Зеленые ворота [Януш Мейсснер] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Януш Мейсснер Зеленые ворота

Перечень основных действующих лиц

Амбаре Арман де, — французский дворянин

Бекеш Владислав — ротмистр короля Зигмунта III

Бельмон Ричард де — приятель Яна Мартена, владелец корабля «Торо»

Бетюн Максимилиан де — министр финансов Генриха IV

Бланкфор Оливье де — французский граф

Ведеке Готард — капитан гданьского порта

Ведеке Зигфрид — отец Готарда, член гданьского сената

Визелла Мария Франческа де — возлюбленная Мартена

Генрих IV де Бурбон — король Франции

Грабинская Ядвига — урожденная Паливодзянка, мать Стефана Грабинского

Грабинский Стефан — кормчий корабля «Зефир»

Карнарьяк Антуан де — французский дворянин

Каротт Пьер — приятель Мартена, капитан и владелец корабля «Ванно»

Клиссон Август де — командующий Западным флотом, французский адмирал

Куна Ян (Мартен) — капитан корабля «Зефир»

Лику Гаспар — французский корсар, капитан корабля «Ля Бель»

Марго Людвиг де — капитан французского королевского военного корабля «Виктуар»

Сассе Эрик фон — бурграф Старой Лятарни в Гданьске Хайен Герд — польский капер, капитан корабля «Вултур»,

Хетбарк Анна фон — бывшая придворная дама королевы Боны

Шульц Гертруда — урожденная Циммерман, жена Генриха Шульца

Шульц Генрих — богатый гданьский купец, бывший кормчий «Зефира».

Перечень кораблей и судов

«Ванно» — фрегат, собственность Пьера Каротта, капитан Пьер Каротт

«Вестерос» — шведский флагманский корабль (каравелла) адмирала Столпе

«Вултур» — фрегат, капитан Герд Хайен, капер Зигмунта III

«Зефир» — галеон-фрегат, собственность Яна Мартена; капитан Ян Мартен

«Йовиш» — гданьская сторожевая каравелла; капитан Фридерик Дюнне

«Торо» — корсарский корабль, собственность шевалье де Бельмона

ЧАСТЬ 1. НА СЛУЖБЕ ГЕНРИХА ДОБРОГО

ГЛАВА 1

С 1562 года тридцать лет Франция была полем почти непрерывных братоубийственных битв между гугенотами и католиками. Религиозные войны, начавшиеся в царствование Карла IX, и особенно при регентстве его матери, Екатерины Медичи, пережили династию Валуа и угасли только в царствование Генриха IV де Бурбона. Этот «король без королевства, солдат без гроша, муж без жены», вождь гугенотов, для которого разница между вероисповеданиями не имела значения и который ради политических целей не раз менял веру, заполучив наконец трон, застал Францию в руинах и пепелищах. Кровь семидесяти тысяч погибших пропитала её землю; девять городов и четыреста замков лежали в руинах, сто двадцать пять тысяч поместий обратились в пепел. То, что не было окончательно уничтожено, погрязло в нищете. В Лионе, в Туре, в уцелевших городах, насчитывавших некогда по пятьсот-шестьсот ткацких мастерских, остались их единицы, а цены на товары и продукты небывало возросли. Огромные пространства непаханных полей и виноградников заросли бурьяном, деревни и целые округа обезлюдели и одичали.

И такое состояние продолжалось даже после февральской коронации Генриха в Шартре и вступлении в Париж в марте 1594 года. Надежды на поправку отчаянной ситуации в стране появились лишь через пару лет, когда рядом с мужественным королем появились мудрые советники, и прежде всего Максимилиан де Бетюн, мсье де Росни, впоследствии герцог Сюлли, боевой товарищ и наперсник Генриха, и Бартоломей Лаффемас, бывший портной, позднее королевский лакей, и наконец — генеральный контролер торговли.

Первой экономической акцией мсье де Бетюна в качестве члена Королевского финансового совета стала в 1596 году инспекционная поездка по Франции для проверки деятельности налоговых чиновников. Де Бетюн взялся за дело с небывалой энергией и работоспособностью. Несколько месяцев он проверял реестры и картотеки, вскрывал мошенничества, взыскивал суммы, присвоенные казнокрадами, сокращал чрезмерные административные расходы и устанавливал новые порядки. В результате королю в Руан он привез полмиллиона талеров, погруженных на семьдесят две повозки, которые эскортировал сильный вооруженный конвой.

И с тех пор, несмотря на ещё продолжавшуюся внутреннюю смуту и тянувшуюся войну с Испанией, начались хозяйственные реформы, которые в очень короткий срок вырвали Францию из разрухи. Мсье де Бетюн, теперь уже суперинтендант финансов, создал первую упорядоченную систему финансовой отчетности и положил конец злоупотреблениям богачей. Оказалось, что свыше четырехсот тысяч состоятельных людей на основе фальшивых документов уклонялись от уплаты налогов. С них было взыскано сто пятьдесят миллионов франков, а доходы и расходы казны не только оказались сбалансированы, но ещё и появилась возможность откладывать около шести миллионов франков в год в чрезвычайные резервы, накапливаемые в золоте в подвалах Бастилии. Вскоре вновь цвели сады и зеленели виноградники, золотились хлебные поля, появился скот на пастбищах. В отстроенных городах поднимались мануфактуры и фабрики: братьев Гобеленов в Париже, производящие ковры и узорные ткани; мануфактуры в Нормандии, Лангедоке и Шампани, славные своими сукнами; бумажные фабрики в Дофине, кружевные мастерские в Санлисе; текстильные в Руане; металлургические под Парижем; фабрики стекла и хрусталя в Мелуне; всяческие промышленные мануфактуры в Лионе, Пуатье, Туре, Орлеане и Манте.

Вместе с развитием промышленности и торговли, благодаря разумной налоговой политике казны, можно было начинать крупные общественные работы. И повсюду стали строить новые дороги и мосты, по которым мчались почтовые дилижансы, копали каналы, осушали болота, углубляли порты. Перед Францией Генриха IV открывалось большое и завидное будущее. Нужен был ей только продолжительный мир.

Тем временем, однако, продолжалась война с Испанией. Дон Педро Энрикес д'Азеведо, граф де Фуэнтес, 14 апреля 1596 года взял Кале, угрожал северо-восточным районам Соммы и уже готовился к маршу на Амьен. Переговоры об английской помощи увенчались заключением союза, но проект совместной акции против испанских войск в Нидерландах провалился. Единственной радостной вестью стала победа англичан в Кадисе — победа столь же блестящая, как и не использованная стратегически и политически. Елизавета удовлетворилась уничтожением испанской Второй Армады, которую король Филип намеревался послать на помощь Ирландии, а — быть может — и на покорение Англии. И на этом остановилась, не собираясь поддерживать Генриха на французской территории.

Известие это, переданное через посла Франции в Лондоне, вскоре подтвердили и дополнили множеством подробностей два английских корсара, которые принимали участие в атаке на Кадис, а также известный купец и банкир Генрих Шульц, имевший разветвленные коммерческие связи и пользовавшийся покровительством самого мсье де Бетюна.

Шульц был родом из Польши, а его торговый дом и банковская контора в Гданьске были хорошо известны не только во Франции, но и во многих ганзейских городах и крупнейших портах Европы. В Гамбурге, Амстердаме и Копенгагене он уже открыл филиалы, а теперь намеревался организовать такой же и в Бордо.

Мсье де Бетюн очень его ценил. Пользовался его советами в некоторых финансовых операциях, даже поручал ему разработку условий займов, в реализации которых Шульц частично участвовал как банкир. Таким образом его весомость и авторитет были обеспечены уже с самого начала.

Что касается корсаров, оба были французами, хотя их корабли и плавали до поры под английским флагом на службе у Елизаветы. Одного из них, Ричарда де Бельмона, капитана корабля «Торо», мсье де Бетюн знал лично; второй именовался Пьером Кароттом и кормился, собственно, скорее морской торговлей, чем корсарством.

За него ходатайствовал Генрих Шульц, испрашивая у своего покровителя права поднять французский флаг над кораблем «Ванно»и внести его в портовый реестр. В этом он не встретил никаких трудностей. Де Бетюн — Росни любил драгоценности, королевской казне нужны были деньги, а Генриху IV — и корабли, и моряки. Двое прибывших из Кадиса отвечали всем этим требованиям; в трюмах «Торо»и «Ванно» лежала немалая добыча; десятая её часть пошла в королевскую казну, а несколько премиленьких безделушек украсили шляпу и воротник будущего министра финансов.

Но это было просто пустяком по сравнению с круглой суммой в пятьдесят тысяч дукатов, которую в качестве десятины внес третий корсар, прибывший в Бордо через несколько дней.

Звали его Ян Куна, хотя был он более известен под именем Яна Мартена. И командовал он очень красивым, хоть и небольшим кораблем «Зефир», черный флаг которого уже много лет вызывал страх среди испанцев, страх не меньший, чем возбуждал у них Френсис Дрейк или Хоукинс.

О «Зефире»и его капитане ходили просто невероятные слухи. Некогда, плывя в эскорте французского посла, возвращавшегося из Польши, лишь он один сумел прорваться сквозь датскую блокаду в Зунде и вышел в Северное море; он сражался у берегов Нидерландов, помогая гезам Вильгельма Оранского; перешел на английскую службу и преследовал испанцев в Атлантике, а потом несколько лет практиковался в корсарском ремесле в Карибском море и Мексиканском заливе; в союзе то с Дрейком, то с другими корсарами взял несколько городов и портов в Новой Испании, и среди прочих Вера Крус и Сьюдад Руэда; едва не стал кациком индейского царства Амаха; захватил огромную добычу и быстро её растратил; в 1588 году поджег корабли Великой Армады в Кале и совсем недавно после победоносной атаки на Кадис догнал в открытом море втрое более крупную, тяжеловооруженную каравеллу, взял её на абордаж и захватил груз серебра и золота стоимостью в полмиллиона пистолей. Подсчитали, что за шестнадцать лет он затопил около пятидесяти неприятельских кораблей и судов, захватив добычу с двадцати из них. И никогда не был даже ранен, поскольку его мать, заподозренная в колдовстве, научила сына какому-то заклятию против пуль и сабель врагов.

На «Зефире» находилась возлюбленная этого героя и авантюриста, похищенная из какого-то испанского замка. Ее красота и отвага поражали всякого, кто её видел, а драгоценности и наряды могли вызвать зависть самой королевы.

Не все верили этим фантастическим россказням, но было фактом, что по крайней мере одна королева, причем владычица победоносной Англии, пылала гневом на капитана «Зефира»и жаждала мести. Не только из-за платьев и драгоценностей его любовницы, а прежде всего потому, что Мартен, оставив без предупреждения службу под английским флагом, не выплатил пятидесяти тысяч дукатов в казну Ее королевского величества, и при этом сумел вовремя обезопасить все свое состояние от посягательств казны, так что на них даже нельзя было наложить ареста. Так же, впрочем, поступили шевалье де Бельмон и капитан Каротт.

Все трое — знаменитый корсар, благородный дворянин, принятый при дворе, и скромный купчик добродушного вида — вероломно её обманули. Елизавета через своего посла потребовала их выдачи вместе с захваченной добычей, протестовала против предоставления им убежища во Франции, угрожала задержанием французских кораблей в своих портах.

Генрих IV наслаждался её яростью. Не раз она ему досаждала, и если порой помогала деньгами и войсками, то только в собственных интересах — он-то знал это даже слишком хорошо.

Услышав от мсье де Бетюна о романтичном корсаре, он прежде всего заинтересовался его пленницей.

— Ты её видел?

Де Бетюн ответил отрицательно — не было времени.

— Стареешь, мой Росни, — вздохнул король. — Стареешь, хоть моложе меня на семь лет. Я бы не выдержал, чтобы не взглянуть! Как только будем в Бордо, ты должен мне её показать.

— Если застанем там Мартена и его корабль, сир, — ответил де Бетюн.

— Ты должен как-нибудь это устроить. Нужно отблагодарить этих дельных капитанов, как они того заслуживают.

— Если Ваше королевское величество имеет в виду Мартена, то полагаю, что симпатия Вашего королевского величества, выказанная его любовнице, вряд ли будет им воспринята как благодарность, — заметил де Бетюн. — Насколько я знаю, он чертовски ревнив, и притом неустрашим и готов на все.

— Ты меня предостерегаешь! — рассмеялся Генрих.

Росни кивнул.

— На этот раз да, сир, — серьезно сказал он.

— Слово чести, ты меня и в самом деле заинтриговал!

— А меня это беспокоит, — буркнул Росни, — хотя… — он усмехнулся и умолк, подумав о Габриэль д'Эстре, которую терпеть не мог и которая отвечала ему тем же самым.

« — А может быть… — подумал он. — Может эта сеньорита сумеет завладеть сердцем Генриха и отодвинуть со сцены Габриэль? Кто знает…»

— Что ты там бормочешь? — спросил король.

Де Бетюн сообщил, что Мартен преподносит Его королевскому величеству шпагу.

— Она должна была стать даром коррехидора Санта Крус Филипу II, — добавил он, кивнув молодому дворянину, подавшему ему шпагу в ножнах, обтянутых сафьяном с золотыми оковками.

Глаза Генриха блеснули. Приняв шпагу, он выхватил полированный клинок. Тот был легок, как перышко. Попробовал отсалютовать, колоть, упер острие в пол и выгнул клинок дугой, потом дал подпрыгнуть вверх. Сталь дрогнула и зазвенела, он довольно усмехнулся, видя, что от прогиба не осталось ни малейшего следа.

Лишь потом король взглянул на рукоять и гарду. Рукоятку из слоновой кости тонкой работы обвивала золотая змея с прочеканенной чешуей и великолепным кроваво-красным карбункулом вместо головы. На резном золоченом эфесе чередовались сапфиры и гранаты; такие же камни украшали оковки ножен.

— Хороша, — протянул Генрих. — Если я не ошибаюсь, карбункул вызывает приязнь, сапфир хранит честь и здоровье, что кстати редко сочетается одно с другим, а гранат улучшает настроение. Если возлюбленная твоего Мартена обладает всеми этими достоинствами, и притом ещё так же хороша, как эта шпага, в самом деле стоит познакомиться с ней поближе. Во всяком случае я не выдам Елизавете твоих корсаров, Росни. Тем более двое из них — французы… Ба! Я ведь видел уже когда-то этого Бельмона? — вдруг воскликнул он.

— В По, Ваше королевское величество, — подсказал Арманьяк, первый камердинер короля. — Он был там с Антонио Пересом.

— Правда! Бельмон…Ричард де Бельмон. Он мне понравился. И Мартен похож на него?

— Ему недостает благородных манер, — ответил де Бетюн, хоть случалось разговаривать и с Елизаветой. Он весьма уверен в себе, как это часто бывает с людьми большой физической силы, которые к тому же отважны и благородны.

— Ты ему льстишь, — рассмеялся Генрих.

— Судя по тому, что о нем рассказывают, он именно таков, — ответил Росни. — И притом похож на человека, которому можно доверять.

— Однако Елизавета в нем несколько ошиблась!

— Ну, мне кажется, что и он, и многие другие прежде всего ошиблись в ней, — возразил де Бетюн. — И к тому же он не её подданный. Он родом из Польши.

— Ну ладно, — согласился Генрих. — Мы принимаем его дар в благодарностью и удовлетворением. Выдадим ему корсарский патент, а при случае и познакомимся. Напомни мне об этом, Арманьяк!

Упоение любви, которому отдавался Мартен в объятиях своей молодой и прекрасной возлюбленной, нашли достойное её красоты окружение среди прекрасных холмов и виноградников Медока.

На левом берегу Гаронны неподалеку от небольшого форта, расположенного к югу от Полье, широкая, усеянная островами река врезается в сушу глубоким заливом со спокойной водой. В конце его скрывается небольшая пристань, выстроенная из громадных дубовых пней, а над ней террасами поднимается в гору виноградник, увенчанный персиковым садом, за которым белеют стены дворянской усадьбы.

Усадьба эта — скорее небольшой замок — принадлежал мсье де Марго, который однако никогда в нем не жил. Потому что Людвиг де Марго, землевладелец по рождению, но по призванию страстный мореплаватель и путешественник, растратил все свое состояние на экспедиции за океан, по следам Вераццани и Кортеса. И осталось у него лишь одно это подзапущенное поместье, с маленьким виноградником и одичалым садом, на которые не нашлось покупателей. Сам он вечно пребывал либо в Ля Рошели, либо в море, где командовал королевским военным кораблем «Виктуар», а за виноградником и усадьбой приглядывал понемногу старый друг семьи, судья из Полье, мсье де Кастельно.

Мартен узнал про возможность приобрести это поместье, громко именуемое шато Марго-Медок, от всезнающего Генриха Шульца, которому доверил свою долю в добыче, после чего не торгуясь купил дом вместе с землей и пристанью в заливе.

«Зефир», избавившись от своего драгоценного груза, был теперь пришвартован к короткому пирсу, а в Марго-Медок прибыла команда ремесленников, плотников, столяров, каменщиков и огородников, чтобы обновить дом и привести в порядок огород, сад и виноградник. Потом, когда крыша, стены и комнаты замка были основательно отреставрированы, когда был уложен прекрасный паркет и заменены мраморные обрамления каминов, когда заросли преобразились в парк с тихими аллеями, подстриженными газонами и цветниками, на которых красовались великолепные розы, Генрих Шульц по просьбе Мартена занялся меблировкой резиденции своего бывшего капитана.

Из Бордо, из Кламси, даже из Парижа прибывали резные комоды, кровати, столы и стулья, кресла, обитые парчой и бархатом, зеркала венецианского стекла, тяжелые шкафы и буфеты из палисандра, а также турецкие и персидские ковры из Марселя, серебряные канделябры и бра, фарфор, стекло и столовое серебро.

Мартен сам подобрал четверку гнедых, купил в Бордо дорожную карету и легкий прогулочный экипаж. Прислуга получила зеленые ливреи с золочеными пуговицами и галунами, горничные — такие же юбки и лифы.

Всем этим изыскам и роскоши все же не сравниться было с нарядами и драгоценностями сеньориты Марии Франчески де Визелла, красоте которой полагалась поистине королевская оправа.

Мартен не жалел на это денег, тем более что ему казалось, что их у него бессчетное множество. Он не слишком задумывался, сколько тратит; расчеты проводили услужливые, всегда любезно улыбающиеся счетоводы Шульца, сквозь пальцы которых в Бордо уплывал просто поток золота.

Но Мария хотела нравиться не только своему повелителю. Кто кроме него должен был восхищаться её нарядами? Кто должен был ему завидовать?

Разумеется, ей мало было восхищения шевалье де Бельмона, застенчивого румянца Стефана Грабинского и голодных, полных тайных ожиданий взглядов Генриха Шульца. Мсье де Кастельно, судья из Полье, и капитан Людвиг де Марго, с которыми Ян Мартен подружился, были пожилыми людьми, солидными гугенотами с незапятнанной репутацией. Комендант гарнизона в Бордо, крикливый пьяница, казался ей заурядным и глупым. Каротт не входил в расчет, хоть она его и любила за остроумие и веселый нрав; он к тому же был в шато редким гостем, весь уйдя в свои коммерческие дела.

Оставались ещё несколько капитанов — корсаров, знакомых с давних времен, которые навестили Марена поздно осенью. Но сеньорита сочла их вульгарными. Нет, не такого общества она жаждала.

— А какого? — спросил Мартен.

Она жаждала развлечений. В Бордо начинался карнавал. В домах высших королевских сановников, в ратуше, во дворце губернатора, в резиденциях аристократов уже закипели первые приемы и балы.

— Но ведь я не знаком с этими знатными господами, — заметил Мартен.

— Должен познакомиться, — отрезала она. — Ричард с Генрихом могли бы это устроить. И к тому же мы не знакомы даже с соседями. Граф де Бланкфор, мсье де Карнарьяк, мсье де Ля Сов…

— Может быть ещё Дю Плесси-Морней и де Бурбон? — рассмеялся он. — Высоковаты пороги для Яна Куны…

Она чуть наморщила бровь, гордо подумав про себя, что род де Визелла ничем не уступает Морнеям и Бурбонам. Но вместо этого сказала:

— Ты знаменит. Знаменитее многих их них.

Ему это польстило. Ян разослал в три соседних замка любезные письма с уведомлением о намерении нанести визиты. По прошествии недели пришел столь же любезный ответ, но лишь один: мсье де Карнарьяк приглашал Мартена с его спутницей на охоту в день своего покровителя, святого Антония. Граф де Бланкфор и мсье де Ля Сов с приглашениями не спешили; они просто не ответили.

— Не расстраивайся, — утешала Мартена его обожаемая. — Начинать всегда трудно.

— Я об этом кое-что знаю, — рассмеялся он, глядя ей прямо в глаза. — Сколько месяцев я ждал приглашению в твою каюту на «Зефире»! Но меня нисколько не расстраивает недостаток гостеприимства или просто пренебрежение со стороны какого-то графа или барона. Мне до них нет дела. В то же время Карнарьяк мне кажется вполне симпатичен, хоть и слывет тут рогоносцем. Судя по всему, он вполне доволен судьбой.

— Вероятно, — подтвердила Мария Франческа, с несколько натянутой улыбкой, поскольку ей бы больше понравилось, если бы Шарлотта де Карнарьяк пребывала при муже, а не в Ангулеме вместе с неким разбогатевшим торговцем бумагой.

Она подумала, что дом мсье де Карнарьяка пользуется не лучшей репутацией, как и три его дочери — Жозефина, Катерина и Луиза, за которыми с успехом увивался целый легион молодых кавалеров. Но как бы там ни было, Карнарьяк состоял в родстве с аристократами, был вхож в первые семейства Шаранты и Бордо и пользовался расположением молодого герцога Карла де Валуа. Так что эти его недостатки и преимущества друг друга уравновешивали; как она сама сказала — с чего-то нужно было начинать, и не обязательно с самого лучшего…

Мартен с удовольствием собрался на охоту. Велел выкатить из каретного сарая легкий экипаж, лакированный под цвет слоновой кости, с серебряными оковками и бархатной зеленой обивкой внутри. Запрягли в него только пару коней, зато два форейтора с бичами в руках ехали впереди верхом, а сзади следовала повозка с чемоданами Марии.

Так они и прибыли к Карнарьякам, забрав по дороге Бельмона, который жил в Бордо и тоже был приглашен мсье Антуаном.

Замок этого последнего лишь снаружи, и то издали, выглядел впечатляюще. По мере приближения становилась видна его запущенность, так и кричавшая с выщербленных башен, дырявого моста и давно не знавших побелки стен. Во дворе хозяйничали свиньи и гуси, крыши конюшен и амбаров протекали, а половинки въездных ворот едва держались на изъеденных ржавчиной петлях.

Хозяину поместья, человеку довольно невзрачному и столь же мало заботившемуся о своей внешности, как и о порядке на дворе, могло быть около сорока. Природа наградила его большим, изрядно покрасневшим носом и редкой растительностью, из-за чего лицом он весьма смахивал на козла. Козла не столь упрямого, как любопытного и веселого, каким он собственно и был.

При звуках прибывшего обоза, который распугал крикливое стадо гусей, хозяин появился на пороге в обществе дамы, сходившей за его кузину, рассыпаясь в поклонах и любезных улыбках, после чего галантно помог сеньорите де Визелла выйти из кареты.

— Я рад, так рад, просто безмерно рад, — не переставал он повторять, не совсем представляя, с кем имеет дело.

Только потом Бельмон шепнул ему на ухо имя Марии, а затем представил и Мартена.

Могло показаться, что после этой информации мьсе де Карнарьяк сбросил лет двадцать, и одновременно его речь освободилась от оков неуверенности. Он одновременно обращался к Марии, осыпая её комплиментами и восхищаясь красотой, разговаривал с Бельмоном, напоминая тому какие-то давние встречи и совместные кутежи, выражал свой восторг Мартену, расхваливая его подвиги на море, и тут же пересказывал своей «кузине» мадам Сюзанне все то, что сам успел сказать и что услышал от каждого из вновьприбывших.

Мадам выказала больше спокойствия и умеренности, хотя и приветствовала гостей весьма любезно, а с Марией Франческой обменялась сердечным поцелуем. Она была зрелой блондинкой с пышным телом и молочно-белой кожей, лет на десять моложе мсье Антуана. Украшали её прекрасные глаза цвета фиалок и ласковая улыбка. Три её племянницы, которые показались в огромном вестибюле в сопровождении своих поклонников, смахивали на три копии одной картины, разнившиеся лишь оттенком волос. Они казались милыми и свежими, а любопытные носики с чувственно раздутыми ноздрями явно были унаследованы не от мсье де Карнарьяка.

Кроме нескольких молодых дворян, из которых двое носили графские титулы, в темноватом зале находилось ещё немало родственников хозяина дома, и среди прочих мсье де Шико, один из сыновей придворного Генриха III. Тот отличался напыщенностью и гонором, не слишком кстати говоря оправданными, поскольку отец его был скорее королевским шутом, чем рыцарем. Его некрасивая жена, известная своим злословием, и при том ещё разыгрывающая из себя глухую, приветствовала Марию Франческу особенно шумно и вызывающе. Именовала она её то «мадмуазель Вики» — намеренно искажая её фамилию по созвучию со словом «падшая»и опуская «де», — то «мадам Мартин», что с тем же успехом могло означать Мартен, Мартин или осел. Но она нарвалась не на застенчивую девушку, как ей поначалу показалось. Мария только с виду не утратила своей любезности и ласковости. В один прекрасный момент она повернулась к Бельмону со словами:

— Ты знаешь, что это отец мсье, а не мадам де Шико увеселял двор последнего из Валуа?

— Ну да, — кивнул Ричард. — И был невероятно смешон.

— И то же самое можно сказать о его сыне, — вздохнула Мария Франческа.

Реплика эта была произнесена вполголоса, но и глуховатая дама, и немало молодых людей, уставившихся на сеньориту как на небесное видение, прекрасно все расслышали.

— Ты просто маленькая оса, Мария, — шепнул, смеясь, Бельмон. — Смотри: бедная мадам Шико даже пожелтела от укола твоего жала.

— Разве? — невинно удивилась сеньорита. — Мне казалось, что и до того она была достаточно желта лицом.

Кивнув обиженной сопернице, она с великосветской непринужденностью повернулась к мсье де Карнарьяку, чтобы выразить тому свой восторг по поводу несомненной очаровательности его дочек. Тут же её окружили поклонники этой троицы, а сияющий хозяин представил ей самых почетных гостей, которые не скрывали восхищения её необычайной красотой.

Теперь Мария Франческа была уверена в своем успехе в свете. Правда, её постигло некоторое разочарование, когда за столом досталось место мягко говоря не из первых. К тому же она заметила, что некоторые из собравшихся отнюдь не рвались завязать с ней знакомство, а перехватывая её любопытные взгляды, предпочитали делать вид, что их не замечают. От своего соседа, шевалье д'Амбаре, она узнала, что одним из тех, кто её заинтриговал, был мсье Ля Сов, другим — барон де Трие. А размалеванная как пасхальное яйцо дама, которую развлекал мсье Шико — уже не гордый и надутый, а униженно услужливый — была графиней де Бланкфор.

— Ее супруг прибудет только завтра, чтобы принять участие в охоте, — проинформировал д'Амбаре сеньориту. — Если однако ваша милость не отвергнет мое общество, я бы хотел обеспечить себе первенство в сопровождении вашей милости на завтра.

Мария Франческа окинула его доброжелательным взглядом. У Армана д'Амбаре было измученное, словно измятое лицо, хотя и с правильными чертами. Он вполне мог нравиться: был приличного роста, с темными волнистыми волосами, чуть припорошенными сединой на висках, и несколько ироничными холодными глазами. Но выражению глаз противоречило его искусство общения с людьми. Д'Амбаре в разговоре вел себя таким образом, что возбуждал в своих знакомых убежденность в их собственном совершенстве. Особенно касалось это женщин, которые легко поддавались его обаянию, прекрасно отдавая себе отчет, какие понимание и деликатность отличают поведение этого очаровательного человека, не только от того, что он намеревался добиться их расположения, но просто чтобы сделать им приятное.

— Полагает ли ваша милость, — спросила Мария Франческа, что граф де Бланкфор захочет меня заметить и даже почтить разговором пусть даже в ущерб столь милой беседе, какой услаждает меня ваша милость?

— Не сомневаюсь ни на миг, что каждый, кто сумеет оценить вашу благороднейшую красоту и девичье очарование, а также достоинства ума и сердца, тут же немедленно станет поклонником вашей милости, — отвечал шевалье д'Амбаре.

— Вы полагаете, что граф находит все это в своей жене?

— О, тут совсем другое дело, — усмехнулся он и уже вполне серьезно продолжал: — Нужно сочувственно относиться к несчастьям такого рода, как супружество, заключенное исключительно с целью спасения семейного состояния. — Такое может случиться с каждым из нас.

— Желаю вашей милости не пережить подобного несчастья, — кокетливо повела глазками Мария.

— В таком случае я должен с этого момента вдвойне благодарить за это Господа, — услышала она в ответ.

Охота состоялась назавтра. Это не была охота на крупного зверя, поскольку угодья мсье де Карнарьяка не изобиловали лесами, и благородное зверье в них давно повыбили. Осталось немного зайцев и лис, которых хозяин с гостями и травили верхом со сворой псов.

Дамы, за исключением девиц де Карнарьяк и сеньориты де Визелла, не принимали непосредственного участия в скачке по полям, оврагам, рощам и лугам, а около полудня приехали в экипажах к лесистому берегу Дордони, где в покосившемся от старости охотничьем домике был накрыт обед.

День стоял солнечный, с легкой дымкой и без ветра. Легкий морозец покрыл лужи и грязь на дорогах скользкой, хрупкой ледяной пленкой, одел белым инеем клочья паутины на изгородях, ветви деревьев и стебли травы. В воздухе пахло дымом из труб крестьянских лачуг и опавшими листьями. Кони фыркали, скулили псы, доезжачие хлопали бичами, раздавались веселые голоса и смех.

Мария Франческа появилась в мужском костюме, который вызвал всеобщий восторг наравне с её красотой и ловкостью в верховой езде. Сопровождал её не только д'Амбаре; граф де Бланкфор, который действительно прибыл с самого утра, не удостоил правда Мартена рукопожатием и ограничился сухим кивком с расстояния в несколько шагов, но сеньориту де Визелла признал достаточно равной происхождением, чтобы увиваться вокруг неё и добиваться благосклонности. Делал он это довольно настойчиво и бесцеремонно, настолько, что дождался наконец резкой отповеди и обиженно удалился, чтобы выразить хозяину свое недоумение по поводу приема в благородном доме авантюристов вроде Мартена и его любовницы.

По его примеру из свиты сеньориты отпали ещё несколько молодых дворян, но все равно их оставалось ещё слишком много, чтобы Арман д'Амбаре чувствовал себя хозяином положения. Только над рекой, среди лесистых холмов, удалось ему сбить соперников с толку и заплутать вместе с Марией Франческой на какой-то боковой, непроезжей дороге, вившейся над обрывом вдоль притока Дордони.

Тем временем мсье де Карнарьяк напрасно пытался упросить графа не покидать собравшихся. Бланкфор заявил, что его призывают неотложные дела и что на этот раз он ради них вынужден будет с сожалением отказаться от столь изысканного общества. Граф согласился остаться только на обед; во-первых — потому что был голоден, во-вторых — поскольку хотел уехать вместе с женой, и при том на глазах других гостей.

В результате мсье Антуан велел трубить сбор у обветшалого павильона, перед которым уже стояли экипажи прибывших дам. Гости явно нагуляли аппетит, поскольку через несколько минут собрались почти все. Недоставало только сеньориты де Визелла и шевалье д'Амбаре.

Мартен заметил их отсутствие сразу, но силился не подавать виду. Это ему не слишком удавалось, особенно когда услышал несколько злорадных замечаний мадам де Шико и заметил многозначительные усмешки, которыми она обменивалась с баронессой де Трие и другими дамами. Он продолжал беседовать с мадам Сюзанной, но был явно расстроен и нетерпелив.

— Ну не будем же мы ждать потерявшуюся пару, — бросил кто-то за его плечами, — это может продолжаться до вечера.

— Наверняка нет, — ответил кто-то еще. — У Армана совсем иная тактика, чем у графа де Бланкфора: он предпочитает незначительные, зато постоянные победы. Готов биться об заклад, что он уже чего-нибудь добился, поскольку начал ещё вчера, и причем не без успеха.

— Значит, до вечера он должен ещё продвинуться, — рассмеялся первый.

— Должен, — согласился собеседник.

— Едут! — воскликнула какая-то из дам. — Сеньорита выглядит просто неотразимо.

— А шевалье д'Амбаре — триумфально, — добавил кто-то еще. — Он настоящий d'Embarras1 для ревнивцев.

Мартен сносил все это с удивительным спокойствием; даже не повернул головы, чтобы удостовериться, кто же позволяет себе такие шуточки. Но ярость и ревность бушевали у него в душе. Наконец он взглянул на Марию и её спутника, словно только теперь заметив их опоздание, после чего первым оказался у коня сеньориты, чтобы галантно придержать узду и стремя, пока она спускалась на землю.

Они взглянули глаза в глаза. Мария Франческа разрумянившаяся, веселая, кажется чуть удивилась или может быть испугалась выражения его лица, ибо улыбка на краткий миг погасла на её устах. Он же, побледнев, молчал и хмурил брови.

Длилось это лишь миг. Оба сразу опомнились и Мартен, взяв кончики её пальцев, проводил Марию в карету мадам Сюзанны.

— Мы опоздали, — звучным голосом сказала сеньорита. — Прошу прощения.

— Это моя вина, — признал Арман. — Я выбрал неверную дорогу и мы немного заплутались.

— О, если так, то выбранная им дорога оказалась именно той, что нужно, — шепнул один из кавалеров на ушко мадемуазель Жозефине де Карнарьяк, которая громко рассмеялась.

— Дороги среди холмов тут в самом деле очаровательны, мечтательно протянул Ричард де Бельмон. — И притом настолько крутые, — добавил он, поглядывая то на Мартена, то снова на шевалье д'Амбаре, — что можно совершенно потерять голову, особенно в обществе дамы, увлекшись её красотой и милой беседой.

« — Что ему нужно? — подумал Мартен. — Предостерегает он меня или сам ревнует? Чтобы черти взяли все это сиятельное сборище!»

Застолье затянулось так надолго, что про охоту все забыли и веселая подвыпившая кавалькада возвратилась в замок, чтобы приготовиться к вечернему торжеству и танцам. Тем не менее граф де Бланкфор тут же удалился вместе со своей излишне размалеванной супругой, и этот его демонстративный шаг тут же склонил к немедленному отъезду мсье де Ля Сов, барона и баронессу де Трие и супругов де Шико. Это вызвало неприятное шушуканье, поскольку все оставшиеся знали или догадывались, какова истинная причина столь поспешной ретирады.

Если бы Ян Куна, прозванный Мартеном, родился дворянином, как де Бельмон, сеньорите де Визелла могли бы простить связь со столь знаменитым корсаром. Но он был простолюдином, деревенщиной, который только благодаря общению с Бельмоном и своей любовницей немного обтесался. Так или иначе, его присутствие в замке родовитого аристократа, а также бесцеремонность, с которой он собрался наносить визиты мсье де Ля Сов и графу де Бланкфору, были признаны просто бестактными. Этого жалкого Карнарьяка, жена которого сбежала с богатым коммерсантом, а дочки путались с молодыми кутилами и вертопрахами, тоже следовало проучить. Пусть знает, что придется выбирать между людьми своего круга и пришельцам из Польши, кормившимся морским разбоем то под одном, то под другим флагом. Можно быть снисходительным к его связи с мадам Сюзанной, но пусть не испытывает их терпения.

Мартен это тоже понял. Оставшись наедине с Марией, он стал настаивать вернуться домой. Но сеньорита не хотела даже слышать ни о чем подобном. По её мнению, это стало бы бегством — трусливым бегством.

— Ты же сам сказал, что наплевать тебе на графов и баронов, — напомнила она ему его собственные слова. — Что же с того времени изменилось? Они уехали? Тем лучше! Мы останемся. Шевалье д'Амбаре не менее благородного происхождения, чем они, — добавила она, подумав. — Но он…

— Я бы предпочел, чтобы ты поменьше интересовалась этим шевалье, — с нажимом перебил Мартен. — Я уже наслушался издевательских шуточек, пока вы с ним «блуждали»в лесу.

— Ты, наверно, хочешь, чтобы я ему об этом сказала! взорвалась она. — Хочешь, чтобы и он счел тебя простаком, которого ослепила ревность. Ты держал меня взаперти на «Зефире», а когда я спасла тебе жизнь и стала твоей любовницей, собирался запереть меня в Марго-Медок как в монастыре. О, как низко я пала! — воскликнула Мария. — Живу в грехе с безбожником, который меня тиранит, подозревает и унижает.

Слезы текли по её щекам, и этот самый сильный аргумент покорил Мартена, как с тех пор ему предстояло покорять его раз за разом, вплоть до полного подчинения.

— Хорошо, останемся, — согласился он. — И не будем больше об этом.

ГЛАВА II

Прием у мсье де Карнарьяка не оправдал всех планов и надежд Марии, но в целом был ею признан удачным вступлением к дальнейшим светским развлечениям, которых ей так недоставало. Несомненно, её красота, грация, наряды и драгоценности стали предметом разговоров и сплетен среди ближних и дальних соседей, и прежде всего в Бордо, что она считала важным достижением. Довольна она была и поведением Мартена, который понравился женщинам, заинтриговал мужчин, и что важнее всего, смог настолько усмирить свою ревность и вспыльчивость, что не случилось никаких скандалов.

Мария сумела оценить это как льстивыми словами, так и с помощью других доказательств благодарности, на которые не поскупилась, и в результате Ян согласился поехать с ней на бал в ратушу Бордо.

Правда, это мероприятие не отличалось ни высоким уровнем участников, ни особым разнообразием и весельем. Танцевали «данс бассе», павану и брауль, поскольку веселый гальяр возмутил бы городских нотаблей, среди которых было немало гугенотов. Тем не менее Мария Франческа вновь обратила на себя внимание, а шевалье д'Амбаре, верно её сопровождавшего, постоянно распрашивали, кто эта ослепительная красавица.

Потом последовали другие балы, а также маскарады актеров и художников, которые правда никто из высшего света своим присутствием не удостоил.

Мартен с возлюбленной бывали в театре на итальянских комедиях Пьера Лариво, на спектаклях мсье Жоделя и Белло. Но высший свет по прежнему не принимал их в своих салонах, а маркизы, графы, бароны и даже простые нетитулованные дворяне не собирались завязывать знакомства с парочкой авантюристов, хоть издали приглядывались к ним с любопытством и даже неким восхищением.

Мартен не переживал из-за этой изоляции. Ян предпочитал общество своих товарищей блестящим банкетам, которые устраивали вельможи, им презираемые. Тем больше раздражали его постоянные старания Марии проникнуть к ним, добиться их симпатий. Но этой почве у него с Марией Франческой постоянно возникали конфликты, споры и скандалы, сопровождавшиеся «днями молчания», когда она с ним не разговаривала и даже просто не замечала.

Но это было не худшее. Сеньориту начинали утомлять любовь, верность и чуткость Мартена. Она жаждала перемен — ну хотя бы сцен ревности, жаждала быть обожаемой другими мужчинами; искала опасности, играла в двусмысленности, которые возбуждали её чувства.

Давалось ей это без труда. Бельмон, который прежде относился к ней с легкой иронией, теперь был влюблен в неё — или по крайней мере делал вид. Мартен поначалу не принимал всерьез этой перемены, но со временем шутливые ухаживания Ричарда, и тем более многообещающие взгляды украдкой и многозначительные усмешки Марии начали его раздражать.

Бельмон стал теперь частым гостем в шато Марго-Медок; столь же частым, как и шевалье д'Амбаре. Оба состязались в развлечениях для сеньориты: плавали в лодках на рыбную ловлю, устраивали состязания в стрельбе из лука, прогулки верхом или в экипажах, играли в мяч, танцевали на крестьянских свадьбах; наблюдали выступления бродячих жонглеров, фокусников, певцов и декламаторов.

Эти развлечения, превосходная кухня и богатый погреб, а также гостеприимство Мартена и красота его возлюбленной привлекали в шато молодых повес, вертопрахов и авантюристов, среди которых оказались также некоторые поклонники сестер де Карнарьяк, а в конце концов и они сами.

Это не сулило доброй славы Марго-Медок. Солидные гугенотские семьи почитали усадьбу Мартена вертепом разврата, а сеньориту де Визелла — дьяволицей. Рассказывали, что она принимала участие в корсарских нападениях, возглавляя жестокую резню. Ее обвиняли в колдовстве и привораживании мужчин, которые теряли из-за неё сердца и головы.

Последнее мнение не было лишено оснований, но у Мартена появился повод для подозрений, что по крайней мере в некоторых случаях Мария Франческа и сама не устояла перед обаянием и натиском своих жертв.

Подозрения эти сменились уверенностью в результате довольно необычного стечения обстоятельств.

Стефан Грабинский, которого Ян послал в Антверпен для закупки каких-то новых усовершенствованных квадрантов и нюрнбергских пружинных хронометров, успешно завершив дела, пожелал собственными глазами увидеть необычайный прибор, изобретенный Галилео Галилеем, как утверждали некоторые, или же Яном Кеплером, как считали другие; прибор поистине волшебный, при помощи которого можно было разглядеть едва заметные вдали предметы словно прямо перед собой, как бы на расстоянии всего нескольких шагов. Поэтому он поехал в Миддельбург и посетил оптическую мастерскую мастера Липпершея, где — как он слышал — изготовляли это чудо.

И не разочаровался.»Люнет», тяжелая подзорная труба убийственного вида, полностью оправдывала свое название: через неё можно было увидеть горы и долины на Луне, а на море в деталях разглядеть корабли и паруса, которые невооруженному глазу казались крошечными точками и пятнышками.

Стефан тут же осознал важность этого изобретения и не колеблясь закупил чудесные приборы, после чего отправился обратно несколько кружным путем — предстояло заглянуть в Роттердам, где поджидал его Броер Ворст, который после многолетней разлуки смог наконец навестить свое многочисленное семейство.

Плотник «Зефира» оставил его, будучи мужчиной в расцвете лет, и вот теперь застал взрослых, замужних дочерей, незнакомых ему зятьев и дюжину внучат…Весь этот клан был обязан ему своим материальным благополучием, образованием, положением в обществе. А он остался простаком, по крайней мере так он себя среди них чувствовал, хотя ему выказывали всяческое уважение. Только его «старуха», Матильда, не слишком изменилась: командовала всем семейством как и прежде и ничего не делалось без её желания или согласия. Он сам с опасением думал, что его ждет, когда она узнает, что прибыл он не навсегда, и скоро вернется на корабль.

На это признание он решился только в присутствии Стефана Грабинского, но все равно наслушался и натерпелся всякого за пару дней, которые молодой кормчий провел у него в гостях, ожидаяприхода корабля. Матильда подобрела лишь прощаясь с ними обоими, но в последнюю минуту её охватила ярость и все едва не кончилось семейной сценой.

— Мужчины! — укоризненно вздохнула она. — Все вам милее и лучше, чем дом родной… Ей-Богу, стыд, что мы вас рожаем.

— Не помню, чтобы ты хоть раз так сделала, — вмешался Броер. — Меня ты наградила исключительно дочками.

— Будь все иначе, — отрезала она, — мне некому бы было и глаза сомкнуть на смертном одре.

Ворсту правда пришло в голову, что и там она бы предпочла хоть одним глазом присмотреть, что все происходит в соответствии с её последней волей, но этой мыслью он предпочел ни с кем не делиться. Обняв жену на пороге, как много лет назад, когда был тут в последний раз, расцеловал дочерей, похлопал зятьев по плечам, погладил по головкам внуков и с облегчением пустился вслед за Стефаном, забросив за спину тощий моряцкий вещмешок.

Голландский корабль «Оствоорн» был крупным шестисоттонным парусником, спущенным на воду в Амстердаме в 1595 году. Его рангоут походил на английские фрегаты, с той разницей, что последняя мачта несла только одну верхнюю рею, на которой ставили треугольный латинский парус, а под ней косой гафель и горизонтальный гик для бизани. Все это вместе взятое не придавало «Оствоорну» особой красоты, но обеспечивало относительно высокую маневренность и неплохую скорость. В Амстердаме и на других верфях Соединенных Провинций строилось все больше кораблей такого типа, а их название «хаут-барк» или попросту «барк» вело происхождение от имени командира морских гезов, адмирала Хаутмана.

Капитан «Оствоорна» был человеком молодым, смелым и предприимчивым. Звали его Давид Стерке и был он из семьи, в которой мало кто из мужчин умирал на суше. Этот сын и внук моряка занимался морской торговлей, и его корабль часто бывал в Гданьске, откуда вывозил польские хлеб и соль, а также руду, доставляемую из Венгрии. Но мечтал Давид Стерке о дальних странствиях и более экзотических портах. Его влекла Ост Индия, Ява, Острова пряностей, а поскольку адмиралы Хаутман и Уорвик искали смельчаков, которые отважились бы на такие экспедиции, молодой капитан рвался поступить в их флот.

Но на пути его намерений стояли, однако, арматоры «Оствоорна». Стерке был владельцем всего лишь четверти паев судна; остальные же компаньоны боялись слишком большого риска. На далеких, богатых островах ещё правили португальцы, а военные корабли Испании сторожили морские пути. Отправлявшемуся в Восточные Индии приходилось считаться с морской мощью Филипа II, и хотя эта мощь уже дрогнула под ударами Англии, она все ещё была способна уничтожить тех, кто не обладал подавляющим перевесом.

Даже плавание из Роттердама в Бордо под флагом Соединенных Провинций представляло в то время немалый риск. В Кале стояла эскадра испанских каравелл, воды канала Ла Манш патрулировали корабли с красными крестами на парусах, вдоль западного побережья Франции от Бискайского залива и до самого устья Луары можно было наткнуться на галеоны и фрегаты под знаком святого Иакова, которые встречали огнем каждый подозрительный корабль. Но богатая Польша, Гданьск, дворы королей и магнатов дорого платили за сукно, вино и ликеры из Бордо, за итальянские и греческие фрукты, за турецкие пряности, за благовония, прибывающие с востока через Марсель. Риск окупался; перевозки морем несмотря ни на что обходились дешевле, чем по суше.

Давид Стерке охотно беседовал со Стефаном Грабинским о далеких жарких странах и о морских битвах с испанцами. Самому ему ещё не удалось в них участвовать; несколько орудий, установленных в трюмах «Оствоорна», могли защитить его лишь от нападений мелких разбойников, но устоять против любого военного корабля не было никаких шансов. Потому Стерке больше полагался на скорость и маневренность своего судна, чем на его обороноспособность, не скрывая впрочем, что это уязвляет его гордость и амбиции.

— Рано или поздно я его вооружу как следует, — говорил он. — И все равно подамся к гезам.

Стефан не сомневался, что все так и будет. Он видел нидерландские порты и верфи, где кипела работа по строительству новых кораблей, видел литейные мастерские в Бреде и Роттердаме, где отливали мощные орудийные стволы. Соединенные Провинции укрепляли морскую мощь, отдавая на создание флота все большие доходы от торговли, расцветавшей промышленности и ремесла. Там не было роскоши, или по крайней мере магнатов, которые растрачивали бы состояния на дворцы, забавы и прислугу. Даже богачи, банкиры и воротилы жили скромно, хоть и в достатке, основывая и развивая солидные предприятия, постепенно завоевывая рынки и финансы всей Европы, и тем временем готовясь к заморским завоеваниям, которым предстояло создать и на пару веков закрепить колониальную мощь крохотной страны.

— Мы изгоним португальцев из Восточных Индий, — говорил Давид Стерке. — Они не умеют там ни править, ни хозяйничать. Держатся лишь в нескольких портах, грабят островитян, обращают их в рабство или вырезают наголову. И их ненавидят, как испанцев в Новой Кастилии и Новой Испании, но они куда слабее тех. Мы будем действовать иначе; освободим туземцев от произвола губернаторов и алькадов; завяжем дружеские отношения с их королями и вождями; будем с ними торговать, научим возделывать землю и разводить скот; организуем армии из них самих, чтобы защищать себя и нас от нападений врагов.

Это были великие и прекрасные планы. Стефан подумал, что такие же когда — то строил Мартен. Но Мартен тогда был одинок; никто не стоял за ним, никто его не поддерживал. Тут же весь народ рвался в бой. И для этого были средства, были опытные вожди, строился флот, ковалось оружие, подготовка к войне шла систематически, мудро и трезво.

« — Но ведь Польша куда больше, мощнее и богаче этого клочка земли, отвоеванной у моря, нескольких провинций, которые героически сопротивляются Испании! — думал он. — Но где наши корабли? Сколько их у короля Зигмунта? Почему польское зерно уплывает в Данию, Голландию и Швецию на чужих судах?»

Если бы на верфях Эльблага, Гданьска и Руджии построили хоть десятка три военных кораблей; если бы Морская комиссия завербовала несколько десятков каперов, то при помощи финского флота можно бы не только обеспечить мир на Балтике, но и заставить датчан открыть Зунд для польского флага.

Стефан знал, как быстро окупаются расходы на постройку хорошего торгового судна; если бы арматоры знали, что их будет охранять военный флот, что им открыты ворота в океан, число судов росло бы из года в год, как в Голландии, Зеландии или Фризии.

Ему это казалось простым и легким.

« — Будь у меня такое состояние, как у Генриха Шульца, думал он, — сам бы так и сделал!»

Мысль о Шульце поразила его. Ведь Шульц вспоминал о чем-то подобном.

« — Он наверняка не раскрыл передо мной всех своих намерений, — сказал Стефан себе в душе. — А может я тогда не понимал, о чем идет речь?»

Он решил спросить об этом прямо. Шульц расширял свои дела в Гданьске. Приобрел несколько судов. Желал привлечь на Балтику Яна Мартена и обеспечить себе его помощь. Говорил о постепенно вызревающих политических планах Зигмунта III, о войне со Швецией, о том, чтобы принудить Гданьск к послушанию и покорности Речи Посполитой, о союзе со Святым престолом и Филипом II против Англии и Дании…Дании! Значит речь шла о Зунде, а также о Кальмаре и Эльфсборге…

« — Как бы я хотел там быть, если дело дойдет до этого, думал он. — Нет, там должны быть мы все — и Ян, и старый Томаш Поцеха, и я тоже.»

Барк «Оствоорн» счастливо избежал встречи с испанскими кораблями и после трехнедельного нелегкого плавания в апреле года от Рождества Христова 1597 прибыл в Бордо. Это стало воистину необычным событием, ведь уже со средины марта испанская блокада резко усилилась и только немногим смельчакам удавалось обмануть бдительность каравелл, кружащих вокруг устья Гаронны. По крайней мере так считали капитаны королевских кораблей, которые стояли на якорях между Руаном и Пон де Грав, ожидая прибытия крупных сил из Ла-Рошели и не отваживаясь выйти из залива.

Стефан Грабинский и Броер Ворст уже покинули борт «Оствоорна», пересев в шлюпку, которую навстречу кораблю выслал с «Зефира» главный боцман Поцеха.

— Вы вернулись очень вовремя! — воскликнул тот, приветствуя их у трапа. — Собираем экипаж — со дня на день выходим в море.

— Хорошая новость для начала, — обрадовался Стефан.

Поцеха покосился на него.

— Для кого как, — буркнул он. — Для нас хорошая, для некоторых — не очень.

— Что это значит? — спросил Стефан. — О ком ты? Что здесь произошло?

— Пока ничего, — отрезал боцман. — Да и откуда мне знать…Я сторожу корабль и не сую нос не в свои дела.

Грабинский знал, что больше ничего от него не добьется, особенно в присутствии нескольких боцманов, ждавших очереди пожать ему руку и услышать, как прошло путешествие и что он привез.

Отвечая на их вопросы, он и сам распрашивал о делах на «Зефире»и их собственных, но его снедало беспокойство.

Что происходило в поместье? Кого имел в виду Поцеха, говоря о «некоторых», которых известие о предстоящем плавании могло не слишком радовать?

Он глянул вверх, на белые стены Марго-Медок. Поцеха говорил ему, что Мартен с самого утра отправился в Бордо, чтобы посовещаться с «каким-то адмиралом», но должен был уже вернуться. О сеньорите Стефан не спрашивал, хотя думал и о ней тоже. И вопреки собственной воле — о ней в первую очередь.

Не мог он устоять перед такими мыслями, перед воспоминаниями о её улыбках и взглядах. Скучал по ним, хотя пытался внушать себе, что хочет их забыть, выбросить из сердца и из памяти. И охватившее его сейчас беспокойство каким-то образом было связано с Марией.

— Схожу-ка я в усадьбу, — сказал он наконец.

Поцеха кивнул, как будто одобряя это намерение.

— Скажи ему, что мы закончили красить реи.

— Вижу, — кивнул Стефан. — «Зефир» стал как новенький. Позже нужно будет все как следует осмотреть — он стал краше, чем когда бы то ни было.

С собой он взял лишь тяжкий люнет, чтобы сразу показать его Мартену, остальной багаж велел отнести в свою каюту и прошагав по трапу, переброшенному с палубы на берег, начал взбираться по крутой тропе на гору.

Солнце приятно грело спину, в воздухе жужжали пчелы, первые бабочки порхали над молодой зеленью виноградника, ровными рядами растянутого на шпалере. Выше цвели плодовые деревья и кусты мимозы, нежный аромат цветов мешался с запахом теплой свежевскопанной земли.

Стефан обошел вокруг дома и постучал в резные двери главного входа. Сердце его стучало все сильнее, хотя шагая через сад он умышленно замедлял шаги, чтобы успокоиться.

Солидный мажордом Иоахим видимо его узнал, ибо, с достоинством склоняя голову, позволил себе однако приветственную улыбку, после чего очень сдержанно заметил, что капитан Мартен безусловно будет рад прибытию своего долгожданного помощника.

— Хозяин наверняка уже выехал из Бордо, поскольку обещал вернуться к обеду, — добавил он, указывая Стефану на проход в высокий вестибюль, из которого ступени с резными перилами вели наверх.

— А сеньорита? — спросил Стефан.

— Мадам, — без нажима поправил его Иоахим, — ещё не вернулась с прогулки верхом. Ваша милость будет любезна подождать, или мне тем временем подать что-нибудь перекусить?

Стефан почувствовал себя несколько оробевшим от такой изысканности и заявил, что не голоден и что подождет на верхней террасе.

— Пришлите мне чего-нибудь выпить, — добавил он, поднимаясь по лестнице.

Наверху он невольно приостановился, чтобы бросить взгляд на золотистую обивку стен от пола до потолка, на огромный персидский ковер и тяжелые простеганные кресла, окружающие небольшой круглый стол с отполированной до зеркального блеска крышкой. Слева и справа через приоткрытые двери можно было видеть ещё более великолепные комнаты, сверкающую бронзу, ковры, бархатные шторы, зеркала и канделябры, резную палисандровую и красного дерева мебель, обтянутые шелком стены.

Роскошь просто подавляла. Стефан чувствовал себя тут неловко и неуверенно, как в святыне странного загадочного культа. Мысль, что сеньорита Мария Франческа обитает в этой обстановке, ступает по этим узорчатым коврам, касается драгоценного фарфора, опирается на спинки кресел, глядит на свои отражения в зеркалах, наполнила его меланхолией. Ему казалось, что теперь их разделяет огромное пустое и холодное пространство, которое не объять взглядом. Он оставался где-то далеко, на краю ледяной пустыни, пока она тут раздаривала взгляды и улыбки, забыв про его существование.

Тихие шаги и легкий звон стекла рассеяли эту картину. Румяный плотный парень в зеленой ливрее нес на подносе графин вина, кувшин с водой и хрустальный бокал.

— Поставь на террасе, — велел Грабинский.

Выйдя первым и подойдя к балюстраде, он взглянул на тенистую, обсаженную каштанами дорогу, которая от ворот убегала в поля, вилась между виноградниками, а дальше разветвлялась в сторону Бордо — налево — и к молодым посадкам у леса — направо. Солнце, голубое небо и свежая весенняя зелень рассеяли его понурое настроение. Мир был весел, радостен и молод! Казалось, он широко раскрыл объятья, приветствуя и обещая все, что только пожелаешь.

Мсье де Клиссон, только что назначенный адмиралом Западного Флота, считался отличным моряком и командиром. Воинские лавры, венчавшие его лысый яйцеобразный череп, не были слишком обильны, поскольку ограничивались парочкой незначительных стычек в море у берегов Нормандии, но уже одного имени хватало для получения титула высшего морского начальника. Ведь Август де Клиссон был потомком по прямой линии Оливье де Клиссона, коннетабля короля Карла V, героя битв под Ореем и Розебеском, победителя англичан по Ла-Рошелью, корабли которого входили в Темзу, а десанты захватывали прибрежные города и сжигали рыбацкие деревни.

Правда, со времен этих героических деяний прошло больше двух веков, и никому из потомков славного адмирала не удалось совершить ничего подобного, но слава и богатство, добытые ценой огромной крови, пережили время. Август де Клиссон желал придать им новый блеск и чувствовал в себе силы выполнить эту задачу. Он был столь же корыстен и жесток, как его великий предок, прозванный «Мясником», но считал себя гораздо рассудительнее. Полагал, что личная отвага, лихость в атаке и несокрушимое мужество в обороне подобают подчиненным, а не вождям. Эти же последние поступают мудро, держась на безопасном расстоянии от неприятеля, чтобы вступить в дело лишь в решающий момент, когда победа уже склоняется на их сторону, или вовремя отступить, если судьба сражения кажется сомнительной.

Вдобавок мсье де Клиссон был разговорчив и в своем роде даже жизнерадостен, хотя шутки его не отличались остроумием, тем более что высказывал он их тем полупрезрительным тоном, который отличает людей, безмерно довольных собой. И в результате его нескончаемая болтовня вызывала раздражение, а высокомерие и надменность, с которыми он относился к людям, не равным ему по рождению или положению, при полном отсутствии всяких дружеских чувств, становились непереносимы.

Королевский рескрипт, назначающий его командующим морскими силами Франции, сосредоточенными в Нанте, Ла-Рошели и Бордо, возлагал на адмирала прежде всего задачи прорыва испанской блокады, обеспечения свободного и безопасного мореплавания вдоль западного побережья, а также разгрома и преследования неприятельских кораблей в Северной Атлантике. Это было нелегким заданием, тем более что военный флот Генриха IV ни численностью, ни вооружением не мог сравниться со все ещё могучей Армадой испанцев. Мсье де Клиссону волей-неволей приходилось искать союзников среди столь презираемых им корсаров, и с этой целью вызвал к себе среди прочих и Яна Мартена.

О нем он слышал как от мсье де Бетюна в Париже, так и от коменданта порта де Тюрвиля и Людвига Марго, капитана стоявшего в Ла-Рошели корабля «Виктуар», и отзывы их были в высшей степени похвальными. Несмотря на это, а может быть именно поэтому, адмирал с самого начала проникся к Мартену неприязнью. Он не терпел людей, возвышавшихся над посредственностью. Подозревал, что они слишком умны, опасался, что их способности (или скорее исключительное везение) могли бы затмить его собственные успехи, завидовал их удачам.

Он решил дать почувствовать чужеземному корсару, что его заморская слава не имеет тут особого значения, и что под командованием столь опытного моряка, как Август де Клиссон, можно ещё много чему научиться. Заставил его ждать не меньше часа в коридоре, и только после этого допустил к себе.

— Вы, похоже, очень любите топить испанские корабли? спросил адмирал с усмешкой полуиздевательской, полудобродушной.

— Разумеется, — ответил Мартен. — Это мое главное занятие уже больше двух десятков лет.

Ответ адмиралу не понравился. Во-первых, в нем недоставало титула «ваша светлость», к которому он не только привык, но и на который имел право; во-вторых, она отдавала похвальбой: «больше двух десятков лет» — значит с тех пор, когда сам мсье де Клиссон делал первые шаги по палубе…

— В самом деле? — с деланным недоверием поинтересовался он. — Ах да, да… Я слышал, что вы делаете это довольно ловко. Правда, не имел ещё случая увидеть вас в деле. Так вы их действительно топите?

— Время от времени, — признался Мартен, словно сообщая о своих невинных привычках. — Случается, правда, что я их просто сжигаю или даже позволяю уплыть, разумеется без оружия и груза.

— Под моим командованием вам придется забыть об этой последней манере, — заявил адмирал. — Ни один испанский корабль не заслуживает того, чтобы плавать и впредь, раз уж он был захвачен. Все должны идти на дно.

— Как вам будет угодно, адмирал, — пожал плечами Мартен. Но по моему мнению…

— О, меня ваше мнение по этому вопросу не интересует, прервал его мсье де Клиссон. — Запомните, что на французской службе не ваше, а мое мнение решающее. Кроме того, обращаю ваше внимание, что разговаривая со мной вы позволяете себе слишком вольный тон. Я вам не приятель и не кум, капитан Мартен, а начальник. Вы меня хорошо поняли?

— Думаю, да, — ответил Мартен. — Я хотел бы только заверить вашу светлость, что мне никогда бы в голову не пришло завести себе такого приятеля или пригласить вас в кумовья.

Мсье да Клиссон на мгновение онемел, услышав это заверение. Неужели корсар осмелился над ним издеваться? Ему показалось, что глаза капитана недобро сверкнули, но лицо его даже не дрогнуло.

Адмирал не знал, что и думать.

« — Он совершенный дурень и простак, — наконец решил он, проходимец неизвестно откуда, произношение и акцент просто ужасны; не умеет даже высказаться как следует.»

— Тем лучше для вас, — сказал он вслух.

Мартен ограничился подтверждающим кивком головы, что едва не довело адмирала до взрыва ярости. И ему пришлось переждать внезапный спазм в желудке и прилив крови к голове, прежде чем заговорить.

Теперь всякая охота к шуткам у него пропала; все равно этот тупой шкипер не понимал их смысла. Нужно было вбить ему в голову приказы, касавшиеся операций против испанских кораблей, якобы курсирующих между Сен Назером и устьем Гаронны. Там должна была постоянно патрулировать сильная эскадра каравелл, подкрепленная быстроходными фрегатами и снабжавшаяся всеми припасами морским путем из портов Бискайского залива.

Чтобы быть надлежаще понятым, адмиралу пришлось хотя бы в общих чертах приоткрыть свой план.

Из полученных от шпионов сведений он сделал вывод, что ближайший транспорт продовольствия и амуниции для кораблей блокадной флотилии должен выйти из Сан Себастьяна в конце недели. И он был намерен сначала уничтожить этот транспорт, а потом с трех сторон, — с севера, с запада и с юга, — атаковать главные испанские силы, используя для этой цели все линейные корабли, которыми располагал. Задание перехватить и потопить корабли снабжения возлагалось на Мартена и ещё четырех корсарских капитанов, которых адмирал отряжал под его команду. Управившись с транспортом, эскадра корсаров должна была усилить регулярную флотилию «Бордо», находящуюся под командой самого адмирала де Клиссона, и с этой целью занять позицию на её левом крыле, примерно на широте острова д'Олерон. Именно туда, к северу от Ле Сабле — д' Олони и к западу от д'Олерон адмирал надеялся завлечь испанцев и нанести им поражение.

Мартен подумал, что план неплох, при условии что неприятель в самом деле даст заманить себя в ловушку и что эскадры из Сен Назера и Ла-Рошели окажутся в нужное время на своих местах. У него были известные сомнения насчет пунктуального воплощения в жизнь такой операции на пространстве, занимавшем около трех тысяч квадратных миль. Но Ян не стал делиться ими, а только спросил, когда он должен прибыть со своими кораблями на назначенную позицию.

— Как можно раньше, — ответил мсье де Клиссон. — Если не застанете там меня, это будет означать, что мы плывем дальше на север. Тогда следуйте за нами, придерживаясь курса на север, прямо на Ле Сабль.

Мартен нахмурился. Он тут же сориентировался, что в таком случае окажется в каких-нибудь пятидесяти милях к западу от побережья, но расстояние это будет сокращаться по мере продвижения к северу.

« — Он явно уверен в своей правоте, — подумал Ян. — Но если он ошибается…»

— Догадываюсь, что мой план не слишком вам по вкусу, заметил адмирал. — Вы, разумеется, составили бы лучший, не так ли?

— Я не знаком с деталями, — сдержанно заметил Мартен. Если все сойдется по времени, если ваша светлость имеет средства заставить испанцев прибыть на место запланированной битвы, то план хорош. Разумеется при условии, что мы будем располагать по крайней мере равными силами.

