Забавы с летальным исходом [Эд Макбейн] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Эд Макбейн Забавы с летальным исходом

Посвящается жене,

Драджике Дмитриевич-Хантер

Глава 1

Иногда в январе во Флориде бывает просто замечательно.

Много лет тому назад Мэтью переехал сюда из Чикаго. Давно, когда Джоанна была еще совсем маленькой девочкой, а в саду перед домом росли апельсины. Он срывал их на завтрак, и пока Сьюзен выжимала из них сок, Джоанна плавала в бассейне на заднем дворе. В ветвях гнездились кардиналы,[1] небо было синее-синее, а жизнь казалась прекрасной и текла так лениво и неспешно, как бывает только во Флориде.

Но все это было очень давно.

Теперь они со Сьюзен в разводе. Джоанне уже пятнадцать, и она совсем редко бывает во Флориде, потому что учится в Массачусетсе, в школе-пансионе. Шли слухи, будто бы Сьюзен собирается замуж. Мэтью от души надеялся, что это правда. Ведь когда-то он очень любил ее…


Во Флориде зимние месяцы проходят несколько оживленнее, чем принято думать. Появляются люди в каких-то странно-старомодных меховых манто и шапках с ушами и только и знают, что твердить: на севере куда хуже, верно?..

Верно, охотно соглашался с ними Мэтью.

Но для того, чтоб понять, что на севере хуже, совсем не обязательно приезжать во Флориду. Это и без того понятно, что хуже. И ты приезжаешь сюда потому, что надеешься: здесь будет гораздо лучше. Но сорок два по Фаренгейту и сильный ветер — не так уж и хорошо. Не намного лучше, чем на севере. Да и вообще, чем уж так, черт возьми, плох этот север?..

Простите за эти дурацкие мысли, подумал он.

Совсем спятил с тех самых пор, как в меня стреляли.

Два раза подряд.

Было это почти год тому назад… да, точно, в марте будет ровно год. Первая пуля попала ему в левое плечо. Вторая — в грудь. Жгучая боль, и еще им овладело чувство полной беспомощности. Из плеча текла кровь, рубашка намокла от крови, руки и ноги стали словно ватными, рот судорожно хватал воздух, а перед глазами все так и расплывалось… И мутилось, точно он был героем какого-нибудь дешевенького детектива. В глазах становилось все темней и темней… И тут кто-то громко закричал. Это же я, подумал он. Я кричу. Людям, которые снимают кино, следует сказать, что, когда в тебя попадает пуля, бывает очень больно, и человек начинает кричать.

Вообще-то все это было почти год назад, в марте…

И не важно, стреляли в него тогда или нет, но у Мэтью, равно как и у любого другого жителя Калузы, штат Флорида, вовсе не было причин сходить с ума в январе. Тем более что в этом году выдался не январь, а просто сказка, которой так жаждал каждый приехавший сюда с севера. Настоящая флоридская погода, какой ей и полагается быть. Да при виде такой погоды калифорнийцы просто позеленели бы от зависти.

Рай, а не погода, сущий рай.


Женщина, сидевшая напротив Мэтью в его конторе под названием «Саммервилл и Хоуп», была одета как раз по сезону, именно для такой мягкой и теплой зимы — в белый хлопковый однобортный костюм и белые лодочки без каблуков. Он никак не мог определить ее акцент, но, судя по всему, была она не из этих краев, несмотря на выгоревшие под солнцем волосы и роскошный загар. Ножки скрещены, край хлопковой юбки задрался выше колен, синие, широко расставленные глаза на красивом лице, и она говорит ему, что хочет развестись с мужем.

Он записал основные данные.

Джилл Лоутон.

Тридцать четыре года.

Когда женщине тридцать четыре, возраста своего она не скрывает. Тридцать четыре — прекрасный возраст для женщины. Самому Мэтью стукнуло тридцать девять, и он надеялся остаться в этом возрасте навсегда, потому как тридцать девять — очень неплохой возраст для мужчины. Муки неуверенности, которые испытываешь где-то в тридцать семь, уже позади, а серость и скука, которые настают, когда тебе за сорок, еще не пришли. Нет, он вполне понимает Джека Бенни,[2] хотя совсем недавно где-то вычитал, что многие люди вовсе не знают, кто он такой, этот Джек Бенни. Да что там говорить, они даже об Алфреде Хичкоке не слышали. Мало того, очень и очень многие представления не имеют, кто является вице-президентом Америки. Просто диву иногда даешься, до чего ж странные нынче пошли люди!..

Итак, Джилл Лоутон, тридцать четыре года, проживает в Уиспер-Кей, в доме, который некогда делила с мужем. Примерно год назад этот самый муж уехал на север, как он сказал — искать новую работу.

— Ну а когда вы последний раз с ним говорили?

— Месяцев девять назад.

— И он нашел работу?

— Ну… не постоянную. Ничего такого стабильного. Он не хотел, чтоб я приезжала, пока не найдет действительно хорошее место.

— А что у него за профессия?

— Он дизайнер.

— У вас есть хоть какие-то догадки на тему того, где он сейчас может быть?

— Никаких, — ответила она. — Все еще там, на севере, так я, во всяком случае, слышала.

— От него?

— Что?

— Слышали лично от него?

— Нет, нет… Одна подружка сообщила. Встретилась с ним случайно. Он был… с другой женщиной.

— И когда это было?

— В июле.

— А в последний раз вы говорили с ним…

— В апреле. Точнее, в конце апреля.

— И что он вам сказал, если, конечно, не секрет?

— Сказал, что должен съехать с квартиры.

— А где она находилась, эта квартира?

— Я могу дать вам адрес и номер телефона, но только его уже давно там нет. Просто одни наши друзья пустили его пожить на время, пока сами были в Европе. Они собирались вернуться первого мая, ну, вот… и к этому времени он должен был съехать.

— А он говорил, куда собирается перебраться?

— Да. В маленький отель. Пока не найдет новую квартиру. Ну а после этого… он хотел, чтобы я приехала и жила с ним.

— А он уже нашел к тому времени подходящую работу?

— Нет. Но сказал… что просто не может жить больше без меня.

— Название отеля?

— Он говорил, что «Хэррод». Но я звонила туда… беспокоилась, что от него так долго ничего не слышно, и они сказали, что человека под таким именем нет и никогда не было.

— И таким образом вы полагаете…

— Да.

— Что с ним что-то случилось?

— Да, верно. Но знаете, он так долго не давал о себе знать, и тогда я позвонила в Бюро по розыску, и они проверили все больницы, тюрьмы, ну и прочее, что положено в таких случаях, и он нигде не числился… Вообще-то я не думаю, что он умер или что-то в этом роде, нет. Просто пропал. Но один человек сказал, что существует такая вещь, как закон Еноха Ардена и…

— Да.

— Ну и мне интересно знать, применим ли он здесь.

Каждый студент каждого юридического колледжа учит закон Еноха Ардена и столь же исправно забывает его, если только не специализируется в дальнейшем по бракоразводным процессам. «Енох Арден» — это название романа, написанного Алфредом Лордом Теннисоном, и сюжет его сводится к следующему. Моряк претерпевает кораблекрушение, только через много-много лет возвращается наконец домой и видит: жена его замужем за другим. Этот человек заменил отца его, Еноха, детям. Видя, как они все счастливы, Енох решает не вмешиваться в их жизнь и исчезает в ночи.

Мэтью объяснил, что, согласно закону Еноха Ардена, супруг или супруга имеют право просить суд расторгнуть брак, если муж или жена отсутствовали на протяжении пяти лет подряд и если предпринятые поиски не выявили свидетельств тому, что он или она живы…

— Нет, я совершенно уверена, что он жив! Просто я думала…

— Ходатайство в суд предполагает, что он должен быть мертв.

— Понимаю…

В этом случае, пояснил далее Мэтью, суд потребует, чтобы раз в неделю на протяжении трех недель подряд в газете было напечатано объявление на английском языке, призывающее пропавшую сторону объявиться. И если он или она не объявятся, прощай, Чарли! Далее Мэтью объяснил, что отсутствие супруга на протяжении года не может считаться достаточно веским основанием для возбуждения подобного дела в суде и напечатания вышеозначенного объявления. В законе четко сказано: срок должен быть не менее пяти лет.

— Кроме того, если вы желаете получать алименты или материальную помощь…

— Конечно.

— Тогда мы должны найти его и обратиться к нему лично. Но дело в том, миссис Лоутон…

— Джилл, — поправила она его, — называйте меня просто Джилл.

— Дело в том, что я по бракоразводным процессам не специализируюсь. Вот если удастся разыскать вашего мужа, тогда другое дело. Тогда вы можете обратиться к адвокату, который специализируется именно по таким вопросам. Кстати, здесь, в Калузе, есть несколько очень неплохих, могу порекомендовать, когда придет время. И если вам нужен специалист, готовый заниматься всем этим от начала до конца, я бы посоветовал…

— Нет, — сказала она, — я слышала, что вы очень хороший специалист.

— Вам прежде всего нужны хорошие сыщики, вот кто, — заметил он.

— И они смогут найти мужа?

— Уверен, обязательно найдут. Кстати, как его имя?

— Джек. Джек Лоутон.

— И как долго вы состояли в браке, миссис Лоутон?

— Джилл, — поправила она. — Прошу вас, называйте меня просто Джилл. Шестнадцать лет. Выскочила замуж прямо со школьной скамьи. Он собирался в армию. Должен был отправиться прямо на войну. И я очень боялась, что его убьют.

Он не стал спрашивать, в какой именно войне участвовал ее муж. Возможно, то была вовсе не война, а какая-нибудь спецоперация. Важно другое: Джек Лоутон выжил в этой войне. И Мэтью… тоже выжил, в своей. И стреляли в него, когда он занимался своими прямыми обязанностями. Ах, да ладно, что там теперь…

Надо сказать, что подготовилась она основательно. Принесла цветную фотографию мужа, сделанную незадолго до его исчезновения. На ней красовался мужчина, на взгляд Мэтью, лет сорока, в джинсах и спортивной рубашке с короткими рукавами. Стоял, привалившись спиной к стволу огромного дуба, и усмехался, глядя в камеру. Она объяснила, что снимок сделан на ферме его матери, в Пенсильвании, летом, примерно за год до того, как Джек исчез. Мэтью записал имя, адрес и телефон свекрови.

— Но только его там нет, — добавила она.

— С чего вы решили?

— Я часто с ней созваниваюсь. Моя свекровь — просто замечательная женщина! И мы прекрасно ладим.

— А сколько вашему мужу?

— Тридцать семь. На три года старше меня.

— Рост?

— Шесть футов два дюйма.

— Вес?

— Сто девяносто фунтов. — Немного поколебавшись, она добавила: — Но это было год назад… И я не знаю, сколько он сейчас весит.

— Так вы говорите, какой-то друг пустил его пожить в свою квартиру?

— Да.

— Не могли бы вы дать, мне его адрес и телефон?

— Конечно. Но Джек съехал оттуда в конце апреля. Перед тем, как Холдены должны были вернуться из Европы. Чарли и Лу Холден.

— А адрес?

— Это вам все равно ничего не даст.

— Как знать…

— Ну ладно, — сказала она, пожав плечами, и принялась листать маленькую записную книжечку в красном кожаном переплете. Мэтью записал адрес и номер телефона.

— А эта ваша подружка, которая с ним случайно встретилась… — сказал он. — Не могли бы вы…

— Клэр Филлипс. И ее номер дам, если хотите. Но тоже не вижу в том особого смысла. Она столкнулась с ним случайно, на улице…

— Какой именно улице?

— О… не знаю. Честное слово, не знаю.

— Что ж, попробуем выяснить. Возможно, он проживает где-нибудь по соседству.

— Конечно, — кивнула она и снова полезла в красную записную книжку.

— Ну а номер карточки социального страхования вашего мужа? Вы его знаете?

— Не помню. Но позвоню и скажу.

— А общий счет в банке имеется?

— Да. Но он не снимал с него ни цента с тех самых пор. С середины мая.

— Название банка?

— «Калуза Фёрст».

— Номер счета?

— Сейчас, он здесь, — ответила она, полезла в сумочку, достала специальный бумажник для чеков и кредитных карточек и считала номер с последнего из чеков.

— И когда он выписал этот последний чек?

— А… Это оплата за телефон. За апрель.

— Когда он его выписал?

— На второй неделе мая.

— И никаких сведений между маем и тем временем, когда подруга встретила его?

— Никаких.

— Таким образом, с уверенностью можно сказать лишь одно: до июля он был на севере.

— Да. Думаю, он до сих пор там.

— И с тех пор… ничего?

— Ничего. Словно испарился.

— Что ж, попробуем разыскать его для вас, — сказал Мэтью.

— Пожалуйста, очень вас прошу, — сказала она. — Обязательно найдите эту сволочь!


Когда в одиннадцать вечера того же дня Мэтью подъехал к месту происшествия, у обочины стояли, припарковавшись под углом, целых шесть автомобилей полиции города Калузы. Он услышал об этой душераздирающей истории в теленовостях и тут же позвонил в офис Блуму, но какой-то сержант довольно грубо ответил, что Блум отбыл на место происшествия. Двадцать четыре мили, отделяющие Фэтбэк-Кей от Норт-Гэлли, Мэтью преодолел за двадцать минут, и уже выбирался из машины, когда очередной грубый сержант — а может, и тот самый, с кем он говорил по телефону, — остановил его и спросил, какого черта он тут делает.

Мэтью сказал, что хочет видеть детектива Морриса Блума.

— А кто вы такой? — ворчливо осведомился сержант.

— Мэтью Хоуп. Адвокат, — добавил он, прекрасно отдавая себе отчет в том, что единственной фразой, которую большинство полицейских затвердили назубок, словно молитву из Библии, была: «Давайте первым делом перебьем всех этих адвокатов».

— Ждите здесь, — буркнул сержант и, пригнувшись, нырнул под заградительную ленту. А потом растворился в узком проходе между двумя лачугами в целом ряду таких же развалин, возведенных здесь лет шестьдесят тому назад. В те времена в Калузу как раз начали съезжаться люди со Среднего Запада, привлекаемые дешевизной земли, и бурно принялись возводить что попало и кто во что горазд — лишь бы избавиться от удручающе холодных северных зим.

Норт-Гэлли-роуд располагалась вдоль побережья, на узенькой полоске пляжа, в не слишком фешенебельной части города. Зато тут были свои преимущества — совсем рядом, по другую сторону от Санто-Спирито-Козвей, находился совершенно великолепный песчаный пляж. Даже у худших пляжей Калузы нет и не может быть на свете соперников. Напарник Мэтью Фрэнк, выходец из Нью-Йорка, пересаженный на новую почву, перевидал в своей жизни немало пляжей и клялся и божился, что нигде в мире нет больше такого мелкого и чистого белого песка. В свою очередь, ни один из пляжей Калузы не шел ни в какое сравнение с Сэнди-Коув, что находился совсем рядом, через дорогу. Буквально в пяти минутах ходьбы от гораздо худшего пляжа, на котором было найдено тело застреленного Джека Лоутона. Так, во всяком случае, Мэтью услышал в новостях.

Минут через пять из прохода, со стороны пляжа, вынырнул Морис Блум, сопровождаемый все тем же полнотелым и хамоватым сержантом. Крепко сбитый, примерно на дюйм, и то и выше Мэтью мужчина, на лице которого почти все время сохранялось кислое выражение, присущее скорее какому-нибудь владельцу похоронного бюро, а не детективу. Одет он был в мятый костюм, белую сорочку с синим галстуком и черные запыленные туфли. Он подошел к Мэтью, который стоял привалившись спиной к своей дымчато-голубой «Акуре». Протянул руку и сказал:

— Только не говори мне, что он был твоим клиентом.

— Недалеко от истины, — бросил Мэтью.

— Могу уделить тебе ровно минуту. Нет, погоди-ка. — Блум обернулся к мясистому сержанту, по-прежнему смотревшему хмуро. — Дай знать, когда прибудут медэксперты, — сказал он ему. — Мы будем вон в том кафе, через улицу.

Гэлли-роуд проходила параллельно автомагистрали под номером 41, известной также под названием Тамайями-Трейл, которую в просторечии местные жители называли просто Хвостом.[3] Жители не только Калузы, но и Сарасоты, и Брадентона — словом, всех трех городов, образующих так называемый Калбразский Треугольник. Аэропорт Калбраза делил Гэлли пополам и как бы определял, где север, а где юг. С захода солнца и до рассвета вдоль всей северной части Хвоста, что возле аэропорта, выстраивались и дефилировали проститутки, выставляющие напоказ свои прелести. В черных коротких юбочках в облипку, блестящих шелковых блузах и туфлях на высоченных шпильках.

Компания как раз таких девиц сидела за столиком в кафе, когда примерно в одиннадцать тридцать вечера туда вошли Мэтью с Блумом. Женщины подняли на них глаза, сразу смекнули, что это легавые, и мрачно принялись за кофе.

— Ну, выкладывай, — сказал Мэтью.

— Откуда ты его знаешь?

— Я не знаю. Его жена наняла меня, чтоб я его разыскал.

— Что ж, похоже, ты выполнил задание, — заметил Блум.

К ним подошла усталая блондинка-официантка, и оба они заказали по чашке кофе. Само это кафе выглядело каким-то усталым и изношенным — одно из тех жалких придорожных заведений, которые во множестве ютятся на улицах и набережных Флориды. В летний сезон движение на Хвосте просто чудовищное, и большая часть здравомыслящих местных обитателей заскакивают сюда ну разве что в том случае, если им по пути. Летом в этом кафе бизнес идет полным ходом, но стены обшарпанные, гриль не отмыт от жира, а все блюда и напитки, обозначенные в написанном от руки меню, стоят девяносто девять центов. Из музыкального автомата доносится песенка в стиле кантри, где слушателя призывают снять сапоги и бросить их на пол. Одна из проституток отбивала такт ногой в красной туфле на высоком каблуке.

— Лица, можно считать, вообще нет. Одна сплошная дыра, пробитая пулей, — сказал Блум. — Он что, «голубой» был?

— А вот этого не знаю.

— Потому как уж больно смахивает на убийство на гомосексуальной почве, — сказал он. — Полураздет, запястья и щиколотки связаны проволокой. Рядом с телом лежал пластиковый пакет, возможно, его использовали для каких-то их хитрых игр, надували и вставляли в задницу, черт их там знает, что они вытворяют, эти лидеры. И зачем это ей понадобилось искать такого? Я имею в виду, жене?

— Хочет развестись.

— Что ж, теперь и разводиться не надо, — заметил Блум.


В бумажнике у покойного обнаружили два документа с фотографиями. Водительские права, выданные во Флориде, и кредитная карточка «Виза». Фотографии резко отличались одна от другой, а также от снимка, который Джилл Лоутон показывала Мэтью в конторе. И ни одна из них не могла служить для более или менее надежной идентификации. Мэтью позвонил Джилл — та уже слышала новости по телевизору — и договорился о встрече с ней и Блумом в морге больницы Хенли.

Она приехала туда около полуночи. Джинсы, сандалии, белая рубашка мужского покроя. К этому времени Блум уже успел позвонить в прокуратуру округа, где ему сообщили, что дежурный прокурор, дама по имени Патриция Демминг, которую безжалостно вытащили из постели в доме на Фэтбек-Кей (где она, кстати, дожидалась, когда в эту самую постель вернется Мэтью), уже выехала и находится в Хенли. Надо сказать, что для столь позднего часа выглядела она просто отменно и была сказочно красива даже без грима, в накрахмаленном полотняном костюме и туфлях-лодочках без каблуков. Последние ничуть не преуменьшали стройности и великолепия ее длинных ног. О Господи, как же он был влюблен в эту женщину!

Больница Хенли считалась далеко не лучшей в Калузе, но морг ее ничем не отличался от любого другого морга в мире. Там стоял столь характерный для всех моргов запах, обычно не поддающийся определению, но хорошо знакомый тем, кому довелось побывать на полях сражений, где под солнцем гниют и разлагаются раздутые трупы. Дежурный отворил перед ними дверь из нержавеющей стали и выпустил целую волну этого воздуха, пахнущего смертью. Затем повел их к шкафам, тоже из нержавейки, где аромат стал просто удушающим, словно на головы им кто-то накинул вонючее одеяло. Мэтью казалось, что Джилл вот-вот потеряет сознание. За Патрицию он не беспокоился.

«Скорая» прибыла за десять минут до них, и Лоутона еще не успели поместить на полку. Он лежал на столе из нержавеющей стали в ожидании вскрытия и был от головы до пят покрыт прорезиненной простыней. Дежурный одним рывком сдернул ее.

Джилл взглянула на труп.

Она ожидала увидеть мужа. Она слышала, что это ее муж, ей говорили, что это ее муж, но на лице ее не отразилось ничего, кроме крайнего изумления.

— Это не Джек, — сказала она.


— Это не Джек, потому что у Джека была вытатуирована над кадыком крохотная синяя точечка.

— Что? — переспросил Блум.

— Ну, точка такая, — ответила Джилл. — Нечто вроде указателя… для аппарата.

— Какого еще аппарата? — спросил Блум.

Все они внимательно разглядывали шею покойного. Никакой синей точечки, лишь брызги темной засохшей крови и черные следы пороха от выстрела, который снес ему половину лица. А вот синей точечки не было.

— Шесть лет тому назад он проходил курс облучения, — пояснила Джилл. — Ему удаляли небольшую доброкачественную опухоль на голосовых связках. И лечение помогло. А точка… осталась навсегда.


Позднее той же ночью, лежа с Патрицией в постели, Мэтью вдруг заметил, что всякий раз, когда служащий морга сдергивал простыню с трупа, это напоминало ему историю о лебеде.

— Какую еще историю о лебеде? — спросила она.

— Ты не знаешь историю о лебеде? — удивился он.

— Извини. Нет.

— Но каждый знает эту историю.

— Только не я.

— Ты никогда не слышала о том, что на мужских членах часто вытатуировывают слово «лебедь»?

— Нет, — ответила она. — Расскажи.

— Ой, только не сейчас, — сказал он и обнял ее.

— Знаешь, мне так страшно хочется спать, Мэтью… — пробормотала она и зевнула.

— О’кей, — сказал он и отодвинулся. Но в отместку не стал рассказывать ей историю о лебеде.

Глава 2

Тутс говорила Уоррену, что она никогда, ни на секунду, не перестает думать о крэке.[4] Никогда. Ни на секунду. Каждую секунду и минуту своей жизни она думает только о крэке. И что бы она ни делала, чем бы ни занималась, на первом месте в голове у нее всегда крэк. Прошло вот уже четыре месяца с тех пор, как Уоррен похитил ее, а…

— Я тебя не похищал, — буркнул он.

— Ну ладно. Тогда соблазнил, — сказала она.

— Да просто вытащил тебя из дома и усадил в лодку посреди Мексиканского залива, вот и все, — сказал Уоррен.

— Как ни верти, а все туда же выйдешь, — сказала Тутс.

Она опять смотрелась очень даже неплохо. Коротко остриженные светлые волосы, что придавало ей несколько атлетический вид, ровный загар… Нет, ей-Богу, она очень даже неплохо смотрелась.

— Даже во время курса реабилитации всю дорогу думала только о нем.

— Тебе следовало бы сказать им.

— Ой, умоляю! — простонала она. — А для чего мы здесь, как по-твоему, а? Я только и делала, что твердила им одно и то же, как шарманка. И знала: если вдруг перестану говорить, окончательно свихнусь.

Было уже десять минут одиннадцатого утра. Среда, двадцать второе января. Они сидели в офисе Уоррена, одном из тех частных офисов, который использовался еще и под жилье. Огромная комната — здесь можно было бы устроить зал ожидания. Весь третий этаж некогда принадлежал хироманту. Теперь же на двери висела табличка:

«Чамберс, Кили и Лэмб
ЧАСТНЫЕ СЫЩИКИ».
Тутс настаивала, чтоб ее имя было упомянуто первым.

— Дам всегда пропускают вперед, — твердила она.

Гутри настаивал, чтоб первым стояло его имя, учитывая почтенный возраст — почти под шестьдесят.

— По старшинству, — говорил он.

На что Уоррен возражал, что это его имя должно стоять первым, иначе попахивало бы расизмом.

— Черные, знаете ли… теперь к ним другое отношение, — говорил он.

Но Тутс продолжала твердить, что «Кили, Чамберс и Лэмб» звучало бы куда как лучше. И даже Гутри, хоть и нехотя, но все же согласился с ней. Но тем не менее первым на двери красовалось имя Уоррена. К тому же и бизнес шел очень даже неплохо. А ведь это, в конце концов, главное, разве нет? И не важно, в каком порядке значатся имена, совершенно не важно.

Уоррен был не против послушать ее рассуждения о наркотиках. Он считал, что чем больше будет она о них говорить, тем меньше захочется ей попробовать снова. И еще Уоррену казалось, что, если она опять возьмется за свое, он просто умрет. Наверное, он любил ее. Но Тутс, по всей видимости, это просто в голову не приходило.

Они собрались здесь, чтобы решить, с какого бока подступиться к этому делу. Гутри еще не приехал, он никогда не появлялся раньше половины одиннадцатого. Говорил, что любит поспать. И вот они ждали его появления. Не хотели начинать без него, но им не терпелось.

— А отпечатки у него проверили? — спросила Тутс.

— Да. Не местный. Вообще не из нашего штата. Отдали федам, для общей проверки. Провозятся какое-то время.

— Ну а у жены имеются какие-либо мысли на тему того, как этот человек мог завладеть документами ее мужа?

— Да она не слышала голоса мужа с конца апреля.

— А последний раз он откуда звонил?

— Откуда-то с севера.

— А потом его удостоверение оказывается у покойника.

— Да.

— И убит он был выстрелом из дробовика.

— Да.

— И похож на южанина-фанатика.

— Да. Таких тут полно. Но Блум считает, то было убийство на гомосексуальной почве. На парне одни джинсы, руки и ноги связаны проволокой. К тому же там неподалеку находится бар «Тимоти Виз», где собираются «голубые».

— Но из этого всего вовсе не следует, что он был педиком. Следы сексуальных пыток или извращений остались?

— Пластиковый пакет, больше ничего.

— На голове?

— Нет, лежал рядом с телом, на песке.

— Ну и при чем тут «голубые» дела? Лично мне кажется, что ни при чем, а тебе?

— Да нет… в общем, это пустяк, — сказал Уоррен и улыбнулся. Тутс тут же ответила улыбкой. — Педик он или нет, но Мэтью хочет знать, как оказались у него эти документы. Допустим, преступник хотел убрать кого-то, но чтоб подумали, что умер другой. Да, правильно, разнести ему голову выстрелом из дробовика — самый подходящий в этом случае способ. Но неужели ему в голову не приходило, что рано или поздно у парня проверят отпечатки и выяснится, что это никакой не Лоутон? Жена говорила, что Лоутон служил в армии, а стало быть, отпечатки его пальцев имеются в досье. А татуировка? Неужели не ясно, что уж жена-то сразу заметит, что никакой синей точки на горле у жмурика нет? Тогда зачем понадобилось подкидывать документы Лоутона трупу, который ни при каких обстоятельствах не может за него сойти?

— Но, может, эти самые документы имелись при нем еще до того, как он стал жмуриком? — предположила Тутс.

— Да. Вполне может быть.

Из приемной донеслись до боли знакомые звуки — Гутри Лэмб заигрывал с секретаршей. Присс всегда отвечала одним и тем же: «Ой, дикарь необузданный!» Так пискнула она и на сей раз. И вот дверь в кабинет Уоррена распахнулась, и появился Гутри собственной персоной — в белых льняных слаксах, белых мокасинах с кисточками, черных носках и черной рубашке спортивного типа с расстегнутым воротничком.

Шикарно сохранился для мужчины, которому под шестьдесят, подумал Уоррен. Хотя на самом деле Гутри стукнуло вот уже шестьдесят два, но он это тщательно скрывал. Единственное, что выдавало возраст, — это совершенно седые волосы. Но в плавках он выглядел, как пожилой Шварценеггер, и молоденькие девушки в бикини всегда провожали его глазами. К тому же и сыщик он был отменный. Называл себя знаменитым детективом. Одному Господу известно, почему это за пределами Калузы никто о нем ничего не слышал. Начинал он еще в 50-е, и первая лицензия была выдана ему в Нью-Йорке. Что ж, может, там он и был знаменит.

— Ну, что, начнем наши игры? — осведомился Гутри.

— Они и без тебя уже начались, — буркнула Тутс.

— Тогда просветите меня, — сказал Гутри. И заорал: — Присс! Можешь подать сюда кофе?

Уоррен пересказал все, что сообщил ему Мэтью по телефону. А также повторил то, о чем они с Тутс говорили до прихода Гутри. Вошла Присс Карпентер с подносом и тремя чашками. На ней была пурпурная мини-юбка и плотные колготки в тон, кремовая блузка и кремовые же лодочки. Она была еще чернее Уоррена, но гораздо миловиднее.

— А когда возвращаются фебы? — спросил Гутри.

— Ты ж их знаешь, — буркнул Уоррен.

— В любом случае делом этим занимается Блум, — сказала Тутс. — А наша задача — разыскать Лоутона.

— У меня вопрос, причем довольно интересный, — сказал Гутри. — Если этот Лоутон безработный, с чего это жена вообразила, что может содрать с него алименты?

— Может, у него где заначка припрятана.

— Что не противоречит твоей версии о документах, — добавил Гутри.

— К чему клонишь? Что-то не врублюсь?

— Ну, может, мертвый он стоит дороже, чем живой. Вообще, если кто-то стырил у него бумажник, скорее всего он покойник, это уж как правило.

Какое-то время они молчали, потягивая кофе. Яркий солнечный свет пробивался сквозь жалюзи, отбрасывая лучи на стол Уоррена.

— А кто проживает в тех лачугах на пляже? — спросил Гутри.


Гутри пришлось первому признаться, что он является распоследним из всех существующих на свете сексуально озабоченных свиней-мужчин, только после этого дверь в дом под номером 1137 на Норт-Гэлли-роуд отворилась.

Представшая на пороге шлюха принадлежала к высшему пошибу. Миссис Адель Доб, пышнотелая цветущая матрона с пылающими рыжими волосами. Лет за сорок, решил он, а волосы стоят на голове дыбом, точно в нее недавно шарахнуло молнией. Она отодвинула дверь в виде ширмы и придерживала ее рукой, сплошь унизанной браслетами и кольцами. Стояла и держала дверь полуоткрытой, точно во Флориде не существовало москитов и комаров. Наряжена она была в некое подобие зеленого кафтана с глубоким вырезом, из которого выпирали молочно-белые огромные груди. Глаза под цвет кафтана — тоже зеленые, наряд выгодно подчеркивал этот факт. Была она босая, и лак на ногтях рук и ног был одного цвета, а цвет этот, в свою очередь, был подобран в тон губной помаде, которой она щедро намазала крупный рот. Словом, не женщина, а пожарная машина, с головы до пят. Настоящая матрона, ничего не скажешь.

— Миссис Доб? — осведомился он.

— Она самая, — ответила она.

— Могу ли я войти?

— Это еще зачем?

— Я так понимаю, на этой улице вам принадлежат шесть домов и…

— Так оно и есть. Все шесть.

— И мужчина, которого убили на пляже прошлой ночью…

— Так ты легавый?

— Частный сыщик, — сказал он и показал ей свое удостоверение, вставленное в целлофан. Она взглянула на него, кивнула, снова подняла на Гутри глаза. Похоже, продемонстрированный документ не произвел на нее должного впечатления. Он улыбнулся. Она и не подумала улыбнуться в ответ. — И мы пытаемся установить личность убитого.

— Кто это «мы»? — спросила мадам Доб.

— Ну, прокуратура, на которую работаем.

— И что же, они собираются навесить это дело на меня, так, что ли?

— О, нет, нет. Кто?

— Ну этот ваш прокурор или там адвокат, как его…

— Мэтью Хоуп.

— Так вот, знайте. Стреляла в Кори вовсе не я. И не я разбила ему голову, ясно?

Насчет разбитой головы Гутри не слышал.

— Какой еще Кори? — спросил он.

— А шут его знает, — ответила она.

— Позвольте угостить вас чем-нибудь прохладительным, — предложил Гутри.

— Это еще зачем?

— Да просто жарко сегодня.

Она снова оглядела его с головы до ног.

— Ладно. Только сейчас босоножки надену.


Ресторан под названием «Келли-Стоун-Крэб-Хаус» считался на острове Сэнди-Коув местом очень популярным и даже престижным. Когда начинался сезон ловли краба, Келли продавал больше клешней, чем песчинок на всех пляжах Флориды. Да и вне сезона народу там всегда было полно. Вот и сегодня днем, когда в зал вошли Гутри и Адель, они увидели, что там полным-полно и местного народа, и туристов.

Но Адель не растерялась и тут же потребовала пригласить самого Дейва Келли. Величественный усатый владелец заведения радостно приветствовал ее и нашел им столик на веранде с видом на море. Гутри подозревал, что некогда Келли потрахивал эту дамочку.

Оба они заказали по бутылке холодного, как лед, пива и огромное блюдо из жареных даров моря. Ему нравилось смотреть, как она ест. Она живо напомнила шлюху из фильма «Том Джонс», та с тем же аппетитом и непринужденностью набрасывалась на все съедобное. И вот они сидели, жевали, глотали; мелкие волночки лизали сваи, по бледно-голубому небу неспешно плыли пушистые белые облака, откуда-то с пляжа порывы ветра доносили звуки музыки. Адель заметно расслабилась, что было в характере всех проституток. Они всегда расслабляются, стоит угостить их парой пива.

— Знаете, чем мне нравится Флорида? — спросила она.

— А вы вообще откуда родом?

— Из Кливленда. Такая красотка тогда была, ну прямо Морин О’Хара.[5]

— Вы и до сих пор красотка, — солгал Гутри. — И когда же вы сюда переселились?

— Лет тридцать назад. А вы?

— Да уж тоже давно, — неопределенно ответил он. Гутри избегал называть точные даты, в противном случае девушки могли легко вычислить его возраст. Пусть думают, что ему под пятьдесят. Ну, ладно, уж так и быть, чуть за пятьдесят… — И чем же вам так нравится Флорида?

— Тут всегда можно хорошо посидеть, расслабиться, — ответила она. — Ну, как мы сейчас с вами… Вообще-то я тусуюсь тут почти все время. Иногда захожу на ленч, но обычно днем ем дома. Так, салатик какой-нибудь или там сандвич. Вообще-то я чаще захожу сюда выпить перед обедом. Народ собирается приятный, особенно к вечеру, к коктейлю. Или заскакиваю уже совсем поздно ночью, когда ребятишки расходятся по домам. Ну из кино там или еще откуда. Ну и заходят сюда, глотнуть чего-нибудь. Ой, ну и весело ж тут бывает, прямо сил нет!

Он понимал, что под словом «ребятишки» она имеет в виду вовсе не наглотавшихся «колес» подростков, но людей своего возраста, каков бы он там ни был — сорок, сорок пять… Теперь она облизывала пальцы — ну точь-в-точь шлюха из «Тома Джонса».

— Когда живешь во Флориде, — сказала она, — создается впечатление, что никто никогда не работает. Ну, вы меня понимаете. Что, кстати, недалеко от истины. Все эти старые алкаши и наркоманы действительно не работают. Все удалились от дел, и пределом мечтаний для них является момент, когда кто-то попросит выкатить тележку с продуктами из супермаркета. «Эй, Мод, глянь-ка! — прошепелявила она, имитируя голос дряхлого, беззубого старика. — А у них сегодня скидка на слабительное, это надо же!» Слыхали об одном таком парне из дома престарелых?

— Каком именно? — спросил Гутри. Он слыхал сотни и тысячи историй и анекдотов об обитателях домов престарелых. Вообще здесь, во Флориде, шутки и анекдоты о домах престарелых были почему-то очень популярны. Наверное, потому, что когда человеку переваливает за восемьдесят или девяносто, он все равно не воспринимает себя стариком и героем этих анекдотов.

— Ну, идет как-то один старикан, останавливает другого и спрашивает: «Как думаешь, сколько мне лет?» Тот, второй, отвечает: «Я знаю?.. Ну, лет шестьдесят пять, да?» — «А вот и нет, — говорит первый, — мне уже восемьдесят четыре». Идет дальше, останавливает другого старикана, спрашивает: «Как думаешь, сколько мне?» Второй говорит: «Не знаю. Года шестьдесят два, шестьдесят три?» — «А вот и нет, — отвечает он, — мне уже восемьдесят четыре». Идет он дальше, видит, сидит в инвалидной коляске старушка, подходит и спрашивает: «Как думаете, сколько мне лет?» Старушка и говорит: «А ты расстегни ширинку». Он расстегивает, она смотрит и говорит: «А теперь дай мне пощупать твой член». Он вкладывает член ей в руку. Она мнет его, теребит, потом взвешивает на ладони. И говорит: «Тебе восемьдесят четыре». Старик изумлен. «Но как вы могли определить с такой точностью? Взвесив член в руке?» — «Да нет, — отвечает она, — это здесь ни при чем. Ты мне сам вчера говорил, забыл, что ли?»

Гутри расхохотался.

— А я думал, вы расскажете другую историю, — заметил он.

— Какую?

— Ну, подходит один старикашка в доме для престарелых к дамочке, она тоже сидит в инвалидном кресле…

— И?..

— И говорит: «Вы знаете, кто я такой?» Старушка отрицательно качает головой и отвечает: «Нет. Но если вы подойдете к сестре, что дежурит в приемной, она вам скажет».

Адель опять рассмеялась.

— Ненавижу людей, которые сдаются, а вы? — спросила она. — Заранее покупают себе места на кладбище, чтобы лежать рядышком, распределяют деньги и прочее добро между детьми, и что им тогда остается? Только и ждать смерти. А кстати, у вас дети есть?

— Двое. На севере.

— Вы вдовец?

— Разведен.

— Один раз, дважды?

— Одного раза вполне достаточно.

— Я тоже в разводе. Дважды побывала замужем, — сказала она. Затем, после паузы, нерешительно спросила: — А как вам кажется, сколько мне?

— Восемьдесят четыре, — ответил Гутри.

— Нет, серьезно.

— Ну откуда же мне знать, — сказал он. — Расстегните ширинку!

И оба они громко расхохотались.

— Ну, давайте, попробуйте догадаться! — настаивала она.

— Не хочу рисковать жизнью.

— Мне шестьдесят один! Нет, честное слово! Я перебралась сюда после первого развода. Тогда мне был тридцать один год.

— А мне шестьдесят три, — сказал Гутри, сам удивляясь, что это на него нашло. — Сперва работал частным сыщиком в Нью-Йорке, потом, в конце 50-х, переехал сюда. Здесь тогда не город был… так, рыбачий поселок.

— И вы наверняка знаменитый детектив, да? — спросила она и подмигнула ему, подняв глаза от тарелки с жареными морскими гребешками.

— О, страшно знаменитый!

— Так и знала, — кивнула она и снова подмигнула. — Так вы сказали, шестьдесят три? Ничего себе, здорово сохранились! Выглядите просто потрясающе!

— Стараюсь поддерживать форму, — скромно заметил он.

— Это все Флорида, — сказала она, — ее влияние. А знаете, что Понсе де Леон[6] действительно открыл здесь источник молодости?

— Вполне можно поверить, особенно когда погода такая, как сейчас.

— Хотите сходим сегодня в кино?

— Почему нет, — ответил он.

— Вы вообще любите фильмы?

— Смотря какие.

— А какие?

— С эротикой.

— Знаете, я тоже. А какое самое эротическое в жизни кино вы видели, а?

— Не считая порно?

— Вы смотрите порно?!

— Ясное дело. С утра до вечера.

— Можно взять напрокат одну кассетку…

— Конечно, — кивнул он.

— Какую бы вам хотелось?

— Вы что, серьезно?

— Еще бы! Да это самый эротический и сексуальный фильм в мире! Не считая крутого порно, конечно.

— Самый сексуальный? Или же самая сексуальная сцена в фильме?

— Ой, только пожалуйста, не говорите, что Шарон Стоун снималась в этом вашем фильме, раскинув ножки!

— Да нет, я имел в виду ту сцену с Майклом Дугласом и как ее…

— О!.. — воскликнула Адель.

— Помните этот фильм?

— Еще бы!

— «Фатальная притягательность».[7]

— О, да!

— Вам понравилась эта сцена?

— Самая сексуальная из всех на свете!

— Да, — торжественно кивнул Гутри.

— Да, — согласилась Адель.

Он подозвал официанта и попросил подать еще пива. И вот они сидели, потягивали пиво, любовались морем, подставляя лица ярким полуденным лучам солнца.

— Ненавижу фильмы, где целуются старики, — сказала Адель. — А вы?

— Ну, старым людям тоже иногда приходится целоваться, — ответил Гутри и торопливо добавил: — Так мне кажется.

— Уверена, что приходится, но кому приятно смотреть на это?

— Вообще-то, — сказал Гутри, — в большинстве фильмов парень целует девушку лет на двадцать, а то и тридцать моложе себя.

— А иногда — на сорок. Ну, допустим, имеется мужчина, кинозвезда, которому стукнуло семьдесят. И вот он целует двадцатилетнюю девушку. Ну разве это правдоподобно?

— Ну, если таков замысел режиссера… — протянул Гутри.

— А вы представляете, какие претензии у этого типа?

— У кого? Режиссера?

— Да нет, у звезды. Это ж надо вообразить, что он может показаться привлекательным настолько, что молоденькая, едва оперившаяся девушка сочтет его обаятельным! И это в семьдесят лет!

— Ну, лично мне шестьдесят три, — сказал Гутри и тут же спохватился: «Черт, что это со мной? Чего это я заладил? Должно быть, совсем свихнулся!»

— Да, но вы очень привлекательны, — сказала Адель.

— Спасибо за комплимент. Но согласитесь, что Клинт Иствуд…

— Лично мне совершенно не хотелось бы целоваться с Клинтом Иствудом.

— О, перестаньте!

— Нет, правда. Мне определенно не хотелось бы с ним целоваться. Мало того, мне было неприятно смотреть, как он целует Мерил Стрип, хотя ей, кажется, уже сорок, верно?

— Гленн Клоус, — поправил ее Гутри. — Та, что снималась с Майклом Дугласом. Я тоже вечно путаю ее с Мерил Стрип.

— Да, да, и я, знаете, тоже.

— Ну а какой вообще самый любимый ваш фильм? — спросил Гутри.

— «Унесенные ветром»! — не задумываясь, выпалила она.

— Прямое попадание! — воскликнул Гутри.

— Как, и ваш тоже?

— Да, и мой тоже.

Он сам не понимал, лжет или нет.

Нет, скорее всего, он не лгал.

— А знаете, что я еще терпеть не могу в кино? — спросила Адель.

— Нет. Что?

— Когда целуются подростки. И никому нет дела! Как будто так оно и надо!

— Да. Какие-то там двенадцатилетние сопляки и соплячки…

— Да. А мне самой… О Господи ты Боже мой!

— А знаете, что лично я нахожу очень сексуальным? — спросил Гутри.

— В кино?

— Нет, в жизни.

— Что?

— Здесь, во Флориде.

— Что?

— Представьте: сидите вы у бассейна. На всех девушках кругом бикини. И вдруг из кабинета какого-нибудь там управляющего выходит секретарша. И на ней обычный деловой костюм, туфли на высоких каблуках, колготки. Лично я нахожу это очень сексуальным.

— Вы считаете, я одета небрежно?

— О, нет, нет. Я вовсе не имел в виду вас.

— Но я же, знаете ли, не секретарша какого-нибудь там управляющего.

— Конечно.

— Просто владею шестью небольшими домиками и сдаю их, вот и все. И знаете, не нахожу, что при этом следует носить строгий деловой костюм и туфли на каблуках. Я, знаете ли, вовсе не обязана их носить.

— Я не о том. Просто нахожу это сексуальным. Девушке приходится одеться, потому что она на работе, в то время, как все остальные разгуливают чуть ли не голышом под солнцем… Это, знаете ли, очень возбуждает.

— Возбуждает?..

— Ну да. Так мне кажется.

— И вас лично тоже возбуждает?

— Меня? Нет, нет, конечно. Впрочем, иногда, пожалуй… Так, время от времени.

— Знаете, со мной тот же случай.

— Когда все это делается исключительно ради удовольствия, верно?

— Конечно!

— Не с какой-то там особой целью, а так просто. И чтоб никого при этом не обидеть.

— Конечно, нет, — сказалаАдель. — А знаете, я тоже иногда люблю принарядиться.

— Не сомневаюсь.

— Надеваю пояс с подвязками, трусики в облипку, туфли на высоченных каблуках, ну и все такое прочее. И это в шестьдесят один год, можете себе представить?

— Вам больше сорока не дашь.

— Ой, да будет вам!

— Нет, честно. Я сразу так и подумал: ей лет сорок, не больше. Ну, когда вы открыли дверь.

— Вообще-то я обычно этого не делаю.

— Что?

— Не впускаю разных там мух.

Они молча смотрели друг на друга через стол.

— Так что вы хотели узнать о том убитом? — спросила она.

— Все, — ответил Гутри.


По словам Адель, она впервые повстречалась с Кори…

— Кори, а дальше как? — осведомился Гутри.

— Я же сказала, понятия не имею.

— И где вы с ним повстречались?

— Да прямо здесь, у Келли. В воскресенье вечером, накануне убийства. Обычно у Дейва по воскресеньям собирается целая толпа. Люди хотят маленько расслабиться перед тем, как начнется рабочая неделя.

Было одиннадцать вечера…

Она выехала с Гэлли-роуд примерно в девять тридцать. Дорога заняла совсем немного времени, минут пять, — это если ехать через дамбу Санто-Спирито. Так что в ресторане она находилась примерно с полчаса, когда появился Кори. Он словно сошел с рекламы «Мальборо» — высокий, статный мужчина в джинсах, сапожках и белой футболке с коротко закатанными рукавами, из обшлага одного из которых торчала пачка сигарет. Лет под сорок, ну, может, сорок с небольшим, определила она, очень мускулистый, загорелый, атлетически сложенный. Словом, страшно сексапильный мужчина — так сказала бы Адель, будь она лет на тридцать моложе.

Сама она сидела с «ребятишками» за большим круглым столом возле бара. Одна из девушек, заметив Кори, присвистнула, потом махнула рукой и пригласила его присоединиться. Что он и сделал, потому как за этим столом сидела не только старая шестидесятилетняя развалина. Нет, там были девушки помоложе, лет за тридцать с небольшим, ну а все парни были примерно возраста Кори, хотя тогда они не знали его имени. Ну и еще к ним подсел один старпер, который иногда заходит к Келли. Сидит себе и знай качает головой всю дорогу и пялится на груди девушек. Звать его Эйвери. И как ни странно, но именно из-за этого Эйвери и разгорелась драчка.

Кори сел и заказал неразбавленное виски. А потом представился всем сидящим за столом.

— И назвался Джеком Лоутоном?

— Нет, просто Кори, насколько я помню. У Келли не принято называть друг друга по фамилиям. Особенно когда за столом сидят человек восемь-десять.

— И что же дальше?

— Ну и мы начали играть в игру. Придумывать разные сексуальные словечки. Ну, типа того, как мы говорили с вами о фильмах, но только тогда шла речь не о фильмах, а о словах. Одной из девушек пришла такая идея. Такое иногда случается, особенно когда сидишь у Келли. И вот…

Один из парней сказал: «Тугой» — очень хорошее и сексуальное слово. Одна из девушек тут же выдала второе: «Влажный», и так смешно надула при этом губки. Еще одна девушка сказала: «Колчан со стрелой», тоже, знаете ли, очень сексуальное сравнение… И тут вдруг Кори говорит: «Лютик» — прямо так по-ковбойски и врезал, что тоже было очень сексуально. И наверняка под этим словом крылся какой-то особый смысл. И Адель тогда еще подумала, что этот Кори, видать, куда умней, чем показался с первого взгляда.

Девушка по имени Нэнси, исходя из слова «влажный», придумала другое, более занятное, — «мокренький». И так смешно закрыла при этом глазки и чмокнула губками. И тут вдруг старина Эйвери, до которого, видно, не совсем дошла суть игры, выдает своим козлиным голоском: «Сиськи». Ну что тут сексуального или смешного, скажите на милость? Мы так и не поняли. И, естественно, он на этом не остановился и как заорет: «Член!» Тут все девушки на него прямо вызверились, а Нэнси посоветовала Эйвери пойти в ванную и как следует прополоскать там свой старые тухлые мозги. Что, надо сказать, страшно рассмешило этого шута горохового.

Восхищенный всеобщим вниманием к собственной персоне и, возможно, вдохновленный «лютиком» Кори, старик выдал словцо еще позабористей, на букву «и» и из пяти букв. Услышав это, молодой Крейг, тот парень, что сказал «тугой», вскочил на ноги, сжав кулаки, и потребовал, чтоб Эйвери немедленно извинился перед всеми молодыми дамами, присутствующими за столом. Ну прямо как в кино, словно вокруг сидят одни девственницы и какой-то ковбой в белой шляпе защищает честь каждой из них. Но вся штука в том, что старик Эйвери сильно нажрался и плохо соображал, что к чему. И все еще продолжал думать, что это веселая игра.

Адель и Кори были единственными за столом людьми, которые сообразили, что угрожать старому пьяному козлу, который ржет, как осел, над собственными дурацкими шутками, нет никакого смысла. Адель сказала: «Да он же пьяный, Крейг», а Кори сказал: «Оставь его, приятель». А Крейг и говорит: «Ну уж, нет, пусть вперед извинится». И тогда в ответ на все это Эйвери принялся твердить все то же слово на букву «п», словно нарочно пытался разозлить.

И тут Крейг как ему врежет!

Ударил он его действительно очень сильно — так, что Эйвери слетел со стула и откатился к стене. Крейг подошел, схватил его за ворот рубашки, поднял — все пуговицы так и отлетели — и приготовился врезать еще раз. Но тут Кори тихо так говорит: «Оставь его, приятель». А Крейг отвечает: «Да пошел ты к такой-то матери!» И как даст Эйвери прямо по морде. И тут на него набросился Кори.

И они сцепились, как два уличных хулигана, — ничего общего с хорошо отрепетированной хореографией драк, которые показывают в кино. Нет, они бешено молотили друг друга кулаками, пыхтели, потели, ругались и снова били и били — до тех пор, пока вдруг Крейг не схватил со стола бутылку вина и взмахнул ею. Красное вино выплеснулось и залило все вокруг. Адель визжала, что он изгадил ее новое белое платье, а Крейг ударил Кори бутылкой по голове, что и положило конец драке.

И все быстренько вытолкали Крейга из ресторана, опасаясь, что Келли вызовет полицию. На что, конечно, он бы никогда не пошел, потому как не хотел скандала. Одна из девушек предложила отвезти Эйвери домой. Пьяный-пьяный, а сам так и пялился на перед ее блузки, пока она тащила его к машине.

— Он размозжил бутылкой голову Кори, — сказала Адель. — Кровь так и лила, и выглядело все это просто ужасно. Ну, и тут я вспомнила, как мама учила меня останавливать кровь, только не спрашивайте, откуда она сама это узнала. Я побежала в туалет, схватила там рулон такой коричневой бумаги, от которого отрывают салфетки вытереть руки. Намочила бумагу в уксусе, который Дейви принес с кухни, и приложила к голове, ну, как нашлепку такую. А потом отвезла его к себе домой.


Выяснилось, что Кори жил какое-то время в Лос-Анджелесе, поступил там на первую свою работу, в автомобильный клуб. Работал ночами, отвечал на звонки автомобилистов, попавших в беду. Записывал год выпуска и марку машины, спрашивал, где она находится и что именно произошло, затем советовал пребывающему в печали водителю оставаться на месте и ждать прибытия техпомощи, минут через сорок. Садился за руль и выезжал. У работы было то преимущество, что день оставался свободным и можно было заняться поисками другой работы, поприличнее.

Он устроился в фирму по торговле омарами и все еще продолжал искать работу поприличнее. Фирма носила громкое название: «Королевский омар», но работали в ней всего трое — босс по имени мистер Штейн, девушка-китаянка, которую звали Дженни, и он сам, Кори. Мистер Штейн являлся каждое утро, снимал пиджак, надевал белую курточку с вышитым красными нитками над нагрудным карманом названием фирмы. А после этого усаживался за стол и начинал названивать в Бутбей-Харбор, что в штате Мэн, где живых омаров упаковывали в бочки со льдом и отправляли самолетом в Калифорнию — чтобы поспели свеженькими как раз к обеду.

Дженни, копирующая Сьюзан Вонг,[8] тоже являлась каждое утро в плотно обтягивающем круглую попку шелковом платье и принималась обзванивать все китайские рестораны в округе, предлагая им омары и спрашивая, сколько именно бочек понадобится сегодня. Китайские рестораны заказывали в основном крупных омаров, которых затем резали на кусочки и совали в разные блюда. Другие рестораны, в которые звонил Кори, заказывали или «близняшек» — под ними подразумевались однофунтовые омары, или же тех же тварей, но более крупных по размерам и весом от полутора до двух фунтов. Звонил Кори, к примеру, к «Андре», шикарный французский ресторан, и просил подозвать Айру, который занимался закупкой провизии, и расписывал ему, какие они чудесные и свежие, эти живые омары из штата Мэн. И Айра говорил ему, сколько именно бочек требуется, если вообще требуется. Вся работа производилась исключительно по утрам, что имело свои преимущества, потому как потом почти весь день он был свободен и мог заняться поисками более приличного места.

Адель, словно завороженная, слушала все это повествование.

Но лишь когда они улеглись в постель, Кори сообщил ей, что оставил эту идею, подыскать более приличное место. И в конце концов занялся тем, что действительно умел и к чему всегда испытывал склонность, — то есть мелкими грабежами.


— И, как оказалось, это именно Кори с двумя сообщниками ограбил дежурную аптеку, что на Ла-Сьенеджа-бульвар.

Мэтью всякий раз сомневался, можно ли верить россказням Гутри. Иногда ему казалось, он рассказывает эти байки просто ради развлечения.

— Или, по крайней мере, пытался ограбить, — говорил теперь Гутри. — С учетом его репутации, я бы ничуть не удивился, узнав, что это именно он стырил бумажник у Джека Лоутона. Который, как знать, может, и валяется теперь где-нибудь в канаве, неподалеку от того места, где ему проломили череп.

Они не спеша шли по Лемон-авеню, направляясь к офису «Саммервилл и Хоуп». Они только что выпили по чашке утреннего кофе в забегаловке под названием «Донат Ринг», что на углу Парсон и Четвертой. Еще одно потрясающее роскошное январское утро во Флориде. На Мэтью был костюм из индийской льняной ткани в мелкую полоску, бледно-голубая сорочка и темно-синий галстук. На Гутри красовалась розовая спортивного типа рубашка с короткими рукавами, розовые брюки в тон и белые мокасины на босу ногу. Смотрелся он шикарно. Рядом с ним Мэтью чувствовал себя жалкой конторской крысой.

— Так, стало быть, он и еще двое парней пытались обчистить аптеку? — сказал Мэтью.

— Да, — кивнул Гутри.

— И что же дальше?

— А дальше он струхнул и принялся уносить ноги, потому что увидел, что у обочины притормозила патрульная машина. Удрал, как заяц, а те двое ребят остались.

— Но почему именно аптека?

— Очевидно, раньше ему везло с аптеками. А вот с винными магазинами, по всей видимости, не очень. По крайней мере, он намекнул об этом Адель… то есть миссис Доб… прежде чем расстаться с ней той ночью.

— А в какое время он от нее ушел?

— Она не сказала. Полагаю, какое-то время все же побыл с этой дамой.

— И через два дня объявился вновь на пляже, за ее домом, но уже в виде трупа.

— Похоже, что так, — кивнул Гутри.

— Так, значит, Кори, а дальше?..

— Он не называл своей фамилии.


В тот же день Мори Блум позвонил Мэтью и сказал, что агенты ФБР вернулись и дали позитивный ответ по отпечаткам пальцев, снятым с трупа. Короче говоря, звали убитого Эрнст Коррингтон, и за ним числилось два вооруженных ограбления и, соответственно, два срока. Оба раза грабил он винные лавки — одну в Колорадо, своем родном штате, другую относительно недавно в Калифорнии. Последний известный его адрес был зарегистрирован в Лос-Анджелесе, по улице Ветеранов. Третьего октября он заходил отметиться в местное управление полиции, как досрочно освобожденный. Однако и словом не упомянул о том, что собирается покинуть этот штат и перебраться во Флориду, чем нарушил условия досрочного освобождения.

За ним числится еще одно нарушение, подумал Мэтью. Кража бумажника у Лоутона.


Где-то в начале четвертого он позвонил на север Клэр Филлипс. Представился и спросил, не может ли она посвятить его в детали случайной встречи на улице с Джеком Лоутоном в июле прошлого года.

— О, но это было вовсе не на улице! — сказала она. — В парке. Совсем рядом с моим домом. Там, у реки, есть парк.

— И это было в июле?

— Да, вскоре после Четвертого.[9] Да, ровно через неделю после Четвертого.

— А вы уверены, что это был именно мистер Лоутон?

— О, ну конечно, совершенно уверена! Ведь я знаю их с Джилл с тех самых пор, как они поженились. Мы с мужем тоже когда-то жили в Калузе. Там и познакомились с Лоутонами. А потом вдруг встречаю Джека в парке. Качу коляску с ребенком и вдруг вижу: Джек.

— Ну а о чем вы с ним говорили?

— Нельзя сказать… э-э… чтобы беседа была непринужденной.

— Это почему, миссис Филлипс?

— Ну… он был с другой женщиной. Сказал, что это их общая подруга. Его и Джилл.

— А он познакомил вас с ней?

— Да, как ни странно, но да. Но знаете… сразу чувствовалось, что никакая это не подруга, что тут все гораздо серьезнее. Просто я хочу сказать… ведь он женатый человек… и на тебе, разгуливает по парку под ручку с какой-то рыжеволосой дамочкой. И еще он проговорился. Сказал: «Мы с Холли живем в нескольких кварталах от вас. Надо же, какое совпадение!»

— Он сказал, что они живут вместе?

— Нет, этого он не подчеркивал. Но когда мужчина говорит, что они живут в нескольких кварталах от вас, тут, по-моему, все ясно.

— Так, значит, звали ее Холли, да?

— Да.

— А фамилию случайно не запомнили?

— Кажется… Симс… что-то в этом роде.

— Ну и о чем еще говорили?

— О, он рассказал, что ищет работу, связанную с дизайном, но что ему все время не везет в этом плане. И что в данный момент рассматривает какое-то новое предложение. И еще сказал…

— Он говорил, какое именно предложение?

— Нет. Он сказал, что подумывает вернуться во Флориду, если здесь не получится. Дело в том, что я и понятия не имела, что они с Джилл разошлись. Я думала, они все еще женаты. И тут вдруг на тебе, пожалуйста, держит за ручку другую женщину!

— По имени Холли Симс?

— Или Симмон, точно не помню.

— Но то, что она Холли, вы помните точно?

— О, да, да.

— И он сказал, что она — общая их с Джилл знакомая?

— Да. А может, Симпсон.

— Ну а еще о чем говорили?

— Да больше вроде бы ни о чем особенно. Я же говорю, беседа получилась скомканной. Я стою, ребенок в коляске, а он держит за руку эту рыжую. Я и понятия не имела, что они с Джилл разошлись. Узнала, только когда позвонила ей, в тот же вечер.

— Сказать, что встретили Джека, да?

— Ну… в общем, да. Она очень близкая моя подруга.

— И она сказала, что они разошлись?

— Вообще-то она сказала, что они с Джеком не виделись с апреля. Да, кажется, так, именно с апреля.

— И чем же закончилась ваша беседа?

— Ну, она поблагодарила меня за звонок…

— За то, что настучали на Джека, так?

— О… Но ведь ей-то, Джилл, он все время говорил, что один-одинешенек. И вышло очень неловко и некрасиво. Кстати, они с Холли направлялись в музей. Да, именно так он и сказал: в музей… Послушайте, или Саймон?.. Кажется, она Холли Саймон… Нет, нет, просто я подумала о Карли Саймон, это моя подруга. Но что-то похожее. Что-то на букву С.

— А в какой музей они собирались, он не говорил?

— Нет.

— А какие музеи есть там поблизости?

— О… Поблизости вроде бы ничего такого нет.

— А Лоутон сказал вам, где именно живет?

— В нескольких кварталах.

— А где живете вы, миссис Филлипс?

— На Овал. Дом номер 1219.

— И он сказал, что живет в нескольких кварталах, так?

— Он сказал нечто вроде: «Ну надо же, какое совпадение! Мы с Холли живем всего в нескольких кварталах отсюда!» Да, да, именно так.

— Я не слишком хорошо знаю ваш город, миссис Филлипс. Где…

— Силвермайн-Овал — это на севере города, — ответила она. — Приписан к 87-му полицейскому участку.

Глава 3

Детектив второго класса Стивен Луис Карелла сидел за письменным столом и смотрел, как за окном падает снег, когда снизу ему позвонил сержант Марчинсон и сообщил, что с ним хочет переговорить какой-то адвокат из Флориды. Только этого не хватало сейчас Карелле, адвоката из Флориды. Только адвоката ему сейчас не хватало! Минут десять тому назад звонил Коттон Хоуз и сообщил, что торчит в пробке на заваленной снегом улице и что, по всей видимости, до пяти тридцати, а то и до шести, ему из нее не выбраться. А спустя буквально пять минут позвонил Берт Клинг и сказал, что все поезда, следующие в западном направлении, идут с опозданием, а потому ему придется воспользоваться автобусом. Но, судя по тому, что творится на улице, автобус тут не поможет, движение полностью парализовано, а потому он сам не знает, когда доберется до участка. Настенные часы свидетельствовали о том, что уже пять минут шестого. Карелла надавил на кнопку аппарата и бросил:

— 87-й участок, Карелла у телефона.

— Детектив Карелла, это Мэтью Хоуп, адвокат из Калузы, штат Флорида. Как там у вас погодка?

Кто бы ни звонил из Флориды, всегда первым делом спрашивал о погоде.

— Снег идет, — ответил Карелла.

— Прискорбно слышать.

— Но он ведь у нас идет, а не у вас, — резонно заметил Карелла.

— Я понимаю… Я сам из Чикаго.

— Чем могу помочь, мистер Хоуп?

— Не слишком уверен, что можете. Меня наняла одна женщина, пытается разыскать своего мужа…

— В бюро по розыску обращались?

— Всего несколько минут, как повесил трубку. Они рекомендовали обратиться к вам. Нет, не к вам лично, имени вашего они вообще не называли. Просто посоветовали позвонить в 87-й участок.

— Интересно почему, мистер Хоуп?

— Потому, что нам известно последнее местонахождение человека, которого я разыскиваю. Где-то в районе Силвермайн-Овал, 1219. В нескольких кварталах от этого дома.

— Этот человек совершил преступление?

— Насколько я знаю, нет. Но он мог стать жертвой преступления. У одного убитого с криминальным прошлым нашли его бумажник. Имя убитого — Эрнст Коррингтон. Оно вам что-нибудь говорит?

— Ничего.

— Ну а Джек Лоутон?

— То есть возможная жертва?

— Да.

— Первый раз слышу. Так вы сказали, этот Коррингтон был убит. Каким именно образом?

— Огнестрельное ранение.

— Гм…

— Примерно лет десять тому назад был первый раз арестован за грабеж.

— Ну а где проживал последнее время? Пока не был найден мертвым во Флориде.

— В Лос-Анджелесе. Последний раз ходил отмечаться в участок третьего октября. Ну вот, мне и хотелось бы выяснить, есть ли у вас на него что-нибудь?

— К примеру?

— Ну, я не знаю. Дело в том, что Лоутона последний раз видели у вас в июле. Через неделю после Четвертого июля. С женщиной, с которой он тогда жил. Есть такое предположение. Имя этой женщины Холли, фамилию не помнят. Известно лишь, что она начинается на букву С. Но с тех пор никто о нем ничего не слышал и не знает. Короче, Коррингтона убили во Флориде два дня тому назад, и при нем были документы Лоутона. Так что где-то между третьим октября и прошлым вторником пути этих двоих пересеклись. Если здесь, у нас, то, стало быть, Лоутон сейчас во Флориде. Если, конечно, жив… Если у вас, на севере, может, этот Лоутон и до сих пор там. Вы меня слушаете?

