Неотвратимое возмездие (сборник) [Юлиан Семенович Семенов] (fb2) читать онлайн

Неотвратимое возмездие
По материалам судебных процессов над изменниками Родины, фашистскими палачами и агентами империалистических разведок

Предисловие

Вниманию читателей предлагается второе издание книги «Неотвратимое возмездие». Время, прошедшее после первого ее издания, было насыщено знаменательными событиями в жизни нашей страны. В 1976 г. состоялся XXV съезд Коммунистической партии Советского Союза. Его исторические решения легли в основу деятельности нашего народа по коммунистическому строительству на предстоящий период.

Торжественно отметили советские люди и все мировое прогрессивное человечество 60-летие Великой Октябрьской социалистической революции. Победы, достигнутые трудящимися нашей Родины под руководством Коммунистической партии, законодательно закреплены в новой Конституции СССР.

В Советском Союзе построено развитое, зрелое социалистическое общество. Неузнаваемо изменилась экономика страны, превратившаяся в единый народнохозяйственный комплекс. Наше государство стало общенародным.

В результате активной внешнеполитической деятельности ЦК КПСС и Советского правительства, опирающихся на мощь Советского государства, сплоченность и активность стран социалистического содружества, на их крепнущий союз со всеми прогрессивными и миролюбивыми силами, за последние годы ценой больших усилий удалось добиться некоторой политической разрядки в международных отношениях. Однако милитаристские круги ряда империалистических государств стараются не допустить превращения политической разрядки в разрядку военную. Разрабатываются новые программы наращивания военной мощи вооруженных сил США и армий блока НАТО. В Соединенных Штатах готовятся оснастить вооруженные силы нейтронным оружием, развернуто производство стратегических крылатых ракет, проводятся другие мероприятия, направленные на усиление гонки вооружений. Одновременно реакционные силы стремятся использовать условия разрядки напряженности, увеличение связей СССР с капиталистическими странами для расширения подрывной деятельности против нашего государства,

История Советского государства убедительно свидетельствует о том, что построение социализма сопряжено с упорным противодействием со стороны свергнутых эксплуататорских классов и подрывными действиями международной реакции.

Сразу же после победы Великого Октября внутренняя и внешняя контрреволюция, объединив свои усилия, стала предпринимать отчаянные попытки свергнуть Советскую власть. Открытая вооруженная борьба, заговоры и террористические акты, шпионаж и диверсии, вредительство и антисоветская агитация — все было пущено в ход для того, чтобы задушить Советскую республику. Однако контрреволюция натолкнулась на неодолимую силу советского народа, его Красной Армии, пограничных войск, органов безопасности, прокуратуры, суда и потерпела полное поражение. Руководимый В. И. Лениным и Коммунистической партией, советский народ с честью выдержал суровые испытания и отстоял свое правое дело, свободу и независимость социалистического Отечества.

С момента своего образования советский суд, как и другие органы Советского государства, стоял и стоит на страже интересов трудящихся. В основу организации и деятельности новых пролетарских судов были положены указания В. И. Ленина о классовом характере суда, об участии трудящихся в отправлении правосудия, о революционной законности. Демократические принципы осуществления социалистического правосудия получили свое дальнейшее развитие в Конституции СССР, 160-я статья которой гласит, что никто не может быть признан виновным в совершении преступления, а также подвергнут уголовному наказанию иначе как по приговору суда и в соответствии с законом.

В новое издание книги кроме ранее опубликованных вошли материалы о судебных процессах над буржуазными националистами — приспешниками гитлеровцев.

Все очерки написаны на основе исторических документов, неоспоримых фактов и дают яркое представление о том, какую важную роль играет советский суд в борьбе народов нашей страны против своих врагов.

Материалы книги убеждают в том, что в течение всей истории нашего социалистического государства империализм не только не расставался с планами подрыва и свержения Советской власти, но и предпринимал многочисленные попытки для их осуществления. Однако все потуги врагов обречены на провал, ибо наша партия, советский народ проявляют неустанную политическую бдительность, на страже нашего могучего многонационального государства твердо стоят Вооруженные Силы СССР, органы государственной безопасности, прокуратура и суд.

Свой вклад в дело обеспечения безопасности Советского государства, в борьбу с врагами нашей Родины вносят военные трибуналы. Созданные 60 лет назад, в грозные годы гражданской войны, военно-судебные органы бдительно охраняют завоевания Великого Октября, интересы нашей страны и ее Вооруженных Сил. Враги социализма и поныне не хотят отказаться от попыток подорвать новый строй или хотя бы затруднить его развитие, если уж стало невозможно ликвидировать его военной силой. Они ведут борьбу против социализма в области политики и экономики, а также в той специфической области, где действуют разведки, где используются шпионаж и диверсии, в том числе и идеологические.

Большая часть судебных процессов, материалы которых публикуются в книге, состоялась много лет назад. Однако и ныне они не потеряли своей актуальности. По сей день в странах Запада живут и здравствуют бывшие нацисты, их пособники, исполнители чудовищных преступлений в годы второй мировой войны. Более того, в последнее время на Западе выходят фильмы, издаются книги, организуются телепередачи, посвященные бывшим фашистским правителям, их приспешникам.

Вместе с тем ни на один день не прекращается подрывная деятельность империалистических разведок против СССР. Хозяева спецслужб ищут в нашей стране для осуществления своих грязных целей различного рода отщепенцев. Именно такими моральными уродами оказались изменники Родины Филатов и Щаранский, осужденные в 1978 году за сбор и передачу иностранным разведкам сведений, составляющих государственную тайну. Предатели пойманы с поличным, разоблачены и по заслугам наказаны советским судом.

Поднятая антисоветская истерия в связи с привлечением Щаранского к уголовной ответственности еще и еще раз разоблачает ее организаторов — реакционные круги империалистических держав, стремящихся взять под защиту, выгородить провалившегося шпиона. Тщетны эти потуги!

Суровая, неотвратимая кара советского правосудия ожидает тех, кто не оставляет надежд отнять у нашего народа завоевания Великого Октября. Карающий меч правосудия настигнет их всюду, как он настиг фашистских палачей и их пособников, виновных в преступлениях против мира и человечности.

Эта книга учит высокой революционной бдительности и несомненно будет способствовать воспитанию советских воинов, всех наших людей в духе беззаветной преданности Родине, ненависти к ее врагам. Вместе с тем она послужит предостережением всем тем, кому не пошли впрок уроки истории, кто вынашивает планы новой войны против Республики Советов, против стран социалистического содружества.

Юлиан СЕМЕНОВ Заговор Локкарта

Следователь ВЧК Виктор Кингисепп^[1] стоял у окна и неторопливо рисовал на стекле замысловатые фигуры. Поначалу это были разрозненные кубики, круги, треугольники. Затем Кингисепп соединил их прямыми линиями. Удовлетворенно оглядев свое «художественное произведение», он подошел к столу и на чистом листе бумаги быстро воспроизвел сделанные на стекле рисунки, озаглавив их единственным словом: «Схема». А сверху надписал: «Дело Локкарта...» В самом первом треугольнике поставил дату: «Начато 11 августа 1918 года».

Именно в этот день командир дивизиона латышских стрелков Берзин пришел к заместителю председателя ВЧК Якову Христофоровичу Петерсу и рассказал о том, что им, Берзиным, интересуется английская миссия, которую возглавляет генеральный консул Р. Локкарт.

В следующей фигуре рисунка Кингисепп обозначил дату — «13 августа», когда Берзин сообщил англичанам о своем «согласии» работать на них. А 14 августа на частной квартире Локкарта, в доме № 19 по Хлебному переулку, что возле Никитских ворот, Берзин встретился с молодым, спортивного вида англичанином, который, крепко пожав руку Берзину, представился:

— Локкарт.

Он был немногословен и очень четко сформулировал программу действий:

— Латышей необходимо готовить к восстанию. Чтобы вызвать их недовольство, следует задерживать и без того скудные пайки. Надо настроить людей против Советской власти, которая не умеет или не хочет сытно и вовремя кормить. За деньгами с нашей стороны дело не станет. Вашу платформу изложите завтра, когда я сведу вас с моими коллегами.

На следующий день Берзина представили французскому консулу Гренару и еще одному человеку, назвавшемуся на чистом русском языке Константином Павловичем.

— Я не хотел бы в этом деликатном вопросе иметь дело с русскими, — недовольно заявил Берзин.

Константин Павлович рассмеялся:

— Не беспокойтесь! Вас ввело в заблуждение мое правильное произношение. Я — Рейли, лейтенант английской секретной службы.

— Впредь вы будете встречаться только с Рейли, — сказал Локкарт. — Это почти исключает риск.

Очередная встреча состоялась 17 августа за столиком в кафе «Трамбле» на Цветном бульваре. Рейли передал Берзину 700 тысяч рублей и попросил снять конспиративную квартиру.

— Там нам будет легче встречаться, — объяснил он. — А то здесь кругом глаза и уши...

Рейли расплатился, и они не спеша пошли к Петровке.

— Надо будет сделать так, — говорил матерый английский разведчик, — чтобы два полка латышей смогли по первому приказу уйти в Вологду и помочь английским частям быстрым броском из Архангельска отрезать Петроград. Сразу после этого латышские стрелки, оставшиеся в Москве, арестуют членов Совнаркома во главе с Лениным и отправят их в Архангельск... Хотя нет, Ленина, конечно, следует расстрелять на месте. На улицу выходят «отряды порядка», сформированные из бывших офицеров.

...Следующий кружок, нарисованный Кингисеппом, — встреча на конспиративной квартире, которую Берзин снял в доме № 4 по Грибоедовскому переулку. Здесь он получил от Рейли чисто шпионское задание: узнать, стоят ли пятидюймовые батареи между Черкизовом и Рогожской заставой, выяснить, правда ли, что семьсот латышей на станции Миткино охраняют пять вагонов с золотом, и, если это так, войти к ним в доверие и подчинить их себе.

27 августа Рейли вручает Берзину 300 тысяч рублей и дает ему поручение — организовать служебную командировку в Петроград, использовав ее для того, чтобы наладить контакт с тамошними «оппозиционерами-латышами».

— Зайдите в дом десять по Торговой улице, — инструктировал он. — Квартира тоже десять. Там живет Елена Михайловна Боюжовская. Спросите ее, где Массино. Это пароль.

В Петрограде Берзину случайно удалось установить адрес конспиративной квартиры Рейли в Москве — Шереметьевский переулок, 3. Чекисты немедленно воспользовались этим и получили ордер на ее обыск.

Дверь открыла Елизавета Эмильевна Оттен, актриса театра. В глубине первой комнаты возле трельяжа стояла еще одна женщина. Увидев чекистов, она изменилась в лице и судорожно прижала к груди сумочку, в которой оказалось донесение, подписанное «Агент № 12». В этом донесении сообщалось и формировании дивизии Красной Армии в Воронеже, о графике работ Тульского оружейного завода, о количестве продукции, выпускаемой патронным заводом, и о том, что из-за острой нехватки хлопка производство боеприпасов сократилось в два раза...

Женщину звали Мария Фриде. Она показала:

— Я первый раз нахожусь здесь. Утром вышла из дому за молоком, а на Воздвиженке ко мне подошел мужчина... Высокий такой... В полувоенной форме... Он попросил меня отдать этот пакет — сам на поезд опаздывал. И назвал адрес: Шереметьевский, три, квартира восемьдесят пять.

Следователь спросил у Фриде ее домашний адрес. Женщина смутилась, зачем-то оглянулась и лишь после этого как-то покорно, обреченно ответила:

— Дубасовский, двенадцать, квартира два.

Группа чекистов была послана на квартиру Фриде. Хозяйка квартиры Оттен пыталась отмежеваться от Фриде, представив ее случайной знакомой.

— Она приносила мне пакеты только два раза. Я ее совсем мало знаю.

— А для кого она приносила пакеты?

— Для моего квартиранта.

— Он здесь живет постоянно?

— Нет, за последнее время почти не бывает.

— Почему?

— Он иностранец и стал бояться ареста — теперь же начали сажать иностранцев...

— Да? — удивился Кингисепп — А кто их сажает и куда?

— Ну, я не знаю, так все говорят... Словом, я встречалась с Рейли в скверах и передавала ему пакеты на улице.

— И часто носили пакеты?

— Часто. Он же такой известный театровед, у него большая корреспонденция...

Зазвонил телефон. Руководитель группы, делавшей обыск у Марии Фриде, сообщил, что дела принимают крайне интересный оборот: на квартире Александра Фриде (брата женщины, у которой было обнаружено донесение), бывшего подполковника, военного судьи, найдено в потайном ящичке у зеркала 50 тысяч рублей; мамаша подполковника, когда чекисты вошли в дом, побежала в уборную — хотела спустить в канализационную сеть донесение агента № 20. А в донесении — данные о Севере России, и весьма подробные.

...Высокий, настороженно смотрящий сквозь пенсне Александр Фриде неторопливо, очень спокойно показывал:

— Я, право, не знал, что в этом конверте. Некий Джонстон — я с ним на улице разговорился, американец, по-русски ничего не понимает, — попросил передать это письмишко своей подруге в Милютинский переулок... Дом запамятовал и квартиру тоже... Ну и от греха попросил матушку бросить в унитаз, чтобы вы не подумали чего о нас. О времена, о нравы. Запуган российский интеллигент, запуган.

Отвечая на вопросы следователя, Фриде неохотно, но довольно подробно обрисовал господина Джонстона и место, где случайно, совсем случайно, они повстречались, воспроизвел тембр голоса заезжего иностранца и его манеру близко заглядывать в глаза. Эти свои показания Александр Фриде подписал, после чего Кингисепп отпустил его. Но вдруг, когда Фриде был уже возле самой двери, остановил вопросом:

— Скажите, а это по просьбе господина Джонстона ваша сестра носила пакет госпоже Оттен в Шереметьевский переулок?

Фриде замер. Но, овладев собой, обернулся неторопливо, почесал мизинцем переносье, улыбнулся, махнул досадливо рукой:

— Ах память, память! Совсем забыл сделать вам заявление: я сотрудничаю с американским коммерсантом Ксенофонтом Каламатиано. Исполняю, так сказать, роль письмоноши. Судья-письмоноша, смешно, не правда ли? Ну вот и попросил сестру отнести по указанному адресу письмишко.

— А в этом «письмишке», — Кингисепп положил на стол две странички машинописного текста, — донесение агента номер двенадцать.

Фриде пожал плечами и промолчал.

— Пятьдесят тысяч ваши?

— Господь с вами... Каламатиано оставил на сохранение. Только поэтому я их и припрятал — сам нищ и гол.

— Понятно, — задумчиво проговорил Кингисепп, — понятно, гражданин Фриде. Может быть, еще что скажете?

— Да, считаю необходимым выяснить это недоразумение. Мистер Каламатиано — коммерсант, и я помогал ему в налаживании торговли с молодой Советской республикой. Коммерсант должен знать конъюнктуру рынка, суть происходящего. Информацию, которая стекалась ко мне, я обрабатывал и пересылал для него — он часто ездит — и в Шереметьевский переулок, и во французскую гимназию госпожи Морренс.

— Кто поставлял вам информацию?

— Это я сам, все сам...

— Неувязка выходит. Здесь данные о Туле и Воронеже, а вы из Москвы не отлучались. А вот это донесение — из Петрозаводска.

— Ах это... Да, да, это мне занес гражданин Солюс. Солюс и Загряжский помогали мне изредка.

Кингисепп закурил. Глядя прямо в глаза Фриде, спокойно спросил;

— Адреса сами писать будете или я запишу с ваших слов?

* * *

Марию Фриде допросили вторично. Она призналась, что по поручению своего брата передавала пакеты американскому консулу Пулю, который жил в Чернышевском переулке, и американскому гражданину Смиту — в Ваганьковском переулке. Однажды ездила с пакетом к американскому консулу во Владикавказ, за что получила помимо суточных 600 рублей от Смита.

Ночью кончился обыск в Милютинском переулке, у госпожи Морренс, где жил Вертамон, которому Александр Фриде несколько раз относил пакеты. В креслах были обнаружены капсюли для динамитных шашек, 30 тысяч рублей, карты генерального штаба и матерчатые рулончики с шифром.

В течение следующих дней засада на квартире Фриде задержала студентов Хвалынского и Потемкина, а Загряжский и Солюс были арестованы у себя на квартирах.

18 сентября засада у американского консульства задержала гражданина Серповского, который был опознан Фриде и Загряжским как американский гражданин Каламатиано.

На первом допросе он вел себя довольно спокойно, уверенно отвечал на вопросы Кингисеппа, считая, видимо, неуязвимой свою версию. Да и следователь как будто не внушал опасности: задавал обычные вопросы, смотрел на него из-под опущенных век, казалось, полусонными глазами. Кингисепп выпрямился и неожиданно попросил:

— Покажите-ка свою тросточку.

Он долго рассматривал трость, а затем отвернул большую костяную ручку и высыпал на стол шифры, расписки агентов в получении денег, закодированные адреса и имена агентов.

Той же ночью по показаниям Каламатиано были задержаны его подручные — Голицын, Ишевский, Политковский, Иванов и англичанин Кемберг Хиггс.

Были арестованы также Ольга Старжевская, хозяйка второй конспиративной квартиры Рейли, и заведующий автомастерскими Московского военного округа Трестер, возивший несколько раз Рейли на своей машине к себе на дачу.

А еще через несколько дней на конспиративную квартиру Каламатиано, где он жил по паспорту студента Петроградского университета Серповского, пришел чехословацкий гражданин, только что прибывший с оккупированного белогвардейцами и чехословаками Урала, и спросил:

— Как мне увидеть гражданина Серповского?

— Он скоро будет, — ответил ему человек, отрекомендовавшийся приятелем Серповского. — Вы, собственно, от кого?

— Я из нашего штаба.

— Документы надежны?

— Да. Вполне. Я тут живу под именем Лингарта.

— А настоящее-то ваше имя как будет? — поинтересовался Кингисепп, когда лжелингарта доставили в ЧК.

Настоящим именем чех подписался в конце допроса: Пшеничко Иозеф. По его показаниям были взяты люди, снабдившие Пшеничко документами и хранившие его саквояж, в котором при тщательном обыске обнаружили тоже кое-что любопытное.

Английский дипломатический представитель Р. Локкарт (слева) и американский шпион К. Каламатиано

Через месяц Кингисепп положил на стол Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому четыре толстые папки: там были вещественные доказательства, протоколы допросов, заключения экспертов, показания свидетелей.

— Товарищ Кингисепп, — сказал Феликс Эдмундович, познакомившись с делом, — позаботьтесь, пожалуйста, о приглашении правозащитников к обвиняемым и оформляйте дело для передачи в Революционный трибунал ВЦИКа. Я думаю, трибунал должен судить их открыто, гласно — пусть весь мир узнает правду о заговоре, а то уже сейчас поднялся вопль в западной прессе: «Арестовали невиновных».

* * *

Для полноты картины раскрытия заговора Локкарта небезынтересно ознакомить читателя с воспоминаниями одного из чекистов того времени Яна Буйкиса, имеющими прямое отношение к нашему повествованию. Кстати сказать, из этих воспоминаний видно, какая напряженная, разносторонняя и опасная работа велась сотрудниками ЧК по выявлению врагов Советской власти и раскрытию их преступных замыслов.

...В июне 1918 года Я. Буйкис со своим товарищем Яном Спрогисом выехали в Петроград с заданием Феликса Эдмундовича Дзержинского — проникнуть в белогвардейское подполье и выяснить замыслы его руководителей. Подчеркивая значение этого задания, Ф. Э. Дзержинский объяснил Буйкису и Спрогису, что Петроград остается крупным очагом контрреволюционных организаций и туда ведут нити многих раскрытых заговоров и мятежей.

Нет необходимости подробно рассказывать о том, сколько трудов, усилий, находчивости потребовалось посланцам «железного» Феликса для выполнения поручения. Важно одно: им удалось войти в доверие к членам подпольной контрреволюционной организации, познакомиться с Сиднеем Рейли и быть представленными самому шефу, некоему Кроми, — морскому атташе одной иностранной державы, который остался доволен ими. В конечном счете они настолько завоевали репутацию надежных людей, что Кроми доверил им доставку секретного пакета в Москву — главе английской миссии Локкарту.

Далее лучше прочесть то, что пишет сам Ян Буйкис.

«Мы понимали, что шпионы-дипломаты, доверив нам важные секреты, будут следить за нами и проверять. Наши предположения подтвердились. Рано утром в номере гостиницы «Селект», где мы остановились накануне отъезда в Москву, раздался настойчивый стук в дверь. На пороге стоял Сидней Рейли.

— Не возникло ли каких-либо затруднений с передачей письма Локкарту? Не нужна ли моя помощь? — с подчеркнутой вежливостью спросил он.

Было ясно, что неожиданный визит английского разведчика преследовал единственную цель: проверить, не попало ли письмо в чужие руки. Убедившись, что его опасения напрасны, Рейли в хорошем настроении покинул гостиницу.

Оставшись одни, мы усиленно обдумывали, как нам показать пакет Ф. Э. Дзержинскому, прежде чем вручить его адресату. Мы допускали, что в Москве за нами будет слежка. Поэтому, приехав в столицу, с вокзала пошли пешком, предпочитая тихие улочки и проходные дворы.

В тот же день пакет был на столе у Дзержинского. Феликс Эдмундович крепко пожал нам руки, поинтересовался нашим самочувствием и посоветовал хорошенько отдохнуть,

На следующее утро мы вновь были в кабинете Ф. Э. Дзержинского.

— Теперь идите к Локкарту и вручите ему письмо, — сказал он, возвращая нам пакет. — О результатах встречи сразу же ставьте меня в известность.

В 11 часов мы отправились к Локкарту по указанному нам адресу. Нас встретил крепкий, спортивного вида человек лет тридцати. Он не выглядел англичанином, в его внешности было нечто русское. Держался любезно, предупредительно, говорил по-русски без малейшего акцента, но был очень осторожен. Когда я подал ему пакет, он вскрыл его и долго перечитывал рекомендательное письмо от Кроми.

— Да, это Кроми! — сказал он и пригласил нас к себе в кабинет.

В своей книге «Буря над Россией», вышедшей за границей в 1924 году, Локкарт об этом пишет так: «Я сидел за обедом, когда раздался звонок и слуга доложил мне о приходе двух человек. Один из них, бледный, молодой, небольшого роста, назвался Шмидхеном... Шмидхен принес мне письмо от Кроми, которое я тщательно проверил, но убедился в том, что письмо это, несомненно, написано рукой Кроми. В тексте письма имелась ссылка на сообщения, переданные мной Кроми через посредство шведского генерального консула. Типичной для такого бравого офицера, как Кроми, была фраза о том, что он готовится покинуть Россию и собирается при этом сильно хлопнуть за собой дверью...»

Думается, что комментарии к этим воспоминаниям Локкарта излишни.

Мы предстали перед английским «дипломатом» как офицеры царской армии, поддерживающие связь с влиятельными командирами латышских стрелков. Часть их, по нашим уверениям, изменила свое отношение к Советской власти, разочаровалась в ее идеалах и при первой возможности была готова примкнуть к союзникам. Естественно, что в глазах Локкарта мы относились именно к таковым.

Матерый разведчик был предельно осторожен и раскрыл свои планы не сразу, а после тщательного изучения и проверки нас.

На одной из встреч он наконец заговорил откровенно:

— Сейчас наступило самое подходящее время для замены Советского правительства и установления в России нового порядка. В организации переворота вы можете оказать большую помощь.

Далее Локкарт рассказал, как подкупами и провокациями он рассчитывал поднять против Советской власти латышские части, охранявшие Кремль и другие правительственные учреждения, а затем при поддержке контрреволюционных офицеров бывшей царской армии свергнуть Советское правительство. Локкарт считал, что первой задачей антисоветского переворота является арест и убийство Ленина.

— Да, да, — подчеркивал он. — Надо в самом начале убрать Ленина. При живом Ленине наше дело будет провалено.

Как первоочередную задачу Локкарт предложил нам найти надежного соучастника, занимающего командную должность в латышской части, охранявшей Кремль.

Рекомендуя применять подкуп, Локкарт заявил, что денег на это будет сколько угодно.

Затем Локкарт предложил нам подготовить план продвижения английского экспедиционного корпуса в Москву. Он особенно подчеркивал, что необходимо добиться содействия латышских стрелков, действовавших на Архангельском фронте. При этом Локкарт настойчиво рекомендовал подбирать новых надежных людей.

О планах Локкарта мы сообщили Феликсу Эдмундовичу».

Так развивались события, нашедшие столь яркое отражение в судебном процессе по делу Локкарта.

«Известия Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов Крестьянских, Рабочих, Солдатских и Казачьих депутатов» 3 сентября 1918 года опубликовали официальное сообщение о ликвидации заговора англо-французских дипломатических представителей против Советской России.

В конце ноября — начале декабря 1918 года состоялся судебный процесс по этому делу. К судебному разбирательству были привлечены 24 обвиняемых: бывший глава английской миссии в Москве Р. Р. Локкарт, бывший французский генеральный консул Гренар, лейтенант английской службы Сидней Рейли, французский гражданин Генрих Вертимон (судились заочно — Рейли и Вертимон скрылись от следствия, Локкарт и Гренар выехали на родину; взамен их Советское правительство добилось освобождения арестованных без каких-либо оснований за границей М. М. Литвинова и его сотрудников), американский гражданин Ксенофонт Каламатиано (проживавший по подложному паспорту Сергея Серповского), бывший подполковник, служащий управления начальника военных сообщений Александр Фриде, бывший генерал-майор Александр Загряжский, бывший офицер Алексей Потемкин, бывший чиновник московской таможни Павел Солюс, бывший подполковник генерального штаба Евгений Голицын, студент Петроградского университета Александр Хвалынский, корреспондент газет Дмитрий Ишевский, бывший служащий Центропленбежа Леонид Иванов, чешский гражданин Иозеф Пшеничко, бывшая сотрудница распределительного отдела ВЦИК Ольга Старжевская, бывший заведующий автомобильным складом Московского военного округа Максим Трестер, артистка Художественного театра Елизавета Оттен, бывшая надзирательница женской гимназии Мария Фриде и бывшая директриса женской гимназии Жанна Морренс, бывший генерал-майор Петр Политковский, чешские граждане Ярослав Шмейц, Алексей Лингарт, Станислав Иелинек, английский подданный Кемберг Хиггс.

Локкарт и Гренар, будучи дипломатическими представителями, использовали свое особое положение официально аккредитованных в нашей стране лиц для прямого покушения на Советскую власть. Они создали для этой цели контрреволюционную организацию, ставшую центром подготовки антисоветских мятежей, диверсий и шпионажа. Рейли, Вертимон и Каламатиано принимали непосредственное участие в осуществлении этого плана, создали разветвленную шпионскую сеть, путем подкупа вербовали исполнителей для ликвидации руководящих работников советских органов.

Фриде и Загряжский были ближайшими сотрудниками Каламатиано и созданной им организации. Потемкин, Солюс, Голицын, Хвалынский, Ишевский, Иванов, Пшеничко, Старжевская, Трестер активно выполняли задания Каламатиано по сбору шпионских сведений о состоянии Красной Армии и положении в стране. Оттен, Мария Фриде, Жанна Морренс участвовали в тайной передаче донесений, сводок и корреспонденции агентов шпионской сети. Политковский, Шмейц, Лингарт, Иелинек, Кемберг Хиггс укрывали агентов, способствовали более успешной их работе по собиранию шпионских сведений.

Дело рассматривалось в Москве в открытом судебном заседании, в условиях полной гласности, с участием обвинителя и 14 защитников. На суде присутствовали представители дипломатических миссий нейтральных держав (норвежской, шведской, датской).

25 ноября 1918 года — первый день процесса. В зале трибунала на отведенных им скамьях были размещены подсудимые. Заняли свои места должностные лица. Напротив обвинителя Крыленко^[2] сидели правозаступники — видные адвокаты страны: Муравьев, Плевако^[3], Липскеров, Тагер, Кобяков, Сорокалетов и другие.

За столом трибунала, покрытым зеленым сукном, сидели члены ЦИКа Карклин^[4] — председатель, его коллеги Галкин, Томский, Черный, Веселовский, Платонов, Сельтенов.

Защитники Муравьев и Липскеров выступили с просьбой отложить дело слушанием. Первый сослался на то, что ему было предоставлено мало времени для изучения обвинительного материала против Каламатиано; второй заявил, что его подзащитная Жанна Морренс не владеет русским языком, а обвинительное заключение на французский язык не переведено.

Несмотря на возражения Крыленко, указавшего, что просьбы адвокатов являются необоснованной затяжкой процесса, так как пять дней вполне достаточный срок для изучения следственных материалов, и что г-жа Морренс знает русский язык, трибунал вынес решение: процесс слушанием отложить на три дня, обвинительное заключение перевести на французский, английский и чешский языки.

Этот эпизод показывает, насколько скрупулезно отнесся трибунал к соблюдению требований ведения процесса.

Через три дня, 28 ноября, в 11 часов утра суд начал свою работу. Зачитано обвинительное заключение, председатель трибунала опросил всех подсудимых, за исключением не присутствовавших на процессе Локкарта, Рейли, Гренара и Вертимона. Подсудимые изменили свои прежние показания и виновными себя все, как один, признать отказались.

Первым был допрошен свидетель обвинения Яков Христофорович Петерс. Необходимость допроса трибуналом чекиста Петерса была очевидна, поскольку он был единственным советским гражданином, говорившим с арестованным Локкартом.

— На конспиративной квартире был арестован человек, назвавший себя гражданином США. Когда меня как знающего английский язык попросили допросить его, он представился: «Локкарт, генеральный консул Великобритании в Москве».

Я не имел формального права допрашивать человека, пользующегося дипломатической неприкосновенностью. Я сообщил об атом Локкарту и предложил ему, если он сочтет возможным, ответить на мои вопросы. Локкарт согласился и подтвердил свою связь и с Рейли, и с Каламатиано. В дальнейшем Локкарт был обменен на большевика Литвинова, арестованного английской полицией.

Адвокат Якулов заметил, что не подтвержденное документами показание свидетеля не является доказательным.

Петерс положил на стол суда листки бумаги:

— Я прошу трибунал приобщить этот документ к делу.

Ознакомившись с документом, Карклин обратился к Каламатиано:

— Скажите, фамилия Андрэ Маршан вам знакома?

— Да.

— Вы доверяете этому свидетелю?

— Да, бесспорно.

Карклин полистал дело, заложил страницу ладонью и сказал:

— Свидетель обвинения Петерс представил трибуналу письменное показание Андрэ Маршана. Я зачитаю вам его. Это письмо Маршана, личного представителя президента Французской республики Пуанкаре в России. Извольте послушать.

«Мне довелось присутствовать недавно на официальном собрании, вскрывшем самым неожиданным образом огромную тайную и в высшей мере опасную работу, проводимую сейчас определенными союзными представителями в России. Я говорю о закрытом совещании в американском генеральном консульстве 24 августа. Присутствовал американский генеральный консул Пуль и наш генеральный консул Гренар. Разумеется, я спешу это подчеркнуть, ни американский, ни французский консулы не сделали от своего имени ни малейшего намека о каких бы то ни было тайных разрушительных намерениях, но случайно я был поставлен в курс дела высказываниями присутствовавших там агентов. Так, я узнал, что английский агент готовит взрыв моста через Волхов неподалеку от Званки. Достаточно бросить взор на географическую карту, чтобы убедиться, что разрушение этого моста равносильно обречению на голод, на полный голод Петрограда, так как город оказался бы отрезанным от Востока, откуда поступает весь хлеб, и то в крайне недостаточных количествах. Французский агент добавил, что он работает над взрывом Череповецкого моста, что приведет к аналогичным последствиям, ибо Череповец — узловой пункт на линии связи с Сибирью. Я глубоко убежден, что речь идет не об изолированных намерениях отдельных агентов. И все это может иметь один гибельный результат: бросить Россию во все более кровавую борьбу, обрекая ее на нечеловеческие страдания. Надо добавить, что эти страшные лишения будут направлены против бедных и средних слоев населения, ибо богатая буржуазия может уехать на Украину, к немцам и за границу, что, кстати говоря, и практикуется сплошь и рядом, а элементы, служащие Советскому правительству, избавлены им, правительством, от чрезмерных лишений, так как получают хоть и скудный, но все же паек, не дающий им погибнуть от голода. В этих разговорах о предполагаемых диверсиях принимали участие и англичанин Рейли, и американец Каламатиано, но ни разу речь не шла о борьбе с возможностью германского вторжения...»

Крыленко. Скажите, свидетель, как вы получили этот документ?

Петерс. Во время обыска особняка Берга, где скрывались служащие французской миссии, нами был обнаружен этот документ.

Крыленко. У меня больше вопросов к свидетелю нет. Обвиняемый Каламатиано, вы помните это совещание у консула Пуля?

Каламатиано. Я не помню подобных разговоров.

Крыленко. Вы же только что выразили доверие свидетелю Маршану. Или вы изменили свое к нему отношение?

Каламатиано не ответил.

Карклин. Обвиняемый Каламатиано, вы подтверждаете свои показания, данные на предварительном следствии?

Каламатиано. В общем, да.

Карклин. Вообще или целиком?

Каламатиано. Целиком.

Однако Каламатиано попытался уйти от неприятного ему показания Маршана, стараясь уверить суд, что он только коммерсант, представитель фирмы «Нанкивель». А сведения, дескать, собирал для того, чтобы знать объективную правду о той стране, с которой он намерен вести торговые дела.

Крыленко. Скажите, с кем из советских представителей вы должны были бы заключать сделки?

Каламатиано. С Народным комиссариатом торговли.

Крыленко. Вы вошли в сношения с представителями Наркомторга?

Каламатиано. Нет еще, я не успел навести справок о положении на местах.

Крыленко. А не было бы логичным затребовать у той организации, с которой вам предстояло вести торговые операции, данные с мест? Я имею в виду данные Наркомторга?

Каламатиано. Вы правы.

Крыленко. Благодарю вас. (Смех в зале.) Почему вы не вступили в контакт с правительственным учреждением, единственным официальным контрагентом в переговорах?

Каламатиано. Я упустил эту возможность, о чем сейчас крайне сожалею. Но поверьте мне: моя предварительная работа велась с самых благих позиций.

Крыленко. Вы называете «благими позициями» вербовку агентов, присвоение им номерных псевдонимов, расписки в получении денег за выполненные услуги?

Каламатиано. Это все делалось для облегчения работы. У меня плохо с памятью на русские фамилии.

Крыленко. Как фамилия агента номер 15?

Каламатиано. Это я.

Крыленко. Вы что же для удобства взяли и себе номер? Или у вас плохо с памятью и на свою фамилию?

Каламатиано. Я привлекал к работе людей аполитичных, беспартийных, людей, которые были бы сугубо объективны в сборе информации.

Шпион явно, деликатно сказать, говорил неправду, рассчитывая на доверчивых, наивных людей, но от суровых и неопровержимых фактов уйти было некуда.

Крыленко зачитал донесение агента № 12, в котором сообщалось: «Ружейный завод в Туле работает в одну смену. Выпускают главным образом пулеметы, выпуск винтовок снизился на 80%. В городе — штаб тульского отряда, при нем идет формирование дивизии. Формирование идет по полкам. Каждый полк должен насчитывать тысячу штыков, однако на фронт этот полк — видимо, в целях дезинформации — пойдет под номером стрелкового батальона».

Каламатиано. Я что-то не помню этого донесения.

Крыленко. Подсудимый Голицын, это ваше донесение?

Голицын. Да.

Крыленко. Вы его писали сами?

Голицын. Да.

Крыленко. Кому вы его писали?

Голицын. Агенту номер 15... господину Каламатиано. Я отвечал на поставленные им вопросы.

Каламатиано, как утопающий за соломинку, снова схватился за свою версию, утверждая, что он ставил своим агентам только такие вопросы, какие имеют отношение к налаживанию коммерческих связей с Россией.

Крыленко. Я прошу трибунал обратить внимание на этот вот документ, обнаруженный при обыске в трости Каламатиано. Я прочту его, чтобы напомнить обвиняемому «коммерческие вопросы». Цитирую:

«В сообщениях следует зашифровывать особо важные данные следующим образом: номера частей обозначаются как количество пудов сахара и патоки, а также цена на них. Дух войск — положение в сахарной промышленности. Номера артиллерийских частей — мануфактура и цены на нее. Дезертирство из рядов Красной Армии — эмиграция на Украину».

Это ваш документ, Каламатиано? Прошу предъявить для опознания.

Каламатиано(осмотрев документ). Да. Это мой документ. Я хочу сделать заявление суду. По-прежнему не признавая себя виновным в шпионаже, я готов понести самую серьезную кару за проживание под чужим именем.

Крыленко. К чужому имени мы еще вернемся. Пока что поговорим о шпионаже. Каким образом эти донесения попали к Рейли?

Каламатиано. Я считал целесообразным обмениваться сведениями с моими британскими коллегами.

Крыленко. Рейли вы считаете своим коллегой? Как же увязать это? Он — шпион, вы — коммерсант?

Каламатиано. Я ничего не знал о его шпионской деятельности.

Крыленко. Значит, вы посылали Рейли только данные, имеющие отношение к коммерции?

Каламатиано. Вы совершенно правы.

Крыленко. Кто из ваших агентов номер 26?

Каламатиано. Солюс.

Крыленко. Я зачитаю выдержки из «коммерческого» донесения Солюса:

«Новгород, формирование частей Красной Армии медленное. Население губернии настроено резко отрицательно против Советской власти. Во Владимире работа по всевобучу остановлена из-за отсутствия комсостава, оружия и продовольствия. В Сарапуле местными военными начальниками мобилизованы солдаты 1893 и 1894 годов рождения и матросы 1898 года рождения. В Москве в первой и второй артиллерийских дивизиях порядок поддерживают исключительно инструкторы первой советской школы. Из перечисленных пяти тысяч солдат для пополнения четыре тысячи разбежались. Если кто и является в расположение, то только для получения обмундирования и за обедом. По словам солдат, положение Ленина безнадежное. Из Арзамаса в Тверь передислоцирован специальный склад для аэропланов».

Это вы писали для Каламатиано, Солюс?

Солюс. Да.

Крыленко. Эти данные вы предназначали для Рейли, Каламатиано?

Каламатиано. Да.

Крыленко. Вы утверждаете, что это — коммерческие данные?

Каламатиано. Да.

Крыленко. Скажите, а письмо, которое вам привез Пшеничко, тоже коммерческого содержания?

Каламатиано. Я его не получил.

Крыленко. Мы его получили вместо вас. Вам его нелегально вез человек из штаба белогвардейского движения. Я зачитываю:

«Политическое значение нашего выступления (восстание чехо-словаков вкупе с белогвардейцами) — это возможность восстановления восточного антигерманского фронта. Временные областные правительства, принявшие на себя власть в освобожденных районах, провозгласили Брестский мир недействительным. Эту же задачу ставит добровольческая армия Алексеева, пробивающаяся к нам с Юга России. Не сомневаемся, что центральное русское правительство, над созданием которого мы сейчас работаем, подтвердит эти международные акты».

Это тоже коммерческая информация, не так ли?!

Каламатиано. Я ничего не знаю об этом послании.

Карклин. Пшеничко, кто вам дал адрес Каламатиано?

Пшеничко. Адрес Каламатиано-Серповского мне дали в нашем штабе.

Карклин. Как мог знать штаб повстанцев адрес коммерсанта, живущего на конспиративной квартире под чужим именем? (Обращаясь к Каламатиано.)  Как вы думаете объяснить наличие в штабе наших врагов вашего конспиративного адреса и вашего конспиративного имени?

Каламатиано. Я никак не могу этого объяснить.

Крыленко. Считаете ли вы содержание документа, привезенного вам Пшеничко, политическим, а отнюдь не аполитичным?

Каламатиано. Да, считаю, но я утверждаю, что никакого отношения к этому документу не имел.

Крыленко. ОбвиняемыйИшевский, вы писали эту записку Каламатиано? Ознакомьтесь, пожалуйста.

Ишевский. Да, это писал я.

Крыленко. Цитирую:

«2 июля 1918 года.

Милостивый государь Ксенофонт Дмитриевич!

Считаю, что наступило время подвести итоги нашей совместной деятельности. Содержание моего доклада, сами понимаете, далеко вышло из тех рамок, которые вы передо мной ставили первоначально. С первых же слов ваших после моего возвращения из командировки я заключил, что «фирма» и «условия транспорта» не что иное, как маска, прикрывающая политическую и военную разведку. В этом направлении я и вел наблюдение во время моей командировки».

Крыленко. Ишевский, скажите, вы считаете работу Каламатиано — в том плане, в каком он ставил задачи перед вами лично, — шпионской?

Ишевский. Лично я виновным себя ни в чем не признаю, ибо, убедившись, что Каламатиано явный разведчик, я всю связь с ним прекратил.

Крыленко. Значит, Каламатиано ставил перед вами шпионские задачи?

Ишевский. Я это написал со всей ответственностью и продолжаю считать это очевидным сейчас.

Каламатиано сидел бледный, с залегшими синими тенями под глазами. На лбу у него выступил пот, он старался скрыть дрожь в руках. Факты неумолимо изобличали его как шпиона иностранной разведки, поставившей целью свержение Советской власти.

Суд перешел к допросу Александра Фриде, который сразу же заявил, что он готов признать за собой какую-то вину как ближайшего сотрудника Каламатиано, но только не в шпионаже.

Крыленко. Я хочу прочитать документ, имеющийся в деле. Цитирую:

«В Тамбове формирование частей Красной Армии протекает крайне медленно. Из семисот красноармейцев, готовых к отправке на фронт, четыреста человек разбежались. В Липецке вообще отказались ехать на формирование, сказав, что будут защищать интересы Советов только в своем уезде. Здесь также полное отсутствие патронов, оружия, снарядов».

Это отрывок из донесения вашего агента Солюса, которое вы поручили уничтожить матери. Не так ли? Ознакомьтесь, пожалуйста, с листом дела номер 192, том три.

Фриде(осмотрев лист). Да, это тот документ,

Крыленко. Это коммерческая информация?

Понимая, что бессмысленно отпираться от неопровержимого факта, Фриде на вопрос обвинителя не отвечает.

Крыленко. Это вы дали указание агенту Хвалынскому подыскать для Каламатиано конспиративную квартиру?

Фриде. Я.

Крыленко. Вы дали задание агенту Хвалынскому достать для Каламатиано чужой паспорт на имя Серповского?

Фриде. Да.

Председатель трибунала спросил А. Фриде, считает ли он обычным, когда торговый представитель живет в чужой стране с подложным паспортом и на конспиративной квартире?

Фриде попытался увильнуть от прямого ответа, спрятавшись за неопределенную фразу: дескать, все зависит от того, как рассматривать эту проблему.

Карклин. Я прошу ответить: закономерно это или нет? Нормально или нет жить по чужим документам в чужой стране?

Фриде. Нет. Не закономерно.

Крыленко. Подсудимый Загряжский, скажите, вы знали о том, что Каламатиано решил жить под чужим именем?

Загряжский. Да. Когда он сказал нам с Фриде, что будет теперь жить под фамилией Серповского, я понял, что дело принимает дурной оборот, и решил порвать с Каламатиано все связи. Я решил поставить об этом в известность Фриде, ходил к нему несколько раз, но не мог застать, а потом за мной пришли из ЧК.

Крыленко. Значит, переход Каламатиано на нелегальное положение вызвал у вас подозрение?

Загряжский. Конечно. Я понял, что это никакая не коммерция, а нечто совсем другое.

Крыленко. Что именно?

Загряжский. Политика... Разведка...

Крыленко. Скажите, Фриде, вы знали, что ваша сестра носит информацию для Рейли?

Фриде. Не знал.

Крыленко. Каламатиано, скажите, вы предупредили Фриде, что он будет передавать сводки агентов Рейли?

Каламатиано. Да, предупреждал, считая, что Фриде будет передавать Рейли как представителю Великобритании только данные коммерческого характера.

Адвокат Муравьев задал Каламатиано несколько вопросов, имея в виду выявить в его защиту конкретные факты его действительной коммерческой деятельности. Но ничего другого, кроме того, что он является представителем фирмы сельскохозяйственных машин, «коммерсант» сказать не смог.

Крыленко. Тогда объясните нам, зачем же вашей фирме нужны данные о дислокации войск Красной Армии?

Каламатиано молчал. И действительно, сказать ему в свое оправдание было нечего.

Не коммерческая, а шпионская, подрывная деятельность Каламатиано со всей очевидностью вытекала не только из допроса его самого. Ее единодушно подтвердили и завербованные им агенты.

Обращаясь к Ишевскому, Крыленко спросил:

— Вы все-таки поняли, что Каламатиано и Фриде требовали от вас не коммерческих, но военных, шпионских данных?

Ишевский. Да, понял. И после этого порвал с ними отношения.

Крыленко. Но вы выполняли для них шпионскую работу?

Ишевский. Я считал эту работу коммерческой, а когда понял, что она шпионская, все связи с ними порвал.

Крыленко. Значит, поскольку вы для них шпионили немного, один только раз, вы и считаете себя невиновным?

Ишевский. Да.

Карклин. Значит, шпионить один раз — это не противозаконно, а несколько раз — это уже противозаконно?

Ишевский. В чем-то вы совершенно правы. (Смех в зале.)

* * *

Обвиняемый Голицын, работавший начальником отделения библиотек научных и учебных пособий военно-учебного управления Генерального штаба Красной Армии, признал, что организация, созданная Каламатиано и Фриде, была контрреволюционной и шпионской. Однако он оправдывал себя тем, что якобы передавал им не подлинные, а вымышленные данные, что будто бы брал сведения из газет и соответствующим образом обрабатывал их.

Крыленко. Это ваша сводка?

Голицын(ознакомившись с листом дела). Да.

Крыленко. Цитирую:

«В Курске — жизнь прифронтового города. Много войск перебрасывается малыми командами. Это очевидная симуляция силы ввиду ее недостатка. Проезжают малыми командами на открытых платформах по железной дороге взад и вперед, создавая видимость военной мощи».

Из каких газет вы это взяли? А ваше сообщение о работе военного объекта — Тульского оружейного завода?

Выдумка о негативном отношении к заданиям Каламатиано и Фриде не сработала. И Голицын молчит.

Крыленко обращается к обвиняемому Иванову:

— Это ваша сводка для Каламатиано о движении воинских эшелонов?

Иванов(читает поданный ему лист). Да.

Защитник Плевако просит ознакомить его с записями Иванова.

Трибунал удовлетворяет ходатайство защиты.

Крыленко. Деньги от Каламатиано вы получали?

Иванов. Да, пятьсот рублей в месяц.

Крыленко. По его заданию выезжали в Минск и Витебск?

Иванов. Да, считал, что собираю коммерческую информацию.

Крыленко. Эшелоны с войсками — коммерческая информация?

Иванов молчит.

Плевако просит Иванова дать личную оценку содержанию передававшейся им Фриде информации.

Иванов. Я очень нуждался, сбор этой информации был моим побочным заработком. Я не считал ее шпионской.

Допрос других привлеченных по делу лиц установил степень их участия в заговоре.

Обвиняемый Хвалынский признал, что он доставал паспорт на имя Серповского для Каламатиано, что он ездил по делам торговой фирмы в Симбирск, когда там были части из чехословацкого корпуса.

Подсудимая Жанна Морренс показала, что Вертамон жил у нее в гимназии, но ни о каких его противозаконных действиях она не знала. Чехи, снабдившие Пшеничко своими документами, заверяли, что помогали не контрреволюционеру, но чеху, потерявшему свои бумаги. Подсудимые Потемкин и Солюс подтвердили свое участие в работе контрреволюционной организации, возглавлявшейся Каламатиано и Фриде, но продолжали настаивать на том, что выполняли только роль торговых агентов, хотя в своих донесениях передавали представителям иностранной державы сведения военного характера. Правда, Солюс признал, что у него были сомнения, но Фриде будто бы своими разъяснениями развеял их.

Мы постарались передать все существенное из судебного следствия. Обобщение его и юридический анализ были даны в речи представителя обвинения Крыленко. Вот краткое изложение этой речи.

«...Все подсудимые — люди, по своему духу чуждые нашей революции, но мы не стали бы судить этих людей за контрреволюционные убеждения. Мы судим их за активные деяния, направленные против нашей страны.

Я особо хочу остановиться на роли «аполитичного» коммерсанта Каламатиано. Его работу по сбору разведывательных данных о наших воинских формированиях, об оружейных заводах, о путях сообщения, о настроении народных масс следует рассматривать совокупно с акциями международного капитала: с английским десантом в Мурманске и Архангельске, с японским десантом во Владивостоке, с чехословацким мятежом в Поволжье, на Урале и в Сибири, с выступлением белогвардейской армии на Юге России, с рекомендациями Локкарта и Рейли арестовать Советское правительство. Отсюда ясна цель поездки Каламатиано и агента Хвалынского к белочехам, отсюда такая пристальная заинтересованность «прифронтовым» Курском, отсюда посылка агента Солюса на север — ближе к англичанам. Сообщения агентов, передаваемые Каламатиано Рейли, человеку, которого Локкарт выделил как связующее звено с английским консульством, свидетельствуют со всей очевидностью о чисто шпионском и опасном характере работы Каламатиано.

Вину нельзя считать доказанной, если помимо признания обвиняемым своей вины суд не будет располагать уликами, совокупностью улик. И наоборот, можно считать вину доказанной, если подсудимый, отвергая вину, тем не менее уличен фактами. Факт — вот единственное мерило вины. Прочитайте документы: письма Андрэ Маршана президенту Пуанкаре или донесения агентов Каламатиано и Фриде; посмотрите на капсюли для динамитных шашек и на секретные карты Генерального штаба, обнаруженные на квартире француза Вертамона, и соотнесите это с лепетом обвиняемых о том, что они занимались «коммерческой» деятельностью, скрыв свои имена под номерами, упрятав своего шефа под чужим паспортом на конспиративную квартиру, передавая ему данные о численности дивизий и направлении военных перевозок. Соотнесите факт со словом — и вы придете к выводу: вина очевидная, вина доказана.

Я не вдаюсь в подробный анализ каждого документа — мы занимались этим все прошедшие дни. Я требую применения к Локкарту, Гренару, Вертамону и Рейли высшей меры наказания — расстрела. В отношении Каламатиано как главы резидентуры я требую высшей меры наказания. Высшей меры наказания я требую для двух ближайших помощников Каламатиано — для Фриде Александра и Загряжского. Той же меры наказания, расстрела, я требую для агентов и связных Каламатиано: Солюса, Голицына, Марии Фриде, Оттен, Хвалынского, Политковского, Ишевского, Иванова, Потемкина. Я требую бессрочного заключения для Пшеничко и пяти лет лишения свободы для Старжевской. И наконец, ввиду неустановления факта причастности к заговору я отказываюсь от обвинения Жанны Морренс, Кемберга Хиггса, Иелинека, Шмейца, Лингарта и Трестера».

Ввиду очевидных и неоспоримых фактов тяжелого преступления защита не могла выставить сколько-нибудь серьезных обстоятельств, смягчающих вину их подопечных, хотя использовала для этого все возможности. Адвокаты Тагер и Муравьев весьма неубедительно считали сбор Каламатиано явно военных сведений как заинтересованность в ознакомлении с внутренней жизнью молодой Советской республики в мировом аспекте.

Защищавший подсудимого Иванова адвокат Плевако не мог не признать очевидного факта существования на территории Советской республики контрреволюционной шпионской организации, созданной с целью уничтожения Советского правительства, реставрации буржуазно-капиталистического строя. Но поскольку этот план не осуществился, просил применения к его подзащитному иной меры наказания, чем требует обвинение, если даже предположить, что Иванов все же отдавал себе отчет в шпионском характере своей деятельности.

Адвокат Полетика — защитник Александра и Марии Фриде — также не мог не признать, что Александр Фриде состоял на службе у Каламатиано и так или иначе способствовал выполнению поставленной им цели. Но он просил учесть, что Фриде не знал лиц, связанных с заговором Локкарта, а Мария Фриде была просто слепым исполнителем.

Старый опытный адвокат Кобяков, защищавший бывшего генерала Загряжского, видимо, хорошо понимал, насколько очевидна была вина Загряжского, и просто просил к нему гуманного снисхождения.

Не имея достаточных доводов, адвокат Михайловский все же высказал свое убеждение, что вина Оттен и Политковского не была доказана столь скрупулезно и точно, как остальных. Подчеркнув правильное требование обвинителя Крыленко — судить факт, а не предположение, он высказал надежду на оправдательный приговор своим подзащитным.

В своем последнем слове все обвиняемые просили снисхождения к ним за содеянное ими, степень которого они только теперь осознали.

Члены суда тщательно рассмотрели итоги судебного следствия и доказательства сторон, дифференцированно подошли к каждому подсудимому.

В приговоре Революционного трибунала отмечается, что представшие перед лицом правосудия лица привлечены к уголовной ответственности по обвинению в организации шпионажа и контрреволюционного заговора против Рабоче-Крестьянского правительства РСФСР. Суд признал установленной судебным следствием преступную деятельность дипломатических агентов империалистических правительств англо-франко-американской коалиции, пытавшихся при пособничестве представителей русских буржуазных контрреволюционных сил путем организации тайной агентуры для получения сведений политического и военного характера, подкупа и дезорганизации частей Красной Армии, взрывов железнодорожных мостов, поджогов продовольственных складов и, наконец, свержения рабоче-крестьянской власти и убийства из-за угла вождей трудящихся масс нанести смертельный удар не только русской, но и международной социалистической революции. Попытка контрреволюционного переворота, будучи сопряженной с циничным нарушением элементарных требований международного права и использованием в преступных целях права экстерриториальности, возлагает всю тяжесть уголовной ответственности прежде всего на те капиталистические правительства, техническими исполнителями злой воли которых являются вышеперечисленные лица.

В твердой уверенности близкого суда над преступными империалистическими правительствами и законного возмездия от рук собственных восставших трудящихся масс Революционный трибунал при ВЦИК соответственно степени виновности каждого из подсудимых постановил: обвиняемых Е. Е. Оттен, Ж. Морренс, В. Кемберга Хиггса, П. Д. Политковского. М. В. Трестера, А. А. Лингарта, Я. А. Шмейца и С. Ф. Иелинека — считать по суду оправданными; О. Д. Старжевскую — подвергнуть лишению свободы сроком на три месяца с зачетом предварительного заключения и с лишением права состоять на службе в государственных учреждениях Советской республики; П. М. Солюса, А. К. Хвалынского, А. В. Потемкина, А. А. Загряжского, Е. М. Голицына, Л. А. Иванова, Д. А. Ишевского и М. В. Фриде — подвергнуть тюремному заключению сроком на пять лет с применением принудительных работ; И. И. Пшеничко — подвергнуть тюремному заключению до прекращения белочехами активных вооруженных действий против Советской России; Р. Р. Локкарта, Гренара, С. Г. Рейли, Г. Вертимона — объявить врагами трудящихся, стоящими вне закона РСФСР, и при первом обнаружении в пределах территории России — расстрелять; К. Д. Каламатиано и А. В. Фриде — расстрелять.

Прошение подсудимых во ВЦИК остановило немедленное приведение приговора в исполнение.

Через год Каламатиано был выслан из пределов России.

Следует отметить, что Народный комиссар юстиции Д. И. Курский писал по поводу этого приговора:

«Советская власть настолько окрепла, что ей не приходится прибегать к суровым карам в целях устрашения. Трибунал отбросил в этом деле привходящие соображения и подошел к процессу Локкарта с чисто деловой точки зрения. Не довольствуясь данными предварительного следствия, трибунал сам произвел тщательную проверку всего следственного материала, детально расследовав степень участия в заговоре каждого из подсудимых. Поэтому приговор не мог быть огульным, одинаковым для всех. Трибунал строго распределил подсудимых по категориям и покарал действительно виновных и участников заговора».

Листая пожелтевшие страницы пятитомного «Дела Локкарта», я как бы прикоснулся к Великому Времени Революции и к ее высшему Закону: Справедливости.

Василий ХОМЧЕНКО Они целились в сердце народа

Летом 1918 года Советская Республика оказалась в исключительно тяжелом положении. Шла гражданская война, развязанная свергнутыми эксплуататорскими классами, которые стремились вырвать власть из рук трудящихся. Иностранные интервенты, объединившись с российской белогвардейщиной, заняли огромную часть страны. Интервенты отрезали Советскую республику от ее важнейших продовольственных и сырьевых ресурсов. В городах не было света, из-за отсутствия топлива останавливались предприятия, не справлялся с перевозками транспорт. Народ голодал. Людей косил сыпной тиф. К тому же агенты интервентов организовывали мятежи, диверсии, заговоры.

Именно в это трудное для молодого Советского государства время контрреволюция нанесла советскому народу тяжелый удар.

* * *

Вечером 30 августа 1918 года, после митинга на заводе Михельсона (ныне имени Владимира Ильича), В. И. Ленин, окруженный рабочими, направлялся к своей машине. Когда Владимир Ильич отделился от сопровождавших, раздались выстрелы. Тяжело раненный, Ленин упал. Бросив на землю револьвер, женщина, одетая в черный костюм, пыталась скрыться в толпе. Шофер Ленина С. К. Гиль с помощью рабочих бережно посадил Владимира Ильича в автомобиль и доставил в Кремль, где ему была оказана первая помощь.

Женщину, которая ранила Ленина, вскоре задержали недалеко от места преступления и привели на завод. Здесь ее сразу же опознал председатель заводского комитета Н. Я. Иванов. Он еще до начала собрания обратил внимание на женщину с портфелем и зонтиком в руках, которая прислушивалась к разговору рабочих о предстоящем приезде В. И. Ленина.

Автомобиль, на котором В. И. Ленин приехал на завод Михельсона, 1918 г.

Весть о задержании преступницы быстро разнеслась по всем цехам. Гнев и возмущение рабочих против террористки, совершившей чудовищное преступление, были столь велики, что, если бы не были приняты необходимые меры, она могла быть растерзана. Под охраной ее доставили в здание Замоскворецкого военного комиссариата.

Первым в военный комиссариат прибыл вместе с сотрудниками ЧК председатель Московского революционного трибунала А. Дьяконов. В здании комиссариата уже находились работники райкома партии и военного комиссариата. На улице и дворе шумели сотни людей. Они требовали выдать им на расправу террористку, посягнувшую на жизнь великого вождя трудящихся.

Чтобы не допустить самосуда, задержанную поместили в изолированную комнату на третьем этаже с окнами во двор, тщательно обыскали. В портфеле были обнаружены железнодорожный билет до станции Томилино и членский профсоюзный билет на имя Митропольской.

Тут же Дьяконов в присутствии чекистов Беленького, Захарова и Степного начал допрос. От волнения он долго не мог сосредоточиться. Задержанная сидела напротив на диване. Она глядела на Дьяконова с вызовом. Глаза ее лихорадочно блестели. Женщина была одета в длинную черную юбку и пеструю клетчатую кофту. Черный жакет она сняла с себя и нервно комкала в руках. Белая шляпка лежала рядом.

— Фамилия? Имя? — спросил Дьяконов.

— Каплан, — ответила женщина, — Фанни Ефимовна.

— Возраст?

— Двадцать восемь лет, — сказала она, подумав^[5].

— К какой партии принадлежите?

— Ни к какой. Каторжанка. Сидела в Акатуе с тысяча девятьсот шестого года по март семнадцатого.

— За что отбывали каторгу?

— Анархистка. За хранение бомбы.

Следующий вопрос Дьяконов задал, встав из-за стола.

— Вы стреляли в товарища Ленина?

Каплан вскочила с дивана:

— Я стреляла в Ленина. Я!

Каплан отказалась давать еще какие-либо показания. Дьяконов подписал протокол и, прочитав его вслух, предложил задержанной расписаться. Она отказалась.

Кроме Дьяконова протокол подписали С. Н. Батулин — помощник военного комиссара 5-й Московской дивизии, красноармейцы Пиотровский и Уваров. Последний лично от себя добавил: «Признание Фанни Каплан сделано при мне».

Дьяконов допросил нескольких очевидцев, подтвердивших обстоятельства покушения и опознавших Каплан.

Вскоре позвонил заместитель Дзержинского Яков Христофорович Петерс. Он приказал доставить Каплан во Всероссийскую чрезвычайную комиссию.

На этом месте было совершено покушение на вождя революции

Во двор Замоскворецкого комиссариата прибыло два автомобиля. На первый, легковой, посадили Каплан. Рядом с ней сел сотрудник ЧК Г. Ф. Александров. В грузовом автомобиле следовали вооруженные красноармейцы, чекисты. По тихим ночным улицам две машины без остановок помчались на Лубянку (ныне ул. Дзержинского). Там их ждали Председатель ВЦИК Я. М. Свердлов, Нарком юстиции Д. И. Курский, член коллегии этого же наркомата М. К. Козловский, секретарь ВЦИК В. А. Аванесов, Я. X. Петерс и П. А. Скрыпник — заведующий отделом ВЧК. Позже приехал и В. Э. Кингисепп — член ВЦИК и член коллегии ВЧК. Все эти товарищи принимали непосредственное участие в расследовании чудовищного преступления эсерки Каплан.

В течение четырех дней (30 и 31 августа, 1 и 2 сентября 1918 года) было допрошено более 40 свидетелей.

Дмитрий Иванович Курский начал допрашивать Каплан в 11 часов 30 минут вечера, сразу, как только ее привезли. Как и Дьяконову, Каплан отвечала ему зло, отказывалась назвать своих сообщников.

«Я, Фанни Ефимовна Каплан, сегодня стреляла в Ленина, — записал ее показания Курский. — Стреляла по собственному побуждению. Сколько раз выстрелила, не помню. Кто мне дал револьвер, не скажу».

— Когда появилось решение стрелять в Ленина?

— Решение стрелять в Ленина у меня созрело давно. Соучастников у меня не было. К какой партии принадлежу сейчас, не считаю нужным говорить.

Далее ответы были короткие: «Нет. Не скажу. Не знаю. Не желаю отвечать». Отрицала она даже и то, что в ее портфеле нашли профсоюзный билет на имя Митропольской и железнодорожный билет до Томилино.

После допрос Каплан продолжал Петерс. Когда он вошел в комнату, где находилась арестованная, и назвал ее по фамилии, она даже не шевельнулась. Сев за стол, Петерс предложил:

— Расскажите всю правду. Я не могу поверить, что вы это сделали одна.

Каплан зарыдала. Худые плечи ее затряслись. И вдруг крикнула: «Уходите!»

— Потом. Потом уйду, — согласился Петерс, — а сейчас я буду записывать ваши показания.

Он пододвинул к себе лист бумаги и после непродолжительной паузы спокойно, неторопливо стал задавать вопросы:

— Где вы остановились в Москве?

— У знакомой, Пигит Анны. С ней мы приехали в Москву из Читы.

— Где проживает Пигит?

— Большая Садовая, дом десять, квартира пять. У Пигит жила месяц. Потом поехала в Евпаторию...

— К какому течению вы в своей партии примыкаете? К Марии Спиридоновой?

— Нет. Я больше примыкаю к Чернову. По убеждению. Официально же в партии я не состою. Октябрьской революцией я недовольна. Я стою за Учредительное собрание...

— Одну минуточку, — остановил ее Петерс.

Он взял неоконченный протокол и вышел из комнаты. Там вызвал сотрудника ЧК.

— Немедленно с товарищами езжайте на Большую Садовую, дом десять, квартира пять. Привезите сюда Анну Пигит, — приказал он и вернулся продолжать допрос.

— Кто ваши родители и где они?

— В Америке. Выехали туда в одиннадцатом году. Отец мой учитель еврейской общины. Есть четыре брата и три сестры...

— Кто вам помогал совершить покушение на Владимира Ильича Ленина?

— Никто. И об этом у меня больше не спрашивайте.

Петерс так и не уснул в эту ночь. Привозили арестованных, он их допрашивал. 31 августа приехали Кингисепп и Скрыпник.

— Что нового? — спросил Кингисепп.

— Участие других лиц в покушении Каплан отрицает. Говорит, что была одна. Не верю, — ответил Петерс.

— Это дело рук правых эсеров, — убежденно сказал Кингисепп. — Сейчас я поеду с товарищем Юровским на место происшествия. Сделаю снимки, опрошу очевидцев.

Скрыпник вызвал Каплан. Допрос был коротким. Но и на этот раз Каплан ничего не сказала о своих соучастниках.

— Откуда у вас профсоюзный членский билет?

— Не знаю. Нашла его.

— Подпись ведь поддельная в билете?

— Ничего не знаю. Я его нашла.

— Зачем и к кому вы собирались поехать в Томилино?

— Не помню, не знаю...

Скрыпник занялся проверкой — каким образом могла оказаться у Каплан профсоюзная карточка.

Еще несколько допросов Каплан на Лубянке и в Кремле, куда ее перевезли 2 сентября, провел Петерс. Вспоминая об этом через несколько лет, он писал, что убеждал Каплан признаться, рассказать все чистосердечно и этим самым смягчить свою вину. Она же или плакала, или ругалась зло, с ненавистью, решительно отказываясь давать какие-либо показания.

Личность Каплан удостоверили во время очной ставки знавшие ее ранее А. Пигит, Ф. Радзиловская и В. Тарасова.

Теперь осталось выяснить: были ли у Каплан соучастники? Ведь она настойчиво убеждала следствие, что действовала одна. Всякую связь в этом преступлении со своими однопартийцами — правыми эсерами и их центральным комитетом — она отрицала.

ВЧК проводила следствие в очень сложной и напряженной обстановке. Не так давно был подавлен левоэсеровский мятеж. Спустя некоторое время был убит член президиума Петроградского Совета видный большевик В. Володарский.

За несколько дней до злодейского покушения на В. И. Ленина в Совнарком пришло письмо. «Раздастся выстрел в Петрограде, эхо его отзовется в Москве», — угрожал анонимщик.

Эта угроза была осуществлена. Утром 30 августа в здании Петроградской ЧК неизвестный человек убил председателя ЧК М. С. Урицкого. Не успел Ф. Э. Дзержинский с группой чекистов доехать до Петрограда для расследования убийства Урицкого, как террористы осуществили вторую угрозу — стреляли в Ленина. Было понятно, что руководит этими преступлениями один центр. По имевшимся в ВЧК сведениям, им был центральный комитет партии правых эсеров.

Как только стало известно о злодейском покушении на В. И. Ленина, гнев и возмущение охватили трудящихся страны. Вечером 30 августа 1918 года на заводах и фабриках возникли митинги, на которых рабочие потребовали объявить беспощадную войну контрреволюционерам.

«Предательский выстрел в товарища Ленина, — писала 1 сентября 1918 года газета «Известия», — вызвал бурю негодования в среде рабочих масс. Возмущение кипит в сердцах пролетариата.

Президиум Московского Совета в течение всего вчерашнего дня, а также и ночи с 30 на 31 августа буквально осаждался представителями рабочих организаций, стремившихся узнать те или иные утешительные сведения о состоянии здоровья своего вождя, а также о подробностях покушения. Из всех районов президиум получает сообщения, что возмущение рабочих велико. По первому зову весь пролетариат Москвы готов прибегнуть к самым решительным мерам для беспощадного подавления контрреволюции...»

Еще сообщение.

«...Вчера в отделе районов Московского Совета рабочих и красноармейских депутатов состоялось экстренное заседание представителей от районов, на котором в связи с покушением на товарища Ленина была принята следующая резолюция: «Отдел районов на экстренном заседании 31 августа, обсудив выступление контрреволюции с предательским убийством и покушениями на вождей пролетарской революции, постановил: довести до сведения президиума Московского Совета рабочих и красноармейских депутатов о единодушном, стойком и спокойном решении районов Москвы отбросить твердой рукой все подлые посягательства на революцию; просить президиум передать товарищу Ленину, что мы, представители районов г. Москвы, возмущены предательским ударом врагов рабочего класса в голову и сердце революционного пролетариата и с нетерпением ждем возврата дорогого вождя в наши ряды.

Мы спокойны на своих постах. Организованным террором ответим мы на подлый удар.

Да здравствует товарищ Ильич!»

В резолюции, принятой командой линейного корабля «Гангут» 1 сентября 1918 года, содержалось требование объявить красный террор врагам революции в связи с покушением на В. И. Ленина:

«Враги рабоче-крестьянского правительства открыто выступили со своими гнусными белыми террористическими актами против вождей рабочих и крестьян, — говорилось в резолюции. — Они начинают выхватывать своими кровью человеческой омытыми руками самых лучших, стойких и энергичных борцов и вождей рабочего класса... Мы заявляем нашим высшим органам: «Довольно терпения, довольно добродушия и нянченья с ними!» Мы с этой минуты, когда враги наши сделали покушение на наших лучших вождей, требуем от нашей центральной власти беспощадного террора ко всем нашим врагам. Наши сердца сделались каменными, и никакая милость и добродушие не могут проникнуть в них при виде моря крови этих палачей рабочего класса».

В адрес центральных организаций и редакций газет поступали многочисленные резолюции, постановления от собраний рабочих и крестьян, из воинских частей, а также письма от отдельных лиц.

В своей резолюции волостные военные комиссары Сенненского уезда (Белоруссия) писали, что с глубокой душевной болью переживают покушение на жизнь товарища Ленина. В этом гнусном акте они видели покушение на жизнь революции и ее завоевания. То же говорилось и в других резолюциях. Рабочие и крестьяне заявляли, что надеждам буржуазии и ее прихвостням не суждено осуществиться. Трудящиеся еще плотнее сплотятся вокруг Коммунистической партии и пойдут под ее руководством к торжеству идей социализма.

Много откликов поступило из-за рубежа. Так, венгерские интернационалисты клеймили позором организаторов террористических актов против деятелей Коммунистической партии и Советского правительства: «Пусть знает буржуазия, что в защиту русской революции встанут миллионы трудящихся во многих странах».

В 10 часов 40 минут вечера 30 августа ВЦИК издал обращение ко всем трудящимся и принял решение о красном терроре.

В Москву, в адрес Ленина, пошел целый поток телеграмм и писем от рабочих, крестьян, красноармейцев с пожеланием скорого выздоровления.

«Ты должен жить — такова воля пролетариата!» — просили и требовали рабочие-кожевники. «Выздоравливай на радость нам и назло империалистам... Мы завтра отправим революции 4000 пудов хлеба», — обращались к Ленину крестьяне Паньковской волости Тульской губернии.

В «Правде» через всю первую полосу было напечатано: «Ленин борется с болезнью. Он победит ее. Так хочет пролетариат, такова его воля, так он повелевает судьбе!»

Бойцы Железной дивизии 1-й Армии телеграфировали Ленину с фронта: «Дорогой Владимир Ильич! Взятие Вашего родного города Симбирска — это ответ на Вашу одну рану, а за вторую — будет Самара!».

В ответ на эту телеграмму В. И. Ленин писал: «Взятие Симбирска — моего родного города — есть самая целебная, самая лучшая повязка на мои раны. Я чувствую небывалый прилив бодрости и сил. Поздравляю красноармейцев с победой и от имени всех трудящихся благодарю за все их жертвы».

Еженедельник ЧК, в котором в 1918 г. было опубликовано сообщение о расстреле Ф. Каплан

В деле Каплан подшит один экземпляр 6-го номера «Еженедельника Чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией» от 27 октября 1918 года. В нем напечатано:

«Красный террор.

В ответ на убийство тов. Урицкого и покушение на тов. Ленина за этот период времени красному террору подвергнуты и по постановлению Всероссийской чрезвычайной комиссии приговорены к расстрелу:

...№ 33 Каплан, за покушение на тов. Ленина, правая эсерка».

О расстреле Каплан сообщили также «Известия» от 4 сентября 1918 года.

Бывший в то время комендантом Кремля П. Д. Мальков вспоминает:

«...Вызвал меня Аванесов и предъявил постановление ВЧК: Каплан — расстрелять, приговор привести в исполнение коменданту Кремля Малькову.

— Когда? — коротко спросил я Аванесова.

— Сегодня...

Круто повернувшись, я вышел от Аванесова и отправился к себе в комендатуру. Вызвав несколько человек латышей-коммунистов, которых лично хорошо знал, я их обстоятельно проинструктировал, и мы отправились за Каплан. По моему приказанию часовой вывел Каплан из помещения, в котором она находилась, и мы приказали ей сесть в заранее подготовленную машину.

Было 4 часа дня 3 сентября 1918 года.

Возмездие свершилось. Приговор был исполнен. Исполнил его я, член партии большевиков, матрос Балтийского флота, комендант Московского Кремля Павел Дмитриевич Мальков, собственноручно»^[6].

* * *

В. И. Ленин победил болезнь. Он остался жив и снова включился в свою титаническую работу.

А чекисты продолжали выявлять соучастников злодейского преступления Каплан.

Подробности этого преступления стали известны спустя три года, когда некоторые члены партии правых эсеров — исполнители террористических актов, такие, как Г. Семенов, Л. Коноплева и другие, раскаявшись, выступили с разоблачением политики ЦК своей партии, его методов борьбы против Советской власти. Они же рассказали о покушении на В. И. Ленина и других террористических актах.

ВЧК провела следствие и оконченное, тщательно расследованное дело передала в Верховный революционный трибунал при ВЦИК РСФСР. С 8 июля по 7 августа 1922 года в Москве в специальном присутствии Верховный революционный трибунал рассмотрел это дело. Перед судом предстали правоэсеровские вожаки и руководители партии эсеров, организовавшие тяжелые преступления против Советской власти, а также непосредственные исполнители убийств и диверсий.

Этими подсудимыми были: А. Р. Гоц, Д. Д. Донской, М. А. Лихач, Н. Н. Иванов, Л. Я. Герштейн, М. Я. Гендельман. С. В. Морозов, Г. И. Семенов, Л. В. Коноплева, В. Л. Дерюжинский, П. Н. Пелевин, П. В. Злобин, Ф. В. Зубков, Ф. Ф. Федоров-Козлов, К. А. Усов и другие.

Согласно обвинительному заключению, утвержденному распорядительным заседанием Судебной коллегии Верховного революционного трибунала при ВЦИК, подсудимые обвинялись в деятельности, направленной на свержение власти рабоче-крестьянских Советов и существующего на основании Конституции РСФСР рабоче-крестьянского правительства, для чего:

— подготовляли и организовывали вооруженные восстания против Советской власти;

— входили в сношения с представителями Антанты и с белогвардейским командованием;

— проводили террористические акты против деятелей Советской власти, совершали диверсии на железных дорогах и т. д.

Это они, представшие перед судом, убили Володарского и Урицкого, они организовали и покушение на В. И. Ленина 30 августа 1918 года.

Официально провозгласив отказ от террора против партии большевиков и деятелей Советской республики, эсеровские вожаки (А. Гоц, Е. Ратнер, В. Чернов и др.) в действительности ориентировали членов своей партии на то, чтобы в борьбе с большевиками не останавливаться перед применением любых средств, и прямо выступали с заявлениями о необходимости террора.

В судебном заседании революционного трибунала было установлено, что покушение на жизнь В. И. Ленина правые эсеры начали готовить вскоре после Октябрьской революции.

В феврале 1918 года ЦК партии эсеров на заседании Петроградского губернского комитета принял решение о проведении террористических актов против видных коммунистических деятелей. Это решение держалось в строгом секрете. Тогда же для проведения его в жизнь была создана боевая группа, в которую вошли Коноплева, Ефимов и др. Возглавил ее Г. Семенов — активный эсер, член бюро военной комиссии ЦК партии правых эсеров.

Узнав о готовящемся переезде Советского правительства из Петрограда в Москву, террористы Семенов, Тесленко, Коноплева и другие разработали план взрыва поезда с правительством. Тесленко для этого доставил шесть пудов динамита. Однако Советское правительство переехало ранее назначенного срока, и вражеская диверсия не удалась.

В марте 1918 года Коноплева и ее группа были командированы в Москву. Перед этой поездкой она беседовала с руководителями военной работы при ЦК партии эсеров Б. Рабиновичем и членом ЦК А. Гоцем. Последние, проинструктировав Коноплеву, потребовали от нее в случае провала отмежеваться от партии и заявить, что она действовала лично от себя.

Это означало, показала на суде Коноплева, что «акт должен совершиться с ведома партии, с ведома ЦК, но я, идя на это дело, не должна была заявлять, что это делается от имени партии... и даже не должна была говорить, что являюсь членом партии». Получив санкции от Рабиновича и Гоца, Коноплева вместе с эсером Ефимовым выехала из Петрограда в Москву.

Но покушение не состоялось. Правда, Коноплева вела себя активно. Вместе с Ефимовым она часами дежурила у Кремля, следила за поездками Ленина, искала удобного случая, чтобы совершить убийство. Однако все ее усилия ни к чему не привели. Это ее сильно разочаровало. По собственному признанию Гоца, Коноплева при встрече с ним выглядела «душевно удрученным и морально разбитым человеком». Опасаясь, что, попав в руки следствия, Коноплева выдаст причастность ЦК партии эсеров к террористическому акту, он отстранил ее от «дела», посоветовав бросить всякую работу и поехать на отдых.

В мае 1918 года Гоц и Донской дали от имени ЦК начальнику эсеровской боевой дружины Семенову согласие на организацию так называемого «центрального боевого отряда», предназначенного для систематической, организованной террористической борьбы против видных представителей Советской власти. В отряд были привлечены террористически настроенные эсеры Коноплева, Иванова-Иранова, Усов, Сергеев и другие. Под руководством Семенова этот отряд сразу же приступил к «работе». Прежде всего было решено убить руководителей петроградских большевиков В. Володарского, М. Урицкого и других.

Не скрывая своей личной ответственности за совершенные отрядом преступления, Г. Семенов на процессе правых эсеров показал:

«Когда один из моих боевиков — Сергеев — направился на очередную слежку на Обуховскую дорогу, он спросил меня, если будет случайная возможность легко произвести покушение, как быть? Я указал, что... вопрос ясен, тогда нужно действовать, поскольку вопрос санкционировал ЦК... Как раз такая возможность представилась — и Володарский был убит».

После убийства Володарского ЦК партии эсеров перебазировал террористическую группу Семенова в Москву, где она стала готовить покушение на В. И. Ленина. В группу вошли Усов, Зубков, Федоров-Козлов. К ним присоединились приехавшие в Москву позже Коноплева и Ефимов, а также Новиков, Королев и Киселев.

Из ЦК эсеровской партии Семенову сообщили, что в Москве параллельно с ним действует с той же целью вторая группа и что в ней находится Каплан. Семенову предложили познакомиться с Каплан и взять ее группу в свое подчинение. Знакомство и слияние этих групп произошло в первой половине августа 1918 года.

Семенов по данному обстоятельству дал такие показания:

«В беседе со мной Каплан сказала, что она давно приняла решение убить Ленина. Она же предложила себя в исполнительницы. При дальнейшем знакомстве с Каплан я убедился, что она террористка-фанатичка. Такая пойдет на все. Затем я познакомился и с остальными членами ее группы».

Ими были Рудзиевская, а также эсерка, действовавшая под именем Маруси, и бывший матрос крейсера «Память Азова» П. Пелевин. Из всех участников Семенов взял в исполнители одну лишь Каплан. Остальные ему не внушали доверия: были нерешительными людьми и высказывали сомнение в правильности террористического метода борьбы.

О своем знакомстве с Каплан Семенов доложил члену ЦК партии эсеров Донскому. Тот попросил устроить с ней свидание. Оно состоялось на бульваре у Смоленского рынка. К Донскому подошла бледная плоскогрудая женщина в белой шляпке и с распущенным над головой зонтиком.

— Я вас знаю, — сказал ей Донской. — Вы герой. А герои возвышаются над массами. Только герои способны идти на самопожертвования ради истории...

Каплан, не дождавшись конца этой тирады, сказала коротко:

— Начинать надо с одного: убить Ленина. В партии коммунистов без него возникнет паника, и мы возьмем власть.

— Ваше рвение похвально, — сказал Донской. — Нам нужен исполнитель.

— Я выполню это. У нас много болтунов, трусов и изменников. Дайте мне бомбу.

— Вам будет дано все. Держитесь Семенова. Ваше мужество оценится. Но... — Донской замолчал, пожевал губами, — в случае чего, вы — вне партии. Товарищейу вас нет, сообщников тоже.

Подошел Семенов и дал знак разойтись.

На суде государственный обвинитель Н. В. Крыленко спросил у подсудимого Усова, почему они поставили своей целью убить именно В. И. Ленина. Усов ответил: «Наши руководители партии Донской и Семенов были за то, чтобы убить Ленина, потому что он является мозгом всей работы Коммунистической партии».

Семенов, Каплан и другие террористы приступили к делу сразу же. Составили подробный план, решив убить В. И. Ленина на митинге. Сделать это было легко, учитывая, что Ленин в то время ездил на митинги без охраны.

Семенов на суде рассказал об этом плане очень подробно.

В группе Семенова насчитывалось четыре исполнителя: Каплан, Коноплева, Федоров-Козлов и Усов.

Первый раз террористы увидели В. И. Ленина на митинге в Алексеевской народном доме 23 августа 1918 года. Ленин приехал туда днем, о чем немедленно был извещен Усов. Он прибыл на митинг и протиснулся в толпе поближе к трибуне. Усов держал в кармане оружие, готовый выхватить его в любую минуту. Никто не мешал Усову стрелять. Но он видел, как слушают В. И. Ленина, как верят ему, и заколебался. Вместе с сотнями рабочих он слушал его, затаив дыхание.

Когда вечером собралась вся боевая группа и стало известно, что Усов не стал стрелять, Семенов сказал зло и коротко: «Трус». После чего отобрал оружие у Усова и исключил его из исполнителей.

Больше всех негодовала Каплан. Она кричала, что Усова надо убить за трусость.

На суде Усов сказал:

«Моим вождям было желательно, чтобы Ленина убил я, рабочий, так как это было бы большой агитацией против большевиков, которые считают себя рабочей партией, а вождя этой партии убил рабочий. Весь центральный комитет партии эсеров высказывался за то, чтобы я был исполнителем».

В дальнейшем Усов порвал связи с партией эсеров, вступил в Красную Армию, провоевал в ее рядах всю гражданскую войну.

Наступила пятница — 30 августа. Террористы вновь вышли на дежурство. Семенов был уверен, что на этот раз им удастся осуществить свой злодейский план.

За несколько дней перед этим Коноплева передала Семенову небольшой пакет.

— Яд, — сказала она. — Кураре.

— Зачем? — поинтересовался Семенов.

— Надо отравить пули.

— Где достала?

— Взяла у Рихтера.

Рихтер — эсер, входил в военную организацию эсеровской партии.

