Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером [Александр Сергеевич Бородыня] (fb2) читать онлайн

Александр Бородыня Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером

Цепной щенок

Глава первая

1

В пять часов вечера, как и обычно, как он делал уже на протяжении трех недель, он спустился в метро в самую давку, в медленный будничный кошмар. Он хотел убить человека. В общем, все равно какого. Но он предполагал: это будет женщина. Мужчину трудно столкнуть на рельсы. Мужчина будет сопротивляться неожиданной смерти. А по замыслу нужно было остаться незамеченным. Совершить это и уйти.

От постоянного желания заставить себя и совершить невозможное, пространство подземных залов казалось золотым, от растущего собственного напряжения оно становилось, как в детстве, огромным и удушливым, лишенным выхода. Внизу воздух был желтый, за лязгом эскалаторов не совсем прозрачный. Он присаживался на скамейку и закрывал глаза. Ему чудился летящий по белым школьным коридорам последний звонок. Звонок застрял в голове и мешал сосредоточиться.

После паузы он заставлял себя подняться на ноги. Люди вокруг закручивались густой толпой. Одна и та же станция, всегда та же. (Почему он выбрал ее?) Бронзовые виноградные лозы, темнеющие вокруг покачивающихся люстр, просвеченные красным мозаики, будто за этими красными стеклами, за грубыми линиями псевдографики прячется еще что-то. Лица… Лица на рекламных плакатах улыбались, живые лица вокруг сосредоточенно двигались вперед. Квадратные черные проемы туннелей. От духоты бронзовые лозы стекали по мраморным стенам вниз, они были теплые.

Если вытянуть руку и напрячь пальцы, можно дотронуться до отшлифованной ягодки. Это прикосновение к живому металлу, как мягкое снотворное, запутывало чувства.

Весной он ходил в длинном белом плаще. Руки в карманы, непричесанная голова всегда чуть приподнята. В желтом свете плащ казался серым. В конце мая он сжег этот плащ в глиняной яме за домом, так же как сжег свой второй дневник.

Твердо остановившись на том, что он хочет совершить безмотивное убийство, он записал в этот дневник:

«Если жизнь обрывается мгновенно и ты не знаешь о том, что она оборвалась, это должно быть приятно… Я ничего не отниму у человека, который умрет, я отниму у себя.

Я подарю совершенно незнакомому, случайному человеку, вероятнее всего, молодой женщине (почему-то хочется, чтобы это была именно молодая женщина), спокойную бесконечность. Все равно, какая бы она ни развернулась, эта бесконечность, любая, она всяко лучше тупого физического путешествия по этой жизни.

Я беру на себя ее ошибки, принимаю за нее решение, и мне платить… Чтобы достичь большего, нужен иной опыт. Иной опыт стоит дорого.

Нельзя только ни на что больше рассчитывать, не должно быть никакого мотива, никакой уголовной зацепки, иначе опыт может слишком затянуться. За этот эксперимент, конечно, придется потом ответить… Но не перед людьми же отвечать?..»

Уже приговоренный, но еще не сожженный дневник лежал запертый в столе. Решение принято. Все детали взвешены. И вот уже третью неделю он не мог себя заставить. Он выбирал женщину, стоящую за чертой ограничения. Он сосредотачивался на какой-нибудь коричневой туфельке, на каком-нибудь кафельном ромбике, он настраивал себя на одно быстрое движение. Толкнуть в спину, совсем слегка, больше ничего. Толкнули, и дело сделано. (Он даже не услышит ее голоса, он сможет узнать, как ее звали, только из сводки новостей.) Налетал очередной поезд, и рука не шла. Он определил себе не подниматься в город, пока не сделает то, и каждый раз сам не замечал, как оказывался на поверхности.

Его толкали, его крутило по длинным переходам, сдавливало и отпускало в живом и жарком месиве тел. Обнаруживая вдруг, что уже стоит на эскалаторе и поднимается к выходу, он делал над собою усилие и разворачивался назад. Несколько раз от этого внутреннего напряжения он отключался. Он будто засыпал стоя. Его будили. Смешно и противно будили. То пьяный на ногу наступил, то старушка задела зонтиком, то идиот-милиционер документы по три раза проверяет…

На этот раз его разбудила девушка в большой розовой беретке. Беретка была булавкой приколота к волосам.

— У вас все лицо испачкано, — сказала она.

У нее был красивый голос, и, кажется, она говорила с акцентом. Путала ударения. Ее голос тонул в реве уходящего поезда. Он очнулся и обнаружил себя сидящим на деревянной скамеечке. Девушка смотрела сверху вниз, глаза ее смеялись. Он повернул голову за уносящимся гулом. В черной трубе туннеля растворился на глазах голубой квадрат.

— Ну посмотрите! — она стояла прямо перед ним, под расстегнутым розовым плащом туго натянуто какое-то невероятное блестящее платье. Золотая цепочка на шее немного сбилась. Наверное, маленький золотой крестик затаился на груди.

— Где? — спросил он.

Платье было чуть выше колен. Ножки стройненькие, но излишне развиты икры, туфельки изящные, розовые, с маленькими бантами. Неудобно косить глазом, долго смотреть на ноги в такой близи. С такого расстояния можно смотреть только в лицо (между ними не было в эту минуту и двадцати сантиметров, она наклонилась). Каштановые кольца волос лежали на ее глазах, как замысловатые очки без стекол.

— Вот, пожалуйста, — она вынула из сумочки пудреницу и щелчком открыла ее. Перед ним оказался фрагмент собственного лица и тоже розовая круглая подушечка, от которой пахло чем-то тонким и чисто женским.

— У вас, наверное, кровь из носа шла, а вы не заметили и размазали…

Он подбирал слова и никак не мог подобрать правильные. Поэтому несколько раз сбивался с голоса:

— Может быть… Я не заметил… Да, конечно… Да, это — кровь… Спасибо… — он подвинулся на своей скамейке, освобождая место справа, и похлопал по лакированному дереву ладонью, приглашая присесть. — Садись, все равно поезд ушел.

Она присела. Убрала пудреницу в сумочку. Розовый плащ оказался лежащим на его колене. Сквозь ткань он ощутил горячий поворот женского бедра.

И вдруг, приблизив губы к его уху, она шепнула:

— А я ведь знаю, что ты хотел меня убить… Мальчик!

Вечером, спрятавшись на кухне от глаз Екатерины Максимовны (с приближением приезда матери тетка становилась все неотвязней и неотвязней), он записал эти слова в свой черный дневник.

2

Дневник номер два начинался аккуратно переписанной молитвой. Так же как и дневник номер один, это была толстая, очень красивая книжечка, переплетенная в ледерин. Дневник номер один был переплетен в белый ледерин, дневник номер два — в черный. Предполагались всего три дневника. Он изготовил их сам (он любил сделать что-то красивое своими руками), толстенькие книжечки, величиной с ладонь, он даже обрезал их сам и по обрезу провел жидкой розовой краской. Книжечки, все три, были отделаны вплавленной серебряной лентой.

Дневник номер один заканчивался словами:

«В течение ближайшей недели я должен поверить в Бога! Если это не получится, я должен заставить себя! Если это не получится, лучше мне умереть. Войти в какой-нибудь православный собор и разбить там голову о грязный кафельный пол. Я должен принять Веру полно и искренне. Пока не ясно, какую? Православие. Пусть моя вера будет по месту прописки, по ареалу проживания. Коли уж я родился в России — православное христианство. Хотя необязательно так, пусть Рама Кришна, пусть это будут мормоны, хоть иудаизм, хоть ислам, все равно, как принять Бога, но это уже насущная необходимость.

Сброшусь с колокольни через семь дней, если не поверю, а если на колокольню не проберусь, просто с крыши своего дома. Ключ от чердака у меня всегда в кармане».

Через неделю с переломами обеих ног он был доставлен в больницу. Прыжок с крыши головой вниз стоил всего-то двух месяцев койки и костылей, кости все-таки молодые, срослись мгновенно.

Дневник номер один он сжег под весенними звездами на куче мусора в глиняной яме за домом, он сделал это в подарок себе на шестнадцатилетие. Тогда же ночью, в середине апреля, за год до описываемых событий он сделал свою первую запись во втором дневнике. Крестился он, стоя на железных прокатных костылях, и то послужило началом, отправной точкой серии диких юношеских опытов над самим собой и над другими живыми людьми. Опыты окончились лишь с кремацией третьего, красного, дневника.

3

Они были одного роста, но он будто ослеп, не глядя под ноги, он все время задевал ветки распустившейся сирени (в ту весну много было в столице сирени — море), а она ловко уворачивалась от разгибающихся веток. Они сидели в открытом кафе, потом шлялись по парку, где гремели репродукторы, и вращались в разные стороны на кольцах аттракционов тысячи разноцветных лампочек. Он расстегнул свой белый плащ, и плащ метало ветром. Он шел за ней, за ее голосом, за ее смехом, как глупый теленок за собственным колокольчиком.

Ник хорошо запомнил огромный праздничный прожектор, рубанувший светом в глаза, когда они, желая срезать угол, кинулись с хохотом через кусты.

— Да ты весь в слезах! — крикнула Мира. — Ты весь в слезах и в сирени. Отряхнись, дурачок!

— А почему ты подумала, что я хочу тебя убить? — спросил он, вытирая рукавом глаза.

— Извини, ошиблась!.. — она тоже щурилась на прожектор.

Радостная истерика, развившаяся в нем в течение последних двух часов, неприятно оборвалась.

— Ты не ошиблась! — сказал он. — Я действительно хотел тебя убить!

— Что, правда?

Она побледнела, это почему-то удивило его.

— Правда хотел.

— А теперь?

Они стояли в кустах сирени, как в фиолетовой вечерней воде, и смотрели друг на друга блестящими от слез глазами.

— Теперь нет!

— Почему нет?

— Потому что я тебя люблю!

Она осторожно погладила его ладонью по мокрой от слез щеке.

— Это у тебя шок! — сказала она. — В первый раз это очень трудно сделать. — Помада немножко смазалась на ее губах, и губы чуть расплывались. — Ты расскажешь мне, кто тебе приказал? Правда ведь, Ник, ты все мне расскажешь?

Он понял. Сразу все понял. Он догадался:

«Она про меня не знает. Просто там, в метро, совпали два обстоятельства: кто-то должен был ее прикончить, и она подумала, что эти кто-то — я. Она шагнула ко мне (Какое надо мужество иметь?!) и напала первой. Наверное, все это время, пока мы шлялись по городу, она ожидала то ли выстрела, то ли укола ножа. Верно, она смеялась все время и старалась не поворачиваться спиной».

Пьяный от счастья, он только теперь догадался, как легко опьянеть от счастья весной, опьянеть и наделать глупостей.

«Почему она вообще пошла со мной? Она хочет знать, кто приказал ее убить. Но я не знаю. Никто мне ничего не приказывал. Я не смогу ответить ей на этот вопрос».

Он почувствовал, что сейчас Мира догадается об этом, развернется и исчезнет среди шума и блеска аттракционов. Он не хочет ее потерять. Он попробует узнать все. Узнает и скажет. Но сейчас? Сейчас попробовать солгать или все-таки сказать правду?

— Я хочу с тобой сегодня переспать! — сказал он и ткнулся губами в горячую бордовую кашицу ее рта.

Она уперлась ладонями в его грудь и не то чтобы оттолкнула, осторожно отжала от себя.

— Прямо здесь? На траве, у всех на глазах?

— Я не знаю… — он вслепую ловил ее дрожащие пальцы, старался не задыхаться. Парк гремел и улюлюкал, свистел где-то за спиной, за дрожащим морем сирени. — Вероятно, не здесь!..

Ночью он сделал запись в черный дневник. Он вернулся домой после часу и, опасаясь ссоры с теткой, снял ботинки и ходил на цыпочках, от возбуждения пританцовывая. Он заглянул в комнату матери. Екатерина Максимовна спала на постели Ли. Она раскрылась во сне. Атласная белая ее сорочка сильно задралась. Света из коридора было вполне достаточно, и некоторое время, стоя в дверях, Ник разглядывал полноватые, но длинные и красивые ноги тетки. Его удивили такие малюсенькие, игрушечные пальчики на ее ногах, каждый будто нарисован кривым перышком, каждый окрашен капелькой лака. Такие же темные, как у Миры, волосы лежали на лице, и лица совсем не было видно.

«Я не смог, — записал он в дневник, комфортно устроившись на кухне, положив перед собою снятые с руки часы и поставив рядом с ними чашку кофе. — Когда мы пришли к ней и можно было сделать с ней все, я раскололся. Я не убил ее. Я не переспал с ней! Она приказала больше не приходить!

Вероятно, моя эйфория обусловлена тем, что напряжение, испытанное мною в метро, напряжение, возникшее от того, что я пытался поломать свое естественное начало и убить человека, вылилось в совершенно другое чувство. Нужно это понять и отчитаться перед собою. Убийство пока откладывается. Это потом. Я чувствую невероятный подъем, приливы неясности сотрясают меня при каждом воспоминании об этой женщине. А между тем данное чувство лишь результат шока.

Я все время пытаюсь петь, я крещу лоб, как и положено, рефлекторно, без юродства, щепотью, но проходит минута, и ноги снова сами начинают пританцовывать, а на глаза наворачиваются счастливые слезы. Я знаю механизм своего чувства, но я не могу с ним справиться. Поэтому я больше не буду бороться с этим чувством, я пойду ему навстречу и доведу до абсурда. Тогда оно само пройдет».

Они поднялись по узкой неосвещенной лестнице на четвертый этаж, лифт не работал, одна лампочка на подъезд, и та внизу. Мира шла впереди, и туфельки стукали по ступенькам с болезненной осторожностью. Спина ее находилась перед ним — розовая изгибающаяся складка посреди спины, и если бы он действительно хотел ее убить, то здесь это было просто. Сидя на кухне ночью, он запрокинул голову, закрыл глаза и вспоминал, уже только ощупывая свой дневник, лежащий на столе, но ничего не записывая.

— Что будем пить? — спросила она, появляясь из ванной в халатике, в тапочках на босу ногу, со стертыми губами — никакой багровой каши. — Коньяк?

Ему стало смешно, он подумал, что уж слишком все это похоже на сцену из фильма, и мебель вокруг какая-то совсем новая, и кресло, теплом обволакивающее напряженные в судороге ожидания мышцы, и женщина в халатике с перламутровыми пуговицами, скрестившая очень длинные ноги, присела напротив него. Ее темные глаза, ее голос, и бокал в руках, и музыка.

Сперва он подавился коньяком, а потом, захлебнувшись собственной слюной, рассказал ей все. Теперь он не мог даже припомнить точно, сколько он выдал и один присест, на одном дыхании своих тайн. Сразу, скопом все вывалил. Ему было стыдно и сладко от этого, по крайней мере, теперь, спустя несколько часов. Да, приятно. Слишком много накопилось абсолютно личного. А батюшка на исповеди такой кретин, что вряд ли может вникнуть хотя бы в малую часть.

Он рассказал этой женщине о своем первом дневнике, рассказал о своей школьной подружке, сказал, что хочет в первую очередь понять, кто управляет этим проклятым миром, а уже потом все остальное, что понять, кто управляет, — это главное. Ведь на самом деле: не могут же управлять те, кто утверждает, что управляют они, а в Бога он, увы, так и не смог уверовать. Он признался, что жизнь — это большой химический опыт, сумма реакций и больше ничего, он сказал, что очень плохо чувствует себя без матери. Он всегда жил вдвоем с матерью, он так прилепился к ней, что теперь, когда она уехала всего-то на два с половиной месяца в Германию, чувствует себя плохо. А тетка Екатерина из Киева, поселившаяся на время отсутствия матери, просто достала его. Приходит чуть поддатая и начинает с обещания научить его правильному пониманию слова «секс», а заканчивает сочным храпом. Стоя на коленях и целуя руки Миры, он признался, что еще девственник.

— Ты будешь у меня первой! — сказал он.

— Пусть первой будет какая-нибудь маленькая девочка, — возразила она. — Такая же, как ты, глупенькая.

— А потом?

— Потом, может быть… Не могу тебе обещать!.. Но ты очень смешной мальчик, Ник, и ты красивый мальчик, так что это с нами вполне может быть. — Она покачала тоненьким, хрупким пальчиком у его носа. От пальчика пахло сиренью. — Только запомни, я не убийца, я никогда этого не сделаю! Я не лишила девственности ни одного мальчика…

Он посмотрел ей в глаза, рассчитывая заметить блеск, какой бывает у серьезных сумасшедших, но ничего подобного не нашлось. Темные глаза Миры были нежны, они тихо смеялись.

4

Прежде чем кремировать дневник номер два, прежде чем опустить поблескивающую в свете слабенького фонаря черную ледериновую книжечку в уже разведенный маленький костерок (разорванный на длинные лоскуты плащ горел на удивление хорошо, без вони), он послюнявил палец и, нарочито небрежно приминая листки (он холил этот дневник, сдувал с него пылинки в течение целого года), перелистал и перечитал, приблизив его почти к самым глазам, последние страницы:

«…Она не может составить мне компанию в постели, — шептал он, вторично следуя за собственной мыслью, а может быть, только за желанием, — потому что я девственник!..

До сих пор я уходил от вопроса, хотел сэкономить силы (сила человеку нужна совсем для другого). Секс и любовь не одно и то же. Неудовлетворенность в сексе отнимает очень много энергии. От этого желания мысли заволакивает в спираль. От этого желания все мысли окрашиваются в один горячий цвет.

Вопрос поставлен. Теперь нужно его решить. Если его не решить, я буду тратить сил, пожалуй, еще больше.

Страх перед тем, что я вдруг стану дураком после этого, к черту его. Совсем не оглупею от секса. Для этого, во-первых, теперь же нужно принять ряд правил, а во-вторых, придумать интересный способ на первый раз.

Определяю себе следующее: в пятидневный срок (это даже много) я должен вступить в физический контакт с существом противоположного пола. Моя задача достаточно узка: физический контакт не должен быть контактом одновременно с несколькими людьми, не должен быть гомосексуальным, первый контакт не должен происходить с животным. (Можно надеяться, это легче, чем совершить убийство.)

Если уж я иду на это, опыт надо ставить по максимуму. Первая половая связь — это серьезное изменение личности.

Поскольку, наблюдая за одногодками, я точно знаю: для мальчика первый контакт — такая же тяжелая травма, как и для девочки: крыша едет, человек влюбляется в своей объект вне зависимости от качеств объекта, — то для меня существуют два варианта: первый — возвысить это первое невольное чувство, рождающееся лишь от помещения палки в дырку, до шекспировской, может быть, до библейской высоты, или второе — сразу рывком преодолеть, осознав, опасность. Что выбрать? Решу по обстоятельствам!

Проделать все это с собой следует либо очень красиво (что практически невозможно, меня тошнит от одной мысли), либо самым уродливым, безобразным способом, на какой я только физически способен. (Например, какое-нибудь морщинистое существо, например, где-нибудь в вокзальном туалете… В первый раз, с открытым ртом… Может быть, я буду кричать? Нельзя кричать…) Нужно надеть яркую, красивую куртку, к черту белый плащ. Нужно выпить сто граммов коньяка. Впрочем, нет! Ни грамма! Башка обязана быть чистой и прохладной, даже когда я кричу от боли.

Я не мазохист. Просто пришло время. Это необходимость. Если бы человек не был связан всей этой химией тела, всей этой физикой плотных предметов. (Как она все-таки меня интересует, эта безобразная материя!) Если бы можно было делать все лишь по мысли, по чувству. Но откуда же тогда взяться чувству и мысли, если химии нет?

Главное, вступая в эти отношения, составить себе минимальный рыцарский кодекс, составить и следовать ему.

Примерно так: если женщина, любая женщина, безразлично, вокзальная ли падаль, дура-одноклассница или собственная мать, если женщина вызывает в сердце хотя бы мгновенный трепет, я должен, во-первых, обладать ею физически, быть предан до смерти, охранять и выполнять любые ее прихоти.

Это даже цель, если не считать главный вопрос. От главного вопроса не уйти (кто управляет?). Только этот вопрос выше любви к женщине. Только ради него я могу предать женщину».

Читая, он склонился слишком низко к огню и обжегся. Осторожно отпустил книжечку. Она соскользнула с холодных пальцев в блещущий жар. Лопнула и затрещала серебряная окантовка, выгнулась и поднялась.

5

Все-таки он выпил (по замыслу, он вернулся с «сейшена», и от него должно было слегка пахнуть). Он хотел только прополоскать рот и выплюнуть дубовый спирт, но, аккуратно втянутая внутрь, рюмочка коньяка прижилась под языком, как приятная ранка, протянулась теплом вниз, к ногам, и рассеяла холодный легкий мрак перед глазами. Он вышел из рюмочной, прошел немного пешком, нужно было сосредоточиться, взвесить каждое слово, потом, наверное с минуту, стоял, глядя на окна своей квартиры. Третье слева от угла окно. Окно комнаты матери. Желтая занавеска осветилась изнутри, по ней прошла тень. Он представил себе, как тетка присела, усталая, на край постели, как она скинула тяжелую коричневую туфлю и, еще прежде чем снять чулок, помассировала сквозь капрон пальцы ног. Он даже представил себе ее запах.

— Тетя Катя, вы дома?! — крикнул он, растворив дверь. Крикнул несчастным голосом, полным истерики и боли.

— Коля, это ты? — послышалось из спальни. — Извини, я ничего не приготовила… — тетка бормотала, вероятно, уже засыпая. — Очень устала… Сделай себе яичницу!

Чтобы получился хороший звук, он отвел дверь, разогнал ее на смазанных петлях и ударил. Замок чуть не выскочил от такого удара.

Рядом с вешалкой на стене календарь. Он каждый день отмечал (хотел авторучкой, но постеснялся тетки) взглядом отмечал, сколько дней осталось до возвращения матери.

«Ничего не скажет, если получится… Испугается сказать, — остановившись на числе возвращения, подумал он и облизал пересыхающие губы. — Только нужно, что…….. получилось… Чтобы обошлось без вокзала! Если не получится, придется идти туда… Если не получится, пойду сегодня ночью… Остался один день!»

Что случилось?

Он услышал, как она приподнялась на локтях, скрипнули кровать.

Щелкнул выключатель. В два прыжка он преодолел коридор, ворвался в комнату матери и со всего размаху кинулся на пол, на ковер, ударил кулаком и зарыдал в голос. Он не имел права сфальшивить, потому что был практически исчерпан данный самому себе срок.

— Николай, перестань!

Он не видел ее, потому что смотрел сначала на желтый ворс ковра, на плинтус, а потом уже сквозь муть слез на электрическую розетку. Розетка была квадратная, в нее была воткнута рифленая вилка ночника. Не видел, но надеялся, что тетя Катя все-таки не встанет с постели. Если она успеет подняться и накинуть халат, нее пропало. Ничего не получится. Вся идея к черту.

— Умер кто-то? — осторожным голосом спросила она. Опять заскрипели пружины.

— Не-э-т! — он сцепил зубы и ударил кулаком в пол. — Не могу! — он повернулся и замер, глядя сквозь влагу в темнеющий потолок. — Не могу больше…

— Успокойся!

В чуть приоткрытой дверце шкафа было видно зеркало. Покачивалось на плечиках темное шерстяное платье. Он нее еще не смел повернуть голову к постели, хотя по запаху уже определил, что тетка намазала лицо на ночь кремом.

— Я спокоен! — сказал он и сел на полу, подбирая колени.

— Врешь!

— Простите меня, — теперь он повернул лицо к постели, теперь нужно было играть до конца. — Но я не хочу больше жить! — Из глаз текло, но, встретив ее взгляд, Ник понял: все получится, зацепило тетушку.

— Дурак! — сказала она, подкладывая подушку себе под спину. — Не сиди на полу. Иди сюда… Давай рассказывай, что у тебя случилось? — Полная рука с колечком подобрала край одеяла, указывая место, где он должен присесть. — Девочка обидела? Правильно? Я угадала?

Труднее всего было удержать себя от радостной улыбки. (Как же просто взрослого человека на туфту купить!) Складывалось все, как он и рассчитал, буквально до слова, но малейшее подозрение — и конструкция рухнет. Она должна пожалеть племянника. Она свободная незамужняя женщина, учитель.

— Тетя Катя, а сколько вам лет?.. — поднявшись и остановившись над постелью, над ее прикрытым горячим телом, над ее блестящим от крема лицом, спросил он шепотом.

— Тридцать два!

— У вас много было в жизни мужчин?

— Тебе это очень интересно?

Он смотрел ей в глаза, и глаза ее заметно блестели.

— Я пойду! — сказал он другим голосом и повернулся выходить.

— Нет уж, ты стой… — ее рука метнулась с одеяла и схватила его за край куртки. — Ты меня, между прочим, разбудил. Я спала уже. Присядь!

Рассказывая, он смотрел на ее грудь. Грудь выдавалась, большая и упругая, из-под кружевного выреза рубашки, и сквозь голубую ткань угадывался левый твердый сосок. Он старался не смотреть на ее лицо. Он знал, что тетушка может быть хороша. А когда полная рука с колечком поправляла волосы и приходилось бегло взглянуть, у него просто перехватывало дыхание.

История, выдуманная от первого до последнего слова, была полный примитив, и он исполнил ее, почти как поэму со сцены на школьном капустнике. Будоража себя, он припомнил, как расклеился рядом с Мирой, и стыд был истинным, настоящим.

Он поведал о том, как был оскорблен, как его у всех на глазах выставили молочным сосунком и малохольным, как одна из их класса держала в одной руке рюмку, а другой рукой пощупала его брюки снаружи и сказала, что он, Николай, импотент. А потом в отдельной комнате другая девочка на диване в темноте в два счета доказала истинность утверждения.

— Жестокая девочка какая! — сказала тетка и опять поправила волосы. — Мы в вашем возрасте не были такими…

Непонятно было, поверила ли она во всю эту ахинею, но было ясно, что очень хотела поверить.

— Я даже не умею целоваться! — сказал Ник.

— Ты не умеешь?

Губы ее были чуть приоткрыты, и белая полоска зубов, мокро заостряясь, медленно наезжала сверху вниз на розовую мякоть. Тетка заметно волновалась.

— Нет, не умею!

Сквозь еще не снятую куртку, сквозь слой одеяла Ник чувствовал ее движение, ее жар. — Научите меня, тетя Катя!

— Чему ты хочешь, чтобы я тебя научила… — она как-то неприятно, незнакомо захихикала. — Целоваться?

Желтая штора морщилась от сквозняка, наверно, была открыта форточка. Ровно и неярко горел ночник. На столике лежали ее очки. Рядом пачка сигарет. Раскрытая книга страницами вниз.

— Научите меня. Я обещаю, мама никогда об этом не узнает… Честное слово, правда, я уже жить не хочу. А если я правда импотент?

— Не думаю! — теперь она смотрела в глаза, не отрываясь. Она улыбалась незнакомо. — Покажи, как ты это делаешь? — она чуть приподнялась навстречу. — Научу тебя целоваться, племянничек, так уж и быть. Но только целоваться… Руками под рубашку ко мне не лезь! Уговор?

— Я согласен… — дрожащим голосом выдохнул Ник. Его план до этой секунды работал со стопроцентной точностью, почему бы было этому плану не сработать и до конца.

6

Той же ночью Ник открыл на первой чистой странице свой последний красный дневник и, озаглавив разделы, как это делал и прежде, записал:

«Я сделал это. Я ее люблю. Я люблю собственную тетушку… Я видел этот капкан и попал в него. Я люблю Миру. Кого из двух? Не стоит себе отказывать, я люблю обеих. Это было немножко больно, но в это проваливаешься, как в звездное небо, до конца, всем своим сознанием! Теперь я несу за нее ответственность, я должен защищать ее от любой опасности, я должен дарить ей цветы… Главное в том, чтобы не предать ее. Кого? Миру? Главное в том, чтобы не предать ни одну из тех женщин, что лягут со мною в постель. Это невозможно. Это необходимо. Такой вот опыт!

Плохо во всем этом лишь то, что я отвлекаюсь от основной задачи, от сути моего существования (может быть, только существования моей мысли, не знаю).

Я сделал серьезный шаг.

Мне семнадцать лет. Я могу прожить до восьмидесяти, это максимально. Я не буду тратить свою жизнь на удлинение жизни, не буду жертвовать наслаждениями и познанием во имя того, чтобы просто подольше просуществовать. Это так же глупо, как потратить жизнь лишь на то, чтобы хорошо подготовиться к следующей жизни. Неизвестно, есть ли что-то следующее.

Потратишься на познание истины? Глупо. Все, кто потратился, не достигли ее, по крайней мере так утверждали перед смертью.

Мой дневник наивен. Дневник подростка не может быть иным, я отмечаю здесь подробно каждый шаг своей мысли, это важнее, чем бороться за хороший слог.

Дневника никто не увидит. Пусть он будет примитивен. Для меня каждая строка здесь значит в тысячу раз больше, чем для любого другого. Я определяю себе основную задачу: понять, кто управляет людьми. Мне известно следующее:

1. Официальные правительства — это чистая бутафория.

2. Небесные и зачеловеческие силы можно рассматривать в контексте человека лишь как явление природы, какое бы влияние они ни оказывали.

3. Управлять могут люди невидимые (не скрытая мафия, не теневики). Скорее всего управляют гении, живущие самой обычной банальной жизнью. Им не требуется даже маскировка, они в ней — как в панцире, в своей обыденности.

4. Я должен найти эту группу. Я должен спросить у них, могу ли я управлять? Не как масоны, но подлинно, может быть, я достаточно для этого талантлив.

Теперь так. Основные подходы и опыты:

Чтобы хоть как-то приблизиться к главному вопросу, я должен убить человека. Я должен еще раз попытаться. Страшно. Я должен отнять жизнь у кого-то. Без мотива. Мотивом является только самоутверждение и совершенствование. Хорошо бы, представился случай убить кого-то, например, где-нибудь на войне! Нужно понять, где сегодня идет война и как туда дешево добраться… Война — это лучший способ, чтобы безболезненно для судьбы совершить убийство. Если убивать, то, наверное, убивать лучше женщину, так опыт будет значительно полнее. (Есть же на войне женщины?) Убивая женщину, я могу представить себе, что убил и всех ее возможных младенцев, таким образом собственной рукой обрубил какое-то чужое огромное генеалогическое древо. Таким образом внес небольшую, но подлинную лепту в подлинное управление этим миром. Женщину! А в общем, как получится!»

Дальше в дневнике не было ни одной записи. Как и прежние дневники, белый и черный, он был поделен на три раздела, разделы были озаглавлены так:

I. ЛЮБОВЬ — ЭТО ТО, ЧТО НЕ ОКУПАЕТСЯ!

II. ГЛАВНЫЙ ВОПРОС: КТО ПОДЛИННО УПРАВЛЯЕТ.

III. ВСЕ ПРОЙДЕТ.

Глава вторая

1

Деревянная лесенка оказалась у ног сырым колодцем. Кроме того, там, внизу, во дворе была какая-то нечеловеческая возня. Постанывание… Замерев наверху лестницы, он прислушивался. Он пытался сосредоточиться на звуках, только бы уйти от своих мыслей.

В чужом городе, в чужом доме, так странно вписавшемся в самую середину цветущей горы, под треснутым потолком, в соседстве темного зеркала как ей удалось заснуть? Ли всегда боялась чужих зеркал. Почему она повернулась на спину, тогда как обычно она спит на левом боку, зачем эти влажные губы чуть приоткрыты, зачем они держат в напряжении больше даже, чем странная ситуация, сложившаяся в последние часы, зачем она вцепилась рукой в край одеяла, или, может быть, она не спит?

Он осторожно сошел с деревянной кровати и, растворив дверь, оказался на воздухе, на высоко стоящей квадратной площадке. Ему было грустно. Он хотел, хотел думать об этом, вываляться в этом всем своим сознанием, переломать в голове тысячу нежных фраз, уснуть рядом, не прикоснувшись даже мизинцем к ее открытой руке.

Подошва повисла над деревянной ступенькой, опасаясь печального скрипа. Он не мог наступить. Он замер, наверное, он испугался. Опять возня, хрип, отчетливый туповатый скрежет. Глаза заболели, одолевая темноту. Во дворе внизу был большой металлический навес на тонких стойках. Между стойками звезды. Выпирали из-под навеса лунные тени — глиняные и каменные идолы. Одна тень перевернулась и вдруг заковыляла через двор. Мохнатое пятно — обыкновенная собака. Вот тебе и все ужасы ночи. Он запрокинул голову. Звезды потоком скатывались по гребню далекой горы.

С носка нога опустилась на ступеньку. Никакого скрипа. Бесшумно сбежал вниз. Постоял во дворе. Никого и ничего. Ни художников, ни скульпторов, ни женщин в черных платках. Отгуляли на сегодня. Все вино выпито, все тосты сказаны. Двухстворчатые двери нараспашку. Тихо-тихо вокруг. Собака подошла и потерлась носом о его колено.

— Не надо… — склонившись, прошептал он и кончиками пальцев пригладил вислое горячее ухо. — Ты, конечно, напугал меня, молодец!

Собака обиженно фыркнула. Ударила хвостом и скрылась между двухстворчатых дверей. Было слышно, как она тяжело завалилась там, внутри, в зале, перевернулась — ленивая лапа царапнула по половице, — заскулила без злобы, потом затихла.

Воздух вокруг был густой, холодный. Понятно, море-то рядом совсем, полкилометра, не больше, но его не слышно. Ветра нет.

2

Их автобус опоздал на полчаса и в результате искупался в тропическом ливне. Ливень был теплый, с красивыми длинными молниями, и он был как нельзя более кстати.

Указывая сломанным красным зонтиком на монастырский холм, Ли сказала:

— По-моему, нам туда не забраться! — глаза ее блеснули, задиристые, зеленые, и опять стали слегка печальны. — Высоко. Умрем по дороге!

Мокрая кофта прилипла к ее телу, и хорошо были видны в рассеянном мятущемся свете и витой браслет на узком запястье, и белая грудь, украшенная сбившейся цепочкой. Золотой крестик приклеился над сердцем и дрожал. С волос Ли текло, она слизывала капельки со своих ярко накрашенных губ. Ник остро захотел ее запомнить такой, но ему было неприятно, что такой открытой ее запомнит кто-то еще.

— Пойдем, — сказал он, — выпьем кофе и подумаем.

— Кофе? — ладонью она пыталась протереть глаза.

I де же тут кофе?

Она старалась не улыбаться. Он знал, чего это ей стоит. Чего ей стоит их путешествие вдвоем?! На лбу же не написано, что никакие они не любовники, что она мать, а он сын, поэтому она старше на двадцать лет, поэтому их свободно селят в гостинице в одном номере. В общем, она не обращала внимания, но иногда во взгляде какой-нибудь тетки все прочитывалось настолько ясно, что не споткнуться просто невозможно.

«Ишь, курва крашеная!.. А мальчик-то рыженький, совсем мальчик…»

Такую тетку ему хотелось раздавить, разорвать на куски.

Интуитивно оберегая себя, Ли старалась на людях выглядеть построже, еще постарше, не прятать морщинок под косметикой, не прятать редких волос, не скрывать этой неожиданной мути, проскальзывающей во взгляде. И он был благодарен матери за любую непосредственность, за любую мелкую выходку, за любой наивный выкрик.

От автобусной остановки до ступенек ресторана всего метров двадцать, их прошли быстро, почти бегом, но несмотря на свой рюкзак, несмотря на ливень, он все-таки успел несколько раз щелкнуть фотоаппаратом.

— Ма! Обернись!

— Да ладно тебе… Не надо!

На ее щеках тонким слоем блестела вода, губы приоткрыты, она смешно жмурилась, терла мокрые глаза рукой. Ударом босоножки она подвинула стул и опустилась на него, театрально вздохнула, положила голову на ладонь, наклоняясь немножечко вперед, локоток уперся в крышку стола. Она смотрела чуть-чуть печально.

— Щелкни! — сказала она. — И пожалуйста, Ник, принеси мне кофе! — она подвигала плечами, мокрая кофта натянулась, крестик под кофтой переехал с груди на ключицу. — Я застыла совсем! Надо согреться!

Под бетонным козырьком оказалось уютно, молнии перестали сверкать, гром ушел, но с серого неба все так же лило. За вертикальным потоком дождя дышало, выдувалось огромное море. Серое пространство лежало совсем рядом, метрах в сорока под низким бетонным парапетом, и его горький запах смешивался с запахом раскаленного кофе.

Ресторан был закрыт. На веранде пили свое зеленое вино, курили, размахивая руками, и кушали свои хачапури еще несколько человек. В основном кепки — мятые коричневые костюмы, седая щетина на подбородках, резковатые громкие голоса. Они говорили не по-русски. Он знал язык, но он не понимал ни слова, эти голоса звучали за шумом дождя и моря, уродливые и ненасытные, как крики чаек.

Что ты? — спросила она и, протянув над столом руку, кончиками пальцев дотронулась до его лба. — Что ты, Ник?

— Вспомнил!..

Нужно было сыграть эту сцену абсолютно точно, без фальши, иначе Ли не поверила бы ему и пришлось бы все-таки идти на турбазу, селиться в счастливой келье, таким образом разрушая продуманный план действий. Он постарался вызвать в себе подлинное раздражение, вспомнить обиду, раздразнить ярость.

— В гостинице, в Гудауте… Женщина-администратор, — сказал он негромко. — Коротко стриженная такая, с черными глазками… Ты помнишь ее лицо?

— Не пойму, ты о чем?

— Ма, как ты считаешь, что она подумала о нас?

Тема была скользкая, и пройти нужно было по самому краю, не упасть, но достигнуть цели. Кончики пальцев Ли, ледяные, дрожащие, их прикосновение было приятно. Одна из кепок повернулась, и темный знакомый взгляд мелькнул под козырьком. Взгляда оказалось достаточно, чтобы Ли все-таки смутилась.

— Ты не хочешь идти на турбазу?

Он кивнул. Пальцы скользнули по его щеке и через секунду сжали кофейную чашечку.

— Я не хочу больше ни перед кем отчитываться, — с легкой истерической ноткой в голосе сказал он. — Не хочу больше никому показывать паспорт.

Провокация удалась, Ли поверила, и они не пошли на турбазу, не полезли на холм. Они искали комнату в городе.

Дождь кончился, и небо засверкало над головой. Улицы наполнились быстрой речью, запахами фруктов, сонным, медлительным лязгом. Моментально образовались повсюду маленькие разноцветные базарчики. Неприятная старуха, торгующая чачей, предложила недорого на три дня приютить их. Чачу она прятала под черной засаленной юбкой, и темное стекло бутылки, казалось, впитало все нечистоты старухи, но он все равно купил, иначе было не отвязаться.

Его интересовал конкретный адрес, и, симулируя поиски жилья, он осторожно заманивал свою мать, уводил ее в нужном направлении. Потом, как бы случайно, он запрокинул голову, показал по-детски напряженным пальцем и спросил:

— Ма, тебе нравится этот особнячок?.

— Этот странный?

— По-моему он какой-то нелепый и очень симпатичный, разве нет?

— Ты с ума сошел, ты хочешь туда забраться? Наверх?

— В общем, да!

Она не заметила подвоха. Она покорно развела руками.

— Ладно… Если он такой симпатичный… Пошли наверх!

Сложенное из разноразмерных серых камней, двухэтажное длинное здание снизу выглядело довольно-таки неприступно. Вписанное в рельеф горы, оно высилось над грудой неопрятных лачуг. Дом походил на кривой огромный сарай или на дворец, потерявший всю свою позолоту и башни, дворец, тысячу раз разгромленный, залатанный, но все еще сохранивший зазубренную кривую кровлю.

Вверх вела узкая дорожка, облезающей змеей извиваясь между деревянных заборов, между сырых глиняных стен и острых осыпей гранита. Она была крутовата для уставших ног.

— Ты уверен, что удастся договориться? — спрашивала Ли. Подняв ногу в истрепанной белой босоножке, она пальцем трогала неприятный пузырь на пятке. — Ник, что мы будем делать, если нас не пустят?

Аппарат, взведенный, болтался у него на груди, и следующий снимок вышел сам собой. У Ли было смешное лицо. На фотографии Ли будет стоять на одной ноге.

Во дворе за низкой зеленой изгородью возились несколько женщин. Они казались одинаковыми, все небольшого роста, кажется, их было три или четыре, все замотанные в черное от головы до пят. Рука вздрогнула на затворе фотоаппарата, но Ник не посмел.

После короткого объяснения на грузинском их пропели по сломанной внешней лестнице во второй этаж и показали комнату. Не было сказано ни одного слова о цене. Мира много рассказывала про этот дом, и он знал, что сюда пускают всех, кто попросится, но для Ли это должно было стать сюрпризом.

Мало кто просился сюда, никому в голову не приходило взбираться на гору и искать крова в этом кривом каменном доме. А даже если и пришло бы в голову, кто из русских туристов знает грузинский?

Черная трещина на потолке сочилась каплями. Трещина была в одном углу, а кровать в другом. Под трещиной было большое темное зеркало в деревянной резной раме. По зеркалу очень медленно скатывались капли. Перед зеркалом в темной высокой вазочке увядшие розы.

Голос маленькой черной женщины был неприятен и резковат, такой же, как у кепок под навесом кофейни, такой же, как у птиц:

— Простыни не будет! — сказала она по-грузински.

Возраст ее было не определить. Как и остальным женщинам, оставшимся во дворе, ей могло оказаться и семнадцать, и семьдесят. Вместо лица — остроконечный треугольник в жесткой черной рамке платка. Губы и глаза лишены цвета. Еле слышный горьковатый запах изо рта был непривычен.

— Что она говорит? — спросила Ли.

— Она говорит, что постельного белья у нас не будет!

— Нужно отблагодарить ее как-то!.. — сказала Ли и опустила на пол свой рюкзак. Она больше не смотрела на женщину. — Скажи ей, что если она будет в Москве… — Мокрый узел не поддавался, и Ли морщилась от напряжения, пальцы ее побелели. — В общем, пусть не стесняется. Пусть заходит…

Но женщина уже исчезла, бесшумно спустилась по лестнице. Быстро повернув голову, он заметил лишь мелькнувшую по мощеному двору легкую фигуру. Других женщин возле зеленой изгороди уже не было. Он знал, что все случится именно так, но на секунду ему стало неуютно и жутковато.

— Роскошь, правда? — спросила Ли, наконец она справилась с рюкзаком и растворила дверцы старого шкафа. — Я уж не знаю, как это у нас получилось, но все прелестно! Только жалко, одна кровать… — она глянула на него. — Придется тебе, Ник, сегодня спать на полу! — Ли скинула туфли и быстро расстегивала юбку. — Будь любезен, отвернись!

Поток слабого света лился в дверь и на середине комнаты соединялся с потоком света, идущим из окна. Ли быстро глянула из-под мокрых ресниц.

— Отвернись!

Он не хотел отворачиваться, он хотел увидеть и запомнить, как онараздевается. Он видел это уже тысячу раз, и каждый раз это было что-то совсем другое. Одежда на ней окончательно еще не просохла и прилипала к телу. Рука замерла на пластмассовых застежках, на линии белых пуговиц. Глаза чуть помутнели. Знакомая муть. До срыва, до крика расстояние в одно слово.

— Ник. Прошу тебя…

Однажды, желая уколоть побольнее, он сказал, что уже видел ее всю целиком, включая интимные места, и видел много раз, начиная с самых первых минут своей жизни. И уколол так, что Ли даже не ответила, только сильно побледнела и заперлась в своей комнате, а спустя час в запоздалой истерике разбила кулаком стекло серванта. Остались брызги крови на стенах и на ковре. Ковер пришлось выбросить.

Теперь он не отвернулся. Раскрыв красный зонтик, он разгородил натянутым на серебряные спицы сырым шелком пространство комнаты.

— Так тебя устроит?

— Дурак!

— А я знаю!

Сквозь маленькую ширму можно было различить ее силуэт, и он закрыл глаза.

— Пошли на море?

— Конечно…

По скрипу он определил, что она присела на кровать.

Можешь уже смотреть, — осторожно кончиками пальцев Ли разглаживала квадратик пластыря на своей пятке. — Как-нибудь доковыляю, наверно!

Захвативший их в дороге тропический ливень иссяк, иссяк совсем, не оставив на небе даже маленького облачка. Город был счастливо переполнен красным закатным солнцем и ветром.

Они ужинали в дешевой шашлычной: острое мясо, вареные овощи… Конечно, по рюмочке. Местная мадера оказалась совсем недурна, на десерт бананы. Все пока получалось, как намечено.

Увлекшись какой-то неясной глубинной своей мыслью, он забыл проследить за выражением своего лица и попался.

— Что-то вспомнил? — спросила Ли. Она стояла напротив за столиком, и губы ее были перепачканы банановой мякотью.

— Да!

— Неприятное?

— Последний звонок! — на этот раз он сказал правду, потому что можно было позволить себе немножко правды. — Знаешь, ма, я когда устаю, закрываю глаза и вижу одно и то же каждый раз. Я еще не говорил… Представляешь, дикий звон везде… Длинные, пустые, белые коридоры…

— Ты действительно устал.

Они вышли на пустой пляж. Спустились по крутым каменным ступеням. Никого, только ребристые топчаны разбросаны по черному песку. Ветер стих. Темная гладь до горизонта. Даже вокруг волнореза нет пены.

В дом на горе вернулись часа через полтора. Ли постелила на кровать спальники.

— Ник, ты не мог бы выйти на пару минут? — спросила она.

Он не вышел, а просто отвернулся. Ее это устроило. Он вышел из комнаты много позже, несколько часов спустя, невозможно было заснуть лежа с нею рядом, в одной постели, хоть и одетым, невозможно было прислушиваться к ее невыносимо тихому дыханию, ловить лунный блик в зеркале и шевелящуюся тень ее ресниц. Не уследить, непонятно, спит ли она? Губы чуть приоткрыты и доступны. Но нельзя! Даже шепотом ничего нельзя спросить, даже у самого себя.

3

Он спустился вниз и вошел в дом. Там на первом этаже все было застлано старенькими цветными циновками, мебели никакой — большая комната под лестницей. Он помнил, он осмотрел ее еще днем, комната походила на пустой огромный ящик, ящик с красно-зеленым ребристым дном, известковыми сырыми стенками и белой крышкой, посредине ящика стоял черный обшарпанный большой стол — высился массивный, на витых ножках.

В этой комнате днем собирались скульпторы. Со стаканами в руках, они каждое слово старались прокричать, каждую фразу выдавали, как под пыткой, жарко. Они размахивали руками, рисовали фломастерами на кальке и расплескивали в горячке зеленое сухое вино, все это стоя, расхаживая из угла в угол, пританцовывая, подпрыгивая на месте, хотя вокруг стола были разбросаны в беспорядке желтые плетеные стулья. Ночью в тишине пахло кислым молодым вином и гнилыми персиками. Во время ужина рассыпали перец, перец ощущался в темном холодном воздухе, острый, игольчатый запах, от него неприятно чесалось в горле.

Лампочки, ввинченные в массивную бронзовую люстру, отражали луну, пять белых точек в прозрачных шарах и никакого света. С тихим скрипом люстра покачивалась на своей цепи. Где-то здесь в темноте лежала собака. Почему-то он боялся наткнуться на нее ногой. Свисали по стенам какие-то мокрые веревки. Он накрутил одну веревку на руку. Нажал. Не порвалась.

Все окна огромной комнаты выходили во двор. Во все окна видны и луна, и сгрудившиеся под железным навесом скульптуры.

Противоположная стена упиралась в гору. За нею был только многокилометровый слой необработанного камня.

Встав посреди огромной гостиной, он тер пальцами надбровные дуги, это помогало глазам привыкнуть к темноте. Он опоздал на один день.

«Сегодня пятое августа, — соображал он, восстанавливая в себе порядок задуманного. — Мира сказала, что будет в доме скульптора четвертого… Она сказала, что, может быть, сразу уедет, а может быть, ей придется задержаться на пару дней… Должна быть здесь? Интересно, что она скажет, когда увидит меня? Если, конечно, увидит!»

Было так тихо, что показалось, часы на руке остановились. Поднес их к уху. Сделал шаг вперед и сразу наступил на собаку.

— Тихо! — Собака почему-то только заворчала, завозилась, кажется, она даже не проснулась. — Видишь, тикают! — сказал он шепотом, наклоняясь к ней. — Спи, животное… Спи!

Он ласково потрепал собаку, провел ладонью по буграм свалявшейся шерсти.

Нигде в доме не было света. Воздух в узком коридорчике сквозил, как в туннеле метро, он был ледяным. Чтобы не сбиться, приходилось держать руку на левой стене. Мысленно он видел план дома и мог бы по этому плану на выбор проверить три-четыре комнаты, где Мира могла находиться, беда в том, что умозрительная схема никак не контачила с конкретным пространством. Пространство было враждебно, и он почти запутался в нем.

«Нужно было в компанию вписаться, когда они пили… Легко бы узнал, где она, в каком месте, — говорил он себе. — Как я теперь найду? — спрашивал он себя и, конечно, улыбался. — Найду! Куда она денется?.. Найду! Находил уже… Только бы Ли не проснулась!»

В доме на ночь оставалось человек пять-семь, из них три брата хозяина, один малолетний, двое других — уголовники (не дай Бог, разбудишь такого, застрелит, не просыпаясь), несколько женщин. Открывая дверь, осторожно надавливая плоскую деревянную ручку, он старался даже не дышать.

Никого. Какие-то стеллажи, стулья посреди комнаты, мусор на полу. Пивная бутылка на подоконнике. Глаза уже настолько привыкли, что в лунном свете он отчетливо разглядел даже календарь. Лощеный прямоугольник был приколот к стене. Крупные черные цифры, стилизованный шрифт: март.

Он хотел поправить дело, перевернуть страницу. Недалеко что-то скрипнуло, еще раз… Рука, протянутая к календарю, повисла в воздухе на полпути.

«Если они меня застукают, скажу, искал туалет… Если не нарываться, не лезть в женские спальни, не хамить, то, действительно, не застрелят же они меня, в конце-то концов… Что я сделал?»

Он хотел уже возвращаться, когда заметил желтый отсвет на полу в конце коридора. Оказалось, это не конец коридора, а только крутой поворот. Остановился.

Дальше была полуоткрытая дверь, метров десять до нее. Хорошо видна яркая блузка, висящая на спинке высокого стула, она освещена. Лампа в его сторону, свет в лицо, и за лампой будто ничего, пусто.

Осознав вдруг, что он стоит на виду, и нет ни одного шанса остаться незамеченным, Ник только прикрыл ладонью глаза. Очень давно он запретил себе подглядывать за живыми людьми и теперь нарушил собственный запрет. Глаза привыкали, и за белым размытым кругом появились двое. Он не уходил, а они все не замечали его.

Легко скинутая на ковер плоская желтая туфля будто ударила. Движением головы отпущенные на свободу волосы… Поворот женского бедра, лица не видно, лицо в полосе темноты засыпано волосами, капельки педикюра… Маленькие пальчики вытягивались, нога была направлена прямо на него, а он хотел только разглядеть лицо. Потом голова запрокинулась так, что видны черные дырочки ноздрей. И он узнал Миру. Рука пошла вниз, и мокрая веревка болью прорезала ладонь. Он хорошо запомнил само движение вниз. Веревки были развешены по всему дому, зачем? Над Мирой (никаких сомнений, он все-таки нашел ее) склонился мужчина. Кто? Он не видел. Только шелк расстегнутой рубашки, темноватые пальцы, кольцо, цепочка… Мутное зеркало, удвоенная свеча — длинный черный фитилек, блестящая тарелка, очищенный мандарин, часы на столике…

«Предала!.. — ему потребовалось усилие, чтобы не крикнуть, чтобы остаться на месте. В это мгновение он хотел только убивать. — Зачем?.. — он нарочно заставлял себя смотреть, как два человека треплют друг друга и постели. Ярко в лицо горела лампа. — Какая же ты… Шлюшка!..»

Мужчина неприятно, смешно засвистел, завозился. Обнимая его, Мира повернулась таким образом, что под лампой оказался знакомый шрам. Всплыло ощущение крови на руках. Там, где теперь был шрам, сорок дней назад была просто спекающаяся, горячая дырка от пули. А потом, когда он украл Миру из госпиталя, когда он раздел ее, как ребенка, укладывая в постель, на этом месте было твердое розовое вздутие. Тогда еще не сняли швы. Ему стало больно, и он подумал, что если бы в самом начале спихнул шлюшку на рельсы под налетевший поезд, то шрама бы вообще никакого не было, все это белое тело разворотило бы на куски. А к данному моменту оно бы уже подшивало в земле.

Мужская темная рука протянулась и закрыла дверь. Лампу выключили, так что пропала и полоска внизу. Его так и не заметили. Смотреть не на что, он решил вернуться к себе в комнату.

Он уже соскучился по Ли, жадно хотел увидеть, как она спит (он сознательно раздувал в себе это желание). Может быть, неосторожным движением или звуком разбудить ее, сказать что-нибудь? Он брел, спотыкаясь, по темному чужому дому. Он хотел, и у него получилось. Наверное, так получилось впервые. Образ одной женщины вытеснил и ревность, и раздражение, вызванные другой. Он нарочно пытался противопоставить терпкий запах Миры, сладкий запах ее пота, острый запах каждого ее слова запаху матери. Спасаясь, он довел себя до того, что уловил этот запах: запах открытой книги, запах хрустнувшего в тонких пальцах ванильного печенья.

— «Я ненавижу свет однообразных звезд. Здравствуй, мой давний бред — башни стрельчатой рост… — легко припоминая ее любимое, шептал он уже в голос. — Кружевом камень будь и паутиной стань. Неба пустую грудь тонкой иглою рань…»

Он остановился у окна в большой общей комнате и смотрел на диск луны. Там, в темноте за стеклами мокро блестели кусты, за кустами темная фигура, слепленная из глины, железные стойки навеса, от них, как стрелки в детской игре, тонкие тени по двору.

Он не смог даже испугаться, когда кто-то подошел сзади. Скрипнула циновка. Мужской голос тихонечко выругался по-грузински…

С трудом он разлепил глаза. Он сидел на полу. Так же, в то же окно светила луна. Мизинцем он потрогал мягкое вздутие под волосами — несильно ударили, но умело. Кожа на черепе цела, крови нет. Только горячо стучит боль в поврежденный затылок. Подступила сладкая тошнота. Он определил: в левую руку сделали укол. Вероятно, есть след от инъекции, но в темноте его не разглядеть, чешется знакомо, что-то под кожу впрыснули. Оглушили и сделали укол.

Прежде чем потерять сознание, он успел подумать:

«Зачем это? Кому я нужен?»

4

В темноте, еще не проснувшись, она все вспомнила, но не смогла сориентироваться. Где дверь, где окно, Ли потеряла и поворачивала голову, ожидая, пока глаза привыкнут. Потом она разглядела зеркало в глубине комнаты, силуэт под зеркалом — вазочка с цветами. Автоматически всматриваясь и почти не различая своих черт, поправила волосы и только после этого поняла, что в комнате находится еще кто-то.

— Ник? — спросила она неуверенно. Она уже почувствовала, что сына рядом нет, а в зеркале рядом с ее смутным отображением колышется чужая тень.

— Пожалуйста, тише! — прозвучал совсем рядом незнакомый женский голос. — Они не должны знать, что я поднялась к вам.

— Может быть, свет зажжем? — спросила Ли, уже различая сидящую на стуле женщину. — В рюкзаке есть фонарик. — Не испытывая никакого страха или неудобства, Ли села на кровати, прижала к груди колени. — Я была бы вам благодарна, если бы вы посветили себе на лицо.

— Лиана Марковна, я хочу вас попросить, — в женском голосе прочитывалось смущение. — Вы, пожалуйста, поймите меня правильно, — она говорила с легким южным акцентом. — Нам лучше по-хорошему разойтись. В общем, это в ваших интересах.

— В моих интересах? Пожалуйста, возьмите фонарь, девушка, и посветите себе на лицо, я не могу разговаривать, если не вижу собеседника?

Внизу во дворе раздались шаги, радостно заскулила собака, и мужчина выругался по-грузински. Собака неприятно тявкнула и завозилась, вероятно, ее слегка отодвинули сапогом.

— Мира! — крикнули во дворе. В свете фонарика — незваная гостья прикрывала отражатель ладонью так, что получалась узкая полоса, — Ли увидела сначала голые женские ноги, потом шелковую рубашку. Мужская рубашка не была даже застегнута.

— Вы скажите своему сыночку, что для него это все плохо кончится. — Свет фонарика коснулся наконец лица, сильно накрашенных губ. — Если он не прекратит меня преследовать, его просто убьют. — Она сделала долгую паузу, раздумывая. — Если уже не убили, случайно.

— Где он? — спросила Ли.

— Я надеюсь, его отпустят. Его просто перепутали с другим человеком… Увидят, что не того взяли, и отпустят.

Переставая что бы то ни было понимать и чувствуя, как сердце наращивает ход в ее груди, Ли спросила:

— Значит, могут не отпустить?

— Могут! — ночная гостья опять помолчала минуту. — Идет война… Вам это трудно понять… Но идет война. А на войне убивают.

— Что он сделал?

— Да ничего он не сделал. Я прошу вас, скажите ему, вы мать, он вас, надеюсь, послушает… Не нужно меня преследовать. Я, конечно, благодарна ему за то, что он для меня сделал, но хватит уже. Это действительно очень опасно. И, главное, совершенно бессмысленно. Здесь он ничем не сможет мне помочь.

Ощущая в темном воздухе запах чужих духов, Ли напряженно всматривалась в зеркало. Фонарик больше не горел.

— Ты спала с моим мальчиком?

— Да.

— Зачем?..

Луна выбралась из гасившей ее тучи, покрывая слабеньким серебром листву деревьев и острый обрез горы, и стояла теперь по другую сторону дома. Ли прикусила кончик языка, пытаясь хоть что-то противопоставить колющей боли в сердце. Она протянула руку, дотронулась до чужого обнаженного тела. Гостья, поднявшись со стула, распахнула рубашку. Пальцы наткнулись на твердую полосу еще прежде, чем глаза увидели уродливый шрам.

— Он спас мне жизнь… Случайно… — рубашка махнула по протянутой ладони. Темные руки завязали в узел шелковые концы.

— Это от ножа?

— От пули.

— Зачем ты мне?..

— Хочу напугать вас посильнее.

— Значит, Ник действительно тебя спас?

— Спас!.. Поймите, вы должны уйти отсюда. Дожидайтесь сына и сразу уходите. Они ничего вам не сделают. Никто не убивает просто так…

Волнение перешагнуло какой-то предел, и Ли спросила:

— А как он в постели, мой сын, ничего?

— Вы должны меня понять… Он очень просил… В общем, это была плата. И больше ничего. Но я не могу вечно платить за одно и то же… Если хотите жить, уезжайте.

Отпустив свои колени, Ли с размаху бухнулась на подушку, закинула ладони за голову, сплела пальцы. Дверь осталась открытой, проскрипели по деревянной постнице вниз быстрые шаги. Все в комнате было покрыто лунной серебряной пылью — и цветы, и зеркало, и оконное стекло.

5

Среди безумной южной ночи лениво ковырять штыком соломенный муляж, набирая в легкие густой прохладный воздух, командовать самому себе: «Коли!» — и думать, что через час ты умрешь, не так уж и приятно. Не лучшее это из занятий. Подумать просто о сохранении жизни мешала несерьезность происходящего, а заснуть, завалиться на спину под сверкающим ночным небом в кучу сыроватых ватников не давал страх.

«Господи! Это же надо было так вляпаться?»

Он затягивался сигаретой (благо карманы не вычистили) и смотрел на стрелки ручных часов. Ветер все время менялся. Огонек сигареты вспышками отражался в выпуклом стеклышке, но стрелки почти не меняли своего положения, они остановились, так и звезды. Звезд было много, от них тошнило и кружилась голова.

Он вспомнил лицо Миры под лампой, как повернулось под лампой белое женское тело. В ушах звон, так звенели белые длинные коридоры. Он закрыл глаза и увидел шрам. Тогда, в метро ему было все равно, кого убить, просто он хотел попробовать как это, сможет ли он? А она подумала, что он собирается убить именно ее. Он не сделал ничего, он просто спал на скамеечке с открытыми глазами, потом она объяснила, что у убийцы есть что-то в лице, что-то другое, но что именно, так и не смогла объяснить. Он повторил свой вопрос в постели, в самый неподходящий момент поставив его между стонами. Без толку, она опять не нашла слов.

Зачем он полез в дом скульптора? Хотел снова спасти жизнь этой женщины? Искал острых ощущений? Хотел подставить Ли? Пожалуй, нет. Точнее будет сказать (уж перед самим собою зачем же скрываться в такие минуты), он хотел получить несколько простых ответов на несколько очень простых вопросов.

«Если меня сейчас убьют, — думал он, лежа с закрытыми глазами и пытаясь представить себе звездное небо, находящееся тут же, за пленочкой век, — то получу я ответы на все мои вопросы… Или не получу ничего? Самое противное, если окажется, что я умру и опять получу только часть ответов… Вот уж чего совершенно нельзя вытерпеть!»

Обследуя свою тюрьму, он истратил все спички и теперь боялся потерять счет времени. Он докуривал каждую сигарету до фильтра и зажигал каждую новую от окурка. Он болезненно, по-детски от этого кашлял и злился. Хорошо, сигареты оставили, так бы совсем пропал. Четыре высокие кирпичные стены вокруг умножали звук кашля.

Большое помещение без крыши было завалено сырыми картонными мишенями для учебной стрельбы, при свете сигареты различались мелкие цифры в кругах. Потом, чуть позже, он обнаружил несколько соломенных муляжей и слева, в самом углу заставленный такими же мишенями огромный металлический шкаф. Чтобы отодвинуть ржавую дверцу, потребовалось усилие. Пальцы ободрались. От скрипа неприятно зачесалось под коленками. В шкафу были навалены винтовки. Звезды над головой были холодными, как и полная белая луна. Желая согреться, он командовал себе вполголоса, зажав в зубах очередную сигаретку:

— Коли! — и бил блестящим лунным штыком в грудь соломенного муляжа. Муляж хрустел, ладони становились от пота мокрыми и скользкими. — Коли!.. Давай!.. Коли, еще!.. Коли, давай!

Ему удалось согреться, и настроение исправилось. Он бросил винтовку, сильно потер влажные ладони одну о другую (очень хотелось вымыть руки) и приступил к подробному осмотру. Появилась идея. Но, увы, боеприпасов ни в сейфе, ни вообще в тюрьме он не нашел. Здесь готовили боевиков? Молодняк? Может быть, они приходили сюда прямо после школы? В одном из углов он обнаружил в доказательство своей мысли форменную школьную куртку, она была туго натянута на муляж. Не без удовольствия пробил и его коротким ударом штыка.

— Коли!

С размаху он воткнул оружие в земляной пол и, на мгновение потеряв силы, присел на корточки. Какой был смысл привозить его сюда? Только чтобы убить?..

Но зачем тащить человека через весь город и прятать в подобном секретном месте, если его всего-навсего надо убить?

Убить легко в парке, на скамеечке подле фонтана… Возле моря, скинуть с волнореза. Задушить в туалете, зарезать? Или, еще проще, столкнуть со стены монастыря (там очень высокая, отвесная стена), а если вдруг не разбился насмерть, сверху камнями можно…

Хотелось пригубить чашечку горячего кофе, хотелось услышать шум моря и увидеть волны, серые шелковые лезвия, шипящую белую стружку. Он крепко обхватил руками колени и зажмурился.

Почему они с Ли, выпив по чашке кофе под уютным козырьком открытой кофейни, все-таки не пошли в монастырь, не устроились на турбазе, почему их потащило на гору в дом скульптора? Ответ был прост. Потому что он так хотел. Потому что ему нужно было в дом скульптора. Он не мог сказать правду, правда была слишком сложной и противоречивой, громоздкой, и правда погубила бы всю прелесть их путешествия. Если бы не пошел дождь, если бы не случайная чашечка кофе, было бы значительно труднее убедить мать идти куда-то, искать частную квартиру. Тогда они не оказались бы в этом доме, и теперь он бы не колол соломенные чучела в ожидании смерти, а лежал бы, вытянувшись на железной кровати, в келье на втором этаже, и сквозь темноту смотрел бы на спящую Ли. Если бы не гроза, его план, скорее всего, просто бы провалился, и завтра они отправились бы в Новоафонскую пещеру осматривать цветные сталактиты.

«Если в лице убийцы есть что-то?.. Что-то подобное должно быть и в лице жертвы. Жертва и убийца — это как две неровные половинки яблока, в какой-то момент они должны совпадать. Я не убил, но теперь убьют меня. Я хотел убить с единственным мотивом: убийство ради опыта убийства. Меня если убьют, то скорее всего по ошибке… Сделали какой-то укол, привезли сюда… Может быть, они хотят меня допросить? Они будут допрашивать и увидят, что я не тот! Значит, есть шанс? Нет! Увидят, что я не тот, и убьют, кому нужны лишние свидетели?.. Но тогда уже явный мотив. Мотив налицо, и половинки яблока не совпадают… Интересно, какое у меня сейчас лицо? Никогда ведь без зеркала не знаешь, какое оно?»

Сигарета обожгла пальцы, но он, перетерпев боль, от окурка зажег следующую сигарету, только после этого бросил. Как клочок соломы швыряет ветром, в лицо ему швырнуло обрывок далекой музыки, потом собачий лай, пронзительный женский визг не унимающейся танцплощадки — на турбазе в монастыре веселились всю ночь, и опять тишина, тлеющий уголек в руке, горькая слюна, скопившаяся во рту, боль в затылке.

Мира привела его к себе домой, и он погиб. Не сразу, часов пять они шлялись по улицам, только после этого. Она была старше лет на семь, и в какой-то момент испытала серьезное неудобство (яркая восточная женщина, а рядом размахивающий руками рыжий слюнявый юнец, все время оглядывающийся, все время пытающийся оббежать спереди и заглянуть в рот), но им было хорошо. Они просто болтали. Потом она напоила его сухим вином. Вино было ледяным и кислым. Потом выгнала и сказала, что все нормально, но больше они никогда не увидятся. Конечно, она ошиблась, разве отвяжешься от такого?

Когда последняя сигарета погасла, была ровно половина третьего. Он взобрался на сейф, встал, вытянул руки, и кончики пальцев достали до кирпичного края. Глубоко вдохнул. Он подпрыгнул и, вцепившись в этот край, подтянулся. В лицо посыпалась кирпичная крошка. Это было совсем не трудно, в спортзале приходилось делать большее, но он опоздал. Нельзя откладывать побег, если тебя кто-то собрался убивать.

Его голова, наверное, на целую минуту поднялась над стеной. Он увидел стоящий на горе монастырь. Черный, круглый монастырь был хорошо освещен. Контрастно выделялся купол без креста. Море было за спиной, шоссе сбоку, с левой стороны. Густой соленой прохладой обдало лицо, он услышал еле различимый шум, это накатывались на бетон волны, собачий лай, женский визг, нетрезвые крики, звон и мат, их приволокло ветерком из монастыря. Турбаза никак не хотела успокоиться. По шоссе очень осторожно, ощупью, не включая фар, двигалась машина. Горели только красные подфарники, они медленно приближались. Движок на дороге стучал не громче его часов, поднесенных к самому уху.

Машина шла тяжело, с большой осадкой. Наверное, в нее набилось много людей. Они приехали его убить.

Он хотел увидеть море, но море оказалось недосягаемо для глаз, только вспышка луны, густая соль ветра, далекий лай. Ободранные ладони больно соскользнули по кирпичной стене.

6

Горько пахло растертыми орехами и свалявшейся собачьей шерстью. Почему-то ближе к утру остались только эти два запаха. Ни запаха вина, ни запаха перца, ни запаха фруктов.

Накануне художники били посуду во дворе. Мало выпить до дна, осушить высокий стакан, так надо еще и швырнуть его с размаху о камни. Они никак не могли привыкнуть к новому положению, всю жизнь прожили здесь как хозяева, и вдруг оказались пленниками в собственном доме.

Когда обнялись и запели на восемь голосов — Мира, сидящая за столом наравне с мужчинами, с трудом удержала слезы, — они хитро друг другу подмигивали, «для конспирации», как дети.

Двор подмели, но босая нога, неосторожно соскочив с последней ступеньки, наткнулась на осколок. Он застрял в щели между камнями. Мира остановилась, но не вскрикнула. Холодный густой ветерок дернул на ней рубашку.

«Он захочет узнать, где я была… Он обязательно спросит, — подумала она, крепко затягивая на груди узел. — Наверное, он слышал?.. Ступеньки все-таки скрипели! Сказать ему все? Правду? Зачем ему моя правда?»

В серебрящейся темноте, в кривой рамке полураспахнутых дверей она пыталась разглядеть гостиную, пыталась угадать, где стоял мальчик, когда его ударили. Но угадывались лишь черты прошедшего застолья. Угол оконного стекла был отмечен смятым листком бумаги, как белой капелькой конъюнктивита уголок глаза. За этот день сколько планов было нарисовано фломастером на таких листках. Сколько отвергнуто?! Даже списки соседей, их надо убить в течение следующей недели, даже дети в этих списках. Желтел опрокинутый соломенный стул. Покачивалась с неслышимым скрипом бронзовая люстра.

«Ударили по голове, и Ник упал, тогда ему закатали рукав и сделали впрыскивание? Бедный мальчик… Неужели он сопротивлялся? Он не успел. Конечно, он не успел… Если бы он успел ударить по лицу хотя бы одного их этих кретинов, ему не жить, даже если разберутся, не простят. А скорее всего, разбираться не станут…»

Наклонилась и слегка потрепала за ухо подошедшую собаку. Собака осторожно слизывала кровь с ее ноги.

— Не надо… Не больно… — Собака подняла морду и замерла, силясь понять человека. — Они разберутся! — сказала Мира. — Они его отпустят! — Собака тихонечко заскулила и поскребла лапой. — Дура я, понимаешь, дура, что во все это полезла…

Она хотела уже войти в дом, но одна из скульптур под навесом, освещенный кусок камня — огромное безобразное лицо, задержала, остановила Миру еще на минуту. Подуло опять. Губы, как судорогой, дернуло горькой улыбкой. Ради этой каменной бабы Александру два года назад позировала она, Мира. Он говорил, что передал главное… Передал то, что скрыто… Вынес всю дьявольскую женскую сущность из недр беснующейся души наружу, на свет… (Как он любил красивые русские слова!) И таким образом покончил с нею. И подчинил…

«Не нужно было садиться с мужчинами за стол… — переключившись, подумала она. — Женщина должна стоять, когда мужчина сидит, женщина должна молчать, пока он говорит. Ни сегодня днем, ни два года назад нельзя было… — Она прикусила кончик языка. Дернула ногой, отгоняя собаку. — Скажу, как было… Пусть думает, что хочет. Пусть сдохнет со своей ревностью!..»

Ее удивил вкус собственных губ. Соленые. Губы всегда были либо сладкими, либо горькими в зависимости от помады, которой она пользовалась. А тут лизнула, и показалось, что кристаллик соли застрял и жжет кончик языка.

«Они убьют его… Убьют, им легче убить, чем отпустить… Освободитель!.. Наверное, Тамару послал разбираться. Она не упустит! Ей только дай! Жалко мальчишку… Не нужно было лезть! Куда полез, урод?.. Зачем?»

Только что она кралась по пустым комнатам, прислушиваясь и ощупывая босой ногой каждую половицу, теперь пошла быстро, не глядя… Пустые комнаты дышали пылью.

«Все скажу, как есть, пусть подавится, Отелло, — решила она. — Если мальчика убили, то его уже убили, если отпустили, то уже отпустили. Ничего не изменишь, сам виноват! А отомстить лучше всего правдой!»

Собака поплелась за Мирой, было слышно чмоканье ее когтей по деревянному полу. Собака сопела, только в полосе света она остановилась, заскулила и повернула назад. Хозяин мог и ударить. Все в этом доме подчинялись простому правилу: никогда без нужды не лезь под руку хозяину.

Горела все та же лампочка. Александр, голый по пояс, лежал на постели с книгой, скрученная в жгут простыня валялась на полу. Можно было себе представить, как он, успокаиваясь и не желая больше в бешенстве бить кулаком в стену, с хрустом выжимал сухую ткань.

— Все? — спросил он, не поворачивая головы.

Он перевернул страничку, кольцо на указательном пальце неприятно сверкнуло Мире в глаза. Она поморщилась, отступая на шаг. Скинула рубашку, узел, стянутый под грудью, не сразу поддался, она чуть не сломала ноготь.

— Все! — вздохнула она и встала коленями на пружинящий край постели. Запрокинула голову, сбрасывая волосы с лица. Посмотрела в зеркало себе в глаза. В зеркале отражались голое мужское плечо, и за плечом неприятная лампочка.

— Они уедут, — сказала она. — Если ты хочешь, они уедут через час. Они уедут, когда ты скажешь, — протянув руку, кончиками пальцев она коснулась макушки Александра, его коротких жестких волос. — Не сердись!

— Красивая женщина.

— Кто? — не поняла она. — Какая женщина?

Он захлопнул книжку, не дочитав, кажется, строки, хотя, возможно, он вообще ее не читал, смотрел на буквы, как другие смотрят на набегающие волны.

— Ты меня обманула, девочка!

Одним движением он перевернулся на спину, обрисовались грудные мышцы. Схватил Миру сразу за оба запястья, больно сдавил и притянул к себе, так что лицо ее оказалось рядом с его лицом.

— Ты рискуешь не собой! — проговорили темные, красиво очерченные губы. — Не собой!

Ей показалось, что запястья хрустнули под нажимом его пальцев.

— Больно! Пусти!

Наверное, несколько минут назад, скручивая простыню, Александр представил себе, что скручивает ее руки. Книга скатилась с постели и стукнулась об пол. Мира посмотрела на книгу, посмотрела в глаза скульптора, глаза показались ей пустыми: под пленочкой мути ничего — яма.

Он будто спал с открытыми глазами. «Он может меня убить, не просыпаясь, — с облегчением подумала Мира, когда живые твердые кольца на ее запястьях наконец распались. — Все-таки легче, когда человек успеет окончить столичный вуз. — Она была спокойна ниже по собственным меркам. — Дикие они. Рассудок всегда опаздывает, не успевает за рукой с ножом. Убьет он меня из ревности, а скажет, что боролся за освобождение грузинского народа… — она зарылась лицом в собственные волосы, в собственные колени. — Ничего и ему не скажу… Ничего он не поймет».

Бросая маленькие жёлтые шкурки на пол, на свои босые ноги, Александр, согнувшись, сидел на постели и очищал мандарин. Легкая щетина на его подбородке шевелилась, губы двигались, но слов не было. Все, что не следовало проговаривать вслух, он, наверное, в течение пяти минут проиграл молча.

— Хочешь, съешь мандарин… — сказал он и протянул ей очищенный плод.

Она дернула головой и глянула ему в глаза, как смогла, быстро и зло.

— Я не хотел тебя напугать, Мира, — сказал он, вполне владея своим голосом. — Но ты привела в дом посторонних людей. Что мы должны думать?

Мандарин покатился по ладони Александра, и Мира поймала его кончиками пальцев.

— Ты прав, она красивая… — сказала Мира и сделала очень длинную паузу. — Они уйдут. Они ничего не знают.

— Это тот мальчик, о котором ты мне говорила? Тот мальчик, что спас твою жизнь?

Осторожно отделив одну маленькую текущую дольку, Мира положила ее себе под язык.

— Он же совсем ребенок. Чем его кололи?

— Ерундой кололи…

— Зачем вообще?

— Не хотели покалечить! Ты знаешь… — подбородок Александра неприятно дернулся. — Никакой крови в доме! Ты знаешь мои правила? Ты знаешь, что мы подумали? Кто может ходить ночью по дому, зачем это нужно?

— А теперь что?

Он поправил зачем-то часы, стоящие на тумбочке. Не ответил.

— Как ты думаешь, — отодвигаясь понемногу от его руки, спросила Мира, — как ты думаешь, Тамара приказала его убить?

— Не знаю… Не знаю я… Если бы он был тем, за кого его приняли, я бы его сам убил… Понимаешь, этого нельзя было делать в доме… Ты знаешь, я могу погибнуть завтра. Может быть, сейчас… В любую минуту и ты, и Тамара… Все… Ты знаешь, война!

— Да, только что я сказала ей то же самое.

— Что ты сказала?

— Я сказала, — Мира не удержалась от кривой улыбки. — Я сказала, что идет война, и это нужно понять. Я сказала, что на войне иногда убивают…

— Его матери сказала?

— Да.

— Ты с ним спала?

— Знаешь, когда я сказала про войну, она меня почему-то точно так же об этом спросила. Если тебе интересно, то да. Он спас мне жизнь. Он еще ребенок…

— А что ты ответила его матери?

— Правду.

— Ты лжешь!

— Когда я лгу — теперь или раньше лгала?..

Ощутив свою власть, Мира притянула его к себе, нажала ладонями на грудь, заставила лечь.

— Успокойся, все будет хорошо. Машина с оружием придет завтра утром. Я все сделала, как нужно. А с кем я сплю — с известным грузинским скульптором или с московским школьником, кому это интересно, когда идет война?

— Уезжай утром… — сказал он с уже совсем другой интонацией. Его волосатые руки, расслабленные, лежали вдоль тела. — Погаси лампу! Свет на веках, очень неприятно…

Вкус соли на губах, будто вдруг хлебнула теплой морской воды. Но теперь Мира догадалась: кровоточит без боли последний молочный зуб. Осторожными движениями ладоней она разглаживала тело скульптора, и напряженные мышцы под кончиками ее пальцев, под коротенькими ударами острых ногтей распускались, становились мягкими и горячими.

Она погасила лампу и шепотом спросила:

— Сколько нужно времени грузовику… На то, чтобы добраться отсюда до Очамчире?

— В хорошем варианте два дня, мы можем перегонять его только ночью, но ты должна приехать раньше, все документы уже готовы.

— Понимаю…

— Зачем ты с ним спала… с ним было хорошо?

— Он мальчик, я же сказала… Самый обыкновенный московский школьник. Но если он умрет, это останется на нашей совести.

За неровным дыханием скульптора, за тиканьем часов Мире показалось еще что-то, будто далекий хлопок, и еще один, ее ногти впились в грудь Александра.

— Кажется, стреляли у моря где-то?

— Нет! — отозвался он. — Больше похоже на выхлоп… Зря ты испугалась, Тамара не любит убивать!

7

Сорвавшись с края стены, он упал на спину, не больно, он не ушибся даже, только в носу зачесалось. Небо легло над его головой, небо было шершавым. Звезды, огромные, белые, яркие, горели и обдирали глаза, как крупная соль, как свежая наждачная бумага. Подхлестнув его страх, мотор за стеною выстрелил и перешел на холостой ход.

«Зачем я сюда полез? — спросил он у себя. — Если так по-глупому убьют, обидно!»

Он подумал еще, что, может быть, слезы — это остатки химии, ведь ему совсем недавно впрыснули что-то под кожу.

Хлопнули дверцы машины, послышались шаги и голоса.

— Где ключ?

— Не знаю… — второй голос оказался женским. — Посмотри в бардачке.

Громыхнул, вероятно от удара кулака, наружный навесной замок, и еще один мужской голос сказал по-грузински:

— А если грузовик придет?

— Грузовик сюда не придет, — сказала женщина. — У него другой маршрут, — она крикнула в сторону моря. — Зураб, ну где ключ?!

— В бардачке только пистолет! Это твой, Тамара?

Рукавом вытерев слезы, Ник присел и сразу увидел, что фары машины горят в полный накал. Над стеною висело неприятное зарево. Сквозь щели ворот полосами врывалась белизна. Он поморщился, поднялся на ноги и, покачиваясь, встал лицом к воротам. Он пытался по голосам угадать, сколько же человек приехало. Защелкал, прокручиваясь по металлу, ключ, и первый мужской голос забубнил:

— Это замок? Это дрянь какая-то, а не замок! Сколько он стоит, такой замок? Полбутылки чачи? Полбутылки чачи жалко?

Брякнула откинутая дужка. И фары ударили уже прямо по глазам. Ник прикрылся ладонью.

«В рюкзаке лежит бутылка чачи… — подумал он. — Там, в комнате, рядом с кроватью стоит мой рюкзак, и в нем бутылка… Мы ее даже не распечатали!»

Голоса звучали сквозь тарахтение мотора. Глаза обжигал свет фар. Из треска возникали неприятные чужие фразы. За светом появились фигуры. Они показались ему плоскими, вырезанными из картона профилями.

Сквозь пальцы Ник разглядывал черный силуэт. Поразительно, но это была все та же женщина, та же самая, что впустила их в дом, только теперь и в темноте было видно: ей не шестнадцать и не семьдесят, а скорее всего, тридцать. Ножка обута в высокий сапог. Картонный черный силуэт повернулся, меняясь в объеме. Движение бедер, колыхнулась длинная черная юбка, из-под каблука выстрелил мелкий камушек. Только руки у нее были белыми — тонкие нежные пальцы — длинные согнутые полоски. Глаз не разглядеть, и он то ли вспомнил, то ли придумал их — миндалевидные, хитрые. Женщина сделала несколько шагов и остановилась прямо перед ним на расстоянии сильного вздоха.

— Дураки! — сказала она. — Нашли шпиона… — голос у нее был глубокий и ровный. — Это мальчик! Он с мамой приехал! Я устроила их в верхней комнате… Зачем вы его сюда притащили? — она обернулась. — Кретины, кто-нибудь выключите фары. А то все собаки сбегутся!

— Вы Тамара? — наконец отнимая от лица ладонь, спросил Ник.

Она удивленно посмотрела, кажется, прищурилась. Мужской голос отозвался с нарочитой хрипотцой (темный силуэт маячил где-то слева, хрустел сапогами у сейфа, Ник почти не видел говорящего):

— Александр велел допросить его! — Скрипнула тяжелая дверца. — И лучше всего прикончить!

Ник подумал, что это младший брат скульптора, рецидивист по имени Зураб. Хотя, судя по голосу, этому у сейфа было лет сорок, сорок пять, а Зураб из рассказов Миры совсем молодой и веселый, очень нежный, три года строгача отмотал и никак не изменился.

— Его зовут Зураб? — спросил Ник, обращаясь к женщине.

— Это не важно, как его зовут. Ты мне лучше скажи, как тебя зовут, мальчик, — стараясь рассмотреть его получше, она еще приблизилась. Она была почти его роста, может быть, сантиметров на пять ниже. — Постой! Я вспомнила. Ты Николай? Верно?

— Он не мальчик! — сказал голос сбоку. — Какой он мальчик?

Со щелчком фары погасли. Только тлели два оранжевых легких круга. Опустился мрак, основное место в нем занял шум приливной тяжелой волны. Шум накладывался на шорох подошв.

— А зачем нам его допрашивать? — сказал от машины второй мужской голос. — Если Тамара говорит, что сама поселила его в верхней комнате, убить его и все, и поедем… — Его силуэт перекрыл остывающий оранжевый круг. Последовал отчетливый, громкий зевок: — Спать пора.

— Да, я Николай, — он старался говорить, как только мог, четко. — Но вы можете называть меня Ник.

— Если хочешь, Тамара, я его сам зарежу, — сказал второй мужской голос. — Тихо-тихо, как барашка. Он никому ничего не скажет.

Все это говорилось по-грузински, и Ник сперва подумал, что это говорится так, чтобы он не понял, но через секунду сообразил: Тамара-то обращается непосредственно к нему. Понятно, она встретила их с матерью во дворе и должна помнить, что он владеет языком. Может быть, Мира говорила, что он знает много языков.

— Русский мальчик — это не наш мальчик! — сказала Тамара.

Зрение постепенно восстанавливалось, глаза адаптировались к темноте. Лицо Тамары оказалось так близко, что видно — ресницы дрожат. Губы слегка растянулись — улыбается. Только теперь он почувствовал ее запах, это не было запахом пота или духов, скорее это было запахом моря.

— Наш мальчик в четырнадцать — уже боевая единица, — сказала она, непонятно к кому обращаясь. — Русский мальчик в семнадцать — еще понос!

Он ощутил ее теплую руку у себя на подбородке и сквозь тьму увидел белое пятно ее левой щеки. Она дышала в его приоткрытые испугом губы. Он впитывал ее запах.

— Не бойся, малыш, — сказала она все так же по-грузински. — Ты понимаешь, мы чуть-чуть ошиблись! Сейчас тебе лучше пойти домой!

— Куда — домой?

С трудом он подавил в себе желание прикоснуться своей щекой к этой щеке, потереться кожей о кожу, воткнуться ноздрями в этот соленый, шумящий запах приливной волны.

— Я живу в Москве!

Белое пятно щеки шагнуло назад. Тамара взяла его за руку. Так можно было взять за руку действительно ребенка. Теплые пальцы сдавили его руку. Сердце ударило больно, и он подчинился.

Она потянула его и вывела сквозь открытые ворота.

Неприятно чмокнуло за спиной, прошелестело. По этому звуку Ник догадался: один из мужчин вырвал из земли воткнутую винтовку и, вероятно, направил острие штыка ему в спину.

— Его нельзя отпускать, — сказал предполагаемый Зураб. — Он видел здесь все…

— Ничего он не видел, — неожиданно властным голосом обрезала Тамара, она ослабила хватку на его руке и легонечко кончиками ногтей пощекотала ладонь. — Правда, малыш, ты ничего не видел?

— Нет, ничего не видел, — сказал Ник.

Совсем недалеко, внизу под холмом, над гладкой глиняной поверхностью дороги светились несколько подвесных ламп. Можно было даже разглядеть металлический синий кружок указателя с изогнутой стрелкой посередине. Направление было понятно.

— Иди! — она выпустила его руку и подтолкнула.

— Нет!

Он чувствовал, как поднятая винтовка гуляет в воздухе, как холодный штык на расстоянии нескольких коротких шагов осторожно прицеливается между лопаток. Страх вернулся, захотелось бежать, и Ник сдавил в темноте кулаки.

— Почему нет? — спросила Тамара.

— Я не могу вас так оставить.

— Меня? — удивилась она. — Что ты, интересно, подумал? — опять ее лицо было близко, и опять можно было разглядеть улыбку.

Ее запах, ее застрявшая в мозгу усмешка, ее глаза, ее нога в высоком сапоге, отбивающая легкий такт… Она была рядом, и он не мог оторваться от нее вот так сразу. Он придумал ее всю за секунду и понял, что влюбился. Нужно было основание, и он придумал также, что она в опасности. Что эти пастухи прямо сейчас расправятся с нею только за то, что она отпустила его. Все это была лишь игра. Очень опасная, но захватывающая игра, таким образом Ник заставил себя какое-то время стоять на месте. Он не кинулся бежать.

— Все правильно! — сказал он. — Вы уверены, что они ничего вам не сделают?

— Почему они должны мне что-то сделать?

— За меня!

Ему вовсе не хотелось этого напряжения. Ему хотелось спуститься к морю, и чтобы она, не задавая больше глупых вопросов, пошла с ним. Присесть там рядом с ней на песок, помолчать, а потом спросить про школьные костюмы и ржавые винтовки, именно ее спросить, зачем? Он не хотел знать ответа на этот вопрос, в общих чертах он и так знал ответ, ему просто доставило бы удовольствие именно ее спросить об этом наедине. Ему показалось, что так он смог бы приблизиться к ответу на другой, более важный вопрос.

— Ты хочешь меня защищать?

— Да. Я не привык бросать женщин в обществе вооруженных мужчин.

— Не бойся! Они не причинят мне зла, — она засмеялась и опять слегка подтолкнула его. — Беги!..

Когда он медленно, сдерживая себя от быстрого шага, уже двигался по шоссе, она крикнула вдогонку:

— Ты насмешил меня, мальчик! Спасибо… Возьми свою мать, и сразу уходите из дома. Прошу тебя… Ты мне понравился, я хочу, чтобы ты остался жив.

Последнюю фразу Тамара крикнула уже по-русски.

Он ускорил шаг, только когда подумал, что издалека в темноте его фигуру невозможно увидеть. Потом побежал, глотая слезы и на бегу ударяя себя ладонями по щекам. Он очень хотел остановить истерику, но справился с собой лишь на тропинке, ведущей к дому.

8

Обморок, перешедший в глубокий сон, не прервал хода ее мыслей. Очнувшись, Ли даже не шевельнула рукой. Она лежала, упираясь лицом в подушку, и прислушивалась. Было что-то ненормальное в этом состоянии. Все происшедшее показалось ей маленьким кошмарным сновидением, припомнив женщину со шрамом, одетую в одну мужскую рубашку, она глупо захихикала в кулак. Будто димедрола проглотила четыре таблетки: легонькое головокружение, тошнота и счастливое ожидание непонятно каких превращений. Полежав так некоторое время, Ли определила свое состояние как результат усталости и шока.

«Было что-то, — подумала Ли. —  Или она мне все-таки приснилась?»

Она поняла, что сына нет рядом, но не испугалась, а лежала неподвижно в теплом ожидании. Через несколько минут где-то внизу во дворе прозвучали быстрые шаги, потом скрипнула нижняя ступенька лестницы. Он поднимался так же медленно, так же осторожно, как несколько часов назад спустился.

Когда, оглядываясь, он крался по двору, в одном из окон на миг вспыхнула знакомая лампа. Уже посередине лестницы он сообразил что-то (мысль показалась посторонней). Ник обернулся. Все окна первого этажа были черны. Он подумал, что Мира встала с кровати, но не захотела будить этого парня с волосатыми пальцами и быстро погасила неосторожно зажженную лампочку. Вероятно, ей уже рассказали обо всей этой ерунде. Чужой кто-то бродил по дому. Больше не ходит. Сделали укол и увезли. Если она не попросила описать этого чужого, тогда все в порядке. Если она не знает, что он приехал, то пусть уж не знает совсем. Если она не знает, что он исчезал, пусть не знает, что он вернулся.

Приоткрывая дверь своей комнаты, Ник был уверен: в доме никто не заметил его возвращения.

«Нужно записать в дневник, — подумал он. — Давно его не открывал. Может быть, зачеркнуть последнее требование. Не нужно мне с Мирой встречаться. Не нужно. Отменить!»

В комнате было темно, только чуть-чуть серебрилось зеркало. Дверь не скрипнула.

— Ма? — шепотом спросил он, стоя на пороге. — Ма, ты спишь? — Он прислушивался и среди неясного отдаленного шума моря и шороха листьев нащупал ее тихое дыхание. — Это хорошо, что ты спишь. Проспала ты все…

Он вошел, притворил за собой дверь, постоял немножко посреди комнаты, потом присел на корточки рядом с кроватью. Голова его оказалась вровень со свисающей тонкой рукой матери. Он осторожно подышал на эту руку, подул.

Рука, покачивающаяся в нескольких сантиметрах от его губ, пахла так знакомо, так нежно, от руки исходило тепло. Разглядывая спящую Ли, Ник пытался понять, куда делась вся его усталость. Только что, несколько минут назад, на подъеме к дому, приходилось напрягаться, чтобы не закрыть случайно глаза, не задеть ногой за какую-нибудь веревку, не врезаться со всего размаха лбом в камень или в забор (это был результат шока, и это было понятно), теперь он, кажется, вовсе не нуждался в отдыхе.

Ли дышала очень тихо, но даже по звуку одного дыхания он мог бы ее узнать. Почти не прикасаясь, он поднес ладонь к одеялу, там, где сердце. И ворсинки пощекотали кожу. Он услышал, как дрожит ее сердце. Мизинцем Ник осторожно дотронулся до женской ступни. Она была шершавой, как недавние звезды над запрокинутым лицом, и от этого снова захотелось заплакать.

— Ма, — прошептал он, уверенный, что она спит. — Ма, я тебя хочу… Я тебя хочу как женщину… Ты самая красивая, ты самая нежная на свете… Таких больше просто не бывает… Ма, я это понял потому, что только что прошел рядом со смертью. Представляешь, меня хотели убить. Мне в спину направили штык… Прямо между лопаток, я его даже почувствовал… — он переступил на корточках и поправил одеяло, подтыкая его край. — Спи, ма… А я посижу с тобой рядом, ладно?

Ли стоило усилия не пошевелиться.

«Нужно сказать, что я не сплю… — подумала она. — Почему я молчу? Какие он глупости говорит! Разве глупости?.. — перед ее закрытыми глазами тьма пульсировала, распадалась и медленно кружила, будто черные птицы на черном небе. — Нужно ему сказать!..»

Она чуть подвинулась, и крестик впился, острый, в грудь.

Господи! — простонала она и присела на постели, растирая глаза. — Господи, как больно!

Он сидел на корточках.

Ма, хочешь выпить?

— Что? Выпить?

— У нас, между прочим, есть целая бутылка.

— Да! — она нервно потерла щеки, потерла глаза, подбородок, ей казалось, что от долгой неподвижности лицо онемело и кожа потеряла чувствительность. — Мы, кажется, покупали!

— У старухи. Такая черная, противная, вспомнила? — Он говорил уже другим, бодрым голосом, и в бодрости не было ничего неестественного. — Помнишь, она хотела непременно нам сосватать комнатку! А чачу вытащила откуда-то из-под юбки!

— Я как-то нехорошо заснула… — Ли смотрела на сына. — Ты прав, давай выпьем! Немножко…

Он подвинул рюкзак, развязал, запустил в него руки.

— Погоди минуту, мне нужно кое-что записать, а то забуду потом.

Он достал свой красный, тисненный серебряной лентой дневник, достал авторучку и в свете фонарика перечеркнул несколько написанных накануне строк. Перо замерло над листом. В свете фонарика, идущем снизу, лицо его было похоже на белую объемную маску с черными провалами вместо глаз.

— Понимаешь, ма!.. Я кое-что понял…

— Хорошо! — сказала она и опустилась на постель на спину. Она зажмурилась, она никак не могла избавиться от черных птиц. Она сказала: — Ник, я не спала сейчас, я все слышала! Все, что ты говорил…

— Слышала? Что ты слышала, ма?

Чтобы выговорить, ей пришлось продавить мокрую пробку в горле:

— Все, что ты только что говорил.

— Ты испугалась, ма? — он надел на ручку колпачок и, закрыв дневник, опустил его обратно в рюкзак.

— Я испугалась? Не знаю… Может быть, я что-то не так поняла?

Стряхивая тяжелых птиц, Ли открыла глаза, Ник сидел согнутый рядом с рюкзаком. Горел фонарик.

— Мы очень тесно живем, Md! — сказал он. — Очень близко! Ты должна чувствовать что-то подобное… Обычное дело… Эдипов комплекс! Нельзя уменьшать дистанции. Но это у всех, по-моему, так.

Чернел провал рта, глаз не видно, наверное, сын улыбался.

— Это ты где прочел?

— Ма, неужели ты никогда себе ничего такого не выдумывала? Про меня? Или про какого-нибудь другого мальчика? Неужели ты — нет? Скажи правду, ма, я больше никогда не буду спрашивать! Я обещаю!

— Ты в дневник это все записываешь? — спросила она пересохшим горлом.

— В этот уже нет! Во второй записывал. Про эдипов комплекс… Начитался Фрейда и фантазировал… Думаешь, нельзя было?

— А это какой же у тебя?

— Это третий, ма! В нем про эдипов комплекс уже ни слова. Совсем другие книжки теперь влияют на мое юношеское сознание… Совсем другие проблемы.

— Какие же теперь проблемы? — Голова ее все еще кружилась. Смотреть она могла только на окно, за которым уже чуть посветлело небо. — Ник, сюда приходила эта женщина, Мира. Я так ее поняла, нужно уходить из этого дома. И чем быстрее, тем лучше. Ты ведь меня обманул?

— Обманул, — охотно согласился он, пора было уже сменить тему. — Прости, ма! Но если бы я стал все объяснять…

— Ты думаешь, я бы не поняла?

— Не знаю…

— Ты думаешь, я бы не пошла за тобой?

Зубами он вырвал из бутылки мягкую пробку. Чача издавала пронзительный запах гнилого винограда. Ник извлек кружки, плеснул сначала в одну — поменьше, потом в другую — побольше и вторую кружку протянул матери.

Она проглотила залпом, он с небольшой задержкой, подержал во рту острую горькую каплю. Вдавил пробку и бутылку, нажал пальцем. Пробка была мягкой и мокрой.

— Ма?

— Что? — напуганным шепотом спросила она.

Ей почудилось на улице далеко какое-то движение: то ли шум шагов, то ли шум моторов. Отчетливо что-то передвинули, что-то большое, камённое. Посыпалась по склону мелкая каменная крошка. Вынув сухие цветы из вазы, Ник встал перед кроватью на колени.

— Прости меня, пожалуйста!

Он вложил цветы в ее непроизвольно подставленную руку.

— Ты извращенец такой-то, сыночек! — стараясь произнести это слово как можно язвительнее, прошептала Ли и чуть подвинулась на кровати. Он смотрел ей в глаза. За окном уже заметно рассвело.

Она видела его лицо уже не как маску, заострившееся, бледное, сосредоточенное. Он подвинулся.

— Чего ты хочешь?

Ник хотел взять ее голову в свою большую ладонь, чуть повернуть, преодолев легкое сопротивление, придвинуть к себе, так чтобы губы ее не могли убежать, и поцеловать, но вместо этого просто глупо клюнул губами в губы, как цыпленок, а со второй попытки обслюнявил ее щеку.

9

Не просыпаясь, Мира скребла ногтями кожу у себя на бедре, ей чудилось, что прикосновение шершавых мужских губ прилипло к ней, подобно кусочку перцового пластыря, подобно жгучему березовому листку в бане. Отрываясь от Александра, все время неясной мыслью по кругу она возвращалась и возвращалась к своему рыжему мальчику. Так же, не просыпаясь, на уровне тикающих часов, она слышала винтовочные хлопки.

Стреляли довольно далеко, километрах, наверное, в пяти от города. Потом что-то неприятно проскрежетало совсем рядом, во дворе.

Неосторожным движением Мира причинила себе боль и проснулась. Она выскочила из-под одеяла, разбирая железной расческой спутавшиеся волосы, шагнула к окну. Небо уже потеряло звезды, их было чуть видно, а пространство двора будто заволокло тонкой прозрачной кисеей. Но туман не густел, он, напротив, растаивал на глазах.

Неприятный скрежет объяснился. Две женщины в черном, повернув набок огромную каменную фигуру под навесом, грузили ее на металлическую тележку. Из-под платка мелькнул жесткий взгляд, и Мира сообразила наконец: шторы-то распахнуты, а она совсем голая. Запахнула занавесь. Соскоблила ногтем с бедра раздавленную дольку мандарина. Помассировала пальцами мышцы рук и ног, подергала. Показала своему отражению в зеркале самый кончик острого языка.

Резкий знакомый голос, вдруг прозвучавший во дворе, заставил Миру, уже натягивающую трусики, опять выглянуть, придерживая край занавески.

Она увидела Тамару. Тамара показывала женщинам, каким боком нужно повернуть каменную бабу, чтобы та правильно легла на тележку.

Тамара была против своего обыкновения в туфлях, на лице боевая раскраска — вульгарный макияж — дешевка рассчитанная на первый удар по мужским глазам.

Внизу на улице, отчетливо гудел мотор грузовичка. Вероятно, эвакуировали все, что было под навесом. Разглядев, какую именно фигуру грузят, Мира почувствовала, как губы растягиваются в соленой улыбке. Это был ее собственный скульптурный портрет. Каменюга имела даже какое-то сходство.

Отпустив занавеску, она ловила пальцами скользкие мелкие пуговицы своего шелкового платья.

«Неужели и вправду убила!.. Глупо! Не убила! Но где он тогда, этот рыжий?..»

— Уходишь?

Александр даже не шевельнулся на своей постели, даже не открыл глаз, просто спросил.

Ухожу!

Еще рано!

Я хотела искупаться!

Она разглядывала в зеркале отражение его неподвижного лица. Подбородок чуть задран, на впалых щеках легкая синева. Только теперь она разглядела на горле Александра порез, след бритвы.

— Зачем вы вывозите скульптуру?

— Здесь стало опасно!

— Значит, людям не опасно, а болванам опасно?

— Болван не имеет гордости, — Александр открыл глаза. — Он красив и только…

— Я поняла…

— Ты ничего не поняла! — оттолкнув ее руку, он присел на кровати. — Если подожгут дом, все погибнет… Мне жаль некоторые работы… Сегодня до вечера мы должны вывести вообще все!

— Скульптуру вывезешь, а сам останешься?

— А сам останусь…

— Мужское решение! — она хотела съехидничать, но не получилось, голос сорвался. — Глупо умирать…

— Жить тоже глупо! — он потер ладонью щетину на подбородке, хитро глянул на Миру. Во взгляде не оказалось ни сна, ни ожидаемой ею ревности. — Ты должна сделать все, чтобы грузовик попал, куда нужно!

— Конечно. Я понимаю… — она дотронулась до шрама на его горле. — Как глупо… Я только теперь заметила…

— Поспешил, когда брился!

Она хотела еще что-нибудь сказать, но не знала что. Она испытала неловкость, и он испытывал то же чувство. В нем теперь не было той обычной привлекательной мужской силы, той грубой жестокости, в сочетании с интеллектом, так привлекавшей Миру. От Александра просто пахло мужчиной. Он был растерян и не хотел, конечно, этого показать.

— Уходи! — сказал он. — Ты права, уходи… Искупаешься в море… Скушаешь хачапури!.. Уходи…

Нагруженную тележку двигали по двору, она неистово скрипела. Скрип раздражал.

— Все-таки уходите… — это был голос Тамары.

Мира поняла, кому это было сказано.

Ей потребовалось усилие, чтобы не вскочить, не кинуться бегом. Она поднялась и, даже не выглянув в окно, вышла. Только в коридоре она разрешила себе ускорить шаг. Она была удивлена, как же много значил для нее этот рыженький мальчик. Туман еще оставался, он уплотнял воздух вокруг, делал каждый вздох весомее, а фигуры людей обесцвечивал, уравнивая их по тону с легкими первыми тенями, лежащими на камне двора.

Они стояли во дворе рядом с Тамарой. Женщины опять толкали скрипучую тележку, осторожно поворачивали ее на крутую тропинку, так, что голова каменной бабы почти смотрела в пропасть. Только теперь Мира смогла рассмотреть эту женщину, его мать. Женщина показалась ей какой-то сморщенной, уродливой, ночью в свете фонарика ее лицо выглядело приятнее.

Она повернулась к Мире и сказала:

— А вот и мой ночной кошмар! — Подправила лямку рюкзака.

— Мира? — спросил Ник.

— Уходите?

— Уходим, как ты и просила!

— А куда?

— В монастырь!

— На турбазе хотите устроиться? — она с трудом переводила дыхание, так волновалась. — В общем верно!

— Нет… Ты не поняла… В монастырь!

— Я поняла!

Он не отводил глаз, и глаза пришлось отвести ей. Она поняла, что Александр стоит за спиной, и вся сжалась в неприятном ожидании. Ей показалось, что Александр может ударить.

— Покидаете нас? — спросил он.

— Да вот… Покидаем… — сказала Ли.

— Приезжайте в следующем году, — предложил Александр. — В следующем году мы уже все отремонтируем. В следующем, году здесь будет хорошо.

10

В красном дневникё под грифом «все пройдет», в самом конце было несколько хронологических записей. Конкретные события он записывал в дневник крайне редко. По идее дневник должен был содержать не внешние, а в основном внутренние события его жизни, но иногда случалось, что внешнее перекрывало внутреннее.

Опять прикоснувшись к руке Миры, ощутив черноту ее глаз, электрический ветерок ее волос так близко от своего лица, Ник хотел припомнить ту запись, те несколько чисто формальных записей. Пережить опять. Иначе разобраться не удавалось. Иначе он терял смысл. Он переставал понимать, каким должен быть следующий шаг. Быстро поднимаясь по монастырскому холму (куда ноги ставить, он не смотрел, и щелкали, щелкали во все стороны мелкие камушки, разлетающиеся из-под подошв), он не имел перед глазами ничего, кроме огромного каменного ориентира — монастырской стены. Ли отстала, и он быстро двигался в одиночестве.

В голову лезли последние слова этого противного грузина, и вытащить собственные не так давно записанные слова оказалось непросто (он считал шаги), это получилось на пятьсот восьмидесятом шаге.

«…я поднялся по лестнице. Я не позвонил. Дверь была чуть приоткрыта. На ее плаще в коридоре лежало солнце. Плащ был брошен под вешалкой и смят. Солнце светило в распахнутое окно. Оттуда, из окна, наверно, и пришла пуля. Я вошел в комнату…»

Ускоряя и ускоряя шаг, Ник хотел вспомнить запись дословно, он хотел повторить не те чувства, что пережил, увидев Миру лежащей на полу в луже крови, он хотел вспомнить, что думал, когда писал об этом в дневнике, все-таки писал он одно, чувствовал другое, а в мыслях спасался.

«…она была жива. Она лежала на полу. Она посмотрела на меня и сказала: „Уходи, они вернутся!“ Крови было много, но я сразу понял, что пока опасности никакой нет. Ничего важного пуля не задела. Я это как-то понял по ее глазам. Я это почувствовал».

Глава третья 1

1

Он бросал с этой стены камни, давно — два года назад, и он рассчитывал устроиться именно здесь, в монастыре, заплатить зелеными и оккупировать вместе с Ли сырую келью во втором этаже.

Два года он мечтал вернуться в этот вечно цветущий Новый Афон, побродить по заповеднику, ныряя, как в воду, в прохладную тень листьев и скал, обдирая на спусках ладони и теряя на обрывах медяки из карманов, подышать этим древним воздухом, швырнуть камнем в стаю тощих бродячих собак, в гнойные несчастные глаза, с детской жестокостью, как два года назад, постоять во втором этаже храма, выламывая себе шею, смотреть на подмоченные временем и дождем мутные росписи, потом прищуриться на сияющее во мраке узкое окно и, может быть, не сдержать слезы.

«Осознанная экзальтация — ведь это не всегда плохо?! — убеждал он себя. — В ней есть смысл. В такие минуты распущенности можно открыть в себе нечто новое».

Еще в дороге, в поезде, лежа на верхней полке в своем купе, он разглядывал белый потолок и представлял себе, как они с матерью придут на турбазу, в монастырь. Иногда он разрешал себе помечтать, он видел эту идиллическую картинку во всех деталях: «Со сводчатого потолка на витом шнуре свисает слабая лампочка в белом мятом абажуре; Ли устроилась на своей кровати с Писанием, подобрала ноги, укутала одеялом, заколола волосы, чтобы не лезли в глаза, не падали на святые тексты, слюнявит пальчик, перебрасывает по одной желтые странички, а он, растворив окно, смотрит и плюет вниз, в темную бездну, в вечернюю синеву, в густую зелень, кустов и деревьев, разросшихся под обрывом. Так он хотел, и все получилось».

Два года назад он прожил на этой турбазе несколько дней, тогда была бессмысленная банальная школьная экскурсия на юг, теперь он мечтал, что проведет здесь неделю вместе с матерью.

Без лишних проблем сонный администратор заполнил анкеты и выдал ключ от комнаты (в отличие от Гудауты, на счастье, это был мужчина, все-таки мужчины не так любопытны, у них не так сильно, как у женщин, развита фантазия). Монастырь-турбаза еще не проснулся. В узкое окошко, выходящее во внутренний двор, была видна половина храма. На гладких камнях внизу лежали собаки — шевелящиеся рыжие и черные пятна. Два года он мечтал вот так опять увидеть из высокого окна этих безмятежных южных собак.

Ли разбирала рюкзак, заправляла постели, ходила куда-то за водой.

Он вспомнил, как два года назад стоял здесь у окна, и удивился, что находится он в том же месте и видит то же, тот же двор, но теперь идет война. Может быть, не в полную еще силу, может быть, она только началась, но уже давно убивают людей на этой войне. Он хотел понять, что же переменилось в картине. Камень чуть отблескивал влагой. Солнце, стоящее за куполом, делало облик храма черным графическим монстром. Ничего не переменилось. Ни одного человека во дворе, те же камни, те же чувства, те же собаки… Ему очень хотелось спать.

«Кто же управляет? — спросил он себя. — Ведь ничего не изменилось…»

Зашелестело покрывало, снятое с постели, он услышал, как открылась книга, этого нельзя было услышать, но Ник услышал. Он испугался. Он подумал, что сейчас обернется и увидит, что Ли прилегла с книгой, подобрала под себя ноги, она послюнявит палец и перекинет толстую рыжую страничку Писания.

«Кто управляет?»

По двору прошел человек. Высокая прямая фигура медленно проплыла из конца в конец, срезав угол по храмовой тени. Нога в старом сапоге пнула одну из собак. Собака заскулила, поднялась, постояла на тоненьких лапах, чуть отошла и улеглась опять. Ник повернулся.

Ли действительно лежала на постели, подобрав под себя ноги и кутаясь в одеяло, она подтягивала его рукой, но никакой книги не было. В другой руке Ли держала стакан. Стакан отражал льющееся в окно прямое солнце.

— Голова болит, — сказала она. — Как ты думаешь, если я немного выпью…

— Поможет, — сказал Ник и стал стягивать с себя куртку. — Будет как снотворное. — Он подвинул стул и присел рядом с ней. — Составить тебе компанию?

Ли глупо фыркнула в свой стакан. Все-таки она устала, устала за эту ночь. Он не имел права подвергать ее всем этим мучениям. Он негодяй.

— Ты что? — спросил он.

— Мы сопьемся… — глядя на сына сквозь проступившие слезы, выговорила она. — Как ты думаешь?

Она лежала на спине. Глаза ее были закрыты. Не встречая сопротивления, Ник гладил ладонью волосы матери, расправлял их тонкой кисеей по вздутой желтой подушке. От матери пахло чачей.

— Спишь уже?

Солнце заполняло комнату. Предметы вокруг черные и белые, контрастные.

— Нет. Скажи, Коля, зачем мы гонимся за этой девушкой?

Не подумав, он ответил правду. Он очень хотел спать:

— Я люблю ее, и я не хочу, чтобы ее убили…

Лицо Ли было будто нарисовано жидкой белой масляной краской. Ни грамма черного, ни грамма розового. Казалось, она не дышит.

— Что она делает? За что ее могут?..

— Точно не знаю. Кажется, помогает привозить сюда оружие… Здесь какая-то война, ты же знаешь. Они здесь играют в войну. Ты знаешь?

— Конечно… Я хочу тебя попросить.

— Проси.

— Давай не будем больше за ней гоняться… Пусть ее убьют!

Ему показалось, что последнюю фразу Ли сказала уже во сне. Она громко задышала и инстинктивно повернулась на бок. Губы порозовели, приоткрылись. Или она хотела, чтобы он подумал, что это было сказано во сне?

2

Проснувшись во второй половине дня, Ник решил, что опять будет гроза. Он заправил в фотоаппарат пленку с большой чувствительностью. Ник ожидал сильного похмелья, но оказалось вполне терпимо. Позавтракали и спустились с холма. Ноги были еще тяжеловаты, но сознание постепенно прояснилось.

— Ма, я снимаю, посмотри в дырочку!

Послушно она смотрела в объектив.

При таком свете он был вынужден полностью закрыть диафрагму, поставить аппарат на самую короткую выдержку. Он не любил минимальной выдержки. Он любил, чтобы на снимке оставалась хоть какая-то, хоть самая малая часть человеческого дыхания, движения. При такой выдержке снимок выходил четким и мертвым.

— Пойдем поищем место?

Ветерок водил в разные стороны ее тонкое белое платье, подбрасывал длинный подол. Она хваталась рукой за сумку. Ногти были обработаны пилочкой, покрыты лаком. Когда она успела сделать маникюр?

— Или здесь будем? — она показала острой ладошкой вниз, в направлении пляжа.

В тесноте на пляже пахло сладкой водой, бензином, корицей, женским потом и мазью от загара, пахло перезрелыми фруктами, казалось, в воздухе повсюду разбрызгано крепкое вино. Шевелящаяся человеческая плоть, неровным розово-коричневым ковром полностью застилающая пляж между двумя серыми треугольниками огромных волнорезов, напомнила один летний сюжет, снятый на овощебазе. На фотографии «лежбище» будет похоже на огромный металлический лоток, переполненный гнилыми бананами.

Ли закинула сумку подальше через плечо (это была ее любимая плетеная старая сумка, она ездила с ней к морю уже много лет) и пыталась удержать растопыренной ладошкой надутую юбку.

— Ну так мы идем купаться?

Что-то в очертании губ матери напомнило губы Тамары. Может быть, всего лишь сходный цвет помады. Ли красилась неярко и если делала это, то всегда со вкусом. Теперь она умудрилась наложить густую бордовую помаду таким толстым слоем, что жирные губы поблескивали на солнце. Как следует намазалась, с аппетитом. Наверное, она проделала с собою все это, пока он, завернув руки в одеяло, заправлял в кассеты пленку. Занятие не из приятных.

Она уродовала себя с похмелья прямо у него под носом, а он не видел ничего, смотрел в окно на синее небо, сосредотачиваясь только на движении пальцев, надежно укрытых вчетверо сложенным одеялом.

— Ты голышом, что ли, хочешь искупаться?

Ник опустил фотоаппарат на бедро, отодвинул за спину.

— По-моему, не нужно искать никакого места. По-моему, здесь этим никого не удивишь…

Он не хотел, но взглянул на ее ноги, ноги были, как и всегда, красивые. Ноги были только чуть тронуты загаром, ноги Ли никак не походили на ноги Тамары.

— В Гуд ауте они до сих пор скромничают. А здесь, ты посмотри… Здесь они уже ничего не боятся… — с трудом поспевая за матерью, он спускался по крутой лесенке вниз, на пляж. Ноги утонули в горячем песке. — Если тебе неловко, мы можем ночью сюда прийти. Только ночью я не смогу тебя сфотографировать.

Она остановилась неожиданно. С разгону он налетел на холодный взгляд.

— Что ты сказал, извини, я не расслышала? — она поправила прядь волос, убирая ее за ухо. — Ветер! Что ты сказал?

Я сказал, что не смогу тебя сфотографировать мочью…

С закрытыми глазами лежа на песке и чувствуя, как под солнцем растаивают желания, Ник придумывал и in поминал следующую запись для красного дневника.

«Я расслабился, пока шел к конкретной цели. Каждый шаг, каждый поворот слова, интонация, каждое движение были просчитаны. Каждый вздох был миниатюрной провокацией, работающей на цель. Ли не должна была тать, куда мы идем, она сама должна была предложить пойти в дом скульптора. Была тонкая, хитрая игра, оставляющая пространство для чувств. Теперь цель потерялась. Теперь я просто ем, просто сплю, просто лежу на пляже лицом вниз, чувствуя, как раскаляет череп вечернее солнце. Потерялась задача (скучно же вот так просто, как все, отдыхать у моря, пошло!). Нужно сосредоточиться и понять, что же дальше?

Большая цель сохраняется, но Большая цель так расплывчата, любое действие работает на Большую цель.

Нужна какая-то конкретная задача. Я не могу себе позволить вот так взять и высосать из пальца новую задачу, подобные штучки я себе давно запретил. Задача должна появиться снаружи, а пока она не появилась, нельзя дать чувствам поглотить себя. Плохо кончится, если дать поглотить себя. И не важно, какой из женщин».