— Да. Только не вижу, чем могу помочь.

— Знаете, я, честно говоря, тоже.

— Вы что, хотите, чтобы я обошел каждый дом, приписанный к участку?

Карелла изо всех сил старался подпустить в голос сарказма, но этот Хоуп, купавшийся в солнечных лучах юга, похоже, пропустил это мимо ушей.

— А вы… э-э… могли бы?

— Мог что? Обойти весь участок?

— Э-э… и он большой, этот самый Силвермайн-Овал?

— Сам Овал или прилегающие к нему улицы? В любом случае я не имею ни времени, ни воз…

— Ну конечно же, нет! Не смею настаивать.

— Просто я хочу сказать, мы здесь не работаем на штат Флориду, мистер Хоуп.

— Понимаю. Просто хотел бы предложить…

— Мистер Хоуп…

— Мистер Карелла…

И оба они одновременно умолкли.

— Мистер Карелла, — продолжил наконец Хоуп, — если Лоутон до сих пор там, он, должно быть, стал жертвой ограбления. Это еще в самом лучшем случае, может быть куда как хуже… Вполне возможно, что он валяется мертвый где-нибудь в меблированных комнатах и…

— Вы хотите сказать, на территории моего участка?

— Ну, в районе Овал, скажем так. Где-то по соседству.

— Насколько мне известно, последнее время в Овал трупов обнаружено не было.

— Последнее?

— Ну, последние два-три месяца. Овал вообще считается очень приличным районом. А у нас в участке числится чуть ли не образцовым.

— Ну а другие участки? Находили ли неопознанные трупы в других районах участка?

— Неопознанные трупы валяются у нас на каждом шагу, — мрачно пошутил Карелла. — Однако…

— Ну а недавно? Скажем, последние два-три месяца?

— Наверное.

— А вы не могли бы проверить?

— Знаете ли…

— Я был бы вам страшно признателен. Если, конечно, дело не потребует особых хлопот. Я имею в виду, если вы воспользуетесь какими-нибудь компьютерными данными и…

Карелла не привык к столь вежливому обращению. Люди на севере не слишком церемонились друг с другом. Особенно при такой работе, как эта. Кроме того, просьба Хоупа вовсе не означала, что он должен болтаться под снегом и обшаривать улицы в поисках трупов, нет. Все очень просто проверить по компьютеру. К тому же отчет по дневному дежурству уже отпечатан, для сменщиков все подготовлено, а они застряли где-то по дороге, и делать ему было особенно нечего. Так почему бы не скоротать время и не поразвлечься, отыскивая некоего типа по имени Джек Лоутон, пути которого могли пересечься с грабителем по имени Эрнст Коррингтон где-то между третьим октября и концом января нынешнего года? Где-то на улицах этого большого и злого города?

— Давайте ваш телефон, — бросил он в трубку.


Первым делом он проверил общую сводку по участку по самоубийствам, убийствам и несчастным случаям с октября прошлого года. Все те дела, где были зарегистрированы неопознанные трупы. Жертв значилось трое, но ни одной по имени Лоутон не было. Он сузил поиск до района Силвермайн-Овал и не нашел ничего. И начал проверять все идентифицированные трупы.

Этот поиск оказался куда сложней — ведь имя жертвы не фигурировало в оглавлениях отчетов. Главное — само описание преступления, а имя жертвы значилось внутри текста. К тому же зимние месяцы считаются в криминальном плане более спокойными. Вот если бы он проверял данные с июня по сентябрь, тогда другое дело, тогда бы ему пришлось просидеть до полуночи. Но по его участку числилось не так уж и много преступлений — нападений, вооруженных ограблений, изнасилований и убийств. Во всяком случае — за означенный период, с третьего октября, когда этот Коррингтон последний раз отмечался в…

И тут его осенило.

Зачем искать жертву, когда на руках имеется подозреваемый? Тем более судимый и выпущенный досрочно, да еще нарушивший условия досрочного освобождения?

И он быстро набрал на клавиатуре: «КОРРИНГТОН, ЭРНСТ» и надавил на клавишу «ПОИСК».


Позвонили из 87-го участка только на следующее утро, примерно четверть одиннадцатого. Мэтью сидел за столом в углу и смотрел, как за окном хлещет ливень, начисто изгоняющий все мысли о том, каким райским местом для отдыха является Флорида. Пальмы трещали и гнулись на ветру. Оторванные их ветви несло по тротуару. В канавах, вдоль обочин, журчали потоки воды. Двадцать четвертое января — и чтоб такое, это надо же!

— Вас спрашивает детектив Паркер, по четвертой линии, — сказала Цинтия.

Он надавил на кнопку под номером 4 и бросил в трубку:

— Мэтью Хоуп.

— Энди Паркер, — откликнулся мужской голос. — 87-й участок.

— Добрый день, как поживаете, мистер Паркер?

— Прекрасно. Я насчет того, вчерашнего вашего запроса. Заступил на дежурство, и вот Карелла просил позвонить вам.

— Да, да, жду с нетерпением.

— Ага… Я только что вошел… Так… вот. Как раз перед Рождеством…

Похоже, что Эрнст Коррингтон питал неукротимую склонность к разного рода скандалам в ресторанах и барах. И всегда нес при этом потери. И случилось это как раз перед Рождеством в одном довольно шикарном коктейль-баре под названием «Серебряный пони» — недалеко от того места, где Джек Лоутон снимал квартиру. Но детектив Паркер как-то не придал этому в свое время значения.

Так вот, в пятницу, двадцатого декабря, владелец «Серебряного пони», которого все в округе фамильярно называли просто «Пони», набрал «911», номер службы спасения. И сообщил, что в данный момент в его маленьком, но изысканном заведении разгорелся кулачный бой. Минут пять спустя к означенному заведению прибыла из 87-го участка патрульная машина под номером 3, и полицейские обнаружили, что драка выплеснулась на улицу и что трое парней избивают какого-то несчастного, валяющегося на тротуаре, а четвертый бегает вокруг и пытается их остановить. Все пятеро были арестованы и доставлены в участок. Избитым в кровь пострадавшим оказался некий мужчина по имени Эрнст Коррингтон. Человеком, пытавшимся помочь, был Джек Лоутон.

Поскольку заведение «Пони» имело в округе репутацию изысканного, допрос проводили детективы участка, а не приехавшие по вызову патрульные. Как обычно бывает в подобных ситуациях, все участники драки клялись и божились, что действовали лишь в целях самообороны. Два детектива по имени Коттон Хоуз[10] и Майер Майер — странные все же имена у этих детективов из 87-го участка — допрашивали трех победителей. Лично же Энди Паркер допрашивал Коррингтона и Лоутона — то есть пострадавших, сплошь в шишках, порезах и синяках.

Получалось, что Коррингтон приехал на восток из Калифорнии с единственной целью — провести несколько дней со своим старым добрым приятелем Лоутоном, пошляться вместе по барам и прочим злачным местам. А уже потом, опять же вместе, отправиться во Флориду. Они стояли у бара и обсуждали разные личные и строго приватные вопросы, когда один из этих алкашей, оказавшихся неподалеку…

— А они говорили, что за личные и приватные дела обсуждали?

— Ну, во всяком случае, мне — нет.

— А другим офицерам?

— Понятия не имею.

— О’кей. И что же дальше?

— Эти трое подвыпивших типов отпустили в их адрес какую-то шуточку. Ну и тут же в ход пошли кулаки.

— Шутку на тему чего?

— Без понятия. Ну пьяные, чего с них взять.

Несмотря на то, что каждый из пяти допрашиваемых обвинял каждого противника в том, что тот был в стельку пьян, детектив Паркер все же решил, что двое пострадавших были относительно трезвы и что их показания больше походят на, истину. Кроме того, наступал праздник, и Паркеру до смерти не хотелось затевать в эти светлые дни Рождества Христова дело о нанесении тяжких телесных. Мир на земле всем людям доброй воли, решил он и записал номера карточек соцобеспечения и даты рождения всех задержанных в компьютер. Тот, то есть компьютер, ничего существенного в ответ не выдал, а потому он отпустил их всех, предупредив на прощание, чтобы не лезли больше в драки с теми, кто превосходит их численно и физически.

— Отпустили куда? Домой?

— Да. Лоутон снимал квартиру на Крест. Коррингтон остановился у него.

— Адрес сохранился?

— Конечно. Саут-Крест, 831.

— И он жил там с какой-то женщиной?

— Без понятия.

— Женщиной по имени Холли и с фамилией на букву С?

— Без понятия.

— Ну а как насчет того, что Коррингтон нарушил правила проживания для досрочно освобожденного?

— Да откуда ж мне было знать! Насколько мне известно, компьютерная система одного штата не соотносится с системой другого. Ну, разве что в том случае, если б Калифорния объявила его в розыск… А тут ничего такого не всплыло.

— Не всплыло…

— Ну, во всяком случае, в декабре нет.

— А сейчас?

— Я же проверял, что было тогда, а не сейчас… Да и не кажется ли вам, что в любом случае уже поздно? Даже если полиция Калифорнии выдала ордер на его розыск и арест, парень все равно успел перебраться во Флориду.

— Так они и сказали? Что собираются перебраться во Флориду? Насовсем или просто в гости?

— Нет, похоже на то, что собирались перебраться окончательно.

— С чего вы решили?

— Ну, они говорили, что планируют начать какой-то совместный бизнес. Во Флориде. Собирались поехать сразу после Рождества и начать бизнес. И поэтому так обрадовались, что мы не стали шить им дело.

— Таким образом, никаких официальных обвинений против них выдвинуто не было?

— Ну, вы же понимаете… Рождество.

— А другие трое?

— О, их тоже отпустили. У нас в предварилке было и без них полно всякого отребья.

— Значит, вы считаете, что сразу после Рождества они отправились во Флориду?

— Так они сказали.

— А они сказали, куда именно направляются? В какой город?

— Нет. Просто во Флориду.

— Не в Майами, или в Сент-Пит,[11] или…

— Нет, просто во Флориду, и все. И, учитывая тот факт, что этого Коррингтона нашли мертвым именно в вашем замечательном городе, так оно и случилось. Вам не кажется?

Говорил этот Паркер усталым и надменным голосом, словно успел перевидать все на свете, живя на своем зябком и снежном севере. Казалось, никакие известия, поступившие с благоуханного юга, не смогут взволновать или хотя бы заинтересовать его. Но Мэтью решил плюнуть на это обстоятельство и продолжал гнуть свое:

— А какого рода бизнес, они говорили?

— С учетом того, что вы сказали Карелле, ну, что парень попадался на грабеже винных лавок, позволю предположить, что они собирались грабить лавки бакалейные.

Вот язва, выпендрежник хренов!

— А они говорили, когда именно после Рождества планируют перебраться сюда и начать серию ограблений? — осведомился Мэтью.

Побываешь в коме, сам станешь язвительным.

— Нет, не говорили. Но в качестве одолжения я позвонил сегодня утром управляющей домом, где снимали квартиру Лоутон и Коррингтон. И эта дама сказала мне, что снимали ее на полгода и что срок истекал тридцать первого декабря. Короче, он съехал в первый день нового года. И его друг Коррингтон — вместе с ним.

— А женщина с ними была?

— Не спрашивал.

— Тогда, если верить показаниям этой дамы, уже первого января они должны были бы быть во Флориде.

— Ну, если считать первое января первым днем нового года.

— Что-нибудь еще любопытное есть?

— Официантка из коктейль-бара говорила, будто бы перед началом драки видела, как один из этих пятерых размахивал пушкой.

— Кто именно?

— Почем я знаю? Мы же притащили их сюда и ни у кого ничего не нашли. Так что нельзя считать ее показания заслуживающими внимания.

— Что-нибудь еще?

— А не хватит ли, а? — язвительно спросил Паркер и повесил трубку.


Лодка, борясь с резкими порывами ветра, дующего со стороны залива,[12] плыла вдоль побережья Калузы. Никаких других лодок в поле зрения, лишь на горизонте маячило несколько рыболовных траулеров. Калуза вообще город лодок и яхт. Кое-кто даже поговаривал, что, не имея лодки, нет никакого смысла жить здесь, во Флориде, во всяком случае на побережье. Но большинство владельцев лодок почему-то предпочитало Береговой канал[13] заливу — одному Господу ведомо, почему именно. Ну какую, скажите, скорость, можно развить в Береговом канале? Двадцать узлов, это максимум, Да к тому же еще приходится сбрасывать обороты, когда попадаешь в курортную зону. Да по суше такое же путешествие займет минут сорок, не больше.

Когда Джилл и Джек только поженились, они по дешевке купили у одного человека, собравшегося перебраться на запад, маленькую моторку «Грейди-Уатт». И Джеку страшно нравилось гонять в ней по заливу, потому что там он чувствовал себя свободным, как ветер. Ну какое может быть сравнение с неспешным плаванием по узкому каналу? Джилл пугалась до смерти, когда он вдруг наваливался на нее посреди открытого моря, а маленькая лодочка так и плясала по волнам. Позднее, уже когда начались их «игры», они использовали моторку для еженедельных поездок на уик-энд в Эверглейдз, спали в лодке, и никто их не беспокоил. Но то было давно…

Лодка Миклоса Панагоса являла собой узкую и изящную белую яхту длиной около девяноста футов. Понимающие люди говорили, что стоит такая пять-шесть миллионов баксов. Сам Панагос сидел на корме, за которой разлетались клочья пены. За яхтой летели чайки — в надежде, что вдруг с кормы выбросят пищевые отходы. Миклос Панагос обсуждал с Джеком деликатный денежный вопрос. И походил в этот момент на какую-нибудь конторскую крысу, а вовсе не на судостроительного магната, яхты которого, подобные этой, бороздили все моря и океаны.

— С другой стороны, — сказал Джек, — бутылка оценивается в два с половиной миллиона долларов.

— В два с половиной миллиона долларов оценивается тайна, — поправил его Панагос и поднес палец к своему изрытому оспинами лицу. Он был одет, как одеваются греки в Афинах в августе — погода в Калузе мало чем отличалась в эти дни, — в кожаные коричневые сандалии, белые хлопчатобумажные брюки и белую же хлопковую рубашку с распахнутым воротом, в вырезе которого виднелся крестик на толстой золотой цепочке. — Однако, насколько нам обоим известно, — добавил он, — нет никаких документов, подтверждающих это…

— Нам известно, что он сидел именно в этой тюрьме.

— Да, известно. И еще мы знаем, где выкопали эти медицинские бутылочки. Но где доказательства, что он пил именно из этой бутылки? Кому об этом известно? Вот в чем заключается тайна, друг мой. Если это та самая бутылка, да, тогда она стоит два с половиной миллиона, а может, и больше. Но если нет, она не стоит ничего. А известно ли вам, что их найдено ровно тринадцать штук?

— Да, знаю. Но если это та самая бутылка…

— Вот именно, если!… Это еще вопрос, друг мой. И вот почему вся эта история окутана тайной. Вот почему люди готовы платить, чтоб хотя бы увидеть эту чертову штуковину! По чистой случайности в отчете по факту смерти этот сосуд был описан как чаша, а вовсе не какая не бутылка. Это я вам точно говорю — чаша.

— Но никаких тринадцати чаш они не находили! Они нашли тринадцать бутылочек. И из одной из них он выпил… Хотя… это можно объяснить неточностью перевода. Да и какая, собственно, разница? Вы сами только что сказали, что ценность определяется тайной. Разве можно с уверенностью сказать, что туринская плащаница та самая, в которой похоронили Христа? Но все люди верят…

— Да, все верят…

— Сама эта вера являет собой великую тайну, да.

— Да, это именно тот самый случай. Легенды живучи, я согласен. Именно легенды и определяют всю ценность.

— Тогда вопрос о стоимости бутылки можно считать решенным?

— А кто сказал, что нет? Думаю, что стоит она именно столько, до последнего цента. Я это же и Кори говорил, и вам теперь говорю. Просто хочу сказать, что аванса в сто тысяч долларов более чем достаточно.

— Обычно в качестве задатка…

— Ага, так это, оказывается, задаток.

— Да, задаток, подчеркивающий эксклюзивность предмета, да. Именно задаток! И он обычно составляет десять процентов от общей стоимости, мистер Панагос.

— Простите, но двести пятьдесят тысяч долларов… об этом и речи быть не может! Кори никогда не называл столь абсурдной цифры! Если бы он был жив… — Панагос удрученно покачал головой, словно очень скорбел по поводу безвременной кончины близкого человека. На деле он виделся с ним лишь раз, когда Кори вышел на него в Майами.

— Не думаю, что Кори хорошо представлял, какие это повлечет расходы, — сказал Джек. — Чтобы гарантировать доставку, я должен нанять лучших людей…

— Все эти расходы… по возвращению утраченного… ваше личное дело.

Он именно так и выразился: «По возвращению утраченного».

— Интересно, вы что же, считаете, я могу вручить четверть миллиона долларов совершенно незнакомому человеку? Вы приходите и говорите: «Я могу доставить бутылку». Я говорю, прекрасно, я вам верю. И еще говорю, что сотни тысяч долларов за доставку более чем достаточно. Не хочу вас обидеть, мистер Бенсон, но…

Под таким именем представился ему Джек. Чарлз Бенсон.

— Но я вас в первый раз вижу. А что, если вы смоетесь с моей сотней тысяч долларов, что тогда, друг мой? И где прикажете вас искать?

И он развел руками и возвел взор к небесам, словно показывая, что в таком случае придется надеяться лишь на милость Божью.

— Уверен, вы сможете меня найти, — сказал Джек.

— О, уверен, что да, мистер Бенсон. Но, знаете ли, мне ненавистны всякого рода осложнения…

— Ну, пусть будет двести, — сказал Джек.

— Извините, нет.

Джеку казалось, что он ощущает вкус и запах денег.

— Ладно, так и быть. Сто пятьдесят.

— Я не торгуюсь, мистер Бенсон, не в моих правилах. Тогда разбегаемся по-хорошему, о’кей?

— Ладно. Пусть будет сто, — сказал Джек.

Панагос прищелкнул пальцами. На палубе возник смуглокожий босоногий человек, одетый в некое подобие бледно-голубой полосатой пижамы. Панагос молча кивнул ему. Мужчина снова исчез где-то внизу, и не прошло и минуты, как вернулся с портфелем типа тех, что носят студенты юридического колледжа, чтобы прибавить себе солидности… Эдакий потрепанный коричневый туго набитый кожаный портфель с ручкой и медным замочком-защелкой. Панагос щелкнул замочком и открыл портфель. Джек наблюдал за тем, как он вытаскивает из него заклеенные полосками бумаги пачки стодолларовых банкнот и выкладывает на столик.

— Желаете, при вас пересчитаю? — осведомился Панагос.

— Нет необходимости, — ответил Джек.

Но Панагос все же начал пересчитывать вслух:

— Одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, тысяча… Одна, две, три, четыре, пять, шесть…

И так далее.

Джеку внезапно вспомнился фильм под названием «Асфальтовые джунгли»,[14] который многие путали с совсем другим фильмом под названием «Школьные джунгли»[15] — возможно, потому, что в обоих снимался Луи Калхерн. Так вот, была в этом фильме сцена — не в «Школьных», а в «Асфальтовых джунглях», — где один тип, играл его Марк Лоренс, эдакий страхолюдина с физиономией в оспинах, пересчитывает деньги после грабежа. И все на него смотрят. А он вытирает лоб платком и извиняющимся тоном говорит: «Эти деньги… всякий раз, как вижу, прямо в пот бросает».

Наверное, этот фильм и потеющий и пересчитывающий деньги Марк Лоренс вспомнились Джеку потому, что у Панагоса тоже были оспинки на лице и он тоже сильно потел, пересчитывая стодолларовые купюры. Пока что он успел отсчитать только четыре тысячи долларов. Оставалось еще девяносто шесть.

— Может, желаете выпить? — на секунду прервавшись, осведомился он.

Было только одиннадцать утра, в столь ранний час Джек обычно никогда не пил. Но, черт возьми, такое событие, как получение ста кусков следовало отметить. Хотя в глубине души он все еще угрызался, что не удалось выбить из Панагоса четверть миллиона.

— Не возражал бы против капельки «Джонни Блэк» со льдом, — сказал он. Панагос снова прищелкнул пальцами, и на палубе снова возник парень в пижаме. Выслушал указания и, шлепая босыми ступнями, отправился за виски для Джека и коньяком для Панагоса.

Виски было просто изумительно. Прохладное, прозрачное и жутко дорогое. И Джек подумал, что второго февраля, когда он получит оставшиеся два миллиона четыреста, сможет заказывать «Джонни Блэк» когда угодно и в каких угодно количествах. Панагос же тем временем попивал свой «Корвуазье», пересчитывал стодолларовые банкноты и потел, как свинья. Джек наблюдал, как растет куча денег на столе. И вдруг почувствовал, что тоже вспотел…

— Девяносто восемь, девяносто девять, сто… — сказал наконец Панагос и придвинул к нему горку стодолларовых банкнот, как это делают крупье в казино, отдающие крупный выигрыш. — Ровно сто тысяч долларов, как вы сказали.

«Как ты сказал», — подумал Джек, но произносить этого вслух не стал.

— Спасибо, — сказал он вместо этого и начал складывать деньги в кожаную сумку — типа тех, что носят курьеры. Джилл подарила ему эту сумку на восьмилетие свадьбы. В ту пору каждый из них действовал еще в одиночку. Совместные игры начались позднее. Поженились они в августе, а игры начались примерно за неделю девятой годовщины свадьбы. Господи, да они уже целых шестнадцать лет женаты, чуть ли не со школьной скамьи! Первая любовь, она не ржавеет, нет. И все равно — просто удивительно…

Слуга Панагоса снова наполнил бокалы.

Панагос приподнял свой.

— За возвращение бутылки! — сказал он.

— За возвращение! — подхватил Джек.

«Дешевка ты и сука», — подумал он про себя.


Семь, нет, уже восемь лет тому назад…

В воскресенье она впервые положила глаз на Джека и Джилл Лоутон. Было это во время благотворительной распродажи на лужайке перед недавно открытой библиотекой, рядом с мощеным тротуаром и с видом на бухту. Трава на лужайке была выжжена солнцем, высохла и увяла — с середины июня не выпало ни одного дождя. Сам город, казалось, был иссушен солнцем и готов вспыхнуть в любую секунду, чего иногда от души желала Мелани. Временами ей казалось, что еще секунда — и она просто умрет от этой жары. Более жаркого лета во Флориде она просто не помнила, а ведь жила здесь уже давно. Нет, такого во Флориде еще никогда не было.

Распорядителем на аукционе выступал Клейтон Ландерс, председатель совета директоров новой библиотеки. Что бы там ни писал мистер Элиот, но август в городе Калуза — самый тяжелый месяц. В течение всего этого месяца вряд ли где-нибудь в мире бывает жарче. А потому именно в августе город теряет изрядные деньги: люди разбегаются и разъезжаются кто куда, спасаясь от жары. Кто в Аргентину, кататься на лыжах, кто в Норвегию, плавать на парусниках по фиордам. Словом, куда угодно, лишь бы не оставаться в Калузе, где на каменных плитах тротуара можно жарить яичницу и где земля на лужайке у входа в публичную библиотеку прожигает тебе штаны насквозь. Той самой лужайке, где Клейтон собирался начать «наш праздничный аукцион» — именно так он выразился, обращаясь к людям, которые стали собираться и рассаживаться на складных стульях перед трибуной, задрапированной в красное и украшенной белыми и синими флажками, сохранившимися еще со дня празднования Четвертого июля.

В течение всего августа жители Калузы предаются разным дурацким забавам. Это защитная реакция, иначе бы все давно свихнулись от жары. А потому именно в августе проводятся средневекового типа ярмарки, регаты, а также соревнования по загару и родео в Ананбурге. Кчислу подобных забав принадлежал и «наш праздничный аукцион», устроенный с целью спасения библиотечного собрания газетных подшивок, хранившихся еще с 1912 года. Сохранить их предстояло, переведя на микрофильмы, — с тем чтобы подрастающее поколение оболтусов могло узнать все о маленьком и чудесном городке пьяниц, где им выпало проживать. Мелани не знала, кому первому пришла в голову идея устроить этот праздничный аукцион: наверняка какому-нибудь худосочному библиотекарю из городка типа Калузы. Точно такой же тип, лежа однажды с ней в постели, размышлял вслух о том, как можно сделать немного денег на дышащей на ладан библиотеке, в которой она работала, играя на сочувствии и амбициях писателей, разбросанных по всему свету.

Идея заключалась в том, что надо написать им всем письма. И совершенно не важно, где они живут — в Калузе, штат Флорида, Оверод-Пэтчис, штат Теннесси, или Кау-Спит, штат Индиана, где обычно проводятся подобные аукционы. Итак, написать каждому письмо, где сообщается, что вы проводите праздничный аукцион с целью спасения, ну, допустим, левого крыла библиотеки имени Эдны Мей Оливер, спонсорши, некогда давшей деньги на его постройку, и просите их прислать свою книгу с автографом. Или же просто несколько страничек из нового незаконченного романа, или же, на худой конец, старый носок, в котором вы некогда играли в теннис. И все это — с исключительно благородной целью помочь нам, наши милые, дорогие и знаменитые! Большинство писателей вовсе не считают себя знаменитыми, большинству писателей плевать на библиотеку, находящуюся в какой-то Богом забытой дыре. Но все они до единого так или иначе откликнутся. И о чудо! — у Мелани окажется целая гора книг, кои она будет демонстрировать одну за другой, а Клейтон тем временем будет распинаться и расписывать прелести этих раритетов перед сомлевшей от жары публикой, рассевшейся на складных стульях под палящими лучами солнца.

Лоутоны появились за несколько минут до открытия аукциона.

Ну и жарища сегодня!..

Джилл Лоутон…

Мелани понятия не имела, кто они такие, не знала их имен, просто увидела симпатичную пару, идущую по центральному проходу в поисках свободных мест. Они нашли их в третьем ряду справа. Мелани, точно завороженная, не спускала с пары глаз…

В том факте, что они сочли возможным появиться на торжестве в простых теннисных костюмах, прочитывалась определенная надменность. Оба выглядели немного усталыми, немного вспотевшими, так, самую малость. На Джеке были синие шорты и бледно-голубая майка, и Мелани подумала, что вряд ли эти двое вхожи в престижный «Клэрион-клуб», где на кортах разрешено появляться исключительно в белом. Нет, сама она там никогда не играла, просто знала. В настоящее время — а было в то время Мелани всего девятнадцать — она работала секретаршей в приемной у частного врача. Именно поэтому и оказалась сейчас здесь. Ее босс, доктор Артур Лотербах, входил в совет директоров библиотеки, и она оказалась в числе тех, кого просили помочь во время аукциона. Выбор, как правило, падает в таких случаях на молоденьких и хорошеньких девушек.

И она действительно была хорошенькой и чувствовала себя таковой, особенно после того как перекрасилась в блондинку. Белокурые волосы идут ей куда больше. Вес снова упал до ста шести фунтов, и она ощущала себя здоровой и загорелой, стоя возле трибуны и наблюдая за Джеком и Джилл, чьих имен тогда еще не знала. Наблюдала за тем, как они уселись среди других людей в галстуках, рубашках и нарядных летних платьях, надетых по случаю такого торжества. Сама Мелани надела сегодня короткое белое хлопковое платье с вырезом — не слишком глубоким, но довольно, как она надеялась, интригующим. Платье украшал широкий зеленый пояс — в тон босоножкам из ремней. Мелани смотрела, как Джек и Джилл раскланиваются со знакомыми, а потом, когда начался аукцион и она стала демонстрировать книги и прочие предметы, времени наблюдать за ними уже не было…

Писатель из Монтаны прислал им один из таких беленьких мешочков фирмы «Балл Дурем», в котором некогда держал табак и набивал им самокрутки, можете себе представить? На мешочке красовалась надпись, сделанная им собственноручно и с орфографическими ошибками: «Удачи библиотеке Калузы!» Мешочек ушел за семьдесят долларов — куда большую сумму, чем он некогда стоил, даже набитый табаком и без этой безграмотной надписи.

Лоутоны…

Впервые их фамилия прозвучала, когда на продажу была выставлена книга Стивена Кинга. Коричневая, в бумажном переплете, даже не целлофанированная. Но книга была большего формата, чем обычно издаются в мягких обложках, и называлась она «Шесть рассказов». Клейтон вещал о том, что тираж этого произведения ограничен — всего тысяча сто экземпляров — и что вышла она в издательстве «Стинауэр-пресс», что в Луненбурге, штат Вермонт, и что на ней имеется авторский автограф. И назвал стартовую цену — сто долларов. И Джек Лоутон — позднее она узнала, что это его полное имя, — так вот, Джек Лоутон тут же поднял руку, а Клейтон сказал:

— Первое предложение поступило от Лоутонов!

Мелани, сама не понимая почему, улыбнулась.

И все еще улыбалась, когда на нее взглянула Джилл.

И между ними словно электрический разряд прошел…

Книга Стивена Кинга Лоутонам не досталась, хотя они взвинтили цену до трехсот. Ушла она за девятьсот пятьдесят долларов — самую высокую цену из всех, что прозвучала за весь день. Но, с другой стороны, черт побери, это же как-никак сам Стивен Кинг, а не какой-нибудь жалкий провинциальный писака! Позже, когда они сидели и пили пунш за столиками, расставленными прямо на берегу залива, где, впрочем, было ничуть не прохладнее, чем на лужайке, Мелани представил Лоутонам ее босс, доктор Артур Лотербах. Он сказал, что Джек — художник-график, что это он делал эскиз к вывеске над их заведением: «Ну, ты знаешь нашу вывеску, Мел». И она ответила: «О, да, да, конечно, очень приятно!» — и пожала руку сперва Джилл, потом — Джеку. Словом, они обменялись короткими рукопожатиями и едва успели сделать это, как Лотербах, заметив издали каких-то знакомых из врачебного мира, отошел.

На той лужайке была такая страшная жара…

— Вам, наверное, очень нравится Стивен Кинг, — заметила Мелани.

— О, да, очень, — сказала Джилл.

— Жаль, что мы не могли позволить себе купить, — сказал Джек.

— Да, девятьсот пятьдесят долларов — это круто, — сказала Мелани и смешно округлила глаза.

— Вам тоже, наверное, очень жарко? — спросила Джилл.

— Ужас, — кивнула Мелани.

— Не желаете ли искупаться в нашем бассейне? — предложил Джек.

Колебалась она всего секунду, а потом ответила:

— О’кей.

Пока они сидели у бассейна на заднем дворе дома, что по Уиспер-Кей, и попивали джин с тоником, Мелани узнала, что Джеку тридцать и что Джилл на три года моложе его. А женаты они вот уже почти девять лет.

— На следующей неделе годовщина свадьбы, — сказал Джек.

— Двадцатого, — уточнила Джилл.

И они живут во Флориде два с половиной года. Теперь на них были уже купальные костюмы. На Джилл — голубое бикини под цвет глаз, на Джеке — трусы, вроде тех, что носят парни, занимающиеся серфингом. Мелани была в одолженном у Джилл черном купальнике. Около пяти или половины шестого солнце уже начало клониться к западу. Но еще не стемнело, стемнеет где-то в семь — семь тридцать. И вот где-то в шесть или около того они выпили уже по третьему бокалу джина с тоником и начали веселиться, как это принято во время многочисленных благотворительных мероприятий здесь, в Калузе. И все те штучки, что они вытворяли, привели к ощущению некой очень тесной близости, общности между этой троицей. Того сорта общности, что заставляла их почувствовать свое превосходство над людьми типа Клейтона Ландерса, Артура Лотербаха и Саманты Нельсон, которая спонсировала сегодняшнее мероприятие. Джилл очень здорово изображала Сэмми, эту известную в здешних краях дамочку, копировала ее гнусавый акцент и вещала собравшимся на лужайке, что нынешний праздничный аукцион позволил библиотеке заработать ровно на тысячу сто пятьдесят долларов больше, нежели прошлогодний. «Ну, как вам это, мои дорогие, а?»

На улице по-прежнему стояла удушающая жара, и это несмотря на то, что солнце уже почти зашло. Никогда не бывавшие прежде в Калузе туристы просто поражались: отчего это летом, даже по ночам, тут и не пахнет никакой прохладой. Даже после сильного ливня никакого облегчения не наступало… Мелани высказала предположение, что и алкоголь не сильно помогает — напротив, только температура тела повышается. Так ей, во всяком случае, кажется. Досадно, что на ней цельный купальник, а не бикини, как на Джилл. Но этот черный купальник — единственное, что могла подобрать для нее Джилл, и носила она его несколько лет тому назад, когда была стройней и тоньше.

— Прямо обзавидовалась твоей фигурке, — заявила она Мелани, и это при том, что уж толстой ее самое назвать было никак нельзя. Просто формы у нее были более «выдающиеся», чем у Мелани, если так вообще можно выразиться. Женщин с такими формами мать Мелани называла «зафтиг». Очевидно, это означало «соблазнительные» — так, во всяком случае, казалось Мелани. Да, в Джилл было явно нечто соблазнительное… Даже взгляд какой-то совсем особенный — зовущий, томный, из-под полуопущенных век. Возможно, от спиртного. А может, всему виной была эта жара…

Позднее Мелани никак не могла вспомнить, кто первым предложил снять эти костюмы и пойти купаться голыми. К тому времени уже стемнело, в окнах соседних домов не было и проблеска света, кроме того, листва так разрослась, что полностью скрывала от глаз любопытных то, чем собирались заняться в темноте Лоутоны и их девятнадцатилетняя гостья. Джек стащил трусы первым — в ситуациях, подобных этой, мужчины всегда делают первый шаг — и побежал к бассейну, тряся, как успела заметить Мелани, членом довольно внушительных размеров. Затем он нырнул, а уж тогда Джилл медленно сняла лифчик, потом спустила и скинула узенькие трусики, перешагнула через них и элегантной походкой двинулась к ступенькам, ведущим в воду. Все так же не спеша сошла она по этим ступенькам, причем температура воды и воздуха практически не различалась, а потому никаких неприятных ощущений она не испытывала и, как заметила Мелани, даже соски у нее от холода не напряглись.

Сама она колебалась с минуту, затем залпом допила джин с тоником, поставила бокал на круглый пластиковый столик, спустила сперва одну бретельку купальника, потом — другую, вылезла из костюма и столь же гордо и неторопливо, как Джилл, двинулась к бассейну и погрузилась в воду.

Пять минут спустя Джилл крепко поцеловала ее в губы.

Так все это и началось.

Глава 4

А снег все падал и падал.

Наверное, именно поэтому Карелла не переставал думать о Флориде и том странном человеке, адвокате, который позвонил ему в четверг. Даже несмотря на это, он вряд ли стал бы помогать Хоупу, если б не стечение обстоятельств. По чистой случайности он в субботу днем оказался на Силвермайн. Случайность сводилась к тому, что буквально в двух кварталах от того места, где Джек Лоутон снимал квартиру, произошла кража со взломом.

Кража со взломом — явление в окрестностях Силвермайн по волне обычное. Наверное, потому, что грабители понимают: грабить квартиры в более бедных районах города просто не имеет смысла. Ну что там брать? Разве что какой-нибудь телевизор старой марки. Грабители же, проникшие в квартиру под номером 12-С в доме 1120 по Силвермайн-Овал, вынесли, помимо всего прочего, новехонький телевизор последней марки (точнее, целых два таких телевизора), столовое серебро «Стерлинг»[16] на двенадцать персон, золотое кольцо с изумрудом в четырнадцать карат, а также гравюру Пикассо стоимостью сто тысяч долларов, роскошное норковое манто, как говорилось в отчете — «из норки с полным выгулом».

Карелла никогда не понимал, что это значит — «норка с полным выгулом». Ну ладно, они держат этих маленьких зверьков в каких-то там клетках или вольерах до тех пор, пока не наступит время нарезать из них шкурок и сшить норковое манто. Это понятно. Но куда, скажите на милость, их отпускают и выгуливают? И есть ли на свете такое понятие, как «норка с частичным выгулом»? Одна надежда, что не придется писать запрос меховщикам, чтобы уточнить эту деталь в отчете. И так сойдет. Одна надежда, что все эти защитники прав животных не поднимут шума.

Он также от души надеялся, что снег наконец прекратится.

Здесь вам не Кливленд и даже не Чикаго. Но снегу в зимние месяцы выпадает достаточно. А уж нынешняя зима выдалась на редкость снежной. На одной только прошлой неделе выпало целых семь футов снега, а он все валит и валит, точно вознамерился побить все рекорды, как любила выражаться его матушка. А еще эти ветры, дующие из Канады и с реки Харб. Они нещадно треплют волосы, и от них так мерзнут уши… Карелла никогда не носил шляпы.

Высокий стройный мужчина лет за тридцать, он обладал походкой прирожденного атлета, хотя это было бы трудно сказать, видя, как он неуклюже перебирается через высокие сугробы к тротуару от того места, где запарковал свою машину. Карие глаза сощурены — прямо в лицо бьют острые, как иголки, снежинки. Они кружили и вихрились в воздухе, а Карелла между тем размышлял о Мэтью Хоупе, который сидел там, в этой своей, как ее, Калузе, штат Флорида. И еще мучился вопросом: куда это девалась девушка? Ведь если в июле Лоутон действительно жил с девушкой по имени Холли и по фамилии на букву С, то куда же она могла деваться в декабре? Он подошел к Крест-авеню, уличный указатель был частично залеплен снегом, фонари уже включили — и это несмотря на то, что было всего четыре. В окнах тоже светились огоньки, и весь город выглядел таким уютным и миленьким, как в каком-нибудь романе Диккенса. И, о да, конечно, подумал он, почему бы не заскочить к домовладелице, как ее там, и не задать пару вопросов?.. Раз уж он все равно оказался в этом районе.

Дом под номером 831 по Крест-авеню оказался одним из тех высоких скелетообразных зданий, втиснутых, словно ломтик ветчины в сандвич, между двумя высокими пятнадцати- или шестнадцатиэтажными зданиями новой постройки. Выложен он был из кирпича — то ли красного, то ли серо-белого, разве определишь под таким-то снегом… Он поднялся по ступенькам к двери, нащупал кнопку с табличкой «управл.», позвонил и стал ждать, глубоко засунув руки в карманы и втянув голову в плечи. Буквально через секунду волосы и пальто на плечах усыпали крошечные сверкающие снежинки.

Дверь отворила женщина лет под шестьдесят, ну, может, шестьдесят с хвостиком. На ней красовался туалет, который матушка Кареллы непременно назвала бы свитером владельца кондитерской лавки. А именно: просторный зеленого цвета кардиган с воротником шалькой. Она пристально всматривалась в лицо Карелле, затем окинула взглядом заваленную снегом улицу за его спиной, досадливо прищелкнула языком, снова уставилась ему прямо в глаза и спросила:

— Да?

— Детектив Карелла, — представился он, — 87-й участок. — И показал жетон. — Могу я войти?

— А что случилось? — спросила она.

Он не знал, что случилось тут прежде, но участок был в целом благополучный, а потому ответил:

— Да ничего особенного, мэм. Просто хотел задать несколько вопросов об одном вашем бывшем жильце. Нельзя ли войти? — снова спросил он, чувствуя, что погода оправдывает эту настойчивость, ощущая, что снег делает его похожим на Крошку Тима, только без костыля. В глазах дамы светилось сомнение, однако она все же отступила и позволила ему войти в небольшой холл с восточным ковром на полу, знававшим лучшие времена в Тегеране, медными почтовыми ящиками справа, большим абажуром в виде глобуса над головой и застекленной дверью «с изморозью», ведущей, очевидно, в покои самой управляющей, имени которой он до сих пор не знал.

То была довольно сурового вида дама, ширококостная, остроносая, с седеющими волосами, подстриженными, как бы выразились поклонники фигурного катания, «клином». На ней были старомодные очки в стиле Бенджамина Франклина и зеленый свитер, спадающий на твидовую юбку. Похожую на ту, что была на женщине-эксперте из фильма Хичкока, в той сцене в ресторане, где все они пытались найти объяснение тому хаосу, что устроили в городе птицы.[17] Пьяница за стойкой бара поднимает стакан и говорит: «Это конец света!» И тогда миссис Банди, так, кажется, звали эту героиню из фильма, начинает объяснять им, в чем состоит разница между воронами и черными дроздами. И еще закуривает сигарету — с таким видом, точно священнодействует. Да, как ни странно, но управляющая из дома 831 по Крест-авеню очень и очень походила на ту дамочку из фильма, с той разницей, что носила еще и очки. Миссис Банди… Где-то он вычитал, что сценарист, некий писака из Нью-Йорка, придумал ей такую фамилию по названию одной из улиц в Лос-Анджелесе, где в данный момент очень хотелось бы оказаться инспектору Карелле. Или в Лос-Анджелесе, или в этой, как ее, Калузе, штат Флорида. Он затворил за собой дверь.

— Извините, мэм, — сказал он, — не знаю вашего имени.

— Грейс Харди, — ответила она. — Миссис Грейс Харди. — Не угадал, совсем не похожа на Банди. Так уж бывает: в чем-то проигрываешь, в чем-то выигрываешь. Банди-драйв… Да, именно так называлась та улица в Лос-Анджелесе. — Что, кто-то опять нажаловался? — спросила она.

— Жаловался на что, миссис Харди?

— Да насчет того катка, что на крыше.

— Нет, ничего об этом не знаю. А что, были жалобы?

— Нет, этой зимой не слишком много, потому что уж больно холодно и ветрено, чтоб кататься там на коньках. Но как только потеплеет, жильцы снова начнут жаловаться на шум. Что привело вас сюда, мистер Капелла?

— Карелла, — поправил он ее. — Мне позвонил один юрист из Флориды…

Всегда лучше сказать правду, если во лжи необходимости нет.

— Позвонил и расспрашивал об одном человеке по имени Джек Лоутон, который, насколько я понимаю…

— Да, был такой. Мистер Лоутон, — сказала она.

— И жил прямо в этом доме?

— Снимал двухкомнатную квартиру на верхнем этаже. Уж не знаю, как он переносил шум с катка, но квартиры там по этой причине дешевле…

— Я так понимаю, он жил там не один, а с женщиной?

— Да. Холли.

— И вы их обоих знали и видели?

— А в чем, собственно, дело? Что-нибудь натворили?

— Ну, насколько мне известно, нет.

Все еще правда. Нет причин лгать. Пока что.

— Я знаю о том происшествии у «Пони», — сказала миссис Харди, и глаза ее хитро сощурились.

— Ну, это пустяки, так, небольшая стычка, — сказал Карелла, и если и солгал при этом, то так, самую малость. Он умолчал о том, что драка выплеснулась на улицу — к чему расстраивать человека? К тому же не имело абсолютно никакого смысла быть до конца откровенным с рядовым гражданином или гражданкой, потому как никогда не знаешь, чем это может потом аукнуться. Стоит им только узнать, что они могли нарваться на нешуточную неприятность, и они тут же начинают жалеть, что не послушались в свое время каких-то жалких доносчиков, разносящих сплетни по всей округе. Типично американская черта, почитание МАФИИ, акроним от «Мерзопакостной Агрессивности Фигляров, Идиотов и Ябед». А потому, черт побери, он вовсе не хотел, чтоб миссис Харди вдруг подумала, что Лоутон и его Холли были не в ладах с законом. Чего на самом деле, возможно, не было вовсе. И нечего раздувать шум по поводу какой-то там заурядной пьяной драчки в баре.

— Просто этот юрист разыскивает Лоутона по просьбе его жены, — сказал он, от души надеясь, что не приведет тем самым в действие то, что он называл «фактором доносчика». Впрочем, все зависит от того, насколько хорошо она знала эту парочку с верхнего этажа и насколько глубока была ее вера в институт брака, как таковой.

— Я думала, Холли его жена, — сказала миссис Харди.

— А что, она говорила, что она его жена?

— Нет, насколько мне помнится, нет. Хотя я знала, что живет она под вымышленным именем. Но думала — по чисто профессиональным причинам. Она, знаете ли, была актрисой.

— А вот это для меня новость.

— О да, да, представьте себе. Она рассказывала, как снималась в кино и все такое.

— Вот как? В кино? В каком именно?

— Она не сказала.

Что означало, что Холли, как ее там дальше, работала скорее всего официанткой.

— А когда они у вас поселились? — спросил Карелла.

— Первого июля. Мистер и миссис Лоутон, оба… э-э… я думала, что она действительно миссис Лоутон.

— А съехали в январе?

— Да, в первый день нового года. Он съехал.

— Что вы имеете в виду?

— Она уехала раньше. Отправилась во Флориду.

— А куда именно во Флориду, не сказала?

— Кажется, в Сент-Пит.

— И когда же это было?

— Кажется, в День Благодарения. Или сразу после него.

— Двадцать девятого? Тридцатого?

— Помню, было воскресенье.

— Тогда, значит, первого декабря.

— Вы что, волшебник?

— Нет, просто в День Благодарения нам поступило восемь вызовов по поводу драк в разных питейных заведениях. И пришелся он на двадцать восьмое ноября. Разве такое забудешь? Так вы сказали, она жила под псевдонимом?

— Да, под сценическим именем. Так я, во всяком случае, поняла.

— И что за имя, позвольте узнать?

— Пожалуйста. Холли Синклер.

— А вам когда-нибудь встречался человек по имени Эрнст Коррингтон?

— Такой весь крепкий, мускулистый, да?

— Честно сказать, не знаю.

— А я-то думала, вы волшебник и знаете все.

— Нет. Только то, что касается даты Дня Благодарения. Так он говорил, что его фамилия Коррингтон?

— Да, именно так и представился, Эрнст Коррингтон. Подселился к ним примерно за месяц до отъезда миссис Лоутон… Ну, это я так думала, что она миссис Лоутон…

Карелла же тем временем вычислял. И пришел к выводу, что за месяц до первого декабря — это будет первое ноября или около того. А это, в свою очередь означает, что Коррингтон выехал из Лос-Анджелеса вскоре после третьего октября — то есть после своего последнего визита в участок, где отмечался.

— Ну и жил с ними до тех пор, пока не истек срок аренды, — продолжала миссис Харди. — Мистер Лоутон снял квартиру на шесть месяцев. Въехал первого июля, выехал в последний день декабря. И Коррингтон был с ним. Я сама видела, как они спускались по лестнице с тяжелыми чемоданами.

Карелла снова прикинул в уме. Детективы, подобно поездам и автобусам, просто не могут обойтись без расписания. И выстраивалась у него примерно следующая картина. Лоутон и его девица сняли квартиру первого июля. Случайно встретились в парке с Клэр Филлипс, где та гуляла с младенцем, примерно седьмого июля. Эрнст Коррингтон последний раз отмечался в участке в Лос-Анджелесе третьего октября и находился где-то на востоке до первого ноября, то есть за месяц до того, как Холли уехала в Сент-Пит. Три недели спустя Лоутон и Коррингтон ввязались в драку в коктейль-баре «Серебряный пони», причиной которой стал комментарий одного из пьяниц, встрявших в их строго приватную, личную беседу.

— А она случайно не говорила, где собирается остановиться в Сент-Пите? — спросил он.

— Представьте себе, говорила, — ответила миссис Харди, да благослави Господь ее добрую душу. — Она собиралась остановиться у женщины по имени Люсиль Шварц. У меня и адрес записан, сейчас принесу.


Едва успев принять информацию, переданную Мэтью каким-то полицейским с севера по телефону, Уоррен и Тутс незамедлительно приступили к действиям. Они проверили по справочнику адрес и тут же установили номер Люсиль Шварц — единственный, что был зарегистрирован на данные имя и фамилию. В подобных случаях всегда лучше, когда женщине звонит другая женщина. Если б из Калузы позвонил мужчина, причем незнакомый, сразу начинаешь думать, что это какой-нибудь насильник или грабитель. Зато когда звонит женщина, есть шанс, что состоится приятная маленькая беседа. Но сперва Тутс хотелось бы убедиться, что она действительно говорит с мисс Люсиль Шварц.

— Миссис, — поправила ее женщина.

— Простите, миссис Шварц. Известна ли вам женщина по имени Холли Синклер?

— Да, конечно, известна. Хотя не могу утверждать, что родилась она под тем же именем.

— Простите, не поняла? — пискнула Тутс.

— Она поменяла имя, когда занялась шоу-бизнесом. Это не настоящее ее имя.

— Теперь понятно… — протянула Тутс. — А какое же настоящее?

— Она всегда говорила, что настоящее ее имя для актрисы не годится. Тогда я ей и говорю: «А как насчет Сигурни Уивер?» Чем плохое имя для актрисы? Или же Гвинет Палтроу? Как тебе это, а? Палтроу! Одно это Гвинет… о, Бог ты мой! Но она не слушала. Заявилась сюда в декабре, сказала, что жила на севере под именем Холли Синклер и что отныне будет жить именно под этим…

— Ну а как ее настоящее имя?

— Или, скажем, Винона Райдер! Винона… в этом определенно что-то есть!..

— А откуда вы ее знаете, миссис Шварц?

— Что это значит, откуда знаю?!

— Да, где вы с ней?..

— Да она моя дочь! Откуда я ее знаю, это надо же!..

— Простите, но я и понятия не имела…

— Вам и в голову не приходило, верно?

— Да, мне никто не говорил… и как-то в голову не пришло. А кстати, нет ли ее сейчас рядом, а?

— О, нет. Сожалею, но нет. Уехала в Калузу. Уж больше недели назад.

У Тутс даже ушки поднялись, прямо как у койота.

— А вы, случайно, не знаете, где она остановилась в Калузе?

— Почему же не знаю… У Питера. Это ее так называемый дружок. А вы по какому вопросу звоните? Насчет работы в театре или в кино?

— Как фамилия этого Питера? — спросила Тутс.


Окна в конурке на первом этаже дома номер 6412, что на Пеликан-Уэй, затенялись лесенками и подвесным подобием металлической палубы, по которым обеспечивался доступ в комнатки на втором, и последнем, этаже. Вообще, все это обшарпанное и жалкое сооружение напоминало дешевый мотель, что и неудивительно — ведь именно из мотеля его перестроили лет тридцать тому назад. Стены из шлакоблоков выкрашены в странный лимонно-зеленый цвет, окна прикрывают алюминиевые жалюзи. Питер Донофрио проживал в номере 27 на втором этаже, окна там выходили на улицу. Гутри с Уорреном поднялись по ступенькам на «палубу» и подошли к двери из металлической сетки, выкрашенной в белый цвет. Внизу дверь крепилась на раме из толстого куска дерева, верхняя ее половина состояла из какой-то драной картонки. Толкнув ее, они оказались в отсеке, куда выходила еще одна дверь — деревянная и выкрашенная в тыквенный цвет, но краска осыпалась с нее хлопьями. Справа от дверной рамы виднелся вдавленный в стену круглый звонок. Гутри надавил на него. И в тот же миг в отдалении грянул звон церковных колоколов. Воскресное утро, служба начиналась ровно в десять: Потрясенный этим религиозным совпадением, Гутри нажал на кнопку звонка снова. На сей раз колокола молчали. Послышался лишь настойчивый звон где-то внутри, в глубине квартиры.

— Чего? — спросил голос.

— Мистер Донофрио?

— Кто там?

— Гутри Лэмб.

Мужчины явились невооруженными. Впрочем, сами они не знали ни одного частного детектива, который бы носил при себе оружие. Да и необходимости в применении оружия вроде бы не было — и это невзирая на то, что успел разузнать о Донофрио Гутри из досье, хранившегося в департаменте полиции города Калузы. Тут вдруг деревянная дверь распахнулась — оба они даже вздрогнули от неожиданности. На пороге стоял небритый мужчина ростом около шести футов восьми дюймов, в голубых уличных шортах и простой белой майке с большим вырезом на груди, откуда торчали мелкие черные кустики вьющихся волос. Волосы на голове тоже черные, взлохмаченные, густые черные брови сурово нахмурены, карие глаза смотрят настороженно.

— А это что еще за хрен такой. Гутри Лэмб? — осведомился мужчина.

— Вы мистер Донофрио?

— Да вам-то что за дело, мать вашу!

Гутри достал удостоверение личности, мужчина подался чуть вперед — рассмотреть, что там написано. Штат Флорида. Лицензия частного сыщика. Действительна по 31 декабря текущего года.

— Ну и чего дальше?

— Вы Питер Донофрио?

— А это что за тип, тот, второй?

И он кивком указал на Уоррена, отчего вопрос сразу приобрел несколько расистскую окраску. Но Уоррен знал своих клиентов вдоль и поперек, как облупленных. Мог читать мысли человека, словно они сочились из головы, как зерно в дырявое сито.

— Уоррен Чамберс, — сказал он и поднес свое удостоверение к носу мужчины. Два частных сыщика, как вам это нравится? Но они до сих пор не знали, был ли человек, стоящий перед ними, Питером Донофрио.

— Ну и что дальше? — снова спросил он.

— Мы разыскиваем вашу подружку, — сказал Гутри.

— Серьезно? Это еще зачем? Чего она такого сделала?

— Холли Синклер. Когда вы ее в последний раз видели?

— Такой не знаю.

— Ну а имя Мелани Шварц вам что-нибудь говорит?

— И такой тоже не знаю.

— Ее мать из Сент-Пита дала нам ваш адрес и имя, — сказал Гутри. — Ваши прежние дела нас совершенно не интересуют. Просто мы пытаемся найти человека, которого она, возможно, знала.

— А что вам известно о прежних делах, а?..

Он по-прежнему преграждал вход в квартиру. Стоял, выпятив грудь, и прикрывал ее точно щитом.

— Кое-что известно, — ответил Гутри. — Ладно, как насчет того, чтобы все же впустить нас? Чтоб мы могли сесть, как нормальные люди, и потолковать, а не торчать у входа, как какие-нибудь придурки?

— Входите, — довольно вежливо произнес мужчина и, отступив в сторону, распахнул дверь еще шире. Только тут они заметили, что он бос. А также заметили то, что он прятал в правой руке за широким дверным косяком. Донофрио — если, конечно, то был Донофрио — держал в правой руке, прислоненной к бедру, внушительных размеров пушку. Пистолет.

— Он вам не понадобится, — бросил Гутри.

Но сердце тем не менее у него громко билось.

— Кстати, — самым небрежным тоном бросил он, — вы ведь Питер Донофрио, не так ли?

— Да, присаживайтесь, — ответил Донофрио и взмахом руки, в которой все еще был зажат пистолет, пригласил садиться.

Детективы стали выискивать глазами место, где можно было бы присесть, но все кресла и стулья, а также пол и столы были погребены под грудами рубашек, носков, носовых платков, маек, под кипами газет «Калуза геральд трибюн» и «Нью-Йорк таймс», журналами «Ньюсуик», «Плейбой», «Пентхаус», пустыми бутылками из-под пива «Будвайзер», «Хейнекен», «Миллер» и «Курс», пустыми банками из-под «Кока-колы», «Спрайта» и «Др. Пеппера». Словно смерч какой пронесся по комнате и продолжил свое разрушительное действие в крохотной кухоньке, где раковина, стол и буфет были завалены грязными тарелками, вилками и ложками, кастрюлями и сковородками. Через открытую дверь спальни была видна неубранная кровать, а рядом — те же горы грязного белья и газет. От внимания Донофрио не укрылось, какими взглядами обменялись сыщики.

— Бунт против матери, — сказал он и хихикнул. Во рту не хватало двух передних зубов. И вообще, было в нем нечто проказливое и мальчишеское, даже несмотря на огромный пистолет в правой руке. — Так кто тот парень, которого вы ищете?

— Просто один человек, с которым, возможно, была знакома ваша подружка, Холли Синклер.

— Холли Синклер… — произнес он и покачал головой. — Нет, это надо же! Прямо не верится… Черт!.. Присаживайтесь, — повторил он и на сей раз смахнул пистолетом хлам с двух кресел на пол. Выяснилось, что кресла были обиты черной тканью в крупный розовый цветочек, напоминавший гибискус. Они сели.

— Кстати, — бросил Уоррен, — какой марки у вас пистолет?

— Знакомьтесь, мистер Смит, — сказал Донофрио и приветственно взмахнул своей пушкой. — А также его друг, мистер Вессон, 38-го калибра! Отличная, доложу вам, штука! «Чиф спешиэл»!

— Отличная, — согласился Уоррен. — Но только уберите ее, пожалуйста.

— Это почему? — спросил Донофрио.

— Потому что это уголовно наказуемое преступление, если вы освобождены досрочно.

— А вы позвоните в Тампу и проверьте.

Гутри уже подумывал об этом, Уоррен — тоже. Донофрио привалился к столику, стоявшему у стены, скрестил на груди руки, ствол револьвера был теперь нацелен в потолок. За спиной у него красовалось на стене изображение фламинго в рамочке — под цвет гибискусам, что украшали обивку кресел. А сами стены были выкрашены в персиковый цвет. А все дверные косяки — в лимонно-зеленый. Интересно, подумал Уоррен, кого нанимал Донофрио в качестве дизайнера этого интерьера.

— Пивка хотите? — спросил Донофрио.

— Нет, спасибо, — ответил Уоррен.

— А я, пожалуй, выпью, — сказал Гутри.

Донофрио отправился на кухню, открыл дверцу холодильника. Гутри порадовался тому, что не видит отсюда, что там у него внутри. Донофрио вернулся с двумя бутылками — «Курса» и «Хейнекена».

— Какое желаете? — осведомился он.

— «Хейнекен», если можно.

Донофрио сорвал с бутылок крышечки. Протянул Гутри бутылку зеленого стекла.

— Бокал желаете? — спросил он.

Гутри покосился на раковину в кухне.

— Да нет, и так сойдет, — сказал он.

— Ну а откуда вы узнали насчет моих прошлых дел? — спросил Донофрио, поднося бутылку ко рту.

— Просто перед тем, как ехать сюда, позвонил одному другу.

— Какому еще другу?

— Одному полицейскому из Калузы. И он проверил данные о вас по компьютеру.

Детектив, с которым он говорил, был обязан Гутри. Поскольку однажды тот лжесвидетельствовал в суде в его пользу. Гутри нарушил клятву, утверждая, что человек этот вовсе не был пьян, когда автомобиль его врезался в витрину винного магазина, что на Саут-Трейл. Они с Харлоу Уинтропом — ибо именно так звали детектива полиции — ехали в этот самый магазин купить бутылочку-другую горячительного, как вдруг Харлоу потерял контроль над автомобилем по некоей неведомой причине. Возможно, просто потому, что был уже хорош. Машина перескочила через бордюр тротуара и врезалась в витрину, перебив все выставленные там бутылки. Гутри во время аварии сидел на заднем сиденье и был совершенно трезв — факт сам по себе довольно поразительный, особенно учитывая то, что произошло это субботним вечером.

Свидетелем обвинения на суде выступал владелец магазина, свидетелем защиты был, естественно, Гутри. Гутри не знал ни единого легавого в мире, который согласился бы свидетельствовать против другого легавого. Сам же он являлся частным сыщиком, которому тоже иногда необходима помощь полиции. Таким образом, силы были явно неравными — двое против одного. И Харлоу удалось благополучно избежать обвинения в управлении транспортным средством в нетрезвом состоянии.

Он перезвонил Гутри минут через десять после того, как от последнего поступил запрос. И сообщил, что на Питера Донофрио действительно имеется досье здесь, в солнечном штате Флорида. За ограбление табачного киоска — правда, самому Питеру Донофрио было тогда всего восемнадцать. Имелась и еще одна судимость, совсем недавняя, за «незаконное владение веществами, состоящими под особым контролем». И он, Питер Донофрио, был досрочно освобожден и обязан регулярно являться к курирующему его офицеру полиции города Тампы. Последний известный полиции Тампы адрес был зарегистрирован в Калузе, дом № 6412 по Пеликан-Уэй.

— Ну и что с того, черт возьми? — сказал Донофрио. — Сейчас я чистенький.

— Ага. Если не считать мистера Смита с мистером Вессоном.

— Да кто вам поверит!

Гутри обдумал услышанное. Уоррен — тоже.

— И на кой хрен вам понадобилось звонить этим копам? — спросил Донофрио. — Тот парень, которого вы ищете, он что, на чем-то попался?

— Нет.

— А кто он вообще такой?

— Человек по имени Джек Лоутон, — ответил Уоррен.

— И говорят, был знаком с Мел?

— Да, говорят, знал ее, — сказал Гутри.

— А вы сами встречались когда-нибудь с Лоутоном? — спросил Уоррен.

— Нет.

— Он мог познакомиться с ней в Нью-Йорке.

— Или, возможно, в Лос-Анджелесе.

— Нет, я его не знаю, — ответил Донофрио.

— А человека по имени Эрнст Коррингтон?

Тут по выражению лица Донофрио оба они поняли, что это имя ему знакомо. А также заметили, как он быстро поднес бутылку к губам и отвернулся, избегая смотреть им в глаза.

— Отбывал срок в Калифорнии, — сказал Гутри.

— А я — во Флориде.

— И тем не менее вполне могли где-нибудь столкнуться с ним. Он отсидел два срока. Оба раза — за вооруженное ограбление.

— В жизни не занимался вооруженными ограблениями.

— А как насчет табачного киоска?

— Да мне просто пришили это дело! Нашли козла отпущения.

— Как же, как же, конечно! — протянул Гутри.

— Нет, это чистая правда! Да Господи, что там говорить, мне ж тогда всего восемнадцать было! И потом, разве я обязан знать каждого гребаного грабителя в Соединенных Штатах?..

— Нет, конечно, нет. Не каждого, но двух-трех здесь и на побережье, вполне возможно, — заметил Уоррен. — Были когда-нибудь в Лос-Анджелесе?

— Нет. А вы?

— Один раз.

— А лично я — ни разу! Ладно… Как бы там ни было, но никакого Коррингтона я не знаю и знать не хочу. И Лоутона — тоже. И вообще, если допили пиво, пора и честь знать. У меня тоже дела есть.

Дел у тебя по горло, подумал Уоррен. Хоть бы белье свое грязное прополоскал.

— Ну а кого-нибудь, кто мог знать Коррингтона, вы знаете? — спросил он.

— Не знаю я никого, кто мог бы знать этого вашего Коррингтона. Надо же, Коррингтон!.. Прямо как название какого-нибудь вонючего городка…

— Ну а тех двоих ребят, что ходили с ним грабить аптеку в Лос-Анджелесе?

— Брать аптеку? Что за дела такие?! Какого хрена вы мне еще шьете, а?

— Мы же не утверждаем, что вы тоже были там, — сказал Уоррен.

— Причем Коррингтон тогда удрал, — добавил Гутри.

— И оставил этих двоих ребят в полной заднице.

— Первый раз слышу… — протянул Донофрио, изображая изумление, что удавалось ему крайне плохо. Смотрел он теперь испуганно и жуликовато. И оба сыщика поняли, что он не только знал Коррингтона, но и, возможно, тех ребят, что были с ним. Или уж по крайней мере был наслышан об их делишках.

— Известно ли вам, что Коррингтон был здесь, в Калузе? — спросил Гутри.

— Да я самого этого Коррингтона не знаю! Так откуда же мне знать, был он тут или нет?!

— Он приехал на Новый год.

— Нет, какого, собственно, хрена, я теряю с вами время, ребята, а? — снова попробовал возмутиться Донофрио. — Вы не копы, так какого, собственно, дьявола я должен с вами разговаривать, а?

— Курирующий вас офицер полиции может узнать о револьвере, — сказал Гутри.

— Так езжайте в Тампу и расскажите ему! Какого хрена?.. Одни пустые слова… А я буду говорить: нет у меня никакой пушки, и все тут!

— Но нас двое, — возразил Гутри. — И оба мы его видели.

— А как насчет того, чтоб засунуть эту пушку к себе в задницу, а?

— А как насчет магнитофона? Тоже прикажете засунуть его к себе в задницу, а? — спросил Уоррен.