Семенов тут же взял патроны, надрезал ножом головки пуль и обмазал их ядом.

Теперь у Семенова было три исполнителя: Каплан, Коноплева и Федоров-Козлов. Каждому из них Семенов выдал оружие и необходимое количество отравленных пуль. Исполнители разошлись по районам.

Днем 30 августа 1918 года Ленин выступал на митинге на Хлебной бирже. О приезде Ленина на Хлебную биржу Федорову-Козлову сообщил Зубков. Федоров-Козлов прибыл на митинг, но, как и Усов, стрелять не решился. Стоявший рядом с Федоровым-Козловым Зубков то и дело толкал его в плечо и говорил: «Слышишь! Ведь правду Ленин говорит. А?»

Возвращаясь с митинга, Зубков сказал расстроенному и подавленному Федорову-Козлову:

— Ты правильно поступил, что не стал стрелять в Ленина, Он же за рабочих и социализм.

В судебном заседании Федоров-Козлов сказал:

«Я не решился выстрелить в Ленина, так как к этому времени убедился, что тактика убийств, которую избрали мои руководители, является неправильной, вредной, страшной для дела социализма».

Итак, на этот раз тоже не прогремел выстрел.

Но вечером В. И. Ленин поехал на Серпуховку, к рабочим завода Михельсона. Там дежурила Ф. Каплан. Она ходила в толпе, прислушивалась к разговорам, курила одну за одной папиросы. Там же в толпе находился и В. А. Новиков, переодетый в матросскую форму. Семенов послал его в помощь Каплан. По распоряжению Семенова Новиков нанял извозчика и поставил его недалеко от заводских ворот. Новиков сказал Каплан:

— После выстрелов бегите к извозчику. Он вас быстро увезет отсюда.

Вдруг загремели аплодисменты, люди кричали: «Ленин! Ленин! Ура товарищу Ленину!»

О том, что произошло после митинга, мы уже рассказывали. Надо лишь добавить следующее. Когда В. И. Ленин вышел из помещения, в дверях образовалась пробка. Новиков в судебном заседании показал: «Чтобы отделить Ленина от людей, которые мешали Каплан произвести выстрелы, я умышленно устроил пробку: упал под ноги шедших за Лениным рабочих...»

Только на суде стало известно, что Каплан стреляла из браунинга, который ей дал Семенов. Вот почему она так упорно молчала, не желая отвечать, где взяла оружие. Скрывала она и то, каким образом у нее в портфеле оказался билет до станции Томилино. Дело в том, что на этой станции находилась конспиративная квартира эсеров.

Выступавший в суде обвинителем Н. В. Крыленко в своей речи сказал:

— Для истории мировой революции, для спасения русской революции этот трагический день является одним из самых тяжелых и самых опасных, которые когда-либо переживали русский рабочий класс и революция... О, если бы можно было хоть на одну секунду думать, что эти люди поняли хоть сейчас весь ужас того, что совершено в этот день, ощутили хоть сегодня всю степень опасности, которой в этот день они подвергли Российскую революцию, русский рабочий класс и все его завоевания!

В судебном заседании выступил в качестве общественного обвинителя Народный комиссар просвещения РСФСР А. В. Луначарский.

— Партия эсеров заслужила смерть, — сказал Анатолий Васильевич. — Она должна умереть. Нужно падающего толкнуть и ускорить смерть партии, чтобы разлагающееся тело не заражало политической атмосферы. Мы обязаны обезвредить партию эсеров и с фронта, и с тыла, и с флангов. Революционный трибунал обязан выполнить свой революционный долг перед пролетариатом.

Трибунал выполнил этот долг. 7 августа 1922 года был оглашен приговор.

Главари правоэсеровской партии А. Гоц, Д. Донской, Л. Герштейн, М. Лихач, Н. Иванов, М. Гендельман, С. Морозов, Г. Семенов, Л. Коноплева, Е. Иранова, Е. Ратнер, Е. Тимофеев, В. Агапов, А. Альтовский и В. Игнатьев были приговорены к расстрелу.

Остальные подсудимые — В. Дерюжинский, П. Пелевин, Ф. Федоров-Козлов, Ф. Зубков, П. Злобин, К. Усов и другие осуждены к лишению свободы.

Президиум ВЦИК приговор в отношении осужденных к расстрелу утвердил, но исполнение приостановил. Впоследствии всем им расстрел был заменен лишением свободы.

Осужденные к лишению свободы Дерюжинский, Пелевин, Федоров-Козлов, Усов и другие Президиумом ВЦИК, с учетом их раскаяния и заверения, что честным трудом загладят совершенные ими преступления, были освобождены от наказания.

Генерал-майор юстиции Н. ПОЛЯКОВ Савинков перед советским судом

Мы шли по залитому весенним солнцем небольшому дворику, расположенному внутри одного из административных зданий Комитета госбезопасности. Мой собеседник, старый чекист, сподвижник Дзержинского, приостановившись, сказал: «На этом месте в мае двадцать пятого года разбился выбросившийся из окна заключенный Савинков».

— Борис Савинков?

— Да-да, тот самый...

Сын варшавского судьи, Борис Савинков в двадцатилетнем возрасте был исключен из Петербургского университета за участие в студенческих волнениях. Вскоре после этого он становится членом организации эсеров и непосредственно участвует в убийстве великого князя Сергея Александровича, министра внутренних дел Плеве, шефа жандармов Дурново... Он готовит покушение на царя.

14 мая 1906 года Савинков был арестован «за участие в бомбометании» в коменданта Севастопольской крепости Неплюева, однако 16 июля того же года на рассвете он бежал с главной гауптвахты вместе с разводящим вольноопределяющимся Сулетинским.

В 1911 году Савинков эмигрировал за границу. Там он вошел в состав руководящего ядра эсеровской организации, по заданию которой неоднократно нелегально приезжал в Россию. Одновременно Савинков занимался литературной деятельностью. В годы первой мировой войны он добровольцем сражался на стороне французских войск.

Вернувшись в Россию после Февральской революции, Савинков принимал активное участие в политической жизни. Временное правительство назначило его комиссаром при командующем Юго-Западным фронтом Корнилове, а затем и военным министром в кабинете Керенского...

Выходец из мелкобуржуазной среды, террорист-одиночка, Савинков никогда не был связан с народными массами, не знал и не понимал их нужд. Он враждебно воспринял победу Великой Октябрьской социалистической революции и совершил ряд тягчайших преступлений против государства рабочих и крестьян.

Судебный процесс над Савинковым явился крупным политическим событием. И не только потому, что на скамье подсудимых сидел матерый враг Советской власти. Одновременно это был суд истории над белогвардейщиной в лице царских генералов Краснова, Корнилова, Деникина, Колчака и других, над правителями буржуазных государств — Черчиллем, Ллойд Джорджем, Пуанкаре, Муссолини, Пилсудским. Это был также суд истории над идейно обанкротившимися партиями меньшевиков и эсеров, над «демократами» типа Керенского, Чернова и других.

Процесс проходил в накаленной атмосфере. Нагнетая обстановку, буржуазная пресса, не считаясь с фактами, кричала о том, что суд над Савинковым не более как спектакль, а сам подсудимый — слепое орудие коммунистической пропаганды. Прежние друзья и союзники Савинкова обливали грязью своего бывшего кумира, сравнивали его с Иудой, грозили расправой... Потребовались энергичные меры по охране процесса, чтобы исключить возможность провокаций.

Георгий Гаврилович Кушнирюк, входивший в состав суда над Савинковым, вспоминает:

«Первоначально предполагалось во избежание провокаций провести судебный процесс при закрытых дверях. Все, что было связано с делом Савинкова, держалось в строгой тайне. Члены Верховного Суда, не имевшие отношения к этому делу, ничего не должны были знать о нем. Вспоминаю, как заместитель председателя Верхсуда Васильев-Южин упрекал меня за то, что я не сказал ему ничего о деле Савинкова, когда оно находилось у меня и я его изучал.

Однако закрытый процесс не смог бы достичь целей, которые перед ним ставились. Весь мир должен был убедиться, что процесс не инсценирован, Савинков — настоящий, а его разоблачительные показания — не выдумка пропаганды. В связи с этим было решено дело Савинкова рассматривать публично, приняв дополнительные меры к охране процесса...»

В материалах дела сохранился рапорт коменданта суда, в котором, в частности, говорится, что «секретная охрана процесса, состоявшая из 21 сотрудника, с честью справилась с возложенными на нее трудными и ответственными обязанностями...».

* * *

В августе 1924 года внимание общественности привлекло появившееся в советских газетах правительственное сообщение. В нем говорилось:

«В двадцатых числах августа с. г. на территории Советской России ОГПУ был задержан гражданин Савинков Борис Викторович, один из самых непримиримых и активных врагов Рабоче-Крестьянской России (Савинков задержан с фальшивым паспортом на имя В. И. Степанова)».

Савинков пояснил на следствии, что в Советский Союз он прибыл для того, «чтобы узнать правду о России». Оставим это утверждение на его совести.

Эта фотография В. Савинкова была наклеена на фальшивом паспорте, с которым он был задержан сотрудниками ЧК на территории нашей страны. Паспорт выписан на имя В. И. Степанова

Бесспорно одно: советскую границу Савинков перешел нелегально, ночью, с фальшивым паспортом, с намерением встретиться с руководителями якобы существующих в СССР контрреволюционных организаций. Вместе с Савинковым нелегально перешли границу А. А. Дикгоф-Деренталь — «мой министр иностранных дел», как его называл Савинков, и жена Дикгоф-Деренталя Любовь Ефимовна — личный секретарь Савинкова.

На следующий день после перехода границы, 16 августа 1924 года, в Минске все трое были арестованы работниками ОГПУ.

Подчеркнуто небрежный тон и слова, с которыми Савинков обратился к чекистам: «Чисто сделано. Разрешите продолжить завтрак?» — не смогли скрыть его замешательства и растерянности. Еще бы! Неуловимый когда-то Савинков, не раз ускользавший от полицейских шпиков царской России, должен был безоговорочно капитулировать перед советской разведкой, которой удалось арестовать Савинкова в результате блестяще разработанной и проведенной операции по выводу его из заграницы.

И вот он стоит перед судом.

Б. Савинков перед судом Военной коллегии Верховного Суда СССР. Август 1924 г.

Внешне он мало чем напоминал того таинственного Савинкова, о котором А. Толстой пишет в романе «Хождение по мукам»: «...он держал левой рукой у рта шелковый носовой платок, закрывавший его смуглое или, быть может, загримированное лицо... Отрывистые, уверенные фразы, повелительный голос, холодные глаза... Он был невысок ростом, в мягкой шляпе, в защитном, хорошо сшитом пальто, в кожаных крагах. И одеждой, и точными движениями он походил на иностранца, говорил с петербургским акцентом, неопределенным, глуховатым голосом...» Жизнь основательно потрепала Савинкова. Невысокий лысый средних лет мужчина в черном стоит перед судом в переполненном народом зале. Савинков признает себя виновным. Он говорит свободно, четко формулирует свою мысль.

«Это была, — писал в судебном отчете корреспондент «Правды», — яркая по форме, отточенная, временами художественная мучительная речь».

С первых же дней рождения Советской республики Савинков стал ее убежденным врагом. В борьбе с ней он не гнушался никакими средствами. Теперь он подводит итоги этой борьбы. Неутешительные итоги...

Октябрьская революция застала Савинкова в Петрограде. «Был первый час ночи, — рассказывает подсудимый, — я пошел в совет союза казачьих войск, членом которого состоял, и мне удалось убедить представителей казачьих полков и военных училищ собрать хотя бы небольшую вооруженную силу, чтобы попытаться дать бой осаждавшим Зимний дворец большевикам». Однако в два часа ночи Зимний дворец пал, члены Временного правительства были арестованы революционными рабочими и крестьянами. Первое поражение!

Узнав, что генерал Краснов во главе казачьих полков движется на Петроград, Савинков, переодетый рабочим, пробирается к Краснову. Там он застает в панике верховного главнокомандующего Керенского. Тщетно пытается Савинков побудить его к энергичным действиям. Главковерх продолжает верить только в силу своих речей. С автомобиля он обращается с истерической речью к перешедшим на сторону революции частям Царскосельского гарнизона. Однако результат оказался противоположным тому, на который рассчитывал оратор. Революционные части усилили сопротивление и отбросили Краснова.

Тогда, с польским паспортом в кармане и белым орлом панской Польши на фуражке, Савинков спешит на Дон, где царские генералы Каледин, Корнилов и Алексеев приступили к формированию так называемой Добровольческой армии для похода на Петроград. Политическое руководство армией осуществлялось Донским гражданским советом. Савинков становится активным членом совета, по существу, его идеологом. Стремясь придать совету «демократический» вид, он пытается привлечь на сторону контрреволюции основную казачью массу.

«Почему же я тогда пошел к Каледину и Корнилову? — спрашивает Савинков и сам отвечает: — Что же мне было делать: один бороться я не мог. В эсеров я не верил, потому что видел их полную растерянность, полное безволие, отсутствие мужества... А кто боролся? Да один Корнилов! И я пошел к нему».

Итак, золотопогонные генералы, опора царя, и террорист, почти цареубийца, «социалист» Савинков стали союзниками. Их сроднила общая ненависть к рабоче-крестьянской Республике. История знает примеры, когда самая отъявленная, самая махровая контрреволюция набирала своим орудием людей с революционным прошлым, с демократической репутацией. И понятно: ведь им еще могут поверить! Таким человеком был Борис Савинков, соединивший в себе умение конспиратора-заговорщика, беззастенчивость в средствах для достижения цели с революционной фразеологией и с именем врага царского самодержавия.

По заданию Донского гражданского совета Савинков нелегально едет в Петроград, а затем в Москву. Из разрозненных контрреволюционных групп и группировок, состоящих главным образом из бывших офицеров, ему удается в короткий срок создать пятитысячную тайную вооруженную организацию под названием «Народный союз защиты родины и свободы». Организация строилась Савинковым на началах полной конспирации: отделенный знал только взводного, взводный — ротного, ротный — батальонного, батальонный — полкового командира. Начальник дивизии знал четырех полковых командиров, полковой командир — четырех батальонных и т. д. Союз возглавлялся штабом. В учреждениях штаба насчитывалось до 200 человек. Имелись отделы — формирования и вербовки новых членов, иногородний, оперативный, разведки и контрразведки, террористический... Начальником штаба был полковник Перхуров. Общее руководство штабом и союзом в целом осуществлялось Савинковым. Подсудимый сетует на трудности «работы»:

— При Николае втором, — говорит он, — революционеры должны были опасаться только полиции. При большевиках мы были окружены со всех сторон.

Наряду с черносотенными монархистами в союзе было немало лиц, именовавших себя «социалистами», — меньшевиков и эсеров.

— Партийная принадлежность была для нас безразлична, — говорит Савинков. — Мы имели право сказать, что у нас нет правых и левых и что мы осуществили «священный союз» во имя любви к отечеству.

Вооруженные выступления против Советской России, убийство руководителей партии и правительства, совершение диверсионных актов — такова была тактика этого «священного союза».

— Я стоял на точке зрения, — показал Савинков, — что если я веду войну, то я веду ее всеми средствами и всеми способами. Наша организация имела в виду всевозможные способы борьбы, вплоть до террористической. Мы считали, что нужно приложить все усилия, чтобы вас свалить. Так что на этот вопрос мой ответ будет совершенно категорическим: в тактическом отношении мы допускали все средства борьбы против вас. Мы имели в виду прежде всего вооруженное восстание, но мы не отказывались и от террористических актов.

Касаясь программы союза, Савинков пояснил, что она в основном сводилась к созыву Учредительного собрания. При этом власть должна была осуществляться своего рода диктатурой.

Председательствующий. Диктатура кого?

Савинков. Это не было указано.

В зале раздается смех. Для всех присутствующих ясно, о чьей диктатуре идет речь. И наигранная наивность подсудимого никого не вводит в заблуждение.

К делу приобщены в качестве вещественных доказательств программа союза и изданные им «обращения к населению». В разделе «Присяга, приносимая при вступлении в члены организации «Народный союз защиты родины и свободы», в частности, говорилось:

«Клянусь и обещаю, не щадя ни сил своих, ни жизни своей, везде и всюду распространять идею «Народного союза защиты родины и свободы»: воодушевлять недовольных и непокорных Советской власти, объединять их в революционные сообщества, разрушать советское управление и уничтожать опоры власти коммунистов, действуя, где можно, открыто с оружием в руках, где нельзя — тайно, хитростью и лукавством...»

Почти все документы, исходящие от имени союза, по признанию Савинкова, были написаны им самим.

Несмотря на строжайшую конспирацию, ВЧК удалось напасть на след союза. Выяснилось, что штаб, действующий под видом больницы, находится в Москве в Молочном переулке. Молниеносно проведенная чекистами операция была успешной.

— Тридцатого мая утром, — рассказывает Савинков, — меня вызвали к телефону. Спрашиваю:

— Кто говорит?

— Сарра (условное обозначение начальника штаба полковника Перхурова. — Н. П.).

— В чем дело?

— В больнице эпидемия тифа.

— Есть смертельные случаи?

— Умерли все больные.

Союз перестал существовать. Опять неудача.

* * *

Савинков признает, что в 1918 и 1921 годах руководимая им организация готовила террористический акт против В. И. Ленина. Вместе с тем какую-либо связь с Каплан, покушавшейся на жизнь В. И. Ленина, он отрицает.

Председательствующий оглашает выдержку из книжки Савинкова «Борьба с большевиками», приобщенной к делу в качестве вещественного доказательства:

— «...План этот удался только отчасти... Покушение на Ленина удалось лишь наполовину, так как Каплан, ныне расстрелянная, только ранила Ленина, но не убила».

Савинков поясняет, что эта фраза неточна, брошюра писалась наспех, фактически же он ничего не знал о готовящемся покушении и даже не был знаком с Каплан.

В 1921 году Савинков направил в Москву подполковника Свежевского с заданием убить В. И. Ленина. Свежевский был снабжен оружием, деньгами и подложными документами. Бывший начальник террористического отдела штаба Савинкова казачий полковник Гнилорыбов и сам Свежевский (оба осуждены) в своих показаниях подтвердили этот факт.

Почему же ни один из террористических актов, замышлявшихся Савинковым, не был осуществлен? Савинков так отвечает на этот вопрос:

— Ни один акт не был приведен в исполнение. Попытки слабые были. Был случай, когда Свежевский сказал, что он хочет убить Ленина. Я не верил этому Свежевскому. Он сказал: «Я еду». Я ответил: «Поезжай». Понятно, ничего из этого не вышло. Это была попытка с негодными средствами. Разве можно сделать террор при таком разложении?.. Видите ли, граждане судьи, я, старый террорист, знаю, что такое террор... На террор люди идут только тогда и только потому, когда они знают точно, что народ с ними, и именно потому, когда стоишь лицом к лицу с виселицей и когда знаешь, что своему народу послужил, то идешь. Это совершенно необходимо. Только при этих условиях может быть террор, потому что террор требует огромного напряжения душевных сил. А вот этого и нет...

Весьма ценное признание обанкротившегося контрреволюционера.

Председательствующий. Расскажите подробнее относительно восстания в Ярославле, Рыбинске и Муроме.

Савинков. Вы задаете мне вопрос, на который мне очень печально отвечать...

План вооруженных выступлений в Ярославле, Рыбинске и Муроме был принят Савинковым под прямым нажимом французского посла Нуланса в целях облегчения высадки англо-французского десанта в Архангельске и последующего продвижения его к Москве. По указанию Савинкова непосредственное руководство мятежами должны были осуществлять: в Ярославле — полковник Перхуров, в Рыбинске — полковник Бреде, в Муроме — меньшевик доктор Григорьев.

Ключом к успеху мятежа был Рыбинск, где имелось много артиллерии. Без артиллерии нельзя было рассчитывать на серьезный успех в Ярославле и Муроме. Поэтому захват Рыбинска являлся главной задачей мятежников. Именно туда для общего руководства и направился Савинков.

В ночь на 6 июля 1918 года он дает сигнал полковнику Перхурову начать выступление в Ярославле, а 8 июля, по его же распоряжению, происходят контрреволюционные выступления в Муроме и Рыбинске.

Планам Савинкова не суждено было осуществиться: в Рыбинске мятежники потерпели поражение сразу. Муром они оставили спустя сутки, а в Ярославле смогли добиться лишь временного успеха. Уже через 18 дней этот город вновь стал советским.

С документами на имя члена большевистской партии Савинков направляется в Казань — условленное место сбора участников организации на случай провала мятежей. В пути он был арестован, но вскоре его освободили. Савинков так описывает свою встречу с председателем Ядринского горсовета, оказавшимся в данном случае самым настоящим ротозеем.

— Я написал очень невинный документ. Я написал, что работаю в Наркомпросе, что послан в Вятскую и Уфимскую губернии для организации колоний пролетарских детей. (Смех в зале.) Арестовали меня случайно. Я явился сам на следующий день и просил указать, где Совет. Явился в Совет, спросил председателя Совета (фамилию его я узнал у красноармейца) и сказал, что очень рад, что у него в городе такой порядок, потому что, как только появилось неизвестное лицо, его сейчас же арестовали, что я его поздравляю с этим порядком и, когда вернусь в Петроград или в Москву, доложу об этом. Он был очень доволен этим и стал читать мой документ. А в этом документе я написал, что Наркомпрос просит оказать мне всяческое содействие. Когда он дошел до этого места, он спросил меня, что именно мне надо.

Я, подумав, сказал: «Видите ли, вы меня арестовали, вышло недоразумение. Я с петроградским документом. Если вы выдадите мне ваш документ, то в ближайшее время я не рискую». Он приказал выдать хороший документ. Потом по его приказанию мне помогли купить лошадь, и я уехал.

Желая непосредственно участвовать в боевых действиях против Красной Армии, Савинков уезжает из Казани в отряд генерала Каппеля, прославившегося своей жестокостью. Те, кто видели кинофильм «Чапаев», помнят каппелевцев — этих головорезов с эмблемой на рукаве в виде черепа и двух скрещенных костей, идущих в психическую атаку на чапаевские позиции.

Член суда. Когда вы были в отряде Каппеля, расстреливали там пленных красноармейцев?

Савинков. Только тех, которые были добровольцами.

Член суда. А как вы определяли, доброволец или нет?

Савинков. По их сознанию...

Яснее не скажешь: каждый, кто не хотел стать предателем, подлежал расстрелу.

С конца 1918 года Савинков — представитель «правительства» Колчака в Париже. Здесь он выступает в роли ходатая перед буржуазными правительствами о предоставлении материальных средств для белогвардейских армий и руководит печатным пропагандистским органом Колчака «Унион». В этой должности он находится до разгрома Колчака частями Красной Армии.

Председательствующий. Куда вы направились после ликвидации армии Колчака и прекращения вашей миссии в качестве его представителя?

Савинков. После ликвидации Колчака я оставался в Париже. В это время в Париж приехал от Пилсудского Вензегольский, который сообщил мне, что Пилсудский хочет меня видеть. Это было в январе 1920 года. В Варшаве я был принят Пилсудским. Пилсудский сказал мне, что было бы желательно сформировать русскую часть на польской территории.

Возглавив белогвардейский «Русский политический комитет», Савинков на средства польских и французских капиталистов сформировал так называемую «Русскую народную армию» под командованием генералов Перемыкина и двух братьев Булак-Балаховичей, а осенью 1920 года, после заключения советско-польского перемирия, лично принял участие в походе Булак-Балаховича на Мозырь.

Но и этот поход, как и все другие наскоки на молодую Советскую республику, закончился поражением.

Председательствующий. Кого вы считаете ответственным за весь поход — трех генералов, иностранцев или себя?

Савинков. Во-первых, отвечаю я, потому что я сформировал эти части. А потом отвечают, конечно, все. И эти генералы отвечают, и союзники отвечают.

Убедившись в невозможности свергнуть Советскую власть с помощью вооруженных походов извне, Савинков делает попытку подорвать ее изнутри, с помощью так называемого «зеленого (крестьянского) движения». «Цель моя, — поясняет Савинков, — была такова, чтобы попытаться придать более или менее организованную форму «зеленому движению», попытаться вызвать большое массовое крестьянское восстание, посылать людей в Россию именно с этими задачами...»

Для руководства «зеленым движением» Савинков в начале 1921 года создает «информационное бюро», одна из основных задач которого состояла в сборе военно-разведывательных данных о Советской республике.

Председательствующий. Имел ли место систематический, постоянный обмен документов между «информационным бюро», польским генеральным штабом и французской военной миссией?

Савинков. Он имел место, но вопрос только в том, какие документы и когда передавались. Мы были у них в руках.

Председательствующий. Кроме работы разведывательного характера «информационное бюро» занималось также посылкой людей для ведения агитации?

Савинков. Да, для ведения массовой работы среди крестьянства. Мы думали, что крестьянство не с вами и что можно организовать «зеленое движение» и поднять массовое крестьянское восстание.

С июня 1921 по начало 1923 года Савинков, возглавляя вновь восстановленный им «Народный союз защиты родины и свободы», неоднократно засылал на территорию Советской России вооруженные отряды, которые совершали налеты на исполкомы, кооперативы, склады, спускали под откос поезда, убивали советских работников, собирали сведения военного характера для передачи польской и французской разведкам.

В 1921–1923 годах, как установил суд, органами ВЧК — ОГПУ было ликвидировано на советской территории множество ячеек савинковского союза с числом членов свыше 500 человек. Все они занимались вредительско-шпионской деятельностью.

* * *

Савинков признает, что его борьба с Советской властью субсидировалась иностранцами; в суде он прямо заявил: «Без опоры на иностранцев мы воевать не могли».

От французского посла Нуланса Савинков получил 2 миллиона франков на организацию вооруженных выступлений в Ярославле, Рыбинске и Муроме; от будущего президента Чехословакии Массарика ему было передано 200 тысяч рублей на подготовку террористических актов против руководителей Советского правительства; от правительства Англии он получал в большом количестве вооружение и снаряжение для деникинской и колчаковской армий.

Председательствующий. Что же реального удалось получить для армии Колчака?

Савинков. Для армии Колчака и армии Деникина удалось реально получить чрезвычайно много, но не в Париже, а в Лондоне. Вы знаете, как Деникин был снаряжен. Я думаю, что добрая половина того, что он получил (другой вопрос, что он с этим сделал), была получена благодаря тому, что мы, в частности я, околачивали пороги в Англии.

Сформированная Савинковым так называемая «Русская народная армия» была обучена, обмундирована и вооружена за счет средств буржуазно-помещичьей Польши.

Кроме того, в 1921–1922 годах савинковская организация за продажу разведданных о Советской республике ежемесячно получала от французской миссии в Варшаве полтора миллиона и от второго отдела польского генерального штаба — до 600 тысяч польских злотых.

В казну к Савинкову шли также поступления от отдельных «благотворителей» — от диктатора Польши Пилсудского, бывшего царского министра Маклакова, от нефтяного короля миллионера Нобеля, от министра иностранных дел Чехословакии Бенеша...

Савинков не отрицает, что, давая деньги, иностранцы преследовали цели, далекие от интересов русского народа, а на него и ему подобных «вождей» белого движения смотрели как на своих покорных слуг. «Кто платит — тот заказывает музыку».

Савинков вспоминает, как военный министр Англии Черчилль, ткнув пальцем на флажки, обозначавшие на карте расположение войск Деникина, сказал: «Вот это моя армия».

Председательствующий. Вы что-нибудь ответили на эту фразу?

Савинков. Я ничего не ответил... Я хотел выйти, но тогда представил себе, что вот я сижу в Париже, а там, на далеком фронте, русские добровольцы (белогвардейцы. — Н. П.) ходят разутые, и, если я хлопну дверью и выйду со скандалом из этого кабинета, они будут ходить без сапог...

Касаясь целей «союзников», Савинков показал:

— Англичане очень упорно, очень много говорили со мной о том, что желательно образовать «независимый» юго-восточный союз из Северного Кавказа и Закавказья. Говорили о том, что этот союз должен быть только началом, что потом с ним должны объединиться Азербайджан и Грузия. Я в этом чувствовал запах нефти... в их интересах было, чтобы Россия была истощена возможно больше и чтобы сделать из России свою колонию.

Не оспаривая своей враждебной деятельности против Советской республики (с фактами спорить трудно), Савинков вместе с тем пытается найти для себя оправдание с точки зрения нравственности и морали.

— Я, Борис Савинков, — патетически восклицает он, — бывший член военной организации ПСР, друг и товарищ Егора Сазонова и Ивана Каляева, участник убийства Плеве и великого князя Сергея Александровича, участник многих других террористических актов, человек, всю жизнь работавший только для народа и во имя его, обвиняюсь ныне рабоче-крестьянской властью в том, что шел против русских рабочих и крестьян с оружием в руках. Как могло это случиться?

Итак, Савинков — «слуга народа, всю жизнь работавший только для народа»! То, что он и его друзья жгли и разрушали города и деревни, заливая их кровью рабочих и крестьян, и делали это на деньги, по указке и в интересах иностранных капиталистов, Савинков квалифицирует не как преступление, а как свои «прегрешения», «ошибки», да еще несознательные! «Я подчеркиваю, — говорит он, — моя невольная вина перед русским народом, вольной вины за мной нет».

«Савинков, — писал Луначарский в статье «Артист авантюры», — человек в высшей степени театральный. Я не знаю, всегда ли он играет роль перед самим собою, но перед другими он всегда играет роль... Савинков влюбился в роль «слуги народа», служение которому, однако, сводилось к утолению более или менее картинными подвигами ненасытного честолюбия и стремлению постоянно привлекать к себе всеобщее внимание...»

Попутно отметим, что кличка «театральный» была дана Савинкову еще полицейскими филерами в 1906 году.

Савинков не жалеет усилий, чтобы предстать в образе эдакого разочарованного, непонятого ни белыми, ни красными, всегда и во всем сомневающегося романтика, стоявшего выше грязных и кровавых дел, творимых его приспешниками. По словам Савинкова, монархисты и другие правые элементы ненавидели его, не доверяли ему, всеми способами, вплоть до покушений, старались от него избавиться.

Оставим в стороне подлинные чувства, питаемые к Савинкову некоторыми из его соучастников. Весьма возможно, что кое-кому из крайне правых группировок монархистов-черносотенцев он даже казался слишком «левым». Важнее другое. Действительный Савинков ничего общего не имеет с нарисованным им образом отчаявшегося и раздираемого сомнениями интеллигента, оказавшегося пешкой в чьих-то руках.

Благодаря незаурядным организаторским способностям, личной неустрашимости и тому качеству, которое Луначарский охарактеризовал как умение вжиться в свою роль и заставить поверить в нее других, Савинков все время находился на гребне контрреволюционной волны, на самой ее вершине. Не кто иной, как Савинков, создал и руководил многотысячной разветвленной подпольной контрреволюционной организацией «Союз защиты родины и свободы». Он организовал вооруженные мятежи в Ярославле, Рыбинске и Муроме, представлял силы контрреволюции за границей, выколачивал у буржуазных правительств средства на артиллерию, пулеметы и обмундирование для солдат Колчака и Деникина. Именно Савинкову было поручено формирование так называемой «Русской народной армии». Это он, Борис Савинков, являлся вдохновителем «зеленого движения», это к нему, уже после разгрома походов Антанты, протянулись нити заговоров, террористических актов и других преступлений, совершаемых его единомышленниками на советской территории.

Разумеется, Савинков как человек наблюдательный отлично видит разложение в стане врагов Советской власти, генеральскую грызню, подлинное отношение народных масс к вождям контрреволюции.

— Я помню, — рассказывает он, — как я зашел в белорусскую деревню, где-то во мху, в лесу. Ко мне подошли крестьяне... Я, помню, задал такой вопрос: «Врангеля вы знаете?» Имейте в виду, что я-то во Врангеля верил, во Врангеля эмиграция верила, во Врангеля иностранцы верили. Я помню, стоял там седой старик, посмотрел и говорит: «Как же, Врангеля знаю». «Что же вы думаете о нем?» Он махнул рукой и говорит: «Пан»...

И тогда для меня совершенно и безусловно стало ясно, что Врангеля нет.

Тогда я задал ему другой вопрос:

«А Керенского помните?»

«Да, — говорит, — помню».

Я спрашиваю:

«Что же, к Керенскому как вы относитесь?»

А он тоже так махнул рукой и сказал:

«Пустозвон».

И не то меня ранило, что я шел походом, что я посылал русскую пулю и надо мной свистели тоже русские пули, — меня глубочайше, до конца ранили вот эти беседы с крестьянами...

И что же? Савинков после этого сложил оружие и прекратил борьбу против Советской России? Отнюдь нет.

Неудачи и поражения не могут убедить Савинкова в бесполезности борьбы. Каждый раз его изворотливый ум рождает очередной план, а воля и азарт мобилизуют его энергию на продолжение борьбы, на новые авантюры.

Соображения морального порядка не смущают его: ведь цель оправдывает средства! К тому же какое широкое поле деятельности открывается для его натуры игрока и авантюриста: заговоры, покушения, интриги, игра со смертью. И в центре всего — он сам, Борис Савинков! И какое значение имеет то, что во имя этого ненасытного честолюбия убивают, калечат, жгут и разрушают...

* * *

Между тем времена изменились: мятежи подавлены, армии Колчака, Деникина и Врангеля разгромлены. Пилсудский запросил мира. Напуганные подъемом революционного движения, буржуазные правители не рискуют предпринять новую интервенцию. Поговаривают о переговорах и о признании Советской республики...

Что же Савинков? Все меньше поступлений в кассу его организации, торговля развединформацией идет туго: все скуднее сведения, все труднее их добывать на советской территории. Сам Савинков занимает скромную квартиру в Париже и вынужден вести мирную жизнь обывателя.

— День его, — показывает бывший адъютант Савинкова Павловский, — распределен следующим образом. Встает он часов в восемь, каждое утро отправляется в парикмахерскую бриться... Из парикмахерской возвращается домой и завтракает. За завтракам бывали почти ежедневно я, иногда Любовь Ефимовна (Дикгоф-Деренталь. — Н. П.), изредка заходил Фюрстенберг. Часов до двух бывает дома, а затем перед обедом ходит на прогулку минут на десять. По возвращении пишет корреспонденцию и роман из современной жизни... Часов в пять идет обедать, определенного места не имеет, часов в девять вечера иногда отправляется к Дикгоф-Деренталям, откуда возвращается домой часов в двенадцать ночи.

И все это после бурной, полной приключений жизни недавнего прошлого!

Нет, Савинков уже не в центре политических событий, а где-то на их обочине. Жизнь идет мимо него. Буржуазные правители теперь уже неохотно принимают его у себя. Савинков слишком одиозная фигура: это может стоить им популярности. Не оправдались надежды Савинкова и на Муссолини. В ходе их встречи, проходившей в обстановке строгой секретности, Савинкову ничего не удалось добиться от велеречивого дуче, кроме уклончивых ответов и обмена любезностями... А он так рассчитывал на фашистов! «...Думал, что здесь будет поддержка бескорыстием. Я говорил себе, что положение создалось в Европе такое, что либо коммунизм, либо фашизм, посредине — болото. Муссолини никакой помощи мне не дал».

Видимо, именно здесь, в сложившейся к этому времени общей ситуации, и надо искать ключ к пониманию того, что в немалой степени способствовало его отрезвлению или, вернее, осознанию бесполезности дальнейшей борьбы с Советской властью.

* * *

В 1 час 15 минут ночи 29 августа 1924 года председательствующий огласил приговор Военной коллегии Верховного Суда СССР.

Суд признал Савинкова виновным:

— в организации контрреволюционных восстаний в 1918–1922 годах;

— в сношении с представителями Польши, Франции и Англии в целях организации вооруженных выступлений на территории РСФСР в 1918–1920 годах;

— в организации террористических актов против членов рабоче-крестьянского правительства в 1918–1921 годах;

— в руководстве военным шпионажем в пользу Польши и Франции с 1921 по 1923 год;

— в ведении письменной и устной антисоветской агитации и пропаганды в 1918–1923 годах;

— в организации банд для нападений на советские учреждения, кооперативы, поезда и т. д. в 1921–1922 годах, т. е. в преступлениях, предусмотренных статьями 58, ч. I, 59, 14–64, 66, ч. I, 70 и 76 УК РСФСР (ред. 1922 г.), и по совокупности преступлений приговорил к высшей мере наказания — расстрелу.

Одновременно суд, приняв во внимание чистосердечное раскаяние Савинкова, его полное отречение от целей и методов контрреволюционного и антисоветского движения, разоблачение им интервенционистов и его готовность искренней и честной работой загладить свои преступления перед трудящимися, постановил возбудить ходатайство перед Президиумом ЦИК СССР о смягчении приговора.

Уже упоминавшийся выше Георгий Гаврилович Кушнирюк так объясняет мотивы, которыми руководствовался суд при возбуждении ходатайства о смягчении наказания Савинкову.

«...Несомненно, что начиная с 1923 года Савинков стал отходить в сторону от активного руководства вооруженной борьбой с Советской властью.

Нам было совершенно ясно, что Борис Савинков, чьи предприятия против Советской республики постоянно и неизменно на протяжении шести лет разбивались и кончались неудачей, окончательно разуверился в возможности свержения Советской власти как извне, так и изнутри, как путем интервенции, так и с помощью «белых», «зеленых» и т. д.

И поэтому, когда Савинков заявил на суде, что он понял всю бесплодность борьбы с Советами, в этом пункте своих объяснений он, несомненно, искренен.

Поскольку Савинков признал полную бесполезность и никчемность дальнейшей борьбы, он, естественно, должен был прийти к выводу о необходимости признания Советской власти. Конечно,вопрос остается открытым — решил ли это сделать Савинков год назад в Париже, как он сам заявил на суде, или же только теперь, после своего ареста. Безусловно, в этом вопросе искренность Савинкова находится под очень большим сомнением.

Однако важнее, на мой взгляд, другое: Борис Савинков, один из самых непримиримых и активнейших наших врагов, открыто заявил, что вся его борьба была ошибкой и заблуждением, что он отказывается от дальнейшей борьбы и безоговорочно признает Советскую власть. Более того, он не только сам признал Советскую власть, но и призвал своих бывших союзников последовать его примеру...»

Ходатайство Военной коллегии Верховного Суда СССР было удовлетворено. Вот постановление Президиума ЦИК Союза ССР:

«Рассмотрев ходатайство Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР о смягчении меры наказания в отношении к осужденному к высшей мере наказания гр. Б. В. Савинкову и признавая, что после полного отказа Савинкова, констатированного судом, от какой бы то ни было борьбы с Советской властью и после его заявления о готовности честно служить трудовому народу под руководствам установленной Октябрьской революцией власти, применение высшей меры наказания не вызывается интересами охранения революционного правопорядка и, полагая, что мотивы мести не могут руководить правосознанием пролетарских масс, Президиум ЦИК Союза ССР постановляет:

удовлетворить ходатайство Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР и заменить осужденному Б. В. Савинкову высшую меру наказания лишением свободы сроком на десять (10) лет».

В тюрьме Савинков много занимается литературным трудом. Некоторые его письма к эмигрантам, в там числе родственникам и бывшим единомышленникам, а ныне ожесточенным критикам, интересны для нас как свидетельство дальнейшей эволюции взглядов Савинкова, как осуждение и разоблачение белой эмиграции.

«Дорогой друг Илюша (эсер Фундаминский — близкий друг Савинкова. — Н. П.). Пишу Вам «друг», хотя черт Вас знает, может быть, я в Ваших глазах и «Иуда» и «Азеф», предатель и проч.

...Я прибыл в Россию и (по заслугам) был судим советским Верховным Судом. Теперь я сижу в тюрьме и знаю о России, конечно, мало, но все-таки неизмеримо больше, чем знал, чем знаете вы. В России выросло новое поколение, в сущности, именно оно и сделало революцию... Оно не допустит возврата к старому строю в каком бы то ни было виде... Вот это надо запомнить и перестать мечтать о «спасении» России, да еще при помощи иностранцев... т. е. при помощи штыков и денег...»

Далее Савинков пишет о советской действительности:

«...Страна поднимается: поля засеваются, фабрики работают, кооперативы (огромная сеть) и лавки торгуют, и с каждым месяцем жизнь становится не труднее, а легче. Настал период созидания, и в этом созидании огромную роль играет РКП... Рабочий и крестьянин действительно стал свободным. Дорогой Илюша, ведь мы об этом мечтали в ПСР. Ведь для этого и боролись при царе...

...В тюрьме мне стало окончательно ясно, что я был прав на суде и что не изображать Виктора Гюго надо, а склониться перед народной волей, а если возможно, как-нибудь замолить свои грехи перед народом. Поверьте, песнь эмиграции спета и о ней уже речи не может быть...»

Свое письмо к Д. С. Пасманику (также один из друзей Савинкова. — Н. П.) Савинков заканчивает словами:

«...Я убежден, что не сегодня, так завтра все бескорыстные и честные эмигранты, и вы в том числе, поймут, что жизнь повелевает признать Советскую власть и работать совместно с нею. А не поймете, так останетесь доживать свои дни в изгнании, питаясь «Последними новостями» и ненавидя коммунистов прежде всего за свои, а не их ошибки».

Ту же мысль находим мы и в письме Савинкова к своей сестре Вере Викторовне Мягковой.

«...А правда... в том, что не большевики, а русский народ выбросил нас за границу, что мы боролись не против большевиков, а против народа... Когда-нибудь ты это поймешь, поймут даже Виктор и Соня (брат и сестра Савинкова. — Н. Я.), поймут даже эмигрантские «вожди»...»

* * *

7 мая 1925 года Савинков покончил жизнь самоубийством.

В официальном сообщении о его смерти говорилось:

«Самоубийство Б. В. Савинкова.

7 мая Борис Савинков покончил с собой самоубийством.

В этот день утром Савинков обратился к т. Дзержинскому с письмом относительно своего освобождения.

Получив от администрации тюрьмы предварительный ответ о малой вероятности пересмотра приговора Верховного Суда, Б. Савинков, воспользовавшись отсутствием оконной решетки в комнате, где он находился по возвращении с прогулки, выбросился из окна 5-го этажа во двор.

Вызванные врачи в присутствии помощника прокурора Республики констатировали моментальную смерть».

Что толкнуло Савинкова на этот шаг? Груз ли прошлого довлел над ним и мешал ему найти свое место в новой жизни, осознание ли своей бесполезности как для дела коммунизма, так и для борьбы с ним или, быть может, желание эффектно уйти со сцены — его последний театральный жест? Кто знает...

С тех пор прошло более 50 лет, однако дело Бориса Савинкова все еще не потеряло своей общественной значимости. В последнее время появилось несколько литературных произведений и кинофильмов, в которых изображается Савинков. Причина тому не только в необыкновенной судьбе этого незаурядного авантюриста, «артиста авантюры», как его называл Луначарский. Жизненный путь и эволюция Савинкова во многом типичны для части русской революционной интеллигенции мелкобуржуазного происхождения. Это, если хотите, частица истории русской революции и контрреволюции. Для молодого поколения дело Савинкова — еще одна, пока не всем известная, страница в истории борьбы нашего народа за победу и упрочение советского строя.

Полковник юстиции Н. СМИРНОВ Дело об убийстве бакинских комиссаров

В январе 1925 года на хуторе Ляпичево Нижневолжского края был задержан некто Ф. А. Фунтиков. Жил он здесь с 1922 года, вел небольшое, хорошо поставленное хозяйство. Среди окрестных крестьян выделялся разве только тем, что неплохо разбирался в машинах. Никто в тех местах, конечно, и подозревать не мог, что это был тот самый Фунтиков, видный член партии эсеров, который в июле 1918 года стал во главе контрреволюционного мятежа, инспирированного английскими оккупационными властями в Закаспийской области, был одним из организаторов и участников расстрела 9 ашхабадских и 26 бакинских комиссаров.

Фунтиков спокойно жил на своем хуторе, уверенный, что никто его здесь разыскивать не будет. Скрываясь от справедливого возмездия, он постарался хорошенько замести следы в тех краях, где совершал кровавые преступления. Приспешники его в Закаспии распространяли слух, что Фунтиков расстрелян в Ашхабаде еще в 1920 году.

17 апреля 1926 года в столице Азербайджана в здании театра им. Буниат Заде началось слушание дела Фунтикова. Подготовка к судебному процессу и сам процесс проходил в условиях широчайшей гласности. Судебные заседания проводились в зале, вмещавшем полторы тысячи человек, и, кроме того, на одной из площадей Баку были установлены мощные громкоговорители. Регулярно и полно освещали процесс центральные газеты «Правда», «Известия», а также «Заря Востока» и «Бакинский рабочий».

Дело рассматривалось под председательством члена Военной коллегии Верховного Суда СССР П. А. Камерона. Членами суда были старые большевики и активные участники революционной борьбы в Закавказье М. Б. Касумов и И. И. Анашкин. Государственное обвинение поддерживал помощник прокурора Верховного Суда СССР С. И. Кавтарадзе, защищали Фунтикова два адвоката — Кланк и Сарумов.

...Два красноармейца ввели Фунтикова в зал суда. Это был человек среднего роста, одетый в поношенную чуйку и сапоги, с густой бородой на слегка продолговатом лице. Опустив глаза, Фунтиков тяжелым шагом прошел через зал и занял место на скамье подсудимых. Внешне держался спокойно. Только глубоко запрятанные под нависшими бровями глаза смотрели настороженно.

Это был уже не тот Фунтиков, с залихватски закрученными усами, наглым взглядом острых колючих глаз, каким его знали в Ашхабаде, когда он был главой закаспийского контрреволюционного мятежного правительства.

На вопросы членов суда Фунтиков отвечал не спеша, лаконично.

Хотя и с некоторыми оговорками, он признал себя виновным в организации контрреволюционного восстания и захвате власти в Закаспийской области, в связях с английским командованием и в расстреле 9 ашхабадских комиссаров.

Вместе с тем Фунтиков всячески пытался отрицать свою причастность к расстрелу бакинских комиссаров.

«В заседании закаспийского правительства, состоявшемся по этому поводу, участия не принимал, на расстреле не присутствовал», — заявил он, видимо, в надежде на то, что доказательства, уличающие его, не будут найдены.

Суд самым тщательным образом исследовал доказательства, обосновывающие предъявленные Фунтикову обвинения, уделил большое внимание выяснению обстоятельств, приведших к временному падению Советской власти в Баку и аресту бакинских комиссаров «правительством» Диктатуры Центрокаспия и Временного исполнительного комитета, выяснению предательской роли эсеров, меньшевиков и дашнаков в трагической судьбе бакинских комиссаров, связям правых партий с английским командованием.

Суд допросил активных участников революционных событий Л. Гогоберидзе, Л. Мирзояна и других, сына Степана Шаумяна — Сурена, находившегося с отцам до последнего момента, когда Степана Шаумяна и других комиссаров вывели из тюрьмы на казнь. Суд внимательно изучил свидетельские показания Анастаса Ивановича Микояна, данные им на предварительном следствии. К делу были приобщены также документы, собранные активным участником революционного движения в Туркестане А. Мелькумовым и помещенные в его книге «Материалы революционного движения в Туркмении. 1904–1919 гг.», документы, опубликованные в книге эсера В. Чайкина «К истории Российской революции. Выпуск I. Казнь 26 бакинских комиссаров», мемуары английского генерала Денстервиля. Детально исследовались также показания ранее осужденных за участие в убийстве бакинских комиссаров.

Летом 1918 года молодая Советская республика оказалась в кольце фронтов. Рабочие и крестьяне в смертельной схватке с контрреволюцией и иностранной военной интервенцией отстаивали свободу и независимость первого в мире пролетарского государства. Ожесточенная классовая борьба развернулась в Закавказье и Закаспийской области.

15 ноября 1917 года власть в Баку без вооруженной борьбы перешла в руки Совета рабочих и солдатских депутатов. По решению общегородской конференции большевиков 25 апреля 1918 года был образован Бакинский Совет Народных Комиссаров. Это было первое Советское правительство в Закавказье. В Совнарком вошли большевики и несколько левых эсеров.

Председателем Совета Народных Комиссаров и комиссаром по внешним делам был утвержден Чрезвычайный комиссар правительства РСФСР по делам Кавказа, член ЦК РКП (б) С. Г. Шаумян, народными комиссарами стали П. А. Джапаридзе, И. Т. Фиолетов, Г. Н. Корганов, М. А. Азизбеков, М. Г. Везиров, Я. Д. Зевин и другие. За плечами каждого из них были долгие годы революционной деятельности.

В ту пору Советская власть существовала только в Баку и в некоторых уездах Бакинской губернии. Остальные районы находились в руках контрреволюционного Закавказского комиссариата.

В середине июня 1918 года германо-турецкие интервенты вторглись на территорию нынешнего Азербайджана и начали наступление на Баку. К ним присоединились отряды мусаватистов и грузинских меньшевиков. К концу июля они вплотную подошли к Баку. С севера на город двинулись банды дагестанских контрреволюционеров.

Положение советских войск осложнилось еще и тем, что в самый напряженный момент самовольно покинул боевые позиции и ушел в Дагестан отряд Бичерахова. Об этом отряде надо сказать особо. Он входил в русский экспедиционный корпус на территории Персии, принимал участие в боях против турецких войск, получал жалованье от англичан. Бичерахов неоднократно обращался к Бакинскому Совнаркому с просьбой разрешить его отряду эвакуироваться из Персии в Баку. Он заявлял, что готов сражаться против турецко-немецких войск. Были основания опасаться, не английский ли агент Бичерахов. Но в то же время участие хорошо вооруженного отряда в боях с турецко-немецкими войсками могло существенным образом укрепить оборону Баку. После долгих колебаний, раздумий, переговоров было решено все же принять отряд.

Из опубликованных в 1925 году на русском языке мемуаров генерала Денстервиля, командовавшего английскими войсками в Персии, стало ясно, что связанный с английским командованием Бичерахов только и ждал удобного момента, чтобы нанести неожиданный удар в спину войскам, обороняющим город.

«Мы пришли к полному соглашению, — писал Денстервиль, — относительно планов наших дальнейших совместных действий, на которые я возлагаю большие надежды и о которых я здесь умолчу. Он (Бичерахов. — Н. С.) вызывал большое изумление и ужас среди местных русских, присоединившись к большевикам, но я уверен, что он поступил совершенно правильно: это был единственный путь на Кавказ, а раз он только там утвердится, то дело будет в шляпе... Я верю ему искренне... он в данный момент является нашей единственной надеждой... Все выработанные им планы... совершенно совпадают с нашими интересами».

Оказавшись в кольце вражеских войск, население Баку голодало, люди месяцами не получали хлеба, им выдавали лишь немного орехов. Контрреволюционные правые партии, не находя поддержки среди трудового народа, стремились любыми путями удержать власть в городе. Используя тяжелое положение осажденного Баку, они развернули широкую пропаганду за приглашение английских войск.

Вот еще одна выдержка из мемуаров английского генерала Денстервиля;

«Связь с Баку у меня была налажена при посредстве почти ежедневных курьеров, и наши друзья, социал-революционеры, казалось, были в состоянии... свергнуть большевиков, установить новую форму правления в Баку и пригласить на помощь англичан... Я неоднократно вел переговоры с представителями партии с.-р., программа которых гораздо больше соответствует нашим целям... Они хотят нашей помощи, особенно финансовой. Я поддерживаю дружественные отношения с с.-р., и они знают, что смогут во многом рассчитывать на нас, если захватят власть в свои руки».

На состоявшемся 25 июля расширенном заседании Бакинского Совета, несмотря на активное противодействие большевиков, было принято решение пригласить в Баку английские войска. За резолюцию объединенного блока меньшевиков, дашнаков и правых эсеров голосовало 258 человек, а за резолюцию, предложенную Шаумяном, — 236. На результатах голосования сказалось то обстоятельство, что более четверти членов фракции большевиков находилось на фронте.

К 30 июля положение на фронте резко ухудшилось. Дашнакское командование армянских национальных частей, которые составляли большинство личного состава советских войск, приняло решение выкинуть белый флаг. Стало ясно, что Баку не удастся удержать.

В 11 часов 31 июля было созвано экстренное заседание Совнаркома, на котором народные комиссары сложили полномочия, Они объявили, что эвакуируются в Астрахань, с тем чтобы собрать силы, вернуться в Баку и освободить его от контрреволюционеров и войск интервентов.

В тот же день правые партии на совместном заседании образовали контрреволюционное «правительство» — Диктатуру Центрокаспия и Временный исполнительный комитет. Большевистские газеты «Известия» и «Бакинский рабочий» были закрыты.

«Едва только повое правительство успело взять бразды правления в свои руки, — писал в своих мемуарах генерал Денстервиль, — как, согласно выработанному уже плану, послало к нам гонцов с просьбой о помощи».

4 августа в Баку прибыл отряд английских войск во главе с полковником Стоксом. 8 августа новая власти устроила представителям английского командования официальный прием, на котором присутствовал и выступил с речью будущий палач бакинских комиссаров капитан Реджинальд Тиг-Джонс.

В бюллетене Диктатуры Центрокаспия и Временного исполнительного комитета от 11 сентября 1918 года писалось: «Хотя и медленно, но безостановочно усиливаются здесь наши союзники англичане, интересы которых ни в чем не расходятся с нашими интересами и которые превосходно учли настоящую конъюнктуру и соединили свои силы с нашими...»

Состоявшаяся 10 августа бакинская большевистская партийная конференция постановила: революционным силам уйти из Баку и забрать с собой оружие. Но попытка эта не увенчалась успехом. Военные корабли Диктатуры Центрокаспия обстреляли пароходы с большевиками у острова Жилого и вынудили их возвратиться в Баку. 15 августа по распоряжению контрреволюционного правительства народные комиссары и работники аппарата Совнаркома были арестованы.

В тот же день был разоружен отряд Петрова, присланный правительством РСФСР в помощь пролетариату Баку и до последней возможности оборонявший город. Разоруженных красноармейцев отправили в Астрахань, а самого Петрова присоединили к арестованным.

Народных комиссаров, содержавшихся в Баиловской тюрьме, передали в распоряжение Чрезвычайной комиссии, которую возглавляли работники Диктатуры Центрокаспия Васин и Далин. Расследование поручили Жукову — бывшему царскому чиновнику. На первом же допросе Степан Шаумян от имени всех арестованных заявил Жукову:

«С такими проходимцами и старыми царскими чиновниками, каким являетесь вы, я имел возможность беседовать до Февральской революции, а сейчас разговаривать с вами не желаю. Задуманное вами следствие и суд считаю комедией, в которой я и мои товарищи участвовать не будут».

В правых бакинских газетах начинается кампания клеветы против большевиков. Но усилия эти оказались тщетными. Передовые рабочие на митингах и собраниях требовали освободить комиссаров. 28 августа в Бакинский Совет третьего созыва были избраны содержавшиеся в тюрьме большевики Шаумян, Джапаридзе, Зевин, Фиолетов, Азизбеков, Басин, Корганов, Малыгин, С. Богданов.

На первом заседании вновь избранного Бакинского Совета 5 сентября большевистская фракция потребовала освобождения комиссаров, избранных бакинским пролетариатом в Совет. Но это требование большинством голосов правых было отвергнуто. 11 сентября было опубликовано постановление Чрезвычайной комиссии о предании народных комиссаров военно-полевому суду.

Контрреволюционное правительство в Баку, не смея самочинно расправиться с арестованными комиссарами, среди которых были вновь избранные депутаты Бакинского Совета, решило действовать окольными путями. Турецко-немецкие войска продолжали осаждать Баку. Было ясно, что город будет сдан, и, пользуясь этим, Диктатура Центрокаспия всячески стремилась «забыть» арестованных в тюрьме.

13 сентября английские войска, на помощь которых так уповала контрреволюция, позорно бежали из Баку. На другой день за ними последовало правительство Диктатуры Центрокаспия. Арестованные оставались в тюрьме.

Депутату Бакинского Совета Анастасу Ивановичу Микояну удалось получить у члена Диктатуры Центрокаспия Велунца разрешение об освобождении и эвакуации арестованных из Баку. В сложившейся обстановке Велунц мог не опасаться, что арестованные комиссары ускользнут из их рук — практически они могли уйти морем только в те порты, которые находились под контролем либо англичан, либо белогвардейцев.

Ночью 14 сентября, когда турецко-немецкие войска вплотную подошли к Баку и окраинные улицы простреливались ружейно-пулеметным огнем, комиссары были выведены из тюрьмы. На рассвете 15 сентября на пароходе «Туркмен» они покинули Баку.

Вместе с ними погрузилась небольшая группа бойцов из советского отряда Татевоса Амирова. Вначале был взят курс на Астрахань. Но дашнакские и английские офицеры, находившиеся на пароходе, принудили капитана изменить курс и идти в Красноводск.

Вечером 16 сентября «Туркмен» прибыл на Красноводский рейд... Что ожидало бакинских комиссаров на туркестанской земле? Во всяком случае, они, видимо, не допускали мысли, что правительство эсеров учинит над ними кровавую расправу.

Еще в середине июля в Закаспийской области при прямом содействии командования английских войск был организован контрреволюционный мятеж. Власть перешла в руки закаспийского «правительства», возглавляемого Фунтиковым.

Правые эсеры не могли не понимать шаткости своего положения. Они пришли к власти путем провокаций, лжи и обмана рабочих масс. В клевете на большевистскую партию особенно, преуспевал Фунтиков — видный член партии эсеров, демагог, умевший привлечь на свою сторону часть рабочих, не разбиравшихся в политической обстановке.

Мятежники начали жестоко расправляться с большевиками. В Мерве 22 июля был расстрелян П. Г. Полторацкий — нарком труда Туркестанской республики. Два дня спустя в семи верстах от Ашхабада по приговору эсеровского «правительства» были расстреляны девять комиссаров Закаспийской области.

19 августа 1918 года уполномоченным британского правительства генерал-майором Маллесоном и уполномоченным закаспийского «правительства» Доховым было подписано соглашение об оккупации английскими войсками Закаспийской области. Английским интервентам уступили Красноводский порт, Каспийский флот и Среднеазиатскую железную дорогу. В договоре прямо указывалось, что военная и финансовая помощь закаспийскому «правительству» гарантируется до тех пор, пока оно стоит у власти и активно борется с большевиками.

Английский империализм в данном случае преследовал двоякую цель: задушить с помощью правых партий большевизм в Туркестане и захватить богатые сырьем районы. Эсеры же видели в этом соглашении средство удержаться у власти.

Штаб английских войск во главе с генералом Маллесоном разместился в Ашхабаде. Закаспийская область фактически была оккупирована англичанами. Командование английских войск вмешивалось во все дела правых эсеров. Одним из актов этого вмешательства была организация убийства двадцати шести бакинских комиссаров.

Представители Англии, произносившие на всех митингах речи о культуре и демократии, уготовили комиссарам жесточайшую казнь без суда и следствия. Это была настоящая, ничем не прикрытая классовая расправа с большевиками, которые мешали английским интервентам хозяйничать в Средней Азии и Закавказье.

Утром 17 сентября «Туркмену» было приказано следовать к нефтеналивной пристани Уфра, куда были стянуты войска. Тут же находились английские офицеры и среди них начальник английского гарнизона в Красноводске полковник Баттин. На берегу стоял английский бронепоезд с наведенными на пристань пушками, а невдалеке расположились солдаты батальона английского Хемпширского полка с артиллерией.

Встречавшие пароход отлично знали, кто находится на нем, однако не решились начать аресты прямо на пароходе. Комиссаров задерживали, когда, сойдя с парохода вместе с другими пассажирами, они отходили от берега.

Всего арестовали тридцать семь человек. Внимание белогвардейцев привлек листок бумаги, обнаруженный у Корганова. Это был список товарищей, сидевших в бакинской тюрьме, по которому Корганов как выборный староста арестованных делил продукты, присылаемые с воли. В общем списке арестованных против двадцати пяти фамилий были поставлены крестики. Двадцать шестой крестик — против фамилии командира отряда Татевоса Амирова — появился позже. Этот список в дальнейшем сыграл роковую роль. К остальным арестованным палачи в спешке не проявили особого интереса.

Белогвардейские власти немедленно сообщили об аресте бакинских комиссаров Фунтикову и генералу Маллесону. Фунтиков дал указание задержать арестованных в Красноводске.

В статье «Двадцать шесть бакинских комиссаров», опубликованной в журнале «Фортнайтли ревью» в 1933 году, то есть через 15 лет после описываемых событий, генерал Маллесон откровенно признавался:

«Рано утром беспроволочный телеграф Красноводска известил нас об их прибытии. Это была новость первостепенной важности. Группа крупнейших агитаторов России внезапно очутилась на нашем берегу, и было очень возможно, что страна с непостоянным, колеблющимся населением снова очутится на стороне большевиков. Что бы случилось тогда с нашим планом? Какова была бы судьба наших войск? Они обладали, — писал генерал, — страшным оружием — силой агитаторского таланта, благодаря которому массы переходили на их сторону и возникали новые большевистские восстания».

Утром, в день ареста комиссаров, в английскую миссию явились представители закаспийского «правительства», которые, по словам Маллесона, согласились с ним, что «присутствие этих людей в Закаспии нежелательно...», а также с тем, что «большевики безопасны только мертвые».

Председатель Красноводского «правительственного» распорядительного комитета эсер Кун в телеграмме Бичерахову, в то время командовавшему войсками Диктатуры Центрокаспия, требовал предать комиссаров и Татевоса Амирова военно-полевому суду. Бичерахов от имени Диктатуры Центрокаспия поддержал это требование.

Никакого судебного разбирательства, конечно, не было и быть не могло. Все решалось английской военной миссией и контрреволюционным эсеровским «правительством».

Бакинские комиссары находились в полной изоляции, не знали и не могли знать, что творилось во вражеском лагере. Последние три дня жизни, которые были отпущены им волей английских оккупантов, прошли в невероятно тяжелых условиях.

Сразу же после ареста Степан Шаумян составил на имя Диктатуры Центрокаспия радиограмму, в которой просил разъяснить местным властям, что они из Баку выехали по распоряжению Диктатуры, требовал, чтобы их вывезли если не в Астрахань, то в Петровск. Эта радиограмма не была отправлена по назначению.

По личному распоряжению Фунтикова был сформирован экстренный поезд. На него погрузили водку и продукты. 19 сентября Тиг-Джонс, Фунтиков и сопровождавшие их лица прибыли в Красноводск. Красноводский «правительственный» распорядительный комитет и английское командование устроили секретное совещание, на котором были обговорены все детали казни бакинских комиссаров.

Приближалась трагическая развязка. Измученные жарой, жаждой и голодом узники лежали на полу, на нарах. В первом часу ночи 20 сентября открылись двери и появились заметно подвыпившие палачи: Курылев, Кун, Алания, Седых, Седов, Худоложкин, Егоров, Яковлев.

Колодко — помощник начальника Красноводской милиции Алания — стал выкрикивать фамилии. Были названы именно те лица, которые значились в списке, изъятом при обыске у Корганова, а также Татевос Амиров.

Молча, спокойно, один за другим вышли из камеры комиссары. Словно зная, что уходит навсегда, простился с двумя несовершеннолетними сыновьями Степан Шаумян. Фиолетов, проходя мимо женской камеры, крикнул своей жене: «Не беспокойся, Оля, я сумею умереть спокойно!»

Их посадили в вагон экстренного поезда, который направился в сторону Ашхабада. Шел он с потушенными сигнальными огнями, без кондукторской бригады. Палачам свидетели были не нужны.

Когда поезд подходил к глухому перегону на 207-й версте между станциями Перевал и Ахча-Куйма, в Ашхабаде набирался и печатался номер газеты «Голос Средней Азии» от 20 сентября 1918 года, в котором была помещена беспримерная по своей наглости и лакейской угодливости статья, где говорилось, между прочим, следующее:

«Судьба нам снова улыбнулась. К нам в руки попали бывшие вершители судеб Баку... Среди них находится один из самых знаменитых героев Шаумян, которого давно окрестили кавказским Лениным, и Петров — кандидат в Вацетисы. Они сеяли ядовитые семена недоверия к нашим союзникам — англичанам, благородно отозвавшимся на зов бакинцев о спасении. Они все твердили, что рядом с английскими империалистами сражаться честным революционерам позор... Они в наших руках... Мы живем в эпоху варварства. Так будем пользоваться его законами. Мы не остановимся даже перед причинением ужасных мук, до голодной смерти и четвертования включительно».

На рассвете 20 сентября поезд остановился на 207-й версте между телеграфными столбами № 118 и № 119. Вокруг простирались серовато-блеклые песчаные холмы. Никаких признаков жизни. Редкие кусты саксаула делали местность еще более унылой и однообразной.

Вагон с арестованными сразу же был окружен вооруженными людьми. Из вагона вывели первую группу обреченных. Они еще не знали, куда их ведут, некоторые взяли с собой вещи. Отвели их от линии железной дороги метров на 60–70 и у ребра песчаного перевала расстреляли. Затем вывели вторую группу. Эти уже вышли без вещей, они знали, что их ждет. Умерли все достойно.

На этом месте 20 сентября 1918 года по указанию английских интервентов были расстреляны 26 бакинских комиссаров

Комиссары погибли в расцвете сил, совсем еще молодыми. Шаумяну не было сорока лет, Мешади Азизбекову — сорок два, Петрову исполнилось двадцать четыре, Везирову — тридцать два года. Среди погибших были представители восьми национальностей.

Впоследствии, в 1920 году, группа рабочих во главе с председателем Казанджикского комитета партии Кузнецовым произвела раскопку четырех могил, в которых покоились останки двадцати шести комиссаров. Им открылась страшная картина. Черепа многих трупов были размозжены, головы отделены от туловищ и лежали в ногах. Все это свидетельствовало о том, что комиссаров не только расстреливали, но и рубили шашками, отрубали им головы.

Так, по указке английского командования, по злодейскому плану, разработанному эсеровскими наймитами совместно с их хозяевами, от рук палачей погибли лучшие сыны азербайджанского пролетариата.

О расстреле двадцати шести комиссаров нигде не было объявлено. Английские оккупанты приняли меры, чтобы сохранить в тайне кровавую расправу. С этой целью широко распространялся слух о том, что комиссаров вывезли в Индию.

31 декабря 1918 года английскими войсками в Ашхабаде был разогнан митинг, на котором рабочие резко выступали против политики правых эсеров и требовали прекратить братоубийственную войну, удалить английские войска с территории Закаспия, восстановить Советскую власть. На другой день все повторилось.

2 января «правительство» Фунтикова сложило свои полномочия. Был создан так называемый «Комитет общественного спасения», находившийся опять же под влиянием англичан. Но Фунтикова в состав комитета не включили.

15 января 1919 года небезызвестный Алания, в то время уже начальник ашхабадской милиции, «на основании распоряжения английского командования» постановил заключить в арестный дом Фунтикова Ф. А., Лиотровича И. А., Седых И. И., Анисимова Н. А., Белокона Ф. С., Гладырева А. С., Худоложкина М. И., Филатова Н. А. и Баклеева Н. И., зачислив их «содержанием за английским командованием».

Так что Фунтиков был арестован вместе с теми лицами, которые непосредственно участвовали в расстреле бакинских комиссаров.

Англичане спешили воспользоваться своим безраздельным господством в Закаспийской области, чтобы избавиться от свидетелей и соучастников их кровавых злодеяний, в том числе и от Фунтикова. Но не успели этого сделать.

Убедительные доказательства виновности Фунтикова в гибели 26 бакинских комиссаров были собраны В. Л. Чайкиным в феврале — марте 1919 года в Закаспийской области. В. А. Чайкин был видным юристом, членом центрального комитета партии эсеров и членом Всероссийского Учредительного собрания, избранным по спискам эсеров от Туркестана. Будучи не согласен с тактикой своей партии, осуждая вооруженную борьбу эсеров против Советской власти, Чайкин вышел из центрального комитета этой партии. Более месяца он находился в Закаспийской области, где старался установить фактические обстоятельства расправы над бакинскими комиссарами и выяснить, принимал ли кто-либо из членов его партии, входивших в закаспийское «правительство», участие в этом убийстве.

Чайкин довел до сведения мировой общественности факт зверской расправы английских империалистов и их прислужников, правых эсеров, над бакинскими революционерами. Он направил письмо в Лондон на имя спикера палаты общин, в котором сообщал об участии капитана Тиг-Джонса в организации убийства бакинских комиссаров. Чайкин требовал незамедлительно принять меры к расследованию этого преступления. Его действия встречали всяческую поддержку со стороны большевиков.

Фактические обстоятельства расправы над бакинскими комиссарами, роль в этой кровавой акции правых эсеров, установленные Чайкиным в ходе его расследования, имели существенное значение в разоблачении Фунтикова.

Получив разрешение на свидание с Фунтиковым и Седых — непосредственным участником убийства бакинских комиссаров. Чайкин дважды, 1 и 2 марта 1919 года, встречался с ними в Ашхабадской тюрьме. В первое посещение Фунтиков и Седых ничего не говорили Чайкину об обстоятельствах казни комиссаров. 2 марта Седых сказал ему, что он и Фунтиков «в курсе всего».

В течение часа, изредка прерываемый замечаниями Седых, Фунтиков рассказывал об обстоятельствах убийства комиссаров. Затем он записал свои показания и передал их Чайкину.

Фунтиков указал, что расстрел бакинских комиссаров произведен по предварительному соглашению между главой английской миссии в Ашхабаде Тиг-Джонсом и членами закаспийского «правительства». Причем он, Фунтиков, «об этом предстоящем деле был осведомлен, но не считал возможным помешать этому... Этот предварительно решенный расстрел по настоянию английской миссии должен был быть объяснен для населения официальным документом миссии о сдаче комиссаров англичанам в Мешеде...». Представитель английской миссии в Ашхабаде Тит-Джонс говорил Фунтикову лично еще до расстрела комиссаров о необходимости расправы с ними, а когда это совершилось, выражал удовлетворение, что расстрел осуществлен «в соответствии с видами английской миссии».

Седых своей подписью подтвердил правильность объяснений Фунтикова.

Удовлетворение расстрелом бакинских комиссаров Тиг-Джонс высказывал и министру иностранных дел закаспийского «правительства» Зимину, о чем последний сообщил в собственноручно написанных объяснениях Чайкину.

В 1966 году сын покойного генерала Маллесона обратился к А. И. Микояну с письмом, в котором пытался доказать непричастность отца к убийству бакинских комиссаров. Каких-либо объективных материалов в подтверждение этого он, разумеется, не представил, а сослался лишь на то, что слышал об обстоятельствах гибели двадцати шести комиссаров от отца. Не успокоившись на этом, сын Маллесона направил письмо аналогичного содержания в журнал «Советский Союз». Но он почему-то не обратил внимания на приведенные выше высказывания генерала Маллесона или понадеялся, что статьи его отца никому в нашей стране не известны.

Вряд ли был заинтересован в разоблачении английских оккупантов некий Эллис, который был офицером миссии Маллесона в 1918 году в Ашхабаде.

В его книге «Закаспийский эпизод» рассказывается, что утром 18 сентября 1918 года представитель ашхабадского правительства Дохов сообщил Маллесону о телеграмме, полученной из Ашхабада, которой эсеровское правительство извещало об аресте бакинских комиссаров во главе с Шаумяном и запрашивало Маллесона, какие меры принять в отношении арестованных. «Генерал Маллесон ответил, — указывает Эллис, — что он считает, что ни при каких обстоятельствах комиссарам не должно быть позволено совершить переезд по железной дороге до Ашхабада». Генерал предоставил эсеровскому правительству «решить, какие именно меры предложить для предотвращения этого».

После такого недвусмысленного ответа судьба комиссаров была предрешена.

Свидетельства Эллиса приобретают тем большую ценность, что они принадлежат очевидцу и имеют своей целью представить роль миссии Маллесона в наиболее благоприятном свете.

Примечателен и такой факт, отмеченный в книге Эллиса.

Утром 18 сентября Маллесон сообщил своему начальнику в Симлу (штаб-квартиру вице-короля Индии) об аресте бакинских комиссаров и о принятых мерах.

Из этого следует, что в английских архивах, переданных в 1947 году Индии, могли быть документы, освещающие подлинный ход событий. В описи Национального архива Индии значатся соответствующие папки документов, однако в самом архиве этих папок не оказалось. Вряд ли имелась необходимость изымать или уничтожать архивные документы накануне предоставления Индии независимости, если роль миссии Маллесона была такой невинной, как пытаются утверждать некоторые его защитники.

Вдохновители и организаторы расправы над бакинскими комиссарами — представители английских оккупационных войск в Закаспии — ушли от справедливого возмездия. Но непосредственных исполнителей этой кровавой акции (правда, только части их) не минул карающий меч пролетарской революции.

В 1920 году Революционный военный трибунал в Баку приговорил к расстрелу Алания — бывшего начальника красноводской, а затем ашхабадской милиции и непосредственного участника расстрела бакинских комиссаров.

В апреле 1921 года выездной сессией Революционного военного трибунала Туркестанского фронта рассматривалось дело Яковлева, Германа, Седова, Баклеева, Долгова, Юсупова и других участников расстрела.

Самостоятельное дело по обвинению судовой команды и командира парохода «Туркмен» Полита в предательском изменении курса, в результате чего комиссары попали в руки английских оккупантов и белогвардейского закаспийского «правительства», рассматривалось Верховным судом Азербайджанской ССР.

Все виновные получили по заслугам.

Мемориальный ансамбль «26 Бакинских комиссаров» в г. Баку. Внизу – фрагмент мемориала

...Военная коллегия Верховного Суда СССР, признав Фунтикова виновным в организации контрреволюционного восстания и захвате власти в Закаспийской области, в преступной связи с английским командованием, с целью склонения его к вооруженному вмешательству в дела Республики Советов, и в организации и осуществлении террористических актов, жертвой которых стали девять ашхабадских и двадцать шесть бакинских комиссаров, то есть в совершении преступлений, предусмотренных статьями 58, ч. 1,59 и 64 УК РСФСР (1922 г.), 27 апреля 1926 года приговорила Фунтикова Ф. А. к высшей мере наказания — расстрелу.

Президиум ЦИК Союза ССР ходатайство Фунтикова о его помиловании оставил без удовлетворения.

5 мая 1926 года приговор был приведен в исполнение.

* * *

Советский народ свято чтит память героев-революционеров. В столице Азербайджана на Площади 26 бакинских комиссаров воздвигнут величественный мемориал. Неугасимым пламенем горит здесь Вечный огонь — символ верности делу, за которое отдали жизнь бакинские комиссары, — делу революции.

Вениамин ШАЛАГИНОВ Крах атамана Анненкова

Процесс по делу атамана Анненкова начался 12 июля 1927 года в Семипалатинске. Надежно охраняемый арестантский вагон, в котором его везли на суд, двигался сначала Транссибирской магистралью, потом югом Сибири и, наконец, Казахстаном и всюду вызывал необычайное возбуждение. Толпы людей, собиравшихся на станциях, слали проклятия в адрес атамана. Газета «Советская Сибирь» свидетельствует, что, начиная с Барнаула, везде находились свидетели его зверств. На станции Алейской толпа требовала беспощадного наказания. В Поспелихе поезд был встречен криками: «Где Анненков? Дайте его нам!»

Чем же навлек на себя этот белоказачий генерал испепеляющий гнев трудящихся? Чем он выделялся среди себе подобных?

Лютой ненавистью к Советской власти, чудовищными расправами над детьми, стариками, женщинами, жестокостью, для которой еще не придумано соответствующее слово. В 1920 году, гонимый красными войсками, Анненков оставлял Россию опустошителем, разорителем, убийцей. Военком одного из преследовавших его полков Красной Армии Василий Довбня писал в воспоминаниях:

«При позорном своем бегстве в Китай Анненков оставил за собой широкий и длинный кровавый след. На протяжении более двухсот верст, от села Глинского по берегам озер Ала-Куля и Джаланаш-Куля вплоть до Джунгарских ворот (последний перевал на пути в Китай), дорога была усеяна трупами... Около озера Джаланаш-Куль летают тысячи громадных грифов, прилетевших из соседней пустыни Гоби заканчивать кровавый мир «восстановителя мира и порядка»...

Зловещая память, оставленная атаманом и его ордой, взывала теперь, в канун процесса, к суровому возмездию.

* * *

Вместе с Анненковым перед судом Военной коллегии предстал также и начальник его штаба Денисов.

В обвинительном заключении говорилось:

«...Анненков Борис Владимирович, 37 лет, бывший генерал-майор, происходящий из потомственных дворян Новгородской губернии, бывший командующий отдельной Семиреченской армией, холост, беспартийный, окончивший Одесский кадетский корпус в 1906 году и Московское Александровское училище в 1908 году;

Денисов Николай Александрович, 36 лет, бывший генерал-майор, происходящий из мещан Кинешемского уезда, Клеванцовской волости, Иваново-Вознесенской губернии, бывший начальник штаба отдельной Семиреченской армии, холост, беспартийный, окончивший Петербургское Владимирское училище и ускоренные курсы академииГенштаба,

обвиняются:

первый, Анненков, в том, что с момента Октябрьской революции, находясь во главе организованных им вооруженных отрядов, систематически с 1917 по 1920 год вел вооруженную борьбу с Советской властью в целях свержения ее, то есть в преступлении, предусмотренном статьей 2 Положения о государственных преступлениях».

И далее:

«...в том, что с момента Октябрьской революции, находясь во главе организованных им вооруженных отрядов, в тех же целях систематически, на всем протяжении своего похода, совершал массовое физическое уничтожение представителей Советской власти, деятелей рабоче-крестьянских организаций, отдельных граждан и вооруженной силой своего отряда подавлял восстания рабочих и крестьян, то есть в преступлении, предусмотренном статьей 8 Положения о государственных преступлениях;

второй, Денисов, в том, что, находясь во время гражданской войны на начальствующих должностях в белых армиях и отрядах и будучи начальником штаба отдельной Семиреченской армии и карательных отрядов Анненкова, систематически...»

И — те же обвинения, те же статьи.

* * *

Анненков родился в большом барском доме на Киевщине, в семье отставного полковника из дворян-помещиков. Праздность, кастовый дух военщины окружали его с первых дней жизни. В восемь лет он надел вожделенную военную форму (пока еще кадетского корпуса) и уже никогда не снимал ее. После кадетского корпуса — Александровское военное училище в Москве, чин хорунжего и казачья сотня в Туркестане, война 1914 года, чин есаула и та же сотня в районе Пинских болот. «Георгий». Георгиевское оружие.

Номер издававшихся в Петербурге «Биржевых ведомостей» со словом «революция» через всю полосу озадачил Анненкова. Николай II отрекся от престола. Рухнуло то, чему Анненков присягал и молился. Даже приход к власти Временного правительства, далекого от подлинных революционных преобразований, был для него трагедией.

Что делать?

О том, куда ступал дальше конь атамана, можно судить по запискам «Колчаковщины» — четырнадцати листам машинописного текста, приобщенного к делу в отдельном пакете. Автор записок — Анненков, хотя и написаны они от третьего лица.

После февраля отряд его несет полицейско-комендантскую службу в Осиповичах, Барановичах, Слуцке. С победой Октября большевистское командование предписывает отряду разоружиться и убыть в Омск для расформирования. Анненков следует к месту назначения, но оружия не сдает. Омск — ультиматум: доложить о причинах неисполнения приказа, разоружиться немедленно, полно, безоговорочно. И на отказ Анненкова следовать этому требованию — решение Совказдепа (Совета казачьих депутатов): объявить отряд вне закона со всеми вытекающими из этого последствиями. Анненков уходит в подполье.

Пользуясь отсутствием у Советов достаточных военных сил, он располагается в землянках под Омском и вступает в контакты с белогвардейской организацией «Тринадцать». Но уже вскоре кажущаяся сплоченность отряда оборачивается междоусобицей, недовольством, развалом. Казакам чужда окопная жизнь вблизи родных гнезд. Они тайно, а потом и открыто разбредаются по дорогам, вступают в красные полки. Чтобы поднять у подчиненных «боевой дух», Анненков ночью с горсткой оставшихся в отряде молодчиков предпринимает налет на войсковой казачий собор в Омске и, завладев так называемым «знаменем Ермака», уходит в Прииртышские степи.

Расчет атамана в какой-то мере оправдывается. Анненкова поддерживает кулацко-атаманская верхушка Прииртышья. Отряд пополняется, развертывается, а к началу мятежа белочехов в нем уже насчитывается 200 сабель.

Наконец отряд получает «настоящее дело»: боевые действия в составе колчаковских войск на Верхне-Уральском фронте, усмирение чернодольских и славгородских крестьян в Сибири, царствование — в полном смысле этого слова — на землях Семи рек в Казахстане... Отряд становится полком, дивизией, армией.

* * *

На четвертый день процесса суд исследовал вопрос о связи белогвардейского движения с иностранными интервентами и, конечно же, о военной и другой помощи ему со стороны Антанты.

Говоря о вкладе в интервенцию тогдашнего английского правительства, Анненков корил Колчака за посрамление «русского престижа», пытался создать впечатление, будто сам он вовсе не принимал помощи от интервентов.

Председательствующий спросил в этой связи, приходилось ли подсудимому принимать у себя представителей Антанты?

— Нет конечно, — ответил тот. — Я не мог терпеть их и потому не подпускал близко к отряду.

Член Военной коллегии Миничев показал подсудимому превосходно выполненный групповой снимок офицеров при регалиях и шпагах.

— Взгляните, подсудимый... Вот этот усатый, в центре. Не кажется ли вам, что это француз?

Анненков насупился:

— Я должен сказать да.

— Уполномоченный Жанена, не так ли?

— Да, Дюше, Дюкю, что-то в этом роде.

— Где сделан этот снимок?

— Здесь, в Семипалатинске.

Генерал Дюкю от генерала Жанена — это дотошная многодневная инспекция. Гость из Омска выстукивал и выслушивал военный организм, штабы и подразделения 2-го степного отдельного стрелкового корпуса, в состав которого по тогдашней схеме подчинения входили анненковские части. Позже схема подчинения стала с ног на голову. Поубавясь в численности от потерь, а главным образом от перехода солдат на сторону красных, 2-й степной корпус превратился в слабый, если не сказать удручающе обременительный, придаток анненковского отряда. Но и тогда «французская кепка», правда уже на другой голове, наведывалась к лейб-атаманцам, чтобы выстукивать, выслушивать, диктовать.

Как и другие белогвардейские генералы, Анненков был послушной марионеткой в руках интервентов.

Он не случайно стремился уйти от ответственности за преступления колчаковщины. Дело здесь не только в том, что на территории, занятой Колчаком, белогвардейцы восстановили царский бюрократический и полицейский аппарат, ввели грабительские налоги, то есть, говоря словами В. И. Ленина, установили диктатуру хуже царской, но еще и в том, что фактически власть была ими угодливо передана интервентам.

