Пони бледный [Константин Сергеевич Соловьев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Константин Сергеевич Соловьёв «Пони бледный»

Глава первая

«Хорошая мечта помогает работать. А я

уже давно не мечтаю. Даже о покое не мечтаю».

Л.П. Берия
Весна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года пришла в Москву никем не узнанной, укутавшись густой шалью метелей и совершенно по-зимнему хищно подвывая в замерзших подворотнях. В этой весне еще не было той сладкой обманчивости, что приходит на смену февральским морозам. Она еще не пыталась заигрывать с прохожими, крутясь под ногами фривольными сквозняками, беспечно задирая юбки и посвистывая в переулках. Еще не наполняла воздуха предвестием упоительно-сладкого запаха цветущей сирени. Не усеивала ветвей крохотными изумрудинами свежих почек. Весна, вступившая в город этой ночью, была другой. Злой, требовательной, голодной. Она скрежетала старой черепицей, отчаянно пытаясь прорваться в теплый дом и, поняв тщетность борьбы, яростно гудела в трубах и терлась об оконные стекла, плюясь мелкой снежной крупой.

Большие часы в кабинете пробили три, с хрипотцой после каждого удара, как у старого курильщика. Молчащий дом никак не отозвался на этот звук, резные дубовые панели быстро поглотили звон, не породив эха.

Но человек, стоявший у окна и глядевший в бездонный колец ночи, вздрогнул, услышав бой. Точно удары колокола вырвали его из плена холодной ночи, и он только сейчас осознал себя — стоящего в тепле большой комнаты, одетого в поношенный френч военного образца, болезненно-сморщившегося.

— Три… — пробормотал человек, отчего-то вздрогнув, — Три пробило. Значит… Конечно. Весна.

Он дернул за листок отрывного календаря и в неярком свете притушенных ламп разглядел угловатую единицу и слово «март». Эта единица кольнула его прямо в сердце, тело отозвалось болезненным тяжелым кашлем, от которого все органы внутри затрещали. Отвратительнейшим образом прыгнуло холодным лягушонком сердце. Прыгнуло — и испуганно екнуло, возвращаясь на место.

Тихо скрипнула дверь. В комнате, где стоял человек, царил полумрак, в другой же ярко горели лампы, оттого лица заглянувшего человека нельзя было разобрать, только лунные окружности блеснувших очков.

— Что-то угодно, Иосиф Виссарионович? — осторожно спросил заглянувший. В его голосе было благоговение человека, вошедшего без разрешения в запретные чертоги храма. И страх перед его единственным полноправным хозяином.

— Ничего не нужно, товарищ Поскребышев, — ответил человек, тяжело дыша после кашля. Говорил он с натугой, как тяжелобольной, и так медленно, что привычный акцент почти не ощущался, — Спасибо. Отдыхайте.

— Если что-нибудь…

— Нет, ничего. Буду работать.

— Три ночи, — почтительно заметил заглянувший, очки нерешительно блеснули еще раз, — Вы целый день…

Не Поскребышев — вспомнил Сталин. Поскребышева, его личного секретаря, отстранили месяцем раньше. Какой-то новый. Как его… Синицын? Неважно. Память, старая ты жестянка, и тебе больше верить нельзя… А ведь когда-то всех, поименно, до командиров взводов…

— Работать надо, — сказал Сталин глухо, вновь отворачиваясь к окну, — Передохну и снова. Я позову, если… кхм.

— Понял, — человек в очках прикрыл за собой дверь. Понятливый. Иных здесь, на Ближней Даче, и не бывает.

Работать. Сталин с отвращением взглянул на стол, заваленный бумажными папками. Папки желтели в полумраке как кожа больного гепатитом. Бумаги. Тысячи бумаг. «Время не ждет, — как бы шепчут они, шелестя исписанными страницами, — Начинай, товарищ Сталин. Время не знает снисхождения. Ты стал стар и слаб, а время продолжает свой бег, как прежде. Оно не будет тебя ждать, не даст ни единого лишнего часа…»

Проблемы всего мира, заключенные в желтоватую бумагу. Сводки, донесения, проекты секретных протоколов, приказы, инструкции, шифрограммы, справки, дипломатическая почта, циркуляры, телеграммы, депеши, личные записки, и снова — сводки, донесения… Миру плохо в новом, тысяча девятьсот пятьдесят третьем году. У мира много проблем, много болезней. И он ждет, когда товарищ Сталин дрогнувшей старческой рукой приоткроет желтоватые папки. И вновь погрузится в дела, терпеливо и усердно выполняя свою извечную работу.

Война в Корее все никак не кончится, пульсирует, как застарелый нарыв. Этот выскочка Айк делает вид, что хочет ее завершить, но лишь пускает пыль в глаза. Эта старая гиена Айк будет пировать в Корее, пока его не вышвырнут оттуда пинком. Разведданные, исчерченные тонкими стрелками карты, секретные рапорты с причудливыми китайскими именами…

И в Израиле скверно. С Израилем расторгнуты отношения после взрыва в советском посольстве. Надо взять Бен-Гуриона за шею да хорошенько тряхнуть. Вот и материал на него, в аккуратных, бисерным почерком исписанных, листках. Но не так это просто. Большая игра — большие маневры сродни маневрам двух огромных кораблей в узкой гавани. И надо контролировать каждое движение с величайшей осторожностью, чтоб эти маневры не окончились катастрофой.

В Египте тоже беспокойно, Моххамед Нагиб, кажется, начинает какую-то игру. А значит, надо держать руку на его скачущем пульсе. Руку достаточно крепкую, чтоб этот же пульс и подавить. Только где взять сил… Где взять?

И в Партии ситуация тревожная. Партия, как матерый цепной пес, верный, но лишь до тех пор, пока чует на загривке руку хозяина. Если хозяин слаб, если он становится немощен, зверь это чует своим безошибочным чутьем. Чует и начинает позволять себе то, чего не стоит. Надо разбираться. Надо вновь читать, до рези в глазах, до дурноты, до отвращения, продираться сквозь кляузы, наветы, рапорта и доносы. Надо отделять зерна от плевел и полоть сорняки. И это тоже твоя работа, товарищ Сталин, генеральный ты секретаришка…

Сталин глядел в окно, наблюдая за тем, как мечутся в хаотичных потоках ветра белые мухи редкой метели. Он сам себе назначил десятиминутный перерыв и теперь пытался вернуть непокорные мысли в строй, как разбежавшихся по округе дезертиров.

Когда-то он мог работать без остановки. По два, по три дня без сна. Не щадя себя, не жалея других, выкладывая на собственноручно возведенный алтарь все новые и новые жертвы. Здоровье, семью, друзей. Он работал как проклятый, не позволяя себе и часа отдыха. Время не знает снисхождения. Потом была война. Тяжелая, выматывающая, иногда почти безнадежная. Но он, товарищ Сталин, сломал хребет противнику. Выстоял под стальным ливнем, хлещущим с запада. Тогда казалось — это последнее испытание. Старый дурак… Как будто не знал, что будет за ней.

Война давно отгремела, дожди смыли с земли въевшуюся пороховую гарь. Но ничего не изменилось. Просторный молчащий дом на Ближней Даче, заваленный желтушными папками стол, три часа ночи, секретарь, готовый явиться по первому слову, и вновь — работа. Оглушающая, тяжелая, выматывающая. Когда-то она позволяла ему размять мышцы, пробуя собственную силу и выносливость. Он был молод тогда и не раздумывал о том, что запас сил не бесконечен. Сейчас работа медленно убивала его, и каждая проклятая папка была очередной соломинкой, водруженной на поскрипывающий, уже старческий, хребет…

Давно не напоминавшая о себе боль в покалеченной много лет назад левой руке заставила Сталина поморщиться. Боль приходила все чаще, она наседала на него, как упрямый и наглый противник, нашедший слабину в обороне, ломала коммуникации и терзала неорганизованные тылы. Семьдесят пять лет — вот эта слабина, которую уже никак не укрепить. У него нет в резерве дальневосточных дивизий, как тогда, в сорок первом, и даже самые мощные в мире танки ИС-3 ничем ему не помогут. Он чувствовал себя развалиной, дряхлой тенью былого человека. Но человек ушел, а тень навеки осталась запертой в его кабинете.

Все чаще прыгало беспокойное сердце, глупый комок плоти. Слабость накатывала дурманящей тяжелой волной, от которой подгибались ноги и отдавалось свинцовым гнетом в затылке.

На рабочем столе стоял наполовину полный стакан с остывшим чаем. Экая мерзость… И цвет как у помоев. Напиток дряхлых стариков. Сталин с отвращением на рябом лице отодвинул стакан, непослушными пальцами достал из тумбочки тяжелую бутыль «Хванчкары» и бокал. Толстое стекло приятно охладило ладонь. Конечно, врачи строго запретили — Сталин ощутил на губах вкус кислой старческой улыбки — но где ты найдешь врача, способного что-то запретить самому могущественному человеку в мире?… За тебя, время. За тебя пью, пусть ты и предало меня. Состарило, сделало бесполезным реликтом, наследием бурных годов, выброшенным из волнующегося океана на безжизненный берег.

От вина под языком разлилась горечь, и сердце вдруг торопливо застучало, отдаваясь в висках тяжелыми поршнями. Сталин сделал несколько глубоких медленных вдохов. Как говорят на Кавказе, если ты настолько плох, что не можешь пить вина, ты уже мертв.

Прижавшись враз вспотевшим лбом к восхитительно-прохладному стеклу, Сталин вдруг поймал хвост той мысли, что была источником этой горечи. Всей той горечи, что разлилась гноем по его телу и пульсировала в нем последние года. Той, что отравляла ему жизнь, выедая день за днем нутро. Той, что тревожила и гнала прочь сон.

Ты проиграл, Коба. Вот о чем шептала своим змеиным язычком эта мысль.

Ты стар и скоро умрешь, и сам знаешь об этом. И все, что ты построил, тоже умрет. Те, кто придет за тобой, будут другими. Ты всегда знал это, но всегда казалось, что найдется достойный, тот, кто примет величайшее в мире наследство, а потом преумножит его. Оглянись, Коба. Кто идет за тобой? Кто подхватит поводья, когда их выпустит мертвая рука? Кто выльет воду на посаженный тобою росток? Кто сменит тебя в бесконечном карауле просторного кабинета?

Партийные функционеры, жадные дети старого отца. Они могут часами напролет разглагольствовать о неизбежной победе коммунизма, но все это для них ничего не значит. Фальшивая позолота на парадном оружии. Слишком жадны, слишком нетерпеливы. Ждут не дождутся, когда строгий отец сыграет в ящик, чтобы безнаказанно стащить его ордена.

Армия. Лично отобранные кадры, закаленные в войне, преданные. Отличные стратеги, но, к сожалению, никудышные политики. Все слишком простодушны, недальновидны, не способны удержать власть в этом новом для них проявлении, имея вместо стратегических карт и донесений разведки — личные дела да докладные кляузы.

Берия? Один из немногих, в чью преданность он всегда верил. Но нет той жилки, слишком интеллигентен, съедет его с костями, несмотря на всю показную серьезность. Охнуть не успеет.

Значит — поражение.

Поражение, которое он ценой всей своей жизни смог лишь оттянуть. И каждая победа, одержанная им, была не победой, а передышкой, вырванной у неумолимого рока. Он выиграл большую войну, победил фашистскую гадину, но что толку, если она отрастит себе дюжину новых голов? Эти головы уже зловеще ухмыляются, копошась за Ла-Маншем, и еще дальше, за океаном…

«Дурак! — прошипела мысль, сладострастно извивающаяся, ядовитая, — Ты посвятил себя делу всей своей жизни, своему марксизму-ленинизму, не удосужившись подумать о том, что с ним станется после того, как ты уйдешь. Ты создал самую мощную в мире промышленность и лучшее в мире оружие, но ты не создал им достойных владельцев. И ты проиграл в своей самой главной войне».


Крах — вот что впереди у тебя, генералиссимус Коба. Проигрыш. Ты подвел тех, кого называл своими учителями, Маркса и Ленина. Оказался слишком слаб, чтоб продолжить их дело. Не справился. Не оправдал доверия. Все испортил. Сейчас бы стянуть форменный френч — и солеными розгами… Поперек спины, не жалея, как когда-то в славной Тифлисской духовной семинарии.

Сталин смотрел в ледяную ночь и чувствовал, что готов завыть от отчаянья. Смертная тоска, ужасная, тревожная, подступила к сердцу, окрасив окружающий мир в безобразные и отчаянные цвета. Захотелось садануть старческим хрупким кулаком в стекло — чтоб куски, чтоб звон… Чтоб холод ворвался внутрь защищенного кабинета, а мартовский ветер хищным стервятником разметал разложенные на столе бумаги.

Сталин встрепенулся. Отчаянье, отгорев обжигающим огнем, родило внезапную надежду. Дерзкую, смешную, нелепую. Что-то животное воспарило вдруг из руин полумертвого тела — может, еще не поздно?… Быстрее, вдруг еще есть шанс!.. Отвоевать у проклятой смерти еще несколько крошечных песчинок в невидимых часах. В последней отчаянной попытке что-то переменить…

Рука сама легла на полированную телефонную трубку его личного аппарата, привычно, как на рукоять «нагана». Первым делом — звонить Лаврентию. Готовить дела, открывать нужные папки. Верных людей — под штык! Он понятливый, сразу разберется. Главное, никакой жалости, никакого снисхождения. На уме уже крутятся короткие строчки условных кодов. Операция «Марс Два». Операция «Нью-Фаундленд». Операция «Кир». Все, что готовил, откладывал, снова готовил… Сейчас во все концы Москвы полетят тревожные телефонные трели, а за трелями загремят тяжелыми дизелями машины, заскрежещут в ночи отрывистые команды, а за командами…

Он не успел снять трубку. В ответ на прикосновение к аппарату в голове, ближе к затылку, вдруг лопнул теплой кровью какой-то комочек, отчего Сталин мгновенно оглох. Он больше не слышал мечущегося за окном ветра, лишь звенящую тишину. Недоуменно поднял здоровую руку, мимоходом удивившись. Что еще за фокусы? Как прикажете понимать?

В голове вдруг что-то ухнуло, тяжело, как стопятидесятидвухмиллиметровый снаряд. Да так, что тело отшвырнуло к стене, а мир в глазах задрожал в судорожных конвульсиях. Мир окрасился багровым и траурно-черным, поплыл вдруг куда-то в сторону, мягко пружиня. Стол, недопитый стакан чая, прямоугольный кусок неба, бокал — все потянулось, поплыло, подхваченное невидимым течением. Куда-то вдаль, теряясь, мутнея с каждым мгновением.

Отрава! Вино! — колыхнулась беспомощная мысль, тоже схваченная этим течением. Кликнуть секретаря. Охрана. Взвод автоматчиков. Приказать… Код восемнадцать…

Тело было упрямым. Оно многое выдержало и не сдавалось без боя. Оно хотело жить и прилагало для этого все силы, но Сталин больше не чувствовал его. Оно теперь было где-то отдельно от него, не в его власти. Кто-то вывел его из-под юрисдикции главного штаба. Оно пыталось удержаться на ногах, вцепилось рукой в угол стола. Слишком слабое, слишком истощенное. Слишком человеческое.

Сталин захрипел, чувствуя, как с темени на виски спускается темная глухая боль, от которой хочется размозжить череп о стену. И в этой надвигающейся темноте он вдруг увидел свое будущее.

— Нет! — выкрикнул он испуганно, силясь удержать равновесие. А может, и не выкрикнул, лишь дернулись искаженные судорогой губы.

Не так все должно закончиться. Он, Иосиф Сталин, не уйдет так просто. Он будет биться до конца. У него еще осталось время. Крошечная крупинка времени. Чтоб исправить. Чтоб не допустить…

А потом он понял, что времени больше вовсе не осталось. И вдруг успокоился, осознав это. Путь закончен, вот и последний шаг. Долгий, утомительный, тяжелый путь. А это — просто черта, которую осталось перешагнуть. Оставив за спиной все, что было сделано. Все нужное, глупое, верное, напрасное и прочее.

Тело сдалось и стало оседать, еще держась остывающей рукой за стол. Оно было мертво, и лишь сознание билось в нем слабеющей затухающей искрой. Это сознание освещало бездонную пустоту, которой обратился мир, но с каждым мгновением пустоты делалось все больше.

И Сталин сдался ей. Впервые в жизни отдал себя чужой воле. Подчинился неизбежному. И, перед тем как ощутить теплый трепет последней вспышки, за которой уже не было ничего, успел подумать только — будет ли ему больно, когда тело наконец упадет?…


…на удивление, больно было. Он ударился правым бедром. Достаточно чувствительно, чтоб непроизвольно выругаться по-грузински. Какая отвратительная ирония жизни — оставить именно боль своим последним даром… Да и пусть. Никакой разницы.

Сталин лежал, позволив себе погрузиться в бездонную темноту. Осталось совсем немного… Хоть раз проиграй с достоинством, старый интриган…

Темнота отчего-то не спешила окончательно поглотить его. Она, как коварный хищник, насмешливо изучала Сталина, не торопясь покончить с ним окончательно. Пожалуй, она даже задерживалась с завершающим ударом. И это было отвратительным лицемерием с ее стороны. Своим врагам Сталин всегда давал смерть быструю и милосердную. Сильный не унижается до пыток. Сильный…

Сталин чихнул. Это было так неожиданно, что полностью спутало мысли. Чихать в предсмертной агонии? Это уж слишком. Не ирония, но фарс. Умирающие не чихают. По крайней мере, он никогда не видел подобного. А может, все это — глупейшее представление мироздания, чтобы сломить его? И на самом деле смерть еще не коснулась его высохшим пальцем? Просто мгновение слабости. И сейчас он лежит на полу своего кабинета, возле стола с так и не снятой трубкой телефонного аппарата. Жалкая, должно быть, картина. Заглянувший в смерть, но еще живой. Сейчас скрипнет дверь — Поскребышев же услышит звук падения — потом испуганный вскрик, острый запах нашатыря, перепуганный и бледный командир конвоя…

Дверь не скрипела. Лишь гудел ветер. Гудение это было умиротворяющим, как дыхание большого, но доброго зверя. В нем не было привычной хищности мартовского московского ветра.

Надо пошевелиться, подумал Сталин. Лежать на полу просто глупо. Если вздумал умирать — так умирай. А не умирается, изволь не валять дурака.

Он пошевелился. Это далось ему с некоторым трудом, потому что он не ощущал тела. И вдруг понял, что чувства, потерянные в круговерти предсмертной агонии, вернулись к нему. Незаметно, как у некоторых восстанавливаются после контузии. И чувства говорили ему что-то странное. Что он лежит на животе с выпрямленными членами, а в лицо ему упирается что-то густое, мягкое и немного колючее.

Ковер? Сталин не терпел густых пушистых ковров, в которых, кажется, утопаешь по щиколотку. Ценящий практичность прежде всего, он быстро привил эту нелюбовь и своему окружению. В его собственном кабинете ковру оказаться и вовсе было неоткуда.

Наверно, его бесчувственное тело положили на кровать. Точно, это пружинит матрас, а запах…

Он втянул носом воздух и был потрясен. Пахло не кабинетом и не старым потертым диваном. Пахло чем-то до невозможности свежим, травяным, душистым, упоительным. Пахло как на свежем лугу в Диди-Лило, когда выходишь на него босиком рано поутру. Так пронзительно, что кружится голова, и вместе с тем мягко. Запах сочной травы, шелестящей под ногами, и запах этот можно пить, такой он густой, сладкий и сытный…


Сталин вскочил. Тело сделало это машинально, забыв испросить разрешения у рассудка. Само вдруг напряглось, затрепетало, и вскочило, не в силах больше выносить эту давящую черную неизвестность, играющую с ним. Или это помешательство или…

Сталин забыл про второе «или», потому что увиденное оглушило его, мгновенно выбив дыхание из груди. Не было старого дивана, не было кабинета, не было даже письменного стола с миниатюрным кремлем винной бутылки. Ничего не было. И мартовской ночи тоже не было. Был день. Яркий, стрекочущий тысячами насекомых, шелестящий травой, вздыхающий ветром прекрасный ясный день. Вокруг него, куда ни кинь взгляда, была зелень. Удивительно густая и яркая, она одним своим видом отрицала возможность существования где-то московского марта с его злой ледяной крошкой. Высокая, до самой груди, трава, мощные кроны деревьев вдалеке, запутанный кустарник с метелочками неизвестных ему цветов.

Он стоял на лугу, самом прекрасном и сказочном лугу из всех, виденных в жизни. Может, смерть — из жалости или из издевки — вздумала показать ему перед полным прекращением существования кусочек его собственных воспоминаний? Говорят, смерть мастер такого рода фокусов. Но нет, даже не оглядываясь, Сталин понимал, что этот уголок, наполненный зеленью, не имеет отношения к его маленькому и родному Диди-Лило. И вообще ко всем тысячам мест, в которых ему приходилось бывать — и в детстве, и потом, когда выбранная стезя вела его преимущественно городами. Кажется, что-то похожее ему приходилось видеть в Поволжье… Или в Николаевской губернии?…

Сталин машинально поднял голову — и не смог сдержать потрясенного вздоха. Даже небо здесь было особенным, совершенно непривычным, незнакомым, но по-своему волшебным. Пронзительно голубое, невозможной чистоты, не небо, а хрустальный свод чистейшей воды, поднимающийся на невообразимую высоту. В этом бездонном небе плыли удивительно пушистые облака, настолько пушистые, что машинально хотелось протянуть к ним руку и погладить. А еще там было солнце. Огромное, ласковое, теплое, но почему-то не слепящее, напротив, рождающее в сердце такую же теплую и желтую искорку.

Ледяной пот тысячей гранатных осколков вдруг прошиб Сталина, когда он понял, что это ему напоминает.

Невозможно.

Это была не просто шутка мироздания, это была издевка. Он, величайший материалист, бросивший когда-то семинарию, поставивший огромную страну на рельсы научно-обоснованного атеизма — и… Нет. Невыносимо. Он не мог так ошибаться. Он, Сталин, почти никогда не ошибался. Потому и стал тем, кто он есть. В отличие от тех, кто делали ошибки, а потом лгали или изворачивались, чтоб эти ошибки оправдать. Он всегда был рациональным и отметал досужие вымысли, рядившиеся под факты.

Сталин поднял руку, чтоб вытереть вспотевший от ужасной догадки лоб. И закричал. Крик этот был коротким и отрывистым, но он был ужасен, как вой простреленного навылет волка. Крик метнулся над изумрудной зеленью травы, потерялся между деревьями и смолк.

Руки у него не было. Вместо нее к лицу тянулось что-то громоздкое, неуклюжее, животное, покрытое бледно-серой шерстью, короткой и густой. Вместо кисти этот ужасный отросток, имевший один сустав, оканчивался культей, переходящей в небольшое утолщение сродни копыту. Странная конечность была его собственной, в этом сомнений не было. Когда Сталин рефлекторно попытался взмахнуть рукой, эта конечность взбрыкнула в воздухе, словно отгоняя муху. Точно такая же была вместо его правой руки.

Без паники. Он всегда отличался исключительным хладнокровием. И неважно, насколько плохо дело. Сперва разобраться, потом действовать. Только так. Учитывая мельчайшие факты и выстраивая целостную линию поведения. Так он и поступит.


Сталин нагнул голову и скосил глаза вниз. Он увидел часть торса с широкой грудью, покрытой той же бледно-серой шерстью, а также кусок необычно длинной и толстой шеи. Сталин повернул голову — она двигалась как-то неестественной, словно его шея стала стрелой большого крана, но в гораздо большем диапазоне, чем обычно — и увидел высокий длинный бок, поджарый, серой же масти. Бок тянулся куда-то далеко назад, где, если присмотреться, можно было увидеть болтающуюся длинную волосяную метелку. Когда Сталин посмотрел на нее, метелка дрогнула, совершив подобие кругового движения.

Части сложились в целое. Это самое целое оказалось очень емким и простым — при всей своей невозможности. Но это был факт, с которыми он привык работать. Факты надо сопоставлять с другими фактами и из этого судить об их прошлом и будущем. Сейчас перед ним был факт без прошлого и будущего, совершенно нелепый, необъяснимый, вздорный — но его можно было принять за отправную точку.

Сталин понял, в чьем теле он находится. Он всегда благоволил к кавалерии, был дружен с маршалом Буденным, большим знатоком и специалистом по лошадиной части, и, хоть сам ценил автомобильный транспорт, чураясь архаичного гужевого, не мог не узнать характерные черты.

— Я лошадь, — сказал Сталин в пустоту, пахнущую сочной травой и свежим ветром, просто чтобы проверить, как это звучит, — Я лошадь.

Потом он оглядел свое коренастое серое тело еще раз и понял, что первый вывод был не совсем верен. Разница пропорций подсказывала ему, что он сделал незначительную ошибку в этом умозаключении.

— Нет, я не лошадь. Я — пони.

Глава вторая

«Что нашим врагам нравится, то нам вредно!»

И.В. Сталин
Всех людей в мире можно бесконечно делить на две категории, различая два диаметрально-противоположных полюса. Есть люди бедные, есть богатые, есть смелые, а есть трусливые, есть оптимисты, есть пессимисты. Правши и левши, стратеги и тактики, эсеры и анархисты, мздоимцы и меценаты. Был еще один незримый водораздел, по которому Сталин привык машинально оценивать людей среди своего ближайшего окружения. Неочевидный, но чрезвычайно важный. Есть люди, которых неожиданность оглушает, а есть те, которых она, напротив, мобилизует.

В страшном июне сорок первого года, когда случилось то, что не могло было случиться, то, что невозможно, немыслимо, невероятно — Сталин еще раз убедился в том, что был прав. Люди, которых столкновение с невозможным выбивало из колеи, делались опасным балластом. Не в силах переосмыслить ситуацию со вводом в нее «невозможной» переменной, они враз теряли инициативность, смелость, сообразительность, веру — одним словом, теряли все. Напротив, те, кто встречал неожиданность как данность, не останавливаясь на причинах, отчего невозможное стало возможным, смогли поднять обреченную, разбитую, практически уничтоженную армию — и сделать дважды невозможное. Таких людей Сталин отмечал особо, выдвигая на соответствующие посты. Люди, привыкшие к невозможному, стали костяком его армии. И Сталин был уверен, что если бы на заседании Генерального штаба ему случилось бы сообщить о том, что марсианские троцкисты высадили под Выборгом экспедиционный корпус, ни один человек из собравшихся не спросил бы «Как это возможно?». Но обязательно бы спросили «Что нам делать дальше?».

Самого себя он тоже относил ко второй категории. Пусть недобитые аристократы Белого Движения терзают себя вопросами «Да возможно ли это?» в будуарах сифилитичных парижских проституток. Он, товарищ Сталин, первый председатель Совета Министров СССР, генералиссимус, генеральный секретарь Центрального Комитета, не станет предаваться рефлексии, теряя драгоценное время. Даже если он оказался маленьким пони на бескрайнем изумрудном лугу сказочного мира.

Первым делом надо установить, обитаем ли этот мир. Вторым делом — установить, что он из себя представляет. Третьим…

Сформулировать третьестепенную задачу Сталин не успел. Потому что заметил движущуюся точку на опушке леса. Точка двигалась очень причудливо, своей амплитудой напоминая прыгающую бомбу Уоллеса вроде той, которой в войну разрушали плотины Рура. Она перемещалась мелкими скачками, подскакивая на добрых два метра над поверхностью, словно сделанная из высококачественного каучука.

Точка быстро приближалась. Настолько быстро, что от того момента, когда Сталин понял, что видит другого пони, до того, когда этот пони оказался прямо перед ним, прошло едва ли больше десяти секунд.

За эти десять секунд врожденная наблюдательность Сталина позволила сделать ему лишь два вывода. Первый — пони был розовым. Не каурым, не пегим, не буланым или серым, как он сам. Розовым. Совершенно неестественный цвет для копытных. Второй — этот пони был кобылой. Второй вывод был сделан интуитивно, после того, как Сталин заметил огромные голубые глаза, закрученные длинные ресницы и завитую пышную гриву, тоже невозможного ярко-розового цвета. Как будто этого было мало, на крупе розового пони обнаружился рисунок: три разноцветных воздушных шара.

Розовый цвет обрушился на Сталина подобно лавине. Сокрушающей лавине розового льда и клубничного мороженого.

— Привет! Привет! Привет! Ух ты, как здорово! Новый пони! Хотя ты немножко и старый пони! Старый новый пони! Ново-старый пони! Йахх-ху!

Этот напор ошеломлял сильнее второй танковой группы Гудериана. Слишком много розового.

Сталин даже попятился, мимоходом отметив, что собственное тело слушается его на удивление легко. Словно из него слили всю старую застоявшуюся кровь и наполнили газированным крюшоном, а мышцы налились силой. Даже мир воспринимался не так, как он привык за последние года. Как если бы кто-то протер свежей влажной тряпочкой грязный танковый триплекс, сквозь который он привык смотреть на окружающее. Протер — и сбрызнул одеколоном пропыленное и душное боевое отделение, наполнив его запахом свежескошенной травы, меда и жимолости.

Но едва ли это новое тело серого пони могло тягаться с безумным розовым существом, которое ни мгновения не оставалось в покое. Настигнув Сталина, оно стало прыгать вокруг него, отталкиваясь от поверхности со звонким хохотом.

Она, поправил себя Сталин, пытаясь мыслить в привычной хладнокровной манере. Это она.

— Я тебя раньше не видела! Ух ты! Прикольная кьюти-марка! А ты любитель покурить, да?

— Какая марка? О чем вы? — спросил Сталин и открыл в себе еще одну интересную деталь — его новый голос был глуховат, но лишен акцента. И со словами справлялся необычайно легко, не встречая привычного сопротивления.

— Твоя! Кьюти! Марка! Я тоже курила трубку! С мыльными пузырями! Мы с Твайлайт расследовали опаснейшее дело об исчезновении вкуснейшего торта в кантерлотском поезде! Опаснейший торт! Вкуснейшее дело! Я сразу вычислила вора! Хотя глупенькая Твай и пыталась мне помочь! Но она ничего не понимает в джемдукции! То есть, в дедукции!

Сталин наконец догадался повернуть голову так, чтоб увидеть собственный круп. Теперь и он разглядел, что серая шерсть на ляжке украшена цветным рисунком, изображающим курительную трубку с колечком дыма. Не самый плохой отличительный знак, подумал Сталин, могло быть хуже. По крайней мере, если бы его круп украшал рисунок «Т-34», пришлось бы что-то объяснять этому розовому хаосу, который не проявлял ни малейшего желания оставить его в покое.

— Меня зовут Пинки Пай! А тебя?

Вопрос был прост, но требовал внимания. Как назваться? Бесошвили? Нижерадзе? Чижиковым? Или Ивановичем? Сталин вспоминал десятки своих партийных псевдонимов, пытаясь определить, какой из них больше подходит ситуации. Задача была не из простых. Ему не случалось прежде выбирать себе псевдоним, маскируясь пони. Поэтому он махнул рукой. Или копытом?…

— Сталин, — он намеренно опустил социальные артикли, чтобы прозвучало нейтрально.

Пока он не разберется в здешней ситуации, не следует именовать себя «товарищем», равно как «господином» или «герром». И вообще, сейчас ему лучше поменьше говорить и побольше слушать. Ему вспомнилась речь, которую он когда-то, много лет назад, держал перед курсантами Военной академии, которую тогда за глаза именовали «Консерваторией Шалина». Ее воспитанникам, будущим разведчикам и дипломатам, Сталин говорил:

«И помните одно простое правило, товарищи слушатели. Не ищите себе лавров товарища Рейли. Авантюризм и излишняя инициативность погубили больше агентов, чем замаскированные микрофоны. Разведчик — это аппарат связи, товарищи. Радиостанция. Которая сперва принимает, и лишь затем передает. В любой обстановке, в любой ситуации думайте прежде всего о том, как собрать информацию. Не пытайтесь что-то предпринимать до тех пор, пока количество фактов не позволит вам свободно оперировать. Разведчик — это глаза и уши. И еще это руки, но третье вам никогда не понадобится, если есть первое и второе…»

Теперь у него не было этого самого третьего. Поэтому оставалось волей-неволей сосредоточиться на первом и втором. Глаза, уши. Сбор информации. Определение ситуации. Анализ исходя из доступных фактов. Составление краткосрочного и долгосрочного прогноза. Моделирование отдельных пунктов стратегического плана в длительной перспективе.

— Сталин? Сталион! — розовая пони, назвавшаяся Пинки Пай, заливисто рассмеялась, — Ты Сталион! Иностранное имя! Издалека приехал, да?

— Издалека, — согласился Сталин, присматриваясь к собеседнику, и мысленно добавил — «Какая возбужденная особа. Прямо как Александра Коллонтай по весне в былые времена. Столько же шума из ничего…»

— Бобро пожаловать в Поннивилль! — розовая пони оглушительно свистнула в мгновенно появившуюся в ее лапе — ноге? руке? — свистульку и осыпала его конфетти. От нее пахло патокой, клубничным джемом, миндальным шоколадом и чем-то еще, кажется, лакрицей. Наверно, некоторые покупают туалетную воду на кондитерской фабрике…

— Спасибо, — сдержанно сказал Сталин, — мне будет приятно его посетить. Особенно после… такой торжественной встречи.

Глаза. Уши. В данный момент его глаза и уши оказались засыпаны разноцветным конфетти, но это не мешало ему помнить о главной задаче.

Помни, Коба, теперь ты — рация в режиме радио-молчания. У тебя нет кодов, нет выделенных частот, нет операторов. Ты работаешь в пустоту. Сам не зная, для кого. Поэтому будь терпеливым, будь осторожным, будь рассудительным. Делай свою работу.

— Пошли! — подскочила от нетерпения Пинки Пай, — Пошлипошлипошли! Я проведу тебя в Поннивилль и все покажу!

— Удобно ли? — осторожно спросил Сталин, привыкший с подозрением воспринимать всякую бескорыстную помощь.

— Конечно, удобно! Ты же мой друг! Старо-новый друг! Все пони — друзья Пинки! А помочь другу — это же замечательно!

— Все пони? — усомнился Сталин, — Даже незнакомые?

— Все-все-все! Это же дружба! Ты уже мой друг! А я — твой! Замечательно, правда?

«В ней что-то есть от наших доморощенных либералов-народников, — подумал Сталин, прикрыв глаза, утомленные вездесущим розовым цветом, — Такое же восторженное слюнтяйство на грани идиотии. Абсолютно нежизнеспособный класс. Идеализм толкает их в объятья каждого встречного, и ничем хорошим это обыкновенно не кончается».

— Замечательно, — подтвердил он вслух, — Буду рад, если ты покажешь мне Поннивилль.

— Тогда пошли, Сталион, чего стоишь? — Пинки Пай оттолкнулась от земли и взмыла вверх, как сошедшая со стартовой площадки «Фау-2», — Это далеко! И у тебя будет время послушать про наш Поннивилль! И про моих друзей!

И они двинулись в путь. Это было весьма странное путешествие.

Сталин не сразу свыкся со своим новым телом. Поначалу ему казалось, что освоиться с четырьмя ногами будет весьма сложно. Он, привыкший ходить на двух, поначалу путался, стоило лишь опустить взгляд вниз и увидеть разом все конечности. Ноги тут же начинали путаться, он сбивался на иноходь и пару раз, под пронзительный смех своей спутницы, неприятно утыкался носом в землю. Потом он понял, что в этом деле главное — дать волю телу и выкинуть из головы попытки его контролировать. Его новому телу серого жеребца можно было доверять, и оно быстро это продемонстрировало. Заключенные в нем рефлексы позволили Сталину двигаться быстрым шагом, иногда даже переходя на рысь — достаточно было не глядеть себе под ноги, чтоб не запутаться. Оказалось достаточно просто.

«Увидел бы меня сейчас товарищ Буденный, от смеха лопнул бы, — подумал Сталин, не без удовольствия ощущая, как его сноровистое и послушное тело легко преодолевает расстояние под дробный перестук копыт, — У старика всегда было странное чувство юмора, что до лошадей. „Смотрите, — закричал бы на все Политбюро, — товарищ генералиссимус галопирует ну прям как моя кляча Нюська!..“»

Пинки Пай многократно опережала его и в горизонтальной и в вертикальной скорости. Но отрыв не увеличивался — она вилась вокруг него, оказываясь со всех сторон сразу, и ни на мгновение не закрывала рта. Удачнейшая находка для разведчика, но сомнительное достоинство для сбитого с толку старика, который вдруг оказался лошадью и, хоть убей, не понимает, что делать дальше. Поэтому Сталин делал то, что привык и что умел делать — внимательно слушал, машинально вычленяя из хаотичной путаницы слов полезные звенья.

Вскоре он уже знал, что место, поразившее его невозможно-чистым небом и зеленой травой, зовется Эквестрией. Слово показалось ему знакомым, но смутно. Кажется, что-то румынское… Или у румын — Транснистрия?… В любом случае, Пинки Пай была столь же похожа на тайного агента Сигуранцы, как сам Сталин — на призового орловского рысака. Эквестрия — так Эквестрия. Живут здесь пони, а также пегасы и единороги. К собственному удивлению, пегасов и единорогов Сталин воспринял вполне спокойно. Как драконов, алмазных псов, говорящих зебр и прочих обитателей этого безумного мира. Не удивляются же буйнопомешанные новым формам галлюцинаций?…

Проблема была в том, что галлюцинацией это не было. Сталин ощущал упругость травы под ногами, дуновение теплого и пьянящего ветерка, теплое прикосновение материнской солнечной руки к собственной спине. Они с Пинки Пай преодолели небольшой луг, миновали лесную опушку и выбрались на утоптанную тропу. Все здесь было реально. Все имело форму, вес, цвет и вкус. В последнем Сталин убедился самолично, слизнув на ходу несколько сочных ягод, похожих на голубику.

Но он старался не отвлекаться, черпая все новые и новые сведения о мире в этом бездонном источнике. Пони, такие, как он сам и Пинки Пай, жили на земле, занимались преимущественно простым трудом и хозяйством — выращивали урожай, чинили, добывали полезные ископаемые, работали на нехитрых фабриках, где производством можно было управлять при помощи грубых копыт.

Пегасы, наделенные парой сильных крыльев, умели летать, оттого обычно чурались «земляного» труда. Они заведовали погодой, разгоняли облака, устраивая в нужных местах дожди, и обеспечивали комфортный, на грани тепличного, климат. В противовес земным пони, обыкновенно трудолюбивым и работящим, пегасы часто отличались легкомысленностью, проистекающей от их образа жизни.

Еще были единороги, сразу показавшиеся Сталину существами потенциально опасными и наиболее загадочными. Обладающие от рождения магическим рогом, они властвовали над материей, силой магии совершая самые удивительные вещи. Появление предметов из воздуха, левитация, телепортация, управление временем, сжатие пространства — это все было детскими фокусами для опытного единорога. Уж эти, конечно, не станут копаться на грядках, подумалось Сталину. Он оказался прав, единороги обычно посвящали себя интеллектуальному труду, работая в библиотеках и магических лавках.

Если верить Пинки Пай, все три разновидности здешних жителей, пони, пегасы и единороги, были единым народом без привилегированных сословий, и считали себя единым целым. Однако же, как подметил Сталин, равенство это было иллюзорным и реальным ровно настолько, чтоб образовывать стройную теоретическую концепцию, удовлетворяющую народным массам.

Классы. Конечно. Что там говорил Владимир Ильич на этот счет?…

«Классами называются большие группы людей, различающиеся по их месту в исторически определенной системе общественного производства, по их отношению (большей частью закрепленному и оформленному в законах) к средствам производства, по их роли в общественной организации труда, а, следовательно, по способам получения и размерам той доли общественного богатства, которой они располагают. Классы, это такие группы людей, из которых одна может себе присваивать труд другой, благодаря различию их места в определенном укладе общественного хозяйства».

Изучению марксизма-ленинизма Сталин посвятил всю свою жизнь и многие цитаты свободно знал на память. Громоздкие, иногда кажущиеся неуклюжими, они, в то же время, настолько точно отражали суть реального мира, что Сталин всякий раз поражался, с какой легкостью жонглирует ими его учитель.

Впрочем, сейчас он был далек от чувства благодарности. Ильич, конечно, светлая голова, и в устройстве общества он разбирался как никто, да толку?… Сюда бы его, мелькнула мстительная мысль, в Эквестрию… Был бы лысым пони с хлебной чернильницей на крупе…

Фактически, как уяснил Сталин, привыкший для себя раскладывать всю информацию «по полочкам», обычные пони были основным производителем и рабочей силой. Единороги — здешней элитой, правящим классом, который сосредоточил в своих руках — копытах! копытах!.. — каналы управления и распределения всеми получаемыми благами, а также экономическую, военную и политическую мощь. Пегасы же образовывали нечто среднее между ними, этакую социально-аморфную массу, которую сложно было контролировать, и которая большую часть времени была подчинена сама себе.

Над всем этим возвышался монархический аппарат, возглавляемый Принцессой Селестией. Эта Принцесса Селестия, будучи, по факту, правящей королевой, проживала в столице, Кантерлоте, и была представителем аристократии, которая уже неприкрыто возвышалась над прочими классами, а именно — аликорном, существом, имеющим черты и обычного пони, и пегаса, и единорога. Прочие аликорны, состоявшие по большей части с ней в кровном родстве, поддерживали управленческий аппарат, образуя дворянскую клику.

Знакомая картина. Другие краски, но кисти все те же, отлично знакомые Сталину по собственному опыту. Диктатура монархизма-абсолютизма, глубоко-классовое общество, вшивые аристократы, угнетенный пролетариат… Все как по учебнику, что печатался Коминтерном для развивающихся стран. По словам Пинки Пай выходило, что Принцесса Селестия отнюдь не узурпатор и не тиран, напротив, добрый, внимательный и справедливый правитель. Но Сталин, во-первых, уже знал цену словам Пинки Пай, а во-вторых, знал и то, что всякий монарх, этот спрут, обвивший жадными щупальцами трон, тщится казаться прогрессивным и заботливым хозяином. Что не мешает ему выжимать соки из народных масс в попытке обеспечить собственные непомерные аппетиты. Какая пакость… Что ж, Коба, следовало тебе с самого начала догадаться, что даже в стране с акварельным небом и изумрудными лугами, все простроено по тем же самым законам, что в твоем родном мире. По законам, на основании которых сильный душит слабого, а слабый безропотен и покорен своему обидчику. Люди или говорящие пони — столь ли велика разница?… Законы общества действуют в любом случае, будь то высшие приматы, млекопитающие или, скажем, какие-нибудь насекомые.

На дне сознания теплым костерком затлела мысль, еще неуверенная, но уже приятная. Если этот мир устроен по привычным законам, может быть и он, Коба, окажется здесь не совсем чужим?… Тот, кто умеет играть на пианино, освоит рояль, и неважно, на какой сцене тот будет стоять. А товарищ Сталин, посвятивший обучению и оттачиванию навыков последние пятьдесят лет своей жизни, был в своем роде недурным пианистом…

Спокойно, одернул он сам себя, тпрр-ру, Коба! Будь терпелив, будь осторожен. Ты уже на заслуженной пенсии и весь этот балаган с цветными пони представляет для тебя лишь теоретический интерес.

Между тем, они приближались к Поннивиллю. Дорога стала шире, а вдалеке замелькали городские домишки, преимущественно невысокие и деревянные. Насколько Сталин мог судить, город был провинциален и едва ли насчитывал более двух-трех тысяч душ. Однако он был очень аккуратен ичист, ни дать ни взять, какой-то макет, подготовленный для разглядывания под лупой. Узорчатые башенки, увитые плющом домики, стеклянные витрины, скромные вывески, просторные каменные мостовые. Уютный, славный город, распространяющий, подобно Пинки Пай, далеко окрест свой особенный запах. Но запах этот был не приторен. Пахло свежей сдобой, навозом, стружкой, фруктами, сеном, печным дымом, краской, цветами и еще тысячью всяких вещей, которым должен пахнуть уютный и славный городишко. Поннивилль чем-то напомнил Сталину довоенный Мариуполь — та же провинциальная опрятность и вселенское спокойствие. Только здесь преобладали карамельные и пастельные цвета, а на улицах можно было разглядеть пони.

— Это «Сладкое яблочко!» — щебетала тем временем Пинки Пай, по-прежнему борясь с гравитацией самым действенным образом, — Самые вкусные яблочки в Поннивилле! Здесь живет моя подруга Эппл Джек!

Хозяйство на окраине города, мимо которого они проходили, было приличным — Сталин машинально оценил простирающиеся на многие гектары густые яблоневые соды. Разносящийся над «Сладким яблочком» запах свежего сидра и яблок был столь силен, что у него защекотало под ложечкой. Ужасно захотелось свежего сидру.

— Здесь тысячи деревьев, — заметил Сталин, сглатывая слюну, — Наверно, твоя подруга очень богата.

— Эппл Джек богата? Уахахаха! — Пинки Пай так и покатилась со смеху, — Ну ты даешь, Сталион! Они всей семьей работают от зари до зари, и Эппл Джек, и Биг Макинтош, и старенькая Грэнни Смит, и даже малышка Эппл Блум! Варят вольт-яблочный джем, пекут яблочные пироги, готовят сидр и…

— Если их всего четверо, им сложно будет съесть все приготовленное. Они должны продавать излишки.

— Они продают! Еще как продают! И выпечку, и вкусные яблочки, и сидр и…

— Но ты, кажется, сказала, что они небогаты?

— Совсем не богаты! — поддакнула Пинки Пай, — У Эппл Джек из всего богатства — амбар да старая страшнючая шляпа!

Кажется, она не преувеличивала — хозяйство было обширным, но роскошью не блистало. Покосившиеся строения, много лет не знавшие ремонта, неухоженные дорожки, и общий дух какого-то унылого запустения, который местами перешибал сладкий аромат сидра.

— Так куда же уходят деньги?

— Деньги уходят на добро! Бобро-добро! Бобро-бобро! Не знаешь, а бобры действительно добры?…

— Какое добро? — Сталин никогда не повышал голоса, но всегда умел одним только тоном заставить самого безапелляционного крикуна умолкнуть и внимательно слушать. Как ни странно, то, что работало при общении с людьми, оказалось небесполезно и в Эквестрии. По крайней мере, Пинки Пай, уже доставшая было хлопушку, вдруг примолкла, уважительно на него поглядывая.

— Ой, ты умеешь делать ВЗГЛЯД — прямо как у моей подруги Флаттершай!

— Деньги, — мягко напомнил Сталин, — На какое добро они уходят?

— Ну это просто! Эппл Джек каждый месяц отдает их Принцессе! А Принцесса делает добро!

— И какое добро она делает?

— Ну всякое! Она же добрая, значит, делает из денег добро!

— Она дает безвозвратные ссуды Поннивиллю в неурожайный год?

— Конечно, нет! Если год неурожайный, значит, виноваты пегасы! Они такие ветренные!

— Она организовывает стипендии за свой счет для обучения молодежи?

— Учатся только единороги! У них есть волшебные школы! Мы учимся сами! Я долго училась и научилась засовывать в рот сорок пять коврижек! Сейчас покажу!

— И все жители Поннивилля дают деньги на… добро?

— Все-все-все! Даже я! — Пинки Пай горделиво задрала голову в обрамлении невыносимо-розовых кудряшек, — Почти всю зарплату из «Сахарного уголка»!

— Но раньше ты говорила, что Принцесса Селестия любит всех вас и ничего от вас не требует. Теперь оказывается, что почти весь свой заработок вы отдаете ей.

— Глупый! — снисходительно заметила Пинки Пай, — Ты, наверно, откуда-то очень издалека, Сталион! Мы же даем эти деньги не ей! А на добро!

— Наверно, получается немалое количество добра каждый месяц… — пробормотал себе под нос Сталин.

На «Сладкое яблочко» он теперь глядел с другим ощущением. Не кулаки, не эксплуататоры своего же трудового класса, не аграрные магнаты и капиталисты. А такие же крестьяне, закабаленные «добром» Принцессы Селестии. Теперь многое увиделось ему по-другому. И в милых домиках карамельных цветов, казавшихся такими аккуратными и беззаботными, вдруг проглянуло что-то нехорошее. Словно чья-то знакомая уродливая рожа высунулась на миг из-за тонких декораций.

Сталин на миг прикрыл глаза. Он не имеет права судить этот мир по привычным ему законам. Здесь живут разноцветные пони, которые ничего не знают ни про полит-экономику, ни про невидимые механизмы власти. Оставайся зрителем, Коба. Ты проиграл в своем родном мире, подвел своих учителей, обрек дело своей жизни на разруху и уничтожение. У тебя нет права судить других. Даже если милые кукольные домики стоят на фундаменте из угнетения и эксплуатации.

Но был еще другой Сталин, сидящий глубоко в его сознании, тот, который не желал соотносить себя с пони и любоваться сказочными ландшафтами. Тот, другой Сталин, соображал очень быстро и четко, раскладывая все «по полочкам». Значит, семья Эппл Джек — крестьянского происхождения, да еще и страдает от гнета и непомерного труда. Это та почва, на которой яблочное семечко быстро даст росток. Разведчик, действующий в чужом городе без легализации, без базы, без документов, должен подмечать такие вещи. Должен особо брать на учет тех, кто может стать союзником, кто обеспечит укрытие или помощь. Азбучные истины, разработанные когда-то им самим. Ищи тех, кто поможет тебе не из-за денег, а из личных побуждений. Такие реже предают.

Если ты — никому не известный революционер в незнакомом городе, от кого ждать помощи? Не от зажиточных буржуа, не от духовенства или военных. Ищи подмогу среди пролетариата. Обездоленный, притесняемый и гнобимый, он охотнее откроет тебе свое сердце, чем тот, кто знает вкус достатка. Именно на почве пролетариата, удобренной слезами и кровью, надо растить древо революции.

И, прежде чем Сталин сердито оборвал эту мысль, кто-то, с кем он делил сознание, ловко поставил мысленную галочку напротив имени Эппл Джек. Кто-то, кто настолько привык к принятым раз и навсегда правилам игры, что отказаться от них уже не мог. И кто будет частью Сталина до тех пор, пока тот не умрет окончательно.

— Сперва мы зайдем к Твайлайт Спаркл! — упоенно рассказывала Пинки Пай, которую вполне устраивал молчаливый собеседник, — Она тебе обязательно понравится! Она знает умные слова, которыми ты говоришь! Хотя она глупышка! Она не может засунуть в рот даже восемь коврижек! А еще она — единорог и маг! Твайлайт училась в школе Принцессы Селестии и обожает книжки! И она — лучшая ученица Принцессы!

Интеллигенция, паразитарная форма жизни, подсказал невидимый секретарь, такая же продажная и беспомощная, как везде. Сливается с властью, так как труслива и бесполезна сама по себе, но служит такой же ее опорой, как полиция и капитал. Наверняка эта Твайлайт — враг рабочего класса. Враг умный, умелый и очень осторожный. С такой надо держать ухо востро. Такие всегда опасны.

— Зайдем к ней, — согласился он небрежно, — Она живет недалеко?

— Совсем близко! — пискнула Пинки Пай, — Она живет в собственной библиотеке, представляешь! А потом мы пойдем к Рэйнбоу Дэш! Только у нее нет дома, она живет на облаке!

— Она бездомная? — встрепенулся Сталин, — Значит, пролетарий?

Бездомный люмпен-пролетарий — это еще лучше. Такому нечего терять. Тоже ценный ресурс для того, кто попытается изменить привычный порядок вещей в Эквестрии.

— Еще как пролетарий! — воскликнула Пинки Пай с восторгом, — Так пролетарий, что ух! Один раз она устроила такой пролетарий у меня над головой, что я икала неделю! Вот такой она пролетарий!

— Она работает?

— Рэйнбоу? Конечно! На заводе по производству облаков! А когда в Кантерлоте нужна вода, она командует всеми пегасами Поннивиля!

Не пролетарий и не рабочий в полном смысле этого слова. Скорее, заводской управленец не очень высокого ранга. Но может быть потенциально-полезной. Еще одна отметка в невидимой тетради. Кроме того, насколько успел уяснить Сталин, пегасы всегда отличались независимым и упрямым нравом. Это может быть ценно. Особенно когда собираешься проломить головой стену, которую никто из окружающих даже не замечает.

— Потом Рарити! Она единорог и у нее свой магазин одежды! Красивая одежда! Уиии! Она любит драгоценности! А еще ее хорошо знают в Кантерлоте! Она шьет платья для самих принцесс-аликорнов!

Вредоносный элемент, мгновенно определили инстинкты. Обслуга правящего класса, готовая плясать под его дудку, пока льется золото. Такие не ищут равенства и справедливости, лишь заказы и выгоду. И эта любовь к драгоценностям… Сталин против воли вспомнил Геринга с его унизанными драгоценными стекляшками жирными пальцами. Старый Геринг плохо кончил в свое время, не помогли ему драгоценности…

— И Флаттершай! Она тебе ужасно понравится! Она любит зверушек и очень милая! И ужасно застенчивая! Такая добрая, что мухи не обидит! Правда, она может обидеть медведя, когда тот плохо себя ведет! Она пегас, но живет на земле, как обычный пони!

Сомнительный выбор. Опыт подсказывал Сталину, что гуманисты чаще всего представляют из себя балласт, чем полезный ресурс. Милосердие может позволить себе сильный. Но эта Флаттершай, кем бы она ни была, едва ли станет надежным подспорьем. Любовь, которая происходит от страха, а не от силы, то же самое, что скверное синтетическое топливо для танков. На нее никогда нельзя по-настоящему положиться.

— Ты понравишься моим друзьям, Сталион! — воскликнула Пинки Пай, хлопая Сталина по спине, — Ты милый, хоть и странный! Бобро пожаловать в Поннивилль!.. Кстати, а ты когда-то видел бобров?…

На мостовую Поннивилля Сталин ступил с тяжелым чувством. Точно на миг к нему вновь вернулась старость, отчего кости налились непослушной тяжесть, а во рту пересохло. Красивые разноцветные домики, издалека казавшиеся изящным и прелестным макетом, больше не манили взгляда. И сочный воздух перестал насыщать, как прежде. Как будто он пересек невидимую черту, за которой его ждало что-то неотвратимое.

Будь терпеливым, Коба. Будь расчетливым. Будь осторожным.

