Испытание [Николай Фадеевич Карташов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Испытание

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Коля Бусыгин первый раз в своей жизни шел на завод не просто как сын литейщика, старого большевика Александра Бусыгина и не как «фабзаяц», а как равноправный рабочий человек. В кармане у него пропуск на завод имени Кирова, знаменитый Путиловский, и это, казалось бы, самое обычное, рядовое дело — получил пропуск на завод — настраивало пятнадцатилетнего паренька на особый лад, и он тихонько про себя напевал: «За далекой, за Нарвской заставой парень идет молодой».

День был весенний, теплый. И небо было чистым, пустынным, лишь кое-где по ярко-голубому пространству плыли пухлые, белые облака. Из сквера около клуба имени Газа, где росли березы, тянуло горьковатым запахом еще не лопнувших почек.

Медленно идя по асфальту, Коля внимательно присматривался ко всему, что встречалось по дороге, безотчетно пытаясь сопоставить с окружающим его миром то, что переживал и чувствовал в эти минуты.

Вот клуб имени Газа… Когда еще жив был отец и Коля шел с ним этой же дорогой на Путиловский, Бусыгин-старший называл Газа Ваней и рассказывал удивительную историю о том, как в восемнадцатом году Ленин поручил команде путиловского бронепоезда конвоировать груз из Петрограда до границы. А груз этот был — полтора миллиарда марок золотом, которые молодая Советская Республика должна была выплатить Германии по Брест-Литовскому договору. Комиссаром бронепоезда был путиловский рабочий Иван Газа, друг отца. Команда бронепоезда пережила в те дни столько приключений, что даже героям кинофильма «Красные дьяволята» и не приснилось: хватило бы на несколько таких фильмов.

— Доставили? — с тревогой спрашивал Коля у отца.

— Что?

— Золото.

— Доставили, — угрюмо ответил отец. — Доставили. — Он долго и надрывно кашлял, потом, успокоившись, сказал: — Хоть бы подавилась проклятая немчура тем золотом…

— А Газа?

— Что — Газа… Приехал Ваня, стал партийным вожаком на заводе. Комиссаром так и остался… С Кировым сейчас работает, под его началом.

Отец рассказывал десятилетнему сыну о тех, кто видел на заводе Ленина, кто штурмовал Зимний, воевал с Юденичем, кто сделал на Путиловском в двадцать четвертом году первый трактор «Фордзон-Путиловский», построил первые советские танки, кто знает Сергея Мироновича Кирова. Говорил о своих друзьях, героях гражданской воины, например о Ване Огородникове… Его именем теперь назвали длинный, широкий проспект, всегда очень людный и шумный. Участники штурма Зимнего наведывались к ним в дом и после смерти отца в тридцать четвертом, эти поседевшие в боях, на нелегкой работе в литейке большевики-путиловцы не забывали семью своего товарища. И мать, Мария Павловна, сестры Клавдия и Людмила, брат Виктор всегда радушно встречали приятелей отца, потчевали их чем могли и с интересом слушали рассказы бывалых людей.

…Вот и заводская проходная.

Николай подошел к старику-вахтеру дяде Феде, которого давным-давно знал. Обычно Бусыгин не останавливался, а, кинув на ходу: «Привет, дядя Федя», — выходил на заводской двор.

Сегодня все было иначе. Бусыгин подошел к вахтеру, не спеша вынул из кармана заводской пропуск в красных корочках и протянул его дяде Феде. Вахтер, будто впервые видит этого крепкого, не по годам рослого, вихрастого подростка, взял пропуск, внимательно посмотрел на фотографию, потом перевел взгляд на Колино лицо и… не сдержал улыбки.

— Вон как! Рабочий класс, стало быть. Явился, не запылился, — добродушно сказал старик, поглаживая седые, прокуренные усы. — Та-а-ак, путиловец молодой. Счастливого тебе пути, сынок. — Вахтер протянул Бусыгину пропуск.

В это время мимо вахтера, кивнув старику, прошел высокий, очень стройный, с широкими плечами мужчина. Дядя Федя, глядя вслед широкой спине рабочего в кожанке, шепнул:

— Демин… Василий Иванович… Знаменитый сборщик из «СБ-2». — И добавил совсем тихо, как бы по секрету: — Между прочим, известный боксер, сам видел его в деле. Может вложить ума по всем правилам. Высший класс. Иди за ним. Держись Демина — человеком сделает. Ну, ни пуха пи пера, малец!

— Спасибо, дядя Федя. — И Бусыгин поспешил за человеком в кожанке.

Начальник цеха сидел в своей скромной конторке и пил чай — это было его любимым занятием в редкие минуты, когда возможна была передышка. Блестящий никелированный чайник стоял на электрической плитке. Крышка чайника мелко дрожала.

— Здравствуйте, — глубоко вздохнув, сказал Бусыгин.

Начальник цеха ответил: «Здравствуй, здравствуй!», — и взглянул на светловолосого крепыша, взял у Николая его новенький заводской пропуск, направление отдела кадров и внимательно, поверх очков, как бы насупившись, посмотрел на молодого рабочего.

— Ну так, — деловито и вместе с тем тепло сказал начальник цеха, — так. С чего начнем? Ты, стало быть, сын Александра Бусыгина?

— Сын.

— Знал твоего батю, знал. Распрекрасный литейщик был, мастер первого класса. Отчего помер-то?

— Туберкулез…

— Да, по тем временам — профессиональная болезнь… Та-а-ак… Так чему ты обучен, Бусыгин, к чему душа твоя тянется, а? А может, в контору: там не железо, а бумага. Оклад — соответственно. Костюм чистенький, галстук. А у нас что — танки, железо, руки в масле, спецовка в жирных пятнах. Ну?

Бусыгин видел добрые, улыбающиеся глаза начальника цеха, понимал, что ни в какую контору он его не пошлет, а просто «испытывает характер».

— Мне к танкам… В бригаду Демина…

— Ах, к танкам, — вздохнул начальник цеха, — а ты хоть издали танк видел какой-нибудь?

— Видел. Т-28.

— Это уже не танк, Бусыгин, это — история, друг любезный, пройденный путь… Ну, а Демина видел, что о нем знаешь?

— Классный сборщик, золотые руки.

— Верно. Феноменальный товарищ, пролетариат высшей закалки — и мозгами богатый, и силой господь бог не обидел. С ним не пропадешь. Ну, будь по-твоему. Иди к Демину. Попросись в его бригаду. — И увидев недоуменный взгляд Николая, добавил: — Попросись: Демин любит, чтобы его попросили. Иди, я за тебя тоже походатайствую. Главное — не тушуйся, не спеши, но поторапливайся.

Когда Николай вместе с начальником цеха пришел на участок бригады Демина, ни одного человека он не увидел. Стоял огромный черный танк неизвестной Бусыгину марки, без пушки, и оттуда, из чрева этого стального чудовища, время от времени раздавались звуки, будто забавляясь, кто-то выстукивал там молоточком по железу.

— Василь Иваныч! — позвал начальник цеха. Из открытого верхнего люка стальной громады сначала показалась голова Демина, потом он высунулся по пояс.

— Слушаю, — сказал Демин.

— Вылезь на минутку, разговор есть.

Демин ловко вылез из люка на борт танка и спрыгнул на пол. Подошел.

— Ты Бусыгина из литейки помнишь?

— Помню… Все кашлял… Этот?

— Этот. А вот его сын. Николай. Пришел из ФЗУ и заявил категорически: хочу к Демину. «Почему, спрашиваю, к Демину, у него и без тебя полный комплект кадров». Отвечает: «Это человек-легенда, о нем весь завод гудит: лучшего мастера по сборке на свете не сыскать».

Демин улыбнулся, улыбка у него какая-то необыкновенно светлая, приветливая.

— Да ладно уж, — говорит он и протягивает Николаю руку — большую, сильную, с горячей ладонью.

— Так это он, Бусыгин, так говорит. Я-то понимаю: хочется парню задобрить бригадира.

— И вовсе нет! — вспыхивает Николай. — Это мне дядя Федя сказал.

— Какой дядя Федя?

— Вахтер.

Начальник цеха буквально зашелся от смеха, смеялся он заразительно, как смеются все хорошие люди. Тихо посмеивался и Демин.

— Говоришь: дядя Федя сказал? Ну, тогда все, добавить нечего. Берешь его, Василий Иванович?

— Пусть остается. Только я ведь строгий очень, поблажек не делаю, спрашиваю по всем статьям. Чтоб без обид, парень. Как?

— Согласен! — твердо ответил Бусыгин.

— И еще вот что, друг-приятель, — сказал серьезно и строго начальник цеха. — То, что здесь увидишь и узнаешь, — ни-ни. Никому. Матери родной — нельзя. Строго секретно. Военная, государственная тайна. Понятно?

— Понятно.

— Ну, Бусыгин, расти большой. Будь достойным своего отца, звания путиловца. В добрый час! Василь Иваныч, тебе вручаю парня, доверяю.

— Спасибо, — серьезно ответил Демин.

ПУТИЛОВСКИЕ УНИВЕРСИТЕТЫ

Бусыгин безмерно гордился, что он — путиловский, что в кармане у него самый настоящий заводской пропуск с «фоткой» и не куда-нибудь, а в цех «СБ-2», то есть туда, где строят танки. И все-таки в полной мере понял Николай Бусыгин, что значит кировское воспитание, путиловские университеты, когда наступила пора жесточайших испытаний.

В бригаде его тщательно учили. Молча, терпеливо, обстоятельно. Что бы ни делал Демин, он звал к себе Бусыгина: «Никола, ко мне!» Василий Иванович показывал, как подступиться к тому или иному узлу, как сноровистее выполнить работу. Все приговаривал: «А ты кумекай, Никола, кумекай, что к чему». И когда Бусыгин умело и ловко выполнял задание бригадира, он добродушно и спокойно добавлял: «Вот и докумекал».

— А можно так? — воодушевленный похвалой, спрашивал Николай, пытаясь сделать по-своему.

— Тоже правильно, — улыбался бригадир. — Только ты прикинь, друг-приятель: как будет удобнее и быстрее. Приемов работы много, а самый лучший — один. Ищи… Мы с тобой этим и занимаемся.

Целыми рабочими сменами они стояли (или лежали согнутыми в танке) рядом, перебрасываясь двумя-тремя словами по ходу дела. Бусыгин перенимал и сноровку Демина, и его повадки, и манеру говорить — коротко, сжато. На собраниях бригады, когда обсуждался план работы или подводились итоги сделанного, он был со всеми на равных. Правда, Николай помалкивал, потому что если вдруг заговорит, кое-кто смотрел на него с изумлением, словно хотел сказать: «Смотрите-ка, а наш-то…» Но Демин в такие минуты всегда перехватывал эти взгляды и тут же обращался к Бусыгину:

— Говори, Никола, не стесняйся.

Бусыгин высказывал свою точку зрения, чувствуя (с каждым днем все больше), что стал в бригаде своим, бригада как бы признала его полноправным товарищем.

Любили Демина самозабвенно.

Сколько наслушался Бусыгин легенд о своем бригадире, в которых выдумка перемешивалась с правдой.

Всего несколько месяцев прошло с тех пор, как окончилась война с белофиннами. В последних числах ноября тридцать девятого года возле селения Майнила на советско-финляндской границе с финской стороны был открыт огонь по нашим пограничникам. Началась война. Жестокая. Кровопролитная. В марте сорокового года она закончилась. И на заводе знали, что на важнейших участках фронта проходили испытания новые танки, созданные путиловцами. Знали здесь и тех, кто проводил эти испытания: Константин Ковш, Михаил Лавренко, которому присвоили звание Героя Советского Союза, Александр Куницын, Петр Игнатьев… Все они были рабочими цеха «СБ-2».

Всегда улыбчивый, веселый Саша Куницын сказал о Демине:

— Василий Иванович сам испытывал «КВ». Я видел его, когда мы разгружались на Черной речке.

Бусыгин спросил об этом Демина.

Он, смеясь, отмахнулся:

— Заливает. Не был на Черной речке. Не мое это дело: я танкостроитель, а не испытатель. Но кое-что и на мою долю пришлось. Ты вот что запомни, Никола: раз тебе поручили сборку машины, ты должен уметь с ней делать все, что она действительно умеет делать. Знать ее капризы, характер, повадки, возможности. Мы что делаем? Танки. Может, люди завтра на них воевать будут. Так? А вдруг какая-то недоделка — скрытая, невидимая, какую никакой военпред не заметит… Кто в ответе?

— Конструктор, — говорит Бусыгин.

— Правильно, конструктор… Но ведь и ты не посторонний, ведь через твои руки все винтики-болтики проходят, ты их своими пальчиками каждую ощупываешь. А если смотрел, не глядя, лишь бы номер отбыть, проглядел, прохлопал, упустил? Перед народом, перед танкистами кто виновен?

— Я виновен. Допустил мелкую безответственность.

— Правильно понимаешь: ты в ответе. Мелкой безответственности не бывает. В мелочах, Никола, друг-приятель, яснее ясного проявляется твое отношение к делу, к своему долгу, к людям. Верно я говорю? Ага, верно. Видел я таких парней, которые быстро усваивают, что главное — беречь себя, любой ценой. Это нелюди, а шлак, отбросы! — зло сказал Демин. — Согласен?

— Согласен.

— Хорошо, что понимаешь суть, Никола. Знаю такой случай: на сборке проявили халатность, а если бы проглядели, каково было бы экипажу в бою? А все почему?

— Безответственность, — сказал Николай. Ему очень хотелось знать подробности, по не посмел спросить.

— Правильно. Верно думаешь, друг-приятель. И потому, хотя ты скромно называешься просто сборщик, слесарь-сборщик, а на самом деле ты — ответственный товарищ, ответственное лицо. Сборщик — это только профессия. Чтобы хорошо свое дело делать, ты еще, друг-приятель, должен быть ответственным лицом. И еще особый талант нужен. Виртуозность. Стало быть, что нужно сборщику танков в первую очередь?

— Талант…

— Правильно. Нужно беспредельно любить свое дело и чувствовать высокую ответственность.

Николай успел заметить, что Демин говорил «правильно» даже в том случае, когда ему отвечали невпопад. А потом, сказав «правильно», высказывал действительно правильную, с его точки зрения, мысль, которую ему хотелось внушить собеседнику. И делал он это чрезвычайно осторожно и тактично, чтобы не обидеть человека, не унизить, не подчеркнуть его незнание. Наоборот, он в разговоре с Бусыгиным всегда стремился подчеркнуть, что он, Бусыгин, многое правильно понимает и о многом зрело мыслит. Такого бригадира разве можно не полюбить? Да за такого в огонь и воду!

Жила бригада Демина поразительно дружно. Высоких, громких слов здесь не любили. Зато, когда в «СБ-2» приносили чертежи какого-нибудь нового узла, подолгу простаивали перед ними, как бы обдумывая коллективно, как к новому делу подступиться. А если случалась неудача, кропотливо, не жалея времени, исследовали, а как это могло случиться? Не бранились, не спихивали вину друг на друга, а именно исследовали. Все понимали, что каждая ошибка в их деле могла стоить жизни. Жизни танкиста в бою.

Летом, пообедав, шли к заливу. Берег был завален ржавым железом, отливками. Деминцы садились на теплых от солнца отливках, курили, смотрели в далекую глубину залива и вели разговоры. Мечтали. Строили жизненные планы. Говорили о своем ремесле. О заводских новостях. И, конечно, говорили о танках. Обсуждали их конструкции, огневую мощь, маневренность. Сравнивали один танк с другим, одну конструкцию с другой. Эти «посиделки» длились недолго — минут двадцать. Для Бусыгина они стали «танковым университетом».

СОРОК ПЕРВЫЙ

Вечером 21 июня сорок первого года Николай решил пройтись по городу, побывать на проспекте 25-го Октября, как тогда называли Невский.

Июньский вечер мало чем отличался ото дня — было светло и празднично, масса гуляющих, на каждом углу продавали цветы, особенно много было тюльпанов самых разных оттенков. Из окон ресторанов на проспект вырывалась музыка.

В воскресенье, 22 июня, Бусыгин встал рано, сделал зарядку, позавтракал и, захватив чемоданчик со спортивным инвентарем, отправился в Шереметьевский парк.

День был солнечный, яркий. Изредка с Балтики порывами налетал ветерок. Из-за Нарвской заставы трамваи и автобусы увозили за город парней и девушек. Слышны были песни, говор баяна, смех.

В Шереметьевском парке было полно народу. А на стадионе шло приготовление к соревнованиям.

Бусыгин принял душ, переоделся. Время приближалось к двенадцати.

Около стадиона на столбе висел репродуктор, похожий на огромную граммофонную трубу. По радио передавали музыку, песни.

И вдруг внимание людей привлекли гулкие удары метронома, донесшиеся из репродуктора. Через несколько минут толпа безмолвно слушала речь Молотова.

Немецкие фашисты напали на нашу страну от Балтийского до Черного моря, бомбят города, порты, заводы, электростанции…

Репродуктор умолк, но никто не уходил. Люди стояли, словно оцепеневшие от неожиданно свалившейся страшной вести.

Бусыгин безотчетно кинулся в раздевалку, быстро переоделся, схватил свой чемоданчик… «Куда же теперь» — подумал он. И решил: «На завод».

Он шел по заводскому двору, встречая людей, которые несли ведра с ультрамарином, разбавленным мелом и столярным клеем. Кто-то уже успел распорядиться окрасить в синий цвет стекла в цехах, белые шары уличных фонарей. На крыши цехов ставились ящики с песком и бочки с водой.

В «СБ-2» Бусыгин застал всю деминскую бригаду. Она работала, как обычно, словно это был не воскресный день, а будни. Собирали «КВ».

Демин сказал ему коротко и жестко:

— Переоденься и — за работу.

— А война?..

— Что — война? Ты какого года рождения?

— Двадцать пятого.

— А мобилизации подлежат военнообязанные, родившиеся с 1905 по 1918 год включительно. Это нас касается, а ты погоди.

— А как же вы, Василий Иванович?

— Что я? Я — солдат, коммунист. Что прикажут, то и буду делать. Думаешь: война это там, где рвутся снаряды и идут в атаку? Здесь тоже война, — и он постучал кулаком по броне могучего «КВ». — Понял?

Поздно ночью Бусыгин пошел домой. На стеклах окон появились прикрепленные крест-накрест полоски бумаги. Мимо Нарвских ворот проплыли аэростаты воздушного заграждения. Один за другим по проспекту Стачек проходили красноармейские колонны. У каждого красноармейца были скатка и противогаз.

Брат Виктор ушел в армию. Мать, бледная, осунувшаяся, дрожащая, не находила себе места. Сестры успокаивали ее, стараясь приободрить.

Николай сказал матери:

— Да ты не волнуйся, мама. Вот увидишь: наши их так стукнут, что фашисты покатятся…

— Покатятся, — тихо повторяет мать, — покатятся… Когда это они покатятся. А пока кровь людская льется на русской земле.

— Но ты же не знаешь, мама, что есть у нашей Красной Армии. Я-то знаю.

— Ты, сынок, знаешь. Это хорошо, что ты знаешь. А Витя уже там, где кровь. — Она заплакала.

Заснуть Николай не мог. Он все размышлял: в армию его не возьмут — это факт, но и сидеть здесь, в тылу, когда народ борется с фашистами, тоже невмоготу. Как же быть? Может, попроситься в разведчики. Ведь воевали же «красные дьяволята».

Его размышления прервал глухой удар, донесшийся откуда-то издалека, потом второй и третий… Николай вскочил с постели, подошел к окну. Два луча прожектора, скрестившись, метались по серо-белесому небу, а потом, словно гигантскими клещами, захватили, не выпуская, ползущую в вышине серебристую точку. «Самолет, — догадался Николай. — Фашистский самолет… Бомбит, гад. Ленинград бомбит…»

Раздалась частая дробь пулемета. Затем где-то совсем близко грохнул орудийный выстрел.

«Зенитки, — прошептал Николай. — Воюем в Ленинграде». И его охватило чувство горечи, ярости и оскорбленного достоинства. Это было и чувство страстного протеста. «Как же так: фашисты бомбят Ленинград! Этого допустить нельзя. Нельзя!» — кричала душа молодого питерского рабочего, путиловца. И он лихорадочно перебирал один за другим варианты: как же ему, Николаю Бусыгину, поступить, что предпринять? С этими мыслями он под утро как-то незаметно заснул, вернее забылся, потому что очень скоро вскочил с постели, пожевал кусок хлеба, запил его молоком и поехал на завод.

Война резко изменила облик города: вместо привычных милиционеров на перекрестках появились военные регулировщики, по улицам шли колонны красноармейцев, грохотали танки, орудия, один за другим мчались грузовики. У ворот домов, на улицах и проспектах появились бойцы истребительных батальонов — первых ленинградских добровольческих формирований — они несли круглосуточное дежурство в городе и на подступах к нему. Дома окрашивались пятнами, полосами, искажающими их очертания, и Николай понимал, что это способ маскировки. На стенах домов появились плакаты, призывающие к бдительности, к защите Родины.

На заводе все просились на фронт. Комитет комсомола был на первом этаже, а партком — на втором, и тут и там стояли очереди добровольцев. И каждому говорили одно и то же: Красной Армии танки сейчас нужнее всего, и путиловцы должны, обязаны делать танки, танки, танки… Кто уйдет без разрешения из цеха — будет считаться дезертиром! Но все равно просились в ополчение, в истребительные батальоны, в «отряды пожарников», которые тушили зажигательные бомбы на крышах цехов. Отпускать с завода не хотели. По каждой кандидатуре велись споры; отпускали тех, кто служил в армии, участвовал в боях с белофиннами, на Хасане, на Халхин-Голе. Был сформирован целый полк кировцев, первый полк первой дивизии народного ополчения. Бойцы этого полка обучались тут же, поблизости от завода, на берегу Финского залива.

В Доме культуры имени Газа разместился мобилизационный пункт, и к нему с вещевыми мешками и чемоданчиками тянулись люди.

Николая определили «в пожарники». Отвели пост, выдали щипцы, провели инструктаж. По тревоге он должен был все бросать и мчаться на свой пост — на крышу цеха — тушить «зажигалки». Но и других дел было у него немало.

Перешли на казарменное положение: работали, ели, спали прямо в цехе, примостившись кто где сумел. Ночью, после работы, шли всей бригадой на погрузку. Танки, лязгая гусеницами, медленно вползали по трапам на четырехосные платформы, и тут же около них лепились бригады сборочных и сдаточного цехов: крепили машины, подтаскивали ящики с боеприпасами и запасными частями, набивали пулеметные ленты, натягивали на «КВ» брезентовые чехлы.

А с утра — опять на сборку: в течение двух-трех недель кировцам предстояло удвоить выпуск «КВ».

Положение Ленинграда с каждым днем становилось все более угрожающим. Двадцать девять дивизий фон Лееба, тысяча двести самолетов, почти полторы тысячи танков, двенадцать тысяч орудий рвались к городу. Партийная организация призвала всех жителей к защите города. Начали обучать ленинградцев правилам и тактике уличной борьбы. В ленинградских газетах появилось подписанное Ворошиловым, Ждановым и Попковым воззвание, которое начиналось словами:

«Над нашим родным и любимым городом нависла непосредственная угроза нападения немецко-фашистских войск…»

Бусыгин редко мог урвать время, чтобы проведать мать. Идя по знакомым улицам, он повсюду замечал приметы близости к фронту, готовности города к отпору врага: по боковым переулкам уходили глубокие рвы, линии надолб и колючей проволоки; тянулись вверх хоботы зенитных орудий; в домах — бойницы. Кругом — спокойная настороженность.

Мать дома одна: сестры рыли противотанковые рвы сначала в Кингисеппском районе, потом к югу от Ораниенбаума, а теперь возле самого города, за Северной верфью. Полмиллиона ленинградцев работали на строительстве оборонительных рубежей — рыли траншеи и противотанковые рвы, строили доты и дзоты. И с каждым днем сюда приезжали все новые и новые тысячи женщин, подростков, стариков — все, кто был способен держать в руках лом или лопату.

Мать за эти трудные дни страшно осунулась и поседела, глаза ввалились и потускнели. У Николая больно сжалось сердце. Чтобы не тревожить мать, он начал бодро рассказывать о заводских делах. А Мария Павловна смотрела на сына и думала о том, что у него глаза красные от бессонницы, он похудел, в чем только душа держится.

— Ничего, мать, ничего, — бодро говорил Николай, — скоро их попрут, дадут фашистам жару…

— Коленька, сынок, — тоскливо отвечала Мария Павловна, — немцы заняли Стрельну и Лигово… Неужто я не знаю. Путиловский эвакуируют… Вот уедешь и ты в Сибирь или на Урал.

— Так только отдельные цехи эвакуируют… А мы куда поедем — нам танки делать.

Ни Бусыгин, ни тем более Мария Павловна не знали, да и знать, конечно, не могли того, что произошло буквально на второй день после начала войны. На завод позвонили из ЦК партии и предложили директору завода Зальцману и главному конструктору Котину немедленно вылететь в Челябинск для выяснения возможностей организации там массового производства танков.

