Из Лондона в Москву [Клэр Шеридан] (fb2) читать онлайн

Дневник Клэр Шеридан

I

Опубликование частного дневника требует некоторого пояснения. Я всегда вела дневник, подробно описывая даже ничем не примечательные дни, но всё же я не писатель. Я даже испытываю чувство неловкости, что осмелилась встать вровень с теми, кто публикует свои тоненькие книжки после непродолжительной поездки в Россию. Мои воспоминания не претендуют на всестороннее освещение событий в России. Я посетила только Москву, где главным моим увлечением было создание портретов, а не политика.

Мои впечатления о большевизме и о воззрениях большевистских вождей складывалось из мелких деталей, чаще всего – случайных наблюдений. Например, когда однажды меня спросили, какую позицию занял бы Бернард Шоу в новом Кабинете лейбористов, то они очень удивились, что этот вопрос вызвал у меня только смех.

В Англии есть люди, которые негодуют по поводу моих скульптур Ленина и Троцкого. А в Москве многих возмущал тот факт, что я вылепила бюст Уинстона Черчилля и выразила желание запечатлеть в глине Де Аннунцио.

Но я, прежде всего художник, и поэтому меня интересует внутренний мир человека, а не его политические убеждения. Я люблю человечество таким, какое оно есть, со всеми своими сильными сторонами и слабостями, устремлённостью и страхами, честностью и недобросовестностью, благородством и подлостью. Если я и увидела в большевистских вождях нормальных людей, способных к пониманию и проявлению доброты, то это, скорее всего, потому, что им не чуждо ничто человеческое. Они такие же люди, как и все.

Мои собственные политические убеждения расходятся с точкой зрения мистера Ллойда - Тем не менее, во время званного обеда я оказалась рядом с ним за одним столом и очень приятно провела время, рассуждая на отвлечённые темы, совсем не касаясь политики. Вполне возможно, что и Премьер-министру это тоже доставило удовольствие, поскольку наша беседа предоставила ему возможность отвлечься от повседневных забот. Похоже, что некоторые советские высокопоставленные лица, с которыми мне приходилось общаться, были также довольны, и даже в большей степени, чем мистер Ллойд Джордж, возможностью просто поговорить с человеком, а не вступать в политические дискуссии. Особенно этим отличался Троцкий, очень образованный и открытый человек, в беседах с которым мы вообще не касались Революции!

Перед отъездом в Россию, мой кузен Уинстон Черчилль и Амброуз МакЭвой (Ambrose McEvoy - английский портретист - Ред.) посетили мою мастерскую. Незадолго до этого, во время совместного ланча с МакЭвоем, он рассуждал о том, что мне не следовало открыто встречаться с представителями большевистских эмиссаров в Лондоне, и рекомендовал никому не говорить о предстоящей поездки в Россию. Я помню, что Уинстон назвал большевизм крокодилом, которого надо либо застрелить, либо тихонько обойти, чтобы не потревожить. Но мне показалось, что ему самому нравился первый вариант. Тем не менее, я всегда любила его как брата и восхищалась его бесспорным мужеством и целеустремлённостью. Хотя наши мнения не во всём совпадали, мы всегда находили общие темы, и нам было интересно вместе.

Однажды, во время работы над его бюстом, он задумчиво сказал мне: «Клара! У тебя самое завидное положение в мире: ты – женщина, ты – художница, ты свободна, и у тебя есть дети». Он часто спрашивал меня: «Ты понимаешь, как тебе повезло?». Я же сомневалась, что для женщины самым ценным в жизни является её талант. Да, конечно, всё самое хорошее и интересное, всё, что я ценю в этой жизни, пришло ко мне через мой труд, моё творчество.

Я не всегда работала, поэтому в моих дневниках есть места, посвящённые смене настроений и малоприятным событиям. На страницах дневника я писала о том, что недовольна своим воспитанием. Не каждый готов рассказать о себе. Но меня часто спрашивают, почему я стала работать.

Когда-нибудь, не имея больше сил заниматься скульптурой, на закате своей жизни я стану писать книгу. В ней я честно, шаг за шагом, опишу события своей жизни. Не все захотят прочитать эту книгу, потому что в ней будет говориться не только о счастливых событиях. А многие не любят сталкиваться с реальностью.

Должна признать, что я попусту растратила несколько лет своей жизни. Как и большинство сверстниц, я воспитывалась на том, что девушке моего круга достаточно знать французский язык, делать маникюр и заботиться о причёске, чтобы удачно выйти замуж и прожить потом счастливую жизнь. Я не торопилась с замужеством. Чем больше ко мне приходило осознание того, что от меня ожидали выгодно выйти замуж, тем больше мне хотелось остаться старой девой. Помню, как однажды летним вечером я шла через площадь домой. В одном из домов окна были широко раскрыты и портьеры подняты вверх: там давался бал. С улицы музыки было совсем не слышно, и поэтому вращавшиеся в молчаливом танце фигуры выглядели нелепо. Я словно увидела себя со стороны. Это произвело неизгладимое впечатление. Жизнь казалась скучной, бесцельной и пустой тратой времени.

Вскоре я надолго уехала в Италию. В маленьком рыбацком селении я училась любить и понимать людей. Под небом Анакапри, вдали от туристских троп, а особенно в Риме и Флоренции, где нас повсюду окружают прекрасные творения искусства, а не просто миниатюрные обнажённые фигурки в бассейне, я прониклась любовью к скульптуре. Когда служитель музея поворачивался ко мне спиной, я касалась своим пальцем мраморного тела, при этом руки у меня дрожали, а сердце было готово вырваться из груди.

Зиму я провела в Стокгольме в гостях у принцессы Маргариты и кронпринца Швеции. Принцесса Маргарита, англичанка по происхождению (она была дочерью герцога Коннаута), оказалась чрезвычайно артистичной личностью. Она так талантливо писала картины, что ведущие шведские художники говорили, если бы она не родилась принцессой, то непременно стала бы выдающейся художницей. Хотя у принцессы Маргариты было много различных обязанностей, связанных с её положением, нам удалось плодотворно провести вместе время. Она дружила с некоторыми интересными художниками, и они свободно навещали нас и давали оценки нашим работам. Мы работали с увлечением и достигли больших успехов. В снежных сугробах мне виделись удивительные формы, и я испытывало большое удовольствие, перенося их очертания на холст. Даже краски и тени не так сильно захватывали меня: форма стала главной темой.

Затем произошло то, что должно было произойти. Это случилось в Англии, в один из нескончаемых летних дней, хотя этот день казался слишком скоротечным. Я обручилась и начала готовиться к свадьбе. Следующие четыре года я провела в поместье, на природе, и успела многое забыть. Только изваяние по-прежнему оставалось моей мечтой. Двое чудесных малышей – лучшее из того, что я произвела на свет. Наш сельский дом в стиле Тюдор находился недалеко от Гвилдфорда в графстве Суррей. А в соседнем поместье, называемом Комптон, проживала миссис Уоттс, вдова известного художника Джорджа Фредерика Уоттса.

Ей принадлежала гончарная мастерская. Эта мастерская была с претензией: там создавались изумительные садовые вазы в итальянском стиле и забавные фигурки небольших размеров. В Италии подобная мастерская была бы по плечу только большому мастеру, можно даже сказать гению своего дела, но и в Суррее дело было поставлено хорошо.

Я стала приносить домой ведёрки с глиной и лепить что-то на своё усмотрение. Миссис Уоттс давала мне советы и поощряла моё увлечение. Так что начинала я обычной дилетанткой.

Когда зажёгшийся во мне маленький огонёк стал разрастаться в обжигающее пламя амбиций; когда я поняла, что неодушевлённая глина может оживать, мой прозорливый муж, уставший от домашней неустроенности, сказал: «Хватит». И разгоревшееся пламя было затушено рутинной работой по дому.

Что произошло потом? Война, внезапная и всепоглощающая! Брошенные дома, вооружение, разорившиеся бизнесы, разбитые надежды. Затем – рождение сына, а шесть дней спустя я стала вдовой. Мир переменился. Но погасшему огоньку вновь дали возможность воспламениться. Мой хороший знакомый Джон Твид, бывший ученик Родена, пригласил меня поработать в его мастерской. Там я познакомилась с профессором Лантери, который предложил мне учиться в его частной мастерской при Южно-Кенсингтонском Колледже Искусств. Принцесса Патриция, с которой я дружила в детстве, ради развлечения стала мне позировать. Профессор Лантери помогал моей работе, и маленькая статуэтка вызвала много похвал.

Вскоре профессора не стало. Для меня он навсегда останется святым, даже его внешность напоминала святого. Мне очень его не хватало, он был замечательным другом. Его смерть заставила меня встать на ноги в этом новом мире. И этот новый мир начал давать мне заказы на портреты. Таким образом, я побежала раньше, чем научилась ходить, я научилась шагать (и ползать тоже) потом! Пять лет я училась и одновременно зарабатывала, я бралась за любую работу. Мне повезло, у меня было всё: любимое занятие и здоровье. Вера, воодушевление и способность к работе помогают преодолевать любые трудности нелёгкого пути. И я знаю, впереди у меня ещё долгая дорога, к моей радости, конец её очень далеко. Думаю, мне удалось обрисовать в общих чертах, как я жила до настоящего момента.

Начну описание событий с того дня, когда я встретила в Лондоне Каменева. Начало кажется внезапным, но всё, что произошло до этого, не имеет с ним никакой связи. Довольно часто незначительное событие может круто изменить нашу жизнь. В августе я собиралась вместе с друзьям отправиться в путешествие на яхте. Весь год я много работала и сильно нуждалась в отдыхе. Яхта уже стояла у причала. В день нашего отплытия мой друг предложил познакомиться с Каменевым и Красиным. Я с радостью восприняла это предложение, было очень любопытно встретиться с настоящими большевиками, поскольку не имела о них ни малейшего представления. Я часто думала, что если бы мне предложили на выбор сделать бюст, то я непременно бы выбрала Ленина, самого интересного, загадочного и такого недоступного человека! Даже не могла и мечтать, что мне представиться этот шанс.

Меня часто спрашивают, почему я, женщина, отважилась на общение с большевиками. С большим убеждением утверждаю, что присутствие женщины всегда вызывает рыцарское отношение к ней. Лучше, когда тебя защищают все, а не только один. И в Москве, и в Нью-Йорке, я ощущала это галантное отношение к себе.

Но пора остановиться. Моя книга уже набрана для печати, и посыльный стоит в дверях в ожидании, когда я закончу последние строчки этого вступления. Вспоминается, как долго и напряжённо Уоттс работал над скульптурой «Физическая энергия». Уоттс не был скульптором, но его «Физическая энергия” выразила сущность самого художника. Я не писательница, но подобно Уоттсу, я вложила самое сокровенное в эти строки. И уже ничего нельзя изменить и исправить.

Клэр Шеридан.

Нью-Йорк, 12 февраля 1921 года.

II

14 августа, 1920 года. Суббота.

Следуя совету Фишера, в 10:30 утра я встретилась с господином М. Он взял такси, и мы отправились на Бонд стрит, где находилось представительство Каменева и Красина. Около двадцати минут нам пришлось подождать в приёмной. Меня охватило волнение. Здесь, сейчас мы увидим этих чудовищ, которые набросятся на нас и растерзают! Большевизм, пошатнувший мир, и эти люди, чужие, совершенного другого круга, и эти мифы, ставшие уже легендой…. И я совсем рядом.

Тем временем, моё внимание привлекли люди, работавшие в приёмной. Кто они такие? Что заставило их вступить на путь большевизма? Чем заняты их мысли, и насколько продуктивны их идеи?

Пока мы ожидали аудиенции, господин М. разъяснил мне, что многие имеют искажённое представление о большевиках. Поэтому я отчасти оказалась подготовленной к встрече.

Наконец, нас пригласили пройти в кабинет господина Каменева, который при виде меня любезно улыбнулся. Мы сразу начали разговор, который вели по-французски, и обсудили, сможет ли он мне позировать. Я спросила, запретило ли новое большевистское правительство искусство в России. Каменев взглянул на меня с удивлением и произнёс: «Mais non! Художники у нас – самый привилегированный класс». Тогда я поинтересовалась, достаточно ли они зарабатывают. Он ответил, что их доходы намного выше, чем у министров правительства. И далее пояснил: в России больше всего ценится Искусство и Талант, и огромное внимание уделяется развитию культуры. Каменев высказал предположение, что следует немедленно приступить к работе над его, Каменева, бюстом. Ведь никто не знает, что может произойти в скором времени, и «какой каприз монсеньера Ллойда Джорджа» окажется приемлемым, чтобы выслать Каменева из страны. Поэтому мы договорились встретиться во вторник, в десять утра. Господин Каменев любезно проводил нас в кабинет Красина. Господин Красин оказался чем-то занятым, у него был посетитель, и не совсем понял, что мне нужно. Но он согласился позировать мне в среду, в десять утра.

17 августа. 1920года. Вторник.

Каменев пришёл точно к десяти часам утра. Сказал, что в его распоряжении всего лишь час времени, но просидел в студии до часу дня, и мы почти без остановки провели в беседе три часа. Не знаю, как мне удалось работать и одновременно столько много говорить. Я больше сосредоточилась на разговоре, и работала машинально. Тем не менее, спустя три часа, бюст получился очень похожим на оригинал.

У него несложный контур лица: оно правильной овальной формы, прямой нос, к сожалению, немного вздёрнутый на конце. Ему трудно было казаться серьёзным, поскольку с его лица не сходила улыбка. Даже когда он сжимал рот, в глазах по-прежнему искрился смех.

Моя скульптурная композиция «Победа» не была накрыта полотном, и когда он вошёл, то сразу обратил на неё внимание. Я пояснила, что это работа представляет собой победу Союзников. Но он воскликнул: «Нет! Это Победа любой эпохи…. Какая боль! Какие страдания! Какой надрыв!». Затем он добавил, что это произведение – самая лучшая пропаганда пацифизма из всего, что ему приходилось видеть.

Наша беседа получилась очень интересной. Он в деталях рассказывал мне об устройстве советской системы, её целях и задачах. Самая главная наша забота, пояснял он, дети. Они – будущие советские граждане, и поэтому требуют пристального внимания. Если родители не имеют достаточно средств, чтобы вырастить своего ребёнка, тогда заботу о нём берёт на себя государство: оно обеспечивает этого ребёнка одеждой, кормит его, защищает и даёт образование до тех пор, пока ему не исполнится четырнадцать лет. Под опеку государства попадают не только дети, у которых есть родители, но и сироты. Причём родители имеют право навещать своих детей в любое время. Каменев подчеркнул, что эта система привела к увеличению количества зарегистрированных браков в два раза, и изменила отношение к незаконнорожденным детям.

Каменев описал систему всеобщего образования для всех классов. Он рассказал, что особое внимание они уделяют трудящимся, которые в свою очередь начинают ценить даже композиторов Баха или Вагнера.

Они полностью отвергли (уже!) идею о равенстве в оплате труда. Пояснив, что физически крепкий человек способен работать дольше и лучше, Каменев тем самым признал справедливым, что разный труд должен оплачиваться по-разному. А большому таланту, пояснил он, «cela merite d’etre recomense».

Шаляпин, которого раньше называли придворным певцом, сейчас зовётся певцом «народным». «Видимо, - подумала я, - Шаляпин – фигура популярная».

В конце беседы Каменев сделал одно предположение, и надо заметить, что для меня оно не оказалось неожиданным. Он высказал его как бы мимоходом, но я уверена, что ему была интересна моя реакция. Я только что поведала ему о том, что давно люблю русскую литературу, русскую музыку и танцы, русское искусство. И он произнёс: «Вам непременно надо побывать в России». Я ответила, что всегда мечтала об этом, и кто знает, может быть, когда-нибудь…. А он сказал: «Вы можете поехать со мной, и я организую вам сеанс позирования с Лениным и Троцким». Мне показалось, что он шутит, и не знала, что ответить. Наконец, я решила: «Дайте мне знать, когда это можно сделать, и уже через полтора часа я буду готова». Каменев предложил немедленно телеграфировать в Москву о разрешении на въезд!

18 августа. 1920 года. Среда.

Красин появился в десять утра, когда я сидела на улице около дома и просматривала газеты. Как и Каменев, он простился со мной в час дня. У него прекрасная голова, и он позировал словно сфинкс, горделиво и спокойно. Конечно, мы разговаривали, но его французский был не таким беглым, как у Каменева, и иногда нам приходилось переходить на немецкий. Это звучало довольно неуклюже, но мы сказали друг другу всё, что хотели!

Каменев рассказал ему обо мне и сообщил о моей вероятной поездки в Москву. Я же этой темы не касалась, пока Красин сам не упомянул об этом!

Что меня больше всего поразило в этих двух мужчинах, так это их удивительная невозмутимость, уравновешенность и терпение. Может быть, эта характерная черта их национального характера, или их так закалила сибирская ссылка? Они сильно отличались от большинства людей, позировавших мне. Те обычно проявляли нетерпение, куда-то торопились и постоянно вертелись. Красин похож на сфинкса. Он сидит прямо, с поднятой головой, и его заострённый подбородок с аккуратной бородкой дерзко выступает вперёд, рот плотно сжат. Он не улыбался, как Каменев, и не спускал с меня пронзительных глаз, пока я работала. У меня мурашки бегали по коже.

Красин сибиряк. Он рассказал, что его отец был чиновником, а мать – простой крестьянкой, и у них в семье было двадцать два ребёнка. Он сам был седьмым по старшинству и провёл детство в Сибири.

В час дня я горячо поблагодарила его за то, что он так долго и терпеливо позировал. В ответ Красин удивился и спросил: «А вы уже закончили со мной?». Я объяснила, что тороплюсь на поезд. Поэтому, быстро проглотив рыбу и несколько слив, я выбежала из дома к поджидавшему такси. За мной с чемоданом в руках бежал мой помощник. Я успела на поезд в Годалминг (Godlalming), который отправлялся с вокзала Ватерлоо в час пятьдесят. Мне предстояло провести два дня в гостях у семьи Миддлтон.

21 августа 1920 года. Суббота.

Днём я вернулась в свою студию и увидела огромный букет из роз с запиской от Каменева:

Chere Madame,

Je vous prie la permission de mettre ces roses rouges aux pieds de votre belle statue de la Victoire.

Bien a vous,

L.K.

Он навестил меня в четыре часа дня. Я поблагодарила за чудесные розы и только выразила сожаление, что они не красного цвета. Каменев взглянул на меня с непониманием и сказал: «Позвольте, они красные, как кровь Победы». А цветы были бледно розового оттенка! Но я не стала с ним спорить.

Около пяти часов неожиданно пришёл S. L. и очень удивился, застав у меня Каменева. Пока я занималась работой, они разговаривали о каких-то пустяках.

Вечером мы с Каменевым обедали в Cafe Royal, а затем отправились в театр. Постановка оказалась очень слабой, но зрители много смеялись. Каменева удивила эта детская восторженность над явным примитивизмом.

22 августа 1920 года. Воскресенье.

Двенадцать часов с Каменевым! Он пришёл в одиннадцать утра и принёс огромный альбом с фотографиями о революционных событиях. Очень интересно! Просмотрев альбом, мы провели за беседой ещё целый час. На ланч мы отправились в Claridge’s. Затем взяли такси и поехали кататься вдоль набережной. Проезжая Tate Gallery, остановились, вышли из машины, и пошли в галерею. Каменеву хотелось увидеть картину Бёрн-Джонса «Король и нищенка». Наконец, мы нашли её. Каменев долго рассматривал полотно. Наверно, при новом порядке все нищенки стали королевами, а настоящие короли теперь сидят у их ног.