Приподняв голову и отряхнув с лица налипший песок, Ник поискал глазами Ли. Пошарил по пляжу. Он удивился, сколько же кругом оказалось голых женщин… До войны это было опасно — здесь, в Абхазии, женщине на пляже открыть грудь, теперь они все раскрылись… Он отметил, что либо женщина стара и нехороша собой, либо находится под постоянной охраной сразу нескольких мужчин, это насмешило. Ли он нашел довольно далеко от берега в море. Ее синяя резиновая шапочка точкой подпрыгивала на волне. В отличие от него Ли была хорошей пловчихой и не боялась глубины.

Обегая глазами пляж, путаясь в раскаленных ярких зонтиках и медленно движущихся голых женских телах, постоянно нарываясь взглядом на отсверкивающее серебро брошенных ручных часов, на блеск накатывающей волны, Ник заставил себя смотреть долго, что-то не понравилось ему, было какое-то не то настроение вокруг, не пляжное, было что-то нехорошее в лицах, он пытался разобраться и даже пристроил голову на поднятой ладони, локоть глубоко ушел в колючий песок.

— Не желаете запечатлеть себя в компании дрессированной обезьянки?

Он не обернулся, фотограф с обезьяной подкрались сзади.

— Нет, не испытываю желания!

— Точно не желаете?

На фотографе была огромная белая панама. Смятое морщинами личико было хорошо спрятано в ее тени. Весь он был, как бедуин, закутан в белое — широкая, никак не приталенная неряшливая куртка на завязках, такие же безразмерные штаны. Фотоаппараты болтались со всех сторон. Кажется, их было три или четыре. Обезьянка, маленькая, черно-рыжая, в красной кепке с длинным козырьком, прыгала вокруг его босых ног, на шее у мартышки был металлический, по виду жесткий ошейник. Длинный поводок крутился змеей почти у лица.

— Вы уверены?

Отряхивая с себя воду, Ли вышла из моря. Она сорвала с головы шапочку. На матери был белый плотный купальник. Губы не смыло, они остались ярко-красными. Ли мотнула головой, разбрасывая спрессовавшиеся под резинкой волосы.

— А ваша дама не хочет?

— И дама моя не хочет…

Ник приподнялся, протягивая руку навстречу Ли. Она оперлась холодной ладошкой о его ладонь, улыбнулась и прилегла под солнцем на живот.

— Хорошо! — сказала она. — Ник, достань мне книжку из сумки!

Ли расслабилась, зарылась подбородком в подстилку. Кожа на ее спине была совсем белая, если только чуть кремовая, кожа была влажной и на глазах при каждом следующем вздохе просыхала.

Фотограф с обезьянкой уже обслуживали небольшую группу пляжных волейболистов. Мартышка прыгала на катящемся мяче.

— Момент! — Желтые пальцы сняли круглую черную крышечку с объектива.

— Ма, ты не взяла никакой книжки… Здесь только полотенце и Писание, бутылка пива есть… Хочешь пива?

Не поднимая головы, Ли протянула руку.

— Дай мне Писание. — Рука была уже сухой.

Для того чтобы сфотографироваться, одна из девиц паковала в красный купальный бюстгальтер свой огромный, облезающий от неправильного загара бюст. Застежка никак не хотела сходиться на ее сдавленных лопатках, и девица морщилась, кривила губки. Ли уже перевернула страничку и замерла, наклонив над книгой голову. Волосы посыпались на глаза. Ник осторожным движением поправил эти волосы, убрал ей за уши.

— Спасибо! — она не посмотрела.

Забравшись в море, Ник долго стоял, глядя на открытое сине-зеленое пространство. Вода плескалась от плеча до подбородка и, соленая, попадала в ноздри. Не желая удаляться от берега, но не желая и выходить, он прилег на спину и раскинул руки. Перед глазами осталось только голубое, зеленое пропало.

Волейболисты сфотографировались и всей компанией направились купаться. Сквозь брызги Ник увидел их приближающиеся фигуры. Ночью, запертый на замок в ожидании смерти, он не боялся, хотя для страха было достаточно оснований, а здесь вдруг без всякой причины перетрусил. Ему показалось, что эти длинноногие, мускулистые парни с глупыми лицами сейчас войдут в воду, окружат его и в четыре руки притянут на дно. Красный бюстгальтер, расстегнутый, отлетел в сторону. Девица с визгом кинулась в воду. Под бешеными молотящими в пену пятками взлетела туча брызг.

Фотограф наводил свой объектив на Ли. Мать сидела, опираясь на руки. Черная крышечка покачивалась на шнурке. Ник быстро выходил из моря, но он не успел. Поводок изогнулся кусающей змеей, красная кепочка мелькнула по их подстилке. Ник отчетливо за всем этим визгом и хохотом услышал, как щелкнул затвор аппарата. Он опознал фотографа. Он видел его ночью. В свете фар лицо его казалось много моложе.

— Уйди ты! — крикнула Ли. — Уйди… Не трогай!

Схватив развернутый томик Писания, обезьянка перевернула книжечку в своих коричневых кривых лапках. Ли завизжала. Головы загорающих и купающихся людей лениво поворачивались. Ник находился всего-то в каком-то шаге от матери и обезьянки, когда это произошло. Мохнатая мордочка ткнулась в угол книжки. Щелкнули маленькие челюсти, и уголок Писания оказался отрезан.

— Где мы сможем получить фото? — спросил Ник.

— В городе. А если хотите, завтра сюда, на пляж, принесу… Оплата по изготовлении! — Огромная белая панама теперь совсем скрыла его лицо. Тонкие желтые пальцы надели черную крышечку на объектив. — Фирма работает с гарантией!

— А мою пленку вы можете проявить?

— Только в городе, в мастерской!

Он уходил по пляжу, и проклятая обезьянка на поводке, пританцовывая, скакала за ним. Глаза Ли были полны слез. Пальцем она трогала откушенный угол. Часть текста потерялась. Подхваченные ветерком белые треугольнички рассыпались по песку и по воде.

3

Танцплощадка была устроена в пределе монастырской стены, слева от храма. Для проживающих на турбазе бесплатно, для прочих вход один доллар. (Там, где кончалась Россия, все цены были только в долларах). На отполированных до блеска танцующими подошвами древних каменных плитах лежали грудой разноцветные огромные кегли. От огромных квадратных колонок к уже подключенным усилителям молодой человек протягивал провода. Сильные лампы в плоских колпаках были уже направлены вниз, но не горели. Еще двое служащих турбазы восстанавливали канатное заграждение, попорченное накануне во время потасовки. Солнце зашло, было уже прохладно.

— Потанцуем, ма? — спросил Ник.

— Мне кажется, танцы начнутся нескоро. Сколько времени?

Ник посмотрел на свои часы. В выпуклом циферблате еще не отражались звезды, звезды еще не появились.

— Мало!

— Пойдем погуляем, — Ли куталась в шерстяную кофточку, она прихрамывала. — Пройдемся немного? — она с нарочитой наивностью посмотрела на сына и, взяв его за руку, потянула. — Пойдем, а?

— Ма, ты романтична, как маленькая девочка.

— Тебе это не нравится?

— Мне? Почему? Нравится!

— Но с девочкой, конечно, тебе было бы проще…

— Естественно. С девочкой проще!

Они спустились с холма и, выбравшись на набережную, медленно двинулись вдоль моря. С моря налетало порывами соленое тепло, поднимающееся над водой. В чернеющей глубине то ли корабли на рейде, то ли просто отблескивает пена, не понять. Ник нарочно не всматривался. Он взглянул на часы, в них отражались звезды.

— Ты чувствуешь, какой воздух?

Ник не ответил. Она шла рядом, совсем близко покачивались ее узкие, затянутые в шерстяную кофточку плечи (очень хотелось обнять эти плечи, но он не хотел еще раз наскочить на ее взгляд, полный холода и отторжения).

— Если бы ты был сейчас не со мной?

— Не с тобой? — искренне удивился он.

Они шли, взявшись за руки, и он боялся упустить на неосторожном слове ее ладонь, потерять.

— Например, с этой девушкой, с Мирой? Она же старше тебя?

— Старше.

— Ты бы, наверное, захотел ее обнять… — тут же Ли, никак не увязывая собственные фразы, сказала: — Мое Евангелие обезьяна погрызла. Знаешь, я никогда не думала, что у такой маленькой обезьянки могут быть такие острые челюсти.

Музыку принесло поворотом воздуха. Он поймал этот звуковой плеск и впитал с неожиданной жадностью. Отметил: танцы начались. Можно возвращаться в монастырь.

— Не пойду с тобой танцевать, — сказала Ли.

— Почему?

— Так…

— Нога болит?

— Что, очень заметно, как я хромаю?

— Не очень, но заметно.

— С девочкой тебе было бы лучше.

— Девочки тоже хромают.

— Нет, сын, по-настоящему хромают только романтичные старухи вроде меня.

— Ты не старуха. Я же не извращенец. Я бы не додумался фотографировать обнаженных старух… А ты не хочешь… Хотя, что здесь такого…

— Не хочу… Посмотри, — она показывала на воду, — все-таки, есть там корабли или это иллюзия?

— Это иллюзия!

Какое-то время шли молча. Навстречу попадались другие парочки. Потом Ли сказала:

— Если ты очень хочешь, я тебе попозирую. Но это должно быть очень красиво.

«Фотограф всегда на пляже, это его работа, — вглядываясь в темное пространство под набережной, подумал Ник. — Маловероятно, что он пришел туда ради нас. Так же невероятно, что он натаскал обезьяну кусать книги, хотя узнать-то он меня узнал… — стараясь не думать об этом движении, Ник положил руку на плечо Ли. — Фотограф следил за мной, может быть, он хотел мне что-то сказать?.. — Резким движением Ник притянул Ли к себе, прижал так, что сквозь шерсть кофточки ясно ощутил быстрые удары ее сердца. — Днем на пляже мне показалось, что меня хотят утопить. Нужно как-то отделять свои страхи и фантазии от действительно происходящего…»

— Пусти!

Она вырвалась, остановилась и заставила остановиться его.

— Что ты, ма?

— Ты знаешь, я боюсь.

— Чего?

— Не знаю.

— Давно ты боишься?

Музыку с танцплощадки больше не приносило, внизу под набережной волны перекатывали с шорохом гальку.

— Нет. С того момента, как мы сошли с автобуса… Нет, наверно, чуть раньше, с того момента, как началась гроза. Понимаешь, я сейчас подумала, что мне даже нравится бояться…

Свет фонарей, вспыхнувших разом вдоль всей набережной, вынул из выросшей темноты темную листву деревьев и почти закрыл звезды. Ли больше не сопротивлялась, когда он обнимал ее за плечи. Они прошли довольно далеко и свернули вниз, на пляж, к морю. Потом поднялись на мокрую грань волнореза. Они разулись и ступали по бетону босиком. Казалось (если не оборачиваться на город), что море со всех четырех сторон — черное, совсем гладкое.

— Мы извращенцы, ма, — сказал Ник. — Ничего с этим не поделать.

— Ты знаешь, — отозвалась она. — Это напряжение, ведь ничего не происходит, напряжение от того, что может произойти… Ну, эта война. Теплое море, плюс ожидание… Эта война… Как острый суп.

— Тебе нравится страх!

— Немножко. Такое интересное ожидание… Это похоже на что-то очень знакомое, очень вкусное, какое-то блюдо, точно не могу сравнить. Ты ешь его и вдруг понимаешь, что очень много перца и много масла и из-за обилия масла перец почти не чувствуется, не жжет… Посмотри, что это там внизу?

Приблизившись к самому краю волнореза, Ник опустил голову, но ничего не увидел. Тогда он лег животом на бетон и опять посмотрел.

Внизу, в тоненьких белых струйках обводящей пены, наполовину залитая черной водой, лежала каменная женская фигура. Идола просто сбросили с волнореза и даже не позаботились, чтобы его накрыло с головой. В уродливых очертаниях утопленной скульптуры Ник узнал Миру.

4

У основания горы была еще открыта маленькая рюмочная, и они выпили по стакану портвейна. Молодой бармен неприлично зевал, отстукивая ногой в такт долетающей с турбазы музыке, он прикрывал рот темной ладонью. Портвейн был теплым и терпким.

— Все-таки пойдем потанцуем?

Они поднимались вверх по крутой дорожке, во рту сохранялся вкус жженого сахара. Вокруг было темно. Над головой среди сияния монастырских огней бесновалась охрипшая танцплощадка.

— Прости, не могу… Нехороший какой портвейн, — сказала Ли и вытянула свою ладонь из его руки. — Ты не запомнил, как он называется?

— Красно-зеленая этикетка такая… Не запомнил!

— Не будем его больше пить?

На этот раз Ник сдался без боя, он устал от матери. В воротах он отпустил ее, ласково дотронувшись до щеки.

— Иди поспи. Съешь таблетку… А я потанцую немножко с маленькими девочками и скоро приду!..

Туристического билета у него не было, и для того чтобы войти в оцепленный канатами квадрат, пришлось заплатить доллар. Каменный квадрат был залит ярким электрическим светом. Двигались в едином ритме две сотни людей. Обернувшись, Ник попробовал проследить Ли — тоненькую фигурку, удаляющуюся через двор, но под световым белым навесом только глаза заболели, не разглядел.

Он выбрал личико помоложе, понаивнее, на фигурку даже не посмотрел и, не сдерживая больше импульсивных движений своих ног, нырнул через толпу и оказался перед нею. Полное отсутствие косметики на туповатом лице насмешило. Круглые светлые глаза смотрели с опаской.

— Потанцуем?

Она, конечно, кивнула, но отступила, пожалуй, излишне далеко.

— Как тебя зовут?

— Таня.

— А что ты, Таня, такая напуганная?

Музыка разогревала его все сильнее и сильнее. Он совсем не сопротивлялся музыке.

— Я не напуганная. А как вас зовут?

— Меня зовут Николай. Ты что, одна здесь?

— С группой.

— А где же группа?

Музыка все время менялась, но ритм с каждым изменением только нарастал. На пухленьких щечках девочки появился блеск. На лбу в свете прожектора заблестели хрусталики пота.

— Группа на экскурсию уехала.

— А ты чего не уехала?

— А у меня зубы болели.

— А теперь болят?

Музыка прервалась. Ник присел на стул рядом с канатом и, схватив девочку за теплую полную руку, дернул так, что она оказалась сидящей у него на коленях.

— Болят немного!

Она почти не смутилась, хотя было понятно: так с нею никто еще никогда не обращался.

— Если они уехали, значит, ты, наверно, одна в комнате?

— А что?

Сквозь кофточку, вздымаясь, просвечивала ее грудь. Полная нога заметно дрожала.

— Если комната пустая, то можно воспользоваться случаем.

— Я не такая! — она попробовала вырваться, подняться с его колен. Но Ник не пустил.

— Я думал, может, сходим к морю, окунемся… Ты знаешь, — он сделал печальные глаза, — я уже три месяца ни с кем не трахался…

— Очень хочется?

— Да!

— Найди другую дуру!

— Почему другую, извини, не понял!

На глазах ее были слезы, но слов за общим грохотом уже не слышно.

Ник попытался сосредоточиться и сосчитать, сколько разных языков он мог бы вычленить из какофонии: песня была на английском, вокруг звучала русская, украинская, грузинская, турецкая речь, проскакивали греческие ругательства. Подобные маленькие опыты всегда доставляли ему удовольствие, давали уверенность в собственной силе, но вдруг он остановился в подсчетах. Среди танцующей толпы он ясноувидел знакомые лица. Волейболисты с пляжа, так же так и днем, группировались вокруг своих девиц. На одной из девиц, так же как и днем, был красный купальник, только теперь он лишь чуть-чуть выглядывал из-под выреза сиреневой кофточки. Волейболисты сами по себе были безобидны, но они явно чего-то или кого-то опасались. Девица все время поправляла блузку и, кажется, уговаривала уходить.

— Ну, ладно, если ты меня угостишь каким-нибудь сладким вином, то, наверно, можно! — сказала Таня. — Чего я на самом деле, как дикая? Пойдем, искупаемся.

Ник попытался увидеть, что происходит по ту сторону каната, но опять за обрезом света ничего не увидел. Он понял, что хочет увидеть там проклятого фотографа с его обезьянкой.

— Внизу, наверное, еще открыта рюмочная… — сказал Ник. — Пошли, пошли, выпьем. Побежали!.. Море, должно быть, сейчас просто горячее, так кипящее молоко!

Все-таки он надеялся увидеть фотографа, хотя бы его тень, хотя бы хвост его обезьянки, но не увидел, и пришлось довольствоваться имитацией южных романтических чувств.

Шторка была маленькая и, задернутая, не прикрыла даже половину стекла. Под белой покачивающейся тканью стоял темный силуэт храма, над ним звезды в черноте. Ли прилегла, вытянула из сумки книгу. Во рту все еще сохранялась горьковатая сладость портвейна.

Она вспомнила противную обезьянку и долго водила пальцем по бумажному срезу. Потом прочла. Отсутствующий текст она, конечно, помнила наизусть. Перечил дважды вслух испорченное место. Прилегла на спину и стала смотреть в потолок. Лампочка на витом желтом шнуре висела неподвижно. Рукам стало холодно, и Ли засунула их под одеяло. Хриплая музыка танцплощадки раздражала ее, но раздражала несильно.

«Эдипов комплекс, — размышляла она, только теперь разрешив себе это слово. — Грех? Конечно. Почему? Я виновата… Я виновата… Я хотела сделать из него идеального мужчину, всегда хотела…. И я стала для него идеальной женщиной… Он, как мужчина, созрел. Любой человек хочет наилучшего… Любому подавай идеальное, самую красивую игрушку. И что делать? Разрешу я ему сфотографировать меня голой, это ладно… Это может быть приятно. Смешно, ведь он действительно пытается обнять меня за плечи, как девочку. Понятно, он мальчик, и повадки у него нормальные для мальчика. Нужно было украсть у него дневник и прочесть. Зачем? Я же знаю, что там написано. Сама вела дневник… Потом сожгла, и он сжег… Все-таки кровь-то, кровь-то одна… Моя! Но как дальше…»

В коридоре за дверью послышался шорох, не шаги, а шорох, будто отклеились от стены обои. Ли приподнялась и посмотрела на дверь. Ключ торчал в замке. Она попыталась, не вставая, припомнить, повернула ли она этот ключ, и вдруг поняла: «Нет, не повернула!» Вспомнила, что в коридоре нет никаких обоев, и вообще, ничего там нет. Голые зеленые стенки.

«Глупо! Даже если кто-то сейчас войдет и ударит меня с размаху ножом, ничего не переменится. Он останется мальчиком, а я его мамой.

Нельзя было строить отношения с ним, как с равным… Нужна была дистанция, дистанция. Он все время хочет меня поцеловать? Если я разрешу ему?.. Не важно, разрешу ли я, важно, хочу ли я сама этого? Это, конечно, волнует, но, конечно, не хочу. Ничего страшного не будет, если я с ним пересплю разок!.. Но это, пожалуй, будет хуже, чем с размаху ножом».

Перед ней стояла женщина, одетая во все черное. Знакомая женщина, только Ли не сразу узнала ее. Как она вошла? Когда Ли приподняла голову, дверь была закрыта. Музыка на танцплощадке внизу прервалась. Женщина развязала платок. Ли вспомнила, как ее зовут.

— Тамара?

Танцплощадка ожила и заулюлюкала. Хлопнула ракетница, и черный силуэт за окном налился зеленым мерцающим светом.

— Зачем вы пришли? Что-то серьезное?

Только теперь Ли заметила, что правая рука Тамары перебинтована. Она присмотрелась: на черной одежде темные пятна. Пятен было много.

— Вообще-то, мне нужен ваш мальчик! — сказала Тамара. — Но, в общем, это теперь все равно. Все равно вы вместе.

— Что — мы вместе? — спросила Ли, и ей не понравился собственный голос.

— Как бы это по-русски… — Тамара облизала губы, губы ее еще хранили следы помады. — Вы вместе наслаждаетесь нашим горем!

— Чем?

— Вы бродите среди чужой крови. Вы туристы, вы осматриваете… — она покачивалась, сидя на стуле, — нашу войну, как какой-то экскурсионный объект.

— Что с вами?

— Не беспокойтесь, я не пьяная, хотя выпила, конечно. — Она помолчала и добавила: — Я потеряла сегодня близкого человека.

— Чего вы хотите от нас?

— В общем, ничего. — Тамара поднялась. — Я пришла сказать, что если вы хотите, то у вас есть возможность спасти девушку вашего сына. Если вы хотите, я дам вам адрес. Я скажу, что можно еще сделать…

— Мы должны спасти ее? Мы?

— Не должны! — она уже распахнула дверь и стояла на пороге. — Я сказала, вы можете ее спасти, если хотите… Но, наверное, это не к вам вопрос, а к мальчику! Хороший у вас мальчик, рыженький…

Ник держал за руку эту наивную дуру, этого нежного поросенка, которому, как выяснилось, только позавчера исполнилось девятнадцать лет, эту великовозрастную девицу. Даже ночью она отказывалась купаться голышом, а после каждого глотка считала необходимым болезненно и жарко прошептать: «Какое вино крепкое!.. Как крепко!»

Когда вернулись на территорию турбазы, окно его кельи еще горело. Он подумал, что Ли по памяти восстанавливает откушенный кусок Писания, вероятно, это у нее хорошо, с чувством получается, с чувством и не без удовольствия.

— Ты меня поцелуешь?

Таня давно стояла зажмурившись.

— Давай, не теперь только.

— А когда?

— Завтра! — обещал Ник. — Завтра поцелую.

— Почему завтра?

— Я устал, — он отпустил ее руку и слегка подтолкнул. — Иди к себе в пустую комнату, ложись спать и подожди до завтра.

Монастырь замер. Танцплощадка молчала. Висели оборванные во время драки заградительные канаты. Разбросанные по двору темными неподвижными пятнами спящие собаки напоминали камни. Камни еле заметно глазу дышали.

5

Растворив дверь, он долго, неподвижный, стоял в темноте комнаты. Он чувствовал, что лампочка еще горячая, что свет погасили только что, наверное, за минуту до его появления, но в комнате было два запаха.

Он не мог понять (неожиданно навалившаяся усталость мешала быстро думать, он будто заснул стоя), что произошло, почему так сразу сменилось настроение. Он смотрел на Ли, а та смотрела так же молча на него из глубины своей кровати. За окном кто-то прошел по двору, завозилась, заскулила собака.

— Ложись спать, Ник, — попросила Ли и сама, повернувшись на бок, уперлась лицом в подушку.

— У тебя были гости? — спросил он.

— Нет… Никого не было… Ложись…

Она уже спала. Она не притворялась, она действительно моментально переменилась, глубоко вздохнула во сне, прошептала неразборчиво что-то. Ник склонился к матери. От смятой подушки пахнуло снотворным.

Снимая часы, он обнаружил на столе небольшой листок бумаги, поднес его к глазам, но при свете звезд можно было разобрать сами строчки, но не прочесть их. Не желая зажигать света, уже босиком без рубашки он вышел на цыпочках в коридор.

На куске тонкого картона (это была крупная бирка от мужской рубашки) было написано:

«Очамчире. Гостиница „Гумиста“. Номер 51. Не позже чем послезавтра. Послезавтра к вечеру будет поздно ее спасать».

Утром Ник, не вставая с кровати, показал матери эту записку.

— Кто это написал?

Она сонно помотала головой, потерла театрально глаза.

— Покажи!

Повертела картонку в пальцах (когда лак облупливался на ее ногтях, руки переставали быть такими красивыми).

— Не знаю! — кинула картонку на стол. — Наверное, из шкафа выпала… не знаю… — Она с удовольствием потянулась. — Пошли на пляж! Хочу искупаться голышом. — Ли глянула быстро на сына (было совершенно понятно: она лжет). — Кстати, сможешь меня сфотографировать в голом виде, если тебе это интересно.

Ли смотрела в маленькое зеркальце в этот момент, подправляла помадой мокрые губы. Она облизала губы и кончиком помады нарисовала уголки.

В отличие от предыдущей ночи эту ночь она спала с комфортом в своей голубой ночной рубашке. Она стояла против окна, и солнце, просвечивая ткань, делало рубашку полупрозрачной. Отложила помаду, провела щеткой по полосам. Зеркальце в ее руке сильно отсвечивало — солнечный зайчик метался по серому потолку, по стенам.

Ник представил себе, что Ли согласится, что он вот сейчас заправит пленку в аппарат, и она встанет против окна, он представил себе, как она, скрестив маленькие руки, потянет голубой шелк, как сдернет его, выпрямится и глянет из-под волос. Он почти угадал этот взгляд — взгляд, полный неловкости, взгляд человека, которому расстрел вдруг заменили на сорок плетей.

Представил и отказался от этой мысли.

— Ну, что ты замер? — усмехнулась Ли. — Отвернись, мне нужно переодеться!

Она положила свое зеркальце, и Ник взял его со стола. В зеркальце он мог бы увидеть Ли, но он рассматривал собственное лицо. Взял помаду, нарисовать себе женские губы он все-таки не решился, а нарисовал только красную мушку на левой щеке.

— Зонтик брать? — спросила Ли. Он так и не повернулся. Он слышал, как хрустит заполняемая ее пляжная сумка.

— Возьми! Как твоя нога?

Он посмотрел сначала на небо, какое оно пронзительно яркое и высокое сегодня, потом вниз, на двор. По двору лениво перемещались собаки.

«Сколько же их здесь?..» — подумал Ник.

— Нога… — Оттянув ремешок босоножки, Ли подушечкой пальца трогала затвердевшую мозоль. — Не знаю! Она почему-то не болит… Пошли, что ли? Я, в общем, готова!

Прежде чем выйти, он должен был заправить свой фотоаппарат. Кассета скользила в потных пальцах, пленка все время выскакивала. Он так же, как и накануне, смотрел вверх. Небо отвлекало, сбивало руку, а каждый отпечаток пальца на неиспользованной эмульсии — это брак.

6

Пластмассовые белые стулья открытой кофейни почему-то напоминали искусственные скелеты животных из кабинета биологии (в прошлый раз, когда они пили здесь кофе во время дождя, стулья ничего такого ему не напоминали, наверное, голова была занята чем-то другим). Но кепки, нависающие над столиками, все те же. Может быть, их было теперь поменьше среди развязных туристов. Заглушаемые русской и украинской речью голоса, похожие на крики чаек. Ник подумал, что когда по городу ударят из орудий, эти кепки будут так же сидеть за теми же столами, он подумал, что их не станет, когда не станет самой кофейни, когда ресторан разлетится от взрывов на кирпичи. Кепки были принадлежностью этого места, частью монументального интерьера.

— Как жарко сегодня! — сказала Ли. На лбу ее выступили мелкие капельки пота. Она покончила уже со своей порцией хачапури и краешком салфетки стирала со щеки остатки яичного желтка. — Но кофе обалденный здесь варят… Знаешь, — она взяла чашечку. Прихлебывая, она смотрела не на сына, она смотрела на море за парапетом. — Знаешь, — повторила она. — Очень хочется в воду окунуться, в море… — Это было обычное ее построение, знакомое Нику с детства, но голос Ли звучал немножко не в той тональности, все-таки она не выспалась.

— Ма!

— Что? — она оторвалась взглядом от моря. Глаза у нее были действительно немного сонные.

— Ма, ты ведь обманула меня!

— Насчет чего обманула? — глаза смотрели, не мигая, но так и не просыпались до конца.

— Насчет записки!

— А!.. Тебе интересно, из какого шкафа я ее вынула?

— Интересно!

— Не скажу.

— Скажешь, ма. Скажешь, потому что я и так догадался! — Она опять смотрела на море. Чашечка резко звякнула о блюдце. — Помнишь вчерашнюю каменюгу в воде, у волнореза…

— Мне кажется, нам лучше в это не лезть.

— Почему?

Чужие дела. Чужой монастырь, знаешь, как говорится, не стоит со своим уставом… Я хочу еще кофе. Возьми мне…

Маленькое окошко раздачи было на другом конце кофейной веранды.

Большие красные щеки повара раздувались, он напевал что-то. Поварской колпак ехидно свешивался влево. Он был уже с утра пьян, но полные руки работали ловко и быстро, мясистые короткие пальцы, поросшие рыжей шерстью, будто создали из ничего еще две белые круглые чашечки. Чашечки были раскаленными, казалось, они вылупились из этих квадратных мягких ладоней, вылупились, как яйца.

— Еще что-нибудь? — спросил повар.

На одном из пальцев было золотое гладкое колечко.

— Нет.

— Я закрою на перерыв, если надо, сразу бери больше…

Напряженно соображая, как же расколоть Ли, как заставить ее сказать правду, Ник не смотрел внутрь поварского окошечка. Он думал, что Ли смотрит ему в спину и тоже раздумывает, как бы протянуть игру, как бы не сказать. Он сыграл в открытую и проиграл.

— У тебя красивая женщина, — сказал повар. — Красивая женщина не должна пить столько кофе…

Он отвернулся и производил какие-то манипуляции со своей небольшой жаровней. Белая спина подвинулась, и Ник увидел в глубине кухни то, чего ему не полагалось видеть. Погруженный в свои мысли, он даже не сразу понял, что же это?

— Это моя мама! — сказал он.

— Мама тоже не должна. Кофе цвет лица портит! Сердце портит… — повар что-то вынимал из жаровни. — Нельзя столько кофе пить! Нужно пить хорошее молодое вино!..

В противоположном углу кухни между двумя деревянными шкафами (шкафы были раскрыты, в них стояли какие-то пустые трехлитровые банки) лежала женская босоножка. Уродливая красная босоножка с испорченным замочком. Вчера ночью Ник, галантно присев на одно колено, помог Танечке эту босоножку снять. Это он сломал застрявший замочек. Тут не перепутаешь. Пытаясь рассмотреть босоножку, он почти засунулся в окошечко. Лицо обдало жаром.

— Где она? — спросил Ник.

Повар помешивал угли в жаровне. Тонкая железная палочка была раскалена. Он мог бы одним движением выжечь глаз любопытному юнцу.

— Кто она?

— Эта девочка!

— Какая девочка?!. Какая девочка?!. — вдруг закричал повар, он бросил свою палочку в жаровню, теплая пятерня выдавила голову Ника наружу, и окошко захлопнулось. — Нет здесь никакой девочки… Иди. У меня перерыв. Скажи маме, нельзя столько кофе пить!

Кепки своими козырьками были повернуты только друг к другу, их ничего не занимало. Пляж под парапетом был забит людьми. Подъехавший автобус выпустил вниз, к морю еще человек сорок. Под разноцветными зонтиками на дощатых топчанах среди открытых бутылок и разноцветных резиновых кругов, в нарастающей жаре натюрморт из бананов лишь чуть пошевеливался, темнея и прогнивая на глазах. Ник поставил обе чашечки на стол, но сам не опустился. Он прокручивал в голове варианты:

«Обратиться в милицию… Нет здесь милиции… Позвать на помощь этих людей, загорающих на пляже… Какая от гнилой банановой кожуры помощь? Потом, пока я буду ходить, звать, повар туфельку спрячет… Иди доказывай, что у тебя не тепловой удар».

— Ма! — сказал он. — Плохо дело… Ты должна мне помочь.

В ушах звенело, звук, похожий на школьный звонок, небо было совсем белым, как выбеленный школьный коридор, как рассыпанный, растертый мел.

«Все это от жары… — проглатывая кофе, подумал Ник. — Нельзя волноваться. Если получится, нужно выполнить свою основную задачу… Есть дополнительный повод…»

Он стоял неподвижно. Ли встала и замерла перед ним, ей передалось напряжение. Он представил себе, как сейчас убьет этого толстого, красномордого повара, и его чуть затошнило.

— Что с тобой, Ник?

— Горло обжег.

Ее чашечка нетронутая стояла на столе.

— Говори!

— Я вчера… — почему-то рассказать Ли про Танечку оказалось трудно, слова застревали в горле. — Я вчера вечером с девочкой… Ты просила с девочкой. Я нашел ма танцах девочку.

Кепки опять поворачивались. Только теперь он заметил, что русские туристы (кретины!) пьют из кофейных чашек водку. Их лица тоже поворачивались (как их было мало, человек десять, и половина женщины!)

— Ты нашел девочку… Дальше!

— Там… — Ник показал рукой на закрытое окошечко, — там между шкафами лежит ее босоножка…

Они сошли с кофейной веранды и, сделав большой круг — пусть кепки и пьяные туристы думают, что они пошли к морю, — вернулись к ресторану, но уже с другой стороны. Дверь служебного входа не была заперта. За дверью узкий жаркий коридор.

— Ты думаешь, ее убили? — шепотом спросила Ли. Глаза ее наконец проснулись и заблестели.

— Не знаю… Вот что, ма, ты подожди меня здесь… — он расстегнул на руке часы и протянул их матери. — Если я не управлюсь за пятнадцать минут, тогда действуй.

Работала только кофейная веранда, сам ресторан открывался в семь часов. В здании оказалось пусто. Ник прошел через зал. Ненадолго (наверное, на минуту) он задержался перед огромной пятиметровой мозаичной фреской — шторм на море, гибнущий галеон, — все это, сделанное из синего и коричневого шлифованного стекла, производило впечатление. Окна в зале были закрыты занавесками, на квадратных маленьких столиках голубые скатерти. Здесь хорошо было бы посидеть вечером, послушать музыку. Здесь не было даже намека на войну.

Распахивая следующую дверь, гладкую и белую, как обложка одного из дневников, Ник удивился запаху. Такой запах бывал иногда в школе. Через секунду понял: просто что-то подгорело на кухне. Этот запах обычно наплывает в классы снизу из столовки — запах испорченной на огне пищи.

Он представил себе внутреннее устройство ресторана в целом и безошибочно выбрал правильное направление. Нужная дверь находилась в конце узкого коридорчика. Дверь оказалась открыта. Ник осторожно приблизился, заглянул. Повар стоял к нему спиной.

Большая раздутая спина повара, обтянутая белой курткой, покачивалась ритмично. Окошко так и закрыто. Повар снял свой колпак, у него оказалась светлая коротко стриженная голова. Колпак лежал на разделочном столике рядом с жаровней, в него было завернуто что-то. Столик для разделки, на котором лежал колпак, забрызган остатками помидоров.

«Как же мне с тобой? — подумал Ник, примеряясь. — Очень уж ты здоров!»

Он поискал глазами вокруг. С одного из шкафов свисала тонкая коричневая веревка. С виду веревка была достаточно крепкой.

«Не упустить главное!..» — сказал себе Ник и, сосредоточившись, шагнул внутрь маленькой кухни.

Этот крупный, горячий человек оказался всего лишь большой жировой подушкой. Только подступиться было страшно, а взял за горло руками — и делай все, что хочешь, с ним, мни мышцы, как розовое желе.

Легко завернув за спину руки кряхтящего повара, Ник туго стянул дрожащие запястья, завязал, откусил лишнюю веревку зубами. После чего повернул его, как огромного резинового болвана, и повалил послушное грузное тело на разделочный стол, нажал так, что было слышно, позвоночник хрустнул о край. Повар застонал, прикусил губу, но не крикнул.

— Чего ты от меня хочешь? — спросил он, выдыхая запах чеснока и вина.

— Где? — спросил Ник.

Он обмотал руку маленьким толстым полотенцем и взял из жаровни палочку. Пошевелил немножко угли, чтобы металл раскалился.

Пусти, пожалуйста! — попросил повар. — Больно… Пусти меня, мальчик! Я ничего плохого тебе не сделал, пусти меня!

— Где? — .повторил Ник.

Он прицелился. Удивительно, но раскаленная палочка вовсе не дрожала в его руке. Острый кончик казался безобидным, будто его обмакнули в красное масло. Когда красное масло на острие прикоснулось к пухлой щеке повара, мягкая щека чмокнула, вжалась, как лягушка, раздалось шипение, завоняло горелым и живым.

— Там! — мгновенно покрывшись жарким потом, сказал повар. — Там, в подсобном помещении… — он так намок от пота, что сквозь белую куртку засветилось дряблое волосатое тело. — Забери ее! Иди!..

— Ты думаешь, — Ник не отводил руку. Он пытался заставить себя и направить острие в темный обезумевший глаз, — ты думаешь, я так просто уйду? — он понимал: одно движение, и задача будет выполнена, он убьет человека. — Ты ее изнасиловал?

— Я ее пальцем не трогал… — сорвавшимся голосом сказал повар. — Не трогал!..

Судя по запаху, он наложил в штаны. Он походил на перепуганное до смерти, парализованное страхом животное. В темных глазах появилась какая-то неприятная гниль. Ник бросил палочку в жаровню.

— Где — там?

Повар не мог показать рукой, руки его были связаны. Он дернулся, покрутил подбородком, по полным щекам потекли слезы.

— Где, покажи!

С трудом отлепившись от разделочного стола, повар опустился на пол, закивал бессмысленно. Он поднял ногу в полосатом красно-белом носке (ботинок валялся рядом) и смешно лягнул в сторону открытой двери.

— Здесь рядом… Налево иди… В подсобке она… — он всхлипывал, как маленький ребенок. — Честно, я ее не трогал!.. Не трогал!

Не прошло и десяти минут, а они вышли из ресторана через тот же служебный вход. Таня ничего не говорила, она только все время вытирала кулаком слезы. Ожидая, что она будет связана, Ник прихватил с собою нож и, одной рукой поддерживая девушку, в другой руке он так и сжимал его, нес острием вниз, будто ожидая нападения.

На запястьях девушки были багровые следы то ли от веревок, то ли от сильных мужских пальцев, но веревки резать не пришлось. Он нашел ее сидящей в темном углу кладовки. Таня закрывала лицо ладошками и прижимала к груди коленки. Она не сразу поняла, что мучения ее окончились. Она даже успела махнуть кулачком в лицо Нику (тот не отвернулся, и вышло довольно болезненно), только потом зарыдала без голоса.

— Девять минут, — сказала Ли, протягивая часы. — А это отдай, — она вынула из руки сына нож и бросила его внутрь своей пляжной сумки. — Бедная девочка!.. Господи, что они с тобой сделали…

— Ничего особенного не сделали… — Татьяна лязгнула зубами. — Изнасиловали! Больше ничего не сделали!..

— По-моему, тебе искупаться надо! — сказала Ли, и в голосе матери, столь старательно изображающем сочувствие, Ник ощутил ревность и фальшь. — Пошли, искупаемся наконец… Кофе я больше не хочу!

Хотели устроиться здесь, прямо напротив ресторана, но показалось опасно, и они прошли в том же направлении, что и накануне вечером, довольно далеко по набережной. Было невыносимо жарко, ветер дул в сторону моря, забирая последнюю свежесть. Ник хотел еще раз глянуть на затопленную у волнореза каменную фигуру.

Они спустились по каменным ступенькам и устроились среди загорающих. Ли сняла платье, достала бутылочку с кремом от загара, намазала ноги, потом вынула из сумки и протянула девочке свои темные очки.

— Прикрой глаза, детка, они у тебя непристойно красные, и рассказывай!

Татьяна вытерла губы и надела очки.

— Вчера, когда ты ушел, — сказала она уже почти нормальным голосом, обращаясь к Нику, — я пошла к себе в комнату. Я не заснула и пошла во двор. Там эти ребята… Они ликером меня угостили, орешками солеными… Я думала… Сидели, говорили, говорили… Они по-русски плохо понимают, смеялись тоже… А потом этот Рашид повернул на меня ствол и говорит: «Пошли!» Я так удивилась сначала… Я даже не испугалась…

— Они что, втроем тебя? — спросил Ник.

Ли молчала, продолжая втирать крем от загара, теперь уже в плечи. Она завинтила крышечку и убрала тюбик, Пик заметил, как она слегка ломает левой рукой свою правую руку. Ей было неприятно все это слушать.

— Вчетвером!.. Я не помню… — девочка всхлипнула. — Так больно было, больно… Я не помню! Кажется, вчетвером!

— И этот повар, он тоже? — спросила Ли.

— Тоже! Нет, что я говорю… Зачем я на человека наговариваю… Он только лицо мне протер салфеткой… Смочил салфетку в вине и протер мне лицо. Он думал, что я умерла…

— Как глупо! — сказала Ли. — Взяли живого человека и попользовались… Вот просто так… Непредставимо… — Она смотрела на море. — Взяли и попользовались втроем!

— Во время войны все бывает, — сказал Ник и понял, что сказал это слишком напыщенно.

Он не мог простить себе слабость. Он не сделал того, что хотел, теперь придется искать другого случая.

— Когда твоя группа возвращается? — спросил он, протянул руку и снял с Татьяны очки.

— Завтра!

— Я думаю, тебе здесь нечего ждать, собирай вещички и уезжай. Я так думаю, они до тебя доберутся, мало не покажется…

Он набрал пригоршню песка в кулак, подставил ладонь и выпустил на нее тоненькую струйку. Он следил за секундной стрелкой, пытаясь соразмерить возрастающий холмик песка на ладони и движение металлической паутинки по цифрам. Но песочные часы совсем не строили.

Вышибая горку песка из ладони сына легким ударом снизу, Ли сказала:

— Пошли купаться!

Ник глянул на мать укоризненно, девочка посмотрела испуганно.

— Не стоит откладывать удовольствия, — пояснила Ли. — Есть вероятность все потерять!

7

Он заснул под солнцем, Ли что-то говорила негромко, ненавязчивый ее голос пролетал мимо. Очнувшись, Ник накрыл полотенцем раскалившийся под прямыми лучами затылок. Мать уже вышла из моря, она отряхивала воду, даже после купания Ли выглядела усталой. Ее синий закрытый купальник показался черным, а губы — бесцветными и неживыми.

Опускаясь рядом на подстилку, она спросила:

— Где девочка? — холодный мокрый локоть матери задел его раскаленную сухую кожу.

— Не брызгайся, ма! Не знаю… Я заснул… Наверное, ушла. — Ник присел, придерживая на голове полотенце. — Ей действительно лучше сразу уехать, ей опасно. Нам, кстати, тоже лучше уехать. Я не знаю, что этому повару может в голову прийти.

— Тебя это удивит! — сказала Ли и отняла у него полотенце. — Но ее нет у волнореза.

— Кого нет? — не понял Ник.

На полотенце остались его волосы, он смотрел, как один волосок прилепился рыжей черточкой к ее влажному телу. Он все еще не мог проснуться. Заболела голова. Он прищуривался. Пляж перед глазами плыл желто-белым маревом. Все вокруг будто изгажено жирными черными кругами слепых пятен.

— Каменный балбес пропал! — сказала Ли и ноготками сняла с себя волосок. — По крайней мере, под волнорезом, там, где мы вчера видели утопленную скульптуру, теперь ее нет.

А куда она делась?

Недалеко, метрах, наверное, в пяти от них летал пятицветный упругий мяч. Смуглые и белые острые руки были обращены к небу. Мужчины и женщины, азартно выкрикивая что-то, прыгали и падали в песок, пытаясь удержать полосатый шар в состоянии полета, за мячом было очень трудно следить, мешали слепые пятна.

— Не знаю. Я проплыла вокруг волнореза два раза.

— Ты не перепутала?

Мяч ударился о песок, отскочил и прыгнул прямо ему в лицо. Ник отбил теплую надутую клеенку кулаком.

— Извините! — послышалось будто издалека. — Извините!

Был полдень, солнце отражалось в выпуклом стеклышке часов, так что не рассмотреть стрелки. Часы, снятые и брошенные на подстилку, ощутимо тикали, или это от жары тикало в его голове. Он встал, размял ноги. С моря принесло порывом прохладу.

— Пойдем посмотрим еще раз, — попросил он.

Но Ли уже намазывала кремом подсыхающее тело. Она закрыла тюбик, надела очки, взяла сигарету, помяла ее в пальцах, чиркнула лениво спичкой, взгляд из-под очков был достаточно выразительным.

— Как хочешь, ма, ты же знаешь, я плавать не умею. Если я утону, это будет на твоей совести!

Она смотрела на голую спину удаляющегося мальчика, на его ноги. Ноги подскакивали, босые, на обжигающем песке.

«Ник, не ходи… — подумала она. Заставила себя затянуться сигаретой, сдержала дрожь в пальцах, облизала соленые сухие губы. — Не ходи, пожалуйста, не ходи!.. — говорила молча она. — Если хочешь, я разденусь, ты сможешь меня сфотографировать, только не ходи туда… Тебе не нужно на это смотреть».

Ее все еще подташнивало, во рту сохранялся вкус морской воды. Тикали громко лежащие на подстилке его часы.

Плюхнулся рядом мяч. Ли выпустила дым через ноздри. Мяч лежал рядом на расстоянии вытянутой руки, но она заставила себя и не шевельнулась. Сквозь выгнутые коричневые стекла своих очков она с напряжением смотрела на сына. Треугольная красивая спина его казалась совсем белой. Ник наклонился к какому-то ребенку, что-то сказал, ребенок что-то ответил.

Молодая, наголо бритая женщина наклонилась к мячу. Синяя повязка на черепе, синяя полоска под животом… Маленькие груди открыто торчали в лицо Ли, закрывая перспективу.

— Ну что же вы? — укоризненно спросила бритая женщина. Она подбросила мяч, ударила его в воздухе маленьким крепким кулаком.

Ребенок протягивал Нику надувной круг, круг был большой, однотонный, красный, с желтой блямбой затычки. Ли, чтобы не смотреть больше, повернулась на живот. Легла, вытянулась, опустила голову на сумку. Тело уже просохло. Ей становилось жарко.

От купающихся в полосе прибоя малышей во все стороны летели брызги. Брызги разлагались в полуденном свете в моментальные радуги. Попадая на сухую раскаленную кожу, они обжигали. Ник поднял надувной круг, одолженный у чужого ребенка, и понес его над головой, почти как олимпийскую эмблему. Преодолевая неприятные прикосновения моря, он медленно вошел по грудь, потом положил круг на воду, лег на него. Круг выдержал его вес.

Шлепая руками и медленно отдаляясь от берега, Ник повторял:

«Драться научился… А плавать не научился… Стрелять научился. Плавать не научился… Она могла бы научить меня плавать. Почему я знаю столько языков и не умею плавать?.. Если я утону, то сразу захлебнутся все мои языки. Вся работа над собой может просто так утонуть и умереть!.. — какой-то опытный пловец, веселым кролем обгоняя его, швырнул в лицо волну, и Ник наконец проснулся. Стряхнул с глаз жидкое стекло и с ним жар. — Если девочка Танечка сегодня не уедет, плохо ей будет… Нужно не забыть… Нужно проследить, чтобы она уехала… Нужно записать в дневник. Не забыть…»

Подобраться к краю волнореза оказалось нелегко. Круг все время сносило, зато здесь не было плещущихся тел. Те, кто плавать не умел, остались у берега, а те, кто умел, предпочитали глубину. Только сверху смотрели стоящие на бетонном краю какие-то молодые люди. Ник с трудом задрал голову. Девушки, стоящие на волнорезе, были в разноцветных купальничках. На одной желтый купальничек, на другой красный, как его спасательный круг.

Несколько раз больно ударившись, сперва плечом, а потом локтем, Ник зацепился наконец за какую-то торчащую из бетонной стены металлическую ржавую скобу. Он осмотрелся. И следа каменного болвана не оказалось. Сцепливая пальцы на металле, Ник висел в воде, и его покачивало. Здесь было довольно глубоко. Вообще, болван не мог здесь торчать, ему бы высоты не хватило, наверное. Одно из двух: либо не то место, либо море поднялось с приливом.

Опустил лицо в воду и увидел далекое дно. Дно расплывалось перед его раскрытыми глазами. «Нужно было, кроме круга, еще и маску попросить. Сквозь маску видно хорошо». Со второй попытки Ник все-таки разглядел его. Болван был тут. Он лежал в зарослях водорослей на дне. Вечером, во время отлива, его, понятно, было видно, теперь — нет. Также Ник рассмотрел, что в стене не одна скобка, скобок было много, они находились одна под другой. Конечно, можно набрать в грудь побольше воздуха и безопасно спуститься. Но от этой мысли его передернуло.

Ник глянул на берег. Ребенок, пожертвовавший доброму дяденьке свой круг, стоял в полосе прибоя. Совершенно голый трехлетний ребенок. Под ударами пляжных волейболистов летал над песком тугой пятицветный мяч. Ник устал, он уже нахлебался морской йодистой воды. Теперь нужно было плыть назад.

«Проще всегда плыть к человеку, смысла больше. Нужно сказать малышу что-нибудь хорошее. Я-то сам в этом возрасте хрен бы дал свой круг неизвестно какому доброму взрослому», — обнаружив среди толпы на мелководье маленькую грустную фигурку, подумал Ник.

Ребенок внимательно наблюдал за дядей, не умеющим плавать.

— Поберегись!

Сразу за криком (Ник не видел, как человек прыгнул с волнореза) в лицо ударил фонтан. Лихой ныряльщик, с силой работая ногами, пошел на глубину. Сквозь воду можно было разглядеть, как он приземляется среди водорослей, как хватается рукой за каменный нос болвана. И вдруг, судорожно оттолкнувшись, рвется вверх.

Стеклянный круг маски выскочил совсем рядом, наверное, в полуметре перед его лицом. Нос приплющен смешно, но и через мокрое стекло видны ошалевшие от ужаса глаза.

— Ты видал это? — спросил ныряльщик. Он, будто мгновенно разучившись плавать, схватился за скобку. Белая рука прицепилась рядом с рукою Ника.

— Ну и что, статуя под водой, — сказал Ник. — Это бывает.

— Статуя? — ныряльщик выплюнул воду. — Там не только статуя!.. — на губах его повисла коричневая слюна. Ник понял: у человека рвота, он ее с трудом сдерживает. — Боже! — сумасшедшие глаза за стеклом маски зажмурились, в воду потекло с его губ. Вязкая рвота смешалась с пеной. — Говно, — плачущим голосом сказал ныряльщик. — Говно какое…

Ветер чуть усилился, вода билась с силой о волнорез, шипела вокруг сжатой на скобке руки. За плещущими в лицо волнами малыша больше не удавалось рассмотреть. Ориентир потерялся.

Ник висел в грязной воде возле бетонной стены. Ему стало уже холодно, но теперь, не разобравшись, в чем дело, он не мог вернуться.

Он увидел, как ныряльщик выползает из воды — сгорбленная, жалкая фигура. Бредет по пляжу, покачиваясь, как пьяный.

«Придется посмотреть самому. Что там еще может быть, кроме статуи? Ли видела то же самое, что и этот. Ли ничего не сказала. Про записку на бирке от рубашки она не сказала и здесь не скажет».

Хватаясь за скобы, он уже медленно спускался вниз, к глубину (он не боялся воды, он просто не хотел глупо утонуть). С возрастающей силой круг тянул вверх, красный, он висел над головой, и за ним плескалось по поверхности кривое полуденное солнце. Ник знал, что может задержать дыхание почти на две минуты, он тренировался. Двух минут Должно была хватить, все-таки здесь не так уж и глубоко.

В полутьме, разгребая руками скользкие водоросли, он представил себе лицо Миры. Перед ним была затопленная голова каменного болвана. Сходство несомненно присутствовало: те же вздернутые уголки губ, те же выпуклые глаза. Он посмотрел вверх на солнце и увидел его сквозь темно-зеленую толщу, подтянул одной рукою круг, другая рука нащупала уже нижнюю скобу.

«Если я сейчас утону… — повторил он себе. — Если я утону, я забуду все языки…»

Он знал, что увидит. Он был готов, и когда увидел, не испытал ничего, кроме приятного возбуждения. Сердце уже так колотилось, что не смогло бы стукнуть еще сильнее. Он нырнул, не умея плавать, и нашел то, что хотел найти.

Из-под болвана, из-под темного коричневого камня, немного завалившегося набок, торчала человеческая рука. Ник склонился, разглядывая. Он все еще не испытывал недостатка в воздухе. Вероятно, весь человек находился внизу, под фигурой. Высунулись только его пальцы. Перед смертью он сделал последнее движение и вцепился в камень.

Водоросли колыхнулись, и на одном из пальцев Ник увидел кольцо. Кольцо показалось знакомым, но сразу вспомнить не удалось. Только минут через сорок, лежа под солнцем на песке, он восстановил в памяти, где же его видел. Эта рука с кольцом мелькала над столом, над разложенной калькой, там, в доме скульптора вчера днем. Эта рука принадлежала кому-то из гостей. Ник со всею ясностью вспомнил, когда он проходил мимо двери, эта рука держала на весу стакан, полный зеленого молодого вина. Веселое лицо грузина также сохранилось в памяти.

Воздух кончился. Ник выпустил изо рта пузырь. Грудь сдавило в холодных гибких тисках. Подтянул под себя круг, выпустил скобу…

…Было ли на самом деле, может быть, это только привиделось ему от кислородного голодания, но когда Ник уже повернулся, поднимаясь из зелени и мути, совсем с другой стороны глянуло еще одно знакомое мертвое лицо.

Долго он не мог отдышаться. Он видел людей, смотрящих на него с высоты волнореза, их лица. Он протер глаза. Девушки в ярких купальниках. Группа, стоящая на волнорезе, увеличилась. Рядом с девушками появились несколько подростков. Подростки были одинаково одеты: чистые белые рубашки, черные облегающие брючки и, несмотря на жару, коричневые, некрасивые, также одинаковые высокие ботинки на шнуровке. Они стояли и смотрели на него. Каждый маленький блестящий глаз похож на кончик торчащего штыка. Но Ник тут же забыл эти полудетские лица. Потерял…

Движение назад было медленным и приятным. Он бултыхал ногами, лежа на круге, он смотрел в небо, он отдыхал, все-таки его немножко подташнивало, но в отличие от чувствительного ныряльщика, никакой рвоты на губах, только горькая соль воды. Выбравшись на берег, отдал круг малышу.

Голова кружилась, и пляж слегка вибрировал, желто-голый, банановый, перед глазами. Сознательно покачивая головой, Ник поискал среди загорающих тел Ли, но не нашел. Ли куда-то делась. Ее темный купальник пропал, пропала ее плетеная сумка.

— Мальчик!..

Он зачем-то протянул руку к кругу, но ребенок оказался уже далеко в воде, подпрыгивал весело на своей красной подушке.

«Если она ушла купаться, — преодолевая головокружение, подумал Ник, — то где наша подстилка? Не могла она никуда уйти! Она видела эти пальцы. Она знала, что я там увижу… Она ждет где-то здесь… Вот же она!»

Ли подняла голову и приложила к уху часы. Он даже услышал их громкое тиканье. Она присела, подбирая ноги, и смотрела на него сквозь сверкающие черные стекла очков. Она разделась. Поэтому он и не заметил ее голой спины среди других голых спин. Ли сняла очки.

— Ма! — выдохнул он, падая в песок на колени прямо перед ней. — Спасибо!..

— Спасибо?

— Ты же знала, что я там увижу? Ты хотела, чтобы я не сблевал от страха…

Ли вернула очки на место.

— Прости, я не буду больше говорить гадости!

Руки его все еще дрожали. Он взял фотоаппарат.

— Можно?

Просыхающий, но еще влажный палец взвел затвор.

— Делай, что хочешь… — в ее голосе проскользнуло настоящее безразличие. — Снимай, как хочешь.

Он навел объектив, взяв в кадр только ее лицо и тянул время, не нажимал на спуск.

Щелчок затвора будто слегка ударил ее по щеке. Конечно, Ли не могла видеть, что сын фотографирует только ее лицо.

— Увидел это? — спросила она. Она легла на живот, подставляя солнечным лучам молочно белые узкие ягодицы (все-таки она успела загореть, остальное тело было значительно темнее).

— Ты имеешь в виду мертвецов? Мертвецов видел. Нужно было сказать, я бы и смотреть на них не стал. Они неприятно смотрятся.

Отступив на шаг, он снова взвел затвор. Теперь в кадр попали, кроме профиля Ли, ее плечи. Он еще чуть отступил, в кадре оказалась белая полоса, перечеркивающая лопатки.

Он отшвырнул фотоаппарат и растянулся на подстилке рядом с матерью. Он закрыл глаза и расслабился. Локтем он ощущал ее кожу, самый краешек ее тела. Часы тикали где-то слева, они лежали на сумке, рядом с часами валялся раскаленный фотоаппарат.

8

«Когда я проявлю эту пленку, когда буду печатать одну за другой эти фотографии, удастся ли мне вспомнить все то, что я пережил, когда щелкал затвор моего аппарата?»

За окном кельи опять гудела, улюлюкала вечерняя танцплощадка. Пристроившись на кровати, пододвинув к себе легкий столик, Ник наконец добрался до своего дневника. Он жевал конец авторучки и делал длинные паузы между записями. Ли отправилась в душ. Она всегда уходила под душ, когда уставала от своих мыслей.

«Сегодня я мог совершить убийство! — записал Ник. — Я не сделал этого! Почему? Я испугался, что нас поймают? Нет! Я пожалел эту желеобразную скотину? Тоже нет! У меня было очень мало времени? Это не оправдание. Воткнуть железку в глаз повара и надавить — времени не отняло бы. Тогда почему?

Этой фотографии не будет. Но будет фотография девочки Танечки, вполне достаточно, чтобы припомнить свою слабость.

На данный момент я испытываю сильные чувства к женщинам. Их четыре. Нужно помнить, что по отношению к каждой из них я должен идти до конца. В каждом случае это другая задача. С девочкой Танечкой все очень просто. Тут нужно подумать о том, спать мне с ней или нет. Нужно заставить ее как можно быстрее уехать из монастыря. Я сделал фотографию Ли… Тамара? Непонятно даже, как с ней увидеться, захочет ли она иметь со мной дело после всего, что случилось. В дом скульптора идти очень опасно. Мира? Где она теперь, Мира?

Все-таки меня затошнило, когда я увидел мертвеца на дне. Нужно быть посерьезнее. Нужно следить за собой. ( Этот пловец-ныряльщик был омерзителен, я никогда не должен так сгибаться.) Нужно помнить: вокруг убивают очень много людей, нужно помнить: мертвец — это уже не значимо, он труп, он не человек.

Нужно было мне все-таки идти на месяц поработать в морге санитаром, когда была возможность. Дурак, не пошел, через месяц вообще бы тошнить перестало. Санитары там, в морге, рядом с трупами спят, едят и трахаются, для них это нормально. Хороший опыт».

Одним движением он захлопнул дневник. Прежде чем толкнуть дверь комнаты, Ли постучала (действие не в ее привычках). Ник засунул книжечку глубоко в рюкзак.

В халатике, накинутом на голое тело, с расческой в руке (косметика окончательно смыта с лица, но краски все те же, яркие) Ли подошла и отняла у него рюкзак.

— Хочешь выпить?.. У нас еще кое-что осталось.

— Не хочу.

Она достала из рюкзака зеркальце. После пресной воды волосы просыхали медленно. Она стояла посреди комнаты и, рассматривая себя в зеркальце, расчесывала их.

— Ник?

— Что, ма?

— Пойдем к морю!

— Сейчас?

— Знаешь, как на воздухе хорошо… Пойдем…

— Конечно!

Собаки медленно расхаживали по двору — ленивые мягкие камни. Когда они вышли, Ли взяла его под руку — ее волосы никак не хотели просыхать, и она повязала голову темной шелковой косынкой. Танцплощадка ревела уже на полную мощность. Зеленые и желтые ракеты били с шипением в черноте звездного неба.

Сошли с горы, миновали закрытые двери рюмочной. Он остановился, остановил Ли, повернул к себе лицом и нежно обеими руками поправил на ней косынку.

Глядя на ночное море за каменным парапетом, он понял со всею ясностью, что поспешил, не записал в дневник что-то для себя важное, потерял что-то.

9

Расставленные на кофейной веранде белые столики отражали свет, подчеркивая пустоту. Вход перекрывала толстая цепь. Они прошли мимо. Ник только коротко глянул на закрытоеокошечко раздачи (на секунду он вспомнил железную палочку, зажатую в руке, необходимое маленькое движение к цели… Вспомнил, что движение это не случилось).

Ресторан, конечно, работал, но сквозь плотные шторы на улицу лишь чуть-чуть пробивались вспышки света и голоса. Ник оценил группу молодых людей на ступенях ресторана. Он не слышал их разговора, но разговор был горячий. По описанию он догадался, что по меньшей мере двое из пятерых — те самые, что изнасиловали вчера Таню.

На пляже между волнорезами у самого моря можно было увидеть несколько покачивающихся человеческих фигур.

— Пойдем дальше? — спросила Ли.

— Ты хочешь окунуться?

— Нет! Приятно посидеть у моря, не имея компании!

— А я тебе не компания?

— Ты? Нет!

В черной небесно-морской глубине на еле различимом изломе медленно двигался корабль — скопище мелких подрагивающих огоньков. На корабле, как и в ресторане, музыка, но ее также не было слышно, только накатывали шуршащие камушки на берег с водой, и в них, отступая, шипела пена.

— Плохо, если она не уехала! — Ли шла немножко впереди и сказала это, не оборачиваясь.

Кофточку на ней раздуло порывом ветра, и еще в этом порыве был осколок музыки: короткий и острый.

— Кто?

Осколок зацепил что-то внутри, и задремавший страх легко заполнил сознание. Ник смотрел на море, на маленькую гирлянду разноцветных огоньков, переползающую по шевелящемуся бархату, по густой черноте ночи.

— Девочка твоя должна уехать… — Ли не повернулась. — Ты знаешь номер ее комнаты?

Нет, я не спросил!

— Ну и дурак. Мы должны зайти, проверить…

— Ты хочешь сама уложить ее чемоданчик?

— Если будет нужно…

Между волнорезами было пусто. Ник остановился, разглядывая пространство, прошелся глазами от одной бетонной стены до другой — никого. Только несколько с паленных дощатых топчанов задержали на секунду внимание, но и там, и у желтой кабинки тоже никого.

— Может быть, мы здесь спустимся? — спросил он.

На лестнице, ведущей вниз, Ли остановилась. Лица ее почти не было видно за упавшими волосами.

— Убьют они твою девочку! — сказала она. — Не сегодня, так завтра утром!..

— А ты не боишься, что они захотят, например, нас убить?

Ответа Ник не получил, Ли уже спустилась и снимала босоножки, она уже шла по песку, когда Ник сообразил, что именно обсуждали молодые люди возле дверей ресторана. Сообразил, но сразу потерял эту мысль. Взгляд его упал на неприятные холмики песка, разбросанные по всему пляжу. Ему показалось, что под каждым из этих детских холмиков лежит по трупу.

Большая комната на семь кроватей располагалась в первом этаже. Так же, как и все большие комнаты, она была пуста. Таня открыла дверь ключом и заперлась изнутри. Она стояла посреди комнаты, не понимая, что теперь делать, ей было страшно. Потом села на кровать и заплакала. Была слышна музыка танцплощадки, она пробивалась сквозь толстые стены и немножечко успокаивала. Протанцевав несколько часов, Таня хотела с кем-то познакомиться, все равно с кем. Она придумала, что лучше всего затащить к себе сразу большую компанию, каких-нибудь крепких туристов, на худой конец пусть будет один крепкий турист, но когда мужская рука во время танца жадно взяла девушку за грудь и она ощутила мужской запах, сразу пришлось отказаться от этой идеи. Ведь придется с ним спать. Спать? Она не помнила, как это происходило прошлой ночью, только боль сохранялась внизу живота, она помнила только ужас… Повторить все это даже в самой мягкой форме казалось невозможным.

«Завтра я уеду, — сказала она себе, сидя и чуть раскачиваясь на кровати. — Честное слово! Не буду никого ждать… Завтра утром… Сейчас надо собрать чемодан, — она поискала глазами чемодан, поискала глазами свои разбросанные по комнате вещи и не двинулась с места. Руки были такими тяжелыми от страха, такими липкими… — Нужно ложиться спать! — сказала она себе. — Завтра я уеду, а сейчас я ложусь спать!..»

В дверь постучали. Довольно вежливый стук. Татьяна дернула головой и прикусила губу.

«Нужно было свет погасить! — подумала она. — Погасила бы свет… И будто бы ушла… Нельзя гасить… Они подумают, что я легла спать… Еще хуже!»

— Танечка! — сказал такой знакомый, такой страшный голос за дверью. — Танечка, открой мне. Это твой Рашидик! Открой быстренько…

Вцепившись рукой в край постели, она заставила себя промолчать, хотя слова просто рвались из нее криком: «Нет, не хочу! Оставьте меня! Негодяи!»

— Танечка, открой, худо будет! Открой, я тебе сейчас ничего плохого не сделаю… Если ты откроешь, я тебе хорошую вещь скажу!

— Н-е-т! — простонала она и ударилась с размаха лицом в подушку, желая закрыть собственный плачущий рот. — Не могу я!.. Уй-ди-те! Пожалуйста!

— Слушай, а она не открыла, а? — сказал еще один знакомый голос. — Что делать хочешь?

«Почему они говорят по-русски… Они хотят, чтобы я испугалась… Но я не испугалась… Мне наплевать… — приподняв голову, Татьяна нашла глазами брошенный на  столе нож. — Мне на них наплевать… Я сплю уже!»

Нож, разлагаясь в слезах множеством лезвий, сверкал заманчиво.

— Танечка! — сказал ласково Рашид. — Открой, а то и дверь сломаю. Я тут не один! Мы тебя все любим, Танечка… Открой, а! По-хорошему прошу!

Никакого промежутка. Она и сама не поняла, как это произошло, взяла нож. Сидела, будто в обмороке. Она увидела в круглом стенном зеркале свое отражение — оскаленный рот, бешеное заплаканное лицо и нож, острие, направленное в сторону двери.

— Я буду кричать! — сказала она почему-то спокойным голосом. — Ломайте! Если хотите, ломайте… — все-таки она задыхалась немножко, и заныло, завозилось само по себе, отдельно от нее, сердце. — Ломайте! — крикнула она сухим горлом. — Ну!

Корабль все еще можно было разглядеть — уменьшенное расстоянием море огней. Осторожно поднимая свои узкие ступни, Ли бродила по воде. Она наклонялась, смотрела под ноги, черпала ладошкой воду и терла этой черной, разлетающейся под пальцами водой свое лицо. Ник присел на песок, таким образом, что приливная пена только чуть-чуть не добиралась до носок его ботинок, и смотрел на мать.

«Нужно было сразу пойти… — подумал он. — Проследить, чтобы собрала чемодан. На вечерний автобус надо было дуру силой сажать… Не станут эти ребята до завтра дожидаться. Интересно, что они с ней сделают? Выколют глаза? Изнасилуют впятером? Впятером они ее уже насиловали… Они могут и повториться, они от повторения не бегают, им все равно! Звери они! И логика у них такая же счетная, зверская».

— Нехорошее какое предчувствие! — сказала Ли. Не выбираясь из воды, она скинула кофточку и отбросила ее назад на песок. — Явственное такое… — она сняла платье и тоже бросила. — Как ты думаешь, может, мы зря сразу не пошли?..

— Мы полотенца не взяли, замерзнешь в мокром! — сказал Ник, подтягивая к себе сперва кофточку, потом платье.

— Кофтой оботрусь, она шерстяная!

Ли, повернувшись к нему спиной, расстегнула бюстгальтер, сняла трусики и уже голая — темная фигурка на темном фоне — двинулась дальше, в темные волны.

— Как вода? — спросил Ник, присоединяя и эти тряпки к остальной одежде.

— Мягкая!

Вспыхнул над пляжем фонарь. Ли нырнула. Наверное, только через минуту голова ее показалась далеко от берега. Ник посмотрел на фонарь. Потер глаза. Что-то кольнуло в руку. Он потряс кофточку. Из кофточки посыпалось на колени, на песок битое стекло.

— Хорошо! — донеслось с воды. — Иди купаться… Хорошо!..

Стекло не было бутылочным. Такую крошку может дать лишь разбитая оптика. Это было очень мелкое, чистое оптическое стекло. Он поискал, пошарил вокруг, и скоро нашел смятый знакомый фотоаппарат, а в двух шагах от аппарата вытянул из песка красную шапочку с козырьком. Такая была на проклятой обезьянке.

Свет фонаря заполнял пространство между волнорезами. Длинные дощатые тени поставленных на ребро топчанов, казалось, поскрипывали. За сверкающей полосой в воде нельзя было различить ни корабля, ни гирлянды, ни головы вечерней пловчихи. Ник присел на корточки. На расстеленном платье Ли он разложил найденное. Почистил фотоаппарат (никаких сомнений — тот самый, один из тех, что болтались на боку навязчивого фотографа), потряс его, высыпая песок. Отжал пальцами заднюю крышку. Крышка отломилась. Пленки в аппарате не было, только маленький хвостик зажат приемной катушкой, — вырвали с мясом.

Кого-то он, наверное, сфотографировал здесь? Ник попытался представить себе, как все это происходило. Двое или трое накинулись на фотографа: удар по лицу, удар в солнечное сплетение, у всех на глазах, бесцеремонно, может быть, у них было и оружие, обезьянке тоже досталось. Пока двое избивали фотографа, третий калечил фотоаппарат. Но чем не понравилась бандиту пленка? Что здесь было снято? Ник оторвал хвостик пленки и посмотрел зачем-то на свет, будто мог что-то увидеть. Он понял, что нужно уезжать. Не подумал, не испугался, а просто понял без особых эмоций.

Ледяное прикосновение руки вывело из транса. В свете прожектора голое тело Ли казалось особенно белым и беззащитным, она приседала и закрывала грудь скрещенными руками.

— Разотри меня, Ник! — попросила она, щелкая зубами. — Холодно же!

Сложенной шерстяной кофтой Ник с силой растирал спину матери. Наконец ей стало жарко. Ник ничего не говорил. Прямо перед ней на платье были сложены рядом кепочка и разбитый фотоаппарат, а слева от фотоаппарата маленькие прозрачные осколки.

«Ерунда какая… — Ли перевернулась на спину, подставляя для растирания замерзшую грудь. — Ник ничего не говорил, он только ровно и громко дышал. — Куда мы лезем? — думала она. — Они убивают здесь друг друга… Куда-то мы забираемся все глубже…»

— Поосторожней три, — попросила она. — Больно делаешь.

— Кто оставил записку? — спросил Ник и вытер пот.

— Фонарь дурацкий! — прикрываясь рукой, Ли посмотрела на фонарь. — По-моему, электричество во время войны надо экономить, а они его жгут без разбора. Подай мне купальник.

— Записка, — повторил он.

Ли натянула платье через голову.

— Мы должны сами уезжать, пока нас не убили. Возвращаемся домой?

Она застегивала кофточку. Он не тер ее лица, но лицо горело, красное, будто натертое.

— Записка, ма! Скажи, кто ее написал?

— Глупый, — сказала Ли и пошла по пляжу, черпая босыми ногами песок, туфельки раскачивались в ее правой руке. — Я говорю, нужно ехать… Но мы можем поехать вперед.

— Вперед поехать? — удивился Ник.

— Насколько я понимаю, они убьют твою девушку, если мы ее не предупредим.

— Я думаю, что уже…

Вдоль всего берега, накаляя светом пустые пляжи, стояли зажженные лампы — фонари, белые, без фильтров, злые, они, казалось, выжигали здесь всякую жизнь. Не было видно ни одной парочки, хотя в это время их должно быть много. Только группа подростков, лет по четырнадцать-пятнадцать возилась на подъеме в гору. Одинаковые белые рубашки, одинаковые черные брючки… Мальчики были чем-то заняты, но чем именно, с расстояния не разобрать. Этих подростков Ник уже видел сегодня, но не вспомнил где.

Вслед за матерью поднялся на набережную, оценил «пионеров», обернулся и, взявшись за парапет, посмотрел снова на море. Ли встала рядом.

— А я думаю, что еще нет, — сказала она. — У меня есть основания думать, что еще нет.

— Ты про Татьяну? — спросил Ник.

Бугорки песка там, внизу, напоминали ему маленькие могилки. Казалось, здесь зарыто множество свежих мертвецов. Трупы скульпторов.

— Почему Татьяну? — удивилась Ли. — Миру. Если ты хочешь, мы можем поехать в Очамчире, ты ведь уже все понял, ты ведь этого хочешь?

10

За ночь нагнало ветром легкие серые тучи. Тучи заслонили солнце. Дождя нет, но ветер приносит сырой холод с моря. Окошечко кассы закрыто, к нему прилеплена бумажка, надпись на двух языках:

«На сегодня билетов нет. Извините, у нас авария».

Самая погода ехать (пересидеть холод в электричке), но ехать не на чем. Что-то случилось на путях, то ли взрыв, то ли обычная авария, достоверной информации никакой, но определенно — нет ни одного поезда и сторону Очамчире. В обратную сторону собрали несколько составов. Билеты на завтра, пожалуйста, а дальше, вперед, никак.

— Голова кружится, — сказала Ли.

Они стояли в ста метрах от станции над водопадом. Огромная стеклянная масса с шорохом загибалась у самых ее ног, одетых в неудобные босоножки, Ник стоял радом. Рука его лежала на фотоаппарате. Большая выцветшая надпись, повторяющаяся здесь почти на каждой стене, гласила:

«Фотографировать запрещено».

— Поедем! — сказал он.

— Завтра?

«Фотографа, наверное, убили за то, что он щелкнул в неположенном месте, — думал Ник, он смотрел на воду, срывающуюся вниз. Каменный угол маленького водопада искривлялся. Вероятно, в хорошую погоду здесь было полно сверкающих брызг. Теперь только водяная пыль в воздухе. — Его убили на пляже? Интересно, что он мог такого запретного сфотографировать на общественном пляже».

— Завтра! — сказал он.

— А сейчас?

— Не знаю! На море что-то не тянет… Холодно…

— Холодно! — согласилась Ли, не отрывая взгляда от воды, она застегнула верхнюю пуговицу своей кофточки. — Возьмем билеты на завтра?

— Успеем!

Носком босоножки Ли сталкивала в поток камушки. Камушки срывались и по какой-то ненормальной траектории летели вниз, кувыркаясь в бегущей воде.

— Ты хочешь сходить туда?.. В дом… К этому скульптору.

— Зачем… Во-первых, бессмысленно. Во вторых, опасно.

— Тогда что?

— Давай купим красного вина… Давай напьемся!

— Как ты думаешь, Ник, эта девочка Таня?.. Как ты думаешь, она уехала?

— Дура, если не уехала.

— Напьемся, — согласилась Ли, — выпьем красного!

Прозрачной серой кисеей заволокло небо. Легкое газовое покрывало повисло неподвижно. Так и не прорвавшись дождем, оно и не рассеивалось.

Горячий хлеб в целлофановом пакете задевал голую ногу Ли, и сквозь целлофан она каждый раз чувствовала его. Две бутылки крепленого вина булькали и звякали в том же пакете. Они купили сыр, немного овощей. Они почти ничего не говорили друг другу. Пить решили в келье. Запереть дверь на ключ, закрыть окошко и петь хором, пока сон не свалит. Они так уже поступали: знакомая игра, избавляющая от напряжения. В прошлый раз заплетающимся языком Ли читала что-то из Евангелия, они хохотали, а утром одинаковая головная боль была не так уж и мучительна. Утром они без завтрака шли в море, и море моментально снимало похмелье.

Они уже взбирались на монастырский холм, когда Ник увидел подростка. Такого же, как вчера. Вчера их было несколько человек, но теперь мальчик был один. Минуя дорогу, он сбежал между деревьев по отвесной тропе. В зелени мелькнула белая рубашка. Мальчик на мгновение повернул голову, как острия штыков, кольнули его глаза. В руке у него был неестественно длинный матерчатый черный чехол. В такой чехол можно спокойно запрятать винтовку.

— Погоди, ма, — Ник поймал Ли за руку и потянул, не глядя. — У меня появилась идея…

— На пленэре будем пить? — она положила голову на плечо и сбоку глянула на него. — Тогда неси это сам, — она протянула пакет. — Хлеб уже остыл, между прочим.

Ли сопротивлялась и шла очень медленно, хотя Ник и тянул ее, как мог, за руку. Он почти потерял подростка с черным свертком. Только чудом он увидел, как в конце набережной белая рубашка повернула в улицу.

«Либо он пошел куда-то конкретно, по адресу… Но тогда зачем ему винтовка, либо… — Ник представил себе, что там, в конце улицы, и сообразил. — Конечно, он пошел в заповедник. За туннелем, за железкой есть какой-то заповедник… Наверно, они там в стрельбе упражняются?..»

Опять прошли над водопадом. Ли, дурачась, притормозила на краю и долго выковыривала носком босоножки камень. Не получилось, камушек так и не упал, заповедник начинался сразу за полотном железной дороги. На платформу вела широкая сырая арка. Оказавшись под аркой, Ник успел заметить, как подросток перешагивает рельсы.

— Ну куда мы спешим?.. — спросила капризно Ли. Она пьянела задолго до первого глотка.

— Мы уже не спешим.

Длинной асфальтовой полосой платформа тянулась вдоль пары новеньких рельс и с обеих сторон была обрезана скалами. В горе был туннель, как слева, так и справа. Рельсы, выгибаясь, шли из одного туннеля и входили в другой.

Ник присел на скамеечку на краю платформы и вытащил из пакета бутылку. С любопытством он разглядывал то, что было запрещено фотографировать. Перед туннелем были нарисованы на асфальте белые ограничительные линии. Под самой скалой, прикрытая каким-то широколиственным деревом, стояла зеленая будочка, а рядом с будочкой — солдат в защитной форме. На пилотке почему-то звезда. На ремне через плечо автомат.

— Хорошее вино! Сладкое, даже приторное… — сказала Ли и вытерла губы хлебом. Она отдала бутылку, глянула на солдата. — А нас, оказывается, охраняют. Наверное, это чтобы всякие-разные не подкрались тихонечко и туннель не взорвали?.. — Она с трудом сдержала смех. — А они взорвали… И поезда теперь не ходят. Как ты думаешь, Ник, а он в нас не выстрелит?

— За что в нас?

Вино действительно оказалось густым и приторно сладким, у него был вкус разогретой корицы.

— За пьянство на открытом воздухе, думаешь, не выстрелит? — Ли скомкала хлебный мякиш и показывала щепотью на солдата. — По-моему, он может!

Ник отнял из ее испачканных липких пальцев кусочек хлеба и положил его себе в рот.

— А там что? — спросила Ли, она перекрестилась той же щепотью и указала пальцем на другую сторону. На другой стороне, за рельсами пышно раскинулся заповедник. Искривленные коричневые стволы прорезали гору, похожие на сверхмедленных старых змей. — Поезд? — удивленно спросила она.

В ожидании поезда воздух над полотном железной дороги, казалось, еще потемнел и замер. Быстро приближался невидимый еще в черноте электровоз. За грохотом, вытекающим из туннеля, за шумом водопада, отчетливо Ник уловил знакомый резкий звук — звук, похожий на конец трели, на щелчок.

Ник окинул взглядом видимую часть заповедника. Там все уже дрожало, вибрировало. Трудно было среди зеленого хаоса обнаружить тропинку.

— Там заповедник, ма. Мы там будем пьянствовать, — сказал он.

— Вот хорошо, — Ли вскочила на ноги. Она покачнулась и чуть не упала, схватилась за плечо сына. — А то я думала, сыночек, ты меня, — она густо икнула, — как Анну Каренину, на железную дорогу привел… Выпивать.

«Из винтовки выстрелили? — подумал Ник. — Наверное, тот парень в белой рубашке. Вот только почему у него так тихо получилось? Неужели, они на ржавые стволы глушители навинчивают?»

Они переступили через новенькие теплые рельсы — налетел длинный товарный состав — и оказались отрезанными от платформы. Вытянувшись из туннеля, поезд не остановился, но сбавил скорость настолько, что превратился в бесконечную грохочущую череду железных пустых платформ и дощатых теней. От товарняка неприятно пахло, захотелось уйти подальше, пусть даже и под детскую пулю.

Ведущая в глубь заповедника тропинка пряталась под листвой, и не сразу удалось ее найти. Ноги скользили по коричневой мокрой глине. Ник пошел вперед, а Ли, хватаясь растопыренными пальцами за каменную стену, что-то напевала, бубнила про себя то ли молитву, то ли какой-то древний шлягер. Она послушно следовала за сыном.

«Притворяется? — подумал Ник. — Она любит выглядеть слабой. Ничего, выпьет еще стаканчик, протрезвеет!»

Обогнув скалу, они вышли к небольшому озерцу. Озерцо лежало среди листвы, неподвижное, как толстое голубое стекло. Тропинка шла по самому краю. В глине ясно отпечаталась цепочка следов. По размеру этих следов нетрудно было определить — следы детские. Нога здесь прошла маленькая. Остановившись, Ник прислушался. Ли сказала неуверенно:

— Кажется, выстрел?

— Разве был выстрел?

— Не сейчас!

Она смешно наморщила лицо, отобрала у сына бутылку и, приложив стеклянное горлышко к губам, громко с неприличным звуком втянула глоток, потом еще один.

— Точно был выстрел, — сказала она. — Когда мы еще сидели на скамейке. Один выстрел.

— Ты уверена, что один?

На Ника смотрели сухие трезвые глаза. Никакого страха в них, даже жилочка на горле не дрожит.

— Уверена, что один. Я думаю, стрелял тот молодой человек в белой рубашке.

— Какой молодой человек?

— Тот, за которым мы сюда пошли! Ник, не морочь маме голову, если я тебя когда-то родила, то уж, наверное, ты сделан из меня и не можешь быть умнее.

«Все-таки она пьяная… — отметил Ник. — Незнакомо как! Интересно, а если ее еще сильнее напоить, как это будет выглядеть?»

— Я так понимаю, нас здесь могут запросто ухлопать? — Ли крепким ударом ладони забила пробку. — Куда мы лезем?!. — сказала она раздраженно.

— Нам ведь все это нравится, ма?

Она помотала головой, потрясла бутылку, проверяя, хорошо ли ее запечатала.

— Да, все очень страшно.

Где она успела упасть? Левое голое колено перепачкано чем-то светло-коричневым, мокрым, босоножки облеплены травой и глиной. Одна рука Ли уперлась в бедро, а другая воинственно всё взлетает и взлетает в воздух, пальцы судорожно сцепились на горлышке бутылки. Вся она выгнулась, и появился, выступил под платьем неприятный, твердый, горячий живот. Живот у Ли появлялся только в минуты крайней агрессии и пьяного безумия. Острые коленки матери чуть дрожали.

— Тише… — попросил он и приложил палец к ее губам. — Ш-ш!

Тени скользили по голубому твердому стеклу воды. Размеренный лязг товарняка не прекращался, он шел накатами из-за листвы. Неожиданно тени уплотнились под ногами, почернели, и мир обрел жутковатую южную контрастность. Это произошло так быстро, что вызвало тошнотворный холодок в желудке. Холодок пробежал по телу. Ник поднял голову и понял, что облака разметало. Во всю силу горело солнце.

— Где-то здесь должна быть святая пещера, — сказал он. — Мы с ребятами лазили. Очень древнее место, кто-то из учеников Христа в ней прятался. — Ник показал направление.

— Забыла… — плаксиво сказала Ли, и твердый живот ее выступил под платьем еще сильнее. — Забыла, так хотела и забыла… Такое место, а я, дура пьяная.

— Никто не мешает тебе протрезветь!

Дуплетом хлопнули два негромких выстрела. Звук товарняка утихал, его почти не стало. Солнце отражалось под ногами в воде.

— Пошли посмотрим? — неуверенно сказала Ли.

— Ма, убери живот!

Он протянул руку и легонечко надавил на раздражающее его место.

— Так точно! — Ли подбросила ладошку к виску. — Есть убрать живот!

Только раз удалось ему заметить мелькнувшую среди грубой зелени белую рубашку. Взбираясь по скале, придерживая Ли, подстраховывая ее на всех опасных поворотах, Ник думал, что их здесь, вероятно, много, и их мальчиков-воинов. Он пытался сопоставить ночь, приведенную в тюрьме без крыши, и теперешний день, когда было страшнее, — и это не получалось, слишком по-разному было, хотя и в том, и в другом случае интересно.

«Почему я подумал, что там готовили подростков? Там готовили не подростков… Там готовили людей, которые будут убивать подростков, — думал он, осторожно переставляя ноги на зыбком каменном карнизе и одновременно сдавливая в своей ладони ладошку Ли. — Там был муляж в школьном костюмчике… Они его кололи… Я сам его колол! Они готовились к войне с детьми? И по всему похоже, скульпторы эту войну уже продули.

 Поубивали дети скульпторов втихую из негромких винтовок».

— Я понял! — сказал он.

Ли стояла на одной ноге, примеряясь, как получше поставить на осыпи другую.

— Я понял, почему меня схватили в доме ночью.

Наконец она поставила ногу и укрепилась.

— Почему?

Они вышли уже к пещере, до нее оставалось каких-то пять-семь метров.

— Здесь ходил Христос?

— Мне кажется, нет… Только его ученик. Но ученик точно ходил. Вот по этим самым горкам лазил в своих сандалиях. А харчевался и ночевал он вон там, — Ник показал на большую полукруглую дыру в скале. — Пойдем посмотрим. Там здорово внутри. И денег за вход, пока война, не берут.

11

Возле самой пещеры Ли потеряла левую босоножку. Кувыркаясь, желтая туфелька покатилась в маленьком обвале и застряла под ними внизу — яркая точка между зеленых валунов.

— Ты права, — сказал Ник, поддерживая Ли под локоть. Рассматривая босоножку, она наклонялась, рискуя упасть. — По святым местам всегда лучше босиком.

В пещере было довольно светло, свет падал через большую круглую отдушину сверху. Спустившись по крутым ступенькам, вырубленным в скале, они оказались перед подобием каменного стола. Здесь лежали и стояли маленькие бумажные иконки. Кто-то приходил в эту пещеру, приносил и ставил свечи. Свечи не горели.

Босиком на камне стоять было холодно, и Ли, балансируя на одной ноге, непроизвольно терла голую подошву о собственную икру.

— Ну и что? — спросила она и посмотрела на сына.

— Не впечатляет?

— Нет, — она опять потерла ногу об ногу. — Не впечатляет. Ник, кто из апостолов здесь, собственно, жил, ты забыл сказать?

— Прятался он здесь… — сказал Ник. — А кто, не помню… Потом его поймали и убили… Наверное, плохо прятался…

Ли взяла бумажную иконку и повертела. Мокрая бумага. Было тихо, и вдруг в тишине Ник ощутил движение, может быть, только движение воздуха. Он обернулся. Яркий солнечный свет, спускаясь до середины каменной лестнице, лежал неподвижно. Ник зажег спичку, поднес огонек к свече.

— Ты слышал? — шепотом спросила Ли.

— Нет!

Ли тоже повернулась к лестнице.

— Может, пойдем отсюда?..

— Испугалась?

— Не знаю… Пойдем… — Она схватила его за руку и потянула. Босая нога укололась о какой-то острый камень. Ли всхлипнула. — Пожалуйста, Ник, пойдем.

— А ты чего больше боишься, ма? — Ник смотрел ей нарочно в глаза. Он даже придержал Ли за затылок, чтобы она не смогла отвернуться. — Духов или людей?

— Просто боюсь! — совсем детским голосом сказала Ли. — Пусти голову… Пойдем, а?

И пещере был странный, почти церковный запах, то ли ладаном здесь курили недавно, то ли из пистолета стреляли. В воздухе висело густое и сладкое, разлившееся от пола до каменного неровного свода. Парафиновая капля скатилась с зажженной свечи и упала на бумажную иконку. Золотой обод вокруг микроскопического сырого лика заплыл и сморщился. Ник наклонился, почистил его ногтем, ободрал о камень горячий парафин с ногтя.

— Пойдем!

Звук повторился, но теперь он был отчетливым и понятным — сырой и болезненный вздох умирающего человека. В левом темном углу пещеры короткое движение. Ник схватил горящую свечу и кинулся туда. Ли вскрикнула.

— Тихо, ма! — сказал Ник.

У него было такое ощущение, будто снова нырнул, не умея плавать, вниз лицом в густую зелень, цепляясь за железные скобы волнореза. Из-под камня высовывались человеческие пальцы. Пальцы еще двигались, судорога проходила по ним. Ник поднял свечу. В стене было видно место, откуда скатился камень. В полу пещеры в этом месте, вероятно, была выемка, поэтому человека не убило сразу, а только накрыло всего.

— Ма! — Ник нажал обеими руками. — Ма, помоги!

Камень шевельнулся, и когда он шевельнулся, брызнула кровь. Пещеру заполнил кашель. В подпрыгивающем желтом свете лицо лежащего на спине человека показалось расплющенным, но лицо было как раз цело. Расплющено было все остальное. Фиолетовые веки вздрогнули. Больше умирающий не кашлял. Глаза открылись: полные боли, полные страдания. Ник узнал скульптора, хозяина кривого дворца.

— Ты, мальчик?!

Слова, слетевшие с окровавленных губ, были как шорох.

— Что он говорит? — спросила Ли. Ник склонился к Александру, приблизил ухо к его губам.

— Кто вас так? — спросил он.

— Прошу… — кровь изо рта пошла сильнее, глаза закрылись. — Прошу… Поезжай в Уютное, скажи Арчилу, что меня больше нет.

— Где это? — Ник придвинулся так близко, что мочка уха коснулась раны. Кровь была теплой.

— Деревня под Очамчире.

— Что еще? — спросил Ник.

— Накройте меня камнем! — прошелестело в ответ. — Пусть Арчил его поднимет… Скажи ему!

Ли стояла на верхних ступеньках спиной к пещере, когда Ник, сложив на груди теплые руки скульптора, прилепил свечку к стене. Нажав на камень он накрыл мертвое тело.

Платье Ли, казалось, горело и сверкало в солнечных лучах. Пальцем босой ноги она ковыряла древнюю ступеньку так, что ноготь на пальце чуть не сломался.

— Я так понимаю, здесь, в Новом Афоне, очень мало грузин, — сказал Ник, выбираясь на поверхность, на тропинку и увлекая за собой мать. — Похоже, их всех перебили тихо. Кого утопили, кого застрелили… Но ты знаешь, что интересно… — он поймал дрожь в собственных коленях, осознал и прекратил дрожать. — Их убивают по одному, в спину. Мне всегда казалось, что здесь принято убивать глядя в глаза. — Он заглянул в лицо матери, глаза ее были пустыми, плоскими. — Их убивают какие-то мальчишки в белых рубашках… Ты же видела…

— Видела!

Они сначала долго спускались по тропинке, потом сидели на траве молча.

— Я этого не понимаю, — наконец сказала Ли. Она сидела, поджав к подбородку колени. — Такой воздух, такая природа, такое море… Зачем?

— Такая пещера! — сказал Ник.

— Страшно! — сказала Ли и вдруг поднялась на ноги одним легким движением. — Страшно, но наплевать… Где, он сказал, живет его приятель?

— Где-то в деревне, под Очамчире.

— Кажется, мы туда и собирались?

Восстановив в памяти опыт двухлетней давности, Ник решил выйти из заповедника другой дорогой. Двигаясь по верхней тропе, он не смотрел вниз, он вообще ни на что не смотрел. Он погружался все больше в какие-то свои малоосознанные сладкие ассоциации. И будто прогнулся, когда, Ли положила руку на плечо.

Смотри, — прошептала она.

Ник увидел внизу, под скалой двух женщин, купающихся в озере. Голубое стекло воды отражало небо. Ник был поражен. До этой минуты он как бы не понимал до конца происшедшего, а теперь перед глазами оказалась картинка, яркая, как иллюстрация. Толкнуло сердце. Иллюстрация поставила все факты на свои места, поставила в том порядке, как фактам и должно стоять, почти по алфавиту.

Внизу под тропой на глине, на зеленой траве, на камнях были разложены черные женские платья. Как мри сушке, они были тщательно расправлены и в ярком свете сверху походили на лежащих людей. Каждая деталь отдельно: черный платочек — треугольник на сером фоне, грубые чулки парой. Странные матерчатые фигуры сверху, с тропы показались знакомыми. В последний раз он видел их во дворе скульптора. Эти женщины стояли рядом с тележкой, а на тележке был каменный балбес.

— Спустимся? — спросил Ник.

Ли отрицательно покачала головой. Чтобы удержать равновесие, Ник оперся ладонью о скалу, и ладонь прорезало болью, как острая веревка там, в доме, ночью.

Женщина стояла на берегу рядом с голубой неподвижной водой. Ее совершенно голое тело оказалось молодым. Так же, как и Тамара, она из старухи превратилась в красавицу. Она развязывала черный клубок своих волос, стояла, переступая босыми ногами, высоко подняв голову. Вторая женщина была уже в воде, видны были только голова и плечи, сквозь голубую рябь можно было различить большие груди и локти.

По берегу металась собака. Взъерошенная, она двигалась неестественными рывками. Почему-то она не лаяла. Только выпадал из пасти длинный мокрый язык.

— Господи, — сказала Ли. — Я не понимаю!..

На берегу сидели два подростка — все те же белые рубашки, все те же черные брючки. Одна винтовка лежала в траве, другая была прислонена к камню, так что черный ствол почти утонул во мху. Мальчики негромко переговаривались, но слов на расстоянии не разобрать. Потом один из них поднялся на ноги, взял винтовку (винтовка была без штыка) и, сделав несколько ленивых шагов, стволом подтолкнул в спину женщину. Грузинка зло обернулась, сбросила движением руки свои черные волосы, вдруг докатившиеся почти до колен, и вошла в воду.

Собака заурчала, замерла, задрала морду. Ствол винтовки качнулся в ее сторону… Ник не услышал выстрела. Будто вообще звука в эту секунду не было, только легонькое эхо в горах через какой-то интервал, только какое-то далекое мягкое падение. Собака завалилась набок. Она вздрагивала. Шерстяной бок вздувался толчками под солнцем, потом перестал.

— Уйдем отсюда, — очень-очень тихо попросила Ли.

Второй мальчик посмотрел на них снизу, потянулся к своей винтовке, потом почему-то передумал. Он смотрел на воду. На голубом стекле медленно двигались, как два черных неаккуратных шара, две женские головы.

Уже выбравшись из заповедника, уже перешагивая рельсы, Ник услышал два выстрела. Выстрелы коснулись слуха один за другим с маленьким промежутком. Двумя пальцами Ник потер мочку уха. Рельсы под ногами блестели ослепительно, в них вытягивалось солнце. Охранник у туннеля спал, прислонившись спиной к скале. Он спал стоя. Ник посмотрел на свои пальцы. На пальцах была багровая сухая пыль.

12

Ли заперлась в душевой кабинке на турбазе, включила воду. Она смотрела на свое зыбкое отражение в мокрой кафельной стене. Как во сне, она поднимала руку и трогала свое голое тело. Неприятное ощущение не проходило. Она даже не могла сформулировать это ощущение, даже не могла сказать, приятно оно было на самом деле или отвратительно.

Они вышли из заповедника и купили билеты на завтра, на утренний поезд. Они купили билеты первыми. Уже за ними к окошечку кассы выстроилась очередь. Вернулись на турбазу. Заперлись в комнате и быстро, мс закусывая, молча выпили все, что осталось выпить. Ли не опьянела, только легкая сонливость появилась в геле, заторможенность. Ник достал свой дневник (он почти никогда не доставал дневник в присутствии матери) и стал что-то медленно-медленно записывать. Тогда она пошла в душ.

«Мир чертовски красив… — записал он. — Можно подстеречь в реальности такие минуты, что никакое произведение искусства не сравнится с ними по многозначности и завершенности деталей. Но все это разрушается… Живописен может быть лишь миг… Вокруг одного мгновения красоты лежат годы уродства. Хотя? Это как поворачивать голову… И если я смотрю один с одной движущейся точки — это так. А если допустить, что точек наблюдения столько же, сколько и людей. Может быть, красота просто разделена между всеми? Разделена поровну?

Я задумал убить человека. Мне семнадцать лет. Несколько часов назад я видел, как два подростка (им уж никак не больше, чем по четырнадцать) отняли жизнь у двух женщин. Я не могу. Они сделали это спокойно. Они сделали это, как это делают животные, естественно.

Конечно, нужно иметь в виду: здесь идет война. Определенно, война! Но это какая-то вялая война… Это, в общем, не похоже на войну. Они режут друг друга очень неторопливо…

Если мне удастся открыть клапан… Если мне удастся спровоцировать поток крови, повернуть его в другое русло, так, чтобы эта медленная резня преобразилась в открытую бойню, меня заметят. Меня заметят те, кто управляет. Если мое действие будет тонким, но явным, а результат будет достигнут, они обратят на меня внимание. Человек, способный к превращению малой крови в большую, — это человек способный к управлению!»

Ли вошла. Заглянула через его плечо. Присела на постель. Голова ее была повязана полотенцем.

— Ма, у меня к тебе большая просьба.

— Ну?

— Никогда не заглядывай в мой дневник! Я тебе сам его покажу… Потом!..

— Не буду! — сказала Ли и прилегла. — Давай спать! Я устала…

Ник немного посидел, глядя в окно, на яркое голубое небо, на купол храма, зависший в этом небе, потом закрыл занавески и опустился на свою кровать. Ли уже спала, это было ясно по ее ровному, громкому дыханию.

В полутьме приподнималось над подушкой ее спящее лицо. Можно было разглядеть, что крестик выпал и лежит рядом между растопыренных пальцев. Ник не запомнил своего сна, от сна сохранилась только какая-то сладкая путаница. Танцплощадки не слышно. Понятно, что уже ночь, но какая ночь? Ночь только началась или уже близко к рассвету?

Поднявшись с кровати, Ник отодвинул занавески. Над двором горел только один фонарь. Черный купол храма лишь чуть-чуть обозначился на совершенно черном беззвездном небе. Тучи не видно, но она низко. Он поискал глазами луну, должна же где-то пробиваться она сквозь облака, ну хотя бы намек. Не нашел. Спящие собаки, разбросанные по двору, лежали так же, кажется, в том же порядке, что и накануне. Он поискал часы, нашел их у себя на руке (надо же было так устать, что забыл раздеться), поднес сперва к уху, потом к глазам. Часы тикали, часы показывали два часа ночи.

Он никак не мог сосредоточиться, просто стоял у окна, смотрел на спящих собак и почему-то улыбался. Окна турбазы, обращенные во внутренний двор, были темны. Набесились туристы на танцплощадке, напились сладкого вина и заснули все. Единственное окошко светилось в первом этаже слева. Ник сосредоточился на нем. Он попытался угадать, почему туристы в этой келье не погасили лампочку.

По двору прошел высокий старик. (Он появился, кажется, из полуоткрытой двери храма.) Медленно, отдаваясь эхом, простучала его палка. Стук палки следовал за стуком сапог. Когда старик прошел под самым фонарем, Пик разглядел серебряную бороду, неестественно грязный зеленый костюм: длинная куртка, вздутые на коленях raлифе, а сапоги начищены — черные с узкими носками.

— Это ты? — спросила Ли за спиной.

— Ну!

— Ночь, что ли?

— Ночь! Спи, ма, два часа…

Она громко вздохнула, повернулась на другой бок, через минуту стало понятно: она опять спит. Старик ткнул своей палкой в одну из собак. Собака тихо заскулила, поднялась, немножко отошла и снова легла. Старик что-то сказал сам себе не по-русски, что — не разобрать. Он постоял в середине двора и двинулся в сторону внешних ворот.

«Я забыл за всеми этими красотами посмотреть, уехала дурочка или не уехала… Девочка Таня! — припомнил Ник и испугался собственной мысли. — Кажется, я кого-то сегодня предал! Нужно было над ней стоять, пока чемодан собирает, и пинками!.. А я ее даже не искал. Что если она еще жива? Что если она еще здесь, в монастыре? Я не знаю номера ее комнаты. А что если она уже плавает молча где-нибудь под волнорезом или в голубом озере?»

Свет в единственном окошке мигнул и вспыхнул сильнее. На занавеске появилась тень. Внутри кельи включили дополнительно настольную лампу.

«Кто включает лишний свет? — спросил у себя Ник, он еще окончательно не проснулся, он еще улыбался. — Лишний свет включает трус! Это девочка Таня боится!»

Все двери оказались заперты — и дверь на улицу, и дверь в другой корпус. Конечно, можно было пройти и внутренним коридором. Но он сначала не сообразил, а чуть позже не захотел терять времени. Первую дверь он преодолел, недолго повозившись с замком, перед второй оказался бессилен. Минуту постояв, Ник подошел к светящемуся окну. Поднял руку (рама начиналась чуть выше его роста) и костяшками пальцев постучал.

«Лучше ошибиться, чем не попытаться!»

— Не нужно… Ну пожалуйста… — ее голос прозвучал как через подушку, сдавленный, тихий.

— Таня, это я, Николай!

В комнате что-то упало. Быстрые шаги босых ног. Занавеска отлетела в сторону, и он, отступив на шаг, увидел за стеклом ее бледное лицо.

— Открой мне… — сказал Ник. — Дверь корпуса заперта, я не могу войти. Почему ты еще не уехала?

— Потому что дура!

Занавеска опустилась, и через пару минут щелкнул замок на двери, ведущей внутрь корпуса. Дверь приоткрылась, девочка поманила рукой.

— Иди…

Ник последовал за ней по длинному сводчатому коридору, вошел в комнату и встал у окна. Все-таки он разглядел луну. Из этого окна был виден жирный белый кружок в низкой черноте. Ему совсем не хотелось разговаривать с девочкой, он пожалел, что сорвался с постели и пришел сюда.

— Они были здесь! — сказала она. — Ты не мог раньше прийти?

— Нет, не мог.

— Я завтра уеду.

Он видел ее отражение в стекле. Горела настольная лампочка. Девочка стояла посреди комнаты.

— Ты собрала чемодан?

— Да! Ты посадишь меня утром на автобус?

— Да!

— Ты меня любишь?

— Что? — он с трудом заставил себя не повернуться. Он рассматривал ее личико, отраженное в стекле.

— Я спросила, ты меня любишь?

— Глупо!

— Если хочешь, ты можешь со мной переспать… — она беспомощно разводила руками, она очень боялась, что он сейчас уйдет.

Представив себе спящую Ли, Ник нашел глазами окошко своей кельи и спросил:

— Что, прямо сейчас?

— Поцелуй меня, пожалуйста!

Она закрыла глаза, и руки ее сжались в кулачки.

«Еще одну преданную любовь мне не потянуть», — подумал Ник, и эта мысль показалась ему тоскливой. Все-таки он опустил занавеску.

Плечики Тани дрожали под его рукой. Ник поискал губы девочки, он делал это сосредоточенно, закрыв глаза, пытаясь включиться. Он воспринимал это действие как насущную необходимость, как обязанность. Он взял на себя ответственность за это дурацкое создание, и что с того, что переспали с ней другие, теперь и он должен это сделать. Губы Тани оказались мокрыми и очень холодными.

— Ты что? — спросил Ник, когда кулачок с силой уперся в грудь и нажал.

— Не надо, — всхлипнула она. — Не надо!

— Чего не надо-то?

— Я не хочу!

— Чего ты не хочешь?

— Этого! Этого не хочу…

Его щеку обожгло, и только потом Ник понял, что получил пощечину.

Девочка с размаху кинулась лицом на свою постель и зарыдала. Она била ладошкой в пружинящий матрас.

— Коленька, посади меня на автобус… Посади… Посади… — причитала она. — Коленька, не уходи, пожалуйста… — Она повернула к нему мокрое от слез лицо. — Прошу тебя, не уходи, прости меня!

— Я не уйду! — пообещал Ник, ему стало смешно. — Куда я денусь?

— Я потом, потом с тобой пересплю, честное слово… Я сейчас просто не могу… Ты же знаешь, меня изнасиловали, у меня стресс. Меня, знаешь, тошнит немножко. Я, наверное, заболела… Хочешь, я тебе расписку напишу?

— Какую расписку?

— Что обязуюсь… Ну, это сделать с собой, с тобой… Потом!

— Потом так потом. Только, пожалуйста, не нужно писать расписку. Извини меня, я просто тебя не понял.

Он подвинул стул и присел напротив кровати, он следил за изменениями ее лица. Он чуть отодвинулся, так чтобы рука Татьяны не могла в однодвижение достать до него.

13

Она что-то говорила, говорила шепотом через подушку, всхлипывала. Шум моря за стенами не уловить, хотя очень хотелось. В здании тоже полная тишина. Таня пыталась разорвать простыню, кусала губы, пила воду из графина. Настольная лампа расплылась, и Ник, не меняя своего положения на стуле, заснул. Он заснул специально. Иногда это получалось вот так сразу по желанию. Он хотел доказать девочке свое безразличие.

Он проспал минут десять.

Лампочка не исчезла, а продолжала светить — неприятная желтая дрянь. Кто-то подошел сзади, Ник слышал только дыхание, ни шагов, ни шороха одежды. В ухо прошептали несколько слов по-грузински (слов он не запомнил, губы были мягкими и большими), и тут же на лицо его накинули черную ткань.

Только на долю секунды рванулся в глаза белой граненой трубой звенящий школьный коридор. Рука ухватилась за мокрую, свисающую со стены веревку, ладонь прорезало болью…

Он подвинул рукой черную ткань и увидел глаза Тамары совсем рядом, ее прикрытые губы.

— Поцелуешь меня, мальчик? — спросила Тамара.

— Зачем? — вместе со стулом он подвинулся назад. — Я заснул? Как ты сюда вошла? Эта дура тебе дверь открыла?

Девочки в комнате не было. Он комкал черный платок на собственном колене. Тамара, присев на кровати, там, где только что лежала, мучила подушку девочка, — он увидел даже краешек надорванной простыни, — медленно обеими руками подняла юбку. Блеснули, отражая лампочку, плоские застежки ее лифчика, кольца на красивых пальцах. Лифчик был шелковый, черный, а капрон, прихваченный маленькими металлическими зубками, туго сминался. Каблуки поползли в стороны и встали на полу. Его скорченная тень на полу вписывалась в высокий капроновый треугольник.

— Может быть, мы разденемся? — спросил он неумеренно.

— Нет времени!.. —  Тамара посмотрела куда-то за его спину, туда, где была дверь, постучала в пол левым каблуком.

— Где Татьяна?

Она не ответила. Между поцелуями он каждый раз, вспоминая какой-нибудь фрагмент, пытался сказать:

— Ты знаешь, что Александра убили…

— Знаю!

Они только целовались, больше ничего. Верхний свет продолжал гореть, а настольную лампочку ему удалось как-то погасить. Он стоял на коленях возле кровати и целовал опускающиеся сверху горячие губы.

— Я видел… — шептал он. — Я нырял у волнореза.

— Знаю.

— За что они вас убивают?

— Мы их тоже убиваем. Сегодня я сама убила двоих… Вот этой рукой… — Она поднесла к его лицу свои красивые длинные пальцы. — Поцелуй мою ладонь!

Он поцеловал. Он прикоснулся языком к середине ее ладони, провел по линии жизни, глубоко врезавшейся в шелковую мягкую кожу, и вдруг почувствовал, что линия жизни неожиданно оборвалась.

— Им было больно?

— По-разному. Один умер легко, я попала в сердце, даже на рубашке никакого следа, капелька вытекла. Другому было немного хуже, но тоже быстро.

— Ты перерезала ему горло?

— Как ты догадался?

Ник стоял на коленях и смотрел на ее лицо снизу вверх, выламывая шею.

— Я почувствовал!

Настольная лампочка все также горела. Он проснулся моментально, но не сразу осознал себя. Сон оказался таким сильным, переполненным запахом и плотью, что Ник почти перепутал его с реальностью.

Вместо лица Тамары перед ним было опять лицо девочки. На него смотрели напуганные глаза. Таня прижимала палец к губам.

— Что? — спросил шепотом Ник.

— На улице!

— Что на улице?

— Они пришли.

Он посмотрел на закрытую дверь.

— Прости, не понял.

— Они вошли в храм.

— Сколько их?

— Не знаю, я услышала, как сняли замок, потом хлопнула дверь. Хотела посмотреть, но сперва испугалась, а потом уже никого.

— Наверное, это сторож.

— Нет, мне показалось, я слышала женский голос.

— Тогда это не они.

— Не нужно! — она попыталась защититься, спрятать ключ, но Ник легко отнял ключ и открыл дверь.

— У меня есть одна мысль! — сказал он. — Если получится, будет немножко меньше проблем. Жди здесь, никуда не выходи.

Пересекая двор, он наступил на собачий хвост. Животное заворчало, сонно приподнялось, но опустилось на место. Дверь в здание храма чуть приоткрыта. Обычно здесь висел огромный замок. Зачем Тамаре понадобилось приходить сюда ночью? Что он ей скажет? Кружились в голове вопросы, принесенные из сна. Ник осторожно вошел в гулкую темноту.

Приподняв штору, Татьяна видела, как осторожно, без звука затворилась за ним дверь. Она всхлипнула, вытерла слезы. Посмотрела и увидела, что сжимает в руке кусок казенной простыни. На простыне была фиолетовая печать турбазы. Печать расплылась. В дверь постучали. Постучали громко два раза.

— Нет же! — сказала она хрипло и встала спиной к окну. — Я не хочу! — она помотала головой, рассчитывая избавиться от происходящего, как от кошмара, вырваться из него, как из неприятного сна. — Уходите! — она погрозила зажатым кулачком закрытой двери. — И сплю уже!

С медленным скрипом незапертая дверь отворилась, и в комнату вошли двое.

— Не спишь ты! Врёшь ты! — сказал смуглый парень, путая русские ударения. (Этого лица Таня еще не видела, может быть, прошлой ночью она не запомнила его.) У парня левая скула торчала сильнее правой, темное лицо казалось мокрым, оно было неприятно искажено улыбкой. — Ты даже не раздевалась!

Второй парень закрыл дверь на ключ, благо тот был оставлен в скважине.

— Я разденусь… — сказала Таня. — Я сама… Не рвите на мне платье. Пожалуйста, не рвите… Я сама все сниму. Вы можете меня трахнуть, как вам хочется… Я согласна. Я не буду кричать.

— Разве я сказал, что хочу тебя трахнуть?

— Нет, но я…

— Пусть разденется! — возразил негромко другой. Он подмигнул девочке темным глазам. — Пошалим немножко, а?

— Пошалим! — сказала она, дрожащей рукой отрывая верхнюю пуговицу. — Я с удовольствием даже… Мне в прошлый раз, честное слово понравилось. Я никому не сказала…

— И дружку своему не сказала? — скуластый присел на стул, туда же, где несколько минут назад сидел Ник, и закинул ногу на ногу. У него были блестящие остроносые штиблеты. — Кстати, где он, твой дружок, в каком номере? В какой комнате?

— Какой дружок?

Она замерла, она чувствовала, как одолевает неприятный холодный пот. Она не ощущала больше страха, все уже случилось.

«Как ни бейся, все равно убьют, прямо сейчас, — поняла она. — Больно будет. Что-то нужно сделать, что-то сказать!.. Говори — не говори, все равно», — Она понюхала свою ладонь, бросила кусок простыни на пол. Ладонь пахла очень неприятно, чем-то липким, не потом. Таня подумала, что такие выделения бывают перед смертью.

— Какой дружок? — с трудом ворочающимся языком повторила она.

— А тот, что повара утром заколол!

Блестящий ботинок качнулся в воздухе и вдруг с размаху (скуластый даже не встал со стула, только чуть приподнялся на руках, держась за сиденье) ударил девочку снизу вверх, в грудь.

Слева от себя она увидела нож. Она поняла, что окровавленный нож они будут вытирать этой самой тряпицей со штемпелем. Она почти не почувствовала боли. Только отупение и некоторая слепота. Она хотела крикнуть что-нибудь веселое, очень громкое, разбудить соседние комнаты песней, но песня засохла в онемевшем горле.

— Не надо меня резать, — очень-очень тихим шепотом выдавила она. — Ну пожалуйста… Не режьте меня, мальчики!

Задрав голову, Ник хотел рассмотреть окна наверху и увидел лишь узкие, чуть светящиеся перекрытия. Внутри храма было совершенно темно и почему-то очень холодно. Луна еще не вышла из-за туч. Шум моря можно было услышать, но за этим шумом — ничего. Припоминая расположение внутри строения, он, ощупью двигаясь по стене, искал лестницу во второй ярус.

«Если здесь кто-то есть… Если сюда кто-то забрел ночью, то либо он воспользуется фонарем… Либо сразу поднялся наверх… Наверху кабинет директора турбазы… Кажется, там были раньше, два года назад, какие-то реставрационные мастерские… Зачем я сюда полез? Чего ради я решил, что найду здесь Тамару? Она приснилась мне… Понятно, я о ней думал, она и приснилась… Дурочка слышала женский голос, но почему я решил?..»

Он нащупал первую ступеньку, потом нашел перила и стал подниматься. Глаза постепенно привыкали к темноте. Поднявшись на галерею, он смог даже различить испорченную живопись стен. Он помнил, здесь было много испорченных фресок. Он помнил, кабинет находится в левом крыле недалеко от лестницы.

В стене было небольшое окно. Ник выглянул. Сверху можно было разглядеть освещенную занавеску Таниной комнаты. Чтобы лучше рассмотреть, он опустился на колени. Доски скрипнули под ним. На занавеске лежала тень девочки. Ее заслонила другая тень.

«Их там двое… — подумал Ник. — Кто к ней пришел?»

На вопрос, заданный самому себе, ответ прозвучал снаружи, извне.

— Не нужно туда возвращаться… — Это было сказано за его спиной. — Ты ничем не поможешь уже…

Не поворачиваясь на голос и продолжая смотреть на освещенную штору, Ник увидел, как дернулась тень.

«Ее ударили ножом!»

Тень девочки повернулась тяжело. Умерев, она еще хваталась за штору, хотела сорвать ее, хотела, чтобы Ник увидел еще раз ее глупое лицо.

— Не двигайся!

Ник дрожал от сдерживаемой ярости. Он повернулся, в темноте перед ним был темный силуэт. Лица не разглядеть, но голос мужской и, кажется, знакомый.

— Тамара здесь? — спросил Ник.

— Нет.

— А где она?

— Тамару убили. Вчера!

Он наконец узнал голос — фотограф с пляжа.

— А вас, значит, не тронули?

— Это случайно, — фотограф замялся. — Просто повезло.

— Обезьянка-то ваша цела?

— Нет!

— Чего вы хотите?

Тень фотографа в темноте стояла немного криво, и Ник понял: он опирается на винтовку.

— Уезжайте завтра утром, — сказал фотограф. — Тамара просила передать тебе… Это просьба. Попробуйте вытащить Миру.

— Это все? — спросил Ник и поднялся. Коленки дрожали.

— Нет.

— Что еще?

— Я хочу отдать вам фотографии вашей мамы… Все-таки работу сделал.

* * *

Свет в окошке Тани все так же горел, но Ник не пошел туда. Зачем? Ей уже не поможешь. Наступая нарочно на спящих собак, он медленно пересек двор, поднялся на второй этаж. Ли спала. Ник разделся и тоже лег. Он закрыл глаза и вдруг увидел, что на веках свет. Это вышла наконец луна из-за тучи.

«Не думать… Забыть… Мне не нужны травмы… Я не спал с ней… Я не отвечаю за ее судьбу. Я ничем не смог бы помочь».

Когда загрохотали во дворе выстрелы, он подумал, что галлюцинирует, но не встал, не открыл глаза. Он услышал, как встала со своей постели Ли, приподняла занавеску. Он понял: окна турбазы загораются одно за другим. Но не было никакой перестрелки.