На этот раз мсье де Клиссон усмехнулся. Он знал, что будет иметь преимущество, даже если в решающей битве недостанет корсарских кораблей. Знал и потому заранее намеревался ими пожертвовать, нисколько не надеясь увидеть их на левом крыле флотилии «Бордо». Им предстояло погибнуть, чтобы он мог победить.

Возвращаясь из Бордо, Мартен уже издалека заметил на террасе своего дома фигуру Грабинского, который возился там с чем-то напоминавшим аркебузу или небольшую салютную пушку, установленным на балюстраде и нацеленным прямо на дорогу. Это его заинтересовало, поскольку он догадался, что Стефан привез какую-то диковинку — наверное, новый навигационный прибор или оружие, какого до той поры не делали.

— Что это такое? — спросил он, когда они уже обнялись у подножья лестницы, по которой юноша сбежал, чтобы его приветствовать. — Укрепляешь Марго? Или хочешь нанести на карту его положение?

— Ни то, ни другое, — ответил Стефан. — Эта штука уменьшает расстояние. Сокращает настолько, что я отчетливо тебя видел, когда ты миновал мостик и поворот за Васоном.

— Ну-ну, не преувеличивай, — усмехнулся Мартен. — Ты видел всадника и лошадь; ждал моего приезда, так что ничего удивительного…

— Я видел, как ты отпустил поводья, достал из-за пазухи письмо, прочитал его и спрятал в правый боковой карман камзола. Видел, как ты расстегнул воротник, как оглянулся на зайца, который перебежал тебе дорогу, и как потом похлопал по шее лошадь.

— Все это верно, — согласился Мартен. — Но…Господи, не будешь же ты меня убеждать, что мог увидеть каждое мое движение отсюда, из шато!

— А вот и мог! — возразил Стефан. — Пойдем, сам убедишься.

Они вышли на террасу и Мартен, взглянув через люнет, в самом деле увидел поворот дороги, мостик и деревья так близко, что, казалось, протянув руку он мог бы достать их ветви. Увидел также часы на башне собора в Васоне и легко различил стрелки и цифры.

Ян был настолько ошеломлен, что не мог вымолвить ни слова. Раз за разом всматривался он вдаль то невооруженным глазом, то через волшебную трубу мастера Липпершея, чтобы убедиться, что это не обман.

— Никогда бы не поверил, — наконец признал он.

— Ночью через люнет отчетливо видны горы на Луне, — сообщил Стефан. — А звезды выглядят как маленькие луны. В море можно распознать любой корабль, как только он покажется на горизонте. Потому я его и купил. Отдал кучу денег…

— Он безусловно стоит больше, чем ты заплатил, — возразил Мартен. — Он стоит любых денег! И много Липпершей их делает?

Грабинский триумфально усмехнулся.

— Это — третий, — сказал он. — Один купил пан Ян Лятощ, краковский астролог; второй — Тихо Браге, который сейчас служит астрологом графа Рантцау фон Вандсбека; этот Липпершей хотел оставить для себя, но все таки в конце концов уступил мне. Похоже, ещё только некий Кеплер из Магштада и Галилео — профессор из Падуи — имеют подобные приборы. Говорят даже, что это один из них подал Липпершею мысль…Но ты не слушаешь! — воскликнул он, видя, что Мартен направил люнет вправо и высматривает что-то на дороге у леса.

Не получив ответа, Стефан тоже взглянул в ту сторону и зарделся, как девица. Сеньорита де Визелла ехала шагом в сторону шато. Он узнал её по белой шляпе с перьями и голубому бархатному болеро, которое она надевала для верховой езды.

Еще не сумев справиться со смущением, он ощутил на себе взгляд Мартена. А посмотрев на того, смутился ещё больше. Ян, казалось, пронзал его взглядом. Он побледнел, брови сошлись под вертикальной складкой на лбу.

И вдруг он громко выругался, отбросил Стефана в сторону, в два прыжка выскочил за дверь и помчался по лестнице. Со двора раздался его крик: — Коня! Живее! — и Грабинский увидел, как топча цветники и клумбы Ян галопом миновал дорожку, вылетел за ворота и поскакал по каштановой аллее…

« — Что с ним случилось? — думал он с бьющимся сердцем. Господи Боже, что случилось?»

Стефан замер на террасе, словно врос в каменную кладку, и следил за происходящим со все нараставшей тревогой. То, что происходило, что творилось с Мартеном, было так странно и непонятно, как бредовый сон, в котором нет никакой логики в следующих друг за другом событиях и происшествиях. И как в мучительном кошмарном сне Стефан, охваченный обессилившим его испугом, не мог двинуться с места. Он ждал, что вот-вот произойдет что — то страшно, но мысли, застывшие от ужаса, словно замерли на мертвой точке, неоконченные, не сформулированные, едва зародившиеся в мозгу, который вдруг отказался работать.

Тем временем Мартен гнал сломя голову, вздымая клубы пыли, повернул направо и уже приближался к сеньорите, которая при виде его придержала коня.

Грабинский ощутил, как сердце у него уходит в пятки.

Кровь стыла в жилах, жуткие вещи должны были произойти сейчас у него на глазах…Вот Мартен натягивает повод, остановив коня напротив Марии. Нет, он не хватает её за горло, не выхватывает пистолет — что за облегчение! Значит он не намерен её убить! Да и для чего ему это делать? Откуда вдруг такие мысли?

Ян указывает рукой в сторону леса, что-то возбужденно и гневно говорит, а она возражает, пожав плечами. Мартен трясет головой, видимо сыплет проклятиями или угрожает, наконец снова пришпоривает коня и галопом скачет к опушке.

Все по-прежнему непонятно, и слишком смахивает на дурной сон, который возвращается после минутного пробуждения.

Но Стефан уже не спит — к нему вернулась способность действовать. То, чего он подсознательно больше всего боялся, пред чем в ужасе содрогался — не произошло. Если Мартен внезапно обезумел, то его ярость обращена против кого-то иного. Надлежало его удержать, спасти от него самого, помешать непоправимому, что мог он натворить в умопомрачении.

Вот именно! Спасти! Догнать! — мысль эта подтолкнула его, словно удар бичом.

Как мог он стоять и пялить глаза, вместо того чтобы немедленно действовать?

Стефан помчался вниз, влетел в конюшню и закричал, чтобы ему седлали лошадь. Юноша был настолько возбужден, что конюх не посмел ни о чем спросить, хотя видел его первый раз в жизни.

Мартен гнал коня по лесной дороге, пылая местью и яростью, от которой кровь затуманивала глаза. Мария Франческа явно лгала. Обманывала его и лгала, ибо не мог же обманывать его люнет, через который разглядел он их нежное прощание на опушке. Люнет открыл правду; он выдал все и всех тому, кто смотрел сквозь его волшебные стекла. Лишь он ему был верен, и это делало его бесценным.

« — Как только догоню, стреляю прямо в лоб», — решил Ян.

Попытался представить, как это произойдет. Всадник, которого он преследовал, услышит топот его коня; наверное, придержит своего и обернется, чтобы посмотреть, кто его догоняет. Может даже подумать, что это Мария Франческа. И как же будет он разочарован, увидев того, кого меньше всего хотел бы видеть, особенно с пистолетом наизготовку.

Если это будет Бельмон, тот тут же поймет, что ему грозит. Если д'Амбаре — может на миг растеряться. Но ни один из них не пустится наутек: что тот, что другой должны будут погибнуть, зная, за что.

И тут Ян увидел их обоих: Ричарда и мсье д'Амбаре. Обоих вместе! Те показались из-за поворота и, неторопливо труся рядом, удивленно взглянули на него и одновременно подняли руки в приветственном жесте.

Нет, такого он не предвидел! Не мог же он стрелять в них по-очереди!

Сунув пистолет обратно за пояс, Мартен придержал взмыленного коня и остановился.

Кто же из них?.. Который, черт возьми?

Пока они приблизились, Ян уже успел остыть, и вдруг вся ситуация показалась ему крайне забавной. Он едва не прыснул от смеха, видя их изумление.

— Я ищу одного из вас, — переводя дух, сказал Мартен.

— Которого? — спросил Арман д'Амбаре.

— Собственно, я не уверен, — протянул Мартен. — Откуда вы и куда?

— Завтракали у Антуана, — сообщил Бельмон. — Мадмуазель Жозефина обручилась с молодым Айртоном…

— Как, вы оба были у мсье де Карнарьяка?! — прервал его Мартен, глядя то на одного, то на другого.

— Ну да, — подтвердил д'Амбаре. — Что тут необычного?

— И едете прямо оттуда? — продолжал распрашивать Мартен.

— Ma foi!2 Кто бы подумал, что от Карнарьяка полдня пути до Марго? — заметил Бельмон. — В чем дело, Ян? Мы едем прямо оттуда (разумеется, целых две мили одним духом, без передышки) главным образом для того, чтобы успеть к тебе на обед. И вдобавок мы настолько утвердились в этом намерении, что нас не соблазнило даже любезное приглашение графа де Бланкфора, которого мы встретили минуту назад.

Мартен присвистнул сквозь зубы.

Граф де Бланкфор! Этот надутый петух! Неслыханно!

В ту же минуту он заметил, что и Ричард, и Арман сидят на гнедых лошадях.

« — Как же мог я сразу не заметить!» — подумал он. А вслух сказал: — Рад, что мы встретились. Я как раз искал вас обоих. И разумеется приглашаю на обед. Не можете представить, как я рад.

Развернув коня, Ян присоединился к приятелям.

— Поехали! — воскликнул он. — Как мило с вашей стороны, что вы не приняли приглашения графа Оливье!

— У тебя на него зуб, — заметил д'Амбаре.

Мартен коротко хохотнул.

— Если он ехал на вороном коне, то у меня на него чертовски большой зуб.

— На вороном коне? — повторил Арман. — Черт возьми, не думал, что тебя это может интересовать.

— Ведь не украл же он у тебя коня! — воскликнул не менее удивленный Бельмон. — Но он действительно ехал на прекрасной вороной кобыле. Он её у тебя перекупил?

— Нет, — отмахнулся Мартен. — Пусть черти поберут всех лошадей на свете; речь идет о его собственной шкуре. Я собираюсь продырявить его пистолетной пулей или шпагой — как ему будет угодно! И наверняка бы уже это сделал, не встреть я вас. Разумеется, меня бы обвинили в убийстве, — добавил он.

— Если я тебя верно понимаю, — заметил Бельмон, — ты хочешь, чтобы мы нанесли визит графу Оливье де Бланкфору как твои секунданты.

Мартен взглянул на него исподлобья и кивнул.

— Ты меня прекрасно понял. Но это не к спеху: я уже немного отошел. Вполне можете поехать к нему утром, переночевав у меня в Марго-Медок. У нас есть два дня: в пятницу «Зефир» выходит в море на некую интересную встречу в районе Бискайского залива, так что я хотел бы все это оставить позади. Могу я на вас рассчитывать?

— Разумеется, — сказал д'Амбаре.

— Безусловно, — сказал де Бельмон.

Мартен обнял их за плечи.

— Спасибо, — только и выговорил он.

Все трое помолчали. Мартен чувствовал, что должен пояснить, что толкнуло его пуститься в погоню за Бланкфором и вызвать того на поединок. Они ждали. Может быть, даже догадывались…

— Он оскорбил Марию, — начал он и прикусил губу при воспоминании об этом «оскорблении», которого по счастью стал единственным свидетелем. — Не буду вам рассказывать деталей, сказал Ян, поняв, что не сумеет их придумать. — Он наверняка не спросит, в чем состоят мои претензии. Сам прекрасно все знает.

— Entendu!3 — выручил его из замешательства д'Амбаре.

— Взгляните, с кем едет Мария! — воскликнул Бельмон.

Мария — Франческа и Грабинский натянули поводья; их кони с размашистого галопа перешли на рысь, потом на шаг.

— Видишь, мой мальчик? — бросила сеньорита Стефану. — Pues nada!4 Буря уже миновала, como siempre.5 Где ты их нашел, querido6? — обратилась она к Мартену с сияющей улыбкой.

— Недалеко отсюда, — ответил Мартен, улыбаясь в ответ. Подумай, милая, как все удачно для меня сложилось: завтра они поедут к графу де Бланкфору, чтобы оговорить условия поединка. Надеюсь, этот кобардо не сбежит, чтобы спасти свою шкуру. Полагаю, я ему её изрядно разукрашу.

Мария Франческа снова усмехнулась. Она знала, что на этот раз Мартена ждет удача, хоть граф и не был трусом.

ГЛАВА III

В пятницу на рассвете «Зефир» отошел от маленькой пристани в Марго-Медок и поплыл по течению реки, провожаемый Иоахимом, который остался в поместье за старшего, и заспанной прислугой, выстроенной под его командой. Арман д'Амбаре и Ричард де Бельмон уехали ещё в четверг, не выполнив миссии, порученной им Мартеном, поскольку граф Оливье де Бланкфор отбыл с женой и ближайшими домочадцами в Париж, даже не догадываясь, что ему угрожало, задержись он хоть на несколько часов в своем замке.

По этой причине Мартен был зол на него и на себя самого, но — как обычно — злость и гнев его очень скоро оставили. Когда после полудня он велел бросить якорь под Руаном, солнце, свежее дуновение морского бриза, и прежде всего вид ожидающих на рейде четырех корсарских кораблей полностью переменили его настроение.

Теперь, когда у него под ногами легко колыхалась палуба «Зефира», когда он готовился к новой экспедиции, все прочее казалось куда менее важным, чем ещё вчера или два-три дня назад. Он был готов даже поверить, что то, чему он случайно стал свидетелем благодаря люнету, в самом деле не случилось. Может просто игра теней от ветвей, качаемых ветром? А может быть он увидел то, что подсказывала ему ревность? То, чего он опасался, ибо все же поначалу ему показалось, что во всаднике на вороной лошади он узнал Армана д'Амбаре или Ричарда. И сам не был уверен, которого из них…

Мария Франческа отрицала всякое сближение с графом Оливье. Разумеется, возвращаясь с прогулки она встретила его на дороге; граф ехал в другую сторону, но остановился и поговорил с ней несколько минут. Потом они распрощались на краю опушки, где стояли в тени развесистого тополя. Она подала ему руку, он её галантно поцеловал. И ничего больше!

Как она возмущалась, что Мартен подозревает её в заигрывании — и с кем, Господи! С мсье де Бланкфором, который совсем недавно получил резкий отпор, когда слишком резво атаковал её на охоте у Карнарьяков! В конце концов Мария поклялась на своей Мадонне из Альтер до Чао, призывая её в свидетели, что говорит чистую правду, и эта клятва вызвала первую трещину в убежденности Мартена.

Не любил он этой почти мифической Мадонны, о которой столько слышал и которой никогда в жизни не видел. Но Мария Франческа питала к ней особое уважение и привязанность, и притом оставалась очень религиозной. Не решилась бы она на такое святотатство!

И ещё одно: когда он заявил, что берет её с собой, сеньорита тут же согласилась, словно её очень обрадовало это решение. Разве это не свидетельство её любви и верности?

« — Я мог ошибиться, — думал Мартен. — Мне могло привидеться больше, чем произошло в действительности. Дьявол бы побрал этого Бланкфора! Раз уехал в Париж, может и вообще сюда не вернется? Я охотно бы всадил пулю в его тупой лоб, но сейчас есть дела поважнее. Если снова его встречу, прослежу: пусть только попробует морочить Марии голову! Тогда не выкрутится, как на этот раз.»

Что касается сеньориты де Визелла, она в самом деле была довольна, что на некоторое время покинет шато Марго-Медок. Тому было несколько причин. Во-первых, уже наступил Великий пост, значит пришел конец забавам и светским развлечениям. Во-вторых, ситуация между четырьмя мужчинами, с чувствами которых она играла так беззаботно, вдруг очень запуталась.

Из них только Оливье ни о чем не догадывался. Но если он вдруг вернется из Парижа, д'Амбаре или Бельмон не замедлят дать ему понять, что Мартен заметил то, о чем не должен был даже подозревать. Оливье будет в ярости. Наверняка поймет, что эти двое…ну, что не он один…А Ричард с Арманом? Что произойдет между ними? И между каждым из них и Мартеном?

« — Собственно, все это так волнующе, — думала она. — но не выйди мы сейчас в море, могло бы дойти до весьма неприятных разбирательств. И вообще могло бы кончиться совсем не так, как бы мне хотелось».

Нет, она совсем не хотела, чтобы все кончилось. Эта игра её забавляла. Занимала её мысли, угождала самомнению, щекотала нервы.

Вначале Арман — Арман, которого она без особого труда отбила у всех прочих женщин. Он признался, что она его очаровала и впервые он влюбился по-настоящему. Едва ли не с первого взгляда! Потом — Ричард! Как же убедительно умел он говорить о своей любви, пробудившейся слишком поздно. Как жалел, что когда-то согласился уступить Мартену свою пленницу. Тогда он руководствовался своей дружбой с Яном, однако оказалось, что дружба эта его ослепила, и вслепую он проиграл свое счастье. Теперь же он желал собрать хотя бы его осколки. разве можно было напрочь отказать? И наконец Оливье — породистый, гордый, деспотичный, аристократ из аристократов. И он у её ног! Она восторжествовала над его гонором!

Она могла выбирать среди них, могла колебаться, обещать и не придерживаться обещаний, одарить своими милостями или лишить их без всякого иного повода, кроме собственного каприза. Возбуждала зависть и ревность женщин, замечала жаждущие взгляды других мужчин, убеждалась в силе своего очарования на чопорных гугенотах, наслаждалась замешательством скромных, неопытных юношей.

Порой ей приходило в голову, что не будь она любовницей Мартена, могла бы заполучить мужа даже среди пэров Франции. Мысль эта ошеломляла. Но Мария Франческа её боялась. В такие минуты она ненавидела Мартена, чувствовала, что могла бы его даже убить. И тогда её вдруг охватывали угрызения совести, жалость и сочувствие к этому неустрашимому человеку. Она жаждала вознаградить ещё не нанесенные обиды и все более или менее совершенные измены. Это у неё получалось довольно легко; она поддавалась собственной ветрености и чувственным позывам, которые одолевали тем сильнее, чем сильнее чувствовала она свою вину.

Оставалось однако ещё одно дело, касавшееся этих переживаний и любовных конфликтов. Дело, которое могли разрешить лишь Мадонна из Альтер до Чао и исповедник сеньориты де Визелла, грешной дочери святой церкви.

Дело, касающееся вечности…

Мария Франческа ездила раз в месяц в Периньон — двадцать восемь лье, или французских миль, — чтобы в тамошнем католическом соборе побеседовать со священником о спасении своей души. Благодаря этим вылазкам, или скорее пожертвованиям, следовавшим после каждой исповеди, собор получал довольно солидные средства на свои нужды, а почтенный святой отец округлял сбережения на старость.

Мадонна получала свою долю с этих богоугодных операций при посредстве Генриха Шульца, который согласился почти бескорыстно переводить определенные суммы в Альтер до Чао на украшение собора и алтаря, в то время как в Периньоне в честь её горели две толстые восковые свечи. Этими свечами (по два франка штука!) Мария Франческа искупала вину перед своей покровительницей, столько раз призываемой ею в свидетельницы не совсем совпадавших с правдой событий, как например в случае встречи с графом де Бланкфором. Она не хотела, чтобы они горели перед какой-нибудь иконой, так что священник после бурной дискуссии согласился установить их на специальном постаменте возле кафедры; зато таким довольно сложным образом сеньорита де Визелла оказалась наконец в ладу с собственной совестью.

Из четверых корсарских капитанов, которые по приказу адмирала де Клиссона попали под команду Мартена, двое были его старыми знакомыми по Карибскому морю: Симон Поиньяр командовал средиземноморской бригантиной «Берко», прозванной так по причине склонности к чрезмерной качке даже на небольшой волне, а Гаспар Лику — небольшим фрегатом «Ля Бель». Из двух оставшихся некий Руссо, рыжий как белка, был шкипером «Бижу», стройного корабля, напоминавшего голландский бриг, а последний из этой компании, по прозвищу Тонно, которым был обязан своим округлым формам, исполнял обязанности «первого после Бога» на палубе смахивавшей на корыто барки с высокой надстройкой, что однако именовалось «Серпент марин» — «Морской змей».

Мартен дал в их честь обед в капитанском салоне «Зефира», и прежде чем они успели напиться до потери сознания, представил свой план действий. Сделал он это таким образом, чтобы возникло впечатление, что он испрашивает совета, что им весьма польстило. Потом, когда они уже свалились с ног и уснули, Ян велел развезти их шлюпками на соответствующие корабли, и назавтра в сопровождении Грабинского ещё раз навестил каждого, чтобы освежить некоторые детали в несколько затуманенных головах.

В восемь утра корабли подняли якоря; «Зефир»,»Берко»,»Ля Бель»,»Бижу»и «Серпент Марин»с начинавшимся отливом вышли на середину залива, миновали королевский сторожевой корабль под Пон де Грев и вышли в море.

Двенадцатью часами позднее Август де Клиссон, адмирал Западного флота, получил два важных известия: первое, что тяжелая испанская каравелла в сопровождении нескольких фрегатов показалась к западу от мыса де ля Кубр и направилась на юг вслед за корсарами; второе — что главные силы неприятеля постепенно стягиваются к месту сосредоточения, к северо — западу от Иль д'Йо и Ле Саблес. Оба эти известия были весьма существенны.

В воскресенье после обеда Грабинский, который уже несколько часов не покидал наблюдательного поста на марсе передней мачты, закричал, что видны паруса.

— Пару румбов слева по курсу, — добавил он.

Мартен взобрался повантам и, взглянув через люнет, увидел их прямо над линией горизонта, а вскоре смог даже убедиться вне всяких сомнений, что принадлежат они испанским кораблям.

Пересчитал. Там были три старомодных холька, несущих по два огромных неуклюжих паруса на каждой мачте, и фрегат, который видимо их эскортировал. Ян подумал, что испанцы должны чувствовать себя в полной безопасности в этих водах, если конвой столь большого тактического значения сопровождает лишь один военный корабль. Ему это казалось несколько рискованным.

« — Разве что по пути дальше к северу конвой собираются усилить, — продолжал он мысль. — В таком случае навстречу должны выйти хотя бы ещё с парочку фрегатов. — И обратив люнет к северу, тут же выругал себя. — Как же тебе раньше этого в голову не пришло! Или думаешь, что твой адмирал думает и за тебя тоже?»

Но на севере и повсюду вокруг море оставалось пустынным. Ничто ниоткуда не угрожало корсарам.

« — По крайней мере пока, — подумал он. — Но это следует иметь в виду.»

Ян спустился вниз вместе с Грабинским, чтобы убедиться, видны ли уже неприятельские паруса с уровня кормовой надстройки. Оттуда он увидел лишь вершины мачт и верхние реи фрегатов. Значит у него оставалось достаточно времени, чтобы договориться со своими капитанами.

Предвидя, что атака последует на заходе солнца, он взял ещё больше вправо, словно намереваясь уступить дорогу испанцам, и занял последнее место в строю, напоминавшем журавлиный клин или ступени лестницы. Таким образом при внезапном повороте налево вся его флотилия имела бы неприятеля прямо перед собой, а солнце за спиной, причем «Зефир» оказался бы на левом фланге, ближе всех к конвою.

— Наверняка им не придет в голову нас атаковать, — сказал он Стефану. — Для этого они слишком слабы. С другой стороны — сами не ожидают нападения; уже давно тут не случалось ничего подобного.

— Но они могут принять нас за своих, — заметил Грабинский. — И тогда…

— Нет, за своих они нас не примут, — возразил Мартен. Во-первых только «Морской змей», который выглядит так, словно проглотил верблюда, напоминает их корабли. Во-вторых, наш курс должен привести их к выводу, что мы сами стремимся избежать встречи. Они скорее будут полагать, что мы хотим прорваться в Байонну и изрядно трусим. Разумеется, они будут так думать, пока не увидят, что мы разворачиваемся прямо на них. Но тогда будет слишком поздно.

Он снова взглянул в ту сторону, где рассчитывал увидеть испанский конвой, и в самом деле его там обнаружил: пятнышки парусов, освещенных сбоку солнечными лучами. Поднял к глазам люнет, положив его на плечо Стефана.

Три глубоко сидящих судна плыли друг за другом с неравными интервалами. Фрегат опережал их на добрые полмили, держась на правом фланге.

« — Если они чего и опасаются, то только со стороны суши,» — подумал Мартен.

Оглянулся на солнце. Оно было точно по правую руку. Чуть наискосок легко балансировал, как танцовщица на канате, «Бижу», дальше нервно покачивалась «Берко»,»Серпент марин» солидно переваливался с боку на бок и с носа на корму, а впереди всех длинными прыжками поспешала «Ля Бель».

— Великолепно, — довольно буркнул Ян. — Лишь бы только Гаспар не начал раньше времени. Хотелось бы, чтобы солнце немного поспешило…Но невозможно требовать так много от Провидения…

В этот момент Грабинский вздрогнул и отвернулся, а Мартен уловил носом знакомый запах духов.

— Хочешь увидеть их вблизи, Мария? — спросил он не оборачиваясь и вновь направляя люнет на испанские суда.

— Да, хочу, — ответила Мария Франческа после короткого замешательства.

Она немного побаивалась этой колдовской трубы. Ведь не могла же та работать без помощи сатаны…

Мартен высмеивал её опасения, и любопытство боролось со страхом, но до сих пор она так и не отважилась взглянуть сквозь холодно блестевшие стекла. Ей они казались глазницами чудовища.

Теперь Грабинский ощутил её руку на плече. Она стояла вплотную к нему. Ее дыхание овевало его затылок.

— Вижу! — вскрикнула она. — Пресвятая дева, совсем близко!

Мартен наслаждался её удивлением. Велел разглядывать мачты и реи фрегата, допытывался, в какой цвет покрашены надстройки хольков и заметила ли она, какие фигуры у них на носах.

Стефан молчал, стиснув зубы. Пальцы сеньориты коснулись его шеи ниже уха, ласково щекотали кожу, углубились в волосы. Кровь била ему в лицо, стучала в висках, сердце колотилось в груди, как молот. Парень чувствовал, что долго он этого не выдержит, но не знал, что делать, чтобы не выдать. Чтобы её не выдать.

« — Бог мне свидетель, я этого не хочу, — горячечно неслись его мысли. — Не хочу, чтобы она меня касалась, чтобы ей казалось, что и я тоже…Но пусть и он об этом не узнает, ибо мне не поверит. Лучше погибнуть, лишь бы он меня не подозревал, но ведь я ни за что на свете ни слова не скажу против нее.»

— «Ля Бель» сворачивает влево! — раздался крик Германа Штауфля, сидевшего на марсе.

Грабинскому показалось, что он падает вниз с огромной высоты. Но нет, он крепко стоял на палубе. Так видимо произошло потому, что прежде он бессознательно стиснул веки, а теперь открыл глаза.

Перед собой увидел он Тессари, который внимательно вглядывался в его лицо. И сердце замерло на миг: Тессари видел!

Тут он услышал за спиной громкую команду Мартена перебрасопить реи на правый галс. И одновременно ощутил, что «Зефир» уже начинает поворот.

Он оглянулся. Мария Франческа стояла в нескольких шагах за ним, опираясь о поручни фальшборта. Она усмехалась — или может быть с трудом удерживалась от смеха.

— Что с тобой, малыш? — спросила она. — Похоже, словно ты только что проснулся!

Стефан стремительно отвернулся и вновь наткнулся на Цирюльника. Но теперь Цирюльник смотрел на сеньориту. Его правая рука медленно скользнула вдоль бедра, коснулась рукояти пистолета — и вдруг упала вниз. Тессари скривился и плюнул, словно ощутив во рту что-то мерзкое.

— Пошли! — крикнул он Грабинскому и потянул того в сторону фокмачты.

Клементе Ороско, молодой капитан испанского фрегата «Сан Рафаэль» не имел большого опыта, но был человеком в меру рассудительным и отважным. Заметив пять кораблей, направлявшихся на юг, в первую минуту он полагал, что это тот самый эскорт, на который он наделся. Правда, в Сан Себастьяне ему обещали, что встреча должна произойти дальше к северу, примерно на широте Аркахона, но могло ведь случиться, что корабли адмирала Торреса, который руководил блокадой, вышли в море чуть раньше или попали в полосу попутных ветров.

Вскоре, однако, его охватили сомнения. Почему, черт возьми, командир предполагаемого эскорта не изменил курса? Должен же он был заметить его конвой, раз был замечен сам, и причем в условиях менее благоприятных, против солнца, которое теперь почти слепило капитана. У того в распоряжении были легкие и быстрые корабли, и давно пришла пора выполнить маневр, который от него ожидали, или по крайней мере выслать один из фрегатов, чтобы договориться с конвоем. Но тот этого не сделал; и по-видимому не имел желания приближаться к конвою; скорее, он хотел его миновать и потому скрывался в лучах заходящего солнца. Но кем в таком случае он был и куда плыл?

Ответ на эти вопросы напрашивался сам собой. Если кто-то избегает встречи с испанцами, он наверняка их побаивается. Значит он не друг, а враг. Враг, скорее всего слабый или трусливый. Или попросту контрабандисты, решившие попытать счастья. Да, наверняка контрабандисты!

Куда они плывут? Ведь не в Испанию же! Наверняка хотят прорваться в Байонну или какой-нибудь небольшой порт выше устья Адуры. Если так, то свернут на восток только в сумерках, когда конвой будет уже далеко.

— На этот раз им повезло, — с сожалением вздохнул капитан. — Не могу я связываться с этими кобардос; мне нельзя ни вступить с ними в бой, ни преследовать…Нельзя оставлять конвой.

Он решил внимательно следить за дальнейшими маневрами подозрительных кораблей и, немного обиженный на судьбу, обрекшую его на бездействие в виду ускользающей легкой — по его мнению — добычи, намеревался спуститься в каюту, когда услышал окрик боцмана, сидевшего на марсе.

— Que pasa?7 — громко спросил он.

Боцман ответил, что фрегат, идущий во главе строя, перебросил реи и свернул налево.

Ороско выругался. Эта шайка бесстыжих бродяг, казалось, знает о его бессилии.

« — Продефилируют в полумиле за моей кормой, — подумал он. — Como que no!8 Могут себе это позволить…Не помешает, однако, дать им понять, что поступят умнее, если нас минуют на большей дистанции.»

Он приказал перебрасопить реи и выполнить поворот на фордевинд. Маневр прошел к его полному удовлетворению без сучка, без задоринки. «Сан Рафаэль» накренился под ветром, замедлил ход, словно переводя дух, и снова помчался вперед, на этот раз на юг. Походило на то, что он собирается перейти за кормой трех своих хольков на их левое крыло, а может быть даже пальнуть из носовых орудий по «Ля Бель», которая осмелилась приблизиться к ним с тылу.

Да, он имел такое намерение, хоть и не слишком рассчитывал на успех. Полагал, что небольшой фрегат отойдет дальше на юг, как только его шкипер поймет, что ему угрожает. Но этот болван и не думал уступить ему дорогу. Корабль его теперь мчался навстречу «Сан Рафаэлю», поднимая на мачты какие-то тряпки, которые видимо должны были изображать нейтральный флаг.

— Интересно, какой? — буркнул несколько обеспокоенный Ороско.

Он чувствовал какой-то подвох, но по крайней мере не ожидал увидеть новый французский флаг с гербами Бурбонов, рядом с которым развевался корсарский боевой вымпел. Капитан был поражен, но не потерял головы. По счастью, он не дал застать себя врасплох — орудия были заряжены — и в самое время оказался именно там, откуда его конвою грозила опасность.

Открыв огонь из трех чугунных фальконетов и увидев рушащиеся на палубу реи корсара, он пережил короткий миг триумфа. Короткий, ибо уже в следующую секунду услышал залп по правому борту и в мгновение ока понял, что остальных четыре корабля вовсе не плывут следом за первым, а развернувшись, как и тот, под прямым углом, атакуют беззащитный конвой сбоку.

« — Мне конец,» — подумал он, но не испугался.

У него оставались двадцать шесть готовых к стрельбе орудий на артиллерийских палубах, два фальконета на корме под кормовой надстройкой и несколько октав по бортам. Он мог продолжать драться и решил скорее погибнуть, чем спасаться бегством. Последнее вполне могло удаться, если бы он тут же воспользовался оказией, имея перед собой только одного, и то наполовину лишенного маневра противника.

Полностью овладев собой, Ороско скомандовал стоять к развороту, пролетел мимо лишившегося верхних парусов корсарского фрегата, который ветер развернул носом к северу, всадил ему по пути ещё одно ядро в самую середину носовой надстройки и снова повернув направо оказался за левым флангом своего несчастного конвоя.

Теперь ему предстояло срочно лечь на противоположный галс, и он вполне мог с этим справиться, если бы не убийственный перекрестный огонь с небольшого галеона и брига. Оба корабля один за другим прошли по носу «Сан Рафаэля»и как следует прошлись по нему своими орудиями, разнося вдребезги все, что было на палубе, вместе с носовой надстройкой.

Клементе Ороско не успел уже произвести ни единого залпа. Он был тяжело ранен и чувствовал, что жизнь уходит от него вместе с кровавой пеной, которая текла изо рта и не давала дышать. Угасающим взором окинул он три корабля, которые были ему доверены. Все кончено — на их мачтах развевались белые флаги.

Отвернувшись, он увидел ещё подлетающий галеон с поразительным числом парусов, растянутых на пяти реях. И над этой величественной пирамидой полотна трепетал на ветру черный флаг с золотой куницей.

Шкиперам с испанских грузовых хольков нечего было особенно сказать на допросе, которому их подвергли на борту «Зефира». Разумеется, они знали, что везут грузы для флота адмирала Торреса и знали курс, который надлежало держать, чтобы добраться до места встречи, но ничего больше. Все более обстоятельные приказы, вплоть до смены курса, они получали от своего комодора, капитана Ороско. Но Ороско погиб, а два оставшихся в живых офицера «Сан Рафаэля» на все вопросы Мартена лишь презрительно пожимали плечами.

Тонно, Руссо и Поиньяр, которые присутствовали при допросе пленников, иронично усмехались, обмениваясь многозначительными взглядами. По их мнению Мартен слишком цацкался с этими господами, ведь существовали очень простые способы развязать им языки. Но он не хотел к ним прибегнуть и напрасно тратил время, а в конце концов, ничего не добившись, приказал отвести пленников в носовую надстройку, вместо того, чтобы тут же повесить.

Сразу после этого Поиньяр от имени всех троих спросил, что Мартен намерен делать с добытыми хольками.

— Затопить, — ответил тот.

Поиньяр оглянулся на своих компаньонов.

— Мы втроем захватили эти корабли, — твердо заявил он. — И мы не согласны.

— Что такое? — спросил Мартен, вставая.

Он шагнул вперед, и Поиньяр на шаг отступил.

— Я не говорю, что их груз принадлежит лишь нам троим, — примирительно зачастил он. — Но мы не хотим терять нашу долю. Если нужно срочно плыть дальше…

— Мы не поплывем, пока Гаспар не заменит поврежденные реи, — перебил его Мартен. — Выберет себе неповрежденные с фрегата, а если те не подойдут, снимем такелаж с хольков.

— А потом что? — потребовал ответа Руссо.

— А потом затопим весь конвой за исключением шлюпок и плотов, которые понадобятся для экипажей, — отрезал Мартен.

Тонно, чье округлое лицо из румяного стало серым, взорвался как петарда или скорее как целая батарея петард, заряженных проклятиями. Руссо вторил ему хриплым басом, а Поиньяр напрасно пытался их успокоить.

— Вижу, ты больше заботишься об испанцах, врагах короля и Франции, чем о приличной награде для друзей, — заявил он наконец, когда сумел вставить слово.

— А что вы думаете сделать с этими хольками? — спросил Мартен. — Ведь не можем мы тащить их с собой до Олерона или хотя бы только до Руана. Тут больше ста миль, приятель, а под ветер эти корыта не дадут и пяти узлов.

— Но до Байонны всего сорок миль, а до Аркахона меньше шестидесяти, — возразил Поиньяр.

Мартен пожал плечами.

— Мы не идем ни в Аркахон, ни в Байонну.

— А куда же? — спросил Руссо.

— Не прикидывайся дураком, — отрезал Мартен. — Ты прекрасно знаешь, куда: на помощь адмиралу Клиссону и флоту короля.

Руссо саркастически расхохотался.

— А кто из них вознаградит нас за это? — спросил он. — Король или наш герой-адмирал?

Мартен хмуро покосился на Руссо, но в душе признал его правоту: в этом деле не приходилось рассчитывать ни на какую награду, а военные трофеи принадлежали тем, кто их добыл.

— Ладно, — бросил он после краткого колебания. — Можете забрать с хольков и с фрегата все, что вам понравится, но поторопитесь. Как только Гаспар приведет в порядок свой такелаж, сразу трогаемся. Фрегаты и хольки нужно затопить ещё до того, как уйдем отсюда.

Трое шкиперов переглянулись и Поиньяр буркнул: — Пусть будет так.

Ветер, который после захода солнца совсем стих, вновь проснулся перед полуночью и стал дуть с юго-запада. Звезды в той стороне гасли одна за другой, заслоняемые туманной дымкой, а небо все темнело, пока не стало черным, как смоль. Холодные шквалы пролетали над «Зефиром», срывая с гребней волн острые, колючие брызги, пена шипела у бортов, а ванты робко пели, то выше, то ниже тоном, вторя скрипящим реям.

Мартен ещё до наступления темноты выслал в шлюпке нескольких матросов на «Сан Рафаэль», чтобы забрать с испанского фрегата запах пороха и ядер. Когда шлюпка вернулась, ему ничего больше не оставалось, как ждать окончания замены рангоута и обтяжки такелажа на «Ля Бель», которая дрейфовала неподалеку. Оттуда доносился стук топоров и молотков, а на мачтах маячили силуэты матросов и боцманов, занятых подъемом рей и растяжкой фалов.

Тем временем Поиньяр, Руссо и Тонно с руганью и проклятиями занялись со своими экипажами тремя хольками. Вскоре опустившаяся ночь покрыла их возню непроницаемой тьмой, а ветер и нараставшая волна заглушили все остальное.

Перед рассветом, когда Гаспар Лику наконец управился с рангоутом и такелажем «Ля Бель»и привел в порядок поврежденную носовую надстройку, ветер снова стих, но мертвая зыбь по-прежнему набегала с юго-запада. От горизонта до зенита растянулась грозная, тяжелая, как свинец, неподвижная туча, а другая, северо-восточная половина неба, казалась затянутой рыжим дымом. Рассвет занимался туманно-желтым, бледное светило едва разгоняло мрак, воздух казался мутным, как пыльное стекло.

Мартен вышел на палубу и оглядел море, но не увидел ни испанских хольков, ни кораблей корсаров, которые должны были стеречь их ночью. Только «Ля Бель» дрейфовала поблизости, ведя «Сан Рафаэль» на буксире.

« — Сбежали!» — с гневом подумал он о трех корсарах.

Поначалу он собрался их догнать и устроить порядочную выволочку за пренебрежение приказами. Но подумав, оставил это намерение: и так уже потеряно слишком много времени, и притом неизвестно, какой курс они избрали — на Байонну или Аркахон.

— Пусть с ними разбирается Клиссон, — бросил он Грабинскому, ждавшему приказаний. — Дай знать Гаспару, чтобы забирал своих людей с «Сан Рафаэля». Пусть перережут буксир и поджигают фитили. Испанцы уже могут спускать плоты и шлюпки. И пусть поторопятся, ибо через четверть часа их фрегат пойдет на дно.

В самом деле, через пятнадцать минут раздался мощный взрыв: пороховой погреб фрегата вместе с палубой и носовой надстройкой взлетел на воздух, осыпая обломками шлюпки с испанским экипажем. «Сан Рафаэль» накренился, его нос исчез в волнах, а корма погружалась медленно, выпуская крупные пузыри воздуха, который вода вытесняла из корпуса.

«Зефир»и «Ля Бель» уже несколько часов шли правым галсом, почти прямо на север, направляясь к ожидаемому месту встречи с кораблями адмирала де Клиссона, когда Стефан Грабинский услышал слабый отзвук далекой артиллерийской канонады. Поначалу он подумал, что это отголоски начинавшейся бури, но потом понял, что ошибается. Буря очень медленно надвигалась сзади, с левого борта, а гром орудий доносился со стороны суши, где солнце вставало на мутной голубизне неба.

Несомненно, там шло какое-то сражение, но ведь не королевского же флота с эскадрами адмирала Торреса?.. До устья Гаронны оставалось ещё по меньшей мере сто пятьдесят, а то и сто восемьдесят миль, и только преодолев такое расстояние можно было ожидать генерального сражения, в котором «Зефиру» предстояло участвовать. Значит, там кипела какая-то стычка.

С кем?

Ответ напрашивался сам собой: «Серпент Марин»,»Берко»и «Бижу» могли вести захваченные испанские корабли либо в Аркахон, либо в Байонну; вероятно Поиньяр, который явно верховодил всей троицей, выбрал первый из этих портов, поскольку мог дойти до него с попутным ветром. Если по пути они наткнулись на испанские военные корабли…

Грабинский взглянул на Мартена, который как и он вслушивался в отголоски канонады.

— Это наверное наши? — спросил он. — Там Аркахон…

Мартен кивнул.

— Этого я и боялся, — буркнул он скорее сам себе. — Им даже не пришло в голову, что Торрес вышлет эскорт навстречу конвою. Вот они и встретились…

Стефан выжидательно смотрел на него, но Мартен не спешил с приказами. Лицо его посуровело, брови сошлись над переносицей, глаза глядели холодно и сурово.

— Мы не пойдем им не помощь? — спросил Грабинский.

Мартен пожал плечами.

— Они получают то, что заслужили.

— Но в таком случае испанцы отобьют конвой обратно! воскликнул Стефан.

— Не думаю, — возразил Мартен. — У Поиньяра хватит ума затопить хольки. Сам он попытается спастись бегством, но сомневаюсь, что это удастся. Только у Руссо есть какие-то шансы: его «Бижу» легка на ходу…

— Как это? Ты бросишь их в беде?

Мартен кивнул.

— Мы должны как можно скорее прибыть на левый фланг королевской эскадры под Олероном, — с нажимом сказал он. — Правда, наш адмирал не надеется нас там увидеть, но…

— Не надеется? Почему?

— Поскольку рассчитывает, что мы наткнемся на эскорт, который сейчас расправляется с Поиньяром и его компаньонами. Понимаешь? Он пожертвовал нами, чтобы выиграть время и ослабить силы Торреса. Но цель эта так или иначе уже достигнута. Мы не сможем спасти тех трех дураков, но можем пригодиться там, где нас не ждут — на главной сцене. Посмотри: Лику видимо думает точно также.

Гаспар Лику ставил все свои кливера, чтобы не отставать от «Зефира»;»Ля Бель» следовала измененным курсом, почти в фордевинд, что давало около десяти узлов хода.

— Если ветер не ослабнет, а я надеюсь, что скорее усилится, то ещё сегодня ночью мы будем на месте, — добавил Мартен. — Не думаю, что когда-нибудь нам суждено увидеть «Морского змея» досточтимого капитана Тонно и «Берко» Симона Поиньяра…Но — если откровенно — я этим не слишком огорчен.

ГЛАВА IV

Морское сражение под Олероном не принесло решающей победы ни одной из сторон, хотя и французы, и испанцы приписывали её себе. Объективно можно утверждать, что Торрес оказался лучшим тактиком, чем мсье де Клиссон. И мог бы одержать полную победу над своим противником, если бы не внезапное вмешательство двух корсарских парусников, которые помешали ему захватить флагманский корабль «Виктуар»с французским адмиралом на борту, и если бы не буря, разбушевавшаяся под конец сражения. В результате этой бури испанцы потеряли больше кораблей, чем французы, которые вовремя укрылись в проливе д'Антиох под прикрытием острова д'Олерон и в порту Ла-Рошель.

Во всяком случае оно не стало решающей битвой, о которой мечтал Август де Клиссон. Его предположения о концентрации всех испанских кораблей между д'Олероном — Ле Саблес — д'Олонью оправдались только частично, а в запланированной атаке ему не хватило эскадры «Нант», которая, борясь со встречным ветром, опоздала на несколько часов.

В итоге французы избежали поражения, но не сумели прорвать испанскую блокаду, им удалось лишь на некоторое время её ослабить — и то благодаря удачному стечению обстоятельств.

Что касается капитанов двух корсарских кораблей, то появившись на арене битвы и тут же кинувшись на помощь «Виктуару», они понятия не имели, что «спасают честь Франции и жизнь командующего Западным флотом» — как позднее доносил мсье де Бетюну в доверительном рапорте его верный слуга Турвиль, комендант порта и твердыни Ла-Рошель. Тем не менее изложение событий мсье де Турвилем отличалось явной беспристрастностью в отличие от хвалебной реляции адмирала де Клиссона, который исключительно себе приписывал «разгром главных сил испанцев под Олероном», ни единым словом не вспоминая о подвигах «Зефира»и «Ля Бель».

Оба эти корабля оказались в огне сражения уже в его заключительной фазе, незадолго перед бурей, которая шла по их следам с юго-запада.

«Тогда могло показаться, — писал мсье де Турвиль, — что нас ожидает неизбежное поражение. Тяжелые каравеллы Торреса вторглись между наших линейных кораблей, разрезав флотилию» Бордо» надвое, в то время как испанские фрегаты окружили флотилию «Ла-Рошель»с северо-запада, откуда напрасно ожидали прибытия эскадры «Нант». Мсье де Клиссон держал адмиральский флаг на корабле «Виктуар» под командованием капитана Людовика де Марго, лично известного Вашему превосходительству. Вместо того, однако, чтобы использовать этот корабль надлежащим образом, для чего не раз предоставлялся случай, он так долго тянул с решениями, пока сам не был обстрелян каравеллой «Монтесума», а затем и атакован двумя крупными двухпалубными фрегатами «Сан Кристобаль»и «Аарон». Залпы с «Монтесумы» повредили руль «Виктуара», огнем фрегатов была сбита гротмачта, возник пожар в кормовой надстройке, после чего «Аарон» сцепился с флагманским кораблем, чтобы взять его на абордаж.

Капитан Марго во главе немногочисленного уцелевшего экипажа защищал его с истинным героизмом, но получив несколько ранений под натиском обладавших подавляющим перевесом врагов вынужден был отступить в носовую надстройку. Испанцам однако удалось поджечь и этот последний рубеж обороны, так что ситуация стала просто безнадежной.

В ту трагическую минуту, когда казалось, что никто не сможет спасти жизнь адмирала де Клиссона, на выручку пришел известный корсар Ян Мартен, командир галеона «Зефир». Этот небольшой корабль, вооруженный двадцатью пушками, появился в самое время у другого борта «Виктуара»и полсотни моряков из его команды вторглись на палубу, уже захваченную испанцами. Когда отважная атака корсаров обратила испанскую пехоту в паническое бегство, другой корсарский корабль, «Ля Бель», открыл прицельный огонь по «Аарону», и вскоре потопил этот фрегат.

Хотел бы подчеркнуть, — добавлял в заключение мсье де Турвиль, — что на борту «Зефира» находилась во время битвы молодая женщина, которая, — насколько мне известно, — особенно дорога капитану Мартену. Ее присутствие и опасности, которым она подвергалась, не удержали его однако от героического вмешательства в защиту чести Франции и жизни командующего Западным флотом.»

Далее в своем подробном донесении комендант Ла-Рошели описывал ужасную бурю, которая бушевала у западного побережья Пуату, Сентоня и Медока, и довольно беспристрастно утверждал, что четыре испанских корабля были выброшены на берег, а три других затонули в открытом море исключительно благодаря разгулу стихии. Совместными усилиями флотилии» Бордо»и «Ла-Рошель» сумели потопить два фрегата и каравеллу, а «Ля Бель» — один фрегат. Кроме того, огнем французской артиллерии были повреждены ещё несколько испанских кораблей, которые однако остались на плаву.

Потери французского Западного флота составили шесть кораблей, из них два линейных галеона. Как позже оказалось, испанский эскорт, высланный адмиралом Торресом навстречу конвою, плывшему из Сан Себастьяна, потопил неподалеку от Аркахона ещё три французских корсарских парусника, не заполучив правда транспортных судов, которые те успели поджечь.

Генрих IV выехал с «малым двором» на короткий отдых в наследственное королевство Беарн. В тамошних лесах он собирался поохотиться на оленей и дичь, а потом по совету Дю Плесси-Морнея навестить своих верных гугенотов в Бордо и ЛаРошели, чтобы убедить их, что нисколько не забыл про их заслуги, хотя формально и короновался как верный сын римско-католической церкви.

Он хотел, чтобы эта поездка обошлась без особого шума, поскольку и так уже фанатичные пасквилянты старались повсеместно распространить мнение, что акт коронации в Сен-Дени был только ловким обманом. Но с другой стороны приходилось считаться с миллионами приверженцев Кальвина, которые до сих пор напрасно ожидали обещанного уравнивания в правах с католиками. Он хотел успокоить их и потихоньку заверить, что готовит эдикт, властью которого вскоре будет дарована полная свобода совести и вероисповеданий.

По этой причине двор — или скорее королевская свита — состояла почти исключительно из мужчин; даже мадам д'Эстре пришлось на этот раз остаться дома.

Кроме неизменного д'Арманьяка короля сопровождали: приятель и наперсник, губернатор острова Олерон, Теодор Агриппа д'Обиньи, Максимилиан де Бетюн и ещё несколько десятков дворян и придворных, и среди них граф Оливье де Бланкфор. Последний не принадлежал к ближнему кругу придворных, но оказался там случайно, прибыв в Париж в тот момент, когда Генрих IV готовился к отъезду.

Граф намеревался претендовать на издавна вакантный пост губернатора Перигора и потому счел, что лучше будет присоединиться к королевской свите, тем более рассчитывая на известную поддержку суперинтенданта финансов, дальнего своего кузена, мсье де Бетюна.

Когда небольшой обоз задержался в Лиможе, чтобы по дороге посетить недавно введенные в действие суконные мануфактуры, фабрики стекла и эмалей, к мсье де Бетюну прибыли два гонца, поначалу отправленные в Париж — один от адмирала де Клиссона, другой — от командора де Турвиля. Оба гнали во весь опор, везя два разных донесения, которые суперинтендант финансов прочитал с одинаковым интересом, снабдил более или менее остроумными комментариями и вручил королю.

— Есть кое-какие новости, Ваше величество, — сказал он, искоса поглядывая на Агриппу, — которые д'Обиньи с врожденной скромностью утаивает от вас и всех нас. Было бы справедливо, чтобы именно он столь любезно прочел их вслух.

Теодор д'Обиньи смешался, хоть совесть у него была чиста. Король смотрел на него с удовольствием и любопытством, де Бетюн — с деланной серьезностью, д'Арманьяк — выжидающе, мсье де Бланкфор — подозрительно.

— Мне нечего скрывать, — д'Обиньи запнулся, — разве что…О чем речь? — спросил он, обращаясь прямо к разнаряженному Максимилиану, который опустил взгляд и казалось был поглощен расправлянием кружев на рукавах своего атласного камзола.

Де Бетюн прикинулся удивленным.

— Ну разумеется о вашем губернаторстве! — ответил он с легким недоумением. — Кто, как не губернатор д'Олерона обязан знать, что происходит — или точнее что произошло у его острова.

Д'Обиньи тут же успокоился; он не успел ещё формально занять свой пост и, кстати, не намеревался посвятить ему себя целиком, а остров д'Олерон знал только по названию. Стало ясно, что на этот раз де Бетюн отнюдь не намерен ему повредить, а всего лишь шутит.

Не любил он его шуток, как не любил и самого Максимилиана, выскочку с повадками мелкого купчика из предместий, который добивался все больших симпатий Генриха. Но исключительно по этой самой причине теперь приходилось подыгрывать его плоским шуткам; короля они явно развлекали…

Он начал читать рапорт Августа де Клиссона, подчеркивая его патетический слог и опуская комментарии, приписанные де Бетюном.

« — Он ехиден, но не слишком остроумен, — думал д'Обиньи. Умеет всего лишь ставить точки над» и «, и не всегда там, где нужно».

Сам он делал это гораздо лучше, пользуясь исключительно жестами и мимикой, прекрасно подражая адмиралу.

Король громко смеялся, а граф де Бланкфор вторил ему ещё громче, хоть и не понимал, в чем тут соль.

Только когда Агриппа перешел к донесению командора де Турвиля, Генрих стал серьезен и слушал с неподдельным интересом, но под конец снова усмехнулся, и глаза его сверкнули.

— Я должен видеть вашего Мартена, — сказал он мсье де Бетюну. — Это от него я получил шпагу, предназначавшуюся Филипу II?

— Тот самый, — кивнул де Бетюн. — Капитан самого быстрого корабля, о котором я слышал. На него в самом деле стоит взглянуть. У него на мачтах не меньше пяти рей и с попутным ветром он делает до пятнадцати узлов.

— Я скорее предпочел бы взглянуть в глазки той испанской или португальской красотки, о которой даже почтенный старик де Турвиль вспоминает с таким уважением, — заметил Генрих.

Мсье де Бланкфор кашлянул и выступил вперед.

— Я знаком с этой дамой, Ваше королевское величество, услужливо завил он. — Если мне позволено будет высказать мое мнение, она в самом деле достойна лучшего общества, чем пленивший её неотесанный корсар.

— В самом деле!? — воскликнул король. — Расскажите нам о ней, граф!

Оливье де Бланкфор с наивысшим удовольствием выполнил это пожелание. В его голове уже рисовался целый ряд возможностей, ведущих к главной цели — то есть к назначению на пост губернатора Перигора. Он прекрасно знал, что такие дела все ещё больше зависят от симпатий прекрасных дам, чем от протекции государственных мужей, и ещё он знал, что мсье де Бетюн не будет иметь ничего против романа Генриха хотя бы и с Марией Франческой, если это повлекло бы ослабление его привязанности к Габриэль д'Эстре.

« — Если мне повезет, — думал граф, ошеломленный таким стечением обстоятельств, — я добьюсь симпатии их обоих, и Мария со своей стороны тоже мне поможет. Она для этого достаточно ловка и честолюбива. При случае Мартен получит тот урок, которого заслуживает. Но к черту этого простака. Куда важнее, что я смогу оказать услугу Росни и королю.»

И он принялся за темпераментный рассказ — прежде всего о красоте и остроте ума сеньориты де Визелла, а также о её высоком происхождении, не скупясь на ехидные замечания о Мартене, а заодно и об Армане д'Амбаре, в котором подозревал конкурента на пост губернатора.

— Если бы Ваше королевское величество не побрезговали погостить в моем доме, — наконец закончил он, — я бы устроил так, что сеньорита де Визелла совершенно случайно оказалась там же.

— Вы говорите с такой уверенностью в себе, мой граф, — с усмешкой заметил король, — словно вы советник самого господа Бога или чародей, управляющий обстоятельствами. Или вы уже успели очаровать эту даму?

— Она моя соседка, Ваше величество, — уклончиво отвечал де Бланкфор. — Время от времени я встречаю её в окрестностях замка. Нас объединяет общая любовь к прогулкам верхом.

— И ничего кроме этого?

Граф Оливье на миг замялся.

— Может быть, невинная взаимная симпатия, — скромно признал он. — С моей стороны это скорее сочувствие её печальной судьбе. Она действительно не заслуживает такой участи — всю жизнь остаться невольницей этого бродяги.

Слишком поздно он понял, что перегнул палку; Генрих перестал улыбаться и, обращаясь к мсье де Бетюну, сказал:

— Мне кажется, что этот бродяга неплохо нам послужил, не правда ли, Росни? Я хочу вознаградить его за это, а заодно поблагодарить лично. Потому задержимся в Бордо и пригласим туда капитана Мартена вместе с сеньоритой. Надеюсь, что и вы, граф Оливье, не лишите нас своего общества.

Бланкфор покраснел и молча склонился в поклоне.

Их королевское величество Генрих IV, одетый в белый шелковый камзол, перепоясанный голубым шарфом, с короткой пурпурной пелериной, наброшенной на плечи, сел в резное кресло на застланном ковром помосте, наскоро пристроенном к набережной в Блае. Одновременно раздался гром орудийного салюта с шестнадцати кораблей, стоявших на якорях выше порта, после чего «Виктуар», а за ним и все прочие, выстроенные в колонну, подняли якоря и поплыли по ветру вниз по Гаронне, чтобы продефилировать перед королем.

Генрих небрежно их разглядывал, занятый разговором с адмиралом де Клиссоном, которому в тот день перед полуднем вручил знак ордена Святого духа.

Ветер трепал флаги и сигнальные флажки, поднятые на мачтах, команды, выстроенные на палубах, кричали «Vive le roi!»9, стаи чаек кружили над рекой, с кутеров и рыбацких лодок неслись крики и свист, а сзади, за помостом, шумела толпа, состоявшая едва ли не из всех жителей Блая и окрестных деревень.

Сразу за креслом короля стояли Арманьяк, мсье де Бетюн, Агриппа д'Обиньи и седой командор де Турвиль, потихоньку обмениваясь мнениями и слушая пояснения, которые давал последний, по части роли, сыгранной отдельными кораблями в битве под Олероном.

Когда «Нормандия», замыкавшая процессию линейных кораблей, проплыла мимо помоста, адмирал де Клиссон поклонился и спросил, не желает ли Их королевское величество теперь спуститься в приготовленную галеру, чтобы насладиться «скромным завтраком» по пути в Бордо на волне прилива.

— Пока нет, — отказался король к его великому удивлению и замешательству. — Хочу увидеть ещё два корабля, о которых ты видимо забыл, мой дорогой Клиссон. Кажется, один из них уже приближается.

Мсье де Клиссон взглянул налево и почувствовал, как кровь ударила ему в лицо. Из-за островка на середину широко разлившейся в том месте Гаронны выплывала «Ля Бель».

— Кто посмел… — начал он, задыхаясь от сдерживаемого гнева.

— Я, — прервал его Генрих. — Твои корсары совсем неплохо показали себя в последнем деле, насколько мне известно. Не вижу причины, по которой ты мог бы их стыдиться. Это тот фрегат, который потопил «Аарона»?

Адмирал на мгновение онемел.

« — Кто ему донес?» — спрашивал он себя.

Его выпученные глаза забегали от лица к лицу и задержались на Турвиле.

« — Старый интриган! Ну, я с ним ещё посчитаюсь!»

— Вижу, Ваше королевское величество больше верит всяким сплетням и перевраным россказням, чем моим рапортам, — вздохнул он. — Этот корсар действительно стрелял по «Аарону», но…

— Достаточно, — оборвали его.

«Ля Бель» быстро приближалась. За несколько десятков ярдов до помоста отсалютовала, опустив до половины и вновь подняв паруса, после чего — уже ниже по течению — свернула влево, перебросила реи на противоположный галс и стала удаляться.

— Хорошая команда, — любезно похвалил король. — Удачный маневр.

Однако любезная похвала короля и всех прочих сменилась откровенным изумлением, когда из-за того же островка показался другой корсарский корабль.

Тот летел, как на крыльях, наклонив высокую пирамиду мачт и парусов, ослепительно белый, сверкающий медью и бронзой оковок, с золоченой фигурой под длинным бушпритом, на котором пенилась целая стая кливеров. На вершинах мачт вместо яблок серебрились резные орлы, под ними трепетали королевские хоругви с гербами Бурбонов, а на фоке развевался боевой вымпел корсара — черный флаг с золотой куницей.

«Зефир» мчался прямо на конец мола, словно собираясь его таранить или прошить навылет. Уже видна была команда — несколько десятков матросов, выстроенных четкими рядами у каждой мачты. На них были темные камзолы с серебряными пуговицами и облегающие лосины с серебряными пряжками у колен, а на головах — плотно повязанные красные платки. За плечами рулевого стоял их капитан, одетый в короткую куртку из тончайшей замши с золотой шнуровкой, перепоясанную парчовым поясом, за которым торчали рукояти двух пистолетов. Его белые панталоны были заправлены в голенища испанских сапог красной кожи, а над головой развевались на шляпе перья, сколотые брильянтовым аграфом. Левая рука его опиралась на золоченый эфес шпаги, правой обнимал он стройную девичью талию своей возлюбленной.

Сеньорита Мария Франческа де Визелла в платье из яркой цветастой парчи, с огромным кружевным воротником и целым каскадом брыжжей и форботов, с колье из сапфиров на шее, кроме нескольких перстней на пальцах и усаженных гранатами браслетов, которые звенели при каждом движении её рук, вплела в волосы украшение особой флорентийской работы — цветок из золотых лепестков, окружавших прекрасный рубин.

Правда, ни король, ни окружающая его знать не могла сейчас разглядеть эти детали, но зато они без сомнения заметили, что на этот раз fama non crescit eundo10: сеньорита показалась им действительно ослепительной.

Впрочем, это восхищение вслух высказано не было, поскольку тут же уступило место опасению, и даже вызвавшему переполох потрясению отчаянностью корсара. Ведь «Зефир» вместо того, чтобы свернуть налево и на безопасном расстоянии миновать помост, на полном ходу повернул вправо, направляясь прямо на них. Казалось, теперь уже ничто его не спасет: ещё минута, и корабль врежется в самый угол, образованный молом и каменной набережной. Раздались тревожные возгласы, люди подались назад, подальше от острого форштевня, фигура крылатого юноши, изображающая бога легких ветров, нависла едва не над их головами — и вдруг случилось чудо! Корабль накренился, описал короткую петлю, разворачиваясь кормой к перепуганной толпе, реи перелетели на противоположный галс, хлопнули паруса, вода вскипела у бортов яростными водоворотами, волна ударила о берег и с плеском отхлынула. Медленно, дюйм за дюймом склоненные мачты поднялись под ветром и «Зефир», закончив поворот, уже огибал помост.

Вдруг три пары верхних парусов в мгновенье ока полетели вниз, опали все кливеры, а нижние полотнища взлетели вверх, к самым реям.

— Vive le roi! — донеслось с палубы.

Две стройные фигуры на корме склонились в низком поклоне перед королем, который встал и хлопал в ладоши. Мартен мел палубу перьями своей шляпы, Мария Франческа, придерживая юбки кончиками пальцев, присела в придворном поклоне, блеснули шпаги помощника и старших боцманов.

И снова:

— Vive le roi!

— Vive le roi! — загремело теперь в толпе, которая очнулась от изумления и ужаса, чтобы тут же воспылать энтузиазмом.

Поднялся ураган аплодисментов и оваций, люди проталкивались вперед, размахивали платками и шляпами, кричали как безумные.

И вдруг умолкли. «Зефир» опять поставил паруса, в мгновенье ока перебрасопил реи и, описав ещё одну дугу, помчался прямо на конец помоста.

На этот раз Мартен сам стоял у руля. Опять казалось, что он пролетит вдоль мола и выскочит на берег, ибо идя вполветра принял несколько влево; и вновь в последнюю секунду выполнил наименее ожидаемый мастерский маневр, повернув под прямым углом, подобрав все паруса и спуская кливеры, так что корабль, развернутый против ветра и течения, потерял ход, медленно приблизился к самому краю пристани, остановился, прежде чем миновал её кормой, немного подался назад и замер, удерживаемый у помоста двумя чалками, петли которых с палубы набросили на крайние опоры мола.

Теперь восхищение мастерством капитана, маневренностью «Зефира»и умением его команды сменился овацией, которая приобрела все признаки массового сумасшествия. Люди, наблюдавшие за этой невероятной швартовкой корабля, идущего под всеми парусами, были по большей части мореходами — рыбаками и моряками. Никто из них не отважился бы подойти к берегу таким манером, даже на маленьком кутере. И теперь они орали что было сил, желая дать выход своему восторгу, пока не охрипли вовсе.

Король, довольный и взволнованный этим зрелищем, от которого захватывало дух, аплодировал стоя, а вместе с ним аплодировали все окружавшие его вельможи, не исключая даже адмирала де Клиссона.

Под звуки оваций и приветственные крики по трапу, переброшенному с палубы «Зефира», на помост сходил Ян Куна, прозванный Мартеном, ведя пред очи Генриха IV сеньорину Марию Франческу де Визелла. Шел медленно, с гордо поднятой головой, и каждый его шаг, и каждое движение атлетической фигуры знаменовало уверенность физической силы, уверенность в себе, свойственную неустрашимым людям, как определил д'Обиньи, который тут же воспылал горячей симпатией к этому сорвиголове.