В четыре часа мы пошли прогуляться по Трафальгарской площади. Там проходил митинг. Каменев заявил мне, что ему нельзя приближаться к трибуне, его могут узнать. Он дал обещание Правительству не принимать участие в демонстрациях и не заниматься агитационной деятельностью. Тем не менее, я потянула его за руку к толпе. Непонятно откуда вдруг раздался крик: «Дорогу ораторам!». Люди расступились перед нами и образовали узкий проход к трибуне. К счастью для Каменева, произошла заминка. В толпе почему-то решили, что продвигаться к трибуне нам помогал полицейский. Какой-то молодой человек прокричал: «Остановитесь, господин полицейский! Здесь демократический митинг!». Нам перегородили дорогу. Мы оказались в окружении враждебно настроенных людей.

Один из выступавших, вспоминая 1914 год, сказал, что мы пожертвовали своими мужьями и сыновьями, но это больше недолжно повториться. И я, думая о своём сыне, присоединилась к общему крику: «Никогда, никогда!». В этот момент мне показалось, что атмосфера вокруг меня стала теплее. Когда Лансбери взошёл на трибуну и хотел начать выступление, его встретили восторженными криками. Мне показалось, он меньше оперировал словом «класс» и часто употреблял выражение «дело». На секунду он остановился, произнося: «Нам необходимо остановить…». Толпа разразилась криками: «Слышим! Слышим!» и «Да храни тебя Бог!». В этот момент я чувствовала себя единым целым с окружавшими меня людьми. Кто-то узнал Каменева, и эта новость быстро разнеслась по толпе. Человек, стоявший рядом с Каменевым, спросил, можно ли объявить с трибуны о его присутствии, на что Каменев выразительно ответил: «Нет».

Когда Лансбери закончил своё выступление, кто-то бросил клич собрать деньги на «дело». Зрелище оказалось впечатляющим: посыпался дождь из монет. Очень трогательно было видеть, как бедняки расставались со своей мелочью. Лансбери натянул шляпу на глаза, чтобы уберечь лицо от летящих монет.

Мы стали выбираться из толпы. Люди расступались, давая нам проход. Во все стороны разносилось: «Каменев! Каменев!». Людские лица озарялись, словно они видели перед собой самого Спасителя.

Мы взяли такси и поехали в Хемптон Корт, и там пошли гулять по парку, подальше от городского шума. Посреди большой поляны, прямо на траве Каменев разложил своё пальто, и мы уселись на него. Наши лица обдувал ветер и приятно пригревало солнце. Казалось, надвигалась гроза. Нас окружали ярко-зелёные вязы. Во всём чувствовалось гармония и спокойствие.

Мы делились впечатлениями о прошедшем митинге и о магнетизме толпы. Он отметил, что в тот момент мне ударила кровь в голову. И действительно, если бы мы взошли на трибуну, я бы не растерялась и знала, о чём говорить с людьми. Каменев признался, что очень хотел выступить с речью, и ему стоило больших усилий удержать себя.

Мы говорили до тех пор, пока первые капли дождя не заставили нас подняться и искать укрытия. Мы пообедали в Mitre Hotel. Вскоре небо прояснилось, и последующие полтора часа были посвящены приятному катанию на лодке. Cветил месяц, а на воде играли розовые отблески от китайских фонариков, украшавших лодочную станцию. На фоне темнеющего неба вырисовывался силуэт высокого дерева, казавшегося гигантским кипарисом. Его длинная тень мягко покачивалась на волнах. Казалось, мы перенеслись в Италию. Я сидела на вёслах, что мне всегда нравилось, а Каменев тихонько напевал бурлацкие песни. Вскоре мы опять оживлённо беседовали, и Каменев так увлёкся, что забыл управлять рулём. Мы едва избежали серьёзного столкновения!

Это был незабываемый вечер! Последним поездом мы прибыли на вокзал Ватерлоо, не умолкая ни на минуту. Главным образом мы обсуждали мою предстоящую поездку в Москву. Нам пришлось расстаться на пороге моего дома без четверти двенадцать.

24 августа 1920 года. Вторник.

Я неважно себя чувствовала, но поднялась пораньше, поскольку к десяти должен был прийти Красин. Но в десять часов раздался телефонный звонок, и мне сообщили, что ни господин Красин, ни господин Каменев сегодня видеть меня не могут, поскольку из-за политического кризиса они загружены работой.

Ллойд Джордж в Люцерне при обсуждении мирного договора отверг предложение советской стороны, чтобы польская милиция формировалась из пролетариата. Это, якобы, ущемляло свободу в Польше. Говоря по правде, вся эта дипломатическая возня поднялась из-за того, что Польша оказала сопротивление Красной Армии.

Однако, это довольно сложный вопрос, чтобы его здесь обсуждать.

Вечером позвонил Каменев, сказал, что сможет выкроить время и навестить меня. Я попросила его постараться успеть к ужину. И он явился, измождённый и побитый борец, полный негодования, но способный продолжать борьбу и верить в успех. Он задержался у меня до одиннадцати вечера и сказал, что чувствует себя лучше. Спокойная обстановка благоприятно повлияла на него. Через несколько дней может возникнуть угроза войны, и при сложившихся обстоятельствах они все уезжают в пятницу. Как замечательно: я тоже еду с ними!

25 августа 1920 года. Среда.

Красин пришёл на второй сеанс позирования в пять вечера и оставался у меня до семи тридцати. Я узнала самые последние новости. С ним очень приятно общаться, и мне доставило большое удовольствие работать над его бюстом. Он создаёт впечатление человека с железной волей. Он выдержан, искренен, полон достоинства, горделив, уверен в себе и не тщеславен. Имеет научный подход к событиям и людям. Пронзительный взгляд, чувствительные ноздри, плотно сжатые губы, если он не улыбается, и выраженный подбородок.

26 августа 1920 года. Пятница.

Красин предложил позировать мне в третий раз, явился в пять вечера и ушёл после семи. Угроза войны миновала, и он заверил меня, что, Каменев уедет в Россию в ближайшие две недели. Я пребывала в таком возбуждении, что не могла заснуть. Если отъезд отложится, то десятого сентября мне придётся отправиться в Оксфорд для работы над бюстом F.E., а потом намечено открытие моей выставки, и тогда поездка в Москву отодвинется ещё на более неопределённый срок.

Я работала, не покладая рук, и вскоре бюст Красина был готов. Думаю, он получился на славу. После ужина меня навестил Сидней, и мы начали строить всякие предположения о России, о том, что может произойти. Его чрезвычайно всё это интересует.

27 августа 1920 года. Пятница.

В одиннадцать утра на заключительный сеанс пришёл Каменев. С последней нашей встречи у него заметно улучшилось настроение. Он не переставал посмеиваться по поводу ответа Чичерина Ллойду Джорджу, который по своей сути был неприкрытой пропагандой, но все газеты опубликовали его, поскольку это являлось официальным заявлением!

Этим утром я проснулась совершенно разбитой, у меня тряслись руки, чего раньше никогда не случалось. Каменев пришёл примерно в таком же состоянии. Он рассуждал о политике, сильно разволновался и забавно сдвигал брови, что мне понравилось. Я хорошо поработала и совершенно изменила индивидуальность его бюста. Думаю, он остался доволен.

Как бы, между прочим, он заметил, что не собирается ждать здесь две недели и уедет не позднее следующей пятницы. Интересно, удастся ли ему осуществить это намерение?

Пришёл мой брат Питер со своей знакомой. Это внесло неудобство, я стала отвлекаться, а хотелось закончить последний сеанс в спокойной обстановке. Чувствуя усталость, я решила сделать перерыв в работе.

Мы отправились на ланч в "Claridge’s". Там к нам присоединился Сидней Кук, я представила его Каменеву.

Сидней пригласил нас провести выходные в его доме на острове Вайт. Несколько дней назад Каменев, как и многие добропорядочные иностранцы, выразил желание побывать на острове Вайт (Isle of Wight, остров в Британском канале, к югу от берегов Англии – Ред.). Всё устроилось замечательно! Я планировала навестить своего дорогого сына Дика, но пришлось в качестве компенсации послать ему через Питера забавного игрушечного крокодила.

Вечером тётушка Дженни (Леди Рандольф Черчилль, мать сэра Черчилля – Ред.) пригласила меня на ужин. У неё был ларингит, и она выглядела больной. Мы ужинали в гостиной. Она расспрашивала меня, чем я сейчас занимаюсь, но я тактично не стала упоминать русских и Россию.

Тётушка заметила, что последнее время меня стали критиковать за слишком вольный образ жизни. Это меня позабавило: я представила негодующую толпу знакомых, завидующих моей свободе, поскольку у них этой свободы не было, а они прекрасно знали, что свобода ценится выше всего.

Я спросила тётушку Дженни: «А что мне остаётся делать? Как жить? Я – вдова, мне самой приходится зарабатывать на жизнь». Она не стала мне возражать. Было бы неуместно заводить разговор о новом замужестве, которое в действительности положило бы конец всему: моей независимости, работе и, наконец, моему счастью, целиком связанным с моим творчеством.

28 августа 190 года. Суббота.

Мой помощник Смит занят в студии отливкой бюстов Каменева и Красина. Я испытала восхитительное чувство облегчения: завершена работа над двумя бюстами и над композицией «Победа». Сейчас у меня временная передышка. Интересно, кто будет следующим?

Каменев заехал за мной в четверть первого, и мы успели на поезд, который отправлялся в Портсмут в двенадцать пятьдесят с вокзала Ватерлоо. На берегу нас уже ждал Сидней. Нам предстояла пересечь канал, чтобы попасть в его дом на острове Вайт недалеко от Ньюпорта. Переправа оказалась приятной, погода стояла тёплая и безветренная. На другом берегу, мы пересели в машину и, проехав семь миль, оказались в поместье Сиднея.

Сразу пошли отдохнуть на теннисный корт. Выпив чая, мы расселись на огромном ковре. Солнце садилось всё ниже и ниже, а мы, затаив дыхание, целый час слушали рассказ Каменева о Русской Революции.

Он говорил по-французски, запинаясь и подбирая слова, но мы его отлично понимали. Больше того, ему удалось передать атмосферу происходивших событий, и перед нами словно оживала картина тех дней. У Каменева настоящий дар рассказчика.

Мы, не прерывая его, слушали с большим вниманием. Каменев начал издалека, вспомнив события двадцатилетней давности, когда он вместе с Лениным, Троцким и Красиным только вступил на революционное поприще. Он поведал нам об их секретных организациях, о том, как их выслеживали, о годах и месяцах, проведённых в тюрьмах и ссылках. Нас пригласили к столу, и за обедом Каменев продолжил свой захватывающий рассказ. Он проговорил почти весь вечер.

Каменев кратко, но очень выразительно охарактеризовал индивидуальность и психологию Ленина. Он рассказывал и о других, в том числе, и о председателе Чрезвычайной Комиссии, "Железном Феликсе", аскете и фанатике, которого Советы назначили главой «La Terreur» - террора.

Об этом человеке Максим Горький написал: «В его глазах застыла мука». Он выполняет свою задачу, страдая в душе, но с твёрдой уверенностью, что это необходимо для светлого будущего, где закон будет стоять на страже порядка. Этот человек спит на узкой кровати за занавеской в своём «кабинете». У него почти нет друзей. Его не интересуют женщины. Но он любит детей и проявляет заботу о своих сотрудниках, когда они переутомлены работой или больны.

Невозможно пересказать любую историю, поведанную Каменевым: так выразительно он сумел их передать. Единственное, о чём я искренно сожалею, что его аудитория состояла только из нас двоих. А сколько бы людей могли получить удовольствие!

29 августа 1920 года. Воскресенье.

После завтрака я спустилась вниз и увидела моих двух друзей, сидящих у камина. Я пожурила их за мерзлявость и потянула в сад. Каменев снова стал рассказывать о революции, и мы слушали его до тех пор, пока не замёрзли. Пришлось вернуться в дом и греться у огня. Господи, говорила я сама себе, не дай мне забыть это удивительное повествование.

В два тридцать, когда погода улучшилась, мы отправились в открытой машине на прогулку по острову. Остановились на высоком берегу, откуда открывался прекрасный вид на бескрайнее море и полоску опустевшего пляжа внизу. Все вышли из машины и стали осторожно спускаться вдоль склона. Холмистая поверхность восхитительного пляжа была покрыта мелкой галькой. Сидней и я стали плескаться в воде, а Каменев, наблюдавший за нами, начал весело смеяться. Пока мы с Сиднеем сидели на берегу, засыпав ноги галькой, Каменев писал посвящённые мне стихи на обороте пятифунтовой купюры.

Не знаю, что стало с этой банкнотой, но Каменев написал на ней четыре строки, и Сидней добавил ещё четыре, на французском. Каменев сравнил меня с Венерой, а Сидней шутливо сказал, что во мне ему больше всего нравятся ноги!

Панорама и скалистый берег напоминали Капри, только краски были приглушёнными. Кто однажды побывал на Капри, никогда не забудет его прелести.

И Каменев, очарованный всей это красотой и величием, заметил, как далеко сейчас казались политика и господин Ллойд Джордж! Вскоре мы с сожалением вернулись к машине и продолжили путь, сделав только одну остановку на пустой дороге, чтобы попить чаю.

2 сентября 1920 года. Четверг.

"Brede Place". Я приехала сюда в понедельник. Отец в Ирландии ловит рыбу, а мама здесь. Думаю, удастся прогуляться на яхте. Каждую минуту жду телеграмму. Сгораю от нетерпения, а телеграммы всё нет. Поэтому я решила на один день съездить в Лондон и прямо с вокзала отправиться к Каменеву. Наконец-то я выясню: уезжаем мы в субботу или нет. Если уезжаем, то вернуться сюда у меня уже не будет времени.

Мои мысли заняты предстоящей поездкой. Сегодня вечером, перед тем как разойтись по своим комнатам на ночь, мой сын Дик не хотел меня отпускать, и мы проговорили дольше обычного. Обняв Дика, я сидела на коленях возле его кроватки. Он признался, что тяжело переживает предстоящую разлуку со мной. Ещё он сказал, что прижмёт меня к стене, будет крепко целовать и не позволит мне завтра уехать. Он был так мил, и я с большим сожалением оставила его, пожелав ему спокойной ночи.

На случай, если со мной что-то случится в этой поездке, я попрошу брата Питера позаботиться о Дике. Не знаю точно, на какую сумму рассчитывать, но правительство будет выплачивать детям мою вдовью пенсию.

Я непременно попрошу тётушку Леонию (сестру моей мамы), которую я обожаю и высоко ценю её советы, помочь Питеру, поскольку на маму мне рассчитывать не приходится. Она, конечно, мне очень дорога, но у нас такие разные взгляды на жизнь и будущее… Мне хотелось бы, чтобы Дик стал человеком современным и либеральным, чтобы ему представилась возможность самому принимать решения, а не просто следовать советам других. До тех пор, пока человек остаётся честным перед самим собой и убеждён в своей правоте, правда всегда будет на его стороне.

Я уверена, что Джон и Маделин Миддлетон пригласят Дика к себе. Семья моего мужа никогда не проявляла интереса к Дику. Семья Вавертрис любят мою дочь Маргариту, заботятся о ней, и она очень привязана к ним. Думаю, что, если со мной произойдёт несчастье, Маргарита останется у них. Я очень благодарна Софи. Мне кажется, с Маргаритой будет меньше проблем, чем с Диком. Хочу надеяться, что она вырастет человеком целеустремлённым, неизбалованным роскошью, и выберет себе профессию по душе. Только работа приносит счастье. В стремлении к успеху, в его достижении человек находит подлинное удовлетворение.

Даже если они вырастут без меня, из них непременно что-то получится, потому что у моих детей есть индивидуальность. Но на всё воля Божья!

Питеру я оставляю доверенность на мою мастерскую. Мои драгоценности – Маргарите. Книги и дневники – Дику. Я не поклонница вещей и придерживаюсь того мнения, что по жизни надо идти налегке, без сожаления освобождаясь от лишнего груза. Думаю, что у меня достаточно средств, чтобы оплатить кое-какие долги.

Мне всё равно, что станется с моими работами. Я всегда творила увлечённо и с душой. Надеюсь, я сделала себе имя. Отлично выполненная работа – предмет моего честолюбия. Творчество – это долгий и трудный путь, но увлекательный и полный неожиданных открытий, и я хочу и дальше идти по этому пути. Беспокоит неизвестность грядущего, но хочу надеяться на лучшее. Четыре года я прожила счастливо, отдавшись любимому творчеству, и мои чудесные дети станут моим продолжением.

Своим детям я говорю: «Работать, работать, всегда работать!». Не бойтесь новых влияний времени, даже если это грозит какой-то потерей. Если есть что терять, теряйте, но ради цели. Боритесь за эту цель, но только при условии, что это верная цель. Помните о миллионах несчастных людей, кому нужна помощь.

Милые дети, я так вас люблю! Да поможет вам Бог!

Пусть написанное здесь будет рассмотрено в качестве завещания на случай, если со мной что-то случится.

3 сентября 1920 года. Пятница.

Я поехала в Лондон и сразу направилась в официальное представительство большевиков на Бонд Стрит. Оставив багаж в такси, я попросила шофёра подождать. В отличие от прошлого визита, меня не сразу провели в кабинет к Каменеву. Пришлось обождать в приёмной, где уже находилось шесть или семь человек. Между собой они начали обсуждать меня на итальянском, французском, немецком и русском! Я старалась держаться с достоинством и надменно. Уверена, в ряды большевиков они меня не зачислили. Во мне взыграло моё английское воспитание! Вскоре появился Питер, мой брат, решивший, что я уже освободилась. Разговаривая с ним, я успокоилась. Затем вошёл восьмой мужчина с огромной кипой бумаг, и гудящая кучка людей сразу притихла, все расселись вокруг стола и, как мне показалось, начали что-то горячо обсуждать.

В это время мимо открытых дверей прошёл Кличко. Заметив меня, он пригласил нас с Питером в свой кабинет. Я поинтересовалась, почему в приёмной так много народу. В ответ он только пожал плечами.

Наконец, объявили, что господа Каменев и Красин готовы меня принять. Я прошла в кабинет Красина. Тут же я узнала то, чего так опасалась: мы не уезжаем завтра. Москва задержалась с ответом на моё прошение о въезде. Оставалась слабая надежда, поскольку в это самый момент расшифровывалась телеграмма из Москвы, но рассчитывать на удачу почти не приходилось.

Красин спросил, удобно ли будет привести его жену и дочь ко мне в студию к четырём часам, после чего Каменев пригласил меня в свой кабинет. Он выразил надежду, что мы непременно уедем в начале следующей недели. Ещё есть шанс.

У Красина оказалась очаровательная семья, но несколько нервозная жена. Как только они покинули мою студию, я отправилась на встречу с господином Х. Мне думалось, что, благодаря своей должности, он мог бы помочь в получении визы в Ревель (Таллин). С моим паспортом всё в порядке, и я могу ехать в Стокгольм. Но Кличко не смог сделать мне эстонскую визу, потому что для этого требовалось разрешение Комиссариата Иностранных дел.

После почти часовой беседы с господином Х., я поняла, что ничего не получится. Он просто разделял общие предрассудки. Я лишний раз убедилась, что не следует посвящать в свои планы посторонних людей, и рассчитывать можно исключительно на Сиднея и S.L. Только эти два человека способны понять меня.

Но мне так необходима эстонская виза, что я решила идти до конца. В противном случае меня ожидала неопределенность.