Быть может, жизнь твоя не закончена, а только начинается?…

Глава третья

«Люди всегда были и всегда будут глупенькими

жертвами обмана и самообмана в политике, пока

они не научатся за любыми нравственными,

религиозными, политическими, социальными

фразами, заявлениями, обещаниями разыскивать

интересы тех или иных классов»

В.И. Ленин, «Три источника и три составных части марксизма»
Поннивилль вблизи оказался ровно таким же, каким представлялся снаружи, и тем даже несколько разочаровал Сталина. Все было именно таким, каким ему виделось от окраины — аккуратные маленькие дома с изобилием розовых, голубых, сиреневых и бирюзвых красок, ухоженные садики и прекрасно мощенные улочки, достаточно широкие, чтоб по ним могла пройти танковая колонна. Вспомнив про танковые колонны, Сталин помрачнел. К сердцу словно прижали грязную талую льдышку. Танков у него не было. Ни танков, ни барражирующих в пушистых облаках штурмовиков, ни даже взвода личной охраны НКВД. Привыкай, старик. Пользуйся тем, что принес в этот мир. А что ты принес с собой, кроме бесконечной усталости и разочарования?…

И все же, следуя за Пинки Пай уютными улочками Поннивилля, Сталин машинально оценивал диспозицию, как если бы был командиром, проводящим рекогносцировку перед боем. Он ничего не мог с собой поделать, взгляд сам собой скользил по окрестностям, подмечая, прикидывая, уже производя какие-то скрытые расчеты. Вот там, на перекрестке, можно заглубить в землю танк, в секторе огня окажется центральный проспект и несколько крупных ключевых перекрестков. Артиллерийских корректировщиков — на ту увитую виноградом башенку с отличным обзором. Милый кондитерский магазинчик с огромной витриной, на которую, свесив язык, внимательно смотрела Пинки Пай, можно было бы оборудовать под оперативный штаб…

Чтобы избавиться от этих мыслей, бесполезных и отвлекающих, Сталин стал внимательнее смотреть по сторонам. И обнаружил, что влился в тихую размеренную жизнь Поннивилля легко и непринужденно, как хорошо легализированный агент. Идеальное внедрение. Никто не обращал на него внимания, не тыкал пальцем. Он был лишь одним из сотен пони, пегасов и единорогов, в великом множестве заполнивших улицы. Пожалуй, даже невзрачнее многих, учитывая здешние яркие расцветки и его собственную скромную серую шерстку.

Поначалу у него пестрило в глазах от обилия самых невообразимых красок. Желтые пони, сиреневые пони, лазурные пони и даже какие-то совсем уж невообразимые огненно-красные пони. У всех на боку были отметки вроде его собственной, но куда более прозаические. Мячики, пирожки, кегли, ракетки для пинг-понга, ноты, звездочки, зонтики, клюшки, цветочки, губные гармошки, пишущие перья, лопаточки, сердечки и молоточки — судя по всему, обитатели Поннивилля были открыты всем возможным увлечениям и хобби. Роднил их лишь общий инфантильный настрой.

Некоторое время Сталин разглядывал эти метки на крупах незнакомых ему пони, пока не понял, что это совершенно бесполезное занятие. Даже если метка могла сказать что-то о своем хозяине, эта информация была бы абсолютно нейтральна. «А чего ты ждал увидеть? — саркастично осведомился внутренний голос, питаемый его собственным растущим раздражением, — Серпы с молотами? Лозунги „Вся власть советам?“ и „Ударим праздником Розы Люксембруг по замшелым капиталистическим подпевалам“? Может, портрет Ильича или свой собственный? Привыкай, Коба. Если уж протащил в чужой монастырь свой устав, так хоть не доставай его из кармана!..»

Чтобы заглушить этот неприятный голос, Сталин подумал о забавном. Как интересно смотрелись бы подобные метки на заплывших жиром ляжках товарищей из Политбюро. А ведь интереснейшая мысль, товарищ Берия был бы в восторге. Никаких личных дел, никаких бумаг… Снял с товарища штаны — и сразу видно, кто перед тобой, даже специалистов звать не надо. У товарища Ворошилова, конечно, был бы нарисован наган, с которым тот не расставался, по донесениям надежных людей, даже во сне. Простительная слабость для человека, пережившего три войны. У товарища Кагановича… Ох, как бы кипа не нарисовалась на основательном крупе Лазаря Моисеевича! Человек высшей пробы, проверенный в важнейших делах, но есть слушок… У Маленкова — пропеллер. У Булганина — гроссбух. У Хрущева… Сопляк и выскочка. Чернильное пятно разве что…

Единороги произвели на Сталина изрядное впечатление. Ему удалось увидеть их вблизи и, что более важно, за работой. Он видел, как субтильная юная единорожица с маргариткой на крупе без малейших усилий перемещает по воздуху тяжеленную наковальню, которая весила раз в десять больше нее самой. Наковальня плыла по воздуху, окутанная неярким алым сиянием, и Сталин мрачно подумал о том, что с обладателями подобной силы надо держаться настороже.

Но сила эта, напомнил он себе, не народная, не благая. В сущности, вся эта сила не более чем инструмент превосходства и подавления. Эту силу не заслуживали, не приобретали путем долгой и тяжелой работы. Она давалась от рождения касте эксплуататоров — на зависть и страх всем прочим. Своего рода символ власти сродни кнуту надсмотрщика. Раса господ, аристократы, вампиры… Сталин видел, как вольготно и легко чувствовали они себя на улицах Поннивилля. Окружающие пони относились к ним с изрядным почтениям, никто не свистел им вслед, не кидал камней, не сыпал ругательствами. Совсем напротив, встретив в узком переулке обладателя магического рога, всякий пони или пегас торопился отскочить в сторону, освободив дорогу. С единорогами здоровались и, случись единорогу оказаться в очереди в бакалею, все впередистоящие мгновенно растекались в стороны. Эти знаки внимания единороги принимали как должное, награждая окружающих деланно-застенчивыми улыбками.

Вот она, истинная опасность классовых палачей, подумалось Сталину. Они могут расстрелять пулеметами демонстрации, душить рабочих, тиранить крестьян, издеваться над неграмотными, но самая главная их опасность — в умении социально адаптироваться, казаться естественным элементом, как раковая опухоль до последнего тщится показаться обычными тканями. Они заставили всех прочих пони поверить, что единороги — обычнейшая часть их жизни. Как пролетариат прежде думал, что царь с его иждивенцами — неотъемлемая часть жизни и истории страны…

Морок — вот что это. Опаснейший морок, напущенный Принцессой Селестией, закруживший голову всем здешним обитателям. Они так счастливы в своих аккуратных домиках, что не видят истинной опасности. А опасность уже среди них, шныряет в овечьем стаде серой тенью при волчьем хвосте… Эту опасность мало насадить на кол. Ее надо выявить, надо сорвать с нее ложную личину, надо выставить ее на свет — извивающуюся, ядовитую, тлетворную…

«Хорошо бы иметь здесь хотя бы группу бомбистов, — рассеянно подумал Сталин, — хотя бы каких-нибудь наивных народовольцев. Но откуда же ей взяться, если материал, с которым придется работать любому агитатору, предельно несознателен? Здесь бы сам Лейба Давидович сложил руки, светлая ему память…»

В одной из зеркальных витрин — Пинки Пай вылизала ее до блеска, пытаясь добраться до разложенных кексов — Сталин увидел собственное отражение. Которое ему неожиданно понравилось. Он ожидал увидеть что-то несуразное, жуткое. Наверно, как и всякий человек, успевший привыкнуть к своему телу почти за восемь десятков лет, которому пришлось превратиться в лошадь. Лошадей Сталин любил и привык уважительно к ним относится. Но для него они всегда были не более, чем инструментом. Неоценимым, важным, частично даже незаменимым, но все-таки — инструментом. И этот инструмент не единожды спасал тысячи жизней.

Когда в сорок первом на Красную Армию обрушились неисчислимые удары, именно гужевой транспорт оказал неоценимую помощь. В условиях, когда моторизованность частей оказалась ниже предельно-допустимого минимума, именно невзрачные лошади, упорные, выносливые и скромные работяги фронта, впряглись в буксующий механизм армии — и вытащили его на ровную дорогу. Они возили снаряды, пехоту, обозы, рельсы, эвакуировали заводы, спасали раненных, доставляли донесения, снабжали осажденный Ленинград и пробирались в те уголки, куда не мог забраться самый мощный и смертоносный танк.

Сталин любил лошадей. Но стать лошадью… Да еще и не лошадью, а ее инфантильной пародией, пони!..

В отражении Сталин увидел незнакомого серого пони, и этот пони ему в чем-то понравился. Скромный, серого, приличествующего обычной лошади, окраса, достаточно статный. Уверенный взгляд таких же серых глаз. Упрямая дуга шеи, крепкая, как у тяжеловоза. Коротко-подстриженная грива и аккуратные усы вроде тех, что он носил прежде. Сперва показалось, что в тон шерсти, серые. Приглядевшись, понял, что полу-седые. В этом мире он тоже был немолод, но все-таки ощущал себя не такой дряхлой развалиной, как прежде.

Что ж, в этом были и положительные стороны. Он выглядел зрелым, внушающим уважение, даже строгим. Тот образ, к которому он привык и который привык считать своим естественным. Никаких крикливых деталей, никаких украшений, никакого лоска. Солидная и даже основательная простота жеребца, который знает, что он делает, и знает, что он хочет. Возможно, ему даже удастся раздобыть френч военного образца?… Некоторые пони носили одежду, как он успел заметить, но больше для красоты, чем функциональности. И трубка. Ему очень нужна привычная трубка. Даже не курить, просто сжать зубами мундштук, позволяя мыслям течь уверенно и легко в едва ощутимой дымке крепкого душистого табака…

«И орден Героя Подкованного Копыта первой степени на лацкан, — поддакнул обладатель саркастичного голоса, который все это время наблюдал за ним, — С соломенными венками и кусочками сахара…»

— Пошли, Сталион! — окликнула его Пинки Пай, подпрыгивая от нетерпения. — Вон дом Твайлайт! Скорей! Быстрей! Шустрей!

Дом Твайлайт Спаркл, любимой ученицы Принцессы Селестии, оказался выдающимся даже по меркам Поннивилля. Он являл собой единое целое с раскидистым деревом, так что сперва даже сложно было определить, дом ли это выстроен внутри огромного ствола, или же природа продолжила начатое копытными архитекторами дело. В любом случае, получилось неплохо. По крайней мере, контраст по сравнению с одноэтажными домиками прочих пони сразу бросался в глаза. Что ж, было бы странно ждать иного от единорога.

— Твайлайт! Твайлайт! Твайлайт! — Пинки Пай подскакивала от возбуждения, — Она тебе сразу понравится, Сталион! Она — лучший единорог в Поннивилле и, к тому же, моя подруга! Уииии!

— Она хороший маг? — спросил Сталин, разглядывая резиденцию лучшей ученицы.

— Лучший! Лучший маг в мире!

— Наверно, это хорошо — иметь в друзьях лучшего мага в мире?

— Чудесно! Это как клубничный торт со сливовым джемом! Или даже джем-торт с джемом из чистого счастья!

— Наверно, это очень удобно, — рассудительно заметил Сталин, — Ее магия, наверно, часто помогает вам.

— Наверно… — Пинки Пай наморщила лоб, отчего язык опять вывалился изо рта, — Ну да, наверно. Ну конечно помогает!

— А когда в последний раз ее магия помогала вам?

— Ну… Это было… Это было…

Пинки Пай так задумалась, что даже перестала прыгать. Огромные голубые глаза уставились на Сталина озадаченно. Как если бы он предложил ей кекс с углем, посыпанный песком вместо сахарной пудры.

— Ты рассказывала, что в детстве тяжело работала на каменных фермах, — сказал ей мягко Сталин, — Помогала ли вам тогда магия?

— Не помогала! Было ужасненько тяжело! Аж уффф-ф-ф, как тяжело!

— Значит, единороги не спешат помогать тем, кто тяжело трудится? Только своим друзьям?

— Да нет же, глупый Сталион! Твайлайт помогает всем!

— Она помогла заживить поврежденное крыло Рэйнбоу Дэш, когда та лежала в больнице?

— Не-а, — замотала головой Пинки Пай, — Но она принесла ей книжку!

— Может, она помогала умирающим от усталости пегасам поднять на небесный завод воду из озера?

— Это работа пегасов!

— А сбор урожая?

— Это работа пони!

— В чем же работа единорогов?

— Ну-у-у-уу… — Пинки Пай попыталась наморщить лоб еще сильнее, отчего ее кудрявый розовый хвост едва не переполз на загривок, — Они читают книжки! И делают всякие прикольные штуки! Ну и вообще… Вообще… Вообще… Уффф!

— Работа — это не прихоть, — веско сказал Сталин и впервые обогнал Пинки Пай, воспользовавшись тем, что та замерла статуей, — Работа — это необходимость. Это социальный долг, который ты выполняешь в обмен на благо. Если твой долг — читать книжки и иногда делать в помощь друзьям «всякие прикольные штуки», это говорит только об одном…

— О том, что надо съесть коврижку? О том, что банановый крем полезнее яблочного? О том…

— О том, что их материальные блага не заслужены и получены путем эксплуатации прочих классов.

Пинки Пай выглядела ошарашенной — как колхозный ишак, над которым пронесся, утробно ворча двигателями, гигантский дальний бомбардировщик.

— Ты хочешь сказать, что яблочный крем все-таки полез…

— Ваши единороги — социальные трутни и дармоеды, — сказал Сталин.

Сказал тяжело, веско, не оставляя собеседнику пространства для спора.

— Эй! Твайлайт спасла весь город, починив плотину! — негодующе воскликнула Пинки Пай, сделав огромный прыжок на месте, — А что такое трутень? А они вкусные? А бывают трутни с сахарной ватой? Тр-тр-трррр!

— Хозяин магазина тоже спасает свои товары при пожаре, — Сталин пожал бы плечами, но его нынешнее тело не было способно изобразить этот жест, — Личная выгода, не более того.

— Твай прогнала вредину Трикси!

— Естественная конкуренция капиталистических хищников.

— Твай убрала лишних Пинки, после того, как я размножила себя в волшебном озере!

— Личная выгода. Сотня Пинки Пай уничтожила бы ваш Поннивилль под корень.

— Она помогает нам в Зимней Уборке!

— Раз в год, и то, выполняя функции управленца, а не рабочего, — Сталин покачал головой, — В тех местах, откуда я родом, она бы никогда не получила переходящее красное знамя на своем участке.

— Ух ты и бука, Сталион!

— Не люблю социальных паразитов, товарищ Пинки. Слишком много от них выходит бед.

— Товарищ! — мордашка Пинки Пай растянулась в такой широкой улыбке, что Сталин опасливо на нее покосился, — Я твой товарищ, да? Уиии! Товарищ! Я так и знала! Это почти как друг, правда? Почти-почти-почти?

Сталин мысленно улыбнулся простодушию розовой пони. Несмотря на ее бесконечные ужимки и утомительный темперамент, он успел привязаться к Пинки Пай за минувшие часы. И даже в какой-то мере чувствовал свою ответственность за ее судьбу. Она заслуживала помощи. А не подачек под вывеской лицемерной дружбы.

— Это даже лучше. Друзья помогают лишь друг другу. Как Твайлайт Спаркл помогала изредка тебе. Товарищи же помогают другим товарищам. Даже тем, с которыми не знакомы. Понимаешь? Если в городе будут жить одни товарищи, это значит, что все будут помогать всем. Независимо от того, кого называют друзьями. Другом можно быть лишь для некоторых. А быть товарищем — значит, быть другом для всех.

— Но… Это же не так! Все пони города — мои друзья! И все помогут мне!

— Разве? — оказывается, его тело умело иронично приподнимать бровь, — Тогда кто тебе помог, когда твои лучшие друзья обидели тебя и обманули, не придя на вечеринку? Кто пришел к тебе, когда тебе было плохо?

— Мадам Мука! — воскликнула Пинки Пай, — Она ужасно милая! Иногда мы ходим гулять!..

— А из пони?

— Никто не помог, — она закусила губу и в мгновение будто бы стала ниже ростом, — Но я… Я…

— Подумай об этом, — посоветовал Сталин, — И подумай о том, кто тебе друг, кто товарищ, а кто просто постоянно находится рядом. Знаешь, в чем самая лучшая маскировка?

— В грязи! В большущей луже грязи!

— Самая ловкая маскировка — в словах. Иногда не хватает жизни, чтоб понять, какое слово за каким прячется…

Дальше разговор прервался сам собой — они подошли к крыльцу дерева-дома. Постучать никто не успел. Дверь распахнулась сама собой.

И Сталин почти не удивился, увидев на пороге дракона. Он сразу понял, что это дракон, хотя прежде ничего подобного не видел. Этот дракон выглядел не так внушительно, как его сородичи из рисунков к детским сказкам. Он был сопоставимого с обычным пони размера, но держался вертикально на двух лапах и оттого казался выше. Большие зеленые глаза с кошачьим зрачком, ухмылка на чешуйчатой морде, милый фиолетовый окрас… Наверно, этот дракон мог показаться кому-то безобидным, даже милым.

Но Сталин слишком хорошо разбирался в людях, чтобы позволить себе верить первому впечатлению. И не собирался делать скидку для пони или драконов. Он, привыкший в каждом собеседнике улавливать глубинные эманации мысли, а не показные поверхностные эмоции, сродни ряби на воде, рефлекторно напрягся, встретившись взглядом с драконом.

От него не укрылись ни плотоядные треугольные зубы, которых у дракона-привратника было даже больше, чем у Пинки Пай, ни острейшие когти. Но больше всего ему сказали глаза. Холодно блестящие, не моргающие, как у сытого крокодила, они уставились на гостей двумя ледяными проталинами. Обманчиво-медлительный зрачок полыхнул сдерживаемой зеленой искрой.

Фанатик, понял Сталин, стиснув зубы. Он знал такой взгляд. Слишком хорошо знал. И очень не любил иметь дело с обладателями такого взгляда. Безрассуден, предан, нерассуждающ. Худшая порода врагов. Такие, раз приняв решение, не отступаются и не сдаются. Они признают только одну волю, волю их хозяина, а ко всему остальному относятся как препятствиям на пути этой воли. Этого следовало ожидать, Коба. Самые хитрые хищники всегда окружают себя надежной защитой. А не рассуждающая защита — самая надежная из всех.


— Спайки-Вайки! — Пинки Пай энергичным прыжком проскочила в дверной проем, едва не сбив дракона с ног, — Давай играть в прятки! Сегодня будем прятаться в словах! В каком слове ты будешь прятаться?… Хочешь спрятаться в слове «бисквит»? Оно маленькое, но там наверняка очень вкусно!

— О, ты не одна сегодня… — протянул дракон, разглядывая Сталина с притворным смущением, и довольно неуклюжим, — Ну заходите, Твайлайт будет рада…

Внутри дерева оказалось тепло и уютно. Сладковатый запах старой древесины смешивался с запахом тысяч книг, полки с которыми Сталин успел рассмотреть еще с порога. Пинки Пай не соврала, когда сказала, что Твайлайт Спаркл, лучшая ученица Принцессы, живет в библиотеке. И это оказалось самым верным определением жилища единорожицы. Весь ее дом был одной огромной библиотекой. Книги здесь во множестве стояли на полках, а те, которым не хватило места, возвышались грудами по углам. Судя по тому, что многие из них были открыты или пестрели закладками, хозяйка этого дома жадно тянулась к знаниям, но при этом была весьма импульсивна, принимаясь читать следующую книгу, не закончив предыдущей. При этом она была довольно опрятна и организованна, если судить по отсутствию пыли и кропотливо расставленным предметами интерьера. Необычное сочетание. Тем опаснее сам противник.

А в том, что Твайлайт Спаркл окажется его противником, Сталин практически не сомневался. Во всякой эко-системе есть естественные враги, которые физически не способны ужиться друг с другом. Как не может странствующий рыцарь коммунизма ужиться с капиталистической гидрой…

— Пинки!

— Твайлайт!

Хозяйка появилась прямо перед ними, ставший очень чувствительным нос Сталина окатило теплой воздушной волной. Ловко, оценил Сталин. Очень ловко. Эффектный фокус, рассчитанный на впечатлительных гостей. Потренируй свой выход еще, мысленно усмехнулся он, я такие фокусы проворачивал не раз. Только у меня, бывало, сразу тысячи людей бесследно пропадали или появлялись… Но пропадали все-таки чаще.

Держись, Коба, предупредил «внутренний секретарь», вечно напряженный и внимательный. Эта Твайлайт куда опаснее, чем хочет казаться. Она — враг. Ловкий, искусный, смертельно-опасный. Не пытайся бороться с ней сейчас, когда она сильна и находится на своем поле. Помни, чему сам учил других. Терпение, выдержка, спокойствие — вот три кита, на которых покоится надежная оборона. А кроме того, забудь, что ты ей противник. Ты всего лишь гость в этом мире. Странный, неожиданный гость, явившийся без приглашения. Держись равнодушно, немного дружелюбно. Она не должна понять, кто ты и как к ней относишься.

— О, Пинки, ты с гостем. Кажется, мы не знакомы. Я — Твайлайт Спаркл! Добро пожаловать!

Она была миловидна, доброжелательна и немного застенчива, как отличница, знающая, что приготовила все уроки, но все равно волнующаяся о том, как бы строгая учительская рука не поставила в дневнике пятерку с минусом. И вместе с тем в ней чувствовалась сила. Та сила, которая не угадывается в движениях, но присутствует так же явно, как взрывчатка в железной рубашке ручной гранаты. Сталин умел определять эту силу и редко ошибался. И сейчас у него даже в висках похолодело, когда он оценил сущность той, кто скрывалась за обликом милой сиреневой единорожки с претенциозно — нелепой звездой на крупе.

— Это Сталион! Я показываю ему Поннивилль! Правда, он милашка? Смотри, какие у него усищи! — Пинки Пай уважительно потрогала Сталина за усы, — Ты можешь сделать мне такие усищи, Твай?…

— Привет, Сталион! — Твайлайт Спаркл тряхнула длинной челкой, темно-фиолетовой с контрастной розовой прядкой. В этот момент она стала казаться еще более милой.

— Приятно познакомиться с вами, — Сталин вежливо шаркнул копытом, — Извините, если я вас… некоторым образом потревожил. Мне бы не хотелось отвлекать от важных дел лучшего мага Поннивилля.

— Ну что вы! Чувствуйте себя как дома!

— Главное, не ляпни этого в следующий раз при Рэйнбоу Дэш, — проворчал из прихожей дракон, закрывающий дверь, — Или хотя бы задумайся перед этим, отчего у них в облаках не установлены уборные…

Ворчал он по привычке, даже благодушно, но Сталин все равно решил, что не станет поворачиваться к нему спиной. Ни в фигуральном смысле, ни в обычном. В прошлом ему часто приходилось оставлять за спиной врагов. Троцкистов. Эсеров. Ежовцев. Вредителей. Шпионов и саботажников. Но оставлять за спиной огнедышащего дракона ему хотелось менее всего.

— Чем вы занимаетесь, Сталион? — учтиво поинтересовалась лучшая ученица Принцессы, умело изображая живой интерес, — Вы продаете трубки? Или просто заядлый курильщик?

— Нет. Это скорее… увлечение. По профессии я больше… Ученый. Да, ученый. Из тех, знаете, что вечно сидят в кабинетах и изучают всякие… вещи.

— Как это здорово! Я ведь тоже ученый. Хотя по мне, наверно, не скажешь… — единорожица зарделась, сиреневые щеки вспыхнули легким румянцем.

— И что вы изучаете, Твайлайт? — быстро спросил Сталин, чтобы отвести тему от собственной персоны. Иначе пришлось бы спешно придумывать «вещи», которые он изучает.

— Магию. Обычно — магию. Но прежде всего, конечно, я изучаю дружбу.

— Изучаете… дружбу? Это очень интересно, това… кхм.

— Магию дружбы.

Ну конечно. Сталин мысленно скривился. Даже хиной под языком загорчило. Изучает магию дружбы!.. Причем, в прекрасно оборудованной библиотеке, не ударив копытом о копыто. И даже не задумываясь о том, что ее «исследования» куплены ценой страданий многих простых пони. Ему стоило догадаться, что здесь царит мракобесие, шарлатанство и лженауки, прикрытые изящной ширмой, как это заведено в капиталистическом обществе. Кибернетика, теперь вот Магия дружбы…

— Какой неожиданный предмет для изучения!

— О, он очень обширен, — опять улыбка скромной ученицы-отличницы, — Я бы даже сказала, фундаментален!

— Значит, они связаны? — уточнил Сталин, — Дружба и магия?

— Это одно и то же. Точнее, будет верно назвать дружбу наивысшим проявлением магии. Они неразрывно связаны друг с другом. По просьбе Принцессы Селестии я изучаю магию дружбы тут, в Поннивилле.

— И как, уже изучили?

— Ну что вы! — Твайлайт Спаркл искренне рассмеялась, — Дружбу можно изучать бесконечно! Временами я посылаю Принцессе свои заметки, но, честно говоря, я еще в самом начале пути. К счастью, у меня есть друзья, благодаря которым я сделала множество наблюдений. И не собираюсь останавливаться!

— Похвально, — кивнул Сталин, — Очень достойно для юной пони вроде вас. Но скажите, какого рода наблюдения удалось вам произвести? Я безмерно далек от предмета вашего изучения, так что если дилетанту… кхм… будет позволено…

— О, конечно! У меня накопилось множество выводов!

Рог на лбу Твайлайт Спаркл вдруг мягко засветился, Сталин едва не отшатнулся от неожиданности. Но ничего ужасного или разрушительного не произошло. С одной из полок, подчиняясь воле единорога, спикировал скрученный пергамент. Без всякой посторонней помощи он завис прямо посреди комнаты и сам собой развернулся.

Ярмарочный фокус, подумал Сталин презрительно, хоть эта демонстрация силы и уязвила его. Здешние единороги, несомненно, мастера пускать пыль в глаза. Интересно, как вытянулись бы их морды, увидь они на полигоне двигающийся самостоятельно танк, управляемый по телеметрии! Это не бумажные свитки двигать!..

— Ну вот, — Твайлайт Спаркл прокашлялась и стала с выражением читать, — Дружба — это не зацикливаться на работе, помня о своих друзьях. Дружба — это отдать другому свой любимый драгоценный камень. Дружба — это забыть о своих страхах ради других. Дружба — это веселиться вместе до упаду. Дружба — это смеяться вместе со всеми. Дружба — это чудесная вечеринка. Дружба — это самый большой торт на свете. Дружба — это пикник на зеленом лугу. Дружба…

Сталин нахмурился. Кажется, понятно, на какую наживку удят здешние царьки. Способ удивительно простой и, в то же время, действенный. Дружба. Как это раньше не приходило ему в голову? Товарищество, порука, защита — все это он использовал в свое время, стараясь выковать из миллионов разномастных граждан ту особую сталь, которая не прогнется под любым нажимом. Дружба!.. Вот тот опиум, которым завлекают народные массы в Эквестрии. Как это низко, как отвратительно. Они обещают пони не уважение, не пристойные условия труда, не равенство, не чувство собственной гордости. Они дают им дружбу — лакированную, как безделушка из сувенирного магазина, блестящую, подчиняющую волю.

Дружба… Сталин внутренне поежился, словно по его спине проползла ядовитая сколопендра сорока парами подкованных солдатских сапог. Коварное оружие сродни удушающим газам. Скажешь «дружба» — и на языке становится сладко, поэтому далеко не каждый в силах обнаружить опасность, притаившуюся под этим, с детства знакомым, словом.

— Дружба — это поющие птички в кронах Дикого Леса! — продолжала декламировать Твайлайт Спаркл. Голос ее, поначалу негромкий и простодушный, стал напевным, в нем появилась пугающая внутренняя вибрация, от которой у Сталина заныли корни зубов, возник ритм, усиливающийся с каждым мгновением, — Дружба — это самое красивое платье, сшитое твоей подругой. Дружба — это вылечить больного феникса. Дружба — это сверкающая радуга в небесах…

Под стройным логическим построением его мыслей зашевелился, как мышонок в подполе, страх. Он привык считать, что ничего не боится. Даже его враги, те, до которых он не успел добраться, считали его бесстрашным. Но сейчас, перед лицом сиреневой единорожки со светящимся рогом, Сталин ощутил подобие страха. Слова, льющиеся на него, были не просто словами. Проклятая капиталистическая магия. Удивительно действенная. Слова лились на него густым сиропом, в котором его собственные мысли вязли и слабели, как мухи-сладкоежки. Слова укутывали его со всех сторон теплым шерстяным одеялом. Слова баюкали его, усыпляли, в них была чарующая музыка, в них было его собственное детство — детство со вкусом молока на губах, с привольными кавказскими ветрами…

— Дружба — это танцевать на Гранд-Галопинг-Гала без оглядки! Дружба — это вкуснейший сидр. Дружба…

Пинки Пай, минуту назад беззаботно жевавшая кисейную занавеску, уже впала в транс, оглушенная голосом лучшей ученицы Принцессы Селестии. Глаза ее округлились, но голубизна из них выветрилась, оставив лишь два мутных клубящихся облачка. Ее воля была недостаточно сильна, чтобы сопротивляться. И едва ли она вообще хотела сопротивляться… Кто сопротивляется сладкому поцелую шприца с опийным раствором?…

— Дружба — это бежать бок-о-бок со своим соперником. Дружба — это твоя верная сова. Дружба…

Эти слова стали лабиринтом, в котором он вдруг запутался, и каждое слово становилось новым эфемерным слоем, в котором можно блуждать бесконечно, не отличая одной стены от другой. Сталин ощутил слабое чувство узнавания. Когда-то он уже слышал подобные слова… Вкус знакомого яда на губах.

«Тень упала на сцену, ещё недавно освещенную победой Альянса. Никто не знает, что Советская Россия и её международная коммунистическая организация намерены делать в ближайшем будущем и есть ли какие-то границы их экспансии. Я очень уважаю и восхищаюсь доблестными русскими людьми и моим военным товарищем маршалом Сталиным… Мы понимаем, что России нужно обезопасить свои западные границы и ликвидировать все возможности германской агрессии. Мы приглашаем Россию с полным правом занять место среди ведущих наций мира. Более того, мы приветствуем или приветствовали бы постоянные, частые, растущие контакты между русскими людьми и нашими людьми на обеих сторонах Атлантики. Тем не менее моя обязанность, и я уверен, что и вы этого хотите, изложить факты так, как я их вижу сам…»

Эти слова говорил другой человек, много лет назад. Но в них была заключена магия схожего свойства. Тогда ты выстоял, Коба. Тебе было тяжело, но ты выстоял. И жирный маленький человечек в цилиндре и с жирно-блестящими глазками понял, что его магия тебя не одолеет. Потому что эти трусливые чары направлены лишь против индивида. Но никто и никогда не сможет подчинить своему дьявольскому гипнозу целый класс! А за ним сейчас — целый класс. Бесправных униженных пони, у которых не будет другого защитника. Значит…

Сталин помотал головой. И наваждение вдруг стало рассеиваться. За сладкими кисельными завесами вдруг обнаружились контуры реального мира. Из-за взбитых сливок, облаками повисшими вокруг, проглянули черты библиотеки. Он вновь увидел сиреневую единорожку со светящимся рогом и розовой прядкой в гриве, которая читала нараспев, удерживая перед собой свиток.

— Нет.

— Что? — воскликнула Твайлайт Спаркл.

Она была потрясена, и Сталин отметил это с удовлетворением. Едва ли раньше ученице Принцессы доводилось встречать того, кто выбрался из ее липких сетей, сочащихся прогорклой карамелью фальшивой дружбы.

— Это все не так, — спокойно сказал Сталин, ощущая растущую в нем самом мощь. Мощь, дарованную ему верой многих миллионов людей, мощь, которая сотрясала изнутри его тело как тяжелый танковый дизель «В-2», — Это заблуждение, товарищ Спаркл. Вы неверно выучили дружбу. Дружба вовсе не такая, какой вы ее считаете.

— Вы… Вы… Что?

— Дружба — это труд. Дружба — это подвиг. Дружба — это боль. Дружба — это не кремовый торт, который можно есть, весело смеясь. Дружба — величайшее испытание. Ради дружбы надо уметь сжать зубы и глотать кровь. Дружбу надо терпеть, даже когда она приносит тебе боль. Дружба — это война, победа в котором дается не каждому. Дружба может быть безмерно горька. Именно поэтому ею так дорожат. А вы… Вы плохо учились, Твалайт Спаркл, если вынесли из дружбы только это. Я думаю, Принцессе Селестии надо подумать о вашем дальнейшем образовании.

Он увидел глаза Твалайт Спаркл вблизи — и удивился тому, сколько кипящей ненависти в них сосредоточилось в это мгновенье. Все истинные чувства выступили на поверхность. Фальшивая позолота отброшена. Секунда искренности.

И этой секунды, когда они смотрели в глаза друг другу, Сталину хватило, чтобы сделать выбор. Даже не выбор, понял он с накатившим облегчением, это решение созрело

в нем с того самого момента, когда он впервые ступил на мостовую Поннивилля. И другого пути у него не было, как не может быть другого пути у самого коммунизма.

— До свидания, Твайлайт, — сказал Сталин негромко, — Но, я думаю, мы еще увидимся.

Он прошел мимо застывшего в трансе Спайка, который даже не пытался преградить ему дорогу. Распахнул ногой дверь, впуская свежий воздух в душную комнату. Теперь он понял, что пахло в ней не деревом и книгами, а тленом. Золой чужих чувств и гниющими остатками чужих мыслей.

Ты все сделал правильно, Коба, старый тысивый мерин. И даже «внутренний секретарь» одобрительно что-то проворчал из невидимого кабинета, замурованного в его голове. Надо спешить. В этой войне у него нет союзников, нет ресурсов, нет планов и снабжения. Нет ничего. Значит, придется совершить невозможное и выиграть. Снова. Сталин усмехнулся — солнцу, аккуратным домикам и разноцветным пони, беззаботно разгуливающим по улицам. Делать невозможное — это тоже магия. Особая коммунистическая магия. Проверим, господа единороги, чья магия в итоге окажется сильнее!..

Как он ни спешил, Сталин все же задержался на несколько секунд на пороге дома Твайлайт Спаркл. И сквозь приоткрытую дверь услышал ее голос, глухой и зловещий. Кажется, она кому-то диктовала:

— Дорогая Принцесса Селестия! Пишет вам ваша верная ученица Твайлайт Спаркл. Сегодня я поняла, что дружба — это умение делиться своими страхами и опасениями со своими близкими. Сообщаю вам о подозрительном пони, который появился сегодня в городе. Его сомнительные воззрения порочат концепцию дружбомагии, а несознательное поведение и моральная невыдержанность могут стать дурным примером для остальных. Возможно, вам стоит обратить на него пристальное внимание. Всегда ваша, Твалайт Спаркл… Зашифруй и отправляй Принцессе, Спайк! И еще, мне понадобится одна книга. Одна большая старая толстая книга… Конечно, ты найдешь ее. Она называется — «Диссиденты и борьба с ними»…

Глава четвертая

«За верой должны следовать дела».

Ф.Э. Дзержинский
Челка Эппл Джек была золотистой, как пучок соломы. Но не той, что обыкновенно сохнет в скирдах, сероватой и прелой. А другой — мягкой, впитавшей в себя летнее солнце, ароматной. И сейчас эта непокорная соломенная челка, поднятая в воздух коротким презрительным выдохом Эппл Джек, коснулась полей потрепанной шляпы.

— Пинки, поверить не могу, что ты купилась на такое!

— Это все правда, Эппл Джек! То, что говорит товарищ Сталион…

— Сахарок, чтобы поверить во все то, что плетет этот заезжий жеребчик, надо иметь на плечах старую бочку из-под сидра!


Взгляд, которым одарила Сталина Эппл Джек, не таил в себе ничего хорошего. Он был тяжел и сверкал грозовыми раскатами, пока еще более угадываемыми, чем видимыми, как у сноровистого жеребца, который только и ожидает, когда неосторожная рука конюшего снимет с него упряжь… Но Сталин выдержал этот взгляд и даже не без удовольствия. Взгляд этот ему понравился — он любил иметь дело с людьми, взгляд которых открыт и смел. Даже если не разделял их убеждений.

С пони, Коба, с пони!..

— Товарищ Эппл Джек…

— Я тебе не товарищ, старый мерин! — Эппл Джек топнула передним копытом по дощатому полу амбара, где они собрались. И крепкая дубовая доска жалобно затрещала, едва не переломившись пополам, — Ты задурил голову нашей подруге, но с нами этот фокус не выйдет!

— Не выйдет! — подтвердила Рэйнбоу Дэш, выписав в воздухе сложную петлю. Которая могла быть обычным воздушным трюком, а могла — Сталин достаточно хорошо разбирался в авиации — быть боевым маневром заходящего в пике штурмовика, — Точно, не выйдет! И лучше бы тебе убраться самому, Сталион!

Одна лишь Флаттершай молчала. Предусмотрительно заняв место в арьергарде, она делала вид, что с интересом изучает жужжащую у потолка муху и это зрелище поглощает ее без остатка.

— Не будем спешить с выводами, — Сталин поднял переднюю ногу в жесте, который должен был внушать спокойствие, — Мы с товарищем Пинки Пай не случайно собрали вас здесь, в этом амбаре. Наша цель — объяснить вам, что происходит.

— Объяснить! Ахахаха! Мы уже все услышали, ты, старый врун! — Рэйнбоу Дэш пронеслась так близко от Сталина, что тому потребовалась вся выдержка для того, чтоб не отпрянуть в сторону.

Но он не отпрянул, лишь крепче стиснул зубы. Выдержка и уверенность в собственной правоте — вот то оружие, которым исчерпывался его арсенал. И в эффективность этого оружия Сталин привык верить. Когда-то, кажется, миллионы лет назад, он воспользовался им, когда черные фашистские стрелки ползли по карте, почти упираясь треугольными змеиными головами в Москву. А ведь тогда испуганное тело, сотрясаемое дрожью воздуха, вспоротого крыльями «мессеров», тоже говорило о бегстве. О том, что достаточно лишь немного отойти в сторону… Сталин не дал ему воли. Не собирался и сейчас.

— Ты глупее нашего огородного пугала! — Эппл Джек наступала на него. И, хоть она была одного с ним роста, Сталину показалось, что на него движется тяжело поскрипывающий гусеницами «Королевский Тигр», — Подумать только! Значит, наша любимая Принцесса Селестия — тиран и угнетатель? Значит, наши друзья-единороги — поработители и эксплуа… эску… эксплуатракторы рабочего класса? А наши лучшие подруги Твайлайт и Рарити — агенты капиталистических спрутов? Да в своем ли ты уме?

— Я понимаю, товарищи, что вам нелегко осмыслить это, — удивительно, но голос не подвел его в эту опасную минуту, напротив, оказался звучен и уверен, — Это неудивительно. Угнетенному классу надо время, чтобы осмыслить собственное положение и найти корень всех бед. Вы же находитесь под сильнейшим воздействием так называемой дружбомагии. В которой магии куда больше, чем дружбы. Враждебной, лишающей воли, магии. Капиталистам не впервой прибегать к подобной. Тщась скрыть собственную роль в бедствиях народа, они возлагают ответственность за него на неграмотность, безделье, пьянство и распущенность…

— Болтать ты умеешь! — Рэйнбоу Дэш зависла в воздухе перед ним, сильные крылья без напряжения удерживали ее поджарое голубое тело вровень с мордой Сталина, — Да не так ты и крут, Сталион!

По сравнению с Рэйнбоу Дэш эскадрильи хищных «мессеров» казались не опаснее стаи воробьев.

В этот бой ему пришлось вступить на невыгодных для себя условиях, против объединенных сил трех пони, пусть даже третья демонстрировала нейтралитет, изучая муху. Он знал, что в подобной ситуации ему не выстоять, даже при поддержке Пинки Пай — слишком уж неравны силы. Слишком много нерассуждающего ледяного блеска в глазах двух пегасов и пони.

Дебют окончен, пора снимать чехлы с тяжелой артиллерии.

— Я знал, что магия Принцессы Селестии не так легко отпускает свою добычу. Именно поэтому мы подготовили кое-что специально для этого случая. Товарищ Пинки, запевайте!

Пинки Пай долго ждала этой возможности, нетерпеливо подергивая розовым хвостом и приглушенно хихикая. И когда Сталин подал условленный сигнал, она была готова.

Бах! Хлопушка рванула гаубичным снарядом, враз запорошив весь амбар пестрой мишурой и конфетти.

Ну-ка, пони, дружно слушать!
Спрячьте пессимизм!
Ведь сегодня мы споем вам
Песнь про коммунизм!
Это важно, это нужно
Чтоб лжи туман исчез!
Оттого мы дружно с вами
Проведем ликбез!
Пинки Пай пела и плясала так, что амбар, прежде казавшийся Сталину прочным и основательным, заходил ходуном. Она прыгала, ходила колесом, разбрасывала блестки, танцевала на ходулях, кувыркалась, визжала, жонглировала бенгальскими огнями, виляла хвостом, делала антраша, крутилась волчком, ползала на спине, вновь прыгала…

Если пони деньги копит
Чтит капитализм
Этот пони не полюбит
Славный коммунизм!
Ну а тот, кто работящий,
Кто растит свой сад
Непременно очень сильно
Будет ему рад!
Сталин с удивлением ощутил, что эта сумасшедшая пляска щекотными нарзанными пузырьками проникла и в его тело, заставив его безотчетно отбивать ритм копытом по дощатому полу, да еще и помахивать хвостом.

Ильич, мудрый старик, когда-то сказал, что, пока массы неорганизованны, лучшим из искусств является кино. Но, должно быть, правы те, кто считают, будто нельзя быть великим во всем. Искусствовед из товарища Ленина был никудышний. Сталин видел собственными глазами, как песенка Пинки Пай влияет на других пони.

Если пони в Кантерлоте
Славят шовинизм
Мы им песню петь не будем
Про теплый коммунизм!
Ну а тем, кто быстр, отважно
В небесах парит
Тот душой для коммунизма
Навсегда открыт!
Они были сбиты с толку. Эппл Джек уставилась на Пинки, как на яблоню, которая вдруг стала плодоносить кабачками. Рэйнбоу Дэш так широко открыла рот, что это враз ухудшило ее аэродинамические свойства, вынудив резко сбросить скорость и барражировать у самого пола. Флаттершай обмерла, ее розовый хвост безжизненно болтался между ног, как спущенный флаг.

А Пинки не собиралась сбавлять темп. Ее голос приобрел громовую громкость, и от него уже поскрипывали прочные потолочные балки. Пинки Пай била залпами веселья и беспричинной радости, беглым огнем, как полевая батарея, и в зоне ее обстрела не существовало мертвых секторов. Каждая молекула окружающего воздуха потяжелела на один атом чистого лучащегося счастья, счастья теплого, как пушистый кошачий живот, лучистого, как свежее весеннее солнце, доброго, как материнская рука. Этому всепронизывающему, как рентгеновские лучи, счастью невозможно было сопротивляться, оно проникало во все члены, заставляя их дергаться в такт немудрящей песенке.

А Принцесса на престоле —
Это атавизм!
Спрячется под трон, наверно,
Узнав про коммунизм!
Ну а тот, кто добр к зверушкам,
А не паразит
Коммунизму в своем сердце
Место утвердит!
Ледяной блеск в глазах пони таял, растапливаемый этим лучащимся теплом. Точно с прозрачных линз сходила намерзшая за ночь изморозь.

Ну-ка, пони, закаляйте
Квелый организм!
Мы подлечим его живо
Безо всяких клизм!
Семя лжи мы извлекаем
Из народных масс
Пропагандою Принцессы
Не обманешь нас!
Что за голос! Что за талант! Будущая звезда эстрады — да что там эстрады! — заслуженная артистка Эквестрии! Сталин притопывал копытами в такт, позволяя душе ликовать и звенеть, как налитый шампанским бокал. Песня Пинки Пай наполнила его силой, которой он не ощущал в себе долгие годы. Оказывается, сила его никуда не делась, все это время была с ним, просто он не ощущал ее, задыхаясь в кабинетной пыли. Сладко заныли тяжелые мышцы ног. Впиться в литые оковы эксплуататоров и разорвать их, как гнилую веревку!.. Как в молодости!..

Сладко яблочко в саду —
Это коммунизм!
Сыты зяблики в пруду —
Это коммунизм!
В небе весело лететь —
Это коммунизм!
И веселы песни петь —
Это коммунизм!
Коммунизм! Коммунизм!
Это! Ком! Му! Ниии-и-ии-ииии-ииизм!..
Последний аккорд едва не подкосил устои некогда прочного амбара, Сталину даже показалось, что тот не выдержит. Но амбар выдержал. Что едва можно было сказать об исполнителе. Пинки Пай, высунув длинный язык и тяжело дыша, как загнанная лошадь, хрипло пробормотала:

— Там еще были куплеты про Жигулёвскую ГЭС и электрификацию Эквестрии в пять лет, но мы пока не придумали рифму…

Не договорив, она пошатнулась и хлопнулась в обморок. Сталин ласково взглянул на нее. Пусть отдыхает, свою задачу она выполнила. Честь и хвала тебе, товарищ Пинки, певец Революции. Учебники про наши подвиги еще не пишутся, но будь уверена, и тебе в них будет отведена отдельная страница.

С ней тоже было тяжело, вспомнил он. Когда три дня назад, после испытания в доме Твайлайт Спаркл, он нашел Пинки и попытался помочь ей, дело даже казалось ему неразрешимым. Он пытался объяснить ей концепцию классов и их взаимоотношений, но Пинки лишь вертела кудрявой розовой головой и интересовалась, любят ли капиталисты пончики так же, как обычные пони, что больше — дырка от бублика или две дырки от бубликов, и тараторила «эксплуататоры эксплуатировали-эксплуатировали да не выэксплуатировали!» до хрипоты. Но Сталин был терпелив. У него был опыт. Опыт — и еще то, что в этом сказочно-акварельном мире именовалось магией. А в его родном, неприветливом, мартовском — социальной сознательностью и умением партийно-воспитательной работы.

Он терпеливо читал Пинки Пай свои работы, чаще всего «Вооруженное восстание и наша тактика», «Господин Кэмпбелл привирает» и «К вопросу о политике ликвидации кулачества как класса». Дело двигалось медленно, Пинки часто не понимала значения слов. «Товарищ» она часто путала с «тарталетка», «класс» с «кексом», а «марксизм» с «марципаном». Сталин терпеливо разъяснял, повторяя, если возникала необходимость, по десять раз к ряду. И, несмотря на вопиющую политическую неграмотность Пинки, дело постепенно двигалось. Тлетворное влияние гипноза Лучшей Ученицы растворялось в новых знаниях, которые укрепляли ее волю — как яд растворяется в крови, которую разбавляют физраствором.

Когда Пинки поняла всю глубину интриги Принцессы Селестия, ею овладела глубочайшая депрессия. Кудрявая грива вдруг поникла, шерстка сделалась бледной и гладкой, повисла печальной тряпочкой, глаза потухли, как выключенные фары. «Не вешайте нос, товарищ Пинки! — подбодрил ее Сталин, понимая состояние прозревшей пони, — При коммунизме вам будет житься веселее, чем сейчас!».

«Да? — Пинки нерешительно подняла голову, — При коммунизме будет веселье? И праздники?»

«Конечно! — заверил ее Сталин, — Много праздников! Будет день солидарности трудящихся пони, и еще — Международный кобылий день, и День Кондитера, и День Знаний, и…»

«Здорово! — потухшие было глаза заблестели, шерстка стала приобретать привычный объем, — И мы будем веселиться?»

«Несомненно будем, товарищ Пинки! Мы будем читать доклады по регламенту, пить воду из графина, обсуждать повестку дня, писать директивы, зачитывать записки и составлять протоколы! А на субботниках мы будем носить бревна и составлять отчетность о выполнении квартальных норм!».

«Звучит ужасно весело, товарищ Сталион!».

«Это и будет весело, — он положил увесистое серое копыто на розовое плечо, — Просто надо верить и трудиться ради этого, товарищ Пинки, верить и трудиться!..»

— Ерунда все это, вот что я скажу! — Эппл Джек, очнувшись, топнула ногой. В этот раз удар получился куда слабее, не сломать и спички, тряхнула соломенной гривой, — На счет Селестии, может, все и не совсем чисто. Не зря же ее молодчики каждый месяц уносят почти все то, что мы заработали с продажи яблок! Но ты пытаешься стравить нас с Твайлайт Спаркл и Рарити, нашими лучшими подругами! И лучше бы тебе этого не делать, а то мое копыто поздоровается с твоим носом!

— Да! — Рэйнбоу Дэш проделала иммельман, с ювелирной точностью проскользнув возле его головы, — Мы — Элементы Гармонии, если ты не знал! Так-то! И мы — все вместе! До самого конца! А Элементы Гармонии своих не бросают, понял?

— Элементы Гармонии — это еще одна чудовищная ложь правящих элит, — твердо сказал Сталин, ничуть не смущенный этим напором, — Никаких элементов не существует в природе. Это предрассудки, проистекающие от народной неграмотности.

— Нас? — Рэйнбоу Дэш от удивления даже зависла в воздухе, крылья работали на холостом ходу, — Нас не существует? Эй, ты, с усами!.. А ну пустите меня к нему! Сейчас я ему покажу, как нас не существует!

— Я видел подвеску Элемента у Пинки Пай. Это простая бижутерия с цветным стеклом. Можно купить на любой ярмарке за медяк. В ней нет ни капли того, что вы называете магией.

— Заканчивай врать! Мы получили наши знаки Элементов в тот день, когда дали по носу Найтмэр Мун! Когда доказали силу дружбы и стали вшестером одним целым! Вот так!

— Боюсь вас разочаровать, товарищ Рэйнбоу, но вы никогда не встречались с Найтмэр Мун.

— Чего?

— Прошедшие несколько дней я посвятил сбору информации, — спокойно и негромко сказал Сталин, — В том числе и касательно того интересного периода, когда в Поннивилле появилась госпожа Спаркл. Как выразился бы мой учитель, всплыли некоторые архиинтересные детали.

— Какие еще детали?

— А такие. Кроме вас шестерых, никто не видел Найтмэр Мун.

— И что?

Еще не поняли. Слишком наивны, слишком слепа вера. И если вера говорит тебе, что ты победил опасного врага бок-о-бок с настоящими друзьями, а взамен получил высочайшую благодарность — не каждый осмелится отказаться от такой веры. Так уж мы устроены, Коба, что люди, что пони — охотно верим тому, во что хотим верить. Это и есть наилучшая ловушка для наших душ… Впрочем, не будем ударяться в клериканство.

— Вы помните ту преграду, что испугала вас на пути к Найтмэр Мун, товарищ Рэйнбоу? Настолько, что спасла только песенка товарища Пинки?

— О да! Это была стая древесных волков с вот такенными зубищами! Но Пинки спела свою крутую песню и мы перестали бояться, хех.

— А товарищ Пинки рассказывала, что вас напугали ужасные деревья.

— Это были коалы-пониеды, — Эппл Джек почесала в затылке, — Вы что, забыли, подруги?

— Одноглазые великаны… — пропищала Флаттершай из облюбованного угла, — Ужасно огромные!..

Пони переглянулись.

— У нашей бабули Смит память — как старый чулан с мышами, — сказала наконец Эппл Джек, — Но я никогда не слышала, чтоб память подводила сразу всех. Кто-то из нас ведь ошибается, верно? Я-то точно помню коал-понеедов!

— Нет, товарищ Эппл Джек. Или да. Дело в том, что таких несовпадений множество. Я собрал и информацию о ваших рассказах после изгнания Найтмэр Мун, сопоставил, проанализировал и сделал выводы. Они не совпадают. Вы сами можете в этом убедиться. Основные пункты одинаковы, но детали так разнятся, словно это было не одно приключение, а шесть разных приключений. Понимаете, товарищи? Там, где одна видела чудовище, другая — дракона или грифона. Там, где кому-то казалось, что она падает в пропасть, другой мерещилась бездонная топь или пылающий костер.

— Это не круто, — пробормотала Рэйнбоу Дэш, — Не знаю, что это, но это совсем не круто. Но ведь все помнят, как я победила коварную мантикору, так?

Эппл Джек поправила потрепанную шляпу с каким-то новым выражением на морде.

— Знаешь, сахарок, — сказала она нерешительно, — Я бы не стала спорить, если бы не была уверена в том, что это я победила мантикору ударом вот этого самого копыта.

— Вот видите, — сказал Сталин, — А товарищ Флаттершай наверняка искренне полагает, что мантикору победила она.

Флаттершай что-то утвердительно пискнула из своего угла и сконфузилась.

— Какого черта? — Рэйнбоу Дэш грозно зыркнула на всех по очереди, — Какого черта это означает? Ты, усатый, кажется, самый умный здесь, а? Тогда рассказывай! Я не хочу, чтоб потом мою победу над мантикорой приписали кому-то другому! Это была моя мантикора!

— Расскажу, — терпеливо кивнул Сталин, — Но перед этим — еще одно испытание для вашей памяти, товарищи. Вспомните, как именно вы подружились с Рарити и Твайлайт Спаркл.

— Ну это просто, — махнула ногой Эппл Джек, — Твайлайт просто спустилась на воздушном шаре из этого самого… ну и… там уже…

— Ну да, она спустилась, а Рарити уже была, и мы…

— Мы… подружились! — пискнула Флаттершай и на всякий случай смутилась, — Я хочу сказать, она была… они обе были ужасно милые. Они нам понравились. И мы стали друзьями.

— Вы впятером всю жизнь прожили в Поннивилле и, зная друг друга, никогда не считали себя друзьями. Но стоило появиться Твайлайт Спаркл — загадочной Лучшей Ученице — и вы вдруг образовали крепкую команду, связанную узами дружбы. Которую, как мы выяснили, объединяют лишь воспоминания, которые странным образом разнятся. Время для вопроса, товарищи пони. Может, эти узы были не узами дружбы?…

— Тысячи громовых облаков! Теперь я и сама не могу вспомнить, отчего мы все так быстро сдружились! То-то я удивлялась, что меня так тянет к этим бескрылым копушам!

Работает. Сталин смахнул бы пот со лба, если бы пони умели потеть. Он никогда не считал себя хорошим спорщиком и в споры предпочитал не лезть, помня, что в войне слов даже победившая сторона не получает ничего достойного. Были в партии те, у кого язык без костей. Бухарин, Каменев, тот же Лейба Давыдович… И где они сейчас? С кем нынче спорят?

Сталин всегда старался избегать споров. Свою репутацию он зарабатывал делами, а с его делами не спорил никто. Или спорил, но очень недолго.

«В этот раз я действую иначе, — подумал Сталин, наблюдая за тем, как раздражение на обращенных к нему мордах пони сменяется растерянностью и неуверенностью, — Пятьдесят лет назад я хватался за гранаты. Теперь я действую словом. Может, эта медовая страна волшебных пони в некотором роде — моя собственная работа над ошибками? Шанс второй раз зайти в ту же реку, которого не хватило комдиву товарищу Чапаеву? Слишком часто я забывал про слово и решал проблемы привычными методами. Предпочитая решать вопросы на месте, не задумываясь о том, что выброшенное на свалку семя сорняка рано или поздно даст всходы…».