На Урал выехала группа конструкторов во главе с Николаем Духовым. Они ехали, чтобы подготовить техническую документацию предстоящую широкому развертыванию танкового производства. Еще раньше в Челябинск был завезен один танк «КВ». С его устройством уже знакомились тракторостроители ЧТЗ.

Обо всем этом ничего не знали в семье Бусыгиных. Но Николай видел, как прокладывались дополнительные железнодорожные ветки в цехи, из которых надо было вывозить оборудование. В середине июля на восток отправился первый товарный состав… А потом, когда фашисты перерезали железную дорогу, по которой предполагалась эвакуация, некоторые станки и наиболее ценный инструмент переправили через Ладожское озеро. И об этом всем на заводе было известно.

Бусыгин дни и ночи проводил на заводе, в цехе или на крыше цеха. Но в те редкие минуты, когда заходил разговор об эвакуации, он с тоской и болью думал о матери. Он убеждал себя: «Никуда не уеду. Не может быть, чтобы отдали фашистам Ленинград. Не может этого быть! Не будет!» Мысль эта успокаивала на некоторое время, отдаляла размышления об эвакуации, но все равно слово «эвакуация», словно заноза, сидело в самом сердце и причиняло боль.

Вечером 10 сентября раздался вой сирены: воздушная тревога. Бусыгин бежал не в бомбоубежище, а на крышу. Дежурить на крыше во время воздушной тревоги было страшно и опасно. Немцы часто сбрасывали зажигательные бомбы и обстреливали дома из пулеметов. Дежурившие на крышах одевали брезентовые рукавицы и вооружались большими щипцами, ждали, глядя на небо.

Николай поднялся на крышу, которая была накрыта маскировочной сетью и завалена металлической стружкой. Вслед за ним вылезла на крышу цеховой технолог Вера Ивановна, молодая, энергичная женщина.

Небо на западе шевелили багровые отсветы. Слышен был какой-то сверлящий звук.

С крыши было хорошо видно, как черные самолеты летят строем, то скрываясь в облаках, то вновь появляясь. Видно было и как зенитки разрушают их строй, и самолеты расползались в разные стороны. Все новые и новые батареи зенитчиков вступали в бой. Разрывы зенитных снарядов кипели вокруг самолетов.

— К нам летят! — крикнула Вера Ивановна.

Звено самолетов, отделившись, повернуло к Кировскому заводу.

Когда самолеты были над самым заводом, у Николая замерло сердце. Он лег на крышу, чтобы его не скинуло воздушной волной, а Вера Ивановна стояла на крыше во весь рост, как бы бросая вызов ненавистным фашистам, не желая показать, что она хоть сколько-нибудь боится их бомб и пуль. И когда зенитчики сбивали вражеский самолет, Вера Ивановна кричала «ура», прыгала от восторга.

Николай отчетливо увидел, как самолеты высыпали «зажигалки» и как они, кувыркаясь в воздухе, полетели на крышу. Он хватал шипящую и светящуюся бледно-голубым светом зажигательную бомбу, как змею, огромными щипцами и бросал ее в ящик с песком. Потом хватал вторую, третью, четвертую… Николай видел, как Вера Ивановна, бесстрашно и быстро орудуя щипцами, тушила зажигалки. И вдруг раздался страшный удар. Николаю показалось, что здание цеха закачалось и вот-вот рухнет. По спине прошел холодный озноб, и в эту же секунду он увидел, что Веру Ивановну швырнуло с крыши вниз.

— Вера! — вне себя от ужаса закричал Николай. Огромным усилием поборов страх, подобрался к самому краю крыши, чтоб узнать, что произошло с женщиной. Но в это время раздался новый взрыв и опять посыпались «зажигалки». Бусыгин кинулся их тушить.

Потом, после отбоя, Николай узнал о гибели Веры Ивановны. Узнал он и о том, что фашистские самолеты сбросили бомбу на здание конструкторского отдела, но она немного отклонилась от цели. Взрывной волной в здании вырвало переплеты оконных рам, отвалилась штукатурка. Среди конструкторов были контуженные и раненые. В ту же ночь отдел перевели в Дом культуры. И опять прилетели фашистские самолеты и бомбили Дом культуры. Стало ясно: фашисты охотились за конструкторами грозных танков, и вражеские лазутчики давали им точную цель. Пришлось спрятать конструкторский отдел в другом районе города — на Выборгской стороне.

Кольцо блокады все сильнее сжимало огромный город. К середине осени немцы поняли, что штурмом взять Ленинград невозможно. Фашисты, установив севернее Тосно орудия, начали обстреливать ленинградские улицы. Цехи Кировского завода враг обстреливал из орудий и минометов, завод оказался в полном смысле на линии огня — в нескольких километрах от переднего края. Сборщики работали даже во время артобстрелов. И только, когда налет обрушивался на «СБ-2», Василии Иванович спокойно и тихо говорил ребятам:

— Давайте быстро в укрытие. Сейчас здесь начнет долбить, огонька подсыплет.

Бригада уходила в укрытие.

Пока наверху бушевал артиллерийский огонь, рвались снаряды и мины, деминцы, примостившись кто как сумел, отсыпались. Старый путиловский мастер смотрел на их бледные лица, тускло освещенные одной электрической лампочкой, и удивленно качал головой:

— Надо же, а, спят. Им этот фашистский сабантуй до феньки. Молодость…

Видимо, забыл старый путиловец, что и у молодости имеется предел прочности. Даже металл и тот устает.

Взрывами в цехе высажены окна и двери, с Финского залива сюда врывался осенний ветер и буйствовал вовсю.

Стало голодно. В октябре рабочие стали получать в сутки 250 граммов хлеба, служащие и иждивенцы — 125. Голод хватал за горло. Но люди, сжав зубы, собрав в кулак всю волю, работали. Многие погибали. Покойников возили на Красненькое — родовое кладбище путиловских мастеровых, возили хоронить по ночам.

На заводском дворе часто появлялись буксируемые тягачами порыжевшие танки — их прямо с поля боя доставляли на завод для ремонта. И тогда появлялся Демин и коротко говорил:

— Пошли, объект привезли. — И бригада шла ремонтировать танк. Вместе с молчаливыми танкистами, у которых обычно была забинтована голова или лицо. На бинтах — пятна запекшейся крови.

Бусыгин спрашивал у фронтовиков:

— Выстоите?

Танкисты горько улыбались, слушая этот наивный вопрос, и, в свою очередь, спрашивали:

— А вы — выстоите?

— Выстоим! Выстоим! — яростно отвечал Николай. — Ну и мы из того же теста, что и вы. Ленинград не отдадим. — И на их закопченных, изможденных лицах появлялась улыбка.

Демин похудел, но духом он по-прежнему был непоколебим. Полежит возле танка десяток минут, и опять за работу.

Отремонтируют танк. Демин берет кусок мела и размашисто пишет на башне: «Вперед на врага!»

— Вот так, Никола, — говорит Василий Иванович. — Маленько передохнем — и за следующий возьмемся. Вперед на врага! Только так, а? У нас и терпения, и выдержки хватит.

ЭВАКУАЦИЯ

Перед самыми Октябрьскими праздниками на участок бригады Демина пришел начальник цеха. Казалось, что огромная беда, свалившаяся на страну, на Ленинград, на путиловцев, внешне нисколько не затронула этого далеко уже не молодого, худощавого человека. Как всегда, он был ровен, приветлив, и глаза, добрые, карие, под нависшими бровями светились все так же спокойно.

Он позвал Демина:

— Василь Иваныч, ко мне. Бегом надо, когда начальство зовет…

— Отбегался, — спокойно ответил Демин, — харчи не те…

— Собирай своих гвардейцев.

— А что стряслось?

Что ответил начальник цеха, Бусыгин не расслышал, а очень желал расслышать, потому что понял: не зря собирают бригаду, отрывают от срочной работы. Неужели эвакуация? Не хотелось в это верить.

Но не верить Бусыгин уже не мог: все стало до предела ясно, как только начальник цеха произнес первые же слова.

— Ну, вот что, орлы боевые, наступил и наш черед перебраться на новые квартиры, то есть туда, куда уехали наши товарищи, — на Урал. Вот. — Начальник цеха умолк. — Обстановку вы сами знаете, нового ничего добавить не могу. Работать нам фашисты здесь не дают, и не дадут, стервецы: им путиловцы — поперек горла. А строить танки надо — что здесь, что на Урале.

Потом помолчал, пожевал посиневшими от холода губами и уж с какой-то затаенной грустью добавил:

— Мы тут, на родном заводе, делаем все, что можем. А надо делать больше. Вот так. Нам, конечно, не все равно, где быть, — тут или там, не все равно. Мы всегда здесь были как бы в центре жизни. Всякое было. — Голос его окреп, будто бы стал звонче и бодрее. — Я вот что скажу вам, мои дорогие: где бы ни работали, мы — кировцы, путиловцы, по-прежнему с Нарвской заставы, так вот.

Деминцы окружили начальника цеха и молчали. И кто мог бы сказать, какие чувства обуревали их сердца, кто бы мог измерить горе и тоску этих людей, которые вынуждены покинуть все то, к чему сызмальства привыкли, чем гордятся, что навсегда вошло в их жизнь.

— У меня вопрос. — Бусыгин, как в школе, поднял руку.

— Ну?

— А кто не желает эвакуироваться?

Начальник цеха покачал головой, усмехнулся:

— Ишь ты, «не желает». Кто не желает?

— Я, — дерзко сказал Бусыгин.

— С такими будем поступать как с нарушителями военной дисциплины. Во-енной… Понятно?

Бусыгин взорвался:

— А я что — в глубокий тыл прошусь? Хочу на переднем крае остаться.

— Стало быть, ты, Бусыгин, один патриот, а мы кто? Тебя спрашиваю! Высшее проявление патриотизма сегодня — знаешь что? Подчинение дисциплине. И весь разговор.

Как бы издалека, глухо доносилось до слуха Бусыгина все, что потом говорил начальник цеха: «Одеться потеплее. Взять до десяти килограммов вещей и явиться на завод».

Прощание с матерью и сестрами, которые оставались в Ленинграде, было недолгим и тягостным. Мать не плакала. Она лишь суетилась, что вовсе не было на нее похоже, совала в чемодан сына разные рубашки, теплые носки, теплый шарф.

— Там же холодно, Коленька, — говорила она, — там же морозы, Сибирь…

— Нельзя, маманя, нельзя. — Николай выкладывал на стол вещи. — Разрешают только десять килограммов.

Перед самым уходом из родительского дома Николай обнял мать. А она как-то задумчиво сказала:

— А как же весточки, Коленька, как же письма? Идут теперь письма?

— А как же! — уверенно ответил Николай, хотя совершенно не был убежден в том, что в осажденный, зажатый в кольцо Ленинград идут письма.

Связь между Ленинградом и Большой землей поддерживалась в это время только по воздуху.

Улетали с аэродрома в Новой Деревне. В «дугласы» сели по двадцать пять человек. Предстояло пересечь Ладожское озеро и добраться до Тихвина. А там пересесть в эшелон.

Поднялись в воздух, полетели над Ладогой, и сразу же увидели: «дугласы» сопровождают советские истребители. Пролетели низкий лесистый мыс, на котором стояла высокая красная башня — Осиповецкий маяк. Пройдя над ним, свернули на восток и пошли прямо через озеро, на Кобону.

Озеро лежало под самолетом огромной пустыней. Осень затянулась, настоящих морозов еще не было, и Ладога еще не стала, а покрылась лишь первым салом.

Бурное озеро, враги на берегу, враги в небе, враги, грозящие с севера, на воде… Самолет летит низко над водой, почти бреющим полетом, и видно, как ноябрьские штормы вздымают свинцово-черные валы.

Наши «ястребки» челночат над озером, охраняя «дугласы».

И вдруг Бусыгин увидел через иллюминатор четыре темных вытянутых пятнышка. Скорее догадался, чем понял: «Мессершмитты».

Они шли в строю с явным намерением преградить путь «дугласам» на восток.

Дальше все произошло, как в кошмарном сне. Что происходило в небе, Бусыгин не мог ни толком увидеть, ни понять. Ясно увидел, как какой-то самолет (чей? какой?) боком нырнул вниз и падал, пуская черную струю дыма в свинцовые волны Ладоги. Потом пулеметная очередь прошила дюраль в их самолете, и кто-то крикнул и умолк. Оказывается, был ранен Игорь Морозов, молодой рабочий с механического. Кинулись парня перевязывать. Вытирали на сиденье пятна крови.

И через несколько минут увидели впереди низкий берег, он как бы подплыл под самолет, внизу потянулся лес почти до самого Тихвина. Вылезли из самолетов.

Николай был в каком-то оцепенении.

На аэродроме в Тихвине объявили тревогу. Начался налет, и все укрылись в ближайшем лесу, хоронились за большими березами от осколков и пуль. Кругом падали ветки, сшибленные пулями.

Наконец, повели кировцев в солдатскую столовую кушать. Давали пшенную кашу с кусками вареного сала.

Бусыгин ел жадно, как бы спеша насытиться. Подошел капитан, пожилой, с рукой на перевязи.

— Не ешьте все сразу, — сказал он, — возьмите с собой. Заболеть можете…

Трудно было не есть, но все-таки пересилил себя, вынул из каши кусочки сала и завернул в носовой платок.

Кировцы со своим немудреным багажом разместились в полуторках и поехали на железнодорожную станцию Тихвин, чтобы пересесть в товарные вагоны.

Только прибыли на вокзал, — воздушная тревога. Стая «юнкерсов» остервенело бомбила станцию, эшелоны. Свист и грохот кругом, рушатся здания, пылают вагоны.

К кировцам, стоявшим под защитой какой-то кирпичной стены, прибежал моряк.

— Товарищи, — крикнул он, — помогите… В горящих вагонах — раненые моряки. За мной! — Моряк энергично взмахнул рукой и, не оглядываясь, побежал к пылающим вагонам. Кировцы, побросав вещи, — за ним.

Вытаскивать раненых из горящего эшелона было мучительно трудно. Бусыгин взваливал на спину тяжелое, бессильное тело раненого и относил его под какой-то навес. Потом снова бежал к вагонам. Он задыхался — и от копоти, и от усталости, ноги подкашивались, пот заливал лицо, шею, грудь. Но Бусыгин, все так же шатаясь под тяжелой ношей, шел к навесу, а потом трусцой бежал к эшелону. И так — десятки раз.

К вечеру кое-как умылись, пожевали кусочки сала и разместились в товарные вагоны с нарами в три яруса. Раненых моряков снова погрузили в эшелон.

Удивительное ощущение испытывал Бусыгин. Все события, участником или очевидцем которых был он, как бы переживал вновь.

В длинные вечерние часы, лежа на нарах теплушек, кировцы вели в темноте бесконечные разговоры о войне, Ленинграде, о битве за Москву. Лиц не видно, слышны только голоса. Но разве спутаешь задорный, веселый, иронический голос Саши Куницына со спокойным, рассудительным говорком Константина Ковша, басок Василия Ивановича Демина с высоким тенорком токаря из механического цеха Васи Гусева, худенького, невысокого семнадцатилетнего парня. О чем только ни говорилось на этих «темных посиделках»!

…К середине дороги, где-то уже за Куйбышевом, в городах не было затемнения, и в теплушках засветились «коптилки», загудели железные печки. Когда ночью вдруг звездой сверкнул огонек, Бусыгин аж вздрогнул. Поезд шел вдоль кромки леса, и огонек пропал, потом мелькнул вновь. А станция уже вся сверкала огнями, во всех окнах — яркий свет.

— Свет! — закричал Бусыгин. — Смотрите — свет!

Столпились у чуть приоткрытой двери и радостно смотрели на электрические огни, от которых отвыкли за долгие месяцы блокады, за длинные вечера в пути.

Утром, после Златоуста, поезд остановился у каменного столба с надписью: «Европа — Азия». Высыпали из теплушек, начали греться — бегали из Европы в Азию и обратно.

Николай смотрел на две огромные сосны: одна стояла в Европе, другая — в Азии.

Что за той сосной, которая в Азии, ждет его, всех кировцев, какая жизнь, какие трудности? Позади — тысячи километров. Впереди… Горы, покрытые заснеженным хвойным лесом, скалы. На одной скале кто-то огромными черными буквами вывел:

«Был здесь 20.XI.41. Костя Лопатин. Здравствуй, Урал!»

Здравствуй, здравствуй, Урал. Седой. Могучий. Загадочный.

На двадцать девятый день кировцы прибыли в Челябинск.

ТАНКОГРАД

Раздвинули двери теплушки, и сразу дыхнуло леденящим ветром. Николай в своем пальтишке на «рыбьем меху» и в ботиночках выбивал чечетку, ожесточенно тер ладонями уши. Ну и морозище! Ну и холодина! А ветер пронизывал насквозь.

Челябинцам не в диковину было это «великое переселение». Сюда каждый день прибывали десятки эшелонов с эвакуированными. Область встретила и разместила двести крупных и средних предприятий, в том числе такие, как «Азовсталь», «Серп и молот», «Запорожсталь», «Электросталь», «Калибр», «Красный пролетарий». Оборудование порой размещалось не только на площадках действовавших заводов. Московский завод «Калибр», например, занял вновь построенное в Челябинске, но еще не открытое здание оперного театра, — на сцене работал термический цех, в партере — кузнечный, в фойе — другие цехи.

Вместе с оборудованием приехали рабочие, инженеры, конструкторы с семьями. Челябинцы уже привыкли к эшелонам эвакуированных. Сердца уральцев не раз сжимались от горя и страданий, когда они смотрели на измученных длинной дорогой и бомбежками людей, вынужденных покинуть насиженные гнезда. Челябинцы делали все, что в их силах, чтобы чем-то и как-то помочь эвакуированным.

Удивительное чувство владело кировцами: им казалось, что приехали они не в чужой город, а к себе, на свой завод, временно переведенный в далекий город за Уральским хребтом; и рано или поздно вернутся к берегам Невы, к Нарвской заставе, к цехам родного завода.

…Автобусы и трамваи привезли кировцев на завод. Им дали умыться и сразу же повезли в столовую инструментального цеха. Здесь было чисто и уютно. Работники столовой и заводские комсомольцы помогали голодным, усаживали их за столы.

Бусыгин нервно поглядывал на раздатку, откуда шел аппетитный запах мясного бульона. Когда он взял ложку, рука его задрожала. Николаю как-то неудобно было смотреть на товарищей, и он ел подчеркнуто медленно. А другие спешили, ели жадно, словно не верили, что это все им. А официантки стояли рядом, смотрели и тихо плакали…

Где жить?

Челябинск и до войны не имел излишка жилья, а тут такое «нашествие». Одноэтажный, в основном деревянный в то время город вынужден был потесниться. Заселили кухни, ванные комнаты, подвалы, чердаки, все, что имело хоть какие-то стены и крышу. Жили в клубе, в спортивном зале. Строили бараки и землянки. А в общежитиях стояли двухъярусные нары, и помещалось там в одной комнате 46 парней.

Бусыгину выделили топчан сначала в подвале одного из пятиэтажных домов. Потом — «пошел на уплотнение». Этот светловолосый, спокойный паренек, пришелся по душе семье челябинского рабочего. Да и дома он бывал редко, очень редко. Все дни и многие ночи проводил в своем «СБ-2».

Это только название старое, ленинградское. Да начальство прежнее. И половина народу в цехе — кировцы. Остальные — ремесленники — бледные, оборванные, да усталые женщины с кошелками исудками. Что поделаешь — воина.

У «СБ-2» еще не было крыши. Холод адский. Обогревались мангалами — так назывались бочки из-под карбида, в которых горел кокс: через дыры шло тепло и пыхал едкий дым. Под корпусами танков разводили костры: из-за холода к броне нельзя было прикоснуться — обжигало руки. Но танки, несмотря ни на что, собирались. В цехе стоял сизый туман, это — сгущенные на морозном воздухе бензиновые пары и выхлопные газы.

Василий Иванович Демин, сосредоточенный и серьезный, как всегда спокойный, спросил:

— Как устроился, Никола?

— Порядок.

— Продуктовые получил?

— Ага.

— Ватник дали — это вижу. Варежки. Шлем танкистский. Добро. А с обувью — дрянь дело, так?

— Обещали валенки.

— Тогда хорошо. Ну, становись на свое место, друг-приятель.

Не было артиллерийских обстрелов, бомбежек, воя сирен. Было сытнее. Но распорядок дня такой же, как в Ленинграде: работали почти по две смены. И работа та же: сборка и регулировка тяги — дело, хорошо освоенное Бусыгиным и не столь уж и мудреное.

Пришел мастер — свой, ленинградский. Он коренаст, невысок ростом. Длинноногий, худой Бусыгин на полголовы выше. Мастер смотрит на Николая, усмехается в густые усы щеточкой:

— Ты, Бусыгин, волосы запрячь под шлем. Они у тебя льняные, и все смазочное хозяйство на них виднеется… Убери волосы. Ишь, беляк какой… Ну вот, порядочек. Велено мне рассказать всем об условиях работы. Знаком?

— Не-ет. Какие условия?

Мастер как-то горестно покачал головой, смущенно провел пальцами по усам.

— Условия вот какие. Выполнил норму — «спасибо». Выполнил две — бутерброд с селедкой. Агитация простая: пусть каждый поднатужится и сделает две нормы — не ради селедки, а святого дела ради: из цеха выйдут еще два лишних танка. А каждый танк прикроет собой в атаке тысячу бойцов. Значит, спасем еще две тысячи наших воинов. Все ясно?

— Ясно.

— Ну, давай, Бусыгин, вкалывай. — И после паузы добавил: — По-ленинградски. — Усмехнулся: — И по-уральски.

Через некоторое время Бусыгину поручили центровку коробки перемены передач с бортовыми редукторами и мотором. Дело это куда сложнее, требовало не только сноровки, но и смекалки.

Василий Иванович не сводил глаз со своего подопечного. Он не только объяснял Бусыгину, как лучше подступиться к делу, но и все показывал сам, своими большими и ловкими руками. А потом спрашивал:

— Все ясно?

— Ясно, Василий Иванович.

— Тогда давай разок проделай практически.

Бусыгин по десять раз повторял одну и ту же операцию, репетировал каждое движение. За смену так умаялся, что сил не было двинуть ногой, руку поднять. Смотрел на бригадира и думал: «Может, в душе проклинает меня Василий Иванович, мучается из-за моей неопытности». Но когда закончил работу, Демин сказал Николаю: — Вот так, друг-приятель, надо нам работенку эту осваивать. Времени у нас, сам знаешь, в обрез. Дни — считанные.

— А сколько дней? — спросил Бусыгин.

Демин поднял на него глаза:

— Чего сколько?

— Репетировать… Сколько дней?

— Не знаю, Николай. От тебя зависит. Из десяти только один осваивает центровку более или менее за месяц, остальные — дольше, много дольше. А сейчас время военное — надо быстрее.

Но Василий Иванович не торопил его, а терпеливо и настойчиво обрабатывал каждую деталь. И тихо басил: «Уяснил, Никола?»

— Да уяснил я, Василий Иванович, уяснил, — не вытерпел Бусыгин. — Чего вы со мной нянчитесь, ей богу, не ребенок ведь. — И уверенно добавил: — Я сам сумею.

Не наивность Бусыгина разозлила Демина, а его самонадеянность, нетерпеливость.

— Слушай, что тебе говорят, — отрезал он. — Слушай и на ус мотай. — Смягчившись, должно быть, прибавил: — Тебе сколько лет? Шестнадцать… В шестнадцать лет человек уже должен нести полную ответственность за свое прохождение жизни. И в работе пора мастером стать. А это, можно сказать, привычка к высоте. У тебя, Никола, эта привычка еще не выработалась. А стремиться к этому ты обязан. Ясно?

Николай, нахмурившись, молчал.

— Опасный ты человек, Бусыгин, — сказал Демин.

— Даже опасный, — усмехнулся Николай.

— Чего ухмыляешься? Правда опасный. Я тебе после работы кое-что покажу…

Вечером Демин позвал с собой Бусыгина. Они вышли из проходной завода.

Демин молча шагал впереди — огромный, сильный, рассерженный. Бусыгин шел по его следам.

Наконец пришли. У палаточного городка, прижавшегося к железнодорожной ветке, на большой заснеженной площадке стояли разбитые, истерзанные танки «КВ». Видимо, их недавно разгрузили и не успели привезти на завод.

Демин повернулся к Бусыгину. Сказал, словно отрезал:

— Ну-ка, погляди, друг-приятель…

Бусыгин подошел к танкам. Смотреть на них больно: пробиты насквозь, с развороченными корпусами и башнями; казалось, это — не стальные машины, а живые существа, опаленные войной, истерзанные в страшных столкновениях с лютым врагом.

— Смотри, смотри, Никола, ты во внутрь загляни…

Внутри танка раны казались еще более страшными: здесь везде были видны засохшие бурые Пятна крови.

Бусыгин вылез из танка оглушенный и расстроенный.

— Ну что, видел? — спросил Демин.

— Видел.

— Что увидел?

— Кровь.