Господин Х. долго и вежливо объяснял мне, почему он против моей поездки. Он заверил меня, что нависла угроза перемены государственной политики, в результате чего моё пребывание в России станет невозможным. Более того, я подвергну себя большому риску, поскольку меня просто могут расстрелять, как иностранную шпионку. Он поделился со мной своим мнением о Ленине и Троцком (это очень напоминало мнение большинства людей). Сказал, что Каменев ничуть не лучше других, и что русский легко может предать даже друга. Наконец, он прямо спросил, почему я хочу ехать в Россию. С артистическим жаром я призналась, что мечтаю сделать бюст Ленина и привезти его голову в своих руках в Англию!

Затем господин Х. поинтересовался, почему «они» хотят, чтобы я ехала вместе с ними. На этот вопрос у меня не было чёткого ответа, потому что я сама терялась в догадках. Тогда он перевёл разговор на тему о большевизме и спросил: «В чём вы видите главную цель большевиков?».

Это был не простой вопрос. Я подумала и сказала: «Они – очень большие идеалисты. Их идеализм, скорее всего, никуда не приведёт и ничего не изменит, но это не имеет значения».

Он совсем не удивился, и произнёс тихо, обращаясь больше к себе, чем ко мне: «А достаточно ли у них ума, чтобы…». Думаю, он рассуждал, насколько они расчётливы, чтобы вовлечь и меня!

В конце разговора я задала вопрос: «Вы читали в газетах, что и Герберт Уэлс собирается поехать в Россию?». Господин Х. заметил, что Уэлс способен сам за себя решать. Я заявила, что имею такое же право, на что он сразу отреагировал словами: «Значит, вы по-прежнему хотите ехать?».

Я объяснила, что готова ко всему. Он казался озадаченным, но заверил меня, что постарается сделать всё от него зависящее, чтобы у меня с паспортом не было проблем. Я должна буду увидеться с ним снова через неделю.

Я вернулась домой, и у меня ещё оставалось время, чтобы поужинать с Каменевым в ресторане “Canuto’s”. После ужина, в этот восхитительный и тёплый вечер, мы взяли такси и решили прокатиться в Hampstead Heath. Доехав до парка, мы оставили машину на дороге, а сами пошли прогуляться по утоптанным тропинкам, подальше от людей и световой иллюминации.

На берегу я расстелила свою белую меховую накидку, и мы просидели здесь более часа. Это было так замечательно! Высокие стволы сосен чётко вырисовывались на фоне пылающего заката, а где-то вдали сверкал огнями Лондон. Уединённость, отдалённость от всего и загадочнаяночная тишина… Я рассказала Каменеву о разговоре, в котором один серьезный человек предостерегал меня о грозящей моей жизни опасности. Я добавила, что готова идти на риск, но меня волнует судьба детей. Каменев отреагировал забавной тирадой, но с нотками раздражения. Это настолько возмутительно, заявил он, что ему не терпится уехать немедленно, чтобы я своими глазами правду, а, вернувшись, рассказала бы всем и каждому в отдельности, как они заблуждаются относительно реально происходящих событий!

Он заявил, что не имеет значения, какую позицию займёт Правительство здесь (а он был готов к тому, что Ллойд Джордж может предпринять что-нибудь в любой момент), на меня это не сможет никак отразиться. Я прибуду в Россию только как скульптор, а не политик.

Затем, смеясь, Каменев сказал, что в России ему следует поставить меня к стенке, скрестив руки на груди (а не завязывать глаза, как делали аристократы!); и когда солдаты вскинут ружья, он бы спас меня в самый последний момент. Пусть бы я пережила весь этот ужас, зато все мои друзья остались бы с носом!

Он поведал, что Врангель потерпел поражение и полностью дискредитировал себя (... хотя только что говорил совершенно другое: крестьянство перешло на его сторону, Врангель намеревался создать новое правительство и совершить контрреволюционный переворот). Поэтому я спросила: «Так где же правда?». И Каменев ответил: «В этом мире нет правды, у каждого – своя правда».

9 сентября 1920 года. Четверг.

Сегодня у меня День рождения, самый беспорядочный за всю мою жизнь! Утром я поработала относительно спокойно. Окончательно завершена композиция «Победа». Мой помощник Смит очищал её поверхность от остатков отливки. Другой помощник, Ригамонт, под моим руководством обтёсывал кусок мрамора, из которого выйдет бюст принцессы Пэт, и мелкие осколки, как шрапнель, разлетались во все стороны. Тем временем пришёл Харт, чтобы получить мои указания относительно мраморных подставок под незавершённые бронзовые работы. В довершении ко всему, появился Фиорини.

Он был очень расстроен, поскольку отливку бюстов Красина и Каменева я поручила выполнить не ему, а Парланти. Фиорини очень хотелось сделать эту работу: один из работников его литейной мастерской симпатизировал большевикам и каждый день спрашивал, когда же привезут эти бюсты. Он сказал, что это большая честь для него, и он готов работать над ними бесплатно… Я чувствовала себя такой виноватой перед ним! Этот маленький итальянец настоящий энтузиаст своего дела. Он встретил Каменева здесь, в мастерской. Каменев пожал ему руку, и Фиорини был так польщён, словно перед ним оказался сам король. Он встал за пьедесталом и настолько тихо простоял весь сеанс, что мы забыли о его присутствии.

Только из-за того, что я знала, насколько Фиорини загружен работой, и поэтому он не успел бы завершить мой заказ к открытию выставки, я обратилась к Парланти, который обещал всё сделать в срок.

Надеюсь, мне удалось поднять его настроение: я пообещала поручить ему работу над дубликатами литья, которые будут подарены Красину и Каменеву. Эта идея осенила меня внезапно, и я ухватилась за неё только, чтобы сделать приятное Фиорини.

Затем зазвонил телефон, и Кличко сообщил, что всё окончательно решено: Каменев уезжает в субботу утром, он уже забронировал места. Мне оставалось купить билет. Я рассказала о проблемах с паспортом. Кличко объяснил, что мне только нужна виза через Христианию (старое название Осло – столицы Норвегии - Ред) в Стокгольм, а в Стокгольме мне окажет содействие Эстонская Дипломатическая Миссия.

На ужин я пригласила Софии Вавертри и Фишера. После ресторана Фишер проводил меня домой. Он – тот человек, который познакомил меня с этим новым, удивительным миром.

10 сентября 1920 года. Пятница.

Во время завтрака позвонил Каменев. Он действительно уезжает завтра. В десять утра принесли телеграмму от Сиднея. Он сообщил, что прибывает из Шотландии в пять вечера. В одиннадцать тридцать я сняла со счёта в "Barclay’s Bank" сто фунтов стерлингов. В одиннадцать сорок Кук доставил мои билеты. В двенадцать я прибыла на Bond Street, чтобы встретиться с Каменевым. Он сказал, что я могу не беспокоиться о паспорте: в Стокгольме он сам всё уладит. В час дня я купила шляпу на South Molton Street. В два часа вернулась в мастерскую, и весь остаток дня писала письма. В четыре тридцать сделала причёску. В семь часов – я опять дома. Укладывала чемоданы, потом ужинала. В десять тридцать приехал Сидней. Во время нашего разговора позвонил Каменев. Он рассказал, что несколько часов назад встречался с Джорджем Ллойдом. Из всего сказанного выходило, что он, Каменев, уезжает завтра и уезжает навсегда. Всё остальное остаётся по-прежнему. Я позвонила S.L., который с трудом поверил, что я готова к отъезду. Позже он пришёл ко мне, и мы втроём проговорили далеко за полночь.

11 сентября 1920 года. Суббота.

Господин Красин и большинство сотрудников Российского Представительства провожали нас на вокзале St. Pancras. Красин преподнёс мне огромную коробку шоколадных конфет, перевязанную алой лентой. Со стороны наша группа, вероятно, выглядела подозрительно. Каждую секунду я опасалась, что встречу кого-нибудь из знакомых, отправляющихся тем же поездом в Йорк.

Пришёл попрощаться S.L., а Сидней, который специально приехал вчера, чтобы провести со мной последний вечер, в одном поезде с нами теперь возвращался в Ньюкасл (Newcastle). Неожиданно появился Ригамонт, что очень меня тронуло.

Сидней, как всегда проявил свои организаторские способности и обнаружил, что в Ньюкасл отправляются два поезда, причём тот, который отходил позже, имел вагон-ресторан. Поэтому мы перенесли свой багаж во второй поезд. При этом я умудрилась потерять свою сумочку, в которой находились сто фунтов стерлингов, все мои наличные деньги! Я разволновалась, но Каменев не расстроился. Вероятно, он считал, деньги не играют большой роли, и в России мне почти не понадобятся.

К моей большой радости, Сидней обнаружил пропавшую сумочку в бюро находок на вокзале Ньюкасл, куда её доставили на предыдущем поезде. Сидней провожал нас до самого парохода. Мне кажется, он до конца не верил в мой отъезд, пока не увидел собственными глазами, как я беспрепятственно прошла паспортный контроль. Только когда пароход отчалил, я смогла перевести дух. В том, что почти никто не знал о моём отъезде, было что-то захватывающее и таинственное.

Мы с Каменевым стояли на палубе, глядя на удаляющийся берег Англии. Туманную дымку пронзали последние золотые лучи заходящего солнца, и Каменев спросил: «Эта земля выглядит так таинственно, не правда ли?». Но для меня это был старый мир, скрытый пеленой тумана. Таинственная земля – впереди, новый мир – конечный пункт нашего путешествия.

Теперь у меня появилась возможность расслабиться и спокойно обдумать, что я делаю. В моём мозгу проскальзывают тревожные мысли, но я не должна им поддаваться. Мне кажется, что Каменев не стал бы приглашать меня в Россию, если бы это мне не доставило удовольствия или грозила опасность. В жизни бывают моменты, когда надо просто кому-то довериться.

12 сентября, воскресенье.

Моя каюта на борту парохода "St. Jupiter". Сейчас 9:45 вечера. Мы только что прошли мимо Бергена. Первая остановка будет завтра утром. Погода стоит спокойная, не штормит.

Я одна занимаю трёхместную каюту: на борту пассажиров не много. Наше путешествие обставлено со всеми удобствами. Единственный из путешествующих, с которым нам довелось разговориться, оказался американцем, назвавшимся товарищем Костелло. Он – газетчик, пишет статьи для «Объединённой прессы» (новый вид социалистической печати). Очень наблюдательный журналист, типичный американец, в постоянном поиске сенсации.

Сегодня днём в течение часа я была переводчиком между американцем и Каменевым. Мне пришлось спрашивать о людях и событиях, о которых я сама не имела ни малейшего понятия. Я даже никогда не слышала о Дебсе (прим., Юджин Виктор Дебс, один из организаторов Социалистической партии Америки – Ред.). А мне всегда думалось, что я знала на перечёт всех революционных вождей во всех странах.

Вечером в моей каюте Каменев курил сигары, и мы разговаривали о философии, религии и революции. Меня очень удивило, что он не верит в Бога. По его мнению, идея о существовании Бога властвует над людьми, а он никому и ничему не хочет подчиняться. Тем не менее, Каменев с большим восхищением рассуждал на тему об учении Христа, который осуждал стяжательство и проповедовал равенство всех людей, и который сказал, что легче верблюду пролезть через игольное ушко, чем богатому человеку попасть в Царство Божие.

13 сентября. Понедельник.

Гранд отель. Христиния. (Осло). Мне кажется, я потеряла счёт времени, и мы уже совершили кругосветное путешествие. В 8:15 утра наш поезд отправился из Бергена. Нам было предоставлено отдельное купе с огромным окном. Начиная от Voss (горнолыжный курорт в Норвегии – Ред.), поезд замедлил ход, потому что дорога шла в гору. Заметно убывала растительность: высокие деревья постепенно сменялись более низкорослыми, затем стал преобладать кустарник, и, наконец, остался только ползучий можжевельник. Суровая северная природа: скалы и камни, падающие с крутых обрывов горные потоки и озёра с леденящей водой, а в тени, отбрасываемой могучими вершинами, лежат островки никогда не тающего снега.

Утром за завтраком в вагоне-ресторане нам не терпелось узнать последние новости, а там были только норвежские газеты. Один господин, читавший газету, сказал нам с сильным акцентом, что забастовка шахтёров продолжается, а лорд-мэр города Корка ещё жив (Корк – город в Ирландии, лорд-мэр этого города Теренс Максуини во время борьбы за независимость умер в лондонской тюрьме в 1920 году после 74 дней голодовки – Ред.). Нам ничего не оставалось, как пребывать в полном неведении.

Ближе к полудню нас разыскал служащий вагона-ресторана и, помахивая газетой, спросил: «Слышали новость?». Затем он слегка поклонился и уточнил: «Господин Каменев, не так ли?». И, развернув газету, показал фотографию Каменева, которая сопровождалась сообщением об его отъезде из Англии в Россию. С этого всё и началось. Каменева узнали, а проводник разнёс это по всему поезду. Поэтому во время коротких остановок, прогуливаясь по платформе, нас просто сверлили взглядами множество глаз.

Во время ланча Каменев поинтересовался у служащего вагона-ресторана, который достаточно хорошо говорил по-русски, где он этому научился. Оказалось, что пятнадцать лет назад этот человек в течение двух лет работал официантом в Петербурге. Каменев заметил, что с тех пор произошли большие перемены, и ему следовало бы побывать там опять и увидеть всё самому. В ответ тот странно заулыбался и сказал, что ему страшно туда ехать!

На станции Finse, расположенной высоко в горах, где вокруг всё было занесено снегом, поезд сделал остановку на десять минут. Мы вышли из вагона, чтобы немного прогуляться. С собой я взяла свой фотоаппарат Кодак. Прямо за платформой у крутого обрыва на фоне нескончаемых снежных просторов возвышался гранитный монолит. К моему великому удивлению, на нём были выбиты имена капитана Роберта Скота и членов его экспедиции, а также дата, когда они отправились из Норвегии покорять Южный полюс. Я была потрясена: такая неожиданная находка в столь отдалённом месте!

В десять вечера мы прибыли в Христианию, где нас встречал Максим Литвинов.

Мне Максим Литвинов представлялся невысоким человеком с пронзительным взглядом, бывшим всегда начеку. А я увидела перед собой представительного, тучного, любезно улыбающегося мужчину. Он сообщил, что в "Grand Hotel" нет свободных номеров, и, повернувшись ко мне, добавил по-английски: «Если вы хотите остановиться в "Grand Hotel", вам следует обратиться за содействием в Английскую Дипломатическую Миссию». Мы все рассмеялись, и я сказала: «Мы не очень-то рассчитывали на Английскую Дипломатическую Миссию».

Прибыв в "Grand Hotel" и зайдя в лифт, я уловила звуки струнного оркестра. Мне подумалось, что эта музыка, такая привычная для роскошных европейских "Grand Hotel" и "Ritz- Carlton" отелей, как-то не вяжется с нашей поездкой. Литвинов проводил меня в комнату одной из его секретарш. Мной овладело странное чувство потерянности и одиночества, особенно когда одна из них стала расспрашивать меня о работе и дальнейших планах. Работала ли я в Советском Представительстве в Лондоне? С досадой мне пришлось объяснять, что я всего лишь скульптор и работала над бюстами Каменева и Красина (которых они, кстати, называли «товарищи»), и что я надеялась с помощью Каменева добраться до России и выполнить там несколько работ. Я чувствовала по их взглядам, что не произвела впечатления настоящего скульптора. Они переменили тему разговора и объявили, что ещё ни одному англичанину не выдана виза, и поэтому здесь в ожидании разрешения на въезд в Россию уже собралось несколько человек. Многообещающее начало! К этому времени я уже выпила три чашки ароматного чая из самовара. Время было позднее, пора спать. Я стала прощаться и извинилась за причинённые неудобства своим вторжением.

Сейчас час ночи. Так хочется спать! У меня нет своей постели, поэтому мне пришлось закутаться в покрывало. Не привыкла спать на чужих простынях! С улицы доносится непрекращающийся шум, а в соседней комнате всё ещё беседуют Каменев и Литвинов.

14 сентября 1920 года. Вторник.

Христиания (Осло). Я хорошо выспалась и позавтракала прямо на кровати. Мне очень хотелось принять ванну, но горничная с кислым выражением лица заявила, что желающих слишком много, и ничем не может мне помочь. Подозреваю, что это просто отговорка: видимо, здесь не очень жалуют большевиков.

Пока я завтракала, заглянул Каменев. Он принёс целую кипу газет со своими фотографиями на первых полосах. В одной из заметок говорилось, что он прибыл «в сопровождении высокой и элегантной дамы, которая в одной руке держала фотоаппарат "Кодак", а в другой – коробку конфет; она не похожа на русскую и говорила по-французски».

Во время ланча я познакомилась с госпожой Литвиновой и была очень удивлена, узнав, что она англичанка и хорошо знает семью Meynells и дружит с Гербертом Уэллсом.

У неё необычная короткая стрижка. Она произвела впечатление женщины, далёкой от политики и революционной борьбы. Скоро у Литвиновых прибавление семейства: они ждут третьего ребёнка.

После ланча мы поехали в окрестности Христиании, и зашли на телеграф, расположенный на вершине холма, поросшего лесом. Оттуда открывался чудесный вид. С нами был четырёхлетний Миша, старший сын Литвиновых. Кудрявый, большеглазый, очень хорошенький ребёнок. Он напомнил мне «Смеющегося мальчика» Донателло. Миша говорит: «Зачем мой папа большевик?» и просит свою маму позвать служанку и ничего не делать самой. Литвинов его просто обожает и балует без меры. На обратной дороге мы с Литвиновым наперегонки сбегали с горы. К моему великому стыду, ему удалось меня обогнать. Я хорошо бегаю, а он тучный мужчина, но с дыханием у него было всё в порядке!

Мы возвращались в город на открытой машине, и они всю дорогу распевали русские народные песни. Всё-таки большевики очень весёлые создания!

В отель мы прибыли вовремя, собрали багаж и успели на поезд, идущий в Стокгольм. Прощание было очень тёплым и трогательным. Литвинов сказал, что, если в Стокгольме возникнут проблемы с визой, мне следует вернуться в Христинию, и он пошлёт кого-нибудь со мной, чтобы провезти меня через Мурманск. Но госпожа Литвинова выразила уверенность, что всё будет в порядке. «Такие люди всегда добиваются своего», - заметила она, но пояснять своей мысли не стала. А я задумалась, к какому сорту людей она меня причислила.

Две секретарши попросили передать привет своим друзьям в Москве. Казалось, они очень завидовали нашему отъезду. Одна из них, с прекрасными каштановыми волосами, с жаром рассказывала мне, какие возможности открыла Революция для женщин. Сама она – убеждённая коммунистка и, не покладая рук, работает по десять часов в день за мизерную зарплату. Её последними словами были: «Поезжайте и убедитесь сами, а когда вернётесь в Англию, рассказывайте о нас только хорошее!».

15 сентября 1920 года. Среда.

Стокгольм. Мы прибыли в восемь тридцать утра. На вокзале нас встречал Фредерик Шторм, руководитель левого крыла Социалистической партии Швеции. Я нашла этот приём забавным. Ведь в предыдущие годы меня лично встречал наследный принц, и мы в королевском кортеже отправлялись во дворец. Теперь, проезжая мимо старинного дворца, я с грустью смотрела на окна принцессы Маргариты. Когда-то я гостила в этом дворце. Казалось, это было так давно и в другом мире.

Нас довезли до "Grand Hotel", но в нём не было свободных номеров. Тогда мы развернулись и направились в роскошную квартиру, принадлежащую Красину, где в его отсутствие проживал товарищ Юон (Juon).