Он воспользовался воцарившейся тишиной, чтобы раскурить трубку. Проверенный прием, который он не раз использовал на заседаниях Политбюро и Генштаба. Погружая собеседников в искусственную тишину, в то время, как сам возишься с трубкой, заставляешь их чувствовать себя неуютно, размышлять о реальных и мнимых грехах. Пытка ожиданием, неизвестностью. Точно и не трубка раскуривается, а майор НКВД терпеливо высчитывает минуты, чтобы вызвать подозреваемого в кабинет для допроса…

Очень непросто раскурить трубку, если у тебя вместо рук — четыре неуклюжие лошадиные ноги. Поэтому пауза продержалась даже слишком долго. Когда Сталин наконец выпустил изо рта дым и поднял голову, в глазах, которые на него смотрели, уже не было презрения или злости. Он понял, что можно начинать.

— Теперь я расскажу свою историю, товарищи, — неторопливо начал он, наблюдая за тем, как сизые перья табачного дыма тянутся вверх, — Историю про одну Принцессу, которая, как и всякая особа королевской крови, была жадным пауком, питавшимся соками своего окружения. Она выжимала из своих подданных жизненные силы, потому что сама ничего производить не могла и не умела, если не считать магических фокусов. А фокусы не накормят, товарищи, лишь труд, упорный и тяжелый. Чтобы обезопасить свое будущее от тех, кто смог бы ее обвинить, эта Принцесса искусно вплела в свои коварные сети нити иллюзий. Она внушила своим подданным, что печется о них, а вовсе не объедает. Что вершит справедливость, а не судилище. Что вооруженная гвардия из Кантерлота — защитники, а не надзиратели. Это была очень… нехорошая принцесса, товарищи.

— Сейчас будет самое интересное! — Пинки Пай пришла в себя мгновенно, точно кто-то невидимый щелкнул выключателем, ее хвост намагниченной пружинкой встал торчком, — Моя любимая часть! Я слушала ее восемнадцать раз!

— Для утверждения своей власти коварная принцесса опиралась не только на гвардию. Тот, кто уповает лишь на меч, рано или поздно встретит клинок еще длиннее. Ее тирания зиждилась также на обширнейшей сети шпионов, которые денно и нощно, пользуясь магией, вынюхивали, выслеживали и уничтожали врагов принцессы. Все они были единорогами, приближенными к царствующей особе паразитами. В каждом городе принцесса имела своего резидента… Это главный над местными шпионами.

Эквестрийский табак был непривычен, от него пахло фиалками и кардамоном, но к этому, наверно, можно привыкнуть. Сталину, на миг прикрывшему глаза, вдруг показалось, что все вернулось на свои места. Он сидит в привычном кабинете, затянутый в потертый военный френч, товарищ Поскребышев замер над печатной машинкой, в окно колотится упрямая и злая вьюга…

— В Поннивилле резидентом прежде была одна белоснежная единорожица, которая очень любила блестящие драгоценности и роскошь. Такова уж природа единорогов. Она много лет заведовала здешней шпионской сетью. Подслушивала, докладывала королевским палачам о неугодных, строила козни, чинила саботаж… До тех пор, пока принцесса не обратила на Поннивилль свое пристальное внимание. Он стал ей интересен. И она прислала в Поннивилль нового резидента, который должен был создать собственную сеть и стать центром целой шпионско-диверсионной ячейки. Глубоко законспирированной, конечно.

— Ох ты ж горькое червивое яблочко! — выругалась Эппл Джек, — Я с самого начала чуяла, что что-то с ней неладно!

— Новому резиденту, прибывшему из Кантерлота, понадобились свои собственные агенты. И она легко завербовала их, действуя тонкой магией. Внушила сильнейшую иллюзию об их совместных подвигах, о спасении жизни, о великой цели и о грандиозной миссии. Ведь куда легче завербовать того, кто чувствует себя связанным с тобой, а также и обязанным. Так появились Элементы Гармонии. Оковы, навеки сковавшие умы четырех ничего не подозревающих пони.

— Но Твайлайт всегда была добра к нам! — воскликнула, не удержавшись, Флаттершай со слезами на глазах, — Она помогала нам!

— Нет, товарищ, — мягко возразил Сталин, — Это не она помогала вам. Это вы помогали ей. Точнее, Принцессе Селестии, чьими послушными марионетками были все это время. Победили анархиста Дискорда, бросившего вызов единоличному царствованию Принцессы. Изгнали миролюбивое племя параспрайтов. Совершили карательный набег на деревню драконов. Положили начало апартеиду на исконных землях бизонов. Выжили из Поннивилля неугодных Принцессе фабрикантов Флима и Флама, отказавшихся платить грабительские налоги в казну Кантерлота. Все это время Принцесса Селестия загребала жар вашими копытами, товарищи. Вы были ее агентами влияния, исполнителями, шпионами и саботажниками. Лучший агент — тот, кто даже не знает об этом. А еще вы были ее постоянными информаторами. Сами слали ей отчеты и докладные записки. «Дорогая Принцесса Селестия, осел Данки Дуддл распространяет пораженческие настроения и сомневается в милосердии Кантерлота. Возможно, ему лучше исчезнуть…». Впрочем, наверняка в ваших собственных глазах это выглядело как «Дорогая Принцесса Селестия, сегодня я поняла еще один важный урок дружбомагии…»

— Я не верю! — крикнула Рэйнбоу Дэш зло, — Это все неправда!

— Правда, товарищ пегас. Как и то, что Принцесса решила прикрыть вашу сеть в свое время. Когда решила, что агенты Твайлайт чересчур засвечены. Вы помните свою командировку в Кристальную Империю и борьбу с Сомброй?

— Еще бы не помнить!

— Это был запланированный слив всей поннивилльской резидентуры, — Сталин выпустил изо рта дым и несколько секунд наблюдал, как тот причудливо закручивается вокруг голубых крыльев Рэйнбоу Дэш, повинуясь невидимым воздушным течениям, — Так всегда действуют в разведке. Все намеренное должно казаться естественным. Вас будто бы отправили в новую резидентуру при Кристальной Империи. Под начало… Как их звали?

— Принцесса Каденс и Шайнинг Армор! — с готовностью отрапортовала Пинки Пай.

— Так точно, товарищ Пинки. Они были неподготовлены, они не годились для такой операции. Особенно когда пришлось иметь дело с реакционным влиянием старого опытного монархиста Сомбры. Это были провальные агенты, которых намеренно поставили руководить заранее неудачной операцией. Кто-то очень тщательно обставил ваш слив, товарищи.

— Они были не так уж и плохи, — задумчиво сказала Рэйнбоу Дэш, — Конечно, не так круты, как некоторые, но…

— Они были неудачниками, — решительно возразил Сталин, — Когда Кризалис внедрилась в окружение Принцессы, именно Принцесса Каденс и Шайнинг Армор стали единственными ее жертвами. Они действовали настолько неумело и неграмотно, что мгновенно оказались под контролем. Профессионалы никогда бы не позволили так собой манипулировать. Это был провал, хоть и спущенный на тормозах, чтоб не компрометировать королевскую семью. И разве не удивительно, товарищи, что в стоящую на пороге войны Кристальную Империю, которая находится на грани краха, Принцесса Селестия вдруг посылает не своих доверенных и опытных агентов, а… двух простофиль, не справившихся даже с простейшим заданием? Мало того, отряжает им в помощь шестерых оперативных агентов без всякой легализации и обеспечения?

— Значит?…

— Кристальная Империя должна была стать могилой для всех вас, товарищи. К счастью, Сомбра, которого Селестия решила возвести на царство, чтоб иметь под рукой всегда покорного и зависимого союзника, вдруг заартачился. Он был слишком несдержан для такой роли. Монархисты все неуправляемы, как Врангель… В итоге, его решили убрать со сцены. И только это спасло вас всех.

Непривычная и необкуренная трубка из неизвестного Сталину дерева Вечнодикого Леса ощутимо горчила. Не чета любимой, с черешневым чубуком и черным лакированным мундштуком. Та осталась лежать где-то бесконечно далеко, рядом с мертвым старым человеком.

Нет, понял он, эта горечь, разлитая в воздухе, не имела отношения к трубке. Это была горечь трех разбитых сердец. И растоптанных грубым копытом иллюзий.

«Они справятся, — хладнокровно сказал „внутренний секретарь“, который всегда был на посту, — Не рефлексируй, сивый мерин! Ты сломал их очки, а ведь в лживом мире подчас удобнее быть близоруким, чем излишне зорким… Ты дашь им не хлеб, но руду и камень, из которого они смогут построить новые печи. Думай об этом».

— Может… Может, это и правда, усатый, — Рэнбоу Дэш опустилась на землю. Впервые с начала разговора. Крылья ее бессильно обвисли, точно потрепанные плотным зенитным огнем, — То есть… Может… А ты-то как это понял? Сколько ты в Поннивилле? Неделю?

— Шесть дней, — сказал Сталин, — Это привычка. На меня не действует лживая магия единорогов. Я сам специалист по… другой магии. Был им у себя дома. Магии освобождения от иллюзий, магии труда, магии подвига. Она не дает вкусных тортов и не наделяет крыльями. Но это самая правдивая и нужная в жизни магия, товарищи. Я обучу вас ей.

— Мы станем левовруцинерами! — радостно возвестила Пинки Пай, — Ура, товарищи! Даешь социалистические завоевания октября! Вся власть советам поньяших и пегашьих комиссаров!

— Мы создадим оплот сопротивления Принцессе Селестии, — подтвердил Сталин, — Для этого я вас и пригласил. Мы начнем войну, сперва за мысли, затем за дворцы. У меня есть некоторый опыт. А у вас есть силы.

— За что нам бороться? — горько спросила Эппл Джек, роняя соломенную шляпу на пол, — Ты угостил нас кислым яблочком, Сталион. Но раньше мы могли смотреть на нарисованный сахар и во рту как будто бы делалось слаще…

— Не унывать, товарищи! — воскликнул Сталин. Он ощутил рождение в сердце теплой искры, той самой, что не раз заводила огромные многотонные двигатели народных чувств. Надо лишь перенести нескончаемую энергию веры в неизбежность коммунизма — и поршни тотчас застучат, — Мы будем бороться! За лучшее, светлое будущее! За мир без лжи и манипуляций! За счастье простых пони и пегасов!

— А мы, сахарок? — слабо спросила Эппл Джек, — Что будет с нами?

— Вы будете счастливы, — твердо сказал Сталин, распрямляя грудь и торжественно задирая морду — Ну прямо как бронзовая кобыла с памятника товарищу Толбухину, — одобрил насмешливо «внутренний секретарь» — Вы будете работать на будущее, а труд будет работать на вас. На месте насквозь прогнившего «Сладкого Яблочка» мы организуем колхоз-миллионер «Счастливый Работящий Пони». Там будут работать все жители Поннивилля и снимать рекордные урожаи. А ты, товарищ, станешь председателем колхоза и непременно получишь переходящее красное знамя.

— Почему красное? — опешила Эппл Джек.

— Это наш цвет! — Пинки Пай с готовностью развернула полотнище, которое прятала за спиной, — Цвет клубничного варенья! Товарищ Сталион сказал, что это хороший цвет!

— А зачем на нем подкова и молоток?

— Это символы трудолюбия и упорства!

— Ну тогда… — Эппл Джек осторожно подняла зубами соломенную шляпу и водрузила ее на прежнее место, челка цвета золотистой соломы тут же упрямо выбилась из-под нее, — То есть, я могу попробовать… Наверно. Правда? Мне всегда казалось, что маловато у нас рабочих копыт, да и жалко заставлять старую Грэнни Смит работать в таком возрасте…

— А вы, товарищ Рэйнбоу! — Сталин указал на пегаса мундштуком трубки, — Вы тоже обретете лучшую долю. Вместо того, чтобы летать на потеху коронованным бездельникам в составе «Вандерболтов», этих шутов на службе режима, вы станете отважным революционным летуном! Будете покорять полярные континенты и получать награды за новые рекорды!

Рэйнбоу Дэш нетерпеливо стала рыть копытом землю. Вот уж кого искра завела с полуоборота…

— А ты ничего, усатый! Но… Ты уверен, что эта твоя револьвуция — это достаточно круто? Я имею в виду, достаточно круто для такого прекрасного летуна, как я? Ну, ты же понимаешь, что летун вроде меня не может участвовать в чем-то, если оно как бы недостаточно круто?…

— Это невероятно круто, — твердо сказал Сталин, — Вы бросите вызов самому грозному и опасному противнику. И победите его. Круче этого не может быть ничего. Все революционеры неимоверно круты, оттого их помнят, любят и приглашают в школы на открытые уроки. А кроме того… Новая Эквестрия будет разительно отличаться от старой. Я даю слово, что уже через пять лет мы на двадцать процентов будем опережать Кристальную Империю по выплавке чугуна!

Рэйнбоу Дэш взмыла вверх огромной голубой ракетой и едва не снесла амбарную крышу. Вниз полетели осколки черепицы и дерева.

— Ну и вы, товарищ Флаттершай.

— Кто? Я? — Флаттершай деликатно попятилась, — Товарищ Сталион, должна сказать, что я всегда сочувствовала оппозиции…

— Вы станете опорой воспитания! Будете воспитывать и выхаживать лесных зверюшек, прививать им нормы социалистического общежития и трудовой сознательности. Больше никаких бесцельных бобровых погрызов! Фауна Эквестрии должна встать под знамена социалистического соревнования!

— Ну… Я… Ой… То есть, я… Конечно, я…

— Вместе мы сила, товарищи! — возвестил Сталин, ощущая, что нет теперь никакой одинокой искры, а есть ровное тепло слаженно-работающих механизмов, настроенных на одну частоту. Сладкое ощущение, которое Пинки Пай наверняка бы сравнила с клубничным вареньем, — И теперь, когда мы объединились и готовы дать бой ненавистным эксплуататорам и поработителям, надо определить наши цели. Поразив которые, мы обрушим диктаторский режим самозваной Принцессы.

— Ратуша! — воскликнула Рэйнбоу Дэш, — Плотина! Городской амбар! Библиотека! Забросать вокзал зажигательными бомбами!

— Не спеши, шустрое яблочко, — Эппл Джек легко поймала зубами пегаса за разноцветную гриву, вынуждая сбавить скорость, — Товарищ Сталион сказал нам, что больше всего Принцесса и ее единороги любит деньги… Для них это как сладкая картошка для колорадского жука, так? Ну, значит, я знаю, куда надо лягнуть их королевское величество. За дело… товарищи.

Глава пятая

«Поменьше политической трескотни. Поменьше

интеллигентских рассуждений. Поближе к жизни»

В.И. Ленин
Поезд подошел к перрону станции «Поннивилль-Центральный» так мягко и тихо, как одно облако на небосводе подходит к другому. Негромко скрипнули сцепки, мелодично задребезжал локомотив — и вот уже весь состав замер у перрона, аккуратный и изящный, как увеличенная во много раз детская игрушка. Или же разноцветная гирлянда, еще не водруженная на елку. Вагончики были миниатюрными, и каждый из них выглядел пряничным домиком, установленным на колеса. Сиреневые вагончики, розовые вагончики, лазурные вагончики — а возглавлял их такой же аккуратный и невероятно чистый локомотив, из трубы которого вместо ядовито-серого дымного султана вырывались белоснежные облачка. Наверняка, и пахли они фиалками.

Сталин лишь головой покачал, увидев этот изящный состав, совершенно не похожий на те, что ему доводилось видеть прежде. Он привык к локомотивам «ФД» — тяжелым грохочущим чудищам, неповоротливым, перепачканным маслом и грязью, с их обжигающим и зловонным дыханием. Эти чудища без устали трудились, со скрежетом подминая под себя шпалы, настоящие советские сухопутные левиафаны. Смогут ли эквестрийские кукольные составы сравниться с ними, когда ситуация станет так же горяча, как пламя в топках? Можно ли будет оборудовать из них бронепоезда?…


Много вопросов, ответов на которые пока нет. В скором времени их станет еще больше. Некоторые ответы можно найти путем сосредоточения и тяжелой умственной работы. Другие явятся внезапно, в грохоте канонады. Он, Коба, будет искать ответы. Но не сегодня. Сегодняшний день посвящен другому.

— Билет и цель поездки, — сказал строгий проводник в очках, касаясь копытом козырька фуражки.

На Сталина он смотрел подозрительно, как проводник царской железной дороги смотрел бы на крестьянина, собравшегося в город продавать свой нехитрый урожай.

— До Кантерлота, — Сталин передал ему квиток, — Сопровождение кулинарного груза на ежегодную выставку «Королевский торт».

— Разве выставка не в июне?

— В этом году перенесли.

— О, я вижу.

Доказательство предъявлять не потребовалось, оно и так привлекало к себе всеобщее внимание. Оно было водружено на тележку с ручкой, но даже в таком виде Сталину и проводнику пришлось провозиться, чтобы переместить его в вагон. Огромный трехъярусный торт весил не меньше пуда — немалый вес для пони. Без сомнения, это был шедевр кулинарного искусства. Залитый розовой лазурью, с кремовыми розочками по краю, фисташковыми россыпями, мармеладинами в форме звездочек, украшенный шоколадной стружкой и узором из цедры, этот торт мог поразить воображение даже самого хладнокровного и выдержанного проводника.

Торт готовила Пинки Пай и, без сомнения, это было настоящее произведение искусства.

«Бисквиты! Вафли! Мороженое! Марципан! Печеные яблочки! Птичье молоко! Карамель! И, конечно, твоя любимая начинка, товарищ Сталион!.. Ох и вкусненько же кому-то будет!»

Прежде чем пройти в вагон, Сталин окинул взглядом весь состав и остался доволен. Он сразу заметил то, что искал. В нескольких вагонах от его собственного, в прямой близости от локомотива, возвышался особенный вагон. Раскрашенный в розовые и лиловые цвета, приземистый, массивный, он маскировался под обычные вагончики, но эта маскировка быстро сползала под опытным взглядом. Вагон был бронированный, слишком строгих линий, а его окошки своими размерами могли посоперничать с бойницами. Которыми на самом деле и являлись. Состав остановился с таким расчетом, чтобы этот таинственный вагон оказался напротив отдельного станционного служебного выхода.

Проводника возле него не было, но, несмотря на это, никто из ждущих на перроне поннивилльских пони не пытался забраться внутрь. Возможно, оттого, что от этого вагона исходила аура чего-то не совсем сказочного и дружбо-магического, улавливаемая даже теми, кто был лишен волшебного рога. А может, оттого, что Стража Принцессы быстро оцепила вагон, образовав вокруг него не очень плотный, но очень профессиональный кордон.

Двое, трое, пятеро… Сталин скользнул по ним деланно-безразличным взглядом, но одной секунды ему хватило, чтобы оценить диспозицию. Восемь в бронированном вагоне. Еще шестеро подтащили к вагону несколько тяжелых контейнеров на колесах, каждый размером с приличный шкаф, но внутрь заходить не стали, вернулись на станцию. Значит, восемь стражников. И еще шестеро внутри состава, если верить разведке. Итого — четырнадцать. Много. Чертовски много.

Стража Принцессы производила впечатление. Высокие статные пегасы какой-то особенной породы возвышались над Сталиным на целую голову. Ни дать, ни взять — небесные ломовые тяжеловозы… Если обычные пегасы забавляются, таская по нему облака, эти, должно быть, могли перенести в охапке тропический ураган. Ноги толстые, как стволы деревьев, торс точно выточен из белого мрамора, огромная голова с аристократическим точеным профилем…

По сравнению с ними, Коба, ты выглядишь старой колхозной клячей…

Стражники были облачены в сверкающие золотые доспехи — кирасы и шлемы с плюмажами. И, несмотря на всю помпезность подобного облачения, Сталин понял, что доспехи эти — вовсе не парадные. Он знал, как разглядеть профессионала за самой искушенной маскировкой. И помрачнел, потому что понял — эти профессионалами определенно были. Заняв свою позицию, они словно обратились каменными изваяниями, бесстрастными, неподвижными и молчаливыми. Но это были не те изваяния, на спины которым любят забираться детишки. Даже в неподвижности они внушали трепет и почтение один лишь своим взглядом, которым, казалось, можно забивать в шпалы железнодорожные костыли.

А Принцесса-то молодец. Держит свой преторианский табун в узде. Ни следа развращенности, которую обычно дают власть и роскошь, лишь решительность и несокрушимая воля. Грозная сила. И одна из колонн, на которые опирается трон Принцессы. Сейчас эта сила презрительно рассматривает тебя из-под золоченых козырьков, Коба, она не считает тебя опасностью. Но после сегодняшнего дня тебе придется с нею считаться. Тебе — и тем, кто будет с тобой.

Стражники Принцессы проворно затолкали многопудовые контейнеры в свой бронированный вагон и скрылись следом. Несмотря на массивные доспехи, двигались они ловко и быстро, демонстрируя превосходную сноровку сильных, сытых и хорошо тренированных тел.

Сталин ощутил, как трусливая мыслишка прочертила по позвоночнику холодный пунктир своим скользким ящеричным хвостом. Можно выйти из вагона, пока не закрылись двери. Еще не поздно. Поздно будет лишь для твоих новых товарищей, которые уже приступили к выполнению операции «Сладкоежка». Для Рэйнбоу Дэш, Эппл Джек, Пинки Пай и Флаттершай. Выйди из вагона — и они бессмысленно погибнут или будут схвачены. Зато ты останешься цел.

Сталин поймал эту мысль — и раздавил, как крысу. Решительно, с треском лопающихся костей. От задуманного не отступают. В обоих мирах не нашлось бы того человека или пони, который сказал бы, что товарищ Сталин струсил.

— Славная сегодня погода, — дружелюбно сказал Сталин проводнику, устраиваясь поудобнее на специальном сидении для пони, рядом с огромным тортом, — Курить здесь можно?…

Поезд отправился точно по расписанию. Коротко и мелодично свистнул локомотив, вагончики дрогнули — и мягко устремились вперед, набирая скорость. В широких окнах замелькали пряничные разноцветные домики Поннивилля. Потом их скрыла яркая зелень окраинных ферм, а затем и она пропала, уступив место бескрайним холмам и лохматым рощицам. Пейзаж этот, изредка нарушаемый ртутным блеском озер, был красив, но какой-то буколической, акварельной красотой. Точно заглядываешь не в окно неспешно бегущего поезда, а в какой-то хитрый оптический прибор, в котором сменяют друг друга яркие цветные картинки.

Красивый мир, рассеянно подумал Сталин, пыхтя трубкой, за такой стоит воевать. Мой мир был куда более уродлив, когда я начал свою войну. Он был изрыт воронками Гражданской войны, опален пламенемтысяч орудий, смят, раздавлен, обескровлен, выпотрошен, оплеван, изгажен и списан со счетов. Этот мой мир был мертвым миром. И я знал, что только я могу его воскресить. Эквестрия выглядит цветущим садом, но ее красота неприродного свойства, как у запертой за стеклом игрушки, которую ребенку запрещено трогать руками. Слишком много маслянистого глянца, слишком жирный слой фальшивой позолоты. Это Принцесса Селестия сделала его таким, теперь я понимаю. Сладким до приторности. Чтобы тот, кто его увидит, терял вкусовую чувствительность и забывал про все другие возможные вкусы. Слишком сладко, чтобы бунтовать и пытаться плыть против течения. Мухи, завязшие в банке с вареньем, никогда не плывут против течения. Только вниз. И наверняка до последнего мгновения своей жизни радуются тому, как же им повезло оказаться в этом бездонно-сладком мирке…

«А ты хочешь заменить сахар черным перцем, Коба, — вздохнул „внутренний секретарь“, у которого в недрах сознания Сталина был обустроен свой крошечный кабинетик с лампой под зеленым абажуром и письменным столом, — А ведь ты как никто знаешь, во что превратятся эти места, когда придет война. Усыпанные спелыми яблоками сады сроют — дерево пойдет на винтовочные ложа и орудийные лафеты. „Сахарный уголок“ опустеет, его завсегдатаи отправятся резервистами на фронт. Нарядные вагончики ощетинятся орудийными платформами и пулеметными жалами. Вместо мягких лугов за окном будут тянуться бесконечные зигзаги выгрызенных в земле траншей в обрывках колючей проволоки. В этом бесконечно красивом мире, чьи краски замешаны на лжи, пони счастливы…»

«Оглушенный наркозом бедняга будет счастлив даже тогда, когда ему начнут заживо отпиливать голову, — огрызнулся мысленно Сталин, — Я — солдат коммунизма, но не более того. Я дам им настоящий мир, и они сами будут решать, стоит ли драться за него так, как я дрался за свой».

Они будут.

Сталин сразу понял это, когда увидел грозно сверкающие глаза Эппл Джек и ее вздорную непослушную челку цвета золотистой соломы.

«…за дело, товарищи! Я знаю, куда жеребятки нашей Принцессы тащат все то золото, что добывают в Поннивилле!»

«Банк или хранилище мы едва ли возьмем, товарищ Эппл Джек, — рассудительно заметил Сталин, выдыхая дым, — Такие места обычно хорошо охраняются, а подкрепление прибудет в считанные минуты. Не хватит сил».

«А кто говорит про банк, сахарок?»

Товарища Сталина раньше никто и никогда не называл «сахарок». Но в устах Эппл Джек это прозвучало приятно. Даже не хуже, чем «товарищ».

«Поезд! Раз в месяц он отвозит в Кантерлот тот урожай золота, что Стража Принцессы обтрушивает здесь. Там должен быть целый вагон, набитый золотом. Только это не обычный вагон. Он бронированный, и в нем не меньше дюжины пегасов в доспехах, по сравнению с которыми наш Биг Мак — рахитичный жеребенок…»

«Хороший у вас план, товарищ Эппл Джек, — одобрил Сталин, покусывая мундштук, — Но как его реализовать?»

«Взорвать рельсы! — радостно воскликнула Рэйнбоу Дэш, — Бам! Золотой дождь будет идти даже над Вечнодиким Лесом!..»

«Никаких взрывов, яблочко, — покачала головой Эппл Джек, — Иначе пострадают простые пони, которые едут в поезде. Нам нужна только эта копилка на колесах».

«Взорвать станцию!»

«Ну вот еще!..»

«Взорвать мельницу!»

«Но зачем мельницу, Дэш?»

«Не знаю, — Рэйнбоу Дэш, не опускаясь на землю, пожала плечами, как настоящий человек, — Просто мне показалось, что это будет достаточно круто. Ну, ты понимаешь, это ведь должно быть не простое ограбление. Это должно быть самое крутое в мире супер-ограбление! Поэтому надо что-нибудь взорвать!..»

«Это не ограбление, — терпеливо поправил ее Сталин, — Это — экспроприация. Мы никого не грабим, лишь возьмем то, что принадлежит народу».

«И купим на него то, что надо народу! — воскликнула Пинки Пай, — Например, пять тонн шоколада!.. И еще бусы!»

«Нет, товарищ Пинки, краденного золото богачей понадобится нам для других целей. Для борьбы».

«Борьба в шоколаде! Десять тонн!..»

«Подпольной борьбы. На эти деньги, экспроприированные у экспроприаторов, мы будем организовывать секретную революционную сеть — с явочными квартирами, агентами, тайниками, фальшивыми документами, подкупленными чиновниками, оружейными мастерскими, подпольными типографиями. Кроме того, мы будем выделять деньги нашим товарищам для лечения и бегства за границу. Свинья-копилка Принцессы Селестии послужит против нее же. Но сперва надо придумать, как разбить ее, товарищи».

«Мы можем взять билеты на этот поезд, — предложила Флаттершай застенчиво, — А потом мы… вы… они… кто-нибудь нападет на стражу».

«Не годится! — Пинки Пай подкинуло вверх так, словно под нею разорвалась противотанковая мина, — Там ведь стража на станции! И проводник! Они все очень удивятся, что мы едем в Кантерлот без Рарити и Твайлайт!».

«Пинки права, — вздохнула Эппл Джек, — Мы ведь никогда не путешествовали вчетвером. Только все вместе. Если мы будем без наших единорогов, стража что-то заподозрит — и наверняка сообщит куда следует. Нет, товарищ Сталин, мы не можем садиться на этот поезд».

«Вы не можете, — Сталин лукаво усмехнулся в усы, — Но кто говорит про то, что не могу я?…»

Им понадобилось несколько секунд, чтобы осмыслить это.

«Идея!» — крикнула Рэйнбоу Дэш.

«Ах ты, башковитая тыковка!» — ласково ущипнула его за ухо Эппл Джек.

«Шарлотка! — радостно воскликнула Пинки Пай, — Пастилка! Крем-брюле! А чего мы все кричим?! Что?! А?! Не слышу! Ой, а что ты имел в виду, товарищ Сталин?…»

«Я могу беспрепятственно сесть в этот поезд с золотым вагоном. На меня не обратят внимания. Конечно, при должной конспирации».

«Но ты не сможешь сам побить столько стражников! Дюжина — это же очень много! Почти как… как… как пять!».

«Я не стану драться со стражей, — терпеливо объяснил Сталин, — Я сделаю кое-что другое. Я доберусь до соседнего с бронированным вагона. И открою в нем верхние технические люки. Это будет знаком для вас. Товарищ Рэйнбоу Дэш на крыльях доставит к поезду товарища Эппл Джек. А товарищ Флаттершай — товарища Пинки. Это будет наш воздушный десант. Как в Майкопе сорок второго!».

«Крутой трюк, — Рэйнбоу Дэш тряхнула гривой, в затхлом воздухе амбара на мгновенье словно разлилась ослепительная радуга, — Мы свалимся прямо им на голову! Это будет даже круче, чем победить мантикору!».

«Вы должны сделать это не сразу, вы ведь не хотите, чтоб осведомители Принцессы заметили ваши маневры в Поннивилле?… Дайте поезду отойти на несколько километров. Хотя бы до соседней станции. И начинайте. Как только увидите открытый люк в вагоне, соседним с бронированным, заходите на цель!».

«И все-таки нас мало, — Эппл Джек почесала в затылке, — Пятеро против дюжины — это как в одиночку обтрусить целый яблоневый сад… Только яблони при этом будут очень больно драться».

«И все двенадцать стражников будут безвылазно сидеть в одном вагоне»?

«Нет, что ты, сахарок! Не такие уж они и каменные, как хотят казаться. Половина из них стережет золото, а остальные ходят по поезду взад-вперед. Патрулируют вагоны и заодно разминают ноги».

«Тогда у нас есть шанс, товарищ Эппл Джек, — Я под видом пассажира пройду мимо внутренних патрулей и подготовлю плацдарм на крыше для вас четверых. После этого мы схватимся с охраной вагона. А теперь дайте мне бумагу и карандаш, будем разрабатывать детальный план…»

Это было четыре дня назад. Четыре очень напряженные и хлопотные дня назад.

После этого все они занялись делом. Пинки Пай уединилась в «Сахарном уголке» и стала готовить торт. Рэйнбоу Дэш, держась на предельной высоте, составляла подробную карту железнодорожной колеи и тренировалась в пикировании на малогабаритные цели. Сталин описал ей по памяти некоторые характерные маневры «Пе-2», и дело быстро пошло на лад.

Даже Флаттершай оказалась по уши занята. Насекомые, которым ничего не стоило забраться в самую маленькую щель, миллиметр за миллиметром исследовали поезд, докладывая ей обо всех деталях. Сталин и Эппл Джек готовили специальную начинку для торта и процесс этот, всегда казавшийся ему несложным, занял очень много времени — у одного не было привычного тела, у другой — знаний, и у них обоих не было необходимых материалов.

Но подготовка к операции «Сладкоежка» была закончена в срок. Сталин работал больше всех, подсказывая своим неопытным в революционной борьбе товарищам, объясняя, советуя, разъясняя ошибки. Забывая про сон, он дополнял план деталями, вдохновенно, как самолетный конструктор подрисовывает уже спроектированному любимому детищу второстепенные узлы и обшивку. Он снова чувствовал себя молодым. Тем горячим, безрассудным и удачливым Кобой, которому ничего не стоило провести знаменитую экспроприацию девятьсот седьмого года в Тифлисе. Такую же дерзкую, как опустошение личной копилки Принцессы Селестии.

Но нет, теперь он не был столь же безрассуден, как в молодые годы. Его опыт преумножился многократно. Операция «Сладкоежка» станет блестящим «эксом», образцом для подражания на многие годы. И первым же чувствительным пинком в разжиревший монаршеский круп. Все будет сработано чисто, аккуратно, как по швейцарскому хронометру.

Он покажет Эквестрии, как действуют большевики старой закалки!..

— Имя!

Окрик — как плеск света от мощного фонарика в лицо. Выбивает все мысли, ослепляет разум, лишает равновесия. Как звонкая пощечина.

— Эй, ты! Имя!

Их было двое. Они появились из тамбура так бесшумно, что даже не скрипнула тяжелая дверь. Золотые кирасы и шлемы распространяли вокруг неяркое свечение. И схожим светом полыхали глаза — четыре огромных злых глаза, уставившихся на него в упор.

Сами собой скрипнули зубы. От смертельной досады, пронзившей Сталина навылет тупой винтовочной пулей, от ощущения того, величайший в истории Эквестрии «экс» окажется загублен столь глупо.

Из-за него, замечтавшегося старого дурака. Который захотел посоревноваться с молодыми жеребчиками. И до последней секунды верил в глупую пословицу о том, что старый конь борозды не портит…

— Поняшкер, — рефлекторно сказал он, — Исаак Самуэлович.


— Глянь ориентировку! — буркнул один из стражников своему напарнику, не спуская со Сталина горящего взгляда. Этим взглядом можно было бы подсвечивать ночные бомбардировщики, подумалось Сталину.

— Сейчас… — второй выпростал откуда-то мятый лист и, запинаясь, по слогам стал читать, — Со… Се… Се-рый же-ре-бец. Усы. На бе… бо-ку — тру-б-ка. Смотри-ка, подходит. И трубка вот! Значит, он. Давай, старик, с нами. И не дергайся, понял? А то от нашей дружбы копыта склеишь!

— За что? — выдавил из себя Сталин, пытаясь казаться старым и запуганным мерином, — Куда вы меня?

Значит, Страже Принцессы раздали ориентировки на него. И они были готовы. Ты недооценил своих противников, старый глупый Коба. Ты возомнил себя профессионалом, который вышел на войну с дилетантами. Забыв, что в чужую партию со своим уставом не ходят. Охранка Принцессы Селестии среагировала быстрее, чем ты думал, а стража была начеку. Ты сам влип в эту паутину, и винить за срыв больше некого.

— Давай с нами, сказано! — один из пегасов в золоченом доспехе ткнул Сталина под ребра копытом, отчего внутренности противно окатило изнутри ледяной росой, — Придется тебе сойти с поезда, старик! Дела к тебе есть. А ну живо, галопом!..

Все, понял Сталин. Кончено. Сейчас его аккуратно снимут с поезда, не потревожив остальных пассажиров. Препроводят в надежное место, которое, конечно, оборудовано на каждой станции. А что будет дальше, он не знал — и знать сейчас не хотел. Унизительные допросы, тесная смердящая камера, яркий свет, режущий глаза стеклянным крошевом, и вопросы. Много вопросов. Вкус крови во рту. И что-то липкое, текущее по голове. А потом — неглубокая канава на заднем дворе и короткий щелчок за спиной.


Если повезет, он погибнет позже своих товарищей, которые самоубийственной атакой попытаются взять поезд…

Нет, решил он, ощутив внутри колючие электрические разряды. Не бывать. Живым не дамся. Не взять вам, молокососы, старого боевого коня революции так легко, как жеребенка без кьюти-марки. Что-то одобрительно проворчал «внутренний секретарь». И исчез. Как исчез мгновением позже красочный пейзаж за окном, как исчезли изукрашенные вагончики, как исчезло все в окружающем Сталина мире — все, кроме него самого и двух пегасов перед ним.

В этом новом мире без лишних деталей все оказалось просто и понятно.

— Я пойду, пойду! — жалобно воскликнул Сталин, припадая на передние бабки в неуклюжем поклоне, — Только не бейте меня!

Пегасы довольно заржали. Один из них уже держал в пасти толстую окованную дубинку, занеся ее для удара. Второй лениво тянулся к хлысту, висящему на крупе.

— Позвольте, господа стражники, напоследок тортик укусить!

— Из ума выжил, старый?

— Кусочек, — попросил он, подбавив в голос унизительных интонаций, — Готовил, вез, ночей не спал… Лучший тортик в Эквестрии! А теперь даже не узнаю, каков он на вкус! Позвольте, ваше высокоблагородие! Кусочек!

«Высокоблагородие» он упомянул рефлекторно, но пегасу с плеткой это отчего-то польстило. Видно, тяга к золоту было не единственным, что роднило того со знакомой Сталину царской охранкой.

— Ладно, кусай живее. И сходим! В камере кормить так не будут.

Сталин, не дожидаясь второго приглашения, наклонился над огромным тортом и погрузил зубы в податливую сладость. Хрустнули на зубах звездочки мармелада, фисташки, шоколадные украшения. Торт оказался на вкус не менее превосходным, чем на вид. Пинки Пай бы понравилось. Но сейчас он думал не о вкусе, а пытался нащупать языком кое-что внутри. Миндаль, цедра, бисквиты…

Вот оно.

— Эй, старый!.. — рявкнул тот, что с плеткой.

Слишком поздно. Сталин уже нащупал особую начинку. И, крепко сжав в зубах, вытащил, безнадежно испортив красивый торт и заляпав кремом все вокруг.

Стражники Принцессы не испугались, да и сложно было испугаться какой-то испачканного кремом продолговатого предмета, который уставился на них маленьким черным отверстием. Кусочек ночной темноты посреди розового крема и декоративных звездочек.

— Это что еще та…

Сталину давно не приходилось стрелять. Когда-то, много лет назад, он ценил оружие. Следил за разработкой интересных образцов, сам подолгу общался с конструкторами, высоко ценил товарищей Шпагина, Токарева, Судаева, Коровина, Стечкина, Калашникова, Дегтярева, Шпитального, Симонова, Коробова, Горюнова… Иной раз, забавы ради, и сам отстреливал на госприемке ствол-другой. Мальчишество, конечно, но страсть мужчины к оружию в любом возрасте понятна и простительна.

Сталин потянул языком за изогнутую металлическую пластину того предмета, что сжимал в зубах. И ощутил такой удар по челюсти, словно сам товарищ Серов, заслуженный мастер спорта по боксу, нанес ему свой коронный правый хук. В голове зазвенело от грохота, оранжевая огненная вспышка опалила усы. Облако горько-солоноватого сгоревшего пороха расплылось вокруг него.

«Повезло, — подумал Сталин, полу-оглушенный, мотая головой, — Оно могло взорваться прямо у меня во рту. И разорвать пополам».

Если бы кто-то из конструкторов представил ему подобный образец, Лаврентий Павлович тут же обвинил бы его в откровенном вредительстве. Но в Эквестрии это тянуло на Сталинскую премию. Четыре дня ушло у них с Эппл Джек, чтобы создать это оружие, с легкой ноги пони получившее название «Лягалка-1». Примитивный корпус выковал, используя обручи от бочек, товарищ Биг Макинтош. Заряд дроби Сталин изготовил сам с помощью старых гвоздей, обрезков металла и прочего мусора, валявшегося в Поннивилле под копытами. Сложнее всего было с воспламеняющим зарядом. Но и здесь они нашли выход в удивительно короткий строк. Селитру добыла Эппл Джек на складе удобрений, куда имела почти неограниченный доступ. Уголь они получили легко. А вот для того, чтоб отыскать серу, пришлось взломать личный кабинет школьной учительницы мисс Черили и похитить коллекцию геологических образцов. Оружие получилось громоздким, неудобным, однозарядным, капризным, неэффективным и просто опасным для стрелка. Но другим они пока не располагали. Возможно, когда удастся пробиться в арсеналы Принцессы…

Тяжелое пороховое облако рассеялось по вагону. Кто-то из пассажиров визжал, кто-то пытался пробиться в тамбур, барабаня по двери, кто-то попросту шлепнулся в обморок. Потом Сталин увидел стражника, того, что с дубинкой. Выпустив изо рта свое оружие, он обалдело смотрел на испорченный торт и своего товарища, лежащего рядом. Все вокруг было забрызгано алым кремом. Сталин даже поскользнулся на нем, пытаясь восстановить равновесие. И только сделав несколько шагов, понял, что едва ли в торте Пинки Пай могло содержаться так много розового крема…

Вторую «Лягалку» они сделать не успели. Пришло время полагаться на иные аргументы. Вроде простого пролетарского копыта. В последние дни перед «эксом» Сталин вспоминал уроки товарища Спиридонова, которым — проклятое самомнения! — раньше не уделял особого внимания, как и его «самозу». Но новое тело оказалось очень способным. И достаточно сильным.

Сталин ударил застывшего стражника снизу, под узкую выступающую челюсть. Оглушительно лязгнули зубы — и глаза, еще недавно наполненные яростным огнем, а теперь пустые, как экран синематографа до того, как начался фильм, потухли. Стражник тяжело шлепнулся рядом со своим напарником. И в самом деле, не такие уж и каменные…

Вагон был пуст — остальные пассажиры в панике разбежались, позабыв про багаж. Сейчас они поднимут панику во всем составе. Все пошло наперекосяк. Все к черту. Не продуманный «экс», а выходка дилетантов-анархистов в духе Савинкова. Одна неучтенная деталь, и все рассыпается прахом, превращая тщательно спланированную операцию в сущий бардак.

Тревожно и громко зазвенел где-то колокол. И легко катившийся вагон вдруг споткнулся на ходу, так, что Сталина чуть не швырнуло на распростертое тело мертвого стражника. Пролетающие за окном деревья внезапно сбавили скорость, потянулись неспешной полосой. Поезд останавливался. Кто-то дернул за стоп-кран.

Мысли щелкали одна за другой, как на хорошо смазанном арифмометре. Сейчас поезд остановится. Рэйнбоу Дэш, Эппл Джек, Пинки Пай и Флаттершай напрасно будут ждать состав в условленном месте, он туда не доберется. Ты один, Коба. Уже в который раз снова один, без помощи, подкрепления и запасного плана. Один в поезде, набитом стражей, в обществе испорченного торта и нескольких пудов золота. Компания, однако…

«Прорываться, — шепнул „внутренний секретарь“, всегда спокойный и собранный, — Ударить, пока не ждут. Как контрнаступательная операция под Сталинградом. Отчаянная, стремительная, почти безнадежная. Бей, Коба. И будь, что будет».

Сталин устремился к тамбуру. Но не к тому, что вел к хвосту поезда, а к другому. В ту сторону, где замер невидимый пока бронированный вагон. Коммунисты не сдаются. И кому-то сейчас придется в этом убедиться…

Дверь распахнулась без его помощи. Еще один стражник сунул голову в вагон, удивленно моргая и пытаясь что-то рассмотреть. В воздухе витал не до конца рассеявшийся пороховой дым, пол, стены и окна заляпаны чем-то розовым и блестящим… Он не успел ничего предпринять, когда Сталин ловко лягнул его в колено, вынуждая припасть на передние ноги и зашипеть от боли. Второй удар — в ухо. В ногах Сталина не было той невероятной силы, что у товарища Биг Мака, но кое на что они, оказывается, тоже годились. Особенно, если ими управляет жаркая коммунистическая ярость.

Стражник вскрикнул и осел, потеряв свой богато-отделанный золотой шлем. Сталин устремился вперед и едва не расплатился за это головой. Окованное золотом копыто врезалось в дверь в каких-то сантиметрах от его уха — и толстый металл заскрежетал, как обшивка подлодки на предельной глубине погружения. Опять упущение — он забыл о том, что стражники патрулируют по двое!..

Второй Страж Принцессы испустил утробное грозное ржание, больше похожее на рык свирепого пса. Еще один удар, нацеленный в грудь Сталину, сотряс тамбурную дверь, едва не сорвав ее с креплений. При всех своих недостатках слуги Принцессы Селестии умели быстро ориентироваться в обстановке. Но, как и свои коллеги из Охранного Отделения Министерства Внутренних Дел Российской Империи, были чрезвычайно самоуверенны. Что их и подвело.

Сталин сделал вид, что отступает под градом ударов, и Страж Принцессы охотно принял этот маневр за истинный. Он, возвышаясь над противником на целую голову, закованный в золотую кирасу, и мысли не мог допустить, что этот поджарый и невзрачный старый серый жеребец имеет какие-то свои планы. Поэтому очень удивился, когда Сталин, внезапно остановившись прямо в луже крема, вдруг швырнул кусок развалившегося и превратившегося в руины, торта прямо ему в лицо. Миндальные коржи, мармелад, цукаты, шоколад, орехи, пастила и марципан залепили глаза и нос. Стражник пошатнулся от неожиданности и попытался стереть с лица крем. И этих двух секунд хватило Сталину, чтоб одним коротким прыжком оказаться рядом и изо всех сил рубануть копытом по задранному носу. Товарищ Спиридонов едва ли был бы доволен подобным ударом, но в мире пони его техника оказалась неожиданно эффективной. Стражник беззвучно повалился на пол.

Четверо. Еще десять впереди. И только покойный Карл Маркс знает, скольких сейчас могут поднять по тревоге, если поезд оборудован тревожной магической сигнализацией…

Следующий вагон оказался пуст, если не считать нескольких насмерть перепуганных пони, забившихся под лавки. На них Сталин не обращал внимания. Не та ситуация, чтобы устраивать лекцию о сути ленинизма, довольно и того, что не путаются под ногами. Он пролетел весь вагон со скоростью, которой сам от себя не ожидал. И даже ее было недостаточно. Его единственный шанс — оглушить противников внезапностью. Раньше у него неплохо это получалось. Но раньше он никогда не действовал так безрассудно и в одиночку.

Тамбур. Еще один Страж Принцессы в золотой кирасе. По счастью, смотрит в другую сторону. Удар с ходу, вложить всю инерцию в правое копыто… Пегас заржал от боли, отшатнулся. Вторым ударом Сталин выбил у него несколько зубов. Третьим, снизу, отбросил в сторону.

Тяжелая бронированная дверь. По счастью, открыта. Если бы охрана была достаточно расторопна, чтоб ее закрыть, он бы никогда ее не открыл. Опять — самонадеянность… Сталин ударил в нее плечом и ввалился в спец. вагон. Имея преимущество внезапности, он мог бы достать еще нескольких стражников. Более проворный, чем тяжелые пегасы, он имел какие-то шансы в рукопашной. Микроскопические, надо полагать, шансы…

И он увидел стражников. Не двое. Не трое. Шестеро. Шесть крылатых громил, повернувших морды на грохот распахнувшейся двери. Сейчас Сталин не замечал сейфов с золотом, расставленных вдоль стен. Только шесть противников, которые быстро пришли в себя. И уставились на него с выражением, которое не предвещало ничего хорошего. Вообще ничего хорошего.

— Стоять! — рявкнул один из пегасов хрипло, — На пол — и останешься жив!

«Коммунисты не сдаются!» — мысленно зарычал Сталин, перенося вес тела на задние ноги. Он понимал, что это будет его последним ударом. Отчаянным, стремительным, но последним. Шанса нанести второй ему уже не дадут. Но это его уже не заботило. В венах вместо крови бежала кипящая адреналиновая смесь. Мыслей не было, они, как крем от уничтоженного торта, разлетелись брызгами. Было только желание нанести этот последний удар, вложив в него всю ненависть и все оставшиеся силы. А потом… В июне сорок первого он не думал про «потом». Был враг и были остатки сил. И он бил, не уповая на «потом».

— Замри, кляча! — бронированные пегасы выстроились боевым клином, ни дать ни взять, танковый клин, — На пол! Лежать, чертов мерин!

Перед тем, как нанести этот последний удар, Сталин взглянул в окно. Машинально, должно быть. Захотелось перед смертью увидеть еще раз увидеть пейзажи, уже ставшие ему знакомыми. И акварельное небо, которого больше нигде нет. Но в этом акварельном небе Сталин, моргнув, вдруг заметил быстро приближающуюся точку. Сперва похожая на крошечное облачко, она росла прямо на глазах. Облака не умеют двигаться с такой скоростью. И еще облака не бывают пронзительно-голубого цвета. А потом случилось что-то и вовсе невероятное. Голубая точка, устремившаяся наперерез поезду, вдруг дрогнула — и за нею распустился отчетливо-видимый радужный шлейф. Сродни инверсионному следу реактивного истребителя, но вмещающий в себя все основные цвета солнечного спектра. Как если бы…

— Извините, господа приспешники капитализма, — сказал Сталин, приникая к полу, вместо того, чтобы броситься вперед, на замерший золотой клин, — Но сейчас здесь начнется черт знает что…

Черт знает что началось еще до того, как удивленные пегасы успели понять смысл его действий. Уже почти остановившийся бронированный вагон от чудовищного удара подпрыгнул на рельсах, как деревянный фургон. Это было похоже на прямое попадание «Зверобоя» осколочно-фугасным снарядом. Оглушительный грохот, треск каркаса, звон лопающихся креплений. Сталину казалось, что он оказался внутри игрушечного поезда, на который опустилась чья-то многотонная подошва. Его швырнуло в сторону, сильно приложив ребрами о скамью. Сверху посыпались клочья обивки, деревянная щепа, еще какой-то мусор.

Удар пришелся в самый центр вагона. До того, как внутренности заволокло пылью и дымом, Сталин успел заметить, как прочнейший бронированный корпус изгибается от ударной волны в самой середке, как плывут, точно резиновые, прочнейшие стальные стены. Все окна в один миг оказались выбиты, на полу захрустело стеклянное крошево. Он еще успел заметить, как разлетаются в стороны пегасы в золотых кирасах, легко и беззвучно, как вырезанные из дерева детские игрушки…

И только потом их догнал звук.

БХ-ХХ-ХЖЖЖЖБАМ!

У Сталина потемнело перед глазами, когда ударная волна дошла до его стороны вагона. Его подняло в воздух и швырнуло об стену, отчего последние остатки мыслей подобно осколкам стекла захрустели где-то в самом низу кувыркнувшегося сознания. Ужасно болели ребра. Ныло отбитое бедро. На зубах скрипел сор вперемешку с пылью и собственной кровью. Кажется, все кости в его теле лопнули, как опоры моста от близкого падения огромной бомбы.

— Эй, усатый! Не время дремать! Революция в опасности!

Что? Кто это сказал? Что вообще происходит вокруг?

Кто-то оторвал его от искореженного, поплывшего ступеньками, пола. Грубовато, но в то же время мягко. И встряхнул, как ребенка. Он с трудом открыл глаза и удивился тому, что он еще способен что-то видеть. Он чувствовал себя контуженным танкистом, которого силой вытащили из дымящегося танка и швырнули оземь. Мир, который он видел секунду — минуту? час? год?… — назад, перестал существовать. Теперь состоял из маслянистого едкого дыма и боли. Чего из них было больше, Сталин определить пока не мог. Он лишь понял, что находится в какой-то покосившейся коробке, зияющей прорехами и заваленной великим множеством предметом. Как дом после бомбежки, весь интерьер которого взрывной волной оказался сорван со своего места и хаотично перемешан.

Огромный сейф впечатался в стену, да так и застыл, из его чрева сыпались на вздыбившийся пол тусклые монеты. Смятая золотая каска, лежащая на боку, с клочьями шерсти внутри. Разломанная пополам скамья. Выломанная из петель дверь, почему-то дымящаяся. И озадаченное голубое лицо пегаса в обрамлении яркой радужной гривы, глядящее на него сверху.

— Товарищ Рэйнбоу!..

— Вставай, усатый! — Рэйнбоу Дэш радостно рассмеялась, — Этот удар я назову Рэйнбоу Бум!

— Твой Рэйнбоу Бум, да в Смоленскую бы область… — пробормотал Сталин, пытаясь утвердиться вертикально, — Сколько бы эшелонов под откос пустили…

Чудовищной силой сверхзвукового удара вагон почти переломило пополам. Огромные проломы зияли в его стенах, и света, проникавшего внутрь, было достаточно для того, чтоб разглядеть безвольные тела в золотой броне, незначительно выделяющиеся на фоне груд золотых же монет. Никто не двигался, лишь плыл по воздуху удушливый запах гари.

— Мы увидели, что поезд останавливается, — Рэйнбоу Дэш скромно тряхнула разноцветной челкой, — И тогда я решила, что пришло время сделать что-то суперское. Это было достаточно суперски, усатый?

— Д-да, — сказал Сталин, делая осторожный шаг, — Вполне достаточно. Но времени терять нельзя. У Принцессы была ориентировка на меня. И в Кнатерлоте уже должны забить тревогу. Надо собирать золото и бежать. Возможно, у нас совсем мало времени…

— ВОЗМОЖНО?

На секунду ему показалось, что контузия не прошла даром, перед глазами вновь потемнело, как при близящемся обмороке. А потом он пожалел о том, что не потерял сознания раньше.

В центре вагона воздух как будто стал плотнее и загустел. А еще стал обжигающе-холодным, напомнив злой московский март и беснующуюся за окном метель. В нескольких шагах от Сталина и Рэйнбоу Дэш открылась непроглядная чернота — словно идеально-ровное окно в глубокий космос. Сталин на мгновенье пожалел, что рядом нет товарища Короленко — он бы это оценил…

— ВОЗМОЖНО? ВОЗМОЖНО?! ВЫ ДУРАКИ! СПЛОШНЫЕ КРУГЛЫЕ ДУРАКИ!

Сталин не сразу понял, в какой момент космическое пространство превратилось в лошадиную фигуру. То ли она выступила из темноты, то ли сама была темнотой. И она была огромна. Даже больше Стражей Принцессы. Она возвышалась над ними, невероятно грациозная даже в неподвижности, с развивающейся на ветру гривой и гордо поднятой головой. Царская осанка. Сталин, которому довелось видеть вживую многих императоров и королей, только сейчас в полной мере понял смысл этого словосочетания. Каждая ворсинка шерсти была проникнута особой силой, точно намагниченная. Настолько, что даже смотреть было мучительно-больно. На ее лбу Сталин увидел самый настоящий магический рог. А на спине — сложенные мощные крылья.

«Не пони, — решил он, беспомощно моргая, — И не пегас. Единорог? Но они не бывают столь большими…»

Эта странная пони была пронзительно-ультрамаринового цвета, который мог в одно мгновенье показаться ледяным фиолетовым, а в другое — почти лазуревым. Она была цвета самого космоса, бескрайнего, ледяного и опасного. Грива, немного более светлого оттенка, царственно колыхалась огромной иссиня-черной океанской волной. На узком черном нагруднике Сталин разглядел аккуратный лунный полумесяц. От мерцающего взгляда загадочной гостьи кровь замерзала в жилах, как бензин в танках студеной январской ночью. А ее голос был самим вакуумом, в котором тонули мысли и чувства.

