Чефуры вон! [Горан Войнович] (fb2) читать онлайн

Горан Войнович Чефуры вон!

Всем моим

Кто такой чефур? Чефур — это человек, проживающий на территории определенного государства, но к национальному большинству не принадлежащий. В нашем случае он родом из земель, расположенных южнее или восточнее реки Калпы. Чефурами мы обычно называем и его потомков. От представителей основной части населения их отличают следующие внешние признаки: низкие лбы, сросшиеся брови, выдающиеся скулы и тяжелая нижняя челюсть. Особенности поведения чефуров: живут они неторопливо, вальяжно, не чураются непристойностей, обожают алкоголь, нежный пол и футбол. Еще одна их страсть — китч и золотые украшения. Они неравнодушны к боевым искусствам и часто сами бывают неоправданно агрессивны. Период их акклиматизации, как правило, длителен.

Из вступления к песне «Чефур» Роберта Пешута Магнифико

Чефур, −а, м., презрит., переселенец из южных республик бывшей Югославии (в XX веке); встречаются также формы: чифур, чуфур, чефурка, чифурка, чуфурка, чефурский, чифурский, чуфурский. По всей вероятности, заимствовано из серб., хорв., чифт, чифут (еврей) — в большинстве диалектов уничижительное обозначение представителя данного народа. Словенское −ур вместо исконного −ут возникло по аналогии с «немчур» (немчура) как реализация пейоративной оценки.

Марко Сной. Словенский этимологический словарь

Чефуры вон!

Граффити, часто встречающееся на улицах Любляны

Почему я не болею ни за один футбольный клуб

Я не болею ни за один футбольный клуб. И это меня бесит! Жил бы я в Белграде, болел бы за «Црвену звезду»^[1] — и звездил! Преданный фан с рождения до гробовой доски! Жил бы в Сараево — был бы «маньяком», фанатом «Железничара»^[2]. А здесь полная жопа. За «Олимпию» болеть не с руки, если, как я, играешь за «Слован». А за «Слован» хрен поболеешь — это точно для лохов: фигня полная, а не клуб. Что ж мне теперь, в ред-тайгеры^[3] записаться? Ну конечно! Уже бегу! «Слован» в низшей лиге играет, и стадион всего на тысячу мест. А «Олимпия» для очкариков и маменькиных сынков. Там одно пидорьё из Мурглей^[4]. Не то чтобы я не болел за «Олимпию». Но грин-дрэгоном^[5] не стал бы ни за какие бабки. Не знаю почему… Тупо это как-то. Ну его на фиг. Может, фишка в том, что я чефур? И меня, как чефура, это больше всего и напрягает: нет у меня клуба, за который я могу фанатеть. А фанатеть — у меня в крови. Мне нужен футбольный клуб, за который бы я набил морду любому уроду… Пусть только попробует его обосрать!

Сам-то я думаю, что моим словенским одноклассникам вообще по барабану, есть у них клуб, нет клуба… Клали они на это! Так меня это бесит иногда… прям взял бы и вмазал кому-нибудь! Ни фига никаких традиций тут нет. Если ты из Барселоны, — не успел на свет появиться, — предки тебе форму Рональдиньо купят, членскую карточку клуба и будут каждое воскресенье водить на Камп Ноу^[6] — дерби смотреть с «Реалом»… И потом всю жизнь на эти матчи ходишь. Женишься — с женой, потом с детьми, потом с внуками туда же. И «Барса» для тебя — святыня. Пусть только кто-нибудь вякнет: «Реал», вперед! Рональдиньо — фигня! Мочишь и все. Без вопросов. На, получи! Пришел в школу в форме Это’о^[7] — ты крутой. Наденешь форму Рауля — жди звездюлей, и будь здоров, не кашляй! А в Словении что? Ну, припечатают — чмошник позорный, если в школу в форме Цимета^[8] припрешься. А так… хоть по главной площади Любляны в форме «Марибора»^[9] шатайся — никто по роже не съездит.

Мой батя, Радован Джорджич, за «Звезду» болеет. Я, когда мелким был, с ним вместе видеокассеты из его запасов смотрел, где они чемпионы мира… Тоже фанател. Стоянович, Радинович, Найдовски, Шабанаджович, Белодедич, Югович, Просинечки, Савичевич, Бинич, Михайлович, Панчев. Видел, как они с «Миланом»… Один-ноль «Звезда» ведет, и тут из-за тумана матч прервали, а когда снова игра пошла — продули, по пенальти. Видел, как против «Кёльна» играли, когда Стоянович травму получил, а запасной, Милоевич, во втором тайме три раза мяч из сетки вынимал. Ну ничего, сделали-таки всех, одного задругам… стали чемпионами Европы. Мне матка^[10] Ранка рассказывала, какой у нас дурдом был, когда играли: народу битком, всё батины корефаны, старые чефуры… за «Звезду» болеют. Сидят так спокойно, смотрят, комментируют — кто, куда, зачем… Тут вдруг кто-нибудь как заорет: «Дава-а-ай! Да не туда! Мать твою!.. Да пошел ты в задницу, придурок шизанутый! Вот козел тупой, в жопу тебе!.. Чтоб ты и в бабу не попал!» И опять все такие тихие, смирные, пока не накатит. Батя мой вообще-то из Боснии, но он серб, с детства за «Црвену звезду» болел, в Белград, в Сараево на матчи мотался. А я за них фанатеть не могу. Сам не знаю почему. Сложно, блин, все как-то. Я вроде как и болею, но не мой это клуб — «Звезда». Это для белградцев. Нормальный пацан — за свой клуб, своего города, болеет. Но Любляна — город странный.

Или всё потому, что я чефур? Был бы словенцем, болел бы дома — за «Олимпию»^[11]… на хоккей бы ходил. Папочка мой, Янез^[12], сидел бы и рассказывал, как в семидесятые «Олимпия» у нас чемпионом по баскетболу стала, как в восьмидесятые вничью с «Црвеной звездой» сыграла (а «Звезда» тогда чемпионом мира была!), как потом с «Миланом» играли, когда в последний раз Марко ван Бастен на поле вышел… «Олимпия»^[13] продула, конечно, — но ведь только три мяча пропустили! Вот так. Если когда-нибудь болел за клуб — чемпион мира, слабаки уже не катят… Тащиться от того, что вничью сыграли, отборочные в Лигу чемпионов прошли, Кубок Словении взяли, от «Бельтинцев»^[14] оторвались?.. Чушь! Я когда-то за баскетболистов «Олимпии» болел. Они тогда в Финал четырех вышли в Риме, «Панатинаикос» с Домиником Уилкинсом и «Киндер» с Предрагом Даниловичем разгромили. А когда продувать стали «Крке» и «Лашко»^[15], мне как-то фиолетово стало. Не по-нашему это, не по-чефурски.

Друганы у меня — фанаты «Звезды». Деян болеет, и Ацо тоже. Только предки у них из Сербии. Србьянцы. А мы, боснийцы, на все это чуток по-другому смотрим. Радована эти четники^[16] прям-таки бесят! Аркан, Цеца и Гурович с татуировкой Дражи Михайловича^[17]. «Звезде»-то теперь надо, как «Олимпии», в отборочном туре Лиги чемпионов играть. Бред полный. Деян шарф красный на шею намотает и прется, когда «Звезда» с финнами, венграми, эстонцами и прочей шелупонью играет. Ацо от хорватов тащится, а я от немцев. Это у меня от батиного другана, который когда-то из загребского «Динамо» в «Звезду» перешел, а потом рассказывал, что народ там совсем разный. Когда в Загребе к жеребьевке Кубка чемпионов готовятся, ноют: «Ребята, только бы нам немцы в первом круге не попались. Может, тогда и во второй пройдем. Только бы на немцев не напороться». А в «Звезде» распаляются: «Пусть немцы попадутся, покажем им, как в сорок пятом, сделаем их, мать их швабскую. Пять штук им зафигачим!» Ну, немцы тогда отымели, конечно, всех по очереди, но по-любому шансов у тебя больше, если перед игрой в штаны не наложил. По-моему, так… На фига такой матч, если только и думаешь, как продуть по минимуму? На фига такой настрой? Вот потому мы с Ацо и Деяном, да еще с Ади, если получается его зацепить, тащимся от игр сборной Югославии. Кто сказал, у нас нет бога? Наш бог — Деян Бодирога^[18]! За баскетболистов мы вместе болеем, а вот волейбол, водное поло и прочую лабуду я смотреть не люблю. Футбик и баскет. Гандбол еще куда ни шло. Все остальное — лажа полная.

Вот бы у Фужин был свой клуб! Было бы круто. Нас ведь двадцать тысяч! Вместе с нелегалами — все тридцать. Наркоманов не считаем. ФК «Фужины»^[19]. Вот это да! Или фанатей за большой клуб, который на чемпиона метит, или за маленький, деревенский, районный, — пусть всегда продувает! На самом деле это просто кусок прикола. На матчи сто умников соберутся, после, точняк, кого-нибудь отметелят, а потом — надраться всем. Любляна ведь и не город, и не деревня, и клубы здесь такие же: ни то ни сё. ФК «Фужины» — нормально! Вполне себе выход. На это можно подсесть. Фужины рулят!

Одно время казалось, будет у нас свой клуб. Старики каждое воскресенье сетки на футбольное поле таскали, и народ играл. Рядом пенсионеры в шахматишки режутся, кто-то с полным багажником пива подкатит, на трибунах шпаны полным-полно… И чефуры — те, что постарше. Мяч гонять они уже не могут: вода у них в коленях, и прочая дребедень. Ну а главное — ни одной женщины, и по-словенски ни слова не слышно. Был, правда, такой почтальон Матей, его потом все словэнцем звали, — он играл, единственный не чефур был. И дворника нашего, Владо, тоже дразнили, Туджманом^[20] называли: он из Славонского Брода. Пофиг, что он не был хорватом. А Смайлагича все Яншей^[21] звали, потому что как-то он на демонстрацию ходил, чтобы Яншу из тюрьмы выпустили. Короче, народ играл. Было реально круто. Мы ходили смотреть и пёрлись от того, как старики отжигают. Смешнее всего, конечно, было слушать тех, кто словенский чуток выучил, а чефурский малёк подзабыл, — на какой-то помеси балакали, по-фужински. Так и слышишь: «Подай мне мяча! Я себя лядыжку вявыхнул! У меня поясниц прихватил!» А уж расистские шуточки всех этих дворников, водопроводчиков, шоферов, кондукторов, строителей — этих чефуров фужинских! Все политзаморочки бывшей Югославии, полный букет: «Дуй, словенец! Милку Планинц^[22] в жопу поцелуй! Мать твою, усташ^[23], ты и шагу ступить не умеешь! Вы, боснийцы, тупые или слепые? Я один в воротах стою, а ты меня не видишь!»

А потом все затухло как-то. Эти инвалиды даже в шахматы теперь не играют. ФК «Фужины» — не вариант. И ФК «Олимпия» тоже: нет его больше. Бредятина! Сами подумайте: вот распалась бы «Барселона», или «Бавария», или «Ливерпуль»… Народ бы на улицы повалил, демонстрации бы устраивал. От правительств бы ничего не осталось. Всех, кто виноват, за яйца бы подвесили. А здесь — тишина. Самый крутой клуб в стране тю-тю — и никого это не колышет! Вот если бы филармонию закрыли, собрались бы люди искусства и давай вещать о великих традициях, о бессмертной культуре… не знаю, о чем еще. А если просрали клуб, с которым Марко ван Бастен свой последний матч отыграл, всем по барабану. Это ж всего-навсего спортсмены, тупые, бескультурные… В футбол-то одни чефуры играют, а у них у всех ноги короткие и кривые. Вот такая поганая философия. Никакого уважения. Зафанатеешь тут, как же, если всем на всё насрать! Гонят там что-то про ассимиляцию. Так давайте прям сразу. Приезжают трудяги из бывшей Югославии — пусть и подсядут тут же на Прешерна с Цанкаром^[24]. Как же! Как будто они дома от своих поэтов тащились. Вот я бы тащился от футбольного клуба. Но не получается. Вот так. Потому и словенская моя часть ущербная какая-то. Да и чефурская тоже. Как я могу ассимилироваться и стать типа словенцем, если у меня футбольного клуба нет? Не выйдет. И это меня жуть как бесит.

Почему по окончании финала мы устроили мочилово

Забить мяч на последней секунде финального матча — с этим никакой секс не сравнится. Ну ладно, предположим, это то же самое, что трахнуть Анджелину Джоли. Не думаю, вообще-то, что Бред Питт каждое свое траханье с Анджелиной помнит, а вот Майкл Джордан точно ни одного своего баззер-битера^[25] в финалах НБА не забыл, факт! А вы все, кто Джей Ло в толстую задницу имел, знайте: когда я в финале чемпионата страны забил мяч против «Олимпии», я был куда круче вас! Круче всех! Я это на кувырканье с Севериной^[26] и Цецой не променял бы. Хотя… если с обеими сразу, то можно, но только с ними, причем с обеими. Плевать мне на остальных, чувак. Баззер-битер круче любого секса — и все тут!

Я в жизни так не переживал. В это невозможно «поверють», как бы мой комшия^[27] Сенад сказал. Я весь матч дергался, как псих, — так еще эти директорские недоноски из «Олимпии» меня взбесили: прям блевать тянет, как только их увижу. На каждом матче у них новые кроссовки, а играют те, у кого предки на трибуне сидят и тренеру билеты на горнолыжные курорты подсовывают, или их предприятия клуб спонсируют, а они типа в совете директоров. Я, конечно, не скажу, что «Слован» — классный клуб. Но «Олимпия» — это ж дерьмо на палочке! Жопа с ручкой! У них там не тренер, а толстая свинья, мяч надутый! Вот ты играешь против них, на нервах весь, понятное дело, руки у тебя потные, трясешься, а еще судьи в их пользу свистят, — ну, ты и готов без лишних разговоров в дупло им влепить, мать их подлую! А потом еще наш тренер — дебил полный, голос у него такой, что в зале, когда битком, его вообще не слышно, — глянешь на его деревенскую пачку, а он пыжится, того и гляди лопнет. Чего он там орет? Послал бы его куда подальше… он ведь, раздолбай конченый, ни хрена в этом не сечет. А тут еще Радован на матч придет и гонит что-то там с трибуны, хотя о баскете — ни малейшего понятия. Он-то в футбол играл, а думает, что все знает, — орет, надрывается: «Марко! Ма-а-арко-о-о-о! Давай за мячом! Откройся ему! Чего закрываешься! Не видишь, его прикрыли!» Вот такие вот тупизмы. А утырки эта, фаны «Олимпии», — вообще козлы: «Ни хрена он не может! У него и на бурек^[28] не хватит! Обосрался!» А тут еще папаши начинают выдавать свои заявы словенские: «Примо-о-о-ож, не давай ему комбинированно вести!» А ты тут думаешь: дал бы я тебе комбинированно хреном по башке! Мяч получил, рвешь к корзине, а куда бросишь — хрен его знает!

И — опа! — мяч в корзине. Сам не въезжаешь, что к чему, — но ты выиграл! Так-то, блин! А на тебя эта телка Примож пялится — морда злая! Он тебя типа перекрывал, а ты его комбинированным ведением обошел, и давай ему в ухо орать и под нос — средний палец. Конечно, круче было бы штаны снять и всё ему наглядно показать, чтоб понял, куда ему валить надо. Мы круче всех! Мы всех сильней! Тут и мандраж проходит, от адреналина так и прет, — и ты как зверюга! Вопишь и со всей дури дубасишь по всему, до чего дотянешься. Хорошо бы не до бетонной стены, а то всё себе переломаешь. Носишься по залу туда-сюда и орешь так, что связки рвутся! Мы круче всех, мы всех сильней! Ребят обнимаешь, — они от пота мокрые, — по плечам их лупишь, друг на друге виснем, толкаемся… То на пол валишься, то опять встаешь, — даешь волю этой бешеной энергии и носишься по всей площадке! Мы всех сильней, мы всех сильней!

Вообще-то, это слоган фанатов «Звезды», а мы его стали повторять, когда на матче во дворце спорта «Пионер» в Белграде один болельщик на площадку после игры вылетел, — «Звезда» тогда просрала, — и давай дубасить лучшего игрока итальянской команды, негра какого-то, — а вокруг все орут: «Всех сильней, мы всех сильней! Цыгане мы, цыгане!» Вся эта чефурская быдлота дебильная, всё убожество, все эти нереальные балканские распальцовки — как бальзам на сердце, когда вот так, всей толпой, — или когда ты вусмерть пьяный. Наверное, в генах у нас, у чефуров, что-то. Вот и орешь: «Всех сильней, мы всех сильней! Цыгане мы, цыгане!» И все в раздевалке вопят, даже словенцы, лупят друг друга мокрыми полотенцами по голым задницам, скачут, выламываются… А тут как раз мимо зелено-белые^[29] лузеры прутся. Я одному как заору прямо в харю: «Всех сильней, мы всех сильней! Цыгане мы, цыгане!» Он меня чуток так отпихнул — и понеслось… Крутое было мочилово! Наваляли мы им — будь здоров! Мать их богатую, братан!

Почему по вине Радована наше празднование завершилось в ментовской тачке

Это все Радован виноват, что легавые пришли. Уверен. Я еще из дома не вышел, а они уже подогретые были: как раз в гостях Риле и Крстич торчали. Они вроде как врубили на полную катушку Мирослава Илича, или Шабана Шаулича^[30], или еще кого-то из дедов: Радован, как наклюкается, каждый раз кассеты вытаскивает и тащится. В общем, слушают они и орут хором: Доджи да остаримо заедно!^[31] Потом мы с ними еще по стакану вмазали. Я — с соком из бузины, а они ракией наклюкались: когда-то Радован ее из Боснии привез и заныкал до особого случая. Ну, он как напьется — так у него сразу этот «особый случай». Не то чтобы он часто поддавал, но уж если надерется — то в хлам. Прям так и вижу, как он по коридору ковыляет, чтоб мусорам дверь открыть. Кубок с собой поволок, объясняет им, что его сын Марко матч выиграл и они типа празднуют, радуются: Марко мяч забил в последнюю секунду и кубок получил как лучший нападающий турнира. Он им пообещал, наверно, что музыку потише сделает и спать пойдет. Фараоны ушли, а он давай опять орать: музыку надо громче! К толстухе Маршичке в дверь долбился: какого фига она в полицию звонит, имел он каждый ее лишний килограмм, он не виноват, если у нее сын — наркоман. А Перо и не наркоман вовсе — гашиш покуривает… Но откуда Радовану знать, что тот, кто на игле, — растение игольчатое, а Перо — всего-навсего лиственное. Для него это один хрен. Он бы всех таких на стройку послал, чтоб они там годик или два погорбатились. Легавые его, конечно, слышали, только им возвращаться было влом. Они-то пришли, чтоб предупредить — как по закону положено. Но на первом этаже напоролись на нас… Эх, Радованэ, здорово ж ты нас подставил!

Мы, правда, тоже нажрались какой-то ракией, которую Деян спер у родича. Старик Мирич ведь и не заметит: у него полным-полно других пузырей, — да и вообще ему однофигственно, какую ракию пить. Да, набухались мы. И кому-то из нас, гениев, пришла в голову шикарная идея — спеть всей многоэтажке «We are the Champions». Мы во все домофоны звякнули, обнялись все четверо и как заорем во всю глотку… Правда, было больше на блевотный рев похоже, чем на пение. И тут нарисовались фуражки: они как раз от Радована шли, у которого Шабан был слишком громкий. Прошли они мимо нас и только носом повели, но Ади, больше всех ужратый, как задолбит по домофону:

— Нэ може нам нико ништа ячи смо од судбинэ.^[32]

Хренов Митар Мирич, из-за него все… Полицаи прям озверели: мы еще припев этого неофициального гимна Республики Сербия до конца не допели — а уже все четверо в мусорской машине. Не знаю, как я туда влетел, но подо мной Ади лежал, а на мне — Деян. Двери хлопнули, машина газанула, и заболтало нас, как в миксере.

Да ясно все, классика жанра. У полицейских фишка была такая: набьют в свою колымагу шпаны, которая с удочками на другом берегу Любляницы^[33] сидит, покатают — и выкинут посреди леса. Ади раз уже так покатали, долго он потом по всей округе шлялся, пока не уперся в полицейскую тачку. Он им насвистел, что был на дискотеке и типа заблудился: мол, не могли бы они его домой подкинуть. Они и подкинули, недоумки! Только тогда ему меньше досталось, чем нам сейчас. Вначале еще ничего было, и Деян орал как придурок.

— Мы с Фужин, мы знаем, где мы. Ничего у вас не выйдет, у нас есть конпас!

— Какой конпас! Компас, дубина!

Деян прикалывался, и мы ржали как идиоты, а Ади хит Митара Мирича орал:

— Могу само да нас мрзэ они што нас нэ волэ!^[34]

— Вези, Мишко, за Белград!

— Мишко и с закрытыми глазами может ехать!^[35]

А потом шутки кончились. Как начало нас швырять из стороны в сторону, друг на друга валимся, а эти кретины включили сирену и давай носиться, повороты срезать, как самые натуральные психи. Никто из нас больше и не пискнул. Слышно только, как о стены колотимся и стонем, друг с другом сшибаемся. Я уже не знал, что лучше: руками в стены упереться или голову страховать. Пытался и так и эдак, да вдруг на повороте кто-то влетел в меня, я головой о стену долбанулся, на пол грохнулся — и стало меня крутить вверх-вниз. Голова кружится, кто-то на меня все время валится… Я голову руками прикрыл и жду, когда этот шизняк закончится. Не до веселья было. Я чуть в штаны не наложил от страха: решил уже, что нам крышка. Мусора на газ жмут — мы на полу валяемся, друг за друга цепляемся. Потом эти дегенераты как тормознут — и все мы черепушками в стенку. Остановились. Тут двери открываются, кто-то меня за ногу наружу выволок, и я прямиком в грязь. Сверху на меня Ацо рухнул. Мусора отвалили. Я на земле лежу, Ацо потихоньку с меня сползает. Слышу, Ади блюет, а Деян вроде как плачет. Вокруг лес глухой. Значит, мы в полной заднице. Тут еще дождь, грязь вонючая, а мы сначала и пошевелиться не могли.

Сколько мы по этому грёбаному лесу шатались! Что за хренотень: вышвырнули — а ты потом крутись как хочешь! Ади опять вывернуло. И Деяну фигово было. Поорали мы друг на друга, когда решали, куда идти. Ацо на землю сел и говорит, что больше с места не сдвинется, что шли бы мы все в задницу, мать нашу. Деян на него шипеть начал, Ацо уже врезать ему хотел, — а потом как рванет в лес! Мы за ним. Не знаю, когда я еще так бесился? Запросто замочил бы любого. Отморозки, дебилы хреновы! Пидоры, ща получите у меня! Деян и Ади еще чего-то там вякали.

— Вроде это Шишка?

— Какая Шишка? Шишка там, где Дравлье^[36].

— Тогда Чернучи.

— Ты в Чернучах-то хоть раз был?

— Ну и где мы тогда?

— Откуда я знаю? Шмарна гора.

— Задница твоя — Шмарна гора! Шмарна гора — она же высокая, идиот!

У меня в глазах потемнело. Реально хреново было. Как будто мутной пленкой все затянуло. Трясло меня сильно, прям чуть не разрыдался, черт бы их побрал, и во рту какой-то странный вкус. Воздухом как захлебывался. Кулаки так сжимал, что ногти в кожу впились. Попался бы мне мусоряга — убил бы на хрен, мамой клянусь. Мне тогда конкретно башню снесло. Как псих стал. Клиент дурдома. Пока меня в этой сраной ментовской тачке по углам мотыляло, я так перетрухал, думал, инфаркт накроет.

— На Головец похоже. Только с другой стороны.

— С другой стороны Головца автобан.

— Давай, вызови такси, чудило!

— И что ты скажешь? Чтоб такси подъехало с задней стороны Головца, под Шмарну гору в Чернучах?

— Чё? Есть идея получше?

Вдруг смотрю — охотничья сторожка, или вроде того, — древняя хреновина из дерева, мать ее… Тут у меня вообще крышу сорвало. Я начал швырять в нее все, что под руки попадалось: камни, землю, ветки, — все, что было. Со всей дури стал ногой в дверь долбить:

— Черт их подери! Мать их в задницу! Что мы им сделали, пидорам долбаным! Что мы им сделали!

Ну и остальные ко мне присоединились. Мы все окна расхреначили, двери повыбивали, ограду разнесли… Темнота!

Почему по воскресеньям я не встаю с постели

Нет ничего тупее, чем слушать в воскресенье утром, как Радован и Ранка ругаются. Это единственный день, когда они с утра оба дома; могли бы вместе кофе попить, повтор мексиканского мыла посмотреть, мирно так, тихо… Нет же, начинают свои разборки по дебильным поводам. И все шепотом, чтоб меня типа не разбудить; я только отдельные слова слышу, когда Радован закипает и начинает вовсю голосить:

— Я хоть сдохни, а тебе лишь бы по-своему! Что, не так? Не так?! Твою мать, мать твою-ю-ю-ю!

И снова шепот. Сиди, жди, пока он опять взорвется.

— Что? Не так? Ты меня вообще слыши-и-и-ишь?

Радован конец каждой фразы тянет, а у Ранки свои коронные приемчики. Ранка хрен сдастся. Она на своем стоит. Спокойненько так себе ждет, пока Радован проорет все, что у него там накипело, — а потом опять за свое. С Ранкой лучше не связываться. Она уже Радована давно затюкала, я вообще не понимаю, на фиг он надрывается: реально — никаких шансов у него нет.

— Разве ты говорила, что поставила кастрюлю на балкон? Говорила или не-е-ет?

Ну вот, опять: дебильнее повода не придумаешь. Кастрюля, видите ли, на балконе. Радован бесится, что сарма^[37] на балконе, а не в холодильнике. Кастрюлю на балкон ставить — полный маразм, а беситься из-за этого — точно клиника. А все потому, что у него похмелье и башка отваливается, и на завтрак ему подавай только сарму, мать его и его сарму на завтрак. Самая боснийская заморочка.

— Хоть раз было по-моему, как я сказал? Было? Когда-нибудь? Скажи. Ну, давай скажи! Скажи-и-и!

Да пошел он в задницу. Теперь у них экскурс в историю. Разберут весь свой брак на запчасти, так что до следующего воскресенья хрен соберешь. А там новая разборка. Потому-то я и не тороплюсь вставать по воскресеньям. Достану «Спортивные новости» из-под кровати и читаю результаты НБА: кто сколько очков забил, у кого сколько прыжков было. Статистика. Например, Гилберт Аринас, он же Agent Zero^[38], 36 очков заработал, и небольшой процент бросков в игре, и еще 7 передач. Винс Картер, он же Half-Man, Half-Amazing^[39], 45 забил против Сакраменто, да только они все равно просрали. В Сакраменто 22 очка набрали Бибби и Артест. Рон Артест — самый безбашенный, однажды драку со зрителями устроил на трибуне… Вот только не дадут мне почитать спокойно; в большой комнате вроде тихо, а я сижу, весь на нервах, жду, когда снова рванет. Тишина — самая большая засада. Хоть вешайся. Ну вот, началось.

— Пошла ты на хрен!

Летят кастрюли. Грохают двери… Сейчас опять успокоятся, только сдохнуть можно от такого покоя. Оба будут кривляться и дуться. Радован — без конца что-то фыркать, Ранка — делать вид, что обижена. Слегка, конечно, ну а в общем, ей как об стенку горох. Ей просто в кайф вот так выносить Радовану мозг. Хуже всего, что Радован не может успокоиться и начинает шататься по квартире. Поэтому я убираю «Спортивные новости» и делаю вид, что сплю. Он открывает дверь, ворчит что-то в мою сторону, потом закрывает и идет обратно. Черт его подери. Если бы жрать не хотелось, лежал бы себе весь день, чем идти сейчас туда, к ним, в самый разгар стихийного бедствия. Но надо, блин. Так-то вот в жизни бывает.

Ну, а хуже всего эти идиотские вопросы, которые Радован задает мрачным тоном. Мне и так все осточертело, и отвечать желания нет никакого. И не выспался я. Все тело ломит. Но Радовану неймется, все спрашивает.

— Ты сегодня куда-нибудь идешь?

Киваю.

— Када?

— Нэ знам.

— Како нэ знаш? Ты идешь или не идешь?

Теперь моя очередь выходить на ковер. Ранка уже свое выслушала, теперь еще я должен. Только вот западло мне их мирить. Сегодня сил на это нет. Я ничего не говорю. Молчу, как немой. Радован фыркает, сидит у телевизора, скачет с программы на программу. Влетает Ранка.

— Где вы вчера были?

— Тут.

— Хорошо было, да?

Отвечать мне в лом, и я кивнул. Вывел из себя Радована. Да ему много и не надо.

— Шта е тэби?^[40]

— Ништа, а чё?

— Ништа? Хорошо же мать твоя тебя воспитала. Не буди его, пусть спит до двенадцати. Пусть не отвечает, если не хочет.

Так и знал, что через меня начнут пинаться. Быстро собираюсь и выхожу из комнаты.

— Куда это ты?

— Идэм…

— Когда вернешься?

— Нэ знам.

Я уже у дверей, а Радован поднимается и идет за мной.

— Мать тебе обед готовит.

Сваливаю на улицу. К подъезду. Это траханье мозга реально достало. Камера пыток самая настоящая.

Почему мы не остались, как обычно, сидеть во дворе

Сидеть во дворе перед подъездом — это наш, фужинский, национальный вид спорта. Так, наверно, во многих районах бывает, но на Фужинах — это самое любимое дело. А что делать-то? Квартирки крохотные, семьи большие, друг с другом все грызутся, с деньгами вечный напряг. Телевизор — один на всех, вот домашние и лаются без конца, права качают, кому его смотреть. Счастливчик уляжется на диван и гоняет по каналам, а остальные могут отдыхать. Если мать мексиканское мыло смотрит — батя прямиком в питейное заведение, если батя зависает на Pink TV, «24 часа», или от «Трений»^[41] его не оторвать, — мать у подружки кофе пьет. А молодняк всегда в пролете, при любом раскладе. Нет компьютера — сиди во дворе. Хотя чефуры вообще не по компам. Плэйстейшн — это еще куда ни шло, а там программы писать, хакерство — это не наше, чефуров, дело. И чефурам-старпёрам где-то кто-то когда-то сказал, что от компьютеров один вред, они и не покупают. Вот и торчим во дворе, воздух сотрясаем — переливаем из пустого в порожнее, как говорится. То три дня решаем, что круче: мерс с немецкого конвейера или феррари, который вручную собрали? Конвейер против человека. Не тема — песня! Сюда и Терминатора приплетешь, и Робокопа, и Шумахера, и дядю Ади — Эмира, что на заводе в Германии мерины клепает, и какого-то Деянова френда, который феррари в Италии тестирует, а потом и «Ювентус» вспомнишь, и «Баварию», и свитер, бабушкой Ацо, Стоядинкой, связанный, и пуловер от Армани… И по кругу, по кругу… А там смотришь — предки, все вымотанные, с работы плетутся, мелюзга из школы, телка с телевидения — та, что на восьмом этаже живет, — каблучками цокает и так задницей виляет, что глаз не оторвать, а потом шея болит каждый раз… Пялимся на секси-мамочку Божо: все думаем, сколько ей лет — 40 или 50? Шушкич-алкаш с одиннадцатого этажа ползет… Однажды так нажрался, что в чужую многоэтажку поперся, чуть дверь в подъезде не выломал… Дворник Владо тут как тут, вякает чего-то там… получит у меня когда-нибудь.

Вот так сидишь, трындишь: мерс или феррари? Мерин^[42] — швабский, значит, по-любому самая крутая тачка, на ней все гастарбайтеры ездят и мафиози. А феррари что? Просто феррари — и все… Сидим, тупим у подъезда… А чего делать-то? Прикольно. Всё лучше, чем Радована и Ранку слушать.

Деян всегда чего-нибудь гонит, Ади его подкалывает, говорит, что тот полную муть несет.

— Да точняк, тебе говорю, в Чернучах мы были.

— Хрен твой в Чернучах был! Какие на фиг Чернучи! В Чернучи шестерка идет, тормоз!

— Газету купи и узнаешь, где там охотничий домик, который мы раздолбали. Стопудово в хронике об этом будет!

Вот такие у нас дворовые фантазии! Если сарай где-нибудь развалил, тут же о тебе в газете напишут. Но Ацо так просто с пути не собьешь, будет парить всех своей тупизной. Тащит из киоска «Дневник». Я и не знал, что такая газета есть.

— Ну дебил! Глянь, чё он купил! В разделе культуры ищи… Я ж те говорил, «Новости» покупай.

— Чернуха и здесь есть.

— Ща увидишь, где мы были. Чернучи… На Виче^[43] мы были, точняк!

По-любому.

— Вот про нас пишут!

— Дай сюда, дай я прочитаю, ты все равно не умеешь!

— Хрен твой не умеет!

Ну дела! Этот домик — какая-то охрененно известная хата, где вечеринки устраивают… о нас в газете пишут… Блин… фигня, конечно, но для начала неплохо.

— Зло… умы… шлен… ники… Что это за хрень?

— Это ты, придурок. Дальше давай.

— Зло-у-мы-шлен-ни-ки вчера нанесли ущерб охотничьему домику в районе Долги мост… Вот видишь — Долги мост.

— Так это там, где Чернучи! Знаешь, где Долги мост?

— Ну, где?

— Типа идешь на Вич, а потом…

— Да не Вич, а Долги мост. Был бы Вич, так и написали бы: на Виче.

— Ну тебя в задницу, ваще не в теме. Где Тромостовье^[44] и то не знаешь.

— Да знаю я… я только не знал, что это площадь Прешерна.

Не знаю, сколько бы мы еще языки чесали, но тут Самира, мать Ади, прискакала.

— Ади, вот ты где, голубчик.

— А, мать ее налево!

Самира прямиком к нам чешет, пофиг ей! Мирсад, папашка Адин, в Австрии вкалывает. Ади говорит — шофером, а мы ему — мусорщик он там. У Самиры, понятно, других дел нет, только Ади найти и домой его притащить. Он от нее удирает, а она настучит Мирсаду — и получает Ади от папашки звездюлей. А когда обратно Мирсад в Клагенфурт отваливает — Ади из дома сматывается, и снова Самира по Фужинам скачет, его выискивает.

— Ади, давай пошли домой.

— Да не пойду я. Здесь буду.

— Сегодня отец приезжает.

Фишка в том, что Мирсад, когда типа «должен» — не приезжает, а Самира просто так его «ждет» и своих по Фужинам отлавливает, чтобы всей семьей сесть за стол. С Ади у нее иногда получается, но с Санэлом — брательником Ади, старшим — всегда облом: тот конкретно на все забил.

— Ну и что, пусть приезжает. Приедет — приду домой.

— Давай домой, обедать будем.

— Не пойду… Отвали.

Каждый раз одно и то же. Блин, как ей еще не надоело, не понимаю.

— Давай пойдем…

— Отвали. Мы с пацанами обедать идем… Марко приглашает, он вчера матч выиграл.

Фигня полная, мне даже жалко ее, Самиру эту. Ни разу Ади с ней не пошел, а она всё приходит, стоит и смотрит на нас, и просит, но Ади насрать на нее, и мы, как полные придурки, глазами хлопаем. Так достало, что я бы сам к ней обедать пошел, чтобы этого дебилизма не было.

— Да иди ты сама домой, отстань… Ладно, пошли отсюда на фиг… так и будет здесь торчать.

Мы все уходим, а она стоит, вся из себя несчастная. А Мирсад там австриячек трахает. Тот еще темнила… Если вдруг окажется, что он в соседнем Кране^[45], а ни в какой не Австрии и Самире очки втирает про Клагенфурт, — я не удивлюсь. Откуда вообще Мирсаду знать, где этот Клагенфурт?

Почему после всякого добротного хавчика надо слегка размять ноги

Ни одна нормальная чефурская семья не ходит обедать в ресторан. Даже к Йово^[46]. Во-первых, дорого, во-вторых, нужно два часа о чем-то за столом базарить, а для чефурской семьи это смерть. Дома за десять минут все слопаешь и телик смотреть. Или посуду мыть, если ты не мужик. Но чтобы вот так сидеть с Радованом и Ранкой два часа за обедом… Не представляю, чтобы они сами, без меня так два часа просидели. Чушь всё это, все эти семейные посиделки, такое только в американских сериалах бывает. Чтобы я хоть раз в жизни разговаривал с Радованом?! Или Ранкой?! Спросят — отвечу.

— Домашнее задание сделал?

— Ага.

— Сегодня играешь?

— Завтра.

Радован вообще рекордсмен по дебильным вопросам, а я свои рекорды ставлю — ответить покороче. У Ранки вопросы другие.

— Почему ты не убрал за собой со стола после ужина? Почему после тренировки из сумки мокрую форму не вытащил?

На них и отвечать не надо. Да Ранка и не ждет ответов. Может, я потому ни фига и не делаю, чтоб ей было о чем спрашивать.

«Почему ты не убрался в своей комнате? Почему ты не выключил свет в туалете? Почему ты не выбросил мусор? Почему ты не положил грязные носки в грязное белье?»

Ну и о чем мне с ними два часа разговаривать?

И еще: зачем чефуру в рестораны ходить, если жена каждый день дома готовит? Всегда или сарма, или мусака^[47], или пирог, или сатараш, или фаршированные перцы. А если вдруг так случится, что нового не приготовила, то тут тебе и гуляш со вчерашнего дня, и фасоль с прошлой недели. Или в морозилке что-нибудь, только разморозь. Потому чефур никогда на ужин домой не спешит: весь хавчик можно быстренько подогреть. Пирог — холодным съесть. Это только в воскресенье, когда едят цыпленка, запеченного с картофелем в духовке, тогда на обед опаздывать нельзя. Типа мы едим все вместе. И как меня это ломает! Радован и Ранка такие разборки устраивают, что пяти минут с ними не высидишь. Пошел бы он на хрен, цыпленок, запеченный с картофелем в духовке.

Вот и пошли мы все в «Бабник». Это забегаловка такая с домашней едой, по ту сторону Любляницы, и цены очень низкие, если, конечно, успеешь свалить, чтоб официантка не увидела. Забегаловка хорошая, но есть минус: сходить сюда можно только один раз. Я и не знаю, есть на свете такой чефур, который здесь два раза был? Каждый выходной кто-нибудь прибегает из «Бабника», обожравшись как свинья. Ну что, я виноват, что ли, перед этим «Бабником»? Фужины-то близко, а официантка за нами по всему району гоняться не будет.

Но тут меня эта официантка конкретно взбесила, мать ее в задницу… Смотрела на нас так, будто мы шваль последняя. А почему? Типа мы выглядим как чефуреки, да? Я ее насквозь видел. Смотрит на нас и думает: после обеда дёрнут и не заплатят ни фига. Мы потом и правда свалили, но все равно… Не в этом дело… Она ж не знала заранее, что мы слиняем, а смотрела на нас так, будто все наперед знает… порции нам маленькие подсовывала и все такое. А вдруг бы «Хетафе» продул «Алавесу»^[48], Ацо бы на ставках выиграл, были бы у нас бабки — и забашляли бы мы ей? Что тогда? А ничего! Смотрела бы на нас точно так же. Вот такая хрень! Шлюха грёбаная. Сразу на тебя как на жулика смотрит, а ты еще и спереть ничего не успел. И всегда на нас так смотрят. Только и ждут, что мы чего-нибудь стащим, расфигачим, отметелим кого-нибудь. Так мне хотелось пойти к барной стойке, плюнуть на косарь и прилепить его ей на лоб. Мать ее цыганскую. Будет она еще на меня так зыркать.

Жаль только, косаря у меня не было. И сотки тоже. Только пятьдесят хреновых толаров^[49], да еще какая-то мелочь. И мы дали дёру. А всегда ржачно: четыре типа удирают, как придурки, от старухи-официантки. Несешься, будто у тебя на хвосте спецназ. И нет чтобы остановиться, как только до Фужин добежал. Нет, бежишь до самой баскетбольной площадки не оборачиваясь. Вот этого я никогда понять не мог. Четыре здоровенных чувака — и одна толстая официантка. Потом, на Фужинах уже, когда все идут вразвалочку, будто только что отымели Секу Алексич^[50], крикни только: «Шухер!» — и опять все как рванут с места! Что за хрень такая в башке? Ни фига не понимаю!