— Ага, кровь. Кровь танкистов. А кровь людская — не водица, друг-приятель. Ты спроси вон того танкиста — откуда кровь? Думаешь, всегда враг оказывался более умелым, более сильным? Иногда бывает так: центровка коробки перемены передач с бортовыми редукторами и мотором сделаны неверно, плохо, безответственно. И в бою поломалась коробка передач. Может так случиться?

— Конечно.

— Нет, не может, не должно. Предположим даже один случай из тысячи. Теперь реши, друг-приятель, такую задачу: а сколько это крови людской, а? Что, молчишь? Вот почему и сказал я тебе: опасный ты, Бусыгин, человек, о цене человеческой жизни не думаешь. Работу тебе поручили ответственную, а она сама ведь не делается — руки ее выполняют, умелые рабочие руки. Умелые, понимаешь?

— Понимаю.

— Ну и молодец. Ты просто талант — все на лету ловишь… Не жалей пота, Бусыгин, когда дело идет о людской крови, — сказал Демин голосом, перехваченным волнением. И, резко повернувшись, крупно зашагал к заводской проходной.

Николай словно онемел от «деминского урока». Он медленно пошел по следу бригадира.

Навстречу шел танкист, одетый в полушубок, на голове у него поверх бинтов танковый шлем.

— Что, парень, страшно? — спросил он, кивнув на разбитые танки.

— Страшно, — ответил Бусыгин.

— Война. Куда ни пойдешь — везде огонь. И огонька подсыплют так, что землю руками грызть будешь.

— Верно, — сказал Бусыгин. — Все понятно. — И молча пошел дальше.

«Почему рассерчал Василий Иванович? — размышлял Бусыгин. — Ни сном, ни духом ни в чем не виноват… Разве не стремился к мастерству, о котором говорил Демин? Не чувствует бригадир его, Николая, мечту. Ох, как обжигало это неутоленное желание, страстная надежда — быстрее все постичь, чтобы стать испытателем танков. Таким, как Константин Ковш!» — Так размышлял Бусыгин, шагая по протоптанной в глубоком снегу дорожке. Перед ним возникли то смертельно раненные танки, то кровь воинов на сиденьях и на броне.

«Знал бригадир, куда привезти, — размышлял Бусыгин. — Всю душу вывернул наизнанку…»

Николай тепло подумал о своем бригадире, у которого открытая душа и обнаженное сердце. Ах, этот «деминский урок»! Как он остудил и как подхлестнул Бусыгина!

Вся жизнь проходила на заводе, другой жизни не было. Изредка кто-то из ленинградцев прорывался через блокадное кольцо и привозил в Челябинск целый мешок с письмами от родных и близких. От этих весточек на сердце становилось еще горше: из осажденного родного города приходили страшные вести, от которых холодело сердце. Люди умирали от голода, гибли под снарядами. Одно утешало: ленинградцы стояли стойко и никакие беды и невзгоды не заставили их согнуться.

Читая коротенькое материнское письмецо, Николай плакал, не стесняясь слез. Ему до боли жаль было мать, сестер. За дни эвакуации он не отрешился от той, ленинградской, блокадной, жизни. Его не покидало щемящее чувство привязанности и благодарности к городу, где начал свою жизнь. Но бывали минуты, когда Бусыгину казалось, будто он всегда жил вдалеке от фронтового города, в безопасности и относительной сытости. А на самом деле, и месяца еще не прошло с тех пор, как «Дуглас» перенес его на своих крыльях через Ладогу.

Перед самым Новым годом Бусыгин пошел во второй механический: Демин велел ему выяснить, почему там вышла заминка с поставкой на сборку некоторых деталей.

— Только ты, Николай, быстро: одна нога тут, другая — там.

— Все понял.

Бусыгин помчался во второй механический. У него была и другая, своя задача — повидать своего земляка Васю Гусева, поговорить — нельзя ли как-то по-человечески встретить праздник.

Цех, в котором работал Гусев, был меньше сборочного, но тоже огромный, новый. Он казался уютнее. Но и здесь было ужасно холодно.

Оказалось, что Вася успел завоевать известность в цехе. Когда Бусыгин спросил одного парнишку, где найти токаря Гусева, тот сразу же откликнулся:

— А, «землячок-смолячок», наш знаменитый, трижды прославленный, четырежды прогремевший! Во-о-он твой Гусев, из-за станка шапочка меховая торчит.

— Здорово, Вася.

Гусев, не отрываясь от работы, взглянул на Бусыгина.

— А-а-а, братец-ленинградец! Как жизнь?

— Цветет.

— Какой тут цвет: от холода зубы заходятся.

— А у тебя как, Вася?

— Вкалываю, аж зимой в поту. Иначе нельзя Одна беда: весь мой ленинградский запас победитовых пластин кончается.

Николай вспомнил «деминский урок» там, у разбитых танков, и рассказал об этом Гусеву.

— Не обижайся на Василия Ивановича, — сказал Вася, — золотой он человек, путиловец кровный, по всем статьям.

— Что ты, Вася, — встрепенулся Бусыгин, — разве можно, у меня и в мыслях нет. Я хотел…

— Хотел, хотел, да хотелка сдала, — ядовито и зло перебил Гусев. — Демин прав: кровь людская- — не водица. Танк, сделанный умными руками, — это жизнь, плохой танк — это гибель, смерть. Так что уж, братец-ленинградец, пота своего не жалей. Кровь бойцов сбережешь. Такие вот дела, Коля Бусыгин… Ну, чего надулся? Обиделся?

— Не обиделся я. Досадно только: все мне лекции читают — «Бусыгин делай так», «Бусыгин поступай эдак». А, к твоему сведению, Колька Бусыгин вкалывает до седьмого пота и норму выполняет на сто двадцать. Понятно?

— Мало, — спокойно сказал Гусев.

— Как это «мало»?

— Мало, говорю. Ты об Анне Пашниной слышал, из агрегатного цеха?

— Ну?

— Ее комсомольско-молодежная бригада дает сто пятьдесят процентов плана.

— Вот так девка! — восхитился Бусыгин.

Комсомольско-молодежная бригада Ани Пашниной в то время действительно стала широко известной на заводе. Крепенькую, невысокую девушку, одетую в жакетку защитного цвета, ее красный берет и не по размеру сапоги можно было увидеть рано утром, когда она входила в агрегатный цех рядом с отцом — пожилым и сильным человеком, старым тракторостроителем.

Аня стала к фрезерному станку ученицей за три дня до начала войны, и освоение профессии шло неимоверно быстро, темпами поистине военными. Рядом стояли сверлильные, фрезерные, долбежные, строгальные станки. И на них такие, как Аня, девчата. Маленькая, круглолицая Аня Парфентьева с шапкой курчавых волос. Сменщица Ани ленинградка Шура Садикова — девушка крупная, остроглазая, отчаянная. И еще Лиза Анфилофьева — она казалась хрупкой и прозрачной, а на самом деле — выносливая, смелая и веселая. Потом Рая Моисеева, певунья и плясунья, которая никогда на месте не сидела. И полная ей противоположность — Зиночка Ларина, плавная, как лебедушка, с плавной речью, будто она словами кого-то одаривала.

Вот такая она бригада Пашниной, которую в пример ставил Бусыгину его приятель Вася Гусев.

— А чем они берут? — спросил Николай.

— Поглядеть надо. После смены пойду к ним, погляжу — что к чему. А с Анкой я толковал.

— И что?

— Все просто: вместе техпроцесс обсуждают, все учатся в стахановской школе. Потом — взаимовыручка. В общем ничего особенного, старая песня: один за всех, все за одного. Комсорг Нина Зайцева мне сказала: девчата работают художественно.

— Это как понять? — пожал плечами Бусыгин.

— Я так понимаю: то есть с огоньком, с выдумкой, с поиском лучшего. Нинка Зайцева — девчонка умная, она скажет — так скажет. Она там всему голова, заводила.

Николай подумал о чем-то своем, улыбнулся, потом сказал:

— Вася, пригласи Анку Пашнину и всех ее девчат Новый год встречать… И я с вами.

— Давай!

Девушки из бригады Пашниной без всяких церемоний согласились встретить Новый год вместе с бригадой Гусева. К ним примкнул и Бусыгин. Демин и другие члены его бригады, кроме Николая, были с семьями — что же с ними делать Бусыгину? Хотя звали и уговаривали все.

Собрались в одной из комнат общежития. Вина было — по одному глотку, зато много винегрета и смеха.

Девчата закидывали парней «критическими снарядами». А парни разговаривали чуть повышенно, чуть бодрее и острее, чем обычно. И хотя вечер был новогодний, разговор сразу принял «производственный» уклон.

— Чего это, — сказал Гусев, — вы назвали свою бригаду именем Гастелло? Свою отчаянность хотите подчеркнуть?

— Почему же отчаянность, — спокойно и тихо ответила Аня. — Верность и непреклонность — вот что.

— Та-а-ак, — протянул Вася. — А если наша бригада у вас первенство отберет?

Лиза Анфилофьева усмехнулась.

— Сказала Настя: як удастся.

— Удастся, — уверенно ответил Гусев.

Аня, услышав слова Гусева, ответила:

— Васенька, в перваках ходить нелегко, первенство трудно заслужить, но еще труднее удержать. И ты не терзай себя, не занимайся самоедством. Первенство не отдадим. Вы бы пока бригаду Саши Садиковой догнали.

Вася аж подпрыгнул от этих слов.

— Ой, держись, Анка! Если мы вас не обгоним, то как же после этого с товарищами разговаривать буду?

Говорил Вася волнуясь и бледнея. Маленький, худой, он в эти минуты как бы вырастал.

— Нет, Аня, нет, девушки, не отступим мы, первенство мы у вас обязательно заберем, — говорил Вася.

— Это каким же образом? — растягивая слова, иронически спросила Зина Ларина.

— Нам совесть не позволит… Понимаешь, какое дело… Если мы вас, девчат, не обгоним, то я всю жизнь буду чувствовать себя виноватым: не сделал я все, что мог для спасения солдата. Сам не воюю, солдата не спас. Моя вина.

— Ну, Вася, — укоризненно покачала головой Аня, — загнул философию. Нет никакой твоей вины.

Гусев встал яростный и злой:

— Не виноват — а города фашистам отдаем. Не виноват — «похоронки» идут и идут… На всех нас вина. И смыть ее можно только работой, работой, работой…

Наступило какое-то неловкое молчание.

— Мальчики, — вскочила Рая Моисеева, — что-то грустно получается. Какой же это Новый год! А ну — песню!

Запели.

Потом снова пошли разговоры о своей жизни, о том, как будут жить после войны, но сначала надо было бы ответить на два других вопроса: когда победим и доживем ли до победы.

Приехал на завод Климент Ефремович Ворошилов. Собрали рабочих. Слушали, что говорил член Государственного Комитета Обороны, маршал. Он никого не утешал, ничего не обещал. Рассказал о том, как трудно приходится воинам на фронтах, и закончил свое выступление такими словами:

— Мы просим вас: сделайте все, чтобы фронт получил больше танков.

Т-34

В середине июля сорок второго года на завод приехал нарком танковой промышленности Исаак Моисеевич Зальцман и первый секретарь Челябинского обкома партии Николай Семенович Патоличев.

В зале заседаний собрался партийный и хозяйственный актив Танкограда. Нарком сразу же изложил суть вопроса.

— Задача, поставленная перед нами, не имеет себе равных. Танк «КВ» остается в производстве. Но сегодня судьбу фронта, прямо скажем, судьбу Родины во многом решает танк Т-34. История не знает таких примеров, чтобы в течение одного месяца весь завод перестроили на новую машину. Считается, что это технически невозможно. В ЦК партии мне так и сказали: «Да, технически невозможно. Но Родине нужно, и кировцы должны это сделать!..»

Инженеры, конструкторы, технологи, партийные работники, собравшиеся в этом небольшом зале, не были новичками в танкостроении, они уже решили немало смелых технических задач, преодолевали огромные трудности. Но вот сейчас… Каждый понимал: надо совершить чудо, чтобы за месяц решить такую небывалую задачу.

Чувства людей хорошо понимал Патоличев (интуиция у него редкая). Были сомнения, тревоги, опасения. Как это — вдруг, за один месяц все перестроить! Всем своим нутром он почуял волнение, взвинченность некоторой части присутствующих. И тогда секретарь обкома поднялся с места.

— Нам, — сказал он, — отводятся всего лишь часы и дни и для решений и для дела одновременно. Мы просим вас считать это наше совещание для кировцев историческим. Обком партии просит и твердо требует от каждого коммуниста, от каждого работника отдать все для решения этой задачи. Пусть борьба за Т-34 явится самой яркой страницей в жизни Кировского завода! И мы глубоко уверены: все сделаете, такой у нас народ!

Так сказал Патоличев. Его непреклонная убежденность властно увлекала танкостроителей.

Главный конструктор Жозеф Котин сказал коротко, сжато и с большим волнением:

— В армии существует присяга, которую дает боец перед тем, как идти в бой. У нас есть клятва — выполнить программу. Я прошу всех встать. — Все в едином порыве встали. — Это наша клятва.

Решать и делать!

Создавался новый крупный механический цех. На месте бывшего главного конвейера сборки тракторов создавался новый цех сборки средних танков — цех «СБ-34». Реконструировался холодноштамповый. В помощь литейщикам подключился мартеновский цех соседнего завода… Весь завод работал с огромным напряжением сил.

…— Ну как, Бусыгин, пойдешь в «СБ-34», на сборку «тридцатьчетверок»? — Начальник цеха пытливо смотрит на Николая, который и не скрывает своего смущения.

— Как бригадир, так и я.

— Бригадир, бригадир, — посмеивается начальник цеха. — В том-то и весь вопрос: тебя бригадиром сватают. Молодежной бригады. Крылья отросли, Бусыгин, пора и самому летать, не все за спину Василия Ивановича прятаться. Спина у него, правда, широкая.

Бусыгин в раздумье: как же без Демина, да еще на новой машине.

— Смогу ли?

— Пока идет наладка конвейера, подучишься малость, а потом дело пойдет. Тебя Василий Иванович рекомендует. Ну?

— Согласен. А Демин как?

— Он остается на «КВ». Их еще тоже в расход никто не списывает.

Нет, Демин не остался на сборке «КВ». В это время начали создавать в Действующей Армии подвижные ремонтные заводы. Вот на один из таких заводов и направили Василия Ивановича. Но он и туда не попал, а «застрял» в специальной бригаде полевого ремонта. То есть действовал вместе с танкистами, восстанавливал и ремонтировал танки буквально под носом у противника.

«Ах, Василий Иванович, — с досадой размышлял Бусыгин, узнав о «командировке» Демина, — как же так: твое ли место на фронте? Нет, не твое место, а мое».

Но что ж, досада-досадой, а работать надо!

На заводе все кипело: шутка ли, в такой короткий срок установить более тысячи новых станков, переместить семьсот, изготовить несколько тысяч штампов, моделей, приспособлений, инструмента… Совершенно новая ступень производства — от мелкосерийной технологии к технологии массового производства. Сразу — строгий спрос и жесткий контроль. Принято решение партийной организации:

«Невыполнение задания коммунистами несовместимо с пребыванием в партии».

И в этот круговорот попал новый бригадир на сборке Т-34 Николай Бусыгин.

Когда день и когда ночь? Счет времени потерян — из цеха не выходят неделями. Все схватывается на ходу, и ошибки исправляются на ходу. И спят, едят — тоже на ходу.

На несколько минут выскочил Николай из цеха, чтобы вдохнуть свежего воздуха, взглянуть на небо.

Оказывается, долгий летний день подходит к концу. Угомонились воробьи и голуби, только стремительные черные стрижи с визгом носятся чуть выше крыш, словно и отдыхать не собираются.

«И мы, как стрижи, — подумал Коля. — Вместо того, чтобы нырнуть под крышу, набираем высоту».

Только вернулся в цех, слышит голос старшего мастера Герасимова:

— Колька! Бусыгин! Где тебя черти носят?

— Я здесь… На воздух выходил.

— Что там не видал?

Ответил с улыбкой, по-мальчишески бесхитростно:

— Стрижи носятся, как молнии.

— Стрижи? — Герасимов смотрит удивленно. — Да ты что, малец? Какие теперь стрижи. У тебя…

Старший мастер аж захлебнулся: ему, задерганному, измученному, избегавшемуся по всем цехам, уже третьи сутки почти не сомкнувшему глаз, просто трудно понять, как это можно любоваться какими-то стрижами, но он тут же подумал: «Мальчишка — что с него возьмешь. Ну, увидел стрижа — и засмотрелся».

Посмотрел на Бусыгина добрыми, усталыми глазами, увидел льняную прядь волос, выбившуюся из-под шлема, усмехнулся.

— Ну ладно, стриж… Белый стриж. Пойдем, голубчик, будем дальше разбираться — что к чему. Только ты, пожалуйста, не оставляй свою гвардию без присмотра.

Старший мастер никак не мог выработать «металл в голосе». Добрый и мягкий по натуре, он частенько прибавлял «пожалуйста». Но если уж Герасимов говорил «пожалуйста», то не было человека, который бы не выполнил его распоряжение. Бусыгин полюбил старшего мастера, быстро к нему привязался и чутким юношеским сердцем улавливал, что и Герасимову он не безразличен, и суровость, которую старший мастер иногда проявляет, это все напускное. Это для того, чтобы Николай ошибок не повторял.

— Старшой, — обращается Бусыгин к Герасимову, — когда пустим конвейер?

— Если только по строгому секрету… 22 августа.

— Ух ты!

И действительно, 22 августа к «СБ-34» потянулись люди со всех сторон. К сборщикам шли и кузнецы, и литейщики, и токари, и технологи, и конструкторы… Пришли сюда руководители завода, генерал Зальцман, Патоличев. У главного конвейера стоял «КВ», превращенный в импровизированную трибуну.

Сборщики торопятся. Они сегодня именинники — и не хотят ударить лицом в грязь.

Бусыгин весь в поту. Ручейки выбиваются из-под танкового шлема и текут за ворот, по спине и груди. Подходит Константин Ковш, протягивает платочек:

— Оботрись, работяга… Как дела?

— Сам видишь… Скоро дадим тебе машину на испытание. Сказать по секрету? — И горячо шепчет на ухо испытателю: — Я бы сам, сам…

— Что сам?

— Эх, — вздыхает Бусыгин, — все ты знаешь.

— Испытатель — дело серьезное.

— Знаю.

— Ну, коль знаешь, готовься, только по-серьезному.

— А поможешь?

— Всей душой, Коля.

Первая «тридцатьчетверка» мелко задрожала — двигатель заработал на малом газу. Константин Ковш взбирается на место механика-водителя. Он подмигивает Бусыгину, улыбается. Но как только притронулся к рычагам, — сразу посерьезнел, отрешился от всего.

На «КВ» стоит Патоличев. Рука поднята, пальцы сжаты в кулак. Его голос гремит под сводами цеха: «Мы должны работать так, чтобы каждый из нас после разгрома врага мог сказать: «Я в суровые дни Отечественной войны работал в коллективе Танкограда. Мы давали фронту грозные танки, мы сделали все для победы над врагом».

Финишная ленточка на конвейере перерезана. Танковый дизель ревет во всю мощь, Т-34 осторожно трогается с места. Люди бросают кепки, танковые шлемы, кричат «ура». Но слышен только оглушительный вой мотора.

Бусыгин не выдерживает: он вскакивает на броню танка. За ним другие. Начальник цеха Воронцов пытается снять «десант», машет руками, грозит. Но его никто не слышит.

Первая «тридцатьчетверка» ушла из цеха.

ТАНК УЧИТСЯ ХОДИТЬ…

Бусыгин вышел из дома и зажмурился от яркого солнца. Было безветренно, небо — голубое, безбрежное.

Кто-то, проходя мимо, сказал:

— Бабье лето.

Вот оно какое — бабье лето. Идя по молодой аллее, Бусыгин стал вглядываться в ее осенний наряд. Увидел, как желтая прядь вплелась в вязь листвы молоденькой березки.

Сегодня впервые Бусыгин прошел не в цех, а вместе с Константином Ковшом поехал на танкодром. Сбылась мечта Николая: его первым из «СБ-34» определили механиком-водителем при опытном цехе.

Радовался солнцу, теплу. Радовался своей новой работе.

Конечно, никакой он еще не испытатель — пока только механик-водитель танков. Но все-таки первый шаг к мечте сделан.

За городом лес и поле в полном осеннем убранстве. Воздух чист, напоен ароматом перезревших трав.

Когда танк «КВ» остановился на несколько минут на опушке, Бусыгин вылез из машины и оглянулся на лес, прислушался. Показалось, что роща шепчется: стоял неумолкаемый и ровный шелест листопада.

Поехали дальше.

Предстоял нелегкий день на танкодроме, а потом и на полигоне.

Почти каждый месяц завод ставил на производство модернизированные тяжелые танки типа «КВ». И вот сейчас на грозную машину поставили новую, 122-миллиметровую артиллерийскую установку, и надо было проверить качество пушки стрельбой и возкой, прочность и безотказность, загазованность боевого отделения при стрельбе с открытыми и закрытыми люками и многое другое.

На танкодроме машину встретил Николай Леонидович Духов, один из создателей серии тяжелых танков. Он был невысокого роста, одет в комбинезон, в руках держал танкошлем и маленький чемоданчик. Духов то и дело вытирал платком круглое лицо, большой лоб, бритую голову. Добрые, большие темно-серые глаза смотрели внимательно и приветливо. Конструктор прославленный, именитый. И в звании — генерал. Лауреат. Между тем чувствовалась в нем какая-то мягкость, чуть ли не застенчивость. Он чем-то напоминал Бусыгину старшего мастера: так же всегда прибавлял «пожалуйста», «прошу вас».

Духов поздоровался с экипажем.

— Все в порядке? — спросил он Ковша.

— Все, товарищ генерал, к испытаниям готовы. В расчете — новенький, из «СБ-34», механик-водитель Николай Бусыгин.

Бусыгин сделал шаг вперед: мол, вот он я. Духов улыбнулся — и глазами, и пухлыми красивыми губами.

— Кировец, товарищ генерал, — смело сказал Бусыгин.

— «КВ» собирали?

— Собирал в Ленинграде. И здесь тоже.

— Очень хорошо. А лет сколько?

— Шестнадцать.

— Смотри-ка… А крупен, богатырский парень. Ну хорошо, сейчас подъедет Петр Климентьевич и начнем. Прошу вас — передохните пока.

Бусыгин спросил:

— А кто такой Петр Климентьевич, кого ожидаем?

— Полковник Ворошилов, военпред, — ответил Ковш.

— Вот оно как… Сын Ворошилова, того самого?

— Сын маршала.

Николай чуть ошарашенно посмотрел вслед Духову.

Константин взял Бусыгина за локоть, потянул за собой, к деревцу. Сели на мягкую траву, присушенную солнцем. Невдалеке на какой-то жерди примостился коршун, и было непонятно, что нужно ему здесь — ведь никакой добычи не предвидится.

Ковш проследил за взглядом Николая, тоже глянул на коршуна.

— Намаялся, бедолага, облетел свои владения, отдыхает. Мастер летать. А если сиганет вниз, то затяжным. — Улыбнулся: — Не раскрывая парашюта.

Помолчали. Хорошо было лежать на траве, подставив лицо солнцу, вдыхая аромат степи.

— Послушай, — прервал молчание Бусыгин. — Что, по-твоему, главное в работе испытателя танков?

Ковш задумался. Он машинально жевал травинку. Николай внимательно на него смотрел. Ему нравился этот человек. Было ему лет тридцать. Крепко сложенный с добрым и умным лицом, смелый и решительный. Он управлял танком как бы шутя, уверенный в своем мастерстве, которое рождалось еще на финской войне, среди лесов и болот. Болота с их топями — это же настоящие пропасти: чуть не досмотрел, заволновался — и конец тяжелой машине, конец всему. А попробуй разглядеть топь эту. Покроется зимой тонким ледком, запорошится снегом — гляди в оба. Нужно ювелирное мастерство и быстрая реакция, чтобы не попасться в коварные сети, расставленные природой. Может, именно об этом и думал Константин Ковш, размышляя над вопросом молодого испытателя.

— Главное, — сказал он, — реакция. Умение мгновенно действовать, когда тебя что-то застало врасплох. Поэтому испытатель должен заранее все отработать до автоматизма. Не имеет права ничего забывать. Плохая память — враг номер один. Ошибки во время испытаний машины — это ошибки внимания… Ясно я говорю?

— Ясно, ясно…

— Вот в том и особость наша: все умей делать, кто-то что-то не может, не умеет, а ты все моги. Надо уметь отлично управлять машиной — с наибольшей точностью, и с наименьшей затратой сил. Поэтому ты, друг любезный, не ленись. У конструкторов, в КБ, у сборщиков будь своим человеком. Изучай машину в процессе ее создания. Все это потом пригодится, ох, как пригодится! Испытатель берется за обучение машины, учит ее ходить. Он — судья дотошный и строгий. За ним последнее слово. Что в ней хорошо, а что надо доработать. На что способна. Как преодолевает препятствия. Как ведет огонь… Только вылезешь из люка после испытаний, и тут же к тебе и конструкторы, и военпред, и начальство — целое следствие ведут: «А как это, товарищ Ковш? А как то, товарищ Ковш?». Еще, черти, посмеиваются: называют «профессором». Это — Николай Леонтьевич Духов. «Ты, говорит, голубчик, профессор. Мы машину больше по чертежам знаем, да на взгляд, а ты — на ощупь». Вот, чудаки, скажут ведь.