Гутри тут же смекнул, что к чему.

— Покажи ему, — сказал он.

Донофрио, похоже, растерялся.

Уоррен достал из кармана миниатюрный магнитофон.

— Мы записали каждое слово, произнесенное в этой комнате, — сказал он Донофрио. Ложь. Они использовали этот магнитофон для записи бесед со свидетелями, и, как правило, с разрешения последних. — Вся эта мутота относительно ваших дружков…

— Каких еще дружков?

— Да мистера Смита и мистера Вессона, или забыли? Все здесь, на пленке, — сказал он. Снова ложь. Магнитофон не был даже включен. И он сжимал его в пальцах.

— Ну все, влип, — пробормотал Донофрио и удрученно затряс головой, словно демонстрируя твердое убеждение, что никому в этом мире верить нельзя. — Влип, как последняя дешевка.

— Да уж, — буркнул Гутри.

— Чего вам от меня надобно, никак в толк не возьму?..

— Где ваша подружка?


Если верить словам Донофрио, то о «дружбе» Мелани с типом по имени Джек Лоутон он слышал впервые. Во всяком случае, она, когда была здесь, не упомянула о нем ни словом.

— Иначе бы я разбил ей гребаную башку, — добавил Донофрио.

Впрочем, оказалось, что она все-таки рассказала ему об этом Коррингтоне. Который, помимо того что был вооруженным грабителем, брал еще уроки в той же театральной студии, куда ходила и Мелани. В студии под названием «Театр-плейс». По всей видимости, парень был прекрасным актером, и особенно удавались ему роли разных подонков. Способствовал тому и факт, что он был мускулист, прекрасно сложен и развит физически и оттого выглядел угрожающе. Как-то на одном из импровизов…

— Импровизами они называют импровизации, — пояснил Донофрио.

Так вот, во время одной из импровизаций он в деталях обрисовал и изобразил нападение на аптеку, причем с такой убедительностью, что Мелани тут же смекнула — происшествие действительно имело место. Коррингтон этого и не отрицал. Он подтвердил, что был тем самым третьим грабителем, которому удалось смыться, как только на улице появился полицейский автомобиль. Он также сознался ей, что освобожден досрочно и что не имел права выезжать из штата Калифорния.

— Вообще все эти людишки, актеры, страсть как любят рассказывать о своей личной жизни первому встречному.

Причина, по которой сам Донофрио не сопровождал свою подружку на север, оказалась вполне банальной. Он тоже был освобожден досрочно и должен был отмечаться в участке — на что, кстати, и указывали довольно ненавязчиво оба детектива. Являться и отмечаться он должен был только во Флориде, а не в Калифорнии или каком другом штате. Хотя, по его собственному признанию, отношения у них с Мелани были вполне свободные — то есть каждый был золен делать то, что ему заблагорассудится, и никакие упреки или объяснения в ход не шли.

— Хотя, если честно, мне было бы противно застукать ее за чем-то таким, — добавил он. — Да и ей тоже…

Он задумчиво почесал себе верхнюю губу стволом револьвера. Только бы не прострелил ноздрю, подумал Уоррен.

— А когда она сюда приехала? — спросил Гутри.

— С неделю назад. Да, в пятницу.

Гутри достал бумажник, взглянул на карманный календарь. Сегодня двадцать шестое. Пятница на прошлой неделе…

— То есть семнадцатого? — сказал он.

Донофрио пожал плечами.

Семнадцатое, подумал Гутри. То есть за четыре дня до убийства Коррингтона, Уоррен подумал то же самое.

— И никогда не упоминала человека по имени Лоутон, так? — спросил он.

— Никогда.

— Ну а с кем она здесь встречалась? С кем ходила в музеи?

— Мелани? В музеи?

— Ну, хотя бы разок… почему бы и не заглянуть в музей…

— Нет, она никогда не говорила о человеке по имени Лоутон.

— А двадцать первого была здесь?

— Двадцать первого? А когда это было?

— В прошлый вторник.

— Нет.

— А где была?

— Не знаю. Пробыла толькоуик-энд… Приезжает, потом уезжает. Так уж у нас заведено.

— Да, да… Так, значит, приехала она сюда в пятницу…

— Ага.

— А когда уехала? В понедельник?

— Да, точно. В понедельник утром.

— И куда же?

— Понятия не имею.

— А у вас случайно нет ее фотографии, а? — спросил Уоррен.

— Кого? Мелани? Ну, ясное дело, есть. Она же моя девушка, верно? Да у меня целые кучи ее фотографий!

Он пошел в спальню и через несколько минут вернулся со «смит-и-вессоном», заткнутым за ремень брюк, и небольшой картонной коробочкой в руках.

— По большей части старые, — сказал он. — Но есть одна, снятая совсем недавно… Мелани, знаете ли, очень любила менять внешность. Сегодня блондинка, завтра, глядишь, рыжая…

— И какая же она сейчас, мистер Донофрио?

— Когда приехала, была рыжая.

— А в понедельник? Когда уезжала?

— Блондинкой. Вот, сейчас присядем, — сказал он и взмахом руки смел с дивана на пол тряпье, пустые бутылки и журналы. Оказалось, что и диван обит в точности такой же черной тканью с крупными розовыми гибискусами. Мало того, он был заляпан чем-то — похоже, соусом для спагетти или же кетчупом, словом, чем-то в тон декору. Донофрио уселся в середине, мужчины — по бокам от него. И вот он снимает крышку с коробочки — с таким видом, точно вскрывает какую-нибудь древнеегипетскую гробницу. И начинает по одной вынимать фотографии, передавая их то Гутри, то Уоррену. Револьвер был по-прежнему заткнут за пояс. Только бы не прострелил себе яйца, подумал Уоррен.

Похоже, что Холли Синклер, она же Мелани Шварц, просто обожала сниматься. Причем с довольно раннего возраста — лет с двенадцати-тринадцати. Что, впрочем, было довольно трудно определить, поскольку расцветать начала она еще в подростковом возрасте. И позировала перед камерой в самых разных костюмах — от кокетливого костюмчика-матроски до белого спортивного свитера и клетчатой юбочки в одном случае и тореадорских штанов, коротенького жакета с золотым шитьем и смешной маленькой шапочки — в другом. И всегда улыбалась при этом. И всегда, на всех этих ранних фото, волосы у нее были темными. По мере того как она взрослела, волосы меняли цвет — от черных до золотисто-белокурых. Потом они стали рыжими, потом снова белокурыми, но только более бледного, пепельного оттенка, затем — снова рыжими. А в качестве нарядов она стала предпочитать купальники, по большей части — бикини. Но иногда позировала и в цельных, причем всякий раз они очень выгодно подчеркивали все достоинства фигуры. Короче, маленький бутон по имени Мелани превращался в пышногрудую цветущую красавицу. А на нескольких снимках она вообще…

— Класс! — заметил Донофрио.

Она вообще была без лифчика и находилась при этом, как решили детективы, на одном из флоридских пляжей. Донофрио тут же отобрал у них эти снимки, причитая и охая, точно какая-нибудь девственница-тетушка. Но взамен показал самые последние. То были снимки, сделанные, по всей вероятности, в театральной студии, и Мелани красовалась на них в самых разнообразных костюмах и драматических позах — очевидно, с целью продемонстрировать, сколь широкого плана она актриса. И на всех этих последних фотографиях волосы у нее были рыжие и мягкими волнами спадали на плечи. А вот в прошлый понедельник она опять перекрасилась и уехала из Калузы блондинкой.

— А сколько ей? — спросил Уоррен.

— Двадцать шесть.

— Не возражаете, если мы возьмем один из этих студийных снимков? — спросил Гутри. — Вернем тут же, как только изготовим копии.

— И еще — один из тех, ранних, — добавил Уоррен. — Там, где волосы у нее светлые.

— А вообще, на хрена она вам сдалась? — спросил Донофрио.

Они объяснили, что разыскивают девушку лишь по той причине, что она могла знать Лоутона, познакомиться с ним где-нибудь на холодном дальнем севере. При этом они не упомянули о том, что Мелани жила с ним в доме под номером 831 по Крест-авеню, в районе, известном под названием Силвермайн. Не упомянули они также о том, что мужчина, который поселился у них в квартире незадолго до ее отъезда во Флориду, был убит выстрелом в голову из дробовика не далее как в прошлый вторник. Сказали лишь, что разыскивают Лоутона по просьбе его жены. Этим, собственно, и ограничивается их интерес к Мелани. Если она знала Лоутона там, на далеком севере, то, возможно, знает, где он сейчас.

Именно по этой причине им и нужны эти снимки. Они помогут разыскать ее. А уж когда они найдут ее, вернее, если найдут, тогда, возможно, она поможет им найти Лоутона. Вот, собственно, и все. И больше им ничего не надо.

Только найти Джека Лоутона.

Джилл Лоутон загорала у маленького бассейна в форме амебы, что находился на заднем дворе ее дома в Уиспер-Кей, когда в воскресенье, вскоре после полудня, туда подъехал Мэтью. Рядом с шезлонгом, в котором она сидела, стоял на маленьком столике бокал чая со льдом, в нем плавала долька лимона. Она читала журнал и подняла от него глаза, когда Мэтью показался из-за угла дома. Отложила журнал и поднялась ему навстречу. На ней был купальник-бикини в тон дольке лимона, плавающей в чае. Высокая, стройная, босоногая, она протянула ему руку.

— А вы рано, — заметила она.

— Движения почти никакого.

— Чаю хотите?

— Спасибо, нет.

— Присаживайтесь, прошу вас, — пригласила она.

И вот оба они уселись в шезлонги, стоявшие возле столика под круглым зонтом.

Мэтью поведал ей о телефонном разговоре с детективом Паркером из 87-го участка, который состоялся в прошлую пятницу. Она внимательно слушала. И когда он закончил, молчала несколько минут. А потом покачала головой.

— Так, значит, он знал убитого…

— Получается, что так. Скажите, миссис Лоутон, а имя Мелани Шварц вам ничего не говорит?

— Нет. А кто это?

— Или Холли Синклер?

— Нет. Кто они такие?

— Это одна и та же женщина. Та самая, с которой Джек жил на севере. Та самая, с которой его видели в парке. И нам известно, что в прошлый уик-энд она была в Калузе.

— Тогда, может, и Джек здесь?

— Возможно.

— Вот уж действительно хорошие новости!

— Да, полагаю, что так.

— Но ведь так оно и есть, разве нет?

— Да, но мы его еще не нашли, разве нет? — ответил Мэтью.

Глава 5

Мэтью сам толком не понимал, почему позвонил Карелле снова, едва успев прийти в контору в понедельник утром. Возможно, на него подействовало пусть скромное, но говорящее о многом звание «детектив второго класса». Или же в полном имени этого человека звучало особое благородство, даже достоинство: Стивен Луис Карелла. Легко представить, что у человека с таким именем имелся дед, разгуливающий по мощенным булыжником улочкам какой-нибудь итальянской деревеньки в горах. Будучи сам выходцем из МАВР,[18] Мэтью находил в этом имени некую милую его сердцу экзотику. А возможно, просто пребывал в состоянии некой растерянности, как случалось с ним довольно часто с тех пор, когда он сменил тихое копание в разного рода юридических тонкостях на бесконечное преследование столь же разнообразных нарушителей закона. Порой он сам удивлялся, что не заметил, как это произошло и когда именно. А возможно, все объяснялось последствиями комы. С той поры, как он побывал в коме, многие вещи забылись. Во всяком случае, он ощущал некую растерянность и даже дурные предчувствия, когда набирал номер Кареллы.

Нет, он твердо знал, что не трус. Довелось побывать в опасных ситуациях, и он ни разу не дрогнул, не отступился. И в то же время он знал, что по природе своей робок, что страх сидит в нем, запрятанный глубоко-глубоко, и что, если представится выбор между схваткой и бегством, он инстинктивно выбрал бы последнее. И все это началось из-за тех ковбоев.

До момента, пока он не встретил ковбоев, ему ни разу не доводилось пускать в ход кулаки — с тех пор, как ему стукнуло четырнадцать. И в ту ночь, когда они вошли в его жизнь, он был куда мудрее и уж определенно куда крепче физически, чем тогда, когда школьный спортсмен и забияка по имени Хэнк посоветовал ему держаться подальше от его девушки, которую звали Банни Капловиц. До этого момента Мэтью почему-то думал, что только хорошего парня могут звать Хэнк. Но когда Хэнк заявил ему: «Держись от нее подальше, понял, ты, дерьмо собачье?» — это еще в самом мягком варианте, — мнение его начало меняться. И он ответил Хенку, что тот тупая вонючая какашка и больше ничего. Он помнил, как произнес эти слова отчетливо и громко. А научился он им не от кого другого, как от доктора Мордекея Саймона, который вложил их в его уста еще в то время, когда все они жили в Чикаго. Не успел Мэтью произнести эти достопамятные слова, как Хэнк поставил синяки под оба его глаза, свернул ему челюсть и выбил один из коренных зубов.

Тогдашняя драка разгорелась на спорной территории и являлась исключительно мужской прерогативой на этой земле свободных и храбрых парней, где все сколько-нибудь крутые представители сильной половины щеголяли в джинсах «Келвин Кляйн». А спорной территорией являлась в те времена достигшая половозрелости школьница. Спорной же территорией в ту ночь, когда Мэтью столкнулся с ковбоями, являлась тридцатидвухлетняя женщина по имени Дейл О’Брайан, с которой он в те времена встречался. Эти ковбои просто достали ее, а Мэтью пытался защитить даму от их домогательств. В результате чего оказался в отделении травматологии в больнице «Добрый самаритянин», где врачам и медсестрам понадобился целый час, чтоб смазать его какими-то зельями и перевязать, а также раз сто повторить, что ничего у него не сломано. Хотя каждая косточка тела ныла и казалась сломанной, и нос тоже казался сломанным, и голова гудела и казалась пробитой насквозь от многочисленных ударов столом, которые нанесли по ней ковбои в заведении под названием «Капитан Блад».

Чарли и Джефф.

Так звали этих ковбоев.

Ездили они на синем грузовике-пикапе. А на специальном крючке у заднего окошка был подвешен дробовик.

Какое-то время спустя Мэтью снова повстречался с этими ковбоями. Одним очень дождливым днем в ресторане в Ананбурге. На сей раз он едва не убил их. А все благодаря тому, что добрый друг Мэтью, Моррис Блум, научил его нескольким приемчикам, которые заключались в лягании и пинании противника, умении перехватить нацеленный тебе в челюсть кулак, а также позволить тому, кто еще остался на ногах, подойти к тебе и… Ну, ну, только попробуй, подойди, сукин сын, уж я тебя сейчас разделаю за милую душу! И сукин сын подходил, и ему приходилось худо.

Короче, Чарли и Джефф остались валяться на полу в ресторане — оба вырубились и потеряли сознание. Сам же Мэтью вышел на улицу в дождь и жаркую ночную духоту и даже ни разу не обернулся. Как, впрочем, и сегодня. Однако с тех пор он привык оборачиваться, ища глазами синий пикап, высматривая его в зеркальце заднего вида, ожидая, что Чарли и Джефф снова нападут на него и уж на сей, раз точно прикончат — и это несмотря на все хитрые и грязные приемчики, которым обучил его Блум.

В Чарли и Джеффе были сосредоточены все мучившие его страхи.

Итак, в понедельник утром, двадцать седьмого января, вскоре после десяти, он набрал 377-08-27, позвонил в большой северный город и стал ждать. Один звонок, второй, третий…

— 87-й участок, Карелла.

— Детектив Карелла, это Мэтью Хоуп из Калузы, штат Флорида.

— Ну, успехи есть? — тут же осведомился Карелла.

— Мы нашли ее мать, — сказал Мэтью. — А также друга.

— Еще одного друга? Гм, любопытно…

— Вы даже не представляете, насколько любопытно. За ним числятся кое-какие делишки. Две отсидки.

— За что?

— Первый раз за ограбление, второй — за наркотики.

— Думаете, это он прикончил парня на пляже?

— Не знаю. Зато твердо знаю одно: надо во что бы то ни стало разыскать его подружку.

— Cherchez la femme,[19] да? — сказал Карелла. — Как там у вас погодка?

— Славная, — ответил Мэтью. — Грех жаловаться. Здесь у нас почти все время хорошая погода.

Настала неловкая пауза.

— Что-то не так? — спросил Карелла.

— Нет, нет, — ответил Мэтью и тут же спохватился: а что, если голос его выдает сомнение или страх? А потом почему-то подумал: интересно, стреляли ли когда-нибудь в Кареллу или нет. — Вообще-то, если честно, — сказал он, — я звоню вам потому, что мы несколько зашли в тупик.

— Не можете найти девушку?

— Да. Холли Синклер. Она же Мелани Шварц.

— В телефонном справочнике смотрели? Порой это самый простой и надежный способ.

— Под моим началом работает целая команда толковых профессиональных детективов, но девушка точно сквозь землю провалилась.

— Сперва Лоутон, потом она… — заметил Карелла.

— А вам известна театральная студия под названием «Театр-плейс»? — спросил Мэтью.

— Нет, а что?

— Ну, там собираются актеры, репетируют, все такое… Просто там эта Мелани брала уроки актерского мастерства. До того, как уехала из города.

— Постараюсь выяснить, — ответил Карелла. — Может, это даст нам какую-то ниточку.

Нам, а не тебе, подумал Мэтью.

— Так вы говорите, «Театр-плейс», да?

— Да.

Мэтью догадался, что Карелла листает телефонный справочник.

Порой это самый простой и надежный способ.

Он ждал.

— Да, вот оно, — произнес наконец Карелла. — Есть такое заведение в центре города. В районе, который называется Хопскотч. Хотите, чтоб я для вас проверил?

— Ну, я был бы очень…

— Тут у нас пока затишье. Все плохие ребята сидят по домам, нос боятся на улицу высунуть, такой снег и холод. Может, подскочу туда в обед, спрошу, что там про нее известно, о’кей? А потом, попозже, перезвоню.

— Был бы вам страшно признателен, — сказал Мэтью.

Он так и не успел спросить, стреляли ли когда-нибудь в Кареллу, потому что тот тут же повесил трубку.


— Вообще-то я такими делами не занимаюсь, — сказал Джек. — Иными словами, не ворую, чтоб заработать на жизнь.

Кэндейс Ноулз промолчала.

Было десять утра. Она сидела в белом кресле-качалке во внутреннем дворике дома, который он снимал. На ней были зеленые слаксы, зеленая майка и белые сандалии. Белокурые волосы спадают на лоб прямыми неровными прядями. Челка короткая, а все остальные волосы длинные, ниже плеч. Бледно-зеленые глаза. Никакой косметики. Даже губной помады нет. Словно эту женщину вместе с креслом-качалкой и ее туалетом изобразил на эскизе какой-нибудь художник-декоратор, подумал Джек. Что, собственно, и вернуло его к реальности.

— Я график-дизайнер, — сказал он. — Недавно вернулся с севера, где пытался найти приличную работу. Но конкуренция там страшнейшая. А потому я со всей ответственностью готов взяться за работу, которую предлагаю и вам. Ведь она, насколько я понимаю, моя последняя надежда.

— Ну уж… — неопределенно протянула дама.

Она терпеть не могла такие сложные и витиеватые вступления. Она также терпеть не могла Флориду. Сегодня ее ждал еще один чертовски скучный и утомительный день в этой гребаной Флориде. Ладно, ближе к делу, подумала она. Мы собираемся стырить что-то или нет?

— Мне понадобятся еще три человека. Три помощника, — сказал Джек. — Согласно плану…

— Что за план? — коротко осведомилась она.

— План, которым поделился со мной один человек с севера.

— Вы сказали, трое, помимо вас. Он что, один из этих трех?

— Нет.

— Как прикажете понимать?

— Просто он… недавно умер.

— Ага… — протянула Кэндейс и поняла, что нет смысла расспрашивать дальше, что это был за человек и что явилось причиной столь преждевременной его кончины. Если дело покажется интересным, она за него возьмется. Если нет, как-нибудь перебьется. Дел и вариантов полным-полно. Кроме того, она терпеть не могла работать с дилетантами. Нет уж, увольте.

— Насколько я понял по общему описанию, — сказал Джек, — то будет работа на отначке.

— Ага.

— А вы знаете, что такое работа на отначке?

Она подняла на него глаза.

— Вы что, молоть языком сюда пришли или как? — спросила она.

— Ну… э-э… просто я не совсем понимаю, что это такое, работа на отначке.

— Может, это вовсе не…

— Вот и подумал, пусть уж лучше мне объяснят.

— Это совсем не то, что ваша обычная работа, — многозначительным тоном произнесла она.

— Вы правы. Наверное, совсем не то.

— Воровать, чтоб заработать на жизнь, — пояснила она.

— Да, я вас понял.

— Зато это моя работа, — сказала она.

— Понимаю…

— И потому я здесь. Хотя вы до сих пор так и не объяснили, как и где узнали мое имя и телефон.

— О, это совсем другая история.

— История, которую мне хотелось бы послушать.

— Э-э… имя и телефон назвал мне мужчина… ну, тот, что скончался недавно.

Итак, теперь она должна наконец понять, кто он такой. И ей все это явно не нравилось. Возник мертвец, а уж манеры у этого типа, Лоутона, — просто тошно смотреть. Так и скачет, так и крутится кругом да около, так и вытанцовывает мелким бесом. И, судя по этим манерам и высказываниям, покойный, по всей очевидности, скончался вовсе не от старости. Она не сводила с Лоутона сощуренных зеленых глаз — точно брала на мушку, точно пыталась разгадать, что из сказанного им чистая правда, а что дерьмо и ложь. Смотрела и старалась понять, стоит ли вступать с ним в игру.

На вид парню лет тридцать пять, подумала она. Ну, может, около сорока. Никакого флоридского загара, вид бледный и даже изнуренный — так часто выглядят самые неистовые и неутомимые любовники или кокаинисты. Ну и в не слишком хорошей форме для мужчины этого возраста. Немного рыхловат, животик, да и волосы не мешало бы подстричь, потому как мужчине в этом возрасте уже не пристало выглядеть эдаким хиппи-анархистом, подумала она. Короче говоря, типичный художник, или, как он там сказал, дизайнер, да… И она решила действовать, что называется, напролом.

— А у этого покойного имелось имя?

— Эрнст Коррингтон, — ответил он.

Она мучительно вспоминала. Эрнст Коррингтон… Нет, вроде бы никаких Эрнстов или Эрни в ее профессиональной жизни не фигурировало. Потом вдруг вспомнила.

— Кори? Он иногда представлялся как Кори, верно?

— Да.

— Прекрасный танцор, — сказала она и снова погрузилась в воспоминания. Сидела и тихо кивала головой, перебирая в памяти события давних дней. — Да, Кори… Не слишком удачливый вор. Высокий такой парень, верно? Где-то шесть футов два дюйма. Или три, я права?

— Правы.

— И мускулистый?

— Да.

— И где же вы с ним познакомились?

— Так, на одной вечеринке.

— Когда?

— На Хэллоуин.

— И там он поведал вам о своем плане?

— Ну, не там, конечно, но вскоре после этого. И не то чтобы поведал, нет. Просто объяснил. Описал в деталях. Нет, честно, во всех деталях и подробностях. А вы сами-то откуда его знаете, если не секрет?

— А-а… Так, провернули вместе одно дельце в Хьюстоне.

— Какого рода дельце?

— Примерно того же сорта, что, как я догадываюсь, вы хотели бы провернуть здесь. Так вы сказали, это будет работа с отначкой?

— Да.

— Стало быть, я так понимаю, вам нужна респектабельной внешности дама в строгом деловом костюме, которая могла бы задержаться после закрытия в определенном месте. Что это за место, вы мне так и не сказали. Равно как и не объяснили, в чем состоит план Кори.

— Он сказал, что вы — самая подходящая кандидатура на эту роль.

— Да, тут уж я само совершенство, можете не сомневаться… Я заметила, что вы увиливаете от всех моих вопросов.

— Просто пытался побольше узнать о вас.

— И еще вам нужен для дела один мужчина, верно?

— Да, нужен.

— О’кей. Так вот, знайте, лучше меня для работы на отначке вам не найти. Правда, не знаю, сможете ли вы это себе позволить. Я беру тысячу долларов в час, вне зависимости от исхода дела.

— Вы что, адвокат?

— Ха-ха! — произнесла Кэндейс. — Вы сказали, что вам нужны три человека. Я так понимаю, в эту компанию входят: я, один на шухере, один водитель. Но мне плевать, сколько их там будет, я все равно беру тысячу в час. Другим можете платить сколько хотите, это меня не касается. Но на мелочи размениваться я не привыкла. Какая ожидается выручка?

— Надеюсь, вы знакомы с разного рода сигнальными устройствами, с которыми… э-э… можно столкнуться?

— Именно в этом и заключается работа по отначке, — сказала она. — Именно этот человек отключает сигнализацию после того, как объект закрывается на ночь, а потом впускает туда остальных. Иначе это называется еще «обначить внутряк». Какого рода товар ожидается?

— Так, ерунда. Игрушки для Микки Мауса. Именно поэтому Кори выбрал этот судебный округ.

— Судебный округ? — Глаза ее округлились. — И когда же планируете провести эту… э-э… операцию?

— Первого февраля. В субботу вечером.

— Очень хорошо. Я к тому времени еще не уеду. И сколько же рассчитываете взять?

Вопрос прямолинейный, он предполагал столь же прямолинейный ответ.

— И куда же, позвольте спросить, направляетесь? — сказал Лоутон.

— Обратно в Техас. Там у меня ранчо. Выращиваю крупный рогатый скот.

— Так вот куда удачливые воры вкладывают заработанное!

— Не знаю, кто как, но лично я предпочитаю вкладывать именно в это. Говядина приносит солидную ежегодную прибыль.

— Да, но в ней повышенное содержание холестерина. И есть ее просто опасно для здоровья.

— Так уж устроена жизнь. В ней все опасно для здоровья. Так сколько рассчитываете взять?

— Позвольте рассказать вам одну сказку…

— Похоже, все, что вы тут говорите, одна сплошная сказка, — насмешливо бросила Кэндейс.

— Да, но в каждой сказке заложен большой смысл. Это будет сказка о чаше, — добавил Джек и улыбнулся.

— И что она, черт возьми, означает? — спросила Кэндейс.

— Какого рода дела вы с ним проворачивали?

— Я никогда не вдаюсь в подробности своих дел. Считаю, что только это и помогает не загреметь за решетку.

— А вы когда-нибудь сидели?

— Никогда. И не собираюсь. Во всяком случае, не за вооруженное ограбление. И не за убийство — это я заранее предупреждаю, если вы по ходу дела собираетесь кого-то пришить.

— Будьте спокойны, вам не придется никого убивать, — сказал он и снова улыбнулся.

— Я не о том. Я имею в виду, что могут возникнуть осложнения, уже после. Не хочу быть впутанной в историю, где уже до этого кого-то прихлопнули, ясно?

— Вам не о чем беспокоиться. По этой части все чисто.

— Как же, как же!.. Сами сказали, что Кори мертв…

— Да, мертв, но…

— И еще говорили, что в начале ноября он был жив. Ну, когда рассказал вам об этом плане…

— Описал мне его в общих чертах.

— Объяснил подробно и в деталях.

— Да.

— Подчеркиваю, в деталях. И было это совсем, как я понимаю, недавно.

— Да, недавно.

— И надо сказать, все это, на мой взгляд, выглядит довольно подозрительно, вам не кажется? Позвольте задать вам один вопрос.

— Ради Бога.

— Но только прошу не отвечать на него вопросом.

— Обещаю.

— Его убили?

— Да.

— Тогда всего хорошего, мистер Лоутон, если, конечно, это ваше настоящее имя, — сказала она. Поднялась из кресла-качалки и направилась к тропинке, что огибала дом.

Он крикнул ей вслед:

— Мисс Ноулз!

Она остановилась, обернулась и взглянула на него, уперев руки в бока. Глаза их встретились.

— Вы его убили?

— Нет. Я не убивал.

— Вы знаете, почему его убили?

— Догадываюсь. Просто его приняли за меня, — ответил Джек.

Она не сводила с него глаз.

— Так вы хотите выслушать меня до конца или нет? — спросил Джек.

Секунду-другую она колебалась.

Потом пожала плечами и ответила:

— Конечно. Почему бы, собственно, нет? — и снова направилась к креслу-качалке.


В прошлом году примерно в то же время Карелла расследовал убийство пианиста. Затем вдруг в деле возник еще один труп — убитая шлюха, что сделало его еще более запутанным и занимательным. В этом же году зима выдалась страшно снежная и холодная, и, похоже, все убийцы взяли тайм-аут. А заодно с ними — и грабители, и насильники. Кому охота выходить в такую погоду из дома? Нет уж, лучше сидеть в тепле, греть ноги у камина, прикуривать сигары украденными стодолларовыми купюрами…

Район Хопскотч, где в два часа дня жизнь обычно бьет ключом, притих и казался мрачным и вымершим в этот понедельник, двадцать седьмого января. Название его произошло из двух слов. Первая художественная галерея была открыта именно здесь, на Хоппер[20] -стрит, с видом на парк под названием Скотч-Мидоуз.[21] А уже потом вокруг, точно грибы после дождя, расплодились различные салоны, галереи, кафе, рестораны, бутики, антикварные лавки, где продавались разные старинные вещи, тряпки знаменитостей, украшения, благовония, грубо сколоченная некрашеная мебель и прочего рода «коллекционный» товар. За последние несколько лет подвальные помещения и чердаки зданий наводнили многочисленные театральные студии. Они расползались по улицам и переулкам, и в результате в городе появился еще один центр театральной жизни, где так и кишели актеры, драматурги и режиссеры.

«Театр-плейс» располагался рядом с Линкольн-авеню, в здании, где некогда была церковь. Шпиль по-прежнему украшал довольно большой и грозного вида крест, совершенно не сочетавшийся с пестрым тентом над входом в театральную студию. На афишах красовалось название спектакля: «ВИНДЗОРСКИЕ ПРОКАЗНИЦЫ», из чего Карелла сделал вывод, что это bona fide[22] театр, а не просто учебная студия или центр, как думал Хоуп. Карелла до сих пор сам себе удивлялся — ну с чего это он оказывает такие услуги совершенно, по сути, незнакомому человеку. Возможно, было нечто такое в манере его разговора… А может, потому, что он, Мэтью, был так искренен. Короче, как бы там ни было, Карелла распахнул одну из дверей и попал в бедлам.

В комнате находилось с дюжину, а то и больше, людей. Все они, похоже, пребывали в разных стадиях истерики, галлюцинаций, ярости, экстаза, полного раздрызга чувств. Глаза у Кареллы все еще слезились от холода, волосы были встрепаны ветром, он дул на руки, стараясь их согреть. И одновременно с изумлением взирал на столь странную компанию — то ли людей, то ли животных самого разного возраста, от девятнадцати до девяноста, которые ползали, прыгали, стенали, стонали, скакали, верещали, хохотали и рыдали. Что, черт возьми, тут происходит?.. Разве не сущее чучело этот мужчина, что стоит, натягивая дамские шелковые чулки со швом, мажет губы помадой и отпивает шампанское из бокала? Разве это нормальная женщина, которая истерически хохочет и кружится в танце под музыку, источник коей неизвестен? Разве не полная задница вон тот тип, что ходит важно, точно павлин, прихорашивается, чистит перышки и — о Господи, мало того — еще и кукарекает, как петух?.. Там же находились еще трое мужчин — сидели и пялились в воображаемые зеркала, брились воображаемыми лезвиями, и один из них еще громко рыдал при этом!

— Плечи согни, Присцилла, — сказал кто-то. — Ты же не обезьяна, а горилла, помни об этом.

Карелла обернулся и увидел высокую стройную белокурую даму лет шестидесяти с хвостиком, так ему, во всяком случае, показалось. На ней было длинное зеленое шерстяное платье, длинные волосы собраны в конский хвост, спадающий по спине. Она приближалась к молоденькой девушке. Та раскачивалась из стороны в сторону, пригнувшись — спина сгорблена, руки болтаются.

— И вообще, Присцилла, движения у тебя слишком дерганые и какие-то легковесные. Помни: плечи тяжелые, руки — тоже… И большая отвисшая челюсть, да, Присцилла, вот так! Теперь проверь, как звучит голос, и не забывай: ты горилла! — сказала женщина, а Карелла затаил дыхание. Еще бы, ведь он стал свидетелем таинства обучения актерскому мастерству. Присцилла зарычала: «Ур-р, ур-р!», стала бить себя кулаками в грудь и скалить зубы.

Карелла пробрался вдоль стенки к ряду складных стульев, надеясь остаться незамеченным и не мешать, пока творится это таинство. Но, увы, его заметили. И женщина в зеленом спросила:

— Слушаю вас. Чем могу помочь?

Он так и замер на полпути.

— Да? — снова спросила она.

Он нащупал в кармане бляху, протянул ее, как протягивают визитку, и извиняющимся тоном обронил:

— Ничего. Я могу и подождать.

И уселся возле стены. Мужчина, пивший шампанское, прервал свое занятие и начал медленно подниматься с пола.

— Все прекрасно, Джимми, — бросила ему женщина и быстро подошла. — Старайся держаться поближе вон к той стенке. И помни: суть не в том, что ты собираешься на вечеринку. Фокус в том, чтобы раскрыть всю глубину характера персонажа.

Занятия продолжались. Карелла старался превратиться в невидимку и переключил внимание с людей, изображающих Бог знает кого и что, на обстановку. Церковные стены были выкрашены черной краской, высокие стрельчатые окна задрапированы плотной черной тканью. В дальнем углу, напротив входа, находилась приличных размеров сцена — должно быть, на том самом месте, где некогда был алтарь. Теперь Карелла понял, что складные стулья, выстроившиеся вдоль стен, предназначены для зрителей, просто их сдвигали в сторону на время занятий. Он прикинул в уме: стульев было около сотни, возможно, чуть меньше. Почему-то, находясь в церкви, он всегда немного нервничал. С детства он свято верил в то, что крыша ее может обрушиться, стоит только Господу Богу обнаружить в своих владениях грешника, подобного ему, Карелле. Он даже радовался тому, что теперь здесь уже не церковь, а театр, но тем не менее чувствовал себя не в своей тарелке. И обрадовался, когда минут через десять белокурая дама в зеленом объявила перерыв.

— Ну, какие законы мы нарушаем?

— Да вроде бы никаких, — ответил он. — Я детектив Карелла, 87-й участок, — он снова показал ей бляху. Она взглянула на нее, кивнула, вопросительно приподняла брови. Глаза у нее были сверкающие, темно-карие, почти черные. Тонкий нос, высокие скулы. Стройная элегантная блондинка в зеленом платье лет шестидесяти с хвостиком — даже в старости от нее веяло элегантностью.

— А вы? — спросил он.

— Елена Лопес, — представилась она.

Только теперь он уловил слабый испанский акцент.

— Если мы не нарушаем законов, тогда зачем вы здесь? — спросила она.

— Я пытаюсь разузнать о женщине по имени Холли Синклер. Она же Мелани Шварц. Кажется, она занималась у вас в студии, или я ошибаюсь?

— Мелани? Да.

— Вы ее помните?

— О, да, конечно. Я помню всех своих учеников. Не всегда по именам, ведь годы идут. Кроме того, актеры часто меняют внешность. Как и сама Мелани. Нет, и в лицо тоже не всегда узнаю. Кто лысеет, кто становится толстым, они не всегда выглядят одинаково. Но все равно, большинство из них я помню. Даже тех, кто был совсем никудышным актером.

— А Мелани? Она была плохой актрисой?

— О, нет, нет, напротив. Лично я считала ее невероятно одаренной. Просто она ленилась, мало работала. Думала, что звездой можно стать за одну ночь. Холли Синклер… О, это была та еще штучка! — Она вскинула руки, словно в знак приветствия. — Хотела позаниматься от силы полгода, а потом сразу покорить город. А я пыталась объяснить ей, что это невозможно.

— И сколько же она у вас пробыла? Полгода?

— Нет, кажется, даже меньше. Начала поздно, в конце летнего сезона. Летние занятия проходят у нас в школе в июле и августе. Кажется, пятнадцатого она появилась здесь, да, примерно в это время… Просто я помню, что мы до ее появления уже проработали пару недель. А может, даже позже… Впрочем, в кабинете у меня сохранились записи, можно проверить. Но чтоб за шесть месяцев стать актрисой? Нет, это невозможно!

— А сколько… э-э… времени требуется для этого?

— Вся жизнь, — ответила Елена. — Ну, по крайней мере года два, прежде чем впервые появиться на сцене и сыграть какую-нибудь роль. А вы что, тоже хотите стать актером, мистер Карелла?

— О, нет, нет, что вы!

— Не надо стесняться. У большинства людей с рождения заложено это желание, только они стесняются в том признаться.

— Нет… Я никогда не хотел, — и он покачал головой, но вышло не слишком убедительно.

— Просто большинство людей не представляет, какая это тяжелая работа. Вот и Мелани тоже. Вообще вся Америка — это страна преуспевших любителей, если вы, конечно, понимаете, о чем это я, мистер Карелла.

— Не совсем.

— Ну, допустим, приезжает на сервис режиссер, помыть машину. И вдруг видит там молодого человека, который отродясь ничему не учился. Но он снимает его в фильме, и парень становится звездой. И все его знают, и он знаменит, но ни одного урока актерского мастерства не брал. Вот вам пример преуспевшего в жизни любителя.

— Понимаю, — протянул Карелла и улыбнулся.

— Вам смешно? А по-моему, это ничуть не смешно, видеть, что искусством в Америке занимаются почти сплошь дилетанты! И не только драматическим искусством. Тут и писатели, и художники, и скульпторы, да практически все виды и формы искусства. Один балет, пожалуй, исключение… В мире не существует балерин-любительниц. И знаете почему, мистер Карелла?

— Почему же?

— Да потому, что иначе они упадут и разобьются!

Карелла рассмеялся.

— И не вижу ничего смешного, — добавила она, однако и сама тоже засмеялась. — А взять, допустим, какого-нибудь адвоката. Допустим, он решил написать роман. Какой здесь риск? Минимальный. Ногу он не сломает, ну, разве что рецензии будут отрицательные. А вы знаете, сколько юристов и адвокатов пишут сейчас романы? И куда лезут, сами не понимают… Нет, лично я всегда терпеть не могла адвокатов!

Карелла решил не говорить ей, что находится здесь по просьбе адвоката.

— Или, скажем, рекламные агенты, — продолжала Елена. Похоже, она завелась не на шутку. — Или врачи, да кто угодно! «Всего делов-то! Да я могу написать куда лучше!» И ведь садятся и пишут, не в силах отличить хрена от задницы, вы уж простите меня за сравнение! Счастливчики-любители, да, именно так я их называю. Смейтесь, смейтесь!.. — добавила она. — Ну а как вам понравится, если раскрытиями преступлений вдруг займутся любители, а? Эдакие старушки с вязальными спицами? И будут поливать цветочки в саду в свободное от ловли преступников время? Леди — частный сыщик! Адвокатишки, юристы!..

Карелла твердо решил не сообщать ей, что находится здесь по просьбе юриста, занятого раскрытием преступления.

— Или психиатры? — продолжала она. — Скажите, когда последний раз вы встречали психиатра, раскрывшего какое-нибудь преступление, а?

— Никогда, — ответил Карелла.

— Или кошку? Вы лично знали кота или кошку, раскрывших какое-нибудь преступление?

— Сколь ни прискорбно, но нет.

— Ну и слава Богу! Потому что иначе, если в городе кого-то убьют, придется звонить кошке, представляете?! — и она скорчила гримасу омерзения и всплеснула руками. Руки у нее были на удивление выразительные. Интересно, подумал Карелла, долго ли она сама училась, чтоб вот так выражать все жестами.

— А как насчет мужчины по имени Эрнст Коррингтон? — спросил он. — Помните такого?

— О, да! Вот кто был просто изумителен. Странный человек, но невероятно, поразительно талантлив. И так прекрасно развит физически.

— Знаю.

— Изумительный, грандиозный актер! Кажется, отсидел срок в тюрьме. Нет, вы знаете, за все эти годы я успела познакомиться с несколькими актерами, которые побывали в тюрьме.

— Плохими актерами, — улыбнулся Карелла.

— А вот и нет. Совсем напротив. Хорошими.

— Нет, я не то имел в виду. Просто так мы называем нарушителей закона. Плохими…

— Ах, да, понимаю. Но факт есть факт. Многие бывшие заключенные — прекрасные актеры. В их игре есть какая-то убедительность. И законченность.

— Надеюсь, это не каламбур?

— Простите, не поняла?

— Ну, игра слов. Конченые, по сути, люди. Законченность в игре.

— О, да, теперь понимаю. Нет, я по-прежнему твердо убеждена: для создания характера нужен большой жизненный опыт и убедительность. Ну, как в случае, когда вы входите с пистолетом в магазин, который собираетесь грабить. И о-о-очень убедительно просите кассира выложить денежки.

— Вы считаете, все они сидели за одно и то же?

— Нет, конечно. И будет вам дразнить меня, мистер Карелла.

— Он ведь занимался у вас примерно в то же время, что и Мелани, верно?

— Да, совершенно верно. Вообще-то Мелани понравились летние занятия, и она вернулась в сентябре. А Кори пришел к нам, кажется, в октябре, да. Тут они и познакомились. Осенью… Потом, в самом начале декабря, Мелани ушла. Сказала мне, что собирается во Флориду. — Елена выразительно пожала плечами. — К тому времени она уже успела сменить имя. Видно, вообразила себя звездой, сочла, что будет иметь успех там, на юге. Просто смешно! Звездой можно стать только здесь или в Голливуде, разве становятся звездами во Флориде?.. Сроду не слыхивала, чтоб во Флориде появилась хотя бы одна звезда! И потом, что толку становиться звездой, если ты не успела еще стать приличной актрисой?

— Ну а Коррингтон? Когда он уехал?

— Знаете, после двадцатого я его ни разу не видела. Последний раз — в пятницу, за неделю до Рождества. Просто тогда у нас состоялись последние занятия. Вы и его тоже разыскиваете?

— Его? Нет.

— Не удивлюсь, узнав, что эти двое отправились куда-то вместе. Особенно учитывая, что Мелани…

— Вы считаете, между ними что-то было?

— Возможно. Ведь сцена, которую они репетировали, из «Трамвая „Желание“», просто насыщена страстью. Но когда имеешь дело с девушкой типа Мелани, сказать трудно.

— И потом Кори все равно уже мертв.

— Как?!

— Его убили, — сказал Карелла.

— О Господи… — пробормотала Елена и на секунду умолкла. А потом спросила: — И с Мелани тоже… что-то случилось?

— Мне о том неизвестно. Просто мы пытаемся найти ее…

— Кто это «мы»?

— Ну… э-э… один мой знакомый из Флориды.

— А он пытался узнать в тамошних театральных студиях?

— Не думаю.

— Потому что, как правило, актеры тянутся к другим, себе подобным.

— Даже актриса, которая мечтает в одночасье стать звездой?

— Особенно такие, как она. Пусть он проверит в театральных студиях Флориды.

— Хорошо. Другие идеи есть?

— Ну…

— Да?

— Думаю, ему стоит еще заглянуть в бары, где собираются лесбиянки.


Вскоре должна была состояться вечеринка в честь Хэллоуина, и по этому случаю Елена Лопес задрапировала церковные стены черной тканью, на которую были наклеены изображения гоблинов, ведьм, вампиров и вурдалаков. В помещении было полно народу — собрались студийцы и их друзья, все в маскарадных костюмах, самодельных или взятых напрокат. Джек и Мелани изображали жениха с невестой. Немного странная получилась пара: он в полосатых брюках и серой пижамной куртке, она — в белой фате и вызывающе коротеньком белом свадебном платьице с глубоким вырезом на груди и голубой подвязкой на правом бедре. Кори вырядился ковбоем — не слишком оригинально — и красовался в черных джинсах и рубашке. Вокруг шеи он повязал черный платочек, черная шляпа с полями низко надвинута на лоб. Из нагрудного кармана рубашки торчал кисет с табаком, но самокруток он не делал, а курил вместо этого «Кэмел». Рак нажить хочет, еще подумала тогда Мелани.

Бывали времена, когда Мелани не совсем понимала, что заставляет ее поступать тем или иным образом. Она знала, что едет на север, чтоб быть с Джеком. Тут все просто. Джек позвал ее, она поехала. И ни словом не упомянула Джилл о том, куда собралась и к кому. Просто в один прекрасный день уехала из Калузы, и все. И поселилась с Джеком в двухкомнатной квартирке на последнем этаже дома номер 831 по Крест, где днем и ночью гремели над головой конькобежцы, катающиеся на крыше, на искусственном катке. Гремели так, что можно было сойти с ума. Было это в июле, в Калузе стояла страшная жарища, и здесь, на севере, было в любом случае лучше. Позднее она поступила в театральную студию, чем тоже была довольна. Елена Лопес оказалась прекрасной учительницей.

Но наступали порой моменты, к примеру, как сегодня, когда Мелани вдруг начинало нравиться ощущение опасности. Сладкое замирание сердца, как при хождении по краю пропасти. Как тогда с Питером, в Калузе, когда она вдруг узнала, что Питер — уголовник и отбывал срок. А сама она в то время занималась тем, что Джек называл «кувырканием в любовном треугольнике», причем без всякой страховки — да, это у них так и продолжалось с того самого дня аукциона и ночного купания в бассейне Лоутонов. Боже, какая изумительная, захватывающая выдалась тогда ночь! Но все рано или поздно приедается, чувство новизны притупляется и исчезает. Может, именно поэтому связалась она с Питером и его мистером Смитом и мистером Вессоном — иногда, трахая ее, он вставлял ей ствол револьвера в рот. А жить наедине с Джеком… в этом тоже крылась некая опасность, потому как во Флориде оставалась Джилл, потому что Джилл могла выкинуть что угодно, бывала опасной, хитрой и подлой сукой и уж наверняка не забыла, какие штучки они откалывали втроем.

Но сегодня…

Сегодня она размышляет о том, когда все это началось. Неужто с репетиции той сцены из «Трамвая „Желание“» в паре с Кори, неужто с того самого первого дня это засело у нее в подсознании? Кто знает… Она никогда не понимала, что движет ее поступками, заставляет делать порой самые неожиданные вещи, словно какое-то странное, возбуждающее вдохновение находило на нее, и тогда…

Вот она знакомит Джека со всеми ребятами из студии. Нет, в строгом смысле «ребятами», они, конечно, не являются, многим почти что сорок, просто привыкли, что их называют здесь ребятами, вот и все. Говорят, что, когда Мерилин Монро училась в театральной студии, она уже была известной актрисой кино. И вот она звонила какому-нибудь актеру, с которым предстояло репетировать сцену, и говорила: «Привет! Это Мерилин. Ну, та самая, из класса». Мелани никогда не знала, верить этой байке или нет. И еще порой задумывалась: будет ли она сама так же знаменита, как великая Мерилин Монро.

Было десять вечера или около того, когда она наконец представила Джека Кори. И, похоже, эти двое тут же спелись, хотя лично ей казалось это странным — очень уж разные люди. Джек такой солидный и интеллигентный, настоящий янки. За исключением тех моментов, когда его огромный член находился в ней, а сам он одновременно лизал «киску» Джилл. А Кори такой грубый и жесткий, и этот ковбойский костюм страшно ему к лицу, и рассуждает он исключительно о роли типажа в драме. Кори ничуть не скрывает, что уже два раза сидел, там, на Западном побережье. Правда, до сих пор и словом не обмолвился о том, что выпущен досрочно и нарушает режим пребывания под надзором. Нет, эти новости он приберегает до того момента, пока не узнает Мелани и Джека получше. И ближе. Джек изображает восхищение и благоговейный трепет, когда ему признаются, что участвовали в вооруженномограблении. И вот эти двое дружненько выпивают еще по паре кружек пива. Хохочут, как старые добрые приятели, встретившиеся после долгой разлуки. Примерно к полуночи вечеринка пошла на убыль, гости с песнями начали расходиться. Елена кричала им вслед по-испански, чтоб заткнулись — иначе перебудят всех людей в округе.

Но им кажется, что еще немного рано возвращаться домой, ведь сегодня, в конце концов, Хэллоуин, ведь всего-то двенадцать — самый ведьминский час, разве нет? И потом, сегодня же праздник, так или нет, черт возьми? И вот они отправляются в салун, что неподалеку от театра, все в тех же костюмах. Джек с Мелани — жених с невестой, а Кори, их разбойник-дружок, — храбрый ковбой. Там Мелани и мужчины принимаются пить более крепкие напитки — Кори неразбавленный виски, Джек свой любимый «Джонни Блэк» со льдом, а Мелани наслаждается мартини с джином и соком. И не успевают они оглянуться, как пробило два часа ночи и бармен начинает закрывать заведение. И вот они выкатываются на улицу и пытаются поймать такси, потому что Джек предложил поехать к ним, посидеть, послушать музыку и продолжить тем самым вечеринку. Ведь сегодня же Хэллоуин, так или нет? Черт побери, праздник же!

Позднее она напомнила Джеку, что именно он предложил продолжить вечеринку, именно этими самыми словами.

Сидя в такси, которое везло их к центру, Мелани вдруг задумывается: куда это все их заведет? В этих такси на севере почему-то страшно тесно, и она сидит между двумя мужчинами в коротеньком свадебном платьице с голубой подвязкой на правом бедре, и, пока таксист-водитель что-то бормочет на урду своим дружкам по коротковолновому передатчику, сидит и гадает, куда это все заведет. О, как все же таинственна и полна сюрпризов эта жизнь!.. Пошел снег. Сперва редкий, но ко времени, когда они добираются до дома, он уже валит крупными хлопьями, плотной белой стеной, устилая пустые улицы и мостовые.

Квартира, в которой они жили, официально называлась односпальным апартаментом, что означало, что в ней имелась одна спальня и вторая комната, чуть побольше. А также отгороженная в ней же крохотная кухонька. Едва успев войти, они с Джеком прямиком направляются в спальню, сказав Кори, что тот может приготовить себе чего-нибудь выпить, пока они будут переодеваться. Водка в холодильнике, а вот виски нет. И вот минут через пять они выходят в гостиную — Джек в джинсах и фланелевой рубашке и свитере, а на Мелани красуется шерстяной кафтан, самая модная в этом сезоне штука, которую она купила в магазинчике неподалеку от театра. Было уже почти три и довольно прохладно, а потому Джек предлагает Кори свитер. И Кори принимает этот свитер с таким видом, точно они теперь породнились. Итак, Кори надевает свитер Джека и говорит, что сидит он на нем отлично, точно специально для него куплен.

Позднее она вспоминала все это в мельчайших подробностях.

Они сидят, и пьют, и слушают записи Джека, сохранившиеся еще с тех пор, когда сам он был подростком. Все эти хиты — от «Вингз» до Дайаны Росс и «Кей-Си энд Саншайн Бэнд», и вот Джек подпевает Элтону и Кики в песне «Не разбивай мне сердца». Кори чуть старше Джека, как выясняется, ему уже сорок два, а потому музыкальные его предпочтения и ограничиваются началом 70-х. Ну, всякой там мутотой, типа той, что пела Джэнис Джоплин, — «Я и Бобби Макджи», или же ансамбль «Три Догз Найтс» — «Радость в мире», или же «Коричневый сахар» в исполнении «Роллинг Стоунз», прогремевший со всей страстью и мощью. А снег меж тем валит и валит, и тут Кори начинает вслух размышлять о том, удастся ли теперь поймать такси и добраться до дома, и тогда Джек говорит, что станция метро всего в двух кварталах отсюда, а Мелани добавляет:

— Или можешь остаться, если хочешь, конечно. Будешь спать на диване.

Тут Кори глядит на них обоих и говорит:

— Почему бы действительно не остаться? И не поспать всем вместе в постельке?..

Мелани находит странным, что Джек не выпроваживает его тут же за дверь. Но тем не менее этого не происходит. Вместо этого в комнате повисает долгое напряженное молчание. Музыка смолкает. Снег продолжает бесшумно падать за окнами, в квартире страшно тихо…

— Ты думаешь, тебе понравится, Мелани? — спрашивает Кори.

И вновь она ждет, что Джек скажет или сделает что-то, но этого не происходит. Он просто стоит и молча переводит взгляд с нее на Кори.

— Что скажешь, Джек? — спрашивает она.

Нет, им и раньше приходилось спать втроем в одной постели. Если уж быть до конца точной, они проспали втроем в одной постели целых семь лет, в августе будет восемь. Так что вроде бы не в новинку. Новизна заключалась в том, что прежде были две женщины и один мужчина. Теперь же — если это вообще произойдет, если она допустит, чтоб это произошло, — мужчин будет двое, а женщина одна. Джек, Кори и она… Оба они и она. И особой проблемы она в том не видела, просто это ей придется решать, состоится это или нет. Так, как некогда решала Джилл, в ту жаркую августовскую ночь. Ведь это она решила и сделала первый шаг — подплыла к Мелани в бассейне, обняла ее, притянула к себе и поцеловала прямо в губы…

— Джек? — окликнула она. — Что скажешь?

— Будет здорово, — заметил Кори.

Джек был погружен в раздумья. Как он признался позже им обоим, останавливал его лишь тот факт, что Кори побывал в тюрьме. И он опасался, что если допустит это, что если все они трое окажутся в одной постели, то этот самый Кори непременно трахнет его в задницу. Он думал о том, что между Джилл и Мелани никогда не возникало никаких раздоров из-за тех забав, которым они предавались втроем. Он вспомнил, что именно Джилл семь лет тому назад первой проявила инициативу. А позднее, занимаясь с ними любовью, он иногда чувствовал себя третьим лишним, чувствовал, что его терпят только для того, чтобы придать… респектабельности — ну, не смешно ли? — всем тем безобразиям, которые с таким азартом вытворяли Джилл с Мелани. И ему вовсе не хотелось, чтоб и теперь кончилось тем же. Чтобы она с Кори… нет, подобная ситуация его ничуть не устраивает. И вот он уже собирается выложить все, как есть, как на духу, взять да и сказать этому самому Кори: «Послушай, приятель, если у тебя на уме всякие там гомосексуальные штучки-дрючки, не пошел бы ты отсюда к такой-то матери прямо сейчас!» Но он промолчал. Он просто стоял и ждал, когда это все случится. Как случилось семь лет назад — с ним, Джилл и Мелани.

Что же касается самой Мелани, то ею, как и тогда, в ту жаркую ночь, овладевает странное возбуждение. И она с нетерпением ждет, что же произойдет дальше. И представляет, как подойдет сейчас к Кори, проявит инициативу, прижмется к нему всем телом — она уже заметила, как топорщатся у него на ширинке черные джинсы, — прижмется, обнимет за шею, обхватит его торс ногами и поцелует крепко-крепко, прямо в губы. И тогда… тогда именно она становится хозяйкой положения и закрутит это колесо, как некогда сделала Джилл в бассейне. Она понимает, что именно от нее ждут первого шага, знает, что без ее согласия сегодня ничего не произойдет, и еще чувствует, что тут пахнет «чисто мужскими» делами, куда ей доступа нет и никогда не будет. Кори еще не снял свитера Джека, и мужчины молча поглядывали друг на друга, словно решая что-то про себя. Словно Кори спрашивал у Джека разрешения пригласить на танец его жену, вот на что это было похоже. Словно она, Мелани, собственность Джека! Но она даже не замужем за Джеком и никакой его собственностью не является. Это уж определенно, однако она чувствует, что дело обстоит именно так. Кори ждет от Джека знака одобрения, в противном случае он и с места не стронется. Стоит только Джеку согласиться — и они тут же перейдут к следующему этапу, хотя пока что не совсем ясно, в чем он будет заключаться. Надо сказать, что все эти чисто мужские штучки вовсе не раздражали ее, нет. Скорее, напротив, она еще больше возбудилась. Словно сама она сейчас — просто никто, полный ноль, от нее ничего не зависит, а мужчины, самцы, решают сами, быть тому или не быть. Настанет ее черед, и она или согласится с ними, или нет. Впрочем, не важно. Даже если не согласится, они все равно изнасилуют ее. И от этой мысли она возбудилась еще больше…

— Джек?.. — вопросительно протянула она.

Джек же между тем никак не мог решить, стоит пускать бывшего заключенного к себе в койку или нет. Она видела это по его глазам. Но в целом он был явно не против, это она видела тоже. И возбудился — это было заметно, стоило только взглянуть на его брюки ниже пояса. И тут Мелани вдруг понимает: пусть думают, что это они решают. И это несмотря на то, что для себя она уже все решила. Мысленно она уже представляла себе всевозможные комбинации и позы. Надо только добраться до этой чертовой постели, вот и все. Постели, где ее будут ждать двое мужчин с огромными стоячими членами и куда скоро нырнет она сама — уже настолько заведенная, что, казалось, вот-вот кончит, прямо сейчас, стоя.

— Знаете что, мальчики, — тихо и скромно говорит она им и протягивает руки. — В этой гостиной чертовски холодно. На улице снег и слякоть. Так почему бы не забраться под одеяло и не попробовать хоть немного согреться?

И она сжимает руку Джека в своей.

— О’кей? — спрашивает она его.

Потом сжимает руку Кори.

— Ты не против?

— Если Джек не возражает, я ничуть даже не против, — отвечает Кори.

— Если Мелани не возражает, я тоже не против, — говорит Джек.

— Ни чуточки я не возражаю, — шепчет она и одаривает их притворно-застенчивой улыбкой.

Глава 6

— И что это будет за посудина? — спросил Зейго.

— Я пока что еще не думал, — ответил Джек. — Решил оставить на ваше усмотрение.

— Угу… — протянул Зейго.

Любитель хренов, подумал он про себя.

— Короче, преследование на высоких скоростях ожидается? — спросил он. — Я имею в виду, сигарета нам понадобится или еще что?

— Какая еще сигарета? — спросил Джек.

Щенок, подумал Зейго.

— Ну, это скоростная моторка, — снисходительно объяснил он, — на которой можно обойти катер. Длинная, гладкая и тонкая, как какашка младенца. На тот случай, если нас будет преследовать катер береговой охраны.

— Надеюсь, что до этого не дойдет.

— А это, случайно, не связано с наркотиками, нет? Потому как наркотики я не перевожу. Завязал… на время.

— Это почему?

— Просто не одобряю, когда их употребляют.

— Понимаю… — протянул Джек.

Зейго вовсе не походил на человека, мастерски управляющего катерами и лодками. Больше всего он походил на какого-нибудь зануду-писателя, что дни и ночи напролет просиживает за своим компьютером. Маленький, худенький, с взлохмаченными черными волосами и в очках без оправы, и вся физиономия в мелких прыщиках. Джеку почему-то казалось, что у мужчины за тридцать уже не может быть прыщей. Именно так он оценил возраст Зейго — года тридцать два — тридцать три… Когда он поведал Кэндейс Ноулз, в чем заключается дельце, та в качестве водителя тут же порекомендовала Зейго. С той, впрочем, разницей, что вести ему предстояло не автомобиль, а моторную лодку. «Дельце» — этот термин Джек позаимствовал у покойного Эрнста Коррингтона. Так, Кори называл неудавшуюся операцию по ограблению в Лос-Анджелесе «аптечным дельцем». Джек полагал, что нынешнее можно было бы назвать «музейным дельцем». Ровно в три часа дня Зейго уже был тут как тут и желал знать все детали и аспекты предстоящей работы.

— Ну а груз, который предстоит перевозить, большой по объемам? — спросил он.

На Зейго были мятые синие джинсы, синяя футболка и белые кроссовки, уже давным-давно превратившиеся в серые. Нет, костюм для моряка в целом подходящий, но совершенно не сочетающийся с занудной внешностью его владельца. Просто невозможно было представить этого человека у штурвала мощной моторной лодки. Слава Богу, что хоть груз маленький.

— Совсем маленький, — ответил Джек.

Зейго призадумался над тем, что же это может быть. Этот тип нанял птицу высокого полета, саму Кэндейс Ноулз. А она не какая-нибудь там дешевка. Теперь он собирается нанять его. Конечно, ему до Кэндейс далеко, но и он тоже цену себе знает. Мало того, Джеку был нужен и третий человек. То ли для прикрытия, то ли для того, чтобы стоять на шухере. Впрочем, не важно. Так что операция обойдется ему не дешево. А получается, что груз совсем маленький. По всей видимости, драгоценности.

— Ну и вы говорите, что забрать его следует у заднего выхода из музея, так? — спросил он.

— Именно. На причале, прямо за музеем.

— На воде.

— Да, в бухте Калуза. Там имеется небольшой такой причал. Потому как раньше это был жилой дом. Я имею в виду музей.

— Вот уж не знал.

— Да. «Ка Де Пед».

— Чего-чего?

— Прежде там была гасиенда под названием «Каса дон Педро».[23] Еще в те времена, когда Флорида принадлежала испанцам. Ну а потом ее обновили, перестроили и превратили в особняк. В 1927 году.

Чертовски интересно, подумал Зейго.

— Владелец дома выстроил также отель, на Хвосте. Для своих друзей, чтоб было где остановиться, когда приезжают. Он до сих пор существует. Наверное, и его тоже перестраивают.

Дьявольски интересно, подумал Зейго.

— Ну а после смерти владельца дом выкупил город. И там устроили музей.

— В отеле? — спросил Зейго.

— Да нет, в особняке, в «Ка Де Пед».

— Так, стало быть, ваш груз — музейная вещичка, верно?

— Да.

— Какого типа?

— Да так, ничего особенного, — ответил Джек. — Просто глиняная бутылка.


Погода в Афинах в это время года всегда стоит невыносимо жаркая. Но хуже всего здесь, в тюрьме, где толстые стены мешают проникнуть даже малейшему дуновению ветерка. На севере тюрьма выходила на улицу Пиреи, именно там находились главные ворота. То была весьма оживленная улица, пересекавшая далее улицу Мраморных Рабочих и тянувшаяся к северо-западу, к самим Вратам Пиреи. И когда наступало время навестить томящегося в заключении узника, товарищи его встречались на рассвете у находившегося неподалеку здания суда, где его судили и приговорили к смертной казни. Обычно тюрьма открывалась для посетителей не слишком рано. И сегодня, в день казни, никто не собирался открывать ее раньше. Но они все равно пришли совсем рано, еще до рассвета, в ночи, по пустынным улицам, и теперь стояли и перешептывались на ступеньках здания суда. Дело в том, что они узнали, что сегодня из Делоса возвратился корабль.

И прибытие этого корабля страшно их беспокоило.

Оно означало, что теперь их товарища точно казнят.

В древние времена царь Крита потребовал от Афин так называемую «семерку» — семь юношей и девушек, которых он собирался принести в жертву страшному чудовищу Минотавру, пожиравшему людей. И вот Тесей отплыл под парусом с этой обреченной на смерть семеркой. А народ Афин поклялся Аполлону, что если молодых людей спасут, то каждый год они будут отправлять паломников на остров Делос, священную землю Аполлона. И вот храбрый Тесей убил Минотавра, чем спас себя и приговоренных к смерти, а афиняне в знак благодарности ни разу не нарушили клятвы и с тех самых пор каждый год отправляли на Делос корабль с паломниками — тот самый, на котором Тесей приплыл на Крит.

В этом году корму корабля освятил жрец Аполлона, и паруса на нем были подняты за день до того, как начался процесс в суде. Отплытие его означало, что в течение месяца жизнь подсудимого будет в неприкосновенности — согласно афинским законам, город должен оставаться «чистым» на время отсутствия корабля. А это, в свою очередь, означало, что казнить никого нельзя. И вот теперь корабль возвратился.

С того места, где собрались и продолжали собираться друзья, было хорошо видно вооруженных охранников, стоявших на страже у тюремных ворот. Накануне, навещая заключенного, товарищи умоляли его предпринять попытку бегства. Что было бы весьма затруднительно, учитывая все обстоятельства — стены высоченные, а единственный выход располагается совсем рядом с двухэтажным зданием казармы. На первом этаже находились офицеры и надзиратели, а на втором, так называемом «одиннадцатом», размещался магистрат со всеми тюремными службами и специальным отделением, ведающим исполнением смертных приговоров.

