Таких щадить нельзя [Владимир Андреевич Мильчаков] (fb2) читать онлайн

1. НОЧНОЙ ВЫСТРЕЛ

Новенькая, шоколадного цвета «Победа» свернула с асфальтированного шоссе на проселок. Сразу же резко снизив скорость, она покатилась среди хлопковых полей. Мельчайшая лёссовая пыль, взвихренная колесами машины, долго не садилась на землю. Она, медленно клубясь, висела над дорогой, непроглядная, как дымовая завеса. Кусты хлопчатника, росшие около дороги, давно сделались бархатно-серыми от пыли. Лишь постепенно в глубине поля они принимали свойственный хлопчатнику изумрудный цвет.

Местность, по которой мчалась машина, была характерна для полевых просторов республики — хлопковой житницы Советского Союза: поля не тянулись сплошными массивами, а были разбиты на отдельные участки-карты. Границами каждой такой карты являлись арыки. По берегам арыков частыми и ровными шеренгами росли тутовые деревья. То тут, то там шеренги коренастых и куцых деревьев тутовника прорезали тонкие, взлетевшие высоко вверх стрелы серебристых тополей. Однако эти зеленые рубежи не ограничивали взгляда, не замыкали его в тесные границы своих квадратов. В этом месте долина отлого повышалась, далеко впереди переходя в поросшие зеленой травой привалки. А за привалками, казалось, плыли в горячем мареве жаркого дня высокие, но совсем не мрачные и не грозные горы. Сейчас, ярко освещенные солнцем, они были окрашены в целую гамму цветов от нежно-розового, улыбающегося, до задумчивого светло-коричневого. Снеговые вершины гор сняли под солнцем, как груды чисто выстиранного, в меру подсиненного, но еще не выглаженного белоснежного белья. И такими же чистыми, оторвавшимися от снеговых вершин казались миллионы коробочек раскрывающегося хлопка. Богатый урожай хлопка вырос на полях республики, щедро залитых горячим азиатским солнцем. И над всем этим великолепием природы звенели наперебой победные песни жаворонков.

В полях, мимо которых проходила машина, не было ни души. Вероятно, колхозники находились на других участках, где прилив урожая был еще более яростным.

Машина уже с полчаса катила по проселку, а сидящие в ней водитель и пассажир не проронили ни слова. Водитель, веснушчатый паренек, сдвинув кепку козырьком на затылок, сосредоточенно хмуря белесые, выгоревшие брови, внимательно следил за дорогой. Густой слой пыли предательски заровнял, загладил все ухабы на разъезженных колеях проселка.

Пассажир, широкоплечий коренастый человек, лет пятидесяти с лишком, сидел, опершись правой рукой о дверцу со спущенным стеклом, и с явным удовольствием оглядывал окрестности. Залетавший в окно ветерок трепал крупные кольца его длинных и густых, но совершенно седых волос. Лишь сплошная седина да глубокие морщины над переносицей и около рта говорили о долгой и беспокойной жизни, которую прожил этот человек.

Шофер остановил машину. Узенький мостик горбился над пересекавшим дорогу арыком. Покопавшись в багажнике, шофер вытащил брезентовое ведерко и, спустив из радиатора кипяток, начал заливать его холодной арычной водой.

Вылез размять ноги и пассажир. Поднявшись на небольшой пригорок, он, прищурив от солнца глаза, огляделся. Невысокий, чуть выше среднего роста, он, видимо, обладал недюжинной силой и завидным здоровьем. Полнота, свойственная людям его возраста и телосложения, только намечалась. По тому, как этот человек, откинув голову, с веселым любопытством и удовольствием оглядывался вокруг, можно было безошибочно сказать, что он любит природу, любит свежий ветер широких дорог. Чувствовалось, что ему простор полей больше по душе, чем самый комфортабельный и уютный кабинет. Забегая вперед, отметим, что близкие друзья этого человека знали, как любит он бродить по горам и лесам с рюкзаком за спиной и ружьем в руках. Хотя, сообразно эпохе и занимаемому положению, он пользовался легковой машиной лучшей марки, друзья знали, что в глубине души он считает самым удобным способом передвижения верхового коня. Костюм военного покроя из дорогой светло-коричневой материи сидел на нем красиво, как привычная обношенная одежда.

— Александр Данилович! — окликнул шофер засмотревшегося на что-то пассажира. — У меня готово. Можем ехать.

— Подожди, Ванюша, — не оглядываясь, ответил тот. — Вон, кажется, Абдукадыр ходит. Шофер взбежал на пригорок и, встав рядом, со своим хозяином, долго вглядывался вдаль.

— Не вижу, — сказал он сконфуженно.

— Ну где тебе, — усмехнулся Александр Данилович. — Вон видишь, старый тополь? Вон тот, у которого сухая макушка. Так, на два пальца левее. Видишь теперь?

— Не вижу, — признался шофер.

— Глаза тебя, Ваня, подводят.

— Ну нет, Александр Данилович, — обиженно запротестовал Ваня, — на комиссии врачи оказали, что зрение — норма.

— Врут твои врачи.

— Ну, может, которые и врут, так ведь не все же. А тут все как один говорят, что норма… — защищался Ваня. — Да вы, по-моему, ошиблись. Никого там нет.

— А вот увидим, — улыбнулся Александр Данилович. Он вдруг засунул в рот четыре пальца, и неожиданно пронзительный, все заглушающий свист взвился над полем. Шофер болезненно сморщился и, зажав уши ладонями, сбежал с пригорка.

С минуту стояла тишина. Даже песни жаворонков смолкли. Но вот откуда-то издалека донесся ответный крик:

— … дер ака-а-а… у-у-у-у!

— А, что я тебе говорил? — торжествующе взглянул пассажир на шофера. — А ты… «Ошиблись, Александр Данилович!» Эх, Ваня, Ванюша, что мне с тобой делать?

Шофер обожающим взглядом уставился на своего хозяина.

— Ох, и глаза у вас! А уж свищете… Вот бы мне…

— Ну, ты смотри, у себя в гараже дружкам не вздумай рассказывать, — с напускной строгостью, поблескивая озорно глазами, предупредил Александр Данилович шофера: — А то ведь вы народец аховый, пустите звон по всему городу: мол, начальник, депутат и всякая такая штука, а свищет, как соловей-разбойник.

— Да что вы… — даже побледнев от мысли, что его могут принять за болтуна, заверил своего хозяина Ваня. — Да разве я без понятия… Да я никогда…

— Ну, то-то же. А теперь давай подождем Абдукадыра Мергена. Старик, небось, лупит сюда во все лопатки.

Но и ожидая Абдукадыра Мергена, Александр Данилович не мог усидеть без дела. Простор полей и свежий ветерок с гор возбуждающе действовали на его энергичную натуру. Вначале он исследовал, сколько в среднем коробочек имеет каждый кустик лежащего около дороги хлопкового поля и на какой урожай с гектара могут рассчитывать его хозяева. Затем проверил мостик через арык и убедился, что сельсовет не следит за состоянием мостов на дорогах своего участка. В конце концов, он предложил Ване научить его основным приемам бокса. Но шофер, посмотрев оценивающе на кулаки Александра Даниловича, предусмотрительно отказался. Он даже отошел подальше от своего неугомонного хозяина. И вот тут-то и произошло событие, которое привело Ваню в восхищение и запомнилось ему на всю жизнь.

Отойдя метров на двадцать от своей машины, Ваня заметил на лежащем по другую сторону дороги камне что-то непонятное, до сих пор им невиданное. Подойдя ближе, он рассмотрел свившуюся в кольцо змею. Ваня уже поднял камень, чтобы подбежать поближе и размозжить гадине голову, но, подумав, со всех ног кинулся обратно к машине:

— Александр Данилович, там змея! — Где?!

— Во-о-он, на камне… Метров тридцать отсюда!

Но от машины змея была не видна. Александр Данилович перешел на противоположную сторону дороги. Теперь камень и лежащая на нем змея были как на ладони. С минуту он вглядывался в нее и определил:

— Ядовитая. Таких щадить нельзя. Надо уничтожить.

— Я ее сейчас, камнем, — вызвался Ваня.

— Подожди, Ваня! — остановил шофера Александр Данилович. — Возьми камешек поменьше. Нет, нет, совсем маленький возьми. Вот этот будет подходящим. Теперь иди на ту сторону дороги, а когда будешь против змеи, брось камешек в пыль на дорогу, поближе к камню. Только смотри, не в змею кидай, а в пыль.

Едва лишь камешек, брошенный Ваней, мягко стукнув, зарылся в пыль, как нежившаяся на камне гадина встревоженно подняла голову. Чуть покачиваясь на гибком туловище, змеиная головка внимательно исследовала, что ее потревожило. В ту же секунду грохнул пистолетный выстрел. Змея, судорожно извиваясь, свалилась с камня. Ваня, взглянув на Александра Даниловича, спокойно укладывавшего пистолет в кобуру, скрытую под гимнастеркой, кинулся к змее. Она все еще извивалась, но Ваня рассмотрел, что бьется одно безголовое туловище. Юноша замер в изумлении: «Вот это выстрел! С тридцати метров — и ведь бил чуть не навскидку!»

Когда Ваня, вернулся к машине, Александр Данилович спросил: — Ну как?

— Головки как не бывало, Под самый корешок срезало.

— Есть еще порок в пороховницах, не гнутся еще казаки! — удовлетворенно ответил Александр Данилович.

Абдукадыр Мерген долго пробирался по полям хлопка к машине. Прошло не менее получаса, пока вдалеке среди кустов показалась его высокая сухощавая фигура. Несмотря на жару, старый охотник был одет в теплый халат и подпоясан широким, в ладонь, сыромятным ремнем. Полы халата спереди были подоткнуты под ремень, чтобы не мешали шагать среди высоких кустов хлопчатника. Широко распахнутый выше пояса халат открывал солнцу и ветру широкую сухую грудь, загоревшую до цвета старой бронзы. На голове Абдукадыра, вопреки обычаям старины, была не чалма и даже не тюбетейка, а старая, знакомая с дождем и солнцем фуражка военного образца. Лицо его, опять-таки вопреки обычаю, было гладко выбрито; старик не носил ни бороды, ни усов. Радостно улыбаясь, он торопливым широким шагом подходил к машине. Глаза старого охотника весело поблескивали из-под густых мохнатых с проседью бровей. Впрочем, для своих лет Абдукадыр был по-юношески гибок, двигался легко и сейчас, пройдя чуть не бегом несколько километров, дышал легко и спокойно.

Александр Данилович сделал несколько шагов навстречу Абдукадыру Мергену. Они вначале пожали друг другу руки, а затем, посмотрев один другому в глаза, крепко обнялись.

Ваня, чтобы не мешать беседе старых друзей, поднял капот машины и с подчеркнуто озабоченным видом начал копаться в моторе.

— А я ведь тебя вчера ждал, дорогой Искандер, Как телеграмму получил, так и встречать пошел, — радостно говорил старый охотник. — Думаю, как приедет Искандер, сразу на козлов пойдем.

— А есть козлы-то? — сразу загорелся Александр Данилович.

— Два табуна знаю. Сам не стрелял, никого стрелять не пускал, тебя, Искандер, ждал.

— Спасибо, дорогой, спасибо. Завтра обязательно пойдем. Далеко до них?

— От Крутого перевала совсем близко. Километров пятьдесят, однако, будет.

— Замечательно! — похлопал друга по пояснице Александр Данилович. — Значит, полазаем по горам вволю. Вспомним молодость.

— Ты надолго? Может, скоро опять уедешь? — недоверчиво посмотрел на друга Мерген.

— Нет, не уеду. Надолго приехал. На весь отпуск, на полтора месяца. От курорта отказался

— и сюда.

— Молодец, Искандер! Правильно сделал, — одобрил Абдукадыр Мерген. — Что курорт? Ездил я, знаю. Только устанешь. Шум, крик, беспокойство, а охотиться не дают.

— Да, брат, на курорте не поохотишься, — лукаво усмехнулся Александр Данилович, — дичь не та, не по нас.

Мерген вопросительно взглянул на друга, но тот, по-прежнему лукаво улыбаясь, только подмигнул, а от объяснений уклонился.

Александра Даниловича Лобова, старого коммуниста и крупного партийного работника, связывала с семидесятилетним охотником Абдукадыром почти сорокалетняя дружба. Еще в далеком тысяча девятьсот девятнадцатом году, когда лихой комэск Сашка Лобов гонялся за басмачами по горам и долинам Туркестана, бок о бок с ним скакал на поджаром ахалтекинце верный проводник и надежный товарищ Абдукадыр Рашидов. Было до этого у Абдукадыра две любви: любовь к свободной, привольной жизни и любовь к черноглазой, длинноносой Зульфии, дочке пастуха, жившего по соседству. Но на пути к привольной жизни встали баи, купцы и белогвардейцы, а длиннокосую Зульфию увезла налетевшая на кишлак банда басмачей. Любимая девушка навсегда исчезла из жизни Абдукадыра. Вот тогда-то, чтобы отомстить за позор и смерть любимой, и пошел Абдукадыр проводником в эскадрон Сашки Лобова. Постепенно чувство личной мести вытеснилось более сильным чувством ненависти ко всему тому, что могло вернуть обратно старую жизнь. В огне гражданской войны Абдукадыр Рашидов приобрел то, что ценил дороже всего на свете — он стал коммунистом и другом русского коммуниста Александра Лобова, Искандера.

Свою любовь к независимой жизни Абдукадыр сохранил навсегда. Не создав своей семьи, он не стал создавать и хозяйства. Охота с избытком давала ему средства к жизни, тем более что он был неприхотлив и умел довольствоваться самым скромным достатком. В колхоз Абдукадыр вступил одним из самых первых, но оговорил себе право вносить свою долю труда продуктами охоты. Постепенно его слава лучшего охотника и следопыта разнеслась далеко за пределы родного района. Даже руководители колхоза, в котором состоял Абдукадыр, забыли подлинную фамилию старика. Для всех он давно уже стал Абдукадыром Мергеном — Абдукадыром Охотником.

— Куда тебя отвезти? — спросил Лобов, усадив старика на почетное место рядом с шофером. Сам он, сдвинув лежавшие в машине чемодан, рюкзак, чехлы с ружьями и коробки с патронами, примостился на заднем сидении.

— Я у поворота слезу, — ответил Мерген. — За собаками пойду. Завтра приведу. Ты ведь в «Счастливом» будешь?

— Да. Как всегда.

— У Семена?

— Конечно.

— Завтра утром жди меня, Искандер. Рано приду. К обеду на перевале будем.

— Давай, давай, — с удовольствием согласился Лобов, — я буду готов. — После краткой паузы он интригующе спросил: — А знаешь, что я тебе в подарок привез?

— Как я мог узнать? Я ведь с тобой не ехал, — безразличным тоном ответил Мерген. Но Лобов понял, что старик очень заинтересован подарком, и весело расхохотался.

— Не умеешь ты притворяться, дружище. Ну, ладно, не ломай головы. Привез то самое, чего тебе всегда не хватает: гильзы металлические, пистоны «жевело», заряды на все случаи жизни от бекасинника до картечи и жакана включительно.

— Очень хорошо, Искандер, что ты не забыл, в чем нуждается твой старый друг, — тепло сказал Мерген. — Теперь, наверно, месяца три я не буду ругаться со своим председателем колхоза. Все время забывает покупать мне порох и свинец.

Александр Данилович лукаво взглянул на старика.

— Одним словом, моему почтенному другу не терпится узнать, сколько патронов привез ему Искандер. Успокойся, дорогой Абдукадыр, у тебя будет повод поругаться со своим председателем не раньше чем через год. Я привез тебе полторы тысячи патронов.

— Полторы тысячи!.. — изумленно воскликнул старый охотник, но, сразу же овладев собою, рассудительно сказал: — Ты ошибся, Искандер. Я, наверное, три года не буду ругаться со своим председателем. Я ведь никогда не стреляю мимо, как городские охотники, а кекликов я бью не менее трех одним выстрелом.

— Но я ведь тоже городской охотник, — пошутил Лобов. — Разве я плохо стреляю?

— Нет, — покачал головой Абдукадыр Мерген, — ты не городской охотник. Ты настоящий охотник, только живешь в городе.

Доехали до нужного развилка дорог, и старик хотел вылезть из машины. Но Лобов рассудил, что Абдукадыру пришлось бы просить в колхозе подводу, чтобы перевезти к себе домой подаренные боеприпасы. Поэтому, несмотря на протесты старого охотника, машина повернула в колхоз имени Кирова, где уже много лет жил Абдукадыр Мерген.

Прощаясь с другом, Лобов спросил:

— Может быть, утром машину за тобой прислать? Ваня может задержаться здесь сколько угодно.

— Ты что, Искандер, — удивился старик, — с моими собаками в такой машине? Нет, уж я лучше пешком: тут прямо через привалки «Счастливое» совсем близко.

— Значит, на зорьке выходим?

— Солнце утром только сядет чай пить, еще на работу не выйдет, а я тебя уже будить стану, — шутливо пообещал старик.

— Не поспеешь. Я тебя у калитки встречу, — задорно ответил Лобов, садясь рядом с шофером. Машина помчалась в «Счастливое».

Расположение поселка, в котором с первых дней коллективизации существовал колхоз «Счастливое», было исключительно удачным. Он раскинулся в небольшой долине у самого подножья гор. Справа и слева, почти вплотную к приусадебным участкам колхозников, подступали отлогие зеленые привалки. Колхоз со всеми своими домами, фермами, складами и хранилищами утопал в зелени садов. Далеко за пределами области славилось сухое вино, изготовленное из винограда, выращенного колхозниками «Счастливого». С середины мая, то есть с того времени, когда созревает клубника, и до

глубокой осени в колхозных садах всегда что-нибудь поспевало, требовало, чтобы его поскорее собирали на радость и потребу людям.

Упираясь одним своим концом в подножье гор, другим «Счастливое» выходило на равнину. И так уже повелось, что будучи одним из крупнейших хлопкосеющих колхозов района, «Счастливое» имело свои стада и табуны; благо, до прекрасных альпийских пастбищ было, как говорится, рукой подать.

«Счастливое» считалось несколько необычным для этих мест колхозом. Конечно, большинство колхозников были узбеки. Большинство, но не все. Кроме узбеков, в колхозе работали русские, украинцы, белорусы, татары, молдаване, грузины, армяне и даже несколько семей венгров, бог весть какими судьбами попавших в этот край. Всего в колхозе насчитывалось семнадцать национальностей, и колхозники любили пошутить, что колхоз правильнее было бы назвать «Интернационалом» или, еще точнее, «Счастливым интернационалом».

Еще задолго до захода солнца Ванюша, лихо прокатив Александра Даниловича по улицам «Счастливого», с шиком подвернул машину к дому бригадира Котова. Но тут получилась осечка. Навстречу гостям никто не вышел. Ворота не были заперты, но ни в доме, ни во дворе не было ни души.

— Смотри ты, как люди живут! — удивился Ваня. — Приходи кто угодно, забирай что хочешь.

— Ну, кто угодно не зайдет. Тут ведь кругом свои живут. Даже старики друг друга с детства знают. Пришлых людей не бывает. Да и с ворами здесь серьезно разговаривают. В милицию не водят. Свой не украдет, а чужой не сунется, — объяснил своему шоферу Лобов.

— Что будем делать, Александр Данилович?

— Да ничего. Вещи вынесем. Ты поезжай, а я тут подожду хозяев. Ночевать все равно домой придут.

— Как же я уеду, а вы так вот и останетесь? — запротестовал Ваня.

— Так вот и останусь, — передразнил шофера Лобов. — Поезжай, поезжай, Ванюша. К полуночи дома будешь. Отдыхай, пока я отдыхаю. Вернусь — снова тебе гонка будет. Недельки через полторы заглянешь проведать. Договорились?

Больше часу ожидал Александр Данилович бригадира колхозных животноводов, Героя Социалистического труда Семена Андриановича Котова. Одиночество располагает к задумчивости, к воспоминаниям. Сидя на толстом карагачевом чурбаке во дворе дома Котова, Лобов припомнил те далекие дни, когда нынешний Семен Андрианович, грузный и полысевший, был просто Семкой Котовым, командиром конного взвода, весельчаком и задирой, лихим плясуном и бабником. Впрочем, Семен Котов и в те дни отличался не только этими качествами. Командир эскадрона Александр Лобов знал его отчаянным рубакой и дерзким разведчиком, не боящимся никого на свете, кроме своего комэска. Не один десяток раскормленных ферганских, алайских и памирских баев, задумавших померяться силами с только что народившейся Советской властью, плюхнулся с седел от беспощадного и точного удара клинка Семки Котова. Мало кто из басмачей выживал, если Семка Котов «чуток тронул» его своим клинком златоустовской выковки.

Давно все это было. Долгие годы прошли, но по-прежнему осталась нерушимо крепкой дружба Александра Лобова, Семена Котова и Абдукадыра Мергена, дружба людей, еще в дни своей юности поднявших оружие за молодую советскую власть. Семен Котов до сих пор остался любителем горячих коней и лихим кавалеристом, хотя уже и без былой легкости вскакивал в седло. Это по его настоянию правление «Счастливого» занялось разведением коней в количестве, далеко превышающем хозяйственные потребности колхоза. Впрочем, колхозники были не в обиде. Кони «котовской породы» находили широкий сбыт по всей области и значительно повышали доходы колхоза.

Если Абдукадыр Мерген и Семен Андрианович после гражданской войны жили все время в одном районе, то Александра Лобова партия много раз бросала с места на место. Он всегда шел туда, где был нужен смелый, решительный, требовательный и чуткий к людям большевик. Но вот уже несколько лет Александр Данилович снова работает в республике, где прошла его юность.

В последние годы Лобов привык проводить отпуск в «Счастливом», у своих старых друзей. Страстный охотник и рыболов, Александр Данилович предпочитал свежий воздух гор, родниковую воду и жаркое узбекистанское солнце назойливому вниманию курортных врачей.

Солнце уже зашло, и двор наполнился синеватыми сумерками, когда около калитки послышались голоса. Высокий женский голос, в котором слышались близкие слезы, произнес:

— Я больше не могу! Лучше сразу кончить!

В калитку вошла высокая, дородная, пожилая, но все еще красивая женщина — хозяйка дома Екатерина Васильевна. Увидев сидящего на карагачевом обрубке Лобова, она, всплеснув руками и, как всегда в минуты взволнованности, вставляя в свою речь украинские слова, заговорила:

— Ой, лишенько! Саша! Александр Данилович! Та ты, мабудь, тут не один час сидишь? Смотри, Женька, что мы наробили?!

Женя — молодая, похожая на мать, настоящая красавица-украинка — покраснела и, взглянув на Лобова заплаканными глазами, сдержанно поздоровалась с ним.

— Что с тобой, Женюрка? — ласково спросил Лобов, задерживая руку Жени в своей ладони.

— Так, ничего, Александр Данилович, смутилась Женя, — семейные дела.

— Э-э-э, нет! От меня ничего ком не отделаешься. — Лобов дружески усадил Женю рядом с собою. — Давай, рассказывай, что у тебя стряслось. Да брось ты, Катя, возиться с моими причиндалами. Сам все перетаскаю.

Но Екатерина Васильевна, не слушая Лобова, привычным движением вскинула на плечо чехлы с ружьями, взяла в одну руку чемодан, в другую рюкзак и направилась в дом. У самой двери она задержалась и крикнула:

— Ты бы, Александр Данилович, прочистил мозги Митьке. Чего он над Женькой изгаляется? Он тебя боится. Только ты для него и авторитетный.

— Неужели у вас с Дмитрием скандалы начались? — участливо спросил Лобов Женю. Молодая женщина горько заплакала.

— Да нет, Александр Данилович, — сквозь слезы заговорила она, — пока еще он меня не обижал. Не бил, то есть.

— Ну еще бы бить. Кто ему позволит, щенку этакому! И Женя заплакала еще горше.

— Так из-за чего же у вас сыр-бор загорелся? — снова приступил к ней Лобов.

— Он с работы всегда пьяный стал приходить, — давясь слезами, заговорила Женя. — На работу как человек, а с работы чуть не на четвереньках… А потом я узнала, что он… — Больше Женя ничего не могла выговорить и, закусив край зажатого в руке платочка, умолкла. Только крупные, как горошины, слезы покатились по ее щекам.

Екатерина Васильевна, отнесшая в дом вещи Лобова, стояла в двух шагах от него, с состраданием глядя на плачущую дочь.

— Ну чего ж ты замолкла, моя доню? — жалостливо, нараспев заговорила она, видя, что Женя не вымолвит больше ни слова. — Расскажи Александру Даниловичу, каким стал его фронтовой друг-товарищ, его военный шофер, расскажи, по какой дорожке он пошел.

— Ах, мама! — только и смогла выговорить Женя.

— Чего «ах, мама!» — распаляясь, заговорила Екатерина Васильевна. — Думаешь, я от Александра Даниловича скрывать буду, что твой Митька от красавицы-жинки по чужим бабам бегать начал? Да еще и куражится. Как же, герой войны, полна грудь медалей, самого Лобова на фронте возил!..

Постепенно Александру Даниловичу удалось выяснить, что муж Жени, Дмитрий Бубенец, во время войны лично Лобовым рекомендованный в партию, в последние месяцы начал терять доброе имя гвардейца-фронтовика.

После демобилизации из армии Александр Данилович надолго потерял Бубенца из виду. Но вот года полтора назад, когда Лобов уже работал в республиканском партийном аппарате, в его кабинете раздался телефонный звонок. Дмитрий Бубенец просил разрешения повидаться с Лобовым. Теплое чувство к своим бывшим однополчанам никогда не затухало в груди Александра Даниловича. Рабочий день как раз кончился, и Лобов забрал Бубенца к себе на квартиру. Вечер прошел в воспоминаниях. То и дело слышалось: «А помните, товарищ гвардии полковник, как мы у Буга…», «А помнишь, Митя, под Корсунью…»

К полуночи воспоминания иссякли. Александр Данилович выяснил, что Бубенец и после войны еще долгое время оставался на сверхсрочной: побывал в оккупационных войсках — вначале в Германии, а затем в Австрии. После вывода наших войск из Австрии Дмитрий демобилизовался.

Узнав, что сейчас Бубенец нигде не работает, Лобов хотел взять его на свою машину. Но тот, поблагодарив, отказался. Оказывается, у Дмитрия появилась большая склонность к сельской жизни.

— Укажите мне, товарищ гвардии полковник, такое местечко, где работать особенно интересно, чтобы главное охота была и рыбалка подходящая, — попросил Бубенец и не совсем последовательно закончил: — Мне уже пора своим домом обзаводиться. Не молодой уже. Тридцать один стукнуло.

Подумав, Лобов направил Бубенца в «Счастливое», даже записку написал своему дружку Семену Котову. Позднее до Лобова доходили известия, что Бубенец справно работает и считается лучшим шофером в «Счастливом», что было не так уж легко: автомобильный парк колхоза состоял чуть ли не из тридцати машин, а работать в «Счастливом» считали за превеликую честь самые лучшие шоферы в округе.

С полгода тому назад Александр Данилович получил приглашение на свадьбу Жени и Дмитрия. Поехать он не смог и ограничился посылкой поздравительной телеграммы и подарка.

Из рассказа Екатерины Васильевны и Жени Александр Данилович узнал, что Дмитрий, и до этого любивший выпить, теперь особенно пристрастился к водке. Правда, дорожа славой лучшего шофера, за рулем машины он всегда был трезв. Зато все свое свободное время он теперь уже не проводил дома или в колхозном клубе, или на озерах с ружьем и удочкой. Он сблизился с компанией разгульных лоботрясов, любителей выпивки, особенно за чужой счет. Зарабатывал Дмитрий немало и мог угощать подхалимствовавших перед ним собутыльников. Случалось, что, выпив лишнего, он не приходил ночевать домой. А наутро Женя узнавала, что ее Митя провел эту ночь у какой- нибудь веселой вдовы или разводки. Возвращаясь после такой ночи домой, Дмитрий, виновато пряча глаза, объяснял Жене, что вчера «перебрал лишнего» и не помнит, где «кувыркнулся с катушек».

Женя долгое время терпела, стыдясь рассказывать даже матери о своем горе, но сегодня произошел взрыв. Сегодня у Бубенца выходной. Еще вчера с вечера Женя договорилась с ним, что утром они поедут в город. Но вчера вечером Дмитрий не пришел ночевать. Узнав, где гуляет буйная компания, Женя пришла к матери и все ей рассказала. Екатерина Васильевна вскипела. Вместе с Женей она пошла выручать Дмитрия. Увидев жену и тещу, Бубенец вначале смутился, но затем начал, по выражению Екатерины Васильевны, «куражиться, как тот кочет». Оскорбленная Женя не выдержала и сказала, что она уходит к матери и никогда больше не вернется в дом мужа.

— А что же Семен смотрел? — спросил Александр Данилович, выслушав сбивчивый рассказ матери и дочери.

— Папы нет, — всхлипнула Женя, — он в горах с табунами.

— Как ушел по весне, так только два раза домой и заглядывал. Побаниться приезжал, — подтвердила Екатерина Васильевна. — Митька при нем прямо шелковый. Да и я до сих пор ничего не знала.

— А Бубенец-то не разлюбил тебя, Женюрка? — осторожно спросил Лобов. Молодая женщина, начавшая было успокаиваться, снова залилась слезами.

— Нет, что вы, Александр Данилович, — стараясь сдержать рыдания, запротестовала она, — любит он меня по-прежнему. Только слаб на вино он очень и самолюбивый. А когда трезвый, лучше и быть не может.

— Ладно, — пообещал Лобов, — завтра я поговорю с этим Дмитрием Самозванцем.Я уж сниму с него стружку, долго помнить будет, — и, обняв все еще плачущую Женю за плечи, сказал с теплой отцовской лаской:

— А ты, Женюрка, не плачь. Мы тебя в обиду не дадим. И Митьке твоему скатываться не позволим. Смертным боем бить будем, а человека из него сделаем. Парень он в общем неплохой, только кто-то его не на ту дорогу тянет. Ну, ладно, вставай, пошли в дом, ночь уже. Эх, и звезды здесь у вас! Яркие да большие, каждая по блюдечку.

Как и в прошлые приезды, Лобову была подготовлена для жилья просторная и светлая горница, выходившая окнами в густо разросшийся сад. Горница имела два выхода: один — на половину хозяев, другой — через маленькие сенцы прямо во двор.

Вскоре в доме воцарилась тишина. Набираясь сил для завтрашней охоты, спал глубоким сном Александр Данилович. Спал крепко, без сновидений. Сон его был настолько крепок, что он не слышал, как снаружи в дверь, ведущую на хозяйскую половину, постучали. Не слышал, как Екатерина Васильевна впустила в дом своего зятя Дмитрия Бубенца. Впустила и пожалела. Бубенец был пьянее вина и в дополнение всего явился не один, а с двумя своими постоянными собутыльниками. Они, собственно говоря, и спровоцировали его на переломе ночи идти в дом тестя и требовать возвращения жены. Проспал Александр Данилович и начало скандала. Проснулся он только тогда, когда сквозь сон почувствовал, что его трясут за плечо и испуганный голос Жени шепчет в ухо:

— Александр Данилович! Помогите! Маму убивают!

Сон сразу как ветром сдуло. Александр Данилович вскочил и наощупь в темноте натянул положенный около изголовья халат. Рука сама нырнула под подушку, и привычный еще со времен войны «вальтер» скользнул в карман халата. Лобов торопливо вышел на хозяйскую половину.

В большой комнате, служившей супругам Котовым одновременно спальней и залом, все было перевернуто вверх дном. Сорванные с широкой двухспальной кровати одеяло, простыни и подушки раскиданы по всей комнате. Большой круглый стол отброшен с середины в дальний угол. Салфетка лежала на полу, лишь одним углом удерживаясь на крышке стола. Чувствовалось, что Дмитрий Бубенец только что проявил в полную силу свой характер.

Когда Лобов вошел в разгромленную комнату, Женя, осунувшаяся и жалкая, сидела на сундуке около стены. Впопыхах она не успела одеться. На ней была помятая юбчонка и большой пуховый платок матери, накинутый на плечи.

Екатерина Васильевна, тоже полуодетая, стояла посредине комнаты. Против Екатерины Васильевны, ничуть не шатаясь, уставившись на нее злым и в то же время пустым взглядом, стоял Дмитрий Бубенец, худощавый, жилистый блондин в новеньком офицерском кителе, хотя он никогда не был офицером. В открытые двери заглядывали две ухмыляющиеся рожи собутыльников Дмитрия. Впрочем, едва лишь Лобов вошел в комнату, как рожи моментально исчезли.

— Уходи, Дмитрий, — гневно говорила Екатерина Васильевна. — Приходи, когда проспишься. Тогда и говорить будем.

— Значит, не отпустишь жену? — с пьяной злобой спросил Бубенец. — Мало я тебе прописал? Еще хочешь?

— Не пущу, — отрезала Екатерина Васильевна. — Пока Семен Андриаиович не вернется, не пущу.

— Ах, ты… — закричал Дмитрий, сжимая тугой когтистый кулак.

— Ты что это развоевался, герой? — спросил Бубенца Александр Данилович. — Очумел от водки, что ли?

Услышав голос Лобова, Бубенец вздрогнул и торопливо начал застегивать китель. Лобов встал рядом с Екатериной Васильевной и презрительно оглядел Бубенца.

— Хорош! — процедил он сквозь зубы. — Для штрафного батальона самый подходящий экземпляр.

— А зачем она жену от меня сманивает? Чем я ей не по нраву пришелся? — с пьяным надрывом заныл Бубенец. — Почему от меня жена ушла?

— Да от тебя сейчас не только жена, полуторка сбежит, — усмехнулся Лобов. — Уходи отсюда. Утром поговорим.

— Без жены я не уйду, — мотнул головою Бубенец и со все нараставшей яростью завопил: — Мы с Женькой расписались! Я согласия на развод не давал! Она не имеет права уходить от меня! Я вам всем покажу, как на фронтовиков поклеп возводить!

Алкоголь окончательно заглушил в Бубенце появившиеся было проблески сознания. Он уже позабыл, что стоит перед Лобовым, перед тем самым Лобовым, знакомство с которым считал великой честью для себя и о котором в кругу друзей всегда с гордостью говорил: «Это что… Я на фронте самого Лобова возил. Вот это человек! За такого в огонь и в воду».

— Раз жена, значит, всегда должна быть с мужем!.. Где муж, там и жена!.. — вопил он. — А эта старая сука… — и неожиданно коротким, но сильным толчком Бубенец ударил Екатерину Васильевну в грудь. Негромко охнув, та, как подкошенная, свалилась на пол. Женя вскрикнула и бросилась к матери. А Бубенец выхватил из кармана тяжелый разводной ключ и взмахнул им над головой жены, но, не успев опустить его, сам отлетел в сторону и, ударившись головой о стену, растянулся на полу.

Александр Данилович, потряхивая рукой, ушибленной о скулу Бубенца, подошел к ошеломленному ударом пьянице. Тот, глядя на Лобова неожиданно протрезвевшим взглядом, попытался встать на ноги. Но Александр Данилович, схватив Бубенца за шиворот и пояс, поднял его, как узел грязного белья, и выкинул за двери во двор.

— Запомни, негодяй, — сказал он валяющемуся на земле Бубенцу, — среди моих фронтовых друзей Дмитрия Бубенца больше нет. А завтра поговорим на партбюро колхоза, может ли Бубенец оставаться в партии. Понял?

За калиткой послышался ехидный смешок. Оказалось, собутыльники Дмитрия, притаившись за калиткой, ждали, чем кончится дело. Лобов повернулся в калитке и пригрозил:

— А вы, мародеры, забирайте вашего дружка и ждите утра. Посмотрим, что завтра решат о вас колхозники.

За калиткой сразу воцарилась мертвая тишина. Лобов вошел в сени и запер за собой дверь.

Прибирая в комнате, Екатерина Васильевна и Женя с тревогой прислушивались к шагам, доносившимся из комнаты Лобова.

— Разнервничался! Теперь до утра не уснет, — сокрушалась Екатерина Васильевна. — Сукин сын Митька, какого человека из себя вывел! Ведь ногтя его не стоит.

От калитки донесся голос Дмитрия. Уходя не солоно хлебавши, он с пьяным ухарством кричал, явно рассчитывая, что его услышат находящиеся в доме:

— Мы и не таких видали! Здесь, брат, не фронт! Ты мне не полковник, я тебе не солдат! А за обиду посчитаемся! Запомнишь, полковник, Митьку Бубенца!

Екатерина Васильевна ожесточенно плюнула:

— Ну и дурак, как есть дурак! Какому человеку грозить задумал! Пьяный обормот, сам во всем виноват, а еще грозится!

Прибрав в комнате и уложив перепуганную, плачущую Женю с собою в постель, она еще долго прислушивалась к громким в ночной тишине шагам Лобова. «Все еще не улегся. Рассердился очень. Ну и натворил Митька делов», — сокрушенно думала она, и с этой мыслью незаметно уснула.

Александр Данилович чувствовал, что в эту ночь он заснет нескоро. Происшествие с Бубенцом взволновало его. Он ходил взад и вперед по комнате и думал, как могло получиться, что честный, неглупый парень, больше года деливший с ним тяготы фронтовой жизни, вдруг так опустился. Пришли на память фронтовые эпизоды, когда честность, бесстрашие и преданность Бубенца проверялись смертельной опасностью. Изо всех этих проверок Бубенец выходил с честью. Многое припомнилось гвардии полковнику в отставке, коммунисту Лобову в эти долгие ночные часы. «Нет, не может быть, чтобы Бубенец стал конченым человеком, — подытожил свои размышления Александр Данилович. — Надо будет завтра с ним поговорить круто, но по-человечески. А вот дружков его придется шугануть, как положено. Плесень, а не люди».

Александр Данилович взглянул на часы. До рассвета оставалось совсем немного. «Мерген, наверное, уже поднялся, собирается», — усмехнулся он и подошел к кровати, стоявшей у раскрытого окна. За окном тихо шуршали от ночного ветерка листья фруктового сада. Вынув из кармана халата пистолет, он повернул его, чтобы проверить, на предохранителе ли оружие. Пистолет оказался на боевом взводе. «Как же это я забыл поставить его на предохранитель? — удивился Лобов. — Стареть, что ли, начинаю? Говорят, под старость люди становятся забывчивыми». Он хотел передвинуть скобу предохранителя, но в этот момент что-то сверкнуло у него перед глазами. В мозгу на секунду вспыхнули и погасли яркие до боли искры, а затем все исчезло.

Выстрел переполошил уже заснувших женщин. Первой в комнату Лобова вбежала Екатерина Васильевна и остановилась на пороге. Александр Данилович лежал на полу, около кровати, широко раскинув руки. Справа от него валялся небольшой пистолет. Женя, обойдя мать, подбежала к Лобову и, встав на колени, положила руку ему на грудь, стараясь уловить биение сердца. Широко раскрытыми от ужаса глазами она смотрела на мать и, еле двигая побелевшими губами, шептала:

— Мамочка! Что же это такое?! Из-за чего же это он себя… За доктором надо скорее, мамочка!

Но Екатерина Васильевна, строго взглянув на дочь, суровым голосом ответила:

— Не поможет тут доктор. Одевайся, дочка, да беги в сельсовет. Звони в район. Нехорошее дело случилось в «Счастливом». Ох, страшное дело случилось в нашем доме.

2. ИЩИ УБИЙЦУ

В кабинете, несмотря на раскрытые настежь окна, висел синеватый папиросный дымок. Человек, работавший за массивным письменным столом, непрерывно курил, зажигая новую папироску от только что выкуренной. Изредка он отрывался от бумаг, смотрел на лежащие на столе снятые с руки часы и недовольно морщился. Между тем за окнами наступающий рассвет постепенно побеждал темноту ночи. Но вот человек оторвался от бумаг, устало выпрямился и потянулся. Встав из-за стола, он подошел к окну, облокотился о подоконник и с удовольствием вдохнул свежий утренний воздух. Одетый в зеленую шелкового трикотажа рубашку-финку и серые брюки, этот невысокий худощавый человек казался совсем молодым. Только при внимательном взгляде на его сухое, резко очерченное лицо можно было заметить, что он уже немолод. Обманчивое впечатление молодости в нем производила юношески стройная фигура спортсмена и белокурые, хотя и порядком поредевшие, волосы. Звонок телефона вернул человека к столу.

— Да, полковник Голубкин, — негромко ответил он в трубку. — Почему так долго не звонили? Опять?

Некоторое время он слушал взволнованные объяснения, а затем приказал:

— Сейчас же приезжайте ко мне. Нет, я еще немного задержусь.

Повесив трубку, Голубкин больше не возвратился к окну. Опустившись в свое кресло, он задумался. Снова неудача. Банда «Три вальта», действующая на мотоциклах, опять сумела ускользнуть. Впрочем, подробности этого дела через несколько минут доложит майор Кретов. Засада около Ювелирторга тоже пока что не дала никаких результатов. Бандиты или почуяли слежку, или еще не собрались с силами для налета.

В последние недели на город накатилась волна особенно дерзких преступлений. Конечно, такой большой город, город с миллионным населением, к тому же расположенный на юге, всегда является заманчивым объектом для разных авантюристов и любителей легкой наживы. Но сейчас чувствовалось нечто другое. Хотя большая часть преступлений раскрыта, преступники пойманы, сознались и получили по заслугам, полковник Голубкин недовольно хмурился. С каждым раскрытым преступлением у него все больше росла уверенность, что в руки уголовного розыска попадает только мелочь — непосредственные исполнители, а за их спиной остается неразоблаченным инициатор преступлений. И он-то, по мнению полковника, является хозяином попадавшейся в руки уголовного розыска мелочи, очень умным и очень опасным врагом.

Взятые с поличным преступники слишком уж горячо отрицали, что ими кто-то руководит, указывает жертвы, снабжает оружием и за все это забирает львиную долю награбленного. А в том, что исполнители преступлений с кем-то делятся, Голубкин не сомневался. В этом его полностью убедил ряд происшествий последнего времени, в том числе и ограбление кассы металлургического завода. Грабителей было двое, взяли они сто шестьдесят тысяч и были арестованы через неделю. У каждого из них оказалось по тридцати с лишним тысяч. На допросах преступники утверждали, что остальные деньги они «прокутили, проиграли и на девочек истратили». С этой версией они и ушли в лагеря, каждый на двадцать лет. Но теперь Голубкину удалось установить, что бандиты истратили только восемь тысяч. Где же остальные восемьдесят?

Характерно и то, что кражи продуктов, товаров, одежды и различных домашних вещей за последнее время не возросли. Зато резко увеличились кражи денег и золота, то есть того, что при огромной ценности занимает малый объем и труднее всего разыскивается.

Полковник пересмотрел агентурные материалы, лежавшие на его столе: данные о банде мотоциклистов, сведения о готовящемся налете на магазин Ювелирторга, материал об убийстве Юлии Гавриковой, безработной девушки, не имевшей определенной профессии. «Нашли безработную!» — недобро усмехнулся Голубкин. Бандитов спугнули, и они не успели воспользоваться тем, из-за чего совершили убийство. В постели убитой сотрудники уголовного розыска обнаружили денег и золотых вещей на шестьдесят семь тысяч рублей. Дальше следуют донесения о драке в саду при клубе на окраине города, в результате которой на цементе танцплощадки осталось пять окровавленных трупов. Ну, тут дело ясное: шайка заезжих гастролеров-грабителей не поделила добычи. «Свои» расправились со «своими». А это что такое? Данные о систематическом обмеривании и обсчете покупателей Арским Наумом Абрамовичем, заведующим павильоном газированных вод. Как это сюда попало? Не по назначению. Передать в соответствующий отдел.

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул полковник, отложив материал об Арском в сторону.

В кабинет вошел высокий, широкоплечий юноша. С первого же взгляда он чем-то неуловимонапоминал полковника Голубкина, хотя был на две головы выше и вдвое моложе его. Круглое, чисто русское лицо и атлетическое сложение делили Кретова прямой противоположностью Голубкина. И все же он походил на своего начальника. Сходство возникало из желания молодого чекиста во всем подражать полковнику и начиналось с подражания в одежде и движениях.

Майор Кретов был явно расстроен постигшей его неудачей, но изо всех сил старался не показывать этого, делая вид, что он совершенно спокоен и невозмутим.

Потеряв родителей о первые дни Отечественной войны, тринадцатилетний Алеша Кретов попал в детский дом и вместе с ним эвакуировался с Украины в Среднюю Азию. Узбекистан стал для него второй родиной. После десятилетки Алеша окончил специальную школу и сейчас уже седьмой год работал в уголовном розыске под руководством полковника Голубкина. Для Алеши Голубкин был образцом настоящего человека. Справедливости ради надо оговориться, что майор Алексей Кретов подражал полковнику не только внешне. Старый работник органов милиции Иван Федорович Голубкин был для Алексея Кретова образцом во всех случаях жизни, и прежде всего в работе.

— Значит, и сегодня неудача? — встретил вопросом полковник Голубкин своего помощника.

— Неудача, товарищ полковник, — сокрушенно признался Кретов. Голос подвел Алексея. В тоне, каким он ответил на вопрос Голубкина, печаль и даже растерянность прозвучали настолько явственно, что полковник невольно улыбнулся.

— Садись, рассказывай.

Кретов сел к столу против полковника.

— Все было так, как мы наметили, — начал он. — Нашими засадами, постами милиции и бригадмила весь район, где обычно оперировала шайка «Три вальта», был взят под наблюдение.

— И ничего? — прервал Кретова полковник.

— Сегодня шайка перебазировалась — ограбления в районе кирпичных заводов.

— Сколько? — Два.

— Кто пострадавшие?

— Копылова, студентка медицинского института. Возвращалась с вечеринки. Бандиты забрали золотые часы, золотую брошь с уральскими самоцветами и сумочку, в которой была серебряная пудреница, носовой платок, пропуск в библиотеку и шесть рублей с мелочью. Студентка подняла крик, правда, тогда, когда бандиты уже уезжали на мотоцикле. Их видел постовой милиционер.

— Цвет машины и номер?

— Номер замазан грязью. Цвет не рассмотрел. Видел мотоцикл только сзади. Налетчиков было двое.

— Чем были вооружены?

— Копылова утверждает, что только ножами.

— Ясно. Кто второй?

— Их двое. Сергеева — счетовод промартели и Петров — продавец универмага. Налетчики сняли двое золотых часов с золотыми же браслетами, золотую брошь, золотой медальон и забрали шестьсот пятьдесят рублей денег.

— Чем вооружены?

— Один — ножом, другой — старинной гирькой на ремне. Эх, Иван Федорович, и зачем только такие люди на свет родятся? — неожиданно закончил Кретов, раздраженно махнув рукой.

— Постой, постой, ты это о ком?

— Да об этом Петрове. Верзила — косая сажень в плечах. Ростом выше меня. Боксер к тому же. А грабителей всего двое. Сергеева говорит, что совсем пацаны, лет по семнадцать- восемнадцать. А этот Петров как растворил свой рот с перепугу в момент грабежа, так до сих пор закрыть не может. Сидит в отделении совсем чумовой и только изредка зубами лязгает.

— Ишь ты, чего захотел, — усмехнулся Голубкин, — чтобы граждане сами бандитов ловили да к нам в уголовный розыск таскали. А мы с тобой чем заниматься будем? На пенсию пойдем? Рановато как будто.

— Да нет, вы не смейтесь, Иван Федорович. Представьте себе, стоит такой теленочек ростом в два метра, кулаки каждый по два пуда, а у него какой-то сопляк в карманах роется. Да еще и девушку его обыскивает. Как этот балбес человеком себя считать может? А еще боксер, призы имеет.

Голубкин с ласковой усмешкой смотрел на возмущенного чужой трусостью юношу.

— Доля правды в твоих словах, пожалуй, есть, — сказал он, когда Кретов умолк. — Но ловить преступников — это все же наше с тобой дело.

— Да я понимаю… — начал снова Кретов.

— Не сомневаюсь, что понимаешь, Ну, а номер или цвет мотоцикла они не запомнили?

— Где там, — махнул рукой Кретов. — Их бандиты поставили лицом к стене и приказали не оборачиваться. Они ждали, пока аж треск от мотоцикла перестали слышать.

— Да-а-а! — задумчиво протянул Голубкин. — Пока что мы терпим поражение. Ну, вот что. Операции вести по-прежнему плану. Нужна хоть какая-нибудь зацепка — цвет машины, номер, хотя бы две цифры. Район кирпичных заводов включить в зону наблюдения. Ясно?

— Ясно, товарищ полковник.

— А теперь иди отдыхай. Вон скоро уже солнце взойдет. Я тоже часика на два-три домой съезжу. Закрой окна.

Пока Кретов выполнял просьбу полковника, Голубкин убрал бумаги в сейф, проверил, заперты ли ящики стола. Вдруг необычно резко зазвонил один из телефонов, стоявших на столе майора.

«Правительственный», — по звонку определил Кретов.

По тому, как сразу посуровело лицо полковника, Кретов понял: случилось что-то необычное. Вместо того чтобы уйти, он сел на старое место перед столом Голубкина.

— Ясно, товарищ комиссар! — заканчивал полковник разговор по телефону. — Все ясно. Может быть, мне самому выехать? Да, конечно, нити должны сойтись здесь. Тогда лучше всего послать майора Кретова. Слушаюсь. С Комитетом госбезопасности буду держать связь. Ясно. Будет исполнено, товарищ комиссар.

Голубкин положил трубку, сел и несколько секунд сидел молча, хмурый, словно забыв о присутствии Кретова.

— Что случилось, Иван Федорович? — встревоженно спросил Кретов.

— Сегодня перед рассветом, — негромко заговорил Голубкин, — в колхозе «Счастливое» выстрелом из пистолета убит крупный работник, депутат Александр Данилович Лобов.

— Убит! — вскричал пораженный Алексей. — Кем?! За что?

— За что? — переспросил Голубкин. — За то, что был большевиком. Кем? Недобитой нами гадиной. И вот эту гадину мы должны поймать и добить без пощады.

Наступила длинная пауза. В тишине Кретов ясно слышал, как тикают часы на руке полковника. Но вот Голубкин провел ладонью по лбу, как бы стирая мешающую думать печаль, и заговорил уже ровным обычным тоном: — Тебе нужно выехать туда, Алеша. Возьми с собой эксперта и проводника с собакой. Разработку по банде «Три вальта» передай старшему лейтенанту Кариеву. Остальное подождет. Обстоятельства гибели Лобова таковы, что местные работники подозревают два варианта: убийство и самоубийство. Все может быть, но… Если даже и убийство, то внешне оно выглядит как простое уголовное преступление. Никаких предварительных соображений я сейчас не хочу высказывать. Разбирайся сам, на месте. Доброго пути!

3. ЭТО СДЕЛАЛ ЧУЖОЙ ЧЕЛОВЕК

Солнечный луч, пробившись сквозь густую листву кустов, упал на лицо Бубенца и разбудил его. Дмитрий сел, потянулся и огляделся вокруг: «Куда это я попал?» Крыша знакомого дома, поднимавшаяся вдалеке за густой стеной вишенника, помогла ему определиться: «А-а! Это я против дома Котовых. Через дорогу от них, в новом скверике. Как же я сюда попал?» В памяти от вчерашнего дня сохранились только, обрывки воспоминаний. Пили вначале на лужайке, около арыка, за старой сушилкой, потом пили у Зинки Маркевич, туда, кажется, приходила Женя с Екатериной Васильевной, а дальше провал… «Неужели я вчера пьяный поперся домой к Жене? Может быть, еще и наскандалил?» При мысли об этом Дмитрию стало не по себе. «И все эта бражка, пьяницы проклятые. Черт меня дернул спутаться с ними. Шпана, а не люди. Каждый раз даю зарок не пить больше пол-литры и никак не могу удержаться. Обязательно напьюсь, как свиньи», — запоздало каялся в душе Бубенец. Но это позднее раскаяние не облегчило его. На душе было тяжело. Потянуло к людям. «Пойду в гараж к ребятам, — решил он, но, взглянув на часы, помрачнел. — Наша смена с девяти, а сейчас семи еще нет. Ладно. Все равно пойду. Надо только отсюда выбраться незаметно, а то люди невесть что подумают».

Дмитрий поднялся, почистился, снял и вытряхнул от пыли китель, причесался. К счастью, он никогда не знал похмелья и сейчас чувствовал себя бодро, как будто всю ночь проспал в мягкой постели, а не на сырой и жесткой траве. О буйно проведенной ночи напоминал только сине-багровый синяк, заливший левую щеку Дмитрия.

Приведя себя в порядок, Дмитрий выглянул из-за кустов. Улица, в эти часы всегда пустая, сейчас была необычайно оживлена. По ней один за другим торопливо и, как показалось Дмитрию, испуганно, шли колхозники, а у дома Котовых собралась порядочная толпа. Несколько минут Дмитрий стоял, пытаясь разобраться в том, что происходит.

Колхозники, толпившиеся перед домом Котова, показались Дмитрию незнакомыми, непривычно изменившимися. Видимо, поднятые с постелей, они были одеты наспех, некоторые просто в ночных рубашках и босые. Не было слышно ни смеха, ни шуток, ни громких разговоров, над толпой не поднимался веселый дымок папирос и самокруток. На лицах мужчин растерянность и печаль, большинство женщин плакало.

«Что ж там такое произошло? — недоумевал Дмитрий. — Не случилось ли чего с Семеном Андриановичем? Человек уже пожилой, а любит разъезжать на горячих лошадях. А на горных тропах долго ли до греха».

Первым побуждением Дмитрия было побежать в дом тестя и узнать, в чем дело, не нужна ли его помощь. Однако вспомнив, как он вчера держался с Женей и Екатериной Васильевной, когда они хотели увести его от пьяной компании, Дмитрий скрипнул зубами от горечи, но идти прямо в дом Котовых не решился. «Пойду по-за кустами на тропинку, к гаражу, а там от ребят узнаю, что случилось у Семена Андриановича», — решил он и направился к гаражу. Но далеко уйти не смог. Едва лишь кусты остались позади и Дмитрий очутился на тропинке, по которой редко кто ходил, как его окликнул один из колхозников, почему-то очутившийся тут.

— Ты куда это, Бубенец?

Тон, каким был задан этот вопрос, удивил Дмитрия. Он больше походил на окрик. Дмитрий остановился и недоумевающе посмотрел на колхозника. Тот, вместо того чтобы подойти к Бубенцу, крикнул в сторону:

— Сюда, товарищи! Он здесь!

Позади послышался топот, и на тропинку выбежало трое здоровенных парней. Всех их Дмитрий знал, был с ними в дружеских отношениях, но сегодня они вели себя странно: окружили кольцом и не один не подал руки, не улыбнулся приветливо. Наоборот, все они смотрели настороженно и даже враждебно.

— Вот ты где, — заговорил колхозник, первым окликнувший Бубенца. — А мы уж и дома у тебя побывали. Ну, пошли!

— Куда? — удивился Дмитрий. — Мне в гараж…

— В гараж тебе сегодня незачем. Пошли, там из района приехали, зовут тебя.

— Кому я в районе нужен? — не поверил Дмитрий. — Да ну вас! Некогда мне.

Но парни схватили Бубенца за руки. Дмитрий почувствовал, что с ним не шутят, что и впрямь произошло какое-то несчастье и в этом несчастии он виноват. Тоска сдавила сердце. Даже свет всходившего солнца показался Дмитрию тусклым, пепельным.

— Что вы, ребята, — испуганно и покорно заговорил он. — Разве я против? Зачем вы меня схватили?Я и так пойду.

Один из парней тщательно ощупал пазуху, пояс и карманы Бубенца. Убедившись, что никакого оружия при нем нет, парни освободили его и приказали:

— Иди! К Семену Андриановичу в дом.

Бубенец шел к хорошо знакомому дому и ломал голову над тем, что же случилось? Неужели вчера пьяный он все-таки был в доме тестя? Как ни пытался Дмитрий, он не мог припомнить, что произошло после того, как жена и теща приходили за ним. Где он был? Что делал? Как очутился среди кустов акации? Дмитрий не мог сам себе объяснить. «Может быть, избил кого-нибудь по пьяной лавочке? — пытался припомнить он. Пьяным- то я иной раз дурной бываю».

Тоска, нахлынувшая на него несколько минут назад, с каждой минутой становилась все злее. «Вот тебе и погулял и теплой компании, — казнился он. — Кончать надо эту блажь. А то так себя ославишь, что за всю жизнь от грязи не очистишься».

Колхозники, толпившиеся у ворот дома Котова, расступались и давали дорогу Дмитрию, но ни в одном лице не видел он участия или привета. Все смотрели на него с нескрываемой злобой и презрением.

— Пригрели гадюку в нашем колхозе, — услышал Дмитрий за спиной сильный грудной женский голос. Среди мужчин, как первый порыв предгрозового ветра, послышались угрожающие голоса. Казалось, еще минута — и дюжие мужицкие кулаки замолотят по груди, голове и спине Бубенца.

Ио дворе тоже толпился народ. Около самого крыльца стояли Екатерина Васильевна и Женя. В глазах жены Дмитрий увидел сострадание. Он было кинулся к ней, но Женя, вытянув руки ладонями вперед, остановила его. Она побледнела, плотно сжатые губы задрожали.

— Иди! — раздался голос Екатерины Васильевны. — Разговор потом будет. Вначале оправдайся. Докажи, что ты невиновен. Иди!

Женя, прикусив нижнюю губу, чтобы не расплакаться, кивнула головой. Бубенец, пошатываясь, почти ничего не видя перед собою, вошел в комнату.

Первым, кого увидел Дмитрий, был секретарь райкома партии Юлдашев. Он только что вошел и закрывал за собой дверь из комнаты, в которой, как знал Дмитрий, обычно останавливался Лобов. За столом сидел человек в милицейской форме и писал. В нем Бубенец узнал начальника районной милиции Гулямова.

— Вот привел, товарищ Гулямов, — сказал задержавший Бубенца колхозник, входя следом за ним в комнату.

— Благодарю, — не отрываясь от бумаги, ответил Гулямов. — Садитесь, Бубенец. А вы, товарищ, можете быть свободны.

Но Бубенец не сел. Когда захлопнулась дверь за колхозником, он посмотрел на секретаря райкома и, заметив его изучающий взгляд, спросил:

— Зачем меня сюда привели? Сказали — я и сам бы пришел. — В голосе Дмитрия звучала обида.

— Скажите, товарищ Бубенец, — не отводя от Дмитрия взгляда, спросил Юлдашев, — где вы были вчера вечером и прошлую ночь? Только говорите честно, как коммунист.

— Вчера вечером? — смутился Дмитрий. — Вчера вечером я был пьян, товарищ секретарь райкома. — Голос Дмитрия от смущения и подавляемого волнения звучал хрипло.

— А что делали между одиннадцатью и двумя часами ночи?

— Не помню, товарищ секретарь райкома, — так же хрипло ответил Бубенец.

— Как это? Совсем не помните? — В голосе Юлдашева послышалось недоверие.

— Ей-богу, ничего не помню, — ответил чистосердечно Бубенец, покраснев, но глядя прямо в глаза секретаря райкома. — Пьян был, как самая последняя сволочь.

Гулямов, еще при первом вопросе Юлдашева отложивший перо, откинулся на спинку стула и, опершись подбородком на ладонь, пристально и недоверчиво смотрел на Дмитрия.

— Пьянство не является смягчающим вину обстоятельством, — раздельно, поучительным тоном заговорил он. — Вам лучше сразу самому во всем сознаться. Рассказывайте.

— Да чего рассказывать? — волнуясь, горячо заговорил Дмитрии. Голос его дрожал. — Я ничего за собой не знаю. Может быть, вчера пьяный чего-нибудь натворил, тогда скажите. Я ничего не помню.

— Нет, это вы сами припомните и расскажете, — повысил голос Гулямов. Юлдашев досадливо, с упреком взглянул на начальника районной милиции, но тот, не заметив этого, продолжал: — Из-за чего вы сегодня в два часа пополуночи выстрелом из пистолета через окошко убили Александра Даниловича Лобова?

Бубенец пошатнулся. Мгновение он, широко открыв глаза, глядел на Гулямова, не переводя дыхания. Довольный произведенным впечатлением, начальник районной милиции торжествующе взглянул на секретаря райкома, ожидая одобрения, но, встретив осуждающий взгляд Юлдашева, потух.

— Полковник убит?! — выдохнул наконец Дмитрий остановившийся в горле крик. Лицо его искривилось. Он успел еще выкрикнуть: — Кто же на него посмел?.. Чего вы городите!.. — и вдруг заплакал, размазывая кулаком катившиеся по щекам слезы.

Юлдашев подставил Бубенцу стул. Дмитрий сел и, облокотившись о колени, закрыл ладонями лицо. С минуту все молчали. Слышались только удерживаемые, рвущиеся из горла Бубенца рыдания.

— Разве вы еще не слышали, что Лобов убит? — спросил Юлдашев, когда Дмитрий немного пришел в себя.

— Честное слово, ничего не знал, — поднял голову Дмитрий. Но лицо его вновь начало кривиться. — На фронте из каких только переделок живым выходил, а тут… — выговорил он глухо и снова уткнулся в ладони.

— Он вам пока больше не нужен? — спросил Юлдашев Гулямова.

Я должен его еще опросить, а потом взять под стражу, — ответил начальник милиции.

— Товарищ Бубенец, — обратился к Дмитрию Юлдашев, — пойдите в сени и посидите пока там. Мы вас позовем.

Гулямов сделал протестующий жест, но секретарь райкома снова твердо повторил:

— Идите, Бубенец. Выпейте воды, умойтесь и посидите.

Гулямов, не желая спорить с секретарем райкома партии, вызвал со двора одного из приехавших с ним милиционеров и приказал:

— Задержанный Бубенец пока будет сидеть в сенях. Смотрите, чтобы он не скрылся.

— Ты точно установил, что здесь произошло: убийство или самоубийство? — спросил Юлдашев начальника районной милиции, когда милиционер закрыл за собою дверь.

Начальник милиции пожал плечами.

— Без экспертизы определенно ничего сказать нельзя, — внушительно заговорил он. — Из пистолета, который лежал около тела Лобова, был сделан выстрел, но когда — в два часа ночи или в два часа дня — может сказать только экспертиза. Но я склонен думать, что экспертиза подтвердит самоубийство.

— Не верю я в самоубийство Александра Даниловича, — негромко произнес Юлдашев. — Такие люди не стреляются.

— Да и я не особенно верю, — согласился Гулямов. — Поэтому и надо отрабатывать обе версии. Допускать и самоубийство, и убийство.

— Но ведь ты не сможешь предъявить Бубенцу конкретных обвинений? — спросил Юлдашев.

— Пока, конечно, не могу, — согласился Гулямов.

— А сам ты его подозреваешь или нет? — добивался прямого ответа секретарь райкома.

— А кто же тогда убил Лобова?

— Ну, это уже твое дело, разыскать того, кто убил Лобова.

— Вот я и думаю прощупать Бубенца. Посажу — он увидит, что деваться некуда, и сознается.

— Нет, — резко ответил Юлдашев, — на арест Бубенца я согласия не дам. Оснований не вижу.

— Но в последнее время он сильно пьет.

— В этом и наша вина есть. Больше всех, конечно, моя. Мало знаю, чем живут мои коммунисты.

— А разве то, что он вчера грозил Лобову, не доказательство? — упирался Гулямов.

— Слабое доказательство. Бубенец был пьян, дебоширил. Лобов в таких случаях излишней вежливостью не страдал. Допускаю, что спьяна и разозленный Бубенец, после того как его Александр Данилович вышвырнул из комнаты, мог грозиться. Но, конечно, он мог это сделать только до бесчувствия пьяный. Ведь они фронтовые друзья. Нет, Бубенца арестовывать не нужно.

— А если он сбежит? — выкинул последний козырь Гулямов. Юлдашев с сожалением посмотрел на Гулямова.

— Нужно тебе научиться разбираться в людях, — уже сердясь, заговорил он. — Бубенец гибель Лобова больше, чем мы с тобой, переживает. Я уверен, что в убийстве Лобова он не замешан. Ведь Александр Данилович его в партию рекомендовал. А ты знаешь, когда это было? В окружении. Люди на смерть шли и хотели умереть коммунистами. И Бубенец такой. Куда он от партии побежит? А кроме того, он жену любит…

Требовательный гудок легковой машины около ворот дома прервал речь Юлдашева. Секретарь райкома выглянул в открытое окно.

— Кажется, из республиканского аппарата приехали, помогут разобраться, — с удовлетворением сказал он.

— А вы разве вызывали? — скрывая под безразличным тоном свое неудовольствие, спросил Гулямов.

— Нет, не вызывал. Я просто звонил в Цека, — ответил Юлдашев, выходя навстречу приехавшим.

Алексей Кретов, познакомившись с Юлдашевым, первым долгом попросил провести его и приехавшего с ним эксперта в комнату, в которой произошло убийство. Не заходя на половину хозяев, они прямо, через отдельные маленькие сенцы, прошли в горницу.

Тело Лобова уже лежало на застланной чистой простыней кровати, усыпанной цветами. У самого изголовья, наклонившись над лицом покойного, сидел седовласый худощавый старик-узбек.

— Кто это? — шепотом спросил Алексей у Юлдашева.

— Абдукадыр Мерген, — так же шепотом ответил секретарь райкома, — старый друг Александра Даниловича. Проводником у него был, когда с басмачами дрались.

Скорбь старика была так по-человечески горька, что Алексей, а за ним и Юлдашев с экспертом остановились на пороге. Вдруг Алексей услышал, что старик негромко говорит по-узбекски. Он прислушался.

— …сабли грязных собак басмачей не могли убить тебя, Искандер, — говорил старый Абдукадыр, вытирая катившиеся по щекам слезы. — Немецкие басмачи-фашисты бежали перед тобой и твоими друзьями, мой Искандер. Как же сейчас ты недосмотрел? Почему позволил какому-то змеенышу подползти и ужалить тебя? Ой-бой, мой Искандер! Моя старая грудь разрывается от горя. Разве можно старику наносить такую боль, Искандер? Ямного старше тебя, мой Искандер, и скоро закрою навеки свои глаза, как это сделал ты сегодня ночью. Но прежде чем это случится, Искандер, я найду тех, кто нанес тебе предательский удар. Это сделал не тот молодой джигит, который женился на дочери нашего друга Сеньки. Сейчас на него упала грязная тень, но ты не верь этому, Искандер. Я разыщу следы твоих убийц, клянусь тебе, Искандер. И если я найду их среди людей, то пусть суд говорит свое слово, а если я встречу их в горах, тогда пусть говорит моя старая винтовка. Ты знаешь, я никогда не даю промаха и обещаю тебе, Искандер…

В сенях послышался топот тяжелых сапог — это спешил к начальству Гулямов. Абдукадыр оглянулся на шум и, увидев Юлдашева, встал. Он еще раз скорбно посмотрел на побелевшее лицо Лобова и медленно пошел из комнаты. Алексей посторонился, чтобы дать дорогу старику.

Проходя мимо секретаря райкома, Абдукадыр остановился и сказал по-узбекски:

— Какое горе свалилось на нас, друзей Искандера! Какое горе…

— Мы все горюем, отец. Александр Данилович был другом каждого честного человека.

— Искать надо, кто убил Искандера. Это сделал чужой нам человек. В «Счастливом» нет таких, в колхозе Кирова нет таких, во всем районе нет таких. Это к нам приходил чужой человек. Искать надо!

— Найдем, отец, — по-узбекски ответил старику Алексей. — От нас они никуда не уйдут. Найдем.

— На подозрении уже есть один, — вставил свое слово Гулямов.

Старик не ответил на слова начальника раймилиции. Пристально, оценивающим взглядом посмотрел он на Кретова.

— Ищи. Мы тоже искать будем, — по-русски ответил он и, скорбно улыбнувшись, добавил:

— Если народ ищет, куда враг спрятаться может? Найдем.

Эксперт, внимательно осмотрев голову Лобова, уверенно заявил:

— О самоубийстве не может быть и речи. Выстрел произведен с расстояния не ближе пяти метров. Подтверждаю факт убийства.

— Я с самого начала был убежден в этом, — поддержал эксперта Гулямов.

— А где пистолет, лежавший около тела Лобова? — осведомился эксперт.

— Не беспокойтесь, — заверил эксперта Гулямов. — Я сам, производя подъем трупа и осмотр места происшествия, два часа тому назад металлической линейкой передвинул пистолет на бумагу и завернул. Пистолет на боевом взводе, и из него был произведен выстрел. Время выстрела без экспертизы установить мы не могли.

— Установим, — пообещал Алексей, принимая от Гулямова завернутый в бумагу пистолет. Осторожно развернув его, он поставил оружие на предохранитель.

— У входа в палисадник я выставил пост, — докладывал тем временем Гулямов. — Туда еще никто не заходил.

— Благодарю вас. Вы поступили очень правильно, — поблагодарил Кретов начальника милиции.

Оставив эксперта писать предварительное заключение, Алексей занялся осмотром комнаты и садика.

Но еще до этого Юлдашев отвел Кретова в сторону и спросил:

— Вы не возражаете, если мы тело Александра Даниловича оденем и на несколько часов перенесем в колхозный клуб? Народ хочет с ним проститься. Его ведь тут все знают.

— Пожалуйста, — разрешил Кретов. — Санитарная машина приедет не раньше двенадцати. В крайнем случае ее можно будет задержать.

— Еще один вопрос. Вам начальник милиции пока не нужен? Я бы хотел, чтобы он наблюдал за порядком в клубе.

— Не возражаю, — ответил Алексей. — Дело будет вести наш отдел. Услуги товарища Гулямова, вероятно, не потребуются.

Осмотр комнаты показал, что здесь нет ничего, что могло бы навести на след убийц. Проходя в садик, Алексей покачал головой: у калитки, действительно, стоял милиционер, но садик был скрыт он него углом дома, и что в нем делалось, постовой видеть не мог.

Как раз против окна, через которое убийца мог стрелять в Лобова, вишенник разросся особенно густо. Осматривая зеленую стену ветвей, Кретов заметил, что некоторые листочки странно свернулись. Внимательно исследуя заинтересовавшее его место, Алексей увидел на ветках несколько пустых стебельков. «Очень похоже на след выстрела,

— подумал Кретов. — Убийца, видимо, стрелял из гущи вишенника». Выстрелом некоторые листочки были сорваны или повреждены.

Алексей обошел вишенник кругом. Так и есть. Вот оно место, где стоял стрелявший. Густая трава сильно помята, на кустах отдельные веточки надломлены, чтобы не мешали стрельбе. Алексей, не наступая на траву, наклонился и взглянул сквозь вишенник в том месте, где веточки были надломлены. В образовавшемся небольшом просвете было видно только одно окно дома Котовых — то окно, около которого упал Лобов, сраженный пулей преступника. Значит, преступник стрелял отсюда. Интересно, возьмет ли собака след? Но, наклонившись к самой траве, Кретов огорченно присвистнул: на помятых травинках виднелась коричневая пыльца. След был присыпан нюхательным табаком. Огорченный тем, что приходится отказаться от помощи сыскной собаки, Кретов выпрямился и огляделся. Справа садик был почти не огорожен. Стоявший здесь когда-то дувал давно развалился и представлял собой узкий и длинный, довольно крутой пригорок. Только через него мог прийти и уйти преступник.

Но, изучая примятую траву, Кретов удивился. Следов явно было два, причем второй след значительно свежее первого. Создалось впечатление, что преступник возвращался, чтобы полюбоваться на дело рук своих. «Что ж, бывает и такое, — подумал Алексей, — хотя в данном случае это маловероятно. Первым долгом попробуем разыскать патрон. Преступник в темноте навряд ли его подобрал».

Однако пистолетный патрон разыскать оказалось не так легко. Трудность заключалась в том, что неизвестно, из какой системы пистолета произведен выстрел, и, следовательно, неизвестно, куда выбросило патрон — вправо или назад. Только после долгих усилий Алексей разыскал маленький латунный стаканчик, затерявшийся в путанице трав у самых корней одного из вишневых кустов. Рассматривая патрон, Алексей присвистнул: «Калибр 7,65. Такой же, как и лобовского пистолета. Можно подумать, что, выстрелив, преступник подбежал к окну и подбросил свой пистолет к телу Лобова. Занятно, возможно, хотя и мало реально. Проверим». Завернув патрон в бумажку, Алексей уложил его в полевую сумку и отправился по оставленному в траве преступником следу.

На крутых ребрах обвалившегося дувала четко отпечатались два следа. Один, более ранний след, был отпечатком мужской ноги, обутой в новый ботинок никак не меньше сорок третьего размера. Второй, более свежий, оставила легкая нога человека, обутого в обувь с мягкой подошвой без каблука. Осторожно, чтобы не затоптать их, Алексей выбрался из вишенника в проходивший за домом Котова переулок. Домов в этом небольшом переулке совсем не было, и дальше, за приусадебными участками колхозников, он выходил прямо в поле.

В конце переулка Алексей неожиданно столкнулся с Мергеном. Старик был взволнован.

— Я правильно говорил, что Искандера убили чужие люди, — без всякого предисловия обратился он к Кретову. — Следы в вишневом садике видел?

— Видел, — ответил Алексей, сообразив, что второй след был Мергена. «Проявил начальник милиции распорядительность. Поставил охрану», — усмехнулся он про себя. — Видел два следа. Один — чужого человека, другой — ваш, отец.

— Правильно, — подтвердил Абдукадыр Мерген. — Сейчас я покажу тебе, где стояла чужая машина. Пойдем прямо, здесь песок — следов совсем нет. Я хорошо смотрел.

По рядку между хлопковыми кустами, срезая угол поворота, старый охотник провел Кретова к тутовой и карагачевой посадке, росшей вдоль магистрального арыка. Параллельно арыку шла узенькая полевая дорожка. Абдукадыр Мерген подвел Алексея к обнаруженному им подозрительному месту.

На увлажнившейся от арыка земле следы автомашины были отчетливо видны. Алексей был достаточно опытен, чтобы безошибочно определить, что здесь стояла полуторка «ГАЗ», и причем стояла продолжительное время, так как следы отпечатались глубоко и чрезвычайно резко. В том, что остановка этой машины здесь связана с убийством Лобова, Кретов не сомневался. В этом его убедили следы мужских ботинок. Такие же следы он уже видел в саду Котова. Кроме того, Кретов сразу же отметил про себя, что на правом заднем скате внутренняя шина имела особенный рисунок протектора, не свойственный шинам советского производства. «Трофейная?! — удивился Алексей. — Как она до сих пор уцелела? Лет семь уже этого барахла не видел».

На странный рисунок отпечатка шины обратил внимание и Абдукадыр Мерген.

— На чужой машине одно колесо совсем не наше. Надо эту машину искать. Спросить шофера, зачем в такую-то ночь приезжал в «Счастливое»? Кого привозил? Зачем помог Искандера убить?

— Будем искать, отец, — заверил старика Кретов. — Обязательно найдем, можете быть уверены.

— Я тоже искать буду. Весь район обойду, по всем дорогам искать буду, где есть такие следы.

Алексей сообразил, что такой опытный следопыт, как Абдукадыр Мерген, может оказать уголовному розыску неоценимую помощь.

— Присядем, отец, поговорим, — пригласил он старика, усаживаясь сам на арычную насыпь. Абдукадыр Мерген присел против него на корточки. Кретов объяснил старику, как он может помочь уголовному розыску в поимке убийц Лобова. Особенно тщательно Алексей объяснил старику, чтобы тот в своем желании отомстить за Лобова не перегнул палку.

— Просто найти машину — это, отец, только половина дела. Шофер может оказаться опытным преступником, будет отпираться и затянет дело. Если машина найдется, начинайте за нею следить. Но сразу же извещайте нас. Постарайтесь выяснить, что за человек шофер, с кем он дружит, кто с ним ездит на машине. Но сами ни во что не вмешивайтесь. А обо всем, что узнаете и увидите, пишите вот по этому адресу.

Алексей на листке из блокнота написал свой адрес и подал старику. Тот внимательно прочел написанное, свернул бумажку в маленький треугольник и тщательно упрятал его за пазуху.

— Не трудно вам будет, отец? — спросил Кретов. — Это нелегкое дело!

— Я коммунист, — просто ответил старик. — Искандер поручился, что я буду хорошим большевиком еще задолго до твоего рождения, молодой чекист.

Алексей почувствовал, что он обидел старика своим вопросом. Потянулась неловкая пауза. Чтобы прервать ее, Алексей спросил:

— А куда идет эта дорожка?

— Она идет вон туда, до старой сушилки, — показал старик. — А затем поворачивает и выходит на шоссе.

Вместе с Абдукадыром Мергеном Алексей дошел до старой сушилки, но машина здесь не останавливалась, а прямо прошла к шоссе. Простившись со стариком, Алексей повернул обратно.

Забрав из дома Котова привезенный с собой гипс, он снял отпечатки следа башмака на обрушенном дувале и такого же следа около стоянки полуторки, а также отпечатки характерной шины. Все это заняло немало времени, и только около полудня Алексей мог заняться допросами.

Гулямов еще до его приезда успел допросить Женю и Екатерину Васильевну. Прочитав протоколы, Кретов убедился, что они сделаны со следственной точки зрения безукоризненно. Обстановка в доме в момент убийства Лобова была отражена полностью. И все же Алексей решил еще раз поговорить с обеими женщинами.

Но ни Женя, ни Екатерина Васильевна ничего нового сообщить не могли. Да, Дмитрий Бубенец вчера ночью пришел пьяный до бесчувствия, скандалил и, выброшенный Александром Даниловичем из дома, уходя, грозил ему. Все это они подтверждают, но не допускают даже мысли о том, что Александр Данилович погиб от руки Бубенца. Обе они категорически утверждали, что никогда не видели у Бубенца никакого оружия. Екатерина Васильевна, отвечая на вопрос, давно ли Бубенец начал пить, заговорила, как бы рассуждая.

— Мужики все пьют, а фронтовики в особенности.Я что-то не видала непьющих. Разве уж который совсем ледащий. Зятек мой тоже не дурак выпить. Но пил в меру, как положено. Тут уж худого не скажешь, соблюдал себя и по работе авторитетом пользовался. Излишествовать он начал недавно. Вот как приехали эти самые амнистированные.

— Что они, ваши местные жители? — вставил попутно вопрос Кретов.

— Один-то, Степка Запрометов, здешний. С детства знаем ухаря. Отца с матерью в могилу загнал своим буйством. Пропился до нитки и в позапрошлом году в правлении кассу взломал. Более двадцати тысяч украл, мерзавец. Двадцать пять лет дали, а сейчас уже на свободе гуляет. И еще два жучка есть. Тех я не знаю ни по имени, ни по фамилии — не наши. Тоже амнистированные. Прислали их для трудоустройства. Вот они тут и устраиваются.

Екатерина Васильевна замолчала. Молчал и Кретов, давая возможность ей собраться с мыслями и высказаться до конца.

— Вы не думайте, товарищ, что если Митька мне зять, то я поэтому за него горой стою, — снова заговорила она. — Мне Александр Данилович, пожалуй, ближе Митьки был. Ведь они с моим-то Семеном какую тяготу жизни рядом прошли. Да меня бы Семен на месте убил, если бы я в чем душой покривила, выгораживая Митьку. Но я вам от чистого сердца говорю, не виноват Митька. Спьяну он сказал необдуманные слова, ну в азарте был, а так… Да для него Александр Данилович, как бог был. Только и слышим бывало: «Гвардии полковник говорил…» да «Когда мы с гвардии полковником…» Святой для Митьки человек был Александр Данилович. А вот вырвались по пьяной линии дурные слова, и теперь на всю жизнь пятно. Вот и все. Если что не так, не обессудьте, спрашивайте.

Сильно осунувшаяся за одну ночь Женя на дополнительном допросе тоже ничего не могла добавить к тому, что уже рассказала Гулямову. Но она сама задала Кретову вопрос:

— Так значит правда, что следствие будете вести вы, а не наш начальник милиции?

— Да, — ответил Кретов. — Расследование дела об убийстве Лобова будет вести республиканский розыск.

— Хорошо, — облегченно вздохнула Женя. — Значит, разберетесь.

— А разве Гулямов не смог бы разобраться? — удивился Кретов. — У вас есть какие-либо подозрения?

— Нет у меня никаких подозрений, — уклончиво ответила Женя, — и Гулямов со временем разобрался бы. Только когда бы это было? Больно уж он на видимость кидается. Как узнал, что вчера мой Митя пьян был и скандалил, так и решил, что он убил Александра Даниловича.

— Из-за чего пьет ваш муж? Может быть, у вас семейная жизнь не налаживается? Бледное лицо Жени покраснело от смущения. Но глаз она не опустила.

— Нет, семейная жизнь у нас ладно пошла. Мой Митя — душевный человек, честный и работящий, только горяч он, порывист и немного слабоват. Любит, чтобы его хвалили, помнили, что он фронтовик, орденоносец, много раз раненный. Ну, а его новые дружки пользуются этим. Митя ведь много зарабатывает, не налево, а в колхозе. Вы проверьте по ведомости в правлении. Ему есть на что выпить и на все другое хватит. А денег беречь он не умеет. Натура у него широкая. — В голосе молодой женщины Кретов почувствовал не осуждение, а большую любовь к мужу и гордость за него. — Вот друзья-приятели и кружат ему голову, уже иным, пасмурным, тоном заговорила Женя. — Что они ему говорят, когда гуляют, не знаю, но пьяный Митя совсем нечеловеком становится.

— А скажите, Евгения Семеновна, — спросил Кретов печально умолкшую женщину, — Лобов давал вашему отцу телеграмму о своем приезде?

— Давал. Позавчера мама получила.

— Кто в «Счастливом», кроме вас, мог знать о приезде Александра Даниловича?

— Да весь колхоз знал. У нас ведь телеграфа нет. Телеграммы из района по телефону передаются в правление. Ну и всегда всем все известно. А тем более об Александре Даниловиче. Его ведь здесь все знали.

Отпустив Женю, Кретов решил проверить подозрение, возникшее у него в момент осмотра следов в саду, и достал пистолет, поднятый около тела Лобова. Он тщательно сличил номер пистолета с номером, вписанным в лобовское удостоверение на право ношения оружия. Номера совпали. Значит, версия о подкинутом оружии исключалась. Пистолет принадлежал Лобову. Спрятав оружие и документы, Алексей вызвал Бубенца.

Многочасовое сидение в сенях в одиночестве, под враждебными взглядами толпившихся у дверей колхозников, не прошло для Дмитрия бесследно. Он осунулся и почернел. За целый день только Женя и Екатерина Васильевна украдкой подсаживались к Бубенцу. Но невеселый был у них разговор.

Войдя в комнату, Дмитрий молча поклонился на приветствие Кретова и сел на предложенный стул.

После обычных обязательных вопросов, устанавливающих личность допрашиваемого, Алексей спросил Бубенца, давно ли он знает Лобова.

— С февраля сорок второго. С декабря сорок третьего и до конца войны был шофером на личной машине гвардии полковника, — глухо ответил Бубенец.

— Не обижал он вас, не оскорблял?

— Обидеть такой человек не может. Если и всыплет когда по первое число, так потом сам ему благодарен бываешь за то, что вовремя всыпал, споткнуться не дал, — несколько оживился Дмитрий.

— Однако вон у вас на щеке не от вчерашнего ли всыпания осталось?

— А что ж гвардии полковнику оставалось делать, когда я с разводным ключом на женщин кинулся, тещу свою с ног кулаком сбил? За такое дело на месте пришибить свободно можно. Это гвардии полковник еще не в полную силу ударил. В Чехословакии мы один раз с власовцами столкнулись. Случайно. Пистолеты вынимать некогда было. Гвардии полковник и треснул власовца в челюсть. И все. Отжил власовец.

— Что же у вас вчера произошло?

— Ничего не помню, товарищ майор. Могу рассказать только то, что сам от жены узнал.

— Рассказывайте то, что помните сами.

Дмитрий рассказал все, что сохранилось в его памяти. Рассказал, как после работы он шел домой и встретил своих постоянных собутыльников — Степку Запрометова, Жорку Рябого и Сивоконя. У дружков было с собой несколько поллитровок водки, огурцы, хлеб и жареная курица. Вместе пошли на лужок за старую сушилку, сели, выпили и закусили. Показалось мало. В магазин за водкой посылать было поздно. Запрометов предложил пойти к Зинке Маркевич, веселой разводке. У нее всегда была крепкое виноградное вино. В маленькой хатке Зинки гулянка развернулась вовсю. После водки виноградное вино быстро ударило в голову. Когда перед вечером Екатерина Васильевна и Женя пришли в дом Маркевич, Дмитрий, по его собственному выражению, был «совсем косой». Поссорившись с женой и тещей, он остался со своими дружками в доме Зинки, но что было дальше, нечего не помнит. Однако Дмитрий не остановился на этом и пересказал дальнейшие события так, как они ему были известны со слов жены.

Кретов не мешал ему. Он смотрел в искаженное мукой лицо Бубенца. Ознакомившись с документами, осмотрев местность и поговорив с женщинами, Алексей увидел, что доказательства против Бубенца были очень шаткими. Но не в этом было главное. Главное было в том, что интуиция властно диктовала Кретову, что Бубенец не мог поднять руку на Лобова. С каждой минутой Алексей все более убеждался, что перед ним сидит не преступник, а случайно споткнувшийся человек. Теперь Кретову стало ясно, что прав старый узбек-охотник: убийц Лобова нужно искать в другом месте. Дмитрия Бубенца не было среди тех, кто приезжал в «Счастливое» на машине, обутой в трофейную шину. Когда Бубенец рассказал о том, как он, уходя, грозил Лобову, Алексей, пристально глядя в его глаза, подтвердил:

— Да. Эти самые ваши угрозы и являются веским доказательством против вас.

— Разве я не понимаю? — уныло согласился Дмитрий. — Конечно, меня засудят. Да и я сам любого бы засудил при таких доказательствах. Только обидно, что настоящие гады уйдут от расстрела, а люди будут думать, что Митька Бубенец гадом оказался.

— У нас, товарищ Бубенец, никого не засуживают, — поправил Дмитрия Кретов. — У нас судят преступников, и судят только по закону.

— Я понимаю, — мрачно согласился Бубенец.

Чтобы дать возможность Бубенцу справиться с овладевшими им мрачными мыслями, Алексей достал портсигар и не спеша закурил. Бубенец от предложенной ему сигареты отказался.

— Расскажите мне, кто такие Жорка Рябый и Сивоконь? — снова приступил к допросу Кретов.

— А про Степку Запрометова вы все знаете? — взглянул исподлобья на Кретова Бубенец.

— Достаточно знаю, — улыбнулся Кретов.

— Ну и эти два не лучше Степки, — оценил Дмитрий своих вчерашних собутыльников. — Жорка имел пятнадцать лет за мухлевание с гирями и обсчет покупателей. Он до тюрьмы заведующим продуктовым ларьком работал. А Сивоконь был осужден на двадцать лет за убийство и грабеж квартиры. Оба они уверяют, что их оговорили, что они сидели невинно.

Пренебрежительный тон Дмитрия показывал, насколько он верил в невиновность Рябого и Сивоконя.

— На каком счету они в колхозе? Как работают?

— Заставишь таких работать, — пренебрежительно усмехнулся Бубенец. — Совсем они не работают.

— А на какие средства живут и даже пьянствуют? — сделал вид, что удивился, Кретов. — Воруют?

— Про воровство не слышно, — отрицательно покачал головой Бубенец, — Хотя, если разобраться, живут вроде как на ворованное. Колхозникам работать надо, на базар ездить некогда, а овощи поспевают и гниют. Вот Жорка с Сивоконем и возят овощи в город на продажу. Здесь возьмут за гривенник, а в городе продают за рубль.

— А как на это смотрит правление колхоза? — полюбопытствовал Кретов. — Мирится с ними?

— В правлении колхоза долго с ними возились, да видят, что все безтолку, и плюнули. Выгонять из колхоза не решаются. Кляуз не оберешься. Они же амнистированные, к нам для трудоустройства присланы. Районный прокурор за них горой встанет.

— А вам они не предлагали сделать какое-нибудь доходное дельце?

Дмитрий опустил глаза. С минуту он молчал, видимо, колеблясь, говорить или не говорить, но затем, собравшись с духом, ответил откровенно:

— Когда хлеб возили в счет госпоставок — мы его возим без мешков, насыпью, и вешаем только на пункте, — Сивоконь предлагал с каждой машины по пути отсыпать мешка два- три. Из-за этого даже собрался грузчиком работать.

— Что вы ему на это ответили?

— Я ему сказал, чтобы он о таком и не заикался, если хочет по земле ходить.

— Как он реагировал на это?

— Сразу присох. Говорит, что пошутил.

— А другого ничего больше не предлагал?

— Нет. Больше ничего не было. Только это.

— Ну вот, видите, товарищ Бубенец, в какой грязи вас хотят утопить, — укоризненно заговорил Кретов. — А вы дружите с этими мерзавцами. Фронтовик, орденоносец, член партии. Эх, вы!..

Лицо Дмитрия налилось кровью, и он снова опустил глаза. Потянулось долгое молчание.

— Не дружил я с ними, — наконец неуверенно заговорил Дмитрий — Только так… встречался… Сивоконь поет очень здорово. Душевно поет, когда выпьет. Я ведь и не хотел с ними напиваться. Каждый раз думаю, выпью стакан-другой и уйду. И как-то все не выходило уйти вовремя… напивался.

— Проще говоря, они вас спаивали, — уточнил Кретов.

— Да пожалуй, что так, — поколебавшись, согласился Дмитрий. — И ведь на мои деньги спаивали, сучьи дети. Мне больше всех платить приходилось.

— В общем, ваши собутыльники не утруждали себя излишними расходами, — пошутил Кретов.

Бубенец невесело усмехнулся.

— На каком базаре города торгуют эти ваши «колхозники»? — снова задал вопрос Кретов.

— Больше всего на Центральном, — подумав, ответил Бубенец. — Это самый дорогой базар в городе. Но бывают и на других, только очень редко. Больше на Центральном.

— Какой номер обуви вы носите? — как бы случайно задал вопрос Кретов.

— Сорок первый, иногда сороковой, — растерянно ответил Бубенец, удивленный неожиданностью вопроса. — Если с широким носом, то сороковой. У меня пальцы больные.

— А вчера вы в этих же ботинках были?

— Да, в этих. Я ведь не разувался нынче, — сконфузился Бубенец. — Так и проспал всю ночь, как был.

— Оружие у вас есть?

— Есть ружьишко, тулка, двустволка, шестнадцатый калибр.

— Я про другое оружие вас спрашиваю. Пистолет или револьвер имеете?

— Нет. В армии я с сорок третьего года с «вальтером» ездил. С фрица одного снял. А когда война кончилась, я его гвардии полковнику отдал. Подарил вроде бы.

— Лобову?! Зачем он ему?!

— Гвардии полковник на гражданку его взял. Он и сейчас у него должен быть. Кретов развернул сверток и показал Бубенцу лобовский пистолет.

— Ваш?

— Мой, — любовно, как на друга, глядя на оружие, ответил Бубенец. — Номер восемь тысяч двести шестьдесят девять. Два года со мной ездил. Безотказное оружие.

— Все-таки зачем же Лобову понадобился ваш пистолет? — недоумевал Кретов. — Что, у него другого оружия не было, что ли?

— Тут вроде бы по-дружески, как память, — смущаясь и в то же время боясь, что ему не поверят, горячо заговорил Бубенец. — У гвардии полковника точно такой же «вальтер» был. Так он его своему другу подарил, подполковнику, у нас в штабе дивизии работал. Фамилию я только позабыл. То ли Зурин, то ли Зудин или что-то вроде этого.

Подробно записав ответы Бубенца и дав ему прочитать и подписать протокол допроса, Кретов снял отпечатки с подошв его ботинок. Покончив с этой процедурой, Алексей облегченно вздохнул.

— Ну вот, пока все.

— Мне здесь подождать или в сенях? — снова поугрюмел Бубенец.

— Нет, зачем же в сенях? Идите, куда вам нужно. Если понадобитесь, вызовем, — улыбаясь, ответил Кретов.

— Разве меня не посадят? — вспыхнул от радости Бубенец.

— Нет, идите домой.

Дмитрий торопливо, прыгающими пальцами застегнул китель, затем, опустив руки по швам, прерывающимся от волнения голосом заговорил:

— Спасибо вам, товарищ майор! Спасибо, что поверили. Да я… я не знаю… — и вдруг, не найдя слов, он макнул рукой и утер кулаком глаза.

— Меня зовут Алексей Петрович Кретов, — давая понять, что официальный разговор окончен, подсказал Алексей. — У меня к вам две просьбы, Дмитрий Иванович. Во-первых, ни слова не говорите ни Запрометову, ни двум другим, что уголовный розыск интересуется ими. Могу я на это рассчитывать? Ну вот и договорились. А вторая просьба, если вы не возражаете, — пригласите сюда вашу супругу и тещу.

Бубенец бегом кинулся в сени. Алексей, укладывая в полевую сумку бумаги, слышал через неплотно затворенные двери радостные возгласы женщин и взволнованный голос Дмитрия, повторявшего:

— Поверил… честное слово, поверил, что я не виноват!..

— На вашего мужа, Евгения Семеновна, и на вашего зятя, Екатерина Васильевна, падало очень тяжелое обвинение, — несколько официально начал Кретов, когда радостно взволнованные женщины вошли в комнату. — К счастью, это обвинение не подтверждается. Пока можно с уверенностью сказать только одно, что участие вашего супруга и зятя в убийстве товарища Лобова не доказано. Но поведение его особенно в ночь убийства вызывает подозрение, заслуживает резкого осуждения. Дмитрию Ивановичу надо круто изменить свое поведение, а вы обе должны помочь ему в этом.

— Да я… — начал было Бубенец.

— Ладно, — прервала его Екатерина Васильевна. — У нас разговор будет свой, семейный. А вам, товарищ, большое от всех спасибо за то, что правильную линию взяли, не по пустой видимости, а по правде разбираться начали. Большое спасибо!

Женя ничего не могла сказать, но ее большие, сияющие от счастья глаза смотрели на Кретова с такой благодарностью, что майору стало неловко, и он торопливо начал прощаться.

4. ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

Полковник Турин запаздывал со службы. Анна Павловна, жена полковника, очень беспокоилась. Уже давно поспел так любимый Петром Фомичом борщ, а его все нет. Котлеты, которые сегодня удались на славу, остынут, а у подогретых котлет и вкус не тот, и сочность пропадает.

Анна Павловна позвонила по телефону в кабинет мужа, но ответа не дождалась. Тогда она набрала помер дежурного но штабу округа, где уже шестой год работал полковник Турин. Дежурным по штабу оказался незнакомый ей офицер. Узнав, с кем он разговаривает, офицер коротко сообщил, что полковник Турин сейчас находится в почетном карауле, и когда освободится, неизвестно. Почетный караул стоит не в помещении штаба военного округа.

Анна Павловна окончательно расстроилась. Что это за безобразие! Петра Фомича направляют в караул, как будто он сержант или лейтенант. Смутно представляя, чем отличается почетный караул от обычного, Анна Павловна решила, что Петру Фомичу предстоит бессонная ночь и всевозможные хлопоты с этим самым караулом.

Полковница не любила, когда случайные, посторонние события нарушали налаженный ритм семейной жизни. Где-то и когда-то Анна Павловна вычитала, что секрет долголетия, секрет сохранения сил и цветущего вида коренится в правильной, размеренной жизни. А основным признаком такой жизни, как поняла Анна Павловна, было регулярное и своевременное принятие пищи. Нужно признать, что ей не только удалось наладить эту разморенную жизнь, но и исподволь приучить к ней своего довольно беспокойного мужа. Петр Фомич выше всего и важнее всего считал свою работу. Это был прирожденный солдат, храбрый офицер и способный штабист. Он не то чтобы не ценил квартирный уют и спокойствие, а просто считал, что уют должен помогать работе. Анна Павловна же считала, что наоборот, работа должна обеспечивать уют. Петр Фомич не хотел спорить с женой по такому, как ему казалось, пустячному, непринципиальному вопросу.

Звонок у двери прервал размышления Анны Павловны. Несмотря на свой более чем сорокалетний возраст и полноту, она моментально очутилась в прихожей. Но оказалось, что звонил не Петр Фомич. В прихожую вошел сын Гуриных, девятиклассник Костя, Костюнчик, как привыкла называть своего единственного ребенка не чаявшего в нем души Анна Павловна.

— Что это вы, — попеняла сыну расстроенная мамаша, — договорились с отцом опаздывать к обеду?

— Разве папы еще нет? — удивился Костюнчик.

— Нет. Он в караул назначен.

— Папа? В караул?!

— Ну да, в караул! Я сама возмущена до глубины души, — раздраженно говорила Анна Павловна, проходя вслед за сыном в его комнату.

Полковник Гурин занимал большую и удобную квартиру. Хотя семья состояла всего из трех человек и приходящей домработницы, в распоряжении Турина было четыре комнаты. Самая просторная из них была отведена под столовую, которую Анна Павловна почему-то называла гостиной. Впрочем, и спальню она называла не спальней, а будуаром. Имел свою отдельную комнату и Костюнчик.

Любой, заглянувший в комнату юного Турина, сделал бы вывод, что ее хозяин всесторонне развитый и очень интересный человек. Об этом убедительно рассказывали три больших шкафа, битком набитые книгами, и другие предметы, находившиеся в комнате. Так, например, на стене, над широкой ковровой кушеткой, служившей

Костюнчику кроватью, висели две скрещенные рапиры и маска. Чуть ниже поблескивали черной кожей боксерские перчатки. Кроме письменного стола, в комнате стоял еще маленький столик. Он полностью был завален бесчисленным количеством панелек, конденсаторов, сопротивлений, ламп, трансформаторов, проводов и прочих радио- и электродеталей. На широком подоконнике горбился микроскоп и валялось несколько кассет от фотоаппарата. Сам фотоаппарат в желтом кожаном футляре висел на дверце одного из книжных шкафов. На письменном столе грудились учебники и тетради. Вместо письменного прибора поблескивал лаком и никелем изящный приемник «Звезда».

Однако было бы ошибкой думать, что хозяин комнаты, кроме учебы и чтения, увлекается фехтованием, боксом, знает радиодело и любит путешествовать с фотоаппаратом на боку. Также глубоко ошибся бы и тот, кто решил, что Костюнчик, стремясь углубить свои познания невидимого простым глазом мира, проводит долгие часы, склонившись над микроскопом. Все эти предметы, от рапир до микроскопа, были следами случайных и кратковременных увлечений Костюнчика.

Под влиянием безмерно обожавшей его матери Костюнчик чуть ли не с пеленок привык считать себя особо одаренным ребенком. С раннего детства Анна Павловна уверяла Костюнчика, что он не похож на других детей — своих сверстников, что он лучше их, красивей и умней. Она прививала сыну уверенность в ожидавшем его светлом и безоблачном будущем, в высоких наградах и всеобщем преклонении перед его, Костюнчика, исключительной одаренностью. И Костюнчик поверил матери. Ведь так приятно считать себя одаренной личностью. Он и в самом деле от природы был наделен хорошей памятью и способностями, свойственными любому ребенку его возраста. Но над тем, для чего ему даны эти способности, Костюнчик не задумывался и развивать их не пытался. Трудиться он не любил. Ему казалось, что мать права, что успех придет к нему сам по себе, так же, как приходит к человеку физическая зрелость, и ждал этой поры.

Года полтора тому назад, посмотрев кинокартину «Фанфан Тюльпан», Костюнчик захотел изучить фехтование. Случайное увлечение подогрел рассказ сведущих людей о том, что хороший фехтовальщик простой крепкой палкой может отбиться от нападения пяти- шести человек. Костюнчик рьяно взялся за дело. Но уже первые попытки овладеть этим благородным искусством охладили юношу. Оказалось, что умение молниеносно наносить и парировать удары приходит только после долгой и очень тяжелой тренировки. От первого же серьезного занятия у Костюнчика заболел каждый мускул, каждая косточка. С тех пор рапиры спокойно пылились и ржавели на стене над кушеткой.

Увлечение боксом было тоже недолгим. Оказалось, что даже на тренировочных занятиях люди дерутся всерьез. Высокий и крепко сложенный Костюнчик схватился с худощавым и юрким пареньком из трудовых резервов. Паренек едва доставал ему до плеча. Костюнчик был уверен, что легко добьется победы над своим невзрачным противником. Но на первой же полмннуте схватки перчатка юркого паренька плотно припечаталась к лицу Костюнчика. В его мозгу вспыхнули оранжевые искры, из носа закапала кровь, из глаз — слезы. К величайшему смущению своего противника, тренера и всех окружающих, Костюнчик разревелся, как ребенок. С боксом было покончено навсегда.