Остановившись в десяти шагах перед креслом короля, оба склонились во вполне приличном придворном поклоне, что в свою очередь вызвало искреннее удивление мсье д'Арманьяка и доставило большое удовольствие Росни, который был главным автором и режиссером этого небывалого зрелища.

Король почувствовал себя растроганным, и причем до такой степени, что слезы засверкали на его глазах. Поскольку женщина, видимая сквозь слезы, всегда кажется ещё красивее, вид разрумянившейся сеньориты взволновал его ещё больше. Генрих привстал и подал ей руку, а когда она склонилась, чтобыеё поцеловать, взял её за плечи и сам запечатлел почти отцовский поцелуй на её щечке.

Потом повернулся к Мартену, который стоял на шаг позади.

— Вы оказали нам и Франции немалые услуги, капитан Мартен, — торжественно произнес король. — Выказали большую расторопность, отвагу и талант командира, захватив испанский конвой в Бискайском заливе, а затем — солдатскую верность и рвение, спеша на помощь нашему флоту под Олероном. И наконец, невзирая на перевес врага, отбили наш флагманский корабль «Виктуар», уже захваченный испанцами. И сией героической атакой помогли победе, склонив весы фортуны в нашу сторону едва ли не в последнюю минуту, когда нам уже грозило поражение. Такой поступок, особенно совершенный в столь трудных и опасных обстоятельствах — тут он мельком покосился на Марию Франческу и едва заметно усмехнулся — в обстоятельствах, которые нам известны, не может остаться без подобающей награды.

— На колени, — шепнул Мартену мсье де Бетюн.

Ян покосился на него, немного удивленный, но выполнил совет, король же обнажил шпагу и, отступив на шаг, коснулся сверкающим клинком его плеча.

— С этой минуты, — сказал он, — мы принимаем тебя в число французского дворянства как Яна де Мартена, даруя это достоинство и титул тебе и твоим потомкам по наследству на все времена.

— Встань, — вновь шепнул де Бетюн.

Мартен встал и к своему безмерному удивлению оказался в объятиях короля, который расцеловал его в обе щеки.

— Благодари, — услышал он спасительный шепот де Бетюна, который приводил его в себя и управлял его движениями.

— Ваше величество! — выпалил он от всего сердца. — Чтоб первая пуля меня не миновала, если рассчитывал я на какую-то награду, а тем более на что-то подобное! Не знаю, как и благодарить Ваше королевское величество за этот почет, но если пожелаете, чтобы я в одиночку бросился на всю испанскую Армаду, можете быть уверены, что я это сделаю и — Господь мне свидетель — сделаю с истинным наслаждением!

Король ещё раз сжал его в объятиях, смеясь до слез.

— Пока я не желаю ничего подобного, — сказал он, несколько успокоившись. — Но если на палубе твоего корабля найдется пара бутылок сносного вина, пригласи нас туда, чтобы мы с приятелями могли выпить за здоровье твоей дамы сердца и за твое тоже.

На «Зефире» нашлись не только пара бутылок, но и пара бочонков вина, и притом наилучшего сорта, а предусмотрительный де Бетюн велел доставить на корабль закуски, печенье и десерт, приготовленные в кухне адмиральской галеры.

— Ваш помощник сумеет без риска провести корабль вверх по реке до самого Бордо? — спросил он затем Мартена.

— Сумеет ли! — рассмеялся Ян. — Если ваша милость прикажет, поплывет куда угодно, лишь бы под килем был хоть фут воды и дуновение ветра хоть чуть колыхало паутинку.

— Хорошо. Тогда пусть отчаливает — и в путь. Галера поплывет за нами.

Мартен поклонился.

— Им придется изрядно приналечь на весла, чтобы не потерять из виду кормы «Зефира».

Отдав команды, он вернулся к своим высоким гостям как раз вовремя, чтобы выпить за здоровье короля — тост, провозглашенный адмиралом де Клиссоном. Потом последовал длинный ряд других тостов, а мсье д'Обиньи в импровизированных строфах присвоил свежеиспеченному дворянину капитану «Зефира» почетное гражданство острова Олерон — как его губернатор.

Мария Франческа сверкала красотой и обаянием. Она была невыразимо счастлива, и если и желала чего-то еще, то разве только, чтобы её могли увидеть в этом окружении Сюзаннна де Фронту и её воспитанницы, да ещё баронесса де Трие, глуховатая мадам де Шико и графиня де Бланкфор, которые наверняка окончательно пожелтели бы от зависти. Король, рядом с которым она сидела, склонялся, чтобы шептать ей на ухо комплименты, придворные из его свиты расточали ей любезности, Росни восхищался её драгоценностями, а д'Обиньи возражал, что хотя те и великолепны, но все же уступают красотой и блеском её глазам и ослепительным зубкам. Выпив несколько бокалов вина, она чувствовала легкое приятное головокружение, однако была достаточно рассудительна, чтобы знать меру. Ее забавный французский, которым она пользовалась отважно и без малейшего смущения, развлекал и вместе с тем ещё больше умилял короля. Они оба покатывались от хохота, и Генрих чувствовал себя помолодевшим лет на двадцать.

После десерта король подал ей руку, прося провести его по кораблю, который она наверняка знает не хуже самого капитана. Мартену это желание показалось несколько подозрительным; у него мелькнула мысль, что если Их королевское величество захочет остаться с глазу на глаз с Марией, то уж не для того, чтобы укрепить её любовь к нему. Не пытаясь вникнуть в побуждения, вызвавшие королевское пожелание, он уже намеревался помешать его возможному продолжению, когда король — заметив нахмуренные брови и бдительный взгляд Мартена, устремленный на сеньориту — вдруг передумал и призвал его к себе, а д'Обиньи и мсье де Бетюн поспешили вслед за ними троими.

Теперь уже Мартен стыдился своей подозрительности. Может быть и в самом деле он выставил себя простаком перед владыкой, который желал выказать ему свою симпатию? Чтобы поправить дело, представив королю при случае Стефана Грабинского и старших боцманов, Ян старался держаться позади, между своими покровителями, которые с полным пониманием облегчили ему эту тактику.

Перед спуском в люк, ведущий на орудийную палубу, мсье Росни остановился, чтобы бросить взгляд на пристань в Марго-Медоке, которую «Зефир» миновал, идя круто в бейдевинд.

— Это, мне кажется, ваше поместье, капитан, — заметил он с известным интересом. — Как вижу, у вас тут собственный военный порт!

Мартен с гордостью это подтвердил, однако добавил, что пристань была построена предыдущим владельцем, мсье Людовиком де Марго, тоже моряком, знаменитым путешественником, а теперь капитаном «Виктуара».

Де Бетюн прекрасно знал, кто такой Людовик де Марго, но не собирался удерживать Мартена от дальнейших пояснений и похвал командиру флагманского корабля. Напротив, он пожелал услышать из уст непосредственного свидетеля, как проходил испанский штурм «Виктуара»и победная контратака команды «Зефира», а Мартен попался на удочку и принялся обстоятельно рассказывать о кровавой схватке, совсем забыв о нынешних делах и своих неясных подозрениях насчет намерений Их королевского величества.

Таким вот образом, с ловкой помощью своего министра финансов, король получил достаточно времени, чтобы начать атаку и подыскать немало комплиментов для завоевания симпатий прекрасной сеньориты, прелести которой заставляли быстрее биться его сорокалетнее сердце, словно оно помолодело лет на двадцать.

ГЛАВА V

Благородный Полишинель, рыцарственный поэт и возлюбленный прекрасной Коломбины, одетый в голубой атлас, и доктор Панталоне в маске с длинным носом, в фиолетовом колпаке и черном плаще, покидали сцену, сопровождаемые овациями. Более всего дамы старались выказать аплодисментами горячую симпатию милому поэту, который так их тронул и растрогал, рассказывая о своей любви и поучая расчетливого сотоварища, как нужно поступать, чтобы предупредить возможные измены жены.

Тем временем из противоположных кулис показались две красотки, о которых шла речь, а следом — блестящий забияка, соблазнитель и лжец из всех лжецов — капитан Коккодрильо.

Красавец был в испанском — в желтых штанах, облегающем красном камзоле, при шпаге и в огромной шляпе с целым помелом вылинявших перьев. Вид у него при этом был грозный и смешной одновременно, и стоило ему открыть бесстыжий рот, он вызывал то взрывы смеха, то возмущенные возгласы женщин и даже враждебные реплики из зала.

Сначала капитан принялся похваляться, что предыдущей ночью ему удалось ввести в состояние, влекущее за собой серьезные последствия, не менее двухсот девиц. И несмотря на титанические усилия, которых потребовал столь небывалый подвиг, он отнюдь не чувствовал себя истощенным.

— Если какая-то из дам, присутствующих в театре, желала бы испробовать меня по этой части, готов ей услужить — заявил он, тараща глаза и кланяясь, вздымая при этом с пола тучи пыли перьями своей гигантской шляпы.

Капитан оглядел зал, словно в ожидании откликов на свое бесстыдное предложение, но поскольку ответом ему стали только смех и свист мужчин, разочарованно тряхнул головой.

— Не знаете, что теряете, прелестные дамы, отказываясь добровольно от такой единственной оказии, — заметил он. — Завтра я уезжаю…

— Куда тебя черти несут? — раздался голос из дальних рядов.

— Куда? — подхватил капитан. — В Эфиопию! Вы должны знать, что меня там ждет инфанта Пафлагонии, дочь короля Нижней Ингантины. Прелестная девушка! Только черная как смола…И все равно в сто тридцать раз прелестней самой наибелейшей германки. И вдобавок глухая!

— Да-да, глухая, — повторил он, переждав взрыв смеха. — И нечего смеяться. Река Нил на водопадах так шумит, что оглушает всех эфиопов на сто миль вокруг, так что они теперь даже рождаются глухими. Моя инфанта в результате и немая — это ещё большее достоинство! Спросите сами тех, у кого болтливые жены…И вот это очаровательное существо любило меня в полной тишине, но очень горячо. Так горячо, что должна была родить мне сына. Но тут её родственники заметили, как далеко зашли между нами дела…

Воздев очи горе он вздохнул так глубоко, что пуговицы от камзола брызнули в разные стороны.

— Они хотели склонить меня к женитьбе, — продолжал он свою болтовню, — и для приманки королевский казначей сразу предлагал в приданое два мешка золота, ровно шестьдесят шесть тысяч цехинов. Но страшный гнев охватил меня при мысли, что у меня будет черная жена. Кровь забурлила в жилах и едва не закипела, лицо мое потемнело, как грозовая туча, брови и волосы на голове встопорщились как иглы, глаза вертелись, как мельничные жернова, нос распух, как огурец, шея вытянулась, как ливерная колбаса, и всеми телесными отверстиями стал я извергать грозные звуки, подобные грому и молниям…

Взрывы смеха заглушили его безумную тираду, но не помешали и далее мимически изображать столь необычное состояние души и тела, что едва не довело зрителей до конвульсий от смеха сверх меры.

— Ничего странного, что мои несостоявшиеся тесть и теща перепугались до смерти и взяли ноги в руки, — закончил он наконец, возвысив голос почти до крика, чтобы перекрыть шум. — Казначей тоже сбежал, рассыпав по дороге приданое. А инфанта…Ах, дорогие мои! Этого я не мог предвидеть… Инфанта от страха преждевременно разродилась наследником трона — готовеньким, со скипетром и в короне!

Пока весь зал содрогался от смеха, ловкий Коккодрильо уже заметил, что не один на сцене, и явно очарованный прелестями Коломбины и её приятельницы, приступил к соблазнительным маневрам, которые тут же нашли отклик у темпераментной жены Панталоне. Коломбина, к которой он тоже подкатывался, поначалу принимала его холодно, зато он, напротив, выделял лишь её. В результате всего этого Арлетта Панталоне, охваченная ревностью, попросту бросилась ему на шею, кстати в весьма неподходящий момент, когда фиолетовый колпак и черный плащ доктора уже показались из-за кулис.

Пойманный с поличным, капитан проявил достаточно здравого смысла, чтобы дать стрекача, увлекая за собой Коломбину и оставив Арлетту во власти разъяренного мужа. Но отнюдь не Панталоне перешел в атаку: его опередила шустрая бабенка, превратившись в яростную фурию, засыпавшую его обвинениями. Град попреков обрушился на голову мужа, а драматические детали, касающиеся его неудач в науке любви, были выявлены публично, к величайшему удовольствию аудитории.

— Тебя стоило отравить, старый бездельник! — восклицала Арлетта. — Да, повторяю: чтоб ты отравился или чтобы тебя черти взяли, и поскорее! Обещаю, ты меня не устережешь. Раньше или позже капитан пристроит тебе рога выше башен собора Нотр-Дам! И клянусь своей честью, что помогу ему в этом изо всех сил!

Но угрозы эти казались в тот момент не слишком реальными: капитан упорно рвался к иной цели; ничего не дала надушенная записочка, которую переслала ему Арлетта с хорошенькой горничной; он решил совратить Коломбину…

Тут перед ним возникли преграды. Арлекин, верный слуга Полишинеля, сам влюблен в возлюбленную хозяина, и его не удавалось подкупить даже с помощью миленькой горничной, которая охотно кое-чем пожертвовала бы ради симпатичного юноши. Коломбина, правда, позволяла себе флиртовать, но не уступила окончательно, а запальчивый поэт готов был выхватить шпагу и продырявить Коккодрильо, который вовсе не пришел в восторг от такой возможности.

И вот наконец капитан находит способ. Из прокисшего вина, которым угощают его в харчевне, он готовит «напиток верности»и на вес золота продает доктору Панталоне, а на полученные деньги покупает фальшивые драгоценности — чтобы одолеть сопротивление Коломбины.

Кажется, средство подействовало: Коломбина приняла колье из рубинов и назначила ему свидание.

Но без новых трудностей не обходится. Арлекин знает о месте встречи, а Панталоне подозревает, что его обманули и что Арлетта должна встретиться с капитаном. В то же время Полишинель, не сознавая пустоты и ветрености женщин, ищет свою любимую, опасаясь скорее её похищения, чем измены. Арлекин колеблется, выдать ли ему правду: хозяин вспыльчив и может убить не только вероломного соблазнителя, но и неверную любовницу.

Нет, такого допустить нельзя! Арлекин с отчаянием в сердце обманывает поэта: подтверждает, что Коломбина в компании доктора и его супруги отбыла в церковь.

Полишинель, успокоенный таким известием, слагает оду в честь своей богини, Арлекин же спешит к маэстро Панталоне, чтобы уведомить того, где якобы Арлетта с капитаном трудятся над построением ему тех самых рогов, высотой с башни Нотр-Дам.

Фокус удается, правда на время. Коломбина, не узнанная доктором Панталоне, спасается бегством, а капитан Коккодрильо получает хорошую взбучку от обоих приятелей, после чего занавес падает под бурю оваций.

Когда он поднимается снова, посреди сцены стоят три более — менее довольных пары: Коломбина с Полишинелем, Арлетта с супругом и её горничная с Арлекином. Однако сбоку высовывается Коккодрильо, и мадам Панталоне кокетливо строит ему глазки. Они обмениваются многозначительными взглядами.

— Quand il n'V a pas de grenouilles, on mange les crapauds!11 — со вздохом заявляет капитан, хотя Арлетта и ничем не напоминает жабу.

Стефан Грабинский, насмеявшись до слез, и вместе с тем весьма возбужденный, вышел из душного театрального зала и, зачерпнув в легкие свежий воздух, поискал взглядом Мартена, которого вместе с Марией Франческой пригласили в одну из лож, зарезервированных для придворных. Но среди толпы, покидавшей театр, он их не обнаружил; видимо, им предстояло и далее сопровождать короля, к зависти и огорчению тех, кто такого почета не удостоился.

Зато встретил он Жозефину с Катариной де Карнарьяк в сопровождении шевалье Айртона и его двух приятелей, и Луизу, явно утомленную поведением Карла Фронту, который был влюблен в неё без взаимности, проявляя свое чувство главным образом в жалобных вздохах.

Луиза тут же завладела локтем Грабинского и перестала вовсе замечать присутствие молчаливого кузена, который тащился рядом с миной человека, обреченного на муки. Как только Стефан обращался к Жозефине, а тем более к Катарине, которая испытывала на нем чары своих взглядов с поволокой и многообещающих улыбок, пальчики младшей мадмуазель де Карнарьяк сжимались на его локте, а с миленьких губок слетала реплика на любую подвернувшуюся тему, вопрос или замечание, сформулированные так ловко, что ответ и последующая беседа обретали характер весьма доверительный, что в свою очередь как-то обосабливало их от остальных спутников.

Несмотря на эту обдуманную тактику они продолжали держаться все вместе, и вместе добрели до портовой набережной, чтобы полюбоваться фейерверком и лодками, освещенными цветными лампионами и убранные цветами. Целая их флотилия сновала по реке, окружая барку пиротехников адмиралтейства, откуда раз за разом летели в небо разноцветные ракеты, вздымались водопады искр, расцветали огненные веера, спирали и башни, мигали падающие звезды.

Когда зрелище кончилось, они дали подхватить себя толпе, спешащей на рынок, где уже зажглась иллюминация перед ратушей и напротив дворца губернатора. Из железных корзин, закрепленных на высоких щитах, вылетали желтые, красные, зеленые и голубые огни, а дым вздымался вверх и повисал в неподвижном теплом воздухе над городом. Хотя мало кто из жителей остался в домах, все окна были освещены, и, пожалуй, никто в Бордо в ту ночь не спал.

Толпа шумела, растекаясь по улицам; в боковых переулках, где ждали кареты, возникали стычки возниц и прислуги; на противоположных концах рынка гремели оркестры; хороводы танцующих в масках и маскарадных костюмах увлекали за собой молодых и старых; пьяные крики неслись из распахнутых дверей харчевен и таверн, где вино лилось рекой; люди смеялись, пели, кричали, воры обрезали кошельки у подвыпивших мещан и только городская стража в нарядных камзолах неподвижно замерла у ворот ратуши, стражники с алебардами у ноги стояли у входа во дворец губернатора, а величественный метрдотель и два привратника у портала проверяли приглашения, без церемоний выпроваживая тех, кто не был приглашен на банкет.

По правде говоря, ни шевалье Айртон, ни один из его приятелей похвастаться таким приглашением не могли, но оказалось, что его в состоянии прекрасно заменить пара золотых монет, и молодые люди без помех оказались в роскошных салонах его превосходительства в самое время, чтобы насытить аппетит и жажду у обильно заставленных столов.

Король восседал на возвышении в зале приемов, среди виднейших католических и гугенотских вельмож, которые вначале косились друг на друга, но под воздействием вина, а также благодаря стараниям дворян и королевских приближенных, перестали коситься друг на друга словно голодные псы вокруг оброненной кости, и по крайней мере на эту единственную ночь — столь не похожую на ночь Святого Варфоломея двадцать пять лет назад — оставили все раздоры.

Не обошлось, впрочем, без столкновения, которое, однако, возникло совсем на иной почве, и среди шумных забав под конец этой ночи было замечено лишь немногими.

Вызвал его вновь назначенный губернатор Перигора, граф де Бланкфор, который в сопровождении мсье де Ля Сов и барона де Трие в боковой комнате, где прислуга охлаждала кувшины с вином, наткнулся на Мартена. Граф был уже полупьян и настроен весьма благожелательно ко всем на свете — даже к тем, кого презирал в трезвом виде. И потому при виде корсара, который, по его мнению, только своей любовнице был обязан за королевскую ласку и свежеиспеченное дворянство, принял покровительственный тон.

— Полагаю, мсье де Мартен, — заявил он с презрительной ухмылкой, — стоит выпить по бокалу вина, раз уж мы тут встретились — и вы, и я в новом качестве. Что вы об этом думаете?

— Как угодно вашей милости, — ответил Мартен холодно, но без особого неудовольствия.

Де ля Сов пожал плечами, но барон де Трие подыграл Оливье, предвкушая какой-то розыгрыш с его стороны, и велел подать четыре кубка.

— За здоровье прекрасной сеньориты! — провозгласил он, обращаясь к Бланкфору.

— Nescias, quod scis, si sapiens! — провозгласил Бланкфор словно бы в ответ, глядя однако в глаза Мартену.

— Что это значит? — спросил тот. — Меня латыни не учили.

— Если умен, молчи, хотя и знаешь, — излишне услужливо перевел де Трие.

Мартен наморщил брови, не будучи полностью уверен в смысле этого намека. Потом заметил, что взгляды графа и барона устремлены в соседний зал, и машинально сам взглянул в ту сторону.

Марии Франческе что-то нашептывал на ухо мсье д'Арманьяк, первый камердинер Его королевского величества. Она явно покраснела и смешалась. Потом подняла взгляд на короля. Казалось, тот ожидал этого, рассеянно беседуя с какой-то дамой, пытавшейся занимать его беседой, ибо в глазах Генриха сверкнул огонек усмешки. Мария опустила ресницы и едва заметно кивнула.

— Вы поняли? — спросил граф Оливье. — Nescias, quod scis…

Он не договорил: ледяное вино из кубка Мартена хлестнуло ему в лицо.

Грабинский не был свидетелем этой сцены, а короткое замешательство, которое после неё последовало, ускользнуло от его внимания, занятого исключительно отзывчивой особой Луизы. В ту минуту они прижимались друг к другу в оконной нише, полускрытой тяжелой портьерой, и целовались до беспамятства, причем Стефан открыл внезапно и вполне неожиданно для себя самого, что всего несколько поцелуев хорошенькой женщины легко отодвинули в тень и рассеяли его сентиментальные мечты и страдания, причиной которых была Мария Франческа. На какой-то миг он почувствовал себя виноватым, словно совершил измену. Но это мимолетное чувство мелькнуло лишь раз, между первым и вторым поцелуями. У него в ту минуту явно было занятие получше, чем оценка своих поступков. Луиза смотрела ему в глаза, и хотя видела в них лишь себя, он об этом не имел ни малейшего понятия. Уста её были слишком свежи и сладки, чтобы от них отрываться и тратить время на наблюдения и рассуждения.

Это сентиментальное тет-а-тет рядом с гудящим говором и смехом залом не могло продолжаться больше нескольких минут. Его грубо прервал какой-то лакей, желавший отворить окно. Наткнувшись впопыхах на сплетенную в объятиях пару и вытаращив глаза он замер с разинутым ртом, словно лишившись от удивления и дара речи, и сознания того, что нужно делать. Потом он коротко заржал и припомнив вдруг, зачем его послали, кинулся к окну.

— Экипаж его превосходительства мсье д'Амбаре! — заорал он во все горло, перегнувшись наружу.

— Потише, осел, — рявкнул у него над ухом Грабинский. — Тут тебе не корчма!

Но в ту же минуту его оттолкнул ещё один переросток в ливрее, который во все горло требовал карету графа де Бланкфора и экипаж барона де Трие.

Это было уж слишком; схватив обоих парней за воротники, он словно двух баранов стукнул их лбами.

И тут же пожалел об этом: крик, который те подняли, привлек Айртона и Карла Фронте, а с ними целую кучу любопытных.

— Капитан Мартен спрашивал о вас, — поспешно бросил ему Айртон. — Случилось нечто чрезвычайное.

— Где? — спросил Грабинский. — О чем речь?

Но их разделили протискивавшиеся к окну, и ответа он уже не услышал, а потому стал встревоженно протискиваться к выходу, оставив Луизу её унылому кузену.

Добравшись до обширной почти пустой прихожей, увидел мсье д' Амбаре и шевалье де Бельмона, которые, казалось, спорят или что-то обсуждают с мсье де Ля Сов и бароном де Трие. Мартен стоял в стороне, заложив руки за спину и нетерпеливо хмурясь.

— Ах, ты здесь! — воскликнул он при виде Стефана. — Это очень хорошо.

Полуобняв его, отвел в сторону.

— Я сейчас должен поехать к Арману, — тихо сказал Ян. — А может к Ля Сов или куда угодно, хоть за сто лье от Бордо, чтобы разделаться с Бланкфором, не оскорбив Его королевское величество. Хочу, чтобы ты взял под опеку сеньориту и проводил её на корабль. Скажи ей это в подходящий момент, так, чтобы не привлечь ненужного внимания. Найми портшез и проводи прямо на борт. Только тебе могу я это доверить. Ждите меня в порту. Постарюсь вернуться поскорее.

Грабинский хотел о чем-то спросить, но шевалье де Бельмон и д'Амбаре закончили переговоры и призывали поторапливаться.

— Потом я тебе все объясню, — бросил Мартен, уходя с ними. — Сейчас сделай так, как я прошу.

Выполнить эту просьбу оказалось гораздо труднее, чем полагал Стефан. Он потратил не меньше часа, ожидая подходящего момента, чтобы приблизиться к Марии Франческе, а когда наконец дождался, что она вслед за двумя дамами направилась в сторону прохода к боковым лестницам, ведущим — как он полагал — к комнатам для дам, то добравшись туда окружной дорогой увидел только две женские фигуры, поднимавшиеся по ступеням. Ни на одной не было платья цвета резеды с золотым отливом, которое он высматривал.

Развернувшись, на пороге зала приемов он наткнулся на короля, который в сопровождении одного лишь д'Арманьяка, казалось, норовил потихоньку ускользнуть оттуда, вероятно чтобы не прерывать торжества.

Отскочив в сторону, он замер в темной нише окна, выходившего в переулок, где скопились кареты и коляски. И услышал слова д'Арманьяка:

— Туда, сир; налево за дверью. Портшез ожидает Ваше королевское величество у ворот сада.

— А она? — спросил король.

— И она там, разумеется.

Двери тихонько скрипнули, а Стефан с бьющимся сердцем высунулся из укрытия, чтобы осторожно их приоткрыть и выглянуть наружу.

Разглядеть он смог немногое: среди туманного полумрака двигались едва различимые тени. Две из них замаячили у кованой ограды дворцового сада и миновали распахнутую калитку, которая громко за ними захлопнулась.

Грабинский заколебался. Неужели то, что он услышал, относилось к Марии? «И она там, разумеется» — эти слова звучали, казалось, достаточно ясно! Кстати — так куда же она девалась? Мария исчезла у него из виду так внезапно, словно провалилась сквозь землю…

Он выскочил на крыльцо, сбежал вниз по нескольким ступеням и, крадучись вдоль стены, добрался до калитки. Та была заперта на щеколду и отворить её не удалось. Но теперь он разглядел портшез и мсье д'Арманьяка, который опустил занавески и дал знак ожидавшим носильщикам.

Портшез был поднят вверх и двинулся вперед, сразу исчезнув за поворотом, мсье д'Арманьяк зашагал следом за ним, а Стефан услышал за плечами грубый голос, требующий, чтобы он немедленно отсюда убирался ко всем чертям.

Ошеломленно оглянувшись, Стефан увидел двух драбантов, вооруженных алебардами, которые, судя по всему, отнюдь не расположены были шутить. У него хватило ума не поднимать шума и исчезнуть с глаз долой, хотя и промелькнуло в голове, что можно бы попытаться взобраться на забор и спрыгнуть по другую сторону. К счастью он вовремя успел сообразить, что таким образом вызвал бы переполох и погоню, наверняка добром бы не кончившуюся, причем не только для него самого. И потому, сжав зубы, он ушел, близкий к отчаянию от собственного бессилия перед лицом того, что случилось.

Запал и ярость оставили Мартена, пока он вместе с Бельмоном и мсье д'Амбаре добрались до лесной опушки, где уже ожидал граф де Бланкфор со своими секундантами. Однако оставались жажда отомстить за оскорбление и ненависть столь безграничная, что только пролитая кровь могла её насытить.

Условия поединка вполне подходили для этой цели: противники получили по два заряженных пистолета и могли воспользоваться ими в любое время на любой дистанции, сближаясь друг с другом до обозначенных позиций, которые разделяли едва ли двадцать шагов. Это не могло кончиться ничем иным, кроме…

Два доктора, из которых один был придворным врачом графа, а другой — хирургом Адмиралтейства, раскладывали свои инструменты на белах полотенцах, расстеленных на траве. Экипажи ждали у обочины лесной дороги.

Точно на восходе солнца его сиятельство губернатор Перигора, граф Оливье де Бланкфор и капитан Ян Куна, прозванный Мартеном, а со вчерашнего дня шевалье де Мартен, повернулись друг к другу, разделенные зеленой полянкой, ширина которой не превышала ста ярдов.

— Ты можешь стрелять, когда захочешь, — напомнил Бельмон Мартену. — Но нельзя останавливаться, пока не дойдешь до вешки. Помни, что у Бланкфора столь же верный глаз и твердая рука, как у тебя; щадить тебя он не будет. Потому ты должен послать в него первую пулю шагов с сорока, чтобы ранить его прежде, чем он решится выстрелить. Да не отвернется от тебя удача!

— Спасибо, — буркнул Мартен сквозь зубы. — Надеюсь, что успею влепить ему и вторую пулю, прежде чем он упадет от первой.

Секунданты отошли в сторону и барон де Трие громко скомандовал:

— En avant, messieurs!12

Они шагнули вперед, и только тогда Мартен разглядел фигуру графа, двигавшуюся на фоне деревьев. Мсье де Бланкфор шел не спеша, словно преодолевая какое-то сопротивление, скажем, боролся с сильным встречным ветром, силясь при этом сохранить обычную позу.

« — Боится», — подумал Ян.

Сам он не испытывал ни малейших опасений, издавна утвердившись во всеобщем мнении, что пули его не берут, а единственная рана, полученная им когда-то в поединке на шпагах с Ричардом де Бельмоном была всего лишь легкой царапиной. Впрочем, он не собирался воспользоваться советом приятеля. Не слишком доверяя оружию, которого не знал, Ян решил стрелять лишь перед самой позицией, обозначенной воткнутыми в землю вешками. Он приближался к ней уверенным шагом, без лишней спешки, но и не затягивая время, как его противник. И потому остановился, когда тот едва преодолел половину пути.

Их разделяло ещё пятьдесят…сорок…тридцать пять шагов…Мартен стоял в свободной позе, с опущенными пистолетами в обеих руках, внимательно следя за каждым шагом своего противника. Теперь он получил над ним то преимущество, что мог целиться, стоя неподвижно, что несомненно повышало прицельность выстрела, но с другой стороны сам представлял неподвижную цель, в которую легче попасть. Смотрел в лицо графа, которое становилось все бледнее и напряженнее. Уголки тонких губ мсье де Бланкфора, казалось, слегка подрагивали, а глаза влажно блестели из-под прищуренных, набрякших век.

« — Боится, — повторил в душе Мартен. — Еще пара шагов — и с ним будет покончено.»

Тут он заметил, что граф медленно сгибает руку в локте, поднимая пистолет.

« — Он ведет себя так, словно собирается стрелять по мишени, — подумал Ян. — Ему наверно кажется, что я буду ждать, пока он меня возьмет на мушку.»

Эта мысль его позабавила. Мартен полагал, что ему хватит десятой доли секунды, чтобы упредить графа.

И тут он услышал выстрел и одновременно ощутил резкую боль в левом боку, как от укуса бешеного пса.

« — Стрелял, не поднимая пистолета к глазам», — промелькнуло у него в голове.

Теперь Мартен понял свою ошибку. Он был серьезно ранен и не мог терять ни минуты. Но теперь фигура графа расплывалась перед глазами: её заслоняли клубы дыма, пронизанные розовыми отблесками восходящего солнца. Лишь бледное лицо Бланкфора маячило над этой завесой.

Целясь прямо в него, Ян спустил курок, а потом, чувствуя, как уходят силы, выпалил чуть ниже из другого пистолета.

Он ещё стоял, не уверенный, что попал, ожидая второго выстрела противника, но стремительно слабея. Боль вгрызалась ему в ребра, и горячая волна шла от бедер вверх, заливая потом спину, живот, грудь, плечи, шею и щеки. Огромным усилием воли Ян сдержал головокружение и сумел удержаться на ногах. Ощутил дуновение ветра на висках и заметил, как облако дыма проплывает перед глазами. Уронив пистолеты, обеими руками ухватился за вешку, чтобы удержать равновесие.

Теперь он увидел барона де Трие и мсье де Ля Сов, которые бежали через поляну со стороны дороги, где стояли экипажи. За ними спешили врач и два кучера. Они остановились посреди поляны и склонились над лежащим навзничь телом.

— Вот значит как! — громко вздохнул он и опустил невыносимо отяжелевшую голову.

Его помутневший взор упал на небольшую лужу крови под ногами. Красные струйки и отдельные капли стекали по левой штанине на стебли притоптанной травы. Пощупав бок, Ян убедился, что тот чудовищно разодран между нижними ребрами и бедренным суставом. Не выпуская из правой руки вешки, служившей ему опорой, он сполз на землю и в ту же самую минуту услышал приближавшиеся голоса Армана и Ричарда. Мартен хотел было повернуться и встретить их улыбкой, но тучи черных, красных и зеленых мотыльков затрепетали у него перед глазами, все заглушил нестерпимый шум их крыльев и рухнул Ян в какую-то бездонную пропасть.

ГЛАВА VI

Весть о внезапной смерти графа Оливье де Бланкфора, который сразу после назначения губернатором Перигора погиб, прошитый двумя пулями в поединке со знаменитым корсаром Яном Мартеном, немедля облетела Бордо и моментально разлетелась по поместьям Шаранты, Дордони, Гаронны, Ланд и Герса, вызывая возмущение господ гугенотов, видевших в лице графа своего вождя в борьбе с католиками. Они требовали голову убийцы, опираясь на вымышленные слухи, якобы поединок тот был не благородной дуэлью, а обычным убийством, причем кровожадный корсар, якобы уже ранивший своего врага, добил его, приставив пистолет к сердцу. И в довершение несчастий это должно было случится рядом с Бордо, под боком Его королевского величества, что так или иначе грозило плахой или виселицей.

Король не уступил этим требованиям. Ходили слухи, что на его отказ повлияли мольбы и слезы прекрасной возлюбленной Мартена, которая на краткий миг завладела сердцем склонного к мимолетным любовным приключениям Генриха Доброго. Роман, впрочем, закончился прежде, чем о нем начали говорить вслух, поскольку взятие Амьена испанскими войсками во главе с графом Фуэнтесом ускорило возвращение короля в Париж, не говоря уже о скандале, поднявшемся вокруг пресловутого поединка или даже убийства.

Но шум вокруг него не прекращался. Его умело подогревали сторонники и приятели Бланкфоров — барон де Трие, мсье де Ля Сов и де Шико, и даже католик Карл де Валуа, герцог Ангулемский.

Едва Их королевское величество покинули Бордо, как толпа науськанных бандитов, дворянских слуг и бродяг, как впрочем и набожных деревенских гугенотов из ближайших окрестностей напала на шато Марго-Медок. Поместье Мартена было разграблено и буквально сметено с лица земли. Дом и все хозяйственные постройки сгорели в пламени пожара, даже персиковый сад и виноградник пали под топорами фанатичной толпы. Уцелел только «Зефир», который в это время находился на пути из Бордо в Ла-Рошель под командой Стефана Грабинского, имея на борту тяжело раненого капитана и его впавшую в отчаяние возлюбленную.

Спасением Мартен обязан был командору де Турвилю, который вовремя предупредил его помощника об опасности, грозящей со стороны ещё одной банды, наспех собранной в порту посланниками некой высокопоставленной особы, оставшейся в тени, но питавшей яростную ненависть к славному корсару. Несмотря на умолчание коменданта порта и крепости Ла-Рошель можно было догадываться, что личностью этой был командующий Западным флотом адмирал Август де Клиссон…

О всех эти событиях Мартен узнал гораздо позднее, после многих-многих дней, которых он не помнил и не мог бы пересчитать. Его впечатления об этом длительном периоде ограничивались неясными видениями, расплывавшимися в непроницаемой тьме.

Временами ему мерещилась склонившаяся над ним фигура Марии Франчески, и тогда её близость ошеломляла его, до боли пронизывая сердце и целиком поглощая разбегавшиеся мысли. Пытался с ней заговорить, но она клала свою нежную, благоуханную ладонь ему на губы, приказывая молчать. Он подчинялся этому приказу без протестов, чувствуя себя ужасно ослабевшим, — настолько, что попытка произнести единственное слово требовала гигантского усилия.

Видел он и другие фигуры и лица, которые казались знакомыми, хоть он и не помнил, кому они принадлежали. Ян не пытался даже вспомнить имен этих людей или вызвать из тьмы забвения факты и обстоятельства, с ними связанные, поскольку все это осталось где-то безмерно далеко, так далеко, что преодоление этого пространства в сонном и ленивом мозгу становилось для его сознания непосильным делом.

Потом через некоторое время, продолжительность которого он никоим образом определить не мог, видения и звуки (то ли возникающие в его подсознании, то ли доходящие до него снаружи и в горячке разраставшиеся до гигантских размеров) создавали неописуемый хаос, то волнуясь, как вспененное море во время шторма, то кружась вокруг него, словно огромные раскрученные колеса, то вновь с треском разлетаясь во все стороны и соединяясь вновь в непостижимое целое, что сопровождалось нестерпимым громом, от которого раскалывался череп.

Доминирующим ощущением, которое он испытывал в это время, была непонятная тревога. Непонятная и непостижимая тем более, что до тех пор он никогда её не испытывал. Ян боялся шевельнуться, крикнуть или хотя бы вздохнуть поглубже, и в то же время не мог оторвать взгляда от того, что происходило под его опущенными веками. Страх держал его за горло стальными клещами, кровь, казалось, кипела в жилах, а сердце замирало от ужаса.

Эти приступы повторялись часто и начинались почти всегда одинаково: с картины какой-то бесформенной темной массы, то ли тучи черной пыли, несомой ветром по пустому пространству, то ли бешеной, вздымавшейся до неба волны со срывающимся гребнем. Быстрый клубящийся водоворот этого вещества окружал его со всех сторон, и уносил неведомо куда. Вдруг из темноты на его пути проступала какая-то преграда — каменная башня или скала, о которую он с шумом разбивался, а колокольный звон, доносящийся из-за нее, рос, приближался, болезненно гудел в мозгу, словно собираясь разорвать и смять его основу. И тогда в той скале открывались настежь ворота с зелеными створками, поток, несущий Мартена, развеивался и иссякал, и его тут же окружала процессия одетых в черное фигур в капюшонах, с зажженными факелами в руках.

Мартен шел в первых рядах во главе процессии, зная, что за воротами его ждет смерть. Чувствовал себя бесконечно усталым, старым, сломленным и опустошенным. Проходя в ворота, поднимал взгляд и обнаруживал безбрежную пустоту. Только после этого в той пустоте начинало происходить что-то странное и пугающее. Камни, которыми была вымощена огромная, тянувшаяся до горизонта площадь, распухали как чудовищные волдыри и в конце концов лопались, брызгая кровью. И тогда где-то далеко срывался вихрь, и разлившаяся кровь багровела, и ужасные, непонятные видения из предыдущих горячечных кошмаров повторялись неизвестно в который раз.

Но вдруг наконец в ту минуту, когда все должно было начаться снова, волнующийся туман темноты медленно сменился широко разлившейся серебряной рекой, которая из мрачной пасти выплывала меж лесов, лугов и виноградников, залитых солнечным светом. Мартен каким-то чудесным образом уносился по её поверхности, колышась на ласковой теплой волне, и благое спокойствие успокаивало его измученную душу. Ему было так хорошо, как никогда в жизни. И почти придя в сознание, он вдруг впал в глубокий сон, который заботливо защитил его от погони безумных галлюцинаций.

Когда — снова через много дней — он очнулся от этого сна, то сразу отдал себе отчет, что лежит в своей собственной каюте на «Зефире». Разум его был совершенно ясен, и Мартен с наслаждением ощутил, что его наконец окружает реальный мир с установленным порядком вещей. И ещё он понимал, что очень ослаб и по счастью ему не нужно ни вставать, ни двигаться.

Помнил, что был ранен в поединке, и без труда припомнил, как до него дошло, но события эти казались ему в ту минуту совершенно неважными, за исключением лишь единственной детали, о которой он хотел спросить своего помощника.

Тем временем Ян заметил, что в каюте царит мягкий полумрак от опущенных портьер на окнах, а блуждая взором по стенам и обстановке каюты, заметил в проходе в соседний салон какую-то женскую фигуру, которая однако наверняка не была фигурой Марии Франчески.

« — Леония, — подумал он. — Что она тут делает?»

Это в самом деле была Леония, камеристка Марии. Он услышал её приглушенный голос:

— Сеньорита только что уснула в своей спальне. Она снова просидела возле него всю ночь, хоть последнюю пару недель в этом вовсе нет нужды.

« — Пару недель? Значит это продолжается больше пары недель?» — подумал Мартен.

— Кто там? — спросил он и с огромным удовольствием убедился, что произнести эти несколько слов ему удалось без особого труда.

Портьера в проеме шевельнулась. Стефан Грабинский стоял на пороге с напряженным лицом и взором, устремленным к ложу Мартена. Их взгляды встретились и кормчий «Зефира» тут же понял, что его капитан пришел в себя.

— Ян! — воскликнул он, после чего от радости на минуту лишился дара речи.

В два шага он оказался рядом и, не в силах сдержать слезы, сжал его руки.

— Мы уже теряли надежду, — говорил он срывающимся голосом. — И я, и врачи. Только она…Господи Боже! Заявила, что ты должен выжить и — откуда мне знать — видно вымолила тебя у своей Мадонны.

— В самом деле? — шепнул Мартен и глаза его блеснули. — Как долго это продолжалось?

Грабинский на миг задумался.

— Где-то с полгода, — ответил он. — Сейчас конец ноября.

Мартен был ошеломлен.

— Никогда бы не подумал, — протянул он. — Порядочно я провалялся. А он?

Стефан взглянул на него исподлобья, словно сомневаясь, говорить ли правду.

— Я видел, как он упал, — буркнул Мартен словно сам себе.

— Он получил две пули, — наконец ответил Грабинский. — Одну в шею, вторую в самое сердце.

Мартен прикрыл глаза.

— Nescias, quod scis, si sapiens, — шепнул он, а Стефану, который не понимал значения этих слов, показалось, что Ян засыпает.

Он хотел уже потихоньку удалиться, когда веки Мартена дрогнули и он ощутил легкое пожатие его ладони.

— Подожди. Еще вот что… — шепнул тот.

Стефан склонился над постелью, а Мартен с неожиданной силой заставил его присесть на край.

— Я хотел бы знать, — начал он и на миг умолк, а Стефан невольно задержал дыхание, предчувствуя, что сейчас прозвучит вопрос, на который ему придется ответить.

Как? Не раз он над этим задумывался, но до сих пор ещё не принял окончательного решения, откладывая его на потом. И вот теперь вдруг приперт к стене.

И Стефан мысленно увидел себя в ту летнюю ночь в Бордо, незадолго до рассвета, когда подавленный неудачей своей миссии не знал, что делать дальше. Как ненавидел он тогда эту женщину! Она ему казалась чудовищем, демоном зла и разврата.

А потом в полдень увидел, как она выходит из нанятого экипажа в сопровождении портнихи, несущей следом коробки с новыми платьями.

Ах, она вернулась от портнихи! Поехала к той прямо с банкета у губернатора, поскольку уже не стоило возвращаться на корабль…

Как она бесстыдно лгала, или точнее бесстыдно замалчивала правду!

Спросила о Мартене — разве тот ещё не вернулся?

— Нет! — ответил Стефан. — И может вообще не вернуться, — добавил он, не веря ни на миг собственным словам, которые однако едва не сбылись.

Потом в двух словах рассказал ей, что произошло между графом Оливье и Мартеном, умолчав, кстати, о подробностях, о которых догадывался. Заметил, как она побледнела, её карие глаза заполнил страх.

Оставив её на пороге кормовой надстройки, Стефан отвернулся и отошел, делая вид, что занят чем-то у гротмачты. Долго однако не выдержал и обернулся. Мария Франческа стояла все на том же месте, словно превратившись в соляной столп, а девушка с коробками от портнихи терпеливоожидала в стороне, с любопытством озираясь вокруг. Только через некоторое время обе вошли внутрь, но швея вскоре показалась вновь и торопливо сбежала по трапу на набережную, чтобы вскочить в ожидавший экипаж и уехать. Она казалась перепуганной или очень взволнованной. Тессари, который с самого начал к ней подозрительно приглядывался, заметил, что для девушки на посылках или подручной швеи она, пожалуй, чересчур шикарно одета, но Грабинский был слишком расстроен, чтобы обратить на это внимание. Так или иначе, но визит к портнихе казался ему жалкой выдумкой ради сохранения приличий.

Известие о поединке пришло только двумя часами позднее. Прислал его мсье д'Амбаре с посыльным, предупредив, что привезет раненого на корабль под опекой врача, который решил, что сможет в Бордо ухаживать за Мартеном лучше, чем где-то еще. При этом не скрывал, что рана тяжелая и вызывает серьезные опасения.

Стефан, угнетенный и убитый, долго не мог избавиться от впечатления, что земля проваливается у него под ногами. Не мог себе представить, что бы стало, не будь Мартена. Он не хотел об этом думать, но самые горькие предчувствия и предвидения одолевали его, как стая ворон. Пойдя наконец уведомить сеньориту, застал её в слезах, стоящую на коленях перед образом Мадонны. При виде этой картины Стефан почувствовал, что сердце у него растаяло как воск, и вся ненависть, которая там накопилась со вчерашнего дня, растаяла под влиянием пробудившейся жалости, сочувствия или чего-то большего, что возвращалось точно эхо или волна, разбившаяся о берег.

Этому возврату сентиментальности не повредила даже сцена, которую Мария Франческа закатила своей святой покровительнице, услышав злые вести. Вскочила с колен с пылающим от гнева лицом, на котором ещё не высохли слезы, принялась кричать, грозя стиснутым кулачком, и топать ногами.

— Ты неблагодарная и злая, Санта Мария! Забыла, что я для тебя сделала? Ты продалась проклятым гугенотам! Как я могла тебе довериться! Ничего ты не получишь из обещанного!

Я разрываю все обеты! Все! Знай это, ты…

Рыдания задушили её, не позволив договорить. Тут она резко повернулась к ошеломленному и огорченному Стефану.

— Где он? — спросила сеньорита срывающимся голосом. — Хочу быть вместе с ним! Немедленно!

Стефан не мог выполнить этого желания и ожидал новой бури гнева, но ничего больше не случилось. Сеньорита перестала плакать и мимоходом заглянув в зеркало легонько вскрикнула, после чего поспешно припудрила лицо и, поправив волосы, повернулась к Грабинскому уже почти успокоившись и взяв себя в руки.

— Он будет жить, — решительно заявила она. — Я не позволю ему умереть. Я его вылечу. Ты мне поможешь, правда?

Подойдя, положила руки ему на плечи.

— Поможешь мне, хотя меня и презираешь, — повторила она, глядя ему прямо в глаза.

— Но ты сама же знаешь! — взволнованно вырвалось у него. — И знаешь наверняка лучше меня, что…что это не презрение, а…

Она коснулась пальцами его губ, растроганно шепнув:

— Не будем об этом сейчас.

Одарила его ещё одним взглядом, от которого у него закружилась голова, легонько оттолкнула от себя, словно этим жестом отбрасывая всякие соблазны, и призвав Леонию, велела приготовить для Мартена свежую постель.

Стефан выскочил на палубу, словно за ним кто-то гнался, и столкнулся с Тессари, который ждал его у входа в надстройку.

— Ты словно дьявола увидел, — заметил тот, схватив его за плечо. — Что случилось?

Грабинский глубоко вздохнул.

— Может быть и увидел, — неохотно буркнул он.

— И у него наверняка были рыжие волосы и гладенькая мордочка? — съязвил Цирюльник. — Смотри, чтобы не затянул тебя он в пекло, откуда нет возврата. Похоже, там уже очутился некий неосторожный граф, хотя имел в таких делах побольше практики, чем ты…

— Перестань, — буркнул Стефан. — Не время для шуток.

Тессари покивал, словно с ним соглашаясь. Как только он закрывал рот, в лице его появлялось нечто зловещее. Бросал внимательные, многозначительные взгляды из-под черных бровей, которые хмурил весьма зловещим способом, и несколько горбился, — как хищная птица, готовившаяся к полету. Но не улетел, как можно было ожидать, а лишь сердито выругался по-итальянски, давая тем самым выход своей жалости и тревоге за здоровье Мартена, после чего медленно спустился по трапу на набережную и исчез в дверях ближайшего винного погребка.

Грабинский остался наедине со своими мыслями и растрепанными чувствами. Безумная влюбленность, от которой он казалось излечился, держа в объятиях хорошенькую Луизу де Карнарьяк, вернулась с фатальной силой, чтобы вновь опутать его сердце и наполнить его беспокойством.

« — Я как тот Арлекин в театре, — подумал он. — Дурень, влюбленный в Коломбину!»

Все эти воспоминания, волнения и мысли пронеслись перед Стефаном за несколько секунд, пока он, затаив дыхание, ожидал вопроса Мартена, сидя на краю его постели.

— Я хотел бы знать, — повторил Мартен, — вернулась Мария тогда на корабль, или…

Голос его сорвался, и этот неоконченный вопрос, казалось, вновь повис над ними, словно утлая нить, натянутая непомерной тяжестью.

Стефан неимоверным усилием проглотил комок в горле.

— Вернулась, — ответил он почти нормальным тоном. — Я сообщил ей, почему тебе пришлось так внезапно уехать с Бельмоном и мсье д'Амбаре, — поспешно продолжал он, опасаясь, чтобы Мартен не принялся распрашивать о прочих деталях её возвращения. — Как она плакала и молилась, пока не пришло известие, что ты ранен! Потом д'Амбаре привез тебя сюда, а точнее в Бордо. Тебя перевезли на корабль, и — Боже, как долго это длилось — началась борьба со смертью…Только в начале ноября ты перестал метаться в бреду и спал, спал, спал, словно в летаргии, но она все это время была тут с тобой или перед образом своей Мадонны.

Он замолчал и осторожно встал, ибо Мартен снова прикрыл глаза, словно погружаясь в сон. Но в эту самую минуту тяжелая шелковая портьера спальни Марии Франчески дрогнула, а потом с легким шелестом раздвинулась. Сеньорита де Визелла в темном платье, напоминающем монашеское одеяние, остановилась на пороге, и вдруг с радостным криком припала к изголовью, чтобы расцеловать две слезы, которые катились по исхудалым щекам Мартена.

Пока Ян Куна, именуемый шевалье де Мартен, боролся со смертью, а потом благодаря своему могучему организму и чуткой опеке Марии Франчески медленно поправлялся и набирался сил, во Франции и в Европе произошло немало более или менее важных событий, происшествий и перемен.

Одним их них, близко касавшимся Мартена, стало повышение старого, заслуженного командора де Турвиля в чине до контр-адмирала и возложение на него командования флотилией «Ла-Рошель». Таким образом Мартен оказался под непосредственным начальством человека, который ему симпатизировал, как и Людовик де Марго, командовавший ныне эскадрой линейных кораблей.

Тем временем в Бордо и среди тамошних гугенотов о нем уже забыли. Буря возмущения по поводу его поединка с Бланкфором стихла, разрядившись сожжением поместья корсара.

Несмотря на это «Зефир» по-прежнему стоял у набережной Ла-Рошели: незачем было возвращаться в Марго-Медок, там не осталось камня на камне…

Мартен со свойственной ему беззаботностью махнул на это рукой, Генрих же Шульц, вновь прибывший из Гданьска, едва не плакал над руинами, а Пьер Каротт, узнав о разрушении шато, оплакивал его искренними слезами, правда с изрядной примесью вина, выпитого на борту «Зефира».

Затем он произнес длинную речь, в которой между прочим сказал:

— Я люблю тебя как брата, несносный ты сорвиголова, и пусть с меня сдерут кожу, если не отдал бы за тебя жизнь, и даже больше — если не одолжил бы тебе пару франков в случае нужды! Ценю твое благородство и более всего — твою дружбу. Но именно как друг должен сказать, что есть у тебя один недостаток: ты слишком мало думаешь о нажитом состоянии, слишком швыряешься деньгами. Деньги, Ян, тем и отличаются от ударов, наносимых врагам, и поцелуев, раздаваемым прекрасным дамам, что их следует считать!

— Этого я, к сожалению, не умею. Деньги существуют для того, чтобы их тратить, враги — чтобы их побеждать, а прекрасные дамы — чтобы их целовать, — возразил Мартен, и Каротт признал, что не может полностью опровергнуть это утверждение.

Генрих Шульц заметил однако, что если речь идет о врагах, по крайней мере врагах Франции, то в ближайшее время наносить удары будет некому.

В самом деле — король ещё в сентябре взял осадой Амьен, но это оказалось, пожалуй, последним его военным усилием. Обеим сторонам нужен был отдых после обильного кровопролития. В войнах гражданской и испанской полегла почти четвертая часть французов, а Испания по-прежнему не могла справится с Нидерландами и Англией. Генрих IV, именуемый тогда Добрым, а позднее ещё и Великим, жаждал мира.

При посредничестве папского легата Александра Медичи были проведены переговоры, которые однако неоднократно срывались по разным поводам. Истинной причиной этих трудностей были интриги английские и голландские, закулисные происки таких вождей гугенотов, как Бульон или Ля Тремоль, и наконец издание в мае 1598 года Нантского эдикта, тут же осужденного папой Клементом VIII.

Папский легат, как и некоторые высшие представители католического французского духовенства, пробовали склонить короля прислушаться к проходившим в Фонтенбло религиозным диспутам, полагая таким образом заполучить его на свою сторону. Но Генрих и не думал им поддаться.

— Бог их не слушает, — презрительно ответил он. — Я убежден, что эта болтовня утомляет его не меньше, чем меня. Наверняка его не интересует, кто исповедует ту или иную веру. ручаюсь, ваше рвение он почитает детством, а чистоту доктрины — обычным ханжеством!

Такое вольнодумное, едва ли не пренебрежительное отношение католического владыки естественно не благоприятствовало переговорам, проводимым под эгидой Рима с посланниками архикатолического монарха Филипа II, а протестантка Елизавета тоже не зевала и со своей стороны делала все, чтобы их сорвать. Ее посол грозил войной и Божьей карой за разрыв договора 1596 года, по которому Франция, Англия и Нидерланды обязывались соблюдать солидарность в отношениях с испанцами.

— Знаю, вы любите иметь Господа на своей стороне, — отвечал ему на это король. — Это единственный союзник, которому не нужно платить или давать субсидии. Но я не так богат, как он, а Ее королевское величество и не думает мне помогать. Потому я могу делать только то, на что меня хватит.

Он так и сделал: во второй день мая 1598 года между Францией и Испанией в Вервье был подписан договор, возвращавший мирные отношения тридцатилетней давности.

Это был несомненный успех Генриха IV. Независимость и целостность границ его возрождающегося государства были утверждены вопреки предсказаниям множества внутренних и внешних врагов.

Напротив, Филип II переживал ещё одну неудачу — пожалуй, последнюю в жизни. Неудачу тем более горькую, что его мечты о господстве над всей западной Европой теперь рассыпалась в прах. Имей он французскую корону, его мощь раздавила бы Англию, не говоря уже о восстановлении испанского владычества на всеми Нидерландами; он довлел бы над Австрией, в союзе с Польшей дотянулся до Швеции и решала бы судьбу всех начинаний Рима…

И корона эта казалась так близка! Филип чувствовал себя уже почти протектором Франции; рассчитывал по меньшей мере на захват львиной доли её территории при неизбежном — как он полагал — распаде королевства.

Его постигло тяжкое разочарование, а безжалостная болезнь приковала к ложу, которого он не смог покинуть до самой смерти. Его тело гнило ещё прежде, чем он испустил дух: его покрывали ужасные зловонные язвы, от которых не помогали даже святые дары. И вдобавок его мучили сомнения, выказал ли он достаточно рвения в истреблении еретиков. Правда, сжег он их немало, но ведь мог и ещё больше…Может именно это упущение стало причиной последних неудач?

Генрих Шульц прибыл в свой филиал в Бордо, призванный текущими финансовыми интересами, однако навестил Мартена в Ла-Рошели с мыслью о давних своих политических планах, которым уделял все больше внимания по мере того, как их возможная реализация все выразительнее прорисовывалась в его сознании.

Еще в 1594 году Зигмунт III короновался в Упсале на шведский трон, но не успев ещё вернуться в Польшу уже не мог быть столь уверен в прочности наследственного престола. Его дядя Карл, герцог Зюдерманский, назначенный регентом, приобретал все больше сторонников и стремился к реальной власти. Шведы справедливо считали своего католического короля, воспитанника иезуитов, орудием папы. Опасения за свободу вероисповедания наполнили подавляющее большинство народа недоверием и неприязнью к этому гордому, замкнутому в себе и фанатичному монарху, который — как утверждали — больше заботится об интересах Рима, чем о своих обоих королевствах.

Такое положение вещей все ухудшалось, и раньше или позже должно было привести к вооруженному конфликту. Король подумывал о союзе с Испанией, а посол Филипа II, Мендоза, настаивал на спешной оккупации Эльфсборга и размещении там сильного гарнизона, обещая при этом помощь своего монарха.

Но Карл Зюдерманский был достаточно дальновиден и бдителен, чтобы не дать себя застать врасплох: туда назначил он наместником одного из своих самых доверенных людей и укрепил гарнизон твердыни.

Не удалась Зигмунту и попытка заполучить мощный шведский флот, который он вызвал в Гданьск под предлогом нового путешествия в Стокгольм. Верный герцогу Зюдерманскому адмирал Шеель прислал только восемь кораблей под командованием Карлсона Гилленхельма. Две недели шведская эскадра дожидалась приезда короля, а когда стало ясно, что Зигмунт в Швецию вовсе не собирается, отправилась обратно. Карл, предвидя истинные намерения своего племянника, занял Кальмар, вытеснив оттуда его сторонников, в середине июля 1597 года велел сосредоточить флот в районе острова Борнхольм, а польскому послу Самуилу Ляскому заявил, что не пришлет в Гданьск кораблей, пока король не распустит силы, приготовленные для вооруженной интервенции. Зигмунт ещё рассчитывал на верный ему финляндский флот, остававшийся под командованием адмирала Арвида Столарма, но готовые к бою эскадры Шееля и Столпи заперли его у Аландских островов, блокируя выход из Ботнического залива.

Все эти обстоятельства благоприятствовали амбициозным планам Шульца, отношения и связи которого с одной стороны достигали двора и королевского совета, а с другой, словно скрытые пружины, действовали в гданьском сенате. Среди прочих его увлекла идея устройства собственной верфи в Эльблаге или в Пуцке — верфи, на которой можно было бы строить по крайней мере такие корабли, как «Зефир», или даже большие, наподобие голландских барков и английских фрегатов. Он понимал, что если господство на Балтике, веками удерживаемое Швецией, может перейти к Польше, военный флот Речи Посполитой должен стать постоянным, сильным и современным, а не собираться как теперь наспех при крайней необходимости. Но такие замыслы требовали долгой подготовки и больших расходов, а время поджимало. Приходилось, по крайне мере пока, использовать другие способы организации морских вооруженных сил.

Из Варшавы в поморские города, в Стржелов, Щецин, Любек, Висмар и Росток, понеслись королевские указы о прекращении морского сообщения со Швецией, об аресте шведских судов и о помощи кораблями. Гданьск с Ригой также получили приказ задерживать все суда под шведским флагом, а портовым властям предписывалось позаботиться о том, чтобы провизия и оружие не попадали морским путем к неприятелю.

В самом Гданьске, с согласия Сената, уже в конце 1597 года стояли на якорях четыре пинки, угнанные из Швеции сторонниками Зигмунта, и два больших парусника, закупленных в Шотландии и теперь перестраиваемые в линейные корабли. Один из них — «Сокол» — принадлежал Шульцу, но был реквизирован и содержался вместе со всей командой за счет королевской казны.

Командовал этой небольшой эскадрой вице-адмирал Тоннес Майдель, родом из Эстонии, а капитанами кораблей стали: Якуб Кениг на «Белом Орле»и гданький житель Ян Никель — на «Соколе».

Наконец весной 1598 года варшавский сейм выразил согласие на экспедицию короля в Швецию и выделил ему для этой цели триста тысяч злотых, а Генрих Шульц незадолго до своего отъезда во Францию успел ещё протолкнуть в магистрате подтверждение королевских указов, уполномочивающих Майделя на реквизицию иностранных судов. Свыше шестидесяти английских и голландских парусников попали под арест, Гданьск и Торунь поставляли орудия, ядра и порох, укрепляли побережья порта и Лятарню, нанимали солдат, матросов и артиллеристов, накапливали запасы продовольствия, а из Эльблага, Крулевца, Пруссии и Риги начала поступать помощь деньгами, кораблями, снаряжением и людьми, знакомыми с морским делом.

Шульц, однако, предвидел, что подготовка к экспедиции продлится ещё несколько месяцев. Армада, собранная в Гданьске, и позднее пополненная несколькими английскими судами из Риги и Эльблага, была и вправду многочисленна, но во-первых недостаточно вооружена, во-вторых — управлялась неопытными капитанами и недовольными командами, не готовыми к войне на море. Только королевские линейные корабли и крупные каперские парусники могли равняться с устаревшим, но боевым флотом герцога Зюдерманского. А потому надлежало любой ценой заполучить ещё хоть несколько современных фрегатов или галеонов, которые вместе с флотилией Майделя могли бы составить боевой эскорт всего конвоя.

Генрих Шульц основал для этой цели компанию со значительным участием короля, польских вельмож и даже некоторых иностранцев, закупил несколько английских кораблей и нанял экипажи, а теперь рвался втянуть в эту затею и Мартена, обещая тому не только немалую выгоду, но и командование свежесозданной эскадрой.

Мартен колебался, несмотря на то, что немало обстоятельств склоняли его к такому шагу. Он потерял Марго-Медок вместе с роскошной обстановкой, с мебелью, коврами, картинами и хрусталем, с лошадьми и каретами — со всем, что составляло прелесть этого поместья. Не хотел и попросту не мог туда вернуться, тем более что сыт был по горло тамошними соседями и связанными с ними воспоминаниями. Не верил в долгий мир и в его строгое соблюдение на море, но как бы там ни было пока был вынужден считаться с запретом атаковать испанские суда.

Однако решись он на предложение Шульца, — и все ещё оставшиеся капиталы ушли бы на корабли и снаряжение, и Бог весть когда стали бы приносить доход.

Мысль о постройке верфи, картина роста польской морской мощи, рисуемая Шульцем заодно с Грабинским, которого сразу захватили эти планы, привлекала Мартена. Вернись он на Балтику и загляни в Гданьск, командуя собственной военной эскадрой, имей он такое состояние, какое добывал уже дважды — один раз в Вест Индии вместе с Френсисом Дрейком, второй — захватив груженую серебром каравеллу «Санта Крус» после атаки на Кадис — не колебался бы ни минуты. Но теперь у него оставались лишь гроши, едва достаточные на самое скромное участие в такой затее.

Тем временем Гаспар Лику донес ему, что испанский Золотой флот уже в апреле миновал Багамский пролив и приближается к Азорским островам. Лику рвался попытать счастья. И соблазнял Мартена, а о мирном договоре, подписанном в Вервье, выражался презрительно и даже непристойно, предвидя, каким образом и для какой цели король не далее как через несколько недель использует «эту бумажку», если та конечно окажется на это годна. Наконец в середине мая Мартен решился и на одно, и на другое: во-первых ещё раз добыть состояние, напав вдали от берегов на конвой с испанским золотом, а во-вторых потом в ореоле славы и богатства вернуться в Гданьск, чтобы на службе польского короля претендовать на звание адмирала во главе мощного флота, который решил создать с помощью Генриха Шульца.

Определенные обстоятельства, казалось, вновь способствовали его планам. Мсье де Турвиль намеревался выслать патруль в сторону Бискайского залива, с целью уведомить все остававшиеся в море французские корабли о прекращении военных действий против Испании, и Мартен просил доверить эту миссию ему, вместе с фрегатом капитана Лику, на что и получил согласие.

Тут он однако натолкнулся на неожиданный отпор Марии Франчески и некоторые сомнения своего помощника. Сеньорита решительно заявила, что не примет участия в экспедиции за золотым руном. Она уже сыта зрелищами битв, пролитой крови, громом орудий и запахом порохового дыма. С неё довольно моря и ремесла, которым занимается Мартен, тем более что теперь из королевского корсара Франции он намерен превратиться в обычного пирата, которого не защищает никакое право. Она готова отправиться даже в Гданьск, хоть до сих пор её мнения никто не спрашивал; может даже остаться в Ла-Рошели, или скажем в Бордо под опекой Шульца, но и не подумает сопровождать Мартена в его самоубийственных затеях.