Николай любовался своим наставником.

Ковш сидел на траве, вытянув ноги, опираясь на руки, откинувшись назад и подставив лицо солнцу.

— Я от этого солнца пьяней вина, — неожиданно сказал Ковш. Он выпрямился, начал медленно потирать ногу. — Даже не верится, что осень. Чудно: вчера заливало, сегодня — теплынь…

Приехал полковник Ворошилов — лет сорока, высокий, сильный. У него хорошая, приветливая улыбка, глаза с веселинкой.

— Ну что, хлопцы, — спросил он, — берете меня с собой?

— Если поместитесь, товарищ полковник.

— Как-нибудь… А Духова не возьмем. А то он, бедняга, от такой жизни, от всего этого ежедневного цирка отощал. Пусть тут помается да поскучает. — Ворошилов лукаво подмигнул Духову. — Ну, вперед…

Испытания были сложные — хождение по препятствиям, преодоление стенки, вождение по сильно пересеченной местности, по серпантину горных дорог.

…Танк тяжело идет на подъем по узкой дороге, гусеница почти повисает над обрывом. Бусыгин весь сжался, дух захватило. А Ковшу хоть бы что. «Интересно подсчитать сейчас его пульс, — думает Николай. — Пожалуй, не больше шестидесяти. Ну и нервы! Уверен в своем мастерстве, уверен, чертяка. Только зачем рисковать: в машине — сын маршала».

Но ничего не случилось.

И вот уже артиллерийский полигон. Стрельба с места по неподвижным щитам, с дистанции пятьсот метров. Щиты видны издалека, в середине квадрата — черный круг, «яблочко».

— Орудие!

Грянул выстрел. Потом второй, третий…

Затем начали вести стрельбу с коротких остановок и с ходу. Этот вид стрельбы сохраняет наступательный порыв танка, машина становится малоуязвимой для орудий противника. Но для пушки стрельба, с ходу — самый серьезный вид проверки на прочность: к нагрузкам, возникающим при выстреле, прибавляются нагрузки, появляющиеся при движении.

«А вдруг разнесет эту пушку ко всем чертям!» — подумал Бусыгин и от этой мысли даже съежился.

— Орудие!

— Орудие!

Пальба адская.

Потом артиллеристы побежали к щитам, что-то там измеряли, заносили в журнал.

Танкисты свое дело сделали. Высыпали они из люков. Бусыгин вылез из танка. Он встал на слабые еще ноги и, пошатываясь, прошелся по земле.

Подошел Ворошилов, хлопнул по плечу, улыбнулся:

— Ну, как боевое крещение? Не отбило охоту?

— Нет, товарищ полковник, — ответил Бусыгин, сдерживая запаленное дыхание.

— Это что — цветочки. Будут и ягодки. Все это, как говорится, разминка.

— Понятно, товарищ полковник.

Так началась «испытательная страда» у Николая Бусыгина. Приходилось ему водить машины днем и ночью, по лесам и болотам, по морозным просторам, заснеженным перевалам, в самых разнообразных и жестких условиях, близких к боевым.

Часто рядом с ним был друг и старший товарищ Константин Ковш, добрый, чуткий и требовательный наставник, учитель. С ним велись долгие, откровенные разговоры о профессии, о танках. Да и не только об этом: и о войне, о блокадном Ленинграде, об оставленных там родных и близких.

Самая трудная и самая волнующая тема. Заботы, испытания, изнуряющая работа не могли вытеснить из сердца эту боль, думу о Нарвской заставе.

После удивительного и радостного в его жизни первого дня испытаний у Бусыгина пошла полоса горьких неудач и бед.

Очередной оказией ему доставили из Ленинграда письмо от сестры Клавдии. Письмо было коротким и горестным: на Пулковских высотах смертью героя погиб брат — лейтенант Виктор Бусыгин. Мать с горя слегла, и неизвестно, сумеет ли ее организм, подорванный голодом, перенести несчастье. Прочитав письмо, Николай как сидел на койке, так и застыл, не меняя позы, как бы во сне или в ступоре. Не хотелось ни двигаться, ни что-то делать. Вспомнил, как брат, бывало, говорил ему: «Ты задумайся, Коля, куда катит жизнь. Для большого дела и рискнуть не грех. Нельзя прокоптить свою жизнь некрасиво и скучно. Не тлеть, а гореть надо». Воспоминания о брате вызвали такое острое чувство, что Николай, обессилев, повалился на кровать и зарыдал. Потом утих. Только в воспаленных глазах застыла боль.

Вскоре вновь случилось несчастье.

Бусыгин испытывал новую модификацию Т-34. Ему надо было преодолеть массивное бетонное препятствие, но так, чтобы не повредить пушку: в этом, собственно, и был смысл эксперимента — не помешает ли пушка перевалить через стенку. Сделали все возможное, чтобы максимально обезопасить испытание: снаряды заменили макетами, Бусыгина одели в теплое, амортизирующее удары обмундирование, броню перед ним закрыли мягкой кошмой, а самого прикрепили к сиденью специальными лямками.

— Вперед!

Мотор взревел, машина начала набирать скорость. Тонко и ювелирно маневрируя, Бусыгин начал взбираться на стенку, дошел до перевала. Пушка смотрела в зенит. Еще чуть-чуть — и танк переползет на обратную сторону… И в этот момент машина пробуксовала гусеницами и грохнулась на землю. К ней бросились конструкторы, работники танкодрома. Бусыгина быстро вытащили, привели в чувство. Врачи нашли повреждение позвоночника.

В больнице он обдумал то, что произошло на танкодроме. Дерзкая мысль о повторении эксперимента не покидала его, и в конце концов он поделился ею с Константином Ковшом. Тот не стал его отговаривать, а деловито прикидывал, что и как можно сделать, чтобы избежать неудачи.

Когда вышел из больницы, рассказал обо всем Духову. Решили: дело, пожалуй, осуществимое. Доложили Котину.

Жозефа Яковлевича Котина Бусыгин не раз видел в «СБ-2» в Ленинграде, да и здесь, в сборочных цехах. Знал он, что главный конструктор сын вальцовщика, в юности работал слесарем, учился на рабфаке, а потом в Московской бронетанковой академии. Через некоторое время он начал конструировать тяжелые танки на Кировском заводе. Вместе с Духовым, Трашутиным и другими создал танки «СМК» и «КВ».

Жозеф Яковлевич высок, плечист, темные густые волосы зачесаны назад, жесткая складка волевых губ выдает характер строгий, волевой. Но Бусыгин знал по рассказам Ковша, что главный конструктор — человек внимательный, сердечный, доброе дело всегда поддержит.

Когда Котину рассказали о предложении молодого испытателя, он сказал:

— Молодец. Таких, бесстрашных, люблю… А как его здоровье, что говорят врачи?

— Дают «добро».

— Ну-ка, позовите ко мне хлопца.

И вот Николай стоит перед генералом Котиным. Друг друга изучают: «Ну-ка, какой ты?»

— Та-ак, Бусыгин. Смелый ты парень. Это хорошо. Испытатель танков — это человек особого склада. Такие должны быть качества характера — это ты знаешь? Собранность, смелость, физическая выносливость, хладнокровие… — Котин улыбнулся. — Ну и многое другое. — После паузы. — Расскажи, что случилось, почему сорвался со стенки.

Бусыгин начал горячо рассказывать. Генерал перебил:

— Без эмоций, Бусыгин. Факты. Одни лишь факты.

Николай опешил. Генерал спросил:

— Ну, чего смолк? Все, что ты говоришь, разумно и логично. Но меня сейчас интересует совсем другое.

— Товарищ генерал…

— Мы тот эксперимент повторим. Обязательно. Успеешь на стенку лезть — время терпит. Но не сейчас. Есть дела более срочные. Ты нашу тяжелую самоходку видел?

— Нет, товарищ генерал, в больнице пролежал.

Котин встал, подошел к Бусыгину, по-отцовски обнял его за плечи, внимательно посмотрел в глаза.

— Как самочувствие?

— Здоров.

— Вполне?

— Вполне, товарищ генерал.

— Та-а-ак. Говоришь: вполне. Но это твое «вполне» может годиться для обыкновенного смертного, а не для испытателя. Сам понять должен: для людей твоей профессии физическая выносливость на первом месте…

— Понятно… Все в норме, товарищ генерал.

— Ох, какой ты, — улыбнулся Котин. — Ну, если все в норме… Вот что, — добавил он мягко. — Иди в свой старый цех, в «СБ-2», найди там моего заместителя Троянова Льва Сергеевича и доложи: прибыл, мол, по приказанию генерала Котина. Ясно?

— Ясно. А дальше?

— Дальше — его печаль и забота. Желаю успеха.

Бусыгин пошел в свой «СБ-2», к доброму, милому старшему мастеру Герасимову.

Вот он — цех. Сейчас Николай видит его как бы со стороны и дивится: какой же он огромный. Под его высокие своды свободно входили целые железнодорожные составы с бронекорпусами и башнями. Мощные мостовые краны перетаскивали многотонные остовы будущих танков, моторы, орудия. А вдоль стен уже стояли корпуса будущих «КВ».

Как все это знакомо, волнующе знакомо. Кажется, время шагнуло почти на целый год не вперед, а назад.

Где же Троянов?

Льва Сергеевича Троянова он видел несколько раз — и в цехе, и на танкодроме. А увидевши один-единственный раз — не забудешь. Стройный, быстрый, он, кажется, и-сидеть-то не умел: все ходил, энергично размахивал руками, все с кем-нибудь спорил. В свои тридцать с небольшим лет Троянов считался среди конструкторов «стариком». А любили его за техническую смелость, талант и неуемный темперамент. Был он и великолепным водителем машин, и страстным охотником.

Обо всем этом Бусыгин был наслышан.

Он увидел Троянова издалека. Конструктор одет по-походному — комбинезон, танкошлем, словно собирался в дальний рейс. А рядом с ним стоял человек в штатском: сорочка удивительной белизны, галстук модный, в зубах маленькая японская трубка.

Троянов наседал на штатского…

Бусыгин подошел.

— Товарищ Троянов, меня прислал к вам генерал Котин… На самоходку.

Николай встретил быстрый взгляд Троянова — в нем светился азартный огонек. Конструктор очень долго, как показалось Николаю, оглядывал его. Всего. С ног до головы. И от этого Николай почувствовал себя неудобно.

— Водить «КВ» умеешь?

— Умею.

— Отлично водить умеешь?

Бусыгин промолчал. Бахвальство, как и многословие, считались у испытателей предосудительными. Троянов подождал ответа и, не дождавшись, удовлетворенно улыбнулся.

— Ясно. А ну, орел, глянь на эту тележку. Эта тележка — особая, — сказал Троянов, — к ней привыкнуть надо.

— Я несколько лет собирал «КВ».

— Да? Вот это хорошо. А как зовут? Николай Бусыгин? Ах, Бусыгин… Это ты со стенки грохнулся?

— Я.

— За одного битого двух небитых дают. Вот что, Бусыгин, сейчас мы с тобой по самоходке полазаем, разберемся, что к чему. А уж потом…

Николай ощутил веселую дрожь: это всегда было верным предвестником интересной, увлекательной работы.

…Бусыгин, имея некоторый опыт сборщика и испытателя танков, решительно полез в самоходку. И от неожиданности присел.

— Что, незнакомая тележка? — усмехнулся Троянов. — Ничего, познакомитесь.

Да-а-а, не ожидал Бусыгин того, что увидел. Башня стоит намертво, нет вращающего устройства, не нужны погоны и шарики, на которых вращается башня. Николай быстро сообразил, что сборка упрощается. Ну, а вождение?

Целых четыре часа они почти не вылезали из самоходки, и Бусыгин узнал от конструктора почти все, что можно узнать о боевых и тактико-технических особенностях машины.

На следующий день самоходку вывели на танкодром, и с утра до позднего вечера конструктор и механик-водитель почти не вылезали из машины. Чуть-чуть расправят плечи, дадут ногам отдохнуть, пожуют что-нибудь — и в самоходку. Бусыгин пришел домой предельно усталый, хотелось упасть прямо на кровать и уснуть. Он словно задубел.

Опять пошли дожди. Они преследовали и на марше по раскисшим проселкам, и на глинистых, сползающих высотках, где проходили испытания, и на мелких мутных речушках. Иногда Троянов говорил Бусыгину: «Дай-ка мне». Садился на место механика-водителя. Вел он машину азартно, иногда просто бешено, порой казалось, что самоходка вот-вот опрокинется или утонет. Но у этого человека было удивительное чутье, машину он чувствовал, словно живое существо, и обращался с нею, как с живым существом.

…Построен новый танк — ИС-1. Бусыгина вызывает начальник цеха.

— Поедешь испытывать новую машину.

Выехал на испытания и Духов.

Николай Леонидович Духов, мудрый, спокойный, сердечный, в ходе испытаний вникал в каждую мелочь. А если выпадала свободная минута, говорил о машине, как и Троянов, будто о живом существе: «Дайте, Бусыгин, ей передохнуть», «Пожалуйста, напоите ее, Бусыгин».

Как бы рассуждая вслух, Духов высказывал свои мысли о танках:

— У них свое лицо, не правда ли? На английский танк посмотришь, он и есть англичанин — медлительный, важный. А фашистский танк? Во всем фашистский: какой-то нахальный, звериный и названия хищные. А наш? Глядите, Бусыгин: наш танк красив, ловок, крепок. Прав Жозеф Яковлевич Котин: машина не должна быть похожа на бронированного слона. Скорость, экономичность, малозаметность, так?..

Конструкторы, а также (и в первую очередь!) военные ведомства придумывают самые разнообразные и жесткие испытания танка. Испытания решают: остаться ли машине в единственном экземпляре, так сказать, для истории, или идти в серию, на вооружение — в танковые войска. Все надо знать! Даже такое: а придется ли новая машина по душе танкистам. И в каждом случае разрабатывалась оригинальная методика испытаний.

В холодное зимнее утро Бусыгин привел машину в указанное ему место. Вместе с ним был радист — молодой парень, успевший побывать на фронте, полечиться вгоспитале в Челябинске. Родные его остались за линией фронта, и переживал он это очень болезненно. Родион, так звали парня, был худ, молчалив и зол.

До приезда Николая Леонтьевича остались считанные минуты. Танкисты вышли из машины, побрели к зарослям ольховника. Здесь они увидели камышовый шалаш, а в нем удочки, закопченное ведрушко и ватник.

Родион взял в руки удочки, повертел ими и глубоко вздохнул.

— Чего вздыхаешь, понапрасну грудь мучишь? — спросил Бусыгин.

Родион как-то жалостливо сказал:

— Эх, порыбачить бы… Пошло оно все к чертям собачьим — и война, и танки! Взять бы удочки… И готовь закусь…

Николай взъярился:

— Ну да, пусть другие кровь проливают, а я — с удочками, на бережку, у луночки чебаков вытаскивать. Из-за таких расстегаев… Стыдно слушать.

Родион равнодушно скользнул взглядом по Бусыгину, усмехнулся.

— Пацан ты, Коля… В бой рвешься, парень. А знаешь, что такое бой?

— Знаю!

— Ох, и здоров ты брехать-то. — Потом добавил примирительно: — Ладно, шуток не понимаешь. Тоски моей не понимаешь. Боли не чувствуешь…

Бусыгин остыл. Сказал тихо:

— Почему не чувствую… У меня в Ленинграде братан погиб. Мать и сестры там. Что я — бесчувственный? И мне жизнь подбрасывает на плечики булыжники один другого тяжелее. Ничего, учимся на собственном опыте.

Родион внимательно взглянул на Бусыгина, улыбнулся, сказал многозначительно:

— А ты учись не только на собственном опыте. Наша жизнь слишком коротка. Учись на опыте и других тоже. Хороший ты хлопец — по обличью вижу, но горяч. Остынь маленько, чего ты мятешься… Само собой все отольется. Ты в мартене когда-нибудь бывал?

— Ну, бывал, на нашем, Путиловском.

— Видал, как сталь в изложницы отливают? Отстоится, остынет. Само собой.

Бусыгин зло передразнил Родиона:

— Само собой… Само собой… Никто «само собой» твоих из неволи не вызволит, фашистов не прогонит. Сам, сам, собственными руками. Не чебаков ловить, а драться надо, Родион!

Радист ответил глухо:

— Нешто я не понимаю.

Вдали показалась машина Духова. Танкисты пошли ей навстречу.

Задание Духов поставил такое: испытать ИС на проходимость, в том числе при форсировании рек. Уточнили район испытаний.

— Вот здесь, — говорит Николай Леонтьевич, показывая на карте тонкую ленточку реки Миасс, — попробуйте проскочить по льду… По всем расчетам, лед должен выдержать, но, сами знаете, всякое бывает. Было бы очень хорошо провести испытания именно по льду. Прошу вас…

Бусыгин ведет машину в указанное место. За ним — легковушка Духова и полуторка, в которой сидели бойцы, слесари, фельдшер.

У обрыва Николай останавливает танк, говорит Родиону:

— Вылезай.

— Зачем?

— Чего обоим лезть в купель.

Родион молча вылез из танка.

Машина медленно спускается к реке, въезжает на лед…

Нет, не проскочила. Провалилась.

Бусыгина вытащили из ледяной купели, отогрели у костра, укутали и — к Духову.

— Стало быть, не проскочили, — сказал Духов. — Маленько просчитались мы. Скверно. Ладно, дорогой, не сердитесь, виноваты мы перед вами, извините, прошу вас. Исправим ошибку, и проскочите, как пить дать… Температуру измерили, не простыли? Нет? Ну и отлично. Поехали домой, вам отлежаться надо. О машине не беспокойтесь, ее привезут.

Следующее испытание было более серьезным и ответственным. Прыжок с обрыва на лед и преодоление речушки.

Появился Константин Ковш. Еще более похудевший, усталость в глазах, но по-прежнему собранный и готовый к работе.

— Давай-ка отработаем прыжок на тренажере, — говорит Ковш. — В момент прыжка бросай рычаги, согни корпус, будь готовым держать голову руками. Пошел… Раз! Взять рычаги! Выводи машину!

И так — десять, двадцать, тридцать раз подряд. До изнеможения.

— Костя, больше не могу. Все, не могу.

— Никто не может, а ты — моги! — Это его любимое изречение.

— А на какой черт прыгать на танке, зачем?

— Коля, в бою всякое бывает. Приходится и прыгать и летать.

Ковш показывает в двадцатый и тридцатый раз — как надо прыгать с танком. Разъясняет:

— Обрушить с крутого откоса на лед металлическую громаду, да еще на скорости — дело хитрое, но вполне возможное. Я прыгал — ничего особенного. Главное что? Не обрушить, а прыгнуть. Пролететь по воздуху, чтобы потом плавно скользнуть по льду. Плавно — понял? А для этого что надо? Поднять нос танка, и чтобы не плюхнуться, а скользнуть. Как на катке…

Среди заснеженных полей вьется река Чумляк, скованная льдом. И чтобы выбраться сюда, надо прыгнуть с небольшого обрыва, совершить «высший танковый пилотаж».

Бусыгин изучил местность, сел в машину и повел ее к обрыву. Он чувствует возрастающую скорость, нажимает на акселератор до отказа. Приближался момент прыжка. Николай крепче сжал рычаги. «Ну, Никола!..»

Прыжок!

Николай мгновенно задирает нос танка, потом бросает рычаги, сгибает корпус… Сильный удар швыряет Бусыгина вперед. И все-таки он успевает схватиться за рычаги танка. Машина скользит. Скользит!

Легко, невесомо, как во сне пролетел Бусыгин на машине несколько десятков метров. Даже подумать успел: «Молодец ты, Бусыгин, прыгнул! Высший пилотаж!»

И тут же почувствовал, что машина проваливается сквозь лед. Холоднющая вода обожгла тело. Двигатель мгновенно заглох, но танк по инерции промчался по дну реки несколько метров, выскочил на мелкое место, почти у берега, и с ходу пробил башней лед.

Вода из танка схлынула. Бусыгин легко открыл люк водителя, выбрался на лед.

Никогда прежде он не испытывал такой неутолимой злости и вместе с тем беспомощности. Он шел по льду мокрый, дрожащий от холода, почти оглушенный.

— К берегу! — кричал Духов.

Навстречу бежал Родион, а рядом с ним какой-то высокий военный, он держал в руках огромную шубу.

Высокий схватил Бусыгина за плечи, укутал в шубу, и втроем они побежали трусцой к костру, который пламенел у самого обрыва. Молоденькая фельдшерица сует ему в рот фляжку. Бусыгин глотнул из нее и чуть не задохнулся: чистый спирт. В ушах гудело, будто заливали водой. Голова болела. Ломило в затылке.

Чуть-чуть согревшись у костра, Бусыгин, Родион и длинный военный пошли к крестьянской избе. Родион скинул с себя нательную рубаху, длинный снял портянки и гимнастерку. Старик-хозяин дал валенки и ватные брюки. Николай переоделся в сухое, но никак не смог согреться, колотил озноб.

— Ты приляг, сынок, укройся и сосни, мигом полегчает, — сказал старик.

Военный, прямой как стальной клинок, сидел босой на лавке и горевал, что танк все еще в воде.

— Давай в рукав поплачем, — зло сказал Родион. — Тут человек страдает, можно сказать, подвиг совершил, а он о чем плачет.

— Ну, так повесь своему дружку на шею лавровый венок.

Родион обозлился:

— Из лавровых листков нам суп не варить. А Бусыгину горяченького бы супу.

Старик засуетился:

— Я ему щец разогрею. Всяких веночков малый этот поспеет одевать после войны.

— До после войны дожить надо, батя, — сказал Родион.

— Доживем. Вон какие молодцы воюют. На танках в воду прыгают. Страсть… — Он кормил Бусыгина горячими щами, душистой кашей. По-бабьи, жалостливо смотрел на молодого парня, принявшего «холоднющую купель». — Ну, парень, теперь ты окропленный и завороженный, — ничего тебя не возьмет.

Пришел Духов.

— Ну, как дела, Бусыгин? Что — гордость не позволяет себя смешным боком к людям поворачивать? Да вы лежите! Танк на берегу — его на завод доставят. А вас мы мигом в больницу.

— Товарищ генерал! — взмолился Николай.

— Никаких разговоров!

В легковой машине Духова укутанного и словно спеленатого Бусыгина быстро привезли в заводскую больницу, уложили в постель, дали что-то выпить и проглотить. И «мастер высшего пилотажа», как его в шутку назвала седой врач, заснул, как убитый.

Бусыгина разбудил голос Духова — тихий, спокойный. Он с кем-то беседовал.

— Спит — значит будет здоров. Крепкий парень. Бесстрашный, выносливый, хладнокровный. Смотрю на этого паренька и думаю: откуда у него, у нашего Коли Бусыгина, такие качества? Когда он успел их приобрести? Как вы думаете, Евгений Васильевич?

Евгений Васильевич — это начальник цеха. Он отвечает Духову тоже тихо и спокойно, мерно гудит его басок:

— Война торопит. Иногда смотришь на обыкновенную толовую шашку — ну, простой кусок мыла, пока ее не соединили с запалом. Так порой и человек. Запалом сейчас является война, стремление к победе, ненависть к фашизму. И вот у этих парней быстро созревают такие качества, как мужество, бесстрашие.

Конструктор сказал:

— Нелегко парней своих на такие испытания посылать. А что поделаешь? Надо.

Николаю было неудобно: невольно подслушивал разговор. Было жарко и душно, хотелось открыть глаза, но боялся даже шевельнуться, чтобы не выдать себя. И вместе с тем в душе у него зарождалось чувство гордости за сделанное.

Выйдя из больницы, Бусыгин узнал, что на заводе успели построить и испытать три танка ИС, а затем получили указание об организации серийного производства.

В сентябре сорок третьего года танк ИС поступил на вооружение Красной Армии.

Кировцы ждали вестей с фронтов, и вести эти приходили. Приезжали танкисты с Украины, с Прибалтики, рассказывали, что новый танк кировцев по бронезащите превосходит в полтора раза немецкие тяжелые танки и в два раза — танки «пантера».

— Гитлеровцы приказали своим танкистам избегать встречных боев с ИС и рекомендуют стрелять по ним только из засад и укрытий.

Это было огромной, ни с чем не сравнимой наградой.

Были и другие награды.

Приходит Бусыгин в цех, а там — «листовка-молния». Поздравляют награжденных орденами и медалями. Константина Ковша — орденом Ленина, Николая Бусыгина — орденом Красной Звезды… За мужество и героизм, высокое мастерство, проявленные при испытании танков.

Прибежал Вася Гусев. Кричит издалека:

— Колька, с тебя причитается. Бусыгин — ты геройский парень, я это всегда говорил!

Бусыгин смотрит на Гусева тепло и радостно.

— И с тебя, Вася, причитается. Побольше, чем с меня. У меня «звездочка», а у тебя орден Ленина.