Такими же кратковременными оказались и остальные увлечения Костюнчика. В брошюрах для юных радиолюбителей все было довольно понятно, а вот на практике… От детекторных приемников он отмахнулся: «Не стоит возиться. Детская забава» — и сразу взялся за многоламповый. Дело, однако, на лад не пошло. Работа оказалась очень кропотливой, требовала усидчивости и терпения. Кроме того, при монтаже приходилось много паять, а электрический паяльник с успехом выполнял только одну совсем ненужную функцию — обжигал руки. Медные проволоки никак не хотели облуживаться, а облуженные — не припаивались куда следует. От горячей канифоли в комнате стоял чад, болела голова, а олово с паяльника попадало куда угодно: на столик, на пол, на брюки, даже на пальцы, только не туда, куда нужно. Кроме того, Костюнчик скоро понял, что в радиотехнике уже и до него сделано очень много. Убедился в том, что он стоит у самой подошвы, а вершина познания радио находится на такой заоблачной высоте, куда у него не хватит терпения взбираться. А значит, он никогда не будет в числе самых первых, самых славных, открывающих новые, неисследованные высоты науки.

А стать самым первым, самым известным, таким, о котором все говорят, на кого с любопытством оглядываются на улице, Костюнчику очень хотелось. По существу, ему было безразлично, в чем стать первым: в фехтовании, боксе, цветной фотографии или ботанике, только бы первым.

Шкафы в комнате Костюнчика были забиты книгами, рассказывавшими о смелых, энергичных людях, которые ставили перед собою высокие, благородные цели и боролись за достижение их. Это были книги о людях большой мечты и сильной воли. Таким людям были не страшны никакие препятствия и лишения. Даже физические мучения и сама смерть не могли сломить героев. Костюнчик хотел быть похожим на них. В мечтах он часто воображал себя то Спартаком, то Гарибальди, то Степаном Халтуриным. Он то вместе с профессором Трухановым спускался в недра земли, то, стоя на перекинутых через седло стременах, с клинком в руке вел в смертельную атаку на белые полки кипящих от ненависти кочубеевских конников.

Все невзгоды, переживаемые героями книг, не страшили юношу. Он был убежден, что с легкостью перенес бы любые невзгоды, попади он в такие же условия. Костюнчик часто размышлял о том, учился ли Кочубей виртуозной езде на горячих лошадях или это у него прирожденное. С год тому назад на даче он попробовал ездить верхом на смирной хозяйской лошаденке. У хозяина нашлось даже старое, ободранное, но все-таки настоящее военное седло. И вдруг в настоящем, военном, описанном во многих книгах седле Костюнчик почувствовал себя очень неудобно. У лошаденки был добродушный характер и спокойный неторопливый шаг. Костюнчику же казалось, что она нарочно подпрыгивает на ходу, чтобы доставить всаднику побольше неудобств. «Может быть, когда лошадь побежит, будет лучше», — подумал юноша и, выехав за околицу, принялся изо всех сил нахлестывать клячу концом ременного повода. «Эх, жаль, шпор нет, а то бы я ей показал», — с сожалением подумал он. Однако лошаденка и без пришпоривания послушно потрусила стариковской неходкой рысцой. Вцепившись обеими руками в переднюю луку и вспоминая, что во всех прочитанных им книгах всадники сжимали ногами бока лошади, Костюнчик проехал с километр рысью. Сжать ногами бока лошади он так и не смог. Ноги сразу же устали и начали ныть. Обратно он вернулся шагом, испытывая горячее желание идти пешком и вести лошадь в поводу. Если бы не соседские мальчишки, он так бы и сделал. Но он боялся насмешек. А когда во дворе Костюнчик слез с седла, ноги окончательно отказались служить ему. Два дня после этого провалялся он в постели, поднимаясь только за тем, чтобы поесть, и то присаживался осторожно, на краешек стула. Больше Костюнчик не сделал ни одной попытки поехать верхом.

Осенью, вернувшись в школу, он несколько раз с небрежным видом говорил, что летом много ездил верхом, и азартно принимался толковать о шенкелях, тренчиках и прочих вещах, имеющих отношение к верховой езде. Однако на ребят это не производило никакого впечатления. Летом многие побывали в деревне и ездили верхом. Некоторые даже честно признавались, что не знают, где у седла тренчик и для чего он нужен, так как, гостя летом у родственников в колхозах, ездили на лошадях без всяких седел.

Костюнчик доучился до девятого класса, а обещанное матерью выдающееся положение все не приходило. Среди своих сверстников он всегда отличался примерным поведением. В первых классах он никогда не принимал участия в мальчишеских играх, нередко кончавшихся междоусобной дракой. И не моральные принципы удерживали его от участия в междоусобицах, а простая боязнь получить затрещину от более смелого противника. Его штанишки и рубаха всегда были чистыми и целыми. На них никогда не было ни пятен, ни дырки — следов отчаянного штурма забора, ограждавшего стадион или фруктовый сад. В старших классах Костюнчик был неплохим учеником, но и только. Даже в шахматы его постоянно обыгрывали самые слабые шахматисты школы. На уроках физкультуры он с трудом дотягивался до «удочки». Втайне Костюнчик завидовал многим своим одноклассникам. Не раз он думал про себя: «Почему Непринцеву все удается? На турнике «солнышко» классно кружит и по математике первый. Учителям он иногда даже дерзит, и все ему за так сходит. Любимчик. Ни с кем не считается. Комсорг Васька Симкин даже боится его, юлит. Все ребята с ним заодно. И чего они нашли в этом Игоре?»

Учился Костюнчик в общем неплохо. Посредственную оценку имел только по физкультуре. Дисциплину не нарушал. Комсомольские поручения выполнял добросовестно. Правда, давали эти поручения ему очень редко. Никогда ни с кем он не ссорился, не спорил. И все-таки Костюнчик видел, что если завтра он уйдет из школы, никто из одноклассников об этом не пожалеет. Такое отношение товарищей по учебе задевало болезненно самолюбивого, замкнутого юношу.

Анна Павловна боготворила Костюнчика, и у нее он ни в чем не встречал отказа. Отец держался с ним как старший товарищ. Правда, полковник Турин большую часть своего времени проводил в штабе или в разъездах по гарнизонам. В те же дни, когда полковник был дома, семья в полном составе собиралась только за обеденным столом.

Костюнчик неодинаково относился к отцу и матери. Мать он любил, но не уважал, хотя и сам не понимал этого. Зная, что ни в чем не встретит у матери отказа, он умел использовать эту слепую любовь. Костюнчик был уверен, что стоит ему приласкаться к матери, и она сделает все так, как он хочет. Обычно Костюнчику не хватало «карманных денег», и самым надежным источником их была Анна Павловна.

Правда, и отец мало в чем отказывал сыну. Но здесь нужна была другая тактика. С отцом Костюнчик должен был говорить, «как мужчина с мужчиной», и обосновывать свою просьбу убедительными доводами. Нужно сказать, что он умел это сделать неплохо. Все дорогостоящие вещи, вроде фехтовального набора, фотоаппарата, микроскопа, подарил сыну Петр Фомич. Такими увлечениями Костюнчика полковник был очень доволен. Сильно занятый по службе, Турин не интересовался успехами сына в фотографировании, фехтовании или радиоделе. Кроме того, у него с женой давно уже было договорено, что за воспитанием сына должна следить мать.

Костюнчик был очень доволен этим разделением и не тяготился опекой матери. Отца он побаивался, относился к нему с уважением. Правда, к этому уважению у него примешивалась некоторая доля недоверия. Иногда, видя отца в парадном мундире, при всех орденах, Костюнчик задумывался: «Наверно, папа на фронте был совсем другим: смелым, решительным. Боевые ордена за так себе не дают. А сейчас он даже с мамой всегда соглашается». Слишком уж не вязалось понятие о героизме с добродушным и немного педантичным человеком, каким был Петр Фомич в домашней обстановке.

К чести полковника Турина надо сказать, что он почти никогда не говорил о своих личных подвигах. Зато Костюнчик слыхал много рассказов о героизме боевых товарищей отца. Особенно любил Петр Фомич рассказывать о своем большом друге, «настоящем офицере», как всегда подчеркивал он, о полковнике Александре Лобове. В доме Туриных Лобов бывал несколько раз, но почему-то больше любил сидеть с Петром Фомичом в его кабинете, чем в столовой. Костюнчику казалось, что друг отца посматривает на него с насмешливым недоумением, словно удивляясь, что у его старого друга имеется такой сын.

— Мама, — просительно заговорил Костюнчик, входя вместе с Анной Павловной в столовую, — дай мне немного денег.

— Костюнчик! — горестно всплеснула руками Анна Павловна. — Ведь позавчера я дала тебе пятьдесят рублей.

— Ну и что? Подумаешь, пятьдесят рублей. Юрке Зарифову отец дает по двести рублей каждую субботу.

— Отец Юры министр. У него больше денег, — слабо сопротивлялась Анна Павловна.

— Видишь ли, мама, — солидно заговорил Костюнчик, — мы ведь уже взрослые. У нас в классе большинство ребят получили паспорта. Вот мы и хотим отметить это — собраться, попеть, потанцевать, и чтобы угощение было.

Мать растроганно посмотрела на сына. И в самом деле, по существу, это уже мужчина. Ростом выше отца и матери. «В деда пошел, — умиленно думала Анна Павловна. — Плечи узковатые, но с возрастом, когда возмужает, раздадутся.

— Сколько тебе нужно? — уже сдавшись, спросила она.

— Мы договорились по сто рублей с человека. С девочек ничего не берем. Мы их просто приглашаем.

Анна Павловна начала соображать, как ей из средств, предназначенных на питание, выкроить эти сто рублей. Брать деньги со сберкнижки не хотелось. Но ее расчеты были прерваны звонком. Вернулся полковник Турин. Петр Фомич был чем-то очень расстроен. Он не поцеловал, как обычно при встрече, жену, не зашел в свой кабинет. Пройдя прямо в столовую, он не сел на свое привычное место за столом, а тяжело опустился на диван. Анна Павловна наметанным взглядом сразу определила, что у мужа крупные неприятности.

— Что случилось?! — встревоженно спросила она. — Не мучь, говори сразу! Переводят?!

— Переводят… — безучастно повторил полковник. — Переводят… и переводят.

— Переводят?!. — ужаснулась Анна Павловна. — Куда? В Кушку?! В Термез?! Почему ты согласился? Ведь только начали прилично жить, устроились с квартирой!

— Подожди, — словно вдруг очнулся полковник. — Кого переводят? Куда?

— Да ты только что сказал…

— Ты сегодняшние газеты читала? — устало спросил Турин жену.

Сообразив, что совершилось нечто другое, не угрожающее благополучию ее семьи, Анна Павловна облегченно вздохнула.

— Фу, как ты меня напугал, Петенька. А в газету я еще не успела заглянуть. Все некогда. Я ее еще из ящика не вынула.

Анна Павловна направилась к двери и через минуту вернулась с газетой. С газетного листа, окаймленное широкой траурной каймой, смотрело на нее веселое и жизнерадостное лицо Александра Даниловича.

— Как же это так? — испуганно проговорила она. — Что с ним случилось? Всегда был такой здоровый.

— Да прочитай ты, — раздраженно проговорил Петр Фомич. — Читать-то еще не разучилась?

Анна Павловна, пропустив мимо ушей колкость мужа, прочла коротенькое сообщение о безвременной трагической гибели Александра Даниловича Лобова и некролог, подписанный его близкими друзьями. У нее на языке вертелись десятки вопросов и догадок, но, взглянув из-за газеты на мрачное лицо мужа, она не решилась заговорить первая.

— Мама, скоро мы будем обедать? — донесся из соседней комнаты голос Костюнчика. — Ведь папа уже пришел.

Петр Фомич встрепенулся.

— Ну, чего же мы не садимся за стол? — спросил он жену наигранно бодрым тоном. — Разве обед не готов? Я, признаться, проголодался.

За обедом Костюнчик и Анна Павловна узнали от Петра Фомича обстоятельства гибели Лобова. Полковник взволнованно рассказывал о том, как скорбели друзья Александра Даниловича, сменявшие друг друга в почетном карауле, как держали себя жена и дети погибшего.

Услышав о почетном карауле, Костюнчик насмешливо покосился на мать.

— Так, значит, точно установлено, что Александр Данилович не сам застрелился? — переспросила мужа Анна Павловна, сделав вид, что не заметила непочтительного взгляда сына.

— Ходила вначале и такая версия, — сердито усмехнулся полковник. — Но ведь только круглый идиот мог подумать, что Саша Лобов застрелился. Не такой это был человек.

— Ну, папа, могут ведь быть различные обстоятельства, — тоном много пожившего человека вмешался в разговор Костюнчик.

Полковник удивленно взглянул на сына.

— Какие же это обстоятельства? Тяжелая болезнь? Любовная неудача? Так, что ли?

— Ну, разные… всякие… — замялся Костюнчик.

— И из-за любви раньше люди стрелялись, — вставила свое мнение Анна Павловна.

— Нет никаких обстоятельств, извиняющих самоубийство, — отрезал полковник; затем, после маленького колебания, добавил: — Кроме, пожалуй, одного…

— Ну вот, видишь, папа! — обрадовался Костюнчик.

— Я считаю, что человек может пустить себе пулю в лоб только в одном случае, — не ответив на реплику сына, заговорил полковник, — попал в руки врагов на фронте или, скажем, за кордоном. Нет возможности удрать, а сам чувствуешь, что не выдержишь, можешь под пыткой государственную тайну выдать, тогда кончай. Как угодно, а кончай. Стреляйся, вешайся, режься, разбивай себе голову о камень, что хочешь, то и делай, а кончай. Это не будет самоубийством. Это смерть в бою.

— Фу, какие ты ужасы говоришь, Петр Фомич, — зажала уши Анна Павловна. — За обедом — и о таких вещах.

— Подожди, мама, не мешай, — недовольно протянул Костюнчик. — Но зачем же тогда стреляться, папа? Можно ведь обмануть врагов. Можно рассказать им что-нибудь не очень важное, мало секретное, и потом убежать.

— Ты что же, сын, думаешь, что враги у нас дураки набитые, — ответил Петр Фомич. — Нет, Костя. Переговоры с врагом, когда ты у него в лапах, — шутка скользкая. Или молчи, как немой, что бы они с тобой ни делали, или выходи из игры.

— А как, по-твоему, папа, стал бы стреляться Александр Данилович, если бы его фашисты в плен забрали?

— Нет, — без колебания ответил Гурин. — Он бы сам из фашистов все нервы вымотал. Железной закалки был человек. Помню, когда дрались мы у пяти мостов, Саша — он тогда замкомдива был — к нам в полк приехал, — пустился полковник в воспоминания, не заметив выражения скуки, появившегося на лице Анны Павловны. Ей уже давно надоели фронтовые рассказы мужа. — Я тогда батальоном командовал. Дали мы фашистам прикурить у одной реки в Белоруссии. Река там на пять рукавов разделяется, и через каждый рукав — мост, метров этак через двести-триста один от другого. Немцы задали такого драпа, что наша разведка нащупала их далеко за мостами и начала бой, мешая фрицам закрепиться. Командир полка приказал мне идти на помощь разведке. Свернул я батальон в колонну и пошел на первый мост. Лобов — любимец солдат — тоже с моим батальоном пошел. Однако оказалось, что немцы мосты заминировали. Они должны были взрываться минут через пятнадцать один после другого. Мы этого не знали. Только прошли один мост, подходим ко второму, — а первый пошел в воздух, перешли второй — и он прямо за нашей спиной взлетел. Я, признаться, растерялся. Узкая дорога, кругом болото, один ход — через мосты, а они взрываются. Вдруг Саша подает команду: «Бегом!..» Побежал батальон. Третий и четвертый мост перебежали, а перед пятым солдаты дрогнули. Поняли, что мост под ними на воздух взлететь может. Александр Данилович выбежал на мост, встал спиной к перилам, обхватил верхний брус руками и как крикнет: «Вперед, гвардия! Не сойду с места, пока не перейдете!» — запел «Молодую гвардию». Стоит он большой, сильный, красивый и молодой, хотя уже крепко поседевший. Стоит, на солнце щурится и поет нашу старую комсомольскую…

Полковник замолчал. Он смотрел на тарелку с аккуратно нарезанными кусочками хлеба, но не видел ни тарелки, ни стола. Перед ним ожила картина весеннего солнечного утра, когда он со своим батальоном рвался в погоню за врагом через пять неминучих смертей.

— Ну, а дальше что? — нетерпеливо спросил Костюнчик.

— А дальше, — взглянул на сына Турин, — дальше… батальон кинулся через мост. Я и еще несколько человек стали отрывать руки Александра Даниловича от перил, а он рассердился, да как рявкнет: «Капитан Турин — я тогда капитаном был, — ведите батальон, черт вас возьми!» Самым последним с моста сбежал. Только метров с десяток и отошел, как мост взорвался. Александру Даниловичу в спину острый осколок доски воткнулся, чуть не насмерть уложил. С полгода в госпитале лежал. А закрепиться на новых позициях мы немцам все же не дали, дальше пошли, — закончил полковник.

— Ешь, — пододвинула к мужу тарелку Анна Павловна, — а то котлеты совсем остыли.

Полковник с недоумением взглянул на поставленную перед ним тарелку, раза два ковырнул в ней вилкой и отодвинул в сторону.

— Спасибо, Аня. Не хочется. Сыт.

— Ах, папа! Как плохо, что вы меня не родили лет на десяток раньше, — неожиданно воскликнул Костюнчик.

Анна Павловна, всплеснув руками, с укором взглянула на сына.

— Это почему? — удивился полковник.

— Тогда бы я тоже побывал на фронте.

— Интересно, почему у тебя по математике пятерки? Считаешь ты очень плохо, — подзадорил сына полковник. — Родись ты на десять лет раньше, тебе ко дню победы было бы всего пятнадцать лет.

— Ну не на десять, а на пятнадцать. Какая разница, — не сдавался Костюнчик.

— Разница огромная, — рассмеялся полковник. — Тогда твоя мама была бы старше тебя всего на тринадцать лет.

— Боже, какие ужасные вещи вы говорите, — возмутилась Анна Павловна. — Прекратите, ради бога. Ты родился как раз вовремя, — напустилась она на сына. Еще не хватало, чтобы и ты на фронт ушел. Там и мужчинам тяжело, а уж тебе…

— А я кто по-твоему? — обиделся Костюнчик.

— Сиди уж ты, вояка, — отмахнулась от сына Анна Павловна.

— А что, неправильно я сказал? — начал сердиться Костюнчик. — Раньше вон как интересно было жить. Не то что теперь. Скукота…

— Стой, стой, Костя, — перебил сына полковник. Тут ты, брат, не туда сворачиваешь. Откуда у тебя скука взялась? В театре, в кино бываешь чуть не каждый день. Сколько

новых фильмов ты смотрел за этот месяц? А радио? А новые книги, газеты, журналы? Я в твоем возрасте и сотой доли всего этого не имел. Патефон был недосягаемой мечтой.

— Но тогда была опасность, риск, борьба, интересно было, — упорствовал Костюнчик.

— Смертельная опасность интересна, если на нее смотреть в кино. На практике ничего интересного — даже наоборот. Опасно — и все тут. Для того чтобы опасность не пугала, нужна великая цель. Тогда и риск не страшен. А риск без цели — глупость, бравада.

— А борьба? — вставил Костюнчик.

— Что борьба? Борьба еще долго не кончится. И на твой век хватит. Гибель Саши Лобова — не случайность. Он погиб в борьбе. Вот узнают, какая гадина подняла на него руку, и мы увидим, что это рука врага. Так-то вот. А ты говоришь, борьбы нет, неинтересно. Чепуху городишь.

Костюнчик знал, что долго отцу возражать опасно. Если полковник рассердится, то без нотации, а может быть, и без неприятных выводов не обойдешься. Он помолчал, тем более что Анна Павловна кинулась на выручку сына.

— Да будет тебе, Петр Фомич! Ты уж готов ребенка попрекнуть тем, что у него все есть. Наши дети имеют больше, чем имели мы, и правильно. Для чего же иначе и революцию делали?

Но полковник уже остыл. Взгляд его случайно упал на газету с портретом Лобова, лежавшую на диване. Забрав газетный лист, полковник направился в кабинет, бросив на ходу жене:

— Ну, воспитание молодого поколения — это твой участок фронта. Веди боевые действия. Минут через десять он вновь ни шел из кабинета.

— Я, Аня, схожу на часик-два в штаб, поработаю, — сказал он жене. — Закрой за мной.

Полковник шел по вечерней, налитой до краев прохладой улице. Он не замечал ни ярких рекламных огней, ни веселого шума толпы. На сердце лежал камень. Утрата друга была особенно невыносима оттого, что всего лишь три дня назад полковник встретился с ним в коридоре здания Цека. Веселый и оживленный Лобов, радуясь близкому отдыху, звал Турина с собою.

— Поедем, — говорил другу Александр Данилович, — за козлами погоняемся, рыбачить будем, по горам странствовать будем. Поехали, а то, я вижу, ты уже жиром обрастать начал.

«Может, на самом деле, стоило поехать, — каялся в душе полковник. — Может, и Саша уцелел бы. На двух — не на одного. Не осмелились бы».

Проходя мимо четырехэтажного, занявшего целый квартал здания, полковник взглянул на него и с горьким сожалением подумал: «Как же вы, товарищи чекисты, проморгали? Как допустили, что с Сашей Лобовым какая-то гадина расправиться сумела? Теперь, небось, и кусаете локти, да поздно».

5. ОПЕРАЦИЯ НЕ УДАЛАСЬ

Петр Фомич был близок к истине. За толстыми кирпичными стенами четырехэтажного дома, в кабинете полковника Голубкина, шел разговор об Александре Лобове. Перед полковником лежал весь материал дознания, сделанного в «Счастливом».

— Хорошо, что ты не арестовал Бубенца, задумчиво листая протоколы допросов, говорил полковник Кретову. — Тут простое стечение обстоятельств. Дело получается гораздо сложнее, чем могло показаться на первый взгляд. У нас в руках три очень тоненьких ниточки: патрон от пистолета, из которого стреляли в Лобова, отпечаток шины и отпечаток обуви убийцы. Наиболее надежны патрон и след автомашины. Надо найти пистолет, из которого выстрелен этот патрон, и машину, «обутую» в такую необычную шину.

Алексей молчал. Он знал привычку Ивана Федоровича излагать вслух догадки, сомнения и выводы, возникавшие у него при размышлении над расследуемым делом. От присутствовавших при этом сотрудников полковник требовал, чтобы они вмешивались в его рассуждения, спорили с ним, опровергали или признавали ход его мыслей. Такой метод обсуждения он называл «думать вместе и вслух».

— Машину, если она из того района, обнаружит Абдукадыр Мерген, — заговорил Кретов после долгой паузы. — Старик — опытный следопыт.

— А если машина не районная? — спросил Голубкин.

— Вы думаете, что за Лобовым могли начать слежку еще в городе?

— Возможно, — согласился Голубкин.

— Но ведь это уже… — начал Кретов и не докончил фразу.

— Может и так… Не случайно начальник Республиканского управления милиции приказал мне подробно сообщать о ходе розыска Комитету государственной безопасности. Иногда трудно установить, где кончается уголовное преступление и начинается политическое, — проговорил как бы про себя Голубкин, затем вскинул голову и, внимательно посмотрев на Кретова, спросил:

— Биографию Лобова ты знаешь?

— Не в деталях, конечно, но все-таки познакомился.

— Рассказывай. Что знаю, добавлю. Может быть, и тут найдутся какие-то ниточки.

— Лобов родился в 1897 году, — начал Алексей. — Отец — рабочий Главных железнодорожных мастерских. Александр Данилович с четырнадцати лет начал работать в тех же мастерских вначале учеником, а затем слесарем. В партию вступил в мае шестнадцатого года, а в октябре по предложению партийной организации ушел в армию добровольцем. В дни Февральской революции служил рядовым в первом запасном сибирском полку. В декабре семнадцатого года вступил в Красную Гвардию.

— Девятого ноября семнадцатого года, когда генерал Коровиченко хотел разоружить ненадежные части, Александр Лобов призвал свой батальон не выполнять приказ генерала. Разоружение не состоялось, — дополнил Голубкин.

— А вот этого я не знал, — признался Алексей.

— Продолжай дальше.

— В январе восемнадцатого года Лобов участвует в бою с басмачами Иргаша под Кокандом. В июле восемнадцатого года направлен на курсы красных командиров. С мая девятнадцатого года командует эскадроном, постоянно находящимся в боях с басмачами. Награжден боевым оружием от командарма товарища Фрунзе и личным подарком от товарища Куйбышева — именными часами. В августе двадцать третьего года был тяжело ранен.

— В бою с бандой Джумы Пансата под Андижаном, — уточнил Голубкин. — Кроме того, за участие в разгроме отрядов Энвер-паши в августе двадцать второго года награжден орденом Красного Знамени.

— Правильно, — подтвердил Алексей. — Про орден я знал, но думал, что он награжден после ранения.

— Давай дальше, — поторопил Голубкин.

— По излечении, в двадцать пятом году, партия направила Лобова на учебу.

— Да, в Свердловку. Окончил в двадцать восьмом.

— После учебы и до тридцать пятого года Лобов был на партийной работе в Западной Сибири.

— Дважды избирался членом пленума Сибкрайкома, — напомнил полковник.

— Затем до тридцать восьмого — на партийной работе на Дальнем Востоке. В конце тридцать восьмого вернулся в армию. До сорок первого был помощником начальника погранотряда по политчасти. С первого и до последнего дня войны Лобов — в действующей армии.

— Пять ранений, одна контузия, четыре ордена, пять медалей, — вставил реплику полковник.

— Да, за боевые подвиги. И еще один орден Красного Знамени за отличное выполнение правительственного задания в период нахождения ваших оккупационных войск в Германии.

— В каком году вернулся Лобов из Германии?

— В сорок восьмом, в мае, а осенью приехал на работу к нам.

— Ясно, — подытожил Голубкин. — Теперь подумай, какие годы в биографии Лобова были наиболее напряженными в смысле классовой борьбы. Годы войны мы исключаем.

— С семнадцатого по двадцать третий в Туркестане, — после некоторого раздумья ответил Алексей. — Затем с двадцать восьмого по тридцатый — в Западной Сибири и с тридцать пятого по тридцать восьмой — на Дальнем Востоке.

— Дальний Восток мы, пожалуй, тоже исключим, — подумав, предложил Голубкин.

— Почему? — удивился Алексей.

— Особенно напряженная классовая борьба была в те годы, когда Александр Данилович работал в Туркестане и Западной Сибири. На Дальнем Востоке было уже совсем другое. Да и, кроме того, с Дальнего Востока осколки разгромленных в этой борьбе классов обычно не долетали до Туркестана. А вот из Сибири, особенно из Западной, кое-кто добирался и добрался до нашей солнечной республики.

— Да, пожалуй, правильно, — подумав, согласился Алексей.

— Значит, остаются два особо подозрительных источника: последыши басмачей и буржуазных националистов, которых Лобов громил здесь в первые годы Советской власти, и последыши сибирского кулачества, с которыми он схватывался в период коллективизации.

— Но это очень неопределенно. Ведь он сталкивался с десятками тысяч людей, — возразил Кретов.

— И ты думаешь, что я заставляю тебя ковыряться в архивах, — лукаво покосился на него Голубкин, — выискивать, кто за последние сорок лет мог затаить зло на Лобова, и всех подозрительных проверять, где они и чем занимаются в настоящее время. Не бойся, дело не в этом. Хотя и не мешало бы нам почаще заглядывать в архивы, иначе порой забывается то, чего забывать нельзя. Но разговор сейчас о том, чтобы мы в процессе расследования могли ориентироваться на определенный слой людей, учитывать, что преступник, по всей вероятности, будет из этих кругов. Понял?

— Понял, — кивнул головой Кретов.

— Вот эти дружки Бубенца, — вернулся к материалам следствия Голубкин. — Правильно ты сделал, что там их не стал допрашивать. Конкретного против них — ничего, а пригодиться они нам могут. Не надо спугивать. Завтра же дай задание научно-техническому отделу установить, откуда они родом, с кем связаны по прежним преступлениям. Кроме того, позвони в районное отделение милиции, чтобы их там за спекуляцию не взяли. Всю обедню испортят. На базарах за ними установить наблюдение. Выяснить, с кем они связаны. Не через них ли была подана весть, что Лобов выезжает…

Телефонный звонок оборвал слова полковника. Голубкин снял трубку:

— Слушаю. Да. Уже?! Так рано?.. Смотрите не спугивайте… Пусть даже внутрь заходит. Сейчас приеду. Машина подойдет к короткому переулку.

Повесив трубку, полковник взглянул на часы.

— Полдвенадцатого. Это что-то новое. Не обычный прием. Едем, Алеша. Ювелирторг грабят.

— Кто проводит операцию? — вскочил с места Алексей.

— Лейтенант Кариев, — на ходу ответил Голубкин.

Машина, потушив фары, нырнула в густую темноту короткого переулка. Ни одно окно, ни одна дверь или калитка не выходили в этот переулок. Бесшумно прокатившись с десяток метров, машина остановилась. От серой стены отделилась почти сливавшаяся с темнотой фигура человека и подошла к машине.

— Товарищ полковник?.. — негромко окликнул подошедший.

— Да. Это вы, Бабаев?

— Так точно, товарищ полковник. Пойдемте, я вас провожу.

Голубкин и Кретов направились следом за сержантом милиции Бабаевым. Глаза приехавших уже привыкли к темноте, и они хорошо различали серые стены переулка и немощеную, в рытвинах, дорогу. На два десятка метров дальше переулок выходил на ярко освещенную улицу, идущую параллельно Центральному рынку.

— Они подошли со стороны бани, — негромко докладывал Бабаев, — спрятались в промежуток между пивным киоском и хлебным магазином. Оттуда поднялись на крышу хлебного магазина и долго лежали. А когда я пошел за вами, они уже перебрались на крышу Ювелирторга и начали разрезать толь.

Подойдя к концу переулка, все остановились. Голубкин осторожно выглянул из-за угла. Улица была пуста. Кроме нее, работников розыска от места грабежа отделяла вся ширина базара и непрерывная цепь ларьков и магазинов.

— Где Кариев? — негромко спросил Голубкин у сержанта.

— На чердаке училища, где засада, товарищ полковник.

— Стремщиковнет?

— Есть стремщик, товарищ полковник. Он раньше их пришел, во дворе шестнадцатого дома стоит. Там двор проходной. Лейтенант Кариев приказал стремщика пока не трогать. Он совсем старик, убежать не успеет.

— Шестнадцатый, — вслух рассчитывал полковник. — Это вот против того прохода между ларьками. Алеша, перебегай улицу и вдоль ларьков пробирайся к проходу. Как только услышишь, что засада поднялась, задерживай стремщика, я пойду к засаде. Сержант останется здесь: могут и в этот переулок кинуться, когда припечет.

Но план полковника остался невыполненным. Ночную тишину неожиданно прорезал резкий короткий свист.

Почти одновременно послышались окрики: «Стой! Ложись, дьяволы!» и, заглушая человеческие голоса и топот ног, гулко раскатились выстрелы.

— Спугнули! Это стремщик бьет. К шестнадцатому, быстро! — крикнул полковник и выбежал на освещенную улицу.

— Бей в ноги! — послышалась команда, сразу же заглушённая грохотом новых выстрелов.

«Отстреливаются, гады», — подумал полковник, подбегая к ларькам. Перебежав базар, Голубкин и Кретов увидели группу Кариева, преследовавшую двух налетчиков. Оба бандита, видимо, раненые, еле бежали. Хотя Кариева отделяло от них не менее квартала, ясно было, что бандитам от него не уйти. Вот они с трудом добрались до ворот шестнадцатого дома. Сразу же из глубокой ниши ворот навстречу догоняющим плеснул выстрел. В группе Кариева кто-то охнул, но все остались на ногах. «Значит, легко зацепило», — облегченно подумал полковник и крикнул подбегавшим:

— Не стреляйте во двор! Жильцов перераните!

В воротах снова раздались два выстрела, и затем все смолкло.

Впрочем, забота полковника о жильцах дома оказалась излишней. Многолюдный дом словно вымер. Никто не отозвался на происшествие во дворе, не пришел на помощь работникам розыска. А ведь в доме жило немало офицеров и работников, имевших оружие. О них думал полковник, когда запретил своим людям стрелять в глубину двора. Он боялся ранить людей, может быть, спешивших ему на помощь, отрезающих отступление бандитам. Но во дворе было пусто.

Группа Кариева и полковник с Кретовым одновременно подбежали к дому номер шестнадцать. Без выстрела кинулись в темноту, царившую под глубокой аркой ворот. Темнота безмолвствовала: ни выстрела, ни движения.

— Ушли! — зло закричал Кариев, первым вбежавший в ворота. — Я тебе, Ястребов, морду буду колотить за такие штуки.

— Не могли уйти, товарищ лейтенант, ей-богу, не могли, — смущенно оправдывался Ястребов, немолодой, склонный к полноте старшина милиции. — Я того, который в пиджаке, подстрелил. В ногу попал. Он сразу захромал.

Кретов включил фонарик.

— Не убежали! — радостно завопил Ястребов. — Вон они! Оба здесь!

При свете фонарика работники розыска увидели, что на цементном полу у самого выхода во двор лежат люди. Подошли ближе.

— Двое, — наклонился полковник над лежащими. — Алеша, возьми с собой Бабаева и проводника с собакой. Догоняйте старика!

— Есть, — ответил Кретов и, выключив фонарик, кинулся в глубину проходного двора. Сержант Бабаев и проводник побежали следом.

Полковник снова взглянул на лежащих. Оба налетчика уткнулись лицом в пол. По тому, как была вывернута рука одного из них и как неестественно изогнулся другой, можно было безошибочно сказать, что оба мертвы.

— Кто стрелял в бандитов? — сурово спросил полковник.

— Я, — ответил Ястребов. — Вот в этого, в пиджаке. В ногу стрелял.

— И я, — добавил Кариев. — Вон в того и тоже в ногу.

— Переверните тела, — приказал полковник.

Перед работниками розыска лежали двое юношей не старше семнадцати-восемнадцати лет. На отвороте пиджака одного из них блеснул красной эмалью комсомольский значок. Оба были убиты выстрелами в лицо. У одного на лбу, у другого на переносице чернели небольшие отверстия и совсем не было крови. На лицах обоих застыло выражение ужаса и муки.

— Что же это такое, товарищ полковник? — растерянно проговорил Кариев. — Ведь мы в них стреляли сзади и в ноги.

Полковник опустился на колени около тел и начал их осматривать. Несколько минут царило молчание. С улицы донесен резкий звук заводимой от стартера грузовой машины. Кариев стоял, зажав левую, оцарапанную бандитской пулей руку. Услышав вой стартера, он насторожился и поднял голову. Но звук больше не повторился. Кругом было тихо.

— Оба налетчика вначале были ранены, — заговорил полковник, поднимаясь с колен. — Один ранен в бедро, у другого только глубокая царапина выше колена. Их сообщник, видимо, главарь банды, видя, что эти двое бежать не в силах, пристрелил их и скрылся. Вы что там, гильзы ищете? — окликнул полковник одного из милиционеров, шарившего лучом фонарика по цементному полу. — Не трудитесь. Гильз не будет. Бандит стрелял из нагана.

— Свой своих, — растерянно, с оттенком недоверия проговорил Ястребов. — Что-то не гладко получается.

— Наоборот, очень гладко, — горько усмехнулся полковник. — Ведь они теперь ничего не расскажут, никого не выдадут. А то, что две молодых жизни загублены, так на это их вожаку наплевать. Он только за свою шкуру беспокоится. Вы что же, Ястребов, у бандитов героизм рассчитывали встретить?

Полковнику никто не ответил. Ястребов смущенно опустил глаза. Все печально смотрели на тела юношей, на их молодые, еще не знавшие бритв лица, искаженные гримасами боли и страха. Может быть, еще сегодня днем они оба сидели за школьной партой. Оба, наверное, боялись получить неудовлетворительную оценку за плохо приготовленный урок.

— Товарищ Кариев, осмотрите карманы убитых, — приказал полковник и только сейчас заметил, что лейтенант зажимает руку. — Что с вами? Ранены?

— Пустяки. Крови совсем нет. Обожгло, наверное. Рукав, однако, испортили. Две дырки, — ответил Кариев, склонившись над убитыми.

— Зарифов Юрий, — прочитал Голубкин в ученическом удостоверении, вынутом из кармана юноши в пиджаке, — ученик девятого класса школы имени Первомая.

У второго юноши никаких документов не было, но на первой странице записной книжки, обнаруженной в его кармане, четким почерком было выведено: «Клебанов Дмитрий». Почти все листки книжки оказались исписанными. Убитый юноша был любителем стихов. Голубкин открыл наудачу одну из страниц. Тем же почерком, что и на первой странице, было написано:

«Смотри ты, — удивился Голубкин. — Это же из блатной поэзии тридцатых годов. Давно всеми забыто. Откуда эта зараза снова появилась?»

— Товарищ полковник, — обратился к Голубкину вынырнувший из темноты Кретов, — стремщика задержать не удалось. Мы шли по следу, пока было возможно. Затем след пропал. Оказалось, бандит снял ботинки, перебежал в темном месте улицу и за кустами пошел в обратном направлении. На следующем квартале его ждала машина, и он уехал. Судя по всему, это не старик, а сильный мужчина, способный пробежать порядочное расстояние. След машины мы обнаружили. Похож на тот, что был в «Счастливом». Я у седла оставил Бабаева.

— Ну! Это очень интересно, — оживился Голубкин. — Бери мою машину, поезжай в НТО. Сними отпечатки со следов машины и обуви. Я буду ждать тебя в розыске. Действуй.

Кретов побежал к машине. Отдав Кариеву приказание отправить трупы в морг, а утром обеспечить вскрытие и экспертизу, Голубкин направился в розыск по уснувшим, безлюдным улицам. Ему нужна была прогулка и одиночество для того, чтобы обдумать происшедшее. Его поразил хотя и понятный, но бесчеловечно жестокий поступок главаря банды, а в том, что настороже стоял сам Пахан, атаман шайки, полковник не сомневался. За свою долголетнюю работу в розыске Иван Федорович многое повидал, но факты вроде сегодняшнего, все же встречались исключительно редко. «Судя по почерку, — думал полковник, — такую штуку мог проделать только Каракурт. Но он уже лет двенадцать не появлялся в Средней Азии. Сейчас Каракурт сидит, отбывает наказание за грабежи на Украине. Амнистировать его не могли, а до конца срока ему около двадцати лет. Неужели от этой гадины появились змееныши?»

Размышления о Каракурте напомнили далекие дни его боевой комсомольской юности.

6. СТРАНИЦЫ ПРОШЛОГО

На одном из крупнейших заводов города не было среди молодежи другого такого боевого паренька, как Ванюшка Голубкин. Жизнь Ванюшки, сына потомственного рабочего, осевшего в Туркестане чуть ли не с 1896 года, с самых детских лет оказалась связанной с заводом. Жил он с отцом и матерью в заводском бараке, весь распорядок в семье регламентировался заводским гудком. Учился Ванюшка в заводской школе и, окончив девятилетку, поступил работать на завод. К двадцать восьмому году это был признанный вожак заводских комсомольцев, отчаянный футболист и самый непримиримый синеблузник. Рабочие любили задорного комсомольца, начальство иногда косилось на него, с полным основанием считая его инициатором разной «бузы» и автором наиболее острых номеров в «Синей блузе», зло критиковавшей промахи заводского руководства. Никого и ничего не боялся Ванюшка Голубкин. Ершистый и правдивый, он не лазил за словом в карман, и если уж находились желающие задеть или ущемить его, то без всякого смущения выкладывал обидчику правду в глаза, не считаясь со служебным положением «контры». Только один человек на заводе приводил в смущение и робость Ванюшку Голубкина — Настенька, ученица-станочница столярного цеха. Было ей всего шестнадцать лет и, кроме голубых глаз, русых волос да нескольких застиранных ситцевых платьев, она ничего за душой не имела. Нет, было еще одно — голос. Настенька чудесно пела. Голос Настеньки постоянно звенел в заводском хоре, но втянуть ее в «Синюю блузу» не удалось никакими мерами. Очень уж робкая была. Впрочем, Ванюшка, разговаривая с этой смирной синеглазой девушкой, робел еще больше. День, в который ему не удавалось хотя бы издали увидеть Настеньку, Ванюшка считал неполноценным, потерянным днем. А когда встречался, непонятная робость мешала боевому комсомольцу сказать Настеньке, какая она вся необыкновенная. Неизвестно, сколько времени протянулось бы такое положение, если б не один случай.

Весной двадцать девятого года на завод поступил паренек. Направили его чернорабочим в слесарно-механический цех, где секретарем комсомольской ячейки был Ваня Голубкин. Несколько дней присматривался Ваня к пареньку, пока не решил, что он «свой в доску», не летун-сезонник, с завода не уйдет, прочно обоснуется на новом месте. Когда Голубкин, знакомясь с пареньком, спросил, как его фамилия, тот неторопливо снял брезентовую рукавицу, высморкался и, вытерев пальцы о штанину, протянул Ване широкую и твердую ладонь.

— Буераков Гаврила Нефедович, — степенно сообщил он о себе. — Из-под Барнаула к вам прибыл на работу и постоянное жительство. А вы комсомольский секретарь будете?

Заблаговременно познакомившись в отделе кадров с документами молодого рабочего, Голубкин уже знал, что Буераков — сын бедняка-крестьянина из деревни Каменки,

Барнаульского округа. В характеристике, данной Буеракову Каменским сельсоветом, говорилось, что он давно «мечтает получить в городе важнейшие для деревни знания насчет машин и прочего сельскохозяйственного инвентаря».

— Долго думаешь чернорабочим быть? — спросил Буеракова Ваня через несколько дней после знакомства.

— Как начальство решит, — неопределенно ответил тот. — Если заслужу…

— Заслуживать тут нечего, да и не перед кем, — вскипел Голубкин. — Самому надо добиваться. Голова есть? Есть. Руки крепкие? Крепкие. Ну и жми!

— Да кого жать-то? — искоса взглянул Буераков на Голубкина. — Непривычны мы.

Считая разговор законченным, он поплевал на ладонь, натянул рукавицу и взялся за лопату, которой сгребал металлическую стружку, обрезки жести и железа и прочий мусор в угол цеха. Отсюда же на тачке он должен был вывозить его в литейный.

— Учиться надо, — не отставал Ванюшка. — Ты кем хочешь быть? Кузнецом, токарем, слесарем?

— Мне бы слесарить обучиться, — опершись подбородком на руки, сложенные на черенке лопаты, Буераков просительно посмотрел на Голубкина. — Вы бы поговорили с кем надо. Я за угощением не постою.

— Эх ты, деревня! За угощением не постою! — рассмеялся Ванюша, добавив для красоты словечко из «технических». — Мы сейчас за такие порядки с угощением и взятками знаешь куда тащим? В «Синюю блузу», на смех всему заводу. А ты раз хочешь быть слесарем, будешь им. Наша ячейка тебе поможет, в завкоме бузу поднимем. Записывайся в профтехшколу.

С того дня жизнь Гаврилы Буеракова вошла в новое русло. Комсомольская ячейка и в самом деле взялась за него. Он без отрыва от производства начал учиться в заводской профтехшколе и оказался способным и любознательным учеником. В дополнение к профтехшколе комсомольцы в свободные вечера занимались с Буераковым. Лучший на заводе слесарь-комсомолец взял его, как тогда говорили, на буксир, передавал ему свое искусство. Впрочем, и Буераков не оставался в долгу перед ячейкой. Он оказался неплохим гармонистом, а единственное имущество, привезенное им из родной деревни, заключалось в новенькой двухрядке. С тех пор синеблузый коллектив приобрел себе безотказного, а главное бесплатного гармониста.

Вскоре Гаврик Буераков получил звание слесаря шестого разряда, а комсомольская организация приняла его в члены комсомола. Среди рекомендующих Буеракова в комсомол первая подпись принадлежала Ване Голубкину.

На спевке заводского хора Буераков обратил внимание на Настеньку. Но сразу же он заметил и то, какую роль играет Настенька в жизни вожака заводских комсомольцев, заметил и благородно отошел, а затем, повернув чуть-чуть в сторону, прилепился к задушевной Настенькиной подруге Кате, работавшей укладчицей в одном цехе с Настенькой.

Дело у них пошло на лад. Молодой, веселый и в то же время рассудительный слесарь и гармонист завладел сердцем Кати. Скоро все на заводе привыкли видеть их постоянно вместе. Дружба Кати с Гавриком помогла наладить отношения Настеньки и Вани Голубкина. И Катя, и Гаврик дружно старались изо всех сил и в конце концов «сосватали» двух любящих, но слишком нерешительных и робких комсомольцев.

Ваня был на седьмом небе. С этих пор он начал считать Буеракова самым лучшим и самым верным своим другом. Ваня знал, что вначале Настенька нравилась Буеракову и тот легко мог не посчитаться с чувствами Голубкина. Но Гаврик оказался настоящим парнем, человеком, на дружбу которого можно положиться.

Дружба Вани и Гаврика росла и крепла. Гаврик был жаден на учебу. Лез из кожи, чтобы узнать побольше или научиться делать лучше. Голубкин же всегда считался одним из лучших производственников на заводе и много времени отдавал книгам, рассчитывая в будущем поступить в институт. Вскоре портрет Буеракова прочно закрепился на заводской Доске Почета рядом с портретом Голубкина. Ваня был доволен успехами друга. Втайне молодой комсомольский вожак гордился тем, что именно он первый заметил среди чернорабочих паренька, приехавшего на завод из Сибири, заметил и помог ему стать знатным человеком в своем коллективе.

В начале тридцать первого года заводская партийная организация приняла Голубкина и Буеракова в кандидаты партии.

У Вани Голубкина в это же время произошло еще одно радостное событие: заводоуправление дало ему квартиру во вновь построенном заводом жилом доме. Ваня отпраздновал одновременно новоселье и свадьбу. Настенька стала его женой.

Получил квартиру и Гаврик, но переехал в нее один. На недоуменный вопрос друга, почему же он не женится на Катюше, Гаврик уклончиво ответил:

— А куда торопиться? Погуляю пока молодой. Да и работы невпроворот. Дохнуть некогда, а ты — жениться!..

Работы и в самом деле было много. В начале года рабочие избрали Гаврика в состав завкома. Все реже звенела Гаврикова гармошка на комсомольских вечерах.

Он бесповоротно отошел от веселой, но слишком шумной самодеятельности. Зато на собраниях его молодой рокочущий басок раздавался все чаще и чаще и всегда не попусту, а умно, деловито.

К пятнадцатой годовщине Октября завод досрочно выполнил план. Союзное правительство наградило лучших рабочих завода орденами и медалями. Получили награды и Голубкин, и Буераков. В «Известиях» была напечатана статья об ударниках завода. В этой статье целых два абзаца посвящались Гаврику Буеракову, сыну бедняка из сибирской деревушки Каменки, воспитанному заводским комсомолом, и ныне лучшему ударнику завода.

Авторитет Гаврика среди рабочих рос, как на дрожжах. Поэтому неудивительно, что когда бессменный предзавкома, старый коммунист Семен Петрович Шапочников тяжело заболел, заместителем его избрали Гаврика Буеракова.

— Молодой, а настырный и башковитый, — говорили про него рабочие. — Пусть понемногу приучается к работе, пока старая гвардия жива.

И Гаврик начал приучаться. Нужно сказать, что столь быстрое повышение не вскружило ему голову. Он азартно взялся за работу. Это по его настоянию администрация завода за счет других объектов досрочно закончила строительство двух многоквартирных домов для рабочих. Он добился резкого улучшения работы подсобного хозяйства, и поэтому в орсовской столовой появились в изобилии мясные и мучные блюда. Должно быть, узнав об успехах своего земляка, на завод потянулись сибиряки. Несколько десятков семейств сибирской бедноты расселились в заводских бараках. В каждом семействе было по два- три трудоспособных, и положение с рабочей силой на заводе улучшилось. Всем новоприбывшим землякам Гаврик советовал не искать от хорошего лучшего, закрепляться на заводе, получать квалификацию и ударным трудом помогать строительству социализма. И земляки Гаврика «ломили во всю силу», работали, не жалея пота.

— Эти с завода не побегут, эти здесь приживутся. Они без всякой вербовки, по собственному желанию приехали, — говорил довольный успехами земляков Гаврик.

Среди всего этого шума Катя незаметно уволилась с завода и уехала из города. Даже Настенька узнала об отъезде подруги не сразу, а через несколько дней..

Ваня Голубкин с удивлением наблюдал за своим другом. Несмотря на всеобщее одобрение, ему очень многое не нравилось в поведении Гаврика. Он никак не мог понять, почему его друг бросил интересную работу в цехе и перешел в завком. Разве нельзя было отказаться? Не пойду, мол, и все тут, молод еще. По глубочайшему убеждению Вани, председателем завкома обязательно должен быть старый рабочий, не один десяток лет проработавший у станка. У такого и опыт большой и авторитет устойчивый. А тут на тебе! Проработал полтора года в цехе и дал деру в канцелярию. И с Катей у него неладно получилось. Больше года дружили, да как дружили, водой не разольешь, а теперь Катя уехала. И уехала молчком, словно сбежала. Сейчас Гаврик, говорят, к машинистке, племяннице директора завода, клинья подбивает. Дурит парень. Придется ему на партячейке взбучку дать, да погорячее.

Но до взбучки дело не дошло. Все завершилось стремительно и очень неожиданно. Один раз перед сменой Ваня заскочил к своему дружку в завком. Как обычно, он вошел в кабинет, не постучавшись. Гаврик сидел за столом, словно пришибленный, глядя мимо Голубкина в угол остановившимся, ничего не видящим взглядом. На столе перед ним лежал распечатанный пакет.

— Гаврик! Что с тобой?! На тебе лица нет?! — воскликнул Ваня, остановившись в дверях.

Буераков от испуга подскочил на месте. Кинув на Ваню настороженный взгляд, он торопливо скомкал пакет и сунул его в карман пиджака.

— Как ты меня испугал! — хрипло рассмеялся он. — Я сижу, задумался, а ты как гаркнешь…

— Не заболел ли ты? — участливо спросил Голубкин.

— Нет, просто устал очень, — уже полностью овладев собою, ответил Гаврик. — Надо бы поехать отдохнуть. Вот выйдет Семен Петрович, и я уеду.

— Куда ты поедешь, чудило?

— Обратно в Сибирь. Жарко здесь очень, не климат мне.

Рассуждения о климате и переутомлении дюжего, косая сажень в плечах, парня показались Ване неубедительными. Но продолжать разговор было некогда. Гудок повелительно звал Ваню к станку, и он, бросив на ходу: «После смены встретимся», — кинулся в цех.

Однако встретиться им не удалось ни после смены, ни в течение всей декады. Несколько раз Ваня забегал в завком, но кабинет председателя был заперт. Встречаясь с Голубкиным на территории завода, Буераков первым подбегал к нему, крепко жал руку и кричал:

— Закрутился, понимаешь! Дел невпроворот. Попозже встретимся, поговорим.

У Вани начало складываться впечатление, что Гаврик прячется, старается избежать прямого разговора со своим другом. Стороною он узнал, что Буераков подал в дирекцию заявление об увольнении с завода.

«Что с ним случилось? — недоумевал Ваня. — Это после того письма. Что же было в письме? Может, у него в Сибири девушка или жена осталась?»

Через полмесяца после истории с письмом Семен Петрович Шапочников, побледневший и худой, кожа да кости, вернулся на завод. Организм пожилого человека не окреп даже после месячного лечения в санатории. Поэтому было решено, что Буераков временно останется в завкоме, будет помогать Семену Петровичу.

Гаврик запротестовал. Он говорил, что ему необходимо хотя бы временно, месяца на три- четыре, выехать в Сибирь. Но в парткоме ему просто сказали, что молодому кандидату партии не к лицу быть летуном, что его отпустят с завода, как только Семен Петрович войдет в полную силу. Гаврик подчинился, хотя в нем уже трудно было узнать прежнего энергичного и готового работать дни и ночи парня.

Однажды после первой смены, выйдя из цеха, Голубкин столкнулся с Любой Кнопкиной — Кнопочкой, как ее любовно называли на заводе за маленький рост и чрезвычайную курносость. Люба, работая техническим секретарем завкома, на учете состояла в ячейке слесарно-механического цеха, где Голубкин, даже став кандидатом партии, продолжал секретарствовать.

— Ваня, я тебя ждала. Мне с тобой посоветоваться надо. Просто ужас, что творится… — взволнованно зачастила Кнопочка, оттянув Ваню в сторону. — Недели три тому назад пришел пакет из Сибири, из села Каменка. Я всю почту нераспечатанной передаю председателю. Просмотрит председатель, тогда регистрирую. Тогда Семена Петровича не было, Гаврик один был. Он всю почту просмотрел и вернул мне, а того пакета, который из Сибири, не вернул. Я спросила его, где пакет. А он говорит, что пакет был личный и его не надо регистрировать. Я сказала, что личные пишутся не на завком, а на фамилии, а все, что идет на завком, надо регистрировать. Он тогда даже прикрикнул на меня, а посмотрел так, как будто укусить хотел. — Любочка захлебнулась, вспомнив причиненную ей обиду, но, справившись с волнением, набрала в грудь воздуха и зачастила с прежней энергией: — А пакет не мог быть личным. Он был адресован председателю завкома. А сегодня, понимаешь, тоже такой пакет пришел. Что теперь делать? Семен Петрович сегодня на работу не выходил. В завкоме только Гаврик. Отдавать ему пакет или не отдавать?

Ваня задумался. Ему не хотелось оскорблять друга подозрением. Ведь получается так, что он не доверяет человеку, которого сам же рекомендовал в комсомол. Но в то же время взволнованный рассказ Кнопочки насторожил его, возбудил еще не оформившиеся подозрения. Вспомнив, каким он застал Гаврика в тот день, когда, видимо, и был получен первый пакет, Голубкин решил:

— Отдай Семену Петровичу. Пусть он вскроет и прочтет.

Любочка, довольная решением секретаря своей ячейки, повернулась, чтобы идти. Но Голубкин окликнул девушку.

— Подожди, Кнопочка. Пакет у тебя где?

— С собою, — похлопала себя по груди Люба. — Я его решила не оставлять в завкоме. Мало ли что…

— Вот это правильно, — одобрил Ваня. — Знаешь что? Пойдем сейчас вместе на квартиру к Семену Петровичу. Пусть он сегодня его прочтет. Может быть, в пакете что-нибудь очень важное.

В проходной Ваня и Любочка столкнулись с Гавриком. Увидев Голубкина с девушкой, Гаврик дружелюбно, но слишком уж оживленно, закричал:

— Вы куда это вдвоем направились?! Ой, смотри, Ванюшка, все расскажу Настеньке. Она тебе задаст!

Непривычный ко лжи, Голубкин смутился.

— Случайно получилось, — начал он оправдываться. — Я после смены…

— Ладно, ладно, — подсмеивался Буераков. — Знаем мы эти «случайно». Ты мне зубы-то не затоваривай. Они у меня здоровые.

Отмахнувшись от не в меру оживленного Гаврика, Ваня поспешил за ушедшей вперед девушкой. Буераков проводил Голубкина долгим взглядом, но веселую улыбку с его лица, как водой смыло. Хмурый и настороженный, он вошел в свой кабинет в завкоме. На столе лежала целая груда пакетов — свежая почта. Буераков торопливо просмотрел обратные адреса пакетов и, на обнаружив того, который его интересовал и пугал, принялся разбирать почту. Но ему не работалось. Перед глазами так и стояли куда-то торопившиеся Любочка и Голубкин. Через полчаса он запер завком и направился к проходной.

Семену Петровичу и в самом деле сильно нездоровилось. Он лежал в постели одетый, но без сапог, прикрытый большой пуховой шалью жены. Ваню и Любочку старик встретил приветливо и сразу же закричал жене, чтобы ставила самовар. Узнав про пакет, он немедленно потребовал его.

Прочитав первые строки, старик откинул в сторону пуховую шаль и сел в постели, худой, взъерошенный, с двухдневной сивой щетиной на подбородке. С каждой прочитанной строкой его густые, нависшие брови все больше хмурились. Дочитав, он опустил руку с письмом на колени и позвал жену:

— Саночка! Давай быстрей сапоги!

Саночка, седая, как и ее Семен Петрович, уже с минуту стояла в дверях, недовольно глядя на мужа. Она была готова упрятать Семена Петровича под пуховую шаль, как только он закончит чтение письма. Но, догадавшись по тону мужа, что на заводе случилась беда, она безропотно отправилась на кухню за сапогами.

— Что там написано, Семен Петрович? — не выдержал Голубкин.

Старик протянул Голубкину листок. Буквы запрыгали перед глазами Вани, когда до него дошло содержание письма. Так вот кем оказался его лучший друг, человек, рекомендованный им в члены ленинского комсомола!

В письме трое бедняков села Каменка сообщали, что они прочитали в «Известиях» о награждении рабочего Буеракова Гавриила Нефедовича и очень удивлены ротозейством администрации завода, пригревшей под своим крылышком классового врага и настоящую гидру контрреволюции. Буераков Гавриил Нефедович, — сообщали они, — комсомолец и один из организаторов их колхоза, убит сыном крупнейшего каменского кулака — Самылкиным Игнатом Евтифеевичем еще весною двадцать девятого года. Самылкин после убийства скрылся, забрав с собою документы Буеракова. Отец Самылкина поднял кулацкое восстание, но был поймал и расстрелян осенью в том же двадцать девятом году.

«Мы уже второй раз сообщаем вам об этом, — писали в заключение каменцы. — На первое письмо ответа мы не получили и подумали, не нашел ли Игнашка Самылкин на вашем заводе дружков, которые помогают ему прятать концы в воду? Отпишите нам, долго ли вы будете цацкаться с врагом мировой революции и колхозного крестьянства. Не послать ли нам на завод своих делегатов, чтобы они объяснили вам, что почем?»

Гневные строки письма, казалось, жгли пальцы Голубкину. Он растерянно уставился на Семена Петровича.

— Дядя Сеня! Что же теперь делать?!

— Прежде всего, молчать, — посоветовал тот, натягивал сапог. — Догадывается этот прохвост о письме?

— Ой, кажется, догадывается, — встрепенулась Любочка, успевшая через плечо Вани заглянуть в письмо. — Он меня сегодня спрашивал, нет ли письма из Сибири. Я сказала, что нет, но, по-моему, покраснела.

— Где он сейчас? — спросил Семен Петрович, возясь со вторым сапогом.

— Был в завкоме, — в один голос ответили Ваня и Любочка.

— Позвони на проходную, — кивнул Семен Петрович на телефон. — Узнай, не выходил ли. Из проходной Ване ответили, что Буераков только что вышел с территории завода.

— Ну, значит, почуял, — сурово сказал старик, справившись наконец с сапогами. — Я сейчас в ГПУ пойду. По телефону о таких делах говорить не следует. А ты постарайся глаз не спускать со своего дружка, — не без укора взглянул Семен Петрович на Голубкина.

— Я, дядя Сеня, побегу к нему на квартиру, — вскочил Ваня. — Он, наверное, туда кинулся. Я его живым не выпущу.

— Ну, ну. Ты там поосторожнее. Мертвый он никому не нужен. Просто задержи его. Отвлеки внимание. Да будь осторожнее. Это, видать, хитрый враг. Сделаешь?

— Сделаю, дядя Сеня! Обязательно сделаю!

— А мне куда? — спросила Любочка.

— А ты домой иди, стрекоза. Ты свое дело сделала. Бдительнее всех оказалась, — с отеческой теплотой в голосе ответил Семен Петрович.

Кинувшись на квартиру к Буеракову, Ваня не заметил, что следом за ним бежит девушка.

В те годы окрестности завода представляли собой целую сеть узеньких улочек, переулков и тупичков, вдоль которых теснились слепленные из пахсы или каркасные, на живую нитку домики. Лишь несколько вновь построенных заводом жилых корпусов возвышались над этим скопищем подслеповатых домишек, как огромные слоны среди овечьего стада. Стояли они еще разрозненно, отделенные друг от друга десятками хибарок, только намечая собою широкие улицы и проспекты будущего рабочего городка. В одном из этих домов-гигантов, на третьем этаже, и находилась квартира Буеракова. Дом еще не был полностью достроен. Целые секции еще требовали внутренней отделки и заселения. В секции, где жил Буераков, была готова только его квартира.

Голубкин одним духом взлетел на третий этаж и остановился перед знакомой дверью. Несколько мгновений он колебался. Может быть, позвать на помощь народ и всем скопом навалиться на врага. Но тут же мелькнула мысль: «А может быть, все это окажется неправдой. Может быть, на Гаврика наклеветали, а письмо написано подкулачниками». После минутного колебания он постучал в двери.

Долгое время на стук никто не отвечал. Ваня постучал вторично кулаком по филенке.

— Кто там?! — раздалось из-за двери сразу же вслед за вторичным ударом, и Голубкин догадался: «Значит, он слышал и первый стук. Подкрался к двери и прислушивался». Остатки сомнений в невиновности Гаврика пропали. Но раздумывать было уж некогда, и он, собрав волю в кулак, возможно спокойным тоном ответил:

— Это я, Гаврик, открой.

Несколько мгновений за дверью было тихо. Затем проскрежетала осторожно отодвигаемая задвижка, и Буераков отворил дверь. «Когда же это он успел такую задвижку на дверь приделать? — подумал Голубкин. — Из полосового железа смастерил».

Буераков стоял одетый не в свой обычный костюм, а в поношенные, отвисшие на коленях брюки, черную сатиновую косоворотку и порыжевший от времени, сильно засаленный пиджак.

— Ты что это так вырядился? — удивился Голубкин.

— На рыбалку собрался, — лаконично ответил Буераков, запирая дверь на задвижку. — Ты надолго ко мне? Я ведь тороплюсь.

Они вместе вошли в комнату. Бане бросилось в глаза, что на стене за дверью не висит, как обычно, аккуратно завешенная белой простыней парадная одежда Гаврика. Чемодана под кроватью тоже не было, да и сама кровать была застелена старой полинялой тряпкой, я не новым тканевым одеялом, недавно полученным Буераковым по ордеру.

— Собрался, говоришь, — спросил Ваня, останавливаясь у стола посредине комнаты. Буераков отошел к противоположному концу стола.

— Да, ребята давно уже приглашают, — ответил Гаврик, напряженно вглядываясь в лицо Голубкина. — Говорят, на широком плесе сазаны хорошо берут. — Он говорил с лихорадочным оживлением, стараясь прочесть на лице Вани, случайно он зашел сюда или нет.

— Ну, я тороплюсь, — после небольшой паузы напомнил Гаврик. — Мне надо идти. Ждут.

— Повремени немного. Не уйдут твои сазаны, — не двинулся с места Голубкин. «Интересно, есть ли у него оружие? — подумал он про себя. — Кажется, нет».

— Ну, если тебе нравится сидеть у меня, так сиди, а я пошел, — махнул Гаврик рукой. — Когда будешь уходить, захлопни дверь. Замок английский, сам запрется.

— Чего я у тебя в пустой квартире сидеть буду? Погоди, пойдем вместе, — отошел от стола Голубкин.

Оба взглянули друг на друга и сразу же отвели глаза в сторону. Самылкин настороженно прислушивался, не раздаются ли на лестнице шаги, не спешит ли кто на помощь Голубкину. Ему и в самом деле послышался шорох за дверью на лестничной площадке. Ваня заметил, как насторожился его противник и понял, что дальше хитрить бесполезно, но решил выждать. Неожиданно Самылкин в упор посмотрел на Голубкина. В его глазах Ваня увидал ненависть и страх. С минуту они молча смотрели друг на друга.

— Ну что ты ко мне пристал? — сипло, сквозь зубы проговорил Буераков. — Чего тебе надо?

— Многое надо, — с открытой угрозой ответил Голубкин и шагнул к двери, отрезая путь противнику. — Ты отсюда не уйдешь.

Сибиряк сжал кулаки и, пригнувшись, двинулся на Голубкина.

— Пусти, гад, — свистящим шепотом, проговорил он, останавливаясь против Вани. — Все равно уйду.

— Не уйдешь, кулацкое отродье, — бледнея от ярости, приготовился к отпору Ваня.

— А-а-а-а, — промычал Самылкин, — узнали, гады. Донесли. Зубами прогрызусь, а уйду.

Он прыгнул вперед, левой рукой схватил Голубкина за шею и изо всех сил прижался к нему. Ваня уперся кулаками в плечи врага, пытаясь оттолкнуть его, но вдруг почувствовал колющий удар в бок. «Когда же он успел нож вытащить?» — скорее с удивлением, чем с испугом, подумал Ваня, но, оглушенный ударом в голову, свалился на пол.

Отбросив тело Голубкина, Самылкин выскочил на лестницу и захлопнул за собой дверь. И тут его налитые кровью глаза встретились с глазами Любочки. Девушка стояла, прижавшись спиной к перилам, с ненавистью глядя на кулацкого сынка. Тот кинулся мимо нее по лестнице. И вдруг эта пичужка, не достававшая Самылкину до плеча, вцепилась своими слабыми руками в его рукав.

— Люди! Держите его, товарищи! Это паразит! — завизжала она так пронзительно, что у Самылкина зазвенело в ушах. Матерясь сквозь зубы, он сжал цепкими пальцами тоненькую, почти детскую шею Любочки и изо всех сил ударил ее головой о каменную стену.

Когда Семен Петрович с сотрудниками ГПУ поднялись по лестнице к квартире Буеракова, первое, что они увидели, было еще совсем теплое, но безжизненное тело маленькой секретарши из завкома. А за запертой дверью хрипел и плевался кровью Ваня Голубкин.

Много месяцев провалялся Голубкин на больничной койке. От приходивших к нему товарищей и от Настеньки он узнал, что поймать Буеракова-Самылкина не удалось. Канул как камень в воду. Узнал Ваня и то, что на заводе произошло несколько крупных аварий. Расследование выявило, что принятые при содействии Буеракова-Самылкина «бедняки из Сибири» оказались кулаками.

Как гром поразила Ваню весть о смерти Семена Петровича. Старый большевик был найден с пробитой головой в одном из кривых переулочков, неподалеку от своего дома. Рабочие были убеждены, что все это дело рук Самылкина и его братии. Тогда-то и прильнула к имени бандита Самылкина кличка Каракурт, что означает Черный паук и не простой паук, а ядовитый, смертельно ядовитый.

Когда Ваня Голубкин вернулся на завод, многое там изменилось до неузнаваемости. Завод реконструировался и расширялся. Окрестности завода расчищались, и на месте прежних мазанок возникали широкие улицы благоустроенного рабочего городка.

Но на заводе Голубкин пробыл недолго. Он очень сурово осудил себя за бездумную доверчивость, за благодушие и слепоту. Партком завода, разбиравший его заявление, решил: «Удовлетворить просьбу члена партии Ивана Голубкина и рекомендовать его для работы в органах розыска, как добровольно решившего посвятить себя борьбе с преступными элементами, посягающими на социалистическую законность и мешающими строительству коммунизма в нашей стране».

В самом начале своего нового пути Голубкин столкнулся с бывшим другом. Самылкин был им «взят на деле», отстреливался и сдался только тяжело раненный. Отлежавшись в тюремной больнице, он употребил все свои силы на то, чтобы запутать следствие. Отрицание всего, что сделано им, обман, клевета, провокация — все было использовано Самылкиным для того, чтобы обелить себя. Но терпеливо, ниточку за ниточкой, следователи распутывали клубок его преступлений. Полностью разоблаченный, он предстал перед судом. И тут Самылкин неожиданно изменил тактику. Суд увидел перед собою не закоренелого преступника, а несчастного, изломанного жизнью, ошибавшегося и совершавшего преступления, но глубоко раскаявшегося человека. Самылкин признал все свои преступления, со слезами на глазах говорил о своем «ослеплении классовой ненавистью», о том, что все полностью осознал. В умело произнесенном последнем слове он просил суд не о снисхождении, нет, а о проявлении благородства, благородства класса- победителя по отношению к нему, представителю «озверевшего от жадности кулачества», который, если ему сохранят жизнь, «кровью и телом своим, на самых тяжелых работах искупит свою вину».

Суд приговорил Самылкина к расстрелу, но счел возможным заменить смертную казнь тюремным заключением на десять лет со строгой изоляцией. Через год судья, председательствовавший на процессе, был убит неизвестно кем, а в уголовный розыск республики поступило сообщение, что Самылкин Игнат Евтифеевич несколько месяцев тому назад бежал из-под стражи с места заключения.

Не раз еще перекрещивались пути бандита Самылкина и чекиста Голубкина, но каждый раз обстоятельства отводили их от вооруженного единоборства.

Воспоминания далекой молодости с необычайной яркостью всплыли в сознании полковника Голубкина и, только поднимаясь по лестнице в свой кабинет, он усилием воли отогнал их.

Кретов и Кариев вернулись в розыск на полчаса позже полковника. Да, не подлежало никакому сомнению, что машина, на которой приезжали в «Счастливое» убийцы Александра Лобова, сегодня ночью стояла в полутора кварталах от места гибели двух молодых преступников. Это категорически утверждали отпечатки необычной шины.

Голубкин несколько минут обдумывал донесение своих помощников. Затем приказал Кретову:

— Наблюдение за магазином Ювелирторга можно прекратить. Установите, кто родители убитых, и пригласите их ко мне завтра к двум дня. Сейчас сосредоточьте все внимание на мотоциклетчиках. Свяжитесь завтра с редакциями республиканских газет и дайте в них сообщение о сегодняшнем происшествии. Центральным мотивом сообщения должен быть факт убийства главарем шайки своих сообщников. Заострите внимание читателей на обстоятельствах дела. Как только главарь шайки увидел, что его подручные ранены и не могут уйти от работников розыска, так сразу же пристрелил их. Второе. Выясните через автоинспекцию, в каких гаражах города есть машины, обутые в трофейные шины. Да, еще одно. В газетных заметках фамилии погибших бандитов напечатать полностью.

7. ЗАБОТА О СЫНОВЬЯХ

Выйдя из кабинета полковника Голубкина, лейтенант Маджид Кариев заколебался. Собственно, все, что приказал полковник, за исключением вызова родственников убитых, уже было выполнено. Можно было со спокойной совестью отправиться домой, раздеться и нырнуть в постель, теплую и такую заманчивую сейчас, когда на курантах пробило три часа утра. К тому же и оцарапанная бандитской пулей рука, хотя и не особенно сильно, но

все же болела. «Жаловалась», как определил про себя состояние собственной руки лейтенант Кариев. В общем, лейтенант Кариев со спокойной совестью мог отдыхать шесть-семь часов.

Но дело в том, что совесть как раз и была очень беспокойным чувством у комсомольца, лейтенанта милиции Маджида Кариева. Свою опасную и полную неожиданностей работу Маджид Кариев любил так горячо, отдавал ей так много времени и сил, что до сих пор даже не успел влюбиться ни в одну девушку. Когда же порой ласковые взгляды девушек останавливались на стройной фигуре лейтенанта, на его тонком, как на согдийских миниатюрах, лице, Маджид невольно краснел и чувствовал в груди необычайное и приятное волнение. Но всегда в такие минуты возникало что-либо такое, что требовало немедленного вмешательства работника уголовного розыска лейтенанта Кариева, и ласковый девичий взгляд заслонялся более важным и неотложным.

А сегодня Кариев вообще не мог бы спокойно отдыхать. Неожиданный трагический финал ночной операции посеял в душе лейтенанта сомнения: правильно ли он поступал, руководя опергруппой? Конечно, никто не может упрекнуть Кариева в гибели двух молодых бандитов, но на душе у него было тяжело. Он сам, его совесть, совесть офицера советской милиции, не признавали скидок на случайность, на то, что формально все правильно. «Такие молодые, им бы жить да жить, — думал Кариев. — Наказали бы их, они бы и одумались. Не такие сосунки, а матерые бандиты, бывает, возвращаются к честной жизни. И эти бы выправились. А вот случилось так, что погибли ни за грош. Конечно, вина Ястребова в том, что стремщик заметил засаду, но операция была доверена мне. Я виноват, что без крови не обошлось».

Кариев потоптался несколько минут в коридоре, заглянул в свой кабинетик и, наконец, махнув рукой на отдых, отправился к дежурному по городу.

Обо всем, что в городе совершается преступного, первым узнает дежурный. Сообщений о происшествиях было уже несколько, но ни одно из них не интересовало Кариева. Попытка взлома магазина швейных изделий, ограбление пьяного, уснувшего на улице, — все это не его дело. Этими фактами займутся другие сотрудники, а Кариева сейчас интересовало только одно — действия грабителей на мотоциклах. Но о мотоциклетчнках никаких сведений не было. Кариев и дежурный несколько минут потешались над сообщением об ограблении пьяницы, уснувшего в кустах около арыка и раздетого жуликами. Этот пьяница был хорошо известен в городе. По путевкам различных лекционныхбюро он часто выступал с лекциями на темы: «Моральный облик советского человека» или «Нормы и принципы советской морали».

— Этот хлюст перебрал сегодня норму, отпущенную ему по моральным принципам, — усмехнулся дежурный.

— А каков сейчас его моральный облик? — шутливо спросил Кариев.

— Облик что надо. В одних трусах привели. Отсыпается в вытрезвителе.

— Позвонить бы в лекционное бюро, в котором он работает. Пусть привезут ему во что одеться да заодно посмотрят на этот «облик», — предложил Кариев.

— Не положено. Придется, не предавая огласке, посылать домой за одежонкой. Не велено, так сказать, выносить сор из избы.

— А жаль!

— Жаль, конечно, — согласился дежурный. — Да ничего не поделаешь. Установки таковы.

— Кто же тебе такую установку дал?

— Дежурный по управлению полковник Миленький.

— А что, он друг этому пьянице?

— Черт их там разберет. Про это начальство знает. Оно по телефонам разговаривает и каждый день на машине катается.

— За этим и я к тебе пришел. Дай мне машину, — попросил Кариев. — Я хотя и не начальство, а по городу поездить хочу.

— В погоне за призраками на мотоциклах? — съязвил дежурный. — Валяй. Сегодня ночь не очень шумная. Все дежурные машины в гараже.

Через полчаса Кариев на «Победе» кружил по городу, объезжал места, где чаще всего орудовали преступники на мотоциклах. Из истории семи уже совершенных преступниками ограблений Кариев знал, что иногда налетчики оставляют мотоциклы за квартал-полтора до намеченных жертв, а иногда подъезжают вплотную к ним. Поэтому он внимательно осматривал придорожные кусты и крылечки домов, зная, что как раз около них и могут стоять мотоциклы преступников.

Город спал. На улицах стояла предутренняя прохлада и тишина. Лунные лучи, с трудом пробиваясь сквозь листву деревьев, разукрасили асфальт улицы причудливым кружевом теней. Безлюдне. В эти часы ночи только бессонные патрули да отважные огромные коты с пушистыми хвостами владели всем простором городских улиц.

Поиски Кариева были безрезультатными. Казалось, во всем городе не осталось ни одного мотоциклиста. Только один раз уже в конце объезда, в районе кирпичных заводов, Кариев услышал треск мотоциклетного мотора. Повинуясь движению руки лейтенанта, шофер остановил машину. На полквартала впереди них из переулка вынырнул мотоцикл и, оглушительно треща мотором, помчался к центру города.

— Давай полную, — приказал Кариев шоферу.

По прямой асфальтированной и совершенно пустынной в этот час улице мотоцикл легко мог бы уйти от «Победы», но он спокойно продолжал ехать, примерно, с сорокакилометровой скоростью. «Или не из шайки, или уводит меня от своих сообщников», — мелькнуло в голове Кариева, когда машина начала сближаться с мотоциклом.

Остановленный мотоциклист оказался подполковником в отставке, едущим на рыбалку. Кариев извинился перед ним за задержку, а тот, добродушно пошутив над промахом лейтенанта милиции, угостил его особенными сигаретами кустарной выделки.

— Это мне фронтовые друзья аж из Молдавии присылают. Здесь таких не ищите. Нет и не будет.

Затем, дружески распростившись с Кариевим, подполковник взобрался на мотоцикл и покатил дальше, а лейтенант, решив, что продолжать поиски бесполезно, повернул в розыск. Там он узнал у дежурного, что шайка «Три вальта» в эту ночь совершила одно ограбление в скверике, почти в самом центре города.

Ехать домой теперь уже не было никакого смысла. Кариев, подремав часа два-три в комнате дежурного, занялся выполнением поручения полковника. Отыскать родителей Юрия Зарифова оказалось совсем нетрудно. Из школы имени Первомая, куда он позвонил, ему ответил приятный басок:

— Стыдно, дорогой товарищ, не знать лучших людей республики. Отец Юры — член нашего правительства, министр, уважаемый Насрулла Зарифович Зарифов. А откуда это, собственно говоря, спрашивают? Зачем вам это нужно?

Кариев позвонил в министерство. Ему ответили, что Насрулла Зарифович еще не приходил, и просили позвонить часов около двенадцати. Кариев заколебался. Может быть, позвонить домой? Но опасаясь, что к телефону может подойти не сам министр, а его жена, мать Юрия, он отказался от этой мысли. «Позвоню позднее в министерство. С отцом полковнику легче разговаривать будет», — решил лейтенант, отходя от телефона.

Установить родственников второго налетчика было значительно труднее. Выяснив через адресный стол, где живет Клебанов, Кариев поехал к нему на квартиру.

Кариева встретила маленькая чистенькая старушка. Молодой лейтенант смутился. Как он скажет этой добродушной старой женщине о постигшем ее горе? Но старушка оказалась не матерью, а квартирной хозяйкой Клебанова, вдовой пенсионеркой Марией Васильевной.

— Где он опять пропадает? — напустилась она на Кариева. — Крутите вы ему голову. Сбиваете парня с пути. Ой, дождетесь вы, пойду в милицию и пожалуюсь самому главному. Не дам вам сбивать парня с правильной дороги.

— Да что вы, Мария Васильевна? — опешил лейтенант. — Кто его сбивает?

— Вот такие вроде вас и сбивают. И крутятся, и крутятся, а чего крутятся — сами не знают.

Кариев показал старушке свое удостоверение и попросил рассказать все, что ей известно о Клебанове и его товарищах. Узнав, что она говорит с работником уголовного розыска, Мария Васильевна страшно перепугалась.

— Господи ты боже мой! — запричитала она, садясь на первый попавшийся стул. — Неужели мой Димка что-нибудь натворил?! Ведь сколько раз я ему говорила, не водись с ними. Они народ набалованный, хулиганистый, им все можно, а ты один, как перст, кто за тебя заступится, кто тебя выручит из беды?!

Кариев попросил Марию Васильевну набраться мужества. Постепенно он подготовил ее к рассказу о том, что произошло сегодня ночью. Узнав страшную правду, старушка залилась слезами. Растерянному Кариеву на время пришлось превратиться в медика. Он подал Марии Васильевне стакан воды. Затем почти по наитию он обнаружил среди флакончиков, стоявших около зеркала, пузырек с валерианкой и заставил плачущую женщину проглотить чуть ли не целую ложку лекарства. Правда, все это помогло очень мало.

Попросив Марию Васильевну сохранить его слова в секрете, Кариев подробно, во всех деталях, рассказал ей обстоятельства гибели Клебанова.

— Вы понимаете, Мария Васильевна, как нам важно узнать все о вашем квартиранте, — закончил он свой рассказ. — Вы можете, если захотите, помочь нам разыскать тех, кто убил его.

— Не квартирант он мне был, а заместо сына, — начала, всхлипывая, старушка. Мне ведь за комнату, где жил Дима, триста рублей за месяц предлагали, а я ему за сто отдала. Молодой он, одинокий. В детдоме рос. Отца с матерью война сожрала. Жалко мне его стало. Как закончил Дима ремесленное, так и перешел ко мне. Я и постираю ему, и починю, и все это не в счет. На заводе у него вначале все хорошо пошло. Он даже изобретение какое-то сделал. С этого и началась его беда. Мастер это изобретение за себя взял, а его вон потурил. Ну, это вы все сами на заводе узнаете. Я в этих делах не разбираюсь. Дима начал ходить устраиваться. Очень он переживал, что мастер с ним так несправедливо поступил. Денег у Димы совсем не стало. Два месяца за квартиру не платил. Я ему и говорю: «Ничего, Дима, устроишься, а пока давай вместе жить не в счет». Подкармливала я его, чтобы у парня совсем руки не опустились. Потом он столкнулся с Юрой, с министерским сыном. Юра у него раза четыре был. Один раз они оба нетрезвые заявились. Я тогда Димку поругала. Промолчал Дима, ничего не сказал. Потом еще один стал захаживать. Высокий такой, черноволосый, тоже узбек, а по-русски, как и Юра, совсем чисто говорил. Этого второго-то Жорой звали. Всегда одет во все дорогое да шелковое. Даже лучше министерского сына одевался. Ну тут и пошло все по-новому. Смотрю, у Димы деньги появились и немалые. Со мною за квартиру расплатился и даже на платье подарил. Откуда, думаю, у Димки деньги взялись? А он говорит: «Товарищи помогли на стороне подработать». А мне и в ум не пришло ничего худого. Только очень уж мне не нравились эти Димины приятели. Особенно Жора этот самый. Дима у меня был совсем на них не похожий — тихий, ласковый, никого никогда не обидит, а всем помочь готов. У кого из соседей плитка испортится, кастрюля прохудится или пробки перегорят — все к Диме бегут, а у него ни для кого отказа нет.

Кариев не перебивал старушку, давая ей возможность полностью выговориться. Чтобы не беспокоить Марию Васильевну вызовами в розыск, Кариев сразу же записал ее показания и тепло простился. На прощание он еще раз попросил Марию Васильевну никому не рассказывать об их беседе.

Старушка, проводив Кариева до калитки, долго смотрела ему вслед. Дождавшись, когда лейтенант милиции, пройдя два квартала по улице, свернул за угол, Мария Васильевна торопливо отправилась в комнаты. Через несколько минут она вышла одетая, замкнула квартиру на несколько замков и засеменила по улице, настороженно посматривая в ту сторону, куда только что скрылся лейтенант.

Возвращаясь около полудня с доклада комиссару, начальнику управления, полковник Голубкин застал около дверей своего кабинета ожидавшего его посетителя.

— Вы ко мне? — спросил он корректного юношу, одетого, несмотря на жару, в темный шерстяной костюм.

— Мне нужен полковник Голубкин, — поднялся тот со стула.

— Я Голубкин. Заходите, — пригласил полковник, распахивая перед посетителем дверь кабинета. — Чем могу служить?

— Что тут за недоразумение произошло с Юрой Зарифовым? — не отвечая на вопрос Голубкина, спросил юноша, усаживаясь на стул против полковника. — Мне звонили в министерство.

— А вы что, старший брат Юрия Зарифова?

— Простите, — склонил гладко причесанную голову юноша, — я забыл отрекомендоваться, — и, встав со стула, он протянул полковнику руку: — Шукур Вахабов. Референт товарища Зарифова.

— Референт министерства или министра? — с еле заметной иронией переспросил полковник, пожимая руку Вахабова.

— По штату, конечно, министерства, а фактически, то есть практика работы заставляет постоянно быть при министре, — невозмутимо ответил Вахабов.

— А-а-а? — протянул Голубкин. — А почему именно вы пришли вместо товарища Зарифова. Ведь мы приглашали лично Зарифова. Не министра Зарифова, а просто Зарифова, отца, у которого был сын Юрий.

— Почему был? — насторожился Вахабов. — Разве Насрулла Зарифович все-таки решил отправить Юру? Странно. Мне он об этом ничего не говорил.

— Где сейчас товарищ Зарифов? — сухо осведомился Голубкин.

— Насрулла Зарифович сейчас у себя в кабинете, — важно ответил Вахабов, но, увидев, что полковник протянул руку к телефонному аппарату, забеспокоился. — Прошу вас, не звоните. Не беспокойте Насруллу Зарифовича. Это, так сказать, моя функция.

— Ну, звонить министрам может любой гражданин. Эта функция присвоена не только референтам, — усмехнулся полковник, снимая трубку телефона.

Вахабов, как подброшенный пружиной, вскочил с места и вежливо, но твердо положил руку на рычажок аппарата.

— Простите, пожалуйста, — торопливо заговорил он, — вы меня неправильно поняли. Дело не в звонке, а в том, Что следить за делами Юры — это моя функция. Так сказать, из уважения и по личной просьбе Насруллы Зарифовича. Сам Насрулла Зарифович всегда очень занят. Кроме того, врачи настоятельно рекомендуют ему не волноваться. Сынок у них не совсем дисциплинированный, несколько своеобразный мальчик. Юра всем обеспечен, ни в чем не встречает отказа и все-таки своим поведением не радует отца с матерью. Неровный характер мальчика очень нервировал Насруллу Зарифовича, а это отнимало у него массу дорогого государственного времени. Ну вот он и просил меня… в порядке личного одолжения следить за Юрой. В школе сейчас у Юрия все устроилось. Ни одной плохой отметки. По поведению даже пять. Вы мне сообщите, что сделал Юрий, я доложу Насрулле Зарифовичу, и он примет меры. Инцидент будет исчерпан.

Держа телефонную трубку в руке, полковник с недоумением рассматривал почтительно наклонившегося к нему Вахабова.

— Нет, инцидент не будет исчерпан, — раздраженно ответил он, бросив трубку на стол.

— Неужели это так серьезно? — журчал референт министра, поднимая брошенную полковником трубку и осторожно кладя ее на место. — Наверное, опять похулиганил. Он удивительно горячий, недостаточно умеющий владеть собою, нервный мальчик. Ведь последнее время я каждое утро сопровождаю Юрия в школу, а после уроков прихожу за ним. Но вчера у них неожиданно заболела учительница, последней пары уроков не было, и Юрий не дождался меня. Насрулла Зарифович еще ничего не знает, но Юрий не ночевал сегодня дома. Скажите мне, что же он натворил?

— Вы, молодой человек, наверное, в вузе учились? — спросил вместо ответа полковник референта.

— Как же, конечно, учился. Полтора года как закончил.

— Диплом с отличием?

— Безусловно. Иначе меня не взяли бы на работу в министерство. Я ведь…

— За подхалимаж, что ли?! — оборвал Вахабова полковник. — Диплом-то, говорю, с отличием за подхалимаж дали? — повторил он, глядя на ошеломленного референта злыми глазами. — Неужели вам не стыдно быть холуем? Вы же не референт, а лакей у своего министра!

— Какой лакей? Почему лакей? — взвился Вахабов, сразу потеряв свой лоск и безукоризненно гладкий русский язык. — Думаете, если русский, если в органах работаете, так узбеку всякие слова говорить можете?! Я сейчас же…

— Молчать! — загремел полковник. Дурак с дипломом!

Вахабов испуганно замолк, глядя на полковника злыми, прищуренными глазами.

— Идите и передайте вашему министру, что с ним должен был беседовать не я, а наш начальник управления комиссар милиции, — заговорил Голубкин уже спокойным, но нестерпимо холодным тоном. — Комиссар будет ждать министра, — полковник взглянул на часы, — через сорок две минуты. Заодно передайте министру Зарифову, что на этот раз инцидент не будет исчерпан безболезненно. Его сын, бандит Юрий Зарифов, убит сегодня ночью. В смерти Юрия Зарифова больше всех виноват его отец — Насрулла Зарифов. Идите.

Насмерть перепуганный последними словами полковника, референт, пятясь, выбрался из кабинета. Через минуту до Голубкина донеслись обрывки разговора. Вахабов из приемной звонил в министерство. Голос референта то замирал от страха, то повышался до визга. Полковник встал и поплотнее закрыл дверь.

Сейчас, оставшись наедине с самим собою, Голубкин почувствовал, что им снова овладевает волнение. Ему вспомнилась ночная тьма и два трупа на цементном полу. Разными путями шли эти еще не знавшие жизни юноши к своему бесславному концу. Путь одного из них был сейчас ясен. Высокопоставленный чинуша-отец сам создал условия для того, чтобы раковая опухоль преступного мира убила юношу. Почему у нас так либеральничают с родителями, вырастившими из своих детей преступников? За преступление сына должны отвечать родители, как соучастники преступления.

Лишь через четверть часа Голубкин спохватился, что не доложил комиссару о разговоре с референтом министра. Он позвонил по телефону. Комиссар молча выслушал сообщение полковника.

— Ну что же, — после долгой паузы услышал Голубкин голос начальника управления, — бывают, оказывается, еще и такие отцы. Веди расследование дальше. Похоже, что сегодняшнее происшествие не отдельный случай, а звено из цепи. Вытягивай и эту цепь. Министром тебе больше заниматься не стоит. Он будет отвечать перед своей совестью и перед партией.

В нахлынувшей вслед затем горячке делового дня вчерашнее ночное происшествие и утренний визит министерского прихвостня потускнели, потеряли свою первоначальную остроту. В конце работы дежурный доложил Голубкину:

— Товарищ полковник! Вас там два товарища спрашивают. Из ФЗО.

— Из какого ФЗО? — оторвался от бумаг Голубкин. — Хотя ладно. Все равно. Проси.

В кабинет вошли седовласый сутулый узбек с изборожденным глубокими морщинами лицом и русский, лет двадцати пяти, в костюме офицера, но без погон.

Увидев старого узбека, Голубкин вскочил и кинулся навстречу ему.

— Дядя Рашид! — радостно воскликнул он, — Какими судьбами?! Вспомнили все-таки своего ученика!

Оба обнялись. Усадив старика на стул, Голубкин повернулся к его спутнику.

— Гаранин, — отрекомендовался тот, — заместитель директора ФЗО по культурно- воспитательной работе.

Усадив гостей, Голубкин вернулся на свое место. Лицо его так и сияло. Не часто приходилось ему в последние годы встречаться со старым Рашидом Сафаровым. А ведь когда-то этот седоусый сутулый старик был учителем Ванюшки Голубкина, передал ему свое искусство лучшего токаря завода. И до сих пор полковник Голубкин звал старого токаря почтительно — дядя Рашид и учитель. А тот, не замечая, что его бывший ученик сам уже приближается к порогу старости, называл его Ванюшкой или Ванюшей, если был в особенно хорошем расположении духа.

— Как ваше здоровье, дорогой учитель? Все ли у вас благополучно? Как здоровье вашей жены и ваших детей? — по-узбекски спросил Голубкин своего бывшего учителя.

Старый токарь сам свободно говорил по-русски. Но Голубкин знал одну слабость своего учителя — старик любил, когда русские начинали с ним разговор на его родном языке. Особенно ему нравилось, когда русский приветствовал его по всем правилам традиционной восточной вежливости. В свое время все ученики старого токаря знали эту невинную слабость старика и, что греха таить, умели пользоваться ею, когда надо было отвести гнев требовательного учителя за промах в работе.

В обычное время Рашнд Сафаров ни за что не отказался бы от удовольствия выполнить полный ритуал вежливости, полагающийся при встрече. Подробно сообщил бы о благополучии в своей семье, а затем осведомился бы о здоровье самого Голубкина, о его детях, жене, друзьях и службе. Но сейчас вместо ответа на узбекском языке он отрывисто бросил по-русски:

— Все здоровы. Кто учится, а кто кончил — работает.

Такой ответ не предвещал ничего хорошего. Голубкин с удивлением взглянул на старого токаря. Что с ним? Уж не обокрали ли у него квартиру? Не обидели ли старика хулиганы? Но Рашид Сафаров, не ожидая вопросов, сердито посмотрел на Голубкина, словно тот только что запорол ответственную деталь. «Ну, старик рассердился. Ругаться будет», — подумал Голубкин и с удивлением отмстил, что в душе по-прежнему побаивается этого колючего, не привыкшего гладить по шерстке старика.

— Тебе что, Ванюшка, бандитов не хватило, так ты токарей стрелять принялся? Да за такое дело с тебя самого стружку снимут.

— Постойте, дядя Рашид, — удивился Голубкин. — Вы это о чем?

— Ты мне брось заправлять этого самого, араба, что ли? — вскипел старик. — Зачем хвостом крутишь, как… ну, знаешь кто. Рассказывай, как Димку Клебанова убили? Нечего секреты разводить. Димка Клебанов наш парень был! — Затем, повернувшись к своему спутнику, попросил: — Расскажи ты ему нее, а то я сильно ругаться буду.

— Видите ли, в чем дело, — начал Гаранин и, словно желая успокоить старика, положил свою ладонь на сжатую в кулак руку Рашида Сафарова, — Дмитрий Клебанов — выпускник нашего училища, способный, даже больше — талантливый паренек. От нас по разнарядке попал на небольшой металлургический завод.

— Говорил, что Митюшку надо было на авиационный передать, а не в эту артель по починке примусов! — не утерпел Рашид Сафаров.

— Да, Рашид Сафарович считал, что Клебанова надо передать на крупное промышленное предприятие, — подтвердил Гаранин. — Но распределительная комиссия осталась при своем мнении. Мы обычно не теряем связи со своими воспитанниками, хотя бы в первые годы их самостоятельной жизни. Недели полторы тому назад мы узнали, что Дима Клебанов уже больше двух месяцев не работает на заводе. Написали ему письмо. Попросили зайти в училище, но он не пришел.

— Гордый и горячий был. Да и на заводе обидели его очень. В людей верить перестал, — вставил свое слово старый токарь.

— Сегодня мы узнали, что Дима Клебанов погиб в ночной перестрелке с бандитами. Хотели приехать прямо к вам, но Рашид Сафарович предложил вначале съездить на завод, где до этого работал Клебанов. Администрация цеха дала Клебанову самую нелестную характеристику. Нас это удивило. Мы знали Клебанова совсем иным. Тогда мы поговорили с рабочими — в цехе работает несколько наших бывших учеников, — картина выяснилась неприглядная. Сейчас там этим делом занялись.Я лично считаю, что действия мастера токарного цеха Коновалова являются преступными.

— Да я этому Коновалову теперь жить не дам, — снова не вытерпел Сафаров. — Ты знаешь, Ванюшка, какой это Коновалов? Он при тебе на нашем заводе работать начал. Его еще Самылкин к нам приспособил. За ним тогда ничего не нашли. Работал он не хуже других. Потом ушел в какую-то артель. А теперь там мастером цеха. Сколько лет не могли распознать шакала.

— Расскажите нам, Иван Федорович, что можно, о гибели Димы Клебанова, — попросил Гаранин.

— Неужели нельзя было Димку от этой беды отвести? Ну, пусть наказали бы, но не до смерти, — сердито и в то же время жалобно глядя на своего бывшего ученика, добавил Рашид Сафарович.

— Вам, друзья, можно рассказать все, конечно, не для огласки, — после короткого раздумья начал Голубкин. — Несколько дней тому назад мы получили анонимное письмо. Нас предупреждали, что на Ювелирторг готовится налет. О том, кто намерен ограбить магазин, в письме не говорилось. Наши попытки разыскать автора анонимки или путем наблюдения установить, кто подбирается к Ювелирторгу, оказались безрезультатными. Тогда решено было устроить засаду. Прошлую ночь преступники появились и начали взламывать крышу магазина. Их было двое: Клебанов и Зарифов. К сожалению, третий преступник, стоявший на стреме, заметил засаду и поднял тревогу. Преступники бросились бежать, но были ранены, правда, очень легко, сотрудниками розыска. Тогда стоявший на страже третий бандит, — мы подозрением, что это был главарь шайки, — застрелил своих товарищей, чтобы они не смогли его выдать, и бежал. Таковы обстоятельства гибели Дмитрия Клебанова.

— Димка сам был на крыше и ломал ее? — недоверчиво спросил Рашид Сафаров.

— Да, дядя Рашид, сам, — подтвердил Голубкин. С минуту в кабинете стояла гнетущая тишина.

— Да, значит, Димка по кривой дороге пошел. Проглядели мы, — печально заговорил старый токарь. — А какой работник был! Золотые руки.

— Спасибо вам, Иван Федорович, — поднялся с места Гаранин. — Мы ведь к вам не из-за любопытства пришли. Мы на этом событии наших ребятишек воспитывать будем. И нас оно многому научило.

— Слушай, Ванюша, — положив руку на плечо Голубкину, заговорил Рашид Сафаров. — Ты не сердись, что я на тебя вначале ругаться начал. Больно мне за Димку, очень больно. Так ты не сердись, а помоги. Мы теперь знаем, почему с ним так случилось. Я теперь с этого шакала, Коновалова, не слезу, пока до конца не догрызу. Нельзя такого щадить. Он машу молодежь губить начал.

— Да, нельзя щадить, — одобрил Голубкин. — Только по линии уголовного розыска я вам навряд ли сумею помочь.

— С Коноваловым мы и без уголовного розыска справимся, — пообещал Рашид Сафаров. — Ты нам вот что расскажи, как Димка на эту дорогу стал? Не почему, а как? Кто его затянул? Чем затянул? Грозил, может быть? Деньги давал, может быть? Вином поил, может быть? Мы своим ученикам об этом все рассказать должны, чтобы знали, с какого места падать начинают. Мы ведь их должны учить не только токарями да слесарями быть, а и людьми настоящими. Рабочими настоящими.

— К сожалению, друзья, мы и сами пока не знаем, кто и как втянул Клебанова в шайку, — признался Голубкин. — Но скоро будем знать. И все, что нам будет известно, узнаете и вы.

— Смотри, Ванюша, не забудь, — прощаясь, еще раз напомнил Сафаров.

— Не забуду, — пообедал Голубкин. — А ведь я, дядя Рашид, слышал, что вы уже давно на пенсии.

— Как же, конечно, — невесело усмехнулся старый рабочий. — Уже третий год в старики зачислили. Пенсия идет, да дома сидеть неохота. Сидеть будешь — старость скоро одолеет. Вот я и пошел в ФЗО. На заводе тяжело, а здесь справляюсь, не жалуются.

— Лучший наш мастер, любимец ребят, — с гордостью ответил Гаранин, пожимая на прощание руку Голубкину.

— Да, чуть не забыл, — спохватился Голубкин. — Кто же вам успел сообщить о Клебанове?

— Его квартирная хозяйка. Очень конспиративная старушка оказалась, — усмехнулся Гаранин. — Я, говорит, никого не видела, ни с кем не говорила, никому ничего не рассказывала, а доподлинно знаю, что моего жильца Диму бандиты убили.

Проводив гостей, Голубкин вызвал к себе Кретова и Кариева.

— Подведем итоги вчерашней операции, — предложил он, когда оба офицера вошли в кабинет и заняли свои места. Кариев после слов полковника густо покраснел, но Голубкин, не заметив этого, продолжал: — Хотя в основном засада была организована правильно, все же мы допустили гибель двух налетчиков. Государство потеряло двух молодых граждан, которые, хотя и встали на путь преступности, но, понеся заслуженное наказание, могли исправиться и стать полезными членами общества. То, что Клебанов и Зарифов погибли не от наших пуль, а от пуль своего же единомышленника, не играет роли. Мы были обязаны не допустить этой расправы. Товарищ Кариев, в чем мы допустили промах?

Красный, как кумач, Кариев встал, но Голубкин жестом руки усадил его обратно.

— Говорите сидя.

— Виноваты не мы, а я, — горячо заговорил Кариев. — Я много думал, товарищ полковник, и теперь вижу свои ошибки. Их три.

— Вот как, даже целых три, — одобрительно усмехнулся полковник. — Какая же первая?

— Первая моя ошибка — я далеко поставил засаду во дворе шестнадцатого дома. Она стояла у других ворот, ведущих со двора на параллельную базару улицу.

— Правильно, — согласился Голубкин. — А вторая?

— Вторая ошибка та, что я стремщика за старика принял и не велел его брать, пока налетчики не проломают крышу и не спустятся в магазин.

— Хорош старик, — рассмеялся Кретов. — Через двухметровую стену, как горный козел, сиганул.

— Надо было не ждать, а сразу брать стремщика, — закончил Кариев.

— И это правильно. А третья?

— Третья, это когда Ястребов на чердаке фонарик включил и осветил засаду. Стремщик нас сразу увидел. Я виноват потому, что должен был лучше готовить людей к засаде.

— Правильно, — снова одобрил Голубкин. — Ну как, товарищ Кариев, просто ли вы установили для себя свои ошибки или разобрались в них, поняли, что мы не можем, не имеем права ошибаться? Прочувствовали ли вы глубоко то, что произошло вчера?

— Товарищ полковник! — взмолился Кариев. Спокойный голос Голубкина пугал его. Легче было бы, если бы полковник накричал на него, отругал или понизил в должности, только не говорил бы так спокойно. Молодому лейтенанту казалось, что за этим спокойствием кроется уже продуманное и окончательно принятое решение о непригодности его, Кариева, для работы в уголовном розыске. — Товарищ полковник! — повторил он, — все понял! Все время думаю об этом. Больше таких ошибок никогда не сделаю!