Ян был поражен её словами. Подозревал, что тут не обошлось без Шульца, который с самого начало отговаривал его от столь рискованного плавания, а потом, видя, что Мартена не переспоришь, пожелал иметь некую гарантию, что все будет сделано втихую и в кратчайший срок, так чтобы «Зефир» успел вернуться и отплыть в Гданьск, прежде чем известие о нарушении мирного трактата дойдет до Мадрида, а оттуда до Парижа и Ла-Рошели.

Мартен, поразмыслив, пришел к выводу, что оставляя Марию в доме Генриха в Бордо по сути выиграет вдвойне. Во — первых, он избавлялся от всех волнений за её здоровье и жизнь, подвергавшиеся опасности в каждой битве. Во-вторых, не имел ни малейших сомнений, что Шульц не мог бы покуситься на интимное сближение с Марией Франческой, хотя бы по причине своей суровой набожности и не слишком привлекательной наружности. И можно было положиться на его порядочность и расторопность, если речь зайдет о других приятелях и знакомых сеньориты, которые попытались бы воспользоваться в подобных целях отсутствием Мартена.

Он согласился, подумав:

« — Ведь все займет не больше нескольких недель».

Что же касается Стефана Грабинского, то ему отнюдь не приелись походы и битвы. Напротив — он их жаждал и впредь; но то, о чем Мария Франческа едва вспоминала, для него составляло проблему более существенную. Он хотел быть корсаром или капером, а не пиратом. Он в душе гордился воинской службой и военными трофеями, добытыми под знаменами короля Франции, который — как он полагал — сражался за правое дело. Тем охотнее Стефан готов был сражаться за интересы Польши против врагов Зигмунта III. Но он содрогался при мысли о грабеже, разбое исключительно ради собственной корысти.

Нелегко далось ему довериться со своими сомнениями Мартену. Опасался, что они останутся непонятыми или — что ещё хуже — будут восприняты как оскорбление. Но Мартен выслушал его терпеливо и дружелюбно.

— Я и сам задумывался над этим, — сказал он, кладя руку парню на плечо. — Можешь мне поверить, что имея в виду исключительно собственную корысть, я не затевал бы этого похода. Потому всю мою долю в добыче я заранее предназначил на закупку и оснащение судов, которые хочу привести в Гданьск или там построить. Шульц считает, что Его королевское величество Филип II скоро станет союзником нашего Зигмунта. Я намереваюсь позаимствовать у него немного золота в счет этого соглашения, ибо не слишком верю, что он сам поспешит с такой помощью. Если хочешь, можешь поступить как я. Будешь сражаться не за испанское золото, а за польский флот. Если это не успокоит твою совесть, останься с Шульцем. Мне тебя будет очень недоставать на палубе «Зефира», но жалеть не буду.

Грабинский был уже наполовину убежден. Ведь ни на миг он и не думал отказаться от любой затеи, в которой верховодил Ян. И ни в коем случае не расстался бы с «Зефиром». Даже если бы пришлось платить за это угрызениями совести. Но в глубине души он чувствовал, что Ян пытается обмануть или по крайней мере усыпить его сомнения.

— А Гаспар? — спросил он.

Мартен пожал плечами.

— Я Гаспару не исповедник. Мне кажется, что у него хватает счетов с испанцами, чтобы оправдаться перед самим собой. Он считает их врагами короля и, пожалуй, по сути дела прав.

« — Тем лучше для него,» — подумал Стефан, но вслух не произнес ни слова. Спросил только, когда Мартен хочет выйти в море, и услышав, что уже послезавтра, вздохнул с облегчением. Вынужденное ожидание в порту способствовало рождению новых сомнений, которым он больше не хотел предаваться.

Оба корабля были готовы выйти в море. Восемнадцатого мая — впервые за одиннадцать месяцев — на мачте «Зефира» вновь затрепетал черный флаг, ветер наполнил паруса, и Мартен, стоя на юте, послал последнее прости своей возлюбленной и приятелю, которому все ещё так доверял.

ГЛАВА VII

«Зефир»и «Ля Бель» уже сорок восемь часов лавировали за длинным, растянувшимся на десятки миль хвостом Золотого флота, который подходил к Азорам с запада. Держались вдалеке, вне пределов досягаемости остроглазых испанских моряков, карауливших на мачтах каравелл, и вовремя исчезали, когда на горизонте появлялись паруса какого-нибудь из кораблей эскорта. Чудодейственная труба со шлифованными стеклами, сооруженная в мастерской мастера Липпершея, и на этот раз оказывала Мартену неоценимые услуги: с её помощью он без труда распознавал любой корабль на таком расстоянии, с которого испанцы либо вообще не могли заметить «Зефир», либо — в лучшем случае — различали только крошечное пятнышко на горизонте.

Это наверняка не возбуждало подозрений, ибо Мартен не заметил никаких изменений в поведении капитанов судов конвоя. Транспорты плыли медленно, нестройно, наверняка измотанные долгой дорогой, в которой не раз попадали в шторм и в мертвый штиль. Когда головные каравеллы, вероятно, уже бросали тяжелые якоря в порту Терсейры, остальные ещё тянулись между островами Пико и Сан Мигель, под напором северо-западного ветра отклоняясь от курса на восток, к самой Санта Марии.

Несмотря на это до середины следующего дня Мартен не пытался атаковать ни одну из них. Командир эскорта явно не терял бдительности, ибо его легкие парусники вновь и вновь кружили вокруг расползавшегося стада, словно пастушьи псы, и нельзя было предвидеть, когда они появятся поблизости. Только вот ветер, который перед заходом солнца поднял высокую волну и срывал пенные гривы, казалось возвещал надежду на более благоприятные для корсаров обстоятельства.

В самом деле, уже в сумерках на западе собралась большая стая облаков, которые все густели, сбиваясь в сплошную свинцовую тучу, начавшую басовито погромыхивать, а море отвечало ревом и шипением, все грознее пенясь и рыча.

«Зефир», оставив позади «Ля Бель», держался тогда за правым крылом конвоя, и Мартен в угасающем свете наблюдал сквозь люнет два испанских корабля, которые тяжко боролись со шквалами, видимо стараясь любой ценой добраться до высоких берегов Санта Марии в надежде найти там убежище от бури. Один из них, смахивавший на большую каравеллу, с бочкообразной кормой и неуклюжим пузатым корпусом, нес наверняка ценный груз. Ветер и течение, а может быть просто не слишком умелые команды капитана, или какие-то повреждения, полученные в последние дни плавания, привели к тому, что каравелла отставала и значительно отклонилась от курса. Санта Мария — самый восточный из девяти островов архипелага — представлял теперь для неё последнее пристанище.

« — Если им не удастся подойти с подветренной стороны и бросить якорь в каком-нибудь защищенном месте, их снесет в открытое море, — думал Мартен. — И тогда они либо потонут, либо попадут в наши руки.» Он направил люнет на другой корабль, который — как он полагал — принадлежал к эскорту.

« — Этот держится гораздо лучше — подумал Ян с невольным уважением, — но похоже, что с него хватит и особо рисковать он не будет. И нельзя этому слишком удивляться, насколько я помню, тут трудно найти грунт для якорной стоянки, зато куда легче угодить в течение и налететь на скалы Доллабарат парой миль дальше…»

Обернувшись, он блеснул зубами в улыбке.

— Нам придется самим позаботиться об этой старой калоше, — сказал Ян Грабинскому. — Ее ангел-хранитель удаляется в безопасное место.

Стефан взял люнет у него из рук и взглянул сквозь стекла. Большой двухпалубный фрегат перебрасывал реи, чтобы развернуться и лечь в бейдевинд. Через несколько минут его скрыл проливной дождь, прилетевший на крыльях внезапного шквала.

Когда порыв ветра миновал, стало почти темно, но Мартен сумел ещё раз заметить осиротевшую каравеллу. Та раскачивалась как человек, которого огрели обухом по голове. Могло показаться, что в любой момент она ляжет на бок и больше не встанет. Но команда на борту не опускала рук. Большой парус с красным крестом был спущен, а реи развернуты под ветер. Волны, переливавшиеся через шкафут и штурмовавшие обе высоченные надстройки, едва не перевернули судно вверх дном, но оно все-таки поднялось и медленно, дюйм за дюймом, скрылось за подветренным мысом Санта Марии.

— Провидение спасло её для нас, — сказал Мартен, подражая тону и манере говорить Генриха Шульца. — На рассвете будет наша.

За ночь ветер поменялся на северо-восточный и немного успокоился, а на рассвете тучи стали расползаться и исчезать. «Ля Бель»и «Зефир», которые как два волка кружили вдалеке от подветренной стороной Санта Марии, сторожа лакомую добычу, видимо укрывшуюся в какой-нибудь тихой бухточке, теперь смело приближались к берегу. Гаспар Лику описал обширную дугу в направлении восточного скалистого мыса, чтобы отрезать испанской каравелле путь к отступлению, а Мартен под зарифленными парусами лавировал вдоль побережья, высматривая её на фоне зеленых холмов, покрытой буйной растительностью.

И когда «Зефир» был на середине пути, а «Ля Бель» готовилась к развороту, неизвестно откуда прогремел орудийный выстрел и эхо, отразившись от скал, раскатилось над морем. Мартен вздрогнул и взглянул в сторону мыса. В ту же минуту два фальконета на носу «Ля Бель» блеснули огнем, раздался двойной грохот и клуб дыма скрыл силуэт небольшого фрегата.

Не было времени долго раздумывать, кто стрелял первым — Лику или испанцы, ещё скрытые от взора Мартена. Вторая возможность казалась ему странной, хотя и более похожей на правду, ибо и при первом выстреле он должен был бы видеть дым. Но зачем испанцам стрелять, выдавая свое укрытие, если их ещё не атаковали?

Так или иначе, уцелевшая каравелла видимо нашла убежище гораздо дальше, чем полагал Мартен — явно только за скалистым мысом, к которому приближался Лику и где начал было разворот. Нужно было поскорее спешить туда, чтобы перекрестным огнем лишить её хода, а потом взять на абордаж.

Мартен торопливо отдавал команды. Паруса «Зефира» уже наполнились ветром, когда в неполных трех милях по курсу раздался короткий грохот залпа всем бортом.

« — Лику времени не теряет, —» подумал он и взглянул вперед, но то, что увидел он на этот раз, сразу погасило усмешку на его губах. Это был не залп канониров Гаспара Лику, а залп испанцев, нанесенный по мачтам и корпусу «Ля Бель». И нанесенный метко, потому что большой грот и два тяжелых полотнища с фокмачты вместе с реями рухнули на палубу, а через миг клубы дыма и пламени объяли весь корабль.

Мартен выругался. Не ожидал он такого от команды старой каравеллы и её артиллерии. Там, должно быть, оказалось немало пушек и хороших пушкарей. И капитан старой калоши умел их использовать.

Эти соображения не остудили его гнева. Но голова оставалась холодной и мыслил он логично. У испанцев теперь, скоре всего, готовы к выстрелу пушки лишь по одному борту, да возможно ещё несколько орудий в надстройках. Их командир не мог предвидеть, что фрегату, который он так серьезно повредил, спешит на помощь другой корабль, поскольку он его ещё не видел. Как он поступит? Ему нужно обеспечить себе возможность вести огонь по неподвижной цели с другого борта, если «Ля Бель» не сдастся сразу или не взлетит на воздух, когда пожар охватит пороховые погреба. Значит «Зефир» должен маневрировать так, чтобы захватить каравеллу со стороны разряженных орудий, которые явно не успели зарядить повторно. Но как отгадать, какой это борт — левый или правый?

« — Я должен его увидеть, — подумал Мартен. — Нужно подождать, пока он покажется. Но при этом нужно быть к нему достаточно близко, чтобы атаковать, преде чем он сумеет развернуться.»

Снова велев зарифить паруса, он направил «Зефир»к самому берегу, чтобы неожиданно атаковать оттуда и сразу уничтожить эту проклятую каравеллу. Ян уже не называл её калошей, даже в мыслях. Она заслуживала уважения. С ней следовало считаться.

Тут он увидел мачты, медленно выплывавшие из-за гребня мыса. Судя по реям, она легла в дрейф и наверняка вот-вот окончательно лишится хода. Но в виде этих мачт и рей было нечто невероятное. Что-то поразившее его, прежде чем он успел сформулировать мысль, которую тут же подтвердила столь драматическая действительность!

Это был рангоут не старой транспортной каравеллы, а тяжелого линейного фрегата, несомненно принадлежавшего к эскорту…

В мгновенье ока Ян понял, что произошло. Фрегат отнюдь не бросил на произвол судьбы отставшую каравеллу, как полагал он прошлым вечером. Испанец только обогнул остров с северо-запада, чтобы бросить якорь в удобном месте. А теперь вышел ей навстречу.

« — Кто знает, не миновали мы её минуту назад! — мелькнула у него мысль. — Если так, она готова ускользнуть от нас.»

Задетый этой мыслью, он оглядел тот берег, который лежал по левому борту «Зефира»и за ним. Но там царило ничем не омрачаемое спокойствие. Зато прямо перед ним разыгрывался последний акт истории маленькой стройной «Ля Бель». Команда оставляла её в панической спешке на лодках и плотах, а грохот испанских мушкетов склонил Мартена отбросить все иные мысли кроме спасения Гаспара Лику и его людей.

Дело это вовсе не казалось в ту минуту проигранным. Увидев мачты испанского фрегата, Мартен сориентировался, что тот атаковал корабль Гаспара с левого борта, поскольку сейчас дрейфовал обращенный к нему правым. Этой информации ему вполне хватило. Ян знал, что должен делать, и был убежден, что через несколько минут разделается с испанцами, обернув ситуацию в свою пользу. Вот тогда будет время подумать и о каравелле, и о её сокровищах.

«Зефир» ещё раз окрылился всеми парусами. Мартен хотел как можно скорее пролететь оставшиеся полторы мили, дать залп левым бортом, целя в мачты неприятеля, обстрелять картечью экипаж на палубе и сразу сделать разворот, чтобы ударить всеми орудиями правого борта по обеим надстройкам фрегата. Дело должен был завершить абордаж и штурм, поддержанный огнем мушкетов.

Но весь этот план рухнул в несколько секунд. В ту минуту, когда «Зефир» на полном ходу миновал почти вертикальную скалу, из-за обрыва словно лис из норы высунулась укрывшаяся в маленьком заливе каравелла и пересекла их курс перед самым носом. Тессари, который стоял за штурвалом, уже не сумел увернуться. Бушприт с ужасным треском вонзился в носовую надстройку испанского корабля, прогнулся словно древко копья и лопнул посередине. Столкновение было настолько сильным, что матросы рухнули на палубу, мачты закачались, а верхние реи каравеллы сорвались и повисли на топенантах, увязнув в такелаже.

В то время как Мартен тут же справился с замешательством и отдавал короткие, ясные команды, испанцы полностью потеряли головы. Прежде чем они опомнились, Штауфль и Ворст со своими людьми сумели оттолкнуть баграми сомкнувшиеся борта кораблей, а Поцеха обрубил топором спутавшиеся снасти.

«Зефир» медленно дрейфовал, беспокойно трепеща парусами, пока остальная команда во главе с Грабинским не перебрасопила реи, а потом начал принимать под ветер, почти касаясь кормой берега.

Все это происходило в полной тишине, которая воцарилась после первых окриков тревоги и короткого треска столкновения. Испанские моряки и корсары глядели друг на друга через все расширявшуюся полосу воды, словно не в состоянии прийти в себя от изумления, а Мартен все ещё наделся, что ему удастся вырваться из ловушки, прежде чем они очнутся.

Речь теперь шла прежде всего о том, чтобы не выдать своего присутствия перед капитаном и командой эскортного фрегата, который в ту минуту загораживала пылающая «Ля Бель»

« — Если эти не начнут стрелять, — подумал он, — никто там не заметит, что произошло.»

Некоторое время могло казаться, что и в самом деле «Зефир» уйдет без выстрела. Паруса уже подхватили ветер и искалеченный нос корабля с расщепленным бушпритом вспенил воду, когда вдруг с кормовой надстройки лишившейся хода каравеллы, которую течение развернуло кормой в море, блеснула багровая вспышка и вылетел клуб дыма. Одновременно раздался грохот, у левого борта «Зефира» взлетел столб воды и каскадом брызг обрушился на палубу. Тупой удар сотряс корпус. Его сопровождал звук, подобный треску сломанной кости.

Мартен стиснул зубы. По содроганию палубы и по этому характерному звуку он понял, что ядро пробило обшивку борта.

— Ответь им! — бросил он сквозь зубы Ворсту, который стоял у фальконетов.

Рыжий гигант склонился над казенной частью, прицелился и дал знак канониру. Зажженный фитиль коснулся полки с порохом, железный ствол отскочил назад, рванул канаты, грохнул выстрел и облако дыма окутало корму «Зефира». Тут же подал голос и другой фальконет, а когда ветер развеял густую дымную завесу перед глазами наблюдателей, в том месте, где только что красовалась высокая надстройка испанского корабля, осталась лишь бесформенная груда балок и досок, охваченная огнем.

Броер Ворст приглядывался к делу своих рук здоровым глазом, переминаясь с ноги на ногу. Он был явно удовлетворен, ибо извлек из кармана жвачку и откусил от неё изрядный кусок, занявшись потом перезарядкой обоих орудий.

— Оставь, — махнул рукой Мартен. — Взгляни, что делается внизу. Наверняка у нас приличная дыра под ватерлинией.

Он говорил спокойно, словно речь шла о мелочах, но нисколько не сомневался, что повреждение серьезное.

И оно оказалось куда серьезнее, чем он полагал. В люке показался перепуганный, бледный Перси Барнс и заорал, что вода заливает трюм.

Ворст схватил его за горло и вытащил на палубу.

— Заткни пасть, — рявкнул он. — Давай сюда трех человек из моей вахты и становись к помпам. Живо!

Сам он скатился по поручням крутого трапа, проскочил в люк артиллерийской палубы и с обезьяньей ловкостью повис на руках, чтобы не теряя времени на преодоление множества крутых ступеней, оказаться на самом дне корабля. Несмотря на свои пятьдесят с лишним лет он сохранил физическую ловкость и силу, каким мог бы позавидовать не один молодой атлет. А ведь у него уже была приличная команда внуков!

Мысль о внуках промелькнула у него в голове, когда он влетел по колени в воду, плеснувшую в лицо, залившую глаза. Мысль приятная, но совершенно неуместная в таких обстоятельствах. Он поспешил от неё избавиться, протирая глаза рукой, и освоившись с полумраком начал пробираться в сторону левого борта, где заметил возле пробоины бурлящий водопад.

Нащупав руками дыру, пробитую ядром, Ворст засопел. Сосновые доски внутренней обшивки толщиной в четыре дюйма вместе с наружной обшивкой были расколоты и торчали внутрь большими двухфутовыми щепами, а дубовый шпангоут треснул и надломился. В пробоину вполне мог бы протиснуться щуплый человек.

Вода напирала, врывалась ревущим потоком, сочилась во все стороны сквозь трещины и щели, образовавшиеся от вылетевших пакли и смолы. Уровень её поднимался поразительно быстро, так что никакая помпа не смогла бы его понизить или хотя бы надолго удержать на нынешнем уровне.

И все же нужно было откачивать воду как можно скорее, чтобы добраться до дыры и залатать её хотя бы временно.

Перси Барнс, прозванный Славном, явился наконец, приведя несколько молодых матросов. Плотник велел им привести в действие две рычажных помпы, а сам сломя голову вскарабкался обратно на палубу, чтобы уведомить Мартена, склонить его немедленно развернуться и спасать корабль, пока ещё не поздно.

Но Мартен и сам принял такое же решение, притом уже в тот миг, когда прогремел злосчастный, наверняка случайный выстрел из кормового орудия испанской каравеллы. Гром этого выстрела выдал присутствие «Зефира»; два новых, последовавших из его фальконетов, уже не имели особого значения; так или иначе капитан фрегата, дрейфующего в полуторых милях, был предупрежден. Больше нельзя было рассчитывать застать его врасплох.

Имея жуткую пробоину ниже ватерлинии и сломанный бушприт, а в связи с этим ограниченную возможность маневрировать из-за отсутствия кливеров на носу корабля, Мартен не мог даже мечтать об атаке на столь серьезного противника. Это стало бы просто самоубийством.

И он не мог, к своему великому сожалению, хоть чем-нибудь помочь Гаспару Лику и его людям. Приходилось предоставить их собственной судьбе и убираться поскорее, отказавшись от неравной схватки, которая могла закончиться лишь полным поражением.

Вот потому-то Броер Ворст, выглянув из темного трюма, вместо испанского фрегата, «Ля Бель», объятой пламенем пожара, и скалистого мыса Санта Марии увидел по курсу «Зефира» только простор открытого моря и восходящее солнце, немого свидетеля драмы, первый акт которой уже подошел к концу.

Мартен ни с кем не разговаривал. Он замер неподвижно, словно врос в палубу, с окаменевшим лицом и нахмуренными бровями, прислушиваясь к стуку топоров, которыми забивали клинья, брусья и пластыри на днище корабля, и внутренне сражаясь с гневом и унижением.

Он не переносил неудач. Казалось, злая и коварная судьба дала ему пощечину, и он теперь терзался собственным бессилием. Единственным и весьма слабым утешением могло быть то, что «Зефир», несмотря на полученные повреждения, пока что уходил от погони испанского фрегата, который уже два часа отчаянно его преследовал, отставая однако все больше.

Конечно, это было слабое утешение, раз приходилось возвращаться в Ла-Рошель побежденным, с пустыми руками, потеряв надежного союзника и товарища, каким оказался Гаспар Лику…

Мартен решил зайти вначале в Аркахон, чтобы там исправить повреждения. Полагал, что сумеет намного опередить Золотой флот и даже если его стоянка в Аркахоне займет три или четыре дня, успеет прибыть в Ла-Рошель прежде, чем туда дойдет известие о происшествии у Санта Марии.

Он и не сомневался, что испанцы поднимут крик по поводу нарушения только что заключенного мира, но не слишком из-за этого беспокоился. Во-первых, как «Ля Бель», так и «Зефир» плыли не под флагами Бурбонов, а под корсарскими знаменами, какие в то времяиспользовались в Карибском море и Мексиканском заливе, и притом были обстреляны с испанских кораблей, прежде чем сами открыли огонь. Так что можно было придерживаться версии о самообороне. А при отсутствии сторонних свидетелей этого факта весь экипаж с чистой совестью может поклясться, что так все и было.

Если бы даже этим показаниям не поверили (а могло случиться и так, ввиду ничем не объяснимого присутствия корсаров в районе Азоров) то все равно никто во Франции не будет слишком сурово судить виновников пожара на каравелле, которая наверняка уцелела и не была разграблена.

И кого же должна была постигнуть кара? Яна де Мартена, человека, который «спас честь Франции»в битве при Олерон? Того самого Яна Мартена, которого король Генрих Добрый обнимал и целовал как друга? Нет, не стоило забивать себе голову такими глупостями.

Но оставалась другая проблема, стократ более важная. Та, между прочим, из-за которой Мартен связался со всей затеей; та, которая не оправдала его надежд.

Он не добыл ничего — и сам понес серьезные потери. И теперь так или иначе вынужден был возвращаться в Гданьск, если не хотел стать попросту пиратом.

Правда, Англия была по-прежнему в состоянии войны с Испанией, но он уже не мог рассчитывать на корсарский патент и покровительство Елизаветы. Не мог и записаться на службу Нидерландам, причем по двум причинам: останься он в европейских водах, не получил бы ни быстрых, ни больших трофеев и призов; а соберись отправиться в дальние воды, в Восточные Индии и к Островам Пряностей, под командой адмиралов Хаутмана или Уорвика, столкнулся бы с решительным отпором Марии. Ян знал, что преодолеть его не сможет.

Гданьск и перспектива занять высокое положение в военном флоте Зигмунта III привлекали его все больше. Но теперь эти мечты утратили немалую часть своего блеска, поскольку ему пришлось бы вернуться на Балтику почти таким же, как покидал её двадцать пять лет назад, без солидного состояния, которое позволило бы купить и оснастить хоть несколько кораблей.

— А если ещё раз попытать счастья?

Он нетерпеливо пожал плечами, словно отбрасывая эту возможность.

Когда и где его пытать? Пока он в Аркахоне исправит повреждения, Золотой флот окажется вблизи Кадиса, наверняка под дополнительным эскортом, который или уже прибыл на Терсейру, или плывет из Испании навстречу конвою.

Он чувствовал себя одиноким и разочарованным. Будь с ним его давние товарищи, вместе с которыми он добывал славу и испанское золото! Ричард де Бельмон, Саломон Уайт, Уильям Хагстоун, Пьер Каротт, и даже Генрих Шульц — не тот сегодняшний, богатый гданьский купец, а прежний, когда ещё был жив Френсис Дрейк и когда черный флаг с золотой куницей вызывал смертельный страх на водах Кампече, среди Антильских и Багамских островов, у берегов новой Кастилии и Новой Испании. С ними он мог решиться на любое отчаянное и рискованное предприятие. Теперь он был один, лишь со своей командой, которая отчаянно работала у помп, чтобы удержать «Зефир» на воде и привести его в ближайший дружественный порт. По пятам гнался враг, который преследовал их с достойной удивления настойчивостью. А впереди же…

Ян машинально взглянул вперед и сразу поднял голову, чтобы проверить, что делает матрос, сидевший на марсе фокмачты.

— Эй там, на фоке! — гневно вскричал он. — Ты что, ослеп или язык проглотил?

Матрос прикрыл глаза рукой от солнечных лучей.

— На горизонте паруса по курсу! — протяжно прокричал он. — Очень много парусов!

Мартен зашел в рубку за люнетом. Достал его из кожаного футляра, протер стекла и взглянул.

Не меньше двух десятков кораблей с красными крестами на раздутых парусах отрезали ему путь на северо-восток.

« — Эскорт из Кадиса», — подумал Ян.

В этот момент далеко за кормой «Зефира» прогремел одиночный выстрел. Ядро не долетело, но Мартен знал, что капитан фрегата и не питал иллюзий достать их с такого расстояния. Выстрел был лишь сигналом для испанской эскадры, которая плыла на запад, к Азорам, чтобы усилить охрану конвоя. Через минуту прогремел второй выстрел, потом третий и четвертый.

Их услышали: эскадра сменила курс и перестроилась, развернувшись фронтом к «Зефиру», образовав огромный полумесяц или невод, загоняющий его в ловушку.

Даже с учетом потери хода и способности маневрировать Мартен наверняка сумел бы обогнуть её, но присмотревшись повнимательнее, дальше к востоку он обнаружил другую эскадру, а потом ещё одну, которую заметил лишь по верхушкам мачт, выныривавших из-за горизонта. Могло показаться, что вся Атлантика между Азорскими островами и берегами Португалии усеяна испанскими судами.

« — Не выйдет, — подумал он. — Нельзя излишне рисковать».

Оглянулся на преследующий их фрегат. Тот шел круто к ветру, в каких-то трех милях позади. Ян знал, что стоит «Зефиру» повернуть налево или направо, испанский капитан тут же попытается перерезать ему курс, сократив дугу словно по тетиве натянутого лука. Даже если ему это не удастся, он здорово приблизится — быть может, на дистанцию прицельного огня.

« — Но другого выхода нет, — мысленно решил он. — Нужно только, насколько удастся, отбить ему охоту к ближнему бою».

Разочарование и апатия уже совсем его покинули. Он был возбужден, как обычно перед лицом трудного, рискованного предприятия, и ум его работал четко и логично. Вызвал Грабинского и Поцеху, чтобы уведомить их о своих намерениях. Отдал детальные приказы. Распределил людей — к помпам, к орудиям, к выполнению маневров.

Единственной посторонней мыслью, которую позволил он себе в связи с воспоминаниями о давних приключениях и боевых товарищах, была мысль о том, что он уже однажды оказался в подобной ситуации, вырвавшись из Тампико в Мексиканском заливе от кораблей вице-короля, а потом скитаясь среди островов Малых Антил и по Карибскому морю, с перебитой гротмачтой, лишенный орудий, преследуемый Флотом Провинций, в нескольких тысячах миль от безопасной Пристани беглецов. И тут же он её отбросил: ведь в конце того приключения его ожидало ещё большее разочарование: пепелище независимого королевства Амаха — руины юношеских мечтаний и великих планов, моральный и материальный крах.

Неужели судьба опять столь жестоко с ним поступила?

Он ощутил горячую волну, словно объял его порыв ветра из раскаленной печи.

— Хватит! — произнес Ян вслух.

Отдав Грабинскому команду на разворот, дал знак Цирюльнику, который стоял за штурвалом.

«Зефир» принял в полветра влево и сразу увеличил скорость. Но капитан фрегата сделал то же самое и теперь оба корабля шли почти параллельно, сохраняя ту же дистанцию, которая их разделяла все время погони.

« — Он не попался на удочку, — подумал Мартен. — Знает, что нам не уйти ни на восток, ни на север. И ждет следующего поворота влево. Тогда у него будет шанс перерезать нам курс. Но мы тем временем оставим его немного позади.»

Действительно, фрегат не мог тягаться скоростью с «Зефиром», который под всеми парусами, включая три кливера, растянутых на обломке бушприта, давал теперь от десяти до одиннадцати узлов.

Однако долго так продолжаться не могло. От крена на левый борт под напором ветра и от возросшей скорости едва залатанная пробоина опять раскрылась. Вода срывала пластыри, врывалась сквозь щели, штурмовала наложенные заплаты, грозя их выломать. Ворст и его люди укрепляли пластыри и подпорки, работая по колено а потом и по бедра в кипящем потоке, который не позволял передохнуть и в любой миг мог одержать над ними верх. Помпы глухо чавкали, поглощая мутную воду и выплевывая её в море, но не справлялись. Уровень воды поднимался, и при каждом наклоне корабля на его дне возникала большая волна, ударяя под самый палубный настил, переворачивая и смывая людей, калеча их, ударяя досками и бревнами в борта, которые отвечали странным гулом и треском.

«Зефир» под её тяжестью кренился все больше и все тяжелее вставал, зарывался носом, трепетал, как большая птица, попавшая в сети, и вдруг, когда волна переливалась с шумом и бульканьем на другой борт, наклонялся на противоположную сторону, чтобы вновь беспомощно осесть, как перегруженная повозка, одно колесо которой попало в глубокую выбоину на разбитой дороге.

Мартен не мог больше этого выносить. Муки корабля пробирали его насквозь. Он ощущал их всеми нервами, словно это не штаги и ванты «Зефира», а живые волокна его собственных мышц и сухожилий рвались в страшных муках.

Ян оглянулся на фрегат. Тот взрывал широкую борозду на сверкавшей под солнцем поверхности моря, идя вполветра меньше чем в трех милях слева и чуть позади «Зефира». На таком расстоянии он теперь и держался, словно на невидимом длинном буксире.

Правее из-за горизонта выныривали все новые паруса и мачты с развевающимися на ветру золотисто-красными флагами Испании.

Мартен велел перебросить реи на противоположный галс и править так, чтобы «Зефир» — все ещё опережая фрегат — как можно скорее подрезал его с носа. В результате он получил ещё более выгодный ветер, почти фордевинд, что давало дополнительный ход, и прежде всего позволяло разгрузить левый борт и уменьшить течь.

Капитан фрегата, видимо уверенный в мощи и дальности огня своих тяжелых орудий, на маневр «Зефира» не отреагировал. Теперь оба корабля шли пересекающимися курсами. Там, где эти курсы пересекутся, должна была произойти решающая стычка, потому что тогда расстояние между фрегатом и корсаром даже в самых благоприятных для Мартена обстоятельствах не могло превысить трех четвертей мили.

Так случилось, что прежде чем прозвучали первые выстрелы, Мартен, а потом и его команда, собравшаяся на палубе «Зефира», могли собственными глазами убедиться, какая судьба постигла Гаспара Лику и нескольких матросов с «Ля Бель». Те были подвешены за руки на штагах фокмачты, мерно колышась над самым бушпритом, и на их обезображенных и окровавленных телах даже издалека заметны стали следы ужасных пыток,

Они были ещё живы. Лику выкрикивал что-то вроде «жги» или «пали», а молодой светловолосый парень, висевший выше, напрасно силился достать пальцами ног хоть какой-то поперечный линь, чтобы опереться на него и облегчить муки рук и плеч.

Грабинский закусил губу и отвернулся. Он не хуже этих несчастных знал, что единственное, что Мартен может для них сделать — это ускорить их смерть. У них не было никаких заблуждений, и наверно потому Гаспар торопил Мартена с открытием огня.

Когда первые выстрелы мушкетеров и аркебузеров «Зефира» положили конец их мучениям, точно нацеленное двенадцатифунтовое ядро из четвертькартауна перебило верхнюю марсарею, которая с грохотом рухнула на палубу, срывая по пути штаги.

Испанские пушки и картечницы ответили почти одновременно, снеся несколько человек и дырявя паруса, однако большинство бомб и картечи пролетели мимо, не вызвав повреждений. Зато залп Томаша Поцехи, произведенный всем левым бортом, причинил такое опустошение парусам фрегата, что на гротмачте не осталось даже куска парусины, а большой передний парус повис как пустой мешок, выпуская ветер из распоротого брюха. Несколько последующих выстрелов с обоих сторон ещё достигли цели, пробивая стены надстроек или откалывая щепу с палуб и бортов, но ни один из них не лишил хода ни «Зефир», ни фрегат, поскольку расстояние между кораблями росло теперь с каждой секундой, уменьшая убойную силу ядер.

Вскоре фрегат отказался наконец от дальнейшей погони. Корсар удалялся с попутным ветром, а на испанском корабле паруса и реи были в столь плачевном состоянии, что едва могли удержать его на курсе. Нужно было заменить их или ремонтировать, и как можно скорее, чтобы сведения, добытые от пленников, вовремя дошли до его сиятельства адмирала Торреса.

ГЛАВА VIII

Дурные предчувствия, посетившие Мартена перед началом артиллерийской дуэли с испанским фрегатом и напомнившие о поражении, понесенном когда-то в Карибском море и Мексиканском заливе, полностью оправдались. У испанцев на этот раз было более чем достаточно кораблей для охраны Золотого флота. Эскадры Торреса, освободившиеся после отмены блокады западного побережья Франции в результате заключенного в Вервье мира, вышли навстречу конвою и в районе Азорских островов сконцентрировалась почти половина всего военного флота Филипа II. Когда его командующий получил рапорт одного из капитанов о стычке с двумя кораблями у берегов Санта Марии, и узнал, что пираты якобы оставались на французской службе, оскорбленное чувство справедливости и рыцарская честь восстали в нем во весь голос. Несчастный капитан вместо ожидаемых похвал и награды получил крепкую взбучку за то, что допустил взрыв погребов и затопление «Ля Бель», и заодно за смерть пленников, тела которых легкомысленно выбросил за борт. Сразу после этого флотилия, состоявшая из десяти самых быстроходных фрегатов, кинулась в погоню за «Зефиром», и Торрес приказал её командиру не показываться ему на глаза без этого бесстыдного корсара в оковах и без его проклятого корабля — на буксире.

Командиром этим был Бласко де Рамирес. Услышав имя Яна Мартена, он побледнел от ярости и заскрипел зубами так громко, что адмирал удивленно уставился на него.

— Какого черта! — рявкнул он. — Вам не нравится это дело?

— Раны Христовы, — пробормотал командор, с трудом переводя дыхание. — Клянусь ранами Христовыми, ничего в жизни я не хочу так, как этого!

И вновь судьба отвернулась от Мартена. Рамирес преследовал его со мстительностью и упорством бешеного буйвола. Ему вдруг подвернулась возможность, о которой он мечтал с той минуты, когда побежденный и опозоренный покидал палубу «Зефира» на глазах своей собственной невесты, которая выбрала этого мужлана! В ушах его все ещё звучали издевательские слова соперника:»— Не буду больше преследовать тебя, если не попадешься на пути. Но если ещё когда-нибудь попробуешь меня предательски убить, я попросту велю тебя повесить и отрежу другое ухо.»

Он машинально коснулся места на правом виске, где осталось позорное клеймо от удара рапирой.

« — Теперь я тебе отрежу уши, — подумал Бласко. — И отплачу за все.»

Действительно, имея столь подавляющее преимущество, он мог это сделать и лез из кожи вон, чтобы выполнить полученный приказ. Выследил Мартена у южных берегов острова Файял, затем пытался перехватить между Сан Жоржи и Грациозой, правда неудачно. Однако он добился, что Мартену пришлось оставить всякую мысль попасть кратчайшим путем в какой-нибудь французский порт и решиться обогнуть Азоры с запада, чтобы, описав большую дугу к северу, держаться подальше от маршрута Золотого флота.

Но и там ему не давали покоя. Фрегаты Рамиреса продолжали его преследовать день за днем и ночь за ночью. «Зефир» протекал, люди у помп выбивались из сил, недоставало питьевой воды, а небывалая жара и длительные штили словно сговорились против измученного экипажа.

Только двадцать четвертого июля Мартен увидел зеленые берега Олерона, наутро же, через шестьдесят восемь дней после выхода из Ла-Рошели, привел свой искалеченный корабль в порт, минуя стоявший на якоре «Виктуар», с которого не донеслось ни одного приветственного выкрика.

Возвращение было отнюдь не триумфальным, и могло показаться, что никто не ожидает капитана и экипаж корсарского корабля, как это бывало обычно, когда они возвращались с богатой добычей. Портовые трактиры, харчевни и винные погреба заполнялись тогда зваными и незваными гостями, приятелями, знакомыми и знакомыми знакомых, случайными авантюристами и просто зеваками. Все, кто мог, спешили в порт, чтобы выпить и до отвала нажраться за счет удачливых корсаров, а на мускулистых плечах каждого матроса висело по паре девиц. На этот раз только шестивесельная шлюпка военно-морского коменданта вышла навстречу «Зефиру», и её рулевой, указав лоцману место для швартовки у причала в глубине порта, заявил, что капитану следует немедленно прибыть к командующему флотом.

Мартен, измученный и хмурый, сошел на берег, оставив на Грабинского и Томаша Поцеху надзор за уборкой парусов и надлежащим закреплением швартовов. Вначале он намеревался где-нибудь перекусить и утолить жажду, а уж потом предстать пред адмиралом. Но только лишь свернул на длинную улицу, где помещались лучшие таверны, как встретил двух знакомых офицеров королевского флота, которые, вежливо сняв шляпы, преградили ему путь. Старший из них, капитан мушкетеров, произнес сухим официальным тоном:

— Шевалье де Мартен, по приказу его светлости адмирала де Турвиля я арестую вас именем короля. Прошу отдать шпагу и пистолеты.

Мартен надолго онемел, переводя взгляд с одного на другого, словно подозревая, что они пьяны, или сошли с ума.

— Это что, шутка? — спросил он наконец, хмуря брови.

— К сожалению нет, — ответил капитан. — Вы обвиняетесь в неподчинении приказам, и что гораздо хуже, в нападении на испанский корабль в мирное время, — добавил он менее официально.

А потом, видя, что Ян не собирается сопротивляться, сказал уже совсем по-дружески:

— Чтоб меня черти взяли, капитан Мартен, если я с удовольствием выполняю приказ нашего адмирала. И можете мне поверить, что он сам серьезно озабочен таким оборотом дела. Вы Бог весть чего натворили, испанский посол подал ноту и протест королю, а Клиссон от радости, что вы споткнулись, потирает руки. До окончания следствия вас велено держать в крепости. Надеюсь, вы не захотите затруднять нашу печальную миссию. Сопротивление ничего не даст, побег невозможен: у входа в порт стоит корабль, которому дан четкий приказ этого не допустить.

— Я его видел, — буркнул Мартен. — Мсье де Клиссон назначил сторожить меня моих друзей, наверно чтобы ещё больше мне этим досадить, — заметил он с презрительной усмешкой. — Но ведь король тоже называл меня свои другом; надеюсь, этой дружбе можно доверять.

Он отцепил перевязь, вручил офицерам свою рапиру и пистолеты.

— Прошу как следует приглядывать за этим оружием, — сказал он с легким поклоном. — Хотелось бы обязательно получить их обратно, и надеюсь, что вскоре так и произойдет.

— Искренне вам того желаю, — кивнул капитан. — Пойдемте.

У короля Генриха IV после заключения соглашения в Вервье появился выбор: либо укрепление мира с Испанией и союз с Филипом II, либо дальнейшее согласие с протестантскими государствами против Мадрида. За первую из альтернатив выступало французское католическое духовенство, давние сторонники Лиги и папа Клемент VIII. Другую поддерживали гугеноты и наиболее разумные государственные мужи из королевского совета. Генрих склонялся к их политической концепции, хотя по крайней мере временно был вынужден соблюдать известную осторожность.

Известия о выходке Мартена, подкрепленные показаниями, вырванными у несчастного Гаспара Лику и вещественными доказательствами, которые испанский посол представил при своей ноте, короля изрядно разгневали. Он сыт был внутренними проблемами с раскольниками, сторонниками Лиги, католиками и гугенотами, которые неустанно грызлись между собой, грозя ему изменой и отступничеством, и даже затевая против него заговоры, подстрекаемые агентами Филипа. Извне грозил вооруженный конфликт с Карлом Эммануэлем Савойским, а Франш-Комте, Лотарингия и Фландрия — земли, население которых до сих пор говорило по-французски — ожидали присоединения к Франции.

Занятый большой политикой, преодолением преград на избранном пути и урегулированием споров, король легко терял терпение и впадал в гнев, даже если причиной дополнительных хлопот были верные его подданные с неоспоримыми заслугами перед монархом.

Смерть графа де Бланкфора в поединке с Мартеном вызвала уже достаточно замешательства. Понадобилось немало усилий, чтобы спасти убийцу, не поддаваясь натиску общественного мнения баронов и гугенотского дворянства, которое требовало его голову. Теперь того же домогались господа католики, епископ и испанский посол от имени своего монарха.

— Твой Мартен слишком много себе позволяет, — сказал король Максимилиану де Бетюну, немного подостыв от первого приступа гнева, вызванного этим известием. — Вначале подстреливает едва назначенного мною губернатора, как кролика, потом нарушает только что подписанный мной мир, а завтра ему может прийти в голову взорвать Лувр или объявить войну Елизавете! Надлежит примерно покарать его, если только он вернется, ибо мне кажется, Торрес гоняется за ним по всей Атлантике. Подумай над этим, мой Росни, а тем временем вели его посадить под замок, как только покажется в порту, чтобы случайно он не завладел всем нашим Западным флотом и не повел его на Кадис. Это было бы на него похоже…

Мсье де Бетюн направил соответствующие указания в Бордо и Ла-Рошель, а поскольку мыслил трезво и практично, на всякий случай велел не только запереть в крепость непослушного корсара, но и наложить арест на его корабль и все имущество.

Поэтому в конторе Генриха Шульца тут же появились судебные исполнители и потребовали предъявить учетные книги, содержащие все текущие счета, а в частности счет Яна Куны, именуемого Яном Мартеном или Жаном де Мартен. Сальдо этого счета выражалось суммой гораздо меньшей, чем можно было ожидать, что поначалу возбудило некоторые подозрения. Однако обстоятельный контроль выявил, что Мартен в самом деле умудрился за два года растратить огромную добычу, захваченную во время знаменитого абордажа испанской каравеллы «Санта Крус» после атаки на Золотой флот в Кадисе. То, что осталось, составляло единственную его собственность, если не считать поместья Марго-Медок.

Чиновники финансового ведомства отправились туда, прихватив в пользу казны наличность в золоте, выплаченную филиалом Шульца в Бордо, но прибыв на место, обнаружили только руины и пепелища, поросшие бурьяном и плющом. Не на что было даже наложить арест, и судья из Полье, некий мсье де Кастельно, в округе которого находилось это владение, усомнился, что если выставить поместье на аукцион, кто-то захочет его приобрести.

Следовательно, оставался только корабль, но тем должно было заняться адмиралтейство, а точнее командир флотилии «Ла-Рошель» контр-адмирал де Турвиль. Впрочем, в ту пору корабль и его капитан ещё не возвратились в порт; их след затерялся где-то в океане, между Азорскими островами и западным побережьем Франции.

Генрих Шульц после визита чиновников мсье де Бетюна в свой филиал несмотря на их молчание тут же догадался, о чем идет речь, и предпринял дальнейшее следствие своими силами, желая узнать всю правду и все детали. Это удалось ему без особого труда; благодаря своим связям и знакомствам уже назавтра он получил исчерпывающую информацию, касавшуюся не только сути дела, но и всех побочных его аспектов. Он, например, знал, что Мартену не грозит смертная казнь (чего опасался Людовик де Марго) и предвидел, что рано или поздно король позабудет о его провинностях.

« — Правда, Мартен утратит остатки состояния — если уже не потерял их, — думал он, оценивая ситуацию, — ибо никто не сумеет вернуть от мсье де Бетюна денег, конфискованных в казну. Но хоть» Зефир» не отберут! Тут есть свои хорошие и есть плохие стороны. Хорошие — поскольку перейди «Зефир»в собственность королевского флота, его бы никогда не удалось выкупить. Плохие — поскольку Мартену может прийти в голову идея новой экспедиции, например, на покорение Новой Франции с Самуэлем Шамплейном. Я же хочу видеть его в Гданьске, и причем как можно скорее. Его, корабль и эту женщину. Или может быть наоборот: её, корабль и его. В конце концов можно его и предоставить собственной судьбе, лишь бы Мария Франческа и «Зефир» принадлежали мне. Ведь у меня есть Грабинский. Так было бы лучше всего. Мартен перестал быть незаменимым. Лишился ласки Господней. Удачи и состояния, но это почти одно и тоже, поскольку Бог любит людей богатых.»

Подкрепленный столь возвышенным посылом, Шульц вернулся мыслями в Гданьск, а точнее к своим семейным делам, которые там были известны лишь в кругу городских нотаблей.

Он был женат. Но хранил это в тайне от Мартена и сеньориты де Визелла, поскольку полагал, что таким образом легче завоюет её симпатии. Женился он, разумеется, ради огромного приданого, а также для того, чтобы войти в родство с богатейшим и наиболее влиятельным в Гданьске семейством Циммерманов. Гертруда Циммерман была единственным ребенком и наследницей огромных капиталов, множества каменных домов, бессчетных предприятий и судов. Она не отличалась ни красотой, ни умом. Но эти недостатки вполне компенсировало её приданое, а в будущем — богатое наследство Рудольфа Циммермана.

Да, будущее разворачивало перед глазами Генриха Шульца роскошные картины. Зато действительность, особенно действительность его семейной жизни, вызывала в нем лишь неприязнь и отвращение. Каждый раз, когда он поднимался на мраморное крыльцо своего нового дома возле Зеленых ворот в конце Длинного Рынка, мысль о Гертруде, с которой нужно было сесть за стол или лечь спать в огромную резную кровать, отравляла ему минуты отдыха. Шульц оттягивал момент возвращения, блуждая взором по мастерски кованой балюстраде, разглядывая золоченые лепные розетки своего дома, который так ему понравился, когда тесть подарил его к свадьбе, и который теперь скрывал в своем богатом нутре все то, чем он рассчитывался за приобретения этого союза. Наконец с тяжким вздохом входил он в прихожую, а потом, избавившись от шляпы и плаща, тяжело шагал дальше, чтобы приветствовать жену молчаливым кивком и холодным формальным поцелуем в её чрезмерно высокий лоб.

Он с ней почти не разговаривал; скорее, говорил сам с собой или размышлял вслух в её присутствии, убежденный, что эта ограниченная молчаливая женщина немногое поймет из его монологов.

Гертруда улыбалась робко и застенчиво, чтоб не показывать при этом испорченных желтых щербатых зубов, или вздыхала, когда ей казалось, что Генриха заботят какие-то неприятности.

Была она апатична и — по крайней мере на вид — бездумна. Ее худая костистая и плоская фигура, редкие волосы и круглые птичьи глаза без всякого выражения создавали общий облик, который и в самом деле не мог пробудить нежных чувств, за исключением быть может жалости.

Но Генрих Шульц вовсе не жалел её. Если он возвращался поздно и заставал её уже в ночном уборе, терпеливо ожидавшую в супружеской спальне, при виде её головы в папильотках и длинной тонкой шеи, торчащей точно стебель георгина из скромного выреза ночной сорочки, его охватывало искушение открутить этот увядший цветок и выбросить его на помойку.

Разумеется, он не поддавался таким капризам воображения, хотя мысль об избавлении от этой женщины не раз его посещала. Особенно тогда, когда в воспоминаниях являлась ему совершенно иная картина — сеньорита де Визелла. Впрочем, о подобном он не мог и мечтать: Гертруде следовало пережить своих родителей, если он хотел унаследовать состояние Рудольфа Циммермана, и кроме того Шульц сомневался, хватило бы ему отваги и хладнокровия на такое преступление, даже если прибегнуть к яду или найти какой-то иной способ избавиться от жены.

Каждый раз, когда его одолевали подобные навязчивые видения, он потел обильнее обычного, а мышцы живота дрожали под кожей, словно желудок палило раскаленным железом. Он стонал, ворочался под периной и Гертруда вставала и приносила ему отвар ромашки, по своей наивности и глупости полагая, что его мучит несварение желудка после ужина во Дворе Артуса.

Не нужна ему ни её ромашка, ни её забота! Нужно ему было нечто совершенно иное: такая подруга жизни, как Мария Франческа. Ее пылающие взгляды, её белые руки, обнимающие его шею, её безумные поцелуи!

Размышляя над судьбами Мартена и» Зефира «, он пришел к выводу, что теперь есть некоторые шансы исполнить все свои желания. Встав, Генрих принялся расхаживать по пустым комнатам своей конторы. Не зажигая огня, кружил в спускавшихся сумерках среди высоких конторок, словно сонный призрак с бледным исступленным лицом, на котором напрасно было искать следов жалости, сочувствия или угрызений совести. Не спеша, деловито и логично рассматривал он конкретный план действий, вновь и вновь пережевывая и смакуя беспокойные, и вместе с тем такие сладкие мысли, облизывая кончиком языка сохнущие губы, пока не признал в итоге свои намерения мудрыми и достойными похвал. Изощренный ум нашел ему оправдание страстей, которыми он руководствовался, и одновременно подсказал способ их удовлетворить.

Генрих Шульц, верный сын церкви, запер двери снаружи, оставил ключ у сторожа и перекрестившись направился в пригород Бордо, где в небольшой усадьбе, принадлежавшей вдове состоятельного фабриканта ликеров, жила сеньорита де Визелла с неотлучной Леонией.

Мария Франческа после долгой беседы с Шульцем, который с ней поужинал и засиделся до полуночи, не могла уснуть. Она была потрясена принесенными им известиями, а все, о чем он говорил позднее, наверняка желая её успокоить и утешить, казалось и неясным, и ненадежным.

По сути дела, он её только перепугал ещё больше. Теперь сеньорита чувствовала себя беспомощной, одинокой, преданной друзьями и едва ли не ограбленной этим фальшивым, безжалостным мсье де Бетюном, который ещё так недавно за ней ухаживал и выказывал особую симпатию.

Прикидывался! Разыгрывал перед ней комедию, чтобы подольститься к королю! При первой же возможности ограбил Яна, а теперь покушался на её драгоценности… Так по крайней мере утверждал Шульц.

Она ему верила, ибо он показал квитанции и копию распоряжения о конфискации всего состояния Мартена.

Мария не могла — или точнее не хотела поначалу верить, что такое могло произойти по повелению короля, но Шульц убедил её. Ведь у него были доказательства, а в таких делах разбирался он как никто другой.

Король… — она презрительно скривила губы. — Интересно, приказал ли король отобрать заодно и браслеты, и перстень с сапфиром, полученные ею от него в ту ночь любовных клятв и обещаний.

Ни одного из них он не выполнил. И даже обиделся, когда она пришла просить защиты от разъяренных гугенотов, которые домогались казни Мартена после фатального поединка с графом Оливье.

Тогда она возненавидела его столь же легко, как в свое время уступила. В её глазах он стал теперь обычным волокитой, от которого вдобавок несло, как от старого козла.

Шульц предостерегал её не рассчитывать на симпатии Его королевского величества. Но предостережения были излишни. Она чувствовала себя оскорбленной тем мимолетным приключением и жаждала о нем забыть.

Подумала об Армане д'Амбаре, которого не видела уже много месяцев. Наверное и он не слишком ею интересовался, забыл…

А Ричард де Бельмон?

— Бельмон в Париже, — сообщил Шульц. — А может быть в Амстердаме. Занимается дипломатией, как и прежде, когда служил Эссексу. Ты ему доверяешь больше, чем мне?

Она удивленно покосилась на Генриха, и легкая дрожь пробежала по телу. Мелочное ханжество, жадность и желание несмываемой печатью отметили его бледное лицо, пробиваясь сквозь маску меланхолии. Но только он один не оставил её в беде.

Сеньорита протянула руку, которую он поднес к губам. Ощутила на пальцах их сухое прикосновение.

— Я сделаю все, чтобы не допустить катастрофы, — прошептал Шульц.

Потом он изложил план действий, который в своей основе показался ей чрезвычайно простым, и настаивал, чтобы она согласилась с его немедленным началом.

Она уже была готова воспользоваться этим советом, но попросила два дня на размышление. Предстояло спокойно все обдумать и освоиться с новой ситуацией.

Только когда Генрих ушел, её охватили сомнения и опасения, а когда легла, сон отлетел с её измученных век и она долго ворочалась с боку на бок в мягкой постели, с ужасной сумятицей в голове и тревогой в сердце, которое то трепетало как бабочка в паутине, то снова слабело, лишаясь сил, то пронизанное внезапной болью сжималось, словно в смертельной судороге.

Встав, сеньорита распахнула окно. Бледный свет утра уже проникал в сад и разгонял ночную тьму. Струя свежего воздуха отрезвила её, но не развеяла мучительного чувства неуверенности и страха.

Она упала на колени перед зеркалом и слезы хлынули по побледневшим щекам.

Мария Франческа плакала, не зная собственно, почему, но наверняка не из опасений перед смертью, о которой подумала на миг, ощутив колющую боль в сердце. Никогда она не боялась смерти, даже вполовину так, как старости и нужды; как того, что могла утратить гладкость щек, блеск волос и ослепительную белизну зубов, или лишиться возможности шить новые наряды, или продавать драгоценности чтобы просто выжить…

Впрочем, в ту минуту она об этом не думала. Рыдала словно маленькая девочка, расстроенная без видимой причины, не отдавая себе отчета, почему. И как всегда — плач дал ей облегчение.

Потом отерла слезы и взглянула в зеркало. Отражение собственного облика наполнило её новыми сомнениями. Ей показалось, что она уже не так свежа и молода (ведь ей уже исполнилось восемнадцать!) ни столь красива, и вообще больше похожа на расстроенную и усталую женщину ближе к среднему возрасту.

« — Неужели это в самом деле я? — спрашивала она в душе. — Не может быть!»

Закрыла глаза и открыла их вновь. Всматривалась в собственное лицо подозрительно и напряженно, отыскивая незамеченные морщинки. Ну, не нашла их, но и что с того?

« — Что будет, если Ян не вернется? — думала она, укладывая волосы, протирая веки розовой водой и припудривая нос. — Что будет, если я навсегда останусь одна в этой ужасной стране? Если красота моя увянет, что смогу я предложить мужчинам?»

— Ничего! — громко сказала она. — Нужно бежать отсюда, пока не поздно. Пока мсье де Бетюн на начнет разыскивать меня через своих судебных исполнителей.

Примерно в то же время Генрих Шульц очнулся от глубокого сна и убедившись, что солнце ещё не взошло, с наслаждением потянулся и перевернулся на другой бок.

« — Кажется, я уже как минимум наполовину выиграл эту игру, — подумал он перед тем, как снова уснуть. — А если Мартен ускользнет от Торреса и вернется в Ла-Рошель, выиграю окончательно. Вот бы здорово…»— пробормотал он уже сквозь сон.

Что же касается Мартена, который разумеется в эту минуту не мог ни в малейшей степени догадываться о намерениях Шульца и растерянности соей возлюбленной, то он в самом деле ускользнул от Торреса, а точнее от Рамиреса, мчась по воле ветра и волн в какой-то тысяче морских миль по прямой к западу от Бордо.

Надежды Генриха на его возвращение исполнились буквально через пару недель, когда Мария Франческа уже направлялась в Гданьск на борту судна, плывшего под торговым флагом купеческого сообщества» Р. Циммерман и Г. Шульц «.

Время прибытия» Зефира»в Ла-Рошель и все, что произошло потом, как нельзя больше соответствовали планам компаньона и зятя Рудольфа Циммермана, верного друга Яна Мартена и заботливого опекуна его возлюбленной.

ГЛАВА IX

Архикатолический монарх, опора церкви, неукротимый враг еретиков, Филип II умирал. Когда-то, в расцвете своих мужских лет, он заразился страшной болезнью от некой куртизанки, которую случайно углядел через окно своего кабинета, когда она выходила из носилок, и к которой воспылал грешной страстью, хоть не была та ни особенно красива, ни молода. Удовлетворив телесную нужду, получил отпущение грехов и наверняка забыл бы эту женщину, если бы не язвы, которые появились чуть позже и стали напоминать о ней куда настойчивее и болезненнее, чем очищенная от грехов совесть.

Со временем они распространились по всему телу, проели его насквозь и причиняли ужасные муки, пока наконец не уложили на ложе смерти.

Это роскошное королевское ложе теперь смердело трупной гнилью, хоть ежедневно и меняли на нем постель и тонкое белье, а также кадили и окропляли благовониями. По требования короля оно стояло теперь в часовне, чтобы оттуда до последнего дыхания мог видеть он главный алтарь огромного собора. Уже пятьдесят дней и ночей окружали его священники и монахи, молясь и распевая литании и псалмы. Святые дары, которые правда оказались ни на что не годны как средство против сифилиса, по — прежнему лежали в изголовье, чтобы облегчить душе умирающего дорогу в рай.

Так наступил день тринадцатого сентября года от рождества Христова 1598, и вместе с восходящим солнцем в Эскориал прибыл гонец с известием о победе Тирона и небывалом поражении и гибели на поле битвы Бэдженала, который командовал армией Елизаветы в Ирландии.

Филип приподнялся на локтях и, опираясь на подушки, которые подложили ему под плечи, велел прочесть свернутое в трубку послание. Его исхудавшее лицо, желтое как воск, сияло; в фанатичных глазах вновь блеснула жизнь. Так Провидение вознаграждало его чистоту и рьяность веры!

Удивительно сильным голосом начал он диктовать поздравительное послание Тирону. Обещал деньги, военную помощь, создание новой Великой Армады. Предсказывал скорую погибель еретиков и их королевы.

И вдруг лишился сил, и глаза его закатились. Утратив дар речи, он впал в полусон или оцепенение, из которого очнулся лишь только поздно вечером. Как сквозь вату в ушах слышал пение хора монахов, увидел пред собой мерцающее пламя и понял, что кто-то пытается воткнуть ему в беспомощные руки зажженную свечу. Судорожно схватил её и крепко сжал, словно пытаясь таким образом удержать улетающую жизнь.

Но это был конец. В какой-то момент его охватила дрожь, пальцы, худые и высохшие, как щепки, разжались, и свеча со стуком упала на мраморный пол.

При известии о смерти Филипа французский двор надел официальный траур. Но траур оказался весьма короток и…весел.

Генрих IV даже перед испанским послом не смог принять грустный вид, а от придворных и друзей вовсе не скрывал своего удовлетворения.

Он стал доступен и любезен, чем воспользовался Агриппа д'Обиньи, чтобы представить ему просьбу об освобождении шевалье Жана де Мартена, заключенного в крепости Ла-Рошель по обвинению в пиратском нападении на Золотой флот.

Об амнистии для знаменитого корсара ходатайствовал главным образом его первый помощник, Стефан Грабинский, при посредничестве Ричарда де Бельмона. Уже несколько недель он пребывал в Париже и сумел даже добиться некой благосклонности, или по крайней мере благожелательного нейтралитета в этом деле министра финансов, мсье де Бетюна, что впрочем не обошлось без весьма ценных подношений.

Д'Обиньи знал, что от Максимилиана таким путем немалого можно добиться, и знал еще, что Росни получил приличную взятку от своего протеже, Генриха Шульца, за то, что «Зефир» не конфисковали по прибытии в порт. Потому неприятностей с его стороны он не ожидал. Сам он действовал совершенно бескорыстно, поскольку во-первых не терпел и презирал вымогательство у попавших в неприятности людей, во-вторых испытывал к романтичному капитану-авантюристу искреннюю симпатию.

Действительно, король согласился помиловать Мартена при условии, что он и его корабль покинут Францию либо отправившись в Новый Свет под команду Самюэля де Шамплейна, либо куда угодно еще, но уже без королевского корсарского патента и без права убежища во французских портах.

Мсье де Бетюн правда предупредил, что капиталы корсара, конфискованные в пользу казны, возвращены не будут. Никаких иных преград он не чинил.

Благодаря такому повороту дела пятого декабря Мартен покинул камеру в казематах крепости Ла-Рошель и оказался на свободе, без гроша за душой да ещё в долгах. Долги эти образовались из кредитов, взятых Грабинским на ремонт «Зефира», не говоря уже о расходах, которые помощник произвел из своего кармана, чтобы поскорее освободить любимого капитана.

В нынешней трудной ситуации это были крупные суммы, а характер займов настолько же выручал, насколько и обязывал Мартена, поскольку взяты были из сбережений его собственной команды. На них скинулись Томаш Поцеха, Герман Шульц, Броер Ворст и Тессари, прозванный Цирюльником, и если и не исчерпывали всего их состояния, то во всяком случае поглотили все, что у них было при себе.

Но этого все равно было мало. Слишком мало, чтобы снарядить корабль на плавание до Гданьска, поскольку Мартен теперь жаждал оказаться там как можно скорее. Вдобавок он должен был покинуть Ла-Рошель в течение четырех дней; такой срок назначил ему адмирал де Клиссон, который явно знал о его нелегком положении и заранее тешился неминуемо грозящей ему катастрофой.

Мартен за новым займом обратился прежде всего к представителю Шульца, управлявшему его филиалом в Бордо. Потратил на него два ценных дня и не получил почти ничего.

Управляющий, мсье Тиже, который фигурой напоминал высокий высохший бурьян, принял его с деланной любезностью и уважением, которыми скрывал равнодушие и презрение. Голос его был тонок и высок, словно на зубах скрипел песок.

К сожалению, он не получил от мсье Шульца никаких поручений о выделении Мартену кредита после ликвидации его счета. И не имел достаточных полномочий, чтобы подобные кредиты открывать. Но зато он знал. что мсье Шульц издавна готов был купить у Мартена его прекрасный корабль…

— Об этом не может быть и речи, — прервал Мартен.

— Ну, в таком случае… — проскрипел Тиже, разводя руками, как худое пугало. — В таком случае — неожиданно повторил он, — я мог бы вам, капитан, дать добрый совет. Разумеется, совершенно частным образом, — предостерег он, тут же потупив глаза, как скромница, которой стыд не позволяет слишком явно выказывать свои чувства. — Приватно и почти бескорыстно, то есть за небольшие комиссионные, если вы примете этот совет и воспользуетесь при этом моими услугами.

— Что это за совет? — спросил Мартен, поднимая хмурый взор, поскольку полагал, что речь идет просто о ростовщических процентах.

Мсье Тиже понизил голос и начал говорить, беспокойно косясь налево и направо, словно опасаясь, что кто-нибудь подслушает.

Прежде всего он спросил, известно ли Мартену, что некий авантюрист по имени Шамплейн готовит новую экспедицию в Северную Вест-Индию, где с согласия и при поддержке мсье Лаффемаса, генерального контролера торговли Его королевского величества, хочет основать колонию и город в устье реки Святого Лаврентия.

— Конечно, — кивнул Мартен. — Я слыхал об этом. Но собираюсь в противоположную сторону — на Балтику.

— О, одно другому не мешает! — воскликнул Тиже. — Даже наоборот. Мсье Шульц предвидел ваше мудрое решение и даже подготовил с этой целью для «Зефира» подобающие сертификаты для попутных портов в Нидерландах, Дании и Германии, даже если продажа корабля не состоится.

— Он только позабыл, что я без денег, — иронично вставил Мартен.

Тиже сочувственно склонил голову.

— Я и пытаюсь поправить дело, — проскрипел он. — Мсье Лаффемас…

— Но ни мсье Лаффемас, ни Шамплейн не интересуются Гданьском и Балтикой, — снова перебил Мартен, начиная уже терятьтерпение.