Вася говорит задумчиво:

— Ладно, после войны бабки подобьем: что с кого причитается…

Вскоре пришла весть, от которой захватывало дух: враг под Ленинградом разбит, блокада снята! Окончательно и бесповоротно!

На Кировском заводе — ликование. Люди плачут и радуются, обнимаются, целуются. У всех на кустах одно слово: Ле-нин-град.

В цехах — митинги. В общежитиях, в красных уголках агитаторы читают сводку информбюро, статьи и очерки в газетах.

Бусыгину дорога была каждая строка, он упивался репортажами журналистов из Ленинграда, боялся пропустить хоть одно слово о родном, многострадальном и героическом городе, которое передавало радио.

Ленинградцы начали собираться: им казалось, что их «длительная командировка» закончилась и пора возвращаться домой.

Но войне еще не видно конца, еще предстояло немало пройти тяжелых дорог, понести немало жертв прежде, чем придет победа. Фронт по-прежнему ждал от кировцев танков и самоходок, и по-прежнему предстояли бессонные ночи, напряженные дни в труде. Победу надо было еще ковать и ковать…

Вернулся с фронта Василий Иванович Демин. Хотелось сказать этому дорогому человеку много теплых, может быть, даже нежных слов, сыновьих, но мешала застенчивость. Демин был усталым, но не удрученным. Он с увлечением рассказывал, как ремонтники в очень трудных, очень опасных условиях в зоне боевых действий восстанавливали танки, поврежденные на поле боя. Каждый танк, который дают армии кировцы, в среднем прожил три, четыре, даже пять жизней.

— Это, знаешь ли, друг-приятель, вторая танковая индустрия страны, — рассказывал Демин. — Я в Крыму был. Жара в степи 50 градусов, танковая броня обжигает руки, пресной воды глоток трудно найти. А главная беда — тучи пыли. Кажется, пыль эта не только в тело, а и в сердце проникает. И между прочим — автомат, винтовка, гранаты рядом с гаечным ключом, молотком и зубилом.

— И стрелять приходилось? — наивно спрашивает Бусыгин.

Демин тихо посмеивается:

— Так ведь фронт — куда денешься. Не просто вынести с поля боя раненого человека. А каково вытащить из-под вражеского огня 52-тонную машину! Не даром за два танка, эвакуированных с поля боя, согласно статуту, полагается награждение орденом Отечественной войны. Понял, друг-приятель.

Бусыгин взглянул на грудь Демина, на блестящие ордена.

— А это за что?

Демин усмехнулся:

— За всякие дела. — И не стал распространяться. Он не любил о себе говорить.

— Что дальше, Василий Иванович?

— Дальше? Танки строить. Только в Питере.

Бусыгин встал. Прошелся.

— И я в Ленинград подамся. Домой.

— Тоже верно, — отозвался Демин. — Только ты, Никола, здесь хорошо пошел, ценят тебя. Так ты не спеши. Я в Питер почему еду? Посылают. Понял? Там опять надо начинать. И Демин там нужен. А тебе спешить ни к чему. Съезди, навести своих, погляди что к чему. Вот таким образом.

Однако события развернулись столь стремительно и так захватили Николая, что вытеснили на время мысли о Ленинграде.

Бусыгина пригласили на торжественный вечер в честь Дня Советской Армии.

Все было обычно: и речи, и приветствия, чествование фронтовиков, ударных фронтовых бригад.

Многим ленинградцам в этот день вручили медаль «За оборону Ленинграда». Вызывали по одному на сцену и под аплодисменты и музыку прикрепляли бронзовую медаль на ленточке.

Николай рассматривал медаль, полученную соседом, всматривался в три мужественные фигуры: солдата, краснофлотца и ополченца, идущих плечом к плечу в атаку… Многое вспомнилось…

— Бусыгин Николай Александрович…

Это сказал председательствующий. Бусыгин оторопел и не трогается с места.

— Иди же, Николай, — шепчет сосед, — тебя.

Николай поднимается, идет на сцену. Ему аплодируют.

— Смотри-ка, совсем молоденький.

— Молодой, а небось грудью стоял… Вон и «звездочка» у него. Стало быть, геройский хлопец.

Бусыгин не прислушивается к репликам. Он идет медленно, трудно.

Седой мужчина берет со стола белую коробочку, вынимает из нее медаль, прикрепляет к пиджаку и крепко жмет Николаю руку.

— Носи, сынок, на здоровье. Заслужил!

Николай оглушен всем происходящим. Смотрит в глаза седому, который прикрепил медаль, и не понимает, чего тот ждет от него. Наконец, опомнился:

— Большое спасибо. — И тут же вытянулся и гаркнул: — Служу Советскому Союзу!

— Ну, и хорошо… Вот тебе, дорогой мой, удостоверение. Бусыгин, коробочку возьми.

В зале засмеялись, когда Николай вернулся за коробочкой, потом дружно и весело начали хлопать.

Он сел на свое место и исподтишка поглядывал на медаль. И в эти минуты вспомнил все, что произошло с ним в Ленинграде в дни войны: и холодный цех, и обстрелы, и «зажигалки» на крыше, и пайку хлеба в двести пятьдесят граммов на целый день. Вспомнил мать, сестер, погибшего брата. Хотел вспомнить лицо Веры Ивановны, технолога, которую воздушной волной сбросило с крыши цеха, — и не мог. Удивительно, что забыл ее лицо, — ведь думал: будет помнить долго-долго.

Еще раз взглянул на медаль «За оборону Ленинграда».

А сейчас не обороняются, а наступают. Громят гитлеровцев! Самому бы туда!

Шли и шли на фронт тяжелые танки: ИС-1, ИС-2, ИС-3… Бусыгину не раз приходилось видеть длинные составы с белыми зимой, а летом с зелеными танками. Картина танковых эшелонов всегда вызывала чувство гордости, укрепляла уверенность в победе.

В марте сорок четвертого был прекращен выпуск танков Т-34. А через несколько месяцев впервые в стране на Кировском заводе на Урале был пущен конвейер по сборке тяжелых танков. На ИС поставили пушку калибром 122 миллиметра, усилили броню, создали более мощный двигатель.

А конструкторы все искали, мечтали, фантазировали и создавали новые и новые модели танков. Вот еще один конструктор-мечтатель — Балжи. Он давно вынашивал идею танка с башней особой, сферической, формы, с переменной толщиной стенок и создал проект такого танка.

Уже через месяц, в последних числах октября, первый экспериментальный образец нового танка был готов.

Николай, впервые увидев новую машину, восхитился. Грозная, она была красива, ее формы прекрасны. Ствол орудия далеко выходит вперед — значит огневая мощь ее огромна.

Бусыгин повел танк на Бродокалмакский тракт на испытания. А потом вновь испытания, испытания…

В Москве маршал бронетанковых войск П. А. Ротмистров с группой генералов осматривал новую машину. Маршал придирчиво и внимательно вглядывался в каждую деталь, влез в танк, слушал доклад конструктора.

— Вот такая машина нам нужна! Очень нужна! — воскликнул маршал.

Но танк этот не побывал на поле боя. Не успел.

Были десятки тысяч других танков, помнящих грохот взрывов, гул канонады, жаркие танковые бои на Курской дуге. Не забывшие улицы Берлина и горящий рейхстаг, на котором развевается Знамя Победы. Спешившие на помощь восставшей Праге. Там, в Праге, памятником стоит кировский танк № 23. Этот танк пришел в город на Влтаве первым, за ним пришли сотни других.

А тот, последнего образца танк кировцев, стоит в Челябинске, на Комсомольской площади, на постаменте.

И люди останавливаются у танка-памятника, читают слова, отлитые в металле:

Уральцы, Вам,
Чьи руки золотые
Ковали здесь
Победу над врагом.

СВЯЗЬ ВРЕМЕН

Танкоград стал Челябинским тракторным.

Ленинградцы, москвичи, харьковчане уезжали по домам. Шло великое переселение, не эвакуация, а именно переселение — какое-то веселое, радостное, будоражащее. На прощание обнимались, целовались, обменивались адресами…

Но многие, очень многие оставались в Челябинске.

Мать и сестры Бусыгина, пережившие ужас блокады, звали домой, в Ленинград. С этим городом была связана юность Николая, его мечты. Но не шли из головы деминские слова: «…Ты, Никола, здесь хорошо пошел, ценят тебя. Так ты не спеши».

Николай испытывал сердечную муку, мучился вопросом: ехать или остаться здесь.

Бусыгин прикипел к людям, с которыми трудился рядом, он любил свою работу испытателя, ее новизну, острые ощущения, которые она приносила. Не хотелось ничего менять в своей жизни. Николай понимал, что рано или поздно придет к нему другая машина — трактор, машина мирная и нужная людям, особенно сейчас, после такой разрушительной войны, и это тоже сулило новизну и трепет исканий.

И помимо всех этих обстоятельств было еще другое обстоятельство, может быть, одно из самых важных и решающих: Николай Бусыгин полюбил. Работала Люда на заводской машино-счетной станции. Большеглазая красавица, певунья.

И вот была свадьба.

Это был первый послевоенный год. Их было гораздо меньше, чем должно было быть, этих свадеб. В день свадьбы не было ни нарядного платья, ни большого застолья. Платье из простенькой сарпинки да лишний пакетик сахарина, полученный по карточкам.

Но разве забыть тот тихий снежный вечер, тишину и их — молодоженов, идущих в будущее с надеждой!

Людмила мечтала, что ее Николай станет инженером. А Николай никогда не вел таких разговоров. Он не хотел ничего знать, кроме машин. Да, машина была его душой, копаться в ней с утра до ночи, «объезжать», «тренировать» — это он умел! Бусыгин понимал, что жена ведь не хочет ему зла, и разумно ли мужу сердиться на нее только за то, что она хочет видеть его инженером.

Николай пошел учиться в вечерний техникум, понял: новая техника требует и новых знаний, иначе пропадешь. И техникум он окончил.

Может быть, после техникума Николай и пошел бы в институт. Однако жизнь с такой стремительностью закрутила его и завертела, что мысль об инженерном дипломе пришлось надолго оставить. Жена по этому поводу печалилась. Что поделаешь, представления молодой жены о жизни не всегда согласовывались с его представлениями.

А потом родилась Таня. Ребенок принес родителям свою долю счастья.

Поздним весенним вечером Николай возвращался из цеха домой. Бормотали ручьи, пахло тающим снегом.

У сверкающего огнями здания театра Дворца культуры Бусыгин встретил Васю Гусева. Он ушел из цеха и работал в конструкторском бюро. Друзья обрадовались встрече, новостей накопилось уйма. И, конечно, разговор свелся к тракторам.

— Ты видел подземный? — интригующе спросил Гусев.

— Нет, подземный не видел.

— Хочешь взглянуть?

— Ну.

— Завтра его будет смотреть комиссия. Ровно в два. Приходи, Николай. Будет Мамин…

— Кто будет?

— Ох, деревня! Ох, отсталость! Мамина не знаешь?

— Не знаю.

— Это же отец отечественного тракторостроения Яков Васильевич Мамин. Приходи. Машина — чудо-юдо.

Гусев ушел.

А на следующий день после разговора с Гусевым Николаю удалось-таки вырваться на часок, чтобы взглянуть на «подземный». А заодно и повидать человека, о котором так восторженно отозвался Вася.

Было на редкость прекрасное весеннее утро, когда Бусыгин появился на заводской площадке. Почти всех он здесь знал. Не был знаком только высокий, сутулый, пожилой человек, одетый в летнее коверкотовое пальто. В руках он держал кепку. Был худощав, несколько суров взглядом. Лысина блестела под лучами солнца, и человек в коверкотовом пальто то и дело вытирал ее платком. Все уважительно обращались к нему «Яков Васильевич». Это и был Мамин.

«Подземная» машина была по своей конструкции необычна, оригинальна.

Через несколько дней после встречи у «подземного» Николай удивился — в цех пришло много новых людей. На опытно-производственную базу пришли конструкторы с чертежами, моделью нового, единственного в своем роде дизель-электрического трактора ДЭТ-250.

Конструкторы и технологи начали рассказывать о будущей машине. Исаков — главный конструктор — сделал детальное, богато аргументированное сообщение о ДЭТ-250, как его задумали конструкторы и технологи.

Первые две машины было поручено собрать и испытать бригадам Замятина и Бусыгина.

Приступила к работе бригада Замятина, а через несколько дней стала на сборку и бригада Бусыгина. К соревнованию этих бригад было приковано внимание всего завода.

Бусыгинская бригада все наращивала и наращивала темп. Николая охватил веселый азарт. У него была слабость: любил, чтобы все кругом говорили — «Бусыгин впереди». Нет, это не от тщеславия, а от «деминских уроков», которые научили его ценить слово «передовой» и гордиться им.

Наступил день, когда Николай Александрович сел в кабину нового трактора. Приятно было сидеть в этой комфортабельной, герметически закрытой, цельнометаллической кабине. Теплозвуковая изоляция, круговой обзор, удобное сидение…

Бусыгин с волнением готовился к старту. Сколько раз он переживал эти предстартовые минуты, когда все расступаются и ждут. Перед глазами одна за другой мелькают картины прошлого: и как трогался с места новый танк, и как задрожал в нетерпении первый послевоенный трактор, и нелегкие дни создания «уральского богатыря», радости и огорчения, удачи и неудачи, все волнения, споры, страхи, бессонные ночи, поиски лучших решений… Да, все это уже было! Все повторяется. Но повторяется иначе. Вот сейчас он поведет на испытание трактор, которого до сегодняшнего дня не было на свете, — и как машина поведет себя — кто ее знает! «Просто было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить» — хорошая поговорка в назидание тем, кто забывает «про овраги».

Николай Александрович прислушивался к работе двигателя. Слушал и улыбался: «Все идет хорошо. Сейчас поедем…»

И тронулся — сначала медленно, тихонько покружил по двору, затем выехал на дорогу. Так началось.

А потом дороги повели на золотые прииски Магадана, в Якутию — на разработку месторождений алмазов, на рудники Заполярья, на стройки железной дороги Тайшет — Абакан и Нурекской гидроэлектростанции… И еще — в Чехословакию, Югославию, ГДР, на Кубу, в Индию, на выставки и ярмарки в Италию, Англию, Иран, Данию, Францию.

Трактору присуждена Золотая медаль Лейпцигской ярмарки, Золотая медаль ВДНХ и Международной выставки тракторов и сельскохозяйственных машин.

…Бусыгин только что приехал домой с тяжелых испытаний в районе Златоуста, где сам дьявол не выберет более трудной трассы.

Людмила Васильевна приготовила вкусный обед.

Вся ее жизнь связана с заводом — сначала работала на машино-счетной станции, потом в отделе главного конструктора. Ей близки и заботы, и тревоги, и творческие поиски мужа, она радуется его радостями, огорчается его неудачами.

Тепло, уютно, хорошо дома. Особенно после трудных дорог.

Танюшка читает. Из радиолы льется музыка. Насладиться бы в полной мере этой благодатью!

Спал, казалось, совсем недолго, а уже будит жена:

— Коля, Коля, да проснись же, тебя к телефону.

Пошел к телефону, не открывая глаз, как бы досыпая на ходу.

Звонил начальник цеха:

— Давай, Николай Александрович, ко мне.

— А что стряслось?

— Здесь узнаешь.

В кабинете начальника было много народу: собрались конструкторы, испытатели, инженеры, технологи.

— Товарищи, — негромко сказал начальник цеха, — я только что от директора завода. Дело серьезное. Очень. — Он помолчал, потом вынул из письменного стола географическую карту СССР, разложил ее на столе. — Попрошу поближе.

Бусыгин подошел к столу, бросил взгляд на карту. Значительная часть Европейского севера была очерчена жирным черным квадратом, словно рамкой. А красная пунктирная линия начиналась около кружочка, обозначающего город Воркуту, отсюда шла к Усть-Каре и далее вдоль берега Карского моря к Амдерме.

«Север, — подумал Бусыгин. — Экспедиция на Крайний Север. Не было печали…»

Он не ошибся: получено задание провести испытания машин в районе Карского моря.

— О целях и задачах испытаний доложит товарищ из министерства. Прошу, товарищ Калинин, — начальник цеха отодвинулся от карты, и его место занял плотный, крепкий мужчина лет сорока пяти, немножечко хмурый и, по всему видать, немногословный. Говорил он сдержанно и лаконично, в нем чувствовалась «военная косточка».

Калинин с минуту помолчал, словно изучая карту.

— Так-а-ак, — проговорил он глухо. — Дело в следующем. Принято решение провести испытания отряда машин в условиях Крайнего Севера. Район испытаний на карте очерчен, вы его видели: Воркута — Усть-Кара — Амдерма. Путь долгий и длинный. Очень. И крайне трудный. Экспедиция рассчитана на три месяца…

Бусыгин не поверил своим ушам: «Ого, три месяца!» Кругом зашумели, задвигались.

— Спокойно, товарищи, — бросил начальник цеха, — спокойно. Что это для вас — новинка? Или Севера испугались?

Калинин продолжал.

— Цель: провести полный цикл испытаний по программе, которую вы получите. В условиях очень низких температур, бездорожья, ледяных круч и торосов… Словом, Карское море, Ледовитый океан — сами понимаете. График подготовки техники и людей к экспедиции утвержден, времени — в обрез. Руководить испытаниями поручено мне. Все.

Воцарилась тишина. Кое-кто усердно начал дымить сигаретами. Всех, естественно, интересовал вопрос: кто поедет?

Начальник цеха прочел приказ директора завода. Среди других участников экспедиции была и фамилия Бусыгина.

Был определен порядок подготовки машин, экипировки, тренировок. А сроки — сжатые до предела.

«Ну ладно, — размышлял Бусыгин, возвращаясь домой, — черт с ней — давай психическую». С усмешкой Николай Александрович повторял про себя чапаевские слова.

Когда Бусыгин вошел в дом, разделся и взялся за газету, Людмила Васильевна подсела к нему.

— Коля, ты ж не отдохнул.

— Потом, Люда.

— Когда, потом?

— Вернусь с экспедиции…

— Какой экспедиции? О, господи, куда еще? Далеко?

— Не-е-ет… К Ледовитому океану.

Людмила Васильевна опешила.

— Ты что — шутишь?

— Какие там шутки! Неделю дали на все сборы. Так что, Людмила Васильевна, готовь теплые вещи.

Жена пытливо смотрела на Николая Александровича.

— Надолго? — спросила она тихо.

Бусыгин ответил бодро:

— Да пустяки — всего месяца на три…

— Именно тебе необходимо ехать?

— Именно мне. Посмотрим, что такое Север, как там люди живут.

— Ты сам бы живой вернулся, горе ты мое.

Николай Александрович обнял жену, сказал ей тихо на ухо:

— Сама знала, за кого замуж выходила.

…Воркута.

Николай Александрович был приятно удивлен, осматривая этот северный город, расположенный за Полярным кругом в Большеземельской тундре.

Город, как город, — с заводами, школами, ремесленными училищами — не какой-то богом заброшенный городок, а культурный центр.

Местные товарищи тепло и дружески встретили членов экспедиции, рассказали о Коми АССР, Ненецком национальном округе. Немного на планете таких богатых углем и железом регионов. Геологи ищут их на всех девяти параллелях, на которых лежит земля Коми. Пробиваются мощные коридоры, по которым двадцатый век войдет в необжитые, отгороженные от мира снегами, льдами, зыбучими болотами места и превратит их в один из самых оживленных на окраинах нашей страны центров.

…Из Воркуты двинулись тремя группами. Пошли уверенно, быстро, дружно…

Бусыгин одет в меховой комбинезон, в теплую меховую шапку, подшлемник, закрывающий почти все лицо, на ногах — унты. Тепло и удобно. И машины отрегулированы прекрасно.

Но очень скоро начались «северные фокусы». Казалось бы, тихо и спокойно вокруг, природа вся будто замерла, недвижим скованный холодом воздух. И вдруг — поземка. Все вокруг приходит в движение, видимости никакой, стелющаяся снежная пелена закрывает все — и дорогу, и горизонт, даже в нескольких метрах ничего не видать. Ориентировка полностью потеряна. Стой и жди в белой мгле. И не рыпайся.

Приходит к машине Бусыгина весь облепленный снегом посыльный. Влез в машину, с облегчением снял подшлемник, еле отдышался.

— Иди, — еле выговорил.

— Куда?

— К Калинину.

Бусыгин брел вслепую, наугад, утопая в снегу, закрывая обожженное ветром лицо.

Калинин встревожен, ожесточенно посасывает пустой мундштук.

Положение серьезное: три машины ушли вперед, связь с ними потеряна, от них никаких вестей.

— Посоветуемся: как быть?

— Искать.

— Где искать? В этой кутерьме искать бесполезно, сами заблудимся. Еще раньше всем было сказано твердо и категорически: во время поземки стой и жди. Терпи и жди. Капризы природы побеждает не бесстрашие, а терпение. Над бесшабашными Север зло посмеяться может. Крайний Север уважает мудрость, предусмотрительность и терпение. Не послушались, и теперь шастают по белому свету в поисках дороги…

— А может, стоят где-нибудь метрах в ста от основной колонны и ждут?

— Может быть.

— Ну да! Будут они ждать, как же. Задали загадку.

Калинин решает:

— Попробуем поискать.

— Как?

— Соберем со всех машин капроновый шнур, сделаем связку и будем ходить по радиусу, все время увеличивая его до предела. Авось наткнемся.

— Хорошенькое дело: ищи иголку в стоге сена.

— Другого выхода пока нет.

Начали искать. Ходили по кругу, как привязанные, как слепые. Сколько кружила поземка, столько и брели, осыпая проклятиями север, неразумных водителей машин, которым захотелось искусить судьбу. А теперь вот бреди, мерзни, коченей, выбивайся из сил. Но ищи. Бездействовать нельзя, преступно.

Затянув ремешки на унтах, обмотавшись шарфом, Бусыгин бредет по снегу. Сквозь защитные очки ничего не видно. Крепко держится за шнур: не дай бог оторвешься от шнура — все, пропал. Метель изматывает силы, изнуряет. Безмолвие такое, что, кажется, ощущаешь его каждой частицей тела. Страшное и непривычное безмолвие. Метель все закрывает, небо сливается со снежным полем. Можешь стоять рядом с машиной и не видеть ее: она тоже сливается с пургой.

Больше часа так ползал, окончательно выбился из сил и начал пробираться к колонне. Зашел к Калинину, минут пятнадцать приходил в себя, выпил немного спирта. Потом начал ожесточенно растирать помороженные запястья.

— Ну? — спросил Калинин.

— Ни-че-го, — еле-еле выдавил Бусыгин сквозь закоченевшие губы.

Когда пурга, наконец, утихла, начали освобождаться от снежных сугробов. Аврал длился целые сутки. Работа архитяжелая и ненавистная водителям на всем белом свете.

Три бродяжничавших экипажа нашли только через несколько дней. Все они были изнурены, обросшие и голодные, еле стояли на ногах. Когда отогрелись, отдохнули и поели, начали рассказывать о своих приключениях. Впрочем, особых приключений не было. Они так же, как члены основной группы, словно слепцы, мотались по тундре в поисках колонны, люди пересыпали свой рассказ такими проклятиями в адрес метели, тундры, снегов, что Калинин вынужден был оборвать их.

— Вы что природу проклинаете? Природа не виновата. Это вы сами нарушили порядок и дисциплину — себя и ругайте.

Очень выручала «Харьковчанка» — могучий тягач, крейсер снежной пустыни. Рядом с другими машинами — гигант. В нее входишь, как в самолет — по трапу, и приборов тут тьма-тьмущая. Есть здесь и радиорубка, и резиденция штурмана, спальня. «Харьковчанка» — спасительница в трудную минуту. Могут заглохнуть моторы у всех машин, но если «Харьковчанка» здесь, — она всех приютит, согреет, привезет.

Двинулись дальше. Путь лежит на северо-запад, к Усть-Каре, к берегу Карского моря.

Снег все выше вздымается, и затем вдруг неожиданно снежная гора обрывается. Надо обладать шестым чувством, чтобы в вечерних сумерках распознать этот обрыв. Николай Александрович не разглядел его и грохнулся со снежной горы. Казалось, что душа из тела вытряхивается, зубы лязгают и голова от шеи отрывается, искры из глаз сыплются. Но помогли Бусыгину тренировки и прыжки на танке с обрыва на лед Увельки. Реакция мгновенная, машину удалось выровнять. Но и машине ведь «больно», когда ее так швыряют: лопаются траки, летят пальцы… Вот и приходится на морозе лечить машину. Ох, как не сладко!

Пошли вдоль Кары, протекающей на границе Ненецкого автономного округа и Тюменской области. Река проходит среди горных отрогов Пай-Хоя. Идти по этой замерзшей речушке тяжко до изнурения, с муками дошли до Байдарацкой губы Карского моря, до поселка Кара.

Тут наконец-то походники попали в парную баню. Донельзя грязные и заросшие, они мечтали о бане весь путь от Воркуты до Кары. И теперь наслаждались теплом, паром, горячей водой и чистым бельем.

Из Кары пошли по береговому припаю Карского моря к Амдерме.

По гладкому льду идти хорошо. Но попадаются зоны застругов, и тогда можно ехать только на первой передаче, осторожно, четыре-пять километров в час — предел. Заструги попадаются часто, через каждые двести-триста метров, один за другим, и это изматывает чрезвычайно.