Почему никто больше не играет в баскетбол

Сейчас баскетбольные площадки на Фужинах пустые стоят. Школы свои площадки не ремонтируют, и мэрша Любляны, которая сама с Фужин, палец о палец не ударит. Ни фига нету: ни щитов, ни сеток… Меня прямо тоска берет на все это смотреть. Придешь на площадку, а вокруг никого. Молодняк — кто на наркоту подсел, кто в видеоигры долбится. На Фужинах шесть площадок для баскета, еще есть рядом с теннисным кортом корзина, да еще перед психушкой площадка, — там и кран есть, чтоб воды попить. Мест хватает, но играют только на Краевце, хотя там самая дебильная площадка на свете: играют в полполя, а центральная линия все равно не аут. Так какой-то хрен придумал сто лет назад, и до сих пор все это правило соблюдают. А ведь на всех баскетбольных площадках — центральная линия — это аут, если играть на одну корзину, но Краевец — исключение. Да только нет там крутого баскета сегодня. Когда-то возле каждой корзины по паре троек играло, Рашо Нестерович^[51], да еще пара крутых чуваков, да несколько дедов, которых вообще нереально было сделать, хоть ты сдохни. Возле гостиничной^[52] стучали мячом крутые пацаны из пятнадцатого дома, они еще Public Enemy^[53] врубали на кассетнике… Охренительный был баскет! Бывало, какой-нибудь чувак толком с мячом управиться не мог, зато сам такой здоровый, что сто раз от него отлетишь. Куда они все подевались, всякие там Джорданы? Только вот возле гостиничной щита нет уж точно лет десять. У нас, на Русьяновой площади, был такой тип, который в баскет играл не напрягаясь, и всегда там так прикольно было, куча народу собиралась… А сейчас придем — там какие-то сопляки с мячом упражняются, а мяч-то побольше, чем они, будет. Три на три ни с кем не сыграешь. Хренотень полная. Трындят по телику, члены обсосанные, умники говняные: типа наркоты все больше и больше… Походили бы по площадкам, увидели бы, чем там народ занимается. Кто колется, кто дует… А что еще остается, если на баскет или на футбол припрешься — а там ни души? Наркоманов больше, чем баскетболистов на этих площадках.

— Эй, ты, мелкий, дай трехочковый забросить.

Ацо не может к соплякам не прицепиться. Типа когда мы были мелкими, нас гнобили и от корзины гоняли, а теперь наша очередь молодежи втирать, что к чему, — чтоб знали, кто главный. Но сегодняшним молокососам на все положить. Мы бы раньше сразу в штаны наделали, никто бы и не вякнул в ответ, молча бы отползли, а эта мелочь еще наезжать на тебя будет, кочевряжиться. Но Ацо как заклинило:

— Да ладно тебе, дай мяч, не съем я его. Один бросок.

Вот такой теперь молодняк. Все им до фени, и предки их не дрючат как надо. Современное, блин, воспитание. Ацо мяч отобрал, сделал этот свой гребаный трехочковый — а сопляк скорей к мамочке, нюни распустил, — ну, Ацо со злости и захреначил мяч подальше, куда-то в сторону Любляницы.

— Да подавись своим мячом, мать твою, шкет…

Тот к мамашке валит, весь в соплях: идет мелюзга кучи ^[54] канючить! А мы на трибуне перед пустой площадкой, балдеем.

— Хотите травки? От травника Йове?

Не, траву я не хочу, на фиг: я спортсмен. Сигаретку могу иногда выкурить. Так, по приколу, но если бы Радован вдруг узнал, что я дую, он бы мне такой пистон вставил, полный был бы трындец. В бараний рог меня свернул бы, без шуток. Или ганч^[55] — или мяч. Сигареты там, одна, две, это чухня: Радован сам молодой покуривал… Но если бы я косяк выкурил, пулей бы летел с тринадцатого этажа, из окошка. У нас, правда, только двенадцать, но по такому случаю Радован бы еще тринадцатый пристроил. Голову бы оторвал. Вот я и сижу, смотрю, как Ади и Деян дуют, а сам сигаретку спокойненько покуриваю, даже не в затяг. Так, по приколу.

— Никто больше в баскет не играет!

— Денег нет.

— А зачем тебе деньги? Отберешь у мелкого мяч — и гоняй сколько хочешь.

— Да не то всё это… Перспективы никакой…

Деян как что-нибудь такое выдаст, так хоть стой, хоть падай. Знает он, что такое перспектива! Да он вообще ни хрена не знает. Всю девятилетку на двойках. Ему чтобы тройку по географии получить, надо было только названия континентов выучить, так чувак и этого не смог. Договорился с географичкой, что перечислит ей на тройку все семь лондонских клубов, которые играют в Премьер-лиге.

— Перспективы, говоришь, нет? Да ты бы мог новости по телику вести.

— Круто завернул! А ты ваще знаешь, чё такое перспектива?

— Ясен пень, знаю!

— Да-а-а? Ну, давай, мать твою, скажи, если знаешь!

— А чё я? Сам скажи.

— Так ведь это ты умного из себя строишь!

— Хрен твой умного строит, не научили тебя, что такое перспектива!

— Да ну тебя, сам не знаешь, что такое перспектива!

— Это то, что бывает потом, в будущем… если будет круто и все такое.

— В будущем?Зашибись, чувак… ну ты даешь сегодня! В доктора наук собрался или чё? Нет перспективы!

— В баскет никто больше не играет, потому что всех ломает. Разленился народ, чувак. Впадлу с места сдвинуться. Посмотри вон на Нушича. Будет он тебе бегать по площадке! Народ в полной жопе. Фиолетово ему все, чувак.

— Да, народ чокнутый.

И понеслось! А чем плохо? Сидишь, балдеешь.

И плевать на все.

Почему коммунизм еще не умер

Домой возвращаюсь и молюсь: только бы Радован уже спал. Жуть как не хочется отвечать на вопросы: где был? с кем был? почему обедать не пришел? Но сегодня Радован точняк меня ждал. Сидит в майке и трусах, — это у него типа пижама, — сидит и телик переключает. Меня увидел и давай бухтеть… Я сразу понял, что так просто мне от него не отделаться. Вот сейчас он мне что-то важное скажет, прям сейчас должен сказать. Засада, блин!

— Я с этим говорил… Крковичем. Он там… в «Олимпии»… знает… С этим, как там его… Чучичем, вроде дружит… Сказал, что насчет тебя поговорит…

— Шта?

— Ну, насчет «Олимпии». У него с этим… Чучичем… отношения хорошие.

— Что насчет «Олимпии»?

— Ну, «Олимпия»…

— Не хочу я в «Олимпию».

Шел бы он со своей «Олимпией» лесом. И Чучич туда же. Придет же в голову в час ночи парить меня всяким фуфлом. А сам весь заведенный, охренеть. Мать его растак, с этими его нервами.

— Совсем спятил, балбес! Шта нэчэш?^[56] А чего ты хочешь? Может, хочешь в инженеры с этими твоими оценками? Если ты не в «Олимпии», ты нигде! Думаешь, кто-то придет на Фужины тебя смотреть! В задницу твою мать! Иди тогда, идиот… Иди в «Йежицу»^[57], к бабам, давай!

— Да что он, твой Чучич! Он там физиотерапевт!

— Он же знает Сагадина? Знает? Знает! А главный кто? Сагадин!

Ранки нам еще недоставало.

— Нашли время разговоры разговаривать! Весь район разбудили.

— Да отстань ты! Когда у тебя следующая тренировка?

— Завтра.

Радован пыхтит. Ранка психует. А я уже охренел от всего этого. От этих его Крковичей и Чучичей. Всегда ненавидел этих Крковичей, Чучичей и всяких мудозвонов. Как обычно, Радован кого-то там знает, а тот чего-то там устроит, потому что с кем-то там знаком, и все они чефуры, и все друг друга знают, и все чего-то устраивают, — а получается из этого хрен знает что. Если кто думает, что коммунизм умер, так сильно ошибается. Радован со своими Крковичами и Чучичами этот коммунизм и дальше двигают. Как там у них: ты мне — я тебе. В магазин за хлебом и то не сходишь, чтобы Радован не сказал: «Погодь, я ща Чучичу позвоню, пусть глянет, может булка какая в пекарне у Крковича осталась!» Для любой херни связи ищут, только и смотрят: кто там у нас на −ич? Потом давай выискивать, кто его знает. Если на −ич — значит, чефур, а чефура, ясен пень, знает другой чефур. Машина стиральная, скажем, у тебя сломалась, ты новую не станешь покупать, старую в ремонт не понесешь — просто позвонишь Крковичу, который знает некого Чучича, а тот тебе бесплатно починит. Сплошная халява. Чефур — чефуру. А стиральная машина через два дня опять накроется. Коммунизм оказался в полной жопе, потому что все, кто вкалывал, копейки получали. Только Радован и его Крковичи и Чучичи до этого пока не допёрли. Везде они, и их все больше и больше. Все всех знают и друг другу помогают… а если по правде — друг друга подставляют. Когда я в баскетбол пошел, опять же не обошлось без Крковича. Он типа должен был связаться с неким Чучичем в «Словане» и что-то там организовать. А все остальные просто пришли на тренировку и без проблем стали заниматься. Фиг знает, может, всё это с тех пор началось, когда они во времена Югославии приехали к чужакам, чего делать — не знали, искали, поджав хвосты, своих, чтоб помогли им устроиться: они-то ни языка не знали, ничего. Но неужели за тридцать лет нельзя было научиться хоть что-то делать без Крковича и Чучича? Мать его Тито, вот пошел бы он!

Почему чефуры не говорят о сексе

Утром я опять в лифте с той самой телеведущей с восьмого этажа ехал. Ух, я бы ее по полной! Реально клевая телка. Живьем еще лучше, чем по телику. И всегда при марафете. Шпильки, брюки в обтяжечку, а задницей виляет так, что если сзади идешь — крышу сносит. Я всегда думал, что это редкостный тупизм всякие словечки вслед отпускать. Это меня дико бесит: «Эй, малышка, давай организмами дружить!», «Девушка, какая у тебя попка аппетитная!» Конкретный тухляк. А вот чтобы что-то другое сказать, тут я полный лузер, лох в этих делах. Она в лифт входит, от нее так клево духами пахнет — а я глаза в пол и молчу… Потом, когда она из лифта, тащусь за ней и пялюсь на ее ягодицы: как они подскакивают в этих ее брючках. Вот такой он — мой любавни жи́вот^[58]. Полный трындец. Чтоб ей что-нибудь сказать или там намекнуть — это вообще без мазы, бесполезняк даже рыпаться. Я не помню, когда последний раз в лицо-то ей смотрел. Она, понятное дело, послала бы меня куда подальше, но все равно меня дико бесит, что мне слабо даже попытаться. Я прям боюсь ее. В штаны готов наложить, как только ее увижу.

Ади и Деян такие же лохи, да еще и вид у них такой, что даже рыпаться не стоит: Ади надо сперва немного подрасти, а Деяну — с прыщами разобраться. Только Ацо типа мутит с телками, да и те — какие-то чефурки-малолетки, которые ему по-любому никогда не дают, он бесится, динамит их, а они его еще потом полгода достают по телефону. А мы трое — вообще катастрофа. Ади одну только порнушку смотрит, и, по-моему, у него когда-нибудь отсохнет от этого дела, — больной тип. Всех порнозвезд знает, все время рассказывает, что да как, — задолбал, просто сил нет, только хрен его заткнешь. Хуже всего, когда начинает трындеть, как Мирсад трахает Самиру. Прям болезнь какая-то у него: рассказывает и рассказывает. Заливает он, конечно, врёт как срёт, — только меня блевать тянет, как подумаю о Мирсаде и Самире. Если б я слышал, как под ними кровать трещит, у меня бы потом точно никогда не встал. А Ади еще плетет, что Мирсад каких-то там официанток трахает и хрен знает кого еще. Паранойя полная. На фига он об этом говорит? Не семейка, а какой-то зоопарк.

Деян у нас только и делает, что клеится к телкам, и такую похабщину несет, что их как ветром сдувает, стоит нам появиться. Как-то раз он и к телеведущей подъезжал. Как я ему по роже не заехал? Такой он был мерзкий. И свистит. Постоянно. Каждой бабе вслед. Вот это уж точно по-чефурски! Сказали бы мне, кто первый это выдумал?

Чем больше я думаю, тем больше убеждаюсь: у меня с этим — с сексом — проблемы. Был бы я нормальный, давно бы уже с какой-нибудь трахался. А еще мне кажется, всё потому, что дома мы вообще не говорим о сексе. Типа нет его. По-моему, Радован и Ранка лет сто этим не занимались. Да и где им сексом заниматься? Я в соседней комнате, а стены на Фужинах тонкие: всегда слышу, как Радован храпака дает. Если вдруг по телику в фильме двое чего-то там такое делают — Радован тут же на другой канал переключается. Я и представить себе не могу, чтоб у Радована спросить, как у него это в первый раз было, или там Ранку порасспрашивать. О сексе у нас вспоминают, только когда анекдоты рассказывают: как Муё трахает Фату^[59]. И всё! В остальном — глухо.

С Ади, Деяном, Ацо мы об этом тоже всерьез не говорим. Так, прикалываемся только: Ади рассказывает, как бы он Таню Рибич и Ребеку Дремель отдрючил, Деян — Елену Карлеушу, а Ацо — Наташу Беквалац^[60]. Я им о Северине байки плету, и они потом надо мной стебутся, что я усташ, пароход им в рот. Если телка классная — какая разница, какой она национальности? Ну а чтоб всерьез обсуждать — это никогда. Стремно очень: потом будут все тебе мозг трахать, если сказать, что тебя взаправду волнует. По-любому затрахают. Сказал бы я, что меня телеведущая заводит! Тогда всякий раз, как она мимо идет, Деян вякал бы: «Эй, ведущая! Ведущая! Марко хочет тебя в задницу поиметь!»

Вот я и смотрю в пол. Она опять на каблуках, и лифт ее духами пропах… Двери открываются, и я опять жду, чтоб она вышла, и иду за ней. У нее снова брюки в облипку, и ягодицы виляют вправо — влево, вверх — вниз. Отпад! Иду за ней как дурак до остановки, она в автобус садится, а я типа следующего жду. Автобус отъезжает, а я обратно к подъезду.

Но дрочить на нее я не могу Не получается. Ваще никак! Если там соседки всякие, одноклассницы — без проблем, а на нее не могу. Влюбился я, что ли? Или еще какая-нибудь муть? Не знаю. Только эта моя интимная жизнь в полной заднице, и я вместе с ней, и в следующий раз, как мы в лифте столкнемся, я снова буду молчать, как жопа, и только в пол таращиться. Наверно, Радован такой же лошара был, если не хуже, потому никогда на эти темы не говорит. Видно, до сих пор его это парит. Никуда не денешься, блин: кровь не вода.

Почему я перестал ходить на тренировки

В награду за то, что я одной жирафине из «Олимпии» прошелся по зубам, слева направо по наморднику, меня на неделю отстранили от тренировок. Это нашему лоху тренеру в голову пришло. Весь из себя такой важный, умный… Гнал там что-то про спортивную этику. Ботан нудный! Баскетболу по книгам учился, мать их! Эту свою спортивную этику пусть засунет себе в задницу, ни фига в баскете не смыслит. Вызубрил типа какую-то американскую схему, два раза съездил к америкосам на какие-то там курсы, только ему это все равно ни хрена не помогло: так и не научился мяч в руках держать и о линии спотыкается. Шел бы он со своей этикой, отстранениями и прочей фигней. Выдумал себе эту доску и теперь что-то там на ней чертит… Думает, что это какая-то охренительная тактика. Вот такие умники надутые окончательно просрут словенский баскетбол. Такой уж менталитет! Спросишь такого, кто самый лучший баскетболист, он тебе расскажет: тот, кто хорошо ставит блокшоты, прыгает, перекрывает в защите, знает все комбинации в нападении… А не тот, кто забьет десять трехочковых, обойдя три глисты под щитом. Для них главное, чтоб ты был паинькой и все их тактические заморочки отрабатывал. Если бы Джордан только тренеров слушал, был бы дерьмом в проруби, а не живой легендой. И главное, все эти отстранения не из-за того, что мы слегка помяли зеленых дебильчиков, а потому, что в последнюю секунду я, видите ли, не учел его тактической муры и забил мяч. Вот она, беда словенского баскетбола. Маленькая, толстая, мерзкая гниль всех сортов, которая вешает тебе на уши всякую шнягу о баскете.

Вот поэтому я нарочно пришел на тренировку, опоздав на пятнадцать минут, и с сигаретой в зубах. Пусть жирный пончик отсосет. Позор, что такие медвежата тренируют в «Словане». Хотя клуб вообще-то серьезный. Я сразу этого козла увидел: стоит перед спортзалом, взвинченный уже, опять что-то там втирать собирается… Как увидел меня с сигаретой, так и закипел, а эти его румяные деревенские щечки еще больше раскраснелись. Я в зал хочу войти, а чувак меня не пускает, в сторону тащит. Притащил меня к тому месту, куда я бычок выкинул в траву.

— Подними это.

— Зачем?

— Подними это.

Ну, я поднимаю, смотрю, где мусорка поблизости, раз уж он такое чмо и парит меня этой экологической байдой.

— До свидания. Надумаешь играть в баскетбол, приходи.

И идет в зал, и закрывает за собой дверь на ключ. Не могу поверить. Олигофрен. Да он псих вообще, мать его ботанскую… Тупой! Не могу поверить. На тебе. Это спасибо за то, что ты забил мяч в последнюю секунду и ты чемпион страны. Такого нигде в мире больше нет, дятлов таких… Вот потому Словения никогда ничего в баскетболе не сделает. Скоро кранты всему будут. Полная труба… Мать вашу пидорскую. Тебе мама твоя безрукавки шьет или твой парень? Ты и твой парень пожениться решили? Жопоблуд идиотский! Выкуси, обезьяна задротная! Только в этой грёбаной Словении такое может быть! Забиваешь мяч в последнюю секунду, а на следующий день — гуляй, свободен. Если бы Джордан родился в Словении, носил бы полотенца тем, кто хорошо ставит блокшоты. Пошел бы ты в жопу, козел! Мать твою албанскую! На хрен, пидорас! Чтоб у тебя анус продырявился!

Насрать мне… Достало все… Не буду больше тренироваться. Они еще будут звонить и просить, чтобы я пришел. Они еще пожалеют. Отморозки словенские, тупицы. Пусть вам Нейцы и Ранчичи играют, хрен вы будете чемпионами страны, лузеры потные. Да кому вы вообще нужны? Буду три на три играть на Фужинах. По-любому там баскет получше этих ваших рисуночков на доске.

Пока я вот так ходил из стороны в сторону и строил из себя самого-самого: типа мне все по барабану и положить мне на весь белый свет, — в этот самый момент стук мячей из спортзала меня просто добил. Я слышал тренировку: двадцать мячей стучат, кроссовки скрипят, и все такое. Так меня это проняло, что слезы вдруг полились, мать их… Не помню, когда я еще в жизни плакал, но эти хреновы звуки меня добили. Я так и застыл, слушаю, как другие тренируются. Словно загипнотизированный. А потом вспомнил о Радоване, о том, что с ним будет, если он узнает, что я больше не хожу на тренировки. Вот тут меня по-настоящему проняло! Такая злость накрыла, а из глаз слезы текут. Мне так хотелось пойти в зал и дать в харю этому кретину. А я все стою там, сопли распустил, слушаю, как мячами стучат. Плющило меня не по-детски. Я по сторонам начал оглядываться: вдруг кто меня видел? Давай слезы утирать, к стене отвернулся, а потом по-быстрому свалил оттуда, чтоб никого не встретить. И вот иду вдоль Любляницы в сторону Фужин и думаю, что ни с кем не смогу даже словом обмолвиться, как все это меня расплющило. Радовану я вообще не могу сказать, что больше не тренируюсь, а перед Ади, Деяном и Ацо буду прикидываться, что мне по фигу и все зашибись. Жопа… Облажался я, капитально облажался. Мамашу его пидорскую… Чтоб его Кинг Конг в зад отымел!

Почему мы оказались в полицейском участке

Я сидел во дворе и делал вид, что дико устал после тренировки, молча сидел, слушал треп о том, кто презиком Америки станет — телка или нигер. Или пидор. Хорошо еще, что Деяна не было, он бы такого наплел, отмороженный, уши бы завяли. Мне и того хватало, что Ацо и Ади гнали.

— Кого больше, нигеров или баб? Баб! А бабы по любасу будут голосовать за бабу!

— А нигерши за черного будут голосовать? А?

— За черного, ежу понятно!

— По-любому негритоски будут за Нигера. Все они, черномазые, такие.

Ади нигерских членов в порнухе больше видел, чем нигеров в реале. Но все о них знает. Меня эти умники-комментаторы конкретно бесят. Просто слушать их уже не могу. Сыт по горло. Вот сдались им эти нигеры с телками!

— Да фишка в том, что американцы расисты. Так они тебе и побежали голосовать за черного, эти куклуксклановцы, да хорош заливать!

— Дебил ты. В Америке по-любому мексиканцев, китайцев и итальянцев больше. Они стопудово проголосуют за нигера!

— Да америкосы скорей за пидора проголосуют, чем за нигера.

Черт бы побрал эти американские фильмы. Из-за них каждый чефур думает, что все знает об Америке, о гамбургерах и обо всей остальной шняге. Имела вас ваша Америка в зад. Наконец-то — Деян. Мать его строгую, не пускает она его никуда.

— Ты откуда? Мать на работу, что ли, ушла?

— Ушла, блин, наконец… Злая… Отец сегодня опять в «Кубане» зависает до утра! Опять в пять утра будет шарахаться с Терзичем по Фужинам…

Отец Деяна, Душко Митрич, по прозвищу Агент ноль-ноль-три, большой интеллектуал: в университете до третьего курса инженерно-строительного дотянул. А потом нарисовались мамочка Соня и маленький Деян. И пиши пропало. Душко пошел, как полагается, на работу, вкалывал целыми днями и все такое, а потом провозгласили независимость, и тут словенцы прокатили его по полной. Взяли и вычеркнули^[61] его. Не знаю, что уж он там мутил, но вычеркнули и его, и Деяна, и сестру Деяна Наташу, только вот Соня, которая словенка из Словенских Кониц, как-то потом все это уладила и для Деяна, и для Наташи. А с Душко ничего не вышло. Агент ноль-ноль-три, оказывается, представлял для страны серьезную угрозу. Вот Душко и запил. Конечно, он и раньше крепко на грудь принимал, а после того случая вообще стал бухать по-черному. Обычно в «Кубане», где все чефурские старперы квасят. А рядом с «Кубаной» — «Лакотник», там надирается чефурский молодняк. Вот такая перспектива. И сразу все понятно становится, как увидишь эти два заведения.

— Ты б на Душко в последний раз посмотрел: он даже дверь открыть не мог. Я ему открываю, и знаешь, что этот кадр мне говорит? Говорит: Найлепша хва́ла!^[62] Веришь, нет? Большое спасибо. Это как нужно набухаться, чтобы сказать, «большое спасибо»?! Да еще по-словенски! Он по-словенски говорит, только когда совсем в драбадан.

— Ну и, значит, почти все время!

— Ему так и гражданство дадут!

— Ой, мой старикан…

Когда мы вот так трепались о своих отцах (у чефуров это одна из любимых тем), я между делом выдавил из себя, что перестал тренироваться. Мы, конечно, ржали и прикалывались, решили, что баскетбол — это для педиков, что по-любому всю жизнь мяч гонять не станешь, — но мне так было хреново, что я еле держался: прям хоть иди и вешайся. Бесило меня все. И эти дурацкие фишки, и ха-ха, и «круто, чувак», — да валили бы они все! — и пойдем набьем морду этому пидору, и мать-копать. Так меня все это достало, думал, опять разревусь — прямо тут, посреди детской площадки, и уже представлял себя повесившимся на турнике. Грёбаный баскетбол, кто его вообще выдумал!

— Бухнуть тебе надо как следует, чувак! По-любому!

— Нажремся по полной! Погнали, народ!

Тут Ади завыл какие-то народные песни, и нам, в натуре, ничего не оставалось, как надраться. Прямо там же, не отходя от песочницы. Или на баскетбольной площадке. Символично так. Ведь если не напиться — мозг бы точно разорвало, просто летишь с катушек. К счастью, нажраться всегда есть охотники… Мать ее, пьянь эту…

Я никогда не мог понять этой чефурской логики: алкоголь — круто, наркотики — смерть. Скорей всего, потому так, думаю, что наши папаши и мамаши в деревне выросли. И откуда им знать, что такое наркота? Всякие там хиппи, дети цветов там… им на них насрать было. Сексуальная революция, ЛСД! А они на деревенские пьянки ходили, на свадьбы, коньячок «Звечево» попивали да местным певичкам втыкали динары между сисек. Мать их рас-так, с их Миле Китичем!^[63] Откуда им знать, что такое марихуана? Вот ракия — это другое дело. Наверное, годам к шести все сорта перепробовали. Ракию же на селе все пьют, и много пьют. Когда к нашим приезжаем, видим, как они там наливаются. Пьют — дай боже, стоит только сесть, на столе уже ракия, и все клюкают. Но если бы я им там сказал, что я разок косяком затянулся — сразу бы прибили. Стрико^[64] Драган меня бы держал, а Радован дубасил, как по барабану… Потом бы они местами поменялись — и по новой! А если я, скажем, литр ракии засажу, то сразу: «Так держать, паря, сразу видно, что ты Джорджич! Молоток!» Вот почему для нас, четырех гениев, нет ничего проще, чем бухнуть. Ну ладно, травка еще куда ни шло. А вот если кто чё скажет про тяжелую наркоту, не дай бог — героин, — все только таращатся, как бараны. Значит, мы тоже деревня. Те еще чмошники отсталые…

Раньше мы никогда так не нажирались. Как уроды. Вот нам башню и сорвало. Мне больше всех. Что тут началось! И насилие, и национализм, и примитивизм, и шовинизм, и идиотизм, и пошлость — всё, короче. Началось все чинно-мирно, на баскетбольной площадке. Только вот после двух литров меня так поперло, что я бутылкой в щит запулил. Бутылка наполовину полная была, винище разлилось — и по щиту, и везде… И давай все на меня шипеть, особенно Ацо.

— Идиот! Мать твою двинутую! Пошел отсюда, придурок!

— Чё! Сильнее всех, мы сильнее всех! Цыгане мы, цыгане!

— Да иди ты, идиот хренов!

Деяну и Ади показалось прикольно, и они тоже стали бутылками в щит пулять. Но они-то по-любому косые, потому и промазали. Деян вообще был хорош! Почти как я.

— Сербия! Сербия!

Вот всегда он с этими своими националистскими примочками. А я тоже поднажму.

— Босния! Босния!

Счастье еще, что Ади приколист.

— Азербайджан!

— Азербайджан! Азербайджан! Азербайджан!

Какой на хрен Азербайджан, бог знает, есть ли такой вообще. Но это хорошо, что Ади отвлек Деяна от этой его Сербии: тот, когда пьяный, заводит свою четническую волынку и давай грузить всех по полной.

Война в Боснии нас всех напрягла. У Ади в квартире семеро человек родни жило, у нас — моя двоюродная сестра Зорка. Но я ничего не помню, совсем мелкий был… А еще у нас где-то в третьем классе было время, когда мы только и делали, что ругались из-за войны в Боснии. Это ж надо, тупость какая, мы без конца срались и подначивали друг друга на тему национализма, повторяли за предками то, что они дома трындели, а предки у нас тупые, несли всякую ахинею — и мы за ними. Бредятина, дальше некуда. Мы и сейчас можем из-за этого срач устроить, но, по мне, это полный дебилизм. По мне, вообще смысла нет из-за всего этого сраться. Каждый о своем бакланит, и никого ни в чем не убедишь.

— Молдавия! Молдавия!

Тема! Не знаю, как мы оказались в автобусе, помню только, что там была какая-то чувиха. Скромная такая, но симпотная девка. Понятное дело, Деян к ней клеиться начал. И мы тоже. Как иначе, мы ж ужратые.

— Я тебя знаю. Ты из третьего, да? Я слышал, что телки из третьего любят потрахаться. Так, да?

— Эй, малышка! Ты бы мне дала? Если бы ты мне дала, я б тебе сказал хвала!^[65]

— Пи́-и-и-чкэ-э!^[66]

— Это твоей мамы сумочка или твоя?

— Как тебя зовут? Санэла, точно?

— Санэла-а-а! Санэла-а-а-а!

Этот дебил Деян подошел к ней — и за волосы ее хвать!

— Ты их красишь? Краской «Лореаль» или той, что в киоске «Фрукты-овощи» продают?

Девчонка побежала к шоферу, тот автобус остановил, и она быстро слиняла.

— Эй, Мишко! Вези. Не останавливайся, когда ей выйти захочется, мать твою. Ты что, пидор, мать твою? Зачем ты ее выпустил!

Я хотел стырить табличку с заднего стекла — на ней «20» написано, — но стоять уже не мог и плюхнулся на заднее сиденье. А друганы мои давай долбить как чокнутые по стеклам, так что весь автобус затрясло. Ну, водила тормознул, дверь открыл.

— Выходите, пажалста.

Еще один чефур! Ёпть! Этих нельзя не заметить, ну хоть ты тресни. У меня аж в глазах потемнело, думал, вот-вот отрублюсь.

— Это ты давай, пажалста, лучше дальше вези, пока мы тебе весь автобус не расхреначили.

— Давай, давай, а то ща быстро в нокаут отправим! Мать твою!

Мы там чего-то орали, по стеклам лупили… Ацо хрень красную отодрал, чтоб стекло разбить, потом по сиденьям этой фигней мутузить начал, одно на фиг раздолбал. Чувак этот, водила, автобус больше не тормозил, почесал куда-то. У меня башка так кружилась, что с сиденья сползти не мог, помню только, как Ади меня куда-то тащил и орал, а потом — откуда ни возьмись — парочка легавых нарисовалась, они меня из автобуса и выкинули, как мешок картошки.

Почему словенская полиция в жопе

По мне, так во всем мире нет дебилов хуже, чем словенские полицейские. Самые большие отморозки из всех. Не поверишь, какие это гады. Дегенераты, блин. Реальные. Это такие психи психованные, что в голове не укладывается. Черт знает что. В натуре, черт знает что. Поймают тебя почти дохлого, тебе бы только в больницу на промывание желудка, — ничего особенного ты не натворил, так, в автобусе слегка побузил… А они тебя потом отделают, как последние свиньи. По почкам, мать их. А хуже другое: они ведь прекрасно знают, что утром придется тебя отпустить и ничего всерьез тебе сделать не могут. Но их это не колышет. Они тебя всю ночь будут дубинкой по почечкам долбить… И знают, суки, отлично знают, с какого боку тебя бить, чтобы потом следов не осталось. А больно — озвереть можно. В жизни меня еще никто так не дубасил. Больно было так, что, думал, сдохну. Да еще эти их штучки дурацкие. Нет чтобы тебя просто, спокойно отделать — нет, им надо их долбаные шизоидные игры устраивать. Что это за уроды хреновы. Нарисуют дерево на стене и какие-то там яблоки на нем, а ты должен подскакивать и как бы их собирать, впечатываясь рожей в стену. А у стены стоит горилла с резиновой дубинкой и херачит тебя по ребрам всякий раз, когда ты не допрыгнул или на пол свалился. Мать их подлую. Даже когда тебя рвет, кретин дебильный от тебя не отстанет и продолжает по ногам пинать. Прям в лицо тебе орут, будто плюют в морду. И так хреново, а они еще в живот лупят, блюешь потом, как собака.

Они уйдут, а ты в комнате на полу валяешься — пару часов их нет. Лежишь там, как полный обдолбыш, и на душе так погано, что, кажется, хреновее и быть не может. Башка у тебя кружится, все болит, не то что встать — на стул не сядешь, а если садишься все-таки, потом еще хреновее и по-любому на пол завалишься. А эти козлы снова приходят, и чего-то там спрашивают, и опять бьют, и не знаю, чего еще. Они хотели, чтоб я им сказал, кто еще был со мной в автобусе, и тому подобную фигню. Полные шизоиды. Ублюдки. Больные люди, чтоб мне сдохнуть, точно больные, крепко больные на голову. Дауны отсталые, точно говорю.

Муторнее всего, что на тебя заводят дело, и попадись ты им еще, можешь считать, что крупно облажался, потому что ты уже есть в их картотеке и уже навсегда подозрительный тип и преступник или кто там еще. И тогда уж огребешь по полной. Им на всё насрать, они только и умеют, что калечить. По почкам, скоты двуличные. Чтобы синяков не осталось и предок твой потом не мог увидеть, как они тебя отделали не по-детски, и хрен им что предъявишь, хрен докажешь, что они тебя, несовершеннолетнего, избили, хоть права не имеют. До балды им, на что они имеют право, а на что не имеют. Мочи! Нет здесь никаких законов. Насрать. Они тебя поймали — и весь разговор. Ты попал по-крупному. И на бурек у тебя нет. Молчи и терпи. И долбись в стену, и собирай нарисованные яблоки, мамашу вашу психопатскую, пошли бы вы в пичку!

Только самая большая жопа в конце. Сперва тебе дают в руки полотенце, и ты должен начисто вытереть свою блевотину, а потом тебе приносят бумагу и ручку.

— Подписывай, что мы тебя не били, и вали. Отец тебя снаружи ждет.

Как это вы меня не били, мать вашу мордоворотскую. Но здесь бесполезняк рыпаться, так как по-любому ясно, что, пока не подпишешь, тебя никуда не отпустят или вообще прикончат, как обезьяну в клетке.

— Ничего я не подпишу. Я не умею писать.

— Ты никак смелый у нас?

Теперь полетели удары дубинкой. Ублюдок чокнутый прижал меня к полу и так сильно сдавил руку выше локтя, что я думал, точняк рехнусь. Дико было больно.

— Мать вашу!..

Я не договорил: этот кретин мне так руку сдавил, что я мог только орать от боли. Когда он слегка ослабил, я только и смог, что разреветься. Меня как прорвало. В жизни еще не рыдал перед другими, а тут сорвался. Капец.

— Мать вашу… вы… ненормальные… больно…

Я что-то кричал и сопли размазывал, а они ржали как последние свиньи… психи.

— Хочешь еще или подпишешь? Или до сих пор смелый?

Опять прижал меня, козел, только теперь не так долго держал. Потом слез с меня. А у меня слезы ручьем текут, я их и вытирать перестал, швыркал носом, как сопляк в детском саду. А этот дебил мне опять ногой в живот.

— Ты встанешь или нет? Чего ревешь, молокосос хренов?

Ну, понятное дело, что все всё подписывают. Я еле ручку мог держать, меня всего трясло от боли и рыданий. А когда подписал, на стул свалился — так эта горилла из-под меня стул выдернула, и я как грохнусь на пол!

— Гуляй, сопляк! Папа тебя ждет перед участком.

Чтоб вам провалиться, твари!

Почему Радован оказался в Словении

Я стоял в приемной полицейского участка и утирал слезы. А перед участком ждали Радован и Марина, мама Ацо. Никакая сила на свете не заставила бы меня выйти наружу с зареванным лицом. А один придурок мордоворотский смотрел на меня и все что-то там руками махал, мол, проваливай уже отсюда. Только хренушки, ни за что. Я всхлипывал и пытался успокоиться. Спросил, где у них тут туалет, а этот урод мне: «Вали давай!» Я глаза рукавом утер и глянул в сторону Радована. Тот был просто в бешенстве. Марине что-то втирает, а она смотрит на него и улыбается, как обычно. Марина уборщица, бедняжка. Мне всегда ее жалко было. Вот добрая душа. Вообще злиться не умеет. Только улыбается. Только и делала бы, что всем помогала. Как говорит Радован, ей хоть кол на голове теши. Потому мне ее жалко было. А вот Радована я боялся. Думаю, он не стал заходить в полицейский участок, потому что легавых не переваривает: может запросто не сдержаться и нарваться на драку. Ну, когда сам папашей стал, он типа поумнел и теперь старается не нарываться. Наверно, потому и не идет сейчас в участок, а стоит с Мариной на улице. Дергается, просто сдохнуть можно. Хорошо еще, что Марина с ним. Она на людей успокаивающе действует: начинаешь за нее беспокоиться, переживаешь, и про себя забываешь как-то.

Марина живет одна с Ацо. Ацо вообще без понятия, кто его отец: Марина ему никогда ничего не рассказывала, говорила только, что отца у него нет, а есть только она. И теперь уже не она об Ацо заботится, а он о ней. Ацо главный в доме — Марине не справиться: слишком уж она хорошая для этого мира. Люди ее добротой пользуются, знают, что она не сразу догоняет, — она и делает то, что ей ни на фиг не нужно, всё, о чем ни попросят, думает, что должна всем. Один раз Ацо послал на хрен всех этих уродов, и теперь к ней приставать перестали. А раньше она без конца то коридор в подъезде мыла, то еще что-то. Ей вроде как не тяжело. Ушлый народ. Хуже некуда.

Радован меня увидел. А чтоб его… Ну да ладно, все равно меня этот задрот мусорской уже достал. Когда двери открылись, я на улицу вышел, а Радован отвернулся и пошел прямиком к машине, даже не взглянул на меня. Я поплелся за ним, а когда мимо Марины проходил, она мне улыбнулась: как будто я только что сдал все выпускные экзамены. Нет, она точно слишком хорошая для этого мира. Радован сел в машину и включил мотор. А я рядом, на переднее сиденье. Он опустил стекло.

— Марина! Тебя подождать?

Марина только улыбнулась и покачала головой.

— Брось ты это, Марина, не возвращаться же тебе до Фужин пешком.

— Не нужно, Радован. Спасибо.

— Ты и так сюда сколько шла, а теперь еще и обратно.

А ведь правда. У Марины машины нет. Когда мусора среди ночи ей позвонили, вызвали в участок в Мостэ^[67], она, скорей всего, пешком пошла. А эти кретины наверняка даже не сказали, что там с Ацо. Наверно, перепугалась до смерти.

— Езжайте домой. Я одна Ацо подожду.

Только бы Ацо был жив и здоров. Она боится, как бы ему чего не сделали. Чтобы не дай бог не покалечили там.

— Ну смотри. Как знаешь. Ты только особо не переживай. Бывает. Ништа то ние. Дети. Что ты хочешь, такой возраст. Ничего не поделаешь.

Марина опять только улыбнулась. Радован поднял стекло, и мы отъехали. Ни разу на меня не глянул. Только нервничал все больше. При Марине он хоть как-то старался спокойствие сохранять, а теперь, казалось, еще чуть-чуть — и взорвется. Я голову руками зажал: ждал, когда лупить начнет. Еще секунда и всё. И будет почище, чем у полицейских. А Радован по рулю постукивал и причмокивал, а то головой вертел туда-сюда и губы себе кусал. Как хищник, который сейчас на добычу набросится. Потом он объехал справа ресторан «Портал» и остановился на парковке. Я думал, он меня сейчас убьет. На лбу у него вены надулись как у психа.

— Ты знаешь, как я в Словению попал? Знаешь, болван ты тупоголовый! А? Не знаешь? Ничего-то ты не знаешь. В то воскресенье у нас был матч, и должен был приехать тренер «Жельё»^[68], чтобы посмотреть на нас. Все говорили, что я буду играть за «Жельё». В первой лиге. Ты знаешь, что такое первая лига? В субботу — послушай! — в субботу мне отец говорит: «Завтра ты едешь в Словению». Я ему: «Батя, у меня матч, какая Словения!» А он мне: «Забудь, ты получил работу в Словении». И утром, не рыпаясь, я спокойно сажусь на поезд и дую в Любляну. Какой там тебе матч, какой «Жельё», какая еще тебе там спортивная карьера!

Он замолчал, чтобы отдышаться. Видно было, как у него в башке все кипит, — точняк спятил! Думаю: ну все, сейчас огребу по полной.

— А вы все шутки шутите. Сопляки избалованные. Всё мы вам разрешали, и что теперь… Мать вашу с вашим Миланом Кучаном^[69], пошли бы вы!

Его так и трясло всего. А я руки все время над головой держал. Ясно было, что он мне ее сейчас оторвет. Он только пыхтел.

— Дай ми цигару!

Я охренел. Откуда он знает, что я курю, мать его. Я ни черта не соображал. В полном был ауте. Таращился на Радована, разинув рот, и думал, что мне пипец. Улечу прямиком в Любляницу. Радован, точно, с катушек слетел, ясно, что будет.

— Шта? Что уставился? Дай мне сигарету, я тебе сказал!

Я медленно вытащил пачку из кармана и дал ему одну. Он как маньяк схватил ее и прикурил. Я в жизни еще не видел такого доведенного до чертиков человека.

— Ты разве не бросил курить?