Сама тюрьма занимала свыше ста двадцати футов в длину, пятидесяти в ширину, таким образом, общая площадь составляла добрые шесть тысяч квадратных футов. Вдоль главного прохода располагались камеры — пять с одной стороны, три с другой. В ближайшей ко входу камере в пол был врыт огромный кувшин. Сейчас он был до краев наполнен дождевой водой, которую заключенные использовали для мытья. Южным своим концом коридор выходил во двор, именно по нему в основном и водили арестантов.

Друзья приговоренного подошли к воротам на рассвете, но охранники велели им подойти попозже, поскольку служащие «одиннадцатого» как раз в это время заняты тем, что снимают с приговоренного кандалы и готовят к казни. Минут пятнадцать спустя они вернулись и сообщили, что теперь друзья могут войти. И дали знак надзирателю отпереть ворота.

Путь они знали хорошо.

Его содержали в первой камере восточного крыла, в том ряду, где камер было всего три и каждая из них была куда просторнее любой из тех пяти, что напротив. Возможно, ему предоставили такую камеру из уважения, хотя в тюрьме за долгие годы ее существования успело перебывать немало знаменитых людей. А может, «одиннадцатое» отделение решило как-то смягчить тем суровость приговора, вынесенного одному из знаменитейших граждан города.

Наиболее традиционными и распространенными видами наказаний для разного рода нарушителей закона являлись в Афинах штрафы, ссылка или же смертная казнь. Каждое из них могло быть заменено длительным сроком тюремного заключения. Самым страшным преступлением являлось «отсутствие благочестия». Оно как бы делилось на две категории: «растление юношества» и «поклонение новым божествам» — то есть не тем, которых почитает город. И наш осужденный был уличен в обоих этих преступлениях и выслушал приговор с презрением. А потому сегодня должен умереть.

Приговоренному к смертной казни давали в Афинах выпить яду. Яд готовили предварительно — толкли в специальном сосуде листья болиголова. Мужчина, который должен был сегодня подать осужденному яд, предупредил его товарищей, что друг их сегодня что-то слишком разговорчив. Очевидно, сказывалось возбуждение последних дней. И это может отрицательно отразиться на исполнении приговора, поскольку у людей в моменты возбуждения повышается температура тела и это ослабляет силу яда. Свои слова он проиллюстрировал примером — известно, что вино разогревает кровь, а потому именно вино является общепризнанным противоядием, особенно когда имеешь дело с болиголовом.

И в камере сегодня не было ни капли вина.

В ней находились лишь старые друзья, пришедшие сказать «прощай» храбрецу, который в ответ на это заметил: «А вы не обращайте на палача внимания. Пусть делает свое дело, готовит отраву. Хоть две дозы, хоть три, на его усмотрение».

Где-то в середине дня он прошел по длинному коридору к камере, где находилась «ванная», и искупался в ней последний раз, и обратился к друзьям со следующими словами: «Приятно все же принять ванну перед тем, как отведать яду. И женщинам меньше хлопот, не придется обмывать покойника».

Вскоре после захода солнца ему принесли болиголов. И хотя палач торжественно называл этот сосуд «чашей», на деле он больше походил на маленькую бутылочку или флакончик — вроде тех, в которых обычно хранят лекарства. Узкое горлышко, чуть выступающий на нем «язычок», округлые бока и плоское дно. И никаких ручек. Дешевая простенькая глиняная бутылочка, которую предстояло разбить сразу же после того, как содержимое ее перейдет в желудок приговоренного.

— Что ж, друг мой, — сказал он палачу, — вы в этих делах настоящий мастер. Что прикажете делать?

— Да просто выпейте, и все дела, — ответил палач. — Потом можете походить. Как только почувствуете тяжесть в ногах, прилягте, а уж дальше яд довершит свое дело.

И он протянул ему бутылочку.

И приговоренный взял ее.

Поднес ко рту, прижал к губам и выпил яд. Потом принялся ходить по камере. И когда ощутил тяжесть в ногах, лег на спину. Палач подошел, пощупал ступни и ноги, крепко ущипнул за пятку и спросил, чувствует ли он что-нибудь. И умирающий ответил, что нет, не чувствует, и тогда палач стал щупать ему бедра, и рука его поднималась все выше и выше.

— Когда холод достигнет сердца, — объяснил палач, — можно считать, что он покойник.

Было это в 399 году до нашей эры.

В 1977 году археологи проводили раскопки в Афинах и обнаружили старое здание тюрьмы. И вот в самом дальнем его помещении, что в северо-восточном крыле, они нашли тринадцать бутылочек, напоминавших те, в которых древние греки хранили лекарства и прочие снадобья. Им показалось странным такое количество бутылочек, найденных в одном месте, — ведь за время всех раскопок их было обнаружено всего двадцать одна штука. Эксперты пришли к однозначному выводу: бутылки после использования тут же уничтожались. А в тех, что сохранились, было обнаружено одно и то же вещество — составленный в умелых пропорциях яд из растения под названием болиголов. Которым, очевидно, и травили несчастных узников.

На дне одной из бутылочек обнаружили выцарапанные в глине три греческие буквы: «ΣOK».

Это был самый настоящий музей. Стояли указатели, подсказывающие людям, где следует парковаться, стояли стрелки, показывающие, где находится вход. Короче говоря, Музей изящных искусств «Ка Де Пед» города Калуза, штат Флорида, и все такое прочее. Кэндейс Ноулз — Господь да защитит любого мужчину, женщину или ребенка, посмевшего обратиться к ней просто Кэнди, — запарковала свой маленький белый «Порше» на практически пустой в это время стоянке. Что и понятно, было всего четыре дня, понедельник. Яркое солнце Флориды нарядно высвечивало черепичные крыши музея, и они были видны еще издали. Она заперла машину и подумала, что непременно надела бы туфли без каблуков, зная, что эта проклятая стоянка вымощена гравием, затем опустила ключи в сумочку и перебросила ее ремешок через плечо. Обычно в эту самую сумочку она клала еще и «браунинг» 25-го калибра, но сегодня не тот случай. Ей совершенно ни к чему, чтоб сегодня ее остановил какой-нибудь музейный охранник и стал бы расспрашивать, для чего это и зачем у нее в сумочке огнестрельное оружие, пусть даже на него и выдано разрешение властями солнечного штата Флорида. Нет, сегодня ей совершенно ни к чему, чтоб кто-либо стал задавать ей всякие каверзные вопросы. Она явилась сюда по делу и намерена исполнить его, как подобает. Поскольку сегодня, насколько ей известно, двадцать седьмое января, а это означает, что до назначенного дня ограбления осталось пять дней.

Утром, сразу же после встречи с Лоутоном, она приняла душ и переоделась. И теперь на ней красовались темно-синяя хлопчатобумажная юбка, блузка в сине-зеленую полоску с вырезом лодочкой и зеленые кожаные босоножки на каблуке средней высоты, в которых так дьявольски неудобно ходить по этому гравию. Чертовы босоножки, она выложила за них на прошлой неделе целых три сотни баксов! Белокурые волосы были гладко зачесаны назад и собраны в конский хвост, подхваченный шарфиком в тон блузке, что, в свою очередь, очень выгодно подчеркивало цвет зеленых глаз. Которых, впрочем, не было сейчас видно за толстыми стеклами очков, кои она надела, чтоб защитить глаза от ярких лучей солнца, а также для того, чтобы позднее охранникам было труднее узнать или описать даму, заходившую в музей. В сумочке, свисавшей с плеча, находились также: фотоаппарат, альбом для рисования и несколько разноцветных фломастеров — именно с их помощью лучше всего делать наброски с бесценных экспонатов, выставленных в музее «Ка Де Пед», поскольку съемки там запрещались. Фотоаппарат же предназначался для съемок камер системы сигнализации.

Впрочем, ничего особенного ей сегодня не предстояло. Просто предварительное знакомство с обстановкой. Она понимала, что должна обеспечить себе надежный отход. Возможно, не только себе, но и тем двоим-троим людям, что будут с ней. А стало быть, надо определить места расположения систем, разобраться, какие именно тут применяются, — словом, собрать всю информацию, могущую оказаться полезной, когда пробьет час. Она работала за тысячу баксов в час, и счетчик был уже включен.

Начало длинной аллеи, усыпанной гравием — опять этот чертов гравий! — отмечали две огромные колонны. Аллея вела прямиком к самому музею, расположенному на узком мысе, вдающемся в бухту. Вела на запад, и солнце уже начало клониться к затянутому дымным маревом горизонту. Колонны были столь любимого испанскими поселенцами цвета, розовато-персикового, и украшены наверху темно-коричневыми изразцами. Само здание музея было выкрашено в ту же краску, что и колонны, а все его башни, башенки и крыши покрыты темной черепицей в тон изразцам. Кэндейс кое-как проковыляла по мелким противным камешкам и наконец со вздохом облегчения поднялась по широким и низким ступеням к массивным дверям красного дерева, богато изукрашенным резьбой. Похоже, на них были изображены все крылатые ангелы, населяющие рай.

Подойдя к небольшой будочке слева от входа, она заплатила шесть долларов за билет. Пол под ногами был покрыт изумительно красивой синей плиткой. Казалось, что солнце врывается в каждый уголок вестибюля, и под его лучами плитка словно оживала и отбрасывала отсветы, точно мелкие морские волны. И Кэндейс показалось, что она входит в собор, затопленный бледно-голубой водой. Охранник…

Так вот он где, подумала она.

Охранник указал ей на небольшую комнату-гардероб, где у нее проверили сумочку. Она спросила дежурившую там женщину, можно ли взять с собой фотоаппарат, альбом для рисования и фломастеры. Женщина ответила:

— Извините, милочка, но никаких аппаратов.

Что ж, в чем-то выигрываешь, в чем-то проигрываешь. Если бы на месте женщины оказался мужчина и назвал бы ее милочкой, она бы непременно ответила, что ничья она не милочка и уж тем более — не его, вот так. Кэндейс достала из сумочки альбом для рисования и два фломастера, приняла от женщины номерок и вошла в музей.

Трудно было представить, что здесь некогда жили люди.

Первое впечатление — бесконечный ряд огромных колонн и массивных арок, через который просвечивали лучи солнца. Стены под арками были сплошь расписаны какими-то пейзажами, а дальше, дальше по обеим сторонам снова тянулись колонны и арки. Главные галереи музея как бы окаймляли собой с трех сторон внутренний дворик, зал для приемов образовывал четвертую недостающую сторону. На втором этаже здания располагались еще четыре галереи. Лоутон не знал, в какой именно из них будет выставлена чаша.

В каждой галерее дежурило по одному охраннику.

Плюс еще тот, что торчит у входной двери. Стало быть, вместе с ним их восемь.

Нет, просто представить себе невозможно, что вся эта кодла будет торчать тут всю ночь, охраняя это старье. Она подозревала, что ночью охранники расходятся по домам и здесь включают сигнализацию. Ну, в крайнем случае, возможно, оставляют одного ночного сторожа. И она от души надеялась, что ночной сторож не предусмотрен штатным расписанием, что, может, его и вовсе нет. Лоутон говорил, что за всю историю существования музей ни разу не ограбили.

Она поболтала с одним из охранников на втором этаже, задала пару вопросов о маловыдающихся живописных полотнах, что висели на стенах, чем вывела его из дремотного состояния. А то бы так и заснул прямо там, где стоял, привалившись спиной к стене и наблюдая за пылинками, танцующими в лучах света. То был мужчина лет под семьдесят, возможно, из тех, кто переехал во Флориду с выходом на пенсию. И вскоре сообразил, что торчать весь день на пляже, а все вечера напролет проводить в разного рода забегаловках очень приятно и замечательно, если при этом у тебя имеется какое-либо другое занятие. И вот он поступил охранником в этот музей на берегу залива, не зная и не понимая ни черта в картинах, что висели на стенах. Он сообщил ей, что где-то внизу, на первом этаже, продается какой-то каталог, где описаны все выставленные здесь произведения искусства.

Лоутон говорил ей, что большую часть экспонатов представляет собой американская живопись раннего периода, считавшаяся у знатоков в целом неплохой, но ни в коем случае не выдающейся — как бы там ни кичился музей своим собранием. И появление чаши должно стать для них просто грандиозным, выдающимся событием. Сперва ее перевезли из музея Гетти в Малибу в Институт искусств в Чикаго, а уже оттуда — в Музей изящных искусств Айзолы, где Лоутон с Коррингтоном впервые увидели ее в числе прочих экспонатов. А также узнали, что далее чаша будет экспонироваться в трех разных музеях: галерее Коркорана, округ Колумбия, музее «Хай» в Атланте и, наконец, в «Ка Де Пед», здесь, в маленьком заштатном городишке, называемом Афинами юго-восточной Флориды.

— Небось ждете целые толпы, что придут поглазеть на главный экспонат? — спросила она охранника.

— Это какой же?

— Ну, ту греческую штуковину, — ответила Кэндейс.

— А, да, слышал. А кстати, что она собой представляет? — спросил охранник.

— Ну как же, жутко ценная вещь, — сказала она. — Из Древней Греции.

— Правда?

— Да, да! Так что скоро народ повалит сюда целыми толпами.

— Ну и слава Богу. А то тут со скуки помрешь, — сказал он.

Ей хотелось выяснить, нет ли в музее дополнительного штата охранников. Но напрямую спрашивать об этом не решилась, даже несмотря на то, что этот старый хрен был глуп, как пробка. Не стоило спрашивать его и о том, есть ли в музее ночной сторож. Она поболтала с охранником еще минуту-другую, потом перешла в следующую галерею на втором этаже и принялась делать набросок одного из полотен — живописного портрета мужчины, женщины (по всей очевидности, его жены), а также совершенно безобразной маленькой дочери. Портрет был написан еще в колониальные времена. Одновременно она обшаривала взглядом помещение и увидела провода системы сигнализации на окнах, выходящих на улицу. Через некоторое время она подобралась к одному из окон поближе, делая вид, что хочет получше разглядеть набросок в дневном свете. Нет, то совершенно определенно были провода системы сигнализации.

В ночь ограбления ей предстояло «нейтрализовать» всю территорию музея, с тем чтобы Лоутон мог войти и взять чашу. Музей закрывался в шесть. Ей предстояло сделать всю работу на отначке, а потом долго-долго, часов до десяти вечера, тихо сидеть и ждать, пока не явятся Лоутон с помощниками. Она подозревала, что в принципе в системе, охраняющей эти второсортные произведения искусства, собранные здесь, нет и не может быть ничего особенно сложного. Ничего такого, что помешало бы отключить ее или вывести из строя.

Но с момента, когда в музее появится столь ценный экспонат, как древнегреческая чаша, положение может измениться.

На севере она была выставлена в отдельной комнате и являлась там единственным экспонатом. Стояла в центре, на подставке, заключенная в некое подобие стеклянного куба. Лоутон не думал, что этот стеклянный куб путешествовал вместе с чашей. В музее Гетти в Малибу она экспонировалась в довольно странном сооружении, напоминавшем клетку, — именно там и увидел ее впервые Коррингтон. Он едва не намочил в штаны, узнав, что в качестве одной из остановок по пути передвижной выставки запланирован городок Калуза, штат Флорида. Вот уж поистине неисповедимы пути твои, Господь всемогущий, милый мой Боженька, спасибо тебе за это!..

Кэндейс подозревала, что галереи, расположенные внизу, снабжены более сложной и совершенной системой сигнализации, реагирующей на малейший звук и движение, поскольку открытые арки выходили там прямо во двор. Если так, то дебильный музейчик, подобный этому, днем должен быть взят в плотное кольцо живой охраны, а на ночь оставаться на попечении системы сигнализации и сторожа… Пожалуйста, Господи, сделай так, чтоб тут не было ночного сторожа!.. И если чаша прибудет с севера именно в этом стеклянном кубе, следует также выяснить, будет ли он подключен к системе сигнализации, и если да, то как его отключить.

Еще примерно с час бродила она по залам первого этажа, делая наброски, рассматривая провода, выискивая прочие признаки сигнализации, и убедилась, что предположения ее верны и что реагирует система на звук и движение. Затем она получила в гардеробе свою сумочку и пошла к стоянке, где запарковала «Порше».

Странно, но сердце у нее встревоженно билось…


Барменша являла собой привлекательное молодое существо, блондинку в бело-розовой майке с короткими рукавами, нарочно изрезанными в неровную бахрому. В средние века такая бахрома называлась кинжальными краями. Даже пребывающая под кайфом Тутс знала это. Знала давно, еще задолго до того, как приехала в солнечный штат Флорида, чтобы стать мисс Тутс-Кокаинисткой. Потому как еще в детстве страшно увлекалась всем, что связано со средневековьем. Точнее, когда ей было лет тринадцать. Когда она была чистой, невинной, прелестной и робкой девочкой.

В девушке, что стояла за стойкой бара, ничего средневекового не наблюдалось. Возможно, потому, что светлые волосы топорщились у нее на голове заостренными клочьями, а верхняя губа была проколота и в ней блестело крохотное золотое колечко. Мало того, на левой руке, как раз там, где кончался изрезанный в неровные лохмотья рукав, у нее красовалась татуировка — паутина, а в ней огромный и толстый черный паук. Сперва этот Лоутон со своей синей точкой, теперь эта девица. Когда вы влюблены, весь мир носит татуировки.

Здесь Тутс чувствовала себя немного не в своей тарелке, хотя в прежней инкарнации — в этом с пеной у рта уверял ее один знакомый наркоман — она много раз вступала в сексуальную связь с другими женщинами. Другими женщинами, это надо же! Вступала!.. Трахни меня, Тутс! Да ради Бога, пожалуйста! Но только за деньги, всегда, заметьте себе, за деньги. Ибо была она в тех своих прежних жизнях самой заправской проституткой. Черная шлюха стучит в дверь гостиничного номера: «Тук-тук-тук!» Священник отворяет ее, смотрит, спрашивает, кто она такая и откуда. Черная шлюха отвечает: «Да вроде бы из Айдахо, да, кажись, оттудова». Тук-тук-тук, трах-тах-тах, и дело сделано! Да, я была именно проституткой. Милая чистенькая белая девушка из Иллинойса приезжает в штат Флорида насладиться теплом и солнышком. И находит вместо этого снежок. Если не знаете, что такое снежок, поскольку только вчера прибыли с Марса, могу объяснить. Снежок — это кокаин. Белый марафет, мистер, если вы не знали. Перхоть дьявола, сестрица! Иди сюда, девочка, чего сидишь одна? Нюхни кокаинчика! Обручись с ним. Попробуй, милочка, ну что же ты? Нюхни, лизни, отведай крошку! Ну, балдеж!..

Айдахо…

Добро пожаловать в наш клуб.

Нет, больше никогда, подумала она.

Скорее вены себе перережу.

Как-то странно и непривычно сидеть здесь, в заведении под названием «Мокрая ширинка». Но тот коп с севера снова звонил Мэтью и посоветовал проверить в театральных студиях и барах для лесбиянок. А потому она здесь. Время коктейля, и женщины оглядывают ее с головы до пят, и, судя по выражению их глаз, совсем не прочь отведать, что это за птица такая залетела к ним в гнездышко. Наверное, потому, что, если уж по правде, бывали у нее в жизни моменты, когда она, накачавшись наркотиками, пребывала словно в тумане и была вовсе не прочь заняться сексом с какой-нибудь женщиной. Нет, по большей части она все же валяла дурака, прикидывалась. Нет, нет, я только за бабки! Черт побери, или да? Белая чума, да я за нее на все готова, на все! И однако же…

Это было так…

Да ладно, Бог с ним, что теперь вспоминать.

И все же здесь как-то странно…

Возможно, потому, что это заведение напомнило ей о прошлом, о том, что она вытворяла тогда, какие штуки откалывала в этом самом прошлом. А также о том, что сперва ей казалось: все идет отлично, ничего плохого в том нет. Приятно, сексуально. Черт, да никакой секс в мире не может дать того, что дает кокаин. Ничто и никто в мире — женщина, мужчина, полицейская ищейка, золотая рыбка, — никто и ничто не может сравниться с кокаином. Да она была бы счастлива выйти за кокаин замуж, сыграть с ним свадьбу. И жить счастливо до тех пор, пока не разлучит их смерть.

Нет, больше никогда, подумала она.

Никогда.

— Желаете выпить? — осведомилась барменша.

— Содовой, — ответила Тутс. — И ломтик лимона.

Где алкоголь, там и наркотики. Всегда идут рука об руку. Стоит начать баловаться одним — и не заметишь, как уже присосался к другому. Барменша открыла бутылочку «Перрье», вылила ее содержимое в бокал с кубиком льда, хотя последнего Тутс вроде бы не просила. Отрезала ломтик лимона, опустила его в бокал. Тутс огляделась.

Процент геев и лесбиянок во Флориде не так высок, как, скажем, в Нью-Йорке или Калифорнии. И по большей части весь этот народец тусуется в районе Майами, на Восточном побережье штата. Но и в Калузе имеются свои гомосексуалисты — довольно странное явление для городка, не отличающегося особой терпимостью к разного рода отклонениям от нормы или широтой взглядов. Недаром же Боб Доул,[24] решивший баллотироваться в президенты, выиграл голоса избирателей в штатах Огайо и Мичиган. Большинство некоренного населения Калузы перебралось сюда именно из этих штатов. Возможно, этот факт способствовал тому, что Доул победил здесь, во Флориде.

«Мокрая ширинка» был одним из двух баров для лесбиянок, имевшихся в городе. Другой назывался «Лиззи» и находился на Хвосте, ближе к Сарасоте. У «Лиззи» репутация была куда как хуже. Клиентура же «Мокрой ширинки» отличалась меньшим сучизмом и питала скорее склонность к фракам, нежели к джинсам и тапочкам. Символ заведения, «молния», был сделан из металла и блестел, словно действительно кто-то намочил его. И еще была она полурасстегнута и открывала взору сердце из красного шелка на высоченных шпильках. Это украшение шириной четыре фута и высотой в два висело над баром.

— Что-то я вас прежде у нас не видела, — заметила барменша.

— Да, первый раз заглянула, — сказала Тутс.

— Стало быть, девственница, — сказала барменша и улыбнулась.

— Само собой, — ответила Тутс и тоже улыбнулась. — Ищу одну девушку по имени Мелани Шварц. Она же — Холли Синклер. Вы ее не знаете?

— А вы что, коп, что ли?

— Нет.

— Тогда зачем ищете?

— Так вы знаете ее или нет?

— Зачем ищете, я спрашиваю?

— Да тише вы, чего орете-то!

— Нет, вы все-таки из полиции, верно?

— Частный сыщик, — ответила Тутс и полезла в сумочку. Достала удостоверение и протянула через стойку.

— Тутс, да? — спросила барменша.

— Тутс.

— Сроду не видывала в нашем заведении человека по имени Тутс. Вам что, позволяют вписывать в документы прозвища?[25]

— Это не прозвище.

— Тутс?! Не прозвище?

— Да просто Тутс, и все тут. И нечего орать на весь зал.

— Так это ваше настоящее имя?

— Богом клянусь. Ну, так как насчет Мелани? Вы когда-нибудь видели здесь девушку по имени Мелани?

— Так звали девушку из фильма «Птицы». Ну, по тому сценарию, что сочинил Алфред Хичкок.

Тутс казалось, что Алфред Хичкок никогда не сочинял сценариев.

— Очень сексуальный фильм… — мечтательно протянула барменша.

И ничего сексуального Тутс тоже в нем не находила.

— У нас тут Скарлетт полно, — ни к селу ни к городу вдруг выпалила барменша.

— Полно, говорите? Интересно, — сказала Тутс и удивилась, с чего это вдруг понадобилось упоминать имя Скарлетт.

— Да, любимое имя наших посетительниц, — кивнула барменша.

— С чего это вы вдруг?

— Что вдруг?

— Подумали об имени Скарлетт?

— А-а… это одна такая… словом, другая девушка.

— Какая девушка?

— Ну, Мелани. Так звали вторую главную героиню в фильме.[26] Ту, которая еще рожает и…

— О…

— «Господи, помилуй, мисс Скарлетт, но я совсем не умею принимать роды!» — очень похоже передразнила барменша негритянку Присси и ее южный акцент. И протерла тряпкой стойку.

— А как насчет Мелани Шварц? Случайно не видели ее здесь недавно, а?

— Да вы лучше спросите в «Лиззи», — посоветовала барменша. — Я там по вторникам работаю. И в прошлый вторник как раз ее и видела.

В ту ночь, когда был убит Коррингтон, подумала Тутс.

Поскольку скромный городок, который Мэтью выбрал местом своего обитания, претендовал на звание культурного центра штата, в нем было целых шесть постоянно действующих театров плюс еще три театра, где шли только мюзиклы и легкие комедии, — с буфетом, своей стоянкой для парковки и прочими услугами. Мало того, в Калузе имелся также недавно реконструированный и поражающий великолепием комплекс на самом берегу залива, знаменитый «Элен-Готтлиб-Мемориал-холл».

Его напарник Фрэнк не переставал твердить, что «Готт» — именно так в просторечии называли этот комплекс — есть не что иное, как приманка для глупых туристов, едущих с севера, Среднего Запада и прочих мест. Миновать его по дороге в Калузу было просто невозможно — в таком уж располагался месте, — и он должен был сразу поразить воображение всех жаждущих увидеть Флориду и дать понять, какие радости и развлечения их тут ждут. Фрэнку было плевать на тот факт, что в «Готт» исполнялись произведения таких гениев, как Исаак Стерн и Бадди Рич, что сюда приезжала выступать балетная труппа из Нью-Йорк-Сити, что именно здесь зрители могли увидеть такую знаменитую постановку, как «Хор и Энни», а также прочие бродвейские хиты. Для Фрэнка Калуза всегда была и останется городом алкашей и наркоманов.

Мэтью не стал звонить в «Готт», где, как он понимал, в силу гастрольной специфики ему вряд ли найдут Мелани Шварц. Зато он обзвонил все остальные театры, значившиеся в его списке, пока наконец не добрался до самого последнего, мюзик-холла под названием «Песок и волна». «Боже, как оригинально!» — наверняка воскликнул бы Фрэнк.

Человека, с которым он говорил, звали Тимоти Риген, и он сообщил Мэтью, что является постоянным администратором театра. Мэтью спросил, не знает ли он девушки по имени Мелани Шварц или же Холли Синклер. На что Риген ответил, что да, знает, отчего Мэтью едва не свалился со стула, поскольку до этого слышал лишь одно: «Нет, извините, сэр, но нет».

— А она и сейчас у вас работает? — спросил он.

— Нет, извините, сэр, но нет.

— Но работала?

— Да, в прошлом месяце.

— Выступала в одном из ваших шоу?

— Нет, — ответил Риген. — Обслуживала посетителей в буфете.

— А у вас случайно не сохранилось ее адреса? — осведомился Мэтью и затаил дыхание.

— Отчего же, конечно, сохранился, — сказал Риген. —Одну минуту, пожалуйста, не вешайте трубку.


Не успевала ты войти в «Лиззи», как с первого же взгляда становилось ясно — тут любят распускать ручонки. Иногда действуют с подходом, иногда прут прямо в открытую, что, собственно, и неудивительно. Ведь для чего еще предназначены подобные заведения. И если бы у вас не возникало ощущения, что вас тут же разденут догола, едва успели вы порог переступить, стало быть, заведение можно считать никудышным, и огромный портрет Лиззи Борден,[27] что красовался над баром, вывешен здесь совершенно напрасно.

Тутс едва не завернула обратно.

Порой в воздухе просто разлито ощущение опасности, и дело вовсе не в хищных и голодных взглядах, сверкающих, словно глаза тигрицы в ночных джунглях. Возможно, оно возникало просто потому, что здесь сильно пахло марихуаной. Возможно, причиной тому были неумолчные дробные звуки хард-рока, что неслись из музыкального автомата. Одного запаха «дури» было достаточно, чтоб отбить у нее охоту входить в этот бар. Но она все же вошла.

У недавно завязавших наркоманов, как правило, сильно развито ощущение опасности. Подобно тому, как практикующий наркоман неким шестым чувством улавливает разницу между нормой и передозировкой, между хорошим, чистым и скверным, дешевым наркотиком, за милю чует, что данный сексуальный контакт к добру не приведет, кожей ощущает опасность, подстерегающую на пустынной улице или где-нибудь на чердаке в ночные часы, так и завязавший наркоман четко различает и чует запах несчастья. Стоит сделать первый глоток, хотя бы разок затянуться сигареткой с марихуаной — и тебе крышка. Конец. Капут. И тем не менее крепость воли и стабильность завязавшего проверяются именно таким образом. Следует заглянуть искушению прямо в глаза, а потом плюнуть ему же в физиономию. Спиртного тут просто море разливанное, в воздухе просто клубы марихуанного дыма, и одному Господу ведомо, какие еще химические радости и забавы подстерегают тебя в темных, обитых бархатом отдельных кабинках, что выстроились вдоль стен наготове, точно кабриолеты, готовые умчать неведомо куда.

И Тутс шагнула в зал.

— Привет, милочка, — сказала какая-то женщина и положила ей руку на плечо.


Дом под номером 1297, что по Баррингтон-стрит, находился на широкой полосе песчаного пляжа, что тянется до самого конца Сабал-Кей. Старая Флорида, так называли это место старожилы. Настоящая Флорида, такая, как и должна быть. А дом являл собой полуразрушенное сооружение на сваях и мало чем отличался от тех жалких лачуг на Гэлли-роуд, владелицей коих являлась Адель Доб. Мэтью добрался до него примерно в семь пятнадцать вечера и едва успел запарковать машину, как солнце зашло за горизонт, погрузилось в воды Мексиканского залива. Дом на фоне красного от заката неба выглядел жутковато, вырисовывался эдаким мрачным силуэтом и, казалось, был населен призраками. На улице горел один-единственный фонарь, откуда-то издалека доносились звуки граммофона. Кроме них, слышно ничего больше не было, лишь легкий шелест волн, набегающих на песчаный берег.

Мэтью выбрался из дымчато-голубой «Акуры», на которой ездил с тех самых пор, как они со Сьюзен развелись. А с тех пор, как ему иногда казалось, прошла целая вечность. Из-за угла выехало такси, притормозило на противоположной стороне улицы. Дверца распахнулась. Из машины вышла Тутс Кили. И с грохотом захлопнула за собой дверцу. Изо рта у нее торчала сигарета. Скверный признак, подумал Мэтью.

— Ну к чему это тебе, а? — сказал он.

— Очень даже к чему! — огрызнулась она.

— Не думаю.

— Да кто ты такой? Легавый из отдела наркотиков?

— Я твой друг, — просто ответил он.

— Я подошла слишком близко… — пробормотала она. Бросила сигарету на тротуар и раздавила каблуком туфли. — Знаешь такое заведение под названием «Лиззи»?

— Нет. Ты как, в порядке?

— В порядке.

— Уверена?

— Точно. Я же сказала, Мэтью, скорее вены себе перережу.

— Этого тоже не советую. И что являет собой эта самая «Лиззи»?

— Бар для лесбиянок. Тебе известно, что Лиззи Борден была лесбиянкой?

— Нет.

— Я тоже не знала. Но какой-то тип написал несколько лет тому назад роман, где получалось, что Лиззи прикончила своих папашу и мачеху якобы потому, что они застукали ее со служанкой. Как тебе это нравится, а?

— Мне казалось, ее вроде бы оправдали…

— Да.

— Так кто тебе сказал, что она была лесбиянкой?

— Многие женщины говорили, с теми же наклонностями. И все они собираются у «Лиззи», и все до одной так и горели желанием накачать меня спиртным, «травкой» и крэком.[28] И на каждое из предложений я отвечала «нет». Удержалась… Но, знаешь, с трудом. И если бы не получила через десять минут адрес Мелани Шварц, наверняка бы влилась в их дружную компанию.

— Я рад, что этого не случилось.

— Я тоже рада. Сигарета помогла.

— Да какая от нее польза!

— Ты прав, никакой. Ну, как ты сюда добрался?

Мэтью рассказал ей, как сюда добрался. Солнце уже погрузилось в воду и сразу, резко, без всякого перехода, настала темная ночь. И оба они зашагали к дому, адрес которого получили раздельно и из двух совершенно разных источников. Приблизились к входной двери и услышали музыку. И тут же узнали «Болеро» Равеля. Один и тот же такт повторялся до бесконечности, снова и снова, словно заело пластинку. Только на сей раз пластинку действительно заело. Всякий раз при повторении такта слышался легкий щелчок. Щелчок — а потом снова та же музыка. Щелчок. Музыка. Щелчок.

Мэтью надавил на кнопку звонка.

Ни ответа, ни привета.

Равель грозно гремел в ночи.

Он взглянул на Тутс. Та пожала плечами. Снова надавил на кнопку звонка. Щелчок — и те же яростные аккорды. Он подергал за дверную ручку. И вдруг она подалась. И дверь отворилась — на небольшую щелочку.

— Мисс Шварц? — окликнул он. — Мисс Синклер?..

Она сидела в шезлонге рядом с черными металлическими полками, на которых стояли плейер для компакт-дисков и пара миниатюрных колонок. Равель продолжал щелкать и греметь, повторяя монотонную мелодию, но Мелани Шварц не слышала этого тревожного ритма, Холли Синклер больше вообще ничего не слышала. Голова ее склонилась набок, руки были сложены на коленях ладонями вверх. На ней не было ничего, кроме шелковой комбинации цвета слоновой кости. Ноги широко раздвинуты, ступни подвернуты внутрь, отчего она очень походила на девушку-подростка, какую-нибудь модель Келвина Кляйна — за тем, пожалуй, исключением, что вся комбинация спереди была пропитана кровью.


Морри Блум поведал им кое-какие подробности о предыдущем убийстве.

— Нет, я вовсе не хочу сказать, что они как-то связаны, — добавил он.

Они все еще находились на месте преступления. Если верить часам Мэтью, было без десяти десять. Криминалисты все еще «обрабатывали» дом и пляж, посвечивая фонариками. Длинные серебристые лучи прощупывали ночную тьму, мужчины перекликались. «Скорая помощь» все еще стояла у обочины в ожидании тела Мелани — медэксперт еще не закончил предварительного осмотра. На крышах полицейских автомобилей, припаркованных под углом к тротуару, отбрасывали желтые и красные отблески мигалки. На противоположной стороне улицы, за ограждением, выставленным полицией, собралась кучка зевак. Люди тянули шеи, стараясь разглядеть дом, в котором произошло кровавое убийство. Квартиры в этом районе были относительно дешевы, а потому тут жило много молодежи. Кроме дешевизны, молодых людей притягивал также бар «Сони», расположенный в восьми кварталах отсюда, где по ночам гремел рок-н-ролл, словно посылая пульсирующие сигналы каким-нибудь пришельцам с Марса. На тротуаре, за полосатыми лентами ограждения, было полно мотоциклистов.

— Прежде всего, — говорил Блум, — мы проверили через фебов кредитную карточку и водительские права Лоутона. Нет, приводов и сроков за ним не числится. А вот в армии он служил, и потому в досье имеются его отпечатки. И они совпали с несколькими отпечатками на его удостоверении. Тоже мне, нашел чем удивить, скажете вы. Да он, наверное, десять тысяч раз его трогал…

— Ты сказал, с «несколькими»?..

— Именно, Мэтью.

— Ну а как насчет остальных?

— Женские. Так мы, во всяком случае, думаем.

— Думаете?

— Ну или мужчины с очень маленькими руками, — сказал Блум. — Как бы там ни было, но и на них тоже ничего нет. Не значатся ни в штате, ни у фебов. Тут выяснилась только одна занятная деталь. Оказывается, Коррингтона убили вовсе не там, где было обнаружено тело. То есть не на пляже за домом миссис Доб. Патологоанатом считает, что в противном случае на месте преступления было бы гораздо больше крови. И истекал он кровью… надо сказать, кровопотеря была огромной, где-то совсем в другом месте. А вот где именно, мы пока что еще не выяснили. И уже потом его перенесли на пляж и бросили там. Это что касается Коррингтона, но ничего больше пока раскопать не удалось, — сказал Блум и удрученно покачал головой. — И вот теперь у нас возникает новый труп. Только способ на сей раз иной, ей выстрелили в грудь. Бог знает сколько раз, уж больно много крови… Что вы можете о ней сказать? Вы должны знать о ней кое-что любопытное, иначе зачем было звонить в дверь и входить. Я прав или нет?

Мэтью рассказал ему все, что знал о Холли Синклер, она же Мелани Шварц. Рассказал о том, что она жила на севере с Джеком Лоутоном и занималась в одной театральной студии с Эрнстом Коррингтоном. Рассказал о том, что, по предположениям ее преподавательницы, Мелани была лесбиянкой…

— А кто она такая, эта преподавательница?

— Женщина по имени Елена Лопес.

— Из наших краев?

— Нет, с севера.

— Ты с ней говорил?

— Нет, не я. Детектив по фамилии Карелла.

— Не знаю никакого детектива по фамилии Карелла.

— Да он тоже не отсюда. 87-й участок, — сказал Мэтью. — С севера.

— Сроду не слыхивал ни о нем, ни о его участке, — проворчал Блум. — Так эта учительница сказала ему, что жертва была лесбиянкой?

— Да.

— Тогда с какой такой радости она жила с Лоутоном? — спросил Блум.

— Она была бисексуалка, — вставила Тутс.

— Это что, тоже Карелла сказал?

— Нет. Как раз сегодня вечером я говорила в баре «Лиззи» с ее друзьями.

— И они утверждают, что она может и так, и эдак?

— Да.

— О’кей. Что еще?

Мэтью сказал, что Мелани встречалась также с мужчиной по имени Питер Донофрио, который был отпущен досрочно из тюрьмы, куда попал за наркотики.

— Ты смотри… До чего ж любвеобильная была девица! — заметил Блум. — И эти сведения тоже пришли от Кареллы?

— Не совсем так. Косвенным образом.

— Да… Трудолюбивый парень, ничего не скажешь, — протянул Блум.

— Он очень нам помог, — сказал Мэтью.

— Ладно, Бог с ним, — сказал Блум. — И где же проживает этот тип Донофрио? Тоже на севере, что ли?

— Нет. Здесь, у нас. В Калузе.

— Ты лично с ним говорил?

— Нет.

— Или все тот же Карелла?

— Гутри и Уоррен.

— И Донофрио дал вам этот адрес?

— Нет. Человек по имени Риген. Администратор театра «Волна и песок».

— Сказал, что жертва живет здесь?

— Сообщил последний известный ему адрес, — ответил Мэтью.

— Джимми! — заорал Блум, и обернулся к темноволосому, небольшого росточка мужчине, который говорил с фотографами из полиции.

— Чего? — откликнулся он и зашагал к ним.

— Ты владельцу дома дозвонился?

— Да, уже едет.

— Хорошо. Знакомьтесь, Джимми Фалько, — представил своего помощника Блум. — А это Мэтью Хоуп… Тутс Кили…

Фалько оглядел Тутс с головы до ног.

— Мы раньше встречались? — спросил он.

— Что-то не припоминаю, — ответила та.

— Извините. Просто лицо показалось знакомым, — сказал Фалько. — Здравствуйте, очень приятно.

— Так она что, играла в этом театре? — спросил Блум Мэтью.

— Работала официанткой.

— Ну а где-нибудь вообще она играла? На севере, здесь, в другом месте?

— Не знаю.

— Стало быть, твой Карелла тебе не сказал, да?

— На севере она брала уроки актерского мастерства, — ответил Мэтью. У него появилось ощущение, что Блум далеко не в восторге от того, что некий коп с севера сует нос в его дела. — Сомневаюсь, чтоб она где-либо работала актрисой. Вернувшись во Флориду, она…

— Когда это было?

— Первого декабря. Так вот, она какое-то время побыла с матерью в Сент-Пите, потом приехала сюда. Семнадцатого января.

— Откуда эти сведения?

— От матери и Донофрио.

— Извини, Мори, — сказал Фалько и зашагал прочь, по направлению к невысокому лысому мужчине в бермудах и пестрой гавайской рубашке с короткими рукавами. Очки, длинный нос, усы. И Мэтью вдруг показалось, что, если этот тип снимет очки, вместе с ними отпадут и длинный нос, и усы. У него также возникло ощущение, что некогда déja vu.[29]

— Мистер Ипворт, — сказал Фалько. — Это детектив Блум, он проводит расследование. Знакомься, Мори, это Морис Ипворт.

— Добрый вечер, мистер Ипворт, — сказал Блум.

Два Мориса обменялись рукопожатием. Морис Ипворт чувствовал себя явно не в своей тарелке. На Морисе Блуме была рубашка с галстуком и пиджак. Примерно так же был одет и Мэтью. И, похоже, Ипворт прикидывал в уме, что и ему, пожалуй, стоило бы одеться поприличнее, особенно с учетом того, что событие произошло серьезное, как-никак убийство. Но, с другой стороны… тут же, черт побери, Флорида! И все же он явно нервничал. Что ж, можно понять. Ведь в одном из его домов обнаружили труп. Мэтью, слегка приподняв брови, осведомился, могут ли они с Тутс присутствовать при беседе. Блум еле заметно кивнул, однако Ипворту их не представил. Пусть этот коротышка в очках, с длинным носом и усами думает, что и они как-то связаны с полицией.

— Ужасно, просто ужасно… — пробормотал Ипворт, стараясь, видимо, разбить холодок, сразу возникший между ним и этой троицей. Акцент типично британский. Что ж, иногда и британцы тоже переезжают в Калузу.

— Ужасно, — согласился Блум.

Мэтью прикинул в уме. Должно быть, за всю свою жизнь полицейскому Блуму довелось перевидать десять тысяч шестьсот тридцать восемь жертв со смертельным огнестрельным ранением.

— И долго она у вас прожила? — спросил Блум.

Ипворт даже вздрогнул — словно не ожидал, что ему вот так, сразу, будут задавать вопросы.

— Она поселилась здесь в начале января, — ответил он.

— Первого января?

— Нет, второго. В четверг.

— Нашла этот домик через агента или как-то еще?

— Нет. Зашла прямо с улицы. Сказала, что увидела объявление.

— Значит, просто зашла и сняла, так?

— Да.

— На какой срок?

— На два месяца. Обычно я сдаю на месяц и потом продляю срок, но она очень просила сдать до конца февраля. И я согласился.

— Как платила? Чеком? Наличными?

— Наличными.

— И вам не показалось это странным?

Ипворт пожал плечами.

— А чего тут такого странного? Многие платят наличными, — ответил он. — А я что, я человек без претензий. Раз дают наличными, я беру.

Мэтью решил, что это, очевидно, была попытка пошутить. Ипворт не улыбнулся, но в уголках его глаз залегли мелкие морщинки. Мэтью страшно захотелось, чтоб он снял наконец эти дурацкие усы и нос.

— А она объяснила, зачем это ей понадобилось жилье именно на два месяца?

— Ну, ведь теперь у нас зима. Очевидно, просто хотела пожить там, где тепло и солнце.

— А она тут одна жила?

— Вот чего не знаю, того не знаю. Мое дело сдать домик и получить деньги, а дальше я оставляю своих жильцов в покое. — Секунду Ипворт колебался, затем добавил: — Думаю, мне следовало бы догадаться, что на март срока она продлять не будет, я прав?

У Мэтью возникло ощущение, что и это была попытка шутки. Эдакий суховатый и сдержанный, типично британский юмор.

— Да, думаю, следовало бы, — кивнул Блум. — Спасибо, мистер Ипворт.

— А когда вы тут все закончите? — спросил тот.

— Примерно еще день провозимся или около того.

— И кто будет разгребать эту грязь?

— Мы оставим все в том виде, в каком нашли, — ответил Блум.

— Нет, я не это имел в виду. Я по телевизору слышал, что крови из нее вытекло ужас сколько. Кто будет все это вытирать и мыть, а?

— Полагаю, вам придется обратиться к услугам наемной уборщицы, — ответил Блум.

Ипворт покачал головой.

— Спасибо за помощь, — сказал Блум.

Ипворт все еще качал головой.

— Что-то не так? — спросил его Блум.

— А когда можно будет войти и посмотреть, какой ущерб нанесен имуществу?

— В данный момент это место преступления, где проводятся следственные действия, — объяснил ему Блум. — Мы уведомим вас, когда закончим.

— Велики ли потери? — спросил Ипворт.

— Не очень. Всего один труп. Молодой женщины, — ответил Блум.


Позднее той же ночью он позвонил Мэтью домой. Уже после того, как уехал с места преступления и переговорил с Питером Донофрио в его квартире на Пеликан-Уэй. Несмотря на жаркие уверения в том, что отношения между ним и Мелани были более чем свободные, Донофрио, похоже, был искренне потрясен смертью девушки.

— Да парень прямо зарыдал в голос, — сказал Блум. — Честное слово, я даже удивился. Я хочу сказать, когда имеешь дело с воришкой мелкого пошиба, ожидать такой реакции трудно. Впрочем, я звоню тебе совсем по другому поводу.

Мэтью не терпелось узнать, в чем заключается этот повод. Ведь было уже около часа ночи.

— Баллистики поработали над патронами, — сказал Блум. — Застрелили ее из «вальтера». Это тебе ни о чем не говорит?

— Нет.

— «П-38»? Девятимиллиметровый «парабеллум»?

— Нет.

— Четыре пули в груди, — сказал Блум. — Кстати, это ты говорил мне, что она появилась в Калузе семнадцатого?

— Да, я.

— Января, да?

— Да.

— Но Ипворт утверждает, что она сняла квартиру второго…

— Да?..

— Ладно. Теперь сам подумай. Если первого она была у мамаши в Сент-Пите, а следующий уик-энд провела со своим слезливым любовником… на кой хрен ей понадобилась эта квартира?

— Ну…

— Ты понял, о чем это я, Мэтью? На кой хрен понадобилось снимать эту вонючую берлогу на пляже, если у нее и без того было где остановиться, а?

— Не знаю, — сказал Мэтью.

— Просто нет смысла.

— Ты прав, нет.

— Да… — протянул Блум и погрузился в молчание. — Так, значит, никаких идей на эту тему?

— Нет. Извини.

— Это ты меня извини за то, что разбудил, — сказал Блум. — Ладно, спокойной ночи, Мэтью.

— Спокойной ночи, Мори.

Глава 7

Чего Карелла терпеть не мог, так это когда работа полицейского проводилась грязно и кое-как, спустя рукава. Что, к примеру, случилось с пистолетом, который фигурировал в ту ночь, когда Коррингтона и его дружка Лоутона арестовали за пьяную драку? Что за пистолет это был и кто из пятерых драчунов являлся его владельцем? Правда, в святки, в ту холодную ночь в пятницу двадцатого декабря, в воздухе уже витал аромат наступающего праздника. И на многие вещи люди глядели как-то проще и снисходительней, особенно если знали, что старина Санта-Клаус непременно подбросит тебе в каминную трубу какой-нибудь подарочек. Но гуляющий по городу ствол — особенно по такому городу, как этот, где люди готовы палить при каждом удобном случае — это далеко не подарок. Правда, криминальная обстановка в этом году несколько улучшилась по сравнению с прошлым — так, во всяком случае, заявил новый мэр. И офицер полиции, даже если он и не ведет напрямую это дело, должен быть хотя бы немного заинтересован в том, чтоб отыскать этот упомянутый в показаниях свидетелей ствол.

— Что произошло с пистолетом? — спросил он Паркера.

Вопрос прозвучал, словно удар грома посреди ясного неба. И, понятное дело, Паркер даже немного растерялся.

— Каким еще пистолетом? — спросил он. — О чем это ты, мать твою, а?

Оба офицера только что приняли смену. Был вторник, без четверти восемь утра, и на улице стоял страшнейший холод, словно морозов на прошлой неделе было недостаточно. Стекла в окнах дежурки покрывал толстый слой инея, и не было никакой возможности видеть, что творится на улице. Не дай Бог, переворот, а они ничего не увидят и не узнают. И старый маленький радиатор что-то совсем разладился — в очередной раз, — а потому оба офицера полиции не спешили снимать пальто, даже несмотря на то, что заступили на дежурство вот уже минут как пятнадцать.

— Я так понял, официантка, разносившая коктейли…

— Объяснишь ты мне наконец, черт тебя дери, о чем толкуешь? — рявкнул Паркер.

— Коррингтон, Лоутон… Что, забыл? Тот адвокат из Флориды…

— Опять он? Вот прицепился, прямо как пиявка!

— Да ничего он не прицепился. Это я так, сам размышляю.

— Почему бы ему не нанять нас за бабки?

— Нашли тот пистолет или нет?

— Никаких пистолетов на нашем участке найдено не было.

— А ты искал?

— Ну уж тех типов, во всяком случае, обыскал. Всех пятерых, в камере предварилки.

— А кто обыскивал их в баре?

— Да откуда мне знать! Их привели сюда уже в наручниках, всю пятерку. И доставили их не наши, а патрульные. И никаких пушек при них не оказалось, я же говорю.

— А кто сказал тебе, что официантка видела там пушку?

— Один из ребят. С патрульной машины под номером 3.

— Так и сказал: «Официантка видела ствол»?

— Да, прямо так и сказал.

— И как ее имя?

— Официантки? Да почем мне знать!

— Лично у меня сложилось впечатление, что именно ты был детективом, подписавшим протокол.

— Послушай, Стив, а почему бы тебе не послать своего дружка из Флориды к чёртовой бабушке, а?


Лэнфорд М. Оберлинг был куратором музея «Ка Де Пед». Эдакий говорливый семидесятилетний пенсионер из Балтимора, питавший слабость к галстукам-бабочкам, бразильским сигарам и стройным дамским ножкам — не обязательно точно в этой последовательности. И вот во вторник, ровно в девять утра, Кэндейс Ноулз сидела у него в кабинете, обитом панелями красного дерева, что находился на втором этаже. Сидела напротив, и их разделял массивный богато изукрашенный резьбой стол, который, по словам мистера Оберлинга, принадлежал какому-то агенту из Бюро по делам индейцев — еще в те достопамятные времена, когда Флорида не входила в состав США. Он прикурил сигару, выпустил густой клуб дыма в направлении Кэндейс и спросил:

— А вы не курите, мисс Хауэлл? Знаете, последнее время очень многие женщины пристрастились к сигарам.

— Нет, благодарю вас, — ответила она.

И подумала, что скорее поцелует бачок унитаза, чем мужчину, курящего сигары. Интересно, продолжила она свою мысль, найдется ли на свете мужчина, который станет целовать курящую сигары женщину? А потом вдруг вне всякой связи подумала: курит ли сигары Джек Лоутон. И тут же выбросила эту мысль из головы. Она здесь по делу. А дело — прежде всего.

Вчера она позвонила Оберлингу, представилась Джорджиной Хауэлл, сказала, что пишет по заказу статью в раздел искусств «Калуза геральд трибюн» — как бы в продолжение газетным публикациям о передвижной выставке. И главное событие, о котором следует упомянуть, — это, разумеется, тот факт, что чаша находится здесь, в старинном маленьком городке Калуза, штат Флорида. Оберлинг весьма одобрительно отнесся к грядущей публикации, в которой был бы отмечен его музей. Кэндейс не знала о том, что положение его было в настоящее время шатким — попечительский совет уже готовил ему замену в лице более молодого человека.

И вот они сидели в кабинете, отделанном панелями красного дерева, Оберлинг раскуривал сигару, Кэндейс положила ногу на ногу. Главное, чтоб старикан не догадался, что пришла она сюда с целью выведать как можно больше о системе сигнализации. И она начата интервью с самого банального вопроса: много ли посетителей ожидается в музее в начале следующей недели.

— О, ожидается настоящий наплыв! — ответил Оберлинг. — Когда чаша выставлялась в Атланте, тамошний музей побил все рекорды посещаемости. Все дело, разумеется, в истории этого сосуда. Люди вообще обожают все, что связано с историей. Ты показываешь им глиняную бутылочку, говоришь, что это образчик древнегреческого искусства V века до нашей эры. Они говорят: «Угу, как мило, чудесно и замечательно». Но стоит сказать им, что именно из этой бутылочки Сократ выпил болиголов… Кстати, известно ли вам, что иногда экспонат так и называют: «Чаша с болиголовом»? Или «Чаша Сократа»… Нет, чаще все же «Чаша с болиголовом», впрочем, не важно… Так вот, я и говорю, люди любят, когда им демонстрируют предметы, сыгравшие свою роль в мировой истории. Они смотрят на чашу, представляют, как держал ее в руках Сократ. Так и видят, как он нюхает яд, потом подносит чашу к губам, произносит последние в жизни слова, какие именно, неизвестно… и вот наконец отпивает глоток смертоносного зелья… Так драматично! Людям нравится, когда в жизнь им подпускают немного драмы… Скажите, мисс Хауэлл, и в вашей жизни тоже наверняка случались маленькие драмы, и вы наверняка ими упивались, а?

Выпустив густой клуб дыма, он перевел взгляд на ее красивые ноги (она знала, что они у нее до сих пор хороши, и специально выставляла сейчас напоказ). Смотрел на них секунду-другую, явно давая понять, что оценил ее женственность и сексуальность и ничуть не против разделить с ней «маленькую драму», если она, разумеется, не возражает.

На сегодняшнюю встречу Кэндейс надела черный парик, подрезанный прямой челкой на лбу, с прямыми волосами, гладко спадающими до плеч. В нем, как ей казалось, она немного походила на Клеопатру. Если, конечно, не считать очки. Впрочем, и эта деталь тоже не была лишней — в них она походила на журналистку. Бледно-кремовый костюм выглядел дороговатым для журналистки, тем более, работающей по договору, но в гардеробе у нее просто не водилось дешевых нарядов. Костюм из набивного льна со строгой прямой юбкой и двубортным жакетом — она надела его без блузки, прямо на голое тело, и из выреза ворота так соблазнительно выступала верхняя часть груди. Она всегда знала — ничто так не привлекает взглядов, как чуть-чуть приоткрытая грудь и промельк стройной ножки в разрезе юбки. Лишь трусики и ровный загар под этим изящным льняным костюмом. Босоножки на высоких каблуках с открытым носом, ярко-алый лак на ногтях… Так, теперь немного передвинуть ножку, а этот старый козел уже просто не отрывает от нее глаз… хорошо, молодец, Кэндейс!..

— Нет, точные цифры называть пока что, пожалуй, рановато, — протянула она. — Выяснится сразу после открытия, по числу проданных билетов. Но хотя бы приблизительно вы бы могли сказать? Так, прикинуть? Сколько, по-вашему, посетителей ожидается в этот уик-энд?

— Ну, наш главный экспонат в данное время сравним по своей значимости разве что с выставкой сокровищ Тутанхамона в 1979 году. Честно говоря, я и не надеялся заполучить его. Чтоб в Калузе, в музее «Ка Де Пед»? И это при том, что во Флориде полно музеев? Почему, к примеру, не в Джэксонвилле или не в Майами? Мы были просто потрясены! И лично мне кажется, этот любопытнейший экспонат способен привлечь просто толпы народа. Хотя, надо признать, другие экспонаты, относящиеся примерно к тому же периоду, то есть древнегреческие украшения и предметы утвари, ни в какое сравнение не идут с сокровищами Египта. Нет, все эти вещи музейные и принадлежат к тому же периоду, что и чаша Сократа, но, несомненно, именно последняя является жемчужиной экспозиции.

— И вы, разумеется, выставляете чашу совершенно отдельно от всех остальных экспонатов?

— Да, конечно! Она стоит в самом центре зала, мы называем его Лавандовой комнатой. Это еще Пед придумал, именно так назвал эту тихую и уединенную комнату. И чаша стоит там одна, в самом центре. Освещенная, разумеется. Следует отметить, освещение подобрано чрезвычайно удачно… И вот посетители проходят через более просторный зал, так называемую Террасную комнату, где собраны экспонаты, относящиеся к другим периодам истории. Они размещены в стеклянных витринах вдоль стен и посередине тоже. И вдоль всех этих стен тянется золотой такой канатик, и ведет он прямиком к такой медной стойке, что возле двери в Лавандовую комнату. И там, возле этой стойки, стоит охранник в униформе и так радушно и приветливо улыбается посетителям…

— Вооруженный? — спросила Кэндейс, и сердце у нее так и замерло. А сама меж тем продолжала строчить что-то в желтом блокноте, который лежал на обнаженном колене, и слегка так покачивать ножкой…

— Э-э… О… Нет, нет. Он скорее… как бы это сказать, служит для декорации. Даже не знаю, как и назвать его. Охранник? Гостеприимный хозяин дома?.. Нет, он просто показывает людям, где находится главное сокровище.

— То есть чаша?

— Да, именно. Чаша.

— А она большая, эта… э-э… Лавандовая комната? — спросила Кэндейс.

— О, довольно просторная, — ответил Оберлинг и перевел взгляд на развилку между грудей, что так соблазнительно выступали из выреза льняного костюма. — Тихая, уединенная, но достаточно просторная. По нашему замыслу, подобное размещение должно как бы регулировать поток посетителей. Там есть входная дверь, а на противоположном конце — вторая, для выхода. Таким образом у всех желающих будет достаточно времени, чтобы обойти чашу и как следует разглядеть ее. Люди часто чувствуют себя обманутыми, особенно когда…

— Так она будет в футляре? — осведомилась Кэндейс, продолжая строчить.

— Чаша? Да, конечно.

— Когда вы сказали, что она будет стоять там одна…

— Нет, я просто имел в виду, отдельно от всех остальных экспонатов выставки. Она будет заключена в прозрачный футляр. Стоять в центре комнаты и освещаться сверху.

— И, разумеется, в комнате будет охранник…

— Если точнее, то целых двое, да.

— Вооруженные?

— Нет.

— И вас… э-э… не беспокоит это последнее обстоятельство?

— Нет, нет. Чтоб здесь, у нас, в Калузе… Такого просто быть не может!

— Так возвращаясь к вопросу о…

— Да, да, простите, я несколько увлекся. Вы хотели знать, сколько именно посетителей мы ожидаем? Конечно, я могу ошибиться, но…

— Да, я проверю. Позднее, после официального открытия.

— Да. И еще, знаете ли, нам очень повезло, что оно состоится в субботу вечером. То есть до воскресенья официального вернисажа не будет. Короче, я предполагаю, мы соберем не меньше шести-семи тысяч посетителей. Вы наверняка считаете меня неисправимым оптимистом?

— Ничуть.

— Но человек, знаете ли, должен мечтать, — сказал Оберлинг, выпустил облако сигарного дыма и снова уставился на ее ноги.

— И выставка продлится две полные недели?

— Да.

— Хотела убедиться, чтобы не забыть упомянуть об этом в статье, — сказала Кэндейс и записала.

— А когда она должна появиться? — спросил Оберлинг.

— В понедельник. Через день после открытия.

— Чудесно, — заметил он. — А наша чаша простоит тут до шестнадцатого.

Это ты так думаешь — она едва сдержалась, чтобы не произнести этого вслух.

— А семнадцатого отправится в новое путешествие, — сказал он. — На родину, в Грецию. Спонсоры этой передвижной выставки явятся в понедельник и будут ее упаковывать.

— А где вы держите ее по ночам? — спросила она. — Это я так, из праздного любопытства.

— Не понял?

— Ну… ведь не станете же вы оставлять ее на ночь посреди комнаты, верно? Я имею в виду… этот стеклянный колпак, он подключен к сигнализации или нет?

Вот он, момент истины, подумала она. Давай же, отвечай, не тяни!..

— Вообще-то нет, — ответил он.

Прекрасно, подумала она.

— Но сам музей, разумеется…

— Само собой…

— А вот чаша…

— Да?

— Чашу помещают в сейф, когда выставка закрывается.

Черт, подумала она. Стало быть, придется работать медвежатником.

— Сейф?..

— Да, — кивнул он. — Ну, такой ящик на колесиках. А сами колесики — на шарикоподшипниках. И мы просто завозим эту тележку вниз, в хранилище.

Куда же это вниз, интересно, подумала она.

Оберлинг в разъяснения не вдавался.

— Скажите мне вот что, — начала она, выпрямила ноги, потом снова скрестила, уже по-другому. — Лично вы считаете, это действительно та самая чаша, из которой пил Сократ?

— А разве это имеет значение? — парировал он вопрос вопросом. — Главное — это, легенда. Сам сосуд, пусть даже принадлежавший к пятому веку до нашей эры и выброшенный тогда же на свалку, никакой денежной ценности, как вы понимаете, не имеет. Да и с чисто художественной точки зрения — тоже, поскольку в ту пору ничего примечательного в этом плане не производилось. Золотой век пришелся на два предшествующих столетия. Главное тут легенда, история… Та самая чаша, из которой пил сам Сократ. И это круто меняет дело, и получается, что подобная вещь может стоить целое состояние. Да, есть коллекционеры, готовые поубивать друг друга, лишь бы завладеть подобным раритетом. Вы это понимаете, мисс Хауэлл?

На секунду она забыла, что выступает сегодня под вымышленным именем.

— Поубивать? — расширив глаза, спросила она.

— Да, даже поубивать, можете себе представить, мисс Хауэлл! Человек может так возжаждать нечто, что способен ради этого убить себе подобного.

Секунду-другую ей казалось, что он вот-вот перелезет через стол и продемонстрирует свои слова на деле. Она поправила очки, снова выпрямила и потом скрестила ножки и изобразила легкое смятение.

— Можете себе представить, мисс Хауэлл?

Сигара пыхтела и извергала клубы дыма, точно вулкан, глаза его сверкали.

— Но тогда… Допустим, вдруг такой человек найдется… не полезет ли он в ваш сейф? — с самым невинным видом спросила она. — А кстати, где он находится?

— Никакой сейф не способен остановить подобного человека! — воскликнул мистер Оберлинг.

— Надеюсь, он находится у вас в укромном местечке?..

— А вы, я гляжу, любительница пошутить, — заметил Оберлинг и усмехнулся. — Я и сам обожаю разные укромные местечки… Так про что вы там спрашивали? Сейф?

— О Боже мой!.. — кокетливо и томно протянула она и снова шевельнула ножкой. — Нет, я ничего такого в виду не имела, — и она закинула ногу на ногу. — Просто я хотела… Хотела сказать, надеюсь, этот человек, который готов убить ради сокровища…

— Да, ради того, чтобы завладеть им. Просто владеть и даже не показывать никому другому. Сидеть и любоваться им в одиночку…

Глазами он так и пожирал ее стройную ножку, от щиколотки до бедра.

— Советую быть поосторожнее, — сказала она.

— В смысле?

— Ну, с этой чашей. Стоит убедиться, что сейф или это хранилище действительно надежное и безопасное место.

— Смею думать, что да. Корпус из нержавеющей стали, вделан в бетонную стену толщиной четыре фута, — сказал он.

— Да, тогда, пожалуй, он действительно надежен, — протянула она.

— Будьте уверены, — сказал он. — Послушайте, мисс Хауэлл, не хочу показаться слишком прямолинейным или назойливым…

— О Боже, а времени-то уже сколько! — воскликнула она. Захлопнула блокнот, резко встала, сверкнув напоследок ослепительной красоты бедром. — Пора бежать. Так что в первый же понедельник после открытия ищите в журнале статью, мистер Оберлинг. Надеюсь, что оправдаю ваше доверие.

— Я просто подумал, нельзя ли как-нибудь позвонить вам и…

— Страшно рада была познакомиться, — сказала она, сделав вид, что вовсе не слышала этих последних его слов. — Огромное спасибо, и извините, что отняла столько времени, мистер Оберлинг.

— Всегда рад, — ответил он и, низко склонив голову, поцеловал ей руку.

Ей стало почти жаль его.


Квартирная хозяйка Донофрио сообщила Мэтью, что ее жилец три раза в неделю ходит поразмяться в спортклуб под названием «Эн Стамина». Мэтью подъехал к зданию клуба в десять утра во вторник. Тренировочные залы располагались на втором этаже, над банком, из окон открывался вид на Хвост. День выдался удушливый и жаркий, но в просторном зале были установлены кондиционеры, чтобы создать все условия людям, явившимся сюда обрести форму или поддержать ее. Директор клуба, мускулистый тип, отдаленно напоминавший Брюса Уиллиса, указал Мэтью, где находится Донофрио. Мэтью вежливо поблагодарил его, пересек зал и оказался в дальнем его конце, у окна, где Донофрио карабкался по некоей системе движущихся лестниц. Вокруг, изнуряя себя различными упражнениями, занимались мужчины и женщины в тренировочных костюмах. И Мэтью в костюме из индийской льняной полосатой ткани вдруг почувствовал себя неуклюжим и мешковатым.