— Будем надеяться, что это так и будет, — пристально глядя в лицо взволнованного лейтенанта, сказал Голубкин. — Я лично считаю, что из молодых сотрудников вы наиболее способный. Поэтому вам и доверили возглавить опергруппу в такой важной операции, поэтому с вас и спрашиваем. Нам, товарищ Кариев, ошибаться никак нельзя. Наши ошибки всегда приводят к трагическим последствиям. Крепко запомните это. А теперь, товарищи, сделаем выводы из того, что нам дала прошедшая ночь. Идентичность оттисков автомобильной покрышки дает нам право сделать вывод, что одна и та же машина привозила в «Счастливое» убийц Лобова и грабителей к магазину Ювелирторга. Но это совсем не означает, что убийцы Лобова и бандиты, застреленные прошлой ночью, одни и те же люди. Вернее, мы не имеем права сделать вывод, что сегодня ночью убийцы Лобова получили по заслугам, и на этом успокоиться. Ценные показания нам могли бы дать два человека — шофер машины с приметной покрышкой и бандит, застреливший Зарифова и Клебанова.

— Но, может быть, шофер и стрелял, — заметил Кариев.

— Вполне возможно, что шофер и бандит, расправившийся со своими соучастниками, — одно и то же лицо, — одобрительно взглянув на Кариева, согласился Голубкин. — В этом случае зона поисков еще более сужается. Но ключ ко всему нам даст только машина. Что удалось узнать вам в автоинспекции, товарищ Кретов?

Майор вытащил из кармана покрытую записями бумажку и, заглядывая в нее, начал докладывать:

— Автоинспекция не располагает данными о наличии имеющихся в пользовании трофейных покрышек. Удалось установить только одно — машины государственных гаражей трофейными покрышками уже давно не пользуются. Все они обуты в покрышки отечественного производства. Остаются гаражи кооперативных, строительных и общественных организаций. Все они карликовые — от одной до трех машин. Редко где имеются десять машин. Сотрудники инспекции получили фотокопии отпечатков с покрышки машины, которой пользуются преступники. Пока осмотрено сто двадцать девять гаражей. В них ничего похожего не обнаружено.

— Продолжайте поиски, — приказал полковник. — Какие сведения об этих двух… о собутыльниках Бубенца?

— Районное отделение милиции предупреждено. Там уже совсем нацелились взять их за спекуляцию, но пока потерпят, — усмехнулся Кретов. — Наблюдение за базарами установлено. В НТО на обоих материал исчерпывающий. О Жорке Рябом сообщают, что настоящая его фамилия Григорий Беневоленский. Работал заведующим продуктовым магазином. Обвешивал и растрачивал, по совокупности получил пятнадцать лет. Осужден в августе пятьдесят первого.

— А второй?

— Сивоконь был зарегистрирован различными розысками под именами: Иван Иванович Непомнин, Сергей Фролович Жучкин, Семен Иванович Кишкин. Известен в уголовном мире под кличками «Серый», «Лошак» и «Сивоконь». Пять судимостей — все за грабежи. Последняя судимость в Житомире за грабеж с убийством на двадцать лет. По этому же делу одновременно с ним судились восемь человек.

— Банда? — насторожился полковник.

— Банда, — подтвердил Кретов. — Два однодельца расстреляны.

— Фамилии однодельцсв известны?

— В НТО сведений об однодельцах Сивоконя нет.

Полковник задумался, словно колеблясь, а затем тоном, не терпящим отлагательств, приказал Кретову:

— Сегодня же дайте в Житомир телеграмму, пусть сообщат по телеграфу подробные сведения об однодельцах Сивоконя. Укажите, что сведения нужны очень срочно.

8. ДЕТСТВО ГРИШИ

В этот вечер полковник Голубкин раньше обыкновенного возвращался домой. Голубоватые сумерки лишь чуть-чуть начали затушевывать горячий блеск летнего южного дня, когда Голубкин, выйдя из управления, неторопливо направился к своей квартире. На работу и с работы Голубкин любил ходить пешком. Закрепленной за ним машиной он пользовался только тогда, когда нужна была скорость, когда нельзя было терять ни минуты. Даже по служебным делам, если они не требовали срочности, Голубкин любил ходить пешком. На подшучивания сослуживцев, подозревавших его в излишней щепетильности, полковник отвечал со спокойной улыбкой:

— Хожу, чтоб не зажиреть. И вам советую. После тридцати нашего брата, сидячего работника, от работы не в жар, а в жир кидает. А полковникам жиреть не положено. Не по чину.

— Нашел сидячую работу! — возмущался до глубины души сослуживец. — Мы же, как гончие, все время на третьей скорости.

— Вот, вот, — добродушно трунил полковник, — ты и гоняй пешком на третьей скорости. Для здоровья очень полезно. А то отрастишь себе на пузе трудовую мозоль. На мужчину походить не будешь, да и китель перешивать придется.

Шоферы закрепленной за полковником Голубкиным машины знали склонность своего хозяина к пешему способу передвижения. Но знали они и другое. Где бы ни был Голубкин, шофер не имел права и на пять минут отлучаться из гаража. В любое время суток в гараже мог раздаться звонок, и машина полковника Голубкина немедленно должна была мчаться по совершенно неожиданным адресам. В оперативных делах полковник не терпел задержек и промедлений. Вызывая машину, он имел обыкновение назначать срок ее прибытия к месту вызова. Шоферы уже привыкли к тому, что диспетчер гаража, выслушав короткое распоряжение, переданное по телефону, кричал:

— Машина полковника Голубкина в двадцать два пятнадцать должна быть на улице Солнцева, у второго подъезда дома сто семь!

А бывало и так, что диспетчер после телефонного звонка не кричал «машину Голубкина», а подбегал сам и, понизив голос, сообщал:

— Жми, Тимоша, на Каменный мост, что за угольным складом. Полковник ждет. Приказал немедленно.

И шофер, виртуозно ведя машину на большой скорости, косился на часы, соображая, за сколько минут он выполнит «немедленно» полковника.

К себе на квартиру Голубкин всегда ходил пешком.

Так и сегодня он неторопливо шел по широким зеленым улицам города, радуясь возможности провести свободный вечер с семьей. Жена, конечно, его в это время не ждет. Полковник нарочно не позвонил домой, желая сделать свой приход сюрпризом для Настеньки.

Проходя мимо здания кино, полковник остановился. Большая очередь за билетами уныло тянулась вдоль тротуара. Перед кассой была толчея и неразбериха, в которой тщетно пытался навести порядок молодой и нерешительный милиционер. Яркие рекламы возвещали о том, что сегодня идет фильм, появление которого благожелательно отмечалось на страницах центральных и республиканских газет. «А что, если мы с Настенькой закатимся сегодня в кино!» — подумал Иван Федорович, взглянув на часы.

— Вам билетик, товарищ? — раздался за его спиной негромкий голос. — Могу уступить два, если нужно.

Голубкин оглянулся. Перед ним стоял паренек лет шестнадцати, худой и черный от загара. Одет он был в выгоревшую майку и заношенные брюки, сшитые из дешевой материи. На босых ногах — рваные брезентовые тапочки. Засунув руку за вырез майки, паренек вытащил с десяток билетов и деловито спросил, настороженно косясь в сторону молодого милиционера, возившегося у кассы:

— Вам какой ряд? У меня есть восьмой и десятый.

— Спасибо. Я еще не решил, пойду или нет, — ответил Голубкин, внимательно оглядывая паренька. — Почем билеты?

— Картина сегодня мировая, билеты нарасхват. Всем продавал по двадцать, а для вас пятнадцать за пару.

— Пятнадцать рублей за пару трехрублевых билетов. Даты, брат, зарабатываешь больше, чем капиталисты на Западе. Часто здесь торгуешь?

Паренек вскинул на Голубкина глаза, готовясь ответить грубостью на бесцеремонный вопрос, но вдруг испуганно юркнул в толпу. Голубкин рассмеялся: «Ловок. Прямо на глазах, как сквозь землю провалился. Чего же это он испугался. Может быть, меня узнал?»

Однако желание пойти в кино пропало. Голубкин направился дальше. Взгляд, которым окинул его на прощанье юный спекулянт, встревожил полковника. Многое было в этом взгляде: вначале нахальная грубость, затем испуг и в то же время жалкая забитая тоскливость. «Кто же он такой, если узнал меня? — размышлял Голубкин, шагая по асфальту тротуара. — К нам, кажется, не попадался».

А паренек, замешавшись в толпе, проводил полковника долгим настороженным взглядом. Затем он снова начал предлагать билеты тем, кто не имел времени или не желал стоять в очереди. Мальчишка не соврал Голубкину. Билеты брали нарасхват. Через полчаса, распродав свой запас, он отошел в сторону, быстро пересчитал деньги, тщательно запрятал их за пазуху и отправился домой.

Первые несколько кварталов паренек прошагал очень быстро, даже торопливо. Но постепенно, с приближением к дому, шаги его стали замедляться. Он пошел неторопливо, вразвалку, как обычно ходят люди, погруженные в глубокое раздумье. Паренек и в самом деле задумался. Вспомнив недавнюю встречу около кино, он обругал сам себя: «Идиот, нашел кому билеты предлагать. Жорка ведь предупреждал, что это из уголовки начальник. Сцапал бы меня за здорово живешь». Припомнив насмешливое сравнение с капиталистами, паренек почувствовал себя жестоко обиженным. «Нашел тоже с кем сравнивать, с буржуем! Буржуй миллион на миллион наживает, он рабочих эксплуатирует. Я же никого не эксплуатирую и не миллионами орудую. Да еще кассирше приходится переплачивать. За трехрублевый билет пятерку тянет, старая чертовка. А попробуй меньше дать — билетов не получишь».

Вот и серые, с детства знакомые ворота. Паренек остановился, нерешительно потоптался и присел на ступеньку крыльца соседской квартиры с «парадным» ходом. Идти домой не хотелось. Дома, в задней комнате, у низенького придвинутого к окошку столика, сидит как всегда полупьяный отчим. Отделывая очередную пару «модельных» туфель, он покосится и скажет: «Явился, ученый? Корми, мать, своего ненаглядного Гришеньку. Ну, чего волчонком смотришь? С телеграфный столб, дубина, вытянулся, а все на моей шее сидишь». Измотанная, забитая мать испуганно взглянет на мужа и не осмелится ничего возразить. Она только умоляюще посмотрит на сына, чтобы тот стерпел, не ответил грубостью на оскорбительные попреки отчима. Всегда замкнутый и грубоватый, Гриша любит мать и жалеет ее. Он стерпит и молча уйдет в маленькую кухоньку, где его ждет ужин — остывшая жареная картошка и кружка жиденького чая. Отдав матери всю сегодняшнюю выручку, за исключением «основных» ста рублей, Гриша будет торопливо глотать сухую невкусную картошку, запивая ее чуть подслащенным чаем. Долго рассиживаться за столом некогда, надо еще готовить урок по алгебре. А из задней комнаты будет доноситься злое зудение отчима: «Люди с головой сразу после семилетки работать идут. Вон у Дворкиных сынок всего пять классов кончил, в пивной киоск работать устроился, тысячи огребает. А тут кормлю захребетника. На свою же шею кормлю. Змееныша на груди согреваю».

В словах отчима не было ни капли правды. Первоклассный сапожник, потихоньку от финотдела шивший дамскую обувь на «заказчика», он зарабатывал много, но почти столько же и пропивал. По существу, семья жила за счет пенсии, которую выплачивало государство Грише, как сыну погибшего фронтовика. Подспорьем служило то, что зарабатывала стиркой мать Гриши, да деньги, которые приносил сам Гриша от своих торговых операций у кино.

Тяжелое детство выпало на долю Гриши Молчанова. Родного отца он не помнил. Грише не было и двух лет, когда его отец ушел на фронт. За несколько дней до окончания войны пришла весть о гибели гвардии старшего сержанта Ивана Фадеевича Молчанова. Домнушка, всю войну проработавшая на литерном заводе, с получением горестной вести словно надломилась. В трудные годы войны она жила одной мыслью — о победе. Победа в воображении Домнушки всегда связывалась с возвращением домой ее ненаглядного Вани. «Вот кончится война, — мечтала Домнушка в суровые дни сорок второго года, — вернется Ваня домой, и заживем мы по-старому. Гришутка уж совсем большой становится. Ваня на него не нарадуется». Эти мечты помогли тихой и хрупкой женщине пронести на своих плечах бремя военных лет. И вдруг неожиданная черная весть смяла все надежды Домнушки. Наконец кончается война, близка победа, кругом все ликуют, а для нее все покрыла мрачная туча. Ее Ваня сложил голову под небольшим городком в самой глуби фашистской Германии. Домнушка заболела. Подорванный в тяжелые годы войны организм с трудом поборол болезнь. Прежнего здоровья не было. С завода пришлось уйти. На скупую солдатскую пенсию жить было трудно, и Домнушка подрабатывала стиркой по соседям.

Вот тогда-то и присватался к Домнушке одноногий инвалид Елизар Марфушин. Он только что приехал в город и присматривался, где бы осесть, куда бы кинуть якорь. Одет был Елизар, согласно тогдашней моде, в потрепанное солдатское обмундирование, хотя позднее стало известно, что ни на каком фронте он не был, а ногу потерял, свалившись пьяный с подножки трамвая еще в то время, когда жил в Куйбышеве. Орденских планок Елизар не носил. Это было бы прямым нарушением закона, а закон Елизар если и нарушал, то только тайком и совсем чуточку, чтоб даже и не походило, что он совершил нечто противозаконное. Время после войны было горячее. Дознайся кто-нибудь, что он носит орденские планки, не имея на это никакого права, и готово — придерутся. А придравшись, заинтересуются, чем занимался Елизар Марфушин до войны, во время войны — и пойдет, и пойдет. Хотя Елизар всю жизнь ни разу не осмелился на крупное нарушение закона, но если бы нашелся досужий человек и проследил его жизнь за последние десять лет, то, как говорят юристы, «по совокупности…», по совокупности в то крутое послевоенное время любой судья, не задумываясь, укатал бы Елизара лет на пятнадцать, не меньше. Нет, Елизару Марфушину не было расчета ссориться с законом и нацеплять на грудь планки орденов, которых у него не было. Но зато на левой стороне груди в его гимнастерке было проколото и аккуратно обметано шесть дырочек, совсем таких, какие прокалываются для боевых орденов. Посторонние могли только догадываться о том, что Елизар Марфушин — ветеран великой войны, потерявший ногу в боях с фашистами, но человек скромный и совсем не кичащийся высокими наградами за храбрость и пролитую кровь. Но ведь каждому вольно догадываться о чем угодно, а Елизар тут совсем не при чем.

Узнав, что у Домнушки «приличная по местным условиям жилплощадь и всего один пацан», Елизар женился на сломленной горем женщине. Перед этим он наобещал ей с три короба всяческих благополучий. Главным мотивом его уговоров было, якобы, горячее желание «воспитать сироту своего же брата-фронтовика, раз уж собственного сына бог не послал». Домнушка поверила, и у Гриши Молчанова появился отчим.

И действительно в первое время в маленькой квартирке вдовы фронтовика установилось материальное благополучие. Елизар начал «работать». О своем ремесле сапожника он тогда и не вспоминал. Нашелся более выгодный промысел. Страна, только что закончившая войну, переживала пору недостатков. Промышленные товары из магазинов расхватывались покупателями с боем. Выгоднее было, орудуя то руками, то плечами, а то и увесистым костылем, протолкаться к прилавку вне очереди, купить дефицитную вещь, а затем втридорога сбыть ее тут же у дверей магазина менее расторопномупокупателю.

В те дни у всех крупных магазинов целыми днями толпились инвалиды, искалеченные войной мужчины. Многие из них, действительно, были остро нуждающимися людьми, но большинство видело в спекуляции легкую возможность хорошо заработать. От преследования милиции их спасали увечия и раны, которые они не стеснялись выставлять напоказ с нахальством безвольных, опустившихся, всегда полупьяных людей. И, без сомнения, самым нахальным, крикливым и нестерпимо грубым был Елизар Марфушин.

Широкоплечий, высокий, здоровый, как бык, с круглым рябым лицом, умело орудуя двумя тяжелыми березовыми костылями, он, бесцеремонно расталкивая очередь и матерясь, всегда первым проталкивался к прилавку. На людей, осмелившихся протестовать, он рявкал утробным басом:

— Где ты, кишка интеллигентная, был, когда я в снегу мерз, Москву-матушку грудью закрывал?!

И побежденные неукротимым бесстыдством Елизара Марфушина, люди расступались. Среди тех, кого обливал бранью Елизар, было немало и подлинных защитников Москвы, фронтовиков, не раз тяжело раненных, но стоявших на двух ногах и сохранивших две, хотя и не таких уж сильных, руки. И они скромно отходили в сторону. Не будет же подлинный фронтовик раздеваться перед этим горлопаном, чтобы показать рубец страшной раны, оставленной на груди осколком фашистского снаряда.

Поэтому Елизар Марфушин торжествовал. Он всегда доставал промтоваров во много раз больше, чем другие инвалиды, недавно выписанные из госпиталей. Ведь те, настоящие инвалиды, не имели ни железного здоровья Елизара, ни его железных кулаков.

— Уметь надо, — проповедовал Елизар своим товарищам по промыслу. — Мы кровь свою пролили, пусть теперь все прочие перед нами посторонятся.

Геройствование Елизара в универмагах и промтоварных магазинах продолжалось больше года. Но однажды один из инвалидов дознался, что Марфушин никогда не был на фронте и ногу свою потерял не в бою, а по пьяному делу. Забушевала инвалидная вольница. Еще не угасшая гордость за боевые фронтовые дела, за перенесенные опасности и страдания подогревала чувство ненависти к своему более удачливому в спекулятивных делах собрату. В один из дней, когда универмаг выбросил на прилавки особо ходкие товары, в просторном вестибюле магазина совершилась расправа над Елизаром Марфушиным. Каждый инвалид в отдельности был много слабее Елизара. Легко бы справился Елизар с двумя или тремя инвалидами. Но сейчас, заранее оповещенные, они съехались чуть ли не со всего города. Все было пущено в ход: костыли, кулаки и даже зубы. Безобразное зрелище разогнало апатию дежуривших в универмаге милиционеров, только их вмешательство спасло Елизара от смерти. В очень тяжелом состоянии его увезла машина скорой медицинской помощи.

Лишь через восемь месяцев приковылял домой выписанный из больницы Елизар Марфушин. Теперь он не был похож на прежнего здоровенного и нахального горлопана. Побои не прошли даром, но не только они сломили тело и дух Елизара. Главная причина заключалась в том, что пока он лежал в больнице, в стране произошел обмен денег. Все, что он накопил от спекуляции, скопидомя каждую десятку и скрывая даже от семьи место, где хранил свои сбережения, — огромный сверток денег, больше двухсот тысяч рублей, не стоил теперь ни копейки. Это и сломило Елизара Марфушина. Если раньше он относился к духовно непохожим на него людям с нахальной презрительностью удачливого жулика, то теперь он возненавидел их. Тайные мечты Елизара о собственном домике с большим фруктовым садом, который приносил бы доход, разлетелись в прах. Елизар озлобился, и как все озлобленные, но слабовольные люди, начал пить.

Добывать средства к жизни прежним способом теперь уже было невозможно. Во-первых, из рук Елизара был выбит главный козырь. Теперь уже не крикнешь с нахальной издевкой любому, ставшему на пути человеку: «А где ты был, когда я кровь проливал? В капусте прятался?!» Во-вторых, положение сильно изменилось. Промтоваров стало больше, время острого дефицита кончилось, а милиция начала энергичнее бороться со спекуляцией.

Поневоле Елизару Марфушину пришлось взяться за старое ремесло сапожника. Он устроился работать в артель, но это была только внешняя сторона дела. Артель ему была нужна лишь для того, чтобы райфинотдел не слишком придирался. Числясь в артели, Елизар большую часть недели работал на дому, выполняя заказы близживущих модниц. Зарабатывал он неплохо. Подсчитывая свои доходы за месяц, он уже не раз говорил своему пасынку Грише:

— Смотри, щенок. Инженер пятнадцать лет учится, а зарабатывает раз в пять, в шесть меньше. Учись деньгу выколачивать.

Большие заработки Елизара не улучшили положение Домнушки и Гриши. Рядом со столиком, на котором работал Елизар, теперь всегда позвякивала батарея поллитровок. От прежнего железного здоровья Елизар сохранил только одну особенность: пить много и напиваться медленно и скучно.

С утра он садился к своему столику, хмурый и неразговорчивый. Работал по много часов подряд. Негромкий стук сапожного молотка все время раздавался в квартире Молчановых. Иногда этот стук на несколько минут замолкал, и тогда находящиеся в соседней комнате люди могли слышать звук откупориваемой бутылки и гулкие глотки. Дома Елизар никогда не пользовался стаканом, предпочитая прикладываться прямо к бутылке. Постепенно, по мере опьянения, его молчаливость пропадала. Вначале слышались только отдельные ругательства, затем начинались жалобы на качество товара: «Разве это товар? Кругом жулье сидит. Каждый ловчится всучить что похуже. Взять бы всех их к ногтю, да брать-то некому. Кругом одно жулье». Потом свою долю получала Домнушка: «Целый день около дома крутишься, а порядка нет. Говорил, чтобы покупала «столичную» или «московскую», так нет, тащишь местную. Экономишь? На чем экономишь?! На здоровье мужа!» Но больше всех доставалось Грише. Упреки в дармоедстве, в непочтительности, в нежелании слушаться так и сыпались на голову мальчика. Года через два после выхода Елизара из больницы жизнь мальчика превратилась в ад. Елизар возненавидел пасынка. Впрочем, и Гриша платил отчиму той же монетой.

Все началось с того, что Елизар потребовал от Гриши бросить школу и идти учиться в ремесленное училище. Расчет отчима был простой. В ремесленном училище не только одевают, обучают и кормят, но даже платят стипендию. Можно было, не тратя на пасынка ни копейки, спокойно пользоваться его пенсией. Но неожиданно для себя Елизар наткнулся на упорное сопротивление мальчика.

— Школу не брошу, — угрюмо заявил Гриша. — Кончу, пойду в авиационное. Туда только с десятилеткой принимают.

Елизар вначале попробовал уговорить пасынка. Он рисовал перед ним картины жизни на всем готовом в ремесленном училище и прельщал возможностью, даже будучи учеником, заработать «хорошую деньгу». Но Гриша упорно стоял на своем: «Школу не брошу — и все». Тогда Елизар попытался воздействовать на Гришу через Домнушку. Запуганная пьяницей-мужем безвольная женщина попала между двух огней. Сына она любила больше всего на свете. Это была ее единственная радость и надежда. В глубине души она признавала правоту Гриши и сочувствовала его стремлениям. Но, боясь мужа, она попыталась примирить отчима с пасынком. Однако вскоре Домнушка убедилась, что из этого ничего не выйдет.

— Оставил бы ты его, Елизар, — робко попросила она мужа. — Гриша хочет быть летчиком, ну и пусть старается. Что он тебе?

Непреоборимое упорство пасынка и робкая защита его женою разозлили Елизара. Срывая злость, он сильно избил Домнушку.

Поколачивал Елизар ее и до этого, но все втихомолку, так что пасынок и не подозревал того, что отчим бьет его мать. Но сейчас дело было уже к вечеру, Елизар «перебрал» из своей батареи поллитровок, дал волю кулакам, и вернувшийся из школы Гриша увидел безобразную сцену избиения матери.

Елизар, оставив Домнушку, заковылял на свое место. Он был испуган взглядом, которым посмотрел на него Гриша, но, хорохорясь, как все пойманные с поличным трусливые пьяницы, покрикивал:

— Я наведу в своем доме порядок. Я научу вас слушаться.

Гриша ничего не сказал отчиму в этот момент. Он молча взял под руку плачущую Домнушку и отвел ее в кухню. Из кухни, не заходя в комнату, они вскоре вышли во двор.

Поведение пасынка смутило Елизара. В глубине души у него даже шевельнулся комочек страха. Хмель слетел с Елизара. До полуночи он просидел у своего столика, но звуки ударов молотка не нарушали ночной тишины. Домнушка так и не вернулась в комнату.

«Вскормил волчонка, — думал Елизар, укладываясь спать в одиночестве. — Такой и зарезать может втихую. Посмотрел, все равно как финкой ударил».

Елизар, конечно, перебарщивал в своей оценке. Гриша был неспособен на удар в спину, или «втихую», как определил Елизар. Ему претили ложь и предательство, то есть такие свойства характера, которые он видел в своем отчиме. Грубость и несправедливость отчима развили в характере Гриши черты, несвойственные мальчику его возраста. Постепенно он стал замкнутым и злопамятным, привык надеяться только на себя. Любовь к матери приобрела у него покровительственный оттенок.

Только в школе среди своих одноклассников Гриша чувствовал себя свободно. Душа мальчика искала себе друга, которому можно было бы сказать все, обсудить все свои мальчишеские дела, все удачи и горести. Нельзя сказать, чтобы у Гриши совсем не было друзей. Друзей вообще было немало. Но это были друзья в классе, друзья во время перемен, друзья на шесть часов в сутки. Школьное здание было переполнено, учебные занятия шли в три смены, места и времени для внешкольной работы не оставалось. Кончались уроки, и связь ученика со школой обрывалась. Поэтому крепкая дружба налаживалась лишь у тех учеников, которые, кроме совместной учебы в школе, были соседями по домам или, в крайнем случае, по улицам. У Гриши же не было соседей- одноклассников. А это и привело к тому, что замкнутость как черта характера развивалась все больше и больше. У мальчика, почти юноши, не было задушевного друга. Он еще не знал, что такое дружба ребят его возраста, дружба уже не мальчиков, но еще и не мужчин.

Любовь к матери, слабой духом женщине, неспособной морально поддержать сына, по существу и толкнула Гришу на скользкий и наклонный путь. Но конкретным поводом к этому явился самый обычный случай. Домнушка редко могла давать сыну денег на кино. Не раз Гришу приглашали посмотреть новый фильм его товарищи по классу. Он всегда болезненно переживал, что проходит в зал по билету, оплаченному его одноклассниками. Домнушка знала об этом, понимала переживания сына, но мало чем могла помочь ему. И все же однажды она дала сыну денег не на один, а на два билета.

— Пригласи, сынок, кого-нибудь из своих товарищей. Не все же им тебя приглашать.

Гриша очень обрадовался. Из своих одноклассников он больше всего хотел бы пригласить Игоря. Ведь и у Игоря отец погиб тоже в самом конце войны. Это горе сближало Гришу с Игорем, хотя условия, в которых жил Игорь, были совсем другие.

— Ты смотрел «Фанфан Тюльпан»? — спросил Гриша Игоря на первой же перемене. — Говорят, картина — во!

— Нет еще.

— Пойдем сегодня на шестичасовой. Я приглашаю. Игорь заколебался:

— Понимаешь, Гриша, сегодня у нас никого дома не будет. Я обещал маме, что домовничать останусь.

— Ну вот, — обиделся Гриша. — Я сколько раз с тобой ходил.

Игорь догадался, что творится в душе товарища. Он начал уговаривать Гришу:

— Чудак ты, ей-богу. Ну завтра сходим. Или вот что: ты покупай билеты не на шестичасовой, а на восьмичасовой и жди меня у кино. Мама обещала к семи вернуться.

На том и порешили. Гриша с нетерпением ожидал Игоря у входа в кино. Ему очень повезло. Он сумел взять недорогие билеты на хорошие места. Но сейчас Гриша очень волновался. Стрелки уличных часов приближались к восьми, а Игоря все не было. Вот уже без пяти минут восемь

— Мальчик, не найдется ли у тебя пары билетов?! — вдруг услышал Гриша окрик.

Мужчина средних лет и молодая со вкусом одетая девушка очень хотели попасть именно на этот сеанс.

— У меня есть два билета, — по привычке говорить только правду, ответил Гриша. — Но они мне нужны.

— Зачем же тебе два? — удивился мужчина.

— Товарища жду. Он сейчас придет.

— Не придет твой товарищ. Смотри, через три минуты начало. Ты отдай нам эти два билета.

— А как же мы? — неуверенно начал Гриша.

— А вы пойдете на следующий сеанс. Вам ведь все равно. — Мужчина протянул Грише две десятирублевки. — На, еще и мороженым товарища накормишь до отвала.

Гриша оторопело взял деньги. Двадцать рублей! До сих пор в его личном распоряжении никогда не было такой суммы. Проводив глазами парочку, чуть не бегом направившуюся в зал, Гриша подошел к билетной кассе, где уже снова начала расти очередь. Он встал одним из самых первых и, протягивая кассирше деньги, после некоторого колебания проговорил:

— Дайте шесть билетов.

Кассирша запоминающим взглядом посмотрела на мальчика, но, ничего не сказав, протянула ему шесть билетов.

Игорь не пришел и на следующий сеанс. Гриша, продав за несколько минут до начала сеанса пять билетов, вошел в зал. Когда после окончания фильма он шел домой, в кармане у него было около сорока рублей.

Гриша шел и раздумывал, рассказать матери о сегодняшней проделке или промолчать. Было что-то постыдное в том, что он сегодня сделал. Может быть, выбросить эти незаработанные деньги? Но Грише припомнилось утомленное лицо матери, склоненное над стиральным корытом, попреки отчима в дармоедстве. Припомнилось, что отчим пропивает весь свой заработок и мало дает в дом, что сам Гриша питается очень скудно, а мать, наверное, еще хуже. «Не украл же я эти деньги, — оправдывал сам себя мальчик. — Мне их сами дали, кто не хотел в очереди стоять». В конце концов Гриша нашел выход: «Я должен помочь маме. Сегодня ничего но скажу, вечера два поторгую — принесу сразу крупную сумму и отдам. Вот мама обрадуется-то. И после этого не буду торговать».

Но ни через два дня, ни через пять дней Гриша не бросил своего занятия. Оказалось, что все это очень затягивающая и прибыльная штука. Приметившая его кассирша стала отпускать ему билеты сразу на два-три сеанса, «имея на этом свой интерес». Появились даже постоянные покупатели, а главное, мать перестала убиваться над каждой копейкой. Однако доходный промысел таил в себе и немалые опасности. Приходилось держать ухо востро.

Больше всего Гриша боялся, как бы одноклассники не узнали об его торговых операциях. Теперь он все перемены был занят выведыванием, кто из одноклассников идет в кино и в какое именно. И все же сохранить тайну полностью Грише не удалось.

Однажды, когда он продавал очередную пару «лишних» билетов молодому, очень хорошо одетому узбеку, тот, глядя через голову Гриши, крикнул:

— Ну чего ты опаздываешь? Пять минут осталось!

Рассчитываясь с покупателем, Гриша не видел, кого тот окликнул. Но, расплатившись и взглянув на подошедшего, Гриша остолбенел. Перед ним стоял Костюнчик Гурин.

— Вот нашлась пара лишних, — смущенно забормотал он. Но Костюнчик не обратил внимания на смущение товарища.

— Выручил — и ладно, — сказал он. — Ты познакомься. Это мой лучший друг.

— Жорж Мухаммедов, — протянул руку молодой узбек. — Для друзей просто Жора.

Проданные Мухаммедову билеты были последними из запасов Гриши. Вместе с Жорой и Костюнчиком в зрительный зал вошел и Гриша. Сидеть им пришлось в разных рядах, но по окончании сеанса Мухаммедов и Костюнчик подождали его у выхода.

— Забежим, — предложил Жора, едва лишь они отошли от здания кино.

— Не мешало бы, — важно, как взрослый, сказал Костюнчик и сразу торопливо добавил: — Только я совсем немного, чтобы мама не заметила.

Гриша не понял, о чем идет речь, и промолчал. Через пару кварталов все трое свернули в полутемный от густых зеленых зарослей переулок. Жора сказал:

— Подождите здесь. Я забегу.

Гриша вспомнил, что за углом помещается маленький ресторанчик, попросту «забегаловка». Через несколько минут Жора вернулся. В одной руке у него поблескивали два соленых огурца, а в другой было несколько ломтиков хлеба. Передав огурцы и хлеб Костюнчику, он вытащил из кармана раскупоренную поллитровку.

— Пей первым ты, — протянул он бутылку Грише. — За начало нашего знакомства.

Гриша никогда до этого не пил водки. Но сейчас ему было стыдно признаться в этом. Ему нравилась независимость, с которой держались Жора и Костюнчик, да и самому хотелось казаться взрослым, все знающим, всего испробовавшим человеком. Взяв протянутую бутылку, он отхлебнул из нее большой глоток. Все внутри как будто огнем обожгло. В горле, не находя выхода, остановился тугой комок. Хотелось отбросить от себя бутылку с этой жгучей ядовитой жидкостью. Но боязнь насмешек удержала Гришу, и он, заставив себя сделать еще два больших глотка, только после этого вернул бутылку Жоре. Затем, отломив половину огурца, Гриша начал жевать его, почти ничего не соображая от страшного жжения внутри и тумана в голове.

— Молодец, — услышал он голос Жоры, донесшийся как будто бы из тумана, — умеешь пить и пьешь в меру, не накидываешься. Парень, что надо. Ну, кореш, теперь ты потяни.

Постепенно жжение прошло, и туман рассеялся. Гриша увидел, что уже хлебнувший в свою очередь Костюнчик торопливо жует огурец, а Жора, запрокинув голову, допивает поллитровку.

Опорожнив бутылку, Жора огляделся. Убедившись, что в переулке никого, кроме них, нет, он хватил бутылкой о булыжную мостовую. Сотни осколков, блеснув под электрическим светом, как капельки воды, брызнули в разные стороны.

— Ну зачем ты это? — недовольно проговорил Гриша. — Тут пацаны босиком бегают, машина может прокол сделать.

— А нам какое до этого дело? — безразлично отмахнулся Жора. — Пошли, кореши.

Этот поступок Жоржа Мухаммедова вызвал у Гриши чувство неприязни к своему новому знакомому. В тот вечер они скоро расстались, и Гриша дал себе слово больше не ходить с Костюнчиком и его странным приятелем. Легко было дать это слово самому себе, а выполнение его зависело не только от желания Гриши. С этого вечера Гриша почувствовал, как будто ниточка липкой паутины протянулась между ним и Жорой Мухаммедовым. И очень трудно было порвать эту паутину. Время от времени Мухаммедов один или в сопровождении Костюнчика подстерегал Гришу около кино. Обычно это было за пять-шесть минут до начала сеанса. Они забирали последнюю пару билетов, оставшихся у Гриши, и все трое шли смотреть фильм. Гришу тяготили эти встречи, особенно в первое время. Он пытался быть настороже, чтобы вовремя исчезнуть, но ему это никогда не удавалось. Первым всегда неожиданно появлялся Жора и бросал свое обычное:

— Здорово, кореш! Расторговался?!

После сеанса Жора «забегал», и очередная поллитра распивалась, а затем разбивалась вдребезги все в том же переулке. Постепенно Гриша начал втягиваться в эти ночные мимолетные выпивки. Ошеломляющее ощущение от первого глотка водки уже прошло и больше не повторялось. Теперь он мог спокойно отхлебнуть из бутылки три-четыре больших глотка и, кроме того, сделал одно открытие, наполнившее его гордостью. На него водка почти не действовала. По крайней мере, он не пьянел, как Костюнчик и даже Жора Мухаммедов. А они уже с уважением поглядывали на своего собутыльника, выпивавшего одинаково с ними и остававшегося таким же спокойным и замкнутым. И все-таки Грише не правилось назойливое дружелюбие Мухаммедова и заискивающее панибратство Костюнчика. Он даже не прочь был грубо порвать знакомство с Жорой, но его останавливало то, что сейчас обо всем знает Костюнчик Гурин. Гриша ни на минуту не сомневался в том, что на другой же день после разрыва Костюнчик по указке Мухаммедова раззвонит по всей школе о спекуляции билетами. В этих условиях Гриша сделал только один шаг, если уж не к разрыву, так к отказу от покровительственного отношения к нему Мухаммедова. Когда во время очередной встречи Жорка предложил «забежать», Гриша коротко ответил:

— Сегодня я забегу. На чужие не пью.

Мухаммедов удивленно взглянул на него, но не сказал ни слова. С тех пор стало правилом: выпивку покупали по очереди. Впрочем, за Костюнчика всегда покупал Мухаммедов.

Гриша всегда и во всем старался быть самостоятельным. Но сейчас он не заметил, как легкая нажива от спекуляции, знакомство с Жоркой Мухаммедовым и ночные выпивки незаметно начали влиять на него, меняли его взгляды. Он уже не возмущался, когда Жорка разбивал пустые бутылки в тенистом переулке, где днем играет множество детей. Раньше он считал свою спекуляцию делом постыдным, но успокаивал себя тем, что в его положении это единственный выход. Сейчас же, чувствуя, что Жорка одобрительно смотрит на его успехи, а Костюнчик откровенно завидует, Гриша стал смотреть на свои поступки снисходительно, даже гордиться тем, что ему так все удается.

Но однажды Гриша понял, что начал жить двойною жизнью, стал человеком с двумя личинами. Школа, комсомол, Игорь Непринцев, Тимур Гулямов знали его одним, а Жорка Мухаммедов и Костюнчик — совсем другим. Он поймал себя на том, что в кругу своих одноклассников возмущается и порицает то, чем вынужден восхищаться, разговаривая с Жоркой и Костюнчиком.

Поняв это, Гриша пришел в смятение. Он всей душой тянулся к таким, как Игорь и Тимур, но что-то непонятное и липкое уже связывало его с Жоркой. Да и что скажут Игорь и Тимур, когда узнают о его поступке? Поймут ли они его? Грише начало казаться, что даже его мечта выучиться на летчика стала призрачной, менее доступной, чем год тому назад. Не находя выхода, Гриша еще больше замкнулся в себе, стал еще более молчаливым. Даже одноклассники заметили происшедшую в их товарище перемену, заметили, но не обратили внимания. Мало ли что могло быть. У каждого свои неудачи и неприятности.

В тот злосчастный вечер, когда Гриша увидел, как Елизар избивает его мать, первым побуждением мальчика было кинуться ей на помощь. Произойди этот случай на год раньше, он так бы и сделал. Кусаясь, царапаясь и плача, он выплеснул бы в рябое лицо отчима все, что в этот момент вскипело в его детском сердце. Но сейчас он был уже старше своего фактического возраста. Он не мог кричать и плакать как ребенок. Он хотел биться и мстить как взрослый, причем как взрослый типа Жорки Мухаммедова. Только брошенный исподлобья взгляд, так испугавший Елизара, выдал то, что творилось в эту минуту в душе мальчика.

В тот вечер, уведя Домнушку вначале на кухню, а затем во двор, где стояла его кровать, Гриша не сказал ни слова. Он только молча гладил руку плачущей матери, и горячая терпкая жалость к ней сжимала его сердце, становилась комом в горле и выжимала из глаз скупые, уже недетские слезы. Домнушка так и уснула в кровати сына, а он до утра просидел рядом, охраняя сон матери и думая свою невеселую думу.

На следующий день Домнушка спозаранок ушла стирать к знакомым на соседнюю улицу. Вернуться она должна была только к вечеру. Всю первую половину учебного дня Гриша, сидя за своей партой, обдумывал что-то, очень далекое от предмета школьных занятий. На вопрос преподавателя Гриша ответил, что нездоров и отвечать не может. После третьего урока он неожиданно собрал книги и ушел из школы.

Елизар удивился раннему возвращению пасынка из школы.

— Ты чего так рано? — спросил он непривычно добродушным тоном, в котором, однако, чувствовалась затаенная настороженность.

— Учитель заболел. Последних уроков не было, — спокойно ответил Гриша.

Занимаясь различными делами по дому, он несколько раз входил в комнату, где работал отчим. Каждый раз Елизар настораживался, искоса наблюдая за пасынком, прислушиваясь к его шагам, когда Гриша возился за его спиной. Но все шло, как обычно, и в конце концов Елизар сам посмеялся в душе над своими страхами. Он перестал обращать внимание на пасынка и потянулся к очередной поллитровке.

Только этого и дожидался Гриша. Увидев, что Елизар сосредоточил все внимание на выпивке, Гриша молниеносно перешел в наступление.

Елизар был беспомощен без костылей. Они всегда лежали около него. Овладеть костылями и поставил своей первой задачей Гриша. Отбросив один из них к порогу, он вторым изо всех сил стукнул отчима в бок. Елизар кувыркнулся со стульчика. Гриша тем временем опрокинул столик с инструментами, так что Елизар не мог дотянуться ни до молотков с ножами, ни до колодок. В маленькой комнатушке завязалась жестокая драка мальчика с калекой. Преимущество было на стороне Гриши. Он был вооружен костылем и не давал отчиму подняться с пола. Всю ненависть, накопившуюся в его сердце, вкладывал он в свои удары. Елизар швырял в Гришу все, до чего смог дотянуться. Гриша был увертлив, а костыль оказался неплохим оружием. Дрались молча, без воплей и ругани. Елизару было стыдно звать на помощь против мальчишки, своего же пасынка, а Гриша не нуждался в помощи. Он только негромко после каждого удара приговаривал:

— Это за маму! Это за дармоеда! Это за захребетника! Это за лодыря! Это за маму! За маму! За маму!

По лицу Елизара текла кровь, на теле, казалось, не осталось ни одного живого места. Получив особенно увесистый удар костылем по голове, он растянулся на полу. Гриша с удовлетворением смотрел на поверженного врага. Запал ярости проходил. Но недаром Гриша думал всю ночь и половину сегодняшнего дня. Намеченная им программа была еще не до конца исчерпана. Он отошел к двери и, недоверчиво глядя на медленно приходившего в себя Елизара, спросил:

— Будешь еще маму бить? Будешь меня дармоедом обзывать? Ну, говори! Будешь?

Елизар попробовал отмолчаться. Но Гриша все еще был настроен агрессивно, конец костыля болезненно ткнул Елизара под ребро.

— Будешь? Говори, будешь?..

— Не буду, хватит, — промычал Елизар.

Гриша снова отошел к двери.

— Слушай, — заговорил он. — Если ты снова начнешь, я пойду в финотдел. Я там все расскажу. Тебя посадят. Я знаю всех, кому ты из плохой кожи дорогие туфли шил. По фамилиям знаю. Я все расскажу. Понял?

— Понял, змееныш, понял, — скрипел зубами Елизар.

— А-а-а? Ты снова ругаешься! — Гриша подбежал к валяющемуся на полу отчиму, и березовый костыль с чмоканьем влепился в спину Елизара.

— Хватит! — взвыл тот. — Сказал, что не буду! Не дерись!

— Я ведь знаю, сколько ты денег накопил, — сообщил отчиму Гриша, вернувшись на прежнее место у двери. — Они пропали. Ты их выбросил, а я собрал и спрятал. Будешь снова маму бить, отнесу их в милицию и все расскажу. Тебя судить будут как жулика. Понял?!

— Понял, Гришенька, — уже со страхом уверял пасынка Елизар.

— К пенсии за отца и не прикасайся. Это деньги мои и мамины. Я еще посмотрю, а то и выгоню. Иди куда хочешь. Понял?!

— Понял. Не ходи никуда. Я все понял.

Так Гриша восстановил в своей семье попранную справедливость. Когда Домнушка вернулась домой, в комнате не осталось никаких следов драки. Елизар, смывши кровь с лица, сидел на своем обычном месте. Синяки, оставшиеся от побоев, он объяснил так:

— Переложил лишнего и полетел через собственный костыль прямо на столик с инструментами, а с него через стульчик на пол. Как жив-то остался, сам не знаю.

Гриша на кухне решал задачи по алгебре. Домнушка облегченно вздохнула и занялась домашними делами.

Урок, полученный Елизаром, пошел впрок только наполовину. Не смог старый человеконенавистник переломить свой характер. Через месяц-два он по-прежнему скучно и озлобленно ругался за своим столиком. Правда, слово «дармоед» навсегда исчезло из его лексикона. И поднимать свои кулаки на Домнушку он больше не осмеливался. Елизар постоянно чувствовал, что за ним неотрывно следит тяжелый, не по-мальчишески мрачный взгляд пасынка.

Гриша долго сидел на крылечке дома рядом со своими воротами. Тяжело было на душе мальчика. Он глубоко задумался, забыл о неприготовленных еще домашних заданиях. Уже около полуночи Домнушка, выглянув за ворота, увидела сидящего на крылечке сына.

— Ты чего это, Гришенька, тут сидишь? Почему домой-то не идешь?

— Сейчас, мама, приду. Голова сильно болит. На вот, возьми деньги.

— Спасибо, сынок. Елизар уже улегся, — негромко сказала Домнушка. — Пойдем домой, Гришенька. Спать пора.

9. БУБЕНЕЦ ИДЕТ ПО СЛЕДУ

В то страшное утро Семен Андрианович Котов возвратился с альпийских лугов в «Счастливое». Знакомый колхозник, направлявшийся в горы, рассказал ему о случившемся в родном колхозе несчастии — о гибели Александра Даниловича, Давно уже не ездил Семен Андрианович таким бешеным аллюром, каким проскакал оставшийся до «Счастливого» путь. Хорошо, что в этот день у него под седлом был неутомимый любимец Ураган, выкормленный и выезженный самим Семеном Андриановичем.

В «Счастливое» он приехал часа за три до заката солнца. Не заезжая домой, он промчался прямо к колхозному клубу. Гроб с телом Александра Даниловича был еще в клубе, но у клубного подъезда уже стояла пришедшая из города санитарная машина.

Подскакав к подъезду, Семен Андрианович соскочил с седла и, не привязывая коня, взбежал по ступенькам к широко раскрытым дверям клуба. Верный Ураган остался ожидать хозяина на том месте, где он его оставил. А Семен Андрианович, серый от горя и дорожной пыли, шел как в тумане по широкому и пустынному вестибюлю в зал.

Вначале он ничего не мог рассмотреть. Зал был переполнен колхозниками. Все стояли, обнажив склоненные в суровом молчании головы. Но вот стоявшие поблизости от Семена Андриановича увидели его и молча расступились. По узенькому коридору, образовавшемуся в толпе, он прошел вперед.

В центре большого зала на затянутом черной материей столе стоял красный гроб с телом Александра Даниловича. Два колхозных знамени и знамя пионерской дружины колхоза, перевязанные широкими полосами черного сатина, склонились к изголовью. Несмотря на дневное время, высоко под потолком горело несколько мощных электрических ламп, заливая гроб и скорбящую толпу ярким, но неживым светом.

Семен Андрианович взглянул на высокий, сейчас мертвенно бледный лоб Александра Даниловича, на его закрытые глаза, плотно сжатые губы, и у него все потемнело перед глазами. Только теперь он поверил в смерть своего самого близкого друга. Пол под ногами стал неожиданно зыбким, Семен Андрианович пошатнулся. Стоявшие рядом поддержали его.

Нетвердыми шагами подошел Семен Андрианович к гробу. Лицо его словно окаменело. Ни одна морщинка, ни один мускул не дрогнули. Широко открытые глаза были сухи, и только левое веко часто-часто и жалобно вздрагивало.

Изо всех стоявших вокруг гроба людей только Семен Андрианович был в головном уборе — серо-зеленой фуражке с твердым большим козырьком. Долго стоял старый конник около гроба своего бывшего командира, не отрывая глаз от его лица. Затем медленно снял с головы фуражку, взял ее по-военному в согнутую левую руку и низко поклонился гробу с телом старого боевого друга. Подойдя вплотную к гробу, он осторожно, словно боясь разбудить Александра Даниловича, поцеловал его в лоб. И в этот момент Семен Андрианович увидел на самом краю лба, около правого виска, маленькое черное отверстие с запекшейся вокруг него кровью. Заскрипев зубами так, что вздрогнули стоявшие вокруг него, Семен Андрианович схватился за голову руками и, пошатываясь как пьяный, натыкаясь на не успевших посторониться людей, выбежал из клуба. Он медленно пошел прямо по пыли, посередине улицы к дому. Ни разу не оглянулся он на клуб, около которого уже начиналась суета, предшествующая выносу тела. Ураган повернулся и медленно двинулся следом за хозяином. Умная лошадь, словно понимая, что хозяину не до нее, шагала тихо, понурив голову. Через весь поселок до своего дома прошел Семен Андрианович, не видя дороги, не замечая сочувственных взглядов встречных людей. Фуражки он так и не надел, а нес ее за козырек вверх тульей в левой согнутой в локте руке.

Екатерина Васильевна встретила мужа у калитки. Семен Андрианович молча, пустыми глазами взглянул на жену, протянул ей фуражку и вдруг покачнулся.

— Что с тобой, Семен? — испуганно вскрикнула Екатерина Васильевна.

— Ничего, пройдет, — устало ответил Семен Андрианович. — Перегорело у меня все внутри.

Он медленно, с помощью Екатерины Васильевны добрался до карагачевого обрубка, на котором за сутки до этого сидел Александр Данилович, и, тяжело опустившись на него, сказал:

— Постели мне, Катерина, на помосте под виноградником. Лягу.

Екатерина Васильевна захлестнула за крюк повод Урагана, вошедшего во двор вслед за хозяином, и начала стелить мужу постель.

Добравшись с помощью жены до постели, Семен Андрианович снял только сапоги и лег поверх одеяла.

— Может быть, тебе подать чего-нибудь, Семен? — вконец встревожилась Екатерина Васильевна.

— Ничего не надо, — коротко ответил Семен Андрианович и закрыл глаза. Потом, чувствуя, что жена не уходит, добавил: — Расседлай Урагана. Сделай все, как надо. Лошадь-то не виновата.

Хлопоча по хозяйству, Екатерина Васильевна поминутно заглядывала под виноградник. Но Семен Андрианович лежал в прежнем положении на спине, закинув руки за голову и крепко закрыв глаза.

Вот уже густые сумерки залили дворик и сад. Екатерина Васильевна села на обрубок карагача. Было тоскливо, в сердце росла тревога за мужа, хотелось кому-то пожаловаться, выплакать щемившую сердце тоску.

— Как-то он там терпит, — сокрушалась Екатерина Васильевна о муже. — Годы уже немолодые — шестой десяток на исходе, а такое горе.

В доме негромко стукнуло.

— Видать, Митя в темноте на стул наткнулся, — печально улыбнулась Екатерина Васильевна. — И света не зажигают. Сидят в темноте, сумерничают. И то сказать, за эти сутки перестрадались. И не поймешь, кому больше досталось, Жене или Митюшке.

Екатерина Васильевна вспомнила, как сегодня после ухода Кретова с Бубенцом случился нервный припадок. Он одновременно смеялся от радости, что наконец установлена его невиновность, и горько плакал об Александре Даниловиче.

Немного успокоившись, он вместе с Женой пошел в клуб, чтобы проститься с телом своего фронтового друга. Но вернулся Дмитрий нескоро и сильно расстроенный. На вопрос Екатерины Васильевны Дмитрий ничего не ответил, а прошел в садик и лег на землю под яблоней. Женя рассказала матери о том, что случилось в клубе. Дмитрию показалось, что колхозники «Счастливого» относятся к нему враждебно, не верят в его непричастность к убийству Лобова. Сама Женя ничего такого не заметила. Ведь в клубе была всеобщая молчаливая скорбь.

«Кто его знает, — размышляла Екатерина Васильевна. — Может, Митюше и показалось, а может, и в самом деле. Народ ведь, если во что поверит, не скоро на другое повернет. А утром все поверили, что Александра Даниловича убил Митюшка, все, кроме меня и Женюрки».

Вызвездило. В небе ярко сиял узенький и острый сера молодого месяца. Из горных ущелий потянуло влажной прохладой. В уснувшем поселке время от времени заливались лаем чуткие собаки. Изредка с гор налетал легкий ветерок, и тогда листва сада начинала встревоженно перешептываться.

Екатерина Васильевна долго, почти до полуночи, сидела во дворе, думая невеселые думы и чутко прислушиваясь, не донесется ли из-под виноградника голос Семена Андриановича.

«Может, уснул Семен», — успокаивая сама себя, подумала она. Но сама же сердцем любящей жены, прошедшей рядом с мужем нелегкий и все же счастливый путь, сразу отвергала эту успокаивающую мысль.

Но вот около полуночи из-под виноградника донесся скрип помоста. Екатерина Васильевна прислушалась, вглядываясь в темноту сада. Послышалось чирканье спички, и вспыхнул огонек.

— Закурил, — облегченно вздохнула Екатерина Васильевна. — Часов шесть не куря лежал. А ведь так и полчаса без курева прожить не может.

Она встала и направилась под виноградник. При вспышках папироски Екатерина Васильевна рассмотрела, что Семен Андрианович по-прежнему лежит на спине, закинув руку за голову. Но сейчас глаза его широко открыты. Она села на постель рядом с мужем и тяжело вздохнула.

— Рассказывай, Катерина, — негромко проговорил Семен Андрианович. — Как это получилось? Как допустили?

— Горе-то какое, Семен, — уткнулась Екатерина Васильевна головою в грудь мужа. — И откуда оно на нас свалилось?!.

Семен Андрианович высвободил из-под головы правую руку и с неуклюжей мужской лаской погладил вздрагивающие плечи жены.

— Говори, Катя. Как все это вышло?

То горячим шепотом, то давясь от плача, Екатерина Васильевна рассказала мужу все, что произошло накануне. Она почувствовала, как напряглось могучее тело Семена Андриановича, когда тот слушал, что натворил вчера Бубенец.

— Я его в бараний рог скручу, — проговорил Семен Андрианович сквозь зубы. — В землю вобью.

— Не надо, Сеня, — заступилась за зятя Екатерина Васильевна. — В страшном деле Митюшка не виноват. Он уже свое получил и от власти, и от жены, и от меня. А еще перед партией отвечать будет. Не надо его до бесчувствия-то. Легкое ли это дело? Парень жизнью решиться может.

— Рассказывай дальше, — потребовал Семен Андрианович.

Когда Екатерина Васильевна рассказала, как, разбуженная выстрелом, она вбежала в комнату и увидела Александра Даниловича, лежащим на полу, с черной отметиной смерти у правого виска, Семен Андрианович, заскрипев зубами, повернулся на грудь и со стоном уткнулся лицом в подушку. Пальцы его мяли и скручивали полотно наволочки. Екатерина Васильевна услышала треск раздираемой в судорожном сжатии материи.

— Не надо, Сеня, — сама плача, ласково заговорила она. — Не вернешь ведь. Не мучай ты себя…

— А-а-а-а-а!.. — вдруг вырвался вопль, сдержать который у Семена Андриановича не хватило силы. — Сашу! Сашку! Братана моего!.. В моем доме не уберегли! — горестно прокричал он и зашелся в плаче.

Дмитрий Бубенец не ошибся. Отношение колхозников «Счастливого» к нему резко изменилось. Он сердцем почувствовал презрение и нескрываемую враждебность людей, которых до этого с полным основанием считал своими друзьями. Правда, никто не бросил в него бранным словом и ни один кулак не сжался в молчаливой угрозе. Но Дмитрию, пожалуй, было бы легче, если б это враждебное молчание случайно прорвалось. Он, пожалуй, был бы рад, если б кто-нибудь из односельчан оскорбил и обвинил его. Да, пусть даже обвинил. Тогда можно было бы опровергать, оправдываться, наконец, покаяться в том, в чем он считал себя виноватым. Но разве можно оправдываться перед морем, спокойным, но неласковым? А именно враждебность насупившегося моря почувствовал Дмитрий в глухом молчании колхозников-односельчан. Даже в толпе около гроба Александра Даниловича он оказался одиноким. Колхозники, окружавшие гроб, молча расступились перед ним, но каждый человек в этой толпе посторонился не из-за уважения перед горем Дмитрия, а из нежелания прикоснуться к нему даже краем своей одежды. Люди, стоявшие у гроба, встретившись взглядом с Дмитрием, отворачивались от него, отводили глаза в сторону. Бубенец простился с телом погибшего и поспешно ушел из клуба, оставив Женю в толпе. Молчаливое отчаяние овладело Дмитрием. Он не видел выхода. Только одно светлое пятно чуть теплилось в окружавшем его мраке. Это был дом Котовых и лучший человек в этом доме — его Женя. Но идти туда он сейчас не мог.

Вздрагивая, словно в приступе лихорадки, он шагал к себе, в пустой, осиротевший без Жени домик. Дмитрий не пошел по главной улице поселка, а выбрал окольные тропинки, не желая ни с кем встречаться и в то же время боясь своего одиночества. Всего час- полтора тому назад, ободренный тем, что Кретов и Юлдашев ему поверили, Дмитрий был почти счастлив. А сейчас?..

«Что толку, что начальство поверило, — ожесточённо бормотал он про себя. — Народ не верит. Жить-то мне не с начальством, а с народом. Какая теперь жизнь будет…»

С каждой минутой в голове Бубенца крепло убеждение, что у него, пожалуй, есть единственный выход — последовать за Александром Даниловичем. Пусть все узнают, что не мог он перенести такой черной обиды, что как верный солдат последовал за своим командиром. В голове мелькнуло: «Но ведь гвардии полковник не сам… на него какая-то гадина руку подняла… — Дмитрий только криво усмехнулся. — На меня даже гадина руку не поднимает. Сам чуть не гадом стал».

— Митька! Митька, слышь, подожди чуток, — уже взявшись за висящий на дверях своего домика замок, услышал Бубенец за спиной приглушенный окрик. Он оглянулся. Из-под урюкового дерева, росшего на его приусадебном участке, подмигивал ему Жорка Рябый. Следом за ним поднимались с травы Запрометов и Сивоконь.

— А-а-а! «Не стая воронов слетелась», — насмешливо глядя на своих вчерашних собутыльников, проговорил Бубенец. Давно таившееся недовольство этой троицей сразу же превратилось в ненависть. Дмитрий с трудом удержался от того, чтобы немедленно и грубо не выгнать их со двора.

— Зачем пожаловали?

— Да ты што, чудак? Фрайера мы, что ли? — удивился Рябый. — Разве мы кореша в беде покинем?

— Ни в жизнь, — подтвердил Запрометов. Сивоконь, огромный сутулый мужчина лет сорока, с длинными чуть не до колен руками, взъерошил начинающиеся почти от самых бровей волосы, довольно ухмыльнулся и, вытащив из кармана поллитровку, на ходу молча выбил пробку. Был он вообще немногословен и неуклюж, но силен, как горилла.

Дмитрий молча, насупившись, смотрел на своих вчерашних собутыльников. А те не замечали происшедшей в Бубенце за последние часы перемены.

— Ну, чего же ты, открывай двери, чудак, — поторопил его Рябый. — Спрыснуть надо твою удачу.

— А ты, брат, жох! — восхищенно покрутил головой Запрометов. — Ловко лягавому арапа заправил.

В глазах Дмитрия вспыхнул огонек ярости, но, крепко стиснув зубы, он, почти не шевеля губами, ответил, отворяя двери:

— Что ж, заходите. Поговорим.

Все четверо через сенцы прошли в первую комнату, бывшую одновременно кухней и столовой. Запрометов и Рябый держались неуверенно. Они первый раз вошли в дом Дмитрия. Опасаясь, что неожиданно может появиться Женя или Екатерина Васильевна, оба жулика хотели поскорее опростать поллитровку и отправиться дальше. Но Сивоконь, тяжело ступая, прошел вперед и уселся на лавку. Со стуком поставив на стол бутылку с водкой, он вопросительно взглянул наДмитрия, ожидая закуски.

Бубенец достал с полки миску с помидорами, хлеб и солонку.

— Хватит и этого, — сурово сказал он. — Для нашего разговора хватит.

— А о чем еще говорить, чудак, — хохотнул Рябый. — Просто чекалдыкнем за твою удачу. Не всякому так удается — и дело сделать, и чистеньким выскочить.

Чувствуя, как все внутри у него закипает, Дмитрий подошел к Рябому и почти спокойно спросил:

— Значит, ты думаешь, что гвардии полковника убил я?

— А кто же другой? — искренне удивился Рябый. — Да чего ты между своими-то крутишь? Здесь стукачей… — не окончив фазы, он от сокрушительного удара в подбородок отлетел к окну и опрокинулся спиной на подоконник. Зазвенело разбитое головой стекло. Брызнула кровь из порезов. Но Рябый ничего не чувствовал, медленно сползая с подоконника на пол.

— И ты тоже, сука?.. — повернулся Бубенец к Запрометову. Тот, взглянув на него остановившимися от ужаса глазами, со всех ног кинулся из дома.

— А Лобова все же ты убил. Не отпирайся, — заговорил вдруг молчавший до сих пор Сивоконь.

— Я и с тобой за гвардии полковника разделаюсь, сволочь тюремная, — бросил в ответ Бубенец. — Во всем районе только такую гадину, как ты, можно подозревать в убийстве.

— А меня к своему делу зачем примазываешь? — сузил кабаньи глаза Сивоконь, медленно поднимаясь с места. — Я думал, из тебя толковый блатяга получится, так нет, сам увильнул, а других мажешь. На первом деле киксовать начал.

Сивоконь был на полторы головы выше Бубенца и вдвое шире в плечах. Вытянув длинную, как грабли руку, он схватил Бубенца за плечо, но тот вывернулся, оставив в кулаке Сивоконя половину рукава. Дмитрий знал, что Сивоконь одним ударом своего кулака может проломить ему череп. Но отступить, бежать его сейчас не могли бы заставить никто и ничто на свете. Знакомое каждому фронтовику хмельное чувство готовности к неизбежной схватке с врагом овладело Дмитрием. Его тело напряглось, стало твердым, как сжатая в бою пружина. Чуть пригнувшись, прикрыв голову крепко стиснутыми кулаками, он начал отходить. Как раньше, на фронте, он знал, что должен ударить первым и ударить так, чтобы враг не встал. Если первый удар окажется слабым, враг сомнет его. Отходя перед медленно наступавшим бандитом, Бубенец собрал всю свою силу для одного, но страшного, запретного удара, которому обучили его на фронте разведчики. Едва прижавший Бубенца в угол Сивоконь взмахнул двухпудовым костистым кулаком, Дмитрий средним пальцем правой руки, как долотом, ткнул его во впадину пониже горла между ключицами. Болезненно икнув, Сивоконь вначале уселся на пол, а затем растянулся на спине, скребя сапогами по полу.

Когда Женя, встревоженная долгим отсутствием мужа, вошла во двор, Дмитрий тащил через порог домика тяжелое тело все еще икавшего и плевавшего кровью полубесчувственного Сивоконя. Сидя у протекавшего через двор арычка, Жорка Рябый, скуля и матерясь, смывал кровь с лица.

— Боже мой! — испуганно закричала Женя. — Митя, что ты делаешь?!

— Грязь выволакиваю, — хмуро ответил Бубенец. — Мне она ни к чему.

— Кто это их? — боязливо оглядывая брошенного Дмитрием посреди дворика Сивоконя и изрезанное стеклами лицо Рябого, спросила Женя.

— Сами себя. Они такие… Характер у них тяжелый. Подрались между собою, — хмуро ответил Бубенец.

Но рубашка Дмитрия с оторванным рукавом красноречиво говорила о происшедшем. Убедившись, что ее ненаглядный Митя не ранен, Женя забежала в дом и взяла свежую рубашку для мужа. Затем, накинув на плечи Дмитрия дождевик, она потянула его за собой.

— Пойдем, Митя. Поживем пока у мамы.

Дмитрий не сопротивлялся. Заперев домик на замок, он пошел следом за Женей, бросив на прощание немного очухавшимся Сивоконю и Рябому:

— Чтобы вы мне больше на глаза не попадались, гады! Лучше всего катитесь из колхоза, а то все равно со света сживу. Запомнили?

— Запомним. Хорошо запомним, — угрожающе сверкнув глазами, прохрипел Сивоконь. — Сам про это не забудь.

Много передумали и переговорили Дмитрий и Женя в этот первый после убийства Лобова вечер. Екатерина Васильевна не мешала им. Она понимала, что молодых супругов лучше всего оставить одних, и занялась домашними делами. В окно Дмитрий видел, как вернулся домой Семен Андрианович, но не решился выйти ему навстречу. Всего час-два назад без колебания схватившийся с бандитами, Дмитрий сейчас не нашел в себе силы посмотреть в затуманенные горем глаза тестя. Он снова помрачнел и стал молчалив. Молчала и Женя. Прижавшись головой к плечу мужа, она задумалась.

— Что же мы дальше будем делать, Женечка? — нарушил наконец молчание Бубенец. — Уезжать нам придется.

— Не надо уезжать, Митя, — еще крепче прижалась к мужу Женя. — Некуда нам уезжать.

— А жить как будем? Не верят мне. От тоски повесишься.

— Я верю. Мама верит.

— Ты — это еще не все, — печально улыбнулся Дмитрий.

— Ну вот, ты всем и докажи, — подняла голову Женя, — всему народу. Дмитрий ничего не ответил.

— Слушай, Митя, — горячо, вполголоса проговорила Женя, — ведь ты у меня смелый, сильный. Сегодня вон как двух этих захребетников отделал. Но такими делами ты народу ничего не докажешь. А вот если найдешь, кто убил Александра Даниловича, тогда другое дело.

— Как же я разыщу? — неуверенно спросил Дмитрий.

— А ты иди в город, — не сдавалась Женя. — Иди к тому майору, который тебя допрашивал. Помоги ему.

— Чем?

— Ай, какой ты недогадливый! — начала горячиться Женя. — Абдукадыр Мерген смотрел следы. Он говорит, что убийцы — не наши люди. На машине приезжали. А кто их привез сюда? Ты шофер, вот и помоги чекистам разыскать шофера, который привозил в наш колхоз бандитов.

— Ладно! Я пойду в город к майору, — после долгого молчания согласился Дмитрий. — Нужна ли будет моя помощь, не знаю. Но если нужна, то я себя не пожалею.

…Солнце еще не встало, а Дмитрий уже шагал по обочине полевой дороги, ведущей к шоссе. Он шел налегке. В вещевом мешке, закинутом за спину, лежала сунутая туда Женей смена белья и офицерский костюм, в котором Дмитрий был в злополучный день убийства Лобова. Навстречу Бубенцу, размахнувшись на половину неба, сияла чистыми радостными красками утренняя заря. Ночная прохлада, столкнувшись с теплым дыханием наступающего дня, побежденная, упала на траву и хлопковые поля обильной росой. Все кругом серебрилось от росы, и только за Дмитрием по траве тянулся темный след.

Дмитрий шагал, полной грудью вдыхая прохладный утренний воздух.

Угнетенное настроение сменилось бодростью, уверенностью в себе, в своих силах, в правильности принятого решения.

Впереди на дороге показался человек.

«Кто это так рано выбрался в поле? — подумал Дмитрий и, вглядевшись, узнал идущего к нему навстречу. — А, это Абдукадыр Мерген. На охоту, видать, направился».

Но Мерген шел не на охоту. Поравнявшись с Дмитрием, он внимательно посмотрел на него и спросил:

— Зачем ты уходишь из «Счастливого»?

— Так надо, отец, — ответил Дмитрий. — Ухожу.

— Семен знает? Твоя жена знает об этом? — требовательным тоном допытывался Мерген.

— Знают, — кивнул Дмитрий и, видя недоверие на лице старого охотника, добавил: — В город, к майору Кретову иду, помогать искать убийцу гвардии полковника. Только прошу тебя, молчи об этом.

Лицо Мергена посветлело.

— Правильно делаешь, — одобрительно кивнул он головой. — Ты шофер, иди узнай, какой шофер привозил черных людей в «Счастливое» в ночь гибели Искандера. След машины видел?

— Нет. Где он? — спросил Дмитрий.

— Ты идешь помогать чекистам, а оставляешь здесь начало следа врагов. Пойдем, я тебе покажу.

Старик прямо через поля провел Дмитрия к месту, которое осматривал с Кретовым. След еще сохранился.

— Видишь? — указал он на отпечаток покрышек машин. — Сюда приезжали и отсюда уезжали на машине с таким колесом убийцы Искандера.

— Ловко разобрались, — удивился Дмитрий. — Да вы, отец, настоящий разведчик.

— Я охотник, — поправил Бубенца Мерген. — Сейчас охочусь за теми, кто убил Искандера.

— След приметный. Пойду в город пешком. Если машина свернула с шоссе, пойду по следу, — пообещал Бубенец.

— Передай от меня привет молодому чекисту, приезжавшему сюда. Скажи ему: Абдукадыр не забыл своего обещания.

— Обязательно передам, — заверил Дмитрий, прощаясь со стариком. — Ну, я пошел, отец.

— Иди. А мне надо к Семену. Сейчас Семке очень тяжело. В его доме убили Искандера.

10. МАШИНУ ВЕЛ ГАНИ РУСТАМОВ

На рассвете девять сильно запыленных грузовых машин остановились на самом въезде в город перед полосатым железнодорожным шлагбаумом. Две пары рельс, тускло поблескивая, с одной стороны уходили в бесконечную даль, с другой, отлого изгибаясь, скрывались в пригородных садах. Оттуда, из-за поворота, слышалось надсадное дыхание паровоза и гул приближавшегося тяжело груженного состава.

Шофер головной полуторки, пожилой коренастый мужчина, распахнув дверцу, встал на подножку и пересчитал взглядом выстроившиеся в одну ленту грузовики. Недоумевающе пожав плечами, он окликнул шофера последней машины:

— Генка! Карауловская машина не догоняла?

— Не видал! — прокричал в ответ звонкий голос. — Они, Карп Иванович, как отстали вначале, так и не показывались.

Карп Иванович недовольно сплюнул, еще раз вгляделся в даль пустынного в этот ранний час шоссе и, тяжело опустившись на сидение, стал закуривать. Через переезд, громыхая, медленно потянулся бесконечный состав товарных вагонов.

— Может, им, дядя Карп, левая работенка подвернулась, — высказал догадку сидевший рядом с Карпом Ивановичем ученик, измазанный в пыли и масле юноша.

— Чепуху городишь, — сердито буркнул старый шофер. — Иван Семенович на левую не кинется. К тому же с ним механик.

— Что же, механик, так, значит, и святой? Святые в тюрьму не попадают.

— Помолчи, пацан! — прикрикнул на своего ученика Карп Иванович. — Не с твоим умом судить! — Затем, сам недовольный сорвавшейся с губ грубостью, рассудительно объяснил:

— Гани сидел не за жульничество. Авария у него была. Это со всяким может случиться. Опять же освободили Гани из тюрьмы досрочно.

Но характер ученика был не из покладистых. Помолчав немного, он шмыгнул носом и, как бы между прочим, добавил:

— Освобожден, но не реабилитирован.

— Ну да, амнистирован, — согласился Карп Иванович.

— Вот и я про это говорю, — усмехнулся паренек. — Амнистирован — это значит был виноват, осужден правильно, сидел за дело, а освобожден потому, что ему простили.

Карп Иванович сердито повернулся к ученику. Ершистая самостоятельность суждений паренька нравилась ему, и стычки, подобные этой, нередко происходили в кабине его полуторки. Но сейчас он, нахмурившись, посмотрел на юношу и укоризненно сказал:

— Эх, ты, прокурор чумазый. Государство простило Гани его аварию, народ простил, а ты все не прощаешь. Тоже мне, цаца сверхбдительная.

— Да я ничего, дядя Карп, — смутился юноша. — Я против Гани Рустамовича ничего не имею. Механик он толковый, знающий, и человек душевный.

— Ну то-то! — проворчал Карп Иванович, включая скорость. Полосатая жердь шлагбаума медленно поползла вверх. Переезд освободился.

— Я, может быть, и сам на такую аварию пошел бы, — словно размышляя, заговорил Карп Иванович, когда переезд остался позади. — У Гани выбора не было. Машина с полным грузом, скорость большая, а тормоза отказали. Впереди же, посреди шоссе, полуторка с детьми разворачивалась. Либо в полуторку врезаться, либо в столб телеграфный. Гани выбрал столб. Конечно, авария, грузчик один погиб… об землю убился, когда с машины сбросило. Так ведь Гани и сам пострадал. Целый месяц в больнице лежал. Но ведь опять таки впереди на полуторке человек двадцать детишек сидело. Что было бы, если Гани своей трехтонкой по ребятишкам ударил? Подумать страшно. Если по-нашему, по-шоферски, рассудить, то Гани правильно поступил.

— Так за что же его посадили? — недоумевающе спросил ученик.

— Правильно посадили, — сурово отрезал Карл Иванович. — Шофер всегда виноват, если машина неисправна. Гани не имел права выезжать в рейс, если тормоза ненадежны. Они его и подвели.

…Через полчаса автоколонна въезжала в широкие ворота дома, украшенного вывеской: «Красно-Октябрьский райпотребсоюз». Ее встретил сам завгар, пожилой мужчина, лет сорока с хвостиком.

— Ну вот и хорошо, — удовлетворенно заговорил он, ощупывая взглядом каждую машину.

— Вовремя вернулись. Без вас, как без рук. Форменный застой. Погодите-ка, а где же машина Караулова?

Карп Иванович выскочил из кабины и, поздоровавшись с завгаром, доложил:

— Только выехали из колхоза, у Караулова мотор барахлить начал. Товарищ Рустамов велел колонне ехать вперед, а сам остался с Карауловым. Надо думать, через полчаса приедут.

Но ни через полчаса, ни через час машина Караулова не вернулась. В гараже начали тревожиться. Подумав и посоветовавшись с людьми, завгар решил послать Карпа Ивановича навстречу Караулову. Более чем трехчасовое отсутствие отставшей от колонны машины могло означать только одно — серьезную аварию. Солнце стояло уже высоко, когда вымытая и заправленная машина Карпа Ивановича покатилась к выезду. Но в этот момент в ворота гаража вошел Иван Семенович Караулов, шофер пропавшей машины. Карп Иванович остановил машину и кинулся навстречу пропавшему без вести.

— Иван Семенович! Почему пешком? Где машина?

Рядом с рано поседевшим, изжеванным войною Карпом Ивановичем Караулов выглядел значительно моложе, хотя они были однолетками. Был он чуть выше среднего роста, подтянут и суховат. Галифе и гимнастерка особенно подчеркивали собранность его фигуры. Он походил на офицера-строевика, уволенного в запас. Из-под высокого, перечеркнутого глубокими морщинами лба пристально смотрели внимательные карие глаза. Он болезненно улыбнулся, и тогда только Карп Иванович заметил, что кисть левой руки Караулова забинтована свежим, еще снежно-белым бинтом.

— Что с тобой? Авария? — участливо спросил старый шофер.

— Пойдем к завгару, Карп Иванович. Все сразу расскажу, — устало ответил Караулов.

Он шел, тяжело переставляя ноги, как человек, у которого болит каждая косточка. Карп Иванович подхватил Караулова под руку. Около двери в диспетчерскую стояла бочка с водой и несколько вкопанных в землю скамеек — «курилка». Караулов опустился на одну из этих скамеек. А из диспетчерской уже спешил к нему навстречу заведующий гаражом.

— Что с тобой? Где механик? Где машина?! — выпалил он на ходу целую очередь вопросов.

— Машина потерпела аварию, товарищ завгар, — по-военному коротко сказал Караулов и даже встал, хотя лицо его искривилось от боли.

— Сиди, сиди, — усадил его завгар и сам сел рядом с ним на скамейку. Свободные от работы шоферы столпились вокруг. — Рассказывай, как и где гробанулся?

— На мою машину погрузили тонну риса, — начал Караулов, — подарок от совхоза шоферам за ударную работу по вывозу хлопка. Поехали мы. Только сделали с десяток километров, засорился бензопровод. Колонна ушла вперед, а со мною остался Гани Рустамович. Наладили мы все и поехали дальше, догонять колонну. А я перед этим две ночи не спал — горячая работа была. Спать хочу, спасу нет. Ну, однако, машину веду нормально, а все же тяжело. Гани Рустамович видит такое дело и говорит: «Давай баранку да полезай в кузов. Отдохни». Лег я в кузове на мешки — и как в омут головой. Сразу уснул. Сколько спал, не знаю. Вдруг меня выбросило из кузова на землю. Когда я опамятовался, гляжу, а это Крутой спуск к мосту через Черную речку. Левый столб у перил сломан, да и сами перила разбиты, а машина внизу в реке.

— Как же он так? — вырвалось у завгара. — Уснул, что ли, Гани? Где он сейчас?!

— В больнице, — ответил Караулов, — в «скорой помощи». Спустился я вниз к машине, гляжу — стоит она, бедная, вверх скатами. Из кабины гармошка получилась. Дверца левая приоткрыта, и в ней лежит Гани Рустамович. Видать, выскочить хотел, да не смог. Разбился он сильно. Все время без памяти. А на шоссе как назло ни одной машины. Из головы Гани Рустамовича кровь течет. Перевязал я, как сумел, своей рубахой. Потом подходит машина, колхозная полуторка. В кузове пусто. Нарвали мы с шофером немного травы, но шофер один везти нашего механика не согласился. А больше машин не видно. Устроили мы механика в кузове, голову его я к себе на колени положил, руками придерживал, чтобы особенно не било, так и доехали до города. И прямо в «скорую помощь».

— Ну и что?! Выживет? Что врачи сказали? — раздались взволнованные голоса. Караулов обвел всех столпившихся около скамейки тяжелым взглядом и тихо ответил:

— Врачи сказали — плохо. Надежды мало. Разбит очень.

— Может, понести ему что-нибудь надо? — спросил в наступившей тишине ученик Карпа Ивановича.

— Ничего ему пока не надо, — печально покачал головой Караулов. — Без памяти он. Мать известить надо.

— К ней, пожалуй, ты сам поезжай, — предложил Карп Иванович. — Ты свидетель всему, сам и расскажешь.

— Правильно, — поддержал шофера завгар. — Только ты сам как? Сможешь?

— Раз на ногах стою, значит смогу. Бюллетень мне все же дали на пять дней, — ответил Караулов. — За машиной моей надо съездить.

Завгар молча посмотрел на Карпа Ивановича. Тот утвердительно качнул головой, хотя только что мечтал о том, как доберется до дома и отоспится за весь этот беспокойный месяц, проведенный на хлопкоуборочной.

— Возьми с собою слесаря и человек пять подсобных рабочих, — разрешил завгар. — И придется торопиться, а то вконец раскулачат машину. У самого шоссе лежит.

11. КОМСОМОЛЬЦЫ ДОЛЖНЫ ПОМОЧЬ

В просторном и светлом коридоре школы имени Первомая на доске объявлений висел большой лист бумаги. На нем темно-синими чернилами плакатным пером была выведена четкая, как приказ, фраза: «Комсомольцы 8-х, 9-х и 10-х классов останутся сегодня после шестого урока на закрытое комсомольское собрание».

Во время перемен в коридорах школы очень оживленно. По утрам здесь шумят беспокойные «первоклашки». Вообще, утренние часы отданы в распоряжение младшего поколения школьников. Старшие классы занимаются во вторую половину дня. Школа работает в три смены. С раннего утра до позднего вечера гудит от сотен ребячьих голосов трехэтажное просторное здание школы имени Первомая.

Объявление о закрытом комсомольском собрании заинтересовало всех. Комсомольцы недоумевающе перешептывались. Ведь очередное комсомольское собрание было всего три дня тому назад. Прорабатывали двоечников и обсуждали план работы. По этому плану следующее собрание должно быть не ранее чем через две недели. Что же могло произойти такого, что потребовало срочного созыва собрания?

Некомсомольцы делали вид, что их совсем не интересует, почему созывается внеочередное собрание, да тем более закрытое. Но по подчеркнуто независимому виду можно было сразу понять, что их-то этот вопрос как раз больше всего и интересует. Ведь комсомольцам на собрании все равно все станет известно. А вот уйти из школы, не узнав, о чем говорилось на закрытом собрании, очень трудно. Любопытно все-таки. И объявление написано необычно. Как сигнал тревоги. Директор ходил растерянный и сильно расстроенный, в школе уже побывало несколько комиссий. Все они запирались с директором и завучем в кабинете, а о чем говорилось за запертой дверью, не узнал никто, даже комсорг школы Вася Симкин. Вася всегда был «в курсе». Но сейчас даже с комсоргом директор не счел возможным поделиться тайной, хотя, к чести Васи, нужно признать, что он никогда не был болтлив и ни разу не обманул доверия директора.

Расстроенный этим, самолюбивый юноша сегодня даже пропустил два урока. Правда, это были литература и история — предметы, всегда легко дававшиеся Васе. Но войдя в школу и увидев на доске лаконичное объявление, Вася обругал себя дураком. Что-то, видимо, произошло за время его отсутствия в школьном коллективе, а его, комсорга, не было на своем посту, Прочитав еще раз объявление, он, важно помахивая портфелем, направился дальше по коридору, рассчитывая встретить хотя бы одного из членов бюро и узнать, в чем дело. Ему повезло. У окна стоял, вернее, перевесившись через подоконник, разговаривал с приятелем, стоящим на дворе, Игорь Непринцев.

Васе смертельно захотелось подбежать и отвесить портфелем хорошего «леща» Непринцеву. Но считая такой поступок недостойным комсорга школы, он спокойно подошел к окну и положил руку на плечо Игоря. Непринцев оглянулся и, увидев Симкина, обрадовался.

— Васька! Куда ты провалился? Объявление видел?

— Видел. Кто писал?

— Я. Петр Никитич просил собрать комсомольцев. Обязательно всех. За тобой посылать хотели.

— Что за спешка, — пожал плечами явно недовольный комсорг. — Ведь никакой подготовки к собранию не проведено. О чем будем говорить?

— Ничего не знаю. Петр Никитич сказал, что с нами хотят побеседовать по одному очень важному вопросу.

— Кто?

— Не знаю.

— Как же так, без повестки дня? — заволновался Вася. — Выступающие в прениях не подготовлены, и объявление несуразное.

— Почему несуразное? — обиделся за свое творчество Непринцев. — Чем плохо?

— Надо было писать по правилам. Вначале число и месяц, потом название нашей школы. А после этого: «Назначается закрытое комсомольское собрание». И про обязательную явку указать.

— Ну, возьми и перепиши, — усмехнулся Игорь. — Сделай все по правилам, как таблицу умножения.

— При чем тут таблица?.. — не понял Вася. Но звонок на урок прекратил начавшиеся прения комсорга с членом бюро.

— Таблица умножения — вещь полезная, только очень ску-у-у-чная, если ее каждый день повторять, — озорно блеснул глазами Игорь и, не обращая внимания на укоризненный взгляд Васи, побежал по коридору к двери своего класса.

Сразу же по окончании шестого урока комсомольцы стали собираться в большой зал второго этажа школы — обычное место комсомольских собраний. Шумная толпа юношей и девушек долго не могла усесться, угомониться на деловой лад. В первом ряду сели преподаватели. Присутствие всех учителей школы на закрытом комсомольском собрании настораживало ребят. Последним в зал вошел директор школы Петр Никитич, высокий седой человек с несколькими орденскими планками на отвороте пиджака. Вместе с ним появился и Вася Симкин. Но сейчас его появление вместе с директором не вызвало на лицах комсомольцев обычных усмешек. Никто не бросил по адресу Васи: «Начальство прибыло. Можно начинать».

Все обратили внимание на то, что прежде чем войти в зал, директор с дружеской почтительностью пропустил вперед невысокого худощавого светловолосого человека. Окинув зал внимательным взглядом, человек этот сел на крайнее место первого ряда. Директор сел возле него.

— Внеочередное закрытое комсомольское собрание старших классов школы имени Первомая считаю открытым, — деловито объявил Вася Симкин, став за столом, покрытым красной скатертью. — Для ведения собрания нужно избрать президиум. Предлагаю выдвигать кандидатуры.

— Разреши мне, Вася! — поднялся с места Петр Никитич. — У меня есть предложение, товарищи, — заговорил он, повернувшись лицом к переполненному комсомольцами залу. — Давайте мы проведем это собрание без президиума и даже без протокола. Иван Федорович Голубкин, полковник, руководящий работник уголовного розыска, побеседует с вами. Наверное, и комсомольцы захотят поговорить по тем вопросам, которые затронет Иван Федорович. И пусть это будет открытый, от всего комсомольского сердца разговор. И решение, которое мы здесь примем, пусть будет записано не на бумаге, а в сердце каждого из вас. Ну как, согласны?

Тишина, царившая в зале во время речи Петра Никитича, была разорвана коротким словом «согласны». Казалось, его сказал один человек, обладающий силой голоса сотни людей, настолько дружно ответили комсомольцы на вопрос директора школы. И снова наступила тишина, в которой особенно недоумевающе прозвучал голос Васи Симкина:

— Как же так, Петр Никитич, и без президиума, и без протокола?

— Да, лучше всего без протокола, — подтвердил директор школы. — А для того, чтобы следить за очередностью ребят, желающих высказаться, хватит, по-моему, одного комсорга. Правильно?

Одобрительный гул голосов подтвердил согласие комсомольцев с мнением Петра Никитича, и успокоенный Вася Симкин торжественно провозгласил:

— Слово для доклада представляется руководящему работнику уголовного розыска полковнику товарищу Голубкину.

Иван Федорович встал, но не захотел подняться на стоящую рядом со столом президиума трибуну, куда усиленной жестикуляцией приглашал его Вася. Он прошелся вдоль первого ряда, еще раз осмотрел зал внимательным, все замечающим взглядом и, остановившись, сказал:

— Доклада никакого я делать не буду. Просто давайте поговорим по душам. Газету сегодняшнюю вы читали?

— Нет! Не успели! Газеты поздно разносят! — многоголосо и дружно ответил зал.

— Тогда, значит, начнем с самого начала, — решил Иван Федорович. — О том, что в колхозе «Счастливое» убит старый коммунист и крупный общественный деятель Александр Данилович Лобов вы, конечно, уже знаете. Вероятно, никому из вас не приходилось встречаться с Александром Даниловичем. А жаль. Это был такой человек, что любой из вас захотел бы стать похожим на него, прожить такую же большую и светлую жизнь, жизнь настоящего большевика-ленинца. Александр Данилович был закаленный человек, непримиримый к врагам и в то же время романтик, воодушевленный светлой мечтой о прекрасном будущем, любивший советских людей и веривший в их силы. Вот это был какой душевный человек, ребята!

Иван Федорович остановился на несколько секунд. В зале стояла тишина. Около двухсот пар молодых то девически застенчивых, то юношески нетерпеливых глаз, не отрываясь, смотрели на полковника. И почти в каждых глазах он читал нетерпеливый вопрос. Наконец сидевший у самого прохода, почти посередине зала, юноша движением головы откинул назад русые вьющиеся волосы и дерзко нарушил тишину:

— Кто убил коммуниста Лобова?

— Непринцев! — сразу же отозвался Вася Симкин. — Я тебе слова не давал. Не нарушай порядок.

— Убийцы пока еще не пойманы, — покрывая своим голосом шум, начавшийся в зале, ответил полковник. — Даже больше того, мы еще не знаем, кто убил Александра Лобова. Но к вам я пришел не затем, чтобы советоваться, как поймать убийцу. С этим мы справимся и без вас. Вот сейчас, когда я говорю с вами, я вижу перед собой замечательный коллектив честной советской молодежи. И я пришел спросить вас, как в вашем хорошем, дружном коллективе мог вырасти негодяй? Почему вы, почти двести человек комсомольцев, проглядели, как один из ваших товарищей споткнулся, упал и покатился вниз?

Иван Федорович сделал короткую паузу и, отчеканивая каждое слово, закончил свою речь:

— Позавчера ночью ваш соученик, комсомолец Юрий Зарифов убит при попытке ограбить магазин Ювелирторга. Почему он стал бандитом? Кто из вас ответит мне на этот вопрос?

Полковник замолчал. В напряженном безмолвии зала испуганно прозвучал высокий девичий крик: «Убит!» И затем снова установилась мертвая тишина. В устремленных на него взглядах полковник увидел испуг, удивление, обиду и даже недоверие. Не было лишь одного — равнодушия. Русоволосый юноша, уже заработавший замечание председателя, смотрел на Ивана Федоровича так, как будто, вопрос о том, почему Зарифов стал бандитом, относился только к нему. По несколько растерянному виду и по тому, как комсомолец охватил рукой упрямый с ямочкой подбородок, полковник безошибочно догадался: «Этого зацепило. Искать будет, в чем корень зла, и разыщет». На другом конце зала тоненькая, почти с мальчишеской фигуркой, но двумя тяжелыми пепельными косами девушка, не спуская с Голубкина испуганно удивленного взгляда, отрицательно качала головою. Вероятно, она не соглашалась с тем, что сказал сидящий рядом с нею юноша- узбек в русской, вышитой крестиком рубашке.

Пробегая взглядом по взволнованным лицам комсомольцев, полковник невольно обратил внимание на юношу, сидящего во втором ряду, сразу же за спинами учителей. Юноша был одет в щеголевато сделанный костюм, но вместо портфеля перед ним лежала большая офицерская полевая сумка. Эта деталь военного снаряжения странно не вязалась с изнеженным видом юноши. Но не это заинтересовало Ивана Федоровича. Во взгляде юноши полковник увидел не тот благородный испуг за судьбу товарища, какой он замечал сейчас в глазах всех комсомольцев, а прикрытый напускным равнодушием трусливый страх. Заметив, что полковник пристально глядит на него, юноша торопливо отвел глаза в сторону.

«Интересно, чего он так боится?» — отметил в уме Иван Федорович и, считая, что молчание в зале тянется слишком долго, снова заговорил:

— Ведь у Юрия Зарифова в школе были друзья, с которыми он вместе готовил уроки, ходил в кино, на стадион, на озеро. Как могли эти друзья не заметить превращения Юрия в бандита? По поведению у Юрия никогда не было ниже четырех баллов, а в последнюю четверть — даже пять. И это в тот момент, когда он стал активным участником банды. В чем дело, товарищи комсомольцы? Забудьте о том, что я работник уголовного розыска.Я с вами говорю как пожилой коммунист с молодой партийной сменой. В чем дело?

И снова в зале установилась гнетущая тишина. Чувствовалось, что комсомольцы поражены случившимся, и каждый старается ответить сам себе на вопрос Ивана Федоровича.

— Кто хочет высказаться? — растерянно спросил Вася Симкин. Но и после его нерешительного вопроса никто не поднял руки, прося слова. Только из самого дальнего ряда несмело прозвучал робкий девичий голос:

— Как Юру убили?

Полковник подробно рассказал комсомольцам о гибели Зарифова. Он сейчас говорил, интуитивно не спуская глаз с владельца офицерской сумки. От Ивана Федоровича не укрылось, что тот слушал его без особого интереса, но со страхом. Когда же полковник рассказал, что главарь банды сам пристрелил своих раненых соучастников, юноша побледнел.

Но и после подробного рассказа полковника комсомольцы продолжали молчать. Наверное, сегодня первый раз с ними заговорили не как с учениками, а как с молодыми гражданами, ответственными за судьбу своего товарища. Спрашивали не простой урок по алгебре, а урок, продиктованный жизнью, причем жестокий, кровавый урок. И молодежь растерянно молчала.

— Тогда разрешите, товарищи, мне, — вылез из-за стола президиума и поднялся на трибуну Вася Симкин. — Товарищ полковник сделал нам сейчас важное сообщение о трагической гибели одного из наших учеников, бывшего комсомольца Юрия Зарифова.

— Почему бывшего? — прервал Симкина негодующий девичий голос.

— Потому бывшего, — не смущаясь, ответил Симкин, — что комсомолец — я говорю о настоящих членах комсомола — на преступление не пойдет. Воспитанный в духе идей марксизма-ленинизма, комсомолец не способен на преступление. На это способны только лжекомсомольцы, случайно проникшие в ряды ленинского комсомола.

В зале поднялся шум. Симкин предупреждающе поднял руку и, повысив голос, продолжал:

— Товарищ полковник, руководящий работник уголовного розыска, поставил перед нами ряд актуальных вопросов. Мы должны по-комсомольски, открыто и прямо признать свою ошибку. Да, товарищи, мы были недостаточно бдительны. Наша идейно-воспитательная работа все еще находится на недостаточно высоком уровне. Благодаря этому Юрий Зарифов, надев личину передового комсомольца, смог проникнуть в наши ряды. И его трудно было распознать. Очень трудно. Он всегда своевременно уплачивал членские взносы, правильно говорил на комсомольских собраниях и активно участвовал во всех мероприятиях. Но мы не имеем права быть небдительными. Мы были обязаны распознать его, почувствовать, что подлинный пережиток капитализма проник в наши ряды.

— Что он говорит, ребята?!. — тоненькая девушка с пепельными косами гневно поднялась с места. — Ведь он же ерунду говорит!

— Успокойся, Светочка, — дружески пророкотал молодой басок высокого плечистого десятиклассника. — Он, как будильник, пока завод есть, трещать будет. Пусть трещит, люди думают.

— Не разводи демагогию, Муртазаев, — прикрикнул на десятиклассника Симкин. — Если хочешь говорить, проси слова.

— И скажу, давай слово, председатель, — поднялся с места Муртазаев. Был он на голову выше любого из сидящих в зале. Сильная скуластость и косо прорезанные глаза придавали лицу этого семнадцатилетнего здоровяка насмешливое и в то же время добродушное выражение. Он не пошел к трибуне, а начал говорить с места. — Я думаю, что Симкин не с того бока подходит.

— Я еще не кончил… — запротестовал Симкин.

— Ты потом кончишь, обобщать будешь, — отмахнулся Муртазаев. — Я до пятого класса учился вместе с Юркой Зарифовым. Он потом заболел и отстал. Два года в пятом классе сидел. Неплохой парень был. Очень любил радио. Сам приемники детекторные делал. Многим ребятам в нашем классе дарил. Я с ним со второго класса до пятого дружил. Мы с ним тогда рядом жили. Потом его отцу большую квартиру, особняк, дали, уехали они с нашей улицы. Почему Юрка на плохую дорогу пошел, не знаю. Кто виноват больше всех, тоже не знаю. Но мы, наша комсомольская организация, виноваты, и вот в чем виноваты: чем мы, комсомольцы, отличаемся от некомсомольцев? Только тем, что взносы платим да на собраниях сидим. И от собраний пользы нет, и мы не лучше других, хотя и комсомольцы. Если бы, когда организовался комсомол, комсомольская работа велась так же, как сейчас в нашей школе, то его, наверное, и не организовывали бы. Не знаю, как в других школах, а у нас не комсомольская организация, а только одно название. И интереса никакого нет. Все собрания да заседания, как в министерстве каком. А кончилось собрание, то каждый живи, как хочешь, делай, что хочешь. Товарищ полковник правильно нас упрекает, почему у Юрки, который стал бандитом, отметки по дисциплине «хорошо» и «отлично». Потому, что у нас отметку ставят только за уроки. За то, как сидел на занятиях. Мы совсем не знаем, как наш товарищ ведет себя после школы. Может быть, он хулиганит? Может, он плохой человек? Мы совсем не знаем, и это очень плохо. Почему так получается? Потому, что мы торопимся всегда. На час, на два раньше в школу прийти нельзя. Школа занята, занимается первая смена. Кончил уроки, надо скорее уходить. Начинает занятия третья смена. О кружках разных, о внешкольной работе я только в книгах читал да от отца слышал. Когда он учился, школа в одну смену работала. Для учеников вторым домом была. Надо школ больше. Надо работать лучше.

Муртазаев сел так же неожиданно, как и поднялся. Несколько секунд было тихо, а затем зал забурлил: «Прошу слова!» «Дайте мне слово!» «Васька, я раньше всех руку поднял!» — неслось из зала. Но Симкин был опытный председатель. В первую очередь он давал говорить тем, на кого мог рассчитывать, что они выступят в тон ему. Однако сегодня его расчеты не оправдались. Комсомольцы были слишком взволнованы происшедшим для того, чтобы говорить то, что принято говорить в таких случаях, а не то, что было у них на душе. И все же разговор не поднимался выше сожалений о судьбе товарища да воспоминаний о разных мелких случаях, которые должны были заставить насторожиться друзей Юрия, но не заставили и прошли незамеченными. Иван Федорович уже думал, что собрание не даст ничего интересного, когда слово взял Непринцев. Все выступавшие до него говорили с места, но этот лобастый юноша вышел вперед. Правда, он не поднялся на трибуну, а, встав сбоку, оперся о нее локтем и заговорил:

— Тут наш секретарь сказал, что Юрий Зарифов — пережиток капитализма. Так, между прочим, легче всего любую беду объяснить. Только какой же Юра пережиток? Ведь он родился перед войной. Даже про нэп только в книгах читал. И отец его капитализма не нюхал. Отцу Юркиному лет сорок, не больше. В том, что Юрка стал бандитом, виноваты все: и мы, комсомольцы, и вы, товарищи преподаватели, и, наверное, больше всех семья Зарифовых. Яне знаю, как у них дома. Раньше мы с Юркой вместе уроки готовили. А потом, когда его батьку министром сделали, они переехали с нашей улицы в особняк. Там я не был. Виновата и школа, особенно наш куратор, Абдулла Асатуллаевич. С тех пор как Юрка стал сыном министра, он у него в образцовых учениках ходить начал. Поэтому у Юрки и пятерка за дисциплину. Географию Зарифов никогда не учил, и Абдулла Асатуллаевич его даже не спрашивал, а просто каждый раз пятерку ставил.

— Да и завуч перед ним на задних лапках ходил, — изменив голос, гнусаво крикнули из задних рядов.

— Ну, может быть, и не на задних лапках, но и по его мнению Юрий Зарифов тоже был «примерным и образцовым учеником», — усмехнулся Непринцев. — Виноваты и мы, комсомольцы. Что мы, не видели неправильного отношения Абдуллы Асатуллаевича и завуча к Юрке? Видели и молчали. Противно было смотреть на это, а все-таки молчали. Петр Никитич, наверное, слушает и удивляется, почему он ничего не знал. Школа большая, в три смены работает. Директор везде не поспеет, а мы, комсомольцы, не помогли ему, молчали. Что мы, не видели, какие дружки появились у Юрки? Взять хотя бы этого самого Жорку. Видели и тоже молчали. И сейчас молчим. Почему молчит Костя Гурин? Ведь он дружил с Зарифовым. Пусть расскажет, кто еще дружил с Юркой? Кто его втянул в бандитскую шайку? Нам надо внимательно присмотреться после этого собрания друг к другу. Нет ли среди нас еще таких, которые могут пойти по Юркиной дороге. Ведь у нас, как принято, если ты плохих отметок не имеешь, походя не дерешься, значит, годишься в комсомол. А разве мало у нас просто честных и хороших людей, но ведь для комсомола просто хорошим быть мало. Комсомолец — активный боец за коммунизм, первый помощник партии. У него должны быть не просто хорошие отметки, не просто честность и принципиальность, а коммунистическая честность, коммунистическая принципиальность. Мы об этом часто говорим на собраниях, а в жизни забываем. Лучше бы мы поменьше говорили красивых слов вообще, а были комсомольцами не только на трибуне, не только на собрании, аив жизни, — закончил Непринцев, уже шагая от трибуны к своему месту.

Иван Федорович отметил про себя, что когда Непринцев назвал имя Кости Гурина, юноша с полевой сумкой побледнел и расширенными от испуга глазами взглянул на оратора.

Потом он долго сидел хмурый, почти, не слушая того, что говорили комсомольцы, выступавшие вслед за Непрннцевым. После долгих колебаний хмурый юноша взял слово и раскричался, что Непринцев неправ, что в доме Юрия он был всего три или четыре раза и вообще не знает, как Зарифов проводил время вне школы. После этого он сел сердитый и испуганный одновременно.

Когда высказались все, кто хотел, Иван Федорович снова взял слово.

— Спасибо вам, товарищи, — поблагодарил он комсомольцев. — Вот мы и поговорили, действительно, по душам. Разговор получился полезный. Но я хочу напомнить вам, что Владимир Ильич Ленин еще в первые годы Советской власти призвал не просто бороться, а объявить настоящую войну не на жизнь, а на смерть всем хулиганам, тунеядцам, ворам и бандитам. Для вас, комсомольцев, слово Ленина должно быть путеводителем в жизни. Будьте непримиримыми к каждой маленькой язвочке в нашей среде. Из маленькой язвочки эгоизма, равнодушия к людям, нелюбви к труду разрастается большая язва, делающая человека непригодным для нашего советского общества. У нас есть данные о том, что преступник, поднявший руку на коммуниста Лобова, и бандит, расправившийся со своим незадачливым подручным Юрием Зарифовым, — члены одной шайки. Ясно? Если кто-либо из вас захочет побеседовать со мною, милости прошу. — И полковник, назвав время и место, где его могли увидеть комсомольцы, отошел от стола и направился к выходу из зала. За ним поднялись учителя с Петром Никитичем во главе.

— Товарищи, — заключил собрание Вася Симкин, — товарищ полковник дал нам много ценных указаний и заострил наше внимание…

Его никто не слушал. Комсомольцы вслед за полковником и учителями повалили из зала.