Мы нашли там гостеприимный приём и обильный завтрак. Юон – высокий и широкоплечий мужчина, половину его лица скрывает чёрная борода. У него хорошие манеры. Необычайно большие зрачки придают его глазам выражение острой наблюдательности и любознательности. Его брат – известный в России художник. С Каменевым они говорили в основном по-русски. Я начинаю понимать интонации, но не рассчитываю на скорое усвоение русского языка. Думаю, что в ближайшие недели мне придётся больше полагаться на своё зрение.

Во время завтрака позвонили из "Grand Hotel" и предложили нам номера люкс. Поэтому мы вернулись, и работники гостиницы были с нами весьма вежливы. С этого момента мы стали объектом внимания журналистов. Набежали газетные репортёры, чтобы взять у нас интервью. Некоторые из них говорили только по-немецки, кто-то мог изъясняться на плохом английском, кто-то разговаривал по-французски. Ко всему этому примешивались шведская и русская речь. От такого смешения языков просто кружилась голова!

Среди этих людей особенно выделялась одна фигура. Это был Рязанов, семидесятилетний старик с греческим профилем, растрёпанной бородой и ястребиным взглядом. Весьма примечательная личность! Этот человек провёл пять лет в одиночной камере за свои убеждения. Он был вежлив по отношению ко мне. Рассматривая меня, его взгляд смягчался, и он уже не казался таким суровым и мрачным.

Другой человек, привлёкший моё внимание, оказался поэтом и коммунистом по имени Торре Норман (Torre Norman), который перевёл Руперта.

Господин Шторм сопровождал меня в Эстонское Консульство, чтобы получить визу в Ревель. Там, как я и ожидала, возникла масса препятствий, ничего не было подготовлено, а пароход уходил завтра в четыре дня. И всё же я была уверена, что всё разрешится. Ведь невозможно, чтобы это оказалось концом моего путешествия!

Большой компанией мы обедали в ресторане, на нас обращали внимание. Затем мы все отправились в Skansen, прекрасно провели время и выпили чаю.

Вечером Каменев ушёл на какую-то важную встречу. Пока он отсутствовал, я пыталась отбиваться от назойливых журналистов, которые непрестанно звонили по телефону и просили об интервью. В десять часов вернулся Каменев, и мы поужинали в гостиной. Он выглядел ужасно уставшим. Один репортёр постучался в двери и попросил о встрече с Каменевым, но я настояла, о переносе этой встречи на следующий день. Мне показалось, Каменев с радостью согласился.

16 сентября 1920 года. Четверг.

Стокгольм. Утром я позвонила по телефону в королевский дворец и попросила соединить меня с кронпринцем. Каменев советовал мне не рисковать: учитывая, в какой компании я оказалась, во дворце мне могут оказать весьма холодный прём. Пришлось ему разъяснить, что кронпринц – самый демократичный принц во всей Европе.

Принц Густав был сильно удивлён. Он загорелся идей немедленно меня увидеть и пригласил на ланч, чтобы вдоволь наговориться. Каменев с интересом прислушивался к нашему разговору. Позже он признался мне, что ему понравился «стиль». Это удивило меня. Неужели он ожидал, что я поведу себя как-то иначе? Я попросила принца сделать мне одолжение и разрешить Эмми, служанке принцессы Маргариты, прийти ко мне и помочь с покупками. Эмми не замедлила явиться, мы мило встретились, и она оказала мне большую помощь: Эмми знала, в какие магазины меня повести, к тому же она говорила по-шведски.

Я поручила ей забрать посылки на моё имя, а сама взяла такси и сказала шофёру: «Дворец кронпринца!». Он утвердительно кивнул и поехал совсем в другую сторону. Мы остановились напротив "Kronprinzen Hotel". Спорить было бессмысленно. Мне ничего не оставалось, как вбежать в отель и найти кого-нибудь, кто говорил бы по-английски. Я объяснила свою ситуацию. Это очень позабавило работников отеля и шофёра такси, когда ему разъяснили, куда мне на самом деле было нужно!

Принц Густав выглядел таким одиноким в этих огромных залах, где ещё совсем недавно звучал её голос (кронпринцесса скончалась в мае 1920 года). Он предложил мне присесть и стал расспрашивать о моих планах и самой поездке. Принц с интересом слушал меня и заметил, что я поступила совершенно правильно, уладив вопросы персональной выставкой в октябре, иначе пришлось бы пожертвовать поездкой. Он выразил беспокойство о возможных опасностях, но искренне добавил, что это моё личное дело, и никто не имеет права решать за меня. Конечно, его интересовало, что за люди Каменев и Литвинов. Ничего не утаивая, я поделилась своими впечатлениями.

Пока мы разговаривали, позвонил Каменев и сообщил, что Консулат Эстонии предоставил мне визу.

Нас пригласили к столу. Фрейлины и A.D.C. казались озадаченными. Для них, привыкших к строгому этикету, было невероятным, что приходилось сидеть за одним столом с человеком, едущим в Россию в компании с Каменевым, чтобы там лепить бюсты Ленина и Троцкого!

Принцу очень хотелось, чтобы я не чувствовала ни в чём недостатка. По его приказанию мне принесли две огромные жестяные коробки печенья и сигареты. Ко всему прочему, он отложил свои предстоящие поездки в Афины и Италию в надежде, что мы снова встретимся, когда я буду возвращаться обратно. Принц галантно проводил меня до такси, ожидавшим во внутреннем дворе, и пожелал удачи.

Я вернулась в "Grand Hotel" и к своему ужасу увидела большую группу «товарищей», сидевших за столом в номере у Каменева. А нам предстояло немедленно уехать, чтобы успеть на пароход, отплывающий в Ревель (Таллин).

17 сентября 1920 года. Пятница.

Сейчас вечер. Мы только что причалили в финском порту Hongo. По приказу властей, никому не разрешено покидать пароход. Между Россией и Финляндией мир ещё не установлен, поэтому Каменев, сойди он на береге, может быть запросто арестован. Последний раз, когда он прибыл в Финляндию, не зная, что город в руках белых, его заключили в тюрьму на три месяца, слава Богу, не расстреляли. Пока всё в порядке. Наш небольшой пароход держится вблизи Оландских островов. На ночь нам придётся пришвартоваться в Hongo, поскольку до Ревеля ещё сутки пути, а на этом участке попадаются плывучие мины.

Полдня я проспала в своей каюте, а вторую половину дня провела на палубе в беседах. Я совсем потеряла счёт времени, кажется, что наше путешествие длится бесконечно. На борту совершенно нечем заняться. Почти все пассажиры направляются в Россию. Мы с интересом разглядываем друг друга, стараясь угадать, кто есть, кто. На одном пароходе собрались Товарищи, возвращающиеся домой, журналисты, коммерсанты и банкиры. Кто-то надеется беспрепятственно покинуть Ревель, и кому-то это удастся, а кое-кто потерпит неудачу.

Каменев находится в центре всеобщего внимания, и нам удалось завязать несколько знакомств. У нас образовалась небольшая группа друзей, с которыми мы как будто давно знакомы. Завтра прибудем в Ревель. Это настолько здорово, что даже трудно поверить! Совсем недавно я волновалась, что не попаду на этот пароход, а сейчас, кажется, что целый мир плывёт мне навстречу!

18 сентября 1920 года. Суббота.

На закате мы отчалили от Hongo, но поднялся такой шквальный ветер, что пришлось бросить якорь у входа в бухту и несколько часов переждать непогоду. Никто не жаловался на задержку, как будто, никто никуда не торопился. Никого не волновало, что мы выбились из графика. Похоже, нами овладело чувство покорности перед неизбежными обстоятельствами. Скорее всего, покорность судьбе – русская черта.

Солнце ослепительно сияло, когда мы, наконец, вышли в открытое море. В это время у меня завязался очень интересный разговор с господином Ашбергом, шведским банкиром

Ашберг вовлёк меня в обсуждение политической экономики, о которой я не имела ни малейшего понятия. Он рассказывал интересные вещи о коммерческих и деловых связях между большевиками и Германией, при этом для меня выяснилось, что большевики на самом деле игнорируют немецкий рабочий класс и имеют дело исключительно с немецкими банкирами.

По моим понятиям, они и не могли действовать иначе. Но я так плохо разбиралась в подобных вещах, что пришлось задать массу вопросов. Надеюсь, со временем мне удастся разобраться. Тот факт, что я нахожусь под крылом Каменева и направляюсь в Россию, видимо, даёт людям основание, разговаривать со мной как с мужчиной. Это так не похоже на натянутые светские разговоры в душных аристократических гостиных. Некоторые даже осмеливаются затрагивать вопросы о вещах, о которых говорить не принято, и просят замолвить словечком перед Каменевым!

На закате мы прибыли в Ревель. Готические замки и звуки старинных колоколов, как в Италии, напомнили каждому, что это уже не Скандинавия. Единственный автомобиль, стоявший на берегу, оказался встречавшей нас машиной. Вместе с нами по трапу на берег спускался мужчина, в котором я подозревала британского агента. Садясь в коляску, он заметил с иронией, обращаясь прямо ко мне: «Как предусмотрительно с вашей стороны иметь машину».

Нас поджидали двенадцатилетний сын Каменева и ещё двое детей Гуковского, Советского Представителя в Ревеле.

Пришлось плотно уложить багаж, потому что места для него оказалось очень мало. Александр Каменев и солдат Красной Армии встали по бокам машины на подножки. Таким образом, наш перегруженный автомобиль, отчаянно дребезжа, покатился по узким средневековым улочкам.

Всё, что произошло потом, вспоминается как в тумане. Я очень устала, и город был погружён во тьму. На небе сияли звёзды, но уличные фонари не горели. Мы подъехали к унылому зданию под названием Отель «Петербург», который, как оказалось, был целиком предоставлен в распоряжении большевиков. Помещения были грязными и мрачными, по ним ходили странного вида люди, разговора которых я совсем не понимала. Они с удивлением смотрели на меня, многие пожали мне руку. Каменев был настолько занят, что не разъяснил мне, каковы наши планы, и что мы будем делать, а, может быть, он просто забыл, что я не могла понять, что происходит. Каменева окружило множество людей, и я не могла даже близко подойти к нему со своими вопросами. Поэтому мне ничего не оставалось, как бродить вокруг, присматриваться ко всему происходящему, и полагаться только на свои глаза, ведь русской речи я совсем не понимала! Каменев оказался в центре бесконечных споров, при этом все говорили одновременно и очень громко. Сначала я подумала, что они обсуждают какие-то важные государственные дела, а оказалось, что вопрос стоял о том, где мы все будем ужинать. Наконец, решили, что мы пойдём к кому-то из товарищей, и его жена накормит нас ужином. Поэтому мы вышли на улицу и пошли пешком по вымощенной камнем мостовой. На улицах было много народу. Люди двигались словно тени, их лица становились различимыми, только когда попадали в полоску света около входных дверей. Мы шли парами. Рядом со мной шагал Александр Каменев, хороший и внимательный мальчик, но он умел говорить только по-русски.

Мы добрались до отеля (Отель! Это заведение очень напоминало дешёвую гостиницу). Нас провели в номер, где мы нашли гостеприимный приём. Радушная хозяйка, жена товарища, говорила со мной на приличном французском.

На столе уже стоял самовар. Мы выпили душистого чаю с лимоном и с копчёной осетриной, положенной на большие куски белого хлеба, намазанного маслом. Каменев и два товарища настолько оказались увлечёнными беседой, что ничего не попробовали. Один товарищ что-то говорил, Каменев делал пометки в блокноте, а наш хозяин, маленький нервозный мужчина, скатывал хлебные катышки.

Хозяйка наседала на меня с расспросами: «Что вас заставило покинуть Лондон?». И далее: «Как долго вы добирались от Стокгольма до Ревеля? О, дорогая, вы прибыли с опозданием на полтора дня! Вы не в курсе местных событий. Позвольте мне вам кое-что рассказать… Действительно ли господина Каменева chasse (попросили) из Англии? Правда, что Красин тоже скоро вернётся?.. Какие у вас прекрасные волосы, мадмуазель! Это ваш естественный цвет? И вы не делаете завивку?.. Это верно, что в Англии голод? Я слышала, что у вас исчезли сахар и масло. Здесь тоже начнётся голод, когда ваши рабочие объявят забастовку… Вы привезли с собой плащ от дождя? А зонтик? А других туфель у вас нет, на толстой подошве? Вы ведь слышали, что в России ничего нельзя достать. У вас есть галоши? Это замечательно! А мыло вы привезли? Вы знаете, вам постирают бельё, если у вас окажется для этого мыло…».

Каменев ушёл на какую-то встречу. Было очень поздно, и я сильно устала в этой маленькой комнате, наполненной едой и табачным дымом. Закончив пить чай, Александр Каменев и красноармеец, который был приставлен к нам с момента приезда, проводили меня обратно. Я не знала, что делать, поскольку не могла ни с кем объясниться. В тускло освещённых коридорах бродили какие-то люди. Меня провели в тускло освещённую комнату, на стенах которой висели портреты Ленина и Троцкого, и здесь мне пришлось сидеть, не раскрывая рта, поскольку все вокруг говорили только по-русски. Спустя некоторое время, к моей радости пришёл Каменев.

В этом чуждом окружении Каменев казался единственным и самым надёжным другом во всём свете, и я кинулась к нему, как утопающий хватается за соломинку. Как оказалось, кто-то проникся ко мне сочувствием, видя мою беспомощность, когда я пыталась обратиться к окружавшим людям на трёх непонятных языках, и послал за Каменевым. Каменев спросил меня, что я здесь делаю, как будто я сама это знала! Каменев провёл меня в другое, более просторное, помещение. Там за круглым столом сидели люди с серьёзными лицами. Шло важное совещание, я присела в углу, подумав, что, понимай я русский язык, меня бы сюда вряд ли бы допустили. Наконец, мне надоело смотреть на них и ничего не понимать, я достала из сумки карандаш и листок бумаги и стала писать письмо Дику. Это была последняя возможность отправить письмо в Англию без всякой цензуры. Чувства переполнили меня, когда я представила его сейчас спящим розовощёким крепышом с разбросанными поверх одеяла ручонками. Дик и Маргарет знают, что когда я в отъезде, то являюсь к ним во сне. Они часто находят лепесток розы или целый розовый бутон, а иногда – лёгкое пёрышко, которые я оставила на их подушках, в качестве доказательства, что я была с ними. Никогда раньше, находясь в отъезде, мне не приходилось испытывать такого душевного единства с ними, как в эту ночь, когда я особенно чувствовала себя потерянной и одинокой. Позже я написала F.E., принося свои извинения за то, что не смогла приехать к нему в Charlton, чтобы выполнить работу над его бюстом. Я переживала по этому поводу, ведь мой поспешный отъезд из Англии, когда мне даже не удалось оповестить своих друзей и знакомых, мог быть расценен как проявление крайней бестактности. Забавно, что никто из этих людей, даже Каменев, никогда не слышал о F.E. или Smith, лорде Birkenhead или лорде Chancellor. Chancellor of Exchequer они ещё могут знать, но о других министрах у них нет ни малейшего понятия.

Когда собрание закончилось, меня представили послу Гуковскому, в комнате которого, как оказалось, мы все находились. Это невысокий, сгорбленный человек, повредивший спину в автомобильной катастрофе несколько лет назад. У него рыжие волосы и борода. Маленькие прищуренные глаза смотрят так пронзительно, что мурашки бегают по коже. Гуковский спросил, какова цель моей поездки в Россию, и, услышав ответ, поинтересовался: «Неужели вы думаете, что Ленин станет вам позировать?». Его глаза весело поблёскивали. «Вы глубоко заблуждаетесь, ничего у вас не получится», - заключил он и захихикал.

Каменев вышел, чтобы переговорить по телефону с Чичериным, который находился в Москве, и всё никак не возвращался. Я терпеливо ждала его. Гуковский начал собирать свой багаж. Несомненно, он поедет вместе с нами. Наблюдать за мужчиной, собирающегося в дорогу – занятие интересное и трогательное, но вскоре и это мне наскучило. Я почувствовала, что от нахлынувших переживаний и усталости, очень хотелось расплакаться и заснуть. Когда же, наконец, вернётся Каменев, и как долго мне его ждать? Спустя какое-то время, я обнаружила, что молодой секретарь Исидора Эммануиловича Гуковского по имени Гай (Gai), прекрасно говорит по-английски. От него я узнала, что наш поезд отправляется в Москву «около полуночи», и я могу ехать на вокзал и искать своё купе. Следовало бы сообщить об этом мне раньше, поскольку уже почти была полночь! Александру Каменеву и нашему красноармейцу я, как могла, объяснила, что мне срочно надо ехать на вокзал. Конечно, нужного нам поезда мы там не нашли, оказалось, он стоял на запасном пути. Я присела на каменную ступеньку в ожидании, наслаждаясь возможностью подышать свежим воздухом. Когда наш «wagon-de-luxe», наконец был подан, я опешила: ничего подобного раньше мне видеть не приходилось! Это был специальный состав, находящийся в личном распоряжении Комиссара Железных дорог, шикарно отделанный и очень удобный. Как только прибыли Каменев, Исидор Эммануилович Гуковский и его маленькая дочь, поезд отправился. В полночный ужин нам подали чай и чёрную икру.

19 сентября 1920 года. Воскресенье.

Мы ехали всю ночь и весь день. Сейчас вечер. Наш особый поезд уже три часа стоит на какой-то маленькой станции в ожидании поезда из Петрограда, к которому прицепят наш вагон, и мы поедем в Москву. Нам предстоит провести в дороге целую ночь. В Москву мы прибудем завтра утром.

Прошедший день был тёплым и солнечным. Я вышла в тамбур, откуда можно было любоваться проплывающими пейзажами. Мы пересекли две широкие реки по временно возведённым мостам, поскольку сами мосты лежали внизу в руинах: год назад их взорвал Юденич, отступая от Петрограда. Берега рек были изрыты окопами и блиндажами с колючей проволокой. В девять утра я выпила чашку чая с хлебом и чёрной икрой, то же самое у меня было на обед и на ужин. В поезде нет вагона – ресторана, и весь запас еды мы держим в ящике. Кроме чёрной икры имеются и другие продукты, только я не могу их есть. Сыр, странного вида ветчина, какие-то подозрительные сосиски и немного яблок.

Сопровождавший нас красноармеец по фамилии Маринаский, оказался шофёром. А я думала, он офицер. Он ест вместе с нами, курит с нами, вступает в разговоры и учтиво накрывает стол, а потом убирает. Всё это выглядело в порядке вещей, пока я не узнала, что он шофёр! Всё-таки моё буржуазное воспитание постоянно преподносит мне сюрпризы! У Маринаского приятное, чисто выбритое лицо и массивный квадратный подбородок как у американцев.

Днём, когда наш поезд три часа стоял на станции, мы имели возможность прогуляться вдоль путей. Рядом с железной дорогой тянулся лес, и мне хотелось туда пойти. В лесу было так замечательно! Приятно пружинил под ногами мягкий мох. Дети бросились собирать ягоды и ярко-красные мухоморы, которые они потом торжественно преподнесли мне.

На обратном пути Каменев, его сын и я нашли сухой участок земли, обильно засыпанный сосновыми иголками. Мы приятно растянулись на этой мягкой подстилке, и под негромкий разговор своих спутников я тихо заснула. Меня разбудили, когда солнце стало клониться к закату. В самом сердце России, в окружении большевиков, я провела такой идиллический час!

20 сентября 1920 года. Понедельник.