Старик с серебряной бородой и еще двое молодых парней, вооружившись короткими винтовками, в упор расстреливали собак. Собаки рычали, метались с визгом по двору, бились о закрытые ворота. Ник поднялся и встал за спиной матери. Он видел, как расстрелянное с расстояния в полметра животное отлетело назад и шлепнулось у каната танцплощадки. Он вспомнил, что уже видел подобное два года назад. Здесь регулярно отстреливают бездомных собак, это традиция.

Утром, когда они шли к поезду, крови на каменных плитах не было. Кровь смыло коротким предутренним ливнем.

Глава четвертая

1

Пыльная жара ходила по поезду. Сухой воздух, заполнив туго вагоны, казалось, амортизировал железный стук колес. Может быть, просто заложило уши. Желтизна, перебиваемая зеленью, широкою пленкой крутилась назад. Бетонные платформы, скалы, виноградники, скалы… Желтизна была за толстенными пыльными стеклами. Вагон пружинил, раскачивался, а на лице матери (Ли сидела напротив, счастливая, она спала) лежало встречное солнце, и можно было сосчитать все капельки пота на ее щеках. Ник пробовал закрывать глаза, пробовал читать Евангелие, но невозможно в такую жару и тряску читать Евангелие с обрезанным углом. Текста каждый раз не хватало, и не каждый раз удавалось по памяти его восстановить. В вагоне стоял запах уксуса. Наверное, какой-нибудь неосторожный кавказец разбил банку с маринадом. Море было справа, оно иногда возникало, огромное и синее, за желтизной гор. Окна плотно закрыты, и море невозможно было почувствовать. Расплющив нос о горячее стекло и зажмурившись, Ник попытался хотя бы представить себе запах моря.

«Она жива, Танечка… Жива… — сказал он себе. — Мне не в чем себя обвинить. Мне просто все это почудилось… Она испугалась и уехала! Уехала».

Прежде чем выйти за ворота монастыря и спуститься в последний раз с горы, он все-таки зашел в комнату девочки. Дверь не была заперта. В комнате не оказалось ни Тани, ни ее вещей, все кровати прибраны тщательно. Только почему-то горела среди дня настойчивая настольная лампа. Ник погасил лампу. Тогда он подумал, что даже если девочку и убили, то, конечно, не здесь, конечно, ее вывезли куда-нибудь, может быть, мучили, а может быть, еще мучают…

Вагон качнуло. За стеклом медленно, вырастал, появилась очередная платформа. Поезд тормозил.

— Жарко как! — вздохнула Ли, не открывая глаз.

— Еще часа три, — сказал Ник. — Я думал ты заснула.

— Я заснула… — она кончиком пальца, как блестящего жука, придавила крупную каплю пота у себя на лбу. — Кошмары снятся… Какая это станция?

— Трудно сказать!..

Приподнявшись, Ник рассматривал платформу. Прошли мимо окна какие-то вооруженные люди, все бородатые, молодые. Они неприятно скалились, они обменивались колкими словечками, они старались друг друга задеть. Карабины в волосатых руках никак не походили на старенькие винтовки. У карабинов был какой-то ехидный заграничный вид. Их короткие широкие штыки, раскачиваясь в солнечном блеске, резали глаза.

— Девочку твою забыли… — сказала Ли.

— Она уехала.

— Ты думаешь?

— Я зашел утром, посмотрел. Там никого не было… Все кровати застелены.

— Ты же не знал номера ее комнаты.

— Вычислил.

Поезд дернуло. Высокая старуха, только что с трудом втащившая в вагон огромный кривой узел, пыталась теперь пристроить его на верхнюю багажную полку. Это ей почти удалось, но узел все-таки упал, покатился по полу. Было слышно, как старуха заскрежетала зубами.

— У нас есть что-нибудь попить? Какая-нибудь вода? — все так же не открывая глаз, спросила Ли.

— Нет. Я думаю, часа через три будем в Очамчире. Я думаю, там уже и напьемся.

Город, кривой и серый, с первой же минуты запутал их. Если предвоенный Новый Афон можно было бы сравнить с напуганным красивым лицом, то Очамчире напоминал лишь гипсовый слепок с такого лица. После закупоренного вагона хотелось выпить воды, хотелось вдохнуть в легкие побольше горького морского воздуха, но в городе оказалось тесно и душно, как в нагоне, с той лишь неприятной разницей, что вагон все-таки двигался вперед, а город стоял на месте. Обливаясь пеной из теплых пластмассовых бутылей, они никак не могли удовлетворить жажду. Не помогло и море. Открывшееся вдруг в конце низкой улицы море показалось пыльным и неподвижным.

2

Сидя в короткой тени, очень долго он смотрел прямо на солнце. Он задирал голову и изо всей силы прижимал мокрую ладонь к бетону волнореза. Он хотел почувствовать боль. Сквозь темное пятно, сквозь солнце он смотрел, как Ли выходит из воды, отряхивается. Пытаясь подавить нарастающий бессмысленный страх, он думал о ее мокрых волосах, как бы хорошо сейчас взять расческу и привести их в порядок, сесть на песке сзади нее и пустить по голой спине из-под пластмассовых зубьев тоненькие струйки волос.

— Пить хочется! — сказала Ли и опустилась рядом на подстилку.

Ее плечи были покрыты капельками, принесенными из моря. Она закрыла глаза и повернула к нему лицо, не видя.

— Камень почему-то холодный! — сказал Ник. — Хочешь, я куплю пива?

— Нет! — Ли опустилась на спину и раскинула крестом руки. Медленно в ее ладони потек сухой песок, она зачерпывала и высыпала его между пальцами, зачерпывала и высыпала. — Нет, ничего не хочу!..

Шевелился, вздыхал вокруг пляж. Небо было совершенно белым, как тонкая сухая калька. Оно загибалось, чистое, и, казалось, хрустело слегка. Нужно было идти. Нужно было искать гостиницу. Нужно было как-то двигаться, но сознание заволакивало каким-то бессмысленным ленивым повтором, лишенным направления. Ник сидел рядом с матерью и смотрел на ее закрытые глаза. Ему было жарко, но он не шел в море.

И вдруг Ли сказала. Она спросила, не открывая глаз:

— Ты меня обманываешь, сын?

— В чем? — искренне удивился он.

— Все время… Прости, но я уже не понимаю… — ресницы ее даже не подрагивали. — Зачем мы приехали в этот ужасный город?

Последние песчинки выскользнули из ее ладони.

— Очень жарко, ма!

— Жарко! — согласилась она. — А где ты видел пиво?

Она присела с закрытыми глазами, порылась в сумке, вынула темные очки, надела их и только после этого уже сквозь стекла посмотрела на сына.

— Пошли в гостиницу! Мне кажется, у нас мало времени.

Без всякой внешней причины ноги стали тяжелыми. Каждая следующая мысль казалась противнее предыдущей, а от желания спать начинало подташнивать. Минуты растягивались, и в груди закручивалась болезненная пружина.

Ли была не лучше, мать сутулилась и волочила ноги. Такое нечасто с нею случалось, мать считала обязательным ходить всегда прямо, с немного запрокинутой головой (чем старше ты, тем голова должна быть выше). Ник расчехлил свой фотоаппарат, сделал несколько снимков и взял мать под руку. Голый локоток Ли оказался сухим и горячим, он просто заскользил в его потной ладони.

Пиво купили уже возле гостиницы и пили его молча, устроившись на маленькой каменной скамейке. От пива в голове совсем помутнело. Город вокруг казался сделанным из погнутой наждачной бумаги. Полуголые люди, бредущие с пляжа, казались беззащитными (у каждого третьего неизменно голова повязана мокрым полотенцем, как при головной боли), среди ярких тряпок курортников мелькали черные платья местных женщин.

Иногда мелькала винтовка, патронташ, как в фильме про революцию, крест-накрест охватывающий голую волосатую грудь. Торговали чачей в пластмассовых бутылках из-под «пепси-колы». И повсюду, так же, как и Гудауте, так же, как в Новом Афоне, ленивые собаки: налившаяся шерсть, слюна, стекающая с клыков в горячую пыль.

Женщина-администратор оформила им номер на двоих. На этот раз не было ни косых взглядов, ни излишнего любопытства. Ник понял: мать устала и им глядит старухой, какие здесь могут быть двусмысленности.

Среди зеркал и белых пустых кадок, поднимаясь по лестнице, застланной ковром, наверх, на третий этаж, Пик уговаривал себя:

«Нужно проснуться, нужно взять себя в руки… Я немного посплю и потом… Потом попытаюсь… Не нужно (шло пить пиво… — Он с трудом поворачивал голову среди золотых номеров на дверях в прохладной тишине, тормозил, волочил ноги по зеленому ковру. — Мира где-то здесь… — Он очень хотел встать под душ, плюхнуться на чистую наволочку лицом вниз, он устал. — Потом… Чуть позже… Почему я не спросил у администратора? Можно было посмотреть по списку. Нужно спуститься в холл… Нужно посмотреть… Потом… Чуть-чуть позже… Сначала под душ».

Сквозь голубые тонкие занавески просвечивало солнце. Повернув ключ в замке, Ник заставил себя подойти к окну. Внизу под окном гостиничная площадь. Площадь была пуста. Серый маленький фонтан. Сверху фонтан показался кривым, он не работал. У дверей гостиницы стояли две машины. Машины болезненно для глаз блестели.

— Господи, — вздохнула Ли. — Господи… Как хорошо!

Она сбросила на стул вещи. Скомканная, пропитанная потом блузка свалилась на пол. Ник услышал, как зашумела вода в ванной. Возле машины появились двое мужчин.

— И все-таки зачем мы сюда приехали? — сквозь шум воды уже немного другим, оживающим голосом спрашивала Ли. — Ты можешь мне сказать?

— Могу!

Ник опустил штору. Он встал в дверях, рассматривая мать. Ли, зажмурившись, стояла под широким потоком воды, она уже не казалась старухой. Блестели ее маленькие, чуть приподнятые, как у девочки, груди. Блестело лицо, чуть подрагивал плоский живот, и только коричневатость больших сосков напоминала, что когда-то в этой груди было молоко.

— Не стыдно тебе? — спросила она.

Ноги были все-таки очень тяжелы, и он облокотился на косяк двери. Как и на пляже, Ли не открывала глаз. Раздваивая прозрачный поток, ее рука медленно двигалась по бедру.

— Слушай, Ник, я очень старая?

— Почему? — он тряхнул головой, улыбнулся. — Нет, ты не старая!

Внизу за окном завелся мотор. Мужской голос что-то крикнул громко по-грузински.

— А есть разница в ощущениях?.. — она приоткрыла один глаз.

— Какая разница?

Он прислушивался. Он почему-то подумал, что эти двое парней сейчас усаживают в машину Миру. Представил себе, как ей заломили за спину руки и толкнули на заднее сиденье, он даже услышал ее отдаленный всхлип, но не нашел в себе силы отвести взгляд от мокрого крестика, застрявшего между этих твердых грудей, от этой полуслепой улыбки сквозь бегущую воду.

— Ну, если ты смотришь на женщину… — она перешагнула низкий белый бортик и взяла полотенце. — У тебя же есть женщины?

Ник кивнул. Внизу взревел мотор.

«Какая это была машина? — подумал Ник. — „Оппель“! Новенький „оппель“, ярко-желтый новенький „оппель“».

Она присела на край постели, потянулась к одежде, по одеваться не стала. Дернула головой, прищурилась ехидно (все-таки душ на Ли подействовал отрезвляюще).

Вот, например, ты видел эту Миру раздетой? — Послушно Ник покивал. — И видел меня… Скажи, по ощущение… — Она все-таки немного затягивала слова. — Ощущение такое же?

— Другое! — сказал Ник. — Совсем не то!..

«Она хотела спросить, хочу ли я ее как женщину? Но не смогла. Может быть, я придумываю, может быть, она хотела спросить что-то другое… Не потерять только… Новенький желтый „оппель“. Двое бородатых парней. По виду грузины. Почему я решил, что они увезли Миру?»

Звука мотора уже не было, он затих в глубине улицы. За окном ругались истошно какие-то женщины.

— Извини, ма, я тоже хочу политься. Спать хочу…

Стоя под душем, он представил себе, как из дверей гостиницы вывели Миру, как ее силой посадили в машину. Он откручивал и откручивал холодный кран, но вода все равно была горячей. Он вышел, промокнул тело полотенцем. Ему хотелось плакать. Ли лежала на спине. Она так и не оделась, только накрылась простыней.

— Мы сволочи, ма, — опускаясь на колени возле кровати и втыкаясь мокрым лицом куда-то ей в бок, прошептал он. — Сволочи…

— Почему? — удивилась она.

Несколько минут они молчали. Потом Ли поправила его мокрые волосы.

— Дурачок, — сказала она. — Что мы можем с тобой?.. Чем мы можем на самом деле помочь этой девочке? Мы просто путешествуем, а она играет в свои страшненькие игры… Для нас это всего лишь опасная туристическая экскурсия, бывают такие в скалах, на оползнях, для нее — жизнь, если хочешь, быт. Чем, скажи мне, может турист… — Она поискала нужное слово. — Чем турист с фотоаппаратом может, например, помочь падающему в пропасть горному козлу. Извини за глупое сравнение, другого не придумалось.

— Турист может козла сфотографировать! — сказал Ник и, осторожно отстранившись, лег на полу. — Щелкнуть затвором фотоаппарата. Больше, наверное, никак…

3

Ночью он очень тихо поднялся, приподнял занавеску, окинул долгим взглядом ночной город (город напугал его тишиной) и, присев к столу (конечно, не следовало теперь этого делать, но Ник ощутил будто зуд, и иначе от зуда было не избавиться), писал при свете ручного фонарика, положенного рядом с дневником. Он увлекся и писал, почти не отрываясь, минут двадцать. То, что Ли поднялась и стоит за его спиной, он почувствовал, когда было уже поздно, когда уже было не захлопнуть дневник, не накрыть исписанную страницу растопыренной ладонью, потому что страница, как минимум, последняя, была уже ею прочитана. Он медленно повернул голову. Ли прищуривалась, вглядываясь в уже исписанную страницу.

— Как интересно! — сказала она голосом маленькой девочки, неожиданно подхваченной на руки чужим дядей, и облизала губы. — Дашь почитать?

— Это не стихи! — сказал Ник.

— Я вижу, что это проза. Дашь?

Отступать было некуда.

— Не дам, но если ты хочешь, я тебе немножечко прочту вслух…

— Избранные места?

Он никогда не видел у нее таких ехидных, таких невыносимо пронзительных глаз. Он читал негромко, в четверть голоса. Он сидел в головах постели, а она прилегла, подсунув себе под спину две сложенные подушки и натянув на ноги одеяло. Он не стал читать другие страницы, читал то, что написал минуту назад. Конечно, он испытывал волнение при каждом произнесенном слове. Он чувствовал, как между ними возникает какой-то дополнительный, неизвестный до этой минуты, странный контакт.

«Нельзя забывать, что она умная… — шептал он почти в самое ухо матери. — Наверное, она умнее меня… Нельзя забывать, что я сделан весь из нее… Я сделан из ее плоти, она родила меня… Я созрел в ее теле… Я вышел из ее тела… Она обязана быть умнее… Она опытнее, извращеннее меня, иначе я не был бы таким. Все, что во мне есть, каждая мысль — это продолжение ее мысли… Каждое мое желание — это продолжение ее желания.

Сегодня вечером, несколько часов назад, она доказала мне, что может быть в тысячу крат циничнее меня. Тогда вопрос? Как же я могу хотеть еще какую-то женщину? — Ощутив еле различимую дрожь в воздухе, он сделал паузу и продолжал: — Я должен хотеть только ее? Нет, я могу хотеть другую тоже. Можно же предположить, что она хочет кого-то, кроме меня…

Она хотела сделать из меня идеального мужчину, она потратила на это всю жизнь. Конечно, это была ее ошибка. Желая сделать из меня идеального мужчину, она неизбежно сделалась для меня идеальной женщиной…»

В узкой черной щели между штор горела вырезанная из неба полоска синих ярких звезд. Никакого, даже маленького сквозняка, штора не шелохнется, и звездная полоска от фразы к фразе не прибавлялась, не увеличивалась хотя бы на одну звездочку.

— Никогда еще не была идеальной женщиной, — сказала Ли. — Ни для кого. Ни для одного мужчины не была… Спасибо, сын.

Луны также не было видно, весь ее белый свет умирал за шторой в виде маслянистого катящегося пятна. Лицо Ли в полутьме было обращено к нему. Фонарик в руке дрожал. Желтый свет прыгал по страницам дневника, прыгал по полу, выворачивая мягко полосами куски красного ковра. Ник сдавил в потной ладони металл фонарика и вдруг направил луч ей прямо в лицо.

— Ты что, хочешь со мной переспать? — рефлекторно прикрывшись пятерней, спросила она.

— Нет!

— Тогда я не понимаю. Ник, объясни?

Свет фонарика осторожно ушел по ее локтю вниз и, застыв, проявил красный круг на полу.

— Я хочу тебя! — прошептал Ник. — Тебя! Тебя… Понимаешь, тебя…

Ли повернулась на постели. Сквозняком чуть-чуть подвинуло штору. На ее лицо хлынула обрезанным светом луна.

— Наверное, я не соглашусь! — сказала она очень серьезным голосом. — Только не перебивай, — она резким движением руки остановила его следующее слово. — Не перебивай меня, я знаю, что это теоретически возможно… Какие-то новые ощущения… — она хмыкнула. — Но видишь ли, сын, — она посмотрела из-под луны (в свете луны это было не то лицо, что в свете фонаря, а красное пятно на полу неприятно дрожало). — Для меня это, похоже, как родить мальчика наоборот…

Он почти зарычал (он хотел справиться с рукой, но пятно продолжало дрожать). Он не знал, откуда взялся в нем этот странный голос без слов. Он уронил фонарик, смял дневник. Он обхватил голову матери ладонями с двух сторон и, не в состоянии совершить большего, уперся своим лбом в ее лоб.

— Ты мокрый, — прошептала она. — Ты вспотел, мальчик… Ну чего ты так бесишься? Я знаю, ты не ребенок… — Рука ее упиралась с нарастающей силой в его грудь. — Пусти!

— Ма!.. — прохрипел он. Он даже успел осознать свое состояние как состояние запертого в клетку бешеного голодного зверя. — Ма-ма!..

— Это будет противно! — сказала она. — Тебе самому будет очень противно… Твое любопытство не стоит… Не стоит. — Она говорила спокойно, но чуточку задыхалась. Она не могла не повторяться. — Не стоит твоего разочарования!

Лежащий на полу фонарик освещал углом полированную дверь, в его свете блестела медная круглая ручка. Ник, резко повернувшись, уперся взглядом именно в эту ручку.

Конечно… — сказал он. — Конечно, так можно только испортить… Конечно, это должно быть отвратительно, родить мальчика обратно…

Он поднял дневник, ладонью расправил смятую страницу и закрыл его.

Ее голос больше не дрожал:

— Обиделся?

— Нет, почему? Я просто не знаю… — он зажмурился и стукнул себя со всего размаху кулаком в лоб. — Не знаю, что теперь! — посмотрел на нее. — Понимаешь?

Ли кивнула, подумала (возникла секундная пауза), потом сказала:

— Что делать, ты как раз знаешь. Ты спасаешь девочку?

— Да!..

— Мира? Я верно запомнила? Ведь мы приехали в эту противную Очамчире не просто так, мы приехали по делу?

— Да!

В каждом следующем его «да» было все больше воздуха. Шторы распахнулись. Ли оказалась стоящей у окна. Она смотрела вниз на дома. Моря из окна гостиницы видно не было.

Он сидел на постели. Ли стояла рядом и гладила, гладила его по голове. Ему стоило труда не заплакать. Она молчала, она сосредоточилась и прикрыла глаза, присела рядом с ним на постели. И вдруг рука ее, дернувшись в его волосах, причинила боль.

— Я знаю, зачем ты приехал сюда, — шепотом сказала Ли.

— Ты знаешь? Зачем? Зачем я приехал сюда?

— Ты, мой мальчик, задумал убить человека… Здесь идет война. Здесь можно убить человека безнаказанно. Я права, Ник?

— Почти… То есть да!..

Где-то в городе очень далеко, наверное, у воды (эхо было тупым, но множественным), произошла и стихла какая-то возня: крики, треск, удары подошв… Луна гуляла в шторах, смешивая свой свет со светом фонаря.

— Зачем же ты тогда?.. — спросил Ник. — Ты все лгала? Ты все знала?

— Я ничего не знала! — сказала Ли. — Давай договоримся, все это игра. Пусть это будет твоя игра. Я с удовольствием играю в твою игру.

— В мою игру в убийство?

— Нет! Ты не понял… Как раз этого нельзя…

— Тогда зачем тебе весь этот кошмар, если ты догадалась?

— Хочешь по-честному?

— Да!

— Это как в горах на оползне, — сказала Ли. — Допустим, мне нравится страх!

— Тебе нравится страх?

— Скажем так, мне нравится подобный отдых… Я, ты знаешь, никогда не пряталась от острых ощущений…

— Но сама идея? — он говорил спокойно. — Я должен убить человека!..

— Это исключено, — она тоже говорила спокойно. Оба их голоса, если бы кто-нибудь смог подслушать, звучали бы для постороннего уха почти официально. — Ты сделан из меня, и ты никого не убьешь. Как и я… Мы только наблюдатели… Мы спасаем девочку.

— Ты думаешь, ее еще можно спасти?

Он опять смотрел на бронзовую круглую ручку двери, и ему чудилось, что ручка эта медленно поворачивается то влево, то вправо.

— Но, ма, кровь-то настоящая? — сказал он, подумав. — Всех этих людей убивали… Они убивают друг друга…

— Они убивали, а мы не станем… — сказала Ли. — Когда лазишь по оползню в горах, страх тоже вполне оправдан, здесь риска не больше, чем в плохом реактивном самолете в Москву лететь.

— Я не о том.

— А я о том. Ты знаешь, сказано «не убий», но кто же сказал, что нельзя этого видеть. Мы каждый день съедаем не меньше килограмма убоины, и это нормально, прости за пошлость, но это в культуре. Так что, основное правило нужно соблюдать. Мы не должны никого случайно убить, а путешествовать не запрещено. Если ты согласен с этим элементарным умозаключением, то я с тобой, если нет, я собираю чемодан и поехала домой, в конце концов, у меня здесь нет даже Библии… Ты же знаешь, я не могу жить без Библии. Здесь нет нигде ни одного приличного действующего храма. Все разломали.

4

Ник повторил трижды, он злился и не мог справиться с русским акцентом.

— Мне нужно узнать, в каком номере остановилась женщина по имени Мира…

Толстая девица с черными волосами (волосы в свете синего ночника неприятно блестели, как смазанные жиром) долго застегивала ускользающую верхнюю пуговицу своей синей форменной рубашки. Она не могла понять, чего же от нее хотят. Она бормотала что-то по-грузински, терла ладонями затекшие щеки и смотрела на него тупыми карими глазами. Потом все-таки связала сказанное.

— А вы в каком сами номере? — вдруг по-русски без малейшего акцента спросила она. — Зачем вы чужой язык корежите? Зачем вам это знать среди ночи? — она протянула руку за барьер и что-то переключила. — Какой ты! Женщина ему нужна в четыре утра.

Во всем вестибюле вспыхнул свет.

— Вы что, русская? — спросил Ник.

— Француженка!

— Парле ву франсе?

— Чего?

— Я сестру потерял, — сказал Ник расстроенным голосом. — Мне завтра утром на самолет, обязательно нужно ее найти. Она должна быть в вашей гостинице. Понимаете?

— Не врешь?

Сонные глаза дежурной при ярком свете из темно-карих стали темно-синими.

— Вру! — как мог сконфуженно признался Ник. — Но мне действительно необходимо найти ее сейчас, ночью. Нет, правда!.. — он заикался, он комкал в руке заранее приготовленную десятидолларовую бумажку, но так и не положил ее на полированный барьер. — Пожалуйста, прошу вас, это очень, очень важно!

Учетные книги были заперты в сейф. Ник, легко перескочив барьер, стоял за спиной девицы, пока та тыкала и никак не могла попасть в скважину большим ключом. Он хотел спросить, как ее зовут, но остановил себя вовремя. У дежурной, несмотря на нездоровую полноту, было приятное лицо и очень красивые розовые пальчики — маникюр с бесцветным лаком, ноготки короткие, такие с виду симпатичные. Нажимая на массивную рукоятку сейфа, она чуть высунула кончик языка и скинула левую мягкую туфлю. Босой ногой потерла другую ногу.

— Выписалась она! — развернув нужный журнал, сказала дежурная и показала пальчиком соответствующую строчку. — Вчера днем!

— В котором часу?

— В четыре! — дежурная захлопнула журнал. — А ты с мамой приехал? — Она посмотрела на него мутноватыми жадными глазами. — Мама твоя спит, наверно? — она пересела со стула на диванчик, стоявший тут же за барьером, и поиграла пальцами по темной обивке. — Пойдешь ее будить?

Он ничего не ответил, очень медленно он повернулся и большими шагами пошел вверх по лестнице. Он услышал, как дежурная скрипнула зубами, или это был звук пишущего пера.

— Погоди! — сказала она за спиной. — Погоди… я знаю, куда она уехала… Ее увезли…

Ник остановился. У его ног была белая пустая кадка. Из кадки, наверное, только вчера вынули высохшую пальму.

— Желтый «оппель»? — спросил он, не поворачиваясь.

— Иди сюда! Тебе это очень нужно?

Он спустился назад по ступенькам, стараясь ступать как можно тише, но на этот раз не перепрыгнул барьер, а обошел его, присев на краешек дивана, заглянул ей в лицо.

— Сколько тебе лет? — Вблизи были видны трещинки на губах дежурной.

— Достаточно… Ты не ответила, это желтый «оппель»? Кто ее увез?

— Я думаю, ее не отпустят… Они за этот сезон еще ни одной бабы не отпустили.

— А что тогда?

— Продадут! — дежурная пожала плечами. — Не знаю. Продадут, конечно, что еще с ней делать. Я еще удивилась, обычно русских берут.

— Русских?

— По крайней мере, белых, а эта черная. Как тебя зовут?

— Может, не надо, как зовут? Давай без имен.

Послушно Ник опустился на диван, он не сопротивлялся. Ее руки, осторожные, влажные, были даже приятны. Он нашел взглядом маленький щиток под барьером и смотрел только на него, он почему-то думал, что если перекинуть крайний левый тумблер, то опять в вестибюле вспыхнет разом повсюду свет.

— Они отвезли ее на турбазу…

— Где это?

Уже застегиваясь, он стоял возле диванчика, а эта бесстыжая полная девица сидела перед ним, раскинув голые жирные ноги — выдувались сетью на ее левом бедре синие болезненно полные вены — и даже не пыталась прикрыться.

— Они девок увозят на турбазу, это в сторону Сухуми десять километров, но ты туда без путевки не попадешь все равно. И я тебе скажу, не лезь. Они думать не будут, зарежут тебя, а маму твою продадут…

— А что там, на турбазе?

— Я не знаю… — она накинула на колени свою синюю форменную рубашку, так что осталась видна только одна полная голубая вена на лодыжке. — Раньше каким-то бизнесом занимались… Теперь не знаю, — она всхлипнула и сказала вдруг совершенно другим, детским, печальным голосом: — Мальчик, увези меня отсюда!

— Кого? Тебя?

Ник стоял уже у лестницы, он почти ушел, но не смог не обернуться. Темно-синие глаза дежурной моментально оказались какими-то болезненными и сырыми. Ведь только что они были маслянисто-ненасытными, жадными.

— Увези как-нибудь? Я хочу от войны уехать! Понимаешь?..

Пиная белые пустые кадки, он пошел дальше по лестнице, вверх. Он стоял уже на площадке второго этажа, когда каскадом несколько раз подряд вспыхнул и погас внизу яркий свет. Легко было представить себе прикушенный от горя и разочарования полный рот, пальчик судорожно и бессмысленно перебрасывающий тумблер.

Со всего размаха Ник ударил ногой пустую белую кадку. Кадка треснула и, повалившись набок, немного прокатилась по мягкому ковру.

5

Ли сидела на краешке постели, у ее ног стоял уже собранный рюкзак. Она крутила в пальцах веревку, то завязывая, то опять распуская маленький узел.

— Зачем ты так долго? — спросила она, и в голосе матери не было уверенности. — Ты выяснил что-нибудь? Где ты был столько времени? — Пальцы окончательно затянули узел. — Ты меня напугал. Я думала уже…

Ник покивал.

— Ее увезли вчера днем. — Он стоял и смотрел на мать. Перед глазами все еще вспыхивали зеркальные лампы нижнего вестибюля. В эту минуту он ненавидел ее. — Когда мы пришли, она была еще здесь. Ее увезли, когда ты стояла под душем, — сказал он после некоторой паузы. — Вчера.

— А сегодня? — спросила Ли. И сразу прибавила скороговоркой. — Где это ты узнал?

Злость прошла. У него было такое ощущение, будто ом поднял белую кадку и, взяв ее обеими руками, осторожно поставил на место, он даже представил себе это простое действие и совсем пришел в себя.

«Вообще что ли к женщинам не подходить?.. — подумал он, нарочно присаживаясь на краешек второй постели напротив матери. — Может быть, она больная какая-нибудь?.. Может быть, она сошла с ума от этой постоянной резни на улицах?..»

— Да, там какая-то закрытая турбаза, — сказал он мягко. — Нам нужно поспать… Не ночью же ехать…

— Не ночью, — согласилась охотно Ли и сразу припала, подобрав под себя свои маленькие красивые ножки. — Давай утром!

Прошел коротенький дождь. Город, когда они вышли из гостиницы (Ник только кивнул в сторону заспанной заплаканной дежурной), выглядел так, будто был слеплен из сухого, осыпающегося, серого хлеба. Ни одной машины у гостиницы не оказалось, и пришлось пешком тащиться несколько километров до автовокзала.

Автобус, полупустой, облезлый, когда-то зеленого цвета, с лысой резиной и сломанной передней дверью, был уже наготове. Автобус пригнали и поставили под солнцем, будто бы специально для них, специально для того, чтобы они могли продолжать свою игру в спасение. Автобус готов был уже отъехать, когда они вошли в салон и устроились на ободранных сиденьях.

— Я до Эшер без остановки, — объявил в микрофон водитель.

— У турбазы остановите? — спросил Ник.

— Нет! — отозвался микрофон.

— А за отдельную плату?

Ник не видел лица водителя, только седой затылок и полные плечи, затянутые в сырую зеленую ткань. Плечи шевельнулись, автобус задрожал и покатился.

— Вас туда не пропустят, дамочка! — прогудел микрофон. Почему водитель обращался исключительно к Ли, было непонятно, видимо, разглядел ее в свое зеркальце. — Опасно там гулять! — пояснил он.

Автобус уже летел с неприятным ревом по совершенно пустому серому шоссе. Перебрасывая на поворотах солнце из левых окон в Правые, он подпрыгивал на плохой дороге и, казалось, был готов в любую минуту развалиться на отдельные части.

Ли нашла руку сына и держалась за нее. Рюкзак, поставленный в проходе, свалился и при каждом толчке мягко подскакивал, почему-то вызывая ассоциации с небольшим мертвым телом. Когда автобус вдруг затормозил, пальчики Ли крепко впились в ладонь сына.

Было жарко, пыльно и сонно. Вокруг образовалась давка: много людей, тюков, чемоданов, каких-то плетеных бутылей, много темных лиц… Вокруг стало шумно, запахло потом и гнилыми персиками.

Ник удивился. Автобус был почти до отказа набит. Водитель собирал деньги за проезд, он по-русски ругался матом в микрофон, он был при деле и забыл спросить плату у своих первых пассажиров, а может быть, просто не захотел их тревожить.

Пришлось взять рюкзак на колени. Ник хотел вытащить фотоаппарат, но не стал. Лениво, сквозь нарастающий солнечный жар, он мысленно отмечал возможные фотозарисовки. Он даже придумал название небольшого альбома: «Ноев ковчег, катящийся по дороге. Вид изнутри».

Они вышли на несуществующей остановке. Металлические дверцы захлопнулись за спиной. Ник влез в лямки рюкзака.

— Вы поосторожней здесь, дамочка! — снимая машину с тормоза, сказал в микрофон водитель. За ветровым стеклом лишь на миг мелькнуло его темное, совсем молодое лицо. — Здесь дамочкам прогуливаться небезопасно.

Солнце немного смилостивилось, оно гуляло в прозрачных, вдруг налетевших тучках, появился легкий ветерок. Редкие деревья стояли вдоль дороги. Они прошли вперед метров, наверное, сто пятьдесят и только там  обнаружили большой указатель. Указатель был выкрашен в зеленый цвет, и на нем было написано:

«ТУРБАЗА „УЮТНОЕ“ ЧЕТЫРЕ КИЛОМЕТРА».

Стрелочка показывала направление. Под указателем был шлагбаум, и рядом со шлагбаумом прогуливался плохо одетый молодой человек. Этот человек был вооружен карабином.

— Пойдем, ма, — Ник потянул ее за руку. — Пойдем…

Ствол карабина лениво качнулся. Охранник улыбался. У негобыла выбита половина зубов; у него был небритый подбородок, а из-под расстегнутой белой рубашки выбивалась клочьями светлая шерсть. Почему-то было понятно, что, во-первых, карабин заряжен боевыми, а во-вторых, этому парню доставит удовольствие пристрелить двух туристов на дороге.

«Он даже не стал вступать в объяснения с этой неизвестно откуда появившейся парочкой, — записал потом Ник в своем дневнике, — просто поднял ствол и этим стволом указал направление дальше по основной дороге. Щетина на этой морде неприятно пошевелилась, я думаю, это должно было означать улыбку».

Прозрачные облачка постепенно соединились во что-то более темное, и с неба полилась спасительная вода. Ли не желала показывать усталость и улыбалась. Дождевая вода стекала по ее лицу, лицо снова блестело. Они прошли вперед еще километра полтора. Дождь был ласковый, теплый, он помогал при каждом шаге. Ник приобнял мать за плечи, и плечи ее против обыкновения не дрожали. А еще метров через пятьдесят обнаружился новый поворот. Здесь уже не было никакого шлагбаума, здесь не было никакого охранника, и они легко вошли в деревню.

6

Дождь иссяк, и как только он иссяк, Ник отчетливо ощутил запах близкого большого моря. Если в Очамчире море было серо и мертво, то здесь разлившийся между небольшими, редко стоящими домами соленый густой мир наполнил легкие новой силой, желанием дышать и двигаться.

На небольшом металлическом щите Ник прочел название поселка. Тот самый поселок, о котором говорил перед смертью Александр. Все совпадало, как в игре. Кубик мог даже сто раз упасть единицей вверх, но на игральной кости никак не могла оказаться цифра, превышающая шесть.

— Не так плохо! — сказал он. — Не так плохо… Пойдем, ма… — Он отпустил ее плечи и взял за руку.

— Ну и как мы теперь? — устало спросила мать.

— Ты видишь? Это же та самая деревня…

— Я вижу… Ты хочешь сказать? — Ли вопросительно посмотрела на него.

— Да! — сказал Ник. — Думаю, теперь мы в полной мере воспользуемся восточным гостеприимством. Нам нужно только найти дом того грузина.

— Грузина? — Ли скорчила смешную кислую гримасу.

— Он, конечно, вряд ли очень обрадуется свежим новостям, — сказал Ник, — но, думаю, барашка заколет. Потому что так полагается.

Деревня была длинная, как дорога, и она спускалась и спускалась, медленная, к морю. Дома стояли редко. Каждый дом в отдельности и все дома вместе рождали странную ассоциацию, не совсем совместимую с человеческим жильем. Какой-то был в соленом воздухе привкус, что-то было среди пышно выпирающих отовсюду разноцветных фруктов. Только через некоторое время Ник понял: «Мы идем по кладбищу».

В воздухе был привкус кладбища, а за зеленью во дворах, за витыми оградами — надгробия. Это были камни, это были металлические кресты, это были даже маленькие деревянные беседки.

Он припомнил: здесь хоронят рядом с домом. Здесь не делят свой мир на некрополь и акрополь, а продолжают совместное существование, не уходя далеко от дома. Это было непривычно, но вовсе не страшно, это было почему-то очень правильно и спокойно.

Остановившись и присев под каким-то черным безлистным деревом, он вынул дневник и вписал в него, положив на колено, несколько строк.

— Что ты пишешь? — спросила Ли, она была грустна, и лицо ее было все еще мокрым и светлым после дождя.

— Конспект! — Ник поднял на мать глаза. — Представляешь, больше ни одной мысли… Я только конспектирую.

В небе над головой скапливалась естественная жаркая синева. Он спрятал дневник в рюкзак, и они пошли по деревне, улыбаясь и взявшись за руки, как дети. Туфельки Ли скользили по подсыхающим в глине лужам, кофточка налипла на голое тело и быстро просыхала, но достать фотоаппарат не было сил, приятнее было просто держать ее за руку и смотреть на нее.

В одном месте за металлической оградой Ник заметил необычную могилу. Он не смог бы даже себе объяснить, чем могила была необычна, скорее необычно было чувство, вызванное надгробием, чем его вид. Эта могила, как и все прочие могилы, расположилась прямо во дворе, какая-то чугунная цепь, какой-то огромный серый камень…

Он не удержался и вынул свой фотоаппарат. Только когда под пальцем щелкнул затвор, Ник осознал: его остановила фотография, впаянная в камень — молодое женское лицо в серебряном овале улыбалось, отражая солнечный блеск.

Засвеченная солнцем, рядом с камнем двигалась человеческая фигура. Обычная женщина в черном (длинными ножницами она ловко подравнивала на могиле кусты) поправила свой платок, посмотрела. Посмотрела прямо в зрачок фотоаппарата. Наверное, так же она посмотрела бы и в зрачок поднятого карабина.

— Ищете кого-то? — спросила она по-русски.

Он стыдливо спрятал фотоаппарат, он назвал нужный адрес, и маленькая рука без слов указала направление. Они уже уходили.

— Это у самого моря! — крикнула она вслед. — Самый большой дом, не перепутаете!

У нее, как и у всех местных женщин, оказался молодой голос, никак не соответствующий угрюмому облику.

За этим голосом, за свежим морским ветерком, за ползущими по стенам виноградными лозами Ник почувствовал какую-то иную, еще незнакомую логику. Ему вдруг сделалось необычайно уютно. Он вспомнил о маленьких убийцах в белых рубашках и теперь оценил их совсем иначе. В памяти мелькнул фотограф из Нового Афона, его дикая, веселая обезьянка… Как глупо эта обезьянка отгрызла угол Евангелия…

Дом стоял в самом конце деревни, и сразу за домом открывалось море. Дом был серый, огромный, аляповатый, и он был еще не достроен. Во дворе не было могил. По каменной крутой лестнице, такой новенькой, что с нее при каждом легком сотрясении еще осыпалась какая-то белая взвесь, к ним сошел человек. Человек был по пояс голый, голова, стриженная ежиком. Стоя возле калитки, Ник первым обратился к нему:

— Я принес привет от Александра.

Человек держал в руках мокрое красно-желтое полотенце, он вытирал этим полотенцем лицо.

— И как он там?

— Он умер.

— Давно?

— Вчера.

— Как это случилось?

— Его задавили камнем в Новоафонской пещере.

Ник сделал несколько шагов навстречу и стоял внизу под лестницей, смотрел, немного задирая голову, на хозяина. От каждого собственного слова он ощущал все большее стеснение. Каждое слово было отдельно от предыдущего, не связано с предыдущим, каждое слово звучало, как в плохом спектакле под мощным светом юпитеров при хорошей акустике огромного зала.

— Красивое место! — сказал хозяин и, легко сбежав по каменным ступенькам, перекинул полотенце через гладкое темное плечо, протянул руку. — Меня зовут Арчил. Как зовут вас? — его зеленые глаза смеялись или, может быть, в них таким странным образом преломлялся солнечный свет. — Ну чего вы испугались? Это же не вас задавили в пещере?

— Не меня!

— Ну вот и замечательно… — зеленые глаза обратились к Ли.

— Лиана Марковна! — так же с трудом выдавила Ли. Она сгорбилась моментально, сморщилась, она выглядела в этот момент лет на пятнадцать старше своих сорока.

— Я буду называть вас просто Лиана, — полотенце соскользнуло на локоть, когда он, склонившись, поцеловал рефлекторно протянутую женскую руку. — Прошу в дом!

— Что там случилось, Арчи? — крикнул сверху пронзительный женский голос, и сразу заиграла музыка, видимо, женщина включила магнитофон.

— Александра убили!

Во втором этаже мягко отодвинулась белая занавеска. Распахнулись, блеснули окна. Из окна высунулась женщина — это была молоденькая блондиночка. Она поправляла на себе открытый купальник, соскакивала с плеча красная узкая лямка.

— Проходите в дом! — хозяин махнул рукой в сторону двери. — Поговорим.

7

На бетонных полах, врываясь в незашторенные окна, лежало солнце. Голые стены казались высокими и влажными, а мебели почти никакой. Сидели за старинным дубовым столом (ножки в виде львиных лап топорщились в обильных складках красной скатерти, и столовое серебро было таким же старинным, как этот стол), сидели на высоких узких стульях с резными спинками и из тонких дешевых стаканов пили зеленое молодое вино.

— Вы, я вижу, строитесь? — спрашивала Ли (она сидела довольно прямо, но рука ее со стаканом была расслаблена).

— Строимся! — согласился веселый хозяин.

— Но почему здесь, в Абхазии? Вы ведь грузин?

— Среди врагов интереснее! — Подошла женщина. Он чуть подвинулся, давая поставить перед собой тарелку с мясом. — Жизнь чувствуешь острее, когда живешь среди врагов.

Пересказывая последовательно происшедшее с ними, не потеряв в своем рассказе ни одной убитой собаки и начисто упустив тему повара и пропавшей девушки, Ник расслабился. Он сознательно подавал случившееся как жаркий южный сон. Он начисто исключил в рассказе обычную логику и последовательно присваивал каждому движению, каждому слову и шагу только логику сновидения.

— Белые рубашки! — сказал Арчил и подмигнул заговорщически Ли. — Правда, красиво? — Ник вопросительно взглянул на хозяина дома. — Простите, Николай, продолжайте. Просто белые рубашки… Меня это немножечко задело…

Блондинку звали Наташа. Наташа прямо на купальник надела черную длинную мужскую рубашку и застегнула ее на все пуговицы. Она ходила, пританцовывая босыми ногами по свежеструганым лестницам и бетонным полам, и говорила глуховатым, воркующим голосом. Вторая девушка, оказавшаяся в доме, называла себя Дарьей Петровной и была моложе Наташи лет на пять. Она также была одета в мужскую рубашку поверх купальника, но на ногах ее были резиновые пляжные тапочки. Для себя Ник определил девочек как дешевеньких шлюшек из Санкт-Петербурга, развлекающихся на югах.

На стол подавала Наташа. Дарья Петровна только щурилась и поправляла рукой волосы при появлении на скатерти каждой новой тарелки.

Все это выглядело довольно мило, но все это немного раздражало Ли. Ник почувствовал легкую неприязнь матери к происходящему.

— Я хотел бы понять! — совершив над собою усилие и запив кусок мяса вином, сказал он. — Можно я спрошу?

— Да, пожалуйста… — Арчил развел по-актерски голыми мускулистыми руками. Он сидел за столом по пояс голый, и солнце красиво обрисовывало всю его развитую мускулатуру, причем в одной его красивой руке была зажата вилка с гербом, в другой нож. — Спрашивайте! — Он улыбался, он, наверное, всегда и всем вот так открыто, нагло улыбался, без тени радости в глазах. — В этом доме дозволяются любые вопросы.

«Как же он?.. Как он может?!. — подумал Ник. — Как он может улыбаться и кушать после всего, что я ему рассказал… Смерть они понимают как-нибудь иначе, что ли?»

— Вот все эти смерти… — сказал он. — Все эти убийства… Мальчишки в белых рубашках, утопленники!.. — Краем глаза он заметил, как чуть поморщилась Ли. — Зачем? Это кровь такая горячая или есть какая-то невидимая снаружи национальная идея… Зачем столько смертей?

Наташа фыркнула в кулачок, так, будто он сказал что-то неприличное, и демонстративно полила из маленького серебряного соусника красной густою смесью свой кусок баранины.

— Идея всегда есть… — весело сказал Арчил. — Как же без идеи… И кровь горячая, тоже верно. Где идея, там и кровь.

— А может быть, наоборот? — осторожно перебила его Ли. — Где кровь, там и идея?

— Может быть, и так, — Арчил подмигнул весело Нику. — Вам просто не нужно об этом думать, молодой человек.

— Почему не нужно думать?

— Потому, что у вас очень-очень красивая мама! И я хотел бы выпить за нее! — он поднял полный, тяжелый от зеленого вина, чуть вспотевший стакан. — За женщину!

— За женщин! — нарочито поправил его Ник.

— Верно, молодой человек! Именно за женщин!

Пустой стакан грохнул в середину стола, и хозяин, широко раскинув руки, одним движением обнял сразу обеих девушек.

— Клянусь! — весело крикнул он. — Никогда их не продам! Никому! Ни за какую сумму! Они самое драгоценное, что есть в нашей жизни.

«О чем это он?» — удивился Ник, но оставил вопрос при себе.

— Вот вы строитесь… — сказала Ли, похоже, чуть опьянев после очередного тоста. — Но где все? Где же строители? Ну, эти, — она глупо улыбалась. — Ну, эти каменщики-плотники… — Она большими глазами смотрела в веселые глаза хозяина. — Глупости говорю. Мне, наверно, нужно в море, что ли, окунуться.

Но на море отправились позже, часа через три. Солнце уже клонилось к самой воде и отражалось в ней, высвечивая на иссиня-черной поверхности огромный тупой угол. Тут же возле стола девицы с хохотом скинули мужские рубашки и переоделись в длинные шелковые платья. Пошли впятером.

Дом стоял на краю деревни, и до моря от него было метров двести, не больше. На ходу Ли расстегивала свою прозрачную кофточку.

Ник, обернувшись назад на деревню, полную могил, чуть задержался, и Арчил оказался рядом с матерью, Ник посмотрел на их фигуры. Они замерли на фоне сверкающего тупого угла. Он не услышал слов.

— Не лезьте в это дело! — сказал Арчил, на лету подхватив сброшенную кофточку.

— Почему?

— Вы не поймете! — сказал Арчил. — Вы не отсюда…

Демонстративно Ли дернула головой, показывая глазами на девиц. Девушки под шелковыми зонтиками чинно вышагивали по песку, они перешептывались, и в легких порывах ветра разлетался их глупый смех.

— Дурочки, — сказал Арчил. — Пустышки… За них мне не больно.

— А за меня больно? — удивилась Ли. — Мы знакомы всего несколько часов, и вам уже, видите ли, больно.

Белые туфли на высоких каблуках не давали девицам двигаться по песку быстро. Широкие светлые платья раздувало свежим вечерним ветром, а красные, грубо очерченные губы раздражали и в полутьме.

— Зачем так шикарно? — спросил Ник, нагоняя их. — Я чего-то не понял?

— А так страшнее! — Даша изобразила большие глаза. — Люблю бояться красиво!

Ли пробовала ногой воду.

— Хорошо!

— Теплая? — спросил Арчил, опускаясь на песок.

— Почти горячая. — Ли скинула юбку и, подняв руки, собирала волосы в узел. — Вы всегда так живете?

— Да!

— Почему же нельзя мне?

— Потому что я здесь родился, а вы никогда не научитесь относиться к смерти спокойно.

— Почему? Я не боюсь смерти.

— Чужой?

— Чужой или своей, какая разница? — она уже медленно входила в воду. — Честное слово, я не понимаю!

— Обернитесь! — другим голосом сказал Арчил, и это выглядело как приказ. Ли обернулась. — Посмотрите на деревню… И попробуйте представить себе, сколько стволов сейчас смотрят на нас из этих окон.

8

Неожиданный порыв ветра наполнил белый шелковый зонтик. Даша вскрикнула, и зонтик, выскочив из ее руки, взвился вверх. По угасающей поверхности моря прыгали еще последние солнечные блики. Ник наклонился и подобрал зонтик. Он вопросительно смотрел на девушку. Он больше не смотрел в мутнеющую, уже засеянную звездами небесную даль. Две головы: голова Арчила и голова Ли не были различимы, оба слишком хорошо умели плавать.

— Тебе не нравится? — спросила Даша. Она присела на песок, раскидав вокруг шелковые юбки, сняла с ноги белую туфлю и высыпала в ладонь тонкой струйкой песчинки и гальку.

— Нравится! — сказал Ник, втыкая зонтик рядом с собой и тоже присаживаясь на песок. — Я люблю маскарад. Вы, Дарья Петровна, чрезвычайно эффектны в свадебном наряде в подобном месте в подобный час, но, по-моему, резко не хватает рояля.

— Чего не хватает? — она развязала ленточку, сняла шляпку и повернулась к нему спиной. — Расстегни, пожалуйста.

— Зачем? — спросил Ник.

— Сейчас будем купаться, — объяснила Наташа, симметрично поворачиваясь к нему спиной с другой стороны. — Арчик уплыл с твоей мамочкой, а нам нужно расстегнуть пуговицы на спинках.

Ник расстегивал медленно по одной маленькой белой пуговичке, ему было почему-то холодно.

— Так я все-таки не поняла, чего не хватает? — спросила Дарья Петровна, порывистыми движениями вылезая из своего платья. — Рояля, ты говоришь?

— Вы, вообще-то, откуда, девочки, такие сумасшедшие? — спросил Ник голосом хозяина бетонного дома. — Насколько я понял, из Санкт-Петербурга самого?

— Ну, допустим… Нужен рояль, нужен высокий крутящийся стульчик… — Даша, уже совершенно голая, входила в воду. Она сложила руки на груди. — Нужно будет Арчика попросить.

— И он привезет вам рояль?

— А почему бы и нет?

Наташа тоже избавилась от платья и также, скрестив на груди руки, пошла в воду.

— Он сделает все, что мы попросим… Он наш раб, по крайней мере, до конца сезона…

Они обе поплыли. Брошенные на песок и придавленные камнями шелковые платья раздувались большими пузырями. Туфли валялись одна на другой. Девушки плыли, переговариваясь и смеясь, их смех закружился, зазвенел над темной водой. Ник отвернулся, поискал вокруг себя глазами.

Он подумал, если бы Арчил находился на берегу, то сложил бы здесь небольшой костер. Когда дамы выйдут из пены, им, наверное, захочется согреться.

Черных окон поселка с воды видно не было, но их можно было представить себе за зыбью (собственно, не было видно даже берега, существовало лишь направление). Хозяин бетонного дома плыл рядом, он плыл совершенно бесшумно, только дыхание, которое тише плеска раздвигающих воду рук, было где-то совсем рядом.

— Я не верю… — вдруг сказала Ли, переворачиваясь в воде.

— Во что вы не верите? — отозвался, как эхо, его голос.

— Я не верю, что вам это нравится…

— Что мне нравится?

— Так жить! Вы лжете, не знаю, себе вы лжете или мне, но так не бывает!

Она начала замерзать и разогревалась, ускоряя движения своих рук. Она направлялась к берегу. В темноте на фоне черно-звездного неба заплясали живые язычки костра. Кто-то развел огонь. За огнем, казалось, лежало такое же огромное темное пространство, как и за стеной.

Ли отплевывала воду. Ей хотелось уже поскорее выйти на берег, на твердую почву, она вдруг ощутила усталость во всем теле. Но первой из пены выскочила не она, а Дарья Петровна. Голая девица, растопырив театрально тонкие острые пальчики, кинулась к огню, почти окунулась ноготками в пламя.

— Как водичка? — спросил Ник.

— Кайф! Дай полотенце…

Ник вынул из сумки, оставленной Арчилом, одно из полотенец и покрутил его в руках.

— Накинь… Накинь на спину… Накинь, холодно!

Свет костра оттенял ее тощую фигуру. Торчали лопатки. Зубы Даши мелко дробили, помада криво размазалась по скуле. Ник накинул полотенце на спину девицы.

— Благодарю! Это Наташка придумала, с платьями, а Арчик привез, — сказала она уже весело, щелкая зубами. — Были такие большие круглые коробки из розового картона… — Она протягивала тонкие пальчики к приплясывающим языкам пламени. — Красиво, да?

— Красиво!

— Ты думаешь, он кто? — она скосила глаза. В глазах отражался костер.

— Кто?

— Арчик. Он, между прочим, офицер КГБ.

— Нет никакого КГБ! — сказал Ник. — Отменили его.

— Ну, я не знаю, чего он там офицер, но офицер. Самый настоящий, у него на втором этаже в спальне форма на плечики повешена.

Ник посмотрел на воду. Уже недалеко от берега можно было различить две головы: голову матери и голову хозяина дома.

— Нравится тебе?

Девушка отрицательно покачала головой. Вторая девица выбралась из воды. Дарья Петровна вытянула из той же вместительной сумки махровый халат и накинула его.

— А мне нравится, — сказала Наташа, так же растираясь полотенцем. — Я чувствую такие взгляды на своей голой спине! Мне нравится, что в любую минуту могут убить!

— Убить?

— Они нас ненавидят! — Наташа зубами не щелкала, и вообще, теперь стало заметно, что она значительно толще своей подруги. — Арчила как грузина ненавидят, а нас — как русских блядей. — Она также облачилась в халат и присела у огня на корточки. Она водила плоскими ладонями прямо в пламени.

В дом вернулись молча. В сумке нашелся халат и для Ли. Темные мягкие полы волочились по песку, такой он был длинный. Арчил одеваться не стал, только сделал несколько быстрых приседаний возле костра, несколько резких бросков руками. Платья, туфли и зонтики бросили у моря. Дарья Петровна объяснила, что барахло утром принесут.

— Здесь за деньги все принесут, — сказала она. — Сволочи! Продадут тебе арбуз, глядя в глаза… Вырежут треугольничек для пробы, а потом тем же ножом и зарежут!..

Им отвели две смежные комнаты на втором этаже. Комнаты были совершенно одинаковые, уже наполовину отделанные. Здесь были шторы на окнах и обои на стенах, но мебели никакой. В одной комнате, правда, стояла кровать, в другой просто постелили на пол одну на другую две перины.

Когда Арчил вышел — по неструганым ступеням легко простучали его шаги, — Ник почему-то встал посреди комнаты прямо под голой неяркой Лампочкой. Он закрыл глаза и молчал.

— Ты что, сын? — спросила Ли. Ник молчал. — Ничего не произошло! — сказала Ли строгим голосом и, протянув руку, взяла его за подбородок. — Ну чего ты, сын? Что ты подумал? — Ник покивал, стряхивая ее руку. — Ты действительно обо мне так думаешь?

— Ма, — сказал он тихим голосом. — Ма, там в Афоне меня заперли и хотели убить… Это было так долго.

Она кончиками пальцев погладила его по голове.

— Может быть, ты просто испугался темноты. Помнишь, как было в детстве… У маленьких мальчиков всегда очень долго тянется время…

— Ты думаешь, просто детские ощущения?..

Он уже успокоился, он уже перестал ревновать. Но он все еще не открывал глаз. Пальчики Ли бродили по его волосам, и это было очень приятно.

— Давай договоримся, — сказала Ли. — Мы с тобой спасаем твою девушку. Вот что главное. Больше ничего нет.

— Разве это главное?

— Всегда нужно определить направление. Вне зависимости от конечной цели направление нужно видеть.

Она вышла. Комнаты соединялись дверью. Ли закрыла за собой эту дверь, щелкнул маленький засовчик. Было слышно, как она легла. Где-то внизу, в первом этаже хохотали наперебой пьяные девицы. Ник сел на полу и вынул дневник.

«Сперва меня поразил ее цинизм (уж никак не ожидал в ней подобного), — записал он. — Но теперь я только рад.

Мы не догнали Миру в гостинице. Ее увезли прямо из-под носа. Добраться до турбазы, вероятно, можно по берегу… В любом случае мы попробуем довести игру до конца. Мать права, нельзя озабочиваться ни одним вопросом серьезно… Мы должны идти, как в шахматной партии. Мы должны идти легко».

9

Зонтики, платья и туфли лежали грудой внизу на столе, прямо на красной скатерти, кто-то собрал все это барахло рано утром, а может быть, ночью и по заведенному здесь порядку принес. Арчил сбросил все это на пол. Вместо барахла на столе появился большой кофейник и три чашки, хозяин выглядел таким же свежим и бодрым, как и накануне.

— Пойдете налево вдоль моря… — объяснял он, прихлебывая кофе и на этот раз обращаясь уже только к Ли. — Там болота, не свернешь. Во время прилива там вообще не пройти…

Кофе был мерзкий. И сделав только один большой глоток, Ник с отвращением подумал о спящих где-то здесь в доме пьяных девицах. Подумал, что этот грузин развлекался с девочками, вероятно, почти до самого утра, но вот он, веселый, объясняет, как пройти на турбазу, подмигивает матери, а шлюхи не могут разлепить пьяных глаз даже для того, чтобы сварить своему хозяину приличный кофе.

— Напрасно вы в это полезли! — сказал он, протягивая Ли один из зонтиков. — Но я вас понимаю… Каждый развлекается, как хочет!

Солнце только-только возникло. Море и берег были еще в тени. Ник хотел обернуться на бетонный недостроенный дом (ему почему-то стало страшно), но Ли обернулась раньше, она нелепо махнула сложенным зонтиком, хотела улыбнуться, но получилась только кислая гримаса.

Они пошли молча, Ник немного впереди. Ли разулась (в одной руке ее был зачем-то раскрытый зонтик, в другой — босоножки), она шлепала по воде. По левую руку ма паутиной веток и колючей проволоки было то, что хозяин бетонного дома назвал болотом. Ник проверил, он немного ободрал щеку, испачкал ладони и, завязнув на втором шаге в коричневой мякоти, дальше не пошел. Он помыл руки в прозрачной морской воде. По правую руку разгоралось пространство утренней воды. Скоро стало жарко, и Ник подумал даже, что зонтик — это неплохо, зонтик — это в первую очередь от солнечных лучей.

— Отвратительный привкус во рту… — сказала Ли, догоняя его. — Кофе мерзкий! Вообще-то, мужчины умеют варить кофе…

Ударив ногой по воде, она обрызгала его джинсы. Ник припомнил толстяка из пиццерии и промолчал.

— Наверное, на турбазе нам сварят… — неуверенно сказала Ли, и Ник понял, она тоже боится.

Деревня — последний крайний дом — пропала из виду довольно быстро, и они оказались на этой узкой желто-черной полосе вдвоем. Можно было либо вернуться, либо, как по стрелке, двигаться строго в одном направлении. Даже на горизонте по правую руку не было видно ни одного корабля. Ник изредка поглядывал туда. Ну хотя бы какая-нибудь лодка… Ну хотя бы какой-нибудь катерок… Ничего. Он понял, что ищет поддержки, а ее нет.

Часовая стрелка над поцарапанным циферблатом совершила полтора оборота, прежде чем на грани видимости, на острие желтой паутинки обозначилось что-то новое. Стеклышко сильно отражало солнце и, чтобы увидеть стрелку, приходилось подносить часы, как в темноте, к самым глазам.

— Пляж! — сказала Ли и показала зонтиком.

«Маловероятно, что мы ошиблись, — подумал Ник, а если мы не ошиблись, маловероятно, что нам удастся легко выбраться оттуда. — Он обернулся, за спиной остались полтора часа одинаковых медленных шагов. — Ну, не назад же идти?!»

Стандартные навесы — красный и голубой пластик, тела, негусто усеивающие полоску отменного чистого песка, прямоугольные кабинки для переодевания (почему-то металлические), несколько душевых, фонтанчики для питья. Ник посмотрел под ноги и увидел в песке собачьи следы. Обыкновенные оттиски самых обычных лап. Он судорожно сглотнул воздух и сказал:

— Слушай, но это же смешно…

— Что смешно? — отреагировала Ли.

— Я не понимаю, зачем нужны кабинки для переодевания, когда они все голые…

— Вероятно, для того чтобы одеться, — она покрутила зонтик. — Я думаю, эти кабинки поставили в другую эпоху!

Над глубокой канавой висел мост, связывающий пляж с территорией турбазы. Довольно широкий, с проволочными дрожащими поручнями. Посредине моста лежали собаки. По канаве бежала зеленоватая пенистая вода. Вероятно, именно этот источник превращал всю береговую полосу в болото. Чтобы выйти на мост, пришлось совершить сложное движение по пляжу, огибая загорающих.

Собака подняла рыжую морду навстречу Ли, тихонечко зарычала, задрала хвост. Вторая собака осталась неподвижна, через нее пришлось просто переступить. Если бы мягкий бок не колыхался от дыхания, можно было бы подумать, что она мертвая. Ник отметил, что обе собаки, необычно сытые и довольные, совершенно не боятся людей.

— Другая эпоха — это в прошлом году, что ли, началась? — подавая матери руку и помогая ей преодолеть ненормально высокую каменную ступень, которой заканчивался подвесной мост, сказал Ник. — По-моему, в прошлом году они все были в купальниках…

— Ну почему? В прошлом году некоторые женщины уже ходили с открытой грудью…

— Ты не ходила?

— А я и сейчас не стану! Зачем… — поднимаясь в гору за сыном, она задыхалась. — Я не стесняюсь, конечно… — на ее лбу появились капельки пота, — но зачем, когда я привыкла наоборот? Я, конечно, попробовала. И знаешь, что…

Ник остановился.

— Что?

— В купальнике уютнее!

Внешнего ограждения у турбазы не оказалось, да оно и не требовалось. Турбаза была полностью изолирована: с одной стороны — подвесной мост и пляж, окруженный болотами, с другой — узенькое шоссе, иначе не выберешься. С той стороны Шоссе — шлагбаум и небритый парень с автоматом. В остальном турбаза была совершенно обычна. Небольшие аккуратные коттеджи различались только цветом — желтые, зеленые, синие, розовые. Плоские фанерные их стены походили на облегченные театральные декорации. Со стороны шоссе стояло единственное кирпичное белое здание, вероятно, административное. Возле него две машины. Грузовик с крытым брезентовым кузовом, в таких перевозили вооруженных боевиков, и черная потрепанная «Волга» с помятым передком. Третья машина находилась немного сбоку, она стояла, припаркованная к одному из коттеджей, возле красной плоской стены.

«„Оппель“! — отметил Ник. — Тот самый „оппель“!.. Мира может быть там, в коттедже. — Он приостановился и, стараясь не привлекать ничьего внимания, оценил обстановку. — Позже! — определил он себе. — Нужно осмотреться».

В десяти шагах от моста была большая веранда, обнесенная белой стеночкой, и внутри этой веранды белые столики, плетеные белые стулья. Здесь варили прекрасный кофе. Поднося чашку к губам, Ник пытался понять, как же отсюда уйти. Спокойно уйти, не привлекая внимания. За соседним столиком сидела компания вооруженных молодых людей. Пили водку. Автоматы стояли у стеночки. Ник покрутил в руках фотоаппарат, снял чехол, но, поймав предостерегающий взгляд Ли, зачехлил его.

— Отличный… Отличный какой кофе, — сказала Ли громко, желая, чтобы ее услышали за соседним столиком. — Не зря мы с тобой столько протопали. Все равно глупо из-за чашечки кофе переться в такую даль!

«Она боится… Она хочет объяснить этим парням наше присутствие здесь… Но она это напрасно, им ничего не объяснишь! — Ник снова расчехлил свой аппарат. — Хорошо бы понять, на каком языке они говорят?.. — голоса звучали громко, но как он ни старался, не мог найти смысла в грязной груде полупьяных хрипящих звуков. — Что это за язык?»

— Все-таки кофе должны варить мужчины!.. — громко сказала Ли.

Мутные глаза обратились в ее сторону, но сразу развернулись, косые, в стакан. Здесь было достаточно русских женщин, Ли не представляла никакого интереса — старуха.

— Окунуться нужно! Жарко! — сказал Ник.

— А я бы выпила еще чашечку!

«На каком же языке они говорят?.. Греческий, турецкий, азербайджанский, аджарский? Нет, я забыл… Нужно будет пройти по турбазе, поискать Миру… Как? Не в окна же заглядывать. Она должна быть здесь. Она точно здесь… Что они подумают о нас, если мы будем шляться по турбазе и заглядывать в окна?»

— Ник, возьми мне еще чашечку… — Мать откинулась на своем плетеном стуле, поднимая и раскручивая зонтик. — По-моему, в этом сезоне не было еще такой жары!

Окошечко было совсем маленькое, и круглая физиономия в белом поварском колпаке была вставлена в него, как в белую рамку.

— Еще чашечку? — спросила физиономия.

Из окошечка неприятно пахнуло расплавленным сыром. К розовой щеке повара прилепился маленький листик петрушки.

— Да! — сказал Ник. — Еще пару чашечек… У вас на лице…

Он хотел весело пошутить, хотел взбодрить себя. Он уже понял, что не пойдут они по турбазе заглядывать в окна, а сейчас выпьют еще по чашечке кофе и пойдут на цивилизованный пляж, где окунутся, полежат немножко под солнышком и отправятся по черно-желтой стрелке между болотом и морем назад.

«Мы уйдем, ничего не сделав. Мы не сможем даже осмотреться. Здесь знают каждое лицо. Здесь очень мало народу. Нас уже заметили!»

Он хотел сказать повару про листок петрушки, прилепившийся к щеке, сказать как-нибудь поострее, по-грузински весело, и вдруг слова застряли в горле.

— Оружие… Кругом оружие… Зачем вам столько оружия? — Голос Миры прозвучал прямо за спиной.

Ник обернулся. Мира уже сидела за столиком. Рядом с ней устраивались еще двое. Третий, бритый наголо коротышка в белых брюках и белой рубашке, приплясывал рядом.

— Кофе? Хачапури?

— Только воды! — сказала Мира и подмигнула Нику. — Холодной. Стакан ледяной родниковой воды!

— Думаю, нет! Тут нет родниковой, — сказал коротышка.

— Принеси даме родниковой! — велел один из верзил, присевший рядом с Мирой и бросивший свой автомат на каменный пол. — Ну пусть это будет «пепси»? — он обращался уже к Мире, развязный, небритый, огромный зверь. — Не будем мучить Йорика. Ну скажи, где ему взять родниковой? Пусть это будет «пепси»!

— Фазиль, от тебя порохом воняет! — сказала Мира и отпихнула верзилу. — Ладно, пусть «пепси», только не дыши на меня. Ты что, порох жевал? У тебя изо рта порохом воняет?

— Не-е-т! — верзила чуть не свалился со стула от хохота. — Не-е-т! Это от рук, наверно, пахнет… — он покрутил над круглым пустым столом огромные багровые кисти рук. — От них!

— Так я не понял, что вы хотите? — спросил повар в окошечке. Ник поднял фотоаппарат, направил его на Миру, так, чтобы в объектив попало побольше людей и, не успев осознать своего действия, нажал на спуск. Ответная реакция оказалась моментальной. Лысый Йорик прыгнул и ударом маленького кулака выбил аппарат из руки. Рубашка на Йорике забралась белой складкой, а на морде, оказавшейся прямо перед Ником, прорезался неприятный оскал.

— Не надо панорамировать! — вылезли из оскала русские слова. — Уйди отсюда… Мальчик!

10

Жарким оранжевым маревом лежало на лице солнце, по закрытым векам бродили тени. Голоса пляжа звучали, как через толстый ватный фильтр, отдаленные, глухие, такие знакомые. В основном это были русские голоса.

Горячо было только сверху. Раздевшись и опустившись на раскаленный песок, Ник пролежал так долго, что песок под телом остыл и почти не ощущался.

Ему было невыносимо стыдно. Каждый шаг, от порога белой веранды до пляжа, каждый шаг по висячему мосту был шагом согнувшегося человека. Он боялся повернуть голову, а Ли истерически смеялась. Она говорила очень громко, неестественно весело, она рассуждала без всякого ответа с его стороны о том, что все же следует снять купальник, если все голые, что в купальнике выходит даже как-то неприлично теперь, все комплексы наружу… А в спину между лопаток — он отчетливо чувствовал это — были направлены пьяно покачивающиеся стволы автоматов.

Оранжевое марево, лежащее на закрытых веках, под давлением жаркого воздуха становилось черным… Засыпал он долго, а проснулся мгновенно, проснулся с легкой головной болью.

Он боялся открыть глаза. Когда он прилег, Ли пошла в море. Он хотел выжечь свой стыд на солнце, она хотела смыть его в воде. Потом, перед тем как он заснул, она сказала, что уходит, значит, опять пошла купаться, кажется, в четвертый раз.

— Ма? — спросил он, вдруг ощутив у себя на лбу прохладную и легкую женскую руку. Рука матери должна была быть мокрой, а на лбу его лежала совершенно сухая рука. — Ма, это ты?

— Нет!

— Мира?

— Может быть, ты посмотришь мне в глаза?

Знакомым движением она нажала пальцами на его виски, в мозг посыпались искры.

Он оттолкнул ее. Мира сидела по-турецки, подобрав ноги, совсем рядом. Она была в белом купальнике, и ее тело казалось на фоне этого песка почти белым. Волосы были сухими, на плёчах обозначились розовые неприятные пятна. Похоже, она давно не лежала на открытом солнце.

— Зачем ты? — спросила она, знакомо наклоняя голову к левому плечу. Волосы шевелились, сухо сыпались под ветром. — Ты же понимаешь, все это бессмысленно, — она на секундочку сжала губы, — и опасно! — она подчеркнула голосом. — Опасно!

— Я знаю! — Он уперся в песок ладонями (уперся, как в сковородку, как в раскаленную прогибающуюся ткань). Ему вдруг захотелось в воду, смыть с себя стыд. — Я знаю… — повторил он, стараясь смотреть в глаза девушке. — А что, не нужно было?

Она протянула руку.

— Дай мне фотоаппарат!

— Не дам…

Вдруг все поняв, Ник накрыл обожженной ладонью черный футляр фотоаппарата, лежащий рядом.

— Не валяй дурака! Может слишком дорого стоить. Открой его и засвети пленку… У всех на глазах, будто в шутку.

— Будто в шутку?

— Именно.

— Больше ничего?

— Больше ничего!

— А они тебя изнасилуют, разрежут на куски… — он облизал пересохшие губы, — и будут мне присылать тебя по почте частями…

— Да, — сказала Мира. — Конечно, меня изнасилуют. Но сейчас дело не в этом. Ты должен засветить пленку. Ник!.. — голос у нее был такой спокойный, такой знакомый. Она опять была старше на много лет, как вначале. — Ник, эта пленка их раздражает, а изменить она все равно ничего не изменит. — Мира отвела глаза. — А в общем, спасибо, что пришел… — Она не хотела, чтобы он видел даже маленькой ее слабости, даже искру слабости в глубине глаз. — Засвети пленку…

— Конечно… — сказал он, вскрывая футляр.

Прежде чем вынуть пленку и вытянуть ее сверкнувшей змеей под солнце, он поискал в воде среди других голов голову Ли, нашел ее где-то рядом с красным бакеном и почти успокоился.

— Пусть они видят. В шутку… — он тянул пленку наружу медленно — из черного тела аппарата длинный язык. — Давай убежим? — шепотом сказал он. — Тихо по воде отплывем, а потом по берегу…

— Побежим? — спросила Мира.

— Ну я не знаю… Они что, следят за тобой все время? — непроизвольно он оглянулся на висячий мост. На мосту стояла собака. — Следят?

— Я здесь на коротком поводке, — сказала Мира. — Не получится удрать!

Она заложила руки за спину, расстегнула свой белый купальник, стянула его вниз, по очереди поднимая ноги.

— Пойдем купаться… Пойдем окунемся… — и шепотом почти одними глазами прибавила.

— В последний раз…

В воде у берега было тесно от брызгающихся детей и голых баб. Ник последовал за Мирой (она плыла уверенно, легко, а он, как всегда, выбился из сил в первую же минуту). Так, в паре, он не боялся глубины, не боялся, что сведет ногу, знал, что Мира его вытащит.

— Ты нарочно разделась? — сплевывая воду, спрашивал он, с трудом удерживаясь рядом с ней.

Она смотрела прямо над водой. Темные неподвижные глаза. Она сказала:

— Пойми, чем меня быстрее убьют, тем мне будет легче.

— Тебя точно убьют… — он опять хлебнул воды.

Он увидел снизу, как будто на самой вершине зеленоватой стеклянной горы очень далеко движется белая точка — пароходик или маршрутный катер. Он понял, что она не шутит.

С трудом он перевернулся в воде, теперь он не хотел, чтобы Мира увидела его глаза, и тяжело поплыл к берегу, разбивая воду бессмысленно резкими ударами рук.

Солнце преломилось в летящих брызгах. Нога с трудом дотянулась до дна. Перед ним оказалась загорелая волосатая грудь, мужской голос сказал в самое ухо по-грузински.

— Уйди, щенок!

Две пары сильных скользких рук надавили ему на плечи. Он выскочил на секунду… Успел заметить Ли, стоящую на берегу. Вокруг фейерверки брызг, прыгающие в воде голые дети, женщины…

«Когда она успела надеть купальник?.. — уже теряя сознание и погружаясь в болезненную муть, подумал он. — Без купальника лучше… Если купальник снять, убьют быстрее и быстрее все кончится…»

11

Он задирал голову, и над головой сквозь стеклянное полотнище воды, загибаемое ветром, видел солнце — пульсирующий белый шарик. Ему казалось, что он не может оторваться от камня, он скреб пальцами по бетонной стене волнореза, но скобы не было, не за что ухватиться. Ник посмотрел вниз, оторвав глаза от солнца. Он увидел среди извивающихся мягко водорослей свои босые ноги, увидел руку, торчащую из-под камня, на руке блеснуло кольцо. Вдруг он понял, что рука вовсе не мертвая, а напротив, дружелюбная, живая. Готовая к пожатию, рука протягивалась к нему. С трудом Ник наклонился… Почему бы не пожать руку скульптора? Но ведь Александра убили в пещере? Утопили другого человека. Здесь должна быть Мира? Такая большая, уродливая, каменная Мира. Он сделал усилие, кончики пальцев столкнулись с кончиками пальцев протянутой руки мертвеца, и их обожгло…

— Ник!

Он почувствовал сильный удар. Удар звоном прокатился в проснувшемся мозгу. Он открыл глаза. Вырвавшись из обморока, Ник присел на песке и вытер губы. Солнце стояло над головой в открытом небе, полуденное, белое. Ли с размаху еще раз ударила его по щеке. Он увидел ее сосредоточенные глаза, увидел толпу вокруг, и сквозь толпу, сквозь пластиковый навес в отдалении покачивающийся мост… По мосту шла Мира. Она не оборачивалась. На ней было знакомое платье. Ее никто не сопровождал, только собака плелась, послушная, следом.

Еще не в силах выдавить из себя слов, он показал рукой. Глаза Ли вспыхнули. Они были злыми и напуганными одновременно.

— Ник! — сказала она. — Ну разве так можно?

— Ногу у него свело, — сказал кто-то за спиной. — У парня ногу свело… Мог возле самого берега утонуть… Спасибо, не утонул.

— А что? Что здесь случилось? — поинтересовался другой женский голос.

— Спасатели вытащили. В трех метрах от берега захлебнулся.

— Да не очень он и захлебнулся?

«Спасатели! — повторилось в голове. — Спасатели? Меня пытались утопить…»

Волосатая темная грудь покачивалась рядом, толстая золотая цепочка лежала на этой мужской груди.

Ник поднял глаза, лицо спасателя было дебильным и почти неподвижным, какая-то смешная скованность черт. Ник дернул головой. Мира все еще шла по мосту. Спасатель, играя своей цепью, вдруг хитро посмотрел на него и приложил к темным губам кривой палец. Глаза спасателя неприятно улыбнулись.

— Иголку в плавки воткни… И все! Иголку, — сказал голос в толпе. — Сведет ногу, нужно проколоть. У меня, например, в плавках всегда игла…

«А не боишься не туда уколоться? — зачем-то подумал Ник. — Не туда и не тогда!»

— Ми-ра! — сказал он одними губами, обращаясь к Ли и опять показывая дрожащей рукой.

— Я тебя больше без круга в воду не пущу! — мать протягивала белый пластмассовый стаканчик. — На, выпей!

В стаканчике оказался чуть теплый кофе. Кофе был противный и сладкий. Толпа вокруг поредела. Он был уже не интересен: дрожащий, скрючившийся в метре от приливной волны, синий от ужаса подросток, судорожно прихлебывающий кофе.

— Очень неосторожно… Очень… — сказал мужской голос.

Рядом с Ли возник какой-то назидательный старик в зеленых плавках. На плавках золотой металлический значок — якорь.

— Так вы сына потеряете, милочка. Товарищ прав, иголку нужно… Нужно с собой в воде что-то острое, если судороги. Если известно, что судороги… Если подвержен!..

От нахлынувшей слабости Ник почти засыпал, соскальзывал в сон. Подташнивало. Он лежал на подстилке слева от навеса. Ли воткнула в песок зонтик, и голова была в маленькой круглой тени. Ли сиделарядом и смотрела на сына. Она ничего больше не говорила, глаза ее потухли.

— Ма? — с трудом приподнимаясь, сказал Ник. — Ма, я живой?

— Живой!

— Ма, мы ничего не можем, да?

Ли протянула руку и поправила падающий зонтик.

— Абсолютно ничего.

— Мы не можем ей помочь, ма?

— Не можем.

Он уткнулся лицом рядом с тенью, вдавил в раскаленный песок закрытые глаза, губы. Захрустели на зубах песчинки.

— Не можем! — повторила Ли, потом после паузы она спросила. — Ты как, в силах идти?

Он рывком поднял голову.

— Куда идти?

— Домой!

Голос у нее был спокойный.

— Домой? Куда домой?

— В поселок!

Очень-очень медленно солнце покидало свою верхнюю жесткую точку и уже чуть опустилось вниз, к морю. Ник лежал на спине, опрокинув зонтик и подложив руки под голову, и смотрел до слепоты в самую середину неба.

Нужно было принять какое-то решение. Мысль бродила в голове, мучительная, длинная, она никак не хотела оформиться в слова и завершиться. Глаза устали смотреть в небо. Потом он будто поставил точку в середине неразборчивой, неприятной фразы, оборвал ее. Вскочил на ноги, засуетился, вынул фотоаппарат.

За полчаса он успел сделать, наверное, с десяток снимков. Он протягивал и протягивал резкими движениями затвора новую пленку внутри аппарата, а другая, засвеченная пленка, аккуратно смотанная в рулончик, поблескивала в руках Ли. Вид ее был неприятен. Мать то наматывала змейку на палец, то скручивала в серый цилиндрик.

— Ну, может, хватит? — спросила она, когда Ник, наверное, уже в пятый раз, падая перед нею на колени, фотографировал крупным планом лицо. — Пойдем, может быть, отсюда?

— Не могу!

— Почему ты не можешь?

— Стыдно, ма! Стыдно, понимаешь?

— Чего уж не понять?..

— Давай еще немножко здесь позагораем, — предложил Ник.

— Зачем?

— Я не знаю… — он опять взвел затвор. — Еще немножко, ма?

Ли кивнула. Солнце было таким ярким, что лишало мир цвета. Перед объективом стояло четкое белое пятно — лицо матери. Лицо в визире было немного вытянутым, неживым.

Ник подумал, что если бы удалось передать такое лицо на фотографии (ну хотя бы часть этого ощущения перенести на глянцованный фотокартон), то название у работы было бы: «СТРАХ».

12

Она прошла мост и остановилась. Ей хотелось обернуться, но не стала. Любое движение могло послужить детонатором.

«Коленьку и его маму теперь не отпустят, — подумала Мира. — Но шанс остается. Мальчишки напились, и азарт у них не тот! В таком настроении, скорее, напугают, а не убьют».

За ней следили. Медленно двигаясь в сторону веранды, Мира чувствовала этот взгляд одновременно нескольких пар глаз как что-то единое, цельное, хоть и расположенное со всех сторон.

Все-таки она нашла силы и не обернулась, посмотрела прямо на солнце. Вспомнила большой прожектор, сияющий в лицо из темноты… Парк культуры.

Выдавив на своем лице спокойную улыбку, Мира вернулась на веранду. Кофе уже остыл. А водку в ее отсутствие всю выпили. Оружие валялось на полу под ногами. Пригубив холодный кофе, Мира прикинула:

«Если схватить автомат, то я успею убрать несколько человек, нужно только снять автомат с предохранителя… Нужно только не очередью, нужно одиночными… В упор, в голову, я успею!..»

Она умела хорошо стрелять, сначала учил Александр, позже, уже в Москве, был профессиональный учитель. Девяносто пять из ста на стенде.

— Сфотографировалась? — спросил сидящий по левую руку пьяный мерзавец. (Даже имени сразу не припомнить, какая мразь!)

— Девять на двенадцать! — сказала Мира и опрокинула себе в рот, как водку, остывший кофе. — На документы!

— Да? — на нее смотрели тупые пьяные глаза. — Документы! — пьяная морда распалилась в безобразной улыбке. — Паспорт? — спросила морда. — Фото на русский паспорт?

— А что, водки нет? — Мира взяла двумя пальчиками бутылку за горлышко.

— Нет! Водки нет… И паспорта твоего тоже нет. — К ней через стол, прилепливая потную пятерню к белому пластику, склонилась еще одна рожа. — А зачем тебе паспорт? Убежать хочешь? — Пятерня отлепилась от пластика, и перед глазами Миры запрыгал длинный темный палец. — Не убежишь!

«Нельзя, — сказала себе Мира. — Нельзя стрелять… Если я их перестреляю, никто не сможет уйти. Чуть позже. Потом… Если потом будет случай… Не сейчас… Сейчас нужно сдержаться! Но как сдержаться?!»

— Вина дайте! — сказала она и, преодолев приступ тошноты, протянула руку, погладила кончиками пальцев тыльную сторону темной руки. — Фазиль… Я хочу выпить!

— Выпьешь! — оскалилась рожа. — Перед боем. — Он откинулся на стуле, и металлические ножки под его весом поехали назад. — Ты думаешь, что мы жадные? Ты думаешь, мы тебе перед атакой водки не нальем!

Солнечный блеск был везде: на белых столах, на полу, на крышах коттеджей. В мутных глазах «мальчишек» тоже плавало солнце. Мира щурилась, чувствуя, как подступают слезы.

Подошел Йорик, что-то зашептал на ухо Фазилю. Мира отвернулась. Возле окошечка раздачи топтались два мальчика, совсем дети, в белых рубашках.

— Да, — сказал Фазиль. — Пусть идут…

— Уйдут? — удивился Йорик.

— Ну не совсем… Не нужно здесь… — Фазиль неприятно поморщился. — Пусть уйдут, но пусть недалеко уйдут…

Мира подсчитывала присутствующих на веранде, отмечала, как далекие мишени. Чтобы точно стрелять, нужно избавиться от злости. Нужно стать холодной. Мальчики взяли кофе и уселись лицом друг к другу за свободным столом. Таких же мальчиков с такими же светлыми сосредоточенными лицами Мира видела в Москве, только те мальчики были не в белых, а в коричневых рубашках.

— Не на глазах… — Фазиль повысил голос. — Не на глазах!

«Перед боем мне дадут выпить… — подумала Мира. — Перед каким боем?..»

Она вспомнила. Вспомнила, и злость сразу прошла. Она оценила собственную руку, вытянула пальцы. Жутковатый древний обычай: для оживления боя грузины накануне ночью переходили границу и тихо крали нескольких женщин у противника. Перед атакой женщин раздевали донага и плетьми, как скотину, гнали впереди себя.

Мира вспомнила, для чего ей сохранили жизнь. Вытянутые пальцы не дрожали.

— Все понял! — сказал Йорик и исчез за солнечным блеском.

Мальчики в белых рубашках склонялись друг к другу над столиком, можно было подумать, что они сейчас нежно поцелуют друг друга в губы. Мира пересчитала мишени. Человек пятнадцать, не больше. Туристов, русских отдыхающих, — двое: старик и девушка. Остальные вполне заслуживали смерти. Один автомат лежал на столе, другой у ног на полу. В окошечке раздачи приплясывала, выглядывала наружу полная физиономия.

— Я хочу тебе кое-что сказать, Фазиль! На ушко!

— Давай!

Он наклонился через стол, коричневые мутные глаза оказались прямо перед ней.

«Теперь! — подумала Мира, ощутив лишний толчок собственного сердца, ощутив, как вдруг намокло платье у нее на спине. — Все равно их убьют… И меня… Теперь!»

Лохматая сытая собака, пришедшая сюда за Мирой, крутилась возле окошечка раздачи, потом вышла на середину белой площадки и лениво прилегла. Вытянула лапы, закрыла глаза.

Глядя на собаку, Мира взяла за волосы тяжелую мужскую голову, приподняла и сильно ударила Фазиля лицом о стол. Следующим движением наклонилась за автоматом, сняла его с предохранителя.

Вторая рожа за столом осела будто. Сквозь пьяный пот на темном лице проступил ужас. Первая пуля в лоб. Он отлетел вместе со своим стулом. Вторая пуля в затылок, припечатанный к столу.

Мира повернулась. Мальчики в белых рубашках были уже на ногах. Как в тире: сначала левого в белую грудь, потом правого в белую грудь. Их отбросило, как куклы на резиночках, назад, но без единого крика. Наверно, она каждый раз попадала точно в сердце.

— Всем сидеть! — сказала она, медленно отступая к выходу. — Не двигаться… Одно движение, и я стреляю…

«Если удастся вырваться на пляж… — подумала она, слизывая с губ горячую соль. — Если удастся их отвлечь?..»

Слева подвинули неосторожно стул. Собака проснулась и поднялась, заскулила.

— Тихо! — крикнула Мира.

Она опустила ствол и опять выстрелила. Собака удивленно качнулась (окровавленная голова как-то неправильно скосилась вбок), постояла секунду на дрожащих лапах и упала на то место, где только что спала.

Мира почти сошла с кофейной веранды, она уже прикинула расстояние до моста и вдруг сообразила, что нельзя здесь оставлять живых, ни одного человека. На стрельбу здесь не реагируют, все время кто-то постреливает. Остальные опомнятся не сразу, а этих всех нужно теперь!

Только на одну секунду она отвлеклась, глянула на собаку. Солнце оказалось перед глазами. Она увидела прожектор в Парке культуры, почувствовала на своем плече горячее дыхание красивого мальчика.

Она не заметила ствол, появившийся в квадратном окошечке раздачи, не увидела полную улыбающуюся физиономию. Первая пуля попала плечо, а вторая толкнула чуть выше верхней губы, сразу погасив солнце.

13

Медленными горбами волны шли на желтый чистый песок. Выстрелы только угадывались за шумом моря, Они терялись за нарастающим прибоем, за шелестом. Ник ощутил их спиной. Будто кинули сзади горсть песчинок. Он дернул лопатками. Показалось? Нет, опять!

Ник положил свой фотоаппарат и протянул руку.

— Ма? Ты слышала? Мне показалось…

Он смотрел на мост. По мосту быстрым шагом шел Йорик. Йорик весело размахивал руками, он несколько раз обернулся, но возвращаться не стал. Выстрелы смолкли. Ник зачерпнул в руку песка и посыпал себе на голову. Песчинки скатились, сухие и горячие, по груди и по спине.

— Ма, мы должны ее вытащить оттуда!

— Как? — Ли спрашивала, кажется, одними глазами. — Как ты себе это представляешь?

В волне возле берега прыгали под объективом фотоаппарата голые дети, разноцветные надувные круги, мячи, в искрах пены взлетающие женские руки… Женские обнаженные груди.

— Нельзя уходить… — Он сделал еще несколько снимков, ощущение при каждом щелчке затвора было такое, будто бьешь кулаком в раскаленный песок. — Я потом себе не прощу… — он взглянул на Ли. — И тебе не прошу…

— Глупо! — прошептала она, прикрывая глаза рукой. — Очень глупо… Какая разница, простишь ты мне или нет? — Она чуть повысила голос или, может быть, только изменила интонацию. — Мне страшно, сын.

— Мне тоже…

В поле визира попался плечистый спасатель. Он выходил из воды. Сильно поросшая грудь была мокрой.

Золотая цепочка. Ник сделал снимок. Взвел затвор… Хотел сделать еще один снимок и вдруг ощутил холод на спине. Он увидел перед собою тень человека. Тень накрыла его сзади. Ник повернулся. Это был Йорик.

— Уходи! — сказал он дружелюбно, хотя в глазах его и не было никакого дружелюбия. Глаза были маленькие, жестокие. — Мы тебя не тронули только ради твоей красивой мамы, — сказал Йорик. Коротеньким вытянутым пальцем он указывал на голую спину Ли. — Прошу тебя, мальчик!.. Не нужно у нас фотографировать.

— А если мы не уйдем? — спросила Ли, из-под руки глянув на Йорика. — Вы что, нас застрелите?

Йорик опустился рядом, присел на песок. Голос его не менялся.

— Нет! — сказал он. — Мальчика мы утопим. Пошел искупаться и утонул, очень просто. — Он обращался к Нику. — Ты можешь кричать, звать на помощь… Но если через пять минут ты не уйдешь с пляжа, тебя заведут в воду и утопят прямо тут, у берега, прямо на глазах твоей красивой мамы. Так что, мне кажется, вам лучше уйти.

Рядом стоял спасатель, песок вокруг него почернел от воды. Спасатель тоже улыбался и наматывал на палец цепочку. На мгновение Ника охватила ярость, рука с фотоаппаратом пошла вверх, он ударил бы аппаратом по голове Йорика, но запястье было перехвачено твердой темной рукой.

— Не надо! — попросил Йорик. — Уходите.

Подошел еще один спасатель. Он улыбался. Ли быстро собирала вещи. Она вытянула из-под Ника подстилку. Ее лицо не выражало ничего, лицо Ли было непроницаемым, только легкая бледность, только дрожащая на виске синяя жилка выдавали охвативший ее ужас.

— Мы уходим, не беспокойтесь, — сказала она сухим ртом. — Если вам так нужно, чтобы мы ушли, мы уходим…

«Ма, ни слова больше!.. — подумал Ник. — Ма, лучше замолчи, не показывай слабости!.. Ма, не нужно ничего говорить!..»

— Хотя я совершенно не понимаю, чем мы вам так уж не понравились… — Ли не могла уже сдержаться, речь ее становилась все быстрее и быстрее. — По-моему, мы не нарушили никаких правил. Да, мы не отдыхаем на этой турбазе, но мне всегда казалось, море общее… Мы просто здесь загорали… Почему же вы?..

— Давай… — Йорик слегка хлопнул Ли по заду ладонью. — Давай, мамочка… Давай по-хорошему. Мы не хотим тебя обидеть. 

Только шагов через сто Ник обернулся. Он почему-то надеялся, что на мосту стоит Мира. Он хотел проститься хотя бы взмахом руки, хотя бы взглядом. Миры на мосту не было, но он увидел, что два спасателя идут за ними. Ли тоже обернулась.

— Пошли, Ник! Не будем их дразнить.

— Стыдно, ма! — сказал он. — Стыдно уходить.

Он не хотел, но все время оборачивался. К спасателям присоединился еще один человек. Человек был в джинсах и белой рубашке. В руках он нес что-то завернутое в большое полотенце. Он зацепился ногой за корягу, чуть не упал, полотенце распахнулось. Блеснул кусочек металла.

«Автомат, — подумал Ник. — У него же автомат. Они не хотят убивать нас здесь, на пляже, среди людей… Они хотят убить нас по дороге… Так зачем же мы убегаем? — Ли схватила его за руку и тянула. — Зачем мы убегаем, когда нас все равно убьют?!»

— Не надо! — вырываясь, сказал он. — Ма! Не надо… Нас все равно убьют, просто не здесь…

— Ерунда, — сказала Ли. — Не убьют! — в голосе ее было столько силы, что он сразу поверил. — У них не получится!

Узкая полоска между морем и болотом была похожа на бесконечный коридор. Они шли быстрым шагом, Ник почти задыхался от этого ритмичного быстрого шага. Когда он обернулся, пляжа позади уже не было видно. Позади, по коридору двигались три фигуры. Они немного отстали. Издали они казались совсем маленькими, но и издали был виден автомат, он больше не прятался в цветастом полотенце, автомат просто висел на животе.

Ник склонился к воде окунул лицо в пену, растер лоб и щеки ладонями.

— Давай не побежим больше — попросил он.

Ли тоже разглядела преследователей. Она постояла немного, неподвижная, с совершенно прямой спиной, потом кивнула. Они пошли медленно, с каждым шагом чувствуя, как сокращается расстояние. Теперь не Ли тянула его, а, напротив, Ник взял ее руку в свою и нежно сжал. Они шли молча.

«Когда? Когда это произойдет? Сейчас? — Солнце продолжало опускаться, и вода по левую руку от этого блестела все сильнее и сильнее. — Может быть, через минуту? Почему они тянут? Может быть, им жаль патронов?.. Может быть, нас решили утопить? Нужно обернуться, нужно стоять к ним лицом и ждать… Почему мы продолжаем идти вперед? Они, наверное, изнасилуют Ли? Они могли нас убить на пляже, но на пляже они не могли изнасиловать Ли, а здесь могут и убить, и изнасиловать».

— Ма, — сказал он.

Ли остановилась. Удивительно, но маска смерти, эта неестественная белизна, порожденная страхом, почти сошла с ее лица. Щеки порозовели, в уголке глаза скопилась большая слезинка.

— Ма, плыви… У тебя будет шанс… А если они тебя утопят на глубине, то больше ничего все равно на глубине они тебе не сделают.

Ли кончиком пальца сняла слезинку.

— Ты боишься, что они меня изнасилуют перед смертью?

Она опять ускорила шаг, опять потянула его за собой.

— Что лучше, просто умереть или сначала немножко грубого секса в виде закуски, а уже потом только?.. А может быть, это приятно, как ты думаешь, сын?

— Ма, пожалуйста, плыви… Дай сумку!

Он, не оборачиваясь, почувствовал, что ствол автомата уже поднят, что он направлен между лопаток, настраивается на одиночный короткий выстрел.

— Вместе поплыли?

— Нет!

Ни свиста пули, ни ее удара не было, только коснулся слуха коротенький сухой гром.

— Поплыли!

Ли бросила сумку и потянула его в воду.

— Я тебе помогу!

Уже стоя по пояс в воде, Ник обернулся. Две фигуры (это были спасатели) стремительно приближались, третья фигура замерла на месте. Автомат нащупывал цель. Ник зажмурился. Он почти не испытал страха, просто оцепенение сковало его. Коротенький гром заставил открыть глаза. Ли стояла в воде рядом, она махала руками, что-то кричала, но слов понять он не мог.

Один из спасателей лежал, скорчившись на песке, а второй продолжал по инерции бежать. Автомат поднялся, и по воде хлестнула очередь, но стреляли почему-то в сторону. Второй спасатель споткнулся, и прежде чем он упал, Ник успел заметить красную розу, мгновенно распустившуюся на волосатой груди. Человек с автоматом опустился, встал на колено, хотел как следует прицелиться. Он упал лицом вниз, роняя свое оружие.

Ник сел в воде, глотнул жидкой теплой соли, его трясло. Сквозь слезы он увидел, как причалила лодка, как из лодки выскочил с пистолетом в руке Арчил. Пистолет был с каким-то очень длинным стволом. Арчил протянул руку и помог разодетым девицам тоже выбраться из лодки. Девицы были в тех же шикарных нарядах, они визжали от удовольствия и брызгались друг в друга, они скинули туфли, и по воде тянулись, плыли шлейфы их платьев, а туфли приплясывали в руках.

— Пьян! — сказал Арчил переворачивая мертвеца с автоматом одним сильным движением руки. — Он в таком виде хотел попасть в меня, дурак!

— Спасибо! — сказала Ли.

От мертвого действительно разило вином. Ник ощущал этот запах и позже на протяжении нескольких часов, запах вина и крови. По требованию Арчила они втащили трупы далеко за колючую проволоку и опустили в жидкую почву. Ли работала сосредоточенно и молча. Девицы хихикали. Платья их испачкались и порвались.

— Новые закажу вам, эти надоели все равно… — сказал Арчил, сталкивая лодку на воду. — Нечего жалеть!

Когда все уже уселись в лодке, он отошел по берегу, взял автомат за ствол и зашвырнул чужое оружие далеко за колючку.

— Ничего не было! — сказал он, нажимая на весла. — За вами никто не гнался, и вы ничего не видели. Договорились?

Ли кивнула. Ник с трудом справился со своей негнущейся шеей и тоже кивнул.

Глава пятая

1

Оружие выгружали молча. Большие желтые ящики снимали по очереди с грузовичка и носили куда-то вниз, в подвал. Ник попробовал помочь. Ободрал немного руки. После происшедшего на турбазе он не мог заснуть. Полдня и ночь он просидел в своей комнате, глядя попеременно то в стену перед собою, то в окно. Теперь он спал на ногах. От непроходящего стыда все вокруг казалось нереальным, ненастоящим, все вокруг казалось каким-то выдуманным.

Где-то очень далеко в прошлом, среди московской спокойной жизни, Ник однажды застал Миру укладывающей в сумочку толстые пачки долларов в банковских упаковках. Он требовал объяснений, она смеялась. Когда он стал настаивать, Мира чуть не выгнала его. Позже Ник, сопоставив множество мелких малозначимых фактов, вычислил, кому были предназначены эти деньги. Мира была завязана с подпольной покупкой и переправкой оружия в Грузию. Грузовики шли откуда-то из-под Москвы или из-под Нижнего Новгорода. В Новом Афоне часть оружия оставляли, а часть отправлялась дальше по побережью. Деньги на закупки перечислял скорее всего Александр через отделение Латышского банка. Но все это были Только предположения. Нику нравилась такая игра. Игра в торговцев оружием для московского школьника казалась только острой приправой к его романтическим отношениям с женщиной.

«Наверное, это последняя машина… — подумал он, избавляясь внизу среди бетонных стен от тяжелой ноши. — Та самая… А может быть, другая…»

Ладони, ободранные о ящик, чесались. Он поднес их к лицу. К левой ладони прилепилась маленькая этикетка. Этикетка была черно-красной, и на ней по-русски было написано круглыми неаккуратными буквами: «мандарины мелкие».

Люди, выгружавшие оружие, выдавали себя за строительных рабочих. Всего строительных рабочих было человек восемь. При всем желании невозможно определить их национальность. Они молчали, а лица у всех узкие, темные. На некоторых лицах прилепились улыбки, на некоторых и улыбок не было. Романтические представления о торговцах оружием, родившиеся у него в Москве, получили теперь живую иллюстрацию. Удивительно, иллюстрация почти не расходилась с фантазией.

Когда Ли спустилась сверху в своем домашнем халатике — заспанная, смешная, белокожая женщина, никто из этих людей даже не повернул головы. Ни одного лишнего взгляда, ни одного движения в сторону матери. Они сосредоточенно занимались своей работой.

— Ник, что с тобой? — спросила она и взяла сына за руку.

Он увидел в руках матери полотенце.

— Устал… — вдруг сказала она. — Устал, мальчик? Пойдем окунемся перед завтраком!

С машины снимали последний ящик. Один кавказец, стоя в кузове, подавал его, другой принимал на руки. С ящиком обращались так бережно (почти как с грудным младенцем, так осторожно), что Ник подумал:

«Наверное, в этом ящики патроны или взрывчатка… Не стали бы они винтовки так ласкать. Не стали бы».

— С чего ты взяла, что я устал? Это видно?

Они спустились к морю. Босыми ногами Ли раскидала тонкое стекло воды, наклонилась, плеснула себе в лицо, промокнула его полотенцем и присела на песок, обхватив колени.

— Я не знаю, что делать, ма! — сказал Ник, устраиваясь рядом с ней и стараясь на нее не смотреть.

Он хотел сказать ей все. Все, что накопилось внутри, не огибая этого чувства, не прячась, не играя. Сказать все до последнего слова, но слов никаких не нашлось. Солнце поднималось над морем и согревало лицо. Он протянул к нему руку, и солнце согрело кончики растопыренных пальцев.

— Поедем! — сказала Ли. — Если хочешь, сейчас соберем вещи и поедем…

— Куда мы поедем? — он хотел посмотреть ей в глаза, но только дернул судорожно шеей, не посмотрел.

— В Москву, — сказала Ли. — Пойми, Ник, это вообще бывает. Ты плохо себя чувствуешь, ты устал…

— Мне стыдно! — сказал Ник и сжал зубы.

— Глупости… Ты просто еще мальчик… И ты устал.

— Я подонок! — сказал Ник.

— Нет… Не нужно так думать… У тебя не было выхода. Ты ничем не мог помочь своей девушке… Хотя я понимаю… Я понимаю, чего ты от себя хочешь.

— Я ничего от себя не хочу! — крикнул он и вскочил на ноги. — Понимаешь, ничего!

Ник быстрыми шагами пошел в сторону дома. Машину уже разгрузили, и она с ревом разворачивалась посреди пустой деревенской улицы, строительные рабочие на ходу забирались в кузов. Двое рабочих остались стоять во дворе, они что-то обсуждали между собой, обсуждали как-то не по-кавказски, очень тихо и почти без жестикуляции.

— Дурачок! — крикнула Ли. — Какой же ты все-таки еще дурачок!

К завтраку строительных рабочих не пригласили. Хозяин только сказал им несколько слов по-грузински, и те сразу спустились в подвал. Ник почему-то подумал, что эти молчаливые ребята прямо сейчас начнут упражняться в стрельбе, но, конечно, никаких выстрелов не последовало. В конце завтрака Арчил сложил на одну большую металлическую тарелку мясо и хлеб и велел Наташе отнести эту тарелку вниз.

— А ты уверен, что они не захотят чего-нибудь еще? — спросила Дарья Петровна.

Она не выглядела такой же юной и свежей, как накануне, она с трудом избавлялась of остатков ночного сна. По ее розовому личику можно было догадаться, что сон этот был малоприятным.

— Чего они могут еще захотеть? — спросил Арчил.

— Ну, например, женщину? — Наташа, подняв тарелку обеими руками, повернулась на месте и сделала грациозное па босой ножкой. Ее голубой халатик при этом слегка распахнулся, и Ник увидел, что, кроме халатика, на ней больше ничего нет. — Например, меня на закуску…

Дарья Петровна наигранно серьезно смотрела на хозяина.

— Возьми соус! — сказал Арчил. — Да, кстати, вам больше не нужно здесь оставаться.

— Это ко всем относится? — спросила Ли.

— Да, ко всем относится. Все должны уехать.

— И сколько же ты даешь нам времени? — спросила Даша.

— До завтрашнего утра.

Арчил наполнил стаканы. Пили молча. Ник чуть не подавился вином, когда снизу из подвала раздался истошный женский визг.

— Все-таки решили закусить? — сказала Дарья Петровна. Она фыркнула в стакан. — Лучше бы я пошла.

— Серьезное что-то намечается? — спросила Ли, обращаясь к хозяину.

— Ну зачем серьезное? — Арчил подмигнул, в его подмигивании не было теперь ничего неприятного, просто рефлекторное движение темного века.

— Небольшая игра в войну, — сказала Дарья Петровна, допивая свой стакан и вытирая салфеточкой губки.

— Для взрослых игра? — спросил Ник.

Визг внизу прекратился. По ступенькам пробежали босые ноги, и в дверях появилась раскрасневшаяся Наташа, она одергивала халатик.

— Для взрослых! — согласился хозяин.

— Я не понимаю! — сказала Ли. — Я не понимаю, какой во всем этом смысл? Вы образованный человек. Вы, в конце концов, просто красивый мужчина. Зачем? Объясните мне! Какой смысл?

— Смысл найти всегда можно, — он опять подмигнул веселым глазом.

2

Ник хотел сделать запись в дневник и неожиданно уснул. Он поднялся наверх, в свою комнату, рассчитывая пробыть в ней не больше десяти минут, а пробыл почти до вечера. Достал книжечку, присел к столу, снял колпачок с авторучки. Посмотрел на солнце. Приступ бессильной ярости и стыда заставил голову опуститься вниз, он вжался лицом в открытую страницу и мгновенно, как от удара, отключился. Какое-то время спустя Ник в полусне переполз на постель. Ему ничего не снилось, но во сне он забыл, где он и что происходит вокруг.

В дневнике осталась только короткая запись, она обрывалась на полуслове:

«Вчера я попал в парадоксальную ситуацию. Я не мог ничего изменить. Когда ты ничего не можешь изменить, ты должен быть спокоен. Если ты раб обстоятельств, ты невиновен. Но мне не удалось… До сих пор ощущение мерзкой горечи во рту… Такое ощущение, что я сам, своими руками ее убил… Но, если взвесить происшедшее трезво, то получается…»

Проснувшись в конце дня, Ник вернулся к столу и хотел дописать свою оборванную фразу, но не смог выдавить из себя больше ни одного слова.

Внизу в подвале было какое-то движение, какой-то грохот. Ник поднялся из-за стола и сквозь открытую дверь увидел Ли. Ли с книгой лежала на своей постели.

— Проснулся? — спросила она. Он покивал. — Пришел в себя?

— Вроде!

— Купаться пойдем?

Он опять покивал.

— Завтра уедем отсюда… Утром! — говорила Ли, когда они спускались к морю. — Завтра здесь будет война. Конечно, очень любопытно посмотреть, как выглядит война, но давай не будем смотреть. Давай мы с тобой эту сцену переживем как-нибудь умозрительно.

— И девочки едут?

— Конечно… — Ли, как и утром, зачерпнула в ладонь воды и плеснула себе в лицо. — Арчил действительно хороший человек. Он нас выгоняет. Я удивилась даже… Ты знаешь, Ник, он, по-моему, все понимает не хуже нашего… Он ответственность чувствует.

— А что тебя удивляет?

Солнце уже ушло, поредели по темнеющему куполу звезды. Ли медленно шла вдоль самой кромки воды, она не оборачивалась.

— Ничего меня не удивляет… Страха нет, вот что удивительно. Всегда думала, что буду бояться. И не боюсь.

— Совсем?

— Не знаю. Тебе ведь тоже не страшно, правда?

Он двигался за ней, он смотрел то на спину матери, затянутую в тонкую шерстяную кофту, то себе под ноги. Так же, как в городе, он старался не наступать на трещины на асфальте, теперь он старался не наступать на черные камни, повсюду выступающие из песка. Белые камни он с удовольствием накрывал подошвой. Иногда он смотрел на ноги матери. Ноги у Ли были длинные и очень красивые, без изъяна. Легкой тенью они отражались в темнеющей прозрачной воде (отражались только ноги, остальное не успевало отразиться — не хватало света). Он закурил. Воздух был прохладный и плотный вокруг. Он окончательно приходил в себя, горечи во рту не стало.

— Не страшно, — сказал он. — Было очень противно, но уже прошло.

— Правда?

Она остановилась и обернулась. Она улыбалась. Плечи ее слегка дрожали, как от озноба.

— Правда, ма. Уже прошло. Давай окунемся?

Неподвижные, они стояли лицом друг к другу (почему-то Ник подумал, что не посмотрел и наступил на черный камень). Какое-то время они молчали, вглядываясь друг другу в глаза.

— Ты самая красивая женщина!.. — сказал Ник.

— Самая красивая по сравнению с кем?

— Я не сравнивал… — он говорил шепотом. — По сравнению с тем, что я мог бы только придумать.

— Я лучше твоей фантазии?

— Лучше.

— Не будем купаться, — она отняла свои глаза от его глаз и посмотрела в небо. — Холодно.

— Холодно, — согласился Ник и тоже посмотрел в небо. Звездный купол, казалось, медленно двигался по часовой стрелке — огромный проколотый синими световыми иглами бархатный полог. — Пойдем еще погуляем?

Он взял ее за руку. Он не посмел обнять ее за плечи.

«Я пережил сильное потрясение… — сказал он себе. — Не одно даже… Все во мне обострилось. То, что я могу почувствовать сейчас, я больше никогда уже не смогу почувствовать. Столько времени, сколько ее рука пробудет в моей руке, это и будет продолжаться… Я не хочу больше думать… Не хочу думать… Молчу, молчу и не наступаю на камни. Молчу!»

Здесь не было болота, здесь по левую руку возникали и занимали четверть неба какие-то мягкие холмовые изгибы. Они отошли довольно далеко по берегу. Они двигались не в сторону турбазы, а в сторону города Сухуми, где были аэропорт и вокзал.

Ник посмотрел назад. Домов видно не было, за холмами не было видно даже кусочка деревни. Усилием воли он заставил себя отпустить руку Ли. Подражая ей в каждом движении, наклонился к морю и плеснул воды себе в лицо.

— Нужно возвращаться, по-моему, — сказал он.

— Почему?

В темноте почти не было видно ее лица. Осторожно кончиками пальцев она прикоснулась к его подбородку. Пытаясь избежать следующего ее прикосновения, он шарил глазами по холмам.

— Смотри, ма, что это там?

— По-моему, костер жгут.

Справа, метрах в трехстах по берегу на темном изгибе холма дрожал отраженный красноватый свет живого пламени. Костер развели в ложбине, его не было видно ни с моря, ни с берега.

За спиной далеко Ник уловил какой-то новый звук. Будто ударил ребенок в сухие ладоши. Он прислушался, но звук не повторился. Зато вдруг налетевшим порывом ветерка принесло от костра несколько фраз.

— Там женщины какие-то! — сказала Ли. — Пойдем? По-моему, по-русски говорят.

Ник кивнул опять. Они поднялись по осыпи вверх. Костер оказался совсем небольшой. В полутьме поблескивали бутылки и стаканы. Можно было различить разбросанные цветные подстилки, стояла какая-то корзина, а слева (вероятно, там был выход на дорогу) был брошен мотоцикл. В погашенной фаре отражался костер.

Ли первой спустилась в ложбину, и, как чужой, прозвучал ее веселый голос:

— Добрый вечер. Можно погреться у вашего костра?

Женщина действительно оказалась русской. Она была одна (неприятно кольнуло, когда она сказала, что работает буфетчицей на турбазе). Мужчин было пятеро, все кавказцы. Какие-то шоферы на дальних рейсах. Пили сухое вино и чачу. Ник моментально опьянел. Сквозь треск пламени он поймал еще несколько хлопков, но тут же позабыл о них. Буфетчицу звали Людмилой, и, стараясь немножко задеть Ли, оживлено беседующую о чем-то с этими шоферами, он говорил Людочке различные теплые комплименты и целовал ей руку.

— А вы из Москвы? — спрашивала она, отдергивая пальцы.

— Конечно…

— Вы там родились?

— Ну а как же?!

Чача гуляла в его мозгу. Огонь костра расслаивался. Удваивалось и опять возвращалось к форме белое полное женское лицо.

— Говорят, москвичи гордятся! — сказала она.

— Я не горжусь… Нет… Я, знаете… — Ник с трудом подавил смешок. — Я такой простой… Нет, честное слово, я простой!..

В первый раз за сутки Ник расслабился. Может быть, чача была хорошей, такую делают только для себя, не на продажу; пьешь и не чувствуешь крепости, а потом сразу теряешь всякую адекватность; может быть, наконец сказалось длительное, не оставляющее даже во сне напряжение. Он размахивал руками, говорил глупости, показывал темнокожей, но русской женщине с грубоватыми чертами свои часы, совал ей в лицо циферблат, что-то рассказывал о школе, сравнивал своих дур одноклассниц с этой женщиной, так что сравнение выходило в ее пользу. Каким-то образом кружка все время оставалась полной. Ник прихлебывал из нее, обливался чачей, смеялся. И вдруг он будто споткнулся.

Он не смотрел на мать, все это время Ли оставалась где-то рядом, но за спиной, вне поля зрения.

— Погоди, Людмила! — сказал он больше для себя, чем для нее. — Извини!

Он повернулся. В свете костра он ясно увидел темные фигуры, окружившие Ли. Мать смотрела на него, в руке ее, так же, как и в его руке, была полная кружка. В глазах матери, как в мотоциклетной стеклянной фаре отражался костер. Глаза были полны ужаса и отвращения.

3

На осыпи он упал. Полетел лицом вниз в хрустящую темноту, проехался по песку ладонями. Ли подала руку, помогла подняться.

— Напился? — спросила она.

— Напился, — согласился Ник, все еще продолжая улыбаться.

Он поднялся, отряхнулся и попытался снова вскарабкаться на холм. В голове было тепло; ободранные ладони покалывало. Ник еще не отдавал себе отчета в происходящем. Немного подташнивало, шорох моря, налетая сзади, усиливал тошноту и головокружение.

— Ты куда? — жестко спросила Ли.

— Там, — Ник показал неуверенной рукой. — Там Людмила осталась! Я хотел!..

Одной рукой Ли развернула его, взяв за плечо, другой наотмашь открытой ладонью хлестнула по щеке. Он неожиданности Ник задохнулся. Выступили слезы.

— Очнись, сын! — сказала она.

— А я в порядке…

Ник утер слезы. Пытаясь прямо держаться на ногах, он потряс головой. Он подумал, что Ли приревновала его к этой темнолицей русской женщине, и хотел как-нибудь исправить положение.

— Нет, не думай, — сказал он сколь мог отчетливо, — я в порядке. Если хочешь, я про нее уже забыл. Пошли домой.

— Умойся! — больше мать ничего не сказала, только слегка подтолкнула в сторону моря.

Звездный купол вертелся и не давал как следует себя рассмотреть. Ник стоял на коленях у воды. Сполоснув лицо, он снова посмотрел вверх; с куполом было что-то не так. Только с большим напряжением и не сразу Ник понял: звезды переместились. Он закурил и при свете сигареты разглядел циферблат часов. Было два часа ночи. Провал в памяти быстро зарастал. Ник смял и отбросил мокрую сигарету, зажмурился, ударил себя кулаком в лицо.

Всплыли в памяти кривые в свете костра, темные улыбочки кавказцев, всплыли переломанные русские слова, слова выбрасывались из огромных пьяных глоток медленно, со слюной.

— Людочка! Пойдем искупаемся…

«Когда это случилось? — Он припомнил, как буфетчица прижалась спиной к откосу, и не понять, то ли побледнела, то ли раскраснелась. Темно, видно только — подбородок остренький задрожал. — Где они все? Куда они делись? Ушли?»

Окунув лицо в воду, вода была такой теплой, что от ее прикосновения захотелось прилечь сразу и заснуть. Ник удерживал дыхание, сколько мог, потом он распрямился и повернулся, не вставая с колен. Было очень темно. Перед глазами оказались голые ноги Ли.

— Где они? — спросил он шепотом, в точности повторяя свою мысль. — Они ушли?

Краешком сознания за шелестом подступающей воды он уловил неприятный частый треск в стороне деревни, будто бы крики, женские голоса, истошно призывающие на помощь. Ветер был с моря. Ветер быстро высушивал мокрые волосы.

— Встань! — приказала Ли. — Пойдем отсюда.

Собственные колени показались набухшими, деревянными. Опираясь на руку матери, Ник поднялся и тут же получил ответ на свой вопрос. Они стояли совсем рядом, погрузив сапоги в море, четыре темные фигуры, до них было не больше трех метров. Он поискал глазами буфетчицу, покрутил головой, не нашел. Успел подумать: «Убежала, наверное», — и только после этого увидел, что она здесь: в воде у самого берега колыхалось белое вытянутое пятно. Линии человеческого тела то возникали, то растворялись в темноте. Пятно покачивалось и было беззвучно.

Ник попятился. Пригладил мокрые волосы.

— Она что? Мертвая? — спросил он.