— В КАНТЕРЛОТЕ ПОДНЯТА ТРЕВОГА! СЮДА УЖЕ ВЫЛЕТЕЛИ ВАНДЕРБОЛТЫ! МЕСТНАЯ СТРАЖА ПОДНЯТА ПО СИГНАЛУ! ВЫ ГЛУПЫЕ И СМЕШНЫЕ ЖЕРЕБЯТА, ТАК ГОВОРИТ ВАМ ПРИНЦЕССА ЛУНА!

— Вот что, товарищ… — Сталин чувствовал, что его голос слаб, под стать телу, но крепкое плечо Рэйнбоу Дэш помогало ему удерживаться на ногах, — Если вы явились сюда свести счеты, лучше приступайте немедленно. Пока я не шлепнул вас своим копытом по царственному… кхе… кхе… носу.

Огромные мерцающие глаза уставились на него в упор. Словно ему в душу заглянула ледяная полярная ночь, от дыхания которой все вокруг съеживается и чернеет.

Сталин выдержал этот взгляд, с трудом удерживая тело от падения в непроглядную бездну. Он знал, что должен выдержать. Потому, что ощущал — в этот краткий миг, наполненный оглушающим грохотом чужого голоса и едким дымом, решается что-то важное. И еще — потому, что коммунисты не сдаются. Даже перед лицом вечной ночи.

— ТЫ ГЛУПЫЙ. НО СМЕЛЫЙ. ПРИНЦЕССА ЛУНА НЕ БУДЕТ СВОДИТЬ С ТОБОЙ СЧЕТЫ, СТАРИК. ПРИНЦЕССА ЛУНА ПОМОЖЕТ ТЕБЕ.

Ее рог охватило едва видимое, но грозное свечение. И искореженный, зияющий прорехами вагон вдруг вздрогнул, как живой, стал ворочаться и отрываться от земли. Но что было дальше, Сталин уже не видел.

Потому что в этот момент сам упал в бездонную ледяную ночь.

Глава шестая

«Связь с массами, укрепление этой связи,

готовность прислушиваться к голосу масс, -

вот в чем сила и непобедимость

большевистского руководства».

И.В. Сталин.
Нужный Сталину дом оказался старым, блеклым и даже каким-то невыразительным — в противоположность ярким, как новенькие конфеты, аккуратным домам Поннивилля. Пожалуй, даже излишне скромным и потрепанным. Конечно, конспиративная квартира не должна привлекать внимания, но в акварельных реалиях Эквестрии внимание как раз привлекала невзрачность.

Поймав безразличный взгляд застывшего на перекрестке стражника, Сталин мысленно улыбнулся — его собственная невзрачность действовала пока наилучшим образом. Проходя мимо витрины цветочного магазина, он мельком изучил собственное отражение. Благодаря особой зебринской краске его шерсть, прежде серая, стала отливать рыжиной. На его вкус, оттенок был излишне претенциозный, броский, в прошлой жизни он никогда бы ни надел костюма такой расцветки — было в ней что-то стиляжное, западное, кичливое… Но прошлая жизнь закончилась окончательно и бесповоротно. Оставалась только эта, в которой он был пони. А в новой жизни приходилось искать новые методы.

Усы пришлось сбрить, отчего лицо удивительным образом помолодело — как портрет, с которого сдули темную вековую пыль с клочьями паутины. Сталин и чувствовал себя таким же — посвежевшим и полным сил. Не дряхлой развалиной, подволакивающей ногу, годной лишь выбраться на трибуну Красной Площади в честь парада. А юным, смеющимся в лицо опасности Сосо, немного самонадеянным, не знающим сомнений, дерзким. Тем, что готов был без раздумий бежать из ссылки в Новой Уде, тайно вооружать рабочих, писать листовки и лично их расклеивать, спорить с Лениным, смеяться в лицо жандармам и без устали работать.

Работать…

Работа дала тебе сил, Коба. Работа, которая когда-то тебя убила, теперь вдохнула в тебя новую жизнь. Ты чувствуешь эту работу, застывшую, ждущую именно тебя, как сложный механизм ждет одну-единственную нужную деталь, чтобы издать сигнал готовности. Работа, с которой справишься только ты. Работа предстоит большая, колоссальная, напряженнейшая… Но ничего, товарищи, справимся. Выкорчуем единорожьи гнилые корни из плодородной эквестрийской почвы. А если нет, так сами сдайте меня на живодерню!..

Вместо трубки на его крупе располагалось изображение арифметических счет. Знак скромный и понятный, каковой может располагаться на филейных частях заслуженного и скромного работника — бухгалтера, счетовода или делопроизводителя. Хорошее качество, надо будет особо отметить заслуги товарищей из подпольной мастерской. Отличное подспорье в работе для агентов-нелегалов.

На подоконнике невзрачного конспиративного дома Сталин заметил условный знак — сорок девять воздушных шариков. Значит, явка функционирует, не засвечена. Это хорошо. Стражи Принцессы хоть и набрались уже некоторого опыта в борьбе с подпольем, все еще не представляют истинных масштабов того явления, что вскоре сметет их с улиц Поннивилля, как вода из дворницкого шланга сметает с тротуаров залежавшийся мусор.

Сталин постучал копытом в дверь. Та сразу же приоткрылась, но лишь на самую малость. Недостаточную, чтоб войти внутрь, но достаточную, чтоб разглядеть в полумраке чей-то огромный нос с густейшими усами.

— Паро-о-о-оооль?

— Слоистые кексики с заварным кремом!

— Неправильно!

— Ванильные кексики с ежевичным вареньем!

— Это вчерашний пароль!

— Кремовые ванильно-ежевичные…

— Нет, глупый ты товарищ! ОСОБЫЙ пароль. Наш ОСОБЫЙ тайный пароль, который введен на прошлой неделе!

— Ах, этот… — Сталин, считавший себя подпольщиком с солидным опытом, ощутил досаду. Даже он не всегда ориентировался во всех хитросплетениях здешней конспирации, подчас чувствуя себя зеленым студентом-социалистом. Правила, которые он когда-то дал этой игре, теперь развивались самостоятельно, без его участия, — Сейчас, товарищ…

Сталин вздохнул, отошел на несколько метров от дверей и принял позу, каковую обычно принимали цирковые жеребцы на манеже — ноги растопырены, круп отклячен назад. Унизительная позиция для солидного и уважаемого пони в его возрасте.

Он набрал побольше воздуха в грудь и, отдуваясь, стал прыгать из стороны в сторону, наминая сам себе взбесившегося пожилого ишака. При этом еще требовалось делать копытами антраша и отбивать такт словам:

Эй, товарищ резидент!
Ты впустить меня изволь!
Я ведь вовсе не агент!
Вот секретный мой пароль!
Ехал пони через реку!
Видит пони, в реке як!
Сунул пони хвостик в реку!
По макушке яку — хряк!
— Это не весь пароль! — сказал обладатель пластмассового носа, — Надо закончить!

Мы — секретные агенты!
Узнать нас ты не мечтай!
Так пусти в апартаменты
Нас, товарищ Пинки Пай!
— Ура! — дверь распахнулась, — Товарищ Сталион! Вот теперь я тебя узнала!

Сталин зашел внутрь, тяжело дыша, как проработавший целый день ломовой жеребец. Наверно, в повестку дня надо включить вопрос о том, чтоб вопросами конспирации занимался кто-то другой… В последнее время каждая явка на конспиративную квартиру выматывала его больше, чем перестрелка с жандармами в прошлые времена.

Но отдышаться ему не пришлось. Стоило только Сталину шагнуть за порог, полумрак мгновенно истаял, разорванный ослепляющими вспышками хлопушек и фейерверков. И кто-то так пронзительно дунул в дудку у него под правым ухом, что все содержимое головы сделало внутри болезненный кувырок — как экипаж слетевшего на полном ходу в кювет танка.

— Товарищ Сталион пришел! Вечеринка! Секретная вечеринка!

— Ура!

— Заходите!

— Добро пожаловать на конспиративную секретную вечеринку!

Дом оказался прямо-таки набит пони. Некоторые были ему знакомы, иных он видел впервые. Впрочем, отличить первых от вторых было затруднительно — в целях конспирации многие замотались в занавески или водрузили на головы ведра, тарелки и шайки. Но шум они все вместе производили оглушительный.

— Товарищ Пинки Пай!

Какой-то очкастый тип с огромнейшими усами, произрастающими из монументального носа, вырос перед Сталиным. Впрочем, у того еще слишком сверкало в глазах, ослепленных фейерверками, чтобы разобрать детали.

— Да, товарищ Сталион?

— Я же просил… Это секретное собрание поннивилльской коммунистической ячейки. Не вечеринка.

— Все в порядке, товарищ Сталин! — отрапортовал носатый с усами, — Все очень секретно! Жутко секретно! Хотите секретный воздушный шарик? Они все черного цвета, потому что так секретнее! Хотите секретного пунша? Смотрите, какой он секретный! Уу-у-ууу! Он даже почти не сладкий, такой он секретный! А как вам секретный торт?

Вместо торта на столе возвышался булыжник, обмазанный кремом, с горящими свечами.

— Это самый секретный торт в мире! Никто и никогда не догадается, что это торт! Ура!

Сталин вздохнул.

К некоторым вещам просто надо привыкнуть. Как он сам привыкал в свое время. Наивный юноша, считавший, что революция делается гранатами и установленным в нужном месте пулеметом. Ушли годы, чтобы понять и принять постулат старших товарищей о том, что революция — это кропотливая и сложнейшая работа. Явки, встречи, воззвания, секретные письма, подпольные собрания, статьи, аргументы… Если хочешь делать революцию, кроме гранат тебе потребуются люди. Тысячи разных людей, с которыми тебе придется найти общий язык. И сделать их своими товарищами. Умение делать революцию означает умение терпеть, смиряться и идти к пониманию.

Даже если ты делаешь лошадиную революцию в нарисованном мире.

— Спасибо, товарищи! — Сталин кивнул, пытаясь представить вместо битком набитого зала с крикливым транспарантом «Здесь НЕТ никакой секретной вечеринки!» что-то более строгое и привычное, — Пожалуйста, занимайте свои места. Как вы знаете, сегодня у нас — пятый съезд нашей партии ВКП (б), то есть «Всеэквестрийской Компартии Пони (безуздечковых)». Повестка дня утверждена участниками съезда заблаговременно. Будем выступать согласно регламенту.

Но регламента не получилось.

— Товарищ Сталион! — маленький желтый жеребенок с огромным алым бантом застенчиво ткнулся ему в бок теплым носом, — Это правда, что вы были в Кристальной Империи?

Эппл Блум, младшая сестра Эппл Джек, понял он. Несмотря на свою юность — ее круп все был девственно-чист — она отдалась революционной борьбе с таким пылом, что в кратчайшее время стала предводителем юношеской подпольной ячейки. Именно благодаря ее трудам Поннивилль по ночам стал украшаться листовками, а в школе мисс Черили возникли «кружки обсуждений», в которых маленькими, но очень настойчивыми копытцами незаметно выковывались социалистические идеи.

— Да, товарищ Эппл Блум, я был в Кристальной Империи, — Сталин тряхнул головой, — По настоянию товарища Луны я был вынужден на некоторое время бежать за границу. В Эквестрии реакционные силы, разозленные нашей экспроприацией, пришли в яростное движение. Так что некоторое время — четыре месяца, если быть точным — я прожил вдали от Поннивилля. Но и там я напряженно работал. Писал статьи, создавал подпольные каналы по переправке агентов, оружия и листовок, находил тех, кто готов выступить под нашими красными знаменами. Это было время напряженной работы, товарищ Эппл Блум. Тяжелой, но плодотворной работы.

— Это правда, что вас спасла прин… товарищ Луна? Правда?

— После того, как его спасла товарищ Рэйнбоу Дэш! Она сшибла вагон со стражей! Вууух! Вот так!

Маленькая оранжевая пегаска провернула в воздухе мертвую петлю и едва не сшибла со стола «секретный торт», побывав в сантиметре от тяжелейшей черепно-мозговой травмы. Тоже совсем юная, под стать Эппл Блум. Ее имя Сталин отчего-то всякий раз забывал, но почему-то сразу на ум приходил товарищ Скуратов, революционный поэт из журнала «Красный стрелок».

— Да, товарищ Луна спасла меня, — подтвердил Сталин, — Своей силой, которую она поставила на служение угнетенному классу, в отличие от своих венценосных спрутов-родственников, она подняла вагон и перенесла его далеко в сторону. Где нас не нашла карательная экспедиция Вандерболтов и разведывательные партии Принцессы Селестии.

— Но почему… То есть, почему она помогла вам? — Эппл Блум почесала копытцем нос и озадачено тряхнула бантом, — Она ведь аликорн, правда? И принцесса?

— Она никогда не была принцессой в полном смысле этого слова. Мы провели с ней много времени в эмиграции, беседуя и размышляя о будущем. Когда-то она пыталась свергнуть преступную власть своей сестры-деспота, но поплатилась за это. Ее революционный отряд был разбит, а она сама — пленена Селестией. Но устраивать казнь особы королевской кровиправящему классу не хотелось. Ведь это бросило бы определенную тень на нравы, что царят за золотыми стенками кантерлотских дворцов. Волне в духе капиталистических хищников, которые заботятся не только об остроте своих зубов, но и о репутации. Формально принцесса Луна была прощена и даже получила должность-синекуру при дворе своей сестры. На самом же деле она была узником, зиц-соправителем. И мучилась в застенках годами. Однако ее безграничная сила помогла найти лазейку, через которую она изредка наведывается в Эквестрию. Кроме того, она может перехватывать некоторые донесения, поступающие в Кантерлот по секретным каналам стражи. Так она узнала о нашей экспроприации на поезде. И успела явиться первой, чтобы спасти нас от неминуемой расплаты псов режима.

— И она будет с нами до самой революции?

— Непременно. Товарищ Луна — наше самое сильное и секретное оружие, которое мы не станем использовать до решающего дня. Но благодаря ней мы узнали, что не все аликорны и единороги — враги нам, рабочему и крестьянскому классу. Среди них есть те, что сочувствуют революции, а некоторые даже способны предложить помощь…

— Я готова предложить помощь! — из-за спины Эппл Блум появилась маленькая единорожка, белоснежная, с густой сиреневой гривой, — Я СвиттиБелл, сестра Рарити. Я тоже член Юной Метконосной Дружины Революционеров.

Ее-то Сталин узнал сразу. Маленькая СвиттиБель породила своим появлением немало споров. Несмотря на то, что за нее ручались Эппл Блум и эта… пегаска, напоминающая Скуратова, многие поначалу считали ее специальным агентом Рарити, внедренным в подполье для получения секретных сведений. И только дерзкая операция «Сахарная вата», в рамках которой СвиттиБель своей магической силой исподтишка метнула в королевский кортеж огромную кучу навоза, очистила репутацию единорожки. И она же немного испачкала репутацию Принцессы Селестии.

— Мы принимаем твою помощь, товарищ СвитиБель! — торжественно сказал Сталин, — Всякий, примкнувший к народным массам и принявший участие в борьбе — наш товарищ. Как товарищ Луна, как ты, как товарищ Лира…

Здесь он немного покривил душой. Товарищ Лира и в самом деле была одним из преданных кадров Поннивилльской коммунистической ячейки, но только лишь потому, что Сталин в обстановке полной секретности сообщил ей, что среди людей революции необычайно популярны. Лира, посвятившая жизнь изучению людей, считавшихся в Эквестрии мифическими сказочными существами, восприняла это с восторгом, и на следующий же день записалась в партию.

Пробившись сквозь оцепление из восхищенных жеребят, расспрашивающих его о жизни в эмиграции, Сталин с трудом нашел Пинки Пай. Товарищ начальник ГПУ («Группа Пони-Увесилителей») занималась тем, что сосредоточенно слизывала крем с «секретного торта». Но даже ее молчание не способствовало установлению рабочей атмосферы. Она вызывала шум и гам одним лишь своим присутствием, как атомы радия вызывают ионизацию воздуха. Это было в ее природе.

Как в его собственной было — воодушевлять окружающих и вести к победе.

Бежать или сопротивляться этому невозможно.

— Все ли товарищи на месте? Я хотел бы открыть собрание и, для начала, огласить некоторые свои тезисы из последних работ «Вооруженное восстание и наша тактика», а также «Группа Дерпи Хувз и правый уклон в нашей партии».

— Ффсе! — хрюкнула товарищ начальник ГПУ, облизывая свои роскошные усы от крема, — Ффочти ффавсем ффсе!

— Товарищ Рэйнбоу Дэш в Клаудсдейле по заданию партии, — звонко сказала вьющаяся в воздухе пегаска, — Агитирует рабочих Облачной фабрики.

— Это правильное решение, — кивнул Сталин, — Если рабочие Облачной фабрики поймут свое угнетенное положение и выйдут на стачку, ливни и грозы могут парализовать карательные отряды Принцессы. А где ваша сестра, товарищ Эппл Блум?

— На ярмарке! — маленькая Эппл Блум с достоинством тряхнула своим бантом, — Рассказывает другим фермерам о социалистической сознательности. Она говорит им, что в Кантерлот надо отправлять только гнилые овощи и фрукты, а хорошие — прятать для кормежки тех, кому нечего есть!

— Достойное занятие. Про товарища Флаттершай не спрашиваю. Сегодня утром я получил от нее с бабочкой секретную телеграмму. Она не может принять участие в съезде членов партии, поскольку находится на секретной базе в Вечно Диком Лесу, где тренирует боевые отряды дятлов и ежей… Товарищи, займите свои места!

Все расселись вокруг стола, освободив для Сталина центральное место. Он ощутил на себе десятки горящих глаз.

Родная стихия. Как долго он был оторван от нее. Удалился в добровольную схиму своего кабинета на Ближней Даче, общаясь преимущественно через секретарей и референтов. Читал доклады, протоколы, записки… Совсем забыв, что революция — это не доклады и протоколы. Революция — это тесный круг товарищей, собравшихся вместе. Готовы слушать тебя и верящих в тебя. Революция — естественное и организованное движение единого организма. Как удар копытом. Чтобы управлять им, надо быть его частью. Клеткой этого организма.


И пусть сегодня у этого организма — лошадиное рыло, в сущности, ничего не меняется. Есть сподвижники, есть здоровый скепсис, есть первые, неумелые еще, попытки, есть жара в сердцах и праведный пыл угнетенных. Есть то, ради чего стоит бороться и те, кто должен в этой борьбе победить.

Сталин налил себе из вазы «секретного пунша» — вполне вкусно — достал из портфеля бумаги и стал звучно читать:

— Революционное движение «в настоящий момент уже привело к необходимости вооруженного восстания», — эта мысль, высказанная третьим съездом нашей партии, с каждым днем все более и более подтверждается. Пламя революции разгорается все сильнее и сильнее, то здесь, то там вызывая местные возмущения. Три дня баррикад и уличных беспорядков на Каменных Фермах, стачка многих сотен рабочих в Мэйнхеттене с неизбежными кровавыми стычками с войсками, революционные выступления в Эпплузе — все это предвестники приближающейся грозы. Она надвигается, надвигается неудержимо, не сдерживаемая более нашими братьями пегасами, и не сегодня — завтра разразится над Эквестрией и могучим очистительным потоком снесет все обветшалое, прогнившее, смоет с пони их многовековый позор, именуемый самодержавием. Последние судорожные усилия царизма — усиление разных видов репрессий, объявление половины государства на военном положении, умножение виселиц и наряду с этим соблазнительные речи, обращенные к либералам, и лживые обещания реформ — не спасут его от исторической судьбы. Дни самодержавия сочтены, гроза неизбежна. Уже зарождается новый строй, приветствуемый всем народом, который ждет от него обновления и возрождения…

Слушали внимательно, почти в полной тишине. И оглушительно стучали копытами, когда он заканчивал с очередным тезисом и делал паузу, чтоб промочить уставшее горло. Иногда в дверь барабанили возмущенные грохотом соседи. На что Пинки Пай с отчетливыми командирскими нотками в голосе вопила: «А ну тихо! Вы что, не знаете, что здесь идет СЕКРЕТНОЕ СОБРАНИЕ?».


— …вот уже несколько месяцев, как эти вопросы стоят перед партией и требуют неотложного разрешения. Для пони, преклоняющихся перед «стихией», принижающих цели партии до простого следования за ходом жизни, плетущихся в хвосте, а не идущих во главе, как это подобает передовому сознательному отряду, таких вопросов не существует. Восстание стихийно, говорят они, организовать и подготовить его невозможно, всякий заранее разработанный план действий является утопией (они против всякого «плана» — это ведь «сознательность», а не «стихийное явление»!), напрасной тратой сил, — у общественной жизни имеются свои неведомые пути, и она разобьет все наши проекты. Поэтому мы, дескать, должны ограничиться лишь пропагандой и агитацией идеи восстания, идеи «самовооружения» масс, мы должны осуществлять только «политическое руководство», а восставшим народом «технически» пусть руководит кто хочет…

Собравшиеся возмущенно заржали и заулюлюкали. В своем социальном развитии они давно миновали эту стадию, понимая, что только их трудолюбивые копыта могут спасти Эквестрию. В каждом из сердец окружавших его пони Сталин чувствовал биение родственной искры. Особой, требовательной искры. Которая не просто дарит тепло, согревая все тело и вытапливая из него едкий иней тлетворной «дружбомагии», а побуждает к действиям. К бунту.

— Итак, что мы должны предпринять для достижения этой цели? Каковы должны быть наши первые шаги? Многие наши организации практически уже разрешили этот вопрос, направив часть своих сил и средств на вооружение пони-пролетариата или так называемого понитариата. Наша борьба с самодержавием вступила теперь в такой период, когда необходимость вооружения признается всеми. Но ведь одного сознания необходимости вооружения недостаточно, надо прямо и ясно поставить перед партией практическую задачу. Поэтому наши комитеты должны сейчас же, немедленно приступить к вооружению народа на местах…

— У нас нет оружия, товарищ докладчик! — воскликнул кто-то из пони, когда Сталин, утомленный чтением, перевернул носом последний лист и попросил задавать вопросы, — А у Принцессы тысячи стражников, каждый из которых силен, как бык! У нее есть Вандерболты, которые могут закрутить такой ураган, что он вырвет весь Поннивилль из земли и поднимет в небо! У нее есть магическая школа с сотнями обученных магии единорогов, каждый из которых может сжигать дома и вырывать с корнем деревья! А что есть у нас?

— Спокойно, товарищи. У нас есть революционная сознательность и жажда восстановить справедливость! Одно это сможет поджечь пламя борьбы, которое невозможно залить водой. В подпольных мастерских мы изготавливаем огнестрельное оружие «Лягалка-3» и «Дрыгс Мак-Ги». Конечно, нам будет сложно в решающий час вооружить всех желающих, но даже это будет хорошим подспорьем в борьбе против узурпаторов. Кроме того, наши товарищи ведут активную агитационную работу в Клаудсдейле, где, помимо прочего, базируется Воздушный Флот Пегасов. Многие наши братья уже готовы откликнуться на зов о помощи. Не сегодня, так завтра пегасы поднимут красный флаг на своих кораблях!

— А как на счет внешне-политической обстановки? — застенчиво спросила из толпы мисс Черили. Есть пони, которых совершенно невозможно назвать «товарищ» и «товарищ мисс Черили» была из их числа. Достаточно образованная, работающая учительницей в местной сельской школе, она любила доклады Сталина и уже неплохо владела коммунистической базой, — Можем ли мы рассчитывать не только на свои копыта, когда начнется революция?

Сталин поморщился. Этот вопрос он любил не больше, чем обычный пони — сухое и старое колючее сено вместо душистой травы. Но и утаивать от своих товарищей правду он не собирался.

— На пегасов надейся, а сам не плошай, — ответил он известной поговоркой, — Революция в Эквестрии — это то, что в первую очередь требует именно наших сил. И потому все прочие силы, находящиеся за ее пределами, не могут быть расценены нами как дружественные и союзные. Эквестрия окружена империалистическими державами, которые, как и полагается хищникам, в нашей революционной борьбе увидят лишь возможность утолить свои капиталистические интересы.

— Но Кристальная Империя…

— Рано или поздно пламя революции поднимется и там. В Кристальной Империи тоже есть угнетенный рабочий класс, лишь только начинающий открывать глаза. Но пока он недостаточно сознателен и не владеет реальной силой. Надо признать, что в текущем воплощении Кристальная Империя — скорее наш враг, чем союзник. Не в последнюю очередь благодаря Эквестрии в Кристальной Империи не так давно был свергнут тиран и самодержец Сомбра, занимавший тамошний престол. Здесь активно потрудилась агентура Принцессы Селестии под управлением известной вам мисс Твайлайт Спаркл. Однако же эффект от агентурного влияния оказался… неоднозначным. После того, как Кристальная Империя вновь вернулась в привычное пространство и обрела самоуправление, Принцесса Селестия выставила ему бессовестный, согласно ее аппетиту, счет. За возвращение из вечного сна, за устранение Сомбры, за предоставление Кристального Сердца… Все капиталисты в этом смысле одинаковы, товарищи. Империя оказалась в хаосе, вызванному непомерными требованиями коронованных кредиторов. Началась ужасная инфляция, безработица, спекуляция, мешочничество, коррупция и даже наркомания. Но Кристальная Империя — не безответная жертва. В ней вызревают реваншистские настроения, тем более опасные, что после свержения Сомбры на власть претендуют самые различные политические группы, которым ближе скорее национал-социализм, чем коммунизм. Если они получат власть… Или если Эквестрия пошатнется, охваченная революционным порывом… Будем смотреть правде в глаза — Кристальная Империя воспользуется шансом, чтоб напасть. Неудивительно, что меня так легко приютили там и обеспечили обратную дорогу. Они думают, что я стану орудием в их руках. Серьезное заблуждение…

— Может, Дискорд?

— Никогда, — отмахнулся Сталин, — Дискорд по своей натуре — махровый индивидуалист и анархист. С таким поладить невозможно. Может быть, он и в самом деле сможет оказаться нашим временным союзником в борьбе с Принцессой, которую остро ненавидит за годы угнетения и рабства, но ему никогда не бывать нашим товарищем. Рано или поздно он взбунтуется, когда поймет, что революция — это сила не только разрушающая и дезорганизующая, но и созидательная. И, уж конечно, мы не можем рассчитывать на перевертышей и Принцессу Кризалис. Ее извечные разногласия с Принцессой Селестией не сыграют нам на руку. Акулы капитализма, товарищи, при случае с удовольствием пируют друг другом, но враг нашего врага — не всегда наш друг. Перевертыши воспользуются случаем, чтобы отхватить кусок Эквестрии, когда увидят, что стражники Селестии слабеют. Но и только. Они принадлежат иному, чуждому нам, классу.

Мисс товарищ Черили погрустнела, опустила свой алый нос.

— Значит, мы и в самом деле одни…

— Мы не одни! — заверил ее Сталин, — Мы справимся с болезнью, которая охватила Эквестрию, а после направим помощь нашим братьям по классу. Но это будет предметом обсуждения следующего доклада. Сейчас же, если позволите, я вернусь к регламенту…

Пони загалдели, обсуждая услышанное, но быстро умолкли, когда Сталин, прокашлявшись, вернулся к чтению доклада:

— Товарищи! Как это ни печально, приходится констатировать факт образования в нашей партии особой группы Дерпи в составе товарища Дерпи Хувз, а также товарищей Снипса и Снейлса. О существовании этой группы раньше ничего не было известно партии, — «дерпевцы» тщательно скрывали от партии факт существования такой группы. Но теперь это стало известным и очевидным. Эта группа, как видно из ее заявления, имеет свою особую платформу, которую противопоставляет политике партии. Она требует, во-первых, — вопреки существующей политике партии — акцентирования индустриальной политики Эквестрии после революции исключительно на производстве кондитерских маффинов, уверяя, что нынешний запланированный темп развития промышленности является «гибельным». Она требует, во-вторых, — тоже вопреки политике партии — свертывания строительства совхозов и колхозов, утверждая, что колхозы и совхозы не играют и не могут играть серьезной роли в развитии нашего сельского хозяйства. Она требует, в-третьих, — тоже вопреки политике партии — установления полной свободы частной торговли и отказа от регулирующей роли государства в области торговли, утверждая, что регулирующая роль государства делает невозможным развитие торговли. Кроме того, «дерпевцы» хотят сосредоточить в своих копытах исключительные полномочия в деле управления почтами и телегра…

Оглушительный хлопок, который смел с импровизированный трибуны листки, не был хлопушкой Пинки Пай, как Сталину сперва показалось. Даже самые огромные хлопушки не могут образовать столь ослепляющей фиолетовой вспышки. Точно под носом у Сталина в мгновение ока надулась и с грохотом лопнула фиолетовая звезда.

— Облава! — пронзительно завизжала Пинки Пай, выхватывая из коробки с ленточкой черный пистолет, — Контрреволюция! А ну ко мне, продажные шкуры, сейчас каждому залеплю по свинцовой пилюле! Бей контру!..

Напуганные слушатели из спокойной аудитории превратились в беснующееся море. Товарищ Биг Мак, заворчав, поднял вооруженное литым кастетом копыто. Пегас, похожий на товарища Скуратова — Скутару?… Скурату?… — выполнил боевой разворот и грозно стал снижаться на бреющем полете. Даже малышка Эппл Блум выхватила откуда-то миниатюрную адскую машинку с коротким шнуром.

— Все на колени! — прогремел в замкнутом пространстве голос, от которого затрепетали на своих веревочках черные воздушные шарики, — Приготовьтесь узреть нечто, что вызывает восхищение и ужас!

— Товарищи не становятся на колени, — твердо сказал Сталин, поворачиваясь к фиолетовому мареву, текущему в воздухе, — Кто вы?

— Я? Кто я? — голос, хоть и рождал дрожь в слушателях, никак не мог соперничать с «королевским» голосом Принцессы Луны, который был ему хорошо знаком, — Я! Великая! И! Могущественная! Трикси!

Наконец сияние погасло. За трибуной возле Сталина возвышалась единорожица, принявшая позу, едва ли характерную для обычного докладчика, слишком уж надменную и рисующуюся. Она была приятного глазу темно-голубого цвета, грива же и хвост были белыми, как волосы альбиноса. Несмотря на то, что жители Эквестрии, как правило, не носили одежды, новоприбывшая щеголяла в синей мантии, усыпанной звездами, и огромном колпаке — сродни тем, которые носили в знакомых Сталину дореволюционных книжках старые волшебники.

— Извините, Великая и Могущественная Трикси, — вежливо сказала ей СвитиБель, — Я секретарь собрания партии. Вы не занесены в список докладчиков. Поэтому призываю вас…

— Я не докладчик! — Великая и Могущественная задрала подбородок, — Я — величайший маг Эквестрии и ее окрестностей! И удосужила вас своим визитом, маленькие пони, только лишь потому, что сама захотела того.

— Вы явились без приглашения, товарищ Трикси. У вас есть полномочия?

— Полномочия? — незваная гостья заливисто рассмеялась, — Я сама даю полномочия всему миру! Если я стукну копытом, солнце сойдет с небосвода! Если я цыкну зубом, земная твердь обратится паром!

— Чепуха, направленная на смятение народных масс, — шепнул Сталин Пинки Пай, — Не более, чем суеверия, основанные на низкой грамотности народного класса и мракобесии.

— Узрите же силу Великой и Могущественной Трикси!..

Подчиняясь свечению ее рога, «секретный торт» поднялся со своего места, взмыл в воздух, качнулся… И обернулся футбольным мячом. Который через секунду стал цветочным горшком. А через две — колесом.

Пони в зале восхищенно загалдели.

— Занятно, — холодно сказал Сталин, наблюдая за последовательными трансформациями торта, — Но не впечатляет. Когда-то я сам занимался иллюзионизмом, но на ином уровне. Товарищ Зиновьев превратился у меня в троцкиста, а товарищ Дыбенко — в американского шпиона…

— Я могу управлять самим временем!

Сияние коснулось Эппл Блум, та коротко взвизгнула от неожиданности и суеверного ужаса. И из по-детски неуклюжего жеребенка вдруг превратилась в статную молодую кобылку, похожую на свою сестру. Еще одна вспышка — и она снова помолодела, едва не лишившись от пережитого чувств.

— Управление временем — пустяк для коммунизма, — заметил Сталин, закуривая трубку, — Мне приходилось в пять лет делать такое, что не вместилось бы и в пятьдесят. И участвовали в этом миллионы.

— Ах, так? — Трикси упрямо закусила губу, — А чем ты ответишь на такое, старик?

Торт, словно устав от превращений, скользнул в сторону окна и, выбив стекло, пропал, точно запущенный гигантской пращей метательный снаряд.

— Теперь он в ста километрах от сюда! — с гордостью объявила Трикси, разглядывая собственное наманикюренное копыто, — Попробуй побить этот трюк!

— Ерунда, — Сталин лишь выпустил облачко дыма, от которого Трикси закашлялась, — Во время Манчжурской наступательной мои отряды за одиннадцать дней прошли восемьсот километров по вражеской территории. С артиллерией и тяжелым вооружением. Пространство подвластно коммунизму так же, как время или материя. Твои фокусы не вызовут здесь восхищения.

Трикси поникла. Рог перестал светится, в глазах появилось обреченное выражение. Но подбородок оставался упрямо-задранным.

— Может, ты и смыслишь что-то в фокусах, старик, — сказала она презрительно, — Но не думай, что ты ровня мне. Кроме того, сегодня я пришла не состязаться. Внемлите, благодарные зрители! Великая и Могущественная Трикси пришла, чтоб предложить вам помощь!


— В подвал ее! — хищно крикнула Пинки Пай, одним прыжком оказываясь рядом, — Принесите мне лампу, щипцы для мороженого, плюшевого параспрайта, метелочку для крошек и розовую пижаму! Через час эта кобыла расскажет мне все!

— Спокойнее, товарищ Пинки, — мягко сказал Сталин, не выпуская трубки, — Мы находимся не в том положении, чтоб отказываться от помощи. Даже если помощь эта поначалу кажется сомнительной. В наших рядах уже есть единороги — малышка СвитиБель, Лира, сама товарищ Луна, наконец… Полагаю, и у Великой-Ужасной Трискси найдется причина, чтобы пополнить наши ряды.

— Есть причина, — неохотно буркнула Трикси, заворачиваясь в свою мантию, — И эта причина — Твайлайт Спаркл!

— Она известна нам.

— Тогда должно быть известно и то, что она опозорила меня! Дважды!

— Известно, — подтвердил Сталин, — Наши товарищи из ГПУ умеют собирать нужную информацию. Значит, вами движет месть?

— Месть! Месть! Твайлайт Спаркл должна заплатить за мой позор! И заплатить жестоко! Просто изгнания из Поннивилля будет недостаточно! — голос Трикси опасно завибрировал, напомнив Сталину гул приближающейся бомбардировочной эскадрильи, — Я долго думала, но теперь у меня есть план. Я уничтожу все то, что создавала Твайлайт Спаркл! Ее обожаемую Принцессу! Ее очаровательный родной Кантерлот! Ее лживую дружбомагию! Ее учение, которому она посвятила жизнь! Месть! Месть до самого конца! Так говорю я, Великая и Ужасная Трикси!..

— Осторожно, товарищ Сталин, она злюка… — шепнула на ухо Сталину поднявшаяся на цыпочки копыт Эппл Блум, — Она приносит в Поннивилль беду.

— Знаю, товарищ Эппл Блум. Коммунизм должен быть стремлением сердца, основанным на вере в братство, равноправие и всеобщее счастье. Делать революцию на ненависти к кому-либо — то же самое, что печь пирог из глины вместо теста. Но и отказать мы не можем. Она — обладатель грозной силы, и лучше пусть эта сила служит нам сегодня, чем завтра — тем, против кого мы выйдем на бой. Присоединяйтесь к нам, товарищ Трикси! Коммунизм даст вам все необходимые ответы.

Трикси горделиво кивнула, принимая эти слова как прима-балерина принимает букет из рук покоренного зрителя. Она даже удосужилась спуститься с трибуны и занять место среди прочих пони. Пожалуй, уже достижение, учитывая ее болезненное самомнение.

Ничего, Коба, не всякий кирпичик сразу находит себе место в огромном фундаменте коммунизма, шепнул ему «внутренний секретарь», тоже немного напряженный, — В конце концов даже она найдет иные причины, кроме ненависти. Сейчас же твоя задача — сплотить их, укрепить искру в их сердцах и сделать все возможное, чтобы ваш сосредоточенный заряд поразил цель. И тебе здесь отведена роль спускового крючка…

— Поскольку мы уже нарушили регламент, — звучно сказал Сталин, вновь ловя на себе все взгляды. Ждущие, надеющиеся, любопытные, опасливые, строгие, смущенные, деликатные, вопросительные, удрученные, надменные, наивные, смешливые, уставшие, робкие, — Перейдем сразу к заключительной части нашего собрания вместо окончания доклада. И споем все вместе «Интерпониционал»!

Это предложение нашло живейший отклик в слушателях, уже немного осоловевших от речей. Пони застучали копытами, а Пинки Пай извлекла откуда-то барабанную установку, гармонь, фугу и губную гармошку, готовясь ему аккомпанировать.

Вставай, Селестией клеймённый,
Весь мир из пони и рабов!
Болит наш хвостик обожженный
И в смертный бой вести готов!
Запели все ровно, слаженно, как по нотам. Ничего удивительного, учитывая, сколько экземпляров «Понинционала» разнесли по городам и селам птицы Флаттершай. Возможно, в эту самую минуту сотни пони в самых разных уголках Эквестрии пели, с трудом сдерживая слезы:

Ложь дружбомагии разрушим
Фальшивый погубив Эдем
Мы справедливый мир построим, —
Где дружба улыбнется всем!
Это есть наш последний
И решительный бой;
С Понинционалом
Воспрянет род поньской!
Пели все.

Тяжело басил Биг Макинтош, рефлекторно вставляя между строфами привычное «Агась». Мелодично подпевала мисс товарищ Черили, положив копытце на его мощную спину. Пела под потолком пегаска со сложно-запоминаемым именем. Пела, вкладывая в звенящие слова всю свою молодую душу, Эппл Блум. Пела, неистово терзая музыкальные инструменты, Пинки Пай. Пела едва слышно, тряся кудряшками, крохотная СвитиБель. Даже надменная Трикси, нерешительно поглядывая по сторонам, вторила хору.

Пели все. Пел весь мир. Пела, отбивая такт копытом, вся Эквестрия:

Давно оставлены сомненья
Готовы сбросить хомут свой
Добьёмся мы освобожденья
Своею собственной ногой!
Ведь зло коварное хотело,
Личиной обмануть добро, —
Про дружбомагию нам пело,
Но в дружбе магия — ничто!
Это есть наш последний
И решительный бой;
С Понинционалом
Воспрянет род поньской!
Сталин вел этот хор, хоть его голос ни на миллиметр не выделялся среди прочих. Он был невидимым солистом и в то же мгновенье был сейчас каждым из поющих.

Он был в одночасье пони, единорогом и пегасом.

Кобылой и жеребцом.

Старым и юным.

Гимн «Понинционала», торжественный, глубокий, звучный, настроил струны их мироощущения в одной тональности, отчего их души колыхались в общем резонансе, неудержимом и мощном, как колыхание огромных океанских волн:

Лишь мы, работники звериной
Копытной армии труда,
Владеть Эквестриею вправе
Но вот Принцессы — никогда!
И если Солнце вдруг взорвется
Над сонмом кантерлотских змей, —
Для нас всё так же Луна станет
Сиять сребром своих лучей…
Сталин хотел было затянуть еще раз припев, но в эту секунду что-то маленькое и верткое скользнуло между его копыт, привлекая внимание. Сталин опустил голову. Это был маленький белый заяц, хорошо ему знакомый — референт и связной Флаттершай. Он нетерпеливо забарабанил пушистыми лапками по трибуне, добиваясь его, Сталина, внимания. Должно быть, он в нетерпении проскользнул в дом, никем не замеченный. К его белоснежной спинке была привязана узкая бумажная лента.

Сообщений от товарища Флаттершай.

Сердце ударило тяжелым колоколом. Не похоронным, но тревожным. Связываться резервным каналом они условились лишь в случае крайней необходимости. И, судя по тому, как заяц-посыльный мечется на месте, крайняя необходимость уже была на дворе.

Сталин, повозившись, отцепил полоску секретного донесения и стал про себя читать, ощущая, как с каждым прочитанным словом кровь в венах, разгоряченная песней, как горячее вино, делается густой, под стать расплавленной стали.

«Началось, — только и сказал „внутренний секретарь“, как только Сталин дочитал до последнего „тчк“, — Держись, Коба. Вот теперь держись. Теперь начнется такой галоп, что…»

Сталин не дал ему договорить. Вместо этого он встал и требовательно постучал по трибуне копытом. Все повернулись на этот резкий звук, напряженные, внимательные, ждущие, тревожные. Готовые к тому, что он произнесет.

И не в его манере было мучить слушателей неизвестностью.

— Товарищи, — сказал Сталин так медленно, что в его враз охрипшем голосе появилась торжественность, отчасти даже уместная, — Пегасы сообщают нам важные новости из Клаудсдейла. Сегодня на флагманском воздушном броненосце «Потник» поднят красный флаг.

Он замолчал, подвело горло. Впрочем, в разразившемся спустя мгновенье общем возгласе его все равно никто не услышал бы.

Глава седьмая

«Люди сами делают свою историю, но они

ее делают не так, как им вздумается, при

обстоятельствах, которые не сами они выбрали,

а которые непосредственно имеются налицо,

даны им и перешли от прошлого».

К.Маркс
Сталин никогда не ощущал чувства привязанности к флоту. Тысячу раз признавая почти божественное могущество артиллерии, несокрушимость бронетехники, стойкость пехоты и коварство авиации, он, будучи хозяином огромной континентальной империи, к кораблям всегда относился с толикой оскорбительного безразличия. Он, писавший книгу самой разрушительной войны в истории человечества строками огненных сполохов по перекопанной снарядами земле, привык считать боевые корабли скорее статусными игрушками живущих вчерашним днем империй Старого и Нового Света, чем действенным инструментом. Впрочем, флот никогда не мог пожаловаться на пренебрежение со стороны товарища Сталина. Закладывались и проектировались новые корабли, совершенствовалось вооружение, принимались смелые прожекты… Но любимым детищем товарища Сталина он никогда не был.

Однако, когда за облаками показались зыбкие контуры брониносца «Пони темный», Сталин на мгновенье даже ощутил подобие восхищения — столько в этом гиганте было величественной силы и той особой дремлющей энергии, которая свойственна только боевым кораблям. Брониносец шел вперед малым ходом, как объяснила Рэйнбоу Дэш, и со стороны, в мешанине густых кучевых облаков, казался огромным небесным островом, густо поросшим деревьями. По мере приближения становились видны детали, выступающие из туманного небытия — «Пони темный» словно проявлялся в реальном мире из какого-то пугающего измерения грез, на глазах обретая хищный металлический окрас.

— Курс наперерез! — скомандовал Сталин.

— Так точно, товарищ-капитан-адмирал Сталион! — закричала Пинки Пай, резко перебрасывая штурвал. Органы управления воздушным шаром были далеки от идеальных, корзину ощутимо тряхнуло. Но это было единственное средство воздушного транспорта в их распоряжении. Рэйнбоу Дэш, оценив высоту, на которой шел «Пони темный», сразу сказала, что даже пара выносливых пегасов не сможет поднять товарища Сталиона на брониносец. Оставалось воспользоваться воздушным шаром Пинки Пай, который, по счастью, был заправлен и готов ко взлету.

Вблизи «Пони темный» производил еще более грозное впечатление. Сталину отчего-то вспомнился линкор «Севастополь», такой же стальной зверь, кажущийся неуклюжим, но неуклюжестью не травоядного животного, а дремлющего на солнышке матерого волкодава. Только «Пони темный» дал бы, пожалуй, старенькому «Севастополю» сто очков форы. Три огромные трубы лениво курились дымом, но не ядовито-черным, как от скверного антрацита, а едва ли не белоснежным. Тысячетонный корпус с размещенной в центральной части приземистой боевой рубкой, был окрашен не в привычный серо-оливковый цвет боевых кораблей, а в темно-голубой с металлическим отливом. Цвет, казалось бы, мягкий и спокойный, но отчего-то кажущийся опасным. Как будто намекавший на то, как быстро спокойное летнее небо может обратиться кипящей грозой.

И выглядеть опасным у «Пони темного» были все основания. Сталин оценил бортовые батареи, расположившиеся по всему корпусу брониносца. Иные были размером с крепостную башню — сотни тонн закаленной стали, расчехленные орудия смотрят куда-то в зенит. Спаренные зенитные автоматы по сравнению с ними казались скромными пехотинцами рядом с закованным в сталь рыцарями. Но Сталин, ни разу не видев «Пони темного» в бою, мог представить, какую плотность огня могут они создать, прикрывая корпус от гибельного огня легких кораблей или пегасов-торпедоносцев. Орудия главного калибра впечатляли еще больше. Если Сталина не подводило зрение, в их огромные дула мог бы поместиться целиком воздушный шар Пинки Пай.

И весь этот утыканный орудиями металлический остров, весящий, должно быть, тысячи тонн, уверенно полз вперед, оставляя за собой узкий дымный хвост. Никаких крыльев, никаких несущих винтов, никаких реактивных двигателей.

«И это только флагман четвертого Эквестрийского флота, — подумал Сталин, ощущая, как холодеют копыта с каждой минутой приближения к гиганту, — Можно представить, на что способна хотя бы одна ударная эскадра… Вот на чем держится истинная сила Принцессы Селестии. Надо думать, несколько машин такого класса, зависнув над мятежным городом, быстро заставляют его обитателей вспомнить все правила дружбомагии…»

Но было и нечто, наполнившее его сердце теплой уверенностью и сознанием собственной правоты. Высоко над «Пони темным» трепыхалось крошечное пятнышко, хорошо различимое даже с большого расстояния. И ему не требовалось обладать зоркостью грифона, чтобы определить в нем развивающийся на флагштоке кусок ткани. Кумачево-красного цвета.

— Хорош, да? — Рэйнбоу Дэш выскочила из облаков на стремительном вираже и, мгновенно сбросив скорость, пристроилась параллельным курсом к воздушному шару, так, чтоб можно было разговаривать.

— Впечатляет, — лаконично отозвался Сталин.

— Конечно, впечатляет! — голубая пегаска даже тряхнула радужной гривой, — Ты еще не видел его в деле, усатый! Когда он стреляет, звезды дрожат на небе! Просто крутость крутости!

Но у него не было времени на восхищение. И без того уже потеряно множество драгоценных его крупинок.

— Какова ситуация на борту?

— Доставила твое сообщение в тамошний ревком. Они очень обрадовались. Правда, они не знают, что нас всего трое!

— Все, что в наших силах.

— Ты мог бы позвать Принцессу Луну!

— Слишком много времени требуется, чтоб связаться с ней. А времени как раз и нет. Кроме того, она — наше секретное оружие, которое не стоит демонстрировать сегодня. А что до численности, товарищ Рэйнбоу, не забывайте, что наша цель — не вступать в драку, а помощь революционному экипажу увести корабль в безопасное место.

Рэйнбоу Дэш хрюкнула от смеха и даже поперхнулась небольшим облаком.

— Попробуй увести такую громадину! Даже если бы она шла полным ходом…

— На наше счастье, мятеж на «Пони темном» вызвал замешательство в Кантерлоте. Принцесса наверняка даже подумать не могла о таком развитии событий. Флагман, основа монархической власти, незыблемый оплот… Кроме того, она слишком привыкла полагаться на пегасов. Не представляя, насколько в действительности ваша агитация умела успех среди них.

— И пегасы еще вставят ей перо в причинное место, усатый!.. — с готовностью кивнула Рэйнбоу Дэш, — Дай только время!

— Сейчас в Кантерлоте лихорадочно решают, что делать, и снаряжают погоню. «Пони темного» спасла только решительность. Подняв красный флаг, он сразу же покинул клаудсдейловские верфи. Значит, у нас есть какой-то запас времени… Очень небольшой, как мне кажется…

— Посадка! — оглушительно закричала Пинки Пай, — Посадка! Пожалуйста, пристегните ремни! Экипаж благодарит вас за то, что вы воспользовались услугами компании «Аэро-Кексик»! Посадка!

Воздушный шар устремился вниз, как падающий камень. Окрашенная в серый цвет бронированная палуба стала приближаться так быстро, что Сталин едва не раздавил зубами мундштук трубки. Мелькнули стекла иллюминаторов, изогнутые шипы антенн, тросы, разноцветные вымпелы, фигурки экипажа, брезентовые чехлы спасательных бочек. «Пони темный» был настоящим летающим городом, и тысячи его деталей пронеслись перед глазами, быстро смазавшись в круговерть тысячи оттенков.

«Мы сидим в быстро падающей соломенной коробке с большим розовым пузырем, — подумал Сталин, и мысли эти заскакали холодными острыми камешками, — Стоит сейчас одному зенитному автомату повернуться и…»

Но ни один автомат на повернулся в их сторону. Огромные пушки остались в неподвижности.

Когда до палубы оставалось немногим более двух метров, Пинки ловко дернула какой-то трос, и падение прекратилось. Так резко, что ком в горле, который ощутил Сталин от внезапного рывка, вполне мог оказаться его собственной трубкой.

— Я спущусь вниз, товарищ Пинки, — сказал он, берясь за ограждение корзины, — А вы в воздушном шаре займите позицию над кораблем и контролируйте воздушное пространство. Нам как никогда нужен хороший наблюдатель. В случае тревоги, немедленно подавайте сигнал.

— Так точно, товарищ Сталион! — отрапортовала Пинки, хватаясь за балластный мешок.

Поборов искушение закрыть глаза, Сталин оттолкнулся от корзины и прыгнул вниз, на плывущую под ними бронированную палубу. Прыжок оказался лишен изящества. Коснувшись копытами металла, Сталин заскользил — сказался резкий порыв бокового ветра. Он потерял равновесие и наверняка бы упал, уронив заодно и репутацию Поннивильской коммунистической ячейки, если бы рослый серый пони не пришел ему на помощь, мягко схватив зубами за хвост и вовремя удержав.

— Приятной посадки, товарищ Сталион! Как ощущения?

— Интересные, — заметил Сталин, с опаской поглядывая на качающуюся под копытами палубу, — Когда я организовывал десант кавалерийских частей, я меньше всегда думал о том, каково лошадям, когда их скидывают с неба на землю…

— Простите?

— Не обращайте внимания. Я лишь хотел сказать, что рад ступить копытом на территорию первого в Эквестрии революционного корабля, поднявшего красный флаг!

Удержавший его от падения пони был достаточно примечателен. Рослый, необыкновенно статный, скромной пегой масти, с коротко подстриженной гривой, короткими же усами и изображением двух скрещенных пушечных банников на крупе, он производил впечатление настоящего «воздушного волка» — при том, что пегасом не был.

— Разрешите представиться, — он козырнул, приложив копыто ко франтовато заломленной бескозырке, — Олкфед, старший канонир «Пони темного». И глава революционного комитета.

— Значит, вы главный на борту, товарищ Олкфед?

— Так точно. Точнее, я тот, кто пытается навести относительный порядок на этом летающем курятнике. Офицеров-то, по сути, и не осталось. Кто сразу сбежал, кого в облака покидали, как началось… Нет многих штурманов, мичманов, лоцманов, навигаторов… Осталось душ сто пятьдесят поней да пегасов. Чудо, что нам удалось запустить двигатель да отчалить, пока адмиралы-единороги зубами щелкали…

— Значит, быстрее ваш корабль не разогнать?

— Разве что если выдать экипажу все наличные запасы гороха, — старший канонир товарищ Олкфед развел могучими ногами, покрытыми густым слоем татуировок, — Тут ведь дело не в команде. Движители получают энергию от громовых облаков, которые пегасы стаскивают в специальные казематы. Сейчас запас почти на нуле. Мы ведь стояли на ремонте, когда… Словом, когда все началось. Пришлось отваливать как были.

Несмотря на не очень оптимистичный настрой Олкфеда, экипаж «Пони темного» не производил пораженческого впечатления. Фигуры на палубах двигались собранно и ловко, с грациозностью цирковых пони, которым ничего не стоит запрыгнуть в узкое кольцо или прогарцевать на передних ногах. Бездельников здесь не было, каждый член экипажа был занят своим делом. Несмотря на подавляющее количество пегасов, встречались здесь и обычные пони, которые ничем не выказывали своего страха перед воздушной стихией. Сталин обратил внимание на две фигуры, стоящие за спиной Олкфеда и словно бы ждущие своей очереди вступить в разговор.

— Это наш ревком, — пояснил Олкфед, поймав взгляд Сталина, — Сейчас представлю. Боцман Овеног и старшина второй статьи Урт.

Эта парочка была непохожа друг на друга в той же мере, в какой сам Сталин был не похож на главу здешнего ревкома. Боцман со странным именем Овеног оказался юной пони, возраст который Сталин навскидку оценил бы лет в десять. Даже не юная кобыла, а сущий жеребенок, пусть и носящий свою бескозырку с не очень скрываемой гордостью. Серая шерстка и почти белая грива дополняли образ, но не «воздушного волка», а, скорее, юного гардемарина, впервые оказавшегося на палубе боевого корабля. Или вовсе застенчивой гимназистки. При виде Сталина боцман Овеног смущенно потупилась, хлопая длинными ресницами. И Сталину наверняка бы еще долго пришлось терзаться разгадкой этого странного назначения, если бы не случай.

Один из пробегающих с деловитым видом пегасов оступился, наступив на швартовочный трос, подвернул ногу и, не успев воспользоваться крыльями, растянулся на палубе, рассыпав целый ящик деталей, который держал в зубах.

В одно мгновенье Овеног преобразилась.

— Ну ты, курица безногая! — рявкнула она так, что с бедного пегаса слетела бескозырка, а Сталин от неожиданности едва не отпрянул, — Ты, кляча столетняя, сейчас у меня парить будешь! А ну не лежать! Вперед! Колбаса лошадиная! Ощипаю и в суп брошу! Встать! Живо! Падаль дурная! Желудок скотский! А ну встать, так тебя растак через шканцы двадцать раз! Плети отведаешь!

Только сейчас Сталин заметил, что, несмотря на юный возраст, боцман Овеног является обладателем кьюти-марки. И даже не удивился, увидев изображение маленького и изящного девятихвостого кнута. Когда испуганный пегас испарился, боцман Овеног снова стала застенчивым жеребенком, смущенно ковыряющим копытцем палубу.

Старшина второй статьи Урт производил более благообразное впечатление, возможно, благодаря очкам, делавшим его лицо почти интеллигентным, или гривы, которая, будучи немного длиннее заведенных на клаудсдейлском флоте фасонов, придавала своему обладателю некоторый оттенок вольнодумия и либеральности. В остальном же старшина Урт был вполне обычным ультрамариновым пегасом средней комплекции, с бутылкой яблочного сидра на крупе.