Честно говоря, он никогда не понимал женщин, которые ценили в мужчине мускулы. Да и мужчин, которые усердно их качали, тоже. Во всяком случае, не те мускулы, что образуются в результате длительных упражнений на странных приспособлениях, которые выглядели так, словно их забросили из космоса, с чужой планеты. Или мускулы, полученные в результате подъема тяжестей — он всегда подозревал, что от этого может образоваться грыжа или что штанга может вдруг обрушиться на грудь и раздавить ее, как раздавили грудь Джайлзу Кори в деревне под названием Салем,[30] когда он отказался сознаться, что занимается колдовством.

Никогда не понимал Мэтью и людей, уверявших, что получают наслаждение от подобного рода тренировок. Сам он наслаждался, играя в теннис, но ведь теннис по сути своей и является игрой. Потеть и напрягаться, поднимая штангу, карабкаться по лесенке или же пробегать по движущейся лестнице конвейера — все это куда больше напоминало тяжкий труд, а не игру. Не случайно же сами спортсмены говорят: «Хорошо сегодня поработал». Именно «поработал», а не «поиграл». И еще, раз уж зашла о том речь, Мэтью терпеть не мог мужских раздевалок. Там разило потом и бегали жирные волосатые парни, тряся и болтая своими драгоценными яйцами. Нет, настоящее удовольствие можно получить, лишь раздеваясь перед женщиной. При одной мысли об этом у него закружилась голова. Так теперь частенько с ним случалось после комы.

Уоррен и Гутри так хорошо описали Донофрио, что он тотчас же узнал его. Мэтью даже подумал, что на нем та же самая одежда, которая была в день их посещения. Низкорослый и крепко сбитый, с черными кудряшками, прилипшими к потному лбу, с толстыми черными бровями, нависшими над темно-карими глазками, с мелко вьющейся порослью волос в вырезе белой футболки. И еще на нем были синие шорты, открывающие плотные волосатые ляжки, не слишком чистые белые носки и поношенные синие кроссовки «Рибок». И он напористо карабкался вверх по лесенке на высоту сто второго этажа Эмпайр-Стейт-Билдинг. Лез, лез и лез, подобно Кинг-Конгу, продолжая свое занятие даже после того, как Мэтью окликнул его:

— Мистер Донофрио?

Он не ответил. У Мэтью возникло ощущение, что этот человек проводит какие-то сложные расчеты в уме. Он не знал, что люди часто считают, особенно когда карабкаются по движущейся лесенке. Майка мокрая насквозь, волосы мокрые, шорты — тоже. Этот Донофрио потел, как свинья. Все тело было мокрое, да что там тело, даже ступени лесенки. И Мэтью вознес Господу молитву: сделай так, чтобы мне не пришлось пожимать ему руку. Однако, похоже, беспокоиться было не о чем — Донофрио словно не замечал его вовсе.

— Мистер Донофрио? — снова окликнул он.

— Да заткнись ты! Я пою, — рявкнул Донофрио.

Мэтью не слышал никакого пения.

И стал терпеливо ждать.

Наконец Донофрио остановил движущуюся лестницу и спрыгнул на пол. Все еще словно не замечая Мэтью, потянулся к вешалке на стене, снял с крючка полотенце, некогда бывшее белым, а теперь серое, в тон носкам, и начал яростно и энергично вытираться. Голову, шею, плечи… От него так завоняло, что Мэтью торопливо отступил на несколько шагов.

— Почти добил эту суку, — хмуро пробормотал Донофрио и начал энергично тереть под мышками.

Мэтью продолжал держаться на почтительном расстоянии.

— Что добили? — спросил он.

— А ты кто такой, а?

— Мэтью Хоуп.

— Знакомое имя, вот только никак…

— Мои помощники, частные сыщики, беседовали с вами в воскресенье утром.

— А, ну да, да… Так чего вам еще надо? Мало, что Мел убили, да?

— Мне очень жаль, что это случилось, — сказал Мэтью.

— Вот поймаю сукиного сына, который это сотворил, и кранты ему! Обещаю!

— Понимаю ваши чувства.

— Да? Как же, как же, понимаете… У вас что, тоже убили девушку?

— Нет, но…

— Тогда советую заткнуться, раз не знаешь, как я себя чувствую по этому поводу!.. И вообще, чего вам от меня надо, а? Я уже рассказал тем хмырям все, что они хотели знать, даже дал им снимки Мел, так какого дьявола еще надобно? Да ведь она, черт побери, умерла!

Он набросил полотенце на лицо. Мэтью ждал. Донофрио повернулся к нему спиной, снял наконец полотенце. И Мэтью догадался — он плакал и не хотел, чтоб это видели. Возле стены лежала на скамье маленькая сумка. Донофрио достал из нее пузырек с «Листерином», открыл пластиковую крышечку, прополоскал рот и сплюнул в полотенце.

— А я пел, когда ты пришел, — буркнул он. — Так, про себя. Фокус такой, научился ему еще в тюряге. Поешь про себя, и все дерьмо кругом словно и незаметно. Я пел ту песню из «Эвиты», довольно сложная мелодия. Дома у меня есть кассета с фильмом, вот и гоняю ее без конца, чтобы послушать музыку. И вообще, жутко хотелось бы трахнуть эту Мадонну, а тебе?.. Вот сейчас, к примеру, когда пел, едва не кончил. А слова… так просто потрясающие! Помнишь, она поет ее, когда впервые встречается с Пероном, а он не кто-нибудь, а диктатор, да. В этой, как ее… Аргентине. Прямо чуть не кончил, а тут ты встрял, как назло…

— Извини.

— Да прекрати ты извиняться всю дорогу! Я же не священник. Какого хрена тебе от меня надобно?

— Ты сказал моим людям…

— Да кто помнит, чего я им там сказал! В такой оборот взяли, черти, куда там!.. Увидели у меня пушку и стали угрожать, что донесут в полицию, тому типу, к которому я хожу отмечаться. Вот найду того сукиного сына, что пришил Мелани, и уж тогда пусть полиция делает со мной, что хочет.

— Полиция расследует это дело, — сказал Мэтью. — Так что давай лучше предоставим властям заниматься им.

— Ну а ты чего тогда приперся?

— Я не ищу убийцу Мелани, мистер Донофрио.

— Нет? Так чего тогда тут делаешь? Ладно, можешь не говорить, я и сам догадался. Ты ищешь Джека Лоутона. Он что, был как-то связан с ней? Говори! Что у них было с Мелани, а? Почему эта какашка Лоутон посмел встрять между мной и Мелани?

— Она просто была с ним знакома. Там, на севере, — ответил Мэтью.

— Ясно. Значит, знакома… И к чему сводилось это так называемое знакомство? Потому как, если между ними было что серьезное, тебе, мистер, лучше сказать мне сразу. Потому как, если я узнаю…

— Мистер Донофрио, вы говорили, что Мелани приехала к вам на Пеликан-Уэй семнадцатого, в пятницу. И уехала в понедельник двадцатого, так?

— Насколько помнится, да.

— А известно ли вам, что она приезжала сюда раньше, в январе?

— Нет. Когда?

— В самом начале месяца.

— Да нет, в начале месяца она была в Сент-Пите, с матерью.

— Она была здесь, в Калузе, второго января, — сказал Мэтью. — Сняла дом, второго числа.

— О чем это вы? На кой хрен ей понадобилось снимать? Ведь, приезжая в Калузу, она всегда жила у меня.

— Но второго января она у вас не появлялась, верно?

— Кто сказал, что она была в Калузе второго января?

— Человек, сдавший ей жилье.

— Он перепутал.

— Не думаю. Вы говорили с ней до семнадцатого, перед тем, как она приехала к вам?

— Мы всю дорогу перезванивались. В начале декабря виделись в Сент-Пите, потом — снова там же на Рождество. Она была моей девушкой… Неужели не ясно?

— Честно сказать, мистер Донофрио, не совсем. Зачем ей понадобилось жить у матери, если у вас было где остановиться?

— Да мамаша у нее болела. И Мелани приехала поухаживать за ней.

— И в декабре вы виделись с ней несколько раз…

— Да. Вы что, глухой? Или тупой совсем?

— А потом еще и семнадцатого января…

— Да.

— И тем не менее второго она была здесь.

— Если б была, обязательно позвонила бы.

— Однако же она не позвонила.

— Верно, не позвонила. Да и вообще, на кой хрен ей понадобилось снимать этот дом?

Вопрос по существу.


Мелани выжидает до третьего декабря, затем звонит Джилл. Она ожидает взрыва гнева, ну, если не гнева, то определенного холодка в голосе, однако ничего подобного. Говорит с ней Джилл спокойно, почти нежно.

— Где пропадала? — спрашивает она.

Несмотря на то что Мелани отсутствует с июля, голос звучит так, словно она вышла в киоск на угол за пачкой сигарет и вернулась поздно вечером.

— Извини, — отвечает Мелани. — Прости.

— Может, подъедешь? Прямо сейчас?

— Я в Сент-Пите.

— Ну, приезжай, когда сможешь, — говорит Джилл и вешает трубку.

Машина матери являет собой допотопный «Сааб», который тарахтит, точно трактор. И чтоб добраться из Сент-Пита до Калузы, Мелани требуется целых два с половиной часа — и это при том, что сезон во Флориде еще не начался и люди еще не начали разъезжаться с рождественских каникул. Еще сорок минут ушло на то, чтоб доехать до Уиспер-Кей, и вот она наконец тормозит у знакомого дома, как раз перед ленчем. На завтрак она пила лишь апельсиновый сок и кофе, а потому зверски голодна. В доме необычайно тихо — такое впечатление, что внутри затаились и ждут какие-то невыразимо ужасные существа и вещи. И она начинает нервничать и уже готова сесть обратно в машину. Но в ожидающем ее столкновении есть нечто притягательное, и вот она решительно направляется к входной двери, нажимает на кнопку звонка и ждет. И слышит внутри дома такой знакомый звон колокольчика. А потом снова полная тишина.

Она ждет.

Полуденное солнце печет совершенно немилосердно.

Ни малейшего дуновения ветерка…

Все затихло, замерло, затаилось…

Она звонит еще раз.

Снова звон колокольчика, снова мертвая тишина.

На Мелани темно-синяя мини-юбка, белая майка, надетая прямо на голое тело, даже без лифчика, белые босоножки на каблуках высотой два дюйма. Рыжие волосы подстрижены неровными космами, словно их растрепал ветер, зеленые глаза сверкают, губы чуть тронуты оранжево-красной помадой с перламутром. Она знает, что выглядит потрясающе. Она надеется, что и Джилл заметит, что она выглядит просто потрясающе.

Снова жмет на кнопку звонка.

И снова без ответа.

Поворачивает дверную ручку.

Ручка поворачивается легко, дверь не заперта. И вот она входит в прохладную прихожую дома, где все знакомо до мелочей, где она знает каждый уголок. В прихожей пальмы в горшках и гибискус, под ногами — прохладная и темная плитка, винтовая лестница ведет наверх, в спальню, где тоже все так знакомо…

— Джилл? — окликает она.

Нет ответа.

На секунду ее охватывает паника.

— Джилл! — снова кричит она.

Тревога усиливается и уже не отпускает. Инстинкт подсказывает: бежать отсюда, и немедленно.

Но она колеблется.

Что-то заставляет ее подняться по лестнице в спальню, где должна быть Джилл. Да, именно в спальне, на огромной постели, в комнате, куда сквозь шторы врываются лучи солнечного света. В той самой спальне, где они впервые занялись любовью втроем, в ту безумно душную августовскую ночь семь лет тому назад, здесь, наверху, в огромной постели… где теперь должна быть Джилл. И вот она быстро взбегает по ступенькам, длинные ноги так и мелькают, распахивает дверь и…

В комнате ее нет и на постели тоже нет.

И тут Мелани пугается уже не на шутку.

Она сбегает вниз, к двери, ведущей из кухни в гараж, открывает ее и видит: машина Джилл на месте. Тот самый «Ягуар», что был у нее семь лет назад, тот самый «яг», что был у нее всегда, тот самый сверкающий и удлиненный зеленый автомобиль, на котором ездила она, когда Мелани в конце июня прошлого года подалась на север к Джеку. Сбежала на север, чтоб жить с мужем Джилл. И нет ей за это прощения!

А план?

Ведь у Мелани был план.

И этот план позволит купить отпущение грехов.

Но где же Джилл?

Она выходит на задний двор к бассейну. Ни в бассейне, ни в патио — никого. Лишь на одном из столиков стакан, а в нем — примерно на дюйм бледно-желтого чая, очевидно разбавленного водой. Лед растаял, на дне ломтик лимона, а рядом — журнал «Вог»… И все так тихо и спокойно. Вдали вскрикнула птица, и Мелани вздрогнула, как от выстрела. И тут вдруг поняла, где искать Джилл.


Здесь, на чердаке, где хранились заплесневелые старинные тома, от которых пахло вечностью и морем. Здесь, на чердаке, где с вешалок свисали бархатные платья, непонятные кружевные одеяния из прошлого столетия, корсеты, шелковые балетные туфельки. Здесь, на чердаке, где притаились старинные деревянные сундуки, обитые железом, а внутри, под крышками, были наклеены фотографии, что покоричневели и выгорели от времени. Здесь, на чердаке, где разбросаны оловянные игрушки, какие-то шкатулки, играющие музыку, а также игрушечные железные копилки, заглатывающие монеты. Здесь, на чердаке, где находилась постель французского лейтенанта из сварного железа с матрасом и подушками в цветочек, а в изголовье висело распятие с монограммой из трех переплетенных букв: S, L и R.

И Джилл лежала на этой постели совершенно голая.

Она так густо напудрила лицо, что оно походило на гипсовую маску, а губы с красной помадой на этом мертвенно-белом лице казались черными. Глаза закрыты, веки намазаны синеватыми тенями с металлическим блеском. Она походила на умершую. Хоть и дышала медленно и глубоко, но напоминала уснувшую вечным сном красавицу из сказки. По пестрым подушкам разметаны длинные белокурые волосы, руки сложены на груди, острые соски обведены красным. И внезапно Мелани страшно захотелось поцеловать ее в губы. И еще она надеялась почувствовать, какие они ледяные, эти губы, ощутить их мертвящий холод, а потом вдруг разбудить спящую красавицу страстным поцелуем.

Джилл открыла глаза.

Губы на белом лице искривились в злобной и хитрой усмешке.

— А ты опоздала, — сказала она, и Мелани почувствовала, как сердце у нее бешено забилось.

Темной декабрьской ночью сидели они в патио совершенно голые, курили, пили коньяк. В кустарнике гудели и трещали какие-то насекомые, с моря тянуло слабым ветерком. Прикосновение его казалось почти приятным.

— А знаешь, чего они придумали, Джек и этот его приятель Кори? — сказала Мелани. — Собираются ограбить музей!

— Джек? Я тебя умоляю!

— Нет, я серьезно. У них есть спонсор и все такое.

— Как это понимать, спонсор?

— Ну, один греческий магнат, готовый выложить два с половиной «лимона» баксов за какую-то дерьмовую глиняную бутылочку, из которой якобы Сократ выпил яд.

Джилл окинула ее скептическим взглядом.

— Нет, правда.

— Разве на свете не перевелись еще люди, готовые выложить такую кучу денег? — заметила Джилл.

— Они заключили с ним сделку. И в следующем месяце встречаются с этим греком здесь.

— Скажи, а на севере… ты с ним спала? — спросила Джилл.

Все мысли только об этом!..

— Да, с обоими. С Кори и Джеком.

— Ну и как? Здорово?

— О, да!

— Расскажи мне о Кори.

Она рассказала ей о Кори, о том, как они познакомились в театральной студии, о том, как репетировали сцену из «Трамвая „Желание“», где Стэнли насилует Бланш. Очень возбуждающе.

— Именно тогда и возникла идея познакомить их, ну, знаешь, так, на…

— А ты осознаешь, что украла у меня мужа? — спросила вдруг Джилл и игриво подтолкнула ее в бок.

— Да перестань.

— Нет, именно украла.

— Он сам поехал на север, я тут ни при чем, — сказала Мелани.

— Да, но ты поехала следом за ним.

— Ну, поехала. И что с того?

— И бросила меня. И поехала к нему.

— Да он мне сам позвонил. И так просил приехать…

— Когда это было?

— В июне, точно не помню. Сказал, что я позарез нужна ему там.

— Звонил куда? Сюда?

— Да нет, нет.

— Тогда куда же?

— Ну, к моей матери. Я как-то заехала в Сент-Пит на уик-энд.

— Вовсе не обязательно было к нему уезжать. И ты это прекрасно понимаешь.

— Понимаю…

— И должна была сказать мне, понимаешь?

— Знаю, Джилл, знаю. Нет, правда, мне очень стыдно. Прости, я не должна была ехать.

— Именно, что не должна… И не поехала бы, если б любила меня.

— Я очень люблю тебя.

— Так почему поехала?

— Сама не знаю. Иногда я сама не понимаю, почему делаю те или иные вещи. Так уж получается.

Обе они погрузились в молчание. Дым от сигарет плыл в воздухе, уносимый тихим бризом. Хор насекомых в кустах гремел уже вовсю.

— Что это за жуки, которые так шумят? — спросила Мелани.

— Кто их знает. Просто жуки… — ответила Джилл.

— А зачем?

— Они спариваются.

— Правда? С таким шумом и треском?

— Угу.

Снова молчание.

— И зачем же вернулась? — спросила Джилл.

— Соскучилась по тебе, — ответила Мелани.

— За целых шесть месяцев даже открыточки не удосужилась прислать! — сказала Джилл и снова ткнула ее локтем в бок. — Сперва Джек исчезает, потом — ты. Я уж думала, вы оба умерли.

— Ты должна была догадаться.

— Должна…

— Нет, правда, мне очень стыдно.

— Сволочная выходка, Мел.

— Знаю. Прости.

— Хорошо, что я так сильно тебя люблю.

— Я тоже очень тебя люблю, — сказала Мелани.

Руки их встретились в темноте. Пальцы переплелись.

— Хорошо все-таки здесь… — мечтательно протянула Мелани.

— Угу.

— На севере все совсем по-другому.

— Гм…

— Я очень скучала по Флориде.

— А мне без тебя было так одиноко, — сказала Джилл и крепко сжала ее руку.

— Прости.

— Помнишь Лилит?

— Да.

— Чуть ей не позвонила.

— Рада, что все-таки не позвонила.

— Но еще бы чуть-чуть — и позвонила бы.

— Я люблю тебя, Джилл.

— Я тоже люблю тебя. Но едва сдержалась, чтоб не позвонить.

— Прости.

— Ты исчезла…

— Но, как видишь, вернулась.

— Я рада.

Тут вдруг где-то запела птичка, и насекомые, словно по команде, разом смолкли. Из бухты донесся всплеск — выпрыгнула рыба. Затем все вокруг снова погрузилось в тишину.

— Так они действительно собираются грабануть музей? — спросила Джилл.

— О да, да, это правда. Кори знаком с разными нужными людьми, которые помогут все это провернуть. Он всегда зарабатывал этим на жизнь.

— Чем? Грабил музеи?

— О нет, нет, не музеи… Разные другие места. Он был вооруженным грабителем.

— Дальше?

— Нет, правда. Сидел в тюрьме, и все такое.

— И ты легла в койку с Джеком и бывшим заключенным?

— Ну… э-э… да.

— О Господи!

— Да. Понимаю, но…

— Вот уж не думала, что у Джека хватит храбрости.

— Вообще-то он боялся.

— Чего именно?

— Ну, знаешь, боялся, что он его трахнет.

— Да я не об этом.

— А о чем?

— Об ограблении музея. Это ведь «Ка Де Пед», верно?

— Да. И туда привозят какую-то чашу. В феврале. В следующем месяце. И вот они планируют ее взять.

— Не думаю, что у него хватит храбрости.

— Но с ним же будет Кори. И другие люди, настоящие профессионалы. Джек вовсе не собирается проворачивать это дельце в одиночку.

— Гм…

— И если уж быть до конца честной… Знаешь, мне кажется, он слишком глуп, чтобы задумать и провернуть такое в одиночку.

— Согласна.

— Исходя из чего, лично мне кажется, мы должны их кинуть.

— В каком смысле кинуть?

— Да спереть у них эту чашу, и все.

— Спереть?..

— Да, да. После того, как они сопрут ее из музея.

— Шутишь!

— Ничуть не шучу! Ведь знаешь, если по правде, поэтому я и вернулась, Джилл. Хотела…

— А я думала, потому, что соскучилась по мне…

— Да, конечно, и это тоже. Но мне казалось, что мы с тобой вполне можем придумать, как увести у них эту чашу. Ну, может, устроить оргию, накачать их чем-нибудь, напоить, чтоб ничего не соображали. Чтоб окончательно потеряли всякое соображение. Ну, может, даже усыпить, если понадобится. А потом забрать эту гребаную чашу и смыться. Исчезнуть с лица земли…

— Шутишь… — протянула Джилл.

— Я никогда не шучу, когда речь заходит о деньгах, — сказала Мелани.

Молчание.

— И сколько, ты говоришь, денег?

— Два с половиной миллиона баксов. Этот грек дает им целых два с половиной «лимона»!

Молчание.

— Но если исчезнуть… то куда? — спросила Джилл.


Когда во вторник, в шесть тридцать вечера, Карелла приехал в коктейль-бар «Серебряный пони», там было полно шумных и нахальных молодых людей. В целом молодых, поскольку возраст варьировался от двадцати пяти до тридцати пяти лет, и Карелла, которому было уже под сорок, сразу же почувствовал себя среди них чужаком, а всех этих ребят с полным основанием мог бы назвать неоперившимися юнцами.

Стены в зале были черного цвета и украшены вырезанными из нержавеющей стали фигурками галопирующих пони — очевидно, подобный интерьер был призван создать у посетителей ощущение скорости, динамичности жизни. Но эффект получился несколько иной — какая-то карусель, мелькание, словно кадры из черно-белого кино, от которых рябило в глазах. Даже официантки, разносившие коктейли, — а их было трое, — носили униформу, состоящую из коротких черных юбочек и белых фартучков, напоминавших те, что были на французских горничных в старые добрые времена. Кожаные туфли на высоких каблуках, чулки в сеточку и со швом. Белые шелковые блузки, которые они носили без бюстгальтера, отчего под переливчатой тканью зазывно колыхались груди и вырисовывались соски. «Контора Хейса»[31] непременно обратила бы внимание на столь вызывающий наряд, но теперь уже никто, кроме Кареллы, не помнил, что это за штука такая, «Контора Хейса», если, конечно, не читал книжек.

Бармен сообщил ему, что в ту ночь, когда Лоутон с Коррингтоном учинили здесь совершенно непристойную драку, в зале работала официантка по имени Жаклин Рейнз. Он показал ее Карелле, но тот не стал пока что отрывать девушку от дела. Она обносила напитками сразу пять столиков, и вот он выждал, пока в заказах не наступит перерыв, затем подошел к сервировочному столику, возле которого она стояла. Брюнетка лет двадцати с небольшим, на ней красовался такой же, как и на остальных девушках, скромный и одновременно вызывающий костюмчик. Она одарила его приветливой улыбкой.

— Я детектив Карелла, — сказал он. — 87-й участок. — И он, стараясь, чтоб не заметили посетители, продемонстрировал ей жетон. — Не могли бы вы уделить мне несколько минут? Я подожду, если вы заняты.

— Конечно, — кивнула она. — А в чем, собственно, дело?

— Да я по поводу той драки, что была тут в конце декабря.

— Ага, понятно, — она обернулась и обвела взором зал, словно мысленно оценивая наплыв посетителей. — Знаете, где-то после семи народу у нас обычно меньше. Может, тогда и поговорим?

Она ошиблась где-то минут на пятнадцать. И вот наконец уселась напротив него за черный мраморный столик футах в пяти-шести от бара и закурила сигарету, что, согласно принятым в баре правилам, на таком расстоянии допускалось. На стене, прямо над их головами, встал на дыбы стальной пони. Взбрыкнул, точно необъезженный мустанг.

— Так что можете сказать насчет той драки? — спросил он.

— Да, я была тут, — сказала она и глубоко затянулась, явно получая удовольствие от сигареты и совершенно не отдавая себе отчета в том, что в глазах многих людей эта дурная привычка делала ее аутсайдером, отмечала принадлежность к низшему классу. Карелла же хотел лишь одного — чтоб она не выпускала дым в его сторону.

— И во сколько началась драка? — спросил он.

— Ну, около десяти или десяти тридцати, — ответила она. — Почему-то драки вечно случаются в это время.

— И вы знали тех людей?

— О, конечно. Наши завсегдатаи. Обычно приходили к нам с такой симпатичной рыженькой девчонкой, но только в тот вечер они были без нее.

— Вы говорите о Лоутоне и Коррингтоне?

— Да, о Кори и Джеке. А девушку звали Холли. Кажется, она артистка. Кстати, и Кори тоже играет в театре. Тоже артист, да. И еще мне показалось, они живут втроем… Впрочем, какое мне дело!

— Так, стало быть, двое мужчин и Холли, — кивая, произнес Карелла.

— Да, именно так. Хотя двадцатого ее с ними не было. Кажется, они говорили, что она уехала во Флориду. Или в Калифорнию. Одним словом, туда, где тепло.

— Ну а остальные трое?

— Три клоуна, как же… Заявились около одиннадцати. Ну и, как обычно, стали здороваться с приятелями, хлопать их поднятой ладонью по рукам. Ну, знаете, как сейчас ведут себя мужчины в барах…

Тут она отвела от него взгляд и уставилась на мужчину и женщину, которые только что вошли с холода. И наблюдала за ними до тех пор, пока не убедилась, что пара уселась возле стойки бара, а не за один из столиков, которые она обслуживала. Тогда Жаклин снова жадно затянулась сигаретой и, полузакрыв глаза, медленно выпустила струйку дыма.

— Так, значит, здоровались с приятелями.

— Да, со своими старыми дружками-алкашами.

— Ну и когда же началась драка?

— Они все сидели у бара, пили вместе, смеялись, потом вдруг Джек упомянул…

— Простите, вы сказали «пили вместе». Кто именно?

— Ну, все пятеро.

— Кори с Джеком?..

— Да, и дружная троица клоунов.

— Так, получается, они были знакомы?

— Да, конечно.

— И значит, когда эти трое вошли в бар, они здоровались и с Джеком, и с Кори, так?

— А вы быстро соображаете, — заметила она и снова затянулась сигаретой.

— А почему вы называете их клоунами?

— Потому что одного из них зовут Ларри. И потом все трое — полные дураки.

— Ларри, а дальше как?

— А Бог его знает. Вам, ребятам из полиции, видней. Вы ж их загребли. Разве не записали в участке все данные?

— Итак, все эти пятеро были приятелями, — сказал Карелла.

— Да.

— Ну а дальше что произошло?

— А дальше они стали нести всякую муть о том, что все женщины обманщицы, ну и так далее. Сами небось знаете, к чему сводятся все эти мужские разговоры. Какой хороший сегодня был футбол и какие все женщины мерзавки. И тут Джек говорит Кори, что якобы подозревает, что жена обманывает его с кем-то другим. Что всегда подозревал это, а потому бросил ее и приехал сюда. И тогда один из трех клоунов вдруг говорит: «А я-то думал, эта Холли твоя жена!» А Джек отвечает: «Нет, ни хрена подобного, просто эта самая Холли мне очень нравится». И тогда Ларри… да, кажется, это точно был он, Ларри, вдруг и говорит: «Готов держать пари, что и Кори эта девушка тоже очень нравится». Ну и еще что-то на тему того, что они живут как трехслойный пирог. И тогда Кори и Джек сказали ему, что это не его собачье дело. Ну и сами знаете, такие типы терпеть не могут, когда им затыкают рты, особенно после того, как пропустят по маленькой. Ну и тут начались тычки, пинки и всякие такие разговоры, типа «А ты кто такой?» Пинок. «Да какое твое собачье дело?» Пинок, толчок, удар, бам-бам-бам, тут вся эта драчка и заварилась.

— А вы не помните, кто ударил первым?

— Один из клоунов.

— Кого?

— Кого? О-ля-ля! — и она игриво закатила глаза и затушила наконец сигарету. — Короче, вроде бы Кори схлопотал по морде первым. Ну, и тут Джек, естественно, вмешался и попер на них, а потом и Ларри тоже попер, и третий клоун встрял. И тут такое началось! Швыряли и колошматили друг друга чем попало, сшибали табуреты, опрокидывали столы, и бутылки, и бокалы, и сцепились в одну кучу, и катались по полу, а потом эта куча выкатилась на улицу, но и там они продолжали драться. И вся троица дружно лупила именно Кори, а Джек все пытался их остановить, чтоб, не дай Бог, не убили. Ну, и тут он достал пушку…

— Кто?

— Кори.

— Какую пушку?

— Я в них не шибко разбираюсь.

— Это был револьвер или пистолет?

— Я же сказала, в пушках не разбираюсь.

Карелла придвинул к себе салфетку. Достал из внутреннего кармана пиджака авторучку, снял с нее колпачок и нарисовал на салфетке следующее:


— Примерно такую, да?

— Нет, ничего похожего.

— Ну а если вот так? — и он сделал еще один набросок.


— Нет.

— А вот это?



— Ну, вот эта, пожалуй, уже ближе.

— И куда же эта пушка делась потом? — спросил он.

— Кори заслышал вой сирены и выбросил ее в канаву.

— И?..

— И что «и»? Всех увезли в участок.

— Ну а пистолет?

— Его никто не заметил.

— Так он, получается, так и остался валяться в канаве, когда их увезли?

— Думаю, да.

— Думаете или уверены?

— Ага.

— И что, по-вашему, произошло с оружием дальше?

— Понятия не имею.

— Может, кто-то видел, как он выбрасывает его в канаву?

— Откуда мне знать?

Он окинул ее пристальным взглядом. Девушка потянулась к карману фартука, где лежала пачка «Вирджиния-слимс». Выбила щелчком одну сигарету, прикурила и выпустила в него густую струю дыма. Карелла по-прежнему не сводил с нее глаз. А затем, после паузы, спросил:

— Что произошло с пистолетом, мисс Рейнз?

— Я же сказала…

— Мисс Рейнз!.. — многозначительно повторил он.

— Ну ладно, ладно, о’кей, — сказала она и снова глубоко затянулась. — Он вернулся за ним. На следующий день.

— Коррингтон?

— Да.

— И что?

— Ну я и отдала ему.

— И как же, интересно, этот пистолет оказался у вас?

— Ну, когда все разошлись, я достала его из канавы и принесла сюда, в бар. Просто подумала, нехорошо, если оружие будет валяться вот так, без присмотра, на улице. Не дай Бог, кого еще ранит. Ну я и заперла его в свой шкафчик.

— А потом отдали Коррингтону, когда он за ним вернулся, так?

— Но ведь это же был его пистолет, разве нет?

Теперь Карелла знал, что оружие, фигурировавшее в драке, являло собой пистолет «вальтер». Который принадлежал не кому иному, как Эрнсту Коррингтону. То есть трупу, которым занимался Мэтью Хоуп.

— Спасибо, — сказал он девушке. И подумал: «Интересно, пригодится ли Хоупу эта информация?»

Глава 8

Было некое несоответствие между осознанием того, что ты сидишь в публичной библиотеке в январе, где температура поддерживается на уровне восьмидесяти градусов, а за окном в это время ярко сверкает солнце и видна изумрудно-зеленая лужайка, обрывающаяся у кобальтово-синих вод моря, под ясным, цвета цикория, небом. Библиотека, словно белоснежная болотная птица, примостилась на самом краю бухты Калуза. Новое здание обошлось в двадцать миллионов долларов, но сейчас, в среду, в девять тридцать утра, когда все нормальные горожане или плескались в своих бассейнах, или же загорали на пляжах из чистенького белого песка, залы его были абсолютно пусты.

У Кэндейс имелись свои воспоминания и представления о публичных библиотеках. Родившаяся и выросшая в Миннесоте, она обладала присущей истинным миннесотцам «зимней» ментальностью. Уже тогда наделенная незаурядной красотой девочка, она рано научилась ставить комфорт и удобства превыше щегольства и носила неуклюжие многослойные свитеры и пальто, варежки и сапожки на меху, толстые шерстяные носки и теплое нижнее белье. В Миннесоте вы добирались от дома к дому или подземкой, или же шли пешком по тротуару, защищенному от снега специальным навесом. В штате, где езда в неприспособленном к зимним условиям автомобиле могла стоить человеку жизни, наличие в салоне аптечки или специального обогревательного устройства было жизненно необходимо для выживания.

И библиотека в Миннесоте была зимой очень уютным местом. Снег падает за стеклами высоких окон, книги в кожаных переплетах выстроились на полках, лампы с зелеными абажурами подвешены над длинными деревянными столами — все это, кажется, так и излучает покой и теплоту. Кэндейс была заядлой читательницей. С октября по май, пока в городе властвовала зима, она часами просиживала в библиотеке. И лучшие воспоминания о родном городе, который она покинула в девятнадцать лет, были связаны именно с библиотекой.

Теперь же, тоже в январе, но тридцать лет спустя, здесь, в далеком южном городе, она сидела за другим длинным столом и смотрела в окно, на бухту, наблюдая за тем, как парусные лодки борются с ветром. Но вот она взглянула на часы и вернулась к экрану компьютера.

Лэнфорд М. Оберлинг…

Интересно, что означает эта буква М?

Мартин? Моррис? Марио?..

Лэнфорд М. Оберлинг, куратор музея «Ка Де Пед», любезно сообщил ей, что в 1979 году в залах его небольшого скромного музея размещалась выставка сокровищ Тутанхамона. И вот теперь она изучала перечень газетных заголовков и искала подшивки за 1979 год. И от души надеялась, что два года тому назад, когда шла реконструкция, библиотека не избавилась от этого старого бумажного хлама.

Просто после беседы с Оберлингом в голову ей пришла одна любопытная мысль…

Милтон? Майкл?..

Мысль, что столь ценные экспонаты, как сокровища Тутанхамона, требовали более надежной охраны, чем это принято обычно в музее. Ведь совершенно ясно, что египетские власти никогда бы не допустили, чтобы такие ценности перевозили в заштатный музеишко в жалком провинциальном городке без гарантий, что во время своего пребывания там они будут соответствующим образом охраняться. И Кэндейс была совершенно уверена в том, что еще до прибытия сокровищ фараона музей должным образом подготовился к их приему. А отсюда напрашивался вывод: очевидно, что все эти сложные системы сигнализации, что она видела, сейф…

Ну, может, и не сейф. Вполне вероятно, он существовал еще до того, как прибыла коллекция Тутанхамона. Хотя трудно даже представить, что же, черт возьми, хранилось в этом сейфе… Но даже если этот чертов сейф там уже и был, египтяне наверняка потребовали еще больших гарантий безопасности.

Вдали, над горизонтом, собирались грозовые тучи. Сверкнула молния, донесся глуховатый раскат отдаленного грома. На улице все внезапно посерело, и в библиотеке сразу стало уютнее. Она очень обрадовалась, обнаружив, что все подшивки «Геральд трибюн» сохранились с 1963 года и что все номера пересняты на микрофильмы. Она попросила библиотекаря принести ей кассету за 1979 год, подошла к другому аппарату, вставила в него пленку и начала просматривать. Материалов, предваряющих визит сокровищ, было немало. Что и неудивительно — она знала, что передвижная выставка такого значения всегда привлекает внимание прессы, тем более местной. Ее не слишком интересовали рекламные анонсы, повествующие о том, какие именно экспонаты будут демонстрироваться на этой выставке. Их, как она выяснила почти сразу же, писала штатный критик и искусствовед «Калуза геральд трибюн», дама по имени Айрин Хелсингер. Как и предполагала Кэндейс, ажиотаж предстоящая выставка вызвала немалый. Тутанхамон побил тут все мыслимые и немыслимые рекорды. И газетчики, и искусствоведы, и историки просто сходили с ума…

Однако не забывайте, наша Кэндейс выросла в Миннесоте — и пожалуйста, не посылайте мне больше туда писем! — и уж кому, как не ей, было знать о заносчивости и гордыне маленьких провинциальных городков. И если Оберлинг…

Мэнни? Мак? Мо?..

Если он действительно усовершенствовал систему охраны музея, чтобы удовлетворить выставленные организаторами требования, тогда разве стал бы в этой гребаной провинциальной манере так хвастаться своими невероятными достижениями и немыслимыми усилиями, предпринятыми по части безопасности в этом жалком «Ка Де Пед», в своей любимой и драгоценной Калузе?.. Как вы думаете? Ну, конечно, стал бы!

Она очень надеялась на это.

Дождь хлынул внезапно — сильный, напористый ливень с ветром, как это часто бывает в юго-западной Флориде. И ей сразу же стало так тепло и уютно в библиотеке. Как тогда, когда еще девочкой она часами просиживала в библиотеке Миннесоты. И она продолжила поиски.

И нашла. Вот оно!

Заголовок на первой странице гласил:

«БЕСПРЕЦЕДЕНТНЫЕ МЕРЫ БЕЗОПАСНОСТИ В ОЖИДАНИИ СОКРОВИЩ ТУТАНХАМОНА».
Сама статья начиналась словами: «Доктор Лэнфорд Максвелл Оберлинг…»

Ага, стало быть, Максвелл, подумала она.

«…куратор музея „Ка Де Пед“, заявил сегодня, что попечительский совет одобрил выделение двухсот сорока тысяч долларов на…»

Вот оно, подумала она.


В среду, в десять утра, когда состоялся этот телефонный разговор, на севере сияло солнце, но здесь, во Флориде, лило как из ведра — именно так бы выразилась матушка Кареллы. И, похоже, Мэтью Хоуп искренне расстроился, узнав, что там, на севере, выдался такой чудесный и ясный день, пусть даже холодный. Людям из Флориды всегда почему-то неприятно слышать, что где-то на севере погода может быть хорошей.

Еще больше он расстроился, узнав, что у Эрнста Коррингтона видели девятимиллиметровый «парабеллум» в ту ночь, когда его и Джека Лоутона арестовали за драку в общественном месте, а потом выпустили. И Карелла никак не мог понять, в чем кроется причина этого неудовольствия — до тех пор, пока не узнал, что накануне ночью убили Мелани Шварц. И что баллистическая экспертиза склонна считать, что орудием убийства является «вальтер».

— Замкнутый круг, — заметил Карелла.

— Именно, — ответил Хоуп. — Ненавижу загадки. А вы?

— Как ни странно, я тоже.

— Тогда почему стали полицейским?

— Просто хотел быть одним из хороших парней. Хотя, если честно, в работе полицейского не так уж много загадок.

— Разве? Ну а как вы расцениваете тогда тот факт, что женщину застрелили из того же пистолета, что принадлежал покойному, с которым она была хорошо знакома?

— Как два отдельных убийства, которые следует раскрыть. Вам следовало бы помнить, мистер Хоуп…

— Называйте меня просто Мэтью.

— Ну а вы тогда меня — Стив.

— Заметано.

— Вам следовало бы помнить, Мэтью, что в работе полицейского существуют только преступления и люди, которые их совершили. Кто-то убил Коррингтона, потом кто-то убил эту девушку Шварц. Орудие убийства может быть связующим звеном, а может и не быть. Если это «парабеллум» Коррингтона, тогда можно ухватиться за ниточку. Но вся штука в том, что самого-то пистолета у нас нет. Есть только калибр и марка. Да таких стволов гуляет по Америке миллионы!

— Вот в этом-то и заключается загадка.

— Не думаю. Лично я вижу тут два преступления, и только.

— Ну тогда, пока они не раскрыты, две загадки.

— А также лицо или лица, совершившие эти преступления.

— Уверен, стоит только найти мотив и…

— Но мы можем так никогда и не найти его, Мэтью. Мы можем даже схватить преступника. Но это вовсе не означает, что нам станут известны действительные мотивы. Они ведомы лишь лицу или лицам, совершившим эти преступления. Повторяю: одному лицу или целой группе лиц. Как знать…

— Скорее всего, тут замешано несколько человек.

— Ну, пусть будет несколько. Но если вы будете подходить к этому, как к некой загадке, то непременно сядете в лужу. Как тот лакей, что залез в кладовую и думал, что дядюшка Арчибальд находится в это время в оранжерее, а тетушка Агата — в саду. Все это не имеет ни малейшего отношения к реальности, Мэтью.

— По мне, так все это действительно не имеет отношения к реальности, Стив.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я адвокат. И сам не понимаю, как получилось, что вдруг оказался втянутым в это дерьмо!

— Может, вам захотелось, чтоб люди вас возненавидели? — заметил Карелла.

— Все люди, по большей части, ненавидят законников, тут вы правы.

Похоже, он окончательно пал духом. Возможно, причиной тому дождь, подумал Карелла. А может, тот факт, что дело зашло в тупик. Безвыходность, темные проулки, ведущие в никуда, все это самым отрицательным образом сказывается на настроении. Как бы там ни было, но Карелле захотелось подбодрить и утешить его. Угостить кружечкой пива, сказать, что все уладится, утрясется, все будет хорошо, и на твоей улице снова засияет солнце, разве не так?

— А знаете, почему люди ненавидят адвокатов? — спросил Хоуп.

— Почему?

— Потому, что мы чертовски дорого дерем.

— Нет, нет…

— Да. Чьи еще, черт возьми, услуги стоят триста-четыреста баксов в час? Вот за это нас и ненавидят.

— Копов тоже, — сказал Карелла.

— Нет, как правило, люди любят копов.

— А знаете, за что люди ненавидят копов?

— Люди любят копов.

— Нет, ненавидят. Потому что мы арестовываем их за превышение скорости.

— Нет, нет.

— Я же говорю, да! Сколько раз вы, сидя за рулем, видели, как встречная машина мигает вам фарами?

— Ну… э-э… я не…

— Это чтоб предупредить вас, верно?

— Но я…

— Предупредить, что впереди затаился коп, так или нет?

— Ну…

— Затаился в кустах и ждет, так или нет?

Хоуп рассмеялся.

— Просто парень в машине предупреждает вас, что там, впереди, сидит коп и только и ждет, чтоб выписать штрафной талончик за превышение скорости. Что означает, что вы действительно превышаете скорость, а это запрещено законом. А стало быть, тот парень в машине — соучастник преступления, вот!

Хоуп все еще смеялся.

— Смейтесь, смейтесь, — проворчал Карелла.

— Нет, просто вспомнились люди еще одной профессии, которых ненавидят, пожалуй, больше, чем адвокатов и копов!

— А ну, кто же это?

— Дантисты!

— Тогда начинайте сверлить зубы, — сказал Карелла.

— Да, думаю, стоит попробовать.

— Вот это будет хохма!


Гутри не виделся с Адель Доб с того самого вечера после убийства Коррингтона, и очень обрадовался, что есть повод нанести ей визит. И вот в среду, ровно в десять сорок утра, он уже был у нее и застал даму за кофе и чтением газеты. Она сидела за маленьким белым столиком у окна, из которого открывался вид на пляж. Тот самый пляж, где нашли тело Коррингтона. Она предложила ему чашечку кофе, он уселся напротив. Одета Адель была в тот самый зеленый кафтан, что был на ней в день их знакомства. Растения с длинными висячими стеблями купались в лучах утреннего солнца, листочки их сверкали, как изумруды, и вторили цвету одеяния и зеленых глаз мадам Доб.

— А знаете, я по вас скучала, — сказала она.

— Был занят. Ловил плохих парней, — ответил Гутри.

— Как же, как же! Знаменитый детектив!

— Естественно.

Они пили кофе вместе. Воды залива сегодня были на удивление спокойны. Мелкие волночки лениво лизали песчаный берег. В открытые окна тянуло еле уловимым бризом.

— Я насчет Кори, — сказал он. — Вы провели с ним ночь и…

— Кто сказал, что я провела с ним ночь?

Вообще-то она сама призналась ему в этом.

— Поймите, Адель, я просто вынужден задать этот вопрос, — сказал он. — Скажите, он раздевался?

— Да он был весь в крови, — ответила она. — И снял рубашку, насколько мне помнится.

— Ну а брюки?

— Я что, под присягой? — спросила она и улыбнулась.

— Нет. Но мне бы очень хотелось услышать ответ.

— Да. И брюки тоже снял.

— У него было оружие?

Она колебалась.

— Адель?..

— Да, у него было при себе оружие.

— Вы видели его?

— Он достал свою пушку из-за пояса и положил на туалетный столик.

— И что это была за пушка?

— Понятия не имею.

— Ну, это мог бы быть, к примеру, «вальтер»?

— А что это такое, «ватлер»?

— Не «ватлер». «Вальтер».

— Я не расслышала.

— Ну вы же видели в кино про Вторую мировую войну! Все немецкие офицеры носили при себе такие пистолеты.

— Вроде бы припоминаю.

— Ну так вот, этот пистолет называется «вальтер». И что вы подумали, когда увидели, что он при оружии?

— Ну… Он рассказал мне, что однажды едва не грабанул аптеку. Ну и я подумала, что, если человек планирует ограбление, он должен быть при оружии, разве нет? Ну и вот, он был при оружии.

— Скажите-ка, Адель, а он хоть словом упомянул о том, что делает здесь, во Флориде?

— Или Мелани Шварц?

— Ни одно из этих имен мне ничего не говорит.

— А вы говорили с ним о пистолете?

— В каком смысле?

— Ну вы хотя бы спросили, для чего это он носит при себе пушку? Это же второе нарушение, когда человека выпускают из тюрьмы досрочно.

— Я не знала, что он выпущен досрочно.

— Ага…

— А первое нарушение?

— А первое нарушение сводится к тому, что он покинул штат Калифорния. Скажите, если я покажу вам снимок «вальтера», вы сможете определить, такая же пушка была у него или нет? Ну, для меня, пожалуйста!..

— Откуда это у вас такие фотографии?

— Один друг дал. Эксперт по баллистике.

Гутри полез в карман пиджака. Глянцевитый черно-белый снимок размером пять на семь предоставил ему детектив из полицейского управления Калузы по имени Оскар Пинелли. Который знал, что Гутри однажды лжесвидетельствовал в пользу его коллеги, детектива Харлоу Уинтропа. Добрые дела не забываются. И он показал Адель снимок.


— Это «вальтер», — сказал он. — Известен также под названием «П-38», или девятимиллиметровый «парабеллум».

— Ни хрена себе… — протянула она.

— Скажите, именно такой пистолет был у Кори, когда он провел у вас ночь?

— Да, — ответила она.


Поскольку именно Гутри довелось больше других бегать и собирать сведения по делу, Мэтью решил дать ему слово первому.

— На настоящий момент, — сказал Гутри, — мы твердо знаем только две вещи. Знаем, что, когда Коррингтон участвовал в драке на севере в ту декабрьскую ночь двадцатого числа, у него имелся при себе пистолет «вальтер», который он незаметно выбросил, а потом забрал снова.

Все четверо сидели за столиком у входа в китайский ресторан, что располагался неподалеку от конторы Мэтью, ели блинчики «Весенние» и свиные ножки и ожидали, когда им принесут новые блюда. Тутс Кили поглощала пищу с аппетитом, характерным разве что для какого-нибудь водителя трейлера. И Уоррену Чамберсу страшно нравилось смотреть, как она ест. Мэтью же, пытавшийся сбросить вес, сам себе удивлялся: с чего это ему понадобилось есть всю эту гадость? Он вообще считал, что хорошо прожаренная пища обладает поистине смертоносным воздействием, сравнимым разве что с пулей, выпущенной из «вальтера». Уоррен и Тутс облизывали пальчики. Мэтью усматривал в этом некий намек на возможность сексуальных взаимоотношений. С другой стороны, какое ему, собственно, дело? У него и без того хлопот по горло, стоит ли беспокоиться по поводу возможного романа между чернокожим юношей и белой девушкой, здесь, на самом юге страны.

— Второе, что нам доподлинно известно, — продолжал Гутри, — так это то, что Мелани Шварц, или, если вам угодно, Холли Синклер, была убита четырьмя выстрелами в грудь из пистолета, идентифицированного как «вальтер». И мы до сих пор не знаем, чей именно это был «вальтер». Да он мог быть чей угодно, разве мало в мире «вальтеров»? Зато теперь мы знаем кое-что еще. Нам стало известно, что «вальтер» Коррингтона, который последний раз видели на севере в декабре, видели затем и здесь, за два дня до убийства его хозяина. Это означает, что Мелани могла быть убита из пистолета Коррингтона. Я подчеркиваю: могла. Утверждать с уверенностью нельзя, во всяком случае до тех пор, пока не будет найдено орудие убийства и не произведена баллистическая экспертиза.

— Нам также известно кое-что еще, — вставил Мэтью.

Тутс, облизывающая пальцы, подняла на него глаза.

Уоррен сделал то же самое.

Гутри потянулся за блинчиком «Весенним».

— Мы знаем, что Мелани, Джек и Кори жили на севере втроем. И, по всей вероятности, каждый из них имел доступ к этому пистолету.

Все присутствующие дружно закивали.

— И вот теперь двое из них мертвы, — сказал Мэтью.

И взял еще одну свиную ножку.

— До настоящего времени, — продолжил он, — мы разыскивали исчезнувшего мужа. Возможно, теперь нам придется искать убийцу двух человек.

Мелани была посвящена в план, который зародился еще на севере, а потому знала, что здесь, в Калузе, Джек будет жить под вымышленным именем — Чарлз Бенсон. А Кори станет Натаном Хэджесом. Имена эти они почерпнули из названия сигарет «Бенсон и Хэджес». И даже несмотря на это, ей понадобилось немало времени, чтобы найти дом, где они поселились.

Еще на севере они толковали о том, что, пожалуй, Сабал будет наиболее подходящим местом, потому как это самая безлюдная из бухт Калузы. Но проверка через риэлторские агентства ничего не дала — получалось, что никакие мистер Бенсон и мистер Хэджес в Сабале квартир или домов не снимали. А потому Мелани приходит к выводу, что они, очевидно, просто не нашли здесь свободной квартиры, поскольку сезон был в разгаре. Звонок в справочную поведал о том, что в округе Калуза действительно значится некий мистер Бенсон, Чарлз, но телефон его в списки не включен, и девушка-оператор отказалась дать Мелани адрес.

И тогда она начинает обзванивать риэлторские агентства на острове Санта-Лючия — то было местечко, по всем параметрам схожее с бухтой Сабал, с той только разницей, что располагалось оно южнее и было связано с материком узким подвесным мостом. И, о, чудо! Некая дама по имени Салли Гирш, работавшая в агентстве под названием «Сан-риэлти», вдруг сообщает, что не далее как первого января этого года она сдала дом на Санта-Лючия мужчине под именем Чарлз Бенсон.

— О, вы даже не представляете, какое это для меня облегчение! — с чувством восклицает Мелани.

— В каком смысле? — спрашивает Салли.

— Видите ли, Чарлз — мой брат. Уехал, не оставив адреса, и вот я торчу тут в машине с двумя ребятишками и просто не знаю, где его искать. Не могли бы вы дать мне адрес, ну, тот, что в Санта-Лючия?

Мелани вовсе не уверена в том, что мужчины ей обрадуются. Ведь с начала декабря, когда она уехала, они даже ни разу не созванивались. Нет, она дала им телефон матери, и они звонили, но ни разу не заставали ее дома. Звонили раз восемь, пока наконец не послали куда подальше. И перестали звонить. А сегодня уже десятое января.Мальчики поселились тут с первого. Поселились и строили планы насчет ограбления, которые она теперь намерена поломать. Если, конечно, при первой же встрече они не вышибут из нее мозги и не выбросят тело в бухту на съедение рыбам. Она все время напоминает себе, что Кори — бывший заключенный. И человек дикого, необузданного нрава. И эта мысль ее страшно возбуждает. Мелани нравится заигрывать с опасными мужчинами в опасных ситуациях.

Именно поэтому едет она в тот снятый ими дом на Санта-Лючия. Он находится в самом дальнем конце острова — большое белое, нелепо удлиненное, полуразвалившееся здание, сбитое из клинообразных досок. К нему ведет пологая грязная дорога, обочины которой заросли пальмами и невысокими молоденькими дубками. Дом расположен на берегу лагуны. Как только начинается спуск, она выключает мотор, и взятый напрокат «Форд» медленно съезжает вниз, а она работает лишь тормозами. Только и слышен что сухой хрустящий звук — это шины давят и ломают корку, образовавшуюся на поверхности иссушенной и выжженной солнцем земли. И она думает о том, кончится ли когда-нибудь эта засуха. И еще думает о том: а не убьет ли ее Кори в первый же момент, как только увидит. Привет, мальчики, вот я и вернулась! Она запарковала машину рядом с джипом «Чероки», что раскаляется под лучами жаркого солнца. Выходит из машины. Тихо притворяет за собой дверцу.

Откуда-то из-за дома доносятся невнятные голоса.

Она быстро и бесшумно идет по тропинке, огибающей дом. На ней шорты, сандалии и белая хлопковая майка, надетая прямо на голое тело. Мальчики все еще переговариваются вполголоса, когда она выходит из-за угла дома. На заднем дворе у них большой бассейн — надо же, не ожидала, — а дальше простирается гладкая, как стекло, лагуна с привязанным на канате причалом из досок, плавающим футах в шести от мангровых деревьев. От берега к причалу ведут мостки, сколоченные из деревянных планок фута два в ширину. Она замирает и останавливается, сердце под белой хлопчатобумажной майкой колотится, как бешеное. Она различает их голоса — приглушенные, низкие…

Мальчики сидят у бассейна за столом под зонтиком. Сидят, и бьют пиво, и едят сандвичи. Сидят в чисто мужской компании — оба без маек, босые, в одних плавках, голые торсы блестят от пота, локти на столе. Пожирают свои сандвичи и пьют пиво. А она стоит и наблюдает за ними. Вот Кори потянулся к маринованному огурчику, взял его за хвостик и откусил. Вот Джек поднимает баночку с пивом, отпивает несколько глотков. Вот Кори что-то тихо произносит, и оба они так и покатываются со смеху. Да, чисто мужские дела. Ей нравится наблюдать за мужчинами, которые и не подозревают о ее присутствии. Мужчины возбуждают ее больше, чем женщины, в этом она никогда бы не осмелилась признаться Джилл. Но тем не менее это правда.

— Привет, мальчики, вот и я! — говорит она и выходит из-за угла дома. Но вместо того, чтобы подойти к столику, где сидят эти двое, онемевшие от изумления, можно даже сказать, точно громом пораженные, Мелани направляется прямиком к бассейну и ныряет в него. Прямо в одежде, во всем, в чем была, в сандалиях и прочем. К чему портить столь драматический момент, сбрасывая обувь? Нет, воистину, Елена Лопес гордилась бы своей ученицей!

Она плывет под водой к краю бассейна. Вот из воды выныривает голова, глаза закрыты — вырывается, точно ракета, выпущенная с атомной подводной лодки. Привет, мальчики, вот и я, ваша старая подружка Мелани Шварц, она же Холли Синклер, она же… впрочем, не важно, называйте как хотите! Она выходит из бассейна, мокрая майка липнет к телу, с длинных рыжих волос, прилипших к голове и шее, струится вода, в сандалиях хлюпает. И, слегка покачивая бедрами, соски — вперед, направляется к столику.

— Не возражаете, если я к вам подсяду? — спрашивает она, хватает с тарелки огурчик и вонзает в него зубы.


Идея заключается в том, чтобы убрать Кори со сцены действия, потому как он представляет собой нешуточную опасность. Он агрессивен, дик и необуздан. И в день ограбления, когда они с Джилл планируют украсть украденную чашу у ничего не подозревающего Джека, этого мистера Опытного Вора, играющего своими мускулами и размахивающего своим «вальтером», просто не должно быть рядом. Они не могут позволить себе так рисковать. Одно дело — похитить вещицу стоимостью два с половиной миллиона баксов у безработного дизайнера-неудачника. И совсем другое — пытаться отобрать ее у сильного мускулистого бандита, который, сидя за решеткой, наверняка научился разным хитрым и подлым приемчикам, чтоб защитить свою драгоценную задницу от покусительств самых разнообразных злодеев и ворюг, черных, белых и прочих. Мелани и Джилл ни в коем случае не хотели связываться с Эрнстом Коррингтоном. Нет, сестричка, ни за что и никогда! Мелани уже как-то связалась с ним, в постели, и до сих пор напугана до смерти. Нет уж, спасибо, увольте!

Возможность перемолвиться словечком наедине с Джеком представляется сразу же после того, как дружная троица кончила заниматься любовью — слишком мягкое, пожалуй, выражение для того, что они вытворяли в постели под огромным вентилятором, свисающим с потолка. В тюрьме Кори твердо усвоил одну очень важную вещь — нет ничего лучше, чем несколько затяжек хорошей сигаретой после драки или фундаментального траханья в задницу и прочие дырки. Однако здесь, на острове Санта-Лючия, в три часа дня десятого января мистер Хэджес вдруг выясняет, что ни у него, ни у мистера Бенсона нет ни единой сигареты. Что грозит нешуточными осложнениями, поскольку наш Кори — того типа мужчина, что не любит, когда его лишают каких-либо удовольствий и радостей жизни, маленьких и больших, не важно. И вот, получив от Мелани то, чего хотел, способом, сходным с тем, который он использовал в любовных играх с жалким испанским недоумком-опущенным, имевшим несчастье быть его соседом по камере, он, Кори, впал чуть ли не в истерику, обнаружив, что этот мерзавец Джек не удосужился запастись сигаретами. И вот он игриво предлагает Джеку сгонять за сигаретами в ближайший супермаркет, причем сию же секунду, пока они с Мелани будут принимать душ. Иначе, грозит он, он засунет в задницу Джеку ствол своего «П-38» и спустит курок. Но тут Мелани говорит: «Так и быть, слетаю за твоими гребаными сигаретами! Только не кипятись, а то яйца сварятся вкрутую!», ну, словом, нечто аналогичное. И тогда Джек говорит: «Я с тобой». Вот так и получилось, что где-то в начале четвертого дня они мчатся в машине по прямой, как стрела, дороге, залитой закипающим на солнце асфальтом, и обсуждают убийство.

— Что-то он меня беспокоит, — говорит для начала Мелани.

Джек лишь молча кивает.

Он за рулем. Она сидит рядом, колени упираются в приборную доску. Оба дымят сигаретами, поскольку ровно через пять минут после того, как они отъехали от дома, Мелани обнаруживает в «бардачке» измятую пачку «Мальборо». И ей кажется, что никогда еще в жизни сигарета не доставляла столько удовольствия. Есть нечто чертовски справедливое и даже возвышенное в том, что они сидят в машине и курят, в то время как Кори яростно мечется по дому, точно волк в клетке. И на губах ее играет подленькая и хитрая такая улыбочка.

— Как бы он не облажался. В ту ночь, когда нам предстоит работа, — добавляет она.

— Вот уж не знал, что и ты с нами, — говорит Джек.

— Ладно, перестань.

— Просто я хотел сказать, ты вдруг исчезаешь…

— Мама заболела.

— Мы звонили твоей мамаше раз сто. И там тебя не было. И что-то мне не показалось, что она больна.

— Ну, теперь ей гораздо лучше.

— А почему ты не отвечала на звонки?

— Была занята.

— Чем это, интересно?

— Соображала, как лучше провернуть дельце. Думала о том, как Кори облажался последний раз в Лос-Анджелесе. Только на сей раз это тебе не аптека, Джек. Это музей, где хранятся вещички стоимостью два с половиной миллиона баксов, вот.

— Знаю.

Джек призадумался.

С таким видом, точно и сам думал о том же.

— Он очень ненадежный человек.

Самая сдержанная характеристика.

Джек снова впадает в задумчивость.

— А с греком уже встречались? — спрашивает Мелани.

— Да, Кори.

— А почему не ты?

— Не я.

— И он уже что-то дал?

— Пока нет.

— Ты в этом уверен?

— Уверен. Если б Кори получил аванс, мы бы уже начали нанимать команду.

— И когда планируешь получить бабки?

— В данный момент наш грек уже выехал сюда из Гренады. Кори собирается навестить его, как только он приедет. Времени осталось в обрез. И грек это понимает.

— А разве греку не все равно, с кем он имеет дело?

Джек оторвал взгляд от дороги.

— Что ты имеешь в виду?

— Разве его волнует, кто именно будет красть для него чашу?

Взгляд снова устремился на дорогу.

— Я хочу сказать, он ведь не помолвлен с Кори, нет?

— Думаю, нет.

— Таким образом, команду может набрать кто угодно, верно?

Молчание.

Она не сводит с него глаз.

Джек по-прежнему смотрит через ветровое стекло на дорогу, руки крепко сжимают руль. Над дорогой дрожит раскаленный воздух. Время от времени, точно мираж, возникают и исчезают черные маслянистые лужи.

— Да, кто угодно, — нехотя произносит он наконец.

— Тогда это будем мы с тобой, — говорит она.


В рапорте Паркера, который он дал Карелле, значились имена, адреса и телефоны трех остальных участников драки в коктейль-баре. Тех самых ребят, которых официантка обозвала клоунами. Одного из них действительно звали Ларри, тут она не ошиблась. Правда, в рапорте было указано полное имя: Лоренс Рэндольф Родино, а также рабочий адрес: «Компания Андриотти по расфасовке мяса и мясных продуктов», дом № 1116 по Хэмптон-стрит. То есть где-то на окраине, в районе Квотер.

Короче, у черта на рогах, если ехать от 87-го участка, что на Гровер-стрит. Но, как ни странно, Карелла проделал весь этот путь без особых затруднений. На улицы вышла вся снегоочистительная техника, имевшаяся в городе, и они так и сияли чистотой, словно именно в таком виде собирались дождаться настоящего тепла. Мало того, дикторы, передающие прогноз погоды, настолько запугали людей, что многие не стали оставлять машины у дома, а потому и этой помехи на дорогах не было. Карелла припарковался в ряду грузовиков, с которых на специальные кары разгружали огромные и плоские мясные туши. И уже направился к входной двери дома под номером 1116, как вдруг его остановил какой-то мужчина в белом халате и белых перчатках и крикнул:

— Эй, мистер! Здесь парковаться нельзя!

— Полиция, — бросил через плечо Карелла и створил дверь.

Еще один мужчина в белом халате и перчатках остановил его на входе.

Прямо как в кино о Джеймсе Бонде.

— Чем могу помочь? — спросил незнакомец.

Карелла сверкнул жетоном.

— Полиция, — сказал он. — Мне нужен Ларри Родино.

— У нас зараженного мяса нет, — ответил человек в белом.

— Я не зараженное мясо пришел искать. Я ищу Ларри Родино.

— Дверь в конце коридора, — сказал мужчина. — У нас мясо чистое.

Карелла дошел до конца коридора и постучал в дверь, на которой не значилось ни имени, ни номера.

— Войдите, — ответил голос.

Карелла отворил дверь и в нерешительности застыл на пороге.

— Мистер Родино? — спросил он.

— Да. А вы кто?

— Я из полиции, — ответил Карелла и затворил за собой дверь. Потом подошел к столу и протянут руку. — Детектив Карелла, — сказал он. — 87-й участок.

— А я думал, личинками занимается участок 10, — пробурчал Родино.

— Нет, зараженное мясо тут совершенно ни при чем, — сказал Карелла.

— Тогда как вы о нем узнали?

— Я же смотрю телевизор… Я по другому делу. Хочу задать вам несколько вопросов о той драке в баре «Серебряный пони», двадцатого декабря.

Родино покачал головой.

— Вас интересует пушка, верно? — спросил он.

Плотного телосложения высокий мужчина — Карелла догадался об этом, несмотря на то что Родино сидел и было трудно определить его рост. Густые вьющиеся каштановые волосы, карие глаза, пушистые каштановые усы, крутой подбородок с ямочкой посередине. Карелле не хотелось бы вступить с таким в драку в баре. Не только в баре, в любом другом месте — тоже.