Иван Федорович прямо из зала зашел в учительскую за фуражкой. Попрощавшись с преподавателями и Петром Никитичем, он уже выходил из комнаты в опустевший коридор, когда услышал слова директора школы:

— Гибель Зарифова — жестокий урок, данный нам жизнью. Сегодняшнее собрание на многое открыло нам глаза. Попрошу всех глубоко обдумать все случившееся. Завтра после третьей смены — педсовет.

12. ПО ВОДЕ РАСХОДЯТСЯ КРУГИ

Игорь Непринцев после собрания забежал в свой класс. Схватив оставленную в парте связку книг, он сломя голову помчался по коридору. Ему необходимо было догнать ушедших вперед друзей.

Много лет Непринцевы и Муртазаевы жили на одной улице, и немудрено, что младшее поколение этих семей дружило с детства. Впрочем, до войны дружили и отцы. Сорок первый год разлучил их, они оказались на разных фронтах. Капитан Непринцев погиб, поднимая свой батальон на штурм берлинских предместий. Майор Муртазаев, хотя и перенес несколько тяжелых ранений, вернулся ко дню победы домой прямо из госпиталя.

Узнав о гибели друга, майор Муртазаев многое сделал для семьи Непринцевых. Работники райсовета, райсобеса и прочих районных организаций узнали, что значит напористость фронтовика. Для себя, для своей семьи майор Муртазаев не смог бы потребовать и десятой доли того, что он требовал для семьи своего погибшего друга. Впрочем, нужно признать, что требования Муртазаева всегда были законными и то, что для выполнения их необходимо было проявить большую настойчивость, объяснялось нерасторопностью — да что греха таить! — иной раз и бюрократизмом отдельных чинуш, пригревшихся в государственном аппарате.

Игорь Непринцев и Тимур Муртазаев уже не помнили, корда завязалась их дружба. Во всяком случае, началась она в самые ранние дни детства. Уже первые игрушки у них были общими и первую детскую книжку они прочитали вместе. Немало горьких слез пролил втихомолку шестилетний Игорь, когда Тимур пошел в первый класс. Игорь был на год моложе Тимура. И целый год ему пришлось ждать того осеннего утра, когда они рядом зашагали в школу. Такая неразрывнаядружба часто отзывалась на обоих мальчуганах совсем с неожиданной стороны. Тимуру туго давалась грамматика русского языка, и Игорю приходилось знать ее больше, чем требовалось по программе, чтобы быть готовым прийти на помощь другу. Бывало и по-другому. Один раз, гуляя по улицам города, ребята увидели вывеску «Республиканская станция юных техников» и вошли в гостеприимно раскрытые перед ними двери. Никто из друзей не знал, что в этот день кончилось их детство и началась юность. Ушла детская беззаботность, бездумные игры, а их место заняла беспокойная и пытливая юношеская мечта.

Никогда не видевший морских просторов, Тимур увлекся морским моделированием. Увяз по уши в чертежах линкоров, эсминцев, морских охотников и подводных лодок. Игорь из чувства дружбы тоже вначале записался в один кружок с Тимуром, но вскоре увлекся радиоделом и забросил моделирование. С тех пор два раза в неделю друзья по нескольку часов проводили на станции юных техников. Но этого им показалось мало. Постепенно и незаметно кладовка квартиры Непринцевых превратилась в прилично оборудованную самими ребятами мастерскую. И хотя Тимур, мечтая стать моряком, по-прежнему увлекался моделированием, а Игорь возился с приемниками, в минуту затруднений они помогали друг другу. В результате невозможно было представить себе модель, скажем, линкора, которую не мог бы изготовить Игорь. В то же время Тимур легко читал любую схему самого сложного приемника, и был неплохим радиолюбителем. Совсем недавно в этот дружеский дуэт вступил третий голос. Добродушному здоровяку Тимуру внезапно стало скучно без тоненькой и горячей, как уголек, Светы Незвановой. Впрочем, Света оказалась на редкость понятливой девушкой. Она быстро научилась разбираться в морской технической терминологии Тимура и залезать своей тоненькой, но крепкой рукой в невероятную путаницу сопротивлений, проводников и конденсаторов сооружаемых Игорем радиоприемников. Мужская дружба выдержала появление третьего человека. Игорю тоже понравилась любознательная девушка. Однажды в дружеском разговоре он сказал Тимуру:

— А знаешь, Светка — ничего себе, хороший парень.

Яростный взгляд Тимура показал Игорю, что этой темы лучше не касаться, и он замолк.

Сейчас, выбежав на крыльцо школы, Игорь огляделся. Далеко ли ушли друзья? А, вон они. Уже успели пройти целый квартал и сейчас стоят на углу, поджидая его, Игоря. Непринцев сбежал по ступенькам крыльца, перемахнул через низкоподстриженные кусты, тянувшиеся сплошным бордюром вдоль тротуара, и пустился догонять друзей.

— Игорь, подожди! — остановил его негромкий окрик. Непринцев обернулся и увидел Костюнчика, сходившего со ступенек крыльца.

— Ну, что тебе? — недовольно спросил Игорь, — Видишь, я тороплюсь.

— Зачем ты сказал, что я дружил с Юркой Зарифовым? — упрекнул Игоря Костюнчик.

— А что? Разве неправда? Это ты врал на собрании.

— Ничего не врал. Мы с Юркой почти месяц не разговариваем. И вообще у меня с ним ничего общего не было. И Жорку Мухаммедова я только два раза видел.

— Ну что ты врешь! — презрительно оглядел Костюнчика Игорь. — А кто сговаривал ребят в складчину вечеринку устроить? Ты и Юрка. Жорку тоже хотели пригласить.

— Это все Юрка, — смутился Костюнчик. — Я тут ни при чем.

— Так чего ты вообще беспокоишься? — удивился Игорь. — Мало ли кто дружил с Зарифовым. Вместе учились. Вон Тимур сам сказал, что раньше дружил с Юркой.

— Да, ему-то что, он в десятом классе. А лягавые сейчас начнут к нашему классу принюхиваться.

— Ну ты, тоже мне комсомолец, — вспылил Игорь. — «Лягавые»! Разве полковник похож на лягавого? Он, по-моему, парень — во!

— Да я это так, оговорился, — поправился Костюнчик. — Ты все-таки знай, что у меня с Юркой ничего общего не было.

— Ну, не было, так не было. Я побежал, — кивнул на прощание Игорь и бегом кинулся к друзьям, все еще ожидавшим его на углу.

— Чего это тебе приспичило с Гуриным разговаривать? — недовольно проговорил Тимур, когда Игорь подбежал к ним.

— Не мне, а Костьке приспичило, — рассмеялся Игорь. — Уверяет, что он с Юркой не дружил.

— Врет он, — безапелляционно заявил Тимур.

— По-моему, струсил и врет, — уточнил Игорь. — Боится, чтобы его в свидетели не потянули.

— Ребята, страшно как! — вдруг воскликнула Света. — Юрку Зарифова убили. Подумать только… у-би-ли… — протяжно повторила она. — Позавчера я его в школе видела, а сегодня вдруг… убили.

Ни Тимур, ни Игорь ей не ответили. Оба шли по краям тротуара, посерьезневшие, задумавшиеся.

— Ребята! — окликнула их Света. — Что же вы молчите?

— Я вот думаю, почему Костька обиделся на меня за то, что я упомянул о его дружбе с Юркой, — негромко, словно спрашивая друзей, проговорил Игорь.

— Понимаешь, я тоже думаю, только не об этом, — горячо заговорил Тимур. — Почему он на собрании отпирался? Я ведь знаю, что он все время с Юркой дружил. Больше ни с кем. И Жорка Мухаммедов дружил с ним. Жорка даже в школу к Гурину приходил, дня четыре тому назад, только ждал его на улице.

— А я про это не знал…

— Почему же ты об этом на собрании не сказал? — упрекнула Света Тимура.

— Вначале забыл, а вторично выступать не хотел. И так собрание затянулось.

— А ведь полковнику, наверное, об этом надо бы знать, — негромко проговорила Света.

— А ты думаешь, он не знает? — недоверчиво взглянул на Свету Тимур.

— По-моему, не знает. Он ведь упомянул про парня, который погиб с Юрой. Говорил и про старика, главаря шайки. Но ведь то старик, а Мухаммедов мальчишка.

— Ну, на год, на два старше меня. Какой же мальчишка? — посмотрев на Свету, недовольно проговорил Тимур.

— Напрасно полковнику об этом не сказали, — повторила Света.

— А знаешь, Тимур! — горячо заговорил молчавший до этого Игорь. — Светка права. Полковнику надо рассказать о Жорке. Кто знает, может, из-за него и влип Юрка. Ведь они дружили. Сейчас Жорка дружит с Костькой. Еще и Костька влипнет. А может, и еще есть такие, кого он опутывает. Мы ведь об этом не знаем.

— Чего же ты пойдешь сообщать полковнику? — усмехнулся Тимур. — Что Юрка дружил с Жоркой? Так он и со мною раньше дружил, значит и я подозрительный.

— Чудило, — обиделся на друга Игорь. — Пока Юрка дружил с тобою, он не лез Ювелирторг грабить. А вот подружился с Жоркой — и полез. Разница в этом есть или нет?

— Конечно, есть, — рассудительно согласился Тимур. — Если бы я узнал про такое, я бы Юрке морду набил, чтобы он не занимался такими делами. Потом пошел бы поругался с его отцом — зачем плохо сына воспитываешь? Потом пошел бы в райком комсомола…

— А по дороге зашел бы к полковнику в уголовный розыск, — подсказал другу Игорь.

— А что?! — запнулся на мгновение Тимур. — Наверное, зашел бы.

— Ну, вот видишь, — рассмеялся Игорь. — Значит, и сейчас придется идти к полковнику.

— Мало, — снова уперся Тимур, — мало оказать можем. Я ведь так говорил: если бы Юрка мне сказал, что он пойдет Ювелирторг грабить…

— Ох, какой ты чудак, Тимур, — разгорячился Игорь. — И Юрка тебе не сказал, и Костька, если такое дело случится, не скажет. Тут надо предупредить, раньше их успеть, не дать им и других ребят сделать бандитами. Они всегда от честных людей сторонятся, а кто к ним попал, не скоро уйдет: они убить грозятся.

Говоря «их, «они», Игорь подразумевал еще неизвестных ему людей, которые вились около школы, старались опутать, толкнуть на преступный путь тех, кого Игорь сегодня имел основание считать своими друзьями. Самым опасным из этих грязных людей Игорь сейчас считал всегда одетого с шиком, с великолепной небрежностью угощавшего ребят дорогими папиросами Жорку Мухаммедова.

— Как ты хочешь, Тимур, а я пойду к полковнику. Один пойду, не побоюсь.

Света вопросительно посмотрела на Тимура. В ее глазах юноша увидел упрек и нетерпеливое ожидание.

— Я тоже с тобой пойду, — ответил он и, видя как потеплели глаза девушки, добавил: — Я ведь и не говорил, что не пойду. Я только говорил, что мало мы знаем, чтобы идти к полковнику.

Игорь остановился. А ведь Тимур прав. Знают они еще очень мало. Зачем Жорка приходил в школу? Не знают. Часто ли он приходил? Не знают. Да и вообще ничего не знают.

— Вот я и говорю, — даже не заметив, что они остановились, продолжал Тимур, — надо было бы узнать, какие дела у Костьки и Юрки были с Жоркой.

— Может быть, спросить прямо у Гурина? — предложила Света.

— Не скажет, — покачал головой Тимур. — Ни за что не скажет.

— Знаете что, ребята, — зажегся новой мыслью Игорь, — давайте сделаем так: завтра пораньше в школу придем; кто там будет из наших, кто из восьмых и десятых классов — всех будем расспрашивать. Только каждый по отдельности спрашивать будет. Пусть думают, что нам просто любопытно. А потом после уроков расскажем, кто что узнал. Разберемся, что важно, что неважно и стоит ли нам идти к полковнику. Согласны?

Тимур и Света ответили полным согласием.

— Только ты, Светка, поднажми на своих девчонок, — особо выделил роль Светы Игорь, — они ведь сплетничать любят. Все про мальчишек знают. Ты не злись… Я ведь не про тебя говорю. Да чего мы остановились среди улицы?! Пошли.

Но просто идти домой Игорь уже не мог. Не мог он и Тимура посвятить в свой замысел. Вдвоем тут ничего не сделаешь. Надо действовать одному. Пройдя еще с квартал, Игорь, сказав, что ему надо забежать к знакомому студенту за книгой, простился с Тимуром и Светой.

— Значит, приходим завтра в школу часа на два раньше, — окончательно договорились друзья при расставании.

Оставшись один, Игорь повернул обратно и зашагал к дому, где жили Гурины. Мысль юноши была проста и, как ему казалось, очень удачна. Тимур, конечно, прав. Если Костьку спросить, какие у него дела с Жоркой, он умрет с перепугу, но ничего не скажет.

А вот если прийти сейчас к Костюнчику и сказать, что я, мол, оскорблен твоим недоверием, что там в разговоре у школы не обратил внимания, а, придя домой, понял, что ты меня обманул, то результат может получиться совсем другой. Надо прямо спросить Костьку, почему он говорит, что видел Жорку всего два раза, а Жорка к нему даже в школу ходит. Поругаться насчет вечеринки. Ведь, уговаривая Игоря принять в ней участие, Костька все время напоминал, что на ней будут два, сына министров — Юрка и Жорка. Конечно, Костька будет крутиться, отпираться, но он трусоват и если поднажать… Главное, делать вид, что ты страшно обижен его недоверием.

Поглощенный своими мыслями, Игорь свернул в тенистый сквер, выводивший прямо в небольшую, всегда тихую и пустынную улочку, где жили Гурины. Вон и их дом. Игорь остановился, а затем опустился на скамейку, стоявшую у зеленого барьера кустов, окружавших сквер. Отсюда ему были видны ворота дома, в котором жили Гурины. Но у ворот стояли Костюнчик и Жорка Мухаммедов. Игорь хорошо видел лица обоих. Лицо Костюнчика было испуганным. Он в чем-то оправдывался. Жорка угрожал своему собеседнику. Вот он погрозил Костюнчику пальцем, а затем потряс перед его носом кулаком. Костюнчик с готовностью закивал головою. Через несколько минут Жорка, кивнув на прощание головой, ушел. Костюнчик скрылся за калиткой дома. Проводив обоих глазами, Игорь встал со скамейки и зашагал обратно. Он понял, что разговор сейчас бесполезен и только может повредить делу.

Костюнчик остался недоволен своим разговором с Игорем. Ожидая Игоря около крыльца школы, он совсем по-другому рисовал себе предстоящий разговор, подготовил не один десяток гневных фраз, которые должен был обрушить на Непринцева, заклеймить его желание выслужиться перед старшими, стремление выдать «лягавым» своего же одноклассника. Больше всего Костюнчик решил нажимать на то, что выступление Игоря является по существу предательством. Ведь и он сам, и Жорка Мухаммедов всегда дружески относились к Игорю, всегда готовы были принять его в свой круг. Костюнчик хотел намекнуть Игорю, что за предательство, может быть, придется расплачиваться.

Гурин был убежден, что Игорь, пристыженный им, напутанный грозящей карой, изменит свое отношение к нему, к Костюнчику. И даже больше того, являясь самым влиятельным человеком во всех старших классах школы, он заставит и своих друзей по-иному смотреть на все происшедшее. И тогда полковник из уголовки ничего не услышит от ребят, о бывших друзьях Юрки Зарифова. Да и отец Юрки, конечно, не захочет, чтобы все узнали правду о его сыне. Министры, хоть они и начальство, но тоже боятся, как бы им не попало. Большим людям больше и достается, если проштрафятся.

Однако все произошло не так, как примеривался сделать Костюнчик. Вместо того чтобы нападать и клеймитъ Игоря, он с первых же фраз должен был защищаться и оправдываться. Хорошо еще, что Непринцев торопился и, кажется, совсем не обратил внимания на короткий разговор у крыльца.

Оставшись один, Гурин недовольно огляделся. Положив полевую сумку на землю, он сел на нее, тщательно поддернув брюки, чтобы не помялись. Теперь кусты укрывали его с головой, и, невидимый ни с крыльца, ни с тротуара, Гурин видел всех, кто выходил из школы. Надо было ждать. И куда делся Гришка Молчанов? Костюнчик ближе его сидел к выходу, одним из самых первых выскочил на улицу и был уверен, что Гриша из школы не выходил. А встретиться с ним было еще более необходимо, чем с Непринцевым.

Когда Игорь в своем выступлении упомянул рядом с Гуриным Жорку Мухаммедова, Костюнчику показалось, что внутри у него что-то оборвалось. Все тело сразу стало холодным. А сердце словно сжала холодная, жесткая рука. Сжала и долго не отпускала. Но когда первый испуг прошел и Костюнчик огляделся, первое, что неприятно поразило его, был взгляд Гриши Молчанова.

Сидя на два ряда дальше Гурина, Гриша пристально и словно вопросительно смотрел на него. Позднее, выступая с трибуны, Костюнчик снова видел только взгляд Молчанова. И чем яростнее Гурин отказывался от дружбы с Зарифовым и Мухаммедовым, тем больше презрения видел он в этом пристальном взгляде.

Гриша все еще не показывался. Вот выбежали последние, задержавшиеся в школе комсомольцы, за ними спустился по ступенькам и ушел полковник из уголовного розыска. Несколько минут на крыльце не было ни души. Наконец распахнулись двери, и на крыльцо вышел директор в сопровождении учителей. Костюнчик разглядел расстроенное лицо завуча, прыгающую около директора сухопарую фигуру классного куратора Абдуллы Асатуллаевича, и злорадно усмехнулся, подумав: «Ну, эти двое теперь устроят Непринцеву голубую жизнь».

— Нет, товарищи, нужно признать, что ребята правы, — донесся до Костюнчика гулкий командирский голос одного из учителей. — Ведь в большинстве их выступлений звучало прямое обвинение нам. И знаете в чем? В том, что мы учим их математике, физике, истории и другим предметам, но не воспитываем из них граждан. И они, по моему мнению, правы.

«Историк разоряется, — подумал Костюнчик, неприязненно глядя на высокую фигуру говорившего. — Этот горой за Непринцева встанет. Как бы его нашим куратором не сделали вместо Асатуллаевича».

Но вот ушли и преподаватели, а Гриша Молчанов как сквозь землю провалился. «Проглядеть его я не мог, — подумал Костюнчик, поднявшись с земли и направляясь в школу. — Сидит где-нибудь. Переживает».

Он оказался прав. Гриша Молчанов действительно был в школе и даже не выходил из зала, сейчас он сидел на одном из широких, настежь распахнутых окон, взобравшись с ногами на подоконник. Окно выходило на улицу, и со своего моста Гриша видел все: и то, как Костюнчик останавливал Непринцева, и как сидел в засаде за кустами.

«Слышать он, конечно, ничего не мог, — сообразил Костюнчик. — но видел все. Вот чертов тихоня!»

— Ты чего сидишь, как сыч? — громко окликнул он Гришу. — Кого ждешь? Пошли.

— Пошли, — вяло согласился Гриша. — Ты зачем вернулся?

— За тобой. Увидел, что ты сидишь таким сычом, — снова ввернул Костюнчик понравившееся ему слово, — и вернулся. Чего ты нюни распускаешь? — И он попытался дружески положить руку на плечо соскочившего с подоконника Гриши. Но тот сразу же пошел к двери, и рука Костюнчика только скользнула по его плечу. Они вышли на улицу и зашагали по асфальту тротуара. Гриша молчал. Не знал, как приступить к разговору, и Костюнчик. Так, не проронив ни слова, они прошли почти квартал. Еще полсотни метров и Костюнчику надо поворачивать налево, а Грише направо.

— Ты чего молчишь? — чтоб прервать затянувшееся молчание, спросил Костюнчик.

— А о чем говорить? — по-прежнему вяло спросил Гриша.

Он, пожалуй, более всех в классе был ошеломлен тем, что произошло с Юрием Зарифовым. Хотя ни Жорка, ни Костюнчик при нем никогда не говорили о Зарифове и ни разу не попытались познакомить его с министерским сыном, Гриша интуитивно почувствовал, что между Жоркой и гибелью Зарифова есть невидимая, но прочная связь. Настойчивость, с какой Жорка при помощи Костюнчика стремился поближе познакомиться с ним, теперь начинала казаться Грише одним из звеньев этой тайной цепи. В чем тут дело, он еще не мог понять, но выступление Костюнчика на собрании убеждало Гришу, что такая связь существует. Замеченная Костюнчиком вялость Гриши на самом деле была растерянностью. Он неожиданно почувствовал, что стоит на самом краю пропасти. Нужно было действовать, причем действовать немедленно, а как действовать, Гриша и сам не знал. Сидя на подоконнике, он и пытался разобраться во всем происшедшем, но безуспешно.

— Так значит, по-твоему, нечего говорить, — донесся до него голос Костюнчика, и Гриша с удивлением, увидел, что они дошли уже почти до поворота. — Как тебе поправилось выступление Непринцева?

Что же, он все правильно говорил, — несколько оживился Гриша. — В том, что случилось с Юркой, виноваты и мы, комсомольцы.

— Значит, виноват и ты? — насмешливо спросил Костюнчик. С Гришей он держался смело и даже покровительственно, не то что с Непринцевым.

— Значит, и я, — согласился Гриша.

— А Непринцев виноват в том, что ты спекулируешь билетами у кино? — ехидно спросил Костюнчик.

— Ну, знаешь… — задохнулся от неожиданного оборота разговора Гриша. Костюнчик испуганно шарахнулся в сторону — таким страшным показалось ему лицо Молчанова. — Ну, знаешь, ты лучше молчи, недоносок старой суки… — вдруг выкрикнул он с яростью.

Всю грубость, всю циничную грязную брань и угрозы, которых вдоволь наслушался Гриша от своего отчима, выплеснул он сейчас в лицо растерянного Костюнчика.

— Запомни, вшонок! Если пикнешь еще раз, я из тебя дрессированную мартышку сделаю. Сам в уголовку пойду и расскажу все. Понял? Ну так вот, засохни и не пикай, — бросил он напоследок и, отвернувшись от Костюнчика, побежал в сторону своего дома, еле сдерживая слезы.

Едва переставляя ноги, добрался Костюнчик до своего дома. Многое передумал он, бредя по скверу к знакомой калитке. Резкий отпор Молчанова перепугал его. При мысли, что Гриша может пойти в уголовный розыск, в глазах Костюнчика темнело, а земля под ногами казалась зыбкой, ненадежной. Что же делать? Если этот полковник из розыска заинтересуется делами Жорки Мухаммедова, то ему, Костюнчику, несдобровать. Жорка выдаст его. Пусть в гибели Юрки Зарифова ни Костюнчик, ни Жорка не виноваты. Все равно. Если уголовный розыск возьмется за Жорку… «А я, дурак, испугался Непринцева.

Игорь брехнул на собрании — и все. Сам-то он ничего не знает. Вот Гришка, тот может. Подтвердит, что я почти каждый вечер встречался с Жоркой — и все. Что же делать?»

На одно мгновение в голове Костюнчика мелькнула мысль — самому пойти в уголовный розыск и во всем покаяться. Но он сразу же испуганно отмахнулся от нее. Судить, может быть, и не будут, но отец узнает все. Да и не в отце главное. Пахан отомстит за предательство. Если даже Жорку посадят, через других достанет. У него не один такой Жорка…

Сильные люди мечтают о преодолении трудностей на пути к поставленной цели. Слабые мечтают о том, как избежать трудностей. Сильным мечта помогает побеждать, слабых убаюкивает, уводит, хотя бы на короткий срок от трудностей и невзгод, которых, мечтай не мечтай, все равно избежать нельзя.

И Костюнчик спрятался в мечту, как робкий человек, испуганный кипящим на улице боем, закутывается в одеяло, а на голову кладет подушку, чтобы не слышать стрельбы за окном. Сейчас, даже в мечтах, Костюнчик не искал путей борьбы, путей активного вмешательства в события. Он все отдавал на волю случая. «Вдруг, — мечтал Костюнчик, — завтра меня увидит Пахан. — Пахана он никогда не видел и знал о нем только из рассказов Жорки. — Я ему понравлюсь. Он скажет Жорке: «Возьми десять тысяч, нет, лучше сто тысяч рублей, передай их этому замечательному юноше и скажи ему, что мы больше не будем тревожить его. Он оказал нам и так немало услуг. А теперь — амба! Хватит. Жаль, если такого умного и храброго парня заподозрит уголовка и испортит его карьеру». Но подобное поведение Пахана, который, как рассказывал Жорка, был безжалостным и жестоким человеком, даже в мечтах показалось Костюнчику маловероятным, и его мечтания потекли по другому руслу: «Жорка всегда соскакивает с трамвая на ходу. Вдруг соскочит и попадет под колеса. Его перережет пополам. На землю хлещет поток крови. Кругом замерла испуганная толпа. Тухнущими глазами Жорка разыскивает в толпе Костюнчика и, умирая, шепчет ему: «Ты теперь освободился. Пахан не знает тебя. Я был тебе настоящим другом и скрыл твое имя и адрес от него. Прощай».

И снова трезвый голос бесстрастно подсказывает Костюнчику, что Жорка не такой. Ничего он не скрывает от Пахана. А если будет умирать, то все расскажет и о Костюнчике, и о других. Постарается утащить их, если не с собою в могилу, так хотя бы выбить из настоящей жизни.

Все же картина смерти Жорки Мухаммедова под колесами трамвая настолько понравилась Костюнчику, что он снова и снова вызывал ее в своем воображении. Причем сейчас, по воле Костюнчика, Жорка так и остался под трамваем. Из-под вагона нелепо торчали и тянулись к Костюнчику только голова, плечи и руки ненавистного ему приятеля. Но вместо хриплого шепота умирающего Костюнчик вдруг въявь услышал голос живого и невредимого Жорки Мухаммедова.

— Ты что это ползешь, как сытый клоп по кошме?

Костюнчик вздрогнул и оглянулся. Через скверик, прямо по газонам, оглядываясь, нет ли кого поблизости, шел к нему Мухаммедов.

— Ведь договорились же на восемь, — раздраженно проговорил он вместо приветствия, подходя к Костюнчику.

— Комсомольское собрание было, — робко оправдывался тот.

— Собрание давно кончилось. Я видел, когда выходили ваши. Да и удрать мог бы с этой говорильни, — пренебрежительно скривил губы Жорка.

Но, узнав, о чем шла речь на собрании, Мухаммедов нахмурился. Он заставил Костюнчика самым подробным образом пересказать все, о чем говорили полковник из уголовного розыска и Непринцев.

— Что этот петушок раскричался! — встревожился он, когда Костюнчик закончил свой рассказ. — Подрезать крылышки придется.

— На Игоря не стоит обращать внимания. Он о тебе говорил потому, что раньше меня выступал. После моего выступления всем все стало ясно, — уверял Жорку Костюнчик. Он предусмотрительно изобразил свое выступление как самое лучшее и убедительное, встреченное аплодисментами. — Непринцев неопасен, — закончил он. — А вот Гришка…

— Что Гришка? — насторожился Жорка. — Курвиться начал?

— Гришка обязательно скурвится, — подтвердил Костюнчик и передал Жорке содержание своего последнего разговора с Молчановым.

— Я ему чуть в морду не дал, да он быстро смылся. Убежал. А то бы…

Но Жорка не обратил внимания на последние слова дружка. Не дослушав, что могло случиться, если бы Гришка не убежал, он оборвал хвастунишку:

— Ладно. Расскажу Пахану. Успокоим мальчиков. А ты вот что, почему не выполняешь обещания? Пахан сердится.

— Трудно очень. Догадаться могут, — смущенно оправдывался Костюнчик.

— Уметь надо, тогда не догадаются. Сказано тебе, когда вас несколько человек вместе будет, так и потяни. Кто на тебя подумает? Сын офицера, у твоего отца оружие есть.

— Ладно, постараюсь. Только почему все я и я? Другие тоже могли бы.

— А кого ты знаешь из других? — насторожился Жорка.

— Никого не знаю, но ведь есть же. Я и так уже помог.

— Вот и хорошо, что помог! Теперь уж ты с нами. По одной дорожке идем, одинаково отвечать будем.

Костюнчик позеленел от страха. Дружки стояли у калитки дома, в котором жили Гурины. И улица, и дворик были пустынны. Жорка говорил почти шепотом, но Костюнчику показалось, что последние слова Жорки были слышны не только здесь, но даже в сквере. Он испуганно оглянулся.

— Не дрейфь! — успокоил его Жорка. — Ну, я так Пахану и скажу, что к воскресенью ты достанешь еще одну машинку. Только смотри, не подводи, а то у нас Пахан знаешь какой? Чуть что, так во! — и подставив к самому носу Костюнчика кулак, Жорка выразительно погрозил им. Затем, кивнув на прощание, ушел.

13. ЗООТЕХНИК ТОПОРКОВ

Еще задолго до революции южная окраина города сливалась с необъятным морем плодовых садов. Полюбились тенистые кущи одному из местных толстосумов — купцу Тузикову. И для глаз приятна красота садов, и для кармана прибыльна. Фрукты всегда в цене. Не один десяток лет радовалась купеческая душа этой благодати, радовалась и богатела. Но пришел грозный семнадцатый год и все переменил, переделал по-своему. Давно сгнил в земле бывший хозяин садов, купец Тузиков, пустивший себе пулю в лоб при виде того, как рушилось привычное благополучие и вековые устои. Давно в его садах пролегли десятки улиц, и в домах, построенных на этих улицах, шла совсем другая, не похожая на купеческую, жизнь. А за районом все еще сохранилось старое привычное название — Тузикова дача.

Уже на исходе дня из калитки небольшого домика вышел человек, одетый в серый поношенный пыльник и старую фетровую шляпу с отвисшими полями. Человек этот быстро пересек улицу и замешался среди людей, толпившихся на трамвайной остановке. Через час с лишним, сделав по пути три пересадки, он слез на конечной остановке трамвая на противоположной окраине города и побрел, сутулясь, с видом сильно уставшего человека, по узеньким пыльным улицам.

По существу, город уже кончился, слившись с пригородным кишлаком. Вдоль улицы тянулись дувалы — высокие глинобитные стены — с узенькими и низенькими калитками. Подойдя к одной из таких калиток, человек открыл ее ключом и вошел во дворик. Небольшая глиняная кибитка с одной дверью и двумя оконцами стояла у противоположной стены. Человек закрыл калитку, но не запер ее, а задвинул железным засовом. Знающий об этом засовчике человек легко открыл бы калитку снаружи.

— А-а! Товарищ Топорков! Приехал? Здравствуй, дорогой! — раздался приветливый голос, и над полуразрушенные дувалом, разделявшим два смежных дворика, поднялась загорелая, усатая физиономия в лихо сдвинутой на ухо тюбетейке.

— Здравствуй, Пулат-ака, — поздоровался вошедший. — Как жизнь идет? Какие новости?

— Жизнь хорошо идет, новостей нет, а письмо есть. Подожди, пожалуйста, сейчас принесу.

Физиономия исчезла, чтобы через минуту появиться на прежнем месте. Мускулистая, загорелая рука протянула Топоркову письмо. На конверте четко, хотя и криво, был выведен адрес и подчеркнуто двумя линиями «Топоркову Савелию Игнатьевичу». Обратный адрес — колхоз «Счастливое».

— Это из колхоза, — бросив подчеркнуто равнодушный взгляд на письмо, сообщил своему собеседнику Топорков.

— А какие у тебя новости? Ты долго ездил? — засветилась любопытством физиономия Пулата. — Расскажи, пожалуйста.

— Новостей у меня много, Пулат-ака, — добродушно усмехнулся Топорков, — но вот беда, спать хочу. Посплю немного, отдохну, тогда поговорим.

Заметив неудовольствие своего усатого собеседника, Топорков, отпирая замок двери кибитки, добавил:

— Со скотом в этом году здорово получится, Пулат-ака. Мяса много будет. Всю зиму из баранины плов кушать будем.

— Я плов и так каждый день кушаю, — недовольно проворчал Пулат, когда, войдя с кибитку, Топорков закрыл за собою дверь. — Какой занятой человек! Всегда спать хочет, говорить не может.

Еще ранней весной Пулат, владевший двумя кибитками, сдал одну из них зоотехнику Топоркову, рассудив, что ему с его небольшой семьей хватит и одной двухкомнатной кибитки, а двести рублей в месяц — деньги немалые. Квартирантом Топорков оказался удобным, тихим и аккуратным. Деньги платил в срок, иногда даже за месяц, за два вперед, если Пулат просил его об этом. Работал Топорков животноводом в одном из пригородных колхозов и обычно целыми неделями не бывал дома. Да и приходил он только для того, чтобы отоспаться. Пулат знал, что колхозные животноводы очень занятые люди, и с уважением относился к жильцу. Ему даже становилось совестно брать деньги за кибитку, в которой человек ночует всего три-четыре раза в месяц. Полюбопытствовал он однажды, почему же Топорков не живет в колхозе. Но жилец ответил, что хочет уйти с работы на селе и подыскивает себе местечко в городе.

— Я уж немолод, — объяснил Топорков Пулату. — Ездить по пастбищам тяжеловато. Надо искать тихое местечко да обзаводиться семьей.

Такое объяснение вполне удовлетворило Пулата, и между квартирантом и хозяином установились спокойные, дружеские отношения.

Войдя в комнату, Топорков запер за собой дверь, вытащил из кармана купленную по дороге газету и снял пыльник. В комнате вся мебель состояла из железной койки с довольно жесткой постелью, двух табуреток и небольшого, ничем не застланного стола. Зато на окнах висели плотные занавески.

Сев на кровать, зоотехник первым долгом вскрыл письмо. Оно было без подписи и сообщало о том, что в колхозе «Счастливое» все обстоит благополучно. «Так что ты ни о чем не беспокойся и работай себе спокойно». Несмотря на мирный тон письма, оно заставило Топоркова нахмуриться. Особенно внимательно прочел он конец письма, в котором говорилось: «Любимец покойного дяди, на которого многие сердились, а потом простили ему все, устроил нам большой скандал и уехал. Думаем, что в город подался. Жаль, что ты его никогда не видел в лицо, а то встретил бы там по-родственному. Впрочем, имя его тебе известно. Если узнаешь, где он, отнесись к нему, как положено».

Несколько минут Топорков сидел сосредоточенно думая. Затем, еще раз внимательно прочитав письмо, сжег его вместе с конвертом, растер золу ногой на земляном полу и потянулся за газетой.

Откинувшись на подушку, он развернул сильно помятую газету и первым долгом уткнулся в четвертую полосу. В глаза сразу же кинулся заголовок довольно большой корреспонденции «Главарь банды пристрелил своих подручных». Лицо Топоркова почернело. Он так и впился в газетные строки. Только хриплое дыхание говорило о том, какая ярость закипела в его груди. Через минуту скомканная газета полетела в угол комнаты.

— Сволочи, — прохрипел Топорков. — Какой трюк выкинули, подлецы! Вот сволочи!

Закинув руку за голову, он долго лежал на спине, что-то обдумывая. Колючий взгляд его холодных глаз шарил по потолку. В комнате постепенно темнело, но прошел не один час, пока с постели донеслось ровное дыхание, иногда перемежающееся скрипом зубов. Топорков заснул.

Часа через два после полуночи в окно кибитки два раза резко постучали, затем, после короткой паузы, стукнули еще один раз. Топорков проснулся, вскочил с кровати и задернул занавески на окнах. Затем подошел к двери и негромко спросил.

— Кто там?

— Это я, ваш племянник, дядя.

Топорков впустил посетителя, тщательно запер дверь и только после того щелкнул выключателем. Щурясь от яркого света, перед ним стоял Жорка Мухаммедов. От его независимо-пренебрежительного вида не осталось и следа. Заискивающе смотрел он на все еще мрачного, с помятой после сна физиономией Топоркова.

— Садись, — бросил Топорков, проверяя, плотно ли задрапированы окна. — Приходил?

— Два раза. Вас не было.

— Занят был. — Топорков уселся на койку. — Принес?

Вместо ответа Мухаммедов вытащил из кармана брюк бумажный сверток и положил на кровать. Топорков не торопясь развернул бумагу. В свертке оказалось несколько золотых часов, брошей, сережек и браслетов. Выделяясь среди этой щелочи своим весом и объемом, поблескивал массивный золотой портсигар.

— Это все? — окинув взглядом драгоценности, спросил Топорков.

— Нет. Это только от Косого, — подобострастно улыбнулся Жорка, вытягивая из другого кармана второй сверток.

— Молодец Косой, — благосклонно отметил Топорков, развертывая новый сверток. — А это кто?

— Тропа и Валерка.

— Недурно, — оценил содержимое свертка Топорков. — Но могло быть лучше. — Он внимательно пересмотрел драгоценности, лежавшие во втором свертке, и вдруг, отделив массивную брошь с крупными камнями, бросил ее Жорке на колени.

— Что, разбирать разучился? — проворчал он. — Сказал же, беру только золото. Выбрось в овраг, где поглубже.

Жорка, протянув еще один сверток Топоркову, вытащил из кармана напильничек для ногтей и поскреб им края броши. Из-под тонкого слоя позолоты заблестело серебро.

— Никогда бы не подумал, — виновато пробормотал он и сунул брошь в карман вместе с напильником.

— Теперь все? — спросил Топорков, пересмотрев, содержимое третьего свертка. — Все.

Вытащив из внутреннего кармана две толстые пачки денег, Топорков передал одну из них Жорке со словами:

— Это Косому. Скажешь, что Пахан доволен. А эту, — протянул он вторую пачку, — разделишь между остальными. Ну и себе оставь, только не слишком жирно. Рассказывай дальше.

— Да так вообще, все в порядке, — начал Жорка и замялся.

Топорков, складывавший драгоценности в небольшой, с виду дрянненький чемоданчик, набитый разным тряпьем, поднял голову:

— Чего крутишься? Рассказывай, что случилось?

— Ничего не случилось, — бодро начал Жорка и совсем тихо закончил. — Братва недовольна. Грозятся.

— Что-о-о? — зловеще протянул Топорков. — Это как понимать, грозятся?

— Да вот, это дело… с ювелирным… потом заметка в газете…

— Уже прочитали, читатели, — зло усмехнулся Топорков. — Брехня в заметке. Клевета. Лягавые сами пристрелили пацанов, а сваливают на меня.

— Братва поверила заметке. Она же знает, что у лягашей пистолеты, а пацанов застрелили из нагана. С вами на дело идти не хотят.

— Скажи всем, что если кто киксовать будет, сам шлепну.

— Не скажу, — испуганно вырвалось у Жорки. — Они и меня кокнуть могут.

Топорков с холодным вниманием посмотрел на Жорку. Тот весь напрягся и опустил глаза, но Топорков неожиданно спокойным тоном сказал:

— Что еще?

Теперь Жорка почувствовал себя значительно свободнее. Он рассказал все, что ему стало известно о комсомольском собрании в школе, и о том, что говорили Игорь Непринцев и Гриша Молчанов. К удивлению Мухаммедова, его рассказ ничуть не встревожил Пахана. Он только, прикусив зубами нижнюю губу, на минуту задумался, потом, насмешливо подмигнув Мухаммедову, распорядился:

— Первого не трогать, а второго, с которым ты «подружился», — ядовито подчеркнул он, — убрать. — Заметил, что Жорка собирается протестовать, он, ласково глядя на своего подручного, соболезнующе сказал: — Ничего не могу поделать, дорогой. Придется тебе. Сам наследил — сам и убирай. Иначе догадываешься, что я с тобой за это сделаю.

Мухаммедов смертельно побледнел при этом намеке. Он испуганно и одновременно с ненавистью взглянул на Пахана, но не решившись ничего сказать, отвел глаза.

— Сделаешь это сам, а братве по секрету скажешь, что я лично одному из них приказал уничтожить предателя. А кому, тебе неизвестно. И впредь так же буду поступать. Пусть друг друга боятся. Понял?

— Понял, — глухо отозвался Жорка.

— А что с сиропником?

— Все в порядке. Вход прямо с улицы. Живут трое. Сам Арский целый день торгует, жена или получает посылки, или бегает по заказчикам. Дома обычно одна старуха.

— Эту квартиру я сам возьму, — решил Топорков после короткой паузы. — Таким кушем ни с кем делиться не буду. Завтра возьми у Тропки мотоцикл. Ровно в три часа встретимся на старом месте. Да и на гуринского сопляка нажми. Он теперь все, что угодно сделает. А достать два-три пистолета для него — раз плюнуть. Ну, иди. Мне завтра рано вставать.

Мягко шелестят шины. Велосипед плавно катит по гладкому асфальту. В ранние предутренние часы незачем подтормаживать на перекрестках улиц. Возможность налететь на выезжающий из-за поворота автомобиль бесконечно мала. Автомобили, как и их хозяева, спят. В такие часы не загорится зловещий красный глаз светофора, не раздастся сзади предостерегающий и запрещающий милицейский свисток. Пустота и тишина. Жми на обе педали, выжимай из велосипеда любую возможную для него скорость, кати сломя голову куда хочешь, никого это не побеспокоит в ранние предутренние часы.

Но Жора Мухаммедов не воспользовался преимуществом ранних часов. Глубоко задумавшись, он медленно ехал по краю асфальтированной полосы улицы, не замечая ни тишины, ни своего одиночества. В памяти снова проходил недавний разговор с Топорковым.

О, как ненавидел Жорка этого холодного, всегда спокойного человека с колючим, ощутимо колючим взглядом. Ненавидел и в то же время боялся. Боялся больше, чем ненавидел. Было время, еще совсем недавно, когда Жорка пытался освободиться от этого человека. Но, как муха, попавшая на лист липкой бумаги, он с каждым движением увязал все больше и больше.

«С ним не развяжешься, — думал Жорка, тупо смотря на освещенную фарой велосипеда полоску асфальта. — Опять мокрое дело. Поймают лягавые — шлепнут; откажешься — шлепнет он». Давно возникшая в голове Жорки мысль теперь оформилась в окончательное решение: «Надо сматываться. Взять крупный куш и, пока документы не помараны, уезжать, только подальше куда-нибудь — на Дальний Восток или Камчатку. Поступлю работать, получу профессию». Сейчас бандит искренне верил, что сможет работать, жить честным трудом. Вспомнив про пачки денег, лежащие у него в кармане, он подумал: «А не мотнуть ли сейчас, с этими деньгами, — но сразу же отказался от такой мысли. — Нет, мало. Сколько тут? Тысяч пять-шесть, не больше. Пахан прижимист. С такими деньгами далеко не уедешь. Вот возьмем сиропника, тогда другое дело. Можно будет сменить профессию «сына министра» на более безопасную».

Мухаммедов никогда не был сыном министра. Его отец занимал довольно высокий пост в одном из ведущих наркоматов республики. В середине тридцатых годов выяснилось, что это ответственное лицо довольно долго совмещало работу в советском аппарате с активной деятельностью в антисоветской националистической организации. Мать Жоры умерла вскоре после ареста мужа. Мальчика, которому в это время не было и пяти лет, взял на воспитание дядя, родной брат покойной матери. В семье дяди Жорка получил приличную одежду, обувь, питание. Но этим и ограничивались заботы дядюшки о своем племяннике. Возглавляя одну из крупнейших торговых организаций, дядюшка по горло был погружен в различные коммерческие комбинации. Впрочем, он умел извлекать из них и лично для себя немалую пользу. Имея двух жен, а следовательно, и две семьи, с весьма многочисленным потомством, он как правоверный мусульманин считал себя обязанным изыскивать пути к безбедному существованию двух своих очагов. Торговые дела, постоянные свары смертельно ненавидевших друг друга жен, улаживание ссор между своими детьми занимали все время дядюшки, и Жора был предоставлен самому себе.

В детстве главной заботой мальчика было не попадаться на глаза женам дядюшки, которые рассматривали его как даровую рабочую силу в дополнение к очумевшей и задерганной домработнице. Поэтому большую часть дня Жора проводил на улице, где скоро стал коноводом таких же, как и он, безнадзорных детей. Они и прозвали Жору «сыном министра». Позднее, когда Жора пошел в школу, связи с этой компанией не оборвались, а даже окрепли и расширились. Способный мальчишка, ухитряясь быть на хорошем счету в школе, превращался в настоящего разбойника на улице. Впрочем, почти до девятого класса его внешкольная деятельность носила относительно невинный характер. Дядюшка, неожиданно для себя увидевший, что его воспитанник из сопливого мальчишки превратился в юношу, стал ежемесячно выдавать ему некоторую сумму денег «на расходы». Денег этих на покупку билетов в кино хватало с избытком, но на более широкий образ жизни было недостаточно. Между тем исподтишка Жорка уже пристрастился к дорогим папиросам и к вину. Привыкать к этому он стал, заимствуя папиросы из начатых дядей пачек, а с седьмого класса от случая к случаю принимая участие в выпивках дядюшки и его сослуживцев. Дядя явно мироволил племяннику, рассчитывая, что в недалеком будущем Жорка устроится на работу в городской торговой сети и будет полезным ему человеком.

Недостаток средств Жорка и его приятели решили восполнять самым легким, по их мнению, способом — мелкими кражами. Постепенно компания хулиганствующих от безделья подростков-школьников превратилась в шайку мелких воришек.

Такая «внешкольная работа» не могла не отразиться на учебе Жоры Мухаммедова. С трудом перевалив через порог девятого класса, он прочно занял место в ряду неуспевающих. А впереди, как туча, нависали грозные выпускные экзамены. Но тут произошли два события, сделавшие эти грозные экзамены не страшными, а желанными, но недоступными.

Неожиданно арестовали дядю. По тому, как держался он в момент ареста, Жора понял, что тут «дело гиблое». И в самом деле, на суде, раскрывшем целую систему хищений в торговой сети республики, дядя получил двадцать лет. Жора заметил, что дядя доволен таким решением суда. Видимо, сам он ожидал более сурового приговора.

Происшествие с дядей выбило Жору из привычной колеи, изменило его судьбу. Уютный дядин особняк и все его накопленное путем коммерции добро были конфискованы.

Правда, Жора оказался сообразительнее всех. В тот момент, когда перепуганные тетки беспомощно ахали и охали, он успел припрятать несколько ценных вещей, и, скрыв их от конфискации, на некоторое время смог обеспечить себя. Но утаенного не могло хватить надолго, тем более что теперь Жора обо всем, даже о квартире, должен был заботиться сам.

Школа была оставлена под предлогом поступления на работу. Жора действительно пытался устроиться в торговую сеть. Но нетут-то было. Многочисленные дядины друзья и собутыльники шарахались от него, как черти от ладана. Для них племянник бывшего друга и покровителя был сейчас опасным человеком. Вдруг руководящие товарищи или, упаси бог, прокурор, подумают, что они «поддерживают связи» с разоблаченным расхитителем народного добра. Так Жора ничего и не добился от людей, еще вчера лебезивших перед его дядюшкой. Пойти же на завод рабочим, заняться физическим трудом, ему казалось унизительным. Оставался еще один путь — путь легкой наживы, и он повернул на него.

Но и в шайке молодых сорванцов у Жорки не все обстояло благополучно. Его авторитет, как вожака, падал. И в этом был виноват Косой.

Свою кличку Косой получил еще в сорок третьем году за небольшой дефект глаз. В годы войны в наш город вместе с эвакуированным с запада трудовым людом проскользнули и отбросы общества. Втянутый в одну из шаек, Косой еще в конце сорок третьего года, несмотря на молодость, был осужден на долгий срок заключения. Тюрьма не исправила молодого бандита, но многому его научила. Освобожденный по амнистии, Косой случайно познакомился с Жоркой. Вначале они дружили, но вскоре между ними началась борьба за власть над полудюжиной молодых сорванцов. У Косого выявился ряд преимуществ перед Жоркой. Он был опытней, развращенней и подлей своего соперника. Глухая борьба грозила вылиться в настоящее столкновение между Жоркой и Косым, когда случай перетасовал все карты.

Однажды, месяцев пять-шесть тому назад, в солнечный весенний день, Жорка Мухаммедов и его постоянные адъютанты Валерка, Генка и Симка собрались на огромном пустыре за кирпичным заводом. Завод находился на самой окраине города. Случайные прохожие редко появлялись на тропинке, ведущей через пустырь. В общем, условия для встречи теплой компании были самые подходящие. Выбрав местечко потенистее, все уселись прямо на траву в кружок. От нечего делать друзья решили перекинуться в картишки. Играли по «маленькой» не для «интересу», а чтобы убить время. Здесь-то, на пустыре, и разыскал их Косой.

Он подошел и с минуту молча стоял за спиной Жорки, внимательно наблюдая за игрой, Затем, окинув недовольным взглядом пустырь, сердито хмыкнул.

Картина и в самом деле оказалась очень неприглядной. Обширный пустырь только кое- где был покрыт кустиками чахлой травы и колючки. Зато и там и сям громоздились кучки, кучи и целые холмы битого кирпича, обрезков ржавого железа, бумажного мусора и всевозможной дряни, под шумок сваливавшейся сюда домоуправлениями окраинных улиц. Солнце палило совсем по-летнему, и красноватая земля пустыря казалась раскаленной. Легкая пыль, поднимающаяся ветерком с мусорных куч, создавала впечатление, что кучи тлеют на раскаленной земле и слегка дымят. Только в углу пустыря, где велась карточная игра, было прохладно. Заросли ветловника и полдюжины вековых карагачей, потушив лучи солнца в густой листве, сохраняли здесь почти весеннюю прохладу. Но даже сюда доносилось с середины пустыря ядовитое дыхание гниющих мусорных куч. С каждым порывом ветерка и прохладную свежесть прорывались отвратительные струйки кисловатой вони.

Игра, и до этого шедшая без всякого азарта, с приходом Косого окончательно замерла, а его недовольное хмыкание подзадорило Жорку.

— Чего нос морщишь? — бросил он, оглянувшись через плечо на Косого. — Чем здесь плохо?

— Красота! На пляж похоже, — иронически ответил Косой. — Только воняет как из «параши».

— Не нюхал. Не приходилось, — усмехнулся Жорка. — Расскажи, какая она, раз ты специалист по «параше».

Это было уже прямым оскорблением. Жоркины дружки замерли, ожидая, чем ответит Косой на выпад их главаря. Драка казалась неминуемой. Но случилось невероятное. Косой не принял вызова. Словно ничего не произошло и оскорбительные слова были направлены не в его адрес, он скинул наброшенный на плечи пиджак, расстелил, его на траву и улегся. Это было так непохоже на обычное поведение Косого, что адъютанты Жорки удивленно переглянулись. Тогда Жорка, восприняв миролюбивое настроение Косого как боязнь, пошел напролом.

— Ну, чего ж ты молчишь? — снова задел он Косого. — Расскажи, какая она?

— А зачем я тебе буду рассказывать? — лениво усмехнулся Косой. — Сам понюхаешь «парашу» — поймешь. На всю жизнь запомнишь.

— Не всем такое счастье, как тебе! — задорно выкрикнул Жорка. — Может, мне и не придется.

— Придется, — зевнув, пообещал Косой. — От тюряги не отвертишься. Почище тебя люди и то засыпаются.

— Ну, закаркал, — сердито отвернулся от Косого Жорка.

— А раз всем нам тюряги не миновать, так надо умеючи жить на свободе, — не унимался Косой.

— Как же так? — начал было Валерка, но, остановленный предупреждающим взглядом Жорки, умолк. Некоторое время все молчали. Косой, сделав вид, что его ничего больше не интересует, с независимым видом начал что-то насвистывать.

— Ну, чего же ты? — не выдержал наконец Жорка. — Если наколол что новое, так выкладывай.

— Не понимаю я, что вам за интерес на свалке в карты играть? — не отвечая на вопрос, спросил Косой.

Укромное местечко на пустыре разыскал сам Жорка, и поэтому пренебрежительные слова Косого задели его самолюбие.

— Может, у тебя есть блат в дирекции городского парка? Может, ты заимел особняк? — ядовито спросил он Косого.

— Да, особняк и с девочками.

— С девочками?! — молодым петушком изумленно кукарекнул Валерка.

— И выпить, и все что угодно можно, — соблазнял Косой. — Если, конечно, найдется, чем заплатить.

— Шикарно, — восхищенно оценил предложение Косого Валерка. Генка и Симка выжидательно смотрели на своего главаря.

Предложение Косого заинтересовало Жорку, но, стараясь не показать этого своему сопернику, он безразличным тоном сказал:

— Пожалуй, можно сходить посмотреть. Просто так, для интереса. Когда компания пустилась в путь, Косой предупредил:

— Только смотрите. К хозяйке не подсыпаться. Она баба хоть куда, но не про вас.

— За собой оставил? — съязвил Жорка.

— Мне еще жизнь не надоела, — недовольно бросил Косой, и Жорка почувствовал, что это не просто фраза.

— У нее уже есть постоянный? — догадался Жорка.

— Есть. И не нам с тобой чета.

— Ну-у! А как ее зовут?

— Калерочкой. Хотя для начала лучше зовите ее Калерией Павловной.

Если бы кто-либо попытался точно установить происхождение Калерии Павловны Осинкиной, то очень скоро понял бы, что взялся за неразрешимую задачу. Сама Калерия Павловна никогда не старалась допытаться, кто же, в конце концов, был ее отцом. С детских пор ей достаточно было того, что у нее была мать, причем такая мать, существование которой делало совершенно незаметным отсутствие отца. В рассказах Агнии Михайловны, в зависимости от настроения рассказчицы, отцом Калерочки становился то ослепительный гардемарин с царской яхты «Штандарт», единственный отпрыск семьи, знатность которой не уступала императорской фамилии, то блестящий офицер свиты его величества, то молодой миллионер, золотопромышленник с Урала.

Доподлинно же известно было только одно, что когда весной 1920 года банды Анненкова бежали в Китай, в одной из станиц Семиречья, в брошенном постояльцами и хозяевами доме, осталась молодая женщина с шестилетней девочкой на руках и двумя туго набитыми чемоданами. Видимо, ослепительный гардемарин или свитский офицер вкупе с уральским миллионером настолько поспешно удирали от Красной армии, что не успели забежать на квартиру не только за женщиной, но даже и за чемоданами.

Агния Михайловна, оставшись одна, вначале растерянно поплакала, а затем подумала и начала устраивать жизнь. Она оказалась превосходной швеей. В сундуках ограбленных анненковцами станиц Семиречья не осталось хранимых из поколения в поколение атласов, бархатов и сукон. Не осталось даже простых ситцев и сатинов. Вот тут-то и проявилось искусство Агнии Михайловны. Из обычного холста и домотканой пестряди она умудрялась создавать такие замечательные наряды, что благодарные станичные девчата и молодицы в изобилии снабжали ловкую швею мукой, салом, медом, самогонкой и яйцами — самой устойчивой в то время валютой Семиречья.

Впрочем, в станице Агния Михайловна задержалась не так уж долго. Отгремели, отбушевали грозные годы военного коммунизма, потянуло теплым ветерком новой экономической политики. На перепаханных революцией просторах нашей страны появились первые, еще не окрепшие ростки социалистических предприятий. Зато, как лопухи и чертополох, буйно поперли изо всех щелей уцелевшие заводчики, купчишки, владельцы и прочая более мелкая, но не менее прожорливая обывательская шушера.

Великан-народ, закончив гражданскую войну, готовился к новому наступлению. Он просто присел отдохнуть, сделал короткую передышку, чтобы набраться сил, а все это отребье решило, что революция уже кончена, что возвращается старое, что надо только не зевать, присосаться покрепче, урвать побольше. Оно егошилось, попискивало, иногда даже шипело, жирея и обогащаясь.

Последняя отрыжка старого разгромленного мира — нэпман, хотел не только богатеть в жиреть. Он и внешне не хотел походить на одетых в обноски «голозадых победителей», как шепотком, с оглядкой, называли нэпманы в своем кругу рабочих и крестьян. Агния Михайловна быстро сообразила, что ей больше незачем отсиживаться в сытой, но глухой станице. И вот в начале двадцать второго года на одной из главных улиц Алма-Аты открылся «Салон парижских мод». Агния Михайловна оказалась энергичной и оборотистой хозяйкой. Сейчас она уже не сидела за машинкой. На нее работало полтора десятка мастериц. Сама хозяйка занималась только приемом и выдачей заказов и обсуждением фасонов с заказчицами.

Дело оказалось очень выгодным. Дождь новеньких, приятно хрустящих, только что выпущенных государством червонцев осыпал Агнию Михайловну. Но, собирая обильную жатву, она не забывала всем и каждому рассказывать, что лично ей ничего не надо, что она старается только для своей Калерочки, отцом которой был… и дальше — в соответствии с настроением — вспоминался или ослепительный гардемарин, или свитский офицер, или уральский миллионер. И многие из заказчиц, слушая ее рассказы, внимательно приглядывались к очень красивой, одетой, как картинка из модного журнала, бойкой девочке, соображая, что не худо было бы со временем взять эту красавицу за своего подрастающего шалопая, тем более, что воспитание девочка получила домашнее, а не в этой ужасной советской школе. Агния Михайловна пригласила к Калерочке лучших, по ее мнению, учителей. Способная девочка легко усваивала все, что ей преподавали. Она прочла целую гору переводных романов, умела неплохо петь и очень мило танцевать. Имела Калерочка представление и о точных науках. Одному только не обучали ее — труду.

Агния Михайловна была уверена, что трудиться ее дочери вообще не придется. Не для этого она ее такой красавицей вырастила.

Однако на этот раз прогноз Агнии Михайловны оказался ошибочным.

Подули штормовые ветра первой пятилетки и развеяли, размели нэповскую паутину. Салон Агнии Михайловны перестал изготовлять модные платья, изумительные палантины, строгие тройки и величественные макинтоши. Наиболее модной одеждой стала обычная стеганая телогрейка, и даже самые интересные девчата шили себе обычные лыжные штаны. В этой униформе пятилеток так удобно было взбегать по крутым лесам первых гигантов новостроек и выводить в поля первые, еще неуклюжие и капризные тракторы.

Салон Агнии Михайловны захирел, а потом и совсем прекратил свое существование под суровой дланью финорганов. Вместе с салоном хирела и Агния Михайловна. Второго крушения своего привычного и уютного мира она пережить не смогла. Еще в кочевые годы гражданской войны она иногда прикладывалась к рюмочке. Но тогда рюмочка была нужна для того, чтобы согреться после длительного пути на морозе. В годы нэпа Агния Михайловна пристрастилась к тонким винам, так хорошо оттенявшим благополучие, которого она достигла. Сейчас же она начала пить с горя и уже не вина, а обычную водку. Начались запои, наступила нищета, приближалась смерть.

Калерочке шел шестнадцатый год, когда она осиротела. Жить было не на что. Афиши и объявления со всех заборов кричали, призывали, требовали: «Дайте рабочую силу!» Люди любой профессии, от чернорабочего до академика, требовались на строительстве Сталинградского тракторного, Магнитки, Днепрогэса. Из далекой тундры подавали свой первый призыв Хибины, и совсем рядом, здесь, в Казахстане, пробивалась сквозь раскаленные пески железная игла Турксиба.

Но Калерочка даже не подумала о том, что из нее могла бы выйти арматурщица, бетонщица или крановщица. Токарное и слесарное искусство также не прельщало ее. Не захотела она быть и скромной чертежницей в одном из сотен проектных отделов, бюро и управлений. Все это было не по ней. Использовав уцелевшие знакомства, Калерочка пристроилась буфетчицей в маленький ресторан около вокзала. Ресторан носил скромное, не соответствовавшее его функциям название «Столовая ЦРК N 72». Оставшиеся от салонных времен несколько со вкусом сделанных платьев и природная красота выделяли Калерочку из числа других сотрудников столовой. Скоро «Калерочку из семьдесят второй» знали многие в шумной казахстанской столице. Да и она узнала многих. Расторопные вербовщики рабочей силы, продувные заготовители всего, что можно заготовлять, и прочие денежные дельцы летели, как бабочки на огонь, на красоту Калерочки. Как бабочки крылья, они сжигали за несколько угарных ночей свои командировочные и подотчетные суммы, а затем, протрезвевшие и угрюмые, отрабатывали положенные им по приговору за растрату сроки, зачастую на тех же самых стройках, с которых в свое время выезжали в командировки.

Беспечно и разгульно провела Калерочка свою молодость. Хотя порою и над ней собирались тучи, молния ни разу не ударила. Обычно все кончалось тем, что Калерочка из «Столовой ЦРК N 72» при вокзале перебиралась в N 14 при гостинице или в N 36 при городском парке. Но однажды дело не ограничилось переходом с одного места на другое. Калерочке угрожала высылка. Не ожидая, когда разразится гроза, Калерочка упорхнула из ставшего негостеприимным города. За пять лет она побывала во многих крупных городах и в конце концов снова вернулась в Алма-Ату. Сама себя она убеждала в том, что возвращается, стосковавшись по родному городу, но втайне сознавала, что причина совсем другая. Поток поклонников явно пересыхал. Калерочка стала уже не та. Годами она все еще была молода, но подлинной молодости, молодости души, той неуемной энергии и жажды жизни, которые иные умеют сохранить до седых волос, в Калерочке не осталось и следа. Сохранилась только привычка жить бездумно, не утруждая себя работой, привычка к разгулу и наслаждениям. Но для этого нужны были деньги.

Родной город разочаровал Калерочку. И здесь она уже не имела того успеха, каким пользовалась пять лет тому назад. Пришлось не брезговать благосклонностью явных преступников, разбазаривающих в ночных попойках в тайных воровских притонах — малинах награбленные деньги. Калерочка скатывалась все ниже и ниже. И в это время на ее пути встретился Семен Яковлевич Осинкин.

Семен Яковлевич был мужчиной не первой и даже не второй молодости. Он в свое время знал еще Агнию Михайловну и даже считался ее интимным другом. Был он тогда тридцатилетним красавцем и служил продавцом у одного новооперившегося владельца магазина. Впрочем, уже в то время Семен Яковлевич рассчитывал годика через три- четыре поднатужиться и открыть собственный магазин.

Ликвидация частного капитала в торговле и промышленности перепутала все карты Семена Яковлевича. Он притих и некоторое время присматривался. Человек умный, он скоро понял, что никаких надежд на возвращение старого не может быть, понял и сделал, по его мнению, самый умный в своей жизни шаг. Семен Яковлевич не пошел работать в советскую торговлю, а неожиданно для всех поступил на курсы шоферов. Года через три после окончания курсов Семен Яковлевич был одним из лучших шоферов в республике. Высокое водительское искусство соединялось в нем с исключительной честностью. Он ни разу не был уличен в перевозке «левых» грузов, а вернувшись из первого дальнего, километров за четыреста, рейса, честно сдал в кассу гаража более тысячи рублей, полученных им от случайных пассажиров. Бухгалтерия была поражена таким небывалым фактом, а кассир от изумления несколько дней глядел на окружающий мир отсутствующим взглядом. Однако Семен Яковлевич знал, что делает. Репутация его как исключительно честного человека с каждым днем крепла. И тогда вновь все были поражены следующим поворотом в его биографии: Семен Яковлевич оставил руль своей полуторки и перешел на работу в госавтоинспекцию.

Любители подработать «налево» застонали. Для них наступили тяжелые времена. Сердце самого беспорочного водителя тревожно сжималось, когда на линии появлялся Семен Яковлевич на своем мотоцикле. Проколы талонов, штрафы и лишения прав посыпались, как град. Самый убежденный «левак», стиснув зубы, проезжал мимо «голосующих» на обочине тракта пассажиров, если утром слышал, что Осинкина видели километров за пятьдесят от этого места.

Такое положение сохранялось довольно долго. И вдруг исподтишка проскользнуло непонятное для непосвященных слово «полтинник». Потом так же исподтишка просочился слушок, что какой-то, кажется, «райтрансовский» шофер попался Семену Яковлевичу во время неотмеченного в путевке рейса с целой машиной «левого» груза. Незадачливый водитель с мрачно-покорным видом вылез из кабины и уже доставал из-за пазухи многострадальные шоферские права, как вдруг услышал негромкое, но внушительное приказание: «Гони полтинник!»

Водителю показалось, что он ослышался, но, взглянув на инспектора, он увидел в его глазах подтверждение краткого приказания. Молча вынул водитель пятьдесят рублей и протянул их Семену Яковлевичу. Бумажка исчезла в кулаке инспектора.

— Езжай! — послышалось короткое приказание.

Водитель, все еще не веривший в то, что все кончилось так необычно, влез в машину и нажал на стартер. Отъехав с километр, он остановился и вышел из кабины. На прямом, как линейка, шоссе Семен Яковлевич и его мотоцикл, лежащий на обочине, были хорошо видны. Семен Яковлевич смотрел на подъезжающую к нему следующую машину. Водитель, только что отдавший ему «полтинник», мрачно усмехнулся.

— Лучше бы ты, сволочь, оштрафовал меня, — проворчал он, а затем, за неимением собеседников, недоумевающе посмотрел на собственную ладонь, только что вручившую взятку инспектору, и с сожалением сообщил ей: — А ведь каким честным прикидывался. Ну-у, ворюга!

Просочившийся слушок оказался правильным. Все больше оказывалось шоферов, которых Семен Яковлевич останавливал в момент незаконного рейса или с пассажирами. Оценив наметанным глазом, сколько водитель подработает на доставленном грузе или сколько получит с пассажиров за проезд, Семен Яковлевич коротко кидал:

— Полтинник!

Или уж, если груз был слишком незначителен, снижал таксу наполовину:

— Четвертак!

И шоферы безропотно расплачивались. Было замечено, что шоферы, аккуратно платившие Семену Яковлевичу «полтинники» и «четвертаки», могли себя чувствовать как бы застрахованными от всякой напасти со стороны автоинспекции. Те же, кто оказывались не при деньгах, или делали вид, что не понимают кратких приказов инспектора, могли заранее поставить крест на работе шофера. Такие лишались на три месяца права вождения машины за незаконный обгон в момент, когда обгонять вообще было некого, когда на шоссе были только Семен Яковлевич, единственная машина и ее злополучный водитель. Причем, если этот водитель строптиво не понимал что к чему и, получив через три месяца свои права обратно, не хотел расставаться с «полтинниками» и «четвертаками», Семен Яковлевич всегда умел найти случай для того, чтобы внешне на совершенно законном основании добиться лишения этого шофера прав на вождение машины уже на шесть месяцев.

Таких строптивцев было немного. Шоферы предпочитали не портить отношения с грозным автоинспектором.

Правда, в автоинспекцию посылались анонимки с жалобами на лихоимство Осинкина. Но, во-первых, в сущности любой анонимки есть что-то подленькое, грязное. Анонимка никогда не бывает грозным обвинением, а всегда только трусливым доносом. Во-вторых, честность Семена Яковлевича ни у кого из тех, кто получал анонимки, не вызывала сомнений. Ознакомившись с содержанием очередной анонимки, они брезгливо отбрасывали ее в сторону:

— Клевета! Ведь это тот самый Осинкин, который… — и далее следовали воспоминания о фактах, приводивших и свое время в изумление бухгалтерию и зарекомендовавших Семена Яковлевича честнейшим человеком.

Как раз в период наивысших удач Семена Яковлевича на избранном им поприще судьба и столкнула его с Калерочкой. Сильно истрепанная, но все-таки еще красивая женщина привлекла к себе внимание старого холостяка. Неизвестно, что сыграло решающую роль, красота ли Калерочки, или страх встретить наступающую старость бобылем, но только неожиданно для себя Семен Яковлевич по уши влюбился в дочь своей давней любовницы. Его не смущало то, что он был ровно вдвое старше своей избранницы, не смущало и то, что свою молодость Калерочка провела слишком небезупречно. Смущало его другое. Как посмотрит начальство на то, что он, работник госавтоинспекции, женится на женщине с таким прошлым. Но в конце концов Семен Яковлевич решился, успокоив себя тем, что на квартире у него никто из начальства не бывает и совсем необязательно рассказывать всем и каждому о своей женитьбе. А когда пройдет год-два, и брак с Калерочкой станет давно совершившимся фактом, никто из тактичности не будет вспоминать о том, что было в прошлом.

А Калерочка, выслушав пылкие признания и трезвые практические доводы Семена Яковлевича, вначале была чрезвычайно смущена, а затем, подумав, согласилась и превратилась в Калерию Павловну Осинкину.

Лет пять Осинкины жили, если и не очень счастливо, то, во всяком случае, спокойно и сытно. Вскоре началась война. Семен Яковлевич был уже в таком возрасте, что ему мобилизация не угрожала, а из переживаемых народом трудностей он сумел извлечь лично для себя немало пользы. Тяготы военного времени не коснулись и Калерочки, наоборот, сейчас она отдыхала от бурно проведенной молодости. Спокойная, без волнений и излишеств жизнь благотворно подействовала на нее.

Калерочка снова расцвела. Семен Яковлевич только жмурился, как сытый кот, и довольно улыбался. Да, он не ошибся в выборе жены: и красавица, и цену рублю знает.

Дела Семена Яковлевича приносили ему изрядную прибыль. Но наученный опытом революции, военного коммунизма и нэпа, он не строил свои расчеты на накоплении денег. Ведь он собственными глазами видел, как непоколебимый царский рубль в феврале семнадцатого года кувыркнулся, превратился в ничто и был заменен худосочными, похожими на бутылочные наклейки керенками. Но и керенки очень скоро задохнулись под нахлынувшими на рынок пухлыми дензнаками времен гражданской войны. Вначале это были сотни тысяч, затем миллионы и, наконец, миллиарды рублей, И чем больше рублей было в этих бумажках, тем меньше можно было на них купить хлеба или одежды. Но наступил момент, и великий человек, стоявший на мостике государственного корабля, повернул руль, — советский червонец сменил обесцененные «лимоны».

Вспоминая прошлое, Семен Яковлевич соображал: «И после этой войны так не обойдется. Что-нибудь будет». Поэтому все «полтинники» и «четвертаки» — а их к этому времени у Семена Яковлевича набралось немало — он постарался превратить в ценные вещи. Сделать это было совсем нетрудно. Из оккупированных фашистами западных областей страны в Казахстан приехали сотни тысяч эвакуированных. Не все сразу устроились, не всем хватало на жизнь. В те дни на любом базаре можно было купить очень редкие и дорогие вещи, особенно если не слишком торговаться. А Семен Яковлевич торговался не слишком рьяно.

Для Калерии Павловны были куплены две котиковые шубки и манто из соболя. Для себя Семен Яковлевич приобрел просторную шубу из настоящей куницы и шапку из бобра. Шубу эту он примерял дома. На базаре примерять ее было опасно. На базаре Семен Яковлевич только присматривал понравившиеся ему вещи и узнавал адреса продававших, а потом уже, вечером, заходил к ним на квартиру с деньгами. Так вот, примеряя дома эту шубу, Семен Яковлевич с удовлетворением подумал о том, что настоящий хозяин этой шубы, не иначе как очень крупный специалист, сейчас на фронте. Хорошо, если полком командует, а может быть, как простой «Ванька-взводный», брюхом землю гладит. А вот он, Семен Яковлевич, имеет возможность спокойно купить эту шубу, на которую, вероятно, ушла полугодовая зарплата хозяина, и купить не так уж дорого, если принять во внимание, что буханка хлеба из-под полы на рынке сегодня продавалась за сто пятьдесят рублей. Значит, шуба досталась ему всего за двести буханок. По мирному времени, это рублей пятьсот-шестьсот, не больше. Семен Яковлевич нашел, что сделал очень выгодную покупку.

В скромной квартире Семена Яковлевича завелись вместительные сундуки, и постепенно эти сундуки наполнились добром. Но, став обладателем немалых богатств, Семен Яковлевич внешне не изменился. Его всегда видели в форменной одежде, а Калерия Павловна носила приличное, но недорогое платье. В общем, одевалась, «как все». Котики, соболя и куницы, густо пересыпанные нафталином, покоились в глубине самого прочного и вместительного сундука.

Между тем война близилась к концу. Семен Яковлевич почувствовал, что скоро налаженная им система вымогательства рухнет. С приходом демобилизованных с фронта, свежих, не знающих о его рекламной честности людей, он будет иметь крупные неприятности. Поэтому он начал поговаривать, что пора бы ему по возрасту перейти на более спокойную работу. Годы уже немолодые, давно перевалило за пятьдесят. Начальство считало, что жалобы Семена Яковлевича на возраст справедливы и обещало в ближайшее время освободить его от хлопотливой инспекторской работы. Но уход Семена Яковлевича с работы был совсем не таким, на какой он рассчитывал.

Безусловно, Семен Яковлевич знал, что любовью среди шоферов он не пользуется. Не раз ему приходилось слышать ругань и угрозы от несправедливо оштрафованных им людей. Но это его не заботило. Все шоферы ругают инспектора, но ни один инспектор лишний раз не чихнул оттого, что его ругают. Однако на этот раз он оказался неправ. Конечно, что греха таить, нет такого автоинспектора, которого боготворила бы шоферская братия. И все же, если инспектор строг, но справедлив, то и выругавшийся сгоряча из-за штрафа шофер через десять минут забудет о своей злости: «Сам был виноват, нарушил правила и нагорел на четвертную». Ненависть же к Семену Яковлевичу возникла не сгоряча. Она долго копилась и наконец прорвалась безобразной и страшной вспышкой.

Однажды темной осенней ночью, когда Семен Яковлевич был на своем участке, мимо него с большой скоростью промчались две полуторки. Время было очень позднее, машин на трассе — ни одной, и само по себе движение с такой скоростью не было крупным нарушением. Правда, можно было бы остановить машины и содрать с водителей очередные «четвертаки», но автоинспектору было не до этого. Закапризничал мотор мотоцикла, и он уже около часа безуспешно пытался его завести. Проводив глазами удаляющиеся машины, Семен Яковлевич снова наклонился к мотоциклу. «И как назло, ни одной попутной машины, чтобы добраться до города», — думал Семен Яковлевич, при бледном свете электрофонарика разыскивая причину отказа мотора. Вдруг его ухо уловило шум приближающейся попутной машины. Семен Яковлевич обрадованно посмотрел на шоссе и удивился. «Что за черт! — пронеслось у него в голове. — Такая темень, а машина идет без света. Даже две машины», — по слуху определил он. Неприятное, еще не осознанное чувство страха шевельнулось в груди. Казалось, машины, угрожающе ворча моторами, подкрадываются к нему из темноты. Семен Яковлевич лихорадочно засигналил своим электрофонариком. Так и есть. В слабом луче фонарика он увидел машину. До нее было совсем недалеко — метров пятьдесят, не больше. Попытался рассмотреть номер машины, но не увидел его. И не потому, что фонарик плохо светил, — жестянка с номерным знаком была замазана грязью.

«Это те машины, которые только что прошли мимо меня, — подумал Семен Яковлевич, холодея в предчувствии чего-то ужасного. — Значит…»

Резкий гудок, яркий свет неожиданно вспыхнувших фар — и машина, взревев мотором, пронеслась, чуть не задев Семена Яковлевича бортом. Что-то ударилось о ноги Семена Яковлевича, и острый запах бензина защипал ноздри. А из темноты уже вынырнула вторая машина, и на борту ее запылал щедро политый бензином факел. Закричав тонко, по-заячьи, Семен Яковлевич кинулся бежать, но не успел. Пущенный сильной и умелой рукой факел ударил в спину. Вспыхнули облитые бензином полы шинели, брюки, сапоги. Воя от ужаса и боли, задыхаясь в дымном пламени, Семен Яковлевич сорвал с себя шинель, сбросил пылавшие сапоги. К его счастью, сразу возле шоссе начинались пески. Семен Яковлевич кинулся на песок и, катаясь по нему, потушил горевшие брюки. После этого он долго лежал, тихонько скуля от боли и не веря, что остался жив. «Промахнулись, сволочи. Если бы с головы окатили бензином, конец бы мне пришел», — думал он, тревожно прислушиваясь, не гудят ли со стороны города моторы машин, крадущихся без света. Не надумают ли организаторы самосуда проверить, чем кончилась их зверская затея. Но кругом было тихо.

Ругаясь и скрежеща зубами от боли при каждом движении, Осинкин ползком добрался до своего мотоцикла. Несколько минут он тяжело дыша лежал около него, еще раз обдумывая принятое решение. Затем, оторвав от сгоревших брюк длинную полосу, опустил ее в бензобак мотоцикла и начал смачивать бензином покрышки, седло и бак.

Уже под утро колхозная полуторка подобрала на шоссе чуть живого автоинспектора. Кивая на обгоревший с развороченным бензобаком мотоцикл, Семен Яковлевич простонал:

— Такое в первый раз со мною. Собственными руками чуть сам себя не сжег. Вот до чего неосторожность доводит!

«Авария с мотоциклом» ускорила уход Семена Яковлевича на пенсию. Впрочем, она ускорила и его уход из жизни. Эта ночная трагедия травмировала не только организм Семена Яковлевича, но и его сознание. Он стал всего бояться. Ему казалось, что самосуд обязательно повторится, что ненавистники не успокоятся до тех пор, пока окончательно не уничтожат его. О своих страхах и подозрениях он рассказал только Калерии Павловне. Это была самая большая ошибка Семена Яковлевича. Лживая и предприимчивая женщина почувствовала, что ненавистный ей муж-старик наконец-то в ее руках. Калерочке давно уже надоела та жизнь, которую она вела.

Ей хотелось шума и веселья, хотелось красиво одеваться, иметь поклонников, а не быть простой хранительницей богатств, приобретенных мужем-скопидомом. Очень тактично и последовательно она начала растравлять болезненную боязнь мужа. Да, она тоже чувствует, что им не дадут спокойно жить. Сегодня двое незнакомых людей, по одежде похожих на шоферов, несколько раз прошли мимо их квартиры и даже попытались заглянуть в окна. А вчера на базаре пристал к ней какой-то очень подозрительный субъект и шел почти до самой квартиры. Но ее не проведешь. Она зашла к соседке, посидела у нее, а затем прошла через заднюю калитку на соседнюю улицу и кружным путем вернулась домой.

Под влиянием таких разговоров боязнь Семена Яковлевича превращалась в манию. Он решил бежать. Реализовав несколько дорогих вещей, Осинкины переехали из Алма-Аты в другой среднеазиатский город. На его окраине Семену Яковлевичу удалось относительно дешево купить у семьи умершего отставного полковника четырехкомнатный особняк с верандою и садом. Дом был приобретен на имя Калерии Павловны, и Семен Яковлевич рассчитывал прожить в нем на покое долгие годы. Но это не входило в расчеты Калерии Павловны. И тогда ей снова начало казаться, что за мужем следят. Не раз по ночам она будила его громкими воплями, уверяя, что кто-то с улицы заглянул в окно, освещая комнату лучом электрофонарика. Каждый такой ночной переполох для мужа кончался сильнейшим сердечным припадком и вызовом «скорой помощи». Семен Яковлевич заговорил о переезде в центр России, но этому категорически воспротивилась Калерия Павловна. Полгода такой «спокойной жизни» кончились тем, чего и добивалась «верная» жена инспектора Осинкина. Особенно сильный сердечный припадок, несвоевременный вызов «скорой помощи» — и Семена Яковлевича не стало.

К тому времени, когда Косой привел в уединенный, окруженный садами особняк Жорку и его друзей, со смерти Семена Яковлевича прошло уже около трех лет. Калерочка наслаждалась полной свободой. Впрочем, шесть лет, прожитых с Семеном Яковлевичем, многому ее научили. Это была уже не прежняя взбалмошная, распутная бабенка. Она прекрасно усвоила, что, прикрываясь личиной внешней добропорядочности, гораздо удобнее делать все то, что в открытой форме вызвало бы всеобщее осуждение.

В особняке, кроме самой Калерочки, на правах домработницы жила толстая хохотушка Уля и грациозная, кудрявая, как каракулевый ягненок, Софочка, официально числившаяся студенткой-заочницей. Софочка обожала новейшую западную музыку и танцы, в разговоре никогда не говорила «да» и «спасибо», а всегда «ол райт» и «сенк'ю». Во всем остальном она была схожа с Калерочкой времен ее бурной молодости, только в ухудшенном издании. Несколько подружек, с которыми Софочка познакомилась на танцплощадках и пляже, часто бывало в особняке Калерочки.

Появление многолюдной компании но главе с Косым было благосклонно встречено Калерочкой и Софочкой. Ребята первое время стеснялись, но с помощью Косого, бывшего здесь своим человеком, скоро освоились.

— Это вам не пустырь за кирпичным заводом, — съехидничал Косой, когда после первого визита компания отправилась восвояси. — Малина — шик! Московским не уступит!

И, действительно, с этого дня пустырь за кирпичным заводом был забыт. Все свободное время компания привыкла проводить у Калерочки. Там всегда было весело. Мурлыкала и взвизгивала радиола, на которой прокручивались новейшие заграничные пластинки, бог весть откуда добываемые Софочкой. Всегда можно было выпить, перекинуться в картишки. Особенно вскружили голову ребятам ласки Ули, Софочки и ее подруг. Одна из комнат, имевшая специальное назначение, так и называлась «уединение». Правда, на первых порах Жорка, только что воспользовавшийся ласками Софочки, нахмурился, когда она поспешила «уединиться» с Косым, но Калерочка сразу внесла ясность:

— Мальчики, никакой ревности и сцен! Здесь полная слобода.

Правда, обходилась эта свобода недешево. За все надо было платить, и платить дорого. Но Жорка и его дружки скоро сообразили, что расплачиваться можно не только деньгами. Нужно было только побольше «добывать». Таким образом, Жорка и его компания сделали еще один шаг по наклонной плоскости. Из шайки мелких воришек они превратились в банду профессиональных грабителей.

Но соперничество между Косым и Жоркой не прекратились. Наоборот, подогретое ревностью к Софочке, оно еще более обострилось. Обоюдная неприязнь превратилась в ненависть. Нарыв назрел и готов был прорваться в любую минуту. И он прорвался. Но одновременно с этим произошло событие, резко изменившее расстановку фигур. Событие имело прямую связь со спальней Калерочки. Нужно сказать, что эта комната была недоступна для посетителей уютного особнячка. Даже Софочка не решалась открыть дверь из столовой в спальню, дверь, всегда занавешенную широкой бархатной портьерой. Единственно, что мог узнать Жорка, это то, что из спальни имеется еще один ход — на веранду, а единственное окно выходит в садик, калитка которого всегда заперта. Иногда Калерочка весь вечер проводила в спальне и не выходила к гостям. Тогда хозяйничала Софочка. Но и Софочка, и Косой в такие вечера держались несколько необычно, словно настороже, даже говорили вполголоса. Косой большую часть вечера ходил по дворику, отговариваясь тем, что в комнатах очень жарко. Ребят интриговала такая таинственность, но разузнать что-либо они не могли. Косой отмалчивался, а когда Жорка особенно донял его вопросами, обозлился:

— Не суй нос, куда не просят! Пахан не любит слишком любопытных!

Ночь, которая закончилась решительной схваткой между Косым и Жоркой, началась очень удачно. Симка, единственный из всей компании имевший мотоцикл, под вечер решил съездить на озеро искупаться. Заехал за своим дружком Валерием Тайжетдиновым, усадил его на заднее сидение и покатил. Друзья долго барахтались в теплой, как парное молоко, воде и уже при свете звезд возвращались в город. Проезжая узким и темным переулком, соединявшим две оживленные улицы, они заметили одинокую фигуру. Приглушив мотор, Симка подкатил поближе. Пожилой и очень тучный человек, тяжело дыша, неверной походкой плелся от дерева к дереву.

— Сердечник, — определил Симка, проучившийся несколько месяцев в мединституте. — Поможем инфаркту!

Убедившись, что в переулке, кроме них, никого нет, парни соскочили с мотоцикла. Увидев нож, блеснувший в руке Валерия, толстяк сдал окончательно. Стащив с потерявшего сознание человека пиджак, забрав часы и бумажник, грабители умчались.

Так начала действовать бандитская группа мотоциклистов, получившая в уголовном розыске условное название «Три вальта».

Через час в столовой особняка шел настоящий кутеж. Все, что дала Калерочка за пиджак, золотые часы ограбленного и деньги, оказавшиеся в его бумажнике, было поделено поровну между Жоркой, Валеркой, Серафимом и Генкой. Косой в доле не участвовал, да и пришел он в этот день позднее других, когда кутеж был в самом разгаре. На столе еще оставалось много водки и закусок, но опьяневшая компания предпочла танцы. Софочка и две ее подруги шли нарасхват. Закончив возню на кухне, пустилась в пляс и Улька. Калерочка же ушла к себе в спальню, особенно тщательно задернув портьеру. Потея и спотыкаясь, пьяные мальчишки, облапив не менее пьяных проституток, под приглушенное завывание радиолы изображали нечто среднее между обычным фокстротом и конвульсиями издыхающей обезьяны. Танцевать никто, кроме Софочки и Жорки Мухаммедова, не умел, но каждый пытался подражать им. А Софочка и Жорка старательно копировали то немногое, что им удалось запомнить из танцевальных кадров заграничных буржуазных фильмов, иногда попадающих на наши экраны. Окна и двери были закрыты и наглухо занавешены. В комнате было душно. Наконец Софочка, крикнув: «Хватит! Я мокрая, как лягушка! До печенок вспотела!» — отбежала от Жорки и с размаху уселась на диван, жалобно застонавший всеми пружинами. Выключили радиолу, и Жорка галантно подал Софочке гитару.

Нужно признать, что этим инструментом Софочка владела артистически. Гитара в ее руках пела, рыдала или смеялась в зависимости от настроения самой хозяйки. Сегодня у Софочки было залихватское настроение. Она ударила по струнам и низким, почти мужским, голосом запела:

Я с детства был особенный ребенок, На папу и на маму не похож…

Мотив этой пустой песни был подмывающе задорен, и все, кроме певицы и Жорки Мухаммедова, снова пустились в пляс. А Софочка, заговорщески подмигнув Жорке, пела песню дальше:

Я женщин обожал еще с пеленок. Эх, Жора! Подержи мой макинтош!

Последнюю строчку куплета с присвистом и притопыванием подхватила вся компания. Софочка выдержала паузу, прислушиваясь к рокоту струн, и, с новой силой рванув их, зачастила, подергивая плечами в такт песни:

Я был ценитель чистого искусства, Такого ты теперь уж не найдешь. Во мне горят изысканные чу-у-увства…

И снова все с пьяной убедительностью подтвердили не совсем понятное требование:

Эх, Жора! Подержи мой макинтош!

В самый разгар всеобщего веселья в комнату вошел Косой. Он оценивающим взглядом посмотрел на гуляк, затем подошел к столу и, не закусывая, одну за другой выпил две больших стопки водки.

— Разорались! — проговорил он, когда Софочка, оборвав песню, прижала струны рукой и вопросительно взглянула на Косого. — На пол-улицы галдеж слышен.

— Что ж нам теперь и погулять нельзя? — с пьяным задором запетушился Генка. — Играй, Софочка.

Но Софочка отложила гитару и встала, словно с приходом Косого ее роль заправилы кутежа кончилась.

— Давайте займемся чем-нибудь другим, мальчики, — предложила она. — В карты сыграем, что ли?

Сдвинув угощение на край стола, все уселись за карты. Вначале игра шла вяло, ставки были мизерные. Но Косой, которому сегодня везло, вошел в азарт и начал резко увеличивать ставки. Жорка и его компания поддержали Косого, а Софочка и ее подружки, проиграв по нескольку рублей, вышли из игры. Они уселись на диван и занялись своими чисто женскими разговорами.

А за столом шел настоящий карточный бой. Косой играл азартно и удачливо. Вскоре Валерка и Генка, проигравшиеся в пух и прах, вышли из игры. Дольше других держался Симка. Но вот и он, растерянно обшарив карманы, печально отодвинул сданную ему карту. Теперь играли только двое — Жорка и Косой. Жорке странно не везло. Понаторевший в шулерских приемах, Косой беспрерывно обыгрывал Мухаммедова. Игра приближалась к развязке. В банке скопилась порядочная куча смятых пятидесятирублевок и сотенных. Заглянув в только что полученную карту и увидев десятку, Жорка даже зажмурился. Наконец-то пришла настоящая карта. Он лихо ударил кулаком по столу и проговорил:

— На все! По банку!

— Выставляй, — недоверчиво посмотрел на него Косой. — Нечего нашармака проезжать.

Требование было законным. Жорка обшарил все карманы, но не набрал и трети, суммы, стоявшей в банке.

— Значит, на это и бей, — ответил Косой на растерянно-вопросительный взгляд партнера. — На бедность не подают.

Кровь бросилась в лицо Жорки. Он решительно расстегнул браслет и бросил на кон золотые часы — последнюю ценную вещь из утаенного имущества дяди.

— По банку! — зло выкрикнул он. — На бедность не собираю.

— Раз есть чего ставить, пожалуйста, — кинув на часы загоревшийся взгляд, согласился Косой. А через минуту Жорка бросил обманувшие его и на этот раз карты. У него оказался перебор.

Ехидно посмеиваясь, Косой надел на руку золотые часы и, любуясьими, вытянул руку так, что она оказалась под самым носом противника. Он победил. На этом и следовало бы остановиться. Но Жорка уже не владел собой. Азарт и ненависть к удачливому сопернику ослепляли его.

— Играю на бобочку. Оценивай, — сказал он и снял с себя щегольскую замшевую рубашку с многочисленными карманами на «молниях». По традиции картежников Косой тоже не имел права отказаться от игры. И карты снова начали переходить из рук в руки. Валерий, Гена и Симка, стоя за спиной Жорки, внимательно наблюдали за игрой. Только Софочка не поднялась с дивана и не пустила к столу своих подруг.

Через полчаса Жорка проиграл все, что на нем было. Правда, Косой, забрав себе замшевую рубашку, не требовал, чтобы Жорка немедленно снимал и остальные проигранные вещи. Он чувствовал, что веревочка натянулась слишком туго и перетягивать ее опасно. Жоркины адъютанты втайне сочувствовали своему главарю, ревниво следили за соблюдением всех неписаных законов картежа.

Но вот все кончено. Никому теперь не нужные карты валяются на столе. Косой, сбросив потрепанный пиджачишко, натягивает на себя Жоркину рубашку. Жорка, очумелый от пережитого волнения, сидит, бессмысленно глядя в пространство, все еще не веря, что наголову разбит своим удачливым противником. В комнате стоит удушливая, как перед началом грозы, тишина. Молчат растерянные приверженцы Жорки, замерли на диване отрезвевшие девицы.

— Отыгрываться будешь? — слышит Жорка ненавистный ему голос Косого.

— Отыграюсь, — сдерживая поднимающуюся в груди ярость, отвечает он, не глядя на своего врага. — Завтра.

— Можешь и сейчас, — предлагает Косой.

— В долг, на слово! — оживляется Жорка.

— В долг вон у девок выпрашивай. Играй на самого себя.

— Ка-а-к? — холодеет Жорка, хотя прекрасно понимал, что означает предложение Косого.

— Ты что, фрайер, не знаешь? — И видя, что Жорка колеблется, добавляет: — Братва. Беру вас в свидетели. Яставлю все, что Жорка профортунил. А Жорка играет на себя. Только чтоб не киксовать, по-честному. Все слышали?

— Слышали, — чуть не хором подтвердила «братва».

Жорка молчал, напуганный чудовищностью предложения Косого. При одной мысли о возможности такого проигрыша он холодел. И в то же время это была возможность сразу отыграться. Ценою нескольких жутких минут вернуть все, что только проиграно, и посрамить Косого. Главное, посрамить Косого. Ведь, если Жорка сейчас откажется, его авторитет среди братвы пропал навсегда. В то же время в случае выигрыша он будет хозяином положения. Одно то, что он согласился играть на самого себя, высоко поднимет его во мнении всех, кто об этом услышит. Рискнуть и выиграть, во что бы то ни стало выиграть, вот что нужно было сейчас Жорке Мухаммедову.

— Даю фору, — тоном искусителя проговорил Косой. — На, бери карту и смотри сам. Может, и рискнешь?

Жорка взял поданную карту и, прикрыв ее рукой, осторожно заглянул. Это был туз. Сердце Жорки радостно забилось. Впервые за всю игру пришел туз. Жорка решил, что это доброе предзнаменование. Сейчас он был уверен, что выиграет.

— Иду! — хрипло проговорил он. — Давай карту.

— На себя играешь. Не забыл? — мрачно взглянув на Жорку, спросил Косой.

— Ну, слышал! Чего крутишь? — грубо прикрикнул на него Жорка. Сейчас, уверенный в выигрыше, он снова почувствовал себя признанным вожаком шпаны.

— Я что ж… не один я слышал… Все слышали, на что ты играешь. Я не отопрусь… — пробормотал Косой, и в его голосе Жорка почувствовал неуверенность. — На, тяни сам, нижнюю, — протянул Косой колоду. — На твое счастье.

Жорка осторожно вытянул карту и, заслонив от постороннего глаза ладонью дрожащей руки, взглянул на нее. Сердце вздрогнуло и, казалось, остановилось, испуганное неудачной картой, сулившей проигрыш. Это был король, а Жорка рассчитывал хотя бы на восьмерку. «Всего пятнадцать очков, — подумал он холодея. — Чертов король! Вразрез пошел». И делая вид, что колеблется, брать или не брать еще карту, закрыл на мгновение глаза.

— Ну что, забастовал, что ли? — нетерпеливо прикрикнул Косой.

— Нет, дай еще карточку, — прохрипел Жорка. — Сам дай. Ядовито улыбаясь, Косой выполнил его просьбу.

— Высвети, — дрогнувшим голосом приказал Жорка.

Косой бросил карту лицевой стороной вверх. Это была девятка. Жорка вздохнул, как застонал, и бросил бесполезные теперь карты.

— Перебор! — удовлетворенно констатировал Косой. — Что ж, братва видела. Играли честно.

Несколько минут стояла мертвая тишина. Даже закадычные приятели отошли в сторону от Жорки. Он теперь не принадлежал самому себе, его хозяином, хозяином его крови и жизни стал Косой. Жорка повержен, обращен в ничто.

Но Косой умудрился испортить свое собственное торжество. Вернее, Косого подвела замшевая куртка, только что выигранная им у Жорки. Насладившись полностью произведенным впечатлением, Косой встал и, властно взмахнув рукой, приказал:

— А ну, Жорочка, красавец-писаный…

И в это мгновение из рукава Косого вылетела карта. Плавно перевернувшись в воздухе, она спикировала на пол. Это была десятка пик, та десятка, которую так ждал Жорка к своему тузу. Карту видели все.

Первым опомнился Жорка.

— Так вот ты, гад, какой, — свистящим шепотом проговорил он и, наклонившись, вытащил из-за голенища щегольских сапожек нож. Косой побелел и кинулся к двери, но на него уже навалились Жоркины адъютанты. Дико завизжали девчонки, страшно завыл Косой, увидя собственную смерть, блеснувшую в Жоркином кулаке, но всю эту сумятицу перекрыл гулкий мужской голос:

— Молчать!

Софочка, словно выполняя команду, выключила верхний свет. В огромной комнате теперь горела только одна маленькая лампочка-ночник на столике у радиолы. В открытых настежь дверях Калерочкиной спальни стоял человек в низко надвинутой на глаза кепке. Поднятый воротник наглухо застегнутого макинтоша скрывал подбородок незнакомца.

— Молчать! Сидеть всем!

И каждый, не исключая Жорки, безропотно подчинился этой команде. «Влипли! Уголовка накрыла!» — подумали все, кроме Софочки и Косого.

А незнакомец подошел к Косому и, не говоря ни слова, ударил его по лицу. Косой, не сносивший даже легких обид, только вскрикнул от полученной оплеухи.

— Верни все, что выиграл! Раззява! — презрительно бросил ему незнакомец. — Ну!

Косой кинулся к столу и, шмыгая разбитым в кровь носом, вытащил из карманов деньги, снял Жоркины часы и куртку.

Незнакомец подошел к столу, потрогал ворох скомканных денег, рассмотрел, поднеся к самым глазам, Жоркины часы, потом положил их обратно и сказал:

— Потом разберетесь тут, чье кого. А теперь слушайте меня.Я два раза не говорю…

С этого дня «братва» почувствовала, что в шайку пришел настоящий хозяин, который сломит любого, кто осмелится ему противоречить. Ребята в темноте не рассмотрели лицо незнакомца, но не сомневались, что это и есть тот самый Пахан, о котором они так много говорили.

Пахан не баловал шайку личным посещением. Большинство ребят только в тот раз и смогло повидать его. Но все в шайке теперь делалось только по указанию Пахана. Передатчиком его воли, этаким блатным Меркурием, стал Жорка Мухаммедов. И только один Жорка знал, что Пахан и зоотехник Топорков одно и то же лицо.

14. КРАСНЫЙ МОТОЦИКЛ

Бубенец сдержал слово, данное Абдукадыру Мергену, и до самого города, более двух суток, шагал пешком. Но приметный след ни разу не попадался ему на глаза.

Под вечер третьих суток Бубенец добрался до конечной остановки трамвая и, усевшись на скамью в почти пустом вагоне, облегченно вздохнул. Самое тяжелое осталось позади. Дмитрий, как и большинство шоферов, не любил отправляться в дальнюю дорогу пешком. И сейчас, отмахав много десятков километров по пыльному, накаленному солнцем шоссе, он сам удивился своей выносливости. Не раз по пути знакомые шоферы останавливали свои машины, предлагали «подбросить», но Дмитрий стоически уклонялся от помощи друзей. Ведь, сидя в кабине, он мог не заметить след машины, указанный ему Абдукадыром Мергеном.

Теперь только бы добраться до уголовного розыска и найти там знакомого майора. Некоторое время Дмитрий колебался, куда поехать раньше: в розыск или на квартиру к знакомому, где он намерен был остановиться на несколько дней. Усталое тело настойчиво требовало отдыха, однако Дмитрий, решив, что дело важнее всего, проехал знакомую остановку и соскочил с трамвая в центре города.

Но Кретова в розыске не оказалось. С Бубенцом говорил молодой тонколицый узбек в шелковом кителе без погон. Назвал себя лейтенантом Кариевым. Почувствовав расположение к молодому лейтенанту, Дмитрий рассказал ему о причинах, заставивших его явиться в город.

— Вы правильно поступили, — одобрил решение Бубенца лейтенант Кариев. — Но майора Кретова сейчас здесь нет. Он будет позднее, часа в два ночи. Может, вам удобнее прийти завтра утром?

— Зачем же откладывать? — не согласился ждать до утра Бубенец. — В два часа ночи я и явлюсь. Пропустят ли только меня сюда в такое время?

— Пропустят, — успокоил Кариев и, оторвав от служебного блокнота листок, написал на нем несколько слов. — Вот, предъявите при входе. А Кретову я скажу о вас.

Бубенец отправился на квартиру к своему знакомому. Впрочем, это было знакомство особого рода. Вряд ли можно определить обычным термином «знакомый» человека, которого впервые увидел на фронте в сорок первом году, рядом с которым лежал в жиденькой стрелковой цепи, решившей стоять насмерть, но не пропустить врага. Фронтовой друг радостно встретил Дмитрия. На столе появилась обычная в таких случаях поллитровка и скромная закуска. Выпив, «сколько положено по наркомовской норме», Бубенец «затормозил», сославшись на то, что приехал по делам и неудобно, если начальство «запах услышит».

Долго просидели друзья, вспоминая боевое прошлое. Но в половине первого Дмитрий, пообещав вернуться только под утро, покинул гостеприимную комнату друга и направился в уголовный розыск.

Он шел подогретый боевыми воспоминаниями и встречей с другом, которому, однако, ничего не сказал о причинах, приведших его в город. Улицы были тихи и сонны, а Дмитрия так и распирало от желания запеть во весь голос какую-нибудь громкую походную песню, и чтобы вслед за ним эту песню подхватили десятки дружеских голосов. Никогда еще Бубенец не чувствовал в себе такой уверенности и силы.

Росшие вдоль арыка, рядом с тротуаром, деревья и тянувшаяся между ними полоса кустов создавали такую темень, что если бы не редкие слабенькие лампочки над номерами домов, Дмитрию пришлось бы двигаться на ощупь.

Вдруг ему показалось, что в кустах, около которых он проходил, что-то или стоит, или лежит. Дмитрию давно хотелось закурить. Папироска была уже в зубах, но именно в этом месте он остановился и чиркнул спичку. К упругой стене кустов были прислонены два мотоцикла без колясок, один из мотоциклов красного цвета.

Спичка потухла, стало еще темнее. «Кто мог оставить здесь мотоциклы?» — подумал Бубенец. В груди неожиданно защемило неприятное предчувствие опасности. «Да что это я, как баба, — недовольно подумал Бубенец, отбрасывая обгоревшую спичку. — Тоже мне фронтовик». Он решительно зашагал вперед, но через несколько шагов был остановлен громким окриком:

— Стой! Часы есть?!

— Есть. А что?! — растерянно спросил Дмитрий.

— Снимай. Деньги тоже выкладывай, — приказал тот же голос, и от кустов отделилась фигура юноши.

— Мне они и самому нужны, — затягивая время, ответил Бубенец, а про себя подумал: «Совсем еще сопляк. Лет шестнадцать, семнадцать, не больше».