— Нас троих в ревком выбрали, стало быть, — канонир Олкфед закурил папиросу, от едкого дыма которой у Сталина начали слезиться глаза, — Нам, значит, и отвечать за эту братию…

— Четкого плана мятежа, насколько я понимаю, не было?

— Какой там план… Только когда капитана и старших офицеров в облака выкинули, до самих дошло, что натворили. Какая там революционная сознательность… А мятеж начался из-за яблок. На борт яблоки червивые доставили. Экипаж отказался их есть. Тогда капитан построил всех и приказал всыпать по десять плетей каждому отказавшемуся. Ну и тут словно черти в нас вселились… Все припомнили проклятым прихвостнямПринцессы. И как голодом морили, пока офицеры ананасами объедались, и плети незаслуженные, и ругань, и обиды… Все припомнили.

— Нижние чины встали под революционные знамена почти в полном составе, — доложил Урт, — И младшие офицеры — в значительном количестве. У нас агитационная работа давно ведется. Я — секретарь подпольной партийной ячейки на «Пони темном». Агитировали, даже газету подпольную, «Краснокрылый пегас», распространяли… Но даже не мечтали, что сам товарищ Сталион ступит копытом на освобожденную от капиталистического отребья палубу!

— Теперь мы вместе, товарищи! — сказал Сталин, — И встанем плечом к плечу в этом бою, в котором коммунизм переломает своим стальным кулаком хлипкий хребет кантерлотской монархии. В этот день красный флаг, который, подобно цветку, распустился над палубой вашего корабля, станет символом нашего единства, выкованного во многовековом горниле пролетарской борьбы.

— Ишь как ладно излагает, каналья, — уважительно пробормотала боцман Овеног, немного краснея, — Сразу видно, что грамотный товарищ, не чета нам, клячам грязножопым. Учитесь, черти непарнокопытные!..

Сталин ощущал, что его присутствие и в самом деле ощутимо подняло боевой дух команды. Даже бунт бессмысленный и беспощадный должен иметь перед собой какую-то цель, иначе он становится подобен плаванью корабля в кромешном тумане, лишенном маяков. Боевого запала экипажа «Пони темного» хватило на то, чтобы сорвать с себя натерший шею рабский хомут, но мало кто из них представлял, что делать после этого. Не было ни подготовки, ни плана действий, ни каких бы то ни было долгосрочных перспектив. Так крестьянская кобыла лягает дерзкого обидчика, совершенно не задумываясь о том, что будет делать дальше.

«Наивны и молоды, — саркастично отметил „внутренний секретарь“, всегда бесстрастный, — Их спасало только замешательство Кантерлота. Никто не ожидал такой дерзости. Но эти пони даже не представляют, с чем им придется иметь дело. Весь королевский флот отправится за ними в погоню, как только во дворце осознают истинный размах происходящего».

Сталин хорошо помнил восстание на броненосце «Потемкин», одну из первых страниц в книге революции, страницу печальную и короткую. Восставший броненосец, бросивший вызов огромной империи, тоже прошел этим путем, подобно комете прочертив ночное небо народного сознания, чтобы, оставив яркий след, испариться в небытии.

Тогда мы были слабы, Коба, напомнил он себе. Мы ничем не могли помочь «Потемкину», лишь наблюдали, как он, преследуемый всем миром, отчаянно мечется, теряя силы и уверенность. Нам пришлось оставаться зрителями в том бою, обреченными смотреть, как тает в ледяном море чадящий революционный огонек. Тогда ты обещал себе, Коба, что такое не повторится. Поклялся именем Карла Маркса, что отныне ни один товарищ не погибнет вот так, лишенный помощи и брошенный всеми. И каждый, кто поднимет красный флаг, сможет почувствовать плечи товарищей, вставших с ним в один ряд.

Брониносец «Пони темный» не повторит печальной судьбы того, другого корабля.

И он — Сталин или Сталион, неважно — сделает все возможное для этого.

— Что с вооружением? — спросил он резко, — Корабль сможет принять бой, если возникнет такая необходимость?

Канонир Олкфед скривился.

— Разве что если против баржи. Главный калибр опечатан, там магический замок, который мог открыть только капитан. Так что главного калибра у нас нет, товарищ Сталион. Осталась только вспомогательная крупокалиберная артиллерия.

— Крупокалиберная?

— Флотская система вооружений, — подсказал старшина Урт, — К крупокалиберной артиллерии относятся все орудия с калибром ствола более крупа среднего пони. Таковых у нас на борту — четыре батареи по пять орудий. Из них в строю и готовы к бою — одиннадцать.

— А прочее вооружение?

— Жопа мохнатая да блохи кусачие — вот наше вооружение! — брякнула боцман Овеног, опять краснея, — Это отродье портовых потаскух, пока мы на ремонте стояли, не погрузило бомбы. Дети мерина и свиноматки! Идем пустые, как мое брюхо! Всего арсенала — полторы сотни снарядов да малый комплект для автоматов.

— На полчаса боя, — хмуро заметил Олкфед, сплевывая свою папиросу за борт, — И то, если противник будет равным. Возьмутся за нас всерьез — не продержимся и четверти часа. Так что единственный шанс спасти свои хвосты — драпать на той скорости, что есть.

— Партия разработала план, — сказал Сталин, — Надежда есть, товарищи. Вот карта. Надо достичь этой точки.

— Горы?

— Да, товарищ председатель ревкома. В горах подготовлено надежное место. Глубокая долина, в которую можно будет опустить ваш корабль и замаскировать его. Даже если по нашему следу пойдет погоня, ей ничего не найти.

Члены ревкома переглянулись. По их глазам Сталин понял, что не так они представляли себе революцию. Они хотели сражаться, пусть и без шансов на победу. А им предлагали бегство.

Но здравомыслие победило.

— Дотянем как-нибудь… — вздохнул Олкфед, поглаживая короткие густые усы, — Топлива должно хватить. Боцман Овеног, свистать всех наверх!

— В… хвост себе свистни! — гневно отозвалась серая пони, — И так идем на предельной! Ты бы, баран толстозадый, не про топливо думал, а про то, что будем делать, если эти ослолюбы за нами пустятся!

— Успеем, — неуверенно предположил Олкфед, — Они не решатся. Нам бы еще часа четыре ходу — и все. Там уже не достанут…

— Кто тебе эти часы даст, жопа вислобрюхая? Принцесса Селестия? В любой момент нам на голову насрать могут, чучело ты седогривое! Вот насядет на тебя эскадрилья пегасов с торпедами, посмотрю, куда ты хвост свой засунешь! Или даже «Вандерболты»!

— Спокойно, товарищи, — рассудительно сказал Сталин, — В этой ситуации нам остается лишь сплотиться перед лицом противника и рассчитывать на свои силы. Помощи ждать неоткуда, значит, мы должны сами позаботиться о своих жизнях.

— Ох, жарить мою бабушку, как ты прав, товарищ! — не удержалась боцман Овеног, — Только все это как опилки супротив сена. Перехватят нас на полпути — говно еще три дня сыпаться с неба будет…

Они все — в одной большой ловушке, подумалось Сталину. «Пони темный» оказался вовсе не так грозен, как виделось со стороны. Рано или поздно в Кантерлоте сообразят, что в военном отношении он не является серьезной опасностью. Лучше пусть это случится поздно.

Тревожное чувство кольнуло его изнутри тонкой ледяной иголочкой. Не бывает так, Коба, чтоб брошенные на ветер поводья подхватил счастливый случай. Надежен лишь тот план, каждая деталь которого тобой учтена и расписана. Но сейчас у них нет даже плана, лишь безумная надежда совершить невозможное. В прошлом ему случалось совершать невозможное, но всякий раз ему казалось, что терпение мироздания уже порядком истощено. Нельзя делать невозможно раз за разом и надеяться на то, что пронесет. Рано или поздно должна придти расплата.

Сталин огляделся. Небо вокруг «Темного пони» было укрыто густыми клубами облаков, похожими на безалаберно сделанные детьми украшения из ваты, но явной опасности не таило. Бездонная синь и, где-то бесконечно далеко внизу, аккуратные прямоугольники пашен, изумрудные кляксы лесов и похожие на россыпи леденцов городишки. У него не было причин беспокоиться. Но Сталин ощущал точащее его изнутри беспокойство, возникшее с той секунды, когда он коснулся копытом палубы.

Возможно, в этот раз совершить невозможное будет труднее, чем когда бы то ни было раньше.

К тому моменту, когда он увидел скользящую над палубой голубую комету с радужным оперением, чувство беспокойства уже вызрело в уверенность. Уверенность, оставлявшую на языке горький хинный привкус.

— Палундра! — опустившаяся на палубу Рэйнбоу Дэш тяжело дышала, даже язык вываливался изо рта, — Уффф… Плохие новости, товарищи. Пинки Пай передает, что видит два корабля позади нас. Идут тем же курсом и быстро нагоняют. У нас есть минут двадцать.

— Ох, любить меня под телегой кверху лапами! — боцман Овеног присвистнула, — Погоня! Вот и полетали, гуси вы беременные!

— Уйти никак не успеем?

— На этом-то корыте, на малом ходу? — Рэйнбоу Дэш фыркнула, — Нас даже мой Танк догонит!

— Скорость не увеличить, — подтвердил Олкфед уныло, — Да и корпус не выдержит. И так двигатели в раздрай…

Сталин ощутил, что все собравшиеся сейчас смотрят на него. И члены ревкома, и Рэйнбоу Дэш, и замерший на своих местах экипаж. Эти пони и пегасы ждали его слова. В эту решающую минуту они все безмолвно вверили ему свои жизни. Потому что верили.

Верили в пони, который умеет делать невозможное.

— Товарищи… — получилось хрипло, но Сталин быстро обрел контроль над собственным голосом, заставил его звучать гулко и громко, — Послушайте меня. Вам может показаться, что мы на пороге серьезных неприятностей. Но это не так. Революция не знает неприятностей. Это — испытание на нашем пути. Гидра капитализма тщится показать нам свои острые зубы, еще не зная настоящей коммунистической хватки. Это — испытание для нас, товарищи. Проверка нашего революционного духа, нашей выносливости, нашей решительности в достижении поставленных задач. Это тот момент истории, об который, как алмазы о наковальню, проверяется наша пролетарская сознательность. Если мы, наперекор всему, выстоим, если окажемся не сломлены даже перед лицом превосходящих вражеских сил, если не опустим головы и не дадим вновь забить себя в капиталистические колодки… Значит, мы победим. Значит, выйдем из этого испытания с высоко поднятой головой. А история, товарищи, судит не взирая на счет матча. Это значит…

— Насовать им горячих каштанов полную жопу!..

— Почти, товарищ боцман, почти. Товарищ председатель ревкома! Объявляйте боевую тревогу! «Пони темный» как настоящий пролетарий, примет этот бой!

Глава восьмая

«Раньше мы говорили, что „техника решает всё“.

Чтобы привести технику в движение и использовать её

до дна, нужны люди, овладевшие техникой, нужны кадры,

способные освоить и использовать эту технику по всем

правилам искусства. Техника без людей, овладевших

техникой, мертва. Техника во главе с людьми, овладевшими

техникой, может и должна дать чудеса».

И.В. Сталин
Ощущение грядущего боя всегда казалось ему одним из самых сложных в человеческой палитре. И самым загадочным. Он, посвятивший изучению человеческих душ многие годы, однажды пришел к выводу, что люди, в общем-то, довольно похожи друг на друга, вне зависимости от цвета кожи и партийной принадлежности. Люди одинаково злятся, одинаково любят, одинаково страдают. Конечно, есть несущественные различия, но, в целом, ничего выдающегося. Ощущение приближающегося боя куда сложнее и многограннее пошлой любви, глупой злости или утомительного страдания.


Вкус боя — это как вино, имеющее букет из тысячи ароматов, и только настоящий ценитель способен прочувствовать их все. Ледяная дрожь в пальцах. Липкая испарина между лопаток. Пронзительно-тонкое ощущение того, что скоро привычный мир закончится, обратившись чем-то ужасным и прекрасным одновременно. Горячая щекотка предчувствия. Обжигающе-ледяное адреналиновое жжение в мышцах. Едкие укусы накатывающей злости. И то особенное томление, от которого сердце и внутренности делаются тяжелыми и плотными.

И, как тонкий эстет, открывая бутылку вина, не спешит плеснуть его в стакан, впитывая запах, так и ветеран многих войн встречает бой спокойно, никуда не спеша, но впитывая каждую деталь, наслаждаясь последними тихими минутами и в то же время гоня их прочь…

Минут этих оставалось очень мало, Сталин знал это.

Он стоял на верхней бронированной палубе «Пони темного» и смотрел в ту сторону, где за кормой брониносца в изрядном пока отдалении бесшумно плыли, окутавшись густыми облаками, две хищные вытянутые тени. В этих тенях, пока еще не обретших объема, виделось что-то грозное. Как в силуэтах пары акул, что заходят на выбранную цель. А в том, что «Пони темный» — их цель, сомневаться уже не приходилось.

— Есть данные визуального наблюдения, — доложил бомбардир Олкфед, отпуская трубку палубного переговорного устройства, — Противник идентифицирован как легкие ударные крейсера «Принцесса Каденс» и «Дух Эппалузы».

— Что за корабли?

— Серьезный противник, — осторожно сказал старшина Урт, так как Олкфед вновь приник к биноклю, — «Принцесса Каденс» введена в строй всего три года назад, «Дух Эппалузы» — восемь, но недавно прошел модернизацию. Оба очень быстры и идут на полных парах. Нам с ними не тягаться.

— А что на счет вооружения?

— По вооружению «Пони темный» формально имеет фору. Практически же разница нивелирована подчистую. У нас нет главного калибра и половины крупокалиберных орудий. Они наверняка это учли. Идут на двадцати узлах с превышением в пятьсот метров. И, если хотите знать мое мнение, на благородный бой орлов в небесах это похоже не будет. Скорее, на двух злых и быстрых щенков против старого больного кота.

— Кажется, эти господа не любители честного боя?

— Отнюдь. Насколько я понимаю, хотят зайти сверху. И расстрелять вблизи, — неохотно сказал бомбардир, теребя усы, — И противопоставить нам нечего. Машина работает на полную, шесть узлов — это максимум, который она способна выдавать. И выше нам тоже не подняться, на пределе идем. Значит, еще минут десять и…

— Товарищ Сталион! — из рубки выглянула боцман Овеног, поправляя бескозырку, — Радио-передача с «Духа Эппалузы!». «Пони темный, личный приказ Принцессы Луны. Немедленно остановить машины и лечь в дрейф. Орудия разрядить и зачехлить. Личному составу покинуть капитанский мостик».

— Надо же соблюсти формальности… Передайте им, товарищ боцман, «Требования выполнять отказываемся. Коммунисты не сдаются».

— Уже передала, товарищ Сталион, — залихватски козырнула серая пони, немного розовея, — Только своими словами. Звучало как «А ты, навозный жук, чью мать на сеновале пьяный ишак…»

— Спасибо, боцман Овеног! Уверен, они уловили смысл.

Где-то вдалеке хлопнуло. Как раскат грома, приглушенный большой пуховой подушкой. Узкая белесая черта раскроила небо, то и дело закапываясь в облака, чтобы скользнуть под самым носом у неторопливого «Пони темного» и пропасть.

— Еще как уловили, — проворчал бомбардир Олкфед, — Пристрелочный, главным калибром. Метко положили. Еще не…

Палуба под ногами Сталина вдруг подпрыгнула, точно кто-то в трюме треснул по ней снизу огромной кувалдой. Оглушительный звон ударил по барабанным перепонкам. Сталин едва удержался на ногах, и то — лишь потому, что ног этих было четыре.

— Накрытие! — доложил старшина Урт, — Попадание на семь часов, уровень третьей палубы. Пробоина, пожара, кажется, нет.

— Расчеты, по боевым местам! — крикнул Олкфед, легко перекрикивая тяжелый мерный рокот двигателей «Пони темного», — И вы, товарищи, тоже уходите отсюда. Сейчас здесь начнется черт знает что…

Не успел он договорить, как еще два попадания сотрясли корабль. Удары были легче предыдущих, но сразу же вслед за одним из них брониносец качнул носом и немного накренился на левую сторону. И откуда-то со стороны его кормы вдруг поднялся трепещущий тонкий жгут дыма.

Брониносец, готовящийся в бою, был похож на осажденную крепость, в которой трубы сыграли сигнал тревоги. Все пони и пегасы спешно занимали места, удивительно ловко лавируя между препятствиями. Отовсюду доносились приказы, короткие отзывы, треск переговорных устройств, деловитое жужжание поворачивающихся броневых тумб.

— Пятый расчет, занимай места!

— Готов к бою!

— Включить пожарный гидрант верхней палубы!

— Где старшина Тасси?

— Немедленно!.. Под трибунал!..

— Рзршите длжить!..

— На себя тяни, тупица!

— Третья палуба, доложить о повреждениях! Аварийную команду — вниз!

— Торпедоносцы! — тонко пискнула боцман Овеног, — Сверху! Зашли от солнца! Зенитные автоматы, к бою, мать вашу рогом трижды! Товарищ Сталион, уходите на мостик!

— Еще чего… — бросил Сталин, не обращая на нее внимания, — Где здесь ближайший автомат, товарищ?…

Отделение для зенитного расчета оказалось тесным и крошечным, как башня танка. Но, по счастью, пустым. Сталин торопливо опустился в непривычное кресло, рассчитанное на четырехногого стрелка, дернул на себя зубами прицельную планку. Сквозь ровные линии секторного прицела он увидел колышущиеся пушистые овчины облаков, белых и серых.

«Никогда не доводилось стрелять из чего-то подобного. Как же неудобно…»

Устройство оказалось простым, как он и предполагал. Удобные верньеры, педаль гашетки под правым копытом. Сталин шевельнул спаркой длинных стволов влево-вправо, чтобы освоиться, и зенитный автомат, покорный его воле, мгновенно среагировал. Не хватало второго номера, чтоб подавать патроны, но с этим он должен справиться и сам, не жеребенок. Главное…

Пегасы появились так внезапно, что тело не успело среагировать. Два или три ярких пятна пронеслись сверху вниз, стремительные, как крупные дождевые капли, возвещающие о начале грозы. Сталин успел разглядеть одинаковые темно-синие комбинезоны и гудящие от напряжения крылья. И еще — какие-то продолговатые металлические предметы под ним. Сталин, застонав от напряжения, развернул спарку, пытаясь поймать стремительные цели в ставший вдруг неожиданно большим и неуклюжим прицел. Гашетка ушла вниз с легким хрустом. Автомат стал бить короткими шипящими очередями, превратив кусок неба в серо-голубую выкройку, исчерченную резким пунктиром.

Поздно. Слишком маленькое упреждение. Пегасы легко уклонились от огня, повернулись вокруг своей оси — и вдруг обрушились на «Пони темного» в резком стремительном пикировании. Продолговатые металлические свертки отделились от них и полетели вниз, к палубе. Какое-то мгновение казалось, что они пропали, словно пролетели сквозь корпус, слишком уж долго не было слышно взрывов. Но пегасы не промахнулись. «Пони темного» вновь тряхнуло. Это было не резкое сотрясение вроде первого, скорее крупная болезненная дрожь. Словно брониносец терзал приступ жестокой лихорадки. На палубе закричали, пронзительно, тонко. Сталин услышал злой треск огня.

«Не уйдешь, — подумал он, ощущая вдруг, как тяжелая спарка становится необычайно легкой и послушной, — Не уйдешь от меня, фашист…»

Одного пегаса он поймал на отходе. Делая противозенитный маневр, легкий торпедоносец слишком забрал вправо — и оказался прямо в металлическом кольце прицела. Гашетка почти без сопротивления ушла в пол под копытом Сталина. БДУ-БДУ-БДУХ! Пегас пропал. Превратился в тающее среди облаков пятно тлеющих перьев, почти мгновенно пропавшее.

Молодец, Коба. На что-то все-таки годен.

Сталин попытался достать одного из ведомых, но тщетно. Тот молнией извернулся над самой палубой, и в иммельмане резко ушел в бок. Уже без своего смертоносного груза.

Палуба дрожала не переставая. Ее сотрясали десятки попаданий, от которых «Пони темный» болезненно скрежетал, трещал, скрипел и стонал металлическим голосом. Прежде свежий воздух был пропитан запахом гари, таким едким, что от каждого глотка начинала кружиться голова. Где-то трещали пожары, Сталин чувствовал их горячее дыхание, от которого воздух над самой палубой тек, плавился, дыхание, которое, казалось, вот-вот опалит его хвост.

«Терпи, — буркнул „внутренний секретарь“, заставляя его вновь приникнуть к раскаленной зенитной спарке, — Эти пони оказались здесь только из-за тебя. И ты будешь последним, кто покинет этот корабль».

Третий пегас, сиреневый с красной гривой, попытался сделать заход прямо на зенитный автомат. Его движение было стремительно, прицел не поспевал за ним. Сталин понял, что ему не успеть, ни за что не успеть. Сейчас блестящие металлом капли хлестнут прямо в лицо и, быть может, ты успеешь ощутить последний горячий поцелуй, прежде чем превратишься в клочья тлеющей шерсти, разбросанные по искореженному боевому отделению…

В последнее мгновенье, когда пегас вошел в зону прицельного бомбометания, наперерез ему устремилась ярко-голубая размытая линия. За которой тянулись длинные радужные полосы. Короткий удар, кажущийся беззвучным из-за адского грохота на палубе — и сиреневый пегас с фиолетовой гривой, беспомощно кувыркнувшись в воздухе, уходит вниз, неуклюже, как сбитое с ветки переспевшее яблоко.

— Гляди в оба, усатый! — Рэйнбоу Дэш отсалютовала ему копытом, на секунду зависнув напротив, — И не умирай! Это будет самый крутой бой в нашей жизни!

И, кажется, самый короткий…

— Где товарищ Пинки Пай?

Он только сейчас вспомнил про начальника ГПУ с ее розовым воздушным шаром. Превосходная цель для торпедоносцев, легкая, как мишень на полигоне…

— Ушла вниз! На предельно-малую, в облака! Давай о себе думать!

Вы бы никогда не оказались в этом грохочущем и скрежещущем аду, если бы думали о себе… Не ныть, Коба! Не ныть! Держи хвост пистолетом и не отпускай гашетку. Коммунизм, ради которого ты обрек на смерть столько пони, это не служение одному единственно-верному идеалу. Это вклад каждого в общее счастье. И если каждый отдельно взятый пони не готов сложить головы ради этого счастья, значит, нет здесь никакого коммунизма… Значит, напрасно развивается над дымящейся палубой красный флаг.

Он успел подбить еще двоих. Первый торпедоносец шел в пологом пикировании, рассчитывая, видимо, поразить боевую рубку и батареи крупокалиберных орудий. Сталин не дал ему такой возможности. Зенитный автомат пророкотал оранжевыми сполохами и разрубил пегаса напополам. Четвертый был палубным штурмовиком. Лишенный торпед, он был вооружен парой автоматических орудий под крыльями. Он успел сделать несколько заходов над палубой, свинцовой плетью хлеща орудийные и пожарные расчеты, наблюдателей, корректировщиков и вестовых. Прежде чем короткая очередь снесла под корень его крылья и голову.

Потом удача закончилась. Сталин не сразу понял, что произошло. Он просто вынырнул из зловонной обжигающей бездны, в которой сам не помнил, как оказался. Легкие разъедало кислотой, перед глазами плыли траурные круги цвета индиго. На языке — отвратительный привкус гари. Свежего воздуха… Хотя бы глоток. Тело, ставшее неуклюжим и непослушным, как старый разваливающийся трактор, едва шевелилось.

Надо заставить его выбраться наружу. Сквозь резь в слезящихся глазах Сталин разглядел контур люка. И искореженные обломки спаренного зенитного орудия, которые лишь чудом не раздавили его своим стальными объятьями. Наверно, где-то рядом лопнул «чемодан» с крейсера. Или кто-то из торпедоносцев оказался необычайно удачлив. Сейчас это не имело значения. Сталин выбрался на палубу.

Палубы больше не было. Лишь затянутое клубящимся черным дымом пространство, прорезанное десятками оранжевых огненных плавников, танцующих и шипящих под ударами ветра. Покосившиеся орудийные башни слепо смотрели в небо молчащими стволами. Где-то суетился пожарный расчет, тщетно пытаясь переносной помпой загнать пламя под палубу. Это была не палуба, это был охваченный огнем город, гибнущий, скрежещущий, но не сдающийся. Кое-где еще палили зенитные автоматы, два или три. Огрызались некоторые крупокалиберные орудия. Судя по тому, что от них осталось, били они практически вслепую, подчиняясь не командам корректировщиков, которых уже не было, а бушующей в груди пролетарской ярости, которая могла поспорить с самым горячим пламенем.

«Дух Эппалузы» и «Принцесса Каденс» нависали над «Пони темным» двумя огромными парящими островами, ощетинившимися орудиями. Их корпуса были окрашены в светло-серый цвет пасмурного неба, и сейчас можно было различить каждую заклепки на их хищных продолговатых силуэтах. Они били в упор, разделывая стонущий корпус «Пони темного» с размеренностью опытного мясника, разрубающего подвешенную тушу. Это даже не было боем. Это было хладнокровным добиванием дерзкого беглеца. Казнью зарвавшегося мятежника.

Сталин видел, как от удачного попадания одна из труб брониносца накренилась, как исполинское дерево, подрубленное под самый корень, и рухнула поперек верхней палубы с ужасающим грохотом, Целый ряд попаданий крупокалиберных орудий с «Принцессы Каденс» выпотрошили капитанский мостик, выбив наружу месиво из осколков бронестекла, хрустальной крошки и тлеющих обломков. Торпедоносцы один за другим проходили над «Пони темным», усеивая его объятую огнем палубу все новыми и новыми раскрывающимися огненными бутонами.

— Мы хорошо бились, товарищ Сталион…

Это был главный канонир товарищ Олкфед. Он лежал на покосившейся палубе, привалившись к остову орудия. Если бы не лужа черного цвета под ним, можно было бы подумать, что председатель ревкома беззаботно отдыхает после долгой и утомительной работы. Впрочем, в каком-то смысле так и было.

— Хорошо бились. Как вы говорили. Рево… революционная борьба с угнетателями, да? До последнего пони.

— До последнего пони, — сказал Сталин тихо, — До последнего снаряда. До последней капли крови.

Олкфед кивнул, словно этот ответ его удовлетворил. Попытался подкурить папиросу, но не смог — копыта были обожжены и едва шевелились. Сталин взял в рот зажигалку, не обращая внимания на полыхающую палубу, и помог ему подкурить.

— Жил ради дружбомагии, а умер ради коммунизма, — Олкфед скрипуче рассмеялся, — Вот дела… Но мы им тоже всыпали, товарищ Сталион. Как выразилась боцман Овеног, сыпанули перцу под хвост… Зацепили «Дух Эппалузы» и дали пару горячих прямых «Принцессе Каденс»…

— Кто-то из ревкома уцелел?

— Не знаю. Боцман Овеног в арсенале. Готова взорвать оставшиеся снаряды, когда… Когда станет совсем плохо. Старшина Урт пытался корректировать огонь с мостика. Наверно… Нет, не знаю. О, дьявол…

Сталин оглянулся. В самый раз, чтоб увидеть гудящий ярко-желтый хвост огромной кометы, тянущийся к дымящемуся «Пони темному». Это не было похоже на след снаряда, слишком яркий, слишком большой…

Умирающий корпус брониносца содрогнулся от титанического удара, по сравнению с которым даже попадание главным калибром крейсеров мог показаться не страшнее легкого хлопка. И это был тот удар, который переломил хребет умирающему кораблю. Под звон лопающихся переборок, исторгая из горящего чрева десятки дымных хвостов, он медленно стал снижаться.

— Это еще что за черт?

— Это «Вандерболты», усатый, — буркнул кто-то под ухом, — Соарин. Пробил корпус навылет. Ужасно круто.

Рэйнбоу Дэш выглядела так, словно побывала в аду — и вернулась обратно. Радужный хвост тлел, от него осталась едва ли половина. Грива черна от гари, глаза слезятся. И по тому, как тяжело пегаска опустилась на палубу, припав на передние ноги, Сталин понял, что этот бой и ей дался нелегко. Она выглядела, как истребитель, чудом вышедший из тяжелого многочасового сражения и едва дотянувший до аэродрома.

— Ужасно круто, — подтвердил Сталин, — Правда, товарищ Олкфед?

Старший канонир не ответил. Взглянув на него, Сталин увидел тлеющую папиросу, лежащую на палубе, возле обожженного копыта.

Председатель ревкома получил заслуженный отдых.

— Надо уходить, — сказала Рэйнбоу Дэш, отряхиваясь, — Все, конец «Пони темному». Добунтовался. Машинное отделение горит, скоро начнут рваться арсеналы. Убираемся, если хотим сохранить хвосты! Давай, шевелись!

— Надо собрать уцелевших, товарищ Рэйнбоу! Коммунисты своих не бросают.

— Даже отважная Дэринг Ду уходила от врага, когда не было шансов на победу! Нет здесь уцелевших, усатый…

Сталин не сразу понял, что переменилось в окружающем мире. Как и прежде, он состоял из смятого металла, огня и дыма. Но теперь в нем было и что-то иное. Что-то новое. Что-то странное. «Внутренний секретарь» напрягся, тоже ощущая эту перемену. Еще неявную, но определенно зловещую.

— Орудия смолкли, — вдруг сказала Рэйнбоу Дэш, вертя головой, — Слышишь? Тишина!

Теперь он и сам понял. Действительно, «Дух Эппалузы» и «Принцесса Каденс» прекратили стрельбу. И рой пегасов-торпедоносцев завис высоко над горящей палубой, отчего-то отменив следующий заход.

— Почему они не добьют нас? — спросил Сталин.

Плохо, когда противник наносит неожиданный удар. Еще хуже — когда он не наносит удара. Это говорит о том, что ты чего-то не заметил, Коба. Что-то не принял во внимание. И смотришь не в ту сторону.

— Не знаю, — Рэйнбоу Дэш ударила копытом в палубу и зашипела от боли, — Наверно, готовят абордажную партию.

Хотят взять живыми. Мысль эта резанула внутренности зазубренным финским ножом. И ноги вдруг стали ватными, едва способными удерживать тело в вертикальном положении. Вот он, дьявольский план Принцессы. Не просто торжественно разбить мятежника, но и захватить в плен заговорщиков. Противника мало уничтожить, его надо унизить. Надо обнажить его гнилое нутро на потеху улюлюкающей публике, устроить показное судилище… Сталин знал, как надо обращаться врагами. И понимал, что на милость Принцессы рассчитывать на стоит.

Без боя не дамся. Не ждите. Только не я.

На боку неподвижно лежащего Олкфеда он заметил короткую саблю. Повозился, взял зубами за непривычную рукоять. Тяжелый вес оружия подарил не утешение, но надежду. Первый, кто протянет к нему копыта, узнает, как бьются коммунисты. Даже в безнадежной ситуации. Даже перед лицом гибели.

Сталин бросил взгляд на бездонное акварельное небо, чтобы запомнить его навсегда. Но небо уже ничем не напоминало ту сказочную картину, которую он видел прежде. Испачканное смрадным дымом, затянутое свинцовыми облаками, оно было враждебным и неприветливым.

— Идут! — крикнула Рэйнбоу Дэш.

Они появились сверху. Не спустились на крыльях, как ожидал Сталин, не оцепили их с Рэйнбоу Дэш кольцом. С палубы нависшей над «Темным пони» вертикально вниз опустились два столба слепящего света. Оружие? Какой-то смертоносный луч смерти?…

Когда свет потух, Сталин увидел, что на палубе почти ничего не изменилось. Разве что возникли две субтильные и изящные фигуры.

Единороги. Одна — лавандового цвета, с фиолетовой гривой и алой прядкой, другая — белоснежная, с фиолетовой же гривой.

— Привет, — улыбнулась Лучшая Ученица Принцессы, тряхнув гривой, — Как дела?

— Не очень, — Рэйнбоу Дэш яростно запыхтела и стала рыть копытом палубу, — Но будут гораздо лучше, когда я сотру эту улыбочку с твоей морды!

— О, Рэйнбоу Дэш, — лицо Твайлайт Спаркл ничуть не утратило доброжелательности, — Ты так и не запомнила основного урока дружбомагии, а ведь я столько раз повторяла его! Насилие и драки — это очень, очень плохо!

— Конечно, плохо! — фыркнула пегас, — Если дружба для тебя — это значит править табуном пускающих слюни идиотов!..


— Как грубо! — драматическим жестом белоснежная единорог коснулась изящным копытцем лица, обрамленного тщательно ухоженными локонами гривы, — Ты всегда была грубиянкой, Рэйнбоу Дэш. Этого и следовало ожидать. Мы почти не удивились, когда узнали про то, что ты спуталась с этими проходимцами. Ты и эта неотесанная деревенщина Эппл Джек. Про Пинки Пай и говорить нечего, она всегда была дурнушкой. Но вот Флаттершай нас с Твайлайт неприятно удивила…

Голос у нее был нежный, мелодичный, но, слушая его, Сталин ощущал, как ледяная колючая проволока обвивается вокруг его шеи. Это был змеиный голос лжи, тлетворный, ядовитый и порочный. В нем был тлен дружбомагии, ощутимый, как запах свеже-разрытой могилы. В его смертоносные объятья он второй раз не попадет…

— Вы все знали! — говорить с саблей в зубах было неудобно, но Сталин знал, что выпускать оружия нельзя.

— Конечно, знали, глупенький жеребенок! — Рарити засмеялась, наслаждаясь его замешательством, — Неужели ты думаешь, что мы, самые сильные единороги Понивилля, не заметим такого у себя под носом?…

— Ах ты грязная подстилка Принцессы!.. — Рэйнбоу Дэш зарычала.

— Ваш нелепый заговор очень нас обидел. Правда, Твайлайт?

Твайлайт Спаркл кивнула. Она и в самом деле выглядела огорченной.

— Мы думали, что мы друзья.

— Друзьям не лгут, Твайлайт!

— Это не ложь. Наша дружба — это магия, Рэйнбоу! Но магия — это зыбкая материя, если ты понимаешь, что я имею в виду. Магию надо уметь поддерживать, создавая… эмм-мм… нужный эффект.

— Как ты когда-то поддерживала ложь, обманывая куклой детей, и едва не докатилась до гражданской войны? Мы для тебя тоже были детьми, Твайлайт? Или куклами вроде Смарти Пэнтс?

Твайлайт Спаркл замешкалась. Но лишь на мгновение. Потом она вновь стала дружелюбной, вежливой и немного смущенной. Как отличница, которая уверена в том, что знает ответ, но все равно опасается, что учитель пририсует к пятерке минус.

— Твое сердце полно злости, Рэйнбоу, — мягко сказала она, — Как тогда, когда мы попали под влияние Дискорда. Но я помогу тебе. Я верну тебе волшебство дружбомагии, Элемент Верности…

— Дружбой нельзя управлять, — Сталин покачал головой, — Дружба — это не инструмент, как ваша магия. Дружба — это иногда труд, иногда боль, иногда отчаянье. Дружба может быть горька, а не щедро намазана медом, как ваша дружбомагия. И только коммунизм может сплотить всех пони Эквестрии. Честный, не прикрывающийся лживыми завесами, не пытающийся манипулировать ими. Дающий им выбор. Иногда — горький, необходимый выбор. Но тот, который они могут сделать сами. А вы… Вы просто играете в куклы, Лучшая Ученица.

Он видел, как сверкнули драгоценными камнями глаза Рарити. Как два огненных рубина с острыми гранями, которыми запросто можно порезаться. И как напряглась Твайлайт Спаркл.

— Вы все упорствуете, старый жеребец, — улыбнулась Лучшая Ученица, и у Сталина на загривке от этого голоса встал дыбом подшерсток, — Вы никак не можете принять нашу дружбомагию, потому что вы старый, злой и циничный. Вы просто не способны ее принять. Не готовы впустить в свое сердце настоящее волшебство.

— Я видел мир, девочка, — Сталин печально усмехнулся, — Видел горящие деревни и разрушенные города, видел дымящие танки и тысячи мертвых тел. Хуже того, я сам отправлял многих на верную гибель. Но я всегда был за честность. Пусть мир воняет паленым мясом и дымом, как сейчас, пусть рассыпается в труху, пусть агонизирует — но я всегда предпочту его тем сказочным акварелям, которые вы пытаетесь замазать приторной патокой своей хваленой дружбомагии… Дружба начинается с честности. Поэтому у меня были миллионы друзей. А у вас — ни одного.

— Пусть так, — неожиданно легко согласилась Твалайт Спаркл, — У вас есть интересные аргументы. Но есть и существенный изъян.

— Какой?

— Ты слишком стар и слаб.

Он сам не понял, как ему удалось уклониться от предательского удара. Воздух перед его лицом вдруг свистнул, стал плотнее… Сталин отпрыгнул в сторону, инстинктивно, не выпуская из зубов сабли. И увидел длинный золоченый клинок, парящий в воздухе, окутанный густым алым свечением. Клинок, движущийся без постороннего вмешательства. И движущийся очень быстро.

Выпад. Еще один. Еще.

Парящий в воздухе клинок несколько раз устремлялся к нему, нанося молниеносные удары. Сталин едва успевал парировать их собственной саблей. Звенящая полоса стали, едва не касаясь его бока, отлетала в сторону, но не собиралась падать оземь или отступать.


— А ты еще ловок! — рассмеялась Твайлайт Спаркл, наблюдая за тем, как он отступает, готовясь встретить следующий натиск, — Как для старика, конечно.

Еще удар. Он едва не сломал челюсть, перехватив его на середине траектории. Золоченый клинок мягко скользил в воздухе, выискивая слабину в его обороне.

— А ну убери от него свой рог! — рявкнула Рэйнбоу Дэш, поднимаясь в воздух.

— Иди сюда, грязнуля! — Рарити направила на нее собственный рог, — Ты никогда не годилась мне в подруги!..

— Ах, так?!

Удар Рэйнбоу Дэш был столь быстр, что Рарити не успела среагировать. Размытая голубая молния ударила в грудь белоснежному единорогу и, слившись с Рарити зыбким облаком, пропала из поля зрения.

Сталин отступал по накренившейся палубе, стараясь обходить многочисленные дыры, из которых били обжигающие огненные языки и одновременно сдерживать натиск. Золоченный клинок, удерживаемый магией Твайлайт, не знал усталости. Он пытался достать его слева, справа, сверху, снизу, совершал обманные финты и ловко крутился в воздухе, точно готова ужалить оса.

— Ты — достойный противник, Сталион, — Твайлайт Спаркл тряхнула гривой, наблюдая за тем, как Сталин пятится под градом ударов, — Наверно, даже лучше многих. Умнее и дальновиднее Дискорда, хитрее Сомбры и настойчивее Принцессы Луны. Очень жаль, что ты с таким упорством отрицаешь дружбомагию…

— Я отрицаю ложь! — крикнул он, устремившись в атаку.

Но атака эта, несмотря на всю свою ярость, быстро выдохлась. Атаковать было некого. Устремляя удары по золоченому клинку, он лишь терял время и силы — его не держала ничья рука, он был лишь бездушным оружием, управляемым магической силой. И в то же время он не давал ему добраться до своей хозяйки, встречая тщетный натиск ловкими и быстрыми контрударами.

Паршиво, Коба. Ох, как паршиво.

В этот раз ты хорошо вляпался, сивый мерин. Такие враги не отступают. А ты слишком хорошо понимаешь, что и тебе отступать некуда.

— Из тебя мог бы получиться хороший союзник, Сталион. Убежденный адепт дружбомагии, который укрепил бы наши силы. И, кто знает, может когда-нибудь занял бы достойное место в пантеоне аликорнов Принцессы.

— Я никогда не встану рядом с эксплуататорами!

— Значит, ты ляжешь рядом с теми, кого так наивно пытался поднять на борьбу, — лавандовая единорожка пожала плечами, — Ты сам превозносил достоинства свободного выбора. Так выбирай. Править или умереть? Принять сладкую дружбомагию или уйти в ничто?

Ловкий выпад золоченого клинка обжег шею, оставив на серой шерсти багровую извилистую полосу. Сталин стиснул зубы и попытался перехватить инициативу, но тщетно. В этом бою, навязанном ему и идущем по чужим правилам, у него не было шанса.

Даже хуже, чем в сорок первом, а? И хуже, чем в восемнадцатом.

— Знаешь, Принцесса Селестия к тебе неравнодушна. Ты бы мог стать ее Лучшим Учеником, если бы захотел. Она чувствует в тебе великую силу, которая сейчас деструктивна, но которую можно огранить и направить в нужное русло. Кто знает, возможно ты вообще единственный, у которого была возможность одержать над ней верх. Как печально, что ты умрешь здесь…

Золоченный клинок коснулся его груди. На миг он показался ледяным, но в следующую секунду — раскаленным. Она играет со мной, понял Сталин, играет, как со своим ручным филином. Проверяет, где находится тот предел, за которым сопротивление уже бесполезно. Даже не подозревая, как он близко.

Его собственное тело стонало. Оно было немолодо, и каждое движение требовало напряжения сил. Которых оставалось все меньше с каждым мгновением.

Удар, удар, удар. Тело тяжело дышало, подрагивая, как старая кляча от непосильного труда. Тело с трудом удерживало равновесие, двигаясь по раскаленной палубе между зияющими отверстиями, на него некоторых из которых была адская домна, а на месте других — клочья неба. Тело отказывалось бороться дальше. Даже будучи моложе и сильнее его старого тела, брошенного на Ближней Даче, оно все равно не могло состязаться с Лучшей Ученицей Принцессы Селестии.

— Прими дружбомагию, — вкрадчиво сказала Твайлайт Спаркл, дружелюбно ему улыбаясь, — Тебе не за что больше сражаться. Ваша поннивилльская ячейка разгромлена. Эппл Джек схвачена и дает показания. Флаттершай тоже в тюрьме. Рэйнбоу Дэш окажется в кандалах очень скоро. Ну а Пинки мы найдем, это будет совсем не сложно. Мне даже жаль их. Они долгое время были мне полезны. Но я готова простить тебе их утрату, если ты присоединишься к Принцессе и станешь аликорном. Подумай. Подумай, Сталион.

— Я подумал… — воздух из легких рвался с хрипом, оставляя на губах медный привкус крови, — Вот мой ответ!

Последний его выпад отбил бы и ребенок. Золоченый клинок с легкостью принял его удар и отвел в сторону. Старые кости заскрипели, жилы загудели, как стальные тросы, удерживающие предельное напряжение.

— Жаль, — вздохнула Твайлайт Спаркл, — Очень жаль. Твое упрямство погубит тебя, Сталион… Но это твой выбор. И я его уважаю.

Боль.

Боль захлестнула его с головой, как океанская волна захлестывает бумажный кораблик. Золоченый клинок мелькнул размытым пятном, скользнул к земле, резко повернулся…

Сталин увидел, как его собственное правое копыто отлетает в сторону, оставляя на закопченной и раскаленной палубе отвратительный багровый след.

Он пошатнулся. Боль. Слишком много боли для старого тела. Очень упрямого, выносливого, но все же смертного. Горящий «Пони темный», кренящийся на бок, вдруг стал необычайно далек. Как черно-белая картинка в распахнутой на коленях книжке. Он вдруг снова увидел московскую метель и злых белых мух, бьющихся в окно. Увидел множество незнакомых лиц, нависших над ним.

«Инсульт, — пробормотал кто-то со значением, сверкая докторской оправой, — Шансов почти нет». «Надо известить Политбюро…», «Что же теперь будет, товарищи?…». «Не будем торопиться с выводами, товарищи. Я бы сказал, надо назначить оперативное заседание. У меня, через час», «Как скажете, Никита Сергеевич».

Он был в двух мирах одновременно, и в обоих медленно умирал. В одном он лежал на чистой постели под ярким светом ламп, в другой — стоял на краю пропасти, сползая к ней и оставляя на металле кровь.

Золоченый клинок не стал наносить завершающего удара. Парил за плечом Твайлайт Спаркл огромным светлячком.

— Как это забавно, — сказала лавандовая единорожка, разглядывая его, — Даже сейчас, проигравший, умирающий, ты думаешь, что победил. Что твой коммунизм оказался прочнее нашей фальшивой дружбомагии. Если я позволю тебе умереть вот таким, это будет в некоторой степени означать твою победу, верно? Ты станешь мучеником, Сталион. Поэтому ты не умрешь вот так просто. Это обещает тебе Лучшая Ученица Принцессы. Ты умрешь, поняв свою ничтожность и свое бессилие. Ты проклянешь весь мир, перед тем, как навеки закроешь глаза.

— Выкуси, продажная шкура… — едва слышно пробормотал он. Оставшихся сил хватало лишь на то, чтоб удерживать тело на краю огромной пробоины. В глубине которой видны были грязные, цвета пороховой гари, облака. И где-то очень далеко внизу — земля.

— Это будет проще, чем ты думаешь. Слушай это. Ты мой отец.

— Что? — слабо пробормотал он, — Нет! Никогда!

Твайлайт Спаркл скромно улыбнулась.

— Ты ведь называл себя отцом народов. Значит, ты в какой-то мере и мой отец, правда, Иосиф Виссарионович? Или лучше называть тебя Кобой?

— Ты не…

— Книги. Я ведь всегда была Лучшей Ученицей, верно?… А еще я очень люблю читать. Мне понадобилось немного времени, чтоб вспомнить, кого ты мне напоминаешь. У меня в библиотеке есть много книг про древние мифы и легенды. Но в этот раз мне пришлось хорошенько поискать, бедный Спайк стерсебе все когти… И только в библиотеке Принцессы мне улыбнулась удача. И как!

Еще какие-то предметы, охваченные алым маревом, повисли в воздухе за спиной Твайлайт. Книги. Мир медленно мерк перед глазами и Сталину пришлось напрячь зрение, чтоб разглядеть названия. Том «Малой советской энциклопедии». «Тень победы» какого-то Суворова. Брошюры с крупной надписью «Мемориал», стилизованной под горящую свечу. Фотография пучеглазой и толстой женщины с лицом, несколько похожим на жабье. Федотов. Зубов. Рыжков. Незнакомые фамилии, но сердце отчего-то слабеет, с трудом проталкивая тяжелую кровь по венам, сердце что-то чует…

Твайлайт Спаркл заставила одну из книг раскрыться перед собой и с тем выражением, с которым обычно читают вслух круглые отличницы, стала декламировать:

— Товарищи! В Отчетном докладе Центрального Комитета партии XX съезду, в ряде выступлений делегатов съезда, а также и раньше на Пленумах ЦК КПСС, немало говорилось о культе личности и его вредных последствиях. После смерти Сталина Центральный Комитет партии стал строго и последовательно проводить курс на разъяснение недопустимости чуждого духу марксизма-ленинизма возвеличивания одной личности, превращения ее в какого-то сверхчеловека, обладающего сверхъестественными качествами, наподобие бога. Этот человек будто бы все знает, все видит, за всех думает, все может сделать; он непогрешим в своих поступках…

Он оказался еще ближе к пропасти. Его задние ноги уже свисали над ней. Палуба под ним была мокра от крови.

— …мы должны серьезно разобрать и правильно проанализировать этот вопрос для того, чтобы исключить всякую возможность повторения даже какого-либо подобия того, что имело место при жизни Сталина, который проявлял полную нетерпимость к коллективности в руководстве и работе, допускал грубое насилие над всем, что не только противоречило ему, но что казалось ему, при его капризности и деспотичности, противоречащим его установкам. Он действовал не путем убеждения, разъяснения, кропотливой работы с людьми, а путем навязывания своих установок, путем требования безоговорочного подчинения его мнению.

Он попытался что-то сказать, но не смог. Окружающий мир потемнел, словно на палубу мертвого, идущего к земле, «Пони темного», опустились сумерки. Но он увидел лицо Твайлайт Спаркл, которое возникло над ним, как корпус ударного легкого крейсера «Принцесса Кадэнс».

— Вас десталинизировали, товарищ Сталин, — произнесло оно напевно, — Я знаю ваше прошлое и будущее. И историю вашего мира, такого смешного и странного. Бедная Лира Хардстрингз!.. Все считали ее помешавшейся на оккультизме дурочкой, а она была права… Впрочем, уже неважно. Вас выкинули из истории, товарищ Сталин. Ваша империя была разрушена через неполных сорок лет. Город, носивший ваше имя, будет зваться Волгоградом. В учебниках ваши фотографии печатают на одной странице с Гитлером. Вы осуждены международным сообществом правозащитных организаций. Вы считаетесь международным преступником, на котором лежит ответственность за Вторую Мировую войну. И даже президент России Дмитрий Медведев считает десталинизацию важным направлением развития национальной истории. Те, кому вы посвятили свою жизнь, плюнули на вас. Они стерли вас из книг, стерли из своей памяти. Вы не нужны будущему. Ваши вчерашние товарищи предали вас через час после смерти. А люди, никогда вас не знавшие, пишут о том, как вы затевали поработить Европу. Вы — призрак истории, товарищ Сталин. Вы — злой миф, который больше никому не нужен. Даже вашему коммунизму, да и того в вашем мире давно нет. Правнуки тех, кого вы вели в свой расписной коммунизм, радуются капитализму и проклинают советское прошлое с дефицитом колбасы. Вот ваш путь. И вот тщета ваших усилий.

Сталин знал, что умирает. И даже «внутренний секретарь», этот ехидный старик, вдруг отстранился, ушел в полумрак своего кабинета. Тоже бросил. Никого нет рядом. Только он и наступающая темнота. Которой ему уже нечего противопоставить. Сталин ощутил пустоту, над которыми болтались его задние ноги. Он держался только потому, что вцепился уцелевшей левой передней ногой за остов ограждения.

— Присоединяйтесь к нам, товарищ Сталин, — сказал лавандовый единорог, протягивая ему собственное копыто, — Вместе с Принцессой мы будем править Эквестрией. Здесь вы всегда найдете помощь. И дружбомагии хватит на всех…

— Нет, — сказал Сталин, давясь кровью, — Никогда.

И отпустил ограждение.

Воздух ударил ему в лицо, когда «Пони темный» вдруг оказался где-то далеко от него, чадящая дымом медленно опускающаяся громадина. Он почувствовал себя маленьким развевающимся флагом, отданным на волю ветру. Мимо него скользили пушистые валун облаков, скользили — и тонули в быстро темнеющем небе.

Твалайт Спаркл, дружбомагия, Принцесса — все это осталась далеко наверху. Все это уже не имело к нему отношения.

Все правильно, Коба.

Ты все сделал правильно.

Вспомни свою жизнь, перед тем, как смерть придет за тобой.

Он вспомнил свою жизнь. И даже улыбнулся. Хорошая была, в сущности, жизнь…

Удар, вышибающий остатки мыслей. Смерть.

И единственное, о чем успел подумать Сталин перед тем, как принять смерть, был странный вопрос, пришедший к нему внезапно, в последний миг перед ударом — отчего земля вдруг розового цвета?…

Глава девятая

«Диалектика говорит, что в мире нет ничего вечного, в мире все преходяще

и изменчиво, изменяется природа, изменяется общество, меняются нравы и

обычаи, меняются понятия о справедливости, меняется сама истина, -

поэтому-то диалектика и смотрит на все критически, поэтому-то она отрицает

раз навсегда установленную истину»

И.В. Сталин
Смерть обманула его.

Это было первой мыслью, которая сумела соткаться полностью из разноцветных обжигающих хвостов, пульсирующих фракталов и переливающихся огненных фигур, мельтешащих перед глазами. Даже старуха с косой обманула его, глупого Кобу, поманила костлявым пальцем, но в последнее мгновенье, когда он уже заглянул в черные провалы ее черепа, вдруг отстранилась, пропала, сгинула…


Ведь мертвые не чувствуют боли? Сталин ее чувствовал. Боль навалилась на него тысячью многотонных булыжников, боль впилась в его тело миллионном раскаленных шипов, боль терзала его плоть мириадами мелких тупых зубов.

Мертвые не чувствуют боли. И еще не испытывают такой мучительной жажды, от которой язык кажется запеченной старой жабой, съежившейся в высохшем колодце рта. Поднявшись над кипящим океаном боли, мелькнула еще одна мысль — если он может испытывать жажду, значит, еще не мертв.

Или не до конца мертв.

Может, таинственная сила, уже сыгравшая с ним злую шутку, решила вновь перенести его старое тело в тот миг, когда сердце ударило в последний раз. И теперь он лежит — Сталин смог распознать сигналы едва живого тела и понял, что лежит — в каком-нибудь другом мире, столь же далеком от Эквестрии, насколько сама она была далека от Земли. Смерть позволила ему проиграть последнюю битву — и перебросила в новый круг ада. Возможно, в этом и заключена дьявольское коварство мироздания. А он, старый глупый Коба, обречен подобно песчинки перелетать с одного мира на другой, и везде терпеть поражение, видеть, как сгорают, подобно «Пони темному», надежды, как гибнут друзья… И снова. И снова. И снова. Личный ад для одного слишком упрямого и слишком самонадеянного товарища…


— Воды, — это слово едва проскочило меж стучащих, как в лихорадке, зубов, — В-воды…

Кто-то склонился над ним. Перед глазами у Сталина пылало багровое марево, в котором не было ни фигур, ни лиц. Но по тому, как упала на лицо чужая тень, Сталин понял, что в этом пространстве, где бы оно ни располагалось, он не один.

«В мире разумных лошадей ты уже побывал, — слабо улыбнулся „внутренний секретарь“, сам едва живой, но не утративший привычной саркастичности, — Кто знает, куда ты угодил теперь. Может, здесь живут говорящие мыши? Или наделенные интеллектом крокодилы?…»

Но это не было миром разумных крокодилов. То, что коснулось его раскаленного лба, было покрыто нежной и короткой шерстью, а вовсе не слизкой чешуей. И, судя по всему, увенчано чем-то вроде копыта. Пони?… Но запах был непривычен. Тонкое обоняние, которому Сталин привык доверять, сообщило ему о том, что пах владелец копыта не как пони. Что-то более неуловимое, терпкое, более дикое, более…

— Что ж, коль не хочешь в мавзолей, молчи, герой, и молча пей.