— По-моему, нет, — отозвалась Ли. — По-моему, она жива. Ты что, вообще ничего не помнишь?

— Не помню! Почему она молчит, если жива?

— Потому что кричала очень, — голос Ли звучал негромко и отчетливо, он был совершенно трезвым. — По-моему, они ей рот залепили. Могли и не стараться, кто здесь услышит?! — Ли не смотрела в сторону белого колышущегося пятна. — Одно я не пойму, зачем она с ними пошла? Ни денег, ни удовольствия.

Нужно ее хотя бы из воды вытащить, — сказал Ник, но не сделал ни шагу.

Он стоял и смотрел, как один из кавказцев шагнул по воде, наклонился к белому пятну, опустил руки. Неприятно засопев, шофер приподнял послушное тело, потянул вверх. Смотреть на это было противно, но Ник нарочно не отводил глаз.

Было слышно, как рвется под руками кавказца мокрая одежда буфетчицы. Ухватив женщину за икры, кавказец, вытащил ее из воды. Бросил. Снова наклонился. Дернул за волосы, заставляя сесть, ударил по лицу.

Кляп, наверное, выпал от удара, и Людмила влажно всхлипнула.

«Жива! — отметил Ник. — Жива она…»

— Отпустите меня… Пожалуйста… — сказала буфетчица. — Ну пожалуйста… — Даже и не пытаясь подняться на ноги, она тихо-тихо заплакала, запричитала. — Ну пожалуйста, пустите!.. Пустите! У меня ребенок… Сын на турбазе…

— Сколько сыну лет? — спросил кавказец.

— Пять!

— Один у тебя ребенок?

— Один.

Их голоса звучали так близко и так ясно, что можно было заподозрить элемент игры.

— Почему один? — спросил кавказец. — Нехорошо, такая здоровая женщина и один ребенок родила… Давай еще одного сделаем.

— Да делайте со мною, что хотите… — немножко сменив тон и поправляя волосы, сказала буфетчица. — Пожалуйста… Только не надо больше сапогами в грудь… Не надо! — она провела по воздуху напряженной плоской ладонью обозначив ограничительную черту. — А родить от тебя — это пожалуйста, сколько хочешь… — Опять голос ее сорвался на влажный истерический всхлип. — Хочешь, прямо сейчас тебе сына рожу!

— Сейчас не надо! Через девять месяцев это сделаешь, так договоримся?

Их смех приплясывал в ветре, насыщенный густой мокротой и крепкой перегорающей чачей. И от этого смеха Ник протрезвел. Звездный купол остановился над головой. Стоя на коленях, он намочил брюки, и коленям было холодно, под штанинами текла вода. Нужно было быстро уходить.

— Плохая женщина, очень развратная! — эти слова были обращены уже непосредственно к нему. Ник попробовал сосредоточиться. Унять тошноту.

Уходить нужно было раньше. Ветер усилился. Выступая откуда-то сбоку, к нему подвинулась темная фигура. Кавказец встал совсем рядом. В каких-то нескольких сантиметрах оказалось его совсем темное лицо.

— Мы ее совсем немножко поучили, — сказал он с сильным акцентом, повернулся и посмотрел на Ли. — Не подумайте о нас плохо, Лиана Марковна…

Ник прислушался, но шума, еще минуту назад долетавшего из деревни, больше не было. Только шелестел ветер. Если их однажды спасли уже, то почему бы этому не случиться и второй раз. Как завороженный, он смотрел на мать. Кавказец подошел к ней сзади — огромная тень. Он бормотал что-то хрипло. И вдруг обнял Ли. На белом запястье матери сцепились его пальцы.

«Побежать? — мелькнуло в голове. — Позвать на помощь? Нет, не побегу! Интересно, что я буду чувствовать, когда они станут ее насиловать? Говорят, что роды — это мощное сексуальное ощущение… Есть такая версия… Какие ощущения должен испытывать сын, когда на его глазах насилуют мать?.. Нужно сосредоточиться, я пьян. Нужно расслабиться!..»

— А хотите вина еще выпить, Лиана Марковна? — спросил тот кавказец, что стоял рядом с Ником. — Чачи?

Ли осторожно пыталась отстраниться, вырваться из этих рук, но у нее это плохо получалось.

— Спасибо, нет!

От следующего вопроса она ощутила неприятный жгучий холодок в кончиках пальцев и на затылке.

— Может быть, искупаемся вместе?

Ник видел, как кавказец подтягивал руку матери к с поему лицу. Рука Ли напряженно сопротивлялась, потом не выдержала, и белые женские пальцы оказались возле вздутых, темных губ.

— Разрешите ручку поцеловать?

«Волосы просохли… — подумал Ник. — Волосы просохли, а брюки мокрые… Нужно что-то сделать?»

— Кажется, в деревне стреляют? — сказала Ли.

Она опять попробовала вырваться, и опять это у нее не получилось.

— Пойдемте купаться, Лиана Марковна…

— Холодно! — Ли вырвала руку.

— Вода очень теплая, — хрипел кавказец, — передали по радио, двадцать два градуса!

Будто на заднем плане белое пятно, которое было женщиной, приподнялось. Буфетчица застонала. Темная фигура слегка подвинулась над ней, и нога в сапоге толчком наехала на женскую грудь. Буфетчица неприятно вздохнула хрипло и повалилась набок. Ник почему-то представил себе, что лицо ее залито кровью.

— Мама, — сказал он нарочно детским голосом. — Мам, пойдем домой… Я устал чего-то!

Он пытался разглядеть получше лицо Ли. Он видел только ее профиль, резко очерченный, белый. Ему показалось, что мать сейчас укусит за нос обхватившего ее насильника, ударит коленкой в пах. Но белый профиль только заострялся в неподвижности.

— Слушай, мальчик, ты чачу пил? — сказал, стоящий рядом кавказец. — Пил! Хачапури кушал? Кушал. Отойди, дорогой… Все равно я тебе не поверю, что это твоя мама. Откуда у такой молодой женщины взяться такому взрослому сыну? Иди домой, если ты замерз и устал. Иди… Твоя мама придет через два часа, я слово даю.

Оставив в покое несчастную буфетчицу, остальные четверо медленно развернулись и приблизились. Шагов почему-то слышно не было, будто четыре тени, извергая удушливый смрадный запах из темных ртов, подплыли к ним. Луна покачивалась над мягким изгибом холма, она почти не давала света, но и в такой безлунной темноте отчетливо отразилжелтое пламя нож. Нож покачнулся в руке одной из теней.

«Они не боевики, не убийцы, — оценивая пьяные фигуры, лениво надвигающиеся на него, подумал Ник. — Вряд ли у них есть какое-то оружие, кроме этого ножичка. Обычная шоферня. Конечно, шоферня азиатская, злая, со своими привычками… Что они могут нам сделать? А, ничего особенного, они могут изнасиловать мать. А меня могут покалечить, могут убить… — он посмотрел вдоль берега в темноту. — Если рвануть? Бегом рвануть? Не догонят ведь, пьяные они… Старые! Да и побегут не все…»

Ветер переменился. Теперь он налетал коротенькими теплыми порывами со стороны деревни, но никаких выстрелов не было, никаких криков. В деревне царила тишина.

— Пусти! — сказала Ли. — Убери лапы!

В тишине голос матери прозвучал строго и повелительно. Ли вырвалась и подошла к сыну. Кавказцы стояли вокруг, покачивались молча, пялили пьяные глаза.

— Хорошо! Лиана Марковна, — сказал один из кавказцев примирительно, у этого почти не было акцента. — Давайте договоримся?

— Давайте! — кивнула Ли.

— Очень просто, — сказал в темноте голос без акцента. — Вы искупаетесь сейчас, и мы вас отпустим?

— Вы хотите, чтобы я вошла в море? — спросила Ли удивленно. — Зачем это?

— Вдвоем с ним. — Мягкая большая рука ткнула Ника в грудь. — И без одежды! — В руке была зажата бутылка с чачей. — Хочешь выпить? Давай, для храбрости?

«Сейчас мы разденемся, — подумал Ник, — и нас изнасилуют… Меня тоже изнасилуют… А потом нас утопят…»

— Море двадцать два градуса! — повторил голос с акцентом свою, казалось, уже очень давно сказанную фразу. — По радио передали…

— Хорошо. Я согласна! — сказала Ли.

Ее рука поднялась неуверенно к верхней пуговице кофточки и замерла. Ник захлебнулся следующим порывом ветра (так уже было), беспомощно он поискал глазами по воде, до горизонта пусто — темная, чуть покачивающаяся соленая масса, поискал зачем-то в небе среди звезд. Тоже ничего.

«Если схватить камень? — подумал Ник. — И ударить того, что стоит рядом… Это ничего не изменит… Был бы пистолет…»

Ли отпустила пуговицу, еще одну. Безвольно переступила на месте. Белым острым треугольничком открылась часть ее груди. Губы матери напряженно сжаты, глаза полузакрыты. Ник взял протянутую ему бутылку чачи. Стекло бутылки было влажным и теплым.

— Ты тоже раздевайся… — сказал тот кавказец, что держал нож. — Ты же не оставишь свою маму? — он поиграл узким лезвием в воздухе, сплюнул смачно в сторону. — Давай, мальчик!.. Не тяни!..

Буфетчица осторожно отползала по песку. Ник отглотнул из горлышка чачи. Алкоголь горячо толкнул голову. Ли расстегивала последнюю нижнюю пуговицу. Глаза матери совсем уже были закрыты. В короткую секунду Ник взвесил и отбросил, наверное, сотни вариантов.

«Нужно их удивить! — лихорадочно соображал он. Нужно поставить их в такую ситуацию, где они уже не смогут нам ничего сделать! Нужно что-то совсем неожиданное для них… Или, наоборот, что-то сказать, что-то сделать в рамках местных привычек?..»

Еще один большой глоток, и безумная мысль оформилась. Передавая бутылку, Ник уже знал, что нужно сделать. Все уложилось в какую-то небольшую часть секунды, в неосознанный отрезок времени. Бутылка выскользнула на песок, ударилась донышком о камень, нож отклонился, и Ник отработанным в спортзале точным приемом заломил руку шофера, тот вскрикнул и согнулся послушно.

— Сломаешь! — прошипел он. — Убью!..

Не выпуская заломленной горячей кисти кавказца, Ник наклонился и взял выпавший нож. Пальцы его сомкнулись на потной пластмассовой рукоятке. Он точно знал каждое свое следующее слово, каждое свое следующее движение.

— Я себя зарежу! — крикнул он. — Сейчас!.

Несчастная буфетчица поднялась на ноги и стала медленно отступать в сторону деревни. Ник увидел, как Ли быстро запахнула кофточку. Он отпустил руку кавказца и, толкнув его ногой, оказался стоящим у самой воды один. Можно было не спешить. Хорошая пауза только усиливала спектакль. Он поиграл ножичком, будто отрезая от темноты маленькие кусочки, и, следуя расчету, стал медленно отступать в море.

Тени кавказцев пьяно покачивались. Они ничего не предпринимали, но они стояли слишком близко к Ли, это могло испортить дело.

— Отойди от моей мамы, — сказал Ник нарочито плачущим, отчаянным голосом. — Отпустите нас или я сейчас убью сам себя на ваших глазах. — Он зашел в воду уже по колено. Ему не могли помешать, просто не успели бы. Он поднял лезвие к своей шее и прижал холодное железо к артерии, прижал так сильно, что помутнело в голове. — Отпустите, — повторил он, — отпустите нас или я убью себя!

4

Печальный красный огонек — сигнальная точка фонарь на борту какого-то дурацкого ночного катера, (его принесло из самой глубины подсознания свежим мокрым ветром наружу в мир). Красный всполох вдруг оказался перед глазами, он появился, когда все уже было решено, когда Ник уже выиграл бой, он появился поздно, но все-таки оказался кстати. Ник подумал, что так и должно быть. Красный огонек дрожал перед глазами, бился в разорванном и скором ритме успокаивающегося сердца. Ник стер кровь с разбитых губ, облизал собственную руку и улыбнулся.

— Прости, ма, — сказал он. — Я не хотел тебя напугать!

Ли сидела неподвижная, как кукла. Углом расставленные ее голые ноги были погружены в воду. Волна, накатывая, то накрывала их, то оставляла. Задранная юбка намокла и лоскутом плавала туда и обратно с движением воды. Спина была прямой, голова запрокинута, волосы растрепаны. Примостившись рядом на корточках, Ник заглядывал в глаза матери. Глаза Ли дрожали, так же, как и сигнальный огонек катера, в ритме его сердца.

— Все обошлось, ма, — он осторожно прикоснулся кончиками пальцев к открытой шее Ли. — Все хорошо. Они испугались… Они ушли. Ты знаешь, почему они испугались?

Красная точка в глазах матери замедляла свой бегущий ритм. Ли молчала, она сжимала тонкие губы. Ее задели ножом, но только кофточку немного попортили. Она дернула плечами, натянутые шерстяные нитки лопнули, в образовавшемся круге забелел маленький кусочек ее тела. Она хотела что-то сказать, но не смогла, вздохнула, потерла рукавом лоб.

— Ма, от тебя вином пахнет… — сказал Ник и будто со стороны, оценил собственное волнение, странную хрипотцу собственного голоса. — Все хорошо, ма, они ушли! Ушли!..

Он подумал, что волны, ударяясь о песок, издают такой же живой хрип, и понял, что не может отодвинуться от Ли, что не может теперь вот так просто подняться и идти в деревню. Он прикоснулся к матери, кажется, к плечу и даже злился от нахлынувшего электрического тепла.

— Чем от меня пахнет? — спросила Ли.

— Потом и чуть-чуть вином… — он зачерпнул воды в ладонь и втер себе в лицо. — Мне очень нравится запах твоего пота… — Он опять зачерпнул темной воды, он погрузил ладонь в пену рядом с ее ногой, медленно поднял и, посыпая каплями кофточку Ли, втер влагу в ее левую щеку. — Прости, ма!..

Он наклонился и кончиком языка дотронулся до той же левой щеки. Морская горечь застряла в горле. Он хотел что-нибудь еще прошептать, но горло мгновенно пересыхало. Красная точка мигнула на вершине черного морского горба и вдруг потухла.

— Нельзя! — сказала Ли. — Мальчик мой, нам нельзя!..

Холодные ее пальцы оказались на его подбородке и больно сдавили, в пальцах была дрожь.

— Почему?..

— Успокойся, пожалуйста!

— Это ты успокойся! — с трудом прошептал Ник. — Ты виновата!..

Было совсем темно. Луна подолгу глубоко застревала в тучах, не давала никакого света и вдруг вынырнула, высветлила лицо Ли, в глазах матери появился цвет.

«Откуда у тебя зеленые глаза? — мысленно спросил Ник. — Ты сошла с ума?»

— Может быть, окунемся? — спросила Ли и отпустила его подбородок.

— Давай!

Она поднялась на ноги. Расстегнула кофточку. Луна сияла все сильнее и сильнее. По голым ногам Ли стекала, блестела вода.

— Смоем пот? — она глянула сверху (все те же зеленые глаза, только еще ярче). — Ты говоришь, от меня пахнет? — Кофточка упала на песок, Ли дернула обеими руками вверх мокрую юбку, потянула ее через голову. — Это, знаешь, не просто пот. Это запах моего страха!

Обхватив колени руками, он сидел на мокром песке и смотрел в расступающуюся мягкую черноту. Звезд почти не видно над морем, но теперь отчетливо просматривался край. Там, где кончалась вода и начинался воздух, прочерчивалась тоненькая серебряная линия горизонта. Луна была за спиной, и когда Ли входила в море, Ник видел ее ясно — белый, будто из бумаги вырезанный силуэт.

«Это не моя идея… — сердце бухало медленно-медленно в его груди, и каждый подъем сердца был равен глубокому соленому вздоху. — Она придумала… Это ее идея… Она хочет сделать все моими руками. Все это провокация. Но я же не смогу остановиться! Сам не захочу остановиться… — Он не пошел за Ли в воду. Не поднимаясь на ноги, Ник разделся (снял с себя все, включая плавки, отбросил назад, за спину, чтобы шмотки не слизало волной), и ему стало жарко. — Никогда больше не получится!.. Я согласен… — Мысль была медленной, горячей, и она путалась, как толстые канаты в голове. — Я согласен, потому что ничего подобного больше не будет… Никогда… Она никогда больше не решится! Если я не сделаю сейчас этого… Потом всю жизнь буду гордиться тем, что удержался… От чего удержался? Буду гордиться, как идиот… Стану идиотом…»

В разрастающемся круге чистого черного неба вокруг луны заискрили звезды. Ветер налетел и стих. В первый раз за эти дни Ник ощутил в коротком порыве ветра еще один запах. Это был еле заметный запах гниющих водорослей.

Очень медленно, почти без всплеска Ли вышла из воды. Без слова она опустилась на песок, она даже не обтерлась, только провела ладонями по шерстяной кофте.

Не решившись сразу на большее, он взял ее ладони в свои и зачем-то поднял вверх. Руки Ли оказались теплыми и невесомыми, они были такими легкими, будто сделаны из натянутой резины.

— Я не могу больше! — прошептал он и будто со стороны услышал скрип собственных зубов. — Ма, но ведь это бывает? Мы не первые с тобой?

— Хорошо! — отозвалась тихо Ли. — Я обдумаю твое предложение… Только не сейчас… Не здесь… Не сейчас…

Кожа на лице Ли казалась неестественно светлой. Луна выбеливала каждую морщинку, каждую ямочку, в бесстыдном своем сиянии открывала его глазам даже те ничтожно малые частички, что всегда были скрыты: маленький розовый прыщик под нижней губой, тоненькая царапинка на подбородке. Он мог разглядеть сейчас каждую мокрую ресничку. Бешено колотилось сердце, Ник держал ее влажные запястья в ладонях и сжимал все сильнее.

Крик принесло издалека, из деревни, слабый, женский, захлебывающийся. Крик был не в груди Ли, (в груди Ли под его мокрой ладонью резиновым комком будто скапливалась сладкая, тупая мокрота), крик был в ветре, вдруг холодом охватившем его голую спину. Осознать, что в том же ветре был и звук выстрела, не хватило сил, Ник просто зафиксировал это как факт.

Выстрел. И крик иссяк, захлебнулся в хриплом голосе волн. В тихом-тихом шепоте Ли.

— Нельзя… — шептала она, и губы ее оказывались сухими. — Не нужно, Ник, — шептала она в короткие паузы освобождения от его губ. — Пусти меня…

Сладкая мокрота была уже на кончике ее языка, она тянулась на каждом звуке, как жевательная резинка, склеивала два измученных рта. Между пальцев Ник ощутил крестик, нажал и укололся.

— Господи!.. — шептала Ли. — Господи… Что же мы делаем?! Господи!..

На мгновение луна погасла. Большая вода, белое женское лицо, мягкие изгибы холмов, все разом провалилось в мягкую черноту. Луна вспыхнула…

Он не понял, чей это крик… Ноги будто свело судорогой, и по телу снизу вверх прокатился колющий поток, будто охватили со всех сторон вафельным полотенцем.

Полоска песка перед глазами подпрыгнула, яркая. Ладони то скользили в поту, то вдруг соскакивали в ледяное крошево песка. В ярком лунном свете ночной песок обжигал колени. В какой-то момент Ник подумал, что спина Ли исколота ледяными песчинками, от этой мысли боль умножилась, и он потерял последний реальный ориентир.

Море было сзади, и шорох волн наваливался и наваливался на голую спину. Рывок вверх, вдох, и его опять прижимало, вдавливало назад, в ее тело, вдавливало силой воздуха, вдавливало силой ее ладоней, намертво приклеенных к его бедрам.

— Ты не моя мать… — шептал он. — Ты приемная мать… Почему ты лгала мне всю жизнь? Зачем ты?.. Я хочу тебя! Нельзя так хотеть… Я тебя… — Он не мог оторваться, отпустить ее сейчас было все равно что отрубить половину тела. — У нас разная кровь… Признайся, ты меня усыновила? — задыхаясь, спрашивал он. — Ты взяла меня маленького, а я забыл. Меня подменили в роддоме? Скажи, я похож на своего отца? Нет? Конечно, не похож, меня подменили в роддоме, меня перепутали! Я люблю тебя!

Она лежала рядом в воде и смотрела на него. Он присел, подтянул к груди колени.

— Ты не моя мать! — сказал он и сам поверил в то, что сказал. — Я знаю!..

Он протянул руку, но Ли, легко подавшись назад, ушла от нового прикосновения.

— Ник! Погоди… Ник!.. Послушай меня!.. — сказала она. — Ник, тебя не могли подменить в роддоме.

— Почему не могли?.. Я знаю Много случаев, там такой бедлам… Все новорожденные одинаковые… Бирочку перепутали…

— Все новорожденные разные!

— Глупости, ты сама не знаешь! Это материнский инстинкт, это самовнушение — одинаковые мы!

— Ник… Ник… — опять уходя от его рук, крикнула Ли: — Ник! Я рожала тебя дома! Пойми, я рожала тебя дома!

Небо вычищало рывками. Глядя вверх, Ник видел, как моментальными пятнами прорезаются звезды. Он сидел голый возле самой воды, обхватив руками колени, и задирал голову все сильнее. Запрокидывал голову, пока не почувствовал боль в шее.

Ожидая мгновенной расплаты, он был удивлен теплым чувством, наполняющим теперь и разум, и тело. Он не хотел думать об этом, по непонятной для себя причине он был счастлив. Ли была рядом, она лежала на песке, и ее тело по грудь обдавало темной прозрачной волной, она не смотрела в небо, глаза ее были закрыты, рот, расслабленный и увядший, все-таки поддерживал форму улыбки, а рука, непроизвольно протянувшаяся и дотронувшаяся до ноги сына, оказывается, еще сохраняла жар.

5

Они медленно брели вдоль моря. Было светло, но свет постепенно уходил, угасал, и когда показалась деревня, луна зашла. Здесь не жгли ночью никакого электричества, и дальше пришлось пробираться ощупью, спотыкаясь.

До дома добрались довольно просто (только один раз Ник зацепился, упал и рассадил себе колено). Потом он нашел в кромешной темноте перила, нащупал, подошвой первую ступеньку. Ник даже улыбнулся при мысли, что осталось пройти какую-то пару метров до кровати, а опять рискуешь свернуть себе шею. Он повернулся в полной темноте дома и протянул руку, Ли поймала его ладонь, он слегка стиснул ее пальцы.

— Устала? — спросил он.

Кажется, она кивнула. В темноте невозможно было точно увидеть.

Поднявшись к себе в комнату, Ли сразу прилегла. Притворив дверь, Ник зажег лампочку и вытащил дневник. Он довольно долго сидел над раскрытой книжечкой. Снял с авторучки колпачок, но, испытывая незнакомое радостное возбуждение, никак ничего не мог записать. Он сидел неподвижный, глядя перед собою до тех пор, пока свет настольной лампочки не смешался с серым светом утра. Только тогда он написал. Только одно слово посредине чистой страницы, очень крупно:

«ХОРОШО!»

Нарисовал жирный восклицательный знак и поставил число. Он не стал раздеваться, так и завалился, не снимая сыроватой одежды. Перевернулся на спину, что было для него не типично (Ник обычно засыпал только на левом боку), подложил сплетенные руки под голову и сразу заснул. Он даже не погасил лампочку, так устал.

Издали приходил порывами шум моря. Рядом монотонно ударяло в землю что-то тяжелое и большое, будто работал ковш экскаватора. (Звук ни на что больше не был похож, как на удары ковша, только у экскаватора почему-то не работал мотор.) Пытаясь припомнить пронесшийся яркий сон, Ник лежал с закрытыми глазами. Он лежал в той же позе, что и уснул. Руки под головой, возле уха пощелкивают часы. Он знал, что Ли стоит над постелью и смотрит на него, он пытался затянуть это мгновение. Она отошла, дернула занавеску, и на своем лице на закрытых веках Ник ощутил солнечный свет. Тупые удары смолкли.

— Просыпайся, мальчик! — сказала Ли, у нее был неприятный сухой голос. — Нам нужно уходить…

Ник открыл глаза. Ли действительно стояла рядом. Она расчесала волосы и немного подкрасила помадой губы. Она отводила глаза.

— Что случилось, ма? Доброе утро! — сказал он, расцепив под головой пальцы.

Ли знаком предложила ему подойти к окну. Он сразу подчинился. В окно были видны часть деревни и двор. Протирая глаза, Ник сначала не заметил ничего опасного. Везде лежало чистое утреннее солнце. В соседнем дворе голый по пояс темнокожий человек большой мотыгой рыхлил землю, он стоял в сделанной им яме уже по колено и методично работал. Еще несколько человек возились у каменной ограды.

— Что они делают? — спросил Ник и только после этого увидел мертвецов.

У самой двери на ступеньках, вытянувшись весь вперед, лежал человек. Судя по одежде, это был один из вчерашних строительных рабочих. Даже с расстояния видно — рубашка на его спине исковеркана пулями. Мертвая рука вытянута. Карабин валялся чуть дальше, наверное, в полуметре от замерших белых пальцев. Другой строительный рабочий сидел возле стены, зажимая ладонью рану, можно было разглядеть его застывшее лицо, глаза, навсегда уже полные боли. Всего Ник насчитал семь человек. Возле стены слева от ворот в почве была небольшая кривая воронка. Похоже, здесь взорвали гранату. Разглядывая двор, Ник вдруг увидел аккуратное отверстие от пули в стекле прямо возле собственных глаз. Вокруг отверстия развивалась в солнечном блеске легкая паутинка веретенообразных трещин.

— Ночью, — сказал он.

Ли также рассматривала двор. Она замерла рядом, за его левым плечом. По лицу матери ничего нельзя было прочесть. Никаких заметных эмоций.

— Ночью я слышал выстрелы, — сказал Ник… — Можно было догадаться!..

— Это мы виноваты! — Ли отвернулась от окна. Она присела на постель и смотрела на него, не отрываясь. — Мы виноваты…

— Почему мы?

— А ты не понимаешь?

Эти слова неприятно удивили его. Ник задернул занавеску и опустился перед Ли на корточки.

— Ма, ты сошла с ума… — сказал он. — Наши с тобой отношения никак не могли… Наши отношения никак не связаны с этим… — Он махнул рукой в сторону окна. — Просто два события уложились в одну единицу времени. Я люблю тебя!..

Она не сопротивлялась, когда Ник поцеловал ее. Он ощутил холодок и жирный вкус помады. Удары мотыги за окном прекратились. Ник приложил часы к уху. Часы тикали. Выглянув в окно, он долго, прячась за занавеской, разглядывал кошмарную панораму.

— Ну и что же теперь? — спросил он скорее у самого себя, чем у матери. Он не чувствовал обычного отвращения к человеческим трупам, и это немного удивляло.

— Нужно уходить! — сказала Ли.

Ник уже хотел опустить занавеску, как вдруг увидел вооруженных людей. К самому дому подошли двое. На первый взгляд они не выглядели опасно. Одному было, наверное, уже под восемьдесят — совсем старик. Он наклонился и взял карабин. Ударом ноги отшвырнул протянутую руку мертвеца. Передернул на весу затвор, убрал с глаз седые длинные волосы.

— Нужно уходить! — повторила Ли.

Ник услышал, как мать поднялась на ноги. Но не обернулся.

Ствол карабина был направлен прямо в окно. Ник поежился. Даже на расстоянии было видно, как, прицеливаясь, старик закрыл один глаз. Потом по заросшему седой бородой высохшему лицу скользнула улыбка. Он поставил карабин на землю прикладом вниз. Темная рука сделала знак, дескать, все в порядке, ты нам не нужен. Человек с мотыгой опять взялся за свою работу. Тяжелые удары, напоминающие работу экскаватора, возобновились.

— Пойдем посмотрим… — сказал Ник, стряхивая с себя оцепенение и открывая дверь внутрь дома.

— Посмотрим? — удивилась Ли.

— Ну кто-то должен был остаться?

Она замерла посреди комнаты.

— Я не думаю, что кто-то остался…

Уже стоя на лестнице, он обернулся. Ли прикусила губу.

— Чего ты боишься, ма? — спросил он. — Смерти?

Ей было очень трудно говорить, каждое слово давалось с напряжением.

— Я не боюсь… Я устала просто. Я очень устала.

При каждом шаге ступеньки неприятно скрипели, но еще сильнее скрипели свеженастеленные доски внизу. Дом был недостроен, и теперь это бросалось в глаза. Ник подумал, что это, наверное, потому, что он уже и не будет никогда достроен. Взгляд задерживался на кучках опилок, на неустановленных дверях, на каких-то металлических скобах. Внизу у стены стояли большие стекла. Они еще не были упакованы — обернуты в толстую коричневую бумагу, и они никак не пострадали во время ночной перестрелки.

Наташа умерла на лестнице. Зацепившись шелковой юбкой за перила, она свешивалась лицом вниз, как тряпичная кукла. Она висела таким образом, что лицо только чуть-чуть не доставало до ступеньки. Как он только не заметил ее ночью, поднимаясь наверх?! Рука Наташи была откинута, и кончики тонких пальцев, казалось, скользили по свежему лаку. Ник осторожно подвинул эту куклу. Наташа неожиданно легко перевернулась, голова ее запрокинулась. Пустые мертвые глаза тоже были какими-то игрушечными, нарисованными.

Большая белая шляпа с пером валялась тут же, девушка тянулась, мертвая, к этой шляпе, как тот мертвец во дворе тянулся к своему карабину. Второй девушки в доме не было. Ник ее не нашел. За столом в гостиной, положив голову в пустую оловянную миску, сидел мертвый строительный рабочий. Судя по положению тел, нападение было неожиданным. Никто не успел воспользоваться оружием.

Тяжелая дверь, ведущая в подвал, была разворочена пулями. В глубине прохладного помещения, освещенного яркой лампочкой, Ник обнаружил следы небольшого пожара. Арчила он нашел внизу. На бетонном полу рядом с телом пустые гильзы. Мертвая рука хозяина сжимала за ствол новенький карабин. Приклад карабина был разбит. Когда кончились патроны, Арчил использовал его как дубинку.

Ящики, снятые с грузовика накануне, исчезли. В подвале было пусто. Только поблескивал в потоке света, идущего из двери, заполненный бутылками высокий, узкий стеллаж. Ник снял со стеллажа и унес с собой плетеную тяжеленькую бутылку, запечатанную сургучом.

Он вернулся в комнату и взял фотоаппарат. Быстрыми движениями Ли заталкивала вещи в рюкзак. На звук взведенного затвора она обернулась, но ничего не сказала, только облизала пересохшие губы. Ник спустился по лестнице и сделал несколько снимков внизу, под лестницей. В лишенные занавесей большие окна падало много солнечного света, и снимки должны были получиться контрастными.

6

Они вышли из дома и двинулись по деревне. Люди стояли за изгородями, не скрывались, но и не выходили на дорогу. Следов ночного боя нигде не видно, но в одном месте Ник обратил внимание, как двое мужчин во дворе снимают надгробный камень. Он понял, кладбище расширилось за эту ночь. В доме стало на одного человека меньше, а в огороде — на одного человека больше. Он даже представил себе эту большую семью, где кто-то еще сидит за столом со стаканом, а кто-то уже лежит под камнем во дворе.

Пока шли к шоссе, к автобусной остановке, вокруг царило молчание. Ник чувствовал на своей спине взгляды деревни. Иногда ему чудилось, что это не взгляды упираются в спину, а стволы винтовок, тогда он заставлял себя идти еще ровнее.

Ветер нес облака пыли, но не было ни одной машины. Ник поднял зачем-то руку и опустил. Прислушался. Никаких звуков, только ветер. Хотел распечатать бутылку — не решился.

— Нужно выбираться из этого аттракциона, — сказала Ли. — Хватит.

Несколько машин пронеслись мимо, не сбросив скорости. Потом подкатил автобус. Кажется, автобус тот же самый, что привез их сюда, только шофер другой. Водитель принял деньги за билеты, и двери закрылись. Автобус покатил среди пыли, полупустой и раскаленный внутри. Очень не скоро Ник догадался, какой изъян был у этого хорошего автобуса. Все в автобусе было хорошо, но, увы, он увозил в обратную сторону. Против воли они возвращались назад, в противную Очамчире.

Устроившись на горячих сиденьях, они напились. Пили прямо из горлышка. Ник расковырял сургуч не до конца, и в рот при каждом глотке попадали мягкие горькие кусочки пробки. Голова кружилась… Пыльная зелень, задевая стекла автобуса, неслась куда-то назад. Ли отнимала бутылку, горячо шептала что-то в ухо, смеялась, потом, перепугав пассажиров, запела в голос. Ее острые плечи подскакивали под его рукой. Ник все пытался обнять Ли, прижать ее к себе.

Песня Ли оборвалась каким-то хрипением, плечи ее дернулись. Тряхнуло. Автобус притормозил.

За стеклом у знакомого шлагбаума стоял знакомый молодой человек с автоматом. Все то же небритое лицо. Ник прикрыл глаза ладонью. Автобус не остановился, он посигналил и на очень маленькой скорости прокатил мимо.

Ник вылил в себя последний глоток из бутылки. Он покосился на мать. Ли спала, положив голову на его согнутую руку. Она смешно развернулась на сиденье, и это выглядело нелепо, так мог лежать только мертвец, слишком неудобно. Во сне Ли открывала рот. Толчками вырывалось ее резкое дыхание, ресницы подрагивали, белая рука вцепилась в край его куртки.

«Нельзя сейчас спать, — подумал он, — она пусть поспит, конечно, а мне нельзя, — но это было последнее, что он подумал, веки сладко сомкнулись, горячая темнота закружила голову. Ему показалось, что прошло не больше минуты. Он открыл глаза. — Все-таки заснул… Нельзя было, а я заснул!»

Автобус больше никуда не ехал. Автобус стоял посреди знакомой площади. Было жарко. Все вокруг казалось неподвижным, раскаленным и белым.

— Это автостанция? — спросила Ли у водителя. Она поставила ногу на ступеньку и оглядывалась в нерешительности. — Это Очамчире, что ли?

— Очамчире! — отозвался в микрофон водитель. — Но не автостанция…

— А где же автостанция?

— Нет больше никакой автостанции… — сообщил усиленный динамиком голос водителя. — Фундамент один от нее остался… Выходите, не задерживайте…

Автобус разгрузился и уехал, а они продолжали стоять на месте. Они стояли посреди площади. Город был пуст. Куда-то исчезли потные толпы туристов. Даже торговцев не видно. Мелькнет вдалеке черное женское платье и исчезнет. Ветер крутит обрывки бумаги и целлофановые обертки, швыряет под ноги.

— Ну и куда? — неуверенно спросила Ли и с надеждой посмотрела на сына.

— Думаю… Пойдем в гостиницу, — устало поправляя лямки своего рюкзака, отозвался Ник. — Если она, конечно, еще существует.

Хмель прошел, и наваливалась, наваливалась вместе с солнцем полуденная усталость, похмелье. Он попытался сосредоточиться и понять, что же дальше, но в голове крутилась только шикарная шляпа с пером, кукольные глаза глупо убитой питерской шлюшки. Он видел, что Ли с трудом сдерживается. Он хорошо знал свою мать, она могла выдержать очень многое, но в какой-то момент силы истощались, и Ли впадала в ужасающую истерику. Теперь она была на грани такой истерики.

— Это рядом! Мне кажется, вон по той улице нужно, — сказала она, глаза ее уже блестели от слез. — Гостиница должна быть там! — она показала рукой. — В прошлый раз мы шли с другой стороны.

7

Ник остановился. Они уже почти вышли к гостинице, оставалось еще метров триста. Из асфальта торчала вверх красная пластмассовая ручка. Пляжный зонтик воткнули прямо в развороченный асфальт и оставили. Он был сломан. Шевелились, как живые, тонкие металлические ребра спиц, шелестел оборванный капрон. Ник утер пот. Его опять замутило.

— Пойдем! — сказала Ли, глаза ее уже просохли, истерика не состоялась. — Нам нужно умыться!

Возле гостиницы стояли машины. Здесь суетились какие-то люди, но было тихо. Судя по всему, накануне в городе был небольшой бой, но город не очень пострадал. Гостиница стояла на месте, хотя несколько окон и были выбиты. В холле оказалось прохладно и совсем уже тихо.

Над стойкой дежурного висело стандартное объявление: «МЕСТ НЕТ». Молодой человек, ему было лет шестнадцать, не больше, потрогал неаккуратно прилепленный к левой щеке крестообразный пластырь и, вероятно, не желая вступать в дискуссию, подвинул табличку.

— Может быть, пустите нас? — спросила Ли. — Хотя бы на сутки?

Молодой человек отрицательно качнул головой.

— Погоди, ма, — одной рукой пытаясь вытянуть из кармана необходимую зеленую купюру, Ник другой рукой постучал по стойке. — А скажите, здесь должна работать девушка, — он попытался припомнить имя и не смог. В памяти возникли лишь вздувшиеся на полных ногах синие вены. — Лет двадцати… Администратор! — Он все-таки вытащил бумажку и глупо протягивал ее через барьер. — Лет двадцати пяти…

— Нет, такая девушка больше здесь не работает! — сказал подросток и отвел глаза от предлагаемой банкноты. — Она уехала!

— Ну хотя бы на пару часов поспать? — сказала Ли.

— Нет, не могу!

— Но у вас же живут люди? — настаивала Ли.

— Живут только по путевкам. Мы больше не оформляем!

«Как же ее звали?.. — напряженно припоминал Ник. — Марина? Нет… Галя?.. Не вспомнить… Неужели и ее, как Миру… Продадут!»

— Хорошо! — сдалась Ли, вынимая из пальцев Ника зеленую бумажку, перегибаясь через стойку и вкладывая ее в нагрудный карман на рубашке дежурного. — Мы оставим у вас только вещи, ладно?

Дежурный криво улыбнулся.

— Камера хранения на автовокзале, — он вытянул за уголок десятидолларовую купюру и вернул ее Ли. — Другой нет. Автовокзал вчера разбомбили, но камера хранения там работает. Можете воспользоваться.

Трудно было решиться после прохладной полутьмы гостиничного холла сразу выйти на улицу в полуденное пекло. Дежурный не возражал, и они какое-то время провели в больших кожаных креслах. Ли предложила плюнуть на все, пойти искупаться, а потом уже искать какой-то транспорт.

— Конечно, сначала нужно привести себя в порядок, — согласился Ник. — Не нужна нам эта гостиница. Нам нужны какие-нибудь билеты… На поезд, на самолет, на автобус, все равно. Только бы автобус шел в правильном направлении…

Авиакассы находились рядом с пляжем. Скорее всего кассы закрыты, но должен же кто-то торговать билетами с рук. Они вышли из гостиницы и направились в сторону пляжа. Людей на улице стало побольше. Появились вокруг и местные, и отдыхающие. Появилось много вооруженных людей. Воздух стал попрохладнее и наполнился влагой. Но до кассы они все-таки не дошли, на пути оказалось кафе с мутной стеклянной стеной. Сквозь стенку было видно море. Они устроились за маленьким столиком, и Ник показал подскочившему угрюмому официанту все ту же десятидолларовую купюру. Официант кивнул, Ли продиктовала заказ. Никакого меню им не предлагали, просто она изложила в краткой форме все свои желания, а Ник похрустел зеленой купюрой, присовокупив к ней еще одну такого же достоинства.

Оказалось, что тошнота вовсе не прошла. Ник был не в состоянии проглотить даже маленький кусочек мяса. Мясо подали, острое, горячее, и от мяса неприятно пахло. Он вытащил дневник. Подвинув большую тарелку, раскрыл. Пока Ли ела, он сделал несколько записей.

Она подглядывала, но теперь это не смутило его. Он не хотел анализировать, он изложил факты: сухо, коротко, последовательно. Он сосредоточился, глядя на море. Море, гладкое, лежало за толстым стеклом кафе.

«Ночью на дом Арчила было совершено нападение, — написал Ник. — Все находящиеся в доме люди убиты. Я только не нашел трупа одной из девиц. Может быть, его утащили для каких-то своих целей местные жители. Оружие, привезенное на грузовике, похищено. Когда мы уходили, местные жители копали могилы. Нас никто не тронул. Не имея возможности продвигаться в нужном направлении, мы сели на первый попавшийся автобус и опять оказались в Очамчире. Автостанция разгромлена. В гостиницу больше никого не селят. На улицах много вооруженных людей. В одном месте я видел пулемет, установленный на крыше. Удивляет обилие туристов. Их, конечно, меньше, этих отдыхающих, меньше даже по сравнению с предыдущим разом, но их все-таки много. Они будто не видят ничего вокруг, среди этой войны в своих широкополых шляпах и ярких халатиках с полосатыми полотенцами на плече они выглядят, как минимум, странно… Возле гостиницы я видел воткнутый в асфальт сломанный пляжный зонтик. Этот зонтик поразил меня более остального. Наверное, он вызывает во мне ассоциации с несчастными питерскими шлюшками, так глупо убитыми в доме Арчила».

— Все правильно… — сказала Ли, заглянув в записи. Он даже не попытался их прикрыть.

— Именно так они выглядят — странно! — Она держала в руке высокий стакан с томатным соком. — Знаешь, я тоже заметила этот зонтик! — Она сделала большой глоток. — Почему-то в голове всегда застревает какой-то страшный мусор. А главное теряешь…

— Зонтик! — сказал Ник. — Да, конечно!..

Он перевернул страничку дневника и записал нарочно, чтобы Ли видела. Записал крупными печатными буквами:

«Погибло много женщин! Я их всех любил, кажется, я их всех успел полюбить. Даже эта девочка из гостиницы исчезла, даже каменная женщина, высеченная Александром, была разбита и брошена в воду! Все они погибли по моей вине, по крайней мере не без моего участия! Я люблю свою мать. Только ее! Теперь только ее!»

— Это уже похоже на истерику! — сказала Ли. Очень глупо! — Лицо ее находилось в каких-то десяти сантиметрах от его лица. Волосы Ли растрепались и выглядели сальными, щеки блестели от пота, губы перепачканы немного томатным соком. — Прости меня, мальчик… Конечно, это я во всем виновата!..

— Ты этого хотела? — спросил он, закрывая дневник.

— Конечно, нет! Разве можно такого хотеть?

— Значит, ты ошиблась?

— Не знаю.

— Ма, скажи… только правду… Скажешь правду?

— Хорошо, скажу правду.

— Ты хотела бы это повторить?

— Что ты хочешь повторить?…

— Прошлую ночь…

— Ты хочешь правду?

Он отвернулся, подтянул к себе рюкзак и убрал дневник. Вынул фотоаппарат и теперь медленно сдирал с него черный футляр.

 — Ты можешь хотя бы сказать?

— Не знаю… Могу!

— Тогда скажи!

Ее лицо занимало всю площадь визира, только лицо будет на снимке от верхней части лба до верхней части подбородка. Жаль, что оптика не позволяет сфотографировать одни глаза. Ник подумал, что нужно нажать на затвор, когда она ответит.

— Ты не поймешь.

— Пойму, скажи.

Вздохнула, поправила волосы и исчезла из кадра.

— Я не смогу, наверное, от этого отказаться, и это беда!

Щелчок фотоаппарата зафиксировал только ее ухо и официанта со спины. Еще в кадре оказались двое отдыхающих, весело обсуждающих что-то за соседним столиком.

8

На месте авиационных касс было только несколько обгоревших свай. Дальше по берегу все-таки нашлась очередь за билетами. Сотни полуголых людей угрюмо стояли под солнцем с паспортами в руках и, истекая потом, уже несколько часов ожидали какую-то машину. Здесь составлялись списки для эвакуации.

Окунувшись возле последнего волнореза, Ли не стала одеваться. Они пошли дальше. Зачем? Ник не задавал матери этого вопроса.

За последним волнорезом линия прибоя искривлялась. Как только ноги сходили с бетона и ступали на перемешанную с песком грязную гальку, менялась сама перспектива. Вот только что они шли вдоль прямой линии набережной, а теперь эта линия изогнулась и легла огромным полукругом. Волна, не разбитая на фрагменты, с кипением лезла на берег, и далеко летели теплые брызги. Здесь уже не было людей, последние фигуры загорающих остались за спиной между двумя бетонными скатами. Вместо белых и коричневых спин среди гниющих водорослей торчали белые и серые валуны. Иногда валуны своей формой напоминали форму лежащего на песке неподвижного человека.

Приложив ладонь к глазам, Ник посмотрел вдоль берега, он не знал, чего ищет, но сразу нашел то, что искал. Километрах в пяти слева от изогнутой линии прибоя возвышалось нечто металлическое, ржавое и большое — огромный непонятный скелет над морем.

— Как ты думаешь, что это?

Небо было чисто, солнце лишало мир объема. Ли, так же, как и он, приложила ладошку к глазам.

— Похоже на скелет мамонта, — после долгой паузы заключила она. — Пойдем посмотрим?

Она шла немного впереди, шлепая босоножками по сырому песку, но не давая набегающей волне охватить ноги.

Купальник присох к телу Ли, и когда лямка на левом плече немного съехала, остался мокрый беловатый рубец. Ник купаться не стал. Он шел одетый, застегнутый на все пуговицы, даже под горлышком обычно отпущенная застежка была жестко затянута. Духота, пот, волосы на глазах, как ни странно, помогали ему сохранять некое внутреннее равновесие.

Он шел, глядя строго перед собой, глядя на спину матери, и напряженно, слово за словом, составлял в уме следующую запись для дневника. Ему казалось, что все предыдущие записи были неряшливы и безумны, что все они были глупее некуда, и теперь, прежде чем открыть колпачок авторучки, он хотел как следует подготовиться.

Иногда он снимал с плеча фотоаппарат. Чтобы висящий на спине рюкзак не сбил своей тяжестью руку на затворе, он неловко выпрямлялся и делал очередной скучный снимок. Всего он сделал пять одинаковых снимков.

«Зачем мы пошли вдоль берега? — думал он, предполагая записать чуть позже каждое слово. — Зачем мы идем по берегу? Из Очамчире не выбраться? Автостанции нет. Вокзала нет. Самолета нет.

Всех этих отдыхающих ублюдков предполагают вывезти на русских военных кораблях, здесь ответ на загадку. Я долго не мог понять, как можно продолжать купаться и загорать, когда вокруг гражданская война. Ответ прост: у них нет другого выхода. Кто-то заперся в гостинице в ожидании спасателей-моряков. Но в гостинице и в пансионате, и на частной квартире — это все равно еще страшнее. Куда лучше представить себе, что ничего не произошло. Ослепнуть на нужный отрезок врёмени и продолжить свое растительное существование. Может быть, многие из них действительно и не видят этих вооруженных людей, пулеметов в окнах, разбитых стен, крови на улицах… Не слышат артиллерийской канонады. Ведь так привычно прожившему столько лет в тишине человеку подумать: „Просто далекий гром… Гроза прошла мимо, а гром долетел“.

Ли сказала, что когда-то уже была здесь, лет двадцать назад. Она сказала, что дальше по берегу, километрах в двадцати от Очамчире есть русская военная часть. Идея простая: мы должны добраться туда, там нам помогут! Только вот вопрос: русская ли теперь эта военная часть? Двадцать лет назад она была советской, но все равно значительно приятнее двигаться к какой-то, может быть, и сомнительной цели, нежели сидеть на месте, в поту, с паспортом, зажатым в руке, и ждать спасения…»

Часы его остановились. Он потряс их, вспомнил, что телефонного аппарата рядом нет и часы теперь никак не поставить, радио тоже нет, приложил к уху. Не стал заводить, снял с руки, убрал во внутренний карман. Потом подумал, что можно было, конечно, приблизительно и по солнцу поставить, солнце — не телефон, получилось бы плюс-минус полчаса, но часы были уже сняты. Решение принято.

— Не пойму я, что же это такое было, — останавливаясь под огромной металлической конструкцией, сказала Ли и топнула о камни босоножкой. — И тени от нее тоже никакой!.. — Конструкция насквозь проржавела и, чуть покачиваясь на ветерке, издавала протяжный неприятный скрип. — Наверно, что-нибудь военное?

— Не обязательно военное. Если что-то непонятное, значит, уже и военное? Глупо. — Ник потянул ее за руку, потащил дальше вдоль полосы прибоя. — Давай лучше остановимся на твоей первой версии. Пусть это будет скелет мамонта.

— Не похож что-то! — Ли по-детски наморщила губки. — Ну совсем не похоже на скелет… Да погоди ты. Я устала. Давай немного присядем, отдохнем.

— Действительно, не похоже… — Ник продолжал тянуть ее за собой. — Ну давай будем считать, что это взлетная ферма космического корабля. Тайный масонский проект, брошенный на начальной стадии с падением советской власти в России. Нет?! — он остановился и с размаху плюхнулся на песок. — Пусть будет мамонт. А то, что он не похож… Ну пусть это будет мамонт — объект в исполнении вольных художников-абстракционистов.

— Великоват для объекта! — возразила Ли, опускаясь рядом. — Впрочем, ты прав. Конечно, это объект! Объект! — она вытянула из сумки за конец полотенце и вытерла им пот со своего лба. — Пойдем искупаемся, страшная жара какая сегодня.

«Это от страха… — подумал Ник для дневника. — Это от безысходности. Все эти слова, они от безысходности. Мы пытаемся шутить, и получается странный черный юмор… Мы больше не можем говорить серьезно!»

Он сидел, упершись растопыренной ладонью в песок. Ли поднялась, сделала три шага в сторону моря, подняла руки. У нее были темные острые локти. Расстегнула на шее купальник, обернулась, подмигнула ему. Разделась и вошла в море. Купальник она несла над головой, как флаг.

«Мы сходим с ума! — подумал Ник. — Мы оба сходим с ума!»

В обозримом пространстве не было ни одного человека, ни одной трубы или паруса на море, ни одной тени. По левую руку лежала выжженная солнцем желтая короткая трава, до самого горизонта — трава. Через какое-то время Ник обернулся, подправляя натершие лямки рюкзака, позади уже не было видно и ржавого мамонта.

Ли после купания натянула платье прямо на голое мокрое тело, не стала даже обтираться, босоножки она теперь несла в руке.

9

Сначала под ноги попалась голова. Он наступил не глядя, ботинок с хрустом раздавил маленький искусственный череп. Ник посмотрел, но даже не наклонился. Потом стали попадаться отдельные руки и ноги, маленькие кусочки цветной одежды, и только потом перед глазами выплыла эта продолговатая, наполовину залитая волной бело-розовая куча.

Куклы лежали вдоль берега, покачивались на волне — сотни маленьких розовых тел. Рыжие патлы выглядели неряшливыми пятнами. Оторванные руки, торчащие во все стороны пластмассовые пальцы. Те из них, что былиокончательно выброшены приливом на берег, высохли на солнце и шелушились краской. Голубые распахнутые глаза смотрели тускло, их выела морская соль.

Ли вытянула из кучи, взяв за руку, голубоглазую девочку в порванном красном платьице и, отступив немножко в сторону, попятившись, прижала ее к себе.

— Бедняжка!.. — сказала она. — Как тебя зовут? Тебя зовут Наташа! Наташенька, не бойся, я возьму тебя. Я не оставлю тебя здесь!

Среди бело-розового покачивающегося в пене месива Ник заметил несколько ярких золотых и черных прямоугольных пятен. Не сразу он понял, что это запечатанные пачки с сигаретами.

— Не нужно, ма, — попросил он. — Брось ее…

Послушно Ли отшвырнула розовое тельце. Качнулась на месте и вдруг со всего размаху ударила себя кулаком в лицо, так сильно, что на скуле расплылся кровоподтек.

— Извини, — тихо, без интонации сказала она. — Нам нужно идти! — она зачем-то показала рукой вперед, вдоль линии пляжа. — Уже немного осталось… Там должна быть военная часть!

Они опять шли по берегу. Ник устал, он с трудом передвигал ноги. Ли шла с неестественно запрокинутой головой. Руки матери безвольно подпрыгивали вдоль тела.

— Наверное, во время шторма перевернулся какой-то сухогруз, — говорил Ник.

Ли пошла быстрее, теперь она почти бежала с рюкзаком на спине. Не угнаться, как быстро бежала.

— Или просто с палубы смыло два ящика, никто не погиб, — он продолжал говорить на бегу, никак не мог остановиться. — Просто лопнула крепежка, ящики раскололись, в одном были куклы… В другом, наверное, сигареты!

Ли остановилась. Метрах в тридцати от линии прибоя стоял большой фанерный щит. Ножки, на которых щит был укреплен, глубоко врыты в почву.

— Вот, я помню это место! Эта штука здесь стояла двадцать лет назад, — у Ли был бодрый голос. — Эта или такая же, как эта!

Щит был ярко-зеленый, и на нем было черными квадратными буквами написано: «линия обстрела».

— Пошли! — она схватила его за руку. — Пошли, теперь уже близко…

— Погоди, ма… Погоди. Давай немножко посидим.

— Ты устал? — начальственно дернув шеей, спросила Ли.

— Немножко устал.

— Мы должны идти! — сказала она. — Как ты не понимаешь, нам нужно идти! — Она повернулась и приложила ладонь к глазам, она всматривалась в небо. — Что это там? — спросила она. — Гроза?

Отпуская лямки рюкзака, Ник задрал голову и посмотрел вверх. Небо над головой было безупречно синим. Он прислушался. Затаил дыхание и уловил будто далекий гром… Еще и еще раз звук повторился.

— Что это? — шепотом спросила Ли.

— Не знаю… — также шепотом отозвался Ник.

Теперь он смотрел прямо перед собой и не мог поверить собственным глазам. Медленно-медленно прожглась в зеленом щите круглая дырка. Опять далекий шорох, свист. Ник повернулся. Из моря поднялись сверкающие фонтаны.

— Ложись, ма! — крикнул он и в свистящей тишине не услышал своего голоса.

Дымясь, щит падал в одну сторону, а Ник падал в другую. Лицо обдало горячим ветром. Ветер был полон сухой соли. Сухая, мелкая соль засыпала глаза. Он оглох, он зажимал уши ладонями, и когда отпустил ладони, не услышал ничего, он только увидел ненормально расширенный, кричащий от боли рот матери.

«Не хочу… — подумал Ник. — Не хочу… Я не хочу!»

Потом Ли судорожно взмахнула руками, обеими руками одновременно, синхронно, как пластмассовая кукла…

* * *

Он открыл глаза от сильной головной боли (или ему только показалось, что он открыл глаза). Он рвался вверх, а прямо над лицом за тонкой кисеей воды бултыхалось солнце. Сильные руки надавили на его плечи. Он хотел закричать, и вода туго вошла в легкие с одним вздохом. Перед глазами потемнело…

«Утопили, — подумал Ник. — Утопили меня, как щеночка слепого… — Его хлестали по щекам. Он лежал на спине, не решаясь снова очнуться. — Если они меня отпустили, — подумал он, — значит, хотели только пугнуть. Мы им не нужны. Им нужна Мира, они ее и заполучили… Сейчас я сяду на песке, потру лицо, улыбнусь… А потом? Потом надо будет что-то решить? Бежать? Как трусу, бежать, бросить ее?»

— Дышит вроде? — сказал по-грузински где-то над ним мужской голос.

— Дышит! — удовлетворенно отозвался другой мужской голос.

— Его только оглушило… — Это сказала женщина. Ее голос прозвучал совсем рядом с ухом, и женские руки легко легли на его плечи. — Лоб рассекло осколком… — он ощутил у себя на лбу легкие пальцы. Этот голос был знакомый, но не ясно чей. — Он целый… Почти не пострадал!..

Солнце светило сквозь облако. Как дрожащая, серебряная монета, оно, раздвоенное, легло на глаза и утонуло в слезах. Память вернулась. Ник вспомнил, что произошло. Не было рядом никакой турбазы, не было рядом никакой Миры, они с Ли шли по берегу в сторону военной части… Ли была здесь двадцать лет назад, она так сказала. Куклы в воде, сигареты… Сухогруз. Что было дальше? Зеленый щит. Линия обстрела.

Над ним склонялось знакомое женское лицо.

— Я тебя в бинокль увидела! Вас обоих… — быстро-быстро говорили маленькие губы. — Но я не могла подойти, пока не перестали стрелять. У них там пушечка и три ящика снарядов, хотели опробовать… — острый мокрый язычок пробежал по губам. — И опробовали, конечно… Они не хотели никого убивать… Так просто… Я подошла, попросила, и они перестали, но когда они перестали, ты был уже один…

Ник узнал ее, это была девушка из гостиницы.

— Где она? — даже не пытаясь приподняться, спросил он. Он уже догадался, какой будет ответ. Сквозь слезы, сквозь разлагающееся в радугу солнце он смотрел в женские глаза.

— Кто — она? — спросила девушка из гостиницы. Горло запекло изнутри. Рот стал липким и наполнился чем-то густым. При каждом следующем тихом слове приходилось сглатывать вязкий соленый комок.

— Моя мама, ты оформляла ее в гостинице в Очамчире…

На мгновение он отключился. Выпал из реальности. В коротком видении опять увидел медленно падающий огромный щит, опять попытался закричать и опять не услышал своего голоса.

— Ты понимаешь, — говорила девушка из гостиницы. Ник не мог припомнить ее имени. — Я побежала сразу просить… Я сказала, что там живые люди… — Она будто оправдывалась перед ним, будто она была виновата в происшедшем. — Они перестали, конечно. Когда поняли, сразу перестали. Но было уже поздно, понимаешь? Ее больше нет!

10

Царапина на лбу саднила, но уже не кровоточила. Ник не дал перебинтовать себя. Несколько часов он лежал под небом не в состоянии подняться, потом присел и просидел неподвижно еще какое-то время. Ноги не слушались, когда Ник наконец встал, его подташнивало, в голове будто происходили маленькие болезненные взрывы, и небольшой военный лагерь казался просто продолжением чего-то другого, недавно утерянного.

Стемнело. Горели костры, ходили пьяные люди. На него не обращали внимания, потому что на любой вопрос он отвечал на идеальном грузинском языке. Пока он лежал полумертвый, он был безопасен, а потом стемнело, и своих определяли в основном по голосу.

Часы были на руке. Ник приложил их к уху и укололся. Стеклышко разбито. Посмотрел, стеклышко больше не отражало звезды. Подкрутил, и часы весело затикали. Они затикали громче, чем раньше.

Вокруг лагеря лежала ночь. Ночь, в которой не было фонарей и луны, ночь, в которой можно было только по шороху волн определить свое положение и понять, где лежит море. Присев у одного из костров, Ник попробовал закурить, но от первой же затяжки в голове вспыхнула боль. Пришлось бросить сигарету в пылающие угли.

«Куда делась эта девочка из гостиницы? — подумал он. — Пока я лежал, она все время была рядом. Нужно поискать ее? Нужно поискать Ли! — В сердце кольнуло. — Ли! Может быть, администраторша ошиблась, может быть, мать жива? Может быть, она где-то здесь рядом, в лагере, в темноте?»

За кругом костра не разглядеть даже собственной руки. Он стоял и прислушивался. Сначала пытался понять, чей же это отряд и кого они собираются громить, от кого хотят защищаться, но запутался в ворохе незнакомых имен и в собственной головной боли.

Он на ощупь нашел брезентовый полог палатки, откинул его и полез внутрь, растопырив руки. В палатке спали люди. Извинившись по-грузински, он уткнулся в чье-то большое горячее плечо и тихо заплакал.

«Неужели я смогу заснуть? — подумал он. Подступила волна тошноты. Ник перевернулся на спину. — Неужели я сейчас засну? — спросил он себя. — Ма-ма!.. — позвал он, уже теряя связь с реальностью. — Мамочка?..»

— Что ты, маленький? — отозвался голос Ли.

Он знал, что это всего лишь сон, но он так хотел забыть, что это сон, так хотел.

— Ма?

— Я здесь… Рядом с тобой!..

— У меня есть один вопрос. Можно я скажу?

— Ну скажи, что ты хочешь узнать? Ну, маленький, что? Что ты хочешь узнать?

— Это глупо! Это дурацкий вопрос. Но он меня мучит. Ма, я хочу знать кто? Кто управляет этим миром?.. — выдыхая слезы, сказал он. — Подлинно. Не эти правительства, не эти бандиты, не эти маги… Кто диктует смерти? Подлинно… Кто? Ты знаешь?

— Ты хочешь знать, кто управляет этим миром. Ник, это нормальное желание…

Она говорила совсем негромко, примерно так Ли рассказывала ему о том, что такое смерть, когда ему было пять лет, примерно так она объясняла ему все про секс, когда ему было четырнадцать, примерно так она говорила о правильном пути христианства, обо всей глубине этого пути, впрочем, тогда голос ее был чуть приторнее, оживленнее…

— Кто управляет?

Он протянул руку, желая дотронуться до ее лица, и проснулся. Пахло людьми и какой-то восточной острой приправой. Кто-то сильно дышал во сне, под неосторожной ладонью шевельнулось большое плечо. Ник выбрался из палатки, посидел на пороге, посмотрел на звезды, потом развернулся и полез обратно внутрь. Он не знал толком, зачем вползает опять в палатку, но когда нашел, понял.

Фонарик был большой и мощный, поэтому только проверив его (он посветил себе на руки), Ник вышел из палатки, обошел костер и дальше двинулся в темноте. Он ориентировался на звук моря. Перед глазами долго сохранялась сеточка — линии жизни на собственных ладонях. Он твердо знал, что хочет найти. С правой стороны возле моря должен быть раздолбанный снарядами ЩИТ «ЛИНИЯ ОБСТРЕЛА».

Он падал, поднимался, отряхивая колени, дважды он терял фонарь и долго ползал во мраке, шарил в колючей сухой траве (это продолжалась целую вечность) и оба раза находил фонарь. Он иногда оглядывался. Впереди был шум моря и вроде бы легкий его блеск в темноте, как блестит огромное зеркало в фотолаборатории, подготовленной к работе, позади маячили багровые легкие силуэты костров. Он шел то зажмурившись, то глядя в небо. Над головой шевелились, исчезали в невидимых облачках и вновь проявлялись синими уколами южные звезды. Он не мог ко всему этому относиться серьезно и поэтому улыбался. Поняв, что улыбается, он остановился, ощупал левой рукой собственное лицо (в правой был зажат фонарь) и сильными нажимами пальцев смял улыбку.

«Она умерла, — сказал он себе. — А я почему-то улыбаюсь…»

Зажмурившись, он двигался на повторяющийся шум волны, и только ощутив ногами море, остановился. Открыл глаза. Луна стояла в небе, противная и яркая. Перед ним до края лежало огромное зеленоватое пространство. Почему он подумал, что море похоже на гигантскую фотографическую ванну, в которой сквозь зелень проступает постепенно позитив ночного звездного неба?

Медленно, так, чтобы случайно не шагнуть на сушу (ногам было приятно в этой прохладе), Ник двигался к цели. Он вышел совершенно точно. На фоне звезд, залитый лунным сиянием, горбился пробитый и покореженный снарядами щит. В этом свете он не был уже зеленым, он был черным.

— Ли! — негромко позвал Ник. — Мама, ты здесь?

Он переступил ногами в воде. Ни звука в ответ, только издали приносились обрывки чужих гортанных фраз.

— Прости меня!.. — сказал Ник и неожиданно, резким движением вскинув фонарик осветил все вокруг. — Прости меня!..

Яркий белый эллипс, перетекая со щита на короткую траву, метался и дрожал, заезжая в нетвердой руке то далеко влево, то далеко вправо. Ник подумал, что хорошо бы заметили эти, у костров, свет фонарика, подумали бы, чужак крадется, и открыли бы из своих карабинов и автоматов хорошую стрельбу, а уж тут он прятаться не будет. Встанет в полный рост.

Но никаких выстрелов: ветерок, шорох, голоса.

Тела Ли нигде не было. Круг света остановился на рюкзаке. Рюкзак был разорван.

Когда Ник подошел (ему казалось, что он оставляет за собой мокрые теплые следы) и потянул за веревку, из рюкзака выпала книга. Он наклонился, посветил. Евангелие с откушенным углом мигнуло белыми страницами. Рюкзак прилично обгорел, и во все стороны полетела копоть, когда Ник пытался обнаружить свой дневник.

Копоть набилась в рот, она была горькой. Он нашел не только дневник, он нашел даже свою авторучку. Он присел на землю рядом со щитом.

— Ее унесли! — сказал он громко и твердо. — Если ее унесли, может быть, она была еще жива? Эта, из гостиницы, дурочка, все перепутала!..

Со стороны лагеря ветром принесло громкий мужской смех. Заиграла музыка, наверно, включили переносной магнитофон. Женский визг, потом негромко прозвучал выстрел. Там плясали блики костров, и темные фигуры бродили по этому зареву, достигая головами звезд.

Зажав включенный фонарик между колен, он открыл дневник. Авторучка немного потекла, и Ник испачкал пальцы. Золотой колпачок щелчком полетел в сторону, в темноту, в море.

«Не стали бы они женские трупы по побережью собирать, — прищуриваясь, записал он как можно четче. — Они при деле, у них война, у них кровная месть. Делать им больше нечего, как женские трупы собирать… А живая женщина — другое дело, живая им пригодится. Живой и воспользоваться как-то можно… Живых они даже за деньги прикупают».

Рука сорвалась. Фонарик погас. Прошло, наверное, минут пятнадцать, когда Ник, сцепив зубы, снова осветил страницы открытого дневника и сделал следующую запись:

«Я управляю только своей мыслью. Я не из их числа, — записал он. — Она умерла! Это очевидно!»

— Ты не из их числа! — сказал себе вслух, поднимаясь на ноги и засовывая книжечку дневника за ремень. — Ничем ты не управляешь, мальчик… И никогда не управлял… И не будешь управлять!

Прежде чем вернуться к костру, он немного постоял лицом к морю (он прихрамывал, во время одного Из падений он разбил колено), но ощутив голод и осознав это, зашагал быстрее.

«Она жива… Жива… Жива… — повторял он себе. — Ее унесли, она должна быть где-то здесь, в лагере… Наверное, она лежит в одной из палаток… Здесь вообще много женщин! Конечно, она лежит в палатке, поэтому я не заметил ее».

Огни костров смешались и закружили искрами. Лица вокруг дрожали, ходили над огнем, гуляли веселые гортанные голоса. Ник подсел к костру, и ему сразу протянули флягу. Фляга была со спиртом. Неаккуратный глоток обжег все внутри. Ник вцепился зубами в протянутую ему кость. Баранина оказалась жесткой и пряной.

— Она жива! — сказал Ник, обращаясь к плечистому бородачу, сидящему от него по левую руку. На брезентовой куртке бородача издевательски поблескивал комсомольский значок.

— Еще хочешь? — спросил бородач, опять протягивая флягу.

— Нет… Пока нет! Пьян уже… Если можно, потом… Потом я выпью… Дай отдышаться-то!..

Ник отвел от себя руку с флягой и вдруг увидел знакомый крестик. Цепочка была намотана на черный волосатый палец. В этом свете крестик казался ярко-желтым.

— Извини, дорогой, — сказал Ник и весь потянулся к этой руке. — Чей это у тебя крест?

— А, это?.. — к нему повернулось совсем молодое, такое же темное, как и рука, лицо, черные глаза. — Одна женщина дала. Русская. Хорошая женщина.

Ник с трудом удержался, чтобы не вскочить на ноги.

— Где она?

— Она там осталась! — темная рука показала куда-то в сторону моря. — Красивая женщина. Я ее не бросил, я ее закопал по-человечески. Ее снарядом убило…

Металлическое горлышко фляги приварило к губам, глоток получился таким длинным, что пальцы судорожно продавили бока фляги, а струя спирта соединила в одну горящую речку губы и желудок. Голова его упала на грудь, рука отшвырнула пустую флягу. Мысль в голове сохранялась ясная, но пошевелиться Ник не мог очень долго. Очень долго он сидел, подогреваемый с одной стороны пламенем костра, тогда как спину обдавал ледяной ветерок, потом поднял глаза. Не было никакого чувства: ни страха, ни боли, только отупение плескалось в жидком то возрастающем, то замирающем огне, и внутри этого отупения, как в мягком замшевом футляре, лежала длинная фраза:

«Красивая женщина… Я ее не бросил… Я ее закопал по — человечески…»

Он не очень понимал, что делает. Вытащил Евангелие, палец прошел по откушенному углу. Пламя метнулось искрами и затрещало, когда Евангелие полетело в огонь. Голова заболела, закружилась. Спирт, до этой секунды зажатый внутри мозга, разъехался колючими волнами по телу… Вокруг кружили лица и тени, веселые глаза обезьянки, сверкнувшие из темноты, щелчок затвора. Огромные губы Миры прошептали что-то бессвязно…

— Ты не из их числа!

Ник повернулся!

— Подбрось! Подбрось еще… Красиво горит!

Моментально он протрезвел:

— Да… Красиво горит… Бумага всегда красиво горит…

Следующим движением он закинул футляр с фотоаппаратом за спину, размахнулся и бросил в шумно поднимающийся огонь костра черную книжечку. Пламя развернуло дневник и зашелестело страницами. Могло показаться, что буквы, сгорая, уносятся вверх, в черноту.

11

Здесь действительно прежде располагалась воинская часть. Когда рассвело, Ник наконец разглядел остатки ограждения. Казармы сгорели дотла. На их месте теперь стояли туго натянутые палатки боевиков, а всего метрах в сорока от последней палатки уперся в землю развороченный взрывом БМП. Пушка, из которой били прямой наводкой по зеленому щиту, торчала из окопа слева от БМП. Пушку охранял солдат.

Часы без стекла остановились. Ник снял часы и положил на камень, так они и остались лежать. Исключая нескольких часовых в лагере все спали, кто забившись в палатки, кто прямо на догоревших кострах, постелив на остывающие угли брезентовые спальные мешки. Побродив по лагерю, Ник остановился. Кто-то накануне разлил вино по стаканам, да так и не выпил. Стакан был до краев налит молодым зеленым вином. В горле сухо и от сухости больно. Осторожно он взял стакан. Точно такой же был в руке скульптора, там, в прошлом, точно такой же малахитовый полупрозрачный стакан был, если и не холодный, то лишь самую капельку разогретый восходящим солнцем.

Воздух наполнился гудением. Похоже на шум вертолетного винта. Ник запрокинул голову и действительно увидел вертолет. Вокруг просыпались люди, послышалась ругань. Он влил в себя кисловатое вино и опять посмотрел. Вертолет был военный, большой, с плохо закрашенной звездой на брюхе.

Боевая машина зависла над лагерем и, покачиваясь, стала опускаться. К ней бежали по короткой желтой траве вооруженные люди. Все это было каким-то ненастоящим, отстраненным от его сознания. Ветром от винтов опрокинуло раскладной стульчик, надуло брезентовые стенки палаток.

Вино сняло сухость во рту и в горле.

«Нужно поискать девицу эту, из гостиницы, — подумал Ник, вытирая губы. — Она должна быть где-то рядом. Почему она вчера ушла? Она, по сути Дела, спасла мне жизнь… Нужно ее поискать!»

* * *

Винты еще вращались, когда дверцы вертолета распахнулись и на траву стали спрыгивать молодые люди в белых рубашках. С самого Нового Афона Ник не видел этих неприятных белых рубашек. Потом винты замерли, и из вертолета вытолкнули по очереди двух женщин.

Ник перетянул футляр фотоаппарата со спины на грудь, расстегнул его. Он медлил. Взвел затвор. Осторожно он навел объектив на резкость. Одна из женщин показалась знакомой, но лицо ее было так изуродовано, что за спекшейся кровяной маской не угадать черт. Зато другого человека он опознал сразу. Это был один из скульпторов, он видел это лицо в доме на горе.

Женщина в черном шелковом платье кричала и извивалась, а рука скульптора, ухватив ее за волосы, заставляла стоять на коленях. Скульптор был небрит. Подбородок покрывала фиолетовая густая щетина, и в этой щетине мягко прорезались разбитые черные губы. Голые колени женщины скользили по камням. Колени были изранены, и на камнях оставалась кровь. Беспомощными движениями рук женщина пыталась сомкнуть на груди лоскуты порванного шелка.

В лагере уже варили обед. От большого котла далеко распространялся запах вареной баранины и перца. Сделав несколько снимков, Ник закрыл крышечкой объектив, но аппарата пока не убрал. Он хотел понять, что происходит. Он не испытывал больше никакого страха. Ухватив за отворот куртки ближайшего молодого боевика, он спросил:

— Кого это привезли на вертолете?

— А ты не понял? — ухмыльнулся тот. — Живой щит!

— В каком смысле?

— В прямом. Тенгиз за них по двести баксов дает за каждую. Пусти! — парень вырвался. — Я бы и сам заплатил. Но не для того, как говорится, брали!

— А для чего брали? — спросил Ник. — Для чего их Тенгиз прикупает?

— Они — психическое оружие!.

— В каком смысле?

— Психическое оружие! — пояснил довольным голосом парень. — Для злости они! Чтобы воевать веселее было!

Ник отвлекся. Женщин пинками погнали по лагерю. Он сделал еще несколько снимков, потом женщин втолкнули в одну из палаток.

— А ты, я вижу, корреспондент? — спросил вполне дружелюбно парень. — Снимаешь, я смотрю?

В глазах боевика появилось подозрительное выражение. Ник взвел затвор.

— В журнал «Советский воин», — сказал он. — Хочешь на обложку?

Винты вертолета вздрогнули и, наращивая обороты, стали смыкаться в металлическом круге. Машина вздрогнула, дверцы захлопнулись, и она поднялась, тяжелая, в воздух. Ветер раздул куртку боевика, он принял героическую позу с автоматом на изготовку, чуть отставив длинную ногу в грязном мягком сапоге.

— Давай на обложку! — в его улыбке не хватало нижнего зуба. — Но если обманешь, я тебя, честное слово, сам пристрелю. Ты объективно освещаешь или как?

— Я не освещаю! — сказал Ник. — Освещают другие, я только делаю фотки.

12

Удар был такой, что земля под ногами покачнулась. Все вокруг заволокло дымом. Ник понял: сбили вертолет. Он присел на корточки и упер мокрые от пота ладони в сухую короткую траву. Море шумело сбоку. Мимо пробежали двое вооруженных боевиков. Ник повернул голову и увидел, как еще двое боевиков снимают с огня большой чан и, взявшись с двух сторон за толстую палку, пытаются унести недоваренную баранину в направлении, противоположном взрыву. Метрах в двадцати один из них сделал неестественное движение вперед и повалился лицом вниз, его догнала пуля. Жирное месиво выплеснулось на траву. Звука выстрелов Ник сначала не слышал, хотя со всею ясностью он видел, как пули дырявят натянутый брезент ближайшей палатки.

— Началось! — сказал громким хриплым шепотом парень, только что сфотографированный для обложки журнала «Советский воин». — Теперь поиграем! — Он махнул рукой и, пригибаясь, побежал в сторону окопчика. — Пошли, пошли, корреспондент! — Он обернулся и наставил на Ника свой автомат. — Пошли со мной, пофотографируем!

Вслед за парнем Ник пробежал метров сто и прыгнул вниз в окоп. Выглянул сразу. Рядом большие кирзовые сапоги топтали остатки костра. Пристроившись поудобнее, Ник проверил аппарат, оставалось еще семь кадров, но он все равно хотел снять крупным планом именно эти сапоги.

— Бабы где? — неожиданно заорал обладатель сапог. — Баб тащи!

Только потом, наверное, несколько месяцев спустя Ник понял, что он кричал все это по-русски.

— Тащи!.. Их… Твою мать!..

Полог палатки, где были спрятаны женщины, распахнулся.

«Живой щит? — подумал Ник. — Совсем не похоже…»

Женщин выталкивали под солнце и пули. Они неловко прикрывались руками, щурились на невыносимо яркий свет, кричали, пытались садиться на траву, но их тут же поднимали ударами сапог. Женщин оказалось пять. Ник взвел затвор. Двух женщин из пятерых он знал. Он знал девочку из гостиницы, и еще одно лицо оказалось знакомым. Дарья Петровна в отличие от остальных стояла прямо и будто смотрела в объектив. Она выделялась.

Сапоги разбросали угли.

«Получается, что война вовсе не мешает торговле, — от этой мысли на одно мгновение к горлу подступила тошнота, как будто не выдохнув глотнул сладкой чачи. — Получается, что абхазцы запросто продают женщин своим врагам… Как скот, продают этому Тенгизу на пушечное мясо!.. Чтобы веселее воевать было!»

Ник смотрел теперь только через оптику. Искажение помогало неучастию, укрупненные детали казались ненастоящими. У Дарьи Петровны сохранялось на удивление свежее выражение лица. По всей вероятности, она, так же, как и остальные женщины, была захвачена продавцами живого товара.

«Жива, значит, — прицеливаясь объективом, отметил Ник. — Сейчас умрет…»

— Давай раздевайся догола! — рявкнул по-русски все тот же боевик. — Скидай одежку!

Ствол карабина ткнул Дарью Петровну в неприкрытую грудь. Девушка повернула голову, посмотрела удивленными глазами. Наверное, она уже успела сойти с ума. Не понимая, чего от нее хотят, Дарья Петровна осторожно присела, делая неловкий реверанс.

Вокруг все быстро менялось. Вероятно, атака была неожиданной, и теперь, спохватившись, боевики пытались хоть как-то переориентироваться. В окоп втащили орудие, и Ник был вынужден сменить свою позицию. Он присел на корточки и наблюдал. Вокруг орудия крутилось человек пять, но действия их были какими-то бестолковыми, никак они не могли его зарядить.

— Зачем это, раздеваться? — долетел сквозь шум голос Дарьи Петровны. Ник выглянул из окопа. Девушка дернула плечами и попятилась от наставленного в упор ствола. — Я не буду!

Ник подавал снаряды. Чтобы не раздавить, он подвинул зачехленный фотоаппарат на спину. Пленка кончилась, фотоаппарат не представлял ценности. Нужно было вытащить и сохранить только кассету, но не нашлось секунды, чтобы ее вынуть. Орудие вздрагивало и откатывалось при каждом выстреле, снаряды были очень тяжелые и холодные. Потом в орудии что-то заело, и бессмысленный грохот прекратился.

Ник совершенно оглох, только звон в ушах, больше ничего. Двое боевиков валялись на дне окопчика, один еще шевелился, а еще трое с автоматами открыли беспорядочную стрельбу. Нападающие шли со стороны моря. Чтобы спасти свою жизнь, следовало выползти из окопа и попробовать бежать. Но Ник не собирался никуда бежать. Он ждал.

— Ну ты чего? — оборачиваясь и утирая пот, спросил знакомый парень. Голоса не слышно, но можно прочесть по губам. — Возьми автомат!

Ник разжал теплые пальцы мертвеца, вынул из них автомат (он знал оружие, по военной подготовке в школьном аттестате стояло твердое «пять»), переставил на одиночные выстрелы и, опустившись на живот, потянулся и выглянул из окопчика.

Почему-то он ожидал, что все пространство до моря заволокло дымом, и был даже удивлен, когда после безумной пальбы и скользких железных снарядов вдруг открылась светлая утренняя перспектива. Пространство было желто-голубым, и по нему перебегали и падали одиночные фигуры. Ник поднял автомат, приложил приклад к плечу, всмотрелся, закрыл один глаз…

Женщины бежали врассыпную, их раздели донага и выставили вперед. Босые ноги мелькали по короткой травяной подстилке. Голые спины то сгибались, то вдруг выпрямлялись совсем, руки их беспорядочно метались в воздухе.

«Ты, кажется, хотел убить человека? — спросил себя Ник и в ответ услышал только звон. — Теперь можно. Пора».

Он поискал в прицеле какого-нибудь противника, нашел подходящую, наголо бритую голову. Но передумал, не выстрелил.

«Зачем? Что сделал мне этот бритый?»

Он опять поискал. Вероятно, желая вызвать ярость в противнике, ослепить его этой яростью и заставить быть неосторожным, выгнали на поле голых женщин. Пять голых спин, пять пар бегущих напуганных ног. Развевающиеся по ветру волосы. Ник прикусил губу. Это зрелище не могло оставить равнодушным. За звоном можно было только догадаться, что женщины, выставленные впереди отряда, истошно визжат. Они были уже довольно далеко, когда одна из женщин упала. В падении она повернулась, и Ник узнал Дарью Петровну. Рот девушки был неприятно разинут.

«Теперь! — сказал он себе совсем спокойно. — Теперь! Один раз… Потом я никогда не буду… Теперь и один раз…»

Легко он поймал в прицел дергающиеся на бегу, торчащие голые лопатки и осторожно, затаив дыхание, надавил на спуск. Девушка из гостиницы оступилась и полетела лицом вперед. Ник облизал губы, ему передавалось постепенно царящее вокруг бешенство боя.

Парень, лежащий рядом с ним, ткнулся головой в землю. Краем глаза заметив это, Ник понял, что в окопчике он остался живой один.

— Еще раз! — крикнул он. — Еще раз!

При каждом следующем попадании ярость вокруг возрастала, и Ник чувствовал это изменение, как изменение температуры. Один раз он промахнулся, но еще две пули нашли цель. Он стрелял в своих женщин, больше ни о чем не думая в возрастающем ужасе и восторге. Бил одиночными патронами.

Последней жертве он выстрелил в голову. Потом сполз на дно окопчика, вынул из аппарата кассету, сунул в нагрудный карман, отшвырнул аппарат, лег на спину и закрыл глаза.

«Я сделал это… — сказал он себе сквозь затихающий звон. — Я управляю!»

Фотоприложение

Только через два года он отпечатал фотографии. Сам склеил большой альбом, переплел его в кожу, даже тиснение сделал на обложке. Глубоко в мягкую свиную кожу впечатались серебряные буквы: ДНЕВНИК НОМЕР ЧЕТЫРЕ. ВИЗУАЛЬНЫЙ.

На изготовление и заполнение альбома ушло два дня. Значительно больше времени Ник потратил на несколько последних фотографий. Он печатал их по ночам, запершись в ванной, он боялся, что кто-то может проснуться и увидеть, поэтому работал очень-очень тихо. А фотография все никак не выходила. Последний снимок был самым трудным.

В начале мая глубокой ночью он выбрался из постели, прошел на кухню, запахнул штору, включил лампу, присел к столу, вынул уже подсохший альбом и, вооружившись черным фломастером, тщательно пронумеровал снимки. Их получилось всего семьдесят пять.

1. Пустой, длинный, белый школьный коридор. Засвеченные солнцем окна. (Этот снимок он сделал после последнего звонка).

2. Отдельно сфотографированный церковный купол. Золотой крест. (Этот он сделал после крещения, стоя еще на костылях).

3. Станция метро. Бронзовые виноградные лозы, темнеющие вокруг покачивающихся люстр, просвеченные красным мозаики. Квадратные черные проемы туннелей. (Он спустился туда, вниз, чтобы совершить непреднамеренное, безмотивное убийство. Дурак!)

4. Первая фотография Миры. Мира в расстегнутом розовом плаще: под плащом проглядывает невероятное блестящее платье. Золотая цепочка на шее немного сбилась. Наверное, маленький крестик затаился на груди.

5. Фотография тетки: хорошо проработаны на снимке полноватые, но длинные и красивые ноги. Малюсенькие игрушечные пальчики на ногах, каждый будто нарисован кривым перышком, каждый окрашен капелькой лака.

6. Женщина-администратор в гостинице, в Гудауте. Коротко стриженная, с черными глазками…

7. Ли. Мокрая кофта прилипла к телу, и хорошо видны в рассеянном мятущемся свете и витой браслет на узком запястье, и белая грудь, украшенная цепочкой.

8. Опять Ли. (В альбоме основное место занимали фотографии матери.) На ее щеках тонким слоем блестит вода, губы приоткрыты, она смешно жмурится, трет мокрые глаза рукой.

9. Неприятная старуха, торгующая чачей. Черная засаленная юбка, темное стекло бутылки.

10. Снимок, сделанный снизу. Вид дома на горе. Сложенное из разноразмерных серых камней, двухэтажное длинное здание выглядит неприступным.

11. Ли. Подняла ногу в истрепанной белой босоножке, она пальцем трогает неприятный пузырь на пятке.

12. (Зачем он сфотографировал пустое зеркало?) Деревянная резная рама. На стекле капли. Перед зеркалом в темной высокой вазочке увядшие розы.

13. Первая фотография Тамары. Тамара. Возраст не определить. Ей могло оказаться и семнадцать, и семьдесят. Вместо лица — остроконечный треугольник в жесткой черной рамке платка. Губы и глаза лишены цвета.

14. (Поймал движение.) Ли опустила на пол свой рюкзак. Мокрый узел не поддается, и Ли морщится от напряжения, пальцы ее побелели.

15. Ли растворила дверцы старого шкафа, скинула туфли и быстро расстегивает юбку.

16. Скульпторы. В руках держат стаканы с зеленым вином. Разбросаны плетеные стулья.

17. Ли, обнаженная, загораживается красным зонтиком. Сквозь маленькую ширму можно различить ее силуэт.

18. Кончиками пальцев Ли разглаживает квадратик пластыря на своей пятке.

19. (Фотография была сделана при плохом освещении, навскидку, качество оставляет желать лучшего.) Голая мужская спина. На заднем плане можно различить, хоть и с трудом, лицо Миры.

20. Еще одна фотография Тамары. Здесь она просто красавица. Ножка обута в высокий сапог. Движение бедер, длинная черная юбка. Руки белые — тонкие, нежные пальцы — длинные согнутые полоски. Глаза — миндалевидные, хитрые.

21. Скульптура под навесом — освещенный кусок камня — огромное безобразное лицо.

22. Видовой снимок. Монастырь. Подмоченные временем и дождем мутные росписи, сияющее во мраке узкое окно.

23. Лицо Ли, будто нарисованное жидкой белой масляной краской. Ни грамма черного, ни Грамма розового.

24. Видовой снимок: Пляж. Шевелящаяся человеческая плоть.

25. Фотограф с обезьяной. На фотографе огромная белая панама. Смятое морщинами личико обезьянки.

26. На матери белый уютный купальник. Губы не смыло, они остались ярко-красными…

27. Развернутый томик Писания. Писание брошено на песке. Виден откушенный уголок.

28. (Фотомонтаж, неплохо вышло.) В тоненьких белых струйках обводящей пены, наполовину залитая черной водой, лежит каменная женская фигура.

29. Танцплощадка. Каменный квадрат залит ярким электрическим светом. Танцующие пары.

30. Фотография Тани. Классический портрет. Миленькое глупое личико. Полное отсутствие косметики. Круглые светлые глаза смотрят с опаской.

31. Ли в своей голубой ночной рубашке. Она стоит против окна, и солнце просвечивает ткань.

32. Девочка Таня забилась в угол, прижимает голову к коленям.

33. Ли, одетая в синий закрытый купальник. Здесь она кажется очень усталой.

34. (Хорошо получилось движение.) Ли держит сигарету, мнет ее в пальцах, чиркает лениво спичкой. Взгляд из-под очков.

35. Девушки в ярких купальниках. Мальчики в белых рубашках. Группа, стоящая на волнорезе.

36. Крупный план — лицо обнаженной Ли.

37. То же. В кадр попали, кроме профиля Ли, ее плечи.

38. Большая комната на семь кроватей. Таня сидит на кровати. Лицо девушки в слезах.

39. Вид сверху. Две обнаженные женщины входят в озеро. Рядом подростки в белых рубашках. На берегу разложены черные платья.

40. Группа вооруженных людей. Все бородатые, молодые. (Вид из окна поезда.)

41. (Средний план.) Ли лежит на спине, раскинула крестом руки.

42. Ли пьет пиво возле гостиницы на маленькой каменной скамейке.

43. Ли принимает душ. Зажмурившись, стоит под широким потоком воды.

44. Вид из окна гостиницы «Гумиста». Новенький желтый «оппель». Двое бородатых парней.

45. На фотографии толстая девица с черными волосами. (Когда он успел сфотографировать администраторшу в Очамчире?) У дежурной, несмотря на нездоровую полноту, приятное лицо и очень красивые розовые пальчики — маникюр с бесцветным лаком, ноготки короткие, такие с виду симпатичные.

46. Та же дежурная. Бесстыжая полная девица сидит, раскинув голые жирные ноги, — выдуваются сетью на ее левом бедре синие, болезненно полные вены.

47. Печальный пейзаж. Деревня. За зеленью во дворах, за витыми оградами надгробия — камни, металлические кресты, маленькие деревянные беседки.

48. Рядом с могилой засвеченная солнцем человеческая фигура. Кажется, женщина.

49. Каменная крутая лестница. Наверху стоит человек. Он по пояс голый, голова, стриженная ежиком. Арчил.

50. Большая веранда, обнесенная белой стеночкой, и внутри веранды белые столики, плетеные белые стулья.

51. Крупный план. Хорошее освещение. Морда повара. К розовой щеке повара прилепился маленький листик петрушки.

52. То же кафе. Мира сидит за столиком. Рядом с ней устроились еще двое. Третий, бритый наголо коротышка в белых брюках и белой рубашке, приплясывает рядом.

53. Лицо матери, взятое снизу. Лицо немного вытянуто. Это был единственный снимок с названием. Под снимком была жирная надпись: «страх».

54. Плечистый спасатель. Он выходит из воды. Сильно поросшая грудь. Золотая цепочка.

55. (Получилось движение.) Арчил протягивает руку и помогает разодетым девицам выбраться из лодки. Девицы в шикарных нарядах, они визжат от удовольствия, они скинули туфли, и по воде тянутся, плывут шлейфы их платьев.

56. Ли спустилась к завтраку в своем домашнем халатике — заспанная, смешная, белокожая женщина.

57. Наташа, подняв тарелку обеими руками, повернулась на месте и сделала грациозное па босой ножкой.

58. Вид сверху из окна. Двор. Старик, ему под восемьдесят. Он наклонился и взял карабин.

59. Крупный план. Большая белая шляпа с пером.

60. Вид подвала. В потоке света, идущего из двери, заполненный бутылками высокий, узкий стеллаж.

61. Опять Ли. Заталкивает вещи в рюкзак. В лишенные занавесей большие окна падает много солнечного света. Снимок получился контрастным.

62. Фотография, сделанная внутри гостиницы «Гумиста». Над стойкой дежурного объявление: «МЕСТ НЕТ». Молодой человек — бледное лицо, кислая улыбка. Крестообразный пластырь на щеке.

63. Ли. Крупным планом только ее ухо.

64. Общий план пляжа. Очередь за билетами.

65. Огромная металлическая конструкция, похожая на скелет мамонта. Вид снизу.

66. Опять Ли. Она стоит обнаженная возле моря, подняла руки. У нее темные острые локти. Купальник держит над головой, как флаг.

67. Продолговатая, наполовину залитая волной бело-розовая куча. Куклы. Сотни маленьких розовых тел.

68. Щит. На щите квадратными буквами написано: «ЛИНИЯ ОБСТРЕЛА».

69. Вертолет. Дверцы распахнуты. Женщины рядом с вертолетом.

70. (Эту фотографию не нужно было клеить в альбом, как и многие другие. Ее следовало уничтожить еще прежде того, как он сжег негативы.) Ветер раздул куртку боевика, он принял героическую позу с автоматом на изготовку, чуть отставив длинную ногу в грязном мягком сапоге.

71. Опять крупный план. Большие кирзовые сапоги топчут остатки костра.

72. Общий план. (Ник долго работал над этой фотографией, но достиг результата.) Вид из окопа. Отчетливые пять женских обнаженных фигур. Фигурки совсем маленькие, еле различимые, но глядя на них, он мог вспомнить каждый свой выстрел.

73. Вид аэродрома в Сухуми. Вертолет. На трапе стоит он сам. Обгорелый рюкзак на спине. Прикрывает рукою глаза от солнца. (Эту фотографию Ник скопировал с газетного снимка, случайно наткнулся в хрониках.)

74. Женское миловидное личико. Одноклассница, ставшая теперь его женой. Ничего особенного. Теперь он видит это лицо каждое утро, просыпаясь. Снимал сам три недели назад.

75. Последний в альбоме снимок был сделан профессиональным фотографом, приглашенным на свадьбу. Было очень много свадебных фотографий, но только эта представляла интерес. Ник в черном костюме и галстуке. По правую руку от жениха смущенная невеста, закутанная в шикарную белую фату, вокруг нарочно засовываются в кадр глупые пьяные рожи свидетелей, а слева от Ника стоит живая Ли. На ней тоже белое, но очень скромное платье. Волосы мокрые, глаза печальные.

* * *

На семьдесят пятой фотографии дневник номер четыре (визуальный) завершался. Первоначально предполагалось, что фотографий будет больше. Все лишние фотоматериалы Ник тщательно уничтожил: пробные отпечатки, негативы, элементы коллажей, даже газетный лист с военным вертолетом отправились в огонь.

Единственным исключением был очень четкий и уже подписанный снимок, не вошедший в дневник, но и не преданный огню. Просто рука не поднялась сжечь.

На снимке человек в огромной белой панаме. Смятое морщинами лицо фотографа спрятано в тени. Весь он, как бедуин, закутан в белое — широкая, Никак не приталенная неряшливая куртка на завязках, такие же безразмерные штаны. Фотоаппараты болтаются со всех сторон.

Аппаратов три. У босых ног фотографа обезьянка: маленькая, черно-рыжая, в красной кепке с длинным козырьком. На шее мартышки металлический, по виду жесткий ошейник. Длинный поводок, море на заднем плане, кусочки бумаги рассыпаны по песку.

Надпись под фотографией, с нажимом выведенная черным фломастером, состояла всего из двух слов.

ОН УПРАВЛЯЕТ!

Вирус «G»

Приступ

В наступившей желтизне широко разинутым пересохшим ртом Д.Д. хватал воздух, голова не держалась и заваливалась куда-то вправо. Сквозь муть он смотрел на мягко покачивающееся солнце и нетерпеливо ожидал, когда ледяная игла войдет под лопатку поглубже. По своей привычке Д.Д. не хватался за грудь. Обеими руками он судорожно царапал троллейбусное сиденье.

— Вы что же прислоняетесь, гражданин? — спросили рядом. — Вам плохо стало?

— Нет, не-ет!.. — выдавленное слово стоило ему сломанного ногтя, прорвавшего от боли кожзаменитель старенького сиденья. В следующий момент солнце лопнуло и желтизна сухо загустела на глазах.

— Зачем вы говорите, я же вижу, вы бледный какой, — женский голос назойливо звенел у правого уха. — Товарищи, посмотрите, он умирает! — это она уже прокричала.

На секундочку он увидел сверху над собой белую полоску лица. Кривящаяся малиновая капля вздрогнула, готовая упасть на колено, испортить отутюженные брюки. Д.Д. бессознательно хотел подставить руку и поймать напомаженные женские губы тыльной стороной ладони, но тут игла вошла под лопатку до конца, встала в сердце, приостановив его. Она прорвала на груди плащ и вышла наружу тонким железным острием. Он уловил, как острие звонко ударило в троллейбусное стекло прямо под солнце.

Квадратное стекло троллейбуса добавило в своей геометрии: превратилось в огромный и легкийжелтый куб, после чего долго переворачивалось — вокруг неподвижно закрепившейся головы мелькали шесть прямых граней.

Голоса звучали за пределами обморока:

— Был уже такой случай. Он играл по ночам на музыкальных инструментах, на рояле, кажется, очень тихий был старичок… Одинокий был такой старичок, за пенсией поехал…

— Да что вы говорите? Он еще живой, этот!..

— Пенсию неделю назад давали…

— Воевал, наверное… Передайте водителю, пусть остановит. Водитель, остановите, здесь человеку плохо!

— Сердечного в аптеках ничего нет, вот и пожалуйста… А смотрите, пальцы какие тонкие, может, действительно музыкант?

— Вот, возьмите… Под язык надо засунуть, под язык ему!..

По скользкому металлу, просунутому между зубов, Д.Д. догадался: добровольный коновал раздвигает ему челюсти маникюрными ножницами. Во рту появился вкус болгарской помады и пудры. Вероятно, ножнички болтались в дамской сумочке вперемешку с просыпавшейся косметикой. От резковатого запаха в ноздрях зачесалось.

Куб распался на прозрачные фрагменты, и за еще двоящимся троллейбусным стеклом выплыл знакомый городок. Разноцветные кирпичные кладки, чистенькая улица, голые густые ветви узором замерли над темно-синим свежим асфальтом.

— Смотрите, глаза открыл! Дышит он. Ну молодец, музыкант!

Чужая горячая рука потрепала Д.Д. по обеим щекам.

— Очухался!..

Троллейбус стоял на месте. Была видна белая точка на стекле. От точки разбегались тоненькие паутинки трещин.

«Как от удара иглы, — подумал Д.Д. Он ощущал еще удушье, но мерзостный вкус во рту покрывал текучий холодок валидола. Он повернул таблетку, и она, твердая и жгучая, легла точно под язык. — Спасибо, губу не отрезали, благодетели!»

Он ощупал плащ на груди. (Движение, вполне объяснимое для человека после сердечного приступа.) Никакого разрыва в ткани, конечно, не оказалось. Привычная иллюзия.

По резиновому черному полу троллейбуса рассыпались помидоры. Улыбающиеся пассажиры с удовольствием давили их ногами. Бледная тетка в дешевом плаще, из-под которого неряшливо торчала грязно-синяя кофта, судорожно нагибалась, пыталась что-то спасти. Тетка была очень толстая, и у нее плохо получалось. Она болезненно морщилась, и малиновая капля ее губ будто выпрыгивала наружу.

— Не нужно! — шептала она в отчаянии. — Пожалуйста, не ходите здесь, товарищи! Посидите немножко, пока я томаты-то соберу…

Но никто не обращал внимания на беднягу. Всем было интересно, выживет ли старичок музыкант.

— «Скорую» вызовем? — спросил коновал, наклоняя к Д.Д. большое лицо. Шея благодетеля была плотно укутана черным полосатым шарфом. Отчего-то Д.Д. хотел увидеть именно его шею. Но ни кадыка, ни напряженной жилы, ничего не видно.

— Нет, не станем мы «скорую» вызывать. Незачем! Мне уже хорошо! — опершись на спинку сиденья, Д.Д. поднялся. — Это я, кажется, виноват? — сказал он, обращаясь к несчастной женщине, но тетка, при резком торможении упустившая помидоры, от горя не поняла извинения. Она только посмотрела на старика, сощурилась, и в глазах ее Д.Д. увидел будто два маленьких оранжевых огонька.

— Извините, — повторил он неуверенным голосом. — Извините меня!

Город в окошке, лица и фигуры людей — все сохраняло еще желтоватый оттенок. Д.Д. медленно поворачивал голову, он выбирал жертву. Прибрав шарф под воротник элегантного пальто, коновал устроился на сиденье. Побледневшей тетке удалось подхватить несколько красных твердых плодов, один за другим она опускала их в кремовую мягкую сумку, откуда уже торчала костяная ручка зонтика.

Никакого выбора. Очкастый пенсионер, заподозрив неладное, в мгновенной своей мимикрии закрылся широко газетой. На том месте, где только что было молодое ухмыляющееся лицо, оказалась молодая, затянутая в лайковый плащ широкая спина, даже воротник поднял парнишка, только коротко стриженный затылок испуганно торчит.

Чтобы окончательно стряхнуть со своих глаз тонкий песчаный налет, нужно было немножечко разозлиться. Д.Д. хорошо знал: легкая злость смоет с картины мира желтизну, оставленную сердечным приступом, как спирт смывает жировое пятно с полировки. Он поискал вокруг, но ни один из этих людей не мог вызвать нужного чувства. Он ненавидел их всех разом, но ненависть эта более всего походила на отвращение к изгаженному пьяным праздником шикарному столу.

Прошло совсем немного времени, но для того чтобы остановиться на каком-то из лиц, потребовалась продолжительная внутренняя работа. Наконец Д.Д. сделал свой выбор.

— Помогите мне, — попросил он, уверенно завладевая острым локотком, одетым в белый рукав, и сразу перенося на него весь свой вес.

Девушка посмотрела неуверенно, поморгала глупыми глазками, тоненькие пальчики попробовали застегнуть тугой замочек на сумочке. Он правильно угадал, она не сумела возразить.

Троллейбус гуднул. Звонкие длинные искры полетели с дуги, двери захлопнулись. Синий и медленный, троллейбус укатил. Сквозь пыль заднего стекла смотрели на оставленную пару сплющенные удаляющиеся лица. Д.Д. не отпускал маленький женский локоть.

— Извините. — Голос его уже обрел силу и звучал естественно. — Пойдемте, проводите старичка. — Пальцы все крепче вцеплялись в мягкую ткань ее пальто. — Будьте милосердны…

Они стояли как раз между двумя троллейбусными остановками. Девушка неуверенно поворачивала свою маленькую аккуратную головку, переступала на месте. Подошвы ее были испачканы раздавленными помидорами, и на асфальте оставались красные отпечатки.

— Далеко вам? — слабые пальчики нажимали, давили, уже побелев, на замочек сумочки. Наконец он защелкнулся.

Д.Д. вытащил из кармана кожаный потертый бумажник.

— Простите. Одну минуту… Сейчас я проверю.

Но страничка записной книжки, на которой его собственным бисерным почерком был много лет назад записан адрес, загнулась, и случилось это довольно давно. Д.Д. помнил свои записи почти наизусть. Укладываясь в поездку, он сунул бумажник во внутренний карман плаща и не проверил. Номер дома оказался как раз на изгибе и полностью стерся.

— Пойдемте. Я, кажется, и так помню. Пойдемте, это здесь… Это рядом.

— Ну конечно, — девушка заглянула в лицо старика. — Конечно, пойдемте, пойдемте, только давайте постараемся скорее. — Она подправила каштановые волосы, посмотрела на часы. — Вы как, вообще-то, можете идти, дедушка?

— Вполне!

Желтизна уходила. Возвращались ясность и цепкость. Профессионально Д.Д. отметил, что на руке у девочки дорогие часики — треугольнички вместо цифр, стрелочки — такие же остроконечные треугольнички. Часики, во-первых, золотые, а во-вторых, достаточно древние. В другое время, лет двадцать пять — тридцать назад они могли бы заинтересовать его. Не ценность, конечно, но вещь приятная, хороший подарок. Такой подарок можно сделать женщине, перед тем как провести с нею ночь.

Память после приступа немного гуляла, и нужный дом они нашли не скоро, поблуждали по проходным дворам, но Д.Д. плотно держал несчастную девушку за рукав, никак бедняжке от мерзкого старика не избавиться. Он не хотел оставаться один и потащил ее с собою наверх.

В квартире за грязной зеленой дверью оказалось пусто. И это было совсем уже нехорошо. Д.Д. нажимал кнопку, и внутри квартиры — отчетливый и мелодичный — раздавался звонок.

— Там никого нет, перестаньте! — безнадёжным голосом везде опоздавшего человека сказала девушка. — Да не нужно, да перестаньте, я прошу вас!

Упрямо Д.Д. еще пару раз надавил кнопку звонка, после чего осмотрел замок и пожалел, что на этот раз не имеет при себе никакого инструмента. Замок был примитивный, магазинный, новый и своей незамысловатостью никак не походил на хозяина квартиры.

«Нет, не станет Чекан вот так свою хату оставлять», — отметил Д.Д.

Он хотел открыть квартиру ногтем и какое-то время разглядывал собственную правую руку. Нужный ноготь оказался сломанным, пальцы неприятно мелко подрагивали. В горле опять пересохло. Кафель площадки, прямоугольная дверь, ступеньки вниз, лицо девушки — все опять приобретало желтоватый песочный оттенок. Д.Д. медленно повернулся.

Сломанный лифт висел в сетчатой ржавой клетке, как черный ящик с открытыми стеклянными дверями. К окошку, выходящему на лестничный пролет седьмого этажа, приклеилась серая рваная звезда — обрывок газеты. Кусок газеты отлепился от стекла.

— Водички бы попить, — сказал Д.Д., не имея никакого желания напугать свою несчастную провожатую.

Наверное, он покачнулся. У девушки был беспомощный детский голос:

— Что же теперь мы будем с вами делать? Вам есть куда поехать? — Она уже держала старика за плечи и заглядывала ему в лицо. — Ну послушайте меня, только не теряйте сознания!.. Послушайте меня, я спросила, вам есть куда поехать? У вас есть какие-нибудь родственники, знакомые в нашем городе?

— Только вещи.

— Какие вещи? Где?

— Вещи в чемодане, а чемодан на вокзале, — криво усмехнулся Д.Д. и, прислонясь спиной к зеленой двери, медленно сполз на холодный кафельный пол. Совсем издалека до него донесся отчаянный крик:

— Ну при чем же здесь чемодан?! Я спрашиваю, вам есть куда поехать?!

Маленький праздник

Д.Д. ждал удара, но на этот раз его грудь не прожгло ледяным острием. Игла, входящая в сердце, не была обязательной атрибутикой приступа. Он чувствовал только свой позвоночник, он не чувствовал ни рук, ни ног.

Не отрываясь, Д.Д. смотрел в лицо девушки, и это лицо перед его глазами неприятно и быстро пожелтело, растворилось в иной перспективе. Со всех сторон возникли огромные пространства.

Вокруг двигались гигантские стены, прогибались. Д.Д. знал по опыту: сейчас стены станут прозрачными и вложатся одна в другую. Все знакомо. Все почти как всегда. Через минуту все прекратится. Только непонятно, сколько прошло времени снаружи. Может быть, минута, а может быть, и несколько часов.

Все тело слегка тряхнуло, затылок уперся во что-то достаточно упругое. Он опять услышал голоса рядом и понял, что сидит в машине на заднем сиденье. По запаху сразу определил: такси.

— Ну подождите, пожалуйста, я схожу и вынесу вам деньги. Я одолжу. — Д.Д. отметил, голос у девочки был какой-то скованный. — Там сейчас полно народу, мне одолжат.

Она лгала. Даже не лгала, а просто убеждала сама себя в том, что говорит правду. Д.Д. сразу понял: никто ей денег не одолжит.

Приподнявшись на заднем сиденье идущего по городу такси, Д.Д. увидел в зеркальце жесткую ухмылочку коротко стриженного шофера.

— А зачем нам деньги?

— Как же без денег?

— А хочешь без денег? — и он почти промурлыкал: — Сыграем в «Ласковый май»?

Машина казалась совсем новенькой, но шоссе дрянь, и «Волгу» подбрасывало, брызгами летели мелкие камушки из-под колес. Солнце уходило, и город освещал только белый легкий ореол, растаивающий за домами.

— Конечно, хочу, а как без денег?

У Д.Д. возникло желание сразу ударить, как он умел, точно в этот затылок, в отчетливую круглую макушку, в розоватую маленькую плешь — место будущей обширной лысины, ударить кулаком, резко, сверху вниз.

— Натурой! — Мерзкая улыбочка шофера расширилась, и в ней появилась пара золотых зубов. — Ты симпатичная! — Он даже чмокнул. — А старичок пусть пока еще поспит. Старикам вообще сон полезнее всего. Он для них — лучшее лекарство. — Золотые зубы таксиста отражали вечерний свет и блестели влажно. — Как валидол. Он спит, и сердце не болит.

«Как же она меня из подъезда вытащила, такая маленькая? — с удовольствием размышлял Д.Д. — Машину поймала. Я, наверное, тяжеловат для нее».

Он опять разглядывал белое пальтишко, останавливался глазами на часиках, на тоненьких пальчиках.

— Ну так как? — спросил шофер. — Поиграем?

Девочка дернулась и крепко завернулась в свое пальто.

— Пожалуйста, сюда — направо.

По знаку ее руки машина вошла во двор.

После приступа Д.Д. испытывал легкую эйфорию. Была прекрасная погода. Небо голубое. Краски вокруг сочные, пестрые.

— Ну так мы споем с тобой, детка?

Светлый глаз шофера смотрел из зеркальца.

Машина не успела еще остановиться, девочка рванула дверцу и выскочила. От белого пальто отлетела верхняя пуговица.

«Иди, иди… — сказал про себя Д.Д. — Я тебя догоню».

Дверь подъезда хлопнула, и он не спеша тоже выбрался из машины. Реальность немного вибрировала. Неприятно покачивались вокруг темнеющие кирпичные дома, дома возвышались большим квадратом. Д.Д. ощутил взгляд таксиста на своей спине и почти улыбнулся.

— Эй, старичок, ты куда? — Щелкнула дверца, и за спиной раздались шаги. — Эй, стой! Стой, паралитик!

Д.Д. не обернулся.

Он вошел в подъезд, здесь был слабенький электрический свет. Лифт все еще с гудением взбирался вверх. Потом он со стуком остановился, жирный трос за сетчатой дверью покачивался. Кабина открылась на четвертом этаже. Окатив сзади сквозняком, скрипнула дверь подъезда. Таксист вошел и опять смотрел на его спину.

Хватаясь за перила, Д.Д. поднялся на полпролета вверх. Игра доставила ему удовольствие.

— Старичок, ты куда? — спросил таксист. — Эй, паралитик, номер квартирки-то скажи? Не напрягайся, а то умрешь от инфаркта, где я свои бабки искать буду?

Д.Д. остановился. Он ждал.

Ботинки таксиста застучали по ступеням. Когда эти ботинки оказались рядом, осторожно, как хрупкую игрушку, старик повернул свое тело, чуть опустил голову и заглянул в противные светлые глаза.

— Квартира какая? — подсознательно ощутив опасность, уже спокойнее спросил таксист. — Ты плохо про меня подумал, старичок? Так ты не обижайся, я пошутил, ты не понял, наверно. Пошутил я…

Ударил Д.Д. так же аккуратно, как только что повернулся, открытой легкой ладонью в плотную шею. Пальцы скользнули под плохо выбритый подбородок и вернулись на перила.

Несколько секунд верзила стоял, покачиваясь, он даже не хрипел. Потом закатил глаза и повалился мешком на ступеньки. Упал лицом вниз. В последний момент Д.Д. подставил колено, чтобы мерзавец не разбил рожу. Через секунду таксист пришел в себя, но подняться не смог, только жалко возил ногами по пыльным ступенькам. Убедившись, что любитель «Ласкового мая» очнулся, Д.Д. вынул четвертную бумажку и сунул ее комком в нагрудный карман коричневой кожаной куртки.

Старик воспользовался лифтом (иначе лестницу было не осилить) и поднялся на четвертый этаж. Два приступа один за другим — это серьезно. В квартире Чекана никого нет, да, судя по замку на двери, вообще следует усомниться, что Чекан живет именно по этому адресу. Нужно было серьезно подумать, где провести сегодняшнюю ночь. Не в гостиницу же идти.

Дверь квартиры была распахнута. Отражаясь в стекляшках разбитых общественных лампочек, из нее падал свет. В квартире хрипло надрывался магнитофон. Когда Д.Д. вышел из лифта, музыка прервалась и зашуршала через усилитель перематывающаяся лента.

За топотом и пьяным ржанием отчетливо звенел отчаянный голос девочки.

— Ну ребята, ну кто-нибудь, всего восемь рублей!

Ее белое пальто лежало на полу в прихожей. Д.Д. поднял его и пристроил на переполненной вешалке.

— Ну, миленькие мои, ну я же не шучу, ну пожалуйста!.. — она всхлипнула. — Он же изнасилует меня за эти восемь рублей. Ну что, правда, отдаться я ему должна, что ли?

Маленькая рука ухватила Д.Д. за полу плаща, и детский голос спросил:

— Дядя, это тебе Лилька деньги обещала?

Один мальчик в таком же белом, как пальто девушки шерстяном комбинезончике заглядывал снизу в лицо старика, другой прятался за полуоткрытой дверью в темноте кухни.

— А ты здесь живешь? — спросил Д.Д., наклоняясь к ребенку.

— Не тут, — потянул носом малыш. — Дома. Мы на день рождения пригласились с братом.

— Как же вы пригласились?

Мальчики были совершенно одинаковые, второй вышел из укрытия и встал рядом с первым в качестве подкрепления.

— Мама в киношку отправилась, — объяснил он. — А мы воспользовались приглашением тети Лили. Дядя, а ты водку пить будешь?

Мальчик смотрел весело, но с испугом.

— А есть водка?

Д.Д. подхватил ребенка на руки. Мальчик весил немного, и это не составило особого труда.

Когда он вошел в комнату с ребенком на руках, Лиля, стоя посреди разгула, неуклюже подламывая тупоносую лакированную туфлю, уже ничего не просила, а только обводила плачущими глазами нахальных гостей. Вероятно, девушка позабыла, что это ее квартира, что это ее собственный маленький праздник. Одетая в черное шелковое платье, она выглядела очень жалко.

— Не нужно больше никаких денег. Не нужно никого ни о чем просить, — сказал Д.Д. Он подбросил мальчика вверх и посадил на платяной шкаф. — Я заплатил за такси.

— Заплатили? — она повернула к нему заплаканное лицо. — Он уехал?

— Да, уехал. Он остался доволен.

Д.Д. поискал глазами место, куда лучше опуститься. В комнате, где праздновали день рождения, большое уютное кресло было одно. Кроме него, только неудобные стулья и плотно занятый диванчик. В кресле широко развалился очень худой молодой человек с прыщавым лицом допризывника.

— Простите меня, Лиля, у вас есть еще таблеточка валидола?

— Вам плохо? — спросила девушка, и в ее голосе прочитывалось отчетливое «опять».

— Нет, просто старость. Устал немного.

Прыщавый допризывник, не хотел уступать кресла какому-то старику, но под укоризненным взглядом хозяйки, взвесив свои шансы, он выпил рюмку водки и все-таки поднялся.

Д.Д. с удовольствием занял прогретое место, откинул голову на мягкую спинку и полуприкрыл глаза, не засыпая, но сознательно замедляя собственное внутреннее время. Стало совсем шумно. Кажется, пили за здоровье доброго таксиста. Молодой человек, уступивший свое кресло, предпринимал одну за другой безуспешные попытки снять со шкафа отбивающегося ребенка. В какой-то момент он получил маленькой ножкой по уху, смущенный отошел, устроился на стуле. Сидел он криво, покачивался, чудом не падал. Он был пьян, как, впрочем, и остальные гости.

Под левой лопаткой Д.Д. чесалось, будто невидимая медсестра примеряла иглу для неожиданного болезненного укола, но нового приступа все не было. Образовалась пауза без музыки.

Лиля под общий шум выпила штрафную, лицо ее покраснело, она требовала музыки и нетерпеливо щелкала пальцем по столу, желая танцевать. Как же быстро молодежь перескакивает из одной крайности в другую. Вот только что девочка плакала от обиды, а вот она уже бесится, не знает, что еще такое придумать, кого бы ради шутки побольнее ущипнуть.

Зажав в руке пустую рюмку, Лиля весело подмигнула старику.

«„Ласковый май“? — подумал Д.Д. — Почему? Неужели теперь это так называется? Следует запомнить».

Несколько человек нелепо топтались посредине комнаты, покачивались, как тяжелые куклы. Д.Д. рассматривал публику. Молодые люмпены, несколько студентов, молоденькие девочки, наверное, медсестрички. Ничего интересного. Ни одного стоящего лица.

Под скрип обуви и сдержанные смешки можно было отчетливо уловить, как дробит нетрезвая рука бутылочным горлышком о край стакана. Музыка грохнула, но сразу сделалась тише. Пары топтались посреди комнаты, заваливаясь друг на друга. Общая неловкость возрастала. Три пары танцевали со стаканами в руках, прихлебывая понемногу между мокрыми поцелуями.