— Ma марш…^[70]

Черт. Вот тут он и начал меня мутузить. Я руками закрылся. Было не очень больно, только долго. Он меня как чокнутый колошматил. Потом вдруг открыл дверь и вышел из машины. А я остался внутри и руки над головой держу. Даже не подумал высунуться. Тихо так было, и как будто эта тишина прямо на мозг давит. Абсолютная тишина. Я сидел и ждал, что он меня еще раз звезданет. Потом медленно голову поднимаю, смотрю вокруг, — а Радована нет нигде. Испарился. Я не знал, что дальше делать. Он ведь как чокнутый был, мог запросто в Любляницу прыгнуть. Никогда не знаешь, что может сделать человек, когда он так распсиховался. Это же конкретный сдвиг в башке! Меня от страха прям затрясло. Только вот вылезти из машины я не решался. Впервые в жизни у меня по всему телу пот выступил. Я правда решил, что он в Любляницу прыгнул. Он ведь за всю жизнь меня ни разу не ударил. Ну ладно там, шлепнул пару раз, но чтоб так — никогда. Тихий ужас. Я не мог больше оставаться в машине. А его нигде не было видно. Черт бы его побрал с этими его закидонами! Я уже думал, что надо звонить в полицию. Рехнуться можно. Сам чуть не свихнулся. Радованэ, только не делай этого, умоляю тебя! Богом прошу! Радованэ!

А он ходил из стороны в сторону вдоль Любляницы, ко мне спиной. Я обратно в машину залез, жду. Он вроде как немного успокоился. Но в машине я его прождал еще минут пятнадцать, точно. Правда, теперь он подошел чуть ближе, и я мог его видеть. Потом он вернулся, сел в машину, и мы поехали. Когда мы припарковались на Фужинах, я посмотрел на него. Глаза у него были совсем красные. Он плакал. Там возле Любляницы он плакал. Только не это. Пропади все пропадом!

Злость я еще могу пережить, побои тоже, но вот это меня добило. Радован с красными от слез глазами — это меня размазало. Казалось, что я ни рук, ни ног не чувствую. Я еле дышал. Было так паршиво, как будто кто-то меня бейсбольной битой бьет. Только изнутри. И это в сто раз хуже.

Почему долбаная тишина сведет меня с ума

— Слуште, эти ваши расчеты… ну не пригодятся они ему в жизни, он же в баскетбол будет играть. Да поставьте вы ему эти три балла, безо всяких там, чтоб уже нам с вами не ругаться. Что ругаться-то, когда можно спокойно договориться, а?

Так Радован объяснялся с моей училкой по алгебре, когда она вызвала его в школу после моей третьей двойки. А еще потому, что я запустил ей в голову угольником. Вот только до угольника они не дошли. Радован по-быстрому все сказал и пошел домой. Мне-то он, конечно, потом вставил по полной и запряг зубрить алгебру, но Миклавчичку он крепко послал куда подальше. А все потому, что Радован для себя давно решил, что я буду спортсменом и буду играть в лиге НБА. Сперва он хотел, чтобы я в футбол играл, ну и дальше, само собой, подписал контракт с мадридским «Реалом» и все такое, но потом я слегка перерос своих сверстников, и он решил, что баскетбол, пожалуй, будет получше. Ранка не вмешивалась в эти его грандиозные планы. У нее ко мне были свои вопросы.

— Шта нэ учишь? Неужели так сложно выучить эту биологию хотя бы на тройку? Неужели ты ни одной тренировки пропустить не можешь и посмотреть эту историю? Чего ты не вызвался, чтобы тебя спросили? А твой тренер знает, какие у тебя оценки?

Отвечал ей всегда Радован.

— Оставь его, он не дурак. Выучит еще. Будто история поменяется, никуда она не денется. Вот станет старым битюгом, тогда и займется своей учебой. Чего ты трясешься, тоже мне проблема — тройка по английскому. Если это такой сложный язык, как бы на нем говорили все негры в Америке? Когда в лиге отыграет, тогда и будет английский учить.

Радован на все мои матчи ходил. Если б ему разрешили, он бы еще на всех тренировках торчал. Ранка ни разу не была. Из принципа. Она никогда ничего не говорила и про мои успехи слушать не хотела. Когда Радован ей рассказывал, как мы стали чемпионами страны, она только кивала.

— Хочеш сэ сад мало посветит шоли?^[71] И исправить наконец двойку по английскому?

Но так чтоб в открытую сказать Радовану, что тот уже задолбал всех этим спортом и что школа, типа, может идти побоку, — никогда. Ранка вечно дурочкой прикидывалась и каждый раз строила из себя глухую, когда Радован начинал говорить о баскетболе. Нарочно делала вид, что ничегошеньки не смыслит ни в баскете, ни в футболе. Специально отмачивала совершенно идиотские словечки. И когда я уже в миллионный раз буду смотреть документальный фильм про Джордана, она точно спросит, а кто это такой вообще? Я, конечно, скажу: «Майкл Джордан», — а она сделает вид, что в первый раз о таком слышит.

— Пока это все смотришь, уже бы давно английский выучил.

Slam и dunk^[72] — это правильные глаголы. А пара у меня по неправильным глаголам. В этом все дело. Но Ранке до фени. Она только обрадуется, когда узнает, что я тренировки забросил. Это будет ее маленькая победа. А у Радована точно разрыв сердца случится. Вот я и молчу. И без того все как на иголках, а если скажу, что перестал тренироваться, вообще будет полный пипец. Извержение вулкана. Оно и так вот-вот случится. Уже сто лет все молчат. Радован не только со мной, но и с Ранкой говорить перестал, а если кто-то из нас двоих хоть слово произнесет, он так злобно зыркает, что мы сразу замолкаем. Ранка на него глядит: мол, она-то тут при чем? Но у Радована сейчас все виноваты. И Ранка в первую очередь. Она у него всегда козел отпущения.

— Шта мэнэ тако гледаш?

— Нэ гледам тэ.

— Гледаш.

— Зачепи.^[73]

Вот и весь разговор. Все, что у нас дома за последние несколько дней было сказано. В остальное время — полная тишина. Даже в телевизоре и то звук на минимуме, музыку не слушаем, одни только новости. Прям осадное положение. Может, голубые каски придется высылать. Ясуси Акаси и Бутроса Бутроса-Гали^[74]. Я тут как-то захотел во двор выйти.

— Куда?

— Я только…

— Сиди и не рыпайся!

И все тут. Без шансов. Ничего не могу понять. Я уже три дня в школу не ходил. И никого это не колышет. Так и спятить можно, а что делать, непонятно. Даже Ранка в полном офигении.

— И долго он еще так будет?

— Нэ знам, синэ.

Что ни скажешь, Радован только пыхтит. Зубами скрипит от злости.

— Шта?

— Ништа.

Я с ума сойду от этой тишины. Как будто мы в бомбоубежище, а над нами истребители летают, вот мы и сидим тихо, а то обнаружат нас, и тут же начнется бомбежка.

Почему я не люблю оставаться один

Утром я опять ехал в лифте вместе с телеведущей. Только я сразу решил, что не пойду за ней до остановки. Да еще и прямо в глаза ей посмотрел. Точно не знаю, но, по-моему, она тоже на меня посмотрела. Хотя это не важно, потому что я по-любому решил послать ее на фиг за трайно.^[75] Всех пошлю на фиг и все начну заново. Без баскетбола, без телеведущей и без Радована и Ранки. Буду продолжать с ними жить, а вот говорить с ними больше не буду. Да и фиг с ними: не хотят со мной разговаривать — мне же лучше. Дома буду только спать, а школу тоже пошлю к чертям. Мне оно на хрен не надо, да еще смотрят на тебя как на последнего болвана, если линейную функцию не решил или всякие там иксы-игреки, — бесит просто! Сами поупражняйтесь раз сто в неделю, а я потом посмотрю на вас, что там у вас будет с квадратными уравнениями. Ботаники долбаные. Да они ни одного шага сделать не могут, только и умеют, что в компьютеры пялиться! Скоро у них глаза размером с пончики будут.

И я правда не пошел за телеведущей до остановки. Вышел из подъезда с другой стороны и обошел вокруг дома, и оттуда смотрел, как она идет на остановку, но не на задницу смотрел, а чуток повыше. Не такая уж она и офигительная, когда издалека смотришь. Потом пошел в магазин за сэндвичем и вернулся домой спать.

Но вот заснуть так и не смог. Очень странно быть дома одному.

Обычно по утрам я в школу ухожу, а когда возвращаюсь, Ранка уже дома, обед готовит. Она работает с пяти утра до часу, а после всегда дома. Радован приходит около трех, а квартира такая маленькая, что даже если захочешь один побыть и закроешься у себя комнате, не поможет. Слышишь телик, миксер, телефон и Радована, который так надрывается, как будто без телефона говорит, да еще кучу всего. Или придурок какой-нибудь во дворе орет. А придурков на Фужинах всегда хватало.

Я решил сходить в магазин и купить «Спортивные новости». Хоть почитаю чего-нибудь — все равно по телику смотреть нечего. Я, конечно, мог бы позвонить, узнать, может еще кто из наших гениев забил на школу. Но мне не хотелось пока видеть ни Ади, ни Деяна, ни Ацо. Не в том я настроении, чтоб их дебилизмы слушать. Но даже «Спортивные новости» я не мог читать в такой долбаной тишине. Утром на Фужинах так все тихо, просто сдохнуть можно. Все типа работают. Пролетарии. Я вышел на балкон и глянул во двор: может, кто из знакомых пройдет. Ни одного нормального человека не увидел. Одни пенсионеры. Потом я разглядывал многоэтажку напротив: вдруг что интересное увижу. В фильмах, блин, всегда если кто-нибудь подглядывает за чужой квартирой, там обязательно двое трахаются, а я всю жизнь таращусь на миллион всяких окон и балконов и еще ни разу ничего, кроме столетней бабки в лифчике, не углядел.

Моя проблема в том, что я единственный ребенок в семье. Не, Радован и Ранка хотели иметь детей: они же чефуры как-никак, — просто у Ранки были какие-то проблемы, и ей все удалили, и матку, и яичники. А они оба из больших боснийских семей и ужасно психовали, каково мне будет одному без братьев и сестер, поэтому мы постоянно с кем-то общались, и я все время дружил с какой-то детворой, иесли вдруг они раз в сто лет куда-нибудь выбирались из дома, то оставляли меня у соседей, чтобы я не был один. Потом я уже стал перед подъездом зависать и на тренировки ходить, так что один никогда не был. А на каникулы мы всегда уезжали к нашим, в Боснию.

Я реально не знал, куда себя деть. Неплохо было бы, если бы Ранка вернулась с работы и начала свою возню на кухне, — но тогда она бы точно начала ко мне приставать, почему я не в школе и прочая байда. Вот такая заморочка. Не хочется мне быть одному, а позвонить некому, потому что западло было кому-то звонить, и смотреть я ни на кого не хотел. Если кто-то о чем-нибудь меня спросит, я стопудово психану.

Я опять попробовал заснуть, но ничего не получилось. Тогда я включил сразу и телевизор, и радио, и вентилятор, — ну тот, что над плитой, — открыл все окна и начал читать «Спортивные новости». Полный отстой. Все меня бесили. Радован, Ранка, Ади, Деян, Ацо, телеведущая, тренер, легавые, одноклассники, классная — все. Я представлял, как они рыдают на моих похоронах. А я смотрю на них, типа спрятавшись сзади. Я все думал, что вся вот эта моя жизнь — полное дерьмо и лучше всего было бы собрать манатки и свалить. Куда-нибудь. Одному. Вот пошлю все на хрен и рвану В жизнь. Пошли бы вы все!

Почему Словения меня бесит

Первым делом я бы свалил из этой Словении. Конечно, я здесь родился и все такое, только достало меня всё выше крыши. Когда едешь к своим в Боснию, все тебя встречают, будто ты пуп земли, только потому, что ты свой. Сразу тебе дают всё, что у них есть, хотя им самим там жить не на что. У моей бакицы ^[76] пенсия сто конвертируемых марок. Это пятьдесят евро. Если не меньше. Но как только она тебя видит, то готова всё отдать. И не только тебе — всем так. Куда ни зайдешь, в бар или типа того, везде народ общительный, все прикалываются и не парятся, постоянно друг друга угощают, не то что здесь. Когда идут певачиц^[77] слушать, то расслабляются по полной и удовольствие от жизни получают, чувства свои показывают… Никто ни на что не жалуется, хотя у них там была война и всем им досталось так, что мама не горюй. И даже если тебя легавый остановит за превышение скорости, то обязательно пошутит как-нибудь, прикол какой-нибудь отмочит, поржет с тобой. И все друг другу помогают, к любому можешь прийти в гости кофе попить без приглашения и всякой прочей херни. Заходишь, когда хочешь, так — побазарить просто, пообщаться, без понтов и прочей мути. Просто расслабился — и вперед. Народ здесь живет не так: дом — работа, работа — дом. А они реально умеют веселиться, песни поют, обнимаются и целуются. И если у кого денег нет — тот, у кого есть, обязательно ему даст. И не взаймы. Просто так возьмет и даст. Радован каждый раз, когда мы там, каждому дает по сто евро минимум. И если бы мы нуждались и, например, у тэтака ^[78] Милана были бы деньги, то он бы нам точно дал. Всё бы нам отдал. Там семья — самое главное. И не бывает там, чтобы люди между собой не разговаривали. Ругаются иногда, само собой, ну так это совсем другое дело. Потому что потом всё равно все целуются, всё равно все остаются семьей и любят друг друга и все такое. По мне, вот это — круто. Здесь же все только и думают о своей заднице, чтобы у них всего было побольше: и тачка крутая, и хата в несколько этажей — и насрать им на братьев, сестер, дядьёв, тёток. Замкнутые все. Потому и несчастливые. Потому только и делают, что ноют.

А больше всего меня бесит, когда они пишут Марко Дйордйич. Уроды неграмотные, мать их. Сегодня я первый раз в жизни пошел почту проверить и нашел там письмо для Ранки Дйордйич. Я чуть было не послал почтальона куда подальше с этим письмом: у нас таких нет! Если бы это был какой-нибудь счет за электричество или телефон, я б его стопудово послал. Валили бы они со своим Дйордйич на три веселые буквы. Мне в школе постоянно трахают мозг с этими их падежами и склонениями: госпожа, госпожи и прочая хрень, — а сами не могут одну фамилию написать. Джорджич. Так сложно? Восемь букв. Два «дж» и мягкий «ч»^[79]. На каждой долбаной клавиатуре они есть. Вот это как раз тот самый национализм. Они нас, чефуров, терпеть не могут и специально так пишут. Нарочно делают вид, что не могут найти «дж» и «ч» на клавиатуре. Зато когда читаешь чернуху в газете: о всяких там ограблениях, мафии и т. д., — то у всех Хаджихафисбеговичей и Джукичей, и вообще у всех чефуров всегда правильно написано: «дж» и «ч». Будь их воля, они бы и жирно эти буквы выделили, чтобы уж все точно знали, что среди жуликов одни только чефуры. А когда спортивные новости читаешь, то здесь у всех Нестеровичей красуется твердый «ч». Туда же и Бечировичи, и Лаковичи, и Ачимовичи, и Заховичи, и Цимеротичи, и Бацковичи — все, короче. Прошли б они по Фужинам, посмотрели, где там у этих Нестеровичей на двери твердый «ч». Мать вашу. А вот если бы тот же самый Радослав Нестерович обокрал пункт обмена валюты, то мягкий «ч» у них бы всю страницу занимал. Эти самые грёбаные заморочки каждый день по мозгам долбят!

Нет у нас со словенцами никаких шансов. Когда мы еще на горшках сидим, предки им читают долбаных Педеньпедов и Муц Цопатариц, а нам — Йежовы Кучицы и Гргов Чвараков^[80]. Вот тогда и начинается полная задница. Каждый идет своей дорогой, и нет такого бога, который бы нас объединил. Мы вроде и общаемся, и свои в доску, такие прям кореша и все такое, а ведь говорим совсем на разных языках. Общаемся так, по-соседски. Нет у нас общих клеток в крови, и всё тут. Мы чефуры — они словенцы, вот и всё. И ни хрена не поделаешь. Бранко Чопич и Йован Йованович-Змай^[81] во всем виноваты.

Почему комшии^[82] лучше соседей

У нас на Фужинах есть соседи, а есть комшии. Ничего между ними общего нету. К примеру, на нашей лестничной площадке четыре квартиры: в двух соседи, а в одной — комшии. Соседка — это, например, Маршичка, у которой сын Перо, гашишник. Она и Радован постоянно трахают друг другу мозг на заседаниях домкома, и цветы эти ее, в горшках возле дверей, Радована бесят. Я с Перо только привет-пока. Он первые три класса ходил в нашу школу, а потом перешел в школу Прежихова Воранца^[83]. Радован говорит, что Маршичка не хотела, чтобы ее сын ходил в школу вместе с чефурами, и вот теперь получила сына-наркомана. Радован ей теперь всю жизнь не простит, что она перевела Перо в элитную типа школу. С тех самых пор они и собачатся, а если при Радоване кто упомянет Маршичку, он сразу — «корова».

Следующая дверь, за Маршичкой, тоже соседи, Фурлан. Молодые такие, приятные, и двое детей у них. Фурланка — симпотная телка, только вид у нее какой-то «горнолыжный», короче, одевается, как все словенки. С Фурланом они только и делают, что каким-нибудь спортом занимаются, словенским, конечно: джоггинг, велоспорт, горные лыжи, — да еще детей с собой таскают. Дома их вообще не бывает: все время где-то мотаются. Ранке они ужасно нравятся, потому что вежливо ей говорят «здрасте», всегда в настроении, дети хорошо воспитаны, двери всегда придерживают и в лифте здороваются, ну и прочая муть-перемуть. А Радован вечно ворчит, что это ненормально — столько шляться везде, и вообще глупо так много времени на себя тратить. И каждый раз обязательно добавит: они типичные словенцы. А это совсем не комплимент.

Дальше идут наши комшии Ристичи, ясное дело, чефуры; их дверь соседняя с нашей, так что я их музон часто слушаю, когда Боле Pink TV врубает. Боле и Живка оба из Боснии, из одного села, где-то под Биелиной; у них две дочери, Снежана и Саня, обе замужние, а Снежана даже беременная. Боле работает завхозом в гимназии Бежиград, а Живка уже на пенсии, у нее там какие-то проблемы с сердцем или что-то типа того. Они наши комшии: к ним можно прийти в любое время — например, если ключи от квартиры забыл, или, скажем, в воскресенье вечером тебе вдруг яйца понадобятся, или когда Радован не может посмотреть какой-нибудь футбольный матч из-за того, что Ранка смотрит свою лабуду, тогда он точно идет к Боле. А когда Боле празднует Славу^[84], Радован сруливает к ним и надирается там до усрачки. И стоит только зайти, сразу тебе: «О, Марко, где ты пропадаешь? Да как твои дела? Съеди мало. Попий нэшто. Давай поешь, вот мясо есть запеченное. Вот тебе специальное баскетбольное пиво». Боле и сам частенько заваливает к нам, если в чем-то не может разобраться и нужен совет, только вот он постоянно в чем-то разбирается и разобраться не может, а как придет, то уже рта не закрывает, говорит без остановки, и выпроводить его нереально. Он знает все, что происходит на Фужинах. Хуже всякой бабы. Знает про каждого всё, в курсе всего. Информбюро, блин, какое-то. Если бы он на полицию работал, то на Фужинах и преступности бы никакой не было.

Вообще я терпеть не могу, когда Боле вдруг сваливается на голову. Слышь, Боле, не пойти бы тебе? Обычно я тут же линяю, а сегодня так даже обрадовался, что Боле пришел и нарушил эту нашу тишину, встряхнул нас маленько. Боле слышал, что я был в полиции, и пришел порасспросить. Не то чтобы конкретно для этого пришел — он типа зашел уточнить, когда заседание домкома и всякая там лабудень, но мы-то сразу просекли, что он пришел разузнать, что там со мной стряслось. И вот он все темнит да темнит, все пытается нас на разговор вывести. Ну, Боле, давай уже, спроси напрямую.

— Смотрю, идет этот Маринин малой, Ацо, рука в гипсе, я и спрашиваю у Миры из восьмого дома, — они с ней знакомы, — а та говорит, что ему в полиции руку сломали, что Марина потом его в травмпункт возила, а те его так и оставили, будто ничего не было. А он со сломанной рукой, да еще ребра треснутые.

Я глаза вытаращил. Мы же созванивались с Ацо, и он мне ничего не сказал. Мать их. Даже Радован присел от удивления. Его тоже огорошило.

— Я Любице из банка об этом сказал, а она мне: так и Марко был с ним. Я испугался, не дай бог Марко так отделали. Э, Марко мой, с полицейскими шутки плохи, это такие люди подлые. Нет, подумать только, ребенка вот так. Марко мой, стыдно. Да еще когда я услышал, что ничего-то и не было, что они только чутка в автобусе пошумели… Только там эта свинья Дамьянович, шофер, это он полицию вызвал…

— Койи Дамьянович?

— Да, этот, с Прегловой, да ты его точно знаешь: он из-под Ниша откуда-то, то еще говно, в Сатурнусе шофером работал, жена у него на почте секретаршей. Ты-то его должен знать, как же его звать-то?..

— Па шта е он звао полицию?

— И я про то же, ничего они не разбили, ништа, только поорали, сказал бы им спокойно, чтобы они вышли из автобуса, и делов-то. А, Марко?

— Что это ты говоришь… говно… почему? Что это за тип такой?

— А говно самое натуральное. Его дочка ходила с этим, сыном Бешлича, и, когда они перестали ходить, он этого малого отдубасил. Взрослый мужик — и вот так ребенка отделал. К тому же это она его бросила.

— И где он живет?

— Да на площади Прегла где-то, не знаю я точно… Комшич хорошо его знает, кажется, они вместе когда-то работали. И он его вроде как подставил, только я не знаю, что там было. Если уж он с Комшичем снюхался, сам понимаешь, что это за тип…

Ой, Боле, вот надо было тебе это рассказывать? Радован сейчас точно заведется и будет крутить в голове, кто этот шофер с площади Прегла. Потому что как такое может быть, что какой-то чефур, да еще с Фужин, а он его не знает. До самого утра теперь будет перебирать в памяти всех чефуров с Фужин и из мозга этого Дамьяновича выковыривать. А я все думал об Ацо и о том, что ничего такого мы не сделали и что этот Дамьянович нас круто подставил, мать его. Особенно Ацо. Я и лица его не помню… Может, Ади и Деян его помнят. Кто-нибудь точно что-то о нем знает.

— Говоришь, не знаешь, как его жену зовут?

— Да знаю, только вспомнить сейчас не могу. На почте работает. Черная такая. Она вроде как хорватка.

Ну, это сейчас, конечно, самое важное.

Почему у каждого дилера есть собака

Легавые Ацо, правда, не на шутку отделали. По нему видно. Он им сопротивлялся, и они, понятное дело, разошлись и оторвались на нем, как на мусорном контейнере. Еще по челюсти съездили. Руку ему вроде как еще в автобусе сломали, когда швырнули на пол так, что он аж через сиденье перелетел. Ади и Деян от них свалили. А я вообще с места не мог двинуться, один Ацо на ногах остался стоять и с легавыми решил драться. И получил по полной. Говорят, его выпустили только в половине девятого утра. Бедная Марина. Пять часов прождала у полицейского участка, а потом еще пришлось до скорой помощи добираться.

Я вот чего понять не могу. Нас мутузят, а всяких там бандюков, дилеров и прочих мафиози не трогают, мать их!.. Из меня и то бы получше полицейский вышел. Глянешь на этого недоростка Джомбича на мерсе и на его папашу на шкоде-фаворит — сразу просекаешь: здесь дело нечисто. Сопляку восемнадцать, и школы не кончил, тупой, как бревно, зато гоняет на тачке за сто тысяч евро. Каким надо быть тупорылым, чтобы не просечь? Мне как-то слабо верится в то, что Деян говорит: типа, мусора все знают и только случая ждут, чтобы устроить облаву на крупную рыбу, конкретно встряхнуть Фужины и упечь за решетку всех Кондичей и Мишко! Навсегда! Хотели бы — давно бы так и сделали, хрен бы сейчас Глувич сидел в «Лакотнике» и ставки делал.

Или вот Пеши. Чтоб я сдох! — да за сто километров видно, что он барыга. Тоже мне идея — пса завести! Да они все так делают. Если бы арестовали всех этих хозяев бультерьеров, или что там у них за двортерьеры охотничьи, очистили бы все Фужины на раз-два. Пеши еще додумался дать своему псу имя Джанни. Полный дебил! Чистый словенец, а косит под чефура! Песни народные слушает, все что-то строит из себя. Да еще докапывается до нас все время.

— Эй, пичкицы!

— Пошел в зад!

— Эй ты, чефур!

— Эй, Джанки^[85], мать твою вонючую! Пеши, ты когда-нибудь моешь этого своего двортерьера?

— А на фига? Твоя мама сначала мне отсосет, а потом и ему тоже.

— Козел! Извращенец двинутый! Ты реально больной, мать твою!

— Эй, ты только посмотри на него, чувак! Джанни и то нормальней. Точняк, мамашка Ади лучше у него будет сосать, чем у тебя!

— Давай уже, вали в Словень-Градец^[86], или откуда там еще твои деды и бабки!

— Вы чё, значит, не дуете больше, парни?

— Мамаше твоей мы вдуем!

Деян покупает траву у Пеши; говорит, Дарио его еще больше бесит, а Эди продает типа албанскую травку, которая самая говняная. По-моему, они все одно и то же дерьмо продают, только Деян ничего в этом не рубит. Сначала он вообще, по-моему, чай покупал. Дурь из Порторожа^[87]. Тысяча и один дым^[88]. А у Пеши он потому покупает, что никто другой ему не дает в долг, когда у него бабла нет. Только Пеши ему и удается уломать: он ему деньги через несколько дней приносит, когда дома мелочи натырит. Деян своему бате, когда тот в дупель пьяный приползает из «Кубаны», карманы чистит — себе на травку. Мама Соня ему даже толара не дает. И Миртичу не позволяет ему деньги давать. Из нас всех Деяну больше всего не повезло с предками: Соня стрёмная, просто жесть. Словенка, что поделаешь. Если Деян не вернется домой вовремя, такой нагоняй получит, что потом его еще лет сто во дворе не увидишь. Все говорят, что его предки разводятся, и давно бы типа развелись, только из-за этого гемора с вычеркиванием не могут: мороки много будет, то да сё. Все время чего-то гонят, а что там у них на самом деле происходит — бог его знает. По-моему, даже Деян не в курсах.

— Эй, чуваки, до скорого!

— Давай вали, гомосятина!

— Отсоси, туркляндия!

Пеши наконец-то свалил, мать его наркоманскую. Запарил меня этот Джанки, брешет без остановки и воняет, крутится под ногами. Деян и Ади зависли на детской площадке и начали какие-то терки, а мы с Ацо наконец-то смогли спокойно пообщаться после ментовки. Вот только Ацо все больше помалкивал. Все что-то ворчал себе под нос, недоговаривал. И злой был как собака.

— Шофер этот, какой-то Дамьянович с Прегловой площади. Говорят, редкая падла.

— В натуре? Кто те эт сказал?

— Боле.

— Мать его, чокнутый. Всё знает.

— Всё. Если его спросить, где Усама бен Ладен прячется, он бы стопудово сказал.

— Дамьянович иль как его? Эт я еще наведу справки. Мать его чефурскую.

Ацо что-то обмозговывал, никак успокоиться не мог. Не было у него ни отца, ни брата, ни двоюродных братьев или друганов, которые бы за него постояли, всегда ему приходилось самому защищаться. Вот потому он самый непростой из нас. Никогда не уступит. Если ты его чем-то задел, не остановится, пока вдвое больше тебе не наваляет. Или втрое. Ничего не попишешь — воин, блин… Лезет на рожон, и это меня слегка беспокоит. Его иногда конкретно накрывает.

— А инспектор этот… Какой-то Кончар.

Вот я о чем и говорю.

Почему на Фужинах нет худшей дыры, чем «Кубана»

«Кубана» — это кафана ^[89] для старпёров. Для чефурских, ясное дело. Там такие рожи встречаются, что мы иногда туда ходим чисто посмотреть. И байки послушать. Радован туда почти не наведывается, так, редко, выпить кофе вместе с Трипковичем и Сушичем. Эти двое там в дартс играют. От одного этого ржать без остановки будешь. Столетние чефуры в дартс играют! Э, мать вашу с вашим дартсом, умереть можно! В этой кафане только игрового автомата флиппер не хватает вместе с Покер-слотом. Музыку крутят специальную, для стариков. Шабан Шаулич, Мирослав Илич да Халид Бешлич и все такое. Ну ладно, иногда еще какую-нибудь Драгану Миркович врубят. И официантка там у них такая, самая что ни на есть типичная: сороковник, блондинка, с большими сиськами, в тигровой кофточке в обтяжку — весь жир на животе виден. И все к ней, понятное дело, лезут, а она к ним. Накурено так, что хоть топор вешай.

В «Кубане» батя Деяна иногда на целый день зависает. Он, да еще Менсур, да Йоже с Франей, иногда еще батя Ади, Мирсад, когда из Австрии приезжает. И вот они мусолят какие-то темы, — не знаю, о чем они могут столько времени разговаривать, как еще не обрыдли друг другу? Да еще налижутся каждый вечер, ну, реально, каждый вечер. А потом прутся оттуда, шатаются среди многоэтажек и орут что-то. Если бы Радован такие финты выделывал, я бы стопудово из дома свалил. Мне было бы так стыдно, что я б из квартиры не высовывался. Деян же все это как-то терпит. Он еще прикалывается и делает вид, что ему смешно. И типа самый большой прикол — когда Соня посылает его в «Кубану», чтоб притащил Дуле домой. Соня к концу месяца деньги считает, и если выясняется, что Агент ноль-ноль-три лимит превысил и семейный бюджет типа в опасности, вот тогда она и посылает Деяна за Дуле, и на пару дней его под домашний арест. Только фигня все это!

Обычно я хожу с Деяном в «Кубану» — ну, чтоб ему помочь, если вдруг Дуле перебрал, дотащить его до дома. Ацо как-то раз сходил с ним да поцапался там с Менсуром, теперь его не заставишь, а Ади слишком дохлый для такого дела. Меня, конечно, в этом больше всего достают уламывания всякие, уговоры и прочая хрень.

— Эй, кто пришел, спортисты!

— Давайте выпейте сок какой-нибудь. Алло! Майя! Принеси какой-нибудь сок, колу, чего-нибудь для наших пацанов!

— Да принеси ты им, чего ты их спрашиваешь! Две колы! Неси!

— Айдэ съедитэ!

С ходу его не вытащишь, хотя Деян каждый раз старается увести Дуле сразу же, но тут обязательно начинает подсирать Менсур.

— Как дела, парни? Трахаетесь, а? Эти молодухи сегодня… О-о-о-о… Голыми по улице ходят, только и смотрят, где бы кто их поимел! Разве не так, а, Йоже? Ёлки-моталки. Знали б вы, как их Йоже дрючит!

А Йоже тот даже пошевелиться не может. Даже слова произнести. Он в последний раз трахался в году так восемьдесят третьем.

— Дэё, оставь папу в покое. Нэ гриеши душу! Грех человека из-за стола поднимать!

— Одну вещь обещайте мне, пацаны! Что не станете наркоманами. Эти наркоманы! Я их вижу у нас в подъезде, они там на лестничной площадке колются этими своими иглами. Таких надо под зад! И через окно!

И вот тусишь с этими алкашами, а бедняга Деян дергает Дуле за рукав, просит, чтоб тот встал, — и так раз сто. Я каждый раз вспоминаю: когда был маленьким, Радован брал меня с собой на спорт, и потом я плелся с ним и его корешами на пиво, и уже после их первого стакана, когда я уже допил свою колу, мне становилось скучно, и я начинал дергать его за рукав и канючить: «Идэмо кучи, mama, ну, пожалуйста, я хочу домой», — а он весь вечер от меня отпихивался: «Эво, щас пойдем, вот только попием до края». И, главное, не успевал он опрокинуть один стакан, а на столе уже следующий — и так без конца. Вот и сейчас, смотрю я на Деяна, и он мне кажется таким же, как я тогда: маленьким, несчастным шестилетним ребенком, — и мне так его жалко становится, когда он вот так Дуле за рукав дергает. А Дуле еще порцию выпивки заказывает.

Почему полицейские облавы смешные

Пока мы с Деяном несли Дуле от «Кубаны» до дома, я вспомнил прикольную историю о том, как Дуле оказался в Словении. На самом деле Дуле родом из Кикинды^[90], а в армии служил в Призрене, в Косово. С ним вместе служили Миран из Випавы и Мухамед из Бихача. И они все так скорешились, что, рассказывают, даже плакали, когда дембель пришел. Были не разлей вода, друганы до гроба и все такое. И потом Дуле предложил, что когда все домой вернутся, то попробуют найти работу еще и для двух остальных, чтоб они могли быть вместе. Через неделю, как Дуле вернулся в Кикинду, звонит ему Миран и говорит, что нашел работу для всех троих в Любляне. Дуле, не долго думая, с чемоданом под мышкой на вокзал и в Любляну, Мухамед тоже. Мухамед был свидетелем на свадьбе у Дуле, а тот был свидетелем у Мирана, а Миран — у Мухамеда. Куча времени прошла с тех пор, как Миран умер от рака, а сын Мухамеда, Мирза, капитально подсел на иглу, а у Мухамеда после этого башку заклинило, он сына и жену Рефку оставил и вернулся в Бихач. А Дуле вычеркнули, и теперь он в «Кубане». И вот мы с Деяном прём его на себе по Фужинам, потому что он чисто в коме, ноги переставлять не может. Вот такая она, жизнь. Никогда не знаешь, что с тобой самим может случиться. Фиг знает, что там тебя впереди ждет.

Подходим к дому, а там полный трындец. Отряд особого назначения окружил Деянову многоэтажку, заблокировал оба входа и устроил шоу, как в американских фильмах. Реально охренеть можно. Было их около тридцати, если не больше, все в черном и в навороченном обмундировании. Дуле начал что-то вопить, а я чуть в штаны не наложил. Потому что вот эти точно полные психи, это тебе не какая-нибудь там легавка, эти сразу валят, а уж только потом разбираются. Им насрать на твои права и прочую хренотень. Они только громят и зачищают. С ними не пошутишь. Всё как в кино, точь-в-точь. Как они двигаются: четко друг за другом, все с винтовками, в шлемах — в общем, всё как положено. Мы с Деяном только глаза вылупили. Полный пипец. Да еще всё тихо, быстро — точно знают, куда им надо. Прям как роботы. Как будто их запрограммировали.

Ну а потом финиш. Просто оборжаться. После этой их страшной облавы и всех этих упражнений — вытаскивают из подъезда Тасича. Три бойца его скрутили и тащат в свою тачку. Я думал, помру со смеху. Вы бы посмотрели на этого Тасича! Второго такого калеку еще поискать надо. Ему за полтинник, да еще и самый настоящий инвалид. Маленький, тощий — никакой, короче. Хромает, скрюченный весь. Да ему все вечно двери лифта придерживают и все такое. И на тебе — три бойца особого подразделения его теперь держат, чтоб он не сбежал. Чувак еле на ногах стоит. Вот лучше бы они Дуле немного потаскали, а мы с Деяном влёгкую этого Тасича пешочком в участок доставили. Мать их, уж Дуле-то на себе переть — точно покруче будет!

Это те самые фараонские дебилоиды. Все Фужины уже сто лет в курсе, что Тасич что-то там с наркотой мутит. Пеши и все прочие без конца к нему шастают. Однажды даже Живка сказал: «Не девка же он молодая, чтоб пацаны к нему все время ходили! Может, он им витаминки раздает?» Ой, Живка. Нет чтобы послать к нему какого-нибудь инспектора по безопасности дорожного движения, чтоб он его слегка поспрашивал и все такое, — они облаву устраивают, и спецназ!.. Конкретно больные на голову.

Я помог Деяну запихнуть Дуле в лифт, а дальше с ним не пошел, чтоб его сестра случайно не увидела, что я помогаю ему папашу таскать. Я пошел домой. И, как всегда, надеялся, что Радован уже спит, чтобы спокойно залечь. Но этот, особо одаренный, меня, видно, поджидал: стоило мне дверь открыть — он подходит ко мне, стаскивает с плеча тренировочную сумку и начинает ее потрошить. Вытаскивает мои трусы и начинает их обнюхивать. Мать его, Кунта Кинте^[91] этого. Ясен пень, что меня не было на тренировке и трусы благоухают ариелем и персилом. Потом Радован достает носки, форму и тренировочные штаны. Давай еще кроссовки понюхай, от них до сих пор такая вонь, что тебя стошнит. Ничего не говорит, а только злобно швыряет сумку на пол и типа идет спать. А я стою там, посреди коридора, — даже дверь не успел закрыть, — стою как обосранный. Мать твою, Радован, ты начнешь когда-нибудь разговаривать или нет?! Пошел бы ты с такими приколами! Идиот.

Почему меня зовут Марко

Ранка родилась в Дервенте, но ее семья потом сто раз переезжала из одного боснийского города в другой. В начальную школу она ходила в Баня-Луке, в торговый техникум — в Зенице. После этого они переехали в Високо, где она и встретилась с Радованом, который приехал в отпуск на свадьбу моей тетки Ружицы и Милана. Ранка тоже была на свадьбе: ее брат Драгиша был другом Милана. На этой самой свадьбе Радован и Ранка как раз и познакомились, а потом Радован позвонил в Словению и попросил немножко продлить ему отпуск. Социализм, блин, и все такое. И продлил себе отпуск аж на два месяца, тогда они с Ранкой и поженились. После этого он еще раз позвонил в Словению, чтоб его взяли обратно на работу, — и его без проблем приняли. В Високо же он ни в какую не хотел оставаться, из принципа, так как в Словению его батя Джордже заслал, и поэтому Радован решил, что принципиально, назло ему там и останется, даже если будет подыхать с голоду. Ранка сперва не хотела ехать, но потом согласилась, потому что Радован сильно настаивал. Они приехали в Словению и полгода жили в однокомнатной квартире вместе с Альмиром и Энисой. Альмир и Радован вместе работали, а Ранка и Эниса типа искали работу и нашли в каком-то рабочем кооперативе, в бухгалтерии, хотя они обе два плюс два не могли сложить. Тоже такие фишки социалистические. Потом Радован и Ранка снимали какую-то комнату в Шишке^[92], где и решили семейство увеличить. В съемной комнатке в девять квадратных метров. Но у Ранки выкидыш случился: какие-то проблемы со здоровьем, — после этого ее оперировали в Клиническом центре, а потом еще раз так было, и тогда какой-то доктор Йосип с какого-то острова близ Задара^[93] сказал Радовану, что Ранка не сможет иметь детей. Вот тут они чуть не развелись. Радован как напивался, сразу начинал трындеть о трех сыновьях, а Ранка мучилась, как Иисус на кресте: чувствовала себя виноватой. Она сбежала обратно в Високо, а Радован поехал за ней, опять взял продленный отпуск, и снова они сколько-то жили в Високо, пока Радовану не позвонили и не сказали, что если он в течение трех дней не вернется — прощай служба. Радован поехал, и Ранка за ним. Они переехали на Вич, куда-то к черту на кулички, в какой-то полуразрушенный дом. Ранка снова на работу устроилась, а потом вдруг ни с того ни с сего забеременела. У Радована чуть сердечный приступ не случился. Напился так, что его потом в больнице откачивали; Ранке уже сказали, что ничего хорошего из этого не выйдет, что, может, будут какие-то страшные последствия и все такое, так что у бедной Ранки опять чуть выкидыш не случился. А когда я родился, Ранка так боялась, что у Радована от счастья поедет крыша, что выписала из Боснии Драгишу только для того, чтоб тот за Радованом следил. У него сначала вроде как все получалось, но однажды они так налакались ракии, что оба загремели в каталажку. Ранке пришлось самой, со мной на руках, ехать из роддома домой на автобусе. Радован ей звонил из тюремного изолятора, и они ругались по телефону, спорили, как меня назвать: Радован хотел, чтоб я был Йован, а Ранка — чтоб Предраг. Договориться они так и не смогли, потому что полицаи больше не давали Радовану звонить: Драгиша позвонил и договорился с Ранкой, что я буду Марко, а Радовану навешал лапшу на уши про какого-то Марко Шарко из Добоя^[94], который был крутым чуваком, воевал с турками и побил типа двенадцать тысяч, — так что Радован остался доволен. А когда домой вернулся, взял меня на руки, то сказал: «Вы ему вдвоем имя выбрали, а я сделаю из него всемирно известного футболиста».

Вот после этих слов Ранка, наверное, и решила: пусть Радован муштрует своего сына, а она в это дело вмешиваться не будет. До сегодняшнего дня. До сегодняшнего дня, когда она позвонила на работу и сказала, что заболела, а когда я встал, меня ждал царский завтрак. Тут я сразу понял: что-то здесь не ладно. Ничего хорошего это не предвещало. Ранка никогда не оставалась дома, даже когда была вправду больна. Ее этот переходный период так напугал, что ей все время казалось, что она останется без работы, даже если выйдет в рабочее время сигаретку выкурить, или использует весь свой отпуск с отгулами до конца года, или вдруг больше одного дня на больничном задержится. И сейчас Ранка точно дома осталась не ради того, чтоб завтраком меня накормить, когда я проснусь.

— Ты был вчера на тренировке?

На тебе! Вот она где собака порылась.

— Не был.