— Сунь ему документ к носу. Пусть поторопится, — раздался сзади мальчишеский голос, и Бубенец почувствовал, как в спину ему несильно стукнули чем-то железным, но тупым, должно быть, молотком.

Подошедший к Бубенцу грабитель сунул к самому его носу зажатый в кулаке пистолет и прошипел:

— Торопись! Нечего тут!..

Впереди от кустов отделился еще один человек. За спиной Бубенец слышал приближающиеся шаги четвертого. «В кольцо взяли, гады сопливые», — подумал он. Чувство, похожее на испытанное уже им пять дней тому назад перед схваткой с Сивоконем, охватило Дмитрия. Он решил, что не даст себя ограбить этим сосункам. «Руку-то с пистолетом, как шест протянул, — усмехнулся про себя Дмитрий. Видать, сам больше меня испугался».

— Ладно, ребята, — нарочито испуганным тоном проговорил он, — только не убивайте: и часы сниму, и деньги отдам.

Он приподнял руку, как бы готовясь расстегнуть браслетку часов, и вдруг схватил руку бандита, угрожающего пистолетом, вывертывая ее, нырнул мимо его бока. Послышался хруст, и дикий вопль боли прорезал тишину. Пистолет отлетел в сторону.

А Бубенец уже бежал что есть мочн вперед, сбив на ходу еще одного грабителя и виляя из стороны в сторону. Больше всего он боялся, что грабители откроют вдоль тротуара, по узкому коридору между кустов, стрельбу из пистолета. Но позади слышались только негромкие стоны и возня.

Бубенец прижался к стволу тополя, способного укрыть его от пуль, и, набрав полные легкие, закричал, что было силы:

— Милици-и-и-я!

Но никто не отозвался на его зов. Только из темноты квартала донесся злой голос одного из грабителей:

— Не базлай! Милиция, где светло да безопасно дежурит. Здесь ее нет. Мотай, раз целым остался!

Затрещали моторы мотоциклов и, постепенно удаляясь, слились с тишиной. Бубенец зло выругался, плюнул и зашагал в уголовный розыск.

Кретов встретил его дружески, как старого знакомого.

— Хорошо, что приехали, — пожимая Бубенцу руку, сказал он. — Только давайте говорить будем не здесь, а у полковника Голубкина Ивана Федоровича. Он мой начальник.

Идя по коридору, Кретов спросил у Бубенца:

— Как там Абдукадыр Мерген поживает?

— Перед самым уходом видел его. Из-за него пешком до города пер. Все след машины с немецким протектором искал, — рассмеялся Бубенец.

— Ну и как? — заинтересовался Кретов.

— На шоссе следов не остается, а на боковые дороги такая машина не сворачивала. За это уж я ручаюсь. Каждую чуть не руками щупал.

— Ого. Это очень ценно, — обрадовался Кретов. — Абдукадыр мне сегодня письмо прислал.

— Ну и что, — загорелся Бубенец, — нашел он машину?

— Нашел не машину, а совхоз, в котором она работала. Теперь порядочек. Завтра же задержим, — пообещал Кретов, отворяя двери в кабинет полковника.

Иван Федорович доброжелательно отнесся к желанию Бубенца помочь в розыске убийц Лобова:

— Мы нам благодарны, Дмитрий Иванович. Через день-два мы вам поручим выяснить одну деталь. Сможете вы эти два дня прожить в городе? Как у вас с деньгами?

— Хоть месяц проживу, — заверил полковника Бубенец.

— Значит, будем считать, что договорились, — улыбнулся полковник. — Ну, а до города добрались без происшествий?

— До города добрался лучше некуда, а вот в самом городе нарвался на происшествие.

— Какое? — заинтересовался полковник.

Бубенец рассказал ему все, что случилось с ним по дороге в розыск. Когда Бубенец закончил, полковник встал и несколько раз прошелся по кабинету. Кретов молчал, выжидательно глядя на полковника.

— Вы утверждаете, что один из мотоциклов был красного цвета? — спросил полковник, останавливаясь против Бубенца.

— Так точно! — поднялся с места Бубенец. — Красного.

— Номер не заметили? Да вы сидите.

— Нет. Я стоял слишком близко. Надо было бы наклониться, а я не догадался.

— А второй мотоцикл?

— Он стоял дальше, в кустах. По-моему, черный.

— Лица налетчиков не разглядели?

— Не успел. Я больше на пистолет смотрел. Боялся, что мальчишка выстрелит по глупости.

— Какой системы пистолет?

— По-моему, «вальтер», — подумав, ответил Бубенец и, глядя на Кретова, добавил: — Похоже, калибра, который был у гвардии полковника.

— Опять «вальтер»! — воскликнул полковник. — Сколько же у них «вальтеров»?

— Может быть, всего одни, — предположил Кретов.

— Может быть, — согласился Голубкин. — А скажите, товарищ Бубенец, до завтра рука у бандита не заживет?

— Да что вы, товарищ полковник, — вспыхнул Дмитрий. — Я же его приемом джиу-джитсу угостил. И через месяц рука еще в лубке будет. В этом я уверен.

— Так-так, — удовлетворенно подытожил полковник и вдруг добродушно рассмеялся: — Здорово получилось. Мы рассчитывали привлечь вас к работе дня через два, а вы уже сегодня сами привлеклись. Ого, уже третий час! — воскликнул он, взглянув на часы. Ну, ничего не поделаешь. Спать вам, товарищ Бубенец, сегодня не придется. Сейчас вами займется лейтенант Кариев. Ему вы расскажите все, что сообщили нам о грабителях- мотоциклистах. Не упускайте ни одной детали. В нашей работе каждая мелочь важна. Не забывайте этого.

15. ЭСФИРЬ ЛЬВОВНА ПРОБОЛТАЛАСЬ

Счастье всю жизнь сопутствовало Науму Абрамовичу Арскому. Начать хотя бы с того, что до революции его отец был одним из торговых воротил в крупном портовом городе на юге России. Однако когда сыну Абрама Арского пришло время идти в школу, в справке о его социальном происхождении стояло: «сын кооперативного трудового кустаря». И это действительно было так. Его отец возглавлял тогда артель кустарей под названием «Красный Часовщик Мировой Революции». Правда, через несколько лет те, кому следовало рассмотреть, наконец рассмотрели, что под вывеской «Мировой Революции» орудует хорошо организованная шайка жуликов и спекулянтов. По решению суда заправилы артели переселились с благословенного юга в далекое Заполярье, но это не оказало на Наума Абрамовича никакого влияния. Выходец из «трудовых низов», он благополучно шествовал по жизни. Вскоре Наум обзавелся семейством. Женился он по любви и в то же время очень выгодно. Алевтина была единственной дочерью очень состоятельного человека, сумевшего проползти через все бури революции с порядочным запасом осколков капитализма в виде золотых монет царской чеканки, просто золота и драгоценных камней.

Но главное заключалось совсем не в том, какое приданое Алевтина Моисеевна принесла Науму Абрамовичу. Все равно после смерти тестя его добро целиком перешло Науму Абрамовичу, правда, с приложением тещи, пожилой, но все еще энергичной и властной Эсфири Львовны. Главное было в том, что сама Алевтина Моисеевна была настоящим кладом. От отца она унаследовала большие связи не только в торговых организациях, но, что еще более важно, в кругах, по своей работе связанных с выездами за границу. Она сумела стать необходимой людям, имеющим возможность привозить заграничные новинки. Жизнь Арских даже в бурные годы первых пятилеток катилась спокойно, как катится по рельсам вагон прямого сообщения. Ценности, доставшиеся Науму Абрамовичу от отца и тестя, не только не растрачивались, но и приумножались. Пожалуй, единственным огорчением Наума Абрамовича было отсутствие сыновей. Все три его отпрыска были женского рода. Наум Абрамович вздыхал и хмурился, Алевтина Моисеевна ездила к разным медицинским светилам, но после рождения третьей дочери они оба согласно решили не испытывать больше судьбу и примириться с тем, что есть.

Война перепутала все. Арскому показалось, что в жаркий июньский лень неожиданно подул ледяной ветер, разбивая и развеивая в прах все надежды. Вначале он думал, что это ненадолго, но шли недели, а ветер все крепчал, и заголовки передовиц в газетах звучали как окрики команд на корабле, попавшем в шторм. Алевтина Моисеевна жаловалась, что никто теперь не интересуется ни капроновыми чулками, ни заграничными джемперами невероятных расцветок.

Нельзя сказать, что Наум Абрамович не ждал войны. Даже больше, он рассчитывал именно на войну. Ведь должно же когда-нибудь кончиться это слишком затянувшееся безобразие, когда приличным людям невозможно поднять головы, когда все надо делать для всех и жить, как все. Должно же прийти такое время, когда капиталы, завещанные отцом и полученные от тестя, превратят Наума Абрамовича в крупного коммерсанта, владельца шикарных магазинов и собственных домов. Но Наум Абрамович ждал совсем не такой ужасной войны. Он скоро сообразил, что идущая с Запада война грозит ему больше, чем кому-либо другому.

Поняв это, Наум Абрамович собрал семейный совет. На этом совете, в присутствии только жены и тещи, им была сказана фраза, на долгие годы ставшая основным законом для всей семьи:

— В этой войне главное — выжить! — сказал Наум Абрамович притихшим женщинам и многозначительно поднял вверх указательный палец.

Во исполнение этого закона еще задолго до массовой эвакуации семья Арского переселилась далеко на восток, в крупный азиатский город, где у жены и тещи проживало немало близких и дальних родственников.

Обосновались на новом месте. Алевтина Моисеевна во всеуслышание заявила, что она, как истинный патриот, а суровые дни войны не может сидеть дома. Через полмесяца она нашла работу в одном из орсов, создававшихся в то время при каждом крупном предприятии и учреждении. Вскоре Алевтина Моисеевна стала незаменимым работником. Ее ценила не только орсовская верхушка, но и руководство всего огромного завода за оперативность и умение добиваться удовлетворения любых заявок.

Наум Абрамович присоединился к семье значительно позже. Он не мог оставить работу инкассатора на заводе, коллектив которого объявил себя мобилизованным до конца войны. И эвакуировался Наум Абрамович одновременно с заводом, продолжавшим выпускать танки до тех пор, пока снаряды вражеской тяжелой артиллерии не начали рваться у самых цехов. В сумятице эвакуации Наум Арский не успел раздать всех сумм, полученных им за несколько часов до отъезда. Из-за этой же сумятицы он вместо эшелонов, идущих на Урал, куда эвакуировался завод, попал в эшелон, направляющийся в Среднюю Азию. Впрочем, время тогда было тяжелое. Пропадали суммы более значительные, чем та, которую вез с собою Арский, да и люди… Что говорить, под огнем бомбежек и артобстрела бесследно исчезали тогда более значительные личности, чем рядовой инкассатор.

Воссоединившись с семьей, Наум Абрамович больше полугода держал себя тише воды, ниже травы. В момент эвакуации он однажды попал под бомбежку. Правда, от того места, где лежал, уткнувшись носом в землю, Наум Абрамович, ближайшая бомба взорвалась достаточно далеко. От взрывной волны его надежно укрыла крепкая каменная стена. Однако после бомбежки он в числе других пострадавших был доставлен на ближайший медпункт. Хотя состояние его было признано отличным, Арский добился выдачи ему справки о легкой контузии. Эта справка сейчас очень помогла. Он полгода лечился в разных поликлиниках, жалуясь на «последствия контузии». На него был заполнен не одни десяток лечебных карточек, где в графе «На что жалуется больной» среди многих болезненных явлений обязательно фигурировало «ослабление памяти» или «провалы в памяти».

Убедившись, что ему никто не угрожает, Наум Абрамович устроился на работу. Идти служить в учреждение или, упаси бог, на завод он сейчас не хотел. Мало ли что может случиться! Инженеров часто перебрасывают. И на новом заводе могут встретиться знакомые со старого места службы. Наум Абрамович, до сих пор ходивший гладко бритым, отпустил себе бородку и небольшие, но вполне приличные усы. Работать он устроился заведующим ларьком газированных вод. Собственно говоря, он был заведующим, продавцом и даже дворником — все в одном лице. Таков уж штат, отпущенный на ларьки газированных вод.

Встал Наум Абрамович на эту работу временно, но вот уже полтора десятка лет не думает с нею расставаться. Если умело манипулировать сиропами и водой, можно творить чудеса, тем более здесь, в Средней Азии, где жаркое солнце изо всех сил старается загнать каждого человека в парусиновую тень ларька, торгующего холодной, бьющей в нос газированной водой. Да и покупатели не дорожатся сдачей. У редкого хватит терпения дожидаться пятачка, а то и гривенника, когда желающих утолить жажду много, а продавец один. В общем, Наум Абрамович понял, что нашел золотое дно, с которого не спеша и с толком можно снимать слой за слоем. Главное же — это вежливость и обходительность. Нужно, чтобы каждый покупатель отходил от твоего ларька умиленный, не заметив, что сироп подозрительно жидок, а гривенник сдачи недополучен.

Так или иначе, Наум Абрамович оправдал свой прогноз. Даже в этой страшной войне он, несмотря ни на что, все-таки выжил. И не просто выжил, а с большой прибылью для себя.

Тем временем подросли красавицы-дочки. Но они не радовали стариков Арских: в собственной квартире от родных дочерей приходилось многое скрывать. И если коммерческие дела Наума Абрамовича скрыть было легко, то о деятельности Алевтины Моисеевны дочки знали все или почти все. Она снова развернула широкую и надежную торговую сеть. Близкие родственники и друзья нашлись во многих городах: и в Таллине, и в Риге, и в Кишиневе, и даже во Владивостоке. Не реже раза в месяц Алевтина Моисеевна переводила друзьям, живущим в этих городах, крупные суммы денег и также аккуратно из этих городов шли в ее адрес ценные посылки. Алевтину Моисеевну знали многие жены самых видных, самых высокопоставленных людей в городе. Ведь в посылках, поступавших, скажем, из Риги, и было как раз то самое, что невозможно достать в лучшем универмаге города.

Не раз в тихой трехкомнатной квартире Арских накалялась атмосфера, но только однажды вспыхнул настоящий бунт. Дочки-комсомолки со всем азартом молодости напали на стариков, потребовали, чтобы родители прекратили свои темные делишки и начали жить, как все. Но вступила в действие железная логика Наума Абрамовича:

— А кто бы вас, дочки, одел так, как мы вас одеваем? Ведь на нашу зарплату мы бы вам цигейковые шубки не купили, платьев из панбархата не нашили, модельных туфель не сделали бы.

И неопытная молодость смущенно отступила, почувствовав себя невольной соучастницей преступления. Старики сбили молодое поколение с боевых позиций, но не обратили его в свою веру.

Старшая дочь Арских, не закончив института, вышла замуж за молодого, но уже основательно просоленного моряка, приехавшего в Среднюю Азию погостить к родной сестре. Через неделю после свадьбы молодые уехали в Ленинград и только в коротких почтовых открытках слали родителям поздравления к праздничным дням. Алевтина Моисеевна однажды написала дочери письмо. Ведь в Ленинграде можно совсем недорого приобрести заграничные вещи. Пусть дочка не забывает про папу с мамой и нечасто, пусть, хоть раз в два месяца, посылает небольшие посылочки. Мама сумеет отблагодарить дочку.

Ответ пришел не от дочери, а от зятя. Молодой моряк писал, что всегда готов оказать родителям жены материальную помощь, но не таким путем, который предлагает любезная теща. Он просил впредь таких писем не писать, так как это может их окончательно поссорить. Слово «окончательно» было подчеркнуто жирной чертой. Дочка же приписала только одну короткую строчку: «Мама! Не мешай нам жить».

Прочитав ответное письмо, Алевтина Моисеевна вначале рассердилась не на шутку, но, подумав, успокоилась, решив, что со временем дочь поумнеет. Пойдут дети, жить станет труднее, тогда одумается и придет еще к родителям за помощью.

Вторую дочь прямо с выпускных экзаменов десятилетки подхватил летчик. Вскоре после свадьбы молодые супруги уехали в зарубежную дружественную страну. Алевтина Моисеевна тайком вздыхала. Подумать только, родная дочь живет за границей и хоть бы одну тряпку или пару клипсов прислала. Но писать второй дочери она уже не решилась. Характер у зятя-летчика был куда более горячий, чем у моряка с холодного Балтийского моря.

Но хуже всего, по мнению Алевтины Моисеевны и Эсфири Львовны, получилось с младшей, самой красивой из дочерей, любимицей отца и бабушки. Та вообще не захотела кончать десятилетку. По окончании семи классов она, не сказав ни слова родителям, поступила в техникум. И в какой техникум! Добро бы в торговый или финансово- экономический, как делают дочери многих приличных родителей! Нет, она пошла в индустриальный, на тот самый факультет, который имеет дело с электричеством, токами, проводами и разными высокими напряжениями.

Когда родители узнали об этом, то в квартире Арских целый месяц бушевал двенадцатибалльный шторм. Но у дочки оказался упрямый характер. В конце концов она заявила, что если ей не разрешат делать по-своему, то она перейдет в общежитие. Перед таким ультиматумом родители спасовали. Уход дочки в общежитие мог вызвать разговоры среди соседей, привлечь внимание к их семье.

Дочка закончила техникум с отличием и уехала на север строить электростанцию. Вот уже полгода от нее не было никаких вестей. Дома о ней старались не говорить. Только бабушки Эсфирь Львовна, оставшись одна в квартире, ходила из комнаты в комнату и, обращаясь то к столу, то к серванту, то к гардеробу, ворчала:

— Кто когда видел такую молодежь? Нет, вы мне скажите, слыхали вы когда-нибудь про такое? Слыхали им когда-нибудь, чтобы молодая благовоспитанная девушка бросила папу с мамой, бросила все накопленное родителями и ускакала бог знает куда? Разве такая молодежь была в наше время? Вы в этом что-нибудь понимаете?Я вам прямо говорю, я в этом ничего хорошего не вижу.

В семейном комбинате наживы и Эсфирь Львовна имела определенные обязанности. При торговых операциях в руках Арских оставалось много мелких денег: рублевок, трешниц, пятерок и червонцев. Превращать денежную мелюзгу в купюры сторублевого достоинства было обязанностью Эсфирь Львовны. Кассирши многих магазинов были знакомы с этой благообразной, бедно одетой, но вежливой старушкой. Каждая из кассирш считала, что Эсфирь Львовна меняет собранные подаянием деньги, и жалели ее. Они сочувствовали Эсфири Львовне в том, что ей и под старость приходится заботиться о воспитании малолетних внуков, осиротевших в дни войны, и содержать сына-инвалида, получающего мизерную пенсию.

Но такие путешествия по магазинам Эсфирь Львовна делала нечасто — не более двух раз в неделю. Обычно же она сидела дома, хозяйничала и охраняла квартиру. Трехкомнатная квартира Арских выходила прямо на улицу. В этом было и преимущество — поменьше любопытных глаз наблюдает за тем, как вы живете, но была и опасность — квартиру легко могли обворовать.

Сегодня, около полудня, Эсфирь Львовна отправилась в свой обход. Вернулась она часа через два чрезвычайно недовольная. Сделала огромный рейс на трамвае через весь город — и совершенно бесполезно. Кассирша, на которую нацелилась Эсфирь Львовна, оказалась больной.

— Надо было бы, мамаша, вам сразу ехать не в старый город, а на Больничный базар, — попеняла матери Алевтина Моисеевна.

— Не учи меня, — огрызнулась раздраженно старуха. — На Больничном я была всего три дня назад. Что ж ты хочешь, чтобы твою старую мать взяли на подозрение! Может быть, ты даже думаешь, что лучше было бы, если твою старую мать забрали в отделение милиции и посадили в тюрьму? Пусть тебя бог отблагодарит за это, дочка!

— Да бог с вами, мамаша! — привычно удивилась Алевтина Моисеевна. — Ничего же я вам такого не сказала. Просто мне надо идти, а вы задержались.

— Не хочешь ли ты сказать, что я просто шлялась от нечего делать, — скрипела старуха. — Ну скажи, скажи. Плюнь родной матери в лицо. Не уважай мать. Ты и сама не заслужила уважения от своих дочек, потому что всегда не уважала родную мать.

Алевтина Моисеевна вскипела. Нешумный, но достаточно ядовитый, давно разученный, привычный и потому совершенно необходимый для разрядки атмосферы скандал готов был разгореться сию же секунду. Последнее время такие домашние скандалы стали частым явлением в семье Арских. Каждый член семьи думал, что прав только он, что его дурное настроение вызвано утомлением, усталостью от работы, что все другие относятся к нему с необоснованной враждебностью, и только сорвав свое раздражение на них, он начинал чувствовать себя легко. Такие скандальчики всегда заканчивались слезами, самобичеванием и примирением. Арские думали, что причиной частых семейных ссор являются неудовлетворительные квартирные условия, хотя с уходом последней дочери у них осталось по отдельной комнате на каждого члена семьи. И никто не мог натолкнуть Арских на мысль, что причина их недовольства коренится в них самих, в их абсолютной ненужности.

Но на этот раз маленького семейного скандальчика не произошло. Над дверью звякнул звонок. Алевтина Моисеевна пошла открывать. Предварительно она выглянула в зарешеченное окошечко в дверях, обычно задернутое занавеской. У дверей стояли мужчина средних лет и юноша-узбек, одетые в серые летние пальто поверх милицейской формы.

— Что вам угодно? — на всякий случай спросила Алевтина Моисеевну, прежде чем снять цепочку с двери.

— Откройте, пожалуйста, — вежливо ответил мужчина. — Мы из отдела прописки.

— Пожалуйста, — пропустила посетителей в комнату Алевтина Моисеевна. — Только вы напрасно беспокоились. У нас уже давно никто не прописывался и не выписывался.

— А вот мы это и проверим, — улыбнулся во весь рот мужчина. — Будем знакомы. Капитан Васильев. А что, Наума Абрамовича нет дома? Разве он не приходил обедать?

— Муж обедает на работе, — ответила Алевтина Моисеевна. — У него, знаете, такая работа… Нельзя ни на минуту оторваться, покоя не знает. Я уж говорю…

— Можно посмотреть ваши комнаты? — с извиняющейся улыбкой перебил Васильев хозяйку квартиры.

— Пожалуйста, если это вас интересует, — пошла впереди посетителя Алевтина Моисеевна.

— Это у нас столовая, это комната мамы, а это наша с мужем спальная. Но это временно. У нас ведь три дочери…

— А у вас всегда спущены занавеси? Ведь в комнатах полутемно, — заинтересовался Васильев.

— Зато с улицы никто не заглядывает, — поторопилась вставить свое мнение Эсфирь Львовна.

— Значит, это вся ваша квартира, — заключил Васильев, когда, пройдясь по комнатам, все вернулись обратно.

Впрочем, спутник Васильева как вошел, так и остался у дверей, время от времени нетерпеливо посматривая на капитана. Но тот не обращал никакого внимания на нетерпение своего подчиненного. Он уселся за круглым столом, стоявшим посреди комнаты, любезно пригласил женщин сесть против себя и поинтересовался, каков круг знакомых Наума Абрамовича и его очаровательной половины.

Алевтине Моисеевне понравился комплимент этого пожилого, но все еще интересного капитана, и в то же время сердце защемило от предчувствия чего-то недоброго. «Может быть, милиция пронюхала о посылках», — тревожно подумала она, а сама, любезно улыбаясь, ответила:

— Что вы? Какие знакомые? Муж целый день на работе. Возвращается не раньше восьми. Я кручусь по хозяйству. Только и выглянешь, что на базар за продуктами. Сейчас ведь все так дорого. Запасов никаких не сделаешь. Схожу на базар, и снова вдвоем с мамой сидим дома.

— Разве кто-нибудь скажет, что это не так? — проскрипела Эсфирь Львовна. — Мы никуда, и к нам никто.

— А кого вы ждете к себе сегодня? — нахмурился капитан.

— Да вот, ей-богу, никого, — уверяла Алевтина Моисеевна. — Сама я хотела выйти тут к знакомым, попросить взаймы рублей сто до получки мужа, а к себе никого не ждем.

— Ну что же, — обворожительно улыбнулся капитан, — тогда начнем действовать. Мальчик, приступай.

Стоявший у входа спутник капитана запер дверь на задвижку. Алевтина Моисеевна изумленно взглянула на капитана и, испуганно пискнув, закрыла глаза от страха. На нее глядел совершенно другой человек. От любезного выражения на лице капитана не осталось и следа. На нее уставились глаза убийцы, хладнокровного и жестокого. Вытащив наган, капитан наводил его то на одну, то на другую женщину.

— Молчать, старые суки! — негромко проговорил он. — Только вякни кто! Пришью на месте.

Спутник капитана, вытащив из-за голенища нож, стал сзади женщин. Алевтина Моисеевна почувствовала, как острое, холодное лезвие ножа уперлось ей в спину под левую лопатку.

— Деньги, — коротко проговорил Васильев. — Молчать, — поднял он наган, видя, что хозяйка квартиры хочет говорить. Укажите пальцем, где они. А ты, падаль, перестань икать! — свирепо глянул он на Эсфирь Львовну. Старуха и в самом деле, глядя остановившимися от ужаса глазами на оружие в руке Васильева, икала, звонко лязгая искусственными челюстями.

Близкая к обмороку, Алевтина Моисеевна указала в глубь квартиры.

— Свяжи старуху, — приказал Васильев юноше. Тот, быстро разрезав скатерть, прикрутил Эсфирь Львовну к стулу, засунул ей в рот судомоечное полотенце. Затем, по молчаливому знаку Васильева, он вторым полотенцем заткнул рот Алевтины Моисеевны.

Под угрозой нагана и ножа супруга Наума Абрамовича сама вытащила из тайников наличные деньги и отдала их грабителям.

— Двести двадцать тысяч, — пересчитав толстый пачки сторублевок, подытожил Васильев.

— А еще где? — прикрикнул он на Алевтину Моисеевну. — Открывай все заначки, если жить хочешь.

Вспомнив про деньги, которые не успела обменять Эсфирь Львовна, Алевтина Моисеевна отдала и их. С минуту Васильев молчал, испытующе глядя на трясущуюся женщину, затем, должно быть, поверив, что отдано все, приказал своему напарнику:

— Привязывай и эту.

Через пару минут и Алевтина Моисеевна была надежно прикручена к стулу. На прощание Васильев приказал:

— Сидеть тихо. Мы тут у соседей еще кое-что поищем. Если шевельнетесь, вернусь и пришибу.

Прошло несколько часов после ухода грабителей, а прикрученные к стульям женщины все еще сидели, боясь пошевельнуться. Несколько раз кто-то осторожно стучал и дверь, которая после ухода бандитов осталась незапертой, но, не получив ответа, не решился войти. Лишь в конце дня туговатая на ухо соседка, у которой для фарша не хватило луку, постучала к Арским, позаимствовать пару луковиц. Не расслышав ответа, она вошла и окаменела от изумления. Через полминуты тихий квартал огласился воплями испуганной женщины.

К несчастью для Арских, первым на эти вопли прибежал домоуправ, энергичный брюнет с орлиным носом в полувоенном костюме и, несмотря на жару, в роскошной каракулевой кубанке. Он только что успешно закончил разговор о ремонте с хозяином одной из соседних квартир и был то, что называется, в благородном подпитии. Уяснив, что во вверенном ему домоуправлении среди белого дня произошел грабеж, он категорическим тоном запретил соседям входить в квартиру Арских.

— Ничего не трогать, — распорядился он. — Следы затопчете. Надо угрозыск вызывать.

— Но ведь там женщины связанные, — робко напомнил управдому один из домохозяев.

— Для пользы дела подождут, — отрезал управдом и собственноручно запер квартиру Арских на замок. Поручив одной из квартиросъемщиц общее наблюдение за запертой дверью, энергичный брюнет отправился звонить в уголовный розыск.

Когда лейтенант Кариев в сопровождении эксперта подъехал к квартире Арских, все жители многоквартирного двора толпились около запертых дверей, теперь уже охраняемых лично управдомом.

Управдом, стараясь не дышать в сторону Кариева, доложил, что им приняты «надлежащие» меры, то есть опрошены мальчишки, игравшие на улице. Мальчишки сказали, что два каких-то дяденьки еще днем заходили в квартиру Арских, а затем сели на мотоцикл, ожидавший их за углом, и уехали.

Упоминание о мотоцикле насторожило Кариева. Неужели это та же банда мотоциклистов? До сих пор она работала только по ночам и на уличных ограблениях. Обычно уголовники неохотно меняют сферу своих действий. Значит, или в банде появились новые люди, или наличие мотоцикла в этом преступлении — случайность.

Когда Алевтину Моисеевну освободили от кляпа и развязали, она проявила необычную для пожилой женщины энергию. Воспользовавшись тем, что Кариев и эксперт были заняты освобождением Эсфири Львовны, она, бросив на ходу:

— Займитесь пока мамой. Я — за мужем, — выскочила на улицу.

Окрик Кариева, требовавшего ее возвращения, только поддал ей прыти.

Эсфирь Львовна, когда сняли привязывавшие ее к столу ленты скатерти, тяжело сунулась вперед и упала бы, если б Кариев не подхватил ее. С помощью управдома, превратившегося теперь в понятого, Кариев перенес еле живую женщину на кровать. Впрочем, отдышавшись, Эсфирь Львовна первым долгом начала кричать, что милиция сама ограбила квартиру, а теперь явилась заметать следы. Из ее воплей лейтенант понял, что одетые в форму милиции грабители унесли деньгами более двухсот двадцати тысяч рублей. С трудом успокоив обезумевшую от испуга и злобы старуху, Кариев заверил ее, что грабители будут непременно пойманы и все похищенное возвращено. Лишь после этого Эсфирь Львовна смогла дать толковые показания. Под ее диктовку Кариев записал, как все произошло, каковы были грабители с виду, сколько было пачек сторублевых купюр и какими ленточками эти пачки были перевязаны.

Уже старуха, продиктовав свои показания и подписав протокол допроса, начала повторять все сначала, и Кариев, закончив протокол осмотра места происшествия, должен был уходить, а Алевтина Моисеевна все еще не возвращалась.

«Ох, и влетит мое от полковника по первое число, — сокрушенно подумал молодой лейтенант. — Полковник будет думать, что Кариев только умеет ошибки признавать, а работать совсем не умеет».

Эксперт тем временем установил, что оттисков пальцев или следов ног преступников не осталось. Тогда Эсфирь Львовна вспомнила, что капитан ни к чему в комнате, кроме денег, не прикасался, а у его помощника, который и двери запирал, и вообще распоряжался всем, на руках были перчатки. Она даже попробовала припомнить, какая перчатка сверху была порвана и неумело заштопана суровыми нитками, но в этот момент вернулась хозяйка квартиры с мужем.

Алевтина Моисеевна кинулась к Эсфири Львовне с криком:

— Мамочка, успокойтесь! Все уже прошло. Вам вредно волноваться. Лучше лягте, усните.

— Не до сна теперь, — отбояривалась старуха. — Совсем голых оставили. Все деньги забрали.

— Идите, мамочка, и полежите, — почти тащила Алевтина Моисеевна мать во вторую комнату. — У вас опять голова разболится — и всякое мерещиться будет.

— Гражданка, — окликнул Алевтину Моисеевну Кариев, — оставьте свою мамашу в покое. Я ее уже допросил. Присаживайтесь. Мне нужнопоговорить с вами.

Алевтина Моисеевна, узнав, что ее мать уже допрошена, с плохо скрытой досадой села к столу. Эсфирь Львовна, ворча что-то про себя, вышла из квартиры на улицу. Наум Абрамович, сокрушенно потряхивая седой, но еще достаточно густой шевелюрой и кокетливой эспаньолкой, ходил по комнате, без нужды беря в руки то ту, то другую вещь и сразу же отставляя ее в сторону.

Кариев начал допрашивать Алевтину Моисеевну. Ход событий она пересказала так же, как Эсфирь Львовна, но в описании личности грабителей у них получился разнобой. Капитана милиции Алевтина Моисеевна изобразила тучным человеком с большой лысиной, а про его напарника сказала, что это паренек лет пятнадцати-шестнадцати, не больше, рыжий и конопатый.

— Позвольте, как же так? — недоверчиво переспросил Кариев. — Ваша мамаша совсем в другом виде изобразила бандитов.

— Не знаю, я рассказываю о том, что видела сама. Зрение у меня хорошее. Я ведь почти вдвое моложе мамы.

Наум Абрамович подошел к столу и, наклонившись к самому уху Кариева, конфиденциально сообщил:

— Товарищ лейтенант! Я вам не советую особенно доверять словам моей тещи. Я ее очень уважаю, но ей уже за восемьдесят… в таком возрасте люди обычно неполноценны… Она иногда такое болтает…

Кариев с недоумением посмотрел на супругов. На него Эсфирь Львовна, наоборот, произвела впечатление очень здраво рассуждающей старухи. «Кто же тут путает и для чего? — подумал он. — Может, хозяйка с перепугу не то видела?»

Но Алевтина Моисеевна настаивала на своих показаниях, и Кариев занес их в протокол.

— Ну хорошо, что же было дальше?

— Бог мой, что было дальше?! Дальше было все так ужасно, так ужасно! Под угрозой револьвера я вынуждена была молчать. Кроме того, этот мальчишка все время покалывал меня ножом в спину. Что я могла сделать в таком случае? Я сама своими руками отдала этим мерзавцам, этим кровопийцам все свои сбережения. Вернее, все то, что заработал мой дорогой муж, стоя целыми днями и в жару, и в мороз…

— Сколько? — прервал вопросом эти излияния Кариев.

— Что сколько? — удивленно вскинула глаза Алевтина Моисеевна.

— Сбережений сколько было?

— Ах, вы про деньги. Денег было более пяти тысяч. Вернее, около шести тысяч. Наумчик, сколько было точно?

— Пять тысяч семьсот шестьдесят рублей, — уточнил Наум Абрамович.

— Сколько, сколько? — недоверчиво переспросил Кариев. Понятые, слышавшие от Эсфири Львовны другую сумму, удивленно переглянулись.

— Пять тысяч семьсот шестьдесят, — отчеканил Наум Абрамович. — На отпуск копил.

— Хотели к дочке на стройку съездить, — подтвердила его супруга. — Она у нас в Сибири. Электростанцию строит.

— Вы настаиваете именно на такой сумме? — еще раз переспросил Кариев.

— Настаиваем, — в один голос ответили оба супруга.

Делая вид, что записывает показания Арских в протокол, Кариев написал на чистом листе эксперту: «Бери старуху. Веди к полковнику. Доложи, что здесь получается. Пусть советует, что дальше делать?»

Эксперт, кивнув головой, вышел на улицу. На кинувшегося следом за ним Наума Абрамовича Кариев, не сдержавшись, прикрикнул настолько грозно, что тот остановился как вкопанный.

— Что еще, кроме денег, взяли налетчики? — продолжал допрос Кариев.

— Еще облигации забрали, — рассказывала Алевтина Моисеевна, — на пятнадцать тысяч облигаций и мои золотые часы. Они вон тут на столике лежали. Их не капитан, а этот, другой, взял.

— Почему же ваша мамаша показала при понятых, что бандиты забрали у вас более двухсот двадцати тысяч рублей?

— Да что вы верите этой безумной старухе! — покраснел от возмущения Наум Абрамович.

— Она же заговаривается. Она всех оговорить может. Алевтина, — апеллировал он к жене. — Разве могли быть у нас такие деньги? Откуда они у нас возьмутся? Зачем твоя мамочка говорит неправду?

— Ах, Наумчик, — простонала Алевтина Моисеевна, — у мамочки вообще были странности, а сегодня после всех этих ужасов она может бог знает что наговорить.

— Послушайте, товарищ лейтенант, — горячо принялся убеждать Кариева Наум Абрамович,

— ну, где же логика? Разве можно с моей зарплатой накопить такую сумму денег? Двести двадцать тысяч! — воздел он руки к потолку. — Да заимей я такие деньги, разве я сидел бы в такой конуре, как эта квартира? Я бы себе дом построил. Особняк построил бы. Ах, милая, глупая мамочка! Что теперь подумает о Науме Арском товарищ лейтенант, наконец, что подумает товарищ управдом, который сейчас сидит в моей квартире? Что вы подумаете, дорогой товарищ управдом?

— Я думаю, что такие деньги нельзя было хранить на квартире, — приосанившись, ответил управдом, — для этого у нас — сберкассы. А квартира у вас неплохая. В такой квартире можно и с миллионом жить. Напрасно только ремонт не сделали, пока деньги были.

— Ну вот видите, товарищ лейтенант, — горестно всплеснул руками Арский, — если уж товарищ управдом поверил, то о других и говорить нечего. Пойдут теперь разговоры.

— Давайте будем продолжать, — обратился Кариев к Алевтине Моисеевне. — Значит, бандиты похитили у вас пять тысяч семьсот шестьдесят рублей. Что же произошло потом?

Дальнейшие показания Алевтины Моисеевны полностью совпадали с показаниями Эсфири Львовны. Только в передаче дочери все это выглядело более красочно. Глаза лжекапитана Васильева, по ее утверждению, «сверкали, как молнии», и сам он вначале сделал ей грязное предложение, но морально уничтоженный презрением Алевтины Моисеевны, в конце концов ограничился только деньгами и облигациями.

Кариев, записав все, что хотела ему сообщить потерпевшая, откланялся.

— Почему же вы меня не допрашиваете? Я ведь тоже потерпевший, — обиделся Наум Абрамович.

— Вас будет допрашивать следователь, если нужно будет, — ответил Кариев, укладывая бумаги в портфель.

— А разве будут вести следствие? — встревожилась Алевтина Моисеевна. — Чего же расследовать? Дело, по-моему, ясное.

— Расследуют, установят личности преступников, они понесут заслуженное наказание, а вы получите обратно свои ценности.

— Где уж там, — замахала та руками, — я вас очень прошу, не начинайте следствия. Бандиты так грозились, так грозились… Если они узнают, что мы жаловались в милицию, то мстить будут.

— Мстить! — рассмеялся Кариев. — Бандиты сейчас удирают, не думая ни о какой мести. Этого вам бояться не следует.

Уже у самых дверей, провожая Кариева и понятых, Наум Абрамович спросил: — А куда вы нашу мамочку направили?

— Я? — удивился Кариев. — Никуда. Наверное, тут где-нибудь поблизости с нею наш товарищ эксперт беседует. Да вы не беспокойтесь, вернется ваша мамочка.

Вечером этого дня Кариев узнал, что Эсфирь Львовна была доставлена в уголовный розыск в тот момент, когда Голубкин и Кретов были на оперативном выезде. Дежурный по розыску доложил об ограблении квартиры Арских дежурному по управлению полковнику Миленькому. Неожиданно полковник чрезвычайно заинтересовался этим делом. Агафокл Семенович Миленький вспомнил, что его супруга Ольга Никифоровна не раз хвалила ему Алевтину Моисеевну Арскую как свою хорошую знакомую, умеющую доставать замечательные вещи по части дамского туалета. Вникнув в это дело, полковник Миленький приказал одному из следователей еще раз допросить потерпевшую и отпустить ее с миром.

16. ПОИСКИ КРАСНОГО МОТОЦИКЛА

Последние сутки у лейтенанта Кариева были так плотно заполнены различными делами, что, выйдя из квартиры Арских, он даже поколебался, куда сейчас идти — в розыск или в автоинспекцию.

Прошлой ночью, записав показания Дмитрия Бубенца о попытке ограбить его, Кариев задумался: «С какого конца подступить к делу?»

Перед уходом домой, часа в четыре ночи, полковник Голубкин заглянул в кабинет Кариева. Выслушав, как намерен лейтенант разыскивать хозяина красного мотоцикла, Иван Федорович одобрил план Кариева.

— Правильно. Так и действуй. Запрос в автоинспекцию сделай сейчас же. Им придется повозиться немало. А в скорую помощь позвонишь утром, часов в восемь. Сейчас еще рано. И давай, отправляйся спать. Завозились мы сегодня.

Полковник оказался прав. Ни утром, ни через восемь часов после запроса автоинспекция не могла ответить на вопрос, заданный ей работником розыска. Поэтому с утра Кариев приступил к выполнению второй части намеченного плана. Позвонил в «неотложную» помощь и спросил, сколько за истекшую ночь зарегистрировано случаев перелома или вывиха ключицы или предплечья?

— Ну, батенька мой, — загудел в трубке добродушный бас, — с этим у нас сегодня негусто. Родов, если они заинтересуют уголовный розыск, пожалуйста, сколько угодно, а переломов нет. Нет — и ничего не поделаешь. Есть вот один симпатичный вывих правой руки в плече, но это так, пустячки — не уголовное дело.

— Когда к нему выезжали? — нетерпеливо перебил Кариев.

— Ровно в два часа, батенька мой. Ровно в два часа.

— В больницу пострадавшего не положили?

— А зачем? Он и дома себя чувствует неплохо.

— Где он живет? Адрес?

— Живет неблизко. В Садовом районе. Там еще улицы не определены. Просто в новых домах. Корпус номер четырнадцать, квартира семьдесят вторая. Сергеев Иван Алексеевич. Подойдет?

— Подойдет, — ответил Кариев и отправился по указанному адресу.

Машина долго крутилась в узеньких пыльных улочках городской окраины. Дувалы угрюмо смотрели на покрывающуюся бархатным слоем пыли машину. Но Кариев знал, что насупленные дувалы скрывают за собой зеленую сень виноградников, сейчас тяжелевших от сочных прохладных гроздей, и деревья, усланные яблоками, грушами, айвой.

Шофер ругал себя за то, что решил поехать «прямой» дорогой, а не так, как ездят все, — по кольцевому шоссе, проложенному для троллейбусов и автобусов. Эта прямая дорога, лет пятьдесят тому назад вымощенная крупным неровным булыжником, грозила вывести машину из строя.

Но вот, вырвавшись из пыльных тисков узеньких улиц, машина помчалась по своеобразной строительной площадке. Дувалы здесь были снесены, и вся роскошь садов открылась человеческому глазу. Среди садов поднимались жилые корпуса новорожденного района города. Часть корпусов была еще только каменными коробками без окон и дверей. Вокруг этих коробок кипела работа. Строители торопились до осенних дождей превратить каменные коробки в уютные жилые дома.

Но большинство корпусов было уже обжито. На открытых окнах колебались от ветра занавески, слышалась музыка, и в затененных деревьями и виноградниками дворах звенели детские голоса и смех.

Машина остановилась у одного из обжитых домов. Вместо ворот стояли два каменных столба, от которых начиналась металлическая узорная решетка ограды. Но по высоте и добротности этих столбов, по массивности крючьев, вделанных в них, можно было догадываться, что скоро здесь будут навешены высокие и красивые ворота, подстать искусному металлическому переплету ограды.

Оставив машину возле дома, Кариев вошел во двор и огляделся. Во дворе было шумно и весело. К сожалению, ни один из веселящихся напропалую граждан не мог помочь Кариеву по той простой причине, что самому старшему из них было не более шести лет. Видимо, в эти часы тенистый двор находился в безраздельном владении детворы. Старшее и среднее поколение на работе или в школе, мамы заняты стряпней, и детвора, предоставленная сама себе, чувствовала себя хозяином двора.

Придется зайти в чью-нибудь квартиру, — подумал Кариев и направился дальше. Но в этот момент из дальнего крыла дома вышел мужчина и, усевшись на скамейку в тени дерева, углубился в книгу. Кариев обрадованно направился к нему.

Подойдя ближе, лейтенант увидел, что если возраст половины играющих во дворе малышей сложить вместе, то и тогда навряд ли он сравняется с возрастом углубившегося в книгу человека. На скамейке под деревом сидел глубокий старик. Только на висках у него кудрявились несколько совершенно белых прядей, а череп был гладким, как бильярдный шар. Глубокие морщины избороздили крупное, скуластое лицо с упрямо выдавшимся вперед, чисто выбритым подбородком. Когда-то это был высокий и могучий мужчина, но предательская старость превратила его в худого и сутулого старика. Накинув на костлявые, все еще широкие плечи просторный халат, он сидел, откинувшись на спинку скамейки. Правая рука была скрыта под халатом. Книгу он держал в левой, далеко отставленной руке, и читал без очков.

— Можно мне вас побеспокоить? — почтительно спросил Кариев старика, подойдя к скамейке.

— Пожалуйста, беспокойте, — ответил тот и, положив развернутую книгу на колено, взглянул на Кариева. Тот был поражен. На него смотрели совсем не стариковские глаза. Голубые, не помутневшие от старости, они были полны жизни и почти детского любопытства. — Садитесь вот рядом и беспокойте, — повторил старик и подвинулся.

— Здравствуйте, — смущенно поздоровался Кариев.

— Здравствуйте, — кивнул головой старик.

— Скажите, вы давно живете в этом доме? — спросил Кариев и не добавил так и вертевшееся на языке слово «папаша». Сам еще не понимая почему, он сразу почувствовал к этому старому человеку расположение и глубокое уважение, не допускавшее даже почтительной фамильярности.

— Со времени его основания. С лета одна тысяча девятьсот пятьдесят седьмого от рождества Христова, — совершенно серьезно ответил старик, в то время как глаза его весело смеялись. — Самым первым был вселен сюда по особой милости нашего горсовета.

И вы, наверно, знаете всех, кто в этом доме живет?

— Да, пожалуй, что всех, — не совсем уверенно ответил старик. — Молодежь всю знаю, а вот за стариков поручиться не могу. Они ведь в некотором роде домоседы. Одним словом, старики. А вам, собственно, зачем это? — вдруг насторожился он. — Кто вы такой будете?

Кариев при случайных знакомствах старался не называть места своей работы. Но сейчас он откровенно сказан старику, где и кем работает.

— А знаете, юноша, — оживился старик, — у вас очень интересная работа, интересная и поучительная. Я очень жалею, что не успел хотя бы бегло познакомиться с нею. Вам просто повезло, что вы избрали себе такую благородную профессию.

Молодой лейтенант покраснел от смущения и удовольствия. Нечасто приходилось ему слышать похвалу своему выбору профессии. А сейчас этот, проживший долгую жизнь, несомненно очень умный старик высказал именно то, в чем сам Кариев был глубоко убежден.

— Значит, вы поможете мне? — спросил он старика.

— Если это в моих силах. Что вас интересует?

— У кого из жильцов вашего дома есть мотоциклы?

— Мотоциклы? — переспросил старик. — Мотоциклы есть у многих. Знаете, я считаю, что это очень полезный спорт для молодежи. Мне бесконечно жаль, что я не успел заняться мотоциклом. Должно быть, великолепно мчаться на такой быстрой машине, ощущать большую скорость. Знаете, когда летишь на самолете и даже едешь на автомобиле, скорость чувствуется слабо. На мотоцикле человек, по-моему, каждой клеткой своего тела ощущает необычайную, бешеную, прямо восхитительную скорость.

— А скажите, пожалуйста, проживает ли в вашем доме некий Сергеев Иван Алексеевич? — спросил Кариев, воспользовавшись паузой в речи старика.

— Сергеев? — недоумевающе посмотрев на лейтенанта, переспросил старик. — А как же, есть такой, проживает.

Кариев не заметил лукавых искорок, которые сверкнули в глазах старика, не расслышал он и легкой иронии в дружеском приглашении старика, который, наклонившись к лейтенанту, сказал:

— Ну, раз дело касается Сергеева Ивана Алексеевича, то давайте здесь говорить не будем. Прошу ко мне.

Старик поднялся, придерживая, чтобы не распахнулись, левой рукой полы халата, вошел в подъезд дома и с завидной для его возраста быстротой поднялся на второй этаж. Войдя в квартиру, он сказал открывшей двери старушке:

— Машенька! Нельзя ли чайку в кабинет?

Комната, куда старик завел Кариева, была кабинетом ученого-книголюба. Только около письменного стола, у окна, и нашлось место для хозяина и гостя. Все остальное пространство было заставлено шкафами и стеллажами с книгами. Чувствовалось, что шкафы и стеллажи делались по особому заказу, с учетом вкусов и наклонностей хозяина кабинета.

— Ну-с, — заговорил старик, — усаживаясь в кресло за столом, — рассказывайте, что там натворил этот Ванька Сергеев.

— Какое у вас сложилось мнение об этом Иване Сергееве? — спросил Кариев.

— У меня лично неважное, — улыбнулся старик. — Откровенно вам скажу, неважное. Он мог бы быть значительно лучше.

— Вот, вот, — обрадовался, что, кажется, сразу попал на правильный след, Кариев. — А скажите, Сергеев часто гоняет на своем мотоцикле?

— Гоняет? — удивился старик. — Да у него, насколько мне известно, мотоцикла нет.

— Ну, значит, на чужих ездит, на заднем сидении.

— Гм-м! А вы думаете, что Иван Сергеев способен на такое геройство? Удержится он на втором седле? Ведь для этого надо иметь обезьянью ловкость.

— Пустяки, — покровительственно произнес Кариев. — Ездить на заднем седле очень удобно. Вот на багажнике, если нет второго седла, много труднее.

— Не знаю, не пробовал, — с искренним сожалением сознался старик.

— Значит, надо узнать, на чьем мотоцикле ездит Сергеев?

— Ни на чьем. Категорически утверждаю, ни на чьем. Я это достоверно знаю.

— Ну, не ручайтесь, — усомнился Кариев. — Типы вроде этого вашего Сергеева, кого угодно обмануть могут.

— Ну, уж вы того, — запротестовал старик и вдруг, внимательно посмотрев на лейтенанта, расхохотался. — Простите мне, юноша, маленькую мистификацию, — положил он руку на плечо опешившего Кариева. — Дело в том, что я, в некотором роде, и есть этот самый Сергеев Иван Алексеевич. Давайте познакомимся поближе: Сергеев — историк, отставной, в некотором роде, профессор. Так сказать, пенсионер.

— Вы Сергеев? — удивился Кариев. — Значит, в вашем доме еще один Сергеев живет.

— Нет больше Сергеевых в этом доме. Один я, — уверил отставной профессор.

— Но к тому Сергееву сегодня ночью вызывали скорую помощь, — выложил последний довод Кариев. — У него то ли вывихнута, то ли сильно ушиблена правая рука.

— Так это ко мне и вызывали, — рассмеялся Иван Алексеевич. — Все это Машенька натворила. Полез я ночью доставать книжку с самой верхней полки стеллажа, ну и, в некотором роде, оступился. Можно было бы сбегать к Дмитрию Михайловичу — он в соседнем подъезде живет, — а Машенька от волнения позвонила в скорую помощь. Ну вот эскулапы меня и лечили. Видите?

Профессор сбросил халат, и Кариев увидел, что правая рука старика перебинтована. Смущенный лейтенант начал откланиваться, но в этот момент в кабинет вошла жена профессора, седовласая Машенька с чаем.

— Не спешите, юноша, — запротестовал профессор, освобождая от бумаг край стола и примащивая на него поднос. — Неужели у вас нет ни одной свободной минуты для беседы со стариком?

Кариев взглянул на часы. Автоинспекция необходимых ему сведений подготовить еще не могла, и он решил побыть с полчаса у профессора. Иван Алексеевич, обрадованный согласием лейтенанта, хлопотал, наливая из большого чайника в стаканы густо заваренный чай.

— Значит, заподозрили вы меня, старика, в действиях, караемых уголовным кодексом? — весело смеялся он, вновь усаживаясь в кресло и беря свой стакан. — А что, скажите, опасная работа у вас в уголовном розыске?

— Да нет, — смутился Кариев, — совсем неопасная работа. Это так, говорят только.

— Ну, а все же, наверное, и постреливают, так сказать, бандиты? Не без этого ведь, наверное?

— Бывает… постреливают, — согласился Кариев. — Вот совсем недавно погиб товарищ Лобов.

— Александр Данилович? — печальным тоном подсказал профессор. — Знавал его. Имел честь быть лично и даже много раз беседовал, так сказать, в дружеской обстановке. Большой души, огромной эрудиции был человек. Участник революционных событий в Средней Азии. Активный участник. Он знал много такого, о чем никаких документов не сохранилось. Сколько раз я просил Александра Даниловича: «Сядьте, запишите. Ведь все это очень ценно. А он только смеялся. «Некогда, — говорит. — Вот постарею, выйду на пенсию, тогда и буду писать мемуары». Так ничего и не записал. Ну, а убийц поймали?

— Нет еще, — смущенно признался Кариев. — Но мы их поймаем. Обязательно. За это сам полковник взялся. А он, знаете, какой человек?

— Полковник, говорите? — отставил стакан старый профессор. — Погодите. А как его фамилия?

— Голубкин Иван Федорович. Он начальник нашего отдела. Замечательный человек.

— Нет, не знаю, — огорченно проговорил Иван Алексеевич. Голубкина не знаю. А жаль. Наверное, очень интересный человек. Так найдет он тех, кто убил товарища Лобова?

— Обязательно найдет, — заверил Кариев.

— Смотрите, — строго проговорил профессор, словно от Кариева зависело, сумеет ли Голубкин разыскать неизвестных бандитов, — смотрите, — еще раз повторил он, — тех, кто поднял руку на Александра Даниловича, щадить нельзя. Таких уничтожать надо. Хотя, может быть, они и простые уголовники, но в наше время уголовный преступник — это политический преступник. У нас нет безработицы, нет капитализма, каждый может честно трудиться. А тот, кто не хочет трудиться, по существу идет против нашего строя, против ленинских заветов — значит он враг, и с ним нечего церемониться.

Допив стакан чая, Кариев начал прощаться.

— Не смею задерживать, — напутствовал его профессор. — Но все-таки не забывайте, юноша, что мы с вами некоторым образом уже знакомы. К знакомым заходить полагается.

Когда Кариев после визита к профессору вернулся в розыск, сведений из автоинспекции еще не было. Зато поступило сообщение об ограблении квартиры Арских. Только после выезда к Арским, Кариев, так и не дождавшись ответа на свой запрос, сам направился в автоинспекцию. Но и там пришлось еще прождать. Не такое уж легкое дело в огромном городе, с почти миллионным населенней, установить количество мотоциклов, окрашенных в красный цвет, и адреса их владельцев.

Впрочем, работники автоинспекции уже привыкли к тому, что уголовный розыск обычно задает им такие вопросы, на которые ответить бывает очень нелегко, и не жаловались. Важно было только одно, чтобы ответ был абсолютно точен и получен в кратчайший срок.

Наконец пожилой капитан положил на стол перед Кариевым несколько исписанных листов бумаги.

— Ну, задали вы нам работку, — устало улыбнулся он. — Положение на сегодняшний день такое: всего в городе красных мотоциклов двести три. Из них сто сорок пять принадлежат добровольным спортивным обществам и учебным организациям ДОСААФ. Их в счет брать не стоит. Затем двадцать шесть машин принадлежат лицам старше тридцати лет. Эта категория, хотя и не совсем та, что вас интересует, но, на всякий случай, мы приготовили список. Вот он. Номера машин, фамилии и адреса хозяев. Вот еще список на семнадцать машин. За техническую неисправность с них сняты номера. Но чем черт не шутит! Может быть, среди них есть интересующие вас мотоциклы. А вот третий список. В нем как раз те, кто подходит под все ваши приметы. Здесь пятнадцать машин.

Поблагодарив усталого капитана, Кариев вернулся в розыск и принялся изучать полученные списки. С наибольшим вниманием лейтенант вчитался в третий список на пятнадцать машин. Здесь вернее всего должны были находиться те, кто вчера ночью напал на Дмитрия Бубенца. Среди пятнадцати фамилий молодых хозяев красных мотоциклов Кариеву не попалось ни одной знакомой. Срочная проверка подтвердила, что никто из этих пятнадцати раньше в преступлениях замешан не был. Лейтенант наметил кратчайший маршрут, охватывающий все пятнадцать адресов, спрятал список в карман и, вздохнув, зашагал по улицам. Предстояла длительная и осторожная проверка каждого из пятнадцати адресатов.

Первый хозяин красного мотоцикла оказался востроносым, веснушчатым пареньком лет семнадцати. Мотоцикл с разобранным мотором стоял в маленьком палисадничке под окнами. Его хозяин, измазанный до кончиков волос, сосредоточенно копался в ведерке с бензином, промывая, протирая и даже продувая с помощью собственного рта какую-то мелкую, но, должно быть, очень ответственную деталь. Кариев, подойдя к палисаднику, остановился и с минуту присматривался к пареньку, значившемуся в списке Баданиным Павлом Игнатьевичем. Паренек, заметив любопытного прохожего, недовольно нахмурился.

— Не бегает? — для начала знакомства осведомился Кариев, кивнув на мотоцикл.

— Забегает, — хмуро заверил веснушчатый. — А вы чего? Водопровод, что ли, подвел?

— Почему водопровод? — удивился Кариев.

— Значит, не ко мне вы, — обрадовался мотоциклист. — А то у кого раковина засорится, у кого кран откажет — все сюда бегут. Хоть с работы домой не приходи.

— Нет, водопровод у меня в порядке, — рассмеялся Кариев. — А вот машина, я вижу, у тебя того. В аварии, что ли, была?

— Я не аварийщик, — гордо ответил паренек. — А машина… что ж… не новая, конечно, а ходит, дай боже! Я ведь ее сам собрал. Из утиля. Только и прикупил резину да кое-что к мотору.

— Неужели всю сам собрал? — не поверил Кариев.

— Отец помогал, — покраснел паренек. — Он у меня классный шофер.

— Новую надо купить, — чтобы не дать потухнуть разговору, подсказал Кариев.

— Накоплю денег — куплю. Я всего второй год сам зарабатывать начал. К будущему лету на ИЖ-49 накоплю.

И по тоске о новой безотказной машине, прозвучавшей в голосе паренька, по тому, как загорелись его глаза, Кариев понял, что здесь ему как работнику уголовного розыска делать нечего. Пожелав Павлику всяческих успехов, лейтенант зашагал дальше по вечереющей улице.

С таким же примерно успехом Кариев побывал еще у шести хозяев красных мотоциклов. Все это были молодые рабочие, студенты, служащие. У каждого из них была своя интересная, наполненная трудом и счастьем жизнь. Одни увлекались спортом и мечтали на своих машинах поставить новые рекорды, другие склонны были к охотничьим подвигам или к мирному созерцанию поплавка на поверхности тихой заводи. Эта категория мотоциклистов проявляла порою недюжинные конструкторские способности, оснащая свои машины различными приспособлениями для перевозки охотничье- рыболовного инвентаря и мифического улова или добычи. Казалось, среди этих многих и разных, но всегда честных юношей, не могла затаиться гадина.

Чем меньше оставалось в списке людей, тем Кариев становился осторожнее, зная, что каждая вычеркнутая из списка фамилия приближает его к той фамилии, которая будет вписана в ордере на арест.

Уже совсем стемнело, когда лейтенант Кариев, идя по намеченному маршруту, оказался во дворе четырехэтажного многоквартирного дома. Широкая асфальтированная полоса, проложенная вдоль фасада дома от подъезда к подъезду, была ярко освещена. По другую сторону асфальта тянулись к звездам стройные колонны тополей. За ними в гуще кустов монотонно ворковал невидимый фонтан. Наверно, в этот час около фонтана собралась молодежь, живущая в доме. Бормотание воды иногда заглушалось молодыми голосами и смехом.

Кариев глядел на освещенные окна домов. В одной из квартир этого дома живет юноша, чья фамилия стоит следующей в списке. Кариев прошел вдоль фасада. Вдруг на балконе одной из квартир второго этажа появился одетый в пижаму полный мужчина и крикнул:

— Нина!

— Что, папочка? — ответил девичий голос от фонтана.

— Сходи к Георгию Михайловичу. Скажи, что я прошу его зайти. У Валерия усилились боли.

— Иду, папа! Сейчас.

Рассмотрев между стволами тополей скамейку, лейтенант уселся на нее, решив понаблюдать, что будет дальше. Юноша, который его сейчас интересовал, значился в списке как Тайжетдинов Валерий — сын архитектора, студент техникума. Густая тень, падавшая на скамейку от тополей, скрывала лейтенанта, и он, никем не замеченный, мог вести наблюдение, сколько потребуется. Через минуту Кариев увидел, как на асфальтированную дорожку из кустов выбежала высокая тоненькая девушка в белом платье и скрылась в одном из подъездов. Минут через десять она появилась вновь в сопровождении высокого худощавого мужчины.

Кариев сразу узнал его. Это был известный врач, один из лучших в городе хирургов.

— Долго еще Валерий будет мучиться? — донесся до лейтенанта голос девушки. — Неужели нет никакого средства?

— Самое надежное средство — не выламывать себе рук, — ответил хирург. — Особенно так основательно, как это сделал ваш Валерий.

Пройдя мимо Кариева, оба скрылись в подъезде. И снова все утихло. Только ропот фонтана да отдаленные звонки трамваев нарушали тишину наступающей ночи. Прошло не менее получаса, пока врач, теперь уже один, вышел от соседей и направился к своему подъезду.

Лейтенант выбрался из убежища и направился следом. Лишь тогда, когда врач, поднявшись на третий этаж, стал открывать дверь своей квартиры, Кариев подошел к нему.

— Здравствуйте, Георгий Михайлович!

— Здравствуйте, — вглядываясь в лицо лейтенанта, ответил врач, — вы ко мне?

— Да, к вам, если позволите.

— Пожалуйста, — посторонившись, пропустил Кариева в квартиру Георгий Михайлович, — только ведь я частной практикой не занимаюсь. Конечно, если что-нибудь срочное…

— Очень срочное, — подтвердил Кариев. — Уделите мне несколько минут для разговора. Только наедине.

— Что ж, заходите тогда в столовую. Жена в спальне детей укладывает. Нас никто не услышит.

— Скажите, Георгий Михайлович, у Валерия Тайжетдинова перелом руки? — спросил Кариев, когда они прошли в столовую и, закрыв плотно дверь, уселись у круглого обеденного стола.

— А вас это с какой стороны интересует? — подозрительно оглядел Кариева врач. — Вы что из тех, с кем водится Валерий?

— Нет. Я из уголовного розыска, — подал врачу свое служебное удостоверение лейтенант.

— Вот как? — скорее с удовлетворением, чем удивленно, проговорил Георгий Михайлович, взглянув на документ Кариева. — Что ж, этого нужно было ждать. У Валерия не перелом. К нему применили один из самых опасных приемов джиу-джитсу. И еще пожалели мальчишку. Отпусти неизвестный руку Валерия на полсекунды позже, и с рукой вообще бы пришлось проститься.

— Что говорит сам Валерий?

— Утверждает, что свалился с мотоцикла.

— Происшествие с Валерием случилось вчера, около часа ночи?

— Да. Его привезли в пятнадцать минут второго.

— Где ему оказали первую медицинскую помощь?

— Здесь. Вернее, в этом доме. В квартире его отца, архитектора Каюма Тайжетдинова. — Кто?

— Я.

— Но как же на квартире? — удивился Кариев. Ведь был нужен, наверное, рентген… инструменты?

— Да, конечно, — согласился врач. — Рентгеновскую передвижку я утром вызвал из нашей клиники, а все остальное у меня нашлось. Сейчас рука пострадавшего в гипсе.

Кариев внимательно пригляделся к врачу. Перед ним сидел худощавый, но физически очень крепкий человек лет пятидесяти. Несколько удлиненное лицо хирурга казалось вырезанным из твердого потемневшего дерева, настолько четко обрисовывалась на нем каждая линия, каждая морщинка, каждый мускул. Прямые, чуть рыжеватые, у висков совершенно седые волосы были гладко зачесаны назад. Серые усталые глаза смотрели внимательно и сейчас, как показалось Кариеву, строго.

— Почему же все-таки отец Валерия не вызвал машину «скорой помощи», не положил сына в больницу? — после долгой паузы спросил Кариев. — Создается впечатление, будто архитектор пытался скрыть, что его сын ранен.

Георгий Михайлович взял валявшуюся на столе коробку спичек и, внимательно вглядываясь в силуэт Медного всадника, отпечатанный на наклейке, задумчиво заговорил:

— Да, пожалуй, что так. И я, если не способствовал, то и не препятствовал этому. Дело, видите ли, в том, что мы с Каюмом старые друзья, еще с довоенного времени. И на фронте вместе были — я медиком, а он сапером. Каюм очень любит сына. Во всем ему потакает. Я не раз с ним спорил, говорил, что такое воспитание портит ребенка, но Каюм только смеялся. У него, видите ли, очень вредная теорийка сложилась: раз, мол, мы в детстве плохо жили, так пусть хоть наши дети живут, ни о чем не беспокоясь. Ругались мы с ним по этому поводу не один раз. Ничего не помогло. Валерий из способного, энергичного мальчишки превратился в избалованного шалопая. После седьмого класса бросил школу и решил поступить в авиатехникум. С грехом пополам, используя отцовские связи, поступил, но со второго курса ушел, не понравилось. Сейчас уже второй год готовится экстерном в институт. Скажите, — отбросив коробок в сторону, взглянул на Кариева Георгий Михайлович, — Валерий совершил преступление?

— Да, — подтвердил Кариев. — А вам неизвестно, Георгий Михайлович, как держал себя Валерий дома?

— В том-то все и дело, что держал он себя безукоризненно. С отцом и матерью нежен до приторности, с соседями вежлив.

— А с кем он дружит?

— Со многими. Но больше всех, кажется, с Тропининым Серафимом — студентом-медиком. Серафим и привез его вчера на мотоцикле. Затем среди его друзей выделяется какой-то сын министра по имени Жорж, или, как они его зовут, Жорка. Остальных не знаю.

— Как относится архитектор Тайжетдинов к происшествию с его сынком?

— Каюм, по-моему, испуган и кое о чем догадывается. Я ему сказал, что Валерий не мог так повредить руку, упав с мотоцикла. Ведь, кроме руки, на всем теле и лице нет ни синяка, ни царапины.

— Про прием джиу-джитсу вы ему тоже сказали?

— Сказал.

— Что же он?

— Кажется, почувствовал, что Валерий ведет двойную жизнь. Сейчас он намерен, как только снимут гипс, отправить Валерия к брату в Ленинград. Брат у Каюма — моряк, в Балтфлоте служит. Для Валерия будет полезно переменить среду и обстановку. Как вы думаете, удастся это?

— Не знаю, — уклонился от ответа Кариев. На прощание он попросил Георгия Михайловича сохранить их разговор в тайне.

— Я умею хранить врачебные тайны, — с нескрываемой печалью в голосе ответил, горько усмехнувшись, хирург. — У Валерия не только рука, но и душа изломана. Душу вылечить значительно труднее. А лечить все-таки придется. Надо…

17. РАСПРАВА С ГРИШЕЙ МОЛЧАНОВЫМ

Есть в нашем большом, залитом горячим южным солнцем городе площадь, на которой всегда людно. Даже тогда, когда солнце стоит прямо над головой, бросая отвесно на землю свои раскаленные копья-лучи, здесь звенит детский смех. Самые юные граждане под ласковой опекой мамаш и старших сестренок овладевают сложным искусством передвижения на двух ногах; более взрослые, визжа от упоения, самозабвенно крутят педали трехколесных велосипедов; тихо дремлют на удобных скамейках немало потрудившиеся на своем веку пенсионеры.

Когда же солнце начинает склоняться к западу и кончается рабочий день, на залитой асфальтом площади людей становится больше.

Всех их притягивает прохлада, с которой не в силах справиться даже могучее азиатское солнце. Мощные струи величественного фонтана взлетают на десяток метров вверх. Они пронзают стоящий над площадью зной и, рассыпаясь на сотни узких и длинных, как красноармейские клинки, струек, рубят и кромсают его, разливая вокруг благодатную прохладу.

Игорь Непринцев первым вышел на площадь к фонтану. Ни Тимура, ни Светы Незвановой еще не было. Сегодня в школе трое друзей держались отдельно друг от друга. Каждый старался узнать что-нибудь новое о жизни погибшего товарища.

Игорь сел на скамейку, с которой только что поднялись трое пожилых мужчин. Справа от себя он положил портфель с книгами, слева кепку — занял места для друзей, которые вот- вот должны были подойти.

Они и в самом деле не заставили себя ждать. Не просидел Игорь и трех минут, как на площади показались Тимур и Света.

«Опять вместе идут, — с неудовольствием подумал Игорь. — Ведь договорились же сегодня держаться подальше друг от друга, как на разведке». Игоря увлекла затея оказать помощь уголовному розыску. Ему казалось, что они узнают много нового, еще неизвестного следствию. Он весь день чувствовал себя особенно подтянутым, настороженным и взволнованным. Игорю показалось, что Света и Тимур относятся к задуманному с холодком, и это не нравилось ему.

Впрочем, когда Тимур и Света подошли, Игорь увидел, что они не так уж спокойны. Тимур был расстроен и тщетно пытался скрыть это, а Светлана от волнения даже подпрыгивала на ходу и, оживленно жестикулируя, что-то доказывала Тимуру. Едва лишь Светлана уселась на скамейке между двумя друзьями, как у нее вырвалось:

— Ой, ребята, что я узнала!

— Из-за этого даже двойку по химии схватила, — улыбнулся Тимур.

— Не смейся. Материал я знаю, только все у меня из головы вылетело, как мне Томка эту штуку рассказала.

— Какая Томка? — спросил Игорь.

— Томка из десятого «Б», которая с Петей Ковалевым дружит.

— Ну, выкладывай, — заинтересовался Игорь.

— Понимаете, ребята, — заторопилась Света, — Томка рассказала мне, что Петя рассказал ей, как Колька Казарян говорил ему, что Костюнчик приносил в школу револьвер…

— Постой, постой, — остановил девушку Игорь. — Кто видел этот револьвер?

— Томка не видела, и Петя не видел. Видел Колька Казарян и рассказал об этом Пете. Только Костюнчик взял с Кольки клятву, что тот никому не расскажет, а Кольке потом Петя поклялся, что молчать будет.

— Ас Томки Петя клятву взял? — насмешливо спросил Тимур.

— Не смейся, Тимур! — обиделась Света. — Петя уговаривал Томку идти вечером в лесопарк. Она сказала, что боится хулиганов. Тогда Петя и сказал про револьвер, а клятву взять не успел.

— В общем, ясно, — пробасил Тимур. — «Любви все возрасты покорны».

— Тимур, я рассержусь, — покраснев, сердито сказала Света.

— Ну, чего ж ты в самом деле, недотрога какая!Я ведь пошутил, — смутился Тимур.

— Какой это был револьвер? — продолжал допытываться Игорь.

— Ну, какой, обычный, — засмеялась Света, — из которого стреляют. Петя говорил, что карманный.

— Значит, меньше нагана, — определил Тимур.

— Может, не револьвер, а пистолет? — переспросил Игорь.

— А какая разница? — удивилась Света.

— Разница большая, — не решался, однако, уточнить эту разницу Игорь. — А что ты узнал, Тимур?

— Наверное, то же самое, что и ты, — ответил Тимур. — Собираться они хотели в доме у какой-то Калерочки. Не то эта Калерочка студентка, не то у нее студентки квартируют. Вечеринка, которую организовывал Костька, распалась. Сегодня Костька всем говорил, что Жорку хотел пригласить не он, а Юрка! Да, вот еще что мне ребята говорили: Гришку Молчанова часто видят с Жоркой.

— Гришку? — недоверчиво переспросил Игорь. — Не может быть.

— И мне это говорили, но я не поверила, — вставила Света.

— А кто тебе говорил? — спросил Игорь.

— Казарян сказал, что после школы Гурин часто встречается с Гришей. Ух, как не люблю я этого Костюнчика. Слизняк противный.

Игорь хотел рассказать друзьям, что вчера Жорка был у Костюнчика, но в этот момент на площади появился человек, которого они ждали.

— Смотри, полковник, — толкнул Игорь локтем Свету. — Где?

— Вон, сейчас мимо мороженницы проходит.

— Окликнем, — предложила Света.

— Нельзя, — запротестовал Тимур, — вдруг он на работе, и мы ему помешаем. Пойдемте незаметно за ним, а когда он выйдет с площади — подойдем.

Но полковник Голубкин и сам заметил учеников. Он внимательно посмотрел на них. Взгляды всех троих, а особенно Игоря, так красноречиво говорили об их желании, что Иван Федорович улыбнулся и кивнул ребятам, приглашая их следовать за собою.

Через несколько минут, когда Голубкин уже пересек площадь и шагал по широкой затененной тополями улице, ребята нагнали его.

— Товарищ полковник, — начал разговор Непринцев.

— Меня зовут Иван Федорович, — перебил его полковник, — фамилия моя Голубкин. Познакомимся.

Ребята, стеснительно пожимая твердую ладонь Голубкина, называли себя. Впервые с ними так уважительно, как со взрослыми, говорил человек, занятый трудной, интересной и опасной работой.

— Мы очень хотели увидеть вас, Иван Федорович, — начала Светлана и смущенно осеклась.

— Я знал, что вы, наверное, придете к нам, — помогая девушке справиться со смущением, ответил Голубкин. — Но давайте о делах поговорим у меня.

Через минуту они уже успели обменяться мнениями о новой кинокартине, о последних номерах журналов и напечатанных там произведениях. Ребята с удивлением отметили, что полковник Голубкин знает литературу не хуже, а значительно лучше их, и умеет говорить о ней увлекательно и взволнованно.

— Вот бы вам преподавать литературу, — высказала пожелание Света. — Вы ее не просто знаете, а понимаете.

— Упаси бог, — замахал руками Голубкин, — преподаватель из меня никудышный. Мое дело бандитов ловить, тут я еще кое-что понимаю.

Школьники, пройдя с полковником несколько кварталов, освоились. Усевшись вокруг стола в кабинете, они рассказывали Голубкину все, что смогли узнать, высказали все свои сомнения и подозрения.

— Да, — сказал Голубкин, когда трое друзей, выговорившись, умолкли, — ситуация получается интересная. — Он несколько секунд подумал и продолжал: — У меня к вам просьба, друзья. Раз уж вы взялись помогать нам, то не бросайте это дело на полпути. Первым долгом насчет Константина Гурина и Мухаммедова. Вы их больше не трогайте и вообще не интересуйтесь ими. Того, что вы мне сообщили, хватит. Ваши сведения очень ценны и сильно помогут нам. А вот Гришей Молчановым, по-моему, вам следует заняться. Опишите мне, где он сидел на собрании, каков с виду, во что одет?

Торопясь и перебивая друг друга, Игорь, Света и Тимур высыпали перед полковником целую кучу примет Гриши Молчанова. Но Голубкин не мог вспомнить комсомольца, сидевшего на собрании в первом ряду. Зато все ярче вставал в сознании полковника образ случайно встретившегося ему мальчишки-спекулянта в кино.

— Да нет, не может быть, — отмахнулся полковник от этой несуразной мысли, но сразу же сам задал себе вопрос: «А почему не может быть? Все возможно из того, что еще не опровергнуто».

— Да, — решил полковник, — пожалуй, что участок Гриши Молчанова у нас самый уязвимый. Намтуда проникнуть значительно труднее, чем вам. Так вот я вас и попрошу сделать так, чтобы Молчанов эти дни не оставался один. С кем он дружит?

— Ни с кем, — в один голос ответили все трое.

— Ни с кем? — поморщился полковник.

— Мы с ним несколько раз в кино ходили, — припомнил Игорь Непринцев. — И вообще мы с ним в одном классе учимся.

— Вот это уже лучше, — одобрительно кивнул Голубкин, — значит, вам и нужно стать застрельщиками этой дружбы. Договорились? С этого часа и до тех пор, пока я не скажу вам «отбой», Гриша Молчанов будет на вашей ответственности. Если около него появится Константин Гурин, держитесь так, как будто вы ничего про Гурина не знаете, ни в чем его не подозреваете. Ведь вы ученики одной и той же школы. А вот если появится Мухаммедов, тогда… тогда удвойте осторожность, держитесь спокойно, но сразу же известите меня. Поняли?

— Поняли, — ответил за всех Игорь. — Связным у нас Светка будет.

— Да, пожалуй, так будет лучше, — согласился полковник Голубкин, прощаясь с ребятами.

— Ей легче исчезать из вашей компании. Подозрения не вызовет.

Выйдя из розыска, ребята принялись обсуждать, как им поступить дальше. Идти ли всем на квартиру Гриши Молчанова или вначале отправиться одному Игорю? Светлана считала, что лучше будет, если пойдет один Игорь. К этой же мысли склонился и сам Непринцев. Но Тимур запротестовал.

— Полковник сказал, что Гришка на нашей ответственности, — заявил он, подчеркнув слово «нашей». — Значит, и нужно идти нам, а не только тебе. А если там Жорка, кого ты пошлешь к полковнику?

Мнение Тимура восторжествовало. Все трое отправились к Грише. Шли молча. Каждый думал о событиях последних дней, нарушивших жизнь школы. Игорь жалел, что не спросил полковника, почему он так обеспокоен судьбой Гриши. Неужели полковнику уже известно о Молчанове такое, что не знают они, его соученики? Тимур размышлял над тем, для чего Костюнчик приносил в школу револьвер. А Света Незванова старалась припомнить, встречала ли она Жорку Мухаммедова и какой он из себя. Проходя мимо кино, никто из трех друзей не заметил, как испуганно юркнул в самую гущу толпы, собравшейся у кассы, тот, к кому они шли — Гриша Молчанов.

Много передумал Гриша за эти сутки. Он впервые по-настоящему почувствовал, что рядом с такой светлой и интересной жизнью большинства окружающих его людей, жизнью Игоря Непринцева и Тимура Муртазаева, таится другая, грязная, ненужная людям, подленькая жизнь. Такой жизнью живет Жорка Мухаммедов, в нее уже втянулся Костька Гурин, да и сам он, Гриша Молчанов, не так далеко ушел от Костьки, а может быть, даже сильнее Гурина запутался в этой паутине. Ведь Костька ничего не делал, он только ходил по вечерам с Жоркой да водку пил. Гурин билетами у кино не спекулировал. Конечно, Костька меньше виноват, чем он, Гриша Молчанов. Но, вспомнив, каким озлобленно-трусливым взглядом смотрел на него вчера на собрании Гурин, как отрекался он от своей дружбы с Юрой и Жоркой, Гриша заколебался. Нет, не только в вечерних встречах у кино и в наспех проглоченной у забегаловки водке тут дело. Видимо, Костька Гурин участвовал в настоящем преступлении и сейчас боится, чтобы об этом ни узнали.

Но ведь тогда и он, комсомолец Григорий Молчанов, является сообщником Жорки Мухаммедова и Гурина. Он догадывается о том, что эти люди имеют отношение к убийству Юры Зарифова, но скрывает свои подозрения. С детских лет в сознании Гриши укоренилась мысль о том, что от своей организации ничего нельзя скрывать. Вначале этот закон относился к пионерскому отряду, сейчас к комсомольской организации школы, а наступит время, когда коммунист Григорий Молчанов будет во всем до конца откровенен со своей партийной организацией. Может быть, пойти и все рассказать комсоргу Ваське Симкину? Нет, Симкину про такие дела говорить бесполезно. Не поймет. Опять про пережитки капитализма болтать будет. Но ведь Васька Симкин — это не комсомольская организация школы. А что если рассказать все на общем собрании? Но, подумав об этом, Гриша сразу же почувствовал, что выступить с саморазоблачением перед всеми комсомольцами школы он не в силах. Лучше всего было бы поговорить с Игорем Непринцевым. Игорю можно рассказать все, даже о торговле билетами у кино. Он поймет, почему пришлось взяться за это. Но сейчас Игоря уже не найдешь. Он ушел вместе с Тимуром. Может быть, сходить в уголовный розыск к полковнику? Вчера, когда директор школы рекомендовал полковника Голубкина комсомольскому собранию, Гриша сразу же узнал в нем того незнакомца, с которым недавно столкнулся у кино. Узнал и испугался. А вдруг этот полковник из уголовного розыска узнает его. В течение всего собрания Гриша ни разу не взглянул на Голубкина, сидел, полуотвернувшись от него, стараясь не привлекать к себе внимание чекиста. Сейчас настороженно, с оглядкой проводя свои торговые операции возле кино, Гриша ломал голову, решая, что же делать дальше: ждать ли нового собрания, рассказать ли все Игорю или пойти прямо в уголовный розыск.

Спрятавшись от проходивших по противоположной стороне улицы одноклассников, Гриша проследил за ними глазами. Вот тройка друзей свернула с центральной улицы в переулок.

«Куда они пошли? — тревожно подумал Гриша. — Похоже, ко мне! Зачем? Может, узнали про меня?» Сердце его заныло, но в глубине сознания затеплилась искорка надежды на благополучный исход. «Вот пойду сейчас за ними, отзову Игоря и расскажу, — решил Гриша, — Если нельзя будет отозвать, всем троим расскажу. Сразу все».

На руках у него оставалась всего пара билетов. Гриша уже решил разорвать их, махнув рукой на убыток, но в этот момент подвернулся покупатель. Сбыв последние билеты, Гриша начал выбираться из толпы.

— Эй, кореш! — окликнул его появившийся, как всегда, словно из-под земли, Жорка Мухаммедов. — Куда спешишь?

— А что тебе? — нахмурился Гриша. — Билетов все равно нет. Все продал.

— Да мне и не нужны билеты, — ответил Жорка, и у Гриши мелькнуло подозрение, что Жорка наблюдал за ним, чтобы подойти именно тогда, когда билеты будут проданы. — Мне с тобой поговорить надо, — закончил Мухаммедов, выбираясь следом за Гришей из толпы. — Ты куда?

— Домой, куда же дальше? — не останавливаясь, бросил Гриша.

— Вот чудак, куда торопишься? — зашагал рядом с ним Жорка. — Зайдем? — кивнул он в сторону забегаловка.

— Не хочу. Домой надо, — отозвался Гриша.

— Домой успеешь, — придержал его за рукав Жорка. — Зайдем.Я угощаю. Потом поговорим.

Гриша понял, что от Жорки ему все равно не отвязаться, а ребят уже не догнать. В то же время в голове мелькнула злая мысль. Он знал, что может выпить, не пьянея, значительно больше Жорки. «Выпьет, болтать начнет. Может, о чем и проболтается», — злорадно подумал он, соглашаясь на приглашение Мухаммедова.

И опять они свернули в знакомый, затененный густыми кустами переулок. Жорка «забежал» и вернулся с поллитровкой, куском хлеба и парой помидор. Передав помидоры и хлеб Грише, Жорка покрутил поллитровку и ловким ударом в дно вышиб пробку.

— Пей первым, — протянул он Грише бутылку. Гриша отметил пальцем половину и отпил.

— Вот, черт! — восхитился Жорка. — Как отрезал. Точно, половина, — и присосался к горлышку бутылки.

Отшвырнув пустую поллитровку и закусывая сочным помидором, Жорка заговорил с набитым ртом:

— Всем ты, кореш, хорош. Одно плохо, лягавишь.

— Как лягавишь? — не понял Гриша. — Когда?

— Ну, что ты сам не знаешь, что ли, как лягавят? — уклонился от прямого ответа Жорка.

— Конечно, не знаю, — честно признался Гриша. — Ты об этом и хотел говорить?

— Об этом, — кивнул Жорка. — Поговорим. — В его голосе Грише послышалась скрытая угроза.

— Тогда надо выпить, — по-взрослому, сурово сказал Гриша и повторил любимую поговорку отчима: «Тут без пол-литра не разберешься».

— Так выпили уж… Хватит! — запротестовал Жорка.

— Я тебе говорил, что на чужие не пью, — повысил голос Гриша. Выпили на твои, а теперь выпьем на мои.

— Валяй, — согласился Жорка, пристально взглянув на Гришу.

Через минуту Гриша принес вторую поллитровку и закуску. Процедура выпивки повторилась.

— Так где я слягавил? — первым начал прервавшийся разговор Гриша. — Когда?

— Ты обещал Костьке Гурину наклепать на него в уголовку? — ответил вопросом на вопрос Жорка.

— А-а-а! — припомнил Гриша. — А чего он, в самом деле, попрекает меня билетами? Да еще грозится… — срывающимся от обиды голосом заговорил он. То ли от пережитого волнения, то ли от того, что был голоден, но водка сегодня подействовала на Гришу сильнее, чем обычно. Он чувствовал, что пьянеет. Впрочем, Жорка опьянел все же сильнее.

— Чего между своими не бывает? — философически проговорил он. — Но в уголовку стучать… Знаешь, что за это бывает?

— Грозишься? — вскипел Гриша. — Костька пожаловался? Защиты у тебя попросил?

— Не Костъка, — сразу посуровел Жорка. — Костька что? Сопляк. Другому человеку ты не понравился.

— Какому другому? — не понял Гриша.

— Такому, который таких, как ты и Костька, по полусотне в каждом кулаке держит.

— Не понимаю, о ком ты говоришь… — начал Гриша.

— Ты вот что, кореш, — перебил его Жорка, — не крути, а говори прямо. Лягавить будешь или со своими пойдешь?

— С какими своими? — спросил Гриша. Забытое было намерение выпытать что-либо у Жорки снова загорелось в нем.

— С такими, как тот человек… мы его Паханом зовем, как я… и еще… другие.

— Такие, как Костька, — подсказал Гриша.

— Да, — кивнул Жорка.

— И такие, как Юрка Зарифов?

— Да-а-а! — нерешительно подтвердил Жорка. — Только тут, понимаешь, дело особое…

— Так ведь Юрку свои убили, — насмешливо подчеркнул слово «свои» Гриша Молчанов.

— Юрка Зарифов и его кореш лягавых на нас навели. Ну, Пахан и велел пришить их, — врал Жорка. — И со всяким предателем так будет. — Он сильно охмелел и, чувствуя, что сболтнул лишнее, торопился к развязке. — Вот и с тобой то же будет.

— А что я?! — насторожился Гриша. — Я с вами не воровал и не грабил. Я вам не свой.

— Ходил с нами? Водку с нами пил?! Мы не мешали тебе у кино дела обделывать? Ты что же думаешь, мы дураки? Верим, что ты только билеты продаешь. Продать на сотню, а купишь на тысячу.

— Ты что думаешь, я ворую?! — захлебнулся от обиды Гриша. — Да я никогда! Я по- честному! Кто в очереди стоять не хочет, покупает!

— Рассказывай, — усмехнулся Жорка. — Кто тебе поверит?!

— Поверят! — выкрикнул сквозь слезы Гриша. — Сам все расскажу. Мама стирает, денег мало… Я маме помогал, а ты… — Слезы душили его.

— Ну ты, тише! Не базлай! — угрожающе шагнул к нему Жорка. Гриша увидел, как нож тускло сверкнул в кулаке собутыльника.

Он отскочил в сторону, заметил валявшийся на краю тротуара голыш и наклонился за ним. В этот момент Жорка кинулся вперед и ударил Гришу ножом в спину. Но водка лишила удар бандита необходимой меткости и силы. Гриша устоял на ногах, хотя острая боль в спине почти потушила сознание мальчика. Собрав последние силы, он нацелился голышом в растерянную физиономию Жорки, но промахнулся. Удар пришелся в правое плечо. Нож вылетел из рук бандита. А Гриша, уже ничего не видя, судорожно и бессильно ударяя Жорку голышом то в грудь, то в плечо, кричал:

— Помогите! Товарищи! Помогите!

Из-за угла донеслись встревоженные возгласы людей. Тогда Жорка выхватил голыш из обессилевших рук Гриши и, ударив его камнем по голове, кинулся в темноту переулка.

Игорь, Тимур и Света долго сидели на крылечке в ожидании Гриши Молчанова. Домнушка сказала, что часам к девяти Гриша обязательно вернется. Но прошло и девять, и десять, а Гриши все не было. Уже давно стемнело. Трое друзей, переговорив обо всем, что было на душе у каждого, сидели молча. Мимо них пробежала встревоженная женщина. Через мгновение со двора послышался болезненный вскрик, а затем плач Домнушки.

— Там что-то случилось, ребята! — вскочил на ноги Игорь.

— Плачут? — тревожно сказала Света.

— Пойдем узнаем, — увлек Игорь друзей за собою.

Во дворе, вокруг плачущей Домнушки, собрались все жильцы дома. Женщина, только что вернувшаяся из города, азартно рассказывала:

— Лежит он в крови. И милиция уже тут, и «скорая помощь» приехала. Гришка совсем неживой. Не говорит и не стонет даже. Глаза закрытые, а сам белый, как известка.

— Про кого это она? — прошептала Света. — Неужели про Гришу Молчанова?

— Наверное, про него, — проталкиваясь вперед, ответил Тимур.

— Где это случилось? — перебил рассказчицу Игорь.

— В переулке за пивнушкой, — отозвалась та, — недалеко от кино. Зеленый такой переулок, тихий. Там и…

— Ребята, — предложил шепотом Игорь друзьям, — вы оставайтесь, может, Гришкиной маме что надо будет. А я к полковнику.

Тимур мгновение колебался, но испуганный взгляд Светы красноречиво говорил, что она никогда не простит, если сейчас ее оставят одну, и юноша, вздохнув, согласился.

— Иди, — кивнул он. — Потом зайди ко мне. Я ждать буду. Ладно?

— Ладно! — ответил Игорь уже на ходу.

18. АБДУКАДЫР МЕРГЕН НАШЕЛ СЛЕД

Несколько суток прошло с того дня, когда на восходе солнца Абдукадыр Мерген проводил в город Дмитрия Бубенца. Все эти дни старый охотник не имел ни минуты покоя. Он колесил по району, заглядывая в самые отдаленные, самые глухие уголки. Однако это не было беспорядочным, непродуманным блужданием. Если бы возникла необходимость нанести на карту путь Абдукадыра Мергена, то можно было бы убедиться, что старик действовал очень продуманно и методично. Первым делом он проверил все дороги, шедшие из долины в горы. Установив, что ни на одной из них нет нужных ему следов, что машина бандитов не скрылась в горах, старый охотник начал проверять все дороги, дорожки и даже временные проезды в районе. С каждым днем он все дальше и дальше отходил от гор, и все более и более мрачнело его лицо. Как большинство людей, много бывающих в полном одиночестве, Абдукадыр привык разговаривать сам с собою. Впрочем, это был скорее не разговор, а думы вслух.

— Плохо, совсем плохо, — сердито ворчал он, шагал по бесчисленным полевым дорогам. — Видно, я совсем стариком стал, очень глупым сделался. Столько дней ищу след врага и не могу найти. Наверное, эти потомки Иблиса сейчас пьют вино и смеются над старым охотником, который не может разыскать их проклятых следов. Бубенец в городе скорей разыщет след врага, чем я. Он молод, у него острый глаз, мои же глаза пора засыпать землей, как недавно засыпали землей глаза Искандера. Эх, Искандер, — горестно вздыхал старик, — Не тебе бы, а мне уйти туда, откуда никто не возвращается. Горько мне, мой Искандер, что я, да и все мы проглядели, что твоя нужная всему народу жизнь кончилась не от предела старости, не от болезни, а оттого, что так захотел враг. Горько мне, что к тебе смогла подкрасться гадина, и мы ее не заметили. Семка тоже совсем потерял голову. Ему сейчас особенно тяжело и горько. В народе все еще многие думают, что на тебя, Искандер, поднял руку твой боевой друг и товарищ, муж Семкиной дочери, моей и твоей любимицы. И многие в народе будут думать так, пока я, старый Абдукадыр, не найду, на чьей машине приезжал враг в «Счастливое».

Абдукадыр Мерген, когда оказывался близко к колхозу «Счастливое», заглядывал в дом Котовых. Обстановка там была невеселая. Семен Андрианович запил. Во всем доме прежнюю энергию сохранила только Екатерина Васильевна, правда, помрачневшая, с навеки теперь отпечатавшейся горькой складкой у губ. Женя, осунувшаяся и бледная, неслышной тенью бродила по дому, все время словно к чему-то прислушиваясь, кого-то ожидая. Екатерина Васильевна много раз в день провожала свою молчаливую, похудевшую дочь скорбным, сочувствующим взглядом, но не находила слов утешения. Время, только милосердное, но неторопливое время, могло излечить рану, нанесенную сердцу молодой женщины.

А в горнице, за столом, широко расставив кривые ноги кавалериста и опершись локтями о столешницу, глушил стакан за стаканом крепкую виноградную водку Семен Андрианович. Опустив седую кудрявую голову на ладони, он подолгу сидел неподвижно, перебирая в памяти прошлое. Потом с тяжелым, как стон, вздохом наливал из коренастого глиняного кувшина граненый стакан чуть дымчатой водки и медленно, словно отраву, выпивал. Оставив стакан, он брал со стола корочку хлеба, внимательно рассматривал ее и затем нюхал, глубоко и шумно втягивая воздух. И так час за часом уже несколько суток. Как свойственно людям, всю жизнь выпивавшим немало, но в меру, Семен Андрианович пьянел медленно, и длинный день кончался значительно быстрее, чем хмель окончательно овладевал старым конником. В течение дня в горницу несколько раз входила Екатерина Васильевна, сокрушенно качала головой, видя, что любимая закуска Семена Андриановича — соленые арбузы и холодная свинина — стоит нетронутая. Потом она снимала со стола опорожненный кувшин, ставила взамен его полный и молча выходила из комнаты.

Заглянул к Семену Андриановичу и председатель колхоза. Непьющий, немного суховатый, педантичный человек, он намеревался поговорить с Котовым о продаже конского молодняка, но, увидев состояние Семена Андриановича, только крякнул и сел против него на стул.

— Катерина! — негромко окликнул Семен Андрианович. — Стакан подай.

Наполнив поданный стакан водкой, Семен Андрианович молча пододвинул его к председателю и только после этого налил и себе. Председатель начал было говорить, что он не пьет, что Семену Андриановичу и самому это доподлинно известно, но тот даже не расслышал его слов. Подняв свой стакан и глядя поверх него своими глубоко ввалившимися глазами, Семен Андрианович заговорил негромко, но так, как будто бы с каждым словом сдирал бинты, присохшие к глубокой, незаживающей ране:

— Понимаешь, какое дело. Сашу Лобова убили. Братана моего… Александра Даниловича Лобова. И где убили?! В моем собственном доме. Не уберегли. И ничего теперь не сделаешь… Не воротишь! Пей! Может, полегчает.

Председатель, должно быть, поддавшись чувству глубокой тоски, звучавшей в голосе Семена Андриановича, выпил первый в своей жизни стакан водки и задохнулся.

Отдышавшись и откашлявшись, ой, почти ничего не видя, так как перед глазами все поплыло, еле выбрался из горницы.

А Семен Андрианович даже не заметил ухода председателя. Лишь на другой день протрезвился председатель. Придя в правление, он отдал категорический приказ:

— Котова ни под каким видом не беспокоить. Пусть отойдет помаленечку.

Когда же в горницу входил Абдукадыр Мерген, Семен Андрианович несколько оживлялся. В первый раз он даже предложил объездить на Урагане все дороги и найти нужный след, но старик запротестовал:

— Не надо, Семка. Это мое дело — след искать.

— Вот те на, — мрачно усмехнулся Семен Андрианович, — а я кто такой, по-твоему? Не разведчик?

— Ты раньше был разведчиком, — мягко уговаривал друга старик. — Я сейчас лучше тебя следы разбираю. Я не переставал быть охотником.

— Ты, конечно, следопыт, — с мрачной покорностью соглашался Семен Андрианович. — Только, когда ты их найдешь, сразу не объявляй всем. Извести одного меня. Мы с тобою вдвоем с этим гадом-шофером всерьез поговорим. Он нам, как миленький, все расскажет.

Старый охотник на мгновение смутился. Ведь майор из города говорил: самим ничего не делать, а только известить его и продолжать слежку. Но перспектива самим «всерьез» поговорить с шофером увлекла старика, и он согласился.

— Конечно, Семка, — кивнул он. — Он у нас шалтай-болтай делать не посмеет.

— Не позволим, — буркнул Семен Андрианович. — Это сейчас чекисты с бандюгами очень вежливыми стали. На «вы» разговаривают. А мы по-конноармейски с ним поговорим.

Но разговор по-конноармейски не состоялся. След нужной ему машины Абдукадыр Мерген обнаружил ранним утром километрах в пятидесяти от «Счастливого». Он четко отпечатался на влажной лёссовой почве дороги, ведущей с полей большого хлопководческого совхоза.

Абдукадыр пустился по следу. Но километра через три-четыре след вышел на центральное шоссе и здесь явственно повернул не к хлопкозаводу, а в город. После недолгого размышления старик пустился по следу в обратном направлении и через час был на полевом стане одного из участков совхоза. Заспанный весовщик сообщил Абдукадыру, что здесь действительно работала автоколонна из машин, мобилизованных в городских организациях, но вчера вечером она перевыполнила на несколько десятков тонн полученное задание и сегодня на рассвете ушла в город.

Старый охотник заторопился в районный центр. На его счастье, почта не была еще отправлена. Потребовав себе листок бумаги и конверт, он тут же, у барьера, в почтовом отделении написал Кретову подробное письмо. Старик очень волновался: непривычные к карандашу руки с трудом выводили замысловатые буквы арабского алфавита. Беспокоясь, что Кретов может неправильно прочесть название совхоза, Абдукадыр вторично написал его в конце письме крупными печатными буквами русского алфавита. Довольный результатом своего единоборства с карандашом и бумагой, Абдукадыр заклеил конверт, попросил одну из сотрудниц почты надписать адрес по бумажке, оставленной Кретовым, сличил его и только после этого сдал письмо заказным.

Выйдя из помещения почты, Абдукадыр Мерген по привычке торопливо зашагал по улице районного центра, но вскоре остановился и задумался. Куда он спешит? Все последние дни он был в состоянии чрезвычайного напряжения, вначале радостного, а затем… Вначале он готовился к совместной с Искандером охоте. Обошел места, где они должны были охотиться, проверил оружие и, наконец, встретил Искандера. Затем последняя ночь перед охотой, а наутро — черная весть о гибели Искандера. Когда прошли первые оглушающие часы, он кинулся искать след убийц. Сегодня поиски увенчались успехом. Что же ему делать сейчас? На охоту? Но идти одному в те места, где он рассчитывал бродить с Искандером… Не будет удачной и радостной охоты. Абдукадыр Мерген стоял, думая над тем, куда же теперь направиться, и вдруг почувствовал, что устал. Страшно устал. Сказались десятки километров, пройденные им в последние дни, да и более чем почтенный для охотника возраст. И Абдукадыр решил отправиться домой отдохнуть с тем, чтобы на другой день пойти в «Счастливое» и рассказать о результатах поисков Котову.

«Может, мы с Семкой съездим в город. Попросим майора показать нам тех иблисов, которые убили Искандера», — размышлял Абдукадыр, шагая к родному колхозу.

Но до дома он не дошел. Усталость все больше связывала движения старика. Свернув на полевой стан соседнего колхоза, он улегся в тени карагача, около весело журчащего арыка. Старого охотника знали во всех уголках района. Дежурившая на стане повариха притащила к арыку целую гору одеял и подушек. Через минуту была готова мягкая постель, Абдукадыр с удовольствием вытянул на ней усталое тело и крепко заснул.

Лишь на рассвете следующего дня Абдукадыр Мерген смог продолжать свой путь в «Счастливое». Утренняя роса обильно покрывала кусты хлопчатника, траву и даже деревья тутовника. Легкое дыхание ветерка, струившегося с гор, приносило сюда свежую прохладу ледников, аромат плодов, созревающих в подгорных колхозах, и острый запах кизячного дыма. Вдыхая полной грудью этот привычный ему с детства букет, Абдукадыр Мерген шел напрямик через поля, перешагивая через арыки, осторожно раздвигая мокрые кусты хлопчатника.

Пересекая одну из полевых дорожек, Абдукадыр неожиданно остановился. С минуту он внимательно вглядывался в колеи, затем присел на корточки. Сомнения не было. Перед ним снова след этой проклятой фашины. И совсем свежий. Абдукадыр Мерген выпрямился, внимательно огляделся вокруг и направился по следу машины. Дорога привела его в колхоз «Вперед». Старый охотник слыхал, что последние годы дела в колхозе шли неважно. К руководству колхозными делами пробрались жулики, любители чужого добра. За год-два они основательно разворовали богатства колхоза — и угодили за тюремную решетку. Но знал Абдукадыр Мерген и другое, что сейчас во главе колхоза стоит энергичный коммунист, недавно демобилизованный из армии офицер.

«Неужели в колхозе «Вперед» свили себе гнездо убийцы Искандера? — раздумывал старик, идя по улице колхозного поселка. — Неужели новый председатель ничего дальше своего носа не видит? Почему же вчера в совхозе мне сказали, что это были городские машины? Выходит, я обманул молодого чекиста, послал ему фальшивую весть. Ой, Абдукадыр, искать след зверей легче, чем след худого человека. Сейчас смотри в оба, не промахнись еще раз».