Вчера вечером, когда наш поезд тронулся в путь, Каменев ушёл переговорить с Зиновьевым, который прибыл в поезде из Петрограда и сейчас тоже направлялся в Москву. Зиновьев – Председатель Петроградского Совета. Каменев отсутствовал весь вечер, а в два часа ночи он постучался в моё купе. Принося извинения, что разбудил меня, Каменев пояснил, что у него есть новости, которые, как он надеялся, будут мне интересны. Зиновьев только что рассказал ему, что во время сегодняшнего заседания была получена телеграмма, сообщающая о нашем приезде. Это вызвало оживление, а Ленин заметил, как бы они не относились к визиту англичанки, она проделала долгий и трудный путь, поэтому надо будет уделить ей внимание и побывать у неё на сеансе. «Как видите, Ленин согласился вам позировать. Надеюсь, за такую новость вы на меня не в обиде, что я разбудил вас среди ночи?» - спросил довольный Каменев. Он пребывал в приподнятом настроении. Как выяснилось, Зиновьев заверил его, что никто не собирается обвинять Каменева по поводу провала его миссии в Англии.

В Москву мы прибыли в десять тридцать утра. Я не сразу вышла на перрон, а тактично дала возможность Каменеву встретиться с женой без моего присутствия. Я наблюдала за ними из окна: их взаимные приветствия после долгой разлуки выглядели весьма прохладными. Я ждала, пока они разговаривали, прохаживаясь по платформе. Наконец, госпожа Каменева зашла в моё купе и поздоровалась со мной за руку.

У Ольги Каменевой были маленькие карие глаза и тонкие губы. Каменева бросила взгляд на остатки завтрака на нашем столе и раздражённо заметила: «В Москве мы так шикарно не живём». О, Господи! А я-то думала, они живут совсем не так. Супруги не останавливаясь, всё время о чём-то говорили по-русски. С беспристрастным лицом я смотрела на них. Я смирилась с тем, что ничего не понимаю. Выходя из вагона, она сказала мне: «Лев Каменев отвык от России, здесь люди называют его буржуем!». Лев Каменев смачно сплюнул на платформу, вероятно, чтобы доказать обратное. Это так на него не похоже!

Мы сели в шикарный, с открытым верхом, Роллс-ройс. И машина на всей скорости, отчаянно сигналя, помчалась по улицам, как будто мы спешили на пожар. Госпожа Каменева обратилась ко мне: «В Москве довольно грязно, не правда ли?». Действительно, с этим трудно не согласиться. Мы въехали в Кремль: водитель предъявил специальное разрешение. Кремль располагается на высоком берегу реки и виден со всех сторон. На его территории находятся Большой Дворец, дворцовые постройки, соборы, монастыри и церкви. Весь этот комплекс обнесён массивной стеной с башнями. Ярко светило солнце, когда мы въезжали в Кремль, и ослепительно сверкали золотые купола соборов и церквей. Куда не посмотришь, кругом видишь только купола и башни.

Через арку машина подъехала к какому-то зданию и остановилась у бокового входа. Мы вышли из машины и, нагрузившись багажом, молча пошли по бесконечным каменным лестницам и коридорам в квартиру Каменева. Невысокая горничная крестьянского вида с жёлтым платком на голове выбежала нам навстречу и поцеловала Каменева в губы. Странно, но мне сразу не предложили отдельной комнаты. После одиннадцати дней, проведённых в дороге, так хотелось отдохнуть и распаковать чемоданы! Вместо этого, возобновилась очередная дискуссия, и мне ничего не оставалось, как молча присесть.

На завтрак мне подали кофе и переваренный, сухой, уже остывший рис. Наконец, когда мы с Каменевым на минуту оказались наедине, я спросила, что мне делать, и стала упрашивать его отправить меня в гостиницу. Оказалось, что здесь нет гостиниц, всё принадлежит Правительству. Однако имеются Гостевой Дом. Каменев неохотно рассказал об этой возможности, мотивируя тем, что мне там будет неудобно и одиноко. Он попросил положиться на него и пообещал уладить вопрос с моим проживанием через два часа.

Между тем, я вместе с Александром вышла прогуляться по Кремлю и сделала много фотоснимков своим «Кодаком». Вокруг было столько замечательного и удивительного! Хорошо, что мне не понадобилось выходить за пределы Кремля, ведь у меня не было пропуска. Затем мы вернулись, а я всё ждала и ждала, когда же появится Каменев и разъяснит, что мне делать. Медленно тянулся день, и я чувствовала себя всеми покинутой. Чтобы скоротать время, я принялась читать попавшуюся мне на глаза книгу де Мопассана «Иветта». Я не любила эту новеллу, и была благодарна Богу, что большевизм наконец-то уничтожил этот отвратительный мир праздного человека. На закате я сидела на подоконнике у открытого окна и слушала перезвоны колоколов, звеневших в этот час по всей Москве. Подо мной располагалась аллея, и верхушки деревьев, уже тронутые осенними красками, дотягивались до моего окна. Я думала о Дике: сегодня день его рождения. Думаю, он спрашивает всех: «А где мама? Почему её ещё нет? Она скоро придёт?». Стемнело, а я по-прежнему смотрела в окно. Анна Андреевна, невысокая горничная, тихо вошла в комнату, мягко ступая в лаптях по полу, и положила мне руку на плечо. На плохом немецком она сказала, что я не должна «traurig sein» - быть печальной.

Каменев вернулся в половине одиннадцатого. Он очень устал и заявил, что уже поздно, мы всё обсудим завтра, и на ночь я должна остаться здесь. Вскоре пришла с работы госпожа Каменева. Она рухнула в кресло и стала рукой тереть брови, стараясь сбросить с себя физическую усталость. Мне предоставили комнату Александра, через которую они проходили, чтобы попасть к себе в спальню. А мне пришлось ходить через их спальню в ванную комнату, поскольку в моей спальне не было умывальника. Александра уложили спать на диване. В одиннадцать вечера Каменев ушёл на заседание, и я слышала, как он, вернувшись, проходил через мою комнату в четыре часа утра.

21 сентября, 1920 года.

Кремль, Москва. Я проснулась, хорошо отдохнув заночь. За окном приветливо сияло солнце. Каменевы ушли на работу, она – в десять утра, он – в одиннадцать. Вместе с Александром я вышла погулять по территории Кремля. Пока он играл в футбол с Сергеем Троцким – сыном Троцкого, я сидела между колонами Александровского Мемориала. В моей голове роилось тысячи мыслей. Сергей – двенадцатилетний сын Троцкого, славный мальчик, широкогрудый, с прямой спиной. Он выглядит как наследный принц в обличье сына простолюдина.

В час дня за мной пришёл двоюродный брат Льва Каменева. Он хорошо говорит по-английски и по-французски. За Кремлёвскими воротами меня остановил пожилой мужчина, одетый как простой крестьянин, и спросил на английском языке, не я ли Сильвия Панкхёрст (Sylvia Pankhurst) (английская социалистка и феминистка – Ред.). Услышав мой отрицательный ответ, он продолжал: «Но вы англичанка? Надеюсь, преданная коммунистка?». На последний вопрос я ничего не ответила, только пожала ему руку.

Мы направились в Музей Александра III (Музей изящных искусств на Волхонке, сейчас музей Пушкина – Ред.), сквер перед которым усыпан фигурами больших бронзовых орлов, сброшенных с фронтона. Как символично: сверженные исполины! В Музее развешены копии с классических картин, многие оригиналы которых принадлежат Британскому Музею. Но расположение и оформление настолько удачные, что здесь греческие и ассирийские копии производят большее впечатление, чем их оригиналы в Лондоне.

По музею водили экскурсию школьников (упитанных и хорошо одетых). Ещё нам встретился рослый пожилой крестьянин с давно нестриженными волосами и орлиным носом, который признался, что мечтал перед смертью узнать, что же такое это за штука, музей. И этот мужчина, и школьная учительница обратились к нам с вопросами по поводу окружавших произведений искусства, поскольку экскурсоводов в музее не было. Даже если бы я и говорила по-русски, то затруднилась бы дать пояснения по поводу греческого храма с кариатидами, перед которым мы все стояли. Вероятно, что дети (а крестьянин наверняка) никогда не слышали об Акрополе или греческой мифологии. С чего же начать? Можно было бы просто сказать: «Какая красота! Посмотрите внимательно. Правда, красиво?». И надеяться, что они увидят, почувствуют эту красоту. Однажды в Кенсингтонском музее мне довелось услышать рассказ экскурсовода австралийским солдатам по поводу работ Родена. С тех пор я уверена, что искусство можно чувствовать, но нельзя объяснить.

В конце концов, мы нашли путеводитель по музею и распрощались с крестьянином и школьниками. Когда я вернулась обратно, Каменев ещё были на работе. Я немного поела, поскольку проголодалась, и сделала вывод, что по-прежнему остаюсь гостить в Кремле. Ближе к вечеру я отважилась самостоятельно выйти на улицу, пройдя нескончаемую череду коридоров и лестничных площадок. Я побродила вокруг дома, продолжая находиться под впечатлением от великолепия сверкающих на солнце золотых куполов и мёртвой тишины соседствующих с ними царских палат. Над Кремлёвским Дворцом, где раньше развевался царский штандарт, теперь кружили стаи ворон. Часы в башне над Кремлёвскими воротами издают жалостливый и гнетущий звон. Они «жалуются» каждые пятнадцать минут, четыре раза в час. Кажется, что кремлёвские куранты пытаются сказать: «Моего народа больше нет! И мне грустно, грустно, грустно…». Несомненно, жалобный звон раздавался, когда Наполеон занял Москву, и позже, в мирное время. Куранты всегда будут жаловаться. Людям от них – никакой радости.

Мной овладело странное чувство. Кажется, что я стою посреди Версаля вскоре после свержения Людовика XVI. Меня переполняют эмоции, которые трудно выразить словами.

Вечером Александр повёл меня в "Theatre des Arts" (Театр Искусств). Внушительных размеров здание, много зрителей. Постановка оказалась превосходной. Пьеса, в основу которой была положена старинная польская легенда, называлась «Corrodine» и была так хорошо поставлена, что я, не понимая языка, с интересом смотрела на сцену. Перед нами сидела госпожа Зиновьева с каким-то товарищем, и я обрадовалась, когда они заговорили со мной по-французски. Только позже, я узнала, кто она такая, вспомнив, к своему великому изумлению, что я говорила ей о своём занятии и то, что Зиновьев собирался мне позировать. Госпожа Зиновьева спросила, поеду ли я для этого в Петроград. Я ответила, что такой необходимости нет, поскольку Зиновьев сейчас в Москве; и как только я найду подходящее помещение для студии, он сразу же придёт позировать. Непонятно, почему она рассмеялась.

22 сентября 1920 года.

Москва. Госпожа Каменева ушла на работу как обычно: в десять часов утра. Полчаса спустя, за завтраком, Лев Борисович, как здесь его называют, пообещал, что не пойдёт на работу и не будет заниматься никакими делами до тех пор, пока не устроит меня на новом месте, в Гостевом Доме. С переездом пришлось задержаться: по неотложному делу к Каменеву пришёл Джон Рид, американский коммунист. Хорошего телосложения, приятной внешности молодой человек, который добровольно покинул свою родину и целиком посвятил себя работе здесь. Я понимаю русскую душу, но что заставило этого с виду нормального парня из Соединённых Штатов так круто изменить свою жизнь? Мне говорили, что его книга «Десять дней, которые потрясли мир» - лучшая книга о революции, её уже зачислили в классику и стали изучать в школе.

На пути нас перехватил художник, назвавшийся Розенфельдом, обутый в парусиновые туфли. Здороваясь, он поцеловал Каменева.

Розенфельд предложил показать мне музеи и другие достопримечательности. Мы могли общаться только по-немецки. К сожалению, его немецкий оказался намного хуже моего, и это очень осложняло наше общение. Наконец, в полдень, мы освободились и начали выносить мои вещи. Я попрощалась с Кремлём, и машина перевезла нас по мосту через реку. На другом берегу, напротив Большого Кремлёвского Дворца, находился Гостевой Дом большевиков. Особняк раньше принадлежал крупному сахарозаводчику.

Сейчас здесь проживают работники Комиссариата Иностранных дел, господин Ротштейн (Rothstein), и американский финансист господин Вандерлип (W.B. Vanderlip) ранее уже бывавший в России.

Мне предоставили шикарную спальню и гардеробную, стены которых обиты зелёной камкой (узорчатым шёлком). Эти комнаты больше напоминают гостиную, чем спальню. После национализации в особняке ничего не стали менять, все вещи остались на своих местах. Здесь смешаны два стиля: современная готика и неоклассицизм. Потолок одного из залов расписан Фламенгом. Но самые дорогие картины (а среди них – три работы Коро) были переданы музею. В таком особняке наслаждаешься комфортом и атмосферой гостеприимства, даже если его убранство не отвечает вашему вкусу.

Рассказывают, что бывший владелец имел другие дома за границей и проводил в Москве всего лишь несколько недель в году. Его состояние было таким огромным, что он, вкладывая свои капиталы за рубежом и не испытывая ни в чём недостатка, тратил крупные средства на украшение своего московского Palazzo.

Один из старых слуг продолжает жить при особняке, обслуживает нынешних гостей, следит за порядком в надежде, что вернётся прежняя власть, а вместе с ней – и старые хозяева. Он открыто говорит, что не является большевиком, и с большим достоинством прислуживает нам за столом и поддерживает наше скромное проживание. Он обращается с нами, как с аристократами, и ожидает от нас поведения, достойного воспитанных леди и джентльменов.

Весь день я занималась тем, что распаковывала вещи и обустраивала моё новое жилище. Каменев обещал зайти, но, видимо, у него не нашлось времени. Однако он позвонил по телефону и сообщил, что за мной заедут и повезут на балет.

В театре мы сидели в ложе для иностранных гостей. Балет назывался «Coppelia». Прекрасная постановка и превосходный оркестр! Театр имеет размеры Ковент-Гарден. Партер окружён ярусами великолепных бордовых с золотом балконов и лож. В зале не было свободных мест. Зрители состояли из трудящихся, которые попали в театр по бесплатным билетам, выданным профсоюзами. Они представляли собой пёструю, буднично одетую толпу. В царской ложе, предназначенной для Комиссаров и их жён, сидел человек в фуражке. В соседней с нами ложе – женщина с повязанной на голове косынкой.

Интересно было наблюдать за атмосферой в зрительном зале. Люди, опираясь локтями на край балконов, замерев, смотрели на сцену. Не слышалось покашливаний и даже вздохов. Только когда Копелия, механическая кукла, ожила, радостно засмеялись дети. По окончании действия зрители повскакивали со своих мест и бросились не к выходу в фойе, а сгрудились в проходах около сцены, чтобы поближе разглядеть артистов и похлопать им. Эти люди, проработавшие весь день, получили большое удовольствие от спектакля и давали полную волю переполнявшим их чувствам.

Единственное недоразумение, которое несколько омрачило мне вечер, возникло из-за миниатюрной стенографистки из Комиссариата Иностранных дел, сидевшей вместе с нами в ложе. Она обратила внимание, что на мне был приколот значок в виде звезды, а на руках надеты белые перчатки. Эти предметы, заметила эта особа, несовместимы: белые перчатки носят только буржуи. Я стала возражать, что решающее значение имеет не то, что у меня надето на руки, а то, что у меня в сердце. Но это её не убедило, и чтобы не раздувать ссору, я сняла перчатки. Учитывая, что на мне была красная юбка из твида, красного цвета вязаная кофта и плотно облегающая голову шляпка, я не думала, что белые перчатки придают мне вызывающий вид.

Получив огромное удовольствие от спектакля, мне, тем не менее, пришлось вытерпеть удушливый запах, возникший в результате большого скопления немытых тел. Это не удивительно: в стране нет мыла, и большинство людей года по два, не меняя, ходят в одной и то же одежде.

Из театра я ехала в одной машине с господином Ротштейном. Я хотела припомнить хоть какие-нибудь критические статьи о нём, которые мне встречались в английской прессе, но я только смогла вспомнить, что ему запретили вернуться в Англию. Он производит впечатление энергичного и сильного человека. Думаю, он очень умён. Мы вместе поужинали. Наш разговор постепенно перешёл на скользкую тему: национализация женщин. Я непроизвольно заметила, что это явление нанесло самый сильный ущерб большевизму, а серьёзные люди на Западе продолжают верить этой нелепице. Господин Ротштейн несколько грубо перебил меня: «Вероятно, вы имеете в виду тот ограниченный круг людей, которые читают Morning Post?». Неужели он прав, думала я. И этот «ограниченный круг людей», к мнению которых я прислушивалась всю жизнь, совсем не в счёт?

23 сентября 1920 года.

Четверг. Москва. Утром я потратила много времени на организационные вопросы, не прибегая к помощи Каменева. Как выяснилось позже, в этом не было необходимости. Джон Рид говорил, что я не могу приступить к работе, пока не обеспечу себя всем самым необходимым. При этом я должна рассчитывать только на себя, а не перекладывать ответственность на кого-то другого. С другой стороны, господин Вандерлип советовал мне сохранить выдержку и спокойно ожидать наступления подходящего момента. Однако, испытывая нетерпение, я заполучила себе в помощники господина Розенфельда, который неожиданно приехал на машине с Александром Каменевым. Розенфельд любезно вызвался сопровождать меня в поисках подходящего помещения для студии. Художественная школа находилась довольно далеко, и, хотя её сотрудники проявили интерес, но они почти ничего не могли мне предложить. В Академии Художеств, которая, как я поняла, только что заново открылась, в одной из галерей нашлось место для работы, но оно меня не устроило. Мы побывали в Строгановском училище, где господин Коненков, выдающийся русский скульптор, предложил посмотреть одно из помещений.

Помещение напоминало пустую кухню, выходившее окнами на безликий задний двор. Два сопровождавших нас студента не проявили большого интереса к моей затее. Подумать только, вероятно, думали они, приехать в Россию в надежде, что сам Ленин будет ей позировать! Было очевидно, что они не верили в такую перспективу. Каменев предупредил меня, что большинство художников, с которыми мне предстоит общаться, не являются большевиками. Вероятно, что студенты принадлежали к этой категории людей и отнеслись ко мне соответственно. Одна студентка оказалась приветливее остальных и обратилась ко мне на французском языке: «Если у вас такие высокопоставленные друзья, пусть они позаботятся о вашем питании. Ведь мы здесь проводим весь день, с девяти утра до шести вечера, и ничего не едим». Я спросила, почему она не приносит еду с собой, и получила ошеломляющий ответ. Оказывается, существует жёсткий государственный контроль по распределению продовольствия, и продовольственных магазинов вообще нет. Я так была потрясена, что не стала задавать больше вопросов. Ясно, что я понятия не имею о том, что происходит, и выгляжу в их глазах достаточно глупо. Другой студент сказал: «Мадам, мы живём надеждой, что всё перемениться. Мы ждём уже два года. Не знаем, когда это произойдёт, только верим, что проснёмся однажды утром, и весь этот кошмар закончится!». Я попыталась возразить и напомнила, что были шесть лет войны война, потом блокада, но чувствовала, что не имею права оправдывать перед ними сложившуюся ситуацию.

Я вернулась домой совершенно подавленной, не добившись никаких результатов. В десять вечера я сидела в позолоченной гостиной с господином Вандерлипом, когда зазвонил телефон - это был Каменев. Он с ходу заявил, что нашёл подходящее помещение в Кремле, и что я должна буду там обустроить свою студию, потому что все интересующие меня лица работают в Кремле, это единственная возможность пригласить их позировать, поскольку они очень загружены работой. Каменев добавил, что утром пришлёт кого-нибудь за мной. Он поинтересовался, как я себя чувствую, и извинился за невозможность навести меня, так как очень занят. Просил не волноваться и пообещал, что всё будет хорошо. Я отправилась спать в приподнятом настроении.