По расчету, колонна прошла треть пути от Кары до Амдермы.

На отдельных участках дорога была до того плоха, что усидеть в машине было невмоготу.

Бусыгин как-то слышал от бывалого полярника, что водители тракторов и тягачей, когда они опасаются трещин во льдах, ведут машины на «вожжах», то есть привязывают к рычагам веревки и идут пешком, следом за машиной. Николай Александрович предложил Калинину испробовать этот метод. Тот ухмыльнулся:

— Значит, в ямщиков превратимся: «Гей, вы, кони, мои кони!» — Но потом согласился попробовать.

Чудно было смотреть со стороны, как «запряженная» машина идет впереди, а за ней важно шагает «конюх», натягивая вожжи.

И вдруг начал стремительно наматываться клубок грозных событий.

Шли все также по береговому припаю. Ни у кого лед не вызывал беспокойства. Иногда Бусыгин чувствовал, как машина теснит грудью ледяные столбики всем корпусом, а когда задевает боком столбик помощнее, то ее сильно встряхивает.

Поднялся ветер, который перерос в пургу. Замело так, что с наветренной стороны машины еле было видно.

Пурга в этих краях бывает часто и сопровождается резкими передвижками льда.

Случилось то, чего Калинин и другие члены экспедиции боялись больше всего: льдину, на которой находились машины, оторвало от берега. Под одной машиной проломился лед. Ее гусеница торчала наружу под углом, мотор был весь в воде. Водитель еле успел выскочить.

Как вытащить машину? Как добраться до берега?

Аварийную машину решили вытащить лебедками. Но это не так-то просто: ее зажали льдины в такие тиски, что можно было разорвать машину на части. Очищали лед, окалывали «тиски», вытаскивали машину медленно, буквально по сантиметрам. Эта битва за спасение машины длилась около полутора суток. Тридцать часов без сна, без отдыха на льдине, оторванной от берега.

Наконец, вытащили, взяли израненную машину на буксир и пошли своей нелегкой дорогой.

Когда заканчивался третий месяц пути, увидели в утреннем тумане домики Амдермы, — небольшой поселок и порт на одноименной реке близ ее впадения в Карское море.

Долгий и трудный ледовый поход был завершен.

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

В различных странах мира появлялся высокий, светловолосый механик-испытатель, очень скромный, деликатный, но вместе с тем решительный и знающий свое дело. То его видели на международной выставке, то на известной ярмарке или на участке голландского фермера, в лесах Финляндии.

Это был Николай Бусыгин. По заданию завода или Трактороэкспорта он выезжал в разные страны, чтобы демонстрировать советскую технику. Приходилось показывать недоверчивым, иногда предубежденным предпринимателям, что могут советские тракторы.

В английской газете читаем, что Джордж Хачинсон, директор Plant Hire в Донкастере, намерен выстроить станции для продажи русских дорожных машин, их разогрева и технического ухода. Будут приглашены русские специалисты, чтобы показать, как работают их машины. Вместе с фирмой м-р Хачинсон подготовил первую демонстрацию (выставку) русских машин в Британии.

Предстояло серьезное испытание. Выходили соревноваться машины из США, Франции, Англии, Швеции. Работали в неблагоприятных условиях. Фотоаппараты и телевизионный глаз фиксировали каждое движение механика и его машины, десятки специалистов туг же замеряли каждое усилие.

Бусыгин крепко верил в свой ДЭТ-250. Но он знал, что и машины капиталистических фирм тоже не просто «железки и шестеренки», что конкуренция будет отчаянная.

Печать, радио, телевидение повели ожесточенную «психическую атаку» на советскую технику, стремясь опорочить ее, называли ДЭТ-250 «примитивной русской стальной телегой». Это особенно ожесточило Бусыгина.

«Ну ладно, — размышлял он, — ладно, господа бизнесмены! Вы жуете и пережевываете старые газетные «утки»? Вам нравится почесать свои змеиные языки по поводу «отсталости Советов»? Мне наплевать и забыть все, что вы лопочете здесь! Начхать! Костьми лягу, а нос вам утру. Покажу, что умеет «русская стальная телега».

Он рвался в бой с этой продажной сворой лжеинформаторов.

Наступил день испытаний.

Бусыгин демонстрирует бульдозер на базе ДЭТ-250.

В болотах увязал так, что, кажется, земля проходила сквозь крышу. Полз по краю котлована. Потом машина в скалы вгрызалась, зарывалась в землю так, что от нее, как от живого существа, шел пар. Проехал четыре километра, возвращается, а за ним — целая киноэкспедиция.

Потом начал Бусыгин работать в паре с московским экскаваторщиком. Когда сошел с трактора, рубашка на нем — хоть выжимай. А машинист экскаватора москвич Саша говорит: «Ну, Николай, показали мы бизнесменам советский класс, пусть-ка попробуют по-нашенски!»

Подошла группа журналистов. Завели разговор с Сашей. А он взмолился:

— Николай, мои знания английского языка по сравнению с твоими — горькие рыдания. Иди-ка сам изъясняйся.

И Бусыгин понимает по-английски пятое через десятое. Но все-таки понял: хвалят машину, а самого Бусыгина называют «супермеханикам».

«Ан, хвалят. Жалко мне тебя, господин Бусыгин, что-то подозрительно начали тебя похваливать. Гляди — не выпрыгни из штанов от гордости, а то завтра ушатом воды окатят», — подумал Николай Александрович.

Но нет. Отзывы были очень лестными. На следующий день в газете появилась такая заметка:

«Русские машины более прогрессивны, чем британские и американские. В смысле удобства для водителя эти машины — последнее слово техники. Кабины с обогревом и кондиционированием воздуха. И даже для неспециалиста очевидно, как много идей заложено в их конструкции».

«Стоило попотеть, — рассуждает Бусыгин, — стоило помокнуть ради такого дела».

После Англии Николай Александрович оказался в Канаде, в Торонто. Фирма Знайдер Бразе устраивала выставку-демонстрацию дорожно-строительной техники разных стран — СССР, США, ФРГ, Канады, Японии. Сначала машины разбирали по винтикам, куда-то увозили, затем собирали, ставили на стенд, выводили на демонстрационную площадку. Бусыгин был в роли гида на выставке, часто снимал модный пиджак, надевал комбинезон и демонстрировал маневренность машин.

А за ним — толпы людей. Слышна украинская и русская речь.

Говорит пожилой украинец, явно намекая на чью-то враждебную СССР пропаганду:

— Що ж воны, бисовы диты, нам мозги морочили… Вон яка у Советов техника!

А одетый с иголочки бородач с явно военной выправкой — ему в ответ:

— Большевички пыль в глаза пускают, на это они бо-о-ольшие мастера. — А потом подходит к Бусыгину: — Послушай, милейший, где вы собираете эту машину?

Николай Александрович спокойно отвечает:

— В Челябинске, на тракторном.

— А из какой страны вы получаете детали, узлы?

— Все сами делаем, на своем заводе, из своих материалов, своими руками.

— А вы кто, милейший, инженер, конструктор?

— Рабочий-механик, испытатель машин.

— А почему вы не получили образование инженера? Не по карману, да?

Бусыгин ответил:

— К сожалению, не успел, не было времени. В молодые годы пришлось громить фашистов, гнать их с нашей земли. Вот и не успел стать инженером, получил образование техника. А сын мой будет инженером.

Вокруг — смех, язвительные реплики в адрес «чистого господина», которому ничего не остается, как удалиться.

Зато другой, говорящий по-русски с каким-то особым акцентом, по которому не поймешь — то ли он поляк, то ли латыш, словом, из бежавших без оглядки в сорок пятом, — этот тип, вызывающе небрежно одетый, все норовил сунуть в руки посетителей выставки листовки. Бусыгин это заметил.

— Эй, господин хороший, бородой обросший, — позвал он снующего типа.

Тот удивленно посмотрел на Николая Александровича:

— Почему моя кандидатура имела возможность вызвать ваш интерес?

— А чего вы грязные бумажки людям суете. Если есть чтосказать, станьте здесь и говорите.

— Я не располагаю желанием рассказывать о том, что здесь написано. Немного времени назад я имел возможность высказаться.

— Ну и что? Побили?

Тип вздохнул:

— Мне хотелось бы тоже заполучить возможность шутить. Но я молчу. Зачем мне иметь речь, если не слушают.

— Тогда бросьте свое грязное дело.

— Эх-хе-хе… Я бы хотел возможность знать, чем я буду обедать. Это мой бизнес…

— Тяжелый у вас кусок хлеба. Займитесь честным трудом, советую. И тогда желудок не перетянет голову. А то дело ваше неважнецкое. И предсказания ваших листовок напоминают ворожбу цыганки-гадалки.

Стыдно!

Человек с листовками смешался с толпой.

Подходит пожилой украинец, седой, почти квадратный — плечи у него широкие, а туловище короткое. Обращается к Бусыгину, и приятно слушать его певучий украинский говорок:

— Побалакать с тобой хочу, хлопец…

— Пожалуйста, отец, слушаю.

Рассказывает свою немудреную историю — как лихая жизнь загнала его и всю семью на чужбину, как горько и муторно жить вдали от родных, в унижении, в постоянных думах о хлебе насущном. Любят здесь, в Канаде, в Америке, всякие мифы. Скромный бедный мальчик чистил ботинки, вкладывал свои гроши «в дело» — и стал миллионером. Ах, эти глупые, наивные мифы, скольким людям они голову заморочили, сбили с истинного пути! Хорошо бы вернуться на Украину!..

— Треба побалакать на эту тему. — А потом, разводя руками, спрашивает: — Следует трошки повременить, а? Хиба ж це разумно — такое житте?

Щемящее чувство жалости охватило Николая Александровича. Но что он мог посоветовать старому украинцу с его тоской по родине?

— Як же так, представитель — и не в курсе происходящего?

Потом тихо, жалостливо начал говорить о том, что еще с детства ему знакома книга о Волшебнике Изумрудного города и о девочке Элли, которая жила в Канзасе и которую ураган вместе с ее домиком поднял в воздух и перенес в сказочную страну. Вот бы с его семьей случилось такое чудо!

— Нет, милейший, — вежливо говорит Бусыгин, — на чудо не следует надеяться.

— А на что надеяться?

— На свои руки и на свою волю. За свою судьбу надо драться.

Старик усмехнулся. Потом засуетился.

— Вы тут побалакайте, а я зараз до своей хаты сбегаю. У меня комната прибранная, ось там и переночуете.

Еле-еле отговорился, убедил старика, что не может бросать свой пост.

Зал постепенно пустел, а старый украинец все стоял один-одинешенек и думал свою горькую думу, о чем-то мечтал. Не грезилась ли ему в эти минуты милая Полтавщина?

На следующий день Николай Александрович с труппой других советских специалистов выехал к знаменитому Ниагарскому водопаду. Недалеко от водопада, у границы с США, прокладывали канал, который должен был соединить два озера. Строительство его вела американская фирма. Рядом с американскими тракторами Катерпиллар-9Г работал наш челябинский ДЭТ-250.

Бусыгин подошел к водителю советской машины.

— Как? — спрашивает. — Машина как?

Водитель смеется:

— О’кей!

Потом канадец — инженер участка — показал советским специалистам сравнительные данные нашей и американской машины.

По важнейшим показателям: энергоемкости, удельной металлоемкости, топливной экономичности, производительности и условиям работы тракториста — ДЭТ-250 находится на уровне лучших образцов известных зарубежных фирм.

…Пришлось Николаю Александровичу побывать в Голландии с челябинским трактором. Дела свои закончил и собрался домой.

Решил побродить по Антверпену.

С интересом глядел на сумрачно-серый город, насквозь сырой. Непрерывно двигались по тротуарам черные зонтики. Смотрел на обмытую, тщательно подстриженную траву на газонах, на нахохлившихся чаек, сумеречность осенних улиц.

Очень скоро надоело бродить по городу. Ему казалось, что низко огрузшее над крышами пепельное небо и его прижимает к земле. Все кругом показалось совершенно промозглым, тусклым.

«Кисель, — подумал Бусыгин. — Пойду-ка я в гостиницу, отдохну перед дорогой, а то еще закряхтишь от этой знобкой сырости».

В гостинице ему вручили телефонограмму из советского торгпредства: просили срочно явиться.

«Что стряслось? — с тревогой подумал Бусыгин. — Не дома ли что-нибудь?»

Торгпред Ежов встретил Николая Александровича с улыбкой.

— Присядьте, дорогой, — сказал он. — Есть разговор.

— Так ведь я в дорогу собрался.

— Дорогу на некоторое время придется отставить. Николай Александрович, выручайте.

Ах, этот умница, этот хитрюга Ежов! К каждому у него свой подход.

Оказалось вот что: в Антверпен пришел из Советского Союза теплоход, он идет на Кубу, а здесь должен разгрузить пятьдесят зерновых комбайнов СК-4, закупленных Голландией и Бельгией. Комбайны, естественно, в разобранном виде, их надо собрать. А присланный для этой цели механик заболел.

— Вы в комбайнах что-нибудь понимаете? — спросил торгпред.

— Да ни черта я в них не смыслю. Когда-то в подшефном совхозе месяц убирал на нем хлеб — вот и вся моя наука! — с досадой ответил Бусыгин.

— А в коммерции вы что-нибудь понимаете, а? В рекламе, например? — в глазах торгпреда чертики пляшут. — С капитализма хоть шерсти клок. — Ежов рассмеялся громко, от души. А потом уже совершенно серьезно говорит Бусыгину: — Дорогой Николай Александрович, реклама — двигатель торговли. А нам торговать нужно со всем миром. Разные там фабриканты, крупные фирмы пускаются во все тяжкие. Фирма Форда, например, устраивала в Нью-Йорке воскресные симфонические концерты, которые считались «культурным мероприятием». Но это — тоже реклама: она содействовала репутации Форда. Неискренняя игра ради прибыли. Нам такое не к лицу. Нам, советским людям, надо показывать товар лицом.

Выслушав от торгпреда популярную лекцию о рекламе, Бусыгин понял, что путей для отступления у него нет.

— Неужто мне одному собирать пятьдесят комбайнов? — удрученно спросил он.

Торгпред вскочил обрадованный.

— С вами будет инженер Иночкин, тоже, между прочим, челябинец. Знаете его?

— Знаю. Иночкин — это отлично.

Бусыгин знал Владимира Михайловича Иночкина по работе на Челябинском тракторном. Он прошел прекрасную практическую школу в цехах завода, а затем в отделе главного конструктора, был учеником таких асов тракторостроения, как Петр Васильевич Мицын, Иван Савватеевич Кавьяров. Занимался Иночкин трансмиссией трактора Т-100М и Т-130, а затем и перспективным проектированием. Посылали Владимира Михайловича в Румынию, а потом на Кубу. А теперь он — представитель Трактороэкспорта в Голландии и Бельгии.

В тот же вечер встретились с Иночкиным в торгпредстве.

Высокий, элегантный молодой человек, атлетического сложения, с аккуратно подстриженным ежиком протянул Бусыгину сильную руку.

— Ну что, Николай Александрович, будем разорять капитализм, как говорит Ежов?

— Будем. Пустим его по миру. Только сначала надо комбайны собрать. А их пятьдесят штук. Между прочим я эти СК-4 только на взгляд знаю, а вы?

Иночкин рассмеялся.

— И я не дальше вашего ушел. Видел комбайн на картинке. Но ничего, засучим рукава, мы ж рабочие люди. И чертежи есть.

Господи, и это называется машина! Какие-то железяки, деревяшки, планки. Болты, крепления — в мешках…

Первый комбайн собирали мучительно долго, и нудно, остервенело. Ходили, как черти, измазанные, грязные, усталые. Иночкин порой терял терпение и начинал ругаться… По-французски. Бусыгин вникал в звуки французской речи, в растягиваемые точно на уроке фразы, и отвечал, путая русские, французские и еще бог знает какие слова. Потом оба хохотали без удержу, до слез.

— Ерничай, ерничай, но мотай на ус, Владимир Михайлович. Нам еще сорок девять собирать.

— Слушаюсь ваших руководящих указаний!

И снова промозглая влага антверпенских улиц. И снова тяжелый короткий сон. И снова — комбайны, комбайны, комбайны…

— Все! — радостно воскликнул Иночкин, когда был собран последний комбайн. — Идите, Николай Александрович, докладывать «господину» Ежову о нашей триумфальной победе. А я минут шестьсот шляфен, шляфен…

— Нет, господин Иночкин, пойдем вместе.

Ежов горячо поздравил их с окончанием работы, чему-то хитро улыбнулся, угощал кофе с коньячком.

— Ох, не к добру, — тихо сказал Николай Александрович Иночкину.

— Что, коньяк не к добру?

— Все. — А потом к Ежову: — Вы уж прямо скажите, что еще от нас требуется.

Ежов задумчиво постоял у окна, словно разглядывал улицу, потом повернулся к Иночкину и Бусыгину.

— Совестно мне, но ничего не поделаешь. Комбайны, которые вы собрали, надо еще… так сказать продемонстрировать.

— Кому?

— Фермерам.

— А комбайны эти что же — еще не проданы?

— Длинно рассказывать — здесь очень сложная система взаимоотношений… В общем на крупной ферме организуется демонстрация комбайнов разных фирм: немецкий «Класс», американский «Клайсон», шведский «Болиндер». Ну, и наш СК-4.

Иночкин тихо сказал:

— Для меня все они — темный лес. Каковы наши шансы?

Бусыгин сказал язвительно:

— Надеяться никому не вредно, за надежду денег не берут.

Ежов ответил честно.

— Не знаю. Думаю: в грязь лицом не ударим.

Выезжать на испытания надо было через два дня.

Иночкин и Бусыгин успели бегло познакомиться с конструкцией иностранных комбайнов. Одни из них были приспособлены для уборки полеглых хлебов, другие — для уборки в дождливую погоду.

— Пошли нам, господь бог, солнышка, — сказал Иночкин.

— Я такой комбайнер, что засвети хоть десять солнц — ничто не поможет, — отозвался Бусыгин.

— Русские не сдаются! — Смеясь и балагуря, Иночкин в быстром темпе выполнил целый комплекс физической зарядки. — Я спортсмен, и заядлый. Баскетбол. Бокс. И привык драться до конца.

— Паришь, как ангел, не приземлись, как черт, — усмехнулся Бусыгин. — Ладно: потягаемся с «Клайсонами»… Не первый и не последний раз.

Погода выдалась яркая, солнечная. И легкий ветерок. Словом, то, что надо!

Когда комбайны разных фирм выстроились на поле и Бусыгин уже занял свое место, Иночкин сказал ему:

— Есть все-таки бог на свете, а? Ведь погода, как по заказу.

Фермер взмахнул синим флажком и комбайны захлопали и застрекотали.

Пшеница была очень густая — центнеров по пятьдесят с гектара. СК-4 не очень приспособлен к уборке таких хлебов. Бусыгин повел свой СК-4 спокойно, без рывков, и у самого на душе было спокойно. Может быть, из-за солнышка, потому что не было надоевшей мокряди.

Бусыгин смотрел по сторонам. Впереди него — шведский «Болиндер».

Сзади СК-4 шел фермер. И вовсе не шел, а почти полз по жнивью и все время как бы черпал руками землю. Бусыгин понял: проверяет фермер чистоту работы комбайна. Хозяин, ему каждое зерно дорого. Да и ошибиться боится в выборе комбайна.

А невдалеке стояли длинной шеренгой фермеры, механики, представители фирм, батраки: все следили за соревнованием.

На овсяное поле раньше всех вышел все тот же «Болиндер». Но по овсу СК-4 пошел веселее и увереннее. Бусыгин первым закончил уборку на выделенной ему делянке и устало сошел с комбайна.

Навстречу ему бежали какие-то люди.

Николай Александрович сказал Иночкину:

— Все, я свое дело сделал. А с ними балакать вам, Владимир Михайлович. Я языка не знаю.

Вечером вместе с Иночкиным поехал в торгпредство. Ежов благодарит, пожимает руку, а потом говорит Бусыгину:

— Уж выручать — так до конца! Придется съездить к одному фермеру.

— А ехать куда?

— В Бельгию.

— Один или с Иночкиным?

— Конечно, с Иночкиным.

— Ладно. Поехали в Бельгию.

Ехали на машине, которую вел Иночкин. Мчались по мокрым дорогам, мимо аккуратных домиков. Привыкли к механическому миганию на перекрестках светофоров, сдерживающих, а затем сразу выпускающих скопище автомашин.

Приехали к фермеру.

Богато живет: тракторы, комбайны, много других машин, сытые крепкие лошади, породистые коровы.

Фермер купил наш СК-4, и что-то не заладилось. Хозяин фермы нервничает: дорог каждый час уборочной страды, а здесь — заминка.

Около фермера крутится сынишка лет четырнадцати — коренастый, со злыми глазами, тоже что-то покрикивает.

Бусыгин вместе с Иночкиным осмотрели комбайн. Ничего особенного: просто неумело обращаются с машиной. Николай Александрович покопался в машине с полчаса, потом посадил рядом с собой парнишку и выехал в поле. За ним выехала автомашина!

Хлеб был сыроватый, но машина шла хорошо: ровно, ритмично, уверенно.

И опять смотрит Николай Александрович, как хозяин ползает вслед за комбайном, как жадно всматривается в землю, зачерпнутую ладонями: нет ли потерь. Ладно, пусть смотрит, пусть поползает, не похудеет.

Бусыгин слез с комбайна, снял комбинезон, умылся.

Хозяин пригласил пообедать. Вид у него виноватый. О машине никаких разговоров. Говорят о погоде, о ценах на хлеб, бешеной конкуренции.

— Если мне с одного гектара собирать меньше пятидесяти центнеров зерна, — говорит фермер, — разорюсь. Надо тянуться…

У сынишки фермера глаза подобрели. Он что-то быстро-быстро говорит отцу.

— Что он там лопочет? — спрашивает Бусыгин. Иночкин отвечает по-русски:

— Парнишка сказал: «В школе нам твердят, что русские бедные, ленивые, а этот дядя так здорово умеет работать».

Бусыгин засмеялся. Подумал: сколько же еще небылиц о нас плетут, и как важно опровергать их делом!

ПОСОЛ

Бусыгин возвращался с завода домой, в свой тихий переулок, носящий бог весть почему воинственное название — Артиллерийский. Он очень любит эти минуты: идешь по широким улицам и тополиным аллеям, зорко всматриваешься в жизнь хорошо знакомого Тракторозаводского района. Новый дом или магазин, даже новая клумба цветов у Детского парка — все примечает глаз. Все здесь — свое, родное…

И еще любит Бусыгин эти минуты возвращения домой потому, что можно спокойно обдумать прожитый рабочий день, поразмыслить над тем, что удалось сделать, а что еще остается додумать, доделать; где-то в мыслях и доспорить с кем-то или убедить кого-то…

В тот тихий теплый июльский день он, как обычно, возвращался с работы и весь был поглощен одной мыслью: «А что же, собственно, произошло сегодня в его жизни особенное и волнующее, не дающее ему покоя? Какую новую грань придется ему переступить». Вспомнил он все до мелочей, все по порядку.

Пригласили Николая Александровича на заседание партийного комитета завода. Секретарь парткома говорит, что надо, мол, дать рекомендацию механику-водителю, испытателю машин, коммунисту Николаю Александровичу Бусыгину: его наметили послать в Объединенную Арабскую Республику, на строительство Асуанской плотины.

— Коммуниста Бусыгина хорошо знаем, мастерство его — тоже известно. Прошел человек сквозь огонь, воду и медные трубы… И мужик он — видный, не замухрышка какой, а богатырь — рослый, крепкий, настоящий русский человек… Ты, Николай, не красней, это я к слову… Предлагаю: рекомендовать!

Это сказал член парткома, старый уважаемый коммунист, рабочий с главного конвейера.

— А все-таки поговорить надо, — настаивал секретарь парткома, — дело серьезное.

— Мы что же, министром иностранных дел его назначаем, — улыбнулся все тот же член парткома.

— Не министром, а послом… Бусыгин должен будет не только обучать арабов, как работать на наших тракторах, а представлять советских рабочих, понятно? Вот потому, я думаю, должны мы нашему представителю сказать свое партийное слово: что он должен понести арабам. Это — важное поручение.

Рекомендацию Бусыгину дали единогласно, напутствовали теплыми, дружескими словами: не посрами, мол, Николай Александрович, нашу заводскую марку, будь достойным послом Его величества рабочего класса.

…Вот об этом событии и размышлял Бусыгин. Николай Александрович подтрунивал сам над собой: «Вот, Николаша, без драки попал в большие забияки. Послом заделался… Ваше превосходительство…»

А вообще-то он понимал всю серьезность и ответственность поручения, полученного от завода, партийного комитета. «Завод наш, — размышлял он, — действительно, вроде министерства иностранных дел: в пятьдесят стран посылает свои машины, и почти во все эти государства, малые и большие, шлет также своих посланцев-испытателей, конструкторов, механиков для оказания технической помощи, инструктажа, обучения кадров, на выставки и ярмарки. А посланцев этих не отгородишь каменной стеной от людей, где бы они ни жили, и люди эти пристально присматриваются ко всему, что носит название «советский». Не только по одежде, манерам и техническому мастерству судят о нашем человеке, а по душевному его складу, по образу мыслей… Чей посол, того и почет!»