— Ну и?

Что «ну и»? Не было меня на тренировке, и что я теперь должен объяснять. Я знаю, что она это спрашивает из-за Радована, который уже сто лет места себе не находит, и она тоже уже не может на него такого смотреть. Ранка решила сама во всем разобраться. Браво, Ранкица! Только вот этого нам еще не хватало.

— Шта е с тобом?

— Ништа.

А что тут может быть? Вымотан я. Этим сплошным глушняком вокруг меня и грохотом в башке. Только некому мне об этом рассказать. Я уже сто раз фразы в голове прокручиваю, только ни за что вслух не скажу. А уж тем более тебе, Ранка. Ничего не получится. С первых же слов меня накроет. Так накроет, что сразу разрыдаюсь. Но Ранка смотрит на меня и ждет. У нее терпения — целый вагон. Она Радована-то всю жизнь терпит.

— Я больше не тренируюсь.

Уф. Еле-еле. Теперь только голову повыше задрать, чтобы слез не увидела.

— С каких пор?

Э, мать вашу, ну щас… Ранка хочет поточнее. Все сразу, и в деталях. Э, Ранка моя, если б ты только знала. Я только плечами пожму. Этого и так много — больше, чем ты заслуживаешь.

— Когда думаешь начать тренироваться?

— Не думаю. Хватит с меня. Всего.

— Чего с тебя хватит?

Хватит с меня. Этого разговора, например. Не могу больше. И Ранка тоже. Она тоже поворачивает голову кверху, чтоб слез не показать. Э, Ранка, поздно теперь плакать. Мы можем тут все вместе рыдать, только это не поможет.

— A mama знает?

Вот тебе на! Я же знал, что ее беспокоит. Не она страдает, а Радован, а она мучается из-за него, ну и, может, еще немного из-за меня. Ну, сначала, конечно, из-за него. Она знает, что это его подкосит, если уже не подкосило. И я это знаю. И мне его даже жаль. Немого этого.

— А мне-то что.

Не признаюсь ни за что, хоть ты режь. Только не надо тут плакать, Ранка. Не надо, мать твою! Э, черт подери! У Ранки слезы в три ручья. Теперь и мне ее жалко. И мне тяжело, и у меня слезы потекли. Блин, в последний раз в детском саду плакал, а сейчас два слова — и в слезы. Прям плаксивый пидорюга какой-то.

— Надо было думать. Ничто насильно не делается. Спорт, спорт, один только спорт! И шта теперь, когда нет больше спорта?

— Будем знакомиться с природой и обществом.

— Кто? Я? Э, мой Марко.

— Шта?

Ништа. Ништа. Ранка качает головой и утирает себе слезы. Я тоже слезы утираю. Зачем нам все это было нужно, если бы только знать.

— Шта е? Hue край света.^[95]

— Hue за тэбэ.^[96]

Вот так вот. И это типа не моя проблема. О, мать твою, Ранка, с твоей психологией. Это для меня-то не конец света, а? А для кого, если не для меня? Это Радован, что ли, перестал на тренировки ходить? Его отделали пидоры в безрукавках? Его в полиции отмутузили? С ним, что ли, хрен знает сколько не разговаривают? Эх, Ранка, нужно было тебе со мной тут беседы устраивать? Шла б ты на работу и своими делами занималась. И не надо мне тут строить из себя мамочку Терезу, если вообще не понимаешь, о чем говоришь.

— Знаш шта? Пошел бы он в три пичкэ матэринэ.

Я прикусил язык, чтобы и ее куда-нибудь не послать. Я и это-то еле выговорил, только чтобы снова не разреветься. Хуже всего то, что мне опять ее стало жалко, и я снова сдержался, когда хотел хлопнуть дверью. Да еще и попрощался, когда уходил. Так точно рехнешься, если без конца выяснять, кто тут жертва.

Почему я не отдал шапку старой чефурке

Я уселся на детской площадке и закурил. Злость прошла. Грустно мне было. Хорошо хоть плакать расхотелось. Смотрел я на эти Фужины и думал, что это самый идиотский район в мире. Только здесь с человеком такое может происходить, такой бардак. Все эти люди — сидят друг у друга на головах, вся эта теснота, психованность. Половина народа работает с утра до ночи, другая половина или на пенсии, или без работы сидит, вот они и достают вечно друг друга, и прессуют тех, кто работает. А те все на нервах, без конца огрызаются — безработные их бесят. Вот они и устраивают бесконечные разборки.

Не знаю, с чего мне вдруг вспомнилась старая чефурка, которая как-то зимой ехала со мной в лифте. Смотрелась она как бомжиха, но мне кажется, у нее была квартира в нашем доме. Хотя, может, она и не была такой уж старой, как мне показалось. Смотрит на меня и улыбается, такая добродушная бакица.

— Какая у тебя, парень, шапка красивая!

Ну, я в ответ улыбнулся. Что тут еще скажешь?

— Может, у тебя еще одна такая есть?

— Нет. Только эта.

Она продолжала улыбаться. Не попрошайничала, как обычно бомжи, а именно просила, как просит бабушка своего маленького внука: покажи мне свою новую игрушку!

— Нет у тебя лишней шапки? Для старой чефурки? А то зима, я мерзну? Есть у тебя шапка для старой чефурки? Давай, и будет у старой чефурки шапка!

Я прямо растерялся от этой ее улыбки. Я не мог понять: она это всерьез или нет? Я улыбался и все ждал, когда лифт остановится, чтоб уж слинять поскорей. Странное такое чувство. Она не была жалкой. Она показалась мне симпатичной. Симпатичная старая чефурка. Двери лифта открылись, я еще раз ей улыбнулся, и она вышла. Больше я ее никогда не видел.

А теперь я голову ломаю: чего я тогда не отдал шапку этой старой чефурке? Мне, конечно, нравится эта шапка с надписью «Chicago Bulls», которую я купил, когда еще фанател от Майкла Джордана, только вот на душе у меня, думаю, было бы поспокойнее, если бы я ей ее подарил. Но дело в том, что мне не было ее жалко. Как будто все больше для прикола было. И рассказывал я всегда об этом как о ржачке. Еще и слова растягивал так же, как она, эта старая чефурка. А теперь это один из фужинских приколов.

— Есть у тебя шапочка для старой чефурки?

Не знаю, почему я вдруг сейчас об этом вспомнил. Одному богу известно, где теперь эта старая чефурка. И есть ли у нее шапка. Но тогда я не смог правильно отреагировать. Вот это и есть самое трудное в жизни. Правильно реагировать на какие-то ситуации. Этого никто не умеет. С этим всякий облажаться может. И Радован с Ранкой особенно. Ну а кровь не водица.

Прости, старая чефурка. Я должен был отдать тебе свою шапку «Chicago Bulls».

Почему так важно, что Дамьянович — чефур

— Ой, Марко! Как ты вырос! Какой красавчик! Подумать только, взрослый уже. Когда я тебя в последний раз видела, это ж ночью было, я и не заметила, какой ты стал красивый.

Марина с давних пор во мне души не чает. Она всех любит, но меня особенно. По-моему, еще с тех пор, как Ацо во втором классе сломал ногу, и я носил ему домой тетрадки, чтобы он мог типа следить, чего мы там в школе ботаним. Вот с тех самых пор Марина мой преданный фанат. Она за меня больше болеет, чем я сам за себя.

— Ацо в ванной. Сейчас выйдет. Как ты поживаешь, Марко? Всё в порядке?

— В порядке.

— Как мама твоя? Много работает?

— Да, много.

Ацо мне позвонил, чтоб я срочно к нему пришел. Мне интересно, где он вообще раскопал это слово — срочно. У него за всю жизнь ни разу ничего срочного не случалось. Чувак ходит медленнее всех на свете, причем когда ходит, толком и не разберешь, идет он или стоит. По-спортивному так, вальяжно. Чего там спешить. А тут вдруг что-то срочное, мать его…

— Марко, ты голодный? Поешь чего-нибудь?

— Спасибо. Ничего не нужно.

— Ну, немножко. Позавтракай с нами.

Наконец-то Ацо выполз из ванной.

— Марина, оставь человека в покое.

— Сейчас я тебе приготовлю покушать, Марко! Мальчики всегда голодные.

— Какая ж ты надоедливая! Хочешь готовить — готовь! Только не доставай.

Марина тут же испарилась, довольная такая. Ей всегда хорошо, когда она может кому-нибудь что-нибудь хорошее сделать. Нет, второй такой на всем белом свете нет! Зуб даю, что нет! А Ацо открыл дверь в свою комнату и потащил меня туда зачем-то, всё типа под большим секретом, я даже стал думать, не свихнулся ли он? А он дверь за собой закрыл и молча сел рядом со мной. Как в американском фильмешнике.

— Я тут справки навел. Этот Дамьянович, тот, о котором мы с тобой вчера говорили…

— Шофер?

— Да. Он живет на площади Прегла. В доме Франци. На седьмом или восьмом этаже.

— И чё?

— А ничё. Это всё.

— И чё, ты бы к нему пошел или чё?

— Ты чё — дурак? Не о чем мне с ним разговаривать.

— А чё тогда?

— Да я б ему кости пересчитал слегка, чтоб посмотреть, как они у него хрустят: как у меня или нет?

Ну вот, приехали. Я так и знал. Вот я дебил! На хрена рассказал ему про этого Дамьяновича! Всё этот Боле, нашел кого слушать. Ацо же упертый, реально такой чудила, что будет еще преследовать этого Дамьяновича по всем Фужинам.

— Это ж не он тебя поломал?

— Но зато он чефур.

Я конкретно не въезжал. Вылупился на Ацо, как баран, и ничего понять не мог. Ацо, это ты должен будешь мне на бумажке нарисовать, я слишком тупой, чтоб врубиться в эти твои заморочки.

— Завтрак на столе. Когда захотите, приходите.

Ацо задумался. Мне кажется, он и сам понять не мог, почему фишка в том, что Дамьянович, этот хрен с горы, — чефур. Тип нас подставил, но только какая разница — чефур он или словенец? Один фиг. Кретин — он и есть кретин. Кретины всей земли, объединяйтесь и идите в пичку матэрину…

— Пошли есть. Она не успокоится, пока мы весь холодильник не обчистим.

Марина такой классный доручак ^[97]сделала! И больной бы его ел, как сказал бы Радован. Стоит такая довольная у стола и любуется на нас с Ацо, как мы уплетаем.

— Ешьте, мальчики, чтобы были силы работать и учиться и в баскетбол играть. Да, Марко? Тебе надо хорошо кушать, если хочешь играть в баскетбол. Так ведь?

С набитым ртом я кивал ей в ответ и улыбался. Как той старой чефурке в лифте.

— Звонил этот насчет стиральной машины?

— Нет, Ацо. Но еще позвонит. Это не к спеху.

— Пошел он в зад, не к спеху. Пусть он, мать его, вручную стирает, а не ты. Ты знаешь, когда еще он мне обещал прийти. Знаем мы этих чефурских сачков. Ни о чем с ними нельзя договориться, мать их… В следующий раз какому-нибудь словенцу позвоню. Что толку, что он дешево берет, если его нужно три месяца ждать, это ж подстава полная.

Мне всегда смешно было, когда Ацо начинал строить из себя взрослого. Конечно, я понимаю, ему по-другому нельзя: из-за Марины, из-за того, что он один, ну и так далее. Единственный мужик в семье. Но все равно очень смешно, когда он важничает, показывает, какой он весь из себя крутой, а на самом деле — обычный сопляк, у которого борода еле пробивается. Смешно, как он о Марине беспокоится. Сам-то вечно ее заставляет волноваться: то запорет чего-нибудь в школе, то еще фиг знает что. Все время что-нибудь с ним происходит. А уж если она что не так сделает, так он ей взбучку устраивает, как ребенку, — такой он типа строгий. Иногда мне кажется, что они просто ролями поменялись: Марина — ребенок, а Ацо ее отец. И я на них смотрю, и мне их обоих жалко. Марину само собой, а Ацо — потому что никакой он не взрослый, чтоб быть таким серьезным.

Почему хорошо то, что у нас была полицейская облава

Иногда это даже на пользу, если что-нибудь случается: есть о чем поговорить. Особенно если это полицейская облава. Все ж такие умные, каждому есть что сказать, да еще куча тех, которые охренеть как много знают. Особенно Деян. Прям самый крутой источник информации, будто они с Боле родственники. Если он сам это все выдумывает, то у пацана точняк талант, а если это ему кто-то по ушам ездит, то он реальный дебил, раз во все это верит.

— Мать его, старпёра этого! Ты видел этого инвалида? Я ему двери от лифта придерживаю, весь он из себя жалобный, а он знай себе дома лужайку поливает. Лужаечник чефурский!

— Говорят, его кто-то сдал.

— Хрен тебе, сдали его, если все Фужины были в курсе, что у него полная хата травы!

— Да знаешь, у скольких чуваков полная хата травы, а их никто даже пальцем не тронет!

— Только они не инвалиды.

— Да? И где тут связь?

— Связь всегда есть. Не боялись его — вот такая связь!

— А Байро типа боятся, да? Хорош гнать, чувак!

— Да прикрытие это было. Они тут явно что-то другое делали, а Тасича только так, по ходу дела прихватили, чтобы народ ничего не понял.

— Ну да, по любасу. Чё им еще делать в нашем доме, ёксель-моксель?

— Никогда не знаешь. Все, что угодно. Может, они там какие-нибудь камеры установили или типа того.

— Ты чё, рехнулся? Слышь, чё он гонит? У тебя как с головой ваще, чувак?

— Да много ты знаешь! У них сто разных бизнесов. Не будут они тебе сюда соваться из-за одного только Тасича.

— А зачем еще?

— Знаешь, что эти челы делают с товаром, который типа арестовывают? Знаешь?

— Ну что?

— Продают его. И точняк они вчера в подвале спокойненько себе сбыли этот товар и все такое, а народ решил, облава была. Ты о таком варианте подумал? И не фига наезжать тут, если ты вообще не в теме. Думаешь, у нас полиция, чтоб преступников ловить и все такое? Это, чувак, крутой бизнес! Поверь мне, чувак. Уних все под контролем.

Наверняка у них и наша школа под контролем, поэтому Деяну пара по алгебре светит. И у Ади герпес на губе тоже от этого, от чего же еще? Как же все любят перетирать суперважные проблемы. А вот если спросить, например, у Деяна, есть ли у Сони какой-нибудь хахаль, он тут же заткнется, только дым из ушей пойдет. Вот потому и хорошо, что у нас на Фужинах бывают облавы. И мы потом точим лясы и о Тасиче, и о скрытых видеокамерах, и о бизнесе в подвале, и еще хрен знает о чем. Мне сегодняшняя тема тоже нравится, потому что нет у меня сил больше обсуждать ни Дамьяновича, ни Радована, ни Ранку, ни баскет. Облава была прям как по заказу. Я встрял-таки в эти дебильные разглагольствования и объяснил Деяну, что ну никакой надобности нет легавым прикрываться вот такими облавами, только Деян все это мимо ушей пропустил: он типа в курсах — у него же Драго осведомитель. А Драго типа в курсе всего, потому что три раза сидел в следственном изоляторе на Повштевой.

— Адо!

Конечно, Самира, кто ж еще. Вот надрывается, орет аж от самого подъезда. А Ади ей в ответ:

— Чего тебе?

Этот ор через все Фужины меня всегда дико бесит, только Самире почему-то не приходит в голову, что она уже не на селе и что эти ее вопли весь район достали. Вот они, деревенские привычки, от них никогда не избавишься. Каким родился, таким и помрешь.

— Отец приехал. Вон, у подъезда.

— Щас, иду!

— Давай быстро!

— Да сейчас, пичка!

Ну всё, конец нашей обсуждаловке. Мать его, Мирсада этого, обломал наши деревенские посиделки. Только разговор пошел как надо. Э, мой Мирсадэ, что тебе стоило еще какую-нибудь австрийку насадить на этот свой боснийский болт и приехать чуток попозже.

Почему гастарбайтеры — самая несчастная раса

Мирсад — типичный гастарбайтер, глянешь на него — сразу поймешь. И за сто километров видно. Всё как полагается. Он так красиво подкатывает на Фужины на своем мерине, опускает стекло, врубает музыку на полную, подъезжает к самому подъезду и паркуется, причем обычно на местах для инвалидов. Да, второго такого инвалида еще поискать надо! Потом выходит из машины, делает вокруг нее круг почета: штаны подтянет, пару раз плюнет на асфальт, да еще чего-то там напевает — короче, целое шоу. А сам высматривает, где какая-нибудь знакомая физиономия, чтоб потом можно было заорать так, что на все Фужины слышно.

— Вот ты где, мать твою!

И давай выламываться с дурацкими боксерскими трюками и прочей дебильной шнягой.

— Что, Мирсадэ, как поживаешь?

— Да плохо, что тут скажешь. Эти австрийки вообще трахаться не умеют, с этим делом у них полная труба. Кто их только учил, мать их. Баш лошэ.^[98]

Тот еще фраер. Самира ловит Ади по всем Фужинам, греет обед, а этот приехал и похождениями своими хвастается. Да еще и денег никогда не привозит сколько нужно. Самира ему за это на мозг капает, а он заводится, думаю, и залепить ей может пару раз, а потом завалится в «Кубану», надерется и официанток щиплет. Такого козла еще поискать надо. Только хрен его пошлешь, когда у Самиры ни работы нет, ни возможности устроиться. Языка она не знает, опыта никакого… Как жить? Короче, сиди, терпи. Такие вот дела. Эмансипация тут и близко не стояла.

А Ади стыдно: он вечно заливает, что Мирсад столько денег Самире посылает, что он весь из себя крутой, взглянет — лес вянет, только потом этот Мирсад припрется, и — сколько ни заливай — всем ясно, что Мирсад — обычная деревенщина. В последний раз Ади выдумал, что Мирсаду предложили работу в Германии, с квартирой, машиной и прочим, а Самира будто не захотела.

Вообще, я думаю, Мирсад там, в Австрии, просто поц голимый, и пашет он, как негр, и всем на него положить, а он и пискнуть не может, потому что сразу по шее огребет, вот ему башню и сносит, когда он домой приезжает, — начинает горлопанить и строит из себя фиг знает что. На хрена такая жизнь? Тоска, хуже некуда. Да он полный придурок, если еще и мерс этот свой напрокат взял, чтобы только перед своими повыпендриваться.

— Где ты, Адо, умелец? Давай откати машину на парковку.

Хуже всего, когда он начинает вот так кривляться. Полная хренота. Но он хоть разрешает Ади за рулем посидеть. Правда, только потому, что когда-то слишком строгий был, лупил и Санэла и Ади и ничего им не разрешал. Не дал Ади поехать на школьную экскурсию и на День естествознания. А потом, когда Санэл стал ширяться, он сразу начал Ади все разрешать, и машину давать, и видик купил, и компьютер, и все такое. И вот уже Адо — умелец, и Адо — фраер, и Адо — легенда. На самом деле Мирсад — обыкновенное чмо. Еще один бедолага. Все он из себя строит чего-то, так, пылит… А у самого и на бурек не хватит.

Почему чефуры в машине на всю катушку врубают музыку

Ади заполучил ключи от машины, чтоб типа отогнать ее на парковку, но это только пред лог сделать кружок по городу. А Мирсад пока быстренько трахнет Самиру. Чтоб она его потом оставила в покое.

Мерин Мирсада вечно воняет этими грёбаными елочками. У этого дебила восемь елочек в салоне, — от одной-то столько вони, что задохнуться можно. А еще у этого чефура в машине кассетник. В мерсе — кассетник! Где вы такое видели? А все потому, что у Мирсада куча каких-то допотопных кассет Лепы Брены^[99] и Драганы Миркович, и он не хочет покупать CD-плеер: он ведь тогда их уже не послушает. А то, что всех красоток Брен можно за полчаса скачать из Интернета, он не втыкает. Откуда Мирсаду знать, что такое Интернет. Он до сих пор думает, что кассеты — это круто. Перемотка и все такое.

Каждый раз, когда Ади ключи от машины получит, мы набиваемся внутрь и врубаем музыку на полную катушку. Сперва прокатимся по Фужинам, посигналим — а потом в город. Полный расколбас! Разговаривать по-любому не можем, все ведь трясется, и музыка орет так, что одна трескотня и дым коромыслом. Но зато прикольно смотреть, как народ вокруг таращится, когда ты, не торопясь так, проезжаешь мимо и самые убойные чефурские хиты на полную врубаешь!

— Я врубаю бас в своей машине мерседас!

Всех сильней, мы всех сильней! Цыгане мы, цыгане! Есть что-то кайфовое, когда вот так врубаешь музыку и едешь медленно на тачке с опущенными стеклами… А самый большой кайф — смотреть, как народ вокруг офигевает. Ясно же: они б с удовольствием накостыляли нам и заслали обратно в Боснию, — а ты нарочно едешь десять километров в час, и Миле Китич орет, чтоб все слышали.

«Цыганка-блондинка! Цыганка-блондинка! Весь город меня знает из-за тебя, сколько горя ты мне причинила! Цыганка-блондинка! Цыганка-блондинка!»

Что надо? Мать вашу! Что уставился? В лобешник захотел? И никто нам ничего не сделает! Сидим такие, крутые чефуры, — нравится вам это или нет. Когда ты в тачке, не нужно париться, что о тебе, о чефуре, народ думает. Едешь — и насрать тебе на всех! Они ж не знают, кто ты, где живешь, как твоя фамилия, ничего не знают. Чёт непонятно, да? Ща остановимся, кренделей отвесим — сразу поймешь! Вот так-то. И не стыдно тебе, и страха нет, что сейчас тебе кто-то там что-то вякнет, — да еще и поприкалываться можно! Едешь себе по центру Любляны через площадь Прешерна и спрашиваешь народ, как проехать на Прешерна. Или если вдруг попадется какая-нибудь баба — реально жиртрест, — мы ей:

— Тё-о-о-о-тя-я-я! Чё ты такая жирная? Беременная, что ли?

— Де-э-э-э-ушка! Во, блин, красивая какая! Пойдем, я тебе бурек куплю! Могу и сосиской угостить!

Или еще:

— Пидор! Эй ты, гомосятина! Хочешь хрен в задницу?

И едешь себе дальше. А народ глаза закатывает. И полным идиотом себя не чувствуешь, как бывает, когда тебя спрашивают: Джорджич с мягким или твердым «ч» пишется? Или откуда твои родители, или когда тебе училка по словенскому перед целым классом выдает, что ты в сочинении употребляешь хорватизмы. Какие еще хорватизмы, поцелуй Чиро Блажевича^[100] в зад! Боснизмы, а не хорватизмы.

Нет, тут всё по-другому! Едешь себе не спеша по городу и крутишь наши песенки народные. Мать вашу! Все вы, кто на нас смотрит как на зверье, которое из зоопарка сбежало, и глаза закатывает, — вы думаете, наверно: почему мы их всех не вычеркнули, а только восемнадцать тысяч? Вот для вас мы и врубаем эти наши хиты на полную, катаемся по городу и действуем вам на нервы. Любуйтесь, любуйтесь, таких красавцев, как мы, еще долго не увидите, мать вашу в задницу!..

«Ты из железобетона счастья вынимаешь арматуру, дорогая, никто не будет так, как я, любить твою натуру».

Самый жесткий у нас Деян. У него мать словенка, и он круче всех выступает: в окно высунется и горланит чефурские хиты. Ацо переключает музыку и меняет Мирсадовы кассеты, Ади крутит себе баранку, локоть в окно выставил, — а я подкалываю народ:

— Уважаемая, мы тут зебру потеряли, знаете, африканскую такую, в полосках. Вы ее случайно не видели? Мимо не проходила? Как это не видели! А вы вообще знаете, что такое зебра?

Самая крутая развлекуха. Катишь себе на мерсе и прикалываешься. Вот это жизнь, а не какие-нибудь там горные лыжи, бадминтоны, сауны, боулинги — всякая словенская деревенская чухня… Да еще Нуши Деренды там и Саши Лендеро…^[101]

«Друг Джемо, я еду в Сан-Ремо, посторожи мне красавицу Фату, пока допою я сонату».

Полный кайф!

Почему мы с Ацо пялились на домофоны на Прегловке

— Давай остановись на Прегловой, у нас там с Марко стрелка.

— Не пошел бы ты с такими заявами! Какая еще там у вас стрелка?

— Стрелка у нас, и хорош говниться. Остановись.

— Еще чего! Больно ты нужен! Пешочком пройдетесь.

— Да чё те надо, блин, я ж те сказал, остановись!

— Обойдетесь, раз не хотите рассказывать, куда собрались.

— Да вали ты… Какое тебе дело!

— Да без проблем, тащись пешкодралом, раз такая тайна…

Ади проехал мимо Прегловой, а Деян смотрел на меня, чтоб я ему сказал, что это у нас за стрелка с Ацо, но я знал столько же, сколько и он, — ничего. Ацо что-то там задумал, и все свободны. По-любому ничего тебе не скажет. Не из разговорчивых он. Положить ему на грамматику. Да и с предложениями он особо не дружит.

Ади выкинул нас на остановке на площади Русьяна. Ацо пошагал в сторону Прегловой, я за ним. Только сейчас до меня дошло, что это он из-за Дамьяновича, и тут я слегка напрягся: вдруг он собирается сейчас на него наехать, а я ему типа должен помогать? Мало мне чудилы Радована, теперь еще и Ацо молчит и мутит чего-то, а меня прихватил только потому, что и мне легавые наваляли. Мать вашу, дураки молчаливые, — я что, угадывать должен, что там у вас в башках творится?

Допёхали мы до тринадцатого дома на Прегловой, и Ацо начал фамилии на домофонах читать. А я оглядывался по сторонам, нет ли кого из знакомых? Фужины — странный район. Немножко в сторону прошел — и уже совсем другие физиономии, и все уже на стрёме, и смотрят: что за хрен? — и делают вид, что все из себя крутые и что будет лучше, если ты свалишь, иначе, типа того, можешь получить. А Ацо все на домофоны пялится. Он что, думает прям так к нему завалиться и устроить типа допрос?

— А вот и он.

Точно, Дамьянович. И что теперь? Ацо начал считать.

— Думаю, шестой этаж.

В сторону отошел и на верхние балконы смотрит. Потом стал ходить туда-сюда, осматриваться. Рэмбо из себя строит, умник, — типа местность изучает, чтоб потом операцию провернуть, как в кино. Мне даже смешно стало.

— И что теперь?

— Ничего. Здесь живет Дамьянович. На шестом этаже.

Что дальше делать, Ацо, видно, пока не придумал. Типа в следующий раз. Да… Вот такой вот фужинский Рэмбо, не настоящий же. Я сам пошел табличку на домофоне посмотреть, если уж пришлось из-за нее на своих двоих ползти от Русьяновой площади. Четко так написано: Дамьянович. С мягким «ч».

— Я не стал бы вмешивать в это Ади и Деяна. Это нас с тобой отметелили.

— Не думаю, что оно и мне надо.

Мы шли по парковке, и вдруг Ацо остановился.

— Ты должен. Если тебя словенец подставит, скажешь: о’кей. Знаешь ведь, что они всю жизнь будут тебе мозг дрючить, тут и рыпаться не стоит. Это их страна, и ничего тут не поделаешь. Но если тебя подставил чефур, ты должен ему как следует дать просраться, чтоб все знали. Нельзя позволять чефуру делать из тебя идиота, иначе будешь в заднице.

Не уверен, что понял, о чем это он.

— Как сказать… Не можешь же ты просто так взять и швырнуть его в Любляницу, только потому, что он сдрейфил и в полицию позвонил?

— Пока у меня рука заживет, у тебя есть время подумать.

Как в кино. Ацо типа на меня давил и строил из себя маньяка, который решил отомстить за свою сломанную руку. Как Жан-Клод Ван Дамм, когда у него в начале фильма всех поубивают — всех до последнего, — и он потом весь фильм готовится мстить и в конце всех замочит. Но Ацо же только руку сломали. Ну, еще Марине пришлось пять часов торчать у полицейского участка.

Ацо опять замолчал и больше ни слова не сказал. Каждый из нас пошел в свою сторону, по домам, только кивнули друг другу на прощание. Я остановился перед подъездом и закурил еще одну сигарету. Ну, раз Радован знает, что я курю, то можно и здесь спокойно покурить, перед тем как идти домой. Я все думал: а правда Дамьянович виноват в том, что у Ацо сломана рука? Он уже не казался мне таким виноватым. Я бы, наверно, тоже полицию вызвал, если бы у меня в автобусе скакали четыре пьяных кретина, у которых крышу снесло. А что он чефур — мне вообще пофигу. Ацо реально перегнул с этой своей местью.

Почему Радован все еще продолжает молчать

Радован смотрел по каналу ВК TV какие-то дебаты, в которых брача^[102] сербы о будущем Сербии трындели. Вообще-то, Радован за всю свою жизнь только три раза был в Сербии, последний раз лет двадцать назад, да и то на футбольном матче, но все равно пялится на этих своих Шешелей, Драшковичей, Коштуниц^[103] и прочих чмошников, будто они ему братья родные. Его от них просто колбасит, но ему типа интересно, что будет с Сербией, потому что там живут Ружица и Милан и еще какие-то родственники, а еще потому, что Сербия для него — своя страна. Я иногда нарочно его подначиваю: типа как это может быть его страна, если он из Боснии, — он в ответ только заикается, бухтит что-то и мямлит, а потом обязательно пошлет меня куда подальше и скажет, чтоб я перестал до него докапываться, так как ни хрена в этом не смыслю. А я-то знаю, в чем тут фишка. Нет у Радована своей страны — вот это его и напрягает. Так у всех боснийских сербов. Боснию они типа вычеркнули из списка и типа подсели на Сербскую Республику, а потом вроде как начали за Сербию болеть и теперь таращатся на этих своих Шешелей, и сами уже не знают: а может, мусульмане и хорваты и получше будут всех этих идиотов? Вот Радован и смотрит на Сербию, надеется, что она станет нормальной страной, и тогда он скажет, что это его страна. А сейчас ему стыдно так говорить, пока у власти там персонажи вроде Коштуницы. Но Сербия никогда не будет нормальной страной. Мы все это точно знаем.

А Радован все равно смотрит ВК TV, и опять весь взвинченный, меня даже не замечает, а я у дверей стою и смотрю вместе с ним эту муру. Радован только фыркает да время от времени посылает кого-нибудь к такой-то матери. А потом на спинку дивана облокотился и важно так говорит:

— Мать вашу подлую! Во что страну превратили! Говнюки порченые.

И тут я появляюсь. Делать нечего, программа закончилась, настроение у Радована конкретно хреновое, остается ему только кого-нибудь вздрючить. А он опять молчит. И смотрит так, будто в любой момент готов мне большой бэмс устроить. Ну, к этому я уже привык: он с тех пор, как я попал в участок, так на меня смотрит, — только сейчас еще эти радикалы из телевизора масла в огонь подлили, мать их дегенератскую. Я шатаюсь по квартире, а Радован все время на меня зыркает. Как звери в Animal planet, когда они в засаде поджидают зебр и антилоп. Как все это меня достало! Не могу больше, когда он вот так на меня смотрит. Я точно с ума сойду, если он и дальше будет молчать. Кажется, пусть что угодно будет, но только не это.

— Я перестал тренироваться.

И ничего. Пофиг Радовану. Он встает и не спеша идет на кухню, чтобы типа воды попить. Заглядывает в посудомоечную машину. Кладет что-то в холодильник. Собирается идти спать. Хоть больше не смотрит на меня. Типа он меня игнорирует. Човьек ^[104] изменил тактику.

— Когда тренер увидел, что я курю, сказал мне, чтоб я больше не приходил. Не пустил меня в спортзал.

Опять ничего. Радован выходит из кухни через большую комнату в ванную. Чтоб почистить зубы. Кран оставил незакрытым, а на меня всегда орет, когда у меня вода просто так из крана льется. Как щенок, бегаю за ним хвостом по квартире. Сейчас вот стою перед открытыми дверями ванной и смотрю, как он зубы чистит. Вода продолжает течь из крана.

— Мне было тяжело, и я напился. Мы слегка побесились в автобусе.

Радован закрывает кран и вырубает свет. В ванной, в моей комнате, в коридоре, везде. Будто меня вообще нет. Радован проверяет, закрыта ли входная дверь. Еще раз поворачивает ключ. Потом смывает воду в унитазе. Я уже конкретно начинаю нервничать. Сейчас уже могу только кричать или реветь. А не хотелось бы.

— Вдрызг пьяный, я сидел в автобусе, даже с места сдвинуться не мог, меня тошнило, а они все равно меня всю ночь били. Мне было тяжело, что я тренироваться перестал, башка совсем пустая была. Как ты не можешь это понять?

Радован закрывает окно в большой комнате и хочет уже идти в спальню. Не могу больше на него смотреть. Тащу его за руку обратно в большую комнату. Ору.

— А ты спросил меня, каково мне было в полиции? Ты спросил, что со мной тренер делал на тренировке, когда не верил, что у меня лодыжка болит? Ты спросил, каково мне было, когда я уже больше видеть не мог этот баскетбол и когда я не играл, потому что мне типа было слишком мало лет?! Ты спросил меня, каково мне, когда ты молчишь и ничего не говоришь?!

Я тащу Радована, а он меня отталкивает. Отталкивает меня Радован, а я держу его за руку и не хочу его отпускать. Кричу, плачу — все вместе. Он отпихивает меня в сторону, но я не уступаю. Не дам ему уйти в спальню, пока не начнет разговаривать! А он тоже завелся и все сильнее меня отпихивает. Но ничего не говорит. Мать его молчаливую! Как так можно?

— Я не отпущу тебя, пока ты что-нибудь не скажешь. Реци нэшто. Скажи что-нибудь. Скажи! Ска-а-а-жи-и-и-и! Ска-а-а-жи-и-и! Ска-а-а-жи-и-и-и-и!..

Ору как идиот, а Радован молчит. Отталкивает меня в сторону, а я тяну его в большую комнату. Влетает Ранка и встает между нами. Радован не произносит ни слова. Оба меня так отталкивают, что я чуть на пол не падаю. Радован ничего не говорит. Спокойно себе идет в комнату и ложится на кровать. А Ранка подходит ко мне, хочет меня обнять и пожалеть. Вот теперь уж нет, мать твою, Ранка! Где ты была раньше?

— Идиот немой! Пошел ты в жопу и молчи себе там. Слышал?!

Ранка старается меня успокоить, но не может. Что-то вдруг во мне рвется, и я начинаю рыдать. По полной. Ору вовсю, слезы текут — а я их больше сдерживать не могу. Луплю ладонями по стене и ору Никогда в жизни я еще так не плакал. Трясусь весь и плачу, даже дышать не могу. Все, что во мне накопилось, теперь разом наружу вылилось. Тоска страшная, обида — только злости больше нет. Реву, как дитя малое. И разрешаю Ранке меня обнять, и плачу у нее на плече. Конец! Не могу остановиться, никак… Не выдержал, разрыдался. Как дитя малое. На мамином плече. Мокром от моих сузе.^[105]

Почему мы все время притворяемся

Почему мы все время что-то из себя строим? Почему не можем быть нормальными и нормально общаться? На хрена все эти игры, кривлянья и муть всякая. Вот на какой фиг Радовану столько времени чёрти что изображать? Да и Ранка со своей фигней? Давно бы уж послала его куда подальше! Всё терпит: ради спокойствия в доме! Знаю я это! Всегда так было. Только бы дома все было спокойно. Пошли бы они со своим спокойствием и со своим домом! Всё мы чего-то выделываемся, строим из себя что-то, чтоб было это хреновое спокойствие в доме. Можно подумать, если мы перестанем кривляться, сразу война начнется. А что, если наоборот, — лучше станет? Все, ушел ваш поезд, Ранка и Радован! Они-то всё думают, что я совсем сопляк, с которым нельзя по-взрослому поговорить… Некоторым людям нельзя иметь детей. Вот это им хотел сказать доктор Йосип с какого-то острова рядом с Задаром. Только они его не послушались.

Почему каждый раз, когда я что-нибудь сделаю по-своему, обязательно получается какая-нибудь жопа? Почему не может все быть нормально, даже если я перестану тренироваться? Или напьюсь до свинячьего визга? Что я такого сделал, что меня надо наказывать? Я кому-нибудь помешал? Живу своей жизнью. Почему я не могу нормально сделать так, как я хочу? Как мне нужно? Почему у меня все всегда через задницу? Почему у остальных все идет своим чередом, и сопли они не распускают два дня подряд?

Почему Фужины такой отстойный район, что все вечно смотрят на тебя как на преступника, если ты с Фужин? Есть у нас Рашо, игрок НБА, была у нас мэр, был еще один защитник прав человека, а потом футболисты, гандболисты, кандидат в президенты, телеведущая — всё у нас есть, не все мы преступники, мать вашу лицемерную! Фужины — самый большой район во всей бывшей Югославии! У нас тут все: словенцы, хорваты, боснийцы, сербы, черногорцы, македонцы, албанцы, цыгане, да еще какой-нибудь негр найдется, и палестинцы, и смешанные браки — все, что угодно. Здесь нормальные люди. И незачем нас сразу мочить, если мы вдруг слегка выпили. Вы бы дебилов из «Олимпии» также отделали? Нет. Потому что они из Мурглей, мать вашу расистскую!.. Что мы вам сделали? Домобранцы^[106] хреновы…

Не знаю, зачем Ацо хочет отметелить этого Дамьяновича. Только потому, что он чефур? Этого я до сих пор не догоняю. Пошел бы ты, Ацо, у тебя совсем крыша съехала! Зачем? Не Дамьянович тебя дубинкой лупил, а Кончар, чтоб ему сдохнуть. Ацо-то знает, что ничего не может сделать этому Кончару, вот и насел на Дамьяновича. Придурок! Как тогда, когда на пересдаче экзамена решил, что не скажет ни слова, потому что на училку разозлился. Уперся, как баран, и экзамен завалил, — а училке-то всё фиолетово! Ей только лучше. Мать твою, Ацо, с кретинизмом твоим. Откуда ты взялся такой дурак?

А Радован храпит себе. Вот пошел бы он реально в жопу. По барабану ему все. Самое главное, что у него, блин, принципы и все такое. Что он там что-то решил. Строит из себя делового! И что из того, что я больше не тренируюсь? Перестал и все. Я так решил! Я перестал тренироваться, а не ты, мать твою эгоистичную! Достал меня этот пидор — и я с этой хренью завязал! Вот так! Ну и что теперь? Найду, чем в жизни заняться. Так и будет. Все еще наладится, Радованэ. Молчун хренов. Биче болье.^[107] Все наладится. Вот увидишь, все наладится.

Почему телеведущая совсем другая в трениках

Опять меня почтальон разбудил. Не помню даже, когда это я успел заснуть, и вообще — спал? Как будто я всю ночь кино смотрел: про Радована и Ранку, про себя, про Ацо, про все! Все у меня в голове вертелось, так что и не знаю даже, во сне это было или просто в голове? И потом вдруг домофон звонит.

— Заказное письмо, нужно расписаться.

Мать его, с его письмом, и где он только меня нашел! Мама твоя пусть подпишет! Я и не проснулся толком, еле-еле дверь открыл и до лифта дотащился. Надо ж было именно сегодня свалиться на мою голову с каким-то там письмом! И чего я не остался лежать в постели? Чувак бы просто бросил извещение в почтовый ящик — и все дела. По-любому какая-нибудь лабуда из банка для Радована.

В лифте я посмотрел на себя в зеркало и увидел, что майка у меня надета шиворот-навыворот и на ногах разные тапочки: один — мой, другой — Радована. Неумытый, вонючий, помятый — никакой, короче. А тут в лифт телеведущая входит. Сюрприз! Как раз сейчас, когда я как настоящий бомж. Да еще точняк по мне видно, что вчера вечером плакал. Я уж хотел было опять глаза в пол — и вижу, что у нее видок еще круче, чем у меня: чефурские треники растянутые, ненакрашенная, непричесанная, тапочки рваные, футболка на три размера больше. Смотрим мы друг на друга — и начинаем ржать. Нормально так.

— Тебя тоже почтальон разбудил?

Она меня спрашивает! Ты прикинь? И улыбается. Тут я и правда не знал, проснулся уже или еще сплю. Киваю ей в ответ и улыбаюсь, не стесняюсь вообще и в пол не смотрю, — весь из себя такой смелый. Стою и думаю: если почтальон быстро почту раздаст и не будет копаться, то мы и обратно тоже вместе на лифте поедем.

Внизу вокруг почтальона какой-то народ толчется: отчеты из налоговой или еще какая-нибудь фигня? Но все очень быстро. Подписываешь, берешь, идешь.

— Принчич.

Она ставит подпись, берет свой конвертик и идет к лифту А я уже нервничать начинаю: вдруг она без меня уедет? Смотрю на почтальона: давай быстро, чувак. Напрягись, мне ее поймать надо, чтобы вместе наверх ехать, а он меня еще чего-то спрашивает, и я еще из себя какое-то словечко выдавливаю.