Деревянный край кружки ткнулся ему в зубы. В кружке было что-то горячее и пахнущее еще причудливее. Кажется, ему удалось разобрать знакомый аромат шафрана, но не более того. Это пахло так, словно кто-то взял огромный гербарий с ботанической кафедры какого-нибудь университета — и целиком заварил его в чайнике. Весна, лето и осень смешались в этом запахе, и Сталин почувствовал, как у него перехватывает дыхание. Но кружка упрямо упиралась ему в зубы. И он сделал глоток. Нет смысла отказываться от помощи. Пусть хоть разумные крокодилы…

Питье оказалось не таким невыносимо-пряным, как ему представлялось. Скользнуло мягко по пищеводу, окатив изнутри запахом свежей мяты, согрело желудок, растеклось по телу легкой теплой волной. Сталин почувствовал, что вновь скользит в бездну беспамятства. Как он скользил по искореженной палубе «Пони темного», сквозь копоть и огонь, оставляя на раскаленной палубе дымящиеся следы крови…

— Где… Где я? Что с Рэйнбоу Дэш и Пинки Пай? Твайлайт… Она сущий дьявол. Она…

— Не время, милый, горевать. Чтоб сил набраться, надо спать, — мягко сказала тень. Говор был необычен, какой-то излишне правильный, напевный, но напевностью не эквестрийской, а какой-то другой, незнакомой ему. Как будто с ним говорил кто-то, для кого этот язык был чужим, хоть и отлично знакомым, как для него самого когда-то был русский…

Но он уже не думал об этом. Он позволил себе вновь упасть в темноту — и та сомкнулась вокруг него тяжелым пыльным бархатом.


Он приходил в себя медленно. Израненное тело неохотно восстанавливало силы — он чувствовал себя древним линкором, который подняли со дна после попадания десятков торпед, затащили на стапели и теперь упорно пытаются отремонтировать, заваривая пробоины в рассохшейся от старости броне. Лечение продвигалось медленно. Способность его тела затягивать раны требовала времени. Много времени. Но время было единственным доступным ему ресурсом. Почти в неограниченном количестве.

На третий день он смог открыть глаза. На шестой — приподнять голову. Но подняться с постели удалось лишь на третью неделю, когда начали срастаться кости задних ног. Поначалу он не мог даже ходить. Стоял на дрожащих ногах, опираясь на вырезанную из дуба трость, отчаянно балансировал хвостом и пытался не растянуться на полу. Ужасная слабость за время его болезни затопила тело, как ледяная океанская вода — поврежденные отсеки. Сперва Сталин, скрипя зубами, учился стоять на месте. Потом начал делать осторожные шаги. Будь он один, его сил не хватило бы для этого. Но он был не один.

Ее звали Зекора.

И она была зеброй.

На третий день, когда Сталину удалось открыть заплывшие глаза, он увидел ее — и сперва решил, что смерть продвинула его еще на одну клетку на своем загадочном игровом поле, переместив в мир, населенный расписанными причудливым узором лошадьми. Тело Зекоры было покрыто полосками, но не угольно-черными, как у ее знакомых Сталину сородичей, а темно-серыми, как мокрый асфальт московских улиц. Грива стояла торчком на голове, образуя аккуратный гребень, который, по немного провинциальным нравам Понивилля мог бы показаться даже дерзким. Шею украшало множество золотых колец, отчего казалось, что голова присоединена к телу при помощи пружины. В ушах негромко позвякивали огромные серьги. Но позвякивали они нечасто — Зекора редко двигалась, но, даже когда приходилось поднести Сталину кружку с отваром или сменить компресс, перемещалась в пространстве удивительно мягко, практически беззвучно. А еще у нее были большие и внимательные голубые глаза, от взгляда которых делалось немного не по себе. Всякий раз, когда Сталин встречал их, ему казалось, что на него смотрит с высоты само небо. Бездонное, безмятежное, безоблачное. Но в то же время хранящее в себе что-то такое, что очень не хочется злить. Что-то скрытое в этой нарочитой безоблачности, и отчего от взгляда Зекоры по всему телу иногда проходила непонятная дрожь…

— Я вас знаю, товарищ, — с трудом произнес Сталин на четвертый день, когда выбрался из очередного приступа черного беспамятства. Зекора стояла возле него и внимательно смотрела на больного, не выражая ровным счетом никаких эмоций. Бездонное голубое небо окатило его, — Вы — Зекора… Значит, мы в Вечнодиком лесу?

— Оставь вопросы на потом. Но да, попал к Зекоре в дом. И коли будешь поумней, поставлю на ноги скорей.

— Можете не стараться, товарищ зебра. Мои ноги уже никому не принесут пользы.

— Быть может, да. А может, нет. Или еще оставишь след…

Он слышал про нее — от других пони. Она жила в чаще Вечнодикого леса неподалеку от Понивилля — в чаще, соваться в которую не любили даже самые смелые и бесшабашные жители. Никто точно не знал, откуда и когда она пришла. Она просто жила здесь, в маленьком неприметном домике, поросшем мхом и грибами. Собирала травы и ягоды, готовила странные зелья, лишь изредка наведываясь в магазины Понивилля, где ее особо не привечали. Странная дикарка, столь разительно отличающаяся от обычных пони, едва ли стала бы популярной фигурой, обладай она даже более открытым и дружелюбным нравом. Но Зекоре не было необходимости чувствовать себя популярной фигурой. Она довольствовалась одиночеством в своем лесном домике. Тому, в чьих глазах отражается небо, не требуется шумная компания.

В свое время, когда они с Пинки Пай создавали понивилльскую подпольную коммунистическую ячейку, Сталин заинтересовался слухами о Зекоре и думал даже привлечь ее для революционных задач. Но его быстро отговорили. Он позволил себя убедить в том, что Зекора — асоциальный элемент, которому совершенно чужда идея революции. Вечнодикий лес, в котором она жила, не изменился бы при любом правящем классе. А сама она не испытывала никакого интереса к судьбе пони и сталинским воззваниям. Она просто жила в том слое мира, в котором не было ни революций, ни угнетателей, ни принцесс.

— Мне нужно уйти, — сказал ей Сталин, слишком слабый даже для того, чтоб приподняться на кровати, — Меня ищут… Слуги Принцессы будут искать мое тело… Может, даже «Вандерболты»… Я должен скрыться, товарищ зебра.

— Ты должен пить и должен спать! — бездонное небо в ее глазах вдруг опасно потемнело, — А ну-ка марш, глупец, в кровать!

Уже много лет никто не мог ему приказывать. Он был главой самой большой в мире страны, самой могущественной и сильной. Покорные его слову, трепетали дипломаты, министры и послы. Президенты и короли бледнели, стоило ему лишь взглянуть им в глаза и по-особенному усмехнуться. Закаленные войной маршалы и генералы готовы были лишиться чувств, когда он начинал нарочито медленно выбивать трубку. Десятки и сотни миллионов людей выполняли его волю, зная об этом или нет. И на всем земном шаре, от разящий капиталистическими миазмами Америки до поверженной Японии ни один человек не мог ему приказывать.

Но Зекору он послушал. И вскоре понял, что странная зебра была права. Его тело, израненное, поврежденное, слабое, постепенно набиралось сил. Переломанные кости срастались, глубокие раны, оставленные мечом Лучшей Ученицы и острыми зазубринами палубы, затягивались. Сильнее всего поначалу досаждала искалеченная правая передняя нога. Под коконом бинтов угадывалась культя, даже смотреть на которую было больно. Она стонала, принося неописуемые мучения, но Сталин заставлял себе терпеть боль молча. Может, Твайлайт Спаркл и удалось победить его в бою, лишить всего, унизить, почти уничтожить… Но жалобы его никто не услышит, так он решил еще давно.

Поэтому он просто терял сознание от боли. Молча, как и подобает коммунисту.


Зекору сложно было назвать болтливой. Она находила молчание достаточно удобным, чтоб обходиться вообще без слов на протяжении нескольких дней. Когда же она отвечала, что случалось довольно редко, то говорила исключительно стихом, напевно и немного торжественно. Это был не самый удобный способ получения информации, но других в распоряжении Сталина и не было. За те три недели, что он провел на койке в маленьком деревянном домике, наполненном запахами трав, грибов и мха, из отрывочных реплик зебры ему удалось составить целостную картину произошедшего.

«Пони темный» упал, объятый пламенем. «Вандерболты» получили приказ уничтожить всех уцелевших, но им не пришлось излишне себя утруждать — уцелевших почти не было. Рэйнбоу Дэш схвачена стражей Принцессы, хоть и успела основательно помять гриву Рарити. Что же до него самого…

— Раз не пегас, то не летай, — сказала как-то неохотно Зекора, — Обязан жизнью Пинки Пай.

Его спасла Пинки Пай на своем розовом воздушном шаре. Она успела уйти под облака к моменту начала боя. И была достаточно рассудительна, чтоб оставаться там все время, пока громадина «Пони темного» не начала клониться к земле. И достаточно отважна, чтобы выполнить безумный маневр, поймав падающего Сталина у самой земли. После жесткой посадки она смогла дотащить едва живого товарища до хижины Зекоры. И ушла. Куда — Зекора не знала или не считала нужным говорить. Возможно, товарищ Пинки сейчас пытается восстановить подпольную коммунистическую ячейку в Понивилле. Или уже ждет своей очереди в тюрьме Принцессы — вместе с Флаттершай, Рэйнбоу Дэш и Эппл Джек…

Все твои товарищи мертвы или в застенках палачей Селестии, Коба. Ты, поднявший их на неравный бой, бросивший в горнило революции, сохранил жизнь и свободу. Сам спрятался, как Ленин в Разливе… У тебя будет возможность жить дальше. Которой нет у боцмана Овенога, канонира Оклфеда и еще десятков других пони и пегасов, отдавших все за твои иллюзии.

Глупый трусливый старик. Вот и все, на что ты годен. На живодерню бы тебя, бестолочь… Все проиграно. Нет больше коммунистической партии, нет «Пони темного», нет товарищей и братьев по оружию. Все обернулось еще хуже, чем там, в том мире, который он покинул миллион лет назад. Самонадеянность вновь сыграла с ним злую шутку. Еще один круг ада.

Зекора сделала ему искусственное копыто, чтоб он мог ходить. Изящная деревянная колодка крепилась к культе при помощи нескольких мягких ремней и выглядела вполне естественно. Но он ею почти не пользовался. Даже когда кости окончательно срослись, Сталин редко вставал с постели. Обычно целыми днями он лежал, глядя в низкий деревянный потолок, лишь изредка делая круг по заросшему бурьяном двору.

Думать не хотелось. Обычно деятельный ум, даже в минуты покоя работающий, как двигатель на холостом ходу, постоянно что-то высчитывающий, анализирующий, сопоставляющий, давно замолк. Мыслей не было, пропали подчистую. Даже боли больше как будто не было. Был только деревянный домик, ноющая культя и период пустого существования, наполненный безжизненным вакуумом. Он просыпался, ел поданную Зекорой похлебку, пил травяные отвары, и вновь смотрел в потолок.

Жизнь стала проста и однообразна. Впрочем, он перестал ее замечать, эту жизнь.

Тело его набиралось сил, но дух слабел. Он стал впадать в смертельную апатию, как некоторые тяжелораненые. Часами лежа без движения, он стал проваливаться в забытье, в липкие и муторные объятья бреда, из которого выбирался совершенно разбитым и обессиленным.

«Искра, Коба, — сказал ему чей-то знакомый как будто бы голос, когда он в очередной раз ощутил помутнение сознания, — Ты потерял свою искру. Свою коммунистическую магию, которая давала тебе сил. Тебе — и тем, кто тебя окружал. Ты, как никто умевший разжечь ее в других, теперь сам потерял эту искру. Которая однажды родилась в тебе и согревала десятки лет. Которая заставляла стиснуть зубы и переть вперед, не считаясь ни с чем. Которая была твоей защитой от гнилостной и лживой дружбомагии Принцессы. Теперь ее нет. А значит, нет и тебя…»

— Тревожно мне. Ты вял и слаб, как будто слопал речных жаб, — сказала озадаченно ему Зекора как-то раз, когда он, с трудом выйдя по двор, равнодушно щипал сочную траву, — А раньше был сильней горилл… Тебе бы, друг, набраться сил!

Сталин равнодушно пожал плечами. Если бы Зекора время от времени не напоминала бы ему про еду, он, наверно, просто умер бы от голода, забыв о потребностях тела.

— Мне уже не нужны силы. Я стар.

— Ах так? Гляди, какой мудрец! Да ты здоровый жеребец! Быть может, хватит столько спать? Да на тебе можно пахать!

Зекора разозлилась, ударила копытом в землю. Но сейчас Сталина не интересовала даже ее злость. Как не интересовало что бы то ни было еще.

— Революция закончена, — обронил он, отворачиваясь, — И для меня в том числе. Я зря начал все это. И теперь раскаиваюсь. Это было ошибкой. Которая стоила жизни многим моим товарищам. Ужасной ошибкой. Я не имел права… Я… Я больше не сталинист.

— Что-то не так с твоей душой. Ведь как ты прежде рвался в бой!

Искры не было. Внутренности были холодны, как металлические потроха давно выключенного двигателя. Который уже никто и никогда не заведет. Сталин устало усмехнулся. И почувствовал отвратительный вкус этой улыбки, отдающей чем-то старым, кислым и едким.

— У меня не было права на этот бой, Зекора. Я устремился в него только потому, что только это и умел. Поднимать массы и бросать их вперед. На огонь, шрапнель, ядовитые газы и танки. Ни разу не задумываясь о том, имею ли я на это право. Мне казалось, что право это даровано мне страданием простого народа. Что я выбран судьбой для того, чтоб нести красное знамя и сметать с дороги хищников. Ужасная ошибка. Такого права мне никто не давал. Я присвоил его себе, как право распоряжаться чужими жизнями. И право решать за других, что лучше. Я начал понимать. Только сейчас.

Зекора настороженно глядела на него своими огромными голубыми глазами.

— С собой ты точно не в ладах. Ужель познал ты полный крах?

— Да, — тяжело сказал он, и слова тоже были тяжелые, как свинцовые слитки, — Это крах, и это конец. У меня было время подумать. Коммунизм, которому я отдал столько лет, бесполезен. Когда Твайлайт говорила… Я вдруг понял, что все это правда. Ощутил сердцем. Она не лгала мне тогда. Дело, которому я отдал всю свою жизнь, было напрасным делом. Никчемным. Я победил голод, шовинизм, инфляцию, безработицу, неграмотность, эпидемии, техническую отсталость, нищету, фашизм… Я все это время дрался не с тем, с кем нужно. Мне нужно было сделать двести сортов колбасы в магазинах. И дать всем право отбирать ее друг у друга, прикрываясь разноцветными бумажками и гражданскими свободами. Тогда люди, наверно, были бы счастливы. А я гнал их в какое-то свое счастье, которого так никто и не понял. Я уверил себя в том, что это счастье существует — и оно действительно существовало, пока у меня хватало сил подновлять на нем краску. Но я умер — и необходимость отпала. Волгоград… Каким же я был дураком!

— В твоей душе прижился мрак, — грустно сказала Зекора, не спуская с него пронзительно-голубых глаз, — И говоришь ты как дурак…

Сталин мотнул головой, собираясь вернуться в дом. В этом разговоре не было никакого смысла. Как и во всем, что будет после. Но замер в шаге от порога, ощутив не сильную, но острую боль в крупе. Скосив глаза, он обнаружил нечто странное. В воздухе, окутанный мягким розоватым свечением, парил веник. Веник этот он сразу узнал — им Зекора обыкновенно сметала пыль с садовой дорожки перед домом. Но самой Зекоры рядом не было. Точнее, она не прикасалась к венику. По-прежнему стояла поодаль, наблюдая за ним, но теперь в ее взгляде была явная насмешка.

— Как…

Веник шлепнул его по крупу. Хорошо шлепнул, в охотку. Сталин развернулся, забыв про ноющую боль в искалеченной ноге. Без сомнения, веник действовал самостоятельно. Но чья-то воля направляла его. И это могла быть только…

— Товарищ зебра!

Она довольно улыбнулась и тряхнула головой, отчего тонко зазвенели массивные сережки. Повинуясь ее взгляду, веник подпрыгнул и легонько шлепнул Сталина по носу. Это было так неожиданно, что он даже не разозлился.

— Как вы это делаете? Это же магия! Ведь… Ведь вы не…

— Так слушай первый мой урок! Для магии не нужен рог!

В этот раз Сталин успел отдернуть голову, и веник, уже пикирующий для второго удара, промахнулся.

— Но ведь только единороги владеют магией, — неуверенно сказал он, не зная, на кого смотреть — на Зекору или на ее летающее оружие, — Это же все знают. Только единороги и алико… Ай!

— Такая у нее стезя — присвоить магию нельзя. Будь пони ты или пегас — не спрятать магию от масс! И монополия чудес — вот хитрость давняя Принцесс!

— Значит, распоряжаться магией может любой? — Сталин даже забыл про боль в ноге, — Монополия? Вот оно… Эксплуататоры подчинили себе самое могущественное оружие в Эквестрии! Они заставили всех поверить, что только единороги могут управлять магией, и оттого занимают главенствующее положение!

— Не буду в ложном уверять, не каждый в силах колдовать. Есть рог иль нет — то мишура. Должна внутри гореть искра. И вот как раз благая весть — в тебе искра такая есть!

Сталин помотал головой, чтоб хоть немного упорядочить мысли. Но те рассыпались звонким горохом, застучали о свод черепа. Искра?… Коммунизм? О чем говорит эта странная зебра? Неужели о том, что он, Коба, тоже может подчинить себе магию?…

«Старик Хоттабыч!.. — рассмеялся „внутренний секретарь“, — Абра-кадабра, все капиталисты улетите на Луну!..»

— Я не маг, — сказал он вслух, — Вы что-то путаете, товарищ зебра. Я убежденный материалист. Конечно, я видел в Эквестрии проявления магии и, зачастую, ближе, чем хотелось бы. Но я уверен в том, что так называемая «магия» представляет собой определенную технологию, манипулирование и тайный контроль которой позволяет эксплуататорам…

— Сейчас ко мне придет мигрень, — фыркнула Зекора, — Не будь упрям, как старый пень! Ты можешь дожить жизнь, скорбя, а все ж искра — внутри тебя!

Опять искра… Глупая зебра, выжившая из ума в своем домике в лесной глуши. Что ей знать о нем? О чем она толкует? О том, что и старый Коба может творить магию?

Совершеннейшая глупость, немыслимо.

Он всегда привык добиваться своего действиями, а не взмахами волшебной палочки. Именно за это его уважали враги — по крайней мере, пока он был жив. История делается не магией, она делается напряжением всех сил, потом и кровью. И никакая магия…

«Что такое магия, если не искусство делать невозможное?» — вопросил из тени своего невидимого кабинета «внутренний секретарь», усталый одинокий старик, — Невозможное, необъяснимое, немыслимое?… А у тебя была слава человека, который в силах сделать невозможное. Собрать страну из руин. С нуля создавать промышленность. Сооружать самый мощный в мире военный комплекс. Поднимать научный потенциал и сельское хозяйство. И все это — не имея ничего. Ни денег, ни международного положения, ни дисциплины в собственной партии, ни благожелательных союзников… А все-таки сделал. Наперекор всем. Не только странам, партиям и отдельным личностям, а наперекор всей мировой истории. На дымящихся руинах создал государство-титан. И утвердил его, одержав победу в самой ужасной войне.

Может, это и есть то, что Зекора называет магией? Способность человека действовать наперекор, идя за светом той внутренней искры, которую он сам всегда называл коммунизмом?… Выходит, и коммунизм — это своеобразная магия, способная творить чудеса в надежных руках?…

Это многое объяснило бы. Волшебство умирает тогда, когда умирает сотворивший его маг. Оно не может держаться без своего создателя. Проклятый пятьдесят третий год, трижды проклятый март… Сталин ощутил холодок во лбу. Как если бы стоял сейчас в тишине своего кабинета, прислонившись головой к покрытому инеем стеклу, глядя в ночь.

Волшебник умирает, а магия, сердцем которой он был, уходит, испаряется, как газ в стакане «боржоми». И вот уже ученики и подмастерья волшебника делят его наследство, вырывая друг у друга бесполезные склянки с алхимическими порошками. Не понимая, в чем на самом деле была его сила. Как он сам видел корень могущества единорогов в их могущественном роге, так ученики волшебника уверены в том, что ключ от его могущества реален и зрим, его можно схватить рукой… Не имеющие собственной внутренней искры, ученики просто не способны заметить очевидного. Поэтому они хозяйничают в замке покойного учителя, самоуверенно подкапывая ее фундамент и уверяя себя в том, что это и есть волшебство. Но когда башня начинает крениться, никто из них не способен что-то изменить. В конце концов, они всегда были лишь учениками и подмастерьями настоящего волшебника, умершего много лет назад…

Умершего — или перенесшегося в другой мир. Где в волшебство все еще верят. Перенесшегося, чтобы сотворить еще одно — свое самое главное и самое немыслимое — чудо.

— Я… должен это обдумать, — сказал Сталин Зекоре, — Кажется, мне надо многое понять. И многое пересмотреть.

Зекора одобрительно кивнула. Как кивал когда-то старый Владимир Ильич, наблюдая за успехами своего визави Кобы. Уже зрелого, но все еще невероятно наивного. Только ставшего на путь обучения искусству творить невозможное.

— Иди за мной, я помогу, вести я буду под узду. Ведь чтоб Принцессу победить, немало надо подучить. Спрошу теперь я напрямик — готов ли ты, мой ученик?…

Зекора ждала ответа, устремив на него взгляд своих небесно-голубых глаз, способных ободрить или напугать до трепета. Невозможно было выдержать этот взгляд, ослепляющий, тяжелый и вместе с тем невесомый. Никто не мог бы этого сделать.

Разве что тот, кто привык делать невозможное. И хотел научиться делать это еще лучше.

Сталин выдержал ее взгляд. Немного пошатываясь на деревянной ноге, он подошел к ней и сказал:

— Учите меня. Учите меня, товарищ зебра!

Глава десятая

«Если я знаю, что знаю мало, я добьюсь того,

чтобы знать больше, но если человек будет говорить,

что он коммунист и что ему и знать ничего не надо

прочного, то ничего похожего на коммуниста из него

не выйдет»

В.И. Ленин, Задачи союзов молодёжи. Речь на III Всероссийском съезде Российского Коммунистического Союза Молодёжи
Лес на рассвете пахнет совершенно особенным образом. Все тысячи запахов, рожденные стихиями воздуха, земли и воды, сплетаются в удивительно сочный коктейль, тяжелый и вязкий, как древнее, впитавшее в себя тысячелетнюю мудрость, вино. В этом коктейле есть все — тонкий аромат мокрой коры, пронзительный запах свежей травы, солоноватый букет разогретой первыми солнечными лучами земли и горечь янтарной смолы.

Сталин не чувствует этих запахов, хоть и знает, что они есть. Просто сейчас они остались в другом мире, который отделен от него непроницаемой, хоть и невидимой, стеной. Стеной, которую воздвиг он сам.

Сталин сидит на невысоком холме, выдающемся из густой подложки Вечнодикого Леса. «Поза лотоса», которую приняло его тело, поначалу кажется невозможной для непарнокопытного, но она не доставляет ему никаких неудобств. Тело — всего лишь материя. Умеющий управлять материей не знает подобного стеснения в возможностях.

Сталин предельно расслаблен. Настолько, что собственное тело кажется ему зыбкой тенью на исполинском заборе вселенского мироздания. Его разум, отбросив неуклюжий земной якорь, парит в океане, по сравнению с которым глубокое июльское небо может показаться мелкой грязной лужей.

Сталин улыбается, хоть и не чувствует этого.

Он ощущает тысячи тысяч ветров, дующих в разные стороны и с разной силой. Эти ветра несут тепло и холод, влагу и сухость, опасность и успокоение. Его разум волен выбрать любой из этих ветров и бесконечно парить в тугих струях воздуха, просеивая сквозь себя мириады частиц, из которых состоит вечность, и с каждая из них, попадая в его кровь, дает ему что-то новое и неизведанное.

Абсолютный покой. Абсолютная сосредоточенность. Абсолютный контроль воли и разума.

«Учиться, учиться и учиться» — когда-то говорил его первый учитель, уроков которого он так и не научился ценить. Но Сталин всегда обладал той простой чертой, которую многие в нем замечали, но мало кто мог сформулировать или высказать. Он умел делать выводы из допущенных ошибок.

Сталин расслабляется и воспаряет еще выше, к звездному мерцанию стратосферы.

Сталин учится.


О том, что обучение в школе товарища Зекоры будет не из легких, он понял с самого первого дня. Точнее, с рассвета самого первого дня, потому что именно на рассвете Зекора, бесцеремонно стащив с него старенькое одеяло, торжественно объявила:

— Товарищ, будет тебе спать! Пора с тебя нам сон согнать!

Она заставила его выйти наружу, в серую и колючую, неохотно освещаемую первыми солнечными лучами, чащу Вечнодикого Леса. Даже днем здесь царил полумрак, даже день был бессилен здесь, в царстве шипов, острых веток и зловещих валунов. Оттого здесь всегда царил едкий запах испарений и гнили, так непохожий на хорошо знакомый ему аромат леса.

Все выглядело мрачно и жутковато. Деревья скалились дуплами, словно огромными щербатыми ртами, и каждая такая пасть с легкостью могла бы заглотать маленького серого пони. Ветки царапали его тысячами острых жадных когтей, норовя впиться в гриву или коварно ущипнуть за бок. Лианы влажными липкими языками оплетали ноги. Земля, выглядящая твердой и надежной, под копытами вдруг обращалась вязкой топью.

А еще хуже были звуки. Вечнодикий Лес не знал покоя. Он шипел, трещал, стонал, визжал, хрипел, перхал, улюлюкал, стрекотал, пыхтел, скрежетал, посвистывал, гудел… Источники всех этих звуков постоянно были рядом, но никогда не показывались на глаза. Этот лес не любил чужаков, и не стеснялся этого демонстрировать. Иногда, от особенно-пронзительного звука, Сталин замирал, чувствуя, как поднимается дыбом шерсть на загривке. Он, привыкший уверять себя в том, что не знает страха, слишком давно забыл о том, что чувствует маленькая букашка, оказавшаяся на ладони великана.

Вечнодикий Лес был огромным живым организмом, великаном необъятной величины. И сколько ни пытался Сталин себя уверить, что все это — игра воображения и затаенные страхи, ему постоянно казалось, что этот лес разглядывает его, пристально и со зловещей ухмылкой. Вечнодикий Лес, это ужасное чудовище, неподвластное даже Принцессе Селестии, сознавал всю свою мощь и не стремился уничтожить дерзкого пришельца сразу же. Он исподволь испытывал его на прочность, пробуя зазубренным когтем, посмеивался в клочковатую шипастую бороду…

Зекора не знала жалости. Она заставила Сталина пуститься галопом и сама обозначила расстояние. Которое уже тогда показалось ему чрезмерным даже для породистого призового рысака.

— Так будешь бегать каждый день. Из тела мы прогоним лень!

Вместе с ленью тело едва не покинул и дух, каким-то чудом теплившийся в нем. Бежать было не просто тяжело, а практически невозможно. После первой же сотни метров тело вспоминало о возрасте, о ранах, о том скудном запасе сил, что у него остались. Мышцы превращались в куски вареного мяса, тяжелого и рыхлого. Воздух в легких кипел, клокотал и не мог насытить. Кровь гудела в ушах, а перед глазами плясали желтые и фиолетовые огоньки. Еще хуже дело обстояло с его правой ногой, которая постоянно ныла, стонала и просила пощады. Даже на удобном деревянном протезе она отказывалась работать и взывала о милосердии.

Сталин бежал по едва угадываемой лесной тропинке сквозь черно-серую чащу до тех пор, пока тело могло выжать из себя хоть каплю. Его бока покрывались липким мылом, дыхание спирало, но он все равно заставлял себя делать шаг за шагом. До тех пор, пока тело вообще ему повиновалось. Никакой пощады. Ни врагам, ни союзникам. Никакой слабости. Околей, но добеги, Коба!..

И он бежал.

Уверенной рысью он преодолевал колючие заросли, которые могли бы дать фору даже колючей проволоке. Стремительным карьером он пересекал поляны, такие же темные, как окружающий лес, укрытые гниющим мхом и испещренные норами, обитатели которых глядели вслед кроваво-красными бусинами глаз. Галопом он несся по шипастой чаще, норовившей переломать ему шею ударами своих сухих узловатых ветвей. И шагом плелся по мутным и черным водоемам затхлой воды, через которые пролегал путь.

Коммунизм — это движение, ведь так?… Вечное движение, не знающее преград и конечного пункта назначения. Движение разума в попытке дать всем людям равенство. Движение сердца в попытке дать всем счастье. Коммунизм — движение олимпийца с факелом в руке, но он не знает финиша. Неудержимое движение влечет его дальше, от городов и стран к континентам и планетам. Так что может знать о коммунизме тот, кто не способен двигаться сам?…

К домику Зекоры Сталин возвращался через несколько часов, взмыленный, растрепанный, исцарапанный, едва держащийся на шатающихся ногах. Но возвращался. Зекора никогда не хвалила его, но в ее насмешливом взгляде, который всегда встречал его на пороге, было что-то, отчего он, безмерно уставший и злой, вдруг испытывал умиротворение и душевный подъем. «В ней есть что-то от женщины с плаката „Родина-Мать зовет“, — думалось Сталину в редкие минуты покоя, когда он лежал на заменяющей ему кровать тонкой подстилке из трав, — Что-то такое, что заставляет держаться, сцепив зубы, держаться не смотря ни на что, любой ценой…»

Впрочем, времени на размышления у него оставалось все меньше и меньше.


Сталин ощущает себя необыкновенно легким, невесомым, как лепесток цветка, гонимый ветром. Ему кажется, что он перестал дышать, замершему в трансе телу больше не нужен кислород. Его собственное тело кажется ему крошечной точкой на горизонте. Точкой, к которой он когда-нибудь вернется. Когда постигнет то, ради чего оказался здесь.

Полный контроль. Полное спокойствие. Полное подчинение материи разуму.

Путем многочасовых медитаций он научился понимать природу разума. Его мысли легки и послушны, как взвод старательных новобранцев под управлением строгого сержанта. Достаточно лишь подумать о чем-то, и разум уже взмывает вверх, в ледяную бездну небесного моря.

Поначалу это давалось ему тяжело. Привыкший верить в незыблемость материи и уязвимость слабого разума, он днями напролет сидел на холме для медитаций, тщетно пялясь в пустое серое небо. Его тело было тем свинцовым якорем, который удерживал его дух на привязи. Ты стар, Коба, и ты всегда был махровым материалистом… А в твоем возрасте сложно менять привычки. И тело…

Сталин неподвижен, точно статуя. Его глаза закрыты, но он видит все вокруг. Не только холм для медитаций, уставленный валунами, не только огромный Вечнодикий Лес, но всю Эквестрию, всю планету, всю Галактику. Его разум, впитывая новые крупицы знаний, расширяется, пока не делается огромным, невообразимо огромным. Но все же в нем чего-то не хватает и Сталин, мысленно морщась, продолжает свои бесконечные поиски.

Он чувствует, что ответ находится где-то рядом.


Бег был лишь первым испытанием. Сталин был уверен, что околеет после первого же дня. Что просто рухнет на землю, и жизнь вытечет из него, как остатки воды из прохудившегося ведра. Но он не околел. Каждый день он начинал бежать с первыми лучами солнца и каждый день с растущим удивлением обнаруживал, что жив. Это противоречило здравому смыслу, это противоречило его ощущениям, это противоречило всему на свете.

Но это работало.

Маршрут день ото дня все увеличивался, росла и сложность. Теперь его путь пролегал сквозь коварные мангровые болота, лабиринты бритвенно-острых сталагмитов, зыбучие пески, реки кипящей лавы, заросли ядовитого плюща и логова настолько жутких тварей, что по сравнению с ними даже ветеран СС мог показаться безобидным румяным мальчишкой. Вечнодикий Лес, гримасничая и хихикая, доставал из своего бездонного сундука все новые и новые ужасы. Но и Сталин был уже не тем раздавленным, изувеченным и едва живым старым пони, которого принесла Пинки Пай три месяца назад.

Зекора встречала его одобрительным кивком, но он и не ждал от нее похвальбы. Обыкновенно она слишком ценила время и была слишком сосредоточена на чем-то, невидимом ему, чтобы размениваться на такие пустяки. Если она что-то и говорила, в своей обычной чудной манере, напевно и с едва уловимым ацентом далеких краев, ее слова несли определенный смысл. И Сталин быстро научился уделять им самое пристальное внимание. Тем более, что болтливой Зекору нельзя было назвать.

После пробежки она поила его своим травяным отваром, зловонным, но отлично восстанавливающим силы. Смазывала укусы лесных скорпионов и царапины от ядовитых лиан. На завтрак ему доставалось несколько яблок или репка. Все было выращено на собственном огороде Зекоры, на котором она с обманчивой медлительностью колдовала по полдня, подчиняя Вечнодикий Лес своей воле и заставляя его тронутую тленом землю плодоносить удивительными плодами.

— Уже не понь, еще не волк, — сказала однажды она, когда Сталин вернулся из очередной выматывающей гонки, удивительно свежий и почти не утомившийся, — Возможно, будет с тебя толк…

Новые уроки начинались без предупреждений. Здесь не было лекций, курсов, семинаров, конспектов и учебных пособий. Его учил сам Вечнодикий Лес, со свойственной ему злой иронией. И оценки здесь тоже не выставлялись. Единственной оценкой была жизнь, которую ему раз за разом удавалось сохранять. И этой оценкой он был вполне доволен.

Он рубил на дрова извивающиеся деревья с зазубренными шипами, которые норовили схватить его своими ветвями и раздавить.

Он набирал воду в озере, в глубинах которого обитали плотоядные спруты и гигантские аллигаторы самого злобного нрава.

Он собирал грибы на сумрачных опушках, и каждый гриб мог оказаться каким-нибудь смертельно-ядовитым здешним насекомым.

Он добывал для Зекоры какие-то особенные цветы и плоды, и каждый раз, отправляясь за ними, не знал, что его там ждет — болотная мантикора, дракон, свора диких грифонов…

Несколько раз он оказывался на волосок от смерти. Однажды стая свирепых древесных волков загнала его в чащу, отрезав все пути для отступления. Скрежеща уродливыми неровными зубами, эти хищники Вечнодикого Леса, похожие на груду ветвей, сплетенных в подобие поджарого волчьего тела, надвигались на него, уже готовясь ощутить сладкий вкус мяса пони. Но ему удалось вырваться, оставив у них в зубах приличный клок шерсти из хвоста.

В другой раз он угодил в зыбучие пески, которые едва не сомкнулись у него над головой. Ценой постоянного контроля мыслей и тела ему удалось замереть и постепенно, в течение многих часов, добраться до берега.

Он училсяузнавать Вечнодикий Лес в тысячах лиц. Лица эти были зловещими, пугающими и жуткими, но за их внешними, нарочито страшными, чертами он постепенно начинал различать что-то другое. Лес, полный смертельный ловушек и самых разных опасностей, открывался ему, делался понятен и знаком. Не последнюю роль в этом сыграли и медитации, учить которым Зекора начала его с первого дня. Сталин учился представлять свое тело в виде камня, который можно оставить на земле, чтобы взмыть духом вверх и окунуться в Мировой океан мыслей и чувств. Сперва это было лишь тратой времени. Он мог целый день просидеть в липком полумраке чащи, не добившись и толики прогресса. Небесный океан был все так же отгорожен от него, как и раньше, а долгое сидение на земле лишь заставляло ныть старые кости.

Но он был упорен и терпелив. Он был упорен и терпелив, когда обучался в Тифлисской духовной семинарии, где за нерадивость наказывали солеными розгами, а на ужин давали гнилое мясо. Он был упорен и терпелив в борьбе, когда революция была молода и неопытна, а со всех сторон ее подстерегали враги. Он был упорен и терпелив, когда встал во главе государства — человек, наделенный бесконечным списком возможностей, но вынужденный лавировать между бесконечным количеством проблем. Эти черты он сохранил и здесь.

«Коммунизм — это труд, Коба! — напоминал он себе всякий раз, когда очередная поставленная Зекора задача казалась ему невыполнимой, немыслимой и совершенно невозможной, — Быть коммунистом — значит трудится. Только достойному открывается коммунизм. Не тому, кто день напролет считает деньги, и не тому, кто нацепил на себя дорогой костюм и путешествует из одного кабинета в другой. Тому, что полностью покорил свой разум и тело поставленной цели, кто идет к ней, кто готов идти к ней наперекор всему. Может, у товарища Зекоры и нет партбилета, но истинную сущность коммунизма она понимает лучше тебя, седогривого…»

Всякий труд приносит результаты. С течением времени Сталин стал с удивлением замечать, что его упорство и труд тоже дают плоды. Он стал понимать Вечнодикий Лес. Если раньше он находил его огромным враждебным хищником, то теперь за маской показной свирепости различил и другие черты. Вечнодикий Лес был суровым существом, чуждым слабости и милосердию. Но он был по-своему справедлив и уважителен к тем, кто соглашался играть по его правилам. Кто по доброй воле окунался в бесчисленные опасности, таящиеся в вечном полумраке, и кто готов был идти до конца, презрев их. И все чаще, галопируя по узкой лесной тропинке, Сталину чудилось, что скрип огромных ветвей похож не на рык, как чудилось поначалу, а на добродушные старческие смешки.

Но все это было лишь началом обучения.


Сталин хмурится.

Его дух, освобожденный от оков плоти, парит в воздухе, используя десятки новых чувств, которые вдруг оказались в его распоряжении. Дух всемогущ и всевластен. Он порхает быстрее и ловчее самого прыткого пегаса. Он купается в прохладе пушистых облаков, пьет разлитый в небе рассвет, а звезды нежно щекочут его гриву. Но сейчас он слишком далек от того, чтоб предаваться подобным радостям.

Сталин ищет ответ. Этот ответ рядом, он чувствует его присутствие, как лошадь чувствует запах вкусной морковки. Но ответ недостижим. Он порхает неподалеку и иногда Сталину кажется, что он может разглядеть оставленные его крыльями следы в бескрайнем пространстве этого нового мира. Тщетно. Он тянется к ответу, но того уже нет. Он снова рядом и снова бесконечно далеко. Дразнит, манит, тянет — но не дается в руки.

Сталин мысленно стискивает зубы. Как тогда, когда только покорял Вечнодикий Лес. Упорство и терпение. У Эппл Джек были два крепких копыта, которыми она мастерски обтрушивала яблони, избавляя их от тяжелых сочных плодов. У него есть упорство и терпение — два его верных надежных копыта.

Ответ…

Почему ты проиграл, Коба?…

Ты проиграл дважды. Дважды судьба выдавала тебе отличный набор карт и оба раза ты, удачно начав партию, под конец все спускал. Совпадение? Не бывает таких совпадений. Оба раза у него было все. Четкий план действий. Надежные товарищи и исполнительные подчиненные. Благоприятствующая ситуация. Понимание сути. Оружие. Технические резервы. Авторитет. И оба раза он проиграл, лишившись всего. В первой жизни все его наследие было уничтожено и разорено вчерашними учениками. Огромная махина самого большого в мире государства оказалась подчинена одному маленькому винтику, с утратой которого начала рассыпаться на части. И после его, Сталина, смерти не было никого, кто смог бы этот винтик заменить, остановить лавинообразный распад. Во второй жизни получилось еще хуже. Юную революцию разбили наголову. Мятежный брониносец уничтожен, подпольная партия разгромлена, все товарищи — в застенках Принцессы. А ведь он мнил себя старым опытным революционером, таким, которому не составит труда разгромить игрушечную монархию Селестии и разогнать ее начитанных учениц…

Сталин морщится, мучительно пытаясь найти ответ на вопрос, который терзает его, подобно застрявшему в теле осколку снаряда.

Почему?…

Если ты так силен, так умен, если положил всю жизнь на алтарь самого верного в мире учения, если осознавал свою правоту — почему?…

Сталин напрягается, хотя его тело остается в полном покое, ни один мускул не дернулся. Той частью своего разума, которая парит в безбрежном океане он нащупывает скользкий хвост ускользающего ответа. И тянется за ним всем своим эфирным и прозрачным телом.

Сталин готов идти за ним до конца.

Были и другие уроки. Странные уроки, против которых поначалу бунтовала вся его сущность. От которых даже его стальная выдержка покрывалась пятнами разлагающей ржавчины. Хотя выглядели они поначалу безобиднее всех предыдущих затей Зекоры.

— Коль массы хочешь направлять, простым попробуй управлять!..

Зекора положила на землю перед Сталиным яблоко. Обычное яблоко здешнего сорта, серое и сморщенное, ничуть не аппетитное. Он не сразу понял, что требуется от него, а когда понял, едва подавил желание выругаться на не забытом еще грузинском языке, после чего покинуть этот безумный лес и его сумасшедшую отшельницу-зебру. Зекора хотела, чтоб он двигал яблоко мыслью. И если медитации уже не представляли для него серьезной трудности, телекинез оказался препятствием, в которое его воля врезалась подобно мчащемуся во весь опор скакуну, едва не сломав себе шею.


Можно долго твердить себе о том, что мысль повелевает материей. В конце концов, ему и самому приходилось не раз обосновывать это в партийных дискуссиях и публицистических работах. Мысль двигает прогресс. Мысль управляет народами и правительствами. Мысль вершит историю. Но мысль не может поднять яблоко. Не может и все тут!..

У самой Зекоры это получалось с легкостью. Подхваченные едва видимым алым ореолом, порхали по всему саду грабли, ведра, плоды и даже тяжеленные пни. Зекора делала это легко и невозмутимо, без всяких усилий. Но если она ожидала, что у него получится так же, в голове у этой зебры еще меньше винтиков, чем думается жителям Понивилля.

«Эта безумная зебра вытащила тебя с того света, — хмуро буркнул „внутренний секретарь“, обычно вспыльчивый, но сносящий без возражений все ухищрения Зекоры, — Попробуй, Коба. Когда-то и атомную бомбу считали безумием, невозможным в принципе…»

«Дело в другом, — уныло подумал он, пялясь на злополучное яблоко, — Это вопрос веры. Я вырос на том, что полагал всякую веру в невозможное уделом клерикалов и мракобесов. На том, что коммунист получает плоды не веры, но труда. Верить в невозможное и пытаться его приблизить без труда, одним лишь напряжением разума — это идет вразрез со всем тем, что мне близко».

«Ну и сиди, как дурак, — сплюнул желчный старикашка, — Пока не сообразишь, что вера — категория иного порядка, не имеющего отношения к твоему любимому материализму. Верить позволительно всякому и по любому поводу. Отличие между верой ленивой, низменной и верой деятельной, созидающей. Михаил Ильич Кошкин, советский конструктор, верил в то, что у него получится создать лучший в мире танк. И эта вера вела его, поддерживала, позволила в конце концов сотворить маленькое чудо. А ты…»

Он глядел на проклятое яблоко столько времени, что видел его даже когда закрывал глаза. Оно преследовало его ночью — крохотное, но совершенно неподвластное ему тело. Сталин смотрел на него пристально, не мигая, как смотрел на послов вражеских держав на переговорах. Но яблоко не сдвинулось и на миллиметр. Сталин представлял, как оно отрывается от земли, взмывает, точно воздушный шар на первомайской демонстрации… Но яблоко лежало на прежнем месте, там, куда его положила Зекора. Самое дерзкое и упрямое яблоко в мире.

— Это невозможно, товарищ зебра, — сказал он как-то Зекоре после того, как целый день провел за этим занятием, — И дело не в том, что это нарушает привычные мне законы физики. В конце концов, их нарушают даже пегасы, которые имеют совершенно недостаточную площадь крыла, чтобы создавать подъемную силу, сообразную их массе… Эта… магия требует от меня слепого подчинения той силе, которая всегда останется мне чужда. Я прагматик и привык решать уравнения, зная, что у любой неизвестной величины рано или поздно можно найти значение. Здесь же… Я не знаю, товарищ зебра. Боюсь, ваши ожидания не оправдаются. Скорей всего, япросто обычный пони без всяких способностей.

Зекора лишь улыбнулась в ответ на эту тираду, в ее взгляде как обычно сложно было распознать истинные чувства. Но насмешка там определенно присутствовала.

Еще четыре дня он провел перед яблоком, мысленно проклиная все, связанное как с ним, так и с родственными ему объектами, от товарища Евы до товарища Мичурина. Это было совершенно бесполезное занятие, но ничего другого ему не оставалось.

— Хорошо, — устало пробормотал он на пятый день, с отчаяньем начиная ощущать, что теперь яблоко вглядывается в него и прикрывая глаза, — Вера. Смешно говорить, будто бы я не верю. Я верю во многое. Верю в то, что коммунизм — дело всей моей жизни и это дело будет продолжено после меня. Верю в то, что человеку подвластна материя и настанет час, когда советские космические корабли вырвутся за пределы Галактики. Верю в то, что человеческие познания неограниченны, а упорный всегда достигнет результата. Верю в то, что люди могут жить в созидательном труде, не мешая друг другу. Верю в удивительную мощь образования и искусства. Верю в науку, которая творит настоящие чудеса. Верю в неотвратимость наказания для тех, кто его заслуживает. Верю в летающее яблоко. Верю в…

Его отвлек легкий удар по носу.

Открыв глаза, он увидел яблоко. Серое, сморщенное, оно парило в воздухе напротив его лица, окутанное бледно-алой аурой.

И он почувствовал, что слишком вымотан даже для того, чтоб засмеяться.


Шли дни, он учился управляться с новой силой. Эти ощущения были настолько необычны, что он сам себе казался прозревшим слепцом, который вдохновенно учится писать полотна тысячами красок. Сперва было самое простое. Он поднимал в воздух яблоки, орехи, каштаны, заставлял их крутится, сперва по простым траекториям, потом по сложным. Затем пришло время усложнить фокус — Зекора заставляла его управлять одновременно несколькими предметами.

Это было проще чем он думал. Достаточно было сломить первую, самую серьезную преграду, воздвигнутую на его пути разумом, и остальные сдавались одна за другой, подчас с пугающей покорностью. Через две недели тренировок ему ничего не стоило поднять в воздух поваленный дуб и заставить его качаться на ветру, как перышко. Достаточно было лишь сосредоточиться, очистить ум от посторонних мыслей и потянуться к предмету невидимой рукой. Единственным условием была вера в то, что это возможно. И Сталин обнаружил, что у него эта вера есть. Лишенный и подобия магического рога, вскоре он мог перемещать предметы так легко, как если бы родился в королевском дворце Кантерлота. И, хоть он понимал, что его сила не идет ни в какое сравнение с силой Принцессы Селестии, процесс ее постижения доставлял ему немалое удовольствие.

Вскоре он осознал, что обретенная им сила даже грознее, чем представлялось изначально. Сперва он мог лишь двигать предметы, но потом осознание новых горизонтов совершенствования едва не ослепило его. Что есть температура, если не определенное движение броуновских частиц?… Что есть химическая реакция, если не движение атомов? И что такое прочность, если можно контролировать движение отдельных участков кристаллической решетки?…

Вся жизнь — это движение. Движение, подчиняющееся своим законам. И коммунизм — движение вперед. Неудержимое линейное движение к той точке, которой, возможно, и нет в привычном нам пространстве…

Поняв эту простую истину, Сталин стал еще усерднее постигать магию. Успехи окрыляли его, как молодого пегаса, только узнавшего, каково это — нырять в облаках и греть живот на солнце, устроившись между туч. Он начал компоновать отдельные отрывки своих знаний, как конструктор, соединяющий разные узлы в новый механизм. Иногда его ждал успех, причем — совсем неожиданный.

Зекора наблюдала за ним с прежним выражением саркастичного благодушия на лице. Она не читала ему нотаций, ограничиваясь лишь редкими и лаконичными философскими пассажами в стихотворной форме. Она была его молчаливым учителем и легко обходилась в большинстве случаев без помощи слов. Но Сталин чувствовал, что она довольна своим учеником.

Но ее уроки все равно оставались неимоверно сложны. Однажды она заставила его завязать куском ткани глаза и вручила деревянный меч. После чего кратко объяснила правила. Управляя деревянным мечом, ему предстояло отражать удары левитирующего яблока, подвластного Зекоре. И эта почти детская забава обернулось для него полным фиаско. Ничего не видя кругом, он тыкался в разные стороны, как юный жеребенок, истово размахивал мечом, но не смог попасть по яблоку ни единого раза. Оно же, пользуясь этим, откровенно измывалось над ним. Врезалось то в подбородок, то в ухо, то самым обидным образом тыкалось под хвост. Слишком верткое и быстрое, оно было неуловимо, и Сталин быстро выдохся, пытаясь хотя бы задеть его.

— Это… Это же невозможно, товарищ зебра… — пробормотал он, когда Зекора смилостивилась и объявила перерыв, — Как можно драться с тем, кого не видишь?…

— Коль бьешься ты не напоказ, в борьбе тебе не нужен глаз! — глубокомысленно ответила та, таинственно улыбаясь по своему обыкновению. И больше никаких пояснений он от нее не получил.


Сталин чувствует разгадку. Она так близка, что если выдохнешь, лица коснется отразившийся от ее верткого тельца ветерок. Надо лишь сосредоточиться и взять ее.

Сталин заставляет весь мир замереть.

Ему нужен этот ответ, чтобы завершить свое обучение. Пока этот ответ недостижим, все напрасно. Он может двигать волей многотонные валуны, но без понимания причин предыдущих катастроф этот дар — не полезнее сотен «КВ-1», которые в первые дни войны остались без бронебойных снарядов.

Обучение будет закончено, когда он узнает ответ. Тогда он будет готов вновь встретиться с Принцессой и ее ордой угнетателей.

Сосредоточиться. Полное спокойствие. Полный контроль. Ответ приходит не тогда, кому ему заблагорассудится, а когда будет готов тот, кто задал вопрос. Ведь всякому ответу предопределено свое время…

Сталин протягивает руку сквозь кристально-прозрачную полость небесного океана, чтобы взять готовый ответ.

И приникает к нему.


Это было его последним испытанием.

Хоть звучало это достаточно грозно, Сталин был уверен в том, что с легкостью встретит его. И пусть садистская фантазия Зекоры не знала себе равных, сейчас перед ней стоял не тот жеребец, что попал к ней в хижину полгода назад. Внешне он мало изменился, разве что полностью поседела грива. Глядя в лужу воды, Сталин находил и другие отличия. Иными стали глаза. Теперь они блестели как начищенный серый металл. И взгляд их сделался еще более уверенным и властным.

Вечнодикий Лес сделал Сталина другим. Его опасности и тайны закалили тело и разум, а обучение у Зекоры позволило наполнить новую форму новым содержанием. Прежде он был разбит, физически и морально, опустошен, подавлен и покорен судьбе. Слепо доверяющий движению как извечному принципу существования всего окружающего, он не имел в себе той частицы веры, которая делает движение оправданным. А без веры в успех всякое движение остается неловким взмахом слепца, обреченным на угасание.

— Я готов, товарищ зебра, — твердо сказал Сталин.

Они стояли на берегу огромного болота, на непроглядно-черной поверхности которого с грустными вздохами лопались пузыри. Должно быть, это было самым унылым болотом Вечнодикого Леса. Настолько унылым, что опасным оно не выглядело ни в малейшей мере. Сталин привычно огляделся, пытаясь угадать, что придумает Зекора на этот раз. Древесные волки? Мантикора? Ядовитые змеи?… Здесь было удивительно тихо. Даже извечное ворчание Вечнодикого Леса не доносилось сюда. Как если бы сам лес старался по возможности держаться подальше от здешних краев. Или как если бы…

Зекора оглушительно свистнула. И пропала, точно сквозь землю провалилась.

— Товарищ зеб…

Он не успел закончить. Потому что поверхность болота вдруг вздыбилась, как от взрыва глубинной бомбы, прыснула в разные стороны каскадами липкой черной грязи. Из болота вырвались четыре тускло-желтых стрелы, и Сталину показалось, что над ним распрямили стволы четыре исполинских, мгновенно выросших, дерева. Разве что стволы деревьев не умеют так пружинисто гнуться. И обычно имеют ветви, а не оканчиваются на верхушке небольшим утолщением сродни…

Сталин сглотнул, чувствуя, как желудок наполняется ледяной ртутью.

Не деревья.

Четыре гибких шланга, поднявшиеся из смрадного болота, оканчивались головами. Плоскими треугольными головами вроде змеиных, каждая размером с корову. Грозные черные полосы над сверкающими зелеными глазами, выдающаяся вперед пасть с несколькими рядами отвратительных на вид зубов. В этих мордах было и что-то кошачье. Может, особенная грация, с которой они двигались на длиннейших упругих шеях.

Не деревья.

Гидра.

Она увидела стоящего на берегу Сталина сразу всеми четырьмя мордами. И восемь жутких зеленых глаз мигнули, недобро прищуриваясь. Самый опасный и огромный хищник Вечнодикого Леса распознал цель. Маленький безоружный серый пони. Наверняка сочный и очень вкусный. И даже не пытается бежать, парализованный страхом. Первая и третья головы Гидры довольно осклабились в предвкушении. Четвертая облизнулась длинным раздвоенным языком. А вторая, самая голодная, устремилась вперед.

Страха не было. Только приятное тепло готовых к действию мышц. И еще совершеннейшее спокойствие.

Голова гидры ударила в то место, где стояла добыча, но вместо податливой и сладкой плоти пони обнаружила на зубах торф и сырую землю. Она недоуменно заворчала, отплевываясь. Серый пони с удивительно неприятным взглядом стоял в десяти метрах от нее и молча наблюдал за ней. Кажется, он даже не шевельнулся. Голова гидры, смущенная собственное оплошностью, метнулась к нему, распахивая узкую зубастую пасть. Снова мимо. Третьей попытки Сталин ей не дал.

— Рамонус-меркадус! — произнес он звучно, устремляя в направлении замешкавшейся головы левое копыто, окутавшееся алым сиянием.

Все произошло очень быстро. Валуны, которыми был усеян болотный берег, стали десятками взмывать в воздух, быстро выстраиваясь в определенном порядке и образуя монолитную конструкцию. Очень большую и похожую на… Едва ли гидра узнала бы в образовавшемся многотонном парящем предмете ледоруб. Но даже если бы узнала, времени на защиту у нее уже не оставалось. Огромный ледоруб, охваченный алым свечением, с размаху опустился на голову гидре. В грохоте камней сродни горной лавине треск лопнувшего черепа был почти неслышен.

Оставшиеся три головы были слишком потрясены, чтобы резко сменить тактику. Не поняв, что произошло, они почти одновременно устремились в атаку. Движение их было быстро, настолько, что со стороны казалось почти неразличимым. Но всякое движение, не основанное на вере, заранее обречено.

Сталин это знал. Гидра нет.

— Гулагус-пятнадцатилеткус!

Разлившееся в воздухе алое марево коснулось третьей головы гидры. И в две секунды неузнаваемо изменило ее. Блестящая желтая шкура на третьей голове обвисла, сморщилась, как кожа на лице старика, глаза сделались потухшими, половина зубов мгновенно выпала. Вместо них в пасти оказался потухший папиросный окурок, а пониже подбородка — расплывшаяся лиловая татуировка «Жить не по лжи». Это превращение настолько потрясло третью голову, что она мгновенно нырнула в болото и исчезла без следа. Не зря магию, подчиняющую время, относят к наиболее сложной, мысленно усмехнулся Сталин.