Д.Д. заинтересовал стол посередине праздника. Какая-то колбаса, какой-то сыр, початая бутылка водки… Рядом с тарелками — Д.Д. не мог не заметить — хорошее серебро… Салат в облупившейся эмалированной миске… Остатки двух грильных куриц сразу в нескольких тарелках, похоже, их рвали руками, и обглоданные кости валялись тут же, на скатерти…

В углу, на низенькой кухонной табуретке возле музыкального комбайна сидел широкоплечий парень. Одетый в отутюженный светлый костюм, он немного выделялся среди остальных. Он не снимал с головы большие красные наушники и выглядел трезвым. Толстые пальцы ловко работали с тумблерами и кнопками, парень смешно дул в свои рыжие усы, отчего усы топорщились. Он просто-таки навязывал свои музыкальные вкусы угрюмо веселящейся компании, издевался над всеми. Определенно ему доставляло удовольствие это общее замешательство.

В короткой музыкальной паузе голоса собравшихся звучали неестественно: то смущенно, то нарочито развязно:

— Ну, может, хватит надираться по одному? Коллективно! Коллективно надо выпить. Может, кто-нибудь тост скажет?

— Ребята, давайте лучше танцевать!

— Дедушку забыли!

— А дедушка не танцует, он только смотрит.

— Лиль, где ты такого симпатичного предка отрыла?

— Мы вместе путешествовали… в троллейбусе.

— А она у нас в принципе гуманистка!..

— Точно, — крепкие женские ногти щелкнули по столу. — Угадал. Гуманистка!

Лиля на минуту вырвалась из общего веселья и исчезла на кухне. Скоро вернулась с широкой глупой улыбкой. В руке ее было небольшое голубое блюдечко. На блюдечке стояла маленькая рюмочка с корвалолом. Лиля протянула Д.Д. лекарство.

— Извините, — она поежилась от смущения. — Забыла на минуточку.

Д.Д. кивнул и хитро подмигнул девушке. Он запил корвалол большим глотком теплого томатного сока. Капля сока упала на брюки. Д.Д. даже не огорчился, хотя сохранить эти брюки в порядке в поезде стоило немалого труда.

— Спасибо, это было очень кстати.

В динамике потрескивало. Голоса звучали все громче и возбужденнее. Разноцветные лампочки музыкального комбайна весело подмигивали.

Мешая танцевать, с визгом и криками носились среди дергающейся под музыку молодежи два одинаковых мальчика в белых комбинезонах. Они прятались за мебель, повторяя чужие движения, прятались за живыми людьми и с большой точностью стреляли друг в друга из игрушечных пистолетов.

Сквозь щелочки полуприкрытых век Д.Д. с удовольствием наблюдал за мальчишками. В отличие от остальных собравшихся здесь людей они хотя бы не вызывали в нем раздражения. Но он не успел увернуться, когда детские возбужденные глаза сверкнули, и граненый пластмассовый карандаш с присоской влепился в стену рядом с ухом. Следующий выстрел выбил из его рук стакан.

Тонкий стакан, не разбившись, покатился по полу.

Больше никто к старику не приставал. Он отдыхал в кресле после своих приступов и, если бы не близнецы, мог бы и подремать. Но он и не хотел заснуть, он находился в чужом доме, и всякое могло случиться, близнецы помогали удерживаться в сознании. Но через некоторое время раздался звонок, за ними кто-то пришел. Кажется, их забрала мать.

— Вы извините, — Лиля опять остановилась перед Д.Д. Но вы не думайте, я про вас не забыла.

Она присела на подлокотник кресла. От нее пахло духами и водкой. Лицо горело. Локтем Д.Д. ощутил горячий поворот женского бедра под шелковым платьем.

— А я думаю там, в троллейбусе, ну куда вас?.. — Щеки девушки пылали от возбуждения. — А меня ждут, сами видите… Можно было «скорую», конечно, вызвать… — Она улыбалась, и ее пьяненькие глупые глаза смотрели совсем близко через стакан. — Но, наверное, вы бы обиделись, если бы я «скорую помощь»?..

Д.Д. кивнул.

— Обиделся бы.

— Да, а между прочим, мы с вами и незнакомы.

Она вскочила. Встала перед креслом по стойке смирно, шаркнула туфлей и приставила синие острые ногти к виску.

— Разрешите представиться, — она расхохоталась, и следующие слова выговаривала уже с трудом сквозь приступы смеха. — Меня зовут Лиля Павловна, а вас, дедушка, как зовут?

Она хотела еще что-то спросить, но опять сменилась музыка, и пьяную хохочущую хозяйку потащили танцевать сразу несколько рук. Тут же в прихожей коротко позвонили.

— Извините, — Лиля указала в сторону входной двери, ей явно хотелось вернуться, присесть на ручку кресла рядом со стариком. — Извините, но вы видите!.. Кто-то пришел! Гости какие-то еще!

Чувствуя слабость во всем теле (после двух за день приступов слабость — дело обычное), Д.Д. неподвижно сидел в кресле. Его почти не заинтересовали громкие пошлые поздравления ворвавшихся в квартиру солдат. На грязном столе рассыпали цветы и тут же, добивая бутылку водки, наперебой кричали тосты, потом звонил телефон, кажется, соседи по дому.

— Чего они хотят?

— Соседи снизу! — зажимая микрофон рукой, объяснила Лиля. — Говорят, чтобы мы потише…

В ответ, потеребив кончиками пальцев свои рыжие усы, парень, сидящий возле музыкального комбайна, повернул какую-то рукоятку, и новый прилив звуков оживил танцующих.

Пьяные гости все более расходились, они дергались перед глазами Д.Д. так, будто в эти неустойчивые тела подавали ток переменного напряжения. Они плохо держались на ногах и падали друг на друга, хватались за стены, обрушивая застекленные фотографии и оставляя на обоях жирные отпечатки пальцев. Ему надоело разглядывать эту компанию — пустое место, стандарт. Д.Д. смотрел в окно. Теперь он не хотел слышать ничего и не слышал, ему стало тихо.

Окно выходило во двор, видно было плохо освещенную кирпичную стену противоположного дома, кусочек черного звездного неба над ней и сбоку, почти под шторой, часть пожарной лестницы — круглые черные металлические перекладины. Разглядывая эту лестницу, Д.Д. вдруг ощутил опасность.

Вечный одиночка, находящийся в постоянном конфликте с миром, он привык доверяться своим предчувствиям.

«Нужно сейчас же подняться и уйти отсюда, — сказал он себе. — Нужно искать ночлег в другом месте».

Некоторое время он взвешивал свое состояние и пришел к заключению, что не сможет этого сделать. Слишком слаб. Если нельзя уйти, значит, нужно понять причину беспокойства. Д.Д. попытался еще раз профильтровать набившихся в комнату гостей, рассмотреть их по одному, перепроверить детально каждую мелочь.

Народу было вокруг много. Кто-то сидел за столом, допивал последние капли водки (когда очередная бутылка исчезала со стола, на ее месте неизменно оказывалась следующая), кто-то лежал на диване лицом вниз, человек шесть дергались в танце. В целом сцена выглядела стандартно — банальная пьянка, день рождения.

Выделялось шелковое черное платье Лили, золотая искорка часов на ее запястье и рядом с хозяйкой бешено изгибающийся и размахивающий руками молодой солдатик. Д.Д. прищурился, опять подступила сухая тошнота. Комната чуть покачивалась. Он ухватился за ручки кресла. Но, почти теряя сознание, Д.Д. сосредоточился на этом солдате. Ему показалось, он увидел то, что искал, то, что напугало его. Солдатик на одно мгновение повернулся к старику лицом, и Д.Д. отметил свою правоту.

На горле солдата, почти под самым подбородком, а парень здорово задирал голову и было довольно хорошо видно: кольцо — тоненькая розовая полоска, похожая на свежий шрам, на след шелкового шнурка.

Д.Д. закрыл глаза. Теперь он был совершенно уверен: смерть рядом, и может быть, уже не спастись. Нужно было уходить. Но теперь он настолько ослаб после приступа, что просто не мог уйти. Нужно было ждать, пока веселье задохнется и можно будет попросить Лилю о помощи. Пусть он нарушит свои правила, но лучше в гостиницу поехать, чем так рисковать. Под левой лопаткой будто щекотала игла, дышать становилось все труднее и труднее, рукой не шевельнуть, но вот так сидеть в кресле и ждать развязки было очень опасно.

Когда музыка ненадолго прервалась, старик неожиданно для всех поднялся на ноги (Д.Д. вложил все силы в этот рывок) и крикнул как смог страшнее и громче. Обратив на себя внимание собравшихся, он повалился лицом вниз на черный затоптанный паркет, выбросив изо рта сгусток крови.

Он не собирался при этом на самом деле потерять сознание (спектакль имел совсем другую цель), но не рассчитал.

* * *

Промежутка никакого. Д.Д. лежал в маленькой комнате, наверное, смежной с той, где гуляли. За дверью все еще грохотала музыка.

«Он меня не заметил, — подумал Д.Д. — Или все-таки заметил? Кто он, этот молодой идиот? Может быть, я ошибся? Может быть, это просто шрам? — Осторожно передвинув правую руку, Д.Д. потрогал пальцами след на собственной шее, такой же, как у молодого солдата, только старый и почти незаметный. — Просто совпадение? Да нет, в этом деле не бывает совпадений. Да и шрамов таких не бывает. Подобное украшение можно только специально сымитировать… Но кто же будет имитировать? Меня перенесли в соседнюю комнату. Я не смогу даже подняться. Даже если он и не нападет на меня, он не остановится. Он не может остановиться… В любом случае никто не должен видеть у меня на горле этого украшения. Если кто-нибудь заметит шрам на моей шее, все усложнится… Нужно что-то предпринять…»

Не открывая глаз, Д.Д. ощупал себя. Он нашел в складках одежды осколок стакана и вложил его себе под воротник. Все так же не поднимая голову с подушки, сильно надавил сверху вниз справа налево и почти не почувствовал боли. Когда полилась кровь,  он громко застонал.

Тикали часы. Шторы в этой комнате были закрыты. Горел ночник. Маленькая зеленая лампочка в абажуре — Дюймовочка. Поблескивала небогатая лакированная мебель. Пахло так, как могло пахнуть только в комнате молоденькой девушки. Д.Д. вспомнил вкус пудры и болгарской помады, оба запаха присутствовали в немного спертом воздухе.

Лиля появилась быстро, как по заказу. Тихо открылась дверь.

— Как это вы умудрились?! — спросила она. В ее руках появились бинт и баночка йода. — Вы сесть можете? Давайте, не балуйтесь, садитесь. Я вас нормально перевяжу. Как же вас угораздило?!

Д.Д. вынул из-за воротника осколок стакана, показал его и щелчком отбросил окровавленное стеклышко подальше, куда-то на ковер, в мягкий угол.

Перевязывая его, девочка шептала:

— Через часик все разойдутся, будет тихо, — в голосе ее был пьяный испуг, хотя скорее всего Лиля просто доигрывала этот испуг. — Мы с вами вдвоем будем. — Она зубами разорвала бинт и, перекрутив, завязала концы. — Приставать, надеюсь, не станете?

— Нет, не стану!

— Ну вот и хорошо.

В эту минуту хлопнула дверь. Д.Д. опустился на спину, он больше ничего не мог сделать. Он сделал максимум возможного, чтобы защитить себя.

Он сразу уснул, хотя и понимал, что как раз теперь засыпать не имеет никакого смысла.

Во сне он сознательно и последовательно взвешивал происшедшее. Сорокалетний опыт помогал сосредоточиться. В то время как тело отдыхало и набиралось сил, Д.Д. просчитал все варианты и возможности сложившейся ситуации. Прежде чем проснуться и встать с постели, он уже, знал, что будет делать.

Два трупа

Судя по неосвещенной занавеске, была еще глубокая ночь. Отдаленно прогремел по улице мотоцикл без глушителя. Тихо Д.Д. поднялся, открыл дверь. В комнате среди разгрома на диванчике спала маленькая хозяйка. Шелковое платье неприлично задралось, и видны были прищепки резинок на черных чулках, коричневая взлохмаченная голова зарылась в подушку. Среди осколков на полу валялись лакированные туфли. Тихонечко гудел не выключенный музыкальный комбайн, на его панели перемигивались лампочки. Д.Д. нажал кнопку, комбайн смолк, лампочки погасли.

Выбрав среди мусора на столе то, что ему было необходимо, старик прошел сначала в третью смежную комнату, потом на кухню. Убедившись, что ошибки никакой нет, он, прежде чем разбудить Лилю, долго и тщательно в ванной мыл руки. Он разглядывал собственное морщинистое лицо в зеркало и поправлял немного сбивающийся бинт, подумал, что лучше, конечно, было самому перевязать, чем звать хозяйку, но ошибка была уже допущена. Ничего не переделаешь.

— Проснитесь, Лиля, — потребовал тихо он и тряхнул девушку за горячее плечо.

— Зачем? — она присела и помотала головой, отчего волосы растрепались окончательно. — Извините меня, — она похлопала себя ладошками по щекам. — Ничего не соображаю, — попробовала улыбнуться. — Я напилась, да? — мутными глазами осмотрела комнату. Ее, кажется, мутило от вида съеденного и заплеванного стола. — А еще ночь? — спросила она. — Давайте, еще поспим немножечко, — и стала опускаться назад на диванчик, но Д.Д. удержал ее за плечо.

— У вас в квартире два трупа, — сказал он. — Не хотите посмотреть?

— Чушь какая! Не хочу! Какие трупы?! Давайте еще поспим… Я устала пить… — Лиля продолжала опускаться на диван и сонно смотрела на него. — Глупости все это. Ну пожалуйста, ну давайте поспим, ну хоть немножечко, ну пожалуйста!..

Д.Д. взял девушку за руку и, сильно потянув, поднял на ноги. Лиля оказалась легкой, как надувная кукла, и как надувная кукла, не могла удерживать равновесие.

— Вам просто необходимо посмотреть, — сказал Д.Д., поддерживая и одновременно подталкивая ее. — Пойдемте!

Лампочку на кухне, наверное, не гасили со вчерашнего вечера. Матовая, лишенная абажура, она ярко горела и потрескивала. Д.Д. еще раз подтолкнул Лилю в спину, и та вошла, еще полусонная, похмельная. Вошла и в первый момент ничего не увидела.

Раковина, забитая грязной посудой, принесенной из комнаты, засорилась, налилась почти до краев, в ней плавали окурки. Д.Д. вынул из буфета стакан и набрал воды. Он смотрел на девушку.

— А-а-а, а он спит, что ли? Он заснул здесь? — голос Лили был еще растерянным, это был голос непроснувшегося человека, и в голосе этом не было ужаса. — А я думала, он ушел, а он здесь заснул! Вот дурак!

Она протянула руку, взяла за волосы и приподняла голову полулежащего на столе лицом вниз человека. Пальцы с синими острыми ногтями молнией отдернулись назад. Курчавая голова со стуком повалилась обратно в густую лужу крови.

— Посмотрите, он же мертвый! — девушка повернулась к Д.Д.

Д.Д. кивнул, но ничего не сказал.

Лиля трясла головой, будто никак не могла проснуться. Опустившись на табуретку, взяла с подоконника сигареты, прикурила.

— А что же нам теперь с вами делать? Вы сказали, в квартире два трупа, значит, еще один есть?

На Д.Д. сквозь растекающийся сигаретный дым, выброшенный толчками из тонких ноздрей, смотрели увеличенные страхом глаза.

— В маленькой комнате, — сказал он и протянул ей стакан.

— Не надо, — она отвела стакан рукой с зажженной сигаретой. — Давайте милицию вызовем, а? Давайте позвоним?

— Нет.

Вопросительно Лиля посмотрела на Д.Д.

— Почему?

— Пойдемте-ка в комнату, — Д.Д. приподнял девушку и вывел из кухни. Он чувствовал, как плечи Лили под шелком мелко дрожат. — Спокойно!

Лиля упала в кресло. Сам Д.Д. устроился на стуле рядом.

— По-моему, вам нужно опохмелиться.

— Опохмелиться? — глаза девушки еще расширились. В голубых круглых этих зеркальцах старик видел отражение собственного напряженного лица.

— Того парня на кухне, кудрявого, я осмотрел. Вы закололи его в спину. Умер сразу, совсем не мучился. А тот, что в комнатке, — Д.Д. указал на дверь, — удушен вашим шарфиком. Наша страна еще не подписала конвенцию об отмене смертной казни. Я немного знаком с процедурой. Поверьте, более двух месяцев это не займет.

— Что? Какая процедура? О чем вы говорите?

— Посудите сами. Два трупа в квартире, — сказал Д.Д. тем же бесчувственным голосом. — Орудия убийства, сам убийца… — он немного склонился к Лиле. — Вы убийца! Вас расстреляют через два месяца, — он пожевал губами. — Пожалуйста, звоните, — он поднял стоящий на полу синенький телефонный аппарат и поставил его девушке на колени.

Голые коленки от прикосновения холодного металлического донышка вздрогнули. Секундочку помедлив, Лиля схватила аппарат обеими руками и кинула его об пол. От удара тот раскололся.

— Понимаете, я спала!.. — Рука с острыми ногтями глубоко вошла в растрепанные коричневые волосы, сжалась и дернула. — Я все хорошо помню! — Лиля не отрывала напряженных глаз от лица Д.Д. — И, кроме того, какое ваше дело?! Уходите, я разберусь! — Она поднялась с кресла. — Почему обязательно я их поубивала? — Она поворачивала голову, осматриваясь в разгромленной комнате. — Здесь вчера было достаточно пьяных, здесь вообще было много народу!.. Уходите!..

Д.Д. успел уже облачиться в свой серый плащ, он уже взялся пальцами за головку замка, он уже демонстративно покрутил ее, а Лиля так и стояла в середине разгромленной комнаты в черном мятом платье, с взлохмаченными волосами, она почему-то разглядывала содержимое большого серванта. Фигура ее находилась точно в высокой и узкой раме двери, а слева в другой раме сидел задом к старику, облокотившись на кухонный стол, курчавый покойник.

— Спасибо за ночлег, я ухожу, — сказал Д.Д. и опять повернул головку замка, но он не открыл дверь и не вышел.

Шаркая по черному паркету черными капроновыми чулками, девушка подошла к старику.

— А почему вы решили, что это я их убила? — тихо спросила она. Осторожно она взяла руку Д.Д. — Почему вы подумали?

— Вы считаете, это сделал кто-то другой?

Хозяйка с надеждой смотрела на старика.

— А посмотрим, — Д.Д. поднял ее руку к глазам. — Давайте посмотрим, что у вас под ногтями.

Глядя на собственную руку, Лиля заметила под синими ногтями отчетливые красные полосочки крови, а под одним из ногтей застряла бледная полосочка кожи.

— Он приставал к вам, была драка и вы его убили? Верно?

— Кто, Шурик приставал?.. — На лице ее выступил болезненный румянец. — Ну приставал, предположим, — она рассматривала свои ногти и глупо улыбалась. — Мы ведь пьяные были оба, лизались, а потом он без спросу под юбку полез… — Она перевела взгляд со своей руки на желтую сухую руку старика. — Я в морду ему и вцепилась, но я его не убивала!.. — Голос Лили сорвался и превратился в хриплый шепот. — А что, правда, я его убила?.. Вон там, — она показала на закрытую дверь маленькой комнаты. — Там тоже кто-то есть? — Она зажмурилась, из-под сдавленных болезненно век наконец полились слезы. — Я ничего не помню, только не уходите, не уходите, прошу вас! — Зубы ее защелкали. — Не уходите, у вас может случиться приступ, вы на улице упадете и никто вам не поможет… — Она опять посмотрела на Д.Д. — Вы не уйдете?

Д.Д. снял плащ и повесил его на крючок рядом с белым и мягким пальто, после чего прошел в комнату и устроился в кресле. Лиля стояла рядом с ним, не решаясь присесть.

— А там кто? — Она покосилась на закрытую дверь в маленькую комнатку. — Там Славик? Я угадала?

— Простите, я не запомнил, как его зовут, но это не солдат.

Д.Д. вынул из внутреннего кармана пиджака записную книжку, открыл и положил ее на колени перед собой.

— Вы хотите позвонить?! Куда? В милицию?

Д.Д. набирал уже телефонный номер.

— Куда я звоню?.. — Он усмехнулся. — Мне кажется, нужно прибрать трупы.

— Кого убрать? — Зубы Лили щелкнули. — Куда убрать?..

— Нет трупов, и нет преступления, — охотно объяснил Д.Д.

— Что вы хотите сделать? — почти крикнула Лиля.

— Я же объясняю, должен же кто-то их отсюда унести, если этим не занимаются официальные органы.

— А кто же этим будет заниматься? — но вопрос Лили на этот раз остался без ответа.

Лампочки в небольшой люстре горели с неодинаковой яркостью, и лицо девушки, побелевшее от ужаса и напряжения, было отличным холстом для рисующей тени. Ноги, уже одетые в туфли, переступали по битому стеклу, выпавшему из фотографий.

— Мама в командировку уезжала, как чувствовала!.. — Лиля всхлипнула. — Как чувствовала!..

— С мамой вдвоем живете? — спросил Д.Д. и хитро посмотрел на нее.

От этого ехидного взгляда девушка немного успокоилась.

— С мамой, — сказала она. — Вообще я мертвых не боюсь… Насмотрелась на практике, во!.. — Она чиркнула себя ногтем по горлу. — Выпить бы чего-нибудь.

Пока Д.Д. изучал телефонную книжку, Лиля взялась сливать остатки из бутылок в один высокий и узкий стакан, потом разбавила получившуюся рубиновую смесь приличной порцией томатного сока из кувшинчика, вытянув предварительно горелую спичку. Она резко выдохнула воздух и залпом проглотила адский коктейль.

— Только я никого не убивала! — выдохнула она и закусила маленьким кусочком оплавленного засохшего сыра.

— Это можно было не говорить, это как раз понятно, — пальцами Д.Д. разглаживал стертый листок. Кроме того, что потерялся номер дома, не хватало еще и двух последних цифр телефонного номера. Палец его задержал уже повернутый диск. — У вас есть машина?

— Машина?

— Ну конечно. Откуда у вас? Вы можете одолжить где-нибудь машину?

— Какую машину?

— Легковую машину. Лучше, конечно, «рафик» или фургон.

Д.Д. восстановил в памяти цифры и отпустил диск, тот с треском пошел назад, и в трубке громко прозвучал первый гудок.

— А зачем вам машина?

— Во-первых, не мне, а вам. А во-вторых, вы же видите, я стар и болен. Или вы считаете, я в состоянии на себе их перенести? — Он подсчитывал гудки в трубке. — Может быть, вы сами в состоянии? Поверьте, мы с вами даже по лестнице вашего Шурика не спустим.

— Ну, если очень нужно…

— Очень нужно.

— Ладно, — Лиля пожала маленькими плечами. — У брата можно попросить на пару дней, даст, наверное. Только все равно я плохо поняла, зачем.

Д.Д. сделал ей знак замолчать, потому что на том конце провода сняли трубку. Голос на том конце провода не был сонным, но нарочито изображал раздражение разбуженного человека.

— Ало, Чебрисов слушает! Ало, кто это? Ну зачем же было звонить, если вы молчите?!

— Чекан, это я, — сказал Д.Д. — Ты меня узнал?

— Боже! — голос на том конце демонстративно обрадовался. — Давид Денисович!.. — Он подышал, посопел в трубку, так он выражал восторг. — Сколько мы с тобой?..

— Тебе лучше знать, — сказал Д.Д. — Догадываешься, зачем я приехал?

— Как тут не догадаешься, — голос сразу скис. — У тебя, надеюсь, все хорошо, все в порядке? Здоровье как?

— Это не важно, — Д.Д. смотрел на Лилю, пытаясь проследить за ее реакцией. Микрофон был сильный, и она все слышала. — Я, собственно, по делу, мне, понимаешь, нужно в течение этой ночи обслужить двух товарищей.

— Прямо-таки сразу двух? — на этот раз искренне удивился голос. — И в течение ночи? А товарищи не будут возражать?

— Товарищи спокойные, против ничего иметь не будут, — сказал Д.Д. и перевел взгляд с лица Лили на ее руки, руки дрожали.

— Ну ты меня прямо в самое сердце поразил! — голос Чекана уже никак не напоминал голос только что проснувшегося человека. — Столько лет не виделись, и сразу дела, дела, никакого спасения от этих дел. Где товарищей нужно взять? В том смысле, если они действительно уже спокойные, то где они меня ждут? Можно их к Высоцкому, а можно и дешевле… Надеюсь, таксу ты помнишь? — Д.Д. кашлянул. — Так вот, она теперь вчетверо.

Когда Д.Д. повесил трубку, телефонный аппарат бесшумно распался в его руках прямо по трещине. Подобрав под себя ноги, Лиля устроилась на диванчике. Она ни о чем больше не спрашивала. Д.Д. взял в руку и осмотрел ее пустой грязныйстакан. Улыбнулся.

— Зачем вы улыбаетесь? — спросила Лиля.

Д.Д. запустил руку назад за спинку кресла и вытянул початую бутылку коньяка. Поднялся, взял в серванте пару чистых рюмочек. Ботинок попал на застекленную фотографию, сорванную со стены во время пьянки, стекло хрустнуло. Д.Д. поднял фотографию и пристроил на место на стене. Освещенные люстрой, в паутине трещин на фотографии барахтались разноцветные пушистые котята. Он плеснул коньяк в рюмки и одну вложил в руку девушки.

Лиля проглотила коньяк и спросила:

— А что означает «к Высоцкому»?

— В Москве так говорят, — усмехнулся Д.Д. — Подхоронить к Высоцкому — это значит зарыть бесхозный труп на кладбище, в соседстве с каким-нибудь великим человеком. — Медленно сухими тонкими губами он высосал свою рюмочку. — Ну, насчет Высоцкого не скажу, он с краю, у ворот лежит, а у Есенина точно приличная компания собралась…

Лиля протянула руку, поставила пустую рюмочку рядом со стаканом и повернулась лицом к окну.

— Зачем вам все это? Вам-то опасаться чего? Вы можете встать сейчас и уйти, — к губам девушки возвращался естественный цвет.

Ответил Д.Д. не сразу, он поудобнее устраивался в кресле, под левой лопаткой невыносимо чесалось. На этот раз при всей усталости глаз комната не имела ни крупицы желтого. Нужно было лгать, а лгать с чувством он не любил. Но вариантов не было. Если без чувства, то девочка просто не поверит ему.

— Понимаете ли, я старичок, — сказал он и похлопал себя по колену, по испорченной томатным соком брючине. — Зачем мне бояться? Я и так скоро умру.

Лиля не поворачивала головы, смотрела в окно.

— Все у меня было в жизни, до всего добрался, но ты представляешь, — он опять хлопнул себя по колену, — желаний больше нет, ты, если хочешь, можешь считать придурью все мои действия. Почему бы и не удовлетворить старческий последний каприз?! Лиля, мне хочется тебе помочь, просто хочется… Не веришь?

— Нет, не верю. — Лиля поднялась и вышла в коридор. Оттуда, уже распахивая дверь ванной, она добавила: — Не верю, но не стану мешать. У меня нет вариантов! — Д.Д. услышал, как она включила воду. — У меня знакомых, способных по первой просьбе подхоронить к Высоцкому, нет! — она захлопнула дверь и накинула крючок.

Все так же сидя в кресле, он подумал:

«Совершенно не обязательно, чтобы она мне верила. Все равно сказать ей правду я не могу. Да если б и мог, что это меняет? Вряд ли ей захочется думать о судьбе всего человечества. Кого вообще в подобной ситуации интересуют глобальные проблемы? Если сказать правду, это не подвигнет ее к действию. Совсем другое дело — спасение собственной шкуры. Буду врать!»

Будильник показывал без пяти четыре. Часы на руке Д.Д. — без десяти. Золотые часики Лили, оставленные в мусоре на столе, — пять минут пятого. Пришлось проверить по телефону время. Когда Лиля вышла из ванной, Д.Д. сидел, придвинув кресло к столу, и разглядывал лежащие на скатерти два паспорта, вынутые из карманов убитых.

— Убийцу будем искать? — спросила Лиля. После контрастного душа она немного протрезвела и набралась сил. — Я думаю, при вашем опыте найдем? — голос ее звучал довольно бодро.

Д.Д. поднял глаза. Девушка запахнула коротенький ситцевый халатик, накинутый на голое тело. Халатик был узкий, в обтяжку, наверное, сел после стирки. Она повела шеей, пытаясь застегнуть верхнюю пуговицу.

— Нет, — сказал Д.Д. — Любви у нас не будет. Если хотите, только платоническая. — Он листал странички чужого паспорта.

— А что же будет? — настойчивым голосом спросила Лиля.

— Прибраться здесь надо… Смотри, как интересно, — он провел пальцем по страничке одного паспорта, потом по страничке другого. — Что может быть у этих людей общего, скажи?

— Точно, ничего общего, — Лиля застегнула пуговицу и пошла на кухню за веником. — Один студент-физик из Москвы, другой электромонтер, — слышался ее голос из коридора. — А вообще-то, я ничего совершенно не помню. Если душ не помог, то уже и не вспомню, такая у меня специальная голова. Если сразу нет, то и вообще памяти нет. Вычистило.

— Скоро мама приедет? — спросил Д.Д.

— Через неделю. — Она со звоном заметала осколки. — А что, мы должны найти убийцу до ее возвращения? Впрочем, я понимаю, конечно, — она вздохнула. — Я понимаю, не мешало бы его найти, я не против…

Минут сорок ушло на приведение квартиры к приличному виду. Лиля выпила еще рюмочку коньяка. Прикасаясь к трупам, она не испытывала особенных неудобств. У нее только чуть ослабли ноги, когда курчавая голова стукнулась о черный паркет.

— Понимаете, я их и не знаю толком, ни того, ни другого, — расстилая посередине тщательно вымытой комнаты свежие крахмальные простыни и по очереди затаскивая трупы на эти белые квадраты, объясняла она. — Обычные дурацкие знакомые. Такие же, как и вы. — Она сдула с глаз волосы и покосилась на старика. — Вот этот в автобусе ко мне привязался… Вчера на день рождения я вообще всех позвала, кто попался под руку… — Она закрутила второе мертвое тело в простыню и села рядом с ним на полу. Я так поняла, одного ножом, а второго задушили, что ли? Только вот странно, — она улыбалась неприятной улыбкой, — у Шурика, хоть он зарезанный, такой же след на горле, как у удушенного.

Д.Д. пощупал на своей шее бинт, давая понять, что намек принял.

— А вы что, совсем покойников не боитесь?

— Вы не спрашивали, я санитаркой в больнице работала. И вообще, будущий медик. В тюрьме буду ниткой зубы бабам рвать!..

— Там это не так делается.

— Вы, значит, были? Вы, значит, знаете, как это там делается? — Она подползла по полу, не вставая, и заглянула снизу в глаза старика. — Долго сидели?

— С сорок седьмого по пятьдесят третий, — Д.Д. сложил паспорта вместе и засунул во внутренний карман. — Не я один такой.

— А куда мы поедем, когда я достану машину?

Лиля еще сильнее приблизила лицо, глаза у нее были красными, зрачки, несмотря на видимое спокойствие, как от боли, расширены. Тугой воротничок стягивал шею.

— Убийцу искать поедем? Руки у вас какие красивые! — Она опять взяла Д.Д. за руку, тот не сопротивлялся. — Пальцы музыкальные. Такие у профессиональных пианистов бывают, если человек на струнных инструментах играет, то у него мозоли… Вы что, в тюрьме на скрипке играли?

«Это истерика. Нужно напоить ее или лучше напугать, — соображал Д.Д. — Ерунда, так обойдется! Без водки и без испуга, девчонка крепкая. Нужно только как-то сделать, чтобы не догадалась, нужно, чтобы сама предложила к солдатику поехать в часть. Про машину я зря, конечно, рано сказал».

— А выпьем еще? — Она вскочила на ноги и наполнила рюмочки. — Выпейте со мной!

За окном по красному кирпичу противоположного дома заскользил свет фар.

— Выпьете?

Машина остановилась возле подъезда.

— Я спросила.

Водитель не выключил мотор. Внизу хлопнула дверь.

— Один он, что ли, приехал? — прислушиваясь к гудению лифта в подъезде, сказал Д.Д.

— А сколько их должно приехать? — шепотом спросила Лиля и выпила коньяк, налитый для старика, потом выпила налитый для себя.

В дверь не позвонили, в дверь негромко, очень аккуратно постучали.

Чекан появился в квартире жизнерадостный и оживленный. Пухленький коротышка с красным веселым лицом. Он был точно таким же, каким Д.Д. видел его в прошлый раз, десять лет назад.

— Все улицы битым стеклом завалены, шину проколол, колесо пришлось менять, вот и опоздал. — Он кивнул Лиле. — Очень приятно, чрезвычайно!.. — Он приподнял галантно круглую, как и ею лицо, серую шляпу. — Чебрисов Анатолий Александрович к вашим услугам. — Он посмотрел на два белых куля, лежащих у стены. — Боже мой, какие они большие?! Мужчины? — Он обернулся к Д.Д. — Я так и предположил, так давно не виделись, и сразу работа, и сразу тяжелые мужчины!.. Понимаешь, никого из ребят не нашел, никого… Антоша, правда, ждет, я ему позвонил, тачка у подъезда, а вот кто их понесет? — Он скривил смешную вопросительную гримасу. — Я так думаю, вам самим придется, ну и я помогу, конечно.

Антоша

Прежде чем окончательно, в третий раз за полчаса спуститься к машине, Лиля обошла квартиру, везде погасила свет, открыла окно на кухне. Все тело ее ныло. Перенести вдвоем два трупа по лестнице оказалось делом очень тяжелым. Пользоваться лифтом Чекан категорически запретил.

На небольшой скорости «Волга» бежала по городу, а сидящий за рулем Чебрисов все говорил и говорил, не останавливаясь. Он почти захлебывался собственной речью, так, что слова было не вставить.

— Ты пойми, Давидик, у нас здесь не столица. Следует учесть: городок небольшой, провинциальный… Знаменитых людей захоронено немного, и у каждого из них уже приличная компания подобралась, но они бы и еще к себе пустили, обычно они не возражают. Вот только кто копать будет? Копать, видишь, некому… И я, видишь, лопату не взял… Давай мы их лучше кремируем? И надежно, и просто… А это вот наличные, — он повторил веско. — Наличные, Давидик.

— Пойдет в счет моей доли, — сказал Д.Д.

— Твоей доли? Я своей доли десять лет не видел, а увидел — обомлел! Ты помнишь, сколько там было резаной бумаги, ты помнишь, сколько у нас было резаной бумаги, так нет больше резаной бумаги, сгнила!..

— Золото тоже истлело?

— Почему истлело, золото я выкопал. — Осторожно «Волга» заворачивала в какой-то неосвещенный двор. — Если совсем по чести, то твоя доля выходит пятьдесят штук, — пухлой ладошкой он стукнул по рулю. — Пятьдесят и все. — Он вышел из машины и сказал уже в открытое окошко. — Погодите здесь, а я пока пойду посмотрю! — Он исчез во мраке, но скоро вернулся и замахал рукой. — Понесли, понесли, ждет!

На просьбы помочь Чекан никак не отреагировал. Он сразу сел в машину и уехал. Лилю все-таки вырвало. Она не смогла смотреть, как кочегар в рваном ватнике и таких же пропитанных нечистотами толстых штанах запихивает головой вперед, в узкую ревущую пламенем топку котельной голый мужской труп. Она вышла и присела на скамью во дворе, ждать.

Во дворе не было ни одной лампочки, не светилось ни одно окно, сияла только широкая щель под дверью в кочегарку.

Антоша разбил длинной кочергой кости студента-физика и отправил в ту же топку молодого курчавого электрика. Он сел пересчитывать выданные Чеканом деньги. Д.Д. устроился напротив, на ящике. Ему захотелось угостить истопника куском антрацита в лоб и отправить в пламя следом за физиком и электриком.

С некоторых пор даже сама мысль о расправе над подобной дрянью в человеческом обличье доставляла старику немалое удовольствие. Он вспомнил, что во дворе его ожидает девочка, и захотел удержаться. Но не получилось. Слишком сильно было желание раздавить этого черного гнилого человека. Настолько сильно, что на несколько минут за ним пропали все остальные чувства.

— А ты одежду сохранил?

Антоша утвердительно крякнул.

— И правильно, — одобрил Д.Д. — Там в кармане джинсов кошелечек.

— Где? — остроносое старческое лицо, возбужденное огнем, повернулось к горе одежды, сорванной с мертвецов. Тощие желтые пальцы забегали, выворачивая карманы. — А нету! — он повернулся, удивленный, к Д.Д. — Нету кошелечка-то!.. Ошибочка вышла?..

Д.Д. всмотрелся в это темно-желтое лицо. Прицелившись, он ткнул ногтем в известную точку на подбородке.

— Ты чего? — отнимающимся языком спросил Антоша. — Я работу знаю… Ты зачем, гнида? Ты это почему?

Шумело пламя. В черном проеме было видно — пламя разлагает легкую человеческую плоть. От знакомого запаха Д.Д. поморщился. Антоша, неподвижный, парализованный ударом, сидел на полу у стены. Его рука, попавшая на кучу антрацита, подергивалась, как от легких ударов электрического тока.

Почти тем же движением, что кочегар выворачивал карманы чужой одежды, Д.Д. залез в телогрейку, где на голом теле Антоши лежал пришитый к ватнику карман, и, вывернув его, извлек толстую пачку коричневых купюр. От пачки исходил запах свежих денег, и это был другой запах. Пододвинув ящик поближе к огню, Д.Д. опустился на него и разъял пачку. Очень медленно, по одной купюре, по одному плотному прямоугольничку он опускал деньги в топку. В горячем вихре сотенные закручивало, и они растворялись в пыль.

Не в состоянии шелохнуться, Антоша смотрел старческими слезящимися глазами. Трудно было понять, что эти глаза выражают более: сожаление или ненависть. Кочегар был значительно моложе самого Д.Д., лет, наверное, на двадцать, но во внешности это не прочитывалось. Когда, в пламя скользнула оптом вся оставшаяся пачка, Антоша весь напрягся и страшным голосом замычал.

— Да тихо ты, — сказал Д.Д. — Видишь, разорался! — Он взял кочергу и разбил кости электрика, после чего вышел к Лиле во двор.

Было почти что светло. Вокруг в домах горело много окон, можно было услышать первые звуки радио. Ухо Д.Д. не застало последнюю бравурную фразу гимна. Еще два часа назад он думал исключительно о том, как спасти собственную жизнь, теперь мысли и желания старика зеркально переменились. На одной чаше весов были несколько скучных лет (какой бы ни был у него жизненный заряд, все равно долго не протянуть), так называемая спокойная старость в достатке, на другой — последняя возможность резко переменить все, может быть, не для себя, для других постараться. Рискнуть? (Чем? Жизнью? Да разве она теперь имеет хоть какое-то значение, его жизнь?) Попробовать вырваться за пределы смыкающегося уже круга, разорвать кольцо… Вдохнув свежего ночного воздуха, Д.Д. уже твердо определился:

«Рискнуть! Найти мальчишку со шрамом, а там посмотрим, что дальше!»

Когда он поднялся из кочегарки, далекий голос диктора сообщал о подготовке праздничного парада и новом президентском указе. Лиля давно уже вскочила со скамейки и стояла неподвижная, замерзая.

— Все в порядке? — спросила она.

Д.Д. кивнул.

— Пошли, — сказал он и спросил сам: — А у вас в городе тоже бывает демонстрация?

— Конечно, — Лиля вяло кивнула. — Каждый год демонстрация. Почему не быть? Будет, точно. А куда мы теперь? — Она приостановила старика. — Знаете, что я подумала? Нужно к Славику съездить в часть. Он, наверное, что-то помнит.

Все же она первой предложила поехать. Д.Д. поймал девчонку, но в голосе его не было ничего, кроме скучного вопроса. Он спросил так, как можно спросить у ребенка, вымыл ли тот руки перед едой.

— Это далеко?

— Двадцать километров по шоссе… Он вчера был почти трезвый, понимаете?.. Понимаете, я видела…

— Ну, говори, — не удержался Д.Д.

— Понимаете, у него на шее… — Лиля показала ногтем. — Как у них… Что это может быть?.. Почему это…

— Не знаю.

— А вы что, правда, преступник? — сменила она тему. — Скажите, я никому не скажу, вы зачем сюда приехали? Вы уголовник, да?

Осторожно Д.Д. посадил девушку на скамейку, сам опустился рядом и терпеливым голосом заговорил с ней. Он говорил сдержанно, тщательно подбирая слова, но, нажимая голосом, не давал себя нигде перебить. На этот раз ему почти не нужно было лгать, и правда доставляла старику удовольствие. Правда веселила его.

— Ты видела эту жестокую желтую мартышку там, в кочегарке? Его зовут Антоша, и он, не поморщившись, зарежет тебя и сожжет твой труп. Фактически, я такой же точно Антоша, мы люди одного положения в мире, одного круга… — Он сделал нарочито длинную театральную паузу, но Лиля не перебивала. — Мне все равно уже ничем повредить нельзя, пожалуйста, вот тебе вся правда. Десять лет назад в Москве ограбили ювелирный магазин. Тогда взяли всех, кроме меня. Но «котел» сохранился. Чекан перед арестом у себя на родине в этом городе спрятал. Где-то зарыл, потом и его менты прихватили. Сейчас Чекан вышел, и я приехал получить свою долю. Надеюсь, тебе все понятно? Если не все, можешь задать пару вопросов.

— Что такое «котел»? — деревянным голосом спросила Лиля.

— Яма в лесу, — усмехнулся Д.Д. — Понимаешь ли, девочка моя, деньги мне не нужны. — В нарастающем утреннем свете он не без любопытства разглядывал окаменевшее женское личико. — Скучно в Москве пенсионеру сидеть, вот езжу, собираю старые долги. — Неожиданно он сдавил ее руки в своих. — А знаешь ты, сколько стоила эта кремация?

— Сколько же? — Лиля щелкнула зубами.

— Десять штук, и не известно, сколько ты мне, девочка, еще будешь стоить. — Он опять сделал длинную паузу. — Так что договорились, поехали к твоему солдату. Ты сказала, можно взять где-то машину на пару дней?

— Можно, у брата. Я сейчас позвоню, если она не в ремонте, если на ходу, он даст попользоваться, он не жадный… Только я права дома оставила, придется заехать.

— А заезжать-то не хочется?

— Не хочется, — согласилась Лиля. — Вы ведь еще что-то знаете. — Она показала глазами на бинт, накрученный на шее Д.Д. — Ну не можете сказать, не говорите, не надо. Я вам и так верю. Верю, потому что у меня выхода другого нет.

Д.Д. ждал, пока Лиля, переминаясь с ноги на ногу в телефонной будке, выпрашивала машину, потом они проехали пару остановок на троллейбусе. Старая «Волга», грязно-кремовая, бросалась в глаза своими вмятинами на кузове и вдрызг стертыми покрышками. Она стояла прямо во дворе, возле подъезда. Лиля вошла в дом и через десять минут вернулась с ключами от машины.

— Может быть, сразу и поедем? — спросил Д.Д. Он опустился на переднее сиденье рядом с девушкой и рассчитывал дать телу продолжительный отдых. — Если аккуратно вести, кто нас остановит? Рискнем, пожалуй.

— Я совсем забыла, — сказала Лиля, — все равно сразу не получится. Не выйдет у нас с вами рискнуть.

— Что еще?

— Ничего, так. Мне Тамара Игнатьевна утром близнецов приведет.

— У нее что, ключи от вашей квартиры?

— Ну а кто, вы думаете, вчера гостей впустил, пока я с вами возилась?

Машина кружилась по улицам просыпающегося города. Д.Д. закутался в плащ, задремал, опустив голову на грудь. Во сне он продолжал анализировать сложившуюся ситуацию. Раскладывал все факты по полочкам, взвешивал, перетасовывал, опять раскладывал. Решения не было. Фактов явно недоставало. Картина не склеивалась. Голос девушки звучал за пределами сна, и он не мешал мыслям.

— А я до сих пор не могу поверить, не могу осознать… Все какая-то бессмыслица: трупы, кочегарка… И вот вы — рецидивист, приехали за своей долей! Никогда не думала, что бандиты бывают полные старики!.. Возитесь со мной, как с ребеночком!..

— Бывают, — буркнул сонно Д.Д. — Всякие бывают. И дети-убийцы и старцы-мокрушники… Всякие…

Неожиданно для себя проснувшись и потеряв логическое построение сна, он пытался сообразить, очухался ли уже Антоша, и если очухался, то успел ли нажаловаться.

«Они, конечно, сочтут за счастье от меня избавиться, а это — повод. В этих обстоятельствах нельзя было трогать кочегара. Что со мной произошло? Почему я не удержался? Зачем ударил его? Зачем сжег кучу денег? Хотя это как раз понятно… Слишком я уже стар, когда еще увижу, как отражаются горящие купюры в глазах мерзавца? Но удовольствие удовольствием, а нужно держаться поосторожнее! Если Чекан захочет, чтобы я объяснился, договоримся как-нибудь, не в первый раз, кореша все-таки были. Хуже, если молодого пошлют. Ведь паспорта не попросит — замочит, и девчонку за компанию пришибет, молодые, они пьяные — дурные, слов не чувствуют. Новое поколение».

В квартиру он поднялся вместе с девушкой.

— Все равно не понимаю, зачем этот толстый заставил по лестнице тащить? — спросила Лиля.

Д.Д. ощутил легкое беспокойство. Медленно опускался за сетчатой дверью масляный трос, шумел мотор наверху.

— Или я совсем дура, или я совсем ничего не понимаю?.. На лифте же проще…

— Он боится, — Д.Д. надавил ручку, распахнул дверцу и пропустил ее вперед. — Застрять с грузом боится. Это у него давно, с тех пор как один раз застрял.

Лифт пошел вверх. Было слышно уже с площадки второго этажа, что близнецы действительно в квартире и не теряют времени, такой стоял грохот и визг. Д.Д. ощутил некоторое облегчение. Если дети смеются, значит, пока все в порядке. Не прочухался еще Антоша.

— Застрял, и его арестовали?

— Нет, — Д.Д. пожал плечами, и от этого чуть кольнуло под лопатку. Проплывающее перед глазами бетонное перекрытие скачком пожелтело. — Просидел с тремя мертвыми проститутками в узкой кабине девятнадцать часов, теперь не рискует.

В квартире был кавардак. Не хуже, чем тот, что Лиля ликвидировала за несколько часов до того. Два одинаковых ребенка с воплями носились друг за другом, опрокидывая стулья и фотографии котят. Они поливали все вокруг и друг друга из водяных пистолетов.

От ужаса Лиля даже приостановилась в дверях.

— Образцовый у вас тут порядок, ребятки, — улыбнулся Д.Д. и прикрыл дверь на лестницу.

Он прошел через комнату, по дороге отобрав у одного из маленьких разбойников водяной пистолет. Игрушка была не кооперативная, фирменная, тяжелая, и с трех шагов браунинг можно было принять за настоящий. Д.Д. сунул его в карман плаща.

— Дядя, отдай! — завопил ребенок, но Д.Д. даже не услышал его. Он смотрел в окно, наблюдал, как во двор въехала небольшая синяя машина, плохо покрашенный и облупившийся старенький «Запорожец».

«Следовало ожидать. Хорошо, если сразу стрелять не станут! — Он сдавил в кармане пластмассовую рукоятку водяного пистолета. — Хорошо, если не станут. С ножом я еще справлюсь».

Он встал сбоку, так, чтобы снизу его не было видно, и наблюдал за тем, как из машины выбрался Антоша.

Антоша с трудом держался на ногах и не был опасен, но к нему присоединился еще один работник котельной — большого роста верзила в брезентовом плаще.

— Значит, вас двое, — сказал Д.Д. — Очень хорошо. То, что вас двое, меня вполне устроит. Поднимайтесь, ребята. Поговорим.

— Права не найду, — высовывая язык, Лиля выдвигала ящики комода. — Куда же я их дела?.. Ага, вот! — Она вынула из целлофанового пакета пластиковый чехольчик. — Можно ехать.

— Погоди, — Д.Д. остановил ее движением руки.

— Что-то еще случилось? — на старика смотрели три пары глаз.

— Ничего страшного. — Он наклонился к мальчикам. — Вы, ребята, меня увлекли. Знаете, как говорят, старики и дети — одно и то же. Я хочу с вами играть.

— Как это? — удивился один из близнецов.

— А во что будем играть? — задал вопрос второй малыш. — В войну?

— Будем играть в индейцев, — сказал Д.Д. — Нет, даже лучше. Еще интереснее: мы будем играть в пожарников. Лиля, здесь есть шланг?

— Что случилось? — пытаясь сложить упругую пластиковую корочку, повторила Лиля.

Д.Д. не стал ей ничего объяснять, да он и не успел бы ничего объяснить. Взял тонкий шланг, сплюснул молотком эмалированный рассекатель и, прежде чем на этаже с грохотом остановился лифт и большое плечо кочегара ударило в дверь, успел передать шланг одному из близнецов.

Усталым взглядом наблюдая за происходящим, Лиля не задавала больше вопросов.

Все получилось точно по плану. Второй мальчик открыл дверь и спрятался за ней. В эту же секунду Д.Д. в ванной открутил на полную силу горячий кран. Раздался крик ошпаренного человека. Без жалости, как может только ребенок, мальчик направил тонкую струю кипятка прямо по глазам нападающих. Д.Д. вышел из ванной с пистолетом в руке.

— Уходи, Антоша, — сказал он погромче. — Деньги я тебе компенсирую, а за моральный урон еще две штуки сверху накину. Согласен?

Верзила в мокром брезентовом костюме тер глаза и тупо смотрел на ствол пистолета. Антоша осторожно высовывался из-за его спины.

— Когда деньги отдашь? — спросил он, показывая нож.

— Завтра устроит? Я понимаю, что у вас такие шутки не имеют успеха, —  он повел стволом пистолета, и Антоша вжал голову в плечи. — Но я тебе на штуку больше дам, и ты позволишь мне плюнуть себе в рожу.

— А за полторы — хоть десять раз плюй! — Антоша, вероятно, разглядел наконец пистолет и метнул нож. Нож вонзился в раскрытую дверь ванной слева от уха Д.Д. — Завтра буду ждать, — крякнул Антоша и потащил за собой растирающего глаза верзилу. — Ножичек можешь себе оставить, это подарок. — Громыхнул лифт, и они исчезли.

— Тамара Игнатьевна, голубушка? — ныла Лиля в телефонную трубку, — ребят вам придется забрать, я сегодня ну совсем не могу! Занята выше крыши!.. Через полчаса вы можете?

— Ну? — полюбопытствовал Д.Д., когда девушка уже пристраивала трубку на разбитый аппарат.

— Не заберет, она не может.

— А теперь в кого будем играть? — спросил мальчик, дергая старика снизу за плащ.

— У вас снотворное в доме есть? — спросил Д.Д., поворачиваясь к Лиле, та отрицательно качнула головой. Она вынимала крупные осколки из фотографической рамки, обнажая котят, и складывала стекло горкой на столе.

— Придется до вечера потерпеть. — Она разглядывала очищенную фотографию. — Их нельзя оставить, сами видите.

— А посидеть никого нельзя попросить? — Лиля отрицательно качнула головой. Близнецы, затворив за собой дверь, что-то уже громили на кухне.

Д.Д. осторожно обеими руками взял телефон и опустился вместе с ним в кресло. Минуту он оставался в задумчивости, потом набрал тот же номер.

— Чебрисов? — спросил он в трубку и покашлял.

— Да, в курсе, в курсе я. — Забулькал на том конце голос Чекана. — Баловство это, доиграешься ты, Давидик! Понимаю, молодые были — баловались. Годы твои не те — силу показывать. Пришибут ведь. И я тебя не спасу. Теперь и авторитет не сила.

— Да я не поэтому…

— Ах да. Ясненько, но помилуй, Давидик, насчет нашего общего дельца — это ты рано, ты завтра позвони, или еще какая работа наметилась?

— С детьми посидеть нужно, — хрипло сказал Д.Д.

— С чем посидеть? Слушай, Давидик, ты же знаешь, это не мой профиль — идиотов лечить!

— Из моей доли, — сказал Д.Д. — Сумму назначишь сам, но минут через сорок по тому же адресу, будь любезен, пришли какую-нибудь бабу!

— Ну, если из твоей доли, тогда ладно, — чуть подумав, согласился Чебрисов. — Я к тебе Людмилу Петровну отправлю, — и спросил на всякий случай: — А ты со мной не шутишь, Давидик? — Д.Д. почувствовал даже, как поморщилась на другом конце города пухлая морда Чекана. — Ты шути с Антошей, со мной не надо.

Минут через сорок появилась Людмила Петровна, дама лет шестидесяти, с совершенно прямой спиной и высокой прической, венчающей желтоватое остроносое лицо. Лиля еще покружилась по квартире, объясняя ей, где что находится, чем кормить близнецов и как позвонить на работу их матери. Она бы не остановилась в бесконечных своих объяснениях, но Д.Д. взял с вешалки мягкое белое пальто и, подступив сзади, укутал девушку почти насильно.

Эпидемия

На шоссе оказалось пустовато. Предпраздничное солнце превращало осенний лес по обочинам в разноцветную шумящую карусель. Лиля пристегнулась ремешком и выжимала из старенькой «Волги» все возможное. Д.Д. с любопытством наблюдал за ней. Он отметил, что девушка хоть и держит себя в руках, но мысленно все возвращается и возвращается к происшедшему. Цикл ее неприятных воспоминаний легкой тенью проходил по лицу, и, присмотревшись, можно было заметить, как вздрагивают губы. Лилей руководил страх. Она действовала, как может действовать зверь, всеми четырьмя лапами угодивший в западню, то есть вне всякой логики, и это устроило Д.Д. Девушка таким образом оставалась в его власти.

Ни одного милицейского поста, и Лиля в истерике вкладывала все раздражение, весь свой страх в скорость машины. Когда «Волгу» обошел на прямой огромный военный грузовик с обширным крытым брезентом кузовом, она разозлилась и еще прибавила скорость, чего делать уже не следовало.

Обошлось без аварии. Довольно скоро резина проскрипела по гравию, «Волга» срезала угол и вышла на новенькую асфальтовую дорожку, замкнутую зелеными военными воротами.

— Вы подождите, — попросила Лиля, скидывая ремень. — Я пойду узнаю, можно ли его вызвать, скажу — невеста. — Она попыталась изобразить на лице кокетливую улыбку.

— Давай, — сказал Д.Д. — Погоди-ка. — Он придержал девушку за край пальто.

— Что? — Она обернулась. Лицо ее было бледно, глаза блестели от с трудом сдерживаемых слез.

— Остынь, — попросил Д.Д. — Невеста должна улыбаться. Улыбнись, иначе тебе никто не поверит.

«Если все пройдет нормально, — наблюдая за фигуркой в белом пальто, приближающейся к воротам, спокойно размышлял Д.Д. — Если он не успеет понять, в чем дело. Если его выпустят за пределы КПП. Не стану я с ним здесь объясняться. Здесь опасно. Ударю его. Свяжу руки, и на заднее сиденье. — Девушка исчезла в дверях проходной, внутренний отсчет времени пошел. — Сколько ей нужно? Полчаса? Час? Глупо мы машину поставили. Неудачно. На виду. Нужно было сразу соображать. Если выйдет, если все получится, отъедем куда-нибудь, в лес свернем. Он молодой, он, если понимает, то по-своему. Справлюсь как-нибудь. У него опыта нет. Теперь важно, чтобы он вышел».

Ворота бесшумно отъехали в сторону, гуднула машина. Д.Д. прикрыл глаза ладонью, потому что пришлось смотреть против солнца. Он хотел получше разглядеть водителя за рулем «вольво» и пассажира, спрятавшегося на заднем сиденье. Под лопаткой сильно кололо.

Он ясно увидел горло пассажира, туго укутанное шарфом. Когда «вольво» промелькнул почти рядом, Д.Д. заметил нервную руку, подтыкающую этот шарф, но больше ничего рассмотреть не удалось. Темная куртка и кепка водителя, черное пальто и мягкая черная шляпа пассажира… «Вольво» покатил по дороге, мелькнули его квадратные мигалки в зеркальце заднего обзора.

«„Оба штатские“, — отметил Д.Д., поправляя бинт на собственной шее, так же, как пассажир „вольво“ подправлял свой шарф. — Будем надеяться, что это просто совпадение. Ох, не стоит рассчитывать на совпадения. Еще один фрагмент, не укладывающийся в схему. — Он был спокоен. Сидел с закрытыми глазами, пытался увязать новые факты в общую линию. — „Вольво“ появился через несколько минут после нас… Все равно я не могу ничего изменить. Нужно просто ждать, пока невеста приведет мне своего солдатика».

Лиля вышла из ворот КПП довольно скоро, не прошло и десяти минут. Она была раздражена и сильно шарахнула дверью.

— Что-то у них случилось, — закурила, стоя рядом с машиной. — Вроде ЧП… Не говорят… — Отбросила щелчком пепел. — В общем, не выпустят его. Что будем делать?

— Отгони машину метров на сто и жди меня. Я сам все сделаю. Если через час не вернусь, уезжай.

«Если у меня ничего не выйдет, вряд ли она сумеет уехать. Но ей про это знать совсем не обязательно».

Он вышел из машины и, стараясь не шаркать ногами, направился к пропускному пункту. Он не оборачивался. Услышал, как мотор «Волги» завелся. Лиля выполнила указание беспрекословно.

Д.Д. вошел в проходную КПП и остановился. Осторожно прикрыл за собой дверь. Он было уже положил руку на перила механического турникета, но передумал. Дежурный солдат за стеклом — красномордый сибиряк с квадратными плечами. К счастью, внутренний телефон висел по эту сторону проходной и был снабжен списком. Д.Д. вернулся на шаг. Прочертив пальцем по стеклу, выбрал из десятка номеров один и снял трубку.

— Анатолия Николаевича попрошу к трубочке, деловым голосом потребовал он. Можно было изобразить военные интонации, но Д.Д. остановился на штатском варианте. Тон жесткий, требовательный, в меру развязный.

— Повторите вопрос? — мужской молодой голос не скрывал волнения.

— Анатолия Николаевича, — напористо повторил Д.Д.

— Полковник занят, — раздалось в ответ, — пятиминутка. Кто его спрашивает?

— Городская санэпидстанция вас беспокоит, — сказал Д.Д. Он уже понял, что будет говорить. — Вы уж меня извините, но дело сугубо штатское. — Солдат дышал в трубку. — Штатское, но срочное. Дело не терпит отлагательства. — Д.Д. нажал голосом. — Поймите, люди могут пострадать. Соедините немедленно.

Солдат поколебался несколько секунд, но соединение произошло.

— Полковник?.. — спросил Д.Д.

— Слушаю вас, — голос оказался приятным.

— Анатолий Николаевич, миленький, — Д.Д. изменил интонацию, — городская санэпидстанция беспокоит. Очень срочно.

— Слушаю!

— Видите ли, я нахожусь у вас, здесь, на КПП. Не могли бы вы, Анатолий Николаевич, уделить мне буквально несколько минут, несколько минут вашего личного времени. Дело очень серьезное.

По приказу полковника его пропустили. Пронзительно скрипнула несмазанная вертушка.

«Только бы девочка не наделала глупостей в мое отсутствие, — размышлял Д.Д., пересекая спортивную площадку части. — Если она струсит, может глупостей натворить. Если девчонка не подведет, все у нас получится».

На перекладине, вызывая в старике зависть, крутился мокрый от пота, полуголый солдат. Старик задыхался. Ботинки немного испачкались в глине и оставляли на свежевымытом асфальте мерзкие отпечатки. Не замедляя шага, Д.Д. поднялся по ступенькам штабного корпуса. Он отворил дверь, коротким властным взглядом остановил солдата, попробовавшего преградить ему путь, и, тяжело дыша, поднялся по казенной лестнице на второй этаж. В кабинет его пропустили уже без вопросов.

— Я весь внимание.

Полковник сидел напротив двери за столом, освещенный солнцем. Поблескивали звездочки на погонах. Аккуратно уложенные волосы, яркие губы. За окном внизу маршировали, громко чеканя шаг, солдаты. Внимание Д.Д. привлек стоящий на столе зеленый импортный селектор. Белая рука военного лежала на клавишах.

— Анатолий Николаевич? — Д.Д. вопросительно смотрел на хозяина кабинета, тот смотрел на Д.Д. Губы полковника улыбались, но глаза были неподвижны.

— Итак, я вас слушаю. — Длинный палец слегка постучал по клавише селектора, однако не надавливая на нее. — Пожалуйста, присаживайтесь.

Д.Д. подвинул стул и не без удовольствия опустился на него. Лицо попало в полосу солнца. Небо за стеклом было чистое. Д.Д. опять прищурился, изучая что-то невидимое там, в голубой пустоте.

— Вы бы хотели видеть мои документы? — сказал он. В ответ кивок. — Собственно, никаких документов я вам показать не смогу. — Без труда Д.Д. придал своему голосу нужные интонации. — Мы не заинтересованы в огласке. — Он перестал смотреть в небо и посмотрел в глаза хозяину кабинета. — Но и вы в ней не заинтересованы.

Яркие губы сжались, палец щелкнул по клавише селектора.

— Да погодите вы, Анатолий Николаевич. — Д.Д. положил свою руку поверх его руки. — Я не шпион НАТО, и я пришел к вам вовсе не с целью получить или дать взятку. Сразу хочу сказать… — Он сделал небольшую паузу. Полковник не перебил t — В вашей части эпидемия, и у меня, и у вас могут быть неприятности.

— Эпидемия? Насколько это серьезно?

— Увы. Это очень серьезно. Это очень серьезно, Анатолий Николаевич. — Он опять сделал короткую паузу. — Естественно, городская санэпидстанция возьмет на себя большую часть ответственности, чем вы, но поверьте, и вам достанется как следует. Я человек штатский, но я полагаю, что выплыви это дело наружу, и растворится ваша большая звездочка. — Д.Д. с трудом сдержался от ироничной улыбки.

— Холера? — на этот раз Д.Д. отрицательно качнул головой. — Чума? Что? — Губы полковника продолжали сжиматься, но рука соскользнула с кнопки. — Что-то новое? Какой-то новый вирус?

— Вы угадали, Анатолий Николаевич.

Полковник смотрел не мигая. Д.Д. откинулся на стуле, спинка скрипнула. Одновременные удары сапог во дворе замерли. Резкая команда:

— Кру-гом!

Общий разворот, и синхронные удары сапог возобновились.

— Официальной информации нет и не будет, — сказал Д.Д. — Можете считать, что я в личном порядке. Задача у нас с вами проста, изолировать зараженных.

— Изолировать здесь, в части? Сколько их?

— Точной информации у меня нет, но по меньшей мере один солдат у вас в части заражен.

— Действительно это представляет серьезную опасность?

— Это в достаточной степени опасно. Впрочем, инфекция распространяется медленно. Анатолий Николаевич, вы не поняли, вы должны изолировать всего лишь одного солдата. Изолировать и оставить здесь, у себя. Я не знаю, как это у вас называется: санблок? Губа? Гауптвахта?

— Его фамилия? — Палец опять надавил на клавишу селектора.

— Дурасов Святослав Юрьевич. Как я понимаю, рядовой, первый год службы, из Киева парнишка.

Д.Д. внимательно следил за лицом полковника. Даже минимальные изменения в выражении этого лица не ускользнули от его глаз. Губы сжались еще чуть-чуть сильнее, а глаза потеряли свою статичную улыбку.

— Так вы в курсе уже? — удивился Д.Д.

— Каковы внешние проявления, симптомы болезни? — спросил полковник. Сапоги за окном опять на мгновение приостановились. В голубом стекле неба наметилась легкая желтизна.

Д.Д. игривым движением чиркнул себя ребром ладони по шее.

— Тонкая розовая полоса на горле, похожая на свежий шрам от бритвы или на след шелкового шнура, если им хорошо придушить.

— Понял, — полковник достал из кармана носовой белый платок и вытер несуществующий пот со лба. Было видно, что он хочет сохранить спокойствие и не может. — Ничем помочь вам пока не смогу, — сказал он. — Спасибо, конечно, за предупреждение.

Полковник всмотрелся в Д.Д. Конечно же, он ни на минуту не поверил, что перед ним санинспектор, пришедший по собственной инициативе. Но теперь уже не имело значения, что он подумал. Глядя в глаза хозяину кабинета, Д.Д. напрягся, завладевая вниманием и волей этого симпатичного военного. Он давно не прибегал к прямому внушению, хотя раньше это получалось на хорошем профессиональном уровне. Еще лет десять назад Д.Д. мог одним усилием воли воздействовать на психику собеседника и на некоторое время подчинить его себе, но он состарился, ослаб. Теперь-то силы совсем не те.

Сосредоточившись, старик смотрел на хозяина кабинета. Взгляд полковника под его нажимом смягчился, реснички запрыгали. Анатолий Николаевич, на счастье, оказался вполне гипнабелен. Теперь он отвечал на вопросы, не понимая, зачем это делает.

— Дурасов сегодня утром ушел в самоволку, — сказал он. — Мы его, конечно, ищем. Но пока безрезультатно.

— А он у вас как, один ушел? — продолжал допрашивать Д.Д. — Или табельное оружие с собой прихватил?

Полковник кивнул.

Профессиональный военный, он привык отдавать приказы и рапортовать только старшему по званию. Покорившись в первую минуту, он что-то почувствовал и сопротивлялся внушению. Всецело подчинить полковника все-таки не удалось. По лбу хозяина кабинета пробежала морщина, и он хоть и с трудом, но сдержался, не сказал следующей фразы.

— Нужно выяснить контакты с другими солдатами, — предложил Д.Д.

Полковник на секундочку прикрыл глаза, потер левый висок большим пальцем, как при сильной головной боли, и уже другим голосом спросил:

— Эта эпидемия, этот вирус, эта болезнь… Быстро приводит к летальному исходу? Как она протекает?

Д.Д. хотел солгать, но им самим навязанный контакт не дал этого сделать. Он разглядывал шею полковника. Никакого следа на шее не было. Плотное, хорошо выбритое горло с развитым кадыком. Судорожно кадык пополз вверх. Полковник сглотнул и откашлялся.

— Зараженный чувствует себя вполне прилично, — сказал Д.Д. На столе загудел селектор. — Но через пять дней погибает, — добавил он шепотом, чувствуя приближение приступа.

— Что с вами? — спросил полковник. — Вам плохо? — и его голос прозвучал будто издалека…

Небо за окном то желтело, то опять принимало свой естественный хрустально-голубой вид. Некоторое время Д.Д. боролся с подступающей желтизной, но приступ победил его. Мысль все еще работала четко, а ощущения смешались. Лицо полковника, стол, ярко-желтое, песочное небо за окном.

Он сидел в пустом кабинете и держался обеими руками за край стола. Полковник обещал быстро вернуться. Он был вынужден отлучиться по какому-то срочному вызову. Селектор на столе продолжал тихо гудеть.

Минут через десять Д.Д. поднялся со стула и подошел к окну.

Солдаты больше не маршировали, и он сразу увидел полковника, нервным шагом возвращающегося в штабной корпус. За полковником спешил молодой офицер. Офицер что-то выкрикивал и чуть не размахивал на ходу руками, что явно противоречило любым уставным отношениям.

Посмотрев внимательно на эту пару, Д.Д. понял, что видеть Анатолия Николаевича ему больше не хочется. Он с трудом отнял руки от стола, поднялся на ноги и уже с прямой спиной вышел из кабинета. К счастью, дежурного не было на месте, только жалобно звонил на пустом столе красный телефон.

Д.Д. прошел через приемную и скрылся за дверью в маленьком туалете. Ему хорошо было слышно, как тут же пробухали шаги и раздался голос полковника.

— Где он?! Куда он делся? Он тут сидел!.. — Голос перешел на крик. — Искать старика!

Кафель в туалете был белый, стандартный, но свеженький, похоже, его положили совсем недавно. На ледяном кафеле конденсировались мелкие капельки воды. Д.Д. прижал ладонь к этой стене. Холод помогал старику преодолевать головокружение.

— Как он выглядит? — спросил снаружи за дверью молодой голос, принадлежащий, по всей видимости, офицеру.

— Ну, совсем такой, старый! Сволочь! Эпидемия, говорит!.. — Это был уже голос полковника. — Будет у тебя эпидемия, если сначала шнурком задушить, а потом выстрелить в голову!..

— Стреляли из пистолета с глушителем, — отозвался голос молодого офицера. — В части нет такого оружия. Вы думаете, старик?

Д.Д. знал, что они не сделают этого шага. Обыскав абсолютно все, каждый сантиметр ковра, заглянув под все кресла и стулья, они не войдут сюда, в офицерскую уборную. Так и оказалось, не заглянули.

— Да нет, он только что пришел, он бы не успел. Погоди!.. Кто выезжал через КПП? — Он бил ладонью по столу. — Срочно установите, кто выезжал за пределы части в последние полчаса? — Он орал уже, похоже, в селектор. — Без специального распоряжения никого за пределы части не выпускать!

Окончательно справившись с недомоганием, стоя в живительной прохладе, старик из общего гама и разговоров пытался в деталях уяснить происшедшее.

* * *

Выбраться за территорию части оказалось для Д.Д. делом на удивление несложным. За последние сорок лет заборы и колючая проволока не особенно видоизменились, и здесь всего этого добра было несравнимо меньше, чем в лагере. Кроме того, бегущие в самоволку солдатики проложили не одну тропу и не одну новую калитку создали в ограждениях.

Когда он, продравшись через щель в заборе, вышел на свободу, то увидел, что потрепанная «Волга» стоит, зарывшись глубоко в кусты на обочине.

«Правду говорят, у наших военных одна извилина, и та от фуражки. Внутри устроили такую свалку, что и слона можно незаметно провести, а за ворота вообще посмотреть забыли».

Лилязавела мотор, как только Д.Д. опустился рядом с ней на сиденье.

— Что там случилось? — спросила она одними губами.

Набирая скорость, машина пошла по шоссе.

— Плохо, — Д.Д. откинулся на сиденье. Он прижимал руку к порванному о колючую проволоку плащу. — Бежал ваш Славик и автомат с собой прихватил, сегодня утром бежал. Наверное, его задержать пытались, троих уложил в помещении подсобки. Вот такая экспозиция.

— Насмерть? — спросила Лиля. Д.Д. кивнул. — Он совсем свихнулся?! — Она прикусила нижнюю губку. — А что нам теперь делать?

— Я не знаю, что нам теперь делать. Думаю, будем его искать.

— Вероятно, его ищут уже?..

— Вероятно, ищут. А мы должны найти его раньше. — Д.Д. закрыл глаза. — Ты, Лиленька, постарайся вспомнить, изо всех сил напрягись, всех ваших общих знакомых, каждую мелочь вспоминай. Телефон, адрес, номер дома… Может быть, вы где-нибудь в подвале пили, скверик уютный, излюбленный стол в лесопарке, беседка… — Сквозь закрытые веки наплывала густо желтизна. — Вспомни, Лиленька!

Через несколько минут девушка сухо сообщила:

— Нет у нас общих знакомых. — Судя по голосу, она напрягалась изо всех сил. — А он что, из автомата их расстрелял?

«Хороший вопрос, — отметил Д.Д. — Не из автомата и вообще не он, но это тебе знать пока не обязательно. Стрелял, скорее всего, тот тип в черном пальто с шарфом на горле. — Д.Д. попытался припомнить лицо, выглядывающее белой полоской из-под шляпы. — Нет, я не смогу его опознать, если только шофера… „Вольво“ беспрепятственно пропустили на территорию части, я сам это видел. И так же, вероятно, выпустили. Полковнику о штатских гостях при этом никто не доложил. Здесь можно зацепиться».

— Я не знаю, — сказал он. — Если он стрелял, то из автомата, из чего он там еще мог стрелять? Другого оружия рядовым не полагается.

— Значит, из автомата, — Лиля от напряжения с трудом выговаривала слова. Д.Д. открыл глаза и увидел, что лицо девушки скривилось, как от боли. — Посмотрите-ка, по-моему, они за нами едут?

— Почему ты так решила?

— Они только что проскочили навстречу, а теперь, видите, догоняют?

Д.Д. не без труда повернулся на сиденье и глянул через заднее стекло. Казалось, навек потерянный «вольво» действительно догонял «Волгу». Д.Д. даже тихо присвистнул от неожиданности. Как же это он так проморгал встречную машину. Нельзя расслабляться. Нельзя дать приступу овладеть телом. Если приступ накроет, то сразу конец. Проиграл.

— У них мотор помощнее, но по крайней мере я могу попробовать… — сказала Лиля.

— Не нужно пока, — возразил Д.Д. и тут же пожалел о своих словах. Пуля, выпущенная из преследующей машины, чиркнула по дверце «Волги». — Тормози!..

Заскрипели тормоза. Идеальная была у девушки реакция. Лиля подчинилась приказу старика, не задумываясь, рефлекторно. Деревья по обочинам прыгнули, встали неподвижно. «Волгу» резко занесло, но она довольно удачно встала на обочине. «Вольво» проскочил мимо.

— Холера! — выплюнул только одно слово Д.Д.

— Что вы делаете, вы с ума сошли? — Лиля попыталась удержать Д.Д., хватая его за плащ, но старик уже выбрался с трудом из машины.

— Они не оставят нас. Понимаешь, не оставят. Они сейчас вернутся!

Небо было тяжелым и желтым. Шоссе — гладко-оливковым. Он вынул из кармана водяной пистолет и, расставив ноги, сдавил игрушку в двух руках, будто готовясь к прицельной стрельбе. Сквозь пелену он отчетливо разглядел, что не ошибся, «вольво» действительно развернулся. Он даже услышал шипение новеньких шин при резком развороте. От этого шипения, как от контакта с холодным кафелем, в голове его стало ясно. Перед глазами старика больше не было ни крупицы тумана, и Д.Д. видел, как высовывается из несущейся уже навстречу машины человек. «Вальтер» в руке, спокойный взгляд из-под полей шляпы.

«Пугают! — понял Д.Д. Он отметил черную полоску шарфа на горле и почувствовал облегчение. — Конечно, пугают. Не собираются они нас убивать. Хотели бы убить — убили бы уже!»

Ствол водяного пистолета не дрожал. Если бы оружие было настоящим, Д.Д. без труда уложил бы этого человека. На мгновение он пожалел, что пистолет пластмассовый, но и пластмассового было достаточно. Угроза на угрозу. Как раз ровно столько движений навстречу друг другу, сколько требуется для первого знакомства.

Он не ошибся. Через секунду дверца «вольво» захлопнулась, машина развернулась, проскочила мимо и вскоре исчезла на спуске дороги. Д.Д. хотел утереть пот, но, во-первых, пота не было, а во-вторых, он не сразу смог расцепить пальцы.

С трудом подволакивая ноги, он вернулся в «Волгу» и опустился на сиденье рядом с Лилей.

— Что это было? — спросила она. — Нас хотели убить?

— Не думаю, — Д.Д. не мог даже закрыть глаза. — Скорее всего нас хотели только немножечко напугать.

Несмотря на полуобморочное состояние, Д.Д. вычленил из общего шума дороги и шороха листвы звук еще одного мотора.

— А вот теперь поехали, — попросил он тихо.

«Волга» все еще стояла на месте. С ревом пролетел мимо грузовик. Брезентовый кузов его сильно колыхался и дрожал. Д.Д. проводил грузовик взглядом.

— Нет, я больше не могу, — Лиля стукнула себя кулачком в лицо. — Я ничего не понимаю. Объясните мне наконец, что происходит!

Д.Д. молчал.

— Ладно, поехали, — сказала Лиля.

Она уже развернула машину, выводя на шоссе.

— Правильно, — сказал Д.Д. — А я ничего тебе и не стану объяснять. Не время теперь. Будешь много знать, будешь бояться, будешь делать глупости. Да если бы я и рассказал тебе все, ты бы не поняла, во-первых, и не поверила бы ни одному моему слову, во-вторых. Доверься старику, девочка. Я в эту яму ради тебя полез. Главное, ты должна теперь вспомнить все, что у тебя связано с этим солдатиком. Наша задача его найти. Найти раньше патруля, раньше милиции, раньше…

— Да ничего у меня с ним не связано! — крикнула Лиля и увеличила скорость.

— А если еще припомнить? Где ты с ним познакомилась? Где встречалась?

— Говорила я, в автобусе, как с вами, познакомилась! Клеился он ко мне!.. Через десять минут мы будем в городе. Куда поедем?

— Домой, — сообщил Д.Д. — Чем раньше домой вернемся, тем дешевле получится!

— Дешевле?

— А как ты считаешь, сколько с меня эта старая карга берет за час? Только за то, что присматривает за неизвестно чьими бешеными детишками…

— Ну и сколько же? — Лиля сквозь слезы улыбнулась. — Ну правда, скажите, сколько?

— Сколько-сколько? — прогнусавил, стараясь, как мог, насмешить девушку, Д.Д. — Сотню в час, вот сколько! Мало?

— Много!

Лиля тряхнула головой, вытерла слезы и, придерживая руль одной рукой, слегка причесала волосы. Она немного успокоилась.

— Действительно, хорошо быть здоровым и богатым, — сказала она.

Солнца зашло за тучу. Ветер понес по шоссе сухую листву. Боль отступала, машина бежала ровно. Д.Д. увидел гаишника с жезлом, только когда «Волга» поравнялась с ним. Жезл показывал на поворот, на проселок.

— В чем дело, товарищ милиционер? — спросила Лиля, останавливая машину и выглядывая в окошко.

— Авария, — с удовольствием поделился гаишник. Бляха на его груди неровно сверкала. — Военный грузовик на «вольво» наскочил, так что придется вам, девушка, два километра в объезд, но тут дорога ничего, хорошая!

Послушно свернув на проселок, Лиля надолго замолчала, вцепившись в руль. У Д.Д. опять нашлось время отдохнуть.

«Волга» подскакивала на рытвинах «хорошей» дороги. Ветки чертили по стеклам, скребли по железному кузову. Здесь было узко, двум машинам никак не разойтись. Д.Д. напряженно смотрел сквозь ветровое стекло. Кто-то здесь проехал совсем недавно, может быть, минут пятнадцать назад. На это указывали следы колес в измерзшей земле.

«Как по заказу, — думал Д.Д. — Неужели полковник послал солдат расправиться с этими из „вольво“? По крайней мере еще час назад он ничего не знал. Час назад у него имелся только один беглый солдат с автоматом. Чтобы дать указание остановить „вольво“, у полковника должны были найтись веские причины. Здесь серьезным скандалом пахнет. Чтобы такое дело замять, нужны связи на самом верху. И, кроме того, почему я вдруг перестал интересовать Анатолия Николаевича? Совсем не сложно было организовать погоню, а ведь не случилось. Не организовали. Похоже, сообщения по милицейским постам не было. Нас просто выпустили. Об этом тоже следует подумать. Почему нас выпустили?»

«Волга» сделала круг, опять вышла на шоссе и через пятнадцать минут была уже в городе.

— Останови-ка здесь, — попросил Д.Д., увидев знакомое место. Он вышел из машины. — Я тебе через час позвоню. Постарайся вспомнить хоть что-нибудь об этом Славике.

Лиля кивнула.

Телохранители

Он успел отдохнуть, и в теле наличествовал даже некоторый запас бодрости. Наверное, целую троллейбусную остановку Д.Д. прошел пешком.

В знакомом подъезде лифт, как и в прошлый раз, не работал, но довольно легко Д.Д. поднялся на седьмой этаж. Он повернулся лицом к окну, почему-то он опять ожидал увидеть серую газетную звезду, приклеенную к стеклу, но звезды не было. В стекле дрожало белое осеннее солнце.

«Скоро праздник, седьмое ноября скоро, — подумал Д.Д. После прогулки и лихого подъема лестничная площадка кружилась перед его глазами. — Только бы вот так по глупому не свалиться, не упасть. Совсем немного осталось, найду эту заразу, и конец. Больше ничего не будет нужно!»

Палец надавил кнопку. Д.Д. прислушивался, он чувствовал кожей лица, как замирает внутри квартиры за зеленой дверью звонок. Он уже собирался повернуться и идти вниз по лестнице, подумал, что, если тут и есть кто-то, все равно не откроют, но услышал в глубине квартиры шаги.

— Кто тут? — раздался приглушенный знакомый голос.

— Это Давид. Открой, пожалуйста.

Дверь после длительного скрежета и щелчков отворилась, и Чекан впустил Д.Д. в квартиру. Наличие слабого наружного замка вполне объяснилось, Д.Д. даже усмехнулся про себя, он еще собирался вскрывать этот «бункер» ногтем! За бутафорской зеленой дверью с примитивным замочком были еще две двери, снабженные специальными автоматическими реле.

— А чего ж металлическую себе не поставишь? — спросил Д.Д. Добравшись до кресла, он опустился в него, даже не сняв плаща.

— Коньяк? — вежливо предложил хозяин. — Может быть, валидол?

— Один черт! Коньяк. Я знаю, ты плохого не пьешь.

— Верно, дряни не употребляем, — Чекан достал из бара круглую темную бутылку и пару хрустальных стопочек. — А насчет бронированной двери, так это глупости, их, бронированные, в первую очередь сегодня режут! Есть на эту тему умельцы. — Он наполнил стопочки, поставил на столик. — Ходят по подъездам с миноискателем в портфеле, где наткнутся на железную дверь, туда, не разбирая, с автогеном сразу!.. У меня одного приятеля так сделали. Да ты его помнишь, наверное, Ряха?

Д.Д. кивнул и взял коньяк. Комната ходила перед глазами поворотами живописных холстов, сливающихся в полосы, поворотами горящих отраженным солнечным светом полировок. Д.Д. постарался смотреть только на большой ковер с витязями, занимающий пол стены.

— Он, дурак, еще сопротивлялся, заработал две дырки в теле. Одна дырка в животе, другая в башке, но выжил, крепкий был, теперь лечится. А у меня, видишь, как хорошо сделано, откроешь замок, войдешь, пружинка щелкнет, и сидишь ты, как мышь в мышеловке, между двух дверей, ждешь!.. Я в отпуск уезжал в Анапу, а один такой забрался. Представляешь, я парня только через три недели достал. Пришлось все двери стерилизовать. Вонь страшная.

— В Анапу ездил? А ты давно освободился? — спросил Д.Д.

Толстяк плюхнулся в кресло напротив. В коротких пальцах Чекан крутил полную хрустальную рюмочку.

— Амнистия, брат. Дело не дешевое, но доступное. Тебя это, конечно, удивит и, может быть, огорчит, но я уже шесть лет, как откинулся. Видишь, коньяк хороший кушаю, воздухом дышу. И напрасно ты решил, что я только оттуда. Не узнаю тебя, Давидик, с твоим-то чутьем так ошибиться! Кстати, что у тебя с горлом? — Д.Д. так на него посмотрел, что Чекан вздрогнул, взмахнул пухленькой рукой, будто прикрывая лицо, и совершенно переменил тон. — Ладно, ладно, это я напрасно спросил. Но все-таки скажи, Давидик, что тебе от меня нужно? Зачем пришел? Мы же до всего договорились, кажется? Хочешь, можно еще кого-нибудь подхоронить, это запросто! С детишками посидеть!.. А то поехали в баню? Финская банька, все условия, на семь лет помолодеешь, на год дольше проживешь после такой баньки. Я понимаю, бабы в твоем возрасте — это уже неинтересно, но скажи честно, ты когда в последний раз по-настоящему жизни-то радовался? Скажи, Давидик. Скучный ты стал, и лицо у тебя — сухое. Зачем?..

Неожиданно на полуслове Чекан замолчал. Это было в его привычках. Любимый прием — запутать собеседника, сбить с толку, заставить переключиться. Д.Д. несколько минут сидел неподвижно, потом сказал:

— Мне нужен какой-нибудь человек из местной прокуратуры. Есть у тебя человек в прокуратуре?

— И что, очень нужен?

Давид не кивнул, он только посмотрел в глаза хозяина квартиры.

— Почему же нет, есть человечек, но ты знаешь, сколько это стоит!?

— Сколько?

— А это по тому, что тебе надо, в зависимости от обстоятельств.

— Да ерунда, справочка по архиву. Сделаешь?

— Почему нет? — Чекан поднялся из кресла, достал из низенького полированного секретера записную книжку. — Сейчас и позвони. Только сам. — Розовым пальцем он перелистал странички, наконец нашел номер. — Зовут человечка Павел Викентьевич, на меня сошлешься. Это, конечно, если тебе только справочка и нужна. Но давай договоримся, я ничего тебе больше не должен.

Давид кивнул.

Новая игла медленно втыкалась ему под лопатку, он начинал задыхаться, но старался этого не показать. Лицо Чекана перед глазами становилось желтым и твердым.

— А то, если деньги нужны, может, в дело войдешь? По старой памяти возьмем! Чутье-то твое собачье пенсионная книжка не отбила? У тебя феноменальное чутье, Давидик!

Лицо уплыло куда-то назад, к ковру, комната качнулась, обращаясь опять в желтый непрозрачный куб. Издали раздался голос Чекана:

— Ты нас всегда поражал. Как ты все это чувствовал?! И как теперь нам этого не хватает, в особенности перед праздничком!.. Ты еще слышишь меня, Давидик?

Плотная желтизна вокруг потеряла стеклянный блеск и медленно остановилась во времени, она сделалась какой-то пористой и зашелушилась струпьями. Струпья эти сыпались вокруг лица, задевая щеки. Д.Д. показалось, что обрушиваются большие пласты пыли. Моментально пыль набилась в ноздри. Игла, более не проникая под лопатку, встала сверху вниз в горле. Она расширилась, лишая дыхания. Д.Д. закашлял и сквозь обвалившийся желтый фрагмент увидел незнакомое круглое лицо.

— Очухался? Вот умница, — сказал где-то невидимый Чекан.

Вдохнув против воли порцию нашатыря, Д.Д. увидел, как от его ноздрей отнимают стеклянный флакон. Незнакомое лицо подвинулось, и картинка прояснилась вся целиком. Вокруг была другая, незнакомая комната. Д.Д. лежал на широкой софе с запрокинутой головой. На белых стенах довольно плотно размещались иконы. Была еще какая-то живопись маслом, малогабаритная и сочная, в основном натюрморты.

— Коньяку хочешь?

— Нет, не стоит, — собрав все силы, Д.Д. повернулся и сел на софе. — Он у тебя, конечно, хороший — коньяк… — Он нарочно напоказ потирал ладонью шею.

В комнате, кроме Чекана, находились еще двое людей, до странности одинаково одетых в серые длинные и гладкие плащи. Д.Д. исподлобья разглядывал их.

— Отличные у тебя ребята, — сказал он, обращаясь к Чекану, завинчивающему пузырек. — Я так понимаю, это подарок?

Чекан кивнул и поставил пузырек себе на колено. Отпустил руку, нашатырь не упал.

— А они как у тебя — вооружены?

Чекан посмотрел на Д.Д. укоризненно.

— Давидик, ты обижаешь старого приятеля. Или ты думаешь, я не в состоянии сообразить, что без оружия они тебе ни к чему?! Я же тебя знаю, ты парень шустрый, из одного любопытства в моем подъезде сложишь их китайским штабелем, как только выйдешь!.. Скажи, и зачем это мне?

«Теперь главное — собрать силы и выйти из квартиры. Все остальное буду решать на ходу, потом. Отсюда меня могут и в морг сразу отправить. Рюмка отравленного коньяка, и точка. Впрочем, если бы Чекан хотел меня убить, то уже сделал бы это! Зачем-то я им еще нужен? Может быть, меня спас порез на горле? Может быть, тот, на „вольво“, как-то связан с местными бандитами. Конечно, они не могут знать всего. Но что-то же они знают?»

Д.Д. поднялся. Он неплохо держался на ногах, даже сам удивился. Нарочно задев за плащ одного из телохранителей, он прошел в ту комнату, где они с Чеканом пили коньяк, взял со стола полную хрустальную рюмочку, залпом проглотил ее, запрокинув голову.

— Может, еще и доведется, съездим в баньку, попаримся! — сказал он почти шутливым голосом. — И ты зря думаешь, что женщины меня уже совсем не интересуют. Может быть, сил и поменьше стало, зато вкус развился. Знаешь, как с возрастом вкус утончается на баб?

— Как же?

— Да как у тебя на коньяк. Ты же, наверное, когда школьником был, «белый аист» от «наполеона» не отличил бы, а теперь?.. — Д.Д. демонстративно поднес к ноздрям пустую рюмочку. — Теперь совсем другое дело. Знаток! Пойду, пожалуй, засиделся я у тебя. Коньяк хороший, но и времени жалко…

— Не держу, — Чекан убрал рюмочки. — У меня тоже, знаешь, дел по горло.

Давид довольно покивал, и Чекан проводил его до двери, сам отпер деревянную мышеловку. Шурша плащами, телохранители разделились. Один, тяжело ставя ноги, побежал впереди, второй двинулся сзади на расстоянии в полпролета.

«Конечно, он плохо посчитал. Действительно, я мог бы избавиться от этих парней здесь же, на лестнице, это несложно, — размышлял Д.Д., послушно следуя за своим сопровождающим. — Но нужно ли мне теперь от них избавляться? Если от этих избавиться, не известно, чего еще ждать? А так все ясно, вот они — два серых квадрата: один впереди, другой позади. Кроме того, функцию телохранителей они тоже исполнят, и не придется тратить лишние силы».

Возле телефонной будки Д.Д. остановился. Идущий впереди плащ тоже остановился, но назад не пошел. Задний сделал еще пару шагов и стал, упершись спиной в кирпичную стену. Д.Д. вошел в будку и набрал номер Лили. Он был просто уверен, что после пережитого шока девушка вспомнит какие-то обстоятельства, какие-то необходимые детали. Если она ничего не вспомнит, рассчитывать больше не на что. Тупик.

— Это я, — сказал Д.Д. в трубку. — Как себя чувствуешь, девочка? Голова не болит?

— Я вспомнила, — зазвенел в телефоне ее возбужденный голос. — Вы просили вспомнить! Вы когда вышли из машины, я и сообразила сразу. Дура я совсем. Как я могла забыть?

— Что ты вспомнила?

— Ездили мы со Славиком к одной его знакомой. Лена ее зовут! — Было слышно, как там по квартире с визгом и грохотом носятся близнецы. — Вы меня слышите?

— Да слышу, слышу… Адрес какой у твоей Лены?

— Возьмите чем записать, я продиктую.

— Говори, так запомню.

Каждое слово, сказанное девушкой, отпечаталось в памяти Д.Д. фотографически, иногда это еще получалось. Теперь он мог представить себе этот адрес как напечатанный на машинке листок. Старый трюк уголовника, игра в прятки с одолевающим старческим склерозом.

Задний верзила покачнулся, отделился от стены и двинулся к телефонной будке. Круглое его лицо с бесцветным ртом и светлыми бровями было абсолютно невыразительно.

— А у вас вышло что-нибудь? — спросила Лиля. Д.Д. по звуку ее голоса догадался, в голове девочки в эту минуту опять прокрутилось от начала до конца все происшедшее, и она, наверное, сильно побледнела. — Я дура, я глупость спросила?..

— Глупость, — подтвердил он и повесил трубку. Рука в серой кожаной перчатке распахнула дверь автомата.

— А все, я закончил, — сообщил Д.Д. и послушно вышел наружу. — Поехали, ребята! Где тут у нас останавливается пятый троллейбус?

Рука в перчатке указала направление. Судя по движению, рука эта была тяжеловата излишне, и уж точно в перчатку был зашит свинец.

«Стало быть, Людмила Петровна? не ушла, — уютно устроившись на боковом сиденье медленно ползущего троллейбуса, размышлял Д.Д. — Вероятно, ее приставили к девочке так же, как этих ко мне?.. — Без особого любопытства он изучал застывших на детских местах своих верзил. — Впрочем, все это ерунда. Главное, чтобы беглый солдатик оказался именно по этому адресу. Он, конечно, запуган. Он, конечно, все уже понимает. Он уже, наверное, перед выбором, так что теперь главное — встретиться со Славиком и узнать, кто ему подарил всю эту прелесть, а там уж можно действовать!»

Грязно-желтые двухэтажные домики смыкались вокруг довольно обширного двора. Двор был густо обсажен тополями. Летом здесь можно было задохнуться от теплого тополиного пуха, но сейчас было опрятно и между деревьями пусто.

После поездки в троллейбусе телохранители немного изменили тактику. Вероятно, им просто надоело. Теперь оба они держались позади, но интервал уменьшили до трех-четырех шагов. Д.Д. прислушался.

Строение, куда он вошел, с трудом отведя тугую дверь, было очень старым и имело классический черный ход, что Д.Д. очень устраивало. Он даже хотел попросить одного из своих соглядатаев сделать крюк и зайти с другой стороны, но воздержался. По чисто вымытым потертым каменным ступеням он поднялся на второй этаж и сразу нашел кнопку звонка нужной квартиры.

Где-то была допущена ошибка. Со всею ясностью Д.Д. вдруг понял это. Неправильно сказанное слово, неверно понятый жест. Где-то нужно было остановиться и повернуть назад. Но он не понимал, где, и поэтому не мог остановиться.

Окна, выходящие на лестницу, — маленькие пыльные квадраты — плохо пропускали свет. Телохранители топали ногами и оба кашляли.

За дверью, за тонким слоем высохшей краски, за прогнившей деревянной панелью что-то происходило. Д.Д. зачем-то поднял руку, прислушиваясь. Шаги, голоса, звон расколовшейся рюмки, женское истерическое всхлипывание. Д.Д. надавил кнопку еще раз и, приняв решение, коротко приказал:

— Мальчики, давайте-ка сюда. Ломайте дверь!

Один из телохранителей по-военному сразу подчинился. Какие все-таки у Чекана вышколенные ребята! Он отошел, ленивый и крупный, в другой конец площадки, не без удовольствия сделал несколько порывистых шагов и широким плечом ударил в дверь, в шелушащуюся краску. Гнилая древесина треснула, но сразу не поддалась. Очень хороший, крепкий замок.

«Сейчас, — Д.Д. ощутил азарт охотника. — Сейчас я опоздаю!»

— Помогите! — крикнул в квартире женский голос. С другой стороны двери приблизились мужские шаги. — Помогите!

Чьи-то руки не могли справиться с щелкающим замком. Женский голос затих.

Тяжелое плечо еще раз налетело на преграду, где уже образовалась трещина, но дверь держалась.

— Ты, стой! — крикнули внутри, и тут же ударили один за другим четыре одинаковых выстрела.

Пули прошли сквозь дверь, как сквозь мягкую бумагу, они с визгом отрикошетили от пола во тьме лестничной площадки. Телохранитель отряхнул стружку со своей щеки, вытащил пистолет. Д.Д. отступил за угол и опять приказал:

— Давай ломай! Чего замер, как на похоронах тещи? Чего задумался? Работать надо!

При следующем ударе плеча серый плащ расстегнулся, и кожаная кобура из подмышки съехала почти на грудь. Телохранитель смотрел почему-то весело. У него были круглые глаза идиота.

Наконец дверь упала. Из темноты квартиры в лицо пахнуло тяжелым запахом пота и гари.

Присев на корточки, Д.Д. разглядывал труп, лежащий на полу у самого входа. Это был очень молодой человек, коротко стриженный, прыщавый, в выгоревшей военной форме. Старик провел пальцем по небритой щеке мертвеца и закрыл ему глаза. Веки мальчишки были еще теплыми, казалось, они сейчас вздрогнут.

«Ну что же ты, Славик? — подумал Д.Д. — Как же ты допустил, чтобы они убили тебя? Это ты должен был их убить. Или ты был еще совсем свежий? Может быть, ты еще и не знал, что должен кого-то убить? Может быть, они застукали тебя в самый счастливый, в самый интимный момент твоей жизни? В любом случае ты дурак. Пожил бы еще пару минут, ответил бы мне на пару вопросов, потом бы и умер».

Непонятно зачем телохранители подняли дверь и приспособили на место. Это была небольшая отдельная квартира, когда-то перестроенная, видимо, из разрезанной на куски огромной коммуналки. Д.Д. прошел через комнату в маленькую кухоньку.

Возле узкой двери, выходящей на черный ход, на полу валялся автомат Калашникова. Д.Д. носком ботинка постучал в дверь. Она оказалась заперта снаружи.

«Еще два трупа, — думал он, возвращаясь в комнату и разглядывая мертвую женщину, лежащую в кресле. — Еще два трупа и никаких следов. Где их теперь искать, эти следы!?»

Он тщательно осмотрел мертвую.

Школьница, лет семнадцати, не больше. Черная мятая блузка и вытертые, штопаные джинсы выдавали ее детские пристрастия. Убили ее сразу, похоже, одним выстрелом, но крови нигде не видно. Маленькая головка запрокинута на круглую мягкую спинку кресла, и глаза смотрят с испугом и недоверием. Маленькая ручка вцепилась в подлокотник.

Д.Д. протянул руку и ощупал тонкое горло — шрама не было. Он вышел в коридор.

Дезертир лежал на боку, растопырив руки. Чтобы как следует его осмотреть, пришлось зажечь лампочку. Это был тот самый солдат — никакой ошибки. Горло Славика пересекал знакомый розовый шрам. Первая пуля попала солдату в голову, вторая пробила сердце. Один из телохранителей профессионально обследовал труп, другой из комнаты звонил в прокуратуру. Отчетливо раздавался его голос:

— Да тут двое, — бубнил он. — Пацан и баба его. Оба дохлые. Точно, пацан тот самый… Автомат есть, такое дело… Да ерунда. Глупости… Мы подежурим… Не стоит беспокойства…

«Из деревни он что ли вчера приехал? — расчленяя на два потока смысл и форму, думал Д.Д. — Может, и из деревни, но позвонил-то сразу в прокуратуру. Не в милицию. Но почему же в прокуратуру, почему? Похоже, они вообще не боятся? Позвонил он просто проинформировать о случившемся. Поставить в известность. Совсем ничего не боятся. А ведь дело-то — не шутка. Худо-бедно двойное убийство…»

Покашливающий верзила набрал еще какой-то телефонный номер, и все повторилось. Пока его напарник, перевернув тело солдата, прикладывал к нему маленький складной сантиметр, он вызывал опергруппы, на этот раз более подробно приводя необходимые детали, указывая кратчайший проезд, поворот во двор. Мелькнуло знакомое имя: Павел Викентьевич, и Д.Д. сообразил, почему они не боятся.

— Я пойду, пожалуй, — сказал Д.Д. — Во дворе посижу. — Голос его был совсем слабым.

Телохранитель долгим взглядом посмотрел на него снизу вверх, после чего кивнул.

— Только ты, папаша, от подъезда далеко не отходи, — попросил он. — Опасно здесь.

Осторожно переставляя ноги с одной стертой ступеньки на другую, Д.Д. спустился во двор. Преодолев дверь с тугой пружиной, он вышел на воздух, постоял немного возле подъезда, после чего сделал несколько шагов и устроился со всеми удобствами на круглой зеленой скамеечке. Полузакрыв глаза, он ожидал дальнейшего.

Спустя какое-то время подошел один из телохранителей, помедлив, присел рядом. Он ничего не говорил, только курил и смачно сплевывал.

«Нормальная мафия, — размышлял Д.Д. — Все у них в городе схвачено: и прокуратура, и милиция, и воинская часть своя… Впрочем, насчет воинской части, может, я и ошибаюсь… Полковник ничего не знал! Что-то со мной случилось. Как я мог подумать, что Чекан только что освободился?.. Он давно уже на свободе, и чутье у него, как у собаки, как у ста собак! Стоп! Если чутье?.. Если у него от этого чутье, то должен быть и шрам. Десять лет назад он даже не знал, что это такое. А теперь он знает, и, похоже, сам перенес… — Впервые за многие годы Д.Д. ощутил нечто похожее на страх. Не предчувствие, не болезненный приступ будущего — обычный человеческий страх исколол мгновенно холодными иголочками мозг старика. — Если Чекан перенес болезнь и жив, — быстро успокаиваясь, соображал Д.Д., — это может значить только одно: он заразился сознательно и сознательно остался в живых. Но если здесь, в этом маленьком провинциальном городке, местные бандиты заражаются специально, то возникает сразу несколько серьезных вопросов. Предположим, у них все схвачено, и они могут убивать, в таком случае вопрос: куда девают лишние трупы? Если предположить, что регулярно, раз в пять дней им приходится убивать несколько человек. Выходит геометрическая прогрессия — маленькая война. Даже если допустить, что их изначально было человек пятнадцать-двадцать, все равно ни одна городская прокуратура столько не перемелет, да и населения в этом городе просто не хватит на подобные жертвоприношения».

В воздухе повис шум сразу нескольких моторов. Завоняло выхлопной трубой. Д.Д. сидел совершенно неподвижно, не открывая глаз.

— Ну вот и опергруппа пожаловала, — сказал он.

— Они! — довольно хрюкнул телохранитель. — Оперы! Дедуля, а ты что — их по запаху что ли отличаешь?

— По запаху, точно.

Он так глубоко погрузился в свои размышления, что нелегко оказалось разомкнуть каменные веки.

Во двор одна за другой въезжали машины.

— Они, — буркнул верзила и затушил свою сигарету о скамейку. Он поднялся и ожидал стоя, приветствуя опергруппу как высшее начальство.

Закрыв цветные домики детской площадки, затормозила серая «Волга». Дверца ее распахнулась.

Д.Д. показалось, что мальчику, вышедшему из «Волги», предполагаемому следователю прокуратуры, не более семнадцати лет. Стрижка, походка, куртка, даже улыбка принадлежали безобидному юнцу. Свою ошибку Д.Д. определил, только когда следователь подошел к скамейке.

Из остановившегося фургона выпрыгивали милиционеры. Все спокойно, тихо, как-то по-домашнему. Будто не на убийство приехали, а демонстрацию охранять. Из третьей машины — округлого, белого, импортного микроавтобуса — появились несколько человек в штатском. Оживленно обсуждая что-то, кажется, футбольный матч, они взяли свои чемоданчики, фотоаппараты и быстро скрылись в подъезде.

— Вот он, — сказал телохранитель и показал на Д.Д. пальцем.

— Отойди, — мягко, как ребенка, попросил его следователь. — Не мешай.

— Добрый день, — угрюмо сказал Д.Д. — Насколько я понимаю, Павел Викентьевич? — Человек из прокуратуры кивнул и присел рядом вместо верзилы.

Конечно, это была подставка с самого начала. Можно было предположить, что Чекан обманет, вот и обманул.

— Вы хотели меня о чем-то спросить? — молодой человек лукаво улыбался. — Были какие-то вопросы? Я слышал, вам нужна какая-то справка?

— Вопросы? — Д.Д. посмотрел удивленными глазами. — Были какие-то. — Он с трудом поднялся со скамьи. — Но больше нет.

— Да постойте вы, куда же вы? Если хотите, я вас подвезу.

С трудом переставляя ноги, немного задыхаясь, Д.Д. прошел через, двор. Никто не преследовал его. Сзади раздавались оживленные голоса и звуки невыключенных моторов. Человек из прокуратуры догнал старика только на троллейбусной остановке.

Отражая всеми своими квадратными стеклами осеннее солнце, как раз подкатил троллейбус. Раскрылись двери-гармошки. Д.Д. сделал быстрый шаг. До раскрывшейся прямо перед ним двери было только два шага, но следователь, удержав за рукав плаща, не дал уехать.

Д.Д. нарочно засопел, будто от злости, хотя он уже полностью взял себя в руки и никаких чувств больше не испытывал.

— Ну зачем нам друг друга пугать? — спросил человек из прокуратуры. — Зачем вам убегать от меня? Честное слово, я знаю ваш вопрос! Вы же очень опытный человек. Вы должны понимать ситуацию.

— Вы знаете мой вопрос?! — удивился Д.Д., провожая глазами яркий троллейбус.

— Ну конечно, вы хотели свериться с картотекой убийств, я угадал?

— Угадал, не угадал, — буркнул Д.Д. — Все вы знаете! — Д.Д. вырвал свой рукав из цепких длинных пальцев. — Вы извините, но меня ждут.

— Ну, конечно, я вас отпущу, хотя и не имею на это права, вы единственный свидетель убийства. — Человек из прокуратуры поправил волосы. — Конечно, поезжайте! И, мой хороший совет, возьмите ваши вещички на вокзале, а то уведут! — Он подмигнул. — Камера хранения, она автоматическая, она сама откроется, если долго не платить!

— И это вы тоже знаете, — вздохнул Д.Д. — Но это все равно. Пустите руку!

Троллейбус подошел и опять укатил. Подуло. Д.Д. крепче завернулся в плащ. Настроение его отчетливо исправилось. Боль под лопаткой прошла.

— Что вы от меня хотите? — спросил он.

— Я знаю ваш вопрос. — Молодой человек будто получал удовольствие от этого разговора. — Вы хотели бы узнать что-нибудь о случаях нераскрытых убийств, когда на горле потерпевшего обнаруживается след удушения, как от шелкового шнурка. — Павел Викентьевич чиркнул себя по чистому горлу ребром ладони. — Вот здесь. — Шрама у него самого никакого не было, как не было шрама и у Чекана. — Должен вас проинформировать, подобные случаи не зарегистрированы, по крайней мере, как мне известно, за последние восемь лет, не считая, конечно, сегодняшнего случая — три солдата и все убиты из огнестрельного оружия. Если хотите, могу подтвердить все сказанное документально. Вы мне не верите?

— Верю, не нужно подтверждать.

— А вы уезжайте из города. Ваши деньги мы вам привезем сами в Москву, все в целости, до копеечки, без никаких вычетов. А хотите, билет вам купим? А хотите, я вас сам на служебной машине на вокзал отвезу?

Бессмысленный этот разговор продолжался еще некоторое время. Солнце бегало в тучах и, радостное, слепило старика, грело сухое лицо.

«Почему они не хотят меня убить? — Опять рассматривая город из окна троллейбуса, размышлял Д.Д. — Мое любопытство им мешает, оно их раздражает, это понятно. Куда уж проще заставить потерять чувство любопытства к жизни вместе с жизнью, нежели уговаривать. Почему же они меня уговаривают? Ну, тут все ясно, от меня уже и не пытаются скрыть, что я на правильном пути… Вот только они просят, чтобы я поехал домой, а у меня совсем другая идея!»

Платная нянька

Везде были заметны приготовления к празднику. Удивляли привычные транспаранты, еще не закрепленные, не поднятые на стены домов, а стоящие на тротуарах. Рабочие в черных новеньких ватниках лениво красили фасады домов.

«А ведь до даты еще четыре дня, — отметил Д.Д. — Как к сороковинам готовятся, загодя. Молодцы, коммунисты!»

Недоукрепленная гирлянда из красных лампочек, изображающая цифру «семьдесят три», позвякивала над полупустой магистралью. В лампочках, в каждой отдельно, отражалось солнце. Д.Д. прищурился, и это множество жестковатых белых солнц показалось ему неприятным, как множество человеческих лиц. В одном месте ремонтировали дорогу, двигался каток, наполняя воздух запахом горячего асфальта. Рабочие раскидывали черное жирное месиво, так же лениво заравнивали остриями своих штыковых. В этом месте пройдут танки.

«Здесь, наверное, и парад предполагается? Городишко — дрянь, провинция, а какую-нибудь ракету протащат. Найдут и протащат, длинную, белую! Через проспект, под солнцем, через толпу, через всю эту серую скуку!»

Но обстановка в городе была привычной, такой она бывала на протяжении всей его жизни, каждый раз в этих числах появлялись транспаранты и танки. Танки в праздник на улице были необходимы, как пуговицы на штанах.

В столице все было иначе. Когда Д.Д. садился в поезд, к празднику готовились как к погрому — перестроились! Во взгляде каждого прохожего каменная баррикада. Иногда Д.Д. чувствовал будущее. Не знал, не угадывал, а физически чувствовал его в изменяющихся предметах, в нарастающем шуме вокзала и улицы. Уезжая из столицы, он был почти уверен: скоро, очень скоро из этих танков будут стрелять, но ему было все равно. Ему было наплевать, что произойдет, ему было одинаково неприятно как прошлое этой страны, так и ее будущее. Он видел, как еще не поднятый транспарант побьют камнями и растопчут… Видел дым, серо-черными флагами льющийся с телевизионных экранов прямо в мокрое столичное небо…

«Они тоже знают! — думал он. — Знают, поэтому все спрятано. Но это в Москве. А здесь еще ничего не началось, не докатилось сюда. Здесь, в провинции, до безумия все гладко и чинно. Никаких перемен».

Привычка к постоянному анализу своих мыслей и чувств заставила вернуться немного назад, порыться в себе. Д.Д. понял — на этот раз, как никогда, предстоящая демонстрация, этот большой всенародный праздник волнует его, он ждет нарядной толпы, которая последует за танками, он хочет ее увидеть, глаза в глаза, один на один. Почему? Ведь всю жизнь это разляпистое людское месиво, эти гогочущие пьяные рожи, эти сверкающие репродукторы и одинаковые песни раздражали его, они были частью другого лагеря — лагеря врага. Почему он теперь замирает от ожидания?

Двери троллейбуса захлопнулись за его спиной, и он сразу потерял предыдущую мысль, упустил ее. Не нужна. Д.Д. чувствовал себя опять стариком. Отмечая движение своих шаркающих ног, он заковылял по уже знакомому маршруту от остановки к дому Лили.

По старой привычке память удерживала ненужные детали: номера домов, дверные ручки, вывески. Булочная-кондитерская, газетный ларек, матерная надпись на стене, открытый канализационный люк, дальше парикмахерская… Парикмахерская находилась на темной стороне улицы.

Отражения в черном стекле двигались. Подкатил желтый милицейский «Жигуль» (вероятно, все это время он следовал за троллейбусом), из него вывалились два телохранителя. Оживленно они что-то обсуждали между собой, размахивали руками в перчатках.

Поднимаясь в лифте, Д.Д. щелкнул пальцами, когда, подтверждая маленький расчет, хлопнула дверь подъезда.

Он улыбнулся и прислушался. Навязчивые мальчики, не торопясь, вероятно, знали номер квартиры, поднимались по лестнице, а в квартире навстречу старику, будто он и не выходил никуда, кричали радостные детские голоса. Похоже, близнецы так увлеклись игрой в пожарников, что до сих пор так и не смогли остановиться.

Все еще улыбаясь, Д.Д. поднял руку к звонку, но кнопку не нажал. На этот раз он ясно почувствовал опасность.

Глубоко в квартире, почти перекрытый детскими воплями раздавался незнакомый женский голос. Позади, внизу топали по лестнице телохранители. Они продолжали свой разговор, но таким простым существам прервать сальный анекдот на полуслове и выстрелить по живому старику труда на составит.

С сожалением Д.Д. рассматривал свой сломанный ноготь. Нашел в кармане плаща обломок бритвы, без труда, тихо, почти как ногтем, открыл замок. Он знал, что дверь не скрипнет, и она скрипнула еле слышно.

Бесшумно ступая, он прошел в комнату. Никого. Близнецы вопили на кухне. Д.Д. заглянул в маленькую комнатку, где в предыдущую ночь Лиля перевязывала ему горло, разрезанное осколком стакана.

Лиля сидела лицом к нему. Лицо девушки было испачкано кровью. Она была крепко привязана к небольшому креслу. Веревки перетягивали запястья. На шее опытный глаз старика разглядел продолговатое синее пятно — след от удара, такое же и на предплечье. Нетрудно было понять — ее долго и очень умело избивали.

Лиля сидела лицом к двери и поэтому сразу увидела Д.Д. Глаза ее, переполненные слезами, казалось, вспыхнули.

Старик приложил палец к губам, девушка чуть кивнула. Ей было трудно удержаться, чтобы не выдать его. Лиля прикусила губу, дернулась будто бы в приступе неожиданного горя и ненависти, после чего голова ее безвольно упала на грудь.

Платная нянька Людмила Петровна стояла к двери спиной, и старческие острые лопатки натягивали тугую шелковую блузку. Под высокой прической слева в маленьком ухе болталась золотая с бриллиантиком серьга, на четыре карата штучка, Д.Д. даже облизал губы.

— Ну, я понимаю, тебе неприятно, — сказала Людмила Петровна. Голос у нее был сорванный, как у преподавателя младших классов. — Я понимаю, что тебе тяжело. Но ты не о том думаешь.

Одной рукой платная няня ухватила Лилю за подбородок, а другой наотмашь хлестнула по лицу.

— Ты должна подумать, что скажет твоя мама! Ведь не ты убила этих ребят! Скажи, убила?

— Нет, не я.

— Ну тогда кто их убил?

— Я вам скажу, а вы меня зарежете? — Лиля с трудом сдерживалась, чтобы не выдать присутствия Д.Д.

— Не зарежу. Ну так кто их убил? Говори!

Последовал новый удар, удар достаточной силы для такой маленькой, по виду непрофессиональной руки. Бриллиантик в ухе дернулся и замер.

— Ты будешь говорить?

— Не знаю… Я не знаю… Не бейте меня… — Лиля шептала с закрытыми глазами. — Я не знаю… — Она мотала головой, уворачиваясь от ударов.

Маленький дамский пистолетик, такой новенький, будто его только что вынули из фирменной упаковки, лежал открыто на туалетном столике среди разбросанной пудры и помады и так же, как и карандаш для бровей, отражался, черный, в зеркале. Вероятно, наемная нянька начала с того, что пугала Лилю оружием.

«Как в лагере, первая степень устрашения, — подумал Д.Д. — Ствол вкладывается в рот жертвы и жертва чувствует вкус холодного металла. Эффективная мера. Похоже, здесь, в провинции, времени не теряют. Всему научились, и интересно, ради чего? Во что они здесь играют? Должна же быть какая-то цель».

Оружие, снятое с предохранителя, вероятно, не привело к желанному результату, а потом помешало дальнейшей экзекуции, и теперь пистолет было очень легко взять со стола.

Д.Д. прикинул необходимый шаг, быстрое движение.

— Не знаю, — простонала Лиля. — Я не знаю! Не знаю!..

Платная нянька была совершенно холодна. Она умела допрашивать. Поражала ее жестокость. Людмила Петровна работала обеими руками, наносила крепкие профессиональные удары по щекам. Если бы она не положила пистолет, то, вероятно, ударила бы тяжелой рукояткой. С краешка рта девушки потекла тоненькая струйка крови.

— Дура! — крикнула Лиля. Она смотрела в глаза Д.Д. — Дура! Не бей меня, дура!

— Что ты сказала? — удивилась платная нянька.

Лиля мотнула головой.

— Отвяжись! Дура!

Было слышно, как щелкнул в передней замок. По звуку шагов Д.Д. определил: в квартиру вошли один за другим оба его телохранителя.

«Ох, как не вовремя вы, ребята!» — подумал он, делая необходимый шаг и завладевая оружием.

— Тихо, — он ткнул стволом под лопатку Людмилу Петровну. — Совсем тихо, а то убью, мне тебя не жалко!

Острые лопатки няньки даже не вздрогнули.

— Повернись.

Он хотел спрятаться за женщиной. Дверь в комнату широко распахнулась. Лиля неприятным голосом вскрикнула. У телохранителя было круглое, почти детскоелицо идиота, лицо это улыбалось. В большой волосатой руке стволом вниз свисал пистолет Макарова. Идиот еще шире растянул губы и попросил:

— Старичок, ну ты чего?! Брось, брось пистолетик, — у верзилы не хватало одного переднего нижнего зуба, а остальные зубы в улыбке были влажными и классически желтыми. — Брось, а то хуже будет! Застрелю! — На шее его не было шрама.

