Горец II [Кристофер Лоуренс Макнамара] (fb2) читать постранично


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Горец II

1

Музыка, как живое существо, наполняла огромный зал, проникая во все его закоулки, завораживая сознание, чаруя душу ощущением красоты и силы… Старик, откинувшийся на спинку кресла, установленного в отдельной ложе, спал; но даже сквозь дрему эти чувства пронизывали его существо.

Впрочем, сам он не назвал бы свое состояние дремой, это было нечто иное… Грезы? Видения?

Воспоминания?..

Да, скорее всего, это были именно воспоминания. О бывшем и не бывшем…

Вот это — точно, было: громадное здание, высокие потолки, колонны белого мрамора (дворец какого-то из местных правителей — вождя, шамана или президента, кто их разберет…) и посреди этого великолепия — ряды коек с больными, умирающими… Портативный радиоприемник в который уже раз твердит о том, что «положение в Центральной Африке становится неконтролируемым». Между койками, с трудом протискиваясь (зазор оставлен минимальный — чтобы разместить как можно больше людей), снуют чернокожие медсестры, но они не в силах облегчить страдания своих пациентов.

Да, вот так-то, вожди — президенты — шаманы… Ситуация не была необратимой еще считанные месяцы назад, весь мир предупреждал вас о сложившейся угрозе экологическому равновесию. Но вы не то слишком упивались своим суверенитетом, не то и вовсе не знали, что это за штука такая — «экология».

Только тогда спохватились, когда жареный петух радиации клюнул вас в черные ягодицы. А теперь вам если что и остается, так это отдавать ваши роскошные дворцы под госпитали, тем более, что дворцы — единственные приличные здания в стране. Но толку от этого сейчас немного. Потому что язва озоновой дыры, расползающаяся над сердцевиной африканского континента, уже выбрасывает во все стороны злокачественные метастазы. С каждым часом множится число дыр в броне атмосферы, сквозь них устремляется губительный поток солнечной радиации, и остановить этот поток обычными мерами уже невозможно.

Раненые глухо стонут, ворочаясь на скомканных простынях. Часть из них

— местные жители, часть — добровольцы-специалисты из самых разных стран, съехавшиеся сюда, когда невозможность «обычных мер» еще не стала очевидной. Он и сам ведь был одним из таких специалистов…

И тот человек, над смертным ложем которого он теперь сидит, — тоже.

Не тот, а та. Женщина. Его жена.

Бренда Уайт, она же — Бренда Мак-Лауд (она сама настояла на том, чтобы взять себе его подлинную фамилию, а не псевдоним, который он использовал в этой своей «новой жизни»).

И «новая жизнь» стала для них обоих просто жизнью. Последней и единственной. Как много сотен лет назад была первая из его жизней — там, давно и далеко, в Хайлендских горах [хайленд — гористая часть Шотландии; жители ее, хайлендеры, считали себя истинными шотландцами, в противовес «обританившимся» жителям долин — лоулендерам].

В этой жизни тоже нашлось место лишь для единственной женщины…

— Обещай мне, муж мой… — рука, покрытая струпьями радиационного ожога, слабо шевельнулась.

— Да, — он склонился над ней, ловя еле слышный звук голоса. — Да, родная. Все, что ты хочешь…

— Все — не надо… — губы женщины тронула улыбка.

Только губы и улыбались на ее лице: глаз не было видно, глаза закрывал слой влажной марли, потому что свет, даже рассеянный, болезненно травмировал опаленную сетчатку.

— Обещай мне только одно. Что ты постараешься… постараешься что-нибудь сделать с ЭТИМ…

Он мучительно сглотнул:

— Я постараюсь. Я смогу остановить… Верь мне…

Она снова улыбнулась:

— Наверное, со стороны все это выглядит, как в дурацком фильме: Она перед смертью просит думать не о себе, а о деле, Он торжественно клянется продолжать борьбу… Но что делать, если мне осталось лишь обратиться к своему мужу с такой просьбой, а тебе — дать именно этот ответ? Да и некому смотреть со стороны…

Да, со стороны смотреть было некому. Хотя их и окружало множество людей, каждый из них был занят собственной бедой и болью. Недаром говорят: «Самое полное одиночество — в толпе».

Но если бы нашелся кто-нибудь любопытный, он бы увидел, что глаза мужчины словно полны жидкого стекла. Слезы? Да, слезы…

А ведь он не знал слез дольше, неизмеримо дольше, чем кто-либо из живущих — уже пять веков. Даже тогда, когда он стоял над безглавым трупом Учителя у подножья полуразрушенной башни, даже когда на руках его иссякала жизнь Герды, некогда юной и желанной, — глаза его были сухи…

Разве что в детстве… Но когда оно было, его детство?

(А действительно — когда оно успело пролететь, его детство? И главное

— ГДЕ? Сколько он ни пытался, ему ни разу не удавалось проникнуть сквозь барьер собственной юности: горы, клан Лаудов, овечьи стада, запах дыма и сыромятной кожи…

Он чувствовал себя восемнадцатилетним, но верны ли его ощущения? И верны ли были ощущения его сородичей по клану, помнивших его чьим-то сыном, внуком, братом?)

Довольно! Хватит об этом. Не до того сейчас!

Перед ним пролетают последние секунды