— Разумеется, — подтвердил Тиже. — Зато готовы снарядить любой корабль и подобающего капитана, который хотел был податься в Новый Свет.

Мартен пожал плечами.

— Повторяю вам, что я туда не собираюсь.

— Но если я правильно понял, «Зефир» навсегда покинет Францию. А я бы мог вам, капитан Мартен, помочь получить все нужное оснащение из кредитов, предназначенных генеральным контролером торговли на экспедицию Шамплейна. Если вы подпишете контракт, «Зефир» получит все, что нужно, а потом… — мсье Тиже сделал прощальный жест рукой и протяжно присвистнул. — Кто же догонит «Зефир»в открытом море, если он вдруг изменит курс и поплывет через Ла Манш?

Мартен наконец понял, на что намекает уважаемый наместник Генриха Шульца.

« — Ну вот мы и дошли до сути», — подумал он.

— Вы ошиблись, мсье Тиже, — сказал Мартен почти без гнева, скорее с отвращением. — Я корсар, а не мошенник. И не воспользуюсь вашим мудрым советом, даже если бы мне пришлось подыхать с голоду и пить одну воду. Мне и моей команде. Его королевское величество поступил со мной не слишком великодушно, но как бы там ни было, в течение двух лет дарил мне свое гостеприимство и свой флаг на море. Я не имею привычки отвечать неблагодарностью на такую благосклонность, тем более что ни мсье Шамплейн, ни Лаффемас мне ничего плохого не сделали.

Мсье Тиже видимо почувствовал себя обиженным.

— В таком случае, — начал он с надменным видом, — мне не остается ничего иного…

— Как вручить мне те самые сертификаты, заготовленные Шульцем, — сказал Мартен, вставая. — Они ещё могут пригодиться.

Тиже тоже стал. Его запавшие, неслыханно худые щеки украшал кирпичный румянец, а тощая фигура раскачивалась из стороны в сторону, как высохший стебель тростника под порывом ветра.

— Это…Это весьма странное требование, — проскрипел он. Я вовсе не намерен…

— Хватит! — рявкнул Мартен. — Хватит уверток, мсье Тиже. Не знаю, что лучше: разбить ваш череп, в котором крутятся злодейские затеи, или донести о них мсье Лаффемасу.

Красные пятна исчезли с лица управляющего, словно их остудило ледяное дуновение страха.

— Никто вам не поверит, капитан Мартен, — прошептал он. — И вы меня не поняли, — добавил уже увереннее, с трудом сглотнув слюну. — Я лишь хотел сказать, что не имею намерения отказывать вам в выдаче сертификатов, о которых позаботился для вашей милости мсье Шульц.

— Это весьма разумно с вашей стороны, — буркнул Мартен. — Чем раньше я их получу, тем лучше и для вас, и вашего здоровья.

Тиже, подстегнутый этим замечанием, извлек какой-то ящик и, покопавшись в нем, достал три формуляра, собственноручно заполненные Генрихом Шульцем прекрасным каллиграфическим почерком, после чего, отдав их Мартену, пояснил своим обычным, сухим, скрипучим голосом их непростое содержание.

«Зефир» должен был проследовать через Ла Манш, Северное море и пролив Зунд на Балтику как гданьское торговое судно. Мог взять груз вин и сукон в Бордо, или фарфора и пряностей в голландском Шевенингене, причем плата за фрахт выплачивалась капитану после погрузки товара.

Сертификаты оговаривали и такие вопросы, как свободное плавание по указанному маршруту и право укрытия в нескольких портах по пути, если понадобится.

У Мартена блеснули глаза.

— Ах, так речь идет ещё и о задатке! — воскликнул он.

— После погрузки товара, — уточнил мсье Тиже. — Сомневаюсь, что вам удастся сделать это в Бордо.

Ян выругался. Ему оставалось сорок восемь часов. Возвращение в Ла-Рошель, перегон «Зефира»в Бордо, погрузка, необходимые закупки… Нет, не успеть. Срок, назначенный адмиралом де Клиссоном, сводил на нет все усилия получить кредит или аванс. На них можно было рассчитывать только в Шевенингене. Но от Ла-Рошели до Шевенингена восемьсот миль, к которым нужно было прибавить по крайней мере ещё столько же на лавировку при более-менее благоприятных ветрах. Было безумием отправляться в такое плавание без запасов продовольствия, без запасных парусов и канатов, а также ядер, пороха, пакли, смолы и всех прочих материалов, от которых давно освободили кабельгат корабля, использовав их на ремонт недавно полученных повреждений.

Порочный круг замкнулся. И выхода Мартен не видел.

Он шел в сторону площади Квинконс, откуда отправлялся почтовый дилижанс в Рошфор. Ярость, сотрясавшая его с той минуты, когда он узнал об отъезде Марии Франчески с Шульцем, рассыпалась в прах ещё в тюремной камере, оставив после себя горечь и отвращение. Теперь она опять вспыхнула в нем, пока он не распрощался с вероломным конфидентом Генриха. То, что испытывал Ян, выйдя из его конторы, не было ни гневом, ни жаждой мести. Он чувствовал себя не только одиноким, но попросту разоренным, причудой злой судьбы лишенным всего самого дорогого на свете, и мысль эта будила в нем скорее обиду, чем боль, причем обиду не на Марию или Шульца, а на саму жизнь, на ту ловушку, в которую он дал себя поймать.

Что с того, что он отдавал себе отчет в заговоре, устроенном проклятой судьбой с несколькими мерзавцами — с Шульцем, который не доверял ему и потому уговорил Марию уехать, и с его управляющим, который делал непристойные предложения, и с мсье де Клиссоном, который так рвался ему досадить? Тут ничего поделать он не мог. В голову не приходила ни одна спасительная мысль, а сознание полного поражения на время настолько его поглотило, что он стал нечувствителен к сильному, исключительно холодному ветру с дождем, который прогнал с улиц всех прохожих.

Обходя грязные лужи и кучки конского навоза на пустой площади, он направлялся к навесам почтовой станции и харчевни «Sous le prompt cheval», когда вдруг, перепрыгнув бурный поток у края мостовой, угодил прямо в объятия капитана Пьера Каротта, который приближался с противоположной стороны.

Они уставились друг на друга, одинаково пораженные и обрадованные столь неожиданной встречей.

Каротт заговорил первым.

Он, собственно, только что вернулся после долгого отсутствия во Франции из какой-то деловой поездки, и слышал кое-что о неудачах Мартена, а узнав, что «Зефир» стоит на якоре в Ла-Рошели, собирался туда, как всегда готовый помочь приятелю в нужде.

— Ты похож на даму, родившую близнецов, — заявил он, приглядевшись к Яну. — Чтоб меня черти взяли, если у тебя не крупные неприятности, от которых я, быть может, в состоянии тебя избавить! Говори, сколько тебе нужно?

Мартен был так тронут его простодушной готовностью, что на миг лишился дара речи.

— Само небо посылает мне тебя, — наконец прошептал он. — А я уже был близок к отчаянию.

Обняв за плечи друга и отстранившись на расстояние вытянутых рук, Ян смотрел на него затуманенными глазами, словно ожидая, что за плечами Пьера вдруг вырастет пара ангельских крыльев, румяное его лицо, прорезанное глубоким шрамом, обретет нежные черты херувима, а толстая суковатая палка, которую Каротт держал под мышкой, превратится в цветущую лилию — и желая не упустить из виду ни одной детали этого волшебного преображения.

Но никакого преображения не произошло. Посланный небом Каротт ничем не выдал своего неземного происхождения. Напротив, выругался совершенно не по-ангельски, поскольку дождь затек ему за воротник.

— Может пойдем чего-нибудь поесть и выпить, — предложил он как простой смертный.

— Нет-нет, не тут, — запротестовал Пьер, когда Мартен охотно двинулся в сторону распахнутых дверей таверны. — После обеда в забегаловке «Под ржущим конем» даже у страуса случилось бы несварение желудка. Я знаю тут неподалеку одно довольно занюханное заведение, ну просто рай для мух, но там и людям есть чем поживиться. Столуюсь там уже с год, каждый раз, как попадаю в Бордо, и не жалуюсь. Полагаю, ты собираешься в Ла-Рошель? — спросил он, указывая дорогу. — В таком случае поедем вместе, ибо «Ванно» стоит в Рошфоре. Нам хватит времени промочить горло и поговорить.

Проводив Мартена в тот самый «рай для мух», который кстати носил не слишком романтичное название «Au rat effronte», Каротт пустился в доверительный разговор с хозяйкой, вдовой Пуа, молодой женщиной с широкими бедрами и выдающимся бюстом.

Ян заметил, что симпатичная вдова весьма кокетливо улыбается его приятелю, а Пьер с истинной страстью заглядывает ей в глаза.

« — Отличная вышла бы пара — морковка с горошком, — подумал он, позабавленный этим наблюдением. — Пьер должен бы на ней жениться. Похоже, привлекает его сюда не только хорошая кухня…»

Каротт наконец оторвался от чарующих улыбок мадам Пуа и вернувшись к столу, за которым ждал Мартен, сообщил с сияющей миной:

— Нам подадут печеного гуся!

— Это уже что-то, — уважительно заметил Мартен, наливая в кубки красное вино, которое тем временем им подали в глиняном кувшине.

Каротт пригубил, выразительно поднял бровь, причмокнул языком и послал ещё один многозначительный взгляд хозяйке, а уж затем внимательно выслушал историю, рассказанную Мартеном.

— Прежде всего, — сказал он, в свою очередь принимаясь за аппетитную еду, — перестань волноваться из-за денег. Это вредит желудку, особенно в сочетании с молодой гусятиной. Я, разумеется, одолжу тебе нужную сумму. Она у меня при себе. И прошу тебя — никаких благодарностей! — Он вытянул перед собой пухлую ладонь, словно хотел его удержать от благодарностей. — Старик Каротт ещё не позабыл, как ты в заливе Тампико спас ему жизнь, а позже помог заполучить недурное состояние. Эх, Ян! — вздохнул он, потянувшись к кубку с вином. — Вот были времена!

— Да ты и на нынешние не жалуешься, а? — спросил Мартен.

— Нет, — ответил Пьер. — Не жалуюсь, ибо этим делу не поможешь. Кстати, времена и теперь не худшие. Вот только я старею. Но об этом лучше не говорить и не думать.

— Особенно под гусятину и при мадам Пуа, — вставил Мартен.

Каротт с добродушной улыбкой кивнул.

— Недурна, а? — спросил он, облизывая пальцы.

— Да, хороша! — невинно согласился Ян.

Пьер бросил быстрый взгляд в сторону буфета, откуда лучилась в его сторону новая улыбка мадам Пуа, после чего погрозил Мартену пальцем.

— И не пытайся у меня её отбить, бесстыдный соблазнитель! — грозно заявил он. — Едва ты на неё взглянул, как она уже не дает мне проходу, все распрашивая о тебе. А теперь так и ест тебя глазами, словно у тебя три лица и семь пар рук, вызолочен ты с головы до ног и с рубинами вместо глаз!

Мартен расхохотался, Каротт ему вторил.

— Не думай, что я уже не знаю, что плету, — предостерег он. — Сам видел когда-то в Восточных Индиях такого золотого истукана. Тогда я был молод и наивен, и старшие товарищи убедили меня, что истукан живой. Увидел я его в каком-то храме и… ну, не скажу, чтобы кровь у меня застыла в жилах, но мороз прошел по коже, это точно. Я вовсе не хочу этим сказать — продолжал он, — что Катерина при твоем виде испытала нечто подобное. Если там и была какая-то дрожь, то явно не холодная. N'est-ce-pas, Catherine?13 — обратился он к ней.

Вдова Пуа улыбнулась, сверкая ровными зубами.

— Vous plaisantez, Pierre 14 — залилась она румянцем, опуская глаза.

— Вовсе нет, — живо возразил Каротт. — Pas a pas on va bien loin15 — вздохнул он с комичной серьезностью. — Но этот негодяй через час отбывает, так что с него взятки гладки.

— А ты едешь вместе с ним, — заметила она словно с упреком, что, казалось, только польстило Пьеру.

— Еду, но вернусь на «Ванно», так что нет повода для обид, — ответил он и повернулся к Мартену, подкручивая поседевший ус.

— Ah, Les femmes! Elles ont toujours besoin qu'on les rassure, surtout lorsqu'il s'agit de l'amur et de ses sequelles…16 Наверняка ты сам это заметил.

— Да, до известной степени, — ответил Мартен довольно растерянно, поскольку ему пришло в голову, что приближается срок отъезда и нужно оставить Пьеру немного времени на эти неизбежные уверения, требующие скорее жестов, нежели слов, и лучше без свидетелей.

— Пойду взгляну, начали ли запрягать, — сказал он. — Дам тебе знать.

Он встал и хотел рассчитаться, но Каротт запротестовал. ведь он сам пригласил Мартена к «Бесстыдной крысе», к тому же был тут почти хозяином. Так что Ян только распрощался с мадам Пуа, рассыпавшись в комплиментах её кухне и обаянию, после чего направился в сторону почтовой станции.

Дождь перестал и даже бледное октябрьское солнце пробилось через облака, разогнанные ветром. На дворе стоял выкаченный из сарая дилижанс с высокими колесами, в который запрягали четыре скелета, обтянутых вылинявшей кожей, слегка напоминавших лошадей. Мартен усомнился, сумеют ли они вообще стронуть с места огромную восьмиместную колымагу с пассажирами, с кучером и сопровождающим почту, да ещё с невероятным количеством багажа. Похоже, на ногах они держались только благодаря тому, что подпирали друг друга боками с торчащими ребрами. Но обиженный его сомнением солидный возница в длинной зеленой накидке заверил, что за пару часов доберется до Сант Андре, а там получит «настоящих» лошадей и тогда его не обгонит ни одна частная карета.

— К утру вы наверняка будете в Рошфоре, ваше превосходительство, — уверял он Мартена. — Мы сменяем упряжку пять раз, и эта четверка в самом деле из худших, но ещё потянет.

Мартен, успокоенный этим уверением, дал ему фунт серебром, а когда через пару минут Каротт, вырванный звуками почтового рожка из пылких объятий пышнотелой Катерины, уселся рядом, чтобы тут же снова дать волю своему неугомонному языку, четыре костлявые клячи действительно тронули с места и дилижанс покатился по разбитой дороге в сторону моста на Гаронне.

ЧАСТЬ II. ЗЕЛЕНЫЕ ВОРОТА

ГЛАВА X

Король Зигмунт III Ваза, милостиво правящий шляхетной Речью Посполитой уже одиннадцатый год, ни по характеру и облику, ни манерами и обычаями подданным своим не нравился. Да и Ягеллоном был он только по матери. Пока жила его тетка Анна, вдова Батория, вавельский двор ещё напоминал времена Зигмунта Августа и короля Стефана. Но после пожара 1595 года, когда Зигмунт III перебрался в Варшаву, где вскоре после этого последней истинной Ягеллонки не стало, австрийские и немецкие веяния вытеснили эти традиции.

Зигмунт, воспитанный иезуитами, чересчур набожный и даже склонный к ханжеству, казался полякам холодным, надменным и гордым. Он в самом деле был замкнут и немногословен, особенно если приходилось говорить по-польски. Гораздо охотнее пользовался он немецким, и людей, владеющих этим языком, явно выделял.

Днем он одевался очень скромно, тоже по немецкой моде. Был образцовым в своей верности и порядочности мужем и отцом. Не любил излишеств и забав, которым предпочитал радости семейной жизни и искусств. Упражнялся в писании миниатюр и ювелирном деле; собственноручно делал и украшал бокалы, вазы и кувшины, а также часы. Немного рисовал, и тайно занимался по-любительски алхимией и астрологией.

Излюбленным его развлечением была игра в мяч, он обожал звучание серьезной музыки и соборных хоров. Сам он тоже временами тешился пением, но только в самом узком кругу семьи и нескольких придворных.

Среди последних преобладали чужеземцы, и прежде прочих — иезуиты. Король не любил Яна Замойского, и хоть не мог обойтись без него в делах военных, но все-таки отстранил того от власти и все меньше считался с его советами в политике. Все чаще уступал король доносчикам и интриганам, которые своекорыстные цели связывали скорее с политическими целями Габсбургов и католической церкви, чем с интересами Речи Посполитой. Все больше поглощали его династические проблемы в Швеции, к тому же он жаждал — по примеру Филипа II — для пущей славы папства искоренить в Польше и по всей Европе реформацию.

Не обладая ни талантами вождя, ни политика, монарх он упрям, и вместе с тем нерешителен; жаждал стать монархом едва не абсолютным, но в решающий момент ему недоставало силы воли и энергии.

Этому недостатку рыцарских качеств следовало в немалой мере приписать неудачу второй экспедиции Зигмунта в Швецию.

Король прибыл в Гданьск по Висле, чтобы проследить за последними приготовлениями, и назначил главнокомандующим экспедицией полковника Ежи Фаренсбаха, воеводу вендейского, но непрестанно сам во все вмешивался, отменяя его распоряжения. Подобные же проблемы возникли с монархом у Стена Аксельсона Банера, королевского советника и комодора флота, и вице-адмирала Тоннеса Майделя, отстраненного от командования и переведенного на должность интенданта артиллерии. Зигмунт считал, что лучше их разбирается в проблемах флота, морской стратегии и тактике, о которых в действительности не имел понятия.

Его «армада», насчитывавшая свыше восьмидесяти самых разнородных судов, причем лишь в небольшой части хорошо вооруженных военных кораблей, подняла якорь 3 августа 1598 года и вышла из Гданьска в море. Кроме войск, главным образом наемных, короля сопровождали многочисленная церковная и светская знать, множество польских и шведских магнатов и толпы шляхты и молодых дворян, охочих до заморских приключений.

Приключения, причем не слишком приятные для людей, не привыкших к мореплаванию, начались ещё прежде, чем исчез из виду польский берег.

Сильный ветер с высокой волной задержали королевский флот до 5 августа возле Хеля, и большинство сухопутных крыс все это время провисели на бортах, отдавая Нептуну непереваренные польские деликатесы.

Лишь к вечеру того дня бог соленых вод видимо сжалился над шляхетскими желудками или сам уже был сыт их содержимым, ибо несколько утихомирил бешеные валы и шестого августа «армада» миновала Борнхольм, потом остров Хано, а восьмого прибыла к Оланду.

Счастье, казалось, улыбалось Зигмунту. 10 августа пал Кальмар, а Самуил Ляский занял Стокгольм.

Король, несколько ошеломленный такой удачей, а ещё больше измученный путешествием, решил — вопреки советам адмиралов — немного отдохнуть в Кальмаре. Там проторчал он целых две недели, лишь после чего двинулся дальше на север, намереваясь взять Стегеборг, важную по стратегическим соображениями твердыню, расположенную на полпути к столице Швеции.

Это промедление вызвало фатальные последствия. В конце августа и начале сентября бушевали небывалые бури, и одна из них рассеяла польскую «армаду», нанеся ей серьезные потери.

Зигмунт оказался в бухте Стегеборг только второго сентября с двадцатью восемью кораблями; до девятого адмирал Банер успел разыскать и привести туда ещё двадцать два уцелевших, хотя и сильно потрепанных судна.

Несмотря на столь поредевшие силы, высадка под Стегеборгом удалась, а первая стычка на суше была выиграна королевскими войсками. Случилось так отчасти за счет корабельной артиллерии вице-адмирала Майделя, который по приказу короля все время поддерживал польское наступление орудийным огнем с моря.

Зигмунт был очень горд этой своей идеей, тем более что Банер жаждал использовать корабли скорее для атаки флота Карла Зюдерманского у Аландских островов, с целью взять его под перекрестный огонь вместе с верной королю финляндской флотилией, чем для бесконечной бомбардировки шведских сухопутных сил. Упрямство Зигмунта вскоре оказалось губительным для всей кампании. Карл велел адмиралу Шеелю тихонько оставить Аланды и запереть королевские корабли в заливе под Стегеборгом, что и произошло 29 сентября.

Флот шведов насчитывал двадцать пять кораблей, в том числе шесть крупных галеонов с двадцатью четырьмя орудиями, и две галеры по шестнадцати орудий на каждой. Вместе с артиллерией меньших судов Шеель располагал почти трехкратным перевесом в огневой мощи.

Король был поражен таким превосходством, но не в силах удержать крепость и не видя иного выхода, велел Банеру пробиться обратно в Кальмар. Толковый адмирал ринулся в атаку и действительно расчистил путь отступления для своей поредевшей флотилии: почти два десятка кораблей прорвались сквозь шведский кордон. Часть из них вместо Кальмара бежала в Гданьск, а в руки Шееля попал «Белый Орел»и множество транспортных судов, а среди них хольк «Артус» со всем королевским багажом.

Через несколько дней, 5 октября, состоялась битва под Стангебро, в которой королевские войска потерпели решительное поражение. Зигмунту пришлось принять позорные условия перемирия: Карл среди прочего потребовал выдачи Стена Банера, и верный слуга законного монарха лишился свободы, а потом и головы на эшафоте в Норркепинге.

Командование остатками польской «армады» принял Гент Амелинг. Король отказался от путешествия в Стокгольм в сопровождении восемнадцати шведских кораблей, не доверяя этому эскорту, приданному дядей. Амелингу удалось провести несколько из них в Кальмар, занятый польским гарнизоном. Но это было уже не возвращение, а бегство…

28 октября Зигмунт погрузился на борт «Финска сван»и двинулся обратно в Гданьск. Единственными его приобретениями в шведском королевстве стали: Кальмар, в котором он оставил сильный гарнизон, и Стокгольм, занятый его сторонниками. Но Стокгольм вскоре был взят Карлом, а Кальмар не мог долго обороняться без помощи из Польши.

Тем временем на Балтике продолжались осенние штормы. Королевские корабли в сражениях с ними теряли паруса и протекали все больше. Второго ноября «Финский лебедь» бросил якорь у поморских берегов неподалеку от Жарновца, и король, измученный неудачами, страхом и трудностями путешествия, ощутил наконец твердую землю под ногами. Он не хотел уже вверять свою особу кораблям; дорогу в Гданьск одолел по суше и 7 ноября остановился в гданьской ратуше, чтобы дождаться возвращения своей «армады».

Это было поистине жалкое возвращение: у Лятарни стали на якоря едва двадцать четыре корабля из тех восьмидесяти пяти, которые три месяца назад покидали Гданьск. Они более походили на выброшенные на берег обломки, чем на корабли и суда. Почерневшие, драные паруса висели на реях, которые каким-то чудом ещё удерживали перетертые и ободранные топенанты; мачты качались в гнездах, борта протекали, трапы, фальшборты и обшивка кают были ободраны, поломаны или просто разбиты волнами.

Несмотря на такой разгром Зигмунт не пал окончательно духом. Поскольку ни в чем он не видел своей вины, то упрямство и на этот раз взяло верх над сомнениями. Даже после падения Стокгольма оставался Кальмар — прекрасные ворота вторжения, сквозь которые он мог ворваться в Швецию, лишь бы только собрать достаточно большой и сильный флот для перевозки свежих войск.

Тем временем король решил произвести спешный ремонт нескольких уцелевших судов, чтобы подкрепить и снабдить гарнизон Кальмара, возглавляемый толковым комендантом Яном Спарре. Поручил он эту миссию Владиславу Бекешу, а сам не спеша отправился в Варшаву.

Генрих Шульц с самого начала с большим вниманием следил за судьбой шведской экспедиции, поскольку от её успеха зависели многие его финансовые операции, а также его «частная политика»в отношении короля с одной, и гданьского сената — с другой стороны. Несмотря на свои симпатии к католическому монарху, Шульц не хотел излишне втягиваться в эту авантюру, пока не определится победитель и на море, и на суше. Слишком хорошо знал он, что большинство советников недовольно затеями Зигмунта из опасения, как бы Гданьск не утратил свое привилегированное положение, если королевский военно-морской флот будет постоянно пребывать в нем после одержанной победы. Следовало признать справедливость этих опасений. Победа Зигмунта Вазы была бы одновременно победой Речи Посполитой и укрепила бы государственную власть над городом; кто знает, не подорвало бы это впоследствии монополию гданьского купечества и его права по открытию и закрытию навигации.

В таком случае лучше было слыть сторонником и союзником короля, иметь за собой известные заслуги в делах короны, и особенно в военных. Шульц в этих обстоятельствах видел для себя путь к получению огромного влияния и доходов.

Но если бы Зигмунт потерпел неудачу, все осталось бы по-прежнему. Гданьск наверняка не согласился бы играть роль военного порта Речи Посполитой, что всегда угрожало его интересам и торговому судоходству. В конфликте с побежденным королем сенат имел все шансы настоять на своем и тогда лучше было бы сохранять добрые отношения с сенатом.

Шульц избегал излишнего риска. Всегда действовал за кулисами, а если обстоятельства вынуждали пойти в открытую, страховался с обеих сторон и маневрировал так, чтобы ни с одной из них не конфликтовать. Умел выждать решающий момент, готовый как к атаке, так и к отступлению.

Известие о блокаде польского флота под Стегеборгом адмиралом Шеелем стало первым предостережением практичному мечтателю: Генрих тут же внес нужные поправки в свои мечты о могуществе, хотя отказываться от них и не думал даже после разгрома под Стангебро, правда уже наверняка зная, что их реализацию придется отложить надолго. Пришлось ему запастись терпением.

Он умел быть терпеливым. Это качество очень часто помогало ему в жизни. И он обязан был ему не меньше, чем коммерческой изворотливости и отсутствию всяких предрассудков.

Его предвидения на этот раз оправдались весьма скоро: король проиграл, а Гданьск поднял голову. Но он, Генрих, на этом ничего не потерял. Все его негласные денежные вклады опирались на залоги, которые так или иначе приносили доход. И он спокойно мог выжидать благоприятного момента.

Тем временем его поглотили всяческие личные дела, и прежде всего увлекательная игра в завоевание и удержание симпатий сеньориты де Визелла.

Шульц верил только в Господа и в силу денег. Эти два божества взаимно дополняли друг друга в его сознании. Для завоевания симпатий первого достаточно было блюсти предписания церкви: молитвы, соблюдение праздников и обрядов, регулярные исповеди для очищения души от грехов, а также известные материальные пожертвования в пользу святынь и служителей церкви. В обмен на это Провидение явно покровительствовало ему в здешней жизни и должно было обеспечить жизнь вечную после неизбежной телесной кончины.

Такое положение казалось Шульцу справедливым и даже выгодным. Только людям бедным предписывалась безупречная чистота и порядочность, раз им было не по средствам купить себе отпущение грехов. Он же мог грешить и даже допускать определенные проступки, без которых трудно добыть и умножать большое состояние: ведь он не только исповедовался в этих прегрешениях, но тут же заказывал мессы, поддерживал духовенство и жертвовал на украшение храмов Господних. Генрих не сомневался, что и Господь им доволен. Разве в противном случае позволил бы он ему купаться в достатке и богатеть и впредь?

Вера в другое божество находила подтверждение едва ли не на каждом шагу. Еще раз подтвердилась она, когда Генрих воспользовался своим богатством, чтобы склонить Марию Франческу уступить его порочным желаниям. Сеньорита любила драгоценности и наряды. Перед ними она устоять не могла, ну а Шульц не жалел расходов.

Вокруг Гданьска, сразу за его стенами и защитными валами, в кое-как сколоченных шалашах. сараях и халупах, крытых соломой, гнездилась городская беднота. По большей части это были мелкие ремесленники, не входившие в цеха, портовые рабочие и перекупщики, которые собрались с разных концов Польши и не получили права на проживание в городе. Там царили грязь и нищета. Но чуть дальше начинались обработанные поля, а в сторону Вржеща и Оливы тянулся чудный лес, на севере достигавший самых берегов моря. Через этот лес, похожий на огромный парк, просветленный прелестными полянками, вел широкий битый шлях, обсаженная по краям тополями и липами. К северо-западу от города он приближался к Висле, потом сворачивал налево, пересекал Вржещ, миновал Оливу и через рыбацкую деревушку Соботу вел к Пуцку.

Направо и налево от него ответвлялись проселочные дороги, ведущие к жбурским деревням и поселкам, а также к фольваркам, дворам и усадьбам, составлявшим тайную или явную собственность богатых гданьских горожан.

Одна из таких усадеб, на так называемых Холендрах, принадлежала Генриху Шульцу.

Название «Холендры» осталось от колонии нидерландских огородников-эмигрантов, которые поселились поблизости на небольших наделах или приобрели в собственность соседние участки. Шульц тоже сдал им в аренду свои поля, которые вскоре превратились в сады и плодоносящие огороды. Себе он оставил только дом и небольшой прекрасно ухоженный парк, окруженный высокой кирпичной стеной.

Заправляла там хозяйством пани Анна фон Хетбарк, особа когда-то весьма светская, с буйным прошлым и не слишком приличной репутацией. В молодости она набиралась опыта при дворе королевы Боны, а позднее стала приятельницей и спутницей знаменитой развратницы Дороты Дзерговской, сестры недоброй памяти архиепископа гнезненского Петра Гамрата. Полжизни провела она в разъездах по Италии, Австрии и Германии. Красавица имела множество любовников и недотепу-мужа, который растратил целое состояние на поиски «философского камня».

Теперь, уже под шестьдесят, она отнюдь не производила впечатления солидной матроны. Напротив: её веселые манеры, склонность к забавам, деловая хватка, врожденная любовь к интригам, и прежде всего неисчерпаемая жизнерадостность делали её куда моложе, чем в действительности. Одевалась она очень ярко, по итальянской моде, носила в основном фальшивые, но хорошо подделанные драгоценности, умело красила волосы, брови и ресницы, румянила гладкие щеки, а кармин губ, белизна зубов и блеск угольно-черных глаз придавали её лицу почти натуральную красоту.

Шульц немного её побаивался и не совсем доверял, но обойтись без неё не мог. Ему приходилось время от времени принимать разных людей, не всегда таких, которых можно было привести во Двор Артуса. Случались и мимолетные приключения, и встречи с женщинами самого разного уровня, что он скрывал от жены, а также перед чопорными гданьскими нотаблями, среди которых пользовался с этой точки зрения безупречной репутацией. Правда, и среди них, и особенно среди младшего их поколения, были у него доверенные компаньоны, которые тайком бывали на Холендрах, где при таких оказиях играли в карты и в кости, пили и резвились в обществе девиц. Анна фон Хетбарк умела все устроить и с молчаливого согласия Генриха извлечь из этой процедуры довольно неплохой навар для себя. На её деликатность и умеренность вполне можно было положиться.

С Генрихом они были на «ты» на основе какого-то далекого родства или свойства. Только во время визитов некоторых чужеземцев фрау Анна сходила за его тетку, а для Гданьского сената и солидных обывателей — и за хозяйку поместья на Холендрах.

В Гданьске не поминали её скандального поведения в молодости при великосветских дворах. Она снова была состоятельна, как все полагали, значит ей многое можно было простить, тем более что жила она не в городе и не подлежала формально тамошним законам, предписаниям и обычаям.

Приезжала она в коляске, запряженной парой рослых коней, с кучером в домотканом капоте и гайдуком в кафтане того же материала, часто в обществе экономки или прислуги. Заходила в соборы, делала закупки, проводила немало времени на примерках новых нарядов, любовалась хрусталем и фарфором, золотошвейными и ювелирными изделиями, примеряла дорогие меха, тонкое фламандское и кельнское полотно, венецианские кружева, заморский бархат и шелк, приценялась к винам и ликерам, специям и южным фруктам для украшения стола. Потом заезжала в некоторые мещанские дома, чтобы взыскать ростовщические долги с легкомысленных гданьщанок, либо в тайне от мужей и отцов дать им новые займы под высокий процент. Была деликатна, осторожна, изобретательна и тактична. Ей можно было доверить даже самые интимные и деликатные дела. В её тайных услугах не разочаровалась ни одна из влюбленных парочек и ни одна из красивых женщин или девушек, которые, согрешив в отсутствие мужа или родителей, желали любой ценой скрыть фатальные результаты такого шага, а потом потихоньку от них избавиться.

В некоторых домах, особенно чужеземных, её принимали с почетом, поскольку она знала свет, придворные манеры, прекрасно держалась и бегло владела иностранными языками. Это импонировало и высшим королевским чиновникам, и вельможной шляхте, съезжавшейся в Гданьск с провизией на сезонные ярмарки.

Когда Генрих Шульц вернулся из последнего путешествия, привезя сеньориту де Визелла, как раз начинался августовский съезд, ещё более пышный виду присутствия короля, который со дня на день должен был отплыть со своей «армадой»в Швецию. В замешательстве и при небывалом наплыве народу прибытие гданьского судна из Франции не привлекло особого внимания. Генрих сошел на берег почти незамеченным и отвез Марию Франческу к Анне фон Хетбарк, на Холендры.

Две женщины — старая и молодая — быстро подружились. Несмотря на очень большую разницу в возрасте, у них были общие интересы, а прелестная сеньорита своим темпераментом и склонностью к романам напоминала Анне её молодые годы. Фрау Хетбарк искренне её полюбила и рвалась передать весь свой жизненный опыт по части отношений с мужчинами, причем нужно признать, что попала на весьма благодарную почву.

Мария Франческа в свою очередь была очарована бодрым нравом, остроумием и развеселым образом жизни своей необычной компаньонки и наставницы. Никогда ещё у неё не было приятельницы, с которой постоянно можно было поделиться впечатлениями и которая не старалась бы с ней соперничать. Тем охотнее она раскрыла перед Анной душу, поверяя все сомнения, заботы и печали.

Гданьск сеньорите понравился. Она и не думала, что город так богат, красив и многолюден. Говор, шум. Толкотня на улицах и площадях, разноязыкая пестрая толпа приезжих, склады и лавки, полные заморских товаров, роскошные свиты вельможных панов, сверкающие золотом их одежды с брильянтовыми пряжками, соболиные шапки с пучками черных перьев, сколотых драгоценными аграфами, порт, полный судов, харчевни и трактиры, кипящие веселыми возгласами пирующих под звон бокалов, разодетые горожанки в окнах и на порогах — все это её необычайно развлекало и даже несколько ошеломляло.

При оказии на одном из банкетов в ратуше ей представили нескольких молодых дворян и рыцарей из окружения короля. Среди них был Лукаш Опалинский, наследник княжеского титула, и Станислав Опацкий, родственник Гамратов и Дзерговских, и свояк Анны фон Хетбарк. Оба потеряли головы из-за прелестной сеньориты, и наперегонки старались услужить ей, она же позволяла обожать себя, не уступая впрочем горячей страсти первого, и слегка приободряя второго, который оказался не столь смелым. Она была в своей стихии: морочила голову обоим, пользуясь и прочими, чтобы вызвать ещё большую ревность и неуверенность в сердцах поклонников.

Генрих Шульц со своей любовью особо ей не навязывался. Редко мог найти он время на посещение своей загородной резиденции, а если это и случалось, приезжал в обществе какого-нибудь гостя, обычно чужеземца, которого угощал роскошным обедом, желая привлечь на свою сторону или похвалиться перед ним красотой и обаянием Марии Франчески и жизнерадостностью и остроумием Анны.

Он по-прежнему не жалел денег на удовлетворение капризов сеньориты, что в известной мере смягчало недовольство или холод, с которым принимала та его порывистые ласки.

В глубине души она уже тосковала по Мартену. Когда королевский военный флот вышел в море, а через несколько недельна Святого Гжегожа — кончилась ярмарка и шляхта толпами покинула Гданьск, возвращаясь по своим усадьбам, в сердце Марии надолго воцарилась тоска. И не могли разогнать её ни поездки в город с Анной, ни восхищение множеством знакомств и связей приятельницы, ни развлечения, которые придумывала фрау Хетбарк.

Вот только за азартной игрой в карты Мария Франческа настолько оживлялась, что забывала о Мартене. Эта страсть захватывала её все больше, вот только счастье ей не улыбалось. Пару раз она довольно крупно проиграла Готарду Ведеке, который был хафенмейстером, или старшим над морской стражей порта и Лятарни, и Вильгельму Шульцу, двоюродному брату Генриха. Проигрыши её бесили. Она не хотела соглашаться с таким поворотом судьбы и считала его издевательством, поскольку привыкла, что во всех делах ей уступали первенство. Ведь она была молода и хороша собой; к тому же оба гданьских богача — Готард и Вильгельм — за ней приударяли. Им следовало проиграть, чтобы доставить ей удовольствие. А на самом деле те бесстыдно загребли её денежки, даже глазом не моргнув.

— На их великодушие в игре не рассчитывай, — насмешливо посоветовала ей Анна. — Не требуй слишком многого от судьбы, которая столь благосклонна к тебе по прочей части. Ей просто следует немножечко помочь.

— Каким же образом? — спросила удивленная сеньорита.

— Весьма простым. Садясь играть, выбери соответствующее место за столом.

— Откуда же мне знать, на каком месте повезет?

— Всегда напротив зеркала, — невинно улыбнулась фрау Хетбарк. — Если украдкой ты в него заглянешь, своей хорошенькой мордашки всего скорее не увидишь, но карты Ведеке или Шульца — наверняка, в зависимости от того, кто сядет против тебя. Это намного облегчает выигрыш…

Мария Франческа рассмеялась.

— Теперь я понимаю, почему ты не проигрываешь! Но… где мне взять второе зеркало? — спросила она после минутного раздумья. — И не слишком ли это…это…

— Вульгарно, — закончила за неё Анна. — Ну разумеется! Если хочешь, я научу тебя и прочим способам и станем играть вместе. Нужно только знать меру. Излишнее везение в игре может вызвать ненужные подозрения.

— Ты очень умная! — с искренним уважением заявила Мария. — Мне ещё многому нужно учиться, чтобы с тобой сравняться.

ГЛАВА XI

«Зефир», загруженный одним балластом, поднял якорь в ЛаРошели 9 октября, и отдав надлежащий салют королевскому флагману «Виктуар», вышел из бухты в открытое море, неся на гротмачте гданьский флаг с двумя равноплечими крестами, увенчанными короной.

Тринадцатого к вечеру миновал остров д'Оссан у северо-западной оконечности Бретани, почти четверо суток боролся с бурными водами Ла Манша, на рассвете проскользнул между Дувром и Кале и девятнадцатого зашел в Шевенинген.

Порт был невелик, зато за ним в глубине суши разрасталась Гаага — утопавший в зелени город прекрасных дворцов и общественных зданий, над которыми возвышался великолепный собор Святого Иакова, построенный в четырнадцатом веке. Да, Гравенхаге, как её тут называли, возбуждала удивление и зависть жителей других провинций, но вот порт… Там не было ни облицованных камнем набережных, ни волноломов, как в Роттердаме или Брейле.»Зефир» стоял на рейде, прикрытом только во время отлива илистой банкой, на которой разбивались волны, и Мартен проклинал Шульца за выбор места погрузки. Якоря скользили по илу на мелководье, пропахивая в нем глубокие борозды, коварная мель выныривала на несколько часов и вновь скрывалась под водой, корабль раскачивался и рвался на цепях, словно предупреждая, что первый же приличный шторм или даже сильный шквал мог выбросить его на берег.

Нужно было спустить шлюпку и попасть на берег, чтобы найти агента, который оформит все формальности и оплатит стоянку, а также сможет доставить зафрахтованные товары, перевезти их барками к борту «Зефира»и погрузить.

Мартен опасался, что предстоит немало возни, но вопреки ожиданиям не встретил никаких трудностей. Портовый чиновник, предупрежденный лоцманом, ожидал его на деревянной пристани; взглянув на сертификат, подписанный Генрихом Шульцем, кивнул, словно уже обо всем знал, и указал дом, в котором помещалось торгово-транспортная и маклерская контора Эрнеста Занделя.

Там Мартена приняли если не как давнего знакомого и приятеля, то во всяком случае как привилегированного клиента, которого надлежит избавить от всяких хлопот. Фамилия Шульца действовала не хуже, чем в иных местах солидные взятки и чаевые, и даже лучше. Мартену не пришлось ни о чем заботиться: и колесный транспорт до пристани, и водный до стоящего на якоре корабля, и погрузка ящиков и мешков, укладка и закрепление их штауэрами было делом агентов-экспедиторов.

— Устроим все за пару дней, — пообещал ему глава фирмы. — Но если вам нужны деньги, — добавил он, — могу уже сегодня выплатить аванс за фрахт.

Мартену деньги были нужны, поскольку почти всю ссуду, полученную от Пьера Каротта, он потратил в Ла-Рошели на неотложные закупки. Правда, «Зефир» благодаря этому был надолго обеспечен провиантом и всеми корабельными материалами, но Гаага наравне с Роттердамом славилась ювелирными изделиями, особенно из жемчуга, он же хотел привезти Марии какой-то сувенир, чтобы не выглядеть в её глазах нищим.

Услужливый агент, прослышав про жемчуг, поехал вместе с ним в город и предложил свои услуги проводника. Его знакомства и бескорыстное посредничество позволили Мартену не только подобрать красивейшую диадему, усаженную белыми жемчужинами несравненного блеска, но и сэкономили ему немало золотых гульденов, поскольку голландец сторговался почти на треть дешевле. Он отвергал какое бы то ни было вознаграждение за услугу, зато охотно принял приглашение отобедать и проводил Мартена в пригородное заведение в Бош ван Хааг, где — как он утверждал — можно отведать лучший во всех Нидерландах суп из бычьих хвостов.

Суп оказался достоин своей репутации, а доббель-квит, который пили под него, напомнил Мартену давно прошедшие времена и первую свою юношескую любовь в Антверпене. Это сентиментальное настроение ещё усилили то надрывные, то снова зажигательные мелодии, которые наигрывал квартет цыган в дальнем углу зала. Зандель заметил задумчивость своего клиента и, проявив большую деликатность, не стал занимать его разговором. Лишь в перерыве, когда цыгане отложили инструменты, спросил, понравилась ли ему их музыка.

Мартен ответил утвердительно и оживился, взглянув на женщину, которая играла на гитаре и теперь обходила столы, собирая деньги. На ней был красный лиф, расшитый цехинами, и грязноватая пестрая цветастая юбка. Худое морщинистое лицо с грустными глазами и слишком светлой для цыганки кожей показалось ему знакомым, или скорее похожим на другое, знакомое много лет назад. Не мог припомнить, чье, и даже не задумался над этим, ведь это мимолетное впечатление едва проникло в его сознание.

Но она его заметила — может быть потому, что ощутила на себе его взгляд, а может только потому, что сидел он с Занделем, который явно был тут частым гостем. Подойдя к их столу, кивнула агенту, а потом, взяв ладонь Мартена, спросила шепотом:

— Forebode, sir? Forebode Vour destiny?17

— Почему ты говоришь с ним по-английски? — удивился Зандель.

— Потому что он англичанин, — ответила она спокойно и весьма уверенно.

Мартен усмехнулся.

— Если твое гадание так же верно, как то, что я англичанин… — хмыкнул он, но недоговорил и не забрал руки.

— Ты иностранец, — поспешно поправилась она. — Но долго жил в Англии. И в других странах тоже. Ты моряк, — теперь она заговорила торопливо. — Был очень богат. Очень, очень богат! Теперь — ох! — уже второй раз потерял почти все. Остался у тебя только корабль.

— Это уже больше похоже на правду, — буркнул Мартен.

— Твой корабль красив и быстр, как ветер, — продолжала она, вглядываясь в линии его ладони. — И ты любишь его больше, чем любил женщин… Может только кроме одной, — добавила гадалка, немного поколебавшись. — Теперь тебе предстоит дальняя дорога. Путь на восток, ибо там твоя возлюбленная, далеко от тебя, на востоке, на берегу восточного моря. Но ты не должен туда плыть. Ничего хорошего там тебя не ждет. Твоя дорога кончится у ворот. Кончится кровью. Много, очень много крови у ворот…

— У каких, черт возьми, ворот? — спросил он, ощутив непонятную дрожь.

— У ворот над водой, — тихо шепнула она. — Ничего больше не скажу. Лучше не говорить об этом. Дай мне гульден. Но лучше — нет! Ничего не возьму я с тебя за такое гадание. Может оно и не исполнится, если ты не заплатишь… Дай мне гульден только на память. Я его не потрачу. Можешь мне верить… Дай мне красивый золотой гульден.

Мартен внимательно смотрел на женщину. Казалось, она немного не в своем уме. Избегала его взгляда, словно боялась его. Ее увядшие губы дрожали, как от сдерживаемого плача.

Достав золотую монету, Ян положил ей в ладонь.

— Спасибо за ворожбу, Джипси Брайд, — сказал он, не спуская глаз с её лица. — Не думал, что когда-нибудь тебя встречу.

Она бросила на него потрясенный взгляд, и теперь он убедился, что это она и есть — та самая Джипси Брайд, которая выставила его на посмешище приятелей и знакомых шевалье де Вере в Дептфорде. Та, что уехала вместе с Генрихом де Вере в собственном экипаже Мартена, в экипаже с четверкой коней, которые Генрих выиграл в пари на победу или поражение своего пса, сражавшегося с волком.

« — Это было одиннадцать лет назад, — подумал Мартен. — Ни судьба, ни годы её не пощадили.»

Он жалел её, как бы жестоко она тогда его не бросила, предварительно посодействовав растрате всего состояния. Но нисколько не собирался углубляться в прежние воспоминания, и не интересовался, как случилось, что она вновь оказалась в положении столь похожим на то, в котором он увидел её впервые.

Сунув ей ещё несколько гульденов, отвернулся к Занделю, чтобы как-то объяснить свой поступок, но Джипси Брайд схватила его за плечо.

— Не плыви туда! — взволновано воскликнула она. — Там смерть твоя! Помни, что я сказала: ты погибнешь за королевскими воротами!

— Ха, надо же! — ответил он с не особо уверенной усмешкой. — Только если твои ворота — единственное место, где мне суждена смерть, рано или поздно все равно мне там погибать!

Джипси хотела ещё что-то добавить, а быть может предостеречь его, но толстяк хозяин, недовольный этой сценой, счел за лучшее избавить своих гостей от слишком назойливых приставаний и велел ей убираться. Мартен поспешил заверить его, что сам, по своей воле разговаривал с цыганкой, но не пытался её удерживать. Заплатив за обед и даже не взглянув в сторону оркестра, он ушел вместе с Занделем, обещавшим подвезти его в порт и доставить своей шлюпкой на корабль.

«Торгово-транспортная и маклерская» контора Эрнеста Занделя весьма умело и пунктуально выполнила свои обязательства. Балласт «Зефира» выгрузили на одномачтовые барки, которые отплыли за отмель, чтобы высыпать его в море, после чего к кораблю подошли две большие плоскодонные баржи, полные ящиков с фаянсом и мешков с пряностями. Двадцать первого октября погрузка была окончена, два лоцмана на своих лодках с помощью шлюпки Мартена отбуксировали корабль с илистого рейда и «Зефир» под всеми парусами двинулся в дальнюю дорогу на северо-восток, к Скагеррату.

Плавание не отличалось особыми событиями или приключениями. Только вот штормовая осенняя погода, холод и пронзительные ветры докучали команде, привыкшей к более мягкому климату. Несмотря на это Мартен был в хорошем настроении. Сертификаты, подписанные Шульцем, имели непререкаемый авторитет для ганзейских и датских сторожевых судов. «Зефир» нигде не досматривали и не чинили трудностей. За шесть дней плавания Мартен миновал Скагеррак и Каттегат, вошел в Зунд и без помех пропущен был через двойной кордон военного флота Христиана IV под Эльсинором и Копенгагеном.

На Балтике он оказался впервые с 1573 года, когда в конвое под командованием капитана Фигенова плыл с отцом, Миколаем Куна, во Францию, чтобы сопровождать французского посла Желе де Ланзака. «Зефир» был единственным судном, которому удалось тогда избежать предательской ловушки датчан и выйти через Зунд в Северное море. С тех пор миновало двадцать пять лет, и многое переменилось на свете, да и на Балтике тоже. Дания была теперь едва ли не союзницей Речи Посполитой и предоставляла убежище кораблям Зигмунта III, сражавшимся со шведским узурпатором.

Правда, известия об этих схватках и экспедиции в Швецию были не из приятных. В Копенгагене уже дошли вести о поражении флота польского короля под Стегеборгом и о разгроме под Стангебро. Но Польша была богата и могуча — намного сильнее и богаче Швеции! Мартен верил, что война закончится победой, а сам он успеет принять в ней участие и компенсировать хоть часть потерь, понесенных за последнее время на службе Генриха Доброго.

Он уже строил новые проекты и планы, не полагая надолго задерживаться в Польше, даже если бы исполнились заманчивые предложения Шульца, даже если бы тут ждала его великая слава и адмиральская должность в королевском флоте.

Марии Франческе наверняка быстро надоест монотонный ритм жизни в Гданьске, да и вообще на суше. Ей захочется новых приключений в необъятном мире, в иных, теплых морях, в незнакомых экзотических краях. И тогда они отправятся вместе — может быть, в Восточные Индии, на Зондские острова и Молукки, или же в Персидский залив, где рождаются самые прекрасные жемчужины.

Жемчужины… Это напомнило ему о драгоценности, купленной в Гааге. Осмотрев её ещё раз, Ян убедился, что благодаря Занделю приобрел её очень дешево. Жемчужины были в самом деле необычайной красоты. Мария Франческа должна прийти в восторг от такого неожиданного подарка. Уж в драгоценностях она разбирается, просто с ума по ним сходит. И он представлял себе её радость. Не только из-за жемчуга, разумеется! Их вынужденная разлука слишком затянулась. Она наверняка скучает по нему, а бедному Шульцу приходится терпеть её скверное настроение и капризы, которым он отчасти сам был причиной.

Ян усмехнулся, представив себе заботы Генриха и его несчастную мину.

« — Нет худа без добра», — подумал он.

И опять с благодарностью вспомнил Эрнеста Занделя. Очень ему понравился этот агент Шульца. В будущем можно на него рассчитывать, особенно если «Зефир» отправится в Восточные Индии, которые адмиралы Хаутман и Уорвик жаждут завоевать для Соединенных Провинций.

Что касается печальных предсказаний Джипси Брайд, то он не слишком обращал на них внимание. Разумеется, она сразу его узнала. Не так уж сильно изменился он за эти одиннадцать лет, и не слишком постарел. Потому она так точно «угадала», что он моряк, что был очень богат и что растратил состояние. Ошибка вышла лишь с национальностью — Джипси могла просто забыть, что он не англичанин.

То, что она сказала о его ближайших намерениях и о «Зефире», могла случайно слышать или в Шевенингене, или даже от Занделя, которого наверняка хорошо знала. Зандель мог и сам инсценировать этот мелкий эпизод просто шутки ради; так или иначе, все это не имело никакого значения.

Из всего предсказания в подсознании Мартена застрял единственный лишь образ: ворота. Каким-то образом соединился он с бредовыми видениями, которые посещали его на грани жизни и смерти после поединка с графом де Бланкфором. Они несли загадку и тревогу, как сон, который оставляет за собой чувство непонятной угрозы.

Мартен эти видения помнил: траурная процессия фигур с опущенными капюшонами в черном, с зажженными факелами, направлявшаяся к распахнутым в стене высоким воротам, и себя во главе этого странного шествия, а потом безбрежную пустоту огромного крепостного двора, мощеного диким камнем, и — кровь, кровь, кровь…

Его просто бесило, что он все ещё подвержен этим воспоминаниям и бредовым видениям — как какая-то глупая мещанка! Ян не придавал им никакого значения, как и смутным предсказаниям, имевшим целью вытянуть из него пару лишних гульденов.

Впрочем, до конца плавания он совсем забыл и о Джипси Брайд, и об её предсказаниях.

Когда «Зефир» бросил якорь на обширном гданьском рейде и вывесил белый флаг, вызывая лоцмана, вся команда высыпала на палубу. Только несколько старших боцманов помнили этот порт, и лишь Томас Поцеха, Герман Штауфль и Клопс были родом из Польши и с самого начала служили на «Зефире» под командой Миколая Куны. Но лишь у Стефана Грабинского, покинувшего Гданьск меньше трех лет назад, тот был ещё свеж в памяти. Он и показывал матросам видные издалека башни и крыши зданий: Старой Лятарни в устье Вислы, Журавля и башни Лебедь над Мотлавой, Знаменных башен, «Яцка», городской ратуши и соборов: Марианского, Святой Катерины, Святого Миколая и Святой Троицы. Стефан был обрадован и возбужден: ведь ему предстояло опять увидеть мать, упасть к её коленям, обнять и выполнить наконец их общую мечту: небольшой дом с садиком возле собора Святой Барбары за Каменной греблей, чтобы до конца жизни иметь свою крышу над головой.

Тем временем со стороны Лятарни уже показался небольшой одномачтовый барк, направляясь к «Зефиру», чтобы указать тому фарватер между песчаными банками. Его шкипер, бородатый кашуб, размахивал бело-красным флажком на коротком древке, требуя таким образом подтверждения своего первенства в проводке корабля. Мартен велел опустить белый и поднять бело-красный сигнальный флаг, чтобы его в этом уверить, после чего вахта Броера Ворста подняла якорь, поставила некоторые паруса и корабль неторопливо направился ко входу в порт.

Они шли за балингером лоцмана вдоль юго-восточного побережья, по обозначенному вешками Остфарвассеру до Вайхзельтифе, а потом, миновав каменный обелиск с гербовым флагом города, свернули влево меж берегов Мертвой Вислы, облицованных огромными валунами и укрепленных сваями, вбитыми в дно.

Русло реки, а скорее портовый канал с ленивым, едва заметным течением, расширялся чуть подальше, там, где начинались стены цитадели и окружающие их глубокие рвы, наполненные водой, и где посередине возносилась башня с огромным фонарем, который зажигали в темноте.

Тут правил пан хафенмейстер, — комендант порта Готард Ведеке, и до завершения формальностей в портовой конторе только сюда допускались суда, приходящие в Гданьск со стороны моря. Один из портовых стражников назначал им временное место стоянки у левого берега, напротив цитадели, после чего шкиперы или их помощники отправлялись в город, чтобы внести портовые сборы.

Управление податной конторы помещалось в городской ратуше, на Длинном рынке, а общий контроль над ведением учетных книг и размером оплат производили трое податных чиновников, подчиненных королевскому податному комиссару, который от имени короля принимал от них присягу на верность.

В 1598 году эту почетную (и весьма прибыльную) функцию исполнял седой старец Зигфрид Ведеке, отец Готарда, а одним из податных чиновников был Вильгельм Шульц, двоюродный брат Генриха.

Непосредственными формальностями занимались два писаря — старший и младший. Они вели учетные книги и оформляли так называемые «судовые роли», или подробнейшие списки всех товаров, находящихся на борту. «Роль» заполнял шкипер либо владелец груза, доставлял её писарям и на её основе оплачивал подати и таможенные пошлины с товаров в пользу города и в королевскую казну, после чего заверенный список роли возвращался в Старую Лятарню. Там в свою очередь проводилась проверка груза на борту на соответствие данных, представленных шкипером. Проводили её представители пана хафенмейстера, а он сам контролировал водоизмещение судна, от которого зависел размер портовых сборов.

По окончании всех этих операций один из портовых стражников забирал подписанную хафенмейстером роль вместе с возможными поправками и дополнениями, поднимался на борт и корабль, отдав швартовы, плыл к Мотлаве, чтобы стать у Длинной набережной в месте, отведенном для выгрузки.

Однако прежде чем можно было приступить к вскрытию люков и опустошению трюмов, шкипер вместе со стражниками ещё раз должен был появиться в податной конторе и получить там соответствующее разрешение, выдаваемое после сличения копии роли с оригиналом, а если опись содержала какие-то дополнения — только после внесения дополнительных податей.

Эта процедура, достаточно обременительная для капитанов и судовладельцев, создавала возможность для злоупотреблений, совершаемых как стражниками (в меньшем масштабе) так и самим хафенмейстером (в гораздо большем), особенно если в этих делах существовал тихий сговор между Лятарней и податной конторой. Шкипер охотно делился разницей в размерах податей с Готардом Ведеке, который сам лично определял водоизмещение судов и всегда мог накинуть или сбавить десяток лаштов в ущерб и кораблю, и городу. Точно также в сговоре со шкипером зарабатывали королевский комиссар и податные чиновники, которые могли применить высшие или низшие тарифы для оценки предъявленных на таможне товаров или даже с помощью ловких комбинаций вообще освободить их от пошлин.

Разумеется, в такого рода сделках надлежало сохранять далеко идущую осторожность, деликатность и умеренность, — качества, которыми — не хуже Анны фон Хетбарк — отличались и отец и сын Ведеке, и Вильгельм Шульц, и оба сотрудничавших с ним податных чиновника.

Стефан Грабинский знал об этих махинациях. Знал он и то, что немногим порядочным капитанам, которые не желали принимать в них участия, приходилось по нескольку дней дожидаться разрешения на вход в порт. Сам он до сих пор никогда не соприкасался вплотную с этими делами, поскольку перед тем, как стать кормчим на «Зефире», плавал на Балтике только боцманом. Теперь его жгло огнем опасение, что Мартен поручит ему заниматься формальностями и придется окунуться в эти грязные и скользкие махинации.

После некоторых колебаний он сказал Яну об этом напрямую. Но Мартен, разделяя кстати его отвращение к взяточникам, вовсе не намеревался заниматься формальностями, результат которых зависел от Зигфрида и Готарда Ведеке.

— Пусть о них заботится Генрих Шульц, — решил он. — Ты его наверняка найдешь либо в конторе, либо на складах на Поврожничей. И пусть сам разбирается с Податной конторой и здесь у нас тоже. Можешь забежать и к матери, только не застрянь там надолго, — добавил он с усмешкой. — Передай от меня привет.

Зигфриду Ведеке было лет семьдесят. За свою активную жизнь он сумел значительно умножить унаследованный капитал, занимая все более высокое положение в городских властях. Уже в 1567 году стал советником и выполнял эти обязанности больше четверти века, занимая за это время и прочие посты. Был главой Податной службы, капитаном Вассербайля, и наконец королевским податным комиссаром. Со временем благодаря своим усилиям в сенате передавал эти посты людям, вышедшим, как и он сам, из семейств гданьских патрициев, и притом имевшим достаточно денег, чтобы подобающе отплатить ему за это. За возлюбленным единственным сыном Готардом сохранил он должность хафенмейстера и кроме того добился для него командования Старой Лятарней.

Больше он уже не занимался Податной конторой. Там его заменил Генрих Шульц, приятель Готарда, которому можно было доверять даже столь деликатные дела, как получение взяток и их справедливый дележ. Но по привычке заседал ещё в ратуше, погруженный в глубокое кресло с поручнями и мягким сиденьем, опустив на грудь трясущуюся седую голову с отвисшей челюстью и неподвижным, остекленелым взглядом слезящихся выцветших глаз. Это придавало ему вид глубоко сосредоточенный и производило впечатление поглощенности какой-то важной проблемой. Но в действительности Зигфрид Ведеке не решал никаких проблем и вообще ни о чем не думал. В нем попросту едва теплились последние проблески жизни.

Известие о прибытии «Зефира»в первый момент не произвело на него ни малейшего впечатления. Казалось, что возвращение Яна Куны его просто не касается. Но однако и это имя, и название корабля не остались ему чужды и принялся вертеть их в уме, словно приглядываясь со всех сторон и пытаясь распознать.

«Зефир»? — Да, с трудом вернувшись в памяти в далекое прошлое, он вспомнил, что это был каперский корабль. Необычайно красивый корабль. Да, да! И принадлежал он Куне. Только не Яну, а Миколаю.

Теперь он вдруг увидел все сразу, словно крупным планом, прямо перед глазами, так что не мог уловить нужных пропорций и зависимостей между людьми и событиями. И с трудом привел в порядок смутную картину.

— Итак, Миколай Куна… Гданьский, а позднее королевский капер. Командовал старым коггом «Черный гриф», принадлежавшим Готлибу Шульцу, отцу Вильгельма и Рудольфа и дяде Генриха. Миколай был женат на Катарине Скоржанке, дочери Винцента, корабела из Эльблага или с Пасленка, который построил «Зефир» на своей маленькой верфи.

Катарина, как и её мать, когда-то сожженная на костре, слыла знахаркой и колдуньей. У них с Миколаем Куной было двое сыновей: Кароль и Ян. Старший из них, Кароль, плавал труксманом на «Черном грифе».

Так-так… Все это происходило ещё в годы правления Зигмунта Августа, во времена бурмистров Фербера и Пройте, году так в 1568; вскоре после того, как он, Зигфрид Ведеке, занял пост советника.

Несколько труксманов адмирала Шарпинга совершили тогда налет на возниц из фольварков, которые везли в Гданьск птицу, яйца, масло и сыр, между прочим пострадал и воз с фольварка Ведеке. Вечные проблемы с этими каперами… Но в тот раз виновных схватили. И по решению советника Зигфрида Ведеке примерно наказали — казнили. Тогда пали семнадцать голов. Среди них — голова Кароля Куны.

Позже, наверно году в 1573, в смутное время междуцарствия, старый Миколай Куна и некий Вольф Мункенбек — оба капитаны каперов — были задержаны в Гданьске со своими кораблями.

Куна тогда уже командовал «Зефиром», а Зигфрид Ведеке был управляющим Вассербайля. Он велел их арестовать, поскольку они нападали на датские суда, от чего страдала морская торговля. И тогда оказалось, что Катарина Куна действительно колдунья: это она вызвала два больших пожара в порту, чтобы облегчить каперам бегство в Диамент. Она сама признала это под пытками, после чего испустила дух. Некий набожный монах видел, как душу её подхватили дьяволы и, проникнув через стены подземелья, унесли с собой, наверняка в ад.

Миколай Куна и его младший сын поклялись отомстить Ведеке — он об этом знал, ибо предостерегали приятели и родственники. Но его угрозы не волновали. В Гданьске он чувствовал себя в безопасности, они же сперва блуждали со своими кораблями между Парнавой и Диаментом в инфляндских водах, и наконец под командой Фигенова отправились во Францию.

С той поры миновали двадцать пять лет. Зигфрид Ведеке слышал, что Миколай Куна погиб в битве с испанцами у юго-восточных берегов Англии, а его сын отправился в Западные Индии. Им не стоило забивать голову и все это дело потонуло бы в забвении, не появись в Гданьске вновь племянник Готлиба Шульца — Генрих.

Тот вернулся в родной город около 1586 года и вскоре развернул оживленную торговую деятельность. Он уже не был бедным родственником наследников Готлиба. За морем добыл вполне приличный капитал, а через несколько лет стал одним из богатейших в Гданьске купцов и банкиров. Начало его состоянию положили небывалые удачи в корсарских экспедициях под командованием Яна Куны, из чего он впрочем отнюдь не делал секрета. Поскольку Шульц происходил из известной семьи, его без труда допустили в высшие слои общества. Наконец он очень выгодно женился и теперь усиливал свое влияние даже на политику Сената.

От него, собственно, Зигфрид Ведеке и узнал о прибытии «Зефира», а упорядочив в памяти все, что касалось Яна Куны, пожелал получить и другую информацию об этом «мальчишке», как он называл его, не учитывая промчавшихся лет.

Получил. И ощутил нависшую над собой опасность. Его охватил испуг перед грозным, неудержимым корсаром, о котором Генрих Шульц выражался со смесью снисходительности, зависти и удивления, описывая его как романтичного авантюриста.

Шульц умел его обмануть и извлекать корысть даже из его недостатков — это правда. Похвалялся этим, издевался над его наивностью, огорчался расточительностью, высмеивал неспособность в делах, но зато верил в его неслыханное счастье и невольно восторгался отчаянной отвагой. Однако над всем этим господствовали опасения. Опасения, которые разделял старый Ведеке, помня обиды, которые по его повелению причинили Миколаю Куне.

— Зачем ты притащил его сюда? — спросил он, всматриваясь в Генриха.

— Он мне нужен, — отрезал Шульц. — И он, и его корабль.

Зигфрид Ведеке немного помолчал, потом кивнул. Из столь лаконичного ответа он сделал вывод, что осторожный, и в то же время прожженный игрок вроде Генриха Шульца не выдаст ему своих планов. И решил, что это могут быть планы очень смелые и рискованные. С некоторого времени он подозревал, что Шульц затевает что-то с пуцким старостой, паном Яном Вейером. Он не мог отгадать и раскрыть, что именно, но это могло угрожать даже власти Сената, да и интересам купечества.

Шульца ни в чем нельзя было уличить или даже просто обвинить. Если он и в самом деле готовил заговор, то делал это исключительно осторожно. Но однако…

« — Для чего ему нужен Ян Куна? — задавал себе вопрос Зигфрид Ведеке. — Как он его хочет использовать? Нет ли у него враждебных замыслов против меня и Готарда?»