— Гоша, — сказала Людмила Петровна. — Гоша. — Она дернула спиной, пытаясь избавиться от неприятного прикосновения ствола. — Гоша, убери от меня этого психа! Откуда он вообще взялся?..

— Что, неприятно? Не нравится, а, Людмила Петровна? — телохранитель хохотнул. — Мне тоже не нравится, когда стволом в жопу тычут. От этого срать охота. Ну че, старичок, шлепнуть тебя, что ли?

Лиля снизу смотрела на Д.Д.

«Что же это такое? — спрашивала одними губами она. — За что?»

Глаза ее были напуганными и влажными, как тоща, ночью.

«Пожалуй, наглую няньку я могу застрелить, но больше ничего, — подумал Д.Д. — Он прикинул расстояние до окна, прикинул расстояние до шкафа, на котором ровно тикал будильник. — Определенно, ничего не получится из этой композиции. Еще бы пару минут!..»

Ствол «Макарова» медленно поднимался, определяя мишенью голову старика. Мысль Д.Д. была ясной, и никакой боли в теле. Он прищурился и посмотрел прямо в черную дырочку ствола, ему стало почти весело. Мгновенно в голове пронеслись все комбинации. Он остановился на единственно возможной.

В соседней комнате что-то передвинули, что-то упало и покатилось, тяжело затопали ногами, раздался крик. Д.Д. подвигал коротким стволом пистолета. Людмила Петровна дернулась, и ствол оказался прижатым не к лопатке няньки, а почти к ее шее.

Только на долю секунды отклонилась черная дырочка «Макарова». Д.Д. легонько толкнул Людмилу Петровну в затылок железной рукояткой и выстрелил из-за ее плеча.

Пуля впритирочку скользнула по черепу телохранителя, выдрав клок волос и парализовав верзилу. Д.Д. хорошо знал, где располагаются нервные центры, но былой меткости не было. К счастью, он не промахнулся, пуля прошла точно, как инструмент хирурга, не убивая, но лишая возможности двигаться. Парализованный бандит даже не потерял сознания. Улыбка на его лице закрепилась судорогой, губы, как под током, задрожали и вскипели пеной. Пистолет Макарова в его руке дергался и с грохотом выпускал пули в пол, пока комната не наполнилась гарью.

Потом стало тихо.

Согнутый палец все еще держал собачку, но обойма вышла. Телохранитель все еще стоял на месте, только чуть клонился вправо, а платная нянька лежала на полу, закатив глаза. Д.Д. легонечко толкнул рукой в грудь своего стража, и тот осел у стены. Д.Д. выглянул в соседнюю комнату. Телохранитель номер два стоял возле диванчика и был совершенно безопасен. Обеими руками он прикрывал лицо.

«Ничего не боятся, — ухмыльнулся про себя Д.Д. — Черти!»

Телохранитель номер два был весь мокрый, а в дверях коридора, все с тем же шлангом в руках подпрыгивал один из близнецов. Шок оказался сильнее пули, неожиданный удар кипятка парализовал бандита не хуже удачного выстрела.

— Закрой воду! — крикнул Д.Д.

Мальчуган, высовывая язык, еще несколько раз подпрыгнул на месте, и белая струя, бившая в грудь бандита, иссякла.

Д.Д. сделал два шага и ударил ошпаренного телохранителя рукояткой в затылок, так же, как и няньку. Тот упал.

— Умница моя, — сказал Д.Д., обращаясь к ребенку. — Ты настоящий пожарник. Милиционером будешь! — Он ласково потрепал мальчика по курчавым волосам. — А сейчас пойди, пожалуйста, развяжи Лилю.

— Не хочу милиционером, — отозвался мальчик и крикнул в сторону ванной. — Открывай воду!

Обжигая пальцы, в последний момент Д.Д. успел выхватить из рук ребенка брызнувший кипятком шланг.

— Пойди развяжи Лилю, — строго повторил он. — Если не хочешь быть милиционером, будешь санитаром.

— А с этим что делать? — Мальчик показал на лежащего бандита. Всю потасовку он воспринимал явно как продолжение игры. Для него эта ситуация выглядела естественной и требовала только соблюдения определенных правил. — Может, пристрелить его, чтобы не мучился?

— Мы его свяжем, — сказал Д.Д. — И тех двоих тоже можно связать. Задание понял?

— Так точно, задание понял. — Ребенок вытянулся по струнке и козырнул.

Откуда-то с антресолей близнецы вытащили огромный клубок бельевых веревок. Бешено размахивая этими веревками, под истошный пронзительный вопль «Ура!» они забрались на диван и в полное свое удовольствие подпрыгивали на нем.

Но они и не подумали помочь девушке. Д.Д. сам разрезал веревки на руках Лили.

— Ты очень испугалась?

Лиля массировала свои посиневшие, затекшие запястья и молчала. Потом она подняла голову и посмотрела в глаза старика.

— Испугалась я или нет, это не важно. Это эмоции. Тут вот какой вопрос, — сказала она и стерла кровь со щеки краем кресельного чехла. — Я хочу знать, кто убил этих ребят? У нее, — Лиля ткнула носком туфли все еще неподвижное тело няньки, — был один вопрос: кто это сделал? Вот и мне интересно. — Она отвела глаза. — Я хочу знать, кто это сделал! — Она всхлипнула. — Я вообще не понимаю, что происходит!..

Д.Д. молчал. Лиля стояла перед зеркалом, расчесывая слипшиеся волосы.

— Я хочу знать, кто это сделал, — повторила она.

Близнецы перевернули первого телохранителя на живот, связали ему ноги и теперь крепко вязали за спиной руки. Верзила очнулся и, как крупная свинья, сочно похрюкивал. Мальчики от восторга и напряжения облизывали губы.

— Господи, — прошептала Лиля. Она вынула из расчески клок волос, улыбнулась сама себе, опустилась в кресло и закрыла лицо руками.

Впервые за долгое время Д.Д. снял свой серый широкий плащ, пристроил его на вешалке в передней и заперся в ванной комнате. Когда он согнулся над умывальником, заломило в позвоночнике.

Он устал, он просто отвык от подобных перегрузок. Он почти отключился, раз за разом пригоршнями бросая в лицо себе теплую мыльную воду. Опустился на край ванны и положил мокрые ладони на колени. От усталости не было ни одного желания, кроме желания заснуть или, может быть, умереть. Потом до сознания дошло, что в комнате звонит телефон. Он закрутил кран, и стало слышно, как Лиля сняла трубку и говорит с кем-то.

Недолгий отдых вернул ему силы. На коленях, на брюках остались два темных узких пятна, это раздражало. Д.Д. промокнул лицо свежим полотенцем, отметив на щеках неприятную неряшливую щетину. Теперь ему расхотелось умереть и заснуть, ему захотелось побриться, но на бритье не было времени, как не было и бритвы. Бритва лежала в камере хранения на вокзале.

Тихо он открыл дверь и незаметный вернулся в комнату. Лиля рыдала в телефонную трубку.

— Все в порядке, все в порядке, мамочка!.. Почему я плачу? Я не плачу! Приезжай, мамочка!.. Пожалуйста, приезжай!

Один из близнецов сидел на груди крепко связанной Людмилы Петровны, а другой, пристроившись в головах воспитательницы, обеими руками заталкивал ей в рот огромный кляп, сделанный из цельной газеты. Людмила Петровна уже очнулась и вращала глазами.

— Да нет же, все хорошо. — Глядя на лицо Лили, можно было подумать, что действительно все хорошо. Она входила в роль. — Ну, что я ем?.. День рождения отпраздновала без тебя, — она всхлипнула. — Все в порядке, мама! Приезжай! Что? Не слышу!.. Когда?..

Разбитый телефонный аппарат громко всхлипнул в ее руках, девушка быстро взглянула на Д.Д.

— Разъединили, — сказала она и постучала пальцем по обнаженным серебряным скобкам рычажков. — Это моя мама звонила.

— Я понял.

Д.Д. опустился рядом с ней на диван. Опять его охватил приступ слабости. Предметы в комнате медленно приобретали гадкий желтоватый оттенок. Котята на фотографии будто завозились в разбитом стекле.

— У вас бритва есть?

— Какая бритва?! — испугалась Лиля.

— Обыкновенная, я хочу побриться, — непроизвольно Д.Д. поправил на шее немного подмокший бинт. — Лезвие в этом доме есть?

— Нет, лезвия нет.

— Жаль.

Желудок Д.Д. был пуст, и пустота желудка составляла часть слабости. Он подумал, что если что-нибудь съесть, то, может быть, обойдется без приступа. Спустя некоторое время, с трудом разгоняя желтизну, он спросил:

— У тебя найдется какой-нибудь обед? — пожевал губами. — Нужно пообедать, что ли?..

— Скорее уже поужинать. Пойдемте на кухню, я приготовлю.

Сидя на табуретке на кухне, Д.Д. не без удовольствия разглядывал Лилю. Быстрые чистые руки работали ножом, поварешкой, что-то сдвигали, что-то протирали тряпочкой, сыпался порошок. Казалось, напугать эту девушку уже невозможно. Но когда среди тишины разнесся по квартире звонок в дверь, длинные пальцы дернулись, и тарелка полетела в раковину, раскололась.

— Не бойся, — сказал Д.Д. — Иди открой.

Он заканчивал свой ужин, состоящий из остатков праздничных салатов. Лиля кинулась открывать, и он попросил:

— Не забудь прикрыть двери в комнаты, чтобы с лестницы кто-нибудь не заметил, что у нас тут делается.

Близнецы, к удивлению пришедшей за ними матери, против всякого своего обыкновения подчинились приказу отправляться домой, и в квартире стало совсем уже тихо. Потом захрипел и закашлял один из связанных бандитов, наверное, выплюнул кляп, а на помощь позвать не рискнул.

Вернувшись на кухню, Лиля опять взялась за грязную посуду. Опять она была спокойна.

— Они же все расскажут, — предположила она.

— Ну и пусть расскажут. — Д.Д. с удовольствием, но как-то уже совсем по-стариковски облизал десертную ложечку. — В общей сложности что они могут рассказать? Ну расскажут, что утром пришли два бандита, что бандитов встретили доблестные пожарники и окатили кипятком, один бандит кинул нож, но не попал. А вечером пришли еще два бандита, их тоже полили кипятком и связали, и они так и лежат! А еще связали тетю Люду?..

Д.Д. задал правильный тон. Лиля уже улыбалась, и старик продолжал:

— Тетю Люду положили на пол и кляп в рот засунули. Я думаю, сегодняшняя история мало чем отличается от вчерашней или позавчерашней, я думаю, они каждый день такое рассказывают…

Все-таки он пересолил. Лиля не сдержала истерический смешок.

— Не надо, — старик поднялся со своего табурета. — Лиля расхохоталась, она била себя сама ладонями по щекам, хваталась за горло, задыхалась, но не могла остановиться. — Перестань, девочка!

Стоять Д.Д. было тяжеловато, в ослабевших ногах никакой уверенности. Коротко размахнувшись, он ударил девушку по скуле. Та сразу замолчала, только продолжала вся дрожать.

— Извини, но ты устала, — сказал он. — Я тоже устал. По-моему, нам обоим нужно отдохнуть.

— Отдохнуть? — Лиля взглянула с ужасом. — Разве мы можем отдохнуть?

— Не знаю, девочка…

Д.Д. попытался увидеть ближайшее будущее, полуприкрыв глаза, попытался понять, что подсказывает ему чутье, но головокружение, желтизна и тошнота не давали сосредоточиться.

— Ну хотя бы час, — сказал он неуверенно. — Час у нас есть. — От собственной беспомощности ему тоже сделалось смешно. — Мне необходимо прилечь хотя бы на сорок минут.

— А потом?

— А потом увидим, что потом. Помоги мне, дай руку! Видишь, старику дурно. — Он оперся на ее локоток так же, как сделал это в первый раз в городском троллейбусе, и сказал шепотом: — Мне нужно лечь.

Допрос

Летели в глаза длинные горячие желтые искры. И за хаосом этих уколов, поражающих зрачки, он видел стеклянные стены, а за стенами огромного куба бушевал праздничный уродливый карнавал. Вместе с приступом тошноты Д.Д. на миг ощутил свое тело, попытался шевельнуться, но кусочек мрака клейкой лентой обернулся вокруг лица.

Он попытался представить себя в пространстве комнаты и тут же ощутил затылком спинку кресла. Поморгал слезящимися прозревающими глазами, пытаясь соединить свое воспоминание о комнате с ее подлинным видом.

Напротив, совсем рядом сидела Лиля. В первую очередь он увидел ее губы. Растресканные губы девушки были измазаны кровью.

— Это он, — сказала Лиля. Лицо ее вытянулось и закачалось в мутном стекле его больных глаз.

— Кто — он? — прошептал Д.Д. и попробовал улыбнуться.

— Тот, что сидел в машине, в черном шарфике, помните! Они еще хотели нас с вами убить. Там, на шоссе, помните?! — Д.Д. кивнул. — Он вломился в квартиру. Вы заснули, я ничего не смогла сделать…

— Чего он хочет?

— Кажется, он хочет с вами поговорить… Он ждал, пока вы очнетесь… — Голос Лили опять был деревянным.

Д.Д. хотел выпрямиться в кресле, в котором сидел, и при первом движении по шее скользнуло что-то теплое и металлическое. Он почувствовал запах перегара и антрацита и все понял. Сбоку и сверху вошли в поле зрения один глаз и омерзительная улыбка Антоши.

— Ну, привет! — все-таки улыбнулся Д.Д.

— Ты сиди, сиди тихо! Больной! — попросил Антоша. — Сиди, а то я тебя прирежу.

Д.Д. ничего не ответил. В уголке кривых губ блестел шарик слюны, как кусочек стекла. По чьему-то знаку Лиля поднялась. Д.Д. понимал, что даже если ему удастся увернуться от ножа, потому что Антоша слаб против него даже в такой преимущественной позиции, то встать на ноги и пройти нужное количество шагов он все равно не сможет. Ног он все еще не чувствовал. Кроме того, непонятно, сколько их вообще вокруг. Троих, что были связаны, уже, наверное, развязали. Антоша — это четыре, следователь — пять, это как минимум. И все вооружены.

Скрипнул стул, на котором до того сидела Лиля, и в мутной линзе картинки реальности, с трудом держащейся перед глазами старика, выплыло знакомое лицо следователя. Лицо показалось интересным. Что-то в этом уже виденном лице обозначилось новое.

— Шарф! — с облегчением вздохнул Д.Д. — Как же я сразу, дурак, не понял, что это были вы!? Старый стал совсем, ничего не вижу.

Тонкая, почти такая же тонкая, как и у самого Д.Д., рука развернула на горле черный длинный шарфик, и под твердой кривящейся улыбочкой, совершенно не открывающей зубов, под маленьким холеным подбородочком, задравшимся непристойно напоказ вверх, стал виден на шее следователя розовый рубец, похожий на след от шелкового шнурка.

— Ну что же вы, Давид Денисович? Что же вы делаете?.. Я же просил вас уехать из города, — говорил следователь негромко и очень мягким голосом. Подбородок его опускался и опускался, закрывая рубец. — Ну как теперь с вами прикажете разговаривать? Конечно, я буду опять вас просить. Но поймите меня правильно, сколько же можно упрашивать?!

Д.Д. прислушался. В квартире раздавались шаги. В подъезде гудел лифт. Внизу, во дворе кто-то никак не мог завести машину. Взревывал с периодичностью старого будильника хрипло стартер, взревывал и замолкал, и еще в комнате тикали часы.

Нож пощекотал щетину на горле Д.Д., и слюна с краешка губ Антоши отлетела на брюки, капля почти точно попала на грязное пятнышко — кружочек от томатного сока.

— А хочешь, я тебя побрею? — спросил шепотом в самое ухо Антоша.

Д.Д. дернул плечом и попросил, обращаясь к следователю:

— Уберите это чучело!

— Значит, ты хочешь, чтобы я ушел, — зашептал в ухо Антоша. — Значит, ты меня совсем не любишь?

Белое лицо с твердой улыбочкой уплыло в глубину линзы, уменьшаясь, и тот же мягкий голос приказал:

— Выйди отсюда, ты мне не нужен! — Тонкая рука обернула шарф вокруг горла.

В глазах прояснилось, и Д.Д. увидел, что Павел Викентьевич не снял даже пальто, а шляпу держал на худых сдвинутых коленях. Здесь в квартире он чего-то опасался, этот следователь.

— Выйди, — повторил он еще жестче.

Нож скользнул по горлу Д.Д. Антоша пожал плечами.

— Как будет угодно, — сказал он. — Но я предупреждаю, старичок весьма опасен. Если не хотите неприятных случайностей, следите за его руками.

Дверь закрылась.

— Я опасен?! — удивился Д.Д. — Да что я могу? — Он подмигнул следователю. — Что я могу против ваших головорезов?

— Что вы можете? Вы многое можете, — вздохнул следователь. — К сожалению. Это даже неестественно, сколько вы всего можете! Скажите, Давид Денисович, он переложил шляпу с одного колена на другое. — Сколько лет прошло после вашего освобождения от болезни?

— Все вы знаете, — Д.Д. поднял руку и прикрыл ладонью глаза. Машина под окном наконец завелась и уехала. — Освобождения… Около сорока лет, если хотите точно, тридцать восемь. Но разве это имеет для вас значение?

Он медленно и демонстративно развязывал бинт, медленно сматывал его со своей шеи.

— Не нужно, — попросил его Павел Викентьевич. — Среди нас больше нет человека с подобным стажем. Больше нет, он умер. Видите, мы тоже смертны и не скрываем этого.

— Разве за это дело пенсию дают? — не удержался, съязвил Д.Д. — При чем тут стаж? — и вдруг он сообразил: — Вы что же считаете?.. Вы что думаете здесь: если ты инфицирован, то уже и бессмертен…

— Увы, это не так. Мы с вами не бессмертны.

— И кто же умер?

— Не важно, Давид Денисович. Не важно. Впрочем, вы можете присутствовать на похоронах. Весьма торжественное мероприятие. Хотите? — Д.Д. кивнул. — Вы сможете посмотреть, после чего мы просим вас уехать. Мы все просим вас уехать. — Он говорил почти по слогам. — Допустима любая сумма, если хотите, то и в валюте…

Д.Д. смотрел на этого жалкого человека, на его тонкие, как у вора, руки, на напряженные губы, на масляный холеный подбородок, выдающий безвольное и сытое существование. Он почему-то представил себе этого чиновника, Павла Викентьевича, на трибуне над толпой во время надвигающегося осеннего парада, почти услышал его многократно усиленную мегафоном, лающую речь.

— Мы?

— Да, мы!

— И много вас здесь?

Не получив ответа, Д.Д. задал следующий вопрос. Он просто не мог удержаться от этого вопроса, хотя, конечно, его вовсе не следовало задавать:

— Так вы себя за высшую расу посчитали? — Он опять не удержался от сарказма.

Твердые губы дернулись, но не издали и звука. Д.Д. снял бинт, скомкал и отбросил его.

— Хорошо, я уеду. — Он старался не смотреть в глаза своему собеседнику. — Вот посижу немножко здесь в кресле, встану и уеду. — Он помолчал. — При условии, конечно, что вы не тронете девочку, пальцем к ней не прикоснетесь. — Д.Д. похлопал себя ладонью по испорченной штанине. — Устраивает?

— Вполне.

— И вот еще что, деньги мне не нужны. — Он резко изменил тембр голоса и посмотрел в глаза Павла Викентьевича. — Насколько я понимаю, вы остановили прогрессию, но все равно выходит каждый раз излишек, а это четыре мертвеца с каждого нового члена вашей общины, или как вы там еще называетесь? Я хочу знать, куда вы деваете трупы и кого убиваете?

— А вы неплохо проинформированы! — В голосе следователя Д.Д. не без удовольствия ощутил испуг. — Откуда вы знаете?

— Ничего я не знаю, я предположил. Косвенные факты при соответствующем подходе всегда дают приблизительную, но в целом верную картину. Неужели вы еще не освоили этого элементарного приема? Ну так куда вы деваете трупы? Впрочем, не важно. Если хотите, это чистой воды платонический интерес. Можете не отвечать, думаю, вы и не имеете возможности ответить, кто вам, в конце концов, это разрешит?

Д.Д. хотел обидеть своего собеседника и обидел.

«Так просто, — подумал он. — За кого себя не держи, даже если на тебя вдруг свалилась целая вселенная, если ты мелочь, то все равно остаешься маленькой эгоистичной дрянью!»

— Я вам скажу, — голос у следователя был внешне довольный, какой-то сытый. — Никаких мертвецов нет, никаких убийств нет, то, что произошло за последние дни, — случайность, накладка!

— Накладка? — наигранно удивился Д.Д.

— Понимаете, просто процесс на секундочку вышел из-под контроля, а теперь все в порядке! Все в порядке, понимаете? — Он приблизил свое белое лицо, обрамленное снизу черным шарфом, и задышал. — Все в полном порядке, вы слышите меня? Все в порядке, слышите?!

* * *

Скрипели выдираемые шпингалеты, стучали рамы. Лиля открывала окна по всей квартире. Прохладный осенний воздух раскачивал край покрывала, край скатерти, двигал по полу глину, осыпавшуюся с ботинок и сапог. Д.Д. видел, как Лиля открыла дверь на лестницу и мыла, драила стены, полы и столы.

Девушка жестко прикусила нижнюю губу и молчала. В провале открытых окон было звездно, и крутящиеся вихри ледяного ночного сквозняка высушивали следы ее мокрой тряпки.

Наверное, через час, вымотав себя уборкой, Лиля закрыла окна и двери, ушла на кухню, исчезла с глаз старика. Было слышно, как она там возится и гремит, потом девушка вернулась в комнату с небольшой горячей кастрюлей в руках. Моментально распространился острый запах глинтвейна.

Д.Д. все еще не мог подняться из кресла. Серебряным соусником девушка разлила горячий напиток по чашкам. От острого запаха спирта и корицы в горле и ноздрях стало жарко.

— Откуда же вино? — принимая чашку из ее ледяных рук, спросил Д.Д. — Ты купила или это остатки? — Он пригубил глинтвейн.

— Нет, это не остатки, — Лиля сделала большой глоток. — Презент. Этот принес, в шарфике!.. Сказал, вас нужно подлечить, сказал, если я открою рот, где не надо, или буду плохо за вами ухаживать, то устроит меня на казенное довольствие лет на семь. Такая сволочь. Удостоверение показал! — Она сделала еще один большой глоток. — Красивая красная такая книжечка, впечатляет! Он на самом деле следователь, настоящий.

— Он выродок, — сказал Д.Д., и они оба замолчали.

За окном в разрезе штор нависал красный кирпич противоположного дома. Далеко по улице прогромыхал троллейбус. Лиля сидела на стуле, сдавив вместе голые острые коленки. Она не двигалась, наклоняла голову над чашкой, волосы падали на глаза и покачивались — темные большие колечки.

— А много убитых? — наконец, прерывая молчание, спросила она. — Скажите. Я хочу это знать.

Казалось, что котята на фотографии затеяли игру. В разбитом стекле кувыркались их серые и черные пушистые тела. Стены чуть дрогнули. Д.Д. почувствовал, как реальный мир ускользает от него, теперь можно было расслабиться, отдаться на волю нового приступа, сбросить напряжение, но ему захотелось ответить. Захотелось поделиться с этой девушкой. Чекан и этот малохольный мерзавец в черном плаще, они-то все знали, почему же не рассказать? Рассказать все невинному человеку. Это было похоже на растление малолетних.

«Если девочке не открыть хотя бы часть правды, то ничего не получится, он не выполнит свою задачу. Она будет слепо и послушно выполнять приказы, но не всегда ведь успеваешь отдать приказ. Когда ей придется действовать самостоятельно, ничего не зная, неизбежно она либо замрет и все погубит, либо допустит какую-нибудь ошибку. Самому не справиться, без помощника не обойтись».

— Убитых, — задумчиво повторил Д.Д. — Убитых много… Их более двухсот миллионов…

Лиля вздрогнула, но видно было по глазам, не поняла.

— Я попробую объяснить, — продолжал Д.Д. — Хотя сам знаю далеко не все. Если смотреть объективно, то ни одного убийства не было. Никто никого не убивал. Это эпидемия…

— Эпидемия?!

— Да, если бы твоего Славика не застрелили, он все равно бы умер через пять дней. Чтобы не умереть, нужно самому стать убийцей. Не каждый на это способен.

Девушка все время пыталась его перебить, но он не делал паузы между фразами, говорил очень медленно, тщательно отфильтровывая то, что можно сказать, от того, чего говорить категорически нельзя:

— Человек слабеет, у него возникает головокружение, он чувствует эйфорию, это похоже на небольшую дозу морфия, после чего наступает ясность, бодрость, силы умножаются. В этот отрезок болезни мозг зараженного способен на решение невероятно сложных задач. Знание становится всеобъемлющим, настолько, насколько оно вообще может быть всеобъемлющим в несовершенном человеке… В общем, это похоже на любую болезнь. Когда поднимается температура, когда человек на краю смерти… Все точно так же, но есть разница, все в сотни тысяч раз слабее. Например, вышедший из воспаления легких вспоминает свое просветление как мутный горячечный сон, здесь же все абсолютно ясно. Ясно, как за тщательно промытым бронированным стеклом. Все видишь, все понимаешь, ничего не можешь изменить.

Д.Д. не смотрел на Лилю, он смотрел в окно на красную кирпичную стену. Голос его звучал монотонно:

— Все болезни различны. Если легочный больной лежит в жару, не в силах оторвать голову от подушки или поднять руки, то здесь, напротив, зараженный во всей полноте владеет всеми своими физическими возможностями. Как никогда в жизни, он крепок и силен, вынослив и быстр. От воспаления легких, холеры или инфаркта человек либо умирает, либо возвращается к жизни, и в любом случае моментальное прозрение, постигшее его на вершине болезни, утрачивает всякий смысл, здесь же эйфория не проходит, счастливое приподнятое состояние удерживается в одной верхней точке, но очень скоро становится ясно, чем придется платить. Ты понимаешь, что болен. Ты понимаешь, что умрешь на пятый день после заражения. Строго на пятый день, ни минутой позже. В этот момент ты также понимаешь, что единственный способ спастись — это заразить пять человек. Заразив пять человек, ты избавляешься от болезни. Такова особенность этого вируса, в нем заложена геометрическая прогрессия смерти… Ты заражаешь пять человек… Все заражают пять человек… Ведь это не преступление, переложить бремя выбора с себя на других? Потом ты выздоравливаешь и начисто забываешь обо всем. Не помнишь. Ты чист перед своей совестью, потому что забыл о своем преступлении…

Красный кирпич стены за окном будто отслаивался, горел, колебался, подобно багровой материи флагов. Д.Д. молчал. Молчала и девушка.

— Двести миллионов, — наконец повторила Лиля.

И никто ничего не помнит? Я не верю вам!..

— Почти не помнит. Заражая пятую, последнюю свою жертву, человек излечивается и забывает о своей болезни. Он забывает о том, что был болен, о том, что он видел во время своего откровения, о том, что для собственного спасения заразил других. Иногда в нем остается смутное чувство вины, но не больше… Не больше…

— Но вы же помните, — прошептала Лиля. Удивительно она сразу поверила ему на слово.

— Я помню. — Д.Д. кивнул. — Существует нюанс, — пальцем он разглаживал маленькое красное пятнышко у себя на штанине и не смотрел больше ей в глаза.

— Какой нюанс? — спросила Лиля.

— Если больной убивает все пять своих жертв или как-то иначе они умирают на его глазах, то память о болезни сохраняется, сохраняются и некоторые способности ума, сохраняется и вот это. — Д.Д. снял руку с томатного пятнышка и показал пальцем шрам на своем горле.

Коленки девушки чуть задрожали, а лицо сделалось еще более неподвижным. Хотя для нее это все еще продолжало быть «фильмом ужасов», правдой чудовищной, но абстрактной.

— Но неужели, неужели такое знание… — Лиля не могла сформулировать. — Неужели такая свобода понимания позволяет убивать людей? — Теперь она поверила ему абсолютно и смертельно испугалась. — Неужели всепонимание не ведет к гуманности, к самопожертвованию, к любви?!

Д.Д. покачал головой, он с трудом удерживался от того, чтобы отключиться и откинуть голову назад на спинку кресла. Навсегда, может быть, от боли закрыть глаза.

— Всепонимание развязывает руки, — сказал Д.Д. — Когда ты видишь вселенную всю сразу, когда видишь как линии на собственной ладони, все ее взаимосвязи и следствия этих взаимосвязей, то, что мы называем человеческой моралью, оказывается лишь жалкой паутинкой — волоском, закрученным в спираль. Человеческая жизнь ничего не стоит…

— Это значит, можно убивать людей? Убивать — и не остается ничего? Ничего святого? Никакой цели, никаких сдерживающих центров?

— Ты не поняла, — сказал он. — Тут другая проблема.

— Какая проблема? — почти крикнула Лиля. — Какая может быть здесь проблема?!

— Выбор. — Д.Д. все-таки не закрыл глаза и не откинул голову на спинку кресла. — На пятый день перед человеком появляется выбор: либо ты становишься убийцей и осознанно несешь свой грех всю оставшуюся жизнь, либо делаешь убийцами других пятерых человек и счастливо забываешь обо всем этом кошмаре.

— А если самому умереть? Такое в голову не приходит?

— Я уже сказал, в момент просветления человек знает все, по крайней мире все, что касается его собственной жизни, вариантов его судьбы, он видит все будущие и прошлые завязки на десятки поколений назад и вперед… В этот момент человек обретает невероятные способности… Возможности гения!..

Д.Д. закашлялся, и Лиля перебила старика:

— А что же потом с этими «оставшимися способностями»? Потом, после убийства?

— Не знаю. Остается далеко не все. Остается совсем немого. Скажем так, остается только талант. Я, например, этот талант использовал как наводчик для крупных ограблений… Я сохранил возможность просчитать будущее…

— Значит, вы сами убивали?! Вы зарезали этих пятерых человек? — Лиля больше не повышала голоса, она смотрела на старика не мигая, блестящими, сухими, злыми глазами. — Вы их убили? Я не верю. Вы лжете. Ничего этого нет. Вы хотите меня свести с ума. Зачем вам это нужно? Это извращение, да?

— Семерых, — Д.Д. все-таки не выдержал ее взгляда. — Пятерых тогда и двоих позавчера, здесь. Не обижайся, девочка, у меня не было иного выхода.

Тихо-тихо звонил где-то у его ног разбитый телефонный аппарат.

— Я испугался нового распространения эпидемии. Убив этих двоих, я, может быть, спас миллионы других жизней. Сними трубку.

Он еще услышал, как звякнули серебряные дуги, после чего желтизна вспыхнула вокруг и на сей раз, бесформенная, закрутилась, лишая зрения, запахов, вкуса и осязания. Наваливалась с каждым ударом сердца и придавливала лицо огромным стеклом вселенская ледяная пустота.

Похороны

Он пытался соединять кусочки своего сознания в привычный цельный орнамент. Потом ему это удалось. Д.Д. открыл глаза, увидел знакомую маленькую комнату, край занавески, угол потолка, услышал голос Лили, и опять сознание распалось развернутым желтым круговоротом. Он возвращался в комнату много раз, и каждое следующее возвращение было чуть длиннее предыдущего.

— Я вызову врача? — спросила Лиля.

Хватило сил даже отрицательно качнуть головой. Опять и опять кто-то не мог запустить мотор своей машины под окном, но звук часов в комнате, казалось, не прерывался. Д.Д. лежал на спине. По запаху крахмального белья он определил, что раздет и лежит в чистой постели.

— Сколько времени? — спросил он.

— Да уж сутки почти прошли. Ночь.

— Есть кто-то еще здесь?

— Никого, все ушли, мы с вами вдвоем.

Пахло хлоркой. Девушка сидела на табуретке в головах постели… Д.Д. попробовал приподняться и сразу увидел разложенные на белой салфеточке шприц и пару пустых ампул.

— Что ты мне колола? — спросил он.

Лиля пожала плечами.

— Может, не надо было? Кардиамин.

Д.Д. опустился обратно, погружаясь головой в подушку. Он лежал с открытыми глазами и молчал.

— Я не знаю, — Лиля поморщилась. — Вы без сознания лежите, все кровью залито… А потом пришел этот ваш, как его?..

— Чекан? — беззвучно сложились губы Д.Д.

— Принес билеты на поезд. — Она поднялась и сняла откуда-то с серванта бумажный желтый билет.

— Мама твоя больше не звонила? — шепотом спросил Д.Д.

— Нет, мама не звонила, мама приедет скоро.

Д.Д. не двигался, Лиля поднесла билет почти к самым глазам старика.

— Пятнадцать тридцать, завтра, — сказала она. — Вещи ваши сюда принесли! Я вас сама отвезу!

Д.Д. почувствовал, что девушка что-то недоговаривает, но не спросил. Тело требовало сна, и он погрузился в этот сон, как в теплую воду, без боли и ожидания.

* * *

Через несколько часов он почувствовал, что вот-вот зазвонит будильник. Он лежал и ждал, не открывая глаз, не разгоняя остатки счастливого сновидения. Потом сосредоточился. Только теперь Д.Д. припомнил:

«Я ведь рассказал ей? — И спросил себя: — Зачем? Нужно было рассказать. Она поверила, и это невероятно. Никто не верит… Нужно подняться. Нельзя, чтобы она решила, что я без сил. Нельзя, чтобы она воспринимала меня как живой труп. Если в ней пропадет надежда, она уже ничем не сможет мне помочь…»

Зазвенел будильник. Хорошо было слышно, как Лиля проснулась где-то в соседней комнате, откинула одеяло. Было слышно, как она умывается в ванной, как скрипит распахнутый шкаф.

Возле батареи стоял его чемодан. Его, вероятно, вынули из камеры хранения еще вчера. Коричневый, истертый, с железными заклепками, он отражался в узком трюмо. Когда Лиля вошла, чемодан, уже открытый, стоял на постели, а Д.Д. перед зеркалом пытался завязать на себе галстук.

— Давайте, я помогу, — сказала Лиля. Она подошла сзади, и пальцы ее ловко перебросили плоский матерчатый конец. Ладонь легла на шершавую щеку старика. — Вы хотели побриться?

— Хотел, — согласился Д.Д., — но мы, кажется, опаздываем?

— Почему опаздываем? Десять часов. — Она смутилась. — Посмотрите, какой дождь на улице. — Она подошла к окну. — И эти в машине сидят…

По стеклам действительно хлестали мутные длинные струи затяжного октябрьского дождя. Старик уже все понял и не требовал объяснений. В двадцать минут одиннадцатого, когда они вышли из дома, небо оставалось черным, но дождь прекратился, только что-то в глубине этой воздушной ямы почти беззвучно вспыхивало над дальними кровлями.

Опускаясь на переднее сиденье «Волги» рядом с Лилей, Д.Д. подумал, что, вероятно, «отцы города» использовали военную технику и ракетами расстреляли облака, как это делается обычно при необходимости в канун демонстраций.

— Они угрожали тебе? Они обещали тебя убить? — спросил Д.Д., разглядывая стекло, усеянное мутными каплями. — Куда мы едем?

— На вокзал, — сухо ответила Лиля.

— На вокзал без чемодана?! — ухмыльнулся Д.Д.

«Ну если они без явного повода использовали ракеты против грозы, — размышлял Д.Д., через ветровое стекло он разглядывал набегающую в лицо мокрую серую улицу, измокшие и оттого жалкие приготовления к большому празднику, — если у них есть возможность использовать ракетные установки, то куда же я полез, не лучше ли действительно сесть в поезд и отбыть, хоть и без чемодана».

Он опустил руку в карман плаща и нащупал сложенный вдвое билет.

— Через час мы вернемся и возьмем вещи, — сказала Лиля. — Они обещали, что больше часа вас не задержат. — Девушка говорила сквозь зубы, и было ясно, что она чувствует себя предателем.

Не скрываясь, бесстыдно скользя по лужам новенькими покрышками, следом за «Волгой» бежал ядовито-зеленый «Запорожец», тот самый, что стоял у подъезда, когда они вышли. Д.Д. с улыбкой разглядывал глупого преследователя в зеркальце.

«На все они плевать хотели! А собственно, почему они должны стесняться? Немного опасаются, что я убегу. Явно им не нужен мой труп, непонятно только, зачем я им вообще теперь понадобился? Если они причисляют себя к высшей расе, к элите человечества, то, вполне возможно, меня пощадили лишь потому, что я, так же как и они, перенес инфекцию. Нельзя же своих убивать, даже если они вдруг и оказываются неудобны. Похороны? Любопытно, на чьи это похороны меня вот таким странным образом пригласили? Что я должен еще увидеть, перед тем как сяду в поезд?»

«Волга» свернула на узкую улицу с односторонним движением. Было уже достаточно светло. Зеленый «Запорожец», вихляя, следовал сзади. После поворота по правой стороне оказалась высоченная железная ограда. По небу чиркнула уже бесполезная еще одна ракета, Лиля проследила ее глазами. Ракета оставляла за собою отчетливый след.

— Приехали, — сказала Лиля. — Вы идите. Идите, а я посижу в машине.

«Запорожец» аккуратно объехал «Волгу» и тоже остановился. Д.Д. рассматривал кладбище за оградой, ухоженное, разноцветное, как игрушечный городок.

Немного впереди на стоянке возле распахнутых ворот замерли неподвижно с два десятка машин. В основном ведомственные черные «ЗИЛы» с торчащими в небо железными нитками антенн. Они влажно блестели. Казалось, вся верхушка города пожаловала сюда.

Д.Д. заметил в щели между двумя плоскими никелированными боками знакомый силуэт «вольво». В левой фаре трещина, вмятина на капоте — явно следы столкновения с военным грузовиком.

Отдаленно звучала печальная музыка. Хлопнула дверца «Запорожца».

«Идиотизм какой-то, — подумал Д.Д., трогая кончиком пальца свою щетину. — Следовало мне все-таки побриться!»

Двое парней из «Запорожца» подошли и распахнули снаружи дверцы «Волги».

— Пойдемте, — предложил незнакомый верзила — этой рожи Д.Д. еще не видел.

Когда, сделав с десяток шагов, он посмотрел, назад, Лиля сидела неподвижно в своей машине, положив голову на руль. Лица не видно, только взлохмаченные волосы.

За воротами кладбища оказался испачканный глиной новенький асфальт, глина прилипала к ботинкам. Было прохладно и сыро. Кружилась между могил мелкая цветная листва, и невидимые руки будто стягивали с мраморных черных и белых памятников тонкую пленочку влаги. Музыка придавала пространству кладбища тот единственный своеобычный ритм, с которым человек сталкивается лишь прощаясь с усопшими.

— Кого хороним? — спросил Д.Д. и подмигнул одному из телохранителей.

Парень не ответил, а только развернул старика за локоть, подталкивая в нужном направлении. Его, вероятно, предупредили, чувствовалось, что он опасается Д.Д.

Музыка прекратилась. Толпа, собравшаяся проводить усопшего, замерла и сосредоточилась перед актом последнего поцелуя. Здесь было человек шестьдесят. Д.Д. опустился на скамеечку в оградке чьей-то могилы и наблюдал за церемонией.

Холодный запах гнилой листвы почему-то успокаивал старика, солнце припекало лицо. Откинувшись на спинку скамейки, он почти лениво разглядывал толпу. В основном черные деловые костюмы колыхались перед ним. Он заметил почти у самого гроба Антошу. Он с трудом узнал кочегара: волосы прилизаны, дорогой костюмчик, запонки в накрахмаленных манжетах. Антоша подошел, склонился и поцеловал покойного, и в этом движении, в этом наклоне было что-то большее, чем простая формальность. Д.Д. нашел также и следователя прокуратуры, нашел платную няньку. Он уже хотел отвернуться, но неожиданно встретился с блестящими глазами Чекана.

Шепотом извиняясь, Чекан выбрался из толпы и присел рядом с Д.Д. Наверное, он подал какой-то знак, теперь каждый отходящий от гроба считал своим долгам повернуть голову и пристально посмотреть на Д.Д. В этих взглядах не было ничего, кроме болезненного любопытства.

— Кого хороним? — повторил свой вопрос Д.Д.

Чекан продолжал улыбаться, и Д.Д. спросил:

— Ты зачем меня сюда притащил? Только для того, чтобы они могли убедиться? Вы желаете убедиться, что бывают среди нас такие старики? Вы жаждете себе доказать?!

Как ему очень хотелось стереть эту улыбку с полного лица Чекана.

— Вы жаждете убедиться, что человек, имеющий на горле шрам, может дожить до такого преклонного возраста? А что если я сейчас умру от сердечного приступа или перережу себе горло у всех на глазах? Тогда как?

— Не надо, — попросил Чекан. Улыбка исчезла с его лица.

Продолжая разглядывать толпу, Д.Д. заметил знакомые погоны.

Полковник стоял неподвижно, но почему-то казалось, что он чувствует себя здесь не в своей тарелке, не на месте. Д.Д. понял, что именно с этим человеком ему нужно теперь поговорить, что именно из полковника он вытащит недостающее звено, но встать со скамейки и подойти к нему было невозможно.

Чекан, вероятно, проследил взгляд Д.Д.

— С ним все в порядке, — кивком показывая на полковника, сказал он и сразу поправился: — С ним будет все в порядке…

«Будет все в порядке! — повторил про себя Д.Д. — Хорошо бы понять роль полковника во всей этой истории. С кем он? Что произошло там, на дороге? Понятно, Павел Викентьевич примчался в часть для того, чтобы убрать случайно инфицированного солдата. Он опоздал, солдата в части уже не было. Выходит, полковник здесь ни при чем, не знал он ничего, иначе бы раньше меры принял. Я пробыл в части довольно долго… — Д.Д. скосил глаза, лицо Чекана было до неприличия довольным, на пухлых щеках — румянец очень здорового и бодрого человека. — Так что остается один вопрос: грузовик с солдатами. Если этот грузовик, послал полковник — это одно, а если…»

— А в общем, спасибо, — сказал Д.Д., поворачиваясь к Чекану. — Ты мне жизнь спас для того, чтобы сюда привезти, чтобы устроить эти смотрины?

Чекан ответил не сразу, он надувал щеки и улыбался. Лицо его дрожало, как красный расцветающий огромный бутон.

— Чертовы солдатики, — сказал он. — Чуть не грохнули нашего Павла Викентьевича вместе с его иномаркой. — Он прищурился, хитро глядя на Д.Д. — Помнишь грузовик на шоссе? Ты, наверное, думаешь, его полковник послал? — Он покачал головой. — Должен тебя огорчить, не он, вольные мстители-первогодки, а он, знаешь, их только удерживал. Но за них отвечать все равно ему придется, так что никуда он теперь от нас не денется!..

— Мысли мои читаешь, Чибрисов? Раньше, вроде, ты не умел?

— Теперь, видишь, научился! — Улыбка на полном лице стала опять широкой и раздражающе циничной. — Мы все чему-то научились… Не ты один такой гениальный. Прошло то время.

— А кого все-таки мы хороним? — после длительной паузы спросил Д.Д.

— Это первая естественная смерть, — сказал Чекан. — Сам пойми, сколько народу перепугалось. Нужно же было как-то успокоить общество?..

— А по-моему, ему просто надоело на вас смотреть, — сказал Д.Д.

Гроб уже накрыли крышкой, и рабочий вколачивал гвозди. Полковник, выбравшись из толпы, быстро зашагал между могил в сторону кладбищенских ворот. На одну только секунду он повернулся, глаза его встретились с глазами старика. Совершенно определенно: полковник тоже хотел что-то сказать, и тоже не мог сделать этого здесь, прилюдно.

— Ну я пойду, — сказал Д.Д. Он поднялся со скамьи. — Спасибо за спектакль. Спасибо за билет. Я поеду домой, не буду больше путаться у вас под ногами. Надоело мне. Я, кажется, все понял и не буду больше мешать. Незачем это. Живите как хотите. — Он демонстративно прикоснулся пальцами к виску и щелкнул каблуками на мокрой дорожке. — Прощай, высшая раса. Сюда я больше не ездок!

Уже в воротах он остановился. Двое вышедших из «Запорожца» следовали сзади. Полковник как раз садился в свою машину. Просчитав все необходимые движения, Д.Д. сделал семь шагов и схватился за сердце. Он увидел, как телохранители побежали к нему, как выскочила из машины Лиля. Прикрывая своим телом ветровое стекло военной машины, делая вид, что опирается на нее, Д.Д. быстрымдвижением пальца нарисовал прямо на влажном стекле перед неподвижными глазами полковника телефонный номер и тут же, хватаясь за сердце, смазал его рукавом плаща. На лице полковника не отразилось никаких эмоций.

— Вам плохо?! — Лиля уже держала его под руку, бережно, почти так же, как там, в троллейбусе.

— Уже отпустило, ничего. Поехали, заберем чемодан, а то я опоздаю на поезд.

Когда они вошли в квартиру, на часах было 14.20. Под окном опять заводили мотор. Д.Д. остановился у окна. Небо снова затягивало тучами. Из «Запорожца» вышел один из парней. Он закурил и посмотрел вверх, на старика.

— Пойдемте, — Лиля стояла в середине комнаты. В руке ее был чемодан. — Пойдемте, а то мы опоздаем.

— Я не могу так ехать, — сказал Д.Д. — Я должен побриться! Я похож на покойника на третий день после похорон. Дай-ка сюда чемодан, там бритва.

— Мы уже опоздали, — через пятнадцать минут заглядывая в ванную, где он тщательно выбрил щеки и с удовольствием полился одеколоном, каким-то безвкусным голосом сказала Лиля.

— Как я, ничего? — спросил Д.Д., поворачиваясь к ней с улыбкой.

— Вы красавец, — сказала Лиля. — Только теперь они меня убьют. Я обещала, что посажу вас на поезд.

По стеклу дребезжали крупные дождевые капли. Опустившись в большой комнате в кресло, Д.Д. смотрел на разбитый телефонный аппарат. Лиля присела на стул и уставилась на старика.

«А что если просто не работает звонок? — подумал Д.Д. — Молодец девчонка, ничего не спрашивает! Боится, а ничего не спрашивает!..»

Телефонный аппарат издал непродолжительный резковатый звук. Лиля наклонилась и сняла трубку, высвобождая серебряные скобки. На лице ее сквозь бледную маску проступило явное облегчение, но тут же облегчение сменилось раздражением и злостью.

— Это вас, — сказала она и ткнула телефонную трубку в ладони Д.Д.

— Давид Денисович?

Он не узнал этого голоса, хотя именно его ждал. Собеседник сорвался на кашель и сухо произнес извинения.

— Кто говорит? — спросил Д.Д.

В трубке послышался скрежет и опять кашель.

— Анатолий Николаевич. Забыли? Мы с вами час назад виделись. Вы же хотели, чтобы я вам позвонил? Вы ждали звонка? — Д.Д. молчал. — Я хотел с вами поговорить еще в первый раз, в части. Вы напрасно ушли, я вас искал.

— И не нашли! — усмехнулся Д.Д.

— Не нашли.

— А может быть, меня и не было?

— Ну что же вы такое говорите? — В голосе полковника все-таки возникло сомнение. — Это были вы. Вы меня запутываете.

В аппарате опять затрещало. Отчетливо было слышно еще одно дыхание, кто-то третий внимательно слушал их разговор.

— А там, в части, вы меня задержали бы? — спросил Д.Д.

— Нет.

— Почему?

— Потому что я не могу выполнять бессмысленных приказов.

— Кто вам приказал задержать меня?

— Я честный человек, — сказал полковник, ему было трудно говорить. — Я честный человек, и я хочу вас предупредить. Они вас убьют и девчонку!..

«Они его не тронули. Почему? — подумал Д.Д. — Он ничего не знает. Он просто испугался, он испугался того, что не может понять происходящего. Он привык исполнять приказы, но приказы потеряли всякую логику. Теперь он, как честный человек, просто пытается вырваться из парадоксальной ситуации. Он пытается объяснить себе то, что объяснить в принципе невозможно».

— А вы не ошиблись? — спросил Д.Д. — Вы уверены, что обратились по адресу?

Полковник какое-то время молчал, потом сказал:

— Напрасно вы думаете, что я не в курсе… Мне уже предложили это… Мерзавцы… Я уверен… Точно, по адресу…

— Хорошо, — сказал Д.Д. — Давайте спокойно. Вы можете ответить на несколько моих вопросов?

— Наверное, могу.

— Вам дали конкретное указание протаранить нашу «Волгу»? — В трубке в ответ слышалось только тяжелое дыхание. — Я понял, вы не можете сказать, и искренне вам за это благодарен…

— Нужна мне ваша благодарность!..

— Ну, вероятно, нужна, если вы все-таки позвонили.

Д.Д. прислушался. Мотор «Запорожца» замолк, хлопнула дверь подъезда внизу, телохранители поднимались по лестнице. Теперь за него возьмутся уже серьезно. Но прервать разговор было нельзя. Нельзя было даже сократить его.

— Вы, наверное, про эпидемию хотите спросить? — сказал Д.Д. заранее приготовленную фразу. — Ну, так я ее придумал.

— Да не могли вы ее придумать! — раздраженно крикнул полковник. — Были шрамы на убитых, на горле под подбородком, как у удавленников. Все трое — одинаковые!

— И еще такой шрам был у того вашего начальника, приказ которого вы отказались исполнять? — усмехнулся Д.Д. — На этот вопрос вы можете не отвечать. Вы честный человек, и вы запутались, и вы не знаете, что теперь делать.

— Издеваетесь?

— Вы, Анатолий Николаевич, пожалуйста, сделайте одолжение, если хотите себе помочь, установите, с кем общался и где находился ваш дезертир за сутки до совершения всех этих преступлений. Вы можете это сделать?

— Я попробую, но вы уверены, что телефон не прослушивается?

— Уверен, что он прослушивается, но позвонить вам придется именно по этому телефону. Поймите, нам с вами, — Д.Д. нарочно покряхтел по-стариковски. — Нам с вами уже нечего терять. Мы оба влипли в это дерьмо по самые ноздри.

Д.Д. почувствовал, как мягко, но быстро подкрадывается приступ. Рука, сжимающая телефонную трубку, стала деревянной, и в это время на лестнице загрохотала дверь лифта.

Он увидел губы Лили:

— Они идут, — прошептала девушка.

— Это вам нечего терять! — закричал полковник. — Я все узнаю и позвоню! В конечном счете существует закон! Закон!.. Я обращаюсь…

«Если они инфицировали высших военных, и армия в их руках… — Мысли Д.Д. путались. — И милиция, и КГБ в их руках, партаппарат… Глупости! Расширяя круг инфицированных, они опять вызовут массовую эпидемию, а им этого не надо».

Уже в загудевшую короткими гудками трубку Д.Д. грустно заметил:

— В самом конечном счете какой-нибудь закон, вероятно, есть, но прошу вас, не нужно никуда обращаться…

Вошедшие в квартиру открыли дверь отмычкой, бесшумно. Прежде чем потерять сознание, Д.Д. увидел огромные испуганные глаза Лили.

Утренняя газета

Она смотрела в стену, наконец расслабившись в кресле. Ей казалось, что тело отдыхает, но, сама не замечая того, Лиля ногтем рвала старую обивку. Ноготь вошел так глубоко, что через какое-то время при нажиме сломался. В опустевшей квартире громко тикали часы. Почувствовав боль, Лиля осмотрела палец, слизнула кровь.

«Дура! — сказала она себе. — Никуда это не годится! — Она подняла телефонную трубку, набрала цифру „один“. Никакого дополнительного фона. — Не подслушивают, — сама себе кокетливо сообщила она и спросила: — А почему?»

Лениво прошла в ванную. Включила воду, настроила так, чтобы была чуть теплая. Показала себе в зеркало язык, после чего медленными движениями очень усталого человека разделась.

В квартире теперь, кроме нее, никого не было, и она все пыталась осознать это свое новое положение. Но мысль соскальзывала все время на какое-нибудь кошмарное событие из последних часов или дней. Стоя под душем и глядя сквозь брызжущую воду в мокрую кафельную стену, Лиля вдруг подумала о старике. Кафель был крупный и неровный, местами ветвились трещинки, как морщинки на желтом лице.

Д.Д. унесли на носилках два санитара. Санитары никак не напоминали бандитов, обычные ребята со «скорой». А «скорая» была самая обыкновенная. Она не подошла к окну, не посмотрела, просто, когда закрылась дверь, опустилась в кресло, больше ничего не смогла, и услышала, как стукнул лифт.

Теперь под шорох воды она вспомнила, как ругались санитары, спускаясь с носилками по лестнице. В лифт с неподвижным стариком они не уместились, а потом внизу, за окном завелся мотор. Тут не перепутаешь, конечно, это был мотор обыкновенной «скорой помощи» Значит, его отвезли в больницу.

«В больницу… — Сквозь шум воды до ее слуха наконец добрался телефонный звонок, непонятно, который уже по счету. — В больнице его будет совсем нетрудно убить. Один укол или просто отключить аппарат, одно нажатие клавиши. И труп спрятать нетрудно. А там его и прятать не надо. — Звенело в ушах. — И меня тоже убьют!..»

Прихватив с собою полотенце, она, ступая мокрыми ногами, прошла в комнату и сняла трубку.

— Алло!

Мокрые следы блестели на полу, оставляя узкие лужи. Зачем-то она пыталась их подсчитать.

— Старик еще у вас? — спросил мужской голос.

— Нет, а кто это?

— А где он?

— Его увезли в больницу, кажется… С кем я говорю?

— Это Анатолий Николаевич, — голос сразу стал тише и суше.

— Полковник?

— Вы в курсе дела?

— Какого дела? — И вдруг сообразив наконец, что происходит, она накинула полотенце на плечи (ей стало холодно) и попросила: — Пожалуйста, только трубку не бросайте.

Полковник не бросил трубку, но молчал.

— Вы для него что-то узнали? — спросила Лиля, непроизвольно двигая полотенцем. — Узнали?!

— Не по телефону, — после длинной паузы выдавил полковник.

— Хорошо… Хорошо… Конечно… Вы можете ко мне приехать…

В ванной все еще шумела вода. Лиле стало совсем уже холодно стоять вот так посреди комнаты с телефонной трубкой в руке и с полотенцем на плечах. Она глянула на незашторенное окно и почувствовала неловкость от того, что кто-нибудь из соседнего дома может ее увидеть, подвинула полотенце, прикрывая грудь.

«Куда я лезу?.. Зачем? — подумала она, туго закручивая краны. — Ведь зарежут, как кролика!.. Все равно… И так и так зарежут. — Она с неожиданной силой растирала и растирала собственное тело. — Любое дело нужно доводить до конца. — Кожа покраснела, а руки с мазохистским упорством продолжали водить по ней полотенцем. — Все-таки это были обыкновенные санитары… Может быть, я преувеличиваю? У страха глаза велики. Наверное, его отвезли в областную больницу. Со „скорой“ в это время можно только туда. Она вспомнила отчетливо, как старик медленно падал ей на руки и как почти бесшумно входили в дверь эти самые санитары. Самые обыкновенные, только непонятно, кем они были вызваны. Так что разыскать будет нетрудно, если еще есть кого разыскивать…»

Думать о вирусе, от которого погибли десятки миллионов людей, она не хотела. Она почти полностью поверила старику, но возвращаясь мысленно к рассказу Д.Д., чувствовала, что сию же минуту сойдет с ума, и отметала эту проблему, вытесняла ее из головы, оставляла на потом.

Прежде чем открыть дверь Анатолию Николаевичу, Лиля, уже одетая в тщательно выглаженное белое платье, поискала туфли в цвет, не нашла и сунула ноги в желтые высокие босоножки. Она опустила шторы на окнах и только после этого шагнула к двери и дернула замок.

Полковник — он прошел по двору очень быстро, от машины к подъезду, это Лиля успела увидеть в окно — стоял очень-очень долго внизу в ожидании лифта, потом долго поднимался. Теперь она была совершенно спокойна. И когда металлическая дверца лифта распахнулась, невозмутимым взглядом встретила гостя. Ни слова не говоря, пригласила его пройти в квартиру.

— Хотите что-нибудь выпить?

По его лицу можно было понять: полковник испытывает сильное неудобство, может быть, страх и пытается это скрыть.

— Нет, не хочу!

— Тогда я поставлю чайник.

Лиля сидела в кресле, закинув ногу на ногу. В полутьме раскачивалась желтая босоножка. Она поднималась и опускалась напротив начищенного блестящего сапога.

Полковник встал посреди комнаты. Лиле было смешно: такой сильный и такой напуганный.

— Вы, наверное, спешите?

— В общем, да. Я узнал, о чем вы просили.

— Я лично вас ни о чем не просила. — Она понизила голос. — Сильно боитесь?

Почему-то в правой руке полковник нервно комкал свежую газету. Было такое впечатление, что газета обжигает его грубоватые длинные пальцы.

— Бояться уже нечего, — сказал он и вдруг опустился на стул. — Но хотелось бы хоть что-то сделать… — Он продолжал комкать газету, и было ясно, что, кроме белого пятна платья, он ничего не видит, настолько погружен в свои мысли и ожидания.

— Что вы узнали? — спросила Лиля.

— Да, конечно… — Газета оказалась зажатой между двумя руками. — Инфицированный солдат накануне ездил в областную больницу в качестве сопровождающего.

— Кого же он сопровождал?

— Раненных во время учебных стрельб.

— Во время учебных стрельб бывают раненые?

— Да, это случается. Допустимый процент погибших на учениях около трех.

— И это все, что вы хотели мне сказать?

Тонкая кривая улыбка вдруг исказила официальное лицо и напугала Лилю. Полковник протягивал ей газету.

— Что это?

— Прочтите… Это ничего… Это я достал из почтового ящика… Ее туда, вероятно, положили утром. Но вот незадача… — Голос его не по-военному дрожал. — Вынул только час назад…

Сделав над собою усилие, Лиля взяла газету.

— Почитайте, почитайте… Может быть, вы мне что-нибудь объясните?.. Вы почитайте пока, а я, если разрешите, сам поставлю чайник.

Он двигался по квартире, как слепой. Было слышно, как сапоги задевают за что-то. Что-то сыплется. Потом он заперся в ванной и включил воду. Лиля развернула газету. Это был «Знаменосец», орган местного Совета. Датирована газета была сегодняшним днем, и на первый взгляд ничего особенного собой не представляла. Речь Горбачева на первой полосе, заметка о подготовке демонстрации, заметка о юбилее в Доме архитекторов.

«Нужно как-то его выпроводить вежливо, — подумала Лиля, разглаживая и переворачивая газету. — Несчастный мужик, он так напуган, что, наверное, и чайник поставить не сможет».

Ее внимание привлек вовсе не заголовок (статья называлась «Сокровища пирамид» и шла под рубрикой «Листая архивы…»), взгляд задержался на траурной рамке вокруг фамилии автора статьи. Чуть позже она обнаружила, что в такую же траурную рамку заключена фамилия главного редактора газеты.

В ванной шумела вода, и она почему-то подумала, что этот свихнувшийся полковник может вот так прямо в ее ванной комнате, прямо сейчас пустить себе пулю в лоб. Тогда в квартире появится еще один труп.

Лиля пробежала глазами статью, ничего не поняла. Ей было очень трудно сосредоточиться, и, прикусив губу, она стала читать медленно, по слову.

«Причиной нашего расследования явилась заметка на седьмой странице „Провинциальных ведомостей“ за четырнадцатое сентября 1913 г.». — Лиля сама не замечала теперь, что читает не про себя, а шепотом произносит вслух. Губы ее шевелились.

В заметке говорилось, что 21 августа 1913 года в шесть часов сорок минут у себя дома скончался доктор исторических наук Мясов В. С., что обстоятельства его смерти не ясны. Мясов не был болен, а умер в считанные минуты. На горле профессора был обнаружен красный тонкий рубец, какой может оставить струна или шелковый шнур-удавка.

Свидетели утверждают, что во время обеда Мясов неожиданно захрипел, будто был отравлен столовым вином, и упал лицом на скатерть. Было произведено вскрытие. Яда в организме, однако, не нашли. Также врач не нашел и инфаркта. У Мясова оказалось на редкость здоровое сердце. Никак иначе, нежели новой неведомой болезнью, объяснить смерть профессора Мясова B. C. нельзя.

При более глубоком изучении архивных материалов мысль о болезни подтвердилась. Автор статьи, фамилия которого была заключена в траурную рамку, со всей ответственностью утверждал, что в Россию в 1913 году была завезена эпидемия. Внешние признаки заболевания выглядели так: пять дней инкубационного периода, потом медленно проступающий на шее красный рубец, и — мгновенная смерть. Этот красный рубец, этот след неизвестной болезни, появившейся в 1913 году, прослеживался до нашего времени.

«Есть показания очевидцев, — писал автор, — есть фотоматериалы. Но поиски в данном направлении затруднены. Работая а архиве, я установил, что часть материалов безжалостно уничтожена: вырваны страницы, перечеркнуты имена. Но еще больший интерес представляет как бы „невидимая рука“, следящая за нераспространением информации».

Если информация об эпидемии попадала в газету, уничтожался весь тираж, если проходила по радио, тут же следовало опровержение, а слухи об эпидемии загадочным образом сходили на нет. Эпидемия распространялась по стране со скоростью лесного пожара, а информации ни у населения, ни в медицинских кругах не было.

«Что же за болезнь подарил нам доктор Мясов?» — спрашивал автор статьи.

«Провинциальные ведомости» от четырнадцатого сентября 1913 года сообщали, что за день до смерти профессор Мясов вернулся из археологической экспедиции. «Он был в Египте, где довольно глубоко проник в одну из пирамид, в какую именно, не установлено. Известно лишь то, что уехал из Египта он шестнадцатого августа, а двадцатого был уже дома. Он умер, но успел посеять болезнь. Не остается никаких сомнений: губительный вирус проник в тело профессора еще в Долине мертвых внутри гробницы.

Не исключено также, что вирус этот гнездится в нас постоянно, мы просто еще не нашли его, не узнали, не вытащили под электронный микроскоп. Вирус этот спит. Вполне допустимо, что под воздействием чего-то или кого-то там, в недрах пирамиды, профессор Мясов разбудил в себе вирус и заболел.

Наша работа в архиве дала основание предположить, что это заболевание делает человека всезнающим и всемогущим, оно дает возможность глубокого проникновения в суть вещей, в суть самого космоса, в суть самого себя, но, увы, слабый человек не выдерживает подобного напряжения и на пятые сутки после заражения умирает. Спасти себе жизнь можно одним единственным путем: сбросить бесконечно выросшее напряжение биополя на других, разбудить в пятерых людях вирус смертельной гениальности, то есть заразить их. Мясов умер, но, по всей вероятности, успел выпустить джинна из бутылки. Нетрудно представить себе цепную реакцию, если один заражает пятерых, а эти пятеро каждый еще пятерых в течение каких-то пяти дней…

Может быть, приписывая развитие войн и революций этого века также, как чудовищные репрессии, концлагеря и массовое истребление людей каким-то политическим играм, каким-то историческим процессам и человеческой жестокости, мы глубоко ошибаемся? Материалы нашего исследования дают повод полагать, что все репрессии, концлагеря и войны, все двести миллионов человек, погибших в России, — есть явление совершенно иного рода. На основе наших данных мы готовы утверждать, что происшедшее в двадцатом веке в России — это эпидемия.

Сегодня принято говорить о том, что цифры жертв преувеличены, сфальсифицированы, мол, подлинные исторические реалии не столь уж и кровавы. Теперь можно смело утверждать обратное: число жертв как раз подлинно, сфальсифицированы реалии. Они сфальсифицированы теми, кто перенес болезнь и выжил, и сохранил память.

Здесь не имеет никакого значения, кто ты — простой рабочий, генеральный секретарь или служащий НКВД, если ты уже виновен в убийстве, ты пытаешься это скрыть. И нетрудно скрыть истинные события, если этого желают все. Вполне ясно и происхождение „железного занавеса“, закрывшего Советский Союз от мира. Сталин пытался избежать заражения остальных наций. Не раскрывая подлинный смысл происходящего, он выдал величайшее дело своей жизни за величайшее зло.

На сегодняшний день это всего лишь версия, но версия, уже подтвержденная фактами и анализом.

Возникает вопрос: почему же мы все не вымерли? Если доктор Мясов разбудил вирус в 1913 году, то к нашему времени население, бережно укрытое „железным занавесом“, должно было просто истребить само себя. Ответов здесь может быть несколько. Возможно, изменился за эти годы штамм вируса, может быть, эпидемия шла по очаговой схеме, оставив несколько здоровых участков, а эти участки в свою очередь восстановили численность населения. Многое здесь еще предстоит изучить и понять.

Если принять нашу версию за основу, то вся история Советского Союза должна быть переписана. Хотя очень маловероятно, что кто-то решится на огласку данных фактов, это так же маловероятно, как и то, что найдутся желающие добровольно испытать на себе вирус гениальности»…

Услышав шумное, частое дыхание, Лиля испуганно посмотрела в полутьму. После долгого чтения болели глаза.

— Вы обратили внимание, что это сегодняшняя утренняя газета? — сказал полковник. — Представляете, что теперь произойдет? Будет настоящий взрыв! Ничего не останется. Все сметет!

— Это «утка»? — спросила неуверенным голосом Лиля.

Полковник опять стоял посередине комнаты, только теперь лицо его влажно блестело.

— Вы лучше меня знаете, что это, — сказал он и, развернувшись, шагнул к двери.

Лиля инстинктивно подалась за ним, зачем-то ухватила за плечи. Под руками ее оказались холодные металлические звездочки погон, и она ощутила неловкость.

— Не нужно, — сказал полковник, не поворачиваясь. — Я не пущу себе пулю в лоб, по крайней мере в вашей квартире.

Все так же не поворачиваясь и не прощаясь, он открыл замок и вышел на лестницу. Было слышно, как он медленно сошел по ступенькам, на этот раз не воспользовавшись лифтом, и Лиля подумала, что почему-то лифтом пользуются в последнее время только нормальные люди, калеки и мертвецы спускаются исключительно по ступенькам.

Все-таки полковник успел поставить чайник, и он как раз закипел. Присев на табуретку, довольно долго, ни о чем не думая, она пила горячий крепкий чай. Лиля откусывала сахар и долго перекатывала острый сладкий кусочек во рту, перекатывала до тех пор, пока он не растаял. Чашка стояла на том самом месте, где еще недавно лежала голова мертвеца.

Громко за стеной хлопнула дверь чьей-то квартиры. Лиля выронила из рук кусочек сахара. Ей показалось, что несчастный полковник все-таки застрелился где-то рядом, не дотерпел до дома.

«Значит, все это правда. Все, что рассказал старик, — правда. Значит, не было никаких тотальных репрессий, а были миллионы и миллионы частных убийств, каждое из которых вполне можно оправдать болезнью. Нет злодеев, истреблявших нашу страну, а напротив — наша страна населена только злодеями. Злодеями, забывшими о своем преступлении, злодеями, помнящими свое преступление. Злодеями и их детьми, — Лиля попробовала успокоиться. Она хотела сосредоточиться, и вдруг припомнила главное. — Что он сказал? — подумала она. — Он сказал, что тот солдат ездил накануне в больницу, сопровождал раненных во время учебных стрельб. Это значит, Славик заразился в больнице… Старика увезли в больницу…»

Смятая газета валялась в комнате на полу. Лиля уронила ее, кинувшись за полковником. Теперь она наступила на газету ногой, надавила и растерла шуршащий лист желтой босоножкой. В телефонной трубке не было никаких щелчков. Соединило сразу, и сразу на том конце ответили.

— Больница? — спросила Лиля. — Пожалуйста, к вам должен был поступить в течение последних нескольких часов старичок. Фамилии его я не знаю, зовут Давид, инициалы Д.Д. — Она припомнила. — Давид Денисович, кажется, диагноз — предположительно острая сердечная недостаточность. Я хочу узнать, в каком он состоянии.

Стараясь успокоиться, Лиля снова переоделась. После звонка в больницу ее охватило что-то похожее на лихорадочный азарт, а белое платье показалось почему-то кощунством. Этот наряд послужил лишь для приема свихнувшегося полковника.

Лифт был занят. Трижды он прошел, освещенный изнутри мимо нее сначала вверх, а потом вниз. Но Лиля заставила себя дождаться кабины, она заставила себя идти по улице быстрым, но ровным шагом, хотя ей хотелось бежать.

Она прошла мимо работающего газетного киоска, освещенного изнутри, как лифт. Шагов через сорок остановилась, подумала и вернулась к нему, спросила, склонившись к окошечку:

— У вас есть сегодняшний «Знаменосец»?

Ей захотелось показать статью Д.Д. А ту газету, что принес полковник, смятую и растоптанную, она оставила в квартире на полу.

Киоскер почему-то глупо улыбался. Лиля схватила протянутый листок и побежала. Только в приемном покое больницы развернула, чтобы взглянуть. В первый раз она читала в полутьме, теперь — при желтом электрическом свете.

Газета была та же: та же речь Горбачева, та же заметка о подготовке к празднику. Перевернула страницу в поисках траурной рамки, но траурной рамки не было. Под рубрикой «Листая архивы…» находилась статья «Вчера и завтра».

Газета была та же самая, но статьи в ней не было.

Стоя посреди сверкающего кафелем приемного покоя, среди стонов больных и резковатых голосов медперсонала, среди белых халатов и открытых рам, среди медленно заполняемых регистрационных журналов, Лиля наконец поняла, что сюда уже не привезут полковника. Газета, которую он вынул из своего почтового ящика, была фальшивкой, изготовленной в единственном экземпляре для одного-единственного читателя. Таким образом вероятность его самоубийства равнялась нулю.

В больнице

Вокруг было почти темно. Глаза открылись легко и сразу. Было тихо. Над высокой белой дверью горел круглый желтый глазок ночника.

«Я в больнице, — подумал Д.Д. и попробовал повернуться. Он лежал в небольшой одноместной палате, накрытый по грудь тонким шерстяным одеялом. Правая рука откинута, и над ней высокая башенка капельницы. В колбе будто что-то шевелится. — Хорошо хоть не в реанимации. Вероятно, я потерял сознание, и эта дура вызвала „скорую“? Ну а „мальчики“? Позволили меня увезти?.. И обработали уже здесь…»

Боли под лопаткой никакой не было. Только что-то громко тикало рядом. Не без труда Д.Д. повернул голову и сразу увидел девушку. Она сидела на стуле в головах кровати, почти так же, как там, в комнате. Тонкая рука лежала на коленке, и на запястье в темноте поблескивали знакомые золотые часики.

— Лиля, который час? Прости, я не вижу стрелок.

— Ночь уже. Хорошо, что вы проснулись. Я думала, так и придется уйти, не поговорив с вами.

— Пожалуйста, вытащи иглу, — попросил Д.Д., покосившись на полупустую капельницу.

— Нельзя. Меня к вам вообще бы не пустили, Тамара Игнатьевна выручила.

— Тамара Игнатьевна, кто это? Ага, я вспомнил, — Д.Д. удалось улыбнуться. — Очень занятая мама двух совершенно одинаковых мальчиков!.. Но почему вы вообще со мной, со стариком, возитесь? Если потребуется, я дам все необходимые показания. Иди домой, девочка, иди домой. Это я убил твоих гостей. Иди, я прошу тебя. Уходи. Здесь опасно. Рядом со мной не нужно оставаться…

— Я помню… Вы говорили, — Лиля не изменила тона, но слова ее теперь звучали быстрее. — Вас увезли на «скорой», а через час где-то позвонил полковник. По-моему, они сняли «прослушку» после того, как вас увезли, по крайней мере в трубке ничего не щелкало.

— Что он тебе сказал?

— Он попросил позволения приехать и приехал… Он просил передать вам, что инфицированный солдат накануне ездил сюда, в эту больницу.

— Зачем? Цель?

— Я тоже спросила… Он сопровождал раненных во время учебных стрельб.

Д.Д. сосредоточился на круге ночника. Он хотел понять, хватит ли сил. Круг пульсировал, он то расплывался, то, напротив, становился резким, то уплывал, обращаясь в точку. Глаза в порядке. Сердце болит не переставая, но боль вполне переносимая. Мысленно осматривая свое тело, сантиметр за сантиметром, Д.Д. пытался определить, остался ли резерв? Сможет ли он вынести это напряжение? В другой ситуации он сказал бы себе: нет. Конечно, сердце не выдержит подобных перепадов, но теперь следовало рискнуть. Шанс все-таки оставался.

— А Тамара Игнатьевна, она здесь кто? — спросил он.

— Она здесь обыкновенный врач… Я забыла вам самое интересное рассказать.

Д.Д. смотрел на нее, ожидая. Головоломка-схема наконец сложилась в изящную композицию, концы сошлись, не хватало какого-то небольшого завершающего штриха.

— Полковник принес газету, — продолжала Лиля. — Свежую. «Знаменосец» сегодняшний. В этой газете огромная статья обо всей этой чертовщине… Забыла, как его?.. Вот, Мясов, археолог, профессор какой-то, завез эпидемию в Россию в 1913 году…

Д.Д. закрыл глаза, больше ничего, только закрыл глаза. Последний штрих лег точно и красиво, завершая картину. Теперь он знал все.

— Они этого не издавали, — сказала Лиля. — Я купила в киоске такую же, там ничего об этом нет. По-моему, они напечатали один-единственный фальшивый экземпляр и сунули в почтовый ящик полковнику. Только я не понимаю, зачем.

— Это, вероятно, ритуал посвящения, — не открывая глаз, отозвался Д.Д. — Сперва газета. Потом…

— Ритуал?

— У любой мало-мальски приличной организации есть свой ритуал… Сначала газета, потом приказ… Потом первое заражение… Потом соответствующим образом тебе приходится убивать… Впрочем, уже при заражении ты, вероятнее всего, являешься свидетелем ритуального убийства.

— Вот еще, — Лиля зачем-то вынула и положила на постель чистую газету. — Здесь ничего нет, а там имя автора и имя редактора были взяты в траурную рамку.

— Правильно… Если статья написана черт знает когда, наверное, много лет назад, если ею украшают только один экземпляр свежей газеты, для того чтобы был ритуал посвящения… Сама подумай, что должны были сделать с журналистом, написавшим статью, и редактором, подписавшим номер в печать?

Д.Д. повернулся на бок, игла больно шевельнулась в его открытой руке. Газета соскользнула на пол.

— Негодяи! Высшая раса! Хорошо они все здесь устроили, по всем правилам. — Отражаясь от стен тихим эхом, голос его звучал в маленькой палате. — Ладно бы всех уничтожить… Миллионы… У них какое-то утонченное извращение, на гробах пляшут! Впрочем, на коммунистов это похоже. Одна кровь — те же уголовники — нечисть!

— Это мы сами, — так же, как и старик, обращаясь неизвестно к кому и отвечая на неизвестно кем поставленный вопрос, всхлипнула Лиля. — Всех сами убили, каждый!.. И революция тут ни при чем, и война ни при чем… Из обыкновенного самосохранения, сами себя. Не они нас, а мы сами себя…

— Сами, — эхом отозвался старик.

Д.Д. почувствовал, как пересыхает у него в горле, и замолчал. Ночник чуть расплылся над дверью. Он очень хотел сказать, что был выбор. Что у каждого из них был выбор, что каждый из них мог сохранить память. Можно было очень многое сохранить, если нарушил главную христианскую заповедь и не дал болезни дальнейшего распространения. Но он почему-то не мог этого сказать.

Белая дверь тихо открылась, и вошла медсестра.

— Лилечка, вам пора, — сказала она. — Я не разрешаю вам больше ни одной минуты. Совесть надо иметь, полтора часа уже сидите! А он, я вижу, еще и в сознание не приходил.

Сквозь полуприкрытые веки Д.Д. увидел, как Лиля поднялась послушно со стула и вышла вслед за медсестрой. Он долго прислушивался к ее шагам, удаляющимся по коридору, потом шаги затихли и очень далеко звякнула стеклянная дверь на лестницу.

«Они меня устроили в отдельную палату. Это очень хорошая палата, не для простых смертных. Тут, наверное, и телефон стоял, и телевизор?.. Унесли, конечно!.. Значит, иногороднего старичка-пенсионера с сердечным приступом устроили в наилучшие апартаменты?.. Очень простая мысль — меня привезли сюда, чтобы рассчитаться! Но жизни они меня не лишат, жизни лишить меня побоятся, не рискнут, потому что я — меченый! Это понятно. Пристрелив одного меченого, они рискуют создать ситуацию, при которой начнут стрелять друг в друга. Любопытно, сколько их здесь всего в городе, перенесших болезнь? Ведь у Чекана на горле следа не было? У Антоши тоже на было. Но действовали они оба строго в правилах одной игры. Высшая раса! Это следователь Павел Викентьевич говорил про высшую расу?..

Или это я ему говорил?.. Но у него-то шрам как раз был. Стоп. Я видел его в машине возле воинской части. Тогда на горле у него был шарф. Шарф — это ничего не значит, под шарфом могло ничего не быть… А вот когда мы разговаривали с ним на скамеечке, шрама точно не было. Шрам появился позже… В квартире у Лили Павел Викентьевич сам показал его мне».

Д.Д. открыл глаза и посмотрел в темный потолок. Потолок был неподвижен. На таком неподвижном квадрате он когда-то мысленно уже написал пять имен. Прислушиваясь к тишине коридора (за дверью палаты в любой момент могли прозвучать шаги), Д.Д. последовательно восстановил в памяти ход событий.

Он приезжает к Чекану, чтобы получить свою долю. По его расчетам, Чекан как раз должен освободиться (но тот освободился много раньше). В троллейбусе случился приступ. Чекана дома не оказалось. Девушка повезла его на день рождения, на маленький праздник!. И вот тут он видит знакомый след на горле солдатика. Солдатик пьяный скачет в танце и, похоже, сам еще ничего не понимает. Здесь он запаниковал, испугался. Много лет он был единственным в своем роде. Зараза ушла, рассосалась, исчезла, казалось, навсегда, и вот опять!.. Что это? Новая волна эпидемии? Сколько всего зараженных? Почему именно здесь, в этом маленьком городе?

Пытаясь замаскировать собственный шрам, он порезал себе горло осколком стакана. Лиля сделала ему перевязку, она ничего не знала.

Утром в квартире он находит девушку спящей и здесь же двух новых зараженных. Они неподвижны, только что получили вирус и находятся в полной эйфории. И две противоречивые мысли: возможно, новое распространение болезни — цепная реакция, эти двое опасны, и одновременно с тем — нельзя упустить счастливого случая заполучить то, о чем мечтал последние тридцать лет. Он пытается расшевелить сначала одного парня, потом другого, пытается вынудить их к действию, но ничего не получается, слишком ранняя стадия, способность к заражению других людей возникает только на третьи сутки болезни. Тогда он убивает сначала одного, потом другого. После чего убеждает девушку, что нельзя обращаться в милицию.

Он пытается найти солдата со шрамом, в поисках его попадает в воинскую часть, где тот служит, и вместо него обнаруживаются три свежих трупа. Отсюда следует: солдат заразился случайно, и теперь все зараженные им еще на первой стадии убиты, да и сам долго не протянул.

Ухватиться не за что, концов никаких нет. Вероятно, он и уехал бы, но к нему приходит следователь прокуратуры и просит (довольно невежливо) убраться из города. Дальше — простое логическое построение, из которого понятно, кто в этом маленьком городе был заинтересован в смерти солдата. Остались без ответа два вопроса: каким образом происходит заражение? И в том случае, если четверо лишних зараженных должны были умереть, то где эти трупы?

«Полковник оказался все-таки честным парнем, — подумал Д.Д. — Если ему кто-нибудь прикажет двинуть на город танки, он, наверное, еще подумает! Скорее всего его напугал след на горле какого-то своего вышестоящего начальника. Что сказала девочка? Она сказала, что звонил полковник, она сказала, что солдатик ездил накануне сюда, в больницу. Вывод: он здесь и заразился, и совершенно понятно, где искать».

От удовольствия Д.Д. даже поворочался в постели, потерся щекой о свежую крахмальную наволочку, обтягивающую подушку. Было слышно, как причалил скоростной лифт, в тишине отчетливо прозвучал щелчок. С недолгим гудением открылись двери. Д.Д. повернулся на спину, замер и закрыл глаза. Шаги приблизились. По коридору шли двое. Дверь палаты приоткрылась, кто-то заглянул внутрь, и послышался шепот.

— Вроде спит, нужно попросить, чтобы сделали ему еще снотворное на всякий случай. Хорошо не будет, если он встанет.

— А завтра его сантранспортом домой в Москву отправим. Все документы оформили уже, за малым дело.

— Лучше бы его ликвидировать, к чему все эти сложности?

— Ну ты же знаешь…

— Знаю, знаю… — в голосе раздражение.

— А зачем спрашивать?! Ладно, пошли. Где сегодня это будет?

Дверь закрылась, и голоса звучали уже в коридоре, удаляясь. Д.Д. напрягся, боясь пропустить даже полслова.

— Я спросил, где сегодня будет?

— Во второй и в четвертой операционной.

— Сколько их?

— Пока двое. Подготовили еще одного старика, сам напросился, тяжелая форма рака.

Голоса почти растворились за замыкающей коридор стеклянной дверью, почти погасли в шорохе открывающейся лифтовой двери, но Д.Д. вложил все свои силы в то, чтобы услышать.

— Ну и как же тогда?

— А остальных внизу ждать придется, ты же знаешь, у меня осталось всего двадцать часов.

Двери захлопнулись, и далекий лифт с шипением ушел вниз.

«Все правильно, заражение происходит здесь, в больнице. Это делается так: заражаются где-то в другом месте, видимо, у них существует соответствующий ритуал, на пятый день после получения инфекции „избранный“ приходит сюда и избавляется от своего излишка, перенося болезнь на и без того умирающих послеоперационных больных.

В первые сутки зараженный не может сделать свой выбор и поэтому безопасен, а если он проживет лишнего, то ему, конечно, помогают умереть. Таким образом — никакой прогрессии, никаких миллионов жизней… Только элита, связанная круговой порукой. Сохраняя вирус, они заражают очередного „своего человека“, и еще четыре трупа в больничном морге. Можно копаться в картотеке прокуратуры сколько угодно, и не найдешь ни одного следа».

Размышления были прерваны. Отчетливо Д.Д. уловил, как разбудили спящую на вахте ночную сестру, ей давали какие-то указания.

«Сейчас они мне вкатят снотворное! И я буду лежать здесь, как труп. А завтра отправят без сознания в Москву. Ни к черту не годится! Из Москвы я сюда уже никогда не доберусь. Нужно сейчас же встать, нужно выйти из палаты до появления сестры, нужно где-нибудь спрятаться».

Он открыл глаза и осмотрелся. Дверь одна, она выходит в коридор. На окне голубые шторы. Судя по свету фонаря, идущему снизу, палата не ниже пятого этажа. Д.Д. подтянул локти и приподнялся на постели. Панцирная сетка упруго ушла вниз, горло перехватила сухая тошнота. Квадрат потолка сдвинулся влево и вниз. Игла выскочила из вены, и теплая жидкость побежала по коже. В глаза толкнуло густой желтой струей, руки ослабли, и он повалился головой на подушку.

Когда возможность видеть и слышать вернулась к Д.Д., в палате горел яркий свет, а рядом на стульчике, там, где раньше сидела Лиля, сидела медсестра.

— Очнулся, мой миленький? — устало и ласково спросила она. — Болит? Ну ничего, укольчик сделаем сейчас и будем отдыхать. — Было видно, как она подняла шприц и двинула поршень. С тонкой иглы брызнуло вверх лекарство. — Тебе лучше еще поспать, миленький, ночь на дворе.

«Вот и все, вот и конец, — подумал Д.Д. — Теперь не выкрутиться!»

Игла нащупала вену, медсестра что-то прошептала, и лекарство потекло в мозг.

«Ничего у меня не выйдет! Так и гнить в московской квартире пенсионеру, и больше ни о чем не мечтать!»

Память

Одной из возможностей, подаренных ему смертельной болезнью и сохранившихся после выздоровления, была возможность заменить сон на ясную сознательную мысль. Не всегда Д.Д. удавалось управлять этим процессом, чаще он просто видел яркие картинки прошлого, еще раз проходящие перед глазами, но всегда он сохранял полную память и адекватную оценку.

Когда лекарство потекло в мозг и перед глазами окончательно потемнело, неожиданно раскрылась где-то в самой глубине его сознания маленькая дверца. Д.Д. хотел защитить себя от ненужного воспоминания, но было нечем.

В дверцу хлынул грязноватый серый свет, похожий на воду, и он опять увидел тундру. Он увидел ее своими глазами с высоты своего роста, увидел и почувствовал пустынную легкую смерть вокруг.

Так же, как и другие триста заключенных, он стоял, вмерзая босыми ступнями в колкий снежок, а солнце висело низко, в нем не было тепла. Теперь во сне так же, как и тогда наяву. Он помнил, что охране строжайше запрещено приближаться. Одетые в серые полушубки убийцы маячили вокруг окаменевшей плоти, бродили, как сытые собаки могут бродить вокруг гнилого отталкивающего мяса.

Толпа неспособна была уже больше кричать, она только постанывала, и тяжелые автоматы с деревянными некрашеными прикладами пока что молчали. Каждый здесь знал — финская варежка с двумя вшитыми пальцами не остановит руку, когда кто-то не выдержит, крикнет и побежит.

Теперь, стоя в этой толпе и опять переживая боль в молодом теле (боль эта была почти радостью, она была как режущий восторг, бегущий по венам), Д.Д. понимал все происходящее совсем иначе. Тогда, в прошлом, он не знал, а теперь знал точно, что какой-то чин НКВД заразился, вероятно, от приезжавшего перед тем уполномоченного, других свежих лиц в лагере в те дни не было.

На пару дней палач исчез из поля зрения зеков, лежал, вероятно, в кайфе, притворялся больным, а потом нежданно утром явился на перекличку и сгоряча заразил пятерых заключенных. Быстро понял, сволочь, что каждый из них заразит еще пятерку, и додумался, приговорил на всякий случай к смертной казни все триста человек, подонок!

Свежий и сухой холодный воздух, в котором низко висело над огромной плоскостью тяжелое небольшое солнце, просто опьянял Д.Д., будоражил всю его молодую кровь. Залп. Молодой Д.Д., охваченный страхом, закрутился на месте и, потеряв ориентацию, с криком рванулся сквозь толпу, он стал другим.

Под пулями люди падали, как частокол. Обмороженные, сгорающие на холоде эти тела с хрустом и стонами обрушивались в снег. Он выбрал направление и побежал в сторону солнца. Автоматной очереди он не слышал, горячо ударило в спину, несколько раз толкнуло. Со всего размаху он пролетел метра три вперед и ударился лицом в вечную мерзлоту.

Сознание не покинуло Д.Д. ни тогда, в реальности, ни теперь, во сне. Наверное, я умер, подумал он тогда, в прошлом. Он ничего не видел. Теплый мрак вокруг. Мрак тугой, как резина. Мрак, накрывающий, как вода. Сколько Д.Д. пролежал замертво, ни тогда, в прошлом, ни теперь он не смог бы точно определить.

Сработанную десятью автоматчиками братскую могилу невозможно было потом найти, невозможно было потом, сорок лет спустя, поставить памятник. Он лежал лицом вниз, и уже тогда, в прошлом, понимал это. В первой эйфории, вызванной болезнью, он будто увидел будущее. Теплые еще трупы сгрызут шакалы и волки и растащат кости на десятки километров, а конвой вернется в лагерь.

Он очнулся от смрадного дыхания возле уха. Он все еще лежал на животе, но уже скреб ледяными и оттого железными пальцами вокруг себя землю, уже впился в нее зубами. Волк медлил, почему-то не решался сразу взяться за горло, наверное, полуподвижный, но еще живой человек был для него необычной добычей.

Собственное тело хрустнуло, когда Д.Д. сел, согнувшись. Он открыл глаза. Вокруг полярный день, назойливое солнце. Побелевшие кучи сваленных пулями мертвецов. Убийц в полушубках уже не было, они сели в машину и уехали.

Среди трупов и белой поземки волкиныряли, как акулы в воде, серые, хищные от обилия крови. Вытянутая морда находилась прямо против лица Д.Д., желтые, как светильники, тусклые, как тяжелое солнце, глаза. Зверь тихо зарычал. Д.Д. ударил волка кулаком в шершавую морду и не почувствовал собственной окостеневшей руки, тот совсем по-собачьи заскулил и, приседая на задние лапы, подался назад. В масляных желтых глазах не было памяти. Волк сделал какой-то приниженный рывок и вцепился зубами в руку человека.

Тундра покосилась и пожелтела, руку резал невидимый скальпель. Легкими толчками желтизна перешла во мрак, и Д.Д. опять ощутил себя лежащим на кровати беспомощным стариком. Ощутил движение в своих венах, от этого движения он открыл глаза, мрак отступил, пролился с глаз черной теплой водой, и обозначилась палата, желтый ночник. Над постелью склонялось лицо Чекана.

— Тебе больно… Но это немножко, — сказал Чекан. — Извини, я не специалист по этому вопросу… — Д.Д. покосился на свою левую руку, в которую только что был сделан еще один, на сей раз отрезвляющий укол. — Поговорить надо! — Лицо Чекана расплылось в сальной улыбке. — Ты должен понять меня, вопрос серьезный, целая проблема. — Он выдернул иглу из вены, тоненькая струйка крови брызнула на одеяло. — А свидетели, понимаешь, не нужны. Вот и пришлось самому тебя уколоть. — Улыбка расплылась еще шире.

— Больно, — сказал Д.Д. и закрыл глаза. — О чем ты хочешь со мной еще поговорить? По-моему, все ясно. Уходи, ты мне противен, Чибрисов. Не могу на тебя смотреть.

Ему захотелось так же кулаком ткнуть в это круглое лицо, как он ткнул сорок лет назад кулаком в волчью морду, но рука, неподвижная и теплая, лежала поверх одеяла. Он даже не сжал пальцы, нельзя было показать раздражения. Если теперь он проснулся, то это шанс, маленький, но шанс, его нужно использовать.

— Посмотри, — Чекан медленно разматывал белый шелковый шарф, укутывающий его горло. Д.Д. чуть повернул голову. Горло Чекана пересекал знакомый розовый, рубец.

— Ты тоже? — спросил Д.Д.

— А ведь не было его, — Чекан от удовольствия чуть не показывал язык. — Ты смотрел, ведь не было! А знаешь, почему так?

— Догадываюсь, — Д.Д. опять закрыл глаза. — Говори, я слушаю, зачем пришел?

— Ты правильно догадался, после второго заражения шрам исчезнет, он появляется снова после третьего и пятого, — голос его звучал негромко, но возбужденно. — А ты думал, ты один такой остался?! Ты перенес болезнь один раз, а я уже шестьдесят пять… Ты знаешь, что я могу?..

«Ничего ты не можешь, — подумал Д.Д., он точно почувствовал это. — Напрасно вы пытаетесь вывести в провинции высшую расу. Эффект только от первого заражения. Заражаясь во второй и в третий раз, вы же ничего не получаете нового… Абсолютно ничего. С тем же успехом вы могли бы прививать себе сибирскую язву и вылечиваться от нее…»

— Вы меня не убили, потому что боитесь, что начнете резать друг дружку? Посвященный не может пострадать от руки посвященного? — вслух сказал он. — Вы по кругу заражаете друг друга и сбрасываете болезнь на своих, а излишки оставляете здесь в больнице умирающим?

— Я всегда знал, что ты умный. — Чекан все-таки показал кончик розового языка. — Но и я умный, — поросячьи его глазки светились. — Не глупее тебя. И знаешь, что я тебе скажу? — Но он больше ничего не сказал, маленькие чистые зубки подхватили кончик языка.

— Ладно, — наигранно вздохнул Д.Д. — Говори, зачем пришел? Зачем ты меня разбудил? Вы же меня, кажется, хотели сантранспортом в Москву отправить, тихо, без проблем? Зачем разбудил?

Довольно долго Чекан молчал, тикали часы на его руке, и раздавалось ровное дыхание очень здорового человека. Потом он сказал ласково.

— А помнишь, Давидик, как ты нас на ювелирку в Москве водил? Не помнишь? А я вот помню, про тебя говорили — гений! Откуда мне было знать тогда, что вся твоя гениальность — это вирус?.. А теперь, видишь, как вышло-то.

— Как вышло? — Д.Д. уже сознательно старался затянуть разговор.

— Ты вот на кровати лежишь, почти что мертвый, а я в изголовье твоем сижу, как добрый ангел, — сказал Чекан. — Оцени позицию!

— Уйди, — попросил Д.Д. — Толку не будет. — Он постарался, чтобы голос его прозвучал раздраженно и болезненно. — Сверхчеловек, смешно! Ты, Чибрисов, сверхчеловек!

— Сомневаешься, Давидик? Ладно. Ты вот послушай-ка, что я тебе расскажу, я теперь от тебя ничего не скрою, зачем мне от тебя что-то скрывать? Мы ведь здесь остановили эпидемию, она, правда, и сама бы захлебнулась, но можно считать, что мы остановили, а теперь сохраняем ее в себе.

«Все-таки они чувствуют, что не ладится, не склеивается их высшая раса. Как же падок человек на любую заразу. Провели статистическую выборку, установили, что в Германии в 1927 году великих математиков оказалось на душу населения в полтора раза больше, чем в других странах, и вот тебе — в тридцать третьем вспышка коричневой чумы. Ницше сказал: новый человек, а они услышали совсем другое. Среднему человеку-обывателю вообще свойственно увлекаться, обыватель готов построить целое общество на самом гадком ритуале. Так и здесь, они уже чувствуют, что нет никакого толка в бесконечных заражениях, нет никакого волшебства и приумножения способностей, нет никакого изменения мира, а остановиться не могут, потому что кровью повязаны».

— А если поконкретнее? — сказал он вслух. — Наверное, ты, Чибрисов, хочешь знать, что происходит с человеком через сорок лет после заражения?

Чекан облизал губы и кивнул. Он уже не был похож на того волка, он был похож на тощего шакала, которого Д.Д. просто убил одним ударом промерзшего кулака.

— Очень хочу. Расскажи…

— Ничего интересного не происходит, понимаешь ли, совсем ничего. Голова становится пустая, как коробка, из которой вынули ботинки. Я прошу тебя, уходи, Чибрисов! Ничего нового я тебе не скажу. Можете меня ликвидировать, можете отправить на сантранспорте в Москву, что, впрочем, одно и то же. Я готов и к бессмысленной старости, и к самой смерти. Только, пожалуйста, переведи деньги мне на сберкнижку, ту часть, что мне причитается со всеми вычетами.

— Зачем тебе? — просипел сладко Чекан. — Ты же старенький! Зачем тебе столько денег?

— Скажи, перешлешь?

— Перешлю, если узнаю зачем? На что тратить будешь, Давидик?

Д.Д. с трудом отвернул голову, чтобы не видеть этого пухлого лица.

— Я на эти деньги киллера найму! — сказал он. — Хочу, чтобы тебя пристрелили. Понимаешь, Чибрисов, надоел ты мне очень…

Он предполагал реакцию на эти слова. Чекан всегда был вспыльчив, и многочисленные заражения, похоже, не изменили его характера. Расчет оказался верен. Чекан хрюкнул в кулак, помолчал с минуту, потом, пошарив где-то на тумбочке, взял приготовленный шприц со снотворным.

«Они меня так случайно и убить могут, — отметил Д.Д. — Трудно выжить с больным сердцем, когда тебе с интервалом в полчаса колют снотворное, потом допинг, потом опять снотворное».

Чекан делал укол, почти не глядя, поршень не прошел еще и трети объема, когда Д.Д. осторожно подвинул руку, игла вышла из вены, и под кожей заметно вспух темно-синий водяной волдырь. Тут же Д.Д. закрыл глаза и выпрямился на кровати.

Он прислушивался одновременно к удаляющимся шагам и к своей подступившей изнутри тяжелой сонливости. Часть лекарства все-таки попала в кровь. На этот раз сознание покинуло его не сразу. Стараясь продержаться как можно дольше, лежал не шевелясь.

Что-то скрипнуло, он открыл глаза. Сквозь возрастающую пелену увидел отворяющуюся дверь палаты. Он даже не был уверен, что это не галлюцинация, что он не принимает желаемое за действительное.

— Пожарник?! Каким образом ты здесь? — спросил он, вглядываясь в детское лицо. — Уходи…

— Нас мама с собой на работу таскает, боится, что мы квартиру подожжем, — сказал один из близнецов. — Знаете, вас бандиты охраняют, на лестнице двое стоят!

— Брат-то где?

— В коридоре на стреме остался.

Ребенок склонился над постелью. Глаза Д.Д. уже зализал черный мрак сна. С трудом шевеля сухими губами, он прошептал:

— Пожалуйста, пойди позвони Лиле, скажи, что я просил ее прийти, любой ценой, скажи, что я должен ее еще раз увидеть, скажи, что, если она не сможет меня растолкать, пусть не боится, пусть колет чем-нибудь покрепче, чтоб только проснулся. Это очень важно. Только отсюда не звони, спустись в холл. Оттуда из автомата позвони Лиле…

* * *

Развиваясь, болезнь прибавляла и прибавляла телу ненормальной бодрости. Как молодой зверь, Д.Д. бежал по тундре. Равномерное дыхание, злость во всех мышцах, хлещущий в лицо животворящий воздух… Он не чувствовал голода, не чувствовал жажды, не было никакой усталости. Избыточное поначалу понимание мира было не просто бесплатно полученным озарением, не просто пониманием космических законов, это было — руководство к действию, инструкция по собственному спасению. Теперь он понимал, как нужно рассчитать энергию тела, как впитать воду, содержащуюся в морозном воздухе прямо через легкие. Он управлял своими мышцами, как водитель автомобилем, и шел не останавливаясь.

Направление тоже оказалось нетрудно выбрать, он знал уже и сколько километров нужно пробежать, и что он найдет в конце пути. Знал, что не будет пойман, но не знал еще, что его новое состояние рассчитано лишь на пять дней, не знал, что очень скоро придется платить, что перед ним встанет выбор: собственная смерть в уплату за «космос» или смерть других не повинных ни в чем людей.

Почти сутки он отсыпался, лежа под грубым одеялом. На короткие минуты приходя в сознание, разглядывал хозяев дома, укрывших его. Симпатичная семья: молодой мужик небольшого роста и очень широкий в кости, лохматая рыжая баба лет на пять постарше своего мужа и трое малолетних ребятишек, старшему из которых в лучшем случае было лет семь. Д.Д. ощутил ненависть к этим людям. Теперь, сорок лет спустя, прокручивая события вторично, он ясно понимал, что ненавидеть своих благодетелей расстрелянному и бежавшему зеку было не за что, но тогда, впервые, это чувство было искренним и сильным.

Очнувшись на третьи сутки, он понял — наступила расплата. Теперь, много лет спустя, он знал: перед подобным выбором за последние семьдесят лет вставали миллионы людей, но тогда он оказался один на один со  своим вопросом. Это было единственное, чего он не знал тогда. Он не знал, что не одинок, и был уверен в исключительности своей ситуации. Выбор был невелик: вариант первый — не сопротивляться и честно умереть; вариант второй — передать болезнь этим пятерым, чтобы они понесли ее дальше в мир, передать и забыть, оставить в себе как напоминание только легкое чувство вины; и вариант третий, самый страшный — не дать распространиться болезни, убить этих пятерых и остаться при своей памяти. Теперь, через сорок лет, Д.Д. видел, что трех вариантов не было, их было всего два: не любой человек способен на самоубийство, а здесь выходило в тысячу раз больнее, нежели от отчаяния или по необходимости прикончить самого себя (свою обреченность он тогда воспринимал не как привнесенную извне, но как собственное решение, собственный выбор). Разогнанное болезнью тело не в состоянии принять смерть.

Он опять видел себя: одетый в чужое белье, он сидит на деревянной скамье и смотрит на женщину. Убить было очень трудно. Он разговаривал с мужиком, что-то отвечал детям, жадно ел и все время думал о том, как спасти свою жизнь и одновременно с тем не дать заразе распространиться дальше. Он прокручивал в голове целую Вселенную со всеми ее скрещенными звездами. Теперь, сорок лет спустя, он вглядывался в лица этих людей, лица были добрые.

Первым он убил мужика, в сенях, топором, вонзил тяжелое лезвие глубоко в переносицу. Тот даже не крикнул.

Женщина пятилась, глядя испуганными глазами, пока не уперлась спиной в стену избы. Он запомнил, как она перед самой смертью убрала с глаз волосы, запомнил ее взгляд. Она тоже умерла быстро.

Детей Д.Д. не стал рубить, а по одному задушил.

Третий вырвался, и за ним пришлось бежать по снегу. Нагнал, свалил ударом кулака и воткнул лицом вниз. Надавил и нажимал до тех пор, пока тело не перестало дергаться. Когда он перевернул теплый труп, на лице мальчика сияло блаженство. Он умер счастливым в первой стадии заражения, успев осознать мир таким, как он есть, огромным, но не успев его принять.

* * *

Д.Д. показалось, что опять колют в руку, но он не очнулся. Картинка перед глазами свернулась и погасла. Он услышал отдаленный голос, но не разобрал слов. Он представлял, по порядку восстанавливал в памяти, как после избавления от болезни тогда, в пятьдесят третьем, потерял способности, как немного позже понял: некоторое чутье сохранилось — способность к внутреннему расчету, пригодному как в драке, так и в крупном деле. В основном он занимался наводкой.

Через несколько лет Д.Д. обнаружил в себе какую-то неестественную неприязнь к людям, к любым людям. Однажды он поймал себя на мысли, что хотел бы покончить разом со всеми существующими людьми. Не то что возвышенные идеи или низменные страсти, обычная человеческая логика, простые жизненные стимулы раздражали Д.Д. Самое простое, самое естественное казалось бессмыслицей.

«Нетерпимость? — спрашивал он себя. — Вовсе нет. Скорее неприятие самой формы биологического существования. Человек по определению не разумен. Это всего лишь маленькая примитивная схема. С точки зрения холодного разума, род людской — это пятно от томатного сока на черном бархате вселенной».

Он ненавидел человечество. Он хотел его уничтожить, но это не было желанием убивать, это было желанием прекратить.

Взять на себя

Мысль его еще работала, выстраивая окончательную логическую конструкцию, мысль еще занимала сознание, а перед глазами Д.Д., давно уже открытыми, опять проступали очертания больничной палаты.

«Не нужно даже принимать решения. Я ведь знаю, чего хочу. Я всегда могу отступить. Но если играть дальше, от меня ничего не зависит, — подумал Д.Д. — Как карта ляжет».

Опять очнувшись и увидев себя лежащим на кровати, он попробовал пошевелиться и не смог. Он даже не мог подвинуть голову. Рядом кто-то стоял. По дыханию нетрудно было догадаться, кто это.

— Это ты? — спросил он и тут же потребовал: — Девочка, сделай мне еще один укол. Я должен подняться на ноги…

— Вам нельзя с вашим сердцем…

— Не важно, коли! Я уже старенький, если умру, не страшно, много хуже будет, если мы с тобой дело до конца не доведем. Коли! Ты можешь достать лекарство?

— Конечно, могу… Конечно, я сделаю вам укол, если вы так считаете. Но я ни за что не отвечаю… Это очень опасно…

Он так и не видел лица Лили. Прошло какое-то время, девушка ненадолго отлучилась, вернулась, присела рядом. Жгут перетянул руку выше локтя, и игла опять вошла в вену.

— Я не отвечаю за вашу жизнь! — сказала Лиля.

— Я сам… Сам за все отвечу!..

Лекарство проникло в кровь и быстро разбежалось внутри тела. Ощутив возможность двигаться, Д.Д. сел на кровати и спустил ноги вниз.

Укол подействовал таким образом, что он чувствовал себя опять достаточно бодрым. Вопрос, надолго ли?

— Ну вот и хорошо! Можно идти.

— Куда идти?! — испугалась Лиля.

— Слушай-ка, ты в этой больнице работала?

— Работала, да.

— Значит, ты все здесь должна знать. Прошу тебя, не задавай лишних вопросов. Поверь, я делаю все правильно. Сейчас мы с тобой пойдем в операционную, но очень осторожненько, так, чтобы нас по дороге никто не заметил.

Покачиваясь на еще слабых ногах, Д.Д. вышел из палаты.

В коридоре пусто. Он слабо освещен редкими ночниками. В палате не нашлось не то что пижамы, а даже белья. Д.Д. хотел взять простыню и завернуться в нее, но передумал. Вынужденная нагота даже подбадривала старика.

«Простыня будет связывать движения. В любом случае нельзя попадаться на глаза персоналу, а девочка потерпит».

Бесшумно ступая босыми ногами по теплому линолеуму, старик направился к стеклянной двери. Там за дверью был лифтовый холл. Узкие пластмассовые двери, телефоны-автоматы, на подоконнике пепельницы — плоские банки из-под консервированных ананасов. Лиля последовала за стариком, но опомнилась, вернулась в палату, сняла с постели простыню, догнала Д.Д. и, не спрашивая, накинула эту простыню ему на плечи. Старик поморщился.

— Зачем, зачем нам операционная? — шептала она, подвязывая на старике накрахмаленную ткань и заглядывая ему в лицо. — Вы что, сумасшедший?.. Вы с ума сошли!

— Тише, — попросил Д.Д. — Конечно, я сумасшедший. Разве вы еще этого не поняли?

— Ладно, ладно… молчу… Я молчу и ни о чем не спрашиваю.

Ночники, желтый или зеленый кружок над дверью в каждую палату, давали рассеянный слабый свет. Сами двери были закрыты. В стеклянном кубике, положив голову на руки, спала дежурная медсестра. Д.Д. склонился и посмотрел, именно она делала ему первый укол. Вероятно, ничего не знала, а просто выполнила предписание врача.

Операционные находились двумя этажами ниже. Во избежание лишнего шума лифтом пользоваться не стали. Дверь пожарного хода оказалась заперта.

— Сюда, — позвала Лиля. — Можно пройти через балкон. Только, пожалуйста, осторожнее. Там скользко. Только что прошел дождь…

Они прошли метров пятнадцать по внешнему узкому балкону. На улице было холодно, и на низком небе ни одной звезды. Сырой тяжелый воздух охватил укутанное в простыню тело. Вошли внутрь, в тепло и оказались на лестничной площадке, спустились еще на этаж и остановились. Д.Д. осмотрелся.

О подоконник был затушен окурок. Старик проверил: окурок мягкий и теплый. Еще штук пять окурков валялось на полу, на красном чисто вымытом кафеле.

Сердце не подвело, приближения приступа он не чувствовал, но собственные движения казались замедленными. Увлекая за собой Лилю, Д.Д. шел по лестнице вниз. Они не производили никакого шума.

Ощутимо стукнул и завелся мотор в лифтовой шахте. Лиля приложила палец к губам. Оба остановились. Было слышно, как с легким скрежетом лифт движется в шахте. Наконец он остановился на этаже операционной. Д.Д. взял руку девушки в свою и сжал, приказывая не дышать и не двигаться.

Уже один он спустился еще на несколько ступеней и посмотрел. Сквозь металлическую сетку сверху хорошо был виден квадратный лифтовый холл. Из кабины вышли двое и остановились перед стеклянной дверью с красной надписью крупными буквами: «ОПЕРБЛОК». Один из прибывших был одет в военную форму — толстый плешивый коротышка, погоны Д.Д., как ни силился, разглядеть не мог.

Через какое-то время без вызова и стука стеклянная матовая дверь отворилась, и в холле появился еще один человек. Человек был одет в белый медицинский халат и бахилы, под тканью которых явно обрисовывались остроносые ботинки. На голове его почему-то не было шапочки.

— Все в порядке? — спросил коротышка. — Добрый вечер.

— Скорее уж спокойной ночи, — отозвался человек в бахилах. — Ничего не получится. — Он сделал паузу. — По крайней мере в операционной ничего не получится…

— Почему же не получится? — спросил коротышка.

— Мы не учли, сегодня работают две медсестры-практикантки из Киева, они ничего не знают. Они ничего и не должны знать, при них нельзя.

— А как же тогда? — в голосе военного возникло беспокойство. — Ты же знаешь, у меня пятый день, у меня осталось всего четыре часа.

«Все-таки они пролезли в армию, — подумал Д.Д. Находясь за решеткой в темноте, он оставался совершенно невидимым. — Я все правильно рассчитал: и в армию, и в милицию… Вероятно, они уже везде… Высшая раса, подобранная из жизнерадостных кретинов!»

Немного подумав, медик сказал:

— Давайте мы сделаем так: опустим реципиента в морг еще живого, а оформим, будто он умер на операционном столе. Сегодня там дежурит один студент, мы его вызовем. Так что придется вам несколько дискомфортно, но уж что поделаешь…

— Когда? — спросил коротышка военный.

— Ну, предположим, через час, товарищ в сущности безнадежен, рак горла. В любом случае это не будет убийством.

— Мне все равно, — сказал коротышка. — Часы-то тикают. Через три часа я и вас могу убить. Любого, кто рядом окажется…

— А как же вскрытие? — спросил второй, до сих пор не принимавший участия в разговоре.

— А это, простите, уже не наше дело. — Голос у врача был звонкий и сытый. — Ну зачем вы беспокоитесь, все будет в порядке, в первый раз, что ли?! — убеждал он. — Они на этот лишний рубец и внимания не обратят. У него и без того вся шея исполосована будет.

Перед тем как вернуться к себе за матовые стеклянные двери, он добавил:

— А пока вы можете в холле подождать. Я выйду и скажу, когда нужно будет спуститься.

Второй, вероятно, адъютант и телохранитель, надавил кнопку вызова лифта. Матовые двери с красной надписью «Операционная» закрылись, замок защелкнулся.

Спиной Д.Д. ощутил, что Лиля стоит совсем рядом. Он услышал дыхание девушки возле самого своего уха.

— Ничего не поняла, — шепотом сказала она. — Что теперь делать?

— Мы сможем незаметно пройти в помещение морга?

— Морга? — она уже потеряла способность удивляться. — А зачем?

— Мы должны там оказаться первыми и как-то спрятаться. Ты представляешь, как это сделать?

— Представляю, — фыркнула Лиля. — Пойдемте.

Долгий переход по мокрому балкону и спуск по полутемным лестницам измотал Д.Д. Старик вспотел, и простыня приклеилась к его хилой сгорбленной спине. Следуя за девушкой, он с трудом переводил дыхание.

Лиля ненадолго оставила его в кафельном боксе на первом этаже и вскоре вернулась с ключами.

— Иначе не войти, — объяснила она и позвенела связкой. — Я их украла.

— Тебя никто не видел?

— Нет, они все дрыхнут, — девушка даже улыбнулась. — Я тоже дрыхла здесь в ночную смену. В морге хорошо спится. Чужие сны снятся.

Они спустились по узкой очень темной лестнице вниз, прошли по коридору, освещенному единственной слабой лампочкой. Приходилось пригибаться, здесь был очень низкий потолок. Ворованными ключами Лиля открыла одну за другой две двери, и они оказались в помещении морга.

Здесь от света ламп, от отражения этого света в белом крупном кафеле, покрывающем стены до самого потолка, у Д.Д. заболели глаза. В обширном помещении было пусто. На железном стуле валялась синяя куртка, а на столе, покрытом дешевой клеенкой, стоял недопитый стакан чаю, рядом со стаканом холодный кипятильник.

Все помещение наполнял легкий гул мотора. Кипятильник мелко вибрировал. Д.Д. подошел к столу и зачем-то попробовал подушечкой пальца нетронутый бутерброд с маслом и розовым кусочком ветчины. Лиля шла вдоль стены, распахивая холодильники. Она дергала длинную металлическую рукоять и заглядывала внутрь, в ледяной замкнутый мрак.

— Совершенно пусто, — сказала она.

— Что? — не расслышал Д.Д.

Кафельные квадраты раскачивались перед его глазами. Тело, еще не просохшее от пота, прохватывало холодом, идущим из морозильников. Он опустился на стул.

— Что там?

— А ничего, неурожай сегодня. Ни одного мертвеца.

— Почему?

— А не умер никто, наверное. — Она захлопнула очередной холодильник.

Далеко над головой за толстым белым потолком опять громыхнул лифт. У Д.Д. перехватывало дыхание. Капельки пота на лбу остыли, и он растер их пальцами.

— Нужно спрятаться, — сказал он.

Из деревянного углового шкафа Лиля вынула ширму, влезла на стул, сняла плафон и выкрутила одну лампочку, вернула плафон на место. За ширмой образовался темный угол.

— Вот, больше ничего не придумаешь, идите сюда!

Д.Д. не смог подняться на ноги, он только кутался в простыню и хрипел. Преодолев себя, при помощи Лили он перешел за ширму и присел на подставленный ею стул, прижался спиной к белой металлической поверхности холодной камеры.

Лиля присела на корточки рядом. Она взяла в руку ледяную ладонь старика. Со стуком причалил лифт. Рука Лили вздрогнула.

— Сейчас, — прошептала девушка.

Двери лифта открылись, они здесь не были автоматическими. Из обширной грузовой кабины вышли два санитара, выкатили носилки. Д.Д. подсматривал в щелочку. На носилках неподвижно лежал человек, накрытый простыней.

— Ты смотри, дышит! — сказал один санитар другому и приподнял уголок простыни. — Точно, рот открыл!

— Брось, не наше дело, — возразил другой. — Сейчас кончится. Ты хочешь его обратно тащить? — Он тоже наклонился и посмотрел. — Видишь, как горло исполосовали! Не жилец. Пошли отсюда, — и он потянул товарища обратно в лифт.

Грузовой лифт с санитарами пошел вверх, и тут же к звуку его мотора прибавился другой звук. Д.Д. сосредоточился на узкой, отделанной пластиком двери другого, скоростного лифта. Он сдавил руку девушки и заглянул ей в глаза. Она готова была уже разрыдаться.

«Погоди, милая, — подумал Д.Д. — Не сейчас. Сейчас ты должна слушаться. Погоди, очень скоро я тебе все объясню. Потерпи немножко».

Он уже сам, без помощи поднялся на ноги и вышел из-за ширмы. Опять вокруг было тихо, только гудели лифты. Д.Д. прошел по кафельному полу и склонился над умирающим.

Этот человек только что перенес тяжелую операцию, он еще дышал. С минуту старик изучал приговоренного. Он увидел его горло, так изуродованное скальпелем, что следа уж никак не заметить, ни при какой экспертизе. Приняв окончательное решение, Д.Д. потянул лежащею на каталке за теплые руки, но не рассчитал свои силы. Умирающий оказался тяжелым, как мертвец.

— Помоги мне, — властно потребовал он.

Лиля не задавала больше вопросов. Ее парализовала полная уверенность старика. Не обменявшись и словом, вдвоем они перенесли тело в один из холодильников.

В последний момент умирающий шевельнулся, белая рука упала на железную белую решетку. Д.Д. заглянул в черную холодную пустоту и сам захлопнул дверцу. Он тяжело дышал. Повернувшись, он посмотрел в лицо девушки. В глазах ее прочитывалось: «Зачем?», — но искривленные усмешкой губы оставались сжаты. В ожидании Д.Д. смотрел на отделанные пластиком двери и был удивлен, когда уловил отдаленные тихие голоса и шаги. Гости спускались по лестнице.