Выйдя на площадь поселка, Абдукадыр Мерген увидел обшарпанную полуторку, стоявшую у домика колхозного правления. Шофера к машине не было. Значит, он зашел в правление. Делая вид, что его совсем не интересует машина, Абдукадыр прошел мимо и присел на ступеньки крыльца правления. Да, действительно, это та самая машина. Зоркие глаза старика рассмотрели необычный рисунок протектора левого заднего колеса машины. Абдукадыром овладело состояние, похожее на то, которое испытывает каждый охотник, почувствовав, что крупный и опасный зверь, за которым он долго следил, вот здесь, всего в нескольких шагах. Сняв закинутую за спину двустволку, Абдукадыр положил ее поперек колен, не зная, что предпринять, если полуторка окажется не колхозной, и сейчас уедет.

Через открытые окна дома доносились голоса. Абдукадыр Мерген прислушался:

— Что же это за порядки?! — негодовал хрипловатый голос. — Разве так можно жить?!

— А только так и можно жить, дорогой, — отвечал ему спокойный низкий голос. — Иначе нам с тобой не по пути.

— Значит, уходить из колхоза? — угрожающе спросил хрипловатый.

— Пока что мы ограничились штрафом, — ответил спокойный, — а повторится такое дело, не ты уйдешь, а мы тебя выгоним.

— Выгоните?! — возмутился хрипловатый.

— Да. И еще в газетах напечатаем, чтобы весь район знал, за что пьяницу и жулика Хамракула из колхоза выгнали.

«А-а, это новый председатель шоферу Хамракулу рамазан устраивает», — догадался Абдукадыр, ожидая что вот сейчас, неверное, Хамракул покажет свой норов скандалиста. Но к его удивлению, этого не произошло. Хамракул сбавил тон, и до Абдукадыра донеслось только его невнятное бормотание, зато председатель, заканчивая беседу, проговорил:

— Вернешься из города — машину на ремонт, а после этого посмотрим, как правление решит.

Хлопнули двери, послышались шаги, и на крыльцо вышел красный и злой Хамракул, парень лет тридцати в потрепанной, измазанной мазутом гимнастерке и еще более грязных брюках. Увидев сидящего на ступеньках Абдукадыра, Хамракул подозрительно покосился на него и, буркнув что-то, что одновременно могло обозначать и «здравствуйте» и «иди к черту», прошел к своей полуторке. Взяв заводную ручку, он сердито постучал ею по скатам машины. Затем, швырнув ручку в кузов, Хамракул вытащил из-под сидения насос и принялся подкачивать задние скаты. Абдукадыр Мерген, наблюдая за Хамракулом, старательно взвешивал, следует ли ему мчаться на почту и снова писать Кретову или постараться захватить Хамракула самому. Мысль о письме Кретову была забракована. Старый охотник решил не сходить со следа, и все сделать самому. Закинув двустволку за спину, он подошел к Хамракулу, с руганью и пыхтением работавшему у насоса.

— Добрый день, сынок, — ласково поздоровался Абдукадыр с шофером.

— Если заработаю, так будет добрый, — покосился на старика Хамракул. — Без денег добра не бывает.

— Может быть, и заработаешь, — добродушно улыбнулся Абдукадыр. — Ты случайно не в город едешь?

— В город, — буркнул Хамракул.

— Подвезешь меня до города?

— На поллитровку подкинешь? — недоверчиво посмотрел на охотника Хамракул.

— А сколько это? — не зная стоимости водки, решил уточнить Абдукадыр.

— Эх, ты! — с искренним сожалением проговорил Хамракул. — Даже цены водки не знаешь. Ну, с закуской это в тридцатку обойдется.

— Ну, это дорого, сынок.

— Найди подешевле, — усмехнулся Хамракул. — Отсюда до шоссе восемь километров, а до шоссе машины нигде не найдешь. Вот и посчитай, дорого ли я запросил.

— Ну, ладно, — согласился старик. — Вези за тридцатку.

— Так ты что, так с ружьем и поедешь?

— Конечно. Курки заедают, — на ходу нашел уловку Абдукадыр, — мастеру хочу показать.

— Ну, мне до этого дела нет. Езжай хоть с пушкой, — милостиво разрешил Хамракул. — Только вот что, отец, здесь садиться нельзя. Увидит председатель — ругани не оберешься. Выйди за поселок и подожди на дороге у мостика. Я мигом!

В тех случаях, когда появлялась возможность подработать, Хамракул проявлял чрезвычайную поворотливость. Едва Абдукадыр Мерген вышел из колхозного поселка, как позади заворчал мотор и полуторка, подняв клубы пыли, дребезжа расхлябанным кузовом, притормозила около него. Хамракул торопливо открыл дверь кабины:

— Садись! Быстрее!

Абдукадыр забрался в кабину, и грузовик, распустив густой шлейф пыли, понесся вперед. Шофером Хамракул оказался лихим. Из всех скоростей он признавал только третью, а летя на третьей скорости, не признавал ни ухабов, ни ненадежных мостов. Грузовик в его руках визжал, гремел, дребезжал и даже крякал, но послушно мчался вперед. В то же время Хамракул ни на минуту не умолкал. Уже на первых километрах пути Абдукадыр знал, что от новых порядков в колхозе прямо дышать невозможно, что прежний председатель хоть, как говорят, и был жуликом, зато сам жил и другим жить давал. Хамракул приводил десятки случаев, когда он мог бы заработать, и неплохо заработать на машине без всякого ущерба для колхоза, и как все эти благоприятные случаи не использовались им ввиду козней нового председателя.

Абдукадыр Мерген слушал злобные сетования Хамракула, иногда поддакивал ему, соображая, как бы потоньше выспросить водителя, давно ли он ездит на этих покрышках и где он был в ту ночь, когда убили Искандера. Поразмыслив, он решил не затрагивать вопрос о ночных поездках. Пусть этим занимается майор Кретов. А вот о покрышках спросить можно, только похитрее, чтобы этот пьяница ни о чем не догадался. Старик долго примеривался, как бы начать разговор на интересующую его тему, но ничего подходящего придумать не мог. Уже перед самым городом, увидев стоящий на обочине шоссе грузовик и шофера, потеющего над накачкой баллона, Абдукадыр решил, что повод найден.

— Плохая нынче резина пошла, — тоном знатока сказал он, кивнув на стоящий грузовик. Хамракул, бросив взгляд на баллон, лад которым возился шофер, возразил:

— Нет. Резина неплохая, да мало ее. До полного износа ездим.

— А у твоей машины все в порядке? Не встанет?

— Не беспокойся, отец. Хоть до Москвы катить можем.

— Главное, чтобы задние скаты ее спустили, — авторитетно подчеркнул Абдукадыр Мерген.

— Не спустят, — успокоил Хамракул и вдруг, насторожившись, покосился на Абдукадыра.

— А чем тебе мои задние скаты не понравились?

— Узор на одном колесе у тебя очень уж замысловатый, — не показывая своей заинтересованности, апатично ответил старик.

— Узор такой, какой и должен быть, — все еще подозрительно косясь на Абдукадыра, ответил Хамракул. — Это трофейный баллон, заграничный. — И затем, чтобы окончательно убедить старика, добавил: — Яна этом баллоне уже шестой месяц езжу. Ни разу он меня не подводил.

Абдукадыр Мерген ликовал. Значит, это та самая машина. То, что вчера он видел такой же след на дорогах совхоза, Абдукадыр объяснил склонностью Хамракула к ночным поездкам налево.

Уже под вечер, миновав многоверстное кольцо садов, машина покатилась по асфальту городских улиц.

— Где тебя высадить, отец? — спросил шофер старика. Абдукадыр Мерген назвал адрес, оставленный ему Кретовым.

— На улицу Лахути? — недовольно проговорил Хамракул. — Не по пути мне, ну да уж ладно. Довезу. Только ты деньги мне сейчас незаметно отдай. На остановке рассчитываться нельзя. Мильтон придерется.

Старик расплатился. Хамракул небрежно сунул деньги в карман, вглядываясь в номера домов, чтобы не проехать нужного номера. Вдруг он забеспокоился.

— Слушай, отец, — спросил он. — Тебе какой номер надо? Старик повторил адрес.

— Постой, постой, — тревожно заерзал на сидении Хамракул. — Ты не в уголрозыск едешь?

— Какой уголрозыск? — искусно удивился Абдукадыр. — Там никакого уголрозыска нет. Там мой знакомый живет.

Тем временем машина подкатила к управлению милиции.

— Стой! — крикнул Абдукадыр Мерген. — Приехали.

— Куда приехали? — зашипел Хамракул. — Это милиция.

— Стой, говорят тебе, — горячился Абдукадыр. — Здесь мой знакомый живет! — отворив дверцу машины, он готовился выскочить на дорогу.

— Одурел ты, что ли?!. Здесь не живут, здесь сидят, — уверял его перепуганный Хамракул.

Воспользовавшись растерянностью Хамракула, старик неожиданно выдернул ключ из машины. Мотор заглох, Абдукадыр выскочил из кабины.

— Слезай! — приказал он Хамракулу.

— Зачем слезать? — всполошился тот. — Ты совсем с ума сошел!

— Слезай, — вскинул двустволку Абдукадыр. — Сейчас с тобой мой знакомый разговаривать будет.

— Возьми свои деньги! — выкинул из кармана бумажки Хамракул. — Подавись ими! Отдай ключ… я уеду.

— Слезай, слезай, — упрямо твердил Абдукадыр.

От ворот управления к машине бежали милиционеры.

— В чем дело, граждане? — осведомился, подбежав первым, сержант милиции Бабаев. — Кто вы такой, отец?

Увидев милиционеров, старый охотник закинул ружье за плечо и с достоинством отрекомендовался:

— Я Абдукадыр Мерген. Не слыхал про такого? Спроси у майора Кретова, он тебе расскажет. А этого… Ой! Шайтан, стой! Держи его, это бандит.

Пытавшегося удрать Хамракула задержали. Шагая в сопровождении милиционеров и Абдукадыра в глубь двора, он горячо доказывал сержанту Бабаеву:

— Это ошибка, граждане милиционеры. Не меня надо брать, а Степку. Все это Запрометов делал. Я тут не при чем. Этот старый ишак все перепутал, — зло указал он на спокойно идущего неподалеку от него Абдукадыра.

19. ЭТО НЕ ТА МАШИНА

Проводив Игоря, Светлану и Тимура из своего кабинета, полковник Голубкин сел к столу. Нужно было сосредоточиться и обдумать материалы, которые накопились за последние сутки. Материалов было немало, их нужно было проанализировать, отобрать самое важное, и решить, как действовать дальше. Но сосредоточиться над анализом материалов Голубкину не удалось. Позвонил Кретов и попросил немедленно принять его.

— Ну, что у тебя нового, Алексей Петрович? — встретил Голубкин вопросом вошедшего в кабинет майора.

— Помните, товарищ полковник, я вам говорил про охотника Абдукадыра Мергена? — спросил Кретов, садясь на свое обычное место.

— Помню. Это друг покойного Лобова, — кивнул полковник. — Ты ему задание дал. Ну и что?

— Сегодня утром получил от него письмо. Старик оказался очень настойчивым. Нашел след машины и место ее работы.

— Нашел? — обрадовался Голубкин. — Где она?

— Машина на трофейных покрышках входила в состав автоколонны городских машин, мобилизованных на вывоз хлопка из совхоза номер семнадцать. Вчера эта колонна вернулась в город.

— Выяснили, чьи машины входили в колонну?

— Одна машина ателье «Индпошива», две машины базы «Утильсырье», две машины мехзавода и десять машин Краснооктябрьского райпотребсоюза.

— Машины проверил?

— Так точно. Среди вернувшихся машин той, которая нам нужна, нет.

— Вот черт! — прикусил губу полковник. — А все машины вернулись?

— Нет. Одна из машин райпотребсоюза потерпела аварию. Водитель сильно разбился.

— Где он сейчас?

— В больнице. Да он ничего не скажет, — махнул рукой Кретов. — Без памяти. Вряд ли выживет.

— А разбившуюся машину привезли?

— Нет еще. Вторые сутки бьются. Она с моста в реку грохнулась.

Полковник встал, вышел из-за стола и несколько минут молча шагал по комнате. Приняв решение, он подошел к Кретову.

— Ну, а ты что предлагаешь, Алеша?

— Не нравится мне эта авария, Иван Федорович, — понизив голос, ответил юноша. — Я в ней еще не полностью разобрался. Я считал бы полезным направить в гараж Краснооктябрьского райпотребсоюза нашего человека.

— Правильно. Пошлем туда Бубенца. Сам ты там не появляйся. Предупреди автоинспекцию, пусть не слишком придираются к этой аварии. Мне тоже кажется, что авария тут не случайность, а цель. Но какая?

Звонок телефона прервал разговор. Полковник сиял трубку.

— Да. Я Голубкин. Кретов здесь у меня. Что-о?! Старик и шофер?! А машина где? Интересно! Товарищ дежурный, старика и шофера пришлите сюда, а сами позвоните в научно-техническое отделение. Пусть снимут отпечаток с трофейной покрышки и произведут сличение с ранее полученным оттиском. Да, по делу Лобова и по Ювелирторгу. Прикажите, чтобы все это сделали немедленно.

— Ну, твой старикан развоевался, — усмехнулся полковник, повесив трубку. — Вчера он тебе письмо прислал, а сейчас притащил сюда машину и шофера.

— Это что-то не то, — поднялся с места Кретов.

— Сиди, — остановил его Голубкин. — То или не то, а старика надо и встретить приветливо, и поблагодарить. А с шофером разобраться, допросить, но не открывать карты насчет лобовского дела. Ясно?

— Ясно, товарищ полковник, — опустился на свое место Кретов.

В кабинет первым вошел сержант Бабаев, за ним Абдукадыр Мерген и замыкающим, в сопровождении двух милиционеров, перепуганный Хамракул.

— Товарищ полковник! Сейчас против ворот управления остановилась машина. Из кабины выскочил вот этот пожилой гражданин с двуствольным ружьем тульского завода шестнадцатого калибра… — начал пространно рапортовать Бабаев.

Полковник, не перебивая, слушал рапорт сержанта, со скрупулезной точностью излагавшего все, что произошло у ворот. Лишь при упоминании в рапорте фамилии Запрометова, полковник как бы случайно взглянул на Кретова. Абдукадыр Мерген, с величавым спокойствием слушавший все, что докладывал о нем сержант, с первого взгляда понравился Голубкину. Растерянный вид Хамракула и его испуганно- озлобленный взгляд, который тот бросил на старого охотника, безошибочно подсказали полковнику, что если даже Хамракул и не был среди убийц Лобова, то найдется немало данных к тому, чтобы уголовный розыск занялся им отдельно.

— Уведите задержанного водителя, — приказал он Бабаеву, когда тот закончил свой рапорт. Хамракула увели.

— Я вижу, что мой молодой помощник не ошибся, когда попросил вас, отец, помочь уголовному розыску в поисках негодяев, убивших Александра Даниловича, — по-узбекски обратился Голубкин к Абдукадыру Мергену. — Садитесь, дорогой отец, вас, вероятно, утомила дорога, — пригласил он, пожимая руку старика.

— О, трудностях дороги забываешь, когда достигаешь ее конца, — по-узбекски же ответил Абдукадыр Мерген, садясь на предложенный полковником стул. — Я рад, если хоть немного помог вам в поисках убийц Искандера.

— Много вам пришлось исходить дорог, пока вы нашли след? — поинтересовался Кретов.

— С того часа, когда мы встретились у первого следа чужой машины, я только сегодня утром закончил свою дорогу, — сказал старик и, помолчав, добавил с улыбкой: — Гнаться за машиной трудней, чем за горным козлом.

— У нас к вам еще одна просьба, отец, — заговорил Голубкин. — Расскажите нам все подробно, как вы нашли первый след, о котором писали Кретову, как после этого нашли второй след, как встретились с шофером машины, о чем говорили по дороге. Рассказывайте не только то, что видели и слышали, аив чем сомневаетесь, о чем догадываетесь.

И Абдукадыр Мерген начал подробный рассказ обо всем, что им проделано со дня убийства Лобова. Плавную и образную речь старика оба офицера слушали, не перебивая. Лишь тогда, когда старик, похвалив расторопность сержанта Бабаева, замолчал, Голубкин спросил его:

— Как вы думаете, отец, зачем этот самый Хамракул ездил в семнадцатый колхоз? Ведь накануне вы нашли его след на полях совхоза?

— Этот пьяница куда угодно может поехать, если ему заплатят, — презрительно махнул рукой старик. — Он и меня чуть не запутал. Я ведь вначале думал, что машина в город ушла, — раздраженно закончил он.

— Возможно, вполне возможно, — с сомнением в голосе проговорил Голубкин. — А теперь вам надо отдохнуть, отец. Сегодня вы переночуете у меня…

— Спасибо, начальник, — поднялся с места старый охотник. — Не заботься о моих удобствах. Я не могу оставаться в городе. Мне надо торопиться.

— Но куда же вы? Оставайтесь!.. — пробовал уговаривать старика полковник.

— Мне надо скорее Семку увидать, Семена Котова, — поправился старый охотник, — рассказать ему, что чекисты поймали один конец веревки, на другом конце которой болтаются те, кто убил Искандера. Может, Семке легче будет. Может, он перестанет пить так много водки.

— Ну что ж, — смирился перед доводами старика полковник, — передайте от нас привет Семену Андриановичу. Скажите ему, что мы разделяем его горе, но метод, которым он хочет развеять свою тоску, неправильный. Так и скажите.

— Обязательно скажу, — пообещал старик. — А вы сами знали Искандера?

— Да, — ответил Голубкин. — Я об Александре Даниловиче знаю уже много лет, а в последние годы имел счастье быть лично знакомым.

— Я теперь знаю, что все, кто работал с Искандером, немного похожи друг на друга, — печально улыбнулся старик. Вы, начальник, тоже похожи на Искандера.

— Ну, что вы! Александр Данилович был работник большого масштаба. Светлая голова.

— И все-таки похожи, — упрямо повторил старик.

— Наверно, тем, что мы оба коммунисты.

— Я ведь тоже коммунист, — с нескрываемой гордостью сказал старик. — Меня в партию рекомендовал Искандер. В те годы ты, начальник, был совсем маленьким мальчиком.

— Так ведь и в вас есть многое от Лобова. Вы искали след машины с истинно лобовским упорством.

— Вот тут ты не прав, начальник, — лукаво прищурился польщенный старик. — Не лобовское, а партийное упорство. Мы — коммунисты.

Уже на пороге Абдукадыр Мерген остановился и спросил:

— К вамсюда пришел молодой джигит. Он водил машину Искандера на войне…

— Вы говорите про Дмитрия Бубенца? — помог старому охотнику Голубкин.

— Да, да, — закивал Абдукадыр Мерген. — В колхозе многие думают, что он поднял руку на Искандера.

— Чепуха, — решительно опроверг Голубкин, — не верьте этому. Дмитрий Бубенец — честный человек. Передайте его жене, пусть она не беспокоится о муже. Он скоро вернется к ней.

— Замечательный старик, — сказал Голубкин, проводив Абдукадыра Мергена из кабинета и поручив одному из сотрудников обеспечить отправку старого охотника с попутной машиной. — Только, по-моему, он ошибается. Конечно, машина, привозившая убийц Лобова в «Счастливое», была городская и ушла из совхоза вчера из рассвете.

— А чья же эта? — удивился Кретов. — Ведь покрышки…

— Посмотрим, что скажут слепки, — уклончиво ответил майор. — Ты сейчас допрашивай этого… как его, Хамракула, но о деле Лобова ни слова. Пусть сам рассказывает. Понял?

— Понял, — поднялся с места Кретов. — Разрешите идти?

— Иди. Да, вот что… Я сейчас уйду домой. Ночью буду разбираться с материалами. Результаты анализа покрышек доставят тебе, а ты протокол допроса этого Хамракула и анализ оставь у меня на столе. Я ими займусь. Не забудь поглубже выяснить его связи с Запрометовым. Тут…

Звонок телефона не дал майору закончить фразу. Видимо, телефонное сообщение было неожиданным и неприятным, так как Голубкин прикусил нижнюю губу и забарабанил пальцами по настольному стеклу.

— Пусть немедленно выедет Кариев! Уже выехал? Так… Нож? Немедленно в НТО. Пусть установят, кому принадлежат оттиски пальцев — бандиту или пострадавшему. Согласен. Жду.

— Ну… — сказал Голубкин Кретову, закончив телефонный разговор. — Я никуда не уйду. Буду здесь.

— Что случилось, Иван Федорович? — спросил Кретон.

— Сейчас тяжело ранен Гриша Молчанов. Это из той же школы, где учился Юрий Зарифов. Проморгали мы, — с горечью сказал Голубкин. — Вернее, я проморгал. Ну, ладно, иди. Действуй, как договорились, я подожду. Похоже, что одноклассники Молчанова скоро будут здесь.

Для Хамракула время ползло медленно, как заблудившийся в пустыне верблюд. Когда невысокий худощавый человек в кабинете сказал: «Уведите задержанного», Хамракул почувствовал, что ноги налились тяжестью, а колени стали слабыми, как будто сделанными из ваты. До этого момента он еще надеялся, что произошло недоразумение. Теперь же не осталось никакой надежды. Он арестован. За что? О чем узнал этот седобородый шайтан — Абдукадыр Мерген? Кто поручил ему выследить и привести в уголовный розыск Хамракула? Значит, все-таки его делишки со Степкой Запрометовым стали известны уголовному розыску. Но какие? Хамракул похолодел при мысли, что вскрылась их последняя коммерческая операция. «Да нет, не может быть», — уверял сам себя Хамракул. Но чем дольше он сидел в одиночестве, ожидая допроса, тем больше убеждался в том, что все может быть и что, наверное, как раз их последнее дельце и стало известно городскому уголовному розыску. Хамракул не без основания считал, что для прочих его делишек хватило бы компетенции их районного управления милиции. Уверив себя в том, что именно то, чего он более всего боялся, и стало известно уголовному розыску, Хамракул задумался над тем, что ему сейчас делать. Что выгоднее: или признаться во всем сразу, или упорно отрицать все, не брать на себя никакой вины. Последний вариант казался ему более приемлемым. А вдруг поверят и отпустят? Но, вспомнив, с какой ненавистью говорили обо всей милиции и в особенности об уголовном розыске Степка Запрометов, Рябый и Сивоконь, как они боялись, что милиция пронюхает об их тайных подвигах, Хамракул безнадежно махнул рукой. «Раз уж уголовка взялась за дело, то добра не жди. До всего докопается». Этот вывод он сделал прежде всего потому, что хорошо знал своего приятеля Степку Запрометова. Да ведь если Степка попадет в уголовку, так он первый все расскажет, только бы выгородить себя. Я, мол, ни при чем. Во всем виноват шофер. И тогда к Степке за откровенное признание отнесутся мягче, чем к нему, Хамракулу. И следствие и суд учтут Степкино признание, а он, менее всего получивший при дележе добычи, получит наказание как главный преступник. Нет, он не согласен, чтобы Степка на нем, как на ишаке, выехал цел и невредим из этого дела. Ведь всю эту историю и задумал он, Степка, и сделал все он, и барыш весь забрал себе, выкинув ему, Хамракулу, самую малость. Чем больше раздумывал Хамракул, тем яснее ему становилось, что выгоднее всего идти в открытую, покаяться раньше, чем это сделает Степка Запрометов.

Войдя в кабинет Кретова, Хамракул был неприятно поражен. Оказывается, допрашивать его будет не тот пожилой начальник, который приказал арестовать, а совсем еще молодой сотрудник. Хамракул, бывший в «Счастливом» утром после убийства Лобова, видел там Кретова и теперь, узнав его, испугался. Этому молодому чекисту, наверное, известно, кто такой Степка Запрометов и Сивоконь с Рябым. На вопросы Кретова о фамилии и имени, годе рождения, профессии и прочем, он отвечал с торопливой готовностью. Но вот Кретов отложил в сторону авторучку и внимательно посмотрел на Хамракула. У того от напряжения и страха перехватило дыхание, как перед прыжком в холодную воду.

— Ну, рассказывайте все, — негромко сказал Кретов.

— А что рассказывать? — сделал попытку прикинуться невинным Хамракул. — Я ведь ничего не знаю. Этот старый ишак обманом заманил меня сюда.

— Неужели ничего не знаете? — удивился Кретов. — А вот Запрометов оказался предусмотрительнее вас.

— Степка арестован?! — испугался шофер, округлившимися глазами глядя на Кретова.

— А как вы думаете? — вместо ответа спросил Кретов.

— Когда его арестовали? — упавшим голосом спросил Хамракул. Для него арест Запрометова был уже совершившимся фактом.

— Не будем уточнять, — уклонился от ответа Кретов.

— Так ведь во всем этом Степка виноват, — начал торопливо оправдываться Хамракул. — Он и с гуртовщиком договаривался, он и баранов украл. А я только шофер! Нанял меня Степка перевезти баранов — я перевез. А откуда он их взял? У кого купил? Я не знал. Я потом догадался. Я Степке говорил, что он плохое дело делает. А Степка что, только смеется.

— Рассказывайте все по порядку, а я буду записывать, — прервал Хамракула Кретов. — Не торопитесь, припоминайте подробности. Кто, что и когда говорил или сделал? Помните, полное и своевременное признание вины будет учтено судом.

Кляня на каждом слове самого себя за то, что согласился участвовать в затее Степки Запрометова, Хамракул начал рассказывать, как в тихую летнюю ночь он привез на своей полуторке тридцать голов баранов. Он знал, что этих баранов Степка Запрометов, Сивоконь и Рябый по сговору с чабанами украли с отгонных пастбищ в горах. Краденые бараны были привезены в город и проданы на различных базарах. За свое участие в этом деле, то есть за одну ночь работы, Хамракул получил две тысячи рублей.

— В чьем дворе были выгружены бараны? — спросил Кретов.

— Название улицы не знаю, номер дома не знаю, но найду. Дорогу запомнил. Хозяина Аркашкой зовут. Так его Сивоконь называл.

Проходили часы. Кретов постепенно выяснил, что имеет дело не с закоренелым бандитом, а с мелким жуликом.

При обыске у Хамракула было обнаружено: традиционный узбекский нож в сыромятных ножнах, висевший под рубашкой на брючном ремне, несколько рублей денег и бутылочка с насваем, закрытая вместо пробки туго свернутой бумажкой. Механически развертывая эту бумажку, Кретов обнаружил, что на ней что-то написано. Сохранилась только часть записки. В свое время, решив использовать бумагу вместо пробки, Хамракул оторвал лишнее, но и то, что уцелело, заинтересовало Алексея. На бумажке жирным черным карандашом, неуклюжим, малоразборчивым почерком было написано: «Хамракул! Маши вай завтра ут ем ждать рота с шосс…….. дведи».

— Кто писал вам эту записку? — спросил Кретов.

— Эту? — удивленный тем, что жалкий клочок бумаги привлек внимание майора, переспросил Хамракул. — Это Сивоконь писал. Машину просил.

— За баранами ехать?

— Нет, раньше. Когда вишню в город возили. Давно уж, — уточнил Хамракул.

Корявый почерк на обрывке записки был определенно знаком Кретову. Юноша попытался припомнить, где он видал этот почерк, но не смог. «Ладно, покажу полковнику, — подумал он. — Полковник, наверное, знает» — и записал свои вопросы о записке и ответы Хамракула в протокол.

Убедившись, что больше по этому делу Хамракул ничего сообщить не сможет, Кретов дал ему прочесть и подписать показания. Пока Хамракул читал, Кретов обдумывал создавшееся положение. Ясно, что к убийству Лобова Хамракул отношения иметь не может. Как раз в ночь убийства он перевозил баранов в город. Степка Запрометов с ним ездил только один раз, с первым рейсом. Вторую партию Хамракул отвозил на следующий день один, и на обратном пути заехал в «Счастливое», около десяти часов утра за деньгами. Все это еще потребует проверки, но, похоже, что шофер не врет. Но как же тогда с отпечатками следов, обнаруженных Абдукадыром после убийства Лобова? По показаниям Хамракула, его машина стояла на самом въезде в «Счастливое» и ни на какие полевые дорожки не сворачивала. Да, надо проверить, почему до сих пор нет слепков. Скоро двенадцать. Кретов снял трубку, чтобы позвонить в научно-техническое отделение, но в этот момент сотрудник внес три слепка. В заключении говорилось: «Следы машины, стоявшей около колхоза «Счастливое» в ночь убийства Лобова, и позднее, в ночь попытки ограбления магазина Ювелирторга, увезшей преступника, идентичны со следами машины, водителем которой является арестованный шофер Хамракул Каримов».

Сотрудник НТО, передав слепки и заключение, ушел, а Хамракул все еще читал запись своих показаний. Но вот он закончил чтение и, потея от напряжения, поставил свою подпись.

— Теперь все? — спросил он, взглянув на Кретова.

— Нет, не все, — ответил тот, спрятав подписанный протокол в ящик стола. — Вот, смотрите сюда, — пригласил он Хамракула, разложив отпечатки следа трофейной покрышки на столе. — Видите? Этот след оставила машина, на которой приезжали в «Счастливое» люди, убившие товарища Лобова. Слышали вы об этом?

— Слышал, — кивнул головой Хамракул, еще не понимая, в чем дело.

— Теперь смотрите сюда. Это слепок следа той же машины, только сделан он в другое время и в другом месте. Вскоре после убийства Лобова на ней уехал преступник и совершил новое преступление. Во время этого второго преступления погибло еще два человека. Ясно? А вот это, — показал Кретов на третий слепок, — след вашей машины. Как видите, они одинаковы. Так вот, сейчас вы нам должны объяснить, кого вы привозили в «Счастливое»? Кто убил товарища Лобова?

Хамракул побелел. Чтобы устоять на ногах, он оперся руками о крышку стола. — Я… не… убивал… — еле выдавил он из себя. — Вы что?.. Нарочно… что ли?..

— Почему нарочно? — спокойно ответил Кретов, внимательно наблюдая за Хамракулом, — Научная экспертиза доказала, что трофейная покрышка, стоящая на левом крайнем баллоне вашей машины, оставила свой след вот тут и вот тут, — указал он на два отдельно лежащих слепка. — Абдукадыру Мергену вы сказали, что ездите на этой покрышке уже шесть месяцев. Значит, вы были тем шофером, который возил бандитов на преступление.

— Я соврал старому шайтану, — закричал, поняв свой промах, Хамракул. — Я нарочно обманул его! Зачем он лезет не в свое дело?!

— Ну, доказать вам это будет мудрено, — усмехнулся Кретов.

— Зачем доказывать? — кричал Хамракул. — Человек докажет, который мне эти покрышки продал. Я знаю, у кого их купил! Я не знаю, почему он их дешево продал. Я у него купил два ската. Хорошие покрышки, долго ездить буду. Поедемте сейчас, спросим этого человека. Его Махмудом зовут. Он шофером в МТС работает.

— Значит, вы утверждаете, что эти покрышки продал вам шофер МТС Махмуд, — спросил Кретов, вынимая новый бланк протокола допроса. — Как его фамилия?

— Фамилию не знаю. Поедемте, покажу, — ответил Хамракул. — Он в МТС один Махмудом называется.

Установилась длинная пауза. Кретов заполнял протокол и вписывал в него новые показания Хамракула. Шофер молчал, тяжело переводя дух. Он понял, что уголовный розыск более всего интересует трофейная покрышка его машины.

— Товарищ начальник, значит, этот шайтан из-за трофейной покрышки меня сюда притащил? — спросил он майора.

— В основном, из-за покрышки, — усмехнулся тот. — Но и про баранов нам узнать было очень полезно.

Хамракул обеими руками вцепился в свои длинные излохмаченные волосы. Кретов вызвал конвоиров.

— Идите, — приказал он Хамракулу, все еще терзавшему свою шевелюру. — Через часок мы с вами съездим, покажете, где этот самый Аркашка живет.

Хамракула увели. Забрав с собой протокол допроса, Кретов отправился на доклад к полковнику Голубкину.

20. РАЗДУМЬЕ И ВЫВОДЫ ПОЛКОВНИКА

Полковник Голубкин не ошибся. Не прошло и десяти минут с тех пор, как Кретов отправился допрашивать Хамракула, а в двери кабинета Голубкина уже постучался Игорь Непринцев.

— Товарищ полковник! Иван Федорович! — начал он от самого ворога. — Вы знаете, Гришу убили!

— Знаю. Не убили, а тяжело, очень тяжело, ранили.

— Откуда вы узнали? — поразился юноша. — Ведь его только что…

— Поздно узнали, — жестко ответил полковник. — Садись.

— Скажите, Иван Федорович, а найдут тех, кто ранил Гришу?

— Суток не пройдет, как бандит будет посажен, — так же жестко ответил Голубкин. — Ты очень испугался.

— Я… нет. Не очень, — признался юноша. — Света напугалась. Ну, с ней Тимур.

— Вот теперь ты видишь сам, как быстро использует враг любую нашу оплошность. Ослабили бдительность, не проявили чуткости к товарищу, не наладили дружбу в коллективе — и в эти щели сразу проскользнула гадина. Проскользнула и ужалила. Сильно ужалила.

— У нас, Иван Федорович, не получается дружба в коллективе. Каждый, конечно, дружит по отдельности. А так, чтобы весь коллектив был дружен, этого нет.

— А вот скажи, Игорь, — внимательно глядя на юношу, спросил полковник. — Ты уже не мальчик. Такие, как ты, в сорок первом году вовсю партизанили. Если бы тебе поручили выполнить важное задание в тылу врага, с кем бы ты пошел без колебания?

— С Тимуром! — не задумываясь, ответил Игорь.

— А еще? Для выполнения задания надо пять человек.

— Ну, Светка подошла бы, хоть и девчонка.

— Итого трое. Надо еще двух.

— Больше некого, — растерянно признался Игорь.

— А Гришу Молчанова? — спросил полковник.

— Не знаю, — нерешительно проговорил Игорь, — я с ним редко бывал вместе.

— Сколько у вас в классе комсомольцев?

— Тридцать один.

— Видишь, как получается. В классе тридцать один комсомолец, а ты пяти надежных среди них не нашел. Всего двух назвал. Да и то Тимур ведь не в одном классе с тобой.

Игорь молчал, подавленный справедливостью упрека.

— Я ведь тоже был комсомольцем. — Нас не так уж много уцелело — комсомольцев двадцатых годов. Очень многие погибли на фронте. Но те, кто живы, дружат до сих пор. Вот тридцать лет прошло, пораскидало наших ребят. Одни вверх пошли, крупными работниками стали, другие середнячками остались, партии рядовыми, а встретятся — как и не бывало этих тридцати лет. Старая комсомольская дружба сохранилась.

— Так ведь вы в какое время жили… — позавидовал Игорь.

— Какое? Обычное время, трудное.

— Ну, как же, революция, гражданская война, классовая борьба, строительство, Отечественная война, — перечислил Игорь. — Интересно!

— Не огорчайся, борьбы и на твой век хватит, — покачал головой Голубкин. — Время и у вас хорошее, трудное и интересное. Строительства сейчас гораздо больше. У нас был один Комсомольск-на-Амуре, а сейчас десятки Комсомольсков строятся. У нас был один Днепрострой, а у вас?.. У вас таких строек, как Днепрогэс, десятки. Да мало ли еще… Одна целина чего стоит… Классовая борьба отошла, конечно, в прошлое, но поле борьбы не сузилось. Сколько нечисти, бюрократов, самодуров и просто воров вымести надо, чтобы коммунизм в полную меру ощутить, — с мальчишеским задором перечислил Голубкин. — Нет, сейчас время очень интересное и тоже трудное.

— Вот вы говорите трудное, интересное, — горячо, но с обидой в голосе заговорил Игорь. — Мы и сами понимаем… Особенно о трудностях… Только ведь об этом не говорят…

— Как не говорят?! — удивился Голубкин. — Почему?!

— Да и у нас в школе, и вообще… — смутился Игорь. — Вот в школе о прошлом красиво рассказывают, особенно на уроках истории, и борьбу, и трудности, и противоречия, и героизм — все покажут. Даже кто как погиб, и то расскажут. А о нашем времени говорят парадно: будто все сейчас хорошо и с каждым днем становится лучше. А раз все гладко идет, то какая может быть борьба? Разве только за отличные отметки.

Много переговорили в этот вечер двое: юноша, почти мальчик, и пожилой офицер милиции, почти старик. Только приход Кретова положил конец откровенному разговору. Когда Игорь вышел в прохладу южного вечера, им овладело чувство большого душевного подъема, ему хотелось большой интересной работы и борьбы. «Надо встряхнуть наших комсомольцев, — думал Игорь, шагая по еще теплому асфальту тротуара, — отучить

Симкина заниматься скучными собраниями да заседаниями по шпаргалкам. Надо работать по-другому». Юноша и сам еще не знал, как нужно работать по-другому, но был уверен, что найдет это другое.

Лишь поздно вечером полковник Голубкин, оставшись наконец один в кабинете, смог углубиться в материалы, накопленные за последние дни. Медленно проплывали тихие ночные часы. Время подходило к полуночи. В кабинете, несмотря на распахнутое окно, было сине от дыма. На столе рядом с переполненной окурками пепельницей валялась пустая коробка «Казбека». Время от времени Иван Федорович с сожалением и укором посматривал на опустевшую коробку.

Перед полковником лежал лист бумаги для записи выводов. Пока что на листе была четко выведена одна фраза: «Арест Сивоконя, Рябого и Запрометова по делу о краже баранов произвести местной раймилиции». Полковник Голубкин приписал: «Дело Сивоконя выделить и обвиняемого доставить ко мне. Исполняет Кариев». К этому решению полковник пришел после размышлений над бумажками, разложенными веером около листа для записей. На первой слева бумажке было напечатаю отношение, гласившее: «На ваш запрос сообщаем, что заключенный Самылкин Игнат Евстифеевич, он же Буераков Гавриил, он же Каракурт, бежал из-под стражи 6 января сего года». Вторая, присланная из Житомирского уголовного розыска, сообщала, что «по делу об ограблении и убийстве гр-на Жирнова В. Ф. вместе с Сивоконем Г. Р., он же Иван Непомнин, он же Сергей Жучкин, были осуждены следующие соучастники…» Среди перечисленных фамилий соучастников синим карандашом была подчеркнута фамилия Самылкина Игната Евстифеевича.

То, что Сивоконь, одноделец Каракурта, живет в «Счастливом», в колхозе, где был убит Александр Данилович Лобов, уже само по себе было очень подозрительно. Но не только это заставило Голубкина выделить Сивоконя из группы обычных воров. Теперь, получив сообщение о побеге Каракурта с места заключения, Голубкин не сомневался, что попытка ограбления Ювелирторга — дело рук его старого знакомого Самылкина. В этом его убеждала трагическая развязка происшествия. Хладнокровно пристрелить своих же товарищей по грабежу мог только такой выродок, как Каракурт. Но ведь о том, что готовится налет на Ювелирторг, уголовный розыск был предупрежден анонимным письмом. И только сегодня, всего несколько часов тому назад, стало ясно, что анонимка была написана Сивоконем. Об этом свидетельствует обрывок записки, обнаруженной Кретовым у Хамракула. Без всякой экспертизы видно, что анонимное письмо в уголовный розыск и записка Хамракулу написаны одной и той же рукой. Зачем же нужно было Сивоконю предупреждать уголовный розыск о грабеже, который готовили его же товарищи? Ответа на этот вопрос у Голубкина не было, да он и не искал его. Важнее всего то, что Сивоконь должен знать, где сейчас Каракурт, под какой личиной затаился. Значит, Сивоконя нужно доставить сюда, в город, но так, чтобы создавалось впечатление, что его обвиняют только в краже баранов. Если он заговорит на допросе, то многое станет ясно. А заговорить он должен. Интересно и то, что Аркашка, в доме которого сгружал Хамракул ворованных баранов, является родным сыном мастера механического завода Коновалова, того самого Коновалова, о котором с таким возмущением говорил дядя Рашид. Голубкин потянулся к пачке «Казбека», но, вспомнив, что в ней давно уже нет ни одной папироски, досадливо отдернул руку. А в голове все яснее вырисовывались доводы, подтверждающие догадку о Каракурте. Ведь этого Коновалова протащил в заводской коллектив еще в двадцать девятом году Самылкин. Сивоконь не мог знать Коновалова, и есть все основания подозревать, что это знакомство состоялось по желанию, а может быть, и при прямом участии Самылкина — Каракурта. Если это так, то возникает довольно правдоподобная линия связи: Самылкин — Коновалов — Сивоконь — Лобов, вернее убийство Лобова. Да, но причем тут Лобов? Александр Данилович не мог встречаться с Коноваловым, а тем более с Сивоконем. Это исключено. А с Самылкиным? С Самылкиным он встречался. Голубкин достал из сейфа пачку листов бумаги. На них по годам и даже по месяцам записана вся жизнь Лобова, все, что можно узнать о прошлом человека, не спрашивая его самого о пережитых настроениях и думах. На первом листе стоял штамп Комитета государственной безопасности. Просматривая записи, полковник милиции завистливо подумал: «Вот у кого надо учиться. За несколько дней собрали материал, охватывающий четверть века. И ведь не просто собрали, а выделили то, что необходимо розыску и что более всего интересует комитет».

Материал, полученный Голубкиным из КГБ, полностью отвергал версию, что Александра Даниловича могли убить последыши буржуазных националистов. Зато особенно подчеркивался сибирский период работы Лобова. Крупную сибирскую станицу Каменку, место рождения Каракурта, Лобов посещал много раз. Среди населявшего Каменку казачества был большой процент кулаков. Здесь решалась судьба коллективизации целого района. Вернее, она была уже решена, но кулачество все еще отчаянно сопротивлялось, а Каменку превратило в свой опорный пункт. И вот в 1929 году здесь вспыхнуло восстание, во главе которого встал бывший анненковский сотник, крупнейший каменский кулак Самылкин, отец Каракурта. Сам Каракурт в записях, говорящих о том времени, упоминался только в связи с убийством секретаря каменской ячейки комсомольца Гавриила Буеракова. Но дальнейший его путь зафиксирован очень подробно. Органы государственной безопасности начинают интересоваться Каракуртом, хотя совершенные им преступления носят чисто уголовный характер. Подчеркивается, что Каракурт не раз бывал в крупных портовых городах на юге, но держался там тихо, никаких преступлений не совершал. Интересная деталь.

Встречался ли Игнат Самылкин, будущий Каракурт, с Александром Даниловичем Лобовым, когда тот приезжал в Каменку? Это не вызывает сомнения. В схватке отцов принимали участие и сыновья. Лобов, безусловно, лично встречался с Игнашкой Самылкиным, бывая в Каменке, и, конечно, они встречались как непримиримые классовые враги. Что ж, предугадываемая линия связи событий становится все более вероятной, и роль Севастьяна Парамоновича Коновалова — в прошлом также крупного сибирского кулака — приобретает все более зловещий оттенок. И на листе бумаги появилась очередная запись: «Установить наблюдение за Коноваловым и его домом». Записывая этот вывод, Иван Федорович усмехнулся: «Напрасно я в тот раз сказал дяде Рашиду, что в деле с Коноваловым уголовный розыск им помочь не сможет. Кажется, поможем, посадим этот самылкинский отросток в такое место, где он не сможет больше произрастать». Но арестовывать Коновалова было еще нельзя. Иван Федорович прекрасно понимал это. Арест Коновалова может перепугать Каракурта. Сынка коноваловского пусть забирает раймилиция, а сам Коновалов пока может погулять. Иначе Каракурт поймет, что дело идет уже не о краже баранов, а о нем самом. Надо вначале узнать, где Каракурт, изучить и обдумать все факты. Должна же найтись еще хотя бы одна ниточка, тянущаяся к Каракурту.

Факты, накопленные розыском в последние дни и часы, полковник Голубкин делил на две категории. Первая категория фактов была связана с автомашиной. Люди, убившие Лобова, приезжали в «Счастливое» на автомашине, одна из покрышек которой была с характерным иностранным протектором. Такой же след оставила автомашина, на которой удрал главарь банды после неудачной попытки ограбить Ювелирторг. Здесь можно было подозревать прямую связь банды убийц с бандой грабителей. А может быть, это одни и те же люди? Затем Абдукадыр Мерген обнаружил след машины в хлопковом совхозе.

Значит, банда, имея в своем распоряжении автомашину, смогла быстро переезжать из района в город, не вызывая подозрений, так как машина, по всей вероятности, ходила под городским номером. Но, выйдя из совхоза, машина с характерной покрышкой в город не пришла. Исчезла с семидесятикилометрового отрезка шоссе между совхозом и городом. Есть основания подозревать, что это машина Краснооктябрьского райпотребсоюза, потерпевшая аварию. Но водитель, находясь на грани жизни и смерти, ничем не может помочь уголовному розыску. Может быть, с ним расправились те же бандиты, на которых он работал. Не исключено, что гараж райпотребсоюза окажется гнездом бандитов. Сейчас в гараж направлен Бубенец, и пока что нужно набраться терпения и ждать.

Положение осложнилось тем, что Абдукадыр Мерген сегодня привел машину с такой же покрышкой. Экспертиза установила идентичность покрышки приведенной Мергеном машины с ранее зафиксированными следами. Абдукадыр Мерген — опытный следопыт, но он, безусловно, ошибся, когда принял шофера этой машины Хамракула за соучастника убийства Лобова. Хамракул — просто трусливый жулик. Голубкин интуитивно чувствовал, что появление трофейной покрышки на колхозной машине Хамракула является ловким ходом противника. Очень похоже, что кто-то пытается отвлечь внимание уголовного розыска от гаража райпотребсоюза. Голубкин нахмурился, ловя мелькнувшую, еще очень неясную догадку. В самом деле, может быть и так. Бандиты, использовав шофера и его автомашину, организовали аварию, рассчитывая, что шофер погибнет вместе с машиной. Оставленную на произвол судьбы машину «раскулачивают» мимоезжие шофера, приметная покрышка попадает к Хамракулу, а самого Хамракула схватывают цепкие руки Абдукадыра Мергена. Что ж, версия возможная, — усмехнулся Голубкин. — Посмотрим, что выяснит в гараже Бубенец.

Вторая категория фактов, по мысли Голубкина, относилась к оружию. Пуля, убившая Александра Даниловича, выпущена из пистолета несоветского образца калибра 7,62. У самого Лобова был пистолет такого же калибра. Первое время даже возникло подозрение, не самоубийством ли покончил Александр Данилович. Тем более что пистолет, принадлежавший Лобову, валялся около его тела, а в канале ствола пистолета имелись следы недавнего выстрела. Правда, версию самоубийства полностью опровергало заключение эксперта. Да и шофер, возивший Лобова, сообщил, что Александр Данилович стрелял из своего пистолета по змее. Даже змею с отстреленной головой удалось разыскать в пыли около придорожного камня. Со всей очевидностью было доказано, что Лобов убит не из своего пистолета.

Анализ поверхности пули, извлеченной из головы Лобова, дал очень характерный рисунок следов от полей надрезов и царапин до дефектов на внутренней поверхности канала ствола пистолета. Бандиты не особенно следили за чистотой и исправностью своего оружия. По словам Бубенца, нападавшие на него налетчики-мотоциклисты были вооружены небольшим пистолетом. В Бубенце до сих пор чувствуется заядлый фронтовик. Он утверждает, что несмотря на темноту, он рассмотрел систему пистолета налетчиков. По его словам, это был «вальтер», калибра 7,62. «Я, говорит, всю войну такой таскал. Удобный, а бьет дай бог всякому!» Бубенец не знает калибра пули, убившей Лобова, и его утверждение, что у налетчиков был небольшой «вальтер», заслуживает внимания. По словам Игоря, Тимура и Светланы, пистолет, который Константин Гурин приносил в школу, был тоже небольшого калибра. Отец Константина Гурина — офицер, во время войны был строевым командиром. Кстати, он даже служил в одной части с покойным Александром Даниловичем Лобовым. Среди фронтовиков пистолет системы «вальтер» был очень популярным оружием. Не исключено, что пистолет, с которым носится, пользуясь ротозейством своего папаши, гуринский отпрыск, тоже окажется «вальтером». Отец, безусловно, не подозревает о склонности своего сынка к трофейному, нетабельному оружию. Если так, то дружба Константина Гурина с Жоркой Мухаммедовым становится очень подозрительной и даже опасной. Нетабельный пистолет полковника Гурина может оказаться в руках бандитов. На комсомольском собрании Константин Гурин врал, отрицая свою дружбу с Мухаммедовым. Значит, у него есть основания скрывать свою связь с этим молодым шалопаем. Характерно, что домохозяйка убитого Каракуртом Дмитрия Клебанова назвала среди приятелей, совративших Митю с честного пути, прежде всего Жорку Мухаммедова. Мухаммедов приходил к нему всегда с Юрием Зарифовым. И Клебанов, и Зарифов погибли от руки Каракурта. Нет никаких оснований думать, что Жорка Мухаммедов не знал, чем его приятели занимаются в ночное время. Значит, тем более веские основания есть для того, чтобы подозревать, что Жорка тоже связан с Каракуртом. Выходит, что через него с бандой, а может быть, и лично с Каракуртом связан и Константин Гурин. Полковнику Голубкину было известно, что год-полтора тому назад Мухаммедов имел несколько приводов по подозрению в карманных кражах. Но ни разу с поличным поймать его не удавалось, и до суда дело не дошло. Однако карточка регистрации его привода и дактилоскопические отпечатки должны сохраниться. Надо будет проверить, так ли это, и запросить все данные на Мухаммедова.

Голубкин позвонил и попросил найти ему карточку Мухаммедова.

— Товарищ полковник, — ответил ему взволнованный голос дежурного по научно- техническому отделению, — карточка Джуры Мухаммедова, известного под кличкой Жорка Мухаммедов и «сын министра», сейчас у меня на столе. Дело в том, что на рукоятке ножа, которым сегодня ранили школьника Молчанова, остался отпечаток двух пальцев Мухаммедова.

— Это точно установлено? — стараясь говорить хладнокровно, спросил полковник.

— Дважды проверил, товарищ полковник, — заверил дежурный. — Из-за этого и запоздали.

— Давайте срочно сюда все материалы, — приказал Голубкин и, разъединившись с научно- техническим отделением, набрал новый номер.

— Товарищ комиссар? — понизив голос, спросил он. — Докладывает полковник Голубкин. Да, есть новые данные. По-прежнему убежден, что и дело Лобова, и Ювелирторг, и даже сегодняшнее тяжелое ранение мальчика — все эти дела имеют один общий источник. Да, затянулось. Сегодня начинаю операции. Разрешите сейчас зайти и доложить. Как уезжаете?! А кто вас будет замещать? Полковник Миленький? Нет, ничего не имею, товарищ комиссар. Три дня, конечно, небольшой срок. Слушаю. Сейчас иду.

Полковник повесил трубку и, собрав лежавшие на столе бумаги, вышел из кабинета. Проходя мимо дежурного, он на мгновение остановился и приказал:

— Предупредите Кретова и Кариева. Пусть не уходят.

21. ПОСЛЕДНЯЯ ПРОГУЛКА ЖОРКИ МУХАММЕДОВА

Был уже третий час ночи, когда Жорка, злой и недовольный собой и всем миром, возвращался к себе домой. Ущербная, но яркая луна заливала город ярким, почти дневным светом. Засунув руки в карманы брюк и насвистывая под нос что-то меланхолическое, Жорка медленно шагал, стараясь разобраться в самом себе. Почему на душе так тяжело и сердце болит, как будто на нем и впрямь могла открыться рана? Правда, болела и правая рука. Еще вечером в укромном местечке Жорка заглянул себе под рубашку. На плече, в том месте, куда ударил камнем Гриша Молчанов, багровел огромный синяк. Но такие пустяки, как боль от удара камнем, не могли бы вывести Жорку из себя. Значит, была какая-то другая причина. То, что он всего несколько часов тому назад убил человека — а Жорка был уверен, что убил Гришу Молчанова, — тоже не волновало молодого бандита. Ну, убил и убил. Что тут такого? Гришка хоть и ничего особенного не знал, но догадывался о многом. Пахан был вполне прав, когда велел убрать Гришку. Конечно, было бы лучше, если бы он поручил это Косому, но на Пахана как найдет. Ну, в общем, дело сделано — и нечего об этом вспоминать. Жаль только, что с первого удара ножом не уложил огольца наповал. Жорка остановился. Так вот в чем дело! Нож. Нож не давал ему покоя. Часа через два после происшествия Жорка вернулся в тот тенистый переулок и попробовал разыскать оброненный им нож. Но разыскать не смог. Зажигать же спички было опасно. Решив, что в темноте он все равно не найдет ножа, отложил все до завтра. Рано утром он придет сюда и заберет нож, чтоб не было шума. Причина тревоги была обнаружена, выход найден, но тревога не утихала. А что если милиция нашла этот нож? Жорке стало не по себе. На лезвии, да и на рукояти могли остаться отпечатки его пальцев. «Зайду сейчас домой, заберу барахло и смотаюсь в старый город к Аркашке, — решил про себя Жорка. — Отсижусь там завтра до вечера, узнаю, ищут ли меня, и тогда…» Что же он будет делать тогда, Жорка еще не решил, да и решать не хотел. «Для Пахана невыгодно, чтобы я засыпался. Даст денег — и я уеду», — Соображал он, направляясь дальше. «А вдруг Пахан вместо денег и меня, как Юрку Зарифова да Димку Клебанова, кокнет?!» — пронеслось в голове. Зная характер Пахана, бандит понимал, что тот скорее «кокнет» его, чем расстанется с крупной суммой денег. Он в смятении готов был снова бежать в тот проклятый переулок и искать нож. Но сейчас даже случайный обход милиции заберет его, застав за поисками ножа на месте недавнего убийства. Нет, сегодня этого делать нельзя. Надо ждать утра, а пока — в старый город.

Жорка Мухаммедов снова направился к дому, но теперь он шагал торопливо, как человек, чувствующий за собой погоню, убегающий от возмездия. До дома осталось всего полквартала, когда позади него послышались шаги и голоса двух громко споривших, должно быть сильно подвыпивших людей.

— А я тебе говорю, что она была зеленая, — донесся до Мухаммедова азартный возглас одного из споривших.

— Совсем не-е зее-лле-еная, а го-о-лл-уб-а-ая, — бубнил второй голос. Владелец его, как видно, так нагрузился, что с трудом выговаривал слова.

Бандит остановился и ощупал в кармане пистолет. Почувствовав в руке тяжесть оружия, он вспомнил, что обещал Костюнчику вернуть сегодня же пистолет обратно, и забыл. «Черт с ним. Завтра получит. Не помрет со страха за ночь», — отмахнулся он от ненужной сейчас мысли, соображая, как бы ловчее обчистить карманы пьяниц. «Двое — и оба под мухой, — торопливо рассчитывал он. — Жаль, близко от дома, ну да наплевать. Все равно сматываться придется». Он решил подождать, когда подгулявшие подойдут поближе. Сзади послышались еще чьи-то шаги. «Эх, помешали! — Жорка даже сплюнул от огорчения. — Еще кого-то черт несет». Он с сожалением поглядел на пьяниц, до которых осталось не более пяти шагов и повернулся, чтобы идти своей дорогой. Неожиданно ударил ослепительный свет. Жорка хотел поднять руки, прикрыть глаза, но сзади его крепко схватили за локти. «Обознались, черти, за фрайера приняли», — подумал он и рванулся, пытаясь выхватить оружие.

— Не дергайся! — проговорил за спиной голос только что бубнивший, что она «го-о-ол-л-у- бая».

Электрофонарь, ослепивший Жорку, наконец, выключили. Человек, державший его, приказал:

— Обыщите арестованного.

Все еще ничего не видящий, Жорка почувствовал, как чьи-то руки ощупали его грудь, пояс, карманы.

— Товарищ Кретов, — негромко сказал обыскивавший, — пистолет!

Жорка, к которому постепенно возвращалось зрение, увидел, как человек, которого называли Кретовым, включил фонарь, осветил поданное ему оружие и негромко присвистнул.

— «Вальтер»! Калибр 7,62, — обрадованно сказал он, как будто встретил старого знакомого.

— Занятно. Ну, поехали.

Один из работников розыска сошел с тротуара на обочину шоссе и негромко свистнул. Совсем недалеко проворчал стартер, и к тротуару, не включая фар, мягко подкатила машина.

— Садись, — приказал Кретов бандиту. — И не вздумай дурить. Бесполезно. Кончился твой фарт.

Жорка тоскливо оглянулся, но возможности для побега не было. Тяжело вздохнув, он полез в машину.

Доставленный в уголовный розыск, Жорка Мухаммедов решил разыгрывать роль невинно оскорбленного.

— За что меня арестовали? — напустился он на Голубкина, едва лишь его ввели в кабинет полковника. — Я советский гражданин, ни в чем не виновен, а вы меня хватаете, как бандита какого. Я прокурору буду жаловаться.

— Ну, ты, невинно оскорбленный, — прикрикнул Голубкин, — садись, слушай и смотри.

Он открыл ящик стола, и бандит с ужасом увидел а руках чекиста свой собственный нож. «Нашли, гады!.. Пропал!» — пронеслось в голове бандита.

— Теперь слушай, ты парень толковый, грамотный и должен понять, что к чему. Этим ножом ты сегодня пытался убить Григория Молчанова. На лезвии ножа и на рукояти остались отпечатки твоих пальцев. Понял?!

— Понял, — угрюмо ответил Жорка. — Только для суда это не доказательство.

— Ишь ты, какой грамотный, — спрягал нож в ящик стола полковник. — Только ошибаешься. Для суда это доказательство вполне достаточное, чтобы воздать тебе полной мерой. Кроме того, Гриша Молчанов жив и недели через две сможет давать показания. Понял?

— Понял.

— Так что с Молчановым для нас все ясно, — спокойно продолжал Голубкин. — Подробности расскажет сам Гриша. А пистолет у тебя откуда?

— Нашел, — буркнул Жорка.

— Где и когда?

— Сегодня в парке. Завтра хотел в милицию отнести. Сдать.

— Значит, мы поторопились, — усмехнулся полковник Голубкин. — Помешали тебе выполнить гражданский долг. Так ведь получается?

— Выходит, что так, — с наглостью отчаяния ответил Жорка.

— Алеша, — обратился Иван Федорович к Кретову, — из НТО дежурного вызвали?

— Дожидается, — поднялся присевший на стул Кретов и, подойдя к двери, пригласил: — Входите.

— Я вас попрошу сделать контрольный выстрел из этого пистолета и сличить рисунки царапин на пуле с рисунком пули, извлеченной из тела Лобова, — попросил Голубкин дежурного научно-технического отделения, вошедшего в кабинет. — Материалы нужны часам к девяти утра. Успеете?

— Сделаем, товарищ полковник, — пообещал дежурный и, взяв пистолет, спросил: — Разрешите идти?

— Пожалуйста, — кивнул ему Голубкин. — Ну, понял теперь, какие игрушки ты в парке находишь? — спросил он у растерянно следившего за разговором Жорки.

— Чего вы мне чужие дела лепить начинаете! — закричал Жорка. — Я никакого Лобова не знаю. Пистолет — в парке нашел. Я нашел, я же и отвечать должен?! С Гришкой подрались по пьянке, это да, а никакого Лобова знать не знаю.

Не обращая внимания на вопли перепуганного бандита, Голубкин взглянул на часы.

— Ого! Уже седьмой час, — удивленно проговорил он. Потом, взглянув на Кретова, с дружеским сочувствием добавил: — Не придется нам сегодня поспать, Алеша. Пора. Поезжай за Константином Гуриным. Он нам расскажет то, чего не хочет рассказывать гражданин Мухаммедов.

Лицо Жорки начало медленно сереть. На лбу выступили крупные капли пота. Он-то прекрасно знал, что может о нем рассказать его «кореш». А в том, что Костюнчик расскажет все на первой же минуте допроса, Жорка не сомневался. Стены кабинета

начали медленно кружиться, пол поплыл, и Жорка почувствовал, что еще мгновение — и он не сможет усидеть на стуле. Но как раз в этот момент на его плечо легла чья-то тяжелая рука. Жорка открыл глаза. Полковник протягивал ему стакан воды.

— Выпей, — проговорил он. — Полегчает. — И когда Жорка в три глотка осушил стакан, добавил: — А теперь давай говорить начистоту. Тебе же легче будет. Чудак.

22. КОСТЮНЧИК ИДЕТ СЛЕДОМ ЗА ЖОРКОЙ

Анна Павловна Гурина совершенно измучилась. И до этого неровный характер сына доставлял Анне Павловне немало огорчений. Костюнчик был то предельно ласков и предупредителен с матерью, то вдруг становился грубым и невнимательным. Она объясняла все это свойствами возраста, ломкой характера. По ее мнению, Костюнчик, как и положено одаренным юношам, рано начинал становиться мужчиной. Она терпеливо сносила обиды, причиняемые сыном, успокаивая себя мыслью, что талантливые дети в таком возрасте всегда бывают раздражительными. Но в последние дни любящая мать заметила, что с сыном творится неладное. Не то, чтобы он стал еще более раздражительным, нет, все это осталось в прежней мере, но к этому добавилось еще то, что Анна Павловна определила словом «переживания». Он стал мрачным, неспокойно спал по ночам и, что уже совсем никуда не годилось, начал худеть. Вначале Анна Павловна заподозрила, что сын влюблен. Такое предположение умилило Анну Павловну. Но, понаблюдав за сыном, она убедилась, что ошиблась. Ничего такого, что, по ее мнению, обязательно сопутствует влюбленности, она не заметила. Костюнчик не пристрастился к стихам, не писал никаких писем или записочек. Обыскав карманы сына, она убедилась, что никаких записочек или писем Костюнчик и не получал. И даже больше, он совершенно перестал уходить из дома по вечерам. Если раньше приходилось беспокоиться, что Костюнчик пропадает где-то далеко за полночь и даже скрывать от мужа позднее возвращение сына, то теперь вот уже которые сутки он вечера проводит дома. Правда, вчера Костюнчик целый вечер просидел на скамеечке у ворот, словно ожидая кого-то. Но никто не пришел, и очень поздно, мрачный и расстроенный, он отправился спать.

Утром Анна Павловна попробовала расспросить сына, материнской лаской разогнать его дурное настроение, но тот вспылил:

— Не лезь не в свое дело, — выкрикнул он голосом, в котором чувствовались близкие слезы. — Ничего сомною не случилось. Сам знаю…

Схватив полевую сумку, он выскочил из комнаты, с шумом захлопнув дверь. Анна Павловна остолбенела от изумления. Так грубо сын никогда с нею не говорил.

«В школе у него, что ли, неприятность?.. Так не должно быть, в дневнике у него все в порядке. С начала первой четверти была всего одна тройка, — размышляла мать. — Может быть, на него сильно подействовало происшествие с сыном министра Зарифова? Они, кажется, дружили. Так об этом он мне сказал бы. Может быть, заболел? Конечно, заболел!.. Заразился и теперь скрывает». Сделав такое открытие, Анна Павловна, пошатываясь, еле добрела до дивана, упала на него и залилась слезами. Выплакавшись, она первым делом кинулась к телефону, чтобы позвонить Петру Фомичу. Полковник чуть свет умчался в штаб. Он долгое время разрабатывал там какую-то интересную только для него и совсем неинтересную для Анны Павловны тему. Направляясь к телефону в кабинет мужа, Анна Павловна с неприязнью подумала о том, что, занятый своими штабными делами, Петр Фомич совсем перестал заниматься воспитанием сына. Обвиняя мужа, Анна Павловна совершенно забыла, какие баталии она вела с Петром Фомичом лет десять тому назад, добиваясь, чтобы воспитание единственного ребенка безраздельно принадлежало ей. Уже сняв трубку, рассудительная супруга подумала, что говорить о своих подозрениях насчет болезни сына по телефону не совсем удобно. Все-таки коммутатор, могут и подслушать. Лучше дождаться Петра Фомича домой, и когда он придет обедать, излить все, что накипело у нее на душе. «Бедный мальчик, — вздохнула Анна Павловна, — как ему сейчас тяжело! Как он переживает!»

Анна Павловна не ошиблась только в одном. Ее сыну было действительно очень тяжело. Этот день на всю жизнь запомнился Константину Гурину. С тяжелым сердцем выскочил он утром из дому. Ссора с матерью оставила в душе неприятный осадок. Торопясь в школу, Костюнчик в душе ругал себя за грубость с матерью, вспоминая горестно недоумевающий взгляд, которым ответила мать и а его вспышку.

От квартиры полковника Гурина до школы было всего четыре квартала. На последнем квартале перед школой Костюнчик увидел легковую машину, стоявшую около тротуара. Подняв капот машины, шофер копался в моторе. Пассажир или хозяин машины, молодой человек в белой финке стоял около и, казалось, рассеянно следил за пробегавшими мимо него школьниками. «Совсем еще молодой, а уже персональную машину имеет», — с завистью подумал Костюнчик. Но вдруг хозяин машины внимательно посмотрел на него и что-то негромко сказал шоферу. Тот сразу же опустил капот и сел на свое место за баранку. «Что это они?» — с тревогой подумал Костюнчик, еще сам не зная, почему, испугался. Он прибавил шагу, чтобы быстрее пройти мимо подозрительной машины, но был остановлен вопросом:

— Константин Гурин?

— Да, — испуганно ответил Костюнчик. — Что случилось?

— Я работник уголовного розыска Кретов, — сказал незнакомец. — Вы сейчас поедете со мною. Садитесь в машину.

— Зачем в машину?! — залепетал Костюнчик. — Я лучше домой пойду… Я ничего не знаю.

— Садитесь в машину, — повторил Кретов и крепко взял Гурина за правую руку выше локтя. Тот, почувствовав, что спорить бесполезно, полез в машину.

Сидя в машине рядом с Кретовым, он трясущимися губами беспрерывно повторял:

— За что?! Я ведь ничего не сделал!

Кретов, видя, что Гурин близок к истерике, сурово оборвал его:

— Хватит! Твой корешок Жорка Мухаммедов на допросе все рассказал.

Костюнчик, икнув с перепугу, замолк. Только крупные слезы одна за другой покатились по его щекам.

Константина Гурина допрашивал Кретов. Полковник, сев в сторону в глубокое мягкое кресло, закурил и, казалось, не обращал никакого внимания на ход допроса. А Гурин, размазывая по щекам беспрерывно катившиеся слезы и каждую минуту уверяя, что сам он ни в чем не виноват, торопливо рассказывал все, что ему было известно о Жорке Мухаммедове и его друзьях. Да, он знает Жорку Мухаммедова. Они знакомы уже больше года. Прошлым летом Костюнчик пошел в кино, но перед самой кассой у него вытащили из кармана деньги. Костюнчик был очень огорчен и уже хотел уйти, но стоявший за ним с шиком одетый юноша небрежно сказал: «Пустяки. В другой раз не будешь рот разевать. Беру билет. Не вешай нос, корешок». Так они познакомились с Жоркой Мухаммедовым. Кого еще из друзей Мухаммедова он знает? Мало кого. Позднее узнал, что Юрка Зарифов тоже корешок Мухаммедова, но Жорка с ним никуда не ходил. Потом Костюнчик случайно увидел Косого. Но Жорка не захотел, чтобы он ближе познакомился с Косым. По мнению Костюнчика, Косой и Жорка не дружили. Кто-то даже рассказывал ему, кто, сейчас он не помнил, что Жорка чуть не зарезал Косого, когда они играли в карты у Калерочки.

Кретов и Голубкин быстро переглянулись, и Кретов небрежно спросил:

— Калерочки? Это та, которая на Старой улице малину держала?

— Нет, что вы, — оживился Костюнчик, — она на Заовражной живет.

— Заовражная двенадцать? — быстро уточнил Кретов.

— Нет, Заовражная тридцать четыре.

— Часто ты туда наведывался?

— Всего два раза. Меня на малину Жорка затащил. Сам бы я ни за что не пошел туда, — заныл Костюнчик.

— Понятно, — усмехнулся Кретов, — Жорка тащил, а ты упирался. Ну, давай дальше.

И Костюнчик начал рассказывать, как постепенно попал в зависимость от Жорки. Тот несколько раз покупал ему билеты в кино, в цирк, приучал пить водку и всегда оплачивал ее. Потом вдруг потребовал деньги. Оказалось, у него все было записано, Костюнчик задолжал ему более пятисот рублей. Жорка сказал, что ему очень нужны деньги и если у Костюнчика их нет, то он пойдет к его отцу, полковнику Гурину. Костюнчик испугался. Если Петр Фомич узнает, что его сынок научился курить, пить водку и делать долги, то никакое заступничество Анны Павловны не поможет. Старая нагайка, висевшая в кабинете полковника, могла найти неожиданное и очень неприятное для его незадачливого сынка применение. Костюнчик умолял Жорку подождать. Он в несколько приемов выпросит у матери и вернет ему эти деньги. Но тот твердил одно, что пойдет к Петру Фомичу. Окончательно запугав мальчишку, Жорка предложил ему выход — пусть кореш достанет ему на время тот пистолет, который у полковника хранится в коробке из- под ботинок, на нижней полке гардероба. Костюнчик пожалел, что еще в первые дни знакомства рассказал Жорке об этом пистолете, но отступать было поздно. И он согласился, тем более что приятель уверял его, что пистолет ему нужен всего на одну ночь. Жорка якобы хотел припугнуть хулиганов, которые давно ему угрожают. А за это он простит Костюнчику долг и впредь не откажет в деньгах. Взяв с Жорки клятву, что ни один патрон не будет выстрелен, Костюнчик принес ему нетабельное оружие отца. Действительно, через сутки Жорка вернул пистолет, но недели через две снова попросил его. Отказать было уже неудобно, тем более что Жорка обещал за это уплатить.

— Сколько он уплатил? — спросил Кретов.

— Он мне три раза деньги давал, — потупился Гурин. — Первый раз триста рублей и два раза по сто.

— Дальше?

Дальше пошло легче. Костюнчик уже привык к тому, что пистолет иногда по два-три дня находился у Жорки. Условия всегда соблюдались точно. Пистолет возвращался с полной обоймой. Только однажды Костюнчик, получив оружие обратно, убедился, что на этот раз из него стреляли. В обойме не хватало одного заряда.

— Когда это было? — задал вопрос Кретов. — Припомни точно.

Покопавшись в памяти, Костюнчик назвал число, когда пистолет был возвращен после выстрела. Это было совсем недавно.

— Ты точно вспомнил число? — переспросил Кретов.

— Да, конечно. Я хорошо запомнил этот день. Мне тогда мама подарок сделала.

Кретов и Голубкин снова переглянулись. Накануне названного Костюнчиком числа в «Счастливом» был убит Александр Данилович Лобов.

— Значит, ты утверждаешь, что точно запомнил эту дату? — еще раз переспросил Кретов.

— У меня отличная память, — оживился Гурин, почувствовав, что чем-то угодил майору. — Я не спутаюсь.

— Неужели ты не догадывался, что попал в руки негодяя, что стал пособником бандитов? — с укоризной сказал Кретов.

Костюнчик снова залился слезами. Да, конечно, он догадался об этом, но совсем недавно. Он догадался после того, как погиб Юрка Зарифов и еще когда ограбили Арских. О том, что у Арских много денег, Жорка узнал от Костюнчика, а самому Костюнчику это стало известно от мамы. Анна Павловна была постоянной покупательницей у Алевтины Моисеевны. А окончательно убедился в том, что Жорка бандит, Костюнчик лишь тогда, когда Мухаммедов приказал ему воровать оружие в знакомых офицерских семьях.

Кретов перестал записывать показания. Посмотрев презрительно на заплаканного Гурина, он резко спросил:

— Зачем ты врешь?

— Честное слово, не вру…

— Врешь, — отчеканил Кретов. — Уже тогда, когда тебе рассказали о поножовщине на малине, когда тебя самого привели на малину, ты понял, что связался с бандитом. Так ведь?

Костюнчик молчал, уставившись в пол глазами.

— Почему ты тогда не пришел к нам и не рассказал обо всем?

— Боялся, — почти шепотом ответил Костюнчик.

— Кого?

— Пахана.

— Кого-о? — переспросил Кретов. Полковник резко встал с кресла и начал ходить по комнате.

— Пахана, — еще тише ответил Костюнчик. — Вы знаете, он какой! Сразу убивает. Ведь Юрку Зарифова сам Пахан застрелил.

— Кто это тебе сказал?

— Жорка.

— А кто такой Пахан? Где он живет?

— Не знаю. Я его ни разу не видел.

— Так чего же ты боялся? Может быть, никакого Пахана нет. Выдумали, чтобы тебя пугать.

— Что вы? — удивился Костюнчик. — Его все боятся. Даже Косой, даже Жорка… А он Пахана часто видит.

Как ни бился Кретов, Гурин ничего больше не смог добавить к своему сообщению о таинственном Пахане. Он действительно знал очень мало об этом хозяине преступного мира. Когда протокол был прочитан и подписан и вновь расплакавшийся Костюнчик уведен из кабинета, Голубкин подошел к столу и бегло просмотрел показания.

— Да, — сказал он, отодвигая протокол допроса в сторону, — взяли мы пока что пескарей, а щука гуляет на свободе.

— Не могу припомнить, кто такой Пахан, — признался Кретов.

— Это не кличка, — ответил Голубкин. — Кличка у него Каракурт.

— Каракурт? Не встречал.

— Он здесь лет десять, даже больше, не показывался, старый шакал. Если мы его упустим, то он много дел натворит в другом месте, пока его нащупают. Нужно добиться, чтобы Мухаммедов назвал, где и под какой фамилией живет Каракурт.

— Судя по показаниям Гурина, ограбление Арских — дело рук Мухаммедова, — напомнил Кретов. — Арских грабили двое. Молодой играл подчиненную роль. Всем распоряжался старый бандит. Не с Каракуртом ли Мухаммедов грабил Арских?

— Возможно, — согласился Голубкин. — У Арских взяли только деньги. Сколько там было?

— По показаниям старухи — двести двадцать четыре тысячи, по показаниям супругов Арских — пять тысяч семьсот шестьдесят рублей, облигаций пятнадцать тысяч и золотые часы, — доложил Кретов.

— Врут твои супруги, — рассмеялся Голубкин. — Наворовали четверть миллиона и боятся, как бы их не посадили за такое «сбережение». Прибедняются. Да, за четвертью миллиона Каракурт, конечно, сам пойдет, ни с кем делиться не будет. Иди, допрашивай вторично Мухаммедова. Пусть выкладывает все до конца.

— Я считаю, что надо дать очную ставку Мухаммедову и Арским. Если, конечно, Жорка упираться будет.

— Можно, — разрешил Голубкин. — Только вызывай вначале старуху.

— Есть, — поднялся Кретов. — Разрешите выполнять?

— Иди, — разрешил Голубкин. — А мне, брат, сейчас предстоит пренеприятная вещь, — и, встретив вопросительный взгляд Кретова, разъяснил: — Полковника Гурина придется обухом по лбу огреть. Боевой офицер, честный человек, а растяпа. Сына проглядел.

23. ДРАМА ПОЛКОВНИКА ГУРИНА

Петр Фомич был в превосходном настроении. Он шел по длинному коридору второго этажа штаба округа, а внутри у него все пело. Хотелось по-мальчишески вприпрыжку пробежать длинный коридор или здесь же, на поскрипывающем паркете, лихо, с присвистом пройтись вприсядку. На вопросы встречавшихся ему офицеров о том, как идут дела, полковник хмурился и голосом, в котором слышалось радостное торжество, отвечал:

— Идут помаленьку. Сегодня генерал армии одобрил.

— Поздравляю! От всей души поздравляю, — жал руку спрашивавший и затем добавлял: — Ну, так значит, с тебя причитается! — Или: — По этому поводу следовало бы…

Полковник Гурин, улыбаясь, соглашался с тем, что с него «причитается» и «следует», и что в ближайшее время все это будет проделано.

Все офицеры штаба знали, что полковник Гурин на основе своего боевого опыта, полученного на фронтах Отечественной войны, разрабатывает одно тактическое положение. Оно было оригинально, ново, шло вразрез с существовавшей в этой части традицией, вызывало много споров. И вот сегодня командующий округом, полководец, о котором с любовью говорят советские солдаты и офицеры, и имя которого с ненавистью вспоминают враги, ознакомившись с работой полковника Гурина, одобрил ее. На ближайших окружных учениях новое положение Гурина будет проверено на практике. Полковник Гурин уверен, что он прав, что рожденное им новшество, пусть хотя и не намного, но усилит мощь родной армии, что ближайшие учения докажут жизненность и справедливость его нововведения.

Войдя в свой кабинет, Петр Фомич замурлыкал себе под нос веселый мотивчик. Мелодия, в которой он изливал обуревавшие его чувства, напоминала одновременно бравурный марш и фривольные куплеты оперетты. Полковник не отличался тонким слухом и знал это. Лишь наедине с самим собою, и то очень редко, он решался напевать. Потирая руки, Петр Фомич сел к столу и, заканчивая свою необычайную мелодию, с особенно патетическим подъемом «бам!.. бам!.. бам!..» ударил ладонями по столу. Сейчас он по уши закопается в дела.

Но звонок телефона помешал заняться любимым делом. Незнакомый мужской голос спросил:

— Могу я говорить с полковником Гуриным?

— Я полковник Гурин, — ответил Петр Фомич. — Слушаю вас.

— Товарищ полковник, с вами говорят из уголовного розыска, — сообщил голос из трубки.

— Мы просим вас приехать в уголовный розыск к полковнику Голубкину.

— Полковник Голубкин? — удивленно и даже с оттенком иронии переспросил Гурин. — А зачем собственно я ему понадобился? Может быть, можно поговорить по телефону? Я очень занят.

— Дело касается вашего сына, Константина Гурина.

— А что с ним? — встревожился полковник. — Где он сейчас?

— У нас, — сообщил собеседник. — Взят под стражу.

— Что за глупости?! — удивился и одновременно рассердился полковник. — Что мог наделать мальчишка? Вечно эта милиция…

— Свое мнение о милиции вы сообщите полковнику Голубкину лично, — перебил Петра Фомича голос из трубки. — Он вас ожидает через полчаса.

Раздались короткие гудки. Полковник растерянно посмотрел на телефонную трубку, зачем-то подул в рожок микрофона, сказал: «Алло! Алло!» — и механически повесил ее.

«Что же, собственно, произошло? — соображал он. — Может быть, мистификация? Какой-нибудь дурак изощряется в остроумии?» Но что-то подсказывало полковнику, что это не мистификация. Гурин вытер сразу вспотевший лоб, хотел позвонить жене, но раздумал. «Не стоит волновать. Съезжу сам, разберусь». С сожалением заперев подготовленные для работы материалы в сейф, полковник пошел доложить дежурному о необходимости отлучиться с работы.

Голубкин приветливо встретил полковника Гурина, но Петр Фомич не был расположен к любезностям.

— Где мой сын? — резко спросил он, небрежно козырнув.

— У нас, — ответил Голубкин.

— Где у вас? — раздражаясь, повысил голос полковник. — В подвале?

— В арестном помещении, — поправил Голубкин, — подвалы — это не по нашей части.

Петр Фомич сердито взглянул на Голубкина, намереваясь учинить ему разгром. Полковнику милиции, по мнению Петра Фомича, не полагалось говорить с ним, строевым полковником, столь независимым тоном. Но Голубкин спокойно встретил сердитый взгляд Петра Фомича и с нескрываемым сочувствием в голосе сказал:

— Сделанного не поправишь. Садитесь. Поговорим.

Спокойный и доброжелательный тон Голубкина несколько охладил раздражение Петра Фомича. Он сел на предложенный полковником милиции стул. Сел и Голубкин. Достав из ящика стола пистолет, он протянул его полковнику.

— Ваш?

Петр Фомич долго вертел пистолет в руках. Голубкин молча наблюдал, как на лице Гурина все явственнее проступало выражение недоумения.

— Вообще-то у меня есть такой, — неуверенно заговорил он. — Но мой хранится дома. А похож, как две капли воды, похож. Наверное, из одной серии.

— Номер вашего пистолета вы помните?

Петр Фомич пытался вспомнить номер пистолета, но безрезультатно:

— Не помню, — со сконфуженной улыбкой признался он. — Старею… Забывать начал.

— Товарищ полковник, — негромко, но твердо сказал Голубкин. — К сожалению, это ваш пистолет.

— Неуместные шутки, — рассердился Петр Фомич. — Что я собственное оружие не знаю, что ли? Где вы его взяли?

— У бандита, арестованного сегодня ночью.

Петр Фомич снисходительно улыбнулся. «Вечно эти милицейские напугают, — подумал он. — Только зря заставляют людей волноваться». Петр Фомич знал, что Костюнчик вчера весь вечер провел дома, сидя на скамеечке у ворот. Значит, ночное происшествие к нему не относится.

— Это не мой пистолет, — сказал полковник Гурин, возвращая оружие Голубкину. — Мой хранится дома.

— В коробке из-под ботинок, — подсказал Голубкин. И, видя, как изумленно взлетели вверх брови полковника, добавил: — А коробка стоит на нижней полке гардероба.

— Вы что?! — хрипловатым голосом спросил Петр Фомич. — Обыск у меня делали?

— Нет, — ответил Голубкин. — Успокойтесь, обыска не делали и, надеюсь, не придется. Скажите, товарищ полковник, на принадлежащем вам пистолете никаких надписей не было?

— Была, — сердито ответил полковник. — Она на внутренней стороне правой щечки рукоятки.

— Проверим, — спокойно сказал Голубкин и вытащил из кармана перочинный нож. Открыв отвертку, он начал выкручивать винт, прикрепляющий правую щечку рукоятки.

— Тот пистолет, который хранится у меня, подарен мне покойным Александром Лобовым,

— с тревогой следя за движением рук полковника милиции, заговорил Петр Фомич. — Мы ведь с ним друзьями были. Он меня от смерти спас. В последний день войны Лобов и подарил мне на память свой пистолет, очень похожий на этот.

Голубкин, отвинтив щечку, молча протянул ее Гурину. На гладкой черной поверхности было неумело, но четко вырезано: «Другу Петруше Гурину на память о незабываемых днях Великой войны от Сашки Лобова. 9. 5 — 45 г.»

Петр Фомич побледнел. Щечка выскользнула из дрожащей руки и, негромко стукнув, упала на пол.

— Мой!.. Как же так?.. — растерянно проговорил полковник.

— Ваш сын Константин Гурин похитил этот пистолет, который вы хранили с преступной небрежностью, и передал своим соучастникам-бандитам. Из вашего пистолета убивали честных советских людей. Пуля, выпущенная из вашего пистолета, пробила голову Александра Даниловича Лобова, настоящего большевика, вашего друга.

— Не может быть, — судорожно схватился руками за голову Петр Фомич. — Не может быть! Это ужасная путаница, стечение обстоятельств…

— Взгляните сами, — подал Голубкин Петру Фомичу две фотографии. — Что это, по- вашему?

— По-моему, это разрезанная и развернутая оболочка пули.

— Одной и той же?

— Судя по рисунку царапин, одной и той же, — вгляделся в фотографии полковник Гурин.

— Так вот, на снимке, отмеченном вторым номером, — оболочка пули, выпущенной сегодня ночью при контрольном выстреле из вашего пистолета, а снимок номер первый сделан с пули, извлеченной из головы Александра Даниловича Лобова.

Полковник Гурин молча положил снимки на стол и. опершись локтями о колени, закрыл лицо руками.

— Значит, вы признаете, что пистолет системы «вальтер», номер восемь тысяч девятьсот восемь, калибр 7,62 принадлежит вам? — спросил Голубкин.

— Признаю, — глухо ответил Петр Фомич. — Пишите все, что нужно. Я подпишу.

Пока Голубкин записывал необходимые сведения в протокол, Петр Фомич сидел неподвижно. Когда же он поднялся, чтобы поставить свою подпись, даже видавшему виды Голубкину стало не по себе. Перед ним был совсем не тот жизнерадостный, полный энергии человек, который час тому назад вошел к нему в кабинет. Петр Фомич за двадцать минут постарел на двадцать лет.

Подписав протокол, полковник, не глядя на Голубкина, спросил:

— Где Константин?

— В камере. Вы хотите его видеть?

— Нет, — после долгого молчания ответил Петр Фомич, не поднимая глаз. — Если вы разрешите, то позднее, к вечеру. Сейчас я не могу его видеть. Будет суд?

— Конечно. По окончании следствия, когда все преступники будут выявлены и изъяты, вашего сына можно будет отпустить на поруки.

— Благодарю, — глухо ответил Петр Фомич, прощаясь с Голубкиным. — Спасибо, — повторил он, взглянув на Голубкина, и Иван Федорович почувствовал, что этому сильному человеку сейчас мучительно стыдно и больно.

24. ДРАМА В СЕМЬЕ ГУРИНЫХ

Анна Павловна за это утро плакала несколько раз. Едва лишь она вспоминала утреннюю сцену и придуманную ею причину раздражительности сына, как слезы сами навертывались на глаза. Она представляла себе, как страдает ее Костюнчик и морально, и физически, и заливалась слезами. В конце концов, Анна Павловна полностью убедила себя в том, что вначале только предположила. Она негодовала на бездушие Петра Фомича, вечно занятого своими делами, не замечающего, как его родной сын идет к гибели. Когда часов около десяти в квартиру Гуриных заглянула Алевтина Моисеевна, Анна Павловна с трудом удержалась, чтобы не поделиться с нею своим несчастьем.

Но Алевтина Моисеевна не склонна была слушать. Ей самой хотелось рассказать. Сообщение о грабеже квартиры ошеломило Анну Павловну. Она, по крайней мере, раз десять, заставила Алевтину Моисеевну повторить свой рассказ, с каждым разом выясняя все более интересные, волнующие подробности.

— Каковы же они из себя, эти бандиты? — спросила жена полковника, когда все перипетии происшествия были выяснены.

— Ах, дорогая Анна Павловна, — закатила глаза Алевтина Моисеевна, — разве в такие минуты будешь рассматривать и запоминать?

— Конечно, конечно, — сочувствовала Анна Павловна. — Но хоть что-нибудь ведь запомнилось? Страшные они?

— Что вы, совсем наоборот, особенно вначале. Один из них совсем молодой, почти мальчик, а второй видный, очень представительный мужчина. Но оба вооружены до зубов.

— Интересно, поймают ли их? Я бы хотела взглянуть.

— Ну, где уж нашей милиции, — махнула рукой Арская. — Правда, к нам приезжал не из милиции, а из розыска такой молодой интересный узбек. Был предельно вежлив и, мне кажется, я произвела на него впечатление.

Анна Павловна критическим взором окинула лицо и фигуру собеседницы, но высказать свое мнение не захотела. Она просто поинтересовалась, сколько и чего забрали налетчики. Но Алевтина Моисеевна уклонилась от сообщения точной цифры. Она просто сказала, что бандиты забрали все, что было накоплено годами труда и бережливости.

— Мы остались без копейки, буквально без копейки, — жаловалась Алевтина Моисеевна. — Просто не представляю, как мы будем жить. На что?! Поэтому я и решила заглянуть к вам. Думаю, что уж если продавать то, что берегла для себя, то только Анне Павловне. Больше никому. Только вам.

И из объемистой сумки начали появляться предметы, перед которыми сердце Анны Павловны было неспособно устоять. Особенно понравились Анне Павловне отрез изумительного файдешина и китайская кофточка оранжевого цвета, отделанная узором из сутажа цвета кофе с молоком. Про себя Анна Павловна поклялась, что не выпустит этих чудесных вещей из своих рук. Она начала прикидывать в уме, как скомбинировать, чтобы покупка отреза и кофты не пробила слишком большую брешь в месячном бюджете семьи. Но в самый разгар расчетов из передней донесся звонок. Анна Павловна бросила взгляд на часы.

— Кто бы это мог быть? — гадала она, направляясь к двери. — Петру Фомичу еще рано, Костюнчику тоже.

Открыв двери, Анна Павловна увидела Петра Фомича, чем-то сильно расстроенного. «Ну, опять неприятности, — забеспокоилась она. — Опять перебрасывают. Не дают людям спокойно жить».

Петр Фомич, сухо кивнув Алевтине Моисеевне, не останавливаясь, прошел к себе в кабинет. Алевтина Моисеевна догадалась, что ей самое лучшее на время исчезнуть.

— Душенька, Анна Павловна, — залепетала она хозяйке дома, — я позднее загляну. А вещички пусть здесь, у вас полежат. Посмотрите, подумаете…

Проводив спекулянтку, Анна Павловна вошла в кабинет мужа. Петр Фомич сидел за письменным столом, опустив голову в ладони рук. На звук открывшейся двери он даже не оглянулся.

— Петенька, что случилось? Неприятности?

Петр Фомич поднял голову и, глядя не на жену, а поверх ее головы в стену, слишком ровным, с металлическим оттенком голосом ответил:

— Наш сын арестован.

— Арестован?! — задохнулась Анна Павловна. — Кем?! За что?!

— За бандитизм. За пособничество в убийстве Саша Лобова.

Глядя на мужа остановившимися глазами, Анна Павловна попятилась:

— Опомнись! В своем ли ты уме? — прошептала она. — Костюнчик сейчас в школе. Он скоро придет.

— Он не придет. Константин посажен. Он в камере, — по-прежнему ровным голосом ответил Петр Фомич, — за решеткой.

Ужасная весть, вначале ошеломившая Анну Павловну, вдруг превратилась в ее сознании в реальную картину. Ее сын, ее Костюнчик, арестован и посажен в камеру, где на окнах железные решетки и даже двери из железных листов. Его там могут обидеть, он совершенно беззащитен. Представив себе сына, измученного, изможденного, глядящего на мир через зарешеченное окно, Анна Павловна ощутила прилив энергии, способность любыми способами, любыми средствами вырвать ненаглядного мальчика из ужасной темницы.

— Так чего же тут сидишь?! — накинулась она на мужа. — Почему не принимаешь меры?!

— Поздно, — тихо ответил Петр Фомич.

— Почему поздно? — все больше расходилась Анна Павловна. — Ведь суда еще не было.

— Поздно, потому что Константина посадили правильно.

— И ты… отец… можешь так говорить о родном сыне! — застонала Анна Павловна. — Так спокойно говорить, что сына посадили правильно! Да есть ли у тебя сердце?..

— Пойми, Анюта, — попытался урезонить жену Петр Фомич, — как бы нам ни было тяжело, мы ничего не можем сделать. Да и не имеем права ничего делать. Константин действительно стал бандитом. Он украл у меня пистолет и передал его своим сообщникам по разбою. Из этого пистолета убит Саша Лобов.

Но попытка успокоить жену привела к совершенно противоположным результатам. Только теперь до нее дошло, что Костюнчик посажен не случайно, не на неделю, не на месяц. Что, может быть, пройдут долгие годы, прежде чем он сможет вернуться в мир свободных людей. Это подействовало на Анну Павловну, как удар хлыста на горячую лошадь. Она, как говорится, закусила удила.

— Так значит тем более нужно срочно принимать все меры! Ведь Костюнчика могут осудить на десять… на пятнадцать лет. Лобов все равно не воскреснет, а мальчика погубят.

Ведь ты сам говоришь, что ой был не один, так пусть те и отвечают, а Костюнчика пусть выпустят. Пусть вернут сына матери. Мы с ним уедем на год, на два куда-нибудь подальше, пока здесь все забудется. Ты можешь это сделать! Ты старый коммунист, заслуженный офицер, у тебя много орденов, тебя уважают, к тебе благосклонно относится командующий. Если ты его попросишь, то одного его слова будет достаточно для того, чтобы Костюнчика освободили. Позвони…

Петр Фомич смотрел на жену, и в груди его росло чувство, похожее одновременно на удивление и на обиду. Он вдруг осознал, что его совершенно не трогает горе этой хотя и пожилой, но все еще красивой женщины с сухими безумными глазами. Что его собственное горе совсем другое, и эта женщина не понимает его, как и он не понимает ее. Как же могло так получиться? Ведь была же комсомолка Анюта, первая певунья и плясунья на текстильном комбинате. Было все: и свидания при луне, а споры о том, кто лучше, Пушкин или Маяковский, и общая вера в неизбежность мировой революции, и главное, была близкая, своя, надежная по гроб жизни Анютка, неунывающая комсомолка. Когда это было? Всего чуть больше двадцати лет назад. Куда все это делось? Почему сейчас он одинок в своем горе, хотя Анютка, превратившаяся в Анну Павловну, вот здесь, перед ним. Неужели материальное благополучие, размеренная спокойная жизнь, заботы только об интересах одной своей семьи, как ржавчина, уничтожили былой комсомольский задор и правдивость?

— Звони, звони сейчас же, — теребила мужа Анна Павловна, — проси командующего принять тебя. Он сам отец. Он поймет тебя.

— Нет, Анюта, он этого не поймет. Да и не имеет права понимать. Он коммунист, — устало ответил Петр Фомич, снимая трубку телефона. Набрав нужный номер, он дождался ответа и попросил: — Коммутатор? Дайте партком. Да, секретаря парткома. Александр Дмитриевич, это ты? Здравствуй! С тобой говорит член партии Петр Гурин. Можно к тебе сейчас приехать? Да, очень срочное. Мной совершен поступок, несовместимый со званием члена Ленинской партии. Да, сейчас приеду. Спасибо, Александр Дмитриевич.

Петр Фомич встал, надел фуражку и, сказав жене: «Я вернусь нескоро, Анюта. К обеду не жди», — ушел.

Анна Павловна проводила мужа растерянным взглядом. Долго сидела она, перебирая в памяти влиятельных знакомых, чьим покровительством можно было бы воспользоваться. Как назло, никого подходящего не находилось. Все влиятельные знакомые или были в отпуске, или совершенно не годились для выполнения такой щекотливой просьбы. Вдруг Анна Павловна просияла и даже ударила себя ладонью по лбу. Как же она могла забыть про свою старинную подругу Оленьку! Ведь они столько лет дружили. Правда, года четыре тому назад Оленька, вернее Ольга Никифоровна, смертельно рассорилась с Анной Павловной из-за того, что та не захотела познакомить ее со своей портнихой. Подруги перестали бывать друг у друга, но при встрече раскланивались и в последнее время даже начали разговаривать. А ведь Оленькин муж, Агафокл Семенович Миленький, давно работает в милиции и сейчас занимает важный пост в управлении.

Анна Павловна разыскала домашний телефон супругов Миленьких и позвонила. Да, конечно, Ольга Никифоровна не прочь была восстановить дружеские отношения со старой подругой. Она с глубоким сочувствием отнеслась к горю Анны Павловны и, узнав, что Гурина рассчитывает на помощь ее мужа, даже обрадовалась. Начинать примирение с оказания услуги всегда легче и благороднее.

— Ты, Анечка, приезжай сейчас ко мне. Муж скоро придет обедать. Вот за обедом все и обговорим.

Анна Павловна вздохнула с облегчением. Есть же все-таки на свете чуткие, отзывчивые люди. Прикидывая в уме, что придется подарить Оленьке за дружескую услугу, она начала переодеваться к визиту.

25. ПОЛКОВНИК МИЛЕНЬКИЙ

Начальник одного из отделов управления полковник Миленький Агафокл Семенович в жизни преследовал две цели: угодить жене и быть на хорошем счету у начальства. Первая цель им была достигнута полностью. Ольга Никифоровна почитала себя счастливейшей женщиной, нашедшей идеального мужа. В ее руках Агафокл Семенович был мягче пуха. Правда, и сама Ольга Никифоровна, женщина разумная и предусмотрительная, не перетягивала струну, не требовала от своего Агафокла невозможного, Но уже на средних ступеньках служебной лестницы, по которой карабкался Агафокл Семенович, ее знали все директора кинотеатров, заведующие клубами и магазинами того района, в котором возглавлял отделение милиции вначале капитан, а затем майор Миленький. Все они знали, какое влияние оказывает Ольга Никифоровна на своего супруга, и… вообще Ольга Никифоровна смогла, укладываясь в скромную зарплату мужа, отлично питаться, прилично одеваться и быть передовой, культурной женщиной, разбирающейся в искусстве. Впрочем, Ольга Никифоровна не только умело использовала служебное положение мужа, она старательно изо всех сил способствовала и дальнейшему продвижению Агафокла Семеновича по служебной лестнице. Если в кружке жен сотрудников, подчиненных мужу, она всегда была признанной законодательницей мод и вкусов, то среди жен начальников высшего круга она сумела завоевать дружбу очень многих. И всем своим друзьям она рассказывала, что Агафокл Семенович прямо горит на работе. В ее рассказах Агафокл вырастал в гиганта, в недремлющего стража общественного благополучия и спокойствия.

Собственно говоря, Агафокл Семенович был в значительной степени создан Ольгой Никифоровной. Началось это еще в первые дни их счастливой супружеской жизни. Нежной супруге молодого милиционера не нравилось слишком уж простонародное имя — Агафон. Неблагозвучно, да и… Дело было в том, что в той местности, где начинал свою карьеру товарищ Миленький, «агафонами» называли недалеких, нерасторопных людей, то есть попросту говоря, недотеп. Ольга Никифоровна попыталась было уговорить мужа сменить имя. Однако оказалось, что изменение имени связано с огромным количеством хлопот, что вписать новое имя в партийный билет труднее, чем вписать его в свидетельство о рождении. Значит, менять имя целиком было очень хлопотливо. Поэтому Ольга Никифоровна задумалась над тем: нельзя ли внутри самого имени произвести такие изменения, которые заставили бы его зазвучать по-новому. От школьных лет в голове Ольги Никифоровны сохранилось несколько громких исторических имен. И вот один раз, раздумывая над тем, как вытравить неблагозвучие из имени своего супруга, Ольга Никифоровна потревожила тень великого старца древности Софокла. Ольгу Никифоровну осенило: Софокл, именно Софокл, должен был выручить ее. Стоило лишь отбросить от имени Софокла первый слог и добавить к нему первый слог от злополучного Агафона.

Получилось «Агафокл». Это вам не какой-нибудь там Агафон! И благозвучно, и, если хотите, заставляет думать, что носитель такого имени как Агафокл, не может быть заурядной личностью.

Сам Агафон Семенович, когда Ольга Никифоровна впервые обозвала его новым именем, с испугом взглянул на жену. В его глазах явно мелькнул страх за состояние мозга собственной жены. Но это было только первые пять минут. Ольга Никифоровна сумела убедить мужа в преимуществе нового имени. Постепенно новое имя вытеснило старое из всех документов, и теперь сам Агафокл Семенович не помнил уже, что в детстве мать называла его Агафоном, Агафонием и даже Агафошкой, но никак не Агафоклом. Новая кличка пришлась ему впору, как шлея лошади, подобранная рачительным хозяином.

Со временем Агафокл Семенович привык доверяться своей супруге во всем, и можно с уверенностью сказать, что хотя он лично руководил вверенными ему учреждениями, им самим руководила Ольга Никифоровна. Агафокл привык соразмерять свою служебную деятельность со взглядами и указаниями своей супруги и, как ему казалось, деятельность учреждения от этого только улучшалась.

Некоторое смущение испытала Ольга Никифоровна, заметив, что с годами Агафокл Семенович научился угождать не только ей, а вообще женскому полу, стал, так сказать, признанным дамским угодником. Несмотря на зеркальную лысину и значительное брюшко, Агафокл Семенович имел некоторый успех у дам. Но очень скоро рассудительная супруга поняла, что чрезвычайная предупредительность Агафокла Семеновича ей лично ничем не угрожает, что она проистекает из характера Агафокла Миленького, воспитанного ею же самой, и распространяется только на жен вышестоящих начальников или вообще значительных людей.

В служебном отношении до самого последнего времени Агафокл Семенович не мог пожаловаться на счастье. Очередные присвоения званий не задерживались, продвижение по службе не отставало от звания. Пожалуй, если бы кто-нибудь из тех, кому надлежит этим ведать, прочел подряд все служебные характеристики Агафокла Семеновича за тридцать лет службы его в милиции, то, вероятно, задумался бы. Во всех этих характеристиках еще с той поры, когда Миленький был рядовым милиционером, подчеркивалась только одна черта — исполнительность, и дружно умалчивалось обо всех прочих. Как и всякий подобного рода документ — все характеристики Агафокла Миленького кончались заверением в том, что он «идейно выдержан, морально устойчив и может быть рекомендован…» и так далее. Поэтому карьера Агафокла Семеновича шла безукоризненно по восходящей прямой. Он безболезненно пережил все бурные периоды, отличаясь исполнительностью и не думая никогда дальше того, что необходимо «исполнить» в данный момент. И все шло гладко.