24 сентября 1920 года.

Пятница. Москва. Секретарша госпожи Каменевой пришла за мной в десять утра. У Кремлёвских ворот нас уже ждал товарищ. Он был художником, молодой, с бородой, который говорил только по-русски. Нам выписали пропуска в массивное здание треугольной формы. Раньше здесь размещался Сенат (здание Судебных установлений), а теперь проводятся заседания. Сейчас это считается Главным Строением, и над ним развивается красный флаг. Войдя в здание, мы долго шли, как казалось, по бесконечным каменным коридорам. Кругом суетились чем-то занятые люди. Мы зашли кабинет товарища Уначидзе, который поразил меня своей внешностью - один из самых великолепных людей, которых я когда-либо видела - в натуре Местрович, - чрезвычайно крупный мужчина с шапкой рыжих волос на голове.

К сожалению, он тоже говорил только по-русски. Товарищ Уначидзе показал мне помещение, в котором мне предстояло работать. Это просторная, почти пустая комната, полукруглой формы, с простыми, белой побелки, стенами. В углу – массивная железная дверь с круглыми отверстиями, за ней – небольшая камера, в которой стоит сейф. Этот сейф опломбирован советскими печатями. Камера, как мне пояснили, раньше использовалась для содержания преступников. Видимо, этим объясняется запущенность и гнетущая атмосфера помещения, несмотря на солнечный свет, льющийся через три больших окна. Напротив, через внутренний двор, находится Арсенал. Вдоль его стены на лафетах установлены пушки, украшенные вензелями с буквой N в окружении лавровых венков, что даёт ключ к пониманию о времени их создания.

Пока я оглядывалась вокруг, появился Каменев и попросил составить список того, что мне необходимо для работы. Затем он отвёз меня на машине домой и оставался у меня до двух часов дня. Эти редкие моменты между работой, когда мы проводили вдвоём, очень дороги нам обоим. Он сообщил, что вечером я пойду на митинг в театр, и пообещал, что мне предоставят место в ложе рядом со сценой, откуда я всё хорошо увижу. Каменев собирался выступить на этом митинге с отчётом о своей миссии в Англии. Мы приехали с опозданием, когда митинг уже начался. Нас провели в Царскую ложу. Все кресла оказались заняты. Здесь собрались турки, китайцы и персы. Никто не уступил мне места и не предложил сесть. Господин Вандерлип и я стояли в проходе. Люди входили и выходили. Турки и персы (с тех пор я не выношу запаха герани) постоянно толкали нас. Во мне вскипела моя английская кровь, и я поняла, что никогда, ни при каких обстоятельствах, не смогу относиться к туркам, персам и китайцам, как к братьям!

Чуть позже нас с господином Вандерлипом перевели в ложу рядом со сценой. Здесь тоже было много народу, но не азиатов. Самое главное, сцена находилась прямо перед нами. Изливая потоки яда, выступала германская социалистка Клара Цеткин.

Немецкий язык звучит грубо, и злобная старуха, вытирая некрасивое лицо огромным носовым платком, была просто страшна. Она не говорила, а истерично кричала. Поэтому разобрать смысл её выступления я смогла только в общих чертах. Затем поднялся Троцкий и по-русски пересказал речь Клары Цеткин. Он очень заинтересовал меня. Это худой, подтянутый мужчина, с решительным выражением лица. Весь его облик говорит о целеустремлённости и буйной энергии. Во мне вспыхнуло желание вылепить его бюст. В этом человек есть что-то притягательное, поэтому работа над его образом обещала быть очень плодотворной. В переполненном зале стояла тишина. Все внимательно и сосредоточенно смотрели на сцену.

После Троцкого слово предоставили госпоже Коллонтай. У неё короткие тёмные волосы. Возможно, она произнесла хорошую речь, но я не могу судить. Устав от долгого стояния, и ни слова не понимая по-русски, я покинула театр в тот момент, когда при многократном повторении имён Черчилля и Ллойда Джорджа зал взрывался от дружного хохота.

25 сентября 1920 года.

Суббота. Москва. Чувствую, что у меня опускаются руки. Каждый встречный спрашивает, зачем я приехала в Москву. Все они уверены, что у меня нет никаких шансов вылепить бюст Ленина и особенно бюст Дзержинского, известного свои затворничеством. Тем не менее, целый день я занималась организацией своей студии. К моим дверям доставили полный мешок закаменевшей сухой глины. Пять мужчин и одна девушка безучастно стояли в стороне и смотрели, как я ломиком разбивала эту застывшую массу. Наконец, мне удалось их выпроводить, за исключением одного человека, отличного плотника, который внимательно следил за моими действиями и понимал, что мне требуется. Он оказал замечательным помощником: сбил для меня три арматуры, а затем три часа месил глину, пока она не стала такой консистенции, с которой можно работать. Когда в дверях появился Каменев и привёл с собой Зиновьева, мои руки были по локоть вымазаны глиной, а платье и волосы усыпаны глиняной пылью. Зиновьев рассмеялся, и сказал, что время его сеанса явно откладывается на несколько дней, которые мне понадобятся, чтобы привести себя в порядок. Но я заверила его, что к завтрашнему дню всё будет готово. И добавила, что человек с таким пониманием, как у этого плотника, вполне может занять министерское кресло. Каменев перевёл плотнику мои слова, а затем повернулся ко мне: «В нашей стране всё возможно». Перед уходом Каменев протянул мне пропуск в Кремль, действительный до конца декабря. Теперь я не буду ни от кого зависеть, и смогу по своему желанию ходить туда и обратно. Я не ушла домой до тех пор, пока не приготовила две заготовки бюстов для последующей работы. Я очень устала, но полна надежд, помня русскую поговорку, что дела в России делаются медленно, но верно.

26 сентября 1920 года.

Воскресенье. Москва. Вместе с господином Вандерлипом я сходила в церковь. Мы выбрали Храм Христа Спасителя, огромный кафедральный собор на левом берегу Москвы-реки, построенный в благодарность за спасение от наполеоновского нашествия. Собор украшен пятью злотыми куполами, которые мне служат ориентиром, если я заблудилась в городе. Служба уже началась, и мы смешались с толпой, состоявшей, как это не странно, преимущественно из мужчин. Роскошные, расшитые золотом, малиновые облаченья священников, казалось, ещё сильнее подчёркивали убогость и нищету прихожан с их хмурыми лицами. Какие глупые мысли возникают в самые торжественные моменты: например, когда поп освящал молящихся крёстным знамением, держа в каждой руке по подсвечнику с тремя свечами, я непроизвольно посмотрела вниз, беспокоясь, что капли воска упадут на ковёр, и они действительно упали! Когда стали передавать поднос для пожертвований, я наблюдала за пожилым крестьянином, стоявшим рядом. Он полез в карман и нерешительно помял в руках несколько бумажек. Было очевидно, что он пытался для себя решить, отдать ли ему все деньги или только их часть. В конце концов, он бросил на поднос все имевшиеся у него бумажки, маленькая жертва, которая, я уверена, ему зачтётся.

Хор, певший без музыкального сопровождения, был великолепен. На лицах прихожан читались искренняя вера и надежда. Можно утверждать, что глубокие религиозные чувства помогли русским людям пережить страшные годы лишений и предотвратить дальнейший хаос.

После церкви я одна пошла прогуляться, наслаждаясь ласковым осенним солнцем, и зашла в Третьяковскую галерею, в которой богато представлены различные художественные школы. Самая знаменитая картина коллекции – «Иван Грозный убивает своего сына», но из всего, что я видела, особенно запомнились три бюста работы скульптора Конёнкова, с которым я познакомилась в Строгановском училище. Эти бюсты выполнены из дерева. По замыслу, композиции и исполнению это настоящие шедевры, которые нельзя описать словами. Какое-то время я замерла в восхищении, любуясь этими современными работами. Я сразу ушла из галереи, потому что после таких произведений искусств ни на что смотреть уже не хотелось.

В три часа дня я спешила в Кремль, так как позвонил Каменев и сообщил, что на сеанс придёт Зиновьев. Я прождала его до четырёх часов. Наконец, он явился, возбуждённый, уставший и суетливый. Его пальто было наброшено на плечи, поскольку, просунуть руки в рукава, у него не было времени. Он скинул шляпу и рукой пригладил непослушную тёмную курчавую шевелюру. Затем присел, беспокойно оглядываясь по сторонам. Потом он взял в руки газету и начал её просматривать, изредка бросая на меня повелительные взгляды, убеждаясь, что я приступила к работе. Зиновьев произвёл на меня впечатление чрезвычайно противоречивого человека. У него бойцовские глаза и брови, но рот капризной и раздражительной женщины.

Постепенно Зиновьев освоился и, закончив читать газету, перекинулся со мной несколькими словами. Иногда он закидывал голову назад, как будто предаваясь каким-то мечтам. У него внешность поэта. Ему только тридцать восемь лет. Удивительно, как все эти революционеры молоды! От него я услышала, что Миллеранд (Millerand) стал Президентом Франции При этом Зиновьев безразлично пожал плечами и заметил, что это не имеет никакого значения. Ещё я узнала, что намеченная в Англии забастовка откладывается на неделю. Перед тем как уйти, он отметил, что бюст ему нравится, и что я должна лепить бюст Ленина.

Я шла пешком домой, любуясь красивым закатом, последние лучи которого, отражаясь, играли на золотом куполе Храма Христа Спасителя. Я шла и пела, радуясь, что, наконец, приступила к работе. Люди с удивлением смотрели на меня. Вероятно, для них это было непривычным зрелищем.

27 сентября 1920 года.

Понедельник. Москва. Теперь события стали разворачиваться быстрее, и моё длительное терпение не пропало даром. Сегодня мне позировал Дзержинский. Он является Председателем Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, или как его называют на Западе – «организатор Красного Террора».

Каменев очень много рассказывал мне про Феликса. Дзержинский пробыл в студии полтора часа, позировал спокойно и молчаливо. У него очень грустные глаза, кажется, что в них стоят слёзы, но добрая и приветливая улыбка. Лицо узкое, скуластое. Особенно выделяется нос: очень изящный, а тонкие бескровные ноздри выдают чувственную породистость. По происхождению он поляк.

Пока я работала, внимательно в него всматриваясь, он произвёл на меня любопытное впечатление. Наконец, крайне удивлённая его невозмутимостью, я воскликнула: «Вы сидите, совершенно не шелохнувшись!». Мы общались по-немецки, но беглого разговора не получалось. Всё же он ответил: «Выдержки и спокойствию меня научили тюрьмы». Я поинтересовалась, как долго он скитался по тюрьмам. «Четверть своей жизни, одиннадцать лет», - прозвучал ответ. Его освободила революция. Ясно, что не стремление к власти или желание политической карьеры сделали этого человека революционером. Его путеводной звездой стала фанатичная вера в справедливость во имя человеческого счастья и прогресса.

Ради этой благородной цели человек высокого интеллектуального склада должен был провести в заключении.

По понедельникам театры закрыты, артисты отдыхают (они работают по воскресеньям). Поэтому я ужинала с господином Вандерлипом, который поведал мне много интересного. Но при сложившихся обстоятельствах мне не следует пересказывать услышанное. Я не вызывала его на откровенность, а лишь внимательно слушала, и мне показалось несправедливым, когда в конце вечера господин Вандерлип заметил: «Вы теперь так много знаете, что мне лучше уехать из России раньше вас». Хотя он хорошо относится к людям, с которыми работает, но он – капиталист в полном смысле этого слова и гордится этим. Как настоящий англичанин, оказавшийся за границей, господин Вандерлип стремится выделиться, показать, что он не такой, как все, испытывая при этом чопорное чувство своего превосходства. После ужина его пригласил к себе Чичерин, и я провела остаток вечера с Михаилом Бородиным.

Михаил Маркович, как все зовут Бородина-Грузенберга, проживает в нашем особняке. У него непослушная тёмная шевелюра, волосы отброшены со лба назад, подстриженная бородка, глубоко посаженные глаза и непроницательное, как маска, лицо. Он басистым голосом говорит по-английски как американец. Я его редко вижу, поскольку он проводит на работе половину дня и всю ночь, как и остальные работники Комиссариата Иностранных Дел. Обычно Бородин опаздывает на ужин, быстро всё съедает и уходит из-за стола раньше нас всех. Как только Вандерлип удалился, Бородин выключил в гостиной все лампы, кроме одной, которую зажёг ещё Вандерлип. Я спросила, зачем он это сделал, на что Бородин, оглядывая освещённую комнату, слегка вздрогнул. «Этот выскочка!», - только и произнёс он. Затем опять уселся в глубокое кресло и, пристально смотря на меня, спросил: «На какие средства вы живёте?». Он впервые заговорил со мной, и мне показалось, что от моего ответа зависит вся моя жизнь! К счастью, никто здесь не знает о моей семье, о том, в каких условиях я росла и воспитывалась. Я не веду праздный образ жизни. Я твёрдо стою на ногах и имею собственные принципы. Бородин озадачил меня. Я теряюсь в догадках, что он подумал, когда я ответила на все его вопросы.

28 сентября 1920 года.

Вторник. Москва. В десять утра на один час пришёл Дзержинский. Вечером он уезжает из Москвы по неотложным делам, поэтому другого шанса у меня не будет. Но, заметив, как я поглощена работой, он продолжал сидеть, десять, потом ещё пятнадцать минут, отдавая по крупицам своё драгоценное время. Дзержинский так терпеливо позировал, что за два сеанса я сделала такой объём работы, как – за четыре с Зиновьевым.

Когда Савонарола Русской Революции ушёл, я загрустила оттого, что, вероятно, больше его не увижу. После полудня опять позировал Зиновьев. На этот раз он привёл с собой Бухарина и Бела Куна. Они похвалили бюст Дзержинского и попросили показать им фотографии других моих работ. Особенно им понравилась композиция «Победа».

Я страшно разочаровалась в Беле Куне. Раньше он представлялся мне романтиком, а на самом деле он производит впечатление отвратительной личности. Бухарин недурён собой, его моложавому лицу очень идёт небольшая, аккуратно подстриженная бородка.

Во второй половине дня, когда я осталась одна, три красноармейца принесли в мою мастерскую покрытый позолотой диван в стиле Людовика XVI и турецкий ковёр. Кто-то решил, что эти предметы придадут помещению жилой вид и скрасят убогость обстановки. Я даже рассмеялась, настолько не к месту здесь выглядел шикарный диван! Интересно, чью гостиную раньше украшал этот изящный предмет мебели, и какие ему приходилось слышать салонные беседы за чашечкой чая? Пока я так размышляла, вошёл скульптор Николай Андреев, представился мне и пояснил, что его прислал Каменев.

К счастью, Николай Андреев говорит по-французски. Крупный мужчина с маленькими смеющимися глазами и рыжей с проседью бородой, типичный русский человек. Мы немного поговорили, и он поведал мне, как ему было трудно работать над ленинским портретом непосредственно в кабинете вождя. Николай Андреев добавил, что портретная живопись не является подлинным искусством. Мне ничего не оставалось, как согласиться с ним: это трудоёмкая работа, время для позирования всегда недостаточно, а художник обязан так проявить свой талант, чтобы его произведение всегда вызывало у зрителей восхищение.

Ещё он сказал, что из-за временных трудностей в стране пока оставил ваяние и стал заниматься живописью. Я ответила, что полна решительности завершить свою работу, а истинное искусство может и подождать до лучших времён. Его настроение характерно для всей нашей скульпторской братии. Дьявольская гордость собой, а если для позирования недостаточно времени или условия далеки от идеальных, они предпочитают вообще отказаться от работы. Я считаю, в мире лишь единицы людей, достойные того, чтобы с них делали портреты, даже если для этого они не предоставляют художнику нормальных условий. Андреев засмеялся и сказал, что это уже журналистика, а не искусство!

Когда я вернулась домой, вода для ванны уже была нагрета. Приятная неожиданность: уже восемь дней как я не принимала ванны. Один раз в неделю, по субботам, мы имеем возможность помыться. Но что-то случилось с трубопроводом, и каждый вечер у нас не было воды, я уже совсем потеряла надежду. Так мы учимся ценить самые обычные вещи, которым раньше даже не придавали значения. С момента переезда в этот особняк мне приходилось мыться только холодной водой. По привычке я просыпаюсь в восемь утра. Мечтаю поесть на завтрак яичницу, но приходится довольствоваться чёрным хлебом с маслом, правда, иногда подают и сыр.

Я много думаю о своей семье и друзьях. Так странно, что мы отрезаны друг от друга: от них нет писем, и я не имею возможности отравить им весточку. Особенно меня волнует мама, ведь я уехала, даже не посвятив её в мои планы. Интересно, папа тревожится за меня, или ему всё безразлично, а может быть, он возмущён? При мысли о детях, у меня сжимается сердце. Я не могу представить свою жизнь без Маргарет и Дика, и они, должно быть, удивлены отсутствию писем от мамы. Страшно подумать, если мои дети решили, что я им не пишу, потому что забыла их!

Вечером мы пошли на «Coq D’or» (Опера Римского-Корсакова «Золотой петушок» -Ред.). Мне чудилось, что я вернулась в Лондон, пока я не перевела взгляда со сцены и не огляделась вокруг.

30 сентября 1920 года. Четверг.

Утром ко мне зашёл Каменев. Он держал в руках часы: в его распоряжении было только двадцать минут. Как можно общаться в такой спешке! Я ограничилась тем, что представила ему перечень того, что мне удалось сделать. Не удивительно, что Каменев появляется здесь так редко. Весть о его приезде мгновенно разносится по дому, и люди по очереди приходят к моей двери, просят позволения увидеться с ним, и его шофёр посылается с разными поручениями. Это очень не нравится Каменеву!

Вечером Бородин-Грузенберг пригласил меня на спектакль «Князь Игорь». Интересное представление: в нём одновременно сочетаются опера и балет. В соседней ложе сидели афганцы и корейцы. Внизу в партере я впервые увидела мужчину в смокинге и белой рубашке. Он выглядел очень подозрительно.

1 октября 1920 года.

Пятница. Москва. Николай Андреев встретил меня около Кремля в час дня. Каменев предоставил в наше распоряжение машину. Мы отправились по картинным галереям, начиная с Кремля. В Малом Николаевском дворце, расположенном рядом с Царь-пушкой, на втором этаже разместился рабочий клуб. В нём поддерживается порядок, достаточно чисто, и только присутствие мебели в стиле ампир указывает, что когда-то здесь были жилые помещения. Мы спустились этажом ниже в бывшую домашнюю церковь, расписанную золотом на чёрном фоне. Сейчас здесь – переплётная мастерская и типография. Изображение Святого Духа, спускавшегося с неба в виде голубя в золотых лучах солнца, придаёт помещению нелепый вид. Сначала моё буржуазное предубеждение повергло меня в шок от увиденного, но потом я вспомнила, что дома в нашей часовне XIV века папа стучит на пишущей машинке на ступеньке алтаря. Правда, этим помещением давно не пользуются по назначению, но всё же, следует быть последовательным.

Из Кремля мы поехали в дом Остроухова.

Он провёл меня в помещение, завешанное иконами, некоторые из них датируются V и VI веками. Одна из икон раньше принадлежала Собору Святой Софии. Эти иконы прекрасны по исполнению и очень колоритны. Самым интересным оказались пояснения Остроухова. Этажом ниже у него расположена пёстрая коллекция современного искусства. Он показал нам картину Матисса, подаренную ему самим Матиссом. Какой поразительный контраст по сравнению с Иконами!