Теперь нельзя было ошибаться. Он действовал быстро и точно, без скидки на старость и усталость. Он указал, и Лиля послушно спряталась за ширмой. Только секунду он стоял над каталкой, потом легко забрался на нее, накинул простыню, выпрямился и замер в ожидании.

Железные носилки прожигали холодом его спину. Конечно, этого он не учел. Лежать было просто больно, а он должен был выглядеть человеком, только что перенесшим тяжелую операцию и еще не восстановившимся после наркоза.

«Если обнаружат подмену, я проиграл», — подумал он.

Судя по звуку шагов, вошли двое. Д.Д. не закрывал глаз, но сквозь простыню видел только свет лампы. Слух его впитывал каждый шорох. Это были те самые двое, что говорили в лифтовом холле с врачом.

— А ты уверен? — продолжая уже начатый разговор, спросил, кажется, военный.

— Уверен, — отозвался другой. — Ты напрасно беспокоишься, сейчас остался один зараженный, он на первой стадии, я его видел, морда счастливая, у тебя такая же была пять дней назад. Но ты, наверное, и себя не видел. В том состоянии никто себя не видит…

— А кто это? — шаги по кафелю приблизились.

— Да ты знаешь, известная личность, Антоша-кочегар, — он усмехнулся.

Д.Д. замер, рука приподняла простыню на его лице.

— Слушай, а ты уверен, что этот еще живой? — теплая мягкая рука коротышки взяла запястье Д.Д. и пощупала пульс.

— Дрожит сердечко-то, немножко, но дрожит!.. — Сквозь полуприкрытые веки Д.Д. видел его напряженное, почти испуганное лицо. — Слушай, отойди, будь любезен. Я так не могу.

Опять прозвучали шаги, хлопнула дверь.

Всем телом Д.Д. чувствовал стоящего над ним человека, слышал его дыхание. Теперь следовало расслабиться, чтобы принять удар, он хорошо знал, как это делается. Он помнил, как это происходит с той, другой стороны. Чтобы передать болезнь другому человеку, следует специальным образом сосредоточиться и, когда почувствуешь вязкое тепло в голове, перевести взгляд с какого-то постороннего предмета на жертву, как бы соединив это тепло, переполняющее голову, с другой головой. Здесь происходит вспышка.

Д.Д. помнил лицо рыжеволосой женщины, отступающей к стене, помнил, как он сам это сделал. Это было почти счастье. Теперь должны заразить его, заразить во второй раз.

Чужой взгляд прилепился к лицу Д.Д., и этого нельзя было не ощущать. Чужая рука вцепилась в металлический край носилок. Вот сейчас это произойдет. Старик ощутил легкий толчок в лоб, больше ничего. Коротышка военный тяжело вздохнул, будто вынырнул после долгой задержки дыхания, после минуты под водой, и на лицо Д.Д. опять упала простыня.

С продолжительным скрипом открылась дверь.

«Только бы они девчонку не заметили, — подумал Д.Д. — Ведь застрелят обоих, а это будет жаль. — По телу, наполняя каждую клеточку, пропитывая резью и теплом, лились уже знакомые потоки. — Не застрелят, он понял это со всей определенностью. — Не увидят! — И только теперь он осознал свою ошибку. — В любом случае он должен убить меня. Чтобы сохранить память, он должен убить».

— Ты уверен, он умрет? — слабым голосом спросил человек, только что распрощавшийся с пятой, последней долей своей болезни.

— В любом случае ты должен помочь ему. Давай сюда…

Щелкнул замок холодильника, и старик понял, что сейчас его просто заморозят насмерть. Каталка пошла, покачиваясь, по кафельному полу, и через минуту он ощутил удар холода.

— А этого достаточно?

— Достаточно, достаточно… Мы часто так поступаем! Считай, что ты его прикончил, вот только сам дверцу захлопни. Ведь нет разницы, как ты это сделаешь, важно, чтобы это сделал именно ты.

Сквозь простыню на веки старика падал свет. Когда дверца холодильника закрылась, свет померк.

Д.Д. еще услышал:

— А этого, Антошу, его тоже сюда, в клинику привезли? Зачем?

— Точно не знаю, но, по-моему, они хотят провести небольшой эксперимент, хотят заставить его заражать с первого дня! — Раздался неприятный смешок. — Как я понял, клиент уже на операционном столе.

Дверь захлопнулась, шаги удалились.

Новый человек

Их шаги еще не затихли на лестнице, а Лиля уже кинулась к холодильнику. Она распахнула дверцу, подставила каталку и вытянула на нее неподвижное тело старика. Прилив ясности разрушил полную неподвижность. Д.Д. мелко дрожал. Кожа прогрелась изнутри, она стала влажной и упругой. Ровные удары сердца разгоняли кровь по его обновленному телу. Железо носилок не ощущалось уже как холодное.

— Вы как, живы? — спросила Лиля, с трудом переводя дыхание.

— Жив.

— Зачем вы это сделали с собой?

Он ненавидел эту девушку. Но уже и сама ненависть стала иной. Если несколько минут назад Д.Д. готов был многое простить, то теперь ему был ненавистен не только этот глупый молодой голос, ему был ненавистен ее запах, шорох ее платья, ее испуг. Она подошла и склонилась к его лицу. Она повторила:

— Зачем вы это сделали?

Д.Д. откинул простыню и легко сел на каталке. Он покачал босыми ногами в воздухе, не касаясь каменного пола, посмотрел на Лилю. Он больше не чувствовал в своем теле унылой старости. Подмигнул. Отвращение быстро угасало в старике. Взгляд его скользнул оценивающе по фигуре девушки.

— Все отлично!

— Нет, я не понимаю… — Ощутив его жадный взгляд, Лиля немного отступила. — Я не понимаю… — Она хотела закрыть лицо руками, но только прижала на миг напряженные ладони к груди. — Неужели это все правда?

— А ты сомневалась до сих пор?

— Да! — выдохнула девушка. — Я дура! Я не верила вам… Я сошла с ума… Что мы теперь делать будем?

— Мне нужно одеться, — сказал Д.Д., и Лиля вздрогнула от его изменившегося голоса. — Сама подумай, не могу же я вот так, в простыне, по улице идти.

— Я просила, чтобы взяли вашу одежду. — Девушка отвернулась. — Должно быть, ее принесли в палату. Я сбегаю?

— Да нет, — Д.Д. сошел с каталки. — Вместе пойдем.

«Никто ничего не заметит, если сейчас сделать еще один укол снотворного. Тогда они отвезут меня в Москву, на это уйдет не больше двух дней. В Москве можно будет развернуться по-настоящему. Нет, снотворного я не хочу. Если принесли одежду, значит, надо одеваться, а одетому человеку в постели делать нечего! Нужно бежать».

Созревающий за стенами больницы в городе большой праздник, как сочный плод, манил старика на улицу. Хотелось выйти скорее куда-нибудь на балкон, поближе к этим бессмысленным транспарантам, к развевающимся знаменам, поближе к этой ревущей толпе.

Он уже определенно знал, что собирается делать. Он принял решение еще до того, как был заражен, но теперь оно укрепилось в Д.Д. и стало ориентиром, руководством к действию. Силы бурлили в нем. Он бежал по ступеням.

В конце коридора светилось окно, наступило утро. Ночники еще горели, но белые двери палат отражали небесный свет. Лиля шла впереди, Д.Д., не оборачиваясь, быстрым шагом следовал за ней. Они миновали стеклянную дверь, прошли мимо пустующего места дежурной сестры, вошли в палату. В палате никого, горит ночник. На стуле сложены его вещи, все вплоть до плаща.

— Вот, пожалуйста, — сказала Лиля. — Если, конечно, все это вам еще впору?..

— Спасибо, спасибо! Впору. — Д.Д. насколько мог быстро одевался. — Восхитительное состояние, — не удержался он. — Может быть, и вы когда-нибудь попробуете… Вы правы, после заражения человек меняется. Иначе протекают химические процессы в крови… Но вес и размеры тела остаются те же самые, как и моя память. Каждая морщинка при мне, все мои болезни при мне….

— Это со всеми так?

— По-разному, по-разному бывает. Каждый человек строго индивидуален. Я все тебе расскажу, не теперь… — Застегивая рубашку, он бодро поглядел на девушку. — Все будет в порядке! Не нужно бояться. Не нужно задавать преждевременных вопросов. Кстати, я что действительно с виду так сильно помолодел? Нет! — он остановил ее быстрым движением руки. — Не отвечай.

Пришел лифт. Д.Д. нажал кнопку. С шорохом кабина скользнула вниз. Старик смотрел в небольшое прямоугольное зеркало. Лиля, стоящая за спиной старика, смотрела в то же зеркало.

На узком табло бежала световая линия — отметка этажей. Зажглась и замерла цифра «4», лифт остановился раньше времени. Д.Д. хотел ударить пальцем пр кнопке первого этажа и не дать дверям раздвинуться, но почему-то не сделал этого. Его мозг, как и много лет назад, безошибочно моделировал каждую следующую секунду. Он не знал, что произойдет с другими людьми, это было только его собственное будущее. Будущее с точностью до мельчайшей подробности, до удара пульса.

Створки разошлись, и в их резиновой твердой рамке на фоне противоположной стены появилась темная физиономия Антоши. Глаза Антоши были влажными и часто мигали. За спиной кочегара стояли еще двое. Лиля непроизвольно повернулась и подалась назад. Она взвизгнула и задержала дыхание. Лицо ее посерело.

— Ну, здрасьте, Давид Денисович, — сказал Антоша. — Вот видите, опять мы с вами встречаемся! — Он поставил ногу в мятом ботинке, не давая двери закрыться. — Хочу спросить, как там мои денежки поживают? Запамятовали, небось? Хорошо, встретились…

Больше кочегар ничего не сказал. Д.Д., ухватив его за руку, втянул в кабину и, парализовав коротким ударом в грудь, прислонил спиной к пластмассовой стенке. Антоша улыбался. Глаза кочегара были ясными, как у годовалого ребенка. Д.Д. обеими руками взял его за горло, сильно сжал, и Антоша захрипел, задергался…

Никто не успел достать оружия. Лиля ударила по кнопке, двери захлопнулись. Лифт пошел. Сжимать пальцы на дергающемся кадыке кочегара было приятно. Было приятно смотреть на затягивающиеся пленкой большие, быстро мутнеющие глаза Антоши. Ноги его долбили в пол лифта, и эхо этих ударов уходило вниз, в шахту, с частотой сердцебиения.

Кабина двигалась вниз. Сквозь стенки лифта было слышно, как бухают по ступенькам запасного хода тяжелые ботинки преследователей.

— Не давай открыться дверям, сразу нажимай «стоп», потом верхний этаж, — приказал Д.Д. — Посмотрим, как они вверх побегут.

Послушно Лиля подняла руку, готовая в нужный момент ударить по кнопке. Д.Д. не мог отвести взгляда от золотых часиков, от тонкого нежного запястья, от обработанных пилочкой маленьких ноготков. Даже время притормозилось в нем. На поднятой кисти, как нарисованные, выделялись тоненькие синие жилки. Наверное, уже тридцать лет он не замечал женских рук, не чувствовал женского запаха, был безразличен к повороту бедра, к объему женской груди. Это было не вовремя, это было совсем ни к чему, но именно в эти мгновения, сжимая горло кочегара, старик ощутил прилив страсти. Отвлекшись, он ослабил хватку. Антоша очнулся, присел и вывернулся из объятий Д.Д. Размахнуться кочегару было негде, и привычного ножа не было при себе. Это спасло старика.

Кулак кочегара саданул Д.Д. в скулу. Антоша истошно, бессмысленно закричал. Темный лоб его был мокрым от пота, а растянутые в крике губы казались совсем черными. Вряд ли он понимал, что делает. Второй удар пришелся в грудь девушки, и Лиля, отброшенная назад, не успела нажать кнопку.

Двери открылись.

— Ложись!

Подчинившись рефлексу, Д.Д. бросился на пол, на четвереньки, прижался щекой к линолеуму. Падая, он увидел на ярком кафельном фоне два длинных ствола с насадками глушителей. Парни были необученные, и стреляли они, вероятно, не глядя. Многократно раздалось слабое шипение. Антоша вопил еще громче, видимо, очень не хотел умирать. Руки его крестом раскинулись в узком пространстве. Воспользовавшись кочегаром как прикрытием, Д.Д. приподнялся и нажал кнопку.

Двери захлопнулись. Кабина пошла вверх.

Из семи выпущенных пуль только две достигли свой цели, четыре оставили маленькие дыры в пластиковой обивке лифта, а одна пробила зеркало. Антоша был ранен в ногу. Он орал, как пьяный, матерился, брызгая слюной. Он сидел на дне кабины, выставив покалеченную ногу, из которой хлестала кровь.

— Больно! Больно… — стонал он. — У-у-у, суки! Больно!

Д.Д. склонился к кочегару.

— Ну хватит. Надоел! — Руки старика сомкнулись на дрожащем горле.

Антоша уже не мог кричать, он только хрипел. Д.Д. нажимал изо всей силы. Глаза кочегара выпучились, он весь задергался и через несколько секунд утих, замолчал навсегда. Медленно отняв руки от горла Антоши, Д.Д. увидел рядом с синими следами собственных пальцев отчетливый алый рубец.

— А ведь ты был последним? — спросил Д.Д.

Антоша ничего не ответил. Он сидел неподвижный, с раскрытым ртом, голова откинута назад, а рядом с ним лицом вниз лежала Лиля. Пуля ударила ее под левую грудь и прошла навылет. На натянутом халате чуть выше поясницы было рваное красно-черное пятно.

Во рту старика образовался холодок. Он даже попробовал перевернуть языком несуществующую таблетку валидола, он вспомнил прикосновение металлических острых ножниц там, в троллейбусе, вкус пудры и помады из женской сумочки. Тонкая рука с золотыми часиками почему-то хваталась за темную, бурую от крови штанину кочегара.

«Он был последним. Теперь я в полной безопасности, — устало подумал Д.Д. и отметил эту собственную усталость как что-то неестественное. — Похоже, я уже выиграл… И похоже, старость возвращается… Недолго же я был молодым… Только и хватило времени, чтобы заполучить два человеческих трупа…»

Почти с безразличием Д.Д. наблюдал, как сначала девушку, а потом и кочегара вынимали из заклиненного лифта. Безмолвные сонные санитары уложили их обоих на одну каталку, накинули сверху простыню и увезли вдаль по узкому белому коридору.

Чекан стоял рядом и тоже наблюдал.

— Куда их теперь? — спросил Д.Д.

— А какая разница куда? — Чекан пожал круглыми плечами. — Наверное, в холодильник, куда же еще?! Здесь без нас разберутся как-нибудь. Пойдем, что ли? — Он сделал приглашающий жест. — Поговорим?

Они сидели в процедурной на белых металлических стульях. Заступившая на смену дежурная сестра принесла чай. Блестел кафель, блестело зеркало над чистым умывальником.

— А я вижу, тебе девочку жалко, — Чекан прихлебывал из узкой высокой чашки. — Ну, не переживай, мы вас в один холодильник устроим!

«Дурак, — подумал Д.Д. — Ничего не понимает. Похоже, от многократного заражения они только тупеют. Но если так… — Он опять чувствовал себя стариком, но в голове этого старика было необычайно ясно. — Но если так, у них у всех должна быть мания власти, чем глупее человек, тем больше хочет управлять другими… Все это совсем не похоже на то, что я помню… Совсем не похоже».

— О чем ты думаешь? — спросил Чекан.

— Ни о чем.

— Ты, наверное, думаешь, Давидик, что мы и теперь тебя оставим в живых? Ты на это рассчитываешь?

— Думаю, что оставите. — Он сделал еще один глоток из своей чашки.

— Напрасно ты так думаешь. — Глаза Чекана не выражали ничего. — У нас, конечно, есть предрассудки, но мы их перешагнем.

— Вы не сможете обойтись без моей доброй воли, — объяснил не без удовольствия Д.Д. Ему хотелось разбить чашку и перерезать осколком это жирное горло. Провести тонкую линию крови вдоль выпуклой синеватой шелковой линии — отметки.

Чекан попытался изобразить на своем лице удивление, но это у него плохо получилось.

— Зачем же нам твоя добрая воля понадобится?

— Ну как?.. Вы же не хотите остаться без вируса? Вы же предполагаете здесь, в маленьком советском городишке, занюханной провинции, вывести нового человека? И я думаю, да, получится. Если сто раз переболеть одной и той же неприличной болезнью, то вполне может быть, что на сто первый уже и не захочется. Вы же везде пролезли: вы и в руководстве, и в органах посеяли свою идею, как же, например, мэр города может обойтись без вируса? А убить вы меня не можете. — Д.Д. нахально показал Чекану язык. — Ну никак не можете!.. Потому что на данный момент я последний и единственный носитель. Собственно, последним был Антоша, но я его задушил. И вы должны усвоить — это моя добрая воля с кем-нибудь из вас поделиться или спокойно умереть. Ты посмотри на меня, видишь, какой я старенький, мне умирать не страшно…

— Значит, думаешь умереть? — спросил Чекан.

— А я не решил еще, но если вы будете за мной ходить, если вы будете меня просить, умолять и на коленях передо мной стоять, то, конечно же, умру вам назло. А если приставать не станете, то я еще подумаю, жить мне сволочью или умереть с честью. Выбор-то, он всегда есть. До самой последней секунды есть. Вот только беда, после того как секунда эта щелкнет, выбор пропадает.

Д.Д. поднялся и вышел в коридор. Чекан последовал за ним, но только для того, чтобы дать распоряжения своим головорезам.Д.Д. пропустили беспрепятственно.

Большой праздник

Близнецы сидели нахохленные, похожие на серых воробушков, забравшись на высокую круглую скамейку. Д.Д. вышел из стеклянных дверей больницы, постоял на ступеньках, с наслаждением вдыхая густой сырой воздух новой, наверное, последней осени, потом подошел и опустился на скамейку рядом с мальчиками.

— Ну, как наши дела? — спросил он.

— Спать хочется. — Один из близнецов потянулся.

— На демонстрацию пойдем, — сказал другой. — Некогда нам спать!

— А меня возьмете с собой на демонстрацию? — спросил Д.Д.

— А чего на нее брать? Она везде будет, везде, где хочешь, куда от нее денешься? Обязаловка!..

К ним подошла высокая сухая женщина.

— Тамара Игнатьевна? — спросил Д.Д. Женщина кивнула. — С праздником!

— С праздником, — лицо женщины было усталым, но она улыбалась. — А вы тот самый приезжий старичок?

— Вроде он.

— Напрасно вы из больницы убежали. Впрочем, ваше дело, не мое. Иногда в больнице только хуже. — Она взяла за руки своих близнецов. — А вы куда теперь?

— Да вот не знаю, праздник, — Д.Д. тоже поднялся.

«Значит, она не знает про Лилю, и хорошо, что не знает».

— Лиля на смене, — вслух сказал он, — а мне ехать только вечером.

— Пошли с нами, — предложила женщина. Увлекая за собой детей, она шла по асфальтовой дорожке между корпусами. Д.Д. медлил. — Ну что же вы, — обернулась она. — Пойдемте!

Он попытался припомнить то первое состояние сорок лет назад, сравнить с теперешним, но сопоставить не получалось. Конечно, было понятно, что теперь и эйфории почти что нет и дополнительные возможности мозга какие-то сомнительные. Силы вернулись только на несколько коротких минут. Д.Д. больше не чувствовал себя молодым, его кровь остывала и густела, как остывал и густел воздух вокруг. Но своей цели он достиг. Возможность заражать других была теперь неотъемлемо с ним.

У женщины были рыжие волосы, они выбивались из-под белого мехового берета. Д.Д. обратил на это внимание уже в подъезде, когда она своим ключом открывала дверь квартиры. Женщина сняла берет, и иллюзия сходства увеличилась. Она тряхнула головой в полумраке передней, и он почти увидел перед собою то, сорокалетней давности, напуганное лицо.

Мальчики, с криками и визгом ворвавшиеся в квартиру и уже опрокидывающие что-то, сразу пропали из поля зрения. Женщина была ласкова, так же как и сорок лет назад. На какие-то мгновения он даже терял связь, и ему казалось, что это одна и та же женщина, что она все еще жива, а это значило, что не прошло еще пяти дней, во-первых, и, во-вторых, это значило, что придется умереть. Он ненавидел ее.

Послушный Д.Д. прошел в комнату, устроился в кресле, скрестил ноги, даже взял со столика газету. Это была та самая газета, что Лиля приносила ему в больницу. Непроизвольно Д.Д. даже поискал поддельную статью. Но ритуальный знак отсутствовал. Листок, который он держал в руках, был обыкновенным тиражным листком, а вовсе не особой подделкой для особого случая — посвящения в высшую расу.

— Вы, наверно, есть хотите? Сейчас накрою на стол, и позавтракаем. — Женщина склонилась к нему, иллюзия рассыпалась. От той женщины в прошлом пахло парным молоком, от этой исходил явственный запах больницы. Это был другой человек.

Д.Д. вытянулся, положил руки на подлокотники кресла, попытался расслабиться. Перед ним раздувалась под напором ветра освещенная солнцем балконная занавесь. Он почувствовал приближение приступа. Зачесалось под левой лопаткой, во рту пересохло, но болевой атаки пока не было.

«Главное, чтобы они вышли на улицу в массе, одновременно много людей перед глазами. — От ненависти Д.Д. сжал подлокотники кресла. — Я уничтожу их всех, разом, одним ударом! Никто не умер от самой болезни… Либо сбросить и забыть, либо сбросить и убить и запомнить, зафиксировать свою вину! Им всем незачем жить, — под словом „всем“ он объединял теперь для себя все человечество в одно существо. — Они все либо жалкие подонки без памяти, либо убийцы!.. Пусть сами себя уничтожают, сотрут по своему обыкновению в порошок!»

Он попытался вспомнить лицо Лили и не смог, вспомнил только золотые часы — блестящие треугольнички и, может быть, еще голос девушки. Как она спрашивала его: «Неужели это правда?» Голос Лили прозвучал отчетливо, будто она находилась рядом в комнате.

«Наверное, она тоже предпочла бы забыть, — усилием воли оттесняя галлюцинацию, подумал Д.Д. — Она такая же, как все. Я должен сделать это. Стереть красное пятнышко со штанины… Чем больше их удастся сразу заразить, тем лучше. Но если не выйдет заразить более пяти человек, не страшно!.. Насильственный восторг праздника заставит их еще до вечера перезаражать друг друга. Коммунисты будут заражать демократов, а демократы будут заражать всех подряд. Юноши будут заражать любимых девушек, родители — детей, дети — родителей… Это не столица, это провинциальный городишко. Через несколько часов он превратится в ад. Он превратится в центр новой эпидемии…»

Он ненавидел людей и на этот раз отдавал себе отчет даже в том, что ненависть эта — страсть, всего лишь результат болезни, но страсть была столь сильна, что не отдаваться ей он не мог.

— Идут, идут! — кто-то из близнецов закричал это первым. — Идут!

За окном уже раздавались звуки духовой музыки, негромкий рев приближающейся толпы.

Д.Д. поднялся из кресла, покачиваясь, шагнул к балконной двери. Он рванул широкий чистый тюль, и в скомканной занавеси запуталось солнце. Распахнув дверь, Д.Д. вышел на балкон. Холод ударил по лицу. Он вцепился в холодное железо, в балконный поручень и, чувствуя нарастающую боль под лопаткой, ожидал, когда шевелящаяся толпа поплотнее войдет в узкую улицу под его ногами. Игла проколола рубашку и медленно вдвигалась в сердце, приостанавливая его толчки.

— Ничего… Успею… — шептал старик, перегибаясь через поручни. — Когда-то я уже справился с этим… Справлюсь и теперь! Я справлюсь! Справлюсь!..

Двигались транспаранты, плескался алый кумач, блестела медь оркестра. Можно было уже разглядеть лица шаркающих под балконом людей. Лица людей — землистые и румяные, молодые и морщинистые, оскаленные от голода и сытые, пьяные и трезвые бессмысленные лица — мягкий калейдоскоп — сдувающийся розовый шарик…

— Сейчас… — прохрипел он. Он попробовал напрячься, но медь солнца потускнела перед глазами. — Сейчас!..

В голове у старика стало тепло. Оставалось только последнее движение. Он шарил полуслепыми глазами, но не мог из толпы вычленить отдельную жертву, так он ненавидел их всех, этих людей.

Праздничный город вокруг неприятно пожелтел. Хватая воздух мгновенно пересохшим ртом, Д.Д. еще что-то прошептал.

Музыка, шум голосов, шорох шагов — все это шло волнами снизу, а сверху на него наваливалась огромная желтая плита.

Ледяная игла прошила тело и, неимоверно вытянувшись, с тихим звоном ударила тонким острым концом в оконное стекло на противоположной стороне улицы.

Последний очаг эпидемии погас.

«Я не смог», — было последнее, что подумал Д.Д. В густеющем навсегда мире он поймал последний блеск. Блеск оконного стекла, в которое ударила игла, лишившая его жизни. По стеклу расползлись трещинки, но в темной глубине квартиры за ним было пусто, ни одного человека. Все ушли на демонстрацию.

Самолет над квадратным озером

«В природе вещей сие не принято, но изредка, как исключение, как случайный солнечный луч, попавший в темную комнату, вдруг освещается кусочек прошлого, как вырванный из контекста фрагмент; он только ужасная, без смысла пародия, не больше. Не следует его пугаться».

О. М.

1

Причал блестел, как узкое огромное зеркало. Ветер энергично рассеивал по этой отражающей плоскости ледяную легкую воду. Архангельское солнце в зените. Оно сияло под ногами, слепило, оно сверкало над головой, как точка, как алмаз, и одновременно оно было везде — злое, осеннее, холодное.

Прозрачные большие волны обхаживали упруго ржавые бока плавучего ресторана. Ресторан был закрыт на ремонт, он выглядел довольно безжизненно, небольшой и неряшливый, он удачно контрастировал с белым, неподвижным корпусом теплохода «Казань». Теплоход был новенький, огромный, сияющий.

Волны, ударяясь о бетон, рассыпались в ледяную колючую пыль. Они дотягивались до лица — краткие соленые укусы, моментально подсыхающие на ветру. Если такая капелька попадала на губу или ниже губы, можно было слизнуть горький микрон Белого моря. Если капелька попадала выше, например, на щеку или на лоб, ее можно было потереть перчаткой. Попадая в глаз, она жгла.

Потом ветер вдруг стих, но это обстоятельство не изменило никак общего настроения. Выброшенные на причал первым туристическим автобусом пассажиры чувствовали себя неважно. Их было немного, всего человек пятнадцать. По-московски суетно они топтались на месте, кутались в свои плащи и куртки, курили, плевали в воду, обменивались анекдотами, кашляли и сморкались.

С точки зрения белой чайки, долго зависающей, планирующей над огромным морем, толпа была всего лишь цветной россыпью на бетонном пылающем зеркале пирса. Совсем иначе горстка людей смотрелась с самолета. В ту минуту, когда прекратился ветер, находящийся над городом легкий военный бомбардировщик попал в тяжелую ситуацию. Двигатели его разом все заглохли. Торжественно и бесшумно он планировал, медленно погружаясь в воздушный сияющий океан все глубже и глубже. Два корабля при взгляде с самолета выглядели как два пятнышка: черное и белое, пирс выглядел как очень длинная металлическая пластинка, отрезающая город от воды. Пилот нарочно посмотрел вниз, когда мотор его машины неожиданно потерял голос. У пилота всегда была такая возможность — маленький, из толстого зеленого стекла иллюминатор в ногах.

— Посмотрите-ка! — Рука в перчатке указывала на самолет. Снизу он выглядел втрое меньше парящей чайки. — Послушайте, нет, вы прислушайтесь!.. Ведь никакого звука. Я не знал, что теперь такие делают, вообще без звука.

— Советский?

— Конечно… В том-то все и дело. Прислушайтесь, прислушайтесь, ведь совершенно ничего, никакого шороха даже…

— Действительно странно… Советский — и не гудит.

Самолет падал, но этим никого не пугал. Среди сгрудившихся на пирсе были пассажиры и первого, и второго, и третьего классов, но не было ни одного специалиста по легким бомбардировщикам класса «ЦХ». Единственный среди пассажиров орнитолог мог бы сказать об отряде и подотряде парящей чайки, но и он ничего не понимал в самолетах.

Только один молодой человек из всех собравшихся испытал приступ возбуждения. До этой минуты он что-то лихорадочно записывал в блокнот, а теперь затянул пояс своего тяжелого коричневого плаща. Он, так же как и остальные, не понимал опасности происходящего, но чутье романтика заставило среагировать на отсутствие звука, как любое изящное отклонение от нормы, оно заострило внимание. В поисках объяснения молодой человек пошарил глазами вокруг себя, но наткнулся лишь на еще одно изделие ВПК.

Наравне с прочими пассажирами ожидал загрузки на «Казань» оцинкованный гроб. Его привезли позже всех на зеленом микроавтобусе, вынули и поставили прямо на бетон в тонкую огромную лужу. Дрожащий от холода и отвращения Групповод, перескакивая с официального тона на злую шутку, пытался объяснить, что, мол, никакой мистики в данном гробе нет, ровным счетом ни грана потустороннего, просто юноша возвращается в таком неприятном виде к себе на Родину, по месту проживания, так сказать, на Большой Соловецкий остров.

Молодой человек с блокнотом окончательно зациклился на своем придуманном возбуждении и весь сжался.

Не слушая идиота-групповода, высокая светловолосая девушка заглянула в раскрытый на весу поэтический блокнот, прищурилась и, стараясь прочесть, даже облизала губки кончиком языка.

— Что это? — спросила она. — Что-то написал? Покажешь? — Ее яркая легкая куртка не могла согреть, девушка дрожала. — У тебя лицо даже переменилось… Ну покажи! — Она потянулась к блокноту. Длинный шарф, трижды обматывающий шею, но все равно захватывающий пушистыми концами воду, описал дугу. — Покажи! — Ноги в красивых туфельках отбили чечетку, большие глаза под натянутой полосой шерстяной вязаной шапочки вспыхнули. — Что ты написал?

— Ничего.

Его рука указывала в небо на самолет. Девушка проследила за рукой, прищурилась против солнца. Полминуты она пыталась сообразить, в чем же дело, потом зажала ладошкой себе рот. Глаза ее от восторга еще сильнее распахнулись и еще сильнее заблестели. В глазах этих можно было прочесть: «Неужели?!. Неужели рванет?»

Она не отрываясь смотрела на самолет, а молодой человек, сминая в замерзшей руке жесткий блокнот, смотрел уже только на нее. Страх отступил, сменившись пониманием, и он попытался сравнить свою подругу вечернюю с нею же полуденной. Она вечерняя хорошо держалась в памяти. Худенькое женское тело, свернувшееся в мяукающий клубок На казенной простыне гостиничного номера. Она вечерняя истекала нетерпением, и глаза ее смыкались в предвкушений одновременного для двоих глубокого сна, она всегда рассчитывала на общее сновидение. Она закрывала шторы, не скрывая от обитателей соседних домов своей наготы, но и не желая демонстрировать им свою любовь. Она обрезала маленькими маникюрными ножницами ногти у себя на ногах и неприятно щурилась, вызывая этим раздражение, а иногда и ярость. Зато здесь, в полдень, ничего, кроме восторга. Ожидание удара, ожидание моментальной ужасной смерти — как экстаз. Он еще сильнее сдавил блокнот и ощутил то же, что и она. Впрочем, так уже случалось в их игре.

Самолет, белая металлическая точка над Белым морем, все никак не мог упасть. Он планировал, он парил, бесшумный, а в открытый опять блокнот попадали между размашисто выведенных поэтических строк маленькие рисунки: Ее глаза, Ее длинные ресницы, черные тени от этих Ее ресниц, Ее зажатый ладошкой рот. Потом в блокнот въехал острым углом рисунок оцинкованного гроба.

— Разорвет в клочья! — восторженно, но очень тихо прошептала она. — В пыль разнесет!

Она смотрела на самолет, а он опять смотрел на нее.

Пассажиры готовились к посадке на теплоход, и на молодых людей никто не обращал внимания. Тонкий фломастер уперся в лист, рванул, но ничего не вышло. Изобразить, как они превратятся в пыль над Белым морем, поэт не смог ни в строке, ни в рисунке, он только прикусил слегка губу от беспомощности, и рука с фломастером замерла.

Сперва сочно гуднул теплоход, и тут же, обретая свою мощность, включились разом оба двигателя самолета. Серебряная точка, только мгновение назад совпадающая с женскими зрачками, покачнулась в ее глазах, пошла вверх и в сторону.

— Жаль! — выдохнула она. — А вы говорили, не гудит… Еще как гудит… Если советский, должен гудеть… Просто какая-то мертвая петля.

— Жаль! — повторил поэт, увидев в ее глазах слезы. — Это могло бы быть так прекрасно.

— Дурак!

— Извини…

— Ладно, замяли.

Теперь они смотрели только друг на друга и смущенно улыбались оба. Теплоход выдал еще один гудок, вложив свой голос в разрастающийся рев реактивных двигателей. Пассажиры засуетились, повернули головы к трапу.

Под ногами пилота в круглом толстом иллюминаторе бетонная полоска с кораблями и людьми прыгнула назад, и осталась только каменная пена. В наушниках кричал, охрипнув от напряжения, молодой голос диспетчера. Один и тот же повторяющийся запрос.

— Не могу катапультироваться, — сказал пилот с облегчением, он выводил свою ожившую машину на иную высоту над морем.

Прошибая воздух, как свистящее пламя бесконечно огромных северных небес, бомбардировщик уходил подальше от города.

— Все в порядке! — сказал пилот, и диспетчер, кажется, услышал его. — Все в порядке.

Была приготовлена совершенно другая фраза. Приготовлена очень-очень давно, лет десять назад, когда он совершал еще свой первый учебный рейс с бомбами на борту. Фраза звучала так: «Буду падать вместе с машиной… Я на себя этого не возьму… Я не виноват…» Много раз он представлял себе катастрофу во всех подробностях, избегая самого плохого конца, он моделировал свою гибель только над пустым, ненаселенным квадратом, над пустыней или над океаном.

Он чувствовал, что вот сейчас, не истечет и двадцати секунд, он ударится о твердую воду и расплывется взрывом. Он кожей и сердцем ощущал, как это произойдет: сначала взбунтуется желудок, и планку микрофона залепит зеленым и тягучим, рвота не пропустит больше ни одного сухого слова, потом он перестанет что бы то ни было видеть, ощущать и помнить.

2

Ветер налетал порывами, и пассажиры судорожно кутались в свои разноцветные куртки, пальто и шубы. Когда «Казань» произвела третий сочный звук, они лениво потянулись к трапу. Они задирали головы, потому что на самом верху узкой крутой лестницы, подвешенной косо по белому металлическому борту судна, стоял сам капитан. Одетый во что-то белое и очень теплое, он приобнимал за плечи небольшого роста женщину в коротенькой беличьей шубке. Женщина была без головного убора, ее волосы било ветром, молодая она или старая — не разобрать, с низу трапа черты лица не различались.

— А капитанская жена ничего, дорогая! — сказала Маруся, глаза ее уже подсохли на ветру и выглядели усталыми.

— А почему ты думаешь, что это жена? Может быть, она сестра?

— Сестре такую шубу мужик не подарит, — Маруся скривила зачем-то губы. — Если только он голубой?

— Пойдем на судно, что ли?

— Нет… Не хочу… Пойдем в кабак! Видишь, какой он ржавый. Я в него хочу!

— Не успеем. Кроме того, он, кажется, закрыт.

— Ну хоть по чашечке сладенького кофе… — неожиданно совершенно изменив интонацию, замурлыкала Маруся. — По пирожному, по одному только… На секундочку.

Концы шарфа сильно зачерпнули воду, она подхватила их, и руки в тонких лайковых перчатках стали отжимать тяжелую цветную шерсть. Потом она вдруг вся замерла, наверное, вспомнила свой восторг. Она стояла и смотрела вниз, себе под ноги, в бетонную выемку, полную ледяной воды. Точно такая же она стояла накануне ночью в микроскопической ванной гостиницы, разглядывая себя, в чистом зеркале. Зеркало было изуродовано черной молниеобразной трещиной посередине.

— Ладно, ты меня убедил. Не пойдем в ржавый кабак. — Голос у нее был такой же, как и всегда, хрипловатый и нежный. — Увы, он закрыт! На борту кофе пить будем в нормальном баре! Вот у него в гостях. — И она, бросив концы шарфа, показала рукой на белого капитана.

Подкатил второй экскурсионный автобус, через две минуты — третий, потом четвертый. Минут через пятнадцать первые пассажиры еще не успели подняться на верхнюю палубу, а к «Казани» уже выстроилась целая очередь автобусов. Они распахивали двери, они гудели, разворачивались, пытаясь занять место поудобнее, а первый из поднимающихся по трапу уже разглядел лицо женщины в беличьей шубке, стоящей рядом с капитаном.

— Все-таки жалко, что он не упал! — с чувством сказала Маруся. — Никогда не видела, как в Белое море падает военный бомбардировщик!

— А в южное море торговый самолет ты видела, как падает?

— Нет, не видела, потому что торговых самолетов не бывает. Самолет по определению может быть либо военным, либо пассажирским!

Раскачивались на волнах, почти терлись боками морской красавец лайнер и убежище — ржавая шхуна-ресторан. Толпа разбивалась узким трапом по одному человеку и быстрым ручьем текла вверх. В какой-то момент бегущий ручеек притормозился, по шаткому трапу двое туристов тащили третьего, одновременно поддерживая его как спереди, так и сзади. Все трое, как пьяный, так и оба его сопровождающие — при внимательном взгляде можно было вычислить и четвертого в компании, он шел позади всех — были совсем молодые ребята, тепло и красиво одетые, все бородатые и шумные. Пьяный более походил на труп, чем на допившегося человека, он был напрочь лишен каких бы то ни было реакций или слов, от настоящего трупа его отличало лишь то, что трупы, окоченев, не гнутся.

Маруся толкнула своего поэта локтем в бок и голосом откровенной дуры сказала:

— Олесь, ты смотри, пьяного на судно тащат! Ведь не пустят!

Позволяя себе идиотскую гримаску, Маруся и становилась полной идиоткой на какой-то отрезок времени. Обычно это случалось после сильного восторга или ужаса. Состояние идиотии было своеобразной мимикрией — во-первых, и разрядкой — во-вторых. В таком виде она раздражала необычайно, но зато можно было никак не реагировать на сказанное ею, она не требовала внимания.

— Я их видел в гостинице, — сказал Олесь, более для себя, чем для нее. — Это ребята из Афганистана. Вчера они были в драной форме. Только теперь вырядились…

Он смотрел на капитана, на пьяного, на других пассажиров, все время сбиваясь взглядом на белый однородный металлический борт судна и ощущая уже какую-то неясную тревогу, рылся в памяти.

«Что-то было там, в гостинице? — спрашивал он себя. — Что-то очень странное. Что-то неестественное, опасное… Но что? — вспомнить не получалось. — Самолет этот меня сбил. Нужно быть внимательнее и не увлекаться всякой ерундой!»

— Проходите, проходите, товарищи. Попрошу не задерживаться на трапе. Не создавайте, гражданин, пробку, не надо! — вдруг громко, так что слышно было даже стоящим в самом низу, закричал капитан. — Не бойтесь, идите-идите, если что-то непонятно, куда идти, так везде же стрелочки нарисованы, читайте, читайте на стенах.

— А кто читать не умеет? — спросил Олесь, оттесняя немного свою Марусю и выходя первым на железную палубу лайнера.

— А кто читать не умеет, тот пусть попросит, чтобы ему прочли те товарищи, которые грамотные! — сказал очень громким голосом капитан.

При ближайшем рассмотрении выяснилось, что вовсе это никакой не капитан, а просто директор туристического маршрута. На его высокой фуражке не было положенной капитану блестящей кокарды. По-польски двумя пальцами он отсалютовал, когда втащили на палубу оцинкованный гроб.

«Шут гороховый… — подумал Олесь. — А может, и сволочь, а не шут. Сволочь, которая рядится в шута».

— Смотри, какой смешной капитан! — сказала все тем же идиотским тоном Маруся. — Прямо цыпленочек из драмтеатра.

Гроб, поставленный на металл палубы, казалось, он отражал солнечный свет еще сильнее, чем там, внизу, в луже на бетоне. Директор-капитан еще раз по-польски отсалютовал и, увлекая за собою женщину в беличьей шубке, исчез с глаз. Минут через десять опять раздался его голос, но на сей раз усиленный громкоговорителями:

— Внимание! Говорит радио туристического теплохода «Казань». Внимание, отход судна в тринадцать ноль-ноль. Товарищи отдыхающие, в тринадцать тридцать у первой смены обед. Внимание! — Слово «внимание» он проговаривал с какой-то особой тщательностью, с нескрываемым удовольствием. — Внимание, на борту работает бар, вы сможете найти его на третьей палубе. Внимание! При баре работает видеосалон…

В эту минуту теплоход еще раз зычно загудел, давая понять, что его голос, слышимый с пирса, и его голос, слышимый с верхней палубы, вовсе не одно и то же, на палубе голос был сильнее и гуще, на пирсе он призывал подняться по трапу, на палубе он призывал к порядку.

— Внимание! — сказал уже женский голос из всех динамиков.

— В двадцать три ноль-ноль на судне будет проведена учебная пожарная тревога. Всех пассажиров просят с двадцати трех ноль-ноль до двадцати трех тридцати не покидать свои каюты!

С тяжелым скрипом пошла лебедка. Звук натягивающейся якорной цепи, неприятный и долгий, заставил зазевавшихся на палубе пассажиров поискать лестницы вниз.

— Кайф! В тринадцать ноль-ноль у нас обед, а в двадцать три ноль-ноль у нас будет пожар.

— Ты предпочел бы что-нибудь одно? Обед?

— Пожалуй, пожар!

— Правильно, пообедать мы еще успеем… А возможность сгореть заживо на теплоходе посреди Белого моря может больше и не представиться. — Маруся опять сменила свой тон, на сей раз голос ее звучал иронично. — В двадцать три ноль-ноль мы как раз будем на полпути.

Через несколько минут, за которые прозвучали еще несколько громогласных оповещений, якорь был поднят, он повис на белом борту возле огромного «К», и теплоход отчалил, оставляя на берегу нескольких усталых групповодов, автобусы и лужи, полные окурков. Его потащил за собою маленький грязный буксир. Буксир надрывался, заваливал небо вонючей копотью из своих засаленных труб, пыхтел, казалось, с трудом одолевая вес величественной «Казани», но этого никто из пассажиров уже не видел. Пассажиры устраивались в своих каютах, разыскивали бар, покупали билеты в видеосалон и готовились к обеду.

Коридоры первого класса более всего напоминали апартаменты пятизвездного отеля, коридоры третьего класса походили на занюханную гостиницу где-нибудь в Ростове или Вологде, второй класс — нечто среднее между пятизвездным отелем и гостиницей в Вологде. Коридор четвертого класса знакомых ассоциаций не будил. Сперва поднявшись по узкому трапу на верхнюю палубу, Олесь и Маруся вынуждены были тут же идти вниз, в глубину по крутым железным лестницам. С непривычки спуск показался утомительно долгим, и возникло ощущение, что они давно уже сошли под ватерлинию «Казани». Узковатый коридор, где они оказались в результате, был отделан грязно-желтым пупырчатым пластиком и напоминал соединительную кишку между бойлерной и каким-нибудь складским помещением. Освещение здесь было ровным. Горели яркие лампочки внутри толстых, вероятно, небьющихся матовых плафонов. Было душно и сыро. Присутствовал неотступно унылый звук двигателей.

Маруся выматерилась, иногда она умела сделать это с особым чувством, и ударом кулака открыла дверь в назначенную путевкой каюту.

— Мило! — сказал Олесь тоже с чувством. — Знаешь, я всегда мечтал спать за занавеской.

Спальные места были прикрыты желтыми узкими занавесками.

Под круглым окошком каюты очень близко билась холодная вода. На столе горела маленькая настольная лампа.

— Уют и комфорт! Главное — это уют и комфорт! — Не снимая верхней одежды, Олесь присел к столу, выключил лампочку и стал смотреть на дрожащую в иллюминаторе воду. — Нет! — с некоторым интервалом заключил он. — Все-таки главное — это романтика.

Волна, облизывающая иллюминатор, походила на стеклянную птицу. Птица взмахивала лениво то одним крылом, то другим, и это завораживало немножко.

— Надеюсь, мы одни здесь будем жить? — Маруся, отжав концы шарфа, размотала и сбросила его, потом избавилась от своей куртки. — Тесно здесь.

— Четыре места!

— Ты думаешь?

— Я сосчитал.

— Думаешь, еще кто-то придет?

И тут Олесь вспомнил, что же зацепило его там, в гостинице, вспомнил свой неожиданный, глупый страх перед закрытой дверью номера. Ключ в замке проворачивался, Маруся ругалась, а он отчетливо слышал за дверью какой-то шорох, возню. Когда они наконец вошли, окно оказалось приоткрыто, в комнате холод, и никого. Ночью Маруся заснула, а он потянулся за своим блокнотом и вдруг увидел белую нитку. Длинную шелковую эту нитку Олесь долго наматывал на палец. Кто-то был в их номере, кто-то шарил в их вещах, но зачем? Кто?

— Нет, думаю, никто не придет! — сказал он, пытаясь выбросить из головы неприятное бессмысленное воспоминание. — Судно полупустое.

Ему было немножко не по себе, он смотрел на море. Стеклянная птица опять ударила крылом, но на этот раз к иллюминатору снаружи оказался приклеен цветной печатный листок. Маруся заперла дверь и скинула туфельки. Носки тоже пришлось отжимать. В дверь постучали. Тут же постучали еще раз — настойчивее.

— Вот и вся романтика. — Маруся повернула ключ. — Ты был прав, четыре места.

Непроизвольно Маруся сделала босыми ногами реверанс, чуть не свалившись на теплый ковровый линолеум. Появившиеся в дверях две тетки неприятно поразили ее воображение. Тетки были сорокалетние, накрашенные, одна из теток была объемна, как огромный темный мяч, другая, в противовес, — жердеобразно тоща, в остальном тетки были совершенно одинаковы.

— Добрый день! — бодрым голосом сказала жердеобразная тетка.

— Здравствуйте, — отозвался Олесь, припадая лицом к иллюминатору.

К стеклу снаружи прилепился фрагмент цветного журнала.

Крупными красными буквами было написано:

ПАСХА ХРИСТОВА 12/25 АПРЕЛЯ.

ВХОД ГОСПОДЕНЬ В ИЕРУСАЛИМ 5/18 АПРЕЛЯ ВОСКРЕСЕНИЕ.

3

Наконец он снял с себя этот тяжелый кожаный плащ и повесил его на крючок. Он достал из многочисленных карманов плаща книги и авторучки, вытащил блокнот, он принципиально не пользовался сумкой, а все свое носил на груди и на животе, вынул бутылку коньяка, початую на треть, и к ней две алюминиевые стопочки. Разместил все хозяйство на столе, на той части стола, что не была еще оккупирована тетками.

— За знакомство?

Тощую тетку звали Тамара Васильевна, она от коньяка отказалась и вообще через несколько минут, разобрав чемоданы, ушла в душ, но толстая Виолетта Григорьевна охотно наравне с Марусей хлопнула стопочку и тотчас сделалась неприятно словоохотлива. Олесь коньяка пить не стал, только налил дамам.

— А вы отсюда, местная? — втискиваясь в паузу, спросила Маруся. Коньяк возымел на нее действие горячительного. Щеки чуть окрасились так, будто их тронуло или морозом, или румянами. Она закинула левую голую ступню себе на‘правое колено и массировала, растирала ее ладонями. — Выговор у вас что-то не московский какой-то.

— С Беломорья мы, — сказала тетка. — Но не совсем отсюда.

«Воскресение Христово, — почему-то подумал Олесь. — Откуда это? Пасха Христова… Летом… Сейчас у нас осень… Тоже, наверное, есть какие-то праздники, просто мы не знаем. Нужно, нужно… — Ему даже думать было лениво, на все накладывалось усыпляющее ворчание двигателей, каюту покачивало, как и всю „Казань“. — Нужно знать свои праздники, а то совсем с ума сойдешь».

— А у вас тут симпатично… Я бы здесь пожила бы годик. У вас тут воздух такой чистый, такой он морской, ледяной, он у вас тут — как водка из холодильника, — заставляя тетку на время умолкнуть, завела Маруся снова голосом полной идиотки. — Глотнешь — и в кайф!.. У вас тут…

— У нас где? — поморщилась толстая Виолетта Григорьевна.

Олесь представил себе водку из холодильника, и горло его перехватило легким спазмом.

— Здесь, на море, — сказала Маруся. — Я вообще-то не поняла, какой вам смысл в поездке? Если уж ехать, то куда-нибудь в другой регион. Вот, без обид, объясните мне, зачем же, ведь дорого?

— У Тамары Васильевны муж на Соловках погиб, — сказала тетка. — Молодой совсем.

— Отец, наверное? — поправил ее поэт.

— Нет, муж. В семьдесят втором году раскопал на острове что-то… объявили несчастный случай. Ну какой тут случай, понятно: не копай, где не просят. Иначе как с группой на остров не попасть, вот она и собралась. А я уж за компанию с подружкой.

— Воздух! Все-таки воздух у вас фантастический… — попыталась прервать неприятную тему Маруся. — Дышишь как нигде!

— Ну если воздух, то конечно. — Виолетта Григорьевна комфортно расплывалась на своей нижней полке. — В общем-то верно, девушка, верно, воздух у нас тут симпатичный… — Теперь ее было просто невозможно остановить, не получалось вставить ни одного звука; она рассказала о быте рыбачьего поселка, из которого была родом, потом о беглых зеках, построивших себе где-то в тайге собственный лагерь и через несколько лет, наловив охранников, заключивших их за колючую проволоку пожизненно. Тем зекам не нужна была свобода, они хотели только воплощенной справедливости. — А проволока даже под током, представь себе, — Виолетта Григорьевна ткнула Олеся кулаком в плечо. — Ветряк поставили, динамку запустили. Так товарищ полковник и умер на колючке, не выдержал несвободы, хотя они его и кормили, говорят, и полушубок выделили… — Олесь, потирая плечо, разглядывал большой распахнутый чужой чемодан. Его поразило, что чемодан этот плотно набит белыми шелковыми платьями, из чемодана торчала углом даже какая-то фирменная коробка с женской парадной обувью, нечто на высоких тонких каблуках. — Соловки — это история. Это наша история. Наше подлинное прошлое. Посмотреть можно. Вот руками его трогать нельзя, опасно.

«А ведь она все эти платья тащит с собой только потому, что больше ей их негде надеть, — подумал Олесь. — Ведь для нее эта поездка — то же самое, что мне, например, пойти на прием в алжирское посольство. Но какая же редкая она все-таки зануда».

— Мы в бар хотели пойти, — было попытался вырваться он, но Виолетта Григорьевна удержала за пуговицу. Она развивала свой рассказ: она поведала о первом своем муже, рассказала о том, как взорвалось в тайге, взлетело на воздух хранилище радиоактивных ватничков, так что радиоактивную вату разметало по хвое и снегу километров на сто, она заговорила о своем втором муже, подробно, чуть не со слезой, углубившись в ситуацию. Оказывается, Михаил Акакьевич утопил свою машину «Жигули» на Беломорье…

И, казалось, выхода из каюты нет, но в коридоре раздались шаги, и в дверь настойчиво постучали.

— Да! — истошным голосом крикнула Маруся, и тут же через секунду пожалела о своей поспешности.

«Лучшее враг хорошего, — подумал Олесь. — Пусть бы она рассказывала, чем нам было плохо?»

Все трое молча смотрели на ворвавшегося в каюту мужчину.

Это был человек с Кавказа, из тех, что не имеют определенной национальной принадлежности. Он был пьян. Он размахивал длинными тощими руками. Крутой подбородок кавказца казался черным от неаккуратной щетины, кожа на щеках и на лбу тоже была черной, почти как у негра. Летающие перед лицом Олеся узловатые пальцы унизаны металлом.

— Она сказала, сюда! — крикнул кавказец и, не дав никому открыть рта, продолжил без смысла: — Какое сюда, зачем?!. Ты должен понимать, нежное, любимое существо, девушки… Две девушки, понимаешь? — он обращался исключительно к Олесю. — Зоя и Виктория! Нежные существа, должны принять душ…

— Погоди ты! — попытался прервать его Олесь. — Стоп! Я все понял…

Но остановить не получилось. Опершись ладонью о стол и наклонившись, кавказец выплюнул в лицо Олеся запах свежепроглоченной водки, запах пива, крабов, все запахи отчетливые и отдельные, при каждом быстром вздохе они сменялись, как картинки в калейдоскопе, запах вчерашнего перегара, запах бананов, запах женской косметики…

— Женская кожа не должна портиться, — сказал он, причем слово «кожа» попало между запахом отбивной и запахом «ркацители», а слово «нежная» — между запахом бутерброда с черной икрой и запахом крахмальной скатерти.

«Скатерть он, что ли, жевал? — подумал Олесь. — Вполне вероятно».

Сыпались десятки бессмысленных, пошлых громких фраз, мелькали в воздухе золотые и серебряные печатки и перстни на синеватых пальцах, и уже через минуту это произвело на поэта некоторое гипнотическое воздействие. Стало совершенно безразлично происходящее.

Вероятно, судно развернулось. Волна за окошечком-иллюминатором приобрела иной оттенок и форму, она заискрилась и запенилась. Она стала похожа в своем движении на распарываемый бритвой натянутый шелк.

— Тихо ты! — крикнула Маруся, пресекая словозапахоизвержение. — Я ничего не поняла. Давай, про девочек… Но только по порядку и внятно. Будешь невнятно, выйдешь сразу.

Кавказец, будто проснувшись, вылупился на Марусю, оценил и сделался понятен. Выяснилось, что зовут его Илико. Он всадил в себя стопочку коньячка, после чего минут пятнадцать довольно подробно излагал. Стало понятно, что проживает он в каюте рядом, прямо за переборкой, проживает там не один, а втроем. Кроме него, в каюте за переборкой находятся еще две девушки — нежные существа с ароматной розовой кожей, как лепесток розы, тонкой. Одну девочку зовут Зоя, другую девочку зовут Виктория, сокращенно Вика. Двух этих блядей Олесь хорошо запомнил еще в гостинице, там нежные существа искали себе мужскую компанию побогаче. Здесь они, вероятно, ее уже нашли в лице Илико. Кавказец также поведал, что они втроем живут на четырех местах, но это гадость, потому что это четвертый класс. Их, конечно, селили в первый класс, в двухместную каюту, они бы согласились, они бы вполне разместились и на двух местах. Но каюту ту не дали, и вместо комфорта теперь дополнительная кубатура для любви. Неизвестно, что приятнее. А теперь девочки промокли и все целиком до пальчиков на ногах дрожат от холода, они хотят пойти в душевую комнату. Он, Илико, как мужчина, пошел и постучал в дверь душевой комнаты. И ему через дверь посоветовали грубо зайти вот в эту каюту. Вот он и зашел узнать, что теперь будем делать.

— Зачем же она так? — искренне расстроилась Виолетта Григорьевна. — Не нужно так!

— Ты ее подруга! — сказал Илико. — Ты пойди. Пойди попроси ее, чтобы вышла сейчас. Я тебе сто рублей дам.

Вскочив со своего места, Виолетта Григорьевна отвернулась, потому что лицо ее немного покраснело, и сразу вышла в коридор.

— Приличная женщина… — закрывая за собой дверь, выдавила она. — Напрасно вы!..

— Выгони, выгони ее оттуда, красавица, — сказал Илико. — Выгони, я тебе за это триста рублей дам.

— Правильно! — сказала Маруся. — Розам нужно помыться, а какая-то мымра павильон оккупировала.

Оказавшись в коридоре, Виолетта Григорьевна от раздражения не смогла сразу сориентироваться, она несколько раз повернулась быстро вокруг своей оси.

— Там! — Дверь ближайшей каюты приоткрылась, и голая рука, принадлежавшая, вероятно, одной из немытых роз, Зое или Виктории, указала на полированную дверь, лишенную номера и располагающуюся по другую сторону прохода. За блестящей и отражающей лампочки полировкой двери отчетливо шумела вода.

— Тамара Васильевна! — Виолетта сильно и зло постучала в лаковую поверхность. — Тамара Васильевна, можно вас попросить… — Она прислушалась, ожидая ответа.

В душевой была какая-то возня, громкое дыхание, казалось, нескольких человек. Потом женский голос все-таки сказал:

— Минуточку… Я поняла… Идите к себе… Я сейчас, скоро… Идите в каюту.

Голая рука приоткрыла дверь пошире, на Виолетту Григорьевну глянул коричневый, выпуклый глаз «розы», и дверь захлопнулась. В душевой все так же шумела вода.

Распахнув раздраженным ударом дверь собственной каюты, она спросила как смогла громко и с напором:

— Они что у вас там, голые сидят?

Она хотела отомстить, она хотела хотя бы смутить мерзкого кавказца. Илико улыбнулся. Она Хотела добавить еще что-нибудь пожестче, но репродуктор на стене неожиданно громко кашлянул, и Виолетта Григорьевна испугалась. Олесь заметил, как вдруг побледнело и осунулось лицо толстухи. Он почти угадал ее мысли.

«А ведь это был не Тамарин голос, — подумала с внезапным ужасом Виолетта Григорьевна. — Точно, нет! — Она попыталась припомнить и припомнила, как они с Тамарой ходили в душевую после работы и там, намыливая свои уставшие за день тела, болтали через тонкую перегородку под шорох воды. — Нет, не ее, не ее голос, совсем другой голос. Сказать? А если я ошиблась? Нет, дура, ошиблась, ерунда все это… — Пытаясь справиться с возрастающим беспокойством, она сказала себе: — Нужно потерпеть десять минут. Через десять минут она выйдет, и все разъяснится».

Уловив явное несоответствие, Олесь смотрел на тетку, надеясь проникнуть глубже в ее мысли. Он почувствовал, что происходит что-то ненормальное, но никакой логической схемы выстроить не получилось. Репродуктор снова кашлянул.

— Ну я же объяснил, — сказал Илико. — Девочки замерзли, промокли до последней нитки! Почему они должны сидеть в сырых джинсах и кофточках. Даже трусики промокли. Как ты считаешь, почему я вышел, почему я не там? — Он указал пальцем на стену, он обращался теперь почему-то только к Марусе. — Там приятнее, наверное, чем здесь. У вас коньяк армянский, а у нас коньяк французский. Но они замерзли, и я, галантный, вышел вон.

После продолжительной паузы репродуктор снова закашлял, но на этот раз не замолк, а сказал чисто и разборчиво голосом капитана-директора:

— Товарищи отдыхающие, команда теплохода «Казань» просит первую смену проследовать на обед. Ресторан расположен на второй палубе.

4

Взбегая по лестнице впереди Олеся, опережая его на четыре высокие ковровые ступеньки, Маруся все пыталась сообразить, какая же смена у них. Карточка осталась в каюте вместе с кавказцем и подвыпившей соседкой. Наморщив сильно лоб, она наконец повернулась к Олесю и хотела это спросить. Она даже спросила, но голос ее съела музыка. Музыка неожиданно вырвалась из створчатых широких дверей по левую руку. За дверью оказалась огромная зеркальная комната. Здесь под потрескивающую, но очень громкую запись разучивала какой-то танец большая группа в народных костюмах. Маленький человек в черном трико, заметив восторженный глаз Маруси, проникающий в щель, не сориентировался в пространстве и закричал, замахал руками не на сам глаз, а на его многочисленные отражения в зеркалах.

— Уйдите! — простонал он. — Все уходите. Вы не видите, люди работают?.. Поимейте терпение, вы все увидите потом на сцене… Приходите на концерт… — и закончил безумным криком: — Прокопчук! Где этот проклятый Прокопчук? Почему двери не на запоре? Почему посторонние подглядывают, сколько хотят!

Девушки-танцовщицы под эти вопли сбивались с движения танца и останавливались, разводя руками. Костюмы их были при более внимательном рассмотрении вовсе не народные. На белых облегающих трико нарисованы разными цветами кости, а на высокие, очень белые молодые лбы прямо на кожу наклеены крупные красные звезды.

На второй палубе, ознакомившись с общим списком столующихся туристов, они выяснили, что все-таки попали во вторую смену и никакого обеда им пока не полагается. Оказалось, что, позабыв карточку, Олесь все же прихватил с собой кошелек. И высокие стулья ресторана были не без удовольствия заменены на крутящиеся мягкие кресла бара. В бар особого приглашения по радио не требовалось. Здесь оказалось огромное окно во всю стену, за которым до горизонта выравнивалась большая вода, здесь оказалось жарко и довольно шумно.

Рассматривая Белое море, такое, какое оно есть вдали от берега, Маруся медленно поворачивалась в своем удобном кресле, тогда как Олесь ставил перед нею на столик белые чашечки с черною жидкойначинкой. От чашечек исходил навязчиво аромат турецкого кофе. Морская гладь одновременно и текла, и выгибалась перед любопытным взглядом. Гладь эта простиралась до самого горизонта, но не сливалась с небом, между небом и водой густела отчетливая тонкая темная линия.

— Хороший кофе! — сказала Маруся, поднимая свою чашечку и делая первый глоточек, — Но все равно жалко, что тот ржавый ресторан был закрыт.

— Даже если бы он и был открыт, то все равно не смог бы выйти в море. Очень старая шхуна.

— Тоже верно. Всегда нужно чем-то пожертвовать. Смотри-ка, — она показала вытянутым пальцем. — Как ты думаешь, что это там в воде такое?

— Где?

— Ну вот же внизу, почти у борта. Такое пятнистое. Смотри.

— Не вижу ничего.

— А ничего уже и нету. Его унесло.

— А что это было?

— Странно… Ты знаешь, больше всего это было похоже на какие-то книги или журналы, — делая глоток побольше и нарочно обжигая рот, сообщила Маруся. — Цветные! Как ты думаешь, могут в открытом море плавать книги?

— А почему бы и нет?

— Действительно, почему бы и нет? Вот, вот они опять… Смотри… — показывая на этот раз уже не пальцем, а всею рукой, Маруся, подавшись вперед, непроизвольно отодвинула спинку чужого кресла, закрывающую обзор. — Смотри, внизу у борта плывут…

Кресло повернулось, Олесь не успел увидеть, что же там действительно у борта, вместо этого он увидел прямо перед собой молодое очень бледное лицо.

— Вы тоже заметили? — спросил хозяин помешавшего кресла, и губы его смяла какая-то чахоточная улыбочка. — Книги в море. Правда ведь, странно?

— А может, это вовсе и не книги, а рыбы? — воспротивилась неожиданному натиску Маруся.

— Почему же, именно что книги. — Олесь сыдентифицировал это лицо, перед ним сидел в кресле один из тех парней, что с таким упорством втаскивали на борт пьяного человека. — В Архангельске я видел, целый грузовик в море спустили. Правда, я не понял, то ли это церковные календари, то ли антисоветчина какая. По фактуре издали на журнал «Огонек» похоже, цветное что-то.

— Правильно, — сказал Олесь. — Именно церковные календари. Одна страничка к иллюминатору приклеилась, можно было рассмотреть. Христово воскресение. А приятеля вашего как, с судна не сняли, все в порядке с ним?

Но на этот вопрос чахоточный молодой человек ответить не захотел. Он поскреб в бороде и опять неприятно улыбнулся, подмигнул Марусе. В его руке был высокий тонкий стакан, наполовину налитый чем-то густым и красным. Алкоголь, который он вливал в себя, очень походил по цвету на жидкую венозную кровь.

— И вы видели, как календари скидывали с грузовика прямо в воду?

— Видел!

— А может быть, вы и самолет видели? — Маруся нарочно смотрела в глаза, это был один из ее излюбленных садистских приемчиков.

— Какой же самолет?

— Военный.

— Военных самолетов много.

— Маленький бомбардировщик? Он падал, когда мы стояли на пирсе в ожидании посадки. Что-то случилось, наверное, с двигателями. Между прочим, мы все могли там погибнуть.

— Нет, такого не видел. Простите, не обратил внимания. На пирсе у меня было чем заняться! — Наконец он отвел глаза и, казалось, полностью сконцентрировался на своем красном стакане.

— Каждый видит то, что хочет, — добавил он негромко. — Каждый видит только то, что может увидеть, ни в коем случае не больше.

Все время смотреть на морскую даль не получилось, глаза от такого развлечения быстро устали и даже немного заболели, так что Олесь был вынужден сосредоточиться на внутренности бара. Бар постепенно заполнялся. Мягкая бархатная обивка кругом, в освещенной изнутри нише большая стойка, и там, за стойкой, конечно, человек, и, конечно, лица бармена не разглядеть, только ловкие руки скачут, протирая и наполняя стаканы. Случайный собеседник хотел еще что-то добавить к сказанному. Его позвали. Человек взял со стойки тяжелый большой стакан и сделал знак. Вероятно, это был еще один из той веселой компании.

— Очень! Очень приятный молодой человек! — с глубоким чувством сказала Маруся. — Мы у него даже имени не спросили.

— Он тоже не поинтересовался.

— Я спрошу. Он мне понравился, он вполне в моем вкусе. Если мы с тобой здесь поссоримся, то я, пожалуй, пойду к нему. Как думаешь, не прогонит?

— Тебя прогонишь!

На этот раз обошлось без кашля. Все время звучащая негромкая музыка прекратилась, и уже такой знакомый голос капитана-директора объявил:

— Вторую смену приглашаем на обед. Товарищи, большая просьба не задерживаться. Ресторан находится на второй палубе.

«Шут поганый, — про себя проговорил Олесь, снова оказавшись перед дверями в ресторан, в которые войти не смог. — Жалобу надо будет на него написать. Но, пожалуй, это лень. Нужно будет кому-нибудь сказать, чтобы жалобу написали, из второй смены».

— Слушай, а какие запахи! — зачем-то вцепившись в его рукав, восторженно прошептала Маруся. — Когда хватаешься жрать, ведь ни черта не оценишь. А когда не пускают, можно осознать все это величие. Ты принюхайся, принюхайся только, кайфы-то какие.

За распахнутыми дверями аппетитно и недоступно блестели каких-то совершенно невозможных округлых форм супницы, витые графинчики, аккуратные сияли чайнички, разложенные на чистом крахмале скатертей приборы, несомненно, были подлинными серебряными и неестественно для советского человека разнообразными.

— Я сейчас умру! — уже совсем сладким голосом сказала Маруся. — Пойдем на верхнюю палубу. На воздух.

— Ты же говорила, в кайф нюхать, когда не пускают.

— Нанюхалась уже. Я все эти запахи лучше в памяти сохраню. Сам понимаешь, лучшее — враг хорошего. Пойдем для аппетита зарядимся морским свежим воздухом.

Они опять, на сей раз уже не бегом, взошли по крутым железным ступенькам, накрытым ковровой дорожкой, и оказались, преодолев железную тяжелую дверь, на верхней палубе. Стоять на верхней палубе и смотреть на воду, изгибающуюся в горизонт, было совершенно не одно и то же, что смотреть на нее же сквозь огромное окно бара. Солнце делало мир неестественно ярким, лишая цветов и убивая зрение, доводило до слез. Крепкий ледяной ветер заморозил тело Олеся. Заморозил до боли. И только теперь он испытал полный восторг открытого морского пространства, во всей безумной его физической красоте. Он взял Марусю за руку, и Маруся вцепилась в его руку, разделяя восторг. Глаза ее были опять широко раскрыты, почти так же, как там, на бетоном пирсе перед посадкой, когда падал с неба бесшумно военный самолет, предполагающий моментальную яркую смерть.

5

Распахнуть тяжелую дверь, сойти вниз в тепло, в относительный полумрак, после такого света что угодно покажется полумраком. Олесь достаточно промерз, чтобы покинуть палубу. В конце концов их ждал роскошный стол в ресторане. Он хотел сразу идти, но сразу не получилось. Маруся что-то прошептала, удерживая, не пуская к двери.

— Смотри, он плачет.

Оказывается, они были здесь не одни. Олесь не заметил еще одного извращенца, потому что тот хоть и стоял в каких-то двух шагах справа, но был хорошо скрыт выступом палубной надстройки. Это был старик, высокий, согбенный, седой. Он смотрел вдаль не отрываясь, и глаза его были полны слез.

— Дедушка, пойдемте вниз, вы простудитесь, — сказала ласково Маруся. — Пойдемте обедать, уже пора.

Старик повернул голову, он с минуту смотрел на девушку, явно не видя.

— Простите, — сказал он хрипло. — Вы видели, видели его, вы его видите?! — Он тыкал рукою в открытое море, как можно было бы тыкать в бешеную картинку авангардиста на подпольной выставке, он явно был не в себе. — Оно не изменилось за сорок пять лет. Не изменилось вообще никак. Оно такое же!

— А знаете, большие массивы воды за такой отрезок как-то не очень меняются, — возразил Олесь. — Не положено им. А вы были здесь сорок пять лет назад?

— Да.

— Холодно, — сказал Олесь. — И кушать хочется. Пойдемте покушаем, а потом поговорим.

— Зачем?

— Ну так, — он сделал небольшую паузу. — Мне бы хотелось. — Старик смотрел на него с подозрением, и Олесь поспешил объясниться: — Видите ли, я поэт. Я изучаю соловецкую старину, в особенности меня интересует тот нашумевший исторический отрезок с тридцать третьего по тридцать седьмой… Вы же очевидец событий?

— Хорошо, согласен! Давайте. — В голосе старика прозвучало раздражение человека, которого оторвали от любимого дела. — Давайте я расскажу вам все, что вы захотите… Но теперь оставьте меня.

— После обеда в баре? Наверное, будет много народу, мы займем для вас место? Угощение за наш счет!

Уже из двери, ведущей вниз, он еще раз оглядел старика, тот стоял спиной и не видел, можно было оценить темную одинокую фигуру бывшего зека, возвращающегося в места мучений и пыток обыкновенным советским туристом. Физически возвращающегося в свой, давно уже умозрительный, кипящий ад.

— Я тебя вот о чем очень попрошу, — говорила негромко Маруся, когда они усаживались за свой стол в ресторане. — Ты его, пожалуйста, не трогай. Его нельзя трогать, он погружен в прошлое, он весь там, а мы все-таки здесь, нам к нему не прорваться. Мы только попортить можем. Это жестоко.

За столом было еще три человека. Пытаясь разобраться в сложных серебряных приборах, Олесь параллельно разглядывал своих сотрапезников. Вот уже несколько часов он пытался подсознательно пристроить белую нитку, обнаруженную в номере гостиницы, к чьей-нибудь одежде. Но здесь нитка никак не пристраивалась. Один из соседей по столу, маленький, никак не выше метра пятидесяти, человечек был одет в черную рясу, его взлохмаченная борода и длинные кудри производили комическое впечатление, второй — массивный здоровяк с чисто выбритым жирным подбородком, сидевший напротив коротышки, был одет в коричневый строгий костюм, ворот кремовой рубашки торчком, свежайший галстук повязан, как на дипломатическом приеме. Оба они, как и поэт, не имели ни малейшего представления об этикете и путались в многочисленных ножах и вилках.

Но в отличие от Олеся их это не смущало, по всему было похоже, что они между собой знакомы и то ли боятся друг друга, то ли ненавидят. Пятой за их столом сидела совсем уж какая-то неопрятная старуха в темном платье.

— А что ж вы так смотрите на батюшку? — заметив косые, любопытные взгляды поэта, сказала она. — Не смотрите так!

— Не буду! — с полным ртом пробурчал Олесь. — Извините!

— А нечего тут извиняться! — сказал мужчина с жирным подбородком. — Ясно же, ряса в ресторане глаз режет! — он протянул через стол прямоугольную ладонь: — Шуман!

— Олесь Ярославский. А это Маруся!

— Очень приятно!

— Нам тоже приятно!

— Глупо, — сказал священник и стрельнул глазами в Шумана, глаза у него были карие, на выкате. — Святое облачение всюду уместно. Так же и слово Божье.

«Кто ж их, таких разных, за один стол-то посадил? — подумал Олесь, спрятав улыбку. — Тут, ясное дело, не без промысла».

Маруся, не обратив никакого внимания на весь этот разговор, продолжала, работая неизвестной до сих пор поэту округлой вилкой с шестью острыми зубами и поглощая салат из помидоров:

— Может быть, потом, дома, в Москве, заглянешь к нему со своим блокнотиком и все зафиксируешь. Дома он будет, конечно, не такой. Дома он тебе с удовольствием все расскажет.

— А если не станет? — спросил Олесь, не в состоянии выбрать из трех, почти одинаковых серебряных ложек нужную. — А если не захочет?

— Вот этой надо! — Маруся указала ему нужную ложку. — Грибное ассорти едят вот так, — она показала. — А эту положи, ты лучше ее вообще не трогай…

— А ты откуда все это знаешь?

— Курсы!

— Курсы?

— Ну если правду хочешь, то школа жизни. Да повяжи ты салфетку, невозможно же смотреть на тебя.

Выпуклый бок супницы был зеркальным, и покосившись на свое отражение, Олесь увидел, что подбородок неприятно перемазан красным соусом, а на левой щеке какая-то темная точка. Обед показался ему небольшой китайской пыткой.

— Отец Микола, — обращаясь с почтением к человечку в рясе, сказала старушка. — А не грех ли все блюда одной ложкой кушать?

— Коли другой ложки не знаешь, коли она тебе незнакома, то не грех! — почему-то немножко нараспев отозвался священник. — А коли и грех, то и не велик вовсе.

— Нет, не могу тебе обещать, — сказал Олесь, глядя теперь только на Марусю, ей в глаза.

— Почему же не можешь?

— Ты представь себе нумизмата-фанатика, которому предложили самую редкую монету в мире за маленькое отступление от морали. Ты можешь себе представить такого нумизмата, даже кристально честного, но фанатично любящего монетки? Ты можешь? Скажи, он откажется от мини-преступления?

— Сволочь твой нумизмат! — сказала Маруся и, потянувшись через стол, салфеткой вытерла щеку и подбородок поэта. — Но представить, конечно, можно.

Смятая салфетка полетела в пепельницу, мелькнув выгнутым отражением в боку супницы. Старушка наморщила свое желтое личико и тоже воспользовалась салфеткой.

— Вот тебе и чудесные… Вот тебе и манящие запахи… — выбираясь из-за стола и проходя через полупустой ресторан, говорил Олесь. Покосившись на зеркало, он отметил, что комическая троица все так же сидит за столом, священник что-то напористо говорит, дергая бородой, а товарищ в коричневом костюме злобно смотрит на него, и лицо у товарища уже побагровело от сдерживаемой с трудом ярости и ненависти. Старушка-богомолка сдавила в желтом кулачке серебряный ножик и замерла в напряжении.

Столы вокруг выглядели омерзительно: белые скатерти в пятнах, тарелки с остатками пищи, как разбросанные повсюду цветные натюрморты. Неприятно поражали также заостренные хищные лица официантов.

— Пойдем подышим, — он повернулся к приотставшей Марусе. — Может быть, он еще там?

Маруся дернула плечом так, будто ее длинной иголкой пощекотали под лопаткой.

— Нет, — сказала она. — Холодно. Пойдем в бар, погреемся. Все равно ты уже договорился этому куску исторической памяти место в баре занять.

6

Под легкую музыку, под шепот и сытую икоту, почти в полном безделии прошло, наверное, минут сорок. Солнце все так же неподвижно стояло за огромным окном бара, легко поворачиваясь в своем кресле, можно было потерять его из виду и сосредоточиться на мелькающих руках бармена, на чужих лицах и на стаканах, а можно было легким нажимом ног вернуть себя прямо в морское послеобеденное сияние.

— Не пришел! — сказала Маруся и лениво отглотнула из бокала.

— Наплевать, я уже забыл про него.

— Про кого ты забыл?

— Про старика.

— Про это нельзя забывать, это наше общее место, — Маруся сделала большой глоток, и ее верхняя губа окрасилась белым. — Преступно забывать прошлое!

Ее любовь к молочным коктейлям, проявляющаяся только в сугубо алкогольных заведениях, всегда воспринималась Олесем как что-то не сильно патологическое и приемлемое, теперь белая полоса под носом возлюбленной раздражала поэта.

— Я схожу вниз, в каюту.

— Зачем?

— Возьму блокнот… Подожди меня. Пожалуйста, не исчезай никуда, я минут через десять вернусь… Подожди здесь!

Прежде чем сорваться из кресла и пробежать вниз по ступеням, Олесь нарочно пристально, долго не мигая, смотрел на солнце, впитывая белую точку глазами, и теперь оно осталось с ним, оно металось в полутьме по стенам, по ковровым дорожкам, по зеркалам, по металлическим переборкам, по дверям, по тусклым лампочкам, по лицам попадающихся навстречу людей. Когда солнце начало меркнуть и зрение адаптировалось к электрическому свету, Олесь осознал, что испытывает сильный страх. Ему не хотелось возвращаться в свою четырехместную каюту в четвертом классе на самом дне теплохода «Казань». Оснований для страха не было никаких, и поэтому его было трудно воспринять как должное и получить от него положенное удовлетворение.

Он попытался представить себе холодный, полный невидимой энергии воздух там, за железными переборками, снаружи, огромную колышущуюся воду, полную тайн и пенящуюся, и блистательную, не смог этого сделать, вышло как-то скупо, и в совершенном уже раздражении толкнул дверь каюты, даже не подумав, что она может быть заперта.

Он вовсе не был готов к такому-то событию или разговору, он нарвался на напряженный женский взгляд и тут же потерялся, запутался. Тамара Васильевна сидела совсем неподвижная на своей нижней полке. Обильная косметика, еще недавно украшавшая ее лицо, теперь отсутствовала начисто. Косметику, похоже, долго и тщательно соскабливали. Лицо тетки сделалось после этой операции серым, заостренным и выразительным, и оно стало значительно моложе. Тамара Васильевна не двигалась, даже не моргала, а рядом с нею на стуле в контраст подпрыгивал и юлил неопрятный кавказец Илико. Он пытался угостить тетку чужим коньяком. В его волосатой руке приплясывал алюминиевый полный до краев стаканчик.

— Слушай, она с ума сошла! — сказал Илико, увидев поэта. — Ее лечить надо… — Он сделал еще одну попытку, придвинув стаканчик к губам Тамары Васильевны, и на этот раз она послушно сделала маленький глоток. — Вот молодец девушка… — Илико повернул голову и вцепился глазами в Олеся. — Слушай, скажи, я нерусский, я не могу понять. Что такое квадратное озеро?

Олесь непроизвольно попятился. Тетка облизала мокрые губы, но при том не шевельнула даже пальцем. Она была полуодета, она даже не пыталась прикрыться.

— Квадратное озеро, — Олесь прижался спиной к двери. — Я не знаю, что это такое! Вероятно, что-то геометрически правильное в ландшафте… Что у вас тут, я что-то не пойму?

Тамара Васильевна еще раз облизала мокрые бесцветные губы и ничего опять не сказала.

— Понимаешь, она молчит! Пришла и молчит! Села вот так, и ни одного слова, понимаешь? А потом вдруг спрашивает таким голосом, — Илико наморщил щеки от неприязни. — Как из гроба…

Тамара Васильевна, не дав кавказцу сымитировать ее голос, сказала, неприятно глядя поэту в глаза:

— Квадратные, черные озера… — интонации в этом никакой не было, до ужаса никакой. Хрипловатый безвкусный голос сумасшедшего. — Квадратные озера большого острова… — Она опять облизала губы. — Черные!..

— Ну вот, вот! — обрадовался Илико. — Ты что-то понял? — Олесь покачал головой. — Нет, ты не понял, и я — нет! Черное озеро! — взмахнув руками, вдруг крикнул он. — Черное озеро!

— Погоди, — попросил Олесь. — Не повышай голос. Стоит подумать. — Он смотрел на косо ползущую за стеклышком иллюминатора белую пену. — Знакомое что-то. Но что, вспомнить не могу!

Он взял со стола свой блокнот и сразу попытался выйти из каюты. Но передумал. Только теперь он оценил по-настоящему тетку. Дикая маска из помады, пудры и теней стекла куда-то в отверстие умывальника, и стало понятно: Тамаре Васильевне немногим более тридцати, молодая баба. Всего лет на пять старше Маруси.

— Что же с вами случилось? — спросил Олесь, опускаясь перед нею на корточки. — Давайте вспомним. — Он успокоился, увлекся происходящим и говорил с ней вкрадчиво, как с ребенком.

— Вы поднялись по трапу на борт. Капитан объявил о пожарных учениях и пригласил на обед. Вы спустились сюда в каюту, поздоровались со мной, потом пошли в душ, что было дальше? — Тамара Васильевна напряглась, что-то попыталась сказать, но получилось лишь неразборчивое мычание. Олесь взял ее за руку. — Что с вами произошло, что с вами случилось? — Рука у тетки была маленькая и очень тяжелая. — Что за бред про квадратные черные озера, откуда вы их взяли?

— Мокрая вода! — сказал Илико. — Черное озеро. Ты такое видел? Голубое — да! Зеленое — да! Черное и квадратное… Квадратный — это бассейн. — Он наклонился к Тамаре Васильевне и пророкотал ей прямо в глаза: — Бассейн?

— Нет! — сказал Олесь. — Я, кажется, понял. Я вспомнил, что это такое. Квадратными озерами называют братские могилы на Большом Соловецком. Они не похожи на бассейн.

— Могилы? — ужаснулся Илико.

— Братские! — подчеркнул Олесь. — Для монахов и для врагов народа.

Теперь он хорошо припомнил серию цветных иллюстраций — приложение к журналу «Посев». Каменные широкие ступени лестницы, ведущие на Секирную гору, убийц в черных плащах и черных ушанках, попирающих начищенными сапогами мерзлые ступени. На шапках красные масонские звезды. Монахов привязывали к большим бревнам и бросали вместе с бревнами со ступеней так, что они катились. А внизу лежала уже куча трупов, и текла по каменным изломам соловецкой осени святая кровь. Это не были фотографии, это была яркая антисоветская живопись. Все было нарисовано каким-то немецким художником-атеистом.

— Могилы? — спросила вдруг жалостным голосом Тамара Васильевна и, будто опомнившись, прикрыла красивое белое колено ладонью. Она посмотрела на мужчин смущенно. — Господи… — простонала очень тихо она.

Илико ловким одним движением опять наполнил стаканчик и преподнес.

— Пойду я… — сказал, так чтобы его не услышали, поэт и осторожно выскользнул в коридор. — Сами разбирайтесь, какого озера вам теперь надо.

Поднимаясь по ступеням, он снова пытался представить себе могучую энергию океанского простора, ее воздух, ее бесконечную воду, и это почти удалось, как легко удалось избавиться от неприятной сцены, свидетелем которой он случайно сделался. Он вошел в бар почти восторженный, с блокнотом, зажатым в руке. Вошел и остановился. Дважды он обежал пространство бара глазами. Маруси нигде не было. Она исчезла.

7

Стеклянная стена от прямого попадания солнечных лучей нестерпимо горела. В баре было ярко, ярче, чем в полдень. На коричневом и красном бархате вытянулись широкие полосы света. На столе стоял недопитый стакан Маруси. Никто больше здесь не брал молочных коктейлей, не перепутаешь, а за столом сидел старик. Олесь не сразу определил его, человек, встреченный ими на палубе, и человек, сидящий в кресле, был не совсем один и тот же, там, на палубе, он был погружен в себя и печален, здесь скован и почти напуган.

— Вас тоже пугают квадратные озера? — без всякого предисловия, присаживаясь за столик и бросая блокнот, сказал Олесь. — Черные квадратные озера видели? — Он поставил рядом с блокнотом чашечку кофе.

— Видел! — отозвался послушно старик и тут же добавил: — Нет никаких квадратных озер.

— Ну тогда что же вы видели?

— Вы, молодой человек, немножко не понимаете. Тоща было не до геометрии. Копали как попало, только бы можно было хорошо засыпать. А когда докапывались до воды, расстреливали и землекопов. Глубже ямы не делали.

Морское сияющее пространство за окном казалось неподвижным, могучим, твердым.

— А вы как, сами копали или стояли рядом?

— Вы хотите, чтобы я вам ответил?

— Конечно.

— Я вам не могу ответить на этот вопрос. — Глаза у старика были коричневые, глубокие, в длинных паузах между словами он жевал губами. — Наверное, вы сами догадались… Но это не имеет никакого значения, все сроки давности прошли…

«О чем я должен был сам догадаться? — подумал Олесь. — Наверное, он все-таки не копал, наверное, он рядом стоял с автоматом и держал землекопов на мушке, то бишь занимался совершенно иной работой. Вот о чем».

— А озера, они, конечно, есть, искусственные, — продолжал старик. Он тоже пил кофе, но в отличие от Олеся держал чашечку все время на весу в руке, не ставил ее на стол. — Можно допустить, что были и квадратные. Когда ямы засыпали, очень часто на месте могил происходило опускание почвы. Получались черные такие огромные лужи. Сперва думали — они мелкие, откуда глубине взяться, сами же только что копали. Помню, пытались нащупать дно. Шест трехметровый, а до дна не достает. Помню, я хотел нырнуть с лодки, молодой был, психованный, разозлился на шест, смотрю, а там рыба. Представляешь ты рыбу в таком озере?

— Нет, не представляю! — сказал Олесь и отвел глаза от глаз старика. — Любопытная история.

— Ну так мы одну поймали… — Сказал все так же без чувства старик. — Здоровая, килограмм на восемь…

«Все-таки псих… Завернутый товарищ, — определил себе Олесь и открыл блокнот. — Но поэтичен… Поэтичен очень… Чертовски, безудержно поэтичен старикан! Не напрасно я в него вцепился».

— А какая рыба? — спросил он. — Треска, наверно? Может, щука?

— А рыба-то слепая… Похожа на щуку, точно, только глаза белые навыкате, как у мертвеца!..

Олесь попытался представить себе огромную щуку с глазами покойника, но вместо ясной картинки увидел нечто бесформенное и неприятное. Он поймал себя на том, что уже не на шутку беспокоится и хочет, чтобы Маруся поскорее вернулась в свое кресло. Он допил свой остывший кофе и, уже не слушая старика, а тот расходился в описаниях своих все больше и больше, даже голос зазвенел, разглядывал трех «афганцев», выпивающих в другом конце бара. Они сменили свою штатскую одежду, вероятно, на более привычную. Головы бритые, гимнастерки, натянутые на могучих спинах, пожелтели от солнца, плечи без погон, в больших стаканах что-то прозрачное, похоже — водка.

«Разве в баре торгуют водкой?.. Наверное, с собой принесли».

— Она не сказала, куда пошла? — спросил Олесь.

— Ваша девушка?

— Вы ее видели?

— Конечно, она заняла мне место. Она сказала, что выйдет на верхнюю палубу. Ей очень понравились вид и ветер.

— Вас приглашала?

— Пригласила. Но для меня это чересчур. «Маньячка, — определил себе Олесь. — Покажи вагон с сахаром, не остановится, пока весь не сожрет». Он нарисовал в блокноте чашечку кофе, руку старика схематично, три коротко стриженные бородатые головы и несколько небольших рыб с глазами навыкате. Положительно, старик ему импонировал, но стихи не родились, хотя и сохранялось ощущение, что вот сейчас прорвет.

— А вот и ваша девушка!

Перо прыгнуло по изрисованному листу молниеносным следом.

— Скорее… — Маруся задыхалась, вероятно, после бега. — Скорее пошли! — Лицо ее было пунцовым, губы кривились, казалось, от сжигаемой ярости. — Вы извините нас, Николай Алексеевич, но очень срочное дело образовалось.

— Куда ты исчезла? Можно было предупредить?.. — Увлекаемый горячей рукой Маруси к двери, он успел заметить, как повернулась одна из бритых голов и как обожженная рука зачем-то потерла костлявое плечо на том месте, где раньше был левый погон. — Куда ты меня тащишь?

— На верхнюю палубу! Ты можешь шевелить ногами быстрее?

— Попробую. Слушай, а откуда ты знаешь, как старичка-то зовут?

Но на этот вопрос Маруся уже не ответила, оттолкнув сильно скрипнувшую дверь, она первой выскочила на палубу. Вытянутой напряженной рукой она указывала на что-то находящееся рядом с поручнями метрах в трех от входа, почему-то ничего не объясняя. Она сжала губы и наморщила лоб.

Воздух ударил в лицо, ледяной и холодный, могучий, полный заходящего солнца и водяной пыли. Олесь зажмурился. Ему показалось, что возник на грани слышимости звук реактивного мотора. Посмотрел вверх — никакого самолета, только развернутая бездна синевы, и в этой бездне таяла еще наработанная военным бомбардировщиком белая длинная линия.

— Ты что, ослеп? — вежливым голосом спросила Маруся. Палуба была металлическая, жесткая под подошвами, звенящая при каждом маленьком шаге, а вода вокруг была огромна и мягка, море пенилось, Олесь в этот момент ощутил весь корабль, ощутил его как огромный кусок металла, погруженный почти наполовину в шевелящуюся легкую соль. Скользящий огромный нож, направленный острием своим на Большой Соловецкий остров.

— Да посмотри ты! — крикнула Маруся. Она попыталась отобрать у поэта блокнот. — Видишь, кровь?

— Где?

— Вот! — палец Маруси описал в воздухе неправильный эллипс.

— Действительно… Ты смотри-ка… Кровь… Всегда ты найдешь что-нибудь интересненькое… Хоть на цепь сажай.

8

Солнечный сильный свет не дал бы обмануться здесь даже человеку вовсе неискушенному, даже ребенку было не перепутать это пятно с каким-то другим. Ни томатный сок, ни клюквенный, ни краска, ничто не могло бы выглядеть таким образом. Большая свежая, но уже спекающаяся лужа крови имела неприятный черный отлив и была будто подернута пленкой. Лужа была огромной, такая могла образоваться, если выпустить из человека не менее половины всей содержащейся в теле жидкости.

Олесь опустился на корточки.

— Плохое дело, — сказал он, и в голосе прозвучала деловая интонация. — Лучше нам с тобой в это не лезть… — Он попробовал пальцем густую жидкость, понюхал, вытер палец о палубу. Палуба почему-то оказалась холодной и чистой. — Но, пожалуй, нужно сообщить!

— Куда?

— Не куда, а кому. Вероятно, либо директору маршрута, либо капитану. Интересно, а есть вообще какой-нибудь милиционер на корабле?

— Мне не кажется.

— И мне не кажется. А вот какой-нибудь сотрудник КГБ обязательно должен сыскаться.

— Почему ты думаешь?.. Ты думаешь, если теплоход идет в закрытой зоне, то обязательно сыщется представитель органов? — Маруся была совершенно спокойна, выполнив свою задачу, ткнув поэта носом в лужу крови, она теперь откровенно заскучала. — А может, пойдем в бар?.. Пойдем выпьем чего-нибудь немолочного.

— Когда ты заметила эту лужу?

— Минут пятнадцать назад. Вышла подышать и сразу заметила.

— Но она совершенно свежая, — рассуждал Олесь. — Это значит, человека на этом месте убили минут двадцать назад. Убили и унесли.

— Унесли, да, — в тон ему поддержала Маруся.

Но, может быть, все-таки не насмерть его убили… А может быть, ее?

— Ты думаешь, это кровь из носа? — Олесь, не поднимаясь, задрал голову и смотрел на Марусю напряженно. — Ты допускаешь что-то банальное?

Она пожала плечами.

— Почему бы и нет.

— Очень, очень не хочется банальности… — Олесь наконец поднялся на ноги и зачем-то отряхнул рукава. — Ужасно не люблю. Ладно, не наше дело. Пойдем… Пойдем сообщим и потом пойдем выпьем… Чего-нибудь немолочного.

Дверь открылась, Маруся резко обернула голову и сказала громко, обращаясь к человеку, вышедшему на палубу:

— Посмотрите! Посмотрите! Здесь произошло убийство! — Голос ее был по-актерски истеричен, и Олесю с трудом удалось спрятать улыбку.

— Видите? Кровь! — Она показывала пальцем.

— Много крови… — подавленным голосом поддержал Олесь. — Очень много невинной человеческой крови.

Прикрыв за собою аккуратно металлическую дверь, на палубу вышла знакомая дама, та самая, что стояла рядом с капитаном-директором во время загрузки на «Казань». Она загадочно улыбалась и поеживалась от холода.

— Вы считаете, здесь убили человека? — спросила она и ослепительно улыбнулась, демонстрируя дорогие зубы.

— Да, похоже… — сказал Олесь. — Может быть, даже не одного. Очень… Очень много крови!

— Это кабанчика резали! — сказала дама и снова улыбнулась. — У капитана день рождения сегодня. Подарок на ужин.

— А почему не на кухне резали? — спросила Маруся.

— Почему же не на кухне? На кухне. Начали на кухне, но он вырвался и убежал.

— Я понял, — Олесь тоже улыбнулся. — Он хотел броситься в море и плыть к материку.

— Именно так! — сказала дама и не к месту мелодично рассмеялась. — Свиньи вообще весьма свободолюбивые и жизнелюбивые твари… — Светлые ее волосы трепались по узким плечам, в глазах отражалось только солнце. — Так что вы немножко не то подумали, — Она протянула руку. — Валентина.

— А день рождения у какого капитана? Наверное, у директора у нашего? — спросила Маруся, пожимая эту руку.

— Точно, у директора. Пойдемте вниз… Очень холодно… — Валентина дернула плечиком. — Очень романтично и очень холодно. А это матросы вымоют… — Она покосилась на лужу крови под поручнем. — Я уже сделала распоряжение. Я думала, уже вымыли.

На лестнице она спросила:

— А вы, молодые люди, в покер как, играете?

Олесь и Маруся переглянулись. Тогда Валентина ухватила их обоих за руки и просто потащила насильно вниз.

— Пошли, пошли… Я вас приглашаю… Все равно делать нечего. Еще пятнадцать часов плыть.

«Вполне может быть, и кабанчика резали, — послушно следуя за ней, размышлял Олесь. — Вполне можно допустить, что он вырвался, но допустить то, что кабанчик добрался до верхней палубы, будет трудно. Кухня на второй. По таким вот лестницам да вверх, да на четырех ногах вряд ли получится, даже если от ножа бежишь. Выходит, что резали его на палубе специально, выходит кому-то понадобилась эта лужа крови. Кого-то кто-то хочет очень напугать. Но кто хочет напугать? Кого хочет напугать? Непонятно. Ясно, что не меня и не Марусю, мы с Марусей напугались случайно».

Капитан-директор был все такой же статный, как и в первую минуту на трапе. Он был одет в тот же белый костюм, только фуражки на голове не было. Он галантно поцеловал Марусе руку и широким жестом пригласил к столу. Окна каюты первого класса ничуть не напоминали зеленые донные иллюминаторы, в них не билась волна, волна находилась под ними очень далеко и являла собой лишь небольшой серо-голубой штрих между легких шелковых желтых занавесок. Когда все устроились в очень мягких крутящихся креслах, капитан быстрыми движениями шулера распечатал свежую колоду, у него были очень белые болезненные руки, а полировка стола отражала не хуже зеркала.

— Уютненько тут у вас! — сказала Маруся и поправила волосы, глядя в крышку стола. — Хорошо устроились.

— Начальству положено! — сконфуженно сказал Олесь. — Это мы отдыхаем, а люди, между прочим, при исполнении служебных обязанностей.

— Точно! — голос у капитана все-таки был не директорский, а капитанский. — Через десять минут опять буду объявлять по радио распорядок дня. И сообщать о времени учебного пожара. А то, не дай Бог, кто-нибудь воспламенится. — Он хохотнул. — Какая-нибудь женщина!

Тут же он объяснил, что его голос записан на магнитофон и включается в нужное время простым нажатием кнопки. Кнопку нажимать тоже не надо, потому что ее нажимает радист в радиорубке. Выяснилось, что в продолжение всех этих скучных маршрутов приходится прятаться в каюте. Хорошо, Валечка компанию составляет, а кроме нее, что делать еще, коньяк и карты.

«Про день рождения ни слова не сказал, — отметил Олесь. — Либо Валечка про день рождения просто наврала, либо, что вероятнее, нас не хотят приглашать. Про беглого кабанчика тоже ни слова».

Играли совсем по мелочи, писали в больших фирменных блокнотах, а деньги складывали в ресторанные большие золотые тарелки, одни медяки, но медяков много. Под шорох карточных листов, сопение и звон мелочи капитан-директор поведал, что действительно ходил когда-то настоящим капитаном. Ходил не где-то там, а по самой Москва-реке, на малом водном транспорте перевозил песок. Но, увы, был по некоторым причинам списан на берег и вот уже пять лет веселит туристов на Белом море и в других симпатичных местах. Выходило, что Олесь ошибся в своем первом определении, директор был вовсе не шут и не злодей, он был мирный пастырь, как заботливая мама, пекущийся о покое и комфорте безумных туристов. Улыбка не сходила с красивого лица Валентины, карты в ее руках скакали, как кадры цветной кинохроники, не уследишь, карты ложились на стол, взлетали обложками вверх. Всмотревшись в ее лицо, можно было определить под маской тридцати лет все сорок пять, а за смехом и бравадой легко угадывались расчет и некоторая скука. Зубки у Валентины были очень мелкие, очень белые, может быть, они были искусственными, очень острыми, острым был и выскакивающий наружу кончик мокрого языка.

— А вы поэт? — спрашивала Валентина задиристо. — Я понимаю… Но только вот странность. — Олесь все пытался проследить за картами в ее руках, и все не получалось. — Поэт без псевдонима, это странно!

— Почему вы решили, что я не взял псевдонима? — Ему очень хотелось сказать теперь хоть какую-нибудь ложь. — Просто псевдоним заменил имя.

— Значит, Олесь — это ваш псевдоним?

— В принципе, так!

— А каково же тогда имя?

— А это кому-то нужно?

— Тайна?

— Тайна.

— Ну ты посмотри, посмотри, — Валентина обратилась к капитану. — Полюбуйся! Вот где настоящая творческая кухня, вот что скрыто за тем самым пафосом строк откровения!..

«Какая гадина, — подумал Олесь. — Нужно быть с нею повнимательнее, а то такая нос отгрызет».

Судно делало поворот, и солнце в квадрате окна быстро двигалось слева направо, оно двигалось между желтых занавесей по небесной высокой сфере над морским пространством. Тени в каюте тоже перемещались. Мысли в голове Олеся от этого немножко запутались, он будто слегка опьянел. Карты скользили по полированному столу, как намыленные, позвякивали монетки: копеечки, пятачки, двушки, гербастая-молоткастая медь.

— А на Соловки вы уже ходили, капитан? — спросила Маруся.

— А как же, ходил… Ходил… Доложу вам, странные места. Но и жуткие, конечно. Столько монахов расстреляли, что от этих рясок и подрясничков, бывает, в глазах темно. И времени нет…

— Лагерь смерти! — с чувством сказала Валентина. — Очень страшный!

— Ладно бы расстреливали, — продолжал директор.

К пуле в брюхо русскому человеку не привыкать. Есть там такая Секирная гора. Была там лестница каменная, довольно-таки высокая, скажем так, крутая, отвесная такая лестница. — Капитан-директор напряженно смотрел в свои карты. — Так они заводили монахов на самый верх, затаскивали туда же бревна. Монахов к бревнам привязывали… — Солнце, проделав свой путь от железной рамы до железной рамы, ушло с глаз, и в каюте сделалось вдруг полутемно. — Привязывали, значит, к бревнам, — продолжал капитан-директор веселым голосом, — и скидывали!.. Скидывали!.. — он бросил карты и взялся за запись. — Скидывали вниз. Кровища — рекой!

Олесь разглядывал карты в своей руке: червовые шестерку, валета и туза.

9

Он бессознательно притянул к себе блокнот, но даже не открыл его. В каюте возник и сгустился полумрак, и за этим полумраком Олесь ясно увидел соловецкую лестницу, белые каменные ступени, с треском катящиеся огромные бревна и палачей в кожаных плащах, на черных лбах ушанок кровавые брызги звезд, ноги в сапогах расставлены.

Валентина поднялась и включила свет. Каюта опять засверкала и возросла в объеме, но теперь уже под властью электричества видение исчезло, и тут же настойчиво постучали в дверь.

— Конечно! — крикнул капитан-директор. — Входите, не заперто!

В дверь зачем-то еще раз постучали, и она распахнулась. Стараясь сбросить с себя нахлынувшее оцепенение, Олесь смотрел на Марусю, искал какой-нибудь поддержки. Маруся смотрела на открытую дверь, только когда челюсть у Маруси дебильно отвисла, а в, глазах появилось что-то убийственно идиотское, поэт тоже посмотрел на вошедшую. Он увидел, что в каюту первого класса впорхнуло нечто большое, шелковое, белое, порывистое и шумное, нечто имело яростно красные губы и огромные женские глаза, догадался, кто перед ним, Олесь только по голосу, и у него, так же, как и у Маруси, отвисла челюсть.

— Тамара Васильевна умирает! Срочно нужен врач! У нее как минимум микроинфаркт… — Впрочем, и голос у Виолетты был теперь другой: скорый, громкий, хотя в нем и сохранялось что-то из интонационного набора подвыпившей тетки. — Вы что, не поняли меня, что ли?

— Вы уверены, что требуется врач? — отодвигаясь вместе со своим креслом, ошарашенный капитан-директор пытался сопротивляться. — Это точно?

— Точно. Уверена, я сама врач!

— Так, ежели вы врач, сами и помогите.

— Не получится. Нужно оборудование, нужны медикаменты. У меня нет ничего, кроме одеколона и тампаксов! — Оказавшись у стола, она накрыла красивой рукой разбросанные по зеркальной поверхности карты. В голосе ее прорезался острый металл. — Вообще есть врач на судне?

— А я думала, тетка! — наконец закрывая рот, восторженно прошептала Маруся. — Это декорация!..

Виолетта не обратила на нее внимания, она атаковала напуганного капитана:

— Вы директор маршрута. Если она погибнет, отвечать будете вы.

— Ну при чем тут… — заблеял директор-капитан. — Ну зачем же… Не стоит, гражданочка… Не нужно… Не нужно меня пугать! Не следует! — Он поднялся наконец из кресла. — Выйдите отсюда. На судне врач есть, он будет приглашен. Выйдите! — Упирая руки в боки, он смотрел на Виолетту, а та смотрела на него.

Она, передразнивая, тоже уперла руки в бедра, растопырила пальцы. Тетка была совершенна и великолепна в этом новом своем качестве.

— Ну хорошо! Пойдемте! — не выдержав напора, крикнул хозяин номера. — Пойдемте. Я готов на все!

Олесь несся по коридору, сжимая в руке блокнот, потом он падал вниз по отвесным лестницам, по ковровым дорожкам. Он так рванул, что через минуту потерял Марусю, потом где-то отстала и Валентина, только капитан-директор дышал в затылок, его сапоги бухали по железным ступеням все время рядом. Попадались навстречу люди, когда по левую руку на миг развернулось пространство бара, Олесь успел заметить, что все там так же, все в порядке, чинно и пьяно, но тут же он и осознал, что это пока тихо, что неминуема на «Казани» паника, что очень скоро тихо не будет. Что произошло, поэт, конечно, не знал, но чувствовал, что произошло и происходит нечто чудовищное. Сбегая по лестнице, он представлял себе, будто катится по каменным белым ступеням, привязанный к бревну, представлял и морщился от предполагаемых смертельных ушибов.

Дверь в каюту оказалась заперта. Олесь дернул пару раз за ручку, надавил коленом, надавил плечом. В отличие от верхних палуб коридор четвертого класса наполнялся и наполнялся гудением огромных дизелей, и от этой вибрации, от неприятных лампочек в крепких плафонах поэту стало не по себе.

— Я ее заперла, от греха, мало ли кто здесь еще ходит, — сильно шурша белыми рукавами, Виолетта вставила ключ, повернула, распахнула дверь в каюту. Голос у нее был быстрый и неостановимый. — Я все сделаю… Мы с Тамарой двадцать лет дружим… Девчонками еще вместе работали на трикотажке с инвалидами. И обе пошли в медицину!..

— Так она что, тоже врач?

— Врач! Она хороший специалист в отличие от меня, от дуры. — Голубые глаза тетки расширялись и сужались в какой-то ненормальной пульсации. — Но и врач может случайно умереть.

В каюте оказалось совсем темно, и, кроме глаз Виолетты Григорьевны, отражавших коридорную лампочку, ничего видно не было. Олесь стоял неподвижно в дверях, рядом с ним стоял капитан-директор, через минуту присоединились и остальные. Тяжело дыша после бега, Маруся попыталась включить свет, но Виолетта отстранила ее.

— Не надо, Тамара не терпит электричества! — Виолетта подняла шторки наокне, и стало видно, что на кровати внизу с правой стороны лежит умирающий человек. То, что женщина еще жива, можно было определить лишь по дрожанию ресниц. Глаза ее были закрыты.

— Подождите, — очень тихо попросила она. — Подождите, я должна сказать…

Отпихнув директора, Олесь склонился к умирающей, встал рядом на колени. Ему не терпелось узнать поскорее, что же произошло.

— Ну говорите. Говорите! — попросил он свистящим шепотом.

— Рассказывайте, — он положил блокнот на стол и посмотрел зачем-то в иллюминатор. За стеклом ходила ходуном, рябила темная пена. Горизонт приблизился и ощущался, как стена, на которую теперь идет корабль. — Рассказывайте, рассказывайте все по порядку. Тамара Васильевна, вы слышите меня? — Женщина молчала, и сосредоточившись на бледном лице, поэт продолжал: — Вы пошли в душ. Вы помните, как это было? Скажите, вы успели принять душ?

Сухие губы шевельнулись:

— Нет!

— Почему?

На затылке Олесь ощутил горячее дыхание капитана-директора. Он услышал, как Маруся недовольно фыркнула и вышла из каюты.

— В душевой лежал труп! — Тамара Васильевна чуть приоткрыла глаза. — Мужской труп… — В узких щелочках под веками дрожала влага. — Это был совсем еще мальчик. Я осмотрела его. Но он умер уже очень давно. — Олесь затаил дыхание, он боялся, что кто-нибудь вмешается, прервет, он прикусил губу, чтобы самому не сорваться на вопрос. — Он был очень плохо заморожен. Чем-то его накачали, не знаю чем, я не смогла определить препарат. Но препарат без запаха, видимо, что-то импортное… Наше лекарство я бы распознала…

— Дальше… Дальше… — прошептал поэт, не выдержав. — Что было дальше?

— Грудная клетка вскрыта. Он лежал на кафельном полу. — Губы ее искривились в подобие профессиональной улыбки. — Ну совершено как в анатомичке, никакой разницы. Все-таки я его осмотрела. Грудная клетка вскрыта, но вскрыта по старому шву… Его вскрывали как минимум два раза… Там был еще какой-то белый порошок… Просыпали на пол, смыли, но не весь…

— Какой порошок?

— Я не знаю! — глаза Тамары Васильевны опять закрылись, и она болезненно сильно задышала. — Не знаю!

— Давайте по порядку, — спокойно сказал Олесь. — Вы пошли в душ. Вы разделись, потом увидели труп. Вы вернулись в каюту сразу?

— Да.

— На теле покойника были татуировки?

— Да.

— Надписи?

— Да.

— Там было написано что-то про квадратное озеро?

— Бойтесь черных квадратных озер…

За спиной Олеся капитан-директор спросил шепотом:

— Но если она патологоанатом, то чего же она так испугалась?

— Она всегда боялась. Всю жизнь… — прошептала Виолетта. — Я думаю, здесь результат неожиданности, шок.

— Все равно не понимаю.

— Ну, если вы у себя дома в постели вдруг наткнетесь на морской холодный якорь, как вы себя почувствуете?

— Хреново, конечно!

— А когда якорь болтается на боку судна, это ведь нормально?

— Понял… Понял… Тише!

— Вы вернулись в каюту. Вы выпили коньяка, — продолжал поэт. — А потом пошли обратно в душ?

— Да.

— Труп был все еще там?

— Да.

— Вы осмотрели его еще раз, вы кому-нибудь успели сообщить о происшедшем?

— Нет.

— Вас ударили сзади по голове?

— Нет. Скорее это был платок с хлороформом…

— Почему вы решили?

— Язык распух, как бывает от хлороформа. — Глаза опять чуть приоткрылись, блеснули щелочками. — Но хлороформ с какой-то добавкой… Мне кажется, какой-то допинг.

— Скоты! — сказала Виолетта. — Но по крайней мере понятно, откуда взялся инфаркт.

— Мне, например, ничего не понятно! — сказал капитан-директор. — Может быть, объясните?

— Допинг и успокоительное на одной салфетке. Очень просто убить человека.

— Ничего не понимаю! — сказал директор и, вдруг повысив голос, крикнул: — Валентина!

Но Валентины рядом не оказалось, за время допроса в полутьме подружка капитана успела ускользнуть.

10

Корабельный врач, тощий старикан лет семидесяти пяти, одетый в хорошо пошитый темный костюм, на который халат был только накинут (халат даже не был застегнут в отличие от верхней пуговицы на идеально чистой рубашке, хотя был столь же гладким, как и узкий, с блестками галстук), потребовал, чтобы пространство вокруг больной было освобождено. Осталась помочь только Виолетта. Маруся скривила смешную рожу и, покидая каюту, прихватила верхнюю одежду. Она почти насильно надела на Олеся плащ, и поскольку поэт сопротивлялся, он хотел дежурить под дверью, боялся что-то упустить, потратила десять минут на уговоры. Маруся снова желала на верхнюю палубу, она аргументировала свое желание тем, что да, конечно, уже видела и море, и небо, и самолет, и белый инверсионный след, и это солнце, но еще не видела, а очень хочет увидеть ночные морские пространства. Предполагалось, что сие совершенно иные пространства.

— Маньячка! — подытожил Олесь, в который уже раз выбираясь по лестнице наверх. — Ты, если во что-то вцепишься, то обязательно зубами. И челюсть вилкой не разомкнешь.

Но Маруся не обиделась, хотя и следовало, она только ухватила поэта под руку. После многочисленных подъемов по крутым лестницам у нее сильно заболели ноги. Не признаваться же в этом, когда хочешь увидеть ночное Белое море.

— Ты доктора видел? — выбираясь на палубу и затягивая на горле свой тяжелый шарф, спрашивала она. — Думаешь, может быть врач на морском судне такой старикан?

— Не знаю… — Олесь не слышал ее, ночь прозрачная и огромная, до горизонта набитое звездами небо, чернота и контраст серебряных искусственных линий заняли моментально все его внимание и воображение. Он вообще не хотел никаких слов. — Не знаю…

— Мне всегда казалось, что на флоте должны служить молодые люди. А также люди средних лет. А он старый, его обязана была зарезать медкомиссия.

— Как того кабанчика?

— Смотри, — Маруся присела на корточки возле поручней. — Смыли пятнышко. Совсем его не видно, или это в темноте?

— В темноте… Знаешь, о чем я сейчас подумал, что себе представил?

— Знаю. Ты представил себе, что сейчас тридцать пятый год, что мы оба зеки, и плывем мы под конвоем на большой ржавой барже к острову смерти, где нас будут убивать и мучить. Правильно?

— Умная!

— А действительно, ведь страшно, ведь из такой картинки не убежишь, как тот кабанчик от поварского ножа. Не прыгнешь за борт, не доплывешь до берега. Холодно. Выходит, либо смерть сейчас, сию секунду, либо можно еще пару недель ее подождать.

Они оба замолчали. Море походило на ночную пустыню — черный песок, медленно перекатывающийся из бархана в бархан. Песок отражал серебряный лунный свет. Луна, резанная серпом, маленькая, казалось, не шевелилась в окружении звезд, казалось, она обжигает холодом лицо. Тогда как руки на легком ветру моментально коченели, и пепел с вдруг прикуренной сигареты падал на железную палубу.

— Мы не знаем такой силы чувства! — сказал Олесь. — Мы готовы на все что угодно, только бы появились эмоции, и все это полная ерунда по сравнению с теми годами… Ведь понимаешь, — он, не отрываясь, смотрел в черную звездную пустоту, и пустота была как лед. — Мы придумываем любви, ужасы, жадность, мы кричим, переживаем, молимся, и все в миллионную часть чувства, все мелочь, сор, сырые спичечные головки в сравнении с тем костром…

— Ты что, готов обменяться с тем зеком? Если б было, конечно, можно!

— Конечно. За всю жизнь не подняться на вершину одной минуты. Мы не умеем испытать ни отчаянья, ни страха, ни боли, ни безысходности. Нам просто негде все это опробовать… — Он перестал смотреть в черноту и обратил лицо к Марусе. — Ты перепробовала тысячу мужчин…

— Девятьсот сорок восемь, ты сорок девятый, — отозвалась она, но он не услышал и продолжал:

— И вся эта патология не может сравниться даже с одной минутой фантазий какого-нибудь малограмотного зека, посаженного в карцер… А я стихи пишу! Я пытаюсь высосать из своей жизни максимум. Получается, что все ложь, все выдумано… Все мелкое и незначимое, каждое стихотворение — подделка, а все они вместе — цепь подделок.

За бортом что-то неприятно плеснуло. Напрягая слух, можно было уловить отдаленно звучащую музыку.

— Ты один, что ли, такой? — вдруг зло сказала Маруся.

— А что, ты можешь предложить что-то еще?

Опять они с минуту помолчали. Плеск не повторялся.

— Ты видел эту — Виолетту? Тетка теткой, она никто и ничто, какой-нибудь вшивый скучный терапевт во вшивой скучной поликлинике. Ты думаешь, почему она вырядилась, почему она накрасилась? Она эти платья десять лет хранила, а теперь сунула в чемодан. Где ей их еще надеть? И совершенно не нужен лагерный клифт, извращение может быть каким хочешь, оно все равно будет настоящим. Важно не что происходит, а что ты чувствуешь.

— Слушай-ка, — прервал ее Олесь, подчиняясь теме. — А как ты думаешь, чего ради опытный патологоанатом впадает в тихую истерику при виде трупа?

— Не знаю. Но, когда падал самолет, там, на пирсе, я почувствовала, что от ужаса сейчас взлечу птицей. Наверное, есть еще какая-то причина. — Она щелчком стряхнула пепел со своей сигареты. — Мы здорово запутались. — Олесь слушал, не перебивая. — Чуть не упал самолет. Потом странная история с грузовиком церковной литературы. Ансамбль «Русские народные скелеты» репетирует. Кабанчика режут на палубе. Эта парочка за столом. Они же оба сумасшедшие. А труп в душе? Ну скажи, куда он потом-то делся?

— А никуда! — наконец отозвался Олесь. — Мне кажется, труп всего один. И убили молодого человека еще в Афганистане законным образом, в бою. Нет никакого преступления. Просто гроб внесли на корабль отдельно, а покойника отдельно. Другой вопрос, зачем? Другой вопрос, какого черта нужно было мертвеца в душе мыть и дважды взрезать?

— Ты думаешь, тот пьяный был мертвец из Афганистана!