Бусыгин был обрадован доверием парткома. Немного беспокоила мысль о предстоящей поездке в далекую страну, к совершенно незнакомым людям, языка, обычаев и нравов которых вовсе не знает.

«Ничего, — рассуждал Николай Александрович, — все образуется. С рабочим человеком, где бы он ни был — на этом ли или на другом краю света — общий язык найти можно. Научимся и по-арабски разговаривать».

…В ОАР Бусыгин летит вместе с женой и шестилетним сыном Сашей. В Каире, в торгпредстве, встретил Фазыла Какамбаева, советского торгпреда, милейшего, доброго человека лет шестидесяти, немного грузноватого, но очень живого и подвижного.

Какамбаев вводит в курс дела.

— Ты, Бусыгин, какие языки знаешь? Русский — понятное дело. Чуть-чуть английский? Хорошо! Какой у тебя характер: терпеливый, спокойный? Прекрасно! А на пальцах разговаривать умеешь? Золотой ты человек, товарищ Бусыгин, самородок: все ты умеешь. — А потом с лукавинкой, как бы невзначай: — А какие машины знаешь? — И, выслушав ответ Бусыгина, что, кроме машин с челябинской маркой, знает тракторы минские, харьковские, волгоградские и другие, торгпред совсем повеселел. — Поедешь, товарищ Бусыгин, в Александрию, сначала в Александрию. А уж потом в Асуан. Займешься строительством ремонтной мастерской в Александрийском районе. Устраивайся, осмотрись… Изучай арабский язык. Пока как быть? Так ты же сказал, товарищ Бусыгин, что умеешь разговаривать на пальцах! — И Фазыл Какамбаев заразительно смеется.

Александрия — морские ворота страны. Ей более 2300 лет. Когда-то город славился одним из «семи чудес света» — маяком на острове Фарос. Здесь в наши дни закончилась бесславная карьера последнего египетского короля Фарука.

В этот знойный летний день жизнь в Александрии бурлила.

Как говорили Бусыгину, летом двухмиллионное население города почти удваивается за счет приезжих, ищущих морскую прохладу.

Но Николай Александрович этой прохлады не ощущал. Ему было непривычно душно, жарко. Но долго разбираться в своих ощущениях и самочувствии было некогда: надо приступать к работе.

…Оборудование лежит навалом у площадки будущей мастерской. Резкий ветер несет мелкий, колючий песок. Жарко. Двенадцать молодых египтян одеты в национальную одежду — черные халаты (галабеи). На голове у каждого — белая чалма. Двенадцать пар настороженных черных глаз внимательно смотрят на светловолосого русского, обливающегося потом.

— Ну, начнем? — не очень твердо спрашивает Бусыгин. В ответ — молчание. — А ну, хлопцы, ко мне! — И Бусыгин манит египтян к себе — подходите, мол, смотрите. Подходят, смотрят. Николаю Александровичу становится еще жарче: до чего же трудны эти первые шаги на «дипломатическом поприще!» Но все-таки постепенно осваивается. Находит общий язык. Бусыгин разравнивает песок и прутком чертит: здесь будет стенд, здесь — покрасочная. Показывает — как взяться за дело, с чего начинать.

— Понятно? — спрашивает. — А ну, делай, как я.

И двенадцать молодых арабов делали так, как этот большой, сильный, улыбчивый русский. Построили стенд для обкатки двигателей, мойку, покрасочную. Начали прибывать машины для ремонта.

Бусыгин не только учил парней мастерству, он стремился понять их, установить душевный контакт. Ведь их надо научить делу. Все они пришли из разных мест — кто из порта, кто из деревень, некоторые совсем неграмотные. Но это были вовсе не забитые люди, нет. В каждом жило чувство достоинства.

Был среди учеников Бусыгина молодой араб Ахмед Фавзи, красавец, богатырь, очень смышленый. Все на лету хватал — название деталей, приемы работы, повадки Бусыгина. Удивительно быстро усваивал русский язык.

Под вечер, когда спадал зной, сидят, бывало, в палатке и тихо переговариваются с Ахмедом, мешая арабские и русские слова.

— Из тебя бы, Ахмед, хороший инженер вышел, отличный инженер, у тебя — талант.

— Та-лант, — повторяет Ахмед. — Ин-же-нер… Ты — инженер? — тычет пальцем в грудь Бусыгина.

— Нет, я только недавно вечерний техникум кончил. Не смог учиться в институте — война помешала. Война. Фашисты. Понял?

Ахмед понял, он знает, что такое война, его родина — в состоянии войны, все время в напряжении, в боевой готовности.

— Вой-на, — грустно говорит Ахмед. — Плохо война.

— Чего уж там хорошего! И все равно — родину надо защищать.

— Ро-ди-ну…

— Да, родину. Самое святое. Мы вам поможем, Ахмед. Поможем. Понял?

— Да, да, русский поможем араб. Понял, Ахмед понял.

— Вот и хорошо, что понял.

Ах, если бы не томительная жара, не пыльные бури! Ветер и пыль, словно наждаком соскребают с машин краску, и они остаются «лысыми». Но это все «издержки производства». А главное — рос дружный коллектив, умеющий делать дело. Ремонтировали машины, обкатывали их, испытывали. Каждый из двенадцати парней научился водить трактор, стремясь подражать Бусыгину.

Так продолжалось три месяца. Потом наступила осень, и сразу опустели пляжи и места отдыха. И тогда Бусыгин особенно остро почувствовал, что Александрия — город-труженик, город докеров, судостроителей, металлургов, нефтяников. Город стал ему ближе и понятнее.

Работа пошла слаженнее и продуктивнее. Прошла некоторая неуверенность, которая тревожила совсем недавно.

«Двенадцать апостолов», как в шутку Бусыгин называл своих друзей, уже многое понимали и умели.

Когда через год расставался с ними, грустил, тяжело вздыхал. И парни горевали.

Сыну Сашке исполнилось семь лет — ему надо было идти в школу. А школа была одна — в Каире, в советской колонии. В ней учились и болгарские, и чешские, и польские дети.

В столице Николай Александрович прожил всего несколько дней, не обошлось без приключений.

Как-то собрался с сыном посмотреть чудеса древнего города и вдруг гости — пришли египтяне, спрашивают: нельзя ли поговорить с «механиком господином Бусыгиным».

— А кто вы такие, кто вас ко мне направил?

Оказывается, это рыбаки, а направил их к Бусыгину судовой механик, который учился в Александрии в «школе господина Бусыгина».

— Так, ясно. А в чем дело?

Просьба необычная: на рейде встало рыболовное судно, и все попытки команды запустить мотор остались безуспешными. Вся надежда на русского механика.

— Да я никогда не имел дело с судовыми двигателями.

— Русский механик все умеет, мы это знаем.

Ну, как откажешь, когда рыбаки с такой надеждой смотрят на него!

— Что ж, поехали.

ОАР — страна одной реки. Миллион квадратных километров площади — почти две Франции или три Польши, и всего одна река — Нил.

А вот и старый, неторопливый Нил, широкий, с перекинутыми через него мостами. Невдалеке — группа юношей и девушек, они пели свою любимую песню «Страна моя, страна моя». Эта старая песня стала символом любви к родине.

На моторке Бусыгина доставили на борт судна, и он сразу же полез в машинное отделение. Конструкция двигателя простенькая, разобраться в ней не составило труда. И неисправность обнаружил быстро, вместе с судовым механиком устранили ее буквально за несколько минут.

Заработал двигатель. Заулыбались рыбаки. Пожимают руки, благодарят.

Капитан судна Самир берет Бусыгина под руку, отводит в сторону. Просит:

— Назначьте цену.

— За что?

— За ремонт.

— Да какой же это ремонт, просто товарищеская помощь. — Бусыгину говорить трудно — все-таки с языком не в ладах, еле-еле подбирает слова. Но его хорошо понимают.

— Прошу вас, господин механик, возьмите рыбу, хотя бы немного.

— А что я с ней делать буду? Я ем в столовой, мне рыба не нужна.

Провожали с почестями, с улыбками, тепло благодарили. И немного удивлялись: да что это за люди такие — русские, трудом заработанное и то не берут.

Бусыгин сел в моторку. Ярко светило солнце. Даже на воде было жарко. По глади реки неслышно скользили фелюги, поднявшие высокие просмоленные паруса.

Бусыгин сидел в моторке и улыбался: на душе у него было хорошо.

Оставив жену и сына в Каире, Бусыгин выехал на строительство Асуанской плотины.

На площади в 20 квадратных километров развернулось огромное строительство. Розовый, серый и черный гранит берегов Нила. И эти каменные глыбы увенчаны высокими пальмами, раскидистыми кактусами.

Они могли рассказать о многом. Например, о том, что, когда был основан Древний Рим, Асуану уже шло третье тысячелетие. В Асуане была каменоломня фараонов. Рабы добывали гранит, чтобы соорудить из него усыпальницы фараонам. Здесь трудились когда-то фракийские рабы и среди них, может быть, был легендарный Спартак.

Теперь на этом месте развернулась великая стройка — Асуанская плотина, которая превосходит своим объемом семнадцать пирамид Хеопса.

Но дело не только в размерах, объеме. Пирамиды, когда их возводили, должны были возвеличить египетских царей. Они напоминали о прошлом. Асуанский комплекс — ворота в будущее, осуществление вековечной народной мечты о воде, которая призвана закрыть путь пустыне и широко раскрыть его для плодородия. Асуан — пирамида нашего времени.

Уже с первых дней пребывания в Асуане Бусыгин понял одно очень важное обстоятельство: в слове «Асуан» соединились для египтян надежда на лучшую жизнь и дружба с Советским Союзом.

Сначала он, как и в Александрии, обучал крестьянских парней управлять советской техникой — тракторами, бульдозерами, скреперами. Учебный центр, созданный с помощью Советского Союза, готовил около четырех тысяч человек в год.

Днем и ночью гремели взрывы: это аммоналом взрывали асуанский гранит. Бусыгин со своими учениками грузили гранит в машины и отвозили к телу плотины.

Вокруг вскидывается земля от разрывов, лопаются и рушатся скалы. Арабы что-то кричат, раскрывают рты… Но все это беззвучно, как в немом кино. И вдруг — тишина. Глубокая-глубокая. И сразу же гул машины.

И так — изо дня в день.

Привязался к Бусыгину парнишка, совсем молоденький, черный, улыбчивый. Он продавал на стройке папиросы. Бегал за Николаем Александровичем и все о чем-то просил, а о чем, Бусыгин понять не мог.

— Что он хочет? — обратился он к своим ребятам, с которыми с грехом пополам научился объясняться.

— Учиться хочет. Машиной управлять хочет. Трактором.

— Давайте возьмем парня, а?

И Николай Александрович помогал парнишке освоить челябинский трактор. И научил.

Забыть невозможно тот день, когда полуголый арабский парнишка впервые сам повел машину на строительстве дороги в низовой части канала. Он что-то выкрикивал, смеялся, плакал, пел… А кругом стояли сотни арабов и парни из Сибири, с Волги, Урала, Днепропетровска, Киева и счастливо улыбались. Стоял здесь и главный советский эксперт, Герой Социалистического Труда И. В. Комзин.

Иван Васильевич подошел к Бусыгину. Уж до чего Николай Александрович высок и могуч, а Комзин — и выше, и шире в плечах. А лицо — доброе, улыбка играет на губах, он поглаживает широкой ладонью густые волосы.

— Это вы обучили паренька? — спрашивает Комзин.

— Мы…

— Что значит «мы»? Всей бригадой учили?

— Ага.

— Молодцы. Правильно. Этих ребятишек учить надо делу, вырастут — добрыми людьми будут. — Потом после небольшой паузы: — Вы откуда?

— Из Челябинска. Уралец.

— Вот как… Помню, помню Урал, приходилось строить Магнитку, можно сказать, с первого камушка. Приехал в тридцатом году с молодой женой в степь. Из поезда мы высыпали у какого-то одряхлевшего вагона с надписью аршинными буквами «Магнитогорск». Суровое это было время, трудное.

— Строить везде не легко, — сказал Бусыгин.

Комзин улыбнулся:

— Это верно — не легко. В Магнитке я был молодым инженером. Строил первую домну. Ох, тяжко было!.. После войны Севастополь восстанавливал, Волжскую ГЭС строил. И везде нашему брату нелегко.

Бусыгин окинул взглядом стройку. Камни, камни… Стоят неприступной скалой. Как гигантские кратеры, зияют провалы. Огромная воронка в русле будущего водоотливного канала…

— Здесь, Иван Васильевич, особенно тяжко.

— Это почему же?

— Жара томит. Пылища. Вдали от Родины. Чужой язык, чужой народ…

— Почему же чужой? — Комзин встал со скалы, на которую он присел, выпрямился во весь свой богатырский рост. — Талантливый, умный народ. Мы и сейчас живем по египетскому календарю, они первыми открыли солнечный ход… Мы строим гигантское гидротехническое сооружение. У нас в руках вон какая техника, — он широко раскинул могучие руки, словно распахивал весь солнечный горизонт. — А египтяне еще две тысячи лет назад создавали первые крупные ирригационные каналы, плотины, шлюзы. Вот так, дорогой уралец.

Бусыгин смущенно замолчал.

— Ну, чего смолкли? Понимаю: домой тянет, в Россию. А ты долби эту чертову дорогу. А что делать? Все начинается с дороги, она — ниточка жизни. Эх, деды наши строили дороги — любо-дорого. С какой любовью, камушек к камушку. А какие мосты, виадуки, туннели — и все ведь руками. А мы сегодня должны работать в сотни раз лучше — у нас такая техника и технология, что дедам нашим и не грезилось. Вот, товарищ Бусыгин… Как звать-то? Николай Александрович… Учтите еще вот что: здесь, на Асуане, не только крушится гранит, а еще и ломается психология людей. Понятно? Эх, мне бы ваши годы! Когда сейчас говорят о молодом поколении, это говорят уже не о нас — комсомольцах тридцатых годов, — мы давно сняты с комсомольского учета. Но на земле мы оставляем заметный след. И на Волге, и на Ниле. Река Нил — тоже магистраль человечества, да еще какая! И не горюйте, Николай Александрович, скоро увидите свои Уральские горы, лиственницы и березы. Ну, еще увидимся, Бусыгин.

Николай Александрович с удивлением смотрел, как этот с виду медлительный, грузный, но чрезвычайно легкий на ногу человек зашагал по песку и камню так, словно под ногами у него был пружинистый ковер мхов.

«Скажи, пожалуйста, — размышлял он, — почему этот человек с такой нежностью говорит о Ниле, словно он пережил тут лучшие дни жизни? Он — настоящий строитель. Созидатель. И здесь, далеко от Родины, он тоже строит для людей. Этот неторопливый, глыбистый человек несет в себе огромный и драгоценный опыт и память. Да, именно такие люди прорубаются сквозь дебри тайги, через хребты, идут без тропы по горам, перегораживают могучие реки. Днями на стройках, а по ночам проектируют свои варианты. Строитель, ах, строитель!»

Бусыгин был радостно возбужден встречей с Комзиным и ему уже не казалась столь изнурительной эта война с неподатливой природой Асуана. Он снова был полон жгучего интереса к своему делу. Смотрел на Нил, который, разбиваясь на два рукава, обтекал большой каменистый остров. Смотрел на причудливые берега, на черный, розовый и серый гранит, вылизанный разливами реки. Да, это — работа воды за тысячелетия. А нынче за несколько лет надо здесь создать чудо!

«В России скоро будете», — вспомнил Бусыгин слова Комзина. И как это часто бывало с ним за границей, при слове «Россия» в его воображении появлялась река Миасс или озеро Первое с его широкой гладью. А то мерещился Невский проспект, весь залитый огнями в ненастные сумерки, чернильный асфальт, устланный прилипшими листьями. Россия… Как не похожа ты на Египет!

Через несколько дней Бусыгину дали новое задание: объезжать деревни и участки, где имеется советская техника, и давать консультации, помогать в ремонте. Со своей «летучкой» он буквально исколесил страну. Был и в песках Западной пустыни, и опять в Александрии. Два года колесил по древней земле. И годы эти оставили в душе его глубокий след.

За трудовой героизм на строительстве Асуанской плотины Бусыгин был награжден орденом «Знак Почета».

Николай Александрович с семьей возвратился в Челябинск весной. И не утерпел: выехал за город поглядеть на уральскую весну, по которой истосковалась его душа.

Где-то в угреве, в затишье засветилась солнечная капелька на крохотном зеленом стебельке — весенний первенец мать-и-мачеха. Со всех полевых, лесных и луговых высоток ударились в бег ручьи. Закипели, забурлили речки, даже те, которые летом текут смирно и тихо. Пришла водополица…

Бусыгин хорошо знал эти места — он исходил их и изъездил вдоль и поперек. И теперь, вдыхая свежий, наполненный влагой весенний воздух, вспоминает все, что пережито и пройдено в этом краю: испытания танков, всякие происшествия и невзгоды, дружеские беседы у костра с друзьями… Он шел, не разглядывая дороги. На нем были высокие болотные сапоги и меховая куртка. Под ногами чавкала болотина, без треска сминались изгнившие стволы и перевертывались замшелые коряги. А он все шел, счастливый от мысли, что снова дома, на Урале. Николай Александрович вовсе не примечал лесную суету. Легкий ветерок, подувший со стороны озера, вдруг унес мысли Бусыгина — и к Нарвской заставе, и к Неве, и к тихой Увельке, и к грозному Уральскому хребту. Сколько же это лет прошло? Он полной грудью дышал лесным весенним воздухом. Потом вышел к озеру, оглядел его ширь, окинул взглядом берега и с нежностью необыкновенной не то выговорил, не то подумал: «Ах, Россия».

Николай Александрович вернулся домой, стянул болотные сапоги и долго сидел по-домашнему в шерстяных носках, уж давным-давно прожженных от костров во время рыбалок и охоты. Он наслаждался покоем, отдыхом.

Людмила Васильевна, хлопотавшая на кухне, окликнула мужа: «Николай, ты где бродил?»

— Да так, дышал воздухом.

И через минуту:

— Послушай, человек-бродяга, что это за страна Мали?

Бусыгин удивился, встал с дивана и пошел к жене на кухню.

— Мали? Понятия не имею. А что это ты вдруг, Люда, о Мали вспомнила?

— Возьми на письменном столе — тебе депеша из Москвы, из Трактороэкспорта.

Бусыгин быстро зашагал к письменному столу, взял вскрытый женой пакет и прочел письмо.

Ему предлагалось готовиться к поездке в Мали для консультации и технического обслуживания отечественных тракторов. На подготовку — два месяца.

— Ну, надышался весенним воздухом, Бусыгин? — насмешливо спросила Людмила Васильевна. — На чем поедешь-то: на ослах или на верблюдах?

Николай Александрович решил отшутиться:

— Знаешь, Люда, есть такой старый анекдот про одного неловкого кавалериста, который, сев на лошадь, начал сползать с седла к хвосту, а потом сказал: «Эта лошадь кончилась, дайте другую». Вот и у меня: ОАР кончилась, давайте Мали. — И, увидев, что жена шутку не приняла, спокойно сказал: — Что ж поделаешь, женушка, такая у меня работа…

До столицы Республики Мали — Бамако пришлось добираться через Алжир. Самолет пересек всю Республику Мали от границ Алжира на юго-запад. В общем пролетели территорию, равную двум Франциям.

Даже с высоты в несколько тысяч метров можно было многое увидеть на земле. Бусыгин не отрывался от иллюминатора. Он видел и реки с мощными порогами и водопадами, и плоские равнины, и саванны с отдельными группами деревьев, и пустыни, пустыни, пустыни… Около трех четвертей территории республики занимает район Южной Сахары.

В город Бамако прилетели в самую жару. Город, непривычный для советского человека: он состоит как бы из двух равных частей — скромная малоэтажная «африканская» часть и «европейские» кварталы — комфортабельные особняки, выдержанные в «модернистском» стиле, соединенные между собой широким асфальтированным шоссе, вдоль которого находятся магазины, банки, кафе, кинотеатры.

Когда зной несколько спал, Бусыгин, побывав в советском торгпредстве и устроившись в отеле, пошел взглянуть на город.

Бамако утопает в зелени, она так густа, что создается впечатление, будто идешь под шатром манговых деревьев.

Прекрасная река Нигер, на которой стоит столица Мали, Бамако, оказывается, «река крокодилов». Даже в гербе города изображены три крокодила.

Уже на следующий день Николай Александрович получил задание выехать на автомашине в ряд пунктов, где находится советская техника.

Вот тогда-то он увидел подлинную Африку и ее людей. Его сопровождал переводчик — молодой малиец, крепко сложенный, веселый, улыбчивый. Он — студент московского института имени Патриса Лумумбы. В Бамако он вернулся на летние каникулы, и с большой охотой принял предложение советского торгпредства — поработать в качестве переводчика. Правда, по-русски он говорил не очень хорошо, часто ввертывал французские словечки, но Бусыгин его понимал.

Переводчик охотно рассказывал о жизни и быте малийцев, истории страны, совсем недавно вырвавшейся из колониального рабства.

В окрестностях Бамако Бусыгин увидел первые деревни, круглые шалаши, покрытые соломенными крышами. Он видел массивы земель под арахисом, сорго, рисом, хлопком, кукурузой. Смотрел, как крестьяне обрабатывают почву так называемой «дабой», родом мотыги, острие которой надевается на палку под разными углами. Тягловой силы почти нет. Все вручную! Это особенно удивило Бусыгина: неужели нет здесь лошадей, другого тяглового скота? Переводчик рассказал, что главная масса скота в Мали сосредоточена в северных районах, населенных кочевниками-скотоводами, а здесь, на юге, тяглового скота очень мало.

— Ну, а плуг, обыкновенный плуг, неужели он недоступен крестьянам?

— Нет, — со вздохом ответил переводчик, и грустно добавил: — Се ля ви…

Да, такова жизнь народа, который только-только приступил к строительству новой жизни.

«Эх, сюда бы несколько тысяч тракторов, да обучить этих людей пользоваться машинами!» — размышлял Бусыгин, с болью глядя на тяжкий людской труд.

— Послушай, дружище, — спросил Бусыгин переводчика, — разве нет у вас чего-то наподобие машинно-тракторных станций, чтобы крестьянин мог арендовать технику?

Оказывается, государственных станций очень мало. А частные есть. Но, чтобы обработать один гектар земли трактором, надо заплатить 4 тысячи африканских франков — сумма для крестьянина огромная.

Ехал Бусыгин по стране и думал о том, сколько еще в мире нищеты и тяжкого труда, какие огромные усилия надо приложить, чтобы вывести африканцев на путь светлой жизни. Его душа никак не мирилась с тем, что он наблюдал. Ему казалось, что надо сейчас, немедленно принимать какие-то чрезвычайные меры, чтобы помочь этим людям: дать им больше техники, инструкторов, механизаторов, завезти сюда побольше продуктов, товаров… Он проникался все большей симпатией к этим добрым, трудолюбивым людям и хотелось сделать для них все, что в его силах.

Размышляя так, Бусыгин въехал в какую-то деревню, расположенную близ небольшого городка Сегу — центра округа.

Деревня имела странный вид: она разбита на участки по пять глинобитных хижин, обнесенных глинобитным забором. Николай Александрович спросил переводчика — почему так? Парень засмеялся.

— Чему смеешься?

— Африка, — сказал он загадочно, — наш обычай, африканская жизнь.

Потом выяснилось, в чем дело. Оказалось, что крестьяне живут здесь несколькими семьями. Патриарх-отец, его жены, сыновья и жены сыновей. Каждая жена с маленькими детьми имеет отдельную хижину. Семья сообща обрабатывает принадлежащее ей поле от зари до захода солнца.

«Патриархальные семьи! — удивлялся Бусыгин. — Да такое только в учебниках по истории читал. А теперь — на тебе, живая история».

Все тот же всеведущий переводчик сказал, что уже создаются кооперативы, как правило, на базе одной деревни. Организуются так называемые Ассоциированные сельские объединения.

— Тракторы, комбайны, плуги… Больше, больше, больше, — говорит переводчик. — Только так, только так. Это — спасательный круг.

— Колхозы надо создавать, совхозы, — убежденно говорит Бусыгин, — иначе не проживете.

— Так, так. Правильно, мосье Бусыгин.

— Да какой я тебе мосье, парень.

— Товарищ Бусыгин.

— Ну, это другое дело.

Добрались, наконец, до участка, где находились советские тракторы. Здесь началось строительство дороги, которая дала бы возможность лучше транспортировать к железнодорожным путям основную сельскохозяйственную культуру Мали — арахис. Это — главная экспортная культура, и поэтому малийцам важно, чтобы себестоимость ее была как можно меньше. Нужны дороги!

И тут уж Николай Александрович почувствовал себя, как говорится, в «своей тарелке». Техника, люди — это его дело, и за него он взялся с жаром и большим желанием.