Колчак за счет вывезенного из Казани за границу золотого запаса получал от США и Англии кредиты на оплату военных поставок иностранным фирмам. В распоряжение монополистов были переданы все железные дороги, финансы, основная часть металлургической промышленности, право на эксплуатацию недр и т. д. Без всяких ограничений распродавались иностранному капиталу хлеб, леса и даже целые территории. Армия агентов мирового капитала скупала и расхищала русские народные богатства. В случае победы Колчака весь Урал и вся Сибирь, а в придачу к ним и вся Средняя Азия были бы захвачены интервентами, а Россия стала бы колонией крупных западных держав.

Все это полностью относилось и к Анненкову. Такую судьбу он и подобные ему готовили русскому народу.

* * *

Два венских стула за высоким парапетом, на стульях — подсудимые. И полукольцом за ними шестеро красноармейцев, в светло-зеленых фуражках, с винтовками. Анненков сидит нога на ногу, настороженный, бледный, с лицом будто вырезанным из бумаги. Некогда лихой атаманский чуб поубавился в пышности, сник, как, впрочем, сник и сам атаман. Перед судом вереницей проходили свидетели его злодеяний той поры, когда он стоял над ними с нагайкой, с клинком, высокомерный, нечувствительный к чужому страданию, в окружении лейб-атаманцев, давно утративший представление о цене человеческой жизни.

В. В. Анненков (слева) и Н. А. Денисов перед судом

В. И. Ленин писал, имея в виду Колчака и Деникина: «Расстрелы десятков тысяч рабочих... Порка крестьян целыми уездами, публичная порка женщин. Полный разгул власти офицеров, помещичьих сынков. Грабеж без конца».

Подобные картины то и дело вставали на процессе Анненкова.

Перед судом — свидетельница Ольга Алексеевна Коленкова, пожилая крестьянка. Из-под линялого ситцевого платка выбивается седая прядь. Бугристый шрам пролегает через всю щеку. Она говорит медленно, трудно.

— Белые, вот его молодчики, — указывает она на атамана, — убили у меня двух старших сынов. Одному было двадцать два, другому — пятнадцать. А меня привязали за ногу к конскому хвосту. И погнали лошадь в сторону камышей. (В руках я малых детишек своих держала.) Всю спину до костей мне ободрали. Как я в памяти осталась — не знаю. Чую, остановилась лошадь и кто-то отвязал меня. Потом услышала: «Иди за нами». Я поняла, повели кончать. Привели в камыши, я перекрестилась, легла от слабости. Если бы это было днем, может быть, и прикончили меня, но это была ночь, ничего не видно... У одного ребенка, у мальчика, руку отрубили, так он и умер потом в больнице.

— Сколько ему было лет? — спрашивает председательствующий.

— Два годика, а второму четыре. Второму перебили спинку. Сейчас он горбатый.

Она молчит, подавленная, под властью тяжкого видения, вернувшегося через столько прожитых лет.

— А дальше что было, не знаю... Без памяти упала... И жива осталась. Забыли, видно, про меня, покуда детей мучили...

Жуткую картину являло собой и «усмирение» чернодольского восстания. У жителей Черного Дола, доведенных до отчаяния грабежами и произволом белых, оставалась единственная надежда: отстоять свою жизнь в бою. Восстание это сразу же перекинулось в Славгород, степной городишко, расположенный у большой дороги. В базарный понедельник, когда появление на улицах большого количества чернодольских подвод не привлекло внимания белогвардейщины, повстанцы ходко прошли краем базара и устремились к центру. Застигнутый врасплох, гарнизон белых пал, не оказав серьезного сопротивления. Обезоружив часовых, охранявших магазин купца Дитина, превращенный властями в «тюремный централ местного значения», повстанцы освободили всех, кто там находился, бывших работников Совдепа, большевиков, красноармейцев.

Был образован военно-революционный штаб, избравший своей резиденцией село Черный Дол. По уезду отправились посланцы штаба, появились листовки, был назван день и час уездного съезда Советов.

А через неделю, погромыхивая на мостах, вкрадчиво полз по железнодорожной насыпи в сторону Славгорода длинный воинский эшелон с лошадьми и французскими мортирами на платформах.

На суде Анненков пытается выдать себя за второстепенное лицо:

— Я выступал по приказанию командующего войсками Сибирского правительства в поддержку бригады полковника Зеленцова, который, не имея кавалерии, не решился наступать на Черный Дол.

— И все же, кто кому был придан в подчинение?

— Начальником был я... — признается подсудимый.

— Сколько повстанцев находилось в Черном Доле?

— Тысяч пятнадцать.

— Поднялся почти весь Славгородский уезд?

— По-видимому, так.

— Были ли укрепления в Черном Доле?

— Глинобитный забор вокруг деревни, баррикады на улицах.

На самом же деле забор и баррикады — чистейшая выдумка Анненкова, необходимая ему для оправдания его же версии, будто в Черном Доле было не «усмирение», а честный бой с противником, тогда как и боя-то никакого не было. Повстанцы, имевшие чуть больше двадцати исправных винтовок, уклонились от боя, отошли и укрылись в Волчихинском бору.

И началась расправа.

Вот несколько показаний из протокола судебного заседания.

Теребило Георгий Порфирьевич (чернодольский большевик, поднимавший крестьян на восстание). К вечеру восьмого сентября село опустело. Почти все взрослые выехали, осталась самая малая часть старух да детворы. Ребятня где-то насобирала старых берданок и засела в окопах — мальчишки лет по десять-одиннадцать. Я выгнал их, говорю, побьют вас всех ни за понюшку табака...

Шаляпин Яков Семенович. Когда бежали от анненковцев, бывший следователь Красной гвардии Некрасов, освобожденный из тюрьмы чернодольцами, остановился у собора. Это была первая жертва карателей. Они раздели его и зарубили шашкой...

Полянский Семен Петрович. Народ бежал от Анненкова на бричках в сторону Ключинокого тракта... Немного позже мне пришлось ехать той же дорогой с почтой. За четыре версты до Славгорода стали попадаться трупы, порубленные шашками. Дорога на том месте была сжата в узкий проход, и трупы нагромождались в этом рукаве. Я слезал, стаскивал их на обочину, и только тогда ямщик двигался дальше.

Сибко Терентий Прокопьевич. Ночью пришел отряд. Захватили спящих, начали бить. Тут был мой сын двадцати пяти лет и отец. Отцу было девяносто. Начали бить и их. Лотом отвели в сборню и содержали до утра. Утром заставили земского ямщика запрячь лошадь, забрали арестованных, дали лопаты и велели рыть себе яму... Когда кончили отца, убили разрывной пулей и сына: ударила в грудь, вышла в спину...

Исследуя данные о Чернодольском восстании, Военная коллегия установила, что в Славгородском и Павлодарском уездах анневковцы по приказу своего атамана убили около 1700 человек. А после «усмирения» вслед за эшелоном потянулись теплушки «новобранцев». Тысячи молодых людей стали жертвами насильственной вербовки. Под свое зловещее черное знамя Анненков ставил мальчишек угрозами, шомполами, нагайками.

В Татарске, Барабинске и особенно в Каинске (теперешнем Куйбышеве) молодчики Анненкова вешали на фонарях, телеграфных столбах не только пленных красноармейцев и большевиков, но всех, кто попадал на глаза. Производились повальные обыски, изымались зерно, пушнина, шерсть, мед. Анненковцы срывали с икон золотые и серебряные оклады.

За парапетом свидетелей — человек в пиджаке и модном жилете, при галстуке. Но осанка, твердый шаг, которым он прошел через зал, фельдфебельские усы изобличают в нем кадрового офицера. Это — бывший верховный главнокомандующий войсками директории.

Председательствующий спрашивает:

— Свидетель Болдырев, по какой схеме отряд Анненкова и так называемый степной корпус подчинялись вам?

— Корпус подчинялся сибирской армии, а мне соответственно через командующего этой армией.

— И все-таки именно к вам поступали жалобы от населения на бесчинства атаманщины? Не так ли?

Болдырев медлит с ответом. Слишком тяжка правда, изобличающая атамана: разорванные рты истязаемых, смрад пепелищ, убийства ради убийств. Но от этого не уйти...

— Я отвечаю — да. В жалобах на атаманщину речь действительно шла о бесчинствах.

— О каких именно? — уточняет председательствующий.

— Мне докладывали... в отношении Анненкова. Не имея налаженного снабжения, его отряды переходили к реквизиции в широком смысле этого слова.

Прокурор с настороженным ироническим вниманием следит за превращениями свидетеля, который то произносит слова обличения, то тут же берет их обратно.

— Читаю из ваших мемуаров, — говорит прокурор, раскрывая книгу. — «Каждый честолюбивый министр, как это мы видели в Омске, безнаказанно творил свою политику, маленькие атаманы чинили суд и расправу, пороли, жгли, облагали население поборами на свой личный страх, оставаясь безнаказанными!» Правильно ли это утверждение?

— Совершенно правильно.

— «Чинили суд и расправу, пороли, жгли, облагали население поборами» — это об Анненкове?

— Вообще об атаманщине.

— Сейчас мы судим не атаманщину.

— Да, в том числе и об Анненкове.

— Еще одно извлечение: «Суровая дисциплина отряда основывалась, с одной стороны, на характере вождя, с другой — на интернациональном, так сказать, составе его, Там были батальоны китайцев, афганцев и сербов. Это укрепляло положение атамана. В случае необходимости китайцы без особого смущения расстреливали русских, афганцы — китайцев и наоборот». Вы это подтверждаете?

— Да, подтверждаю.

Нагнетая атмосферу всеобщего страха и трепета, Анненков закрывал глаза на «проделки» подчиненных. «Атаманцы балуют», «атаманцы гуляют», — говорили каратели о своих сподвижниках. И это значило — потеха, злорадное шутовство по поводу страданий человека, нередко трагических по своему исходу. Для подручных атамана смерть пастуха, пахаря, жницы, ребенка уже не была смертью, не печалила, не пугала и даже не останавливала внимания тем, что это была именно смерть, последний вздох, последний взгляд, земля, прах... Она была предметом развлечения, продолжением и дополнением утех и увеселений...

* * *

Анненков видел, конечно, что убедить рабочих и крестьян в том, что все должно остаться по-старому (заводы — у капиталистов, земля — у помещиков), невозможно. А если нельзя убедить, значит, нужно заставить, принудить, парализовать сопротивление силой оружия, страхом. Пусть кошмары преследуют взбунтовавшихся рабов, спасение монархии только в этом.

По страх уже был бессилен остановить тягу миллионов к идеям Октября. Перед судом в Семипалатинске прошли удивительные примеры бесстрашия и стойкости простых людей, познавших величие ленинской правды.

Лесной 1919 года лед на Иртыше провис и покололся как-то враз, при первом хорошем пригреве. И тогда на песок вынесло двух утопленников. Лежали они в обнимку. Один — здоровенный лейб-атаманец при шашке и кольте в деревянной кобуре, другой длиннорукий мальчишка-красноармеец, босой, голова острижена наголо.

И людям пришло на намять: в полуверсте от этого места, зимой, анненковцы топили в Иртыше пленных. Мальчишка-смертник, завидев в дыму меж кострами черную воду в проруби, мгновенно обхватил зазевавшегося атаманца и рухнул с ним в ледовую могилу.

Казнимый казнил своего убийцу.

Анненков говорил на суде в своем последнем слове:

— Несмотря на то что элементы победы были в наших руках, что у нас была армия более сильная, с более опытным командным составом, мы лучше снабжались, нас поддерживали союзники — морально, материально, живой силой, все-таки мы были разбиты... Нас разбили, как я понимаю сейчас, потому что у красноармейцев, рабочих и крестьян была вера в то, за что они боролись. В нашей армии этой веры не было...

И это было истиной, хотя и познанной атаманом слишком поздно.

Когда стало ясно, что чаша весов склоняется в пользу Советов, Анненков предпринимает длиннейший тур зверских расправ над жителями Семиречья, сочувствующими большевикам, над пленными повстанческих отрядов.

Вот что писал он в одном из своих приказов:

«В ночь на 29 мая гусары 2-го эскадрона полка черных гусар Петр Порезов, Иван Парубец, Надточий и Никитин из села Майского перебежали на сторону большевиков. По данным, добытым дознанием, произведенным по этому делу, видно, что крестьянин села Майского, Лелсинского уезда, Иван Шиба, 27 лет, настроенный враждебно к существующему правительству и государственному строю России, подговорил гусар к побегу и способствовал этому побегу. Кроме того, это же лицо, то есть Иван Шиба, позволял себе в присутствии частных лиц произносить дерзкие, неодобрительные и клеветнические отзывы о правительстве, его действиях и распоряжениях...»

Штаб Анненкова почти ежедневно объявляет «во всеобщее сведение» приговоры военно-полевых судов с одинаковой во всех случаях постановляющей частью: «По лишении всех прав состояния подвергнуть смертной казни через расстреляние».

В отряде служил офицером некий Апполонский, или по-другому Полло, — артист из Одессы. Анненков получил данные, что Полло — большевик. Спешно была сколочена коллегия военно-полевого суда из пяти человек и назначен день процесса. От суда ожидался назидательный урок страха. Но военно-полевой суд не нашел ни единой улики. Не оставалось ничего другого, как вынести оправдательный приговор. Полло вернули георгиевское оружие, которое у него отобрали при аресте.

Наутро председатель суда явился в юрту атамана. Предстояла проформа утверждения оправдательного приговора. Заглянув молча в конец бумаги, Анненков обмакнул перо в непроливашку.

«Утвердить», — вывел он левее слова «приговор» и тут же добавил: «Повесить».

Оправданный был повешен.

Молоденький офицер из полка «черных гусар», недавний гимназист, «мобилизованный» Анненковым, тайно оставил эшелон, подготовленный к отправке «на операцию». В будке стрелочника офицер расшнуровал краги и, связав два шнурка в один, повесился на печной трубе. Из закоченевшего кулака с трудом вынули предсмертную записку, из которой было ясно одно, что самоубийца, запуганный до предела, не нашел другого выхода.

Страхом Анненков пытался управлять не только округой Семи рек, но и собственным «войском». Весьма характерны в этом плане воспоминания адвоката Цветкова, который по назначению был участником суда в Семипалатинске. Вот что он рассказывает:

«На всяком суде бывают картины, события, которые не оставляют следа на бумаге — в протокол попадают только слова. Между тем как пауза перед ответом, интонация, ухмылка из-под усов, нечленораздельный звук, смешок, мольба или холодное бешенство в чьих-то глазах порой говорят вашим чувствам куда больше, чем объяснения и свидетельства... Вообразите немудрящего сухонького мужичонку, донельзя издерганного, пугливого, нелепый цветастый жилет с чужого плеча, нелепый для сибирских широт соломенный бриль в опущенной руке, развинченная походка — и не поймешь, для какой цели свежеочиненный плотницкий карандаш за ухом... Председательствующий спрашивает: «Что делали у Анненкова?» — «Служил». — «Ну, а точнее?» — «Служил в каптерке». — «Что-нибудь слышали о расстреле своими своих по приказу Анненкова?» — «Не понимаю вопроса...» Он, конечно, все понимает... Председатель суда видит это и так неумолимо и плотно припирает каптерщика, что тот наконец сдается: «Было. Ставили казаки своих к стенке».

«Что скажет на это подсудимый Анненков?» — спрашивает председательствующий.

Анненков поднимается, нервно покусывая ус. «Так это ж слизняк, — говорит он, — пустышка! Да, да, я сознаю, я не вправе аттестовать свидетеля, но поймите... В отряде он был соглядатаем, тайно осведомлял контрразведку о красных настроениях. Мы не трогали инакомыслящих, двери казарм и эшелонов были открыты для их ухода, но... И еще одна подробность — после меня атаманом для свидетеля стал Меркулов. Он еще около года дрался с Советами на Дальнем Востоке, Жилетка на нем красная, а вот какого цвета его убеждения?»

Анненков превосходил самого себя. Чтобы бросить зловещую тень на каптенармуса, он заговорил на весьма рискованную для себя тему о красных настроениях, признавая, что они выслеживались в отряде. Не помню точно, в тот же день или на следующее утро свидетель вручил председателю заявление: «Я знаю об Анненкове больше, чем сказал, допросите еще раз». И вот перед судьями снова тот же замаянный человек с плоским плотницким карандашом за ухом. Все ждут чрезвычайных сообщений. Пересказав свои первые свидетельства, каптенармус добывает из кармана записную книжку. И тотчас же в зале рождается вполне отчетливый, хотя и негромкий звук. Откуда это? Свидетель ежится, переводит глаза на скамью подсудимых. Я делаю то же самое и вижу перед собой очень бледное лицо Анненкова, его характерную ухмылку молчаливого бешенства из-под крашеных усов, и в наступившей тишине слышу, как он повторяет одно незнакомое мне нерусское, быть может жаргонное, слово. Свидетель воспринимает это слово как удар хлыста. Кажется, он стал еще меньше, и на требование председателя продолжать рассказ с решимостью отчаяния крутит шеей: «Ничего больше не знаю. Не знаю, не знаю».

Слово, нагнавшее на свидетеля столько паники, в протокол, я думаю, не попало. Не буду скрывать, мне очень хотелось доискаться до его смысла. И вот после приговора в скверике у театра — суд шел в театре имени Луначарского — я вел со свидетелем тихую доверительную беседу. Но стоило мне придать своему любопытству форму прямого вопроса, как все мгновенно переменилось. Свидетель поднялся, глядя на меня затравленно и жестко. «Зачем вам это слово? — Лицо его выражало ожидание и страх. — Не ваше это дело, не ваше, не ваше...» — Он плакал, отворачивался и прятал свои слезы. Это была истерика. Он и теперь еще боялся Анненкова...»

Что же это было за слово? Чем страшило оно тех, кто вольно или под принуждением шел одной дорогой с атаманом?

Откроем еще одну страницу судебного дела.

* * *

Анненковскую контрреволюцию суд исследовал шаг за шагом, продвигаясь от одного эпизода к другому. Последний этап анненковщины можно было бы назвать бегством. Каменные ворота Джунгара, за которыми иной мир, чужие народы. Граница делит анненковскую «армию» на две: одни идут с Анненковым на чужбину, другие поворачивают обратно, к родным гнездам. Но вот суждено ли им было увидеть своих близких?

«Все уничтожено... — писал Анненков в «Колчаковщине». — Один за одним, в полном порядке, с песнями, с музыкой уходят полки из деревни... Первыми и последними... идут самые надежные. В середине — артиллерия и мобилизованные. Куда идут, никто не знает, даже начальник штаба. Продуктов на десять дней. Особенно трудно уходить драгунскому полку, сформированному из этого же района, уже признавшего Советскую власть... Слышится приказ атамана: «Полкам оттянуться друг от друга на две версты!» Полки оттянулись, теперь они уже не видят друг друга.

Остановка.

К одному из средних полков подъезжает атаман, приказывает спешиться, снять все оружие, отойти от оружия на 600 шагов. Все недоумевают, но исполняют приказ без промедления.

Личный конвой атамана — между безоружным полком и оружием. Атаман медленно подъезжает к полку.

— Славные бойцы, — говорил он, — два с половиной года мы с вами дрались против большевиков... Теперь мы уходим... вот в эти неприступные горы и будем жить в них до тех пор, пока вновь не настанет время действовать... Слабым духом и здоровьем там не место. Кто хочет оставаться у большевиков, оставайтесь. Не бойтесь. Будете ждать нашего прихода. От нас же, кто пойдет с нами, возврата не будет. Думайте и решайте теперь же!

Грустные стоят люди: оставлять атамана стыдно, бросать Родину страшно.

Разбились по кучкам. Советуются. Постепенно образовались две группы. Меньшая говорит:

— Мы от тебя, атаман, никуда не уйдем!

Другая, большая, говорит:

— Не суди нас, атаман, мы уйдем от тебя. Но мы клянемся тебе, что не встанем в ряды врагов твоих.

Плачут. Целуют стремя атамана...

Оружие уходящих уложено на брички. Последнее прощание, и полк двумя толпами уходит в разные стороны — на восток и на запад».

Судьбу обезоруженных Анненков не прослеживает.

Это делает другой человек: следователь по особо важным делам.

«Изъявившие желание вернуться в Советскую Россию, — говорится в обвинительном заключении, — были раздеты, потом одеты в лохмотья и в момент, когда проходили ущелья, пущены под пулеметный огонь оренбургского полка».

В суде тезис обвинительного заключения о расстреле Анненковым своих вчерашних сподвижников исследовался с большой глубиной и всесторонностью. Но в числе других обвинений стояла еще одна «массовая экзекуция» с участием того же оренбургского полка — расстрел поднявшей восстание ярушинской бригады. Многое было похожим, и потому постепенно сложилось впечатление, будто это не две, а одна расправа, расправа над ярушинцами.

Осудили Анненкова за одну, за расстрел ярушинской бригады. Доследование же дела по второму пункту, по-видимому, представилось нецелесообразным, между тем как и вторая расправа была действительным фактом, установленным, правда, уже после приговора.

Вот бесстрастный документ, изобличающий Анненкова в этом маниакальном изуверстве.

«1927 г., августа, 5 дня. Мы, нижеподписавшиеся: консул СССР в Чугучаке Гавро, начальник погранзаставы Джербулак Зайцев, секретарь ячейки Фурманова, шофер Пономарев — составили настоящий акт в нижеследующем: сего числа мы прибыли на автомобиле в район озера Ала-Куль и, не доезжая до самого озера трех приблизительно верст, в местности Ак-Тума, нашли пять могил, четыре из которых с надмогильными холмами, а одна из могил открыта и наполнена человеческими костями и черепами... В местности Ак-Тума была приготовлена особая часть из Алаш-орды, которая и изрубила расформированных (Анненковым, — В. Ш.), числом около 3800 человек».

Потрясающее вероломство!

Какие мотивы стояли за этим внешне бессмысленным актом? Ради чего Анненков загубил тысячи молодых жизней?

Первый и главный мотив — боязнь этих людей, по преимуществу обманутых им трудовых крестьян — чернодольских, славгородских, омских, семипалатинских, тех, кого забривал «во казаки» из-под палки, кто, по обыкновению, шагал в середине маршевых колонн, практически под конвоем надежных подразделений атамана.

В письме, отправленном в Москву по возвращении из поездки, советский консул писал:

«Анненкова пугал призрак восстания в своих частях... Разбитый по всем направлениям, потерявший всякую надежду на свои части, не в состоянии видеть лиц солдат... так как на всех этих лицах написана одна мысль — как можно скорей вернуться к мирной жизни... он в марте месяце (1920 г. — В. Ш.) направляется к западной границе Китая и приступает к осуществлению давно задуманного плана, чтобы истребить на 75–80% свои части, дабы предупредить восстание... Для этой цели Анненков издал вероломный приказ, в котором как истый предатель и провокатор по отношению к своим же солдатам объявил, что все солдаты, желающие вернуться на Родину, могут вернуться, дабы не нести тяжести неизвестного пути. Приказ был написан в торжественном стиле, языком манифеста...»

Боязнь восстания не была, однако, единственным мотивом чудовищной экзекуции. Расправой над тысячами Анненков «сбивал красную пену», пытаясь освободиться от солдат и казаков, сочувствующих большевикам, перейти рубеж с костяком единомышленников и прорваться на Дальний Восток к Семенову. Правда, костяка единомышленников он так и не получил, а при попытке прорваться был заключен китайцами в тюрьму, откуда взывал к правительству Японии, намереваясь достичь той же цели, но уже другими средствами.

«Убедительно прошу Вас, представителя Великой Японской империи, — писал он японскому посланнику в Китае, — дружественной по духу моему прошлому императорскому правительству, верноподданным коего я себя считаю до настоящего времени, возбудить ходатайство о моем освобождении из Синьцзянской тюрьмы и пропустить на Дальний Восток. Честью русского офицера, которая мне так дорога, я обязуюсь компенсировать Японии свою благодарность за мое освобождение».

В могилах близ Ала-Куля остался лежать почти весь драгунский полк, сформированный у самой границы с Китаем. Эту окраину России Анненков считал своим царством, тешил себя надеждой вернуться сюда на белом коне триумфатора и потому загодя освобождал этот путь от всякой оппозиционной силы.

Люди были порублены шашками. Брели они к месту расправы партиями по 100–120 человек.

Советский консул писал в Москву из Чугучака:

«За два месяца были приготовлены могилы. Крупные баи и другие прислужники Анненкова объявили населению, что могилы предназначены для хранения оружия. Специальные люди под видом проводников провожали анненковских солдат к могилам, где их уже ожидали...»

В том же письме говорилось: всех, кто шел на Родину, посылали в город Карагач, хотя такого города не было. Мнимые проводники объясняли обреченным, что в городе Карагаче их ждут подводы, там им укажут дорогу.

* * *

Что же представляла собой «армия» Анненкова?

О тех, кого он считал надежными, говорили: были сыты, хорошо одеты и не скучали. Не слишком опасная, по преимуществу полицейская, служба у Анненкова привлекала к нему помимо казачьей верхушки людей, лишенных настоящей опоры в жизни, искателей легкой добычи, дезертиров, уголовников.

Анненков, как мы видели, пополнял свою армию также и за счет мобилизованных крестьян. Их-то, по преимуществу, и засыпали потом пески Ала-Куля. Однако основным контингентом пополнения были добровольцы. К Анненкову липло главным образом состоятельное сибирское и семиреченское казачество, а частью и середняки, привлеченные посулами атамана обеспечить им богатую жизнь.

Кулацкая верхушка крепко держалась за казачьи привилегии: земельный надел в 52 десятины на хозяина, с запасом до 10 десятин, территориальная обособленность и, наконец, войсковой круг и войсковой атаман (иначе — особое управление). Анненков обещал закрепить эти привилегии навечно.

Анненков выделял нарождающуюся национальную буржуазию Туркестана и с ней заигрывал, стремился использовать в своих целях Алаш-орду — националистическую байскую организацию. Были сформированы два алашских полка, потом еще один, получивший наименование «конно-киргизский». А чтобы подчинить их себе не только дисциплиной, но мыслью и духом, привлек для этого «наставников» из числа мулл, явно алаш-ордынской ориентации. Сначала это было сделано для 5-й стрелковой дивизии, приданной Анненкову приказом командира белогвардейского степного корпуса. В приказе говорилось: «Для удовлетворения религиозно-нравственных нужд джигитов киргизских полков разрешаю пригласить лиц мусульманского духовенства (мулл) с отпуском на их содержание средств из казны».

Общественный обвинитель Мустамбаев, казах по национальности, отмечал в своей речи, что Анненков, служивший до войны в Туркестане, хорошо знал жизнь и язык коренного населения, но, так же как и Колчак, презирал его. Молодчики атамана пороли казахов, таранчинцев, дунган и думали, что казахи, таранчинцы и дунгане только для этого и существуют.

Правитель Семиречья являл каждым своим шагом и жестом барское пренебрежение к массам, барское честолюбие. Позерство, откровенное упоение властью были его второй натурой. В личном владении атамана состояла прекрасная конюшня скаковых лошадей. С ней он перевалил Джунгар, а в Китае она стала конным заводом, который Анненков содержал поначалу на паях с губернатором Синьцзянской провинции. У него были личный повар, личный парикмахер, личный гардеробщик. Каждый день его видели в новом мундире: сегодня он кирасир, завтра — лейб-атаманец, послезавтра — улан или гусар. При атамане был отряд телохранителей, хор песенников, управляющий личным зверинцем (помимо лошадей он таскал за собой волков, медведей, лис). После обеда его ублажал духовой оркестр. Был у него и палач — некий пан Левандовский, с которым он обходился весьма учтиво.

Вот это настоящее и было в какой-то мере идеалом того, что он видел для себя в будущем.

Ну, а что он готовил Семиречью, обширному краю, изнывавшему под его палаческим диктатом?

В судебном деле рассказывается, как Анненков намеревался «осчастливить» этот край. План его сводился к тому, чтобы создать свое независимое «государство»: занять Верный, организовать новое казачье войско, стать полным диктатором.

На процессе в Семипалатинске выступали три общественных обвинителя. Каждый из них не только побывал там, где знали правду об анненковской деспотии, но и запасся богатейшим багажом сведений — социальных, политических, чисто военных о белогвардейской контрреволюции, колчаковщине, интервенции, атаманах, о начале и конце анненковщины. Обвинители хорошо знали мемуарную литературу, новейшие труды советских исследователей, были знакомы с периодикой русской белой эмиграции.

Суждения их прозвучали предельно четко:

— Мы судим Анненкова не за убеждения. У нас есть еще, к сожалению, немало старичков, которые никак не могут расстаться со сладкими мечтами о восстановлении монархии. Этих мечтателей судит и переубеждает сама жизнь. Мы судим Анненкова не за монархизм в мыслях, а за монархизм, конкретно проявленный в действиях, за крайне опасные действия по восстановлению царского режима...

* * *

Военная коллегия подвела, естественно, итог кровавому пути Б. В. Анненкова и его ближайшего сподвижника Н. А. Денисова: оба они были приговорены к высшей мере наказания — расстрелу.

Так закончилась одна из наиболее мрачных страниц колчаковщины.

П. КАМЕРОН Ликвидация банд Муэтдина и Рахманкула

Очень тяжелое время переживали в 1920–1922 годах трудящиеся Ферганы. Феодалы-баи, верхушка реакционного мусульманского духовенства объявили молодой Советской власти непримиримую войну. Созданные и вооруженные ими банды басмачей терроризировали население целых областей. Басмачи налетали на кишлаки, города, избивали и грабили жителей, угоняли скот.

Особенно зверствовал басмач Муэтдин Усман Алиев, в прошлом уголовник-убийца. Его банда являлась самой многочисленной и представляла для Советской власти большую угрозу. Обманным путем, спекулируя на хозяйственных трудностях в крае, Муэтдин сумел привлечь в свою банду несколько тысяч дехкан.

Страшные, несовместимые с понятием человека злодеяния творил Муэтдин. Спасти и защитить население от этой шайки для Советской власти и Красной Армии было тогда первостепенной задачей.

О последних днях банды, о ее ликвидации частями Красной Армии, о суде над Муэтдином и другими главарями басмачей и рассказывает в своих воспоминаниях бывший председатель Революционного военного трибунала Туркестанского фронта Петр Алексеевич Камерон.

Эти воспоминания были напечатаны в «Вестнике Верховного Суда СССР» в 1928 году, в десятилетнюю годовщину военных трибуналов.

* * *

Разбирая материалы по моей работе в военном трибунале Туркестанского фронта, среди копий приговоров и отрывочных записей я обнаружил две фотографические карточки. На одной из них изображен один из крупнейших вожаков ферганского басмачества, в течение пяти лет оперировавший в восточной части Ферганы и с большим трудом ликвидированный во второй половине 1922 года.

Это Муэтдин Усман Алиев, известный в истории ферганского басмачества под именем Муэтдина-Бека. На другой фотографии — старший советник и начальник его штаба Янги-бай Бабашбаев, именовавшийся Янги-бай Амин. Сняты они были в Ташкентском ОГПУ после разгрома их шаек и захвата их с большинством подчиненных им курбашей (начальников) в начале июля 1922 года.

Муэтдин Усман Алиев (слева) и Янги-бай Бабашбаев

Глядя на карточку Муэтдина, никак нельзя подумать, что на ней изображен один из самых упорных и влиятельных вождей басмачества, объединявший под своей командой в лучшие для себя времена несколько тысяч человек, которые вели отчаянную борьбу с Советской властью и Красной Армией.

Но это был он — Эмир Ляшкар Баши (главнокомандующий) Муэтдин-Бек Газы^[7] (победоносный), отличавшийся особой хитростью и вероломством, сумевший подчинить себе большинство басмаческих вожаков Ферганской области, дважды переходивший на сторону Советской власти и дважды ей изменявший.

Собственно говоря, личность Муэтдина и история его операций против Красной Армии — это история всего басмачества. Как басмач Муэтдин появился в самом начале объединения против Советской власти всех мусульманских контрреволюционных сил. Поэтому после разгрома его шаек неизбежно оказались ликвидированными и другие очаги басмачества в Ферганской, а также примыкающей к Фергане части Сырдарьинской и Самаркандской областей.

Муэтдин Усман Алиев, неграмотный киргиз, начал свои басмаческие операции еще при царском правительстве. Будучи осужден за убийство на 5 лет каторги, он бежал из тюрьмы в горы и примкнул к шайке басмача Османа Курбаши. Вскоре он убил Османа, объявил себя начальником шайки и начал заниматься грабежами и набегами, скрываясь от преследований в горах.

В конце 1918 года Муэтдин с отрядом джигитов в 200 человек влился в отряд Бека, где своей храбростью и умением вести оперативные действия выдвинулся в первые ряды командного состава Мадаминовской армии. В марте 1920 года Муэтдин-Бек сдался вместе с Мадамином Красной Армии и был назначен командиром эскадрона одного из полков Интернациональной бригады. Однако действия нового командира эскадрона вскоре показались подозрительными. Хотя он и принимал участие в боевых операциях на стороне Красной Армии, но в его эскадроне открыто выражалась ненависть к Советской власти, а отдельные отряды по-прежнему занимались грабежами и убийствами. Командиром полка Кучуковым был поднят вопрос о необходимости разоружения муэтдиновского эскадрона, но... Муэтдин предвосхитил предполагаемое разоружение, вывел свой эскадрон в ущелье Аранд и, убив своего помощника Кара-Ходжу и расстреляв верных Советской власти 12 джигитов, в августе 1920 года с остальной частью своего отряда (численностью 390 человек) ушел в горы. Деятельность беспощадного курбаши Муэтдина вскоре широко распространилась в горных районах Ферганской области. Все мелкие басмаческие шайки признали нового «Бека», как начал себя именовать в целях более широкой популярности Муэтдин.

Немедленно после своей измены Муэтдин учиняет ряд нападений на наши гарнизоны, причем сплошь и рядом действует хитростью, заверяя, что по-прежнему предан Советской власти и послан для ликвидации басмачей. Захваченные в плен красноармейцы подвергались мучительной смерти, в частности, в кишлаке Кокджар был зверски уничтожен гарнизон полка красных коммунаров.

Нападения на поселки и кишлаки сопровождались, как правило, поголовным истреблением русского населения и всех заподозренных в сочувствии Советской власти мусульман.

В качестве иллюстрации кровавых «подвигов» Муэтдина приведу краткую выдержку из обвинительного акта по его делу:

«13 мая 1921 года Муэтдин произвел нападение на продовольственный транспорт, шедший по Куршабо-Ошской дороге в город Ош. Транспорт сопровождался красноармейцами и продармейцами, каковых было до 40 человек. При транспорте находились граждане, в числе коих были женщины и дети; были как русские, так и мусульмане. Вез транспорт пшеницу — 1700 пудов, мануфактуру — 6000 аршин и другие товары. Муэтдин со своей шайкой, напав натранспорт, почти всю охрану и бывших при нем граждан уничтожил, все имущество разграбил. Нападением руководил сам и проявлял особую жестокость. Так, красноармейцы сжигались на костре и подвергались пытке; дети разрубались шашкой и разбивались о колеса арб, а некоторых разрывали на части, устраивая с ними игру «в скачку», то есть один джигит брал за одну ногу ребенка, другой — за другую и начинали на лошадях скакать в стороны, отчего ребенок разрывался; женщины разрубались шашкой, у них отрезали груди, а у беременных распарывали живот, плод выбрасывали и разрубали. Всех замученных и убитых в транспорте было до 70 человек, не считая туземных жителей, трупы которых были унесены мусульманами близлежащих кишлаков и точно число каковых установить не удалось».

Это лишь одно из свидетельств многочисленных зверств муэтдиновских шаек, которые разбойничали до лета 1922 года. А таких нападений было очень много.

Общее количество вооруженных всадников в момент наиболее интенсивных действий Муэтдина доходило до 4000 человек. Кроме того, значительная часть джигитов находилась в резерве, жила в кишлаках. Их призывали по особым приказам Муэтдина.

Содержание этой привыкшей к беззаботной жизни оравы тяжелым бременем ложилось на плечи бедняцкого населения Ферганы. Каждый кишлак был обложен и натурой, и деньгами. Специальные саркары (сборщики) время от времени собирали с жителей определенную по приказу Муэтдина дань. Тех, кто проявлял неповиновение, убивали, а их имущество подвергалось разграблению. Если через кишлаки проходили части Красной Армии и впоследствии шпионы доносили Муэтдину о хорошем приеме, оказанном жителями красноармейцам, — горе было такому кишлаку. Сам Муэтдин был неограниченным владыкой всей восточной Ферганы. Тысячи голов крупного и мелкого скота он отобрал у дехкан лично для себя. Награбленное имущество достигало колоссальных размеров. Он являлся фактическим владельцем мельниц, имел несколько усадеб в горных кишлаках восточной части Ошского уезда. Награбленное золото и драгоценности Муэтдин передал своим родственникам, а часть богатства зарыл в горных ущельях.

Опросом жителей в Иски Наукат и Джаны Наукат было установлено, что в этих кишлаках не было девочки старше 10 лет, не изнасилованной Муэтдином. Что касается своих «законных» жен, то он давно потерял им счет. В одном показании на следствии Муэтдин утверждал, что имеет четырех жен, а в другом — что их у него пять, причем имен трех последних он не знает. Свидетели показали на суде, что надоевших жен Муэтдин передавал в руки своих палачей для умерщвления.

В Иски Наукате, главной резиденции Муэтдина, когда он там пребывал, ежедневно происходили многочисленные казни, отчего вода в арыках окрашивалась в красный цвет.

До самого последнего времени при нем в качестве советников находилось несколько белогвардейских офицеров, принявших, кстати сказать, мусульманство. Все они, особенно некий Марцинкевич, известный под именем Девлен Берды, отличались такой же бесчеловечной жестокостью, как и их владыка. Муэтдин-Бек отплатил им черной неблагодарностью: перед сдачей своих отрядов он отдал приказ палачам, чтобы они уничтожили всех белогвардейцев, что и было немедленно выполнено.

Естественно, что одно только имя Муэтдина наводило трепет и ужас на жителей Ферганы. Страх расплаты за какое бы то ни было содействие Красной Армии был настолько велик, что, несмотря на ненависть к Муэтдину буквально во всех слоях населения, мы, однако, долго не находили поддержки в широких массах для ликвидации этого злодея.

На борьбу с Муэтдином были брошены довольно крупные силы. Однако его отряды обладали большой подвижностью, хорошо ориентировались на местности, что сильно усложняло борьбу с ними. Совершая удивительные по быстроте переходы, Муэтдин внезапно появлялся в различных районах, подвергая осаде наши гарнизоны. Он совершал неожиданные нападения и на крупные русские поселки, на города Ош и Андижан, после чего быстро уходил далеко в горы. Очень трудно было определить, где действовал сам Муэтдин, а где подвластные ему начальники отрядов.

В 1921 и в начале 1922 года Муэтдин осмеливается уже вести плановую войну с частями Красной Армии, оказывая им упорное сопротивление, прибегая к контратакам, демонстративным наступлениям и бросая в бой крупные силы, вооруженные пулеметами.

В марте-мае 1922 года командование войсками Ферганской области затеяло переговоры с Муэтдином, которые носили очень длительный характер. Муэтдин их всячески затягивал, не желая сдавать оружие и разоружаться.

Эти переговоры велись Муэтдином, конечно, не по доброй воле. Обстановка складывалась не в его пользу. Долготерпение населения истерзанной Ферганы иссякло. Повсюду начали организовываться отряды самообороны. Это стало возможным благодаря тому, что широкие массы населения решили наконец пресечь грабительскую деятельность басмачей. Даже духовенство и некоторые влиятельные киргизские роды, не говоря уже о бедноте, поднялись на борьбу с Муэтдином.

Муэтдин чувствовал, что дни его сочтены. В отчаянии он предпринимает ряд дерзких нападений на наши части, а 3 июля врывается в город Ош. Во время этого налета им была разгромлена больница. Медицинский персонал и больные были зверски убиты, окрестности Оша и примыкающие к городу кишлаки разграблены, а жители перебиты. Это была уже агония издыхающего зверя.

Прижатый частями Красной Армии к горным перевалам, Муэтдин пытался найти выход. Он мог уйти через перевалы в Алайскую долину. Но он знал, что встретится там с холодом и голодом. Его отряды не вынесли бы суровой алайской зимы и неминуемо погибли. Однако был и другой вариант: спрятать самое лучшее оружие и пулеметы и сдаться частям Красной Армии. Когда же наступит удобный момент, снова начать вооруженную борьбу с Советской властью. Муэтдин остановился на этом варианте. 6 июля 1922 года он сдался советским отрядам в горной части восточной Ферганы.

Претворить свой план в жизнь Муэтдину не удалось. Сами джигиты помогли советским отрядам отыскать спрятанное оружие. Муэтдин понял, что его игра проиграна. Он решил бежать, уничтожив перед побегом военкома штаба войск Ферганской области Болотникова и начальника штаба Киргизской обороны Камчибекова. Но и этот замысел Муэтдина своевременно удалось раскрыть, и он вместе со воем своим штабом был арестован.

В августе 1922 года мне было предложено принять дело о Муэтдине к своему производству и, закончив его в недельный срок, провести показательный процесс в городе Ташкенте. В полученных мной трех тетрадях были только оперативные сводки о боевых действиях против муэтдиновских отрядов. Ни личность Муэтдина, ни его политическое значение, как это ни странно, не нашли отражения в материалах дознания. Во исполнение приказа мной было дано распоряжение председателю 2-го отдела военного трибунала в Фергане Румянцеву: в порядке боевого приказа опросить население наиболее пострадавших районов Ферганы и принять меры к проведению процесса в самом центре муэтдиновских операций. В Огаский район я командировал старшего следователя военного трибунала Туркестанского фронта Кириллова с предложением закончить следствие в наикратчайший срок.

Пришлось приложить немало усилий, чтобы доказать, что проводить процесс в Ташкенте политически нецелесообразно. Со мной вполне согласился член РВС фронта П. И. Баранов, при активной поддержке которого удалось убедить тогдашнее Туркестанское правительство в необходимости слушать дело или в Андижане, или в городе Ош. Остановились на Оше. Следствие было закончено лишь в конце августа.

19 сентября 1922 года Полевая выездная сессия военного трибунала Туркестанского фронта вместе с обвиняемыми специальным поездом выехала в Фергану. Район железной дороги, станция Карасу и город Ош были объявлены на военном положении. Ходили упорные слухи, будто бы зять Муэтдина — Нурмат Мин Баши, действовавший в окрестностях Оша, вошел в соглашение с Исламкулом, Карабаем и другими басмачами и убедил их в том, что надо отбить Муэтдина в пути или во время самого процесса. До станции Карасу сессию сопровождал бронепоезд, а затем для охраны сессии и обвиняемых был сконцентрирован кавалерийский полк под командованием Я. Д. Чанышева и броневик для перевозки басмачей до Оша.

В распоряжение трибунала были выделены взвод курсантов ГПУ и взвод курсантов Военной школы имени Ленина. Персональная ответственность за охрану Муэтдина возлагалась на начальника отдела по борьбе с бандитизмом Леонова, который в пути следования поместил всех 14 обвиняемых в бронированный вагон и сам находился вместе с ними.

Все эти предосторожности диктовались тем, что с басмачеством еще не было покончено. Поэтому процесс необходимо было сделать гласным и открытым для населения всей Ферганы, чтобы окончательно оттолкнуть колеблющиеся элементы от поддержки басмачества. В город Ош на процесс прибыло 1500 человек бедноты из всех пострадавших от басмачей районов области.

Вопрос о начале слушания дела осложнился тем, что назначенные Москвой по представлению ТуркЦИКа члены суда из представителей местного населения к сроку не прибыли. Ферганские адвокаты, кроме того, под всякими предлогами пытались уклониться от поездки в Ош, предлагая в качестве защитников довольно подозрительных местных «ходатаев» по делам.

На процесс прибыли члены Туркестанского ЦИКа тов. А. Кадыров и Н. Рустемов, о назначении которых в состав суда я срочно дал телеграмму в Москву.

В 15 часов 21 сентября на площади Хазратабал рядом с мечетью, у подножия горы Солейман Тахта, открылось судебное заседание. Государственным обвинителем выступал ответственный секретарь ЦК Коммунистической партии Туркестана тов. Н. Тюрякулов, защитником был выдвинут тов. Гумеров,

Свидетелей было вызвано около 150 человек. В первый же день процесса вся обширная площадь Хазратабал сплошь была покрыта народом. Великолепно дисциплинированная охрана исключала возможность побега или беспорядков.

Суду были преданы: Муэтдин Усман Алиев, его начальник штаба Янги-бай Бабашбаев, начальники отрядов Саиб Кари Тюрякулов, мулла Тока Алиев, Исхак Нисанбаев, палач банды Камчи Темирбаев, басмачи из личной охраны Умурзак Широходжаев, Сатыбай Матназаров и четверо других, лично приближенных к Муэтдину басмачей.

Всем им были предъявлены обвинения по статьям 58, 76 и 142 УК РСФСР.

Тяжелые картины прошли перед судом и народом во время шестидневного разбора дела.

Выжженные кишлаки, изуродованные дехкане, изнасилованные девушки, разодранные на части младенцы. Гул негодования сопровождал каждое показание свидетелей. По личной инициативе являлись делегации из самых отдаленных уголков Ферганы, чтобы развернуть перед судом страшную картину басмаческого владычества.

И на каждое показание свидетелей Муэтдин упорно и резко отвечает: «Ложь... Неправда...» Того лошадь задавила, тот сам себя убил, этот погиб в бою, а тот умер от водки и т. д., и лишь изредка бросает отрывисто: «Да, этих двух казнил я».

— Как казнил? — спрашивает суд.

— Я отдал приказ, но, как казнили, не знаю, — отвечает уклончиво Муэтдин.

На четвертый день на процессе присутствовало около 3000 жителей.

Один из свидетелей мулла Мухамед Умаров рассказывал о потрясающих картинах пыток и убийств, учиненных Муэтдином: «Я сам уцелел лишь потому, что Муэтдин не рискнул меня убить: меня как духовника уважало население».

Подтверждая показания о массовых зверствах Муэтдина, на вопрос суда: «А как же шариат?» — седобородый мулла закричал: «Он никакого шариата не признавал. Его шариат — грабежи и убийства».

В заключение Умаров заявил суду, что его уполномочило население трех Гаукатов сказать, «что, если хотя бы один из этих преступников будет освобожден, мы все бросим свои родные места и уйдем в горы или в Мекку».

Совершенно неожиданно мулла Умаров обращается к народу, и тысячная толпа опускается на колени и начинает молиться. Я не знал, как мне реагировать на все это. Член суда товарищ Рустемов объяснил мне, что они возносят аллаху мольбу за праведный суд, укрепление Советской власти и справедливое возмездие Муэтдину и его сообщникам.

Пришлось прервать заседание суда, пока молитва не закончилась.

Нашей охране неоднократно приходилось оттаскивать от обвиняемых бросавшихся на них свидетелей, намеревавшихся лично отомстить за погибших родственников.

А Муэтдин угрюмо молчал, изредка покусывая губы.

Дважды кто-то поднимал ложную тревогу о приближении басмачей. Выдержка суда и воинских частей предотвратила панику. Процесс продолжался.

Речь товарища Тюрякулова, требовавшего расстрела бандитов, сопровождалась сплошным гулом одобрения.

Совершенно неожиданно разыгрался инцидент с защитником Гумеровым. Когда он перечислил обстоятельства, смягчающие вину подсудимых, и предложил заменить расстрел лишением свободы, дикие крики взорвали площадь. Оказалось, что это были угрозы по адресу Гумерова, которого заподозрили в сочувствии басмачам.

Пришлось адвокату объяснять, что речь защитника ни к чему не обязывает суд, но что Советская власть такая справедливая власть, что даже таких закоренелых преступников, как Муэтдин, не оставляет без защиты.

26 сентября в 11 часов 30 минут дня суд вынес приговор. Муэтдин и 7 его сподвижников были приговорены к расстрелу.

И тут мы узнаем, что басмач Нурмат Минбаши с джигитами показался под самым Ошем. Полк должен был немедленно выступить для операций против Рахманкула и других басмачей. Создавалась определенная угроза попытки организовать побег. А между тем суд должен был ожидать утверждения приговора из Москвы. Как быть?

Выносим дополнительное постановление: военный трибунал в полном сознании революционной целесообразности и необходимости считает необходимым приговор привести в исполнение немедленно.

Даю предписание коменданту: отвести осужденных к подошве горы Солеймана и немедленно расстрелять, оцепив сначала прилегающий район.

Сам с составом суда иду на место расстрела. Но пока делались предварительные приготовления, прибежал перепуганный Леонов. Он сообщил, что тысячная толпа прорвала воинские цепи и пытается учинить самосуд над осужденными. Кое-как удалось оттеснить напиравшую толпу. Выбиться из сплошного окружения не было никакой возможности. Во избежание паники и других последствий пришлось действовать решительно. Даю знак начальнику конвоя.

Резкая команда: «По бандитам и врагам революции, взвод, — пли!»

Два залпа — и с Муэтдином и его подручными покончено.

Толпа бросилась к яме и стала закидывать ее заранее заготовленными отбросами и нечистотами. Вся накопившаяся ненависть исстрадавшегося населения и злоба к бандитам вылилась в этом порыве.

И долго в моих ушах стоял оглушительный рев толпы: «Сдохни! Сдохни!» — в ответ на последнюю просьбу осужденных принять от них разломленные куски хлеба как символ прощения за все обиды.

До позднего вечера раздавались в городе звуки восточных оркестров. Через два дня я был в поселке Куршаб и в городе Узгене. И здесь все население стихийно и единодушно праздновало конец Муэтдина.

Через два месяца, с 27 ноября по 2 декабря, на базаре туземной части города Коканда с Полевой сессией трибунала я слушал дело узбекского главнокомандующего басмаческими бандами Рахманкула и его штаба. Процесс однородный с. муэтдиновским, и преступления равноценны.

Узбекское население требовало беспощадной расправы с насильниками, точно так же, как население Оша требовало расправы с Муэтдином. 11 человек басмачей было расстреляно в день вынесения приговора.

Третий вожак басмачей — Эмир Ляшкар Баши (Ислам-Кули) был расстрелян по приговору военного трибунала фронта уже после моего отъезда из Туркестана в 1923 году.

Полковник юстиции Е. САМОЙЛОВ От белой гвардии — к фашизму

17 января 1947 года в газете «Правда» было напечатано сообщение:

«Военная коллегия Верховного Суда СССР рассмотрела дело по обвинению арестованных агентов германской разведки, главарей вооруженных белогвардейских частей в период гражданской войны атамана Краснова П. П., генерал-лейтенанта белой армии Шкуро А. Г., командира «дикой дивизии» генерал-майора белой армии князя Султана-Гирея Клыча, генерал-майоров белой армии Краснова С. Н. и Доманова Т. И., а также генерал-лейтенанта германской армии эсэсовца фон Панвица в том, что по заданию германской разведки они в период Отечественной войны вели посредством сформированных ими белогвардейских отрядов вооруженную борьбу против Советского Союза и проводили против него шпионско-диверсионную и террористическую работу...»

Кто же такие были подсудимые, какова тяжесть совершенных ими преступлений? На эти вопросы ответил советский суд

* * *

После Февральской революции реакция, опасаясь пролетарской революции, стала искать человека, который смог бы оградить армию от большевистского влияния. Наиболее подходящим для этой роли представлялся ей Корнилов — верховный главнокомандующий при Временном правительстве. Контрреволюционеры всех мастей видели в нем военного руководителя, способного восстановить в России старые порядки. Корнилов сразу же приступил к делу. Чтобы взять власть в свои руки, он решил захватить революционный Петроград. С этой целью на подступах к городу он сосредоточил 3-й конный корпус генерала Крымова и казачью дивизию П. Краснова, а также вызвал с фронта «дикую дивизию», которая вместе с осетинской дивизией составила «кавказский туземный корпус». Возглавил конную армию генерал Крымов.

30 августа 1917 года Корнилов вызвал к себе в ставку в Могилев Краснова и назначил его командиром 3-го корпуса, приказав двинуть его совместно с другими войсками на Петроград для разгрома большевистских организаций, Советов и провозглашения военной диктатуры.

Революционный Петроградский гарнизон, отряды Красной гвардии, организованные большевиками, преградили дорогу наступающим войскам. В корниловские части прибыли делегаты от большевиков, которые разъяснили солдатам смысл контрреволюционного выступления генералов. В результате войска отказались от дальнейшего участия в наступлении. Корниловский мятеж провалился.

Но реакция не сложила оружие. По приказу Временного правительства Краснов и другие контрреволюционеры-генералы продолжали стягивать к Петрограду крупные воинские формирования, намереваясь использовать их для разгрома большевистских организаций и Советов. Однако революционные выступления масс спутали карты реакции, которая была вынуждена значительную часть своих войск послать для подавления революционного движения по всему северу России.

Когда ударила октябрьская гроза и власть Временного правительства рухнула, его глава Керенский бежал в Псков и здесь пытался организовать контрреволюционные силы для подавления пролетарской революции.

Вот что показал на допросе П. Краснов, которого Керенский, объявивший себя верховным главнокомандующим, вызвал в Псков:

— К Керенскому я прибыл поздней ночью и застал его очень взволнованным. Он мне приказал срочно начать наступление на Петроград для защиты Временного правительства и заявил, что вместе со мной должен немедленно выехать в город Остров, где в то время находился штаб вверенного мне корпуса. Рано утром 26 октября 1917 года мы прибыли в Остров, и Керенский захотел непременно держать речь перед казаками. Наспех был устроен митинг, на котором он выступил с истерической речью, призывая немедленно начать наступление на революционный Петроград. Когда я доложил Керенскому, что у нас нет достаточных сил для того, чтобы осуществить успешное наступление, он сейчас же продиктовал своему начальнику штаба Барановскому приказ о направлении в мое распоряжение 17-го армейского корпуса, находившегося в то время под Москвой, и 31-й пехотной дивизии, стоявшей в районе Петрограда. После этого он вновь потребовал от меня, чтобы я отдал приказ казачьим частям наступать на Гатчину, а оттуда на Петроград.

Оставаясь верным до конца Временному правительству, я призвал части своего корпуса на борьбу против революции. Казаки неохотно, но все же повиновались... Под угрозой применения оружия мне удалось сформировать эшелон и погрузить войска. В этот же поезд сел и Керенский... В вагоне Керенский написал приказ, согласно которому я был назначен главнокомандующим всеми вооруженными силами, действовавшими против революции.

Гатчину казаки захватили, однако Керенский не сумел собрать под командование Краснова воинские части, расположенные под Петроградом и Москвой, так как основная масса войск и населения шла за Советской властью. На стороне контрреволюции выступали лишь монархически настроенные казаки, да и те под влиянием большевиков стали покидать стан контрреволюции.

Краснов по этому поводу показал:

— Из Петрограда по радио «Всем, всем, всем!» передавались известия о том, что всюду власть переходит в руки Советов. Из Смольного поступило распоряжение, чтобы мы прекратили сопротивление, поскольку весь русский народ идет с большевиками, а с Керенским — только казаки и часть буржуазии. Однако Керенский считаться ни с чем не хотел. Он по-прежнему требовал немедленного наступления на Петроград теми силами, которые имелись в моем распоряжении.

Керенский категорически заявил мне, чтобы с рассветом 28 октября 1917 года я начал наступление на Царское Село...

С помощью артиллерии казакам Краснова удалось занять Царское Село, но это был последний и кратковременный успех. Дальнейшее продвижение Краснова к Петрограду было приостановлено революционными частями. У Пулковских высот красногвардейцы и вооруженные рабочие Петрограда в решительном бою нанесли поражение казачьим частям Краснова. Понеся большие потери убитыми и ранеными, под покровом осенней ночи казаки отошли с Пулковских высот к окраинам Царского Села. Поскольку ни одна из обещанных Керенским частей не прибыла в распоряжение Краснова, казаки отказались наступать, заявив, что без поддержки пехотных частей они бороться против революции не могут. Краснов был вынужден отдать приказ об отходе к Гатчине.

— Учитывая создавшуюся грозную обстановку и боясь, что Керенского могут арестовать, — показывал Краснов, — я зашел к нему и предложил переодеться в приготовленное заранее платье и по старому подземному ходу через парк тайком уйти из Гатчины. Я успел предупредить Керенского о возможном его аресте большевиками, и он 1 ноября 1917 года через потайной ход вышел из Гатчинского дворца на улицу, нанял извозчика и скрылся. На другой день утром я и начальник штаба корпуса полковник, Попов были арестованы представителями Советской власти.

Попав в плен, Краснов дал честное слово, что прекратит борьбу против Советской власти. Его отпустили. Однако он нарушил свое слово и тайно бежал из Петрограда на Дон, чтобы снова вступить в антисоветский лагерь.

В этот период Украина, Дон и весь Юг России были ареной ожесточенных сражений, в которых решалась судьба молодого Советского государства. К концу 1917 года на Дону у генерала Каледина собрались наиболее видные руководители белой армии: генералы Алексеев, Корнилов, Деникин. Сюда были стянуты с фронта, а также из-под Петрограда все казачьи части. Вместе с добровольческими частями Алексеева и Корнилова они развернули военные действия с целью захвата Донской области. Но и этот план осуществить не удалось.

Большинство населения области жаждало мира. Был создан Военно-революционный комитет донских казаков во главе с Подтелковым, Кривошлыковым и Голубовым. Революционные казаки потребовали передачи всей власти в руки Военно-революционного правительства и организовали отпор белоказачьим частям. Каледин, не найдя опоры в трудовых массах казачества, отказавшихся воевать против большевиков, 29 января 1918 года застрелился.

Корнилов во главе добровольческих частей покинул Дон и отправился на Кубань, где надеялся на более благоприятную обстановку. Для контрреволюции на Дону наступила полоса выжидания. Краснов некоторое время скрывался. Затем контрреволюционной верхушке казачества и его кулацкой части удалось поднять антисоветский мятеж. Краснов был избран белогвардейским «Кругом спасения Дона» атаманом так называемого «Всевеликого войска донского».

— Я призвал казачество, — показал в суде Краснов, — к организованной борьбе с большевиками, заявляя, что у Дона не может быть иного выхода, как сплотиться со всеми контрреволюционными силами и повести решительную борьбу против Советской власти. Уже тогда я поставил перед «Кругом» вопрос о расчленении Советской России и создании на Дону самостоятельного государства, впоследствии получившего название «Всевеликое войско донское», со старыми законами и укладами.

Сразу же после прихода к власти Краснов поспешил установить самые дружественные отношения с немцами, которые к тому времени оккупировали Украину и стояли на границе Донской области. «Донское правительство» обменялось с ними постоянными миссиями. Представителем оккупантов при Войске донском был фон Кокенхаузен, с которым Краснов согласовывал все вопросы, касающиеся совместных действий германских частей с донскими, а также снабжения Войска донского вооружением.

Краснов в угоду германским империалистам пытался на самых богатых и плодородных землях России создать вассальное государство, превратив южные районы страны в немецкую полуколонию.

Свои антисоветские планы «правитель» Донской области с циничной откровенностью изложил в письме к германскому кайзеру, посланном в июле 1918 года.

На суде Краснов рассказал следующее:

— Я отправил Вильгельму II совершенно секретное письмо, в котором приветствовал его императорское величество как могущественного монарха Германии и доводил до сведения о том, что при непосредственной поддержке Германии борьба с большевиками на Дону приближается к концу. В своем письме я просил Вильгельма содействовать мне в расчленении Советской России и присоединении к возглавляемому мною государству «Всевеликому войску донскому» русских городов: Таганрога, Камышина, Царицына, Воронежа и железнодорожных станций Лиски и Поворино. Я информировал немцев, что заключил договор с главами Астраханской и Кубанской областей князем Тундутовым и полковником Филимоновым о том, что после победы сил контрреволюции на территории России образуется федерация под именем «Доно-Кавказского союза», в которую должны войти державы: «Всевеликое войско донское», Астраханское войско с Калмыкией, Ставропольская, Кубанская области и Северный Кавказ.

Германских руководителей я просил усилить мне помощь вооружением, инженерным имуществом, построить на Дону орудийный, оружейный, снарядный и патронный заводы... Я обязался предоставить Вильгельму II полное право в вывозе с Дона в Германию продукции сельского хозяйства, кожевенных товаров, шерсти, рыбы, жиров, скота и лошадей. Я предоставлял также право германским промышленникам на помещение своих капиталов в донские промышленные и торговые предприятия и эксплуатацию водных и иных путей сообщения.

Это письмо вызвало возмущение даже у Родзянко, этого ярого противника Советской власти и сторонника монархии, бывшего председателя Государственной думы, впоследствии председателя Особого совещания Добровольческой армии Деникина. Родзянко выкрал копию письма у министра иностранных дел «Всевеликого войска донского» Богаевского, с которым находился в приятельских отношениях, и направил его в Финляндию, где оно было опубликовано в печати. Краснов признает:

— Это письмо впоследствии сыграло для меня роковую роль, раскрыв общественности, что я при содействии немцев добиваюсь расчленения России и организации самостоятельного государства с присоединением к нему русских городом.

Установив связь с Германией, Краснов одновременно принял меры к налаживанию отношений с другими империалистическими государствами: Англией, Францией, Турцией, которым направил соответствующую декларацию.

Краснову удалось установить на Дону военную диктатуру. Он отменил советские декреты и ввел старый порядок. В качестве карательного органа был создан так называемый «суд защиты Дона», которому предоставлялись неограниченные права. Этот «суд» жестоко расправлялся не только с большевиками, но и с прогрессивно настроенными казаками. По приговору этого «суда» был повешен председатель Военно-революционного комитета Подтелков, расстрелян командир красногвардейских частей Голубов, казнены другие активные советские работники.

Вооружив за счет немцев свою армию, Краснов при непосредственной помощи германских войск к августу 1918 года захватил всю Донскую область и с трех сторон блокировал Царицын. В это время с юга на помощь Краснову выступил с Добровольческой армией Деникин, направляя удар против частей Красной Армии, находившихся на Северном Кавказе. И хотя Деникин и Краснов не объединили свои войска под общим командованием, они представляли опасность для Советской власти. Однако эта опасность была ликвидирована. В результате героической обороны Царицына белоказаки были разгромлены и отброшены от города.

Лишившись поддержки немецких интервентов после их поражения и изгнания с Украины и Кавказа, Краснов в конце 1918 года установил контакт с представителями Антанты и с их помощью вновь пытался овладеть Царицыном. Но и на этот раз потерпел неудачу.

В дальнейшем англичане и французы стали поддерживать главным образом Деникина и потребовали подчинить ему же Войско донское. В силу сложившихся обстоятельств Краснов, как откровенный германофил, был вынужден уйти в отставку и покинуть Войско донское. Правда, он еще пытался бороться с Советской властью в составе северо-западной армии Юденича, но после разгрома ее сбежал за границу.

* * *

Слава авантюриста и грабителя стоит рядом с именем другого подсудимого — Шкуро. Даже небезызвестный «черный» барон Врангель так отозвался о Шкуро:

«Шкуро я знаю по работе его в лесистых Карпатах... Отряд есаула Шкуро во главе со своим начальником, действуя в районе 18-го корпуса, в состав которого входила моя уссурийская дивизия, большей частью находился в тылу, пьянствовал и грабил и, наконец, по настоянию командира корпуса генерала Крымова был с участка корпуса снят».

Грабительские наклонности и исключительная жестокость Шкуро особенно проявились в период гражданской войны.

Шкуро не мыслил себе Россию без царя и поэтому уже Февральскую буржуазную революцию воспринял как событие, ведущее Россию к катастрофе. В середине 1917 года полковник Шкуро во главе отряда в несколько сот казаков был направлен в Персию в экспедиционный корпус генерала Баратова. Атмосфера, царившая в корпусе, вполне устраивала Шкуро. Баратов только на словах старался показать себя демократом, по сути же своей был ярым контрреволюционером. Он не признал Советскую власть и временно оказался хозяином положения в русских войсках в Персии. Баратов имел тесную связь с представителем английских войск в корпусе — полковником Раулисоном, а через него — и с командованием английских вооруженных сил в Персии и Месопотамии. Он заручился поддержкой англичан в планируемом им походе с целью захвата нефтяных районов Баку, казачьих областей Терека, Кубани и Дона и дальнейшего наступления на Советскую Россию. Шкуро был доверенным лицом Баратова в подготовке похода и активным его помощником.

Однако обстановка в корпусе быстро менялась. Революционные идеи проникали не только в массы солдат, но даже и офицеров. Среди личного состава началось движение за демобилизацию. А вскоре через созданный вопреки командованию солдатский комитет до казаков дошел приказ Советской власти о расформировании корпуса. Казаки настоятельно потребовали отправки их на Родину. Баратов был уже бессилен что-то сделать и, бросив корпус, перешел с некоторыми офицерами на службу к англичанам. Части корпуса были направлены в Россию.

Шкуро под видом рядового казака нелегально выехал в Россию, надеясь возобновить борьбу против революции. При этом он прихватил с собой около 200 тысяч николаевских и 50 тысяч золотых рублей. Добравшись до Кисловодска, Шкуро установил связь с контрреволюцией, действовавшей на Северном Кавказе, стал вербовать казачьих офицеров, а затем вместе с полковником Слащевым занялся организацией повстанческих отрядов.

«В мае 1918 года, — показывал на суде Шкуро, — я начал организацию своих контрреволюционных отрядов в Бекешевских лесах... Опираясь на кулацкую часть казачества и офицерство, создавал лесные отряды, ликвидировал в станицах Советскую власть, поднял восстание на Кубани в районе станиц Баталпашинской, Суворовской, Боргустанской...

Зная, что близ Ставрополя действует Добровольческая армия Деникина, я решил вывести свой отряд на соединение с ним. Продвигаясь к Ставрополю, казаки моих частей ликвидировали в захваченных станицах и городах органы Советской власти, грабили население, вешали и расстреливали командиров и комиссаров Красной Армии и устанавливали диктатуру белых».

В селе Когульты ими был схвачен комиссар Ставропольской губернии Петров и по приказу Шкуро повешен. Труп Петрова затем положили на подводу и отправили в Ставрополь, где в то время находились советские части. Туда же за подписью Шкуро была послана телеграмма с угрозой расправиться таким же образом со всяким, кто окажет ему сопротивление.

Когда в конце сентября 1918 года части кубанской дивизии, которой командовал Шкуро, заняли Кисловодск, в городе начались повальные расстрелы и грабежи. Установив военную диктатуру, Шкуро выпустил свои деньги — «шкуринки», напечатанные на этикетках из-под лимонада. Этими, с позволения сказать, «деньгами» он платил населению за отобранные у него продовольствие, лошадей, амуницию.

В городе к этому времени обосновалось множество русских дворян и капиталистов, бежавших сюда из Советской России. Здесь оказались особы царской фамилии, а также князья Голицыны, Волконские, Оболенские, графы Воронцов-Дашков, Бенкендорф, Мусин-Пушкин, крупные нефтепромышленники Нобель, Гукасов, Манташев, Рябушинский. Всем им Шкуро помог выехать из Кисловодска в район Добровольческой армии и затем бежать за границу. Они не забыли об этой услуге и в эмиграции обильно снабжали Шкуро деньгами.

На суде Шкуро откровенно признал:

«Я не могу припомнить всех фактов истязаний и зверств, проводимых подчиненными мне казаками, но продвижение моих частей сопровождалось массовыми грабежами, убийствами коммунистов и советских работников. Такие действия поощрялись генералами и офицерами Добровольческой армии, которые личным примером активизировали зверства и грабежи, чинимые казаками».

Например, когда части Шкуро в январе 1919 года заняли Владикавказ, зверства и насилия приняли такой размах, что Шкуро, опасаясь потерять управление дивизией, вынужден был на следующий день сам усмирять своих казаков при помощи плетки.

Наибольшими зверствами отличалась так называемая «волчья сотня» батьки Шкуро, в которую входили самые преданные ему казаки. Разгул и произвол «волчьей сотни» воспевался белогвардейцами даже в песнях.

За активную борьбу против Советской власти Шкуро был произведен Деникиным в генерал-лейтенанты и назначен командиром 3-го конного корпуса. Глава английской миссии при штабе Деникина генерал Хольман вручил ему орден Бани — высшую королевскую награду.

Но белое движение было обречено на провал. Последней удачей Шкуро был захват в конце сентября 1919 года Воронежа. И здесь он оставил по себе кровавую память, устраивая публичные казни сторонников Советской власти на городской площади.

Во второй половине октября 1919 года Красная Армия перешла в генеральное наступление на Южном фронте, и Добровольческая армия безостановочно покатилась на юг. Отвоевался и Шкуро. Он был сильно контужен и вернулся в строй лишь тогда, когда оставалось только собирать в беспорядке бегущие войска, чтобы хоть часть их эвакуировать в Крым или переправить за границу.

Деникин вышел из игры. Очередная ставка контрреволюции была сделана на барона Врангеля, который стал готовить новый поход против Советской власти. По его заданию Шкуро выехал во Францию для участия в комиссии генерала Драгомирова по ведению переговоров с французским правительством. Обратно в Россию он уже не вернулся, так как Врангель к тому времени был разбит.

* * *

Крупный землевладелец и собственник, кавказский князь Султан-Гирей Клыч был махровым реакционером и верным слугой русского самодержавия, защиту которого он считал целью всей своей жизни. Гирей участвовал в подавлении революции 1905 года, а затем в контрреволюционном корниловском мятеже. После его провала он сначала в составе кубанской дивизии, а затем так называемой Добровольческой армии Деникина вел ожесточенную борьбу против Советской власти, командуя «дикой дивизией», сформированной им осенью 1918 года из горцев Северного Кавказа. Действуя совместно с дивизией Шкуро в составе корпуса генерала Ляхова, «дикая дивизия» Гирея полностью оправдала свое название. Массовыми грабежами и жестокими расправами над мирным населением сопровождался ее «боевой» путь.

Под тяжестью неопровержимых улик Гирей был вынужден признать на суде:

— Возглавляемая мною «дикая дивизия», действуя на протяжении всего периода гражданской войны на Кавказе, чинила массовые грабежи, насилия и издевательства в отношении мирного населения. Признаю также, что всадники моей дивизии принимали участие в убийстве советских людей.

После разгрома основных сил армии Деникина в 1920 году Гирей с остатками своей дивизии укрылся с разрешения грузинского меньшевистского правительства на территории Грузии, а затем бежал в Крым.

Выполняя задание Врангеля, Гирей вскоре пробрался в Карачаевскую область Кавказа, собрал там разрозненные бандитские отряды, оставшиеся от разбитой белой армии, и с ними разгонял местные Советы, грабил население, вел бои против советских гарнизонов в станицах и хуторах. Однако отряд его был разгромлен Красной Армией, и Султан-Гирей вновь укрылся в Грузии, еще раз воспользовавшись «гостеприимством» правительства Ноя Жордания. Весной 1921 года, когда Красная Армия начала наступление на войска меньшевистского правительства Грузии, Гирей бежал за границу.

* * *

Еще один выходец из зажиточного донского казачества — Семен Краснов, племянник атамана Петра Краснова. Он начал вооруженную борьбу против революции уже в 1917 году. Верой и правдой служил он царю в лейб-гвардии императорском полку, а после свержения царизма повел среди казаков пропаганду против революции, за сохранение особых прав и привилегий казачества, за порядки и уклад жизни, существовавшие при царе.

В мае 1917 года Краснов участвовал в работе войскового Круга Войска донского, где был избран войсковым атаманом генерал Каледин. В конце 1917 года он — делегат общеказачьего съезда, который призвал казаков вести решительную борьбу против большевиков.

На протяжении всей гражданской войны Краснов вел вооруженную борьбу против советских революционных войск, сначала в составе донских белоказачьих частей, а затем в Добровольческой армии Деникина, за что был награжден несколькими орденами. Он быстро продвинулся по службе в белой армии и к концу гражданской войны, находясь в армии Врангеля, был произведен в чин полковника. При эвакуации белогвардейских частей из Крыма за границу Врангель назначил его начальником своего личного конвоя.

* * *

Оказавшись за границей, белогвардейские вожаки Деникин. Врангель, П. Краснов. Шкуро, Султан-Гирей и другие не отказались от борьбы с Советской властью и, делая ставку на иностранную интервенцию, начали готовить новый поход против Республики Советов. Правительства империалистических государств поддерживали их, так как, по-видимому, не теряли еще надежды с помощью потрепанной русской контрреволюции уничтожить Советскую власть. В течение нескольких лет ряд иностранных государств на свои средства содержали русские белогвардейские части, которые несли охранную и пограничную службу. Кроме того, создавались различные антисоветские военные организации и союзы.

Шкуро принял самое деятельное участие в работе белогвардейской организации «Совет Дона, Кубани и Терека», созданной в 1920 году в Югославии бежавшими туда атаманами казачьих войск. Эта организация с первых дней своего существования стала проводить среди казаков антисоветскую работу, воспитывать у них непримиримую ненависть к Советскому Союзу. «Совет» сохранял казачьи войска, распределял их по станицам, образованным в Югославии, и на средства югославской казны готовил офицерские кадры в русском кадетском корпусе, принадлежавшем так называемой державной комиссии Врангеля. В 1922 году этой организацией была переброшена на территорию нашей страны группа белоказаков в несколько десятков человек с заданием проникнуть на Кубань, создать там повстанческие группы и поднять вооруженное восстание. Заброска террористов и диверсантов для подрывной работы в СССР продолжалась и в последующие годы.

С. Краснов в первые годы (эмиграции служил в белогвардейских частях в Турции и Югославии, а затем, в 1924 году в Париже, вступил в «Российский общевоинский союз» (РОВС), который был создан Врангелем в целях объединения всех белогвардейских сил для продолжения борьбы с Советской властью. Одновременно С. Краснов был активным участником других белогвардейских организаций: «Общества бывших офицеров лейб-гвардии казачьего полка» и «Общества воспитанников бывшего Николаевского кавалерийского училища».

Султан-Гирей являлся одним из руководителей белогвардейской националистической организации, именовавшей себя «Народная партия горцев Северного Кавказа». Совместно с антисоветскими организациями грузинских меньшевиков, азербайджанских мусаватистов и дашнаков эта организация ставила своей целью отторжение Кавказа от Советского Союза и создание буржуазной Северо-Кавказскойреспублики. «Народная партия горцев», созданная Шамилем Саидом, внуком известного кавказского имама Шамиля, была тесно связана с польским генеральным штабом и с англичанами и субсидировалась ими. Она имела свои организации во Франции, Польше, Турции и Чехословакии. Как член центрального комитета «Народной партии горцев» Гирей входил в так называемый «Комитет независимости Кавказа», включавший в свой состав руководителей грузинских, азербайджанских, армянских и других националистов.

«Комитет» через входившие в него белогвардейские организации засылал на Кавказ свою агентуру и пытался подготовить в кавказских республиках антисоветские восстания. Он периодически организовывал за границей митинги против СССР, направлял антисоветские меморандумы и специальные делегации в Лигу Наций, вел широкую антисоветскую пропаганду.

Активно содействовал консолидации реакционных сил в эмиграции Петр Краснов. Рассчитывая на реставрацию капитализма в СССР при помощи иностранных империалистов, он установил связь с бывшим великим князем Николаем Николаевичем Романовым, дядей Николая II, которого главари белогвардейщины прочили в новые монархи России, а также с руководителем террористической организации, так называемой РОВС, генералом Кутеповым.

Об этой стороне своей деятельности Краснов рассказывал так:

«Романов заявил, что он пригласил меня во Францию для организации совместно с ним антисоветского похода против СССР... В реальности этого похода я не сомневался и охотно приступил к его осуществлению. В первые дни пребывания у Романова я составил воззвание к казакам о необходимости жертвовать деньги в казну великого князя для организации похода и проведения подрывной работы против СССР, а в начале декабря 1923 года нами был создан специальный штаб для разработки конкретного плана борьбы...»

В штаб, возглавляемый Романовым, входили генералы Кутепов, Головин, Хольмсен и другие махровые реакционеры и монархисты, которые через белогвардейские организации готовили военные кадры для нападения на СССР и проведения подрывной работы. П. Краснов являлся особо доверенным лицом и ближайшим помощником «его величества» в подготовке этой авантюры, он же поддерживал связь между антисоветскими организациями.

По поручению Романова Кутепов разработал методы и способы засылки в СССР диверсантов, террористов и шпионов и впоследствии при участии Краснова активно проводил свой план в жизнь.

Например, в Советский Союз с террористическими заданиями неоднократно пробирался бывший офицер царской армии Ларионов. Несколько раз перебрасывалась для сбора шпионских материалов и проведения террористических и диверсионных актов группа во главе с женой белогвардейского офицера некоей Захарченко-Шульц.

П. Краснов в эмиграции развил бурную антисоветскую литературную деятельность. Он издавал журнал, написал большое количество статей, воззваний, листовок, выпустил около 30 антисоветских книг, в которых изливал потоки лжи на советский народ.

Он признал:

— За границей я заново написал большой роман «От двуглавого орла к Красному знамени», в котором возводил клевету на вождя революции Ленина и советского писателя Горького... Мои романы «За чертополохом», «Белая свитка», «Выпаш» и другие по своему содержанию являются сгустком моей ненависти к СССР, лжи и клеветы на советскую действительность. Все это было вызвано с моей стороны жаждой борьбы с Советской властью.

Краснов стремился всеми возможными способами переправлять антисоветскую литературу в Россию. В этих целях он с помощью других эмигрантов использовал иностранные промышленные фирмы, которые поставляли свою продукцию в СССР, а также белогвардейскую агентуру, засылаемую на территорию Советского Союза. Особенно широко популяризировалось и распространялось красновское чтиво в нацистской Германии, где было распродано более двух миллионов экземпляров его книг. Не случайно, польщенный популярностью у фашистов, Краснов в 1936 году переехал на постоянное жительство в Германию, такую близкую ему по духу и надеждам.

Литературная деятельность давала Петру Краснову возможность безбедно жить в эмиграции. Другим пришлось тяжелее. Поначалу они жили надеждами на скорый крах большевиков и победное возвращение домой, но жизнь опрокинула их расчеты и заставила подумать о хлебе насущном. Шкуро, пропив и прогуляв привезенные с собой деньги и ценности, обратился за помощью к русским буржуа, которым в 1918 году помог бежать из Кисловодска за границу. Несколько лет они щедро его снабжали, а затем, будто сговорившись, все разом отказали в деньгах. Ему пришлось выступать антрепренером казацких джигитовок, играть в рулетку, заниматься мелкими маклерскими делами, продавать личные вещи, во множестве вывезенные из России. Затем он уехал в Югославию, где работал частным подрядчиком по строительству дорог.

Пришлось снять полковничьи погоны и надеть рабочую робу и Семену Краснову. Он строил дороги и рубил лес, работал грузчиком и шофером такси, занимался разведением кур.

Князь Гирей долго жил в эмиграции за счет своих зажиточных родственников и знакомых черкесов, а затем поступил на службу в манеж, где занимался джигитовкой и выездкой верховых лошадей. Участвовал он и в выступлениях перед публикой, демонстрируя свою лихость и удальство. Пришлось ему потрудиться и рабочим на кустарных предприятиях.

Вероломное нападение фашистской Германии на Советский Союз оживило белогвардейское отребье.

— Эмигрантские круги за границей, в том числе и лично я, — показывал на суде П. Краснов, — встретили нападение гитлеровской Германии на Советский Союз довольно восторженно. Тогда господствовало среди нас мнение: хоть с чертом, но против большевиков...

Еще с первых дней прихода к власти Гитлера я сделал ставку на национал-социалистскую Германию и надеялся, что Гитлер обрушится на Советский Союз и коммунизм будет сокрушен. Летом 1941 года сбылось то, о чем я мечтал на протяжении десятилетий. С первых же дней нападения Германии я принял активное участие совместно с немцами в мобилизации реакционных сил на борьбу против большевиков.

Мечтая об уничтожении социализма, П. Краснов, Шкуро, Гирей, С. Краснов пошли на службу к германскому фашизму и развили энергичную деятельность по сколачиванию белоказачьих и иных антисоветских сил. Атаман П. Краснов явился «идейным отцом» борьбы всей белоказачьей массы против Советской Армии и патриотов воюющих с Германией стран. Он установил тесную связь с гитлеровским военным командованием и фашистской разведкой, деятельно участвовал в работе казачьего отдела министерства восточных областей Германии, возглавляемого Розенбергом.

«Знаток казака и его души», Краснов консультировал сотрудников министерства и немецкую разведку по всем вопросам антисоветской деятельности среди казачества. Его доклад об истории казачества слушали сотрудники СД, а затем с ним знакомились высшие германские военные круги. Он написал послание так называемому «Донскому казачьему комитету» в Новочеркасске, состоявшему из белоэмигрантов и изменников, сотрудничавших с немецкими оккупационными властями. В этом послании он советовал «своим любимым донским казакам» поднимать восстания против Советской власти, чтобы «вместе с германскими вооруженными силами разделить счастье борьбы за честь и свободу Тихого Дона».

П. Краснов выступает перед своим воинством с антисоветской речью

По предложению германской разведки П. Краснов выпустил воззвание, в котором призывал казаков объединиться вместе с немцами и участвовать в вооруженной борьбе против Советского Союза. Это воззвание сыграло немалую роль в объединении реакционно настроенных казаков и белоэмигрантов и создании антисоветских казачьих формирований.

После поражения немецко-фашистских войск под Сталинградом и на Северном Кавказе Краснов подготовил Особую грамоту (впоследствии она называлась «Декларация казачьего правительства») с обращением ко всем казакам. 10 ноября 1943 года она была опубликована за подписью начальника штаба верховного главнокомандующего генерала Кейтеля и министра восточных областей Германии Розенберга. В обращении указывалось, что за оказанную немецким войскам помощь во время войны германское правительство признает казаков своим союзником и обещает после победы над СССР возвратить им землю, личную собственность и былые привилегии, а на время войны устроить казаков на временное поселение на свободных землях, имеющихся в распоряжении немецких властей. По мнению немцев и белоказачьих атаманов, эта «декларация» должна была сыграть роль знамени, под которое собрались бы все казаки.

Приказом командующего «союзными войсками» немецкого генерала Кестринга 30 марта 1944 года было учреждено главное управление казачьих войск как политический и административный орган Дона, Кубани и Терека. Начальником управления был назначен П. Краснов. Управление существовало при министерстве Розенберга, фактически руководили им начальник отдела этого министерства доктор Химпель и генерал Кестринг. Затем Краснов вошел в подчинение главного штаба СС персонально генералу Бергеру. Будучи начальником главного управления, он поддерживал лично постоянную связь с немецкой разведкой.