— Не думаю, а уверен. Про кабанчика вот не знаю, загадочная история, про Библии тоже не знаю, нужно разобраться, а вот насчет мертвецов, тут как раз понятно, тут все слишком логично, тут-то как раз все складывается.

— А зачем тогда пустой гроб?

— По логике, для того чтобы что-то подпольно провезти, скажем, оружие или наркотики. Ведь это очень логично: труп под видом пьяного едет отдельно с билетом, а в гробу едет что-то иное. В душ они его, предположим, приволокли, потому что запах. И распороли еще раз по той же причине, пьяные дураки…

— Слушай, а кому нужно на Большом Соловецком оружие или наркотики?

— Вопрос, конечно. Не знаю! Нужно посмотреть, что там в гробу, может быть, вообще что-то другое. Я же исходил из стандартных предположений, а возможны ведь и другие варианты.

11

Внизу, в коридоре четвертого класса, рядом с дверью их каюты все еще стоял капитан-директор. Глаза у капитана-директора были какие-то оловянные, он курил, часто затягиваясь, и свободную руку держал зачем-то на ручке двери.

— Ну как она? — спросил Олесь, на ходу расстегивая плащ.

Капитан-директор надавил ручку двери. В каюте все так же сидел корабельный доктор, Тамара Васильевна так же лежала на своем месте, правда, теперь вся обвешанная какими-то датчиками, а Виолетта, неподвижная, разместилась у окна.

— Кто разрешил войти? — спросил сухо корабельный врач. — Я прошу выйти отсюда.

Олесь и Маруся скинули верхнюю одежду и послушно ретировались.

— Ну и что вы обо всем этом думаете? — спросил капитан-директор, когда они оказались снова в коридоре.

— Я думаю, нужно как следует осмотреть душ, — сказала Маруся и прикурила от папиросы капитана. — Или вы уже?

— Нет, как-то не сообразил. Нужно осмотреть. — Он высоко поднял руку и стряхнул с папиросы пепел.

На белом рукаве возле локтя отчетливо был виден небольшой накрыв. Где-то капитан-директор этим рукавом зацепился и потерял нитку. Опустив руку в карман, Олесь нашел эту припасенную нитку, сохранившуюся, как вещественное доказательство, и не без удовольствия намотал ее на палец.

«По крайней мере, Понятно, кто лазил по нашему номеру в гостинице, — подумал он. — Вот жаль, не ясно, зачем он там лазил».

Капитан-директор покашлял точно так же, как делал это в радиотрансляции, и сказал хрипло:

— Вне зависимости, что мы отыщем в душевой комнате, всех приглашаю сегодня на ужин.

— По поводу? — спросила Маруся.

— Именины у меня! — Капитан опять покашлял. — Если не придете, обижусь насмерть и спишу с судна прямо в открытом море.

Но осмотреть душ так и не успели, потому что дверь каюты приоткрылась, в щели возникли широкие шелковые рукава Виолетты, рукава скорбно взлетели вверх, и Виолетта попросила:

— Кто-нибудь, срочно в аптеку, нужен викаронит. В ампулах.

Капитан-директор кивнул послушно, загасил о подметку светлого ботинка папиросу и полез по ступенькам вверх. Дверь тут же с треском захлопнулась, и Виолетта повернула ключ.

— Пойдем, — сказал Олесь. — Посмотрим!

— Нет, — сказала Маруся. — Ты можешь, конечно, пойти и посмотреть. А я пойду выпью. Приходи в бар.

Когда звук ее каблучков утих на железных ступенях, Олесь постучал в дверь. Опять повернулся ключ, и он беспрепятственно вошел в каюту. Ни слова не говоря, он взял казенное полотенце, достал из кармана плаща мыло в розовой мыльнице, достал старенькую зубную щетку в коричневом футлярчике и тюбик с зубной пастой.

Душ состоял из двух секций. Сперва, прямо за дверью, маленькая раздевалка. Здесь была вешалка и накрашенная скамеечка. Потом за стеклянной узкой перегородкой кафельный квадрат с металлическим большим стоком и стационарно закреплённым рассекателем на высоте полуметра над головой. Воздух здесь был наполнен горячей влагой, все говорило, что душ только что посещали. Олесь сначала зажег свет, надавив на кнопку выключателя, только потом запер наружную дверь. Он устал за этот безумный день и раздевался очень медленно, зачем-то осматривая каждую снятую с себя вещь.

Когда он снял трусы, к двери кто-то приблизился снаружи.

Прошелестели очень осторожные шаги. В дверь даже не постучали, а только тихо, тихо поскреблись.

— Занято! — сказал зло Олесь и положил трусы на скамеечку. Человек по ту сторону двери громко, казалось, судорожно дышал, но не говорил ни слова и не уходил.

«Вот сначала я помоюсь, а потом буду играть в сыщиков-разбойников, — сказал себе поэт и растворил стеклянную перегородку. — Хватит на сегодня идиотских приключений… Нечего придумывать…»

Гудела лампочка в толстом матовом плафоне, было очень душно, человек за дверью громко дышал, но не говорил ни слова. Было слышно, как его ноги переступают нетерпеливо на месте. Олесь отодвинул стеклянную перегородку и уже протянул руку, чтобы повернуть кран, когда сообразил, что хорошо бы все-таки теперь вымыться с мылом. Он повернулся взять его со скамеечки в раздевалке и только теперь увидел труп.

За дверью сдержанно кашлянули, после чего три раза, вероятно, костяшками пальцев постучали. Труп лежал сбоку под самой стенкой и, естественно, когда перегородка была задвинута, увидеть его было нельзя. Он был накрыт большим куском целлофана. Из-под целлофана торчали лишь розовые пятки. На целлофане конденсировались большие капли, они отражали лампу.

В дверь снова поскреблись. Преодолевая вдруг навалившуюся усталость и отвращение, Олесь сделал шаг и, опустившись на корточки, приподнял край целлофана.

Кафельный пол под его босыми ногами казался горячим, он был, мокрым и скользким. И глубоко под полом явственно вибрировали, гудели могучие двигатели теплохода.

— Открой! — очень тихо прошептали по ту сторону двери. — Открой дверь… — Рефлекторно поэт отрицательно помотал головой. — Лучше для тебя, открой сейчас.

На полу перед ним лежала мертвая женщина. Это была очень молодая женщина. Лицо показалось знакомым, но вспомнить, сыдентифицировать сразу не получилось. Лежала она на боку, вероятно, умерев в последнем приступе боли, она левой рукой вцепилась в правую стопу. Приблизив лицо к лицу трупа, Олесь убедился, что губы чуть приоткрыты, дыхания нет, а длинные черные ресницы не дрожат.

«Но если она пошла мыться, разделась… Предположим, потом на нее напали, убили и накрыли… Предположим, целлофан убийца принес с собой. Тогда где же одежда, неужели убийца унес одежду? — Осторожно Олесь кончиками пальцев потрогал тело. Тело было теплым и влажным. — Вероятно, это произошло только что, когда мы втроем стояли в коридоре, в душ никто не входил. Убийство могло произойти за те две минуты, что я заходил в каюту, чтобы взять мыло и полотенце. Уж никак не более двух минут. Значит, за две минуты она успела раздеться, включить воду и умереть! Не слишком ли быстро?»

— Открой, ты! — опять послышалось из-за двери, голос был какой-то неприятный, утробный. — По-хорошему просят…

Осторожно Олесь накрыл труп целлофаном, распрямился, стоя над ним. Следовало теперь одеться, но он замер, неподвижный, в каком-то приступе отупелой тоски.

«Еще один труп, — повторил он себе. — Еще один. Но этот труп никто уже не взрезал… Это уже никак не может оказаться молодой человек из Афганистана… — На ногах у мертвой девушки был красивый педикюр, из-под целлофана торчали аккуратные красивые пальчики. — Что же на этом корабле происходит? При чем тут я? При чем тут я?»

Он не смог двинуться с места, когда под нажимом, вероятно, очень сильной руки Дверь распахнулась. Со звоном ударился о кафель отлетевший замочек.

— Конец! — прошептал Олесь, даже не делая попытки сопротивляться. — Но при чем тут я?

Его ударили по голове, и он ничего не видел. Только чувствовал, что лежит на лопатках и что на горле смыкаются чьи-то руки. Перед глазами расплывались большие черные круги, как от камня в ночной воде, медленные, красивые. Он ощутил запах одеколона, потом боль в шейных позвонках, кафель скользил под лопатками, сознание уплывало внутрь черного круга. Последнее, что поэт услышал, был истерический женский вопль.

12

Ни сна, ни какого-то кошмара не случилось. Сознание уплыло и, казалось, тут же вернулось. Он лежал на спине, накрытый одеялом. Сильно болела шея. Он подумал: «ЖИВ!», — и мысль оказалась сладкой. Можно было это слово, как конфету, обсосать, не открывая глаз.

— На меня напали! — сказал он на пробу, все так же не открывая глаз. — Меня чуть не убили.

— Ну ты же хотел чего-нибудь по-настоящему опасного. — Голос Маруси прозвучал совсем рядом, почти в самое ухо. Голос этот был насмешливый, издевательский.

— Не смешно! — сказал Олесь и открыл глаза. Маруся действительно сидела рядом, она склонялась к нему, она ехидно строила глазки и улыбалась.

— Смешно! — строгим голосом сказала она. — Именно, что смешно и никак не больше! Ты думаешь, кто тебя удушил?

— Марусенька… — Олесь попробовал нащупать ее руку, он хотел хотя бы жалости. — Я не знаю, кто это был. Я зашел в душевую, разделся, снял трусы… Потом я увидел труп!

— Значит, труп! — Глаза Маруси неприятно полыхнули.

— Женский, молодой, красивый. Пальчики… Педикюр… Реснички… Меня по башке сзади стукнули…

Ощутив неудобство, Олесь с трудом повернул голову. Шея все-таки сильно болела. Он увидел, что лежит не в санитарном отсеке и даже не в своей каюте. Кругом набросаны дорогие вещи, висит большой фотоаппарат в коричневом футляре, женские чулки валяются, на столе раздавленное пирожное, рядом хрустальная рюмка с коньяком и открытая губная помада.

— Где мы? — спросил Олесь, пытаясь сесть.

— Это был мой труп! — плачущим голосом сказала девушка, сидящая напротив, на нижней полке. — Нет, честное слово… — Она судорожным движением запахивала пестрый халатик на груди.

— Извините. Честное слово, мне неловко! — Это была одна из девочек кавказца, кажется, Вика. — Простите меня, пожалуйста, а?

— Твой?

— Нет, право, честное слово, мой!

— Это был ее труп! — подтвердил кавказец, он стоял, прислоняясь спиной к двери. — Можно не сомневаться! Если бы это была другая женщина, я бы тебя не стал за горло душить!

Наконец нащупав лежащую на подстилке твердую ладонь Маруси, поэт сдавил ее и сразу сел на своем месте, спустил ноги на пол. Маруся поморщилась и ответила таким же сильным пожатием.

— Значит, ты не была мертвой? — обращаясь к девушке в пестром халатике, спросил Олесь, он чувствовал неловкость.

— Не была! — всхлипнула та.

— Совсем дурак ты! — сказал кавказец, и в его голосе легко можно было опознать неприятный голос, раздававшийся из-за закрытой двери душевой. — Совсем ничего не понимаешь, да?

— Трахались люди! — сказала Маруся. — Илико вышел на одну минуточку, он забыл в каюте одну необходимую вещь, а дверь оставил открытой. Ну задержался немножко, хотел сделать сюрприз даме…

— Какой сюрприз?

— Он хотел сначала эту вещь надеть, а потом уже появиться во всем блеске и всеоружии. Но, видишь, не успел, ты вошел и заперся.

— Так что ж он не сказал-то!

— Неудобно… — прогнусавил кавказец, лицо его налилось краской, он отвернулся и, распахнув один из чемоданов, стал рыться в вещах. — Что сказать?.. Кому сказать?.. Глупость!.. Спасибо, не убил тебя, дурака!..

— Ну вот видишь, нужно сказать спасибо! — Маруся дернула Олеся за руку, заставляя подняться на ноги. — Даже без нашатыря обошлось.

— А ты чего не сказала? — упираясь и не давая себя сразу вытащить из каюты, спросил Олесь у девицы. — Ты бы могла сказать. Зачем ты целлофаном накрылась, он же прозрачный. В конце концов, можно было завизжать, по морде меня отхлестать. Дура, что ли, совсем?

— А я и завизжала! — сказала Вика. — Ты не слышал, что ли?

Только оказавшись в своей каюте, Олесь сообразил, что одет.

Одежда, правда, была сыровата, но зато вся на теле.

— Ты меня одела? — спросил он. Маруся кивнула. — А где эта, Тамара Васильевна? В санчасть унесли? — Маруся опять кивнула, не поворачиваясь, она вставила в замочную скважину ключ и, не глядя, повернула его, она смотрела на поэта уже другими глазами.

— Нужно было ему сказать, что там, где они трахались, труп лежал, — сказал Олесь, послушно расстегивая рубашку. — Ему бы, наверное, понравилось. — Он снял рубашку, Маруся вынула ключ, положила его на стол и тоже стала раздеваться. Делала она это быстро и как-то сосредоточенно. — Совсем запугали меня, — продолжал Олесь. — Везде трупы мерещатся! Рубашка мокрая, брюки мокрые, даже трусы мокрые. Самому противно.

Наверное, у нее было ощущение, что с той стороны иллюминатора может кто-нибудь заглянуть, Маруся тщательно соединила шторы так, чтобы не осталось даже щелочки, и темная ночная волна присутствовала теперь лишь в виде плюхающего движения, неостановимого ритмичного звука.

— А ты что вернулась? — спросил Олесь, поудобнее устраиваясь на полке и принимая на ладони предлагаемый вес. — Ты же в бар пошла. Выпить хотела?

— Ты думаешь, я сама вернулась. Ты знаешь, сколько ты без сознания лежал?.. — Казалось, шум дизелей под полом усилился, стал ритмичнее, мягче, он уже сам по себе без усилия накладывался на плеск волны, составляя некий сюрреалистический звуковой дуэт. — Они испугались, идиоты, думали, грохнули тебя. Девица вторая за мной в бар бегала. Как же, грохнешь тебя!.. Думали, просто… Тебя так просто не грохнешь… Это непросто… Не грохнешь…

Волосы Маруси растрепались по его телу и ездили теплыми шелковыми прядями, они то закрывали ее лицо, то расступались, и можно было заметить искривленные темные губы и сильно зажмуренные глаза.

— И зачем они в душ пошли?.. Зачем в душе?.. Когда у них отдельная каюта… Отдельная каюта в полном распоряжении… На троих…

— Эй, откройте! — Наконец дошло до сознания, что давно уже сильно стучат в дверь и кричат. — Очень вас прошу, откройте мне. Срочное дело.

— Ну что еще? — Олесь даже не пытался скрыть раздражения.

— Понимаете! — В отличие от предыдущих случаев Илико стоял в коридоре и даже не пытался войти. — Понимаете? Меня обокрали. У меня украли деньги. Семь тысяч.

— Больше нету? — полюбопытствовал Олесь, испытав некоторое злорадство.

— Больше нету.

— Врет он, есть! — сказала девица, стоящая за его спиной.

— Но семь тысяч все равно много.

Кавказец повернулся, ему что-то пришло в голову, и, повышая голос, стал наступать на свою девицу, оттесняя ее в глубину коридора.

— А ты где была? Скажи, где ты была, когда мы с поэтом в душевом отделении насмерть дрались?

Девица, кажется, Зоя, фыркнула обиженно и объяснила:

— Рядом с душем, видел, есть маленькое заведение. Ты зачем меня вчера омарами кормил? — Теперь она наступала, а кавказец пятился. — Ты меня теперь подозревать будешь, гад. Не кормил бы омарами, сидела бы в каюте, как хорошая девочка. — Она демонстративно прижала ладони к своему плоскому животу. — Видишь, крутит меня. А если буря? А если качка?

Снова запирая дверь на ключ, Олесь улыбался. Он не хотел улыбаться, слишком глупа была причина, но не мог справиться с собственными растянутыми губами. Маруся не стала одеваться, когда постучали в дверь. Она сидела на нижней полке, обхватив голыми руками голые колени, положив на колени эти растрепанную голову и закрыв глаза.

13

Одевшись, Маруся сразу шагнула к окну и разомкнула шторки.

— Пойдем к капитану. Думаю, больше некуда теперь идти… — сказала она глухим голосом очень уставшего человека. — Честно говоря, я запуталась.

— Тебя интересуют именины директора? Если хочешь, иди, мне он противен, честное слово.

— Нет, не то. Пойдем к настоящему капитану, должен же быть у «Казани» настоящий капитан, хотя бы такой же старичок, как настоящий доктор. Жареная свинина меня тоже не увлекает.

Боль в ногах возобновилась, когда они вдвоем, взявшись за руки, медленно взбирались по крутым этим железным лестницам вверх, настроения уже совершенно никакого, ни вырывающаяся из бара музыка, ни запахи съестного из ресторана не будили фантазию и чувства. Зато к капитану попасть оказалось до смешного просто.

Молоденький офицер в черной отглаженной морской форме с золотыми витыми погонами поправил пятерней непослушные длинные волосы, завел их назад и широким жестом предложил пройти за ним.

— Вообще-то полагается по предварительной записи. И в определенное время. Но вы первые в этом рейсе желающие увидеть капитана. Морской закон гласит: кто первый пришел, тот и прав. Кто первый пришел, тот и имеет право.

Очень большая квадратная каюта поражала не столько коврами на стенах и шикарной старинной мебелью, сколько своими потолками, казалось, они были пятиметровыми, так высоко вздымались над головой и такой были украшены лепниной. В остальном все было по-домашнему. Висящий на спинке стула белый китель почти такой же, как у капитана-директора. Початая бутылка коньяка. Рюмочки в распахнутом сейфе между каких-то толстых кожаных папок, и там же, в сейфе, кобура с револьвером. На столе лежала еще не распечатанная колода. А на стене против входной двери была большая морская карта, утыканная разноцветными флажками. Подле карты стоял действительно немолодой лысоватый мужчина в опрятной рубашке и хорошо отутюженных белых форменных брюках. Он был босой и в левой руке держал галстук. В правой его руке была булавка. Когда Олесь осторожно прикрыл за собою дверь, капитан воткнул булавку в карту, кинул галстук на спинку ступа поверх кителя. И широким жестом предложил гостям присаживаться.

— Коньяк? — спросил он, устраиваясь на стуле.

— Нет, спасибо.

— Может быть, партию в покер?

— Тоже нет.

— Вопросы?

— Несколько вопросов.

Отвечали Олесь и Маруся строго по очереди, отчего ироническая улыбка капитана сделалась чуть шире.

— Слушаю вас! — Он налил себе в рюмочку коньяка и, приподняв, проглотил. — Слушаю вас, молодые люди.

«Это уже не цирк, — подумал Олесь. — Это не клоун. Это не клоунада. Это балет! Опера! Большой театр!»

— Маруся! — протягивая руку, сказала она.

— Казанец Петр Викторович, — пожимая эту руку, сказал капитан.

— Олесь!

— Приятно! Петр!

— На судне произошла кража.

— Это ЧП.

— В душе четвертого класса женщина нашла мужской взрезанный труп.

— Ну это совсем уже неприятно.

— Он потерялся. Его унес кто-то и спрятал.

— Придется, значит, поискать… — Улыбка капитана сделалась еще шире. — Да знаю я, знаю все. Ничем вы меня не удивите. — Его добродушный тон поразил поэта, лишив всякого желания продолжать разговор. — Обычное дело. Вы же видите, это туристическое мероприятие, а не морская ходка. Мы живем в некотором смысле не по законам флота, а по законам карнавала.

— А откуда вы знаете? — жестко спросила Маруся.

— Директора маршрута, шута горохового, видели?

— Конечно… Даже играли с ним в покер.

— Ну так это вор.

— Вор? — не удержался Олесь.

— Фармазон. Я с ним пятый рейс хожу. Каждый раз мы их по приходе в Архангельск сдаем милиции обоих, и каждый раз они возвращаются. И, знаете, ничего нельзя сделать. Они проходят медкомиссию, они невменяемые, видите ли, клептоманы-мистики. И с работы их из туристического агентства не увольняют, а что? Рекламаций нет. Жалоб никаких, — он помассировал рукой шею. — Нужно будет в этот раз жалобу самому написать.

— А труп?

— Труп — другое дело. Если труп, то это серьезно. Эти никого убить не могут. Они по-человечески и украсть ничего не могут, только в карты хорошо играют, шельмы.

— Они свинью на палубе зарезали! — зачем-то сказала Маруся.

— Вполне может быть. У них каждую ходку именины сердца. Любят отметить шикарно. Приглашали вас?

— Пригласили.

— И меня пригласили. Пойдете?

— Нет.

— И я не пойду.

Рюмочки в глубине открытого сейфа колыхались и очень тихо звенели. Переводя взгляд с предмета на предмет в каюте, Олесь остановил свое внимание на стенном зеркале. В зеркале отражался капитан. Поза капитана в другом ракурсе показалась поэту какой-то неестественной.

— А что делать-то будем теперь? — спросила Маруся.

— В общем ничего страшного, — сказал капитан. — Вы, девушка, помогите мне галстук завязать. Видите ли, радикулит страшнейший, сам не могу, с утра пытаюсь, ничего не выходит. Пора в отставку, да вот никак не могу решиться… А вы, молодой человек, если не в труд, ботинки мне помогите завязать. Извините, но другого выхода у нас с вами теперь нет. Не могу же я к кэгэбешнику босиком через все судно идти.

Пока Маруся, встав за спиной у Петра Викторовича, осторожными красивыми движениями завязывала галстук, а Олесь, опустившись на корточки, завязывал на ногах капитана ботинки, Казанец рассказал, что на корабле вообще-то милиции нет и не было, только мелкая сошка из КГБ обычно крутится, такая, в общем, мелкая, что к ней, действительно, и босиком было бы можно. Но как раз в этот рейс вместо обычного контролера пошел полковник по фамилии Шуман. Имя-отчество сразу и не припомнишь. Кого-то пасет, а за компанию и вторую ставку на этот рейс взял. Такая шишка без галстука и без ботинок капитана серьезно не воспримет.

На лестнице Маруся взяла поэта за ухо и сказала:

— Иди один, я тебя в баре подожду. Сил больше у меня никаких. С детства КГБ не перевариваю.

Желание плюнуть и тоже отправиться в бар в Олесе пресек молодой дежурный офицер, по приказу Петра Викторовича составивший им компанию. Когда Маруся развернулась и ушла в распахнутые двери навстречу огромному окну, мягким креслам, коктейлям и приятной музыке, офицер, поправив свои длинные светлые волосы, взял поэта вежливо за локоть.

14

«Сволочь я, сволочь, — думала Маруся, размякнув в кресле и закрыв глаза. — Нужно было вместе идти. — Тяжелый, на сей раз вовсе не молочный, коктейль в стакане оттягивал ее руку, но она все не ставила и не ставила его на стол. — Теперь обидится. А, наплевать, пусть обижается, сколько хочет… Поэт не должен обижаться на свою женщину. — Она чуть приоткрыла глаза. Звучала мягкая музыка, за окном лежала огромная черная пустыня. — Господи помилуй, как хорошо! — Она сделала большой глоток и легко, без внутреннего стона, лихо двумя перстами перекрестилась. — Помилуй мя!»

— Простите, сестра! — тотчас раздалось рядом, и в соседнее кресло опустился знакомый коротышка. — Мы, кажется, сегодня трапезничали вместе?

— Обедали!

— Всегда красивое слово слаще. Ну пусть по-вашему, обедали.

Он был уже не в рясе, а в темно-коричневом, довольно-таки неопрятного вида костюмчике.

— Я имел неосторожность услышать часть вашего разговора на лестнице, — продолжал он. — Насколько я сообразил, ваш приятель пошел к Шуману. Если вы хотите получить от этого мерзавца какую-то помощь, то я должен предостеречь.

— Не надо, — попросила Маруся. — Не надо меня ни от чего предостерегать. Не могли бы вы мне сделать одолжение?

— Пожалуйста, любое.

— Отсядьте от моего столика.

— Конечно, конечно, ежели не в масть пришелся, но я хочу сказать, коли вы уже обратились к Шуману, я обязан, как честный человек, предупредить о грядущих последствиях сего поступка.

Маруся залпом допила стакан. Ей показалось, что луна белым огромным шаром вкатилась сквозь стекло прямо в глаза, и это было достаточно приятно.

— И не стыдно вам, отец Микола, к девушке клеитесь, как подросток! — сказала она, переигрывая пьяную. — Сан, мне казалось, он обязывает. Разве не так?

— Сан! Естественно, так!.. Но Шуман!..

— Что вы заладили «Шуман, Шуман». Это тот что ли, дылда здоровый в костюмчике, что за нашим столом сидел? Симпатичный мужик, только он какой-то немножко дебильный.

— Я его ненавижу! — сказал отец Микола. — Ненавижу!

В окно смотреть надоело, и Маруся попыталась нащупать в густой толпе, переполняющей бар, троих «афганцев». Не нашла, невозможно было уследить ни за одним человеком, никто почти не сидел на месте со своим коктейлем, к тому же все время менялось освещение. Оно было в прямой связи с музыкой. Чем нежнее мелодия, тем больше накатывал мрак и красный свет. Маруся, сосредоточившись на бармене, выбралась из кресла и заказала еще одну порцию. Только миг она поколебалась:

«Не взять ли чего-нибудь холодного, молочного? Может быть, хватит уже алкоголя?»

Бармен в своем углублении (стойка вдавалась округлой темною нишей в стену) двигался как в замедленном кадре. Белыми волнами поднимались и опускались его руки. Пригубив новый ледяной стакан, Маруся хотела найти другое кресло за другим столиком, не нашла свободного и вернулась в свое.

— Шуман — это исчадье!.. Это не человек!.. Это даже не божья тварь!.. — продолжал отец Микола. Его невозможно было унять, и Маруся смирилась. В сущности ей было все равно, что будет, музыка, проповедь, лекция или злобная исповедь. А святому отцу до зарезу требовался слушатель. — Здесь, в святых местах., Здесь, в северной колыбельке христианского слова, разгуливает и творит свои злодеяния такой... Такой!.. Здесь погибали монахи. Здесь рушились монастыри, пылали приходы и осквернялись могилки… Думаете, кончилось? Нет, не кончилось. Пока Шуман ходит здесь, всегда остается возможность возврата. Я вам говорю: будут, будут снова монахов казнить на Большом Соловецком. Точно!..

Он даже не переводил дыхания. Он не требовал каких-то ответов, и можно было его слушать вовсе не перебивая. Но Маруся все-таки один раз спросила:

— Вам-то он лично что сделал, святой отец? Вы-то лично его за что так невзлюбили?

От подобного вопроса Микола даже на миг онемел. Он выплеснул на Марусю бурный, полный ярких эпитетов рассказ о борьбе дьявола в человеческом обличье, сгустка черного дыма, истекшего на место человеческой души, и простого служителя культа, скромного и богобоязненного. Скромный служитель культа, провернув какую-то не очень законную коммерческую операцию, изготовил полулегально огромный тираж цветных богословских пособий, а Шуман уничтожил тираж.

— Ладно бы сожгли, это благородно, — быстрым-быстрым шепотом рассказывал батюшка. — В море бросили. Ладно бы в штиль, можно было б сетью попробовать, просушили бы слово Божье. Слово Божье, оно и с морской солью будет слово Божье. Но ведь весь самосвал с обрыва в четыре балла Белого моря, все разнесло. К иллюминаторам картинки приклеиваются снаружи…

— Да, я видела, — соврала Маруся, она очень хорошо представила себе красиво напечатанного святого, заглядывающего снаружи в каюту сквозь зеленое толстое стекло. — Очень неприятная история получилась. И Олесь тоже, кажется, видел…

Сцепив вдруг челюсти, религиозный фанатик сказал совершенно уже другим голосом:

— Признаюсь тебе, сестра. Хочу убить его. И убью.

— Шумана?

— Его! Черный дым в человеческой оболочке. Сие, мне видится, вовсе не грех. Грех человека умертвить, но умертвить воплощение зла — это чудо и цель.

— А как вы отличаете?

— Что от чего, сестра, я должен отличать?

— Проявление зла в человеке от обычного проявления злого человека.

— А ведь девушка права, — раздался рядом еще один знакомый голос, и в свободное кресло опустился давешний старичок. — Разрешите к вам присоединиться, молодые люди.

— Если на то есть позволение Господне, то можно! — сказал Микола.

— Себя, может, и можно, другого не следует. Слишком велика вероятность, что когда Бога слушаешь, можно не то что-то услышать. Про себя просто, про другого сложно, вот и ошибка, слишком факторов много.

«Нет, он не зек, — разглядывая желтое лицо старика, выплывающее из полутьмы, его крупные морщины, его изогнутые синеватые губы, блестящие глаза, решила Маруся. — Конечно же, палач. Едет на место преступления, тянет его туда… Нужно будет Олесю сказать. Ясно же, не его с лестницы спихивали. Он сам спихивал».

Николай Алексеевич, будто прочитав мысли Маруси, старательно каждым своим следующим словом подтверждал их верность. Он совершенно заглушил отца Миколу. Тот сделался сразу каким-то несчастным и обмяк. В руке старика был полный стакан, и стакан этот тяжело двигался над столом, в такт словам описывая петли.

— Большая Секирная лестница идет углом вниз, — говорил он. — Это как острый угол. Так можно падать только к смерти. Я, представьте себе, все это видел своими глазами. — Он был, конечно, пьян, иначе откуда бы взяться подобному величию в голосе, этой уверенности в собственной непогрешимости? — Нельзя убивать. Я сам убивал, и меня убивали, я знаю. Это иногда очень приятно, но все равно нельзя.

Ночное море опять разлеглось зыбкою пустыней, черным бескрайним песком, оно представилось Марусе, как огромное блюдо из черного глянцевого стекла, блюдо, на которое рука исполина поставила их маленький белый кораблик.

«Какой все-таки дурак, — лениво определила для себя Маруся. — Оба дураки какие-то!..»

15

С Олесем Маруся встретилась только за ужином. Олесь был весел и записывал все время что-то в свой блокнот.

— Ну как тебе понравился Шуман? — спросила Маруся, красиво обрабатывая кровавый бифштекс серебряным острым ножичком.

— А ты откуда знаешь, как его зовут? — удивился Олесь. — Псих он! Не интересуют его никакие мерзкие кровавые преступления, совершенно не интересуют, понимаешь!

Олесь говорил с набитым ртом, размахивая левой рукой с красивой вилкой, а правой, не глядя, записывал что-то в свой блокнот.

— Говорит, вернемся в Архангельск, милиция трупы подсчитает, и если окажутся лишние, обязательно заведет уголовное дело. А по ограблению грузина, так он говорит, что вряд ли и милиция заинтересуется, если только возьмут кацо в каталажку и немножко побьют. Он, понимаешь, переживает за разгул религиозного фанатизма. Нет, честное слово, он урод, хотя я про него уже все написал. Его застрелит какой-нибудь религиозный фанатик.

— А ты откуда знаешь? — на этот раз удивилась уже Маруся.

— И вот, слушай, — Олесь запил бифштекс чаем и закрыл блокнот. — Я нашел каюту, в которой эти ребята живут.

— Какие ребята?

— Ну, «афганцы», все трое. Где они труп прячут, я, конечно, не нашел…

Поужинав, они вместе спустились в четвертый класс, нужная каюта находилась в конце коридора, всего через четыре двери после их собственной. Но прежде чем заглянуть туда, Олесь затащил Марусю в свою каюту, и они потратили минут сорок на любовь.

— Все это ряд чудовищных совпадений, — говорил Олесь, заглядывая в каюту «афганцев». — Я думаю, кража не имеет никакою отношения к трупу, и вообще все никак не связано. Вот, смотри, спят. — Действительно, дверь была открыта, и можно было войти и посмотреть на двух молодых парней, крепко спящих на своих койках. — Как убитые дрыхнут! Но эти-то живые, видишь, ноздри шевелятся.

— Меня интересует, милый, во-первых, почему их двое, а не трое? Где третий? А во-вторых, странно они спят. — Маруся, тихо ступая, подошла к ближайшему из парней и двумя пальчиками, своими красивыми, наманикюренными ноготками приподняла его рукав. — Вот, пожалуйста, взгляните, почему они спят.

Отчетливые на нездоровой рыхлой коже проходили рядком красных опухших точек следы уколов.

«Значит, все-таки наркотики, — думал Олесь, поднимаясь по проклятой лестнице вслед за Марусей. — В гробу все-таки наркотики, а где же тогда труп?»

Бар теперь был битком набит, но оказалось, что старичок Николай Николаевич забронировал для них два кресла у самого окна. Играла громко музыка, и говорить было трудно.

— Ну и где этот псих религиозный? — спросила у старичка Маруся, оставившая Николая Алексеевича с сумасшедшим Миколой.

— Где он, спрашиваю? — пытаясь перекричать музыку, повторила она. Но Николай Алексеевич ничего не услышал и только покивал в ответ. Старичок Марусе очень нравился, мягкий, обаятельный, кроткий до резкости в защите своей кротости, он по первому ее знаку сходил к стойке и без слова за свой счет принес крепкий коктейль. Олесь, правда, на крепкий коктейль покосился, но Николаю Алексеевичу все-таки улыбнулся, как и она сама, вполне искренне. За огромным стеклянным окном скапливалась, выгибая море своей тяжестью, северная лунная ночь. Казалось, она сместила упругим своим воздухом стекло и дышит прямо в лицо, ледяная и крепкая огромная волна. Олесь смотрел в никуда, в черное шевеление, он весь был там, в черноте вселенной, тогда как его тело, осторожно накачиваясь алкоголем, тихо бодрствовало в огромном удобном кресле, дух многократно умирал в невидимом море, а рука без коррекции глаз криво вела по странице витиеватую линию стиха. Строка наползала на строку, взбирались буква за буквой вверх, и вдруг от удара музыки по пальцам обрушивались вниз к бумажному обрезу. Маруся в пику Олесю копалась глазами в толпе. Густо лежали тенями на стенах переплетения рук. В яме бара леталибелые, словно одетые в перчатки, чуткие руки, создающие из пустых стаканов полные. Двигались губы людей и губы дикторов в двух укрепленных высоко цветных телевизорах, и ни слова, ни звука за звуками музыки. В подвижном рисунке глаза Маруси нашли желаемое сочетание: угол стола, уголок белой салфетки, лицо над перекошенным воротом, сорванный пятерней галстук, немного снизу — початый стакан, и по полу между ног катится маленький луч еще не включенного цветомузыкального блока, лавирует, оранжевый и зеленый, между ботинок и туфель пытающихся танцевать.

Толкнуло слегка в сердце. Она добила двумя глотками свой крепкий коктейль, установила пустой бокал на столе так, чтобы не смахнули, слева от блокнота, в котором суетливо чертило строки перо поэта. И, пробившись танцевальным движением между двух ритмов смененной пластинки, Маруся оказалась подле «афганца». Парень был невероятно пьян, но он выглядел куда бодрее своих приятелей, лежавших неподвижно в каюте, и пил он, понятно, в одиночестве, хоть и среди толпы.

— А ты не наркоман?! — ухватив его рукой за подбородок и заглядывая в слезящиеся от усталости глаза, зло сказала Маруся. — Ты у нас алкаш! — Она присела на ручку кресла. — Расскажи мне, мальчик, как все это у вас устроено.

— Что? Чего устроено?

— Я спросить тебя хотела, ну, несколько вопросов… Во-первых, что вы в гробу прячете?

«Афганец» совсем не испугался, а глаза его чуть протрезвели и, не переставая слезиться, посмотрели на Марусю уже с любопытством.

— Нет, — сказал он хрипло. — Здесь была только его воля, никто нас не осудит. — Он еще прихлебывал из бутылки, но уже без упоения. — Ты не понимаешь…

— А ты расскажи, — поддержала его настроение Маруся.

— Тебе не понять… Мы вчетвером вместе перед боем поклялись, что войдем так же вчетвером на пароход… Пойми, войдем все вчетвером или умрем все вчетвером. Его в том бою убили… Но он вошел на пароход, хоть и мертвый, он вошел… — Парень невыносимо длинно икнул. — А гроб, это, — он махнул рукой, — без него, в общем!..

«Значит, в гробу все-таки наркотики», — подумала Маруся и спросила:

— А зачем вы грузина обокрали?

— Мы обокрали? — глаза парня округлились и покраснели от сдерживаемого бешенства. — Мы не крали ничего и никогда! Никогда и ничего!.. — Он поднялся из кресла и, размахивая бутылкой, сделал несколько шагов, после чего со звоном перевалился через стойку бара и плюхнулся по другую ее сторону.

Музыка оборвалась. Усиленный динамиками, загремел противный голос капитана-экскурсовода:

— ВНИМАНИЮ ОТДЫХАЮЩИХ! ФИЛИАЛ МУРМАНСКОЙ ФИЛАРМОНИИ НА НАШЕМ КОРАБЛЕ, ТАНЦЕВАЛЬНАЯ ГРУППА ПОД РУКОВОДСТВОМ НАРОДНОГО АРТИСТА ГРИГОРИЯ ВОЛЧЕКА ПРИГЛАШАЕТ ВАС НА КОНЦЕРТ В МУЗЫКАЛЬНЫЙ САЛОН. ПОСЛЕ КОНЦЕРТА УБЕДИТЕЛЬНАЯ ПРОСЬБА ВСЕМ РАЗОЙТИСЬ ПО КАЮТАМ, НАМЕЧЕНО ПЛАНОВОЕ МЕРОПРИЯТИЕ — УЧЕБНЫЙ ПОЖАР.

В баре произошло сильное движение, но музыки больше не было, а бармен поставил на стойку табличку с красной надписью «Перерыв».

16

На лестнице, поджидая Марусю, Олесь закурил. Она последней вышла из бара. Ей так и не удалось увидеть, как парня вытаскивают из-под стойки. Она прикурила от сигареты поэта, зло стряхнула пепел и сказала:

— Тебе не кажется, Олесик, — Олесиком она называла своего любимого только в состоянии сильнейшего раздражения. — Тебе не кажется, что вокруг очень уж много разношерстных событий? Все они вразнобой, и далеко не все имеют объяснения. Все они какие-то, — она пощелкала задумчиво пальцами, — бесцельные! Все они — какая-то морская дичь… — Она, пристально рассмотрев свою руку, вытащила из-под ногтя чужой черный волос. — Пойдешь на концерт?

— Почему нет?

— Вроде за бороду его не рвала, а волосы под ногтями! — Маруся, осторожно подцепив его кончиками красивых ногтей, положила волосок себе на ладонь. — Бедный изуродованный мальчик.

— Тобой изуродованный? — спросил Олесь.

— Дурак, он войной изуродован. А я его пожалела, я его выслушала. Он мне душу раскрыл.

— И что в душе?

— В душе пустой гроб и труп, который ввели на судно, выдав за пьяного. Но это не преступление, это без злого умысла. Они все это устроили, потому что поклялись вчетвером взойти… Ну, — она сдула волосок с ладони, — соответственно клятве и взошли.

— Было бы сложнее, если б они поклялись взойти трезвыми, — сказал Олесь. — А думаешь, приличный концерт?

— Думаю, мы уйдем, если нам не понравится. Все так скучно, все так бесцельно… А девочки в русском стиле танец скелетов под знаменами изображают. А насчет того, что они контрабандисты, давай плюнем… Приятные мальчишки, несчастные. Два наркомана и один алкоголик. Давай их пожалеем, а?

Уже спускаясь по ступенькам, Олесь сказал:

— Пожалеем?… Может быть, я их и пожалею, готов согласиться, жалость — очень качественное чувство, здесь, возможно, ты и права. Но цель цели — рознь. — Он резко обернулся, и Маруся увидела сверкающие, возбужденные глаза поэта. — Может быть, цель бытия — определение сознания! Может быть, все это лишь для того происходит, чтобы я проникся и написал поэму?!

— Хорошую? — голосом идиотки спросила Маруся.

— Самую лучшую. Гениальную. Все только для этого: все события, все несоответствия, все нагромождения. Все ради моей поэмы. Как тебе такая цель?

— Нравится! Ты знаешь, даже очень! — Маруся облизала губы, ей опять захотелось слегка забальзамироваться. Захотелось выглядеть на минуточку поярче. «Вероятно, для поэмы», — подумала она.

В небольшом зеркальном зальчике музыка жила своею закрытой жизнью, снаружи ее почти не было слышно, но уже при приближении к дверям физически ощущалось, как она отражается там внутри сама от себя и от всех стен. Воздух внутри залы-комнаты был какой-то тесный, вероятно, в результате сильного дыхания полусотни ртов и носов. Музыкальные звуки плавали, врезались друг в друга, втыкались звенящими шпагами в зеркала, они входили в уши, изгибаясь, оркестровка, как запутывающийся клубок, вертелась на месте.

Не пропускаемые дальше, Олесь и Маруся застряли в дверях, упругая человеческая масса пружинила и отталкивала назад на проклятую железную лестницу, на ковровую дорожку. На маленькой площадке в том конце залы-комнаты стояли черным частоколом худенькие прямые девушки в костюмах, разрисованных под скелеты. Перед ними, размахивая тощими, ненормально длинными руками, кружился человек в черном трико, кружился и орал что-то, для публики совершенно за музыкой недоступное. Наконец он замер, выпрямился, наградил публику коротеньким поклоном. Он ткнул пальцем в лоб ближайшей девушки стриженым ногтем, прямо в наклеенную на кожу алую звезду, все-таки накрыв своим голосом музыку, сообщил:

— Господа! — ноги его сделали па, похожее на какой-то тройной сумасшедший реверанс. — Господа, не стоит серьезно относиться, сегодня наша группа… Сегодня наш ансамбль… Ну в общем, господа, это только прикидка. Мы делаем прикидку… Собственно, подготовлена целая концертная программа. — У него были глаза больного шизофренией, полчаса назад удравшего из больницы и прицеливающегося ограбить газетный киоск. — Программа, посвященная памяти жертв Соловецких лагерей смерти. Кто-то, может быть, не в курсе дела этих жертв, но должен сообщить, там погибли миллионы. — Он закатил на секундочку от удовольствия глаза. — Миллионы! Миллионы невинных!

— Знаем… Знаем мы… Грамотные… Слыхали, — зашумели зрительские голоса. — Что мы в школу, что ли, не ходили… Ясное дело, невинным — память…

— Это своего рода эксперимент, — продолжал сумасшедший балетмейстер, опять приседая в реверансе. — Это прикидка. Основной концерт будет дан завтра на самом месте казни, на Большом Соловецком острове!..

— Ну Волчек, — шепнула горячими губами Маруся в ухо поэта. — Ну совсем такая же… Ну совершенно как ты! Он тоже вдохновения жаждет. — Ей очень хотелось уязвить, уколоть каждым следующим словом. — Слушай, Олесик, а может, это для него все устроено в природе, чтоб он хорошо сплясал. Для него, а не для тебя, понимаешь?

— Для него, — согласился Олесь, даже не профилировав смысла фразы. Девушки-скелеты заскользили по сцене, отражаясь во всех зеркалах и глазах, от этого у поэта сразу закружилась голова. — Кайф! — Он поймал руку Маруси и, не отрывая глаз от сцены, притянул к губам, жадно поцеловал. — Я тащусь, маэстро, как ты ныряешь!

— По-моему, противненько! — Маруся отняла свою руку и помассировала пальцами багровое пятно на запястье, образовавшееся от поцелуя. — Пойдем?

Она немного удивилась самой себе, удивилась тому, что не испытала на сей раз ни злости, ни раздражения. Олесь все же вошел внутрь в зеркальную залу-комнату, и двери закрыли, а она осталась стоять снаружи. Осталась, не ушла и не разозлилась даже. Сквозь закрытую дверь приглушенно доходила музыка, печальная и ритмичная, стоны девушек-скелетов, которые с натяжкой можно было бы назвать горловым пением, и всплески многих ладоней.

— Варвары! — пристраиваясь рядом с Марусей у зеленой металлической стеночки, посетовал устало отец Микола. Откуда он появился — из зала или спустился по лестнице, она не профилировала. — Если есть что-то большое, если есть что-то святое, обязательно им надо изуродовать, приуменьшить, обсмеять своими грязными ртами, не могут не испохабить!.. — и вдруг Микола спросил, наклонившись к Марусе, так что можно было ощутить запах из его разинутого маленького рта и разглядеть гнилые черно-коричневые мелкие зубы. — А вы не видели Шумана?.. Нигде не могу мерзавца нашего разыскать…

— За ужином его не было. И вас не было… — сказала Маруся. — А вы его не ищите, если он вам противен. Или он вам уже по делу нужен?

— Как сквозь землю провалился, — сказал Микола. — Как сквозь палубу! Вы правы, нужен по делу. Он моя болезнь, я к нему привык, и, если долго на глаза, подонок, не попадается, я себя неважно чувствую. Ведь неизвестно, что он там делает… — Маленькие ручки святого отца сдавились в маленькие темные кулачки. — Мне его очень, очень надо!

За закрытой дверью в зале снова раздались аплодисменты, на этот раз сильнее и подкрепленные мужскими голосами.

— Как вы считаете, скоро они? — Маруся поискала глазами настенные часы. Нужно было уйти, но почему-то хотелось дождаться конца.

— Стриптизерки! — сказал отец Микола и плюнул на ковер. — Скоро! Скелеты с себя снимут, задницу покажут, псалом пропоют, в колокол ударят, и — финал!

— А вы что, видели? — удивилась Маруся.

— Консультировал.

— Вы консультировали?

— Не духом единым! — По глазам было видно, что он немножко смутился. — Иногда приходится проконсультировать… Кроме того, что смог, то исправил, гадости все же немножко меньше.

Когда раздался действительно сильный звук колокола, Маруся не удержалась, шагнула к двери и приложилась глазом к тоненькой щели. Но за движением мужских затылков так и не смогла увидеть задницы стриптизерок.

17

«Казань» все же была огромна и тяжела. Пока царил на Белом море штиль, ее палубы ничем не отличались по своей устойчивости от бетонного пирса Архангельска, но когда пошла какая-то волна, под железом этих палуб отчетливее загудели могучие дизели, и все эти узкие и широкие плоскости, облицованные где деревянной плиткой, где ковром, где линолеумом, потеряли свою строгую горизонтальность и незыблемость. Образовывались под ногами какие-то наклоны и углы, где-то можно было быстро бежать, а где-то приходилось подниматься в гору. После концерта в бар возвращаться не стали и, довольно грубо распрощавшись с отцом Миколой, ринулись вниз в каюту. Маруся наконец сообразила, что именно удерживало ее возле дверей, для какой цели она ждала поэта. Даже не замкнув дверь на ключ, она притянула Олеся к себе. Губы горели и чесались, глаза сами собою зажмуривались, но когда поэт, ощутив всю силу жажды, начал расстегивать на ней одежду, дверь раскрылась. Скользя ногами по наклоняющемуся полу, — волна накрыла иллюминатор так, что можно было подумать, они находятся глубоко под водой, — Виолетта, размахивая все теми же широкими рукавами и создавая ветер, только чуть покраснев от смущения, объявила, что Тамаре Васильевне лучше, но сегодняшнюю ночь она все-таки проведет в медицинском отсеке.

— А завтрашнюю? — проглатывая горькую слюну, спросила Маруся.

— А завтрашнюю, вероятно, дома. То бишь здесь! Я говорю, лучше ей. Ничего страшного… Напрасно я всех перепугала, дурочка. Можно было таблеткой валидола обойтись.

«Нужно было к капитану-директору на кабанчика идти. Ну и что с того, что он вор, кабанчик-то настоящий. Ну и что с того, что именины липовые, можно все равно выпить, закусить и повеселиться, — размышлял Олесь, улегшись на свою полку, зажмурившись и настраиваясь на сон. — Правда, при такой качке лишнего оно лучше не пить. Небезопасно для рубашки и брюк!»

Что-то с неприятным звуком покатилось по полу каюты.

Олесь открыл один глаз и посмотрел. Он увидел, как Виолетта, почему-то очень симпатичная в желтом искусственном свете, прикрываясь желтой занавесочкой на своей койке, осторожно расстегивает одну за другой булавки и постепенно снимает с тела свой наряд, оказывается, состоящий из многих отдельных частей. Маруся спала на спине так крепко, что и ресницы не дрожат, устала. Раздевшись, Виолетта аккуратно все сложила и накинула на тело ночную голубую сорочку, она взяла книгу и уютно легла, подставляя почти молодое лицо под свет ночничка.

— Коньяка хотите? — желая ее смутить, спросил Олесь. У него из памяти никак не вычленялись скелетные стриптизерки из зеркальной комнаты.

— Да что ты! На ночь коньяк… — нисколько не смутившись, отозвалась Виолетта. — Утром, если предложишь, с удовольствием перед завтраком… — Она с шорохом перекинула страничку книги.

— Спасибо за заботу!

Отвернувшись к стенке, натянув на голову одеяло, прижавшись лицом к этой вибрирующей теплой переборке, Олесь попытался заснуть, но заснуть не вышло, вибрация впитывалась кожей, и не вылитый в женщину огонь мучил поэта. Он встал, решительно растряс Марусю и поволок за собою в коридор. Виолетта, приподняв занавесочку, посмотрела вслед закрывающейся двери, и кривая улыбочка изуродовала ее губы.

Душ оказался занят. Маруся судорожно кулаком терла глаза и тихонечко ругалась. Внутри в кабинке кто-то громко причмокивал, там лилась вода, и звонкие хлопки, вероятно, ладоней по голому телу напоминали давешние эротические аплодисменты.

— Ну? — спросила Маруся. — И как мы?

Приобняв ее за теплые плечи одной рукой, другой рукой сжав пальцы в судорожный кулак, Олесь ударил в дверь. Замок уже починили, и дверь только пружинила при ударах и гудела. Ждать пришлось еще несколько минут, после чего из душа вышел по пояс голый кавказец.

— Чего стучишь? Не видишь, один! Один я купаюсь! Одна говорит, не пойду с тобой купаться, трупа боюсь. Другая говорит, не пойду с тобой купаться, трупа боюсь! Я им говорю, послушай, какой труп, какой мертвец, глупости… Его там никогда и не было, а она, дура, все равно — боюсь! — Он жадно осмотрел с ног до головы Марусю и прибавил, уже исчезая за дверью своего номера: — Мало, деньги украли, так еще и трупа боюсь. Что он, труп, укусит тебя?

Заперев дверь изнутри (действительно поставили новый замок, хороший, такой простым нажимом не вышибешь), Олесь, совершенно уже потерявший всякий жар и желание, опустился на деревянную скамеечку и отупело уставился в стену. Он положил руки на колени, он уже пожалел о том, что сюда пришел, он хотел спать. Маруся же, напротив, только-только воспламенялась, она, раздеваясь, обошла мелким шагом обе смежные комнатки, осмотрела пристально. В нескольких местах зачем-то пощупала подрагивающие кафельные стены.

— Понять не могу, — сказала она бодрым голосом, избавляясь от белья и не глядя швыряя его на голову засыпающего поэта. — Зачем они старушку по башке стукнули — это ясно. Но зачем они сюда труп приволокли? Или они еще там, в Афганистане, поклялись на крови погибших товарищей помыться вчетвером на теплоходе, идущем по Белому морю в Соловки? — Пол качнуло, босые ноги заскользили по мокрому, но Маруся легко удержала равновесие. — Не складывается что-то… Совсем не складывается…

С трудом заставив себя подняться, поэт тоже разделся, вглядываясь в женское нагое тело, рассматривая и оценивая его изгибы, повороты и впадины, как произведение искусства, он все же пытался возбудиться, и в какой-то мере ему это удалось.

Маруся наладила воду и подставила под жесткие парящие струи сначала спину, потом грудь, потом опять спину. Она не хотела теперь мочить волосы.

— Как ты думаешь, куда они теперь его спрятали?

— Кого? — Олесь попытался ухватить ее за мокрую руку.

— Труп, неужели не понятно?

— В гроб, наверно, положили!

— А ведь точно! Молодец! Сообразительный мальчик!.. — Она подставила все-таки голову под душ, по лицу, повернутому к Олесю, потекла вода. — Ты помнишь, что объявили?

— Нет.

— Сейчас на корабле будет учебная пожарная тревога.

— И что нам это дает?

— А то! Если не попадаться на глаза команде, можно же заглянуть туда, в гроб, а? Как?

— Зачем?

— А тебе не хочется узнать, что в нем? Она звонко била в ладоши и подпрыгивала на раскачивающемся кафельном полу. Она уже успела намылиться и ускользала под растопыренными ладонями поэта.

— Мы узнаем, кто в гробу! — громко декламировала она. — Мы узнаем, что в гробу! Мы узнаем, зачем гроб!

«Лечить тебя надо, — подумал Олесь, все-таки притягивая к себе женское тело и затыкая орущие губы своими губами. — Лечить, милая!..»

18

Ровно в двадцать два часа репродукторы по всему теплоходу издали хрип, и после паузы, наполненной далеким дыханием, вежливый голос капитана-директора, вероятно, он уже съел своего поросеночка и хорошо притом выпил, сказал:

— Внимание! Господа и дамы! Прошу в течение ближайшего получаса во избежание травм и нервных расстройств оставаться в своих каютах. Те, кто в баре сидит, пусть не выходят. Ну да ладно, — добавил он будто сам себе, будто что-то отмечая параллельно в блокноте. — Бар мы заперли. Господа и дамы, на судне проводится учебная пожарная тревога. Я вас очень прошу, погодите ходить в туалет, не высовывайтесь!

— Виолетта Григорьевна, вы спите? — позвала в темноте Маруся, поднимаясь со своей полки. — Вы спите? — только убедившись, что соседка спит, уткнувшись лицом в раскрытую книгу, Маруся выскользнула вслед за поэтом в коридор.

Вероятно, по поводу пожарной учебной тревоги в коридоре выключили девять десятых ламп, отчего полутемное пространство показалось наполненным какой-то шевелящейся зеленью. Пол все так же покачивался, и быстро двигаться не получалось, отчего часть решимости моментально была утеряна.

— Куда? — шепотом спросила Маруся. — Как ты думаешь, где он может официально размещаться?

— Кто? — еще более тихим шепотом отозвался поэт.

— Да этот, гроб с покойником.

— Гроб?

— Он! — Чтобы скрыть судорожный смешок, Маруся зажала себе рот ладонью. — В общем, понятно. — Она, напрягая глаза, смотрела в зеленоватую полутьму коридора. — Здесь совсем близко. Холодильный трюм. Дверь в конце следующего коридора. Иначе зачем героям Афганистана селиться в четвертом классе?

— Зачем?

— К приятелю поближе! — Маруся потянула поэта за собой. — Пошли, пошли…

За дверью кавказца довольно громко хихикали неприличными голосами девицы, за дверью «афганцев» царила тишина. Олесь, все-таки приложил ухо к полировке и, к своему удовольствию, услышал пьяный храп.

— Тебе не страшно?

— Нет, просто спать хочется. Где твоя дверь?

— Сюда. Они прошли до конца коридора, поднялись немножко вверх по лесенке под надписью «Служебный проход» и остановились перед белой металлической дверью. Дверь оказалась заперта, и нажатие на длинную ручку ничего не дало.

— Ну и как теперь?

— Погоди! — Маруся вынула из волос шпильку, вынула изо рта специально взятую жевательную резинку, быстрым движением замазала скважину жвачкой и воткнула в нее шпильку. С силой крутанула. Замок негромко, но отчетливо щелкнул. — Прошу вас! — растворяя дверь и делая шикарный реверанс, сказала Маруся, распахивая дверь и пропуская поэта вперед.

Дальше была полная темнота. Слабый свет лампочки над лесенкой совершенно не разрушал мрака.

— А я не знаю, как здесь без фонаря!..

Отодвинув поэта, Маруся сделала несколько шагов и, пошарив какое-то время по стене, нашла выключатель, как и полагается, он был справа на высоте среднего человеческого роста. Маруся была в упоении, она настолько вошла в роль, что делала все не только с неестественной уверенностью, а точно и быстро. Ни единой ошибки.

Вспыхнули лампы все сразу, огромные, белые, открылся узкий длинный проход с металлическими крашеными стенами.

— Пошли! — сказала она и опять подтолкнула слегка замешкавшегося поэта. — Пошли, мы уже почти у цели.

— У какой цели?

— Наша цель, если я правильно поняла, — материал для поэмы. Мне кажется, мы уже в ее сердце.

— В чьем сердце?

— В сердце поэмы!

— Дура!

— Не хочешь — не ходи. Останешься без центрального стиха.

Выпуклые белые двери холодильных камер немного напугали и отрезвили Марусю. Она, до того передвигаясь веселым порывистым шагом, пошла между ними, расположенными с двух сторон на расстоянии трех метров друг от друга, осторожно, почти на цыпочках. Двигатели здесь чувствовались сильнее, чем где бы то ни было в другом месте. Иногда от вибрации просто подбрасывало ногу, сбивая с шага.

— Это где-то здесь! — сказала Маруся и снова облизала губы. — Будем открывать их все по очереди!

— Чего ты все время облизываешься? — спросил Олесь, потянув за ручку ближайшую дверь.

— Хочу быть красивой.

Холодильник распахнулся легко, но с неожиданным противным скрипом, и тут же по ушам ударила сирена. В холодильнике лежали аккуратной кучей заиндевелые окорока. Сирена нарастала. Олесь захлопнул дверцу.

Вероятно, разнесенный вентиляцией по всем палубам, едкий дым учебного пожара коснулся чутких ноздрей поэта. Сирена не унималась, но откуда-то из невидимого репродуктора в добавку к ней слышались лающие слова команд.

Олесь распахнул следующую белую дверь. Не сразу оценив правильно то, что увидел, поэт подался назад и чуть не упал. В холодильной камере сидел, нахохлившись, живой человек. Он замерз, и его била сильная дрожь. Он смотрел на поэта маленькими глазками и подмаргивал.

— ВНИМАНИЕ! ОЧАГ ПОЖАРА НА ЧЕТВЕРТОЙ ПАЛУБЕ В РАЙОНЕ ХОЛОДИЛЬНЫХ УСТАНОВОК! — лаял невидимый динамик. — ВНИМАНИЕ! ПОЖАРНАЯ КОМАНДА СРОЧНО ДОЛЖНА СПУСТИТЬСЯ НА ЧЕТВЕРТУЮ ПАЛУБУ!

— А вы чего тут? — спросил Олесь. — Интересно устроились?

Давясь от Смеха, Маруся опять чуть не сделала реверанс, приседая на наклоняющемся, вибрирующем полу.

— Микола! — сказала она. — Святой отец, позвольте вас спросить?..

Религиозный фанатик угрюмо взглянул на нее из недр холодильной камеры, подморгнул и сделал нервный жест заиндевелой рукою в тонкой кожаной перчатке, дескать, закройте дверцу.

— И все-таки? — настаивала Маруся.

— Я его жду. Шумана! — недовольным голосом объяснил Микола. — Он, по моим расчетам, обязательно должен воспользоваться учебной тревогой и заглянуть в гроб.

— Значит, гроб был здесь, мы его со второй попытки угадали.

— Был здесь!

— А где же он теперь?

В коридоре за спиной загрохотали шаги. Микола снова дернул рукой в перчатке, притом скривив просительную жалкую гримасу, и поэт захлопнул холодильник.

— Нужно спрятаться! — сказал он.

— А что они нам могут сделать? — возразила Маруся. Оба они остановились, повернулись на месте и сразу увидели, что в коридоре нет никаких матросов, желающих потушить учебный пожар и разматывающих пожарную кишку, в коридоре между выпуклых дверец появился еще только один человек, человек, с которым Олесь провел почти час за беспочвенным разговором, попивая минеральную воду. Посмотрев на парочку и нисколько не заинтересовавшись и не смутившись, полковник КГБ Шуман стал один за другим распахивать холодильники. Дымом запахло сильнее. Когда полковник потянул за ручку того холодильника, где сидел отец Микола, Маруся хотела крикнуть, предупредить, но не успела.

Дверца распахнулась. В ярком свете ламп мелькнуло что-то короткое, металлическое. Шуман неприятным голосом всхлипнул и повалился на пол. По разбитой его голове стекала кровь. Отомстив таким странным образом за целый самосвал утопленной церковной литературы, святой отец перескочил через распростершееся на полу тело, поддернул побелевшие от инея костюмные брюки и моментально исчез в проходе.

Дым плыл волнами между поблескивающих металлических дверей.

— Ну и где мы теперь будем его искать? Как мы теперь определим, в какую камеру этот псих гроб переставил?

— А что-то хорошо горит! — не отвечая поэту, Маруся потянула носом. — Как ты думаешь, могли эти психи в учебных целях теплоход подпалить?

Полковник, хватаясь за окровавленную голову, сел в дыму, глаза его вылезали из орбит, вероятно, от боли, он озирался. Явно он не понимал, где находится и что произошло. Налицо был классический случай амнезии.

— Которое теперь число? — склоняясь к нему, спросил Олесь.

— Четырнадцатое сентября.

— Правильно. А год какой?

— Восьмидесятый.

— А во время Олимпиады много народу арестовали?

Шуман посмотрел на него как-то вдруг иначе, в неподвижных его больных глазах будто крутились цифры.

— Нет, — сказал он. — Другой год. Совсем другой. — Он и второй рукою взялся за голову. — Никого не арестовали, ни одного человека не тронули. Не было указаний!

Потеряв всякий интерес к полковнику, на глазах возвращающемуся к тяжелой реальности из своего героического прошлого, Олесь и Маруся кинулись подряд открывать все холодильники. Им повезло, нужную камеру они обнаружили за пять минут до того, как появились в коридорчике матросы с брандспойтами и огнетушителями.

Олесь потянул за ручку. Скрип. Екнуло сердце поэта. В черном проеме холодильной камеры стоял оцинкованный гроб. Последнее убежище бойца-интернационалиста будто светилось. Дым вокруг густел. Полковник громко заматерился, перекрикивая репродуктор, но подняться на ноги еще не мог. Поэт ощутил приступ вдохновения. Теперь он дышал ритмично, рывками отплевывая горький дым, он дышал ртом, и сердце его билось до боли сильно.

— Ну! — Маруся подтолкнула поэта. Тот вскочил внутрь холодильника и, ни секунды не поколебавшись, ухватил пальцами за край и приподнял никак не закрепленную крышку гроба. Маруся даже испугалась, поэт тут же отшатнулся назад, уронил крышку. На его лице можно было прочитать горькое разочарование.

— Что там? — спросила Маруся. — Что в нем? — она показала тоненьким пальчиком. — Скажи, а?

Поэт пожал недовольно плечами, отряхнул ладонь о ладонь и спрыгнул на пол.

— Ерунда собачья, — сказал он. — Обыкновенный покойник.

— Какой покойник?

— Какой же, как положено, в пилотке со звездочкой. Вся грудь в медалях. Замороженный ветеран и больше ничего. Обидно, знаешь. Ищешь, ищешь чего-то душещипательного, а находишь замороженного ветерана.

19

Только уже у себя в каюте, раздевшись и забравшись в нижнюю койку, Олесь понял, что допустил ошибку. Следовало приподнять гимнастерку на покойнике и получше рассмотреть шрам, о котором говорила тетка. Виолетта похрапывала во сне, она так и спала, зарывшись головой в раскрытую книгу, Маруся, составляя с нею дуэт, тоже похрапывала, получалось что-то вроде двухголосия без слов, и быстро заснуть не удалось. Когда он наконец заснул, то сразу увидел злополучный шрам, застрял на нем и рассматривал во всех подробностях до утра. Утром попытался припомнить и понял, что исследование было напрасно.

Проснулся он рано, за час, наверное, до завтрака. Виолетты не было, только лежала на подушке все так же открытая книга. Маруся сопела лицом вниз. За толстым зеленым стеклом, распространяясь до горизонта, лежала гладкая и неподвижная морская вода. Олесь попробовал припомнить шрам, хоть приблизительно поставить диагноз трупу, не припомнил, быстро оделся. Хотелось выйти на палубу, на холодный воздух, вычистить из головы ночной кошмар. Он разбудил Марусю, заставил ее, ничего не соображающую, но на все кивающую, полусонную, тоже одеться и вытащил из каюты.

— Куда мы? — капризным голосом, все еще не в состоянии проснуться, воспротивилась Маруся.

— На воздух.

— Не хочу на воздух. Хочу спать.

— На воздухе проснешься.

— Не хочу просыпаться, спать в кайф.

— А что снится? — переменив свое решение, Олесь увлекал Марусю по коридору уже в другом направлении.

— Мне приснилась золотая лодка! — сказала Маруся. — Золотая лодка с мертвецами. С теми, что умерли на Соловецкой лестнице, с теми, что попадали… — Она вдруг посмотрела на поэта ясными глазами. — Они же святые? — Олесь только покивал.

— А тебе что приснилось?

— Шрам!

Не заинтересовавшись сном поэта, Маруся довольно внятно пересказала свой собственный сон, они сидели в медицинском отсеке на низкой белой банкеточке, привинченной к полу, ожидая, когда их пропустят к госпитализированной соседке, и женский голос, набирая обаяние, как и силу, звучал все громче и громче.

— Представляешь, мне приснилось, что я мужчина, монах. Я пошел за дровами в лес. Иду обратно, несу на плечах вязанку хвороста и вдруг вижу: по небу плывет золотая лодка, а в лодке братья — другие монахи. Я смотрю на них и понимаю, что всех их только что убили на Соловецкой лестнице и все они плывут теперь, как мученики святые, в рай. Я бросил вязанку и побежал туда, где казнь еще не закончилась. Они, понимаешь, одновременно уже по небу плывут и одновременно еще не умерли, катятся, привязанные к бревнам по ступеням. Я в гору взбежал, кричу: «Меня, меня забыли!» Думал, меня тоже убьют, и тогда золотая лодка меня примет. Кричу: «Убейте меня!» А мне один такой в кожаном плаще, звезда на лбу, отвечает: «Потерпи, парень, до следующего разу. У нас обед! Потом, потом, потерпи…» Я лег куда-то в сено и зарыдал!

Когда она наконец замолчала, подробно описав запах сена и солнечный луч, пробивающийся сквозь дырявую кровлю, и стоны умирающих монахов в отдалении, Олесь спросил:

— Ну и как тебе понравилось ощущать себя мужчиной?

— А как тебе понравился шрам? — парировала Маруся сразу и зло. — Хватит сидеть. Действительно, пошли на палубу. На свежий воздух.

Они уже поднялись, чтобы уйти, но внутренняя дверь открылась, и вежливая медсестра предложила войти. Тамара Васильевна сидела неподвижно на своей койке и смотрела в большой квадратный иллюминатор. Ноги тетки были закутаны чем-то чистым и белым, рука, лежащая на колене, была тоже белой и совершенно неподвижной.

— А мы навестить вас вот зашли… Перед завтраком! — испытав неловкость, сказал Олесь. — Как вы себя чувствуете?

Оказалось, что чувствует себя Тамара Васильевна хорошо, что, вероятно, скоро выберется из медицинского отсека. Она сказала, что все время смотрит в окно, вчера ночью были приличные волны, а сегодня она уже видела слева по курсу несколько маленьких островов — ее никто не перебивал, и она сказала, что очень рассчитывает выйти на Большом Соловецком. Она сказала, что там, на Большом Соловецком, строят военную базу, и очень скоро, может быть уже в этом году вообще никаких туристов пускать не станут, закроют зону. Вот и нужно ей в последний раз выйти посмотреть на то место, где умер ее муж.

— И вообще… — сказала она, все так же глядя на воду, а не на своих гостей. — Следует в последний раз посмотреть на места репрессий. Концерт, говорят, будет замечательный, говорят, Архангельская филармония прямо на местах событий… На местах казней пляски. Когда в жизни еще такое увидишь?

Что же касается нападения в душевой, да на корректные вопросы Олеся она сказала, что добавить к уже сказанному просто нечего.

На лестнице Олесь обнаружил, что не прихватил блокнота.

— Сходишь? — спросил он, Маруся кивнула. — Я тебя на палубе подожду.

Достаточно было растворить последнюю дверь, достаточно было, чтобы лица коснулись одновременно холодный воздух и слепящее солнце, как Олесь позабыл обо всем. Если только золотая лодка из Марусиного сна сохранилась как ассоциация. Он шагнул вперед, еще шагнул по железной палубе, взялся за поручни. В голубом глубоком небе чертил белые инверсионные петли маленький реактивный самолет. Самолет почему-то увязался в восторженном сознании с золотой лодкой из сна, хотя вовсе на нее не был похож.

— Подышать перед завтраком вышли? Доброе утро!

Рядом, так же держась за поручень, так же подставляя лицо морскому колкому ветерку, стоял капитан-директор, он вежливо улыбался.

— Перед завтраком!.. — сказал Олесь. — Вы извините, мы вчера не пошли к вам на именины. Как кабанчик получился? — Он заставил себя подмигнуть.

— Восхитительно получился! — сказал капитан-директор. — Зря не пришли, очень много потеряли. Вы, кстати, в какую смену завтракаете?

— Во вторую!

— А мы в первую!

— Глупо.

— Очень глупо. А не холодно без шапки?

— Нет, не холодно.

Самолет начертил седьмую петлю, его маленький серебряный фюзеляж был как сверкающий рубец, как разрезающий ткань острый скальпель, как шрам из сна, вдруг изменивший своему багровому цвету. А минут через пятнадцать на горизонте возник черный бугорок острова, и самолет, будто испугавшись этого, изменил курс и почти моментально исчез за линию горизонта. Остров приковал внимание. Можно было разглядеть в массе деревья, как черную щетку, можно было заметить сверкающие очень маленькие монастырские купола, они были похожи на капельки стекающей ртути.

— Красиво! — сказал Олесь и посмотрел на капитана-директора. Но капитана-директора никакого уже не было, он исчез, а на его месте стояла, держась за поручни, Маруся.

— Замечательно, — сказала она. — Природой любуешься.

— Блокнот! — Олесь протянул руку.

— Нет никакого блокнота.

— Не принесла?

— Нет!

Он увидел, что под глазом у Маруси появился приличных размеров синяк, волосы растрепаны, а на левой щеке царапина, какую обычно оставляет острый женский ноготь.

— Что с тобой?

— Подралась! Разве не видно?

— Да уж заметно. А с кем, если не тайна?

— С Валентиной.

— Ну и кто кого?

— Я ее хуже. — Руки Маруси сильнее вцепились в поручень, она вторично переживала приступ ярости. — Представляешь, врываюсь в собственную каюту… Правда, без стука. — Она дернула бровью. — И что же я вижу?! Валентина роется обеими руками в твоем, Олесик, плаще. Что успела вынуть, себе в сумочку уже положила.

— Ну и тебе это не понравилось? Ну и ты ее за это взгрела?

— Как смогла!

— И приятель ее сбежал. — Зачем-то Олесь пошарил глазами по палубе в поисках капитана-директора. — Слушай, я думаю, что Илико они и обчистили. Слушай, пойдем к капитану.

— Зачем?

— Ну нужно, наверное, сделать какое-то официальное заявление. Нужно их как-то, остановить, что ли.

Самолета в небе никакого не было. Вырастал на глазах, приближался остров, а в небе таяла белая инверсионная спираль.

20

В знакомой приемной молодой офицер быстрыми движениями щетки чистил повешенный на плечики большой китель. Олесь посмотрел на настенные круглые часы. До завтрака оставалось всего десять минут.

— Опять вы? — весело спросил офицер, не прекращая своей работы. — Опять капитана тревожить по пустячкам.

— По пустякам! — кивнул Олесь.

— Ну по пустякам, так по пустякам. Каждый пустяк важен, когда ты в открытом море! — он показал щеткой в сторону двери: — Проходите. Петр Викторович велел мне вас пропускать.

Когда они вошли, первым — поэт, второй — его девушка, капитан корабля сидел в той же позе, что и в предыдущий раз. На нем была расстегнутая рубашка, брюки, на спинке кресла висел галстук. С трудом наклонясь вперед, он опять никак не мог завязать ботинки.

— Опять кого-нибудь грабанули? — добродушно спросил он и поднял голову, на его полноватом лице расплывалась улыбка. — Проходите, молодые люди, присаживайтесь. Вы опять очень кстати. Видите, — он показал сперва на свое открытое горло с подрагивающим кадыком, потом на галстук, — ничего не получается.

— А офицер там у вас молоденький? — спросила Маруся. — Китель чистит!

— Китель-то он чистит, — вздохнул Петр Викторович. — Сволочь! Китель он по уставу чистит, а шнурки завязать больному человеку — это, видите ли, холуйство и нарушение прав человека.

— Ограбили, — сказал Олесь, опускаясь перед капитаном на корточки и завязывая ему шнурки. — То есть пытались ограбить…

— Они же? — спросил капитан и приостановил руку Маруси, слишком сильно затягивающую на нем галстук. — Я же вам говорил, кажется.

— Говорили! — не смог не согласиться Олесь. — Но честно, я не поверил.

— Напрасно, напрасно не поверили. Известные, между прочим, в Архангельске люди, брат и сестра…

— Это вы тоже говорили! — Маруся поправила на капитане галстук и опустила воротничок.

— Известные, известные… Но что с ними здесь, в море, сделаешь? Придем домой, конечно, сдадим властям. Но по-моему, это бесполезно. — Он встал и подставил руки так, чтобы поэту удобнее было подать китель. — По-моему, они оба тронутые, что брат, что сестра. Душевнобольные. — Он не без удовольствия со все той же улыбкой покрутил пальцем у виска. — Говорят, оба дети репрессированных. Говорят, на этом и свихнулись. Ведь по сути их и в краже по-человечески не обвинишь, тут ведь никакой наживы, только цирк, как с кабанчиком, цирк и клептомания.

— Клептомания? — почему-то удивилась Маруся.

— А что? Ну скажите, что он у вас пытался украсть?

— Не он, а она!

— Ну она, что у вас пыталась украсть? — Улыбка стала еще добродушней. — Ну?

— Мыло, — сконфуженно сказала Маруся. — Зубную щетку… Блокнот взяла со стихами.

— Ну вот! Вот, а какая ей выгода в вашем блокноте?

— В моем блокноте новые стихи! — сказал Олесь, распахивая дверь и пропуская капитана в приемную.

В приемной юный адъютант все так же чистил китель и посверкивал глазами. За квадратным большим окошком сияло гладко море, острова с этой стороны видно не было. А тоненькие стрелки на круглых настенных часах указывали, что до завтрака остались какие-то две минуты.

21

Тяжело, как огромный железный кит, развернувшись, «Казань» пришвартовалась к высокому металлическому причалу. Пошла небольшая волна, и закрепляющие тросы заскрипели неприятно в своих пазах. Лишенное хода, судно вдруг оказалось совершенно беспомощно, и страшно было себе представить, что произойдет с ним в таком положении, например, баллах при пяти-семи.

Ветра никакого не было, и вдруг он появился, налетел, как удар короткого ножа в открытое лицо. Рефлекторное движение рук поднимающих воротник, оказалось слишком медленно, налетел еще раз и выбил из глаз слезы. Несколько человек, стоящих на палубе теплохода, без желания и без горя плакали, глядя на монастырские тяжелые купола и простор острова. Уже стоящему на палубе в ожидании берега поэту все здесь показалось абсолютно подлинным, настоящим, купола, деревья, хилые домики деревни, все настоящее, вне времени, вне пространства. Ненастоящим здесь был только теплоход, он сам, стоящий на палубе, и горячая рука Маруси в его руке. Ненастоящим, пришлым из какого-то другого пространства был и военный маленький бомбардировщик, опять возникший над морем, — сверкающая опасная точка, удерживаемая в прозрачном воздухе и в сознании постоянным гулом реактивного двигателя. Остров был отдельно, самолет и теплоход были вместе.

— Опять! — прошептала Маруся, зажмуриваясь против солнца, приоткрывая глаза и пытаясь увидеть за блеском купола точку самолета. — Опять он!

— Опять, — сказал Олесь. — Теперь он от нас уже никогда не отстанет.

— Почему?

— Потому что мы прибыли.

Спустили трап, и скопившаяся на верхней палубе толпа пассажиров моментально ссыпалась по нему вниз на железный морской перрон. Все разговоры были о ветре и о целебности холодного воздуха. Никто из туристов почему-то не испытывал беспокойства. На пирсе уже стояли несколько местных экскурсоводов, готовых к работе, в отличие от прибывших, они привыкли к такой погоде и не кривили лиц под ножевыми ударами ветра.

Самолет медленно перемещался в небе. Туристы не смотрели на самолет, зато летчик, законсервированный в удобном кресле, не без любопытства разглядывал туристов. Он знал, что через секунду опущенные в воротники подбородки будут задраны вверх, а слезящиеся глаза наполнятся ужасом. Он не видел ни подбородков, ни глаз, ни носов, он видел лишь раскатившиеся по узкому прямоугольнику пирса разноцветные горошины. Он видел морское судно, похожее на белую дрожащую рыбу. Между ботинок летчика находился специальный нижний иллюминатор, и сквозь его круглое стеклышко он видел все, как карту. По точно такой же цветной карте в кабинете баллистики отрабатывалось учебное бомбометание. Разница заключалась в том, что в кабинете баллистики на карту были нанесены разноцветные стрелочки, а сама она была черно-белой, здесь же вся карта была цветной, а стрелочки отсутствовали вовсе.

Ориентируясь по красной меняющейся цифре в левом углу специальных своих очков, цифра отмечала отсчет секунд, он не без холодного удовольствия точно в запланированный момент перенес ногу в ботинке немножко вправо и вверх, перебросил четыре тумблера, нажал кнопку и надавил мягко педаль бомбометания.

Остров, казалось, мелко задрожал от вибрации. Один из местных экскурсоводов привычно поскреб в затылке, запустив руку глубоко под широкую шапку. А Валентина, так же, как и экскурсовод, знакомая с местными шутками, воспользовалась всеобщим непониманием и ужасом, для того чтобы пройтись по ближайшим карманам. На этот раз ей достался кожаный кошелечек с тремя рублями, брелок с ключами от машины и небольшая пластмассовая расческа. Клептоманка была просто счастлива и благодарна этим регулярным военным учениям. Она показала поднятый большой палец капитану-директору, и тот в ответ задиристо подмигнул.

Из брюха военной машины выпрыгнуло несколько учебных бомб одна за другой, как маленькие железные огурцы. С воем железные, ничем не начиненные болванки полетели вниз в воду.

«Бомбят! — зажмуриваясь уже не от ветра, а от неожиданности, подумал поэт. — Но не должны они здесь бомбить. Здесьвоенный аэродром. Не могут же они сами себя бомбить? Хотя, что мы о них знаем? Что мы знаем о том, что они могут?»

Волны разбивались о пирс и опять достигали людей, обжигая мелкими ледяными брызгами их разгоряченные ужасом лица. Местные экскурсоводы, не скрывая кривых улыбок, ожидали, когда пройдет шок, чтобы приняться за объяснения и за свои одинаковые лекции.

На мостике «Казани» стоял настоящий капитан Казанец Петр Викторович. Ботинки на капитане опять не были завязаны, но этого никто не видел, зато спокойное строгое лицо капитана могло при даже мимолетном взгляде успокоить кого угодно. Маруся зажимала уши руками, вой все же был непереносимый. Концы ее шарфа, так же как и на пирсе в Архангельске, подметали мокрый металл. Она наклонялась то вперед, то назад, на этот раз она не испытывала никакого придуманного восторга, а хотела только, чтобы кончилось поскорее. Старичок Николай Алексеевич неожиданно для самого себя зажал уши и присел на корточки, будто маленький мальчик, пытаясь спрятать голову в коленях. Трое парней из Афганистана, успевшие уже вытащить на пирс гроб со своим четвертым товарищем, о чем-то без особых эмоций разговаривали, потирая руками в кожаных перчатках свои сильно отекшие лица, им все это было просто и привычно. Ухо «афганца» учебную гранату от боевой отличало безошибочно.

В круглое окошечко между своих ботинок летчик видел, как разноцветные горошины после нажатия педали перестали раскатываться по пирсу, а застряли каждая в своей маленькой лунке.

Бомба-болванка достигла наконец воды и, ухнув, проскочила вниз под волну, вырвав из моря белый жутковатый фонтан.

По трапу спускался, зачем-то пританцовывая, руководитель ансамбля архангельской филармонии Волчек, а за ним следовали легкие, как перышки, даже в своих обширных светлых шубках девочки-акробатки, в руках они несли большие коробки, вероятно, с реквизитом. Ансамблю происходящее тоже не было в новинку.

«Будет! Будет концерт на месте казни, — отметил Олесь и вытащил свой блокнот. — Пляски скелетов на Секирной горе!..»

— Сволочи! — сказал кто-то из туристов дрожащим басом. — Это же надо так человека напугать…

— Тоже своего рода аттракцион! — парировал другой. — В Англии специально концлагеря строят, чтобы получить острое мазохистское удовольствие.

— Так это, наверно, очень дорого? — спросила какая-то женщина. — В валюте?

— Это у них дорого. У нас советы, у нас бесплатно! Разрыв сердца, правда, получить можно, зато ни копейки не попросят за острое удовольствие…

«Учебное бомбометание… — подумала Маруся, помогая Николаю Алексеевичу подняться на ноги. — Учебный пожар… Сколько же можно учиться! — Она была зла на себя, на дурацкий страх. — Все учимся, учимся, учимся… Дураки!»

22

Черный тонкий фломастер летал по листу, рука перебрасывала страницу, новый рисунок перечеркнут, в углу очень-очень мелко несколько строк. Олесь прикусил губу, пытаясь сосредоточиться только на себе, на своем собственном состоянии, но голос экскурсовода, назойливый и однородный, проникал внутрь, в мозг, запутывал рисующую руку.

— Но в тридцать седьмом году уже не церемонились. Соловецкий лагерь, официально определенный как лагерь смерти, был подобием Освенцима с той лишь разницей, во-первых, что смерть здесь предполагалась не для евреев, а для русских, и, во-вторых, смерть здесь изготовлялась чисто русскими способами…

«Бред какой, — наконец соизволив услышать голос экскурсовода, подумал Олесь. — Разве смерть можно изготовить? Изготовить можно труп из живого человека, в конце концов, пепел? Но изготовить смерть — это то же самое, что, скажем, изготовить любовь… Впрочем… Впрочем… — Рука моментальным движением вывела острый профиль экскурсовода, он был без шапки, он был молод, он был горяч, как дюжина беснующихся монахов. — Впрочем, если можно изготовить любовь, вероятно, можно изготовить и смерть».

— Вопрос? — вдруг обернувшись к нему, спросил экскурсовод.

— Вы профессиональный гид? — спросила за поэта Маруся, тонко почувствовавшая момент.

— А в чем, собственно, дело? — засуетился экскурсовод.

— Так! — Маруся дернула плечом. — Профессионал не должен быть столь косноязычен.

Лицо экскурсовода налилось краской, и он сказал сквозь зубы, правда, совершенно тем же, что и прежде, тоном:

— Вы угадали, девушка, я заменяю товарища. Я археолог по профессии. Извините уж!

— Да ладно вам, — сказал бас из толпы. — Хорошо же загибает. Пусть гнет.

— Если вы археолог, если вы работаете здесь, то скажите, действительно на острове существуют квадратные озера-могилы?

— Квадратные озера?

— Квадратные, прямоугольные, сколько их, много их на Большом Соловецком?

Экскурсовод что-то ответил, но что, расслышать ни у кого не вышло. «Казань» по непонятной причине загудела, и ветер, разорвав тугой мощный звук гудка на фрагменты, забил уши туристов упругой дрожащей ватой. Одна из танцовщиц от неожиданности выпустила из тонких рук огромную картонную коробку, та упала, покатилась по земле, как белый барабан, открылась, девица вскрикнула, ветер невидимыми крючками зацепил вывалившийся мягкий шелк и бросил его частично под ноги толпы, частично далеко вверх, в небо, смешав перед глазами прозрачную извивающуюся ткань с белыми инверсионными петлями, оставленными маленьким бомбардировщиком. Кости, нарисованные на шелке, мгновенно развернулись, как рисунок на парусе, сквозь них мелькнуло солнце, и новый гудок, и новый, острый порыв ветра заставил все глаза уйти глубоко в воротники.

— Какое платье погибло! — сказала Виолетта, и Маруся увидела, что тетка, кутаясь в дешевое толстое пальто, притопывая квадратной безобразной туфлей, стоит совсем рядом с ней. — Жалко!..

— Это все равно ненастоящее, — сказала Маруся. — Это все равно реквизит. А где Тамара Васильевна?

— Плохо! — сказала тетка. — Плохо ей. Лежит. Меня просила поклониться… Укол сделали… Наверно, уже заснула!

Тонкий фломастер вывел капельку купола, за капелькой по листу скатилась прямая строгая линия стены. Ветер исчез на минуту, и толпа, оживленно переругиваясь, сгруппировалась вокруг экскурсовода-археолога, открывая обзор.

Шелковый комок оказался возле самых ног Виолетты. Тетка наклонилась и подобрала. Смотреть на нее было больно.

«Не наденет она больше никогда своего шикарного платья, — подумала Маруся злорадно и спросила себя: — А чему я радуюсь? Может быть, она всю жизнь мечтала один раз одеться, показаться, выйти на люди, а теперь все, не будет, не интересно, не получилось!»

— До обеда осмотр монастыря. И может быть, мы еще успеем осмотреть ботанический сад, — взглянув на часы, объявил экскурсовод. — Судно пришло с опозданием, товарищи, так что не исключено, программу придется немного свернуть!

Неожиданно для самого поэта на свежем листочке в блокноте под его собственной рукой возник военный самолет. В небе самолет был как серебряный крестик. В блокноте крестик получился черный.

23

От причала до каменных ворот монастыря, до высоких стен, сложенных из грубого камня, экскурсию, оказывается, отделяли какие-то минуты быстрого шага. За стенами ветер так не чувствовался, и люди, немного расслабившись, следовали с открытыми ртами за своим экскурсоводом, впитывая каждое слово. Олесь пытался включиться в общее настроение, его преследовало нечто изнутри, какое-то неприятное предчувствие, ожидание, и он хотел от него избавиться. Небольшая группа, человек пятьдесят, вошла в полутьму под своды, и тут же Маруся потянула поэта за рукав.

— Олесик, я хочу выстрелить по бутылке из пистолета.

— Зачем тебе?

— Я хочу представить себя этим палачом, который расстреливал.

— Понятно зачем. А где ты видела пистолет?

Экскурсия стояла под могучими сводами трапезной, подобной по величине лишь трапезной Московского Кремля, здесь было эхо, и говорили они совсем шепотом.

— Под мышкой у «афганца» кобура. Двое наркоманов остались на пристани гроб хоронить. А третий, алкоголик, — вот он. — Маруся показала глазами. — Посмотри получше, у него под левой рукой кобура.

— Ты думаешь, он мне отдаст свое именное оружие?

— Если ты его хорошо попросишь, попроси, Олесик. Никогда в жизни не стреляла из пистолета.

— Ты думаешь, теперь самое время попробовать?

— Конечно, думаю, и время, и место! — Маруся откинула назад голову и обеими руками завела за спину длинные концы шарфа. — Когда еще на место казни попадешь? До обеда хорошо бы. А то потом концерт будет… Лодочная прогулка… Попроси его, Олесик!

Представить себе, как в этих промозглых каменных мешках на протяжении нескольких столетий жили люди, казалось просто невозможным. Экскурсовод, хоть и не был профессионалом, повеселил немало туристов, рассказав о силе молитвы. Оказалось, что до прихода на остров лагеря смерти монахи руками вылавливали треску прямо возле берега. Они построили специальную запруду из камней. Молодая рыба входила в запруду в щели между камней, а назад, располневшая, пробиться уже не могла. Когда в сорок первом году с продуктами стало плохо, коммунисты восстановили запруду, но рыба не пошла в нее.

— А почему не пошла? — усиленный звонким эхом, звенел под мрачными сводами голос экскурсовода. — Потому что молиться надо было. Молиться надо было!..

Настроение у поэта еще ухудшилось, теперь он еле-еле переставлял ноги, плащ, нашпигованный вещами, казался безумно тяжелым и давил на плечи. В темных углах Олесю мерещилась неприятная плывущая тень золотой лодки, полной убиенными монахами. Это был почти сон от расстройства, монахи, оказывается, вовсе не попали на небо, а в своей ладье плавали здесь по каменным коридорам, пугая туристов и историков.

Снаружи, будто из другого мира, дошел до слуха протяжный гудок «Казани», еще один гудок. Олесь сделал знак «афганцу», так чтобы тот не смог вовремя отвернуться, и, оказавшись с ним позади группы шагах в десяти, прижал его к ледяной стене и спросил:

— Дашь пистолет?

— Дурак!

— Сам дурак. Моя девушка хочет выстрелить по бутылке. Или ты мне даешь пистолет, или я сообщу о том, что вы перевезли на Большой Соловецкий остров в трупе своего мертвого товарища наркотики.

— Дурак! — повторил «афганец». Он подумал и сказал с чувством: — Я не колюсь. А ты попробуй после двух лет, обойдешься ты? Ребята не для торговли взяли, а только для себя. Для себя, ты понял.

— А в душ они труп потащили, потому что приспичило? Впрочем, не важно, ты мне даешь оружие на час. И три-четыре патрона. А я молчу.

Они стояли возле зарешеченного окна, и яркий солнечный свет, разделенный на мелкие квадраты, рябил под ногами, при том что в полутьме нелегко было разглядеть выражение глаз собеседника.

— Я подумаю! — «афганец» оттолкнул Олеся и быстрым шагом пошел догонять экскурсию.

Уже по окончании экскурсии, на улице, «афганец» подошел к поэту.

— Ну как, решился? — спросил жестко Олесь. — Я молчу. А ты мне даешь на прокат пистолет.

Ветер, прорывающийся в стены монастыря сквозь растворенные ворота, с силою раздувал тяжелые полы его плаща. Ноги в черных сапожках твердо стояли на мощенке двора на ширине плеч, глаза Олеся из-под нахлобученной шапки смотрели сумасшедшие и пустые. Он взял оружие, оно оказалось довольно тяжелым, и засунул его глубоко во внутренний карман. Оружие устроилось точно под сердцем, и сердце забилось о металл сквозь шелк кармана.

— Скажи, а легко убить человека? — спросил Олесь, сам понимая жестокость своего вопроса. — Ты ведь убивал, правда, скажи, есть в убийстве какое-то удовольствие?

— Легко, — сказал «афганец», он был уже пьян. — Убивал.

«Легко, — подумал Олесь, — одного человека или несколько тысяч человек… Нужно только оружие. И нельзя бояться наказания».

24

Углубиться в лес группа туристов не успела, подошло время обеда. Все только вышли на дорогу, не сделав по ней ни шага, постояли, переминаясь. Слева, зарывшись в давно сломанные и давно проросшие зеленью, успевшие уже увянуть, деревья, ржавел какой-то экскаватор. И задранный его желто-коричневый ковш напоминал безмолвно кричащий рот.

— Ты обратил внимание, как здесь тихо? — поднимаясь по трапу на борт «Казани», обернулась Маруся. — Действительно, будто времени нет… Вроде, и голоса, и гудки… И самолет… А какое-то другое пространство тишины… — Олесь двигался раздражающе медленно, и она уже тянула его по крутым лестницам по ковровым дорожкам вниз, в каюту. — Пошли, пошли, а то останемся без обеда. Чего задумался? Не над чем здесь задумываться. Тихо, страшно и очень интересно.

В сознании поэта застрял растянутый на черных ветвях кусок шелка с нарисованной черной косточкой. Какое-то время он видел внутренние переходы «Казани», сквозь этот шелк видел лицо Маруси, она что-то говорила, и только когда перед ним оказалась стоящая на крахмале скатерти тарелка с красным свекольным салатом под майонезом, стряхнул с себя оцепенение.

— Зря вы на экскурсии не ходите! — сказала, обращаясь к Шуману, сидящему напротив за столом, Маруся. — Безумно интересно.

Миколы за столом не было. Шуман был все в том же костюме, что и ночью, голова его была аккуратно перебинтована, вверх из бинта торчал смешно хохолок. Старушки-фанатички тоже за столом не было.

— Не хожу, — сказал Шуман. — У меня своя экскурсия! — Он указал ножом, которым перед тем разделывал мясо, на свою перевязанную голову. — Кстати, попрошу вас не отпираться. Вы должны будете дать свидетельские показания против нашего монаха. Вы же все видели.

— Видели! — покивал Олесь. — Видели… Но показаний никаких давать не будем.

— Это принципиально?

— Абсолютно принципиально. Против монахов показать может только Бог. Слово поэтов против монахов не весомо. Разве поэт может судить то, что ему не принадлежит.

— Тоже верно, — неожиданно согласился Шуман и, наколов на серебряную вилку последний кусочек мяса, отправил его себе в рот. — Поэт — это другое. С поэтами я работал…

— Что вы имеете в виду? — спросила Маруся.

— А вы знаете, — вытирая губы салфеткой, сказал Шуман, — ведь Иосиф Виссарионович тоже был поэтом. И есть мнение, что все последующие события в нашей стране — результат тех его стихов, что не были написаны. Гитлер был художником… — Шуман поднялся. — В общем, придем в Архангельск, там разберемся, думаю, вас вызовут.

— Зачем?

— Вообще мир существует в нашем субъективном восприятии! — сказал Шуман, повернулся и зашагал через зал между столами.

— Позер какой! — Маруся тоже промакнула губы салфеткой. — Вина поэтов его интересует. Знаешь, никогда не подозревала, что в этой организации могут работать подобные шуты.

«Он не шут, — подумал Олесь, заставляя себя смотреть строго в тарелку. — Он ведущее колесико репрессивного аппарата. Часть машины не способна к иронии. Его ирония — это часть его программы».

— А интересно, — сказал он, уже заканчивая с обедом. — Интересная теория. Поэт пишет или придумывает. Скажем, он придумывает Большой Соловецкий остров, а на острове лагерь, а в лагере несчастные монахи в ожидании смерти. Почему нет, все это на абстрактном уровне вполне в духе настоящей поэзии. А потом этот лагерь возникает. В конце концов, если он не был придуман, он ведь не мог и возникнуть. Другой поэт пишет уничтожение острова, скажем, одним взрывом. Скажем, упал самолет, и…

— Хватит тебе… Мне надоела твоя поэма… — оборвала затянувшийся философский пассаж Маруся. — Пойдем, на экскурсию по местам казней опоздаем.

Спустившись вниз, они, желая только переодеться и выйти сразу, неожиданно для самих себя застряли в каюте.

— Каждый видит только то, что ему интересно, — опускаясь на койку, устало сказал Олесь. Тело его неожиданно отяжелело.

— А если это неприятное что-то?

— Неприятное тоже может быть интересным.

Рука Маруси проникла на грудь поэта, под рубашку.

Пальцы у нее были теплые, шелковистые, быстрые.

— Нужно запереть дверь… — прошептала она. — Это объективно.

Зачем-то Олесь посмотрел в иллюминатор. Волна шарахнула в зеленое стекло с такой силой, что казалось, может его вдребезги разбить. Он попытался понять, что происходит, что происходит с его собственным настроением, с его сознанием, но не смог никак определить положение вещей. Никакого поиска, никакого наслаждения, никакой даже самой маленькой цели. Ни светлой цели, ни темной не было в поэте. Только где-то на самом краю сознания, будто во сне, — шорох, множащийся отдаленный шорох, будто сотни, тысячи голосов одновременно пытаются выговорить последнее имя.

— Что с тобой? — на миг приостанавливаясь в своем движении и пытаясь заглянуть в чужие глаза, очень-очень тихо спросила Маруся. — Что-то с тобой, миленький, не то.

— Я устал! Никуда не хочу идти… — Подчиняясь ловким женским рукам и слушаясь женских губ, проговорил Олесь. — Ты права, это объективно!..

То ли прозвенела волна о стекло, то ли звук пришел из репродуктора, точно было известно: колокольни Большого Соловецкого молчат. На Большом Соловецком работают только маяки. Но Олесю, лежащему уже на спине с закрытыми глазами, отчетливо послышался звук медного колокола. Колокола радостного и печального, сказавшего одно короткое слово за всех умерших.

25

Никогда у них не было такого секса. Больше действие походило на сон не о том. Когда тело занято одним, голова другим, а в сердце играет совершенно иная мелодия, не подходящая ни к одному из первых двух случаев. Дверь так и позабыли запереть, не то чтобы увлеклись и не заперли, а просто не отнеслись серьезно. Был случай, когда Олесь и Маруся занимались любовью на тазах большой толпы, на спор, из извращенного удовольствия, в общем, страх перед чужими был чистой формальностью.

Волна, будто прорвав стекло, плеснула в лицо. Олесь открыл глаза, утер пот и вдруг увидел, что дверь в коридор распахнута, а прямо над ними торчит заострившееся лицо Миколы. Длинный нос святого отца готов был почти просунуться между их лишь на мгновение разомкнутыми губами.

— Дай пистолет! — сказал Микола, и по-собачьи как-то облизал губы. — Дай сейчас.

— Откуда?

— Мне солдат сказал, что он у тебя. Дай, мне человечка одного наказать надо.

— Да ты уж наказал, кажется? — Маруся села на одеяле и стала одеваться.

— Наказал недостаточно. Дашь?

— Нет.

— Дашь! — Лицо Миколы приблизилось к лицу поэта, глаза смотрели в глаза. — Нельзя правое дело остановить.

Еще мгновение назад поэт был пассивен и немногословен, еще мгновение назад он был внутренне разделен на разные противоборствующие стихии, и вдруг все переменилось. В иллюминатор вошло яркое дневное солнце, оно ослепило. И Олесь крикнул:

— Ты, монах! — Он, как был голый, вскочил на ноги и ухватил Миколу за шиворот. — Ты пародия на монаха. Вас здесь целый корабль пародий. Ты что, не понимаешь, что так и умереть можно! — Не делая все же никаких лишних движений, Олесь заломил Миколе руку и сказал, обращаясь к Марусе. — Сходи приведи этого Шумана. Приведи кого-нибудь из команды, святого отца по-моему, следует изолировать. — Второй рукою он ухватил Миколу за волосы и спросил: — Ты крови, значит, хочешь? Ты к несчастным солдатам-интернационалистам, значит, приставал? У тебя, наверное, идея какая-нибудь серьезная есть. Расскажи!

— А ты… А ты… — Микола пытался вырваться, но только сучил от боли ногами по ковру. — А ты мелочь, — почти проблеял он. — Ничтожество. Ерундовый человек. Коли я пародия, то ты вовсе ничего. Ничего! Пустое место… — Изо всех сил он пытался уязвить и уязвил следующим словом: — Пустое место с блокнотиком… Дашь пистолет?

— Нет! — пытаясь совладать с волною ярости, сказал тихо Олесь. — Ничего не дам!

— Пустите его!

— Что? — Олесь повернулся и увидел, что Маруси в каюте нет, а на ее месте сидит устало Тамара Васильевна, одетая в больничный халат. — Что вы сказали?

— Он ведь прав! — спокойно продолжала Тамара Васильевна. — Он, насколько я понимаю, хочет расправиться со своим врагом. Дайте ему пистолет. Я уверена, крови здесь не будет.

— Сука… — процедил поэт. — Поклониться могилке мужа приехала… Любопытный был муженек, нос свой совал, куда не просили… В квадратном озере, небось, купался, страшную рыбку удил… И ты туда же…

— Туда же! — кивнула Тамара Васильевна. — Вы ему руку сломаете, если еще нажмете.

— Пусти! — уже жалким голосом, весь обмякая, попросил Микола. — Пусти! Не надо мне… Я пугнуть его хотел. Все равно за измену Родине садиться… Или за хулиганство… Все равно одна статья!

Олесь отпустил. Он надел свой плащ, молча застегнул его и зашагал, громыхая сапогами, вверх по железной лестнице. В первый раз в своей жизни поэт потерял всякий контроль над своими эмоциями. Это не было результатом истерики, это было результатом принятого решения.

26

Волна за иллюминатором дробилась с шелестом в сверкающие брызги, и в первую секунду было невозможно против солнца рассмотреть лица.

— Где он?! — крикнула Маруся. Молодой офицер, составивший компанию Шуману, пришедший за мятежным монахом, смущенно отступил назад в коридор, так что Маруся одна осталась в каюте, куда они вдвоем ворвались, распахнув ударом дверь. Микола сидел по одну сторону стола, Тамара Васильевна в больничном халате — по другую. На столе стояла бутылка пепси-колы, два стакана и лежали игральные карты. Также карты были и у обоих в руках.

— Он убежал! — Микола пожал плечами, на губах его играла напряженная улыбка, он со всею очевидностью относился к игре серьезно. — Надел плащ и убежал!

«Шут, — подумала Маруся, выскакивая в коридор. — Какой-то не корабль, а настоящая клоунада за упокой!»

Офицер спрятал в кобуру свой пистолет и, глядя вслед взбегающей по лестнице девушке, только пожал плечами. Шуман что-то крикнул ей вслед, но новый гудок «Казани» скрыл его слова.

На верхней палубе ветер вздернул на Марусе шарф и так запутал его, что, спускаясь по трапу, она чуть не упала вниз, пытаясь его распутать. Прогромыхав бегом по железу пристани, она остановилась, переводя дыхание. Гроб так и стоял там, где его сняли с судна. Рядом стоял один из солдат-интернационалистов.

— Он пошел в лес, я смотрел за ним. По-моему, он немножечко не в себе, — сказал спокойно солдат, он был опять под кайфом. — Учтите, девушка, он вооружен. Нужно осторожнее… Он непрофессионал, на непрофессионалов оружие действует самым неприличным образом…

«Все репрессии рождаются в блокнотах поэтов… — проносились лихорадочные мысли в голове Маруси, тогда как ее ноги быстрым нервным шагом измеряли старую дорогу. — Он мог это воспринять… — она даже не обернулась, не посмотрела ни на теплоход, ни на гроб, ни на „афганца“, нужно было бежать, и она бежала, глотая ветер. — Все мир нашей памяти и восторгов…

Больше ни из чего он не состоит, этот мир… Мир страха, и решений… Он таков, каким мы его чувствуем… — Она не следила за беснующейся в своей голове, разгулявшейся мыслью, абсурд внутри помогал Марусе собраться и действовать точно, не испытывая усталости, без срыва. Шарф окончательно запутался и, уже не пытаясь разобраться с этими длинными шерстяными концами, Маруся через голову сорвала его и бросила по дороге. — Он ведь точно начнет теперь стрелять… И хорошо, если по бутылочкам».

Ее неожиданно взяли под левую руку, притормозили, и старческий голос попросил, негромкий за новым ревом гудка:

— Маруся, если можно, я на вас обопрусь! Мне никак не добраться одному. Здесь пятнадцать километров. Когда-то пробегал их строевым шагом, а теперь — сердце. — Она вздрогнула, приостановилась, но, вышвырнув из головы мечущиеся мысли, приняла все как должное.

— Конечно, пойдемте! — сказала она. Николай Алексеевич, вероятно, не мог быстро идти и, сильно отстав от своей группы, поймал ее прямо на дороге.

— Мы можем как-то срезать угол? — Маруся специально посмотрела в глаза старика. — Вы же здесь должны каждую травинку знать. Вы же шли на Секирную гору, на лестницу?

— Попробуем. — В голосе старика не было особой уверенности. — Здесь сильно все перекопали. — Он уже показывал рукою в грубой черной перчатке поворот на тропинку. — Представьте себе, все деревья порубили, посадили новые… Но, кажется, на том же самом месте…

Под деревьями оказалось полутемно, хотя, конечно, почти никакой листвы вокруг, только сплетенные ветви и тени от них. И здесь было еще тише. Так было тихо, что совершенно терялось ощущение пространства. В первый момент, пытаясь высвободить свою руку из цепких пальцев бывшего палача, Маруся здесь, напротив, сама взяла старика под локоть.

— А вы действительно были здесь в качестве заключенного? — через несколько минут, а может быть, и через полчаса, движения среди деревьев спросила она. — Скажите правду!

— Все мы были в известном смысле заложники!

Старик замолчал, он смотрел вверх. Гул самолета обозначился и стал ощутимым, явственным. Но видно серебряного крестика среди ветвей не было. Маруся покрутила головой, с левой стороны сквозь сплетение ветвей различалась морская пустота, до нее было не более ста шагов, справа так же ясно угадывалась пустая дорога. От того что лесополоса оказалась такая узкая, Маруся ощутила почему-то приступ тошноты. Она глотнула холодного чистого воздуха, и воздух был как яд, как рвотное, резкий и кислый, полный запаха гари.

— Вот они! — прошептал старик. Не сразу она нашла силы на то, чтобы поднять голову, шея не гнулась, плечи свело болью. Но все-таки Маруся посмотрела.

Низко, прямо над деревьями, по небу двигалась большая золотая тень. Она была прозрачна, она могла быть просто солнечным миражом, но она имела отчетливые очертания ладьи. Длинный, кривой киль задевал за ветви, и ветви, как вода с металла, соскальзывали, потрескивая, с него. В лодке сидели несколько человек. И все они улыбались.

— Пойдем… Можно успеть… — Старик рванул Марусю за руку, но, только что не в состоянии поднять голову, она теперь не могла отвести глаз. — Когда еще представится случай?! — Глаза старика были страшны, и они блестели от слез. — Ты поможешь мне бежать?

Лодка двигалась очень медленно, прямо из-под сверкающего солнца, и рассмотреть лица сидящих в ней людей было невозможно. Марусе очень хотелось рассмотреть их, она щурилась, терла глаза, кусала губы, но рассмотреть не могла.

— Да что ты пялишься! — зло прошипел Николай Алексеевич. — Не видишь, что ли, уголовники плывут!

— Уголовники?

Но она уже увидела лицо Валентины, склоняющееся вниз, увидела смотрящие на нее веселые озорные глаза воровки. И так все ясно, что даже следы собственных ногтей на ее щеках можно было различить.

27

Двинувшись в неверном направлении, Олесь сперва попал не туда, его вело чутье, никакая мысль в действиях поэта теперь не участвовала, да и блокнот остался на столе в каюте, только пистолет под левой рукой и стремление куда-то вверх остались у него. Будто проснувшись, Олесь увидел себя стоящим на гнилых черных досках маленькой лодочной пристани. Лодок не было, а из-под носков сапог уходила масляная, гладкая вода. На воде появлялись пузыри. Олесь присел на корточки, он подумал, что вода должна быть теплой, он снял перчатку, попробовал рукой. Вода оказалась густою и действительно теплой.

«Я все придумал? — спросил себя он. — Ничего этого нет? — и сам себе ответил: — Все, что я придумал, есть и будет… Главное — не забывать о том, что существуют еще какие-то чужие выдумки…»

Дорога была здесь одна, от монастыря мимо пристани она вела прямо на Секирную гору. Там, где прошла экскурсия, валялись яркие обертки от жевательной резинки, окурки. Почему-то поэту хотелось подняться на Секирную гору по той самой лестнице, и, быстрым шагом проскочив необходимые несколько километров, он закружил внизу, поглядывая на храм. Никакой лестницы не было. Каменные белые ступени навсегда исчезли, срытые бульдозером много десятков лет тому назад, он понял это, наткнувшись на одну разбитую ступень. Лестница, с которой сбрасывали монахов, не существовала. Ее заменила узкая деревянная лесенка с другой стороны, достаточно, правда, отвесная для казни, но совершенно не впечатляющая по виду. Перильца, струганые ступенечки, дощатые площадки между пролетами. Лесенка была раза в три длиннее самого длинного московского эскалатора, притом не двигалась, и подъем занял время.

Когда он оторвал наверху руку от перил, ладонь была мокрой, и Олесь подумал, что кожа почему-то не просохла, что на руке вода черного озера. Он попробовал воду эту на вкус кончиком языка. Горечь и соль.

Храм в ближайшем рассмотрении оказался самый обыкновенный, каких тысячи, площадка вокруг храма ухожена, вылизана, но уже потоптана туристами. Здесь, наверху, не считая актеров, готовящихся к представлению, собралось человек сорок. Никто не пытался даже спуститься, все ждали спектакля.

— Девочки, помним главное! Помним главное, — длинные руки художественного руководителя, имени которого Олесь теперь никак не мог припомнить, метались на фоне храмовой стены. — Главное — держать спинку! Держим спинку, — он ударил в ладоши. — Поответственнее, все поответственнее отнеслись.

Знакомый уже, приевшийся, казалось, сопровождавший все последние сутки гул самолетного двигателя заполнил голову поэта. Блестящая точка опять висела над морем, и, отражая солнце, она будто незаметно приближалась.

«Ну и что же было главным? — подумал поэт, горло его перехватило. — Что же было главным?»

Он достал из кармана бутылку и двумя длинными глотками осушил ее. Коньяк был как ледяная вода. В голове от него прояснилось, и в ней не стало ни одной четкой мысли. Только гул самолета, только голоса скучающих туристов. Дальше Олесь действовал против своей воли, но по своему желанию. Так оказалось вдруг сильно желание изменить мир, переставить местами реальные предметы не в рисунке, не фломастером в блокноте, а в жизни, что не справиться с этим, не уйти.

Он бросил бутылку, и она легла в кустах рядом с грудой помятых консервных банок, в промасленную бумагу сухого пайка.

Потом он вытер все еще мокрую ладонь о плащ и поискал пальцами в воздухе вокруг себя. Он действовал, как слепой.

— Тебе нехорошо? — спросила, подступив сбоку, одна из прозрачных балерин.

— У тебя есть… — Олесь посмотрел на нее и осторожным движением пальцев отклеил у девушки со лба красную бутафорскую звезду. — Подожди минуточку, я тебе ее сейчас отдам!..

— Зачем?

— Хочется кое-что представить себе. — Он пристроил звезду к себе на шапку и, повернувшись, встал над узкою деревянной лестницей. — Подожди минуту! Я сейчас!

«Интересно, что мог раскопать здесь, на этом острове, муж тетки, муж Тамары Васильевны? Что здесь может быть?..» — и это была последняя его трезвая мысль.

Он ощутил себя стоящим на самом верху, над лесом, над морем, над сетью сверкающих озер, он стоял над монастырем, человек в сапогах и тяжелом кожаном плаще, в черной шапке, на которой горела красная звезда. И вдруг он почувствовал знакомое вдохновение, рука, желающая вынуть блокнот, нырнула под кожу плаща и вырвала пистолет. Палец привычно, хотя делал это впервые в жизни, никогда до сего момента Олесь не держал в руках боевого оружия, снял предохранитель.

Туристы, вероятно, полагая, что черная фигура над лестницей — это начало театрально-танцевального действа, перешептываясь и доедая сухие пайки, сконцентрировались за спиною его в полукруг. Только балетмейстер остолбенел и опустил руки. Танцовщица, у которой Олесь одолжил для шапки звезду, кончиками пальцев помассировала лоб, скатала кусочки клея. Она тоже испугалась.

Белая металлическая точка самолета гудела, висела в небе сверху, а снизу по желобу лестницы взбирались двое. Они хохотали, они тоже, как балетмейстер, размахивали руками. Капитан-директор, вероятно, рассказал только что своей сестре Валентине какой-то анекдот.

«Уголовники. Дети репрессированных… — как строка, вспыхнула мысль в голове поэта. — Воры, грабители, убийцы, разрушители порядка!..»

Валентина успела вскинуть голову, она находилась всего в одном марше от поэта, когда пуля ударила сумасшедшую воровку в правый глаз, и, моментально обмякнув, тряпичной куклой она полетела кувырком по ступеням вниз. Капитан-директор даже не пригнулся, он успел выпустить слезы, он успел осознать происходящее, но не совладал с улыбкой и умер с растянутыми глупо губами. На него тоже потребовалась только одна пуля.

Толпа охнула и отступила, рефлекторно, как одно существо, попятилась назад, под стену храма. Металлическая точка самолета моргнула, будто исчезнув на миг. И так же, как на пристани в Архангельске, звук мотора моментально исчез. Серебряная точка приближалась теперь без звука.

28

Не поверив собственным глазам, Маруся бежала за стариком, поражаясь силе его ног. Она спрашивала себя, могли ли два человека видеть одну и ту же галлюцинацию, потом, все так же задыхаясь, спрашивала себя, а может, и не два, может, ей одной от усталости, с похмелья привиделась эта золотая лодка. Но задать вопрос старику и не решалась, и не могла, он бежал впереди.

Полное отсутствие ветра, когда Маруся осознала его, напугало, но прибавило сил. Она услышала выстрелы и усомнилась. Старик уже бежал по узкой деревянной лестнице вверх, прыгая через ступеньки, а на верху лестницы стоял Олесь в черном плаще, и в руке у него был пистолет. Маруся, уцепившись за поэта глазами, шепча что-то злое и нервное, лишенное логики, рванулась по лестнице. Только над распростертым трупом она остановилась. Валентина лежала лицом вверх, но крови было столько, что черт не разобрать. Капитан-директор также лицом вверх лежал на несколько ступеней выше, он улыбался.

«Уголовники… — всплыло в ее голове брошенное стариком слово. — Уголовники!..»

В тишине налетел порыв ветра, и силы у Маруси моментально иссякли, она села между трупами и закрыла глаза. То, что старик кричит, и что он кричит, она услышала отчетливо, но так и не успела понять смысла этих коротких, на бегу, сумасшедших слов.

— Стреляй!

Над Николаем Алексеевичем стоял монумент, старику показалось, что время на миг обратилось в большое зеркало и он видит себя самого, стоящего вот так и вот здесь сорок лет назад. Ноги чуть расставлены, глаза оловянны и пусты.

— Ну прошу тебя… — делая еще один рывок вверх, выходя на последний марш, простонал старик так, что толпа туристов от ужаса прильнула к стене. — Стреляй!

Но Олесь не собирался больше стрелять. Поэма, потеряв словесный эквивалент, развивалась в нем со скоростью цепной реакции. Он не смотрел на старика, он смотрел только на дрожащую без звука серебряную точку.

В этот миг летчик пытался в последний раз выправить погибающую военную машину. Он взглянул вниз на серый накат моря, на остров, венчающий этот накат, и надавил кнопку катапульты.

Катапульта не сработала. Плюнув в планку молчащей рации зеленой слюной, летчик направил свою груженную смертью машину прямо на остров. Он ненавидел всех: страну, пославшую его служить в армии, авиадиспетчеров, не выходящих на связь, механиков, в результате работы которых авария была практически неизбежна, ученых — проектировщиков самолета, свою жену, изменяющую в любое его отсутствие. Он не мог спастись и желал отомстить за свою жизнь. Хоть как-то отомстить.

Он направил машину прямо на остров, на свою базу, откуда час назад она поднялась в воздух. Он опять увидел цветные горошины, раскатившиеся по железному языку пирса, золотую каплю купола, медленно стекающую в Белое море.

Совместив, как мишень в прицеле, яркий блик на ветровом стекле со сверкающим глубоко внизу куполом храма на Секирной горе, он продолжал планировать.

Август 1989 г.

Оглавление

Цепной щенок

  Глава первая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Глава вторая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

  Глава третья 1

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

  Глава четвертая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

  Глава пятая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

  Фотоприложение

Вирус «G»

  Приступ

  Маленький праздник

  Два трупа

  Антоша

  Эпидемия

  Телохранители

  Платная нянька

  Допрос

  Похороны

  Утренняя газета

  В больнице

  Память

  Взять на себя

  Новый человек

  Большой праздник

Самолет над квадратным озером

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28