Потом мысли пропали, вернув его в знакомое состояние боевого транса, полное размеренных коротких движений и ледяного спокойствия.

С верой или без, даже двух голов хватало гидре, чтобы оставаться смертельно-опасным чудовищем. Дважды смертельно-опасным. Ловкий выпад правой головы едва не стоил Сталину жизни — огромный валун рядом с ним разлетелся в мелкий щебень под многотонным ударом. Гидра грозно заворчала, вновь обнаружив промах. Ее головы, лишившись половины своих собратьев, стали действовать куда как осторожнее и в то же время быстрее.

Это проверка, понял Сталин. Не случайный выбор. Зекора хочет проверить, готов ли он победить гидру капитализма. Столь же живучую, непримиримую и яростную. Сможет ли выстоять один против многих и уцелеть? Рано или поздно найдется тот, кто уничтожит голову или две. Но уничтожить все головы, одну за другой, несколько раз подряд совершив невозможное — на такое способен не каждый…

— ГОЭЛРО!

По его вытянутой ноге прошла короткая, но яростная судорога, столько в этом коротком заклинании было сосредоточено затаенной мощи. Оно сухо треснуло над болотом, выбросив неяркий язык — и третья голова гидры вдруг оглушительно завизжала, окутавшись коконом гудящих сиреневых молний. Они пропали лишь когда от головы остался обугленный шейный позвонок. Третья шея тяжело рухнула в болото и пошла ко дну.

Четвертая не собиралась сдаваться. Судя по всему, эта голова была старшей и самой опытной. Она сделала несколько выпадов, оставляя в мягкой болотистой почве огромные углубления. И каждое из них могло бы стать для Сталина могилой, если бы горящая внутри искра не подсказывала ему всякий раз верное направление движения. Прыжок вправо. Перекат. Отход. Снова вправо. Разворот на двух левых. Обманный финт хвостом. Он двигался мягко и плавно, как танцоры из Большого Театра, скользил, едва касаясь копытами земли, уворачивался и сам атаковал.

— Госснаб! Госстрой! Госкино! — три пурпурных копья поразили гидру в шею и затылок, но лишь едва оглушили. Она протяжно зарычала и попыталась вновь достать его, на этот раз — коварным ударом над самой землей.

— МОПР! ВЛКСМ! ВДНХ!

Каждое слово, заключенное в алое свечение, пылающим снарядом било гидру наотмашь. Алое, как знамя октября, как кремлевские звезды, как обложка советского паспорта. И каждый удар, который попадал в цель, наполнял душу Сталина ликованием.

— ТАСС! БАМ! БГТО!

Гидра завыла, глухо, с невероятной животной яростью. Пораженная сразу несколькими попаданиями, она едва удерживалась на поверхности воды. Но и Сталин был измотан до того предела, когда тело едва способно повиноваться направляющим его импульсам. Ноги дрожали, как у старой клячи, перед глазами плыли бесформенные кляксы, вены наполнились обжигающей слизью. Каждый удар, направленный им, требовал огромной концентрации и сил. И теперь он истратил почти весь свой арсенал.

Они стояли друг напротив друга — едва живая гидра и маленький серый пони с седой гривой.

«Ты ведь можешь отступить, Коба, — прошептал „внутренний секретарь“, наблюдавший за боем из своего уголка в его голове, — Стоит ли рисковать жизнью, чтоб нанести этот удар? Гидра уже не опасна. А ты можешь не выбраться, если решишь сражаться с ней до конца…»

Этот невидимый советчик, всегда мудрый, саркастичный и уверенный в себе, не был Сталиным. Он был отражением того, другого, человека. Который давным-давно проиграл свою последнюю битву.

Сталин улыбнулся, чувствуя во рту медный привкус крови.

Больше никогда. Никогда он не отступит от поверженного врага, дав ему еще один шанс.

— ДОСААФ!

Голова гидры лопнула, оставив безвольно качающуюся шею. Через несколько секунд поверхность болота выглядела так же, как и прежде — непроглядная черная гладь, нарушаемая лишь грустными вздохами больших пузырей. Сталин без сил опустился на землю. Он чувствовал себя так, словно его заживо мумифицировали и положили в мавзолей.

Зекора стояла на прежнем месте — то ли телепортировалась обратно, то ли вовсе никуда не уходила, временно обратившись невидимкой.

— Немало нарубил голов, — сказала она, тряхнув своей полосатой гривой и сверкнув огромными глазами, — Теперь, я вижу, ты готов. Ученье конечно твоё, и впору заряжать ружьё…

— Еще не готов, товарищ зебра, — он с трудом качнул головой, — Еще нет. Я победил врага, но теперь я знаю, что этого мало. Победа не стоит ничего, если ее плоды оставлены без присмотра. Мне осталось понять одну важную вещь. Как победу удержать и сохранить. Я буду на холме для медитаций.

Если бы он обернулся хоть раз за то время, что шел, покачиваясь, по тропинке, он бы заметил, что Зекора впервые смотрит на него не так, как прежде. Легкая насмешливость пропала без следа, сменившись чем-то другим. Чем-то вроде уважения.

Но Сталин так ни разу и не обернулся.


Сталин открывает глаза.

Он возвращается в реальный мир, который покинул несколько часов или дней назад. Здесь все по-прежнему — уныло гудят кроны Вечнодикого Леса, не пропускающие свет, что-то зловеще скрипит что-то в чаще. Но теперь это его не беспокоит, он знает, что Вечнодикий Лес никогда не причинит ему вреда.

Но кое-что изменилось. Теперь у него есть ответ, который он поймал там, под куполом кристально-прозрачного мира грез и мыслей.

Ответ оказался прост. Так прост, что у него даже спирает дыхание, когда он осмысливает то, что узнал.

Сталин улыбается. Но смену ледяной сосредоточенности приходит живое тепло, пульсирующее в теле. Это тепло зовет его, торопит, тянет вперед. Там, впереди, ждет его самое главное.

Сталин поднимается на ноги и спускается с холма.

Глава одиннадцатая

«Что ты можешь сделать голыми руками в уличной борьбе, даже будучи

сознательным, разве пуля врага не так же пробивает сознательную голову, как

и несознательную?»

И.В. Сталин
Позже говорили о том, что этот пони пришел в Кантерлот в сумерках. В остальном же все слухи расходились. Кто-то утверждал, что таинственный гость был огромного роста, а глаза его горели ярким голубым пламенем. Прочие рассказчики заверяли в том, что пони этот был росту вовсе небольшого, а глаза имел алые. Единственное, в чем эти слухи сходились наверняка — пони этот был серого цвета. Возможно, оттого дворцовая стража заметила его лишь тогда, когда он, нимало не таясь, подошел к главным воротам. Серый, в густеющих на глазах сумерках, он был почти неразличим. Как тень, которая стелется мягко и удивительно ловко, словно выскакивая из-под ног. Но Стражи Принцессы едва ли заслужили бы честь носить свои сверкающие золотые кирасы, если бы позволили даже бесплотной тени проникнуть во дворец.

— Стоять! — повелительно крикнул один из пегасов, поднимая копыто, — Ни шагу вперед!


Пони остановился, спокойно, точно грубый окрик ничуть не поколебал его душевного равновесия. Поднял глаза на стражника — Голубые? Алые? После тот и сам не мог этого вспомнить — коротко усмехнулся. Тяжелая эта была усмешка и стражнику, несмотря на теплый летний вечер и немилосердно нагревшиеся за день доспехи, показалось, что он услышал зловещий скрип. Сродни скрипу многотонной махины айсберга, готовой обрушить на голову зазевавшемуся пони лавину льда и камня.

— Кто таков? — крикнул стражник еще более грубо, чтоб развеять это неприятное чувство, — Зачем пришел? Принцесса не принимает всякий сброд, особенно в праздник!

— Праздник? — серый пони задумался, — Да, конечно. Сегодня ведь Гранд Галопинг Гала, если не ошибаюсь. Разумеется. Самый большой праздник в году, а? Кантерлотский дворец, наверно, набит гуляками? Шампанское рекой, звон брильянтов на шеях и в ушах, трещащие от яств столы… Ананасы там, рябчики… Праздность, похоть, лицемерие, изнеженность, тучность… Весь высший свет собрался нынче у Принцессы Селестии, чтобы в пьяном угаре чествовать ее и сладострастно лобызать золотое копыто, которое мироточит самым сладким наркотиком во всех мирах — властью. Все ее преданные вельможи, шуты, охранники, осведомители, генералы… Впрочем, пустое. Нет, ошибки нет. Я пришел на праздник.

Стражник даже поперхнулся. Не от услышанного — он не понял и половины — но от наглости гостя. Скромно, даже бедно одетый, этот серый пони вел себя с какой-то странной, необычной развязанностью. Которая очень быстро с него спадет, достаточно лишь…

— Сейчас отведаешь яств, — пробормотал стражник, берясь зубами за рукоять увесистой дубинки, — Сейчас проведу тебя на праздник, бродяга безмозглый. Фейчас…

Закончить он не успел. Позже одни говорили, что серый пони лишь мотнул головой — и стражники превратились в крохотных, испуганно пищащих параспрайтов. Другие утверждали, что их на месте сразила молния, столь мощная, что не оставила и щепоти пепла. Третьи готовы были поклясться своим хвостом, что бедолаг разорвало на части прямо в их золотых кирасах.

И только один пегас во всей Эквестрии знал правду. Даже много лет спустя, состарившись в глухом городишке под чужим именем, он по ночам испуганно вскрикивал, потому что вновь видел события той далекой и страшной ночи. Видел, как глаза невыразительного серого пони вдруг оказались прямо перед его лицом. Голубые? Алые? Это уже не имело значения. Эти глаза вдруг налились обжигающим светом, столь ярким, что даже золотая кираса на их фоне выглядела бы ржавой и тусклой консервной банкой. А потом он услышал голос — и голос этот ледяным электрическим разрядом прошел по позвоночнику:

— Ты проведешь меня во дворец. Прямо к Принцессе Селестии. И побыстрее.

Что было дальше, он не знал. Даже много лет спустя, пытаясь восстановить по кусочкам картину того вечера, он, дряхлый мерин, натыкался на сплошную стену, в которой не было ни проемов, ни трещин. Очнулся он лишь на рассвете, возле тех же ворот. Когда все уже было кончено бесповоротно и окончательно. Слухи же о дальнейших событиях говорили всякое, и верить им было решительно невозможно.

Единственное, что было установлено точно — странный пони пришел в Кантерлот в сумерках.


В главную залу дворца Сталин вошел легко и уверенно, как в собственный дом. Пожалуй, даже без провожатого он смог бы найти верный путь. Здесь гремела музыка, оглушая с порога каждого вошедшего натужным дребезжанием тарелок, пронзительными трелями флейт и приторными напевами клавесин. Слишком сложная и вычурная для уха простого пони, музыка Кантерлота давила, как чужеродная среда, и каждой своей нотой заставляла чувствовать себя здесь чужим. Музыка, россыпи драгоценных камней на стенах, прекрасные витражи тончайшей работы, мебель красного дерева, золотые безделушки, свисающие с хрустальных люстр — все это образовывало густой кисель, в котором вязли мысли и чувства.

Зала была огромна, с добрую четверть всего Понивилля. Если бы Эппл Джек позволили засадить яблонями хотя бы часть ее… Но яблони, конечно, не будут плодоносить на золоченом паркете. Равно как и здешние жители не станут есть презренных плодов. Сталин лишь хмыкнул, увидев мимолетным взглядом банкетные столы. В серебряных ведерках индевели бутылки с шампанским вином и ликерами. Непристойно раскорячив ноги, истекали жиром на огромных блюдах жаренные птицы. Креветки вздымали розовые хвосты среди пиал с соусом, блюдец с мороженым и вазочек с нежной поблескивающей икрой.

И торты. Тортов было великое множество и Сталин, хоть и никогда не считал себя любителем сладкого, машинально отметил их наличие. Многоярусные торты украшали собою все столы, возвышаясь над прочими блюдами как короли в пестрой толпе придворных. Многоярусные, украшенные марципаном, шоколадной стружкой, засахаренными фруктами, мармеладом, заварным кремом, ягодками, джемом, орехами… Торты пока остались в неприкосновенности, хотя прочие яства уже были изуродованы десятками нетерпеливых челюстей. Судя по всему, время десерта еще не наступило. Он успел вовремя.

Гости Принцессы Селестии оторвались от пиршества, повинуясь выносимо грохочущему оркестру, чтобы уделить несколько минут танцу. И танцевальная площадка едва смогла вместить всех желающих.

Здесь были они все.

Дряхлые старики в усыпанных алмазными орденами мундирах болтали друг с другом, издавая отрывистые восторженные смешки — должно быть, вспоминали подавление пегасьих бунтов и свои заслуги. Дамы с роскошными прическами любезничали друг с другом, лицемерно вздыхая и украдкой глядясь в высоченные зеркала. Напыщенные молодчики из Стражи Принцессы, рослые, холеные и огромные, как ломовозы, обозревали присутствующих с видом глубокого превосходства. Визгливые старухи в несообразных возрасту нарядах восседали на перинах, окатывая всякого подошедшего липким презрением.

Шелк, бархат, кружева, драгоценные камни. Сверкание золота и превосходных зубов, никогда не кусавших грубого хлеба. Пронзительный запах духов и туалетной воды. Кокетливо взбитые гривы немыслимых кричащих цветов и щегольски подстриженные усики. Стеки из красного дерева, веера из перьев феникса и изящные монокли на платиновых цепочках. Резкий визгливый смех. Надменное бормотание. Нарочито шикарные жесты и показное достоинство.

Сталина замутило, когда он, сам того не желая, окунулся в этот зловонный водоворот запахов, цветов и звуков. Подобно картине буржуазного художника Босха, этот водоворот мог казаться потрясающе роскошным на расстоянии, но стоило приблизиться, и сотни мельчайших деталей бросались в глаза, каждая — отвратительнее жирного опарыша, пирующего на теле падшей клячи.

Сталин чувствовал все. Скрытые несколькими слоями жирного крема прыщи и бородавки. Вонь давно не мытых тел, замаскированную сильнейшими духами. Уродливые кривые ноги, отчаянно задрапированные дорогими тканями. Чувствовал он и другое. Алчность за сверканием лорнетов. Похоть за кокетливо подрагивающими ресницами. Властолюбие за почтенными и фальшивым чмоканьем щек. Приглушенная ярость за седыми проплешинами генералов.

Единороги. Сплошь одни лишь единороги. Царственные монолиты их рогов возвышались подобно маленьким драгоценным башенкам. Или орудиям, подумалось Сталину мимоходом. Орудиям, бьющими по Эквестрии ненавистью, стяжательством, злобой, коварством, ложью…

Отвратительное варево, в которое он вынужден был погрузиться, пока шел к трону, лишило его душевного равновесия, установленного часами медитаций. Но злость, целительная злость, помогла ему не сбиться с пути в этом топком болоте скверны, более смертоносном, чем зыбучие пески Вечнодикого Леса.

Души глубже, Коба. Ты в самом логове врага. В настоящем «Волчьем логове». Здесь вершатся судьбы Эквестрии. Раз так, не будем отвлекаться на блеск мишуры и фальшивую позолоту. Будем искать самого волка…

Волка не потребовалось долго искать. Он был здесь. Он был центром всеобщего внимания и занимал почетное место, возвышаясь в сияющем золотом троне. Волк не таился, не прятался, не пытался укрыться. Напротив, он, освещенный тысячами ламп, умащенный розовым маслом, восседал в центре толпы, лучезарно улыбаясь своим подданным. Этот волк не будет прятаться. Не станет принимать яд и отдавать приказы о сожжении тела. Это — совсем другой волк, Коба, другой породы, с какой ты еще не имел дела. Невероятно опасной, но так знакомой. Вот он, страшный, едва заметный волчий прищур. И сверкание клыков, скрытое благожелательной улыбкой. Вот он, опаснейший хищник Эквестрии, по сравнению с которым болотная гидра — не опаснее шаловливого котенка.

И волк почуял его. Инстинкт хищника, пусть расслабленного и привыкшего к безопасности, никогда не дремлет. Сталин ощутил это, как дуновение пронизывающего февральского ветра, нырнувшего за пазуху. Ощутил, но не позволил себе остановиться. Пусть волк все видит.

Он видел неисчислимое множество портретов Принцессы Селестии. Их печатали и рисовали во множестве, украшая ими все, от понивилльских улиц до ратуш и цветочных ваз. Сталин знал черты этого растиражированного в миллионах экземпляров портрета так хорошо, что мог воссоздать любую мелочь. И все-таки увиденное потрясло его.

Принцесса Селестия была такой, какой он себе ее представлял. И в то же время — совершенно другой.

Очень высокая, какого-то невероятного, несуществующего в природе белоснежного оттенка, по сравнению с которым даже снег девственных высокогорных ледников показался бы грязным асфальтом. Огромные трепещущие крылья за спиной, при взгляде на которые отчего-то думается не о грациозности лебедя, а о хищной стремительности сорвавшегося с герба имперского орла. Грива мягких пастельных цветов, один взгляд на которую столь расслабляет, что хочется уткнутся носом в подушку, подобно маленькому жеребенку. И глаза. Неправдоподобно огромные даже для аликорна, они изливали в окружающий мир излучение особого рода, которое Сталин ощутил еще задолго до того, как приблизился к золотому трону. Проникающее, пронизывающее насквозь, жгучее — неисчислимое множество энергии, выплеснутое в загустевший воздух. Кажется, про излучение подобного рода что-то докладывали товарищ Иоффе и товарищ Курчатов, Лаврентий Павлович еще лично курировал проект… От взгляда королевской особы отчего-то самым неприятнейшим образом слезились глаза и першило в горле.

Держись, Коба. Это есть наш последний и решительный бой… Держись, развалина.

— Я думала, что помню всех гостей, которые почтили меня своим присутствием в светлый праздник Гранд Галопинг Гала. Но, кажется, некоторые гости оказались здесь неожиданно и без уведомления. Чем подарили мне дополнительное удовольствие.

Голос был звучен и чист, но при этом столь громок, что легко заглушил грохот оркестра. И столь нежен, что по телу разливалась сладкая истома. Этот голос был подобен глотку ледяной воды в пустыне. Не голос, а божественная музыка, на фоне который слаженный поток собственных мыслей начинает сбоить и фальшивить, как пионерский ансамбль на первой репетиции.

— Некоторые гости приходят точно в срок, Ваше Величество, — с достоинством ответил Сталин, — Им не нужны пригласительные. Просто… час наступает.

Оркестр смолк, отрывисто пискнув флейтой. Сталина заметили. Еще минуту назад он двигался в толпе, теперь же вокруг него мгновенно образовалось кольцо пустоты — царственные единороги торопливо пятились, лишь бы оказаться подальше от него. В их глазах была неприкрытая опаска. Сами не понимая, отчего, они отступали от невзрачного серого пони с курительной трубкой на крупе.

— Час наступает… — Принцесса Селестия склонила голову в величественном и в то же время прекрасном жесте, многоцветная грива мягко затрепетала на ветру, — Как верно сказано, Сталион. Очень справедливо. Действительно, час наступает, а против удара часов самого Рока бессильны даже сильнейшие, что императоры, что генералиссимусы.

— И принцессы, — тихо добавил он, — И они тоже.

Принцесса Селестия улыбнулась. Сталин ощутил, как пружинисто дрогнуло собственное сердце. В улыбке царственного аликорна не было того, что он ожидал увидеть. Страха, ненависти, презрения, алчности. Ничего подобного. Это была грустная улыбка белоснежного небожителя, очень уставшего в окружении позолоты и тончайших витражей. Улыбка Принцессы Селестии коснулась щеки Сталина теплой и мягкой ладонью, прошелестела в его седой гриве, прошлась по спине до самого хвоста.

Из глубин души, которые Сталин считал навсегда замурованными, засыпанными миллионами тонн песка и грунта прожитых лет, вдруг поднялось воспоминание, зыбкое, но удивительно осязаемое…

Сладкий воздух родного Гори, такой сладкий, что можно захмелеть, если вдохнуть слишком много. Шелест раскидистых крон. Запах табака и готовящейся еды. Бедная обстановка небольшой комнаты, даже унизительно-бедная. И печальное лицо матери, Екатерины Георгиевны. Оно бледно, и бледность эта болезненная, какая бывает от долгой непосильной работы. На нем улыбка, грустная улыбка уставшей женщины. Матери. Маленький Коба стоит перед ней, уронив голову, потому что эта улыбка жжет его, как ладан, по словам приходского священника, жжет чертей. Коба провалил вступительные экзамены в Горийское православное духовное училище. Это позор. Мать накажет его, рука у нее стальная и жалости сроду не знала. Но еще хуже этого грядущего наказания — грустная улыбка на материнском лице. Которая говорит — ты подвел меня, Коба. Ты, кого я люблю, опозорил меня. Ты сделал мне больно…

Усилием воли Сталин заставил себя вынырнуть из этого омута. Вот оно, оружие Принцессы. Первое, но не последнее. Она никогда не будет выглядеть жестокой. Даже верша свои страшные дела, она будет представать белоснежным агнцем, к которому не липнет грязь. Самое страшное зло в мире всегда творят такие агнцы…

— Приходить без приглашения невежливо!

Твайлайт Спаркл, конечно же. Устроившись на своем законном месте по правую руку от Принцессы, сейчас она была куда меньше похожа на усердную и немного застенчивую ученицу. Скорее, на дикую кошку, напряженно высматривающую добычу в высокой траве. Без сомнения, ее удерживала на привязи только молчаливая воля Принцессы. Наверняка достаточно едва заметного движения золоченого копыта — и Лучшая Ученица обрушит на голову наглеца настоящую бурю. А ее возможности Сталин знал.

— Он совершенно невежлив! — подтвердила Рарити с другой стороны, — Это сразу заметно по его манерам. Посмотрите, он ведет себя, как деревенский пони. Нескладный, грязный, невоспитанный… Фу! Мне противно даже находиться в одной зале с ним. Кажется, он него несет навозом, как от выгребной ямы! Интересно, что он ел в последний раз? Дохлую крысу?

В прошлый раз Сталин не успел рассмотреть ее — палуба падающего «Пони темного» не располагала к спокойному разглядыванию. Сейчас же у него было время. Он подметил грациозную позу, завитую с большим старанием фиолетовую гриву и бессчетное множество украшений на фоне белоснежной шерстки. Каждое из украшений было, без сомнения, произведением искусства, а их сочетание порождено изрядным вкусом хозяйки. Но Сталин лишьпоморщился. Огромные драгоценные камни, заточенные в сверкающие оправу, не впечатлили его. Истинный вкус заключен в простоте. И все, что ставит целью демонстрацию внешней вычурности, на самом деле призвано лишь скрыть пустоту содержимого. Но здесь пустоты не было. Была злость, было нетерпение, была кровожадность. Эта усыпанная украшениями эффектная пони хотела его смерти, и не скрывала этого. Огонь ненависти в ее глазах горел ярче граненого бриллианта.

На фоне своих визави Принцесса Селестия выглядела средоточием терпения и доброты. На Сталина она взирала с ласковой укоризной, как на непутевого сына, который наделал глупостей и наломал дров, но который всегда останется в ее сердце. И от этого фальшивого тепла хотелось сплюнуть на дорогой паркет бальной залы.

— Зачем же ты пришел, гость? — ласково спросила Принцесса, — Ты желаешь присоединиться к нам на Гранд Галопинг Гала и своим присутствием подчеркнуть наше единство в дружбомагии?

— Нет, — сказал Сталин, — Я желаю сделать то, что трудолюбивому народу Эквестрии следовало сделать давным-давно. Снять жестяную корону с головы зарвавшейся кобылы, которая пьет кровь из своих подданных. И отшлепать ее по королевскому крупу.

Толпа вокруг Сталина дрогнула. Высокородные единороги — сложные прически, монокли, парча и бархат — зашипели от злости, и ненависти в этом звуке, что прошелся от одного конца бальной залы до другой, было больше, чем в шипении умирающей сколопендры.

— Понивильское отродье!

— Безрогий хам!

— Чернь, моя дорогая, всего-навсего чернь…

— На плаху мерзавца!

— Что? Этот, с позволения сказать, мерин…

— Позвольте, кажется, его кличут Сталионом…

— Голову! Рубить!

— Ах, эти бунтари в чем-то очаровательны, разве нет?… Этот романтический ореол… Впрочем, он, конечно, невероятно дурен своею внешностью. А манеры!..

Сталин лишь покачал головой. Оскорбления и брань отскакивали от него, как снаряды отскакивают от лобовой брони могучего танка. Если влез в гнездо змей, не жди, что они начнут петь по-соловьиному…

— Как интересно, — звучно произнесла Принцесса Селестия, ничуть не смущенная его словами, даже, кажется, всерьез заинтересованная, — Снять корону? Ты удивил меня, признаться. Я думал, твое нелепое учение, которое ты называешь «коммунизмом», опирается на логику. Но где же логика в твоих безумных рассуждениях? Ты уже один раз пытался сорвать с меня корону. Напомнить, чем окончилась эта безрассудная глупость? Ты схватился с моей Лучшей Ученицей, и она легко одолела тебя одним копытом. К счастью или сожалению, ты уцелел. И вот теперь… — Селестия сделала многозначительную паузу, — Теперь ты самонадеянно возвращаешься, чтобы бросить вызов лично мне. Зная, что твоя душа испорчена тленом «коммунизма», я не пытаюсь апеллировать к твоим чувствам, лишь к логике. Ты все такой же старый жеребец, бессильный и не имеющий никакой поддержки. И ты явился в королевский дворец, нагло и цинично. А ведь здесь не только моя Лучшая Ученица и моя добрая подруга Рарити. Здесь — Стража Принцессы. Здесь — «Вандерболты». Здесь — тысячи единорогов, которые могут насадить тебя на свои золоченые рога быстрее, чем ты успеешь спеть хоть строчку из своего пафосного «Интерпонициала».

Кольцо свободного пространства вокруг Сталина уменьшилось. Ободренное прекрасным голосом Принцессы Селестии общество венценосных единорогов зловеще заворчало. Тысячи гостей обступили незваного гостя. Рогов вокруг было так много, что они казались лесом штыков над солдатским построением. И штыки эти, раззолоченные, украшенные драгоценностями, кривые, перекошенные, были готовы вонзиться в его плоть, стоит лишь их обладателям получить сигнал. Который Принцесса пока не отдает, удивленная скорее его глупостью, чем смелостью.

Мат, Коба. Ты в таком кольце, что Сталинградский котел по сравнению с ним — детский хоровод. Ты окружен со всех сторон и отрезан. Движение королевской брови — и ты превратишься в кровавую кляксу на дорогом паркете бальной залы. И все же…

— Ну так расправьтесь со мной, раз я так глупо сунулся в ваше змеиное логово, — Сталин осклабился, — Разве это не лучший подарок, который я мог сделать на Гранд Галопинг Гала?

Принцесса Селестия склонила голову, как будто хотела лучше его разглядеть. Огромные глаза сияли двумя галактиками. И если поначалу Сталину виделись две галактики любопытства, теперь он разглядел и то, что они таили в себе — коварные черные дыры, смертоносные астероиды и уничтожающее излучение Сверхновых. Не к таким галактикам проложил бы путь товарищ Королев…

— Ты отвратителен самой природе дружбомагии, — сказала Принцесса, — Но ты не глуп. Нет, я не верю, что ты мог сам сунуть шею в петлю. Ты слишком искушен. Значит, надеешься на что-то. Значит, приберег козырную карту. Секретное оружие. С помощью которого отчего-то надеешься меня поразить.

— Может и так, Ваше Величество, — сказал он с излишним почтением. И обе галактики на мгновенье потемнели от гнева, когда Принцесса Селестия поняла, что несмотря на всю несомненную выигрышность собственного положение, преимущество неизвестности — у ее противника. Впрочем, она быстро вернула себе прежний облик — ласкового и немного печального единорога. Настолько быстро, что едва ли кто-то из окружающих успел вообще разглядеть перемену в царственном лике.

— Давай подумаем, Сталион. Ты лишился своих бунтовщиков на «Пони темном», как и самого брониносца. Твоя подпольная ячейка разгромлена. Те, кого ты сумел смутить и отвратить от лика дружбомагии, Флаттершай, Рэйнбоу Дэш и Эппл Джек — в моей темнице, ожидают справедливого и, конечно, дружбомагичного приговора. К слову, я, пожалуй, отправлю их в колодках на фермы камней. Оставшуюся жизнь они будут размышлять о том, можно ли отворачиваться от дружбы… Так что остается, Сталион? Ах! — Принцесса Селестия театрально выдохнула, — Кажется, я знаю! Ты надеешься на Принцессу Луну, мою несчастную сестренку! Точно? Наверно, новости доходят до Понивилля с опозданием. Принцесса Луна три дня назад была поймана при отягчающих обстоятельствах, изобличена в государственной измене и навечно сослана на Луну! Из всех твоих соратников только эта безумная дурочка Пинки Пай до сих пор остается на свободе. Но едва ли она поможет тебе.

Сталин покачал головой.

— Ничего подобного. Ты отняла у меня все это, но осталась одна вещь, которую ты отнять не в силах, даже имей три рога.

Принцесса Селестия нахмурилась. Это удивительным образом исказило ее прекрасное лицо, сделав его жестким, выжидающим. Тем более неприятным, что его цвет оставался прежним, девственной белизны и непорочности.

— Разрешите мне проучить этого отвратительного и неряшливого жеребца! — попросила Рарити, плотоядно скалясь.

— Я тоже справлюсь, Принцесса, — Твайлайт Спаркл азартно шевельнула хвостом, — В этот раз он от меня не скроется.

— Тише, девочки, — Принцесса Селестия приподняла золоченое копыто, и в бальной зале установилась оглушающая тишина, кажется, собравшиеся даже перестали дышать, — Мы успеем вытряхнуть из этой старой шкуры все кости. И оттащить останки на живодерню, пусть их отправят на клей и корм для собак. Но сперва… Какова твоя последняя карта, глупец, осмелившийся бросить вызов самой дружбомагии?

— Моя последняя карта… — Сталин вздохнул, представляя, что дышит кристально-чистым воздухом Понивиля, а не миазмами высокородного пота, удушливых духов и навоза, — Знаете, Ваше Величество, только лишившись всего во второй раз я понял очевидную вещь. Настолько очевидную, что никогда ее не замечал.

— Зекора, сумасшедшая ведьма… Давно следовало спустить с нее шкуру, — пробормотала Принцесса Селестия в сторону, досадливо шевельнув бровью.

— Она лишь помогла мне, но находку я сделал сам. Я попытался понять, отчего все мои прежние попытки оказались обречены на неудачу. Даже тогда, когда у меня получилось реализовать все спланированное и срубить головы капиталистической гидре, победа ушла сквозь пальцы, стоило только моему дряхлому старому телу охладеть. Все завоевания коммунизма обратились в тлен, стоило лишь исчезнуть центральному элементу. Да, я был Элементом Коммунизма, в котором концентрировались надежды почти двухсот миллионов людей. Я был отражением их желаний, стеной для их страхов, почвой для их мечтаний. Мне казалось, что это надежная система, хотя на тот момент я оперировал совсем другими понятиями и словами. Но в ней оказался недочет. Слишком простой. Слишком очевидный. Когда исчезает Элемент Коммунизма, исчезает и Коммунизм.

Принцесса Селестия с выражением легкой скуки оправила золотым копытом прядь воздушной гривы.

— Очень интересно, Сталион. Но какой вывод ты сделал из этого?

— Самый простой, ваше Гадючье Величество. Я понял, что система, которая базируется на одном элементе, нестабильна. И что любое повреждение этого элемента влечет систему к глубочайшему кризису. Я был слишком самоуверен — в прошлом. Я считал себя главным воином революции. И главным ее охранником. И администратором. Я сам не заметил, как замкнул на себе все контакты. Опьянение власти, так знакомое твоей ядовитой паучьей свите… Но я так любил революции, что сам того не заметил. Глупо. И очевидно. Только здесь у меня появилась возможность подумать. Лишившись всего, на окружающий мир смотришь куда как иначе…

— Пустая болтовня, — манерно скривилась Рарити, поглядывая на Принцессу снизу вверх, точно ожидая приказа, — Этот неряха начинает действовать мне на нервы! Можно, я привью ему хорошие манеры?…

— И я понял простую вещь, — Сталин не дал себе перебить. С некоторым удивлением он заметил, что его голос сейчас едва ли уступает в звучности голосу Принцессы. Он несся из конца залы в конец, заставляя вибрировать изящные витражи и винные фужеры, — Последний принцип коммунизма, который раньше мне не давался. У коммунизма не может быть главенствующего Элемента! Сущность Гармонии, придуманная вами для того, чтоб одурачить несчастных пони — ложь и иллюзия. Счастье миллионов не может базироваться на чем-то едином. Пусть даже огромном и прекрасном.

— Элемент Гармонии существует! — воскликнула Твайлайт Спаркл, вскакивая на ноги в порыве возмущения, даже ее хвост подрагивал, — Принцесса!..

— Ваши Элементы Гармонии — всего лишь большие липкие конфеты для дураков, — бросил Сталин. Короткая речь вымотала его больше боя под сенью Вечнодикого Леса, — И идут за ними именно те дураки, которые надеются их лизнуть. Нет, товарищ Лучшая Ученица. У вселенского счастья не может быть центрального ядра. Потому что оно состоит из душевных стремлений множества простых лю… пони.

— Занятно, Сталион, — Принцесса Селестия с достоинством кивнула, сохраняя величественную невозмутимость, — Чернь из земных пони любит пустые рассуждения, силясь смириться с тем, что природой им не дарован рог. Если не можешь стать звездой сам, остается только искать пятна на солнце… Но в этом случае твои попытки смешны. На этом солнце нет пятен — она поднялась, на белоснежном крупе мелькнуло схематическое изображение янтарно-желтого солнца, — Как жаль, что изо всех уроков, что жизнь преподнесла тебе за последнее время, ты вынес только эти пошлые псевдо-философские мысли…

Кажется, беседа подходила к концу. Сталин чувствовал, как истощается терпение Принцессы Селестии. Если раньше она пыталась разгадать непонятный ей маневр странного противника, то теперь лишь сдерживала себя от всплеска ярости. Ледяной, белоснежной ярости, смертельно-опасной, как вспышка Сверхновой.

— Не только их, — сказал он, спокойно встретив ее взгляд, — Я коммунист и материалист. И всякому знанию ищу прикладное применение.

— И какое же нашел этому?

— Очень простое. Никогда нельзя пытаться быть центром всего на свете. А тот, кто этого не понимает, рано или поздно оказывается центром очень большой, уж извините, Ваше Величество, жопы.

Сперва ему показалось, что Принцесса Селестия, опешив от подобной дерзости, так и будет хватать ртом воздух. Но она быстро оправилась.

— Схватить. Разорвать, — отчеканила она, и прекрасный голос воспарил над собравшимися единорогами, как звук серебряной дудочки, — Разорвать на мелкие кусочки. Скормить псам.

Даже это она сказала ласково, словно объявляла величайшую милость.

Две галактики материнской любви и согревающего тепла.

Толпа, только этого и ждавшая, надвинулась на него, рокоча, хрипя, скрежеща редкими зубами и подвывая. Ненависти, скопившейся в ней, как в огромном генераторе, было столько, что этой ненавистью можно было менять орбиты планет. И сейчас вся эта ненависть, вся до капли, предназначалась ему. Серому жеребцу, хладнокровно стоявшему в самом центре беснующегося океана из птичьих перьев, роскошных шляпок, цилиндров и вуалей.

Тысячи искаженных яростью лиц нависло над ним. Фальшивые брильянты, вонь из пастей, розовые чирьи под кружевными мантильями, блеск выдуманных орденов, едкий дым дорогих сигар, скрежет инкрустированных копыт по полу. Все закончится быстро. Быстрее, чем он успеет что-то почувствовать.

— Последний вопрос! — крикнул Сталин, которого грозно рокочущая пестрая толпа уже обступила всплошную.

— Какой еще вопрос? — рыкнула Принцесса Селестия, ощерившись, как голодная гиена, — Неужели ты даже умереть не можешь молча, дурной мерин?

— Да вопрос, в общем-то, не такой и важный, — признал Сталин, отворачивая излишне чувствительный нос от ближайшее к нему пасти с золотыми коронками, — Честно говоря, мне просто надо было выиграть десять секунд.

— Что?

— Где вы заказывали эти прекрасные торты для Гранд Галопинг Гала?

Принцесса Селестия уставилась на него в замешательстве. Наверно, не такого вопроса ожидаешь от приговоренного к пони в последнее мгновенье.

— Да ты, кажется, совсем рехнулся, Сталион. Теперь я понимаю… Этот твой коммунизм, теперь торты…

— И все же?

— В «Сахарном уголке»! — буркнула Твайлайт Спаркл, косясь на Сталина с подозрением, — Доволен?…

— Доволен, — сказал Сталин и улыбнулся в усы, — Теперь доволен. Там всегда пекут отличные торты.

Лучшая Ученица не поняла. И Рарити не поняла. Не поняли и гости. Они еще тянулись к нему, еще оскаливали пасти, еще ссорились за лучший кусок, когда лицо Принцессы Селестии вдруг переменилось.

Две галактики удивления.

Слишком поздно.

Принцесса попыталась что-то сказать, но не успела.

С оглушительным хлопком, последним гостем на Гранд Галопинг Гала, в Кантерлот пришел ад. И в истошных криках, мгновенно заполнивших до отказа огромнейшую бальную залу, было не различить даже звучного королевского голоса.

Глава двенадцатая

«Недостатки у человека как бы являются

продолжением его достоинств. Но если достоинства

продолжаются больше, чем надо, обнаруживаются

не тогда, когда надо, и не там, где надо, то они

являются недостатками»

В.И. Ленин, Отчёт ВЦИК И СНК 23 декабря 1921 г.
Взрыв разметал гостей, как охапку тряпичных кукол. На самом деле это была целая череда взрывов, но Сталину они показались одним оглушительным раскатом, от которого барабанные перепонки едва не лопаются, а голова наполняется злыми звенящими мухами. В последнее мгновенье перед взрывом он коротким усилием воли создал вокруг себя невидимый защитный барьер. Но его тело рефлекторно закрыло глаза в тот момент, когда десятки тортов, расставленных на пиршественных столах, превратились в ослепительные букеты, разбрасывающие вокруг себя алые языки пламени, крем и искры…


Взрывы выпотрошили внутренности бальной залы, изменив ее до неузнаваемости. Как если бы внутри изящного кукольного домика взорвалась динамитная шашка. Совокупный заряд взрывчатки, оказался достаточно силен, чтобы превратить роскошные дворцовые витражи в хрустящую под копытами пыль, а вычурную мебель из драгоценных сортов дерева — в догорающие по углами обломки. Стенные панели из золота и серебра были сорваны со своих мест, обнажив закопченный камень, усеянный десятками свежих выщерблин. С потолка свисали останки хрустальных люстр, похожие на подвешенные туши мертвых китов. Прекрасный паркет местами дымился, местами пропал, образовав проплешины, в которых видны были балки и перекрытия. Созданные неизвестным скульптором статуи, изображающие царственных единорогов и аликорнов, чьи глазницы были инкрустированы огромными рубинами и топазами, разбились на множество кусков, смешавшись с остатками мебели и внутренней отделки.

Дыма было столько, что королевский дворец заволокло непроглядной едкой пеленой. В этом дыму трещало пламя, скрежетали поврежденные перекрытия, шипели тлеющие обломки. Бальная зала в одну секунду стала походить на изрешеченный снарядами и затянутый траурным дымом корпус «Пони темного».

Все хорошо, Коба. Коммунизм — это не борьба одного, это борьба объединенных масс. Двое всегда смогут сделать больше, чем один. И сам видишь, что получается, когда свои усилия объединяют старый террорист и юный гений-кондитер…

«Это будет взрыв вкуса! — восклицала Пинки Пай, заливавшая заварным кремом ровным ряды брикетов взрывчатки и контейнеры с поражающими элементами, — Это будет настоящий праздник! Эти задиры из Кантерлота никогда не пробовали ничего подобного! Самый лучший в мире торт! Самый праздничный торт!..»

Гости Принцессы тоже были здесь. Подобно изувеченной мебели, они грудами лежали на полу, погребенные под драгоценными статуями, осколками цветного стекла и грудами дымящегося бархата. Неестественно-вывернутые шеи, закатившиеся глаза, подрагивающие в последней агонии копыта, оскаленные даже после смерти пасти… Сталин старался не смотреть на них, но ему приходилось опускать глаза, чтобы ни на кого не наступить по пути к трону. Дорога в клубах зловонного дыма оказалась длиннее, чем он представлял — часто приходилось обходить распластавшиеся тела. Некоторые были еще живы, но помочь им было некому. Золотые зубы судорожно скрипели от нестерпимой боли, белоснежная прежде шерсть заляпана кровью и кремом.

Кровь и крем. Цукаты и торчащие из стен осколки. Руины некогда прекрасных причесок и бесформенные куски плоти. Еще ощущаемый запах дорогих духов, смешанный с тяжелым смрадом горелой шерсти.

Так надо, Коба. Революцию не делают в белых перчатках. Революция — это бой, а бой — это всегда чья-то смерть. И если кому-то суждено умереть, пусть умирают эти опьяненные властью пауки, чем отважные и верные пони вроде Овенога или Олкфеда.

Сталин шел по разрушенному бальному залу, по руинам прекрасных мозаик, витражей и мраморных плит, среди остовов того, что прежде было прекрасным и живым. В грудах обломков он искал нечто особенное. Может, золотое копыто, оторванное взрывом. Или клочья белоснежного крыла. Или изящную корону, смятую ударной волной…

Трон был цел. Он увидел это, когда порыв ветра, ворвавшийся в бальную залу через слепые глазницы витражей, вдруг развеял дым. Трон, как и прежде, возвышался в центре залы, ничуть не поврежденный и даже не потускневший. На мгновенье ему показалось, что тот пуст. Но мгновенье это было коротко, да и рассудок подсказал, что так просто все не закончится…

— Это было неожиданно, Сталион, — Принцесса Селестия тряхнула гривой. От гари и дыма грива утратила пастельную глубину, стала сероватой от припорошившего ее пепла, — Это дерзко, глупо, отчаянно, жалко — но неожиданно. Ты жеребец той породы, что вечно приносит сюрпризы. Настоящая темная лошадка…

Рядом с ней появились Рарити и Твайлайт Спаркл. Обе еще оглушенные взрывом, но невредимые. Должно быть, в момент взрыва они тоже огородили себя непроницаемым полем, или же перенеслись куда-то далеко отсюда. Сталин даже позавидовал им. Единственная точка «далеко» была далеко, в холодном московском марте. И это «далеко» давно стало для него бесконечно-далеким и ненастоящим.

— О нет! — Рарити в ужасе прикрыла копытом лицо, — Ты… Ты чудовище, Сталион! Ты же все разрушил! О… Мои гобелены! Мои статуи! Ты… Ты уничтожил все прекрасное! Самое лучшее! Я…

— Меня уже когда-то обвиняли в этом, — спокойно заметил он, подходя еще ближе к трону, — В том, что я помог уничтожить что-то прекрасное, чтобы на руинах его строить новое. Это глупый упрек, товарищ единорог. Красота должна служить пони, а не наоборот. Если красота становится тем якорем, что держит на месте, это не красота, это дрянь и тлен. А если пони заслужил свое счастье в борьбе, если завоевал будущее своей страны, рядом с ним всегда будет красота, даже если он живет в бедной хижине на краю болота…

Рарити была в бешенстве. В той части спектра бешенства, в котором слова окружающих делаются лишь колебаниями воздуха.

— Мои сервизы! Мои эксклюзивные платья! Ах! Ты все разрушил, ты, маленький, противный, неряшливый, лишенный вкуса жеребец!.. Принцесса?

Принцесса Селестия с достоинством повернулась к кипящей от ярости единорожице.

— Да, Рарити?

— Разрешите мне преподать этому грязнуле урок!

— Так и быть. Покажи ему. Что, Сталион, страшно? В прошлый раз моя Лучшая Ученица без труда победила тебя, как неуклюжего жеребенка. Полагаю, в этот раз мне не понадобится ее помощь?… Ты разрушил мой дворец, так узнай же на себе силу прекрасного! Вперед, Рарити!

Белая единорожица с фиолетовой гривой взвилась в воздух, точно подброшенная пружиной. Всегда томная, нарочито неспешная, как ярмарочная кобыла, украшенная лентами, на которой катают детей, она казалась медленной, но сейчас от этой медлительности не осталось и следа. Рарити двигалась с удивительным проворством, которое совсем не вязалось с ее обликом вечно любующейся собой красавицы. Сейчас она скорее напоминала стремительную хищную рысь, а ее грациозность стала смертельно-опасной.

Удар!

Сталин отпрыгнул в сторону и четыре белоснежных копыта вонзились в дымящийся паркет на том месте, где он прежде стоял, разбрасывая вокруг искореженные куски дорогого дерева.

— Хотите убить меня? — спросил Сталин, легко восстанавливая равновесие после прыжка, — Я думал, вы собираетесь судить меня как преступника. Или в этом уже нет необходимости?

— Судить? Суу-уудить? — глаза Рарити грозно сверкнули двумя драгоценными камнями с бритвенно-острыми гранями, — Я буду тебя судить! Ты готов выслушать обвинение?

— Готов.

— Ты обвиняешься в… отсутствии вкуса!

Ее рог окутался неярким алым сиянием. И Сталин заставил все мышцы тела напрячься, потому что понял — сейчас начнется самое опасное…

Ничего страшного не произошло. На Сталина не упала каменная плита, пол вокруг него не вспыхнул огнем. Из сложной прически Рарити одна за другой вдруг стали сами собой выползать заколки, украшенные огромными драгоценными камнями. Изумруды, яшмы, опалы, бриллианты, сапфиры… Каждый из камней был огромен и украшен булавкой. И очень красив. Не камни, а блестящие капельки разноцветной кристально-чистой росы. У Рарити действительно был вкус и украшения она подобрала достойные.

«Как Геринг, — подумалось Сталину, — Старый фашист тоже любил цветные стекляшки…»

Но кроме вкуса у Рарити было еще кое-что. Но это он понял лишь тогда, когда послушные ее воли камни вдруг выстроились над ее головой особенным порядком, ловя своими гранями свет. Блеск десятков камней ослепил Сталина как наведенный в лицо прожектор. Как много драгоценностей…

— Ты обвиняешься в том, что не понимаешь настоящей красоты!

Камни метнулись к нему сворой потревоженных насекомых. Сперва ему показалось, что это не настоящая атака, а финт, призванный отвлечь его внимание от настоящего выпада. Чем могут повредить несколько десятков драгоценных безделушек? Вызвать у противника острую зависть?…

О том, что не только зависть бывает острой, он вспомнил слишком поздно. Когда пара изумительно-красивых ониксовых заколок коснулись его шеи и обожгли болью. Иглы! Ведь каждый камень украшен иглой! Сталин повернул голову, и огромный бриллиант, нацелившийся ему в глаз, бессильно звякнул сталью по колонне. Подлая тварь… Даже красота в руках эксплуататоров — сильнейшее оружие. Опять забыл про элементарный вещи, Коба…

«Больше не забуду, — пообещал он себе, — Клянусь…»

Рой драгоценных камней устремился за ним, как за медведем, попытавшимся ограбить улей. Они двигались невероятно быстро и были так малы, что отбить их разящие выпады не было никакой возможности. Только пригибаться, бросаться из стороны в сторону, подпрыгивать, приникать к полу…

Еще один бриллиант спикировал, посвистывая, и едва не пронзил своим стальным шипом его яремную вену. Его более удачливый собрат, кажется, топаз, вонзился Сталину в ногу, пронзив ее сильнейшей болью от копыта до лопатки. Сталин заставил себя сконцентрироваться и поднял в воздух остов стола, но это не дало ему преимущества против своры драгоценностей. Подобно пара-спрайтам, они легко уклонялись от массивного оружия, а многочисленность позволяла им жалить своего противника ежесекундно. Вскоре его шкура была покрыта целой россыпью кровоточащих глубоких ран. Пока ему удавалось уберечь себя от серьезных ранений, в основном, благодаря маневрированию, но рано или поздно какая-то из безделушек Рарити пронзит его мозг или выколет глаза…

— Ты обвиняешься в том, что чужд всему прекрасному! И глупо одеваешься!

Еще несколько чувствительных уколов. Рарити наступала на него, неумолимо, как «Пантера». Ее глаза горели блеском ненависти, таким же ярким, как грани драгоценных камней. И Сталин понял, что самая прекрасная единорожица Эквестрии не станет испытывать жалость, когда понадобится нанести последний удар. Она убьет его так же хладнокровно, как протыкает иглой отрез дорогой ткани. Хладнокровно — и с удовольствием.

— Красота — страшное оружие, верно, Сталион? — насмешливо спросила Принцесса Селестия. За боем она наблюдала с неподдельным удовольствием. И в то же время выглядела беззащитной и умиротворенной голубкой. Сука.

— Разминаюсь, — проворчал Сталин, пытаясь не замечать жгучей боли в груди, — Красота, товарищи, это понятие субъективное, доступное лишь махровым индивидуалистам, которые отрицают коллектив, а значит, бессильны…

— Поговори мне… — Рарити зловеще прищурилась — и целая эскадрилья рубинов обрушилась на голову Сталина, едва не оторвав ему начисто ухо, — Красота — вечна!

Сталин поскользнулся на остатках торта, и это едва не стоило ему жизни. Проклятый торт… Пинки Пай перестаралась, не обязательно было делать столько коржей… Остатки тортов, в которых были спрятаны бомбы, были разбросаны кругом, добавляя дополнительную алую ноту в и без того щедро украшенный всеми цветами красного интерьер разрушенной залы.

«Кровь и крем, — шепнул вдруг „внутренний секретарь“, и от его шепота заломило в висках, как от холодной воды, — Вспомни поезд».

Он вспомнил. И улыбнулся.

— Красота не вечна, — сказал он осторожно, продолжая отступление под градом ударов, — То, что кажется вам прекрасным сегодня, завтра станет безнадежно уродливым, выйдет из моды. Красота вечна только тогда, когда заключена в подходящую оправу. Но не в золото или платину. Единственная оправа, достойная красоты — это искусство. Только в искусстве красота будет находиться вечно.

Рарити презрительно улыбнулась. Уверившись в своей победе, она наступала на него, прижимая к стене и дымящимся грудам дерева и камня, которые остались от шикарных дворцовых скульптур. Из этой груды выступали лишь разрозненные части, кажущиеся элементами какой-нибудь вычурной авангардной выставки — головы единорогов, украшенные сложными рогами, крупы, хвосты…

— Что мне с твоих рассуждений, старый жеребец? Красота в искусстве? Нелепо! Я всегда буду прекрасна, с твоим искусством или без!..

— Нет. Потому, что искусство может принадлежать только народу.

Удивленная его словами, она не заметила, как что-то, поднявшись с пола, вдруг устремилось к ее лицу. Точнее, заметила, но слишком поздно. Громкое хлюпанье прозвучало в разрушенном зале странным, неуместным звуком на фоне скрежета перекрытий, стонов раненных и шипения огня, которому обломки еще мешали развернуться в настоящий пожар. Странным был и снаряд. Это был не камень, не зазубренный осколок, не разбитая бутылка. С лица Рарити, пачкая остатки паркета розовыми каплями, стекал кусок торта.

Глаза Рарити расширились от удивления и ужаса. Да и видны были только глаза, все остальное скрылось за кремом, остатками коржей, марципанами, мармеладом и шариками мороженого. В этот раз Пинки Пай и в самом деле перестаралась с кремом…

— Нет! — воскликнула Рарити с такой болью в голосе, словно ее насквозь пробила пуля, — Нет! Нет! Нет! Оо-о-ооо! Моя прическа! Моя прекрасная прическа! Мои ресницы! Мой прекрасный тональный крем! Мой нос!..

Покорное сиянию рога, от стены отсоединился чудом уцелевший осколок зеркала и замер перед лицом Рарити. В отражении она смогла оценить всю глубину катастрофы. Вместо сложной прически, стоившей, несомненно, многих часов тяжелой работы, вместо изящнейшего макияжа, благодаря которому ее лицо казалось обворожительным, юным и невинным, вместо ансамбля дорогих тканей, соединенного золотой нитью… — вместо всего этого был торт. Торт капал с ее головы. Торт всплошную покрыл ее лицо и наряд. Красота, окутывавшая прежде Рарити подобно облаку золотой пыли, облетела без следа.

Теперь из отражения на нее смотрело что-то жуткое, невероятное, нелепое, смешное и жалкое — как клоун, которому заехали тортом посреди циркового представления.

— Ты… Ты… Ты-ы-ы-ыыы… — от ярости у нее перехватило голос, — Ттт-т-тттыыы, мерзкий, старый, безвкусный…

— Старый, — согласился Сталин, — И никогда не отличался красотой. Но в искусстве меня научил разбираться еще мой учитель. А красота всегда была ужасно быстротечна…

Он качнул головой, заставляя обломки у стены ударить в Рарити. Грозная стая драгоценностей висела потеряно в воздухе, да и не смогли бы дорогие безделушки отразить удар нескольких тонн камня, дерева и стали.

Часто красота не только быстротечна, но и беспомощна.

— Рарити! — испуганно воскликнула Твайлайт Спаркл.

Когда пыль рассеялась, они увидели ее. Она стояла на прежнем месте, но теперь сама казалась статуей, едва удерживаемой в вертикальном положении шаткими креплениями. Ее перемазанное лицо выглядело пустым и… удивленным. Как будто в это мгновенье Рарити вдруг увидела нечто настолько прекрасное, что это зрелище полностью захватило ее сознание, вытеснив даже алчность и желание обладать. Что-то невероятно, невозможно, беспредельно прекрасное.

Сталин отвел взгляд.

— Рарити!..

Она опустила взгляд вниз. Из ее груди торчал золотой рог — и золотая же голова статуи единорога.

— Рарити!

— Ничего… — она пошатнулась и беспомощно посмотрела на Твайлайт Спаркл, — Я… сейчас… Сейчас его убью… Просто… — ноги ее мягко подогнулись, и самая красивая единорожица Эквестрии легла на искореженный пол, точно на нее накатил приступ смертельной усталости, — Просто… Ого… Сколько алого… Это все крем?…

Драгоценные камни, висевшие в воздухе, беспорядочно посыпались на землю, фальшиво и громко стуча по обломкам. Теперь они лежали среди тлеющих панелей, останков дорогих сервизов и мебели — бесполезные игрушки, уже не привлекающие сверканием взгляда.

Сталин равнодушно переступил через них.

— Ты убил мою подданную, — ледяным голосом сказала ему Принцесса Селестия, — Ты дорого заплатишь за это.