— Из нее кого-то прихлопнули, верно? — спросил Родино.

Казалось, для подобного заявления были все основания.

И Карелла тут же насторожился: откуда это ему известно?

— С чего вы взяли? — спросил он.

— Раз вы заявились сюда не для того, чтоб искать личинки в мясе, чего у нас, надо сказать, не было и нет, стало быть, дело в пистолете. И стало быть, из него или кого-то прихлопнули, или же он фигурировал в ограблении. Иначе о драке, которая и яйца выеденного не стоила и после которой всех отпустили по домам, речь бы не шла. Я прав или нет?

— Попали в десятку.

Родино поднял на него глаза.

— Вы хорошо знали Эрнста Коррингтона?

— О Господи… — пробормотал Родино. — Он что, покончил с собой?

— Тогда уж не знаю, что и думать… О Бог ты мой, его убили, да?

— Да.

— Из его собственной пушки?

— Нет. Из дробовика.

— Где? Когда?

— Во Флориде. Вечером, в прошлый вторник.

— Бог ты мой… Но при чем тут тогда «вальтер»?

— Вы видели этот «вальтер»?

— Конечно, видел. Как не увидеть!.. Вам когда-нибудь тыкали стволом прямо в физиономию?

— Нет, — сухо ответил Карелла. — Расскажите-ка поподробнее.

— Ну… просто драка вышла из-под контроля, вот и все.

— Так вы были знакомы с Джеком и Кори, правильно?

— Да, конечно. Были знакомы.

— И при каких обстоятельствах познакомились?

— Да просто встречались в «Пони».

— А до того Кори не знали?

— Нет. Но знал, что он отсидел срок, если именно это вас интересует.

— А откуда вам стало это известно?

— Ну он, в общем-то, и не слишком скрывал. Иногда мне даже казалось, он гордится этим. Ну, вы меня понимаете… Словно тюрьма — это некий знак отличия, что ли… Что он сумел выжить в тюряге.

— Ага.

Знак отличия, надо же, подумал Карелла.

— Расскажите мне, с чего началась драка.

— Ну, Джек стал нарываться и…

— С чего это вдруг?

— Просто нажрался, вот и все.

— Да, но с чего он так завелся?

— Кажется, один из нас сказал что-то такое об ихней троице.

— Какой именно троице?

— Ну о нем, Кори и Холли. Той рыженькой, что ходила с ними все время.

— Это ведь были вы, верно?

— Что значит «я»?

— Вы первым сказали об этой троице?

— С чего вы взяли?

— Джеки Рейнз подкинула эту мысль.

— Кто, черт возьми, она такая, эта Джеки Рейнз?

— Официантка, которая работала той ночью.

— Ах, Джеки… Да, помню, официанточка. Так это она вам сказала?

— Да, она.

— Ну раз такое дело… Да, возможно, именно я ляпнул это первым. Потому как не раз видел эту троицу вместе.

— Кого видели вместе?

— Ну, эту троицу… Причем не только в «Пони».

— Когда это было?

— Примерно в ноябре.

— И где же вы их видели?

— Сроду не догадаетесь!

— Но все-таки?..

— В музее.

— Каком именно музее? — спросил Карелла.

— В МИА, — ответил Родино.

И рассказал, что однажды, непогожим ноябрьским днем, в Музее искусств Айзолы было полным-полно школьников и студентов со всего города. Они пришли посмотреть выставку из Афин. Родино же пришел туда с другой целью. На сорок втором году холостяцкой жизни он вдруг обнаружил, что нет на свете лучшего места, чем музей, где можно клеить молоденьких девушек. Именно в музеях или же на благотворительных ярмарках. Но поскольку ноябрь в этом городе — самое поганое время года, никаких ярмарок под открытым небом не проводилось. А потому оставались лишь музеи. И вот мрачным, серым и холодным ноябрьским днем, в субботу, он направился в МИА.

Его совершенно не интересовала вся эта греческая мура, выставленная в залах на втором этаже. Зато он заметил, что туда валом валят двадцатилетние студентки из колледжей. Поднимаются по лестнице и выстраиваются в длинную очередь, чтобы увидеть, как это было обещано на афише, «ЗНАМЕНИТУЮ ЧАШУ СОКРАТА». На той же афише красовалась фотография некоего небольшого сосуда типа бутылочки или пузырька, покрытого грязью и повернутого так, чтоб было видно донышко. А на донышке были выцарапаны три буквы: «ΣOK». Ниже, тем же самым цветом, что и заголовок, были набраны слова: «Находка века. Выставка работает с 9 до 15 ноября».

Он последовал за девушкой в твидовом костюмчике и вязаной шапочке, надвинутой на уши, из-под которой торчали золотистые кудряшки, и пристроился в очередь прямо у нее за спиной. Потом заметил, что у каждого в руках билет, и сообразил: вот прекрасный повод для знакомства, спросить у девушки, где берут эти самые билеты. Она ответила, что никакого билета у нее нет, что это просто студенческий пропуск. Он сказал, о, так, стало быть, вы студентка, в ответ на что она назвала ему какой-то католический колледж в Калмз-Пойнт. Отчего стала казаться еще привлекательней — с этими своими кудряшками, курносым ирландским носиком и рыжими веснушками, щедро рассыпанными по лицу. И тогда он попросил ее занять для него очередь, пока он спустится и попробует купить себе билет. Который, как выяснилось, стоил целых четыре доллара пятьдесят центов! Потом снова вернулся в очередь, и девушка — звали ее, между прочим, Кэтлин, не сойти мне с этого самого места! — так вот, Кэтлин сообщила ему, что эта чаша — та самая, из которой Сократ выпил яд, сделанный из болиголова. Но остальные экспонаты представляют для нее еще больший интерес, поскольку там, оказывается, выставлены разные золотые фиалы[32] — черт их знает, что это такое, — а также совершенно изумительный серебряный ритон[33] с изображением лошадки с крыльями, уж не говоря о просто потрясающих аттических вазах с черной росписью. И еще сегодня последний день работы выставки, а привезли ее всего на неделю. Завтра она уезжает в Вашингтон, округ Колумбия. Но все эти факты Родино счел куда менее завораживающими, нежели ее слегка выступающие вперед зубки и вздернутая верхняя губа.

А далее выяснилось, что родом Кэтлин из соседнего штата, но в настоящее время проживает в колледже Святой Марии Великомученицы в Вирджинии — кажется, именно так назывался ее колледж. Что лично он, Родино, счел весьма удобным обстоятельством, поскольку здесь, в городе, у него имелась маленькая квартирка. Весьма подходящая для того, чтоб юная ирландская студентка в твидовом костюмчике могла приезжать и останавливаться у него по субботам — всякий раз, когда ей придет в голову мысль посетить какой-нибудь музей.

К тому времени, когда они наконец дождались своей очереди и вошли в зал, где была выставлена чаша, на улице начался дождь. Мелкий, холодный, как это обычно бывает в ноябре, он уныло моросил за стеклами окон в зале с высокими потолками, отчего в нем сразу же стало так неуютно и безрадостно, что любой находившийся тут посетитель мог с легкостью представить, как Сократ или какой-либо другой знаменитый греческий поэт и философ пил яд из этой маленькой чаши, выставленной под стеклом.

Он уже собирался спросить Кэтлин — о Боже, до чего же славное имя! — не согласится ли она выпить с ним чашечку чая в столь темный, холодный и безрадостный день, как вдруг увидел в толпе знакомые лица. Лица людей, которых встречал в баре «Серебряный пони». То были не кто иные, как Холли Синклер, Эрнст Коррингтон и Джек Лоутон. И, как подозревал Родино, эта веселая и неразлучная троица делила радости того, что в период войны Алой и Белой розы было принято называть не иначе как ménage à trois.[34] Подозрение это зародилось у него уже давно и успело перерасти в уверенность, особенно с учетом того, что сам он в данный момент был поглощен интимным разговором tête-à-tête.

— Они ходили по залу в обнимку и изучали какие-то надписи на стенах, — сказал Родино.

— Надписи? — спросил Карелла.

— Ну, какие-то таблички.

— Типа чего? «Не курить»? Вроде этого, да?

— О нет, нет. Информацию о чаше.

— Так вы говорите, они их изучали?

— Ну, во всяком случае, читали с интересом, так будет точнее.

— А вы сами прочли?

— Нет, но я знал, что там написано о чаше. И заголовок такими крупными золотыми буквами: «ЧАША СОКРАТА». Их было видно даже издали.

— Однако вы не подошли и не прочли, что там было написано, я правильно понял?

— Да, правильно. Не подошел. Ведь я кадрил ту девушку-студентку. Видите ли, мне уже стукнуло сорок два и страшно не хотелось торчать весь вечер одному в «Пони». Нет, я не хочу сказать, что та троица все вечера напролет просиживала в том баре, нет, просто они довольно часто заходили туда. И всегда втроем, ну, вы меня понимаете… Короче, если говорить прямо, как есть, оба они трахали ее.

— И вот в тот вечер, когда случилась драка, вы вдруг решили сказать им об этом, так?

— Просто пьяный был.

— Однако все же сказали, так или нет?

— Высказал предположение.

— А что заставило вас его высказать?

— Ну, Джек как раз говорил Кори, что всегда подозревал, будто бы жена его обманывает, и тогда Джимми и говорит…

— Кто такой этот Джимми?

— Джимми Нельсон. Один из парней, что был с нами в тот вечер. Короче, он сказал, что думал, будто бы это Холли жена Джека, потому как она всегда приходила с Джеком и Кори.

— Ага…

— И еще Джек сказал: «Нет, вообще-то эта Холли мне жутко нравится», что-то в этом роде. Ну, тут все оно и началось.

— С чего?

— Да с того, что я сказал, что Кори эта Холли вроде бы тоже очень нравится. Вроде того…

— Ага.

— Ну, вот…

— А до этого случая «вальтер» у Кори когда-нибудь видели?

— Нет.

— И Кори выхватил его, когда увидел, что дела совсем плохи, так?

— Да вроде бы так. И еще скажу: мне жутко повезло. Потому что уже вызвали полицию и патрульная машина оказалась совсем близко. И буквально уже через несколько секунд они подъехали.

— А когда он выбросил «вальтер»?

— В ту же секунду, как только заслышал сирену.

— В канаву, да?

— Да.

— Ну а разве приехавшие полицейские не стали там искать?

— А с какой стати? Они же не знали, что у Кори была пушка.

— И вы не сказали, что Кори целился вам прямо в голову, нет?

— Я что, больной, что ли? Чтоб в следующий раз он действительно прострелил мне башку? Нет уж, спасибо!

— Что ж, спасибо вам и извините за то, что отнял столько времени, — сказал Карелла, поднялся и двинулся к двери.

— Бифштексы любите? — крикнул вдогонку Родино. — Постойте. Сейчас дам вам несколько штук. Отличные куски, на косточке. Отнесете домой жене. — Он хлопнул Кареллу по плечу и распахнул перед ним дверь. — И никаких личинок! — добавил он и подмигнул. — Гарантирую.


Мелани нравится подмечать сходства и различия между двумя мужчинами. Джек — график, дизайнер, а потому глядит на самые обычные вещи глазами художника. И очень часто разводит руками, словно показывая размеры рамы. Точь-в-точь как режиссер фильма — ладони наружу, большие пальцы соприкасаются, точно он пытается таким образом поймать изображение в кадр. Самым главным его разочарованием в жизни стал тот факт, что он так и не выучился писать маслом. А вместо этого преследовал в искусстве более коммерческие цели.

Кори же, напротив, почти ничему не обучен, но жутко талантлив.

Талантлив почти во всем, но Мелани в первую очередь интересует актерское мастерство. И то, как он вживается в роль. Вот уж поистине точное слово — именно вживается, становится другим человеком, влезает в шкуру своего персонажа. Просто грандиозное зрелище! И за это она искренне восхищается им. Да сам факт, что этот мужчина низкого происхождения, недоучка, дважды побывавший за решеткой, осмелился брать уроки актерского мастерства… уже одно это говорит о многом. И в каком-то смысле и на свой лад он не менее тонок и чувствителен, чем Джек.

Но, с другой стороны, они страшно непохожи, эти двое.

Кори — человек действия. Стоит ему подумать о чем-то, и он тут же стремится воплотить мысль в действие. И Мелани кажется, что из него мог бы получиться просто классный грабитель — несмотря на то что прошлое свидетельствовало об обратном. Ведь он два раза попадался, два раза отбывал срок, так какой же из него, спрашивается, грабитель? Но если человек способен подумать, к примеру: «Сегодня вечером я ограблю вот эту винную лавку» — и тут же воплощает свою мысль в реальность, то есть грабит эту самую лавку, разве это не замечательно, разве не достойно восхищения?..

Джек же, напротив, любит все тщательно планировать. И лично ей кажется, он не нашел на севере работы по одной простой причине: не потому, что он не очень хороший дизайнер (а так оно на деле и есть), но потому, что он не умеет и не любит пользоваться возможностями. Берет свою папку и молча идет переделывать работу после того, как начальник говорит, что он, Джек, не сумел проявить свои таланты должным образом. А после сидит и вовсе не торопится на вторую встречу с этим начальником, и в результате, глядишь, место уже занято. Нет, после этого он, конечно, клянет себя на чем свет стоит, но поезд, что называется, ушел. И так во всем. Впрочем, нет, не совсем во всем. Вообще-то во многих вещах он довольно быстрый. Порой чертовски даже быстрый… Иногда она просто счастлива, что в постели с ней не один мужчина, а сразу двое.

И она ничуть не удивлена, когда однажды в ноябре, в субботу, Кори соглашается пойти с ними в музей. Она знает, как он талантлив, и твердо верит в то, что человек, проявивший талант в какой-то одной области, вполне вероятно, проявит его и в другой. Нет, в большинстве случаев это убеждение не оправдывается, но, с другой стороны… С другой стороны, разве, к примеру, Энтони Квинн не только замечательный актер, но и выдающийся художник-живописец? Или тот же Тони Беннет… Так что, возможно, в том есть доля истины, как знать?.. Посещение музеев с Джеком уже вошло у нее в привычку, задолго до того, как с ними поселился Кори. Кстати, они как раз шли в музей в тот день, когда столкнулись с той дамочкой… как ее… Ну, словом, с знакомой Лоутонов. Ах да, Клэр, не помню дальше, она катила колясочку с младенцем и, заметив их, так и стала пожирать глазами. Еще бы, ведь Джек как-никак женат. Хорошо еще, что он представил ее, как Холли Синклер. Черт возьми, ведь эта баба, едва придя домой, тут же бросится звонить Джилл. Знаешь, кого я сегодня встретила, а, Джилл? Джека! А под ручку с ним шла такая рыженькая куколка!..

Впервые Мелани с Джеком увидели чашу Сократа в субботу, пятнадцатого ноября. Она была выставлена под стеклянным колпаком на втором этаже музея. Стояла, слегка наклоненная набок, и зеркальце, специально установленное внутри, отражало буквы, выцарапанные на донышке: «ΣOK».

— Видел ее в музее Гетти в Малибу, — говорит Кори. — Стоит целое состояние.

— Что это значит, целое состояние? — спрашивает Мелани.

— Ну два-три миллиона.

— А по мне — так обыкновенная глиняная бутылочка, — говорит Джек.

— Ни хрена подобного. Видишь те буквы на донце?

— Ну и что?

— Это имя Сократа. Первая буква называется «сигма», то же, что по-нашему «с». А на конце «к», потому что по-гречески Сократ пишется через «к». Сократ. Именно из этой чаши он и пил яд. Настойку болиголова.

— Да будет тебе! — говорит Мелани.

— Нет, правда. Это единственная бутылочка из всех найденных, на которой сохранились буквы. Ученые считают, что или гончар, или один из тюремщиков решил сохранить ее в качестве сувенира. И выцарапал имя Сократа на донышке.

— Вау! — восклицает Мелани. — И что же они с ней делают? Так и перевозят из музея в музей?

— Должно быть, взяли напрокат, для выставки, — говорит Джек. — Тут где-то должна быть информация, пойдемте посмотрим.

И они действительно находят информацию, напечатанную на листке бумаги и заключенную в рамочку под стеклом. И там говорилось, что чаша является постоянным экспонатом музея древнегреческого искусства в Афинах, что грант, полученный от правительства Греции, дает возможность возить эту историческую реликвию по музеям всего мира. Путешествие чаши началось в июне прошлого года. С тех пор она успела посетить двенадцать городов. И прямо отсюда должна отправиться на юг. Сперва — в Вашингтон, потом — в Атланту, и…

— Калузу? — удивленно воскликнул Джек.

— Да там только один вонючий и жалкий музеишко, — говорит Мелани. — Должно быть, это какая-то другая Калуза.

— Нет, наша Калуза, во Флориде, — говорит Джек. — И музей «Ка Де Пед». Вон написано, погляди-ка!

Они снова смотрят на табличку.

Да, действительно, так и написано, черным по белому: «Калуза, шт. Флорида». Так и написано.

— А почему ты сказала «вонючий»? — спрашивает Кори.

— Да потому, что туда сроду никто не ходил и не ходит. Сонное царство.

— Так давайте грабанем его, и все дела! — говорит он.

Глава 9

Мужчина, пивший кофе со льдом в компании с Джеком и Кэндейс, был просто огромен. Широченные плечи, бочкообразная грудь, лапищи, как у боксера-тяжеловеса. И Джеку нравилось то, что он видит. По словам Кэндейс, Гарри Джергенсу предстояло «нейтрализовать» охрану в музее. Зейго, еще один опытный вор, называл это «завалить сторожей». Очень милое выражение. Джеку вообще страшно нравилось, как разговаривали эти люди.

Был четверг, до запланированного ограбления оставалось два дня.

— Так, вы говорите, их там двое? — спросил Джергенс.

— Да, — кивнула Кэндейс.

На ней была короткая ярко-синяя юбка, белые босоножки и белая майка. Сидели они на улице, у бассейна. Солнце еще не приблизилось к зениту, но термометр показывал уже восемьдесят шесть градусов. Уголок острова, где они собрались, был довольно уединенным и тихим, лишь изредка доносились крики чаек. От лагуны их отделяла лужайка футов пятидесяти в длину, окаймленная мангровыми зарослями. В ночь ограбления они подплывут к этому дому на лодке, так, во всяком случае, уверял Зейго. И Джек верил ему, поскольку пару раз видел подобные ситуации в кино.

— Нормальная музейная охрана, — говорила тем временем Кэндейс. — И никаких дополнительных сторожей на время пребывания чаши нанимать они не собираются.

— А ты знаешь, где они будут? Я имею в виду, точное расположение?

— Знаю.

— И это точняк?

— Как в банке, — ответила она. — Оба будут снаружи обходить музей.

— Где конкретно снаружи?

— Ну, один из них обходит музей со двора, по кругу.

— Дергает за ручки дверей и проверяет, заперты или нет?

— Не думаю. Иначе может включиться сигнализация.

— А на хрен он тогда нужен?

— Наверное, ходит с фонариком и посвечивает. Смотрит, в каком состоянии окна, возможно, проверяет широкие входные двери. Они полные лохи и деревенщина, Гарри. И если и вступали когда в разборки в музее, так только с вандалами. И никто не ожидает нападения.

— Ну а другой? Ты вроде бы говорила, их двое?

— А второй ходит по периметру. Дело в том, что само здание обнесено каменной стеной и…

— Высокая?

— Шесть футов. И он делает обход изнутри. И с ним собака.

— Чудненько! Просто смерть до чего обожаю общаться с гребаными шавками!

— Доберман.

— Еще того хлеще! Ну а тот, который обходит музей? У него тоже собака?

— Нет.

— Он вооружен?

— Они оба вооружены.

— Хорошенькая работенка мне светит, как я погляжу! — проворчал Джергенс. — Ну а внутри на кого нарваться можно?

— Ни на кого.

— У них нет нужды во внутренней охране, — вставил Джек. — Считают, что системы сигнализации достаточно.

— Она включается тут же, как только кто-нибудь проникает в помещение.

— Чудненько, — повторил Джергенс.

— Причем это не какие-нибудь там примитивные устройства, — сказала Кэндейс. — Настоящий шедевр стоимостью четверть миллиона баксов. Последнее слово техники, предназначенное именно для охраны произведений искусства.

— Шедевр, но не последнее слово техники, — поправил ее Джек. — Его установили еще в 1979 году.

— А ну-ка, расскажите поподробнее, — попросил Джергенс.

Джек уже слышал всю эту историю — Кэндейс выложила ее ему вчера, как только пришла из библиотеки. И вот теперь она рассказывала ее снова в надежде, что Джергенс не даст слабины и не откажется от всей этой затеи. Ей страшно хотелось, чтоб дело у них выгорело. Она строила большие планы в связи с этим самым делом.

В 1979 году, в ожидании прибытия сокровищ Тутанхамона, музей вбухал двести сорок тысяч долларов в новую систему сигнализации, призванную уберечь от вторжения злоумышленников. И это несмотря на то, что за четыре года до этого президентом Фордом был подписан специальный акт под названием: «Гарантии от потерь при демонстрации предметов искусства и изделий, представляющих художественную и историческую ценность». Суть его сводилась к тому, что все вышеперечисленные предметы должны быть застрахованы. И Кэндейс подозревала, что Калуза вовсе не хотела войти в историю как город, где из музея, пусть даже такого захудалого, похищаются бесценные сокровища. В одной из газетных статей — в ней отчетливо улавливалась странная смесь провинциального бахвальства и столь же провинциального самоуничижения — было подробнейшим образом расписано, какие именно меры безопасности предпринял музей «Ка Де Пед». По словам журналиста, приобретенная музеем система напрочь отвергала даже теоретическую возможность покушения на сокровища. А приобретения эти сводились к следующему.

Магнитные контакты на всех дверях и дверных рамах. Установленные должным образом, они образовывали так называемую «правильную» цепь для контрольной панели.

— Не знаю, поймешь ли ты это, Джек, — сказала она. — Любая электронная система состоит из трех основных компонентов…

«Век живи — век учись», — подумал Джек.

— А именно: из датчиков, контрольного блока и сигнального устройства. Существует два типа сенсорных переключателей, нормально закрытые, которые сокращенно называют «НЗ», и нормально открытые, или «НО».

— Знаю. Слыхали про всю эту муру, — буркнул Джергенс.

— А я — нет, — сказал Джек.

«Тогда не суй свой гребаный нос в это дело», — подумал Джергенс, но вслух этого говорить не стал.

— Постараюсь объяснить попроще, — спокойно продолжила Кэндейс. — Дверной звонок — вот вам классический пример нормально открытого переключателя, или «НО». В цепи есть разрыв, вы жмете на кнопку звонка, разрыв закрывается, звонок звонит. Ну а в случае системы сигнализации разрыв закрывается, когда вы открываете дверь или окно. Бац! — и включается сирена. Систему «НО» можно нейтрализовать, перерезав провода, тогда ток не сможет поступать к контрольному блоку. Система же «НЗ» работает исходя из совсем обратного принципа…

— Да знаю я всю эту муть! — повторил Джергенс.

— И все равно, заткнись и слушай! — рявкнула Кэндейс.

Он злобно сверкнул глазами.

Она, сверкая глазами, уставилась на него.

Ставка слишком высока, подумала она.

И продолжала смотреть на него — до тех пор, пока он не выдержал и не отвернулся.

— В замкнутой цепи, — продолжила она, — слабый ток все время присутствует. Стоит вам открыть окно или дверь, цепь размыкается, срабатывает реле и таким образом включается сирена. И резать провода в подобных системах не имеет никакого смысла, это равносильно вторжению извне, тот же эффект. Поступление тока прекращается, сигнал тревоги срабатывает. Перехитрить эту систему можно, лишь закольцевав провода в обход датчика. Вот тогда, пожалуйста, открывайте сколько вам угодно окна и двери. И легче всего запомнить это…

— Вот дерьмо, детский сад какой-то! — не выдержал Джергенс.

Она снова метнула в его сторону гневный взгляд. Он уставился на нее. Эта игра в гляделки продолжалась несколько секунд. Затем он отвернулся. Снова первым.

— Так вот, проще всего запомнить это, — продолжила Кэндейс, — если держать в уме два слова, «закрытый» и «открытый». Звонок звонит там, где система открытая, и, чтобы этого не случилось, надо ее закрыть. В закрытой системе, напротив, надо открыть. А чтобы сладить с комбинацией этих систем, всего-то и надобно, что убедиться, что открытая система остается открытой…

— А закрытая — закрытой! — кривляясь и передразнивая, закончил за нее Джергенс.

— Перестань, — мягко заметил Джек. — Ведь сказали же тебе, заткнись.

— Да я просто наизусть знаю всю эту мутоту, — сказал Джергенс.

— А я — нет. И дай ей закончить, о’кей?

— Лады, — кивнул Джергенс. — Хрен с ней, пускай заканчивает.

— Так, значит, для того, чтобы поддерживать открытую цепь открытой, вы должны перерезать провода. А для того, чтобы держать закрытую цепь закрытой, вы меняете их местами, то есть закольцовываете цепь в обход датчика. Имея дело с комбинированной системой, вы перерезаете один набор проводов и закольцовываете другой. Все ясно? — спросила она.

— Яснее некуда. Прямо как небо над Англией, — сказал Джек.

— О’кей, — кивнула она. — При любом изменении в открытой или закрытой цепи к контрольной панели может начать поступать сигнал тревоги. Эта контрольная панель как бы расшифровывает послание и определяет, включать или не включать сирену. И вот музей вбухал всю эту уйму денег…

Во-первых, в магнитные контакты, которые были призваны защитить двери и окна от вторжения путем подачи сигнала тревоги. Далее, оконные «жучки». «Жучок» — это такое электронное устройство размером примерно с пятидесятицентовик. В пластиковой коробочке находится микрофон, способный улавливать звуки высокой частоты, к примеру — звук бьющегося стекла. Попробуйте выбить стекло в окне, где прикреплен такой «жучок» — и контрольный блок с сигнальным устройством тут же приходят в действие… Но музей не хочет рисковать. И не зря на охранную систему тратится такая куча денег. Вдобавку к «жучкам» и магнитным контактам они закупают еще и электронную систему безопасности, включающую датчики ударного воздействия, опять же с тем, чтоб защитить двери и окна. Штуковина эта размером с кредитную карту и реагирует на высокочастотную ударную волну. Это когда, к примеру, кто-то пытается открыть окно или дверь. Мало того, существуют еще специальная оконная фольга и экраны безопасности. Фольга с виду не представляет собой ничего особенного, так и выглядит, как обычная фольга. И устанавливается обычно на окнах подвальных и полуподвальных помещений…

— Именно тех, где, по моим предположениям, и находится сейф, — сказала Кэндейс.

— Предположениям? — воскликнул Джергенс. — Как это понять, предположениям? Мы сюда не в игрушки пришли играть. Ты знаешь или не знаешь, где находится сейф?

— Не точно, — ответила Кэндейс. — Я обошла здание, и все оно, начиная от фундамента и выше, оштукатурено. И бетонные блоки я видела только на уровне подвального этажа. Ну и отсюда сделала вывод, что весь подвальный этаж выложен из этих блоков. А Оберлинг сказал мне, что они запирают чашу…

— Кто такой этот Оберлинг?

— Куратор музея.

— Ясно.

— Сказал мне, что на ночь они запирают ее в сейфе из нержавеющей стали, вделанном в бетон. Стало быть, где-то там и находится этот сейф.

Джергенс кивнул.

— В подвале, — уточнил за Кэндейс Джек и тоже кивнул.

— И именно в окнах подвального этажа я видела эту фольгу, — сказала Кэндейс. — И лучшего места для сейфа не выбрать. К тому же на всех окнах размещены экраны безопасности. А знаете, сколько они стоят? Сколько к тому же стоит правильно разместить и подключить все эти экраны, подогнать их по размеру и прочее? И попробуй только надрезать там хотя бы один проводок или попытаться снять их с окон. Тут же завоет сирена.

— Дело дрянь, — кисло заметил Джергенс.

— Да, дрянь, — кивнула Кэндейс. — Если, конечно, они использовали все это оборудование…

— Думается мне, что использовали, — сказал Джек.

— Согласна с тобой, — кивнула Кэндейс.

Джергенс неразборчиво буркнул что-то.

— Короче говоря, — продолжила Кэндейс, — если они действительно использовали и подключили все это оборудование, то во всем чертовом здании и шагу в сторону сделать нельзя. И если в статье пишут правду, тогда получается, что это не музей, а просто какое-то минное поле в Камбодже…

— А как сигнал выводится наружу? — спросил Джергенс.

Самое слабое место в любой системе сигнализации. Джергенс знал это, Кэндейс тоже знала. А Джеку только предстояло узнать.

Кэндейс покачала головой.

— Здесь ничего не светит.

— Как это понимать, не светит? Даже с линией закрепленной связи, подающей сигнал на пульт управления, можно сладить.

— Нет, если имеется дублирующая линия.

— К примеру?

— К примеру, выходящая на длинноволновый радиоканал, — ответила Кэндейс.

— Чего?

— Длинноволновый радиоканал. Музей может посылать сигнал даже при неисправной телефонной линии.

— Так вот почему тебе придется работать на отначке, — улыбаясь, заметил Джек. — Хочешь отключить систему до того, как она начнет посылать сигнал.

— Нет. Не думаю, что ее возможно отключить, — сказала Кэндейс.

Улыбка исчезла с его лица.

— Раз система подключена, тут уж я ничего поделать не могу. Не успеешь дернуться…

— Не успеешь даже пукнуть — и тебе кранты! — мрачно завершил за нее Джергенс, качая головой. — И я вот еще что скажу. Собака и два сторожа с пушками снаружи — это тоже далеко не подарок. Их всех следует убрать до того, как мы подберемся к ящику. Всех до единого, зверей, людей, ясно вам? А кстати, что там за ящик?

— Не знаю… Но за двести сорок кусков, учитывая все прочие расходы, приличного нового сейфа не купишь. А потому я почти уверена: там стоит нечто примитивное, производства до 1979 года. Правда, в газете сказано…

— Опять эта гребаная газета!.. — проворчал Джергенс.

— Сейчас процитирую, — и Кэндейс достала из сумочки ксерокопию статьи, сделанную в библиотеке. Надела очки, развернула листок бумаги и стала читать: — «Музейный сейф будет обеспечен дополнительной защитой в виде высокочувствительной и реагирующей на звуки электронной системы, рекомендованной компанией „Ллойда“ из Лондона. Сегодняшний рынок не располагает более совершенным средством защиты. Внутри сейфа будут установлены датчики, посылающие сигнал тревоги при первых же признаках сверления, попытке выбить дверцу молотком или иным механическим орудием. Датчики позволяют также улавливать любой световой или же тепловой сигнал — при применении фонарика, любых типов взрывчатых веществ и т. д. Контрольная панель от этих датчиков будет присоединена к общей системе сигнализации и предупредит о любом вторжении, в какой бы форме оно ни осуществлялось…»

Кэндейс подняла глаза.

— Точка, — сказала она.

— И как же мы их перехитрим? — спросил Джергенс.

— Мы и пытаться не будем, — ответила она.


Мы двое — единственные в мире люди, которым предстоит это испытать, думает Мелани. Даже если мырасскажем кому-либо о том, что произошло, расскажем в мельчайших подробностях, даже если однажды «Парамаунт» надумает снять об этом фильм и потом будет крутить его по всем странам, мы останемся единственными на свете людьми, которым довелось испытать это в действительности. Только Джек и я. Мы оба. Люди, которые собираются убить человека.

Он очень опасен, они прекрасно понимают это. Они прекрасно понимают также, что если уж делать это, то действовать надо быстро и наверняка. В таком деле нельзя допускать ошибок. Не так просто даже вдвоем справиться с этим сильным парнем, если он вдруг набросится на них, точно разъяренный бык. Нет, убрать его надо быстро, действовать решительно и наверняка.

Именно Мелани предлагает использовать в качестве орудия убийства дробовик. И не потому, что имеет какой-то опыт обращения с дробовиками. Просто она не раз видела в кино, как совершенно неопытные в таких делах люди хватают дробовик и палят из него, точно заправские снайперы. И еще в кино никто даже не заряжает этот дробовик. Держат его обычно на уровне талии и стреляют из этого положения. И никто не прицеливается в жертву, сощурив один глаз. Просто поднимают ствол — и бам! У насмотревшейся разных фильмов Мелани создается впечатление, что для того чтобы зарядить и вести огонь из дробовика, не требуется никакого особого умения. И еще она убеждена — опять же под влиянием фильмов, — что дробовик штука надежная и бьет наверняка, судя по огромным рваным ранам, которые оставляют пули в животах, головах и груди.

Итак, именно Мелани предлагает дробовик, а Джеку предстоит приобрести это оружие, что в штате Флорида было в общем-то не проблемой. Поскольку конституция подтверждала право граждан на владение и ношение оружия в законных целях. Правда, как подозревала Мелани, убийство человека не могло расцениваться как цель законная, но, очевидно, законодатели не желали углубляться в такие нюансы.

В уик-энд накануне убийства Кори вдруг отправляется куда-то шляться. Вот, кстати, еще одна причина, по которой он столь опасен. У них нет и не может быть причин расценивать отношения с ним как нечто стабильное и продолжительное. Стоит только похитить чашу — и Кори скроется без следа вместе с ней. Мелани просто убеждена, что именно так оно и будет. Он исчезнет, а через несколько лет, месяцев, а может, даже дней, лежа в постели с какой-нибудь шлюхой в Сиэтле, будет рассказывать ей о грандиозном ограблении в Калузе, штат Флорида… Как совсем недавно рассказывал ей, Мелани, о попытке ограбления аптеки в Лос-Анджелесе. Вот почему он так опасен.

В понедельник утром Джек показывает ей дробовик, который приобрел в лавке «Бобби Ган Иксчейндж», что на пересечении Хвоста с Уэст-Седар.

— Подержаный, — объясняет он ей. — Но продавец сказал, что в классном состоянии.

— Поверим ему на слово, — говорит Мелани и улыбается.

Кори является домой лишь к вечеру. На лбу пластырь размером с серебряный доллар, но ни в какие объяснения по этому поводу он вдаваться не желает. Остается лишь предположить, что он ввязался в очередную драку где-нибудь в баре. Нет, он страшно непостоянен и неуправляем, этот человек. Дробовик к тому времени уже спрятан в сарайчике возле бассейна, где находятся фильтрационная система, инвентарь для уборки и чистки сада и бассейна, а также ароматические свечи для отпугивания насекомых. За все время, что они живут здесь, Кори ни разу не удосужился заглянуть в этот сарайчик. У него менталитет, типичный для всех воров: за дело стоит браться лишь тогда, когда есть чего украсть. Кража для Кори — это некий аналог исполнения роли в пьесе. Волнение, риск, опасность провала, постоянное балансирование на краю бездны. Аплодисменты, если преуспел, и наказание в случае провала. Мелани помнит, как однажды на севере один паренек из студии признался, что стал актером лишь потому, что не хватило смелости стать грабителем. А Кори промолчал и не сказал пареньку, почему находит это ремесло столь захватывающим.

Убийство… оно тоже сродни актерскому искусству. Так ей, во всяком случае, кажется.

И очень скоро выяснится, права она или нет.

В понедельник ночью, двадцатого января, они последний раз занимаются любовью втроем. Завтра примерно в то же время Кори будет мертв, а он и не подозревает об этом…

Настал вторник. В окна ворвались первые предрассветные лучи солнца. Залили комнату, точно расплавленным золотом.

Ей ненавистен этот город, эта невыносимая жара, эти люди вокруг. Ей ненавистен весь штат Флорида. Именно эти слова произносит она днем, беседуя с Джилл по телефону. Звонит она ей с улицы, из будки телефона-автомата, что находится у входа в банк. Наверное, на тот случай, если вдруг придет охота позвонить домой и осведомиться, стоит ли грабануть весь банк или лучше просто напасть на какую-нибудь пожилую дамочку, которая только что получила деньги из банкомата.

— Жду не дождусь, когда уеду из этого гребаного города, — говорит она.

— Скоро, — уверяет ее Джилл.

Обе погружаются в молчание. Банк расположен совсем рядом с пляжем Санта-Лючия, так что можно прямо в купальнике заскочить сюда сделать вклад или же пристрелить кассира. Над головой с криком носятся чайки. Небо такое ясное, синее, день такой чертовски жаркий, просто невыносимо…

— Как продвигаются дела с адвокатом? — спрашивает Мелани.

— Прекрасно. Он при деле.

— Стало быть, начинает искать Джека?

— Да, начинает искать Джека. — Снова пауза. Затем Джилл спрашивает: — Ты как, не передумала?

— Что за вопрос! — отвечает Мелани. Ответ вполне в духе ее матери, Люсиль Шварц.

Чтоб убедиться, что Кори не отправится шляться и сегодня вечером в поисках новых порезов и шишек на свою голову, Мелани говорит, что собирается приготовить на ужин его любимое блюдо, а именно — котлеты по-киевски с гарниром из молодой садовой фасоли и картофельным пюре. С тем, чтобы убедиться, что Кори не будет смазывать сегодня свой драгоценный «вальтер», Джек выкрадывает его из верхнего ящика туалетного столика, где Кори обычно держит пистолет под свернутыми в комочки носками. Он носит только белые носки — еще одна черта, которую Мелани находит просто отталкивающей. Итак, он вынимает пистолет из ящика, уносит его в ванную и прячет в одну из пластиковых сумок-холодильников, которые закрываются очень плотно, чтоб из них не вытекало. И уже затем прячет эту сумку-холодильник в туалетный бачок, там же, в ванной. Теперь остается лишь надеяться, что Кори не взбредет в голову поменять носки, во всяком случае, до тех пор, пока они его не прикончат. Но если вдруг взбредет… Что ж, тогда придется кончать раньше намеченного времени.

И застрелить его должен Джек.

Но убийство… оно так схоже с актерской игрой…

С тем, чтоб как-то подсластить пилюлю и свести к минимуму неприятные неожиданности — черт, ведь, в конце концов, им нужно прикончить этого сукиного сына и они вовсе не хотят, чтоб он начал брыкаться и орать, — именно Джек занят сегодня приготовлением напитков. Ковбой Кори предпочитает чистый бурбон с долькой лимона — так ему кажется аристократичнее. Джек с Мелани пьют джин с тоником. И всякий раз, когда Кори требует еще бурбона, что происходит с завидной частотой, Джек выносит ему из кухни темную и противную даже на вид жидкость, в которой, точно буек посреди вод Киммерийского моря,[35] плавает эта самая долька. До того как где-то около девяти Мелани подает ужин, каждый из них успевает выпить по четыре бокала. И как раз теперь приступают к пятому. Кори пьет неразбавленный виски, Мелани с Джеком пьют чистый неразбавленный тоник без всякого джина. Очень умно… И хотя Кори изрядно насосался, с виду никак не скажешь, ну разве что пошатывается немного, когда идет к столу. Мелани зажигает свечу. Джек раскупоривает бутылку очень хорошего калифорнийского вина «Шардонне». Вокруг бассейна уже давно стемнело, стало прохладнее, в воздухе разлиты покой и нега. Они планируют убить его перед подачей десерта.

Они решили убить его тут, у бассейна, потому что потом здесь легче убраться. Уборка внутреннего дворика — вообще почти сплошное удовольствие. Он выложен плиткой. Берешь шланг, включаешь воду — и все дела. И прощай всякие там кровавые пятна и прочее. А если стрелять внутри дома, кровь и кусочки мозга непременно попадут на ковры и шторы, и попробуй потом отмыть эту гадость. Так что, дорогие мои, сцена убийства должна развернуться здесь, у бассейна, в тишине теплой флоридской ночи, на пустынном клочке земли, защищенном от посторонних глаз лагуной, мангровыми зарослями и пальмами. Здесь выстрел, ну пусть даже два, не услышит никто, даже ближайший сосед, живущий в четверти мили.

Хотя совсем не по этой причине «мальчики» поселились в этом доме. Они выбрали его потому, что он расположен вдалеке от музея, имеет причал, и никто из соседей не станет соваться в дверь занять плошку сахара. Именно поэтому Кори так понравился этот дом. Однако через полчаса или около того ему придется пожалеть об этом.

Мелани идет на кухню за главным блюдом, которое готовила столь старательно. Сидя за стадом и с аппетитом поедая котлеты по-киевски, Кори пробует вино, а затем провозглашает, что вкус у него одновременно фруктовый и дымный — фраза, почерпнутая из какой-то пьесы, что он репетировал в студии. Джек направляется к сарайчику, где в петле болтается заранее отпертый замок — под предлогом того, что хочет включить лампочки в бассейне. Открывает дверь, включает лампочки, но главная цель состоит совсем не в этом. Главное — это взять дробовик, что стоит прислоненный к стене рядом со свернутым шлангом от пылесоса. Он выносит из сарая дробовик, закрывает дверь и оставляет оружие прислоненным к ней, но так, чтоб Кори его не видел. В каждом из стволов — по патрону двадцатого калибра. Оружие готово. Джек — тоже. И Мелани, она тоже готова…

Но убийство очень схоже с актерским ремеслом.

Главная идея заключается в том, чтобы застать жертву врасплох. К концу ужина Джек, поглощая котлеты, фасоль и пюре, рассказывает анекдот, который слышал днем в супермаркете, а Мелани знай подливает вина, которое они пьют все втроем. Вернее, пьет один, а двое лишь делают вид, отпивая время от времени по маленькому глоточку. И поскольку Кори пьет практически за троих, Мелани идет на кухню за второй бутылкой. Джек поглядывает на часы. Кори предлагает искупаться после ужина и игриво подмигивает при этом Джеку, давая тем самым понять, что не прочь трахнуть Мелани еще раз, после ужина. Но он, бедняга, не знает, что после ужина будет уже мертв. Мелани возвращается с новой бутылкой вина, еще более дорогого, тоже «Шардонне», только на сей раз с другого виноградника, и просит Кори сказать, заметит ли он разницу между этими двумя винами. Вот она начинает ввинчивать штопор в пробку, на миг поднимает глаза и встречается взглядом с Джеком. Тот кивает. Она снова опускает голову к бутылке и вытаскивает пробку из горлышка.

— Ну, говори, как оно тебе, — и с этими словами она наливает вино в бокал Кори, который и без того уже изрядно пьян.

— Нужно принести ароматические свечи, — говорит Джек и хлопает себя по щеке, убивая несуществующего москита. Отодвигает кресло, поднимается и идет к сараю. Берет дробовик и быстро направляется обратно к бассейну и столику, за которым спиной к нему сидит Кори. Вот он поднимает ствол, упирается ложем в бедро, целится в голову Кори… Кори пьет вино маленькими глотками. Раскатывает его на языке, задумчиво дегустирует. Мелани замечает ствол дробовика и отступает на шаг в сторону. Ей вовсе не хочется быть забрызганной кровью, осколками костей и кусочками мозга. Но курка Джек не спускает.

И вот на сцене все замирает. Само время тоже точно остановилось.

Никто потом не сможет толком объяснить, что же произошло.

А на самом деле все очень просто: Джек забыл свою реплику.

Спектакль идет полным ходом, а Джек забыл свою реплику.

Он стоит за спиной у Кори, который пробует новое дорогое вино, но курка не спускает. И Мелани не может крикнуть ему: ну да спускай же наконец этот гребаный курок, слышишь ты, Джек? Нет, не может. И вместо этого она обходит стол и выхватывает дробовик из его рук. Импровизация… Идет спектакль, и ей приходится импровизировать, потому что главный герой забыл слова и ей надо спасать положение. Это же так просто… Всего-то и надо, что нажать на этот крючок, и Кори тотчас же вылетит из кресла, и даже понять не успеет, что происходит. И превратится в ревущего и стонущего раненого зверя… Джек застыл, точно в параличе. Мелани упирает ложе в бедро, поднимает оба ствола и прицеливается Кори в затылок. И как раз в этот момент он начинает медленно поворачивать голову… На лице у него удивление — дескать, чего это вы затеяли, а, ребятишки? И далее действие разворачивается точно в замедленной съемке…

И все отражается у него на лице.

У него необыкновенно красивое лицо, очень скверно, что секунд через тридцать он будет мертв, потому как мужчина с таким лицом, если бы он продолжил брать уроки актерского мастерства, мог бы стать звездой, героем-любовником.

Это его лицо…

Хотя, если уж быть до конца честной, черты его несколько смазаны — сказывается воздействие алкоголя. И красота этого лица — скорее воспоминание, нежели реальность…

И на этом его лице странное выражение: удивление борется с гневом и осознанием того, что должно произойти; и голова поворачивается так медленно. Крупный план: челюсть слегка отвисла, синие глаза покраснели от выпитого, каждая черточка видна так отчетливо, и движения замедленны. Лицо Кори заполняет экран, возникший в воображении Мелани, а указательный ее палец нащупывает тем временем дугу спускового крючка…

Вот Кори, все так же замедленно, вскидывает руку, тянется к дробовику, словно хочет убедиться, что то, что он видит, — не сон, а явь. Что прямо в голову ему нацелены два ствола дробовика, а держит его не кто иная, как та самая девушка, которую он трахает в хвост и в гриву с самого Хэллоуина. С того самого ноябрьского дня, когда он нарядился ковбоем и был весь в черном, а она была вся в белом, в соблазнительном, вызывающем платье невесты с коротенькой юбочкой. Да, это та самая девушка, и в руках у нее холодная смертоносная сталь, и он быстро трезвеет, хотя через десять секунд будет все равно уже поздно. Если через восемь секунд не удастся выбить дробовик у нее из рук, он будет мертв. Если через шесть секунд не схватиться за ствол, не отвести его в сторону, с ним будет покончено раз и навсегда. Если через пять секунд он не разомкнет ее пальцы, впившиеся в спусковой крючок, через пять, нет, уже четыре… теперь он абсолютно трезв и все понимает… две секунды, о Господи!.. Последнее, что он видит в своей жизни, — это безжалостный и холодный блеск в ее жестких зеленых глазах.

То, чего она страшилась, произошло.

Его лицо взорвалось целым облаком из мельчайших частиц хрящей, ткани, брызг какого-то желтоватого вещества и капель темно-красной крови, и весь этот фонтан ударил в нее, но снова, как в замедленной съемке, на удивление медленно. Казалось, она видит каждую из этих совершенно отталкивающих и ужасных капель, летящих ей в лицо. Чистенький белый фартучек, который она надела поверх шорт, и белая майка тут же становятся пестрыми. На белой хлопковой ткани появляется рисунок в желто-красный горошек — и все от этих брызг. Они еще хранят тепло его тела, ощущение от их прикосновения было таким, точно это что-то живое… Она громко взвизгивает, потом визг переходит в крик, и крик не смолкает до тех пор, пока храбрый мистер Бенсон, он же Джек Лоутон, не хватает ее за плечи и не говорит, что надо успокоиться, все кончено, все позади, успокойся, Мелани. Он трясет ее за плечи — да, ты прав, черт бы тебя побрал, и сделала это я, я, а не ты, трусливый ублюдок!

— Успокойся наконец, — говорит он.

— Я совершенно спокойна.

— Хватит, уймись, все позади, все кончено.

— Я спокойна.

Но он не прав — еще далеко не все кончено.

Они планировали отвезти тело к полоске пляжа, что за лачугами, выстроившимися вдоль Норт-Гэлли-роуд. Связать запястья и лодыжки проволокой от плечиков, чтоб это походило на убийство на гомосексуальной почве, и бросить его там, на пляже, неподалеку от забегаловки под названием «Тимоти Биз», где обычно тусуются «голубые». Забавно, что Джек употребляет такие слова, как «голубой», «педик», «гомик» и даже «пидор» при описании тех же самых штучек, которые сам вытворяет с Кори в постели — вернее, вытворял, — это входило в ритуал их любовных игр втроем. Чисто мужские дела, типично мужское поведение, думает она, хотя порой сама толком не может понять, какое же поведение можно считать чисто мужским, а какое — чисто женским. К примеру, она никогда не думала, что способна столь хладнокровно спустить курок дробовика и практически снести выстрелом человеку лицо. Это ведь чисто мужские дела, верно? Игры с дробовиками и прочим огнестрельным оружием, ведь так? Чисто мужские… А девочки… девочки, они играют в куклы. Нет, порой она пребывала в полном недоумении, не в силах различить, что такое чисто мужские и чисто женские игры. Не в силах провести четкую грань, установить личность — кажется, именно так это называется. Да что там говорить, иногда Мелани не понимала, кто или что есть сама…

Пока они срывали с Кори одежду — это тоже входило в план навести на мысль об убийстве на гомосексуальной почве какого-нибудь простодушного и плохо оплачиваемого копа, — Джеку вдруг приходит в голову идея, вновь заставившая ее задуматься об идентификации личности. Нет, пожалуй, ей все же придется поразмыслить всерьез о таком понятии, как личность. Может, все, что делается и говорится, на деле сводится лишь к установлению личности и исчезновению. Чаша должна исчезнуть из музея, затем ее следует выкрасть у Джека, потом исчезнуть самой с лица земли и стать новым человеком. Какой-то совершенно другой, новой личностью. Непал — вот самое подходящее место, где можно потратить два с половиной миллиона долларов. И прошу не забывать о таком важном факторе, как алчность. Ибо когда речь заходит о столь крупной сумме, алчность, безусловно, становится очень важным фактором.

— А что если выдать его за меня? — спрашивает Джек.

Она не понимает. Смотрит на него, недоуменно моргая, и продолжает стягивать с Кори трусы. Какой же у него крошечный сморщенный член, словно сжался и усох… Все кругом забрызгано кровью и ошметками хрящей и мозга, хорошо, что есть шланг, они займутся уборкой сразу же, как только избавятся от тела. Несколько непривычно думать о Кори как о мертвом теле… Но ведь это факт, именно телом и ничем другим он теперь является. И она собственноручно превратила его в… это. Вот вам, пожалуйста, снова встает вопрос о личности и исчезновении, если как следует вдуматься. Ибо Кори — уже больше не Кори, его нет, он исчез. Исчезла личность, и вместо нее возникло тело. Что ж, прощай, приятно было познакомиться.

— Потому что рано или поздно, сама понимаешь, Джилл начнет меня искать.

На секунду ей вдруг показалось, что Джек, это трусливое ничтожество, читает ее мысли. Потому как именно сегодня утром, согласно их плану, Джилл должна была пойти к адвокату города Калузы по имени Мэтью Хоуп. И все это для того, чтоб позже, когда мертвое дело Джека обнаружат запутавшимся в мангровых зарослях у берега лагуны, у нее было бы алиби. Но осуществление этого плана еще впереди. И Джек будет убит в ночь ограбления музея, после того, как они отберут у него похищенную чашу. А потом доставят ее греку, возьмут денежки и исчезнут. Самое лучшее место на свете, где можно затеряться, это Непал. Они заживут там, как магараджи!.. И будут заниматься любовью на тигриных шкурах.

— Она никогда нас не найдет.

Просто смех один, да и только! Она едва сдерживает улыбку. Джек беспокоится о том, найдет ли его жена, но после первого февраля ему будет совершенно не о чем беспокоиться. Потому как сегодня утром Джилл уже побывала у этого придурка адвоката, ставшего знаменитым после того, как его едва не пристрелили. Дуракам везет! И цель этого визита состояла в том, чтобы убедить мистера Хоупа, что она искренне жаждет развода и готова пойти на все, лишь бы разыскать этого подлого негодяя, который ее бросил. Позднее полиция, конечно, задумается над тем, к чему это понадобилось женщине нанимать адвоката искать мужа, если она прекрасно знала, где следует его искать. Должна была знать, поскольку именно ей предстояло его убить. Но Джилл, разумеется, скажет им чистую правду. Скажет, что просто счастлива, что кто-то пристрелил наконец этого мерзавца, что он заслуживал только смерти, но… Нет, конечно, она понятия не имеет, чьих это рук дело. И вообще хочет как можно скорее уехать из Калузы, потому что с этим городом у нее связаны самые тяжелые воспоминания. Если, конечно, нет больше к ней вопросов. Так что, прощайте, ребятишки, удачи вам!..

И дело закрыто.

И вдруг теперь Джек забеспокоился о том, что она его найдет.

Просто смех да и только!

— Можно выдать Кори за меня, — говорит он.

Она обдумывает это предложение.

У человека практически нет лица. Так что это вполне реально…

— Подсунем ему мой бумажник с кредитной карточкой и водительскими правами.

Она взвешивает услышанное.

— Конечно, почему бы нет?

Но только надо успеть предупредить Джилл, чтоб она могла сказать им: «Да вы что, ребята? Это вовсе не мой муж, ничего подобного!» Член у Джека был больше и толще, что-то в этом роде. И они продолжат поиски, а алиби Джилл только укрепится. Почему бы нет?.. Запутать их совсем, окончательно. Чем больше путаницы, тем лучше. Исчезновение личности… почему бы нет?

— Вообще-то неплохая идея, — говорит она.

— Да, мне тоже так кажется.

Но она уже думает совсем о другом. О том, что должна говорить Джилл полиции, когда обнаружат тело Кори. Как, бросив взгляд на это тело, она узнает, что это вовсе не ее муж? Ведь у человека практически нет лица…

И вдруг она вспоминает своего дядю Эйба. Абрахама Шварца, брата отца. Заядлого картежника и афериста из Аризоны, который каждый год приезжал к ним в гости на еврейскую пасху. И рассказывал им разные жуткие истории из жизни Дикого Запада, по большей части — сплошные выдумки.

«Вот видишь, Мелани? Это моя татуировка».

«Какая же это татуировка, дядя Эйб? Кто это будет делать татуировку в виде какой-то синей точечки? Настоящая татуировка — это сердечко, или там орел, или бабочка».

«Это особая татуировка, милая. И сделали мне ее в больнице, где облучали от рака горла…»

Что ж, может сгодиться.

Да и потом, кто способен уловить разницу? Ведь первого февраля Джек сам будет убит. Неужто какой-нибудь, пусть даже самый умный коп из Калузы, будет искать на его теле синюю точечку размером с булавочную головку? Да и потом, разве есть в этой вонючей Калузе умные копы? А во-вторых…

Никакого во-вторых не последовало.

Личность и исчезновение, подумала она.

— Надо надеть на него обратно джинсы, — говорит Мелани.

— Джинсы? Зачем?

— Да затем, что нужен карман для бумажника.

Чуть позже той же ночью, лежа в постели с Патрицией, Мэтью спросил, знает ли она, что такое фокус со шляпой.

— Это что, какой-нибудь подвох? — спросила она.

— Нет, просто вопрос. Имеющий самое непосредственное отношение к законодательству. Что такое фокус со шляпой?

— Ну… каждый знает, что такое фокус со шляпой.

— О’кей, так что это такое?

— Сперва расскажи мне анекдот про лебедя.

— Мы что здесь, на рынке, что ли, торгуемся?

— Да. Фокус со шляпой в обмен на анекдот про лебедя.

— А откуда мне знать, что ты меня не надуешь?

— Я выступаю в суде под присягой и к тому же являюсь прокурором округа.

— Тем больше причин тебе не доверять. Ты знаешь, кого больше всего на свете ненавидят простые люди? Адвокатов, легавых и дантистов.

— Эта информация имеет какое-то отношение к фокусу со шляпой?

— Да. Так что это за фокус?

— Нет. Сперва анекдот про лебедя!

— Ну, ладно. Мужчина пострадал в автокатастрофе, тело изуродовано до неузнаваемости…

— Уже смешно, — заметила она.

— И вот медэксперт вызывает его жену и любовницу на опознание. Обе утверждают, что на члене у него татуировка…

— О-о, так я это знаю! Татуировка на пенисе, старая бородатая шутка.

— И что вытатуировано у него там одно слово: «ЛЕБЕДЬ».

— С каждой минутой все смешней!

— Так ты хочешь, чтоб я рассказал, или нет?

— Извините, сэр, прошу прощения, сэр, — сказала Патриция и отдала честь. Это выглядело особенно комично потому, что она была совсем голая.

— Ну вот, смотрит жена на член и говорит: «Да, это мой муж». Смотрит любовница на член и говорит: «Нет, это не он!» Медэксперт в недоумении: «Но ведь вы тоже сказали, что на пенисе у него татуировка», — говорит он. — «Да, — отвечает она, — но только там написано вовсе не „лебедь“». Медэксперт смотрит на нее и спрашивает: «Тогда что же?» А она отвечает: «ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЬ, вот что!»

Патриция так и покатилась со смеху.

И Мэтью тоже засмеялся.

— Теперь фокус со шляпой, — напомнил он.

— Ладно, фокус так фокус, — кивнула она. — Если один игрок забивает три гола за один тайм в крикете, хоккее, футболе, ну и так далее, это называется фокусом со шляпой.

— Почему?

— Что — почему?

— Почему это называется фокусом со шляпой?

— Потому что в крикете, если один игрок забивает сразу три гола в одной игре, его награждают новой шляпой.

— Понятно…

— Да.

— Так вот что он имел в виду…

— Кто и что имел в виду?

— Карелла.

— Кто такой Карелла?

— Да так, один коп с севера.

— И что он имел в виду?

— Фокус со шляпой. Адвокат, легавый, дантист. Три самые презираемые профессии.

— Что-то я не пойму…

— Удивлен твоей бестолковостью. Откуда ты узнала это выражение — «фокус со шляпой»?

— Вычитала в романе Элмара Леонарда.

— Разве Элмар Леонард писал о крикете?

— Нет, там речь шла о сексе. Парень трахнул за одну ночь трех разных женщин.

— К слову о птичках… — сказал он.

— О крикете? — спросила она.

— Да нет, о сексе.

— Знаешь, у меня менструация, — сказала она.

Он покосился на нее.

— Ну, не сердись, Мэтью…

— Слава Богу, что хоть не головная боль, — проворчал он.

 Глава 10

Фургон, принадлежавший фирме «Джи-ти-и»,[36] угнали среди ночи прямо со стоянки за зданием телефонной компании, с большой асфальтовой площадки, обнесенной металлической изгородью. Вор разрезал толстую цепь и снял навесной замок, удерживающий ворота на роликах. А мотор завел, по всей видимости, соединив напрямую провода. И спокойно выехал со стоянки.

Полиция Калузы сочла этот инцидент несколько странным, но не особенно подозрительным. В городе, где угон автомашин — самое распространенное преступление, не столь уж важно, какую именно машину угнали, «Кадиллак» или «Лендровер». Нет, прежде они никогда не сталкивались с угоном фургонов, принадлежавших «Джи-ти-и», но ведь и с угоном школьных автобусов тоже не сталкивались, вплоть до июля прошлого года, когда какие-то ребятишки похитили его возле здания средней школы и шутки ради прокатились на нем аж до самой Тампы. Многие преступления выглядят странно, некоторые — очень даже странно, но далеко не все кажутся подозрительными.


В пятницу в девять утра охранник, дежуривший у входа в музей «Ка Де Пед», увидел большой белый фургон с тремя буквами на борту: «Джи-ти-и». Машина описала полукруг и припарковалась справа от массивных входных дверей. Другому водителю он непременно велел бы отвалить и парковаться там, где положено, то есть на специальной стоянке при музее, но как знать, возможно, кто-то из начальства вызвал эту службу. Из кабины вышел мужчина в оранжевом комбинезоне и высоких ботинках на шнуровке. Он нес папку с зажимом, с пояса свисал кожаный футляр для инструментов. На груди красовалось вделанное в пластик удостоверение личности с фотографией. Он кивнул сторожу и прошел в здание.

Гарри Джергенсу очень нравилось высказывание Форда — того самого, который изобрел автомобиль одноименной марки. Высказывание стало одним из лозунгов его автостроительной империи и гласило: «Никогда ничего не объясняй, никогда не жалуйся».

И он не стал ничего объяснять охраннику, просто прошмыгнул мимо него, даже особо не демонстрируя удостоверение личности, которое вчера вечером собственноручно изготовил дома на компьютере. Логотип «Джи-ти-и» он срисовал с обложки телефонного справочника Калузы, приклеил фотографию с паспорта, а затем снял фотокопию с этого монтажа. Осталось лишь ламинировать эту картонку, что он успешно и без всяких хлопот проделал в мастерской по изготовлению срочных ксерокопий, что на Саут-Трейл… Спасибо вам огромное, ребята, отлично получилось.

Он не стал жаловаться, когда второй охранник велел ему снять с пояса футляр с инструментами, прежде чем пройти через арку — детектор на металл. Просто кивнул и отстегнул футлярчик, а потом прошел сам, и никаких гудков, свистков или сирен не включилось. Затем он снова нацепил футлярчик на пояс и направился прямиком к ближайшей лестнице, никому не докладывая, куда идет. Никогда ничего не объяснять, никогда не жаловаться…

Он спустился вниз, в подвальный этаж, где, по словам Кэндейс, должен был находиться сейф. Но никакого сейфа искать там не стал, ему вообще было плевать, как он выглядит и устроен, этот сейф. Ведь на грандиозном балу, что намечался здесь завтра вечером, никто ничего в этот сейф класть не будет.

Никогда не объяснять, никогда не жаловаться.

Но всегда носить при себе ящик с инструментами и папку с зажимом.

Он начал «срисовывать» обстановку, едва успев оказаться в подвале здания.

Так… Слева двери в туалеты, мужской и женский. Справа, прямо рядом с ним, на той же стороне, что и лестница, по которой он только что спустился, дверь лифта. Это же штат Флорида, да, и тут полно людей, передвигающихся на костылях и в инвалидных колясках. Прямо впереди — нечто вроде холла с диванами и креслами, рядом с ними — стоячие пепельницы. По всей видимости, этот холл, если его вообще можно назвать таковым, предназначен для той части населения, что еще не нажила легочных болезней и хочет всласть подымить, дожидаясь, пока освободится туалет.

Двери в туалеты отделяло от противоположной стены из бетона примерно футов пятьдесят — эдакий просторный коридор. Кэндейс подозревала, что сейф вделан в бетонную стену. Но лично Джергенс не думал, что сейф будут помещать в непосредственной близости к тому месту, где собираются люди. Возможно, путь к нему находится где-то с другой стороны и перекрывает его какая-нибудь дверь. Крепко запертая, возможно, даже под напряжением. А впрочем, плевать ему, верна его догадка или нет. Завтра вечером сотрудники музея сами выведут их на этот сейф.

Бетонная стена была выкрашена в белую краску и завешана музейными афишами, оставшимися с предшествующих выставок. Бок о бок располагались две двери, выкрашенные в мутно-голубой. У обеих имелись замки, но одна была распахнута настежь, и он увидел, что за ней располагается чулан со швабрами, щетками, ведрами и раковиной. Он разглядел замок на двери. Самый примитивный, врезанный скорее для порядка, а не для того, чтоб перекрыть доступ. Замок, казалось, возвещал: «Сюда нельзя». Такие замки не ставят на двери, за которыми хранится нечто ценное. Отпирался он снаружи, ключом отжималась пружинка. Изнутри запирался с помощью поворота дверной ручки. Короче, для того, чтобы открыть эту дверь, требовалось лишь отжать пружину.

Вторая дверь, та, что рядом, была заперта.

Одного взгляда на замок было достаточно, чтобы убедиться, что и здесь использовано устройство примерно той же системы. Очевидно, там находятся электрощиты и распределительные телефонные коробки. Возможно также, телевизионные кабели. Нет, вряд ли сердце столь сложной системы сигнализации будет находиться за дверью, запертой на такой примитивный замок, подумал он. Да и потом, плевать ему. Ведь сражаться с этой сигнализацией они все равно не собираются.

Он поднялся наверх и сказал охраннику, что ему нужен сторож или хранитель — отпереть дверь. Хранитель вышел из своего кабинета, извинился за причиненные неудобства и снова повел Гарри вниз. Загремел связкой ключей, стал перебирать их в поисках нужного. Попробовал один, потом другой, третий… черт, да на поиски этого гребаного ключа у него ушло больше времени, чем понадобилось бы Гарри, чтобы просто открыть эту дверь, отжав пружинку замка куском целлулоида или кредитной карточкой. Самым небрежным тоном Гарри осведомился:

— А что, телефонное оборудование у вас еще и за той дверью?