Первое время главное управление собирало и организовывало изменников Родины, ушедших в тыл к немцам во время отступления с Северного Кавказа и Дона. В Белоруссии, в районе города Новогрудка, из казаков — изменников Родины и белоэмигрантов по указанию немцев был создан «казачий стан», который должен был объединять всех белоказаков, оказавшихся на оккупированной территории, для борьбы против Советского Союза.

По приказу немецкого командования вооруженные казачьи группы «стана» вели бои против белорусских партизан и отдельных частей Советской Армии, а затем, после изгнания захватчиков с территории СССР, весь «казачий стан» был переброшен в Северную Италию, где вместе с гитлеровцами участвовал в подавлении партизанского движения.

* * *

Ближайшим помощником Краснова-старшего по руководству главным управлением и «казачьим станом» был его племянник Семен Краснов, до этого служивший у гитлеровцев в «комитете по делам русской эмиграции» в Париже. Назначенный германскими властями начальником штаба главного управления казачьих войск, Семен Краснов проявлял особую активность, поддерживал все мероприятия, направленные на помощь фашистским захватчикам, и, так же как и дядя, старался всячески угодить фашистам, восхвалял их и очень боялся испортить с ними отношения. За преданную службу Семен Краснов был награжден тремя гитлеровскими орденами и произведен в чин генерал-майора.

* * *

Непосредственным исполнителем приказов гитлеровцев по вооруженной борьбе казаков «стана» с Советской Армией и партизанами был Доманов. Его путь к атаманству был не столь блестящим, как у Краснова или Шкуро. Во время гражданской войны в чине сотника он сначала находился в белоказачьих войсках Каледина и Краснова, а затем служил в деникинской армии. После разгрома белых войск Доманов работал служащим в различных советских учреждениях Северного Кавказа и Дона,

В 1940 году Доманов совершил хищение, за что был осужден на 10 лет лишения свободы и два последующих года отбывал наказание. Но антисоветское нутро бывшего белого офицера проявилось тотчас же, как только фашисты захватили Северный Кавказ. Он связался с казачьим штабом, созданным немцами для формирования «добровольческих» частей. По заданию начальника этого штаба выезжал в районы Ростовской и Запорожской областей, где среди местного населения распространял клеветнические воззвания атамана Краснова и вербовал казаков-предателей в части походного атамана Павлова. В период отступления гитлеровцев с Северного Кавказа и Дона в 1943 году Доманов непосредственно руководил боевыми действиями белоказаков против Советской Армии. Попав в окружение, он пробивался из него вместе с немецкими частями, за что был награжден гитлеровским командованием Железным крестом.

Перебравшись с «казачьим кочевьем» в Белоруссию, Доманов лично руководил боями против частей Советской Армии и участвовал в подавлении партизанского движения. За расправу с мирным населением и партизанами Белоруссии он заслужил похвалу от немцев и был награжден вторым Железным крестом. Впоследствии Доманову было присвоено звание генерал-майора.

* * *

Оккупировав часть советской территории, гитлеровское командование предприняло шаги к формированию так называемых «добровольческих» национальных частей из числа военнопленных, изменников и контрреволюционеров всех мастей и окрасок. При этом оно преследовало определенные политические цели: создать видимость, будто бы народы СССР питают неприязнь к советскому строю и готовы добровольно вести вооруженную борьбу за его свержение.

Особые надежды гитлеровцы возлагали на казачество, рассчитывая на то, что обещание возвратить им прежние привилегии сделает их надежной вооруженной силой германского фашизма в выполнении его преступных планов.

Гитлеровцы стянули с фронта и из оккупированных стран отдельные разрозненные белоказачьи подразделения и части, собрали в Европе белогвардейцев-эмигрантов и в 1943 году сформировали на территории Полыни казачью «добровольческую» дивизию, в значительной мере разбавленную немцами, которые занимали почти все командные посты в бригадах, полках и эскадронах. Ими были укомплектованы все штабы, разведка, специальные подразделения и части. Командиром дивизии был назначен эсэсовец и личный знакомый Гиммлера генерал фон Панвиц.

В 1941 году в составе 45-й немецкой пехотной дивизии Панвиц участвовал в вероломном нападении на Советский Союз в качестве командира головного ударного отряда, захвате советских городов Бреста, Пинска, Чернигова и ряда районов Курской области. «Признаю, — заявил на суде Панвиц, — что продвижение нашей дивизии сопровождалось ликвидацией Советской власти и установлением оккупационного режима в захваченных районах. Продвигаясь от Брест-Литовска до Курска, подчиненный мне ударный отряд и другие части 45-й пехотной дивизии уничтожили ряд сел и деревень, разрушили советские города, убили большое число мирных советских граждан, а также грабили советских людей».

«Казачью» дивизию Панвица первоначально предполагалось направить на Восточный фронт. Однако фашистское командование не надеялось, что она будет достаточно боеспособной в боях против Советской Армии. В сентябре 1943 года дивизия была отправлена в Югославию для борьбы с партизанскими отрядами.

Панвиц сделал следующее признание на суде:

— Перед отъездом в Югославию я был принят начальником штаба ОКБ генералом Йодлем, который предоставил мне полную свободу действий в Югославии не только по борьбе с партизанами, но и в проведении репрессий против мирного населения. Я руководствовался также секретными приказами верховного командования сухопутных вооруженных сил Германии и составленным на основе опыта борьбы с партизанами в СССР циркуляром обергруппенфюрера СС Бах-Зелевского, утвержденным генштабом. Эти документы предоставляли командирам немецких воинских частей право сжигать деревни, репрессировать мирное население, выселять его из отдельных районов по своему усмотрению, расстреливать и вешать без суда пленных партизан...

В районах, где появлялись части моей дивизии, под видом борьбы с партизанами вешались и расстреливались мирные жители, сжигались дотла целые деревни, грабилось население и насиловались женщины.

Так, по личному приказу Панвица зимой 1943/44 года в районе Суньч, Сисак, Загреб было повешено на телеграфных столбах 15 югославских заложников.

«Казачья» дивизия нередко проводила карательные операции совместно с немецкими частями, частями хорватского профашистского правительства и отрядами усташей. По приказу верховного командования дивизия Панвица должна была самоснабжаться, что достигалось насильственным изъятием продуктов у местных жителей. Эти конфискации имели характер массового организованного грабежа мирного населения Югославии. Панвиц признал, что репрессии применялись не только по отношению к жителям, подозреваемым в помощи партизанам, но и за сопротивление грабежу в целях устрашения.

Летом 1944 года, после известного покушения группы немецких офицеров на Гитлера, «казачья» дивизия Панвица, как и все тыловые войска германской армии, вошла в личное подчинение рейхсфюрера СС Гиммлера и по его указанию была переименована в корпус СС. Корпус Панвица вместе с немецкими частями и четниками Драже Михайловича продолжал вести бои против югославских партизан, а затем и против частей Советской Армии до дня капитуляции гитлеровской Германии. В марте 1945 года по указанию руководства СС «казачий» съезд, собранный в корпусе, избрал фон Панвица походным атаманом «казачьего войска» и высказался за объединение с так называемой «Русской освободительной армией». Корпус вошел в подчинение изменника Власова.

* * *

После того как дивизия Панвица стала «корпусом», главный штаб войск СС создал «казачий резерв», во главе которого поставили генерала Шкуро. Назначение это не было неожиданным. Шкуро к тому времени набрался необходимого «опыта» и сумел доказать свою преданность фашизму. Уже в первые месяцы войны он по заданию немцев приступил к формированию «русского охранного корпуса» из белоказаков и других белогвардейцев. Тогда же Шкуро заявил о своем желании по первому зову немцев принять участие в войне против СССР и обратился с ходатайством разрешить ему сформировать и самому возглавить диверсионный отряд для действий в тылу Красной Армии на Северном Кавказе. Разгром немецко-фашистских войск на Кавказе помешал Шкуро осуществить эти планы.

Шкуро активно помогал Панвицу в антисоветской обработке казаков, призывая их к вооруженной борьбе против СССР.

— В кубанские полки дивизии, — показывал на суде Панвиц, — Шкуро всегда являлся со своим знаменем черного цвета, на котором была изображена голова волка. Это знамя носил за ним ординарец по всем эскадронам и дивизионам кубанских полков, где Шкуро популяризировал карательную деятельность «волчьей сотни» в период гражданской войны в России.

После назначения Шкуро начальником «казачьего резерва» он по указанию генерала Бергера написал обращение к казакам, в котором говорилось:

«Я, облеченный высоким доверием государственного руководителя СС, громко призываю вас всех, казаки, к оружию и объявляю всеобщий казачий сполох. Поднимайтесь все, в чьих жилах течет казачья кровь, все, кто еще чувствует себя способным помочь общему делу... Дружно отзовитесь на мой призыв, и мы все докажем великому фюреру и германскому народу, что мы, казаки, верные друзья и в хорошее время, и в тяжелое».

Вместе с тем Шкуро не терял надежды собрать еще и для себя «волчью сотню» и двинуться с ней на Кавказ. Он говорил: «Мне бы только на Кавказ приехать, там меня каждый знает. Как приеду, сразу весь Кавказ подниму против большевиков».

Осенью 1944 года по указанию гитлеровцев Шкуро принял участие в организации при «казачьем стане» Доманова специальной школы «Атаман», которая готовила шпионов и диверсантов для подрывной работы в Советском Союзе. Доманов тоже помогал немцам в создании этой школы.

Даже тогда, когда фашистская Германия находилась накануне краха, Шкуро продолжал еще на что-то надеяться. В марте 1945 года по договоренности с главным руководством СС Шкуро приступил к формированию «волчьего отряда» для диверсионно-подрывных и террористических действий против Советской Армии, наступающей на запад. С этой целью он выехал в Австрию. Но военные события опередили его. Он оказался в плену.

* * *

Султан-Гирей установил связь с немецкими фашистами в 1941 году и в течение всей войны активно сотрудничал с ними. Прибыв по вызову органов СД в Берлин, Гирей связался с лидерами белогвардейских националистических организаций Грузии, Азербайджана и Армении, которые вместе с горскими националистами договорились с немцами о создании «национальных комитетов», ставящих своей задачей помощь фашистам в захвате Кавказа.

Гирей стал сотрудничать с разведывательными органами СД сразу же после вступления в «национальный комитет». В 1942 году органы СД направили на Кавказ комиссию под председательством Гирея. На нее возлагалась задача оказывать захватчикам помощь в установлении немецкой администрации и в организации борьбы с партизанами. Выполняя задания немецкой разведки, Гирей ездил по аулам и хуторам Северного Кавказа, выявлял коммунистов и партизан, подбирал бургомистров, призывал горцев участвовать вместе с немцами в вооруженной борьбе против Красной Армии, склонял жителей к сотрудничеству с оккупантами и оказанию им всяческой помощи. Но, несмотря ни на какие усилия фашистов и их приспешников, они не встретили среди горцев той поддержки, на которую рассчитывали. Население относилось к фашистам враждебно, саботировало мероприятия немецких властей, создавало партизанские отряды и вело активную борьбу с оккупантами.

Гирей признал:

«Я убедился, что никакой вражды к коммунистам и партизанам у местного населения нет и поэтому призывать к расправе с ними было бы рискованно. Окончательно я убедился в неприемлемости такого способа действий, когда узнал, что в августе 1942 года во время наступления на мой родной аул Уяла немцы расстреляли 22 парламентера, в том числе двух подростков, из жителей аула».

Гитлеровцы дали Гирею также задание создавать из враждебно настроенных к Советской власти элементов вооруженные отряды для участия в боях в составе немецкой армии. Но выполнить это задание непосредственно на Кавказе ему не удалось, так как в начале 1943 года немецко-фашистская армия начала отступать. В конце марта 1945 года Гирей бежал в Северную Италию, где вскоре был взят в плен англичанами.

Бежали в Северную Италию в «казачий стан» и атаман Краснов со своим племянником. Они очень не хотели быть плененными Советской Армией и настойчиво предлагали свои услуги англичанам. Но английское правительство в 1945 году сочло неудобным воспользоваться услугами белоэмигрантов, всю жизнь делавших ставку на германский империализм.

На скамье подсудимых (слева направо): эсэсовец фон Панвиц, П. Краснов, С. Краснов, А. Шкуро, Т. Доманов и Султан-Гирей Клыч

В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 года Военная коллегия Верховного Суда СССР в январе 1947 года приговорила обвиняемых Краснова П. Н., Шкуро А. Г., Султан-Гирея Клыча, Краснова С. Н., Доманова Т. И. и фон Панвица к смертной казни через повешение. Приговор был приведен в исполнение.

Н. ЧИСТЯКОВ Разгром семеновщины

Когда в августе 1946 года в печати было объявлено, что Военная коллегия Верховного Суда СССР приступила к рассмотрению уголовного дела по обвинению атамана Г. М. Семенова и его сообщников, в ее адрес сразу же пошли письма и телеграммы.

«Мы вспоминаем, — писала группа бывших красногвардейцев и красных партизан Сибири, — кошмарный разгул белогвардейско-семеновских и интервентских банд, организованные ими читинские, маковеевские, даурские застенки, где погибли от рук этих палачей без суда и следствия тысячи наших лучших людей. Не можем также забыть Татарскую падь, куда привозили целыми эшелонами смертников из числа красногвардейцев и красных партизан, расстреливали их из пулеметов, а случайно оставшихся в живых уничтожали самым зверским способом. Смерть тысяч лучших людей нашей Родины требует от Военной коллегии Верховного Суда СССР для шайки главарей белогвардейской банды самого сурового приговора, приговора детей-сирот, отцов, матерей, жен погибших от рук этих палачей».

Примерно такого же содержания были и другие письма и телеграммы советских людей.

Чем же был вызван такой массовый отклик на этот судебный процесс? Вызван он был тем, что классовый враг рабочих и крестьян в годы гражданской войны и иностранной военной интервенции был не менее жесток, чем фашистские палачи, мечтавшие покорить нашу землю для «тысячелетнего господства германского рейха». Как и нацисты, у которых на первом плане стояли расистские интересы так называемой «великой Германии», нации господ, подчиняющих себе всех «неполноценных» людей, так и белая гвардия отстаивала свое «право» наслаждаться жизнью за счет десятков миллионов обездоленных рабочих и крестьян России.

К. Маркс в свое время писал, что имущественные интересы буржуазии — главная движущая сила развития капиталистического общества. Ради выгоды, говорил К. Маркс, капиталист продаст без зазрения совести брата, сестру, сына, дочь, отца, мать, в зависимости от того, какую прибыль сулит ему эта акция. В России это усугублялось еще и полуфеодальными отношениями, освященными столетиями, укоренившимися представлениями о правах «господ» и бесправии «простых людей».

Мы не можем сказать, что в господствующих классах бывшей царской России было единое мнение на этот счет. Не только среди интеллигенции, обслуживавшей буржуазию, но и в числе представителей имущих классов немало было людей, понимавших историческую сущность революционных событий, их неизбежность.

Но вместе с тем закоренелая, эксплуататорская часть буржуазного общества старой России цепко держалась за свои привилегии и готова была на любые преступления, чтобы их отстоять. Она, не задумываясь, уничтожила бы всех рабочих и крестьян, не представляя себе, что без них пришел бы конец и ее благополучию.

Одним из фанатиков, отстаивавших «историческое» право буржуазного общества, и был атаман Семенов. Выходец из зажиточной казачьей среды, он довольно быстро поднимался по служебной лестнице. Этому способствовало воспитанное в нем с детства чувство пренебрежения к простым людям, к тем, кто трудится на заводах и фабриках, возделывает помещичьи поля, создает блага жизни, которыми пользовались господа как «законные» хозяева этих богатств.

К 1917 году, ставшему переломным в истории человечества, Семенов в сравнительно молодом возрасте был уже есаулом, что соответствовало в войсках званию «капитан». Но дело было не только в звании. Он зарекомендовал себя особым усердием в подавлении волнений «черни», и о нем знали даже в высших кругах.

Не случайно Временное правительство, беспокоясь за свою судьбу, собирая себе подмогу, привлекло Семенова как одного из самых надежных своих приверженцев к делу чрезвычайной важности — к сколачиванию военной силы в Восточной Сибири, способной противостоять надвигающейся пролетарской революции. Он был послан в Забайкалье для мобилизации казачьих частей на борьбу с революционным движением.

Но это не помогло. Советская власть, разгромив белогвардейщину, в том числе и созданные Семеновым казачьи контрреволюционные части, победила не только в Забайкалье, но и на всей территории Сибири. Семенов бежал в Маньчжурию и, потеряв прежних хозяев, продался со всеми потрохами японцам. Его кредо было крайне простым, как у волка: если не досталась овца, то сойдет и заяц. Если нельзя сохранить под своей властью всю страну, то пускай останется хотя бы часть ее, самая маленькая, однако позволяющая жить, как прежде: мужики работают, а он, Семенов — представитель господствующего класса, — живет в роскоши. Так было заведено исстари, так, дескать, и должно продолжаться.

Среди боровшихся против Советской власти атаман Семенов играл одну из первых ролей. Это был наиболее непримиримый и, пожалуй, наиболее злобный осколок старого мира.

Классовую сущность таких людей, обретающих звериный облик, когда им представляется возможность выместить свою злобу на тех, кто отнял у них право грабить, мы видели в годы Великой Отечественной войны. В должностях полицаев служили как раз те, кто либо сам был когда-то кулаком, либо принял эстафету старого буржуазного общества.

Они стояли во фронт перед каким-нибудь фашистским обер-лейтенантом, вскидывая руки, кричали «Хайль Гитлер!» и шли «во славу великой Германии» уничтожать советских патриотов.

* * *

1918 год для молодого Советского государства был очень тяжелым. Русская контрреволюция призвала на помощь себе империалистов Англии, США, Японии, Франции.

В Мурманске и Архангельске высадились англичане. От Волги до Урала полыхало пламя спровоцированного империалистами чехословацкого мятежа. На юге сколачивали армии белогвардейские генералы, на Дальнем Востоке бесчинствовали японские и американские интервенты. Богатейший край давно притягивал к себе взоры японских империалистов, мечтавших об отторжении его от России. И теперь, воспользовавшись крайне тяжелым для Советской республики положением, они высадили в Приморье десант.

Советская республика оказалась в исключительно трудном положении. Враги захватили огромную территорию страны, установили на ней власть помещиков и капиталистов, беспощадно уничтожали всех, кто оказывал хотя бы малейшее сопротивление.

Захватив территорию Дальнего Востока вплоть до Забайкалья, японцы, однако, не решились сразу же открыто установить в этих районах свое господство и передали власть своему ставленнику атаману Семенову.

Трудящиеся Дальнего Востока и Забайкалья создали партизанские отряды и повели героическую борьбу с интервентами и белогвардейцами. Гражданская война продолжалась здесь вплоть до 1922 года. Она явилась яркой страницей в истории борьбы советского народа за свободу и независимость своей Родины.

В боях за Советскую власть выросли талантливые руководители из среды трудящихся и передовой интеллигенции. Особой популярностью пользовался Сергей Лазо. За смелость и полководческие качества его люто ненавидели белогвардейские главари и японцы. Попав в руки врагов, он был казнен самым изуверским способом — живым сожжен в паровозной топке.

* * *

Когда на Дальнем Востоке была установлена Советская власть, Семенов бежал оттуда в Маньчжурию, где развернул при помощи японских империалистов энергичную работу по формированию из белогвардейских эмигрантов отрядов для вторжения в восточные районы Советской России. У него как японского агента не было никаких финансовых затруднений. Хозяева снабжали его в достаточной мере и материальными, и денежными средствами.

В январе 1918 года банды Семенова перешли границу Советской России и вторглись в Забайкалье. Но красногвардейские и революционные казачьи отряды, части Красной Армии под командованием Сергея Лазо нанесли семеновцам сокрушительный удар и отбросили их снова в ту же Маньчжурию.

Казалось бы, судьба заядлого контрреволюционера Семенова была решена. Но его опять выбросили на поверхность исторического потока новые события. Во-первых, обуреваемые алчными устремлениями захватить сибирские богатства, активизировали свои действия японские империалисты, во-вторых, поднял мятеж чехословацкий корпус, созданный из военнопленных для отправки на родину.

Малочисленные советские отряды, состоявшие из красногвардейцев и коммунистических отрядов, конечно, не могли противостоять этим объединенным силам контрреволюции. И снова на сцене появились разбойничьи отряды Семенова.

Карательный поезд семеновцев «Истребитель»

В захваченных им районах Забайкалья он установил жестокую диктатуру. Боясь не только партизан, но и каждого трудящегося человека, он учинял самые невероятные зверства, стремясь запугать простых людей, подавить их волю к сопротивлению. Его кратковременная власть в Забайкалье оставила в памяти народной жуткую картину бессмысленной жестокости, садистских истязаний, массовых, ничем не оправданных расстрелов рабочих и крестьян.

Об этом периоде своей деятельности Семенов довольно откровенно рассказал суду.

— Моя активная деятельность против Советской власти началась в семнадцатом году, когда в Петрограде организовались Советы рабочих и солдатских депутатов. Временное правительство хорошо понимало, какую опасность для него представляет Петроградский Совет, понимало и роль Ленина в революции. Находясь в то время в Петрограде и учитывая создавшуюся обстановку, я намеревался с помощью курсантов военных училищ организовать переворот, занять здание Таврического дворца, арестовать всех членов Петроградского Совета и немедленно их расстрелять, чтобы обезглавить большевиков.

По поводу своих планов Семенов неоднократно консультировался с военным министром Временного правительства полковником Муравьевым. Однако бдительность революционных масс помешала осуществить контрреволюционные устремления Семенова.

Поскольку в борьбе против революции Керенский не мог рассчитывать на части Петроградского гарнизона, поддерживавшие большевиков, Семенов предложил сформировать отряды из забайкальских казаков и бурят-монгольского кулачества. Керенский согласился. Таким образом Семенов и оказался в Забайкалье в 1917 году.

— В мою задачу входило, — показал он на судебном следствии, — формирование дивизии, с которой я должен был срочно прибыть в Петроград и разогнать Советы.

Опираясь на японские штыки, Семенов объявил себя вождем казачества в Забайкалье и поставил своей целью уничтожение Советской власти в этом крае. С этого времени он открыл счет своим кровавым делам.

29 января 1918 года под покровом ночи Семенов во главе своей банды перешел границу возле станции Маньчжурия и сразу учинил кровавую расправу над рабочей дружиной и членами местного Совета.

Его изуверские действия, которые он совершал настолько спокойно и обычно, как будто срезал кочан капусты или вырывал куст картошки, характеризует разговор, состоявшийся по телефону между ним и работником Читинского Совета.

— Что произошло на станции Маньчжурия?

— Ничего. Все стало спокойно. Ваши красногвардейцы и советчики мне уже не мешают.

— Как это понять? Вы их расстреляли?

— Нет. Я их не расстрелял. У меня патроны ценятся очень дорого. Я их повесил.

Вагон с трупами Семенов приказал начальнику станции отправить в Читу для устрашения большевиков.

Объявление командира авангарда атамана Семенова

Где бы ни появлялись банды Семенова, везде они оставляли трупы и пожарища. С особым садизмом расправлялся с неугодными ему людьми атаман Семенов в станице Дурулгуевской, где он родился и знал настроения каждого жителя, — тут он распоряжался, как известный средневековый монгольский полководец хромой Тимур: кого вешал, кого запарывал нагайками.

Начальник Читинской областной тюрьмы Григорьев 29 сентября 1918 года в рапорте на имя забайкальского областного комиссара Временного правительства докладывал о произволе, учиненном семеновцами 17 сентября в областной тюрьме.

В рапорте рассказывается, что после вечерней проверки в тюрьму прибыл прапорщик Жилин с группой вооруженных казаков из монголо-бурятского отряда Семенова с предписанием председателя следственной комиссии при штабе начальника гарнизона читинских войск принять и сопроводить в штаб отряда содержащихся в тюрьме большевиков — Давыдова, Маклакова и Метелицу.

Начальник тюрьмы отказался выдать в неурочное время арестованных. Во втором часу ночи в тюрьму явилось около сорока вооруженных офицеров и казаков. По их требованию были открыты камеры. Арестованных доставили в штаб отряда, где их после изуверских истязаний убили.

19 октября 1918 года начальник Нерчинской тюрьмы сообщил забайкальскому областному тюремному инспектору о том, что 16 октября 1918 года по пропуску, выданному председателем Нерчинской следственной комиссии фон Венглером, в тюрьму были допущены сотник Сакович, подпоручик Врублевский и унтер-офицер Грищев (все трое из отряда есаула Семенова). Они зверски избили плетьми заключенных большевиков Ширмана, Диктовича и Дулепова. Такие издевательства и пытки над арестованными производились семеновцами и в других тюрьмах.

Продвигаясь к Чите, семеновские банды захватили станции Борзя и Оловянную. И здесь они оставили после себя десятки расстрелянных и повешенных.

«Большевики право на жизнь не имеют, — цинично заявлял Семенов. — Самый лучший большевик тот, который на виселице».

К большевикам Семенов относил всех, кто сочувствовал Советской власти. В книге «О себе», написанной в эмиграции, Семенов призывает уничтожать всех людей, стоящих за Советскую власть.

Вместе с Семеновым в борьбе с Советской властью участвовали и его сообщники: генералы Бакшеев и Власьевский, офицеры Михайлов, Шекунов и другие.

Генерал Бакшеев был заместителем Семенова и председателем воинского казачьего правительства Забайкалья, а Власьевский — начальником казачьего отдела штаба армии.

Белогвардейские части под командованием Семенова, Бакшеева и Власьевского, оснащенные японским оружием, на протяжении нескольких лет вели активную борьбу против Красной Армии и партизанских отрядов. В захваченных районах они грабили население, проводили насильственную мобилизацию в свою армию, сжигали деревни за сочувствие жителей Советской власти. Семенов и его подручные вместе с японскими оккупантами несут ответственность за убийство руководителя партизанского движения на Дальнем Востоке Сергея Лазо.

Так расправлялись семеновцы с коммунистами и теми, кто поддерживал Советскую власть

О тяжких преступлениях, совершенных отрядами атамана Семенова, свидетельствуют документы, сохранившиеся в государственном архиве Читинской области.

Акшинский уездный комиссар в рапорте от 27 декабря 1918 года доносил забайкальскому областному комиссару Временного правительства об убийствах, грабежах и насилиях семеновцев в Акшинском уезде. В рапорте указывалось, что по прибытии в город Акшу особого экспедиционного отряда под командой штаб-ротмистра Тонкова последний затребовал от уездной следственной комиссии списки лиц, служивших в Красной Армии как добровольно, так и призванных в нее. Затем включенные в этот список были доставлены в караульную комнату, где семеновцы пороли их нагайками. Некоторые получили до двухсот ударов и, по существу, были изувечены. После пьяных оргий хватали первых попавшихся на глаза мужчин, рубили шашками просто для потехи. Были случаи изнасилования женщин. У местного населения реквизировали все подряд: продукты, лошадей, упряжь.

28 ноября 1918 года по приговору суда отдельного Восточного казачьего корпуса за революционную агитацию и переход на сторону Красной Армии был расстрелян хорунжий Забайкальского казачьего войска Степан Григорьевич Викулов.

В городе Троицкосавске, Забайкальской области, расположенном у самой границы с Монголией, семеновцами был организован застенок, в который свозились для физического истребления «неблагонадежные» из Западной Сибири и Дальнего Востока. Только в городской тюрьме было уничтожено свыше 1500 человек. Заключенных содержали в казармах в невыносимых условиях, в результате чего только за два с половиной месяца от голода и болезней умерло 350 человек.

Кто попадал в этот застенок, безжалостно уничтожался, даже если, с точки зрения семеновцев, он не был ни в чем виноват. Они не хотели иметь свидетелей своих зверств. Специальный суд, возглавляемый одним из самых ярых карателей сотником Соломахой, не знал иного решения, кроме «расстрелять».

После 26 декабря 1919 года суд вообще не заседал, а расстрелы будто бы по приговору суда продолжались. Под видом «очищения» заключенных от «красных» только 1 и 5 января 1920 года был расстрелян 481 человек.

Оставалось 200 человек больных, находившихся в тюремном лазарете, которые самостоятельно не могли передвигаться. Их пытались отравить. Но когда это не удалось, пришли пьяные семеновцы и учинили над больными зверскую расправу: их рубили шашками, закалывали штыками.

На станции Андриановка были расстреляны три тысячи человек. Трупы их вывезли в сорока вагонах и закопали.

В судебном заседании Семенов пытался уйти от прямых ответов о чинимых им зверствах. Он признавал, что принимал карательные меры против населения, но где, когда и сколько было казнено людей, сказать затрудняется.

Вот какой разговор произошел между Семеновым и государственным обвинителем при выяснении этих обстоятельств.

Прокурор. Какие конкретные меры вы принимали против населения?

Семенов. Меры принудительного характера...

Прокурор. Расстрелы применялись?

Семенов. Применялись.

Прокурор. Вешали?

Семенов. Расстреливали.

Прокурор. Много расстреливали?

Семенов. Я не смогу сейчас сказать, какое количество было расстреляно, так как непосредственно не всегда присутствовал при казнях.

Прокурор. Много или мало?

Семенов. Да, много.

Прокурор. А другие формы репрессий вы применяли?

Семенов. Сжигали деревни, если население оказывало нам сопротивление.

К сопротивлению каратели относили отказ идти на службу в белую армию, воспрепятствование реквизиции, которая в семеновской армии была обычным делом.

Семеновцы были ненавистны народам Забайкалья. Росли и крепли партизанские отряды. У бандитов буквально горела земля под ногами.

Но Семенову помогали японские интервенты. И конечно, не без корысти. Слишком лакомый кусок — дальневосточная русская земля, которую добывал им их ставленник, обильно поливая ее кровью советских людей. Без поддержки японских империалистов Семенов не продержался бы и месяца.

На суде Семенов подтвердил:

— При моем штабе состоял майор японской армии Куроки. Через него шло все снабжение армии. После Куроки финансирование и снабжение осуществлялись через представителя японской военной миссии полковника Курасава, которыйнаходился при моем штабе.

Прокурор. Какую сумму вы получили тогда от японцев?

Семенов. На содержание моей армии я получил четыре миллиона иен.

Колчак и Семенов договорились с японскими империалистами об отторжении Японией от России всей Сибири, вплоть до Урала.

На оккупированной земле они собирались устроить «буферное государство», а во главе правительства поставить Семенова.

4 января 1920 года «верховный правитель» России адмирал Колчак издал указ о передаче власти атаману Семенову.

Вот выдержки из этого указа.

«Ввиду предрешения мною вопроса о передаче Верховной Всероссийской власти Главнокомандующему вооруженными силами Юга России генерал-лейтенанту Деникину, впредь до получения его указаний, в целях сохранения на нашей Российской Восточной Окраине оплота Государственности на началах неразрывного единства со всей Россией, представляю Главнокомандующему вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа генерал-лейтенанту атаману Семенову всю полноту военной и гражданской власти на всей территории Российской Восточной Окраины...

Поручить генерал-лейтенанту атаману Семенову образовать органы государственного управления в пределах распространения его полноты власти.

Верховный правитель адмирал Колчак».

Как уже говорилось выше, немалую роль в преступлениях против Советской власти в Забайкалье играл генерал Бакшеев. На суде он показал:

— Я как заместитель атамана Семенова и председатель воинского союза казачества занимался мобилизацией, в том числе и насильственной, населения в белогвардейские отряды, реквизицией продовольствия, фуража и лошадей у мирного населения, создавал в станицах карательные дружины, которые активно боролись с партизанами.

Вся забота о тыле войск, обеспечении в городах и селах «спокойствия» возлагалась на Бакшеева. Созданные при его участии карательные дружины жестоко расправлялись с партизанами и их семьями, а также с жителями, отказывавшимися помогать белогвардейцам.

Особенно отличались жестокостью части семеновской армии, возглавляемые генералами Тирбахом, Унгерном, а также карательные отряды Чистохина и Фильшина.

Подсудимый Власьевский на суде рассказал о зверствах, учиненных этими отрядами:

— Об Унгерне ходили легенды. Он был очень жесток. Не щадил ни женщин, ни детей. По его приказанию уничтожалось население целых деревень. И сам он лично с наслаждением расстреливал обреченных на смерть. Таким же жестоким был и начальник особой карательной дивизии семеновской армии генерал Тирбах. Штаб его дивизии находился в местечке Маковеево. Там Тирбах и вершил свой скорый и страшный суд. О маковеевских застенках население Забайкалья до сих нор вспоминает с ужасом.

Однажды насильственно мобилизованные казаки, не желая служить Семенову, убили своих офицеров и перешли к партизанам. Вскоре в их станицу прибыл отряд Чистохина. Были собраны все старики. Их запрягли в сани и приказали везти убитых офицеров на кладбище. Там стариков расстреляли, а станицу сожгли.

Подсудимый Власьевский стал сообщником Семенова в 1917 году, когда они вместе формировали белоказачьи части для помощи Временному правительству. А потом на протяжении всей гражданской войны он, занимая пост начальника казачьего отдела семеновской армии, активно вел вооруженную борьбу с Советской властью, непосредственно руководил репрессиями против населения, участвовал в расправах над красноармейцами и партизанами.

В обязанность Власьевского входили также поддержание контактов с японским командованием, выработка совместных планов борьбы с Красной Армией, получение и распределение финансов и оружия для семеновской армии. Согласно показаниям Власьевского на содержание армии Семенова японцы отпускали 300 тысяч золотых иен в месяц. Они же снабжали ее оружием и обмундированием.

Активно вели вооруженную борьбу против Советской власти Шепунов и Михайлов.

Будучи еще офицером «дикой дивизии», Шепунов принимал активное участие в корниловском заговоре и походе на Петроград. После неудавшегося мятежа он оказался в Ашхабаде, где был одним из организаторов контрреволюционного восстания против Советской власти. В составе Закаспийской белой армии Шепунов был в числе самых активных офицеров. После разгрома этой армии в 1920 году он бежал в Персию, а затем перебрался в Приморье, в армию Семенова.

Большой стаж борьбы с Советской властью был и у Михайлова. Бежав из Петрограда в Сибирь, он принял участие в контрреволюционном перевороте, приведшем в конце 1918 года к установлению диктатуры Колчака. В правительстве Колчака Михайлов занимал пост министра финансов.

Красная Армия и партизанские отряды разбили белогвардейцев и интервентов, вышвырнули их за пределы Советского государства. Атаман Семенов с остатками своего воинства бежал в Маньчжурию. Однако этот прожженный бандит не смирился. Обуреваемый бешеной злобой к Советской власти, лишившей его и ему подобных права привольно жить за счет труда тысяч рабочих и крестьян, он начал строить коварные планы против мирной жизни советских людей.

Оставшись без родины и без войска, он мог рассчитывать только на поддержку японских империалистов, как их верный пес, готовый нести любую службу, выполнять любые задания, лишь бы вредить и пакостить Советской власти.

Многие годы семеновцы вели подрывную работу против нашей страны, готовили боевые отряды для нового вторжения на территорию Советского государства в случае новой войны. И торговать Родиной Семенов стал в более крупных масштабах. Если раньше он «дарил» всю Сибирь до Урала японцам, то теперь «отдавал» фашистской Германии остальную территорию — от Урала до западных границ.

«Нам, русским националистам, — писал Семенов в газете «Голос эмигрантов», — нужно проникнуться сознанием ответственности момента и не закрывать глаза на тот факт, что у нас нет другого правильного пути, как только честно и открыто идти с передовыми державами «оси» — Японией и Германией».

Вот как! С «передовыми державами», с теми державами, которые начали кровавую, захватническую войну, поставили своей целью истребить сотни миллионов так называемых неполноценных людей.

Семенов с радостным угодничеством приветствовал Гитлера, когда тот пришел к власти. В деле имеется личное письмо — послание Семенова к Гитлеру, написанное 29 марта 1933 года.

Японские империалисты обещали Семенову пост правителя «новой России», которая должна была быть образована после победы японцев над СССР.

— В двадцать шестом году, — признался Семенов на суде, — Танаки сказал, что когда он станет премьером, то направит деятельность японского правительства на осуществление давно намеченного им плана отторжения Восточной Сибири от СССР и добьется создания на этой территории «буферного государства». Пост руководителя этого государства Танаки обещал мне. Он рекомендовал активизировать подготовку белоэмигрантов к войне против СССР с таким расчетом, чтобы они могли сыграть в ней свою роль.

Захватив в 1931 году территорию Маньчжурии и превратив ее в плацдарм для нападения на СССР, японский генеральный штаб начал подготовку войны против Советского Союза.

— После оккупации Маньчжурии, — показывал Семенов, — я был вызван к начальнику второго отдела штаба Квантунской армии подполковнику Исимура... Он заявил мне, что японский генеральный штаб разрабатывает план вторжения японской армии на территорию Советского Союза и отводит в этой операции большую роль белоэмигрантам. Далее Исимура предложил мне готовить вооруженные отряды из белогвардейцев и доложить в ближайшее время о своих мероприятиях.

В период боевых действий у озера Хасан, на реке Халхин-Гол руководимые Семеновым белогвардейские формирования находились в боевой готовности. В случае развития военных действий в пользу Японии они должны были вторгнуться на советскую территорию и принять непосредственное участие в вооруженной борьбе против Красной Армии, а также оказать помощь японцам в укреплении оккупационного режима.

Потерпев поражение в боях у озера Хасан и на реке Халхин-Гол, японская военщина не отказалась от своих захватнических устремлений. В 1940 году она подготовила новый план нападения на Советский Союз, в котором предусматривалось широкое использование белогвардейских частей.

После нападения фашистской Германии на СССР японские милитаристы еще интенсивнее начали готовиться к нападению на нашу страну. Они ждали, когда гитлеровские войска возьмут Москву. И конечно, собирались использовать в своих целях Семенова и его белую гвардию.

Допрошенный в качестве свидетеля бывший японский генерал Томинага показал:

— Наш план внезапного нападения на СССР предусматривал более широкое, чем до войны, использование русских белогвардейцев в качестве агентов для разведки против Красной Армии в пользу Японии. Русские белоэмигранты должны были состоять переводчиками и проводниками при штабах и соединениях японской армии. И наконец, они должны были привлекаться к составлению листовок антисоветского пораженческого содержания, предназначавшихся к сбрасыванию с японских самолетов над советской территорией.

В соответствии с агрессивными планами Японии в отношении СССР Семенов, Бакшеев, Власьевский, Родзаевский и Шепунов объединили разрозненные белогвардейские организации в «Бюро по делам российских эмигрантов» (БРЭМ) и развернули активную деятельность по подготовке из белогвардейцев вооруженных отрядов для нападения на Советский Союз.

В 1938 году на станции Сунгари-II по указанию японцев был создан русский отряд «Асано», который рассматривался ими как основа всех антисоветских военных формирований. В конце 1943 года этот отряд был развернут в «Российские воинские отряды» армии Маньчжоу-Го, имевшие в своем составе кавалерию, пехоту и отдельные казачьи части.

Кроме того, Семенов, Власьевский и Бакшеев по распоряжению японцев сформировали из белогвардейцев специальные казачьи части и подразделения (пять полков, два отдельных дивизиона и одну отдельную сотню), которые организационно были сведены в Захинганский казачий корпус. Командовал им Бакшеев. Корпус непосредственно подчинялся начальнику японской военной миссии в Тайларе подполковнику Таки.

По окончании военного обучения белогвардейцы зачислялись японцами в специальные отряды резервистов, обмундировывались и получали от них денежное содержание.

— Каждый белоэмигрант, — показал на суде Власьевский, — зачисленный в «Союз резервистов», был обязан в случае возникновения военных действий с Советским Союзом явиться по месту регистрации, где поступал в распоряжение японских военных властей.

Всего за время существования указанных отрядов было подготовлено и зачислено в «Союз резервистов» около 6 тысяч человек.

Разумеется, японские милитаристы не собирались даром содержать Семенова и его сообщников. Все они стали агентами японской разведки. Для шпионажа и диверсий в Советской стране были созданы различные союзы, такие, как «Союз казаков на Дальнем Востоке», «Бюро по делам российских эмигрантов» и даже «Российский фашистский союз». Руководили ими Семенов, Родзаевский, Бакшеев, Власьевский и другие.

Еще в 1920 году, когда Семенов командовал белой армией в Забайкалье, он создал широко разветвленную сеть агентуры. После бегства Семенова за границу она была оставлена им для подрывной деятельности в тылу советских войск на случай войны Японии против СССР.

Находясь в Маньчжурии, Семенов подготовил и перебросил в нашу страну несколько диверсионных отрядов с заданием организовать среди забайкальских казаков вооруженные выступления против Советской власти и совершать диверсионные акты на железнодорожных магистралях.

В 1931 году, после передислокации штаба Квантунской армии из Мукдена в Чанчунь, Семенов в личной беседе с начальником разведывательного отдела штаба Квантунской армии полковником Исимура договорился о передаче японцам сведений о Советском Союзе, которые ему удастся собрать.

— По мере того как мной передавались японцам собранные сведения о Советском Союзе, — говорил на суде Семенов, — я получал от них денежные вознаграждения, и кроме того, когда по заданию японцев мне приходилось посылать своих агентов за пределы Маньчжурии или лично выезжать в Китай, я на расходы получал соответствующие денежные авансы.

Связь Семенова с японской разведкой помимо его личного признания подтверждена также расписками, которые он выдавал этой разведке при каждом получении денежных сумм на шпионскую работу.

В организации шпионажа, диверсий и террора против Советского Союза видную роль играли также Родзаевский и другие пособники Семенова. Родзаевский являлся фюрером белогвардейских фашистов. Он возглавлял «Российский фашистский союз».

По указанию японцев Родзаевский в 1937 году создал в Харбине секретную школу, в которую отбирались наиболее озлобленные против Советской власти члены «Российского фашистского союза». Обученные и соответствующим образом оснащенные члены РФС перебрасывались в Советский Союз для ведения шпионажа и совершения террористических актов. В судебном заседании Родзаевский признал:

— Начиная с тридцать четвертого года возглавляемый мной «Российский фашистский союз» под руководством японской разведки систематически забрасывал свою агентуру на территорию Советского Союза. В ноябре тридцать седьмого года по предложению чиновника японской разведки Судзуки при РФС была создана секретная школа организаторов, готовившая руководителей подрывной работы на территории Советского Союза. Начальником школы являлся я.

Активно сотрудничали с японской разведкой и полицией Шепунов и Михайлов. Они вербовали и подготавливали шпионов и диверсантов, забрасывали их на территорию Советского Союза, организовывали слежку за советскими гражданами, приезжающими в Маньчжурию, а также участвовали в арестах и допросах лиц, сочувствующих Советскому Союзу.

В 1932 году Шепунов, работая следователем японской полиции на станции Пограничная, пытками добивался нужных ему показаний от арестованных русских людей, выражавших симпатии к Советскому Союзу.

Признавая себя виновным, Шепунов заявил в суде:

— На допросе всех арестованных, как правило, избивали палками, а некоторым через нос из чайника вливали водку, что вызывало сильную боль и затрудняло дыхание. Не скрою, что применение таких пыток нередко кончалось смертью арестованных.

Михайлов подтвердил на суде, что по заданию японской разведки собирал сведения о деятельности советских учреждений в Маньчжурии и настроениях советских граждан, проживающих в Харбине.

Приведенные факты красноречиво свидетельствуют о том, что Семенов, Родзаевский, Власьевский, Бакшеев, Михайлов и другие в своей шпионской, диверсионной и террористической деятельности против Советской власти и советского народа не гнушались никакими средствами.

* * *

Говоря об антисоветской деятельности «Бюро по делам российских эмигрантов», Михайлов подтвердил, что в газетах, журналах и листовках «бюро» систематически призывало белоэмигрантов к объединению для борьбы с Советской властью и оказанию всесторонней помощи японской военщине в ее агрессивных планах против СССР. В этих изданиях открыто проводилась линия на создание так называемой «великой Азии» под эгидой японских империалистов.

Привлеченные к уголовной ответственности по данному делу Семенов, Родзаевский, Бакшеев, Власьевский, Шепунов, Михайлов и другие в ходе предварительного и судебного следствия признали себя виновными в активной борьбе против Советской власти, участии в подготовке совместно с японцами вооруженного нападения на Советский Союз и в проведении под руководством японской разведки шпионской, диверсионной и террористической деятельности против СССР.

Кроме того, их преступная деятельность была изобличена показаниями свидетелей, а также приобщенными к делу в качестве вещественных доказательств подлинниками составленных ими антисоветских документов, статьями в японской белогвардейской прессе и хроникальными кинофильмами японского производства.

Находясь в эмиграции, Семенов и его подручные тесно связали свою судьбу с японскими милитаристами и активно участвовали в актах японской агрессии против СССР, мечтая, став правителями России, установить в ней фашистские порядки.

Советские Вооруженные Силы нанесли сокрушительное поражение фашистской Германии и милитаристской Японии, сорвав все планы Семенова и его приспешников.

За совершенные тягчайшие преступления против Советской власти и народов Советского Союза Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила:

Семенова Г. М. — злейшего врага советского народа и активного пособника японских агрессоров, по вине которого истреблены десятки тысяч советских людей, на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 года к смертной казни через повешение с конфискацией всего принадлежащего ему имущества;

Родзаевского К. В., Бакшеева А. П., Власьевского Л. Ф., Шепунова Б. Н., Михайлова И. А. — к расстрелу с конфискацией всего принадлежащего им имущества.

Остальные осуждены к различным срокам лишения свободы.

Суровый, но справедливый приговор белогвардейским выродкам был с одобрением встречен всеми народами Советского Союза.

Г. ГЛАЗУНОВ Это было в Краснодоне

Когда немецко-фашистские захватчики вторглись на территорию Донбасса, Ворошиловградский обком и Краснодонский райком Коммунистической партии, выполняя указания Центрального Комитета нашей партии, создали в Краснодоне подпольную партийную организацию во главе с Ф. П. Лютиковым. Коммунисты стали вовлекать в борьбу против оккупантов советских людей, юношей и девушек, комсомольцев.

В конце сентября 1942 года отдельные группы молодых патриотов объединились в единую подпольную комсомольскую организацию, получившую название «Молодая гвардия». Руководил ею штаб, в который вошли Иван Туркенич, Олег Кошевой, Сергей Тюленин и Иван Земнухов, а позднее Любовь Шевцова и Ульяна Громова.

По указанию коммунистов молодогвардейцы оборудовали типографию и печатали листовки, призывавшие советских людей к борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. У молодых патриотов имелись радиоприемники, с помощью которых принимались сводки и другие важные сообщения Совинформбюро. Молодогвардейцы помогали советским войскам и партизанским отрядам — добывали оружие, медикаменты, уничтожали штабные машины с гитлеровскими офицерами, истребляли предателей Родины.

Биржа труда, сожженная молодогвардейцами, и одна из листовок, написанных членами «Молодой гвардии»

Подвиг молодогвардейцев — это яркий пример беззаветного служения Советской Отчизне, Коммунистической партии, народу.

Три с лишним десятилетия прошло со дня гибели молодогвардейцев, но интерес к их героическим делам не угасает. Годы не властны над величием их подвига. Слава юных героев давно перешагнула пределы нашей страны. Люди, с любовью хранящие в своих сердцах имена молодогвардейцев, навсегда заклеймили позором и проклятием тех, кто предал эту боевую организацию, кто повинен в безвременной смерти молодых патриотов.

Убийц членов «Молодой гвардии» настигло возмездие. Некоторые из них предстали перед судом еще в годы войны. Другие скрывались в течение ряда лет. Однако и они были разоблачены и понесли заслуженное наказание.

* * *

После освобождения Краснодона советскими войсками в феврале 1943 года были арестованы предатели «Молодой гвардии» Геннадий Почепцов, его отчим Василий Громов и старший следователь полиции Михаил Кулешов. В августе того же года фронтовой военный трибунал приговорил их к смертной казни.

Не последнюю роль в разгроме подпольной организации сыграл изменник Родины Василий Подтынный. Дезертировав из Красной Армии, он поступил на службу к оккупантам, которые назначили его комендантом полицейского участка поселка Первомайск. Подтынный лично руководил арестом молодогвардейцев, допрашивал и избивал их, принимал непосредственное участие в казни.

Верным помощником его был фашистский холуй Иван Мельников. Оба они длительное время скрывались от правосудия. И все же Подтынный через шестнадцать, а Мельников через двадцать лет были разоблачены органами государственной безопасности и приговорены советским судом к высшей мере наказания.

Не ушли от справедливого возмездия бургомистр Краснодона Стаценко, начальник шахты Жуков, полицейские Давиденко и Лукьянов, пытавшиеся при наступлении Красной Армии вместе с оккупантами покинуть город. Был пойман и начальник окружной немецкой жандармерии полковник Ренатус — главный организатор расправы над «Молодой гвардией». К сожалению, удалось бежать начальнику краснодонской полиции Соликовскому и его заместителю Захарову.

Собранные в несколько томов документы, показания подсудимых и свидетелей позволили довольно полно воссоздать последний период деятельности молодогвардейцев, обстоятельства их гибели.

Судебными процессами установлено, что организаторами и прямыми исполнителями казни молодогвардейцев являлись фашисты Ренатус, Зонс, Гендеман, Веннер и их пособники, служившие в жандармерии и полиции.

Так, Ренатус показал, что в ноябре 1942 года начальник краснодонской жандармерии гауптвахтмайстер Зонс и начальник жандармерии в городе Ровеньки Веннер (в его подчинении находилась краснодонская жандармерия) донесли ему о действующей в Краснодоне подпольной комсомольской организации «Молодая гвардия».

«Я, — свидетельствует Ренатус, — придал этому большое значение и приказал Веннеру лично выехать в Краснодон, арестовать всех, имеющих какое-либо отношение к этой организации, и расстрелять их».

Юные мстители действовали осторожно, продуманно и расчетливо. Немцы производили аресты, но им не удалось бы разгромить их организацию, если бы не предательство изменников Родины.

Случайно уцелевшая от расправы член «Молодой гвардии» Ольга Иванцова рассказала на суде об активной борьбе молодогвардейцев против оккупантов: они взорвали мост и пустили под откос два вражеских эшелона; повесили четырех полицаев; распространили свыше 5 тысяч листовок; совершили налет на три немецкие машины, с которых забрали обмундирование и новогодние подарки, предназначенные для гитлеровских солдат. С целью создания денежного фонда организации было решено продать часть содержимого подарков на рынке. Но один из членов организации, Мошков, проявил неосторожность и был задержан полицией. Оказались арестованными также Земнухов и Третьякевич. Однако полицейские тогда еще не подозревали, что в их руках находились активные члены «Молодой гвардии». Ни один из задержанных ни словом не обмолвился о принадлежности к подпольной организации.

Достоверно установлено, что «Молодая гвардия» была разгромлена по доносу одного из членов организации — Геннадия Почепцова. Случайно попав в группу юных подпольщиков, Почепцов при первой же угрозе, по совету своего отчима Громова, переметнулся к врагам и предал своих товарищей.

Вот что рассказал об этом сам предатель:

— Я узнал, что несколько членов организации арестованы, и стал искать выход, чтобы спасти свою жизнь. Решил написать донос, но не в полицию, а начальнику шахты Жукову, полагая, что он передаст его куда следует несколько позже. И когда я буду арестован, то оправдаюсь тем, что написал в свое время заявление. С этой целью я поставил на заявлении дату «двадцатое декабря», хотя написал его и вручил жене Жукова двадцать восьмого декабря сорок второго года.

— Почему заявление вы передали Жукову? — спросил прокурор.

— Я это сделал потому, что Жуков являлся активным пособником оккупантов, и я был уверен, что он передаст мое заявление по назначению.

Вот воспроизведенный на суде самим предателем текст доноса, с которого начались трагические для «Молодой гвардии» дни:

«Начальнику шахты господину Жукову

Заявление

Я нашел следы подпольной комсомольской организации и стал ее членом. Когда я узнал ее руководителей, я вам пишу заявление. Прошу прийти ко мне на квартиру, и я расскажу вам все подробно. Мой адрес: ул. Чкалова, № 12, ход 1-й, квартира Громова Василия Григорьевича.

20.XII.42 г.

Почепцов Геннадий».

Жуков не пошел на квартиру к Громову. Он сразу же отдал донос Зонсу, а тот с нарочным отправил его Соликовскому.

Почепцов продолжал встречаться с руководителем первомайской группы «Молодой гвардии» Анатолием Поповым, Демьяном Фоминым и другими подпольщиками. Выпытывал их планы, чтобы донести затем в полицию. А когда Почепцова арестовали, Кулешов специально посадил его в камеру к молодогвардейцам, чтобы таким образом узнать новые имена, выпытать новые данные.

Соликовский достойно оценил усердие предателя: отпустил его на свободу, но при этом дал новое задание — разыскать командира партизанского отряда Чернявского.

— Я обещал выполнить и это задание, — признался Почепцов на суде, — но сделать это не смог, так как советские войска вступили в Краснодон и меня арестовали.

Кулешов был резидентом фашистской разведки, на связи у него было несколько агентов, в том числе и пятидесятилетний Василий Громов, человек, готовый на любую подлость. С приходом оккупантов в Краснодон он явился в полицию и покаялся, что когда-то значился коммунистом, и в тот же день дал согласие Соликовскому быть агентом полиции.

На вопросы прокурора и судей Громов отвечает уклончиво, желая уйти от ответственности,

— Я признаю, — заявил он, — что выдал полиции одного коммуниста и его сына, но Почепцова я не подстрекал писать заявление.

Однако Почепцов опровергает его:

— Он говорит неправду. Когда стало известно об арестах молодогвардейцев, отчим спросил меня: «Твоих ли товарищей арестовала полиция?» Я ответил утвердительно, после чего он предложил подать заявление в полицию на членов молодежной организации и тем самым спасти себя и семью от ареста.

В своем показании от 20 февраля 1943 года, а затем и в суде Кулешов подтвердил, что именно по доносу Почепцова начались аресты членов «Молодой гвардии». Почепцова же освободили из-под стражи только потому, что он стал штатным агентом полиции.

— Какие дела вы расследовали в полиции? — был задан вопрос Кулешову.

— Я и подчиненные мне следователи расследовали дело участников «Молодой гвардии». Почепцов назвал мне всех известных ему подпольщиков, сообщил о наличии оружия у отдельных из них и в организации в целом. Рассказал о задачах организации и о том, что ею руководит городской штаб в составе Третьякевича, Лукашова, Земнухова, Кошевого и Сафонова. Кроме того, Почепцов назвал всех членов первомайской группы этой организации — Попова Анатолия, Главана Бориса, Бондарева Василия и других. К моменту моего ухода из полиции по этому делу было арестовано сорок человек.

Установлено, что после получения от предателей сведений о молодогвардейцах в первых числах января 1943 года начались массовые аресты.

— Первыми, — показала Елена Николаевна, мать Олега Кошевого, — арестовали Мошкова, Земнухова и Третьякевича. Узнав об этом, штаб «Молодой гвардии» первого января сорок третьего года отдал приказ: всем уходить из города. Олег собрал на квартире группу молодогвардейцев. Здесь были Ульяна Громова, Пирожок Василий, Тюленин Сергей и Иванцовы Ольга и Нина. Олег сообщил об аресте ребят. Предложил собравшимся предупредить об опасности остальных подпольщиков. В тот же день Олег ушел. Он хотел перейти линию фронта, но не смог. Дней через десять сын вернулся, но домой не зашел, боясь засады, а остановился у знакомых, которые сообщили мне о его приходе, Я сказала Олегу, что полиция его ищет, на квартире дежурят полицейские. Перед уходом сын сказал, что постарается связаться с партизанами, а если не удастся, то пойдет в город Антрацит. Впоследствии я узнала, что Олега арестовали недалеко от города Ровеньки и расстреляли.

Один из ровеньских полицаев, Орлов, подтвердил, что Олег Кошевой был арестован железнодорожным полицейским на переезде, в семи километрах от города Ровеньки. При обыске у него изъяли пистолет, комсомольскую печать и чистые бланки комсомольских билетов, зашитые в подкладку пальто. Орлов признался, что допрашивал Олега Кошевого, а также Любу Шевцову, доставленную в Ровеньки из Краснодона.

Олега, как установлено судом, выдал полицейским бывший кулак Крупеник, который потом был расстрелян по приговору суда.

Из следственных материалов видно, что Люба давать показания наотрез отказалась и была передана в гестапо. Но и там ни слова признания не удалось вырвать у нее гестаповцам. Кошевой на одном из допросов сказал, что являлся руководителем краснодонской подпольной организации «Молодая гвардия». Однако больше никаких показаний не дал. Когда же палачи особенно жестоко пытали его, он крикнул: «Все равно вы погибнете, гады! Конец приходит вам, а наши уже близко!» Это были последние слова шестнадцатилетнего героя. В лютой злобе фашисты выкололи ему глаза, выжгли на теле номер его комсомольского билета.

Об аресте Сергея Тюленина рассказала суду его мать, Александра Васильевна:

— Сергей из города ушел первого января сорок третьего года. В этот же день в наш дом явились девять полицейских и три немецких жандарма, которые произвели обыск. Они искали сына и оружие. Но Сергея уже не было, а оружие они не нашли. У сына был автомат с патронами и несколько гранат. Все это он хранил в двойном потолке... Вернулся Сергей домой вечером двадцать четвертого января с перевязанной рукой. Рассказал мне, что участвовал в бою и ранен в руку. Поздно вечером в дом ворвались полицейские и арестовали сына. Спустя час пришли другие каратели. Арестовали меня, моего мужа, дочь и отправили нас в полицию.

А вот что сообщил суду об аресте Сергея Тюленина один из полицейских:

— К дому Тюленина мы подошли примерно в час ночи. Дверь нам не открывали. Тогда Севастьянов сказал, что мы из полиции, и нас впустили. Первым вошел Севастьянов и увидел Сергея Тюленина, стоявшего за дверью, крикнул, чтобы тот поднял руки вверх, но Сергей сказал, что рук поднять не может, так как одна из них ранена. На вопрос, где получил ранение, ответил, что случайно налетел на пост. Севастьянов приказал связать ему руки. Тюленин просил не делать этого. Но Севастьянов настоял на своем. Я взял полотенце и связал Сергею руки.

Один из палачей молодогвардейцев И. Мельников перед судом

Нельзя без содрогания читать показания осужденных и свидетелей о нечеловеческих мучениях, которым подвергались юноши и девушки на допросах в полиции.

Обвиняемые и свидетели рассказывали, как мужественно вели себя на допросах молодогвардейцы. Даже такой изверг, как Кулешов, вынужден был признать, что, несмотря на жестокие пытки, комсомольцы оставались непреклонными.

— В полиции, — сообщил он, — был такой порядок: арестованных сразу же доставляли к Соликовскому, который «приводил их в сознание». Затем их передавали следователям. Если арестованный не хотел сознаваться в том, в чем его обвиняли, он вновь подвергался избиению. Участники «Молодой гвардии» ничего не говорили о себе и своих товарищах. За это их пытали и истязали.

Полицейский Давиденко, выполнявший поручения Соликовского, связанный с истязанием арестованных, рассказал:

— Соликовский и жандармы привлекали меня к допросам участников организации. Мы жестоко избивали их плетьми и обрывками телефонного кабеля. Чтобы заставить говорить, молодогвардейцев подвешивали к скобе оконной рамы, инсценируя казнь через повешение. Я участвовал в избиении Мошкова, Попова, Лукашова, Гукова и восьми девушек, фамилии которых не помню. Особенно сильно избивали Третьякевича, Мошкова и Гукова. Их по указанию Соликовского и бургомистра Стаценко подвергли пыткам. После того как они теряли сознание, их обливали холодной водой. Третьякевич не выдал никого из своих товарищей, хотя избивали его и пытали непрерывно.

Бывший бургомистр Краснодона Стаценко сообщил:

— Несмотря на пытки, молодогвардейцы отказывались говорить о своей деятельности и участниках организации. По вечерам в камерах они пели революционные песни, за что также избивались полицейскими.

Следователь полиции Черенков рассказал о том, как проводились допросы юных подпольщиков:

— Как правило, каждого молодогвардейца после ареста приводили в кабинет к Соликовскому или Захарову, которые избивали их всем, что попадалось под руку. В здании полиции постоянно были слышны душераздирающие крики и стоны. Чтобы заглушить их, заводили патефон или играли на аккордеоне. Все арестованные были перепачканы кровью, лица их были разбиты, одежда разорвана в клочья. Помню, как в конце января сорок третьего года в кабинет, где я работал, привели на допрос Ковалева Анатолия, служившего в полиции по заданию «Молодой гвардии». Соликовский спросил у него, как он с товарищами собирался взорвать здание полиции. Ковалев ответил ему: «Тебе, палач, своей смертью не умереть! Если мы тебя не убили — найдутся такие, которые отомстят за нас!» Услышав этот ответ, Соликовский рассвирепел. Приказал Захарову перевести Ковалева в свободный кабинет. Через несколько минут оттуда послышались крики...

Палачи истязали и мучили всех без исключения молодогвардейцев, но особенно зверски они пытали их руководителей, вожаков.

— Соликовский, Бурхард и Захаров, — показываем далее Черенков, — особо жестоко избивали Земнухова. Он терял сознание, его уводили в камеру, затем вновь волокли на допрос и продолжали истязать. Земнухову предложили рассказать о задачах «Молодой гвардии». Он смело заявил: «Когда Красная Армия перешла в наступление, мы как патриоты своей Родины в тылу у немцев готовились взрывать мосты, железнодорожные пути, уничтожать склады с вооружением, перехватывать и истреблять машины с боеприпасами. И вообще делать все возможное, чтобы не дать вам отступить». После такого ответа Соликовский и Захаров набросились на Земнухова и исступленно начали его терзать. Весь окровавленный, после того как его снова привели в чувство, он сказал: «Очень жаль, что мы не успели взорвать немецкий «дирекцион» и здание полиции вместе с вами!» Эти слова привели Соликовского и других в бешенство. Земнухов вновь был избит до потери сознания.

Черенков не отрицал, что и сам истязал на допросах молодогвардейцев. Он признал, что избивал Ульяну Громову и Лилию Иванихину. Во время очной ставки между ними в его кабинет явился Соликовский с женой и, обращаясь к Громовой, спросил: «От кого вы получили задание писать и распространять листовки?» Громова без страха ответила: «Это почетное задание я получила от всей «Молодой гвардии» и немедленно приступила к его выполнению!» Такой ответ взбесил Соликовского. Он сильно ударил Громову кулаком по лицу. Присутствовавшая жена Соликовского со злостью заявила, что комсомольцам мало такого наказания. Соликовский заставил Громову и Иванихину лечь на пол лицом вниз. Затем передал Черенкову ременную плеть, которую всегда носил с собой, и приказал проучить арестованных. Черенков стал их избивать. После того как Соликовский покинул кабинет, Черенков спросил Громову, почему она держит себя вызывающе. Громова заявила: «Не для того я вступила в организацию, чтобы потом просить у вас пощады! Жалею только об одном, что мало мы успели сделать!»

Так же смело вела себя Клавдия Ковалева, от которой Черенков не мог добиться признаний, хотя сделал все возможное: устраивал ей очную ставку с Земнуховым, которого пытался заставить уличить Ковалеву в принадлежности к «Молодой гвардии». Но Земнухов никаких показаний не дал. Так и не сознавшись, Ковалева пошла на расстрел.

— Как вели себя на додросах другие молодогвардейцы? — спросили на суде Черенкова.

— Большинство молодогвардейцев, — ответил он, — никаких показаний не давали. Только после применения к ним пыток стали кое-что рассказывать лично о своей подпольной работе, но товарищей не выдавали. Все они держались мужественно. Особенно стойко вел себя на допросах Василий Пирожок. Его нещадно били и уличали на очных ставках. Но он продолжал все отрицать. Василия расстреляли, не услышав от него ни единого слова признания...

Далее Черенков рассказал, что Тюленина полиция разыскивала долго и арестовала лишь в конце января 1943 года. В кабинет к Черенкову зашли Соликовский, Захаров и три незнакомых ему немца. Вскоре сюда ввели окровавленного Тюленина. Он еле держался на ногах. Один из жандармов, которого все называли «майстером», спросил, в чем обвиняется Тюленин. Соликовский доложил, что это активный участник «Молодой гвардии». Тогда майстер (жандарм Зонс. — Г. Г.) потребовал, чтобы Тюленин подтвердил свое участие в организации. Тюленин признал это и заявил, что при попытке перейти линию фронта был ранен немцами и вынужден был возвратиться в Краснодон, где его сразу же арестовали. После того как переводчик Бурхард перевел рассказ Тюленина, майстер с криками «Партизан, партизан!» набросился на Тюленина и бил его до тех пор, пока тот не упал без чувств. Потерявшего сознание Тюленина вытащили в коридор и бросили в угол.

На очной ставке с Подтынным бывший его подчиненный Бауткин показал, что во время своего дежурства около камер он не раз видел, как в кабинет, где находились Подтынный, Захаров и немецкий жандарм, приводили молодогвардейцев и жестоко избивали их.

После долгих запирательств Подтынный подтвердил эти свидетельства и рассказал суду, что лично участвовал в арестах и допросах подпольщиков. При непосредственном участии краснодонской полиции, одним из руководителей которой он являлся, была уничтожена большая группа членов «Молодой гвардии».

Чтобы получить от молодогвардейцев нужные следствию показания, каратели подвергали репрессиям их родителей.

Александра Васильевна Тюленина рассказала на суде, как над ней глумились в полиции:

— Дня через два после моего ареста по приказанию Захарова полицейские раздели меня и положили на пол лицом вниз. Стали избивать плетьми. Били долго. В это время кто-то сказал: «Ведите его сюда, сейчас он расскажет все». В комнату ввели моего сына Сергея. Лицо его было в кровоподтеках. Меня спросили о партизанах и оружии. Я ответила, что о партизанах ничего не знаю, а оружия в нашем доме нет и не было. После такого ответа они стали истязать сына. Один из жандармов заложил пальцы рук Сергея в косяк двери и начал закрывать ее. Сквозь огнестрельную рану на руке сына продевали раскаленный прут. Под ногти загоняли иголки. Потом подвесили его на веревках. Вновь избивали, после чего обливали водой... Я неоднократно теряла сознание.

По свидетельству Марии Андреевны Борц, 1 января 1943 года в их квартиру нагрянули жандармы, и полицейский Захаров потребовал, чтобы Мария Андреевна сказала, где скрывается ее дочь Валя, с кем она ушла. Получив отрицательный ответ, он побелел от злости. Его маленькие, быстро бегающие глазки налились кровью. Захаров выхватил наган, приблизил к лицу женщины и, толкнув ее ногой, заорал: «Пристрелю, сволочь!» После обыска на квартире Марию Андреевну доставили в полицию как заложницу, обыскали, заполнили анкету. Затем повели на допрос к Соликовскому. Перед ним на столе лежал набор плетей: толстых, тонких, широких, со свинцовыми наконечниками. У дивана стоял изуродованный до неузнаваемости Ваня Земнухов, с воспаленными красными глазами и кровоподтеками на лице. Одежда его была в крови. На полу возле него краснели лужи крови. Из-за стола вяло поднялся Соликовский — мужчина высокого роста, крепкого телосложения. Черная папаха надвинута на лоб. Голос властный, громкий. Он спросил: «Где дочка?» Борц ответила, что ничего не знает. Тогда он закричал: «А о гранатах и почте тоже ничего не знаешь?» — и со страшной силой стал бить ее по лицу. Стоявший тут же Давиденко подскочил к Марии Андреевне и также начал ее избивать. Еле державшуюся на ногах, ее бросили в камеру, которая помещалась напротив кабинета Соликовекого. С замиранием сердца слушала она доносившиеся из кабинета крики и стоны, страшную ругань и лязг железа. По коридору бегали полицейские. Таскали на допрос одну жертву за другой. Так продолжалось до утра.

— С кем из молодогвардейцев вы находились в камере? — спросил председательствующий Марию Андреевну.

Она ответила, что была с Любой Шевцовой, Ульяной Громовой, Шурой Бондаревой, Тоней Иванихиной (сестра Лилии Иванихиной), Ниной Минаевой, Клавдией Ковалевой и Тосей Мащенко. Девушек в полиции неоднократно пытали, с допросов приводили полуживыми. Им причиняли не только физические страдания. Ульяна Громова говорила, что легче перенести физическую боль, чем то унижение, которому ее подвергали палачи. Девушек раздевали догола, глумились над ними. Здесь иногда находилась жена Соликовского, которая обычно сидела на диване и заливалась смехом.

Как ни изощрялись в жестокости палачи, они не смогли сломить боевой дух молодогвардейцев, не услышали от них ни жалоб, ни мольбы о пощаде. До последнего мгновения своей жизни юные патриоты держались мужественно и стойко. Такими их воспитала Советская власть, Ленинский комсомол, Коммунистическая партия.

После чудовищных пыток и издевательств в ночь на 16 января 1943 года была казнена первая группа молодогвардейцев. Свидетели, а также непосредственные участники этого злодеяния Подтынный, Мельников и другие подробно рассказали о том, как готовилась и осуществлялась кровавая расправа.

— В день казни, — показал Подтынный, — Соликовский перевел всех комсомольцев в отдельную комнату, изолировав отостальных арестованных. Затем объявил полицейским, что под руководством гауптвахтмайстера Зонса будут казнены члены «Молодой гвардии», и разъяснил полицейским обязанности во время конвоирования и казни. Между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи в полицию на грузовой машине приехали вооруженные автоматами немецкие жандармы. Они выводили молодогвардейцев из камеры и сажали в машину. Все это происходило под непосредственным наблюдением бургомистра Стаценко.

Часть молодогвардейцев из этой группы расстреляли, некоторых столкнули в шурф шахты глубиной около 60 метров живыми. Виктор Третьякевич стал сопротивляться, ударил ногой жандарма. Воспользовавшись завязавшейся борьбой, Ковалев и Григорьев одновременно побежали в разные стороны. Бурхард выстрелил в Григорьева. Пуля пробила ему голову, и он упал замертво. Анатолия Ковалева ранило в руку, но ему удалось скрыться. Предпринятые карателями поиски результатов не дали. Они нашли только пробитое пулей пальто, которое Ковалев сбросил с себя недалеко от места казни.

Через несколько дней были казнены остальные молодогвардейцы.

— Я, — показал Мельников, — участвовал в уничтожении еще одной группы молодогвардейцев. Я не только связывал их, но и конвоировал и охранял на месте казни, где находились гитлеровские жандармы Подтынный, Соликовский, Захаров и Стаценко.

Вот что рассказал полицейский Давиденко о казни второй группы подпольщиков. Когда подвезли вторую группу обреченных к шахте, началось страшное зрелище. Трудно передать словами все, что там происходило. Молодогвардейцев поодиночке сбрасывали с саней и избивали. Но они мужественно бросали в лицо истязателям слова ненависти и презрения. Тогда палачи стали поднимать платья у девушек и закручивать над головами, а ребятам затыкать рты. В таком состоянии обреченных подтаскивали к стволу шахты, стреляли в них и сталкивали вниз. Молодогвардейцы стойко принимали смерть. Примером для них служил казненный вместе с ними председатель Краснодонского горсовета коммунист Яковлев. Со связанными руками, он стоял с гордо поднятой головой. Первый во весь голос он крикнул: «Да здравствует Советская власть!»

Шурф шахты № 5 — место гибели молодогвардейцев

После расправы над юными героями каратели возвращались с «трофеями»: почти каждый нес кожушок, валенки или шапку — фашистскую «плату» за кровавые злодеяния. Об этом рассказал полицейский Бауткин на очной ставке с Подтынным:

— В тот период, когда молодогвардейцев расстреливали и сбрасывали в шурф шахты, как-то утром я пришел в полицию и заступил на дежурство. В одной из комнат, где до этого сидели девушки из «Молодой гвардии», я увидел Подтынного, который вместе с Мельниковым и другими полицейскими делили вещи расстрелянных.

В материалах уголовного дела Подтынного имеется протокол с показаниями фашистского жандарма Древитца, служившего в городе Ровеньки. Именно здесь погибли руководитель «Молодой гвардии» Олег Кошевой и бесстрашная связистка подпольщиков Люба Шевцова.

Древитц рассказал, что в конце января 1943 года он получил приказ подготовить казнь девяти советских граждан, в числе которых находился Олег Кошевой. Жандармы повели обреченных в ровеньекий городской парк, поставили их на край заранее вырытой в парке большой ямы и всех расстреляли. Когда Древитц заметил, что Кошевой только ранен, он подошел к нему и в упор выстрелил в голову. 9 февраля 1943 года, всего за два дня до бегства из города Ровеньки, Древитц участвовал в расстреле еще восьми советских патриотов. Из них хорошо запомнил Шевцову. У нее была стройная фигура и красивое лицо. Шевцова держала себя очень мужественно. Она спокойно, с гордо поднятой головой приняла смерть.

Отец замученной фашистами Лиды Андросовой, Макар Тимофеевич, рассказал суду:

— После освобождения Красной Армией Краснодона, в феврале сорок третьего года, я участвовал в извлечении из ствола шахты останков молодогвардейцев. Вместе с работниками горноспасательной станции мы вытащили из шахты семьдесят один труп, среди них более сорока молодогвардейцев. Все они были настолько изуродованы, что родственники опознавали их с большим трудом.

Сестра Володи Осьмухина, Коновалова Л. А., показала, что когда его подняли на поверхность, то он оказался до неузнаваемости искалеченным. Одного глаза не было. Затылок разбит, кисть левой руки отрублена. Ваня Земнухов, Демьян Фомин и Лилия Иванихина были обезглавлены. На спине Ульяны Громовой палачи вырезали пятиконечную звезду. На всех других трупах ясно обозначались следы жестоких пыток.

Когда шел процесс над убийцами молодогвардейцев, в адрес суда поступило большое количество писем из разных концов Советского Союза. Вот одно из них, присланное в военный трибунал родителями погибших героев.

«Мы просим трибунал вынести суровый приговор проклятым палачам и смертную казнь осуществить на площади, чтобы видели все жители города Краснодона, что эти мерзавцы получили по заслугам. А те фашистские прихвостни, которые где-либо еще притаились, пусть видят, какая ждет расплата тех, кто предает нашу Советскую Родину и ее народ».

Из всех республик Советского Союза и из-за рубежа приезжают в Краснодон люди поклониться праху бесстрашных молодых патриотов, беззаветно любивших свою Родину, свой народ.

Памятник молодогвардейцам на центральной площади Краснодона

Их немеркнущая слава бессмертна!

Генерал-майор юстиции М. ТОКАРЕВ В замкнутом круге

Этот процесс проходил в июне 1965 года, спустя 20 лет после окончания войны. На судейском столе двадцать два тома уголовного дела: показания свидетелей и обвиняемых, протоколы очных ставок, фотодокументы. Заседание военного трибунала идет под председательством генерал-майора юстиции Г. Г. Нафикова. Государственное обвинение по делу поддерживает военный прокурор генерал-майор юстиции Н. П. Афанасьев.

Слушается дело по обвинению группы изменников Родины, принимавших активное участие в массовом уничтожении узников фашистских концлагерей. Их шестеро, оживших теней прошлого: Н. Матвиенко, В. Беляков, И. Никифоров, И. Зайцев, В. Поденок, Ф. Тихоновский.

В заводском клубе, где проходит процесс, присутствуют многочисленные представители прессы, общественных организаций, местные жители. В напряженной тишине звучат слова обвинительного заключения...

— «В годы Великой Отечественной войны против фашистской Германии обвиняемые, находясь в плену, согласились служить у противника и были зачислены в охранные войска СС. Окончив специальную школу вахманов в местечке Травники (Польша), они под непосредственным руководством гитлеровских офицеров принимали личное участие в истязаниях и массовых убийствах советских людей, а также подданных оккупированных фашистами стран Европы».

Далее следует длинный перечень кровавых преступлений, в которых обвиняются подсудимые. Матвиенко, Беляков и Никифоров в 1942–1943 годах принимали участие в пяти массовых расстрелах узников Яновского лагеря смерти во Львове, В те же годы Зайцев в концлагере Собибор, а Поденок и Тихоновский в лагере Белжец на территории Польши истребляли людей в душегубках. Вместе с другими вахманами и гитлеровцами они заставляли обреченных раздеваться и по специальным проходам, огороженным колючей проволокой, гнали в газовые камеры. Больных и немощных узников, не способных двигаться, убивали. Зайцев лично застрелил 23 человека, а Поденок и Тихоновский — свыше 30 человек каждый.

С марта 1942 года по март 1943 года обвиняемые являлись соучастниками удушения в газовых камерах в лагере Собибор свыше 50 тысяч граждан и в лагере Белжец — более 60 тысяч человек.

Таков счет, предъявленный народом этим изменникам. Почти 25 лет скрывали они свое подлинное лицо. Органы государственной безопасности разоблачили опасных преступников, и они предстали перед судом военного трибунала,

Дают показания обвиняемые, один за другим проходят свидетели. Среди них — бывшие узники фашистских концлагерей, чудом оставшиеся в живых. Это советские граждане Эдмунд Зайдель, Алексей Вайцен, польские граждане Станислава Гоголовска, Леопольд Циммерман и другие. Они помнят подсудимых не такими, какими они выглядят теперь, — постаревшими и внешне безобидными, а молодыми, сытыми, самодовольными, наглыми, с немецкими автоматами и пистолетами в руках. Да вот и на столе суда среди множества других документов их фотографии тех дней: черные эсэсовские мундиры со свастикой, изображением черепа и скрещенных костей на рукавах, лихо заломленные пилотки. Конечно, тогда никто из них не думал, что придется расплачиваться за совершенные преступления.

Подсудимый Матвиенко хмуро смотрит себе под ноги, нервно теребит пуговицу на пиджаке.

— Немцы внушали нам, — глухо говорит он, — что Гитлер непобедим, что мы должны убивать заключенных во имя победы Германии. Я поддался этим внушениям и вместе с Беляковым, Никифоровым, другими вахманами расстреливал ни в чем не повинных людей.

Показания дает бывший узник Яновского лагеря смерти Эдмунд Зайдель. Этот невысокий, хрупкого сложения человек с грустными, глубоко запавшими глазами был на краю гибели по меньшей мере трижды.

— Первый раз гитлеровцы схватили меня во Львове в сентябре сорок второго года, — говорит он. — Я родился в этом городе, учился здесь в школе, потом стал работать на заводе. Тогда, осенью сорок второго, мне едва исполнилось двадцать. Ничего не объясняя, немцы бросили меня в темный, сырой подвал. Когда стемнело, вывели во двор, вместе с пятью другими задержанными поставили к стенке и открыли огонь из автоматов. Те пятеро, обливаясь кровью, замертво свалились на землю. Но я остался жив: пули прошили стену рядом с моей головой.

Эсэсовский офицер Ляйбингер, руководивший расстрелом, почему-то не стал добивать Зайделя, заставил его вырыть яму, закопать расстрелянных, после чего отправил в Яновский концлагерь, который был создан оккупантами на окраине Львова. Здесь содержались в заключении русские и поляки, чехи и евреи, французы и итальянцы, люди многих других национальностей.

Свидетель говорит тихим, ровным голосом, но чувствуется, что глубокое волнение переполняет его. И без того бледное лицо Зайделя еще больше бледнеет.

— Это был настоящий ад, — продолжает он, — своего рода замкнутый круг за колючей проволокой, из которого не было выхода. Но и здесь, в нечеловеческих условиях, люди не теряли веру в победу справедливости. Заключенные жили, боролись и умирали, но сломить их дух фашистам не удалось.

Каждое утро гитлеровцы и прислуживавшие им вахманы устраивали проверки. Слабых и больных узников тут же перед строем расстреливали, остальных отправляли на работу. В пути следования в каменоломню и обратно их заставляли нести тяжелые камни, связки кирпичей, бревна. На языке нацистов это называлось «приемом витаминов». Если узник нес кирпичи, значит, он принимал витамин «С». Если дерево, доски — витамин «Д» и так далее. Такой метод применялся для того, чтобы физически истощать и без того обессилевших людей, а затем пристреливать. Малейшей оплошности узника было достаточно, чтобы уничтожить его. Однажды комендант лагеря выстрелом из пистолета убил напарника Зайделя, когда они несли на плечах бревно. Напарник в дороге оступился, захромал и тут же за это поплатился жизнью.

Для развлечения эсэсовцы устраивали так называемые «бега смерти». Становились в два ряда, лицом друг к другу, и по образовавшемуся коридору заставляли бежать заключенных, подставляли им подножку и тех, кто спотыкался или падал, на месте убивали.

Рядом с бараками они построили две виселицы — для тех, кто не выдерживал установленного в лагере порядка и хотел покончить жизнь самоубийством. Каждое утро на них находили повесившихся и повешенных. Вахманы Матвиенко, Беляков, Никифоров и другие ревностно служили оккупантам. Зайдель не раз видел, как они убивали узников. Никифоров, будучи пьяным, застрелил заключенного, который плохо себя почувствовал и не смог работать. В другой раз, тоже в нетрезвом состоянии, он стрелял в группу узников, стоявших во дворе, и убил одного из них.

Присутствующие в зале с негодованием смотрят на подсудимого Никифорова, тот прячет, отводит в сторону глаза. Только вчера о утверждал на суде, что действовал по приказу эсэсовцев, расстреливал людей чуть ли не под угрозой смерти. Сегодня свидетели опровергают эти показания как вымышленные.

— Мы понимали, — рассказывает Зайдель, — что нас, заключенных, все равно рано или поздно расстреляют, поэтому готовились к побегу. Но эсэсовцы, очевидно, стали догадываться об этом: пятнадцатого марта сорок третьего года они посадили нас в кузов грузовой автомашины и повезли на расстрел в «долину смерти». В дороге, когда еще ехали по городу, кто-то из нашей группы крикнул: «Бежим!» Мы одновременно рванулись с мест, выпрыгнули из кузова и бросились врассыпную. Вахманы открыли стрельбу. Нас было двенадцать. Только мне удалось спастись, остальные были убиты.

В мае 1943 года Зайделя снова задержали и в числе сотен других узников погрузили в эшелон для отправки в концлагерь. Перед отправкой всех раздели донага и одежду сложили в одну кучу. Было ясно, что она узникам больше не потребуется.

— Во время погрузки на станции, — показал далее Зайдель, — я видел вахманов Белякова и Матвиенко; они срывали с заключенных одежду, избивали их прикладами, загоняли в вагоны. Когда я пытался пронести с собой брюки, вахман наставил мне в грудь дуло автомата. В этот момент кто-то закричал, рука вахмана дрогнула, и выстрел угодил в моего соседа.