— Джорджич.

А чувак что-то там копается и не чешется вообще, так бы и послал его на хрен. Телеведущая-то уже возле лифта. Давай побыстрей, мать твою, как бога тебя прошу. А он и не думает торопиться.

— Джорджич?

— Да.

— Радован?

— Нет. Марко. Сын его.

— Должен быть только он.

А… хрен с тобой. Все испортил, чувак. Не знаешь, что ли, что я не могу обратно без письма? Ведущая еще возле лифта стоит… Теперь мне придется ждать, пока она уедет. Вдруг спросит, что мне почтальон принес? И я буду ей объяснять, что это было для папы? Нет уж. Поздняк метаться, проехали. Пошло бы все куда подальше! Так бы ей наплел, что это типа мне из полиции или из Министерства обороны… да что угодно! А теперь стою возле почтовых ящиков и смотрю на нее, как она лифт ждет. А лифта нет и нет. Вот если б я получил письмо, тут же бы лифт пришел и она б свалила.

В трениках она совсем другая. Прикольная. Такая же офигительная с этими своими длинными черными волосами и вообще… Но заспанная и без косметики она больше на нормальную похожа… ну типа на обыкновенную. Даже такой лох, как я, и то может с ней заговорить. Не стесняясь. Не нужно было в пол пялиться. Мог бы ей в глаза смотреть, а не на задницу. Если бы она все время носила треники, был бы у меня хоть какой-то шанс.

Подъехал лифт, и она вошла. Не взглянула на меня, не подождала. А могло бы получиться! Какой облом! Опять Радован все обломал. На кой хрен нужно лично расписываться за эти письма! Какой козел это придумал? Что за дела? Я же ему сын! Единственный! Мало, что ли? Когда через двадцать лет меня спросят, почему я не женился, скажу, потому, что надо лично расписываться за эти грёбаные заказные письма! Ведущая уезжает, а я смотрю, как лампочка мигает, — вот лифт на восьмом этаже остановился… И как будто собственными глазами вижу, как она из лифта выходит, будто слышу, как она здоровается со мной, и голос у нее такой секси!.. Вот облом!

Почему мы не посмотрели матч до конца

То, что жизнь моя в полной жопе, я понял, когда мне Деян позвонил и спросил, приду ли я к нему вечером матч смотреть, а я его спросил: какой матч? «Барселона» с «Арсеналом» играют. Финал Лиги чемпионов. Вот фигня! А я забыл! «Спортивные новости» уже сто лет не читал, ставок не делал, телевизора не смотрел, ничего. Совсем отстал от жизни. Это типа я, болельщик «Барселоны»! Фанат! И забыл, что его клуб играет в финале Лиги чемпионов! Я погнал к Деяну и по дороге думал, что все совсем запущено. Раз уже мне по барабану и «Барса», и «Арсенал». До лампочки. Мог вообще матч пропустить. И это я! Я тренировки прогуливал и врал, что учусь и все такое, только бы посмотреть матчи «Барсы» во вторник и в среду вечером. Команду «Барселоны» всю знаю: Вальдес, Беллети, Маркез, Пуйоль, ван Бронкхорст, Хави, Деку, Жюли, Рональдиньо, Это’о, Ларссон. Могу и скамейку запасных перечислить. Все результаты в Лиге чемпионов, лучших нападающих — все могу назвать по памяти. А теперь мне до фени… Полный тухляк. Правда не знаю, нормальный я или уже полный псих? Что это за чефур, которому насрать на финал Лиги чемпионов?

Обычно мы смотрим матчи у Деяна, потому что Митрич по-любому в «Кубане», а Соня на ночном дежурстве: она медсестра. По-моему, она во все эти ночные дежурства впрягается, чтоб не думать, почему Митрича дома нет и все такое. Дуня из четвертого дома, мать моей одноклассницы Ани, тоже медсестра, но не торчит на ночных дежурствах как чокнутая. А Соню это устраивает.

Сегодня мы все четверо в сборе. Ади поставил на «Барселону» и дергается, потому что бабок у него нет и если он еще раз продует, то будут ему полные кранты, а Деян поставил на «Арсенал»: он ведь самый умный, один на всем белом свете уверен, что «Арсенал» выиграет. Хотя те до финала дуриком проскочили, а у самих и на бурек не хватит. Ацо ставок не делал. Он тоже в полной жопе, и положить ему на этот финал Лиги чемпионов. Стопудово думает о Дамьяновиче… Пошел бы он со своим Дамьяновичем в задницу свою упрямую!

Смотрим мы матч, все нормалёк — и вдруг этот хренов калека, Кэмпбелл, центральный защитник, забивает гол, и «Арсенал» начинает вести, и Деян сразу давай из себя умного строить, давай нам что-то втирать… Конечно, они с Ади тут же срач устроили, выносят друг другу мозг, — только я не с ними. Нет меня. Я, само собой, смотрю, делаю вид, что мне интересно, а на самом деле мне фиолетово. Насрать мне и на Генри, и на Рональдиньо, и на то, что положение вне игры, и на желтые карточки, и на Иво Миловановича^[108]. Достал меня Деян этими своими сербскими фишками: не хочет включить HTV, чтоб нормального комментатора послушать. Божо Сушеца или Драго Чосича^[109]. А вместо этого всякие круглые кожи,^[110] и штрафные площади, и запрещенные положения, и хранители сетки — весь этот словенский выпендрёж. Будто Прешерна смотришь, а не футбол.

А Ади и Деян уже конкретно завелись.

— Смотри, щас Генри чуток пробежится и зафигачит между яиц этому вашему Вальдесу. Ну, посмотри на этого цыгана… Будет он тебе от Генри защищаться! Он его даже не видит!

— Ладно, заткнись, ща «Барселона» реально играть начнет.

— Не начнет. Если бы не Рональдиньо, по-любому б уже в первом круге выбыли.

— А «Арсенал» без Генри играл бы во Второй английской лиге. Понял?

— Отсоси.

— Да пошел ты!

А я сидел и думал о ведущей. Вдруг представил, как она в трениках, лохматая такая сидит на диване и смотрит телик. И ест поп-корн. И смеется. Ноги положила на стол и целится поп-корном в экран. Потом встает и делает музыку погромче. Пританцовывает и своими длинными волосами размахивает. Делает себе сэндвич. Открывает холодильник, достает молоко и греет его на плите. Садится на столешницу, ногами болтает. По телефону разговаривает. Смеется. Смотрится в зеркало и выдавливает прыщик. Идет в туалет. Спускает воду. Смотрит на свой прыщик. Потягивается и прыгает на диван. Делает березку. Встает, идет на балкон. Смотрит, что там на Фужинах делается. Почесывает себе голову. Вот в ухе у нее зачесалось. Потом — снова на диван и каналы переключает. Снимает носок, ногу свою разглядывает…

— А… мать твою! Что ж ты промазал, пидор!

— Ни хрена он не может, потому что дубина тупорылая и обе ноги у него левые. Вон, посмотри на него, даже ходить не умеет.

— Давай вали уж, тряпка… Откуда ты взялся, еще за «Барселону» играет!

— В «Арсенале» бегал, мячи по футбольному полю собирал!

— Вот увидишь, сделаем мы вас во втором тайме.

— Ага, сделаете, щас… Облом будет… Крутой облом.

Закончился первый тайм. «Арсенал» вел один-ноль. Деян громкость на телевизоре убавил и музыку какую-то врубил. Мы развалились — кто на диване, кто в креслах. Всем шевелиться было влом. Только Деяна колбасило, потому что «Арсенал» был впереди. Будто мы все не знаем, что «Барселона» их так и так сделает. Деян стал рыться в старых пластинках Дуле и потом проигрыватель запустил. Где вы еще видели проигрыватель для винила? Дуле точняк отстал от жизни.

— О! Послушайте, что я нашел, Дуле это слушал. Умрешь со смеху. Ну и музон! Полный отстой.

Нам было по барабану, чего там Дуле слушал, но Деян решил, что нам нужна эта наркоманская хрень. А что нам оставалось? Пришлось слушать старье это, рок, про каких-то там пидоров.

— Я сам за слободну мушку льюбав! Я сам за слободну мушку льюбав! Я за свободную мужскую любовь!

Деян врубил громкость на всю катушку, а мы уши заткнули. Такой был грохот, что сил не хватало это дерьмо слушать. А Деяна прям прёт от этого рока.

Что поделаешь, Дуле не в деревне вырос, как Радован или Мирсад. Он городской. Не народные песни слушал… Душан Митрич настоящим рокером был, интеллектуалом… Он уж точно не для Фужин, где одни деревенские гопники. Он бы мог, если б хоть раз протрезвел, по телевизору выступать, в дебатах — в «Трениях» или в «Эхо», типа того.

— Да выключи ты эту хрень! Это для гашишников — не для нормальных людей.

Реально: музыка для отморозков. Даже не знаю, что за народ был эти рокеры, чтоб такое слушать? Наверно, потому этот Дуле по прозвищу Агент ноль-ноль-три спился к старости.

— Дуле гашишник!

— Ты прикинь! Как он типа дует и крутит эту гомосяцкую музыку?

— Давай включай футбол, щас опять начнется.

Деян наконец музыку вырубил и включил футбол. Я вроде как стал даже за игрой следить. Подумал даже, что «Арсенал» — реально крутая команда и что Рональдиньо какой-то уставший и ничего не может. А тут — хопа! — и влетает Соня, и накрылось все: и футбол, и тусня, и все вообще. Как только она нас увидела, у нее аж в глазах потемнело. Взбесилась просто, а Деян чуть в штаны не наложил, когда ее увидел. Тут же телевизор выключил, хотя только-только второй тайм начался.

— Мы же договорились с тобой, что ты будешь уроки учить и никаких тусовок?

— Мы только матч посмотреть. Финал Лиги чемпионов.

— Это меня не интересует. Вообще не интересует.

Стало так тихо, даже странно как-то. Деян все руками размахивал, в телевизор тыкал, который и так был выключен, а Соня закатывала глаза, качала головой и фыркала, как Радован. Это самое фырканье, как выясняется, фишка всех предков. В том числе словенских.

— Не хочу ничего слышать. Ты должен исправить двойки по четырем предметам. По четырем. Конец мая уже.

Ясно было, что ловить тут нечего, лучше скорей домой свалить. Деян еще чего-то кочевряжился, чего-то придумать хотел, но с Соней этот номер не пройдет. Соню так уже все достало, что она как психованная; каждый раз, когда ее видишь, кажется, что она вот-вот с катушек слетит. Задушит кого-нибудь или еще чего-нибудь учудит. Опасная тетка, реально. Деян типа извинялся, а Соня смотрела на нас, будто это мы виноваты, что у Деяна четыре пересдачи и что он останется на второй год… Только не я его родил таким балбесом, уважаемая! Да пошла она со своей истерикой! Успокойся, жено луда,^[111]как сказал бы Радован. Она ж другой не бывает, всегда дерганая, как собака. Смотрит на всех так, будто это они виноваты, что она по уши в кредитах и лимитах и хрен еще знает в чем. Хорошо, хоть Наташа умная и послушная. Только и она когда-нибудь чокнется с такими мамашкой и папашкой.

Почему Ади превратится в нарика

Из подъезда мы вышли как обосранные. Всех уже достала эта стрёмная фигня с Соней и Деяном… Не захотелось даже завалиться в какую-нибудь кафану, чтоб там матч досмотреть. Мы шатались по Фужинам и всё трындели об этом… Ацо молчал, а я иногда вставлял пару слов про Соню с Митричем, про Деяна и прочую хрень. Потом мы на детской площадке приземлились, и Ади вытащил из кармана траву. Охренительно много травы. Откуда у него столько дури, мать его Самиру? Мы с Ацо уставились на него и ничего не могли понять, а чувак стал что-то гнать, темнил всё, ничего не хотел говорить, — сидел и скручивал охренительный такой косячок.

Глянул я на него, на эту глисту в скафандре, как он вытряхивает шмаль из большого пакета, и аж в глазах у меня потемнело. Ади всегда с пустыми карманами был — и вдруг на тебе! Откуда ни возьмись, нарисовался с полным пакетом травки.

— Ты что, в барыги заделался, мать твою чефурскую? А?

— Мамочка твоя барыга!

— Ади, не гони… Скажи, если барыжишь!

— Да пошел ты! Делать больше нечего?!

— Ты только скажи, барыжишь или нет, мать твою!

— Да пошел ты с заявами своими!

— Откуда тогда у тебя столько травы? Может; тебе ее папочка из Клагенфурта привез?

А этот главный умник, Аднан Мутавджич, косяк забивал и молчал, будто ему язык отрезали. Мамой клянусь, так и хотелось его придушить, идиота этого. Так и хотелось запихнуть всю эту дурь ему в глотку. И не потому, что она у него есть, а потому, что он темнит и не хочет говорить. Меня эта игра в молчанку всегда выводила из себя! Сдал бы этого Ади легавым, чтоб он им лапшу на уши вешал да оправдывался.

— Ты что, язык проглотил? Ща получишь у меня, мать твою, врать еще мне будет!

— Да ты чего разорался! Тебе-то что, пичка ти матэрина!

— Да иди ты! На хрен ты мне нужен!

Так он меня достал, что я, весь на взводе, начал шарахаться по всей детской площадке. Уселся на качели и стал качаться, как псих полный. Чертов Ади с травой со своей! Друганы мы или нет? Всю жизнь вместе, свои в доску. Когда еще совсем мелким был, ходил на мои дни рождения и по приколу задувал свечки на торте вместо меня, а Ранка бесилась и запретила мне его приглашать. Вместе школу прогуливали, и у Изтока в видеоигры вместе долбились, а потом нас батя Изтока накрыл, и здорово влетело: типа мы подбили Изтока школу прогуливать, чтоб на его компе в игры резаться. Вместе в первый раз ракии напились, которую стащили из подвала у Хукича, и потом вместе блевали на другом берегу Любляницы, а Деян свалился в воду. Да, еще вместе в гардеробе лапали одноклассницу Альму, у которой были большие сиськи. И на выпускном строили из себя самых умных и крутых и приставали ко всем, а потом неслись с дискотеки до самых Фужин, когда за нами гнались какие-то маньяки, мать их деревенскую. Вместе пошли на концерт Бане Боянича^[112] и заблудились, всю ночь шлялись по какому-то полю, а на Фужинах потом всем втирали, какой был офигительный концерт, да как мы напились, и как все было зашибись, а потом Черич нам сказал, что концерт отменили. Полными идиотами выставили себя! Опозорились «всем на стыд», как сказал бы мой комшия Сенад.

— Хочешь знать, так это Пеши слил мне товар: обосрался от страха, когда полицейская облава была.

— Да фигня!

— Да ты чё! На вот, затянись, нервы успокой.

Сам не знаю, зачем я взял этот хренов косяк и сделал затяжку. Так слегонца, сильно не затягивался. Это была моя первая травка в жизни, но я об этом даже не думал. Странно как-то. Как будто я с дороги свернул — и в кювет… вообще не мог нормально соображать. Я смотрел на это дерьмо в своих руках и не мог поверить. Ничего. Пустота. Меня даже не торкнуло, я не чувствовал ни страха, ни злости. Мне все было параллельно. Я отдал Ади эту его фигову самокрутку. Ади с Ацо курили, а я больше не хотел. Мне показалось, что все это не со мной. Что я сплю. Пошло бы все в задницу, вся эта жизнь и вообще! Будто все под откос. Я был как зомби. Или как даун. Сижу и таращусь в пустоту, а тут хрен знает что происходит. Если я еще не клиент дурдома, то тогда вообще не знаю, что это. Что за хрень? Все воняло травой. Если б кто-то в нашу сторону пошел, на расстоянии ста метров учуял бы, что мы дули. Я никогда не мог понять, зачем ныкаться, если потом от тебя такая вонь, что и так ясно, что курил. Я нарочно хотел себя напугать и представлял Радована, как он появляется и видит, как я тут дую, — только и на это мне было насрать. Пофигу на Радована. Пофигу на все. Мать вашу, всех вас! Пошли бы вы в три пичкэ материнэ! На хрен!

— И чё теперь будешь с этой травой делать?

— А фиг его знает. Мелким продам. А потом куплю себе автомобильные диски, эти, которые вертятся. Знаешь, как в программе на MTV, где старые тачки прокачивают? Они там такие диски присобачивают, которые вертятся, даже когда машина останавливается… Вот такие себе и куплю.

— Да у тебя ж нет тачки! Зачем тебе диски?

— На стену повешу у себя в комнате, чтоб вертелись там. Плюхнешься на кровать — и смотришь, как они крутятся, светятся и все такое.

Ади так всерьез думал. Не для прикола сказал. Он бы точняк купил себе эти автомобильные диски и на стену бы повесил. Он вполне серьезно решил загнать травку мелким и купить диски. Веришь, нет? Это та самая фужинская классика жанра. Хоть ты сдохни! Если бы Ади предложили хату в Беверли-Хиллз, и ягуар, и Анджелину Джоли в жены, он все равно бы выбрал крутящиеся диски и повесил на стене в своей крошечной комнатухе на Фужинах. Трындец ему. Точно наркоманом будет…

Тут петарды взрываться стали. Матч закончился, а мы и понятия не имеем, кто чемпион Европы. Как самые отстойные лузеры! Я на качелях качался, Ади и Ацо мусолили косяк, а в Париже уже отмечали финал чемпионата Европы. А мы так и не знали, кто чемпион — «Арсенал» или «Барселона»? Точняк, мы от жизни отстали. Точняк.

Почему сейчас мне так нравится тишина?

Дома была полная тишина. Радован и Ранка по очереди храпели. Я в темноте свалился на свою кровать, одетый, и начал пялиться в потолок. Даже телевизор не хотелось включать, чтоб узнать, кто там все-таки выиграл. В полной отключке лежал, будто меня всерьез накрыло. Кажется, за два часа я даже ни разу не шелохнулся. Не знаю, закрывал я глаза, пытался заснуть? Таращился в потолок — и все. Как дебил.

А хуже всего, что мне это нравилось. Даже приятно было. Я слушал храп Радована и Ранки, какие-то голоса во дворе, шум поездов, гудение лифта, — я только недавно допёр, что это лифт. Я был спокоен, и мне это было до того по кайфу, что мог бы лежать так еще сто лет. И не из-за травы это вовсе: я всего-то один раз затянулся, да и то несильно, не в затяг. Тут было что-то другое, только я не понимал что. Я не ломал себе голову ни по поводу Радована, ни поводу Ранки. Ацо и Дамьянович, Ади и его товар, Деян и его двойки тоже меня не волновали. Не знаю даже, о чем я думал? Знаю только, что лежал с открытыми глазами и смотрел на хренов потолок, и на люстру, и на тени… и не знаю, на что еще?

Помню, я начал думать о китайцах, которые, замотанные в простыни, медитируют и впадают в нирвану и все такое. Они всегда мне казались слегка двинутыми, дурдом по ним плачет, а сейчас я представлял себя среди них: как я, такой же лысый и в этих их вьетнамках, сижу там и медитирую, и до лампочки мне весь остальной мир. Я даже подумал вдруг, что от всего, что со мной случилось, у меня конкретно поехалакрыша и я уже больше не смогу опять стать нормальным. Только я вообще не переживал по этому поводу, спокойно представлял себе, как хожу по психушке в этой самой смирительной рубашке и потом, как Мэл Гибсон в «Смертельном оружии», выпутываюсь из нее. Только у него была травма плеча, поэтому он смог освободиться.

Я снова подумал: может я обдолбанный? Да вроде нет… Если меня так от одной затяжки накрывает, значит, я совсем псих? Не… наверно, это нормальная реакция, только об этом одни доктора знают, строят из себя умных да крутых.

Потом я подумал, что, может, все психи так себя чувствуют и что правда, что Ади раз втирал, будто они самые счастливые люди на свете, потому что ничего не знают и не понимают. Наверно, так и есть. Вот так лежат себе и смотрят в пустоту, и хорошо им. Положить им на то, что у Сербии нет моря. У меня реально было ощущение, что могу пролежать так всю жизнь. Я подумал, что ни разу не пошевелился с тех пор, как улегся. Пальцем не шелохнул. И не хотелось мне шевелиться. А так я всегда вертелся в кровати как шизанутый, простыня комом сбивалась, — Ранка уже и не знала, что с этим делать.

Вот, приехали. Я шизик. Крыша у меня поехала. С катушек слетел. Свихнулся. Шарики за ролики зашли. Псих.

Почему чефуры сидят на задних партах

Центр профессиональных школ словенцы выдумали только потому, что не знали, как им быть со всеми этими чефурами. И сделали этот центр, самую отстойную школу среднего общего образования во всем мире, где самые дебильные преподы трахают мозг всем нам, тем, у кого фамилия на −ич. В этой грёбаной школе у тебя нет никаких прав. Если вдруг педику стукнет в голову, он может тебя три раза за урок спросить и влепить тебе три кола, и конец тебе. Им на правила насрать. Мы — отбросы, и они могут делать с нами все, что захотят. Надо быть гением, чтобы придумать Центр профессиональных школ. Там тебе никто не поможет и не даст никаких отсрочек, чтоб ты типа все выучил. У них цель — взять как можно больше чефуров и зарубить на корню всю их силу духа, как Радован сказал бы. Если у тебя три пересдачи, то тут же найдется четвертый умник и влепит тебе еще одну, так что ты точняк останешься на второй год. Нет тебе никаких поблажек. Прям пидорский бизнес какой-то! И каждый год ты в новом классе. Если сам не завалишь, так остальные завалят.

Сегодня впервые за последние сто лет я опять пошел в школу — только потому, что мне осточертело сидеть дома. Так, схожу на пару-тройку уроков, завалюсь на последнюю парту и подремлю там. Чтоб потом не наезжали, что меня не было и все такое. И чтоб узнать, все ли еще на месте. По-любому этот год я уже прокатил, чудо будет, если я пересдам три повторных экзамена. Только я и так знаю, что мне будет в лом ботанить во время каникул, значит, я в пролёте. Может, и правда лучше получить еще одну пересдачу и, не рыпаясь, остаться на второй год? Ну не хватает у меня терпежа на эти их контрольные, и рабочие тетради, и циркули, и доски, и мел… Ладно, могу еще посидеть там на задней парте и поприкалываться или поспать, но слушать о химических формулах и о неравносильных уравнениях мне даже в голову не придет. Испишешь всю доску какими-то цифрами, а в конце выясняется, что икс равен трем. И в чем прикол? Какой икс? Что за хрень? Считаешь, паришься, чтоб просто выяснить, что какой-то там хренов икс равен трем. И что тебе с того, что ты это знаешь, если в следующем упражнении икс уже равен четырем или семи. Разве это не бред?.. Мать вашу, с вашими иксами и игреками!

На задней парте сидим мы, самые чефурские чефуры. Так уж повелось. С самого начала. Потому что, когда ты идешь в первый раз в первый класс, все словенские мамочки первыми рвутся в двери и фотографируют своими фотоаппаратами, и эти их словенские первоклашки — чистенькие такие, умненькие, и все друг друга знают, и все они горластые, — тут же занимают первые парты, чтобы быть ближе к учительнице и быть отличниками. И все разговаривают с учительницей и шутят, и им прикольно, и вообще… А бедная Ранка и другие чефурские мамашки стоят сзади с нами, маленькими чефурятами, все на стрёме, только и думают, чтоб их никто ни о чем не спросил, потому что они сами точно так же дрейфили в школе, потому что учеба никогда им особо не давалась, да еще и по-словенски они говорят неважно, — вот и надеются, что их никто ни о чем не спросит. Ждут тихо, пока все словенцы усядутся за парты, незаметно запускают своих карапузов в класс и линяют. И карапузы — такие же испуганные, как их мамаши, — тоже боятся, что их кто-нибудь что-нибудь спросит, забиваются как можно дальше от всех, на последнюю парту. На задней парте они в жутком страхе сидят смирно до пятого или шестого класса, пока им от этого страха, от зажима окончательно не сорвет башню, — и тогда они становятся буйными и начинают всем создавать проблемы и парить всех до одного.

Вот я, например, задалбываю без конца эту нашу Франичку и ору ей: «Туршица, е би сэ яву!^[113] Меня спросите!» — и по-другому прикалываюсь. Только вот сегодня мне не до того, я, сонный и уставший, спокойно прикорнул себе на парте. А рядом со мной три самых конченых отморозка нашего класса — Шчекич, Джомба и Шлистич, которые надумали посоревноваться в онанизме: кто первый кончит, тот и выиграл. Посреди урока. Вот уроды!

— Давай на ящик пива?

— Не, на пачку Мальборо.

— На бутылку ракии.

— Ну ее на фиг, опять подгонишь эту свою мочу мутную.

— Давайте на партию в дартс.

Мать их, этих тупиц безмозглых! Только эти чмошники реально начали дрочить под партой, Франичка начала дрочить меня.

— Джорджич?

— Да?

— Что с тобой?

— А с другими что?

А эти три дебила продолжают дрочить. Народ ржет, Франичка рычит, открыла классный журнал, дневник, щас на стенку полезет от злости.

— По мне, так можешь домой идти. С тобой мы этот год хоть сейчас закрыть можем.

Да что она ко мне-то привязалась, эта старая ведьма?! Ведь отлично знает, что у меня уже три железобетонных неуда, и она без проблем может добить меня, не напрягаясь. Правда, по ее предмету троек у меня больше, чем двоек. Только сдалась ей эта статистика? У нее все по ощущениям.

— Можешь, к примеру, сесть на первую парту и начать работать, а мы потом посмотрим.

Какая еще первая парта? Ты что, с ума сошла? Не могу я сидеть на первой парте.

— Госпа профэсор! Мне вера не позволяет.

— Какая еще вера?

— Знаете, я с Фужин, мы не должны сидеть на первой парте.

— Это еще почему?

— Мы бы тогда стали такими же ботаниками, как Мишко, и стеклышки бы на носу носили, и нас за это каждый день метелили бы на Фужинах.

— Марко!

— Честное слово, госпа профэсор! На Фужинах бьют всех, кто сидит на первой парте.

— Выйди из класса.

— Легко.

Я встал и вышел. Все вокруг катались со смеху, а Мишко сидел на первой парте, такой весь обиженный, надутый, — да пошел он! Не хрен заделываться ботаном в Центре профессиональных школ! А эти три дауна все дрочили и ржали, и парта вся тряслась, только никто из них пока не кончил.

Почему нет хуже монстров, чем молодые чефурки

Чефурки-подростки меня всегда выводили из себя. Они такие монстры — даже представить нельзя! Один бог знает, почему они такие, но это так. Они, правда, потом становятся нормальными, когда взрослеют, замуж выходят, детей заводят и все такое, но с двенадцати до восемнадцати — это полный кошмар. По барабану им все, только и знают молотить языком, и в жизни от них не избавишься. Ехал я на «двадцатке» на Фужины и увидел эту самую Адову Макаровичку. Как только она зашла в автобус, мне тут же поплохело. Я точно знал, что сейчас она на меня насядет и не оставит в покое до самых Фужин. Я уже было хотел быстренько выбежать из автобуса, но чувак закрыл двери и отъехал. Она тут же меня углядела и в два счета оказалась рядом.

— Ты ведь друг Ацо, да?

Делаю вид, что не понимаю, о чем речь. Они у Ацо как на подбор. Всегда он встречался с такими, что хоть стой, хоть падай. Одна другой стрёмнее. Но эта Макаровичка — самый жуткий кошмар! С виду она ничего, но рот у нее вообще не закрывался. Все время что-нибудь балабонила. И потом, Ацо ее продинамил, и она теперь за ним таскается, и звонит ему, и по всем Фужинам трепет всякую хрень…

— Слушай, скажи Ацо, чтоб он мне позвонил, ладно? Я должна ему что-что сказать! Ладно? Ты же Марко, правда? Какая там у тебя фамилия? Джорджич? Моя мама твою маму знает! Ты с Ацо вместе в начальной школе учился? Давай, правда, скажи ему, чтоб он мне позвонил, очень надо. Не забудешь? Давай, правда, не забудь! Ты в Центре профессиональных школ учишься, да? Я точно знаю, ты же учился вместе с Буричем. Мы с ним встречались, только чувак меня достал. Зануда такая! Увидишь его, скажи, чтоб он сам себе отсосал. Он мне звонит и говорит, чтоб я пришла ему отсосать! Псих чокнутый! А у него такой мелкий — там и сосать нечего. Ты в баскетбол еще играешь в «Словане»?

Чтоб я пропал! Не пошла бы ты, Макаровичка, лесом! Иди-ка охладись чуток.

— Я в курсе, моя подружка встречалась с одним типом, который с тобой тренировался, Матевж из Ярш. Так скажешь Ацо, чтоб он мне позвонил? Мне надо ему что-то сказать!

Автобус остановился, и я вышел. У меня больше сил не было слушать эту херь. Но чувиха за мной поперлась. Я думал автобус подождать, а теперь вот придется топать до следующей остановки. А Макаровичка не отстает. Идет за мной следом и продолжает грузить.

— Ты серб или хорват? А? Да подожди ты, не будь свиньей. Знаешь, ты одной моей подруге очень понравился. Сабине из Мост. Точняк ее знаешь. Мелкая такая… Никакая, короче. Как раз для тебя. Тебе Ацо сказал, почему я его послала? Он тупой идиот. Куда это ты так несешься? Давай помедленней. Все вы, баскетболисты, чокнутые!

Чефурки — самые тупые существа, какие только могут быть! Не знаю почему, но в голове у них такая тупизна, что не пойму, как их до сих пор в психушку не отправили. Ничего не понимают! Это, наверно, потому, что их бати хотели сыновей и теперь зовут их «Санэла, сына!», или «Даниела, синэ!», или «Саня, синэ!», — а их чефурские мамаши так их настращали своими заморочками, что они типа должны выйти замуж, что обязаны себя блюсти, что если они одни останутся, то у них и на бурек не будет, что они бедные, — не знаю, что еще? — а те потом как помешанные носятся за самыми последними олигофренами, которые им такое устраивают, что вообще не понимаешь, как они это терпят? Ацо ведь настоящая свинья! Но с такими козами по-другому нельзя, потому что они чокнутые. Потому и я от них бегаю. Только вот с этой Макаровичкой облажался.

— Как ты можешь дружить с этим Ацо, мать твою? Ты знаешь, какой он придурок? Давай, на полном серьезе, скажи ему, чтобы он мне позвонил. Если он этого не сделает, я ему такое устрою! Эй, остановись, чувак, чтоб я твое лицо видела, когда с тобой говорю! Что ты такой тупой!

Я уже не знал, что мне делать, и дернул от нее. А когда обернулся назад и увидел, что она за мной не побежала, а стоит там и смотрит на меня как дура, я ей два раза фак показал, — может, поймет, что она чокнутая? А она стояла там и тоже средний палец мне показывала. Между нами было метров двадцать, а мы друг другу факи показывали и еще там что-то вроде этого. Как два дебила! А потом чувиха стала в меня камнями бросать. Дура чокнутая! Тут как раз автобус подошел, и я заскочил внутрь, свалил от нее наконец. Эти долбаные чефурки, точно, кошмар!

Почему чефуры ссут возле Любляницы

— Словенцы тебя не трогают, потому что боятся. А только начнешь их жизни учить — они сразу на тебя наедут, и тогда трындец. А так… Плевать они на тебя хотели. А чефуры каждый день на тебя наезжают, прощупать хотят, сможешь им ответить или нет. Как только видят, что ты тряпка, — считай, крупно облажался, точняк тебя в порошок сотрут. Потому — нельзя им уступать!

Ацо снова мне втирал, почему мы с ним должны отметелить этого Дамьяновича, почему так важно, что он чефур. Объяснял, объяснял… видно, хотел, чтоб я понял, почему его так на этом заклинило. А я никак не мог врубиться. По барабану мне были все его втирания. Мне все это казалось полной чушью, как и раньше, и достал он меня уже этой своей великой местью. Про Макаровичку я ему говорить не стал… А какой смысл? Она чокнутая, и он чокнутый.

— Чефуры опасные. Словенцы — так, ссыкуны. За ними полиция, законы, государство — все, что полагается. У чефуров ничего такого нет, вот они и ждут, чтоб на тебя наехать. Увидят, что ты слабак, — всё, ты пропал.

Хренов социолог, психолог, философ… Грузил меня Ацо по полной. Много он знает о чефурах и словенцах! Но он же соседям вломил, которые хотели, чтоб Марина мыла коридор! Теперь, значит, обо всех всё знает. Типичный чефур. Когда в чем-то подфартило — самый умный, а все остальные — кретины. И уверенность сразу откуда-то берется. Выпендривается изо всех сил. И ходит потом по Фужинам как настоящая чефурская деревенщина. Будто когда-то со страху швабру проглотил. Зажатый весь, а хочет походить на накачанных горилл из фильмов. Только они руки к бокам прижать не могут, потому что бицепсы и трицепсы мешают, а наш-то — тощий: ручонки растопырил, чтоб крутым казаться, а на самом деле лох лохом.

Таким лохом Ацо и был, когда строил из себя чёрти что, балабонил чего-то там про чефуров и словенцев. Мать твою, Ацо… Это тебе не передача «Круглый стол», чтоб ты философствовал. Может, тебе еще и кресло принести, морду напудрить и все такое? Задолбал он меня этой мутью. Я пошел с ним, потому что дел у меня никаких не было и дома с Радованом оставаться не хотелось, торчать во дворе тоже остохренело. Но план у Ацо еще дебильнее был, чем все это! Ну, пошли мы к дому Дамьяновича, сидели с двух сторон дома, следили, когда этот хрен козлиный мимо пройдет… Дурдом! Нет чтоб перед своим домом торчать, я здесь завис, перед домом Дамьяновича… Всё из-за этих дурацких американских фильмов!

Я посидел немного перед подъездом, понаблюдал, что там да как. Видел трех охренительных телок. У одной стринги очень прикольно засветились, когда она нагнулась, чтоб ключики упавшие поднять. Вторая была Амела — она с нами в одной школе училась, на год младше. Она уже в шестом классе переспала с Ристичем, который был старше ее, — этот тип с Ацо в одном доме живет. А потом она еще с половиной Фужин встречалась. Что поделаешь: мать у нее была давалкой, и к этой постоянно какие то типы подкатывали — на мерсах и бэхах. Третья — офигительная телка! — была молодая мамочка с детской коляской. Такой задницы я давно не видел! Если б не очки, ваще была бы шикарная телка. Я подумал, что давно уже не дрочил, а потом — не знаю почему? — вдруг вспомнил о телеведущей, и дрочить сразу расхотелось почему-то… Я ее снова представил в этих ее трениках и растянутой майке. Прям запал на нее, блин!

А потом мне надоело торчать перед домом. Ацо все больше меня бесил. Я подумал, что даже не знаю, как выглядит этот самый Дамьянович: маленький он, худой, с усами? Но этого-то мало, чтоб его узнать, когда он вдруг нарисуется перед подъездом. Я подошел к Ацо — сказать, что иду домой. Пусть один этой своей шпионской фигней страдает.

— Я иду домой.

— Спятил, да? А что, если Дамьянович на улицу выйдет с другой стороны дома?

— Пофиг мне вы оба — и ты, и твой Дамьянович. Нет у меня времени на эту хрень, джеймсов бондов и брюсов уиллисов тут изображать.

— Да ты больной! Какие еще джеймсы бонды, чего ты гонишь? Ты должен следить, когда чел из подъезда выйдет, чтобы потом его подкараулить!

— Да не стану я его ждать, понятно тебе? Он что, виноват? Тощий, лысый, низкий, усатый… Да насрать мне на него и на твою дурь тоже! Я пошел.

— Эй! Марко! Вот он!

Быть не может! Маленький, тощий, лысый, усатый Дамьянович правда вышел из подъезда. Вот теперь я его вспомнил. Я видел его физиономию в том самом автобусе. На вид он вообще никакой, а физиономия самая что ни на есть чефурская. Мы раз с ребятами во дворе поспорили. Я говорил, что чефура от словенца можно по физии отличить, и мы потом три дня ругались, но я им все равно доказал, что так оно и есть. Дамьянович прям-таки мою теорию подтвердил. По нему сразу было видно. Морда грубая, усы топорщатся, смотрит как блаженный — тупо. Половина зубов сгнила, — жалко только, что зубочистку не мусолил. Ацо встал и пошел за ним.

— Ацо! Подожди! Ацо!

А он ноль внимания. Топает за Дамьяновичем, который почесал в сторону Любляницы. Вот уж не думал, что буду за кем-то на Фужинах гоняться. Клиника. Ацо все шел за Дамьяновичем. Даже походка у него стала другая: будто он не балканская деревенщина, а типа просто так прогуливается вдоль Любляницы.

Я еще ни разу в жизни не гулял вдоль реки. Проходишь там, только если тебе надо на баскет или на тренировку А так шляться туда-сюда вдоль реки — ваще дебилизм полный. Это только для тех, у кого есть шавки, — вот они их там выгуливают, чтоб шавки могли ссать и срать под деревьями. Там ведь столько мошкары, что нормально разговаривать нельзя: эти грёбаные мошки прямо в рот лезут. Возле Любляницы разве только старых чефуров встретишь. Они там стоят, скрестив руки за спиной, кости разминают — топают от Бродарьевой площади до фужинского замка и воздух сотрясают.

— Ох как спину ломит, сдохну скоро!

— И у меня поясницу прихватило, еле с кровати сполз.

— А у меня так голова болит в последнее время! Погода, видно, такая, и воздух сухой.

— А меня колени мучают, мажу этой мазью, да что-то не больно помогает.

И вот они гундят, гундят, а когда все болезни обсудят, где что болит и прочую хренотень, идут домой. Чтоб она провалилась, такая жизнь: одни прогулки и нытье. А дома смотрят телик и кроссворды решают. Охренеть! Я б спятил — а им нравится. До фонаря им всё.

Дамьянович потопал к площадке, где в шары играют, зуб даю. Куда ему еще спешить? Никогда не смогу понять этой игры в шары. Ладно, если ты просто напиваешься, но если еще и шары катать — полная байда. Я не против, когда старики в шары играют, но когда говорят, что это типа спорт и ты им типа серьезно занимаешься, — полный идиотизм. Что это за спорт за такой, если ты руки за спиной держишь и можешь играть, даже если тебе завтра сто лет стукнет? Это мясные пирожки с яблоками, а не спорт. Но народ и правда играл в эти шары. А Дамьянович как раз на такого был похож, кто только и может, что шары гонять. Я смотрел на него и думал, что он никакой, что шар этот больше, чем он. А потом смотрел на Ацо и представлял себе, как он тоже играет в шары вместе со старичками и Дамьяновичем. Эта его походочка — как лох, зажатый, — второго такого на всех Фужинах не найти.

И тут вдруг Дамьянович резко поворачивает и идет сквозь кусты к Люблянице, прям к берегу. Ацо встал и типа незаметно за ним наблюдает. И Дамьянович начинает ссать. Вот это настоящий чефур! Среди бела дня, прям возле тропинки, где люди ходят, — встал и вывалил все свое хозяйство. Приспичило ему, и всё тут. Мать твою, чефур чефурский! Положить ему на культуру и на приличия… Как в деревне. Прям у тропинки, чтобы все его видели. Если б ему сказать, что это свинство, он тебе ответит — нормалёк: по-любому все в землю уйдет, а потом в реку, и псы тоже там ссут. Вот такой чефурский менталитет. Можно вывезти крестьянина из деревни, но деревню из крестьянина — никогда, как сказал бы Радован. Этот Дамьянович родился где-то у черта на куличках, где ни телефона нет, ни электричества, ни водопровода, он может сто лет в городе прожить, но из принципа от этой своей деревенщины не избавится. Пусть все знают, какой он крутой, не какой-то там господин или аристократ и фиг знает кто еще, чтоб ссать в сортире. По-моему, он нарочно дома не стал ссать, чтобы пойти и отлить возле реки, тут и рук мыть не надо. Какой чефур! Дамьянович «в сотрудничестве с природой»^[114].

— Мать твою чефурскую, будешь мне еще в полицию звонить, чефур хренов!

Все произошло в секунду. Ацо налетел на Дамьяновича и свалил его с ног. У него в башке что-то заклинило, когда увидел, как этот чувак свой болт встряхивает. А я стал как вкопанный метрах в двадцати и глаза вылупил. Ацо орал и пинал Дамьяновича, который, видно, решил, что Ацо просто какой-то фанатик, который против ссанья вдоль Любляницы. Очень быстро все закрутилось. У Ацо конкретно крышу снесло, он как помешанный лупил Дамьяновича. А тот только пыхтел, но защищаться не мог. Он лежал, а Ацо дубасил его ногой. Я добежал до Ацо и попытался оттащить его в сторону, но у меня ничего не получалось — тот как взбесился! Я волок его в сторону, пихал его, налетал на него, а этот придурок не останавливался. Начал еще и меня пинать — совсем оборзел! Я, как очумевший, бросился на него и оттащил в сторону. Нас обоих проняло. Ацо тыкал руками куда-то в пустоту, лупил по мне, а я его за пояс схватил и тащил от Дамьяновича. Мы оба орали что-то, как два полных дебила, и этот псих Ацо дубасил меня по спине, — больно было — жуть, но я его не отпускал, висел на нем, пока мы оба на землю не свалились.