В девять вечера заехал Каменев, узнать, как у меня дела. Он пробыл до одиннадцати часов. И это было так замечательно! Каменев ничего не ел, и я угостила его чаем с бисквитами от Кронпринца, пригодившимися так кстати!

2 октября 1920 года.

Суббота. Москва. Услышав, что на Красной площади в одиннадцать утра будет проводиться смотр войск, я решила сходить и посмотреть. Все оказались заняты, а Михаила Марковича Бородина-Грузенберга я нигде не могла найти. Если бы он пошёл вместе со мной, то я бы взяла свой «Кодак». Но поскольку разрешения фотографировать у меня не было, я не стала рисковать, и оставила фотоаппарат дома. Дошла до Красной площади, дальше не пропускали, а мне так хотелось увидеть обращение Троцкого к военным. Красноармейцы оцепили площадь, и мне пришлось взойти на ступеньки Собора Василия Блаженного. Красноармейцы были вооружены, и когда я попыталась сойти со ступенек, чтобы немного продвинуться вперёд, один из них с самодовольной улыбкой направил на меня штык. Я жестом показала, что не понимаю, и беспомощно сказала по-английски: «Where do you want me to go?». Он рассмеялся и позволил мне встать рядом с собой. Толпа хранила молчание, безразлично взирая на происходящее. Никаких эмоций, радости или возбуждения. Откуда-то издалека доносился голос Троцкого, прерываемый громогласными приветствиями красноармейцев. Немного погодя, толпа колыхнулась и подалась вперёд, где стояло оцепление. Появилась конная милиция. Всадники были одеты в яркую форму и держали в руках пики с развевающимися на конце флажками, направляя их против толпы. Неожиданно стоявший рядом мужчина обратился ко мне по-французски: «Мадам, неужели вам это нравиться?». Я так обрадовалась, что появилась возможность с кем-то поговорить. Это был молодой человек, небрежно побритый, но одетый в военную форму. Он добавил, что может говорить по-немецки, а английский подзабыл, хотя когда-то провёл в Англии три месяца. Презрительно указав рукой на происходящую перед нами сцену, этот человек сказал: «C’est du theatre, Madam». Я отважилась заметить, что от такого театрального спектакля немного пользы, пока нет зрителей. В Англии, заверила я его, военные смотры проводятся для народа. Для чего всё это, если нас даже близко не подпускают? Он ответил, что так решается вопрос охраны Троцкого. Я рассмеялась: «Мы же, как минимум, находимся на расстоянии трёх ружейных выстрелов!». Затем, к моему большому удивлению, этот молодой человек начал выражать недовольство, критиковать, и его рассуждения очень напоминали контрреволюционную агитацию. Для каждого, слышавшего об условиях жизни в России, будь то при царе или после Революции, его рассуждения казались крайне неосторожными, и я спросила: «Вы что, сошли с ума? Ведь многие понимают по-французски?». Он пожал плечами: «Когда изо дня в день видишь смерть на каждом шагу, уже ничему не удивляешься». Затем мой новый знакомый предложил пройтись. С чувством неловкости я удалялась с незнакомым мужчиной на виду у всей толпы, создавая впечатление, что он меня «снял». Но всё же в России отсутствуют условности, просто моё буржуазное воспитание давало повод представить сложившуюся ситуацию в таком негативном для себя виде.

Мы спустились к Москве-реке и, облокотившись на парапет, долго проговорили. Он оказался очень интересным собеседником, но крайне неосторожным в своих высказываниях. К счастью, себя мне не в чем упрекнуть. Я выбрала большевистскую позицию и в обычной своей манере спорила с ним о войне и блокаде, пытаясь убедить его не заострять внимание на сегодняшних трудностях, а смотреть в будущее. Мы поговорили об идеалистах, обсудили кое-какие эпизоды из жизни царской России и сравнили с современностью. Но всё, что я упоминала, только ещё больше распаляло его. В конце концов, этот человек выразил готовность продемонстрировать мне «обратную сторону». Он пригласил меня отправиться с ним на завод. Я спросила, какая от этого будет мне польза, если я ни слова не говорю по-русски. Он ответил, что хотел бы познакомить меня со своим отцом и родным дядей, но поскольку они из «бывших», следует соблюдать осторожность. Наконец, я назвала себя и дала ему свой адрес в обмен на его номер телефона. Мы договорились, что завтра, в воскресенье, я ему позвоню, и он будет ждать меня напротив ворот нашего особняка в одиннадцать утра, но в дом он входить категорически отказался.

Уже час ночи (я по русской привычке не легла спать рано!). Встретила Михаила Марковича Бородина-Грузенберга, когда он вернулся из Комиссариата, и рассказала ему о своём новом знакомом. Михаил Маркович заметил, это самый эксцентричный сорт контрреволюционеров, и не советовал мне с ним больше встречаться.

3 октября 1920 года.

Москва. Уже пять дней, как я не работаю. А кажется, что больше. Мне рассказывали о людях, которые специально приезжают по делам в Москву, и вынуждены ждать своей очереди шесть месяцев! Такое ощущение, что до Ленина отсюда дальше, чем из Лондона. Если человек нигде не работает, здесь совершенно нечем заняться. Трудно представить общество, в котором отсутствует социальная жизнь, нет магазинов, нельзя (для меня) найти газет на иностранном языке, и никто не пишет и не получает писем. Никто не планирует приятного времяпровождения в кафе или ресторане и не имеет возможности расслабиться в горячей ванне. Когда пересмотрены все картинные галереи, часть из которых открыты только в первой половине дня, а другая часть вообще работает не каждый день, и при этом приходится до боли в ногах ходить пешком по вымощенной булыжником мостовой, делать больше нечего. Чтобы быть занятым, надо иметь работу. Вероятно, я бы не стала так волноваться, если бы уже закончила ленинский бюст, но меня тревожит томительное ожидание, растянувшееся на несколько недель. Я не могу вернуться в Лондон без его бюста.

Михаил Бородин-Грузенберг пригласил меня на прогулку. Было очень холодно. Мы направились к Собору Василия Блаженного, поскольку мне хотелось осмотреть его внутренне убранство, но после трёх часов Собор закрыт. Он очень красив снаружи, нарядно раскрашенный, с причудливыми башенками и куполами. Не понимаю, как Собор сохранился в этом климате. Мне говорили, что внутри почти нечего смотреть. Наполеон держал в нём своих лошадей. Каждый слышал ужасные истории о возмутительном отношении большевиков к предметам искусства и старины, но даже они не опустились до такого варварства. Наполеон запомнился не только этим. Например, он приказал взорвать небывалой красоты Спасские Ворота Кремля. Были заложены бочки с порохом, и последние бежавшие из Москвы французы подожгли фитиль. Но вовремя подоспела русская кавалерия, и отважные гусары с риском для жизни потушили огонь.

На обратной дороге, пытаясь хоть немного согреться, мы зашли в Храм Христа Спасителя. В боковом приделе, где слабо мерцали свечи, батюшка с длинными волосами и большой бородой, в красивом одеянии, проводил службу. Прихожане с чувством внимали каждому слову. Гловы женщин выглядели по-восточному, благодаря повязанным платкам. Я недолго послушала незнакомое песнопение, не понимая ни слова. Батюшка в своём торжественном обличье выглядел как Христос на картинке, и мне почудилось, будто я слушаю проповедь Учителя в Храме.

4 октября 1920 года.

Понедельник. Москва. Когда я в десять утра спустилась к завтраку, мой странный контрреволюционер сидел в коридоре. Мне так и не удалось узнать, как он здесь оказался, и зачем пришёл, ведь я ему не позвонила. Выразив своё удивление, я извинилась, что не смогла с ним встретиться, объяснив это неожиданным приходом друзей. Я пообещала позвонить ему позже. Он казался несколько разочарованным, сказал, что готов был «entierement a mon service» и удалился. В столовой завтракал Михаил Бородин-Грузенберг. Я рассказала ему, что произошло. Михаил быстро поднялся, чтобы взглянуть на него. Но я только рассмеялась, заметив, что выставила этого человека до того, как оповестила кого-нибудь о его присутствии. Михаил холодно взглянул на меня. Он, подобно всем мужчинам, может хорошо относиться к вам как к женщине, но при других обстоятельствах, не задумываясь, принесёт вас в жертву.

В полдень приехал Герберт Уэллс: онтолько что прибыл из Петрограда вместе со своим сыном. Теперь они живут в нашем доме. Так приятно встретить старого знакомого, говорить с ним об интересующих нас предметах и вспоминать общих друзей. Он со свойственной ему манерой, смеясь, с изысканным юмором, рассказывал о жизни в Петрограде. В связи с приездом Уэллса мы решили устроить торжественный обед, каждый внёс свою лепту, но всё испортил Михаил Бородин. Когда я попросила принести аппетитный яблочный пирог, который я видела на столике рядом с диваном, Михаил скривил лицо и недовольно посмотрел на меня. Он распорядился унести пирог обратно на кухню. Коммунист до мозга костей не смог смириться с такой несправедливостью: Уэллсу даются такие почести в виде целого пирога, в то время как Вандерлип или Шеридан в день своего приезда не получили ни кусочка! Все обитатели дома называли меня по фамилии, Шеридан, как мужчину. Быстро забылась старая привычка обращаться к дамам «госпожа». Хотя никто и не пытался этого делать: в нынешних условиях эти слова звучат как ругательства. Я ещё не удостоилась чести обращения «Товарищ», но некоторые на русский манер уже называли меня Клара Моретоновна (поскольку имя моего отца Моретон).

После обеда мы с Михаилом Бородиным-Грузенбергом вышли прогуляться. Когда мы все ещё сидели за столом, он тихо и незаметно вышел из комнаты. Я спросила, почему. Михаил не был расположен объяснять свой поступок. Сказал, что не любит скопления людей, и ему просто не нравится Герберт Уэллс. Чем перед ним провинился Уэллс, я так и не поняла. Вечером я надолго задержалась в гостиной, сначала беседуя с Михаилом, потом с Вандерлипом, и, наконец, с Гербертом Уэллсом.

Мы обменялись своими впечатлениями о Петрограде и Москве. Герберт сделал вывод: «У нас нет расхождения во взглядах. Вы – в Москве, а я – в Петрограде; это как два разных государства». Но русские привычки везде одинаковы. Мы много смеялись, рассказывая друг другу, что нам пришлось увидеть и узнать. В России нет личной жизни, жилые комнаты напоминают зал ожидания вокзала. Человек не может остаться наедине с собой: каждый час, днём или ночью, всегда кто-то приходит. Опыт, через который я прошла в квартире Каменевых, очень напоминал его собственный, только в гостях у Горького. Вы сидите и говорите до раннего утра; едите и курите до тех пор, пока не начинаете задыхаться от табачного дыма; только тогда кто-нибудь поднимается и начинает готовиться ко сну, расстилая постель прямо в этой же комнате! Люди запросто заходят к вам и начинают разговаривать, пока вы сидите на краю кровати и штопаете свои носки. И в таких условиях создаётся высокая мораль!

Герберт Уэллс много рассказал мне о госпоже Будберг, вдове, живущей с Горьким. Во время пребывания Уэллса в Петербурге она была его переводчицей

Я много слышала о ней от других. Говорили, что это очень красивая женщина, пользующаяся большим успехом у мужчин. Большевики арестовывали её дважды, и ей запрещён выезд из страны, даже в Эстонию, где находятся её дети. Тем не менее, госпожа Будберг призналась Герберту Уэллсу, что сейчас она чувствует себя счастливее, чем до революции, потому что жизнь стала интереснее и наполнена содержанием! Могу представить, у скольких женщин резко изменилась жизнь в современных условиях, но не уверена, что это всем нравиться! Лично для себя я предпочитаю жизнь со всеми её трудностями и неизвестностью безмятежному прозябанию в уютном доме.

В Москве, живёт госпожа Протопопова, чья семья до революции была очень состоятельной. Они владели литейным предприятием, на котором лили колокола, и мастерской, где писали иконы. Ей повезло: удалось устроиться на работу в Комиссариат Иностранных дел. Знание французского и немецкого сделали эту женщину незаменимой в отделе переводов. За свою работу она не только получает зарплату, но и имеет продуктовую карточку, на которую содержит себя, свою мать и своего ребёнка.

Госпожа Протопопов не жаловалась мне, что обстоятельства вынудили её работать, а только сказала, как интересно следить за происходящими переменами. Сейчас в России бурлит жизнь, и я думаю, что многие русские, которые могли бы бежать из страны, остались и работают не на большевиков, а во имя России. Мне встретилось много людей, которые прямо говорят, что не могли бросить Родину в такое тяжёлое время. А есть ещё категория истинно русских, которые просто не могут променять русские зимы на спокойную жизнь на чужбине. Перед такими людьми хочется снять шляпу.

Герберт Уэллс, конечно, возмущался отсутствием удобств и невозможностью иметь частную жизнь. Он признался, что при таких условиях просто не может работать. Ему обязательно утром надо принять ванну, выпить чашечку кофе, просмотреть газеты, позавтракать в спокойной обстановке, а затем с комфортом, в тишине, сидеть за удобным письменным столом и читать свою корреспонденцию. А здесь вы не получаете газет и писем, но зато у вас есть время подумать! Но если вы не способны работать, не начав свой день с горячей ванны, то, как это не прискорбно, ваше место – в России! Ах, Герберт, дорогой Герберт! Я очень хорошо к тебе отношусь, но надо менять свои привычки.

5 октября 1920 года. Москва.

Герберт Уэллс целый час беседовал с Лениным. Герберт потом поведал мне, что этот человек произвёл на него большое впечатление и очень ему понравился. Как выяснилось, Ленин рассказал Уэллсу о миссии Вандерлипа, посвятил его в проблему о Камчатской концессии США и союзничестве против Японии. Это должно расстроить самого господина Вандерлипа, которому не хотелось, чтобы сведения о его миссии стали известны на Западе раньше его отъезда из России. Думаю, нетактичность Ленина имеет под собой нетактичную цель. Герберт Уэллс долго рассуждал о целесообразности моего отъезда домой. Он тоже считает, что у меня нет шансов лепить бюсты Ленина и Троцкого. Он говорит, что, Каменев «подвёл меня» самым отвратительным образом. В защиту Каменева я только могла сказать, что он ещё «не подвёл меня». Но у Герберта Уэллса есть ещё какие-то соображения, которыми он не захотел поделиться со мной. Мне кажется, он предполагает, что через несколько недель здесь произойдёт что-то ужасное. Не знаю, какова обстановка в Петрограде, но в Москве жизнь косная и застывшая. Герберт Уэллс мог многое узнать о реальном положении школ и заводов, а также почерпнуть сведения о других сторонах жизни, но только каждодневная рутина и работа, даже ничегонеделание, дают прочувствовать атмосферу. Обстоятельства вынуждают меня сидеть без дела, я должна ждать. Правда, мне не хватает спокойствия и терпения, но подсознательно я уверена, что моё ожидание будет вознаграждено. Не вижу ничего устрашающего. Да, жизнь тяжёла и люди терпят много лишений, но беспорядка нет. Медленно, шаг за шагом, государственная машина набирает обороты. Конечно, никому не нравится мыться холодной водой, питаться сомнительными продуктами и испытывать неудобства, непривычные для избалованного комфортом человека. Но нельзя впадать в уныние. Это не признаки развала общества, а временные трудности роста.

После оперы «Садко» я вернулась домой вместе с Михаилом Бородиным - Грузенбергом. На ужин у нас были щи и остывший рис. Мы проговорили до двух часов утра. Михаил всегда убеждает всех, что наша пища съедобная, даже если это и не соответствует действительности. Он никогда не высказывает неудовольствия, а только делает вид, что ест. Иногда я отчётливо замечаю его притворство! В этот вечер он рассуждал о моей работе. Михаил хочет, чтобы я подумала о создании статуи, воплощающей советскую идею. Он много говорил о Третьем Интернационале, как олицетворении всемирного братства пролетариата. Цель Третьего Интернационала очень проста: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Если они объединятся, то мир во всём мире (Pax Judaica) будет обеспечен навсегда, но добиться этого единства чрезвычайно сложно. Я думаю, что это вообще невозможно. От всего увиденного и услышанного здесь у каждого путаются мысли, у меня голова просто пухнет. Этой ночью в его большой, в готическом стиле, комнате я ходила взад и вперёд, хватая Михаила за руки и ведя абстрактные разговоры до тех пор, пока его спокойствие не передалось и мне. Он понимает, что я переживаю период вынужденного ожидания, не лишённого беспокойства и отчаяния. Я так плохо разбираюсь в русском характере и так много наслышана противоречивых историй, что трудно предполагать, чем всё закончится. Он старался подбодрить меня и вселить уверенность. Иногда Михаил Бородин-Грузенберг напоминает мне Акселя Мунте. Он также горячо уверен в своей убеждённости и требует от каждого стремиться к идеалу.

6 октября 1920 года.

Среда. Москва. Провела утро, штопая свои носки, а господин Вандерлип вслух читал Руперта Брука (Rupert Brook (1887-1915гг) – английский поэт –Ред.). Я в таком отчаянии, что близка к тому, чтобы всё бросить и уехать. За окном пасмурно, в два часа появился Комендант нашего дома с сообщением: «Вам привет от товарища Каменева. Всё готово, и завтра с одиннадцати до четырёх вы работаете над бюстом Ленина в его кабинете».

Замечательная новость! Я сразу пошла в Кремль вместе с Хамфриесом (Humphries), американским коммунистом, работавшим в аппарате Чичерина.

По дороге мы говорили об Уэллсе и его интервью с Лениным, и о том, какой эффект это произведёт на господина Вандерлипа, когда он узнает. Я спросила, почему Ленин рассказал о делах господина Вандерлипа, если это должно держаться в тайне. Хамфриес, присутствующий при беседе Ленина с Уэллсом, пояснил, что Ротштейн, который тоже там находился и хотел подставить мне ножку, вмешался в разговор и спросил Ленина по-русски, не проявляет ли он неосторожность. Ленин просто ответил, что не проявляет, и продолжил разговор! Как наивно спрашивать самого Ленина, а правильно ли он поступает! Ленин всегда знает, что делает. Никто не может сравниться с ним в предусмотрительности и осторожности. Хамфриес помог перенести мои подставки и глину из студии в комнату Ленина. Я счастлива, что подготовилась к работе, и с нетерпением жду завтрашнего дня.

7 октября. Четверг. Москва.

Михаил Бородин-Грузенберг проводил меня в Кремль. По дороге он сказал: «Запомните, что сегодня вам предстоит выполнить самую лучшую свою работу». В тот момент меня больше беспокоили мысли об условиях, в которых мне придётся лепить, и об освещённости.

Мы вошли через особую дверь, около которой стоял часовой. Поднялись на третий этаж, пройдя через несколько дверей и коридоров. Везде была расставлена охрана. Как я и ожидала, часовые получили приказ пропустить меня. Наконец, мы прошли через два помещения, в которых размещались женщины-секретарши. В последней комнате за пятью столами сидели пять секретарш, с любопытством разглядывающих меня, но им было известно о цели моего визита. Здесь Михаил поручил меня маленькой горбунье, - личной секретарше Ленина, и ушёл. Она указала на обитую белым сукном дверь, и я вошла через неё. Дверь просто захлопнулась за мной.

Ленин сидел за письменным столом. Он встал и прошёл через всю комнату, чтобы поприветствовать меня. У него радушные манеры и приветливая улыбка, чем он сразу располагает к себе. Он сказал, что слышал обо мне от Каменева. Я принесла свои извинения, что вынуждена беспокоить его. Ленин рассмеялся и пояснил, что последний скульптор провёл в его кабинете несколько недель, ему это так наскучило, что он поклялся, что это больше не повторится. Ленин спросил, сколько мне понадобится времени, и предложил работать сегодня и завтра с одиннадцати до четырёх часов дня, и три или четыре вечера, если я соглашусь лепить при электрическом освещении. Когда я сказала ему, что работаю быстро и, скорее всего, мне не понадобится столько времени, Ленин, смеясь, заметил, что это его устраивает.