Но недавно Агафокл Семенович почувствовал, как что-то изменилось. До сих пор, читая решения партийных съездов и пленумов, он всегда относил их целиком ко всей стране и даже не представлял, как это может решение, касающееся всего Советского Союза, отразиться на судьбе одного человека, тем более отразиться в неблагоприятную сторону. Однако оказалось, что он ошибался. Решения союзного значения, как свежий сквозняк, проносились над необъятной страной. Задули эти сквозняки и в коридорах управления. И впервые Агафокл Миленький почувствовал, что одной его исполнительности уже мало. Нужно было не только исполнять, но и действовать самостоятельно, обдуманно. Причем самое неприятное было в том, что думать полагалось ему самому, а не только выше его стоящим начальникам. А то, что теперь самому приходилось и отвечать за свои решения, вообще было ни на что не похоже. И нужно же было случиться такому казусу в момент, когда у Агафокла Миленького при относительной молодости лет был уже большой стаж, немалый чин и впереди все явственнее и явственнее вырисовывалась жирная пенсия. Агафокл забеспокоился. Он чувствовал, что им недовольны, что его служебное благополучие может пошатнуться, что ему просто не доверяют. Даже «исполнять» многое, что раньше, безусловно, доверили бы ему, сейчас поручают другим, казалось бы, менее проверенным товарищам. Он уже хотел поделиться своими сомнениями и подозрениями с Ольгой Никифоровной, как вдруг… Агафокл Семенович прямо остолбенел от неожиданности. Первые минуты он даже не поверил своему счастью. Комиссар, возглавляющий управление, отъезжая в командировку, оставил своим заместителем полковника Миленького. Агафокл Семенович не заметил, однако, что в этот момент в управлении, кроме чрезвычайно перегруженного начальника уголовного розыска Голубкина, не было ни одного человека в звании полковника — все находились в командировках или отпусках. Не усмотрел он в этом жесте и желания начальника управления проверить самого Агафокла Миленького, дать ему еще раз возможность показать себя как руководителя. Нет, Агафокл Семенович воспринял совершившийся факт как опровержение обуревавших его сомнений, как признание его заслуг, признание его ценности, незаменимости.

В самом радужном настроении Агафокл Семенович прикатил домой обедать. Чмокнув открывавшую двери жену, он веселым тенорком пропел ей: «А у нас новости, интересные новости!» и в заключение рулады вторично чмокнул улыбающуюся Ольгу Никифоровну.

— А у нас гости, — в тон ему пропела Ольга Никифоровна.

— Кто?! — спросил неприятно пораженный Агафокл Семенович.

— Посмотри, — с таинственным видом пропустила мужа вперед Ольга Никифоровна.

Войдя в столовую и увидев Анну Павловну, Агафокл Семенович широко раскинул руки и петушком подбежал к ней.

— Анна Павловна! Какими судьбами! Сколько лет, сколько зим! Как здоровье уважаемого Петра Фомича?!

Все это он выпалил, перебегая комнату и со вкусом целуя руку Анны Павловны.

— Я так соскучилась по Оленьке, что не могла не зайти, — заговорила несколько смущенная Анна Павловна. — Кроме того, у меня есть к вам просьба.

— Агафокл! — тоном командира, отдающего приказание, заговорила Ольга Никифоровна. — У Анечки несчастье, и ты должен ей помочь.

— Все, что могу, — заверительно произнес Агафокл Семенович.

— Садитесь за стол, — скомандовала хозяйка. — Ты, Агафоклик, кушай, тебе скоро ехать обратно, а я буду рассказывать. Анечке тяжело повторить все, что она мне рассказала.

Агафокл Семенович послушно сел за стол. Справа от него поместилась заботливая супруга, слева Анна Павловна. Домработница подала борщ. Налив мужу тарелку, Ольга Никифоровна сказала:

— Ешь. На нас не обращай внимания. У нас с Анечкой нет аппетита. Да и какой может быть аппетит, если такое творится… Ты только подумай, ваш уголовный розыск арестовал и посадил Костюнчика.

Агафокл Семенович давно забыл, как зовут сына Гуриных, да и вообще не помнил, сын у них или дочь. Но вовремя сообразив, что раз мужа Анны Павловны зовут Петром Фомичом, то Костюнчик, видимо, сын, и он, нахмурившись, сочувственно покачал головою.

— Нет, ты только представь себе, Агафоклик, — продолжала наступление Ольга Никифоровна, — мальчика, ученика, отличника, сына заслуженного полковника — и арестовывают как преступника. Говорят, что он был знаком с бандитами, говорят, будто его втянули…

— Мда-а! — неопределенно промычал Агафокл Семенович, углубляясь в борщ.

— Нет, такое даже невозможно вообразить, — категорически заявила Ольга Никифоровна, услышав в неопределенном мычании мужа опасность для задуманной комбинации. — Сына заслуженного полковника, героя Отечественной войны, человека, которого уважает и любит сам командующий, берут и сажают в камеру как какого-то рецидивиста-вора. Ну, пусть Костюнчика втянули в шайку, но ведь втянули, не сам же он пошел. Да и потом, что он, не имеет отца и матери? Что он скроется, сбежит?.. Да разве сам Петр Фомич позволит сыну скрыться? Конечно, Петру Фомичу неудобно просить тебя об этом, но, наконец, я и Анечка — старые подруги. Нам нечего скрывать друг от друга. И я прямо сказала Анечке: «Анечка, успокой Петра Фомича, Агафоклик вам поможет».

В глазах полковника мелькнулобеспокойство. Он беспомощно взглянул на жену.

— Но, милая, мой отдел не имеет никакого отношения к уголовному розыску. Право, не придумаю, что надо сделать.

— Делать ничего не надо. Я звонила. Костюнчик числится за майором Кретовым. Надо посоветовать Кретову освободить Костюнчика на поруки.

— Сколько лет вашему сыну? — глубокомысленно спросил Агафокл Семенович.

— Шестнадцать, — ответила Анна Павловна и быстро поправилась, — шестнадцатый.

— Да-а! Пожалуй, можно подумать об изменении меры пресечения, — нерешительно протянул Агафокл Семенович.

— Вот именно, — подхватила Ольга Никифоровна, — изменение меры пресечения! До чего мы дойдем! Скоро будем сажать грудных младенцев. Ты посоветуй Кретову изменить меру пресечения, а если не подействует, то сходи к комиссару. Начальник нашего управления, комиссар, — человек гуманный и очень культурный, — пояснила Ольга Никифоровна Анне Павловне. — Он будет возмущен бестактностью работников уголовного розыска.

— Начальника управления нет в городе, — ликуя, сообщил Агафокл Семенович. — Он уехал на несколько дней.

— Ах, как жаль, — вырвалось у Ольги Никифоровны, — без него Голубкин может не послушаться. Голубкин — это начальник уголовного розыска, — сообщила она Анне Павловне. — А кто замещает комиссара?

По лицу Агафокла Семеновича разлилось сияние.

— Комиссар, отъезжая, возложил обязанности своего заместителя, — Агафокл выдержал соответствующую торжественности момента паузу и сообщил, — на полковника Миленького.

Несколько мгновений за столом царила растерянная тишина. Подруги не сразу сообразили, что речь идет именно о том самом полковнике Миленьком, который, сидя рядом с ними, аппетитно уплетает борщ.

Первой пришла в себя Ольга Никифоровна.

— Как это чудесно, Агафоклик! — воскликнула она, хлопая в ладоши. — Прямо как нарочно. Поздравляю, мой дорогой! — И Ольга Никифоровна закончила свои восторги поцелуем мужа в щеку. Следы помады, оставшиеся на щеке полковника Миленького, потребовали немедленного удаления, а это прервало разговор.

Когда легкая суматоха, вызванная этим происшествием, улеглась, Анна Павловна поторопилась вернуться к интересующему ее разговору.

— Дорогой Агафокл Семенович, — подняла она на полковника свои заплаканные, потускневшие, но все еще красивые глаза. — Вы поможете нам? Вернете мне моего сына?!

— И слезы задрожали на ресницах Анны Павловны.

Агафокл Семенович не устоял. Про себя он уже сообразил, что освобождение Костюнчика легко облечь в благородную форму заботы о душевном состоянии мальчика, который может быть надолго травмирован заключением под арест. Кроме того, и положение лица, замещающего начальника управления, лица, облеченного большой властью, слегка кружило голову полковника Миленького.

— Да, я думаю, что можно избрать другую меру пресечения, — важным топом проговорил он. — Скажем, подписку о невыезде или о взятии сына на поруки. Сажать мальчика вообще не следовало.

— Все это ваш Голубкин, — воскликнула Ольга Никифоровна. — Задавака! Фу! Терпеть его не могу. Холодный, жестокий человек.

— Значит, я могу рассчитывать, что вы вернете мне моего сына? — трагическим полушепотом сказала Анна Павловна, вставая из-за стола.

— Сделаем! — благодушно кивнул головой полковник Миленький. — Какой может быть разговор? Конечно, сделаем. Передавайте привет Петру Фомичу.

Анна Павловна вернулась домой, обнадеженная словами Агафокла Семеновича. Ей даже казалось, что Костюнчик уже дома и, едва открыв дверь, она кинулась в комнату сына. Но там никого не было. Костюнчик еще не вернулся. Шаги Анны Павловны необычайно гулко раздавались в тишине опустевшей квартиры. Чтобы не быть совершенно одной и хотя бы на расстоянии услышать голос близкого человека, она кинулась к телефону и позвонила мужу:

— Знаешь, Петенька! Я сейчас была у Оленьки, — радостно заговорила она, услышав в трубке привычное «полковник Гурин у телефона». — Ну, у Оленьки, жены Агафокла Семеновича Миленького. Агафокл Семенович обещал мне, что Костюнчика сегодня же освободят. Он сейчас замещает генерала, и ему ничего не стоит сделать это. Петенька, ну почему ты молчишь? Ты слышишь меня?

— Слышу, Анюта, — отозвался Петр Фомич. — Голос его звучал ласково, но был непривычно ровным, словно говорил сочувствующий, но чужой человек.

— Ты, по-моему, не рад… — обиженно начала Анна Павловна.

— Послушай, Анюта, — так же ласково, но отчужденно заговорил Петр Фомич. — Константина не освободят, пока не закончат следствия. После этого, до суда, может быть, отдадут на поруки. Потом его все равно будут судить. Но дело не в том. Как ты не понимаешь, что вместе с Константином надо было бы судить и нас, то есть и меня, и тебя. И, пожалуй, следовало бы осудить сильнее, чем Константина.

— За что же, Петенька? — робко спросила Анна Павловна, испуганная необычным тоном мужа.

— За то, что мы с тобой, Анюта, негодяя вырастили, — горько ответил Петр Фомич. — Таких, как мы, надо наказывать… без пощады.

26. ОЧНАЯ СТАВКА

Выйдя от полковника, Кретов по дороге в свой кабинет заглянул к Кариеву. Молодой лейтенант сидел и хмуро листал одно из законченных им дел. Дело было мелкое, неинтересное — о простой краже со взломом. Преступник пойман на месте, для раскрытия преступления не требовалось никаких дополнительных акций. Сейчас нужно было отправлять дело в суд, и Кариев проверял, все ли по делу сделано так, как нужно.

— Ты что такой хмурый? — спросил его Кретов.

— Я ничего… — ответил Кариев и еще более сдвинул свои широкие, черные, как крыло ласточки, брови. Потом помолчал и обиженным тоном сказал: — Почему, банду мотоциклистов нашел, говорят: «Погоди, не надо арестовывать? Арских ограбили, говорят: «Погоди, это дело не форсируй». Сегодня ночью в район ездил, привез этого Сивоконя, а дело Арских и мотоциклистов опять придерживают.

— А-а-а, вот ты о чем, — догадался Кретов. — «Ты не хмурь свои черные брови», — продекламировал он, ударив друга ладонью по плечу. — Похоже, тот, кто грабил Арских, уже сидит.

— Жорка? — живо спросил Кариев. — Я тоже так думал. А мотоцикл был Тропинина. Правда?

— Похоже, — кивнул Кретов. — Знаешь что, Маджид, я прошу тебя помочь мне в одном деле. Поможешь?

— Зачем спрашиваешь? Конечно, помогу.

— Я сейчас буду допрашивать Мухаммедова. Мне надо будет ему сделать очную ставку со старухой, а потом с обоими Арскими. Ну, поскольку к тебе эта старуха относится очень благосклонно, — лукаво улыбнулся Кретов, — так я и прошу тебя, притащи ее и Арских ко мне. Только так, чтобы Арские ей по дороге не напели чего не надо. Ясно? Минут через тридцать давай это тихое семейство ко мне.

Приведенный для допроса Мухаммедов держался уже без наглого гонора, а с холодным спокойствием. Часы одиночного заключения не прошли для него бесследно. Молодой бандит обдумал и взвесил все. Было похоже, что он не намеревался сказать более того, что уже сказал полковнику Голубкину на ночном допросе.

— Садись, Мухаммедов, — пригласил Кретов.

— Уже сел лет на двадцать, не меньше, — мрачно пошутил Жорка, садясь на стул.

— Это зависит от тебя самого. Как будешь держаться.

— Не я держусь, а меня держат.

— Ну что ж, давай поговорим, — начал допрос Кретов. — Попытки убить Молчанова мы касаться не будем. Ты признался, вещественные доказательства подтвердили твои показания. А вот с пистолетом ты крутишь. Вначале говорил, что нашел его в парке, затем, услышав, что мы знаем про Константина Гурина, ты пошел на полупризнание, заявив, что взял пистолет у него. Причем взял в первый раз. Ты на этом показании настаиваешь?

— Настаиваю, — хмуро кивнул Мухаммедов.

— Зачем ты пытаешься запутать следствие? — с укором сказал Кретов. — Ведь это тебе не поможет. Наоборот, только повредит. Суд, знакомясь с твоими показаниями, увидит, что имеет дело не с человеком, случайно споткнувшимся, но раскаявшимся, а с закоренелым, неисправимым преступником, которому никогда не будет места среди честных людей.

— Это уже дело суда, — с равнодушным видом пожал плечами Жорка.

— Нам известно, что пистолет системы «вальтер» 7,62 ты у Константина Гурина брал много раз. Ты даже платил ему деньги за пользование пистолетом. Один раз простил более пятисот рублей долга, второй раз дал триста рублей, а затем еще два раза по сотне.

— Видать, этот слизняк вчистую раскололся, — презрительно усмехнулся Жорка.

— Да, Константин Гурин признался во всем, — подтвердил Кретов.

— Ну, это ему даром не пройдет, — с угрозой проворчал Жорка. — Найдутся такие, что с ним расквитаются.

— Думаешь, Пахан за вас заступится? — как бы между делом обронил Кретов. — Так ему сейчас не до вас. У него самого в штанах температура — чугун расплавится.

Жорка вздрогнул и исподлобья встревоженно посмотрел на майора. Кретов заметил действие своих слов на Мухаммедова, но с хладнокровным видом продолжал:

— Из показаний Гурина ясно, что один раз вы вернули ему пистолет после выстрела. В обойме не хватало одного заряда. Это было тогда, когда ты с Паханом ездил в «Счастливое». В эту ночь вы убили Лобова.

— Не ездил я в «Счастливое», — хрипло ответил Жорка.

— А кто ездил?

— Откуда я знаю? Липу лепите. Раз Костька давал пистолет мне, он мог давать и еще кому-нибудь. Те и могли убить этого, как вы называете, Лобова.

— А скажешь, квартиру Арских Пахан тоже без тебя грабил? — насмешливо спросил Кретов.

Жорка снова вздрогнул. Глаза его беспокойно забегали. Дело оказывалось хуже, чем он мог предполагать. Про Пахана разболтал им Костька, а откуда они знают про квартиру сиропника? Ведь Костька не знал, что Арских ограбил Жорка с Паханом.

— Ну, что же ты молчишь? — спросил Кретов. — Лазейку ищешь? Бесполезно.

— Незачем мне лазейки искать. Не знаю я, про что вы говорите.

— Значит, ты с Паханом не грабил Арских?

— Нет.

— А вот это мы сейчас посмотрим! — И Кретов приказал одному из конвоиров:

— Пригласите бригадмильцев и понятого.

Через полминуты гражданин, приглашенный в понятые, и двое бригадмильцев вошли в комнату. Пока Кретов объяснял понятому его обязанности в момент предстоящей процедуры, бригадмильцы внимательно осмотрели Жорку. Кретов не случайно остановился именно на двух этих пареньках. Оба молодых узбека не только по возрасту и росту подходили к Жорке, но даже выражение лиц постарались сделать соответствующими моменту. Когда Кретов, кончив разговор с понятым, взглянул на ребят, то невольно улыбнулся. Те сидели с такими же мрачно-замкнутыми лицами и кидали исподлобья такие же взгляды, как и Жорка Мухаммедов.

— Приведите мать Арской, — приказал Кретов конвоиру.

Конвоир ввел Эсфирь Львовну. Старуха, не предупрежденная о предстоящей встрече, охая и ворча, вошла в комнату. Она кинула недовольный взгляд на Кретова, а затем уже на троицу, предъявленную ей для опознания. Но, увидев, что один из трех отдельно сидящих молодых людей — Жорка Мухаммедов, старуха испуганно икнула, круто повернулась и с неожиданной для ее лет резвостью кинулась к двери. Конвоир задержал ее, а Кретов успокоил:

— Не беспокойтесь, гражданка. Вы в полной безопасности. Садитесь и давайте поговорим.

Эсфирь Львовна передвинула предложенный ей стул поближе к Кретову и, усевшись, молча уперлась ненавидящим взглядом в хмурую физиономию Жорки Мухаммедова.

— Гражданка, — задал ей вопрос Кретов, — кого из этих трех предъявленных вам людей вы знаете?

— Вы хотите знать, кого я знаю?! — запричитала Эсфирь Львовна. — Хотела бы я, чтобы вы так узнавали людей, как я узнала этого негодяя, который сидит посредине. До самой смерти его, подлеца, не забуду. Ножик-то у него, проклятого, отобрали?

— Не беспокойтесь, гражданка, отобрали, — успокоил старуху Кретов. — Сейчас он для вас неопасен.

— А второго, который с ним был, поймали? — допытывалась Эсфирь Львовна.

— Покажем вам и второго, не торопитесь, — усмехнулся Кретов, отметив про себя, что его обещание показать старухе Пахана смутило и испугало Жорку.

— Значит, и свои деньги мы обратно получим?

— Конечно, — пообещал Кретов. — Сколько они у вас забрали?

— Вы хотите знать, сколько они у нас забрали? Так я вам скажу: только сторублевками двести двадцать четыре тысячи, только сторублевками! Первая сотня тысяч — каждая пачка обвязана красными ленточками, вторая — синими, а третью начали копить — зелеными.

— Значит, я могу записать, — прервал старуху Кретов, что гражданин Мухаммедов Джура, по кличке Жорка, участвовал в ограблении вашей квартиры и похищении двухсот двадцати четырех тысяч рублей.

— Записывайте, молодой человек, прошу вас, записывайте, чтобы этого негодяя скорее повесили как самого последнего паршивца.

— А тебе, Мухаммедов, знакома эта женщина? — спросил Кретов Жорку.

— В первый раз вижу, — пристально глядя на Эсфирь Львовну, ответил Жорка. — От старости сдурела и плетет черт знает что.

— Ах, так значит, я ничего не понимаю, я выжила из ума?! — взвилась Эсфирь Львовна. — Вы слышали, гражданин начальник, как он обругал меня старой дурой?! А?! Да я ему глаза выцарапаю… — И Эсфирь Львовна, готовая выполнить свою угрозу, вскочила со стула.

— Ну, ты, потише, старая лоханка, — отодвинулся Жорка, — опасливо косясь на ее длинные, сухие пальцы с крепкими, как птичьи когти, ногтями.

— Садитесь, гражданка, — усадил развоевавшуюся старуху Кретов, — разберемся.

Эсфирь Львовна, возмущенно бормоча что-то себе под нос, уселась. Кретов вытащил из стола золотые часики, изъятые при обыске у Жорки, но, держа их так, что Эсфирь Львовна не могла их видеть, спросил Мухаммедова:

— На первом допросе вы показали, что эта вещь куплена вами на базаре в прошлое воскресенье, то есть пять дней тому назад. Подтверждаете вы это?

— Подтверждаю, — нерешительно проговорил Жорка.

— А вы, Эсфирь Львовна, не знаете, чья это вещь? — показал Кретов старухе часики.

— Как же я могу не знать? — возмутилась Эсфирь Львовна. — Эти часики я знаю очень даже хорошо. Смешно было бы не узнать часиков, которые уже пять лет имеет моя родная дочь.

— А когда они у вас пропали? — уточнил Кретов.

— Что значит пропали? Они совсем не пропадали. Просто их взял этот лайдак вместе с нашими деньгами.

— Значит, вы утверждаете, что эти часики были похищены у вас два дня тому назад Джурой Мухаммедовым в момент ограбления квартиры?

— Я не знаю, как зовут этого паршивца, но часики взял он, когда грабил нашу семью, — подтвердила Эсфирь Львовна. — Можете спросить в часовой мастерской около нового театра, чьи это часики. Я сама сдавала их в ремонт каких-нибудь два месяца тому назад. Там их подробно записали. Можете проверить сами, если вы не верите старой женщине, которая годится вам в бабушки.

— Ясно! Я вам верю, — ответил старухе Кретов, записывая ее показания. — А что вы скажете на это, Мухаммедов?

— Старуха путает, — хмуро ответил Жорка. — Часы я купил на базаре, может, пять дней тому назад, может, меньше.

— Напрасно вы крутите, Мухаммедов, — упрекнул молодого бандита Кретов. — Ведь в ограблении квартиры Арских вы уже изобличены.

— Ваше дело изобличать, наше отпираться, — с лихостью отчаяния огрызнулся Жорка.

— Пройдите в ту комнату, гражданка, — указал Кретов Эсфири Львовне на дверь соседнего пустующего кабинета. — Вам придется с полчасика поскучать в одиночестве.

Когда старуха скрылась за дверью, майор распорядился:

— Пригласите Арскую.

Но Алевтина Моисеевна явилась не одна. Вместе с нею в комнату вошел и Наум Абрамович.

— Зачем вы явились? — удивился Кретов. — Ведь я приглашал только вашу супругу.

— Как же я могу пустить свою жену одну в уголовный розыск? — возмутился Наум Абрамович.

— Почему в вас такое предубеждение против уголовного розыска? — строго спросил Кретов.

— Да нет, что вы! — струсил Наум Абрамович. — Просто так этичнее, ну и… может быть, нужна будет моя помощь… И вообще… — бормотал он, все более запутываясь.

Мгновение Кретов колебался, выгнать или нет Арского из кабинета, но, заметив озлобленный взгляд, который бросил Жорка на супружескую чету, решил:

— Ладно, садитесь вон туда, в уголок, и молчите. Будете вмешиваться — вынужден буду освободить кабинет от вашего присутствия. А вас, гражданка Арская, я попрошу внимательно вглядеться в этих молодых людей. Знаете ли вы кого-нибудь из них?

— Знаю, — нерешительно проговорила Арская, указывая на Жорку. — Вот этого. Видела один раз в жизни.

— Вы не ошибаетесь? Приглядитесь внимательнее, — настойчиво повторил свою просьбу майор.

— Не ошибаюсь.

— Где вы его видели?

— Он, одетый в милицейскую форму, вместе с капитаном милиции Васильевым, ограбил нашу квартиру.

— Забудьте про капитана милиции Васильева, — поправил Арскую Кретов. — Вас грабили бандиты. Один из них Джура Мухаммедов, сидит перед вами. Второго мы покажем немного позднее. Значит, вы утверждаете, что Джура Мухаммедов был соучастником ограбления вашей квартиры?

— Утверждаю, — уверенно заговорила Алевтина Моисеевна и довольно подробно изложила все, что делал Жорка в момент ограбления.

— Знаете вы эту гражданку? — задал Кретов очередной вопрос Мухаммедову.

— Нет, — коротко ответил Жорка. — Что вы мне чужое дело лепите, гражданин майор? — с неплохо разыгранным возмущением заявил он.

— Знакома ли зам эта вещь? — спросил Арскую Кретов, показывая ей золотые часики.

— Боже мой! — вцепилась Арская в часики. — Конечно. Это мои… Подарок мужа, — и она торопливо, привычным движением застегнула браслет на своей руке. — Наконец вы их вернули законной хозяйке.

— Пока еще не вернули, — предупредил ее Кретов. — Часы будут возвращены позднее. Пока же они нужны как вещественное доказательство.

— Боже мой, — забеспокоилась Алевтина Моисеевна, — но часики могут совсем пропасть, могут испортиться. Пусть лучше они будут у меня. Ведь вы, когда захотите, всегда сможете вызвать меня, и я покажу их.

— Я прошу вас вернуть часы жене, — вмешался Наум Абрамович. — Мы выдадим вам расписку, что получили наши часы. Так будет по закону.

— Я, кажется, попрошу вас отправиться домой, — предупредил Наума Абрамовича Кретов.

— Или же пойдите к прокурору, пожалуйтесь на мои действия, если находите их незаконными.

То ли посещение прокурора не устраивало распределителя газированных вод, то ли испуганный взгляд Алевтины Моисеевны, снимавшей часики, оказал свое действие, только Арский молча поклонился и уселся на старое место.

— Ну, видите, Мухаммедов, — обратился Кретов к Жорке, — в ограблении квартиры Арских вы полностью изобличены. Дальнейшее отпирательство бесполезно, да и невыгодно для вас. У вас единственная возможность доказать суду, что вы еще можете вернуться к честной жизни, это откровенное признание. Признайтесь во всем и до конца.

Мухаммедов угрюмо молчал, и только из угла, где сидел Арский, донеслось:

— Горбатого могила исправит.

— Остается выяснить еще один вопрос, — сделав вид, что не слышал слов Наума Абрамовича, продолжал Кретов. — Остается выяснить, сколько денег было похищено. Сколько их там было, Мухаммедов?

Установилась длинная пауза. Жорка хмуро взглянул в глаза Кретову. На открытом лице майора была написана уверенность, что преступник сейчас сознается, заговорит откровенно, «Ну, хватит крутить. Признайся. Нам все известно», — прочел Жорка во взгляде майора. «Да, припекли, торопливо соображал молодой бандит. — Значит, Пахана тоже накололи, а может, уже и сцапали. Эти бабы его тоже опознают. Докажут, что грабил он, а я только помогал. И вообще впрямую мне навешают Гришку Молчанова, тут уж не отвертишься, а во всем остальном только соучастие. У меня первая судимость. Если пойти на признание, то суд может учесть и влепить не так уж много. Лягавый в этом прав. Как ни примеряй, а о гуринском пистолете и ограблении сиропника придется рассказать все». И вдруг Жорка почувствовал, что он устал запираться, что в глубине души у него возникает желание быстрее пережить эти напряженные тяжелые минуты и больше не возвращаться к ним. Сказать все и ждать возмездия за то, что сделано. Все равно отрицание ни к чему не поведет. Улики слишком вески и достоверны для того, чтобы суд усомнился в его виновности. Жорка закрыл глаза и проговорил, как шагнул в пропасть:

— Старуха сказала правильно.

— Значит, вы признаете, что участвовали в ограблении квартиры Арских, где вами и вашим соучастником были похищены двести двадцать четыре тысячи рублей?

— Признаю, — кивнул Жорка.

— Позвольте, позвольте, — вскочив с места, горячо заговорил Наум Абрамович. — Нет уж, извините! — визгливо закричал он в ответ на запрещающий жест Кретова, — о каких двухстах двадцати тысячах идет речь?! Когда я имел такие деньги?! Откуда я их мог иметь?! Я и в глаза не видел этих денег!

— Ах, мамочка, мамочка, — стонала Алевтина Моисеевна, — опять она все напутала. Разве мы кого ограбили, чтобы иметь такие деньги?

— Вы поверили словам сумасшедшей старухи, — продолжал верещать Наум Абрамович. — Ведь я предупреждал товарища из уголовного розыска, что словам моей тещи верить нельзя… Вы хотите подвести нас под следствие…

Кретов с веселым любопытством следил за происходящим. Мухаммедов в недоумении смотрел на брызгавшего от волнения слюною Арского. «Похоже, что сиропник боится, как бы его самого лягавые за шкирку не взяли, — начал соображать он. — От денег, которые сам же накопил, отказывается. Меня хочет утопить, а сам чистеньким выскочить. Ну, хлюст! Ишь, как кипятится. Вот я тебе покажу, ворюга проклятая. Узнаешь, какой горб могила выпрямляет!»

— Так сколько же у вас похитили денег? — повысив голос, перебил Кретов все более входившего в раж Наума Абрамовича.

— Как сколько? — опешил тот. — Я же говорил, что у нас похитили семь тысяч пятьсот шестьдесят рублей.

— Вы тоже настаиваете на этой сумме? — спросил Кротов Алевтину Моисеевну.

— Да, конечно, — поспешно согласилась та.

Записав и дав подписать Арской это показание, Кретов задал ей вопрос:

— Почему же в первых показаниях назвали другую цифру?

— Не может быть, — растерянно проговорила Алевтина Моисеевна, кинув на мужа быстрый взгляд. — Я и тогда говорила…

— Тогда вы сказали, что у вас похитили пять тысяч семьсот пятьдесят рублей, — подсказал Кретов.

— Да путают они все, гражданин следователь, — перебил растерянное молчание Арских Жорка. — Разве Пахан стал бы сам мараться из-за несчастных пяти тысяч? Взяли мы у них двести двадцать тысяч с лишком. Вот эта старуха сама своими руками отдала, когда я ее пощекотал ножиком.

— Что вы оскорбляете мою жену? — взглянул на Жорку глазами разъяренного хорька Наум Абрамович. — Бандит!

— Правильно, бандит, — с неожиданным спокойствием ответил Жорка. — Так ведь меня за это и расстреляют. Бандита среди других людей, как вошь на белой рубахе, сразу увидишь. Уголовка его сразу же под ноготь берет. А вот ты, гнида, под честных людей подлаживаешься, на заем быстрее всех подписываешься, на собраниях самокритично выступаешь. А сам любого бандита охмуришь. Присосался и пьешь кровь. До тебя уголовный розыск нескоро доберется. Уж больно ты похож на честного человека. Пишите, гражданин следователь, — повернулся Жорка к Кретову. — На грабеж квартиры этой бородатой суки мы пошли не с закрытыми глазами. Костька Гурин рассказал мне, что эта подкрашенная старуха спекулирует заграничными отрезами и большие деньги выручает. А сам в ларьке газированной водой торгует. На недоплате пятачков да недоливе сиропа не меньше сотни в день выколачивает. Целый месяц я за ними следил, и ни разу никто из них в сберкассу не заглядывал. Ну, думаю, верное дело наколол. Пошли и взяли двести двадцать тысяч с лишком. Только теперь сомнение у меня появилось, что мало взяли. Там, если покопаться, еще многие сотни тысяч разыскать можно. Уголовному розыску есть смысл заняться этими фруктами. Что они, что мы — одного поля ягода…

Насмерть перепуганные супруги Арские кинулись из кабинета, но один из конвоиров быстро подвинулся и с многозначительным видом стал в дверях.

— Садитесь, граждане, — пригласил Арских Кретов. — Ну что вы всполошились? И вами займутся в свою очередь. Каждому воздастся по заслугам.

С этой минуты Жорка начал откровенно рассказывать все. Но как ни бился Кретов, молодой бандит отказался назвать одного из своих соучастников — Пахана.

— Хоть расстреляйте, все равно не скажу, — отвечал Жорка на все уговоры Кретова. — Суд меня, может, и помилует, а вот если Пахан узнает, что я его выдал, тогда амба. Живому в могилу залезать надо. На убийство Лобова я не ездил и ничего об этом не знаю, а пистолет на эту ночь Пахан брал, это правда. Но кто он, я и сам не знаю. Где живет, не знаю. Ищите сами. На то вы и уголовный розыск.

27. ОБСТАНОВКА УСЛОЖНЯЕТСЯ

Авария с машиной Караулова сильно затруднила работу гаража Краснооктябрьского райпотребсоюза. Завгар Павел Никанорович примерялся и так и этак, советовался со старыми шоферами и с начальством, но дело шло все-таки туговато. Причиной всего были люди. Шоферов не хватало. «Люди — узкое место гаража», — как любил выражаться Павел Никанорович. А после аварии из строя выбыли сразу двое: механик Гани Рустамович, никогда не отказывавшийся в трудную для гаража минуту сам сесть за баранку машины, и шофер Караулов, один стоивший полдюжины молодых шоферов. Кого назначить механиком, хотя бы временно, пока выздоровеет Ганн Рустамов? Павел Никанорович и левой и правой рукой задумчиво оглаживал подбородок, решая эту задачу. Сам бы он, не задумываясь, назначил Карпа Ивановича. Как шофер Карп Иванович даже Ивана Семеновича Караулова за пояс заткнет и машину знает лучше любого инженера, но вот беда — грамотностью слабоват. Завгар, сам не кончивший ни одного учебного заведения, считал малограмотность своего шофера не слишком большим недостатком, но приходилось считаться и с Карпом Ивановичем. А старый шофер уже много лет с благодарностью, но решительно отвергал всякие попытки выдвинуть его на руководящий пост.

Не стал бы возражать Павел Никанорович против назначения механиком и Караулова. Иван Семенович, по мнению заведующего гаражом, вполне годился для этой ответственной и хлопотливой должности. Шофер тоже — лучше не найдешь! — энергичный, всю войну и после войны не один год прослуживший в войсках НКВД. Но Иван Семенович Караулов сейчас на бюллетене. Сразу после аварии сам в гараж пришел, а теперь уже третьи сутки лежит. И когда встанет, неизвестно. Но главное, кого ни назначь механиком — Карпа Ивановича или Ивана Семеновича, — все равно на их место надо искать замену. А надежные шоферы на улице не валяются.

Поэтому, когда в гараж пришел человек лет тридцати, худощавый, но жилистый, со светлым вьющимся волосом и сказал, что направлен отделом кадров на должность шофера, Павел Никанорович оценивающе оглядел незнакомца.

— Шоферы нам нужны, — подтвердил он, и затем повторил стереотипную фразу всех завгаров: — Права при себе?

— Так точно, — по-военному ответил новоприбывший и протянул завгару права.

Заглянув в удостоверение, Павел Никанорович чуть не улыбнулся от удовольствия, но вовремя сообразил, что дипломатичнее будет нахмуриться. Пусть новичок не воображает, что шоферы первого класса такая уж редкость в гараже райпотребсоюза.

А Бубенец, стоя против завгара, повторял про себя: «Семенов Дмитрий Петрович!», «Семенов Дмитрий Петрович». Когда выяснилось, что под собственной фамилией ему в гараж райпотребсоюза идти нельзя, Бубенец поставил полковнику Голубкину одно условие:

— Фамилия и отчество пусть другие будут, а имя оставьте старое. Иначе спутаться могу. Тридцать с лишком лет Митькой был — и вдруг в Сидора перекрестите. Шоферы друг друга всегда по имени кличут. В работе на другое имя, кроме Митьки, я не отзовусь…

Похмурившись, сколько полагалось, Павел Никанорович приказал Бубенцу:

— Садись за баранку. Повезешь меня в больницу. Посмотрим твой первый класс на практике.

Уже через десяток минут, сидя в кабине полуторки, Павел Никанорович убедился, что за руль машины взялся не просто первоклассный шофер, а шофер-артист. Благосклонно поглядывая на Дмитрия, он начал расспрашивать его о прежней работе. Бубенец отвечал точно, но немногословно. После демобилизации работал шофером в Белоруссии, а в Азию приехал по семейным обстоятельствам.

Завгар остался доволен новым шофером. «Любого заменит, хоть Карпа Ивановича, хоть Караулова», — подумал он одобрительно, когда, поколесив минут сорок по центральным улицам, где водить машину было особенно трудно, они выехали на широкую, прямую магистраль и помчались к больнице, в которой лежал Рустамов.

Но к Рустамову Павла Никаноровича не пропустили. Механик до сих пор еще не приходил в сознание. «Если и удастся спасти жизнь Рустамова, то рассчитывать на его выздоровление можно будет не раньше чем через восемь или десять месяцев». Такие печальные новости сообщила Павлу Никаноровичу молодая женщина, дежурный врач больницы. Расстроенный завгар попрощался и направился к выходу, но в вестибюле его догнал санитар и позвал к главному врачу.

Главврач, худощавый человек лет пятидесяти, с седыми висками и усталым бронзового отлива лицом, крепко пожал руку Павла Никаноровича и пригласил садиться.

— Товарищ завгар, — начал он, — я хочу узнать от вас одну вещь про больного Рустамова. Только попрошу о нашем разговоре никому не рассказывать. Дело это государственное. Тем, кому следует, я сам сообщу.

— Можете говорить спокойно, — заверил врача завгар. — Кроме нас двоих, никто об этом разговоре не узнает.

— Вы давно знаете Рустамова?

— Да, чтобы не ошибиться, лет этак с двадцать. Мы на курсах шоферов вместе учились, только в разных группах.

— Ну и как? Он пил много?

— Рустамов? Да почти, можно сказать, и не пил. А что уж когда за баранкой, то ни капли, — защитил механика Павел Никанорович. — В этом отношении Гани был человек — железный. Разве когда отпуск или отгул, тогда другое дело.

— А курил?

— Вот насчет курения, это да! Папиросы из зубов не выпускал.

— А кроме папирос?

— Чего это?! — не понял Павел Никанорович — Махорку, что ли? Бывало, и махорку курил.

— Да нет, — улыбнулся врач. — Наркотики он курил? Ну, опиум, анашу?..

— Нет, что вы, — категорически отмел подобное подозрение Павел Никанорович, — Анаша!.. Она хуже водки действует. Это в нашем шоферском деле вещь совершенно даже невозможная. Никогда такого за Гани не водилось. И не верьте, если кто говорить будет.

— А вы не ошибаетесь? — требовательно переспросил врач.

— Не могу я в этом деле ошибиться, — горячо заговорил Павел Никанорович. — Слава богу, не первый год Гани знаю. На него теперь могут всякую напраслину возвести, поскольку человек в тюрьме за аварию сидел. Только я вам, товарищ врач, вот что скажу: хоть Гани правильно сидел, но и авария у него была тоже правильная. Он выбирал, одна-две смерти или же двадцать смертей. Притом учтите и то дело, что ребятишки бы погибли. А что грузчик убился, так Гани тут вполовину виноват. Грузчик под мухой… извиняюсь, выпившим был, потому и брякнулся так сильно. Трезвый он бы ни в жизнь не свалился с машины.

— Все ясно, — проговорил врач. — Казалось, он был доволен этой энергичной защитой своего больного. — Значит, подозрение, что Гани Рустамов был анашистом, наркоманом, отпадает.

— И никому вы в этом деле не верьте, — подтвердил Павел Никанорович. Затем он сделал попытку сам порасспросить врача. — А что, разве каплет кто на Гани Рустамова?

— Да нет, просто мы хотели узнать, что явилось причиной такой страшной аварии. Ведь Рустамов буквально весь разбит. Его только железное здоровье выручает. Но все же я прошу вас об этом разговоре не распространяться.

Еще раз заверив врача, что будет молчать, Павел Никанорович ушел. Врач, проводив завгара, долго листал телефонный справочник. Наконец, он нашел нужный номер и позвонил.

— Мне нужен лейтенант Кариев, — стараясь говорить строгим командирским голосом, попросил он ответившего ему человека. — А с кем я могу говорить, кроме Кариева? Лучше всего дайте мне номер его начальника. Как, как?! Полковник Голубкин? Благодарю вас, записал.

Подождав с минуту, врач снова снял трубку и набрал новый, названный ему номер.

Услышав в трубке спокойно-вежливое: «Вас слушает полковник Голубкин», он отрекомендовался:

— С вами говорит главный врач травматологической больницы, хирург Береснев Георгий Михайлович. У нас лежит механик гаража Краснооктябрьского райпотребсоюза Рустамов Гани, пострадавший от аварии. Мне кажется, что вам интересно будет узнать, что он совершил аварию в состоянии острого опьянения, накурившись анаши. В его кармане обнаружена пачка папирос «Беломор». Табаку в этих папиросах очень мало. Они почти целиком из анаши. Заведующий гаражом, знающий Рустамова двадцать лет, утверждает, что Рустамов никогда ни анашу, ни опиум не употреблял. И еще одно. На голове Рустамова есть повреждение, которое не могло быть получено в результате аварии. Создается впечатление, что Рустамова ударили по голове молотком и, по всей вероятности, за несколько минут до аварии. Дадим официальное заключение. Приезжайте. Жду.

Павел Никанорович, выйдя из больницы, молча сел в кабину полуторки и сказал Бубенцу:

— Поехали.

Лицо завгара было пасмурным. Он хмуро уставился в бегущую под колеса машины асфальтированную ленту дороги, но, казалось, не видел ничего.

— В гараж? — коротко спросил Бубенец.

— В гараж? — встрепенулся Павел Никанорович. — Нет, мы вначале съездим на квартиру к Караулову. Давай к вокзалу.

— Что у вас, товарищ завгар, родич в больнице лежит? — спросил Бубенец.

— Какой родич? — сумрачно ответил Павел Никанорович. — Товарищ мой. Механик нашего гаража. В аварию попал.

— Сам машину вел?

— Да. Карауловскую машину. До сих пор не могу понять, как сам Караулов сумел уцелеть. Вот повезло парню.

— Значит, сейчас без механика? Туго вам, — посочувствовал Бубенец.

— Ну, механик что, дело несложное. Человека жалко. Караулов кончит бюллетенить — механиком будет. А вот вылечит ли врач Тани Рустамова — дело темное.

— Тяжелая авария была?

— С моста в речку. Высота шесть метров. Машина вверх колесами стала, а речка совсем мелкая. Воды на вершок, а на дне галька.

— Да-а-а! — неопределенно протянул Бубенец, соображая, что, видимо, речь идет о той самой машине, о которой он слышал от Кретова.

Постепенно он узнал все, что Павел Никанорович мог ему рассказать о Караулове и аварии его машины. А через полчаса увидел и самого Караулова. Караулов произвел на Бубенца приятное впечатление.

Возвратившись с квартиры Караулова в гараж, Павел Никанорович сказал Бубенцу:

— Ну, Митя, ты нам годишься. Приходи завтра к восьми. Примешь машину.

Через двадцать минут после разговора с завгаром, Бубенец был в уголовном розыске. Кретов, измотанный длительным допросом Мухаммедова и очной ставкой бандита с семьей Арских, сидел один. В обеденный перерыв ему не удалось сходить в столовую, и он наверстывал упущенное, расправляясь с булкой и бутылкой кефира, купленными в управленческом буфете.

— А, товарищ Семенов! Привет! — встретил он входившего в двери Бубенца. — Ну, как новое обличие? По росту пришлось? Не жмет?

— Пока что все в порядке, — улыбнулся Бубенец. — В гараже был. На работу приняли. Завтра с утра выхожу. Сегодня в виде пробы ездил с завгаром. Ничего мужик, симпатичный.

Кретов подробно расспросил Бубенца обо всем, что он видел и слышал в гараже. То, что Тани Рустамов был механиком гаража и сделал аварию на машине, которую перед этим обычно водил шофер Караулов, привлекло особое внимание Кретова. Он несколько раз заставил Бубенца повторить рассказ обо всем, что было в квартире Караулова. Придирчиво расспрашивал о внешнем облике шофера, записал его точный адрес и даже заставил Бубенца начертить на бумажке план двора и дома, где жил Караулов. Бубенец наконец не выдержал:

— Да что вы, товарищ майор, — рассмеявшись, заговорил он, — может, подозреваете, что Караулов и есть этот самый бандит. Если так, то ошибаетесь. Вам самому надо взглянуть на Караулова, тогда вы сразу убедитесь, что Караулов — во парень! Всю войну в войсках НКВД прослужил. В комнате у него отдельный стол стоит для умственной работы. Книг много. Да и по разговору видно, что Караулов — человек начитанный, передовой. Вот механик Рустамов подозрителен. Сидел. Недавно амнистирован и все такое.

— Да-а-а! Все может быть, все может быть, — задумчиво проговорил Кретов. И Бубенцу в том, как молодой майор сказал эту фразу, послышались интонации полковника Голубкина. — А все-таки шофером-то на машине Караулов, — озорно подмигнул он Бубенцу.

— Но Рустамов, как механик гаража, всегда мог пользоваться машиной Караулова, — не сдавался Бубенец.

— Значит, на пару работали, — сделал еще один ход Кретов. — Не мог же Караулов не знать, что Рустамов по ночам гоняет на его машине.

— Не мог, конечно, — признался Бубенец. — Но ведь механик мог взять машину, сказать шоферу, поеду, мол, за запчастями или за резиной, а сам смотаться, куда ему угодно.

— А ты не спросил Караулова, ездил ли в одиночку механик на его машине? За резиной, скажем, или за запчастями, — поддел Бубенца Кретов.

— Не-е-т, — растерянно протянул Бубенец, — не спросил.

— Ну, вот то-то и оно-то, — усмехнулся Кретов. — Пойдем к полковнику.

Голубкин тоже заинтересовался личностью Караулова. Ни Кретов, ни Бубенец не подозревали про сообщение главврача Вереснева об анаше в папиросах и о характере ранения Рустамова. Теперь же сообщение о том, что не Рустамов был основным водителем машины, многое разъяснило полковнику Голубкину.

— Опишите мне наружность Караулова, — попросил он Бубенца.

Слушая сообщение Дмитрия, полковник открыл сейф и достал из него пачку фотографий. Стоя спиной к собеседникам, он отобрал из пачки с десяток карточек.

Бубенец описал наружность Караулова, сердясь сам на себя за то, что на многое не обратил внимания. Пробуя сейчас восстановить в памяти образ Караулова, Бубенец не мог сказать, какие у него волосы, рыжеватые, темные или светлые, какого цвета глаза, что особенно характерно в чертах его лица. Бубенцу стало досадно. Обычно он четко запоминал лица, а тут — на тебе, подкачал. Все в этом Караулове неопределенно, протушевано, все, кроме его почти строевой подтянутости. Пожалуй, эту подтянутость больше всего стремился подчеркнуть в себе и сам Караулов.

— Вот посмотрите, товарищ Бубенец, — пригласил полковник, раскладывая на столе отобранные карточки. — Нет ли здесь карауловского портрета?

Бубенец несколько мгновений недоверчиво вглядывался в снимки и вдруг удивленно указал на один из них.

— Вот он! Это определенно Караулов! — воскликнул Дмитрий. — Только тут он помоложе и бритый.

— Вы не ошибаетесь, Дмитрий Иванович? — спросил Голубкин, и по его голосу Кретов почувствовал, что полковник взволнован.

— Да нет, что вы! — заверил полковника Бубенец. — Этот самый! А откуда у вас его карточка! Неужели он попадался…

— Приходилось встречаться, — сдержанно ответил Голубкин и после очень долгой паузы теплым дружеским тоном заговорил с Бубенцом: — Вот что, Дмитрий Иванович, этот человек не Караулов. У него много фамилий и имен. На его совести много преступлений. Сейчас для вас начинается самое главное. Надо во что бы то ни стало проделать следующее: во-первых, выяснить, нет ли среди шоферов или других работников райпотребсоюза людей, связанных с Карауловым; во-вторых, если Караулов выйдет на работу, попытаться подружиться с ним. Хотя вряд ли он выйдет на работу. Во всяком случае, будьте осторожны. Вашим противником является умный, хитрый и беспощадный человек. Безусловно, у него есть оружие, владеет он им отлично и применяет без колебаний. Так что будьте осторожны. Вам никакого оружия мы дать не можем: оно вас только подведет. Как бы скрытно вы ни носили, скажем, пистолет, его все же могут у вас заметить. А это вызовет разные разговоры, возбудит подозрения у Караулова и сорвет нам всю операцию. Так что вам придется вступать в борьбу с голыми руками. Не побоитесь вы без оружия пойти на это дело?

— Не побоюсь, — спокойно ответил Бубенец, — сделаю все, как надо.

— В ближайшие часы мы закончим изъятие всех, кто связан с Карауловым, — продолжал Голубкин. — Ему будут нужны новые помощники, хотя бы для того, чтобы удрать отсюда. Я сильно рассчитываю на то, что в этом случае Караулов попытается использовать вас. Если это случится, то вы нам окажете большую помощь.

— Все силы приложу, чтобы оправдать ваше доверие, — приложил руку к сердцу Бубенец. — А скажите, товарищ полковник, — спросил он, — гвардии полковника убил этот самый Караулов?

Иван Федорович долгим пристальным взглядом посмотрел на Бубенца. Сомнение, даже недоверие прочел Дмитрий во взгляде полковника, но не успел спросить, чем оно вызвано.

— Запомните, товарищ Бубенец, — строгим голосом заговорил Голубкин, — ваши личные чувства — ненависть, желание отомстить — заприте на самый крепкий замок в своем сердце. Сейчас вам нужна холодная голова. Иначе вы и нам помешаете, и свою голову потеряете. Малейший промах — Караулов расправится с вами и начнет путать следы.

— Да что вы, товарищ полковник, — смущенно начал оправдываться Бубенец. — Разве я не понимаю?

— Постарайтесь не только понять, но и запомнить, что поимка тех, кто убил Александра Даниловича Лобова, во многом зависит от того, как вы себя будете держать. Может быть, и не Караулов окажется убийцей, но ближайшим сообщником он, безусловно, является. Смотрите, не погорячитесь, не сделайте промаха.

— Даю слово, товарищ полковник, что промаха не сделаю, — поднялся с места Бубенец.

— Сейчас идите отдыхать, — отпустил его Голубкин и на прощание еще раз напомнил: — Завтра на работе держитесь попроще. Если Караулов все-таки выйдет на работу, на близкое знакомство с ним не напрашивайтесь.Пусть он к вам приглядывается, пусть он делает первые шаги к сближению. Запомните, что Лобова вы не знали, о его убийстве ничего не слыхали.

— Иван Федорович, это Каракурт? — спросил Кретов, едва дверь кабинета закрылась за Бубенцом. До этого он несколько минут рассматривал фотокарточку, на которой Дмитрий Бубенец опознал Караулова.

— Да, Алеша, это Каракурт. Давай зови сюда Маджида. Пусть он захватит все материалы по мотоциклетчикам, а ты принеси протоколы допросов Мухаммедова и Гурина.

Известив Кариева о том, что его вызывает Голубкин, Кретов направился в свой кабинет за протоколами допросов, но в коридоре встретился с полковником Миленьким.

— Майор! — остановил его полковник. — Очень удачно, что вы попались мне навстречу. А то я уже хотел вызывать вас к себе.

— Слушаю вас, товарищ полковник, — остановился Кретов.

— Лучше всего зайдите в мой кабинет, — увлек за собою Кретова Миленький. — Нет, в этот коридор. Ясейчас замещаю начальника управления и сижу в его кабинете. Разве вы не читали приказ?

В кабинете комиссара полковник Миленький уселся за стол и, положив руки ладонями вниз на настольное стекло, значительно взглянул на Кретова. На обширной поверхности стола не было ни одной бумажки, ни одной папки с делами. «Что он делает в этом кабинете? — неодобрительно подумал Кретов. — Ведь все материалы для работы у него лежат в другом кабинете».

— Майор Кретов, — прервал затянувшееся молчание полковник Миленький, — доложите, в связи с чем вами арестован ученик вредней школы Гурин Константин?

— Константин Гурин арестован за передачу бандитам огнестрельного оружия — пистолета системы «вальтер», принадлежащего его отцу, полковнику Гурину, — коротко доложил Кретов. «И чего ему дался этот Гурин? Только время теряем. Иван Федорович там ожидает меня», — тоскливо подумал он, глядя на самодовольное лицо полковника Миленького.

— Арестованный числится за вами? — благожелательно спросил полковник.

— Так точно. За мною.

— А как вы считаете, майор, нельзя ли изменить меру пресечения этому страшному преступнику? — иронически оттеняя последние слова, спросил Миленький. — Скажем, не лучше ли будет, если мы отдадим его на поруки родителям?

— Ни в коем случае! — воскликнул Кретов. — Ведь операция только началась. Главарь шайки еще не пойман.

— Так какого черта вы не берете главарей, а возитесь с мальчишками, сопляками? — неожиданно вскипел Агафокл Миленький. Голос его гремел в пустынном и просторном кабинете. Миленький и сам с удовольствием прислушался к металлическим нотам, вдруг зазвучавшим в его обычно вкрадчивом голосе. Впрочем, он сразу же остыл и изменил тон на доверительный, почти дружеский.

— Из-за этого мальчишки поднялся черт знает какой шум-гам, — жестом разрешив майору сесть, продолжал Миленький. — Отец его, полковник Гурин, пошел к командующему округом, а тот как член Цека звонит мне и спрашивает, с каких пор уголовный розыск начал воевать с учениками средней школы. Потом еще раз звонили… Очень крупный партийный работник звонил… и тоже об этом самом Константине Гурине. Позорное получается положение. Я, как лицо, замещающее начальника управления, обещал командующему, что Константин Гурин сегодня же будет освобожден на поруки. Отцу, полковнику Гурину, неудобно вмешиваться в это дело, и поэтому поручительство оформляйте на имя матери. Поняли?

— Как же так?! — растерянно проговорил Кретов. — Ведь сорвется ответственная операция. Бандиты успеют скрыться. Константин Гурин предупредит их.

— Чепуха! Пристращайте мальчишку покрепче — он и не пикнет. А кроме того, мать сегодня же отвезет его в Ленинград к родственникам.

Кретов попытался возразить, но полковник предостерегающе поднял руку.

— Этот вопрос решений, — повысил он голос, в котором снова прозвучали металлические нотки. — Короче говоря, я не намерен подводить нашего комиссара и, являясь сейчас его заместителем, приму все меры к укреплению его авторитета. Ведь после этого случая нашим комиссаром будут недовольны многие руководящие товарищи. Ведь за Гурина просил сам командующий. Правда, конфиденциально, но все-таки… Вы знаете, что значит слово командующего?

— Не знаю, — сухо ответил Кретов, — мне с ним не приходилось беседовать.

— Через два часа доложите мне, что Константин Гурин освобожден из-под стражи под поручительство его матери, — резко оборвал разговор полковник и хлопнул ладонью по столу.

— Есть, — хмуро проговорил Кретов, вставая.

— Идите, выполняйте, — величественно кивнул головою Миленький.

Кретов, совершенно растерянный, вышел из кабинета. Ведь полковник Миленький фактически подкреплял свой головотяпский приказ авторитетом Центрального Комитета партии и командующего округом. Алексею даже в голову не могло прийти, что Центральный Комитет может дать такое указание. И о командующем округом он до сих пор слышал только хорошее. Кретов до боли в сердце завидовал тем, кто, вспоминая дни Отечественной войны, рассказывал, как гвардейские дивизии под командованием этого опытного, поседевшего в боях полководца гнали фашистов с полей Белоруссии, стирали в порошок неприступные форты Кенигсберга, штурмовали пылающий Берлин. А ведь полковник Миленький говорил, что командующий сам звонил ему и потребовал освобождения молодого пособника бандитов на поруки. Как увязать это беспринципное требование с образом закаленного большевика-полководца?

— Ты что, Алеша, не заболел ли? — участливо спросил Голубкин Кретова, когда тот вошел в его кабинет. — Не ко времени это. Сегодня болеть нельзя.

— Я здоров, Иван Федорович, — хмуро ответил Кретов и, переходя на официальный тон, выпрямился, опустил руки по швам и доложил:

— Товарищ полковник! Мною только что получено приказание освободить арестованного Константина Гурина под поручительство его матери!

— Что-о-о? — удивился Голубкин. — Кто это додумался?

— Приказание мною получено от полковника Миленького.

— Та-а-к, — сдержанно протянул Голубкин, и лицо его сразу потемнело. А Кретов и молча наблюдавший за этой сценой Кариев знали, что такая подчеркнутая сдержанность является признаком чрезвычайного раздражения полковника. — Садись, Алеша, рассказывай, как дело было, — закончил Иван Федорович после короткой паузы.

Выслушав Кретова, Голубкин принял решение.

— Майор Кретов, — официальным тоном сказам он, — приказание временно исполняющего обязанности начальника управления полковника Миленького не выполняйте. Если он будет настаивать на своем приказании, сошлитесь на меня.

— Слушаюсь, — оживился Кретов.

— А теперь к делу, друзья, — сказал полковник. — С этого дня необходимо установить постоянное наблюдение за квартирой Караулова и за ним самим. Сегодня же мы должны арестовать всех известных нам сообщников Каракурта. Такое же наблюдение установить за домом Калерии Осинкиной. Маджид, — обратился Иван Федорович к Кариеву, — за тобой мотоциклетчики. Валерия Тайжетдинова пока не трогай. Он и так никуда не денется и ни с кем увидеться не сможет. Возьми пока Серафима Тропинина и Генку. Если на первых допросах они назовут новых сообщников, арестуйте и тех. Смотри, чтобы они не разговаривали между собою, даже не видели друг друга после ареста. Понял?

— Так точно! Понял! Все понял, товарищ полковник.

— А тебе, Алеша, задача — взять Косого, — сказал Голубкин Кретову. — Будь осторожен. Этот злей и опытней Жорки Мухаммедова. К тому же он выученик Каракурта. Во всяком случае, последний срок Косой в одном лагере с Каракуртом сидел. На допросе он сразу не разговорится. Каждый факт через очную ставку выжимать придется. Но я к этому времени вернусь.

— Разве вы не с нами? — удивился Кариев.

— Нет. Я в министерство, а затем, возможно, и в Цека. Так, говоришь, по словам полковника Миленького, к нему звонил сам командующий и один из руководящих работников Цека, и все насчет Константина Гурина? — с саркастической улыбкой переспросил Кретова Голубкин.

— Да. Полковник Миленький сказал именно так, — подтвердил Кретов.

— Ну, значит, не миновать в министерство ехать, — вздохнул Иван Федорович. — А вы действуйте, друзья. Чтоб к моему возвращению все было сделано.

Полковник Миленький, страшно недовольный, шагал по просторному кабинету начальника управления. Мягкий ковер, застилавший почти весь пол кабинета, заглушал тяжелый шаг полковника, и это еще более раздражало его. Миленькому хотелось затопать так, чтобы грохот пошел по всем коридорам управления, хотелось крикнуть так, чтобы все нижестоящие забегали, торопливо и ревностно выполняя его приказания. Но полковник Миленький не кричал и не топал. Он только сердито шагал по ковру и опасливо косился на телефон. Вот-вот может раздаться звонок, и слезливый голос Анны Павловны спросит, что сделали с ее Костюнчиком, спросит, когда полковник Миленький выполнит свое обещание и вернет матери ее ребенка. А между тем полковник Миленький не мог бы ничего ответить Анне Павловне. Приказание об освобождении Костюнчика им отдано, а вот выполнено ли оно? Полковник уже несколько раз звонил Кретову, но телефон майора загадочно молчал. Несколько раз звонил полковник дежурному по управлению, приказывая вызвать к себе майора Кретова, но каждый раз слышал в ответ:

— Товарищ полковник, майор Кретов выехал на операцию.

Агафоклу Семеновичу очень не хотелось звонить полковнику Голубкину. Несмотря на равенство в служебном положении и звании, полковник Миленький побаивался этого, как ему казалось, сурового и неразговорчивого человека. И все же, отчаявшись дождаться возвращения с операции майора Кретова, — стоявшие в кабинете часы давно уже отзвонили заветные шесть ударов, — Агафокл Семенович спросил дежурного, где сейчас находится начальник уголовного розыска. В ответ прозвучало неутешительное:

— Полковник Голубкин на операции. Они с майором Кретовым выехали почти одновременно.

Агафокл Семенович раздраженно бросил трубку телефона и несколько минут сидел, уставясь злыми глазами в массивный письменный прибор из старинной бронзы, стоявший на столе комиссара. Да что они, смеются, что ли, над ним, полковником Миленьким, все эти зазнайки из уголовного розыска? Исполняющий обязанности начальника управления, человек, которому сам комиссар доверил замещать себя, не может вызвать нужного ему подчиненного. Ну и порядочки, черт бы их драл!

Вдруг нерешительно, почти робко, звякнул телефон. Словно и он испугался гнева Агафокла Семеновича. Полковник снял трубку и величественно буркнул в нее что-то среднее между «алло» и «гм-м!» Но сразу же лицо Агафокла Семеновича передернулось, как от зубной боли. В трубке он услышал голос Анны Павловны.

— Не волнуйтесь, драгоценнейшая Анна Павловна, — предупреждая поток слезливых просьб, подчеркнуто бодрым голосом заговорил Агафокл Семенович, — все в порядке! К сожалению, у нас создалась напряженная обстановка, все работники в разгоне и просто технически некому выполнить процедуру освобождения на поруки. Не волнуйтесь и ждите, не отходя от телефона. Вам скоро позвонят!

Успокоив Анну Павловну, полковник в который уже раз набрал номер телефона Кретова.

— Болтаются черт знает где! — свирепо проворчал он, поднося трубку к уху. — Никто не сидит на месте.

Но к удивлению Агафокла Семеновича, ему сразу же ответили. Свежий молодой голос торопливо произнес:

— Майор Кретов слушает!

— Майор Кретов! — прерывающимся от негодования голосом закричал полковник. — Где вы пропадаете?! Почему вы не выполнили моего приказа?! Почему не доложили об освобождении Константина Гурина?!

— Потому что он не освобожден, товарищ полковник, — с официальной вежливостью ответил Кретов.

— А почему не освобожден?! Я вам что приказал?!

— Исполнение вашего приказа было приостановлено распоряжением полковника Голубкина, — спокойно сообщил Кретов. — Полковник Голубкин приказал доложить вам: если вы будете настаивать на освобождении Константина Гурина, то по этому вопросу вам нужно снестись с ним.

— Что за безобразие! — загремел Агафокл Семенович. — Вы должны были два часа тому назад выполнить мой приказ, а сейчас я узнаю, что вами ничего не сделано! Вы… вы, а не полковник Голубкин…

— Полковник Голубкин у себя, — подсказал Кретов. — Прикажете доложить ему, что вы вызываете его к себе?

Агафокл Семенович захлебнулся от негодования. В спокойном голосе Кретова он усмотрел замаскированную издевку.

— Я не намерен больше ждать, — бросил он первое, что пришло на ум. — Я и так опаздываю. Я сам… — и, не докончив фразы, он оборвал разговор.

Подумать только, уже восьмой час. Ольга Никифоровна уже добрых полтора часа ожидает его к вечернему чаю, а из-за этого голубкинского любимчика, скороспелого майора он, как болван, сидит без всякой пользы в пустом кабинете. Он решил устроить головомойку этому застегнутому на все пуговицы корректному полковнику Голубкину и ехать домой отдыхать. Посмотрим, будет ли начальник уголовного розыска из-за мальчишки вступать в пререкания с лицом, завещающим начальника управления милиции. Ну, освободил бы сегодня на поруки, а завтра посадил бы снова. Мол, обстоятельства изменились или вскрыты новые факты. Так нет, из личной неприязни Голубкин уперся в таком пустяковом деле. Но он, полковник Миленький, тоже не намерен отступать. Он своего добьется. Можно поставить вопрос широко и остро. Начальник уголовного розыска арестовывает случайно споткнувшегося мальчика, сына честных, уважаемых родителей, и не хочет слушать гуманных указаний полковника Миленького, которому сам комиссар доверил замешать себя в дни отъезда.

В состоянии крайнего раздражения полковник влетел в кабинет Голубкина и остановился, неприятно пораженный. Он рассчитывал в этот час, когда дневная работа уже закончилась, а ночная еще не началась, застать полковника Голубкина одного. Но в кабинете, кроме полковника, был Кариев, несколько работников городского уголовного розыска. Они с жаром обсуждали какой-то всех сильно интересовавший вопрос. С приходом полковника все замолкли. Установившаяся, как по уговору, тишина еще более подзадорила Агафокла Семеновича. «Обо мне говорили, — подумал он, — обсуждали мой приказ о Гурине, и посмеивались, конечно, над тем, что не выполнили его».

Подойдя к столу, Агафокл Семенович сердито окинул взглядом замолчавших работников уголовного розыска и ледяным тоном спросил у Голубкина:

— Товарищ полковник! Почему ваши подчиненные не выполняют приказ заместителя начальника управления?

— Это я, товарищ полковник, запретил выполнить приказ об освобождении Гурина, — спокойно ответил Голубкин.

— Об этом вашем поступке я доложу комиссару! — загремел Миленький. — А сейчас приказываю освободить Гурина.

— Не имею права, — с прежним спокойствием покачал головою Голубкин.

— Что за ерунда! Какие права?!

— Не имею права, — подчеркнул Голубкин, — отменять приказ министра. Я его информировал о вашем приказе, а министр счел нужным отменить его.

— Зачем же вы информировали министра? — опешил Миленький. — Ведь это наше внутреннее дело. Почему вы не пришли ко мне?

— Я считал, что обращение к министру будет более действенным. Если я ошибся, то готов нести ответственность.

— Сор из избы выносить не стоило бы, — растерянно проговорил полковник. — Может быть, майор Кретов меня неправильно понял. Я приказал срочно выяснить степень виновности Гурина, и если преступление не так уж велико, сегодня же освободить его на поруки.

Величайшее изумление и негодование отразились на лице Кретова. Он готов был, махнув рукой на дисциплину, вмешаться в разговор, но полковник круто повернулся и пошел из кабинета.

Однако не в характере Голубкина было останавливаться на полпути, не доводить до конца поражение противника.

— Товарищ полковник, — окликнул он уже взявшегося за ручку двери Миленького, — по распоряжению министра я вынужден был информировать одного из руководящих работников Центрального комитета партии. Он приглашает вас завтра посетить его. Вот, даже собственноручно написал вам. — И Голубкин протянул Миленькому небольшой конверт. — Это по поводу конфиденциальных звонков к вам.

Если бы под ногами Миленького разверзлась земля, он был бы меньше напуган и растерян. Механически вскрыв поданный ему пакет, полковник взглянул на бумажку и побледнел, увидев подпись работника парткомиссии. Несколько минут он стоял в полной растерянности, но, заметив недоброжелательные взгляды оперативников, постарался взять себя в руки.

— Благодарю вас, — произнес он сухо и, уже выходя из кабинета, с нескрываемой угрозой добавил: — Разберемся, товарищ полковник! Во всем разберемся!

Однако этой бравады Агафоклу Семеновичу хватило не надолго. Приехав к себе домой, он первым долгом вытащил из розетки провод телефона, чтобы, упаси бог, не пришлось сегодня еще раз говорить с Анной Павловной.

Ольга Никифоровна, не заметив необычного состояния мужа., потребовала было от своего Агафоклика отчета, что он сделал для Анечки и ее Костюнчика. Ответ Агафокла Семеновича был очень ярок и не отличался обычной ласковостью. Ольга Никифоровна вначале была оскорблена, затем испугана и, наконец, полностью уничтожена неистовым гневом мужа. Впервые в жизни Агафокл Семенович усомнился в умении своей жены руководить его поступками. А на завтра предстоял неприятный разговор в ЦК партии. Никаких положительных результатов для своей карьеры Агафокл Миленький от этого разговора не ждал.

28. КОСОЙ ПУТАЕТ СЛЕДЫ

Полковник Миленький ошибся, подумав, что оперативники в кабинете Голубкина обсуждали его приказ. Речь шла совсем о другом. Случилась крупная неприятность. Не удалось арестовать Косого. И хуже всего было то, что Косой, узнав о готовившемся аресте, бежал.

Наблюдение за квартирой Косого велось уже несколько дней. Перед выходом на операцию Кретов получил сведения, что Косой предыдущий день и прошлую ночь провел дома, а сегодня всего два часа тому назад ушел неизвестно куда. И все же Кретов решил сделать засаду в квартире Косого, а не гоняться за бандитом по городу. Вместе со старшиной Бабаевым он на трамвае доехал до самой окраины города. Здесь, где кишлаки уже отошли, а город еще не вступил окончательно в свои права, среди старых дувалов и наполовину заброшенных кибиток, жил Косой. Приказав ожидавшему их участковому найти двух понятых и быть наготове, Кретов в сопровождении Бабаева направился на квартиру Косого. Собственно говоря, хозяином квартиры был не Косой, а его сожительница, здоровенная и ленивая девка Лушка, известная среди воровского мира своим распутством и любовью к выпивке.

Когда Кретов и Бабаев без стука открыли дверь, ведущую прямо с пустыря в однокомнатную постройку, им в нос ударил тяжелый запах непроветриваемого жилья. Единственное окно было занавешено, и в комнате стоял душный, сыроватый полумрак. Лушка в одной ночной рубашке, взлохмаченная и не совсем трезвая, сидя на табуретке перед скрипучим, давно не мытым столом, гадала на засаленных картах. Неубранная кровать серела грязными наволочками и простынями в глубине комнаты, за ее спиной.

К приходу двух незнакомых людей Лушка осталась равнодушной. Только взглянула, не принесли ли чего-либо неожиданные гости, и снова занялась картами.

— Ну как? — спросил Кретов, проходя к столу, в то время как Бабаев старательно закрывал еле висевшую на петлях дверь. — Что выходит? Казенный дом или нечаянный интерес?

— А иди ты с казенным домом, — лениво выругалась Лушка. — Тебе кого надо?

— Косой где? — спросил Кретов, усаживаясь за стол против Лушки.

— По делам пошел, — уклончиво ответила та, на этот раз уже с интересом посмотрев на собеседника.

— Какие у него днем дела? — понимающе подмигнул Кретов. — По братве прошвырнуться направился?

— Это ты у него спроси, — собирая в колоду карты, посоветовала Лушка. — А почему я тебя до сих пор не замечала?

— Это потому, что я не люблю, когда меня многие замечают.

— Ишь ты, какой пуганый, — усмехнулась Лушка, но в этот момент отворилась дверь, и в комнату заглянула чумазая растрепанная девчонка лет десяти.

— Тетя Лушка! — звонко прокричала она. — Твой дяденька велел передать, что болеть начинает. Пошел полежать, пока не оздоровеет. — И, захлопнув дверь, девчонка скрылась так же неожиданно, как и появилась. Мгновение в комнате стояла тишина.

— Так вот вы кто такие! — взвизгнула Лушка и стремительно бросилась к двери, но отброшенная Бабаевым, отлетела и шлепнулась на кровать.

— А ну, помолчи, краля! — прикрикнул Кретов на готовую взвыть девку. — Садись вот сюда на табурет и сиди молча. Бабаев, давай сюда участкового и понятых.

Поручив участковому и Бабаеву сделать в квартире бежавшего бандита тщательный обыск, Кретов, поймав проезжавшую по шоссе машину, помчался в управление. Кариев был уже там. Молодой лейтенант не скрывал своего огорчения.

— Понимаешь, Алеша, опять я промахнулся, — сокрушался он. — Косой по моей вине удрал.

Хотя настроение у самого Кретова было испорчено сорвавшейся операцией, он от души посочувствовал другу.

Промах же, в котором обвинял сам себя Маджид Кариев, заключался в следующем: закончив обыск в квартире Серафима Тропинина, Маджид впереди него вышел на крыльцо. К дому в этот момент подходил невысокий, плотный юноша. Увидев вышедшего за Кариевым Тропинина, он кивнул ему и поманил рукою. Но в этот момент вслед за арестованным Тропининым на крыльцо вышел старшина Ястребов и участковый инспектор — оба в форме. Увидев работников милиции, неизвестный круто повернулся и бегом скрылся за углом. Кариев сразу же послал в погоню Ястребова и участкового инспектора, но через четверть часа те вернулись ни с чем.

— Кто это был? — спросил Маджид Тропинина.

— Знакомый один, — замялся тот.

— Знаю, что знакомый. Фамилия как?

— Ей-богу, не знаю, — забожился Тропинин. — Косым его кличут, а как настоящая фамилия ни разу не слыхал.

Кариев понял, что этот глупый случай может сильно повредить успеху операции. Он поторопился в управление, чтобы доложить обо всем полковнику Голубкину. Но полковника в управлении еще не было, и Кариев ожидал его расстроенный, обвиняя себя в срыве операции.

— Ничего, Маджид, — утешал его Кретов, — далеко Косому удрать не удастся. Сейчас вызову проводника с собакой.

В этот момент в управление вернулся Голубкин. Лейтенант Кариев кинулся к нему докладывать о происшествии, а Кретов еще задержался в своем кабинете. Затем последовал неприятный разговор с полковником Миленьким, вначале по телефону, а затем уже в кабинете Голубкина.

Едва лишь за полковником закрылась дверь кабинета, как Голубкин, продолжая прерванный приходом Миленького разговор, сказал:

— Побег Косого спутал нам все карты. До вечера его нужно разыскать и взять.

— Я вызвал проводника с собакой, товарищ полковник, — доложил Кретов.

— Правильно сделал, — кивнул Голубкин. — По следу пойдет Кариев с Бабаевым. Действуй, Маджид. А ты, Алеша, немедленно к квартире Караулова. Ты Косого в лицо знаешь?

— Знаю.

— Так вот. За то, чтобы Косой не пробрался к Каракурту, ты головой отвечаешь. Понял?

— Понял.

— Действуй.

Машина быстро доставила Кариева и проводника со служебно-розыскной собакой к хибарке на окраине города. Бабаев и участковый инспектор только что закончили обыск. Участковый трудился над протоколом, а Бабаев без видимого успеха старался выпытать у Лушки, где скрывается Косой.

— Он мне свои малины не открывал. Знать я об нем ничего не знаю, и ведать не ведаю. Жить с ним, верно, жила, а больше ничего. Так ведь за это в тюрьму не посадите, — уныло твердила Лушка. Впрочем, она и сама не верила своим словам. Несколько золотых часов и с полдюжины колец, обнаруженных при обыске под подушкой Лушкиной кровати, являлись достаточным основанием для ареста сожительницы Косого. Лушка это знала и выгораживала себя больше из упрямства: обмануть работников розыска она не рассчитывала.

Приказав участковому доставить Лушку и изъятые при обыске вещи в управление, Кариев велел проводнику приступить к работе.

Обнюхав ворох вещей, принадлежащих Косому, собака, натянув поводок, уверенно направилась к двери. Проводник прихватил с собою один из старых ботинок Косого, и все трое пошли по следу. Не заходя на трамвайную остановку, они пересекли пустырь и по тенистой, тихой улице направились к центру города. Через полчаса собака остановилась в десятке шагов от крыльца, с которого еще совсем недавно Кариев сводил Тропинина. Ищейка остановилась, но, быстро разобравшись в тайнописи следов, даже без указаний Кариева, повернула назад за угол и через проходной двор вывела на боковую улицу. Сейчас дело пошло медленней. Косой знал, что за ним будет погоня, и сознательно путал следы. Несколько раз овчарка теряла след, затоптанный пешеходами, но выручал ботинок Косого, взятый проводником. Обнюхав ботинок, собака снова уверенно шла по следу бандита. Сначала он на ходу вскочил в проходивший трамвай, но за один перегон до конечной остановки сошел с него и, кружа по задворкам, направился к дому.

«Ищет, кого бы послать к Лушке», — подумал Кариев, вспомнив доклад Кретова полковнику. Вот здесь, метрах в двухстах от своего дома, Косой останавливался. Собака сделала несколько петель, уткнув остроносую морду в землю. «Ага, здесь он с девчонкой разговаривал», — догадался Кариев. И в самом деле, распутав незримую паутину следов преступника, собака уверенно потянула в сторону, противоположную той, откуда пришел Косой. «Наверное, пошел на новую малину», — решил Кариев. Но через четверть часа собака вывела их на конечную остановку другого трамвая.

Проводник помрачнел и зло почесал затылок.

— Сел-то он здесь, — проворчал он. — А вот где вылез?

— Придется проверять, — решил Кариев.

На промежуточных остановках следов Косого не оказалось. По всей вероятности, преступник торопился и проехал через весь город, не выходя из вагона. Лишь на трамвайном кольце, в так называемом старом городе, собака взяла знакомый след. Кариев облегченно вздохнул, проводник повеселел. Только Бабаев воспринял все, как должное. Всем своим видом он показывал, что и не сомневался в том, что они идут по верному следу.

От трамвайной остановки Косой повернул в узкое пыльное ущелье, сжатое меж двух высоких серых дувалов. Ни одного дома не выходило фасадом на улицу. Только узенькие и низкие калитки, то облезлые, потрескавшиеся от времени, то недавно покрашенные, нарушали однообразие серой земляной стены.

Войдя в улицу, ищейка стала вести себя очень странно. Она подбегала по очереди почти к каждой калитке, подолгу бегала около нее, разбираясь в следах, уводила работников розыска все дальше в глубину улицы. Создавалось впечатление, что Косой ищет кого-то и расспрашивает о нем жильцов каждого дома.

Миновав таким образом с десяток калиток, Кариев решил проверить свои подозрения. У калитки, около которой Косой, видимо, расспрашивал дольше всего, он остановился.

Приказав проводнику отвести собаку подальше и встать около самой стены, лейтенант постучал. Долгое время никто не отвечал. Наконец звонкий девичий голос спросил по-узбекски из глубины двора:

— Кто там?

— Откройте, пожалуйста, — так же по-узбекски ответил Кариев, — дело есть.

Через минуту звякнула щеколда, и дверь приоткрылась, продолжая, однако, оставаться запертой на крепкую, стальную цепочку. В щель выглянул веселый девичий глаз и с любопытством уставился на Кариева.

— Вам кого? — спросила девушка.

— Извините, пожалуйста, за беспокойство, — заговорил Кариев, чувствуя, как лицо заливает румянец. Он еще не научился быть спокойным под устремленным на него девичьим взглядом. — Извините, пожалуйста. Не стучался ли недавно в вашу калитку один молодой человек? Он русский, в серых брюках и клетчатой рубашке.

— Вам что, тоже зоотехник нужен? — лукаво спросила девушка. — Вы тоже из колхоза?

— Почему из колхоза? — удивился Кариев, чувствуя, что краснеет еще больше. — Нет.

— Так ведь этот ваш товарищ в клетчатой рубашке зоотехника ищет.

— Ну, и вы указали ему адрес? — обрадовался Кариев, догадываясь, что этот зоотехник и есть тот сообщник, которого ищет Косой.

— Зоотехник товарищ Топорков живет у Пулат-ака. Третья калитка отсюда, — сообщила девушка. — Только вы сначала постучите к Пулат-ака во вторую калитку. Зоотехник, кажется, в колхозе. Он только по вечерам домой приезжает, и то не каждый день, а очень редко.

Поблагодарив словоохотливую девушку, Кариев направился дальше. Но стучать в калитку Пулат-ака он не стал, подумав: раз зоотехник Топорков сейчас в колхозе, то и Косого вряд ли впустят в дом без хозяина.

«Пусть овчарка покажет, вошел Косой в калитку или дальше направился», — решил молодой лейтенант. Его подозрения оправдались. Обнюхав землю перед второй калиткой, ищейка, не задержавшись около третьей, потянула проводника за собой дальше по улице.

Косой проходил здесь совсем недавно. Овчарка, повизгивая от нетерпения, рвалась вперед. Проводнику и Кариеву с Бабаевым пришлось бежать за стремившейся вперед собакой. Минут через пятнадцать улица кончилась. Она упиралась в обширную площадку, усыпанную осколками щебенки, битого кирпича и булыжника. На противоположной стороне площадки высились руины древнего здания, бывшего то ли надгробным мавзолеем, то ли небольшой мечетью. Дальше за развалинами тянулась полоса выжженной солнцем земли, покрытой, как бородавками, кустиками жухлой травы. Лишь за сотню метров от развалин, по ту сторону арыка, обсаженного по краям тутовыми деревьями, начиналось хлопковое поле. По обочине поля бродил осел, мирно пощипывая траву. И развалины, и поле, и пасущийся осел — все было обыденно и ничем не походило на арену готовящейся схватки. Между тем собака яростно рвала поводок, стремясь к развалинам.

— Обходи развалины справа, чтобы он в город не кинулся, — приказал Кариев Бабаеву, на ходу вынимая пистолет. Бабаев отбежал в сторону и, вынув из кобуры пистолет, стал обходить развалины. Кариев бежал вместе с проводником следом за собакой.

— Товарищ лейтенант, вот он! — вдруг закричал Бабаев. — В поле бежит.

И в самом деле, укрывшийся в развалинах Косой не дремал и вовремя заметил погоню. Выбравшись через провал в задней стене развалин, он сейчас что есть духу бежал к хлопковому полю.

Оставив проводника возиться с собакой, остервенело рвавшейся в развалины, Кариев обежал их слева. Косой уже подбегал к арыку.

— Стой! — закричал Кариев. — Все равно не уйдешь! — и сделал предупредительный выстрел в воздух, второй патрон разрядил, прицелившись в ногу беглецу. Выстрелил по бегущему и Бабаев. Пули свистнули совсем рядом с ногами бандита, потому что Косой, вдруг подпрыгнув, сделал два огромных скачка и свалился в сухой арык. Сейчас от выстрелов его надежно прикрывала насыпь арыка, а сам он мог, если имел оружие, бить на выбор. В том же, что у Косого есть оружие, Кариеву пришлось убедиться немедленно. Раздался выстрел, и пуля пролетела около виска лейтенанта. Пришлось залечь.

— Спускай собаку! — крикнул Кариев растерявшемуся проводнику. — Чего возишься?! Шайтан!

— Давай и собаку, — донеслось из арыка, — и для нее пуля найдется. Уходите, лягавые. Не взять вам меня. Не дамся!

— Сдавайся, Косой! — крикнул ему Кариев. — Сдашься — лучше будет.

В ответ из арыка донеслась грязная ругань. Кариев решился перебежать к арыку, но едва приподнялся, как вслед за раздавшимся выстрелом почувствовал, что ему сильно обожгло голову. Сбитая пулей тюбетейка покатилась по земле.

«Вот черт, здорово стреляет», — подумал Кариев, ощупывая голову. Но крови не было. Лишь на самом темени вздулась здоровенная шишка.

Между тем проводник спустил собаку с поводка. Однако, верная своей выучке, ищейка не бросилась на залегшего в арыке бандита, а кинулась по следу в развалины и заметалась в них, распутывая следы. Дело грозило затянуться, но развязка наступила неожиданно. Из- за ствола тутового дерева, росшего по ту сторону арыка, вдруг выглянул старик в полинявшей чалме с кетменем в руках. Сейчас он находился как раз за спиной лежащего в арыке Косого. Некоторое время старик внимательно смотрел на него.

«Убьет Косой старика», — испуганно подумал Кариев и, чтобы отвлечь внимание бандита, взмахнул рукой, как бы готовясь к прыжку. Сразу же раздался выстрел Косого, не спускавшего глаз со своих противников. В то же мгновение старик с юношеской ловкостью размахнулся кетменем. Из арыка донесся вопль раненого бандита. Кариев и Бабаев одним духом перепрыгнули расстояние, отделявшее их от арыка. Навстречу им раздался еще один выстрел. Но на этот раз ни Кариев, ни Бабаев не услышали даже свиста пули. Косой стрелял левой рукой. Ударом ноги Бабаев выбил револьвер из рук преступника.

Однако и лежащий с перебитой в локте правой рукой бандит не думал сдаваться. Кинувшийся на него Бабаев получил такой удар ногою в живот, что свалился, как подкошенный. В левой руке Косого сверкнул нож.

— Не подходи, гады! Исполосую! — взвыл он, глядя на Кариева налитыми кровью глазами, и вскочил на ноги.

Лишь с помощью овчарки и проводника Кариеву удалось обезоружить бандита. Даже прижатый к земле, Косой лягался, бил головою и кусался, выкрикивая самые грязные ругательства и угрозы. Наконец, видя, что игра проиграна окончательно, он забился в умело инсценированном припадке эпилепсии.

— Черт с тобою, — с трудом переводя дыхание после длительной возни, проговорил Кариев, — валяй дурака, если тебе нравится. Прикажи овчарке караулить эту рвань, — попросил он проводника.

Тот подал команду, и умное животное, положив передние лапы на грудь бандита, прилегло рядом, готовое в любую минуту пустить в ход свои клыки. Оскаленная собачья морда сразу охладила Косого. Припадок эпилепсии моментально прекратился. Испуганно косясь на бело-желтые клыки овчарки, обезоруженный бандит заговорил злым, но совершенно нормальным голосом.

— Уберите зверя. Я прокурору жаловаться буду. Нашли моду, гады, людей собаками травить.

— Еще неизвестно, кто больше зверь — ты или мой Гонец, — отозвался обиженный за собаку проводник. — Сторожи, Гонец.

Убедившись, что Косой больше не помышляет о сопротивлении, а от возможностей побега застрахован неподкупной бдительностью овчарки, Кариев послал едва оправившегося от удара Бабаева за машиной. После этого лейтенант подошел к старику, с интересом наблюдавшему за всем происходящим.

— Как вы здесь оказались, отец? — почтительно поздоровавшись и сообщив, кто он такой, спросил Кариев старика.

— Пришел за своим автомобилем, — весело ответил тот, кивнув на осла, невозмутимо щипавшего траву в десятке метров от него. — Устал немного. Присел под деревом отдохнуть и по милости аллаха сделался свидетелем интересного дела.

— Но вы были не только свидетелем, отец, — рассмеялся Кариев. — Ваше вмешательство оказалось решающим. Я вам очень благодарен за помощь, отец.

— Все произошло так, как и должно было произойти, — поучительным тоном ответил старик. — Аллах определяет поступки людей, но от людей зависит правильно понимать повеления всевышнего.

— Но как же вы не побоялись, отец? — несколько смущенный религиозным настроением старика, полюбопытствовал Кариев. — Ведь достаточно было бандиту оглянуться…

— Когда я был еще совсем молодым, — перебил старик лейтенанта, — правда, раза в два постарше, чем ты сейчас, — оценивающе посмотрел он на Кариева и важно погладил бороду, — я также не без соизволения аллаха поднял свой кетмень против собаки Ибрагима. С помощью кетменя я раздобыл у басмачей английскую винтовку и не отдал ее на склад до тех пор, пока последний басмач не был схвачен так же, как ты сегодня захватил этого разбойника.

Догадавшись, что воспоминания о годах борьбы с басмачеством являются самыми дорогими для старика, Кариев с особой почтительностью проговорил:

— Человек, с оружием в руках защищавший революцию, и в преклонном возрасте способен быть образцом мужества и отваги. Я обязан доложить о вашем славном поступке своему начальнику. А он захочет знать ваше имя, отец.

— Мне не нужна похвала, сынок, — с достоинством ответил старик. — Но если ты или твой начальник захотите навестить меня, отведать нашего плова и попробовать нашего вина, то в колхозе Димитрова, вон за тем холмом, спросите дом бригадира Искандера Алимова. Там всегда будут рады гостям.

— Неужели вы еще работаете на поле? — изумился Кариев.

— Искандер Алимов — мой самый младший сын. Он вдвое старше тебя, молодой джигит. Но в доме хозяин я, его отец, Алим-бобо.

29. ДОПРОС СИВОКОНЯ

Конвоир ввел Сивоконя в просторный кабинет и, указав на стоящий посреди комнаты стул, приказал:

— Садись.

Сивоконь уселся. Конвоир остался стоять у двери за спиной арестованного. Тишину нарушало только отчетливое и равномерное тиканье маятника больших часов, стоявших в углу кабинета.

Уже больше суток прошло с того момента, когда в «Счастливое» в хатенку легкомысленной разводки Зинки Маркевич неожиданно вошел начальник районной милиции Гулямов в сопровождении целого десятка дюжих колхозников. Несмотря на призывы Гулямова «соблюдать законность», колхозники по-свойски проучили пытавшегося прорваться и убежать Сивоконя. Заодно, под горячую руку, крепко намяли бока и Рябому с Запрометовым. Вспоминая об этом, Сивоконь невольно поеживался. До сих пор болят ребра от железных мужицких кулаков.

Сидя в арестном помещении при раймилиции, трое дружков условились, что им говорить на допросах. Все дело брал на себя Сивоконь, выгораживая Рябого и Запрометова, а эти двое обязались содействовать его побегу. И не только содействовать. Две трети выручки за краденых баранов отдавалось Сивоконю, чтобы он мог без нужды устроиться на новом месте.

Но неожиданно все изменилось. Приехавший из города лейтенант увез Сивоконя из «Счастливого». Сивоконь понимал, чем это могло грозить. Видимо, вскрылось еще какое- то его преступление, которым счел необходимым заняться уголовный розыск. Но какое? Неужели это?! Сивоконь даже оглянулся, словно испугался, что стоящий за спиной конвоир может догадаться, о чем он подумал.

— Сиди! Что вертишься! — раздался позади негромкий окрик конвоира.

«А что если попробовать сорваться? — мелькнуло в голове Сивоконя. — Если неожиданно выбежать в коридор, то, пожалуй, можно проскочить к воротам, пока растерявшиеся милиционеры начнут действовать. Да и не так уж много их в это ночное время может оказаться в коридоре. Когда вели сюда, ни один не попался. Добраться бы только до ворот, а там…» Сивоконь прикидывал в уме, сколько у него шансов на удачный побег. Главное — уничтожить конвоира и забрать его пистолет. Удастся ли это? Сивоконь припомнил, что через двор его вели двое, но перед дверью кабинета один из них, сказав напарнику «смотри в оба», ушел. А ушел ли? Может, сидит в первой комнате перед дверью. В кабинет с ним вошел невысокий худощавый паренек, лет двадцати двух — двадцати трех. С таким можно легко справиться, если бы не пистолет… Успеет ли конвоир выстрелить, если он сейчас кинется на него? Сивоконь осторожно, почти не поворачивая головы, попытался покоситься назад, но конвоир наблюдал зорко:

— Не крутись! Не пройдет номер! — услышал Сивоконь спокойный, насмешливый голос.

— Я и не кручусь, — угрюмо проворчал Сивоконь и, помолчав, добавил: — и о номерах никаких не думаю.

— Вот-вот, — с прежней усмешкой ответил конвоир, — сидя себе и посапывай в две дырочки.

И от спокойного голоса конвоира, человека, которого, будь он не вооружен, Сивоконь мог бы убить одним ударом кулака, на душе арестованного стало холодно. «Нет, тут не баранами пахнет, — тоскливо подумал Сивоконь. — Лягавые другое накололи. Неужели?..»

С шумом открылась дверь, и в комнату вошел полковник Голубкин в сером штатском костюме.

Сев за свой стол, он оглядел Сивоконя внимательным взглядом: «Мрачная личность. Силен, как бык, вернее, как горилла, и как горилла, ограничен и жесток».

Несколько мгновений офицер и бандит внимательно смотрели друг на друга. Сивоконь исподлобья, настороженно, Голубкин открыто, изучающе. В комнате было тихо.

— Вы, товарищ, подождите там, за дверью, в приемной, — приказал полковник Голубкин конвоиру. Тот, негромко ступая, вышел. Сивоконь, не оборачиваясь, чутко прислушался: «Не иначе, он за дверью и будет сидеть с обнаженным оружием, готовый в любую минуту вскочить в кабинет и стрелять». «Да, тут не баранами пахнет, — подумал Сивоконь. — Держат, как крупного уркагана, на мушке».

После ухода конвоира прошло больше минуты, а Иван Федорович еще не начинал допроса. И даже больше. Он не достал бланк протокола допроса. На столе, покрытом листом толстого стекла, не было ни одной бумажки. Голубкин просто рассматривал Сивоконя открытым и, пожалуй, даже сочувствующим взглядом.

Сивоконю стало не по себе. Если бы этот моложавый, но уже сильно поседевший человек начал кричать на него, даже ударил бы, Сивоконь воспринял бы это, как должное. Ему было бы все понятно. Он тоже мог бы кричать, ругаться, огрызаться, по-волчьи, до последней степени измотать себя и в конце концов бросить в лицо не менее измотанному противнику яростное: «Хоть расстреляй, сволочь, ничего не скажу!»

— Ответьте мне, Иван Иванович, на один вопрос, — вдруг самым спокойным тоном, словно разговор шел об обычном личном деле, заговорил Голубкин. Сивоконю показалось, что он ослышался. Крупный начальник из уголовки — а об этом Сивоконь догадался по обстановке кабинета — назвал его не по кличке и даже не по фамилии, а по имени, данному Сивоконю при рождении. Сам Сивоконь уже стал забывать это свое настоящее имя. — Только прошу вас, ответьте откровенно, — продолжал Голубкин, — почему вы, вместо того чтобы доставлять себе и людям радость, нарочно ломаете себе жизнь?

«С морали начинает, — сразу определил Сивоконь, — жалостными разговорамикупить хочет».

Он шмыгнул носом и мрачно уставился на Голубкина маленькими злыми глазками. Упершись длинными, мосластыми руками в колени, он приготовился слушать долгую и нудную нотацию, с которой, по мнению Сивоконя, привык начинать допросы этот начальник.

Сейчас он начинает говорить, что такой сильный человек, как Сивоконь, мог бы работать на любом производстве, зарабатывать большие деньги и жить припеваючи. Сивоконь уж много раз слышал такие рассуждения. Один раз он даже вступил по этому вопросу в разговоры со следователем, ведшим допрос, доказав ему, что деньги, из-за которых он должен трудиться целый месяц на производстве, можно легко заработать за одну удачную ночь и после этого действительно жить припеваючи. Следователь терпеливо выслушал доводы Сивоконя и весьма скрупулезно записал их в протокол. А потом, на суде, прокурор, козыряя этим местом протокола, наголову разбил защитника, и суд, по выражению Сивоконя, «припаял лишний пяток сроку».

Но Голубкин, не обратив внимания на впечатление, произведенное его словами на Сивоконя, продолжал:

— Ведь если люди, презирающие вас, люди знающие, что вы бандит, что справедливее всего вас было бы расстрелять, и вот эти люди заслушиваются вашими песнями, целые ночи просиживают с вами за бутылкой водки, чтобы послушать, как вы поете, значит, у вас действительно талант, способный покорять людей. А что вы с ним делаете?

Сивоконь почернел. В его маленьких кабаньих глазках мелькнула растерянность. Он не ожидал удара с этой стороны, со стороны, которая, казалось бы, никак не могла интересовать следователей из уголовки.

— Я вас, Иван Иванович, спрашиваю не в порядке допроса, не как начальник уголовного розыска, а просто как человек, любящий пение, музыку. Зачем вы губите свой талант?

— Был у меня талант, — криво усмехнулся Сивоконь, и его тяжелый, как задник стоптанного сапога, подбородок вдруг мелко задрожал.

— Почему «был»? Ведь сейчас вы, можно сказать, в самом…

— Эх, ничего ты не понимаешь, начальник, — грубо перебил Голубкина Сивоконь. — Вот послушай… Можно?

— Конечно, можно.

Сивоконь встал и отошел за спинку стула. Неуклюжий, сутулый, он стоял сколько мог прямо на своих кривых в виде буквы «О» ногах, крепко, почти судорожно охватив спинку стула короткими, цепкими пальцами с траурными полосками грязи под ногтями. Его маленькие, сейчас ставшие осмысленными и строгими, глаза, были устремлены в угол выше головы сидевшего за столом Голубкина.

Неожиданно, почти неуместно в напряженной тишине кабинета, прозвучал негромкий, но чистый, как звон горного ручья, голос. Начавшись высоким тоскующим звуком, он постепенно креп, переходя в призыв и страстную мольбу, исторгнутую из самой глубины тоскующего человеческого сердца. И вдруг без перерыва на одном выдохе, Сивоконь перешел от этой песни без слов, к песне, слова которой говорили о том, что было высказано в первом, идущем от сердца звуке. Сивоконь запел арию Ионтека.

Голубкин с удивлением смотрел на Сивоконя. Он слыхал о том, что Сивоконь хорошо поет, но то, что пи слышал сейчас, было до изумления неправдоподобно. Перед ним стоял обезьяноподобный человек, почти троглодит, и пел арию, которая по плечу только первоклассным мастерам вокального искусства. И пел отлично.

Велика всепобеждающая сила искусства. Голубкин, слушая волшебные переливы могучего голоса, думал о том, что надо будет завтра же поехать в Центральный Комитет партии, в Верховный Совет республики, возбудить ходатайство о полном прекращении дела и передать этот феномен в руки самых опытных профессоров консерватории. Ведь не из камня же душа у этого троглодита. Поймет же он… Голубкин усмехнулся про себя, представив, как изумлены сейчас все находящиеся в помещении управления. В кабинете начальника уголовного розыска арестованный бандит поет оперную арию. Осторожно Голубкин снял трубки своих телефонов. В кабинет, конечно, не войдут, а позвонить, чтобы узнать, и чем дело, могут. Позвонят и собьют певца, нарушат властное очарование мелодии.

И Сивоконь пел, позабыв, где он и что он. Да и внешне он, казалось, стал менее уродлив и туп. Глаза уже не сверкали злобными огоньками. Высоко поднятая голова сделала незаметной сутуловатость. Только пальцы рук, крепко сжимавших спинку стула, стали совсем белыми от напряжения.

Но вдруг в самом патетическом месте арии что-то произошло. В свободно лившийся человеческий голос вторгся отвратительный, хрипящий, скрежещущий, как железо, звук. И Сивоконь сразу потух. Он оборвал арию на полуслове и, гневно махнув рукой, тяжело опустился на стул.

— Все! Отпелся, — криво улыбнулся он. В глазах Сивоконя еще не потух вдохновенный огонек, делавший его мягче, человечнее, и он после короткой паузы проговорил торопливо, словно боясь, что его перебьют: — А ведь мог… Лучше, чем сейчас мог. Для театра мордой не вышел, по радио бы пел. Чтоб не видели люди, какой я есть, а только голос слышали. Эх!.. Да что теперь… — и он снова, уже безнадежно, махнул рукой.

— Что нужно для того, чтобы восстановить голос? — деловито, но с участием спросил Голубкин. — Операция? Лечение? Тренировка?

И матерый уголовник, давно отвыкший говорить с людьми по душам, ответил просто, по- человечески:

— Ничего не поможет. И сам пробовал и, когда в лагере сидел, начальство интересовалось. К профессорам возили. Амба! Только по пьянке простые песни петь могу, и то не на полный голос, а так, на четвертиночку

— Как же это у вас получилось?

— Долго рассказывать, начальник. Да и кому это нужно, кроме меня? Мне бы вот добраться до одного гада. Он в этом деле интерес имеет.

— До Каракурта! — подсказал Голубкин. Сивоконь поджал губы и исподлобья, настороженно, и в то же время с удивлением взглянул на собеседника.

— Это еще никому неизвестно, — проговорил он.

— Мне известно. Только вот непонятно одно. Зачем вам надо было писать анонимное письмо о намерении Каракурта ограбить Ювелирторг? Ведь вы были уже амнистированы, жили на свободе. Могли бы просто прийти и рассказать.

— Ничего ты не понимаешь, начальник, хоть и умеешь брать людей под жабры.

— Расскажите, пойму.

Наступила долгая пауза. Сивоконь то с интересом рассматривал пол, словно впервые увидел его, то кидал на Голубкина пристальный, подозрительный взгляд. Про себя полковник отметил, что прежняя злость и настороженность в этом взгляде уже отсутствовали. Сивоконь молча полез в карман и вытащил пачку «Беломорканала». Но она была пуста. Смяв, Сивоконь снова засунул ее в карман. Голубкин молча протянул ему открытую пачку «Казбека». Сивоконь взял папироску, закурил и, набрав полные легкие табачного дыма, медленно выпустил его через нос. «Приценивается, — подумал Голубкин, стоит ли мне рассказывать. Из такого черта, сколько ни жми, силой ничего не выжмешь, если сам рассказать не захочет».

— Это ты правильно делаешь, начальник, что сразу на бумагу не цепляешься, каждое слово в строку не тискаешь. Вот слушай, что я расскажу. Потом запишешь в протокол. Если в нем все будет, как я говорил, подпишу. То, что Каракурт мне поперек горла стал, это правильно. А из-за чего — это никого не касается. Не для протокола, для тебя скажу. Когда война началась, мне шестнадцать лет было. Я уже в большом хоре пел. То, что у меня жизнь не задалась, и сам я виноват, и война виновата, а больше всех проклятый Каракурт виновен. По последнему делу он на мне отыгрался. Сам почти чистеньким вышел, а я чуть вышку не получил. На мои же деньги, сволочь, смылся. И раз уж я человек конченый, то и с Каракуртом сам кончу. Так что торопись, начальник, брать Каракурта, пока он со мною на узком мостике не повстречался. О том, что Каракурт решил пошарить в Ювелирторге, я тебя известил. Послал письмишко. Расчет был такой: Каракурта на деле не возьмешь. Он по колени в крови, отстреливаясь, уйдет. Ну, я думал, вы тоже ухари, живьем его не выпустите. В перепалке угробите. И мне рук марать не придется. Обидно все же за такую гадину срок получить. Ну, не вышло это. Ушел от вас Каракурт. Не сумели вы его придавить. Вот и все.

Сивоконь говорил отрывисто, делая длинные паузы между фразами. Иван Федорович слушал его, раздумывая над тем, что, наверное, Сивоконь и известил Каракурта о приезде в «Счастливое» Александра Даниловича Лобова. Да, похоже, что это так и было. Ни Рябый, ни тем более, Запрометов в качестве контрагентов Каракурта не пригодны. Нужно будет сейчас это выяснить. И едва Сивоконь замолчал, как Голубкин, не давая остынуть порыву откровенности, спросил:

— Часто вы здесь встречались с Каракуртом?