— Спокойно!

— Оставь меня, педрило! Оставь!

— Не оставлю!

— Мать твою…

— Смири сэ! Смири-и-и!

— Пусти мэ! Пусти!

Я не давал ему встать. А он продолжал меня мутузить, старался оттолкнуть, но я держал его изо всех сил. Потом Ацо вдруг ни с того ни с сего успокоился. Замер вдруг, и видно было, что от страха. Он смотрел на Дамьяновича. Я тоже обернулся и посмотрел. Дамьянович лежал на земле и не шевелился. Вокруг него была кровь. Ацо спихнул меня и отскочил в сторону Я и сам струхнул. Подойти к Дамьяновичу и узнать, что с ним, я не мог. Посмотрел на Ацо — а тот как придурок бежал в сторону Русьяновой площади, — и я побежал за ним. Мать его психопатскую! Я ни о чем не думал, только бежал и видел перед собой Ацо, как он врезается в людей, которые прогуливались вдоль Любляницы. Все удивленно на него оглядывались и шли себе дальше. Потом я решил, пусть Ацо бежит в свою сторону, и повернул направо, к мосту — на другой берег Любляницы. Не знаю почему. Я так и бежал и даже ни разу не обернулся назад.

Почему никто не обращает на тебя никакого внимания

Чефуры на Фужинах не то чтобы сильно ассимилировались. Пофигу им эта ассимиляция. Здесь тьма чефуров, которые вообще не знают словенского. Они могут сказать только «до свидания» и «привет», «ноль три разливного» и «пачку сигарет», «пажалста» и «спасибо», «магазин» и еще три слова — но это всё. Одной фразы по-словенски сказать не могут. Даже коротенькой. Вот, например, Пешич из дома, где живет Ади. Он в Словении уже тридцать лет, но по-словенски может сказать только: «По путям не ходить, опасно для жизни». Что поделаешь: он когда приехал в Словению, устроился рабочим на железную дорогу и до сих пор там горбатится. На этой стройке одни боснийцы, только бригадир из хорватского Меджимурья^[115]. Где там язык учить! Без вариантов. Пешич ведь или на работе, или в «Кубане», где по-любому одни чефуры. Говорят, ходил он как-то на заседание домового комитета да на родительское собрание в школе и там типа старался говорить по-словенски. Ну, это он так сам говорит, только никто кроме него этого не заметил.

Словенцы страшно бесятся, когда кто-то не умеет говорить по-словенски, — не знаю только, поможет ли им, если все Пешичи по-словенски заговорят. Можно подумать, они сразу с ними болтать начнут. По мне, так это полная чушь. Я о том, что Пешичи должны говорить по-словенски типа из уважения к Словении и все такое. Пешичи работают на стройках, всю Словению они построили, но уважают только Мирослава Илича и холодное пиво. Да эти Пешичи могут хоть по-тунгузски говорить… Можно подумать, кто-то обратил бы на это внимание. Больно нужно! Только вот словенцы напрягаются на этот счет, бесятся — зачем? Комплекс у них такой, а все потому, что никогда не умели в футбол играть.

Чефуры на Фужинах, правда, у словенцев кое-что переняли. Это когда никто ни на кого не обращает внимания, хоть ты сдохни. Кто бы ни прошел мимо, обязательно сделает вид, что в упор тебя не видит. Каждый по своим делам, как сказал бы Радован. А потом сплетничают у тебя за спиной. Если вдруг увидят, как ты крадешь автомагнитолу, никто тебе ничего не скажет, но через полчаса уже все соседи будут знать, что ты за человек. За исключением полиции. Все на тебя смотрят, разглядывают, наблюдают за тобой, все в курсе всего, но вопросов не задают. Не лезут они в твои дела. Сейчас, когда во всех подъездах камеры, все знают, когда ты домой приходишь, когда в дупель напился, когда в гипсе ходил — всё, короче. Но никто тебе ничего не скажет. Будто тебя и нет вовсе. Хотя все всё про тебя знают.

Иногда это и неплохо, потому как если бы все чефуры в нашем подъезде начали вмешиваться в мои дела, я бы рехнулся. И сегодня, когда я шел в сторону Головца^[116] в футболке, разорванной свихнувшимся Ацо, с разбитой губой и весь в мыле, все на меня таращились, но делали вид, что все нормально и со мной все в порядке. А сами оборачивались мне вслед и воображали черт знает что. Потом будут по всему району расспрашивать, что случилось, будут гнать всякую пургу, выдумывать и все такое. А сейчас никто меня не остановил и не спросил: со мной все в порядке? помощь не нужна? И меня это очень даже устраивало, потому что, спроси меня кто о чем-нибудь, — я бы сразу дал в табло. И вот иду я к Головцу, а мимо меня по Дороге воспоминаний и товарищества разные персонажи с Фужин топают. От чокнутых, которые совсем одичали и бродят по Головцу в трико, с повязкой на ушах и пугают тут птичек и зверюшек, — до стариков, которые по пути к фужинскому замку не успели обсудить все свои болячки и решили пройтись еще, заканчивая чефурками: те гуляют себе, треплются о мексиканских сериалах и переживают из-за того, что Фернандо бросил Марию. Все смотрели на меня, расхристанного и до смерти уставшего, но все делали вид, что ничегошеньки не замечают. И те, которые чефуры, решили, скорей всего, что я наркоман, а словенцы подумали, что все мы чефуры такие, так что всё путем.

Чёрти сколько времени прошло, пока я взобрался на Головец. В начальной школе нас приводят сюда на День спорта и заставляют носиться вверх-вниз, чтобы мы типа до конца вымотались. А училки рассаживаются по лавочкам, выкуривают по пачке сигарет и ведут свои охренительно умные разговоры, — так и рабочий день проходит. Вот такие у нас фужинские дни спорта. Уселся я на эту дурацкую лавочку и сидел там, как псих, сбежавший из дурдома.

Смотрел на Фужины и думал, что надо идти к дому и искать Ацо. И Деяна с Ади. Я сидел, и думал, и готовился, но без толку. Будто прилип задницей к лавке. Не мог двинуться с места. Холодало, начинало смеркаться, а я все торчал на Головце. Грёбаный Головец! Лучше всего было бы остаться здесь и превратиться в одного из тех психов, которые будто бы женщин в здешнем лесу насиловали. Было время, когда об этом много болтали, но так — точно никто не знал. По-моему, это мамаши дочерей своих пугали, чтобы те не таскались с парнями на Головец и не тискались там за деревьями. Грёбаный Головец! Я так и не мог сдвинуться с места, спуститься вниз и дойти до дома. Напрягало меня то, что я в рваной одежде и в крови и что надо будет все объяснять народу во дворе. На самом деле я вообще не знал, что произошло и что там с Дамьяновичем. По-хорошему, мне б сейчас подумать, не случилось ли с ним чего серьезного? Но нет же: я только не хотел объяснять, почему у меня порвана футболка.

Тащусь я домой по Дороге воспоминаний и товарищества^[117], а мимо меня пробегает товарищ Слатнер, который вел у нас биологию в начальной школе. Прикольный такой чел: живет себе в своем мире, цветочки сажает, гербарии составляет, поет в каком-то долбаном хорв. С большим заскоком, короче. До балды ему всё. И вот подскакивает он ко мне в своем пидорском трико в горошек, останавливается, улыбается, смотрит, подпрыгивает на месте передо мной и начинает расспрашивать о том о сем.

— Решил прогуляться? Все еще играешь в баскетбол? Как учеба? Как родители? Чем одноклассники занимаются?

Задает он мне свои вопросы и прыгает передо мной, а я в ответ только головой мотаю. Потом мы оба друг другу киваем, и он бежит дальше — к Головцу. Вот и всё. Чувак видел мою окровавленную губу и порванную футболку, но это его не касается. У него есть дела поважнее. Хорошо еще, что у всех всегда есть дела поважнее.

Почему чефуры прикалываются

Деян и Ади торчали во дворе. Деян был в полном ауте, а Ади абсолютно обдолбанный после двух косяков, которые он выкурил в одно рыло. Этот тип совсем больной. Он так вообще ничего не продаст, на себя весь свой грёбаный товар изведет за пару дней. Наркоман хренов. Я сидел рядом в рваной футболке и слушал их перепалку, которую и перепалкой-то не назовешь.

— Ты знаешь, где эти Словенские Коницы? Ты знаешь, где это долбаное село?

— Может, в Словении?

Ади над каждой своей дебильной фразочкой ржал… совсем обдолбанный. Два косяка дури себе забил, кретин, и теперь его пробило на «ха-ха» как ненормального: такую сейчас чушь нес, что мне хотелось ему вломить как следует, придурку. Ну, накрыло тебя, и на ржач типа пробило, но на фига делать вид, что тебя еще больше накрывает, и ржать еще сильнее? Бесило меня это! А Деян вообще чуть не плакал.

— Это село где-то в кукуево. Там, блин… ничего нет. Овцы, коровы и трактора. Да отстой полный! Одни словенские лохи… Не можешь ты там жить…

— Словенские Коницы… это круто…

— Там выбирают Мисс фермы! И на тракторах ездят на гопотеки! Это такие отморозки, ваще не представляешь! Знаешь, какие они дауны?

— Деян Миртич из Словенских Кониц. Вот это круто! Зашибись!

— Да что я там забыл, у этих словенских колхозников? Чё мне там делать? Ходить на тусовки в Дом пожарников или чё? Я чефур с Фужин! Похрену мне эти Словенские Коницы!

Ади за живот схватился — его прям скрутило от смеха. А Деян от злобы на стенку готов был лезть. Еще чуть-чуть — и взорвется: весь испариной покрылся, трясет его всего. Тут он со всей дури толкнул Ади, и тот свалился на землю. Но продолжал ржать.

— Деян Миртич из Словенских…

Валяется на земле и ржет. Припадок у него, что ли? Или, может, придуривался только… Деян ему как врежет! Достало его это, нервы сдали. Я ни разу не видел, чтоб Деян хоть кого-то пнул. А Ади на бетоне валяется, вообще никакой, как будто не его лупят.

— Мать твою дегенератскую! А если б с тобой такое было? А если б тебе мать сказала, что ты едешь жить в Словенские Коницы? А? Придурок ты тупой!

— Словен… ицы… Круто! Круто!

— Пошел ты в жопу, пидор! Мать твою чокнутую! Чтоб тебя Самира отымела! Слышал меня?

— Чтоб тебя отымели…. Словенские Коницы!

Деян к качелям подбежал, нагреб песка и в лицо Ади швырнул, и тот перестал ржать, потому что рот у него был песком забит. А потом Деяна понесло, и он начал со всей дури забрасывать Ади песком из песочницы. Уже не мог остановиться. Ади закрыл голову руками и лежал на земле. И все еще от смеха дергался. Эта дебильная сцена как будто сто лет длилась. Деян все швырял горсть за горстью, к Ади подходил, в лицо ему целился. Руки его убирал, чтоб точняк в физиономию попасть. А я не хотел даже с места сдвинуться. Уже обоими сыт по горло. Дегенераты. Деян все ныл чего-то, что Соня его достала, что она типа сказала, будто уедет обратно в Словенские Коницы, что разведется и что Деян с Наташей поедут вместе с ней. Правда, она это все время говорила, все угрожала Дуле, только в этот раз уже вещи стала складывать, все было типа серьезно. Деян по-любому завалил учебный год, а Наташа уже сдала все, и Соня решила паковать чемоданы. А Миртича оставить в «Кубане». Он, наверно, вообще не заметит, что их нет. А почему все-таки Ади ржал над Деяном? Потому, что вообще не знал, что надо говорить в таких случаях, как вообще на это реагировать?

Скорей всего, до него дошло, что это — полная жопа. Стоит только сказать чефуру про развод — он сразу становится бледным, как простыня. Для чефуров развод — самый большой кошмар. Хуже этого ничего быть не может. Даже Словенские Коницы по сравнению с этим не такой уж большой облом. Потому что чефуры не разводятся. Их только смерть может разлучить. Варианта с разводом нет в принципе: свадьба и семья — святое. Как это ты поедешь к своим, туда, и будешь объяснять всем родственникам, что ты развелся? Не сможешь. И они не поймут. У тебя есть жена, есть дети, и вы все вместе живете своей гастарбайтерской жизнью в однокомнатной квартире, а потом на пенсии ты с женой вернешься жить в трехэтажную хату где-нибудь посреди Боснии, в хату, на которую горбатился всю свою жалкую гастарбайтерскую жизнь. И что ты будешь делать после развода? Будешь жить один в своей хате? Будешь сам себе готовить, стирать, мыть посуду? Это ж всю чефурскую систему ломает! Жизнь — тяжелая штука, но если у тебя есть жена, то можно во всех бедах винить ее. Такой вот чефурский менталитет. Все женщины одинаковые, и зачем менять одну на другую, если и первая хорошо готовит. Тот, кто в разводе, для чефуров — самый убогий чел. А если тебя жена бросила — это вообще нереальный позор. «Как ты мог такое позволить? Бедолага… Кто тебя вообще жизни учил?» Я считаю, разведенным в Боснии должны давать инвалидность и денежное пособие. Его ведь жена бросила! И остался он без обеих рук! Это почти одно и то же.

Ади-то понимал, что Деян сейчас в полной жопе. Только Ади никогда не умел разговаривать на серьезные темы. Сразу начинал дергаться. Скажи Ади, что у тебя мать померла, он тут же выдаст дебильный прикол и ржать начнет. Вот поэтому чефуры только и могут, что прикалываться. А как себя вести надо в разных сложных ситуациях, не знают, и сразу начинают ломаться, выделываться, строят из себя полных дебилов. А на самом деле они просто не знают, как быть? Ну не умеют они говорить всерьез. Ади стопудово ни разу в жизни не разговаривал серьезно с Самирой и Мирсадом, поэтому и знать не знает, как это бывает. Стоит ему облажаться, Мирсад тут же отмочит какую-нибудь дебильную шутку и ржет ему в лицо, а если что посерьезнее — Ади тут же получает от него по мозгам. По-другому не бывает. И теперь, ясное дело, Ади понятия не имеет, как это — говорить всерьез. Даже примерно. Вот и подкалывает Деяна. Хорошо еще, что руки не распускает.

Ади все на земле лежал. Смеяться он перестал, только глаза таращил и бормотал чего-то там. А Деян, такой весь обиженный, на качелях покачивался, песок ногами загребал — короче, встал в позу.

— Хренов мусульманский дебил!

Ну вот, приехали. Если Деяна совсем довести, сразу на нацика становится похож. Ади, конечно, перестарался с этим своим ржаньем, но придурок Деян тоже не догоняет, что тот козел не просто тупит, но еще и под кайфом.

— Макаки обрезанные!

Ну дебилы! Капец ваще! Просто блевать тянет, когда видишь, как два твоих корефана вот так обсирают друг друга. Хочется спросить: «И на хрена я с вами дружу?» С кем поведешься, от того и наберешься, как сказал бы Радован. А мне что! Умного, что ли, из себя строить? Сам, как дурак, в рваной футболке и с расквашенной рожей. Я даже не знал, где Ацо, а спросить-то не успел. Ничем я не лучше этих двух кретинов. Такое же дерьмо.

Почему мы зажгли свалку мебели

Я пошел позвонить Ацо в домофон, но Марина сказала, что не знает, где он, не видела его с самого утра. Никто его не видел и ничего не слышал о нем. Телефон он выключил, сам никому не позвонил… Мать его, кретин полоумный. Рванул к Русьяновой площади, и больше его никто не видел. У кого теперь спрашивать, где он? Деян только башкой вертел и молчал, сидя на этих своих качелях, а Ади придуривался и делал вид, что вусмерть укуренный, что вообще не понимает, кто такой Ацо. Мать его наркоманскую…

Вдруг ни с того ни с сего Деян вскочил и потопал домой. Ни слова не сказал. Я орал ему вслед как последний придурок, а ему всё по барабану. Чувака все достало выше крыши, и он домой поплелся. Мне всегда его было немного жаль, и сейчас тоже. Попал он, конечно, конкретно. Вот они, те самые фужинские семейные сцены. В каждой из этого миллиона квартир в любой момент может произойти взрыв — и тогда кранты. Все уставшие, дерганые, несчастные, зарабатывают копейки, все в говне по уши, как сказал бы Радован. Каждый из миллиона фужинчан может в любой момент с катушек слететь. Нет довольных и счастливых фужинчан! Если б они были счастливые и довольные, не жили бы на Фужинах, факт. Потому что нет на свете человека, который бы с детства мечтал жить на задворках Любляны, на двенадцатом этаже, в квартире в две с половиной комнаты, где толчется семья из пяти человек, и с видом на соседнюю многоэтажку. Ни один ребенок не мечтает провести всю жизнь на лавочке перед подъездом или в «Кубане». Или что? Считать крутыми тусовками заседания домкома? Ни один ребенок не мечтает зарабатывать каких-то там пятьсот евро и целый год копить, чтоб на три недели съездить в Боснию или Сербию. Ни один ребенок не захочет, чтобы на него презрительно пялились тридцать человек только потому, что он неправильно ставит ударения в этих грёбаных словенских словах. Ни один ребенок не мечтает о том, чтобы самым интересным в его жизни была прогулка до Головца и нытье о больной спине. Ни один ребенок не мечтает выйти на пенсию и сидеть по уши в кредитах и лимитах, когда не будет бабла даже на зубной протез или на неделю отдыха на каком-то там хреновом термальном курорте. Дело в том, что никто из нас не мечтает прожить жизнь на Фужинах… Точка!

Все мы мечтаем о виллах на Беверли-Хиллз и об отпуске на Бермудах, Багамах и Барбадосе. О ягуарах, ролс-ройсах и феррари. А еще и о ролексах, как у этих итальянских пидоров, всяких там армани и версаче, гуччи, дольче и габанов. И о трех Мониках Белуччи, которые тебе по очереди член сосут. Какие там Фужины, какие на хрен Словенские Коницы! Да пошла она, такая жизнь… кто ее только выдумал! Если мне, как Радовану и Ранке, придется полжизни так же вскакивать посреди ночи и бежать на работу, горбатиться весь день, возвращаться домой как выжатый лимон, падать на диван и тупо, без сил пялиться в телик, так лучше уж сразу застрелиться. Без вариантов. Ну его на хрен!

Потому мне и жаль Деяна. Видок у него был такой, будто его в тюрьму отправляют, а не в Словенские Коницы. Хотя, в принципе, однофигственно. Что он будет делать с Соней и Наташей в этих Словенских Коницах? Да еще со своей словенской бакицей, которая будет кормить его варениками и парить мозг, как надо себя вести, и говнить, что все чефуры — кретины и что папаша его идиот, потому что позволил себя вычеркнуть? Реально — полный отстой! И как Деяну выбраться из этого дерьма? Не знаю…

Ади все-таки поднялся с земли и сел рядом со мной. Хоть перестал выеживаться, как чмо последнее. Вся морда в песке, смотрит на меня и ржет. Ну дебил! Хотя смешно все это было, и я тоже засмеялся. Такой дурной физиономии в жизни не видел! А он все понять ничего не мог.

— Ну? Дальше что?

Идиотский вопрос! Да карандаши будем точить, как сказал бы Радован. А что нам еще остается? Этот — с двумя косяками дури и с безмозглой башкой, я — в разорванной футболке и с расквашенной губой. Покажи нас паре нарисованных овец — они бы тоже от нас свалили.

— Есть идея!

Как ты достал, Ади, со своими идеями! Не пошел бы ты с ними куда подальше? У тебя в жизни не было ни одной разумной идеи. Тебя можно в книгу Гиннесса заносить как рекордсмена по самым тупым идеям. Как-то раз Ади пришла в голову идея купить фужинский холм и брать плату с тех, кто катается на санках и лыжах. В другой раз он предложил обчистить подвалы в фужинских многоэтажках и потом продать все это дерьмо на рынке. Потом решил, что надо основать Словенскую чефурскую партию. А как-то он подумал, что мы можем контрабандой деньги провозить, и мы задолбались ему объяснять, что деньги контрабандой уже давным-давно никто не возит и что это было только в бывшей Юге, да и то сто лет назад. И это он еще не обкуренный был, а сейчас о чем говорить?

— Давай подожжем мебельную свалку.

Твою мать! Ади, ты лучший! Мусор зажечь — это любимый фужинский прикол! Чего только предки не придумывали, чтоб фужинская шпана больше не поджигала это дерьмо, но всегда находился герой, который разжигал костер. Столько этого барахла скапливается между домами, что просто руки чешутся все поджечь. Когда видишь, как народ все прет из своих квартир, так и подмывает фитилек поднести. Какие-то облезлые диваны, старые холодильники, трухлявые шкафы. Кошмар! Не знаю, как им не стыдно оставлять все это во дворе на всеобщее обозрение. И потом эти кучи лежат там целую вечность, так как чуваки со свалки, или откуда там они, никогда вовремя барахло не забирают, им же, само собой, сначала надо сгрести такие же несчастные диваны в Мурглях и в Трново и хрен знает где еще. Ну а у нас вместо них приезжают пожарные.

Только в этом году у стариков был мегаплан. Сначала они просто не выбрасывали свое барахло на улицу, пока те типы не сказали, что точняк приедут, и тогда кто-то должен будет дежурить у этой кучи всю ночь. Круто! Круче только яйца. Опять какой-нибудь Стаменкович, который первые два часа, может, и будет там стоять, а потом слиняет. Он только потому и записался в добровольцы, чтоб его Мира отпустила вечером из дома и он мог спокойно пойти пивка выпить. А потом он будет ей и остальным втирать, что всю ночь там стоял и сторожил, и еще потребует почасовую оплату.

— Ну, давай расскажи мне, как ты это возьмешь и зажжешь, блин!

— Да фигня вопрос! Берешь тряпку, поливаешь бензином. На палку ее повесил, поджег, разбежался, запулил ее в кучу — и сделал ноги. Так Джоко в прошлом году зажег, и никто его не засек.

Так он это рассказывал, что сразу ясно становилось, что сделать это — проще пареной репы. Вместо палки можно отломать какую-нибудь ветку, и Ади пошел присмотреть подходящее дерево. Только слишком дохлый он был для такого дела. А я нарочно над ним ржал и нарочно не хотел ему помогать: такой обдолбыш фиг ветку отломает. А он еще решил прямо здесь, перед домом, это сделать, чтоб все видели. Но ему-то по фигу: Самира уехала вместе с Мирсадом в Цазин на два дня и не будет его ловить по Фужинам.

— Можешь вместо тряпки мою футболку взять.

Все равно она была рваная. И вообще, идея — блеск! Сожжем улику С Ади мы тут же отправились на заправку, быстренько облили футболку бензином и назад. Никто ничего не заметил. Ади одолжил мне свой свитер, который, понятное дело, мне был жутко мал: видок теперь был — просто уржаться, но мне было по барабану. Я подошел к дереву у заправки, чтобы отодрать эту грёбаную ветку. Тут тетка какая-то мимо шла и стала на нас пялиться.

— Тебе чего, тетя? Не нравится? Чё уставилась? Смотри, глаза на лоб полезут!

Ади такой смелый был, потому что тетка еле ходила, да и вокруг не было ни души. А та быстро-быстро — и свалила. По-моему, она первая была, кто Ади испугался.

— Мать ее… Пусть только попробует мне тут права качать. Я ей так влеплю, что она своими очкамиподавится!

Наконец я ветку отломал, и мы пошли в сторону дома. Идем себе, гуляем по Фужинам с веткой в руках, с майкой, политой бензином. На мне свитер на пять размеров меньше, а Ади изображает, будто он все еще обкуренный, шатается из стороны в сторону. Таких кретинов еще поискать! Нас бы в какое-нибудь идиотское кино — то, что надо. Хорошо хоть, что уже было темно и народу немного. Мы остановились возле табачного киоска и намотали футболку на ветку. Ади вытащил зажигалку.

— Кто поджигать будет?

Тут Ади и струхнул, пароход ему в рот! Пялится на меня, как даун, и ветку мне в руки сует.

— Я подожгу, а ты побежишь. Ты же у нас спортиста. У тебя физподготовка хорошая и все такое.

Так я и знал! Ади всегда был самый большой ссыкун. В школе он тоже всегда такой — борзый, смелый, а потом, когда нужно было бросить петарду в кастрюлю с кашей, он только глаза таращил. А петарду, понятное дело, бросал кто-нибудь другой. Обычно Ацо или я. Мать его, трепача этого тощего…

— Поджигай!

Ади поджег, и моя футболка враз вспыхнула. Мы оба струхнули. Ади назад попятился, а я, как последний придурок, пытался ветку удержать, оттопырив ее в сторону и прыгая вокруг киоска. Вот цирк-то! Ади в сторону отбежал и давай мне что-то орать.

— Беги давай! Беги-и-и! Скорее!

А сам почесал от меня, типа в засаду. Делать было нечего. Я как идиот попер в сторону огромной кучи со всякой рухлядью, сваленной возле нашего дома. Даже не смотрел по сторонам, только бежал и ветку задрал высоко над головой, чтоб горящая футболка с нее не слетела. Полыхало вовсю. Мне вдруг показалось, что эта куча мусора от меня нереально далеко, в какой-то полной жопе. Наверно, потому так казалось, что я не мог бежать быстро из-за этой дурацкой ветки с футболкой. Тут я головой завертел, чтоб посмотреть, нет ли кого, кто мог бы меня узнать. А у магазина Шошкич торчит. Чтоб ему провалиться, мать его, дальнобойщика! Я голову в плечи втянул, смотрел теперь только себе под ноги. Правда, видел еще чьи-то ноги… Наконец-то добежал я до кучи и швырнул ветку прямиком в середину этой горы.

И куда теперь? Мать его, этого Джоко, фитиль ему в задницу! И Ади с его идеями туда же! Мы даже не договорились, куда мне сваливать после этой фигни. Со всех сторон люди, дома, машины, пичкэ матэринэ… Я несся в своих столетних кроссовках мимо кого-то, затем рванул в сторону фужинского замка. На парковке только одна машина стояла, а рядом куча мужиков, у шестого дома какие-то невнятные типы что-то мутили, а из парка топали две мамаши. Я как придурок пронесся мимо них и дальше — через парк — к замку. Там ездили дурацкие тачки, а перед замком торчали какие-то пидоры в галстуках и прочей байде, и мне пришлось свернуть вниз, к Люблянице. Я попер по спуску вниз — до самой ограды. Там уже никого не было. Первый раз в жизни здесь не было ни одного нарика. Я назад посмотрел… Что там? Я точно и не знал, поджег я эту свалку или кто-нибудь вытащил ветку с моей рваной футболкой? Разглядел пару человек на мосту. А так — все спокойно было. Я еле дышал и все пялился в эту сраную реку, успокоиться хотел. Какой дебил! Мне так хреново было, что сам бы с удовольствием по роже себе заехал. Кретин безмозглый! Бегал с факелом между многоэтажками, чтоб свалку поджечь! Ну редкое чмо. Стопудово весь подъезд видел, как я сам себе на голову нагадил, — лучше мне теперь вообще отсюда съехать.

Я такой вздрюченный был, на месте стоять не мог. Медленно так вверх по дороге пошел обратно в парк. Снял свитер и вывернул его наизнанку, чтоб типа выглядеть по-другому. Мне было реально стыдно. Чувствовал себя полным дебилом, охренеть можно. Пошел бы этот Ади со своими дурацкими идеями в жопу! Мать его боснийскую! И я тоже чмо… Каким надо идиотом быть, чтоб с ним на дело идти! Обвел меня вокруг пальца на раз-два-три, мать его жульническую… Чтоб ему бегать по Фужинам от Самиры до конца жизни!

Когда я из парка выходил, только тогда голову поднял и посмотрел в сторону домов — и тут увидел пламя… Ни фига себе! У-а-а-у-у-у! Круто! Армагеддон! Чтоб мне сдохнуть, в жизни такого не видел! Огонь был выше многоэтажек; светило так, будто сейчас день; народ на балконы вывалил, как на Новый год, не хватало только петард. Такого огня я еще не видел. С ума сойти… Это надо было сфотографировать. По телику показать. Ну картинка! Я к дому подходил и все таращился на этот жуткий пожар и на соседние дома. Как горит! Как в научно-фантастических фильмах! Чтоб мне провалиться! Вот так вот! Мы всех сильней, всех сильней!.. А народу все больше собиралось и перед домом, и на балконах — везде. Дурдом! А пламя все больше и больше! Треск, дым, — тут даже петарды не нужны, и без того шуму хватало. Вот это тусня!

Ни разу в жизни я еще не делал чего-нибудь такого же большого. Ну ладно, мячом там в корзину попасть на последней секунде матча, да ведь на баскет мне теперь положить, и вообще это был всего-навсего чемпионат среди юниоров. А пламя огромное! И зажег его я — Марко Джорджич! Все на него смотрели, и всем — точняк! — это казалось супер, суперкрутым! И правда, было очень круто. Никогда в жизни я такой офигенной штуки не делал! В школе у меня никогда ничего не получалось, а потом еще и баскетбол запорол. А сейчас я собой реально гордился. Наконец был собой доволен. И злости уже не было никакой. Честно, никакой.

Никому из нас — ни Ади, ни Деяну, ни Ацо, ни мне — раньше ничего похожего сделать не удавалось. Я сделал! За всех нас, за четверых! Мы всех сильней, всех сильней! Сидели мы себе на задней парте, получали свои несчастные трояки и всегда были никакими, и когда наши предки шли в школу, мы потом все четверо получали подзатыльники. И всегда у нас были замечания за плохое поведение, и мы всегда делали глупости, и мы всегда были последними бедолагами, и вечно на нас все наезжали — в общем, кончеными были лузерами. Мы там понты кидали, типа мы всех сильней, а были-то самыми голимыми потными чмошниками. Этот костер — в честь нас четверых, пусть видят все, кто нам мозг выносил, когда у нас ничего не клеилось: ни в школе, ни в кружках, ни с траханьем, ни в бизнесе, и с прочими ядрёными батонами и пичками матэриными. Смотрите теперь на этот огонь, мать вашу в зад! Сильней всех мы, сильней всех! Может, нет у нас таланта к этим вашим грёбаным словенским языкам, математикам, физикам, географиям и всякой такой хреновине! Может, у нас есть талант к чему-то другому, а вы не захотели узнать, какой у нас талант! Мать вашу налево! У каждого человека точно есть к чему-то талант. Должен быть. Только вы все думаете, что мы — безмозглые чефуры и что грош нам цена, и на хрена мы вообще нужны… Вот вам, получайте, самый большой огонь в мире! Да чтоб у вас зад поджарился! А вам слабо такой костерчик устроить? Или еще чего-нибудь такое же? Прям так вам и поверил… Да, может, мы самые талантливые пироманы в мире, только вам-то наплевать. Это типа фигня. У вас там свои домашние чтения и олимпиады по родному языку. Отсосите у меня с этой вашей байдой. Посмотрим, кто из вас разожжет огонь больше моего. Мы всех сильней, всех сильней! В ваших книгах этого нет, мать вашу вместе с ними! Мать вашу с вашими Прешернами и Цанкарами! И пусть меня все ваши народы поцелуют в зад! Мы все талантливые. Каждый в чем-то своем. Стопудово. Только не у всех есть талант к этому вашему дерьму. У некоторых другие родные языки и другие таланты. Но у нас у всех есть таланты, и мы все можем такое устроить! Не только одни ваши вшивые отличники! Но вам на это насрать! Положить вам на нас — вшивых чефуров на задней парте! Мы для вас только эти — на «-ич»!

Почему, как сто лет назад, я снова пошел на десятый этаж пешком

Меня чуть не сбила пожарная машина, потому что к дому я шел прямо по дороге. Я был как в трансе — ничего не слышал. А внутри меня все горело. Какой-то тип оттащил меня с дороги, чтоб пожарка смогла подъехать к зданию. Через десять минут они уже были здесь и в два счета потушили мой огонь… мать их красную! А потом еще полчаса все это убирали, поливали водой, ну и все такое… Вот что значит профессионалы! А ты — жалкий лузер. Можешь сколько угодно разжигать костер — хоть с многоэтажку. Они тут же примчатся со своими водометами, водичкой побрызгают — и всё! Как будто ничего и не горело.

Народ с балконов начал уходить, толпа у дома тоже стала разбредаться. Короче, кончилась тусня. Я стоял перед домом и смотрел на сожженную кучу мусора — один пожарный продолжал поливать ее водой. Вдруг кто-то схватил меня за шиворот и потащил к подъезду, как кошку. Все это так быстро случилось, что я даже не успел сообразить, в чем дело: хопа — и влетел в одну дверь, хопа — и в другую, и к лифту. Там я все-таки вывернулся и увидел Радована в майке, а смотрел он на меня — как маньяк, и тащил меня, как псих, за собой. Возле лифта народ толкался, тогда Радован развернулся и попер в сторону лестницы.

— Эй! Не трогай меня! Эй!

— Только пикни! По стенке размажу! Чтоб я тебя не слышал!

— Пусти!

— Заткнись, тебе говорят!

Радован дал мне подзатыльник и потащил меня вверх по лестнице. Силища у него все еще была как у быка. Весь жиром заплыл, живот торчит, а сам — как каменный. Никаких шансов не было от него вырваться. Он тащил меня по ступенькам не останавливаясь, чокнутый. Я даже повернуться не мог, видел только, как те, у лифта, на нас с Радованом уставились, будто мы гуманоиды какие-то. Одна тетка рот рукой зажала, как те мамашки в фильмах, которые что-то ужасное увидели. Хотя на самом деле плевать им на всё с высокой колокольни. Им-то как раз спокойнее, если они знают, что есть балбесы похуже, чем их мужья и сыновья.

На третьем этаже Радован на секунду тормознул, и я смог повернуться, встать на ноги и посмотреть на него. Но от этого он как будто еще сильнее разозлился, еще сильнее в меня вцепился — и мы рванули на десятый этаж! Я ногами о перила бился, спотыкался о ступени, хватался за все, что под руки попадалось. Только Радовану все по фигу было. Несся вперед, псих! Он с такой силой меня волок, что свитер Ади по швам трещал и я еле-еле мог дышать.

В последний раз я ходил по лестнице пешком во втором классе начальной школы. Это Ранка тогда меня заставляла пешкодралом мотаться вверх-вниз: откуда было Ранке знать, что такое лифт и можно ли мне на нем ездить? Она-то раньше ни одного лифта в жизни не видела. Вот мне и пришлось целых два года каждый день ходить пешком — в школу, из школы. На всю оставшуюся жизнь по ступенькам находился.

Доперли мы с Радованом до седьмого этажа. Теперь уже и он конкретно выдохся. Ну еще бы: я, может, и дохлый совсем, но зато длинный, и по-любому хоть сколько-то килограммов во мне имеется. Радован тяжело дышал. Одну руку он прижал к груди, а другой держал меня за шиворот. Я больше не хотел на него смотреть. А то его еще инфаркт хватит. Или совсем озвереет и спустит меня с лестницы. Он вроде как пришел в себя и снова меня поволок, только теперь медленнее, так что я уже сам мог за ним идти.

Мы доползли до десятого этажа, и Радован остановился у двери в общий коридор. И все еще меня держал. Пошарил ключи по карманам, но не нашел.

— У пичку матэрину!

И давай названивать так, что чуть звонок не раздолбал. Из квартиры выплыла Ранка в пижаме, бледная, напуганная, что-то там бормотала, только понять ничего было нельзя, потому что дверь мешала. Она ошалело смотрела на нас с Радованом, пропуская внутрь.

— Только попробуй что-нибудь пикнуть! Поняла?

— Да какого?..

— Ты поняла?

Ранка затихла, а Радован опять, как трактор, поволок меня за собой. Так я и бежал за ним по коридору до самой квартиры. Зашвырнул меня внутрь, как какую-то обезьяну. И Ранку пихнул в квартиру — она аж взвизгнула. А потом так долбанул дверью, что все затряслось. Что я, что Ранка — мы оба боялись даже рот раскрыть. Смотрели то друг на друга, то на Радована и ждали, что он дальше скажет или сделает.

Почему Радован опять напился

Радован пошел на кухню и открыл шкафчик. Вынул оттуда бутылку ракии и одну за другой три стопки опрокинул. Ракия проливалась на пол, потому что руки у него тряслись. Только ему сейчас было не до ракии. Он поставил бутылку обратно в шкафчик, потом опять ее вытащил. И еще стопку выпил.

— Сядь сюда.

Я сел на стул в кухне, Ранка пошла и села на диван в гостиной. Радован тоже сел на стул напротив меня, пыхтел и морщился, головой вертел во все стороны, никак не мог успокоиться. Потом голову назад откинул.

— Пошла бы она, жизнь эта, и кто ее только выдумал…

Потом встал и пошел в гостиную. Там шкаф открыл, достал что-то и долго рассматривал. Ранка к нему подошла. Но Радован отвернулся от нее, подошел ко мне и бросил на стол какой-то конверт. Потом опять вернулся к шкафчику и достал оттуда ракию. Он попробовал еще одну стопку налить, но руки у него сильно тряслись, тогда он взял бокал для виски из шкафчика над умывальником. Я открыл конверт. Это был билет на поезд. Любляна-Високо. В одну сторону.

— Завтра едешь в Боснию. Поезд без пятнадцати семь.

Радован взял стакан и бутылку и поставил на стол. Потом сел. Ранка за голову схватилась. А я вылупился на этот билет и ничего не мог понять. Что это? Какой поезд? Какая Босния? Без пятнадцати семь. Это ж через пару часов! И билета обратного не было.

— Если ты не хочешь учиться, не хочешь заниматься спортом — езжай туда. Там дурака валять не полупится.

Радован выпил еще один стакан ракии.

— И наркотиков там нет.

Какие наркотики? А это он с чего взял? Совсем у него крыша поехала. За все это время он ни разу на меня не взглянул. Таращился куда-то в пустоту и лакал эту свою чертову ракию, которую ему прислал Милан из Сербии. А Ранка просто ревела в голос. И не говорила ни слова. Радован встал и вышел из комнаты. Слышно было, как он шарит по шкафам и ищет чего-то, дверцами лупит так, что все трясется. Мы сидели молча и слушали этот дебильный грохот. Потом он вернулся обратно в гостиную с моей спортивной сумкой и кинул ее на пол посреди комнаты.

— Давай собирай его. Побросай все быстро в сумку, молча. Не надо из этого целую науку делать.

Ранка не двинулась с места. Только продолжала рыдать, а Радован фыркал, глаза закатывал и головой крутил.

— Чего ты тут устраиваешь, мать твою? Мы разве не договорились? Договорились или нет? Да или не-е-ет?

Радован орал как ненормальный, и Ранка закивала. Но рыдать стала еще громче, Радована это еще больше разозлило.

— Что такое? Шта плачеш? Не выводи меня! Собирай его! Ты меня слышала? Ты меня слышала-а-а?

Орал как придурок. Время полвторого ночи. В квартире все было нараспашку — и окна, и балконные двери. Внизу нас отлично было слышно. Я вспомнил, как однажды смотрел ночью финал кубка НБА между «Детройтом» и «Лейкерсом» и в полчетвертого ночи услышал из дома напротив, как один тип вопит и крушит всё и как его жена и маленькая дочка зовут на помощь и плачут, просят его успокоиться. Я все прекрасно слышал и даже видел, в какой квартире это было, но не знал, что можно сделать. Было жутко. Я стоял на балконе, и смотрел в окна этой квартиры, и слушал весь этот ужас. Я тогда просто остолбенел, вообще не знал, как с места сдвинуться. Вот я и подумал: может, сейчас кому-нибудь из дома напротив, кто слышит ор Радована и вопли Ранки, так же хреново, как и мне было тогда? Может, этот человек вызовет полицию? Или он тоже будет стоять как вкопанный и смотреть в наши окна?

Ранка медленно поднялась и стала собирать вещи, запихивать их в мою спортивную сумку. А Радован себе еще один стакан налил. И разом его опрокинул.

— У бабушки будешь работать, как полагается, будешь помогать ей и деду с хозяйством. Узнаешь наконец, что такое труд, выбросишь эту свою дурь из головы. Все, нашутились. Ты знаешь, что деда болен, маразм у него и все такое. Бабушке твоей помощь не помешает. В магазин ты сходить можешь и дров нарубить… Бабушка пусть тебя научит корову доить. И в хлеву поработаешь. Так для тебя лучше всего будет. Пусть запряжет тебя на всю катушку. Я еще с ней об этом серьезно поговорю. А ты чтоб работал! Слышал меня?