За свою жизнь он не боялся — сколько там ему осталось! Но Готард! Единственный сын и опора его старости… Разве не возможно — больше того, разве не правдоподобно, — что этот корсар прибыл отомстить за смерть брата и матери?

Готард смеялся над этими опасениями. Шульц, даже вместе с Вейером и при помощи Яна Куны, не мог бы перевернуть раз и навсегда установленные в гданьском обществе порядки. Если рвался к власти в Совете, то наверняка бы мог её получить. И для этого не понадобилось бы ни угроз, ни насилия, и уж по крайней мере ни «Зефира»с его капитаном. Может быть, он имел в виду создание собственной каперской флотилии, а Мартена наметил в её командиры и об этом вел переговоры с Вейером? Или попросту намеревался купить этот стройный и быстроходный корабль, чтобы перевозить на нем самые ценные товары прямо из далеких стран?

Что касается мести со стороны самого Яна Куны, то разве стал бы он ждать с её исполнением целых двадцать пять или даже тридцать лет? За такое время забываются самые большие обиды и оскорбления. Жар их угасает как огонь, не поддерживаемый свежим топливом. Желай Мартен мстить, прибыл бы в Гданьск гораздо раньше. Такую возможность он имел хотя бы в 1577 году, когда король Стефан Баторий вел войну с Гданьском и осаждал Старую Лятарню.

— Я с ним говорил на палубе его корабля, — сказал Готард отцу. — Он достаточно заносчив и мрачен, но не похоже, что затаил против нас какие-то злые намерения. Не похож ни на человека не в своем уме, ни на скрытого убийцу. О Генрихе говорит как будто с легкой иронией. Сомневаюсь, что Мартен так сильно от него зависит, как представляет это Шульц. Интересует его прежде всего война с Швецией и думаю, что прибыл он сюда для того, чтобы принять в ней участие как королевский капер.

Говоря отцу, что Ян Куна не похож на одержимого или человека не в своем уме, Готард Ведеке утаил одну небольшую деталь своего разговора с капитаном «Зефира». Подробность, которая его поразила и даже в первую минуту пробудила мимолетное сомнение в умственном здоровье Мартена. Дело в том, что когда тому назначили для разгрузки одно из самых удобных мест на Длинной набережной, сразу у конца Длинного рынка, замкнутого Зелеными Воротами, Мартен задохнулся, испепелили его взглядом, после чего гневно заявил, что не хочет даже слышать о Зеленых воротах и не подумает ставить корабль на стоянку рядом с ними. Этот непонятный взрыв правда быстро миновал, но так или иначе хафенмейстер не сумел убедить его в своих лучших намерениях и в конце концов, пожав плечами, оставил в покое.

В результате «Зефир» причалил между Журавлем и Святоянской, в большому неудовольствию Генриха Шульца, до складов которого на улице Поврожничей оттуда было гораздо дальше, чем от Зеленой Брамы.

Мартен чувствовал себя почти счастливым. Встреча с Марией Франческой и первые дни, проведенные с ней в усадьбе на Холендрах, не обманули его надежд, а жемчуга, которые он привез, вызвали её искреннее восхищение. Она скучала по нему — это точно, и теперь они не могли натешиться друг другом.

Ни Шульц, ни его «тетушка» не нарушали этой идиллии. Пани фон Хетбарк удалилась в Гданьск, где у неё хватало разных интересов, а Генрих, снедаемый ревностью, занялся делами «Зефира»и каперских листов для его капитана, стремясь поскорее снова выпроводить его в море.

В буре страстных заверений от внимания Мартена не ушли однако некоторые детали и обстоятельства, которые его удивили и даже немного обеспокоили. Так, например, он случайно обнаружил, что кроме спален, занимаемых Марией и пани Хетбарк, наверху помещались ещё три комнаты поменьше, с широкими ложами, зеркалами и предметами, которыми обычно пользуются женщины. Ян знал, что и Леония, и прочая прислуга живут во флигелях. Тем более, что дорогая обстановка этих альковов явно исключала такое их предназначение. Тогда для кого все это было приготовлено?

Когда он спросил об этом, Мария Франческа пожала плечами.

— Наверху — комнаты для гостей, — ответила она. — Временами там ночует Генрих, иногда — кто-то из его приятелей.

Такой ответ не удовлетворил Мартена. Спальня Генриха и две прилегавшие к ней комнаты выглядели совершенно иначе и находились в противоположном конце дома. Разве Мария об этом не знала?

— Да меня это не интересует! — отмахнулась она с легким раздражением. — Я тут не хозяйка. Размещением гостей занимается Анна. Может эти комнаты сейчас вообще не используют.

Мартен усмехнулся.

— Раньше пользовались, — заметил он. — Похоже на то, что наш святоша Генрих держал тут небольшой гаремчик.

— Ох, не думаю, — недовольно буркнула она, надув губки, после чего перевела разговор на другое, словно эта тема её раздражала.

Мартен не настаивал, хотя в тот же день невольно сделал ещё кое-какие мелкие открытия, утвердившие его во мнении, что Генрих не был ни столь набожен, ни столь занят умножением капиталов, как можно было полагать, зная его прежде. Напротив: тут он явно наслаждался роскошью стола и ложа, как и прочих мимолетных радостей, на что указывали прекрасно снабженные погреба, горы бутылок от вина и ликеров, груды пользованных и запасы новых карт, а также почти выветрившийся, но ещё ощутимый аромат благовоний, розовой воды и пудры, сохранявшийся в альковах наверху.

Когда он опять в шутку помянул об этом, Мария Франческа рассердилась.

Он хотел бы запереть её в монастыре и лишить всяких развлечений? Что ей было, надевать рясу и отбивать поклоны перед распятием, когда Генриха навещали его друзья и знакомые? Не одна же она тут жила! Анна — бывшая придворная дама королевы Боны — тоже принимала участие в приемах и невинных забавах, которые тут случались. Анна тоже играла в монте, в пике и в дурака; ездила вместе с ней в Гданьск, сопровождала её всюду и всегда, опекала словно старшая сестра или приемная мать. Присутствие Анны, её симпатии и опыт, а тем более родство с Генрихом Шульцем составляли достаточную гарантию доброй репутации дома на Холендрах.

— Да я вовсе в этом не сомневаюсь! — воскликнул Мартен. — Нужно признать, что Генрих оказался намного бескорыстнее, чем я предполагал. Я ему на самом деле благодарен за все, что он для нас сделал, и ты должна благодарить и от себя тоже.

Мария Франческа покосилась на него с непроницаемой усмешкой.

— Полагаю, — протянула она словно про себя, — что он получил достаточные доказательства моей благодарности.

ГЛАВА XII

Во второй половине ноября и начале декабря у плотников, канатчиков, смоляров и кузнецов Брабанции и Ластадии было по горло работы на ремонте королевских и каперских кораблей, вернувшихся из Швеции. Ротмистр Владислав Бекеш, хоть и не моряк, но человек разумный и энергичный, сам следил за этими работами, опираясь на помощь и советы пуцкого старосты, пана Яна Вейера. Он требовал поспешать, так что стук топоров, ухание молотов, хруст пил и скрежет железа от рассвета до темноты разносились над Мотлавой, а шестого декабря, в самый день святого Николая, два транспортных судна и три корабля спустились по Висле и готовые выйти в море стали на якорях в глубокой гавани Старой Лятарни.

В тот же день к ним присоединился «Зефир», снабженный королевским каперским листом, выданным на имя Яна Куны, именуемого шевалье де Мартен, чем тем самым признавалось и подтверждалось его французское дворянство.

Вечером пан Бекеш прислал за Мартеном шлюпку и пригласил его на свой флагманский корабль «Вултур», чтобы вместе с капитаном Хайеном составить план действий.

«Вултур» был большим английским торговым фрегатом, который в Эльблаге переоборудовали в военный корабль. За счет уменьшения весьма вместительных, просторных трюмов на нем оборудовали орудийную палубу и установили тридцать два орудия, доставленные из Торуни. Его прежний капитан после битвы под Стангебро сбежал с частью экипажа к Карлу Зюдерманскому, а Герд Хайен, который в той битве потерял свой хольк, почти без кровопролития отобрал у изменников фрегат и в награду за такой подвиг стал его капитаном.

Хайен был человеком огромного роста и медвежьей силы. Родом он был из Инфляндии и на своем корабле имел с полсотни тамошних матросов, которые пополнили экипаж английского «Сепа», как стали называть его с согласия нового капитана.

Эти полсотни моряков под предводительством Герда Хайена держали в руках не слишком надежную остальную часть экипажа — около ста семидесяти англичан, шотландцев, немцев и голландцев, а сам Герд вызывал в них ужас своей грубостью и сверхчеловеческой силой, которую любил демонстрировать.

Он был светловолос, с густой бородой, которую брил на щеках, оставляя только на нижней части челюсти от уха до уха. Светло-серые его глаза смотрели холодно и невозмутимо, как два булыжника, а сжатые губы и напряженные черты лица с белой, чуть розоватой кожей, выдавали неустрашимую отвагу и холодное безжалостное спокойствие.

Ротмистр Бекеш казался полной его противоположностью. Лицо его было мягким, губы всегда готовы улыбнуться, а глаза — темны, как угли. Говорил он живо, немного с акцентом, поскольку родом был из Венгрии и только в 1593 году получил польское подданство. Наряжался он тоже по-венгерски, богато и нарядно, словно королевич. Он и в самом деле едва не стал королевичем, ибо отец его, Каспер Бекеши де Корниат, когда-то соперничал с Баторием за семиградский престол. Несмотря на это пан Владислав не зазнавался, не заносился, а Мартену с самого начала выказывал откровенную симпатию.

Встретив его у трапа, протянул навстречу обе руки и приветствовал как друга, после чего познакомил их с Хайеном, произнеся о каждом несколько похвальных слов. Капитаны смотрели друг на друга немного исподлобья, словно колебались, подавать ли руки, но в конце концов сделали это почти одновременно, причем у Мартена было ощущение, что берет в руку теплую буханку хлеба, которая вдруг превратилась в железные тиски. Ему пришлось напрячь всю силу своих мышц, чтобы ответить пожатием на пожатие, способное размозжить пальцы мужчины послабее. На свое счастье он сумел охватить огромную мясистую лапу Герда столь же мощно, как тот — его сухую, узкую, но зато более длинную ладонь, и не меняя выражения лица стиснуть её так, что Хайен быстро заморгал своими каменными глазками с бесцветными ресницами.

Бекеш сразу заметил это долгое, лишь с виду сердечное рукопожатие, и впечатление, которое сила Мартена произвела на инфляндца.

« — Нашла коса на камень», — подумал он и усмехнулся, поглаживая висячий ус, а вслух сказал: — Не хотел бы я получить в морду ни от одного из вас.

Мартен рассмеялся, но Герд казался несколько огорченным.

— Упаси Боже, — буркнул он, — чтобы я нечто подобное…

— Пусть вас это не заботит, пан Хайен, — успокоил его ротмистр. — Я ожидаю от вас совсем иных атак, и притом не на мою персону.

Все трое вошли в просторную каюту в кормовой надстройке и уселись за круглый дубовый стол, на котором немедленно появились бокалы и выдержанное венгерское вино. Герд Хайен, который знал всю Балтику пожалуй не хуже, чем палубу своего корабля, по просьбе Бекеша ознакомил Мартена с ситуацией под Кальмаром.

Стены замка, выстроенного на скалистых берегах острова Кварнхольм, вздымались над самой водой небольшого залива, а орудия, установленные в башнях и на бастионах, господствовали над ним, защищая выходы из теснины, отделявшей остров Оланд от берегов суши. Город, тоже окруженный стенами, с барбаканами и тремя башнями поменьше, соединял с замком подъемный мост. Два других моста, подлиннее, хорошо укрепленные, с центральными пролетами, поднимавшимися на цепях при помощи кабестанов, были переброшены над водами, опоясывавшими Кварнхольм. Крепость слыла неприступной; её можно было взять только измором, организовав чрезвычайно плотную осаду с суши и морскую блокаду.

Кальмарский пролив был глубок, но узок — и уже всего именно в районе Кальмара, где расстояние между берегами не превышало трех миль. Плавание там сталкивалось со многими трудностями, особенно в северо-западной стороне, изрезанной шхерами. Остров Оланд, длинной семьдесят миль и только десять миль шириной, правда прикрывал его с востока, так что только северные штормы могли вторгнуться в это узкое горло, но скалистые осыпи побережья, туманы и коварные порывистые ветры создавали немало опасных сюрпризов для пришлых мореходов.

Мартен только раз в жизни, совсем мальчиком, под командованием Миколая Куны преодолевал этот пролив. Тем не менее он полагал, что его необычайная память сможет послужить проводником и в отсутствие карт и подробных описаний. Сейчас его интересовали шведские морские силы и их размещение между Борнхольмом, Готландом и берегами Дании и Швеции.

Об этом, однако, ни Хайен, ни Бекеш толком ничего не знали. Можно было только полагать, что флот герцога Зюдерманского сейчас не слишком велик, и что большинство кораблей находятся в северной части Кальмарского пролива, имея там относительно удобное убежище в заливе Оскарсхамн.

— Очень хорошо, — сказал Мартен, — но если они блокируют Кальмар, то должны тогда постоянно заходить и в южную часть пролива, по крайней мере в Форнхамнзюдде?

— Заходят, — буркнул Герд. — Крутятся даже вокруг Борнхольма, а также между Готландом и сушей, и ещё как!

Мартен взглянул на него, а потом перенес взгляд на Бекеша.

— В таком случае путь в Кальмар тоже нужно прокладывать силой? — спросил он.

Ротмистр приподнял бровь, словно сомневаясь или колеблясь.

— Не обязательно, — после паузы ответил он. — Одиночный корабль может проскользнуть с севера, особенно с попутным ветром. Если он доберется до залива у замка, то будет уже в безопасности под защитой орудий с крепостных стен. Но шесть кораблей…

— Вот именно! — подтвердил Хайен. — В том и суть…

Мартен прекрасно это понимал. Невозможно не заметить шесть парусников, лавирующих между Гданьском и Швецией.

В узком проливе возле Кальмара несколько хорошо вооруженных кораблей могли остановить целый флот. Кроме того, и берег суши, и западное побережье острова Оланд изобиловали глубокими бухтами, весьма удобными для блокады. В них можно было устроить не одну засаду; можно было пропустить транспорт с грузами для Кальмара, а потом взять его под перекрестный огонь и уничтожить парой залпов за несколько минут.

Пан Бекеш думал явно о том же самом, ибо после минуты молчания сказал:

— Туда войти бы нужно с датской стороны, ибо пролив на юге шире и до Кальмара на добрых десять миль ближе. Но плыть не кучно, а выслав вперед один или два корабля, чтобы не дать застать себя врасплох. Что вы об этом думаете? — спросил он, обращаясь к Мартену. — У вас в таких делах больше опыта, чем у других, и ваш совет тут будет очень к месту.

Мартен не был равнодушен к лести; но хотя честолюбие его было польщено, он, не желая выглядеть зазнайкой, ответил осторожно, что план в своей основе хорош.

— Однако, — добавил Ян, — даже столь изощренные предосторожности не гарантируют прибытия конвоя в Кальмар, если в пути мы встретим сильный отпор. И что ещё хуже — даже если Столпе не удастся удержать нас на входе в залив, то наверняка будет караулить нас, как пес, чтобы не дать оттуда выйти.

— Потому, — продолжал он, — скорее нужно думать об атаке, чем обороне. Можно, например, опередить шведов и заманить их в ловушку, вместо того, чтобы избегать их засад.

— У нас всего четыре корабля, — заметил Хайен.

— И среди них только на «Сепе» тридцать два орудия, — добавил Бекеш. — Наши два холька — «Давид»и «Эмма» — несут по шесть легких пушек; всего сорок четыре…

— На «Зефире» их двадцать, значит всего шестьдесят четыре, — добавил Мартен и усмехнулся в усы. — Совсем неплохо.

— Совсем неплохо, пока мы будем вместе, — буркнул Герд Хайен.

— Это правда, — признал Мартен. — Но прежде нам придется разделиться, и лишь потом ударить разом, с двух сторон: с севера и с юга.

— Как это вы полагаете сделать?

Мартен оживился. Только теперь общий тактический план отчетливо обрисовался у него в мозгу.

На южном побережье Блекинга, в двадцати милях от входа в Кальмарский пролив, стояла Карлскрона — датская крепость с военным портом, в котором маленькая польская флотилия могла бы на несколько дней найти убежище. Стоянка кораблей пана Бекеша в этом порту наверняка бы не ушла бы от внимания вице-адмирала Столпе, руководившего шведской блокадой Кальмара, а в результате его флот занял бы оборонительные позиции в проливе, между южным входом в него и Кальмаром. Пер Столпе был, разумеется, достаточно предусмотрителен, чтобы оставить какие-то силы и к северу от осажденного города, быть может, даже и в окрестностях Борнхольма, и даже Готланда. Но он не мог излишне распылять силы, значит операции вдали от пролива будут носить скорее разведывательный характер, причем в достаточно ограниченном районе.

Мартен предлагал, чтобы два транспортных судна под эскортом «Сепа»и обоих хольков с сохранением всех мер предосторожности вошли в условленное время в Кальмарский пролив с юга и поспешили изо всех сил на север, к Кальмару. Тем временем «Зефир» обогнул бы остров Оланд с востока и севера, чтобы зайти в тыл шведской эскадры и внезапно её атаковать. Гром орудий стал бы сигналом атаки и для «Сепа», и для «Давида»с «Эммой», а шведы, оказавшись в западне, скорее бы всего сдались. Если бы даже судьба битвы осталась в этих обстоятельствах неопределенной или обернулась не в пользу польского конвоя (в чем Мартен сомневался), то все равно у транспортных судов хватило бы времени войти в залив и укрыться под зашитой крепостных орудий. Таким образом главная цель экспедиции — доставка припасов гарнизону Кальмара — будет достигнута, что же касается кораблей эскорта, они могли бы отступить или на север, или на юг и вернуться в Гданьск.

Бекеш слушал его речь, напряженно наморщив брови и сверкая глазами, но по мере того, как описываемые Мартеном события проплывали в воображении перед его глазами, лицо его прояснялось. В конце он не выдержал, хлопнул ладонью по столу, сорвался с кресла, которое с грохотом опрокинулось на пол, и схватив знаменитого корсара за шею, расцеловал в обе щеки.

— Чтоб с меня шкуру содрали! — воскликнул он. — Чтоб меня в монахи отдали, если этот план не достоин Цезаря! Почему же среди нас, паны-браты, не было тебя, когда мы под Стегеборгом шведов воевали?

— Не знаю, был бы у меня там такой командир, как ваша милость, — ответил Мартен. — Не каждый сумеет принять добрый совет, или хотя бы даже выслушать его, как вы. Раз вам этот мой план в целом понравился, мы могли бы сейчас обсудить его и уточнить детали.

— И на всякий случай варианты, — ядовито вмешался Герд Хайен. — Что, к примеру, нам делать, если Пер Столпе сразу по началу битвы или ещё раньше отправит «Зефир» на дно? Ведь оттуда капитан Мартен уже не подаст нам доброго совета!

— Но тогда вы останетесь на плаву и наверняка придумаете что-нибудь получше, — не остался в долгу Мартен. — Впрочем, можете сделать это и сейчас, — добавил он уже не столь запальчиво. — Насколько я понял, мы должны обсудить все вместе.

Хайен с ледяным спокойствием медленно кивнул. Его тяжкий, неподвижный взгляд скользнул по лицу Мартена и упал на большой свиток пергамента, лежавший перед ним на столе. Развернув, капитан придвинул его Мартену. Это была прекрасно рисованная вручную копия географической морской карты Герхарда Кремера, по-латински именуемого Меркатором. Знаменитый космограф князя Юлиуса фон Дуйсбурга изобразил на ней всю центральную часть Моря Восточного, или Балтики, от Аландских островов и южного побережья Финляндии до Пруссии и Поморья, и от заливов Ханьо и Стокгольма до курляндских и эстонских берегов. Гданьск, Пуцк и Колобжег, Карлскрона, Кальмар и Стокгольм, острова Борнхольм, Оланд и Готланд — вся огромная арена будущих морских сражений лежала перед Мартеном как на ладони.

— Ничего подобного я в жизни не видел! — восхищенно воскликнул он. — Все тут сходится и ничего не упущено!

— Разве только что корабли Столпе, — усмехнулся Бекеш.

— Они нас сами найдут, — буркнул Хайен.

Они втроем склонились над картой и просидели так до ужина, а потом ещё почти до полуночи утрясали все детали намеченной экспедиции.

Когда Мартен возвращался на свой корабль, легкий морозец осадил ночной туман на рангоут «Зефира», который в лунном свете выглядел кованым из матового серебра и опутанным паутиной. Стража на стенах Лятарни протрубила полночь. Начиналось седьмое декабря года от Рождества Христова 1598.

На рассвете конвой со снабжением для гарнизона Кальмара отошел от Старой Лятарни, возглавляемый «Сепом», которого буксировали четыре гребные лодки. Выход через западный рукав Вайхзельтифе был особенно труден из-за быстро усиливавшегося северо-западного ветра, который даже тут поднимал гривастую волну и гнал её навстречу шлюпкам,словно силясь не пустить корабли в море. Высокий корпус «Сепа»с двухэтажными надстройками на носу и корме представлял прекрасную парусность, буксирные лини содрогались, раз за разом вылетая из воды, у гребцов немели плечи, а результат их усилий был так ничтожен, что в конце концов Мартен, не вытерпев ожидания своей очереди, велел спустить ещё две шлюпки и отправил их на помощь Хайену.

Только около полудня «Сеп», а за ним «Давид», «Эмма»и оба транспортных судна добрались до рейда за мелководьем и стали на якоря. Тогда же на палубу «Зефира» вернулись изнемогшие гребцы, в робах, тяжких и застывших, как из олова, истекавших водой, словно ледяные изваяния, тающие и парящие от тепла вспотевших тел, которые теперь охватил пронзительный озноб и неудержимая дрожь.

Хафенмейстер Ведеке, который тем временем приехал из Гданьска, чтобы собственными глазами увидеть небывалое событие, каким был выход в море шести кораблей зимой (когда каждый рассудительный шкипер, и даже самый смелый рыбак сидели дома у печки) наблюдал за этими стараниями, обмениваясь едкими замечаниями со своим заместителем, капитаном Эриком Сассе. Похвалил его за отказ открыть восточный рукав фарватера, служивший трассой для входа в порт, хотя было совершенно очевидно, что там королевская флотилия могла бы пройти быстро и без усилий, не пересекая курса никакому кораблю, входящему в порт, поскольку судов таких тут не видели уже несколько недель.

— Пусть немного помучатся, — заявил он со злорадной ухмылкой. — Это их научит уважать наши законы и порядки.

Сассе уважительно кивнул.

— Если бы это зависело от меня, — заметил он, — я бы не впускал их даже в устье Вислы. Есть свой порт в Пуцке — пусть сами и углубят его так, чтобы могли туда заходить. Прежде…

— Смотри! — перебил его Ведеке. — Этот верно ошалел!

Касалось это Мартена, который видимо решил выйти под парусами, ибо на реях «Зефира» затрепетали белые полотнища, а два треугольных кливера поехали вверх на штагах между фокмачтой и бушпритом.

— Сейчас он окажется на мели, если ветер не выбросит их на берег, — заметил Сассе. — Ого! Уже срывает буи! — воскликнул он, когда корабль слегка сдрейфовал, пока реи перебрасывали на бейдевинд.

Но ни буи не были сорваны, ни маневр не подвел Мартена. Как только ветер наполнил и разгладил нервно подрагивавшие паруса, «Зефир» стал слушаться руля и направился на середину потока, а потом, набирая ход, миновал Лятарню, обогнул каменный столб у края правобережной набережной Вислы, выполнил быстрый поворот, взял ещё круче к ветру и помчался через Вестфарвассер, словно его буксировала колесница самого Нептуна, запряженного конями о коралловых копытах и золотых гривах, вместе с пятьюдесятью нереидами.

Готард Ведеке и Эрик Сассе, стоя на палубе сторожевого корабля «Йовиш», взирали на это с удивлением и завистью. Даже «Йовиш» явно не способен был на такие штуки. «Йовиш» — гордость гданьского порта, шедевр немецких корабельных мастеров, все год как спущенный на воду в Любеке…

— Ну и что же, Дюнне? — спросил наконец Готард капитана, который затаив дыхание следил за последним маневром «Зефира», не в состоянии оторвать глаз от его возносящихся в небо мачт. — Вы сумели бы таким вот образом выйти из порта на нашей каравелле?

Фридерик Дюнне скривился с деланным презрением.

— Я не рискую ради аплодисментов, — ответил он, кося то вправо, то влево, словно не мог или не хотел задержать взгляд на хафенмейстере. — Я не цирковой канатоходец, и не сын и внук колдуний, как он.

— При чем тут это? — спросил Ведеке.

— Как это — при чем? — буркнул Дюнне. — Разве вы не видели? Ни один истинно христианский корабль не мог бы идти так круто к ветру, как этот. Ян Куна не бывает в церкви — можете спросить Шульца. У него на парусах нет ни одного креста, как у прочих кораблей. Вот потому его и пули не берут. Мать его научила своему чародейству, а в Индиях тамошние колдуны ещё добавили. Тьфу! — сплюнул он и набожно перекрестился, добавив: — Плохо дело кончится, если король Зигмунт против своего дядюшки собирает такую публику.

— Ба! Герцог Зюдерманский тоже давно покумился с дьяволом! — вмешался Сассе.

Ведеке пожал плечами: он в колдовство не верил.

— Я слышал, — сказал он, — что Мартен был тяжело ранен, и причем именно пулей. И едва от этой раны оправился. Так что уверен, что прицельный залп с «Йовиша» смел бы его стройный кораблик с поверхности воды, как мыльный пузырь. Должно быть, он тоже это хорошо знает, раз не пытался пройти через Остфарвассер.

— Пусть бы попробовал! — буркнул Дюнне. — Черти в пекле сразу бы порадовались его черной душе!

Тем временем Мартен, понятия не имевший об этих рассуждениях и замечаниях Готарда Ведеке и капитана Дюнне, с нетерпением ожидал сигнала Хайена поднять якоря и строиться в походный порядок. Произошло это лишь после двух часов, когда ветер несколько приутих, словно приглашая в путь. «Сеп» снова двинулся вперед под зарифленными парусами, за ним гуськом два одномачтовых когга, по бокам и чуть сзади — «Эмма»и «Давид». Весь этот конвой двигался неторопливо, со скоростью, не превышавшей трех морских миль в час, хоть шли они теперь вполветра, чтобы миновать невидимый с такого расстояния мыс Хеля. Даже тут, в заливе, приземистые когги переваливались с борта на борт, словно гданьские торговки со Старомястской ратушной площади, безмерно чему-то дивящиеся.

« — А что будет в открытом море? — думал Мартен. — Почему же Гданьск не заставили предоставить королю другие корабли, получше этих? Почему» Йовиш» бесполезно торчит под Лятарней, вместо того, чтобы принять участие в экспедиции со своими тридцатью четырьмя орудиями и сорока картечницами на борту?

Он закусил ус. Гданьск прежде всего заботился о собственных интересах, как всегда. Видно, даже Шульц не смог изменить этой политики, хотя и строил столь смелые проекты перемен, которые так и не произошли.

« — Тут ничего не изменилось, — подумал он. — И пожалуй нескоро изменится, если такие как Зигфрид и Готард Ведеке будут оставаться у власти.»

При воспоминании об этой паре кровь бросилась ему в лицо. Правда, он не видел старика, но прекрасно его помнил, а Готард был необычайно похож на отца. И выглядел он точно также, как Зигфрид тридцать лет назад. Та же самая слегка сутулая фигура, выдвинутая вперед голова с редкими рыжеватыми волосами, что заставляло вспомнить старую цаплю, хоть выступающие скулы и короткие носы с широкими ноздрями отнюдь не делали их похожими на птиц. Глаза у обоих были серыми, маленькими, подвижными, легко наполнявшимися слезами, с пожелтевшими белками. Губы бледные и тонкие, липкие, с презрительно опущенными уголками, где зачастую поблескивали пузырьки слюны. Зигфрид всегда одевался в черное, с маленьким кружевным воротником вокруг шеи. Сын следовал ему, но позволял себе темно-фиолетовые кафтаны из самого дорогого бархата; на шее под воротником носил толстую золотую цепь с усаженным гранатами крестом, а на пальцах — два-три драгоценных перстня.

Оба были одинаково заносчивы и оба при необходимости способны на преувеличенную любезность или даже униженную покорность. Готард в отличие от отца до сих пор не был женат и вел весьма разгульную жизнь, не ограничивая себя в наслаждениях и не слишком это скрывая. Несмотря на это он был расчетлив и умел прекрасно постоять за свои интересы; охотно развлекался и пил за чужой счет, а если сам и тратил деньги, то требовал за них первейшего товара и лучших услуг, никогда ни за что не переплачивая.

Мартен испытывал к нему отвращение, главным образом из-за сходства со старым Зигфридом Ведеке, который вместе с бурмистрами Фербером и Пройтом вынес смертный приговор Каролю Куне.

« — До сих пор я за него не отомстил, — думал он, вспоминая любимого брата. — Ни за него, ни за мать…»

Он клялся отомстить, будучи десятилетним ребенком, а позже повторил эту клятву над телом отца, приняв после него командование «Зефиром». И вот уж тридцать лет этим детским обещаниям, а Зигфрид Ведеке был все ещё жив, хотя безжалостные судьи Кароля и Катарины Куна давно уже в могиле.

Фербер, Клеефельд, Пройте, Зандер и Гизи… Их настигла карающая рука правосудия ещё в царствование Зигмунта Августа. Только Ведеке — главный преступник — избежал позорной смерти.

Но сегодня он был уже стариком. Мартен знал, что не способен предстать перед ним и высказав все то, что когда-то твердил себе, проткнуть его рапирой или выстрелить в сердце из пистолета. При одной мысли о таком сведении счетов с этим человеком он содрогался от отвращения. Нет, на такое он способен не был, и пока не видел иного способа сдержать клятву.

Эти мысли возвращались к нему каждый раз, когда видел он Готарда. Да, с ним стоило посчитаться. Но — за что? Готард Ведеке не имел к тем делам никакого отношения. Тогда он был подростком и вполне мог даже не знать, за что приговорили к смерти Кароля Куну и почему его мать умертвили под пытками. Впрочем, все это было пустыми размышлениями.

По счастью, у Мартена не оставалось на них лишнего времени, особенно сейчас, когда его захватили текущие дела и в сознании всплывали иные воспоминания детских лет, проведенных в Гданьске и на палубе «Зефира»в те далекие времена, когда им командовал Миколай Куна.

Вот и сегодня в багровом зареве заката он вновь увидел Хель, что золотистой косой лежал в море, прикрывая Пуцкий залив. При виде столь знакомого пейзажа ему пришло в голову, что Хайен — осторожный балтийский шкипер — наверняка задержится на ночь в рыбацком порту на самом конце полуострова.

Это его несколько нервировало. В Атлантике он привык к иным кораблям и к иному темпу плавания. Но с другой стороны он смотрел с неким сантиментом и снисходительностью на старые одномачтовые когги с обшивкой внахлест и огромными пузатыми парусами, и одновременно в глубине души отдавал должное отваге и выносливости экипажей, которые на этих неуклюжих судах пускались в открытое море.

Ему вспомнился «Черный гриф» — каперский корабль, когда-то принадлежавший Готлибу Шульцу. Тот был совсем такой же, как эти два, которые теперь везли припасы для Кальмара; может быть даже меньше. Командовал им Миколай Куна, пока в Эльблаге не спустили на воду «Зефир». «Черный гриф» был вооружен только несколькими шестифунтовыми октавами и двумя четвертькартаунами, а ведь ходил под Ревель, защищал Магнуса Датского от атак шведов в Озилии, и брал на абордаж шведские корабли!

Кароль Куна, тогда пятнадцати — или шестнадцатилетним юношей принимал участие в этих экспедициях под командой отца. Ян прекрасно помнил любимого брата. Он гордился им перед ровесниками, чистил ему серебряные пуговицы на моряцкой куртке и пряжки на сапогах, затаив дыхание слушал его рассказы о битвах и штормах, учился от него фехтованию на шпагах и владению топором, под его опекой взбирался на марсы, когда «Черный гриф» стоял в порту.

По счастью он не стал свидетелем его казни, хотя знал о ней и многократно её себе воображал. И Кароль оставался в его памяти полным жизни и энергии — таким, каким был дома и на палубе каперского когга: прямой и стройный, как молодой дубок, с милым юношеским лицом и уверенными ловкими движениями.

И тут, взглянув вдоль палубы на нос «Зефира», он увидел его под гротмачтой.

« — Мерещится», — подумал он, взволнованный до глубины души.

Протер глаза и глянул снова, но привидение не исчезало. Кароль Куна стоял посреди палубы в своей обычной позе, широко расставив длинные ноги, уперев руки в бедра, оттопырив локти. Он смотрел наверх, на розовеющие облака, которые ветер гнал к востоку, и на белых крикливых чаек, словно предсказывал по их полету погоду.

Это продолжалось с минуту, и Мартен боялся даже перевести дух, чтобы не вспугнуть видение. Наконец юноша обернулся, словно ощутив его напряженный взор, и направился прямо к нему.

Только тогда Ян осознал, что перед ним Стефан Грабинский. Глубоко вздохнув, он машинально расстегнул воротник кафтана, пережавший горло.

Не впервые замечал он это поразительное сходство между Стефаном и Каролем, но никогда ещё так глубоко не обманывался.

« — Может потому, что последнее время я его почти не видел,» — подумал он с ощущением какой-то вины и жалости.

Когда Стефан стал рядом, обнял его и прижал к себе в приливе сердечных чувств.

— Ты хорошо присматривал за «Зефиром», — тепло заметил Ян. — Никому другому я бы не решился его доверить.

— А я никому другому не хотел бы служить, — отозвался Грабинский, отвечая столь же крепким объятием.

Так они и замерли, сплетя руки, словно не находя слов выразить все переполнявшее их сердца.

— Мать велела передать тебе привет, — сказал Стефан. — Хотела поблагодарить тебя за все, но… — он вдруг умолк, чувствуя неловкость ситуации.

Мартен тут же его понял и устыдился. Будучи три дня совсем рядом, на Холендрах, он так и не нашел свободной минуты для Ядвиги; не зашел к ней, хоть прекрасно знал, где та живет. И она могла подумать, что он сознательно избегает встречи.

Когда-то, лет в двенадцать, своей ангельской красой она походила на образ святой Агнешки Салернской; сердце юного Янка Куны забилось тогда первой детской любовью и нашло взаимность. Но пути их разошлись, а через несколько лет Ядвига стала женой Яна из Грабин. Теперь она могла решить, что Мартен потому и не хочет её ни знать, ни видеть. Он же попросту забыл в суматохе, хоть не раз вспоминал её с милой грустью.

— Не хватило времени, чтобы с ней увидеться, хотя и очень хотелось, — соврал он. — Как только вернемся из Кальмара, ты меня к ней обязательно проводишь.

— Правда? — спросил Стефан, словно удивленный таким ответом.

Мартен взглянул ему в глаза и усмехнулся.

— Понимаешь, нам с ней есть что вспомнить…

— Она рада будет это услышать, — заметил Стефан, оглядел небосклон и добавил: — Пора, пожалуй зажигать огни.

— Стояночные, — уточнил Мартен, — не похоже, что мы сегодня выберемся за Хель. Командуй.

Его предвидения оправдались: в сгущавшейся тьме Герд Хайен направил «Сеп»в мелководный залив и первым бросил якорь, а за ним, немного ближе к берегу, стали на якоря оба когга, с «Давидом»и «Эммой» со стороны моря.

«Зефир» бросил якорь ещё правее, чтобы на всякий случай сохранить свободу маневра, после чего на мачтах засветились подтянутые наверх стояночные фонари.

ГЛАВА XIII

Дальнейшее плавание польского конвоя от Хеля до Карлскроны заняло почти две недели. Потрепанные временем когги нещадно протекали и каждой вахте приходилось надрываться на помпах по крайней мере по два часа, чтобы удержать эти старые корыта на поверхности бушующего моря. Море плевалось пеной, как кипящее молоко, под темно-серым тяжелым покровом туч. Ветер день за днем дул с запада, пронизывающий до костей, упрямый и безжалостный. Не только плоскодонные когги, но и оба холька дрейфовали, теряясь в глубоких провалах между волнами, заливаемые водой, которая разгуливала между надстройками словно бурная горная река, срывая найтовы и устраивая бурные водовороты у порогов.

Люди, не привыкшие к условиям зимнего плавания, мерзли в промокшей одежде, теряли силы и заболевали. Невозможно было приготовить горячую пищу и соснуть хоть пару часов в сутки, потому что корабли и суда метались, как сумасшедшие, и матросам, лежа на койках, приходилось непрерывно держаться за что попало, чтобы не свалиться оттуда из-за невероятной качки.

Вскоре к этим физическим мучениям прибавились опасения по причине полной невозможности определить местоположение конвоя. Много дней и ночей не было видно ни солнца, ни звезд, ни какой-нибудь суши. Заплутавшие корабли все больше рассеивались и лишь «Зефир» ещё поддерживал какую-то связь между ними, чтобы шкиперы знали, что они не предоставлены самим себе.

На десятый день после выхода конвоя из Хеля шторм достиг своего предела. Оба протекавших грузовых судна лишились парусов и почти лежали на боку, растянув на наветренных бортах парусиновые заслоны, через которые поминутно переливались гривастые валы. За этими заслонами люди — скорее призраки, привязанные линями к мачтам и стучащие зубами — подползали к рычагам помп и качали их, сколько хватало дыхания, а вода заливала их по пояс, по грудь, выше голов… У них было только два выбора: качать в этой ледяной купели — или идти на дно.

И они качали. По четыре часа поочередно.

Потом тащились в кубрик, чтобы выжать промокшую одежду, натянуть на отощавшее тело влажное, ещё не просохшее тряпье, сброшенное предыдущей вахтой, и вновь ждать своей очереди у помп.

Немногим легче приходилось экипажам «Давида»и «Эммы». Последнюю шквал снес далеко на восток, а штормовые волны сорвали шлюпки и повредили кормовую надстройку, причем одно из размещенных там орудий сорвалось с лафета и принялось сокрушать все вокруг, давя и калеча людей, разбивая перегородки, уничтожая мебель и отделку капитанской каюты, пока не вылетело за борт сквозь пробитую обшивку борта.

«Сеп» держался лучше, но Герд Хайен не осмеливался вести его иначе, чем поставив носом к волне и ветру, чтобы противостоять дрейфу, избегая одновременно ужасной бортовой качки.

Лишь «Зефир» отважно противоборствовал ветру и волнам, кружа вокруг конвоя, разбросанного на пространстве в несколько миль вдоль и поперек, что наполняло гордостью его молодого кормчего. Стефан Грабинский переживал этот нескончаемый шторм в состоянии патетического возбуждения. Почти не сходил с палубы, чтобы не лишаться ни на миг вида бушевавшего моря и грозно нахмуренного неба. Борьба с обезумевшей стихией возбуждала его, как великолепное зрелище, где он был и зрителем, и актером не из последних. Ни за что на свете он не отказался бы от участия в этом приключении, которое, казалось, испытывает запас его духовных и физических сил. И чувствовал, что выходит из него победителем.

Дрожь, которая его пробирала, когда «Зефир» накренялся на поворотах так лихо, что ноки рей почти касались гривастых гребней волн, вызывалась не страхом, а восторгом кораблем и его командой. Ему доставляло огромную радость, что он сам, стоя за штурвалом, способен на такой маневр. А когда уверенным движением рулевого колеса направлял нос корабля на гребень рушащейся волны или в мгновение ока ловко избегал её коварного удара, на себе он чувствовал беспокойные взгляды молодых матросов, завербованных в Гданьске, замечал дружелюбные усмешки старых боцманов и полный одобрения взгляд Мартена. Он всегда был первым у шкотов и на вантах, хотя это и грозило быть смытым за борт во время безумных атак ветра и бушующих валов; вел за собой менее отважных, заставлял их бороться, смеялся над опасностью, с улыбкой шел туда, где отступали другие, и юношеский задор стучал в его сердце и висках, как вино.

Этот экстаз не оставлял его до конца десятидневного шторма. Только когда темной ночью ветер вдруг утих, к утру море несколько успокоилось и из-за разбегавшихся облаков выглянуло бледное декабрьское солнце, ощутил себя обессилившим и сонным. Мартен запретил ему показываться на палубе, пока сам не вызовет, и Стефан, рухнув как был в промокшей одежде на койку, проспал весь день до захода солнца.

Разбудил его Тессари, принеся миску парящего густого супа. Это была первая горячая пища с выхода из Хеля.

— Знаешь, куда нас загнало? — спросил тот, с трудом сдерживая явно докучавший ему кашель и присев на край влажной постели. — Почти к самой Дании! Мы дальше от Карлскроны, чем десять дней назад. Еще двое суток такого шторма, и весь конвой лежал бы на берегу.

Он опять захлебнулся кашлем, а Грабинский перестал есть и бросил на него благодарный взгляд.

— Но мы же не возвращаемся в Гданьск? — обеспокоенно спросил он.

— Нет, — покачал головой Цирюльник. — Правда, шкиперы «Давида»и «Эммы»с удовольствием вернулись бы в Крулевец или в Эльблаг, но венгерский ротмистр отучил их от этого намерения, а вид наших расчехленных орудий довершил дело. Правда, осуждать их трудно, — продолжал он. — А тем более экипажи тех дырявых скорлупок, которые мы эскортируем. Они там все вымокли, как селедки. Я и сам забыл, что такое сухая одежда, и только сейчас почувствовал себя скорее человеком, чем угрем. Да, — вдруг вспомнил он, — я и твои вещи тоже высушил. Сейчас их принесут с камбуза.

Стефан усмехнулся.

— Спасибо, амиго. Ты меня опекаешь, как родной брат.

Тессари поморщился. У него слегка кружилась голова, но такой эффект он приписывал действию нескольких глотков рома, которыми его угостил корабельный кок.

— Не слишком расчувствуйся, — буркнул он. — У Абеля тоже был брат.

— Это верно! — рассмеялся Грабинский. — Только тот совсем иначе выказывал ему свои чувства. Значит идем прямо на Карлскрону? — переспросил он.

Цирюльник кивнул.

— Ветер — чистый фордевинд, с юго-востока. Даже когги делают под ним до пяти узлов! Если ничего не случится, послезавтра будем в Карлскроне.

Грабинский поел и, стянув мокрую робу, переоделся в сухую, ещё хранившую тепло печи, потом пригладил волосы и вместе с Тессари вышел на палубу.

Сухой морозный ветер дул от прусского побережья. На востоке засияли первые звезды, а на противоположной стороне горизонта опускавшийся багровый щит солнца опирался на стальной край моря, словно задержанный в своем вечном движении массивным и неподатливым запором. Но всего через минуту в той стороне широко растеклось пурпурное зарево, и огромный, тяжелый, наполовину уже посеревший диск начал вдавливаться в стальную плоскость и наконец целиком в неё погрузился, оставив за собой только угасающее зарево, которое с пурпура перешло в багрянец, а потом растаяло во тьме.

Все больше звезд загоралось в вышине, все гуще темнело небо между ними, пока откуда-то, из-за литовских и курляндских боров не вынырнула ослепительно белая луна, вознеслась ввысь и вырвала из темноты на море серебряные паруса шести кораблей, бросая черные колышущиеся тени на раскачивавшиеся палубы. Восточный бриз постепенно усиливался и в конце концов стал настолько резок, словно дул прямо из заледеневших полярных краев.

Тессари закашлялся и на этот раз долго не мог справиться с приступом болезненного удушья.

— Ты простудился, — заметил Грабинский. — Колет в груди?

Цирюльник легкомысленно взмахнул рукой.

— Немного, — прохрипел он. — Этот наш кок так мне подгадил. Напоил горячей водой с ромом и примешал туда какую-то горькую мерзость. У меня до сих пор дерет в глотке, словно проглотил горсть крапивы с песком, и потею как мышь, ведь он вынул из своего рундука толстенную шерстяную рубаху и велел мне надеть. Никогда в жизни ничего подобного я не носил — и вот результат! Сейчас сниму, пока не задохнулся. Наверно у меня в голове помутилось — нечего было слушать его дурацкие советы.

— Похоже, что в голове у тебя до сих пор не прояснилось, — сказал Грабинский, видя, что Тессари собирается выполнить свои намерения. — Хрипишь ты, как упырь, которого щекочут пьяные ведьмы, но это не от рома и теплой рубахи. Ты болен; теперь мне пора тобой заняться. В наших краях с этим не шутят.

Тессари возмутился. Еще недоставало, чтобы с ним кто-то возился!

Но Стефан был суров и неумолим. Он зашел так далеко, что вынужден был напомнить о своей власти на «Зефире»и лично присмотрел за исполнением своих приказов. Вот таким образом Тессари — тоже впервые в жизни — был вынужден отлеживаться под слоем одеял, и причем не в боцманском кубрике, а в каюте шкипера на запасной койке, как джентльмен какой или вовсе сухопутная крыса, не имеющая ни малейшего понятия, как переносить холода и неудобства, как переломить болезненную усталость и собственную слабость, и как бороться со смертельной болезнью, не обременяя других хлопотами и не отнимая у них времени.

Он чувствовал себя униженным, задетым за живое, едва не оскорбленным. Поначалу пытался протестовать, но это ни к чему ни привело: сильнейшая горячка затуманила ему разум, казалось, голова вот-вот расколется, кровь стучала в висках, то пробирал озноб, то снова заливал пот, после которых он лишался сил, словно осенняя муха.

И Цирюльник сдался. Позволял себя кормить и поить, и терпеливо переносил растирание плеч и груди скипидаром, причем процедурой этой занимался сам главный боцман Томаш Поцеха. По счастью на «Зефире» не было других лекарств, а средство, примененное поваром, оказалось невинной смесью мяты с перцем. Потому существовали некие шансы справиться с болезнью и Цирюльник наверняка быстро бы встал на ноги, если бы не драматические обстоятельства, которые склонили его к поступкам, по меньшей мере не рекомендующимся больному воспалением легких.

Двадцатого декабря конвой при помощи датских лоцманов счастливо миновал многочисленные островки, окружавшие Карлскрону с юга, и причалил к каменной набережной порта. Пан Бекеш собрался задержаться тут на два-три дня, чтобы исправить повреждения, понесенные во время плавания, и получил на то согласие коменданта крепости, вице-адмирала Лауридсена. От него же он узнал, что слабый гарнизон Кальмара продолжает мужественно обороняться, хотя его командир, Ян Спарре, не имея достаточно солдат для защиты стен и шанцев, вынужден был отступить из города в замок. Несмотря на это шведам не удалось продвинуться вперед, и город ими не был занят, поскольку над тем господствовали крепостные орудия. У Спарре было в достатке ядер и пороха; ему недоставало только провианта и солдат, которых осталось не больше сотни против двух тысяч пехоты и конницы Кароля Карлсона Гилленхельма, родного сына герцога Зюдерманского.

К несчастью Бекеш только в небольшой степени мог подкрепить людьми мужественный гарнизон. Правда, отправляясь из Гданьска, он имел на борту трех кораблей около ста пятидесяти наемников — немцев и швейцарцев, а также горстку шведов, которые поклялись быть сторонниками истинного короля, но в первую же ночь стоянки в Карлскроне все эти «верноподданные Зигмунта» сбежали вместе со своим предводителем, неким Форатом, который заодно уговорил перейти на сторону Гилленхельма большинство наемников, пообещав им двойное жалование. Так что осталось всего с полсотни неподкупных да ещё несколько поляков-добровольцев.

Впрочем, бегство предателей имело и свою хорошую сторону: ведь Карлсон наверняка узнал от них о прибытии конвоя к пограничным со Швецией датским берегам, и разумеется, уже стягивал свои корабли к Кальмару, запирая южную часть пролива, как и рассчитывали Мартен и Бекеш, составляя план действий.

По данным, которые получил Лауридсен, шведский флот адмирала Столпе состоял из трех больших кораблей, нескольких шестидесятилаштовых краеров и точно неизвестного количества балингеров, именуемых тут пинками или эспиньями. По мнению датского вице-адмирала этого было более чем достаточно, чтобы воспрепятствовать польскому конвою проникнуть вглубь пролива и пробиться к Кальмару.

У порывистого Бекеша, услышавшего это мнение, высказанное бесстрастно, и даже скорее дружелюбно, с языка едва не сорвалось, что ведь Столпе придется сторожить оба входа в Кальмарский пролив, но Мартен вовремя остановил его многозначительным взглядом.

— Когда план битвы известен слишком многим, это не способствует успеху, — предостерегающе шепнул Ян. — Но из того, что наговорил тут датчанин, ясно следует, что план наш неплох.

— Почему же это? — спросил Бекеш.

— Потому, что Столпе тоже не придет в голову запереть северную часть пролива, как не пришло это в голову Лауридсену. Он оставит там только небольшой отряд, как мы и предвидели. И уже мое дело, чтобы шведы никак не смогли его использовать.

Ротмистр признательно взглянул на него.

— Если мы с божьей помощью доберемся на помощь Спарре, это будет главным образом вашей заслугой, — сказал он. — Можете мне поверить, что Их королевское величество милостивый наш государь от меня об этом узнает.

В преддверьи Рождества Господня наступила оттепель. День был туманным, легкий ветер дул с юго-запада, почти не поднимая волны, перламутровое море с шелковистыми ласковыми бликами лежало гладким и тихим, незаметно сливаясь с пепельным небом, на котором низко висящее утреннее солнце проступало светлым размазанным пятном.

«Зефир», подобрав паруса, медленно скользил за двумя шлюпками на коротком буксире. Силуэты островов и островков, рассеянных между Роннеби и Торхамнсюдде, выныривали из мглы как темные духи, стоящие на страже залива, и так же бесследно исчезали. В воздухе плыл запах елового дыма из рыбных коптилен; издалека, словно через слой мягкой ткани, доносился приглушенный собачий лай, которому вторили при каждом движении весел короткие монотонные скрипы уключин.

Когда корма корабля впритирку миновала последний мысок, раздались окрики и команды, лоцманы отдали буксир, шлюпки ушли влево, к высокому берегу, «Зефир» медленно проплыл мимо них, и оказавшись в открытом море, тут же поднял паруса.

Мартен, отдав последнюю команду « — Так держать!»с облегчением перевел дух. Лучших условий для плавания нельзя было и желать. Туманная погода как нельзя лучше отвечала его намерениям: оставляла ему достаточное поле зрения, и вместе с тем скрывала корабль от взглядов нежелательных случайных наблюдателей. Если повезет, «Зефир» должен за десять часов миновать остров Оланд с востока и в наступившей темноте войти с севера в Кальмарский пролив, никем не замеченным.

Только таким образом можно было застать врасплох главные шведские силы, собранные в районе Кальмара, и взять их под перекрестный огонь, одновременной атакой по фронту «Сепа»,»Давида»и «Эммы», — с юга, и «Зефира» — с тыла, с севера.

Это было ясно и просто. И все-таки Мартену пришлось немало потрудиться, чтобы склонить Герда Хайена и капитанов обоих хольков к согласию на одновременное начало действий. Даже Бекеш долго колебался, прежде чем стал на его сторону.

Причиной этих колебаний были приближающиеся праздники. По мнению шкиперов, не подобало сражаться и проливать кровь в сочельник. Они хотели подождать до двадцать седьмого декабря, и ротмистр, казалось, разделял их сомнения.

Но Мартен упирался. Сочельник не был праздником, а оттепель и туман могли быстро миновать, подвергая всю затею опасности провала, зато в случае успеха они успели бы к торжественной службе в крепостной церкви Кальмара.

Его аргументы, и даже угрозы, что начнет в одиночку, наконец взяли верх и после согласования всех деталей, сигналов и времени начала битвы, «Зефир» поднял якорь, чтобы якобы вернуться в Гданьск за подкреплением, как объяснили датским лоцманам.

В действительности только очень недолго он плыл на восток, после чего, миновав траверз Седра Удде, свернул на северо-восток и перебрасопив реи на фордевинд, тихо как призрак двинулся меньше чем в трех милях от берегов Оланда.

Сразу после захода солнца они обогнули северный мыс острова, под зарифленными парусами вошли в пролив и, пользуясь вечерним бризом, до поздней ночи лавировали почти в слепую в направлении Кальмара, чтобы наконец бросить якоря в какой-то маленькой бухточке с крутыми берегами, поросшими сосновым лесом.

Светало медленно, рассвет запаздывал, словно солнце увязло во мгле, которая за зимнюю ночь загустела и зависла над проливом тяжким слоем. Ленивые порывы ветра, словно сонные вздохи земли, раз за разом вздымали её, и тогда можно было на краткий миг разглядеть крутые, темные и таинственные берега, глядящиеся в спокойные воды бухточки, и её узкий выход, открытый к юго-западу. Высокие сосны и ели росли по обе стороны, взбираясь по обрывистым склонам вверх, а туман скрывал их вершины наподобие огромного волнистого балдахина из серого развевающегося газа. Дальше, за этими темно-зелеными распахнутыми воротами ничего видно не было. Могло показаться, что за минувшую ночь весь мир растворился и исчез, и только крошечный ободок земли, обрамлявший зеркало темной воды, остался нетронутым среди наплывавшего отовсюду тумана. Зеленые ворота никуда не вели, разве что в некую бездонную пустоту, тянувшуюся в бесконечность…

Мартен смотрел туда, как зачарованный, пока новая волна тумана с изморосью не скрыла их от его взора. Глубоко втянул в грудь влажный воздух, пропитанный соленым запахом моря и легким ароматом смолы.

« — Становлюсь суеверен, как старая баба, — раздраженно подумал он. — Это всего лишь туман и деревья!»

Оглянулся на Грабинского, стоявшего за ним в ожидании распоряжений.

— Медленно подтянемся на якорной цепи, — вполголоса бросил он. — Потом спустим шлюпку. Возьмешь несколько человек и малый запасной якорь на канате. Завезешь его дальше линии берега и там бросишь в подходящем месте, так чтобы мы могли выйти в пролив, к нему подтягиваясь.

— Понимаю, — кивнул Стефан.

Мартен смотрел на него странно рассеянным взглядом, словно ещё не вполне уверившись в верности своих распоряжений.

— Нельзя рисковать выходить под парусами, — буркнул он наполовину про себя. — Тут наверняка есть какие-то местные течения, о которых я ничего не знаю. В этом дьявольском тумане трудно ориентироваться, а ветер ещё не установился. Да, нужно оказаться в проливе как можно дальше от берега, прежде чем поставим паруса. Может, за это время немного разойдется.

Грабинский не был уверен, счесть ли эту реплику приказом к действию. Он привык к коротким командам без всяких комментариев.

— Начинаем? — спросил он, когда Мартен умолк, и не получив ответа, взглянул вначале на него, а потом на выход из бухты, куда всматривался Ян, нахмурив брови.

Ничего особенного он там не увидел. Ползущий над водой холодный и мокрый туман быстро рассеивался под напором какого-то резкого порыва ветра, открывая оба берега овальной бухты. Серый клубящийся туман поднимался все выше, зацепился за верхушки огромных стволов и повис на них, пока новый порыв ветра не прогнал его оттуда дальше.

Мартен, казалось, только того и ждал, ибо вдруг снова обратился к своему кормчему.

— Начинайте. Поцеха проследит за кабестаном, а Ворст приготовит шлюпку. Постарайтесь потише. Мы не дальше трех миль от Кальмара; тут могут крутиться балингеры Столпе.

Грабинский кинулся на бак, к главному боцману, ждавшему там, а Мартен встал за плечами Клопса у штурвала. Скоро стал слышен приглушенный, напоминающее монотонное воркование голубей рокот цепи, навиваемой на вал лебедки, и «Зефир» начал медленно продвигаться вперед, к середине бухты, где лежал якорь.

Стефан, распластавшись на самом краю носовой надстройки, смотрел вниз. Продолговатые железные звенья поднимались из воды одно за другим, роняя светлые капли, все дальше и дальше перед носом корабля, который плыл следом за ними, а потом ползли наискосок вверх, с легким скрежетом исчезая в отверстии клюза. Когда «Зефир» покрыл таким образом около двадцати саженей, Грабинский дал знак рукой и кабестан остановился, а цепь повисла вертикально. Теперь корабль двигался по инерции, но постепенно замедлял ход, пока его движение вперед не стало почти незаметным.

— Давай! — скомандовал Грабинский, покрутив поднятой ладонью.

Заскрипел кабестан. Теперь он шел легко, ибо цепь лежала на дне. Только через минуту она дернулась и натянулась.

— Стоп! — скомандовал вполголоса Грабинский. — Хватит.

Вскочив на ноги, он помчался обратно на шкафут, где Броер Ворст приготовил шлюпку с огромной бухтой каната и запасным якорем, привязанным к его концу, в то время как другой протянули через шпигат и закрепили на валу ручной лебедки для подъема рангоута.

— Поторапливайтесь, — бросил Мартен. — Вашего возвращения мы ждать не будем; начнем выбирать канат, как только увидим, что вы поворачиваете назад. По дороге возьмем шлюпку на буксир, а на палубу поднимем её потом, в проливе.

— Понимаю, — кивнул Грабинский, садясь на руль.

Ворст уже спускал шлюпку. Скоро плоское дно шлепнуло о воду, и шесть гребцов по очереди соскользнули в неё по канату.

Длинные весла прогнулись дугой и вспенили воду. Канат начал раскручиваться и сползать с кормы в такт их ритмичным движениям. Шлюпка рвалась вперед, оставляя за собой два ряда мелких водоворотов, расходящихся в обе стороны, и белесую не тонущую полосу между ними. Вскоре она оказалась у выхода из бухты, уже едва видная во мгле. Потом её силуэт затерялся и исчез совсем.

Мартен все ещё стоял за плечами Клопса, не отрывая взгляда от того места, где рассчитывал заметить возвращающуюся шлюпку. Слишком долго все тянулось и он уже терял терпение. В тишине, охватившей одинокий корабль посреди залива, слышен был только легкий скрежет цепи, трущейся о борт возле клюза, да несущийся из кормовой надстройки грудной кашель Тессари. Люди у кабестана и лебедки, у закрепленных брасов, у фалов и шкотов, молчали, застыв в ожидании. Герман Штауфль и Броер Ворст, каждый при своей вахте, а также Перси Барнс, заменявший Цирюльника, переглядывались, готовые при первых словах команды раскрепить лини и тали, поставить паруса, перебрасопить реи. Томаш Поцеха следил за свисающим из шпигата манильским канатом, который плавными извивами распрямлялся в воде. Неприметное течение сносило его вправо, пока на поверхности бухты не образовалась длинная плавная дуга между носом «Зефира»и выходом в пролив, где исчезла в тумане шлюпка под командой Грабинского.

Все напряженно прислушивались, не донесется ли оттуда какой-то шум либо знакомый скрип уключин и плеск весел.

Но ничто не нарушало тишины, и могло казаться, что никаких громких звуков здесь просто не может быть.

Шлюпка исчезла и не возвращалась, словно её поглотила какая-то бездна, разверзшаяся за зелеными воротами выхода в пролив.

Мартен терял терпение. Ему пришло в голову, что Грабинский попросту неверно понял его приказания и ждет в проливе вместо того, чтобы возвращаться. Ян велел выбрать до отказа цепь и поднять якорь, а потом медленно подтягиваться на канате. Если его замысел был верен, тот должен держать.

Поцеха выполнил его команды быстро и ловко. Якорь встал, пошел вверх, под клюз, а потом четверо матросов начали проворачивать шестерни лебедки, на которую медленно, виток за витком накручивался истекающий водой манильский канат.

— Держит, — буркнул Поцеха, глядя на морщинки, побежавшие от бортов и кормы корабля, и дал знак, что можно прибавить обороты. Канат напрягся, задрожал, морща поверхность воды, и «Зефир» тронулся вперед, прямо к выходу в пролив.

Все это происходило почти в полной тишине, сопровождаемое только слабыми отзвуками, приглушаемыми туманом, как толстым слоем ваты. Тишина даже не дрогнула, не замечая их возни меж крутых берегов.

И тут её пронизал далекий крик, а вслед за ним короткий резкий шум и вдруг один за другим — два выстрела.

Дрожь пробежала по спинам матросов, а Мартен громко выругался.

« — Наткнулись на шведов,» — подумал он.

— Живее! — крикнул он. — Крутите поживее!

Но торопить не было нужды: лебедку крутили как сумасшедшие, корабль ускорял ход и уже миновал устье бухты.

— Если не успеем поднять якорь, рубите канат! — приказал Мартен. — Бросайте его Грабинскому, как только появится возможность.

Оглянувшись на Томаша Поцеху, Ян как обычно убедился, что главный боцман сам знает, что делать, его пушкари и канониры уже бежали к орудиям.

Тем временем шум в теснине стих; выстрелов больше не было слышно, что Мартену показалось странным.

« — Не потопили же они шлюпку парой выстрелов из мушкетов, или пусть даже из картечниц! — думал он. — Может, наши сумели ускользнуть в этом проклятом тумане…»

Почти в тот же миг увидел шлюпку прямо перед носом «Зефира»и принял чуть влево, чтобы разойтись с ней правым бортом.

— Перси, внимание! — крикнул он. — Шлюпка!

Славн тоже заметил шлюпку, которая теперь притормозила и развернулась на месте, чтобы поравнявшись с кораблем на ходу принять буксир. Гребцы ждали, пригнувшись вперед, готовые вспенить воду веслами. По громкой команде Грабинского рванули раз и два, не давая себя опередить. Славн замахнулся и бросил им тонкий линь, а юнга, сидевший на носу, подхватил его на лету и накрутил на крюк на форштевне.

— Якорь в полукабельтове прямо перед вами! — прокричал Грабинский.

— Кто в вас стрелял? — нетерпеливо перебил его Мартен.

Стефан уже взбирался по толстому канату, который подали с кормы.

— Какой-то маленький краер, — ответил он, переводя дух на палубе. — Хотели задержать. Наткнулись на нас в тумане совершенно неожиданно, и уже миновав шлюпку, подняли крик, а потом дважды пальнули почти вслепую, потому что мы уже исчезли из виду.

— Якорь уже совсем близко! — крикнул он, повернувшись к матросам у кабестана.

— Я начеку! — успокоил его Штауфль.

— В какую сторону плыл краер? — спросил Мартен.

— На юг, — ответил Грабинский. — Им пришлось лавировать и они как раз меняли галс, очень круто к ветру. Во всяком случае я не видел, чтобы они развернулись.

Мартен огляделся. Плавание в таком тумане уже само по себе было слишком рискованно. Его к тому же затруднял хотя и слабый, но неблагоприятный юго-западный ветер и близость берегов в узком проливе. Здравый смысл подсказывал в таких условиях стоять на якоре, пока видимость не улучшится. Но это могло продолжаться с одинаковым успехом и час, и несколько часов, к тому же в пятнадцати или двадцати милях дальше к югу в сторону Хане и Седра Удде, туман не мог быть столь густым и — что ещё важнее — корабли пана Бекеша наверняка давно уже вышли в море.

« — Может они уже приближаются к Кальмару? — думал Мартен. — И с минуты на минуту наткнутся на главные силы Столпе?»

Он велел поставить паруса и держать курс поперек пролива, наискось к противоположному берегу, под которым намеревался выполнить поворот и лечь на противоположный галс. Отправил на бак ещё двух матросов, чтобы те вовремя разглядели сушу и предупредили о её приближении.

Сейчас он не слишком волновался по поводу тревоги, вызванной выстрелами с патрульного крайера. Его шкипер не мог разглядеть «Зефир»и наверняка не понял, что за шлюпку обстрелял. Если даже и доложит об этом адмиралу Столпе, или капитану какого-то из линейных кораблей, вероятно патрулирующих вблизи Кальмара, известие это вызовет в худшем случае некоторое недоумение и замешательство, но наверняка не склонит шведов покинуть якорные стоянки и заняться розысками неопознанной шлюпки. Обстановка затрудняла действия как одной, так и другой стороны. Столпе рассчитывал на появление конвоя с юга, так что мог в конце концов послать для игры в кошки-мышки на север какие-нибудь вспомогательные пинки, без особой надежды найти подозрительную шлюпку.

« — Если удастся перехватить хоть одну, вот мне будут и проводники,» — подумал Мартен.

— Э-гей! — раздался протяжный крик с носа. — Берег! Три кабельтовых по носу берег!