— За какой дверью?

— Ну вон за той, что в конце холла, — и он указал на металлическую дверь в конце узкого коридорчика, что ответвлялся под прямым углом от бетонной стены. Даже с этого расстояния Гарри видел, что дверь там заперта на замок фирмы «Медеко».

— Да вроде бы нет, — ответил хранитель.

И Гарри тут же смекнул, что сейф находится именно за той металлической дверью.

— Ну вот, прошу вас, пожалуйста, — сказал хранитель.

Гарри оказался прав: комнатка была близнецом той, соседней кладовой, где хранились швабры и ведра. С той разницей, что здесь не было раковины. Итак, у них имеются две комнатушки, площадью шесть на четыре фута, расположенные бок о бок и запирающиеся на самые примитивные замки.

— Когда закончите, просто захлопните за собой дверь, и все, — сказал хранитель. — Она сама запрется.

И отопрется тоже почти сама, подумал Гарри.


Идея заключалась в том, чтобы все это походило на семейный выход в свет. Муж и жена и с ними двое друзей. Едут себе домой с вечеринки. Ну, может, даже со свадьбы, что-нибудь в этом роде. Калуза — город на воде. Да тут, черт возьми, больше причалов и доков, чем в самой Венеции. Той, что в Италии, разумеется, а не во Флориде. Нет, во Флориде тоже имелась Венеция — нечто вроде небольшой каменной крепости на магистрали под номером 41, и там тоже было полно лодок, лодчонок и причалов, хотя, конечно, не так много, как в Калузе. Так, во всяком случае, думал Зейго.

И, разумеется, все трое мужчин должны быть в смокингах, поскольку вернисаж — это мероприятие, требующее именно смокингов и черных галстуков-бабочек. А Кэндейс будет в длинном вечернем платье. Он ждал и прямо не мог дождаться, когда увидит ее в этом платье, стройную, вышагивающую эдакой развратной походкой, возможно даже — с длинным разрезом на бедре, для того чтобы было легче влезать в лодку. В туфлях на высоких каблуках… Словом, шик и блеск, а не дамочка. Итак, идея заключалась в том, чтоб прикинуться парой, возвращающейся со свадьбы или какого другого бала. А что, очень даже естественно, губернатор штата дает бал, ой, смехотища! Нет, если серьезно, это прикрытие им не поможет, если, не дай Бог, их по какой-либо причине остановит или береговая охрана, или же катер полиции Калузы. Вот почему он, Зейго, взял напрокат именно эту посудину.

Совсем не привлекает внимания. Не какая-нибудь там сорокадвухфутовая яхта «Феррети», снабженная еще и мощным бензиновым двигателем. Да на такой, если как следует раскочегариться, можно делать до восьмидесяти — восьмидесяти пяти миль в час. И стоит только выйти на такой красавице посреди ночи, это тут же привлечет внимание патрульных катеров. Ну, как мед влечет пчел и медведей. Да и потом, хрен ее возьмешь напрокат, такую штучку. Ну и конечно, ему совершенно ни к чему посудина типа тех, что бегают взад-вперед по каналам. Самые простенькие, с брезентовым тентом и мотором, тарахтящим, как газонокосилка. И потом «Феррети», если новая, стоит, как минимум, полмиллиона баксов. Нет, конечно, ему страшно хотелось бы заиметь такую красотку, но, пардон, не за те бабки, что он получит за предстоящую операцию.

Моторка, которую он взял напрокат, вовсе не собиралась соревноваться в скорости с катерами береговой охраны. Нет, она должна была выглядеть как лодка для семейных прогулок и, собственно, таковой и являлась. Довольно дорогая и компактная моторка, она успела откатать пять лет, но была в идеальном состоянии. Так, во всяком случае, уверял парень с лодочной станции. Принадлежала раньше священнику-пресвитерианину, отцу трех незамужних дочерей-девственниц, представляешь, приятель? Ха-ха-ха, да нет, это я шучу. Так ты берешь эту лодку или как?.. Ничего вызывающего, ничего такого с виду особенного, просто тридцатифутовая спортивная моторка с парой одноместных сидений в центре и еще одним — на корме. Зейго будет капитаном, а его приятель…

Небольшое дополнение, если вам, конечно, интересно. Полное его имя было Зейн Горман, и оно сократилось и превратилось в Зейго, еще когда он учился в шестом классе — с легкой руки одной девочки, Фелиции Максвелл. Она первая назвала его так. И прозвище за ним закрепилось. Зейн, ну конечно же, кто ж этого не знает, это же производное от Зан, которое, в свою очередь, произошло от итальянского «zanni», что означает «клоун». И которое, в свою очередь, произошло от Джованни, являющегося эквивалентом Джону. По всей очевидности, матушке Зейна было это вовсе неведомо, раз она назвала его Зейном. В честь своего самого любимого на свете писателя, Зейна Грея. Следует также отметить, что Хильда Горман жила в Колорадо, когда у нее родился Зейго. А там все знают, что Зейн — это почти что Джон. А Джон, в свою очередь, наверное, самое распространенное на земле мужское имя и имеет множество вариаций. Ну, типа Жан, Иоанн, Шин, Ян, Иван и даже Ивен — имя еще одного писателя, но далеко не такого известного, как Зейн Грей.

Итак, Зейн Горман будет завтра капитаном этого судна, и рядом с ним будет сидеть его первый помощник по имени Гарри Джергенс, тоже в смокинге. Сидеть себе на корме и, вполне возможно, попивать шампанское, чтобы придать достоверности сцене возвращения с бала или свадьбы. Сцене, изобретателем которой является гений мысли, истинный талант и художник, не кто иной, как мистер Джек Лоутон собственной персоной (если это, конечно, его настоящее имя). А соавтором — блистательная Кэндейс Ноулз, если это, конечно, ее настоящее имя. Но опять же, это как посмотреть… какое имя считать настоящим. Если б это зависело от Зейго, он бы предпочел, чтоб люди называли его Зейн. И еще он бы носил большую белую ковбойскую шляпу и ездил бы верхом на чалой лошадке, вот так. Но так не вышло, и он просто Зейго, и стоит за штурвалом лодки со стандартным мотором мощностью в триста тридцать лошадиных сил и очень удобной приборной доской.

Еще одной лодкой, которую он мечтал заиметь, была скоростная моторка «Формула 419 Fas TECH». С низко сидящим корпусом, да на такой можно развить совершенно бешеную скорость. И стоит она триста двадцать тысяч «зеленых». Что ж, надо копить, думал он. К примеру, завтра ночью он отправится домой с пятнадцатью кусками в кармане. Найдет себе какую-нибудь невшивую работенку, типа этой, добавит кое-какие сбережения — глядишь, и набежит. И глядишь, настанет день, когда он купит себе сорокашестифутовую «Бертрам», и сто футов тебе под килем, Зейго, дружище!

Впереди уже показался причал.

Справа от бакена, как и говорила Кэндейс.

Он немного сбросил скорость, положил право руля и объехал причал. Не стоит привлекать внимания дневных охранников, которые, должно быть, там так и кишат. Особенно страшил его вон тот, с доберманом на поводке. Нет, всеми ими займется завтра Гарри, это его забота. Вырубит добермана и охранника, обходящего здание по периметру. Второй охранник будет находиться ближе к дому, посвечивать в окна и двери своим фонариком. Son et lumière,[37] если вдруг включится сигнализация, хотя все они в голос твердили, что этого случиться никак не может, потому как сигнализация не будет включена вовсе. Да нет, вообще-то ему до фени, пусть себе включается. Ведь сам он будет здесь, в лодке, в безопасности. И при первом же признаке тревоги умчится прочь, в ночь, и оставит ребятишек выкарабкиваться из этого дерьма как могут. Просто тогда ему не светит бабок, никаких семидесяти пяти кусков на всю команду, если груз не будет благополучно доставлен всей этой командой с глиняной чашкой на остров Санта-Лючия. С чем приедет, с тем и уедет.

Зейго всего-то и предстояло завтра, что бросить якорь и дожидаться у бакена — до тех пор, пока со стороны музея ему не посигналят фонариком. Тогда он должен направиться к причалу. Никаких огней не включать. Забрать пассажиров и отвезти на Санта-Лючию. Забрать свои пятнадцать кусков, и пока, друзья мои! Очень приятно было познакомиться.

Он уже миновал причал.

Приличная глубина, хороший длинный причал, куда, видимо, приставали большие яхты — еще в те старые добрые времена, когда здесь был не музей, а частные владения.

Не останавливаться ни на секунду.

Просто обогнуть музей по кругу, точно он какой-нибудь турист, любующийся зданием с расстояния. Розовые стены, колонны, окрашенные солнцем в золотистые тона. Совершить эдакий небрежный объезд полукругом, а потом снова шмыгнуть в канал. И уже по нему двинуться к северу. Туда, где он знал один очень уютный ресторанчик на воде, где на ленч можно было полакомиться дарами моря.

Ни хрена у них не получится, подумал он.

Ни черта! Снова пустышка.


— Твоя жена по шестой линии, — сказала Синтия.

Обычно Мэтью был очень вежлив и любезен со своими подчиненными, особенно если они являлись такими ценными сотрудниками, как Синтия Гардинг. Но в это утро он коротко рявкнул:

— Нет у меня никакой жены! — А потом спохватился и добавил: — Извините, — и надавил на кнопку под номером шесть, одновременно размышляя над тем, почему испытывает такую неловкость. То ли ему неловко, что у него нет жены, то ли неловко, что накричал на Синтию. То ли ему просто не хочется говорить со своей бывшей женой, Сьюзен Фитч Хоуп.

— Привет, — бросил он в трубку.

— Мэтью? Это Сьюзен.

— Да, Сьюзен?

— Только не притворяйся, что ты очень устал.

— Я устал. Сегодня пятница.

— Послушай, Мэтью, я сразу беру быка за рога. Хочу просить тебя об одном одолжении. Не сходишь сегодня со мной в «Пед» на открытие выставки?

— Прости, но никак не могу.

— Почему нет?

— Потому что иду с другим человеком.

— С кем, интересно? С этой женщиной Демминг?

— Да, с женщиной Демминг, — ответил он.

Мэтью терпеть не мог, когда она называла Патрицию «этой женщиной Демминг».

— Тогда возьми нас обеих, — сказала Сьюзен.

— Но это…

— Я бы ни за что не попросила, но Джастина нет в городе. А одна я никак не могу, Мэтью, потому что это будет…

— Почему?

— Ну ты же знаешь Калузу! Они сочтут это странным.

— Кто «они»?

— Ну они, — ответила Сьюзен. — Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

— А что тут странного?

— То, что я безДжастина.

— Но что делать, если его нет в городе…

— Вот именно, нет! Его вообще больше нет!

— Но ты же только что говорила…

— Мы разошлись, — сказала она и зарыдала.

Мэтью никогда не был силен по части утешения плачущих женщин. Да если вдуматься хорошенько, не так уж много на свете мужчин, способных на это. Но ведь когда-то она была его женой…

— Не плачь, прошу тебя, пожалуйста, — сказал он.

— Прости, Мэтью. Просто ты единственный, кому я могу позвонить. Прости меня, пожалуйста… Он сказал мне об этом сегодня утром. Сказал и тут же ушел… О Господи, Мэтью, ну что, черт возьми, во мне не так? Почему мужчины все время меня бросают?

— Это не правда.

— Но ведь и ты тоже ушел…

— Да, знаю, но…

— Уже два раза! — воскликнула она.

— Сьюзен, прошу тебя, перестань плакать!

Она умолкла, но плакать не перестала. И он тоже ничего не говорил и лишь слушал ее рыдания на другом конце провода. Слушал терпеливо, до тех пор пока она наконец не выдохлась и не перестала плакать. И сказала:

— Спасибо, Мэтью…

И повесила трубку.

С минуту-другую он просто сидел за столом, затем снял трубку и набрал номер Патриции. Несколько гудков, потом он услышал голос ее секретаря:

— Офис прокурора округа Демминг!

Мэтью сказал:

— Дейв, это Мэтью Хоуп. Нельзя ли ее позвать?

Подошла Патриция и сказала:

— Знаешь, сегодня утром я рассказала Чарлзу эту байку о лебеде, — Чарлз Фостер работал в Армии спасения, и его кабинет находился рядом. Он всегда очень настойчиво просил называть его именно Чарлзом, а не Чарли или Чаком. Только Чарлз — никаких вариантов. Прямо как французский король.

— Ну и как? Он смеялся? — спросил Мэтью.

— Конечно, смеялся.

— Удивлен.

— Почему? Это же очень смешной анекдот.

— Просто мне почему-то показалось, что Чарлзу такие анекдоты не могут понравиться.

— Почему нет?

— Ну… мне кажется, у него плохо развито чувство юмора. Или я не прав?

— У Чарлза просто отличное чувство юмора! — сказала Патриция.

В голосе ее Мэтью уловил некоторое раздражение. Примерно так же звучал голос Блума, когда он узнал о существовании некоего детектива Кареллы с севера. В ту ночь, когда была убита Мелани Шварц. В ту ночь, когда Морис Ипворт сказал им, что она якобы зашла к нему прямо с улицы и сняла домик у моря.

— Ладно, Бог с ним, — сказал Мэтью.

— Я тоже так думаю, — ответила Патриция. — Послушай, у меня через три минуты совещание…

— Сьюзен только что звонила.

— Да?..

— Просила сводить ее на вернисаж завтра вечером. Оказывается, Джастин ее бросил.

— О Боже, ужас какой! Бедняжка!

— Да…

— Немедленно отзвони ей, — выпалила Патриция, — и скажи, что мы будем просто счастливы, если она составит нам компанию.

— Ты думаешь, стоит?

— Ну конечно же! Ладно, мне некогда, надо бежать. Перезвоню позже. А ты звони ей сейчас же, понял?

В трубке послышался щелчок, и настала тишина. Мэтью долго рассматривал микрофон. Растерянно моргнул, опустил трубку на рычаг. Выждал еще с минуту и набрал номер Сьюзен, сам себе удивляясь, что до сих пор помнит его наизусть. Он сказал, что они заедут за ней завтра в шесть тридцать вечера. И очень обрадовался, что она не разрыдалась.

— Я буду в красном, — радостно сообщила она и добавила: — Спасибо тебе, Мэтью!

Временами после комы ему казалось, что он не успевает за развитием событий. Все происходило как-то слишком быстро.

Он сидел и смотрел на телефон.

А потом вдруг снял трубку и позвонил Морису Ипворту.


Как и в ту ночь, когда произошло убийство Мелани, Мэтью показалось, что Ипворт вот-вот снимет нос, усы и очки. Но ничего подобного не случилось. Вместо этого Ипворт не спеша высморкался и объяснил, что страшно простужен.

— И потом… эти сопли проклятые совсем замучили.

А потому в десять утра он сидит сейчас здесь, на солнышке, в плавках, вместо того чтобы находиться в своей конторе, куда бы он непременно пошел, если бы не эта проклятая простуда.

Мэтью же оказался здесь совсем по другой причине. Он до сих пор недоумевал, с чего это Мелани понадобилось снимать дом, если она всегда могла остановиться у матери в Сент-Пите или же у своего дружка Донофрио прямо здесь, в Калузе.

— Так вы говорили детективу Блуму, она зашла прямо с улицы? — спросил он.

— Совершенно верно.

Бассейн находился сразу же за владениями Ипворта. В столь ранний час народу тут было немного. Из дома вышла толстая пожилая женщина в белом купальном халате и голубых шлепанцах, принюхалась к воздуху и направилась к тому месту, где у лесенки, спускавшейся в бассейн, был установлен термометр. С заметным усилием опустилась на колени, выудила термометр из воды и стала изучать.

— Восемьдесят два градуса, — сказала она, ни к кому конкретно не обращаясь, потом неодобрительно покачала головой. И направилась к столику — взять одно из полотенец, что были сложены аккуратной стопкой.

— Вы вроде бы говорили, она увидела объявление…

— Всякий раз, когда эта дама идет к бассейну, — шепнул ему Ипворт, — она недовольна температурой воды. Ну, допустим, вода сто четыре градуса. Тогда она во всеуслышание объявляет всем вокруг: «Это надо же, целых сто четыре градуса!» — и трясет головой, и лицо у нее такое недовольное, — он в этот момент тоже тряс головой, выражая тем самым крайнее неодобрение. И Мэтью показалось, что очки и нос вот-вот отвалятся.

— Так я о Мелани Шварц, — напомнил он.

— Да, она сняла дом под именем Холли Синклер. В газетах я прочитал, что настоящее ее имя было Мелани Шварц. Но сняла она дом именно как Холли Синклер.

— А где все это происходило, мистер Ипворт?

— Я был в своем офисе на Дьюн-роуд. Она увидела объявление у дома и уже потом подъехала к офису.

— Вы не пользуетесь услугами агента по недвижимости?

— Нет. Это моя работа, я сам ей занимаюсь. Владею всеми этими помещениями и сам их сдаю. У меня совсем маленький офис. Ни секретарши, ни приемной, только я. И сам всем этим занимаюсь. Она запарковала машину снаружи, зашла, сказала, что видела объявление на Баррингтон и хочет снять, если, конечно, помещение еще свободно. Я сказал ей, что свободно, и она сняла. Надо сказать, дом только что освободился. Мне звонили по поводу именно этого дома и просили придержать, а потом вдруг позвонили и сказали, что передумали. Так что ей повезло, — после паузы Ипворт добавил: — Или совсем наоборот, не повезло, верно?..

— Верно, — согласился с ним Мэтью.

Толстая Дама скинула халат и шлепанцы. Под халатом на ней оказался купальник в крупный цветочек, что делало ее похожей на некий экзотический и съедобный фрукт. Она уже дошла до мелкого края бассейна, спустилась на две-три ступени и пробовала носком ступни воду.

— Восемьдесят четыре! — крикнула она Ипворту. — Вы не поверите, до чего же холодная!

Ипворт отделался коротким кивком.

— И какова же была плата? — спросил Мэтью.

— Две тысячи в месяц. Я понимаю, вам покажется, что это дорого, но учтите, ведь дом практически на пляже. И до «Сонни» рукой подать. А многие молодые люди считают это большим плюсом. Вам нравится рок?

— Ну… иногда да.

— Лично я даже не считаю это музыкой, — сказал Ипворт.

— Так оно и есть. Некоторые произведения трудно назвать музыкой.

— Лично мне всегда почему-то кажется, что под звуки этого рока надо делать гимнастику.

— Так вы сказали, она платила наличными?..

— Да, стодолларовыми купюрами.

— И еще вы сказали детективу Блуму, что в том нет ничего необычного, так?

— Да, верно. Большинство молодых людей просто не успели еще обзавестись чековыми книжками. Они работают, копят деньги, ну и расплачиваются ими, когда надо снять жилье на месяц или два. Правда, такой уж молодой ее вряд ли можно было назвать.

— Старовата для поклонников рока? — спросил Мэтью.

— Именно. На мой взгляд, ей было где-то за тридцать.

Питер Донофрио сообщил Гутри и Уоррену, что Мелани было двадцать шесть. Это же подтвердили и газеты на следующий день после ее смерти.

— А мне казалось, она моложе… — сказал Мэтью.

— Ну, может, и моложе. Но выглядела она на тридцать с хвостиком. Знаете, эти крашеные блондинки, они иногда выглядят старше.

Мелани, знаете ли, очень любила менять внешность. Сегодня блондинка, завтра, глядишь, рыжая…

И какая же она сейчас, мистер Донофрио?

Когда приехала, была рыжая.

А в понедельник? Когда уезжала?

Блондинкой.

— И когда это было, мистер Ипворт?

— Было что? Нет, вы только посмотрите на нее! Целый час собирается войти в воду! Даже если температура воды будет сто четыре градуса, все равно, эта толстуха будет топтаться на ступеньках целый час!

— Когда она сняла дом? Когда это было?

— Второго января. В четверг.

— И вы уверены, что она была блондинкой, а не рыжей?

— Уверен. Рыжей?.. Нет, что вы, нет, конечно.

Теперь женщина стояла уже на самой нижней ступени. Пригнулась, зажмурилась от страха и стала плескать горстями воду на шею и плечи.

— Ну, давай же! — тихо подначивал ее Ипворт. — Давай!

Женщина все не решалась. Ипворт весь так и подобрался в ожидании.

— Вперед! — шепнул он.

И тут наконец дама сошла с нижней ступеньки и торжественно погрузилась в воду — словно роскошный лайнер после того, как о борт его разбили бутылку шампанского.

— Ой, ледяная! — взвизгнула она.

Ипворт обернулся к Мэтью.

— Слыхали? Восемьдесят четыре градуса, и это для нее ледяная!

— Опишите ее мне, — сказал Мэтью.

— Кого? Холли Синклер? Ну, лет тридцати четырех, тридцати пяти… Светлые волосы до плеч. Голубые глаза. Хороший ровный загар. На ней был белый полотняный костюм и белые лодочки.

Он описывал Джилл Лоутон.

Когда в одиннадцать утра к бассейну подошла Тутс, Ипворт все еще сидел там. Простуда и насморк только усиливаются, объяснил он, и это несмотря на то, что вместе с лучами этого чертова солнца его кожа впитывает драгоценный витамин D. Мэтью снабдил Тутс черно-белым снимком Джилл Лоутон. И вот теперь она показывала его Ипворту. Снимок был опубликован в газете «Калуза геральд трибюн» на следующий день после того, как обнаружили тело Эрнста Коррингтона. Заголовок гласил: «Вдова, да не та» — таким образом провинциальные газетчики изощряются в остроумии. На снимке была изображена блондинка с волосами до плеч, небрежно одетая в джинсы, сандалии и белую рубашку мужского покроя. Сделан был снимок у выхода из морга госпиталя «Хенли», куда ее привозили на опознание трупа — как тогда полагали, исчезнувшего мужа. Знай Мэтью, чем окончится его разговор с Ипвортом, он бы захватил с собой этот снимок с самого начала. Но откуда ему было знать… Ипворт внимательно изучал снимок. Тутс так и замерла в ожидании: а что, если вдруг выяснится, что у Джилл Лоутон есть близняшка-сестра, о существовании которой Джилл знать не знала и не ведала? Словом, как в комедии Шекспира.[38] Ну, пусть не Шекспира, какой-то другой комедии…

— Да, это она, — сказал Ипворт.

Ну вот вам, пожалуйста!..


С того места, где в своей обшарпанной и помятой голубой «Тойоте» сидел Уоррен Чамберс, дома Лоутонов видно не было. Зато он прекрасно видел въезд на узенькую улочку, где этот самый дом угнездился среди других аналогичных строений, возведенных в конце 60-х — начале 70-х. Мэтью сообщил ему, что Джилл Лоутон ездит на белом «Додже», и он специально проехал мимо ее дома, прежде чем занять наблюдательный пост, и убедился, что машина ее припаркована у въезда в гараж. Он вернулся к началу улочки, свернул за угол и остановился практически рядом со светофором, возле которого ей полагалось бы притормозить при выезде на главную дорогу. Вообще-то он предпочел бы запарковаться прямо напротив ее дома, но ведь здесь вам юго-западная Флорида, а не южный Бронкс.[39] И пусть даже эта дамочка его в жизни не видела, стоящая напротив машина с чернокожим может ее насторожить.

В самом начале двенадцатого зазвонил телефон.

Он тут же схватил его, надавил на кнопку.

— Слушаю?

— Уорр? Это Тутс.

— Ну, какие новости?

— Это она, — сказала Тутс.

— Понял. Я на месте, — сказал Уоррен.

Красный «Меркурий» возник на перекрестке где-то в 11.35. Ехал он с запада, по направлению от материка, и притормозил перед тем, как свернуть влево. Солнце светило прямо в ветровое стекло, и Уоррен не видел водителя до тех пор, пока машина не свернула. И, даже увидев, поначалу не был вполне уверен. Однако тут же завел «Тойоту» и последовал за ним. Мужчина принадлежал к разряду тех водителей, что любят выставлять локоть из бокового окна. На нем была розовая рубашка. И локоть так и светился, точно маяк, словно перо фламинго. Для столь узкой и тихой улочки ехал водитель слишком быстро. Но Уоррен не боялся потерять его, а потому держался на приличной дистанции. Когда наконец «Меркурий» резко затормозил рядом с белым «Доджем» Джилл Лоутон, Уоррен остановился, держась на том же почтительном расстоянии.

Из машины вышел не кто иной, как беспутный дружок Мелани Шварц мистер Питер Донофрио.


— Спасибо, что позволили приехать, — сказал он Джилл.

— Просто я жутко любопытная, — ответила она.

На мужчине была нейлоновая розовая рубашка и нейлоновые розовые брюки. Белые туфли, розовые носки. По всей видимости, принарядился ради такого случая. Стоит ли предлагать ему выпить, подумала она. Ведь и двенадцати еще нет. Разве что-нибудь легкое…

— Хотите выпить? — спросила она. — Пива? Содовой?

— Спасибо. Пивка, пожалуй, выпью, — ответил он.

— Присаживайтесь, — сказала она и пошла на кухню. Открыла холодильник, достала с нижней полки бутылку пива. И подумала, стоит ли ей опасаться бывшего дружка Мелани, который похож на гориллу, а одет ну точь-в-точь как обезьяна, которую водят с собой на поводке шарманщики.

Она подала ему бутылку пива и бокал.

— Спасибо, — сказал он и пристроился на подлокотнике кресла лицом к дивану. Поднес бутылку ко рту и стал пить прямо из горлышка. Потом отер ладонью губы и спросил: — Так вы знали Мелани, да?

— Да, — ответила она.

— Все правильно. Несколько дней назад пришел телефонный счет. Кто-то звонил из моей квартиры по вашему номеру. Целых шесть раз, и было это между семнадцатым и двадцатым этого месяца. Лично я точно не звонил. Потом вспомнил, что на тот уик-энд из Сент-Пита приезжала Мелани. Ну и позвонил в «Джи-ти-и», а там сказали, что этот номер принадлежит Джилл Лоутон. Ну вот, поэтому я и приехал.

— Не совсем понимаю почему, мистер Донофрио.

— Да потому, что Мел точно знала одного человека по имени Джек Лоутон. И о нем меня последнее время спрашивали. Вы случайно не знаете человека по имени Джек Лоутон, а?

— Это мой муж.

— Ага… — протянул Донофрио.

И отпил еще глоток пива. В доме повисла тишина. Иногда во Флориде в домах бывает так тихо, как нигде в мире… Джилл молчала и ждала продолжения.

— Она встречалась с ним на севере, верно? — спросил Донофрио.

— Если и да, то мне об этом неизвестно.

— Ну, во всяком случае, ваш адвокат считает, что они были знакомы. Ему-то, я думаю, верить можно. Так или нет?

— Да, но…

— Ведь ваш адвокат Мэтью Хоуп, верно?

— Да, Мэтью Хоуп.

— Ну, короче, пришли ко мне его люди, потолковать. А после и сам он заявился. И все они почему-то считают, что Мелани знала вашего мужа на севере. И на кой хрен им утверждать, что она знала его, если на самом деле этого не было? Я прав или нет?

— Видите ли, мы с мужем разошлись. И не виделись уже больше года, — сказала Джилл. — И я не знаю, с кем он там встречался на севере. Вообще-то я и сама пытаюсь отыскать его. Хочу получить развод.

— Ну а с ней-то вы как познакомились? — спросил Донофрио.

— Встречались как-то в театральной студии. На читке пьесы.

Донофрио глотнул еще пива.

— Хорошая была актриса наша Мелани, верно? — сказал он.

— Да, очень.

— А вы что, тоже актриса?

— Нет. Просто интересуюсь театром.

— А обо мне она когда-нибудь упоминала?

Вот тут осторожней, подумала Джилл.

— Нет. Что-то не припоминаю, чтоб она говорила о вас.

— Не говорила, что я ее дружок?

— Нет, вроде бы ничего не говорила.

— Ну а вы-то сами ее хорошо знали?

— Я же вам сказала, мы встречались в студии на читке пьесы.

— Здесь или на севере?

— Здесь.

— Давно?

— Совсем недавно.

— Когда именно?

— Ну, кажется, в начале месяца.

— И именно поэтому она вам и названивала в тот уик-энд?

— Знаете, я что-то не помню.

— Но ведь она звонила вам целых шесть раз! — сказал он. — И потом… вы знаете, что она умерла?

— Да, знаю, что она умерла.

— И знаете, чья следующая очередь?

Джилл промолчала.

— Того, кто ее прикончил. Вот найду гада, и ему тоже конец. И если вы в ближайшие дни увидите своего мужа…

— Я же сказала вам, не знаю, где…

— Ну, если вдруг случайно увидите. Передайте, что я убью того, кто прикончил Мелани. Так и скажите, этими самыми словами. Обещаете? Если вдруг случайно встретитесь…

Он допил оставшееся в бутылке пиво и со стуком поставил ее на стол возле дивана.

— Приятно было познакомиться, — бросил он и направился к двери. Взялся за ручку, уже приотворил ее, потом вдруг обернулся и сказал: — А кстати… — Покачал головой. — Нет, ладно, ничего, это я так… — и с этими словами вышел.


— Ну и какие мысли по этому поводу? — спросил Блум.

— Пока еще не знаю, не уверен, — ответил Мэтью.

Они сидели в кабинете Блума, в здании полицейского управления города Калузы, в той части этого города, которая называлась центральной. Хотя в строгом смысле слова никакого центра у Калузы не было, а были лишь Северный, Западный, Восточный и Южный районы. Ни центра, ни окраин, ничего подобного. И так называемая «центральная» Калуза располагалась в северной части города, которая, в свою очередь, представляла собой юго-восточное окончание трех городов, где они как бы сходились, сливались, образовывая так называемый Калбразский Треугольник. Приезжие недоумевали. Даже местные жители часто путались.

Было три часа дня, и кондиционер в кабинете работал на полную мощность, мужчины сняли пиджаки и сидели в рубашках с короткими рукавами.

— Так ты говоришь, именно она сняла дом на имя той девушки? — спросил Блум.

— Да, личность установлена, — сказал Мэтью.

— И кто ее опознал?

— Морис Ипворт. По снимку, который показала ему Тутс.

— И ты говоришь, что сегодня утром к миссис Лоутон заезжал дружок убитой девушки?

— Да, Питер Донофрио. Провел у нее полчаса.

— Что, черт возьми, происходит?

— Донофрио сидел, помнишь?

— Да, ты говорил.

— И еще у него была при себе пушка, когда мои детективы пришли его навестить.

— Случайно не «П-38»?

— Хренушки! Такого везения не бывает, — ответил Мэтью и покачал головой. — «Смит-и-вессон». «Чифс спешиэл».

— Ага. Стало быть, нарушение режима пребывания при досрочном освобождении. Могу арестовать его в любую минуту.

— А тебе это надо?

— Не знаю, чего мне надо, — проворчал Блум. — Ты обсуждал ситуацию со своими интеллектуалами?

— Гутри считает, что эти двое повязаны.

— Кто? Донофрио и миссис Лоутон?

— Да. И именно поэтому он к ней и заезжал.

— Гутри считает, что они вместе убили девушку?

— И девушку, и Коррингтона.

— Но зачем? Где мотив? Какая-то неудачница актрисулька и бывший заключенный из Калифорнии? Не вижу связи, Мэтью.

— Ну, так, во всяком случае, считает Гутри.

— Должно быть, просто стареет… А что думают Тутс и Уоррен?

— Что тут замешан муж.

— Тот самый исчезнувший муж? Джек?

— Да.

— Так, значит, вся эта троица объединилась, чтобы убить Коррингтона и девушку? Но зачем? С какой целью?

— Знаю, это самое слабое место в версии.

— Должно быть, мы что-то упустили, Мэтью.

— Может, стоит арестовать их обоих?

— С Донофрио в этом смысле проблем не возникнет, если, конечно, пушка до сих пор при нем. Разрешение на обыск мне выдадут запросто, и уже завтра утром он сядет за решетку как миленький. А вот что касается жены… не уверен. Мне нечего ей предъявить. Кроме разве что того, что она сняла дом на имя убитой.

— Есть еще одна зацепка, Мори.

— Какая же?

— Мелани жила с ее мужем.

— Ты это точно знаешь?

— Карелла лично переговорил с домовладелицей, и та…

— Но это же другой город, другое подразделение полиции! — пренебрежительно отмахнулся Блум. — А тут вдруг влезаю я. Он может запросто отказаться давать показания нашему прокурору округа.

— Он также переговорил с людьми, которые знали эту троицу. Это чистая правда, Мори, они жили вместе.

— Какую еще троицу?

— Джек, Коррингтон и Мелани.

— И Донофрио это знал?

— Похоже, что нет. Во всяком случае; на момент, когда я с ним говорил.

— А жена знала?

— Она утверждает, что не знала никакую Мелани Шварц.

— Ну а Холли Синклер?

— И ее тоже.

— Но ведь она сняла дом под ее именем! А теперь девушка убита.

— И Коррингтон тоже.

— И, насколько нам известно, муж тоже.

— Возможно. Но не обязательно.

— Таким образом, остается лишь Джилл Лоутон.

— И Донофрио.

— Который, в силу стечения обстоятельств, был дружком жертвы.

— Да.

— Так чего нам еще не хватает, а, Мэтью?

— «П-38», — ответил тот. — Получи ордер на обыск.

— Ни один судья на свете мне его не выдаст. Нет оснований.

— Она знала Мелани. Сняла дом на ее имя.

— Но это вовсе не означает, что она убила ее. Я тебе точно говорю, Мэт, недостаточно оснований.

— А что нам терять?

— Нечего. Кроме, разве что, моей репутации. И это еще в том случае, если я найду судью, который в такую жару в четыре часа дня в пятницу не ошивается где-нибудь на поле для гольфа. И в том случае, если он не рассмеется мне прямо в лицо. Послушай, я попытаюсь… И если не сработает, попрошу капитана установить за ней круглосуточное наблюдение. Большего просто не могу… Но знаешь, Мэтью, нутром чую, здесь не хватает какого-то звена. Чего-то такого основательного, что должно связать эту чертову штуковину! А вот что это такое — представить себе не могу.

— Возможно, мы так никогда и не узнаем, — сказал Мэтью, цитируя своего заочного друга с севера.

Блуму удалось найти судью, который не был в этот день и час на поле для гольфа.

Судья сказал:

— Со мной этот номер не пройдет, детектив.

Кэндейс выбрала на вечер длинное синее платье. Зейго утверждал, что его следует дополнить эдаким золотым ошейником, но она сказала, что серьги и ожерелье из фальшивых бриллиантов — это самое то, что надо. Все трое мужчин были в смокингах. Кэндейс сделала им комплимент, сказала, что все трое смотрятся страшно элегантно. Даже Гарри с огромными ручищами и мощным торсом выглядел в смокинге лучше, чем можно было ожидать.

Джек был единственным из всей четверки, которого могли опознать, поскольку он прожил в Калузе достаточно долгое время. И Кэндейс признавала, что тут могут возникнуть проблемы. Она посоветовала ему отпустить усы и бороду, или и то и другое. А он сказал, что отпустит, но так этого и не сделал, и теперь было уже поздно, особенно если учесть, что на дело предстоит идти завтра вечером. Она предложила ему пойти в одну из лавок, что на Норт-Трейл, возле аэропорта, где продают маскарадные костюмы и театральный грим, и купить там накладные усы. На что Джек ответил, что всегда до смерти боялся: а вдруг они отклеятся и упадут в тарелку с супом прямо во время торжественного обеда? Она согласилась, что и тут могут возникнуть осложнения. И еще подумала, что в следующий раз ни за что не станет связываться с таким гребаным дилетантом.

— А что, если тебе перекрасить волосы? — предложила она. — Буду просто счастлива помочь тебе в этом. Если ты, конечно, считаешь, что стоит.

— Почему бы нет? — ответил он. — Это может сработать.

— Станешь блондином, — заметил Зейго. — Блондины, они живут как-то веселей.

Гарри тоже согласился, что идея отличная.

Было это в пятницу, тридцать первого января, около девяти вечера. Завтра первое февраля, день открытия выставки. День налета. Мужчины поднялись наверх — снять смокинги и аккуратно развесить их в шкафу на вешалках, до завтра. А потом посидеть и выпить немного, пока Кэндейс съездит в ближайший парфюмерный магазин. Она съездила и вернулась с осветлителем фирмы «Клэрол» — как раз в тот момент, когда Зейго с Гарри отъезжали от дома.

— Не хотите остаться и понаблюдать за великим превращением? — спросила она. Но оба ответили, что устали, что завтра предстоит трудный день, и все такое прочее, и умчались в ночь.

Они с Джеком поднялись наверх и вошли в ванную, где она велела ему снять рубашку и накинуть полотенце на плечи. Сбоку на коробочке был обозначен естественный цвет его волос: «темно-каштановые». Согласно инструкции, что имелась внутри коробочки и была составлена на двух языках, английском и испанском, краску на волосах Джеку следовало держать не меньше девяноста минут — с тем чтобы добиться нужного эффекта и чтобы волосы его из темно-каштановых превратились в «натуральный блондин». Помимо инструкции, в коробочке находились также две пластиковые бутылочки, пластиковый пакетик и пластиковый аппликатор. В одной из бутылочек — проявитель осветлителя. В другой — осветляющая крем-краска. В пакетике находился активатор для осветления. Но Кэндейс была знакома со всеми этими премудростями. Она вылила активатор в осветлитель, добавила крем-краску и натянула пару пластиковых прозрачных перчаток.

— Итак, прощайте, скучные тусклые волосы! — сказала она и принялась за работу.

Полтора часа спустя Джек уже стоял под душем. Минут через десять вышел из ванной и взглянул на себя в зеркало. Мокрые волосы казались темней, чем он предполагал. Наверное, надо было подержать краску подольше. Он высушил волосы феном и снова взглянул в зеркало. Совсем другое дело. Мягкие золотистые пряди, действительно натуральный блондин. Ему даже захотелось себя поцеловать — до того он был хорош! Похож на молодого поэта, подумал он. Просто не ожидал… Он накинул коричнево-красный мохеровый халат и спустился вниз, где ждала Кэндейс.

— Шикарно, — сказала она.

— Мне нужны очки, — сказал Джек. — Очки… это как раз то, чего не хватает.

— А ты вообще носишь очки?

— Нет.

— Ладно. Завтра утром заскочим в аптеку и купим.

— Хорошо, — кивнул он. — Скажи, а я не слишком похож на гомосека, а?

— Нет. Ты похож на очень красивого мужчину. На невероятно интересного блондина.

— Тогда за это надо выпить, — сказал Джек. И приготовил два мартини.

Они сидели в патио, тихонько переговаривались, потягивали мартини, и тут он рассказал ей, что в понедельник вечером была убита женщина, которую он хорошо знал.

— Надеюсь, на предстоящей нам работе это никак не скажется, — добавил он.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила Кэндейс. Неожиданное сообщение Джека снова заставило вспомнить, что он не кто иной, как жалкий гребаный дилетант, и она занервничала. — При чем тут завтрашнее дело?

— Ну… э-э… она знала о нем, — выдавил Джек.

— Ты ей рассказал?!

— Ну, мы были очень близки и…

Кэндейс едва сдержалась, чтоб не наброситься на этого ублюдка с кулаками. Но вместо этого принялась терпеливо и тихо объяснять, что главное правило любой кражи сводится к тому, что о ней не должна знать ни одна живая душа. Даже матери родной и то не следует знать. Притом совершенно не важно, что именно является объектом предстоящей кражи — карандаши для слепых, стаканчик для этих карандашей или же, как в данном случае, чаша, из которой Сократ отпил, фигурально выражаясь, фатальный глоток зелья. Все это она объяснила очень спокойно и очень терпеливо, но внутри вся так и кипела и думала лишь об одном: хорошо, что прикончили эту шлюху. Одним длинным языком меньше.

— И потом, — сказал Джек, — пистолет пропал.

— Пистолет? Какой еще пистолет?

— Ну, пушка Кори. «Вальтер» «П-38».

— Но какое отно…

— Просто во всех газетах писали, что ее застрелили именно из «вальтера».

Кэндейс кивнула. О Господи Боже ты мой, думала она, как же это получилось, что я вляпалась в такое дерьмо?..

— Я сказал Мелани, что спрятал его в бачке… в туалете.

— Ты спрятал его в бачке в туалете?

— Да. Но это вовсе не означает, что ее убили именно из этого пистолета. Мало ли «вальтеров» на белом свете… Это мог быть чей угодно «вальтер».

А я могу быть царицей Шебы,[40] подумала Кэндейс.

Ее план на завтра заключался в следующем. Дождаться, когда Зейго и Гарри получат причитающееся и отвалят, потом выпить на посошок с этим мистером Лоутоном и во время выпивки ткнуть ему к носу «браунинг» и потребовать чашу. Она не предполагала, что с ним возникнут проблемы. Но дилетанты… они и есть дилетанты.

— Что ж, — сказала она, — мне, пожалуй, пора.

— Здесь целых три спальни, чтоб ты знала, — заметил Джек.

Она вскинула на него глаза.

Насмешливо и понимающе улыбнулась.

И отрицательно покачала головой.

— До завтра, — сказала она.

— Спокойной ночи, — явно разочарованный, ответил он и приподнял бокал.


Мелани с Джилл выбрали этот дом на Сейл по двум причинам.

Начать с того, что они не могли встречаться в доме Джека и Джилл на Уиспер-Кей. Джек когда-то жил там, он знал, что Джилл до сих пор там живет. Не хватало только, чтоб он застукал их там, двух своих «девочек», как он их называл, и понял, что они продолжают встречаться. Ему достаточно хотя бы раз увидеть их вдвоем, и он тут же смекнет: э-э, тут что-то неладно. Уж не собираются ли девочки стырить у него чашу? Нагреть руки на готовеньком, после того как он с таким риском выкрадет ее из музея?.. Так что пока следует держать его в неведении. До тех пор, пока сам Джек не канет в небытие.

(Они до сих пор еще не совсем освоились с мыслью, что им предстоит убить Джека, чтобы затем отобрать у него добычу. А потому на эту тему они предпочитали говорить и даже думать эвфемизмами типа: «снять с крючка», «отвязаться»… Было и более сильное выражение — «канет в небытие», но звучало оно как-то мрачновато.)

Во-вторых, им нужно место, где можно временно спрятать чашу после того, как Джек выйдет из игры — кстати, еще один эвфемизм. Сомнений нет — первое место, куда направится полиция после того, как обнаружит его тело…

Ну вот вам, пожалуйста.

Тело…

Что означает труп.

Иначе говоря, мертвец.

Но есть на свете вещи, которых все равно не избежать, верно?

В субботу вечером, первого февраля, в день торжественного открытия выставки, если, конечно, все пойдет по плану, Джек Лоутон будет «мертвецом». Возможно, в ту же ночь, ну, во всяком случае, сразу после того, как обнаружат тело, в дверь Джилл постучит полиция. И начнет задавать разные вопросы о покойном супруге. И если неким непостижимым образом полиция свяжет мистера Лоутона с ограблением, они, несомненно, перероют и перевернут в поисках украденной чаши ведь дом на Уиспер-Кей. Что может нанести существенный урон «девочкам», планирующим на следующий же день передать эту самую чашу Миклосу Панагосу и получить с оного ровнехонько два миллиона четыреста тысяч баксов.

А стало быть, чаша — а заодно и Мелани — должны находиться совсем в другом месте, и жалкий маленький домик, снятый на Баррингтон-стрит… что может быть лучше. Или же хуже, но о том еще не ведали наши «девочки», тогда, в понедельник, в пять часов вечера, за пять дней до запланированного ограбления и запланированного убийства. Джилл зашла обсудить дальнейшие действия. Они хотели отправиться в Юго-Восточную Азию где-нибудь девятого февраля. А сегодня уже двадцать седьмое января, и часы продолжают тикать. К счастью, с паспортами у них все в порядке — Мелани до сих пор значится в своем под фамилией Шварц, еще не успела легально зарегистрироваться под новым именем и фамилией, так что тут проблем не возникнет. А у Джилл, к счастью, имеется карточка «Америкэн экспресс», что позволяет ей так же вполне легально снимать с нее любые суммы — в том случае, если все положенные счета оплачены вовремя. Очень полезная и удобная это штука, «Америкэн экспресс», хотя во всех остальных случаях с ней в точности такая же головная боль, что и со всеми кредитными картами других компаний.

После второго февраля, то есть после того, как они передадут чашу греку, каждая из них будет независима и богата, если, конечно, миллион с небольшим можно считать богатством. Путешествие в Юго-Восточную Азию влетит в копеечку, но, если верить тому, что пишут в буклете, оно того действительно стоит. Итак, девятого февраля они вылетают в Токио. Там присоединяются к группе, вылетающей в Бангкок, прибывают туда одиннадцатого и пробудут там два дня. Тринадцатого февраля они садятся на поезд-экспресс «Истерн энд Ориентел» и едут в Малайзию. Катят себе со всеми удобствами на юг, вдоль живописнейшего побережья Тайландского пролива, затем по мосту пересекают реку Квай, и все дальше и дальше на юг, через горы и тропические леса, и попадают они наконец в Хат-Яй, что в часе езды от малайзийской границы. При этом в поезде их сопровождает опытнейший астролог, который будет предсказывать всем желающим их судьбу.

— «А там, как только остановится поезд, вас шумной толпой окружат местные торговцы разной экзотической снедью, — продолжала цитировать буклет Джилл, — а также соблазнительные ароматы вяленой рыбы, фруктов, лимонной травы и жаренного на вертеле мяса, которые будут витать над платформой, создавая…»

— О Господи, — пробормотала Мелани, — прямо жду и не могу дождаться.

В Валентинов день[41] они вылетают вечерним рейсом в Сингапур. А уже оттуда совершают увлекательнейшее путешествие в Индонезию с остановками в Джакарте и Йоджикарте — перед тем как отправиться на остров Бали, где они смогут снять себе дом…

— Почему снять, а не купить? — спрашивает Мелани.

— Действительно, почему? Ведь мы будем богаты!

Они еще не обсуждали, как будут «оприходовать» старину Джека Лоутона — типично британское армейское выражение. Нет, их больше занимают красоты Сингапура.

Наконец где-то в шесть или самом начале седьмого Мелани показывает ей пистолет. Точь-в-точь с такими же пистолетами расхаживали немцы времен Второй мировой войны, Джилл насмотрелась о них немало фильмов в кино и по телевизору. Лоснящийся, грозный, очень надежный с виду — ну копия какой-нибудь боец спецназа. Именно из этого оружия предполагается убить Джека Лоутона. Мелани впервые произносит это слово — «убить».

— Пушка Кори, — объясняет она. — Из нее мы и убьем Джека.

В комнате царит тишина. Мелани подходит к проигрывателю, ставит новый компакт-диск. Джилл сидит прямо перед проигрывателем, не сводит с Мелани глаз. Мелани приближается, на ней ничего, кроме шелковой комбинации цвета слоновой кости. Она так молода, свежа, желанна… И тут вдруг Джилл задается вопросом, занимались ли они любовью, Мелани и Джек, там, на острове Санта-Лючия. После того как Кори, фигурально выражаясь, сыграл в ящик, занимались ли Мелани и Джек…

Комнату наполняют звуки «Болеро» Равеля.

— Кто будет его убивать? — спрашивает Джилл.

— Теперь твоя очередь, ведь так? — отвечает Мелани. Садится и вытягивает стройные ноги.

— Наверное.

Они сидят друг против друга. Пистолет лежит на столике рядом с креслом Мелани.

— Дай-ка посмотреть, — говорит Джилл. И Мелани протягивает ей пистолет. Голубоватый отблеск полированной стали придает ему зловещий вид. Пластиковая рукоятка прохладна на ощупь. Джилл целится в лампу под потолком за спиной у Мелани, сощуривает один глаз.

— Пиф-паф, пиф-паф! — говорит она, как ребенок, играющий в полицейских и воров.

Мелани хихикает, приподнимает колени, обхватывает их руками.

Навязчивый мотив «Болеро» становится громче.

— Ты все еще с ним спишь? — спрашивает Джилл.

— С кем?

— С Джеком, с кем же еще!

— Ага, — кивает Мелани. — Мне нравится трахаться. А тебе разве нет? Помнишь тот фильм… ну, с такой длинной сценой соблазнения?

— Да. Так ты до сих пор с ним спишь?

— «В десятку», да, точно, так он назывался. С Бриттом Эклендом.

— И Бо Дереком.

— Точно. А что потом случилось с той девицей?

— Скажи, Мел, почему ты до сих пор с ним спишь?

— Ну… наверное, потому, что мы вдвоем были в деле…

— Это мы с тобой в деле.

— Да нет, я имею в виду себя и Джека. Он до сих пор почему-то считает, что мы с ним накрепко связаны из-за этого дела. Вместе убили человека, вместе…

— По-моему, убила Кори ты.

— Да, знаю, но мы вместе запихивали его в машину, вместе везли на пляж… Ну и Джек считает, это нас как-то связывает.

— А ты?

— Что я?

— Ты тоже считаешь, что это вас связывает? С Джеком?

— Ну, конечно, нет. Я всегда с тобой, ты знаешь.

— Тогда почему спишь с ним?

— Да что ты прицепилась, в самом-то деле?!

— Просто любопытно знать, поскольку через шесть дней мы собираемся его убить.

— Через пять.

— Да какая, к чертям, разница, сколько там осталось дней, если ты до сих пор с ним спишь? Зачем, Мел, ну скажи, зачем? Мы собираемся его убить, отобрать эту гребаную чашу, продать ее этому гребаному придурку-греку и смотаться на край этого гребаного света, а ты, видите ли, до сих пор с ним трахаешься! Почему, Мел, ну ты можешь объяснить, почему?..

— Только перестань размахивать пистолетом, о’кей?

— Нет, ты объясни почему.

— Послушай, ну чего ты треплешь мне нервы, а? Прекрати размахивать пушкой!

— Сперва отбила у меня мужа…

— Ой, да перестань, Джилл! Ничего я его не отбивала.

— Нет, отбила!

Звуки «Болеро» гремели теперь на всю комнату. Эта музыка странным образом заводила их — бесконечное повторение одного и того же настойчивого нервного мотива. И тут вдруг что-то случилось с диском, или с проигрывателем, или и с тем и с другим, и мелодия сократилась до одного такта, который все повторялся и повторялся, буквально сводя с ума, а в плейере что-то пощелкивало и пощелкивало, и тут Мелани внезапно вскочила с кресла.

— Господи! — кричит она и сердито бросается к стене, туда, где стоит проигрыватель, желая остановить музыку. Но Джилл кажется, что она бросается к ней. Джилл думает, что она сейчас выхватит у нее пистолет. И Мелани в последнюю секунду понимает это, понимает, что может сейчас произойти, и кричит: «Нет!», и почти одновременно с ней Джилл тоже кричит: «Нет!» Но только «нет» Джилл означает «назад», а «нет» Мелани — «не стреляй». Но уже слишком поздно, чертовски поздно, и тут гремит выстрел.

Мелани так и отбрасывает назад и немного в сторону от того места, где все еще сидит Джилл, смотрит на проигрыватель у стены, смотрит на стену, слышит сводящую с ума мелодию — такт и щелчок, такт и щелчок. И видит, как на кремовой комбинации Мелани расплывается красное пятно. А затем, словно став частью этого угрожающего, бьющего по нервам ритма, Джилл поднимается из кресла, идет к Мелани и снова стреляет. А Мелани уже упала в кресло и, словно загипнотизированная, смотрит на кровь, заливающую комбинацию, и тут вновь спускается курок и гремит выстрел, и в комнате наступает тишина, если не считать рваной мелодии «Болеро»…

— Мелани? — шепотом окликает ее Джилл.

Щелчок. Такт.

— Мел?..

Глава 11

Поскольку город так и кишел уголовным элементом, работы у Кареллы было полно, и он не смог уйти в музей раньше, чем сдаст дежурство, что произошло в субботу днем четверть четвертого. А поскольку на улице снова валом валил снег и на мостовых образовались пробки, он добрался до МИА только четверть пятого. Женщина, с которой он предварительно переговорил по телефону, сказала, что будет до шести. И ждала его, когда он наконец появился.

Звали ее Полли Эрдман. Она живо напомнила ему девочку из класса, которая на уроках по истории искусств вставляла слайды в проекционный аппарат. Сам он тогда был нескладным подростком и учился в средней школе Эндрю Джексона в Риверхеде. Точь-в-точь такие темные волосы, то же узенькое личико с довольно длинным и острым носиком, те же озорные синие глаза и загадочная улыбка на губах, словно намекающая на то, что ей ведомы все тайны Вселенной.

Тогда, в старшем классе школы Джексона, ему казалось, что он когда-нибудь непременно станет художником. Нет, не парнем, который расписывает и красит потолки и стены, а самым настоящим… художником, живописцем. Тогда, в семнадцать, ему также казалось, что он влюблен в Рут Каплан, эту девочку с острым носиком, что показывала слайды знаменитых полотен на засиженном мухами экране, установленном в классе. Но Рут как-то объяснила, что родители ее — ортодоксальные евреи и что никогда не примут в семью католика. По иронии судьбы он окончательно распрощался со всякой верой в Бога еще в армии. В Бога, который допустил такую страшную бойню… И примерно тогда же решил, что служение законам цивилизации — именно цивилизации, а не материального благополучия, — есть более высокое по сути своей призвание, нежели малевание полотен или же оштукатуривание стен.

Пусть Полли Эрдман, фигурально выражаясь, не знала, где похоронено тело, зато ей определенно было известно, где искать лопату.

— Здесь, в Музее искусств Айзолы, — говорила она, — мы очень гордимся, что можем представить публике самые разнообразные и уникальные экспонаты. Их привозят к нам на экспозицию со всего мира. И, позволю себе немного похвастаться, мы выставляем и развешиваем их в наиболее выгодном ракурсе. В результате чего ни в одном из музеев Америки вы не найдете таких изящных и продуманных экспозиций.

И говорит — ну в точности как Рут Каплан.

Рутка из будки — так дразнили ее ребята. Потому что, демонстрируя слайды, сидела она в такой маленькой будочке. И еще они говорили, что неплохо бы трахнуть ее там, в темноте, и когда он слышал эти шуточки, страшно смущался и краснел, потому что был очень влюблен.

Они шли по мраморному полу коридора, стены которого были увешаны живописными полотнами. Многие казались Карелле знакомыми, но уверен он не был. На Полли были черные туфельки на низком каблуке и со шнуровкой и довольно короткая черная мини-юбка, странным образом не сочетающаяся с обликом библиотечной крысы. Каблучки постукивали по мраморным плитам. Шла она очень быстро, он едва поспевал за ней.

— К нам редко заглядывает полиция. Ну разве что когда расследует случай подделки, — сказала она. — Знаете, сколько сейчас развелось разных типов, норовящих подделать произведения искусства.

— Да уж, — кивнул он.

— Но вы, надо сказать, обратились с довольно необычной просьбой. Просто представить не могу, зачем это вам понадобился сопроводительный материал к выставке.

— Я, кажется, вроде бы уже объяснял вам по телефону, — сказал Карелла. — Интересующиеменя люди очень внимательно читали информацию о чаше Сократа. Ну и вот, мне любопытно знать, что же могло привлечь их внимание.

— Биокарта, — сказала она и кивнула.

— Не понял?

— Мы называем это биокартой. Ну, информацию о художнике, выставке, обо всем, что может быть интересно посетителям. Но, как я уже говорила, когда имеешь дело с передвижной выставкой типа «Сокровища Агоры», спонсор обычно сам снабжает ее всем сопроводительным материалом.

— Именно так на сей раз и было?

— Да, если мне не изменяет память. Надо сказать, что путь из Греции выставка проделала очень долгий. А по пути, знаете ли, афиши, буклеты и все такое прочее может попортиться, намокнуть. И часто после такого путешествия приходится все восстанавливать. И если материалы по этой выставке наши, они должны храниться у нас, внизу… Ну вот, пришли, — сказала она, остановилась возле запертой двери и начала перебирать ключи на кольце в поисках нужного.

Карелла между тем думал о тех двоих, что прочли информацию, представленную на биокарте, и теперь мертвы. А третий бесследно исчез. Интересно все же знать, что ж это за информация такая.

Полли отперла дверь, распахнула ее, потянулась к выключателю и включила свет.

— Осторожней, — предупредила она, — ступеньки тут очень крутые.

Лестница была лишена подступеней и снабжена металлическими перилами — такие до сих пор встречаются в полицейских участках. И ведут наверх. Эта же вела вниз и действительно была очень крутой, и он крепко держался за перила, пока спускался вслед за Полли. Внизу она щелкнула еще одним выключателем и осветила довольно просторную подсобку, уставленную длинными рядами деревянных стеллажей, на которых размещались черные папки самых разнообразных размеров. С боков их свисали тесемки, к каждой был аккуратно приклеен ярлычок с надписью от руки. Словом, все чин по чину, как и полагается в музее.

— Здесь мы храним афиши каждой выставки. И если после нее остается какой-нибудь сопроводительный материал, его тоже кладут в эту папку. Вообще тут все должно лежать в алфавитном порядке, но как знать… — И она улыбнулась. Улыбка так живо напомнила Карелле Рут, что он едва не пригласил Полли в кафе-мороженое где-нибудь поблизости, отведать новинку типа бананового рожка.

Архивы под буквой С занимали сразу несколько стеллажей, помеченных «Са-Св», затем переходили на следующий ряд, помеченный «Сг-Си», а уже затем — к ряду под символами «Ск-Со», где на полках он обнаружил папки с самыми разнообразными надписями на ярлыках, начиная с некоего художника под именем Лapc Эрик Сджовелл. Значилась здесь и выставка под названием «Скульптура Берега Слоновой Кости», и еще одна под названием «Словацкие народные ремесла», и еще, обозначенная как «Социалистической партии пропагандистские плакаты», и «Содружество исландских гончаров». Затем вдруг возник художник по имени Антонио Соловари. И Карелла уже начал думать, что пропустил папку с ярлычком «Сок», но, как выяснилось, нет, не пропустил, просто здесь не оказалось папки под названием «Сократа чаша».

Испытывающий примерно те же ощущения, что и человек, окончательно запутавшийся в справочнике «Желтые страницы», он двинулся к полкам под буквой А. Полли Эрдман послушно затрусила за ним в своей коротенькой юбочке и туфельках на шнуровке и быстро нашла секцию с папками под буквами «Ав-Ак». К разочарованию своему, Карелла увидел, что папка под названием «Агоры[42] сокровища» совсем тоненькая.

— А открыть ее можно? — спросил он.

— Ну конечно, — ответила Полли.

Он развязал тесемки.

Внутри оказалась сложенная в несколько раз большая афиша с изображением глиняного сосуда, слегка наклоненного набок, чтоб были видны буквы, выцарапанные на донышке, — «ΣOK». Вверху заголовок: «Чаша Сократа». В нижней части более мелкими буквами было набрано: «Передвижная выставка из Греции (Сокровища Агоры) с 9 по 15 ноября». Маленький вариант той же самой афиши хранился в отдельной пластиковой папке. В другой такой же папке лежал сопроводительный материал — текст, напечатанный на плотной белой картонке размером восемь на двенадцать дюймов.

— Биокарта, — сказала Полли.

Карелла стал читать:

«ЧАША СОКРАТА

В Древней Греции обвиняемые в каком-либо преступлении редко приговаривались к длительным срокам заключения. Вместо этого их или казнили, или отправляли в ссылку, или же просто облагали штрафом. Проведенные археологами раскопки позволили обнаружить сооружения, которые, по мнению большинства ученых, являлись тюрьмами, где содержались заключенные. Сократ был одним из них.

В 399 г. до н. э. он встретил свою смерть. Был казнен с применением яда. Относительно недавние раскопки в тех же местах позволили обнаружить в одном из заброшенных и высохших водоемов тринадцать глиняных бутылочек. Одна из них была помечена буквами „ΣOK“, что, несомненно, является аббревиатурой от имени „Sokrates“, как было принято писать в древности. Неподалеку от этого-места в руинах была найдена маленькая статуя этого величайшего из философов.

И чаша, и прочие сопровождающие ее ценнейшие находки того периода демонстрировались во многих городах Соединенных Штатов. 16 ноября выставку перевезут в Художественную галерею Коркорана в Вашингтоне, округ Колумбия; затем она отправится в Музей изобразительных искусств в Атланте, штат Джорджия, а уже потом выставка переедет в музей „Ка Де Пед“ в Калузе, штат Флорида…»

— Калуза, штат Флорида… — произнес вслух Карелла.


Лобовое стекло его машины было залеплено снегом и льдом. Пластиковая щеточка «дворников» разломилась надвое, когда он пытался очистить стекло. Пришлось доводить начатое тыльной стороной руки, затянутой в кожаную перчатку. Было первое февраля, и снегу на улицах намело на добрый фут, если не больше. Он ехал медленно и осторожно и добрался до дома в Риверхеде лишь десять минут восьмого. Ребятишки смотрели телевизор, Тедди была на кухне. Он сгреб ее в объятия и поцеловал, и запорошил волосы этим чертовым снегом. Потом сказал, что ему надо срочно позвонить во Флориду. Расцеловал по пути в свое логово ребятишек, вошел в тесную каморку и медленно набрал домашний номер Мэтью Хоупа. Но того дома не оказалось. Автоответчик вежливо попросил его оставить сообщение.

— Привет, это Стив Карелла с холодного севера, — сказал он. — Не знаю, пригодится ли вам, но, похоже, ваша знаменитая троица очень интересуется одной древней штуковиной под названием «Чаша Сократа». Это один из экспонатов выставки, которая после музеев в Вашингтоне и Атланте будет демонстрироваться у вас, в музее «Ка Де Пед», не уверен, что правильно произношу его название… К сожалению, дата открытия там указана не была. В любом случае перезвоните, если эта информация пригодится. Хочу с вами поговорить.

В этот момент Мэтью находился в каких-нибудь двадцати футах от двери в дом, Собирался вывести машину из гаража.


Музей «Ка Де Пед» был нарядно освещен гирляндами маленьких белых лампочек, развешанных на деревьях у парадного входа. Чтоб защитить хрупкие и изящные шелковые туфельки элегантных дам в вечерних туалетах, дорожка из гравия от ворот и до массивных входных дверей была застелена длинным красным ковром. К воротам подъезжали «Лендроверы», «Бенцы», «Континентали», был даже один «Роллс-Ройс», высадивший целый выводок дам в ослепительных украшениях и мужчин в смокингах. Черных, заметьте, смокингах. Ведь во Флориде все еще стояла зима, пусть даже не настоящая, но зима, и белые костюмы были бы неуместны, во всяком случае, до мая. Оживленно и весело щебечущие гости были в предвкушении праздника, они приехали выпить и закусить после того, как им покажут грубо сработанную глиняную бутылочку, из которой Сократ с отвращением отпил глоток губительного напитка. Чаша оценивалась приблизительно в два-три миллиона долларов — сумму, которую многие из этих людей выложили бы за нее с легкостью. Ведь каждый из них заплатил тысячу долларов за привилегию первым во Флориде увидеть эту чашу, стоявшую под прозрачным колпаком и освещенную со всех сторон, на донышке которой были выцарапаны три буквы: «ΣOK». Кругом раздавались восторженные ахи и охи, затем вся эта блестящая публика двинулась в главный экспозиционный зал, помпезно названный Салоном Луи П. Ландемана, — с тем, чтоб выпить по бокалу какого-нибудь коктейля в баре и встретиться с другими ослепительными и разнаряженными обитателями города, упивающимися своей изысканностью и приверженностью ко всему возвышенному, в том числе и искусству.

Надо сказать, что на Фрэнка Саммервилла все это не произвело ни малейшего впечатления.

Он сообщил об этом Мэтью, едва тот успел переступить порог. Под правую ручку Мэтью вел блондинку, под левую — брюнетку. При ближайшем рассмотрении — напарник Мэтью был немного близорук — блондинка оказалась самым красивым прокурором округа в штате Флорида, а брюнетка — самой красивой из бывших жен, которую только можно представить. Вот везунчик, черт бы его побрал!