Я кивнул, хотя по-прежнему не понимал, что происходит. У меня это в голове не укладывалось. Пока Радован говорил, он изредка на меня поглядывал. Так, вскользь. И я по его взгляду видел, что на этот раз прикола нет. Рыпаться бессмысленно. Ранка тоже больше не спорила. Продолжала запихивать вещи в сумку. А Радован из шкафчика над умывальником достал еще один стакан для виски и налил в него немного ракии. В свой налил чуть больше. Второй стакан дал мне. Я смотрел на него и не мог врубиться, что он от меня хочет. Он никогда не давал мне спиртного, хотя у чефуров принято с детства давать детям ракию и пиво. А тут вдруг сам мне налил, да еще собрался со мной чокнуться. Совсем у него шарики за ролики зашли… Или его так развезло от ракии? Мы с Радованом подняли стаканы. Впервые в жизни.

— Ну… за здоровье! Что было, то было. С сегодняшнего дня начинаем всё по-новому. Хватит уже этих сюсюканий и прочего баловства. Теперь только твердая рука. Жизнь — сложная штука. Не выйдет так, как ты и твои дружки лентяи думаете. Вы не пионеры Тито, чтоб делать все, что в голову взбредет.

А Иосип Броз Тито тут при чем? Охренеть… Ранка все еще продолжала запихивать в сумку вещи. В одну все не поместилось, и она принесла вторую. А Радован сидел и пил свою ракию.

— Из дома выходим без четверти шесть.

Какое-то время он еще смотрел, как Ранка складывает вещи, потом встал, поставил ракию обратно в шкаф и отправился спать. Я тоже встал и подошел к Ранке, чтоб помочь ей с вещами. Хотя, думаю, ни она, ни я вообще не имели представления, что и как нужно собирать для поездки без обратного билета.

Почему мы с Ранкой вспомнили Велу

Мы с Ранкой мои вещи укладывали. Укладывала, конечно, она, а я ходил за ней, как зомби, и кивал, если она спрашивала, какие класть штаны или футболку. Ранка быстро упаковала две сумки. Для нее это никогда не было проблемой. Всегда, когда мы ехали к нашим, Ранка набивала столько вещей, что все думали, что мы переезжаем. Неизвестно, какая там будет погода. Вдруг задержимся на день или два. Может, приедет Милан, и мы будем варить ракию. Ко всему нужно быть готовым. Это девиз всех чефуров. Никогда ничего не знаешь наперед.

— Тебе нужны будут зимние вещи?

Да откуда мне знать, Ранка, если даже ты не в курсе? Это я, что ли, с Радованом договаривался? Сейчас май, конец мая. Только мне-то что? Мне вообще по барабану. Как вы с Радованом решили, так и будет. Что ты меня-то спрашиваешь? Мне все это параллельно… Я не парюсь. Еду в Боснию, и всё тут. Вот и все, что я знаю. Хотя, в принципе, у нас дома никогда ничего не бывает известно заранее. Откуда тебе знать, что там будет! Уже в апреле у всех вокруг были точные планы на каникулы, только Радован с Ранкой говорили: «Посмотрим!» По-любому мы всегда ехали в Боснию, да еще всегда в одно и то же время, и всегда на три недели, и каждый раз до самого последнего момента никто ничего не знал. Радован страшно нервничал перед отъездом. И это тоже чефурские прибабахи. Ты не знаешь, на какого придурка можешь нарваться, когда будешь гнать по Боснии, и кто тебе будет трахать мозг в Хорватии, — тебя ведь зовут Радован Джорджич! — и что на этот раз потребуют от тебя боснийцы на границе, да сколько колбасы и молодого сыра хорваты разрешат тебе отвезти домой. Вообще Радована и Ранку все эти таможни доводят до белого каления. Всю жизнь они ездят по одному маршруту: Любляна — Загреб — Славонский Брод — Високо. И тут вдруг — ни с того ни с сего — границы! А потом еще: «Стой, покажи паспорт! Открой багажник! Давай техпаспорт! Кто там у тебя в Високо? А Бор тебе не родственник? Кем тебе приходится генерал Джорджич? Ты из самого Високо? Как машина, не барахлит? Как живется в Словении?» — и другие дебильные вопросы, которые могут выдумать боснийские таможенники. Поэтому Радован с Ранкой всегда на нервах, когда мы едем к нашим.

— Ладно, неважно, вышлем, когда понадобится.

Ну конечно. Так и есть, Ранка. Никаких проблем. Вышлешь. Наверно, даже приедешь в гости и привезешь мне мои дутики. И подарок на Новый год. И на день рождения. Если в этот день, пятого марта 2007 года, еще вспомнишь обо мне. Тогда мне стукнет восемнадцать лет. Полных. Тогда я стану совершеннолетним, и тебе больше не нужно будет отвечать за меня и волноваться из-за того, что я опять натворил. Тогда ты сможешь спокойно вздохнуть.

— Тебе еще что-то нужно?

Чтобы любили, понимали, слушали…

— Зубная щетка.

Она всегда забывает про мою зубную щетку. Каждый раз, когда мы едем к нашим, мне приходится там покупать себе новую, в этой развалюхе под названием Код Велэ^[118], которая у них типа магазин. Ранка, видно, тоже вспомнила об этом и засмеялась. Ну чего тут смешного?

— Всегда забываю. Ничего, купил бы себе новую у Велы.

Она еще больше смеется. И я тоже смеюсь. Провались ты со своей Велой! Сама чисти свои желтые зубы щеткой от Велы. Вела — это наш семейный прикол. Это соседка моих бабушки и деда, ей уже сто лет, но она все еще держит магазин на первом этаже своего дома. Даже во время войны он работал. У нее можно найти такие вещи, которые уже миллион лет не продают нигде в мире. Например, у нее можно купить «Зиродент». Самую отвратную зубную пасту на свете. Ни один смертный не знает, где Вела заказывает товар, но у нее все очень дешево, и она наша соседка, и мы постоянно ходим к Веле за зубными щетками и прочей фигней.

И теперь Ранка ржет, чуть не писается от смеха, потому что вспомнила Велу и дедушку, который всегда, если кто-нибудь говорит, что пойдет в нормальный магазин, отвечает: «Что? А чем у Велы плохо?» А плохо там все. Ни одной нормальной вещи нельзя купить у Велы, и никогда там никого нет: сколько ни приходил, никогда не видел, чтоб кто-нибудь у нее был, а магазин этот у нее уже сто лет. Плевать этой Веле на глобализацию. Хуже всего — это сладости, когда бакица дает пять конвертируемых марок, чтоб ты себе код Велэ купил шоколадку. «Милки» там нет, а только столетней давности шоколадки «Звечево», которые Вела закупила еще во времена бывшей Юги. Но купить надо: это ведь от бабушки Милы!

— Сама себе покупай щетку у Велы.

Не помню, когда я в последний раз смеялся вместе с Ранкой. Хотя смех у нас какой-то истерический. Но зато мы, кажется, первый раз в жизни хохотали над одним и тем же приколом. Что поделаешь! Так бывает. Не срослось у нас как-то с Ранкой. Не очень мы друг друга понимали. С Радованом и то быстрее бы нашел общий язык, чем с ней, точно. С Радованом можно хоть о спорте поговорить. А с Ранкой мне вообще не о чем разговаривать. Только про Велу и наши семейные приколы, про Високо и всех наших родственников.

Для чефуров это обычное дело — лучше всего им живется в стаде. Скажем, моя семья: нас трое, лучше всего понимаем друг друга в Високо, когда там куча народу и полный бедлам. Когда там Ружица и Милан, Драгиша и Драган, Стьепан и Йована — все, короче. Тогда мы типа семья: шутим, и разговариваем, и общаемся, и душа в душу. Три недели и еще пару выходных в год. Тогда у нас Вела и всякие семейные традиции, и деда Джорджа, над которым мы все смеемся, потому что он уже начал все забывать и такие номера откалывает! Спрашивает, кто такая бабушка Мила, и не верит, что она его жена: слишком старая для него. И нам всем доказывает, что не женат он на этой старой кочерге, и злится, когда мы над ним подшучиваем.

А в остальном обычный бардак. И тут вдруг мы с Ранкой посреди ночи вместе смеемся над одним и тем же. Весь мир, по ходу, спятил. Ранка вообще не может успокоиться, и мне кажется, что от смеха у нее опять слезы польются. Сидит она возле моей сумки, хочет ее закрыть, но не может. Смеется все истеричнее, все громче и громче…

— Тише вы там!

Только Радована здесь не хватало, а Ранка будто его только и ждала. Смех сменился слезами. Ранка рыдает и уже даже сидеть не может, упала на спину в коридоре и головой уперлась в стену. Полный трындец! Лежит, как мертвая, и ревет. Вот только этого мне сейчас не хватало. Она голову так сильно вывернула, кажется, вот-вот шея переломится.

— Тише!

Радовану хоть бы что. Эх, Ранка моя, о чем ты думала, когда выходила замуж! Обо мне уж точно не думала. О себе, видно, тоже. Смотрел я на нее, как она лежит: головой к стене прислонилась, рыдает… И мне вдруг стало ее дико жалко. Мне захотелось подойти к ней, обнять, утешить. Но я не мог сдвинуться с места. Я глядел на открытую сумку и на Ранку, растянувшуюся посреди коридора. Глядел на ее вывернутую шею. Наверно, шея у нее уже затекла, но Ранка все не вставала. Лежала не двигаясь. Как будто она мертвая, и руки так странно вытянула: мне казалось, она их больше не чувствует. Жуть какая-то. Только когда стонала, ее начинало трясти, и тогда было видно, что она еще может двигаться. Я потихоньку подошел к ней и взял за руку. Она мне руку так сжала! Я думал, у меня кости треснут… И еще другой рукой за меня ухватилась. Не двигалась, а только сжимала мою руку и плакала. Я решил, что ей конец. Что она помешалась и никогда больше не будет нормальной. И что никогда больше не выпустит мою руку. Держала она меня так крепко, что вырваться никак было нельзя. Так я и сидел посреди коридора, облокотившись на открытую сумку, извертелся весь, хотел сесть так, чтоб не ломило во всем теле. Голова Ранки по-прежнему была прислонена к стене.

Почему «ОЗНА свэ дозна»^[119]

Не знаю, была ли в моей жизни ночь короче, чем эта. Откуда ни возьмись появился Радован, и уже надо было мчаться на вокзал. Сворачивай манатки, понеслись. Никаких прощаний. Ранка поднялась с пола, пошла прямиком в спальню и больше не показывалась. Только слышно было, как она рыдает. Радован оделся. В душе не был, зубы не чистил, не брился. Я хотел почистить зубы, но Ранка все упаковала, а я не хотел опять открывать сумку и злить Радована, это было б уже слишком.

На дорогах пусто, светофоры мигали. Вокруг ни души. Одни только мы с Радованом в нашем столетнем опеле. У чефуров обязательно должна быть швабская машина, хоть ты тресни, и Радован тоже взял кредит и купил себе вектру. Мать его с ней вместе… Купил ее на рынке — ему посоветовал Хаджич из первого дома, потому что продавал ее какой-то наш человек. Только швабы делают хорошие автомобили, все остальное — дерьмо. Вот потому половина Боснии ездит на столетних гольфах, а вторая половина — на столетних опелях. В Боснии на одного жителя приходится больше всего запчастей для гольфа. У каждого есть в запасе три выхлопных трубы и два карбюратора.

На вокзале тоже было пусто. Только в двух кафешках на полную крутили Даниэлу и Грашо. Слышно было на весь вокзал. Нигде от чефуров не скроешься, хоть ты тресни! На перроне стояли какой-то мужчина и женщина. Первый — конкретный чича^[120], по нему за сотню километров видно, что чефуристее просто не бывает. И мадам, которая, видно, ехала только до Загреба, потому что для Боснии у нее был слишком шикарный вид.

На вокзал мы с Радованом приехали на двадцать пять минут раньше времени.

Я-то думал, он оставит меня здесь и отвалит, но нет: Радован решил дождаться поезда. Проследить, чтоб я случайно в Любляне не остался. И теперь я буду двадцать пять минут смотреть на его мрачную физиономию.

Я сел на лавочку, а Радован, нервничая, ходил взад-вперед по перрону. Потом подошел к чиче и спросил его, с этого ли пути отправляется поезд до Сараево и не сообщали ли о задержке, — короче, зацепился языком с этим чичей, который, по-моему, и сам понятия не имел, где он и куда направляется. Но они все равно завели разговор и трепались целых десять минут. Этот кекс втирал Радовану, что едет в Какань^[121], что он был в Любляне у дочери Ясмилы, которая живет в Новых Яршах^[122], и что ее муж Андрей довез его до станции, правда, сразу уехал, потому что рабочий день у него начинается в шесть утра. Потом объяснил Радовану, что эти поезда не опаздывают, потому что международные и едут из Германии, а у немцев это дело организовано четко по расписанию — почти до самого Сараево. А еще рассказал ему, что, наверно, в последний раз видел внучку Сабину, потому что старый уже и не может больше путешествовать, а Андрей не хочет ехать в Боснию: ему нравится на каникулы ездить в кэмп в Врсаре^[123].

Осталось десять минут. Радован вернулся и сел на лавку. Он как-то странно смотрел на меня. Может, сейчас наконец-то попрощается и свалит, чтоб его. Но ведь нет, продолжает на меня пялиться, и взгляд как у полоумного. Нервничает, охренеть можно. Еще ногой трясет, — даже я стал нервничать, на него глядя.

— Это вы избили Дамьяновича?

Что? У блин! Откуда он это взял? Как он об этом узнал? Я даже вспотел весь. Боже мой! ОЗНА свэ дозна, частенько повторял Радован, только я всё не понимал, что это за чувиха такая, Озна, мне всегда казалось: имя какое-то странное. Я вроде как только в прошлом году допер, о чем тут речь. Радован был в сто раз круче всяких спецслужб. У меня в голове все смешалось. Разложил меня Радован на элементы… Я только и мог, что таращить на него глаза, как теленок.

— Это вы?

У меня ноги подкосились. Затрясло всего, я рот хотел закрыть, но не получалось. Так и стоял перед глазами Ацо, который метелит этого бедного Дамьяновича, и я смотрел на Радована, — а у него в лице ни бешенства, ни психоза… ничего. Просто смотрит — но так, будто прямо в мозг тебе заглядывает. Я попробовал помотать головой, но ничего не получилось, только этот мой долбаный котелок дернулся — влево-вправо, вверх-вниз. Провались он, этот Радован! Какого примотался? Откуда он узнал? Совсем псих! Я хотел что-то сказать, но… не смог.

— Я не бил… Это Ацо… я только был там… но не бил… я только хотел его… остановить… это не я был… папа…

Я назвал его папой. Не знаю, когда я в последний раз его папой называл. Вообще без понятия. Но это помогло, потому что Радован не взорвался, не начал пыхтеть, ничего такого, только погрустнел как-то. У него в глазах такая горечь была, казалось, сейчас заплачет. Он мне поверил. Это было важнее всего. Он действительно мне поверил. Смотрел на меня так грустно, и я знал, что он мне верит. Поезд наконец-то приехал. Радован обернулся и уставился на него, но с места не сдвинулся. Опять посмотрел мне прямо в глаза, грустно так. Это был еще не конец. Разговор не закончился. Он готовился еще что-то сказать. Смотрел мне прямо в глаза и с силами собирался.

— Дамьянович… в коме.

Что?! Как?! Конец… Я больше не дышал. Меня больше не было. Какая кома? Я не мог поверить. Это… Это… полный пипец! Дошутились! Это… покушение на убийство. Вот так… Я все еще не мог дышать. Конец, реально конец. Господи, Ацо! Марина! И что теперь с нами будет? Во что мы вляпались? Что это? Я вообще ничего не соображал. Меня конкретно накрыло. Разнесло на мелкие кусочки — и всё тут… Какая кома? Что за хрень? Это серьезно? Он вообще выживет? Как это?! Жуть! Поверить не могу! Да пошло бы оно все к чертовой матери! Я прямо дышать не мог. Кончено со мной… Ацо, придурок несчастный! Марина, бедная… Какая кома? Что тут вообще происходит? Это конец.

— Это не… я… Ацо…

Радован уже не слушал меня. Даже не глянул больше. Встал, схватил обе сумки и погнал к поезду. А я так и сидел на месте.

— Айдэ!

Я еле встал и поплелся за ним. Шел как обкуренный, спотыкаясь на каждом шагу. Я ничего не понимал. Я не знал, ни где я, ни что я, ни кто я. Я ничего больше не знал. Радован гонит меня в Боснию, чтоб спрятать от легавых? Чтоб защитить меня? Чтоб спасти меня от тюряги? В этом все дело? Все уже знают, что Ацо отделал Дамьяновича? Все уже знают, что и я там был? Мое сердце бешено стучало: я думал, его разорвет на мелкие кусочки. Меня бросало в пот, трясло, в глазах темнело — никогда так раньше не было. Всё. Я почти не видел, где там впереди Радован. Я врезался во все, что только было в этом грёбаном поезде. А Радован уже затащил мои сумки в купе в конце вагона. В этом купе сидел какой-то чича, похожий на того, с перрона, только еще старее и еще чефуристее. Радован сумки на полку запихнул, а я застыл посреди купе. Я больше не мог двигаться.

— Позвони, когда приедешь.

И всё. Отвернулся и ушел. Ну и?.. Что теперь?.. Я стоял посреди этого грёбаного купе, и поезд, который в Загреб, Високо и Сараево, тронулся. Я разглядел Радована, который стоял на перроне и смотрел вслед поезду. А я все еще не двигался. Чича за мной сидел, а я стоял. Смотрел в окно. Смотрел на люблянские дома и многоэтажки, — все казалось мне странным. Каким-то непонятным. Вскоре в окне показались Фужины. Наш долбаный дом. Я сел, потому что ноги у меня так тряслись, что я больше не мог стоять.

Почему Босния в полной жопе

Первый раз в жизни я ехал на поезде. Такая вот фигня. Так оно и бывает, когда ты чефур и ездишь только в Боснию, и только на опеле вектра. Радован мне все время рассказывал эти свои истории про поезд. У него никогда не было машины, и он всегда ездил на поезде. Да еще и зайцем, и какой-то цыган свистнул у него кошелек, и какой-то турок занял его спальное место в спальнике, и он проспал свою остановку, и уехал до Сараево, и вышел в Загребе выпить пива, и поезд ушел у него перед носом, и как ездил на Олимпиаду и уже в поезде налакался с какими-то шведами, а один раз его поймали, когда он ехал без билета, контролер хотел высадить его с поезда, и они подрались, а как-то одна цыганка ему нагадала, что у него будет три сына и что все будут жить в Америке и разъезжать на джипах, и всю дорогу до Любляны он стоял на ногах, потому что была жуткая толкучка, а в другой раз ехал до Загреба с болельщиками «Динамо» и спорил с ними, кто лучше: Бобан^[124] или Савичевич^[125]. Истории, истории… Поезд всегда был частью чефурского фольклора. Что поделаешь, не водили чефуры дорогие автомобили и не выеживались. Они всегда были без бабла и ездили на поезде. А потом делали вид, что поезда — это зашибись, самый крутой транспорт. Предки тащились от локомотивов и вагонов. Радован все время говорил, что больше всего ему хотелось бы еще раз сесть в поезд, типа со мной, и вместе поехать в Високо. Чтоб я увидел, что такое поезд. Это должно было быть мне подарком сперва на пятнадцатый, потом на шестнадцатый и еще на семнадцатый день рождения. Только никогда не было подходящего момента, чтоб мы оба, отац и син, сели на поезд и погнали до Високо, как самые настоящие фраеры. Старый и молодой Джорджичи. Радован всегда этого хотел. Он всегда хотел поехать со мной на поезде в Боснию. Это была самая заветная его мечта. Только когда я был мелким, шла война, а после пути были разрушены, потом неясно было, что за психи ездят на этих поездах, а потом уже нарисовался опель вектра, и Радовану стало влом канителиться с перронами и контролерами. И никогда уже мы с Радованом не поедем вместе на поезде. Теперь я в этом уверен. Что поделаешь, Радованэ, наш поезд ушел.

— Как дела, царэ?^[126] Шта има?^[127]

Охренеть! Эти чефуры реально чокнутые. Чиче было по крайней мере семьдесят пять, и он меня спрашивает: «Как дела, царэ?» Как тут не описаться от смеха! И это еще такой чича, по которому сразу видно, что он полная дерёвня. Но какое ему дело? Он мотается по миру и получает удовольствие. Положить чиче на всё. Крутой перец.

— Ты из Любляны?

— Да.

— Значит, Янез. Хорошо, пускай.

Смеется чича, и я смеюсь. Никуда не денешься: если ты из Любляны, то ты Янез. И всё тут. Неважно, чефур ты, или словенец, или цыган Жарко, ты для них там, на юге, Янез. Они так называют всех, кто живет в Словении, и им по фигу, свой ты или нет. Все мы Янезы.

— И как в Словении?

— Хорошо.

— Конечно. Словения — это очень хорошо. Радуйся, что ты из Словении. Словения всегда была самой передовой. Вы, Янезы, всегда были хитрецами. Так и надо. Скажи мне, вы сортируете мусор? Знаешь, отдельно яичная скорлупа, отдельно пакеты, отдельно газеты?

— Ну, есть такое, только не все сортируют.

— Да, да. Я вижу, вы уже Европа. Я сейчас был в Германии, и там целыми днями только и делают, что мусор сортируют. На всё внимание обращают, обо всем знают. Нет у них такого, как у нас, делай всё, что тебе захочется. Там всё контролируют. Есть порядок и закон. Вот это государство! А не эти наши пашалыки^[128]. Но вам-то легко, Янезам, вы теперь Европа.

Нам, Янезам, легко! Ну конечно, чича. Так и есть. Нам легче некуда. Все они там, на юге, думают, что мы какаем деньгами и что нам легко. Что в Европе нет проблем. Что здесь по улицам мед и молоко текут. Вот оно как. Что нам жаловаться, у нас же мусор сортируют! Э, мой чича, если б ты только знал, что в Европе тот же хрен, что в Боснии, и в Сербии, и в Тунгусии.

Чича когда-то целых семнадцать лет проработал в Германии. Вот он уселся на поезд и рванул в Мюнхен, чтоб повидать своих товарищей и бывших коллег. Турка Нури, македонца Владе и румына Корнелия. Одни немецкие чефуры. Чича там слегка погулял и теперь едет обратно, домой. И объясняет мне, что Германия рулит, что у всех его друганов есть и дома, и жены, и дети, и пенсии, и ауди — и всё, и у него тоже было бы так же, но он вернулся в Боснию и остался безо всего, потому что всё потерял во время войны. Жена умерла, дети разбежались по всему свету, дом его сожгли, и теперь он на деньги, которые ему посылают дети из Америки и Австралии, ездит в Мюнхен — в гости к Нури, Владе и Корнелию.

— А как теперь в Боснии?

— Сейчас здорово. Теперь у нас есть пирамиды. Осталось только коров превратить в верблюдов — и можно создавать египетское царство.

Знаменитые пирамиды в Високо. Это один босниец приехал из Америки и всей Боснии запудрил мозги: типа три обычные остроконечные горы — это на самом деле три пирамиды, которым уже минимум миллион лет. Только босниец может такое придумать. Такого больше нигде нет. Люди, понятное дело, завелись: нет у них пенсий, и автобанов, и центрального отопления, и сортированного мусора — пусть будут хотя бы пирамиды. И правда, что это за страна такая, Босния? Самая несчастная страна в мире. И я еду туда жить. Подумать только! Босния — это страна, в которой овцы могут перегородить центральную магистраль. Босния — это страна, в которой легавый останавливает тебя за превышение скорости, угрожает тебе судом, а потом говорит: «Сам реши, сколько будет штраф, только не забудь, что нас двое!» Босния — это страна, в которой тебе таксист, когда ты собрался пристегнуться ремнем безопасности, говорит: «Чё ты хочешь, мать твою? Не делай из меня дурака, тут тебе не Европа!» Босния — это страна, в которой все пьют капучино, потому что никогда не знаешь, как правильно сказать: кава, кафа или кахва^[129]. Босния — это страна, которая экспортирует контрабандный товар. Босния — это страна, куда ввозят старые автомобили, автобусы и грузовики, которые уже давно свой срок отработали, — в Евросоюзе таких нет. Босния — это страна, в которой тебе доктор пишет рецепт, а ты этот рецепт потом посылаешь родственникам в Германию. Босния — это страна, где все еще можно расплатиться бонами. Босния — это страна, в которой смеются и шутят только потому, что если б вдруг все стали серьезными, тут же бы окочурились от ужаса. Босния — это страна, где людям сложнее получить визу, чем диплом, — да и от виз гораздо больше пользы! Босния — это страна, в которой у каждого есть своя бензозаправка. Босния — это страна, в которой проще найти пирамиду, чем поручителя, чтоб взять кредит. Босния — это страна, из которой удрали все боснийцы, а остались одни только сербы, хорваты и мусульмане. Босния — это страна, в которой поезда останавливаются на переходе для пешеходов. Босния — это страна, в которой люди с тоской вспоминают военное время: тогда они могли хотя бы надеяться, что когда-нибудь будет лучше. Теперь они знают, что этого еще долго не случится. И в эту самую Боснию меня отправил Радован.

— А кто там у тебя — в Боснии?

— Кого там только нет. Бабушка и дед. И дяди, и тети, и родственники, и родственницы. Меньше, чем до войны, но все равно.

— Очень хорошо. И сколько времени пробудешь?

— Посмотрим. Не знаю еще…

— Хорошо, хорошо. Лишь бы только был жив и здоров, — неважно, где ты.

И правда, кого там у меня только нет. В этой Боснии действительно всегда был миллион наших родственников. Фигова туча Джорджичей и Ранкиных Миличей. Только одно дело — побыть с ними неделю или, куда ни шло, две и совсем другое дело — остаться надолго. Потому что сперва все радуются, и начинаются шутки, веселье, готовка, ракия, песни, мясо на огне, кофепитие и еще разное. Круто. Все друг другу желаем всего самого-самого, и все мы счастливые, когда встречаемся, и все писаются от смеха, и рассказывают анекдоты, и Милан и Драгиша заливают свои истории из старых времен, и всякие там деревенские приколы, и все такое. И так пару дней, а потом никто уже не может прикидываться, что ему здорово, и все начинают ссориться друг с другом и выносить друг другу мозг, и потом только и видишь, что у всех полная жопа, что их доканывает это их нищенство, что у них нет больше сил, что ничего нет, что нервы у всех на пределе, что они больные, унылые, разочарованные, одинокие, что они только и делают вид, что все круто, чтоб мы не волновались и чтоб не видели, в какой бедности они живут. Все начинает трещать по швам. Самое настоящее мучение. В конце всегда только ждешь, когда уже можно валить домой, в Словению: невозможно больше это терпеть, смотреть на людей, которых любишь, и видеть, как им приходится страдать и мучиться, чтобы просто выжить, и как их все это достало, как им вообще больше жить не хочется. И ты всегда радуешься, что живешь не здесь, а в Словении, и видишь, что ты другой и что ты не один из них — ты Янез и тебе легко, потому что ты в Европе и сортируешь мусор.

Почему Босния не для чефуров

Чича заснул, а я стал смотреть в окно. Босния проносилась мимо со своими сожженными домами, серыми заводами и зелеными горами. Бедолага Босния. Старые мосты, неасфальтированные дороги, неприглядные кафе, дома без фасадов, чичи без зубов, хренова туча мечетей и церквей, тетки и детвора, продающие варенье и ракию, автомобили ООН, подержанные швабские машины, заброшенные поля, полные мин, разрушенные и пустые железнодорожные станции. Это Босния. Бедная и несчастная. Унылая.

Я задернул шторку и тоже попробовал заснуть. Подумал о Самире, как она мотается по Фужинам и ищет Ади. Мирсад вместе со своим мерином уехал обратно в Клагенфурт, и она теперь одна, ходит повсюду и ищет сына Аднана. А он в каком-нибудь вонючем подвале курит эту свою травку… провалиться ему вместе с ней! Ади стопудово раскумарился. Других вариантов нет. Кто ему скажет, чтоб он хоть небольшой перерыв сделал? Нет у него никого. Санэл по-любому заширялся навсе времена, и теперь никто даже понятия не имеет, где он, после того как Мирсад его отметелил и вышвырнул из квартиры, Самира сколько угодно может ему капать на мозги — ему всё до фонаря. Она ему ничего не скажет, чтоб еще и Ади не отделал и на улицу не выбросил. Сам Мирсад ни о чем не догадается: слишком уж тупой. Среди Адиных друганов ему по-любому, кроме меня, никто ничего не скажет, потому что типа не хотят вмешиваться или сами дуют, и их все устраивает.

Может, Ацо и сказал бы ему что-то, да только теперь один бог знает, что с ним. И что с Дамьяновичем. Вот жопа. Даже если этот тип выйдет из своей комы, Ацо попал: на него уже дело завели, и легавые только подождут, пока ему исполнится восемнадцать, и вот тогда кранты. Если они знают, что Ацо избил Дамьяновича, Ацо прямиком попадет в тюрьму. Если только он не свалил, как я. Только как он оставит Марину одну? Это проблема. Марина, бедняга, умрет без него. А если Ацо отправится в тюрягу, это ее тоже убьет. Как же все сложно, и ничего тут не можешь сделать. Остается только биться головой об стенку.

Деян пакует свои пожитки и переезжает в Словенские Коницы. Этот попал покруче остальных. Ацо-то может выйти из тюрьмы, если Дамьянович придет в себя. В этом случае просто посидит пару месяцев или, может, год, не на всю ведь жизнь. А вот Деян из этих грёбаных Кониц уже не вернется. Там ему Соня подыщет какую-нибудь работу — и вкалывай, браток. Пипец ему, короче говоря. Всю жизнь будет работать на складе в «Меркаторе»^[130] в Словенских Коницах. По мне, так лучше бы он в кутузку отправился — вместо Ацо. Но ничего не поделаешь: Соню все достало, и все Фужины знали, что так оно и будет, и удивлялись, как этого раньше не случилось. А Миртич теперь совсем опустится. Скорей всего, бомжом станет. Мать его вычеркнутую, чтоб он провалился!

А Радован и Ранка поубивают друг друга без меня. Я все время как амортизатор был между ними, типа мирил их, а вот теперь — капец. Радован по-любому не сможет пережить, что я больше не тренируюсь, это его доканывает, я только надеюсь, что он снова в запой не уйдет, как в тот раз, когда Ранке сказали, что она не может иметь детей. И опять она будет виновата, потому что это типа она меня настроила. Начнется конкретное мочилово. Будут друг друга доводить до белого каления. Побоище будет. Стопудово. Только мне до балды — так им и надо. Кто виноват, что они такие кретины?

Ведущая точняк переедет в Мургли, к какому-нибудь кренделю лоховскому. По-моему, она ведется на эти глупые деревенские фишки: на машину и на большой дом. Какой-нибудь пидор в галстуке насядет на нее, и она умотает вместе с ним из Фужин. И никуда не денешься, так оно и будет. Познакомится с каким-нибудь факермэном, немного помутят, и опа! — свадьба, дом, дети. И потом она будет старой, страшной и толстой, и никакой, и несчастной, и будет нудеть, а этот ее факермэн заведет себе какую-нибудь помоложе. Вот так оно в любви бывает. Станет такой же, как Соня. Соня тоже в молодости была офигительной телкой, а теперь только в дурдом посылать. Нет, ведущая не для меня. Я не ее тип. Нет у меня столько бабла в кармане. К тому же не накачанный и без галстука. Не западает она на нас, на чефуров с Фужин. У меня ж и на бурек нет! Вот так оно складывается, блин. Только все равно она охренительная. Свака част^[131]. Это самая классная девчонка во всей округе. Во всей этой дурацкой Боснии не найдешь лучше. Самые лучшие девчонки — с Фужин.

Фужины по-любому рулят. В каком еще районе есть свои анекдоты? У Фужин их сколько хочешь. Лучше всего этот, про то, что делают словенцы на Фужинах. Ищут свои машины. Или этот, что Фужины — олимпийская деревня, потому что все ходят в трениках и все говорят на разных языках. Фужины — это круто. Я ни в каком другом месте не хотел бы жить. По сравнению с этой долбанутой Боснией, с этим барахлом, а не страной, Фужины — Голливуд. Самые крутые чуваки — с Фужин. Да и вообще, что тут сравнивать? Здесь просто полнейший облом!

— Эво тэбэ, еще немного и Високо.

Чича проснулся. Э, мой чича! Если б ты только знал, с каким удовольствием я бы проехал мимо этого грёбаного Високо. Кто в нем задержится больше трех недель? Кто выдержит в этой Боснии? Босния не для нас, чефуров. Быть чефуром в Словении — к этому я хоть привык, но быть Янезом в Боснии — это та еще фигня.

Почему я остался сидеть на станции

Мне в жизни еще не было так погано, как тогда, когда я спускался по ступенькам поезда. Я думал, меня вырвет. У меня живот так скрутило, что я еле-еле ноги переставлял, и, когда тащил за собой обе сумки, чуть не распластался на полу. Я не знал, в курсе вообще кто-нибудь из моих, что я приезжаю, будут меня встречать на станции? И кто? По-любому я никого не хотел видеть. Мне было стыдно объяснять, почему я приехал, и что-то там сочинять, да я и понятия не имел, рассказал Радован что-нибудь или мне придется все самому растолковывать? Я вообще не хотел ни с кем встречаться. У меня ноги подгибались, и меня колотило, когда я оглядывался по сторонам на станции и искал знакомое лицо. Когда мне вдруг показалась, что я вижу Драгишу, у меня чуть сердце не остановилось. Чуть в штаны не наложил. Но, слава богу, это был не Драгиша, и из наших никого не было. Так, болталась парочка, да и те потом куда-то подевались. Пусто стало на железнодорожной станции Високо.

Тоскливо было до жути. Заброшенная развалюха — и догадаться нельзя, что это станция. Если б не было путей, в жизни бы не допер, что здесь поезда останавливаются. Это были Високо и Босния во всей своей красе. Распад системы. Присесть было негде. И нигде ни души. Но вот это как раз кстати. Это даже было супер.

Я свалился прямо в траву и облокотился на одну из своих сумок. Попытался успокоиться, собраться с мыслями, как говорится. Я не знал, идти мне к Драгише или же переть к бабушке с дедом. До Драгиши можно пешком дойти. До бабушки и дедушки надо было ехать на такси. Ни того ни другого мне делать не хотелось. Поэтому я остался сидеть в траве. Меня ломало идти пешком до города. Не представляете, каково это — в Високо… Может, когда-то это и был город, когда Радован еще был мелким, а сегодня и правда было бы лучше, если бы, как говорит Драгиша, убрали асфальт, светофоры и дорожные знаки, чтоб не сбивать с толку бедных людей. В Високо полным-полно какого-то нового народу, спустившегося во время войны с гор, и Високо стало обычным селом, посреди которого стояла бывшая когда-то символом города, а теперь разрушенная робна куча Вема^[132]. Да и кому сдался такой город, где главная достопримечательность — магазин. Но тут проблема в том, что все умные по-скорому отваливают в Сараево. Или в Америку. Большинство сербов и хорватов во время войны тоже смотались; кто не уехал, тем помогли. Мало кто остался: такие, как мои бабушка и дед, и пара-тройка еще вернулись, как мой дядя Драгиша. О мультиэтничности здесь никто и не вспоминал, как и во всей Боснии. Сейчас в кафанах во время Рамадана алкоголя тебе больше никто не нальет, а в магазинах бизнес вовсю идет, потому что все квасят.

Вот так оно здесь. Это Босния. И так во всех городах, неважно, сербские они, мусульманские или хорватские. Горе и беда — вот тебе и вся мультиэтничность в Боснии. Здесь целое событие, если вдруг откроют новую видеотеку или магазин музыкальных дисков. Так что нормально, что пирамиды в Високо стали хитом и продаются футболки, брелки, пахлава фараона, пироги Хеопса и прочие штучки-дрючки на эту тему. Уж если эти чудаки верили, что им Слобо, Франьо и Алия^[133] улучшат жизнь, так пирамиды просто фигня по сравнению с этим. Но зато в Високо вкусные чевапчичи. Гарантовано без свиньетинэ. Да еще поблизости, у хорватов в Кисельяке, классный рынок с дешевым контрабандным товаром. И до Сараево теперь проложен автобан. Первый участок автобана в стране. Да еще «Петроль» открыл свою бензозаправку, и теперь можно не волноваться, что какой-нибудь босниец зальет тебе бензин, разбавленный водой. А еще есть парочка хороших булочных в городе и два нормальных кафе. И полицейский участок.

По вечерам тут все смотрят Сьечанья^[134]. Это программа на TV Visoko, в которой крутят извещения о смерти. Почил вечным сном и прочая муть. Ни звука, только картинки извещений. И все на это смотрят и потом комментируют: «Уже ведь три года, как Шефик умер? Это же Мирсады Шечеговички отац? У него жена умерла во время войны или до? А был кто на похоронах?» — и всякое такое. Это их общественная хроника. Каждый вечер в прайм-тайм они смотрят извещения о смерти и пересчитывают друг друга.

Очуметь можно от такого мрака, но им по душе, и не пропускают ни одного Сьечанья, хоть ты тресни.

Да, делать нечего. Куда денешься, если твои отсюда? Ну, готовься, Високо, — еду я, Марко Джорджич! Осталось только встать с этой дурацкой травы. Хорошо я уселся, и теперь, ясен пень, мне вставать не хочется. Но надо. Надо к деду и бабушке, чтоб позвонить Радовану, что я здесь, чтоб этот хрен не устроил тут паники. Пошел бы он вместе со своей паникой на все четыре стороны! Если б не он, я бы заночевал тут, на этой хреновой станции, только он ведь потом всех родственников на уши поднимет этим своим беспокойством, и будет полный пипец. Так что выбора у меня нет.

Я поднялся и двинулся в сторону города. Пойду пешком до Драгиши, а если по пути встретится какое-нибудь такси, остановлю и доеду до бабэ и дэдэ. Пошло все в задницу. Вот так вот, что поделаешь, надо бороться. Дороги все в грязи, асфальт весь в колдобинах, все в полном развале, только меня вам не прикончить. Словенцы меня не прикончили, и всем боснийцам вместе с Радованом и всеми Джорджичами не удастся со мной разделаться!

Вокруг не было ни души. Какой-то гольф проехал мимо — и всё. Я шагал в сторону города и смотрел на раздолбанные дома. В Боснии есть два типа домов: новые — отвратительные, флуоресцентно-синие и зеленые дворцы с колоннами, и скульптурами, и золотыми оградами, и прочими самыми деревенскими фишками, и все другие — красивые обычные боснийские дома, которые уже двадцать лет никто не ремонтировал, и они один за другим запустевают и быстро рушатся. Босния — действительно странный мир. Будто бы Бог слегка поэкспериментировал и на одном куске земли все поставил с ног на голову. Это Босния.

Вот иду я мимо этих разваленных домов, мимо какого-то заброшенного двора и вижу вдруг там корзину. Для игры в баскет. Но такую: с гнилым деревянным щитом и с ободом от велосипедного колеса вместо обруча. Заржавевший обод, понятно. Все вместе было присобачено к дереву. Я остановился и смотрел. Было пусто, людей не видно. Под корзиной навалено какое-то старое железо и куча мусора. Но меня вдруг торкнуло забросить один трехочковый. Только один трехочковый. Я стоял ровно на таком же расстоянии от корзины, как если бы бросал трехочковый. Торкнуло меня взять в руки вшивый баскетбольный мяч. Чтоб немного пробежаться с ним, провести какую-нибудь комбинацию, сделать бросок и все такое. Реально мне захотелось. Я стоял и смотрел на эту корзину и оглядывался вокруг, нет ли где какого-нибудь мяча. Пусть даже дырявого. Ну, понятное дело, нигде ничего такого не было. Я поднял с земли камень и бросил его в корзину. Не хило промахнулся, но мне было реально по приколу. Потом я бросил еще один камень побольше. И еще один. Я бросал камни в корзину и делал вид, что отбиваю мяч. Как дебил. Грёбаный баскет! Откуда он взялся? Чего я стал кривляться тут, посреди этой хреновой Боснии? Стоял я на заброшенном дворе раздолбанного боснийского дома посреди Високо и метал камни через велосипедное колесо. Вот кино!

Но тут что-то внутри меня сжалось. Какое-то странное чувство. Я вдруг подумал: а может, я облажался, когда перестал тренироваться и оставил баскет? Не пожалею об этом? Я смотрел на этот заржавевший обод, и, правда, что-то давило в животе и в груди. Очень странное чувство. Хренов баскет… Но нет! Реально нет. Ничего я не облажался. Я всё сделал так, как было нужно. Точно так. Всё — от А до Я. Будут мне еще эти пидоры в безрукавках долбить по мозгам, — в жизни есть еще миллион других вещей, не только баскет.