«Надо помочь! Надо им помочь вырваться из этой нищеты!» — с этими мыслями Бусыгин направился к стоящему около глинобитной хижины с остроконечной соломенной крышей челябинскому трактору.

Николай Александрович улыбнулся, словно встретил доброго знакомого. «Ну, трудяга, как тебе живется в этих краях?»

Целая неделя прошла в труде. Бусыгин не только учил малийцев работать и ухаживать за машиной, но и сам садился за трактор и часами работал, ворочал песок, скалы, корчуя низкорослые, крепкие деревья.

И вот опять Бамако.

За окнами — душная тропическая ночь, высокие пальмы, сквозь которые просвечивает черное кружево чужих звезд.

Бусыгин, приняв душ, облачившись в пижаму, сидит в своем номере в гостинице и внимательно рассматривает карту: куда ему завтра ехать, в какой уголок этой страны.

А утром — опять пустыня, песок. Все, что здесь растет, несет на себе отпечаток какой-то недолговечности. Конечно, пустыня — это тоже земля. Но все-таки это не почва, не пахотная земля. Едешь по такой земле и видишь один лишь песок, который подавляет все. Встречаются пересохшие русла протоков.

И вот эту трудную землю надо отвоевать, оросить, построить здесь дороги, поселки. Богатств в этой земле не счесть. Реки — мощные, буйные. Нелегко и не просто здесь строить гидростанции.

С утра до поздней ночи Бусыгин колесил на ГАЗ-69 по трудным дорогам этой страны. Бывало, над пустыней висит огненно-белый шар солнца, кажется, что раскаленные лучи прожигают землю насквозь. В пустыне ветер — и пахарь, и сеятель, кругом песок и песок, только почему-то цвет его различен. Встречаются стебельки испанского камыша, удивительно схожего со степным ковылем. Одногорбый верблюд-дромадер собирает эти жалкие стебельки. В степи изредкавстретишь кочевника на том же дромадере. И во время таких встреч Бусыгин задавался вопросом: чем же он питается, кочевник этот? Да, нелегко жизнь эту изменить.

Николай Александрович целый день ходил по песчаным валикам, обливаясь потом. Но уже то приятно, что на том и другом участке есть вода. Крестьяне мотыжат участок с оливковыми саженцами — стало быть, будут здесь скоро плантации, и надо скорее проложить дорогу.

А людей, владеющих техникой, ничтожно мало. И где их взять?

Поздней ночью вернулся в столицу из трудной поездки. Приехал в отель, умылся и лег отдохнуть.

Осторожный стук в дверь.

— Войдите.

Входит портье, говорит по-французски:

— Мосье, к вам пришли гости, ждут вас внизу.

«Какие гости, — недоумевает Бусыгин, — кто меня здесь знает? Может, кто-нибудь из торгпредства?» Одевается, идет вниз и останавливается в изумлении. Все двенадцать старых знакомых пожаловали сюда! Оказывается, группа египетских механиков, обученных Бусыгиным в Александрии, приехала в Мали, чтобы помочь здесь строить дороги. Вот уж поистине — гора с горой не сходится, а человек…

Пошли в бар. За бокалами сухого вина поведали друг другу о том, как прожили эти годы.

— А вы откуда узнали, что я здесь? — спрашивает Бусыгин.

Египтяне смеются.

— Пришли в отель, спрашиваем: «Русские есть?» — «Есть, — говорят, — мосье Бусыгин». — «А где он сейчас?» — «В песках, — отвечает, — обычно возвращается к звездам». Ну, мы и дождались звезд…

Чертовски было хорошо в этот вечер! Вдохновенно пели «Катюшу», полюбившуюся египтянам.

Ахмед Фавзи мечтает побывать на Урале, своими глазами увидеть снег — белый, пушистый снег.

— Учитель, как вам понравилась наша страна? — спрашивает он у Бусыгина.

— Красивая страна, очень красивая. Древняя страна, с большой культурой. Самое лучшее — это люди, — отвечает Бусыгин.

Ахмед доволен ответом, лицо его сияет.

Договорились: будут и здесь, в Мали, работать рука об руку. Бусыгин был у них за переводчика: французским его друзья не владели, а он арабский понимал, да и русскому египетские ребята немного научились.

Так и жили, работали вместе. Где-то отказал трактор или скрепер — и мчат они по пескам, под зноем или на ночь глядя туда, где нужна помощь.

Бусыгину было трудно. Но чувствовал упоение строителя, который создает новую жизнь. Малийский крестьянин наверняка помянет добрым словом тех незаметных механиков, инженеров, консультантов с Урала и Сибири, с Волги и Дальнего Востока, из Белоруссии и Украины, которые, не считаясь ни с чем, в далеком и чужом краю, обливаясь потом, помогали африканцам строить дороги. Не только дороги — новую жизнь.

Распрощавшись с Республикой Мали, Бусыгин через некоторое время выехал в Индию.

Миссия у него была все та же — оказание технической помощи, консультация. Николай Александрович побывал и в районе Мадраса, и в окрестностях Бомбея. В этих районах, куда была поставлена крупная партия челябинских ДЭТ-250, началась странная «эпидемия» — один за другим выходили из строя бортовые редукторы. Надо было выяснить причину аварий.

Напарником Бусыгина был механик из Одессы Дмитрий Назаренко. Приехал он в Индию, как он говорил, «по морским делам», но пришлось «взять другой курс». Это был уже довольно пожилой человек, проведший полжизни на море, а вторую половину — в Одесском порту. Лицо его, обветренное, морщинистое, смуглое, никогда не выражало каких-то эмоций. Назаренко был человеком невозмутимым. Речь свою он то и дело пересыпал одесскими словечками.

Из Калькутты ехали по равнине, плоской, как стол, покрытой жухлой травой, по обочине дороги — низкорослые деревья. Над головой — измученное знойное небо. Пот застилает глаза, ручейками змеится по всему телу. На зубах — привкус песка.

Назаренко с обычной своей невозмутимостью говорит:

— Кошмар, а не жизнь. Еще один такой рейс и бюллетень на полгода обеспечен — от истощения нервной системы. Или я что-то не понимаю? Слушай сюда, Коля… Ну, ты — механик по тракторам, я видел тебя в деле — экстра-механик. Я ж на своем веку повидал механиков, и таких, как Бусыгин Коля, — единицы, можешь мне поверить. Но при чем тут одессит Назаренко?

— Ну, не прибедняйся, — искренно говорит Бусыгин, — и ты в технике — бог, видел тебя в работе.

— Ха! Он мне говорит… Я ж трактор от крокодила не отличаю. Еду на край света, ем пригоршнями песок, и чего ради, спрашивается? Мне в Одессе один умный капитан говорил, что есть два рода дураков: дураки вкрутую и дураки всмятку. Как по-твоему, Коля, к какой компании я принадлежу?

Бусыгин слушал эту воркотню, улыбался, а сам думал о редукторах, которые разлетаются, как фарфоровые блюдца. Что там может быть?

Назаренко будто угадал мысли Бусыгина. Поглядывая из машины на равнину, на ее бедную растительность, на солнце, от которого укрылось все живое, он как бы про себя говорил:

— Кошмарная жизнь. Что люди здесь едят — ничего ведь не растет? Тут разве сто или тысячи тракторов помогут? И помяни мое слово, Коля, эти парни не знают, что такое шестерня.

Но вот потянулись бесчисленные пруды и озерца, у которых ютятся в тени манговых рощ глинобитные хижины. Все чаще и чаще начали попадаться посадки риса, джута, сахарного тростника.

Посреди степи стоят коробки невысоких стандартных каменных домов. Еще дальше на горизонте маячат одиноко стоящие ДЭТы.

Шофер остановил машину. Назаренко и Бусыгин вылезли и пошли навстречу людям, которые бежали к автомашине.

— Коля, слушай сюда, они нас сейчас растопчут, как табун буйволов…

Бусыгин рассмеялся.

— Чудак ты, Назаренко, эти люди ждут нас, как кудесников, факиров, они ждут от нас чуда.

Заговорили. Язык? Смесь английского, русского и хинди, но понять можно.

Русские умылись, перекусили, отдохнули и пошли к тракторам. За ними — огромная толпа.

Осмотрели три ДЭТа, стоявшие в степи неподвижно, словно какие-то доисторические животные: до того они были покрыты пылью, песком.

Назаренко заворчал незлобливо:

— И эти люди хотят, чтобы машины здесь работали. В таких условиях и слон тут ноги протянет, не успев ни разу протрубить своим хоботом… У них это называется «уход первой категории». Грязи — вагон и маленькая тележка.

Бортовые редукторы были сухими, в них не было и следов смазки.

Бусыгин сказал Назаренко:

— Посмотри, чем они заправляют редукторы, каким маслом.

Назаренко вздохнул:

— Мистер Бусыгин вносит рацпредложение… Без него никто ничего не понимает. Без Коли Бусыгина никто не понимает, что заправляют они маслом, которое вытекает, как сухое вино из бутылки, не оставляя ни следа, ни запаха.

Назаренко подошел к человеку, который, по разумению одессита, был здесь главным, и попросил:

— Дружок, покажи мне масло, которым вы редукторы заправляли. — И он жестом показал, как льется масло.

Старший что-то сказал — сердито и категорично.

— Что он говорит? — обратился Назаренко к Бусыгину.

— Он говорит, что заправляли таким маслом, каким следует.

Назаренко пошел под навес, выбрал банку с маслом, спросил старшего:

— Этим?

Тот утвердительно закивал головой. Назаренко капнул на руку масло и обозленно сказал:

— Коля, смотри сюда. Это называется масло. На самом деле — кисель, который любила варить моя бабушка. — Он посмотрел на старшего, покачал головой и тихо сказал: — Эх, ничего, милый друг, ты не кумекаешь по-русски. Поэтому я тебе все популярно объясню. Изверг ты, а не техник, тебе буйволов пасти, а не тракторами командовать. Сейчас наши ДЭТы пойдут, как лайнеры по морю, не будь я одесситом. Назаренко кое-что понимает в механике.

Пока одессит поучал старшего, Бусыгин, накинув комбинезон, начал ремонтировать редуктор. Провозились до позднего вечера. Редукторы заменили, заправили смазкой.

На следующее утро машины запустили, они работали безотказно.

— Поехали, как говорится, с орехами, — посмеялся Назаренко.

Бусыгин собрал трактористов и уже с переводчиком провел с ними инструктаж.

Через два дня русские механики вернулись в Калькутту.

Представитель торгпредства сказал Николаю Александровичу, что из Бокаро написал Виктор Васильевич Костромин и просил прислать Бусыгина к ним на стройку.

Костромина Николай Александрович знал по совместной работе на Челябинском тракторном. Это был еще сравнительно молодой, талантливый конструктор. В Индии он так же, как и Бусыгин, был в командировке уже несколько месяцев. А сейчас находился на строительстве крупного металлургического завода в Бокаро.

Что же такое Бокаро?

Вот что узнал Бусыгин.

Ему рассказали, что Индия еще не видела подобного — сооружается завод, мощность которого будет доведена со временем до десяти миллионов тонн стали ежегодно. Чтобы получить конкретное представление о масштабах развернувшегося строительства, достаточно сравнить эту цифру с объемом выплавляемой стали по всей Индии — 7 миллионов тонн.

И еще узнал Бусыгин примечательную предысторию строительства предприятия.

В 1962 году Соединенные Штаты предложили Индии помощь в строительстве завода в Бокаро. Однако Вашингтон ставил ультиматум: в течение первых десяти лет эксплуатации предприятия полными хозяевами его должны стать монополии США. Это вызвало в Индии бурю возмущения. Индийское правительство обратилось за помощью к Советскому Союзу, и правительство СССР дало согласие на оказание содействия Индии в строительстве стального комплекса Бокаро.

На огромный пустырь между деревушкой Бокаро и небольшим городком Час приехала группа советских инженеров и рабочих.

…Экспресс дальнего следования «Черный бриллиант» покинул Калькутту и стремительно мчался по плоской равнине.

Американский журналист, совершивший длительную поездку по Индии, утверждал, что через 25 лет после провозглашения независимости Индия де остается сугубо аграрной страной. Он писал:

«Пересеките индостанский субконтинент по железной дороге, и вас неотступно будет преследовать зрелище бескрайних полей, которые полуобнаженные крестьяне обрабатывают мотыгами или с помощью пары быков. Отдельные очаги промышленности выглядят на таком фоне как что-то случайное, чуждое этой земле».

Поверхностному наблюдателю так могло показаться. А вот Бусыгину, с его опытным глазом заводского человека, исколесившего полсвета, видно было другое: чем дальше на восток уносил его «Черный бриллиант», тем чаще он видел заводские корпуса, пирамиды угля, фабричные трубы.

Экспресс приближался к станции Дханбад — центру самого крупного в Индии бассейна коксующегося угли.

А вот и Дханбад.

Бусыгин оглядывается, присматривается к шумной толпе на вокзальной площади, прислушивается к гортанным выкрикам носильщиков, сигналам велорикш.

Костромин разыскал Бусыгина в этой гудящей толпе, пригласил в машину.

Виктор Васильевич Костромин, пока автомашина тряслась на узкой немощеной дороге, рассказывал Бусыгину о жизни в Бокаро.

— Все нужно было делать заново, на голом месте. Первое время не знали, где взять камень для строительства, где найти песок. Подводили воду. По ночам не могли сомкнуть глаз из-за духоты. Не одну неделю пришлось сидеть без света, пока не провели несколько километров электропередач.

В Бокаро пока работает группа геологов. Советских механиков всего трое: Костромин — специалист но ДЭТ-250, Аркадий Павлович Бомбежко — инженер-конструктор с Жодинского завода большегрузных самосвалов и молодой рабочий из Могилева, скреперист Виктор Беленков. Живут в небольшой гостинице, двери номеров выходят прямо на улицу, под бетонный навес.

Техники много, а специалистов мало, работают от зари до зари.

Бусыгину отвели комнатку в «бетонном бункере», как здесь прозвали отель. Николай Александрович привел себя в порядок.

Незаметно подкрался вечер. Над степью опустились сумерки и пришла долгожданная прохлада.

Вся советская колония собралась, чтобы отметить приезд Бусыгина.

Когда Николай Александрович остался наедине с Костроминым, он его прямо спросил:

— Ну, выкладывайте, зачем я вам понадобился в Бокаро?

— Измучились, — коротко ответил Костромин.

— А в чем загвоздка?

Виктор Васильевич начал рассказывать о делах.

Они сидели под навесом, пили глотками холодную воду в жестяных банках, которую то и дело вытаскивали из холодильника.

Государство покупало в Советском Союзе технику, а фирма «Кхемка» обязывалась за 8 процентов стоимости машин обслуживать технику на время гарантийного срока. Машины эксплуатировали так называемые контрактары — они получали от государства плату за каждый час работы. Работали в три смены, плохо ухаживали за техникой, и машины то и дело выходили из строя. Мука-мученическая. Подойдешь к трактору — фильтры без масла, а если и есть масло — оно грязное, горючее не той марки — форсунки засоряются, ленты разрегулированы, на электрической панели приборы не в порядке… Вот такая картина.

— Слушай, Бусыгин, — говорит Костромин, — у тебя какая задача здесь?

— Кадры готовить, механизаторов, за нашей техникой следить.

— Правильно. А техника эта и кадры твои где должны работать?

— Как это где? На каменных и песчаных карьерах.

— Все правильно. Ну, а камень и песок на чьей земле?

Бусыгин в недоумении смотрит на Костромина.

— Не знаешь? А я знаю: земля эта — частная собственность, понимаешь, частная, ее еще купить надо у сотен владельцев этой земли. Вот в чем пока загвоздка, дорогой Бусыгин. Так что ты учи пока свои кадры, так, как сам знаешь. А землю не трогай, боже упаси. А то ты мужик с широкой натурой, привык по советской земле шагать, а она кругом своя. Боюсь, сядешь на бульдозер, как шандарахнешь по этой богом обиженной земле и… дипломатический скандал. Понял?

И Бусыгин учил, не трогая частную собственность.

По ночам не мог сомкнуть глаз от духоты, хотя без передышки крутились фены, похожие на пропеллеры самолетов.

Чем только ни занимался Бусыгин в эти трудные, дни: ровнял площадку бульдозером, работал на экскаваторе, автомашине, возил песок, камень. И учил, учил, учил… Площадка была с большим уклоном, и искусство бульдозериста состояло в том, чтобы сделать ее идеально ровной. Бусыгин демонстрировал отточенную, ювелирную технику срезания слоя грунта, он поражал учеников своим искусством и заряжал их своим энтузиазмом, культурой работы.

— Русски карош! — говорили его парни.

— Конечно, хорош, — улыбался Бусыгин. — А если хорошо, так делай, как я.

После обеда Николай Александрович принимал душ. Вода находилась в баках, водопроводные трубы прокладывались по раскаленному песку, и душ был горячий. И все-таки душ.

Бусыгин уехал из Бокаро, когда началась пора муссонных дождей.

С Костроминым Николай Александрович встретился через несколько лет в Челябинске, на родном заводе. С большим интересом слушал он рассказ конструктора о Бокаро. Мертвая степь вознеслась сотнями тысяч тонн смонтированных конструкций, громадой цехов, искристым потоком льющегося чугуна. Тростниковая деревушка Бокаро преобразилась, разрослась двухэтажными домами, стала городом. В нем нет трущоб и узких улиц, прокладываются широкие проспекты. Есть здесь и кинотеатр, и больницы, и даже детская железная дорога со станциями «Москва» и «Ташкент». Один из районов называется «русским», здесь живут семьи советских специалистов; двухэтажные коттеджи окружают бананы, деревья сажали сами жители «русского поселка».

Слушая рассказ Костромина, Николай Александрович чувствовал удовлетворение, переживал радость от сознания своей причастности к тому, что происходило в далекой Индии, в жаркой равнине штата Бихар. Он понимал: в Бокаро создается не только основа национальной индустрии дружественной страны, но и выковывается дружба двух великих народов.

СЛЕД БОГАТЫРЯ

…Тракторный жил не только сегодняшним днем, но и днем завтрашним, он смотрел в будущее.

А к этому будущему имел непосредственное отношение Бусыгин.

Много лет назад в фантастическом «Репортаже из XXI века» рассказывалось об уровне техники в различных отраслях хозяйства в… 2010 году. Рассказывалось, между прочим, о десяти мощных тракторах с атомным двигателем АТ-800, которые за четыре часа перекрыли русло в верховьях реки Лены на строительстве сверхмощной гидроэлектростанции.

Теперь мощность трактора в 800 лошадиных сил — не фантазия. Трактор в тысячу-тысячу двести лошадиных сил станет со временем реальностью.

Со временем. А пока…

В горах Урала, близ небольшого городка Юрюзани, на строительстве автотрассы Уфа — Челябинск идет испытание нового мощного промышленного трактора Т-330. В окружении гор, поросших хвойными лесами, приютились вагончики строителей. Рядом с ними — тракторостроители, ученые, испытатели, работники завода имени Колющенко, где сделаны опытные экземпляры орудий для трактора — рыхлитель и нож бульдозера. Новые машины доверены самым опытным испытателям. Здесь — инженеры-испытатели Аркадий Николаевич Шляпкин, Савелий Иванович Чистельников, механики-водители Николай Иванович Белозерцев, Василий Иванович Косинов. Гвардия тракторного, ее передовой отряд испытателей.

На поле стоит огромный желтобокий трактор необычной формы: кабина вынесена вперед, а сзади — грузовая площадка. Это — Т-330. Рядом с гигантом прибуксированы ДЭТ-250 и два новеньких Т-130.

Бусыгин выходит из своего ДЭТа и с любопытством посматривает на желтого гиганта, похожего на ракету, стоящую на старте.

Подходит заместитель главного конструктора тракторного объединения Ю. П. Саматов.

Какие они все-таки разные — Кавьяров и его заместитель Саматов. Главный конструктор — олицетворение единоначалия и твердости. Саматов — более мягок и терпелив, принимает решения неторопливо. Они прекрасно дополняют друг друга — главный и его заместитель. Под их руководством создана конструкция целого семейства тракторов.

— Как смотрится машина? — спрашивает Саматов.

— Смотрится отлично. Только как она покажется в работе.

— Сейчас увидим.

Подана команда: «Вперед». Желтый гигант взревел двигателем и медленно потянул за собой тракторный поезд.

— Тормози! — Эта команда дана водителям прицепных машин.

Из-под гусениц тягача поползли огромные квадраты земли.

— Стоп!

Динамометристы в походной лаборатории фиксировали максимальное тяговое усилие на крюке новой машины — 25 тонн. (У Т-100М — 10 тонн!)

— Эх, жаль отдавать эти машины Чебоксарскому тракторному, — говорит Бусыгин. — Завод только строится, и на тебе — готовенькие чудо-машины.

— Не жадничайте, Николай Александрович, — добродушно откликается Саматов. — Гордитесь, что мы — их создатели. Это шаг по пути к созданию тысячесильного гиганта с тяговым усилителем в 50 тонн.

Бусыгин внимательно осматривал новую машину. Что в ней нового?

Благодаря специальным устройствам этот трактор может двигаться назад так же быстро, как и вперед. А силища! Т-330 на испытаниях сумел за час срезать бульдозером свыше 400 кубометров скального грунта. Каков же будет в работе старший брат — Т-500?

Николай Александрович взобрался в кабину. Все здесь радовало: отличная изоляция, кондиционированный воздух, электрогидравлическое кнопочное управление… Да, трудно описать принципиальную новизну всей конструкции: в ней — 34 крупных изобретения!

Бусыгин представил себе этого желтого гиганта на Асуане или в Бокаро. Собственно, зачем так далеко — почему не на БАМе — ему там в самый раз.

Чувство причастности к рождению «желтой ракеты» прибавляло силы, радовало. Хотелось петь от счастья.

* * *
На главном конвейере собирали юбилейный трактор — семисоттысячный.

Из сборочного в опытно-производственный корпус прибежал нарочный и прокричал: «Юбилейный, 700-тысячный!»

Опытники, испытатели пошли взглянуть на юбиляра.

Бусыгин шел вместе с «пакистанцем» — инженером-испытателем Ратмиром Михайловичем Расцветаевым, прозванным так потому, что он долгое время «коптился и вялился» в Пакистане с нашими «дэтами», то есть 250-сильными тракторами.

Шли испытатели. Шли на праздник в цех сборки.

Вот он — конвейер. Такой знакомый Бусыгину по военным годам и будто незнакомый теперь.

Когда-то, в детстве, еще в Ленинграде, Бусыгин смотрел фильм с участием Чарли Чаплина «Новые времена». И он вспоминает, как душил того жалкого парня неумолимый ритм конвейера; постепенно он и сам уподобился автомату, обезумев, покинул свое место, разбил машину, стал закручивать воображаемые гайки…

Сколько раз Николай Александрович бывал на сборочном конвейере тракторного и никогда не беспокоил, не терзал и не давил его ритм сборки. Наоборот, всегда ему работалось здесь легко и радостно.

И вот сегодня он с увлечением смотрел на сборку юбилейного. Устанавливаются масляные трубы, насос, распределитель…

Простых, человеческих слов, какими люди привыкли обходиться, для этого случая не хватало. Люди берут кусочки мела и пишут свои имена на капоте, кабине, как когда-то гвардейцы ставили свои подписи на колоннах рейхстага — как победители.

— Для чего пишете: все одно ведь сотрется?

— Зато трактор останется в памяти людей. Юбилейный!

Бригадир Снетков укрепляет Красное знамя на капоте семисоттысячного. Он поглаживает капот, приговаривая: «Иди, гуляй, юбилейный трактор».

И, словно услышав это напутствие, семисоттысячный нетерпеливо задрожал и сошел с конвейера, вышел из ворот, оставляя на заводском дворе первые следы.

Разные следы оставляли гусеницы челябинских танков «КВ», Т-34, ИС на Бородинском поле под Москвой, на черноземных почвах на Курской дуге и на асфальте Берлина.

По-разному смотрится след стальных гусениц челябинского трактора, скажем, на целинных землях Казахстана и в песках Каракумской пустыни, в джунглях Шри-Ланка и на каменистых почвах Асуана.

Сильные, могучие, эти машины, созданные руками и разумом человека, оставляют следы, то более глубокие и широкие, то менее заметные.

А человек — какие он оставляет следы?

Помните рассказ о крестьянине, который решил построить дом из камня? Его спрашивают, зачем ему камень понадобился, когда из кирпича красивее? «Верно, красивее, — ответил крестьянин, — но кирпич держится только восемьсот лет».

И когда мы сегодня говорим о следе уральского богатыря, то имеем в виду прежде всего не машины, а людей, которые их создают и испытывают. Они оставляют на земле долгий след своими делами, творчеством, вдохновением, поиском.


Оглавление

  • ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
  • ПУТИЛОВСКИЕ УНИВЕРСИТЕТЫ
  • СОРОК ПЕРВЫЙ
  • ЭВАКУАЦИЯ
  • ТАНКОГРАД
  • Т-34
  • ТАНК УЧИТСЯ ХОДИТЬ…
  • СВЯЗЬ ВРЕМЕН
  • ЛИЦОМ К ЛИЦУ
  • ПОСОЛ
  • СЛЕД БОГАТЫРЯ