В дороге узники погибали от удушья и жажды. Лезвием ножа, который Зайделю удалось незаметно провести в руке, он проделал в стене вагона отверстие, вылез через него на буфера и на ходу прыгнул под откос. Вахманы сразу же открыли огонь, но промахнулись. Трое суток бродил он, голый, по окрестным лесам, пока ему удалось встретить женщину, которая дала ему одежду. Однако злоключения Зайделя на этом не кончились. Его снова задержали и бросили в лагерь. Во время массового расстрела, когда все узники были уничтожены, ему удалось спрятаться в канализационном люке. Несколько суток он просидел под землей, а затем до прихода советских войск скрывался у знакомых,

Такова горькая судьба человека, выступавшего в суде военного трибунала в качестве свидетеля тяжких преступлений, совершенных подсудимыми. Они, как и другие предатели, действовали под руководством гитлеровских офицеров, осуществлявших планомерное истребление населения оккупированных стран.

Вот что рассказала суду Станислава Гоголовска, польская журналистка, в прошлом тоже узница Яновского лагеря.

— Первый комендант лагеря Фриц Гебауэр тяжелой нагайкой сбивал попавшегося ему на глаза узника на землю, становился ему ногой на горло и душил. Таким образом погибли многие заключенные. По его приказанию был брошен в котел с кипящей водой узник Бруно Бранштеттер. Гебауэр находил наслаждение в том, что топил в бочке с водой детей. Сменивший Гебауэра эсэсовец Густав Вильхауз ничем не отличался от своего предшественника. Я видела, как он и его жена Отиллия для забавы убивали заключенных в присутствии своей малолетней дочери. Та хлопала в ладоши, восторженно кричала: «Папа, еще, еще!» В день, когда Гитлеру исполнилось пятьдесят четыре года, Вильхауз отобрал пятьдесят четыре узника и лично расстрелял их. Так герр комендант отпраздновал день рождения своего фюрера. Третий, и последний, комендант лагеря Варцок стал известен таким нововведением, как подвешивание узников вниз головой. Помощник коменданта Рокито цинично похвалялся, что он до завтрака каждый день убивает десять человек заключенных, иначе, дескать, у него нет аппетита.

Подсудимый Матвиенко, дополняя показания Гоголовской, показывает, что комендант Вильхауз и его жена, кроме того, не раз стреляли в узников с балкона своего дома.

Действия таких извергов, как Вильхауз, не только не пресекались, но и находили у высших фашистских начальников одобрение. Из материалов дела известно, что Вильхауз получил повышение за отличную службу фюреру и был назначен начальником всех фашистских концлагерей на юге оккупированной Польши.

С каждым днем процесса выясняются все новые доказательства вины обвиняемых.

— В сорок третьем году я содержался в Яновском лагере и был зачислен в рабочую команду, — показывает свидетель Леопольд Циммерман, гражданин Польши. — Мы закапывали трупы убитых в «долине смерти» после массовых расстрелов. Эти вахманы, — свидетель показывает на Белякова, Никифорова, Матвиенко, — много раз расстреливали людей. Они мелкими группами подводили к яме обреченных, заставляли раздеваться и затем убивали из огнестрельного оружия. Так на моих глазах были убиты мои малолетние дети, жена, другие родственники. Прошло столько лет, а я не могу спокойно спать. По ночам мне чудятся крики погибших в Яновском лагере.

Подсудимые Матвиенко, Беляков, Никифоров, свидетели Гоголовска, Зайдель и другие подтверждают, что расстрелы в концлагере производились под звуки оркестра.

— При расстрелах эсэсовцы всегда торопили нас, — признается Матвиенко, — требовали, чтобы мы действовали быстрее. Исполняя эти указания, мы не обращали внимания на плач женщин и детей, их просьбы о пощаде. Во время акций, то есть расстрелов, всегда играла музыка. Оркестр состоял из заключенных.

Сохранилась фотография лагерного оркестра, она приобщена к материалам уголовного дела. В числе оркестрантов — профессор Львовской государственной консерватории Штрикс, дирижер оперы Мунд и другие известные на Украине музыканты. Всего их было сорок человек, смертников-оркестрантов.

История этой фотографии так же трагична, как и история многих других документов, имеющихся в деле. Вот что рассказывает об этом свидетель Анна Пойцер, ныне проживающая во Львовской области:

— Во время оккупации города мне пришлось работать в Яновском лагере посудомойкой на солдатской кухне. Немецкие офицеры и вахманы каждый день убивали заключенных во дворе лагеря. Однажды на кухню зашел эсэсовец и сказал, чтобы я помыла нож, лезвие которого было в крови. Я испугалась и оттолкнула его руку. Тогда он схватил меня и лезвием ножа стал водить по моему горлу. Я вынуждена была вымыть нож.

Оркестр из заключенных Яновского лагеря играет «танго смерти» во время расстрела гитлеровцами советских граждан

В канцелярии лагеря, рассказывает Пойцер, работал заключенный Штрайсберг, с которым она была знакома еще до оккупации. Как-то он сказал, что вряд ли кто из узников останется в живых и что надо было бы сфотографировать и сохранить до прихода наших снимки, показывающие злодеяния гитлеровцев. Как и все заключенные, Штрайсберг верил, что расплата близка. Пойцер удалось принести из города и передать ему фотоаппарат и пленку. Штрайсберг сделал несколько снимков эсэсовцев и узников. Так появилась и фотография оркестра обреченных. Пойцер вынесла ее из лагеря и оставила на хранение у знакомых в городе.

Штрайсберг старался фотографировать так, чтобы не видели посторонние, особенно эсэсовцы и вахманы. Но гитлеровцам все же стало известно об этом. Они повесили Штрайсберга, а потом, потешаясь, бросали в его тело ножами, упражняясь в меткости. После освобождения Львова Советской Армией Пойцер передала фотографию в Комиссию по расследованию фашистских злодеяний.

Из показаний свидетелей Анны Пойцер, Станиславы Гоголовской, Леопольда Циммермана, обвиняемых Матвиенко и Белякова, из имеющихся в деле и проверенных судом военного трибунала официальных документов и заключений Государственной комиссии по расследованию злодеяний гитлеровских оккупантов вырисовывается история создания и гибели лагерного оркестра.

Однажды ночью в дверь квартиры профессора Штрикса настойчиво постучали.

— Здесь живет профессор?

— Что угодно? — опросил хозяин квартиры, приоткрыв дверь. На лестничной клетке стояли два дюжих эсэсовца, а за их спинами вооруженные вахманы.

— Открывайте смелее, профессор, не стесняйтесь. — Эсэсовец поиграл шнурком, прикрепленным к рукоятке пистолета. — Нам угодно, чтобы вы следовали за нами. С собой можете ничего не брать, скоро вернетесь.

Так профессор музыки попал в лагерь смерти, чтобы никогда из него не выйти. В ту же ночь во Львове было арестовано свыше 60 других известных ученых, преподавателей институтов, работников искусств. Некоторые из них при аресте покончили с собой, отравившись заранее приготовленным ядом (свидетельство документов Государственной комиссии).

Наутро профессора привели к коменданту лагеря Вильхаузу. Там же находился его помощник Рихард Рокито, который до войны подвизался в качестве музыканта в ночных кабаре и ресторанчиках Польши. Этому «любителю» музыки, по утрам натощак убивавшему по десятку узников, и принадлежала «идея» создания оркестра.

Комендант, не удостоив профессора взглядом, распорядился, чтобы он руководил лагерным оркестром.

— Что касается музыки, — Вильхауз перевел взгляд своих серых, бесцветных глаз в угол комнаты, — то я заказал ее другому профессору, композитору, который тоже содержится здесь, в лагере

Когда через несколько дней принесли ноты, профессор Штрикс, просмотрев их, похолодел. Это была траурная, грустная мелодия, более всего похожая на похоронный марш. Такой же, как и он, обреченный на гибель музыкант вложил в нее нестерпимую боль утраты, тоску по свободе.

Состоялось первое исполнение оркестром скорбной мелодии. «Танго смерти» назвали ее узники.

— Правильно, «танго смерти», — злобно усмехались эсэсовцы и вахманы.

И расстрелы стали производиться под траурные звуки оркестра. Изо дня в день, из месяца в месяц в течение двух лет подряд.

Нет возможности описывать подробности массовых убийств. Для этого потребовалось бы написать целую книгу. Сошлемся только на то, что за два года в лагере было загублено более 200 тысяч человеческих жизней.

В тяжелую, тоскливую мелодию, которую исполнял оркестр, врывались резкие пулеметные очереди: «Та-та-та... та-та-та...»

Падали люди — появлялась новая партия. Снова «танго смерти», снова «та-та-та»...

— Помню, что немецкие офицеры и вахманы, в том числе я и Беляков, расстреляли около шестидесяти заключенных французов и большую группу итальянских военнослужащих. Тогда оркестр тоже исполнял «танго смерти».

Это показания Матвиенко. Свидетель Циммерман, однако, уточняет, что итальянцев было около двух тысяч. В приобщенных к делу материалах расследования Государственной комиссией преступлений фашистов в Яновском лагере указаны и фамилии некоторых военнослужащих итальянской армии, отказавшихся служить фашистским режимам Муссолини и Гитлера и за это казненных эсэсовцами. Среди них было пять генералов, более 50 офицеров, в том числе генерал-майоры Менджанини Эрико, Форнароли Альфред, полковник Стефанини Карло.

В ноябре 1943 года Яновский лагерь был ликвидирован. В течение трех дней подвергались уничтожению оставшиеся в живых узники — около 15 тысяч человек. Советские войска успешно наступали. Они форсировали Днепр, овладели Киевом и продолжали продвигаться вперед. Гитлеровцы поспешно заметали следы своих преступлений.

В последний день ликвидации лагеря были казнены и музыканты из оркестра Штрикса.

— На этот раз вахманы — я, Матвиенко и другие — стояли в оцеплении, а эсэсовцы убивали музыкантов выстрелами из пистолетов, — рассказывает подсудимый Беляков.

Был дождливый осенний день. Низко над горизонтом ползли свинцовые тучи. С деревьев падали мокрые, пожелтевшие листья. Профессор Штрикс, осунувшийся, худой, в рваном костюме, смотрел поверх колючей проволоки на крыши домов родного Львова. О чем думал профессор в этот час? Может быть, вспомнил последний концерт в оперном театре?

...Это было 1 мая, накануне войны. В ярко освещенном зрительном зале царило радостное оживление. Он, профессор Штрикс, празднично одетый, торжественный, прошел к дирижерскому пульту. Грянула музыка — Пятая симфония Бетховена. За ней симфония Чайковского — тоже Пятая. Все это — прошлое, а действительность — «танго смерти» да человеческое горе вокруг.

Профессор видел, что не сила, а слабость, страх перед скорым крахом и возмездием народов заставляют фашистов торопиться, заметать следы злодеяний. Он чувствовал, что Советская Армия наступает и час расплаты приближается. Это придавало ему силы, твердость духа, он стремился так же настраивать своих товарищей.

О том, как расстреливали музыкантов лагерного оркестра, с документальной точностью рассказывает свидетель Анна Пойцер — единственный оставшийся в живых очевидец этого преступления фашистов.

— Я видела, — показывает она, — как все сорок музыкантов стояли в замкнутом круге на лагерном дворе. С внешней стороны этот круг тесным кольцом опоясали вахманы, вооруженные карабинами и автоматами. «Мюзик!» — истошно скомандовал комендант. Оркестранты подняли инструменты, и «танго смерти» разнеслось над бараками. По приказанию коменданта на середину круга по одному выходили музыканты, раздевались, и эсэсовцы их расстреливали. Но в глазах обреченных гитлеровцы видели не страх, а ненависть и презрение к убийцам.

По мере того как под пулями фашистов падало все больше и больше музыкантов, мелодия затихала, глохла, но оставшиеся в живых старались играть громче, чтобы в этот последний миг нацисты не подумали, будто им удалось сломить дух обреченных. Представляю, насколько тяжело было профессору видеть, как погибают его друзья, рядом с которыми он прожил не один десяток лет. Но Штрикс внешне ничем не показал этого. Когда подошел его черед, профессор выпрямился, решительно шагнул в середину круга, опустил скрипку, поднял над головой смычок и на немецком языке запел польскую песню: «Вам завтра будет хуже, чем нам сегодня».

Вскоре под ударами Советской Армии немецкие войска отступили, Львов был освобожден, а преступления оккупантов раскрыты. Вот лишь небольшой отрывок из заключения судебно-медицинской экспертизы, проведенной в сентябре 1944 года видными советскими медиками по предложению Чрезвычайной Государственной комиссии по расследованию фашистских злодеяний.

«В Яновском лагере производились массовые убийства, в том числе мирного гражданского населения. Уничтожению подвергались лица преимущественно молодого возраста (20–40 лет) (73–75%), главным образом мужчины (83%), но этой же участи подвергались дети, подростки, лица пожилого возраста (свыше 50 лет). Убийства производились в основном типичным нацистским приемом — выстрелом в затылок, но палачи, видимо, не затрудняли себя выбором той или иной части тела и стреляли в лоб, шею, ухо, грудь, спину. Приемы убийств носили серийный характер. Учитывая общую площадь закапывания трупов и рассеивания пепла, следует считать, что количество сожженных трупов должно превышать 200 тысяч».

Показаниями свидетелей и самих обвиняемых в суде установлено, что есть среди этих жертв и погибшие от рук изменников Матвиенко, Белякова, Никифорова.

Подсудимый Зайцев, сидящий на скамье подсудимых рядом с этими тремя обвиняемыми, вместе с ними обучался в школе карателей в Травниках, вместе с ними стрелял там на полигоне по живым мишеням — доставлявшимся из концлагерей узникам. В дальнейшем он прислуживал гитлеровцам в лагере смерти Собибор в Польше.

Обвиняемый Зайцев, приземистый, полысевший, с тяжелой, несколько выступающей вперед нижней челюстью, бесстрастным голосом рассказывает о своем участии в массовом истреблении людей в газовых камерах:

— Когда приходил эшелон с обреченными, я, а также другие вахманы гнали их в газовые камеры. Среди заключенных было много женщин и детей, старых людей. После газирования мы щипцами вырывали у мертвых золотые зубы и коронки, отрывали пальцы, на которых были кольца. После этого отвозили трупы на специальных тележках в ров. При разгрузке из вагонов стариков и больных отводили в сторону под предлогом оказания врачебной помощи и там расстреливали. Так я убил двадцать три человека. Я принимал участие в газировании людей через день в течение всего года. Гитлеровцами и вахманами при моем личном участии в лагере Собибор было таким способом убито не менее пятидесяти тысяч граждан Советского Союза, Польши, Франции, Бельгии, Голландии, а также других стран.

Один из пяти оставшихся в живых советских граждан — бывших узников лагеря Собибор Алексей Вайцен рассказывает суду о том, как в начале 1943 года в концлагерь приезжал рейхсфюрер войск СС Гиммлер.

Это была сугубо деловая поездка. Дело в том, что практика массовых расстрелов узников не казалась более шефу эсэсовцев приемлемой. Уничтожение таким способом, несмотря на все меры предосторожности, получало широкую огласку. А это, учитывая, что немецкие войска отступали, было крайне нежелательно. Поэтому Гиммлер хотел лично ознакомиться с эффективностью действия новых стационарных газовых камер, которые в то время усиленно внедрялись в концлагерях. Рейхсфюрер находил, что такой способ более удобен, экономичен и даже более гуманен.

К приезду Гиммлера в лагерь доставили 300 девушек. Они несколько дней содержались в бараке. Когда приехал Гиммлер, узниц загнали в газовую камеру. Рейхсфюрер через стеклянный глазок наблюдал, как от действия угарного газа узницы умирали. Через 15–20 минут все было кончено. Гиммлер остался доволен. Он тут же от имени фюрера наградил коменданта лагеря Собибор Густава Вагнера медалью. Эсэсовцы говорили, что это была «медаль миллионера» господина Вагнера — за первый миллион уничтоженных жертв.

— Это был жестокий человек, — рассказывает Вайцен, — если только его можно назвать человеком. Он похвалялся, что его собака ест только человеческое мясо. Впрочем, Вагнер не был одинок. В лагере Собибор был еще один такой же, как он, «собачий фюрер» по фамилии Пойман. Он содержал целую свору свирепых псов, которые разрывали заключенных. Однажды, когда один узник заболел, Пойман натравил на него собак, которые его моментально растерзали. «В лагере нет больных, есть только живые и мертвые», — сказал эсэсовец.

Подсудимый Зайцев ревностно служил гитлеровцам. Он не только загонял заключенных в душегубки, но и был помощником «собачьего фюрера», кормил его псов человеческим мясом и ухаживал за ними.

Свидетель Вайцен рассказывает о восстании смертников лагеря Собибор, о конце «собачьего фюрера» и побеге заключенных из лагеря.

Узники рабочей команды, в которую входил и Вайцен, понимали, что последняя партия для душегубок будет составлена из них. Подпольный комитет, который возглавлялся советским гражданином Александром Печерским, усиленно готовил восстание. Оно началось 14 октября 1943 года. Шел дождь, и узники надеялись, что в случае успешного побега розыск служебными собаками будет затруднен.

Заключенные были безоружны, а у охраны имелись гранаты, на вышках стояли пулеметы. Колючая проволока была под током высокого напряжения, а подходы к лагерю заминированы. Чтобы добыть оружие, в портновскую мастерскую, где работали арестанты, под видом примерки поочередно пригласили нескольких гитлеровцев. Первым пришел помощник коменданта Пойман — «собачий фюрер». Когда он стал примерять новый мундир, один из портных ударил его по голове гладильной доской. Потом в дело пошел и тяжелый портновский утюг. Так было покончено еще с несколькими эсэсовцами, после чего был подан условный сигнал к восстанию.

Сотни смертников, вооружившись камнями и палками, живой лавиной кинулись на колючую проволоку. Первые ряды своими телами замкнули ток высокого напряжения в ограждении. С вышек по беглецам ударили пулеметные очереди.

Примерно 40 из 500–600 узников рабочей команды удалось бежать, остальные погибли. В числе оставшихся в живых был и Александр Печерский. Убежавшие из лагеря ушли к партизанам, а с приходом Советской Армии влились в ее ряды.

— Во время восстания мы везде искали Зайцева — этого помощника «собачьего фюрера», но не могли найти, он где-то спрятался, — заканчивает свои показания Вайцен.

Так раскрывается на суде еще одна страница жизни, борьбы и подвига людей, оказавшихся в фашистской неволе, — советских, польских, голландских граждан, подданных других стран. Да, это был настоящий подвиг во имя свободы — один из многих в те памятные годы. И на фоне этого подвига предательство Зайцева, других подсудимых выглядит еще более отвратительным.

После восстания узников Гиммлер приказал стереть лагерь Собибор c лица земли. Все оставшиеся в живых заключенные были убиты.

Судебное заседание подходило к концу. Допрошены обвиняемые, десятки свидетелей, рассмотрены многие другие документы.

Все подсудимые признали, что участвовали в массовом уничтожении людей, но, рассчитывая на снисхождение, ссылались на то, что находились в полной зависимости от эсэсовцев и выполняли их приказы.

— Да, я и Тихоновский были палачами в фашистском лагере Белжец на территории Польши, — признает подсудимый Поденок. — При моем и его личном участии в лагере были уничтожены тысячи человек. Спасая свою шкуру, я стал предателем, орудием в руках гитлеровцев, но прошу учесть, что у меня не было иного выхода. Комендант лагеря Вирт убивал не только заключенных, но и неисполнительных вахманов. Тех и других он насмерть забивал плетью или расстреливал.

Не эти ли мотивы в свое время выдвигали на Нюрнбергском процессе главные военные преступники, ссылаясь на волю фюрера!

Однако подобные доводы подсудимых Поденка, Матвиенко и других были опровергнуты. Суд допросил свидетелей Ивана Волошина, Петра Бровцева, Михаила Коржикова, Николая Леонтьева, таких же, как Поденок, вахманов немецких концлагерей. Но, поняв в свое время, в какой бездне предательства они оказались, и желая хоть частично искупить свою вину, они бежали из лагеря Белжец, захватив с собой винтовки, автоматы, гранаты и два пулемета. Бывшие вахманы влились в партизанские отряды и оружие, выданное им фашистами, повернули против гитлеровцев. Многие бывшие вахманы в боях отличились и были награждены орденами и медалями. Некоторые получили ранения, руководитель побега вахманов Иван Хабаров погиб в боях с оккупантами!

— Поденок труслив, — сказал на суде свидетель Волошин. — Я предлагал ему бежать с нами, но он отказался. Мы боялись предательства с его стороны и потому побег совершили раньше, чем намечалось.

Судебное следствие окончено. Выступают общественные обвинители А. П. Шаров и С. Е. Кравцов, в прошлом узники фашистских концлагерей. Они имеют право обвинять от имени нашей общественности. На теле Шарова оккупанты раскаленным железом выжгли клеймо узника № 10523. Он неоднократно бежал из лагеря, его ловили и истязали. Но все-таки Шарову удалось вырваться из-за колючей проволоки и добраться до своих. Кравцов в прошлом военный летчик. В неравном воздушном бою его самолет был подбит, и он оказался в плену, но тоже совершил побег из концлагеря.

— Мы требуем самого сурового наказания подсудимых.

Эти слова общественного обвинителя встречаются аплодисментами зала.

Военный трибунал выносит приговор.

Подсудимые Н. Матвиенко, В. Беляков, И. Никифоров, И. Зайцев, В. Поденок, Ф. Тихоновский за измену Родине и участие в годы войны в массовом уничтожении узников концлагерей приговариваются к смертной казни — расстрелу.

Военная коллегия Верховного Суда СССР оставила приговор без изменения, а Президиум Верховного Совета СССР прошения осужденных о помиловании отклонил. Приговор был приведен в исполнение.

Н. МАЙОРОВ Краснодарский процесс

Краснодар я знал хорошо. В 1920 году я работал в этом городе в военном трибунале 9-й армии, затем не раз приезжал в Краснодар перед войной. Это был город-сад, утопавший в зелени акаций, абрикосов, яблонь. Краснодарцы его называли городом радости. И действительно, нельзя было не радоваться, слыша смех молодежи на улицах и в парках, шум рынков, дробь барабана и задорную песню шагавших по улице пионеров...

А потом я приехал в Краснодар в марте 1943 года, сразу же после освобождения его от фашистских оккупантов. Город был разрушен. Я ходил по улицам и не узнавал их. Пожарища, развалины, руины. Были взорваны здания всех институтов, техникумов, библиотек, Дома культуры и сотни жилых домов.

Люди еще не успели избавиться от страшного кошмара, который им пришлось пережить. Они только и говорили о душегубке, оврагах, наполненных трупами людей, казнях детей...

Сначала душегубка появлялась на улицах города по пятницам, а потом курсировала каждый день. Особенно часто ее видели перед бегством гитлеровцев из Краснодара в январе 1943 года. Машина смерти спешила на окраину города и останавливалась у края противотанкового рва. Двери открывались автоматически, изнутри шел синеватый дымок. Вывалив десятки трупов людей на землю, фашисты сбрасывали их в ров, наскоро присыпали землей, и душегубка снова мчалась за очередной партией смертников.

Среди казненных немецко-фашистскими преступниками назывались известные в Краснодаре люди. Это — профессор Вилик, талантливый актер Театра музыкальной комедии Елизаветский и его шестнадцатилетняя дочь Лиза, старейший врач города Красникова, учительница средней школы № 36 Фиденко, директор школы Никольченко, пионер Витя Сузак, жена и дочь офицера Красной Армии Возьмищева и многие другие краснодарцы.

Вот несколько примеров фашистских злодеяний, о которых стало известно сразу же после освобождения Краснодара и других городов края.

За два дня — 21 и 22 августа 1942 года — гитлеровцы истребили почти всех евреев, проживавших в городе. Уцелели единицы.

23 августа 1942 года было уничтожено 320 больных, находившихся на излечении в краевой психолечебнице.

9 октября 1942 года фашисты погрузили в машины 214 детей, эвакуированных в город Ейск из Симферопольского детского дома, вывезли их за город, побросали в ямы и закопали живыми. Дети были в возрасте от 4 до 7 лет.

На железнодорожной станции Белореченская фашисты заперли в два товарных вагона 80 советских раненых солдат и офицеров и сожгли их.

По дороге от станицы Белореченская до села Вечное были найдены 88 советских военнопленных, замученных и застреленных гитлеровцами.

В селе Воронцово-Дашковское немецкие захватчики учинили дикую расправу над 204 пленными ранеными советскими солдатами и офицерами. Их кололи штыками, им обрезали носы, уши. Такая же участь постигла 14 тяжелораненых военнослужащих в селе Новоалексеевское. А перед самым бегством из Краснодара фашисты повесили на улицах 80 советских граждан...

Сразу же после освобождения Краснодара Чрезвычайная Государственная комиссия начала расследовать преступления оккупантов. Она установила, что гитлеровцы убили и замучили десятки тысяч мирных советских граждан, поголовно истребили население многих хуторов и поселков Кубани. Оккупанты и их сообщники — предатели нашей Родины умертвили только посредством отравляющего газа (окиси углерода) около 7000 советских людей.

Собранные по поручению Чрезвычайной Государственной комиссии местными органами власти материалы о чудовищных зверствах немецко-фашистских оккупантов на территории советской Кубани были направлены Генеральному Прокурору Союза ССР для расследования и привлечения виновных к уголовной ответственности. После окончания дела о зверствах немецких захватчиков Генеральный Прокурор Союза ССР направил его в военный трибунал Северо-Кавказского фронта для открытого судебного рассмотрения и уголовного наказания виновных в тягчайших злодейских преступлениях против мира и человечности.

Участвовать в рассмотрении этого дела в качестве председательствующего довелось мне. Государственным обвинителем выступил генерал-майор юстиции Яченин Л. И.

В обвинительном заключении по делу указывалось, что в период шестимесячной оккупации Краснодара были истреблены различными зверскими способами десятки тысяч советских граждан, в том числе много детей, стариков, женщин и военнопленных. Эти преступления совершались по прямому указанию командующего 17-й немецкой армией генерал-полковника Руофа. Всеми казнями непосредственно руководили шеф гестапо Кристман, его заместитель капитан Раббе, а убивали, вешали, истребляли людей в душегубке офицеры гестапо Пашен, Босс, Ган, Сарго, Мюнстер, Мейер, Сальге, Винц, гестаповские врачи Герц и Шустер, содействовали этому переводчики Эйкс и Шертерлан.

Активными помощниками палачей были изменившие Советской Родине В. Тищенко, Н. Пушкарев, И. Речкалов, Г. Мисан, М. Ластовина, Г. Тучков, Ю. Напцок, И. Котомцев, В. Павлов, И. Парамонов, И. Кладов, служившие в фашистском карательном органе — «Зондеркоманде СС-10-А».

К сожалению, рядом с предателями на скамье подсудимых не было гитлеровских палачей — генерал-полковника Руофа, Кристмана, Сарго и других.

И вот 14 июля 1943 года в Краснодаре в кинотеатре «Великан» открылся судебный процесс над участниками чудовищных злодеяний на советской Кубани.

В зал ввели 11 подсудимых. Все они были преданы суду за измену Родине и участие в казнях советских людей, обвинялись, таким образом, в тягчайшем уголовном преступлении. По назначению трибунала их защищали видные советские адвокаты С. К. Казначеев, А. И. Назаревский и В. И. Якуненко.

В зале судебного заседания находились сотни человек, среди них представители советской и иностранной прессы. Здесь же присутствовали член Чрезвычайной Государственной комиссии по расследованию зверств немецких захватчиков писатель А. Н. Толстой, партийные работники Краснодара, представители командования Северо-Кавказского фронта.

Первым давал объяснения В. Тищенко, с темными глазами страдальца, которые он то опускал, то поднимал, кокетничая откровенностью своих необычных показаний. Этот изменник в августе 1942 года добровольно поступил на службу в немецкую полицию, а затем в порядке поощрения был переведен сначала на должность старшины «Зондеркоманды СС-10-А», а потом— следователя гестапо, где он одновременно выполнял функции тайного агента.

Занимая эти должности, Тищенко вместе с офицером гестапо Боссом и другими нацистами часто выезжал на облавы и аресты советских активистов. Под руководством офицеров-гестаповцев Сарго и Сальге он вел следственные дела, избивал советских граждан плетьми. По его инициативе было умерщвлено много числившихся за ним арестованных советских граждан. Тищенко подвергал свои жертвы изощренным пыткам: выворачивал им руки, колол булавками, выдергивал волосы, а когда они кричали, заводил патефон.

Много невинных людей — мужчин, женщин и детей было умерщвлено в душегубках и расстреляно этим преступником. На суде он был вынужден признать, что в гестапо господствовал дикий произвол, осуществлялась система массового истребления людей. Арестованным, свидетельствовал Тищенко, в гестапо никаких обвинений не предъявлялось. Свидетелей не вызывали. Очных ставок не делали. Гитлеровцы допрашивали «обвиняемых», будучи, как правило, в нетрезвом виде. Они их избивали шомполами, плетьми, пинками своих кованых сапог, вырывали волосы, срывали с пальцев ногти. Офицеры-гестаповцы Кристман, Раббе, Сальге, Сарго и другие насиловали арестованных женщин. Тищенко признался на суде, что и сам лично избивал арестованных, что по его следственным делам были расстреляны советские общественники Саркисов, Патушинский и другие, а многие были отправлены в концентрационные лагеря!

Тищенко с явным знанием дела подробным образом рассказал суду о существе и назначении фашистских душегубок. Это были автомашины грузоподъемностью до 8 тонн, с двойными стенами и фальшивыми окнами, придававшими им вид автобуса. В задней стенке кузова имелась герметически закрывающаяся дверь. Внутри кузова была сделана решетка, а под ней проходила труба, по которой отработанный газ поступал из дизеля в кузов. При работе мотора, когда автомашина стояла на месте, смерть находившихся в ней людей наступала через 6–7 минут, а если душегубка была в движении — через 9–10 минут. Заключенные знали, что в этой машине их ожидала смерть. Поэтому они всячески сопротивлялись, а при посадке в нее кричали и звали на помощь. Гестаповцы при участии Тищенко и других подсудимых силой вталкивали в душегубку свои жертвы.

Посадкой людей обычно руководили шеф гестапо полковник Кристман, капитан Раббе и другие гитлеровские офицеры. Тищенко рассказал суду, как однажды в душегубку при его активном участии загнали 67 человек взрослых и 18 детей от одного года до пяти лет.

— В машину сначала посадили женщин, а потом, как поленья дров, начали бросать и их детей, — показывал Тищенко. — Если какая из матерей защищала ребенка, ее тут же избивали до полусмерти. Один мальчик, когда его втаскивали в душегубку, укусил гестаповца за руку. Другой фашист убил этого мальчика, ударив его прикладом по голове.

На вопрос судьи, что его толкнуло на измену Родине, Тищенко ответил:

— Я рассчитывал, что Советской власти больше не будет в Краснодаре, это и побудило меня наняться добровольно в немецкую полицию. Я добровольно пошел в нее работать в надежде выслужиться перед фашистами и обеспечить будущее себе и своей семье.

Далее допрашивался подсудимый Н. Пушкарев. Он тоже поступил на службу в гестапо добровольно и вскоре был повышен в должности. Пушкарев откровенно признался на суде: «Я старался всячески выслужиться перед немецкими офицерами, чтобы они ко мне хорошо относились. Поэтому они назначили меня на такую должность».

Являясь командиром отделения «Зондеркоманды СС-10-А», Пушкарев вместе с карателями этой команды неоднократно выезжал в станицы Гладковскую, Красный Псебебс, город Анапу и другие населенные пункты Кубани, где участвовал в розысках, арестах и расстрелах советских патриотов.

Подсудимый Пушкарев показал на суде, что он во время одной такой поездки участвовал в расстреле 20 жителей Анапы. Их предварительно раздели, затем пинками загнали в яму и расстреляли в упор из автоматов.

Пушкарев рассказал, каким пыткам подвергали гестаповцы советских людей. Обычно после допроса редко кто мог стоять на ногах, большей частью людей выносили или выволакивали с обезображенными лицами, синяками, кровоподтеками, переломанными конечностями. Особенно свирепствовал шеф гестапо Кристман. Не отставали от него, впрочем, и другие фашистские палачи.

В декабре 1942 года, когда одна арестованная женщина бросилась бежать, Пушкарев дал команду стрелять в нее, а когда его подчиненный замешкался, выхватил у того винтовку и сам убил женщину.

Он признался, что принимал непосредственное участие в удушении арестованных газами. Однажды в душегубке на его глазах было уничтожено 11 детей, в том числе несколько грудных.

В начале февраля 1943 года, перед бегством из Краснодара, камеры гестапо были переполнены. Находясь в карауле, Пушкарев услышал выстрелы и крики, доносившиеся из подвалов гестапо. После того как оттуда вышли немецкие офицеры, из окон вырвалось сильное пламя. Пушкарев сказал на суде, что ему было поручено помешать жертвам спастись. Все, кто были заперты в подвалах, сгорели.

Далее Пушкарев показал, как однажды подвыпивший следователь гестапо Винц проболтался о секретном приказе генерала Руофа, в котором предписывалось при отходе из Краснодара разрушить город, истребить как можно больше советских граждан, остальных угнать с собой. Успешное наступление войск Северо-Кавказского фронта помешало гитлеровцам в полной мере осуществить этот преступный замысел.

Затем трибунал допрашивал обвиняемого И. Речкалова, в прошлом растратчика и вора, дважды судимого и условно досрочно освобожденного из мест заключения. Уклонившись от мобилизации в Советскую Армию, он в августе 1942 года добровольно поступил в немецкую полицию. Вскоре за ревностное несение службы был переведен в «Зондеркоманду СС-10-А». На вопрос председателя суда, почему он пошел на службу к фашистам, Речкалов цинично ответил:

— Искал работу полегче, а заработок побольше.

Так же как Тищенко, Пушкарев и другие подсудимые, Речкалов выезжал на облавы и аресты советских граждан, охранял арестованных, старательно делал все, что приказывали ему гитлеровцы. Он показал на суде, что несколько раз сопровождал «машину смерти» к противотанковому рву.

Не меньшую роль играл при совершении фашистских злодеяний и подсудимый Г. Мисан. В августе 1942 года он добровольно поступил на службу в немецкую полицию, а через 12 дней его перевели в «Зондеркоманду СС-10-A». Здесь Мисан нес охрану арестованных, подвергавшихся на его глазах пыткам и истязаниям. Он неоднократно принимал участие в насильственной погрузке смертников в душегубку. Однажды Мисан изъявил желание лично расстрелять советского гражданина Губского и сделал это. Тем самым он заслужил доверие немецких властей, которые вскоре назначили его тайным агентом гестапо.

Под стать Тищенко, Пушкареву, Речкалову, Мисану был и подсудимый И. Котомцев. Осужденный в прошлом за хулиганство на два года лишения свободы, бывший военнослужащий Советской Армии, он добровольно в сентябре 1942 года сдался в плен, совершив тем самым измену Родине. Находясь в лагере для советских военнопленных, Котомцев поступил в немецкую полицию при этом лагере, а в ноябре того же года добровольно перешел в «Зондеркоманду СС-10-А», в составе которой активно помогал гестаповцам уничтожать советских людей. Котомцев был в трех карательных экспедициях по борьбе с партизанами. В январе 1943 года он в составе карательного отряда из «Зондеркоманды СС-10-А» участвовал в вылавливании, арестах и расстрелах партизан в хуторе Курундупе и в станице Крымской.

При активном участии Котомцева за связь с партизанами в станице Крымской было подвешено 16 советских патриотов. Как выяснилось на суде, эту карательную экспедицию возглавлял шеф гестапо Кристман.

Затем допрашивался уже пожилой седовласый человек по фамилии М. Ластовина. В прошлом кулак, он в свое время поселился в Краснодаре, где устроился в Березанскую лечебную колонию. А с приходом немецких войск стал их ревностным прислужником.

В декабре 1942 года Ластовина участвовал вместе с гестаповцами в расстреле 60 больных граждан. Он служил у гитлеровцев палачом в буквальном смысле этого слова: выводил своих земляков-кубанцев по четыре-пять человек, ставил их в ряд лицом ко рву и расстреливал. Судом установлено, что при его участии было расстреляно около ста краснодарцев.

Перед судом предстал и Ю. Напцок, тайный агент гестапо. Он добровольно поступил на службу в «Зондеркоманду СС-10-А», где нес охрану находившихся в застенках гестапо советских граждан. Много раз выезжал с карательными экспедициями, участвовал в выявлении и истреблении партизан и других советских граждан. В январе 1943 года при активном участии Напцока в станице Гастагаевской и на хуторе Курундупе были повешены несколько советских патриотов.

Немалая «заслуга» в этих злодеяниях принадлежала и подсудимым И. Кладову, Г. Тучкову, В. Павлову и И. Парамонову, служившим в той же карательной команде.

Вслед за подсудимыми трибунал допросил 22 свидетеля, непосредственных очевидцев кровавых зверств немецких оккупантов.

Первой допрашивалась свидетельница Климова. Она рассказала суду о том, что ей довелось видеть и пережить в период ареста и пребывания в подвалах гестапо.

— Женщин, — говорила Климова, — сидевших в нашей камере, приводили после допроса в таком состоянии, что их невозможно было узнать. Врезался в память страшный рассказ одной девушки, возвратившейся с допроса. Немецкие офицеры приказали раздеть ее и обнаженную привязать к столу. Завели патефон и, пока он играл, девушку били плетьми. Потом начался допрос. Поскольку она ни в чем не признавалась, палачи снова заводили патефон и снова жестоко избивали ее. Так продолжалось несколько часов.

С напряженным вниманием трибунал выслушал показания свидетеля Головатого. У него был сын 17 лет, комсомолец. Его арестовало гестапо. С тех пор он не видел его. Лишь после того как оккупантов изгнали из пределов Краснодара, отец нашел в противотанковом рву изуродованный до неузнаваемости труп сына. На голове кожа вздернута от лба к затылку вместе с волосами. «Волосы у него были густые, пышные», — тихо сказал свидетель и заплакал.

О поисках в том же рву своих близких говорили на суде свидетели Петренко и Коломийцев. У первого гестаповцы арестовали жену и двоих малолетних детей, у Коломийцева — жену. По их словам, трупов во рву было тысячи, в основном женщин, детей, стариков.

Свидетельницы Корольчук и Талащенко жили недалеко от места свалки убитых. Душегубка ходила ко рву мимо окон их дома. Однажды машина застряла в грязи. Тогда фашисты и их прихвостни, сопровождавшие машину верхом на лошадях, стали из машины выгружать трупы на подводы и отвозить в ров.

Свидетель протоиерей Георгиевской церкви города Краснодара Ильяшев показал:

— На второй день после бегства немцев из Краснодара меня пригласили совершить погребальный обряд в семью фотографа Луганского. Только что привезли труп их единственного сына, убитого фашистами. Я не мог совершить обряда, слезы безудержно катились из глаз, думалось о русских людях, безвинно погибших на своей родной земле от рук немецких извергов. Погибла от их проклятых рук и моя соседка Раиса Ивановна. Немцы удушили ее каким-то отравляющим веществом. Все, что творили здесь фашисты, окончательно убедило меня в том, кто они такие. Я свидетельствую перед всем миром, перед всем русским народом, что это дикие звери, и нет у меня слов, которые бы выразили всю ненависть и проклятие этим извергам.

С огромным волнением слушали присутствовавшие на процессе показания свидетеля Козельского — врача Краснодарской городской больницы.

Он рассказал, что в первые дни оккупации в их больницу явился немецкий врач, а попросту говоря, гестаповский палач Герц. Он спросил, сколько больных и кто они. 22 августа в коридорах больницы раздался топот кованых сапог. По приказу Герца в кабинете главного врача собрались все служащие больницы. Герц снял с пояса револьвер, положил на стол и на ломаном русском языке спросил: «Коммунисты, комсомольцы, евреи есть?» Услышав, что среди врачей коммунистов и евреев нет, Герц продолжал: «Я немецкий офицер, мне приказано изъять отсюда больных. Немецкое командование приказало, чтобы больных во время войны не было. Все. Я приступаю к делу».

Выйдя во двор, Козельский увидел, что, пока Герц собирал служащих больницы, погрузка в душегубку уже началась. Сначала больные не догадывались, в чем дело. Им сказали, что перевозят в другую больницу, но потом они все поняли. Машину загружали до отказа. Через некоторое время она возвращалась обратно, за новой партией.

О трагедии, разыгравшейся в Березовской лечебной колонии, рассказала свидетельница Мохно.

«Однажды в колонию ворвался немецкий офицер и приказал больных отправить во двор. Тем, кто сопротивлялся, фашисты скручивали руки. Их избивали и насильно бросали в кузов душегубки. Это повторялось несколько раз. В общей сложности из Березанской колонии было вывезено и истреблено 320 больных. Их закопали в противотанковом рву, расположенном в пяти километрах от колонии».

Свидетельствует Котов, который был брошен гитлеровцами в душегубку и спасся только благодаря своей находчивости и хладнокровию. 22 августа 1942 года Котов пришел за справкой в третью городскую больницу, где раньше находился на излечении. Когда он вошел во двор, то первое, что ему бросилось в глаза, это большая машина с темно-серым кузовом. Он не успел сделать и двух шагов, как какой-то гитлеровец схватил его за воротник и втолкнул в переполненный кузов. Дверь захлопнулась. Котов почувствовал, что автомашина тронулась. Через несколько минут ему стало плохо, он начал терять сознание. В свое время Котов обучался на курсах ПВХО и сразу понял, в чем дело, — травят каким-то газом. Он разорвал свою рубашку, смочил ее мочой и приложил к носу и рту. Дышать стало легче, но все же сознание потерял. Очнулся он в яме среди сотен трупов. Кое-как выбрался и с большим трудом дополз домой.

О зверском истреблении немецко-фашистскими оккупантами советских детей рассказала на суде свидетельница Иноземцева — работница краевой детской больницы. В этой больнице на излечении находилось 42 ребенка. Но душегубка докатилась и сюда. 13 сентября 1942 года в больницу приехала группа немецких офицеров: Эрих Мейер, Якоб Эйкс и другие. Они остались на несколько дней в больнице, шныряли по всем палатам, следили за детьми и медицинским персоналом. 23 сентября, выйдя на дежурство, свидетельница увидела во дворе большую темно-серую автомашину, внешним видом напоминавшую товарный вагон. Высокий немец спросил, сколько детей находится в больнице и кто они по национальности. Это оказался «доктор», офицер германского гестапо Герц, один из самых лютых садистов и гестаповских палачей.

Приехавшие вместе с ним солдаты по его приказу начали грузить детей в автомашину. Одевать их не разрешили, хотя и сказали служащим больницы, что везут детей в Ставрополь.

Дети были только в трусиках и майках. Они сопротивлялись, молили о помощи, о защите, цеплялись ручонками за санитаров и врачей. Фашист Герц улыбался им, забавно шевеля усами. А потом дверь душегубки захлопнулась, заработал мотор. Машина тронулась, и горячий газ пошел по шлангам. Дети, задыхаясь, колотили в стену душегубки. За ней шла легковая автомашина, в которой сидели гестаповцы. Через 20–25 минут они вернулись и начали пьянствовать.

— Никогда не забуду, — сказала Иноземцева, — как маленькие дети, среди них были и годовалые, плакали, кричали, инстинктивно чувствуя, что над ними затевают что-то недоброе, страшное.

После изгнания фашистских оккупантов из Краснодара были вскрыты места погребения детей. Глазам представилось буквально месиво из детских трупиков в майках и трусиках, на которых были штампы краевой детской больницы. Некоторые из этих вещей трибунал приобщил к делу как вещественные доказательства.

Свидетельница Рожкова рассказала, что накануне бегства фашистов из Краснодара к ним в дом вполз неизвестный человек. Оказалось, что это был военнопленный красноармеец-узбек. Он выбрался из подвала гестапо, после того как немцы подожгли здание. Его накормили, напоили и уложили отдохнуть, но вскоре он умер. Красноармеец был весь изранен и обожжен, челюсть у него была сбита набок. Он успел рассказать, что в камере было 40 заключенных, и из всех спасся он один, остальные заживо сгорели.

Последней давала показания свидетельница Гажик. Она жила рядом со зданием, в котором помещалось немецкое гестапо, и часто, подметая улицу, наблюдала, что там творилось.

— Я много раз, — рассказывала она, — слышала женские крики и детский плач. Они раздавались из подвала. Часто заключенные слабыми голосами просили: «Дайте хоть глоток воды». Когда часовой отвлекался, мне удавалось сунуть в окно через решетку кружку с водой или корку хлеба, и тогда я слышала взволнованные детские голоса: «Не пей, не пей, оставь мне хоть немножко». Через забор я видела, как сажали заключенных в душегубку. Я видела, как пятилетняя девочка, не понимая, что происходит, кричала матери, которую фашисты волокли к зловещей машине: «Мамочка, я поеду с тобой!» Тогда один из немецких офицеров вытащил из кармана какой-то тюбик и смазал ей губы его содержимым, оказавшимся ядовитым веществом. Девочка затихла, и ее бросили в кузов душегубки.

После допроса свидетелей на рассмотрение трибунала представили свое заключение судебно-медицинские эксперты. Его огласил доктор В. И. Прозоровский. Он сообщил, что эксгумация трупов жертв немецко-фашистских захватчиков позволила установить следующее. Трупы располагались в ямах, представляя клубки человеческих тел. Одни трупы находились в лежачем горизонтальном положении, с раскинутыми в стороны руками и ногами, то вверх, то вниз лицом. Другие — оказались в позе сидячего или стоячего человека. Руки, ноги и головы разных трупов так переплелись между собой, что при попытке изъять отдельный труп из ямы извлекалось сразу несколько трупов. Это свидетельство того, что трупы были беспорядочно сброшены в ямы и закопаны в них. На трупах мужчин, женщин и детей (в том числе и грудных), как правило, одежда и обувь отсутствовали. В тех же случаях, когда одежда была обнаружена, она представляла собой поношенное нижнее белье и ветхое верхнее платье. В некоторых ямах вместе с трупами между ними обнаружены деревянные костыли (протезы), вещи домашнего обихода (корзинки, бутылки и т. п.). Из общего числа трупов, точное число которых весьма трудно было установить, в течение с 1 марта по 26 июня 1943 года было эксгумировано и подвергнуто исследованию 623 трупа.

Судебно-медицинские, судебно-химические и спектроскопические исследования с бесспорностью установили, что причиной смерти в 523 случаях было отравление окисью углерода, а в 100 случаях — огнестрельные ранения головы и грудной клетки.

Этим актом закончилось судебное следствие. После речей государственного обвинителя и защиты суд предоставил последнее слово подсудимым. Все они под тяжестью неопровержимых улик полностью признали себя виновными в изменнической деятельности, в предательстве Родины. Их попытки представить себя игрушкой в руках нацистов вызвали в зале резкий протест. Это и понятно. Ведь в зале сидели люди, знавшие и видевшие страшную яму у завода измерительных приборов, люди, нашедшие там останки своих детей, отцов и матерей.

* * *

На основании Указа Президиума Верховного Совета Союза ССР от 19 апреля 1943 года военный трибунал приговорил В. Тищенко, И. Речкалова, Н. Пушкарева, Ю. Напцока, Г. Мисана, И. Котомцева, И. Кладова и М. Ластовицу к смертной казни через повешение, а И. Парамонова, Г. Тучкова и В. Павлова — к каторжным работам сроком на 20 лет каждого. Приговор был встречен присутствовавшими в зале суда бурными аплодисментами.

Приговор над фашистскими пособниками приведен в исполнение 18 июля 1943 года в 13.00 на городской площади Краснодара, где присутствовало около 50 тысяч человек.

В передовой статье «Смерть гитлеровским палачам и их гнусным пособникам» газета «Правда» от 19 июля 1943 года писала: «На городской площади Краснодара 18 июля приведен в исполнение приговор над восемью иудами-предателями, пособниками гитлеровских разбойников. Свою позорную жизнь злодеи закончили позорной смертью... Не уйдут от суровой расплаты и их подлые хозяева, гитлеровские палачи. Суровое советское возмездие настигнет всех фашистских зверей, мучителей русского, украинского, белорусского и других народов СССР...»

Генерал-лейтенант юстиции С. С. МАКСИМОВ История одного предательства

Много лет прошло со времени хатынской трагедии, занявшей в истории свое скорбное место рядом с Лидице, Орадуром и Сонгми.

Однако и по прошествии стольких лет зверства гитлеровцев и их пособников, подробности их злодеяний леденят кровь, заставляют содрогаться.

Тот далекий мартовский день жители небольшой, в двадцать шесть домов, белорусской деревеньки, спрятавшейся среди лесов, начинали, не подозревая, что он станет для них последним. Последним для всех — женщин, стариков и детей. И не суждено им было узнать, что события, разыгравшиеся в Хатыни 22 марта 1943 года, навечно останутся в памяти всего человечества.

В полдень на деревню обрушился шквал огня. Появившиеся из леса и со стороны шоссе фашистские каратели обстреляли Хатынь из крупнокалиберных пулеметов, минометов, автоматов и винтовок. Атака велась по всем правилам военного искусства. Люди попрятались в домах и погребах или в панике бросались к лесу и падали, сраженные пулями и осколками.

Заняв деревню, эсэсовцы и полицейские согнали всех жителей от мала до велика в большой сарай на краю села, бывший колхозный амбар. Привели семью Иосифа и Анны Барановских с девятью детьми; в семье Новицких было семеро детей; столько же и у Казимира и Елены Иотко. Их младшему Юзику исполнился всего год. Пригнали стариков супругов Рудак и совсем маленьких двухлетних Мишу Желобковича, Лену Миронович, Вову Карабана. Девятнадцатилетнюю Веру Яскевич с семинедельным ребенком также затолкали в сарай. Фашисты обшарили каждый дом, стараясь не упустить ни одного жителя. Лишь трое детей — Володя с Соней Ясневич и Саша Желобкович смогли спрятаться.

Объятые ужасом, люди сбились в плотную массу. В тесноте нельзя было даже поднять руку. Кричали женщины, плакали дети, предчувствуя гибельный конец.

Обложенный соломой и облитый бензином сарай оцепили каратели. Подожженный, он мгновенно вспыхнул. Горящая солома крыши падала на людей, задыхавшихся в дыму и тесноте, на них загорелась одежда, волосы. Под напором десятков тел раскрылись двери, и хатынцы, превратившиеся в живые факелы, попытались вырваться из огненного ада. Но те немногие, которым это удалось, были настигнуты пулями. Вопли и стоны заглушали выстрелы. Наконец, обрушилась крыша и крики стали стихать. И все же троим — Виктору Желобковичу, Антону Барановскому и Иосифу Каминскому, израненным, обгоревшим — чудом удалось спастись. Они и поведали подробности хатынской трагедии.

В огне, дыму и от пуль эсэсовцев и полицейских погибло 149 жителей Хатыни. Среди них 75 детей. Деревню разграбили и сожгли дотла.

Хатынь была не единственной жертвой фашистских извергов на многострадальной белорусской земле. За три года оккупации в ходе карательных операций, многие из которых носили кощунственные названия: «Зимняя сказка», «Весенний праздник», «Майский жук», «Пестрый дятел», судьбу Хатыни разделили еще 185 деревень.

Планом нападения фашистской Германии на Советский Союз предусматривалось в качестве конечной цели создать заградительный барьер против азиатской России по общей линии Волга — Архангельск; на захваченной территории проводить тактику порабощения и массового уничтожения людей. Из трофейных нацистских документов видно, что этот план подкреплялся рядом человеконенавистнических приказов и директив (приказ от 16 сентября 1941 года «О подавлении коммунистического повстанческого движения», директива под шифром «Мрак и туман» от 7 декабря 1941 года и другие). В них указывалось, что на оккупированной территории человеческая жизнь ничего не стоит и устрашающее воздействие может быть достигнуто только необычайной жестокостью. За смерть одного немецкого солдата должны платить жизнью 50–100 коммунистов. Главарь СС Гиммлер в начале 1941 года, выступая в Веэельебурге, говорил, что целью похода на Россию является истребление 30 миллионов славян.

Задолго до нападения на нашу страну в гитлеровской Германии был разработан генеральный план «Ост» — план массового уничтожения и порабощения народов Восточной Европы, включая народы Советского Союза. План предусматривал уничтожение, выселение и превращение в рабов славянских народов, ликвидацию их государственной самостоятельности и национальной культуры.

В нем, в частности, говорилось, что следует онемечить лишь 25 процентов белорусов, наиболее пригодных по расовым признакам, а остальных — уничтожить. Гитлер заявлял, что немцы обязаны истреблять население — это входит в их миссию охраны германского населения.

Расовая теория, провозглашавшая мнимое право господства одной нации над другой, являлась идеологической основой злодеяний гитлеровцев.

Перед самым нападением на Советский Союз Гитлер издал приказ, в котором утверждалось право немецких солдат грабить советское население и истреблять его. Офицерам фашистской армии вменялось в обязанность уничтожать советских людей по своему усмотрению, им разрешалось применять карательные меры по отношению к мирным жителям, сжигать деревни и города. За день до начала войны приказ был доведен до рядового состава немецкой армии.

Гитлеровцы преуспели в выполнении приказов своего бесноватого фюрера. Самыми жестокими способами уничтожали они людей.

Об этом говорят материалы судебных процессов над нацистами, результаты кропотливой работы различных комиссий по расследованию зверств германского фашизма.

Приказ об уничтожении стариков, женщин и детей Хатыни выполнялся не только немцами — гестаповцами, эсэсовцами, жандармами, но и гнусными выродками из числа граждан СССР, ставшими на путь предательства.

Усиливая репрессии против партизан и оказывавших им помощь мирных жителей, фашисты использовали полицейские формирования, в том числе и оставивший о себе зловещую память на белорусской земле 118-й полицейский батальон.

Цели и задачи батальона фашистские оккупанты определили довольно четко: помогать немцам вести борьбу с партизанами, проводить карательные операции против их семей и других жителей, поддерживающих партизан или связанных с ними.

Трупы и пепелища — вехи кровавого пути батальона по Белоруссии. Трусливо избегая встреч с сильным противником в открытом бою, полицаи охотно преследовали малочисленные партизанские группы и уж совсем бесстрашно расправлялись с беззащитными стариками, детьми и женщинами.

Различными путями попадали предатели в эту банду мерзавцев. Одни поддались антисоветской пропаганде, соблазнились обещаниями сытой привольной жизни и относительно безопасной и необременительной службой, другие — их было немало — стремились любыми средствами сохранить жизнь. К последним относится и бывший командир взвода 140-го отдельного пулеметного батальона Красной Армии Василий Мелешко.

118-й полицейский батальон начал формироваться ранней весной 1942 года под Киевом. Однако «боевое крещение» он принял лишь в декабре. Нелегко было оккупантам набрать необходимое число отщепенцев, готовых обагрить свои руки кровью соотечественников. Командные кадры батальона готовились в специальных школах в Германии. Одну из таких школ окончил и Мелешко, назначенный командиром взвода. У каждого подразделения батальона был свой «шеф» — немецкий офицер.

Разношерстное сборище представлял батальон. Были здесь и уголовники, и кулацкие отпрыски, и трусы. Омерзительные, подлые, они готовы были совершать самые жестокие убийства. Для них смерть старика, женщины, ребенка уже перестала быть явлением, заставлявшим задумываться над собственной жизнью и более бережно относиться к человеку. Чужая смерть их не печалила, не пугала и обычно не замечалась, словно это было уничтожение мухи или комара. Наоборот, чаще смерть человека была для них возможностью удовлетворить свои низменные инстинкты, предметом развлечения. Они потешались над человеческими страданиями и убивали походя, ради забавы.

Свой счет каратели 118-го батальона открыли в деревне Чмелевичи, Логойского района, Минской области.

В этой и в ряде других «операций» они участвовали совместно с эсэсовцами батальона, расположившегося в районном центре Логойск. Это эсэсовское формирование было создано в 1942 году нацистом Дирлевангером с личного распоряжения Гитлера. Первоначально оно именовалось специальной командой СС, впоследствии было преобразовано в особый батальон и в конце войны — в бригаду СС. Служили в нем в основном немцы с богатым уголовным прошлым и изменники Родины из числа советских граждан. Зная, с кем имеют дело, полицейские называли этих эсэсовцев «штрафниками».

На подручных Дирлевангера гитлеровским командованием возлагалась задача ведения борьбы против партизан и помогавших им патриотов, массового истребления мирных граждан, уничтожения населенных пунктов, угона трудоспособного населения в фашистское рабство и грабежа имущества советских людей. О том, как выполнялись эти задачи, свидетельствует один из многих приказов Дирлеваигера о проведении карательной операции на территории Старобинского и других районов Белоруссии. В нем предписывалось:

«Батальон еще раз прочесывает район боевых действий... При этом должно быть уничтожено все, что может служить защитой и убежищем. Область должна стать «никем не занятым пространством».

Мирное население расстрелять, скот, зерно и другие продукты изъять... Особенное внимание — к вывозке льна. Сено, если оно не предназначается для кормления скота, сжигать».

По такому методу действовали эсэсовцы и приданные им полицейские в Чмелевичах, которые они 6 января 1943 года разграбили и 58 домов сожгли. Жителей полураздетыми выгнали на мороз, а троих из них застрелили, в том числе и старика, который пытался вынести из горящей избы кожушок для своей внучки. В этой акции участвовали и головорезы из взвода Мелешко. Он сам стрелял по деревне из винтовки и отдавал приказы вести огонь своим подчиненным.

В феврале полицейские, получив трепку от партизан, отыгрались на мирных жителях деревень Заречье и Котели: убито 16 человек, сожжено 40 домов. Жительница села Котели Картуль рассказывала о том страшном дне: «Во двор зашел каратель, приказал связать овцу. Поймали, положили ему на подводу. Забрали корову у соседки Черных Анастасии. Когда она пошла в избу, кто-то из карателей выстрелил и убил ее. Наш дом горел, решили идти к родственнице Ровен Домне, но и ее изба уже полыхала. Вместе с ней решили спрятаться в погребе на краю села. На улице в нас выстрелили, Домну ранили в руку. Каратели в черных и зеленых шинелях забирали имущество сельчан, укладывали на телеги и увозили. Поймали и хотели повесить нашего односельчанина Васильева Михаила. Но ему удалось убежать и предупредить партизан, которые обстреляли карателей из леса. Полицейские с награбленным добром уехали. Перед отъездом расстреляли супругов Черник Михаила и Надежду, а трупы сожгли в их доме. Убит был и Петровский Тимофей».

22 марта фашисты и их приспешники совершили самое чудовищное свое злодеяние — по приказу Дирлевангера расстреляла и сожгли жителей деревни Хатынь. Перед этим ими было убито на шоссе 26 жителей деревни Козыри, заподозренных Мелешко в содействии партизанам.

Этот страшный послужной список непрерывно рос. В мае месяце была подвергнута обстрелу из пулеметов, минометов и пушки деревня Дальковичи. Деревня Вилейка разделила участь Хатыни: 35 человек — старики, женщины и дети — были заперты в сарае, расстреляны и сожжены, и молодежь угнана в Германию. Наступая на Вилейку, эсэсовцы и полицейские гнали перед собой жителей, чтобы обезопасить себя от партизанских мин.

В мае 1943 года появилась еще одна сожженная деревня. Жители деревни Особы Докшицкого района Витебской области, узнав о приближении немцев, укрылись в лесу. Но их разыскали, согнали в сарай на окраине, заперли, подожгли и открыли стрельбу по заживо горящим старикам, детям и женщинам. К 149 хатынцам прибавилось 78 жителей Особы.

И как во всех предыдущих акциях, командир извода хорунжий (по-немецки «цугфюрер») Мелешко с палаческим рвением участвовал в истреблении советских патриотов.

В январе 1944 года при его непосредственном участии убиты два партизана возле деревни Павловичи. В марте того же года возле деревни Морино убит помощник комиссара партизанской бригады.

Долго бы еще свирепствовали в Белоруссии эсэсовцы и каратели, да помешало стремительное наступление советских войск. Вместе с гитлеровцами они отступили на запад. Немцы, как хозяева, на автомашинах, а их цепные псы на подводах тряслись до Восточной Пруссии.

Учитывая «заслуги» и опыт батальона в уничтожении безоружных людей, его объединили с остатками прибывшего ранее 115-го полицейского батальона, спешно погрузили в эшелоны и отправили во Францию, где он вошел в состав 30-й дивизии СС, которая вела карательные операции против французских партизан.

Мелешко не был обойден вниманием своих фашистских шефов, как опытного полицейского начальника, специалиста по борьбе с партизанами, его назначили командиром роты, присвоив звание унтерштурмфюрера СС.

Ландскнехт, наемный убийца еще раз продал свои опыт и навыки стрелять и убивать. Он завербовался во французский иностранный легион и отправился в Северную Африку.

«Поступая на службу в иностранный легион, — рассказывал он, — я не собирался возвращаться в Советский Союз, хотя определенных планов на будущее не имел. Но служба в легионе, порядки в иностранной армии с процветавшим рукоприкладством заставили меня пересмотреть свои взгляды. Я полагал, что переход на сторону французских партизан в некоторой степени смягчит мою вину, если станет известно о службе в 118-м полицейском батальоне. Сам же я о своей службе у немцев не был намерен рассказывать».

Мелешко надеялся, что в послевоенное время, когда огромные людские массы перемещались через границы, трудно будет установить, чем в действительности он занимался в годы войны. И некоторое время ему действительно удавалось это скрывать.

Все проверки прошел удачно. Обзавелся новой семьей. Его восстановили в воинском звании. А в декабре 1945 года уволили в запас.

Самое опасное, казалось, позади. Он решил забраться в глушь, поселился в Ново-Деркульске Западно-Казахстанской области, стал работать по довоенной специальности — агрономом.

Страх, липкий, всепроникающий, сопровождал его все последующие годы. Приходилось постоянно быть настороже — как бы не сказать лишнего.

Мелешко понимал, что рано или поздно доберутся до истины. И он решил перебраться на новое место, к родителям жены. Но по пути в Ростовскую область он был арестован. На допросах у следователя и в суде он не сказал всей правды: не назвал 118-й полицейский батальон — недоброй славой пользовался этот батальон, а говорил просто — батальон украинского освободительного войска. Заявлял, что, будучи в Белоруссии, нес охрану железнодорожных коммуникаций и участвовал в боевых операциях против партизан. 5 января 1949 года военным трибуналом Московского военного округа за службу гитлеровцам был осужден. Отбывал наказание в Воркуте, работал на шахте. В конце 1955 года был амнистирован в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 17 сентября 1955 года.

Но и после освобождения где-то в глубине сознания копошилась, не давала покоя тревожная мысль: «Это всего лишь отсрочка». Она окончилась, как он и предполагал, внезапно. В октябре 1974 года Мелешко был вновь арестован. По делу было проведено расследование новых обстоятельств, свидетельствовавших о карательной деятельности Мелешко. В связи с этим Военная коллегия Верховного Суда СССР приговор в отношении его от 5 января 1949 года отменила и дело направила на новое расследование.

...Перед военным трибуналом Краснознаменного Белорусского военного округа стоит пожилой, погрузневший человек, с опущенными плечами и слегка втянутой в них головой. Внешний облик человека не всегда соответствует его характеру, душевным качествам, мыслям, делам и поступкам. Многолетняя практика убеждает в этом. Но встречаются исключения. Именно это относится к Мелешко. Есть в его облике что-то волчье: крупная голова с большим покатым лбом, большие уши, прижатые к черепу, выдающиеся вперед крупные челюсти, низко опущенные уголки губ и глаза — широко расставленные, глубоко спрятанные под нависшими бровями, холодные, ничего не выражающие, равнодушно-жестокие. Перед судом стоял загнанный волк, однако не оставивший надежды и на этот раз проскочить сквозь гибельное кольцо флажков.

Большую работу провели следственные органы, по крупицам собирая доказательства, восстанавливая в мельчайших подробностях картину зверств, совершенных предателями, стараясь как можно отчетливее представить личность подсудимого, его роль в злодеяниях, чинимых предателями над советскими людьми. Он уличаются показаниями свидетелей, являвшихся очевидцами преступлений, протоколами осмотра мест массового истребления советских людей, актами чрезвычайных комиссий по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и другими материалами двенадцатитомного уголовного дела.

Но Мелешко не сдается, еще теплится в нем надежда выпутаться и на этот раз. Ведь удавалось же раньше. А времени прошло с той поры предостаточно, многих из тех, с кем крайне нежелательно было встретиться в этом зале, уже нет в живых, иные так далеко, что их повесткой в суд не вызовешь. Кроме того, память человеческая — инструмент далеко не такой надежный, каким хотели бы его видеть следователи и судьи.

Защищался Мелешко продуманно, изворотливо, упорно, не стремился переложить все бремя опровержения собранных следствием улик на плечи адвоката. Он пытался опровергать очевидное, неоспоримые факты. Как только видел, ощущал шаткость позиций свидетелей, не только явные, но и скрытые противоречия в их показаниях, упорно отрицал свое непосредственное участие в расстрелах, массовых убийствах.

Показательно в этом отношении его нежелание признать факт ранения во время обстрела партизанами машины, в которой он ехал вместе с немецким шефом своей роты капитаном Бельке. Партизаны стреляли удачно. Бельке, пулеметчик Шнейдер и еще трое полицейских были убиты. Несколько человек, в том числе и Мелешко, были ранены. Рана у него оказалась пустяковой — пуля царапнула голову. Но разозлила она его неимоверно. Немцы и полицаи были возбуждены, искали, на ком можно было бы излить свою злость. Им подвернулись под горячую руку жители села Козыри, по приказу старосты расчищавшие обочины шоссе. Мелешко был твердо уверен, что все они были причастны к засаде партизан. Вместе со своими молодчиками он спровоцировал панику среди беззащитных селян и, заставив их бежать, расстрелял 26 человек.

Последовательно и неумолимо, деталь за деталью вырисовывался на суде истинный облик карателя Мелешко, действительная его роль во всех злодеяниях.

Мелешко изворачивался, пытался опорочить свидетелей, чьи показания особенно в неприглядном свете рисовали его самого и его действия.

В суде был убедительно опровергнут основной довод Мелешко в свою защиту: «Я действительно отдавал приказания стрелять своему взводу как по убегающим из населенных пунктов партизанам, так и по горящим сараям с запертыми в  них людьми.

Однако прошу принять во внимание, что такие приказы не являлись моей личной инициативой, а передавались из штаба батальона и исходили они от немецкого командования».

Задолго до Мелешко военные преступники и каратели всех мастей и рангов прятались за спасительную, по их мнению, формулировку: «Мы всего лишь исполнители».

Но исполняли они злую, преступную волю немецко-фашистских оккупантов. Каратели из полицейских формирований с особым рвением помогали им в планомерном и массовом истреблении своих соотечественников. Делали они это, спасая свою жизнь, став подлецами и предателями. Следовательно, сознавали, что совершают чудовищные преступления против своего народа, против человечности.

Мелешко не был, как ни старался он убедить суд в обратном, всего лишь игрушкой в руках своих фашистских хозяев. Он сознательно шел на самые тяжкие преступления, лишь бы остаться в живых, даже ценой сотен чужих жизней. Суд подробно исследовал мотивы, побудившие Мелешко встать на путь измены Родине, массового убийства советских людей, старательное исполнение воли оккупантов, стремление выделиться среди других карателей, отличиться перед гитлеровцами. Его усердие не осталось незамеченным — он был награжден двумя фашистскими медалями.

Мелешко просил суд смягчить ему наказание. Но разве можно найти меру тяжести содеянного Мелешко. Ничто не возместит те горе и страдания, которые он принес на истерзанную белорусскую землю со своими хозяевами и сообщниками. Есть преступления, которые невозможно ничем искупить. Человеку, предавшему Родину в самый тяжкий для нее час, верой и правдой служившему заклятым врагам ее, обагрившему руки свои в крови сотен ни в чем не повинных людей, — нет места на земле.

Именем Союза Советских Социалистических Республик, именем сотен замученных белорусов — стариков, женщин, детей, именем всех живущих военный трибунал приговорил Мелешко к высшей мере наказания — смертной казни.

* * *

Президиум Верховного Совета СССР ввиду исключительной тяжести совершенных Мелешко преступлений отклонил его ходатайство о помиловании.

Ф. ТИТОВ Клятвопреступники

Материалы уголовного дела бывшего генерал-лейтенанта Советской Армии Власова и его ближайших сообщников представляют интерес не только для юристов, историков и писателей. Советские люди должны знать,какие злодеяния совершили эти гнусные подонки, поднявшие руку на свой народ в годину суровых испытаний.

В западной буржуазной печати уделяется много внимания освещению деятельности Власова в годы войны. Помимо многочисленных статей, в которых рассказывается о власовцах, в 1968 году в ФРГ вышла в свет отдельная книга Свейа Стеенберга, целиком посвященная истории служения власовцев немецким фашистам. Само собой разумеется, западная печать преподнесла читателям деятельность изменников нашей Родины в период минувшей войны в тенденциозном плане, показав их не как предателей советского народа, а лишь как «идейных» противников социалистического строя.

С определенной симпатией о Власове отозвался и выдворенный из Советского Союза Солженицын. Он усмотрел в действиях Власова и подобных ему людей по тесному сотрудничеству с гитлеровцами в суровые годы второй мировой войны не измену Советской Родине, не предательство, а всего лишь вынужденный шаг в сложившихся тогда неблагоприятных для нас условиях на фронтах войны.

В августе 1977 года по западногерманскому телевидению шел фильм о Власове, где была предпринята попытка обелить изменника.

Так что же действительно представляет собою дело Власова и его сообщников?

Сообщение Военной коллегии Верховного Суда СССР об осуждении Власова и его сообщников опубликовано в «Правде» 2 августа 1946 года. По делу были привлечены к уголовной ответственности и по приговору от 1 августа 1946 года осуждены к смертной казни через повешение 12 человек: Власов А. А., Малышкин В. Ф., Жиленков Г. Н., Трухин Ф. И., Закутный Д. Е., Благовещенский А. И., Меандров М. А., Мальцев В. И., Буняченко С. К., Зверев Г. А., Корбуков В. Д. и Шатов Н. С.

Вина этих людей состоит в том, что все они, оказавшись при различных обстоятельствах в плену у фашистов, добровольно предложили им свои услуги для борьбы против Советского государства и народа, совершили гнусные изменнические действия.

* * *

Война есть война. Наши войска, оказывая упорное сопротивление противнику и нанося ему огромные потери, вынуждены были отступать. В лапы фашистов попали многие советские воины и мирные жители. Подавляющее большинство их, находясь в неволе в нечеловеческих условиях, оставались верными своей Отчизне, своему народу.

Но были и такие, которые хотели ценой предательства сохранить свое благополучие и добровольно предлагали врагу свои услуги для борьбы против собственного народа, против завоеваний Великой Октябрьской социалистической революции. Правда, их было немного, но они явились находкой для нацистов, так как служили им со всем предательским рвением.

Советский народ выстоял в смертельной схватке с лютым врагом. Красная Армия сокрушила гитлеровский вермахт. Изменники Родины за свои злодеяния понесли суровую кару.

* * *

Бывший генерал-лейтенант Красной Армии Власов, 1901 года рождения, командующий 2-й ударной армией, оказавшись в окружении войск противника, 11 июля вместе со своим поваром Марией Вороновой пришел в деревню Туховежи, Оредежского района, Ленинградской области, и добровольно сдался гитлеровцам в плен. Он был доставлен в штаб 18-й немецкой армии и в беседе с командующим армией генерал-полковником Линденманном рассказал ему все, что знал о внутреннем и военном положении нашей страны, об операциях по обороне Киева и Москвы, о положении на Волховском фронте.

Затем его отправили в особый лагерь военнопленных в Виннице, где в то время находилось командование германских сухопутных войск. Этот лагерь принадлежал разведке вермахта, и в нем содержались только те военнопленные, которые представляли определенный интерес для немцев.

В первые же дни пребывания в этом лагере с Власовым проводили беседы представители разведки и пропаганды немецкой армии, которым он заявил, что согласен принять участие в борьбе против Советского Союза и его армии на стороне немцев. Власов при этом подчеркнул, что «для русских, которые хотят воевать против Советской власти, нужно дать какое-то политическое обоснование их действий, чтобы они не казались изменниками Родины».

3 августа 1942 года Власов обратился к германским военным властям с письмом, в котором предлагалось для борьбы с Советской властью на стороне фашистской Германии приступить к созданию русской армии из советских военнопленных и белогвардейских формирований, находившихся на территории Германии, а также оккупированных ею стран. Письмо заканчивалось словами: «Это мероприятие легализует выступление против России и устранит мысль о предательстве, тяготящую всех военнопленных, а также людей, находящихся в оккупированных областях. Мы считаем своим долгом перед фюрером, провозгласившим идею создания новой Европы, довести вышеизложенное до сведения верховного командования и тем самым внести свой вклад в дело осуществления упомянутой идеи».

7 августа 1942 года в лагерь прибыл представитель министерства иностранных дел Германии Хильгер, который до войны был советником германского посольства в Москве. В беседе с ним Власов так сформулировал свою изменническую идею: «Чтобы добиться победы над Советским Союзом, нужно ввести в бой против Красной Армии военнопленных. Ничто не подействует на красноармейцев так сильно, как выступление русских соединений на стороне немецких войск...»

Хильгер и Власов обсуждали вопросы о создании такого органа, который после победы Германии над Советским Союзом (собеседники в этом тогда не сомневались) должен быть преобразован в русское правительство. Шла также речь о территориях СССР, которые должны отойти к Германии. В частности, состоялась договоренность о включении в состав германского государства Украины и Прибалтики.

Вскоре после этих встреч Власов подписал листовку, в которой говорилось, что война Россией проиграна и что советскому народу нужно свергнуть свое правительство. Власов вносит немецкому командованию предложение: передать под его командование все сформированные немцами из советских военнопленных и изменников Родины воинские части и объединить их в единую так называемую «русскую армию».

Власова переводят в Берлинский лагерь, в котором сосредоточивались злейшие враги и предатели советского народа. В этом лагере, находившемся в ведении отдела пропаганды вермахта, Власов встретился со своими будущими сообщниками по изменнической деятельности — Малышкиным, Благовещенским и Зыковым.

«Я им рассказал о своем намерении начать борьбу против большевиков, — показал на суде Власов, — создать русское национальное правительство и приступить к формированию добровольческой армии для ведения вооруженной борьбы с Советской властью. Малышкин, Благовещенский и Зыков поддержали меня, причем Зыков заявил, что он уже ведет антисоветскую работу, сотрудничая в издаваемой немцами для советских военнопленных газете «Заря».

Другие помощники Власова — Жиленков, Закутный, Трухин и Меандров, так же как и он, с первых дней пребывания в плену, каждый в отдельности вносили в различные немецкие инстанции предложения об организации борьбы против Советского Союза, стремясь тем самым заслужить доверие фашистов.

Трухин и Благовещенский вступили в созданную гитлеровцами при лагере «русскую трудовую национальную партию» (РТНП), вошли в руководящий комитет и активно участвовали в его работе. Цель создания этой «партии» заключалась в том, чтобы привлечь военнопленных к политической деятельности в пользу фашистов. Имелось также в виду, что создание такой организации будет содействовать выявлению коммунистов и других антифашистов, содержавшихся в лагере.

Трухин на суде показал:

«Несмотря на большую агитационную работу и опубликование программы РТНП, желающих вступить в эту «партию» оказалось очень мало... Тогда мы прибегли к хитрости: стали говорить, что только членам этой партии дадут работу вне лагеря. Поскольку условия в лагере были очень тяжелыми, то многие стали вступать в РТНП».

Трухин разработал специальное положение о военном отделе этой «партии», в котором подчеркивалась мысль о необходимости вести борьбу с Советской властью путем засылки в тыл Красной Армии специальных групп для проведения разложенческой работы, диверсий на коммуникациях и т. п.

Гитлеровцы оценили усердие предателя. В апреле 1942 года Трухин назначается на должность коменданта Цитенхорстского лагеря военнопленных.

Предложил свои услуги фашистам и Благовещенский. Еще до вступления в РТНП он в сентябре 1941 года послал командованию фашистской армии письмо с предложением сформировать из военнопленных воинские части для борьбы против Красной Армии.

Находясь в Хаммельбургском лагере, Благовещенский занимался выявлением среди военнопленных коммунистов, политработников, евреев, а также лиц, враждебно относившихся к гитлеровцам. В своих показаниях он пояснил, что согласно отчету, составленному в феврале 1942 года, члены РТНП выявили более 2000 таких лиц. Они были выданы немцам и уничтожены.

* * *

Вскоре после перевода в Берлинский лагерь Власов узнает, что отдел пропаганды вермахта поддержал его предложение о создании «политического центра» и «русской освободительной армии». Был образован «русский комитет», в который вошли Власов (председатель), Малышкин (секретарь), Жиленков и Зыков. Тогда же к Власову был прикреплен постоянный представитель вермахта Штрик-Штрикфельдт.

Деятельность «русского комитета» началась с выпуска обращения (от 27 декабря 1942 года), адресованного бойцам и командирам Красной Армии и всему русскому народу. Оно было размножено тиражом в несколько миллионов экземпляров и распространялось среди советских военнопленных и граждан на временно оккупированной территории Советского Союза, а также разбрасывалось в виде листовок на всех фронтах.

В обращении говорилось, что «комитет» ставит задачу свергнуть Советское правительство, уничтожить большевиков, создать новое русское правительство и заключить мир с Германией. Иными словами, речь шла о ликвидации завоеваний Октября, об истреблении миллионов советских людей и установлении фашизма в нашей стране. Наряду с этим в указанном обращении говорилось и о том, что в союзе с Германией действует так называемая «русская освободительная армия» (РОА), и содержался призыв к бойцам и командирам Красной Армии, ко всем советским людям переходить на сторону РОА.

Характерна такая деталь: «комитет» находился в Берлине, а в обращении и листовках говорилось, что место его пребывания — город Смоленск. Это было сделано для того, чтобы создать видимость, будто «комитет» образован русскими на своей территории, а не фашистами в их столице Берлине. Прочитав обращение, изменник Мальцев пожелал присоединиться к действию «комитета». Он считал, что под руководством Власова сможет быстро выслужиться перед гитлеровцами и после их победы над СССР получить для себя лакомый кусок. Он тотчас же обратился к немецким властям с просьбой направить его в распоряжение Власова.

После обращения «русского комитета» «добровольческие» части, сформированные немцами в основном из военнослужащих Красной Армии, попавших в плен, стали называться частями РОА. Была установлена специальная военная форма одежды и всем состоявшим в этих частях, в том числе Власову и его пособникам, были выданы служебные удостоверения.

Личная книжка изменника Родины А. Власова, изъятая у него при аресте

С тех пор вокруг Власова, Малышкина и Жиленкова стали сосредоточиваться злейшие враги советского народа. Так, вскоре в распоряжение Власова прибыли Трухин и Благовещенский, которые первое время вместе с Малышкиным занимались чтением лекций в лагерях военнопленных, а затем на специальных курсах, созданных немцами в начале 1943 года для подготовки пропагандистов.

Курсы размещались под Берлином, в Дабендорфе, и комплектовались из бывших военнопленных, завербованных власовцами для службы в РОА, а также из советских граждан, служивших у немцев на временно оккупированной ими территории. Курсы состояли из трех рот: офицерская, унтер-офицерская и солдатская — по 100 человек каждая. Окончившие курсы принимали присягу на верность Гитлеру. Распределением выпускников занимались немцы, направляя их в лагеря военнопленных, в «добровольческие» части и в оккупированные районы СССР для ведения пропагандистской работы.

Остальные изменники — Меандров, Мальцев, Буняченко, Закутный, Зверев, Корбуков и Шатов — стали работать вместе с Власовым позже.

В июле 1943 года немцы предложили Меандрову послать один из подготовленных им диверсионных отрядов для испытания в борьбе с партизанами. Отряд, сформированный из самых благонадежных, по мнению Меандрова, людей, под командованием офицера СС Фюрста и при участии самого Меандрова был направлен в город Остров, Ленинградской области. В день прибытия отряда к месту назначения из него перебежали к партизанам сразу 15 человек. Остатки отряда гитлеровцы поспешили отправить в лагерь военнопленных.

Потерпев неудачу с «идеей» создания диверсионных отрядов, Меандров написал заявление Власову с просьбой принять его к себе на службу. Просьба была удовлетворена, и в январе 1944 года он обосновался на новом месте — у власовцев.

Мальцева перевели к Власову только в конце 1944 года, когда приказом Геринга он был назначен командующим авиачастями РОА. Вскоре по представлению Власова Мальцеву было присвоено звание генерал-майора.

В конце 1944 года Зверев и перешедший в РОА Буняченко были назначены командирами соединений РОА.

Корбуков еще летом 1943 года окончил власовские курсы пропагандистов, а затем занимал должности командира роты пропагандистов, инспектора и, наконец, начальника отдела связи РОА. Шатов был переведен на службу к Власову в июне 1944 года и впоследствии занимал должность инспектора артиллерии РОА. Осенью 1944 года перешел на службу к Власову и Закутный. Надо сказать, что никаких практических шагов к действительному созданию армии под командованием Власова гитлеровцы до середины 1944 года не предпринимали. Все воинские части, носившие форму РОА, находились под командованием нацистов. Власовцы же вели лишь пропаганду в этих частях, а также вербовку для службы в них людей.

Руководители немецко-фашистского государства, и прежде всего Гитлер, рассчитывали одержать победу над Советской Армией своими силами и не хотели создавать у себя большую русскую армию под командованием Власова. Вернее сказать, они не доверяли советским людям, полагая, и не без основания, что значительная часть из них, давшая при определенных обстоятельствах согласие служить в РОА, при первой же возможности нарушит свои обещания.

Вот что показал Кейтель на допросе по делу Власова:

«Первоначально серьезное внимание Власову уделил весной 1943 года главный штаб сухопутных войск, который предложил сформировать и вооружить русские части под командованием Власова. Секретарь имперской канцелярии министр Ламмерс специальным письмом обратил внимание фюрера на эту попытку; тот решительным образом запретил все мероприятия по формированию вооруженных русских частей и отдал мне приказание проследить за выполнением его директивы. После этого Власов мной был взят на некоторое время под домашний арест и содержался в районе Берлина. Гиммлер также был против создания русской армии под эгидой главного штаба германской сухопутной армии. В дальнейшем он изменил свое отношение к этому вопросу. Гиммлеру удалось получить разрешение фюрера на создание русской армии, но Гитлер и тогда решительно отказался принять Власова. Покровительство Власову оказывали только Гиммлер и СС».