Я вспомнил, как однажды Радован умничал: типа разница между ребенком и взрослым в том, что ребенок не видит своих ошибок. Можно подумать, он их видит! Я соображал: а вдруг я правда еще мелкий и не вижу своих ошибок? Я еще раз задал себе этот вопрос и еще раз точно так же на него ответил. Если б можно было повторить все с самого начала, я все равно бы сделал точно так же. Я был стопроцентно уверен. Во всем. Никаких ошибок. А что бы я мог изменить? Я все сделал круто — как смог. Лучше не могу, блин. Таким меня Радован и Ранка вырастили. Если подумать, чей я сын, так я еще очень даже ничего, как сказал бы Драгиша. А ведь все могло быть в сто раз хуже.

Я стоял там, под этим велосипедным колесом, которое прикидывалось корзиной, и мне правда показалось, что я мог бы оказаться в еще большей заднице, что по сравнению с Ади, Ацо и Деяном я прямо счастливчик. Это они попали, а я спасся. Радован меня спас. И потому я бы еще раз сделал все то же самое. Может, изменил бы только две вещи. Хотел бы спокойно еще раз с самого начала посмотреть финал Лиги чемпионов между «Арсеналом» и «Барселоной», потому что я до сих пор не в курсе, кто вообще выиграл. Да еще той старой чефурке из лифта отдал бы эту свою шапку «Chicago Bulls». Прошлась бы она в ней по Фужинам — вот был бы кадр!

Александра Красовец КТО ТАКИЕ «ЧЕФУРЫ» И НА КАКОМ ЯЗЫКЕ ОНИ ГОВОРЯТ? Послесловие

Горан Войнович, автор книги с интригующим для русского читателя названием «Чефуры вон!» (2008), родился в 1980 году в столице Словении Любляне. Отец писателя родом из Високо (Босния и Герцеговина), а мать — из Пулы (Хорватия), значит, сам Горан имеет двойное «чефурское» происхождение.

Войнович окончил люблянскую Академию театра, радио, кино и телевидения (AGRFT), где изучал режиссуру. Он автор нескольких короткометражных фильмов: «Фужины рулят» (2002), «Сезон 90/91» (2003), «Мой сын — сексуальный маньяк» (2006), «Китайцы прибывают» (2008), отмеченных наградами на различных международных кинофестивалях. По его сценарию Марко Шантич снял короткометражный фильм «Счастливого пути, Недимэ» (2006), получивший награду «Сердце Сараево» и номинированный на премию Европейской киноакадемии. В октябре 2010 года Войнович дебютировал в качестве режиссера и сценариста полнометражного художественного фильма «Пиран — Пирано». Кроме того, Горан — кинокритик, автор журнальных колонок; некоторые из его публицистических текстов составили сборник под названием «Когда Джимми Чу встречает Фиделя Кастро» (2010). В конце 2011 года вышел второй роман Войновича — «Моя страна Югославия».

«Чефуры вон!» — дебют Войновича в литературе. Роман произвел эффект разорвавшейся бомбы и стал бестселлером как в Словении, так и на всей территории бывшей Югославии. В 2009 году книга была сперва отмечена премией Фонда имени Прешерна, а затем названа лучшим словенским романом 2008 года. В 2009 году «Чефуры вон!» получил премию «Кресник», присуждаемую словенской газетой «Дело» за лучший роман (этой же наградой в 2013 году был отмечен второй роман писателя — «Моя страна Югославия»). Роман многократно переиздавался, был переведен на хорватский, боснийский, сербский, польский, чешский, шведский и английский языки. Он лег в основу театральной постановки, которая пользуется большим успехом. Горан Войнович написал сценарий и стал режиссером полнометражного фильма «Чефуры вон!», премьера которого состоялась осенью 2013 года.

Книга привлекла к себе внимание средств массовой информации после того, как словенская полиция предъявила Войновичу иск об оскорблении и клевете в связи с некоторыми сценами романа. Волна негодования, поднявшаяся в словенской литературной среде, заставила министра внутренних дел Словении Катарину Кресал встать на защиту писателя и лично извиниться перед ним. Публичный скандал вызвал дополнительный интерес к книге, хотя подобная реклама, по словам автора, была явно лишней. Эпизод, однако, стал поводом для шуток: если книгу читают даже полицейские, она и вправду должна быть чем-то особенным.

О книге говорят как об уникальном феномене. Ее мощная энергия, живой юмор и языковая оригинальность сумели вызвать широкий общественный резонанс, обратив внимание не только на сложнейшие социально-политические и этнические проблемы, но и на исключительное языковое богатство, возникающее на пересечении национальных культур.

* * *

Так кто же такие, эти чефуры? Из эпиграфов к роману мы узнаем, что в качестве его названия использовано распространенное люблянское граффити (отсюда — отсутствие запятой) «Čefurji raus!» — прямая параллель с названием настольной игры «Juden, raus!» («Евреи, вон!»), распространенной в Третьем рейхе, что уже само по себе придает книге остро провокационный характер.

Словечко «чефуры» получило широкое распространение в начале 1990-х годов: так словенцы называли агрессивно настроенную иммигрантскую молодежь из южных республик только что распавшейся Югославии. Обликом и неизменными атрибутами — спортивное трико, дутая куртка, кроссовки «адидас» и стрижка полубокс — чефуры напоминали российских гопников. Со временем словечко превратилось в универсальное социально-этническое понятие и стало применяться ко всем южанам с фамилиями на «-ич». Чефуры малообразованы, они плохо говорят по-словенски, их дети учатся в средних специальных учебных заведениях; чефуры выполняют тяжелую, грязную, низкооплачиваемую работу и живут, как правило, в люблянском районе Фужины, превратившемся в своего рода «чефурское гетто». Стереотип этот настолько прочно вошел в общественное сознание, что, вопреки всей изначально присущей ему негативности, с чефурами начала идентифицировать себя часть молодых словенцев, для которых «чефурский» стиль одежды и музыка, любимая чефурами, — неотъемлемая составляющая современной люблянской молодежной субкультуры.

Главный герой романа — семнадцатилетний чефур Марко Джорджич, сын иммигрантов из Боснии (они приехали в Словению еще во времена социалистической Югославии), обитатель многонациональных Фужин — рассказывает о жизни этого спального района, о трудностях и проблемах, с которыми приходится сталкиваться его обитателям: низкий уровень жизни, преступность, невозможность диалога между поколениями, неспособность ассимилироваться в чужеродном пространстве и многое-многое другое. Главы романа некоторыми своими названиями напоминают разделы детской энциклопедии и, пародируя логику стереотипа, дают ответы на вопросы: «Почему гастарбайтеры — самая несчастная раса», «Почему чефуры в машине на всю катушку врубают музыку», «Почему чефуры сидят на задних партах», «Почему нет хуже монстров, чем молодые чефурки», «Почему чефуры ссут возле Любляницы», «Почему Босния не для чефуров»…

По сути книга Войновича — роман воспитания: события нескольких дней жизни Марко, напоминающие благодаря беспокойному ритму внутреннего монолога и постоянно чередующимся визуальным планам калейдоскоп кинематографических фрагментов, заставляют подростка с колючим характером, но хрупкой и уязвимой душой решать отнюдь не детские вопросы морального выбора, личной ответственности, идентичности на границе двух культур, столкновение которых воспринимается им с большой долей критической иронии, в отличие от его родителей, даже не пытавшихся сблизиться с чуждым ментальным пространством.

* * *

Югославский социализм во многом был похож на советский, но имея и существенные отличия. Иосип Броз Тито, руководивший Югославией с 1945 года до своей смерти в 1980-м, разорвал в 1949 году межгосударственные и межпартийные отношения с Советским Союзом и начал строить свою собственную, независимую от идеологического и политического диктата СССР, экономическую модель социализма. Югославия развивала сотрудничество с капиталистическими странами, границы были открыты: югославские гастарбайтеры трудились на стройках Европы, а европейцы охотно отдыхали на Адриатическом побережье Югославии. СФРЮ во времена Тито представляла собой идеальное социалистическое государство, равноудаленное и от капиталистического, и от, условно говоря, постсталинского миропорядка. Оборотной стороной этой «удачной модели» социализма была искусственность Югославии как многонационального государственного образования, внутри которого разным народам были навязаны единые правила сосуществования. Кажущееся этническое равновесие поддерживалось репрессиями. «Национальный вопрос» обострился сразу же после смерти Тито. Рост националистических настроений, межэтнических и религиозных противоречий в 1980-е годы набирает обороты во всех республиках. В 1991 году вспыхивает война между хорватами и сербами в Хорватии, в 1992-м — Боснийская война между боснийцами, сербами и хорватами…

Марко Джорджич в романе Войновича — плоть от плоти этого трагически запутанного мира. Его отец Радован — серб из Боснии, у которого больше нет своей страны, терпеть не может сербских националистов, четников, но и не видит, чтобы хоть что-то изменилось к лучшему в новой, послевоенной, Сербии, — страной управляют все те же радикалы: «Нет у Радована своей страны — вот это его и напрягает. Так у всех боснийских сербов. Боснию они типа вычеркнули из списка и типа подсели на Сербскую Республику, а потом вроде как начали за Сербию болеть, и теперь таращатся на этих своих Шешелей, и сами уже не знают: а может, мусульмане и хорваты и получше будут всех этих идиотов? Вот Радован и смотрит на Сербию, надеется, что она станет нормальной страной, и тогда он скажет, что это его страна. А сейчас ему стыдно так говорить, пока у власти там персонажи вроде Коштуницы. Но Сербия-то никогда не будет нормальной страной. Мы все это точно знаем».

* * *

Среди республик бывшей Югославии Словения была экономически наиболее развитой и поэтому импортировала рабочую силу из отсталых аграрных регионов страны, чаще всего из Боснии и Герцеговины. Марко прав, когда говорит о чефурах-работягах: «Всю Словению они построили». Тем не менее негативная стереотипизация отношения к иммигрантам, имеющая место в словенском обществе, ксенофобия и этноцентризм питают уверенность словенцев в том, что именно переселенцы являются причиной роста преступности, что их присутствие — с экономической точки зрения — приносит больше вреда, чем пользы. Одну из причин такого отношения, вероятно, следует искать в комплексах, присущих словенскому обществу, которое, в свою очередь, точно так же является жертвой негативных стереотипов своих соседей — итальянцев и австрийцев. Подвергаясь их шовинистической критике и насмешкам, но не имея возможности нанести ответный удар сильнейшему, словенцы применяют ту же поведенческую модель в отношении слабейшего — экономически, социально и культурно ущемленных иммигрантов. Так словенское общество формирует и поддерживает стереотип второсортности «другого», «чужого» в лице переселенцев из южных республик бывшей Югославии. Противодействуя шовинизму, представители национальных меньшинств вырабатывают защитные механизмы, зачастую неадекватные, приводящие к насилию. Страх перед ассимиляцией, боязнь потерять идентичность в новой среде приводят к радикализации собственной культурной или субкультурной позиции. В среде молодежи это выражается, среди прочего, в подчеркнуто стереотипной и одновременно эпатажной манере одеваться, вести себя, слушать музыку. В качестве яркого примера подобной психологической реакции приведем отрывок из романа: «Есть что-то кайфовое, когда вот так врубаешь музыку и едешь медленно на тачке с опущенными стеклами… А самый большой кайф — смотреть, как народ вокруг офигевает. Ясно же: они б с удовольствием накостыляли нам и заслали обратно в Боснию, — а ты нарочно едешь десять километров в час, и Миле Китич орет, чтоб все слышали». В книге Войновича упоминается множество сербских и боснийских исполнителей народной музыки и так называемого балканского турбо-фолка: их слушают чефуры, они неотъемлемая часть чефурской субкультуры.

Когда герой демонстративно называет себя «чефуром», — словом с большим знаком минус, — уже одним этим он выражает сопричастность той оппозиционности, на которую обречены чуждые словенскому миру переселенцы. Эта оппозиционность поддерживается ответной стереотипизацией: слово «словенац», со всеми его этническими, социальными и политическими коннотациями, в свою очередь, приобретает негативное значение.

Марко не перестает противопоставлять Словению и Боснию, да и внутри его самого постоянно происходит столкновение двух различных менталитетов и двух темпераментов. Народы других республик Югославии всегда видели в словенцах людей работящих, хорошо организованных, старательных, но в то же время покорных, слабохарактерных, чего никак не скажешь о южанах. Эти черты словенского менталитета часто связывают с австрийской и немецкой дисциплинированностью и организованностью, которая оказала сильное влияние на словенский народ, в течение нескольких столетий входивший в состав Габсбургской империи. Отсюда такие прозвища словенцев, как «австрийские холопы», «конюшенники», «батраки». С прохладностью и закрытостью словенцев контрастирует балканский темперамент: балканцы открыты, участливы, внимательны, общительны и эмоциональны. В лице чефуров безразличию и разобщенности словенцев противопоставлены главные социальные ценности переселенцев с юга — братство и солидарность. Еще большему расхождению двух поведенческих схем способствует полярность социальных статусов: словенцы — атомарный в своем благополучии средний класс, а иммигранты — тесная маргинальная среда. В романе, однако, позиция героя лишена односторонности: Марко ассимилирует обе идентичности, отмечая плюсы и минусы той и другой. В начале романа Босния кажется Марко чем-то вроде большой дружной семьи, в отличие от Словении: «Все друг другу помогают, к любому можешь прийти в гости кофе попить без приглашения и всякой прочей мурни. Заходишь когда хочешь, так — побазарить просто, пообщаться, без понтов и прочей мути. Просто расслабился и вперед. Народ здесь живет не так: дом — работа, работа — дом. <…> Здесь же все только и думают о своей заднице, чтобы у них всего было побольше: и тачка крутая, и хата в несколько этажей — и насрать им на братьев, сестер, дядьев, теток. Замкнутые все. Потому и несчастливые». Но когда герой понимает, что ему придется жить в Боснии, Словения приобретает в его глазах гораздо больше преимуществ: «Фужины — это круто. Я ни в каком другом месте не хотел бы жить. По сравнению с этой долбанутой Боснией, с этим барахлом, а не страной Фужины — Голливуд. Самые крутые чуваки — с Фужин. Да и вообще, что тут сравнивать? Здесь просто полнейший облом!» Поиски героем своего «я», вступление на путь взросления, его существование меж двух культур — «чефур» в Словении, «Янез»^[135] в Боснии — ставит перед ним непростые вопросы, на которые ему еще предстоит ответить.

* * *

Наиболее существенный элемент, которым обусловлена двойственность самоидентификации второго поколения иммигрантов в Словении, — их язык, ставший главной особенностью романа Горана Войновича. Социолект, на котором говорит Марко, вызвал немало споров в среде словенских языковых пуристов, заинтересовав в то же время читателей и критиков, а также послужив материалом для многочисленных лингвистических исследований. Именно этот особый язык — «чефурский», или «фужинский», который представляет собой богатую и выразительную смесь словенского, языков бывшей Югославии, а также уличного люблянского сленга, — явился, по словам Войновича, основным побуждением к написанию книги. «Чефуры вон!» изначально создавался как сценарий фильма и лишь потом был переработан автором в художественный текст — как раз для того, чтобы запечатлеть речь героев, ее лингвистическое своеобразие. Сам Войнович утверждает, что язык, на котором говорят обитатели многонациональных Фужин, всегда его восхищал. Зафиксировать это богатое, но ускользающее, быстро меняющееся языковое явление стало для него ключевой задачей. Несмотря на то что словенскому читателю порой непросто понять некоторые слова, общее впечатление от произведения при этом нисколько не страдает.

В Югославии, вопреки закрепленному в Конституции положению о равноправии языков всех федеративных республик, сербско-хорватский, как язык власти и численного большинства, пользовался особым, престижным, статусом во многих сферах общественной жизни. Словенцы слышали его по радио, он звучал в телепередачах, на нем выходили основные научно-популярные издания. Иммигранты из Хорватии, Сербии, Боснии и Черногории, приезжая в Словению, вовсе не чувствовали необходимости учить словенский. Ситуация кардинально изменилась после 1991 года, когда Республика Словения провозгласила свою независимость. Словенский, как официальный язык нового государства, приобрел более высокий статус, чем сербско-хорватский, который начал ассоциироваться с «понаехавшими». Первое и второе поколение чефуров, таким образом, оказались в разных языковых ситуациях. Родители Марко, полжизни прожившие в Словении, плохо владеют словенским: у них нет мотивации, их коммуникативная среда замкнута на себя. Коверканье словенских слов, неправильное произношение — все это предмет насмешек и карикатур, показатель их социальной ущербности.

Напротив, второе поколение иммигрантов владеет как языком своих родителей, так и языком среды, в которой они живут; их билингвизм, естественный переход с одного языка на другой, а также свобода в создании гибридных языковых форм свидетельствуют о двойной идентичности фужинской молодежи. Молодое поколение именно при помощи языка выражает комплексный характер своего «я» и его культурных составляющих, свою оппозицию по отношению к официальному языковому коду, вобрав в свой социолект маргинальный диалект переселенцев первого поколения и живой городской сленг. Сложно также говорить именно о сербско-хорватском как о втором языке, речь скорей идет о боснийском, черногорском, хорватском и сербском языках, о любом из них или о всех сразу, другими словами — о «чефурском» языке, который не имеет смысла определять с точки зрения национальной принадлежности, так как автор вобрал в лексическую мозаику своего романа слова из самых разных уголков бывшей Югославии.

Еще одна особенность социолекта переселенцев, занятых тяжелым физическим трудом, — преобладание лексики, связанной с половой сферой и физиологическими функциями, а также солидный пласт обсценного вокабуляра. Для носителя литературного языка употребление подобных выражений допустимо лишь в исключительных ситуациях, тогда как в среде молодежной городской субкультуры использование вульгаризмов и бранных выражений является частью повседневного общения и призвано повысить его эмоциональную экспрессивность. Сленг и сквернословие — способ дистанцироваться от доминирующего социального и, как следствие, языкового кода, знак провокации, заданное нарушение принятой нормы. Особый упор делается на инновациях, словарь обогащается за счет непрекращающегося процесса смешения высокого и низкого, старого и нового, родных и иностранных слов; константой является пародирование официальной югославской риторики с ее канцеляризмами, плотно вошедшими в разговорную речь. Использование ненормативной лексики — тоже способ показать; «мы не утонченные», то есть «мы — не вы». Отметим важное отличие русского языка от того же сербского; мат для носителей последнего не табуированная лексика, — то, что русскому читателю покажется чересчур грубым и агрессивным, для жителей Балкан является устоявшимся и зачастую вовсе не несет в себе негативного заряда. Юмор главного героя во многом обязан исключительной выразительности, красочности и живости его языка, остроумию и комичности используемых им жаргонизмов. Именно этот словенско-сербско-хорватский «суржик», носители которого заявляют о себе как о людях непосредственных, ярких и искренних, позволяет им выразить свою мультинациональную и мультикультурную идентичность.

Отметим тот важный факт, что ввиду «подрывного» характера понятия «чефур» и самого «чефурского» языка эти явления — как символ оппозиционности — приобрели в среде словенских интеллектуалов и в молодежной среде положительное значение, став синонимами того, что называется «cool attitude»^[136]. Немалая заслуга в этом принадлежит Горану Войновичу, который своим романом сумел разрушить острую негативность оценки слова, обозначающего приезжих с юга.

Словенский пример обращения к языку как важной составляющей молодежной субкультуры, языку, с помощью которого молодежь восстает против культуры преобладающей, дает возможность провести параллель с «канак-шпраком» (нем. Kanak Sprak, язык чужака), употребляемым для обозначения социолекта, на котором говорят второе и третье поколения турецких иммигрантов в Германии. Он представляет собой смешение умышленно упрощенных грамматических форм немецкого разговорного языка, турецкого и афро-американского английского. Молодые носители «канак-шпрака» самоутверждаются в обществе, принимая закрепившуюся пренебрежительную оценку этого социолекта как знак своей культурной идентичности. «Канак-шпрак», благодаря средствам массовой информации и кино, стал доступен и тем, кто не является носителем турецкого языка. Интеллектуалы используют элементы этого социолекта, ассимилируя актуальные процессы в современном разговорном языке.

Перевод романа Горана Войновича — непростая задача для переводчика. Билингвизм романа, строящийся на смешении грамматических, синтаксических и лексических форм двух славянских языков, нельзя передать — можно лишь подчеркнуть, для чего в переводе оставлены сербско-хорватские и словенские слова, придающие тексту легкий балканский колорит.

* * *

Благодаря юмору книга Горана Войновича читается на одном дыхании. Автор, правда, не скрывает, что за всеми «фишками» и «приколами» его героя прячется малоприятная реальность, в которой тому приходится взрослеть: проблемы с наркотиками, отсутствие достойных жизненных перспектив, столкновения с полицией, узколобый провинциальный менталитет родителей, их неумение наладить контакт с детьми, жестокость, деструктивный характер патриархальной системы как таковой. Смех позволяет Марко касаться самых болезненных точек бытия, не поддаваясь комплексу жертвы.

Одна из главных тем мировой литературы, получающая новое и особенно актуальное звучание в современную эпоху безжалостной глобализации, — тема «чужого», «другого», — нашла свое оригинальное и яркое воплощение в романе словенского автора. Будем надеяться, что судьба его чефуров заставит российского читателя задуматься о собственной терпимости, способности понять «чужого» и прислушаться к его голосу. События, разворачивающиеся в спальном районе столицы небольшого европейского государства, универсальны, поэтому не стоит закрывать на них глаза и делать вид, что ничего похожего не происходит рядом с нами. Как отмечает Войнович, в каждой стране есть свои «чефуры» и у каждого «чефура» есть своя форма «чефурского языка». Однако любой стереотип ничтожен, когда речь идет о личности, о самом интимном и сокровенном ее содержании. Не менее важно и то несравненное удовольствие, которое получаешь, погружаясь в яркий и живой мир современного города, когда из открытых окон доносится запах балканских голубцов, слышны ритмы народной музыки, а футбольные матчи остро и темпераментно комментируют обитатели люблянских Фужин.

Я хотела бы выразить благодарность Боштьяну Крисперу, Елене Филимоновой и Елене Александровне Певак за внимание и помощь в работе над переводом. Благодаря им мне удалось, надеюсь, сохранить для русского читателя главную черту романа Горана Войновича — яркую непосредственность языка.

А. К.

Примечания

1

«Црвена звезда» — имеется в виду баскетбольный клуб «Црвена Звезда» (Белград).

(обратно)

2

«Железничар» — футбольный клуб из Боснии и Герцеговины.

(обратно)

3

Ред-тайгеры (от англ. Red Tigers, красные тигры) — болельщики люблянских клубов «Слован» — футбольного, баскетбольного (за молодежный состав которого играет рассказчик) и гандбольного.

(обратно)

4

Мургли — район Любляны.

(обратно)

5

Грин-дрэгоны (от англ. Green Dragons, зеленые драконы) — болельщики футбольного и баскетбольного клубов «Олимпия» (Любляна).

(обратно)

6

Камп Ноу — стадион футбольного клуба «Барселона».

(обратно)

7

Самюэль Это’о — камерунский футболист, в 2004–2009 годах нападающий «Барселоны».

(обратно)

8

Себастьян Цимиротич — словенский футболист.

(обратно)

9

Марибор — второй по величине город Словении; здесь имеется в виду футбольный клуб «Марибор».

(обратно)

10

Матка (matka; серб., хорв.) — мать, мама.

(обратно)

11

«Олимпия» — имеется в виду хоккейный клуб «Олимпия» (Любляна).

(обратно)

12

Янез — так жители республик бывшей Югославии называют словенцев.

(обратно)

13

«Олимпия» — имеется в виду баскетбольный клуб «Олимпия» (Любляна).

(обратно)

14

«Бельтинцы» — словенский футбольный клуб.

(обратно)

15

«Крка», «Лашко» — словенские баскетбольные клубы.

(обратно)

16

Четники — участники сербского националистического военного движения в Югославии во время Второй мировой войны; сегодня так называют себя сербские ультрарадикальные националисты.

(обратно)

17

Аркан — Желько Ражнатович, известный под прозвищем Аркан (1951–2000) — сербский военный и политический деятель, криминальный авторитет, полевой командир отряда добровольцев во время Югославских войн (1991–1995), заочно обвинен в преступлениях против человечности; Цеца (Светлана Ражнатович) — популярная сербская певица, вдова Аркана; Гурович — Милан Гурович — сербский баскетболист; Дражи Михайлович — Драголюб (Дража) Михайлович (1893–1946) — сербский военный деятель, участник Балканских войн и Первой мировой войны, командующий движением четников во время Второй мировой войны.

(обратно)

18

Деян Бодирога — сербский баскетболист.

(обратно)

19

Фужины — район Любляны.

(обратно)

20

Франьо Туджман — президент Хорватии в 1990–1999 годах.

(обратно)

21

Янез Янша — словенский политический деятель, премьер-министр Словении (2004–2008, 2012–2013); в 1988–1989 годах был в заключении за публикации, якобы разглашавшие военные секреты.

(обратно)

22

Милка Планинц — хорватский политический деятель, председатель Союзного исполнительного вече СФРЮ (1982–1986).

(обратно)

23

Усташи (от хорв. ustaše, восставшие) — хорватская террористическая ультраправая организация. Основана в 1929 году Анте Павеличем. Установила в марионеточном Независимом государстве Хорватия (1941–1945) военный режим во главе с Павеличем и проводила этнические чистки в отношении сербов, евреев и цыган.

(обратно)

24

Прешерн — Франце Прешерн (1800–1849) — словенский поэт; Цанкар — Иван Цанкар (1976–1918) — словенский писатель, драматург и поэт.

(обратно)

25

Баззер-битер (от англ. buzzer-beater, «бросок с сиреной») — в баскетболе точный бросок во время сирены, в конце четверти или матча.

(обратно)

26

Северина (Северина Вучкович) — популярная хорватская певица.

(обратно)

27

Комшия — сосед (komšija; серб., хорв.).

(обратно)

28

Бурен — балканский пирог из слоеного теста, обычно с сырной или мясной начинкой, самый распространенный вид фастфуда в Словении и на Балканах.

(обратно)

29

Зелено-белые — форма баскетбольного клуба «Олимпия».

(обратно)

30

Мирослав Илич, Шабан Шаулич — популярные сербские певцы.

(обратно)

31

Доджи да остаримо заедно! — «Приходи, состаримся вместе!» («Dođi da ostarimo zajedno»; серб., хорв.) — песня Шабана Шаулича.

(обратно)

32

Нэ може нам нико ништа ячи смо од судбинэ — Никто нам не страшен, мы судьбы сильней (Ne može nam niko ništa jači smo od sudbine; серб., хорв.) — строка из песни популярного сербского исполнителя Митара Мирича «Никто нам не страшен» («Ne može nam niko ništa»).

(обратно)

33

Любляница — река, протекающая через Любляну.

(обратно)

34

Могу само да нас мрзэ они што нас нэ волэ! — Те, что нас не любят, могут только ненавидеть нас! (Mogu samo da nas mrze oni što nas ne vole; серб., хорв.) — строка из песни Митара Мирича «Никто нам не страшен».

(обратно)

35

Мишко и с закрытыми глазами может ехать! — Аллюзия на комедиюсербского режиссера Слободана Шияна «Кто там поет» («Ко to tamo peva»; Югославия, 1980).

(обратно)

36

Шишка, Дравлье, Чернучи — районы Любляны; Шмарна гора (669 м) находится в окрестностях Любляны.

(обратно)

37

Сарма — балканские голубцы из квашеной капусты.

(обратно)

38

Agent Zero — агент Ноль (англ.).

(обратно)

39

Half-Man, Half-Amazing — получеловек, получудо (англ.).

(обратно)

40

Шта е тэби? — Что с тобой? (sta je tebi; серб., хорв.).

(обратно)

41

Pink TV — сербский телевизионный канал; «24 часа» — программа новостей; «Трения» — дискуссионная программа.

(обратно)

42

Мерин — мерседес (арг.).

(обратно)

43

Вич — район Любляны.

(обратно)

44

Тромостовье — достопримечательность Любляны, тройной мост, который ведет на площадь Прешерна, главную площадь города.

(обратно)

45

Крань — город в Словении, в 50 км от Любляны.

(обратно)

46

Йово — в ресторане «Йово», названном по имени хозяина, готовят чевапчичи — жареные колбаски из мясного фарша, балканское национальное блюдо.

(обратно)

47

Мусака — традиционное балканское блюдо из баклажанов, помидоров и бараньего фарша, запеченных несколькими слоями; сатараш — балканское рагу из помидоров, картофеля и паприки.

(обратно)

48

«Хетафе», «Депортиво Алавес» — испанские футбольные клубы.

(обратно)

49

Толар — денежная единица Республики Словения, имевшая хождение в 1991–2007 годах.

(обратно)

50

Сека Алексич — популярная сербская певица.

(обратно)

51

Рашо Нестерович — словенский баскетболист сербского происхождения, первый словенец, который стал постоянным игроком Лиги НБА.

(обратно)

52

Гостиничная — школа гостиничного менеджмента.

(обратно)

53

Public Enemy — американская хип-хоп-группа, известная своими остросоциальными текстами.

(обратно)

54

Кучи — домой (kući; серб., хорв.).

(обратно)

55

Ганч — марихуана (арг.).

(обратно)

56

Шта нэчэш? — Чего не хочешь? (šta nećeš; серб., хорв.).

(обратно)

57

«Йежица» — баскетбольный клуб из Любляны.

(обратно)

58

Любавни жи́вот — интимная жизнь (ljubavni život; серб., хорв.).

(обратно)

59

Муё и Фата — постоянные герои боснийских анекдотов.

(обратно)

60

Таня Рибич — словенская актриса и певица; Ребека Дремель — бывшая Мисс Словения и популярная певица; Елена Карлеуша, Наташа Беквалац — популярные сербские певицы.

(обратно)

61

Вычеркнули — «Вычеркнутые» («izbrisani») — граждане Союзных Республик Югославии, проживающие и работающие на территории Словении, которые после провозглашения независимости в 1991 году оказались без удостоверений личности, так как своевременно не подали заявление на получение словенского гражданства и лишились всех прав.

(обратно)

62

Найлепша хвала — большое спасибо (najlepša hvala; слов.).

(обратно)

63

Миле Китич — популярный сербский певец.

(обратно)

64

Стрико — дядя (striko; серб., хорв.).

(обратно)

65

Хва́ла — спасибо (hvala; слов., серб., хорв.).

(обратно)

66

Пи́-и-и-чкэ-э! — ругательство, означает женский половой орган (pička; слов., серб., хорв.).

(обратно)

67

Мостэ — район Любляны, прилегающий к Фужинам.

(обратно)

68

«Жельё» — просторечное название футбольного клуба «Железничар».

(обратно)

69

Милан Кучан — первый президент независимой Республики Словения (1991–2002).

(обратно)

70

Ма марш — пошел ты (ma marš; серб., хорв.).

(обратно)

71

Хочеш сэ сад мало посветит шоли? — Не хочешь ли теперь уделить немного времени школе? (hočeš se sad malo posvetit soli?; серб., хорв., слов.).

(обратно)

72

Slam и dunk — обыгрывается баскетбольный термин «slam dunk» (англ.), слэм-данк, бросок, при котором игрок закладывает мяч в корзину в прыжке, сверху вниз. Slam — швырять, dunk — окунать.

(обратно)

73

Зачепи — заткнись (začepi; серб., хорв.).

(обратно)

74

Ясуси Акаси — японский дипломат, заместитель Генерального секретаря ООН в 1990-х годах; Бутрос Бутрос-Гали — египетский дипломат, 6-й Генеральный секретарь ООН (1992–1996).

(обратно)

75

За трайно — надолго, навсегда (za trajno; слов., разг.).

(обратно)

76

Бакица — бабушка (baking; серб., хорв.).

(обратно)

77

Певачица — певица (pjevacica; серб., хорв.).

(обратно)

78

Тэтака — дядя; муж тетки (tetak; серб., хорв.).

(обратно)

79

Два «дж» и мягкий «ч» — Đ, ć — буквы сербского и хорватского алфавита, которых нет в словенском алфавите. По-словенски фамилия героя пишется Djordič (с твердым «ч»); по-сербски — Đorđić.

(обратно)

80

Педеньпедов — Педеньпед (Pedenjped) — имя героя серии детских стихов, написанных словенским поэтом Нико Графенауером (1940); Муц Цопатариц — «Муца Цопаратарица» («Muca Copatarica»; «Кошка, которая шьет тапочки») — одна из наиболее известных и любимых словенских сказок Элы Пероци (1957); Йежовы Кучицы — «Йежева Кучица» («Ježeva kućica»; «Дом ежика») — сказка сербско-боснийского писателя Бранко Чопича (1915–1984); Грга Чварак (Grga Čvarak) — герой детских стихов хорватского поэта Ратко Зврко (1920–1998).

(обратно)

81

Йован Йованович-Змай — Йован Йованович (псевдоним Змай (Zmaj); 1833–1904) — сербский поэт, издатель детских журналов.

(обратно)

82

Комшии — соседи (komšije; серб., хорв.).

(обратно)

83

Прежихов Воранц (настоящее имя Ловро Кухар; 1893–1950) — словенский писатель и политический деятель.

(обратно)

84

Слава (Крестная Слава) — южно-славянский народно-православный обычай, празднование дня семейного святого, наиболее распространен у сербов.

(обратно)

85

Джанки — от англ. junk — наркотики, «дурь».

(обратно)

86

Словень-Градец — городок в Словении, недалеко от границы с Австрией.

(обратно)

87

Порторож — город в Словении, на побережье Адриатического моря.

(обратно)

88

Тысяча и один дым — игра слов: «Тысяча и один цветок» — марка словенского чая, который производят в Портороже.

(обратно)

89

Кафана — кафе или питейное заведение (kafana; серб., хорв.).

(обратно)

90

Кикинда — город в Сербии.

(обратно)

91

Кунта Кинте — чернокожий раб, герой романа «Корни» (1976) американского писателя Александра Хейли.

(обратно)

92

Шишка — район Любляны.

(обратно)

93

Задар — город в Хорватии, на побережье Адриатического моря.

(обратно)

94

Добой — город в Боснии и Герцеговине.

(обратно)

95

Hue край света — не конец света (nije kraj svijeta; серб., хорв.).

(обратно)

96

Hue за тэбэ — для тебя нет (nije za tebe; серб., хорв.).

(обратно)

97

Доручак — завтрак (doručak; серб., хорв.).

(обратно)

98

Баш лошэ — очень плохо (baš loše; серб., хорв.).

(обратно)

99

Лепа Брена (настоящее имя Фахрета Живоинович) — популярная боснийская певица.

(обратно)

100

Чиро Блажевич — тренер сборной по футболу Боснии и Герцеговины.

(обратно)

101

Нуша Деренда, Саша Лендеро — популярные словенские певицы.

(обратно)

102

Брача — братья (braća; серб., хорв.).

(обратно)

103

Воислав Шешель — сербский политический деятель, лидер Сербской радикальной партии, с 2003 года содержится в гаагской тюрьме по обвинению в финансировании сербских добровольческих формирований во время войн в Хорватии и Боснии в начале 1990-х годов; Вук Драшкович — сербский политический деятель, министр иностранных дел Сербии (2004–2007); Воислвав Коштуница — сербский политический деятель, президент Союзной Республики Югославия (2000–2003), премьер-министр Сербии (2004–2008).

(обратно)

104

Човьек — человек (čovjek; серб., хорв.).

(обратно)

105

Сузе — слезы (suze; серб., хорв.).

(обратно)

106

Домобранцы — участники словенского коллаборационистского антикоммунистического военно-полицейского формирования, которое было организовано под эгидой нацистской Германии на территории современной Словении во время Второй мировой войны.

(обратно)

107

Биче болье — будет лучше (biće bolje; серб., хорв.).

(обратно)

108

Иво Милованович — Иван «Иво» Милованович — словенский спортивный комментатор, журналист.

(обратно)

109

Божо Сушец, Драго Чосич — хорватские спортивные комментаторы, журналисты.

(обратно)

110

Круглые кожи — Okroglo usnje (слов.), буквально «круглая кожа»; выражение, используемое словенскими футбольными комментаторами для обозначения мяча.

(обратно)

111

Жено луда — безумная женщина (ženo luda; серб., хорв.; зват. пад.).

(обратно)

112

Бане Боянич — популярный сербский певец.

(обратно)

113

Туршица, е би сэ яву! — Учительница, я хотел бы ответить! (turšica, je’ bi se javu; слов., разг.), игра слов, построенная на омониме нецензурного выражения (правильно; tovarišica, jaz bi se javil).

(обратно)

114

«В сотрудничестве с природой» — рекламный слоган словенской компании «Фруктал», производящей соки.

(обратно)

115

Меджимурье — область на севере Хорватии.

(обратно)

116

Головец — холм в центральной части Любляны.

(обратно)

117

Дорога воспоминаний и товарищества (Pot spominov in tovarištva; слов.) — пешеходная дорога в Любляне, проложенная вокруг города там, где с 1942 по 1945 годы итальянскими войсками были возведены ограждения из колючей проволоки, блокировавшие свободное перемещение жителей города.

(обратно)

118

Код Велэ — у Велы (kod Vele; серб., хорв.).

(обратно)

119

«ОЗНА свэ дозна» — «ОЗНА все узна́ет» («OZNA sve dozna»; серб., хорв.) — лозунг существовавшего в 1944–1946 годах Отдела по защите народа (OZNA, Odjeljenje za zaštitu naroda) — службы безопасности и разведки СФРЮ.

(обратно)

120

Чича — дядя (čiča; серб., хорв.).

(обратно)

121

Какань — область в Боснии и Герцеговине.

(обратно)

122

Новые Ярши — район Любляны.

(обратно)

123

Врсар — город в Хорватии на побережье Адриатического моря.

(обратно)

124

Звонимир Бобан — хорватский футболист.

(обратно)

125

Деян Савичевич — черногорский футболист, тренер.

(обратно)

126

Царэ — крутой парень (саге; серб., хорв.; зват. пад.).

(обратно)

127

Шта има? — Как дела? (šta ima; серб., хорв.).

(обратно)

128

Пашалык — область, подвластная паше (раšalyk; тур.).

(обратно)

129

Kava, kafa, kahva — кофе на хорватском, сербском и боснийском языках.

(обратно)

130

«Меркатор» — сеть словенских супермаркетов.

(обратно)

131

Свака част — хвалю; честь и хвала (svaka čast; серб., хорв.).

(обратно)

132

Робна куча Вема — универмаг «Вема» (robna kuća Vema; серб., хорв.).

(обратно)

133

Слобо — Слободан Милошевич (1941–2006), президент Республики Сербия (1990–1997) и Союзной Республики Югославия (1997–2000); Франьо — Франьо Туджман, президент Хорватии (1990–1999); Алия — Алия Изетбегович, президент Республики Босния и Герцеговина (1990–1996).

(обратно)

134

Сьечанья — воспоминания (sjećanja; серб., хорв.).

(обратно)

135

Так жители бывших республик Югославии называют словенцев.

(обратно)

136

Спокойное отношение (англ.).

(обратно)

Оглавление

Почему я не болею ни за один футбольный клуб

Почему по окончании финала мы устроили мочилово

Почему по вине Радована наше празднование завершилось в ментовской тачке

Почему по воскресеньям я не встаю с постели

Почему мы не остались, как обычно, сидеть во дворе

Почему после всякого добротного хавчика надо слегка размять ноги

Почему никто больше не играет в баскетбол

Почему коммунизм еще не умер

Почему чефуры не говорят о сексе

Почему я перестал ходить на тренировки

Почему мы оказались в полицейском участке

Почему словенская полиция в жопе

Почему Радован оказался в Словении

Почему долбаная тишина сведет меня с ума

Почему я не люблю оставаться один

Почему Словения меня бесит

Почему комшии[82] лучше соседей

Почему у каждого дилера есть собака

Почему на Фужинах нет худшей дыры, чем «Кубана»

Почему полицейские облавы смешные

Почему меня зовут Марко

Почему я не отдал шапку старой чефурке

Почему так важно, что Дамьянович — чефур

Почему хорошо то, что у нас была полицейская облава

Почему гастарбайтеры — самая несчастная раса

Почему чефуры в машине на всю катушку врубают музыку

Почему мы с Ацо пялились на домофоны на Прегловке

Почему Радован все еще продолжает молчать

Почему мы все время притворяемся

Почему телеведущая совсем другая в трениках

Почему мы не посмотрели матч до конца

Почему Ади превратится в нарика

Почему сейчас мне так нравится тишина?

Почему чефуры сидят на задних партах

Почему нет хуже монстров, чем молодые чефурки

Почему чефуры ссут возле Любляницы

Почему никто не обращает на тебя никакого внимания

Почему чефуры прикалываются

Почему мы зажгли свалку мебели

Почему, как сто лет назад, я снова пошел на десятый этаж пешком

Почему Радован опять напился

Почему мы с Ранкой вспомнили Велу

Почему «ОЗНА свэ дозна»[119]

Почему Босния в полной жопе

Почему Босния не для чефуров

Почему я остался сидеть на станции

Александра Красовец КТО ТАКИЕ «ЧЕФУРЫ» И НА КАКОМ ЯЗЫКЕ ОНИ ГОВОРЯТ? Послесловие

*** Примечания ***