— Два раза. Один раз в городе, а второй недавно в колхозе… — И Сивоконь резко осекся, поняв, что сказал лишнее.

Но Иван Федорович умышленно не заметил оговорки бандита. Сделав вид, что его интересует только городская жизнь Каракурта, он уточнил:

— Здесь, в городе, вы были на квартире у Каракурта?

— Нет. Каракурт никому не открывает свою малину, — обрадованный тем, что оговорка не привлекла внимания начальника, ответил Сивоконь. — Он меня на базаре встретил. А потом уже мы через одного знакомца сносились.

— Знакомец в городе живет?

— В городе.

— А поточнее не скажете? Адрес, фамилию?

— Знаешь, начальник, — мрачнея, ответил Сивоконь, — в наших делах с Каракуртом я иду в сознание. А про других ни гу-гу. Стукачей ищи в другом месте.

— Да нет, — дружески улыбаясь, ответил Голубкин, — стучать на других вы не будете. Это я знаю. — И, проверяя вдруг мелькнувшую догадку, небрежным тоном добавил: — Я только хотел перепроверить то, что нам уже известно. Фамилия этого знакомца Коновалов.

Сивоконь мрачно уставился в пол и с минуту сидел молча. Голубкин не торопил с ответом. Напряженная пауза затянулась. Но расчет Голубкина оказался верным. Первым не выдержал Сивоконь.

— Ну, выходит, твоя это удача, начальник, разузнал про Коновалова.

— Значит, через Коновалова вы и известили Каракурта, что в «Счастливое» приезжает Александр Данилович Лобов?

Сивоконь вскочил, схватил тяжелый стул короткопалой, по-звериному сильной рукой. Казалось, еще секунда — и он кинется на Голубкина. Но Иван Федорович спокойно, хотя и настороженно, смотрел на вскипевшего бандита.

— К убийству Лобова меня приклеить хочешь? — прорычал Сивоконь.

— В убийстве вас не обвиняют, — спокойно ответил Голубкин. — Но в подготовке его вы участие принимали. За это и придется отвечать.

Сивоконь опустил стул и тяжело плюхнулся на него.

— Где вы были в тот момент, когда Каракурт приехал в «Счастливое» в ночь убийства? — спросил Голубкин. Голос его звучал резко, словно он не спрашивал, а отдавал приказ и не сомневался, что приказ этот будет выполнен. — Ведь рядом с Каракуртом вас не было, около его машины вы не появлялись.

— С котовским зятьком, Митькой Бубенцом, пьянствовали, — хмуро ответил Сивоконь.

— Что, это тоже по заданию Каракурта?

— Нет, вначале просто так пили. Только у Каракурта не трафилось с Лобовым. Он и велел подзудить Митьку Бубенца идти в дом Котова скандалить. Митька к тому времени совсем ошалел от вина, ничего не помнил.

— А Каракурт встречался с Бубенцом? — встревоженно спросил Голубкин. — Знает он его в лицо?

— С Каракуртом в «Счастливом» только я виделся. Да и то оба раза ночью. Ну, кончай выматывать, начальник. И того, что я рассказал тебе, за глаза хватит. Прокурор, как узнает все это, не слезет с Каракурта, пока не загонит его под вышку. — И подобие довольной улыбки появилось на мрачном лице бандита.

30. КТО ОТКРЫЛ ВТОРУЮ ДВЕРЦУ?

Около трех суток провозился Карп Иванович, пока вытащил из Черной речки карауловскую машину. Берега около места аварии оказались такими крутыми, что вытащить машину можно было бы только подъемным краном. А где его возьмешь? Не гнать же такую махину за семьдесят километров от города. В копеечку влетит.

Пробовали отрыть пологий въезд, но каменистые берега не поддавались трем железным заступам.

— Техника времен фараонов, — презрительно отозвался о заступах Кирюшка, ученик Карпа Ивановича, после того, как, поковыряв с час берег, где намеревались отрыть спуск, набил себе на ладонях две кровяных мозоли. На месте же, где трудился Кирюшка, осталась чуть заметная среди других береговых выбоин лунка. Нужно признать, что усилия других работников спасательной экспедиции увенчались не лучшими результатами.

Тогда было решено спустить разбитую машину метров на сто пятьдесят ниже и там уже соединенными усилиями спасателей и полуторки, на которой они приехали, вытащить на берег. Это было единственно правильное решение, но оно требовало такой дьявольской работы, что спасатели, провозившись целый день, вечером буквально валились с ног. И в самом деле. Тащить машину по каменистому дну реки то по щиколотку, то по колено в холодной, быстро текущей воде — работа нелегкая. Тем более что, пока потерпевшая аварию машина, брошенная на произвол судьбы, лежала вверх колесами в воде, проезжавшие мимо шоферы успели снять с нее все четыре ската баллонов. Два дня, скрежеща дисками по обкатанным водою камням, медленно, шаг за шагом подвигалась разбитая машина к месту, где ее можно было вытащить на берег. Лишь в конце третьего дня машину подтянули к шоссе и стали собираться в обратный путь.

И все эти три дня Карпа Ивановича занимала одна загадка, которую поставила перед ним аварийная машина. Не раз и не два за эти дни он хотел обратить внимание работавших с ним слесарей на поразившую его особенность разбитой кабины, посоветоваться с ними. Но чувство настороженности подсказывало ему, что ни с кем говорить нельзя. Надо думать самому. И Карп Иванович усиленно думал.

За свою долгую шоферскую жизнь ему довелось видеть не один десяток аварий. Случалось и самому не раз попадать в такие переплеты, что потом, стоя у обломков вдребезги разбитой машины, приходилось удивляться: как сам-то ухитрился уцелеть. Поэтому, взглянув на любую деталь аварийной машины, Карп Иванович мог безошибочно сказать, в каком рабочем положении находилась эта деталь в тот момент, когда роковой удар вывел ее из строя.

Обследуя лежавшую в реке карауловскую машину, Карп Иванович абсолютно точно установил, что обе дверцы кабины в момент удара о дно реки были открыты и стекла в них спущены. Вначале этот факт не заинтересовал его. Но потом он припомнил, что в момент аварии Гани Рустамов был в кабине один. Караулов в это время спал на мешках риса в кузове. Допустить, что Гани мог вести машину с открытой правой дверцей, Карп Иванович никак не мог. Он много лет знал Гани, знал его аккуратность и даже педантичность, особенно усилившиеся после аварии, за которую он отвечал перед судом. Гани не допустил бы такой неряшливости в работе. Может быть, Гани в момент, когда машина летела с моста в реку, попытался выскочить через правую дверцу? Но это абсурд. Зачем ему тянуться через всю кабину, коль слева, у самого бока, дверца, через которую легко выскочить. Кстати, и Караулов рассказывал, что Гани в момент аварии успел приоткрыть именно левую дверь и остался зажатый ею. Кто же в таком случае открыл правую дверку? Карп Иванович продумал десятки вариантов, объясняющих этот факт, и забраковал их, как явно несостоятельные.

Был и еще один факт, который насторожил Карпа Ивановича. Весь шоферский инструмент оказался в целости, за исключением молотка. Вообще шоферы грузовых машин в отношении сохранения своего инструмента — народ довольно безалаберный. Но Караулов был не такой. С инструментами у него всегда был полный порядок, и это выгодно выделяло Караулова из числа других шоферов. Сам Карп Иванович тоже любил, чтобы у него все нужное для работы всегда было бы под рукой.

Вначале он решил, что это дело рук шоферов, снявших скаты. Но потом задумался. Какой шофер полезет в машину, чтобы взять молоток, и оставит там валяться новый домкрат и насос — инструменты, столь любезные сердцу каждого водителя машины.

Может быть, молоток далеко отлетел при падении машины, а затем был унесен водою? Карп Иванович обследовал дно реки около машины, а затем и далеко вниз по течению. Молотка не было. Тогда, оставив Кирюшку и слесарей перетаскивать мешки мокрого риса

из воды на берег, Карп Иванович, сунув собственный молоток в карман, отправился за дальнюю излучину реки. Безгранично было бы удивление Кирюшки, если бы он увидел, чем занялся здесь его шофер-наставник. Карп Иванович забросил свой молоток на самую быстрину, а затем отправился к месту падения молотка и вытащил его на берег. Повторив свой эксперимент раз пять, Карп Иванович со всей очевидностью установил, что молоток — вещь абсолютно непригодная для плавания даже в быстрых водах Черной речки. Отсюда он сделал вывод, что карауловский молоток не был унесен течением.

Когда же машину перевернули и поставили на диски, Карп Иванович увидел то, что еще более усилило его подозрения. Выбрасывая из кабины все, что было можно выбросить, чтобы облегчить ее, Карп Иванович обнаружил под сидением кровь. Несомненно, это была кровь Гани. Но как она могла попасть под сидение, если Гани получил ранения после того, как машина опрокинулась в реку? Ведь для того, чтобы объяснить, как кровь подтекла под сидение, нужно допустить, что Гани Рустамов, будучи тяжело раненным, вел машину, нужно допустить, что на него совершили нападение еще до аварии.

Старый шофер даже крякнул, когда додумался до этого. Никогда еще жизнь не ставила перед ним таких каверзных вопросов. Теперь уже молоток Караулова нужно было найти во что бы то ни стало.

Освобождая кабину, Карп Иванович все же оставил в ней сидение, несмотря на недоумевающие взгляды товарищей. Но как раз им-то и не хотел старый шофер показать то, что обнаружил.

В гараж аварийная бригада вернулась как раз к началу рабочего дня. Шоферы окружили искалеченную машину. Посыпались удивленные возгласы:

— Вот это гробанулся Караулов!

— Как только живы остались?

— А о механике, братцы, ничего не слышно? Выживет ли?

— Долго тебе, Митька, с этой бандурой возиться придется, пока она забегает.

Бубенец, к которому относилось последнее замечание, только улыбнулся и пожал плечами. Работа, конечно, предстоит большая, но навряд ли ее придется делать ему, Сейчас, когда вернувшиеся с хлопка шоферы берут отгул, Дмитрий ездит на свободных машинах. Отгул шоферам дается в порядке очереди, так что Дмитрий обеспечен машинами по крайней мере на месяц. Ну, а больше месяца ему здесь торчать не придется. За это время уголовный розыск справится с Каракуртом. Все же Дмитрий хотел поближе ознакомиться с машиной, потерпевшей аварию. Дверцы изуродованной кабины были закручены проволокой. Бубенец просунул голову внутрь, но в этот момент его окликнул завгар.

— Ты, Митя, пока не берись за эту развалину. Ездить будешь на свободных. А вы что!.. — крикнул он на прочих шоферов. — Путевки получили?

Шоферы разошлись к своим машинам. Дмитрию в голосе Павла Никаноровича послышалась растерянность. Он только сейчас обратил внимание на то, что пожилой шофер, ездивший за карауловской машиной, выскочив из кабинки, отвел завгара в сторону и что-то шепотом рассказывает ему. Бубенец насторожился. Может быть, этот шофер заподозрил Караулова? Пойдут пересуды, сплетни, дойдут до Каракурта, и тот навострит лыжи.

— Да ну, Карп Иванович! — возмущенно проговорил завгар. — Ты уж совсем несуразные вещи говоришь!

— А кровь под сидением откуда возьмется? — забывшись, повысил голос пожилой шофер. — И молоток я нашел. Тоже следы имеются. Пойдем к тебе, покажу.

Завгар с шофером направились к диспетчерской.

«Точно. О Каракурте узнали, — догадался Бубенец. — Сейчас звон по всему гаражу пойдет. Что же теперь делать?»

В кармане Дмитрия лежала путевка для поездки по магазинам за освободившейся тарой. Махнув рукой на экспедитора, который должен был ехать с ним, Дмитрий сел в машину и покатил к воротам.

— Если придет экспедитор, пусть подождет, — сказал он стоявшему в воротах охраннику. — Я сейчас. Павел Никанорович приказал съездить.

Стараясь разыскать будку телефона-автомата, Дмитрий гнал машину по оживленной улице. «Идиот, — ругал он сам себя, — не мог раньше заприметить, где автоматы есть».

Пятый, шестой, седьмой квартал остались позади, а телефон-автомат все не попадался. Бубенец уже начал приходить в отчаяние, когда, свернув в сторону от центра, около магазина, заметил коричневую будку автомата. Затормозив машину, он кинулся к телефону. Выгреб из кармана мелочь. Как назло, попадались все двугривенные и гривенники. Вот она, наконец, нужная монетка. Бубенец набрал нужный номер. Телефон Голубкина был свободен, но не отвечал. Значит, полковника не было в кабинете. Чертыхаясь от нетерпения, Дмитрий набрал номер кабинета Кретова, с замиранием сердца думая, что ему делать, если не ответит и Кретов. Может быть, сейчас сообщники Каракурта уже бегут из гаража к нему на квартиру.

Но Кретов ответил. Понизив голос, хотя около будки не было ни души, Дмитрий доложил майору все, что заметил сегодня в гараже. По голосу майора Бубенец понял, что Кретова очень встревожило его сообщение.

— Полковника Голубкина нет в управлении, — ответил Кретов. — Я его сейчас же извещу. Но это займет минут тридцать. Подожди, Митя, дай мне сообразить. — Майор с минуту молчал, думая, что же предпринять. И, видимо, нелегко далось ему это самостоятельное решение. — Вот что, — заговорил он наконец. — Поезжай сейчас к нему на квартиру. Приехал, мол, проведать по приказанию администрации. Не нужно ли, мол, вам чего? Может, на базар съездить. В общем, необходимо до тех пор, пока мы ни приедем, задержать его дома. Если к нему придут из гаража, никоим образом не оставляй их наедине. Понял?

— Понял. Сделаю, — заверил Бубенец.

— Только ты смотри, будь осторожен. Каракурт вооружен. Веди дружескую беседу и не давай ему ничего заподозрить. Мы приедем минут через тридцать после тебя.

— Есть, — по-военному четко ответил Дмитрий.

— Уж если совсем будет невозможно удержать его, то на рожон не лезь, — предупредил Кретов. — Пусть уходит. Все равно мы его из города не выпустим. Слишком не рискуй. Смотри, Митя, — несколько непоследовательно закончил Кретов свои указания.

— Есть не рисковать, товарищ майор, — повторил приказание Бубенец. — Да он ничего и не допрет. Все сделаю в лучшем виде. Приезжайте скорее.

Пулей вылетев из телефонной будки, Дмитрий вскочил в машину и, круто развернув ее, помчался по уже знакомой дороге к квартире Караулова.

Караулов лежал на спине, закинув на подушку под голову сильные мускулистые руки. Скомканная простыня валялась в ногах. На голое колено Караулова села муха. Он лениво пошевелил ногой, чтобы согнать назойливую тварь, и болезненно сморщился. Да, удар об асфальт шоссе в момент аварии машины не прошел даром. Нога все-таки болела не на шутку. И если бы только нога. Болела и грудь, и предплечье левой руки. Хорошо, что тогда у врача «скорой помощи» он усилием воли сумел удержаться от стона, когда врач, исследуя его, нажимал на ушибленные места. А то положили бы в больницу вместе с этим идиотом Рустамовым. При воспоминании о Рустамове, Караулов сморщился, как от боли. Старый осел. Отсидел три года и все еще думает честным быть. Узнал про ночные выезды в город — заартачился, подозревать начал, поперек пошел, грозиться стал. Жаль, что не насмерть его прихлопнуло, а то бы не пришлось теперь так поспешно сматывать удочки. Целых три месяца все шло гладко. Лягавые ни за что не могли зацепиться.

Все, к чему втайне он готовился долгие годы, все удалось совершить. С Лобовым рассчитался полностью, поздно, но рассчитался. Еще тогда, в грозном для Самылкина двадцать девятом году, он дал сам себе клятву, что никогда не простит Лобову разорения своего хозяйства. На протяжении двадцати пяти лет трижды Самылкин пытался осуществить свое намерение — убить Лобова, но трижды отступал, сжимая в бессильной ярости рукоять лежавшего в кармане нагана. Все три раза он сталкивался с Лобовым лицом к лицу. Александр Данилович ни разу даже не узнал Самылкина. И Самылкин отступал, боясь открыто взглянуть в ясные и непреклонные глаза своего противника. Только нынешней осенью, укрывшись густыми ветвями вишенника, он решился пустить пулю в ярко освещенное окно, за которым четким силуэтом вырисовывалась голова Лобова. Вспомнив об этом, Караулов покривился в улыбке: «Оправдал свое прозвище, ужалил, как Каракурт, исподтишка». Теперь он решил «завязать» — уйти из преступного мира. Для этого все готово. Богатство накоплено немалое. Покойный Евтифей Самылкин, еще в двадцать девятом году расстрелянный за контрреволюцию, даже не помышлял о том, что его сынок будет владеть подобным богатством. Все было сделано и теперь осталось только исчезнуть. Исчезнуть так, чтобы самые опытные ищейки из уголовного розыска недоуменно разводили руками над тем, куда мог деваться Каракурт.

В одном крупном портовом городе на юге, в городе, где за Каракуртом не числилось ни одного дела, где его знали, как высококвалифицированного механика, имелись люди, которые охотно помогли бы ему очутиться за рубежом. Неважно, как бы это было проделано — тайно, укрывшись в трюме, или явно, в составе судовой команды. Главное, уход за границу был обеспечен. Нужно было только щедро заплатить. А заплатить сейчас Караулов мог, сколько бы ни запросили. Особенно если бы удалось уехать отсюда спокойно, не спеша, забрав с собою все, что удалось награбить. Все складывалось так удачно, и вот на тебе… Черепок этого балбеса Гани не раскололся ни от удара молотком, ни от удара о камни, а сам Караулов чувствовал себя прескверно.

Он припомнил события того утра. Пустынное шоссе, крутой поворот над обрывом, мост и стоящая над самым спуском одинокая машина. С туго закрепленным рулем машина начинает двигаться к мосту, чтобы, ударившись о хрупкие перила, рухнуть с высоты шести метров на камни. Машина набирает скорость, и в этот момент он прыгает с подножки. Но подвела железка, им же самим прибитая к подножке, чтобы укрепить расколовшуюся доску. Вместо рассчитанного прыжка получилось неожиданное падение и сильный удар об асфальт. И вот теперь лежи. Лежи в такое время, когда каждый час дорог. Надо смываться, пока лягавые не нащупали следа, пока Гани не очухался в больнице и не заговорил. Ведь тогда на дороге он казался совсем умирающим. А все-таки выжил. И теперь единственное спасение — в бегстве. Но убежать оказалось нелегко. До этого, предусматривая необходимость побега, Караулов рассчитывал осуществить его двумя путями. Или бросок на своей машине километров на триста по шоссе, ведущему вдоль полотна железной дороги. На этот случай у него были подготовлены запасные номерные знаки, чтобы проскочить незамеченным посты автоинспекции. Но этот вариант сейчас отпадает. Для того чтобы очутиться за баранкой машины, нужно идти в гараж, а этого Караулов не хочет и даже боится.

Второй путь — побег с помощью Жорки Мухаммедова. Жорка покупает билеты. Переодетый Караулов вместе с ним садится в вагон. Избавиться по дороге от Жорки будет нетрудно, а потом — кати, куда хочешь. Но от Жорки ни слуху ни духу. Исчез, как сквозь землю провалился. Дважды по ночам, скрипя зубами от боли, пробирался Караулов на свою вторую квартиру и, превращаясь в зоотехника Топоркова, ждал очередного визита своего напарника. Утром с первым трамваем он возвращался обратно, так и не дождавшись Мухаммедова. Самое страшное заключалось в том, что Караулов вдруг почувствовал, что за ним следят. Вчера, когда он уже в темноте подходил к своей второй квартире, за ним долго и упорно кто-то шел. Караулов выругал себя за излишнюю мнительность и постарался не думать об этом случае. Но на рассвете, когда он с первым трамваем ехал обратно, рядом с вагоновожатой стоял подозрительный человек. И одет он был по-другому, и ни разу не оглянулся на пассажира, но Караулову показалось, что между этим человеком и ночным прохожим есть сходство. Караулов решил не искать больше встречи с Жоркой и на следующую ночь исчезнуть из города.

Сейчас он обдумывал третий, единственно возможный для него вариант побега. Бежать нужно налегке, только с деньгами. Остановить на шоссе машину, сказать, что приехал с хлопка помыться в бане, а сейчас, мол, возвращаюсь в свою бригаду, и отъехать от города хотя бы сотню километров. А там добраться до станции, дать главному кондуктору сотню рублей и выехать за пределы республики. Благо, наличных денег хватит надолго. Все, что взято у Арских, еще цело. Жаль, что вещи придется пока оставить у земляка. При воспоминании о своем земляке Караулов от удовольствия покрутил головою. Вот ведь человек. Уцепился за место, прилепился и сидит. Почти тридцать лет сидит, воняет потихоньку, и неплохо воняет, но никто об этом не догадывается. Надо ему написать, чтобы знал, что к чему.

Караулов, кряхтя, слез с кровати и, как был в одних трусах, прошлепал босыми ногами к письменному столу. Всякий, взглянув на этот письменный стол, мог бы с уверенностью сказать, что находится в комнате передового человека. Значительную часть стола занимали стопки книг. Бросался в глаза красный переплет двухтомника стенограмм двадцатого съезда. Множество закладок подтверждали то, что двухтомник не просто занимает место на столе, а внимательно штудируется. И нужно сказать, что это было не только маскировкой. Караулов, действительно, внимательно прочел двухтомник, комментируя его по-своему, ругаясь, не очень, впрочем, громко, и даже отплевываясь в особо острых местах. Ведя волчью жизнь, он всегда для выполнения своих подлых замыслов надевал личину передового советского человека. А попробуй изображать передового и не разбираться в вопросах политики — быстро разоблачишь себя.

Караулов был очень неглупым, наблюдательным человеком и, изучая политическую литературу, в конце концов понял, что возврата к старому нет и не может быть. В начале Великой Отечественной войны ему казалось, что ненавистный государственный строй вот-вот рухнет под напором фашистских полчищ. Но этого не произошло. И тогда Караулов окончательно убедился, что в мире нет и никогда не будет силы, способной уничтожить социализм. Именно в те годы у него и возникла мысль удрать за рубеж. Но удрать не с пустыми руками, не голодранцем, а богатым человеком. «Открою там себе фабрику или куплю имение, — планировал Караулов. — Конечно, и у них со временем все полетит к чертовой матери, но все-таки не так уж скоро. Не завтра, не сегодня. Глядишь, на мой век хватит». И сейчас, когда он был почти у цели, для него началась полоса невезения.

Караулов вытащил из ящика стола почтовую открытку и начал писать: «Сева! Я уезжаю в неожиданную командировку. Когда вернусь, не знаю. Побереги мое барахлишко. Я или сам загляну, или пришлю за ним надежного человека. С приветом. Ваня».

Перечитав дружеское и внешне безобидное послание, Караулов начал надписывать адрес: «Местное, ул. Дальняя, дом N…», но в этот момент под окном проворчал и смолк мотор подъехавшей машины. Сунув открытку с недописанным адресом под лист бумаги, застилавшей стол, Караулов осторожно выглянул в окно. Из кабины полуторки вылез новый шофер, приезжавший недавно с завгаром.

Караулов быстро подбежал к кровати, лег и укрылся простыней. Подумав, вытащил из- под подушки наган, сунул его под простыню и прижал коленом.

Дверь в комнату Караулова вела из общей с хозяевами прихожей. Не встретив никого ни во дворе, ни в прихожей, Бубенец постучал в дверь Караулова.

— Входите, не заперто, — донесся из комнаты страдальческий голос. «Видать, не на шутку его скрутило», — подумал Бубенец, отворяя дверь.

И впрямь у лежащего в постели Караулова было такое выражение лица, какое бывает у человека, пораженного тяжелым недугом, но мужественно переносящего страдания. Несмотря на внешнюю грубоватость, Бубенец сам не раз испытавший острую физическую боль, был отзывчив на страдания других. Ему показалось неуместным сообщать, как он хотел вначале, о том, что его прислали из гаража проведать и так далее… Он просто подошел к кровати и сочувствующим тоном спросил:

— Больно?

— Очень больно! Хоть волком вой! — ответил Караулов, окидывая взглядом вошедшего.

Дмитрий сразу понял, что все это комедия. В голосе, в выражении лица, в позе Караулова

— во всем, кроме глаз, ощущалось страдание. Глаза же были настороженны и холодны. Боли в них не было. По крайней мере, такой боли, которая даже сильного человека заставит закусывать губы, чтобы не застонать.

— Может, врача вызвать? — предложил Бубенец, продолжая разыгрывать роль сочувствующего.

— Не стоит. Бесполезно, — поморщился Караулов. — Боль приступами накатывает. Скоро отпустит. Ты садись.

— А меня Павел Никанорович попросил заехать к тебе, — сообщил Бубенец, садясь, — проведать и спросить, не нужно ли чего?

— Уф-ф!.. Полегче стало, — более бодрым голосом заговорил Караулов. — Неужели завгар нарочно тебя послал? — недоверчиво переспросил он Бубенца.

— Мне в двенадцать ехать тару из магазинов забирать, — словоохотливо пустился в разговор Дмитрий. — А до двенадцати времени еще вагон. Вот Павел Никанорович и говорит: «Съезди к товарищу Караулову, а оттуда прямо в третий магазин. Только, говорит, не опоздай к двенадцати».

Болтая с самым простодушным видом, Бубенец в то же время соображал про себя: «Где у этого гада лежит оружие? Если под подушкой, то в случае чего навалюсь на него и не дам вытащить. А если уже в руке? Правую руку он аж до плеча под простыню засунул. В комнате жара, озноба у него нет, а он закрылся до самой шеи. Видать, лежит, гад, и пистолет рукой греет».

— До двенадцати успеешь вернуться? — проговорил Караулов, чтобы заполнить неловкое молчание. — Сколько сейчас?

— Полдесятого, — взглянул на часы Бубенец, гадая про себя, разыскал уже Кретов полковника или еще ищет. — До двенадцати я успею еще к одной знакомой завернуть чайку напиться.

— С огурчиком? — пошутил Караулов.

— Чего? — не понял Бубенец.

— Чайку, говорю, с огурчиком выпьешь?

— За баранкой не пью, — с достоинством ответил Бубенец. — Когда свободен — другое дело. Тогда можно и даже нужно. Книг-то у тебя сколько! — перевел он разговор. — И когда ты при нашей шоферской жизни читать успеваешь?

— Надо читать, — поучительно проговорил Караулов, — иначе при нашей шоферской жизни дубина дубиной будешь.

— А я, как демобилизовался, всего две книги прочел, — врал Бубенец, — «Три мушкетера» — очень интересная книга, «Белую березу». От этой прямо не оторвешься. Про фронтовую жизнь.

— Читал. Интересные книги, — согласился Караулов, разглядывая Бубенца, с беспечным видом сидевшего на стуле. «Жаль, времени нет, — думал он. — Прибрал бы я тебя к рукам. Мужик здоровый, а дурак. Золотые бы дела делал. А что если сейчас попробовать? Может, выйдет?»

— Ну как, устраиваешься с бытом? — дружелюбно спросил он Бубенца, который в этот момент, не сходя со стула, разглядывал лежащие на столе книги.

— Пока неважно. Квартиру частную снял у одного отставного. Дерет, дьявол, крепко, Питаюсь, где придется. Жену надо вызывать, да не на что. Не заработал еще.

— Заработать — раз плюнуть. Надо только с головой браться.

— Так ведь я еще никого не знаю, и меня никто не знает, — словно оправдываясь, заговорил Бубенец. — Может, ты знаешь где, так подскажи.

— Подсказывать в этом деле мудрено. Лучше самому тебе с нужными людьми познакомиться.

— Отлежишься, выйдешь — познакомь, — попросил Бубенец. — Помоги, как фронтовик фронтовику. А я и долгу не останусь.

«Кажется, подходящий парень, — размышлял Караулов. — Только бы уговорить за город выехать, а там я его живо усоборую. Хорошо, что номерные знаки у меня здесь…»

— Знаешь что, друг, — заговорил он, как бы сдаваясь на просьбу фронтовика. — Ты когда сегодня кончаешь?

— Поздно. До полуночи, а то и позже провожусь. Город я еще слабо знаю.

— Сумеешь выкроить с час времени, так примерно около десяти-одиннадцати?

— С час, сумею. Даже больше можно. Скажу, что запутался — город незнакомый, ночь…

— На час, больше ее не надо, — заверил Караулов. — Тут совсем близко, под городом, в колхозе — вино. Восемь бочек. Обещал председателю вывезти. Он мой приятель, да вот, видишь, заболел. А подводить человека не хочу. Рублей четыреста отхватишь.

— Здорово! — загорелся Бубенец. — А с путевкой как?

— Все будет в порядке. Не первый раз, — успокоил Караулов. — Часов в десять подъезжай. А не подведешь?

— Ни в жизнь не подведу, — пообещал Бубенец.

— Только, смотри, в гараже об этом ни гу-гу!

— Ну, что я маленький, что ли?

— Договорились!

— Только как же, ведь ты больной?! — забеспокоился Бубенец. — Тебе лежать надо.

— На фронте, бывало, сам ранен, а товарища, потерявшего сознание, на себе тащишь, — прочувствованно, словно и впрямь ему приходилось совершать такое, проговорил Караулов. — Большое дело — поддержка друга в трудную минуту. А ведь мы с тобой фронтовики. Помочь друг другу обязаны.

— Ну, большое тебе спасибо, — с радостным видом поблагодарил Караулова Бубенец. — До самой смерти этой услуги не забуду. В долгу не останусь.

— Пустяки, сочтемся, — благодушно улыбнулся Караулов.

«Идет дело, — ликовал в душе Дмитрий. — Этот гад ни о чем не догадывается. Полковник минут через десять будет здесь. Только бы из гаража сейчас черт кого не принес. Испортят мне всю обедню».

«Повезло мне, — не менее Дмитрия радовался Караулов. — Этот баран сам под нож лезет. Ну и хрен с ним, только бы выскочить из города».

Он перевернулся на спину и лег в своей любимой позе, закинув руки за голову. Но от этого движения простыня, прикрывавшая Караулова, натянулась, и Дмитрий явственно различил под нею револьвер, лежавший около правой ноги бандита.

«Похоже, наган, — соображал он, стараясь не смотреть на рельефно обозначившееся под полотном оружие, чтобы Караулов не заметил своей оплошности. — Если сейчас прижать гада и обезоружить. Силен, паразит, отбросить может… А майор не велел рисковать… Время тянуть… Скоро ли они…»

Но тут установившееся шаткое равновесие нарушил случай, опрокинувший обоюдные расчеты и Бубенца, и Караулова. Под окном раздался резкий гудок автомобильной сирены. Бубенец кинулся к окну, а Караулов сунул руку под простыню.

— Вот я вас! — с такой злобой в голосе крикнул Бубенец на трех мальчишек, лет пяти- шести, крутившихся около машины, что те, как вспугнутые воробьи, кинулись во все стороны. — Не смейте, дьяволята, подходить к машине, — продолжал кричать он, хотя кричать было уже не на кого. Просто Дмитрий давал время Караулову спрятать револьвер, за который, как догадывался Бубенец, тот схватился. В то же время он оглядывал улицу, но на ней не было ни души. Работники розыска еще не приехали.

— Нужно поднимать стекла, когда закрываешь кабину, — раздраженно сказал Караулов за его спиной.

— Было бы чего поднимать, — беззаботным топом ответил Бубенец, не оборачиваясь. — Левое стекло разбито — поднимать нечего.

— Чего ты там увидел? — настораживаясь, спросил Караулов.

— Да ничего. Просто так… — еще более высунулся в окно Бубенец.

Сзади послышался скрип кровати и шлепанье босых ног. Караулов шел к окну. «Оставил он револьвер в постели или нет? — соображал Бубенец. — Наверное, оставил. Ведь ему моя машина нужна вечером. Не решится же он меня спугнуть? И где полковник задерживается? До сих пор нет…»

Караулов подошел п, навалившись на Бубенца, попытался выглянуть в окно. Но Дмитрий выпрямился.

— Зачем ты встал? — попрекнул он, отодвигаясь от окна и оглядывая руки Караулова. Нагана в них не было. Значит, наган остался под простыней в кровати.

И тут выдержка изменила Бубенцу. Он забыл все предупреждения Голубкина и Кретова. Оттолкнув Караулова, Дмитрий кинулся к кровати за оружием. Но бандит тоже был настороже. Не успел Дмитрий откинуть простыню и схватить оружие, как Караулов напал на него сзади… К счастью для Дмитрия, в этот момент в руках бандита не оказалось даже ножа. И они сцепились в схватке яростной и по-первобытному жестокой.

Каракурт понял, что попал в западню и что единственная возможность вырваться — это убить противника и немедленно воспользоваться его машиной. Он забыл про боль от ушибов, полученных при аварии, не чувствовал боли от ударов Бубенца. Дотянуться до нагана — это значило спасти себе жизнь, перебить тех, кто станет на дороге, и бежать.

Но Дмитрий понимал, что если он хочет остаться жить и передать убийцу своего друга в руки правосудия, он должен овладеть наганом раньше Каракурта. Оба свалились с ног и, хрипя от ярости, катаясь по полу, душили и колотили друг друга. Но вот первый пароксизм ярости прошел, и Бубенец стал действовать осмотрительнее, осторожнее, выжидать. И он дождался своего. Почувствовав, что Бубенец слабее его, Каракурт попытался вывернуть руку противника и сам подставил свой подбородок Дмитрию для жестокого удара головой.

Всего на секунду ослабил он свой натиск, но этой секунды хватило Дмитрию для того, чтобы вскочить на ноги и выхватить из-под простыни наган. Вскочил на ноги и Каракурт. Тяжело дыша, он сузившимися от ярости глазами смотрел на Дмитрия, рассчитывая силы для прыжка.

И Дмитрий ждал этого прыжка. Он взвел курок и вскинул наган на уровень плеча.

— Отхлынь, — тяжело дыша, проговорил он. — Лучше стой на месте. Не лезь на выстрел.

— Врешь, гад, не пристрелишь! Вас, лягавых, сейчас за выстрелы судят. Нельзя тебе меня убивать, — проговорил Каракурт, тоже используя передышку для того, чтобы набраться сил.

— А я тебя и не буду убивать, — пообещал Дмитрий. — Сделаю тебе в ноге дырку пошире, чтоб ты бегать перестал.

— Ух, ты, гад! — присел для прыжка Каракурт.

— Смотри, пристрелю! — крикнул Бубенец.

— Не стреляй, Дмитрий, — раздался окрик полковника. Голубкин и Кариев вошли в комнату.

— И-и-и-и! — вдруг дико завыл Каракурт и кинулся к окну, но, отброшенный ударом кулака, отлетел на пол. Из-за косяка окна показалась встревоженная физиономия Кретова.

— Не очень я его?.

— Как раз в меру, — ответил полковник. — Ну что ж, Самылкин, — сказал он поднимавшемуся с пола преступнику, — игра окончена. Сдавайся!

31. ТАЙНИК КАРАКУРТА

На первый взгляд, результатом обыска в комнате Каракуртаможно было остаться довольным. Из разных, иногда совсем неожиданных мест, вроде переплетов книг, крышки письменного стола, сидения обтянутого дерматином стула или подкладки старой заношенной телогрейки были извлечены крупные суммы денег. Когда все деньги подсчитали, Голубкин с улыбкой взглянул на Кариева:

— Сегодня ты, Маджид, именинник. Можешь сообщить гражданину Арскому, что похищенные у него деньги тобою разысканы.

— Я думаю, что его это не обрадует, товарищ полковник, — рассмеялся лейтенант Кариев.

— Что, он все еще отказывается от денег?

— Как говорится, под давлением улик преступник был вынужден сознаться, — ввернул свое Кретон. — Но бедному Маджиду нелегко. Арские его прямо разрывают.

— Конечно, разрывают, — согласился Кариев. — Старуха говорит, что эти деньги остались ей от мужа, сам говорит, что зятья дали на сохранение, а его жена говорит, что деньги всей семьей копили.

— Ничего, — резюмировал полковник, — на очной ставке договорятся. — Алеша, проверь пол, и можем закругляться.

Сам Голубкин только руководил обыском. Незаметно, но неотрывно он следил за тем, как реагирует на обыск Каракурт. С того момента, как оперативники вошли в комнату, он не проронил ни слова. На задаваемые ему вопросы не отвечал. Когда из тайников начали вытаскивать деньги, ни один мускул не дрогнул на лице Каракурта. Никак не реагировал он и тогда, когда в одном из тайников обнаружили несколько паспортов и военных билетов. Что-то похожее на волнение Каракурт проявил лишь тогда, когда Кретов обнаружил под бумажным листом на столе почтовую открытку с недописанным адресом. Но это душевное движение было настолько мимолетным, что и сам Голубкин не особенно был уверен, появлялось ли оно вообще.

Так и просидел Каракурт на стуле посередине комнаты, неподвижно и безмолвно, более трех часов, пока длился обыск. Казалось, он даже дремал. Но Иван Федорович знал, что все это только маскировка, что под внешним безразличием и инертностью Каракурта скрыта постоянная готовность вскочить, выхватить у зазевавшегося милиционера пистолет и пулями расчистить себе дорогу. Сонный вид бандита не обманывал полковника. Он видел, как напряжены мышцы Каракурта, что руки его не просто опущены на колени, а сжаты в тугие кулаки, готовые в любую минуту нанести удар.

Когда обыск был закончен и Каракурта увезли, Иван Федорович поблагодарил Бубенца.

— Может быть, вы и совсем останетесь у нас? — спросил Голубкин шофера. — Работа найдется.

— Благодарю, но я уж лучше подамся до дому, — отказался Бубенец. — Теперь ведь я любому человеку в колхозе могу прямо в глаза смотреть. Никто не может сказать, что Митька Бубенец гадом оказался.

— Вы все же перед отъездом зайдите ко мне. Мы в районный комитет партии и в правление колхоза письма подготовим, — предложил Голубкин.

— Вот за это благодарю, — обрадовался Бубенец. — А что же мне теперь в гараже говорить? Чуть не полдня машину продержал.

— Говорить вам ничего не придется. Просто приведите машину и попрощайтесь с товарищами. Завгар уже в курсе событий.

— Они с этим старым шофером, который за машиной ездил, с Карпом Ивановичем, бегом в уголовный розыск прибежали. Сразу же после твоего звонка, — рассмеялся Кретов. — Впопыхах позабыли, что у них полный двор машин.

Бубенец попрощался и чуть не бегом направился к своей полуторке. В мыслях он был уже в «Счастливом», видел сияющие глаза Жени. По его мнению, дело Каракурта было целиком закончено. Бандит, убивший Лобова, захвачен, оружие отобрано, деньги, награбленные им, изъяты, а остальное — дело суда.

Но полковник Голубкин был недоволен результатом обыска. Он знал, что если бы даже все здание, в котором снимал квартиру Каракурт, разобрать по кирпичу, и то больше ничего найти было невозможно, и все же хмурился. У Каракурта должно быть еще одно гнездо. Но где? Квартира, которую он как зоотехник Топорков снимал у Пулата Ходжаева на окраине города, уже обыскана. В ней ничего нет.

Особняк Калерии Осинкиной дал много интересных вещественных доказательств, но золота и драгоценных камней там не было.

Сидя рядом с шофером в машине, быстро катившейся по ровной полосе асфальта, Голубкин задумчиво смотрел на бегущие по обочине шоссе стволы тополей. Побеленные до первых веток, они походили на бесконечную мраморную колоннаду. За этой колоннадой прятались в густых кустах небольшие домики частных застройщиков.

«Вот в любом из таких уютных домиков может находиться еще одна из квартир Каракурта. Под какой личиной его здесь знают?» — думал полковник.

В том, что они все еще не добрались до основной копилки Каракурта, полковника Голубкина убедило отсутствие на его квартире драгоценных вещей. Только оружие, документы и деньги. Ни одного золотого колечка, портсигара или часов. Между тем, из показаний Жорки Мухаммедова, Косого и других подручных Каракурта видно, что Пахан все золотые вещи забирал себе. Куда же оно могло деваться? Ни на какие скупочные пункты оно не поступало. В этом полковник был уверен. Продажа в частные руки такого количества золота — а по расчетам Голубкина, его у Каракурта было немало — просто невозможна.

Голубкина особенно заинтересовала эта жадность Каракурта на золото. Невольно напрашивались два вероятных объяснения. Или Каракурт, желая обеспечить приближающуюся старость, стремился хранить свое добро в золоте — металле, не теряющем ценности, не портящемся от времени. Ведь поместить большие суммы денег в сберкассы, не вызывая подозрения, он не мог. Может быть, он рассчитывал переехать куда-нибудь подальше от здешних мест, скажем, в Белоруссию или на Украину, и жить на награбленное золото, постепенно маленькими дозами реализуя его на рынке. Что ж, это вполне вероятно. Но возможно и другое. Золотом стараются запастись те, кто рассчитывает перебраться за рубеж нашей страны. Не собирался ли и Каракурт спасти свою шкуру, убравшись подобру-поздорову под защиту волчьих законов империализма? И это вполне вероятно. Но выяснить действительные намерения Каракурта можно только тогда, когда золото будет найдено. Где же оно могло быть спрятано?

Сопоставив показания Жорки Мухаммедова и Косого, Голубкин установил, что в общей сложности золотые вещи, переданные ими Каракурту, должны были иметь немалый объем. Трудно рассчитывать, что в условиях города Каракурт решится укрывать награбленные драгоценности, закопав их в землю. Даже в частной квартире, снятой у малознакомых хозяев дома, хранение такого количества изделий из ценного металла связано со значительным риском. Похоже, что нераскрытое гнездо Каракурта нужно искать среди тех, с кем он был близок. Но таких людей Иван Федорович не знал. Да и трудно было представить, чтобы у такого, как Каракурт, мог быть близкий человек. Сообщник — еще другое дело. Да и то, если этого сообщника Каракурт целиком подчинил себе, знал за ним преступление, раскрытие которого грозило бы этому сообщнику серьезной карой.

Вдруг Иван Федорович вспомнил про открытку, обнаруженную на столе Каракурта. О чем там шла речь? О барахле. Барахло в лексике уголовного мира — понятие растяжимое. Оно охватывает собою всякое имущество: от старых портянок до соболей и золота включительно. Полковник заглянул в портфель и вытащил открытку, обнаруженную при обыске. «Да, вполне возможно, что золото здесь, — подумал он, еще раз прочитав текст. — Но в каком же доме по улице Дальней живет этот Сева… Стоп! Ведь Коновалов живет именно там, и его зовут Севастьян Парамонович! Такое имя, сейчас не часто встретишь. Значит, ему и писал Каракурт.

— Алеша! — окликнул полковник сидящего на заднем сидении Кретова. — Ты не помнишь адрес Коновалова?

— Дальняя сто двадцать шесть! — в один голос ответили Кретов и сидящий рядом с ним Кариев.

— Вот к нему мы сейчас и заглянем, — решил Голубкин. — Надо заехать в отделение милиции. Людей взять на всякий случай.

Внешность Севастьяна Парамоновича Коновалова была строгая, можно сказать, даже аскетическая. Высокий и очень худой, с глубоко запавшими большими черными глазами, смотревшими на всех с настороженной враждебностью, с длинной, чуть засеребрившейся от седины бородой, он походил на убежденного раскольника, старца из старинного таежного скита. Впрочем, худоба его шла не от нездоровья и телесной немощи. При всей своей худощавости Коновалов обладал железным здоровьем, и его костлявый кулак по силе удара уступал разве только кувалде.

А вот усадьба Севастьяна Парамоновича и в самом деле напоминала отгородившийся от мира скит. Земляная стена-дувал, огораживающая его усадьбу, была наполовину выше обычной. По верху стены были вмазаны осколки битого стекла, остро обрезанные жестянки и куски колючей проволоки. Попробуй лихой человек перебраться через эту стену — до самой смерти не забудет он предусмотрительности Севастьяна Парамоновича.

Под стать стене и пес, охранявший усадьбу. Огромная киргизская овчарка, с обрезанными для злобности ушами, рычала не только на входивших во двор, но даже и на тех, кто проходил мимо калитки.

Непрошеных гостей Севастьян Парамонович встретил неприветливо. Хотя все прибывшие с Иваном Федоровичем были одеты в обычные пиджаки и брюки навыпуск, Коновалов сразу же понял, что это за люди. Отворив калитку, он остановился в ней и недружелюбно спросил:

— Чего надо? Отец за сына — не ответчик. Аркашку забрали — вся в доме перевернули, баранов искали, а теперь снова за баранами пришли.

— Нет, — ответил Голубкин, — не за баранами, я за вами.

— Зачем я вам понадобился? — нахмурился Коновалов. — Я к тому делу касательства не имел.

— Все может быть, Севастьян Парамонович, — улыбнулся Голубкин. — А вот не узнавать старых знакомых не годится. И двери загораживать не стоит. Невежливо, а главное бесполезно.

— Не знаю я вас, — хмуро ответил Коновалов, не отходя, однако, от калитки. — И чего скалитесь? Дело говорите.

— Неужели не узнали Ванюшку Голубкина? — весело рассмеялся Иван Федорович. — Ну, того, которого ваш дружок Самылкин чуть на тот свет не отправил.

При упоминании фамилии Самылкина Коновалов вздрогнул и, протестующе подняв руки, попятился от калитки. Голубкину даже показалось, что он слегка побледнел.

— Господь с вами! — скороговоркой зачастил Коновалов. — Разве узнаешь через столько-то лет. Я и Игнашку, почитай, уж лет двадцать пять не видел.

— Ну, а врать зачем? — резко проговорил Голубкин, входя в калитку. — Игнашку Самылкина вы видели совсем недавно. Дельце с ним не одно обделали и даже барахлишко его у себя спрятали.

— Господи! Воля твоя! — воскликнул Коновалов. — Да за что такая напасть? Я откуда вы такое взяли, товарищ, извиняюсь, гражданин начальник? Игнашку я и видеть не видывал, и слыхом не слыхивал. Клевета это.

— А это все подтвердит вам сам Самылкин, — прервал причитания Коновалова Голубкин и приказал Кариеву: — Обыскать!

При обыске в карманах у Коновалова ничего не нашли.

— Что ж, пойдемте в дом, — сказал Голубкин. — Веди, хозяин. Показывай свои хоромы.

В сопровождении Коновалова работники уголовного розыска вошли в дом, оставив во дворе двух милиционеров.

В трехкомнатном домике Коновалова все блестело: блестели недавно покрашенные полы, спинки и шарики никелированных кроватей, новая, словно только что из магазина, мебель, чисто протертые стекла окон, и особенно киоты множества икон в передних углах каждой комнаты. Даже разостланные на полу домотканые половики и те, казалось, тускло поблескивали. Видно было, что чистота пола и новизна вещей являются предметом особых забот хозяев дома.

— Что это, — огляделся Голубкин, когда все вошли в залу, — дом у вас словно бы и нежилой? Все новое, как на выставке.

— Некому у нас в горницах-то гваздать, — хмуро ответил Коновалов. — Мы со старухой все больше в кухне. Там и едим, там и спим.

Жена Коновалова, маленькая сухонькая женщина, выскочила навстречу посетителям, с испугом посмотрела из мужа и юркнула обратно в кухню. С виду, по одежде, она походила на нищенку, но никак, не на хозяйку трехкомнатного дома и обширной усадьбы с садом.

— В черном теле держишь ты свою жену, Севастьян Парамонович, — попенял Коновалову Голубкин. — Что она у тебя такая?

— Какая?

— Да одета очень уж неприглядно, словно побирушка.

— По мере сил своих и заработков одеваю, — недовольно ответил Коновалов. — Не с чего нам в бархаты-то да шелка одеваться, да и не для чего.

Кариев с недоумением поглядывал на Ивана Федоровича. Молодого лейтенанта удивляло отношение полковника к Коновалову. Если смотреть на них со стороны, то могло показаться, что разговаривают не враги, не противники, а дружелюбно настроенные друг к другу люди. Кретов, больше, чем Кариев, знающий Голубкина, шепнул своему товарищу:

— Полковник нервничает.

— Почему ты так думаешь?

— Видно. Приглядывайся, сам поймешь.

— Из-за чего ему нервничать? — не понял друга Кариев.

— Полковник сейчас уверен, что золото здесь, а где, не знает. Если Коновалов не скажет, может и не найти. Двор видал какой? Попробуй покопаться.

А полковник, взяв Коновалова за руку, подвел его к столу и, пододвинув два стула, по- прежнему с улыбкой сказал:

— Садись, Севастьян Парамонович, потолкуем, разговор наш долго протянется.

— Об чем же нам с вами долго говорить, гражданин начальник? — с угодливой настороженностью проговорил Коновалов, садясь на стул. — Если о сыне… Об Аркашке…

— Долго нам с вами придется говорить, Севастьян Парамонович, потому что вы ведь сразу не отдадите то барахлишко, которое вам оставил Каракурт или, как вы его называете, Игнашка Самылкин.

— Опять вы про Игнашку, — вскочил с места Коновалов. — Христом богом, господом нашим клянусь, ничего я об Игнашке не знаю.

— Ну а зачем же бога в это дело приплетать? — укоризненно покачал головой Голубкин. — Ведь вы, наверное, верующий, а именем бога ложную клятву даете.

— Не стал бы я так клястись! Не взял бы греха на душу…

— Ну-у! — насмешливо перебил полковник Голубкин заверения Коновалова. — А ведь Самылкин вам письмо написал. Правда, отправить он его не успел, но на допросах подробно рассказал о том «барахлишке», которое хранится у вас, — подчеркнул Иван Федорович.

— Какое письмо? — искренне удивился Коновалов.

— Вот это. — Иван Федорович вынул изъятую при обыске открытку, положил ее на стол и крепко прижал ладонями края. — Читайте, Севастьян Парамонович, и кончайте валять дурака.

Коновалов забегал глазами по открытке. Лицо его выражало полную растерянность, когда он, кончив читать, взглянул на полковника.

— Выходит, и взаправду завалился Игнашка? — испуганно и в то же время с затаенной радостью спросил он. — Ишь ты, как оно выходит. Завалился, значит?

— Завалился, — подтвердил полковник.

— И Калерия эта с ним завалилась?

— Да, и Калерию Осинкину взяли.

— Похоже, конец ему сейчас будет, Игнашке-то? Не отвертится? Не помилуют? — допытывался Коновалов.

— Это уж как суд найдет, — ответил полковник. — Но, по-моему, Каракурту конец. Не помилуют.

— Ишь ты, как оно получается, — думая о чем-то своем, затаенном, повторил Коновалов.

— Так как же будет? — напомнил Коновалову полковник. — Сами принесете все, что хранил у вас Каракурт, или искать будем? Жаль, конечно, нарушать порядок в ваших комнатах, а придется.

— Простите! Лукавый попутал! Да и запамятовал я, — торопливо заговорил Коновалов. — Был у меня один раз Игнашка. Давно уж, почитай, месяца три тому назад, был. Принес чемоданчик один. Обшарпанный такой. В руки брать противно. Я и не думал ничего.

— Где этот чемоданчик?

— Здесь, у меня в кухне. Пойдемте. Из рук в руки передам. В кухне Коновалов первым делом приказал жене:

— Выйди. Собака-то со вчерашнего дня не накормлена. Кинь ей, что найдется.

Когда старуха юркнула в дверь, Коновалов наклонился к подпечку огромной русской печи, занимавшей большую часть кухни и, отодвинув в сторону ухваты, сковородники и кочережки, вытащил, действительно, с виду сильно потрепанный чемоданчик.

— Вот, гражданин начальник, барахлишко, которое попросил меня сохранить до поры Игнашка.

Иван Федорович открыл чемоданчик. Под грязной замасленной тряпкой лежало несколько свертков, перевязанных бечевками. Когда обертка была сорвана, на широком кухонном столе засверкало несколько десятков золотых колец, браслеток, брошек и часиков. Среди этой драгоценной мелюзги выделялись два массивных золотых портсигара.

— Пиши протокол обыска, Алеша! — приказал Кретову Иван Федорович. — Укажи, что гражданин Коновалов безоговорочно сдал часть золота, оставленного ему на хранение бандитом Игнатием Самылкиным.

— Почему часть? — забеспокоился Коновалов. — Я все отдал. Все, что было… С открытой душой…

— Видите ли, Севастьян Парамонович, Каракурт и его подручные Жорка Мухаммедов, Косой и Сивоконь назвали довольно точно, сколько золота хранится у вас. Я имею основания в этом вопросе больше верить Каракурту, чем вам, — холодно ответил Голубкин. — Часть золота вы не сдали. Где остальное?

— Христом богом клянусь, — привычно запричитал Коновалов, но Голубкин резко оборвал его.

— Хватит! Я неверующий, но мне и то противно, как вы все свои подлости за бога прячете. Хотите, я сам скажу, гражданин Коновалов, на что вы рассчитываете? Вы прекрасно понимаете, что Самылкину на этот раз не отвертеться, расчет с ним будет суровый. Вот вы и решили отдать часть награбленного им. Авось, мол, работники уголовного розыска поверят, что все золото здесь. На суде мне, мол, дадут лет пять, а через пять лет я освобожусь и буду владеть всем, что награбил Самылкин. Так ведь?

— Да что вы, гражданин начальник… — почти с суеверным испугом уставился на Голубкина Коновалов.

— Так вот, заранее говорю, что у вас ничего не выйдет, — продолжал Голубкин. — И отвечать вам придется имеете с Каракуртом.

— Да за что же еще мне отвечать? — оправдывался Коновалов. — Не знал ведь я, что у Игнашки в чемоданчике.

— Врете, знали. А отвечать за убийство Александра Даниловича Лобова вы не собираетесь? Увильнуть думаете? Не выйдет!

Коновалов пошатнулся и тяжело опустился на подставленный Кариевым табурет.

— Какое убийство?! Что вы?! Да я курицу зарезать не могу, старуха к солдату бегает… — упавшим голосом заговорил он. От его назойливой религиозности не осталось и следа.

— Об этом мы с вами поговорим позднее, на допросах. Давайте золото.

Но Коновалов, хотя и перепуганный предстоящим возмездием, все же не мог так просто, своими руками отдать запрятанное золото. Сразу осев, став словно бы ниже ростом и почернев лицом, он все же продолжал твердить:

— Нет у меня больше ничего. Хоть на месте расстреливайте, ничего нет. Все, что принес Игнашка, все вам сразу же отдал.

Полковник Голубкин приказал приступить к обыску. Многое обнаружили в особняке Коновалова работники уголовного розыска. Наверное, сам Коновалов был убежден, что построенные им тайники обнаружить невозможно, и поэтому довел дело до обыска. Но вот из хитро устроенного в бутовом фундаменте тайника Кариев вытащил обрез, наган в кобуре и пустую кобуру от нагана. Тайник был сухой: оружие, хорошо смазанное, выглядело, как новое, без единого пятнышка ржавчины.

— Видать, с двадцать девятого года сохраняли? — спросил Голубкин, разглядывая обрез — излюбленное оружие сибирских кулаков. Коновалов ничего не ответил. А Иван Федорович заинтересовался пустой кобурой. — Очень похоже, что наган, отобранный нами у Каракурта, раньше лежал в этой кобуре, — словно советуясь с Кариевым, проговорил он.

— Облыжно обвинить хотите, — не выдержал Коновалов. — Всего единожды и заходил сюда Игнашка.

— Ну, насчет нагана и кобуры дадут заключение эксперты, — ответил Коновалову Кариев. — Научно обоснуют и точно установят.

В этот момент Кретов обнаружил, что один из сундуков, в которых хранилось добро супругов Коноваловых, имеет двойное дно. Из вскрытого тайника выгрузили немало денег старого образца.

— Ай-яй-яй! — покачал головой Голубкин. — Какие сбережения пропали! Не успели, значит, обменять?

Коновалов ничего не ответил, только еще больше почернел лицом.

День уже начал клониться к вечеру, когда обыск в доме был закончен. Но золотых вещей, кроме нескольких безделушек, явно принадлежащих жене Коновалова и уцелевших от дней ее молодости, не нашли. Коновалов с ехидством поглядывал на Голубкина, но полковник, не показывая того, что его разочаровали результаты обыска, спокойно сказал:

— Что же, будем искать во дворе и в саду.

— Напрасно будете трудиться, гражданин начальник, только зря измучитесь, роясь в земле, и виноградник попортите. Ничего у меня больше нет.

«Почему он заговорил про виноградник? — размышлял Иван Федорович, выходя на террасу дома. — Пытается отвлечь внимание от места, где скрыт тайник?»

— Мы, пожалуй, начнем не с виноградника, — сказал он выведенному на террасу Коновалову. — Вначале осмотрим двор.

— Пожалуйста, если есть желание пачкаться, — пожал плечами Коновалов. Но от полковника не укрылось, что, услышав про обыск двора, жена Коновалова, вышедшая вместе со всеми, с испугом взглянула на мужа.

— А если и во дворе ничего не найдем, то виноградник придется вырубить.

— Зачем же виноградник рубить? — вырвалось у Коноваловой.

— Кусты очень густые. Искать невозможно, — безразличным тоном ответил Голубкин. На этот раз он констатировал, что во взгляде, брошенном старухой на мужа, была явная растерянность и злость.

— Ну, если такая надобность, то рубите и виноградник, — согласился Коновалов, и в его тоне полковник почувствовал издевку.

— Если нужно будет, вырубим, — спокойно подтвердил Голубкин, одновременно решив, что в винограднике ничего нет и искать надо в другом месте. «А может, мы в доме что-нибудь пропустили? — подумал Иван Федорович, оглядывая дом и двор. — Да нет, искали тщательно».

Внимание Ивана Федоровича привлекло рычание овчарки. Верный страж коноваловского благополучия, видя, что на террасе стоит хозяин, не лаял на незнакомых людей, но на всякий случай тихо рычал, ощеривая клыки, чуть не вершковой длины. Полковнику показалось, что сейчас цепь, на которой сидела собака, была значительно укорочена. «Старуха, когда кормила собаку, укоротила цепь, — сообразил Голубкин. — А зачем? Дорожка в виноградник, правда, невдалеке от собачьей будки, но ведь старуха не расположена пускать нас туда. Это Коновалов пытался заинтересовать нас виноградником». И вдруг в мозгу полковника мелькнула догадка: «А не в собачьей ли будке главный тайник Коновалова? Вполне возможно».

— Для начала нужно убрать собаку, — приказал он.

— Убирайте, — ответил Коновалов дрогнувшим голосом. — Я-то тут при чем? Вам нужно, вы и убирайте.

— Не дурите, Коновалов, — попробовал урезонить домохозяина полковник. — Собака подчинится только вам или вашей жене.

— Да мы ее никогда по двору не водим, — нашел увертку Коновалов. — Накинуть звено на крюк, чтобы цепь покороче была, еще можно. А совсем цепь снять… да разве с таким бугаем справишься — порвет вчистую.

— Тогда придется пристрелить собаку, — принял решение полковник.

— Разрешите, я попробую, — попросил Кариев. — Жаль пса губить.

Но овчарка встретила его с такой злобой, что массивная цепь, казалось, могла порваться от яростного напора пса.

— Придется пристрелить, — сказал Голубкин и вытащил пистолет.

— Зачем губить божью тварь? — неожиданно иступила в разговор жена Коновалова. — ЯЗабалуя сейчас в кладовушку запру. Никому он мешать не будет.

— Ты что это… старая, — изумленно уставился на жену Коновалов, — спятила?

— Живой о живом думает, Севастьян Парамонович, — с боязливой почтительностью ответила мужу старуха и затем, повернувшись к Голубкину, объяснила: — Дом-то, гражданин начальник, мне принадлежит, на меня записан по всей законности. И виноградник мой, и пес мой, так что губить их без надобности не позволю.

— Рано хоронить начала, кикимора! — прошипел Коновалов.

— А это уж власти как захочут, так и решат. Против рожна не попрешь, Севастьян Парамонович, — твердо ответила старуха и, спустившись с террасы, уверенно направилась к собачьей будке.

Огромный, зверского вида пес весело побежал за хозяйкой, совсем не собираясь разрывать ее, как это предсказывал Коновалов. Запертый в кладовку, он больше не подавал голоса, и работники розыска спокойно занялись исследованием его конуры.

Догадка Голубкина оправдалась. Собачья будка, кроме своего прямого назначения, служила прекрасной маскировкой для наиболее важного коноваловского тайника. Когда из будки вытащили куски рваной кошмы, служившей подстилкой Забалую, и выгребли чуть не полмашины опилок, то под тонким слоем утрамбованной земли оказалась крышка люка, сколоченная из толстых сосновых досок. Под этой крышкой в, глубокой яме, первоначально служившей Коновалову для хранения овощей, и было обнаружено основное «барахло» Каракурта.

Наблюдая, за тем, как. Кретов и Кариев скрупулезно записывают в протокол каждую вещичку, извлеченную из ямы, Голубкин неожиданно для себя растрогался. Молодые офицеры милиции делали свою работу со всем возможным старанием, стремясь поточнее определить характерные признаки каждой драгоценности. Ни у одного из них не возникло даже мимолетного желания обладать этой грудой золота. Для Кретова и Кариева это были просто дорогие и красивые вещи, предметы, похищенные преступниками у советских граждан, предметы, которые, наконец, удалось разыскать, чтобы возвратить их настоящим хозяевам. Сколько людей завтра будет обрадовано вестью о том, что вещи, которые они считали утраченными навсегда, найдены. Сколько молодых девушек, работниц или студенток, радостно улыбнется, застегивая на руке браслетку золотых часов или прикапывая блестящую брошь к своей новой блузке. Право, для того, чтобы даже не увидеть, а только подумать об этих улыбках, стоило не спать ночей и рисковать, разгадывая и обрывая преступные пути Каракурта и его подручных. Но Голубкин сразу же пристыдил себя за невольно возникшее лирическое настроение. «Пока еще нечем гордиться, старик, — упрекнул он сам себя. — Каракурт пойман, но не сразу. Он успел немало навредить. Да и не все еще Каракурты раздавлены.

32. ПОСЛЕДНИЙ РАЗГОВОР

Иван Федорович заранее был уверен в том, что на допросе Каракурт будет вести себя необычно, не так, как другие преступники. «Что же он сейчас предпримет? — думал полковник, готовясь к допросу. — Разыгрывать раскаяние для него бесполезно. Уже было, и даже в нашем городе. Подставить вместо себя кого-нибудь из своих соучастников, как у него получилось в деле Сивоконя, тоже не выйдет. Показаниями своих сообщников он уже полностью изобличен. Самылкин достаточно опытен и, конечно, понимает, что за свои преступления он может ожидать только одного приговора — расстрела. Какой же метод борьбы за то, чтобы этот приговор не состоялся, он изберет?»

Под вечер, вернувшись в управление после обыска у Коновалова, полковник Голубкин не стал вызывать Каракурта на допрос. Поручив Кретову допрашивать Коновалова, Иван Федорович, вопреки своему обыкновению, решил рано отправиться домой. Нужно было как следует отдохнуть, выспаться, наконец, просто все обдумать перед поединком с преступником. Собственно говоря, этот поединок имел для полковника Голубкина чисто моральное значение. Дальнейшие мероприятия по делу Самылкина будут проводить органы Государственной безопасности. Конечно, все подручные бандита — обычные уголовные преступники, но сам Каракурт… Ясно, что в его биографии есть такие загадочные моменты, которые мерами уголовного розыска не раскроешь. Вот, например, эти его подозрительные гастроли в крупные портовые города на юге… Да и убийство Александра Даниловича Лобова не связано с уголовной деятельностью шайки. Это террористический акт, совершенный лично Каракуртом, правда, с помощью Сивоконя, Коновалова и, может быть, еще кого-нибудь. Но этим уж займутся органы госбезопасности. Уголовный розыск сделал все, что мог. Иван Федорович запер бумаги в сейф и направился домой.

Но едва лишь, выйдя из ворот управления, он сделал по тротуару с десяток шагов, как наткнулся на стоящих под деревом трех друзей из школы Первомая.

— Вы что это? — удивился полковник. — Не меня ли тут караулите?

— Вас, Иван Федорович, — признался Игорь.

— Так точно, вас, товарищ полковник, — вдруг четко по-военному ответил Тимур и даже подтянулся. Света ограничилась тем, что кивнула головой и покраснела.

— Так почему же вы не зашли в управление, не подождали в приемной?

— Мы несколько раз звонили, но вас все не было. Вот и решили здесь подождать, — ответил Игорь.

— Новые данные раздобыли?

— Нет, — нерешительно проговорил Тимур, — У нас другое…

— Мы с вами поговорить хотим, посоветоваться, — добавил Игорь.

— Посоветоваться? Насчет чего? Тимур и Игорь смущенно переглянулись.

— Мы, Иван Федорович, о жизни посоветоваться хотим, — выручила друзей Света.

— О жизни? — еще больше удивился полковник. — Ну, знаете… Хотя вот что. У вас сегодня вечер свободный?

— Свободный, — в одни голос ответили все трое.

— А домашние задания готовы?

— Порядок, — коротко заверил Тимур.

— Тогда подождите меня здесь. Минут через пять я буду в вашем распоряжении. Вернувшись в свой кабинет, Иван Федорович первым долгом позвонил к себе домой.

— Настенька! — окликнул он, услышав в трубке голос жены. Глаза полковника вдруг стали необычно ласковыми. — Тут вот какое дело, — с улыбкой продолжал он. — Я сейчас домой приду, и не один. Со мной будет троица друзей. Так ты там приготовь угощение. — Полковник выслушал ответ своей Настеньки и весело рассмеялся. — Нет, нет, только не это. Если бы речь шла о настойке и огурчиках, я бы сказал «сообрази». А ведь я говорю «приготовь». А это уж по части варенья, печенья и прочих сладостей. Да, совсем молодые друзья. Им троим меньше лет, чем мне одному. Значит, еду. Как там Петька, не баловался? Нос не расквасил?

Выслушав сообщение, что его любимец, пятилетний Петька, хотя и очень баловался, но носа ухитрился не расквасить, Иван Федорович еще раз пообещал приехать через десять минут и повесил трубку. Затем по внутреннему телефону он позвонил в гараж и вызвал машину.

Садясь рядом с шофером, Иван Федорович приказал: «Поехали домой».

Пока машина медленно катилась по широкому двору управления, шофер, сочувственно оглядев Голубкина, спросил:

— Заболели никак, товарищ полковник?

— С чего вы взяли? Здоров, как сорок тысяч спортсменов.

Шофер недоумевающе пожал плечами. За четыре года его работы в управлении полковник первый раз ехал домой в машине.

— Садитесь, друзья, — пригласил Иван Федорович ожидавших его школьников. — Сумеете разместиться втроем?

— Сумеем, — ответил за всех Игорь. Приятно смущенные ребята уселись в машину.

Иван Федорович жил недалеко от центра города на широкой, но мало оживленной улице. Вместо асфальта улицу покрывал отполированный временем и шинами машин булыжник. Когда-то эта улица вела к одному из участков крупной промышленной стройки, развернувшейся на окраине города. Тогда по ней ежедневно проходили машины с железом, камнем, кирпичом, лесом и бетоном. Но закончилась стройка, засиял огнями на бывшей окраине мощный красавец-завод, и тогда улица, бывшая лишь вспомогательной артерией стройки, утратила свое значение. К заводу пролегла другая, более удобная магистраль. По ней стало ездить на завод высокое начальство, заграничные гости, и отцы города принялись ревностно украшать и благоустраивать ее. А улица, на которой жил полковник, так и осталась в затрапезном, износившемся с годами наряде.

Дом, в котором жила семья Ивана Федоровича, тоже остался от времен стройки. Это был большой барак, какие десятками возникают на всяком строительстве. Правда, барак этот в свое время был построен для семей инженерно-технических работников, то есть разделен капитальными стенами на несколько двух- и трехкомнатных квартир. Давно уже пора было пустить этот барак на слом, да все находились более неотложные дела, и здание, построенное как временное, верой и правдой продолжало служить уже второй десяток лет.

Впрочем, жильцы этого дома-барака, хотя иногда и ругали неповоротливые строительные организации, но не особенно зло и настойчиво. Здание было выстроено добросовестно. Зимой с нем было тепло, а жарким азиатским летом — прохладно. А главное преимущество барака перед благоустроенными многоэтажными домами заключалось в том, что здесь перед каждой квартирой был разбит небольшой садик. И нужно сказать, жильцы умело использовали эту редкую в условиях большого города благодать. Барака совсем не было видно за сплошной стеной кустов роз, урюковых деревьев и виноградников.

Первое, что услыхали Игорь, Тимур и Света, войдя вслед за полковником в один из приквартирных садиков, был восторженный вопль:

— Папка пришел!

Загорелый, как негритенок, Петька сломя голову мчался по выложенной кирпичом дорожке навстречу отцу. Всего светлее у Петьки были его выгоревшие под солнцем волосы и когда-то синие, а сейчас побелевшие трусы. Все же остальное было темно- шоколадного цвета.

Иван Федорович подхватил сына на руки и критическим взором оглядел его покрытые заживающими царапинами руки и ноги. Свежих царапин не обнаружилось, синяков на сияющей от радости рожице тоже не было, и отец сделал вывод, что день прошел без особых происшествий.

— Под краном купался? — спросил он сына.

— Купался, — кивнул Петька, — два раза. — И, помолчав, с сожалением добавил: — Еще один раз остался.

— Да, — подтвердил полковник. — Как договорились. Не больше трех раз в день, — Потом, поглядев на небо, определил: — Солнце садится. Познакомься, сынок, с моими друзьями и беги купаться последний раз.

— Твоя друзья?! — недоверчиво оглядел Игоря и Тимура спущенный с рук Петька. — Мальчишки, как я, только большие.

— А разве мы с тобою не друзья? — улыбаясь, спросил сына Иван Федорович.

— Ого! Еще какие, — согласился Петька и, побежденный этим доводом, по очереди протянул руку Тимуру и Игорю.

— Петр Иванович Голубкин, — стараясь говорить низким голосом, отрекомендовался он. — Из средней группы сорок второго детского сада.

— Очень приятно познакомиться! — так же по очереди заверили Петьку Игорь и Тимур, а Света, придя в восторг от самостоятельности малыша, расцеловала его в обе щеки, чем вызвала бурный протест пятилетнего Петра Ивановича.

— А ну, быстро купаться, — прервал Иван Федорович назревавший конфликт. — Да разотрись крепче после купания.

Петька умчался.

— По-спартански воспитываете? — спросил Тимур.

— Не хочу, чтобы из моего сына вырос хлюпик, вроде вашего Костюнчика.

В винограднике под густым зеленым потолком листвы стоял круглый стол с угощением. Настенька, вернее, Настасья Кирилловна, развернулась вовсю. Одного варенья стояло четыре сорта, лежали различные пироги, пирожки, булочки, и среди всех этих яств пыхтел и отфыркивался паром пузатый медный самовар.

Усадив мужа и его гостей, Настасья Кирилловна наполнила стаканы чаем, но сразу же вынуждена была передать свои обязанности хозяйки Ивану Федоровичу. Возвращение Петьки после купания потребовало ее присутствия в доме.

— Трудно вашей жене одной с ребенком и по хозяйству, — тоном опытного человека посочувствовал Игорь.

Иван Федорович, лукаво взглянув на юношу, возразил:

— Почему одной? У нас целый коллектив. По кулинарии ей дочка помогает, десятиклассница. Сейчас она в школе. А что потяжелее, делает Леша, старший наш, ну и я, конечно, Петька пока еще не в счет. Да что это я? Пусть уж у самовара похозяйствует Света, пока Настенька не освободится. Не возражаете?

Света пересела к самовару.

— Только давайте не чиниться, — пригласил Иван Федорович, все еще державшихся связанно ребят. — Учтите, что все поставленное на стол должно быть съедено без остатка, а наоборот, с добавкой.

Некоторое время проголодавшиеся ребята, воспользовавшись приглашением Ивана Федоровича, уничтожали поставленные на стол угощения. После уроков они, торопясь увидеть полковника, не успели заглянуть домой и поэтому не могли пожаловаться на отсутствие аппетита.

— Иван Федорович, — первой нарушила молчание Света, — что вам известно о Грише Молчанове?

— Очень немного. Рана для жизни не опасна. Врачи ручаются, что через месяц-полтора мальчик вернется в школу. А вы разве у него не были?

— Были, — ответил Тимур. — Плохо с Гришкой. Тяжело ему.

— Плачет?

— Не плачет, но тяжело.

— От класса отстать боится, — подсказала Света.

— Ну, это дело поправимое.

— Правильно, — подтвердил Игорь. — Мы уже с ним договорились: как только врачи разрешат, будем ходить в больницу и помогать Гришке по всем предметам. Не отстанет. Только вот дома у него…

— А что у него дома?

— Света с его матерью говорила, — уклонился Игорь. — Расскажи, Света.

— Понимаете, Иван Федорович, — заговорила Света. — У Гриши отец на фронте погиб. Отчим — пьяница попался. Так вот, когда Гришу ранили, он в тот же день уехал куда-то. Сбежал.

— Это мы знаем, — подтвердил полковник.

— Иван Федорович, — перебил разговор Игорь, — а почему вы его не арестовали?

— Видите ли, ребята, — объяснил полковник, — Елизар Марфушин плохой, гаденький человек. Но за это у нас в тюрьму не сажают.

— Жаль, — вырвалось у Тимура.

— Таких надо перевоспитывать, — улыбнулся горячности юноши полковник. — Ведь никакого уголовного преступления он не совершил.

— Ну знаете, Иван Федорович, — возмутилась Света, — жить так, как жил он, уже преступление. Соседи из их двора рассказывали: он только прикрывался тем, что, якобы,

работал в артели, а на самом деле шил туфли частным заказчикам. Кто с этим должен бороться?

— Финорганы райсоветов, а в первую очередь эти самые соседи. Почему они молчали, видя, что в их коллектив пролез паразит, мародер?

— Ну кто же с ним будет связываться? — отступила Света.

— Вот этим как раз и пользуются разные мелкие жулики и проходимцы. К уголовной ответственности их не привлечешь, а соседи, общественность или покрывают их, или, в лучшем случае, делают вид, что ничего не знают, — с сердцем сказал Иван Федорович.

Некоторое время за столом стояла тишина, словно все почувствовали, что и они виноваты в том, что в нашем обществе, среди честных советских людей живут еще люди-паразиты.

— А как Гриша зарабатывал деньги, он вам рассказал? — первым нарушил молчание Иван Федорович.

Собеседники полковника потупились. Нелегко им было узнать горькую правду про своего товарища по учебе.

— Рассказывал, — негромко ответил Игорь. — Так ведь Иван Федорович, у Гришки отчим все пропивал, даже пенсию за отца.

— Я не думаю обвинять Гришу, — мягко заговорил Иван Федорович, — хотя выход, который он нашел для себя, неправильный выход.

— Мы это понимаем, — хмуро проговорил Тимур.

— В том, что Гриша увидел только этот неправильный путь, виноваты, прежде всего вы, комсомольцы, его друзья по школе, — укоризненно продолжал Иван Федорович. — Да и я в этом деле тоже промах допустил.

— А вы тут при чем? — удивилась Света.

Полковник рассказал о своей случайной встрече с Гришей Молчановым у дверей кино.

— А что же вы могли сделать? — недоумевал Тимур. — Ведь за продажу билетов уголовный розыск не арестует.

— Многое мог бы сделать. Но с Гришей Молчановым, несмотря на трагический случай, в общем, все кончится благополучно. Жестокий урок, полученный им от жизни, многому его научил. А был у меня случай… до сих пор простить себе не могу…

— Расскажите, Иван Федорович, — так и впилась взглядом в полковника Света.

— Расскажите, — поддержали ее Тимур и Игорь.

— Расскажу, раз к слову пришлось, тем более что ведь вы хотели о жизни посоветоваться. Такой случай доказательней любого совета. Было это лет десять тому назад. Работал я в одном из районных отделений. Приводят однажды ко мне мальчишку лет двенадцати. Задержан по подозрению в карманной краже. А день у меня тогда выдался горячий — убийство из ревности и две крупных кражи в районе произошли. Во всех трех случаях преступники успели скрыться. Нужно принимать экстренные меры, ловить преступников, а тут этот мальчишка. Поругал я его, сказал, что воровать нельзя, что надо учиться, в общем, прочитал мораль, да и отпустил. На прощание сказал, чтобы в другой раз не попадался.

— А он снова засыпался, — подсказал Игорь.

— В том-то и дело, что больше этого мальчишку к нам в отделение не приводили. Несколько лет прошло. Я уже давно забыл про него. И вот года два тому назад приехал я по одному делу в тюрьму. Во дворе несколько заключенных было на прогулке. Вдруг один из них окликает меня. Я подошел. Вижу — парень лет двадцати, типичный уголовник. «Не узнаете?» — спрашивает. «Нет, — отвечаю, — не узнаю». А он посмотрел на меня с укором и говорит: «Вглядитесь получше. Может, и узнаете. Ведь это по вашей вине я в тюрьму попал. Третий срок отбывать начал», «Ну, — говорю я ему, — мне эта песня знакома. Каждый преступник уверяет, что уголовный розыск арестовал его по ошибке». «Да нет, — махнул рукой парень, — взяли меня правильно и приговор по делу вынесли справедливый. А вот в том, что я стал блатягой, виноваты вы. Помните, лет десять назад меня к вам приводили. Мне тогда двенадцать лет было. В пятом классе учился. Часы золотые я у одного фрайера из кармана тянул, да неудачно. А вы вместо того, чтобы разобраться, припугнуть меня по-настоящему, с родителями моими поговорить, взяли да и отпустили меня. Некогда вам было со мной возиться. Я вижу, что мне первая неудача легко с рук сошла, снова взялся. Но на второй раз я крепко всыпался. Три года получил. А с тех пор так уж и пошло…»

Полковник замолчал. Ребята, притихшие, посуровевшие, внимательно смотрели на него, ожидая продолжения рассказа. Но Иван Федорович невесело улыбнулся и закончил:

— Парень, в общем,верно сказал. Не имеем мы права быть равнодушными к чужой беде. Иному для поддержки нужны теплое слово или дружеская помощь, а иному и суровое предупреждение, чтобы вовремя одуматься.

— А где он сейчас, Иван Федорович?! — несмело спросила Света. — Паренек этот?

— Отбывает срок по приговору. Но думаю, что раз уж он задумался над своей судьбой, то сумеет сделать крутой поворот. Выпрямится.

Полковник помолчал, затем оглядел собеседников и улыбнулся:

— Ну, что примолкли? Света, угощайте друзей, налейте им чаю и давайте потолкуем о вашем деле.

— У нас дело простое, Иван Федорович, — начал Игорь. — Мы просим вас еще раз прийти к нам в школу.

— Неужели еще что-нибудь выявляется?

— Нет. Все в порядке. Мы вас просим доклад сделать!

— Доклад? О чем?

— Вначале мы хотели просить вас сделать нам доклад о бдительности. А сейчас вот вы рассказали… Знаете что, Иван Федорович?! Сделайте нам доклад о дружеской помощи… Ну, вы понимаете…

— Понимаю, — улыбнулся полковник. — Сделаю. Тем более что меня просили выступить примерно с таким же докладом в ремесленном училище, в том самом, где учился Дмитрий Клебанов. Помните, погиб вместе с Юрием Зарифовым. Только надо, чтобы дирекция вашей школы или комсомольский комитет взялись за организацию.

— Так мы от имени комсомольского комитета и говорим с вами.

— Ой, Иван Федорович, что у нас было… — зачастила Света. — Из горкома и райкома комиссии работали!.. Потом собрание!.. Ваське Симкину здорово досталось. Новый комитет избрали, а секретарем — Игоря. Тимур — тоже член комитета.

— Вот это правильно, — одобрил Иван Федорович. — Доклад в вашей школе я сделаю.

— Мы у себя бригадмил организуем, — сообщил Игорь, — из старшеклассников. Ваш доклад нам очень поможет.

— Это и есть разговор о жизни? — полюбопытствовал полковник.

— Нет, — ответил за Игоря Тимур. — Разговор о жизни другой.Я в этом году школу кончаю. Игорь через год кончает. Мы хотим идти работать в уголовный розыск. Как это сделать?

— Если вы это твердо решили, то наше управление поможет вам, — серьезно и даже строго ответил полковник Голубкин. — Кончайте школу и приходите. Направим вначале на учебу.

Наступила пауза. Иван Федорович чувствовал, что ребята еще не все сказали, но стесняются продолжать разговор. Чтобы дать им возможность подумать, полковник шутливо нахмурился и нарочно грозным тоном проговорил:

— Хотя вы еще и не мои подчиненные, но приказы должны научиться выполнять. Был приказ съесть все варенье и потребовать добавки. Выполняйте.

Света наполнила опустевшие стаканы. Подцепив на ложку вишневое варенье, Тимур, как бы между прочим, спросил:

— А если девушка захочет работать в розыске? Как тут?

— Что ж. Есть у нас и женщины-сотрудницы, — подавив улыбку, ответил Иван Федорович.

— Это ты насчет Светы, что ли?

— Да, я тоже с ними хочу, — смущенно кивнула Света.

— Только предупреждаю, друзья, — дружески сказал Иван Федорович. — Работа у нас нелегкая. Прямо скажем, тяжелая работа. Да и учиться вам придется немало.

— Этого мы не боимся, — в один голос ответили трое друзей.

Вспоминая сейчас этот вчерашний разговор, Иван Федорович улыбнулся. Горячий порыв ребят, с благородной щедростью юности готовившихся отдать свои лучшие годы борьбе за очищение нашего общества от грязи, тронул и обрадовал его. Это шла чистая в помыслах, честная и непримиримая комсомолия, надежная смена старшего поколения чекистов, «Им, конечно, будет легче, чем нам, старикам, — добродушно улыбнулся полковник. — Они будут выметать последний сор и пыль с первых ступеней коммунизма. Ну что ж. Так оно и должно быть. Об этом времени, наверное, и мечтал Дзержинский, начиная по указу Ленина борьбу не только со шпионажем, террором и заговорами, но и с бандитизмом, спекуляцией, хулиганством. Наше дело разделаться с еще уцелевшими зубрами преступного мира. С зубрами вроде Каракурта.

Иван Федорович взглянул на часы и поднял трубку внутреннего телефона.

— Приведите арестованного Самылкина! — приказал он.

Два конвоира с обнаженными наганами ввели Каракурта в кабинет и, посадив его на заранее подготовленный посередине комнаты стул, в нерешительности затоптались у двери.

— Ничего, идите, — отпустил их Голубкин. — Побудьте за дверью.

— А не боишься, что я тебя опять ножиком пощекочу? — с хмурой издевкой спросил Самылкин.

— Чего ты бравируешь? — презрительно смерил его взглядом Голубкин. — Ни нож, ни наган в твои руки больше не попадут. Хватит землю поганить.

— Грозишь?

— Констатирую факт.

— Значит, меньше расстрела не будет?

— Полагаю, что так. Знал, на что шел.

— Знать-то оно знал, да все-таки… — в невольном замешательстве протянул Каракурт и вдруг, распаляясь, сердито выкрикнул: — Ну так ковыряйся, гад, в моих делах! А я от всяких показаний отказываюсь. Так и запиши: «Обвиняемый Самылкин Игнат Евтифеевич, он же Каракурт, от дачи показаний отказался».

— Не психуй, — обрезал его Голубкин. — Твои показания нужны нам, как покойнику путевка в санаторий. В деле все и так ясно. Завтра мы его передаем.

— Как передаете? — опешил Каракурт. — Уже закончили?

— Мы свою работу закончили. Добавим в дело справку, что «обвиняемый Самылкин Игнат Евтифеевич, он же Каракурт, от дачи показаний отказался» — и все.

— Занятно, — недоверчиво протянул неприятно пораженный Самылкин. Безусловно, старый бандит надеялся использовать время предварительного заключения для организации побега. Голубкин понял это и усмехнулся. Каракурт догадался, что его тайные надежды разгаданы.

— Значит, без меня меня женили, — с ненавистью глядя на Голубкина, сквозь зубы проговорил он. — Навешали на меня всех собак, сволочи!

— Вот прочтешь обвинительное заключение, узнаешь, много ли чужих собак на тебя повешено? Хотя основные пункты обвинения уже ясны и я могу вкратце перечислить их. Поскольку ты отказываешься от показаний, то я остановлюсь только на безусловно доказанном.

— Интересно, — с независимым видом процедил Каракурт. Полковник понял, что бандит не пропустит ни слова из того, что он ему скажет.

— В начале этого года, точнее 6 января, ты бежал с места заключения, отсидев всего три с половиной года из пятнадцати по приговору, — начал Голубкин. — Приехал в Краснодар и совершил там несколько ограблений. В числе ограбленных был и Караулов Иван Семенович, по документам которого ты проживал до момента ареста. После Краснодара ты побывал в Свердловске, Новосибирске, Алма-Ате. Подолгу в этих городах не задерживался. Три-четыре ограбления — и дальше. Но при ограблениях ты брал только наличные деньги и золото. В мае месяце ты приехал в наш город. С помощью освобожденного по амнистии уголовника Косого и Жорки Мухаммедова создал небольшую, но активную банду грабителей. Часть твоих подручных действовала на мотоциклах. Тебя больше всего интересовало золото. Решив сразу взять крупное количество драгоценностей, ты организовал ограбление Ювелирторга. Но здесь дело сорвалось. Вынужденный бежать, ты застрелил двух своих напарников — Зарифова и Клебанова. Ну как, верно я излагаю ход событий?

— Это еще надо доказать, — хрипло ответил Каракурт.

— Уже доказано показаниями Косого, Мухаммедова и экспертизой пуль, извлеченных из тел Клебанова и Зарифова. Пули были выпущены из нагана, отобранного у тебя при аресте. Продолжим. Сам ты принимал личное участие только в грабеже Ювелирторга и квартиры Арских. Для легализации ты поступил работать шофером в гараж райпотребсоюза и зарекомендовал там себя как отличный работник.

— Смягчающее вину обстоятельство, — искривился в улыбке Каракурт.

— Наоборот, просто маскировка гадины под честных людей.

— Но за все, что ты мне рассказал, расстрел не обязателен. «Принимая во внимание чистосердечное раскаяние…» — елейным тоном процитировал бандит. — Могут и заменить…

— Не рассчитывай. Ведь, кроме того, ты пытался убить Гани Рустамова, узнавшего о твоих бандитских делах. Чтобы сбить следствие с правильного пути, ты сунул в карман оглушенному ударом молотка Рустамову пачку папирос с анашой: мол, наркоман вел машину и сделал аварию. Ты велел Мухаммедову убить Григория Молчанова и, наконец, лично тобою убит в колхозе «Счастливое» Александр Данилович Лобов.

Последние слова полковника упали на Каракурта как тяжелый камень. Он даже покачнулся вперед и тяжело задышал.

— Врешь, вот это врешь, — прохрипел он, — липу лепишь, гад!

— Если хочешь, дадим очную ставку с Сивоконем, с Жоркой Мухаммедовым, да и «вальтер», принадлежащий полковнику Гурину, из которого ты стрелял в Лобова, разыскан.

— До всего докопался, — с бессильной злобой бросил Каракурт. — Поумнел, видать.

— И поумнел, конечно, — спокойно согласился Иван Федорович, — да и для тебя простора меньше стало. Подручных надежных не имеешь. Даже Мухаммедов с Сивоконем от тебя отвернулись.

— Под вышку подводишь, — не обращая внимания на слова Голубкина, все более наливаясь злобой, хрипел Каракурт. — За старое мстишь…

— Нет, — внимательно вглядываясь в искаженное злобой лицо Каракурта, ответил Иван Федорович, — не мщу, а исправляю ошибку молодости. И как я тебя тогда, в тридцатом году, не разгадал? Даже в комсомол рекомендацию дал.

Воспоминание о днях юности необычно подействовало на старого бандита. Он несколько секунд сидел молча, глядя в глаза Ивана Федоровича, и вдруг дрогнувшим голосом проговорил:

— А какая лично для тебя выгода в том, что меня расстреляют?

— Огромная, — спокойно ответил Иван Федорович. — Тогда лично мне, — подчеркнул он, — не придется возиться с распутыванием твоих подлых дел.

— Да тебе и так больше не пришлось бы возиться со мною, — неожиданно тихим голосом проговорил Самылкин.

В глазах Голубкина промелькнуло удивление. «Что еще задумал Каракурт? Разжалобить меня собрался, что ли?»

— Иль ты в монастырь уйти собрался? — усмехаясь, спросил он. — О спасении души задумался?

— О душе какой разговор? — по-прежнему тихим голосом ответил Каракурт. — Не о душе, а о тебе думаю. Ведь мне уже шестой десяток идет. Пора и на покой. Хотел завязать, повернуть на другую линию.

— Не поздно ли?

— Не поздно. Я еще крепкий, лет двадцать проживу. За двадцать лет, честно работая, я бы весь ущерб, который принес государству, восполнил. Я бы…

— А жизнь Лобова и других убитых тобою людей чем ты восполнишь? — сурово прервал Голубкин покаянную речь бандита.

Злые огоньки вспыхнули в глазах Каракурта, но он сдержался и печальным тоном ответил:

— Жизни людские, конечно, ничем не восполнишь, чего об этом говорить, Только ведь сам-то я немногих…

— Может, напомнить тебе? — снова прервал его Голубкин. — Начнем с комсомольца Гавриила Буеракова, затем помянем старого коммуниста Семена Петровича, потом…

— Не надо! — почти закричал Каракурт, отводя глаза в сторону, и после долгой паузы добавил: — Сам помню.

— А вообще, из тебя неплохой актер мог бы получиться, — насмешливо констатировал Голубкин. — Пожалуй, человека, который тебя не знает, разжалобить сумел бы.

— Жесток ты, Ванюшка, ох, жесток! — с надрывом и скрытой досадой проговорил Самылкин. — Я ведь с открытой душой начал разговор, а ты…

— Значит, решил помочь следствию?..

— Что следствие, — отмахнулся бандит. — Знаю, что у тебя для суда ясная картина подготовлена. Не об этом я. Можешь ты, Ванюшка, понять душу человека, если даже он тебе коренной враг?

— Думаю, что могу, — кивнул явно заинтересованный таким оборотом разговора Иван Федорович. — Говори.

— Ты уж тоже немолод, — окинув взглядом фигуру Голубкина, заговорил Каракурт. — Виски-то поседели, да и сердце, наверное, пошаливает. Старость подходит, на пенсию пора. А я ведь не забыл, какой ты есть. Добра-то, наверное, не накопил. Только на пенсию и рассчитываешь. Верно я говорю?

— Верно, — согласился Голубкин. — Только на пенсию.

— На пенсию не разгуляешься, — ухмыльнулся Каракурт. — Детишки, наверное, подрастают, значит, и расходы растут. Верно?

— Верно, — кивнул Голубкин и пристально посмотрел на собеседника. Взгляд его стал острым и колючим. — Верно. Растут расходы.

— Вот и я об этом говорю, — оживился Каракурт. — Все мы, в конце концов, люди. И какая тебе выгода доводить меня до расстрела? Раз я зарок даю, что больше обо мне никто плохого не скажет да и не увидит никто…

— Ты что же это, предлагаешь мне освободить тебя на поруки или под подписку? — недобро усмехнулся Иван Федорович.

— Да что ты, что ты, — замахал руками Каракурт, — за такое и тебя по головке не погладят. Я тебе зла не желаю. Я о другом прошу — задержи мое дело на недельку. Никто тебя ни в чем не заподозрит. Не все, мол, еще разыскано — и точка. Да конвой мне устрой полегче, когда на допросы выводить будут, а остальное я уже все сам…

— Попросту говоря, побег тебе устроить.

— Так ведь я все сам сделаю. Ты только не становись поперек, не препятствуй.

Полковник Голубкин, никак не реагируя на сделанное ему предложение, молча смотрел на бандита. Каракурт, принимая молчание Голубкина за раздумье, за молчаливое согласие, деловито, как хозяин, планирующий свои доходы и расходы, объяснял:

— Тогда пенсия для тебя мало чего значить будет. Так, на карманные расходы, папиросы и выпивку. — И, наклонившись поближе к Голубкину, он, понизив голос, спросил: — Знаешь, почем сейчас грамм золота ходит? Если не в магазин сдавать, а на любителя?

— Знаю, — улыбнулся Иван Федорович. — Те, кого ты называешь любителями, по сорок два и по сорок пять рублей за грамм платят.

— С умом дело повести — и по пятьдесят рубликов за грамм взять можно.

— Да ну?! — изобразил изумление Иван Федорович.

— Можно взять, — подтвердил Каракурт. — Я тебе укажу, кто по такой цене принимает.

— Это ты расскажешь позднее, другому товарищу, — весело улыбнулся Голубкин. — А мне сдавать нечего. Не накопил.

— Если задержишь мое дело в уголовном розыске на неделю, а на допрос меня станут выводить как мелкого ширмача, десять килограммов золота будет доставлено тебе на квартиру. Адрес только укажи, — твердо пообещал Каракурт и, усмехнувшись, добавил: — Десять килограммов золота, это тебе не пенсия, не восемьсот целкашей в месяц.

— Десять килограммов золота? — с откровенной издевкой повторил Голубкин. — А себе на бедность чего оставишь?

— Так ведь я не все тебе отдаю, — предчувствуя недоброе, торопливо заговорил Каракурт. — У меня еще найдется в заначке. У меня…

— Сорок семь килограммов пятьсот шестьдесят два грамма, не считая камней и часовых механизмов, — подсказал Голубкин.

Каракурт осекся на полуфразе. Несколько мгновений он растерянно смотрел на полковника Голубкина, затем страшная догадка мелькнула в его мозгу. Сразу помрачневшее лицо бандита начало сереть. Он с ненавистью взглянул на Голубкина. А тот, не спуская глаз с Каракурта, после краткой паузы продолжал:

— Опытный ты бандит, гражданин Самылкин, а дурак. Неужели за всю свою жизнь ничего не понял? По-прежнему думаешь, что все люди продажны, что все, как ты, на золото падки. Много у тебя золота, но оно уже не твое. Тайника в будке Забалуя не существует, а с Коноваловым ты встретишься на очной ставке.

— Нашел, значит, золотишко, — угрожающе заговорил Каракурт. — И Коновалов, значит, скурвился? Ну, Ванька, подсек ты меня под самый корень. Я тебе этого не прощу!

— Сидеть! — предостерегающе крикнул Голубкин, видя, как подобрался для прыжка Каракурт. Услышав возглас полковника, конвойные, распахнув дверь, заглянули в кабинет.

— Берегут тебя, — покривился, кивнув на конвойных, Каракурт.

— А ты думал… Сейчас, товарищи, я с ним закончу. Дверь снова затворилась.

— Ты мне вот что скажи, — спокойно, словно говоря с обычным собеседником, спросил Иван Федорович Каракурта. — Если бы тогда, на заводе, мы не узнали, кто ты есть на самом деле, если бы ты так и остался Гавриком Буераковым, стал бы ты честным советским человеком? Только отвечай правдиво или совсем не отвечай.

— Ишь ты, — ухмыльнулся Каракурт. — Чекист от бандита правду захотел услышать. Откуда я знаю, может, у тебя здесь аппарат какой спрятан. Запишет, а потом прокурор…

— Не глупи, — оборвал его Голубкин. — К тому, что ты сделал, откровенный разговор ничего не добавит. Да никаких аппаратов здесь и нет.

— А сам-то ты как думаешь? Перешел бы я в вашу веру?

— Думаю, что не перешел бы, — задумчиво глядя на Каракурта, ответил Голубкин, — Волчья натура сказалась бы в конце концов.

— Волчья? Это с какой, стороны посмотреть! Ты думаешь, могу я забыть, как вы нашу жизнь разорили, как батьку, который, в открытую против вас пошел, шлепнули? Ты думаешь, могу я забыть мою землю? Лежит она, матушка, между Обью и Енисеем. Двести десять десятин одних заливных лугов. В городе два дома по четыре этажа и мучные лабазы. А другие угодья? По всей береговой стороне между Барнаулом и Бийском таких хозяйств, как у меня, три-четыре набралось бы, не больше. А ты хочешь, чтобы я все это забыл, простил? Чтобы такие, как я, благодарны вам были за то, что вы нас из хозяев, господ, уважаемых людей в грязных слесарей, механиков, шоферов превратили? Вот ты меня волком обозвал, а для меня Лобов волком был. Ведь это он моего отца первый за горло взял, меня законного наследства лишил. И я бы с ним всю жизнь по-волчьи грызться не уставал. Для меня ваш Лобов — волк. Да что волк! Волк — большая собака и труслив по-собачьи. Лобов тигром был. Пока такие, как Лобов, ходят по земле, нам, тем, кто уцелел из прежних уважаемых людей, жизни не будет.

— Так ведь вас и осталось уж совсем немного. Раз, два и обчелся.

— Ну, не скажи. Не всех самылкиных вы разглядели. Не все самылкины в бандитах ходят. Есть такие, которые спрятались за документы буераковых. Коновалова-то вы только сейчас сцапали. Да и то случайно, из-за меня. А сколько лет он у вас товарищем считался. Даже в стахановцах ходил. Вот Лобов тигром был, а свалился от моего собачьего укуса. И заменить вам его некем. Таких, как Лобов, мало осталось.

— Врешь, — не повышая голоса, опершись подбородком на ладонь руки и с интересом разглядывая Каракурта, как исследователь разглядывает ядовитое насекомое, ответил Голубкин. — И таких, как Лобов, еще много, и заменить его у нас есть кем. И еще миллионы лобовых растут, — подчеркнул он, вспомнив Тимура и Игоря. — Хочешь знать, кто помог розыску зацепиться за ведущую к тебе ниточку?

— Кто? Сивоконь? Косой? Жорка?

— Да нет, — отмахнулся Голубкин, — Сивоконя мы позднее всех нашли. Ребятишки- ученики. Они и сейчас непримиримы и честны, как Лобов. И вырастут из них настоящие хозяева жизни, той жизни, которую ты так ненавидишь. Так что ошибся ты, Каракурт. Советский народ и погибшего бойца найдет кем заменить, и всех ядовитых пауков, вроде тебя, передавить сумеет. Ни одного не пощадит. Так и знай.

Каракурт, облокотившись на колени, сидел, низко опустив голову. Иван Федорович внимательно приглядывался к нему. Не играет ли старый бандит, скрывая под маской расслабленности готовность к последнему, хотя и безнадежному прыжку? Но нет. Это была уже не игра. Каракурт был сломлен, выдохся. Привычные к убийству руки бессильно свисали с колен.

— Войдите, товарищи! — крикнул полковник. В кабинет вошли конвоиры.

1956–1958 гг.

Оглавление

1. НОЧНОЙ ВЫСТРЕЛ

2. ИЩИ УБИЙЦУ

3. ЭТО СДЕЛАЛ ЧУЖОЙ ЧЕЛОВЕК

4. ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

5. ОПЕРАЦИЯ НЕ УДАЛАСЬ

6. СТРАНИЦЫ ПРОШЛОГО

7. ЗАБОТА О СЫНОВЬЯХ

8. ДЕТСТВО ГРИШИ

9. БУБЕНЕЦ ИДЕТ ПО СЛЕДУ

10. МАШИНУ ВЕЛ ГАНИ РУСТАМОВ

11. КОМСОМОЛЬЦЫ ДОЛЖНЫ ПОМОЧЬ

12. ПО ВОДЕ РАСХОДЯТСЯ КРУГИ

13. ЗООТЕХНИК ТОПОРКОВ

14. КРАСНЫЙ МОТОЦИКЛ

15. ЭСФИРЬ ЛЬВОВНА ПРОБОЛТАЛАСЬ

16. ПОИСКИ КРАСНОГО МОТОЦИКЛА

17. РАСПРАВА С ГРИШЕЙ МОЛЧАНОВЫМ

18. АБДУКАДЫР МЕРГЕН НАШЕЛ СЛЕД

19. ЭТО НЕ ТА МАШИНА

20. РАЗДУМЬЕ И ВЫВОДЫ ПОЛКОВНИКА

21. ПОСЛЕДНЯЯ ПРОГУЛКА ЖОРКИ МУХАММЕДОВА

22. КОСТЮНЧИК ИДЕТ СЛЕДОМ ЗА ЖОРКОЙ

23. ДРАМА ПОЛКОВНИКА ГУРИНА

24. ДРАМА В СЕМЬЕ ГУРИНЫХ

25. ПОЛКОВНИК МИЛЕНЬКИЙ

26. ОЧНАЯ СТАВКА

27. ОБСТАНОВКА УСЛОЖНЯЕТСЯ

28. КОСОЙ ПУТАЕТ СЛЕДЫ

29. ДОПРОС СИВОКОНЯ

30. КТО ОТКРЫЛ ВТОРУЮ ДВЕРЦУ?

31. ТАЙНИК КАРАКУРТА

32. ПОСЛЕДНИЙ РАЗГОВОР