Власов же и его ближайшие пособники, не зная действительного отношения к ним Гитлера и его приближенных, в течение полутора лет предпринимали отчаянные попытки добиться от фашистских руководителей фактического осуществления своих планов по созданию РОА под своим командованием, вносили генштабу германской армии и германскому правительству одно предложение за другим, стремясь добиться встречи с руководящими деятелями, но тщетно. В конце 1943 года Власов, Малышкин и Трухин через гросс-адмирала Деница передали специальное послание на имя Гитлера, но и оно осталось без ответа.

В этой связи представляют интерес показания Зверева, который вскоре после пленения немцами изъявил желание служить у Власова в РОА и был направлен в Дабендорф, где находились курсы пропагандистов.

«Первым со мной беседовал Трухин, — рассказывал Зверев. — На мой вопрос, что собой представляет РОА, Трухин ответил, что об этой армии пока много говорят и пишут, а на самом деле она еще не создана, и все, что мы видим в Дабендорфе, это и есть РОА. Но они не теряют надежды и в скором времени создадут большую армию...»

В первой беседе с Власовым у него на квартире, в начале июля 1943 года, он сказал Звереву, что частей РОА много, однако все они пока находятся в распоряжении немцев. Во время второй встречи, в феврале 1944 года, Власов сказал Звереву: «Немцы по-прежнему не дают конкретного ответа по основным вопросам создания русской армии, а говорят о мелочах, и я до сих пор не могу добиться встречи с руководителями германского правительства».

Летом 1944 года Власов прибегает даже к такому средству, как знакомство с вдовой офицера СС, погибшего на фронте, Аделью Биленберг, брат которой был приближенным Гиммлера. Позднее Власов женился на ней.

«Этим путем, — рассказывал он на суде, — я рассчитывал войти в эсэсовские круги, подчеркнуть прочность связей с немцами и не исключал возможности получить через брата Биленберг доступ к Гиммлеру. Мне не стоило большого труда уговорить Биленберг стать моей женой. В разговорах с ней я настойчиво проводил одну и ту же мысль, что если нам будет предоставлена большая свобода действий, то я организую из военнопленных боеспособную армию, которая окажет немцам в войне против Советского Союза помощь».

В сентябре 1944 года Гиммлер принял Власова и обсудил с ним вопросы, связанные с организацией политического центра, объединяющего все изменнические группы. Разговор шел о власовской армии, об ее использовании для вооруженной борьбы против Советского Союза.

Почему же Гиммлер в конце концов принял Власова? Дело в том, что к середине 1944 года положение немецко-фашистских войск на фронте резко ухудшилось. Вот тогда-то гитлеровское руководство и стало проявлять интерес к власовцам как к реальной, хотя и ненадежной, военной силе, которую можно использовать на фронтах войны.

Первая встреча Власова с Гиммлером была назначена на 20 июля 1944 года. Но она не состоялась из-за покушения на Гитлера. Власов был принят рейхсфюрером СС примерно через месяц. Гиммлер заявил, что отдел пропаганды германских вооруженных сил не смог организовать русских военнопленных для борьбы против большевиков и теперь руководство этим делом он берет на себя. Непосредственное осуществление работы по созданию русской армии Гиммлер возложил на своего заместителя Бергера, а своим представителем при Власове назначил Крегера.

В ходе беседы была достигнута договоренность об объединении всех существующих в Германии и на оккупированной ею территории Европы белогвардейских, националистических и других антисоветских организаций и создании единого политического центра для руководства всеми этими, организациями, а также о формировании армии. Гиммлер одобрил предложение Власова о создании в качестве политического центра «Комитета освобождения народов России» (КОНР) и дал указание разработать «манифест» этого «комитета», представив ему проект на согласование.

В составлении проекта «манифеста» приняли участие Власов, Малышкин, Жиленков, Трухин и работавший до этого в ведомстве Геббельса Закутный. Гиммлер внес в проект «манифеста» некоторые поправки и утвердил его, предложив официально принять этот документ на первом организационном заседании КОНРа.

Списки членов КОНРа, подготовленные заранее, были просмотрены руководителем русского отдела гестапо, который предложил исключить некоторых кандидатов. Наряду с власовцами в состав «комитета» вошли представители: от белоэмиграции — Лямпе и Руднев, от «общерусского воинского союза» — генералы белой армии Балабин и Абрамов, руководитель «общерусского воинского союза» на Балканах Крейтер, руководитель «национального союза участников войны» Туркул, руководитель парижской белоэмиграции Жеребков и другие. Словом, в КОНРе был объединен весь сброд, подвизавшийся у фашистов. Вот что по этому поводу показал Власов на судебном заседании:

«До 1944 года немцы все делали только сами, а нас использовали лишь как выгодную для них вывеску. Моим именем делалось все, и лишь с конца 1944 года я до известной степени чувствовал себя в той роли, которая мне приписана. С этого времени я успел сформировать все охвостье, всех подонков, свел их в «комитет».

Организационное собрание КОНРа было проведено в Праге 14 ноября 1944 года. На нем выступили с приветствиями имперский министр Германии Франк, заместитель Риббентропа Лоренц и глава словацкого марионеточного правительства Тиссо. В тог же день на первом организационном заседании «комитет» избрал председателем Власова, секретарем Малышкина и членами президиума Власова, Малышкина, Жиленкова, Трухина, Руднева и Балабина, а также принял «манифест». В составе «комитета» были созданы управления: военное — руководитель Трухин, пропаганды — руководитель Жиленков, гражданское — руководитель Закутный и другие.

Вскоре состоялась вторая встреча Власова с Гиммлером.

«Беседуя с Гиммлером в этот раз, — показал Власов на суде, — я заметил, что в связи с тяжелым положением на фронте Гиммлер нервничал, искал выхода из создавшегося положения. Вероятно, поэтому он обращался со мной так, как будто бы я, Власов, мог своими действиями против Красной Армии облегчить положение на фронте. Больше того, после этой встречи меня захотели видеть Геринг, Риббентроп и Геббельс...»

При встречах с Герингом, Риббентропом и Геббельсом Власов решал практические вопросы организации КОНРа и создания РОА. В результате Геринг передал в распоряжение Власова всех советских военнопленных, использовавшихся на работах в германских ВВС. Риббентроп обсудил с Власовым основные вопросы соглашения между КОНРом и германским правительством. Геббельс, которого Власов посетил вместе с Жиленковым, интересовался, почему немецкая пропаганда не имеет успеха среди русских, и обещал оказать власовцам практическую помощь в средствах пропаганды.

После создания КОНРа Гиммлер поручил Власову формирование частей РОА, предоставив для этого в его распоряжение военные лагеря в Мюзингене и Хойберге. Вскоре последовал приказ Гитлера о назначении Власова командующим войсками РОА.

Власовцы стали заниматься подготовкой кадров разведчиков для совершения диверсионных и террористических актов в тылу Советского Союза.

По этому поводу Власов показал на суде:

«Разведывательной работой мои организации стали заниматься с 1945 года. Имелись у нас школы, в которых готовились разведчики. Назначение их состояло в том, чтобы в тылу Красной Армии и вообще на советской территории создавать повстанческие организации и бороться с Советской властью... В начале 1945 года мы приняли от немцев школу разведки и стали сами заниматься подготовкой агентов. Я лично был настроен готовить руководителей восстаний в советском тылу, а не диверсантов. Для всей этой работы в штабе армии был создан контрразведывательный отдел во главе с неким Грачевым».

18 января 1945 года было заключено соглашение между КОНРом и правительством Германии о получении кредита для содержания «комитета» и РОА. Соглашение подписали Власов и первый заместитель министра иностранных дел Германии Стеннграхт. Приведем выдержку из этого документа:

«Комитет освобождения народов России» обязуется возместить предоставленный ему кредит из русских ценностей и активов, как только он будет в состоянии располагать таковыми...»

За счет чего же Власов и его приспешники думали расплатиться с фашистами за их услуги? Оказывается, прежде всего за счет золотых запасов Советского государства. Малышкин, например, так и показал суду:

«Мы полагали, что после свержения Советской власти в наши руки попадут золотые запасы Советского Союза, за счет которых мы обещали немцам оплатить понесенные ими расходы...»

Не суждено было сбыться мечтам клятвопреступников. События на советско-германском фронте разворачивались с такой стремительностью, что Власов и его сообщники практически не смогли сделать ничего существенного для претворения в жизнь своих гнусных устремлений.

Как показал Зверев, гитлеровцы побаивались вооружать русские части, не убедившись в том, что они будут воевать на их стороне. По этому поводу Власов обратился к Гиммлеру, который ответил ему, что нужно немедленно вывести одну из частей на фронт, чтобы доказать преданность ее германскому командованию, так как Гитлер не доверяет русским и пока не решается полностью сформировать РОА.

После этого одна воинская часть была в спешном порядке направлена на фронт, в район станции Либерозе на Одере. Этот участок оборонялся 9-й германской армией под командованием генерала Буссе, который предложил Буняченко наступать на советские войска на плацдарме «Эрленхоф». В 5 часов утра 14 апреля часть начала боевые действия, но, встретив мощное противодействие советских войск, не смогла продвинуться ни на шаг. Убедившись в безнадежности своих попыток, Буняченко вопреки требованию Буссе поспешил увести часть на юг, на территорию Чехословакии.

В предчувствии приближающегося краха власовцы, подобно крысам перед гибелью корабля, в спешном порядке начали принимать меры к тому, чтобы избежать возмездия за свои злодеяния.

«Комитет», перебравшийся в конце марта из Берлина в Карлсбад, 17 апреля снова эвакуировался и обосновался в Фюссене, к которому вскоре стали приближаться американские войска. Там 20 апреля на узком совещании Власов, Жиленков, Малышкин, Трухин и Закутный решили установить непосредственную связь с англо-американским командованием, с тем чтобы попытаться найти укрытие и избежать выдачи советским властям, а затем, уже в новых условиях, продолжать борьбу против Советского Союза. 29 апреля Малышкин явился в штаб 20-го американского корпуса, откуда был направлен к командующему 7-й американской армией генералу Петчу. После разговора с Петчем Малышкина поместили в лагерь военнопленных в Аугсбурге.

Жиленков с отрядом власовцев направился искать для себя более надежное убежище. 6 мая близ границы с Италией он распустил находившихся при нем людей, взяв с собой лишь 15–20 человек. Перед тем он выступил с речью, подчеркнув, что борьба против Советской власти будет продолжаться, к чему «комитет» в свое время призовет их, а пока пусть каждый устраивается как хочет.

На следующий день Жиленков установил связь с представителями временного австрийского правительства Штрикером и Мареком, у которых нашел полное сочувствие. 18 мая он встретился с американским генералом, который направил его в штаб 7-й армии, а оттуда Жиленков попал в тот же лагерь, куда вскоре был доставлен и Малышкин.

Жиленков сразу же написал американскому командованию несколько заявлений с просьбой организовать ему встречу с ответственными лицами, а встретив Малышкина, предложил ему написать американской разведке совместное заявление, в котором сообщить все интересующие ее сведения о Советском Союзе. Вскоре их обоих перевели в лагерь американской разведки в 18 километрах от Франкфурта-на-Майне. Там они написали ряд докладов о Советском Союзе, его армии, внешней политике, партийных органах и т. и. В лице Жиленкова американская разведка увидела будущего агента. Ему стали готовить «побег» из лагеря, после чего он должен был обосноваться в Мюнхене под фамилией Максимов и готовиться для шпионской работы в Советском Союзе в пользу американской разведки.

Власов остался с войсками РОА, чтобы в спешном порядке подтянуть их в Чехословакию и подготовить переброску на территорию, занятую американскими войсками. Но по прибытии в Прагу среди личного состава началось брожение, некоторые части стали разоружать немцев и даже вступали в бой против германских войск. Власов, прибывший по требованию командующего германской группой войск генерал-фельдмаршала Шернера в расположение этих частей, убедился, что навести в них порядок он не сможет. Советские войска уже находились в районе расположения власовцев и задерживали разрозненные группы, оказавшиеся без управления.

Укрывшись 11 мая вместе с Буняченко и другими офицерами в крепости Шлюссельбур, Власов провел совещание. Было решено немедленно перебраться самим и переправить оставшуюся часть войск к американцам. Но спастись им не удалось. Власов в тот же день был задержан советскими войсками. Буняченко же со штабом удалось уйти на занятую американцами территорию. Однако и он вместе со штабом 14 мая был передан советскому командованию командиром американской части.

Упоминание об обстоятельствах задержания Власова впервые появилось на страницах советской печати 2 сентября 1962 года в статье В. Василакия^[8] «Путь к правде» («Известия», № 209). В ней сообщалось, что Власов был задержан чешскими партизанами. Поскольку это утверждение не соответствовало действительности, 7 октября 1962 года в той же газете была помещена статья Героя Советского Союза генерал-лейтенанта Е. Фоминых, который в конце войны командовал 25-м танковым корпусом. В этой статье под заголовком «Как был пойман предатель Власов» Фоминых писал:

«Я прочитал опубликованную в «Известиях» статью В. Василакия «Путь к правде». В ней рассказывалось и о встречах автора статьи с Власовым. То ли В. Василакий запамятовал, то ли просто не знал этого, но о том, как был схвачен предатель Власов, он сообщил неверно.

Думаю, что в целях восстановления истины стоит вернуться к этой давней истории...

...Утром 11 мая подошли (части корпуса. — Ф. Т.) к реке Услава, где были встречены союзниками. Переправились через реку и сосредоточились в районе города Непомук. Во время встречи с командиром американского корпуса я предложил ему разоружить остатки фашистских войск и бандитов-власовцев, бродивших по лесам с оружием.

— Мой дорогой гость, — ответил американец. — Мы с вами военные люди, пусть политикой занимаются те, кому это положено. О вашей просьбе я доложу своему шефу.

О власовцах, не говоря уже о самом Власове, американец не хотел и говорить. Пришлось действовать самостоятельно, и вскоре в мой штаб доставили Власова.

Я и начальник политотдела П. М. Елисеев с любопытством разглядывали приближавшегося к нам в сопровождении комбата капитана Якушева высокого сутулого генерала, в очках, без головного убора, в легком стального цвета плаще. Так вот каков этот выродок!

— Как прикажете понимать? — высокомерно, подергивая левой бровью, начал Власов. — Я у вас в плену или вы в плену у американцев? На каком основании вы меня задержали?

— Уточним вашу личность. Кто вы? Какие при вас документы? — осадил я его.

— Я — Власов.

Власов сорвал с себя плащ и бросил его на спинку стула. Странная форма цвета хаки. Без погон. На брюках малиновые шелковые лампасы. Трясущимися руками, спеша и не попадая во внутренний карман кителя, он достал удостоверение личности. Знакомые подписи удостоверяют, что перед нами бывший командующий 2-й ударной армией...

— Будете писать приказ своим подчиненным о безоговорочной сдаче в плен и полном разоружении?! Или я немедленно прикажу своим войскам уничтожить ваши банды!

Власов взялся обеими руками за голову и задумался. Я закурил и наблюдал за ним. Власов попросил бумагу и быстро набросал приказ. Этот приказ был размножен, и все экземпляры подписаны Власовым. В каждую часть был направлен наш офицер, там зачитывали приказ и выводили колонны обезоруженных власовцев на дороги.

Все прошло быстро и организованно. С наступлением темноты колонны с техникой, больными и ранеными двинулись в наш тыл. Многие самые отъявленные мерзавцы, особенно офицеры, каратели и кандидаты в диктаторы, которые находились в обозе Власова, успели бежать в американскую зону.

Власов быстро утратил свое высокомерие и гонор.

— Лучше было застрелиться, — мрачно сказал он.

Как же был пленен Власов? После того как наша разведка обнаружила месторасположение штаба Власова и его войск, за ним установили тщательное наблюдение, а дороги на запад перекрыли. Власов знал, что советские войска рядом, и по чьей-то рекомендации решил отойти в глубь расположения американских войск.

Однако его части рассыпались, и многие офицеры-власовцы искали встреч с советскими воинами, чтобы перейти к ним. Наш комбат капитан Якушев познакомился таким образом с одним офицером из войск Власова, в прошлом тоже капитаном и тоже комбатом.

Узнав о выступлении Власова, этот капитан прибежал к Якушеву. Недолго думая, Якушев вскочил в машину капитана Кучинского (Кучинский — офицер власовского штаба. — Ф. Т.) и помчался на перехват колонны Власова, успев предупредить об этом своего начальника штаба. Обогнав колонну легковых и специальных машин, Якушев поставил свою машину поперек дороги.

Колонна встала. Танки, находившиеся несколько впереди, продолжали движение и вскоре скрылись за поворотом лесной дороги.

В первой остановленной машине ехал Буняченко, который требование Якушева следовать за ним выполнить категорически отказался. В это время капитан Кучинский сообщил Якушеву, что в колонне находится Власов. Обежав все машины и бегло осмотрев их, они Власова не обнаружили. Положение становилось критическим. Шоферы выходили из машин и по немецкой выучке выстраивались у крыльев. С любопытством наблюдали они за капитанами, одного из которых они знали и, видимо, поэтому не поднимали тревоги. А может быть, и не хотели ее поднимать.

И вдруг шофер четвертой машины кивком головы показывает Якушеву, что Власов здесь. Заглянув внутрь, Якушев увидел на заднем сиденье двух перепуганных женщин. Он оглянулся на шофера, который только и ждал этого взгляда и вновь кивком головы подтвердил, что Власов здесь. Якушев рванул дверцу машины и увидел свернутый ковер. Он сорвал ковер и из-под него вытащил Власова. Недолго думая, на глазах всех Якушев потащил Власова к своей машине. К этому времени из леса стали появляться цепи автоматчиков мотострелкового батальона бригады полковника Мищенко.

— Быстро в штаб! — скомандовал шоферу Якушев, и тот рванул машину.

Шофер плохо ориентировался, и они стали плутать по лесу, забитому власовцами. Власов осмотрелся и, выбрав подходящий момент, выскочил из машины и побежал. Якушев на миг растерялся, а потом рванулся за ним, доставая пистолет из кобуры. Но, видя, что соревнование в беге не по плечу быстро выдохшемуся генералу, стрелять не стал...

Власова доставили в расположение корпуса».

Власов (первый слева) и его сообщники на скамье подсудимых

А вот как были задержаны остальные изменники.

Начальник штаба РОА Трухин, договорившись с американским командованием об условиях капитуляции частей РОА, 7 мая 1945 года выехал к Власову, чтобы согласовать этот вопрос с ним, но в пути был задержан советскими офицерами.

Зверев 9 мая собрал офицерский состав для обсуждения создавшегося положения. Несмотря на то что он уже договорился с американцами об условиях передачи им своих войск и настаивал перед собравшимися на принятии именно такого решения, подавляющим большинством было принято решение перейти на сторону Красной Армии, а не к американцам. Зверев, не согласившись с таким решением, пытался покончить жизнь самоубийством. Он выстрелил из пистолета себе в голову, но рана оказалась несмертельной.

Мальцев вместе со своим шефом гитлеровским генералом Ашенбренером сдался американцам еще 22 апреля 1945 года и был помещен в лагерь военнопленных. До 15 августа 1945 года он находился в лагере в городе Шербуре (Франция) вместе с немецкими генералами, но, обнаруженный советскими властями, по их настойчивому требованию был выдан. Не желая возвращаться в Советский Союз, Мальцев пытался оказать сопротивление и покончить жизнь самоубийством.

Меандров и Корбуков, перейдя в расположение американских войск, продолжали антисоветскую деятельность и предприняли ряд мер, чтобы добиться политического убежища для остатков РОА. Меандров взял на себя руководство КОНРом и РОА и ввел в состав КОНРа Корбукова. Для того чтобы показать участникам этих организаций, оказавшимся на оккупированной американцами территории, что борьба против Советской власти продолжается, Меандров издал два приказа о присвоении группе офицеров очередных воинских званий.

Во время посещения остатков КОНРа и РОА представителями духовенства Меандров обратился к ним с письменным заявлением, в котором просил оказать через папу Римского содействие в предоставлении остаткам частей РОА политического убежища в капиталистических странах Европы.

Однако Меандров и Корбуков, а также Шатов, Закутный и Благовещенский вскоре были обнаружены в американских лагерях и в соответствии с действовавшими тогда соглашениями между союзниками о репатриации и о выдаче лиц, совершивших во время войны злодеяния против человечности, в разное время были переданы советским властям. Меандров, узнав о том, что он обнаружен в американском лагере представителем советской военной администрации в Германии, совместно с другими изменниками Родины обратился к американцам с письмом, в котором просил не выдавать их советскому командованию.

Но и это не помогло.

Дольше других задержались у американцев Малышкин и Жиленков. Советские власти решительно потребовали их выдачи. 1 мая 1946 года был выдан Жиленков, а вскоре и Малышкин.

Так бесславно закончилось существование «комитета освобождения народов России» и его войск, именовавшихся «русской освободительной армией».

* * *

В заключение необходимо еще раз подчеркнуть, что таких, как Власов и его активные пособники, было сравнительно немного. Подавляющее большинство советских людей, оказавшихся в плену, стойко переносили издевательства и пытки, шли на смерть, но оставались верными своей Родине.

Гитлеровское командование и органы разведки поручили Власову попытаться склонить на свою сторону некоторых видных командиров Красной Армии, попавших в плен. С этой целью в декабре 1942 года немцы организовали встречу Власова с военнопленными советскими генералами, в том числе с бывшим командующим 19-й армией генерал-лейтенантом М. Ф. Лукиным и другими. Все они отказались принять участие в антисоветской борьбе на стороне фашистов. Генерал М. Ф. Лукин, у которого была ампутирована нога и не действовала рука, заявил Власову, что он никогда не изменит Родине, что он ненавидит гитлеровцев и никогда служить у них не будет.

Не только Власов, но и его сообщники проводили подобную работу. Так, Трухин на суде показал:

«С Михаилом Федоровичем Лукиным я знаком примерно с 1925 года. Мне пришлось служить вместе с ним в Украинском округе. Затем Лукин был переведен на службу в другой округ. Находясь в лагере Вустрау в качестве руководителя курсов восточного министерства, я узнал, что Лукин находится в Пинтенхорсте, и выехал к нему. При встрече Лукин произвел на меня впечатление сильно истощенного и исстрадавшегося человека. Я сообщил ему, что освобожден из плена и состою на службе у немцев. Лукин в ответ высказал свое враждебное отношение к немцам и уверенность в победе Красной Армии.

Позднее, когда я уже служил у Власова, мне стало известно, что Лукин за отказ перейти на сторону немцев переведен во французский лагерь военнопленных и содержится там на общих основаниях. Договорившись с немецкой администрацией о размещении Лукина в Дабендорфе, я с офицером-»добровольцем» послал Лукину письмо, в котором приглашал его приехать в Дабендорф. Лукин ответа мне не написал, но в устной форме через офицера передал, что предпочитает оставаться в лагере военнопленных».

* * *

Судебный процесс над Власовым и его соучастниками по тягчайшим преступлениям перед Родиной обнажил все убожество тех, кто из тщеславия, карьеристских побуждений или по трусости, ради шкурных интересов ревностно служил лютому врагу человечества — германскому фашизму, залившему кровью советского народа нашу священную землю. Советский суд наказал отступников сурово, но справедливо. Изменники Родины, поднявшие руку на свой народ в годы суровых испытаний, не имеют права на жизнь.

М. КАРЫШЕВ Последние дни бункера

9 мая, в праздник Победы, у меня собираются друзья. Вспоминаем войну, фронтовых товарищей, рассматриваем пожелтевшие от времени фотографии. Вот одна из них: разрушенное, еще дымящееся здание фашистского рейхстага. Внизу дата — 4 мая 1945 года. Этот день мне особенно памятен. Накануне, 3 мая, я получил от редактора армейской газеты «Боевой натиск» полковника А. П. Карбовского задание — поехать в только что взятый нашими войсками Берлин и привезти материал о советских воинах, водрузивших Знамя Победы над рейхстагом.

— Постарайтесь, — сказал в заключение редактор, — побывать в здании имперской канцелярии, если оно уцелело, побеседуйте с нашими командирами, узнайте, кто из гитлеровских главарей захвачен в плен.

4 мая чуть свет наш редакционный «пикап» остановился у стен рейхстага. Собрав необходимый материал о водружении Знамени Победы, мы отправились к имперской канцелярии. Но побывать в бункере, где всего лишь несколько суток назад укрывались Гитлер и его клика, к сожалению, не удалось. Не помогли ни корреспондентские документы, ни наши убедительные просьбы: советский офицер, к которому мы обратились, был неумолим. Он сказал, что помещениесильно пострадало, находится в аварийном состоянии и заходить в него нельзя. Никаких интересных подробностей об обитателях имперской канцелярии, их судьбе узнать тогда мы не смогли.

И все-таки «знакомство» с ними у меня произошло. Случилось это позднее...

После войны состоялось несколько судебных процессов над гитлеровскими генералами, привлеченными к уголовной ответственности за совершенные ими преступления против советского народа. В конце апреля — начале мая 1945 года некоторые из них находились в ставке Гитлера, в подземном бункере, или посещали его в дни агонии фашистской Германии. Мне предоставилась возможность ознакомиться с материалами этих процессов, а на ряде из них присутствовать. Из всего этого хотелось бы выделить показания очевидцев о том, что происходило в бункере в его последние дни.

К числу таких очевидцев относятся несколько приближенных и доверенных лиц Гитлера. Прежде всего это начальник его личной охраны генерал-лейтенант войск СС и полиции Раттенхубер, оставшийся, по его словам, до конца верным своему фюреру, телохранителем которого был с 1933 года. До последней минуты он находился в бомбоубежище под зданием новой имперской канцелярии и лишь после самоубийства фюрера, поздним вечером 1 мая 1945 года, покинул подземелье, рассчитывая пробиться на запад. Но это ему не удалось. 2 мая Раттенхубер был взят в плен.

На суде он подтвердил, что в свое время служил в баварской полиции и участвовал в 1919 году в ликвидации Баварской советской республики, в уничтожении ряда ее руководителей. С Гитлером он познакомился еще в 1920 году, когда баварское правительство заключило будущего фюрера в ландсбергскую тюрьму за организацию путча с целью захвата власти в Баварии. Раттенхубер находился в числе полицейских, несших охрану арестованного. Отношение к Гитлеру было снисходительным. Это позволило ему здесь, за решеткой, написать «Майн кампф» — программную книгу, в которой изложены людоедские планы завоевания мира. После захвата Гитлером власти Раттенхубер некоторое время был адъютантом Гиммлера, а затем стал бессменным телохранителем фюрера. В 1941–1943. годах Раттенхубер сопровождал Гитлера в поездках на советско-германский фронт — в Винницу и другие города.

Группенфюрер СС Раттенхубер (этого высокого чина в фашистской партии он был удостоен в 1945 году) пытался отрицать свою причастность к массовым репрессиям в отношении советских граждан, в частности в Виннице, когда там находилась ставка Гитлера. И лишь под давлением неопровержимых фактов он вынужден был признать предъявляемые ему обвинения правильными.

Да, заявил Раттенхубер, во время поездок с Гитлером на советско-германский фронт он «принимал меры в целях безопасности фюрера». Эти меры означали следующее: все жители из ближайших сел и деревень выселялись и удалялись на значительное расстояние. Всюду рыскали тайные агенты, задерживали «подозрительных» (а ими оказывалось большинство советских людей), передавали их в тайную полицию СД. А оттуда, как правило, они уже не возвращались.

Занимая руководящий пост при фашистском правительстве Германии в «имперской службе безопасности» и в преступной организации СС, Раттенхубер в своей практической деятельности проявлял активность и личную инициативу, за что не раз награждался фашистскими руководителями. Лично Гитлер вручил ему золотой значок НСДАП, а Гиммлер — именное серебряное кольцо с надписью: «Моему любимому Раттенхуберу».

Не менее колоритна фигура вице-адмирала Фосса. Этот матерый фашист был задержан немецкими коммунистами в одном из берлинских подвалов утром 2 мая 1945 года в куртке рядового солдата германской армии.

В своих первых показаниях Фосс писал: «Я был особо доверенным лицом фюрера, одним из тех немногих, кто был верен Гитлеру до конца».

Свою преданность фашистскому правительству и фюреру Фосс доказывал не один раз. В 1936 году он помогал палачу Франко в борьбе с испанскими патриотами, за что был награжден Гитлером Железным крестом. В 1939 году Фосс занимался разработкой плана военных операций против польского флота и непосредственно участвовал в разбойничьем захвате польского порта Гдыня. В 1940–1941 годах он готовил военных моряков для предстоящего нападения на Советский Союз, прививал им нацистские понятия безжалостного ведения войны с людьми «низшей» расы, а в 1942 году в Прибалтике и Крыму уже практически лично осуществлял эти понятия. С 1943 года и до конца войны Фосс — представитель в ставке Гитлера от главного командования германского военно-морского флота. Он был непременным участником всех совещаний высших военачальников, где обсуждались вопросы ведения захватнической войны против СССР и других стран.

Об одном из таких совещаний Фосс пишет: «В августе 1944 года на совещании у Гитлера обсуждался вопрос о том, как бы быстрее подавить варшавское восстание. Было принято решение направить в Варшаву дополнительные войска, как можно больше орудий и минометов, чтобы массой снарядов и мин стереть с лица земли и Варшаву и восставших поляков».

В судебном заседании Фосс заявил: «Я одобрял политику Гитлера, своими действиями способствовал ведению войны против СССР. Я считаю, что эти мои действия преступны, как и вся война с Россией».

2 мая 1945 года в Берлине советские воины взяли в плен одного из приближенных Гитлера, его личного пилота — генерал-лейтенанта войск СС Ганса Бауэра. И для него попытка скрыться, выбраться из города оказалась неудачной.

Бауэр вступил в гитлеровскую партию в 1926 году, за верность фашизму получил лично от Гитлера высшую партийную награду — золотой значок НСДАП. В 1932 году по предложению Гиммлера и Гесса Бауэра назначили личным пилотом Гитлера, а с 1934 года он стал командовать правительственной авиаэскадрильей. Во время второй мировой войны неоднократно вылетал с Гитлером в города Советского Союза: Винницу, Николаев, Херсон, Донецк, Запорожье, Смоленск, в район озера Ильмень. Не один раз привозил он к Гитлеру его верных сателлитов: Муссолини, Лаваля, Антонеску, Хорти, Маннергейма. Это свидетельствует об исключительном доверии к нему со стороны Гитлера, которому он был предан всей душой. Он не скрывал этого и, находясь в плену, всячески восхвалял фюрера.

В судебном заседании Бауэр заявил: «Книгу «Майн кампф» читал и полностью разделяю изложенные в ней взгляды. Как был убежденным нацистом, так и остаюсь».

Утром 2 мая на участке 47-й гвардейской дивизии сдался в плен командир 56-го танкового корпуса генерал артиллерии Вейдлинг. На предварительном допросе он сообщил, что несколько дней назад Гитлер лично назначил его командующим обороной Берлина.

Вейдлинг — кадровый офицер. Горячий сторонник фашизма, он быстро продвигался по службе. В войне против СССР командовал дивизией, танковым корпусом. Кровавый след оставил этот гитлеровский генерал на нашей земле. По его приказу создавались лагеря смерти. В одном из таких лагерей, в местечке Озаричи, в Белоруссии, сотни советских граждан, больше половины которых составляли дети, были заражены тифом и все погибли. Вейдлинг лично отдавал приказы о создании «зон пустынь» на территории, которую оставляли отступавшие под ударами Советской Армии гитлеровские войска.

На суде он показал:

«В марте 1943 года я отдал приказ при отступлении из ржевского мешка уничтожать все на пути отхода, население угонять на запад, а сопротивляющихся расстреливать. Мой приказ был выполнен. После отхода дивизии в этом районе остались лишь руины, все было сожжено и взорвано».

Под тяжестью, неопровержимых улик Вейдлинг вынужден был признать свою вину и в том, что в городах Торопец, Вязьма, Гжатск, в Полесской и Бобруйской областях Белоруссии по его приказам производились массовые расстрелы советских людей. «Во время войны, — заявил он, — мы считали русских неполноценными людьми, отсюда и происходили все наши преступления».

Среди захваченных в плен советскими войсками оказался и бригаденфюрер Монке — фашист, как говорится, до мозга костей. Установленные судом факты свидетельствуют о том, что Монке — отборнейший из отборных представителей черной гитлеровской гвардии.

В 1931 году Вильгельм Монке — человек реакционных убеждений — становится членом нацистской партии, считая ее программу наиболее соответствующей задаче «уберечь Германию от возможной коммунистической революции». В 1933 году он вступает в войска СС, в составе которых участвует в захвате Австрии, Чехословакии, Бельгии, Голландии, Польши. В 1944 году Монке в качестве командира дивизии СС «Адольф Гитлер» воюет на Западном фронте. Многочисленные награды, в том числе Золотой крест, — свидетельство его верной и преданной службы «обожаемому фюреру».

Генерал Монке не отрицал перед судом, что до последней минуты существования гитлеровской империи выполнял свой долг заядлого фашиста — «вел упорную борьбу с наступающими советскими войсками».

В апрельские дни 1945 года, когда шли уличные бои в Берлине, Монке, едва оправившись от ранения, в беседе с адъютантом Гитлера Отто Гюнше выразил сожаление по поводу недостаточно, по его мнению, эффективных мер по защите Берлина и предложил свои услуги. Гюнше доложил об этом разговоре Гитлеру, после чего Монке был назначен, по существу говоря, последним командиром боевой группы по обороне правительственного квартала Берлина.

Сколько жизней советских воинов было унесено в результате фанатичных, безнадежных действий Монке и его эсэсовских головорезов! Это была агония обреченных. Полный разгром берлинской группировки и бессмысленность дальнейшего сопротивления не остановили и не образумили Монке. С оружием в руках он попадает в плен.

Во дворе имперской канцелярии. 1945 г.

Давая показания советскому суду, все перечисленные выше нацисты рассказали о том, что произошло в последние дни апреля 1945 года в бункере под имперской канцелярией.

* * *

Ближайшие сподручные Гитлера, находившиеся с ним до его последнего часа в бункере или приходившие в него для доклада и получения инструкций, рассказали об обстановке растерянности и безнадежности, которая царила в эти дни в логове самого кровожадного зверя, существовавшего когда-либо на земле. Эта обстановка ярко и убедительно показала, насколько нагло ведет себя бандит на проселочной дороге перед своей жертвой и насколько он жалок, когда попадает в руки правосудия или когда возмездие за совершенные преступления представляется ему неизбежным. Вот эту судьбу, если можно так сказать, всемирного бандита и отражают в известной мере показания приспешников Гитлера — Раттенхубера, Вейдлинга, Монке, Бауэра и адмирала Фосса.

Вот их свидетельства.

«Более подробно хочу осветить в своих показаниях последние дни в ставке Гитлера, — пишет вице-адмирал Фосс, — ибо это произвело на меня слишком сильное впечатление и хорошо сохранилось в памяти. С момента начала советского наступления на Берлин Гитлер находился постоянно в подземном убежище под зданием имперской канцелярии. Уже тогда возле него остались только самые преданные ему лица: Ева Браун, Геббельс со своей семьей, начальник генерального штаба сухопутных войск генерал Кребс, шеф-адъютант Гитлера Буркдорф, заместитель по делам фашистской партии Борман, представитель министерства иностранных дел Хевель и я. Кроме нас там находился только технический и обслуживающий персонал».

«20 апреля — день рождения фюрера, — рассказывал Раттенхубер. — Обычно в этот день проходил парад войск на улице Аксе. Устраивались также приемы, вручались подарки».

Но в тот год установившийся ритуал был нарушен. 20 апреля 1945 года свой «подарок» Гитлеру преподнесли наступающие советские войска. Именно в этот день Советская Армия обстреляла Берлин. Мощная канонада советского «бога войны» загнала фашистских главарей в подземелье, в бункер, расположенный на глубине 16 метров и покрытый 8-метровым слоем бетона. В этом помещении, напоминавшем гробницу, и состоялось последнее поздравление фюрера с днем рождения. Сам именинник напоминал живой труп.

«Еще более усилилось дрожание его рук, левую ногу он тяжело волочил. Гитлер сильно опух, говорил еле слышным голосом. Глаза имели какое-то ненормальное выражение, как у душевнобольного», — рассказывал на суде Раттенхубер,

Фашистские правители отчаянно пытались отсрочить свой неизбежный конец. На повестке дня ежедневных совещаний у Гитлера стоял один-единственный вопрос: как задержать наступление советских войск.

Бригаденфюрер Монке, принимавший участие в этих совещаниях, показал:

«Говорилось лишь о приближении русских со всех сторон... О наступлении англичан и американцев упоминалось лишь вскользь. Лично у меня сложилось впечатление, что фюрер рассматривает их наступление как нечто второстепенное и в противоположность этому с большой серьезностью относится к расширению русского предмостного укрепления в районе Штеттина».

Гитлеровская пропаганда неистово кричала по радио о новом «секретном оружии», которое по приказу Гитлера вскоре будет применено на фронте и принесет Германии победу.

«Пропаганда твердила о новом оружии, — замечает в связи с этим Монке, — но на первом же совещании у Гитлера я понял, что никакого нового оружия не будет».

24 апреля состоялось назначение Вейдлинга командующим обороной Берлина. В связи с этим Вейдлинг был вызван к Гитлеру. Об этой встрече он пишет:

«...В сравнительно небольшой комнате Гитлер сидел в кресле перед большим столом. При моем приходе он встал с заметным напряжением и оперся обеими руками о стол. Левая нога у него непрерывно дрожала. С опухшего лица на меня смотрели два лихорадочно горящих глаза. Улыбка на лице, с которой он меня встретил, сменилась застывшей маской. Фюрер протянул мне правую руку. Она также дрожала, как и левая нога. В конце нашей беседы Гитлер развил характерный для его дилетантства оперативный план по освобождению от блокады Берлина».

Когда аудиенция окончилась, Вейдлингу показалось, что все увиденное и услышанное им не более как сон.

Уже в течение нескольких дней он непрерывно участвовал в боях и твердо знал, что через несколько дней наступит окончательная катастрофа, если в последний час не произойдет чуда. Боеприпасов имелось ограниченное количество, горючее почти иссякло, а главное, войска были лишены воли к сопротивлению, так как не верили больше в победу и в целесообразность дальнейшей борьбы.

Неужели возможно чудо?! Неужели ударная армия Венка является тем резервом Германии, о котором Геббельс так много кричал в последние недели и который может ее спасти? Или это только измышления фанатика, не имеющего никакого представления о действительности?

Вейдлинг покинул кабинет Гитлера, как пишет он, «потрясенный видом человеческой развалины, которая стоит во главе германского государства, и находясь под сильным отрицательным впечатлением от того дилетантства, которое царило в руководящих инстанциях».

Когда Кребс сообщил Вейдлингу, что фюрер назначил его командующим обороной Берлина, он ответил: «Лучше бы Гитлер оставил в силе приказ о моем расстреле (за якобы самовольную передислокацию штаба корпуса. — М. К.), тогда, по крайней мере, меня миновала бы эта чаша». При своем назначении Вейдлинг получил приказ Гитлера оборонять город до последнего человека.

В эти дни Гитлер придерживался той точки зрения, что помощь ему непременно окажут войска, находившиеся вне Берлина, особенно он рассчитывал на 9-ю и 12-ю армии. 25 апреля в телеграмме гросс-адмиралу Деницу он писал: «Борьба за Берлин является роковой битвой Германии. По отношению к ней все другие задачи и фронт имеют второстепенное значение. Поэтому прошу вас оказать всяческое содействие этой борьбе».

Командующий военно-воздушным флотом генерал-полковник Штумф получил приказ ввести для обороны Берлина все наличные силы авиации.

Сражение за Берлин Гитлер называл битвой за судьбу Германии. Все это ему нужно было для того, чтобы вселить хоть какую-то надежду в людей, обороняющих город, заставить их упорно вести бои.

Монке пишет, что во второй половине дня 26 апреля Гитлер лично продиктовал радиограмму в штаб оперативного руководства с требованием немедленно сообщить, где находятся передовые части 9-й и 12-й армий, как идет наступление на Берлин. Эта телеграмма ввиду плохого состояния радиосвязи смогла быть передана лишь к исходу 27 апреля. В ответ на нее фельдмаршал Кейтель сообщил, что ввиду сильных атак русских 12-я армия не может продолжать наступление на Берлин, а основная часть сил 9-й армии окружена.

* * *

«Должен сказать, — признается Фосс, — что события развивались быстрее, чем мы предполагали. Огонь со стороны советских войск настолько усилился, что связь с учреждениями, находившимися вне Берлина, была быстро утеряна».

Советские войска начали штурм Берлина.

Это, конечно, сразу же усилило паническое настроение фашистских главарей. Перед лицом неизбежной расплаты за чудовищные злодеяния они стали покидать Берлин.

Дорога на Мюнхен, вспоминает Вейдлинг, получила название «имперской дороги беженцев»,

В числе первых беглецов оказался Геринг, которого еще в 1939 году Гитлер провозгласил своим преемником. Воспользовавшись наступившей суматохой, имперский маршал вылетел в Берхтесгаден, где пытался объявить о смещении Гитлера. По приказу последнего Геринг был арестован и находился под стражей, пока под предлогом болезни не отказался от занимаемых постов. Пленение Геринга американцами, Нюрнбергский процесс и ампула яда — таков финал бывшего «второго лица» гитлеровского рейха, вдохновителя и организатора невиданных в истории зверств.

Вслед за Герингом сбежал из Берлина рейхсфюрер СС Гиммлер. В связи с его бегством Раттенхубер показал, что с середины апреля 1945 года Гиммлер больше не появлялся в ставке Гитлера.

«В кабинете Гитлера, — вспоминал Вейдлинг, — происходило обсуждение обстановки. Я докладывал. В этот момент в кабинет ворвался государственный секретарь Науманн и, прервав мой доклад, в большом возбуждении доложил: «Мой фюрер, стокгольмский радиопередатчик сообщил, что Гиммлер сделал предложение англичанам и американцам о капитуляции Германии». Воцарилась тишина. Гитлер стучал своими тремя карандашами по столу. Его лицо исказилось, в глазах был виден испуг. Беззвучным голосом он сказал что-то Геббельсу, похожее на слово «предатель»...»

Перед смертью Гитлер исключил шефа гестапо из партии и лишил его всех государственных постов.

Как известно, Гиммлер избежал Нюрнбергского процесса, хотя и был задержан английскими войсками. Главный фашистский палач, организатор концлагерей, в которых погибли миллионы людей, разгрыз ампулу с ядом.

Любопытны показания Раттенхубера о Риббентропе, Розенберге и Бормане:

«Влияние Риббентропа быстро уменьшалось, в связи с тем что выяснилось его незнание действительной обстановки в Югославии, Болгарии и Румынии. Гитлер в 1944 году делал серьезные упреки Риббентропу в связи с тем, что не была своевременно разоблачена группа английских шпионов в немецком посольстве в Анкаре. За обедом Гитлер во всеуслышание говорил, что министерство иностранных дел ничего не знает, и при этом подчеркивал, что от Гиммлера и СД он получает более точную информацию. Понятно, что это усилило имевшуюся уже ранее взаимную неприязнь между Гиммлером и Риббентропом. После перехода на сторону СССР Румынии и Болгарии Гитлер редко принимал Риббентропа, утверждая, что он «рассказывает сказки».

В начале апреля 1945 года Риббентроп неоднократно добивался приема у Гитлера, но безуспешно. 23 апреля он по приказу Гитлера выехал к своей семье в местечко Фуш; в Берлине он больше не появлялся».

На Нюрнбергском процессе Риббентропу был вынесен смертный приговор. Перед казнью бывший фашистский дипломат находился в состоянии полной прострации; на эшафот он не шел, его несли по тюремному коридору.

Розенберг, по словам Ваттенхубера, редко бывал у Гитлера: в 1941–1943 годах он был на приеме не более пяти раз.

Преступной деятельности бывшего министра по делам оккупированных восточных территорий Розенберга была подведена черта Нюрнбергским процессом. Когда прозвучали слова «к смертной казни через повешение», Розенберг потерял сознание.

* * *

По свидетельству Раттенхубера, одним из наиболее близких к Гитлеру людей был Борман — исключительно жестокий, эгоистичный человек. Эти его качества проявлялись даже по отношению к своей семье, терпевшей от него издевательства и побои. Попойки Бормана носили затяжной характер. Возможно, а скорее всего наверное, об этом знал Гитлер, но он смотрел на это сквозь пальцы, поскольку Борман был исключительно преданным ему человеком, ни на один шаг не отходившим от своего фюрера.

По мнению Фосса, Раттенхубера и Бауэра, Борман, после того как покинул бункер, не мог далеко уйти: они считают, что он погиб на мосту через Шпрее от прямого попадания советского снаряда.

Раттенхубер рассказывает, что по мере продвижения к мосту огонь усиливался и группы постепенно рассеивались. Только он, Борман и Науманн достигли моста. В это время немецкие зенитные батареи предприняли попытки прорваться через мост. Раттенхубер прыгнул на одну из пушек, остальные находившиеся с ним последовали его примеру. Вскоре Раттенхубер оказался на другой стороне реки.

Однако спастись ему не удалось: он был пленен наступающими, войсками. От офицеров, попавших вместе с ним в плен, он узнал, что Борман, Науманн и Хегель убиты, а Бауэр и Бетц ранены. А вот что показал личный пилот Гитлера Бауэр:

— Мы выступили вечером первого мая группой в составе Бормана, статс-секретаря Науманна, доктора Штумфеггера, адъютанта Бетца, генерала Раттенхубера, Хегеля и ряда офицеров СС. Танкисты группы Монке должны были обеспечить продвижение в направлении Ораниенбурга. Но мы попали под сильный пулеметный огонь, который велся из здания министерства финансов, и пробиться не смогли.

Вопрос. Когда и где вы видели в последний раз Бормана?

Ответ. Мы пробивались вместе до угла Фридрихштрассе. Это было примерно в три часа утра второго мая. Оставаться здесь дальше было нельзя. Борман, Науманн и Штумфеггер двинулись через Цигельштрассе в направлении Шёнхаузераллее. Я остался за углом, так как считал совершенно невозможным пробиться в этом направлении. С тех пор Бормана я больше не видел. Убежден, что его нет в живых, так как была ужасная стрельба и практически пройти было невозможно.

Тем не менее бесспорных доказательств, подтверждающих смерть Бормана, нет. На Нюрнбергском процессе защита предприняла попытку засвидетельствовать гибель бывшего начальника гитлеровской партийной канцелярии и тем предотвратить его розыски. В качестве свидетеля был допрошен личный шофер Гитлера Эрих Кемпке, который 2 мая 1945 года якобы был очевидцем гибели Бормана. Но показания Кемпке были путаными, неопределенными и поэтому не могли быть признаны достоверными. На Нюрнбергском процессе Бормана судили заочно и приговорили к смертной казни через повешение.

Около 28 лет продолжались поиски Мартина Бормана, одного из главных военных преступников, на совести которого миллионы жертв.

Лишь в апреле 1973 года генеральная прокуратура Франкфурта-на-Майне объявила Бормана мертвым и сообщила о прекращении его поисков.

Это решение основывалось на показаниях свидетелей, утверждавших, что Борман покончил жизнь самоубийством 2 мая 1945 года в Берлине на Инвалиденштрассе.

В результате вновь произведенных раскопок в западноберлинском районе Моабит найдены два скелета, которые по всем данным являются останками Мартина Бормана и личного врача Гитлера эсэсовца Людвига Штумфеггера.

По данным экспертизы, исследовавшей один из черепов, удалось установить, что это череп Бормана. Кроме того, зубной техник, который в свое время делал Борману мост на зубах, узнал свою работу.

Между зубами были обнаружены мелкие осколки стекла, что позволяет предположить, что Борман, страшась возмездия за совершенные преступления, покончил с собой с помощью ампулы с цианистым калием.

Говоря о личном окружении фашистского главаря, Раттенхубер пишет: «В Германии долгое время не было известно имя близкой приятельницы Гитлера Евы Браун. Она работала в фотомагазине личного фотографа и лучшего друга Гитлера Генриха Гофмана, который в силу своего монопольного положения зарабатывал столько денег, что был одним из наиболее богатых людей в Германии. Он был настоящим алкоголиком и в пьяном виде совершал скандалы, известные широкой публике».

Семнадцатилетняя Ева Браун познакомилась с Гитлером в 1929 году. Жила она, как утверждает Раттенхубер, в предместье Мюнхена — Богенхаузене, в вилле, которую ей купил фюрер. Браун никогда не появлялась в обществе. Гитлер посещал ее обычно поздно вечером, причем втайне от своего ближайшего окружения. Ева ежедневно развлекала Гитлера анекдотами о партийных руководителях, не боясь какого-либо наказания. Даже Борман, которого все боялись и ненавидели, серьезно опасался Евы Браун.

Раттенхубер и другие нацисты, очевидцы событий тех дней, единодушно свидетельствуют, что свадьба Адольфа Гитлера и Евы Браун состоялась в бункере имперской канцелярии в полночь 29 апреля 1945 года в присутствии небольшой группы приближенных. Обряд бракосочетания происходил в малом конференц-зале. Жених подписался своим подлинным именем — «Шикльгрубер», невеста — «Ева Гитлер».

«Мир призраков», «погружение в ад» — так характеризуют последние дни фашистского логова и свадьбу фашистского диктатора его обитатели.

12 лет верой и правдой служил бывший руководитель личной охраны Раттенхубер своему патрону. Естественно, он хорошо изучил ближайших лиц из окружения фюрера. Это дало ему право с полным основанием записать в своих показаниях: «О мужском окружении Гитлера нельзя сказать ничего хорошего. Это были господа, купавшиеся в роскоши и презираемые за это народом, или жестокие деспоты, которых все ненавидели и боялись».

Такими были крупные бонзы типа Геринга и Бормана. Под стать им была и более мелкая сошка.

Личный адъютант Гитлера обергруппенфюрер Шауб еще в 1923 году сидел вместе с ним в тюрьме в городе Ландсберге. Его пьяные оргии с наложницами не были секретом. Свое положение при Гитлере он использовал для завоевания новых любовниц.

Шауб в апреле 1945 года по заданию Гитлера вылетел из Берлина в Мюнхен, где лично уничтожил весь архив Гитлера — стенографические отчеты военных совещаний, которые хранились там начиная с 1942 года.

* * *

Наступило 29 апреля. Ожесточенный артобстрел и беспрерывные бомбардировки логова продолжались. Сгорел гараж вместе с находившимися там машинами. Советские войска заняли район Потсдамского вокзала и приблизились к сильно укрепленному району зоопарка.

В 22 часа состоялось последнее совещание у Гитлера. О том, как оно проходило, рассказал Вейдлинг:

— У собравшихся в кабинете для обсуждения создавшегося положения настроение было подавленное. Гитлер осунулся еще больше, чем было до сих пор, тупо глядел на лежавшую перед ним оперативную карту. Я высказал известное положение о том; что даже самый храбрый солдат не может сражаться без боеприпасов, настойчиво просил, чтобы Гитлер разрешил начать прорыв. Он долго раздумывал, затем усталым, безнадежным голосом сказал: «Чем может помочь этот прорыв? Мы из одного котла попадем в другой. Нужно ли мне скитаться где-нибудь по окрестностям и ждать своего конца в крестьянском доме или в другом месте? Уж лучше, в таком случае, я останусь здесь. — Затем с горькой иронией в голосе заметил: — Посмотрите на мою оперативную карту. Все здесь нанесено не на основании сведений собственного, верховного командования, а на основании сообщений иностранных передатчиков. Никто нам ничего не сообщает. Я могу приказывать что угодно, но ни один приказ мой больше не выполняется».

Вейдлинг заявил, что максимум через два дня, 1 мая, русские будут здесь, у бункера. Просьбу Геббельса и его жены — разрешить им вылет на небольшом самолете из Берлина — Гитлер отклонил. Но этого и невозможно было сделать, так как улица Аксе была вся изрыта воронками.

Кстати сказать, авиасвязь со ставкой прекратилась уже раньше. Об этом рассказал Бауэр — обер-пилот Гитлера.

Последним самолетом, который 27 апреля приземлился на Шарлоттенбургершоссе, был одноместный самолет «Фезелер-Шторх». На этом тихоходе, летевшем над самыми крышами Берлина, известная летчица-спортсменка Ханна Рейч доставила в ставку своего мужа генерал-полковника Грейма, который вместо изменившего фюреру Геринга был назначен главнокомандующим военно-воздушными силами. Над Грюнвальдом Грейм, сидевший скрюченным в три погибели, был ранен в ногу. После беседы с Гитлером Ханна Рейч и Грейм улетели. Это и был последний рейс из Берлина.

* * *

Советские войска вели бои в непосредственной близости от имперской канцелярии. До бункера оставались считанные метры.

«Чудо», на которое так надеялся Гитлер, не произошло, а выход оставался только один — покончить с собой. Фосс, Раттенхубер, Бауэр и Вейдлинг в своих показаниях подробно описали последние часы и минуты Гитлера.

Вот показания Бауэра:

— 30 апреля 1945 года, примерно во второй половине дня, Гитлер позвал к себе в бомбоубежище меня и моего адъютанта. Когда мы вошли, Гитлер сказал: «Бауэр, я хочу с вами попрощаться. Благодарю за службу, возьмите картину на память... Надо иметь мужество сделать и для себя вывод, я кончаю... Русские уже несколько дней на Потсдамской площади, я боюсь, что они обстреляют нас усыпляющим газом, чтобы взять живыми в плен. Мы изобрели такой газ, и сейчас он есть и у русских».

После этого фюрер отпустил нас.

Спустя примерно два часа я вернулся в убежище и сразу заметил, что в нем курят, а это при Гитлере было строго запрещено. Я спросил кого-то: «Что, уже все кончено?» И получил ответ: «Да, все кончено». Все находившиеся в бункере были очень взволнованы.

А вот что рассказал о последних минутах Гитлера вице-адмирал Фосс:

— Последняя моя встреча с фюрером произошла 30 апреля примерно в 15 часов 15 минут по берлинскому времени: в половине дня Гитлер вызывал к себе в кабинет всех лиц, находившихся в его главной квартире. Я был принят Гитлером последним, и наша беседа продолжалась около 15 минут. Он попросил меня любыми средствами передать вновь назначенному рейхспрезиденту гросс-адмиралу Деницу свое завещание.

Фосс утверждал, что во время этой беседы Гитлер будто бы сказал: «Я понял, какую непоправимую ошибку совершил, напав на Советский Союз».

По свидетельству Раттенхубера, Гитлер, попрощавшись с ним и другими приближенными к нему нацистами, заявил: «Я решил уйти из жизни. Постарайтесь вырваться из Берлина вместе с войсками». По его же словам, Гитлер отравился примерно около 4 часов дня 30 апреля 1945 года в своем подземном бомбоубежище. «Впоследствии я узнал, что он отравился цианистым калием», — говорил он.

Перед этим Гитлер приказал своим телохранителям — эсэсовцам Линге и Гюнше сжечь его труп и труп Евы Браун.

Линге и Гюнше исполнили это поручение, но трупы горели весьма медленно.

«Около 18 часов, — показывал Раттенхубер, — ко мне подошел один эсэсовец и попросил разрешения пройти через комнату, так как нужно было достать бензин, чтобы сжечь трупы до конца. Он сказал, что от несгоревших трупов исходит такое зловоние, что невозможно стоять на посту».

Отвратительное зловоние. Таков логический конец кровавого палача.

* * *

После бесславного конца Гитлера оставшиеся в бункере Геббельс, Борман и другие нацисты принимали все меры к своему спасению. В подземелье был срочно вызван генерал Вейдлинг, который и рассказал впоследствии об агонии фашистских правителей.

Примерно в 18 часов он прибыл в имперскую канцелярию, и его немедленно провели в кабинет фюрера. За столом сидели Геббельс, Борман и Кребс.

Кребс заявил, что Гитлер покончил жизнь самоубийством в 15 часов 50 минут. Его смерть должна пока оставаться в тайне. Перед смертью Гитлер назначил рейхспрезидентом гросс-адмирала Деница, рейхсканцлером рейхсминистра доктора Геббельса, министром по делам партии рейхслейтера Бормана, министром обороны фельдмаршала Шернера, министром внутренних дел Зейс-Инкварта. По радио об этом поставлен в известность маршал Сталин. Уже в течение примерно двух часов делается попытка связаться с русскими командными инстанциями.

Как показывал Фосс, при обсуждении плана прорыва из Берлина он настаивал на осуществлении немедленной попытки выбраться из города. Но Геббельс и Борман решили направить генерала Кребса на переговоры с советским командованием. Целую ночь ждали возвращения Кребса. Из бункера никого не выпускали, чтобы весть о смерти Гитлера не дошла до армии.

Так выглядел бункер — подземное логово Гитлера 2 мая 1945 года

Геббельс написал письмо Советскому правительству. Вот его текст:

«Согласно завещанию ушедшего от нас фюрера мы уполномочиваем генерала Кребса в следующем. Мы сообщаем вождю советского народа, что сегодня в 15 часов 50 минут добровольно ушел из жизни фюрер. На основании его законного права фюрер всю власть в оставленном им завещании передал Деницу, мне и Борману. Я уполномочил Бормана установить связь с вождем советского народа. Эта связь необходима для мирных переговоров между державами, у которых наибольшие потери».

Г. К. Жуков доложил об этом письме И. В. Сталину, который сказал:

«Доигрался, подлец. Жаль, что не удалось взять его живым. — А затем приказал: — Никаких переговоров, кроме капитуляции, ни с Кребсом, ни с другими гитлеровцами не вести».

Кребс возвратился в 10 часов утра 1 мая и принес ответ, что речь может идти только о безоговорочной капитуляции.

Весь день 1 мая был заполнен подготовкой к прорыву из окружения, который начался около 10 часов вечера. Но прорыв не удался. Советские войска плотным кольцом окружили остатки разбитой фашистской армии и принудили ее сложить оружие.

Раттенхубер пишет, что Геббельс после смерти Гитлера заявил: «Это неизбежный конец. Я последую его примеру». Так и случилось. Правда, сделал он это не сам. По его просьбе эсэсовец выстрелом в затылок прикончил рейхсминистра пропаганды. Примеру мужа последовала и жена. Перед смертью она с помощью врача-эсэсовца убила своих детей.

Так кончил свое существование гитлеровский бункер — последнее убежище нацистских главарей.

Неизбежный крах «третьего рейха» — это серьезное предостережение тем современным империалистическим заправилам и неофашистам, которые вынашивают сумасбродные планы войны против демократии, мира и социализма.

Полковник юстиции С. МИРЕЦКИЙ Преступники в фельдмаршальских мундирах

Окончилась Великая Отечественная война, в ходе которой была полностью разгромлена гитлеровская государственная и военная машина. Наступил час расплаты фашистских главарей за совершенные ими злодеяния. Боязнь справедливого возмездия заставила покончить жизнь самоубийством Гитлера, Гиммлера, Геббельса. Эта же боязнь привела к самоубийству уже в Нюрнбергской тюрьме Геринга.

Не ушли от ответа большинство наиболее активных соучастников Гитлера. Они предстали перед Международным военным трибуналом в Нюрнберге, были судимы и подверглись справедливому наказанию. Это было в 1946 году.

В последующие годы состоялся ряд судебных процессов над. военными преступниками, в том числе процесс американского военного трибунала по делу верховного главнокомандования гитлеровского вермахта («Процесс № 12»).

В феврале 1952 года перед Военной коллегией Верховного Суда СССР предстали еще два военных преступника — генерал-фельдмаршалы гитлеровского вермахта Эвальд фон Клейст и Фердинанд Шернер.

Военная карьера Клейста началась в 1901 году, и с тех пор он прочно связал свою судьбу с германским милитаризмом. В первую мировую войну Клейст, служа в штабе, зарекомендовал себя не только знающим дело специалистом, но и преданным захватническим целям германских империалистов офицером.

Именно такие офицеры и требовались новому рейхсверу, созданному после поражения Германии в первой мировой войне. Они должны были стать костяком возрождаемой армии, орудием новых авантюр германской реакции на международной арене. Клейст сначала командует полком, потом дивизией, затем кавалерийским корпусом.

В 1932 году Клейст впервые увидел Гитлера. С этого времени нацисты приглашают Клейста в качестве гостя на свои партийные съезды, разглядев в нем нужную им фигуру. Но Клейст, не меньше, чем нацисты, зараженный идеей мирового господства, как и военный министр Бломберг, не очень верил в способности фюрера. За это его и Бломберга немного «проучили»: в феврале 1938 года их вместе с другими генералами уволили в отставку.

В своих показаниях Клейст пытается выдать этот факт чуть ли не за борьбу с нацизмом и агрессией. «В этот день, — говорит он, — костяк армии был сломан, крючок, державший на запоре дверь, за которой скрывается война, соскочил. Лишь немногие услышали бряцание оружием».

Но кто поверит, что генералы и офицеры рейхсвера не хотели войны? Наоборот, именно агрессивные, реваншистские устремления с самого начала привлекали их в фашизме и заставляли мириться с нацистскими методами. Более откровенен был на суде другой фельдмаршал — Шернер: «Национал-социализм с момента своего возникновения благодаря своей программе и своим видным руководителям, являвшимся сплошь солдатами первой мировой войны, стал «движением за войну», «партией войны»... Меня менее интересовала общая национал-социалистская программа, чем чисто солдатские и боевые идеи, именно — возрождение Германии и объединение всех активных элементов на войну».

Будучи в отставке, Клейст не сомневался, что еще понадобится Гитлеру, когда тот перейдет от слов к делу. Долго ждать ему не пришлось. Летом 1939 года Клейста пригласили в Берлин. А вскоре во главе танкового корпуса он участвовал в захвате Польши. Затем его перебросили к французской границе. Вместо одного танкового корпуса у него теперь три, и именуются они танковой группой Клейста. Она-то и завершила разгром английской армии под Дюнкерком.

В апреле 1941 года Германия напала на Югославию. Через неделю танки Клейста вошли в Белград. В стране был установлен «новый порядок», означавший для народов Югославии рабство, разорение, беспощадную расправу за малейшее неповиновение. И югославы не забыли «подвигов» Клейста и его «особых заслуг». В 1948 году югославский суд приговорил Клейста за злодеяния подчиненных ему войск в Югославии к 15 годам каторжных работ.

Но это было позже. А пока Клейст готовился к нападению на Советский Союз, стягивал подчиненные ему части к советско-польской границе и разрабатывал со своим штабом план предстоящих операций.

Танковая армия Клейста действовала в составе армейской группировки «Юг» и в числе первых немецких соединений вторглась на территорию Украины. Она участвовала в захвате Киева, Херсона, Никополя, Запорожья, Днепропетровска, Ростова и многих других городов. Однако, несмотря на глубокое продвижение немецко-фашистских армий, дела их шли далеко не блестяще. Надежды на «молниеносную войну» провалились. Отборным гитлеровским войскам был нанесен сокрушительный удар под Москвой.

Но гитлеровская военная машина представляла еще грозную силу, и летом 1942 года она вновь пришла в движение. Танки Клейста рвались к кавказской нефти, и им удалось дойти до Терека. Фюрер не оставил это без внимания. В феврале 1943 года Клейст получил чин генерал-фельдмаршала и стал командующим группой армий «А». Но это уже был последний взлет в его карьере. Под ударами советских войск новоиспеченному фельдмаршалу пришлось оставить Кавказ.

К апрелю 1944 года войска Клейста находились в плачевном состоянии: одна армия была отрезана в Крыму, а другая — в районе Южного Буга...

По мере военных неудач росло недовольство Клейста тем, как ставка Гитлера осуществляла руководство операциями на фронте. После легких побед на Западе Геринг услужливо поместил в 1940 году в фашистском официозе «Фёлькишер беобахтер» статью, в которой прославлял Гитлера как великого полководца. По этому поводу Клейст едко заметил в своих показаниях, что Гитлер слишком буквально поверил в мое призвание и присвоил титул «верховного главнокомандующего вооруженными силами». Получая приказы непосредственно из ставки, Клейст не раз убеждался в отсутствии у Гитлера полководческих талантов. Дважды, в сентябре 1943 года и в марте 1944 года, он просил Гитлера разрешить эвакуацию из Крыма отрезанных от суши немецких войск. Тот отказал, но спустя месяц был вынужден принять такое решение. Однако потерянное время обернулось слишком большими потерями в людях и технике.

Первого декабря 1943 года Клейст по его просьбе был принят Гитлером в ставке под Ангербургом. После завтрака Гитлер провел его в кабинет и спросил, какие у фельдмаршала заботы. Клейст обрисовал тяжелую обстановку на фронте, неправильное использование резервов, несогласованность между отдельными частями гигантской военной машины, грозящие опасности в связи с готовящимся зимним наступлением Красной Армии и закончил следующими словами: «Мой фюрер, сложите с себя полномочия верховного главнокомандующего сухопутными силами. Занимайтесь внешней и внутренней политикой!»

...Гитлер мерил шагами кабинет, отвечал Клейсту торопливо, возбужденно, бессвязно. Нет, он не откажется от руководства войсками. Причины всех бед он видел в том, что плохо исполняются его приказы. Потом, вдруг остановившись и словно приходя в себя, Гитлер жестко спросил, не Клейст ли еще летом заявлял кое-кому из правительства, чтовойна проиграна. В его вопросе явно звучала угроза.

Этого разговора Гитлер не забыл. Через четыре месяца Клейст получил орден и... отпуск для поправки здоровья. Это была отставка.

Сменил его на посту командующего армейской группой «А» Шернер. Будучи молодым офицером, Шернер отличился в первую мировую войну и получил высший военный орден. В дальнейшем, занимая различные должности в войсках и генеральном штабе, он участвовал в присоединении Австрии, захвате Чехословакии, Польши, Бельгии, Голландии и Франции. Начало войны с Советским Союзом застало Шернера в Греции, где он в чине генерал-майора командовал горноегерской дивизией. В октябре 1941 года эта дивизия была переброшена на Восточный фронт в район Мурманска. Вскоре Шернер был назначен командиром корпуса и до октября 1943 года действовал на том же участке фронта.

По свидетельству сослуживцев, вся тактика и стратегия Шернера сводилась к тому, чтобы любой ценой «держать позиции». Ему нельзя было отказать в энергии и оперативности, но наиболее яркой чертой его деятельности (и, конечно, характера) была та жестокость, с которой он наводил порядок в подчиненных ему войсках.

Бывший помощник германского военного атташе в Румынии Макс Браун, знавший Шернера на протяжении четверти века, вспоминал: «Шернер ежедневно разъезжал по какому-либо участку своего фронта, большей частью в тылу. За ним следовал автобус или грузовая машина, служившая для погрузки «преступников». Все солдаты, обратившие на себя внимание каким-либо нарушением дисциплины, правил движения на дорогах или имевшие при себе неправильно оформленные документы, немедленно задерживались, и он «по собственным законам» лично приговаривал их к тяжелым наказаниям, часто к смерти, якобы за трусость перед противником. «Я не нуждаюсь в суде, я сам у себя судья», — часто говорил Шернер».

Не удивительно, что там, где он появлялся, дрожали все, начиная от рядового солдата и кончая высшими офицерами. Впрочем, у последних были на то и иные основания. Для многих не являлось секретом, что Шернер был лично знаком с Гиммлером, и не только знаком, но и поддерживал с ним дружеские отношения. В гитлеровской Германии это означало многое.

Судьба давно свела Шернера с нацизмом и его вождями. «Я был одним из первых германских офицеров, — говорил он, — примкнувших к национал-социалистскому движению еще в период его зарождения».

С Гитлером Шернер впервые встретился в 1920 году в 19-м баварском пехотном полку. Он систематически посещал организуемые Гитлером собрания и лекции, разделял его идеи реванша, шовинизма и ненависти к демократическому движению. Развернутая Гитлером пропаганда под лозунгом «Германия, проснись!» встретила живой отклик среди реакционных офицеров, в том числе и у Шернера. В 1919 году в составе бригады Эппа он принимал участие в ликвидации Республики Советов в Баварии, а также в подавления революционного движения в Рейнской области.

Являясь кадровым офицером рейхсвера, Шернер настойчиво прививал своим подчиненным нацистские идеи. По службе он был тесно связан с Ремом, ставшим впоследствии начальником штурмовых отрядов.

В 1923 году после подавления мюнхенского путча, организованного и возглавленного Гитлером и Ремом, Шернер помог некоторым его участникам — членам национал-социалистской партии скрыться от преследования властей, переправив их в Швейцарию.

Приход Гитлера к власти Шернер встретил восторженно.

Формально он не являлся членом национал-социалистской партии, так как согласно существовавшим в германской армии законам офицер действительной службы не мог состоять членом какой-либо политической организации. Однако Шернер был убежденным сторонником национал-социализма и полностью разделял политику нацистской партии. За свою преданность ей он был награжден золотым значком этой партии.

И все же преданный Гитлеру Шернер довольно долго терялся в толпе ландскнехтов нацистского режима. Лишь на третьем году войны, в тяжелое для фашистской Германии время, настал наконец его час.

Неожиданно Шернера вызвали в ставку. Здесь он встретился с фюрером, которого видел последний раз в 1939 году. Гитлер сообщил Шернеру о назначении его командующим армией на южном участке фронта. Затем последовали патетические изречения о смертельной борьбе с большевизмом, об исторической миссии германской нации.

В марте 1944 года Шернера назначили на должность начальника штаба по национал-социалистскому воспитанию войск. Ему присвоили звание генерал-полковника. В личной беседе Гитлер поставил перед Шернером задачу — воспитывать войска в духе слепого повиновения фюреру и тем самым предотвратить дальнейший упадок морального состояния и распространение пораженческих настроений среди солдат и офицеров.

Однако в ставке Шернер задержался ненадолго. Три месяца он командовал армейской группой «А» вместо Клейста. Затем Гитлер перебросил его в Прибалтику, назначив командующим группой армий «Север». Теперь в задачу Шернера входило удержать фронт под Нарвой и Псковом. Жестокими мерами ему удалось на короткое время навести порядок и стабилизировать положение, за что фюрер назвал его «мастером по разглаживанию шероховатостей».

Вынужденные оставить большую часть Прибалтики, войска Шернера укрепились в Курляндии. Известно, что этот плацдарм стал местом особенно ожесточенных боев последнего периода войны.

В январе 1945 года Шернера назначают главнокомандующим группой армий «Центр», прикрывающей важнейший для Германии Силезский промышленный район. Усердие Шернера отмечается наградами и присвоением ему в апреле 1945 года высшего звания — генерал-фельдмаршала. В обстановке всеобщего хаоса, панического отступления и крушения устоев третьего рейха гитлеровцы с последней надеждой взирают на Шернера. Быть может, еще удастся выиграть время и заключить сепаратный мир с Западом?

22 апреля Шернер последний раз был на приеме у Гитлера, который приказал удержать фронт любой ценой, чтобы сохранить шанс на переговоры о мире с союзниками. Одновременно он заявил о намерении остаться в Берлине и, если наступит катастрофа, покончить с собой.

В своем завещании Гитлер прочил Шернера на пост главнокомандующего всеми сухопутными силами Германии,

И Шернер сохранил преданность фюреру даже после его смерти. Узнав о самоубийстве Гитлера, он обратился к войскам с фанатичным призывом: «Следуя примеру фюрера, до последнего дыхания бороться против большевизма». Приказ преемника Гитлера гросс-адмирала Деница о капитуляции Шернер отказался выполнить и не передал его подчиненным ему войскам.

Не без основания Шернер заявил на допросе, что вследствие принятых им мер удалось на какое-то время продлить существование фашистской Германии. Но это была уже агония. Нацистский корабль неудержимо шел ко дну. Надвигалась неминуемая расплата. Клейст и Шернер также не ушли от нее. Оба были взяты в плен советскими войсками.

И вот они держат ответ перед Военной коллегией Верховного Суда СССР.

Шернер на вопросы отвечал по-солдатски, односложно.

Защищался он довольно примитивно, отрицая общеизвестные факты. Несколько оживлялся, когда речь заходила о Гитлере, и не скрывал, что был (да видно, что и остался) убежденным нацистом и врагом коммунизма. Впрочем, идеология не его стихия, На следствии нетрудно было убедиться в том, что о коммунизме Шернер имел весьма смутное представление. На фотографиях он не смог узнать Маркса и Ленина.

Клейст держался куда свободней. Он пространно рассуждал о принципе повиновения приказам, сваливал всю ответственность на Гитлера и Кейтеля. О собственных действиях говорил менее охотно. Клейсту хорошо были известны материалы Нюрнбергского процесса, на котором он давал свидетельские показания, и он не раз ссылался на якобы установленную Международным военным трибуналом невиновность германского генералитета.

Когда Клейст вспоминал прошлое, в его словах проскальзывала ирония. К своему положению он относился философски: такова, мол, судьба. Ему очень хотелось уверить суд, что его репутация незапятнана и что он воевал в России «как порядочный солдат»,

Еще в 1943 году правительства СССР, США и Великобритании подписали в Москве декларацию об ответственности германских офицеров и солдат, а также членов нацистской партии за совершаемые ими зверства. Основываясь на этом документе и в целях установления единообразных принципов судебного преследования военных преступников, Контрольный Совет в Германии издал закон, в котором определил, какие действия признаются военными преступлениями, преступлениями против мира и против человечности.

В соответствии с законом Контрольного Совета, являвшимся нормой международного права, Клейсту и Шернеру было предъявлено обвинение в активном участии в подготовке и ведении агрессивной войны против СССР, то есть в преступлении против мира, а также в том, что с их ведома и по их приказу вверенные им войска чинили на временно оккупированной территории Советского Союза зверства и насилия над мирным гражданским населением, совершали массовые разрушения и жестоко расправлялись с населением под видом борьбы с партизанами. Эти действия признаны законом Контрольного Совета преступлениями против обычаев войны и против человечности.

Подчиненные Шернеру войска и карательные органы на временно оккупированной территории Советской Эстонии, Латвии, Украины, Молдавии и Крыма истребили большое число мирных граждан, произвели массовые разрушения промышленных предприятий, уничтожили материальные и культурные ценности, занимались грабежом, отбирали скот и продовольствие, угоняли мирное население в Германию и совершили множество других злодеяний. Только в Эстонии немецко-фашистские захватчики, в том числе и войска Шернера, расстреляли и замучили около 30 тысяч советских граждан, полностью уничтожили предприятия сланцевой и металлообрабатывающей промышленности, сожгли и разрушили 9200 домов, отобрали у крестьян и вывезли в Германию 107 тысяч лошадей.

Точно так же «осваивали» временно оккупированную территорию и войска Клейста. Установлено, что только в Краснодарском крае в период оккупации было истреблено более 61 тысячи граждан, уничтожено более 63 тысяч промышленных и хозяйственных зданий и сооружений, изъято у колхозов и отдельных граждан более пяти миллионов центнеров зерна и муки, более 300 тысяч голов крупного рогатого скота, столько же свиней и лошадей. Было уничтожено около миллиона гектаров посевов, взорвано и разрушено 1334 школы, 368 театров и клубов, 377 лечебных учреждений.

В материалах процесса имеется много актов государственных комиссий, расследовавших злодеяния гитлеровцев. Многие преступные акции засвидетельствованы очевидцами из числа советских граждан или захваченных в плен немецких солдат и офицеров. Может быть, в иных из этих доказательств и не было особой нужды. В 1952 году, когда судили Клейста и Шернера, миру хорошо уже были известны трагические картины гитлеровского оккупационного режима. Однако следственные органы и суд не ограничились ссылками на общепризнанные исторические факты. Тщательно проследили они кровавый путь полчищ Шернера и Клейста по советской земле.

Вновь ожили в судебном зале ужасы минувшей войны. Оглашается Акт государственной комиссии о злодеяниях немецко-фашистских захватчиков в городе Риге. Они глумились над Ригой — национальной святыней латышского народа и старались уничтожить все, что связано с народными традициями. Были снесены целые кварталы Старой Риги, бережно сохранявшиеся с XV века, разграблены и разрушены национальные музеи и библиотеки, многие здания были заминированы при отступлении немецких войск. В Риге гитлеровские палачи уничтожили более 170 тысяч жителей. Большая доля вины за это ложится на Шернера, с лета 1944 года командовавшего войсками в Прибалтике. Именно в этот период, в августе 1944 года, в Дрейлинском лесу под Ригой гитлеровцы производили массовые расстрелы мужчин, женщин и детей. Очевидцы рассказывают, что сюда ежедневно прибывало по 150–180 автомашин с обреченными. Для ускорения «акции» профессиональные убийцы устроили своеобразный «конвейер»: первая группа гитлеровцев сбрасывала жертвы с машин на землю, вторая оглушала их ударами дубинок по голове, третья раздевала, четвертая стаскивала к костру, а пятая пристреливала и сжигала.

Ремеслу палача Шернер обучался с первых же своих шагов по советской земле. В декабре 1941 года вблизи маленькой деревушки Дилихамари на Мурманском фронте было расстреляно около 160 советских военнопленных. Вот что рассказал на суде военнослужащий гитлеровской армии Гинш, руководивший одной из трех групп солдат, производивших расстрел:

— Приказ о расстреле советских военнопленных мы получили в штабе лично от генерала Шернера. Было приказано подготовить заранее место расстрела, вырыть ямы и расставить оцепление. Шернер распорядился стрелять в грудь, а оставшихся в живых пристреливать выстрелом в голову. Во время расстрела Шернер с группой офицеров находился позади команд, производивших расстрел.

В суде Шернер упрямо твердил, будто всего этого не было, что ему ничего не известно о злодеяниях его подчиненных. Но его разоблачили новые доказательства, предъявленные судом. Он, несомненно, жалел о сделанном им в 1947 году признании, что питал к русским звериную ненависть.

Впрочем, Шернер не все отрицал. Он, например, вынужден был признать: «Я неоднократно знакомился с актами чрезвычайных государственных комиссий и признаю эти документы. Я изучал военную историю и считаю, что злодеяния немецких войск были самыми большими в истории войн и самыми страшными в истории человечества». Но оказывается, ни сам Шернер, ни его «честные солдаты» в этом неповинны. Все злодеяния творили войска СС и полиция, к которым они, мол, не имели никакого отношения.

Клейст также стремился уйти от ответственности, утверждая, что личного участия в расстрелах не принимал. Для дворянина это было бы, мол, унизительным. Другое дело — проведение операции по опустошению целого края. Когда в 1943 году его войска под сокрушительными ударами Советской Армии оставили Северный Кавказ, Клейст отдал приказ об «экономическом очищении» Кубани. По этому поводу бывший командующий 17-й армией генерал-полковник Енекке на допросе показал: «В приказе фон Клейста об экономическом очищении Кубани предусматривался вывоз всех продовольственных запасов, скота, промышленных материалов и оборудования, а также железнодорожного оборудования. Все то, что нельзя было вывезти, подлежало разрушению и уничтожению. В этом же приказе фон Клейст предлагал насильственно угнать все население, способное трудиться и носить оружие. Этот приказ был мной полностью выполнен, и при встрече с Клейстом в октябре 1943 года в Симферополе он дал моим действиям высокую оценку. Фон Клейст постоянно был в курсе мероприятий по «очищению» Кубани, так как создал при штабе армейской группировки специальный пересыльный штаб, возглавляемый генералом фон Ферстером и дислоцировавшийся в городе Керчи. Штаб Ферстера ведал приемом всех материальных ценностей и людей, эвакуированных мной из Кубани в Крым».

Этот преступный приказ Клейста был доведен до каждого солдата.

— Когда началось большое наступление Красной Армии на станцию Крымская, — показал на суде обер-ефрейтор Шванкель, — командир нашей 15-й пулеметной роты обер-лейтенант Ротте зачитал нам приказ генерал-фельдмаршала фон Клейста, в котором говорилось, что он приказывает именем Гитлера ничего не оставлять противнику при отступлении, все гражданское население угонять в тыл, крупные здания населенных пунктов и мосты взрывать, сжигать фуражный корм, скот уводить с собой или расстреливать, отравлять воду в колодцах. Ротте сказал, что мы все должны помнить об этом приказе, хотя непосредственное исполнение его возлагается на саперный батальон 97-й дивизии.

Подобно Шернеру, Клейст всячески пытался выгородить себя. Если и чинились какие-либо злодеяния, утверждал он, то это делали не войска, а СД и гестапо. Но на оккупированной войсками Клейста территории Кабардино-Балкарской АССР ни СД, ни гестапо не действовали, как подтвердил это на суде и сам Клейст. Тем не менее в этой небольшой автономной республике гитлеровцы казнили и замучили более 2000 человек, разрушили крупные предприятия, Баксан-ГЭС, элеваторы, множество жилых зданий, больниц, школ, детских учреждений. Крупный ущерб был причинен и сельскому хозяйству республики. Все это отражено в Акте республиканской Чрезвычайной комиссии, составленном на основании показаний советских граждан, проживавших на временно оккупированной территории республики, многочисленных актов государственных и общественных организаций и фотодокументов,

Председательствующий в судебном заседании огласил Акт Чрезвычайной комиссии и спросил Клейста, намерен ли он признать, что злодеяния в Кабардино-Балкарии чинили подчиненные ему воинские части, поскольку СД и гестапо там не было. Клейст решил отрицать все. Вопреки неопровержимым фактам он заявил, что никаких злодеяний на территории Кабардино-Балкарской АССР вообще не было.

Но все отрицать невозможно, бессмысленно, и Клейст это понимал.

— Я признаю свою вину, — заявил он, — только в том, что подчиненные мне войска при отступлении с территории Кавказа и Краснодарского края разрушили и подорвали все мосты, в том числе и железнодорожные, все железнодорожные вокзалы и пути, металлургические заводы. Всем войскам моей армейской группировки «А» были даны указания при отступлении уничтожать все, что может быть использовано войсками Советской Армии в войне против нас.

Итак, «соображения военной необходимости».

Клейст и Шернер придерживались двух линий в своей защите: во-первых, все злодеяния чинили СС, СД и гестапо, а Клейст и Шернер об этом не знали ничего; во-вторых, то, что было сделано войсками, вызывалось военной необходимостью. Но для Военной коллегии Верховного Суда СССР такие доводы были не новыми и не убедительными.