— Лично на меня эта чаша впечатления не произвела, — сказал Фрэнк. — Похожа на бутылочку из пластилина, которую первоклашка притащил домой после первого урока по лепке.

Сам Мэтью еще не видел чаши. Фрэнк пил мартини. Мэтью мучила жажда. К тому же он чувствовал себя не в своей тарелке. Он был далеко не в восторге от того, что сопровождает двух красивых дам, не испытывающих друг к другу особой симпатии. Один разговор в машине по пути сюда чего стоил… И он никак не мог понять, с чего это Патриции вдруг взбрело в голову пригласить Сьюзен. Не мог понять он также, с чего это Сьюзен так охотно приняла приглашение. Не понимал он и того, зачем это жена Фрэнка Саммервилла вырядилась в изумрудно-зеленое платье с огромным и ассиметричным вырезом, открывающим почти всю левую грудь до самого соска… Возможно, ему вообще не дано понимать женщин.

И уж разумеется, он ничего не смыслил в древнегреческих чашах.

Он не находил ничего красивого или примечательного в кривобокой глиняной бутылочке, выставленной под толстым стеклом и освещенной со всех сторон. Не видел он в этом предмете и особой исторической ценности — возможно, потому, что ни на грош не верил, что это та самая чаша, которую держал в руках Сократ в 399 году до нашей эры.

А потому он был просто счастлив отвести двух своих дам в Салон и заказать для Патриции мартини «Танкерей», крепкий и очень холодный, а для Сьюзен — ром с кока-колой (возможно, тем самым она пыталась напомнить ему о тех временах в Чикаго, когда он только начал ухаживать за ней?). Себе же он заказал мартини с джином «Бифитер», льдом и парой оливок, вот так, прошу вас, будьте любезны!

— Ваше здоровье! — сказали дамы, взглянули друг на друга со смертельной ненавистью в глазах и чокнулись.

Вечер еще только начался.


Джилл Лоутон знала, где будет сегодня вечером ее муж, поскольку незадолго до смерти Мелани успела рассказать ей о плане ограбления. Она знала, что старина Джек, знаменитый грабитель музеев, будет в «Ка Де Пед», готовый похитить бесценную чашу — ну, может быть, бесценной она была только для Миклоса Панагоса. Ведомо было ей и о том, что где-то между половиной первого и часом ночи тип с совершенно несуразным именем Зейго подгонит туда моторку, заберет Джека и сообщников и увезет всю эту компанию в дом, снятый на острове Санта-Лючия.

Джилл планировала появиться в этом доме после того, как все остальные уедут. Знала она и адрес: дом под номером 26 на Лэндз-Энд-роуд — спасибо тебе и за это, Мелани, вот только зря ты действовала столь импульсивно и опрометчиво. Под дулом пистолета она отберет у Джека чашу, а потом пристрелит. Ведь теперь она знала, как пользоваться «вальтером». Правда, воспользоваться им пришлось лишь раз, но если любишь кого-то от всего сердца — и одного раза достаточно. Достаточно убить хотя бы одного глубоко любимого человека, а уж дальше все пойдет как по маслу.

У нее была лишь одна проблема.

Если она не ошибалась, «Шевроле»-седан, успевший запарковаться на противоположной от ее дома стороне улицы еще до наступления сумерек, все еще находился там. И двое мужчин, сидевшие в этой машине, определенно следили за ее домом.


Кэндейс Ноулз и Джек Лоутон являли собой изумительно эффектную и красивую пару, так, во всяком случае, им казалось. Кэндейс выглядела просто сногсшибательно в длинном холодного голубого оттенка платье, столь выгодно подчеркивающем ее формы. Сбоку на левом бедре имелся глубокий разрез, позволяющий полюбоваться ногами и не лишающий возможности залезть, когда придет час, в прибывшую за ними лодку. Лакированные синие туфли на высоких каблуках, длинные белокурые волосы завиты, зачесаны набок и спадают эдакой небрежной волной, в ушах сверкают серьги из фальшивых бриллиантов — о Господи, да не было мужчины, который бы не обернулся ей вслед. Джек выглядел не менее ослепительно в черном изящном смокинге с черными шелковыми лацканами и в легких черных лакированных туфлях. Перекрашенные светлые волосы как-то игриво и по-мальчишески спадают на лоб, очки с плоско-выпуклыми линзами, приобретенные в ближайшей аптеке, придавали ему очень интеллигентный, изысканный и совершенно неотразимый вид — о, да все девушки на свете, казалось, жаждали его!..

Они осмотрели чашу, притворяясь, что она их мало интересует, затем прошли в Салон Луи П. Ландемана, где заказали в баре по бокалу «Перрье» с долькой лимона, потому как ограбления следует совершать исключительно на трезвую голову. В одном из помещений, где некогда была бальная зала, уже гремели звуки джаза. Всего половина восьмого. Весь вечер еще впереди.

— Твое здоровье! — сказал он.

— Твое здоровье! — откликнулась она, и они чокнулись.

Очевидно, никто никогда не говорил им, что чокаться бокалами с безалкогольными напитками — плохая примета.


По внутреннему дворику расхаживал Гарри Джергенс, тоже в смокинге, делая вид, что с наслаждением затягивается сигаретой, но на самом деле он вышел посмотреть, где находятся охранники.

Как и говорила Кэндейс, охранников было двое. У одного на поводке доберман. У обоих — фонарики на длинных ручках. И оба, как и он, с удовольствием затягивались сигаретами, здесь, в благоуханной флоридской ночи, под пальмами, освещенными луной.

Охранники примутся за настоящую работу только тогда, когда гости разъедутся по домам и музей закроется на ночь.

К этому времени оба они должны быть мертвы.

И их гребаный пес — тоже.


Он никогда так и не поймет, что заставило Патрицию сказать ему об этом именно сегодня. Зато после того, как она выдала новость, наконец понял, почему она так настойчиво просила пригласить Сьюзен. Они кружились в танце по гладкому паркетному полу под мелодию «Танцующие в ночи», или «Буду бродить один», или «Ты заставила меня полюбить тебя», или же под одну из тех баллад 40-х, которые, на вкус Мэтью, звучали совершенно одинаково, и уже позже их сменили песни, наполненные большим смыслом. Богачи, собравшиеся в зале, дружно отплясывали то, что, по их мнению, называлось фокстротом. Но Мэтью с Патрицией изображали нечто другое, тихо покачивались и кружились в тесных объятиях, и тут вдруг она принялась говорить ему, как замечательно сегодня выглядит Сьюзен, какой она вообще прекрасный человек и как она, Патриция, рада, что Мэтью пригласил ее сегодня (что на самом деле он, между прочим, сделал только по ее настоянию). А потом, как гром среди ясного неба, вдруг заявила:

— Почему это ты считаешь, что у Чарлза нет чувства юмора?

— Какого еще Чарлза? — спросил он.

— Ну Чарлза Фостера. Ты прекрасно знаешь, какого Чарлза.

— Прости, сразу не понял. Нет у него юмора, вот и все.

— Нет, есть!

— Даже намека на чувство юмора не ощущается.

— А я собираюсь выйти за него замуж, — сказала Патриция.

— Ужин подан! — громко объявил чей-то голос.


Зейго, наверное, раз сто проверил моторку, убедился, что бак полон, убедился, что ничто не помешает умчаться сразу же, как только чаша окажется у них в руках. Он ждал и прямо-таки не мог дождаться этого момента — когда они на бешеной скорости будут пересекать воды залива от причала возле музея и дальше прямиком к острову Санта-Лючия. Там он их высадит, возьмет причитающиеся ему деньги, и прощайте, господа!

Нет, все-таки это самое худшее…

Ожидание.

До двенадцати тридцати появляться у музейного причала ему запрещено.

Ночь обещала быть долгой.


С того места, где на улице сидели в «Шевроле» детектив Хэзлит и его напарник детектив Роулз, было прекрасно видно, как Джилл Лоутон вышла из дома и торопливой походкой направилась к гаражу, возле которого был запаркован ее белый «Додж».

— Смотри-ка, зашевелилась, — заметил Роулз.

— Вижу.

Они ждали.

«Додж» завелся, выехал из ворот на улицу. Она направлялась прямо к ним. Они быстро сползли вниз по сиденьям, сжались и затаились, так чтобы не было видно из окон. Выждали, пока «Додж» не проедет мимо. Вот он замигал красными габаритными огнями уже в самом конце улицы. Роулз завел мотор, и они двинулись следом.


Подстерегавший у перекрестка в красном «Меркурии» Питер Донофрио увидел сперва, как белый «Додж» Джилл Лоутон притормозил на углу и повернул направо. А затем увидел едущий следом «Шевроле» с двумя парнями, в которых нутром чуял легавых. Стало быть, за ней следят.

И Донофрио присоединился к этому кортежу.


— Смотри, не упусти ее, — сказал Хэзлит.

— Хочешь сесть за руль?

— Да нет. Только смотри, не упусти.

Джилл ехала на восток, в сторону континента. Белая машина, за ней было очень удобно следить даже в сумерках. Вот она свернула к югу, проехала по мосту Уиспер-Кей, затем повернула направо, к Хвосту, и продолжала двигаться на юг по направлению к Сарасоте. У светофора на углу 41-й и Рейнтри она свернула влево, а затем — резко вправо, к Рейнтри-Молл. Там, возле парка, находилась заполненная автомобилями стоянка. Они сбросили скорость.

— Паркуется, — пробормотал Хэзлит.

— Вижу, — кивнул Роулз.

Они проехали мимо нее, и в этот момент она выключила мотор.

— Смотри, глаз не спускай, — сказал Роулз.

— Вижу ее, — сказал Хэзлит.

Роулз припарковался — теперь «Шевроле» отделяли от «Доджа» несколько машин. Как это типично для всех женщин, ей понадобилось куда больше времени, чем мужчине, чтоб выйти из машины. Выключив мотор, она достала помаду, подкрасила губы, взбила волосы, словом, приготовилась произвести впечатление. Затем наконец вышла из «Доджа». Сидя в машине, детективы наблюдали за ней. На Джилл были синие джинсы, голубой хлопковый свитер, тапочки. Она вошла в парк. Они последовали за ней.

— Черт, не иначе, как собралась на сеанс в девять тридцать, — пробормотал Хэзлит.

— Что ж, мы тоже, — сказал Роулз.


Мэтью пил слишком много вина.

Наверное, потому, что было очень трудно получать удовольствие от ужина, когда справа от тебя сидит женщина, тщательно избегающая твоего взгляда. Женщина, которая только что сообщила, что собирается замуж за человека, напрочь лишенного чувства юмора. Сидит рядом за длинным столом, и на губах ее играет глупая улыбка, а слева сидит другая, которая говорит, что им ни в коем случае не надо было разводиться, что никогда ни с одним мужчиной ей не было так хорошо в постели, как с Мэтью, пусть даже порой он вел себя как последний сукин сын. Нет, это действительно было очень трудно. Случались в жизни Мэтью моменты, когда он искренне сожалел, что вышел из комы.

С другой стороны, сейчас уже половина одиннадцатого, и вечер близится к завершению. И скоро все это кончится, а утром снова взойдет солнце, держу пари на последний доллар, что взойдет. А может, и нет. Ладно, как бы там ни было, но полиция занялась этим делом, которое, наверное, с самого начала следовало бы отдать им под контроль. И если он, Мэтью, разыграл все карты правильно, то сегодня, впервые за долгое время, он хоть выспится по-человечески. И кстати, как могло получиться, что эта дамочка, совсем недавно лежавшая с тобой в постели голая и до слез хохотавшая над дурацким анекдотом об огромном члене, вдруг ни с того ни с сего посылает тебя к чертовой матери?..

Он, разумеется, не знал, что именно в этот момент двое людей, собравшиеся похитить чашу Сократа, пробираются в подвальное помещение, чтоб спрятаться там в чулане. И что чулан этот находится в каких-то двадцати футах от двери, за которой заперт музейный сейф.

Он налил себе еще один бокал вина.


В тесном чуланчике от запаха ее духов было просто нечем дышать.

Вообще-то духи были очень хорошие. Завтра, когда, как ему и положено, взойдет солнце, он, Джек Лоутон, отдаст чашу Панагосу, получит от него причитающиеся два с половиной миллиона долларов за вычетом аванса, и с этого момента может позволить себе скупить все ароматические масла Востока.

Чтобы немного подбодрить его перед решающим моментом, Кэндейс слегка потерлась о него бедром. И платье, и сама она казались такими шелковистыми на ощупь…

Джек едва не забыл, что находится здесь только для того, чтоб выкрасть чашу.


Звали собаку Гельмутт, с двумя «т» на конце, чтоб кто-нибудь, не дай Бог, не подумал, что немцы лишены типично немецкого чувства юмора. Гельмутт — типично фашистская псина породы доберман. Способна разорвать человека на мелкие кусочки, если только ей дадут соответствующую команду. Единственное, что можно было противопоставить этой твари, — так это только пистолет с глушителем, привинченным к стволу.

И Гарри Джергенс, долго не раздумывая, выстрелил из него дважды.

Пст-пст… — словно шепоток пронесся в ночи.

Охранник по имени Эрнст, похоже, искренне изумился, поэтому Гарри снова выстрелил дважды.

Насекомые возились и шуршали в высокой траве…

Единственная причина, по которой Гарри убивал людей, сводилась к тому, что в этом случае они не могли бы выступить свидетелями в суде. А так он против них ничего не имел. Он оттащил оба трупа в кусты и пошел искать второго охранника, которого не защищала даже собака.


— Уходит, — прошептал Хэзлит.

— Мы тоже, — шепнул в ответ Роулз.

Они сидели в четырех или пяти рядах позади Джилл Лоутон и, увидев, что она встала, немедленно поднялись тоже и стали пробираться к проходу между рядами, осыпаемые проклятиями разъяренных зрителей, поскольку именно в этот момент Сильвестр Сталлоне собрался одним махом прихлопнуть сразу штук сорок нехороших парней, причем в довольно комичной последовательности.

Они вылетели в вестибюль и увидели, как за Джилл затворилась дверь в дамскую комнату.

— А-а, так она просто пописать пошла, — сказал Хэзлит.


Ровно посреди калузской бухты Зейну Горману, он же Зейго, вдруг страшно захотелось отлить. Он уже решил было бросить якорь и спуститься вниз, к туалету рядом с каютой, но затем подумал, что слишком много хлопот, расстегнул «молнию» и стал мочиться прямо через борт.

К счастью для него, ветер дул в правильном направлении.

Но это пока.


Мэтью Хоупу захотелось в туалет.

Сьюзен твердила, что сегодня он должен поехать к ней домой, поскольку совершенно очевидно, что эта женщина Демминг уделяет до неприличия много внимания смазливому парню с усиками, сидевшему напротив через стол.

Мэтью подлил Сьюзен вина.

— Ну, что скажешь? — спросила она.

— Вечер еще только начался, — туманно ответил он и снова наполнил свой бокал.


Второй охранник был стариком лет шестидесяти восьми и перед выходом на пенсию работал бухгалтером в Мичигане, а потом переехал во Флориду. И ему очень скоро надоело тупо слоняться под солнцем весь день и устраиваться на какие-то бессмысленные места на неполный рабочий день. И вот наконец он устроился на работу в музей — тоже на неполный день и столь же бессмысленную. Оливеру Хонгу, — именно так его звали, поскольку он был китайцем — ни разу в жизни не доводилось стрелять в человека, и он смутно представлял себе, что будет делать, если вдруг луч его фонарика выхватит из тьмы на территории музея какого-то непрошеного гостя.

И он действительно не знал, что теперь делать, когда откуда-то из тьмы, из кустов, перед ним материализовался человек и нацелился из пистолета прямо ему в голову. Причем ствол у этого пистолета был какой-то необычайно длинный, таких Оливер в жизни своей не видел. А видел только одно оружие — пистолет, висевший в кобуре у его бедра.

— Эй, ты чего… — довольно миролюбиво пробормотал он и посветил человеку фонариком в лицо.

Он мог бы ослепить Гарри, но тот оказался проворнее и уже успел спустить курок. Потом он оттащил Оливера по затененной деревьями тропинке и спрятал в кустах. Выключил все еще горевший фонарик и взглянул на светящийся циферблат своих наручных часов.

Боже ты мой, как быстро летит время!..


Окно в дамском туалете было заперто и замазано белой краской.

И Джилл, как ни пыталась, не могла его открыть. Примерно через полчаса Джек и его шайка будут красть эту гребаную чашу. Отсюда до острова Санта-Лючия минут сорок езды. Она хотела приехать туда сразу же после того, как сообщники Джека отвалят. Но ей вовсе не хотелось ехать туда в сопровождении полицейского эскорта. Так что же делать?..

Она стояла и смотрела на себя в зеркало, как вдруг дверь одной из кабинок отворилась, и из нее вышла толстуха в ядовито-зеленом платье и оранжевом платочке на голове, которым она прикрыла бигуди. И начала натягивать и одергивать юбку над длинными панталонами.

— До сих пор еще идет? — спросила она. — Терпеть не могу Сильвестра Сталлоне!


Сидевший в каморке Джек шепотом спросил:

— Сколько сейчас?

Дверца каморки была приоткрыта на дюйм — с тем, чтобы было видно, что происходит в холле. На левой руке у Кэндейс были изящные золотые часики с крошечным циферблатом, но света, проникающего сквозь щель, было достаточно, чтоб различить стрелки и цифры.

— Десять минут двенадцатого, — ответила она.

— Разве Гарри уже не должен быть здесь?

— Ничего, подождем.

— Просто я хотел сказать… он должен быть нашим проводником.

Ничего себе, проводником, подумала она.

Если все пройдет гладко и по плану с этим придурком и задницей Джеком, это будет просто удивительно. Тогда она готова поверить в существование хоть самого Санта-Клауса.


Стоявшие у лотка с кондитерскими изделиями Хэзлит и Роулз видели, как отворилась дверь туалета и из нее вышла полная дама в ярко-зеленом платье и белых лодочках. На голове у нее красовался оранжевый платок, и еще она сморкалась, грузно топая к выходу. Толкнула дверь и растворилась в ночи. Она не вызвала у них никаких подозрений.

Они уже начали подумывать: а не выбралась ли Джилл Лоутон в окошко в туалете.


Питер Донофрио был не дурак и вовсе не хотел идти вслед за Джилл в парк, зная и видя, что ее преследуют двое легавых. Вместо этого он запарковал свой красный «Меркурий» сзади, в двух рядах от машины Джилл Лоутон, и вот теперь сидел и терпеливо дожидался, когда она вернется.

В 11.15 — именно это время показывали его часы на приборной доске, о, нет, уже 11.16, — к белому «Доджу» подошла полная дама в зеленом платье и оранжевом платке, отперла дверцу и уселась за руль.

Донофрио показалось это странным. Чтоб какая-то жирная шлюха вдруг занялась автоугоном, нет, здесь явно что-то не так.

Затем он увидел, как дамочка сорвала с головы оранжевый платок и — о, чудо! — за рулем вновь сидела белокурая и симпатичная Джилл Лоутон. «Додж» завелся, «Меркурий» — тоже.

Мэтью пожелал спокойной ночи Патриции и ее жениху Чарлзу, Сьюзен же в это время терпеливо стояла в своем красном платье — ее любимый цвет — с торжествующей улыбочкой на лице. Сам Мэтью еще толком не понимал, что будет дальше, хотя твердо знал одно: он должен отвезти ее домой, раз пригласил. Ведь он, в конце концов, джентльмен, хоть и изрядно надрался. Будучи джентльменом и понимая, что любовной интрижке пришел конец, он даже не пытался поцеловать Патрицию на прощание.

Будучи джентльменом, он просто пожал ей руку и сказал: «Спокойной ночи, Патриция», и никаких там «прощай» или «Пэт» — кстати, она терпеть не могла, когда ее называли Пэт.

— Спокойной ночи, Мэтью, — ответила она, и ему показалось, что голос ее звучит немного печально, а глаза смотрят как-то тоскливо. Нет, он никогда не понимал этих женщин…

И еще ему страшно хотелось отлить, и он хотел успеть сбегать вниз в туалет прежде, чем они запрут все двери и выключат свет.


Теперь в чуланчике их было трое.

И Кэндейс уже больше ни о кого не терлась.

Вместо этого она внимательно прислушивалась к звукам лифта, потому как именно на этом лифте предполагалось спустить вниз тележку с чашей Сократа. В маленькой расшитой синим бисером сумочке у нее лежал «браунинг» 25-го калибра, но ни Джек, ни Гарри о том не знали. И ей вовсе не хотелось, чтоб кто-либо узнал — до тех пор, пока сегодня же, только чуть позже, она не ткнет этим «браунингом» Джеку прямо в лицо.

— Тс-с-с… — прошептала она.

Она услышала голоса.

Вечеринка наверху кончилась.

Люди начали спускаться к туалетам.

Теперь уже совсем-совсем скоро чашу Сократа повезут вниз, к сейфу, чтобы запереть в нем на ночь.

Похоже, что Джилл Лоутон в своем белом «Додже» стремилась попасть на самую окраину Сабал-Кей, туда, где находился мост, связывающий этот район с островом Санта-Лючия. Питер Донофрио просто представить не мог, к чему это ей на ночь глядя понадобилось ехать в такую глушь. Потом он подумал, что у дамочки, должно быть, там свидание. Возможно, свидание с мужем, который, как чуял нутром Донофрио, убил его любимую и единственную Мелани Шварц.

Донофрио, в отличие от Джека или той же Джилл, вовсе не был дилетантом. Ведь он отсидел уже дважды и сядет в третий, стоит только его куратору-полицейскому узнать, что он, Донофрио, приобрел «смит-и-вессон» 38-го калибра, с помощью которого он намерен теперь убрать мистера Джека, если, конечно, удастся найти этого сукиного сына. Нет, я не дилетант, я полупрофессионал, подумал Донофрио и тут же стал прикидывать, как бы убрать этого гада так, чтоб подумали на его жену Джилл. Может, стоит пришить их обоих, а потом вложить ей в руку пистолет, как это часто показывают в фильмах? Откуда ему было знать, что и у нее тоже имеется пистолет и что она тоже собирается убить своего мужа. Такая типично дилетантская мысль ему и в голову не могла прийти. До сих пор Донофрио не слишком везло в темных делишках, но, с другой стороны, новичком или дилетантом его вряд ли можно было назвать.

Не знал он также и того, что Джилл Лоутон уже совершила одно убийство. В отличие от нее, сам он пока что не погубил ни одной живой души, ну, разве что водяных крыс убивал, будучи еще подростком. Знай он, что эта женщина в белой машине, что ехала впереди него, совсем недавно выпустила четыре пули в грудь другой женщине, он бы, возможно, завернул назад, домой, вместо того чтобы продолжать эту бесконечную погоню. Но, с другой стороны, знай он, что жертвой ее стала не кто иная, как Мелани Шварц, сидевшая в одной комбинации — той самой, черт подери, комбинации, которую он подарил ей на прошлое Рождество, — он бы еще сильней давил на газ, догнал бы ее и расстрелял прямо на ходу. Но ведь он этого не знал.

Не знал.

И вообще в эту теплую и пахнущую цветами февральскую ночь во Флориде было очень много людей, которые ничего не знали.

Итак, Донофрио продолжал держаться от «Доджа» на почтительном расстоянии, поскольку не хотел, чтоб она заметила в зеркальце свет его фар. Тогда бы она сразу сообразила, что вовсе не одна на этой черной и грязной дороге, которая, казалось, вела в самый ад, Господь да простит его грешную душу!..


Мэтью стоял над одним из унитазов в мужском туалете. И вдруг услышал, что дверь отворилась и музейный охранник спросил:

— Есть тут кто? Пора на выход.

— Одну минуту, — откликнулся он.

— Пожалуйста, поспешите, сэр, мы закрываемся, сэр.

— Поднимусь наверх через минуту, — обещал ему Мэтью.

Дверь за мужчиной захлопнулась.


Зейго в моторке проехал мимо причала во второй раз, высматривая, не сигналит ли кто фонариком. Что означало бы, что они взяли чашу и сейчас спешат через лужайку к берегу.

Но никакого сигнала не было.


Внутри музея «Ка Де Пед» находились еще два охранника. Не вооруженные. Здесь же Калуза, штат Флорида, торжественное открытие выставки. И каждый охранник играл скорее роль… как бы это выразиться? Как выразился доктор Оберлинг, воскликнувший тогда: «Охранник? Нет, скорее, гостеприимный хозяин дома…» А негостеприимные, то есть вооруженные охранники, дежурившие во дворе, были уже мертвы. Знай внутренние охранники, что случилось с их коллегами… О, то была бы совсем другая история. Но в эту ночь, одну из тысячи ночей, никто, похоже, ничего не знал и не ведал.

Короче говоря, один из этих охранников сообщил Сьюзен, что в здании никого не осталось, и высказал предположение, что, очевидно, муж дожидается ее в машине. Откуда ему было знать, что не более десяти минут назад второй охранник беседовал с Мэтью в туалете. Второй охранник, услышав, что первый сообщил даме в красном платье, что в музее никого нет, счел, что джентльмен, с которым он беседовал в туалете, уже поднялся наверх и покинул здание. Сьюзен подумала, что, должно быть, просто не заметила Мэтью в толпе на выходе. Никто ничего не знал. Охранники провожали глазами Сьюзен, одиноко бредущую по красному ковру к воротам. Вдали со стоянки отъезжали последние автомобили и тут же сворачивали на магистраль 41.

— Доброй ночи, мэм, — сказал один из охранников и запер за ней дверь.

К ним подошел доктор Лэнфорд М. Оберлинг, сияющий и довольный удавшимся мероприятием, и сказал:

— А теперь, ребятишки, давайте-ка уберем ее на ночь.


Когда человек немного выпивши, время может сыграть с ним злую шутку. Мэтью казалось, что для того, чтобы застегнуть «молнию», отойти от унитаза и направиться к раковине, ему понадобилось секунды две-три, не больше. Но вместо этого он, пребывающий в подпитии и несколько расстроенных чувствах, сперва никак не мог совладать с этой «молнией» — ведь смокинг он надевал крайне редко. Эта процедура заняла у него секунд тридцать, затем он, пошатываясь, поплелся к раковине и долго крутил краны — на это ушло еще секунд тридцать-сорок. Потом он не спеша стал мыть руки, и тут вдруг в голову пришла довольно мрачная, как ему показалось, мысль о том, что добрые шестьдесят процентов мужчин уходят из туалета, не помыв руки, — на обсуждение этого прискорбного факта ушло добрых минут десять из передачи «60 минут». Он вспомнил, что смотрел ее и, заслышав это, поклялся никогда больше не обмениваться рукопожатиями с мужчинами.

Намыливая руки снова и снова, в который уже раз, словно одержимый некой навязчивой идеей, он подивился тому, по какой такой причине Патриция Демминг, которую он любил всем сердцем, вдруг решила променять его, Мэтью, на такую задницу и придурка, как Чарлз Фостер. А потом, в который уже раз, снова и снова пытался сообразить, когда у них все это началось и почему он не заметил в Патриции никаких перемен. Удрученно тряся головой, он приписал все это последствиям проклятой комы и снова и снова усердно намыливал руки под краном.

В это время Оберлинг и двое охранников катили тележку с чашей к лифту.

Сидевшие в чуланчике Кэндейс, Гарри и Джек приготовились к решительным действиям.


На автостоянке осталось всего четыре машины. Сьюзен решила, что три из них принадлежат работникам музея. Четвертой была дымчато-голубая «Акура» Мэтью.

А самого Мэтью видно не было.

Где же он может быть?..

Охранник сказал, что видел, как Мэтью выходил из здания.

Да, похоже, он несколько перебрал, это было заметно по походке, когда он направлялся к туалету. Может, он до сих пор торчит еще где-то в музее или на прилегающей территории?

И она пошла его искать.

Джилл Лоутон завезла его на самый край земли.

Джилл Лоутон завезла его туда, где штат Флорида граничит со штатом Мэн. Теперь он был уверен: она поняла, что ее преследуют. Да и как не понять, когда на этой черной узкой и прямой, как стрела, дороге, пересекающей остров Санта-Лючия с одного конца до другого, нет больше ни одной машины, кроме этих двух?..

И он решил догнать и проехать мимо нее.

Ход довольно умный, при том условии, конечно, если она вдруг не свернет на какую-нибудь боковую дорожку у него за спиной. В этом случае он, конечно, ее потеряет. Он надавил на педаль газа, приблизился к «Доджу», а затем — хотя позади никаких машин не было — посигналил, что идет на обгон, снова поддал газу, обогнал «Додж», пролетел мимо него и двинулся дальше по дороге, но уже впереди нее. Он не отрывал ступни от педали газа до тех пор, пока огоньки ее фар в зеркале заднего вида не стали еле различимы, потом резко свернул вправо и въехал на боковую дорожку, ведущую к чьему-то дому.

Тут же развернулся, снова оказался лицом к главной дороге и немедленно выключил фары. Одна надежда, что из дома не выскочит какой-нибудь долбаный псих-южанин с ружьем. Одна надежда, что через эту лужайку, разинув пасть и истекая слюной, не бросится к нему какая-нибудь гребаная псина. Он затаил дыхание и ждал в темноте, когда мимо пронесется ее машина. Он отсчитывал секунды, и вот наконец она пронеслась мимо, и тогда он включил фары и вновь выехал на дорогу.

Пусть она думает, что первая машина вовсе не висела у нее на хвосте. Пусть думает, что фары, отражающиеся теперь у нее в зеркальце, это фары новой, другой, второй машины, которая вовсе и не думает преследовать ее. Да какое там преследование, это же просто смешно!..

Ну, как я перехитрил тебя, а, сучка? И он усмехнулся.

Поскольку оба охранника, дежурившие снаружи, были теперь мертвы, никто не помешал Сьюзен обогнуть здание музея с одной стороны и выйти на лужайку, ведущую к причалу. Ей почему-то казалось, что Мэтью должен быть именно там, пошел глотнуть свежего морского воздуха.

Ну и темнотища же тут, прямо как в колодце!

Она полезла в сумочку за связкой ключей.


Джилл была уверена в том, что ее преследуют.

Нет, явно не те парни в грязно-коричневом «Шевроле», что ехали за ней до самого кинотеатра и которые потом торчали в фойе возле лотка со сладостями. Ну и засунула она им, этим задницам, когда вышла из туалета в платье той толстухи, подкатав предварительно джинсы, чтоб не было видно из-под юбки, и набив платье рулонами туалетной бумаги, чтоб выпирал живот. Интересно, очухалась ли уже та толстая дура, подумала она. Зеленое платье валялось на заднем сиденье. На Джилл снова были джинсы и голубой хлопковый свитер — тот самый наряд, в котором она вышла из дома, когда те двое легавых — она была твердо уверена, что то были именно легавые, — повисли у нее на хвосте.

Но кто же тогда преследует ее сейчас? Она не знала.

Нет, то, что он один, это точно, она убедилась в этом, когда его машина обогнала и промчалась мимо. А потом затаилась где-то в кустах — классический трюк, когда имеешь дело с наркотиками, — а затем вновь выехала на дорогу, но уже сзади. Она была твердо уверена, что это тот же мужчина в той же машине, называйте это интуицией, как хотите.

И она решила взять его врасплох.

Притормозила у обочины.

Достала из сумочки «П-38».

Вышла из машины.

И встала посреди дороги, держа пистолет в правой руке, прижатой к бедру.

Болтающийся на волнах в моторке посреди Берегового канала Зейго вдруг увидел, как во тьме, на берегу, замигал фонарик.

Ну, наконец-то, подумал он. Развернулся и направился к причалу возле музея.


Двери лифта отворились.

Оберлинг шагнул в коридор, следом за ним вышли два охранника с тележкой. Сейчас без специальной подсветки чаша выглядела совсем убогой и непрезентабельной. Один из охранников принялся искать ключ от замка фирмы «Медеко», что был врезан в металлическую дверь в конце коридора. Вот сейчас они отопрут эту дверь и окажутся в комнате, где в бетонную стену вделан сейф с дверцей из нержавеющей стали.

Оберлингу показалось, что где-то за его спиной скрипнула дверь. Он обернулся и увидел белокурую женщину и двух мужчин, выходящих из подсобки, где хранились швабры и ведра. У одного из мужчин был в руках пистолет.

— Ну вот и приехали, ребятишки, — сказал Гарри.


Эта шлюха, эта психопатка стояла прямо посреди дороги!

Он резко ударил по тормозам. Кишка оказалась тонка — он просто не мог сбить ее и проехать дальше. Медленно опустил боковое стекло. Так, теперь все зависит от выдержки, думал он. Привет, миссис Лоутон, как поживаете? Прекрасная ночь для дальних прогулок, не правда ли?.. Она идет к машине, прямиком к его машине… И тут он заметил у нее в правой руке пистолет и потянулся за своим, который лежал в «бардачке». А она все ближе, ближе… Заслоняет левой рукой глаза от слепящего света фар, подходит прямо к открытому окну, вот исчезает из луча света, отбрасываемого фарами. «Смит-и-вессон» лежит у него на коленях — снаружи в окно его не видно. А пушка в ее руке похожа на немецкую, из таких стреляли фашисты, он видел в кино. Вот ствол ее поднялся, она нацелилась ему в голову.

А потом вдруг пригнулась к окну.

— Вы? — В голосе ее звучало неподдельное изумление.

— Послушай, только не заводись, — сказал он.

— Зачем вы за мной ехали?

— Я ищу вашего мужа.

— Но зачем?

— Хочу его убить.

— Я тоже, — сказала Джилл.

— Так, может, сделаем это вместе? — неожиданно для себя выпалил Донофрио.

Вполне разумное предложение, не правда ли? И вообще, у нас много общего. А потому опустите свою пушку, о’кей, дамочка? Отныне мы вместе, о’кей?

Она на секунду задумалась.

— Почему бы нет? — сказала она после паузы. — Едем. Держитесь за мной.


Лицо блондинки казалось Оберлингу страшно знакомым. Работая над комбинацией из цифр, поворачивая диск сейфового замка сперва в одну, потом в другую сторону, он вдруг обернулся и бросил через плечо:

— Скажите, а мы прежде никогда не встречались?

— Нет, — ответила Кэндейс.

— Открывай эту хренову дверь, мать твою! — рявкнул Гарри.

— Уже открыта, открыта, — пробормотал Оберлинг.


Если бы именно в этот момент Мэтью вышел из туалета, его бы заперли в комнате с сейфом вместе с Оберлингом и двумя охранниками. Но этого не случилось. Он сполоснул руки и стал сушить их под настенной сушилкой — воистину дьявольское, фашистское изобретение, морщась от громкого ее воя, думал он.

Когда он наконец вышел из туалета в уже темный холл, Кэндейс, Гарри и Джек выходили из музея через одну из задних дверей на лужайку. Все удалось, и они свободны — так им, во всяком случае, казалось.


Зейго увидел темноволосую женщину в красном платье. Она торопливо шла к причалу, возле которого он остановил лодку. На секунду емупоказалось, что это Кэндейс, но только переодетая в другое платье и с париком на голове. Фонарик, который был у нее в руках, практически не светил — одна из тех дурацких игрушек, что надевают на кольцо с ключами, чтоб было видно, когда открываешь дверь в темноте. Он понятия не имел, кто эта дама и откуда она взялась. И лишь молился про себя, чтоб она оказалась не из полиции. Ведь и в полиции встречаются дамочки, которые носят красные бальные платья и длинные черные волосы.

А затем вдруг в отдалении он увидел, как ему сигналят вторым фонариком.


Поднявшись по лестнице в опустевшие и тихие залы музея, Мэтью искренне недоумевал, куда все подевались. Споткнулся обо что-то в темноте, чертыхнулся и вдруг услышал в ночи, на улице, чей-то отчаянный крик.

Не напрасно он прожил со Сьюзен долгие годы.

Это был ее голос.

И он сразу же протрезвел.


Донофрио оставил свою машину на общественной стоянке возле пляжа Санта-Лючия, пересел в белый «Додж» Джилл, и дальше они поехали вместе. И вскоре оказались на Оспрей-драйв — узкой улочке-тупике, из которой хорошо просматривалась лагуна.

— Они приедут на моторке, — сказала Джилл Донофрио.

— О’кей, — кивнул тот. — Не возражаете, если я закурю?

— Возражаю, — ответила она.

Они молча сидели в темноте в автомобиле. Полная круглая луна светила ярко и серебрила воды лагуны. Что за ночь!.. В самый раз для любовников. Или для убийц.

— Почему вы хотите убить его? — спросил он.

— Просто мне нужно отобрать у него одну вещь, — ответила она. — А вы почему?

— Потому что он убил Мелани.

— Но откуда вы знаете, что это именно он?

— Знаю. Уж поверьте.

— Гм… — хмыкнула она.

Интересно, подумала Джилл, что он сделает, узнав правду? И еще она никак не могла понять, что нашла Мелани в этом неотесанном самце.

— А что вы хотите у него отнять? — спросил он.

— Да так, ничего особенного.

— Однако ради этого «ничего особенного» готовы убить?

— Бывают обстоятельства, когда другого выхода просто нет, — неопределенно ответила она.

Интересно, подумал Донофрио, отчего это она так напоминает ему Мелани. Ведь они вовсе непохожи, ни один человек на свете не принял бы их за сестер. Но что-то общее определенно есть. Только он не знал что. Что-то было…

— Думаете, ваш муж трахал ее?

— Кого?

— Мелани.

— О Господи!.. Я не уверена даже, что они были знакомы.

— Знакомы, точно вам говорю.

Джилл пожала плечами.

— И во сколько эта лодка должна приплыть сюда по реке?

— Не по реке, а лагуне. — Она взглянула на часы. — Сейчас, должно быть, только отчалили.

— Отчалили откуда?

Она не ответила.

Донофрио смерть до чего хотелось курить. Он всегда просто обалдевал, когда некоторые люди, видите ли, оскорблялись, если он вдруг закуривал в их присутствии. Что может быть лучше хорошей сигареты, когда сидишь вот так, в темноте, в хрен знает какой дыре, сидишь и ждешь, когда приплывет эта гребаная лодка, и видишь, как играет и переливается серебром вода?..

— А что вы имеете против курева? — спросил он.

— Да ничего.

— Тогда почему я не могу выкурить сигарету?

— Кто сказал, что не можете?

— Но я же только что спросил, нельзя ли при вас закурить, а вы сказали, что возражаете.

— Сама пытаюсь бросить. Ладно, курите, раз уж так охота.

— Спасибо, — и он тут же вытащил из нагрудного кармана рубашки пачку «Кэмела», достал сигарету, щелкнул зажигалкой. Джилл покосилась на его руки. Левая рука подносила сигарету к губам, в правой была зажата зажигалка с узким язычком пламени. Сильные руки… Затем она обежала взглядом его лицо, слабо освещенное мерцанием сигареты во время затяжек. Черты грубые, но сразу чувствуется характер. Она смотрела, как он выпускает сквозь ноздри дым. Он со щелчком закрыл зажигалку.

— А почему хотите бросить?

— Вредная привычка.

— Все должны курить, — убежденно заметил Донофрио. — И тогда никаких дерьмовых проблем возникать не будет.

Она вдруг вспомнила, как они с Мелани сидели и курили в темноте. Интересно, курила ли с ним Мелани? Интересно, что они вытворяли вместе? И как все-таки Мелани могла польститься на такого типа, как могла заниматься с ним любовью? Затем она отмахнулась от этой мысли и пожала плечами.

— Что? — спросил он.

— Да нет, ничего.

— Что значит — ничего? Я же видел, как вы пожали плечами. О чем подумали?

— Просто думала, насколько хорошо вы знали Мелани, вот и все.

— Очень даже хорошо, — сказал он.

Она кивнула.

— А что это означает? Такие вот кивки?

— Да ничего. О’кей, стало быть, вы знали ее очень хорошо.

— Да, знал.

— О’кей.

— О-о-очень хорошо, — многозначительно повторил он.

И сильно затянулся сигаретой, выпустив густую струю дыма. Окна машины были открыты, дым, извиваясь, выплыл в прохладный ночной воздух.

Джилл снова взглянула на часы.

— Так это ваше полное имя? Джилл, я имею в виду? — спросил он.

— Да, конечно. Джилл.

— О’кей.

— А что?

— Да какое-то коротенькое, вот и все.

— Да, коротенькое.

— Но ведь суть не в краткости, верно?

— Джилл, и все тут.

— А я Питер. Когда мальчишкой был, меня звали Пити. Прямо терпеть не мог эту кличку, Пити! Правда, и Пит тоже не Бог весть что. Вот Питер — совсем другое дело, звучит достойно, вы не согласны? Да что там, черт возьми, говорить, ведь оно произошло от Петра, а этот Петр, хрен его бы побрал, был святым, так или нет?

Джилл подумала, что на сленге питером называют член.

А потом отбросила и эту мысль и снова пожала плечами.

— Что? — спросил он.

— Ничего.

— Снова пожали плечами. Что это значит на этот раз? — спросил он.

— Просто подумала, что питером называют еще и член, — ответила она.

— Что, правда? — удивился он.

— Конечно. Пенис. Мужской половой орган. Он же — питер.

— Первый раз слышу…

— Ну что тут поделаешь… Но это факт, точно вам говорю.

— Да я башку проломлю любому, кто посмеет обозвать меня членом!

— И вилли тоже.

— Что Вилли?

— Вилли. Еще одно жаргонное название члена. Знаете, в Лондоне продают такие смешные гульфики, ну такие штучки, что надевают на член, чтоб не мерз.

— Быть того не может!

— Очень даже может. И жены вяжут их в подарок мужьям на Рождество.

Донофрио громко расхохотался.

— А откуда это вы знаете столько разных названий мужского члена, а? — спросил он.

— Случайное везение, — ответила она.

— Хотите сигаретку?

— Да. Кажется, и в самом деле хочу.

Он вновь достал пачку из кармана, выбил щелчком одну сигарету. Затем открыл зажигалку и поднес узкий язычок пламени к ее губам. Она глубоко затянулась. Он закурил еще одну. Дым медленно выплыл в открытые окна.

— Здорово, если б было чего выпить, — пробормотал он.

— М-м… — неопределенно протянула она.

— Жаль, что мы не у меня в машине. Там в «бардачке» лежит бутылка виски.

— Да, жаль… — сказала она.

— Любите виски?

— Да.

— Я тоже. А какой?

— «Джонни Блэк».

Джек приучил ее пить «Джонни Блэк».

— Лично я предпочитаю «Дьюарз», — сказал он.

— Надо будет как-нибудь попробовать.

— Обязательно попробуйте. Как-нибудь.

Оба они умолкли.

Ночь стояла такая тихая…

— Вообще хорошо, — заметил он. — Сидим, курим. Разговариваем. Правда, хорошо?

— Да, — ответила она, — очень славно. — И взглянула на часы. А потом — на лагуну. — Что-то задерживаются. Не пойму почему.

— А когда они должны подъехать?

— Ну, в половине второго. В два…

— Уже больше.

— Угу.

Они снова умолкли.

— Не знаю, может, нам стоит подъехать к дому? — сказала она.

— Решайте сами.

— Просто не хочется нарываться на всю эту гребаную шайку.

— Так их там целая шайка?

Он ни за чтобы не признался, но находил страшно возбуждающим то обстоятельство, что она свободно употребляет такие «нехорошие», как выразилась бы его матушка, слова. И вообще, весь предыдущий разговор со всеми этими питерами, вилли, членами и пенисами казался ему страшно возбуждающим. И тут вдруг он понял, чем она напоминает ему Мелани. В ней была эта… как ее называют… чувственность, что ли. Один взгляд этих глаз чего стоит!.. Казалось, они так и говорят: «Ну, что же ты, давай, трахни меня, пожалуйста». И это несмотря на то, что одета она была очень скромно, в джинсы и просторный хлопковый свитер. И он вдруг подумал: интересно, есть ли у нее под свитером лифчик?

— Почему бы и не подъехать к этому самому дому? — сказал он.

Они оставили «Додж» у дороги, а сами пошли пешком по грязной тропинке, ведущей к дому. Донофрио был просто уверен, что тут кишмя кишат эти гребаные крокодилы.

Дом был тих и погружен во тьму.

Они стояли в тени кустарника и какое-то время наблюдали и прислушивались.

— Похоже, там никого, — шепнул он.

— Или никого, или все они спят.

— А сколько их там?

— Джек и еще трое. Но если они добрались, то к этому времени те трое уже должны бы были уехать.

— Так, значит, он там один, да?

— Ну, если эти уехали, то да, один. И если он вообще там.

— Если он там, то один. И спит.

— Наверное, — сказала Джилл.

Они стояли совсем рядом в темноте и перешептывались. От него исходил довольно острый и странный запах. Нет, то был не дезодорант и не один из тех модных одеколонов, что носят имена знаменитых кутюрье и упаковываются в больничного вида флакончики. Нет, запах был естественный и очень возбуждающий, типично мужской и присущий только ему.

— Так пошли посмотрим, там он или нет, — предложил Донофрио.

Сжимая в руках пистолеты, они приблизились к входной двери.

Донофрио подергал ручку. Она легко подалась. Слегка толкнул дверь. Она отворилась. Какую-то долю секунды он колебался, стоит переступать порог или нет. Джилл ободряюще кивнула. Держа пистолет в вытянутой правой руке, Донофрио вошел в дом. Джилл тут же последовала за ним.

В доме царила мертвая тишина.

Они стояли в прихожей, затаив дыхание, и прислушивались. Ничего… Лунный свет отбрасывал на мебель бледно-голубоватые отблески. Теперь наконец они услышали звуки, которые издает по ночам любой дом — слегка поскрипывали и пощелкивали половицы, булькали радиаторы, в соседней комнате громко тикали часы. Они продолжали вслушиваться. Ни одного звука, издаваемого человеком. Донофрио молча махнул рукой с зажатым в ней пистолетом в сторону лестницы, ведущей на второй этаж. Джилл кивнула. Он пошел впереди.

Наверху от лестничной площадки отходили два небольших коридора. Три спальни… Все они были пусты.

— Вроде бы никого, — сказал Донофрио.

— А сколько сейчас? — спросила Джилл.

— Четверть третьего.

— Должно быть, что-то у них неладно.

— Наверное.

— Так что будем делать?

— Вообще-то спать здорово хочется, — сказал он. — А вам?

— Ну, наверное, тоже.

— Так почему бы не вздремнуть?

Она подняла на него глаза.

Он пожал плечами.

— Или нет?.. — пробормотал он.

Она крепко поцеловала его в губы, как несколько лет тому назад целовала Мелани в бассейне. Как, должно быть, Мелани целовала его, когда была с ним. А потом взяла его за руку, в которой не было пистолета, и прижала к груди под просторным хлопковым свитером.

— Сейчас отвезу тебя на остров Бали…

И он подумал: что ж это, интересно, кроется за этими словами?

Глава 12

— Знаешь, Стив, я никогда еще в жизни так не пугался.

Слишком много выпил и сперва подумал, что мне померещились эти фигуры, вырисовывающиеся на фоне причала. Трое мужчин в смокингах, Сьюзен и еще какая-то женщина — обе в длинных вечерних платьях. Все это напоминало эпизод из фильма Феллини. Они стояли на лужайке возле причала, блики луны танцевали по воде, и к ним подплывала лодка. Нет, самый настоящий Феллини, не хватало только собаки, лающей на луну.

А потом вдруг увидел пистолет.

И из фильма Феллини это тут же превратилось в картину Тарантино. Потому как парень с пушкой весил добрые двести пятьдесят фунтов и ни унцией меньше, а выглядел он так, словно напился на завтрак крови викингов. И еще он наступал на Сьюзен, занеся левую лапищу и явно намереваясь ударить ее. Я бросился к ним через лужайку, вниз, по пологому спуску, собирая силы и наращивая скорость, бросился к причалу, где разыгрывалась эта сюрреалистическая сцена. Мужчину в смокинге, стоявшего у штурвала моторки, казалось, очень забавлял тот факт, что громила собирается вырубить Сьюзен. Третий мужчина, белокурый и тоже в смокинге, похоже, выглядел растерянным и прижимал к груди какой-то предмет — бережно, крепко и с таким видом, точно только что получил «Оскар» и собирается поблагодарить свою мамочку за то, что воспитала его таким умным и талантливым. Рядом с ним стояла блондинка в бледно-голубом вечернем платье, которую я точно видел на вечеринке — то ли танцующей, то ли пьющей, — и наблюдала за происходящим с выражением стоического и одновременно напряженного ожидания. Точно была тоже выдвинута на премию и ждала, когда наконец назовут имя победителя.

Я опоздал. Я не успел помешать громиле ударить Сьюзен. Я находился от них в каких-то двадцати — двадцати пяти футах, когда он нанес ей удар тыльной стороной ладони. Удар, который свалил бы и самого Тайсона. Она отлетела назад, губы и зубы окрасились кровью, потом глаза у нее закатились, и она, потеряв сознание, рухнула на траву. Словно позвоночник у нее вдруг сломался… Она точно растаяла, распростерлась по земле. И красное платье отчетливо выделялось на фоне зеленой травы, будто внезапно настало Рождество.

А я накинулся на громилу.

С тем же успехом я мог бы атаковать носорога. Он стряхнул меня, точно назойливую муху, а потом врезал кулаком по физиономии.

«Ну хватит, Гарри», — сказала блондинка таким тоном, точно увещевала капризного ребенка.

Теперь я тоже лежал на земле. Из носа хлестала кровь. Лежал и прикидывал, что они будут делать теперь. Да они наверняка прикончат меня и Сьюзен. Потому как мы стали невольными свидетелями… а вот чего? Черт его знает. Парень, торчавший в моторке, прошептал: «Давайте, давайте, садитесь!»

На секунду мною овладела нерешительность. Я понимал, что меня уже вывели из игры, понимал, что уже больше ничего не смогу сделать, помешать им, предотвратить… Я был абсолютно беспомощен в ситуации, которую не создавал и никак не мог изменить.

Я ведь не герой, Стив, и никогда им не был.

В мире крутых и грубых разбойников с черными повязками на одном глазу я был лишь слабаком, ничтожеством, которому достаточно швырнуть в лицо горсть песка и тем самым вырубить, хотя и весил сто восемьдесят пять фунтов. Я не чемпион и никогда не хотел им стать. В мире сильных, в мире центральных нападающих, я был в лучшем случае каким-нибудь полузащитником. Парнем, который боялся ковбоев, парнем, которого однажды едва не забили до смерти два ковбоя. Нет, Стив, я совсем не герой…

Но зато я в деталях помнил все грязные трюки и уловки, которым выучил меня здесь один коп; и вот я решил, что у меня все же остался один последний шанс. И хорошо бы воспользоваться им прежде, чем меня и Сьюзен убьют прямо тут, на лужайке. И я схватил Гарри за лодыжку и пытался свалить его на землю, чтоб потом наступить ему на яйца, ну, ты сам знаешь. Он ударил меня ногой по голове. В глазах потемнело. Я подумал: ну все, это опять кома… Знаешь, Стив, совсем забыл тебе сказать, я однажды уже побывал в коме, уж как скверно мне тогда было, просто не передать. А в тебя когда-нибудь стреляли, Стив?..

«Да оставь ты их в покое, Гарри, — сказала блондинка. — Нам пора ехать».

«Но они меня видели», — возразил Гарри.

Не вас, не нас видели. Они меня видели. А стало быть, дело приняло сугубо личный оборот. По мнению Гарри, нас со Сьюзен в живых оставлять не следовало. Подумаешь, всего и делов-то, что спустить курок. Все очень просто…

«Я не хочу, чтоб здесь кого-то убивали», — сказала блондинка.

«Маленько поздно спохватилась», — ответил Гарри.

Повисло напряженное молчание.

«Ради Бога, ребятишки, давайте отваливать, и поскорей», — сказал парень в лодке.

Я вспомнил, что как-то прочитал в одном журнале, что четыре самые распространенные слова в фильмах-детективах были именно эти: «Давайте отваливать, и поскорей!»

Сьюзен сказала:

«Ну сделай же что-нибудь, Мэтью!»

После пинка Гарри в голове у меня звенело. Из носа в подставленную лодочкой ладонь продолжала капать кровь. Блондинка в льдисто-голубом платье сказала ледяным голосом:

«Брось свою пушку, Гарри! — Снова избитая фраза. — Ну!» — требовательно добавила она.

«Да ты чего, шутишь, что…» — начал было Гарри и осекся, потому как увидел то же, что и я своим заплывшим и подбитым глазом. А именно: он увидел в руке у дамочки маленький пистолетик, нацеленный прямо ему в голову. И я подумал: добро пожаловать в Америку, друзья мои! Только в Америке, особенно во Флориде, такие прохладные и сдержанные на вид блондинки носят пистолеты в сумочках.

Снова повисло напряженное молчание.

«Ладно, пошли, ребята», — сказал блондин.

Он все больше казался мне знакомым.

«Пошли».

Произнес он эти слова как-то жалобно, почти с мольбой.

По моему мнению, Гарри ничем не отличался от любого другого заурядного воришки, но готов поклясться, он принадлежал к тому разряду упрямцев, которые никогда и ни за что не позволят, чтоб какая-нибудь баба или расфуфыренный педик взяли бы над ними верх. Ухмылка на его физиономии говорила: «Имел я вас всех, ребятишки». Блеск в глазах говорил: «И я сам сильный, и пушка у меня больше». И я понял, он скорее убьет эту женщину, а возможно, и блондина тоже, чем уступит. Потому как наш Гарри пленных, что называется, не брал принципиально.

Но женщина успела выстрелить первой. И пуля угодила ему прямо в лоб. Он рухнул как подрубленный, как какая-нибудь секвойя, рухнул на землю и лежал — неподвижный и молчаливый. Она подошла к нему, пнула в бок носком блестящей синей туфельки, а потом выстрелила еще два раза ему в грудь. Хоть и маленький был пистолетик, но шум производил изрядный. И я от души надеялся, что на звуки выстрелов явится полиция. Или хоть кто-нибудь…

«Чашу!» — сказала она.

Снова молчание. Вся эта ночь сегодня была переполнена многозначительным молчанием.

«Слыхал, Джек? — сказала она. — Чашу, пожалуйста».

Джек?

Неужто Лоутон?

Ну вот вам и приехали, подумал я.

И все, оказывается, из-за чаши, подумал я.

Так кого же пристрелят следующим?

«Мэтью, — простонала Сьюзен, — ну сделай же что-нибудь!»

«Заткнись! — бросила ей блондинка. А потом повторила: — Давай сюда эту чертову чашу, Джек!»

Я попытался встать на колени. «Не двигаться!» — рявкнула она и развернулась ко мне. Любопытно, вяло подумал я, сколько же еще будет произнесена банальных слов, прежде чем выявится очередная жертва и кого-то еще застрелят. Ну, к примеру, блондинка может сказать: «Я знаю, как пользоваться этой игрушкой, будь уверен, Джек». А Джек Лоутон, если, конечно, это действительно Джек Лоутон, может ответить: «Кишка у тебя тонка». Или: «Не посмеешь!» Ну, короче, нечто в этом роде. А она тогда скажет: «Не выводи меня из себя!» А Сьюзен скажет: «Я всегда думала, что выходила замуж за настоящего мужчину. Пусть даже мы больше не женаты, но…» Что, впрочем, тоже довольно банально.

«Я вовсе не хочу убивать тебя, Джек», — сказала блондинка. Тоже старая песня, которую доводилось слышать и прежде. Но Джек, похоже, обрадовался, услышав этот припев, и тут же выпалил:

«Да на, держи, она того не стоит!» — и небрежным жестом швырнул ей чашу. Если б дело происходило в кино, блондинка бы непременно обронила пистолет, чтоб поймать чашу обеими руками. И тогда Джек набросился бы на нее и они поменялись бы ролями, но то была реальная жизнь, а не кино. Она приветственно взмахнула рукой с маленьким пистолетиком, усмехнулась, развернулась и полезла в лодку. В разрезе льдистого вечернего платья мелькнули длинные стройные ноги.

«Поехали», — сказала она парню у штурвала.

Мотор затарахтел, лодка рванула от причала, словно ракета.

Я помог Сьюзен подняться. Мы провожали глазами лодку, рассекающую темные воды. Вот она свернула к северу и умчалась Бог весть куда. Я обернулся к блондину. В глазах его стояли слезы. И я спросил:

«Мистер Лоутон, если не ошибаюсь?»

— Что ж, по крайней мере, ты все же нашел мужа своей клиентки, — сказал Карелла.

— Да, но сама клиентка как сквозь землю провалилась. Ее нигде нет, Стив. И Донофрио тоже исчез. Оба они исчезли.

— Может, сбежали куда вместе.

— Да, наверное. Я тоже так думаю.

— Но правды мы так никогда и не узнаем, просто уверен. А что говорит по этому поводу Лоутон?

— Ему предъявлено обвинение в грабеже с отягчающими, а это тянет лет на пятнадцать, не меньше. Он утверждает, что не имел никакого отношения к похищению чаши, что те, другие, использовали его как заложника. И назвал имена всех. Теперь Блум занят поисками блондинки и парня в моторке.

— Где-нибудь да всплывут. Точно тебе говорю.

— Хочешь знать, что я думаю о Лоутоне?

— Конечно, хочу.

— Так вот, он вполне может выкрутиться.

— Не удивлюсь.

— Может, мне стоит стать его адвокатом, ты как считаешь? Тогда он наверняка выкрутится.

— А что, неплохая идея.

— Ладно, как бы там ни было, спасибо за звонок.

— Знаешь, мне страшно жаль, что…

— Да. Я прослушал запись на автоответчике, только когда попал домой.

— Слишком поздно.

— В любом случае это не помогло бы, — заметил Мэтью. А потом, после паузы, добавил: — Знаешь, Стив, я никому этого еще не говорил, но…

В трубке повисло молчание.

— Я ухожу с работы. Не буду больше заниматься криминалом.

— Почему?

— Ну, скажем, просто не считаю себя пригодным для таких дел. И еще, знаешь, я провалил единственное в своей практике дело, связанное с убийством.

Оба они рассмеялись.

И снова умолкли.

— Стив, — сказал наконец Мэтью, — просто не хочется, чтоб в меня опять стреляли. Ведь прошлой ночью меня едва не пристрелили. Я был очень близок к этому… Нет, больше никогда! Мне не понравилось, что я так испугался. Почувствовал себя каким-то жалким дилетантом, играющим в полицейских и воров.

— Я тоже иногда… чувствую то же самое.

— Что-то не верится.

Настала долгая пауза.

— Ну и чем займешься? — спросил наконец Карелла.

— Пока еще точно не знаю. Ну сперва устрою себе длинные-длинные каникулы. Отдохну как следует. Подумаю, пораскину мозгами. Буду нюхать розы…

— А потом?

— Не знаю. Может, вернусь к чисто юридической практике. Буду заниматься исключительно гражданскими делами. Ликвидация риэлторских агентств. Разрешения на бурение скважин. Земельные споры. Словом, вся эта муть. Ни пушек тебе, ни пистолетов, Стив, представляешь? Ни полицейских, ни грабителей. Это твоя работа, не моя.

— Может, еще подумаешь?..

— Ну конечно, подумаю. Времени полно, никто не торопит. Знаешь, я даже подумываю заняться каким-нибудь совершенно новым делом.

— Например?

— Ну, не знаю… Один мой приятель занялся вдруг скульптурой, когда ему было уже сорок пять. И знаешь, очень преуспел.

— А я когда-то мечтал стать художником, — сказал Карелла.

— А я — актером.

— Ну, актерами все хотят стать.

На линии послышались какие-то щелчки и треск, словно кто-то пытался их разъединить. Секунду-другую вообще ничего не было слышно.

— Стив?

— Мэтью?

— Вот теперь слышу…

Молчание. Ни одному из них не хотелось вешать трубку.

— Ну ладно, — сказал Мэтью и тут же умолк. Карелла ждал. — Если когда-нибудь захочешь приобрести тут у нас недвижимость…

— Буду иметь тебя в виду.

— Телефон мой у тебя есть…

— Да, послушай-ка, — перебил его Карелла, — если когда-нибудь понадобится какая помощь… ты звони, слышишь?

— Обязательно.

— Помни, я всегда тут, на месте, о’кей? Просто позвони, о’кей?

— Обещаю, — сказал Мэтью.

И бережно и медленно опустил трубку на рычаг.

Примечания

1

Кардинал — птица из семейства дубоносов. (Здесь и далее прим. пер.)

(обратно)

2

Бенни Джек, наст, имя Бенджамин Кубельский (1894–1977) — комедийный актер, с 1932-го — звезда радио в США, с 1950-го — популярный ведущий телепрограмм.

(обратно)

3

«Trail» по-английски «хвост».

(обратно)

4

Жаргонное название кокаина.

(обратно)

5

Ирландская красавица, звезда американского кино 40-50-х гг.

(обратно)

6

Понсе де Леон, Хуан (1460?-1521) — испанский конкистадор, участник второй экспедиции Колумба, и 1513 г. в поисках источника молодости открыл Флориду.

(обратно)

7

«Fаtаl Аttгасtiоn» — американский фильм, снят в 1987 г., режиссер Лайн, в главной роли Майкл Дуглас.

(обратно)

8

Популярная актриса американского кино, китаянка по происхождению.

(обратно)

9

Четвертое июля — праздник Дня независимости США.

(обратно)

10

Досл. — хлопчатобумажная лошадка (англ.).

(обратно)

11

Сокр. от Сент-Питерсберг — город во Флориде, основан в 1888 г.

(обратно)

12

Мексиканский залив, часть Атлантического океана между полуостровами Флорида, Юкатан и островом Куба.

(обратно)

13

Искусственный водный путь, создан в XIX в., проходил вдоль побережья Атлантического океана и Мексиканского залива.

(обратно)

14

«The Asphalt Jungle» — американский фильм 1950 г.

(обратно)

15

«The Blackboard Jungle» — американский фильм 1955 г.

(обратно)

16

Высшей пробы — 925 частей серебра на 75 частей меди.

(обратно)

17

Фильм «Птицы» 1963 г. по роману Дю Морье.

(обратно)

18

От «White Anglo-Saxon Protestant» — белый протестант англосаксонского происхождения, представители этой группы считали себя коренными американцами.

(обратно)

19

Ищите женщину (фр.).

(обратно)

20

Прыгун, блоха.

(обратно)

21

Шотландские лужайки.

(обратно)

22

Настоящий, добросовестный (лат.).

(обратно)

23

«Дом дона Педро» (исп.).

(обратно)

24

Доул Роберт Джозеф (р. 1923) — политический деятель, республиканец, в 1985 г. — лидер республиканского большинства в сенате, отличался консерватизмом.

(обратно)

25

«Тутс» на сленге — запой, доза кокаина.

(обратно)

26

«Унесенные ветром».

(обратно)

27

Борден Лиззи Эндрю(1860–1927) — вошла в историю как предполагаемая убийца отца и матери, до конца жизни подвергалась остракизму жителей городка в штате Массачусетс.

(обратно)

28

Кокаин.

(обратно)

29

Это уже было, он где-то это видел (фр.).

(обратно)

30

В этой деревне, ныне город, шли крупнейшие процессы времен охоты за ведьмами (1692 г.), организованные пуританскими лидерами тогдашней колонии Массачусетс; людей подвергали пыткам и казнили.

(обратно)

31

Неофициальное название американской ассоциации продюсеров и кинопрокатчиков, создана в 1922 году для установления цензуры на голливудскую продукцию.

(обратно)

32

Плоская чаша (греч.).

(обратно)

33

Сосуд в виде рога (греч.).

(обратно)

34

Здесь — «жизнь втроем» (фр.).

(обратно)

35

Море, воды которого были необычайно темны, глубоки и мрачны (миф.).

(обратно)

36

От «General Telephone and Electronics Corp.»

(обратно)

37

Звук и свет (фр.).

(обратно)

38

Очевидно, имеется в виду комедия «Двенадцатая ночь».

(обратно)

39

Район Нью-Йорка, населенный преимущественно цветными.

(обратно)

40

Древнеарабская страна.

(обратно)

41

14 февраля, праздник всех влюбленных.

(обратно)

42

Место собраний в Древней Греции.

(обратно)

Оглавление

  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  •  Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • *** Примечания ***