— Она была деспотом, садистом и угнетателем, — ответил он равнодушно, — Деспоты, садисты и угнетатели часто считают, что умение ценить красоту делает их особенными. Но это ошибка — так думать. Кроме того, я ведь пришел сюда не за ней…

Принцесса Селестия вскочила на ноги. Ее пастельная грива переливающихся цветов пошла волнами, наэлектризовавшись от выплеснувшейся в воздух злости. Невинная голубка, возлежавшая на троне, уступила место яростной тигрице, готовой раздавить, смять, выпотрошить, разорвать в клочья… Перед лицом этой чистой, какой-то животной, ярости, даже Сталин замешкался. Но лишь на секунду.


— Твайлайт Спаркл!

Лавандовая единорожица вздрогнула. Она все еще смотрела на тело Рарити, распростертое среди обломков и крема.

— Убей его! Убей его, моя Лучшая Ученица! Время пришло!

— Да, Принцесса.

Лучшая Ученица, спрыгнув с возвышения, устремилась в бой. Ее рог обрел алый ореол, в воздухе возник хорошо знакомый Сталину золотой клинок. Можно было подумать, что лезвие сработано из чистейшего солнечного света и заточено о прозрачную кромку облаков.

Повинуясь инстинкту, Сталин мысленно заставил вылезти из ножен палаш кого-то из мертвых стражей. Клинок, против ожиданий, оказался не так и плох, по крайней мере — не усыпанный драгоценностями экспонат музея, и то неплохо… Сталь встретилась в воздухе с тревожным, похожим на крик чайки, звоном. Клинки встретились и отскочили друг от друга. Снова встретились. Завертелись.

Кажется, ты уже видел это кино, Коба… И в прошлый раз оно закончилось довольно паршивой сценой.

Твайлайт непрерывно атаковала, но ее напор не шел ни в какое сравнени с тем, что он видел на накренившейся палубе обреченного «Пони темного». Твайлайт Спаркл наступала, решительно, аккуратно, стремительно, но в ее движениях не было той уверенности, которая когда-то лишила его копыта. Золотой клинок танцевал в воздухе, атаковал, делал ложные движения, но всякий выпад оказывался недостаточно быстр. На мгновенье, или на пол-мгновенье, но Сталин опережал его, оказываясь на сантиметр дальше, чем предполагала Лучшая Ученица.

Смерть Рарити оглушила Твайлайт Спаркл, и Сталин понял это, потому что в бою душа всегда обнажается. Тот, кто взял в руки оружие, чтоб забрать чужую жизнь, и сам готов поставить на кон равнозначную ставку, не может лгать.

Убийцы всегда трусливы. Солдаты всегда честны.

В прищуренных глазах Твайлайт Сталин увидел что-то, кроме решимости. В них было что-то еще. А может, напротив, чего-то недоставало?… Например, того фанатичного блеска, который даровала дружбомагия и из-за которого глаза казались покрыты слоем прозрачного блестящего лака…

— Не тяни! — рявкнула Принцесса Селестия, — Закончи с ним, Твайлайт Спаркл! Он едва ходит!

Твайлайт устремилась в наступление, но оно оказалось натужным и непродолжительным, как Арденнское наступление в сорок пятом. Сталин без труда сковал его выверенными контр-ударами, легко перехватил инициативу — и теперь уже Лучшая Ученица Принцессы Селестии испуганно отскакивала в сторону, но всякий раз полоса острой стали, послушная воле Сталина, проходила все ближе и ближе от темной гривы, украшенной алой полоской. И Сталин вдруг почувствовал, что момент последнего удара, момент, который он уже чувствовал и старался приблизить, не подарит ему радости. Он представил, как Твайлайт Спаркл падает, пронзенная сталью, как ее лицо, выражавшее прежде старание немного застенчивой отличницы, делается пустым и беспомощным.

«Она солдат, — подумал он, нанося удар за ударом и наступая на пятящуюся единорожку, — Не трусливая убийца, как те, прочие… Она просто пытается выполнять свой долг. Тот долг, который сама на себя навесила. Долг перед дружбомагией, в которой она так старательно пыталась найти смысл жизни. Перед высокой покровительницей, которую боготворила. Перед единорогами, которых искренне считала цветом Эквестрии. Слишком много тяжелых долгов легло на хрупкий хребет застенчивой и внутренне-ранимой пони, которая так отчаянно старалась казаться уверенной. Смерть Рарити оказалась той соломинкой, которая лишает чаши весов равновесия…»

Это значило, что скоро ей придется умереть.

И сама Твайлайт Спаркл это понимала. Она билась в отчаяньи, вкладывая в каждый удар больше силы, чем того требовалось, но это лишь мешало ей — удары выходили поспешные, неуклюжие, бьющие в пустоту. Не удары, а никчемная трата сил. Сталин легко парировал их, продвигаясь шаг за шагом. Он уже видел панику в глазах Лучшей Ученицы. Предчувствие неизбежного. Но он был уверен, что та не бросит меча. Настоящие солдаты не бросают оружия. Даже перед лицом смерти. Даже понимая, в какой же гадкой и паскуднейшей истории оказались по вине того, кому доверяли…

— Бей! — от королевского голоса Принцессы Селестии в оконных проемах жалобно зазвенели остатки витражей, — Бей же! Как я учила тебя! Помни уроки! Бей!

Твалайт Спаркл попыталась нанести решительный удар сверху. Она даже успела бы сделать это, если бы у нее было больше решительности. Но решительности было совсем мало. Золотой меч дрогнул, делая неоправданно-широкий замах… и отлетел в сторону, встреченный сталью. От неожиданности Твайлайт Спаркл обмерла. Она стояла перед Сталиным, безоружная, с прямой спиной и высоко поднятой головой — точь-в-точь как школьница, которая вдруг оказалась в непонятном, пугающем, незнакомом положении. Как отличница, которую вызвали к доске и которая не выучила урока.

Сталин увидел свое отражение в ее глазах, которые вдруг сделались удивительно большими. Как поверхность пруда, не скованная более блеском твердого льда. Она не сопротивлялась. Закончить движение, обрушить тяжелую сталь на покорно-подставленную шею. Он представил, как по лавандовой шерсти поползет алое — вроде алой полоски в ее гриве…

Эх, Коба…

— Хватит, — сказал он твердо. Палаш зазвенел, упав на пол и Твайлайт Спаркл уставилась на лежащее оружие так, словно этот звон напугал ее больше самой смерти, — Закончим на этом, товарищ Спаркл.

— Что? — тихо и как-то совсем беспомощно спросила Лучшая Ученица.

— Что? — рыкнула Принцесса Селестия со своего трона, — Что это значит, ты, проклятый ублюдок? Почему ты остановился?

— Главная сила капитализма — не в оружии, — сказал Сталин, глядя на белосежного аликорна снизу вверх. Аликорн распростер крылья и теперь, с высоты своего трона, казался огромным. Ужасно огромным, — У капитализма много пушек, ружей и самолетов. Но это не главное его оружие. Главное оружие — это ложь. Та ложь, которой он дурачит пролетариат, которой заставляет угнетенные классы разных стран вонзать штыки друг в друга. Это самое страшное, самое отвратительное и подлое оружие.

Принцесса Селестия ударила золотым копытом по подлокотнику трона — и тот, хрустнув как переломанная кость, отвалился.

— Ты ведь можешь убить ее!

— Могу, — согласился он, — Конечно, могу. Но коммунизм — это не убийство. Это сила. Она может быть направлена на уничтожение других, враждебных, сил, но эта сила никогда не будет силой бездумного разрушения. Многие этого так и не поняли.

— Ты старый безумец, Сталион. Или Сталин. Или как там тебя…

— Напротив. Я многое узнал тут, в Эквестрии. Она научила меня тому, что мне следовало бы понять много лет назад. Если я когда-то и был безумен, то сейчас я полностью оправился от этого безумия.

— Верить другим — вот это настоящее безумие, — пробормотала Принцесса Селестия, косясь на него презрительно, с отвращением на царственном лице, — Ты каждый раз проигрываешь именно на этом. Твайлайт Спаркл! Убей этого негодяя!

Твайлайт Спаркл снова вздрогнула. Золотой меч поднялся из кучи хлама, качаясь в воздухе, как пьяный. Сталин наблюдал за ним, не делая попыток отойти.

— Убей его! Слышишь меня, моя ученица? Ради дружбомагии! Бей!

— Сопротивляйтесь, товарищ Спаркл, — сказал Сталин тихо, глядя, как искажается болью лицо единорожки, — Помните, она не в силах приказывать вам. У нее есть титул, но он такой же фальшивый, как побрякушки на шеях здешних гостей. У нее есть авторитет, но он держится на штыках ее стражей, да на страхе ее подданных. У нее есть магическая сила, но сила эта — не более, чем инструмент, заточенный для причинения зла и горя простым пони. У нее нет власти над вами или кем-нибудь еще.

— Бей! — голос Принцессы Селестии гудел в руинах бальной залы подобно урагану, — Ты обязана! Ты обязана дружбомагии!

— Вы ничем не обязаны ей, товарищ Спаркл… Каждый пони рождается свободным и равным, каждый имеет право жить в братстве и заслуженном счастье. И никакая сила, будь то самая радужная дружбомагия, не имеет права этому помешать.

Твалайт Спаркл дрожала, стиснув зубы. Крохотные слезинки повисли на лавандовой шерстке. И сверкали они так, как никогда не сверкали даже начищенные огромные бриллианты мертвой Рарити. Золотой меч висел в воздухе и казался бессильным, как повешенная на гвоздь игрушка.

— Будь сильнее! — оглушающий рев королевского голоса вдруг стал мягким и вкрадчивым, ласкающим, — Ты ведь была моей надеждой! Моей лучшей — самой лучшей — ученицей!.. Я всегда верила в твои способности, Твайлайт Спаркл!

— Лишь тот учитель достоин уважения, который учит добру. В прошлом я видел разных учителей, товарищ Спаркл. Некоторые из них учили, что одни пони лучше других просто потому, что у них шерсть определенного цвета. И что одни пони высшего сорта, а другие — их слуги. Это были хорошие учителя, по-своему хорошие. Они верили в то, что говорили. И, к несчастью, успели обучить многие тысячи слишком… доверчивых учеников. Дружбомагия — сладкая ложь, за которой скрывается неравенство и боль. И нет ничего достойного в ее учителях…

— Бей! — завизжала Принцесса Селестия, крылья ее затрепетали, а лицо исказилось от едва сдерживаемой ненависти, — Бей! Бей! Да что с тобой? Какого черта ты стоишь столбом? Почему ты медлишь?! Да ты!.. Ты… Ты… ТЫ — КОПУША!

Твайлайт Спаркл вдруг перестала дрожать. Она вдруг улыбнулась Сталину и повернулась — к оскаленной пасти Принцессы Селестии:

— Извините, Ваше Величество. Я не могу этого сделать.

Принцесса Селестия была так потрясена, что машинально уселась обратно на трон.

— Почему? Почему, моя Лучшая Ученица Твайлайт Спаркл?

— Ну… — единорожка задумалась, уставившись на собственные копыта, — Понимаете… Я ведь всегда была вашей Лучшей Ученицей, так?

— Да!

— Наверно, я изначально не очень-то понимала процесс учебы. Мне казалось, что я постигаю что-то сокровенно-важное, пока общалась с другими пони, училась понимать их и помогать… Что то теплое, что появляется в моей груди, это и есть отблеск Дружбомагии, которую мне надо постичь — под вашим руководством. Но теперь… Я задумалась. А чему из того, что я поняла за все это время, научили меня вы, Ваше Величество?…

Принцесса Селестия фыркнула.

— Всему, глупый жеребенок! Я научила тебя всему!

— Что ж… Тогда у меня есть последний урок, который я выучила по теме Дружбомагии. Можно рассказать его лично? К тому же, здесь нет Спайка, чтоб отправить письмо в приемную…

— Рассказывай, — буркнула Принцесса Селестия, глядя на свою Лучшую Ученицу настороженно и с неприязнью, — Но помни, что именно я научила тебя основам Дружбомагии!..

— Я так не думаю, — легко сказала Твайлайт, шевельнув хвостом с алой полоской, — Я слала вам письма, как послушная ученица. Годами старательно делала домашнее задание, не понимаятого, что не вы учите меня этому, и не ваша сказочная Дружбомагия. Меня учили мои друзья, и жизнь, и опыт, который я извлекала. И самое забавное — я только что поняла, что невозможно кого-то учить Дружбомагии. Потому, что ее не существует! — Твайлайт Спаркл вдруг рассмеялась, и от этого смеха лицо Принцессы Селестии стало еще белее, — Это же так просто! У дружбы же нету законов и правил! Мы дружим не по правилам, мы не извлекаем из дружбы уроков, не строим теорий, не пишем учебники по дружбе и не рецензируем монографии. Просто в какой-то момент дружба появляется — и мы принимаем ее. Это не магия, это нечто куда более сложное. Иногда мы дружим с теми, с кем нельзя дружить, мы дружим во вред себе, мы дружим нелогично, мы осознанно делаем глупости и часто от этого страдаем. И магия тут совершенно не при чем, правда ведь? Просто… Просто мы пони. Мы всегда будем делать странные вещи, будем жить, будем спать, будем делать глупости, воевать, влюбляться, писать стихи, кушать, летать на воздушном шаре, ухаживать за питомцами, гонять облака, расстраиваться… Мы делаем все это не потому, что так положено или так нас научили. А просто потому, что мы можем, сами не понимая, зачем. То же самое и с дружбой. Она просто приходит — и мы принимаем ее, с ее радостями, печалями и глупостями. Потому что дружба — это отражение нас, а мы — отражение жизни. И никакая магия никогда этого не изменит. Это жизнь, Ваше Величество. Жизнь нельзя подчинить даже магии. Ну как, я хорошо выучила урок?…

— Ты подготовилась… — сквозь зубы пробормотала Принцесса Селестия, все еще слишком опешившая от этой тирады, — Но я бы не сказала, что ты хорошо выучила материал.

— Ну и замечательно! — Твайлайт Спаркл вдруг широко улыбнулась, — Потому что у меня есть одна просьба.

— Какая?

— Пожалуйста, Ваше Величество, поставьте мне двойку.

— Что?!

— Двойку по поведению. Потому, что сейчас я собираюсь надрать вам вашу королевскую солнечную задницу!..

Золотой меч свернул, поворачиваясь в другую сторону. Но устремиться вперед не успел. Потому что Принцесса Селестия поднялась на все ноги и рог ее окутался свечением. Не алым, как у единорогов, а багрово-черным. Это было похоже на грозовую тучу, внутри которой сверкает готовая родиться молния.

Из этой тучи вдруг ударил свет — узкий луч багрово-красного света — и Твайлайт Спаркл оказалась недостаточно проворна, чтобы избежать его. Луч ударил ее в грудь и отбросил в сторону, легко, как игрушечную плюшевую лошадку. Тошнотворно запахло паленой шерстью.

— Это все ты виноват, — мрачно сказала Принцесса Селестия, опустив взгляд на Сталина. Взгляд был темный и ничего хорошего не обещал, — Я потеряла свою Лучшую Ученицу. Уже шестую Лучшую Ученицу за последние два года…

Сталин перебрался через остов пиршественного стола и увидел Твайлайт. Она лежала на боку, бессильно раскинув ноги, ее лавандовая шкурка потемнела и источала дым. Но она сумела шевельнуть головой, когда он мягко взял ее за плечи.

— Эй, Сталион!.. — сказала она, глядя на него одним глазом. Второй был залит кровью и не открывался. Ухоженная прежде грива с кокетливой алой полоской превратилась в клочья. Грудь с трудом поднималась. Но единорожка улыбалась, — А здорово было, да? Почти как вечеринка у Пинки Пай… Только в этот раз слишком много пунша…

— Все хорошо, товарищ Спаркл, — сказал он ей, кладя искусственное копыто на вздрагивающее плечо, — Я горжусь вами. Вы выучили самый сложный в этом мире урок. Вы молодец.

— Значит… Значит, моя учеба продолжается?

— Конечно. Конечно, товарищ Спаркл. Я бы сказал, ваша учеба только начинается. Вам будет, чему учиться, обещаю. Я уже вижу вас абитуриентом первого в Понивилле аграрного института. Не для единорогов, для всех пони Эквестрии… Вижу, как вы вступаете в поньсомол. И вижу вручение вам красного диплома. Твайлайт Спаркл — лучшая выпускница года… И самый молодой аспирант кафедры прикладной социологии. Вы вступите в партию, станете доцентом. Вы будете в свою очередь учить других пони. Учить их быть смелыми, честными, верными, щедрыми, радостными и разумными…

— Это хорошо, — сказала Твайлайт Спаркл сонно, — Я люблю учиться…

— Вам это еще предстоит. Вам. Нам. Многим.

Он отпустил ее, заметив, что глаз закрылся. Аккуратно, почти нежно. И постоял над ней несколько секунд, прежде чем чей-то голос отвлек его.

— Сталион! Иди сюда, ишачье отродье! Мы не закончили нашего разговора!

Принцесса Селестия уже спустилась со своего возвышения. Даже стоя на полу, она казалась огромной. Сталин доставал ей до плеча, не более. Стройное грациозное тело, проникнутое истинно-королевским достоинством. Особая порода. Перышко к перышку — как на статуе белого мрамора, высеченной гениальным скульптором.

Квинтэссенция благородства, символ мудрости, воплощение доброты, образец изящества. Золотая корона венчала это произведение искусства.

— Иди сюда, Сталион! — королевский кантерлотский голос разметал в стороны груды обломков, призывно зазвенел медью, — Нам надо закончить! Теперь только ты и я. Символично, не так ли? Я лишилась всех слуг, а ты — своих товарищей. Мы оба считали себя знатоками масс, направляли, строили планы, просчитывали варианты… А теперь только мы. Один на один. Как в старые времена.


Сталин молча смотрел на аликорна. Отчего-то говорить не хотелось. Им овладела апатия, тяжелая и неприятная, как грязная тряпка, которую положили на грудь. Они стояли друг напротив друга. Величественный белоснежный аликорн в золотой короне — и маленький серый пони с трубкой на крупе. В окружении обломков и мертвых тел, среди битой посуды, крема и уничтоженных статуй. Это выглядело причудливой и странной пародией на рыцарский поединок.

— Бой? — спросил он неохотно. Тело опять ныло, в который уже раз напоминая о прожитых годах. Скрипели уставшие кости, ныли старые раны, а новые невыносимо зудели.

Бой. Вечный бой с гидрой капитализма, на который он приговорен. Старый мир, новый… Всегда одно и то же.

— Это будет весело, — пообещала Принцесса Селестия, — Ты слаб, Сталион, даже сейчас ты тысячекратно слабее меня. Но ты оказался сильнейшим из моих противником. У нас впереди славный бой. О, его будут еще долго рисовать мои придворные живописцы, а поэты сложат о нем миллион од. Мы будем биться пять дней и пять ночей. Звезды будут гаснуть, не в силах выдержать отголоски наших ударов. Континенты будут нырять в океан. Воздух будет кипеть, а пустыни расплавятся. Я дам тебе время, перед тем, как убить, Сталион. Время почувствовать свое бессилие. Свою глупость. Я не стану убивать тебя быстро. Я подарю тебе истинно-королевскую пытку, достойную тебя, моего лучшего противника. Раз за разом я буду повергать тебя, но не давать смерти. Сшибать с ног и снова ждать, когда ты поднимешься. А ты ведь поднимешься. Такие, как ты, всегда поднимаются… Наша игра будет длиться долго, необычайно долго. Я вырву из тебя все силы, я наполню болью каждую клетку твоего тела, я буду мучить тебя до тех пор, пока ты не сойдешь с ума от боли и не проклянешь себя!..

Впервые оказавшись так близко от Принцессы, он ощутил сокрытую в теле аликорна силу. Силу чудовищную, жуткую, не знающую предела. Столь грозную, что его собственная сила не шла с ней ни в какое сравнение.

Глупый, наивный Коба…

Революционер с седой гривой.

Сколько лет Принцесса царствовала на троне, впитывая души эквестрийских пони, черпая в них силу? Сколько лет гнилостная дружбомагия вымывала из ее слуг волю, делая их послушными и бездумными марионетками? Сколько лет она сосредотачивала эту силу в себе, зная, что рано или поздно явится тот, кто осмелится бросить ей вызов и стать претендентом на престол?…

Наверно, тысячи. До сих пор она лишь играла с ним. Испытывала его прочность. Наслаждалась властью. Утомленная собственным всевластием, она с интересом наблюдала за тем, как он сражается с ее ученицами.

Истинно-королевская забава…

В ее силах было разорвать его на миллионы свободно парящих атомов. Одним взглядом заморозить всю кровь в его жилах. Отправить на Луну, в когти вакуума. Испепелить. Вышибить дух.

— Пусть будет бой, — безразлично сказал Сталин, — Этим должно было закончиться.

— Кажется, ты не боишься, жеребец, — процедила Принцесса, пристально разглядывая его. Огромные Галактики королевских глаз готовы были поглотить его без остатка, — Слишком глуп для того, чтоб ощутить мощь Кантерлота? Нет, вряд ли. Скорее всего, до сих пор надеешься на победу. Значит, ты еще более глуп.

Сталин пожал плечами. Он чувствовал себя невероятно уставшим.

— Наше дело — правое, — сказал он, — Я не привык доверять свою судьбу фактам.

— Хорошо же… Тогда не будем откладывать. Время выбирать оружие.

Воздух вокруг головы Принцессы Селестии сгустился, завертелся крохотными бурунами, обтекая золотые шипы ее короны. Когда он вновь стал прозрачен, корона изменилась. Каждый ее отросток был украшен небольшим, но ярким драгоценным камнем, при виде которых Сталин машинально вспомнил безвольное тело Рарити в луже крема. Всего камней было шесть.

Синий, как бездонное ледяное море.

Розовый, как тронутое рассветом небо.

Красный, как горячая кровь.

Желтый, как мягкий бок Луны.

Зеленый, как упругий молодой лист.

Эти камни что-то ему напоминали…

— Элементы Гармонии, — кивнул Сталин сам себе, улыбка сама искривила губы, — Настоящие.

Принцесса с достоинством тряхнула гривой. Осторожно, так, чтоб потяжелевшая корона не сбилась на бок.

— Они самые. Кто-то вроде тебя считал их простыми побрякушками. Другие — величайшими артефактами Эквестрии. Штука в том, чтоб в каждой лжи должна быть часть правды. Тогда охотнее верят…

— Когда-то у меня был знакомый, который считал так же. Он плохо кончил.

— Плевать мне на твоих знакомых.

— Вы бы поладили… Ты ведь питалась их чувствами через эти камешки?

— Угадал. На деле, это просто своего рода аккумуляторы психической энергии. Эта партия приняла в себя достаточно много… Пройдет немало времени, прежде чем я найду пятеро новых подходящих доноров. И Лучшую Ученицу, которая поможет мне. Ну, хватит болтовни! Выбор оружия за тобой. У тебя есть оружие или ты предпочитаешь сразить меня своим деревянным копытом?

Принцесса Селестия наслаждалась каждой секундой, как гурман наслаждается ожиданием официанта, трепетно поглаживая жирной рукой меню. Она впитывала безграничную сладость этого момента, осознание своего могущества и чувство предвкушения. Как впитывала до этого верность Рэйнбоу Дэш. Честность Эппл Джек. Смех Пинки Пай. Щедрость Рарити. Доброту Флаттершай. Магию Твайлайт Спаркл. Все это было лишь блюдами на ее огромном королевском столе. И сейчас Принцесса Селестия предвкушала новую трапезу. Отчаянье и беспомощность Сталина. Его слабость. Боль.

— У меня есть оружие, — негромко сказал Сталин, — Хотя оно не идет ни в какое сравнение с твоим.

Силой мысли он поднял свой заплечный мешок, забрызганный чужой кровью, зияющий свежими прорехами, обожженный, грязный… В мешке был лишь один предмет — и Принцесса Селестия с любопытством наблюдала за тем, как Сталин вытряхивает его.

— Что это за штука? — спросила она, немного брезгливо.

— Это оружие рабочего класса.

— Выглядит… примитивно.

— Оно — самое слабое из всех. Ведь настоящее наше оружие — сознание собственной правоты, спаянность и вера в победу. А это… Это то, что у меня осталось.

— Оно как-то называется?

— Мы с Эппл Джек когда-то назвали его «СК-12». Разработали еще в те времена, когда действовала понивилльская подпольная ячейка. Мощностей не хватило для того, чтоб наладить широкое производство. Остался лишь образец из кузницы Макинтоша.

— «СК»?…

— «Сталионское копыто».

— В нем нет и щепотки магии. Оно способно влиять на ход времени?

— Едва ли.

— Осушать моря?

— Нет.

— Гасить звезды?

— Нет.

Принцесса Селестия рассмеялась. Царственная и величественная, она распустила белоснежные крылья, нависая над Сталиным. Грациозная лебединая шея. Идеально-очерченное поджарое тело. Королевская осанка. И две сияющие Галактики торжества в глазах.

Рядом с ней он был лишь маленьким серым пони.

— Так на что годно твое «копыто», Сталион? В нем есть хоть одно достоинство?

— Да, — сказал он негромко, — У него двенадцатый калибр.

Что-то негромко щелкнуло. А мгновением спустя — оглушительно хлопнуло.

Но Принцесса Селестия даже не вздрогнула от этого резкого звука. Она продолжала смотреть сверху вниз на Сталина. Все осталось прежним.

Грациозная шея.

Идеально-сложенное тело.

Царственная, особая, осанка.

Но Галактик на ее лице было не две — три. В двух из них все еще плескалось торжество. В третьей, неровной, расположенной выше — что-то багровое и полужидкое.

Тело Принцессы Селестии затрепетало, потом напряглось, как если бы аликорн попыталась мгновенно взлететь, но так и не оторвалось от земли. На пол снежинками медленно падали тлеющие белоснежные перья.

Принцесса упала на бок. Не легко и невесомо, как отчего-то представлялось Сталину. Грузно шлепнулась, как околевшая лошадь. И хвост пастельных переливающихся цветов неподвижно вытянулся — точь-в-точь как у околевшей лошади.

Сталин некоторое время смотрел на нее, сам не зная, зачем.

В душе было темно, сыро. Как в разоренной и полу-сожженной бальной зале, где перемешаны осколки хрустальной посуды, зола, кондитерский крем, разноцветные куски выбитых витражей и тлеющие перья.

Он не испытывал торжества победы, только безмерную усталость, тяготившую старое и немощное тело.

Сталин машинально взглянул на трон. По его богато отделанной спинке текло то, что когда-то было мыслями Принцессы Селестии. Ее мыслями, желаниями, страхами и надеждами. Теперь, оказавшись на золотой поверхности, сущность Принцессы уже не казалась такой зловещей и всемогущей. Всего лишь грязная лужица, которую можно стереть тряпкой.

Ничего, Коба. Ничего, старый мерин. Все еще будет. Будет война — тяжелая, ужасная — будет мир, будет труд, будет надежда. Многое еще будет, старый ты хрыч. «Внутренний секретарь» ничего не сказал, только улыбнулся ему устало из своего темного угла.

Все еще будет. Может, даже больше, чем тебе бы того хотелось.

Иди, Коба. Иди вперед. Многое еще надо сделать, прежде чем ты заслужишь отдых.

Сталин повернулся и пошел к выходу, стараясь не оглядываться. Но на полпути к выходу все-таки не выдержал, вернулся, прихрамывая, к трону. Осторожно подцепил деревянным копытом золотой обруч, валяющийся на полу. Шесть камней, венчавших его лучи, казались тусклыми и невзрачными, как обычные камни.

— Будет лежать в музее Революции, — сказал Сталин — и зачем-то улыбнулся в усы, — Пусть пионеры смотрят…

Эпилог

Можете не сомневаться, товарищи, что я

готов и впредь отдать делу рабочего класса,

делу пролетарской революции и мирового

коммунизма все свои силы, все свои способности

и, если понадобится, всю свою кровь, каплю за каплей

И.В. Сталин
— Товарищ Сталион!..

— Мммм…

— Товарищ Сталион!

Сталин оторвался от бумаг. Бумагами был усыпан весь его стол. Картонные папки, раздувшиеся от бесчисленного множества протоколов и стенограмм, отдельные ворохи машинописных листов с чьими-то показаниями и признаниями, докладные записки, графики, рапорты, сопроводительные, характеристики, прогнозы, кляузы… Сотни и тысячи жизней, сжатых между ровных строк и перетянутых тесемками. Все эти жизни ждали его, товарища Сталиона, внимания.

Сталин вздохнул и оторвал взгляд от шифрограммы, которую читал. В глазах рябило от букв, которые казались испещрившими бумагу хищными колючими насекомыми. Сквозь эту рябь он разобрал озабоченную морду секретаря, глядящую на него из-за приоткрытой двери.

— Что такое, товарищ Поскребышев?… О, простите, товарищ Карамель. Кажется, я заработался.

— К вам посетитель.

— Я принимаю посетителей с четырех часов.

— Это особый посетитель, товарищ Сталион, — пони деликатно кашлянул, — Из особого журнала. Для них не установлен график посещений.

— Ах, особый… Тогда, конечно, пускайте, товарищ секретарь. Пускайте.

Посетитель вошел, осторожно, как все прочие, оказавшиеся в святая святых, его кантерлотском рабочем кабинете. Но без излишней робости. Копыта бесшумно ступали по толстому ковру, сменившему раззолоченный драгоценный паркет. Света настольной лампы под зеленым абажуром, едва хватало, чтобы различить лицо вошедшего. Утомленные чтением глаза не сразу справились с этой задачей.

— У вас хороший кабинет, товарищ Сталион, — сказал посетитель, оглядываясь, — Вы многое здесь изменили.

Только тогда он понял, кто это. И улыбнулся в седые усы.

В пятно света перед письменным столом ступила единорожка лавандового цвета с искрящейся звездой на крупе. Возраст ее было трудно определить — она определенно была молода, но молодость эта уже казалась не ветреной и легкомысленной, скорее — зрелой, выдержанной. Пожалуй, она даже выглядела на несколько лет старше, чем полагалось. И в глубине ее глаз затаилось что-то такое, чего никогда не бывает у молодых, но что иногда сверкает в мимолетном взгляде прошедших войну стариков. Что-то, что очень хочется не заметить. Но Сталин знал, что у него нет на это права.

В остальном она почти не изменилась. Левый глаз закрывала простая черная латка, что придавало посетительнице сходство с пиратом, но пиратом давно сошедшим на берег, спокойным и рассудительным, и впечатление это усиливал тянувшийся поперек щеки старый тонкий шрам. Когда-то опаленная огнем грива так и не выросла вновь, образовав на макушке россыпь непослушных фиолетовых вихров, в которой все так же выделялась кокетливая розовая прядка.

«Уже не школьница, — подумал Сталин, чувствуя вперемешку с радостью поднявшуюся из глубин души затаенную горечь, — О нет, это не школьница. Эта пони уже выучила свои уроки».

— Хороший кабинет, — повторила вошедшая, — Говорят, вы живете в нем, товарищ Сталион. Работаете по двадцать часов в сутки.

— Работы хватает, товарищ Твайлайт Спаркл, — просто ответил он, — А здесь я держу оборону.

Кабинет давно стал частью него — как тот, другой кабинет Ближней Дачи. Но пришлось повозиться, прежде чем он утратил блеск фальшивой позолоты и обзавелся скромными деревянными панелями, письменным столом, лампой под зеленым абажуром, книжными шкафами, сейфом… Теперь он был похож на кабинет скромного партийного работника, без вычурности и показной роскоши. В этом кабинете не было место слабостям хозяина или посетителей — ни мягкой обивки на стульях, ни украшений, ни картин. Здесь все было создано для работы. Единственным послаблением был лишь небольшой стенд с фотографиями, висящий над заваленным бумагами письменным столом. Именно на этот стенд смотрела Твайлайт Спаркл.

Фотографий было немного, едва ли десяток. Но каждую из них он когда-то собственным копытом приколол к фанере.

Голубой пегас с распушенной радужной гривой дерзко и с вызовом усмехается в объектив. Авиаторские очки залихватски сдвинуты на лоб, из-под мехового воротника кожаной куртки выбивается белоснежный шарф, который треплют дальние ветры, никогда не дувшие в Кантерлоте. Поперек фотографии прыгающими неуклюжими буквами надпись — «Усатому — от лучшего выпускника Высшего Летного Училища Клаудсдейла, трижды призера транс-эквестрийского воздушного перелета, лауреата Сталионской премии, героя Арктики, кавалера орденов „За крутость в бою“ всех степеней и что-то там еще — РЭЙНБОУ ДЭШ».

Следующая фотография была вырезана из газеты. Кобыла с яблоком на крупе, облаченная в скромную толстовку и потрепанную шляпу, стеснительно позирует для корреспондентов «Поньской правды» на фоне вывески «Трижды краснознаменный колхоз-миллионер „Сладкое яблочко“». На черно-белом фото не видно цветов, но и хозяин кабинета и посетитель знают, что шерсть этой пони оранжевого цвета, а яблоко на ее крупе — красное. Видна и подпись под фотографией — «Председатель колхоза „Сладкое яблочко“ т. Эппл Джек на выставке товаров народного достижения принимает почетную грамоту за рекордный урожай озимых».

Большое яркое фото, сразу привлекающее взгляд множеством цветов. Розовая пони с кучерявой ярко-красной гривой под форменной фуражкой торжественно перерезает ленточку. Летят воздушные шары, сыпется конфетти. Несмотря на то, что розовая пони облачена в строгую, перетянутую портупеей, кожаную куртку с эмблемой НКВД, возникает ощущение, что, перерезав ленточку, она сорвет фуражку и пустится в пляс, отстукивая копытцами и свистя в свистульку. На заднем плане можно различить транспаранты — «Откроем ГУЛАГ досрочно, к Празднику Земляничных Кексиков!» и «ГУЛАГ — Главный Увеселительный Лагерь Аттракционов и Гостинцев».

Еще одно фото, столь старое и потрепанное, словно его передавали множество копыт. Или даже когтистых лап. Стеснительный желтый пегас с бабочками на крупе неумело позирует на групповом фото среди нескольких десятков лесных зверушек. На ее груди висит несколько боевых орденов, но желтый пегас так робко смотрит в объектив камеры, словно этот груз его ужасно гнетет. В углу фото можно различить случайно захваченный кадром указатель — «Первая социалистическая коммуна для трудных зверей. Ответственный воспитатель т-щ Флаттершай».

На следующем фото можно узнать саму Твайлайт Спаркл. В торжественной обстановке актового зала она принимает из копыт председателя комиссии красный диплом — и выглядит в этот момент как школьница, несмотря на повязку через левый глаз, растрепанную гриву и тонкий шрам.

Места на стенде было достаточно и для других фото. Твайлайт Спаркл с интересом взглянула на одно из незнакомых ей. Фото изображало торжественный зал ЗАГСа, посреди которого стояла молодая пара — хорошенькая и сильно зардевшаяся серая кобылка в свадебном платье и мужественный статный жеребец с военной выправкой. Позади них ультра-мариновый пегас в очках держал в пасти подушечку с кольцами. У всего трио был несколько озадаченный вид — как если бы они привыкли совсем к другой обстановке.

— Мои товарищи, — сказал Сталин немного смущенно, перехватив взгляд Твайлайт Спаркл, — старший канонир Олкфед, боцман Овеног и старшина Урт. Уцелевшие члены экипажа «Пони темного». Нашли друг друга и… Неважно. Лучше поговорим о вас, товарищ Спаркл, и о Понивилле, в котором я не был два года. Как он?

— Как обычно, товарищ Сталион, — засмеялась Твайлайт Спаркл, — Яблочки там, как и раньше, слаще меда, а пони — самые беззаботные в мире.

— Насколько я знаю, он сносно пережил разруху.

— Вполне. Когда Кантерлот пал, мэр Мэр попыталась удрать с городской казной, но далеко убежать не успела. Ее поймали и судили революционным судом.

— И кто нынче первый секретарь городского совета?

— Будете смеяться… Большой Мак, — Твайлайт Спаркл фыркнула, — Он оказался отличным руководителем. Скромный, исполнительный и молчаливый. Просто образец для подражания. Каждый год ставит социалистические рекорды и, кажется, не намерен останавливаться.

— Приятно слышать. А как… как все?

— Ну конечно. Вы ведь совсем забыли про наш маленький Понивиль за своими важными государственными делами, да, товарищ Сталион? Не оправдывайтесь. Вы нужны здесь, где вершится революция. Многое у нас изменилось с тех пор, как вы низвергли Принцессу. Флима и Флама НКВД расстреляло после того, как они попытались устроить диверсию на фабрике по наущению разведки Кристальной Империи. По ним мало кто скучает. Бабушка Грэнни Смит теперь получает пенсию и ужасно этим удивлена. Она не понимает, как можно получать деньги на старости лет и не работать при этом. Поэтому она все равно работает… Ее внучка, Эппл Блум, уже не тот жеребенок, что вы помните. Вступила в комсомол, отличница, активистка, подающий надежды кадр. В прошлом году она наконец получила свою кьюти-марку — шестеренку. Хочет пойти на механизатора и помогать сестренке в колхозе… СвиттиБель занялась искусством, посещает курсы пения. Можете уже готовить для нее звание заслуженной актрисы республики — через пару лет она его получит… Скуталу ушла по стопам Рэйнбоу Дэш, в летное училище, тоже хочет быть бомбардировщиком. Ну, вы же знаете этих упрямых пегасов…

— Приходится. А как… социальный аспект?

Твайлайт Спаркл хмыкнула.

— Обычно тихо. Но иногда бывают небольшие беспорядки.

— Провокаторы? — Сталин ощутил, как сами собой напрягаются старые мышцы, — Террористы?

— О, нет! Все не так страшно. Помните принца БлюБлада?

— Смутно. Кажется, какой-то хлыщ из клики Принцессы?

— Он самый. После революции перековался во врачи, эстет недобитый… Даже открыл в Понивилле свою подпольную клинику. С помощью магии делал пожилым капиталистам омолаживающие операции. Но мы слишком поздно узнали, что у него всегда была тяга к медицинским экспериментам. Как-то он поймал на улице Эйнджела… Это зайчонок Флаттершай. Зверек простодушный, но по-своему честный, оказавший неоценимую помощь в борьбе с контрреволюцией. В общем, этот новоявленный доктор БлюБлад пересадил ему гипофиз неизвестного мертвого пони!

— Он сумасшедший! Я давно чувствовал, что надо призвать этих врачей к порядку, слишком много развелось среди них всякого подозрительного сброда… Ждал только удобного случая.

— Дело зашло даже дальше. Под воздействием чужого гипофиза Эйнджел невероятно изменился. Вырос, отрастил лошадиный хвост, ноги, и стал практически неотличим от пони. Разве что морковку по-прежнему очень любит… А дальше с ним начались сложности. Этот Эйнжел-пони стал по-хамски себя вести, задирать соседей, курить папиросы, кричать «Абырвалг!» и хулиганить где только можно.

— Я всегда считал его славным зайцем, — удивился Сталин.

— Это все гипофиз… Когда БлюБлад спохватился, было уже поздно. Оказалось, пересаженный гипофиз когда-то принадлежал некоему Снипсу. Мелкий уголовный элемент, воришка и противный тип. Теперь Эйнжел, который требует его звать Полирог Полирогович, стал проклятьем и Понивилля и самого БлюБлада. Скандалит, требует прописать его на квартире экс-принца, ухлестывает за дамами, беспробудно пьет… Мало того, спелся с председателем домкома и донимает БлюБлада еще сильнее… Дело чуть не дошло до убийства. Словом, обычные провинциальные драмы.

— Нужна моя помощь?

— Думаю, Большой Мак справится сам.

— А… вы? — осторожно спросил Сталин.

Твайлайт Спаркл посерьезнела. Точно невидимый порыв ветра вдруг сдул с нее детскую непосредственность, с которой она болтала последние несколько минут. И даже лавандовый цвет как будто немного потускнел.

— Я… Как многие, товарищ Сталион. Революция меня потрепала — как и мою прическу… Спайк в марте ушел на фронт. Сказал, что не собирается отсиживаться в безопасности, когда решается судьба революции. Бьется с драконами где-то на южном фронте, иногда от него приходят письма… Шайнинг Армор тоже пошел в Пегую Армию. Стал военспецом, отрекся от Дружбомагии. Поначалу ему было тяжело, но… Вы же знаете его.

— Я знаю его, — подтвердил Сталин, — Он хороший и подающий большие надежды офицер. А я не из тех, кто карает за грехи прошлого. Но ведь его…

— Принцесса Каденс, — Твайлайт Спаркл досадливо дернула подбородком, — Да, эмигрировала. Сказала, что не собирается жить среди презренных земных пони, которые решили возвыситься и затмить аликорнов. Сказала, что это оскорбляет ее. Даже не знаю, где она сейчас. Последний раз, когда про нее слышала, она была певицей в каком-то захудалом кабаке… Нет, не знаю.

— Извините, — сказал Сталин, кладя деревянное копыто на лавандовое плечо. Плечо это лишь выглядело хрупким, под яркой шерсткой чувствовалась несгибаемая сталь, — Вам многое пришлось пережить.

Твайлайт Спаркл вздохнула.

— Это верно, — сказала она, — Пришлось. Но я всегда помнила ваши слова, товарищ Сталион. О том, что коммунизм — это не праздник с тортиками и конфетти. Коммунизм — это труд. Тяжелый, изматывающий, но необходимый. Потому что только заслуженное трудом счастье будет долговечным и справедливым. Эти слова теперь горят искоркой у меня в сердце. И я благодарна вам за эту искорку. В липкой паутине дружбомагии я бы долго не выдержала…

— Ну-ну, — Сталин отвернулся к столу, чтобы не выдать лицом охватившие его чувства, — Оставим трогательную патетику. Вы — прекрасный молодой ученый с огромными перспективами. Ваша жизнь не кончена, а лишь начинается…

— Об этом я и хотела сказать, — лавандовая единорожка в нерешительности опустила морду, — Дело в том, что я заканчиваю свое обучение.

— Что?

— Я оставляю аспирантуру. Уже оставила, честно говоря. Заехала в Кантерлот по пути, специально, чтобы сообщить вам. Мне лестно быть вашей ученицей, товарищ Сталион, и ученицей коммунизма тоже. Но сейчас не время для учебы. Сейчас время для работы. И я… Я не могу.

Она удивила тебя, Коба. Признай. Она снова сделала это.

«Внутренний секретарь», ухмыляясь как мальчишка из своего темного угла в его сознании, зеркальной копии кантерлотского кабинета, крутил ему кукиш.

— Сейчас трудное время, — медленно и тихо сказал Сталион, привычно прохаживаясь вокруг письменного стола, — И еще долго оно будет трудным. Это не значит, что вы должны хоронить свой несомненный талант за…

— Я не могу сидеть за монографиями и статьями, когда в республике разруха! — в голосе Твайлайт Спаркл вдруг прорезалась твердость. Она вдруг вскинула голову, решительно, дерзко. Точно бросая вызов — и кабинету, и его хозяину. Точно боясь, что какая-то сила вдруг помешает ей принять это решение, — Я читаю газеты. В Новой Эппалузе голод! Там гибнут пони! Я не могу сидеть в библиотеке в такое время. Я отправляюсь туда. Буду помогать. Таскать тяжести, разгружать вагоны, участвовать в продовольственных экспедициях. Может, стрелять по мародерам. Мне все равно. Но сейчас я нужна там. И я иду туда.

Сквозь полуприкрытые окна внутрь кабинета проникли посторонние звуки — оживленный гомон, цокот копыт по брусчатке, свистки постовых пониционеров. Наверно, какая-то процессия или демонстрация… Звуки уличного оживления и множества голосов в стиснутом дубовыми панелями полумраке кабинета звучали чириканьем беззаботной птицы в сумрачной чаще Вечно-Дикого леса. А толстый ковер, которым был укрыт пол, вдруг показался Сталину болотом — из тех, что так неохотно выпускают опущенное в них копыто… Он помнил коварство этих болот.

Отложив так и не раскуренную трубку, Сталин подошел к окну. По Площади Мира, окаймлявшей кантерлотский дворец, и в самом деле шел табун пони. Окна сталинского кабинета были слишком высоко, чтоб он смог разглядеть детали. Он мог видеть лишь кумачовые транспаранты — «Пони всех стран, соединяйтесь!», «Народ и партия — едины», «Учиться, учиться и еще раз учиться», и почему-то вдруг — «Товарищи! Сберегательные кассы — это надежная опора социалистических завоеваний!». Ему на миг показалось, что зрение прояснилось, и он видит лица. Старые, молодые, разных цветов, с рогами и без. Самые разные лица, незнакомые ему, но охваченные одним общим чувством. Заглядывающие ему в душу прямо сквозь тонкую преграду оконного стекла.

На улицы Кантерлота медленно опускались ранние осенние сумерки. Эти улицы больше не блистали фальшивыми изумрудами и рубинами, из мостовых не росли вычурные фонари, и здесь давно нельзя было встретить пегаса в начищенной кирасе. Пони были одеты скромно и со вкусом. Огромные хрустальные витрины сменились аккуратными вывесками — теперь они возвещали продажу не роскошных дамских туалетов, средств для увеличения рога или магических амулетов, а вещи более нужные. Вывески белели в сумерках маленькими маячками — «Книги», «Промтовары», «Общество спасения на водах», «Курсы чтецов-декламаторов», «Соцстрах», «Планетарий», «ГОССНАБ», «Универсам», «Тех-училище железнодорожного транспорта № 3»…

Из школы, расположенной в квартале от дворца, высыпал табун оживленных жеребят. Оглушительно гомоня, они разбежались в разные стороны, на шее каждого алел треугольник галстука. Кажется, они спорили о том, какой отряд сдаст на этой неделе больше металлолома.

Из дверей «ГОССНАБА» выбрались два почтенных жеребца-делопроизводителя. Утирая блестящие лысины, знающие лишь свет дневных ламп, но не солнца, они вяло спорили, стоя на остановке автобуса: «- А я вам говорю, что ваш Круд Айрон не сможет сдать план по чугуну на этой декаде! Пусть хоть трех замов себе выпишет, а не сможет!.. — А вы бы так не упорствовали, товарищ бухгалтер… — У него волосатое копыто в Понькомате Промышленности, уж я-то знаю! — А вы бы все-таки…»

Не торопясь, внимательно глядя по сторонам, прошествовал по улице отряд пониционеров: винтовки небрежно лежат на спинах, фуражки начищены до блеска. В них не было горделивой замкнутости грозных Стражей Принцессы, лица улыбчивы и открыты. Какой-то заблудившийся жеребенок спросил у пониционеров дорогу — и те мгновенно вызвались проводить его.

Удивительно, но и сам Кантерлот успел разительно перемениться, сбросив свою прежнюю личину из фальшивого лоска и неестественных, изящных до отвращения, форм. Там, где раньше поднимались завитые воздушные башни, теперь были светлые громады жилых домов в обрамлении садов и парков. Где прежде топорщились гротескные шпили дворцов, можно было разглядеть скромные, но в то же время величественные фасады Понькоматов. Лишь Народный Понькомат Внутренних дел немного выделялся из общей шеренги — по настоянию бессменного главы Пинки Пай он был украшен ленточками и елочным серпантином. Пафосную и неудобную брусчатку кое-где сменил асфальт, по которому деловито цокали тысячи копыт. Там, где раньше лежали узкие улочки старого Кантерлота, обрамленные бархатом, органзой, шелком и мрамором, теперь тянулись Проспект Мира и Проспект Победы.

Из окон бывшего Дворца Принцессы, а ныне Генерального Секретариата «Всеэквестрийской Компартии Пони (безуздечковых)» можно было рассмотреть множество вещей, но Сталин увидел в отражении морду лавандовой единорожки, терпеливо стоявшей за его спиной все это время. Что в этой морде было от той наивной школьницы, которую он знал?… Или от того коварного манипулятора, с которым он тоже был знаком?…

— Вы ученый, товарищ Спаркл, — сказал Сталин тихо, все еще глядя в окно, — Не воин.

— Нет, — сказала она твердо, и отражение сверкнуло глазами, — Теперь я воин. Потому что я буду биться.

— С чем?

— Со всем, что угрожает коммунизму. С тем, что угрожает революции. Я буду биться со страхом. С глупостью. С невежестом. С голодом. С болезнями, неграмотностью и спекуляцией. Буду биться с капиталистами, их приспешниками и наемниками. С ханжеством, лицемерием и жадностью.

Сталин взглянул на нее — и под его взглядом она осеклась. Но решительно вздернутый лавандовый подбородок не опустился ни на миллиметр.

— Я не буду вас удерживать, товарищ Спаркл.

— Даже, если я задумала глупость? — на всякий случай уточнила она.

— В любом случае. Когда-то глупость заставила меня совершить невозможное. Я думаю, вы будете умнее меня. Кроме того… я вам завидую, товарищ Спаркл.

Ее единственный глаз округлился в немом удивлении.

— Что? Мне? Почему?

— Потому что вы уже закончили учиться, товарищ Спаркл, — мягко улыбнулся он и заметил улыбку призрака в оконном стекле, — А я еще нет. Я все еще продолжаю учиться. И не знаю, когда закончу.

— Серьезно? Чему же вы учитесь, товарищ Сталион?

— Я учусь не делать старых ошибок. Это требует много времени и сил. Ужасно много. Я оказался очень плохим учеником, товарищ Спаркл. Недостаточно сообразительным, слишком ленивым и самонадеянным. Но я учусь. Медленно, но учусь. И мне кажется, из этой учебы что-то получается…

— Вы не будете больше совершать ошибок?

— Буду. Конечно, буду. В конце концов, я всего лишь старый глупый жеребец. Но в этот раз вокруг меня будут те, кто будет достаточно смел, честен и уверен в себе, чтоб эти ошибки исправить. Кто-то вроде вас.

Они помолчали. Сталин молчал тяжело, отрешенно глядя на собственное отражение. Твайлайт Спаркл молчала выжидающе, не желая нарушать покой его размышлений.

— Иногда я думаю… — Сталин вздохнул и вернулся к письменному столу. Его курительная трубка, подхваченная алым свечением, стала наполняться табаком, — Иногда я думаю, а не допустил ли я самую страшную ошибку уже здесь, в Эквестрии?… Дружбомагия, конечно, была ужасным порождением паука-принцессы, вытягивающим из вас волю и силы, но… Ведь все были счастливы, разве не так? Пони, пегасы и единороги резвились среди зеленых лужаек, пили сидр и писали Принцессе письма. Что они знали об инфляции? О голоде? О заградотрядах, которые вынуждены останавливать бегущих с поля боя?… Положение Эквестрийской Социалистической Республики очень тяжело, товарищ Спаркл. На южном фронте бизоны не дают нам ни секунды передышки, выматывают, пытаются прорваться, а сдерживать их приходится устаревшим вооружением и деморализованной Пегой Армией, которой некогда было набраться сил. В Новой Эппалузе свирепствует голод. На севере Кристальная Империя готовит корпус интервентов, спеша воспользоваться моментом нашей слабости. Анархист Дискорд уже третий год безумствует на просторах Эквестрии, зная, что мы сейчас не можем выделить сил для его поимки. Ужасные разрушения, пожары, смерчи… И это не считая бесчисленных контр-революционных групп, отдельных террористов и платных агентов. Не считая роялистской клики за океаном. Миллионов безработных. Партийной разобщенности. Зловещего дерпихувсизма, набирающего силы и смущающего умы…Если бы не я, вы, пони Эквестрии, не знали бы ничего этого. Лишь радовались бы сладким кексикам да детским играм. Это все принес я. Разруху, голод, боль и отчаянье. Так, может…

— Замолчите, товарищ Сталион! — Твайлайт Спаркл решительно топнула копытом по ковру, — Что это за контрреволюционные речи вы говорите? Коммунизм — это…

— …это не праздник с тортиками и конфетти? — Сталин улыбнулся, и по выражению лица Твайлайт Спаркл понял, что улыбка вышла грустной, — Я помню. Но моменты малодушия иногда донимают меня. Старость…

— Гоните их, — посоветовала Твайлайт Спаркл, — Как я прогнала кошмар Дружбомагии, который пытался уверить меня в том, что сладкое и красивое достается просто так, стоит лишь стукнуть копытами. Или сделать вид, что ничего не происходит, когда ты как будто бы начинаешь что-то видеть. Это ведь так просто — найти слабое место у собственной совести. И убедить ее в том, что победа проста и вкусна, как вишенка с пирожного. Достаточно лишь потянуться. Очень мало тех, кто понимают — победа горька, как горчица. Она не всегда окупает твоих сил. И твоих слез… Победа — это не обязательно награда, товарищ Сталион. Победа может быть и испытанием. И мне отчего-то кажется, что ваше испытание еще не закончилось…

Сталин усмехнулся. Затянулся трубкой, выпустил под потолок сизое табачное облако.

— Спасибо, товарищ Спаркл, — наконец произнес он хрипло, — Спасибо.

— Не за что, товарищ Сталион, — лавандовая единорожка подмигнула ему единственным глазом, — Считайте, что я возвратила вам долг. Так… я могу идти?

— Конечно, можете. Отправляйтесь в Новую Эппалузу немедленно. Вы будете глазами партии, товарищ Спаркл. И моими тоже. Каждую неделю мы будем ждать от вас донесений.

— Я буду писать, — пообещала Твайлайт Спаркл, — Обязательно буду. Я…

Она не успела договорить — дверь приемной резко распахнулась, и на пороге возник взволнованный, в мыле, Карамель.

— Товарищ Сталион! Товарищ Сталион!..

— Что такое? — устало вздохнул он.

— Чрезвычайное происшествие под Поннивилем. Срочная шифро-телеграмма.

Трубка чуть не хрустнула под копытом.

— Диверсанты? Бизоны?

— Не совсем так, товарищ генеральный секретарь… Товарищ Пинки Пай сообщает, что патрулем НКВД был пойман подозрительный пони. Сам лысый, на крупе — кукурузный початок. На допросах ведет себя странно и подозрительно, очень дерзок и упрям. И… товарищ Сталион… — Карамель побледнел, — Кажется… Кажется, он вас хорошо знает.

Сталин затянулся из трубки еще раз. И позволил себе пять секунд молчания в созерцании растерянной Твайлайт Спаркл. Непростительная роскошь для его плотного графика.

— Как вы сказали, товарищ Спаркл?… Говорите, мое испытание еще не закончилось?

Перед тем, как положить копыто на лакированную трубку телефонного аппарата, он позволил себе еще одну секунду бездействия.

И этой секунды хватило седому серому пони в отражении оконного стекла, чтобы устало улыбнуться ему в ответ.


Оглавление

  • Глава первая
  • Глава вторая
  • Глава третья
  • Глава четвертая
  • Глава пятая
  • Глава шестая
  • Глава седьмая
  • Глава восьмая
  • Глава девятая
  • Глава десятая
  • Глава одиннадцатая
  • Глава двенадцатая
  • Эпилог