Как ни велика была роль специальных формирований СС, СД и полиции в осуществлении программы истребления населения и разорения оккупированных территорий, чудовищные масштабы этой преступной цели не позволяли достичь ее без помощи вермахта. Напомним, что нацистская верхушка планировала уничтожить 30 миллионов славян. Чисто военными средствами такую задачу не решить. Так были предопределены тесный союз между военным и нацистским аппаратом, базирующийся на идеологическом единстве фашистских фюреров и гитлеровских генералов, и тесная связь военных действий с военными преступлениями.

Организационная сторона этого союза была согласована еще до нападения на Советский Союз в ходе переговоров между штабом верховного главнокомандования германских вооруженных сил (ОКБ) и главным управлением имперской безопасности. Соглашение предусматривало сотрудничество военного командования с прикомандированными к армиям «айнзатцгруппами» и «айнзатцкомандами» в деле массового уничтожения советского населения.

К началу войны вермахт имел уже ряд директив о методах ведения войны против СССР.

13 мая 1941 года начальник ОКБ генерал-фельдмаршал Кейтель издал приказ под названием «Распоряжение фюрера о военной подсудности в районе «Барбаросса» и об особых мероприятиях войск». В нем говорилось о беспощадном уничтожении партизан. Любой офицер вермахта получал право отдать приказ о расстреле каждого советского гражданина, подозреваемого в сопротивлении германской армии. А командиру батальона разрешалось предпринимать массовые карательные акции. Военнослужащие германской армии, по существу, освобождались этим приказом от уголовной ответственности за преступления против мирного населения.

Тот же Кейтель издал 23 июля 1941 года следующий приказ:

«Учитывая громадные пространства оккупированных территорий на Востоке, наличных вооруженных сил для поддержания безопасности на этих территориях будет достаточно лишь в том случае, если всякое сопротивление станет караться не судебным преследованием виновных, а созданием такой системы террора со стороны вооруженных сил, которая окажется достаточной для того, чтобы искоренить у населения всякое намерение сопротивляться. Командиры должны изыскать средства для выполнения этого приказа путем применения драконовских мер».

Но самым отвратительным и преступным распоряжением, когда-либо изданным военными властями, являлся так называемый «приказ о комиссарах». Этот совершенно секретный приказ ставки Гитлера для высшего командования германской армии предписывал поголовное истребление всех захваченных в плен политработников Советской Армии.

Все три названных приказа были адресованы не службе безопасности, СС или полиции, а непосредственно войскам. И множество документов свидетельствует, что эти приказы войсками неукоснительно выполнялись. Не составляли, конечно, исключения и армии Клейста и Шернера. Доказательства, имевшиеся в распоряжении Военной коллегии Верховного Суда СССР, изобличали Клейста и Шернера не только в том, что они знали о преступной деятельности СС, СД и гестапо и поощряли эту деятельность, но и в том, что сами отдавали войскам приказы преступного характера, Так обстоит дело с первым из доводов подсудимых в свою защиту.

Теперь о соображениях военной необходимости, которыми оправдывались массовые разрушения и разграбление материальных ценностей на территории Советского Союза,

Есть у французов поговорка: «На войне как на войне». Действительно, всякая война несет неминуемые страдания и разорение, усугубляющиеся для побежденного горечью поражения. Поэтому народы и выступают с требованием осудить агрессоров и исключить войну как средство разрешения международных споров. Пока же существующим международным правом установлены законы и обычаи войны, натравленные на то, чтобы оградить от произвола неприятеля мирное гражданское население и военнопленных.

Гаагская (1907 г.) и Женевская (1929 г.) конвенции о законах и обычаях войны разрешают воюющим сторонам совершать в отношении противника только такие действия, которые вызываются военной необходимостью. Это отнюдь не означает, что воюющие стороны имеют право делать все, что помогает одержать победу. Такая точка зрения покончила бы со всякой гуманностью и правосудием во время войны. Она противоречит обычаям, признанным всеми цивилизованными народами. Всякая возможность подобного толкования военной необходимости отвергается 22-й статьей Гаагской конвенции, в которой сказано, что «воюющие не пользуются неограниченным правом в выборе средств нанесения вреда неприятелю».

Об этом не мешало бы вспомнить Клейсту, когда он приказывал командующему 17-й армией Енекке использовать в борьбе против крымских партизан тактику «мертвых зон» или когда он оправдывал подрыв жилых зданий в городе Кропоткине необходимостью создать лучшие позиции для ведения уличных боев, а подрыв школ — целью лишить Советскую Армию возможности использовать их в качестве жилых помещений. И сколько бы Клейст ни называл ограбление населения «реквизицией», мародерство и грабеж не становятся менее преступными от того, что их совершали не отдельные солдаты, а войска и гитлеровское государство в целом.

Ссылки на военную необходимость были отвергнуты еще Международным военным трибуналом, осудившим главных военных преступников, но они и поныне вытаскиваются на свет империалистической пропагандой для оправдания агрессивных и грабительских войн. Не удивительно, что к этой же уловке пытались прибегнуть на суде Клейст и Шернер.

Отрицая свою вину, Клейст и Шернер ссылались, наконец, на то, что они только исполняли приказы фюрера и вышестоящего командования. Контрольный Совет как будто предвидел этот довод военных преступников, когда внес в закон специальное указание судам: «Тот факт, что какое-либо лицо действовало во исполнение приказов своего правительства или вышестоящего над ним начальника, не освобождает его от ответственности за преступления, но может служить смягчающим обстоятельством при определении наказания». Это правило полностью соответствует уголовному законодательству большинства государств, в том числе и самой Германии. Статья 47-я германского военно-уголовного кодекса 1940 года карала исполнителя преступного приказа как соучастника преступления.

В третьем рейхе один Гитлер обладал полномочиями издавать от имени государства законы и имел неограниченное право отдавать распоряжения военным и гражданским органам. Громадной властью в отношении вермахта пользовались также Кейтель и Йодль. И если считать исполнение приказа обстоятельством, освобождающим от ответственности, пришлось бы возложить всю вину за чудовищные по своему характеру и масштабам военные преступления только на этих трех главарей. Такая точка зрении противоречит здравому смыслу. Несомненно, виновны не только Гитлер и его ближайшие помощники, разрабатывавшие бесчеловечные планы уничтожения и порабощения народов, но и многочисленные усердные или, по крайней мере, покорные исполнители, чье участие позволило осуществить эти планы с таким размахом и жестокостью.

Клейст верно служил Гитлеру и с готовностью исполнял его приказы, прекрасно сознавая их преступный характер. О Шернере здесь нечего и говорить: для него беспрекословное исполнение приказов фюрера было законом всей жизни.

Итак, вина генерал-фельдмаршалов бывшей германской армии Эвальда фон Клейста и Фердинанда Шернера в совершении тяжких преступлений против мира и человечности, против законов и обычаев войны была неопровержимо доказана,

Суд выслушал последнее слово подсудимых.

— Я считаю, — вызывающе заявил Клейст, — что со стороны советских органов власти ко мне не могут быть предъявлены никакие жалобы на злодеяния подчиненных мне войск.

Шернеру выдержки не хватило, и он откровению пытался разжалобить суд:

— Сейчас я уже стар, и меня считают преступником за выполнение мной служебного долга. За время нахождения в тюрьме я понял все, и теперь мне тяжело сознавать, что на протяжении всей своей жизни я работал напрасно. Я виновен в том, что в эту войну была вовлечена Россия, народы которой понесли большие жертвы. Но я прошу высокий суд учесть разницу между человеком, совершившим преступление несознательно, и преступником, который знает, что он совершает преступление.

Приговор Военной коллегии Верховного Суда СССР суров, но гуманен: Клейсту и Шернеру сохраняется жизнь, но каждый из них лишается свободы на длительный срок.

* * *

Ныне уголовное дело Клейста и Шернера покоится в архиве, но покрываться пылью забвения ему рано. Слишком много и сегодня охотников реабилитировать германский милитаризм, отделить его от фашизма. Книжный рынок на Западе наводняют псевдоисторические воспоминания и исследования бывших гитлеровцев, в которых вся вина за преступления и за поражение в войне взваливается на фюрера. Подлинная история двух видных представителей гитлеровской военщины Клейста и Шернера, зафиксированная в судебных документах, является серьезным предостережением тем, кто хотел бы повторить их путь.

А. АНАНЬЕВ, Ф. ТУЛИКОВ Трагедия на Анчупанских холмах

С каждым годом все ярче расцветает жизнь в Советской Латвии, которая обрела счастье в единой семье братских народов. По веснам буйно цветут яблони, зеленеют леса и парки, ясное небо отражается в разливах рек и многочисленных озерах. Прекрасно в Латвии лето, когда зеленоватые волны Балтики мягко плещутся в отлогие песчаные берега; хороша и осень, когда земля щедро отдает людям свои плоды.

Рождается и подрастает новое поколение людей. Молодежь, не видевшая воочию ужасов минувшей войны, благодарна своим отцам и матерям, которые в суровой борьбе с коварным врагом отстояли свободу и независимость Родины,

Но не изгладились в памяти народной кошмарные годы фашистской оккупации, не забыты злодеяния гитлеровских извергов и их холуев, творивших свое черное дело на земле Лачплесиса. Об этом напоминают братские могилы в Бикерниеках, обелиски в Резекне и Саласпилсе, об этом рассказывают живые свидетели мрачного лихолетья.

...Местечко Анчупаны в Латгалии. Поросшие лесом холмы. Проторенные дорожки ведут к могилам, вокруг которых, как бессменные часовые, стоят задумчивые сосны и ели. Сколько жизней, загубленных руками фашистских убийц, скрывают эти могилы? Много. Очень много.

А неподалеку от Анчупанских холмов в зелени молодых садов утопает деревня Аудрини. Это поселение возникло на месте той деревни, которую дотла выжгли устроители «нового порядка» и их местные приспешники во главе с начальником Резекненского уезда Альбертом Эйхелисом — зверем в образе человека. И жители в этой деревне теперь другие, потому что жившие здесь до январских дней 1942 года, кроме тех немногих, кто по счастливой случайности в эти трагические дни находился у родственников в соседних деревнях, были расстреляны.

Три недели, с 11 по 30 октября 1965 года, в Риге, в зале Дворца культуры завода ВЭФ, разбиралось уголовное дело против группы фашистских прихвостней. Одна за другой восстанавливались кошмарные картины массовых убийств, пыток, истязаний советских людей на территории Резекненского уезда. В измене Родине и преступлениях против человечности обвинялись:

Эйхелис Альберт Янович — бывший адъютант полка военно-фашистской организации айзсаргов, а затем, после вторжения в Латвию немецко-фашистских захватчиков, — начальник Резекненского уезда;

Майковскис Болеслав Язепович — бывший командир роты айзсаргов, а с 27 июля 1941 года до лета 1944 года — начальник 2-го участка полиции Резекненского уезда;

Пунтулис Харальд Петрович — бывший командир взвода айзсаргов, назначенный затем гитлеровцами начальником 4-го участка полиции Резекненского уезда;

Басанкович Язеп Антонович — бывший айзсарг, вступивший после вторжения оккупантов в группу «самоохраны» и состоявший на должности старшего полицейского;

Красовскис Янис Янович — служивший во время гитлеровской оккупации Латвии в группе так называемой вспомогательной полиции;

Вайчук Петерис Петрович — бывший надзиратель Резекненской тюрьмы, а с 1943 года — начальник Абренской тюрьмы.

К сожалению, три места на скамье подсудимых пустовали: Эйхелис, Майковскис и Пунтулис после разгрома гитлеровских полчищ нашли убежище на Западе. Уголовное дело против них рассматривалось заочно.

Признания обвиняемых и показания многочисленных свидетелей заставляли содрогаться сердца всех, кто присутствовал в зале.

Аудрини... Расследованием трагедии, происшедшей здесь, и открылся судебный процесс.

...Крестьянка деревни Аудрини Анисья Глушнева укрыла пятерых советских солдат, бежавших из гитлеровского лагеря военнопленных. Ей было жалко измученных людей, от которых остались лишь кости да кожа. Она делилась с ними последними скудными запасами еды, добывала продукты у соседей. Она знала, что фашисты не пощадят за это ни ее, ни малолетнего сынишку Васю. Знала, но сердце патриотки приказывало поступать так, а не иначе.

Едва окрепнув, невольные гости Анисьи собрались уходить в лес. к партизанам. Именно в это время и обнаружили их полицейские. Попытки задержать советских солдат не удались. Они оказали решительное сопротивление. Завязалась перестрелка, в результате которой были убиты один красноармеец и один полицейский. Каратели вынуждены были отступить, и четверо оставшихся советских солдат скрылись в лесу.

Вскоре отряд карателей во главе с начальником участка Майковскис окружил избу Глушневых. Полицейские схватили Анисью и ее малолетнего сына Васю.

Как рассказывал на суде очевидец этих событий Александр Петрович Репин, допрос Анисьи был изуверским. Ее били чем попало, рвали волосы, совали в глаза и уши горящие спички. Пытали и Васю.

Истязая женщину и ребенка, полицейские допытывались: «Где находятся партизаны?»

Часть полицейских бросилась к лесу искать беглецов. Им удалось настичь их, но, потеряв в перестрелке еще трех человек, каратели вернулись обратно. Неудача взбесила их. Эйхелис собрал своих подчиненных на короткое совещание и сказал:

— С нас спросит оберштурмбаннфюрер Штраух. Чем ответим ему?

— Кровью аудринцев! — воскликнул Майковскис. Он стоял с багровым от злости лицом, то и дело нервно поправляя портупею. — А деревню сотрем с лица земли!

Так и порешили.

Гитлеровские власти одобрили акцию устрашения. Во всем Резекненском уезде на стенах домов и на столбах был расклеен приказ начальника германской полиции безопасности Латвии оберштурмбаннфюрера Штрауха. В приказе говорилось, что жители деревни Аудрини длительное время укрывали у себя красноармейцев, давали им продовольствие. За это Штраух назначал следующие наказания:

а) смести с лица земли деревню Аудрини;

б) жителей деревни Аудрини арестовать;

в) 30 жителей мужского пола деревни Аудрини 4 января 1942 года публично расстрелять на базарной площади города Резекне.

О том, как происходил арест мирных жителей, рассказал на суде свидетель Владимир Турлай:

«Как только полицейские въехали на окраину села, они окружили дом, приказали находившимся в нем людям одеться и выходить на улицу. Там их посадили на подводы. Затем окружили следующий дом. Арестовывали всех членов семьи без исключения: мужчин, женщин, стариков и детей».

Арестованных привезли в Резекненскую тюрьму. О режиме, который там царил, поведала суду Капитолина Нефедовна Платонова. Вот выдержки из ее показаний: «На тюремном дворе, когда мы слезли с машин, полицейские и тюремщики над нами всячески издевались и насмехались. Многие мужчины и женщины были подвергнуты пыткам. Например, когда я спустя некоторое время увидела своего соседа Василия, он был весь в крови, с опухшим лицом, покрытым синяками и кровоподтеками. На моих глазах долго мучили мою двоюродную сестру и других женщин. Я не выдержала и потеряла сознание... Ни есть, ни пить нам не давали...»

В Резекненской тюрьме аудринцев даже не регистрировали: зачем, если судьба их была определена? Так показал на суде А. Ракович, который во время оккупации служил в тюремной конторе.

В то время когда арестованных заталкивали в тесные, вонючие камеры, по деревне Аудрини рыскали грабители. Забирали все, что осталось в избах. Награбленное вывозили из деревни — подвода за подводой. Об этом рассказали свидетели Иван Милорадов и другие.

2 января в Аудрини снова нагрянула орда полицейских. На легковой автомашине прикатили Эйхелис и Майковскис.

Сожжение деревни, состоявшей из 42 дворов, производилось организованно: Эйхелис хотел, чтобы все избы вспыхнули одновременно. Для этого у каждого строения было выставлено по полицейскому с факелом наготове. Поджигали разом, по красной ракете, пущенной Эйхелисом.

И вот вся деревня объята пламенем. Багровые отсчеты пляшут на лицах поджигателей. По улицам бегают обезумевшие собаки.

Потом полицейские устроили пиршество. Пили стаканами водку и самогон, ели жаркое (закололи свиней аудринцев). Эйхелис поблагодарил подручных за успешное выполнение задания.

— Надеюсь, что вы проявите столь же высокую твердость и в проведении завтрашней акции! — сказал он.

Полицейские пока не знали, в чем будет состоять эта акция. Водили мутными глазами, перешептывались: «Что еще за работенка? Лишь бы не партизан ловить — там, в лесу, могут и прикончить». Узнав, что завтра предстоит расстрел аудринцев, приободрились:

— Это можно!

...Уже наступили сумерки, когда во двор Резекненской тюрьмы начали въезжать грузовики. В коридорах послышался топот ног, обутых в кованые солдатские сапоги. Тюремные надзиратели, вооруженные пистолетами и резиновыми дубинками, распахивали двери камер, в которых находились аудринцы.

— Выходи!

— Эйхелис и начальник тюрьмы Краминь стояли во дворе, — вспоминает свидетель Р. Кантор. — Надзиратели Вайчук и другие гнали жителей Аудриней к воротам тюрьмы, где их сажали в автомашины.

Картина была ужасной. Многие женщины кричали, умоляли не везти их на расстрел... Некоторые из них отказывались идти к автомашинам, падали на землю. Тюремные надзиратели били их резиновыми дубинками... Тем, кто сопротивлялся, скручивали руки и связанными бросали в машины.

С обреченных сдирали пальто и овчинные полушубки: «Они вам теперь без надобности».

Нагруженные машины направились к поросшим лесом Апчупанским холмам. О том, что произошло дальше, рассказали на суде свидетели Н. Шалаев и В. Умбрашко, которые вместе с другими заключенными были доставлены на Анчупанские холмы для рытья могилы. Н. Шалаев, например, показал:

— В Анчупанских горах нас заставили рыть яму. Это было ночью третьего января сорок второго года. Рыть яму было тяжело, и поэтому к указанному времени такую, как нам сказали, мы вырыть не успели. На легковой машине приехали Эйхелис и Майковскис... Вслед за ними прибыли автомашины с арестованными жителями деревни Аудрини. Сразу же началось массовое убийство этих людей. После расстрела трупы сбрасывали в яму.

У одной из жительниц Аудриней в тюрьме родился ребенок. Перед расстрелом она тайком сунула его в кучу тряпья на краю ямы: авось кто-нибудь сжалится над ним. Но младенца заметил старший полицейский Смилтниек. Свидетель Я. Клапар вспоминает, что Смилтниек потом хвастался: «Когда я выстрелил, он так и разлетелся вдребезги».

Расстрел производила специальная группа полицейских, возглавляемая Пунтулисом.

«Эйхелис, — говорится в приговоре суда, — не только руководил массовым уничтожением невинных людей, но и лично стрелял в них. Он добивал из пистолета те жертвы, которые были ранены и подавали признаки жизни».

Так было убито 170 мирных жителей, в том числе более 50 детей.

Тридцать мужчин (как указывалось в приказе Штрауха) фашистские палачи расстреляли на базарной площади города Резекне. Казнь производилась под колокольный звон. Эйхелис, Майковскис, глава команды исполнителей Харальд Пунтулис и его помощник Дроздовскис показали здесь «высокий класс» своего палаческого ремесла.

Ю. Якушонок был очевидцем этой «показательной казни». Он сообщил на суде некоторые ее подробности. По его словам, немецкий офицер обратился с помощью переводчика с речью к собравшимся. Он сказал, что если жители не будут подчиняться оккупантам, то их расстреляют так же, как и аудринцев.

Среди 30 человек, ожидавших расстрела, были юноши в возрасте 13–17 лет. Полицейские в первом ряду встали на колени. Пунтулис командовал при помощи свистка. Расстреливали группами по десять человек. Пунтулис добивал раненых. Затем из тюрьмы доставили заключенных, которые погружали трупы в автомашины.

Немецкие чины, присутствовавшие на площади, довольно повторяли: «Гут!» А горожане, согнанные на «показательную казнь», со слезами на глазах, с болью в сердце, с ненавистью к убийцам смотрели на земляков-латгальцев, стоявших под дулами немецких винтовок. Никто из обреченных не просил пощады. Как показал на суде свидетель Иван Лукьянов, кто-то из них запел «Интернационал». Матвей Глушнев устоял после залпа. Он крикнул в лицо палачам:

— Мы не напрасно проливаем свою кровь. Придет день...

Пунтулис подскочил к нему и в злобном исступлении начал палить в него из пистолета. Замертво упал патриот, а над площадью, казалось, все еще звучали его слова: «Придет день!..»

Невиданным по жестокости террором немецко-фашистские захватчики и их прихвостни пытались запугать население Латвии, ослабить партизанское движение. Но советские патриоты не прекращали борьбу. Горели и поднимались на воздух вражеские склады, летели под откос эшелоны с вооружением, боеприпасами, снаряжением и живой силой, распространялись листовки, призывающие к борьбе. Росло и ширилось сопротивление власти оккупантов. Все, кто были способны держать в руках оружие, уходили в леса, становились в ряды народных мстителей.

А гитлеровцы, неся на фронтах тяжелые поражения, продолжали зверствовать на земле, воспетой Яном Райнисом. Им изо всех сил помогали предатели Родины — местные националисты, бывшие айзсарги, отщепенцы, потерявшие человеческий облик.

С особым рвением проводили они расовую политику Гитлера, Как сказано в приговоре суда, еще в первые дни оккупации Латвии полицейские во главе с Язепом Басанковичем, стремясь выслужиться перед гитлеровцами, арестовали в поселке Силмала 80 мирных жителей еврейской национальности. Арестованных передали немецкой воинской части. Фашистский офицер, награжденный Железным крестом, брезгливо поморщился и махнул рукой: «Расстрелять. — А Басанковичу, угодливо вытянувшему шею, небрежно бросил: — Неужели вы сами не знаете, как освобождаться от нежелательных элементов? Действуйте решительнее...»

Эйхелис, Майковскис, Пунтулис, Басанкович, Красовские, Вайчук и другие предатели из кожи лезли вон, чтобы угодить своим хозяевам, оправдать их доверие. Летом 1941 года отряд полицейских, руководимый Пунтулисом, «освободил» от евреев поселок Риебини. Забирали семьями, от глубоких старцев до грудных детей. Арестованных согнали в местную синагогу, набив ее до отказа. В ожидании грузовиков обреченных на смерть охранял Басанкович, подчинявшийся Пунтулису. Прислушиваясь, как люди в синагоге плачут и молят о пощаде, Басанкович подмигивал своим подручным: «Ничего, скоро успокоятся».

Через некоторое время всех погрузили на машины и повезли в ближайший лес. Дети, прижимаясь к матерям, спрашивали:

— Куда мы едем?

— В гости, — отвечали матери, — в гости.

— А мы вернемся домой?

— Вернемся, конечно вернемся.

Они не вернулись. Как указано в акте № 1/21 Чрезвычайной комиссии Латвийской ССР от 15 октября 1944 года, приобщенном к материалам уголовного дела, в поселке Риебини расстрелян 381 житель еврейской национальности.

Так называемые «акции» по отношению к советским гражданам еврейской национальности в дальнейшем проводились систематически. Местом массового убийства палачами были облюбованы Анчупанские холмы. Они буквально пропитались кровью человеческой. Расстрелы производилисьобычно командой Пунтулиса при непременном участии его помощника Дроздовскиса и старшего полицейского Басанковича. Они привыкли к своему «ремеслу» и в лес ехали со спокойствием дровосеков. Чтобы не было скучно, они развлекались, придумывая разные издевательства над людьми, жить которым оставалось считанные минуты.

Свидетель П. Лиетавиетис, бывший во время оккупации личным шофером Эйхелиса, как о чем-то обыденном показывал на суде:

— Вначале расстреливали евреев в одежде, а затем стали раздевать их догола. Одежду после расстрела собирали.

Нередко к ямам, вырытым на Анчупанских холмах, подвозили не живых людей, а трупы. Значит, расправу над беззащитными людьми чинили прямо на месте. Например, около 200 малтинских евреев уничтожили в самом поселке Малта, в каменном подвале дома № 76 на нынешней улице 1 Мая.

О подробностях расстрела малтинских евреев рассказали суду обвиняемый Басанкович, свидетель А. Мышлевский (бывший полицейский) и другие.

Убивали евреев в поселке Малта всех подряд, от стара до мала. Из сарая, служившего местом предварительного заключения, группа полицейских перегоняла людей партиями в подвал. Со всех была предварительно сорвана одежда. Женщины, раздетые до нижнего белья, несли на руках детей. Ребятишек побольше вели за руки. Поселок оглашался криками и плачем обреченных на смерть людей.

Другая группа полицейских во главе с Басанковичем охраняла сарай, чтобы никто из арестованных не мог скрыться, избежать гибели. С теми, кого бросали в подвал, расправлялись помощник Пунтулиса Дроздовскис, полицейские Лемешонок-Эглас и Лисовский. Они из автоматов и пистолетов стреляли в сбившиеся кучей тела, в искаженные ужасом лица.

Когда очередная партия людей переставала шевелиться на цементном, присыпанном опилками полу, группа других полицейских выносила тела расстрелянных из подвала, чтобы освободить место для следующей партии.

Закончив «работу», убийцы поделили имущество своих жертв. Львиная доля, как обычно, при этом досталась главарям. Наиболее ценные вещи забрал Пунтулис, многое перепало Дроздовскису. А вот Басанковича «обидели». Он жаловался, что успел прихватить лишь пальто и платье для жены.

Однажды ранним осенним утром к дому Силантия Ковалева, жителя села Вецружины, подкатила подвода. С нее спрыгнули и ворвались в помещение фашистские холуи Басанкович, Баркан, Мышлевский и Михненок.

— У вас квартирует учитель Салтупер? — спросили они.

— Да, у нас... — растерянно ответили хозяева.

Исчерпывающее представление о расправе над семьей Салтуперов дает стенограмма показания подсудимого Я. Басанковича. Вот она:

«Баркан сказал мне, что есть работа. Нужно арестовать граждан еврейской национальности в Ружинской волости. Все остальные евреи в уезде были уже расстреляны. Таков, мол, приказ Пунтулиса, что ему, Баркану, нужно справиться своими силами. На следующее утро чуть свет мы во главе с Барканом прибыли на квартиру к учителю Салтуперу... Семья состояла из него, его жены и двоих детей школьного возраста. Всех четверых усадили на подводу и повезли. Люди поняли, что их ждет, и спрашивали, почему их везут через лес. Баркан ответил — так надо.

Каждому полицейскому была указана его жертва, в которую нужно будет стрелять. Когда в лесу мы поравнялись с заранее вырытой ямой, Баркан дал условный сигнал. Я выстрелил из револьвера в мальчика. Баркан застрелил одного из взрослых, а остальные стреляли каждый в свою жертву. Я попал ребенку в спину. Баркан выругал меня: кто так стреляет! Он сам два раза выстрелил в голову моей жертве. Все трупы свалили в яму. Баркан снял с взрослых обручальные кольца и сказал, что отдаст их Пунтулису. Во время расстрела телега была забрызгана кровью. Поэтому мы пошли в волостной дом пешком, а Мышлевский поехал к озеру приводить телегу в порядок. Позже Баркан позвал меня с собой на квартиру Салтуперов проверить, нет ли там золота. Произвели обыск, но ничего ценного не нашли».

Фашистские наемники свирепо расправлялись и с теми, кто укрывал евреев. Двое евреев были найдены в селе Дзергилово в доме Афанасия Зимова. Это были Фальк Борц и девушка по имени Рая (фамилия ее осталась неизвестной). Борца повесили тут же в саду на яблоне. Смотреть на казнь собрали всех жителей села. Раю, которая уже была однажды под расстрелом и чудом осталась жива, выбравшись из наспех насыпанной ямы, увели в тюрьму. Там ее гитлеровцы замучили до смерти. Зверским пыткам подверглась и семья Зимовых.

— Меня увели в сарай и подвесили, — вспоминает Терентий Зимов, которому было тогда 11 лет. — Петлю мне накинули не на шею, а пропустили под мышками. Подвешенного таким образом, меня били...

После публичных акций всегда произносились угрожающие речи. Так было и на этот раз. Очевидец этого события Алоиз Анч показал: «Когда у виселицы собрались все жители села, с речью выступил начальник полицейского участка Майковскис. Он предупредил, что каждого, кто посмеет прятать у себя евреев или других неугодных фашистскому режиму лиц, ожидает участь аудринцев».

Наряду с евреями убивали цыган: они тоже оказались вне «закона». Их гнали на Анчупанские холмы толпами. Это были преимущественно женщины и дети. Грудных детей матери несли по обыкновению в больших платках, перекинутых через плечи. Дети постарше цеплялись за широкие юбки матерей. Гортанными голосами женщины просили, плача:

— Золотые вы наши, бриллиантовые, отпустите! Мы вам счастья нагадаем!..

Но каратели молчали, подгоняя свои жертвы. Вскоре в Анчупанском лесу раздавались залпы, и умолкали голоса женщин, плач детей.

Сколько же всего мирных жителей еврейской и цыганской национальности уничтожено в Резекненском уезде Латвии? К уголовному делу, о котором идет речь, приобщен «Обзор деятельности Резекненской полиции на 20 июля 1942 года». Согласно этому документу к указанному времени уездная полиция истребила 5128 жителей еврейской и 311 — цыганской национальности.

Фашистские оккупанты и латышские предатели особую жестокость проявляли по отношению к партизанам, советским активистам. Кровью патриотов обагрены руки бывшего командира Даугавпилсского отделения полиции безопасности в Латвии оберштурмфюрера СС Гюнтера Табберта, имя которого часто упоминалось на суде. Сотни раз устно и письменно повторял он слова: «Я приказываю расстрелять». Вот один из его приказов, опубликованный в грязной газетенке «Резекнес зиняс», которая издавалась Эйхелйсом, и приложенный к уголовному делу:

«Жители деревни Мордуки (Барсуки), Рунденской волости, скрывали у себя бежавших коммунистов и красноармейцев, а также всячески их поддерживали. В борьбе с этими элементами застрелен один латышский полицейский.

Последовательно применяя объявленную в случае с селом Аудрини меру наказания, я приказал 6 января 1942 года расстрелять в Лудзе всех замешанных в этом происшествии лиц.

Табберт,

оберштурмфюрер СС».

Выполняя этот приказ, Эйхелис послал в Лудзу отряд карателей во главе с Пунтулисом. На процессе Басанкович, принимавший участие в этой «операции», рассказал:

— В начале сорок второго года я по распоряжению Пунтулиса принимал участие в расстреле жителей одного из сел Лудзенского уезда... Меня при проведении этой акции не включили в число стреляющих, а обязали после расстрела каждой группы жителей подходить к яме и добивать тех, кто после залпа упал в яму и не был убит, то есть я должен быть добивать раненых... Я выстрелил в одного лежащего в яме мужчину, который проявлял признаки жизни. Всего в этой акции было расстреляно примерно двести человек гражданского населения.

Истязали, расстреливали, добивали, бросали в ямы... Это происходило на оккупированной фашистами территории почти ежедневно. Советских людей мучили и убивали без суда и следствия. Все это делалось просто, как нечто обычное, будничное. Вот один из эпизодов, рассказанный на суде переводчиком Даугавпилсского гестапо И. Пладе.

В декабре 1941 года Табберт, гауптшарфюрер Гинтерберг и обершарфюрер Унгетум пожаловали в Резекненскую тюрьму. Там их встретил начальник латышской политической полиции Кроль, который просил Табберта решить вопрос о судьбе группы заключенных. И тот решил: 70 человек казнить, 170 выслать в концентрационные лагеря.

Бывший руководитель полиции и СС в «Остланде» обергруппенфюрер и генерал полиции Фридрих Еккельн в декабре 1945 года, когда военный трибунал ПрибВО допрашивал его об уничтожении антифашистов в оккупированной Прибалтике, был вынужден признаться:

«Советских граждан мы арестовывали главным образом за то, что они были советскими патриотами и были настроены против нас как оккупантов. Мы арестовывали людей и за то, что перед оккупацией они были советскими активистами или же принадлежали к Коммунистической партии. Большое число советских граждан было арестовано за самые незначительные антинемецкие проступки. При помощи репрессий мы хотели принудить советских граждан относиться к нам лояльно».

Кровавые агрессоры требовали к себе лояльности, но советские люди не хотели покоряться им. Никакие жестокие репрессии не могли сломить их волю, ослабить усилия в антифашистской борьбе. Они хотели снова видеть свой край свободным и счастливым.

В бессильной злобе гитлеровцы изощрялись в зверствах. Политических заключенных содержали в тюрьмах, которые не отапливались даже в лютые морозы, их морили голодом, подвергали изуверским пыткам. Редко кто из попавших в лапы палачей оставался живым.

Имеющиеся в уголовном деле акты Государственной Чрезвычайной комиссии по расследованию злодеяний, совершенных немецко-фашистскими захватчиками в городе Резекне и в волостях Резекненского уезда, беспристрастно свидетельствуют: только в Резекненском уезде, где орудовал Эйхелис, оккупанты и их прислужники в общей сложности умертвили 15 199 мирных жителей, в том числе 2045 детей. В этот страшный счет не входят военнопленные, которых убийцы тоже не щадили и убивали тысячами.

С наступлением Советской Армии гитлеровцы начали спешно заметать следы своих преступлений. Когда гул орудий донесся до Латвии, палачи, боясь возмездия, засуетились и здесь. Тот же военный преступник Еккельн, представ перед судом военного трибунала в 1946 году, показал:

— В январе сорок четвертого года ко мне в Ригу, прибыл из Берлина сотрудник гестапо Плобель. Он сообщил, что лично от Гиммлера получил тайный приказ о сожжении трупов всех, кто был нами расстрелян... Он сказал, что могильные ямы разроют и трупы сложат в большие штабеля вместе с дровами. Штабеля обольют горючим и будут продолжать процесс сожжения до тех пор, пока от трупов не останется ни малейшего следа... Для раскапывания могил были использованы заключенные из лагерей. После вскрытия могил они были расстреляны и сожжены вместе с извлеченными трупами...

Суетливое оживление наблюдалось в те дни и на Анчупанских холмах. Человекоубийцы раскапывали ямы, вытаскивали из них трупы, складывали их вперемежку с дровами в большие штабеля. К этим страшным пирамидам подвозили на грузовиках бочки с горючим. Вскоре и лес на Анчупанских холмах, и вся окрестность окутались смрадным, удушливым дымом.

Однако палачам не удалось скрыть свои злодеяния. О них рассказывают немногочисленные свидетели, оставшиеся в живых, бесстрастно повествуют секретные документы, захваченные у врага, о них вопиет сама латвийская земля.

Местные жители беседуют со своими освободителями — советскими воинами

Осенью 1944 года, когда советские войска выбили гитлеровцев из Латгалии, была создана Чрезвычайная комиссия Латвийской ССР. На Анчупанских холмах, где учинялись массовые казни людей, она нашла пустые могильные ямы. Песок возле них был сплошь усеян пулями. На том месте, где совершалось сожжение трупов, нашли обугленные человеческие кости, металлические оправы от очков, остатки каблуков от обуви и многие другие неоспоримые улики фашистских зверств.

В Латвии, как и повсюду на оккупированной территории Советского Союза, гитлеровцы последовательно проводили политику Гитлера: часть населения физически уничтожить, остальных превратить в рабов, призванных обслуживать господ «высшей расы». Людей под конвоем гнали в тюрьмы и концентрационные лагеря. А оттуда было два пути: в холодные ямы на Анчупанских холмах или на каторгу в Германию. Только из Резекненского уезда на подневольные работы в фашистский рейх было угнано свыше 5000 человек. Эта цифра приведена в материалах вышеназванной Чрезвычайной комиссии.

Неописуемо тяжким был путь советских людей в постылую неволю. Вот что рассказала на суде Татьяна Иванова, прошедшая тернистый путь от родного села до вражеского логова:

— Мы с сестрой состояли в молодежной подпольной организации. Полиции стало известно о нашей деятельности. Меня взяли третьего декабря сорок третьего года. Допрашивали с шести часов вечера до полуночи. В комнате за столом сидели немец и переводчица. Первый вопрос был: «Где партизаны?» Я молчала, и переводчица начала бить меня по лицу, по голове... На второй день снова спрашивали о партизанах. Я молчала, и опять меня начали избивать: двое полицейских колотили резиновыми дубинками так, что я упала и потеряла сознание. В середине июля нас повели на станцию Абрене, загнали в товарные вагоны и повезли в Саласпилсский лагерь. Когда мы были в бане, вошел гитлеровец с огромной овчаркой и резиновой дубинкой в руках. Он ходил среди нагих женщин и осматривал их, как скот. В первый вечер строй заключенных прогнали мимо виселиц с тремя повешенными. Это было предупреждение: каждого, кто осмелится бежать, постигнет такая же участь.

Через три недели всю партию, в которой находилась Татьяна Иванова, отправили из Саласпилса в Германию. Она попала в Равенсбрук, — лагерь-распределитель. Камеры были переполнены. Еще через три недели ее перевели в лагерь, находящийся недалеко от Берлина. Затем отправили в Заксенхаузен. Это был настоящий комбинат смерти. Люди в полном смысле слова задыхались: сутками напролет в крематории сжигали людей. С приближением фронта заключенных из Заксенхаузена начали эвакуировать в глубь Германии.

Татьяне Ивановой и всем, кто был с ней, пришлось пережить немало горя, унижений и побоев, пока Советская Армия не освободила их.

Прошло время, и настал час сурового возмездия палачам, извергам, садистам. Перед судом народа предстали фашистские главари и их пособники, предатели латышского народа. Кто же они, эти выродки рода человеческого?

Вот Альберт Эйхелис, выходец из зажиточной семьи. Еще в школе он стал вожаком скаутов. Затем — военное училище, где Эйхелис окончательно проникся буржуазно-националистическим духом.

В 1936 году он вступил в военно-фашистскую организацию айзсаргов, выдвинулся на пост адъютанта полка. Такой человек для гитлеровских оккупационных властей был сущей находкой. Они назначают его начальником участка особых поручений Рижской префектуры, а в августе 1941 года — начальником Резекненского уезда. Он ревностно выполнял приказания фашистских «фюреров».

Болеслав Майковскис. Прежде чем пойти в услужение к немецко-фашистским захватчикам, тоже прошел своеобразную «школу» в полку айзсаргов, был командиром роты. Бредовые идеи Гитлера в буржуазной Латвии тоже впитались в его кровь и мозг.

Харальд Пунтулис. Грубый, малообразованный человек, он двадцати двух лет вступил в реакционную политическую партию «Крестьянский союз», а затем стал айзсаргом. Проникнувшись буржуазно-националистической идеологией, он охотно пошел на службу к оккупантам.

Язеп Басанкович. Воспитывался в религиозной семье, состоял в обществе католической молодежи. Родители его были враждебно настроены к людям, которых считали коммунистами. Националистические взгляды Басанковича окончательно сложились в организации айзсаргов.

Янис Красовскис — один из подручных Эйхелиса. Воспитывался в духе национал-шовинизма, имел тяготение к преступным элементам. Вступая в группу «самоохраны», готов был выполнять все, что прикажут.

Петерис Вайчук. Не окончил школу, не приобрел никакой специальности. Человек без всяких принципов. С вторжением в Латвию немецко-фашистских захватчиков без раздумий пошел служить в полицию.

Эйхелиса, Майковскиса, Пунтулиса, Басанковича и Красовкиса суд приговорил к смертной казни — расстрелу. Вайчука — к заключению в исправительно-трудовой колонии строгого режима на 15 лет.

В отношении Басанковича, Красовскиса и Вайчука приговор приведен в исполнение.

Но ушли от кары многие отъявленные негодяи. Отправив в «фатерланд» вагоны награбленного добра, бежал один из фюреров «Остланда» — начальник Даугавпилсского отдела полиции безопасности и гестапо оберштурмфюрер Гюнтер Табберт. Это он был правой рукой шефа германской полиции государственной безопасности Латвии оберштурмбаннфюрера Штрауха. Это по его указаниям советских людей зверски пытали, истязали, расстреливали на Анчупанских холмах, по его воле убивали беззащитных стариков, женщин и детей.

Открытый судебный процесс по уголовному делу военных преступников Эйхелиса и других был, в сущности, судом над фашизмом. Суд вынес частное определение о злодеяниях Табберта, проживавшего в то время в Западной Германии, в Дюссельдорфе.

В Западной Германии скрывается Альберт Эйхелис.

Палача трудящихся Латгалии Болеслава Майковскиса с распростертыми объятиями приняли в Соединенных Штатах Америки. Он живет в Нью-Йорке (Манеола, ул. Гранта, 232). Под фальшивой маской «политического беженца» Майковскис занимает руководящий пост в объединении, которое претендует на то, чтобы представлять всех латышей, проживающих в США. Полноправным делегатом присутствовал он в Чикаго на католическом собрании латышских эмигрантов. Его «окровавленную руку» сердечно пожимал бывший член президиума сейма буржуазной Латвии епископ Ранцан. Еще бы: ведь Майковскис религиозный человек. Между расстрелами женщин и детей он даже пел в церковном хоре.

Здравствует и Харальд Пунтулис, непосредственно возглавлявший казни на Анчупанских холмах. Он с семьей живет в Канаде (Онтарио, Виллавдейл, ул. Альфреда, 98). На ценности, изъятые у своих жертв, он открыл свою строительную фирму. Среди эмигрировавших латышских фашистов у него немало друзей по духу и по прошлым злодеяниям. Вот, например, бывший офицер армии буржуазной Латвии Янис Ниедра. Это тот самый Ниедра, который еще в первые месяцы гитлеровской оккупации Латвии руководил на берегу озера Валгума расстрелом сотен мирных жителей города Тукумса и окрестных поселков. За особые «заслуги» в истреблении советских людей гитлеровский рейхскомиссариат назначил его городским головой Даугавпилса.

За несколько месяцев до начала судебного процесса над группой изменников Родины во главе с Альбертом Эйхелисом, точнее 9 июля 1965 года, Министерство иностранных дел СССР направило посольствам США, Канады и ФРГ в Москве ноты, в которых потребовало выдачи военных преступников Эйхелиса, Майковскиса и Пунтулиса. В нотах указывалось и точное их место жительства.

Однако требование МИД СССР не было удовлетворено.

Идет время. Как раны на теле людей, зарубцовываются окопы и воронки, оставшиеся от минувшей войны, все менее заметными становятся ямы на Анчупанских холмах. Но не заростают, не заживают раны в сердцах людей. Они как бы слышат еще треск автоматных очередей на Анчупанских холмах, видят окровавленных людей, падающих у края огромных могил, слышат их предсмертные стоны, чувствуют едкий запах черного дыма от костров из человеческих тел. И ноющая боль остается в их сердцах.

Председатель Верховного Суда Литовской ССР А. Л. ЛИКАС Палачи из «охранной роты»

Всякий раз, проезжая мимо деревни Пирчюпяй, я не могу не остановиться и не постоять несколько минут, склонив голову у скульптуры Матери.

Памятник открыт 24 июля 1960 года. Создателю его — скульптору Гедиминасу Йокубонису, лауреату Ленинской премии, удалось передать великую скорбь женщин-матерей, народное горе: страдание и лице, в руках, во всей фигуре... Как и всякое талантливое произведение советского монументального искусства послевоенных лет, скульптура Матери отличается поразительной простотой.

За сутки через Пирчюпяй проходит много автобусов междугородных и местных линий, десятки легковых автомашин. И ни один автобус, ни одна автомашина не промчится мимо. Люди не могут равнодушно проехать мимо скульптуры Матери и гранитной стены с именами погибших.

Монументальный ансамбль напоминает людям о бесчеловечной расправе над мирным населением деревни.

...Пирчюпяй вошел в историю своей страшной, трагической судьбой. 3 июня 1944 года фашисты сожгли дотла всю деревню и ее жителей. Палачи не щадили ни стариков, ни женщин, ни детей. В пламени пожара погибло 119 человек. Старшему из казненных было 90 лет, младшему — 5 недель. Заживо сгорели 14 мальчиков и девочек, не достигших и пяти лет, а четверо сгоревших — грудные младенцы.

Скульптура Матери напоминает и будет долго напоминать многим поколениям людей о чудовищных злодеяниях фашистов в годы войны в Литве.

За три с лишним года хозяйничанья на литовской земле гитлеровцы и их пособники — буржуазные националисты уничтожили свыше 700 тысяч рабочих, крестьян, интеллигентов — почти шестую часть жителей Литвы.

В древнем Вильнюсе — городе редкостной красоты — ничто сейчас не напоминает о войне. А ведь он был фашистами разрушен и сожжен более чем на 40 процентов. В руины превратили оккупанты Шяуляй, Клайпеду — город с незамерзающим портом. Стерт с лица земли Расейняй. Сильно пострадали Лаздияй, Алитус, Юрбаркас. Разрушены были многие предприятия республики. Огромный ущерб война нанесла сельскому хозяйству.

Гитлеровским убийцам усердно помогали в их черном деле главным образом буржуазные националисты. Нашлись негодяи, которые угодливо прислуживали нацистам в годы оккупации, вместе с нацистскими палачами проливали кровь народа. Во главе их стоял некий Ульбинас. В своем предательском пособничестве он опирался на бывших сотрудников буржуазной литовской охранки Рудинскаса, Синкевичюса и других. В 1943 году буржуазные националисты в своей газетенке писали: «Мы хотим с немцами жить в мире и сотрудничать. Мы их снабжаем продуктами питания, одеждой, и мы не спрашиваем, что мы за это получим»,

Сразу же после Великой Отечественной войны в Литве прошли судебные процессы по делам о злодеяниях гитлеровских захватчиков и буржуазных националистов. В первые послевоенные годы я был еще далек от судебной деятельности, поэтому о многих процессах знаю из газетных отчетов. Но вот об одном судебном процессе не могу не рассказать. В нем мне довелось участвовать самому в качестве председательствующего.

В памяти хорошо сохранились подробности этого процесса. Рассказать о нем есть смысл еще и потому, что читатель получит представление о других, во многом сходных судебных процессах над предателями Родины.

* * *

Судебный процесс в Рокишкисе состоялся во второй половине ноября 1965 года. Продолжался он пять дней. И все эти дни просторный зал детской спортивной школы был заполнен жителями Рокишкиса.

В зале, где всегда царили радость, бодрость и спортивный азарт, в эти дни была совсем иная обстановка. Многие из присутствующих еще помнили лето 1941 года. Теперь жители Рокишкиса, окрестных городов и сел с глазу на глаз встретились с убийцами. Здесь собрались свидетели событий, воспоминание о которых щемило сердце. Многие из них подвергались пыткам, издевательствам, которые чинили те, кто сидел на скамье подсудимых.

Находились в зале и представители младшего поколения, выросшего после войны, знающего обо всем, происшедшем в 1941 году, только по рассказам взрослых или из книг, журналов, пожелтевших от времени газет.

Тяжело было мне, председательствующему, успокаивать зал, когда оглашались документы, заслушивались показания свидетелей об ужасных событиях того времени в Рокишкисе.

Обвинительное заключение, допрос свидетелей, вещественные доказательства, документы раскрывали суду неимоверные страдания людей, их трагические судьбы.

Что же произошло в окрестностях Рокишкиса?

Там, где сейчас стоит памятник жертвам фашизма, было убито 3207 ни в чем не повинных советских людей. В тяжелые для нашей Родины дни, когда гитлеровская Германия внезапно напала на Советский Союз и литовский народ вместе со всеми народами страны поднялся на борьбу с захватчиками, буржуазные националисты, ушедшие год назад в подполье, выползли из своих нор. Стараясь услужить своим новым хозяевам, они всячески пособничали оккупантам.

Оставшиеся в Рокишкисе офицеры бывшей буржуазной армии И. Жукас и М. Пяткунас создали отряд убийц, так называемую «охранную роту» комендатуры уезда. В ней и служили подсудимые Казимирас Дагис, Стяпонас Лаптас, Стасис Варнас и Пятрас Струмскис. Эти молодчики не только слепо выполняли указания гитлеровцев, но и проявляли инициативу, состязались между собой в садизме, стремясь любым способом угодить гитлеровцам, выслужиться перед ними и получить награды за убийства невинных людей.

На суде был оглашен тайный документ под грифом «Государственной важности». Перед судом предстал отчет командира СД и немецкой полиции безопасности в Литве о деятельности оперативного отряда № 3. Подписан он штандартенфюрером СС Егером. В нем в нескольких строчках упоминается о деятельности рокишкской «охранной роты».

Егер признает: из Рокишкиса надо было вывезти для физического уничтожения 3207 человек к месту ликвидации, которое находилось на расстоянии четырех с половиной километров. Для того чтобы эту работу можно было выполнить за двадцать четыре часа, «восемьдесят бывших в нашем распоряжении литовских партизан (так именовали гитлеровцы предателей литовского народа) работали вместе с моими людьми».

Перед Верховным судом республики постепенно, шаг за шагом, раскрывалась жуткая история двух августовских дней в окрестностях Рокишкиса.

15–16 августа 1941 года в деревне Баёрай по указанию гитлеровцев каратели из рокишкской «охранной роты» расстреляли 3207 человек. Их жертвами были женщины, старики, дети. Лилась кровь невинных людей, окрестности оглашались криками и стонами умирающих...

За несколько дней июля и августа 1941 года в районе Рокишкиса было убито более 4000 человек.

На Чертовой горе в Баёрае, в Антаноше бандиты устроили, как они сами выражались, «чертов пир».

И вот четверо из них предстали перед судом.

Кто они?

Стасис Варнас — вступил добровольцем в «охранную роту» в Рокишкисе. Служил в чине сержанта. Участвовал в расстрелах советских активистов. По собственному признанию, взял себе три пальто и костюм, снятые с приговоренных к смерти. Получил также премию «за выполнение особых обязанностей».

В ходе судебного следствия Варнас был изобличен в том, что сопровождал к месту расстрела председателя исполкома Казлишкского сельского Совета Михаила Шороховаса, комсомольца Ионаса Пупениса и других арестованных. Во время расстрела Варнас вместе с другими стоял в оцеплении. Когда комсомолец Ионас Пупенис бросился бежать, Варнас и Лашас открыли по нему огонь. Варнас ранил Пупениса в плечо, но тому все же удалось скрыться.

И вот И. Пупенис дает свидетельские показания суду о кровавых делах предателей Родины.

Варнаса изобличили свидетели не только в зверствах, но и в мародерстве. Это он после расстрела срывал с убитых одежду и тащил к себе. Даже через четверть века после этих кровавых событий при обыске у Варнаса было обнаружено много чужой одежды, в том числе женской и детской.

В конце судебного следствия государственный обвинитель возбудил перед судом ходатайство о приобщении к делу справки Государственного архива Литовской ССР и протокола допроса бывшего сотрудника полиции безопасности буржуазной Литвы Ионаса Диделиса. Из этих документов следует, что подсудимый Стасис Варнас в 1933–1935 годах был агентом гитлеровской разведки, за что получал ежемесячно денежное вознаграждение, значился под кличкой Хитрец, поддерживал связь с коммунистами и выдавал их охранке.

Казимирас Дагис в «охранную роту» вступил добровольно. Служил в ней в чине ефрейтора. Во время событий в Баёрае находился у края ям и вместе с другими карателями стрелял в безоружных людей. Во время массового убийства в Антаноше охранял место расстрела. От главарей «охранной роты» получил премию «за выполнение особых обязанностей». В судебном заседании Дагису был предъявлен документ, на котором есть его роспись о получении денег за участие в акции.

Дагис был наиболее активным сообщником гитлеровских бандитов. Это он пригнал к месту расстрела две группы по 50 человек и собственноручно расстрелял их.

Стяпонас Лашас вступил в «охранную роту» добровольцем. Служил рядовым. Вместе с другими карателями вывел из рокишкской волостной гауптвахты 30 советских активистов, в том числе председателя исполкома Казлишкского Совета Михаила Шороховаса. Все они были расстреляны, кроме комсомольца Ионаса Пупениса, который, как отмечалось, сумел в самую последнюю минуту бежать.

Лашас участвовал в массовых убийствах в местечке Баёрай. За верную службу карателям получил премию «за выполнение особых обязанностей».

Лашас вместе с другими палачами доставил к месту расстрела группу обреченных, в которой было более 500 человек. Он же участвовал в конвоировании другой группы из 250 человек, лично участвовал в расстреле людей.

Бывший лесник Степонского леса, участник бандитской шайки (осужденный по другому делу) И. Мешкаускас подтвердил в суде, что видел, как каратели из рокишкской «охранной роты» расстреливали согнанных в ямы людей. Активным участником расстрелов он назвал и Стяпонаса Лашаса.

Столь же омерзительным предстал перед судом Пятрас Струмскис. В начале войны он служил в оккупационной полиции, а затем перешел в отряд карателей.

В судебном заседании Струмскис отрицал свою причастность к расстрелам, утверждая, что выполнял в роте лишь обязанности повара. Однако в ходе судебного разбирательства было доказано, что он участвовал в убийствах советских активистов в Степонском лесу, расстреливал их и в Баёрае, в Антаноше.

Свидетельница Д. Шашкова показала в суде, что каратели арестовали 27 июня 1941 года ее дочь комсомолку Раису. Шашкова просила Струмскиса отпустить дочь, но тот нагло заявил: «Всех вас ждет такая участь!» Девушку через несколько дней расстреляли.

Струмскис сидел на скамье подсудимых, опустив глаза: он боялся взглянуть на свидетельницу.

Было установлено, что Струмскис лично участвовал в расстрелах около трехсот человек. В поместье Антаноше было уничтожено 1160 человек. Советских людей к месту расправы конвоировал Струмскис, а во время расстрела он стоял на краю ямы и следил за тем, чтобы ни один человек не мог спастись.

«За выполнение особых обязанностей», а иными словами, за убийства невинных людей Струмскис, как Дагис, Лашас и Варнас, получал денежное вознаграждение. Получал он и другие «премии».

В 1948 году Струмскис был арестован, но бежал. С тех пор он скрывался в Шяуляе, в Пагегяе, а затем работал столяром на конном заводе «Нямунас» Шилутского района, жил по подложным документам на имя Сависа. Однако укрыться от возмездия ему не удалось.

Суд вынес справедливый приговор четырем бандитам: смертная казнь.

На судебном процессе, о котором идет речь, часто возникал вопрос: как могло случиться, что подсудимые и их сообщники стали активными пособниками гитлеровцев?

Фашизм породил массовые убийства. Миллионы людей уничтожались за нежелание признать тот «новый порядок» в Европе, который хотели установить захватчики.

Многие свидетели, осужденные ранее по другим делам буржуазных националистов, были пособниками гитлеровских оккупантов. Почему? Постараюсь ответить на этот вопрос.

...В конце 1918 — начале 1919 года к власти в Литве пришли рабочие, безземельные и малоземельные крестьяне. Революционное движение в Литве, его бурный рост и его заключительный этап произошли под влиянием Великой Октябрьской социалистической революции. Борьба литовского народа за свое социальное и национальное освобождение развивалась в условиях террора со стороны немецких оккупантов, поддерживаемых буржуазно-националистической верхушкой. Борьба эта, несмотря на сопротивление оккупантов и националистической буржуазии, увенчалась успехом.

Литовская буржуазия, подстрекаемая международной реакцией, не смирилась со своим поражением, не хотела так просто уступить власть рабочим и крестьянам. Поэтому, пользуясь вооруженной поддержкой из-за рубежа, она активно готовила контрреволюционный переворот. Переворот этот готовился из одного центра, по единому плану. В марте 1919 года контрреволюционные силы выступили против народной власти.

21 апреля 1919 года после трехдневных боев белополяки захватили Вильно (Вильнюс). Интервентов активно поддерживали отряды буржуазных националистов. Сплотившись вместе, внешняя и внутренняя контрреволюция утопила в крови молодую, еще не окрепшую Советскую власть в Литве.

В декабре 1926 года реакция, поддержанная крупной буржуазией, опираясь на армию, разогнала сейм (парламент) и захватила государственную власть. Новое правительство фашистского толка произвело перестройку государственного аппарата. Перестройка эта носила антиконституционный характер. Все шло к тому, чтобы укрепить новый режим. Для этого прежде всего необходимо было ликвидировать остатки буржуазного парламентаризма, лишить граждан демократических свобод и каких-либо прав, сконцентрировать власть в руках правящей верхушки.

Несмотря на террор, революционное движение в Литве неуклонно росло. Эта борьба закончилась победой трудящихся летом 1940 года.

3 августа 1940 года Верховный Совет СССР принял Литву в Союз Советских Социалистических Республик в качестве равноправной республики.

Но свободная жизнь литовского народа была недолгой. 22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война.

Литовская буржуазия не могла смириться с тем, что национализировали ее землю, промышленные предприятия, лишили возможности эксплуатировать чужой труд. Поэтому с первых же дней оккупации Литвы гитлеровцами враги народной власти стали усердно помогать оккупантам в уничтожении советских активистов. Среди них оказались и те, кто впоследствии предстал перед судом в Рокишкисе.

Бандитские шайки буржуазных националистов своими зверствами нисколько не уступали гитлеровцам.

Из показаний бандитов можно было четко представить их образ жизни. Вот глубокий бункер в лесной чащобе. Здесь затаились два десятка головорезов из шайки бывшего фашистского прислужника Ионаса Квиклиса. В лесу тишина, но нервы бандитов напряжены, и они вздрагивают от каждого шороха. Вокруг выставлена охрана, но и это не приносит покоя. Страх и неуверенность в душе каждого.

Основу шайки составляют те, кому нет пути к честной жизни. Когда литовский народ томился под пятой оккупантов, эти выродки добровольно пошли в услужение к гитлеровцам. Вместе с немецкими карателями они преследовали партизанские отряды в Литве, в соседней Белоруссии, безжалостно расправлялись с населением.

Когда гитлеровцы отступали с территории Литвы, вместе с ними бежали на запад многие убийцы и насильники из числа буржуазных националистов. Впоследствии они нашли приют у тех, кто мечтает покончить с советским строем.

Однако не всем фашистским прихвостням удалось бежать. Боясь заслуженной кары, они укрылись в лесах и на глухих хуторах, объединились в бандитские шайки. К ним присоединились и уголовники.

Через кулаков и других пособников бандиты распространяли среди населения слухи о том, что советский строй в Литве — явление временное, что скоро вернутся старые хозяева и восстановят прежние порядки. Не за горами, дескать, тот день, когда вспыхнет новая мировая война, когда литовскому народу будет протянута с запада «рука помощи».

Литовское крестьянство, все трудящиеся решительно боролись против бандитов. Даже те, кто в свое время были обмануты буржуазными националистами и втянуты в антисоветскую деятельность, осознав ее вред для народа, порвали с прошлым и вернулись на путь честной жизни.

Как смертельно раненный зверь кидается на каждого, кто попадается ему на тропе, так и литовские националисты, сознавая безнадежность своего положения, убивали первого встречного. Бандиты стали особенно опасны. Учитывая это, партийные и советские органы приняли все меры, чтобы как можно быстрее их ликвидировать.

Но еще бродят то земле отщепенцы, чьи руки обагрены кровью советских людей. Долгие годы под чужой фамилией скрывался Винцас Саусайтис. Он добровольно вызвался служить в фашистской полиции, а затем перешел в зондеркоманду, специально созданную для уничтожения людей.

Полторы тысячи документов уголовного дела, вещественные доказательства, живые свидетели изобличили Саусайтиса не только в участии в массовых расстрелах, но и в мародерстве. Саусайтис и его сообщники торговали вещами убитых. Об этом рассказали в суде железнодорожник Петр Янковский и пенсионер Антанас Чибирас.

Саусайтис полностью признал свою вину. Верховный суд Литовской ССР, рассматривавший это дело в феврале 1978 года, приговорил фашистского палача к расстрелу.

Советский закон четко и ясно определяет: гитлеровские преступники не должны избежать справедливого возмездия, где бы и как бы долго они ни скрывались от правосудия.

Закон наш полностью соответствует принципам международного права. Тем принципам, которые нашли свое отражение в Уставе Международного Военного Трибунала и в резолюциях Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций.

И хотя за рубежом открыто не высказываются против этих общепризнанных международных норм, на деле же к фашистским преступникам применяют положения обычного уголовного права о сроках давности привлечения к ответственности.

Сроки давности существуют и у нас. В одном случае давность наступает через три года, в другом — лишь через пятнадцать лет. Все зависит от характера преступления и личности виновного.

В виде исключения из статьи 41 Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик установлено, что нацистские преступники, виновные в тягчайших злодеяниях против мира и человечности и в военных преступлениях, граждане СССР, проводившие активную карательную деятельность, подлежат суду и наказанию независимо от времени, истекшего после совершения преступления.

Советские люди никогда не забудут кровавых преступлений гитлеровских палачей и их сообщников — буржуазных националистов.

Владимир БЕЛЯЕВ Преступление на Гвардейской

В четыре часа дня 8 октября 1949 года на Академической аллее Львова, около кинотеатра «Щорс», встретились два человека. У одного из них, худощавого брюнета с волнистыми, зачесанными назад волосами и тонкими, сухими губами, из карманчика серого пиджака торчал желтый цветок. У другого — блондина с продолговатым, худощавым лицом — в руках был свежий номер журнала «Новое время».

Не отрывая взгляда от желтого цветка и помахивая «Новым временем», один из них вежливо спросил:

— Скажите, пожалуйста, который час?

— Без пятнадцати четыре, — с готовностью ответил другой, посмотрев на наручные часы.

Для верности они обменялись еще другими словами пароля, и брюнет не спеша направился в сторону Стрыйского парка, блондин последовал за ним.

Тихо и мирно было в парке в эту пору золотой львовской осени, когда начинает желтеть и краснеть листва деревьев, создавая неповторимую, удивительную гамму цветов. И никто из посетителей Стрыйского парка не мог предположить, что невдалеке от них, на одной из укромных аллей, обсуждаются детали убийства человека, отдающего свой труд, всего себя без остатка делу свободы и счастья людей, заботясь об их судьбе.

Когда в первый послевоенный год какие-то хулиганы срубили два дерева в парке, человек, которого замышляли сейчас убить, поднял на ноги горсовет, всю общественность города, написал об этом случае как о величайшем преступлении, будто речь шла о жизни людей, а не буков и кленов. Он видел в этом хулиганстве посягательство на красоту жизни своих соотечественников.

— Надо убрать одного человека... — озираясь по сторонам, шепотом сказал Славко. — Так велел «провиднык» (руководитель. — В. Б.). Убивать будешь ты, Ромко, а я буду заговаривать ему зубы...

— Да, я это знаю, — глухо подтвердил Ромко. — Буй-Тур сказал то же самое. Ты станешь беседовать с ним, а я улучу удобную минуту и трахну его вот этим, чтобы шума не было!

И, расстегнув пиджак, Ромко показал засунутый за пояс маленький гуцульский топорик.

— А это возьми себе, на всякий случай! — И он передал чернявому пистолет и черную ребристую гранату-лимонку. Другой пистолет и еще одну гранату Ромко, как приказало ему начальство, оставил у себя.

Затем они поднялись по крутой тропинке на взгорье, пересекли линию детской железной дороги и, свернув на Стрыйское шоссе, стали спускаться по Гвардейской.

По тому, как уверенно шел Славко, можно было судить, что он уже не раз проходил здесь. Войдя во двор высокого каменного дома, Славко открыл входную дверь. Здесь ему тоже было все знакомо. Они быстро поднялись на четвертый этаж.

У двери, над которой четко выделялась цифра «10», Славко остановился и прислушался. В квартире раздался телефонный звонок. Послышался женский голос.

— Его еще нет, придется подождать, — сказал Славко.

Целых полчаса бродили они по соседним улочкам. Наконец снова поднялись на четвертый этаж.

Славко решительно позвонил. Дверь открыла низенькая полнолицая женщина.

— Писатель дома? — глухо спросил Славко.

— Еще не пришел, но скоро будет. Заходите, — добродушно пригласила домработница, привыкшая к частым посещениям писателя нуждавшихся в нем людей.

Вскоре раздался звонок, и в прихожую вошла моложаваясветловолосая женщина — жена писателя Мария Александровна.

Приветливо поздоровавшись, она предложила пришедшим пройти в столовую.

В это время без звонка раскрылась наружная дверь, и в комнату вошел крепкий, невысокого роста человек с копной густых льняных волос. На поводке он вел черно-белую овчарку карпатской породы.

— Добрый вечер! — поздоровался он. И, обращаясь к Славко, который уже не раз приходил к нему за советами, спросил: — Что-нибудь снова случилось?

Ответив на приветствие, Славко поспешил представить своего спутника:

— Это мой коллега, тоже студент.

И отвечая на вопрос писателя, сказал:

— Придирается, пане, ко мне директор института за то, что я тогда пожаловался вам на него.

— Как так — придирается? — удивился хозяин квартиры.

— Ну, подкопы ведет всякие. Боюсь, как бы он не отчислил меня вовсе.

— А действительно ли это так? — с сомнением спросил писатель. — Я пытался вам однажды помочь, но выяснилось, что вы крайне преувеличили трудность перевода с одного факультета на другой. Теперь я советую обратиться непосредственно в облисполком, к его председателю товарищу Стефанику…

Спущенная с поводка овчарка подбежала к Ромко и стала обнюхивать его карман, в котором лежал пистолет.

Ромко прижался к спинке кресла и тревожно спросил жену писателя:

— Она не кусается?

— Нет, Джим добрый пес, — успокоила его Мария Александровна. — Он только очень не любит людей, у которых есть оружие.

— Все равно, пани, прошу, уведите собаку! — взмолился Ромко.

Пока хозяйка успокаивала собаку, Славко попросил:

— А вы, пане писатель, напишите про нашего директора в журнал «Перець». Он тогда не будет накладывать на нас взыскание.

— Не буду я писать в «Перець». Слишком мелкое это дело для журнала...

— Но если вы напишите в «Перець», он будет лучше относиться к нам, студентам, — продолжал настаивать Славко, незаметно подмигивая своему напарнику.

Тот чуть покачал головой, давая понять, что выполнить задуманное сегодня не удастся. При этом он выразительно посмотрел на собаку, настороженно наблюдавшую за ним.

— Извините, в «Перець» я писать не буду. Мария, напои хлопцев чаем, а я пойду в кабинет.

Мария Александровна принялась гостеприимно угощать посетителей мужа. Еще недавно она сама была студенткой одного из московских институтов и хорошо знала, что значит для студента, живущего на стипендию, чай с печеньем,

Уже на улице, когда они шли вниз по Гвардейской к трамвайной остановке, Славко тихо, со злостью спросил:

— Почему сдрейфил? Ты что, никогда не убивал?

— Приходилось, — прошептал блондин. — Но как же здесь убьешь без шума? Видишь, людей сколько? Да и собака глаз с меня не сводила. Другим разом.

* * *

Так на этот раз избежал уготованной ему участи выдающийся писатель-коммунист.

Теперь мы знаем подлинные имена убийц Ярослава Галана. Кличку «Славко» носил сын священника, бывший воспитанник Львовской духовной семинарии Илларий Лукашевич.

Как выяснилось на следствии, еще в 1944 году Илларий Лукашевич, которому тогда было всего пятнадцать лет, познакомился с сыном кулака Иваном Гринчишиным, который стал снабжать поповича националистической литературой, настраивал его против Советской власти и Советской Армии, только что освободившей Западную Украину.

Гринчишин вполне обоснованно полагал, что попович не выдаст, что он разделяет его взгляды. Ведь Илларий рос в семье священника, всем своим нутром ненавидящего Советскую власть.

Уже в 1946 году под влиянием Гринчишина семнадцатилетний попович дает согласие вступить в организацию украинских националистов. Гринчишин, по кличке «Орест», организует ему встречу с провидныком ОУН (организация украинских националистов), тоже сыном священника — Романом Щепанским, по кличке «Буй-Тур», и опытным террористом, носившим условное имя «Лебедь». Илларий становится активным участником националистического подполья.

Осенью 1947 года по совету руководителей националистического подполья он поступает учиться во Львовский сельскохозяйственный институт, чтобы получить образование на средства народа и той самой Советской власти, против которой он вел тайную борьбу.

Будучи студентом, Илларий по заданию Щепавского собирал сведения о профессорско-преподавательском составе и об учащихся сельскохозяйственного института. Делал он это с далеко идущими целями. Зарубежные центры националистов требовали от своей агентуры в западных областях Украины, чтобы она вела борьбу за каждую молодую душу, запугивала молодежь и ее воспитателей.

— В общей сложности, — признался на суде Лукашевич, — мною были переданы в оуновское подполье сведения о пятидесяти — шестидесяти профессорах, преподавателях и студентах института.

Щепанский и другие вожаки антисоветского подполья похвалили молодого поповича и поручили ему новое дело — распространять во Львове антисоветские листовки.

Но листовки не производили впечатления на жителей города. Они сдавали их в милицию или в органы государственной безопасности.

Тогда по совету Буй-Тура Илларий Лукашевич меняет тактику. Он выписывает адреса наиболее активных студентов, преподавателей, партийных работников института и рассылает им письма, полные угроз и требований прекратить общественную работу, не вступать в комсомол, не поддерживать мероприятий партии, направленных на то, чтобы превратить Львов в крупный индустриальный и культурный центр Украины. В противном случае — смерть! Убийством угрожают оуновцы всем, кто стремится к новой жизни. Такие письма систематически получали парторг сельскохозяйственного института Пугачев, студенты-активисты Калитовский и Белгай и многие другие.

Два брата Иллария — Александр, учившийся в медицинском институте, и Мирон, исключенный за неуспеваемость из сельскохозяйственного института, тоже были связаны с бандитским подпольем. Еще в феврале 1949 года Орест (Иван Гринчишин) и Довбуш дают задачу Мирону вызвать из Львова его брата Иллария для встречи с ними. Илларий приезжает. На встрече с бандитами присутствовал и Мирон. Он слышал, как бандитские вожаки поручили Илларию собрать самые подробные сведения о писателе Ярославе Галане.

Ярослав Галан в рабочем кабинете. 1947 г.

Илларий узнает, что Ярослав Галан по натуре человек добрый, отзывчивый, любит помогать людям и к нему как к депутату городского Совета обращается много граждан. И вот тут-то в голове обученного иезуитами поповича созревает план, как проникнуть в дом писателя. Для чего проникнуть, уже и тогда было ясно не только Илларию, но и его брату Мирону, который на суде показал: «Для меня было совершенно понятно, что готовится террористический акт над Галаном».

Илларий вместе с Мироном побывали на Гвардейской улице. Прогуливаясь перед домом, где жил писатель, они осмотрели балкон его квартиры и все подходы к зданию.

Результатом этой «прогулки» явился план дома, вычерченный Илларием.

В первой половине августа 1949 года Илларий посетил квартиру Ярослава Галана, но не застал его: писатель уехал в Закарпатье. Дома были только Мария Александровна и домработница Евстафия Довгун. Побеседовав с ними, Лукашевич ушел.

В конце августа Илларий Лукашевич, опечаленный и предельно вежливый, появился на Гвардейской снова. В это его посещение Ярослав Галан с женой были дома. В квартире также находились сестра и мать жены Галана, приехавшие погостить из Москвы, и домработница Довгун.

Лукашевич познакомился с Ярославом Галаном и рассказал ему о своих мнимых тревогах.

— Наш лесохозяйственный факультет, где я учусь, — говорил он, — закрывают, а на его базе собираются создать лесомелиоративный факультет. Мы, студенты, и я в том числе, очень огорчены. Мы не собирались быть мелиораторами. Все наши хлопцы рвутся перейти на лесохозяйственный факультет лесотехнического института, того, что на Пушкинской. Нас примут туда без звука, но директор сельскохозяйственного института Третьяков никого отпускать не хочет. Уперся — и все. Помогите нам, товарищ писатель, вы ведь сами когда-то были студентом и знаете, что такое призвание! Третьяков вас послушает!

Ни сам Галан, ни его близкие не подозревали, что история эта насквозь фальшива, что она придумана в бандитском подполье лишь для того, чтобы помочь Лукашевичу проникнуть в дом писателя, расположить его к себе и тем самым легче осуществить задуманное убийство.

Галан обещал студенту сделать все возможное.

На следующий день они встретились у здания Львовского областного комитета партии. У Галана был постоянный пропуск, а чтобы не терять времени на оформление пропуска для Лукашевича, он просит студента подождать на улице.

Через некоторое время из двери обкома вышел Галан. Он подошел к поднявшемуся Лукашевичу и, улыбаясь, объявил:

— Все в порядке. Вас кто-то понапрасну напугал. Будете и дальше учиться на лесохозяйствевном факультете. Был, правда, план реорганизации, но с ним не согласились и решили оставить все так, как было...

— Боже, как я вам благодарен, — едва не плача от мнимой радости, говорил Лукашевич, пожимая руку Галана. — Побегу теперь к своим хлопцам, обрадую их.

Вскоре после этого разговора произошло событие, обстоятельства которого остались невыясненными до сих пор.

Однажды вечером Ярослав Галан гулял с собакой по взгорью Стрыйского парка, где в то время шли земляные работы. Когда Галан приблизился к одной из траншей, оттуда послышались выстрелы, и несколько пуль просвистело над головой писателя. Пес заскулил, прижался к земле и потом сильным рывком потянул Галана к дому.

Ярослав Галан скрыл это происшествие от своих близких. Не обратился он и в органы государственной безопасности, из опасения, что узнает жена и расстроится.

16 октября 1949 года (как показал на суде Илларий Лукашевич) Щепанский, разгневанный, что 8 октября убийство Галана сорвалось, вызвал поповича на встречу. Он познакомил Иллария с щуплым, худощавым человеком — бандитом по кличке «Стефко».

— Это надежный хлопец, — уверил Лукашевича Щепанский, представляя ему нового напарника.

Националисты торопились: близилась десятая годовщина воссоединения Западной Украины с Украинской Советской Социалистической Республикой и подполье по заданию Мюнхена и Ватикана должно было заявить о своем существовании убийством какого-нибудь крупного общественного деятеля, известного своей преданностью Советской власти.

Поэтому Щепанский дал Лукашевичу твердый приказ:

— Двадцать четвертого октября, и ни днем позже, Галан должен быть убит.

Лукашевич и Стефко договорились встретиться в тот день в квартире дома № 22 по улице Первого мая, где нелегально проживала Ксения Сушко — сестра Стефко (Михаила Стахура).

Когда в условленное время Лукашевич и Стахур появились на конспиративной квартире, Сушко передала им портфель, в котором лежали две гранаты-лимонки, два пистолета и небольшой топор.

Одну гранату и пистолет Стефко отдал Лукашевичу, остальное оружие взял себе. Топорик засунул за брючный ремень, прикрыв полой пиджака и плащом, взятым у сестры.

В то утро после ухода жены в филиал Музея имени В. И. Ленина, где Мария Александровна работала художницей, Ярослав прошел в комнату, расположенную рядом с кабинетом, и сел за небольшой столик. Галан любил работать именно здесь, сидя лицом к широкому окну.

Галан начал писать статью, заказанную ему газетой «Известия» к десятилетию провозглашения в Западной Украине Советской власти.

Работалось хорошо. Он быстро набрасывал заключительные строки очерка — его лебединой песни:

«...Исход битвы в западноукраинских областях решен, но битва продолжается. На этот раз — битва за урожай, за досрочное выполнение производственных планов, за дальнейший подъем культуры и науки. Трудности есть, иногда большие: много всякой швали путается еще под ногами. Однако жизнь, чудесная советская жизнь победоносно шагает вперед и рождает новые песни, новые легенды, в которых и львы, и боевая слава будут символизировать отныне только одно: величие освобожденного человека...»

Как раз в эту минуту в прихожей раздался звонок. К двери подошла Евстафия Довгун и спросила:

— Кто там?

— Мы до писателя! Он дома?

Услышав голос Лукашевича, Довгун открыла дверь.

— Писатель дома? — переспросил Лукашевич.

— Дома, дома, — сказала Довгун, пропуская его и Стахура в прихожую.

Дверь комнаты открылась, и на пороге показался Ярослав Галан. Он приветливо сказал:

— А, это вы, хлопцы. Заходите…

Посетители вошли, Лукашевич сел на предложенный ему стул, справа от писателя. Стахур остановился за спиной Галана.

— Снова неприятности у нас в институте, — поспешно заговорил Илларий.

— Какие именно? — спросил Галан и приготовился слушать. Лукашевич подмигнул Стахуру.

По этому сигналу тот мгновенно выхватил из-за пояса топор и стал наносить один за другим удары писателю до голове. Сразу же потеряв сознание, Галан упал с кресла на пол.

В это время домработница вошла в кабинет Галана, чтобы произвести там уборку. Лукашевич бросился к ней.

Вот что показала на суде Евстафия Довгун:

— Держа в руке пистолет, Лукашевич приказал мне молчать и отвел меня от окна к дивану, стоявшему возле печки. Затем в кабинет вбежал его напарник. Он оторвал от телефонного аппарата шнур. Этим шнуром они вдвоем связали мне ноги и руки. Затем Лукашевич нашел на диване носок жены Галана и забил мне этим носком рот. Потом открыл ящик письменного стола и стал рыться в нем...

В это время, — продолжала рассказывать домработница, — в дверь кто-то позвонил. Лукашевич и Стахур насторожились. Когда звонивший ушел, они заторопились. Лукашевич торопливо проверил, крепко ли я связана, и они выскочили из квартиры.

Шнуром, оторванным от этого телефона, убийцы связали домработницу

Довгун сделала попытку освободиться, и это ей удалось. Выбежав из кабинета, она увидела лежащего в луже крови Галана.

В ужасе бросилась на лестничную клетку и стала звать на помощь.

Таковы в основном обстоятельства убийства писателя-коммуниста Ярослава Галана.

Но прежде чем были выяснены все подробности преступления, арестованы и преданы суду участники этого злодейского заговора, следственным органам пришлось провести огромную работу. И конечно, для этого потребовалось немало времени.

* * *

Материалы следствия рисуют отвратительный облик украинских националистов, облик того косного, изуверского мира, в единоборство с которым смело вступил Ярослав Галан.

То, что это было политическое уголовное преступление, с самого начала не оставляло сомнения у старшего следователя прокуратуры тов. Бугона, прибывшего на место убийства вместе с областным судебно-медицинским экспертом профессором Василием Ципковским. Протокол осмотра трупа, следов, оставленных убийцами, первые показания Евстафии Довгун дали возможность установить только общую картину совершенного преступления. Предстояло размотать кровавый клубок до конца.

Первым органы государственной безопасности арестовали Иллария Лукашевича. Как выяснилось потом, зарубив Галана, он вместе с Михаилом Стахуром направился в пригородное село Гряды, в дом священника Левицкого. Выбор убежища не был случаен. Жена священника, Галина Модестовна Левицкая, была теткой Иллария по отцу.

— Левицкие мои близкие родственники, и поэтому я считал, что они не выдадут меня и Стефко, — заявил суду Илларий Лукашевич.

Но не только родственные отношения играли здесь роль. По свидетельству Лукашевича, Галина Левицкая была националисткой. Все свои надежды она, как и оуновское подполье, связывала с мечтами о новой войне (между Америкой и Советским Союзом), а в этой войне — с мечтой об осуществлении идеи так называемой «самостийной» Украины.

Поэтому, когда Илларий заявил своей тетушке, что они во Львове совершили убийство и хотели бы укрыться в ее доме, попадья не ужаснулась, не отшатнулась от убийц, а с готовностью предоставила им убежище.

— После того как Илларий рассказал мне, что он участвовал в убийстве писателя, — показала Левицкая, — я ограничилась тем, что предложила ему пойти на исповедь в церковь.

Когда в дом вернулся находившийся до этого во дворе священник Левицкий, супруга сообщила ему о преступлении племянника и его напарника и об их просьбе помочь скрыться от уголовного розыска.

— Муж мой, священник Ярослав Левицкий, — заявила попадья, — сказал, что против укрытия Иллария Лукашевича и прибывшего с ним человека не возражает.

Днем 25 октября Илларий отправился к своему отцу в село Сороки Львовские. Пока он беседовал с Денисом Лукашевичем, Михаил Стахур поджидал его в соседнем лесу.

Когда совсем стемнело, оба бандита пошли на заранее условленное место для встречи со своим вожаком Щепанским.

Встреча состоялась около железнодорожного моста, неподалеку от станции Гамалеевка. Роман Щепанский нетерпеливо спросил:

— Ну как?

Илларий доложил как о чем-то обычном:

— Все в порядке! Галана больше нет. Еще вчера до полудня ликвидировали...

— Кто убивал? — деловито осведомился Щепанский.

— Он! — показывая на Михаила Стахура, сказал Лукашевич. — Как было условлено — из-за спины. Так дал, что кровь до потолка брызнула...

— А ночевали где?

— У священника Левицкого, — ответил Стахур, — в Грядах... Вот это забрали у писателя в столе. — Лукашевич протянул Щепанскому завернутые в платок орден и медали Галана.

— Ну добре, хлопцы! — Щепанский пожал руки убийцам. — Я доложу руководству. О вас теперь узнают в Мюнхене и в самой Америке. А зараз сядем, поговорим, что будем делать дальше...

Переночевав в селе Гамалеевка, Илларий Лукашевич вновь появился во Львове. На улице он встретил брата Мирона. Последний поинтересовался, где был Илларий последние дни.

— Полагая, что из газет брат знает об убийстве Галана, — показал Илларий Лукашевич во время судебного следствия, — я сказал ему: «Должен сам понимать, где я был». Тем не менее пояснил, что принимал участие в совершении террористического акта над Ярославом Галаном.

Мирон Лукашевич воспринял сообщение брата как должное и предложил ему поразвлечься. Через некоторое время они отправились к приятелю Иллария по институту Юрию Божейко, где до позднего вечера играли в карты и пили водку, а затем вернулись домой, на Ризьбярскую.

Будучи полностью уверенным в том, что тетка Мария знает о его причастности к убийству Галана, Илларий просит ее, чтобы она помогла ему лечь в клинику медицинского института, оформив документы задним числом. Мария Лукашевич охотно соглашается устроить племяннику фальшивое алиби.

— В обсуждении этого вопроса, — заявил на суде Илларий Лукашевич, — участвовали мои братья Мирон и Александр. Утром двадцать седьмого октября мы встретились с братьями и пошли на работу к тетке Марии, во Львовский медицинский институт. Тетка направила меня к врачу, но после осмотра тот заявил, что я здоров и класть меня в клинику незачем. Да это было бы и бесполезно: лишь только вышел я из помещения в садик, чтобы посидеть на скамейке и обдумать свое положение, как был арестован. Через несколько часов взяли и Мирона.

Немедленно в село Сороки Львовские отправляется домработница Марии Лукашевич Анна Майданек, дабы предупредить отца Дениса об аресте его сыновей.