Темный низкий берег проступал в тумане, — намного раньше, чем можно было рассчитывать, и у Мартена промелькнула мысль, что «Зефир» находится гораздо ближе к Кальмару, чем онполагал, ибо судя по всему пролив сужался именно здесь.

Белесый туман, клубившийся прямо по курсу корабля, уносился под напором ветра, но дальше влево, над самой поверхностью воды, разливалась густая бесформенная молочная пелена, непроницаемая для взгляда.

« — Может быть, развеется, пока мы сменим галс, — думал Мартен, тянувший с командой к повороту. — Если мы действительно так близко от Кальмара, где-то тут неподалеку должен быть чертовски коварный мысок, торчащий почти перпендикулярно береговой линии. Еще не хватало на него нарваться… Что за проклятый туман! Если теперь перебрасопить реи, влипнем прямо в эту мерзость, она ослепит нас окончательно, и кто знает, не тут ли тот мысок?.. Пройдем или не пройдем? Эх, все бы отдал за порыв свежего бриза!»

Но бриза не было. Напротив: ветер стих почти совершенно, берег приближался, а толстый вал тумана стоял на месте, словно собираясь стать свидетелем решения капитана и сам его провоцируя.

Выбора у Мартена не было; он мог лишь тянуть до последнего в надежде на спасительный порыв ветра.

— Э-гей, впереди берег! — надрывался на носу матрос срывавшимся от возбуждения голосом. — Один кабельтов до берега!

« — Максимум через минуту придется поворачивать, — думал Мартен. — Тут всюду достаточно глубоко, и насколько я помню, нет рифов. Но если эта стена тумана стоит над мысом… Ба, так или иначе придется в неё входить. При таком ветре не удастся повернуть на фордевинд, так что придется рассчитывать только на удачу.»

— К повороту стоять! — скомандовал он обычным спокойным тоном.

— Полкабельтова до берега! — орал с носа перепуганный моряк. — Полкабельтова!!

Его тут же заглушили команды и свистки старших боцманов. Топот ног раздался на палубе, брасы заскрипели в блоках, реи развернулись вокруг мачт, и «Зефир» неспешно повернулся влево, всего на расстоянии броска камнем от берега, после чего его слегка напрягшиеся паруса стали расплываться в непроницаемой мгле, которая постепенно закрывала их сверху вниз, пока не затопила носовую палубу и не окутала весь корабль от носа до кормы.

Почти в тот же миг гущу белого тумана озарило двойной багровой вспышкой, долгий басовитый грохот сотряс воздух, целая стая картечи с дьявольским визгом пролетела за кормой корабля и рассыпалась где-то под самым берегом.

Через десять секунд Поцеха ответил с правого борта залпом в то место, с которого — как ему казалось — прилетел этот поток огня и свинца. Одновременно со стороны суши сорвался первый порыв долгожданного бриза и приоткрыл заслону тумана, смешанного с дымом. Большая четырехмачтовая каравелла с двумя орудийными палубами приближалась по ветру, пересекая курс «Зефира». В её кормовой надстройке видна была свежая пробоина, явно от удачно пущенного ядра.

ГЛАВА XIV

«Зефир» оборонялся. Его команда, изрядно поредевшая под убийственным огнем картечниц и мушкетов адмиральской каравеллы «Вестерос», героически противостояла непрестанно возобновляемым штурмам шведской морской пехоты, которую Столпе бросал в атаку через борта сцепившихся кораблей, и Мартен прекрасно отдавал себе отчет, чем это кончится, если корабли Бекеша максимум через полчаса не придут на помощь.

Он призывал свою команду к стойкости, поднимал их боевой дух, стоя под пулями и с рапирой в руке возглавляя отчаянные вылазки из-под прикрытия надстройки на открытую палубу, которую раз за разом заливали волны шведских солдат, но сам уже терял надежду: Бекеш не появлялся. Наверно осторожный Герд Хайен объяснил ему, что «Зефир» тоже не решится на слишком рискованное плавание в проливе, затянутом мглой, и что пока та не рассеется, нужно воздержаться с началом боевых действий.

Правда, туман изрядно поредел, но если даже конвой уже миновал Седра Удде, все равно его не стоило ждать ещё пару часов. Тем временем могучий гром орудийных залпов и густой оружейный огонь должен был насторожить шведские корабли, сторожащие вход в Кальмарский залив в неполных трех милях дальше к югу и привлечь сюда как минимум один из них. Это означало бы окончательный конец «Зефира», да быть может и крах всей экспедиции.

« — Нет, такого я никогда не допущу,» — подумал Мартен.

Он знал, что сумеет решиться на последний отчаянный поступок, который однако обеспечит Бекешу победу. У него хватало пороха, чтобы «Зефир» взлетел на воздух, уничтожив и корабль, сцепленный с ним борт к борту.

Казалось, миг принятия столь самоубийственного решения приближается: бросив взгляд на юг после отражения очередной атаки шведов, он вдали заметил едва видные в тумане силуэты двух кораблей. С первого же взгляда Ян распознал в них шведские линейные галеоны, и последняя надежда в его неустрашимом сердце угасла. Конец неумолимо приближался. Нужно было, однако, приготовить губительный сюрприз для адмирала Столпе.

Ян решил доверить эту задачу главному боцману. Оглянулся, где он, и заметив его укрывшимся за основание фокмачты, дал знак, что хочет с ним поговорить.

Томаш Поцеха, покинув разряженные и бесполезные в такой обстановке орудия, уже давно во главе своих канониров, вооруженных мушкетами, прикрывал их со стороны носовой надстройки. Теперь он и сам разглядел шведские галеоны, под всеми парусами летящие по ветру, и впервые всерьез обеспокоился. Такого оборота дела он не ожидал; по простоте душевной Поцеха до сих пор неколебимо верил в тактический гений Мартена, в его непогрешимость и воинское счастье, свидетелем которого был уже четверть века. Да, он рассчитывал увидеть в той стороне паруса и мачты, но никак не ожидал, что те окажутся шведскими. Однако так и вышло! У него не оставалось ни малейших сомнений…

Заметив, что его зовет Мартен, боцман отдал мушкет ближайшему матросу и, выждав подходящий момент, сразу после внезапного затишья в беспорядочной пальбе, бегом пустился в сторону кормы. Не раз то справа, то слева слышал он короткий и пронзительный свист пуль, едва его не задевавших, но невредимым добрался до трапа, взлетел по крутым ступеням наверх и уже почти успел укрыться за стеной рулевой рубки, когда ощутил один за другим словно два удара тяжелой железной палкой в бок и плечо. Правда, Поцеха не упал, но от пронзившей его грудь жестокой боли замер на мгновенье, и нащупав под рукой опору — полированную рукоятку штурвала, невольно оглянулся. Это его погубило. Следующая пуля пронзила ему горло и раздробила позвоночник. На краткий миг палуба, мачты, небо и море бешено завертелись в его меркнущих глазах. А потом он рухнул навзничь у ног своего онемевшего от жалости капитана.

Мартен второй раз в жизни оказался перед лицом смерти любимого и близкого человека во время битвы, которой поневоле должен был продолжать руководить. В семнадцать лет он потерял отца, который пал с разможженной головой, когда ядро сорвало рею в битве у юго-западного побережья Англии, поблизости от мыса Норт Фарленд.

И сегодня, как тогда, нечеловеческим усилием воли сумел он одолеть пронзительную боль утраты. Как тогда, так и теперь — в таких похожих обстоятельствах — не впал в отчаяние.

Но на этот раз задача перед ним была ещё труднее, и притом нужно было встряхнуть Грабинского, вырвать его из остолбенения и ужаса и вдохновить на роль, которую ему пришлось назначить, заглушив голос собственного сердца.

— Не время плакать, — сказал Ян, тряхнув парня за плечо. — Осталось слишком мало времени, так что слушай меня внимательно. У нас есть два выхода: либо сдаться, либо погибнуть. Пока я жив, белого флага не вывешу. Ни за что не отдам «Зефир» шведам. Даже ценой жизни. Если удастся отразить штурм, к которому они опять готовятся, хочу сразу после этого воспользоваться замешательством, обрубить лини и абордажные крючья, выпутать реи и ванты из их такелажа и разделить корабли так, чтобы можно было отойти вперед, развернуться и дать залп левым бортом. Если ничего не получится, прежде чем любой из подходящих галеонов разнесет нас своими ядрами или навалится на «Зефир», чтобы взять его на абордаж с другого борта, приказываю тебе заложить фитиль под бочки с порохом и поджечь его. Подходящий момент выберешь сам, чтобы взрыв мог уничтожить и каравеллу, и корабль, пришедший к ней на помощь. Не думаю, чтобы капитаны галеонов отважились стрелять по нам из пушек, пока мы сцеплены с «Вестерос», — пояснил он. — Их ядра могут поразить свой корабль и его команду. И потому мне кажется, что они скорее решатся на абордаж с двух бортов одновременно. Тогда ты ещё сможешь стрелять.

Стефан слушал его молча, до глубины души проникшись драматизмом ситуации, смысл которой лишь теперь дошел до его сознания. Вокруг свистели пули, осколки стекол рулевой рубки с дребезгом вылетали на палубу, крик и стоны возносились и опадали как волна, грохот мушкетов и аркебуз заглушал отдельные слова, дым плыл густыми клубами в воздухе, пропитанном серой и порохом.

— Могу дать тебе в помощь только двух пушкарей, — поспешно добавил Мартен. — Остальные мне нужны будут здесь. Если что-то получится, пришлю всех остальных, чтобы обслужить всю батарею.

Он взглянул Стефану прямо в глаза.

— Рассчитываю на тебя, как на себя самого. Помни: пока я жив, «Зефир» не сдастся; если я погибну, поступай как знаешь.

— Я — как ты, — ответил Стефан, и Мартен стиснул его в объятиях.

Леонардо Тессари, прозванный Цирюльником, напрасно силился выбраться из каюты, которую несколько дней делил с Грабинским, потому что Стефан, уходя, как обычно опустил железную щеколду, чтобы двери не распахивались и не хлопали при качке корабля. Он беспокоился о спокойствии больного и никому не доверял ухода за приятелем, делая исключение только для Томаша Поцехи, который каждый день утром и вечером заглядывал к Цирюльнику, чтобы растереть того скипидаром.

Этого незаменимого средства от всех проблем с легкими было в кабельгате «Зефира»в достатке, поскольку пользовались им для растирания и разведения масляных красок. В каюте шкипера стояла теперь большая банка, из которой доносился острый живичный, а по мнению главного боцмана — укрепляющий здоровье запах.

Двери не поддавались; Тессари был слишком ослаблен горячкой, чтобы их выломать. После нескольких бесплодных попыток он почувствовал ужасное головокружение и присел, проклиная свое бессилие. Начался приступ болезненного, разрывающего грудь кашля; давился им он долго, не в силах перевести дух, а тупая мучительная боль разрывала череп.

Когда наконец Цирюльник немного успокоился, на палубе опять поднялся шум и вспыхнула торопливая и беспорядочная мушкетная пальба, которая вместе с орудийным залпом пробудила его ото сна. И теперь он содрогался в горячечном ознобе и бессильном гневе, что его заперли здесь, когда снаружи шел бой.

Он догадывался, как складывается ситуация, хоть немногое мог видеть через окно каюты, которое распахнул, не обращая внимания на пронизывающий холод и сырость. Напротив его окна, всего в нескольких локтях, раз за разом сталкиваясь с кормой «Зефира», колыхалась корма шведской каравеллы с её названием — «Вестерос», составленным из бронзовых букв. Она нависала могучей надстройкой, в которой виднелась свежая пробоина от прицельного орудийного залпа. Ядро влетело туда в упор и наверняка произвело немалые опустошения, но к сожалению не вызвало пожара.

Пожара?

При этой мысли Тессари содрогнулся, словно впервые осознав её значение. Вспыхни на шведском корабле пожар, Мартен наверняка не преминул бы воспользоваться такой оказией. Видимо, сам он не мог добраться до пробоины, или не заметил такой возможности.

«Вестерос» был втрое больше «Зефира». На нем была многочисленная команда и мощное вооружение. Он обладал подавляющим преимуществом и несомненно атаковал неожиданно, раз Мартену пришлось принять неравный бой, лишившись свободы маневра и обреченный только на отчаянную оборону.

Тессари всегда действовал столь же быстро, как и думал. Но на этот раз он едва волочил ноги. Неверным шагом подойдя к окну, он выглянул наружу. Между ним и разбитой надстройкой «Вестерос» то расширялась, то сужалась пропасть ярдов в десять-двенадцать, на дне которой поблескивала взбаламученная вода. За кормой «Зефира» дрейфовала забытая шлюпка со сложенными веслами. Пеньковый буксирный канат, накрученный на крюк у её носа, слегка покачивался, дугой свисая с палубы корабля в нескольких футах ниже окна каюты.

Цирюльник высунулся, чтобы подхватить его, но не дотянулся. Снова безумно закружилась голова, но он не сдался — ждал момента, когда лодка ткнется носом в борт «Зефира», тяня за собой канат, и возобновил попытку. На этот раз удачно. Зажав его в руке, выбирал дюйм за дюймом, пока не почувствовал сопротивления. Потянулся за ножом, отрезал так низко, как только мог, и стал завязывать петлю на конце.

Он спешил, подгоняемый громом выстрелов, криками и воплями шведских пехотинцев, которые снова пошли на штурм. Руки его тряслись, но он сумел затянуть петлю и, высунувшись в окно, забросил её на конец перебитой балки, торчащей из пробоины в надстройке.

Главное было сделано: теперь он мог добраться туда по этому обезьяньему мосту, лишь бы хватило сил преодолеть расстояние, разделявшее корабли. Были все шансы, что никто не заметит его отчаянной затеи. Разбитая надстройка каравеллы казалась опустевшей. Схватка шла дальше, главной её ареной стали средняя и носовая палуба «Зефира», вплотную прилегавшие к пузатому корпусу «Вестерос».

Тессари уже перебросил ногу через оконную раму, когда ему пришло в голову, что оказавшись на борту неприятеля, он вряд ли быстро подожжет корабль одним кресалом. И вовремя припомнил, что под рукой есть банка скипидара. Попробовал её поднять, но та показалась ему слишком тяжелой. Она была почти полна. И с ней ему не справиться, не удержать на веревке, даже привязав к поясу. Немного подумав, Цирюльник принялся разыскивать какую-нибудь тряпку, чтобы подвесить банку на канат и подтянуть на ту сторону, когда переберется сам. Под руки ничего не попадалось, тогда в безумной спешке, помогая себе ножом и зубами, он распорол на полосы простыню из тонкого льняного полотна, связал их концами, потом подвесил жестянку на канат и через её ушко протянул импровизированный шнур.

Это стоило ему немалых усилий, и заняло уйму времени. Но отдых он себе позволить не мог. Инстинктивно чувствовал, что за стенами каюты разыгрывается едва ли не последний акт упорной обороны. Сердце колотилось у него как бешеное, струи пота заливали лицо и текли по груди, кровь стучала в висках, а сквозь болезненный шум в ушах до него долетали отзвуки схватки, крики, лязг оружия, грохот выстрелов, проклятия и стоны раненых.

Но на них Тессари уже не обращал внимания. Уцепившись за линь и перебросив на него ноги, он полз над пропастью между кормой «Зефира»и каравеллой, продвигаясь фут за футом, стиснув зубы, страшным усилием воли распрямляя онемелые плечи. Над собой он видел только однотонное серое небо, перечеркнутое колышущимся канатом, с которого он свисал спиной вниз, как несчастный жук в паутине.

Добравшись до середины каната, он задрал голову, чтобы взглянуть, сколько ещё осталось. Перебитая балка выступала на фоне темного провала высоко наверху, гораздо выше, чем он надеялся. Свободно висевший канат теперь провис под его тяжестью, образовав тупой угол, в вершине которого он находился. И в довершение неприятностей от натяжения каната корабли медленно стали сближаться, и угол становился все острее.

Цирюльник на миг усомнился, удастся ли ему когда-нибудь преодолеть такое препятствие. Вперед он мог продвигаться лишь очень медленно, и каждое очередное усилие вызывало судорогу в мышцах плеч и бедер. Он с трудом разгибал пальцы, немевшие от холода, а когда снова сжимал их на несколько дюймов дальше, порою терял надежду удержаться, ибо канат выскальзывал из израненных ладоней.

В конце концов, однако, он добрался до края пробоины в надстройке и, собрав остатки сил, сумел туда взобраться.

Кожа на его руках была содрана, ногти обломаны и окровавлены, он истекал потом и одновременно дрожал от холода. Но зато распирала гордость, что он нашел силы и одолел собственную слабость. Теперь оставшееся представлялось легким и простым.

Тессари заглянул во тьму. Как он и предвидел, там царил хаос и разрушение от двадцатичетырехфунтового ядра из полукартауна. Разбитые переборки зияли черными проемами среди свежих обломков и щепок, отщепленных от сосновых балок и досок, разбитая посуда завалила пол, какие-то окровавленные лохмотья свисали с разбитой койки.

« — Это прекрасно будет гореть,» — подумал Тессари.

Он вынул из-за пазухи конец полотняного шнура и перетянул к себе банку со скипидаром, после чего втащил её внутрь. И тут услышал чьи-то быстро приближавшиеся шаги. Присев за грудой досок у остатков переборки, Тессари затаил дыхание. Но в ту же самую минуту подступил приступ кашля. Сквозь навернувшиеся на глаза слезы он разглядел в темном проеме фигуру какого-то офицера с огромной рыжей бородой. Задыхаясь, выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил тому прямо в грудь.

Результатов выстрела он не видел, ибо дым заполнил каюту, вызвав новый приступ удушья, но услышал грохот падающего тела. Полуослепленный, волоча за собой тяжелую банку, задыхаясь, кашляя и блюя, он подполз к койке, кое-как поднялся на колени и вылил живичный экстракт на разбросанную постель. Скипидар впитался в тряпки и подушки, струей потек по полу, заполняя щели и дыры, собираясь лужей между опрокинутыми табуретками.

Теперь высечь огонь — раз, другой, третий. Ободранные, изувеченные пальцы не слушались, кресало не давало искры. Снова чьи-то близкие шаги раздались за стеной или, может быть, в соседнем коридоре. Кто-то возбужденно перекликивался.

Тессари понял, что должен взять себя в руки. На счастье кашель перестал его терзать, и он смог наконец вздохнуть спокойно. Снова высек огонь, на этот раз сноп мелких искр посыпался из-под стального молоточка, полотно, пропитанное скипидаром, вспыхнуло, и пламя начало распространяться с невероятной скоростью.

Цирюльник вскочил и отступил назад. Огонь загудел прямо перед его лицом, опалил волосы на голове, скользнул вдоль переборки, жадно облизнул её, вознесся ввысь, затрещал, охватил сухие доски, на которых пузырилась краска, прорвался сквозь дыру в стене в соседнее помещение. Тем временем другой его язык полз по полу, выбрасывая тонкие дрожащие щупальцы по следу потеков, пока не добрался до лужи, разлитой под огромной грудой хлама. Ее поверхность словно взорвалась, дерево занялось немедленно, и горячий столб пламени пролетел сквозь пустые внутренности корабля, гоня перед собой клубы дыма, которые словно длинные черные хоругви тянулись сквозь пролом в боковой стене надстройки.

Вопль потрясения и ярости взметнулся над палубой каравеллы. Ветер раздувал пожар, который уже перебросился на другой борт и угрожал кормовой батарее. Над головами пушкарей дымило и трещало, и тут и там взметались языки огня. Людей охватила паника, начался переполох на главной орудийной палубе.

Тессари лишь короткий миг приглядывался к делу своих рук, испытывая при этом переполнявшее больную грудь чувство гордости и триумфа. Адский жар заставил его поспешно выбраться из пылавшей надстройки, а мысль об единственном пути спасения холодом обдала его мужественное сердце.

Со смешанным чувством отвращения и жалости взглянул он на свои искалеченные, окровавленные ладони. Да, те явно не годились для новых подвигов на жестком, слишком тонком канате… Но как иначе мог бы он убраться отсюда?

Ему пришло в голову, что можно бы снять петлю с балки, опоясаться ею и рискнуть прыгнуть вниз. Но если даже не переломать при этом кости, ударившись о борт «Зефира» над самой поверхностью воды, то все равно собственными силами ему ни за что не взобраться потом на палубу, а призывы на помощь сейчас никто не услышит. Подумал он и о шлюпке, но тут же убедился, что ту отнесло течением на несколько десятков ярдов и она все дальше дрейфовала по ветру. Вплавь её уже не догнать; к тому же в ледяной воде долго не продержишься.

Нет, иного выхода не было. Он мог лишь обмотать ладони обрывками разорванной простыни, которая уже послужила для буксировки жестянки со скипидаром, и как раз этим занялся, когда тройной могучий грохот потряс воздух.

— Полукартауны «Зефира»! — промелькнуло у него в голове.

Высунувшись, он взглянул поверх задранной кормы, заметив вдалеке верхние реи, паруса и верхушки мачт с развевающимися по ветру голубыми флагами. На каждом из них были изображены три золотые короны и лев, держащий топор святого Олафа.

« — Шведы! — подумал он. — Если Томаш не собьет им мачты, или не продырявит борта ниже ватерлинии, они нас раздавят, как пустой орех.»

Он поспешно добинтовал несчастные ладони и, уцепившись за свой «обезьяний мост», как прежде, полез обратно.

Дело шло легче, хотя силы давно были на исходе. Но теперь ему предстояло одолеть большую дорогу, до самого фальшборта «Зефира», где в нескольких ярдах над окном каюты был закреплен линь.

Он раз за разом оглядывался, откидывая назад голову и выкручивая шею. Оказавшись на половине пути, услышал ещё два орудийных выстрела и ощутил сотрясение, которое едва не сбросило его в море. Корма корабля подалась от отдачи орудий, канат провис ниже и дернулся, когда «Зефир» ткнулся в корпус «Вестероса».

Тессари выругался по-итальянски, перехватил руки и снова огляделся. На это раз он на миг узрел за низким фальшбортом чью-то фигуру с занесенными над головой топором.

— Перси! — завопил он что было сил.

Перси Барнс услышал окрик, но так и не понял, откуда, да и не мог уже сдержать размаха — острие топора с глухим стуком обрушилось на край борта, перерубая канат.

Цирюльник, все ещё судорожно хватавшийся за него, понял, что летит вниз, как камень. Перед его глазами ещё мелькнула выкрашенная белым лаком корма, изгиб руля «Зефира», после чего он врезался головой в борт каравеллы, отлетел и рухнул в воду, которая с плеском расступилась, чтобы принять его содрогавшееся в агонии тело.

Заверив Мартена, что поступит, как он, Стефан Грабинский именно так в тот момент и чувствовал. Он желал сохранить верность и капитану, и кораблю. Но даже представляя серьезность угрожавшей им ситуации, он не отдавал отчета в ответственности данного обещания.

Он был отважен; смело сражался и никому не позволял опередить себя в атаке. Готов был даже погибнуть, идя на штурм, хотя мысль о смерти и не посещала его в запале битвы.

Но теперь ему предстояло не принимать участия в бою, а только ждать его исхода, чтобы в случае неудачи корабль взлетел на воздух.

Он воображал себе этот миг, как осужденный — свою казнь. Ему самому предстояло привести приговор в исполнение. Себе, Мартену, всей команде и «Зефиру»… И вдобавок всего за несколько секунд решить, настал ли этот последний миг!

Ведь он мог ошибиться! Мог преждевременно привести в исполнение приговор им всем и самому себе! Мог, наконец, принять решение слишком поздно и пасть от пули или оказаться обезоруженным, не успев ничего сделать.

Стефан покосился на канонира и пушкаря, которых прислал ему Мартен. Он хорошо их знал — толковые, испытанные люди, но не с кем ему было разделить ответственность, командовать предстояло самому.

Велев им спуститься на орудийную палубу и с горящими фитилями ждать у орудий, он вздохнул:

— Был бы со мной Тессари!

Стефан подумал, нужно бы предупредить Цирюльника, что может произойти с минуты на минуту, но тут же передумал. Если Тессари суждено погибнуть, как всем прочим, лучше ему об этом не знать. Да к тому же было уже поздно пробираться — точнее, пробиваться — на корму, в каюту, где лежал больной.

Это была каюта, соседняя с занятой когда-то Марией Франческой. Каждый раз, минуя её дверь, он невольно ускорял шаги, а сердце стискивало, как при сеньорите де Визелла.

Мучительные воспоминания. Особенно последние, после ареста Мартена в Ла-Рошели.

Первая любовь часто бывает неудачной или несчастной. Но эта оказалась жестокой, и не только по вине особых обстоятельств. Грабинский был влюблен без всякой надежды. С самого начала он сражался с этим чувством, упрекая только себя и никому его не выдавая. Мария Франческа однако заметила, что с ним что-то происходит. Поначалу её это забавляло, потом, когда она убедилась в несокрушимой верности Стефана Мартену, — прискучило, а потом стало раздражать. Имея для того немало возможностей, она ему мстительно докучала, стараясь выставить на всеобщее посмешище его тайну. Тессари, который обо всем понемногу догадывался, неоднократно был свидетелем этой забавы, и хотя они об этом не заговаривали, Стефан знал, что в нем имеет молчаливого союзника, который ему сочувствует, хотя помочь не в силах.

Да, Тессари многое понимал и часто парой слов, одним многозначительным пожатием руки, усмешкой или просто взглядом умел ему помочь, как делал это с самого начала их дружбы, когда Грабинский ещё не стал кормчим и помощником Мартена.

Усилившийся огонь картечниц и мушкетов с палубы «Вестероса» дал знать о подготовке нового штурма. Грабинский, укрывшись за толстым парапетом из дубовых балок, видел шведских офицеров в кирасах и шлемах, ровнявших строй.

« — Сейчас начнется, — мелькнуло у него в глове. — А может быть, сейчас все кончится?..» Он глянул в сторону приближавшися галеонов. Те были пока слишком далеко, но ближний вскоре мог попасть в зону обстрела с правого борта «Зефира». Стефан надеялся, что так или иначе сумеет послать в него хотя бы несколько ядер. Надежда эта несколько скрашивала ему мучительное ожидание.

Теперь он подумал о матери и о том маленьком домишке с садиком, который присмотрел для неё в Гданьске за Каменной плотиной.

— Куплю его, как только все закончится и можно будет вернуться в Гданьск, — сказал он себе, упрямо пытаясь чем-то заполнить нескончаемые минуты ожидания. — Да, вот вернуться бы, сойти на берег, хотя бы на несколько дней.

Но Стефан знал, что сам себя обманывает. Ведь никогда уже ему не видеть матери, «Зефиру» не вернуться в Гданьск, — все ясно!

« — Ну нет, так невозможно! — сокрушался он в душе. — Это слабость. Держись, парень. Не плачься над собой. Бывало ведь и хуже и сходило с рук! Хуже? По правде говоря, хуже не было. Хуже быть просто не могло.»

« — Но все равно не в этом дело, — подумал он. — Нельзя подаваться сомнениям. Нельзя рассчитывать на возвращение; нельзя вспоминать маму, не стоит размышлять о крыше над её головой. Он должен быть решителен и хладнокровен. Ведь дело только в том, чтобы не струсить в последнее мгновенье.»

Нет, он не трусил. Знал, что пока не трусит, хоть был почти уверен, что не доживет до полудня.

« — Нужно быть начеку,» — подумал он.

Громкие команды и воинственные крики, донесшиеся с палубы шведской каравеллы, прервали его размышления. Густые шеренги солдат двумя волнами ринулись вперед к сцепившимся бортам кораблей, взобрались на них, полезли на надстройку и шкафут «Зефира».

« — Штурм!» — подумал Стефан.

Он услышал голос Мартена, перекрывший общий шум, а потом залп нескольких мушкетов. Заметил пролом, образованный картечью в наступавшем строю, который смешался и заклубился, как стремительный поток, налетевший на препятствие, пока его не зальют и не прикроют спокойные воды.

« — Нет, их ничем не удержать,» — подумал он.

Но в ту же самую минуту за его спиной раздался громкий топот и три десятка корсаров, вооруженных топорами, клином ворвались в этот прорыв, отбрасывая в стороны наступавших шведов, как острый лемех отворачивает ломти вспаханной земли.

Грабинский на мгновение заметил Мартена, который мчался во главе своих людей, и Клопса с Броером Ворстом по его бокам. Почти одновременно с носа началась контратака, возглавляемая Германом Штауфлем, и рассеченные пополам шведские силы дрогнули и подались обратно к борту «Вестероса».

Стефан затаив дыхание следил за кровавым зрелищем. Сердце стучало у него в груди как молот, подступало к горлу, на миг словно останавливалось и вновь безумно билось. Тут он почувствовал, как кто-то дергает его за рукав, и пришел в себя. Канонир его о чем-то спрашивал. Стефан разобрал только одно слово: галеон.

— Галеон! — промелькнуло словно молния.

Он оглянулся. В полумиле от них шведский корабль сбавлял ход, перебрасывая реи — наверняка чтобы развернуться и подойти к левому борту «Зефира».

Нельзя было терять ни минуты. Стефан скатился вниз по поручням узкого трапа, увлекая за собой канонира.

— Наводить низко, под ватерлинию, — велел он обоим артиллеристам. — Я буду целить в гротмачту.

Присев у пушки, стал рихтовать её короткое дуло, прислушиваясь к нараставшему крику на палубе.

« — Увидели корабль! — подумал он. — Теперь пойдут в последний штурм.»

Глядя вдоль дула полукартауна, сквозь орудийный порт в борту «Зефира», он видел маневрировавший галеон. Слабый ветер не способствовал повороту, паруса беспомощно полоскали, темный силуэт, казалось, неподвижно застыл прямо перед орудийными дулами, которые готовились к залпу.

— Огонь! — скомандовал Грабинский.

Сам отодвинулся, приложил дымящийся фитиль к запалу, и отскочил в сторону.

Могучий грохот ударил по ушам, орудие отлетело назад, и сразу прогремели два других.

Едкие клубы дыма поплыли по галерее и улетели сквозь открытый люк.

Стефан метнулся ближе к носу, желая видеть результаты залпа. Действительно, через тамошние порты он уже мог разглядеть шведский корабль. Дым относило к корме, и из-за черного расплывавшегося облака медленно выплывали высокий корпус, бизань, грот, и фокмачта — все неповрежденные!

— Промазали! — в отчаянии воскликнул он.

— Да где там! — раздался за спиной его голос канонира. — По крайней мере два попадания — смотрите!

И в тот же миг средняя пирамида парусов над шкафутом галеона медленно наклонилась, как крона срубленного тополя, и рухнула за борт.

— Ну наконец-то! — выкрикнул Грабинский.

Канонир что-то говорил, хотел о чем-то спросить, но дикий вопль над головами заглушил его слова.

— Штурмуют! — воскликнул Грабинский и бросился к люку, чтобы выглянуть на палубу.

Но это был не штурм. Клубы дыма вздымались над кормовой надстройкой «Вестероса». На каравелле царила паника, абордажный отряд поспешно отступал, растерянные офицеры отдавали противоречивые приказы, а разъяренные, истекающие кровью и потом люди Мартена рубили топорами канаты, крушили кованые багры и абордажные крючья, которые удерживали «Зефир»у борта шведского корабля.

Грабинский едва мог верить собственным глазам. Неизбежное поражение, весь последний час нависавшее над «Зефиром», вдруг совершенно неожиданно сменилось разгромом неприятеля, во всяком случае поражением адмиральской каравеллы, охваченной губительным пожаром. Это казалось почти чудом.

« — Но чудеса случаются лишь раз,» — мелькнула мысль.

Он подумал о двух галеонах — о том, который от его залпа лишился гротмачты, но мог ещё использовать свои орудия, и о другом, который в любой момент мог двинуться на перехват.

Стефан огляделся. И то, что увидел, чудом ему уже не показалось — быть может потому, что было делом рук его и двух его помощников — но все равно превосходило все мыслимые ожидания.

Галеон, видимо, получил ещё одно прицельное двадцатичетырехфунтовое ядро пониже ватерлинии, ибо заметно кренился на левый борт и медленно тонул.

Тонул!!! Его орудия молчали, глядя в воду, словно промеряли глубину, прежде чем в ней скрыться. Команда спускала плоты и шлюпки, а паруса на уцелевших мачтах беспомощно полоскали.

— Стоять к повороту! — раздался крик Мартена и Грабинский вновь очнулся от задумчивости и помчался на свое место, чтобы командовать маневром.

— Неплохо поработал! — крикнул ему Мартен. — Пусть Ворст немедленно займется заряжанием орудий!

Плотник «Зефира» поспешил выполнить это распоряжение, хотя едва держался на ногах. Он был дважды ранен, в голову и в левое плечо, кровь заливала единственный глаз. Но такие же или даже более тяжкие раны получили почти все члены команды, отражавшие последний штурм. Выглядели они как банда смертников, которым удалось вырваться из дьявольской камеры пыток, где их подвергали адским мукам. Но несмотря ни на что орудия срочно должны быть заряжены и подготовлены к бою. Мачты и реи второго галеона все отчетливее проступали сквозь туман. Корабль шел по ветру и приближался все быстрее. Не было времени перевести дух и перевязать раны: битва под Кальмаром ещё не кончилась.

Мартен безжалостно подгонял свою едва живую команду. Когда наконец ему удалось развернуться между пылающей каравеллой и лишившимся хода галеоном, который все более кренясь дрейфовал по течению среди плававших вокруг плотов и переполненных шлюпок, он привел «Зефир»к ветру и с непоколебимой верой в свою счастливую звезду помчался навстречу третьему противнику.

Его вдохновляла гордость от победы над шведским адмиралом. Он победил его сам, без помощи кораблей Бекеша, хотя «Зефир» был втрое меньше флагманской каравеллы Столпе, не говоря уже о галеоне с его тридцатью с лишним орудиями, которые так ни разу и не выстрелили! Теперь со свойственной ему отвагой он бросился навстречу новой схватке, хотя осталось на борту едва с полсотни изувеченных людей, только частично способных к бою.

Об этом он не думал. Ян рвался поразить Бекеша и Хайена. Жаждал одним махом завоевать себе на Балтике такую же славу, какая окружала его до сих пор в чужих морях. Он уже заплатил за неё гибелью Томаша Поцехи, но боль утраты старого боцмана, который верно служил ему больше двадцати лет, только толкала его к действию. Поцеха должен быть отмщен. По мнению Мартена, только разгром всей флотилии Столпе мог удовлетворить его жажду мести. И потому пятьдесят измученных матросов должны были ещё раз померяться силами с командой шведского галеона, насчитывавшей минимум двести человек, а двадцать орудий «Зефира» — заставить замолчать вдвое превосходившую числом артиллерию неприятеля.

Но на этот раз первыми заговорили другие орудия — не шведские, и не те, которые поспешно заряжали пушкари под командой Броера Ворста.

Далекий грохот донесся из южной части пролива и эхом заметался между берегами, а Мартен, подняв к глазам свой люнет, разглядел сквозь волшебные стекла целую стаю парусов, разбросанных у входа в Кальмарский пролив.

Конвой пана Бекеша прибыл наконец с запоздавшей помощью.

ГЛАВА XV

Последняя фаза битвы под Кальмаром была короткой и закончилась победой эскорта польского конвоя. Ротмистр Владислав Бекеш так писал о ней в своем рапорте королю:

«Наскитавшись почти две недели по морю, в ужасных непереносимых штормах изнывая, стояли мы на якорях в Карлскроне, военном порту короля датского. После чего, по совету каперского капитана Яна Куны, которого как французского дворянина Мартеном именуют, я его корабль к стокгольмскому входу в пролив направил. Этот Ян Куна, Мартеном именуемый, корсар весьма славный, весь остров Оланд обогнул, и с севера в Кальмарский пролив вошедши, сам в одиночку вначале с азартом великим каравеллу адмирала Столпе спалил, tandem18 второй корабль Каролуса затопил, а в конце под Кальмар направился. Tempore opportuno19 мы также вышли из Карлскроны навстречу, и у самого Кальмарского залива уже только один большой шведский корабль застали, который к тому же не к нам, а как раз к Стокгольму развернулся, на помощь Столпе устремившись. Так что против нас вышли семь пинков и эспингов, об армаде которых я уже был осведомлен. Имея попутный ветер, направились мы прямо к ним, ударив в бубны и трубы, распустив хоругви и зарядив орудия, что узревши, они кто куда по морю разбежались, путь нам освобождая. Tandem тогда огонь из картечниц по оному галеону открыв, причинили ему немалые уроны, и наконец in communi20 со шкиперами обоих хольков и при помощи орудий» Зефира» затопили мы этот шведский корабль у самого берега Оланда на небольшой глубине.

Eo modo21 c помощью Господа нашего всемогущего вместе с остальными кораблями и двумя коггами 24 декабря в полдень перед замком на якоре стали. Какую радость у людей Вашего королевского величества, в замке пребывавших, это вызвало, Ваше величество, милостивый государь мой, вообразить может; ведь князь Каролус своего бекарта22 с пехотой и конницей под городом оставил, и тот наших настолько потеснил, что оставив город они принуждены были в замок отступить, ибо их и сотни не осталось, чтобы защищать то и другое.»

Радость в замке и среди экипажей кораблей в самом деле была огромной. Только на» Зефире» царило траурное настроение. Из семидесяти матросов и боцманов полегло пятнадцать. Их тела, зашитые в парусину и утяжеленные орудийными ядрами, по очереди соскользнули в море, ещё прежде чем «Зефир» вошел в Кальмарский залив.

Недоставало ещё и Тессари. Никто не видел его на палубе во время битвы, а Грабинский, который первым заметил, что Цирюльник исчез, был совершенно уверен, что нашел двери своей каюты запертыми снаружи, как и оставил их выходя. Осмотревшись обстоятельнее, обнаружил, что исчезла и жестянка со скипидаром, и льняная простыня, от которой осталось несколько лоскутьев.

Остальное можно было домыслить: раскрытое окно, внезапный пожар в надстройке «Вестероса»и шлюпка, которую несмотря на самые тщательные поиски вдоль обоих берегов пролива найти не удалось…

« — Это он нас спас, — думал Стефан. — А сам погиб в огне… Почему, однако, никто его не видел и не слышал в тот момент, когда» Зефир» высвобождался из плена у борта шведской каравеллы?»

Вопрос этот не давал ему покоя. Он припомнил, что на корме у бизаньмачты Тессари заменял Славн. Мог он его не заметить? Их разделяло всего несколько ярдов. Достаточно было подать багор или бросить линь, чтобы Цирюльник мог с их помощью вернуться на палубу» Зефира «. Даже если бы на это не хватило сил, можно было перебросить трап и вынести его из пылающей надстройки.

Наверняка можно было. Но отважился бы Славн на такой поступок при немалой опасности, поскольку корабли каждую минуту могли разделиться?

« — Спрашивать не стоит, — думал Грабинский. — Перси все равно соврет. Его трусость не докажешь, даже если так все и было. Да и что это даст?»

Что касается самого Барнса, то он весьма недолго испытывал растерянность и что-то вроде угрызений совести. Все прошло, ещё прежде чем он успел вместе со своей вахтой перебрасопить реи.

Ведь он не был виноват в смерти Цирюльника! Он действовал впопыхах и уже не мог удержать фатального удара топором, когда услышал окрик и увидел того висящим на канате.

Не мог? Наверняка не будь это Цирюльник, может и сумел бы отклонить удар немного вправо или влево и миновать канат. Может сумел бы, а может нет. Но тогда и не пытался. Тессари никогда не пользовался его симпатией, и сам не выказывал к нему склонности. Напротив: относился к нему скорее презрительно, свысока, словно считая себя лучше.

Перси за семнадцать лет службы добился боцманской должности, но до сих пор не стал старшим боцманом вахты. Функции эти выполнял он только на подмену, и притом по очереди с Клопсом. А Цирюльник, пришедший на» Зефир» вместе с ним, издавна командовал третьей вахтой и сейчас, после гибели Томаша Поцехи, снова получил бы повышение. Разумеется — если поборол бы болезнь, что представлялось весьма сомнительным.

« — Все равно бы он откинул копыта, — подумал Славн. — Нечего жалеть.»

Ему светила перспектива принять третью вахту после Тессари, но опять постигла неудача: во время вечернего построения Мартен назначил старшим боцманом вахты Мартина Кноха, прозванного Клопсом.

Ротмистр Бекеш по совету Мартена хотел поскорее воротиться в Гданьск или лучше в Пуцк, где новый командующий силами побережья, Ян Вейер, приготовил зимние стоянки королевским кораблям. Гданьский сенат уже не раз протестовал против их длительной стоянки у Лятарни, а Зигмунту III приходилось считаться с советниками, у которых он постоянно получал займы. Сенаторы же считали, что его конфликт со Швецией — частное дело династии, и кроме того предпочитали нейтралитет войне, которая не способствовала торговым интересам.

Король уступил. Остатки его «армады» были переведены в Пуцк и стали там на якорях, а Вейер занялся их ремонтом.

Немного он мог сделать, не получив на эти цели денег, но по крайней мере хоть как-то сохранил суда от окончательной гибели и теперь ожидал возвращения Бекеша.

Бекеш однако не смог выйти из Кальмара сразу после выгрузки припасов для крепости, ибо в море снова бушевал декабрьский шторм. Корабли стояли на якорях под стенами замка и только «Зефир» выходил из залива, чтобы патрулировать пролив.

Во время первого такого патрулирования Мартен убедился, что адмирал Столпе сумел справиться с пожаром на «Вестеросе»и спасти каравеллу, после чего, видимо, отогнал её в Стокгольм или Норркопинг. В то же время галеон, потопленный Грабинским, сел на мель и торчал там с покосившимися мачтами и реями, с которых свисали разодранные паруса.

С «Зефира» спустили шлюпки, чтобы проверить, не найдется ли на останках чего-нибудь ценного. Результаты проверки оказались совершенно неожиданными. Грабинский привез корабельную казну с приличной суммой денег и четыре кованых сундука, содержавших богатые одежды, драгоценности, дорогое столовое серебро и художественное ручное оружие, разукрашенное дорогими каменьями. Вероятно, это была часть трофеев, захваченных шведами под Стегеборгом. Ее стоимость с лихвой перекрывала все потери и повреждения, понесенные кораблем, и заодно обеспечивала неплохие наградные команде и выплату пособий семьям погибших.

Столь нежданная добыча в немалой степени способствовала подъему боевого духа команды, тем более у той теперь было в достатке еды и напитков, которые также забрали из прекрасно оснащенной и не пострадавшей каптерки галеона. Раны быстро заживали, а скорбь от потери товарищей и друзей запивали крепкой шведской водкой, празднуя начинающийся пост.

Только после недели подобных праздненств, в первый день нового года господня 1599, конвой, провожаемый всем гарнизоном Кальмара, двинулся в обратный путь.

И опять в открытом море бушевала буря, на этот раз захватившая всю Балтику, от Ботнического и Финского заливов до Щецина и Колобжега. Снежная круговерть, ледяные брызги волн и клочья пены, несомые ветром, заполнили воздух. Длинные сосульки свисали с вант и штагов, вода замерзала на палубах, ледяная корка покрыла ванты, сковала якоря в клюзах, нарастала на бортах. Ветер выл, свистел, срывал паруса и запутывал снасти, а море рычало, швыряя корабли как щепки.

Длилось это четыре дня и ночи. Пятого января под утро ветер стих, после чего перешел на умеренный северо-западный. Небоочистилось и ударил мороз. На западе стал виден гористый силуэт острова Борнхольм.

Мартен подумал, что если такая погода продержится хотя бы сутки, конвой назавтра должен миновать мыс Хель. Это вдохнуло в него надежду, что вечер Трех Королей он проведет с Марией Франческой, но тут же напомнил себе, что причалить они должны в Пуцке, а не в Гданьске.

Это ему совсем не нравилось. Не стоило даже мечтать о какой-нибудь оказии из Пуцка в праздничный день, и к тому же до Гданьска оттуда было почти восемь миль.

« — Я поставлю корабль под Лятарней, — решил он. — Ведеке не осмелится протестовать. Все равно это только на одну ночь.»

Он уже тешил себя катанием на санях, позабытым с мальчишеских лет. Мария наверняка никогда не каталась в санях. У него на этот случай был для неё сюрприз: роскошная соболья шуба из добычи, взятой на вражеском галеоне. Поистине королевский подарок. Ян горел желанием поскорее увидеть её в этих бесценных мехах, разрумянившуюся от радости, с глазами, горящими счастьем.

Решил проводить конвой только до Хеля и, не спрашивая даже позволения, плыть в Гданьск. Полагал, что после совершенных им подвигов осуждать его никто не посмеет. В заливе корабли конвоя будут в безопасности, а «Зефир» пересечет его с попутным ветром меньше чем за час.

Конвой миновал Хель на следующий день около половины четвертого, незадолго до захода солнца. Весь Пуцкий залив, казалось, наполнился кровью; безоблачное небо набрякло багрянцем, а над самым горизонтом сияла огромная ослепительная луна.

Северо-западный ветер нес мороз, однако его порывы, встречая отпор Даржлубской и Верщуцинской пущи, несколько ослабели.

Кораблям пана Бекеша теперь приходилось нудно лавировать, меняя галс с правого на левый и наоборот. Строй рассыпался. Каждый капитан маневрировал на свой страх и риск, чтобы до ночи добраться в порт или по крайней мере бросить якорь поближе к Пуцку.

Мартен, воспользовавшись этим, незаметно повернул на юг и — как намеревался — вполветра помчал прямо в Вислоуйсце.

Туда он прибыл уже в сумерках. Несмотря на формальное закрытие порта и рейда для движения судов, застал зажженными огромный фонарь Лятарни и освещенные створы юго-западного входа на рейд. Однако не воспользовался ими, зная заранее, что в праздничный день в эту пору ни один лоцман не выйдет ему навстречу. Решил войти с северо-запада, вопреки всем предписаниям, зато по ветру, и исполнил этот рискованный маневр в полной темноте, после чего свернул направо к каменным набережным Мертвой Вислы, миновал стены крепости и, спустив все паруса, бросил якорь в южной бухте, которая до недавних пор служила королевским кораблям гаванью и военным портом.

Теперь в конце небольшой гавани, у разводного моста, который соединял маленький форт с сушей, торчал плоский черный корпус крепостного парома, а за ним стоял у причала только один корабль и два одномачтовых портовых балингера. Свежая тонкая пленка льда сковала стоячую воду в бухте у самых берегов, слабо поблескивая отражением смольных каганцов, пылавших у ворот за мостом.

От Вислы всю ширину бассейна перегораживал поднимаемый с обеих сторон барьер. Тот был заперт и никто не спешил его убрать.

Только когда «Зефир» под напором ветра развернулся на якоре и стал носом к бастионам форта, на стенах засверкали фонари и показались фигуры людей. В одной из них Мартен узнал бурграфа Лятарни, Эрика фон Сассе. Не дожидаясь его вопроса, Ян сам представился.

Сассе уже успел сообразить, что это за корабль. Он как раз собирался в Гданьск, когда в сгущавшихся сумерках были замечены паруса «Зефира». Велев ждать запряженным саням, готовым к отъезду в город, он внимательно следил за маневрами Мартена.

Сориентировавшись, что «Зефир» входит через Вестфарвассер, забушевал от возмущение и в первую минуту готов был дать перед ним по курсу предостерегающий выстрел, но удержался от такого шага.

Нет, пусть входит. Сенат и хафенмейстер получат дополнительные доводы нарушения закона. Глупец! Сам ставит на себя ловушку. И заплатит за это.

Услышав окрик Мартена, спросил о причине вторжения в гданьские воды вопреки запрету.

— Ночь застала меня в заливе, — отвечал Мартен. — Не хотел рисковать входом в Пуцк, ибо не знаю толком тех берегов. Не мог лавировать под ветер, а поскольку не было лоцмана, который мог бы провести меня в порт, прошел с северо-востока.

— Все это вас нисколько не оправдывает, — заорал Сассе. — Нисколько! Другой дело, был бы ваш корабль в опасности!

Мартена охватило нетерпение и гнев, но он старался их сдержать, чтобы не взорваться.

— Да бросьте, пан бурграф, — возразил он. — Полагаю, я и моя команда заслуживаем уважения к себе. Если вы этого не знаете, тем хуже для вас. Завтра об этом будет говорить весь Гданьск. Сейчас я требую впустить «Зефир»в гавань под Лятарней на одну ночь. Не позднее полудня мы уйдем отсюда.

— Вы что, завоевали Швецию? — спросил Сассе, несколько сбитый с толку его самоуверенностью.

— Я предпочел бы вам ответить с меньшего расстояния, — заявил Мартен. — Откроете барьер, или нам послать своих людей это сделать?

— Не советую даже пытаться, — повысил голос Сассе. — За мной закон и воля Его королевского величества. И заряженные орудия, — добавил он.

Мартен рассмеялся.

— Его королевское величество велит укоротить вас на голову, если вы откроете огонь. Я жду ещё две минуты. Думайте сами, стоит ли прибегать к помощи ваших пушек.

Фон Сассе был готов на это, но удержали его три соображения. Во-первых, уверенность в себе, а может просто бессовестная похвальба Мартена произвели на него некоторое впечатление. Прогневить короля — слишком рискованно… Во-вторых, если бы оказалось, что у Мартена нет никаких заслуг или поводов для укрытия в Вислоуйсце, комендант Лятарни сам предпочитал иметь его корабль в ловушке, чтобы взять под арест и получить полное удовлетворение. В третьих он знал, что старые крепостные пушки по крайней мере не заряжены, а их огонь в темноте немного стоит.

Правда, в конце военной гавани стоял «Йовиш», но половина экипажа сошла на берег, а капитан Дюнне поехал в Торунь и должен был вернуться только завтра. Мартен мог решиться на что угодно, а затея битвы с этим безумцем вряд ли пришлась бы по вкусу сенату, особенно когда её исход был так неопределенен.

Сассе решился.

— Я уступаю насилию, — заявил он. — Но вы ответите за это, капитан Куна.

— Не я грожу вам заряженными пушками, а вы мне, — возразил Мартен.

Велел спустить две шлюпки и подать буксир с носа. Когда длинные плечи барьера поднялись вверх, отворяя вход, «Зефир» подтянулся на якорной цепи и поднял якорь, а потом медленно вошел за шлюпками между высокой стеной южного бастиона и внутренним земляным валом, за которым лежал плоский песчаный берег.

Тут он развернулся носом к выходу и наконец причалил к сваям, укреплявшим крепостные валы.

Сассе молча приглядывался к этим маневрам, прикидывая в уме, что ему делать. Он с удовольствием немедленно арестовал бы Мартена, заманив под любым поводом во двор цитадели. Но это явно вызвало бы схватку с его командой, сейчас совсем не нужную.

« — Время есть, — думал он. — Раз он хочет отплыть только завтра днем, времени у меня хватает. Пусть им займется Готард.» Сассе допускал, что «Зефир» просто загнало ветром к Гданьску, в чем Мартен не хотел признаться. Возможно, были какие-то повреждения, которые следовало устранить перед дальнейшим плаванием. Это бы объясняло упорство капитана, и до известной степени послужило для него смягчающим обстоятельством.

« — Хорошо бы он не ночевал на борту, — вновь подумал Сассе. — Тогда уверен, им от меня не вырваться.»

И он решил склонить Мартена поехать в город, и даже предложить ему ночлег в конторе порта.

Ждать пришлось не меньше часа, сходя с ума от злости на неповоротливость корсара. Люди на пароме мерзли, кони в санях трясли гривами, нетерпеливо рыли копытами утоптанный снег, возница притопывая расхаживал взад-вперед, факелы догорали, гасли и приходилось посылать за новыми.

— Ну, вы там когда-нибудь соберетесь?! — заорал Сассе, снова увидев фигуру корсара у борта.

— Заканчиваем! Сейчас я переправлюсь к вам, — ответил Мартен, добавив: — Не знал, что вы меня ждете.

Шлюпка перевезла его на другой берег бухты, и вскоре он уже стоял на набережной.

— Я жду, чтобы подвезти вас в город, — рискнул заметить Сассе, избегая его взора.

— О, в самом деле? Я даже не рассчитывал. Вы приняли нас так негостеприимно, что не хотелось и просить вас о такой услуге, — сказал Мартен, пораженный переменой в его поведении.

Бурграф ехидно ухмыльнулся.

— Раз уж вы здесь… Могли бы даже переночевать… — протянул он с некоторой надеждой, что и это пройдет.

Но Мартен поблагодарил: ночевать он собирался в Холендрах.

— В таком случае я туда вас доставлю в санях, — заявил Сассе. — Собираетесь на гулянку к тетушке Анне?

Тон его вопроса насторожил Мартена, показавшись слишком фамильярным. Настолько фамильярным, словно домик на Холендрах укрывал под своей крышей нечто, о чем не говорят вслух; что-то неприличное, подозрительно двусмысленное.

« — Видимо, люди знают о маленьких грешках нашего почтенного Генриха, — подумал он. — Было бы куда лучше, если бы Мария согласилась поселиться в Пуцке.»

В Пуцке! Ян-то знал, что она не согласится. Что бы ей там делать целыми днями?

Сассе, не дождавшись ответа, сел в сани и предложил ему место рядом с собой.

— Мы в момент переправимся на другой берег Вислы, — сказал он. — Садитесь.

Кони тронули шагом, копыта громко застучали по помосту, потом по палубе парома.

— Abstossen!23 — скомандовал бурграф.

Его люди, замерзшие и злые, что пришлось столько ждать, в понуром молчании тянули буксирный канат. Паром прошел под барьером, вышел в рукав Вислы, а потом, начиная от последнего столба, поддерживавшего канат, начал медленно плыть поперек русла с ленивым, едва заметным течением. Противоположный берег приближался, вырастал из воды черной массой, пока снова не показались столбы с натянутым канатом, за который ухватились баграми, чтобы подвести неуклюжую платформу к помосту.

Сани легко въехали на подъем хорошо наезженной дорогой и свернули на тракт. Кони перешли на рысь, дружно фыркали, комья снега с шорохом сыпались на выгнутый облучок, на котором сидел кучер.

Сассе только теперь стал распрашивать о судьбе экспедиции в Кальмар.

— Мы полагали, что оттуда никто не вернется, — заметил он.

— Не вернутся в Стокгольм два тяжелых шведских линейных галеона, — ответил Мартен. — Ибо лежат на дне. Только Столпе как-то вырвался на своей полусожженной каравелле. Мы вернулись все, за исключением погибших.

— Невероятно! — воскликнул бурграф. — Как же это случилось?

Мартен не заставил себя упрашивать. Он гордился победой и геройством своей команды, так что изложил подробности битвы, описывая подвиги каждого из этих неустрашимых людей по отдельности.

Сассе чувствовал, что это не пустая похвальба. И теперь усомнился, станет ли Сенат связываться с этим сорвиголовой. Рад был своей осмотрительности. Лучше не задираться с человеком, которому король был стольким обязан.

Тем не менее он не хотел принимать на себя ответственность за любое решение в связи в незаконным вторжением «Зефира»в гданьские воды. Надлежало уведомить об этом Готфрида Ведеке — и чем раньше, тем лучше. Решил ехать прямо к нему, к Староместским Валам, а лишь потом отвезти на Холендры Мартена.

Когда сани миновали Древний Тарг и влетели на площадь Доминиканцев, велел остановиться.

— Я мог бы прислать за вами лошадей завтра утром, — любезно предложил он.

Мартен поблагодарил, но заявил, что сам доберется в Лятарню. Намерен поехать на Стоги и там переправиться через Вислу.

— Во всяком случае завтра в полдень «Зефир» уйдет в Пуцк, — добавил он. — Долго занимать у вас место я не буду.

— Как хотите, — пожал плечами Сассе. — Езжайте с Богом. Доброй ночи и веселой забавы!

— Доброй ночи, — ответил Мартен. — Спасибо что подвезли!

Возница прикрикнул на лошадей и, развернувшись на месте, снова пустил их рысью.

Дорога из Гданьска на Холендры была худой, едва протоптанной; лошади уже устали от трехчасовой езды.

— Дайте им немного отдохнуть, прежде чем возвращаться, — сказал Мартен вознице, когда из-за деревьев блеснули огни в окнах усадьбы Генриха Шульца.

— Ну, — буркнул кучер. — Все в мыле. Со двора заедем или как?

— Со двора, — согласился Мартен.

Сани миновали распахнутые ворота, проехали мимо низкой привратницкой и живой изгороди, отделявшей хозяйственные постройки от двора, и остановились у калитки, через которую можно было войти в парк.

Мартен вылез, забрал у кучера пакет с соболиной шубой, и огляделся. Через окно в большом флигеле прислуги заметил несколько фигур вокруг уставленного стола. Из конюшни доносилось фыркание и ржание лошадей. Двое больших распряженных саней стояли перед конюшней. Какой-то парень или гайдук показался там на пороге, и приветствовав ворчливого кучера с Лятарни, завел с ним вполголоса разговор.

« — У Генриха гости, — подумал Мартен. — Гулянка у тетки Анны», — вспомнил он слова бурграфа, которые показались ему столь двусмысленными.

Ян испытал какое-то неприятное чувство, что его выставили на посмешище или попросту дурачат. Никто тут не рассчитывал на его прибытие. Никто его не ждал. Он почувствовал себя просто чужаком, причем нежелательным.

Сделав пару шагов в сторону парадного подъезда, он заколебался. Можно ведь пройти через калитку и попасть на террасу со стороны сада, чтобы заглянуть через застекленную дверь внутрь.

Перед таким искушением он не устоял. Повернув и утопая в глубоком пушистом снегу, добрался до ступеней лестницы, ведущих на террасу.

И снова заколебался.

Зачем, черт возьми, ему туда подкрадываться? Что он рассчитывал увидеть? Пожал плечами, злой на самого себя. И уже хотел отступить, когда услышал неестественно высокий смех Марии Франчески. В тоне этого смеха — скорее хихиканья — было нечто столь чувственное и одновременно возбуждающее, что дрожь пробежала у него по спине.

В два прыжка он оказался у запертых дверей. Изнутри их заслоняли тяжелые плюшевые шторы, но между ними была узкая щель, через которую пробивался свет.

Мартен окинул взглядом обширный зал, пол которого покрывал толстый турецкий ковер. Там царил беспорядок, говоривший, что гости пани фон Хетбарк и Генриха Шульца уже разошлись после обильного ужина, напившись до упада, как это бывало вдали от почтенных городских властей, в теплой компании или в обществе нескольких девиц, которые наверняка больше ценили веселую гулянку и золото, чем скромность и честь.

Ни развеселых дам, ни их кавалеров уже не было в ярко освещенном зале. Пары, сложившиеся за время пирушки, рассеялись, наверняка в поисках более укромных уголков, оставив перевернутые кресла, разлитое вино, опорожненные бутылки под столом, рассыпанные сласти и закуски, брошенные веера и чью-то забытую туфельку.

Не было там и «тетушки Анны». Зато её племянник, амфитрион этого пиршества, совершенно отключившийся, сидел под стеной у подножья часов и бормотал что-то сам себе, кивая в такт движениям маятника. На голове его был шутовской колпак с бубенчиками, а в руке бутылка, из которой он изредка потягивал, разливая вино на кружевной воротник и заляпанный шелковый кафтан.

Мартен искал взглядом Марию Франческу, и не находил — вид на большую часть комнаты и противоположный конец стола заслоняли ему складки портьеры. Но он слышал смех сеньориты, и время от времени видел склонявшуюся в ту сторону рыжую голову и округлые сутулые плечи Готарда Ведеке, вторившего этому несносному хохоту низким горловым похрюкиванием.

Тут сквозняк пошевелил портьеру. Ее края несколько раздвинулись и Мартен почувствовал, что вся кровь, собравшаяся в сердце, яростной горячей волной ударила ему в голову. Он заметил стройную фигурку Марии, охваченную рукой Готарда, и её голову, склоненную к нему на грудь. В тот же миг двери в глубине зала приоткрылись, в них заглянула пани фон Хельтбарк и тут же деликатно удалилась. Шульц, видимо, уснул: голова его упала на измятый воротник, а шутовской колпак съехал на глаза. Ведеке склонился, а потом с известным усилием поднялся с места и, повернувшись спиной к окну, двинулся в сторону спальни Марии Франчески. Ступал он осторожно, обходя перевернутые кресла, поскольку нес в объятиях роскошный и сладкий груз.

Мартен увидел на мгновение его пухлые плечи и белые руки Марии, обнимающие толстый багровый затылок. Сеньорита болтала ногами, прижималась к Готарду, щекотала его за ухом и смеялась, хохотала как нимфа, уносимая сатиром.

Треск разбитых дверей, звон стекла и яростный окрик Мартена заставил их замереть на месте. Ведеке обернулся, глянул через плечо и окаменел, разинув рот, из которого сочилась слюна. Мария вырвалась из его объятий, отступила к стене.

Шульц очнулся, отбросил прочь колпак, вытаращил глаза и силился встать, что ему удалось не сразу.

Мартен, ослепленный гневом, на миг застыл неподвижно, с напряженными мышцами и страшным смятением в мыслях. Сквозь кровавую мглу видел он только побледневшее, искаженное ужасом лицо Готарда Ведеке. И метнувшись к нему, как тигр, схватил за плечо, развернул к себе, врезал наотмашь по челюсти, добавил по другой, выхватил из-за пояса пистолет. И тут почувствовал, как чьи-то руки обнимают его колени, хватают за рукав.

Услышал высокий пронзительный крик и немного придя в себя Ян узрел у ног своих Марию Франческу. Резко вырвался, и она упала между ним и Готардом, не переставая кричать и взывать на помощь.

Ведеке, оглушенный, залитый кровью из разбитого носа, оступал шаг за шагом, и с порога спальни кинулся назад, к окну, распахнул его, выскочил наружу и помчался, спотыкаясь, налетая на кусты и цепляясь за ниpкие ветки деревьев.

Удирал вслепую, подгоняемый безумным страхом, но вскоре вынужден был остановиться, ибо не хватило дыхания. И тут убедился, что никто его не преследует. Присев за толстым пнем и тяжело переводя дух, попытался понять, что же все-таки произошло.

Это было нелегко. В голове у него мутилось, на губах ощущал вкус крови, а лицо опухало и горело, как ошпаренное. Ему показалось, что сквозь распахнутое окно и выбитые стекла долетают звуки драки.

« — Этот бешеный пес всех нас перебьет, — с ужасом подумал он. — Что делать?»

Огляделся кругом и теперь, освоившись с темнотой, разглядел живую изгородь и распахнутую калитку. Готфрид кинулся туда и вбежал на двор. Лакеи и гайдуки высыпали из избы для прислуги и с любопытством заглядывали во двор. Он уже собирался позвать их, когда заметил и узнал запряженные сани. Это была упряжка бурграфа Лятарни.

Значит Мартен прибыл оттуда! В таком случае его корабль стоит в Вислоуйсце. Может быть, «Зефир» поврежден?

Времени задумываться над этим не было. Надлежало действовать. Быстро! Немедленно!

Ведеке кликнул кучера.

— Быстро в город! — бросил он, падая в сани.

Неуклюжий парень торопливо снимал с конских голов мешки с зерном, поправлял хомуты, подтягивал упряжь. Остальные несмело приближались, окружая упряжку полукругом.

— Люди добрые! — обратился к ним Ведеке. — Бегите в дом! Там дерутся. Тот, что только что приехал, охвачен приступом безумия. Он вооружен. Его нужно связать и запереть!

Слишком поздно он заметил, что перепугал прислугу. Никто не горел желанием умереть от руки безумца.

Но сани уже рванули с места. Ведеке выругался и укрылся пологом.

— Гони! — крикнул он. — Лети во весь опор!

Тем временем Мартен, потеряв его из виду, несколько остыл.

— Встань, — велел он Марии. — Перестань кричать и собирайся. Едем на корабль.

Сеньорита умолкла и уставилась на него расширенными от страха глазами. Взяв её за локти, поставил на ноги.

— Даю тебе две минуты, — тихо сказал Ян. — Забирай то, что под рукой, и возвращайся, ибо дольше я ждать не намерен.

Подтолкнул её легонько к дверям спальни и повернулся к Шульцу, который стремительно трезвел от холодного ветра из разбитого окна.

— Тебя стоит проучить и наградить приличным пинком, скотина, — презрительно процедил Мартен. — Или пустить пулю в лоб, как паршивому псу. Тебе и тому хряку, которому ты её подсунул.

Шульц заморгал, словно ему сыпанули песком в глаза. Ему становилось ясно, что и он остался в дураках.

— О ком ты говоришь? — выдавил он. — Кому я… я — Марию?