— Предполагая, что в связи с арестом сыновей, — признался позже отец Денис, — и меня также могут арестовать, я передал своему псаломщику Михаилу Дуде на хранение охотничье ружье и различные фотографии семьи и сыновей, чтобы он сохранил все это. Всю антисоветскую националистическую литературу, которая хранилась у меня дома, я уничтожил.

Дело Иллария Лукашевича и его сообщников слушал военный трибунал Прикарпатского военного округа 3 и 4 января 1951 года.

На судебном заседании был зачитан акт судебно-медицинской экспертизы. В нем говорилось, что смерть Ярослава Галана наступила от одиннадцати рубленых ран головы, сопровождавшихся нарушением целости костей черепа и повреждением правого большого полушария мозга и мозжечка и обильными кровотечениями. Почти каждая из указанных ран являлась смертельной. Шесть ударов были нанесены Галану, когда он еще сидел или стоял, и пять, когда уже лежал на полу, то есть будучи уже мертвым.

Обвиняемые полностью признали свою вину. В частности, подсудимый Илларий Лукашевич показал:

— Да, я являюсь убийцей Ярослава Галана. Во время бесед со мной оуновские руководители говорили, что Галана нужно убрать, потому что он в прессе выступает против греко-католической церкви и националистического движения, на Нюрнбергском процессе требовал выдачи Степана Бандеры и суда над ним. По существу, подготовкой убийства занимались и мои братья Александр и Мирон. Они были согласны с этим решением оуновского подполья... Четвертого октября сорок девятого года задание убить Галана мне давал вместе с Буй-Туром (Щепанским) Евген, занимающий довольно высокий чин в националистическом руководстве.

Отец мой также является националистом, — признался далее Илларий Лукашевич. — Зимой сорок седьмого года в его доме неоднократно собирались Буй-Тур, Семко, Орест (Иван Гринчишин). О своих оуновских делах при отце мы говорили не скрываясь, так как он был посвящен в них. Идя на убийство Галана, я взял гранату и пистолет, для того чтобы в случае погони бросить гранату в преследующих, убить их и скрыться...

Александр Лукашевич заявил:

— Еще летом сорок восьмого года через моего брата Мирона Буй-Тур дал мне задание собрать сведения о протопресвитере Гаврииле Костельнике, Семене Стефанике, Ярославе Галане и академике Михаиле Возняке. Я должен был узнать их адреса, образ жизни, распорядок дня... Я собрал, какие мог, сведения и в письменном виде передал их через брата Иллария в августе 1948 года в подполье.

Свидетельствует подсудимый Мирон Лукашевич:

— В своей деятельности я, как и все подполье ОУН, надеялся на будущую войну и возможность создать в результате победы мирового империализма «самостийну» Украину.

И Мирон Лукашевич на вопросы суда ответил совершенно недвусмысленно:

— Мы все, три брата, являемся участниками убийства писателя Ярослава Галана.

На суде была полностью разоблачена контрреволюционная сущность тех, кто выпускал на тропу убийств своих волчат-сыновей, кто вселял в них надежду на новую войну.

Денис Лукашевич — священник униатской церкви — признался на суде:

— Будучи сам настроен националистически, я в таком же духе воспитывал и своих сыновей... Их враждебное отношение к Советской власти в известной степени является результатом моего влияния на них.

Денис Лукашевич подробно рассказал суду, откуда берет начало его сугубо отрицательное отношение ко всему новому, что вошло в жизнь Западной Украины вместе с приходом Советской власти.

Сам он происходит из рода священнослужителей, его мать также вышла из семьи священника и по своим убеждениям была украинской националисткой.

С 1923 по 1927 год Денис Лукашевич учился во Львовской духовной академии. В 1928 году митрополит греко-католической церкви и духовный отец украинского национализма, старый немецкий агент граф Андрей Шептицкий посвятил его в сан священника, и с этого времени он «священствовал» во многих селах Западной Украины, проповедуя не только слово божье, но и контрреволюционные идеи, активно участвовал в работе националистической организации «Просвита», председательствовал в так называемом наблюдательном совете кооперативного общества «Сельский хозяин», руководители которого также придерживались антисоветских взглядов.

В селе Петранка, на Станиславщине, Денис Лукашевич познакомился с одним из вожаков ОУН — поповичем Степаном Бандерой. Его отца Андрея Бандеру — священника Калушского деканата — он знал еще раньше: они неоднократно встречались в деканате; между ними еще в начале 30-х годов установилось полное взаимопонимание и единство взглядов.

Воссоединение Западной Украины с Советским Союзом Денис Лукашевич, по его собственным словам, воспринял враждебно.

— Как священник и греко-католик, убежденный последователь политики Ватикана, — говорил он на суде, — я не мог смириться с тем, что мне придется жить и работать при Советской власти.

Когда осенью 1939 года части Красной Армии освободили Западную Украину, Денис Лукашевич сразу перешел на нелегальное положение.

— Да, я был доволен, — признается Денис Лукашевич, — что летом сорок первого года немцы оккупировали Западную Украину. Я встречал их в селе Паршна, Львовской области, в своем приходе, с цветами. В первые же дни оккупации я вместе с активным украинским националистом, бывшим офицером «украинской галицкой армии» Галибеем, принял участие в создании местной украинской полиции, начальником которой был назначен член ОУН Степан Панькевич.

В 1943 году, будучи священником в селе Сороки Львовские, Денис Лукашевич являлся одним из организаторов панихиды по погибшим за оуновские идеи. В полном церковном облачении он освящает символическую могилу националистов.

Когда же части Советской Армии подошли ко Львову, разгромив под Бродами навербованную националистами дивизию СС «Галичина», Лукашевич вместе со всей семьей бежал в сторону венгерской границы, в село Побук, к своему родичу, тому самому священнику Ярославу Левицкому, у которого нашли свой первый приют убийцы Ярослава Галана. Лукашевич стремился поскорее перейти в католическую Венгрию, под крылышко адмирала Хорти. Однако появившиеся вскоре здесь части Советской Армии помешали ему найти убежище у венгерских фашистов. Пришлось вернуться обратно и приспосабливаться к новым, столь ненавистным для него условиям.

Удалось бежать на Запад брату жены Дениса Лукашевича, старому националисту Северину Григорциву, тому самому, которому при немецкой оккупации небезызвестный руководитель нынешнего «антибольшевистского блока народов» Ярослав Стецько-Карбович предлагал даже войти в состав бандеровского правительства.

На Западе оказался и родной брат Дениса, тоже священник, Иосиф Модестович Лукашевич.

Подтвердив на суде, что его квартира часто была местом встреч оуновского подполья, Денис Лукашевич признался также, что он в меру своих возможностей оказывал постоянную материальную помощь украинским националистам.

— С сорок пятого года до самого ареста, — свидетельствовал он, — вместе с церковным старостой Дмитрием Пясецким я передал для нужд подполья ОУН из церковных средств двадцать тысяч рублей. Пясецкий вручил их участнику подполья Ивану Гринчишину. Для того чтобы и впредь иметь в запасе нужное количество денег для националистического подполья, я дал указание Пясецкому в дальнейшем при поступлении денежных средств в церковную кассу не приходовать их полностью. Так мы и поступали.

Это признание Лукашевича лишний раз подтверждало тесную связь греко-католической церкви и воспитанной ею ОУН.

Такова была социальная среда, в которой воспитывались и которой были направлены на кровавое злодеяние убийцы певца освобожденной Украины, ее трибуна коммуниста Ярослава Галана.

Рассказ о процессе над его убийцами был бы неполным, если бы мы не упомянули о том, что на скамье подсудимых рядом с братьями Лукашевичами сидел и тот самый Ромко (Тома Чмиль), который собирался убить писателя 8 октября 1949 года. Как выяснил суд, этот бандит, арестованный 7 августа 1950 года, совершил много преступлений: избивал до полусмерти советски настроенных людей, совершал нападения на служащих учреждений, убил комсомольца Ивана Вилька.

Военный трибунал Прикарпатского военного округа приговорил Иллария, Александра и Мирона Лукашевичей, а также Тому Чмиля к расстрелу. Прошение осужденных о помиловании было отклонено. 15 марта 1951 года приговор приведен в исполнение.

Но еще на свободе оставался Михаил Стахур. Однако и его настигла карающая рука правосудия.

В процессе следствия и суда над этим преступником были не только выявлены новые подробности убийства Ярослава Галана, но и вскрыт ряд других преступлений, совершенных Стахуром.

— При встрече со мной, — показал он, — Буй-Тур подробно расспрашивал меня о том, когда я установил связь с подпольем и какую националистическую деятельность вел до этого. Я рассказал ему о своем участии в убийстве директора школы Ковалева и его жены, двух погонщиков скота и участкового милиционера Едемского... Узнав, что я опытный террорист, Буй-Тур заявил, что согласен принять меня в организацию ОУН при условии, если я совершу убийство советского писателя Ярослава Галана...

Михаил Стахур рассказал суду об убийстве Галана следующее:

— Чтобы отвлечь внимание писателя, Илларий Лукашевич завязал с ним разговор о своей учебе в институте. Когда Галан о чем-то задумался, Лукашевич моргнул мне. По этому сигналу я мгновенно выхватил топор и начал наносить писателю удары по голове. После первого удара Галан поднял немного кверху руки и застонал. В этот момент Лукашевич вскочил со стула и побежал в другую комнату, где находилась Довгун, а я продолжал наносить Галану удары топором по голове. Потом я ногой опрокинул кресло, и Галан свалился на пол. Он был мертв, однако, несмотря на это, я нанес ему еще несколько ударов. Затем бросил топор и снял с себя залитый кровью плащ, после чего побежал к Лукашевичу, чтобы помочь ему связать Довгун. Лукашевич стоял против, нее и держал в руках пистолет.

У всех, кто присутствовал на процессе или читал о нем в газетах, возникал один и тот же вопрос: кто смог воспитать такого злодея? И снова за плечами убийцы виделись главари оуновских банд и зловещие фигуры в черных сутанах.

Вот что рассказал Стахур о священнике, отце Голинке.

— Голинка имеет тесную связь с оуновским подпольем. Как мне рассказали Антон Дыба, по кличке «Тигр», и Василий Ковалишин («Нечай»), с которыми мы вместе убивали погонщиков скота, они в сорок восьмом году на рождество скрывались в доме Ивана Куземского. Туда пришел с молебном священник Голинка. Когда он окончил богослужение, к нему из укрытия вышли Тигр и Нечай. Они попросили благословения. Голинка благословил их, а затем долго беседовал с ними на националистические темы. Тигр и Нечай рассказали мне, что Голинка, прощаясь, пожелал им успеха в борьбе против Советской власти.

За что же были убиты погонщики? Оказывается, только за то, что решили погреться в хате, где пьянствовали бандиты. Услыщав антисоветские песни, они, как говорится, «от греха подальше», тихонько поднялись и ушли.

— Они нас выдадут! Догони и убей! — приказал Стахуру один из бандитов.

И Стахур не только зарубил погонщиков топором, но и одному из них отрубил руку...

Вот почему, когда в переполненном зале Дома культуры железнодорожников государственный обвинитель, тогдашний прокурор Украины Роман Руденко, в своей обвинительной речи потребовал смертной казни убийце, весь зал горячо поддержал его.

22 июня 1953 года органы государственной безопасности арестовали Романа Щепанского (Буй-Тура) — местного вождя националистов, организатора убийства Ярослава Галана.

Сын священника греко-католической церкви, уроженец села Шляхтова, Ново-Таргского уезда в Польше, он, переехав в Западную Украину, в декабре 1939 года вступает в молодежную подпольную организацию украинских националистов во Львове. В августе 1941 года, когда гитлеровцы оккупировали Украину, Щепанский вместе с оуновцем Белокуром создал в селе Звертов группу, принимавшую участие в расстрелах советских активистов и граждан польской национальности.

11 марта 1944 года вместе со своими подручными Щепанский в селе Великий Дорошив убивает В. Боровика, Н. Тимуша, М. Банаха, известных своими симпатиями к Советской власти. В мае 1944 года во главе своей банды он появляется в селе Станиславовка, Велико-Мостовского района, и убивает всех живущих в селе поляков. Оттуда направляется в новое село Куликовского района. Грохочут выстрелы. Убиты В. Вовкун, И. Сенишин, А. Грабова, И. Петух. Пылают крестьянские хаты.

С приходом Советской Армии в августе 1944 года Щепанский полностью переходит на нелегальное положение. После того как органы государственной безопасности ликвидировали районного руководителя ОУН Д. Кондюха, Щепанский возглавил Ново-Ярычевское районное руководство ОУН и оставался на этом посту до весны 1950 года.

«Слава» о нем докатывается по линии связи до Мюнхена, до укрывшегося там Степана Бандеры. И когда его представитель в крае Роман Шухович ходатайствует перед своим «высоким» начальством о присвоении Щепанскому звания «старший булавной», Бандера удовлетворяет эту просьбу.

Отныне Щепанский становится так называемым надрайонным провидныком ОУН и через подчиненных ему бандитов развертывает антисоветскую деятельность на территорий Брюховичского, Куликовского, Ново-Ярычевского, Ново-Милятинского, Нестеровского, Велико-Мостовского и Магеровского районов Львовской области.

Под тяжестью предъявленных ему улик и доказательств в своем последнем слове Роман Щепанский вынужден был признать:

— Перед судом раскрылась вся картина совершенных мною злодеяний. В свое оправдание мне сказать нечего. Но я хочу сказать о том, что довело меня до жизни такой. Суду известно, что я происхожу из семьи священника. С детства я воспитывался под влиянием Ватикана. ОУН же — это организация, не содержащая в себе ничего конструктивного. Под влиянием этого фанатизма я совершил множество злодеяний против украинского народа, против Советской власти, против своей Родины.

Я понимал, что значит убийство талантливого украинского писателя Ярослава Галана. Но это убийство я организовал, выполняя приказ своих главарей.

...Давно уже закончились судебные заседания по делу обвиняемых в убийстве верного сына украинского народа Ярослава Галана, но следствие еще отнюдь не закончено, потому что на свободе за рубежом скрываются вдохновители этого убийства. В Мюнхене и Виннипеге, в Нью-Йорке и Детройте, в Лондоне и Мадриде расползшиеся по всему свету бандеровские недобитки с ненавистью вспоминают имя Ярослава Галана, а один из них, некий Петро Терещук, на средства Центрального разведывательного управления США издал в 1962 году в Канаде книжку о Галане под претенциозным названием «История одного предателя».

Почему же называют Галана предателем националистические недобитки? Потому что Галан хотел, чтобы родной ему украинский народ жил в дружбе со всеми народами, жаждущими мира и свободы, и прежде всего с великим русским народом, потому что Галан был патриотом, интернационалистом.

Враги никак не могли простить Ярославу Галану и его очерк, посвященный 800-летию Москвы, который начинается словами:

«Город Москва празднует свое 800-летие. Это, наверное, единственный город в мире, к которому никто не относится равнодушно. Тридцать лет назад человечество раскололось на два лагеря: на тех, кто любит Москву, и на тех, кто ее ненавидит. Нейтральных нет: линия раздела проходит через каждый континент, она затрагивает каждое человеческое сердце.

Иначе быть не может. Любить Москву — это значит любить человечество, верить в него, верить в его завтрашний день и ради этого дня работать, бороться, а если надо, и погибнуть в бою. Ненавидеть Москву — значит быть врагом человечества, врагом его наилучших стремлений, врагом грядущих поколений».

Заканчивая этот очерк — свое политическое кредо, — Галан написал:

«На страже свободы и независимости Украины крепко стоит могучая советская Москва — столица и символ нашего великого социалистического Отечества — СССР.

В этом — источник нашей любви к ней».

Эти слова лауреата Государственной премии СССР писателя Ярослава Галана звучат как гимн прекрасной жизни, создаваемой советскими людьми, развитие которой не в силах остановить никакие темные силы, никакие усилия врагов коммунизма, победно шествующего по нашей планете.

И. РУБИНШТЕЙН Шпион в небе

Это сообщение в свое время облетело всю мировую печать. В нем говорилось, что утром 1 мая 1960 года советские ракетчики сбили в районе города Свердловска иностранный самолет, проникший в воздушное пространство СССР с враждебными целями. Летчик, выбросившийся с парашютом, был задержан.

...На одной из тихих улиц небольшого американского городка Паунд, что в штате Вирджиния, жил сапожник мистер Оливер Пауэрс. Выбившись в мелкие бизнесмены, Пауэрс-старший решил избавить своего сына от нелегкого труда рабочего. Он мечтал, что Френсис после окончания колледжа станет врачом. Однако учиться в высшем медицинском учебном заведении целых четыре года Пауэрс-младший не захотел. Он поступил на работу в плавательный бассейн.

Шло время. Чтобы избежать призыва в сухопутные войска, служба в которых не очень его привлекала, Френсис в октябре 1950 года добровольно поступил в военно-воздушные силы США. Спустя два года он окончил летное училище, был произведен в офицеры и стал летать на самолетах-истребителях.

В апреле 1955 года Френсис женился на Барбаре Гей Мор, работавшей секретарем-стенографисткой на базе морской пехоты.

И вот позади уже почти шесть лет армейской службы, а на погонах прибавилась лишь одна звездочка (в 1954 г. Пауэрсу присвоили звание первого лейтенанта). Должностной оклад младшего офицера не позволял молодой чете жить с тем комфортом, о котором они мечтали.

В один из апрельских дней 1956 года Пауэрса вызвали в штаб части, где он встретил нескольких сослуживцев, которые, так же как и он, пока еще не знали, зачем их вызвали. Начальство недолго испытывало терпение летчиков. Им сообщили, что некие гражданские и военные лица заинтересовались ими и хотели бы предложить им хорошо оплачиваемую работу.

Тогда ни Пауэрс, ни шестеро его сослуживцев не знали, что под маской «неких гражданских и военных лиц» скрывались вербовщики из Центрального разведывательного управления. Встреча с ними состоялась в номере гостиницы, расположенной на окраине города. Вербовщики сразу же дали понять, что хорошо информированы о всех служебных и личных делах летчиков, и предложили им летать на более совершенных высотных самолетах, за что обещали ежемесячно выплачивать по 2500 долларов. Они тут же объяснили, что «работа» связана с необходимостью летать вдоль границ Советского Союза с целью сбора различной секретной информации.

Предложение кажется Френсису Пауэрсу заманчивым, но его не торопят с ответом, советуют все как следует обдумать.

Во время второй встречи, состоявшейся в той же гостинице, Френсис заявил, что согласен заключить контракт.

Позднее, в судебном заседании, на вопрос о причинах, побудивших его поступить в ЦРУ, Пауэрс ответил:

— Мне предложили работу, за которую много платили. Я подумал, что мне просто повезло... В результате я материально жил хорошо, мы с женой ни в чем себе не отказывали и в то же время имели возможность делать сбережения.

Действительно, за четыре года шпионской «работы» на банковском счету Пауэрса накопилась кругленькая сумма.

За устно выраженным согласием поступить на службу в ЦРУ последовало тщательное медицинское освидетельствование. Врачи установили пригодность Френсиса для новой «работы». И в мае того же года в Вашингтоне Пауэрс, с одной стороны, и мистер Коллинз, представлявший ЦРУ, — с другой, заключили секретный контракт. Тогда же Пауэрс дал подписку о сохранении в тайне содержания контракта и вообще всего, что будет связано с его сотрудничеством с ЦРУ. Кроме того, представители ЦРУ ознакомили его с 793-м параграфом 37-й главы «Свода законов США», гласившим, что за нарушение подписки и разглашение данных о деятельности американской разведки он будет подвергнут уголовному наказанию в виде десяти лет тюремного заключения или штрафу в сумме 10 тысяч долларов, либо тому и другому одновременно. Завербованному шпиону присвоили кличку «Палмер».

С конца мая по конец августа Пауэрс осваивал самолет У-2, специально созданный на фирме «Локхид» для ведения стратегической разведки с больших высот.

Подготовкой к полетам и обучением работе со специальной разведывательной аппаратурой руководили полковники Пери, Паркинс и майор Кордза. Непосредственно полетам на этих новейших сверхсекретных самолетах шпионов обучали летчики авиакомпании «Локхид», а также военные летчики. Овладев управлением, взлетом и посадкой У-2, Пауэрс совершал на нем тренировочные полеты на большой высоте и на большие расстояния над Калифорнией, Техасом, северной частью США. Свободное время он использовал для всесторонней физической подготовки: много занимался спортом, стрельбой из пистолета.

Пройдя почти трехмесячную подготовку, личный состав подразделения, в котором состоял и Френсис Пауэрс, был переброшен в Турцию, на военную базу Инджирлик, расположенную вблизи города Адана. Этому подразделению, подчинявшемуся двум хозяевам — ЦРУ и Главному штабу ВВС США, — присвоили условное наименование «10–10», В целях маскировки считалось, что оно подчиняется Национальному управлению по аэронавтике и исследованию космического пространства (НАСА). На подразделение возлагалось ведение шпионажа против СССР путем засылки самолетов-шпионов в воздушное пространство нашего государства и сбора сведений о радиостанциях, радиолокационных установках, о местах запуска ракет, расположении важных военных и промышленных объектов.

С базы Инджирлик американские летчики из подразделения «10–10», о котором Пауэрс позднее скажет, что «оно было создано для изучения погоды, а на самом деле занималось сбором военной информации», совершали шпионские полеты.

С 1956 года интенсивность этих полетов особенно усилилась.

— Я считал, что это была основная работа нашего подразделения, — показал на суде Пауэрс. — Ежегодно по нескольку раз я летал вдоль границ СССР с Турцией, Ираном и Афганистаном. В 1956–1957 годах три-четыре полета были совершены над Чернымморем. В 1956 году я сделал один-два полета, в 1957 году таких полетов было шесть — восемь, а в 1958–1959 годах — десять — пятнадцать и за четыре месяца 1960 года — один или два. Все эти полеты я совершал вдоль южных границ Советского Союза. С такими же целями летали и другие летчики подразделения «10–10».

Мы поднимались с аэродрома Инджирлик и летели на восток до города Ван, расположенного на берегу одноименного озера. После этого брали курс на столицу Ирана — Тегеран и после пролета над Тегераном летели в восточном направлении южнее Каспийского моря. Затем я обычно пролетал южнее города Мешхеда, пересекал ирано-афганскую границу и далее летел вдоль афгано-советской границы. Недалеко от восточной границы Пакистана делался поворот и по тому же маршруту мы возвращались на аэродром Инджирлик. Позднее стали делать поворот раньше, после углубления на территорию Афганистана примерно на двести миль.

Во время полетов в соответствии с полученными инструкциями летчики, в том числе и Пауэрс, включали имевшуюся на самолетах разведывательную аппаратуру, и засекали сигналы наших радиостанций и работу радиолокационных установок.

Однако ЦРУ не удовлетворяли полеты вдоль границ СССР. И вот началась подготовка к вторжению в глубь Советской страны. Для выполнения этой задачи еще в августе 1958 года Пауэрс перегнал один из самолетов У-2 с базы Инджирлик на аэродром в Будё (Норвегия). Здесь его встретил новый командир подразделения «10–10» полковник Бирли с большой группой обслуживающего персонала.

Пролетая по курсу Адан — Афины — Бряндизи (Италия) — Рим — Франкфурт-на-Майне — Ставангер (Норвегия) — Будё, Пауэрс чувствовал себя совершенно спокойно. Его нисколько не тревожило, что он нарушает границы других стран.

— Я об этом никогда не задумывался. Моей задачей было выполнять приказы, которые мне давались, — показал подсудимый.

Правительство США, Пентагон, конгрессмены придавали огромное значение шпионским полетам над территорией Советского Союза. Именно поэтому подразделение «10–10» посетил начальник штаба ВВС США генерал Томас Д. Уайт; дважды его инспектировал командующий ВВС США в Европе генерал Эверест; не оставил без внимания свою паству из шпионского подразделения и почивший в бозе кардинал Спеллман.

Пауэрс успешно справлялся со всеми заданиями, продолжая совершенствовать свои навыки. Усердие в освоении шпионской профессии не оставалось без внимания начальства, которое всячески поощряло его.

...Уже истекал срок второго контракта. Некоторые сослуживцы Пауэрса, радуясь тому, что все для них обошлось благополучно, собирались домой в Штаты, не желая больше связывать свою судьбу с ЦРУ.

Колебания, тревога за свое будущее не оставляли и Пауэрса. Он уже давно в полной мере осознал преступный характер своей деятельности. Однако желание увеличить количество долларов, вносимых ЦРУ на его текущий счет, было сильнее угрызений совести и даже страха. Поэтому вновь состоялась поездка в Вашингтон, встреча с уже хорошо знакомым мистером Коллинзом и продление, в третий раз, контракта с ЦРУ. Высокое вознаграждение, все те же доллары продолжали удерживать Пауэрса в подразделении «10–10».

— При последнем возобновлении контракта я колебался... — показал на суде Пауэрс. — Мной владело труднообъяснимое чувство. Мне не нравилось то, что я делал... У остальных пилотов подразделения «10–10», видимо, оказалось больше здравого смысла, и они по истечении срока контракта уходили. Уже по окончании первого срока контракта все летчики, с которыми я начал в 1956 году служить в подразделении «10–10», вернулись в США. На место убывших летчиков прибыли новые. Только я один продлил тогда контракт... Решение о продлении я принимал самостоятельно. Однако моя жена, которую я ставил об этом в известность, никогда не возражала против того, чтобы я продлил контракт, и мы продолжали оставаться в Турции.

27 апреля 1960 года, вскоре после посещения базы Инджирлик начальником штаба ВВС США генералом Томасом Д. Уайтом, командир «10–10» приказал Пауэрсу и еще примерно двадцати летчикам быть готовыми в 20 часов 30 минут того же дня к вылету на аэродром, расположенный невдалеке от города Пешевар (Пакистан).

Вернувшись домой, Пауэрс сказал жене, что он улетает на три-четыре дня.

И вот они в Пешеваре. В ожидании распоряжений Пауэрс и его напарник в течение трех дней отдыхали. Внешне все казалось спокойным. И все же что-то тревожило, угнетало Пауэрса. Он догадывался: предстоит необычный полет. Ведь до сих пор все они выполнялись с аэродрома в Адане, а на сей раз полковник Шелтон счел необходимым доставить их на базу в Пешевар. Третий день тянулся особенно долго, но всему бывает конец — кончился и он.

...1 мая 1960 года примерно в 2 часа 30 минут по московскому времени Пауэрс и его напарник были подняты по тревоге. Утро выдалось погожим, теплым. На голубом небе лениво плыли небольшие белые облака. У ангара уже стоял знакомый У-2. Быстро позавтракав, пилоты направились в штаб, где полковник Шелтон сообщил, что одному из них предстоит выполнить особое задание — совершить разведывательный полет над территорией Советского Союза.

Во время двухчасового вдыхания чистого кислорода, что делалось каждый раз перед высотным полетом на У-2, Шелтон проинструктировал обоих пилотов.

На суде Пауэрс рассказывал:

— Через несколько минут полковник принес карты и показал их мне. Он сообщил, что на картах нанесен маршрут моего полета: от базы Пешевар, через территорию Афганистана, Аральское море, Свердловск, Киров, Архангельск, Мурманск до базы Будё в Норвегии. Это были маршрутные карты, обнаруженные впоследствии на моем самолете. Полковник сообщил, что располагает некоторыми сведениями о ряде аэродромов и если я желаю, то могу нанести их на свою карту. Я выразил желание это сделать и пометил некоторые аэродромы. Затем он указал мне район, где находилась, по имеющимся у него данным, площадка для запуска управляемых снарядов. Это место я также пометил на своей карте. Кроме того, полковник указал место, в котором, по его мнению, что-то должно находиться, но что именно, он не знал. Я пометил и это место.

Отрезки маршрута, помеченные на карте красным карандашом, Пауэрс должен был выдержать как можно точнее. Синим карандашом были отмечены важные участки, они давали лишь указание направления, В отмеченных на карте местах он должен был выключать разведывательную аппаратуру.

Генеральный Прокурор СССР Р. А. Руденко, поддерживавший в суде обвинение, задал вопрос:

— Таким образом, красным карандашом отмечены те части маршрута, которые особенно интересовали ЦРУ?

Пауэрс. Во всяком случае, они представляли максимальный интерес для тех лиц, которые дали мне эту карту.

Руденко. Прошу посмотреть на карту. Участок маршрута от Кандалакши до Будё обозначен на ней коричневым карандашом. Что это значит?

Пауэрс. В случае недостатка горючего или кислорода я мог сократить свой полет и лететь по этому кратчайшему пути, но лишь при аварийных обстоятельствах.

Шелтон и другие, готовившие этот провокационный полет, предусмотрительно позаботились и о многом другом, что могло понадобиться для успешного выполнения шпионского задания.

— Полковник также сказал, — показал Пауэрс, — что для меня приготовлены свертки с советскими деньгами и золотыми монетами на тот случай, если со мной что-нибудь произойдет... Свертки были положены в карманы моего летного костюма. Он показал также серебряную монету в один доллар, в которую была вставлена булавка. Полковник оказал, что никакой опасности нет, так как СССР не располагает самолетами или ракетами, которые могли бы уничтожить мой самолет, однако если что-либо случится и я буду арестован, подвергнут пыткам и не смогу их выдержать, то у меня будет возможность покончить с собой с помощью этой булавки, содержащей яд... Раньше мне такой булавки не давали. Этой булавкой я был снабжен в связи с моим полетом над Советским Союзом,

Шелтон напомнил Пауэрсу, что в самолете имеется взрывной механизм, который он обязан привести в действие в случае вынужденной посадки или если придется оставить самолет в воздухе над территорией СССР.

Полковника сменил сержант-синоптик, который ознакомил пилотов с состоянием погоды по всему маршруту предстоящего полета. Прогноз был хорошим.

Предполетная подготовка прошла без осложнений. Приказ лететь был отдан Пауэрсу. И это понятно. Ведь он был единственным пилотом в подразделении «10–10», который трижды продлевал контракт с ЦРУ.

В специально приспособленном для высотных полетов костюме Пауэрса доставили к самолету. Шелтон еще раз напомнил, что необходимо строго придерживаться маршрута, отмеченного на карте красным карандашом. Подтвердил, что на аэродроме в Будё Пауэрса встретят представители подразделения «10–10», которым он обязан в качестве своеобразного пароля показать кусок черной материи и передать самолет со всем оборудованием и аппаратурой.

Заправленный максимальным количеством горючего У-2 отбуксировали на взлетно-посадочную полосу.

В 6 часов 30 минут местного времени с аэродрома взлетел самолет без каких-либо опознавательных знаков. Он взял курс на Советский Союз.

Пауэрс знал, что вся операция тщательно готовилась. Шелтон и другие работники ЦРУ заверяли его, что риск предпринимаемого полета сведен к минимуму. И вместе с тем в глубине души он все же испытывал страх. Позднее на суде он показал, что «нервничал, боялся».

Пролетев над Афганистаном, У-2 в 5 часов 36 минут по московскому времени вторгся в воздушное пространство Советского Союза юго-восточнее Кировабада, Таджикской ССР. Летчик вел самолет на высоте 20 000 метров.

В соответствии с полученными указаниями Пауэрс точно придерживался курса на тех участках, которые на карте были отмечены красным карандашом. Ведь именно там находились объекты, которым Шелтон придавал особое значение. В отмеченных на карте местах регулярно включал соответствующие переключатели специальной разведывательной аппаратуры. Кроме того, он вел визуальные наблюдения и результаты их наносил на маршрутную карту.

— Все задания, данные мне, я старался выполнить как можно точнее... — показал Пауэрс. — Сам нанес на карту аэродром, который не был отмечен на полетной карте. Определил координаты этого аэродрома... Под собой увидел несколько больших резервуаров, которые принял за нефтехранилища, и пометил это на карте... Пролетая над районом, я увидел большой застроенный участок с крупными зданиями. Что это за здания, я визуально определить не мог. В этом месте я записал, что там застроен большой район. Это то самое место, которым Шелтон особенно интересовался.

...Оставив позади Ташкент, а затем Сырдарью, Пауэрс пролетел вдоль берега Аральского моря и повернул вправо. Прошел над городами Троицком, Челябинском. Над одним из пунктов сделал поворот на 12°, чтобы пролететь над объектом, отмеченным на карте Шелтоном. Выполнив эту часть задания, Пауэрс в соответствии с маршрутом повернул вправо на 60° и пролетел в этом направлении примерно 20 миль.

Пауэрс тогда не знал, что с момента вторжения в советское воздушное пространство его самолет находился под неослабным наблюдением частей противовоздушной обороны СССР. Когда У-2 оказался на расстоянии более двух тысяч километров от места пересечения им границы и весь характер полета указывал на его разведывательные цели, советские ракетчики в соответствии с приказом, отданным правительством, в 8 часов 53 минуты первой же ракетой сбили самолет Пауэрса.

Обломки шпионского самолета У-2, сбитого советскими ракетчиками

В кратком, по-военному четком рапорте командир подразделения Советской Армии, сбившего американский самолет, писал:

«...Доношу, что Ваш приказ об уничтожении самолета — нарушителя государственной границы Союза ССР, вторгшегося в пределы нашей Родины 1 мая 1960 года, выполнен в 8.53 — время московское.

При входе самолета в зону огня на высоте свыше 20 тысяч метров был произведен пуск одной ракеты, разрывом которой цель была уничтожена. Поражение цели наблюдалось при помощи приборов. Через небольшой промежуток времени постами визуального наблюдения было зафиксировано падение обломков самолета и спуск на парашюте летчика, выбросившегося с разбитого самолета. О результатах боя мною было доложено по команде и приняты меры к задержанию летчика, спустившегося на парашюте.

Майор Воронов

1 мая 1960 года».

А вот свидетельство Пауэрса о завершающем этапе полета:

— В районе Свердловска, примерно на высоте шестидесяти восьми тысяч футов, я произвел поворот самолета и летел приблизительно около одной минуты по прямому курсу. Потом я услышал или, может быть, даже почувствовал какой-то глухой взрыв. Мне казалось, что этот взрыв произошел где-то сзади. Я не мог воспользоваться катапультирующим устройством из-за сил, возникших в падающем самолете... Тогда я открыл фонарь и освободил пристяжные ремни... Парашют открылся автоматически, сразу же после того как я покинул самолет. Тогда я был на высоте приблизительно четырнадцати тысяч футов... Я не успел включить кнопки и рычаги для уничтожения самолета. Для этого не было времени.

ЦРУ требует: если шпион попался, он должен покончить жизнь самоубийством. Полковник Шелтон требовал того же: взорвать самолет, пустить в действие смертоносную иглу, дабы сохранить тайну У-2 и его оборудования. Однако инстинкт самосохранения оказался сильнее наставлений деятелей ЦРУ, четыре года обучавших Пауэрса. Шпион не торопился уходить из жизни, хотя и не был уверен в том, что когда-нибудь сможет получить лежавшие в банке доллары.

Естественно, хозяева Пауэрса не могли примириться с таким финалом. Известный военный обозреватель США Болдуин в статье, опубликованной 9 мая 1960 года в газете «Нью-Йорк тайме», осуждал не шпионаж вообще, а только неудавшийся шпионаж; возмущался не самим фактом шпионажа, а поведением пилота сбитого самолета, который не выполнил точного и недвусмысленного приказания — покончить с собой, если дела пойдут не так, как планировало ЦРУ.

О том, как развивались дальнейшие события, рассказывает один из очевидцев и их участник шофер Леонид Алексеевич Чужакин.

— Утром 1 мая 1960 года, — показывал он на суде, — я на легковой автомашине выехал в соседнюю деревню и по возвращении обратно, примерно в 11 часов по местному времени, услышал взрыв. Заметив стоящего недалеко Сурина, я остановил возле него машину и спросил, что случилось. Он показал вверх, и я заметил в воздухе парашютиста.

Мы направили машину к ожидаемому месту приземления парашютиста, помогли парашютисту освободиться от парашюта, шлемофона, перчаток. Он нам ответил на непонятном для нас языке. Это нас сразу насторожило. Заметив у него длинноствольный пистолет, мы сразу его обезоружили и решили передать органам госбезопасности. Когда мы усаживали парашютиста в машину, то спросили, сколько было летчиков, показав пальцами, — двое или один. Летчик показал, что он был один.

* * *

17 августа 1960 года в Колонном зале Дома Союзов начался судебный процесс над летчиком-шпионом Ф. Пауэрсом. В зале — представители трудящихся столицы, государственные и общественные деятели ряда стран, советские и иностранные журналисты, юристы из Англии, США, Франции и многих других стран, а также члены дипломатического корпуса и военные атташе зарубежных стран, аккредитованные в Москве.

В специально отведенной ложе сидели отец, мать, жена Пауэрса и сопровождавший их из США адвокат.

Ф. Пауэрс на скамье подсудимых

Процесс привлек к себе внимание миллионов людей на всем земном шаре. И это понятно. Ведь на скамье подсудимых, рядом с Френсисом Пауэрсом, незримо находились организаторы и вдохновители преступления — руководители ЦРУ.

В первые дни после задержания Пауэрса различные правительственные ведомства США, в том числе и государственный департамент, публиковали исключающие друг друга заявления, преследовавшие одну цель — категорически опровергнуть шпионский характер полета У-2. Дело изображалось так, будто Пауэрс, «изучая атмосферные условия и порывы ветра на больших высотах» в районе озера Ван, сбился с курса и «случайно» оказался в воздушном пространстве СССР. Одновременно американские руководители негодовали по поводу «чудовищных» обвинений в шпионаже.

Сознательная фальсификация событий не имела своей целью облегчить участь провалившегося шпиона. Не его судьба их волновала. Правящие круги Соединенных Штатов любой ценой стремились успокоить возмущенное общественное мнение и вместе с тем отвести удар от себя. Однако эти старания были напрасны.

Уже 7 мая 1960 года государственный департамент признал, что самолет У-2 «предпринял полет над советской территорией, чтобы попытаться получить информацию» разведывательного характера. Несколько позднее, давая показания в сенатской комиссии по иностранным делам конгресса США, государственный секретарь Гертер вынужден был признать:

«1 мая произошел провал разведывательной операции... Программа полетов У-2 представляла собой важное и эффективное усилие в области разведки... Обстоятельства потребовали от нас предпринять эти шпионские действия... Пришлось признать, что этот полет состоялся, что он был разведывательным... Я одобрил его как часть всей программы...»

Гертер сослался на то, что шпионские полеты производились по личному указанию президента США.

11 мая 1960 года Эйзенхауэр в своем выступлении целиком одобрил заявление Гертера. Он сказал, что шпионская деятельность «неприятна, но жизненно необходима» для США, и ратовал за сбор военной информации «любыми возможными способами».

Позднее из американских источников стало известно, что разведывательный подкомитет «секретного комитета по внезапному нападению», созданный президентом Эйзенхауэром, уже в середине 50-х годов располагал фотоаппаратурой, позволявшей делать снимки с большой высоты. Не хватало только специального высотного самолета. И он был создан.

Эйзенхауэр дал согласие на проведение шпионских полетов над советской территорией после того, как ему показали площадку для гольфа в Огасте, снятую с самолета У-2 с высоты 70000 футов (21000 метров). Любитель гольфа, он пришел в восторг: на снимке был виден лежавший на траве мяч. Именно это обстоятельство способствовало устранению колебаний президента. Он дал руководителю ЦРУ Аллену Даллесу разрешение направить самолет-шпион в советское воздушное пространство.

Таким образом, Эйзенхауэр и Гертер выступили с беспрецедентными в истории международных отношений заявлениями о том, что нарушение суверенитета СССР и шпионские полеты американских самолетов над советской территорией являлись государственной политикой США и осуществлялись по их личному указанию. К началу процесса весь мир располагал признаниями государственных деятелей США, которые с полным правом позволяли считать их ответственными за акт шпионажа и агрессии против Советского Союза.

Указанное обстоятельство позволило адвокату Гриневу в своей защитительной речи заявить:

— Хотя Пауэрс и был непосредственным исполнителем, но основным виновником все-таки является не он, несмотря на то что разбираемое сегодня дело связано с его именем. В связи с этим приходится сожалеть, что на скамье подсудимых находится только один Пауэрс; если бы рядом с ним находились те, которые послали его на преступление, можно не сомневаться, что положение моего подзащитного Пауэрса было бы иным и он занял бы тогда второстепенное место и, следовательно, мог бы безусловно рассчитывать на значительное смягчение наказания...

Пауэрс и реакционные круги США обвинялись не только в шпионаже, но и в совершении агрессивного акта, который мог бы вызвать пожар ядерного конфликта. Ведь в современных условиях, когда некоторые государства располагают ядерным оружием и средствами доставки его к цели, обнаружение над своей территорией чужого самолета без опознавательных знаков представляет чрезвычайно большую угрозу. Опасность такого проникновения чревата катастрофическими последствиями еще и потому, что государственные и военные деятели США неоднократно заявляли о постоянном патрулировании в воздухе самолетов-бомбардировщиков с водородными бомбами на борту, всегда готовых нанести удар по заранее намеченным целям в Советском Союзе.

В связи с этим председательствующий генерал-лейтенант юстиции В. В. Борисоглебский обратился к Пауэрсу со следующим вопросом:

— Какова была основная задача вашего полета?

Пауэрс. Я должен был следовать по указанному маршруту, включать и выключать приборы на определенных участках пути.

Борисоглебский. Значит, если бы на борту вашего самолета была атомная бомба, вы также нажали бы на рычаг?

Пауэрс. Это могло бы быть сделано.

Поэтому у Военной коллегии были все основания признать, что преступные действия Пауэрса по своему значению и по тяжелым последствиям, которые они могли повлечь, далеко выходят за рамки обычного уголовного преступления.

В течение трех дней Военная коллегия, скрупулезно соблюдая все требования уголовно-процессуального законодательства, тщательно проверяла, внимательно исследовала и беспристрастно оценивала все собранные по делу доказательства.

Суд не довольствовался показаниями подсудимого. Он тщательно исследовал представленные ему многочисленные вещественные доказательства, заслушал подробные заключения высококвалифицированных экспертов самых различных специальностей. Техническая экспертиза установила, что летчик, пролетая над территорией Советского Союза, пользовался фото — и радиооборудованием, установленным на самолете. На изъятой из самолета и проявленной фотопленке оказались заснятые обширные районы территории Советского Союза, военные аэродромы с находившимися там истребителями, бензосклады, нефтехранилища, важные промышленные объекты Южного Урала. Дешифровка записей импульсных сигналов и ферромагнитной пленки подтвердила, что эти сигналы принадлежат наземным станциям системы радиолокационного обеспечения противовоздушной обороны СССР.

Суд заслушал сообщение экспертов о результатах судебно-токсикологического исследования иглы, изъятой у Пауэрса. Было установлено, что на игле содержалось вещество, которое, судя по характеру его действия на животных, токсическим дозам и физическим свойствам, может быть отнесено к группе «кураре» — наиболее сильно и быстро действующим ядам. Учитывая высокую токсичность, экспертиза пришла к заключению, что при уколе человека этой иглой смерть должна наступить мгновенно.

Изъятый у Пауэрса бесшумный полуавтоматический десятизарядный пистолет был самого новейшего типа и предназначался для стрельбы по живым целям. Одновременно с пистолетом обнаружено двести пять патронов к нему.

Суду были предъявлены многие другие доказательства, которые в совокупности с названными, независимо от показаний самого подсудимого, со всей непреложностью и объективностью дали суду возможность установить характер и степень вины Пауэрса.

Важное значение имели, конечно, и показания самого подсудимого:

«Да, признаю себя виновным... летал над советской территорией над заданными пунктами по маршруту полета, включал и выключал соответствующие рычаги специальной аппаратуры, установленной на борту самолета».

Давая показания, Пауэрс был немногословным, предельно точным. В то же время он старался как можно тщательнее формулировать свой ответ, не сказать чего-нибудь лишнего, что могло бы ему повредить. Пауэрс всячески избегал слова «шпион». Он пытался убедить органы следствия и суд в том, что представляет собой всего лишь послушного исполнителя чужой воли, приказа. Ему очень хотелось убедить следователей и судей в том, что, летая вдоль советских границ, он не сознавал, что собирал шпионские сведения, как не понимал и того, что, пролетая над СССР и включая в соответствии с полученными указаниями различную фото — и радиоаппаратуру, занимался не чем иным, как шпионажем.

На вопрос, признает ли он, что совершил полет в целях шпионажа, Пауэрс ответил:

— Я не знаю, шпионаж это или нет.

Вопрос. Как вы, летчик, могли изменить своей профессии и стать шпионом?

Ответ. Я всегда был и всегда оставался летчиком. Ничего другого никогда не делал.

Вопрос. Но летчиком с целью разведки, с целью шпионажа?

Ответ. Я все-таки оставался летчиком, считал и считаю себя летчиком.

Вопрос. Но и шпионом тоже?

Ответ. Я считаю себя пилотом.

Матерый шпион, отлично знавший и понимавший, зачем его послали в СССР, изворачивался, не признавал себя шпионом, потому что, будучи пойман с поличным, боялся справедливого возмездия. Еще на предварительном следствии, когда его ознакомили с текстом закона, предусматривающего лишение свободы за шпионаж сроком от 7 до 15 лет, а при особо отягчающих обстоятельствах — и смертную казнь, Пауэрс заявил:

— По-моему, этот максимум и будет.

За время судебного процесса он многое обдумал и убедился в объективности суда, поэтому в своем последнем слове обратился к судьям Военной коллегии со следующей просьбой:

— Вы сейчас прослушали все относящиеся к делу доказательства, и вам предстоит принять решение о моей судьбе. Я сознаю, что совершил тягчайшее преступление и заслужил за него наказание.

Я прошу суд взвесить все доказательства и принять во внимание не только факт, что я совершил преступление, но также и обстоятельства, побудившие меня к этому.

Я также прошу суд принять во внимание тот факт, что никакая секретная информация не достигла своего назначения. Все эти сведения оказались в руках советских властей.

Я сознаю, что русские люди считают меня врагом. Я могу это понять. Я обращаюсь к суду с просьбой судить меня не как врага, а как человека, который осознал свою вину, сожалеет о ней и глубоко раскаивается.

Суд констатировал, что Пауэрс совершил тяжкое преступление, но не применил к нему предусмотренную законом смертную казнь.

«Учитывая признание Пауэрсом своей вины и его раскаяние в содеянном, исходя из принципов социалистического гуманизма... Военная коллегия Верховного Суда СССР

приговорила

Пауэрса Френсиса Гарри на основании статьи 2 Закона Союза ССР «Об уголовной ответственности за государственные преступления» лишить свободы на десять лет, с отбыванием первых трех лет в тюрьме».

В 1962 году был произведен обмен Пауэрса на советского разведчика полковника Абеля Рудольфа Ивановича.

* * *

Читателя, конечно, интересует, как повел себя битый шпион по возвращении в США. В 1970 году в Нью-Йорке вышла книга «Операция «Перелет», которую Пауэрс написал в соавторстве с американским журналистом К. Джентри.

Вот выдержки из этой книги:

«Мое участие в операции «Перелет» не дает повода для сожалений. Этим своим участием я очень горжусь».

«Не секрет, что У-2, пилотируемые летчиками американских военно-воздушных сил во Вьетнаме, вновь показали свою ценность».

Пауэрс с сожалением говорит о промахах, допущенных в подготовке и организации шпионских полетов, высказывает рекомендации, как избежать ошибок впредь.

Есть и вывод в этой книге. Правда, Пауэрс сделал его не сам, а предпочел сослаться на телевизионное интервью пресс-секретаря бывшего президента США Эйзенхауэра Джеймса Хэгерти. Когда последнего спросили, какие уроки для будущего могут быть извлечены из кризиса, связанного с У-2, он коротко ответил: «Не надо попадаться».

Бывший пилот ЦРУ Пауэрс летом 1977 года бесславно закончил свой жизненный путь. В результате вертолетной катастрофы, происшедшей в районе Лос-Анжелеса, он погиб.

После судебного процесса над ним американское правительство заявило, что прекратило разведывательные полеты. Однако было бы ошибочным думать, что провал Пауэрса заставил правящие круги США отказаться от программы «непрерывного шпионажа».

Известно, что конструктор У-2 Кларенс Джонсон после провала операции продолжал работать над совершенствованием разведывательного самолета. Одно из его «произведений» — сверхзвуковой СР-71 получил название «Блэкберд» («Черная птица»). По словам журнала «Тайм», эта машина пришла на смену У-2. Ее скорость достигала 2000 миль в час, а потолок — 100 000 футов.

Окруженные тайной «Черные птицы», в чреве которых установлены подслушивающие, радиолокационные и фотографирующие устройства, уже в 1968–1969 годах совершали новые шпионские полеты к чужим границам.

Из сообщения ТАСС, опубликованного в «Правде» 13 февраля 1978 года, следует, что Пентагон принял решение начать производство модифицированного разведывательного самолета У-2. Самолет-шпион будет оснащен радиолокатором дальнего действия. Он предназначен для слежения за наземными целями на территории суверенных государств из районов, находящихся вне их воздушного пространства.

Деятельность тайного фронта против Советского Союза и других братских стран социализма не прекращается.

В. СМОЛЬНИКОВ Неотвратимое возмездие

2 ноября 1962 года в Будапеште органами госбезопасности Венгерской Народной Республики был арестован шпион-связник английский подданный Гревилл Мейнерд Винн. На следующий день, 3 ноября, в соответствии со статьей 54 Договора между СССР и ВНР «Об оказании правовой помощи по гражданским, семейным и уголовным делам» он был передан советским властям.

А несколькими днями раньше, 22 октября того же года, в Москве был арестован советский гражданин О. В. Пеньковский, к решающей встрече с которым тщательно готовили Винна английская и американская разведки.

Встреча Винна и Пеньковекого все же произошла, но при обстоятельствах, которые ни тот, ни другой не предвидели: 7 мая 1963 года оба шпиона предстали перед судом Военной коллегии Верховного Суда СССР.

Печать западных стран пыталась использовать судебный процесс по делу Винна и Пеньковского в целях антисоветской пропаганды. Отрицая очевидные факты, опубликованные в советской прессе, она стремилась замести следы шпионской деятельности официальных дипломатических представителей в СССР. Но перекрасить матерого агента западной разведки Винна в «честного и добропорядочного» бизнесмена им не удалось. Официальным органам западных стран не оставалось ничего другого, как откреститься от провалившихся шпионов. Так поступил представитель госдепартамента США, поспешно заявивший, что сотрудники посольства США в Москве, о шпионской деятельности которых сообщила советская печать, дескать, не имеют отношения к Винну и Пеньковскому. А английское министерство иностранных дел ограничилось заявлением, что «правительство ее величества не собирается комментировать ни один из аспектов этого дела».

Между тем процесс по делу Пеньковского и Винна, проходивший в переполненном зале судебных заседаний Верховного Суда СССР в присутствии представителей общественности Москвы, а также корреспондентов советских и иностранных газет, со всей очевидностью показал, что предъявленное подсудимым обвинение основано на неоспоримых доказательствах.

На процессе по делу Пеньковского и Винна

...Закончено чтение обвинительного заключения. Председательствующий обращается к каждому из подсудимых с вопросом, признает ли он себя виновным в шпионаже против Советского Союза. Оба отвечают утвердительно.

Начинается допрос подсудимого Пеньковского. Он рассказывает, когда и при каких обстоятельствах оказался на службе английской и американской разведок, как и где проходили его встречи с иностранными агентами, какие материалы он собирал и передавал американцам и англичанам.

Но прежде чем перейти к изложению показаний Пеньковского, посмотрим, что же привело его к измене Родине.

У Пеньковского было две жизни: одна — показная, а другая — подлинная. Некоторые сослуживцы воспринимали его угодничество как человеческую доброту, а карьеризм — как служебное рвение. На самом же деле это был эгоистичный, тщеславный человек, ловкий карьерист, мечтавший только о личных выгодах, подчинивший им все. Он использовал любой случай, чтобы представить себя перед нужным человеком или начальником в выгодном свете. При этом он не останавливался даже перед тем, чтобы оговорить товарища то службе, если это давало ему возможность отличиться, укрепить за собой репутацию преданного делу работника.

В этом отношении характерен такой случай. Как-то Пеньковский поручил подчиненному сдать часть государственного имущества, оказавшегося ненужным. Тот выполнил это поручение и передал по назначению полученную им расписку о приеме имущества. Через некоторое время Пеньковский раздобыл подложную расписку. В ней не значились некоторые вещи, перечисленные в подлинной расписке, которую Пеньковский уничтожил. Чтобы прослыть в коллективе бдительным и принципиальным человеком, он сообщил вышестоящему начальству о том, что подчиненный присвоил государственное имущество.

Чтобы создать о себе мнение как о незаменимом работнике, Пеньковский выдавал успехи сослуживцев за свои. Он постоянно хвастал своей близостью к высокопоставленным лицам, хотя в действительности ее во многих случаях не существовало.

Лицемерие, двуличность, обман проявлял Пеньковский и по отношению к своей семье. Будучи предельно скупым в расходовании денег на содержание семьи, он в то же время сорил ими для удовлетворения собственных прихотей.

Свидетели Рудовский и Финкельштейн, собутыльники Пеньковского, показали на суде, что он был близок со многими женщинами, прожигал жизнь в питейных заведениях.

Пеньковский был человеком с ограниченными интересами, с крайне узким кругозором, он не проявлял интереса ни к литературе, ни к музыке, ни к искусству. Он не читал книг, а если читал, то только то, что модно.

Пеньковский во всем искал для себя выгоду и для этого пускал в ход все средства, начиная от раздаривания дешевых сувениров, которые он в бесчисленном количестве привозил из заграничных командировок, до клеветы на своих товарищей.

Авантюристические наклонности Пеньковского не оставались незамеченными. Еще в 1955–1956 годах один из его начальников указывал на них в его служебной характеристике. Угодничество и подхалимство, разгульная жизнь сделали свое дело. В Пеньковском постепенно созрели те качества, которые и привели его к измене Родине.

Пеньковский решил установить контакт с американской разведкой. Хотя по роду своей работы он имел широкие связи с иностранцами, однако из предосторожности не решился обратиться к кому-либо из них лично. Изложив свои намерения в письме, Пеньковский в октябре 1960 года пытался вручить его кому-нибудь из персонала американского посольства в Москве, но это ему не удалось. Тогда он передал письмо одному из иностранцев, посещавших американский клуб в Москве. В письме он выразил намерение сотрудничать с американской разведкой, сообщил номер своего телефона и домашний адрес, написал, что будет ждать звонка по воскресеньям до десяти часов утра, а каждый вторник прогуливаться в районе переулка Турчаниновых и даже указал пароль: «Ваш друг письмо получил, я от него». Однако ответа не последовало. (Как потом Пеньковскому стало известно от американских разведчиков, они длительное время выясняли, насколько серьезны его намерения.)

Тогда Пеньковский решил установить связь с английской разведкой. Этому способствовал приезд в декабре 1960 года в Москву вместе с делегацией английских специалистов Гревилла Винна. Поняв из разговоров с Винном, что он именно тот, кому можно довериться, Пеньковский при следующей встрече в первых числах апреля 1961 года выложил ему все начистоту.

Прокурор. При каких обстоятельствах?

Пеньковский. Я был с ним в ресторане, а потом у него в номере гостиницы «Националь».

Прокурор. Каково содержание этой вашей беседы с Гревиллом Винном?

Пеньковский. Я рассказал Винну о себе, о своей работе, о моем желании сотрудничать с ним, попросил его передать письмо представителям английской разведки.

20 апреля 1961 года Пеньковский выехал в командировку в Англию. В Лондонском аэропорту его встретил Винн, которому Пеньковский вручил два пакета с различной информацией. Вечером того же дня в номере лондонской гостиницы «Маунтройял» Пеньковский встретился с английскими и американскими разведчиками. Был письменно оформлен акт вербовки, в котором Пеньковский написал, что «в случае необходимости» он просит предоставить ему гражданство Соединенных Штатов Америки или подданство Великобритании.

Так началась шпионская деятельность Пенъковского против своей Родины. Перед ним была поставлена задача собирать самые разнообразные сведения политического, экономического и военного характера. Он был снабжен транзисторным радиоприемником, шифровальными блокнотами, средствами тайнописи, фотоаппаратами «Минокс» и фотопленками к ним, инструкциями и т. д. Для хранения этого шпионского снаряжения он оборудовал у себя дома в письменном столе тайник.

Английская и американская разведки решили сделать из Пеньковского профессионального шпиона. Во время командировок в Лондон и Париж Пеньковский почти каждый вечер посещал конспиративные квартиры, где его обучали приему и передаче по радио шпионских сообщений, фотографированию, шифровальному делу, оборудованию тайников, безличной связи и т. д. Пеньковский в суде показал, что каждое посещение конспиративной квартиры продолжалось по десяти часов кряду. Чтобы не слишком его переутомить, во время встреч делались перерывы, которые проводились у сервированного стола в компании женщин легкого поведения.

В суде Пеньковский подробно рассказал об этих встречах, о своем старании постигнуть тайны шпионского ремесла.

Прокурор. Вы добросовестно стремились усвоить уроки, преподаваемые вам иностранными разведчиками?

Пеньковский. Да, это меня интересовало, и я старался все изучить детально.

Вещественные доказательства  по  делу  О.  Пеньковского: пишущая машинка, на которой печатались шпионские донесения, радиоприемники, шифровальные блокноты и т. д.

При аресте Пеньковского из оборудованного в его квартире тайника была изъята следующая инструкция, которую он получил от иностранных разведчиков^[9]:

«А. Радио — связь. Мы считаем, что этот способ имеет большие преимущества с точки зрения безопасности и надежности, и кроме того, Вы уже имеете все средства при себе. Судя по тому, что Вы нам сообщили, у Вас не хватает достаточного опыта в приеме сообщений, чтобы мы могли считать этот способ надежным в настоящий момент. Вам очень важно натренироваться, чтобы Вы могли узнать и записать цифры при передаче, а не записывать их сначала как точки и тире. Для этого нужно просто регулярно практиковаться. «Болваны» дают Вам возможность заниматься такой практикой. Списывая тот же «болван» несколько вечеров подряд, Вы можете сравнивать конечные результаты и таким образом проверять себя. Настоящие радиограммы будут всегда содержать важные для Вас известия и Вы должны придать все старания, чтобы записывать их правильно. Если это Вам не удастся с первого раза, попробуйте опять в следующую ночь. Пожалуйста, сохраните копии «болванов» и настоящих радиограмм в течение будущих двух месяцев для показа нам, так как мы хотим быть уверены, что Вы усвоили это трудное дело...

Б. Тайники. Они будут основным способом для посылки сообщений и материалов Вами. Для оперативности этого способа нам необходимы описания тайников, обещанные Вами. Вам придется в будущем находить и другие. При выборе тайников имейте в виду, что они должны находиться в местах нормально доступных иностранцам. Мы считаем, что будет лучше, если мы будем заранее согласовать день и час, в который Вы будете заряжать условленный тайник, чтобы мы могли его сразу же опустошить, не дожидаясь сигнала. Мы предлагаем следующий основной план:

1) Вы будете заряжать тайник не чаще, чем раз в месяц.

2) Каждый тайник может быть употреблен только раз (мы будем считать тайник употребленным, раз мы его проверили для материала, даже если Вы его не заполнили).

3) Вы сообщите нам заранее числа и времена, когда Вы будете заряжать тайники, и какие это будут (т, е. № 2, 3, 4 и т. д.). В течение следующих трех месяцев. Пожалуйста, не забывайте, что суббота и воскресенье самые для нас подходящие дни для опустошения.

4) Мы посетили первый тайник, указанный Вами (например, № 2) в установленный день и как можно ближе к указанному времени. В следующий месяц мы посетим следующий тайник, и так далее. Если Вы не смогли или не успели зарядить один из тайников, беды не будет, в следующий месяц мы посетим очередной тайник, в соответствии с планом, представленным Вами.

5) В течение трехмесячного периода мы будем ждать от Вас сообщения с описанием трех новых тайников и указывая порядок, в котором они будут использованы в следующие три месяца.

6) Мы подтвердим по радио очистку тайника. В нормальных обстоятельствах вы получите сведения о нашем осмотре на следующую ночь или через ночь».

Пеньковский с рвением приступил к выполнению заданий иностранных разведок. Он фотографировал технические отчеты и другие секретные материалы, выуживал данные военного характера у своих знакомых военнослужащих, фиксировал те сведения о советском вооружении, которые он получил в период службы в армии.

Суд подробно выясняет, какие именно и в каком объеме сведения передал Пеньковский иностранным разведкам.

Прокурор. Подсудимый Пеньковский, сколько в общей сложности фотопленок со шпионскими материалами вы передали английской и американской разведкам за время вашей связи с ними?

Пеньковский. За все это время я передал им 105–106 пленок.

Прокурор. Сколько кадров в каждой пленке?

Пеньковский. В каждой пленке 50 кадров, но я экспонировал не все, а 42–46, в зависимости от того, как кончался материал.

Прокурор. В общей сложности сколько кадров вы передали иностранным разведкам?

Пеньковский. 5 тысяч кадров.

За время своей шпионской деятельности Пеньковский лишь три раза был в заграничных командировках — один раз в Париже и два раза в Лондоне. При встречах с представителями английской и американской разведок во время этих командировок он мог передать только часть собранных им сведений. Нужна была постоянная и надежная связь. И вот главным связующим звеном между английской и американской разведками и Пеньковским становится Гревилл Винн. Почему именно он?

Ответ на этот вопрос дает Винн в своей книге «Человек из Москвы», вышедшей в 1967 году в Америке. Как утверждает Винн, английская разведка считала, что постоянный агент в Советском Союзе для контактов с Пеньковским не годился. «Требовался совершенно новый человек, который мог бы передвигаться, не вызывая подозрений, и работа которого в Советском Союзе была освящена доброй волей, — пишет Винн. — Выбор со всей очевидностью падал на бизнесмена, преимущественно такого, который уже много путешествовал и приезд которого в Советский Союз был бы естественным делом. Таких людей было много, но они не были подготовлены для разведки, и никакая поспешная подготовка не может дать человеку того, в чем он больше всего нуждается в момент кризиса, — опыта».

С точки зрения английской разведки Винн удовлетворял этим требованиям полностью. Он родился в Англии в 1919 году в семье инженера-конструктора, работавшего на шахтах Среднего Уэлльса. Окончил школу, получил высшее образование. В начале второй мировой войны был мобилизован в армию и, по его признанию, сделанному в книге, служил в английской разведке. С окончанием войны Винн занялся коммерческой деятельностью. Со временем он основал две компании — «Гревилл Винн лимитед» и «Мобайл Экзебишенз лимитед». Будучи представителем нескольких английских фирм, Винн колесил по всей Европе, не раз приезжал в Советский Союз.

В 1955 году, как пишет Винн, ему было предложено возобновить сотрудничество с Интеллидженс сервис. Пока ставилась задача — продолжать торговые визиты в европейские социалистические страны, в Москву. Одновременно он проходит шпионскую подготовку на специальных курсах. Его обучают кодированию, магнитофонной записи, пользованию средствами связи, запоминанию примет людей, их имен и рода занятий, способам передачи секретных материалов, подбору тайников, изучению и запоминанию фотографий советских граждан, интересующих английскую разведку.

Все это свидетельствует о том, что Винн являлся профессиональным разведчиком. Однако он всячески старался это скрыть и на предварительном следствии, и на суде.

На первый вопрос следователя после ареста о характере шпионской деятельности против СССР Винн ответил, что к шпионажу не имеет никакого отношения.

Но под давлением бесспорных улик он вынужден был полностью признать свою вину.

Винн продуманно и изворотливо защищался на суде. Этому его тоже обучила английская разведка. «Как мне втолковывали на занятиях, — пишет он в своей книге, — никогда не надо отрицать того, что допрашивающим достоверно известно. Мы договорились, что если Алекса (Пеньковского) и меня схватят, мы расскажем то, что будет и без того известно, но будем твердо придерживаться линии, что я только бизнесмен, и ничего больше».

Этой линии Винн пытался придерживаться на всем протяжении предварительного и судебного следствия.

В суде он твердит одно и то же: он — коммерсант и, кроме бизнеса, для него ничего не существует, и если он оказал кое-какие услуги английской разведке, то только по неведению и под влиянием угроз. Вот его показания в суде об обстоятельствах, относящихся к моменту повторной вербовки Интеллидженс сервис:

— В начале нашей беседы Кинг (английский разведчик. — В. С.) был вполне дружелюбен и вежлив. Он старался создать у меня впечатление, что в связи с Пеньковским и в моей поездке ничего опасного нет, а затем, когда он понял мое настроение, начал угрожать и заявил мне, что мое дело пострадает, если я не буду помогать ему. Он действительно грозил последствиями, если я откажусь от оказания этой помощи. Я знал, что в Англии достаточно телефонного звонка должностного лица директору какой-либо фирмы — и моя репутация как делового человека понесла бы значительный урон, а я никак не хотел этого.

Обстоятельно, шаг за шагом выясняет суд деятельность Винна как шпиона-связника. Он устанавливает, что подсудимый, находясь в апреле 1961 года в Москве, сообщил о своих беседах с Пеньковским одному из ответственных дипломатических работников посольства Великобритании в Советском Союзе, а по возвращении в Лондон передал сотруднику английской разведки, назвавшемуся Аккройдом, письмо Пеньковского о намерении последнего сотрудничать с английской разведкой и изложил содержание своих бесед с ним. В последующем Винн организовал встречи Пеньковского с английскими и американскими разведчиками в Москве, Лондоне и Париже, получал от него пакеты с отснятыми фотопленками и другими материалами и передавал их по назначению, знакомил Пеньковского с фотографиями иностранных разведчиков в Москве, с которыми он должен был поддерживать связь, обучал его пользованию специальным контейнером для закладки в него шпионских материалов.

Винн признает фактическую сторону дела, но утверждает, что сначала не понимал значения выполняемых заданий и «узнал очень многое лишь за последние шесть месяцев». А его заявление «Мне все это дело не нравится» вызывает общий смех присутствующих в зале. И все же он продолжает стоять на своем.

Адвокат. С какими целями вы приезжали в Москву?

Винн. С коммерческими на сто процентов.

Однако факты — упрямая вещь, и он в конце концов заявляет: «Я никогда не хотел принимать участия в этих грязных делах и, конечно, впредь никогда не буду. Сейчас у меня широко открылись глаза».

Сейчас в свете откровенных признаний Винна, сделанных им в своей книге, многие его заявления и факты так называемой «коммерческой» деятельности выглядят совсем по-другому.

В июне 1962 года Винн затеял оживленную переписку с Государственным комитетом по координации научно-исследовательских работ. В письме в комитет от 12 июня он писал, что оборудует несколько фургонов для демонстрации фильмов, показа диапозитивов и чтения лекций на технические темы. «Я бы очень хотел, чтобы в список городов, предназначенных для посещения, была бы включена и Москва. Мне доставило бы большое удовольствие сопровождать эти фургоны в Москву...»

Вскоре он отправляет в комитет телеграмму: «Вниманию г-на Пеньковского. Ссылаясь на свое письмо от 12 июня, прошу подтвердить приемлемость моего приезда, а также поддержать мою просьбу о выдаче визы».

Идея Винна о поездке в Москву со своими фургонами была даже разрекламирована в английской печати. Например, газета «Файнэшнл таймс» подчеркивала важность этого предприятия Винна.

Теперь же Винн без всякого стеснения пишет о том, что в одном из фургонов был устроен тайник, в котором он по заданию английской разведки должен был вывезти на Запад Пеньковского.

В судебном заседании Пеньковский показал, что иностранные разведчики собирались организовать его выезд из Советского Союза. Обсуждались разные варианты: побег на подводной лодке, рыболовецкой шхуне, на самолете. Ему даже прислали фальшивый паспорт, с тем чтобы в нужный момент он мог перейти на нелегальное положение. Эта забота иностранных разведчиков так растрогала Пеньковского, что он разразился письмом: «Мои дорогие друзья! Получил ваше письмо с паспортом и описанием к нему... Крепко жму ваши руки, большое спасибо за заботу обо мне, я всегда чувствую вас рядом с собой. Ваш друг. 5 сентября 1962 года».

Пеньковскому сулили золотые горы, и он лез из кожи вон, чтобы выполнить задания иностранных разведок. Ему были обещаны чин полковника английской и американской армий (находясь в Лондоне, он даже примерял форму и фотографировался в ней), ответственная должность в центральном разведывательном органе США или Англии с месячным окладом в две тысячи долларов и с выплатой по тысяче долларов за каждый месяц предшествующей шпионской работы. Его расхваливали, ему пели дифирамбы.

— Разведчики говорили, что я провожу большую работу, и высоко оценивали ее как с точки зрения объема, так и с точки зрения важности полученных материалов. По этой их оценке можно сказать, что я работал не зря, — цинично заявил в суде Пеньковский.

...10 мая 1963 года. Идет четвертый день судебного заседания Военной коллегии Верховного Суда СССР. Суд допросил подсудимых, свидетелей, огласил документы, осмотрел вещественные доказательства.

В ходе исследования материалов дела было установлено, что сотрудники посольства Великобритании в Москве А. Рауселл, Г. Кауэлл, его жена П. Кауэлл, Р. Чизхолм, его жена А. Чизхолм, Д. Варлей, Ф. Стюарт и сотрудники посольства США в Москве А. Дэвисон, X. Монтгомери, Р. Карлсон, Р. Джекоб, В. Джонс, используя свое официальное положение, содействовали Пеньковскому и Винну в их шпионской работе. Союз империалистических разведок, направивших острие своей подрывной работы против СССР и других социалистических стран, оказался прикованным к позорному столбу. Американская и английская разведки, объединившие свои усилия, расчитывали на то, что деятельность дипломатов-шпионов останется нераскрытой. Однако разведывательному альянсу был нанесен сокрушительный удар. Английский журнал «Тайм» вынужден был признать, что судебный процесс над Пеньковским и Винном явился «подтверждением подозрений и заявлений русских о двойной роли западных визитеров — бизнесменов, журналистов и дипломатов в Советском Союзе».

На суде выяснилась деталь, характеризующая методы работы английской разведки. Пеньковский передал часть шпионских материалов через жену английского дипломата Анну Чизхолм. Суд выясняет обстоятельства встреч Пеньковского с этой женщиной.

Прокурор. Вы выполнили указание иностранных разведок о передаче сведений через Анну Чизхолм?

Пеньковский. Да, я это указание выполнил, я передал ей коробку конфет с четырьмя фотопленками, на которых сфотографировал четыре отчета Комитета по координации научно-исследовательских работ.

Прокурор. Где это было?

Пеньковский. Это было на Цветном бульваре, в Москве, где Анна Чизхолм обычно гуляла с детьми. Это место, как я уже говорил, мне было показано на плане Москвы. Я знал, что мне нужно идти в сторону Самотечной площади, там в сквере клумба и ящик с песком, в котором играют дети.

Прокурор. Расскажите об обстоятельствах передачи коробки.

Пеньковский. В какой-то день, не помню, воскресный или рабочий, в первых числах сентября, в обусловленное время — 16 часов — я прибыл в этот район. Без всякого труда нашел указанное место и увидел там Анну, гуляющую с детьми. Я сел на скамейку, где сидели дети, один ребенок или двое, сейчас не помню, а один играл в песке. Я потрепал ребенка по щеке, погладил по голове и сказал: «Вот тебе конфеты, кушай». Анна все это видела.

Председательствующий. Сколько лет на вид было ребенку?

Пеньковский. Дети были маленькие, примерно от 4 до 8 лет. Старший ребенок был школьного возраста, а остальные дошкольного.

Прокурор. Таким образом, для маскировки шпионских связей использовались даже дети?

Пеньковский. Да, выходит, так.

Суд снова и снова проверяет доказательства преступной деятельности Пеньковского. Для подтверждения правильности его показаний о способе использования тайника № 1 оглашается протокол следственного эксперимента.

В ночь на 2 ноября 1962 года на столбе № 35 на Кутузовском проспекте в Москве была сделана ранее описанная Пеньковским метка. В это же время в подъезде дома № 5/6 по Пушкинской улице был заложен тайник в виде спичечной коробки, обмотанной медной проволокой, при помощи которой она крепилась к костылю, поддерживающему отопительную батарею. В коробку было вложено донесение, изъятое у Пеньковского при аресте. Подъезд был оборудован специальной аппаратурой, позволяющей видеть и фотографировать действия человека, изымающего содержимое тайника.

В 8 часов 50 минут были набраны номера телефонов, названных Пеньковским, а в 9 часов 20 минут у столба с меткой появился помощник военно-воздушного атташе посольства США в Москве А. X. Дэвисон. Он дважды прошел мимо столба, внимательно осматривая его.

В 15 часов 15 минут в подъезд дома № 5/6 по Пушкинской улице зашел человек, который в момент изъятия содержимого тайника был задержан сотрудниками органов госбезопасности. При проверке документов этот человек оказался сотрудником американского посольства в Москве Р. К. Джэкобом.

Суду предъявляются фотографии, сделанные во время следственного эксперимента.

Заслушиваются заключения экспертов о том, что сведения, переданные Пеньковским иностранным разведкам, являются секретными и совершенно секретными, а часть из них составляет важную государственную и военную тайну Советского Союза; ряд шпионских документов, изъятых у него при аресте, исполнен им самим; изъятые у Пеньковского фотоаппараты и фотопленки пригодны для фотографирования; радиоприемники позволяют вести прием радиопрограмм на частотах, указанных подсудимым, и т. д.

...Закончено судебное следствие. Произносит речь государственный обвинитель. Он подвел итог всему, что было установлено в ходе четырехдневного судебного заседания, проанализировал каждое доказательство вины подсудимых, причины, которые привели их к преступлению, дал юридическую оценку действиям подсудимых, сурово осудил незаконную деятельность некоторых сотрудников посольств США и Великобритании в Москве, несовместимую с нормами поведения иностранных дипломатов.

— Учитывая степень участия подсудимого Гревилла Винна в совершенных тяжких преступлениях против Советского Союза, — сказал в конце своей речи государственный обвинитель, — я не считаю возможным требовать применения максимальных мер наказания, предусмотренных статьей 65 Уголовного кодекса РСФСР, и прошу приговорить Винна к десяти годам лишения свободы.

Что касается подсудимого Пеньковского, то где найти меру тяжести и подлости совершенных им деяний? Конечно, защита будет искать смягчающие его вину обстоятельства, будет ссылаться на его участие в войне, на его признание и раскаяние, но я не могу с ней согласиться. Есть такие преступления, которые уже нельзя ничем искупить. Я не вижу в этом вопросе никакой альтернативы, никакого выбора. Предателю и шпиону, продавшему свое Отечество, нет места на земле, и я требую приговорить Пеньковского к смертной казни. (Присутствующие в зале встречают это требование бурными, продолжительными аплодисментами.)

Своим приговором, товарищи судьи, вы пригвоздите к позорному столбу американских и английских организаторов подрывной деятельности и шпионажа и воздадите по заслугам их агентам, сидящим на скамье подсудимых.

После речей защитников суд заслушивает последние слова подсудимых. Все еще не сознавая тяжести содеянного, Пеньковский просит суд дать ему возможность «искупить свою вину и своими добрыми делами еще заслужить благодарность Родины». Винн также просит снисхождения, опять ссылаясь на свою неосведомленность и на запугивания разведчиков. «Меня на скамью подсудимых путем интриг, угроз и разных маневров посадили американская и британская разведки, — говорит он. — Я начал эту грязную работу, не зная истинного положения дел. Если бы я знал истинное положение дел, я никогда бы этого не сделал».

Суд удаляется на совещание.

11 мая 1963 года, 16 часов 05 минут. Оглашается приговор Военной коллегии Верховного Суда СССР.

Суд приговорил изменника Родины Пеньковского к расстрелу, а Винна — к 8 годам лишения свободы.

Суд вынес частное определение о незаконной деятельности ряда сотрудников посольств США и Великобритании в Москве.

Судебное заседание Военной коллегии Верховного Суда СССР по делу агента английской и американской разведок гражданина СССР Пеньковского О. В. и шпиона-связника подданного Великобритании Винна Г. М. закончено.

...17 мая 1963 года в газете «Правда» было опубликовано сообщение:

«Президиум Верховного Совета СССР отклонил ходатайство о помиловании Пеньковского О. В., приговоренного Военной коллегией Верховного Суда СССР за измену Родине к смертной казни — расстрелу.

Приговор приведен в исполнение».

* * *

Этот судебный процесс, разоблачивший перед всем миром подлинное лицо американского и английского империализма, стремящегося всеми средствами, в том числе и путем шпионажа, подорвать могущество СССР, вызвал замешательство на Западе. Провал шпионских акций Центрального разведывательного управления и Интеллидженс сервис привел в состояние шока заправил этих снискавших недобрую славу учреждений. И вот, чтобы смягчить удар, нанесенный советскими органами госбезопасности и советским судом, на свет появляются мемуары Винна «Человек из Москвы», которые в конце 1964 года начали публиковать английские газеты «Санди таймс» и «Санди телеграф».

В этой книжонке, состряпанной явно не без участия его хозяев, Винн, сбросив маску наивного, запутавшегося в ловко расставленных сетях человека, изображает себя чуть ли не главным действующим лицом событий, связанных с предательской деятельностью Пеньковского. «Я был тем самым агентом, — самодовольно пишет Винн, — которого отыскала и подготовила английская разведка для первой встречи с Пеньковским. Я организовал его поездку в Лондон с секретными материалами и был в течение 18 месяцев его близким сообщником в Москве, Лондоне, Париже».

Эти признания Винна, конечно, лишний раз подтверждают обоснованность предъявленных ему советским судом обвинений и сводят на нет его неуклюжие попытки в ходе предварительного и судебного следствия изобразить из себя невинную овечку. Но вместе с тем Винн явно преувеличивает свою роль с очевидной целью пусть даже задним числом угодить своим потерпевшим фиаско хозяевам.

Откровения Винна почти ничего не прибавили к тому, что было установлено советским судом. И тогда Центральное разведывательное управление решило прибегнуть к фальшивке. «Записки Пеньковского! Захватывающий рассказ о советской разведке, потрясающая история друга Запада из Москвы! Один против всех!» — с явным накалом писали американские газеты. Изданная в ноябре 1965 года в США солидным издательством книга под названием «Записки Пеньковского» была рассчитана на то, чтобы поднять авторитет руководителей ЦРУ в глазах американского правительства, которое «начало сомневаться в их дееспособности». Но не только эти цели преследовали издатели «Записок». Они были «подготовлены американской разведывательной службой, — отмечала каирская газета «Журналь д'Эжипт», — для разжигания антисоветских настроений с целью опорочить Советский Союз, оправдать действия ЦРУ против СССР и стран социалистического содружества. Эти документы содержат грубую фальсификацию, вымыслы и клевету на СССР».

В том, что «Записки» — это грубая фальшивка, убедиться нетрудно. Даже буржуазная печать отмечала, что только круглый идиот может поверить в то, что шпион вел подобные дневники да еще рассуждал о советской политике конца 1965 года, то есть спустя два с лишним года после судебного процесса.

Бывший сотрудник американской разведки Пол Плэкстон в журнале «Уикли ревью» писал, что утверждение издателей «Записок» о том, что Пеньковский передал рукопись на Запад еще осенью 1962 года, звучит нелепо, так как он, зная о том, что за ним внимательно следят, не стал бы подвергать себя опасности разоблачения. Небезызвестный «специалист по русскому вопросу» из английской газеты «Гардиан» Зорза тоже считает книгу фальшивкой, так как обратившимся в ЦРУ за ее русским текстом некоторым западным газетам и издательствам штаб американской разведки не смог предъявить оригинала.

Реакционная бельгийская газета «Стандард» писала, что «книга является поддельной. Часть сведений, содержащихся в ней, просто преувеличена, а другая часть сфальсифицирована американской разведкой». Шведская газета «Афтонбладет» недвусмысленно отмечала, что «Центральному разведывательному управлению следовало бы поработать лучше».

Появление на свет «Записок Пеньковского» вызвало возмущение мировой общественности. Расчеты ЦРУ поднять свой престиж с помощью этой фальшивки провалились. Мир снова убедился в том, что любые попытки опорочить суровый, но справедливый приговор советского суда по делу шпионов Пеньковского и Винна обречены на провал.

Примечания

1

В. Э. Кингисепп — старый большевик, один из основателей Компартии Эстонии.

(обратно)

2

Н. В. Крыленко (1888-1937) — первый Народный комиссар юстиции РСФСР, один из основателей советской юридической науки.

(обратно)

3

Сын известного русского адвоката Ф. Н. Плевако.

(обратно)

4

О. Я. Карклин (1875-1937) — один из основателей советского суда, выдающийся советский юрист.

(обратно)

5

На самом деле ей был 31 год.

(обратно)

6

Мальков П. Д. Записки коменданта Московского Кремля. М., «Молодая гвардия», 1962.

(обратно)

7

Титул, присвоенный себе Муэтдином.

(обратно)

8

В. П. Василакий — профессор, в 1944 году эмигрировал за границу, где стал одним из вожаков украинских националистов. Пробыв на чужбине 11 лет и поняв антинародную сущность националистов, он порвал с ними и в 1955 году возвратился в Советский Союз.

(обратно)

9

Стиль и орфография подлинника.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Юлиан СЕМЕНОВ Заговор Локкарта

Василий ХОМЧЕНКО Они целились в сердце народа

Генерал-майор юстиции Н. ПОЛЯКОВ Савинков перед советским судом

Полковник юстиции Н. СМИРНОВ Дело об убийстве бакинских комиссаров

Вениамин ШАЛАГИНОВ Крах атамана Анненкова

П. КАМЕРОН Ликвидация банд Муэтдина и Рахманкула

Полковник юстиции Е. САМОЙЛОВ От белой гвардии — к фашизму

Н. ЧИСТЯКОВ Разгром семеновщины

Г. ГЛАЗУНОВ Это было в Краснодоне

Генерал-майор юстиции М. ТОКАРЕВ В замкнутом круге

Н. МАЙОРОВ Краснодарский процесс

Генерал-лейтенант юстиции С. С. МАКСИМОВ История одного предательства

Ф. ТИТОВ Клятвопреступники

М. КАРЫШЕВ Последние дни бункера

Полковник юстиции С. МИРЕЦКИЙ Преступники в фельдмаршальских мундирах

А. АНАНЬЕВ, Ф. ТУЛИКОВ Трагедия на Анчупанских холмах

Председатель Верховного Суда Литовской ССР А. Л. ЛИКАС Палачи из «охранной роты»

Владимир БЕЛЯЕВ Преступление на Гвардейской

И. РУБИНШТЕЙН Шпион в небе

В. СМОЛЬНИКОВ Неотвратимое возмездие

*** Примечания ***