— Кому! — повторил Мартен. — Если бы не видел собственными глазами, сам бы не поверил! Сколько тебе заплатил Ведеке за то, чтобы ты споил её в собственном доме, чтобы мог с ней… как с первой попавшейся… Тьфу! — сплюнул он под ноги.

Шульц наконец пришел в себя.

— Ведеке?! — возвопил он.

Его потрясение было таким очевидным, что Мартен даже усомнился в правоте своих подозрений.

— Только не делай виду, что ты ни о чем не знал, — сказал он уже спокойнее.

Шульц тут же понял, что пока ему ничто не грозит.

« — Ведеке! — поспешно размышлял он. — Все можно свалить на этого престарелого Адониса. А она? Ее нужно задержать. С ней я разберусь позднее, — облизал он пересохшие губы. — Хватит у Анны ума выпроводить тех гостей и женщин? Мартен их, пожалуй, не видел… — он покосился на стол и приборы. — Ладно, как-нибудь объясню, — думал он. — Самое главное, чтобы он уехал один, без нее. С Готардом я улажу, но нужно избавиться от Мартена. Только как? Пока нужно сделать все, чтобы Мария осталась здесь.»

Тут он услышал тихий звон бубенчиков саней. И облегченно вздохнул. Мартен даже не взглянул в сторону окна. Казалось, он ждет дальнейших объяснений.

— Я был пьян, — сказал Шульц. — Готард все время пил со мной, шельма. Бог мне свидетель, — ударил он себя в грудь, — я его не заподозрил!

— Оказалось, голова у него куда крепче твоей, — буркнул Мартен.

Подойдя к столу, налил себе кубок вина и выпил залпом. Генрих наблюдал за ним исподлобья.

— Наверняка, — подтвердил он, деланно сокрушаясь. — Если бы я только мог допустить, что он с тайным умыслом…

— Знал, с кем имеешь дело, — прервал его Мартен уже почти без гнева. Налил снова и пил не спеша, косясь на Шульца с усмешкой сожаления.

— От меня он так получил по морде, что с неделю не сможет показаться людям на глаза, — сообщил Ян. — Не причаль я под Лятарней. — начал он и умолк на полуслове, наморщив брови, ибо при мысли, что бы тогда могло случиться, кровь опять ударила ему в голову.

Шульц содрогнулся.

— Ты причалил под Лятарней?! — воскликнул он.

Мартен удивленно взглянул на него.

— Да, — протянул он и тут же сообразил, что «Зефиру» грозит опасность.

После того, что тут произошло, Ведеке сделает все, чтобы отомстить. Бежал через окно и потом прямым ходом во двор, значит должен был наткнуться на сани Сассе… Узнал от кучера… Погнал в город или прямо в Лятарню!

— Я советовал бы тебе поскорее туда вернуться, — заметил Шульц, — Мария…

— Вели запрягать! — прервал его Мартен.

Оглянулся на полуоткрытые двери, за которыми исчезла Мария Франческа. Там стояли темнота и тишина.

— Поехали, Мария! — крикнул он.

Никто не ответил, потому он схватил со стола канделябр и, отодвинув Шульца в сторону, вошел в спальню.

Пламя свечей колебалось от ветра, тени прыгали по стенам. Пришлось закрыть окно, чтобы её увидеть.

Сеньорита стояла на коленях у широкой кровати, с лицом, укрытым в ладонях. Ян решил было, что она молится, но его поразила беспомощность и полная неподвижность её фигуры. Коснулся плеча и тут же вынужден был её подхватить, ибо она повалилась назад. Была смертельно бледна, на лбу выступили капли пота, закатившиеся глаза холодно сверкали белками.

Он перепугался. Мороз пробежал по коже. Знал, что она не расставалась с маленьким, острым стилетиком, который носила на поясе в складках юбки. Дрожащими руками попытался его нащупать, поставив канделябр на пол.

— Она в обмороке, — услышал он за спиной голос Анны Хетбарк. — Бедняжка! Как можно быть таким жестоким!

Мартен испытал безмерное облегчение, благодарно посмотрев на эту женщину, которую ещё минуту назад презирал и готов был оскорбить самыми грубыми словами.

— Прошу положить её на постель и дать мне кувшин с водой, — велела она. — Он на умывальнике в алькове.

Ян покорно выполнил все распоряжения. Когда вернулся с кувшином, пани фон Хетбарк сидела рядом с вытянувшейся навзничь Марией Франческой и натирала ей виски водкой, крепко пахнувшей травами.

Веки Марии дрогнули, она глубоко вздохнула, легкий румянец медленно окрасил щеки.

— Жива, — шепнул Мартен.

— При виде диких скандалов не умирают, — ядовито заметила придворная дама королевы Боны, и добавила: — К счастью.

Мартен чувствовал себя униженным её словами. Но земля уже горела у него под ногами.

— Я должен забрать её на корабль, — заявил он.

— Вы и в самом деле ошалели, капитан Мартен? — спросила Анна, смерив его презрительным и гневным взглядом. — Прошу немедленно убираться отсюда и оставить нас одних. Видите, до чего вы её довели?! Вы хотите её убить?

— Мне нужно срочно ехать в Лятарню. — начал Мартен.

— Скатертью дорога! — заявила та решительно и безапелляционно. — Мария останется тут под моей опекой.

— 323 —

— Но я приеду за ней завтра из Пуцка, — сказал он. — И пусть уж ваша милость стережет её получше, чем до сих пор.

Отвернулся и выбежал из спальни, а потом тем же путем, каким ворвался сюда, выбрался на террасу. Уже хотел перескочить балюстраду, чтобы поскорее очутиться на дворе, когда обо что-то споткнулся. Это был сверток с собольей шубой. Его он швырнул в опустевшую столовую через выбитое стекло.

ГЛАВА XVI

Готард Ведеке мчал сломя голову, лишь бы поскорее оказаться в Гданьске. Знал, что Сассе вылез из саней перед его домом на площади Доминиканцев, значит наверняка хотел его видеть. Может быть, оставил какое-то известия?

Велел ехать туда, открыл замок входных дверей собственным ключем, но убедился, что те заперты изнутри. Его охватила ярость. Принялся грубо ломиться в дверь, ругаясь на чем свет стоит, но поначалу разбудил только соседей, которые приняли его за разбушевавшегося пьяницу и тоже наградили проклятиями. Кто-то вдобавок ещё плеснул из окна ведром помоев, и только немного промахнулся, обрызгав впрочем ему сапоги.

В конце концов, однако, его собственная прислуга разобралась, с кем имеет дело, и в великом замешательстве с извинениями впустила внутрь.

Там он узнал немного. Правда, старый Зигфрид Ведеке разговаривал с Эриком фон Сассе, но бурграф, не желая того беспокоить, просил только, чтобы Готард изволил приехать в Лятарню завтра утром.

Наутро! Уже давно миновала полночь — пробило третий час.

Хафенмейстеру нельзя было терять время. В нескольких словах он уведомил отца о нарушении Мартеном свежезаключенного договора Гданьска с королем, умолчав при этом о своем немилом приключении. Был возмущен и не хотел слушать предостережений, которые тот пытался высказать.

— Я должен ехать туда немедленно, — заявил он. — Чертову корсару нужно преподать примерный урок.

Оставив Зигфрида, охваченного тревогой, выбежал, велев ехать на Святоянскую, к Сассе.

Там повторилось точно то же самое, что перед его собственным домом. Снова прошло не меньше получаса, прежде чем его впустили, а заспанный бурграф одевался бесконечно медленно, задавая при этом множество излишних и весьма нескромных вопросов, которые приводили в ярость его начальника.

Наконец они добрались до Длинной набережной и под Журавлем обнаружили пришвартованный портовый балингер, на котором решили спуститься по течению до самого Вислоуйсця. Идея принадлежала бурграфу — в целом верная, ибо измученные кони едва волокли ноги. На практике же и тут произошла непредвиденная задержка. На балингере ночевал лишь один из гребцов; шкипера и остальную команду пришлось разыскивать по складам и сараям, где те укрывались от холода.

И вдобавок лишь одна Мотлава была свободна ото льда. Висла начинала замерзать; им пришлось огибать образующиеся на ней заторы, что весьма затрудняло плавание.

Только на рассвете миновали они Холм и издалека увидели приземистые башни Лятарни. И тотчас же Сассе, одаренный особенно острым взором, с безграничным разочарованием воскликнул:

— Выходят! Господи ты Боже, выходят под парусами!

Хафенмейстер Готард Ведеке кипел от ярости в ожидании, пока отчалит «Йовиш», чтобы на его борту броситься в погоню за «Зефиром». Никому из офицеров «Лятарни» не пришло в голову задержать Мартена силой. Никто не протестовал против открытия барьера и выхода корсаров из гавани. Из орудий, установленных на стенах, не прогремело ни выстрела!

Заместитель бурграфа и начальник артиллерии капитан Вихман оправдывался, что не получал никаких распоряжений на сей счет. Он узнал сани и упряжку Генриха Шульца, когда меньше часа назад Мартен прибыл сюда со стороны переправы на Висле под Стогами. Факт этот ещё больше убедил Вихмана, что все в порядке. Ведь если бы дела обстояли не так, бурграф не выказывал бы Мартену любезности, поджидая его и отвозя в своих санях в город, а Шульц, приятель хафенмейстера, один из самых уважаемых жителей Гданьска, не ссудил бы тому свой собственный выезд!

— Капитан Мартен спешил, — продолжал рассказ Вихман. — Сообщил, что виделся с вашей милостью и уладил все текущие расчеты, а что касается прочих… что касается прочих… — повторил он и вдруг умолк, ибо Ведеке пронзительно заскрежетал зубами и взорвался потоком яростных проклятий, от которых в конце концов у него перехватило дыхание.

Тяжело дыша, он метался по берегу от нетерпения.

— Он со мной виделся! Заплатил по счету! Он спешил! — раз раз за разом выкрикивал он, объятый яростью. — Ха! А теперь он уже не спешит!

В самом деле, «Зефир», выйдя на внешний рейд за Вайхзельтифе, спустил большую часть парусов и лег в дрейф, словно Мартен колебался, плыть ли ему в Пуцк или остаться здесь, или словно хотел раздразнить своего врага, зная о его намерениях.

Но причина этого маневра была совершенно иной. Перси Барнс, который вечером перевозил Мартена с корабля на крепостную набережную, не поднял потом шлюпку на палубу, рассчитывая, что утром она снова понадобится. Но Мартен прибыл со стороны суши, перешел земляной вал и попал на корабль по трапу. Впопыхах Барнс забыл о шлюпке, привязанной за кормой, и «Зефир» буксировал её до внешнего рейда, где небрежно завязанный узел разошелся и шлюпку, подгоняемую ветром, отнесло далеко на мелководье. Только тогда потерю заметили колышущуюся на волнах в полумиле от корабля.

Мартен, видя, что находится за пределами досягаемости крепостных орудий, решил её подобрать. Но поскольку «Зефир» подойти туда не мог, спустили другую шлюпку и Перси с шестерыми гребцами пустился в погоню.

Догнали они её легко, но возвращение против ветра оказалось гораздо труднее; буксировка тяжелой шлюпки на короткой крутой волне было нелегкой задачей и заняло немало времени. Так долго, что прежде чем Перси с гребцами преодолели половину обратной дороги, у выхода на Вайхзельтифе показался «Йовиш», торопливо поднимающий все паруса…

Сассе и Вихман попытались отговорить хафенмейстера от намерения пуститься вдогонку за Мартеном. Капитан Дюнне отсутствовал. Половина команды — на берегу, главная палуба — без орудий, поскольку те собирать заменить на новые, заказанные в Торуни.

Ведеке легкомысленно отмахнулся от этих аргументов. На «Йовише» было сто двадцать матросов — более чем достаточно, чтобы управлять им, а штурман Адам Крафт, замещавший капитана, лично заявил, что разделается с «Зефиром»в два счета, если только получит на то дозволение.

Готарду понравился этот молодой, уверенный в себе человек, который казался энергичным и отважным. Конечно, ему было не сравниться опытом с Фридериком Дюнне и Мартеном, но ведь даже без шести легких орудий они располагали куда более мощной артиллерией, не говоря уже о сорока картечницах и стольких же мушкетах. Прежде всего, однако, Крафт рвался отличиться, завоевать симпатии хафенмейстера и сената. Подворачивалась возможность, которой под командой Дюнне можно было и не дождаться.

Первый маневр удался ему на славу, главным образом благодаря попутному ветру, с которым «Йовиш» проскользнул Остфарвассер не хуже «Зефира». Готарду, который стоял на мостике рядом с молодым штурманом, это показалось однако исключительной заслугой его ловкости и умения. Ведь даже Дюнне считал выход из порта под парусами чародейскими штуками!

Но то, что последовало потом, подорвало и самоуверенность Крафта, и доверие к нему Ведеке.

Оба сходились в том, что не следует оставлять Мартену время на бегство, предостерегая его или вступая в переговоры. Куда лучше было сразу сбить мачты «Зефира» первым же залпом, пока тот лежал в дрейфе, поднимая из воды свои шлюпки. «Йовиш» был от него всего в полумиле, значит залп всем бортом должен был снести все, что находилось на палубе.

Крафт скомандовал:

— Огонь!

Семнадцать орудий грянули с левой артиллерийской галереи, каравелла содрогнулась от могучего удара, туча дыма взлетела над водой, закрывая вид и уносясь по ветру.

Но ни один парус на «Зефире» не рухнул, ни одна щепка не отлетела от его надстроек… Стая ядер пролетела с адским воем высоко над мачтами и подняла семнадцать серебристых фонтанов воды в четырех кабельтовых за ним.

— Не умеешь стрелять, скотина! — взревел Ведеке.

Крафт был слишком удивлен, чтобы отвергать незаслуженное обвинение. Только после паузы он ответил, что так позорно сплоховали канониры, а не он.

Теперь Ведеке пожалел, что не приказал Вихману принять командование артиллерией «Йовиша». Передумал он в последний момент, не желая оставлять Лятарню без единого старшего офицера.

Тем временем штурман, желая исправить ошибку, в которой его обвинили, скомандовал к повороту, чтобы дать залп с другого борта.

— Целить ниже! — скомандовал он.

Но когда «Йовиш» развернулся, «Зефира» перед ним не было.

Мартен только раз позволил застать себя врасплох. Имея обе шлюпки уже на палубе, теперь он мог и подразнить противника, неловкость которого проявилась столь выразительно.

Напрасно Крафт раз за разом менял курс, разворачивался, приводился в ветру и описывал циркуляции. По окончании каждого маневра «Зефир» неизменно появлялся по его левому борту. Был быстр и изворотлив, как угорь. Мог уже с десяток раз обстрелять «Йовиша», и с такой малой дистанции, что наверняка тут же лишил бы хода. Но Мартен огня не открывал. Играл с ним, как кот с мышью, приводя в отчаяние штурмана, который совершенно потерял голову.

Ведеке попросту обезумел. Эта забава, продолжавшаяся уже около часа, выставила его насмех не только в глазах Сассе с Вихманом и гарнизона Лятарни. На берегу начала собираться толпа зевак, привлеченных громом того злосчастного залпа, который должен был смести «Зефир»с поверхности воды. По Висле подплывали ладьи и лодки с любопытными, а весть о небывалом зрелище, передававшаяся из уст в уста, разлеталась как стрела и явно добралась уже до города.

Тем временем Мартен повел себя совсем нахально. «Зефир» подходил все ближе, зарифливал паруса и уменьшал ход, скользя вдоль каравеллы, а с его палубы летели шуточки и издевательства, увеличивая ярость Ведеке и отчаяние Крафта, но теперь уже впрочем вызывая и сдавленный смех среди их собственной команды.

— Продайте ваши пукалки огородникам! — вопил чей-то пронзительный голос. — Они их приспособят грядки поливать!

— Нет-нет, — перекрикивал его другой. — Поставьте из них клизму хафенмейстеру! Это ему пойдет на пользу!

— Дайте его нам!

— Кидайте его в воду на канате! Мы отбуксируем его в Пуцк, чтобы подостыл!

Слышно это было на милю — возможно и на берегу тоже.

Ведеке был сыт всем по горло. Лучше было признать поражение и вернуться, чем и впредь нарываться на такой позор.

Он уже открыл было рот, чтобы дать команду опозоренному штурману, когда «Зефир» вдруг взял курс прямо на корму «Йовиша», а потом поравнялся с ним бортами буквально на расстоянии броска камнем.

Хафенмейстер онемел. Неужели корсар готовился к абордажу? Не похоже…Он отчетливо видел рослую фигуру Мартена, который стоял на мостике за штурвалом, положив ладонь на плечо своего помощника. Оба смотрели в его сторону. Мартен бросил какую-то реплику, и Грабинский рассмеялся.

Ведеке подумал, что они удивительно похожи, и что каждый из них напоминает ему ещё кого-то. Но кого? Когда он порылся в глубинах памяти, на поверхность всплыли вначале черты лица, а потом и имя того человека: Кароль Куна!

Он содрогнулся. Все опасения отца, его предостережения, которые он высмеивал, показались ему вдруг верными и весомыми. Ведеке окинул взглядом палубу «Зефира». Две шеренги отборных стрелков с оружием у ноги стояли вдоль борта.

Маневровые вахты быстро и ловко подбирали паруса, равняя ход корабля со скоростью каравеллы. Среди отборной, прекрасно обученной команды не было заметно ни малейшего замешательства или суеты. Но спокойствие и молчание, царившие там, показались ему от того лишь ужаснее.

« — Спасаться! — промелькнуло у него в голове. — Защищаться! Отстреливаться!»

Оглянулся на стоявшего за ним Крафта, совершенно отупевшего и беспомощного.

— Картечницы! — прохрипел он. — Где картечницы и мушкеты?

Штурман совершенно позабыл о них. Те стояли на стеллажах в кубрике, вычищенные, сверкающие, новые, никогда до той поры не пользуемые, кроме редких учений.

Кинулся к носовой надстройке, но громкий окрик с «Зефира» осадил его на месте.

— Стоять! — рявкнул Мартен. — Если кто из вас шевельнется, велю стрелять!

— Я не собираюсь вас атаковать, — продолжал он, обращаясь ко всему экипажу «Йовиша», — хотя мог бы потопить ваш корабль одним залпом. Но я не держу на вас зла и не считаю неприятелями, хоть вы и открыли по мне огонь без предупреждения, как по бешеному псу. Знаю, что сделали это по приказу хафенмейстера и только он ответит за такое поведение, но не передо мной, а перед королевским судом. Потому хочу его забрать в Пуцк и — видит Бог — сделаю это немедленно, а кто осмелится стать мне на пути, тому пуля в лоб!

Ведеке слушал эту возмутительную речь, и, казалось, кровь вскипала у него в жилах. Он знал, чувствовал, что никто из стада бесстыжих матросов и боцманов, разжиревших на доброй еде и получавших немалое жалование из гданьской казны, не захочет рисковать головой за его свободу и жизнь.»Йовиш» действительно отдавался на милость Мартена. На разряженные орудия каравеллы смотрели готовые к стрельбе жерла его полукартаунов, и каждый мог детально видеть, что наведены те были ниже ватерлинии. На палубе же два десятка мушкетеров скалили зубы в издевательской ухмылке, и казалось смотрели они только на полумертвого от страха хафенмейстера.

— Спустить все паруса! — крикнул Мартен. — Живо!

Ведеке охнул. Бесстыдный приказ был немедленно исполнен его собственными людьми! Значит он погиб… Если этот сын и внук колдуньи велит его обезоружить и связать, они это сделают!

Отчаяние заставило его действовать. Подскочив к окаменевшему от потрясения штурману, вырвал у него из-за пояса пистолет и выстрелил в Мартена через десятиярдовую полоску воды, разделявшие борта кораблей.

Тишину разорвал грохот выстрела, звук падения тела и стон смертельно раненого человека. Мартен обернулся. Стефан Грабинский лежал у его ног с разбитой пулей головой.

То, что последовало через мгновение и разыгралось в следующих несколько минут, носило все признаки отчаянной мести. Канаты с четырехзубыми крюками как взбешенные змеи рухнули на «Йовиша», зацепили ванты и стянули вплотную борта кораблей, а Мартен во главе толпы головорезов ринулся вперед, разметал онемевших матросов и ворвался на мостик.

Ведеке не успел даже крикнуть. Его огрели обухом по голове, а потом едва не разорвали на части. Он был ещё жив, когда почувствовал затягивавшуюся на шее веревку, но это был последний проблеск его сознания. Петля затянулась, и тело хафенмейстера, которое волокли по палубе к фокмачте, содрогалось в агонии.

Ни один человек из команды каравеллы не двинулся с места. Люди Мартена отбрасывали их с дороги, как мешавшие пни, они же в немом ужасе смотрели на происходящее, словно страх и потрясение лишили их возможности двигаться.

Мартен, вне себя от жалости и отчаяния, не обращал на них ни малейшего внимания. Только когда изувеченные, ободранные останки Готарда Ведеке повисли у верхней марсареи фокмачты, обвел взглядом покорно замершие фигуры, словно задумавшись, что с ними делать. Гнев в нем прогорел и угас, оставив пронзительную боль и ничем не утолимую жажду мести.

Ему пришло в голову потопить «Йовиш», но тут он вспомнил, что обещал не мстить его команде.

— Дарую вам жизнь, — выдавил Ян чужим, хриплым голосом. — Можете спустить шлюпки и плоты. Чем скорее это сделаете, тем лучше для вас.

Матросы не сразу поняли, что он имеет в виду, ибо стали переглядываться, словно ожидая четкого приказа.

Мартен поискал взглядом штурмана.

— Слышали? — спросил он, повышая голос. — Шлюпки на воду! И прочь с моих глаз, пока я не передумал!

Теперь все наперегонки кинулись в шлюпкам и плотам. Но Крафт ещё задержался.

— Что вы собираетесь сделать с «Йовишем», капитан Мартен, — спросил он, заглядывая в окаменевшее от боли лицо корсара.

— Отведу его в порт, — ответил Мартен. — Хочу отдать Зигфриду Ведеке сына, чтобы тот мог его похоронить.

Толпа, собравшаяся на самом берегу моря по левому берегу Вислы глазела на два корабля, маневрировавших на внутреннем рейде. Первый из них плыл под парусами и буксировал всем хорошо известную каравеллу, которая весь последний год несла стражу под Лятарней. Ее паруса был зарифлены или взяты на гитовы, а на верхней рее болтался обнаженный труп. Это жуткое зрелище возбуждало всеобщее любопытство и ужас, а также бесчисленные измышления по поводу особы повешенного. Распознать его было невозможно, и когда корабли свернули по ветру в устье реки, толпа стала напирать к набережной, сталкивая в воду тех, кто стоял в первых рядах. Среди воплей и проклятий замечено было, что теперь на реях «Йовиша» поставлены паруса. Оба корабля набирали ход, но все ещё плыли один за другим, соединенные буксирным канатом. Только оказавшись в нескольких сотнях шагов от каменного столба, воздвигнутого в конце вала над Вислой, первый из них круто принял влево и развернулся. Другой продолжал лететь вперед, волоча за собой перерубленный буксирный канат. У его борта танцевала на волнах гребная лодка, в которую по канату спускались поочередно с десяток людей.

Толпа, замерев в немом изумлении, смотрела на эту азартную демонстрацию ловкости и отваги. Шлюпка черпала воду то одним, то другим бортом, раскачивалась, виляла и подскакивала, прыгая по волнам. Казалось, она в любой миг может перевернуться вверх дномили зарыться носом и затонуть. Но первый из безумцев уже сидел за рулем и с неслыханной ловкостью держал её на курсе; другие подхватили весла; уже спрыгнул и последний, отпустив петлю каната! Шлюпка осталась позади, весла вспенили воду и погнали её к меньшему кораблю, который, описав дугу, приближался, зарифив паруса.

Тем временем каравелла мчалась дальше с попутным ветром. Влетела между каменными валами, окружавшими с обоих сторон русло Вислы, проскочила под стенами Лятарни, едва не раздавив какую-то рыбацкую лодку, и не снижая хода мчалась вверх по течению, к Холму.

Толпа двинулась следом. Люди мчались вдоль берега, толкались, топтали тех, кто упал, споткнувшись в суматохе. Погоня эта была подобна половодью, срывающему плотины. Со стороны Вжеща, с Брабанции и Ластадии текли бурлящие людские потоки, сталкивались с главной волной бегущих, клубясь и перекатываясь среди растущих криков, разносившихся по предместью.

У Святого Якуба и Бартоломея, а сразу после этого в костеле Святой Екатерины ударили в колокола. Тревога уже долетела до ратуши, на Длинный рынок и Побрежье. Кружили слухи о налете шведского флота, о штурме Лятарни, о какой-то резне или бунте и волнениях среди населения.

Их отмело сообщение старосты из Холма, который переправился в челне через Вислу, чтобы донести советникам, что видел собственными глазами.

Он утверждал в частности, что сторожевой корабль «Йовиш» под всеми парусами, но без команды, плывет к городу, управляемый не иначе как нечистой силой, причем на его верхней рее болтается труп хафенмейстера Готарда Ведеке.

Не будь он известен трезвостью и рассудительностью, никто бы ему не поверил, но все равно в правдивости его сообщения сильно сомневались. Несмотря на это все поспешили к реке, к барьеру, замыкающему вход в Мотлаву.

Там уже воцарилась такая давка, что пришлось вызвать городскую стражу, чтобы освободить место для советников. «Йовиш» увязал в заторах, прорывался, цеплялся за барки и баржи, стоящие у левого берега, срывал их со швартов и снова мчал вперед, подгоняемый ветром. Три портовых балингера с Лятарни напрасно пытались его догнать. Перед самым устьем Мотлавы течение снесло его на средину русла, а мощный порыв ветра понес прямо на барьер. Раздался треск, толстая сосновая балка поддалась, лопнула посередине как жалкая щепка и каравелла влетела в порт.

Теперь она плыла зигзагом, направляясь то к левому, то к правому берегу, носимая ветром и течением, а тело хафенмейстера колыхалось над носовой надстройкой, словно в непрестанных колебаниях и сомнениях указывая дорогу.

Ужас охватил зрителей. Можно было в самом деле поверить, что какой-то злой дух завладел опустевшим кораблем. Как иначе он мог бы попасть сюда? Кто ещё мог им управлять?

Люди осеняли себя знаком креста, церковные колокола били набат, ветер свистел, выл, сметал с крыш тучи снега и раскачивал труп повешенного. Наверняка целый хоровод дьяволов и упырей окружал тело Готарда Ведеке, а на палубе «Йовиша» ими так и кишело. То один, то другой горожанин с опасением поглядывал на снежную дымку, высматривая в её завихрениях ведьм и демонов, которые собрались здесь из адских узилищ.

Тут ветер на короткий миг утих, а потом вдруг с удесятеренной силой налетел на каравеллу с северо-востока. Корабль склонился под его внезапным ударом, пролетел вдоль Оловянки и со страшным грохотом врезался в Длинную набережную.

Мощный удар сотряс мачты, и верхняя марсарея сорвала крепления и вместе со своим грузом рухнула на каменный парапет.

ГЛАВА XVII

Ян Куна, прозванный Мартеном, был захвачен сильным отрядом городской стражи и ротой солдат с Лятарни неподалеку от Оливы, по дороге из Пуцка в Гданьск. Во вторых санях он вез тело своего помощника, Стефана Грабинского, которое — как признал позднее — хотел передать его матери, проживающей в доме Генриха Шульца на улице Поврожничей. Сопровождали его только двое молодых боцманов; оба полегли в схватке, которая завязалась в лесу неподалеку от монастыря цистерцианцев, а он сам, многократно раненый, в конце концов сдался и был доставлен в Катовню.

Там некий жалостливый монах из монастыря доминиканцев перевязал ему раны, и на просьбы его, подкрепленные приличным вознаграждением, согласился уведомить ротмистра Бекеша или пуцкого старосту о том, что произошло.

Господа эти уже знали о развитии событий на рейде под Лятарней, поскольку Мартен, не застав никого из них в Пуцке, поручил Ворсту доложить им о происшедшем. Сам он, тревожась за жизнь и здоровье Марии Франчески, решил немедленно отправиться на Холендры, чтобы забрать её оттуда. При этом он рассчитывал на помощь Генриха Шульца, особенно по части передачи Ядвиге Грабинской известия о смерти сына.

Не имея возможности показаться в городе, Ян ещё намеревался просить его озаботиться доставкой тела Стефана и его погребением.

Но Генрих его предал — на этот раз открыто и окончательно. Ведь именно он уведомил советников, что убийца Готарда Ведеке наверняка в тот же день попытается приехать в усадьбу пани фон Хетбарк, якобы для подписания некоего соглашения.

— Его ничто не удержит, — заявил Шульц в ответ на сомнения, высказанные членами Сената. — Во-первых, верит в свою безнаказанность, как капер Его королевского величества. Во-вторых, нуждается в деньгах, которые ему обещаны.

Упредив таким образом приезд Мартена, Шульц однако твердо потребовал, чтобы уважался покой дома его тетушки и подал мысль устроить засаду в лесу под Оливой.

И злодейский план полностью удался. Одним махом он добился доверия советников и — как полагал — навсегда избавился от Мартена, перед которым испытывал непрестанные опасения. А поскольку и Готард Ведеке заплатил смертью за свое заигрывание с Марией Франческой, сеньорита теперь оставалась в его полной власти.

Что касалось «Зефира», Генрих не терял надежды, что тот ему достанется, как только голова Мартена падет под топором палача. У Яна Куны не было наследников, его имущество наверняка будет конфисковано в пользу семьи Готарда и на покрытие убытков, понесенных портом. Тогда и можно будет недорого купить корабль, а потом переделать его в торговое судно.

С Шульца было уже довольно рискованных затей, и в их числе каперства, которое ещё до недавнего времени его так привлекало. Правда, его соблазняли богатые трофеи (а прекрасная шуба, попавшая ему в руки после скандальной сцены на Холендрах, казалось, свидетельствовала, что последняя экспедиция Мартена принесла их немало), но даже как арматор каперских судов он сыт был приключениями по горло.

Потому после долгих колебаний признал свои прежние проекты и амбициозные мечты нереальными и открыто стал на сторону Гданьска, против нерасчетливой морской политики короля. А выражением этой новой политики и стала передача Мартена в руки Сената.

Сеньорита де Визелла после пережитых потрясений, которые показались ей исключительно волнующими и необычными, проспала до самого полудня. Ее вчерашний обморок был настоящим лишь наполовину, хотя она и в самом деле испытывала сильнейшее головокружение от выпитого вина. На эту уловку она пустилась, не видя другого выхода из ситуации. Не могла же она в несколько минут сорваться из Холендр, оставив тут свои драгоценности, деньги, наряды, да ещё и Анну, ближайшую подругу, к которой откровенно привязалась. К тому же у неё вовсе не было охоты к каким-то переменам, особенно если те означали обитание в Пуцке или на «Зефире», и разрыв с прежним образом жизни.

Генрих обещал в середине января забрать её в Варшаву. Она заранее предвкушала радости этого путешествия и добилась, что Анна тоже поедет с ними.

В Варшаве — королевский двор, да и прочие дворы поменьше вельможных панов, польских и чужеземных. Как Шульц, так и Анна фон Хетбарк были вхожи во многие из них.

Мария Франческа надеялась встретить в столице немало видных кавалеров, которые летом прошлого года сопровождали короля в Гданьске. И особо её интересовал молодой и красивый, хотя немного несмелый, Станислав Опацкий, близкий родственник Зигмунта, подкоморного варшавского и управляющего королевским замком, и Лукаш Опалинский, наследник многочисленных поместий и хозяин Лежайска. Оба эти видные вельможи добивались её благосклонности, а первый из них влюбился не на шутку, слагал цветистые мадригалы и письма, в которых просил не забывать, повторяя, что epistola non erubescit24.

Под влиянием этих писем и по совету Анны фон Хетбарк, которая строила для своей прелестной приятельницы амбициозные брачные планы, Мария Франческа все чаще подумывала о расставании с Мартеном и избавлении от Генриха Шульца.

Если бы Лукаш Опалинский был в неё влюблен так, как молодой пан Опацкий, если бы так же жаждал встать с ней под венец, её бы долго уговаривать не пришлось. Его огромное состояние, богатство и поместья, а также воспитание и светский лоск, обретенные за время пребывания в Париже, с избытком окупали вспыльчивость характера и некоторые дефекты внешности. Но Опалинский был слишком горд, чтобы взять в жены сеньориту де Визелла, хотя бы учитывая её авантюрные приключения, которые полностью скрыть не удалось.

Опацкий не был ни так неслыханно богат, ни так высокороден, как соперник. Слишком молодой, наивный и независимый, он был готов даже порвать с ересью Фаустуса Социна, которую исповедовал, лишь бы Мария согласилась за него выйти.

Все эти обстоятельства были ещё не раз взвешены в поместье на Холендрах, пока Генрих Шульц, приняв решение по поводу Мартена, с обычными безоглядностью и решительностью продолжал свою игру, готовясь использовать в борьбе за голову королевского капера свое влияние, закулисные связи и капиталы.

Борьба уже началась, и вовсе не казалась легкой. В Сенат обратились Владислав Бекеш и Ян Вейер с требованием выдать Мартена, который по их мнению не подлежал гданьскому суду, тем более что схвачен был на королевской территории. Сенат мог требовать для него кары, но судьей мог быть только король или назначенные им чиновники.

Советники ответили на это, что многочисленные преступления, в которых уличен Мартен, были совершены в их порту или в их территориальных водах. И потому они сами вправе его осудить и покарать.

Спор тянулся до позднего вечера, и ход дискуссии был настолько горяч, что едва не дошло до грубости со стороны пылкого ротмистра, который наверняка бы выхватил саблю, не удержи его более рассудительный и сдержанный пан Вейер.

Наконец советники согласились на королевский арбитраж в деле компетенции суда, но за собой оставили проведение следствия, и притом без представителя короля.

Эта уступка последовала по совету Шульца, который впрочем не принимал непосредственного участия в переговорах, а лишь терпеливо к ним прислушивался, укрывшись за портьерой.

Когда Бекеш с восторгом расписывал воинские подвиги Мартена, Шульц всерьез обеспокоился возможной их весомостью в судебном зале, но потом решил, что запальчивый ротмистр слишком рано раскрывает свои козырные карты.

Пан Вейер видимо был того же мнения, ибо напрасно силился его прервать, и наконец непонимающе пожал плечами. Сам он воспользовался иным аргументом, который произвел куда больше впечатление. Он напомнил советникам дело о казни одиннадцати каперских труксманов в 1568 году и его последствия. Почти всех членов Сената настигла тогда карающая рука Зигмунта Августа. Такое могло бы повториться и сейчас, при Зигмунте III.

Да, Вейер был во многом прав. Правда, нельзя было сравнивать мелкие провинности тех труксманов с преступлениями, совершенными Мартеном, но и его заслуги в битве под Кальмаром, и обстоятельства, в которых произошло убийство Готарда Ведеке, могли говорить в его пользу. Потому надлежало действовать осторожно, сохраняя всю видимость легальности. Надлежало так приготовить и представить это дело, чтобы именно королевский суд и приговор стали рукой мести гданьского Сената.

— Я сделаю для этого все возможное, — заявил Шульц озабоченным советникам. — Поеду в Варшаву. Дойду до Его королевского величества. Представлю наши жалобы его доверенным советникам. Подамся к отцам иезуитам. Добьюсь поддержки его святейшества нунция Маласпина. Если понадобится, позабочусь о таком составе судейской комиссии, которая будет к нам благосклонна. Будьте спокойны: ручаюсь головой, что этот корсар и еретик подставит шею под меч палача. А ваше дело так провести следствие, чтобы бесспорно и неоспоримо выявить его вину.

На Холендрах все ещё напряженно ожидали прибытия Мартена, не зная о его захвате, хотя и сюда уже дошли слухи о битве под Лятарней. Мария Франческа не сомневалась, что это именно он вызвал какой-то скандал, но ни она, ни Анна фон Хетбарк не отдавали себе отчета в трагичности событий, не зная их подробностей. Вечером один из гайдуков принес им новость о якобы разбойном нападении на путников под монастырем цистерцианцев по дороге в Оливу. Но и при чем тут был Мартен?

Женщины терялись в догадках, но поскольку Мартен до ночи не появился, не оставалось ничего другого, как пойти спать, заперев предварительно двери и окна и закрыв их ставнями.

Ночь прошла спокойно. Мнимые бандиты видимо ничего не знали о драгоценностях сеньориты и деньгах её приятельницы. А с самого утра приехал на Холендры Шульц. Был хмур и молчалив не только от глубокой обиды на Марию, но ещё и потому, что не имел понятия, несколько глубоко прониклась она судьбой Мартена. Генрих однако быстро сориентировался, что та ничего ещё толком не знает, и решил не раскрывать ей правды.

Она была крайней расстроена и ни о чем не распрашивала, потому он сам начал рассказ, не слишком, впрочем, близкий к правде, что Мартен бежал из порта неведомо куда и что погоня за «Зефиром» оказалась бесполезной.

— Одно ясно, — добавил Шульц, — что нет его ни в Пуцке, ни в Хеле.

Обращался он исключительно к Анне, давая таким образом понять, что его чувствам к Марии был нанесен удар и рана заживет нескоро.

— Ян может вообще отказаться от королевской службы и податься под опеку электора или присоединиться к Христиану Датскому, — добавил он как будто про себя, словно развивая эту мысль.

При этом искоса поглядывал на сеньориту, желая убедиться в произведенном впечатлении, однако был разочарован: Мария Франческа не выказала ни малейшего интереса.

« — Прикидывается или что-то знает? — подумал он. — Но что? Так или иначе, нужно её отсюда забирать. Нельзя предвидеть, что ударит ей в голову, если откроется вся правда.»

Решил рискнуть. Облизнул кончиком языка пересохшие губы и с равнодушной миной заявил, что срочные и важные дела призывают его в Варшаву; ещё сегодня должен тронуться в путь, чтобы до ночи добраться по крайней мере до Квидзина.

— Если вы не отказались от мысли меня сопровождать и если успеете уложить вещи до полудня, можете ехать со мной.

Эти слова произвели желаемое впечатление. Анна с Марией переглянулись и тут же заговорили обе сразу.

Разумеется, они требовали отложить отъезд. По крайней мере на следующий день. Ведь они просто не готовы к столь спешному отъезду. Еще не получили всех платьев, заказанных в Гданьске. А у Марии даже не было шубы…

Именно этого аргумента Генрих и ждал. Не меняя выражения лица, потянулся за связкой ключей, выбрал нужный, шагнул к окованному серебром сундуку, открыл его и извлек роскошную соболью шубу.

— Об этом я подумал заранее, — сказал он. — Это для тебя.

Король Зигмунт III, отстояв святую мессу в костеле Святого Яна, возвращался в замок с многочисленной свитой панов и дворян, имея по левую руку папского нунция, его святейшество Германика Малапспина, которого пригласил позавтракать в узком кругу. За ними шел надворный казначей королевский, ксендз ректор Петр Скарга Павенский, в сопровождении другого иезуита, бывшего испанского миссионера, а позднее резидента Сьюдад Руэда в Западной Индии, Педро Альваро, который служил при нунции секретарем по политическим вопросам. Далее шагали Лукаш Опалинский и краковский епископ, ведя между собой четырехлетнего королевича Владислава, недавно лишившегося матери, а на известном удалении шествовала остальная свита.

Процессия медленно и солидно двигалась по крытому переходу над Деканией, соединявшему замковые покои с костелом. король вел оживленную, хоть и негромкую беседу с нунцием, приостанавливался, хмурил брови, казалось что-то решая или наоборот колеблясь принять решение, на котором настаивал Маласпин.

Альваро, явно весьма заинтересованный этой беседой, насторожил уши. Немногое он смог понять, но все-таки перехватил несколько названий и имен, которых ожидал. Речь шла о компетенции судов — городских и трибунальских, а также войтовских, или общинных, которые рассматривали дела простолюдинов. И раз за разом звучали имена Мартена, Шульца, Вейера, и гданьских советников. Король качал головой, словно не соглашаясь с мнением нунция.

— Я пошлю туда на разбирательство двух делегатов трибунала из Петркова, — сказал он уже громче. — Человек этот, правда, не имеет польского подданства, но как бы там ни было, он дворянин. И Вейер с Бекешем не могут нахвалиться его отвагой и подвигами.

— Но ведь не только на службе Вашего величества он проявил себя убийцей и насильником, — заметил Маласпин. — Альваро был когда-то пленником Мартена. И готов свидетельствовать о его пиратских разбоях, о нападениях на католические города и резне их жителей, об осквернении Божьих храмов, о связях с идолопоклонниками, о том, как он якшался с дьяволом и пользовался колдовскими чарами против христианских рыцарей…

От возбуждения у него перехватило дыхание. Откашлявшись, нунций вновь понизил голос.

— Гданьск оплакивает одного из своих лучших сыновей. Заслуженного горожанина знатного рода, который стоял на защите прав этого города. Его убийца не заслуживает снисхождения, и Ваша королевская милость должна согласиться с суровой карой, если не желает новых осложнений с сенаторами, которые доказали свою полную лояльность, обратившись к своему монарху, прежде чем покарать преступника.

— Это правда, — согласился король. — Но этот Куна или Мартен, как его кличут, — мой капер. потому последнее слово принадлежит мне, а не гданьскому суду. Я хочу иметь подробный отчет о процессе. Пусть в нем примут участие асессоры трибунала Речи Посполитой.

Маласпин счел себя в выигрыше. Чувствовал, что сейчас большего он не добьется, а такое компромиссное разрешение спора о юрисдикции суда показалось ему вполне приемлимым.

Он тут же перевел речь на другое, но оказавшись в покоях, где сенаторы и вельможи ожидали короля, чтобы его приветствовать, воспользовался задержкой, отошел к своему секретарю и в нескольких словах сообщил ему о решении Зигмунта.

— Теперь нужно воспользоваться нашим влиянием на надворного маршалка коронного и варшавского подкоморного, чтобы те посоветовали королю выслать в Гданьск на процесс депутатов духовного звания, а не из светских, — сказал он. — Их королевское величество очень ценит их мнение, и особенно часто соглашается с паном Зигмунтом Опацким. Нужно будет заодно проследить за этим делом у коронного инстигатора, а также в петрковском трибунале, чтобы асессоров выбрали в наших интересах.

Педро Альваро уважительно склонил голову.

— Если ваше святейшество позволит, я сейчас же этим займусь.

— Хорошо, — кивнул нунций. — Действуй с Божьей помощью осторожно и осмотрительно. Посоветуйся с ксендзом ректором Павенским насчет подбора председателя трибунала. И пусть Господь тебе поможет, — осенил он Альваро знаком креста.

Генрих Шульц добился своего. Его старания в Варшаве увенчались успехом. Суд над Яном Куной должен был пройти в Гданьске с участием делегатов коронного трибунала из Петркова, которым, однако, досталась лишь роль наблюдателей с совещательным голосом, без права вето.

Король таким образом обеспечил себе наблюдение за ходом процесса, и предупредил, что приговор не может быть исполнен без его утверждения, но по мнению Педро Альваро эти предостережения делались скорее для приличия, чем всерьез.

Шульц знал, что пуцкий староста и Бекеш встретили у короля холодный прием. Их упрекнули в защите безбожника и убийцы, на совести которого смерть не только видного гражданина Гданьска Готарда Ведеке, но и сотен или даже тысяч добрых католиков — испанцев, погибших и потопленных в Западных Индиях, или в битвах, которые вел Мартен под знаменами еретических владык. Двора тоже был настроен против Мартена; не только Его величество король брал взаймы у гданьских купцов и банкиров…

Поскольку судебное разбирательство должно было состояться ещё до конца января, Шульцу приходилось спешно возвращаться в Гданьск. Но Мария Франческа с Анной и слышать не хотели о возвращении. Напротив — они уже послали за остальными своими вещами и решительно собирались оставаться в Варшаве до самого великого поста.

Несмотря на продолжавшийся при дворе траур по королеве, во дворцах магнатов возобновились забавы и даже танцы. Куда разгульней и свободней веселились за городом, в поместьях богатой шляхты и в великопанских дворах, у Казановских и Радзейовских, у Собеских, Годебских и Милановских. Охоты, балы, приемы, гулянья и маскарады затягивались на несколько дней, перемещались вместе с гостями со двора на двор и из дворца во дворец. Анна фон Хетбарк без особого труда возобновила прежние знакомства, представляя сеньориту де Визелла своей воспитанницей, и как придворная дама королевы Боны, по протекции варшавского подкоморного Зигмунта Опацкого, который был её свойственником, была принята в лучшем обществе. Ее остроумие, шарм и знание иностранных языков наравне с красотой и очарованием Марии Франчески распахнули перед ними двери магнатских салонов, и сеньориту окружал целый рой поклонников.

Шульца это всерьез беспокоило, тем более что его карман уже основательно отощал, а Мария просила о новой, весьма значительной «ссуде». Но времени на борьбу с женским упрямством у него не было. Он даже подумал, что лучше, если женщины вернуться в Гданьск только после исполнения приговора, на который он рассчитывал.

И Генрих сдался. Обещал проследить за отправкой багажа, вручил Марии тяжелый кошель с дукатами и с ещё более тяжелым сердцем сел в огромные почтовые сани, выражая надежду, что Мария будет ему верна и что к посту он увидит её в Гданьске.

Тем временем Мартен все ещё томился с темнице, с той разницей, что получил отдельную, сухую и достаточно приличную камеру и что к нему допустили лекаря, менявшего повязки.

Раны, полученные в схватке под Оливой, не были впрочем тяжкими и быстро заживали. О них он особо и не думал. Больше досаждало ему полная бездеятельность, прерываемая лишь редкими допросами. Под сильной охраной его отводили к ведшему следствие судье Иоахиму Штрауссу, который восседал за высоким пульпитом в обществе двух заседателей и секретаря, после чего начинались все те же самые, бесконечно повторявшиеся вопросы. Мартен поначалу отделывался молчанием; в лучшем случае поддакивал или возражал. Но следственная комиссия отличалась похвальным терпением и выдержкой, стремясь раскрыть правду во имя справедливости. Такая выдержка присуща людям, расставляющим юридические крючки и ловушки в полной уверенности, что сами никогда не подвергнутся их смертельной хватке.

Ян Куна не разбиралося в уголовном праве. И через несколько дней он начал говорить. Он возмущался, дерзил, угрожал, высказывал немало такого, что тщательно записывалось в дело.

Когда из Петркова прибыли два духовника — представители коронного трибунала, один из них как бы между прочим спросил, прибегал ли Ян к колдовству или к помощи сатаны, сражаясь со своими врагами.

Мартен лишь рассмеялся и пожал плечами, заявив, что не верит ни в колдовство, ни в существование такого дьявола, который захотел бы ему помочь.

— Это плохо, — сказал асессор. — Мать наша церковь допускает одержимость, а святая инквизиция сжигает колдунов и ведьм на кострах. Так что неверие в колдовство противоречит церковной науке.

Еще его спросили, чем руководствовался он, поступая на службу королевы Елизаветы и почему сражался против испанцев.

— Я был и есть корсар, — ответил Ян. — Это мое ремесло.

— Мы это знаем, — кивнул асессор. — Но хотим все же понять ваши побуждения.

Мартен подумал о своей бурной судьбе. О смерти матери и брата. Об Эльзе Ленген, убитой испанскими солдатами. О романтических приключениях в царстве Амаха, которое он защищал от насилия завоевателей. О предательстве Энрикеса де Сото в заливе Тампико. О резне в Нагуа. Об утраченной любви Иники, дочери Квиче-Мудреца. О трусливых и коварных происках Бласко де Рамиреса и Лоренцо Запаты…

Да, у него было достаточно причин сражаться против испанцев, но он не собирался объяснять их.

— Я над этим не задумывался, — ответил Ян.

— Жаль, — вздохнул асессор. — Каждый христианин обязан задумываться над побудительными мотивами своих поступков. Это завещали все отцы нашей церкви.

— А может быть, вам эти заветы кажутся неверными? — спросил другой из депутатов.

Мартен заколебался; вопрос был коварен.

— Я не теолог, — сказал он. — Мои познания в таких вещах слишком ограничены, чтобы я мог о них судить и высказывать свое мнение.

Потом потребовал себе патрона и дозволения поговорить с Яном Вейером и ротмистром Владиславом Бекешем.

Судья согласился лишь с первым из этих требований. Вейеру и Бекешу предстояло выступать свидетелями защиты, и невозможно было допустить их сговор с обвиняемым до вынесения приговора.

С поисками патрона было немало хлопот. Никто из гданьских палестрантов не хотел впасть в немилость Сената, защищая убийцу Ведеке. Наконец принял на себя защиту некий Киприан Бачинский из Торуни, заурядный юрист, имевший небольшую практику по мелким преступлениям простонародья.

Процесс начался 29 января года от Рождества Христова 1599. Первым взял слово обвинитель и в долгой вступительной речи заявил, что Ян Куна, именуемый Мартеном, а также шевалье де Мартен, во-первых без всякой уважительной причины, грозя применить силу, вторгся вечером со своим кораблем в гавань под Старой Лятарней, не придерживаясь при этом правил входа и выхода из порта, а затем вышел оттуда на рассвете, не объяснившись с городскими властями и не оплатив штраф, положенный за такое нарушение. Преследуемый по этой причине сторожевым кораблем «Йовиш», не подчинился требованиям сдаться, а когда был произведен предупредительный залп, взял его на абордаж, во главе своих людей вторгся на палубу и жестоко убил безоружного хафенмейстера Готарда Ведеке, который там находился, после чего велел нагое его тело повесить на рее. И наконец заставил всю команду «Йовиша» покинуть корабль, и отбуксировал его на Вислу, а потом колдовскими чарами направил до самого порта на Мотлаве, где корабль тот разбился о Длинную набережную, повредив перед тем немало барок и прочих судов.

В поддержку обвинения инстигатор представил результаты следствия и потребовал заслушать около двадцати свидетелей.

После него держал речь делатор со стороны Зигфрида Ведеке, поддерживая выводы обвинения. Его цветастая, полная патетических возгласов и словес речь была ораторским шедевром в честь убитого, и должна была растрогать судей и всех слушателей судьбой старика — отца, который лишился на старости лет единственной опоры.

Патрон Мартена ограничился поправками к некоторым утверждениям обвинения и потребовал пригласить нескольких свидетелей по этим обстоятельствам, оставив главную защитительную речь на потом.

На второй и третий день разбирательства были выслушаны свидетели, указанные инстигатором и делатором, а на третий — только паны Вейер и Бекеш, и больше никого из команды «Зефира» суд в свидетели не допустил из-за якобы их заведомой небеспристрастности, как подчиненных Мартена. Столь явная несправедливость вызвала протест защитника Бачинского, но тот судом был отклонен.

Немалую сенсацию среди присутствующих вызвали показания испанского иезуита Педро Альваро, личного и политического секретаря Его святейшества папского нунция Маласпина. Этот испанец утверждал, что в 1581 году был захвачен Мартеном на судне, на котором совершал путешествие из Сьюдад Руэда в Вера Крус в Западных Индиях. Мартен два года держал его в неволе в стране Амаха, языческим владыкой которой был некий Квиче по прозвищу Мудрец. Дочь этого царька до такой степени околдовала Мартена, что тот хотел её взять в жены, и хотя поначалу не запрещал миссионерской деятельности Альваро среди туземцев, но укрепляя их столицу, Нагуа, велел возвести между батареями каменного истукана их омерзительного бога Тлалока, которому даже приносили кровавые жертвы.

Далее Педро Альваро показал, что Мартен восемнадцать лет приносил особый вред католическим городам в Западных Индиях и в Европе, а также испанским кораблям и судам, пользуясь при этом либо помощью дьявола, либо колдовскими чарами, хранившими его от всех ранений. Приняв во внимание, что был он сыном колдуньи и что среди язычников усовершенствовался в науке, унаследованной от матери — доказывал почтенный иезуит — надлежит признать его виновным в сговоре с дьяволом против церкви и всех верующих. Последним доказательством его вины служит хотя бы факт, подтверждаемый тысячами людей, когда корабль «Йовиш» без команды, а лишь с помощью чар преодолел путь от Лятарни до Длинной набережной, как повелел ему Мартен.

Что же касается старосты пуцкого Яна Вейера и ротмистра Владислава Бекеша, те дали Мартену самые лучшие характеристики, превознося его необычайные военные заслуги и указывая, что не он первый атаковал «Йовиш», а напротив, избегал с ним столкновения, хотя и был обстрелян без предупреждения. Только когда Готард Ведеке выстрелом из пистолета убил его кормчего, весьма толкового молодого моряка, Стефана Грабинского, Ян был настолько охвачен жалостью и гневом, что желая захватить хафенмейстера как убийцу с поличным, в запале допустил его убийство.

Примерно то же говорил патрон Мартена, адвокат Бачинский, приводя дополнительно ряд аргументов в оправдание его поступков, после чего последовали реплики инстигатора и делатора и ответные доводы обороны.

На пятый день чрезвычайного судебного заседания был вынесен приговор. Ян Куна, именуемый Мартеном, был признан виновным во вменяемых ему преступлениях и убийстве и осужден на смерть через отсечение головы, после чего его имущество подлежало конфискации для удовлетворения претензий Сената и Зигфрида Ведеке по гражданскому делу.

Через две недели из королевской канцелярии и трибунала пришли письма, не выносящие протеста и отклоняющие апелляцию, внесенную патроном. Приговор вступил в законную силу.

В понедельник 24 февраля огромные толпы собрались на Длинной набережной, на Оловянке, где началось строительство королевских стапелей, между Каменной Греблей и правым берегом Мотлавы до самого Зеленого моста, который заперли перед напором толпы, и прежде всего на Длинном Рынке, где напротив Зеленых ворот установили сколоченный из досок teatrum, или помост для экзекуции. Крупные отряды наемного войска, солдаты с Лятарни и городская стража поддерживали порядок, образовав кордон вокруг места казни и растянувшись двойной шпалерой от Журавля до самого Зеленого моста. В окнах Зеленых ворот со стороны Длинного Рынка восседали видные горожане, советники, чиновники и их семьи. Все окна частных домов вокруг площади заполнили лица их обитателей. На мостовых, на ступенях ратуши и Двора Артуса толпилось простонародье.

В десятом часу прибыли советники с бургомистром и Зигфридом Ведеке, и сразу после этого в соборе Девы Марии зазвонил колокол. Он бил одиночными, редкими ударами с долгими паузами, в знак траура по хафенмейстеру, чтобы напомнить его убийце, что близится час смерти.

Одновременно от Святоянской по Длинной набережной двинулось печальное молчаливое шествие, похожее на погребальную процессию. Во главе его шли три барабанщика, заполнявшие паузы между ударами колокола медленной и однообразной барабанной дробью. За ними, под охраной десяти стражников, вооруженных чеканами и алебардами, выступал закованный в кандалы приговоренный в сопровождении священника-капуцина. Одет он был красиво и богато, как удельный князь. Шагал с гордо поднятой головой, и даже дерзко усмехался. Далее вышагивали в строгом порядке инстигатор, который его обвинял, патрон, которые его защищал, делатор, судья Иоахим Штраусс, и несколько других членов палестры, а также начальник тюрьмы и двое его сотрудников. И наконец — бурграф Эрик фон Сассе, капитаны Фридерик Дюнне и Вихман, а за ними рота солдат и толпа, которая прорывала кордон и смыкалась сразу за процессией, напирая следом.

На мосту перед Зелеными воротами возникло короткое замешательство, поскольку Мартен, который до того не оказывал ни малейшего сопротивления, вдруг остановился, словно ноги его вросли в землю. Он стоял и смотрел сквозь пустой проход под аркой ворот на Длинный рынок, заполненный толпой.

Тем временем барабанщики удалились на несколько десятков шагов, и большая часть стражи последовала за ними, так что с приговоренным остались только двое стражников с чеканами и монах.

Нетерпеливые зеваки напирали сзади, так что командир роты, замыкавшей шествие, задержал двоих своих солдат и велел им разогнать напиравшую толпу, причем едва не дошло до драки. Мартен же, не замечая, что творилось за его плечами, не трогался с места. Обеспокоенный капуцин потянул его за рукав.

— Пойдем, брат… Никто не избежит своей судьбы.

Мартен взглянул на него и тряхнул головой.

— Похоже, ты прав, святой отец. Мне это не пришло в голову ни в Гааге, ни тем более в Ла-Рошели, хотя уже там дано мне было видеть то, что должно сейчас случиться. Ну что же — пойдем. Без меня там, к сожалению, не обойдутся.

И он снова бодро двинулся вперед, так что удивленный монах, который ничего из его слов не понял, едва поспевал следом.

Миновав ворота, они вошли на площадь. Говор стих, а когда барабанщики со стражей остановились перед помостом и Мартен начал не спеша на него подниматься, воцарилась мертвая тишина.

Палач в красном кафтане приблизился к осужденному, собираясь надеть на него рубаху смертника и завязать глаза, но Мартен отказался. Вместо этого отцепил кошель от пояса и, звеня цепями кандалов, подал ему со словами:

— Руби только раз, но покрепче, чтобы не пришлось добавлять.

Он оглядел забитые людьми окна вокруг, потом толпу простолюдинов, словно ища там чью-то фигуру. Не увидев её, уже собрался отвернуться, когда какая-то заплаканная женщина, стоявшая в первом ряду зрителей, воздела руки, словно пытаясь обратить его внимание или дать знак прощания. Она была вся в трауре, с седыми волосами, выбивавшимися их-под атласного чепца, с бледным, исхудалым лицом, похожим на лик страдающей Мадонны.

Ян не узнал её, в чем не было ничего удивительного, потому что не виделись они двадцать пять лет. И все же улыбнулся ей и отвечал поклоном. Был тронут, что с ним кто-то прощается.

Еще раз взглянул в небо, по которому плыли небольшие белые облака, и упал на оба колена перед низким чурбаком. Капуцин дал ему поцеловать черный крест с вылитым из серебра изображением Христа, после чего отступил на шаг и стал читать Requiem.

Мартен склонил голову, палач замахнулся и изо всех сил рубанул его поперек шеи, так что гордая горячая голова отлетела от туловища и упала в приготовленную корзину, а кровь хлынула на эшафот.

Вздох ужаса как шум огромной волны прокатился по толпе. Женщина в черном, потеряв сознание, осела на землю. Когда её привели в себя в тени соседнего дома, выяснилось, что зовут её Ядвига Грабинская и живет она неподалеку, на улице Поврожничей. Жалостливые люди хотели уже проводить её туда, но она поблагодарила и отказалась. Немного поднабравшись сил, отправилась в Ратушу, чтобы по протекции своего благодетеля и кормильца Генриха Шульца получить разрешение забрать тело Мартена и похоронить его по-христиански.

Генрих Шульц не отказал в этой услуге бедной вдове бунтовщика Яна из Грабин, которая недавно потеряла единственного сына и осталась на свете одна-одинешенька. Только предостерег её, чтобы тело убийцы похоронено было по-тихому.

Так и произошло. В сопровождении лишь одного священника оно было положено в могилу рядом с телом Стефана Грабинского, а за гробом на кладбище шла только она одна.

Вскоре после этого случилось таинственное происшествие. В соответствии с постановлением суда корсарский корабль «Зефир» ещё до выполнения экзекуции следовало отбуксировать из Пуцка в Гданьск и продать с публичных торгов. Новый хафенмейстер, Эрик фон Сассе, использовал для этих целей три портовых балингера. Но едва среди заторов замерзающего льда с трудом сумели отбуксировать «Зефир» на рейд, как ударил такой сильный мороз, что вся Вайхзельтифе покрылась льдом и корабль прочно в нем увяз, а балингеры едва добрались до Лятарни.

Покинутый, одинокий и недоступный неделю стоял он посреди фарватера в ожидании оттепели. Но мороз крепчал, торги должны были состояться назавтра, и сенат не собирался переносить срок. Несколько арматоров, которые надеялись приобрести галеон, ввиду таких дел отказались от торгов, зато остался наиболее решительный их них, Генрих Шульц, который и купил его за бесценок.

Но недолго тешился он приобретением. Уже на следующую ночь по необъяснимым причинам на корабле вспыхнул пожар. Поглотив палубу и обе надстройки, огонь добрался до пороховых погребов, после чего произошел взрыв и останки «Зефира» пошли на дно.

Повсеместно происшествие это приписывали могуществу чар, которые Мартен перед смертью наложил на свой верный корабль. Но когда через пару недель лед растаял и море выбросило на берег тело какого-то моряка, при котором нашли две пары тяжелых ножей, какими пользовались когда-то для метания, Шульц осмотрев их сообразил, кто был виновником пожара на «Зефире».

Затеянное им расследование лишь подтвердило эту мысль. Среди членов команды корсарского корабля только двое не нанялись на службу во флоте под командованием Вейера. Одним из них был старый плотник «Зефира» Броер Ворст, который решил вернуться в родной Роттердам. Другим — парусный мастер, Герман Штауфль, который исчез бесследно…

Потеря корабля больно задела Генриха Шульца. Он ощутил её как незаслуженную обиду, притом обиду моральную. В мечтах, которым он предавался с детских лет и которые с таким успехом шаг за шагом претворял в жизнь, обладание «Зефиром» имело некое символическое значение. Оно могло бы стать наградой за бесчисленные самоотречения, исполнением одного из немногих желаний, лежавших в стороне от избранного им пути. Да, видимо нельзя было с него сворачивать… Провидение назначило ему единственно практические, материальные успехи. Приходилось согласиться с его приговором.

Но едва он оправился от горя, последовал новый удар.

В последнюю неделю перед постом сеньорита Мария Франческа сочеталась браком с ясновельможным паном Станиславом Опацким, пултусским старостой, и отправилась с ним в путешествие в Испанию.

Шульц был настолько потрясен этим известием, что уехал в Гданьск и заперся в своем опустевшем поместье на Холендрах. Там он провел три дня в муках и размышлениях, которые в конце концов привели его к таким же выводам, что и потеря «Зефира». Провидение бдело над ним, не позволяло сбиться с пути и направило его шаги вновь на путь благочестия. Он смирился в душе, и желая дать выход своему смирению, пожертвовал дом и все поместье на Холендрах — это гнездо греха и порока — ордену братьев доминиканцев под сиротский дом,

Это был истинно христианский поступок — явление отнюдь не не повседневное в католической стране.

Примечания

1

Embarras — неприятность (франц.)

(обратно)

2

Слово чести! (франц.)

(обратно)

3

решено, согласен (франц.)

(обратно)

4

ничего страшного (исп.)

(обратно)

5

как обычно (исп.)

(обратно)

6

любимый (исп.)

(обратно)

7

Что случилось, в чем дело? (исп.)

(обратно)

8

А почему бы и нет? (исп.)

(обратно)

9

Да здравствует король! (франц.)

(обратно)

10

весть не преувеличивала (лат.)

(обратно)

11

когда нет лягушек, есть жабы (на безрыбьи и рак — рыба) (франц.)

(обратно)

12

Вперед, господа! (франц.)

(обратно)

13

Не так ли, Катерина? (франц.)

(обратно)

14

Ты шутишь, Пьер. (франц.)

(обратно)

15

Шаг за шагом можно далеко зайти. (франц.)

(обратно)

16

Ах, женщины! Их вечно нужно убеждать, особенно если речь идет о любви и её последствиях. (франц.)

(обратно)

17

Поворожить, сэр? Предсказать вам судьбу?

(обратно)

18

После чего (лат.)

(обратно)

19

В подобающее время (лат.)

(обратно)

20

Совместно (лат.)

(обратно)

21

Таким образом (лат.)

(обратно)

22

Кароля Карлссона Гилленхельма.

(обратно)

23

— отчаливай! (нем.)

(обратно)

24

Письмо не краснеет (то есть смелее языка) (лат.)

(обратно)

Оглавление

  • Перечень основных действующих лиц
  • Перечень кораблей и судов
  • ЧАСТЬ 1. НА СЛУЖБЕ ГЕНРИХА ДОБРОГО
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА II
  •   ГЛАВА III
  •   ГЛАВА IV
  •   ГЛАВА V
  •   ГЛАВА VI
  •   ГЛАВА VII
  •   ГЛАВА VIII
  •   ГЛАВА IX
  • ЧАСТЬ II. ЗЕЛЕНЫЕ ВОРОТА
  •   ГЛАВА X
  •   ГЛАВА XI
  •   ГЛАВА XII
  •   ГЛАВА XIII
  •   ГЛАВА XIV
  •   ГЛАВА XV
  •   ГЛАВА XVI
  •   ГЛАВА XVII
  • ***Примечания ***