Три красноармейца внесли мои принадлежности, и я расположилась слева от Ленина. Мне пришлось нелегко, поскольку он сидел низко и не поворачивался, но и не замирал. В кабинете было тихо, к тому же Ленин целиком ушёл в свою работу и почти не замечал меня, и я спокойно проработала без перерыва до четверти четвёртого.

За всё это время у него был только один посетитель, но мне большую помощь оказал телефон. Когда раздавалась тихая трель, и вспыхивала маленькая электрическая лампочка, подсказывающая, что звонит телефон, его лицо оживлялось и становилось интересным. Он реагировал на телефон, как на живое существо. Я вслух заметила, как относительно спокойно в его кабинете. В ответ Ленин рассмеялся: «Подождите, пока дело дойдёт до политических споров!». Периодически заходили секретарши с письмами. Он вскрывал эти письма, расписывался на чистом конверте и отдавал этот конверт, вероятно, как я думаю, в качестве расписки. Приносили и документы на подпись. Ленин подписывал, но при этом смотрел не на собственную подпись, а на сам документ.

Я поинтересовалась, почему у него секретарями работают только женщины. Ленин пояснил, что мужчины находятся на фронте, и это замечание стало причиной того, что мы заговорили о Польше. Я думала, что мирный договор с Польшей был подписан вчера, но Ленин сказал: «Нет», добавив, что переговорам пытаются помешать, и что ситуация с этим вопросом очень сложная.

«Кроме того, - добавил он, - Когда мы договорились с Польшей, мы добрались и до Врангеля». Я поинтересовалась, насколько серьёзно следует рассматривать Врангеля, и он ответил, что с Врангелем приходится считаться. Я впервые услышала такое мнение: другие русские, с которыми мне довелось обсуждать этот вопрос, только смеялись и не воспринимали Врангеля серьёзно.

Мы поговорили и о Герберте Уэллсе. Ленин признался, что читал только его книгу «Joan and Peter», да и то не до конца. Ему понравилось описание начального периода интеллектуальной жизни буржуазной Англии. Ленин добавил, что ему следовало бы больше читать, и сожалел об упущенной возможности познакомиться с ранними фантастическими романами о войнах в воздушном пространстве за овладение миром. А мне говорили, что Ленин всегда уделял большое внимание чтению. На его письменном столе лежала книга Chiozza "Money".

Ленин спросил, не было ли у меня затруднений на пути к его кабинету. Я объяснила, что меня сопровождал Михаил Бородин-Грузенберг. После этого я набралась храбрости и сказала, что Бородин, человек образованный и хорошо говоривший по-английски, мог бы стать достойным посланником в Англии, когда установится мир. Ленин с интересом взглянул на меня. Было заметно, что моё предположение весьма позабавило его. Казалось, он видел меня насквозь. Наконец, он произнёс: «Это понравилось бы господину Черчиллю! Не правда ли?». Я поинтересовалась, насколько сильно ненавидят Уинстона Черчилля в России. Ленин пожал плечами и затем выразился в том духе, что Черчилль – человек, за которым стоит сила мирового капитала. Мы поспорили по этому поводу, но Ленину было неинтересно моё мнение, его личная точка зрения оставалась непоколебимой. Он знал, что Уинстон – мой двоюродный брат. Я сказала, как бы извиняясь, что так уж получилось, и поспешила заметить, что у меня есть ещё один двоюродный брат, состоявший в партии "Шинн Фейн" (Sinn Féin - Политическая партия в Ирландии – Ред.). Ленин засмеялся: «Должно быть, вы интересно проводите время втроём!». Возможно, мы могли бы интересно провести время, но мы никогда не собирались втроём!

За эти четыре часа Ленин ни разу не закурил и даже не выпил чашки чая. Мне раньше не приходилось работать так долго, и к четверти четвёртого у меня буквально подкашивались ноги. Глаза устали от напряжения, и я сильно проголодалась. При прощании Ленин пообещал завтра позировать на вращающемся стуле. Если всё пройдёт без помех, думаю, я смогу завершить свою работу за два сеанса. Мне кажется, бюст очень похож на оригинал, по крайней мере, по сравнению с теми бюстами, которые мне довелось увидеть. У Ленина любопытное лицо, но какой злой взгляд!

Когда я спросила о новостях из Англии, он предложил мне три последних номера "Daily Heralds", от 21, 22 и 23 сентября. Я принесла газеты домой, и мы все, включая русских и американцев, набросились на них. Что касается меня лично, то я провела незабываемый вечер, читая о волнениях в Ирландии и Парламентских дебатах, словно эти события произошли только вчера. О, господи, ощущение такое, что, выглянув в окно, видишь на горизонте родной дом. Я очень устала и ничего не ела с десяти утра до девяти вечера, когда у нас стали подавать ужин. В перерыве я подкрепилась моими английскими бисквитами.

8 октября. Пятница. Москва.

Опять работала в ленинском кабинете. На этот раз я пришла сама, без сопровождающих, имея на руках выданный мне пропуск. Я взяла свой Кодак, хотя у меня и не было специального разрешения. Просто я набросила пальто на руку, в которой держала свой фотоаппарат. Не понимаю, откуда взялись силы. Мне пришлось работать на большом расстоянии от него. Очень помог приход одного товарища: впервые Ленин повернулся к окну и начал беседу, а у меня появилась возможность целиком видеть его лицо, хорошо освещённое дневным светом. Разговор был долгим и весьма оживлённым. Никогда раньше мне не приходилось видеть, чтобы один человек так часто менял выражение лица. Ленин смеялся и хмурился, он попеременно выглядел задумчивым, обеспокоенным и весёлым. Его брови находились в постоянном движении, иногда они позли вверх, а затем сурово сдвигались.

Я, не отрываясь, наблюдала за всеми этими выражениями лица, выжидая и теряясь в решениях. Наконец, меня осенило, и с неистовой быстротой я запечатлела его хитрый взгляд. Замечательно! Ни у кого нет такого хитрого взгляда, только у него! Теперь Ленин, казалось, вспомнил о моём присутствии и стал пронизывающе загадочно посматривать в мою сторону. Интересно, если бы я оказалась шпионкой, делающей вид, что не понимаю по-русски, могла бы я узнать что-нибудь интересное? Товарищ, выходя из кабинета, взглянул на мою работу и сказал только одно слово, значение которого я уже знала: «Хорошо». Затем он добавил что-то о моём мужественном характере, так что я осталась довольна. После его ухода Ленин согласился позировать на вращающемся стуле. По-моему, это доставило ему удовольствие. Он заметил, что никогда раньше не сидел так высоко. Когда я опустилась на колени, чтобы оценить вид снизу, на лице Ленина появилось выражение удивления, а потом – смущения. Я засмеялась и спросила: «Вы не привыкли к такому обхождению со стороны женщин?». В этот момент в кабинет вошла секретарша, и я не поняла, что их так рассмешило. Они о чём-то быстро говорили по-русски и много смеялись.

После ухода секретарши, Ленин стал серьёзным и задал мне несколько вопросов. Много ли мне приходится работать в Лондоне? Я ответила, что в этом моя жизнь. Сколько часов в день? Обычно, семь часов. Он ничего больше не добавил, но мне показалось, что мои ответы его удовлетворили. С этой минуты, несмотря на его галантное отношение ко мне, Ленин посматривал на меня снисходительно, как на буржуйку. Думаю, что он всегда спрашивает незнакомых людей об их работе и происхождении, и соответственно с этим составляет о них собственное мнение. Я показала Ленину фотографии некоторых своих работ, в том числе – «Victory». Он не сказал, что композиция «Victory» (Победа) ему понравилась, а только заметил, что я сделала её чересчур красивой. Я возразила, пояснив, что красота Победы обусловлена принесёнными жертвами, но Ленин не хотел со мной соглашаться: «Это всё влияние буржуазного искусства, оно всегда приукрашено». Я спросила его с горечью: «Вы обвиняете меня в буржуазном искусстве?».

«Обвиняю, - ответил он, а затем, подняв фотографию бюста Дика, добавил, - Я не виню вас в приукрашивании этого, но умоляю, не приукрашивайте меня». Затем Ленин взглянул на Уинстона: «Это сам Черчилль? Вы польстили ему». Кажется, он уже вбил это себе в голову. Я произнесла: «Что мне от вас передать Уинстону?». Ленин ответил: «Я уже послал ему сообщение через нашу делегацию, и он мне ответил, не прямо, а через язвительную газетную статью, в которой назвал меня самым ужасным созданием и обозвал нашу армию блошиной. Я не сержусь, наоборот, меня порадовал его ответ. Это значит, мне удалось его разозлить».

«Когда же в России наступит мир? Смогут ли всеобщие выборы обеспечить его?» - поинтересовалась я.

Ленин сказал: «Нам нет необходимости проводить всеобщие выборы. Это только Ллойду Джорджу нужны выборы, они пройдут под эгидой антибольшевизма, и он на них победит. Капиталисты, королевская власть и армия – все стоят за ним и за Черчиллем».

Я спросила, не ошибается ли он в своей оценки популярности Уинстона и влиянии королевского двора. Ленин рассердился: «Это выдумка буржуазии, что короля можно не принимать в расчёт. Он имеет очень большое влияние. Король стоит во главе армии. Он – голова буржуазии, от него многое зависит, и он прикрывает своей спиной Черчилля!». Ленин был так убедителен, так самоуверен и так горячо об этом говорил, что я не решилась продолжать спор.

В следующую минуту Ленин задал мне вопрос: «А как ваш муж отнёсся к поездке в Россию?». Я ответила, что мой муж погиб на войне.

«В капиталистической империалистической войне?».

Я сказала: «Во Франции, в 1915 году. В какой же ещё войне?».

«Ах, действительно, - произнёс он, - Мы пережили столько войн: Империалистическая, революция и Гражданская».

Затем мы обсудили, с каким удивительным энтузиастом и чувством патриотизма Англия вступила в войну в 1914 году. Ленин предложил мне почитать «Le feu» и «Clarte» писателя Анри Барбюса в которых так замечательно описаны этот дух и его развитие.

Зазвонил телефон. Ленин взглянул на свои часы. Он обещал мне только пятнадцать минут, а уже прошло полчаса. Спустившись со стула, он подошёл к телефону. Для меня это уже не имело значения: я сделала всё, что было в моих силах. Работа выглядела завершённой. Было уже четыре часа. Ощутив чувство голода, я попрощалась.

9 октября 1920 года.

Катались на автомобиле с господином Вандерлипом и одним сотрудником Комиссариата Иностранных Дел. Мы посетили ткацкую фабрику, внушительную по площади, и, по словам господина Вандерлипа, оснащённую самым современным оборудованием. Но вместо положенных двух с половиной тысячи рабочих на фабрике трудилось лишь двести сорок человек, а вереницы станков просто простаивали из-за нехватки горючего. Господин Вандерлип заметил, что пятьдесят квалифицированных американских рабочих запросто бы справились с объёмом работы, который выполняют эти двести сорок русских. Действительно, много праздношатающихся, работы выполняются вяло, не спеша. Вероятно, людей не удовлетворяет характер труда. Или это недостаток коммунистической системы, при которой все трудящиеся равны, и никто никому не подчиняется. Однако люди работали.

Затем мы поехали в большой меховой склад, который до революции принадлежал частным владельцам, а теперь его национализировало государство. Помещения были заставлены огромными сундуками с соболиными шкурками на экспорт. И поскольку я оказалась единственной женщиной, передо мной стали трясти связками соболиных шкурок, демонстрируя их превосходный мех. Но меня не очень вдохновили соболя сами по себе, а вот чёрно-бурая лиса.… И мою шею обвили несколько чернобурок!

10 октября. Воскресенье.

В середине дня зашёл попрощаться Каменев. Завтра он уезжает на фронт, сколько он там пробудет, неизвестно. Каменев пришёл в сопровождении молодого человека по имени Александр, с короткой стрижкой и выразительной внешностью. Каменев надеется, что на время его отсутствия Александр будет мне полезен. Очень кстати: ведь Михаил Бородин-Грузенберг уезжает во вторник в Мадрид, и что тогда будет со мной! Каменев обсудил детали покупки Советским Правительством копий изготовленных мной бюстов. Затем попросил составить список всего необходимого, чтобы он мог всё это достать до своего отъезда. У меня несколько желаний. Прежде всего, я очень мёрзну. Я приехала в лёгком пальто, а сейчас земля покрывается снегом, и замерзают реки. Я вынуждена накидывать на плечи свой плед, когда выхожу на улицу. Крестьяне одеты теплее. У них есть овчинные тулупы. Это своеобразная одежда: наизнанку – мех, а снаружи – кожа, рыжеватого цвета. Бывшие аристократки носят то, что осталось от былого великолепия. И хотя на ногах могут быть валенки или парусиновые туфли, а на голове – простая шаль, некоторые из них одеты в такие пальто, которые можно найти только на Бонд Стрит. Я составила список мне необходимого: 1). Пальто, 2). Икра, 3). Троцкий и 4). Красноармеец в качестве очередной модели.

Троцкий вернётся через несколько дней с фронта. Очень жаль, что Каменев завтра уезжает, но Александр пообещал, что организует мне сеанс с Троцким.

11 октября 1920 года.

Утром я проводила Михаила Бородина в Коминтерн. Штаб-квартира Третьего Интернационала помещается в красивом особняке, бывшем Германском Посольстве, где был убит Мирбах.

Оттуда я уехала в одной машине с госпожой Балабановой, о которой я была много наслышана. Балабанова - небольшого роста, средних лет, с морщинистым лицом, но большая интеллектуалка. Она подвезла меня до Кремля, но не произвела впечатления любезной женщины. Госпожа Балабанова заявила мне, что считает абсурдом лепить бюсты Ленина или ещё кого-то. Согласно её теории, нельзя придавать значение отдельной личности. Самый последний человек, терпящий лишения ради великой цели, ничем не хуже любого вождя. Госпожа Балабанова заверила меня, что не существует ни её фотографий, ни тем более её бюстов, и никогда не будет существовать. К счастью, в мои планы не входило просить её позировать для меня. Она буквально сказала, что я повезу в Англию бюст Ленина, чтобы удовлетворить банальное любопытство. Я поправила её, заметив, что, поскольку речь зашла о публике, я только хотела дать возможность людям иметь ленинский бюст вместо фотографий. Госпожа Балабанова выразила в одинаковой степени резкое суждение и о фотографии. Видимо, она надеется изменить человеческую природу.

Перед тем, как я вышла из машины, госпожа Балабанова заверила меня, что её тирада ни в коем случае не была направлена против кого-либо лично, и выразила желание, чтобы я поняла её правильно.

14 октября 1920 года. Четверг.

Москва. После завтрака, когда я, пребывая в унылом настроении и дрожа от холода, куталась в свой плед, пришёл Бородин-Грузенберг. Слёзы неудержимо текли по моему лицу. Несколько дней я носила в себе чувство горечи, и теперь оно прорвалось наружу. Поводом послужил тот факт, что вчера, как я слышала, из Лондона прибыл специальный курьер, и никто не вспомнил обо мне и не поинтересовался, нет ли у него писем на моё имя. С тех пор, как я 11 сентября покинула Англию, я не имею никаких известий из дома, даже две телеграммы о здоровье детей, посланные по моей просьбе Каменевым, остались без ответа. Кроме того, мне не принесли пальто, которое достал для меня Каменев, и из-за сильного мороза я не могла вы выйти на улицу.

Михаил Борордин-Грузенберг впервые за всё время был искренне тронут. Он обернул вокруг меня свою меховую шубу, вышел в сад и нарубил веток (я не предполагала, что он умеет это делать) и развёл огонь в камине. Затем он позвонил в Комиссариат Иностранных Дел. Для меня писем не оказалось, но несколько конвертов было адресовано Каменеву. Ещё он дозвонился товарищу Александру, чтобы узнать, когда же я получу обещанное пальто. Михаил оказал мне очень большую поддержку, и мои непроизвольные слёзы сыграли в этом не последнюю роль. Его поездка в Мадрид отложилась на один день. Он уезжает завтра. У меня сложилось впечатление, что в России человек только в последнюю минуту узнаёт, что ему предстоит! Святая простота!

15 октября 1920 года. Пятница.

Москва. В разгар дня я пошла в Кремль, чтобы встретиться с товарищем Александром. Он обещал привести в студию красноармейца. Не решаясь сама выбирать модель из взвода красноармейцев, я точно описала, что мне надо: не кровожадный большевик в английском понимании, а юный мечтатель в славянском обличии, знавший, за что он борется, словом, такой, каких я вижу каждый день на плацу. В томительном ожидании я просидела в студии до двух часов. Наконец, появился Александр в сопровождении красноармейца, который не был похож на типичного русского, не имел ни военной выправки, ни смекалки, даже внешне ничем не выделялся. Он был маленького роста, белёсый, хилый, с вощёными усами. Возникла неловкая пауза. Я старалась не показывать своего разочарования, и в то же время меня забавляла ситуация. Приступив к работе, я пропустила полдник. То, что лепила своими руками, мало походило на оригинал, скорее это было плодом моего воображения, некого образа, который я сама себе придумала. В пять вечера я вернулась домой, продрогшая и голодная. Я прилегла на кровать и через окно смотрела, как на Кремль опускаются сумерки. В восемь тридцать меня позвали к телефону, который стоит в кухонном помещении. Это был Бородин-Грузенберг, звонивший из Комиссариата Иностранных Дел. В своей резкой манере он сказал: «Счастливо оставаться. Всё так и надо, так и должно быть». Горничная гремела вёдрами и метлой по всей кухне, а какой-то незнакомый мужчина мрачно уставился на меня. Мне было трудно сосредоточиться. Михаил знает, что я не верю в «будущее», но, тем не менее, мы выразили надежду «когда-нибудь» встретиться. Интересно, увижу ли я опять этого странного коммуниста и революционера, с его маскообразным лицом и низким голосом? Сейчас я жалею, что он уехал, но это из-за того, что мне одиноко и грустно.

Уже девять вечера, а я ничего не ела с утра. Спустившись в комнату к господину Вандерлипу, я хотела предложить собрать что-нибудь на стол. К моему великому изумлению, я застала у него Максима Литвинова, который только позавчера вернулся в Москву. Мы искренне обрадовались друг другу. Он будет жить вместе с нами, в комнате Бородина.

16 октября, 1920 года. Суббота.

Москва. В девять вечера ко мне пришёл товарищ Александр с известием, что ему не удалось организовать запланированный сеанс с Троцким. Я терялась в догадках, насколько решительно и грубо Троцкий отказался. Но, в конце концов, я завершила работу над бюстом Ленина, а его ценят больше всех. Придётся возвращаться в Англию без «головы Троцкого». Я не могла бы приехать обратно без бюста самого Ленина. Я сделала то, ради чего приехала в Россию. Жаль, что не удалось лепить Троцкого!

Александр сказал, что пробудет только десять минут, а задержался до полуночи. Всё это время он рассуждал о Коммунизме. Бородин в этом вопросе имел собственную тактику. Не торопясь, но настойчиво, он старался внушать мне своё коммунистическое мировоззрение. Бородин прекрасно понимал, как надо действовать, зная моё происхождение, и что нельзя в одночасье выплеснуть весь поток информации: это только бы запутало меня. Он подводил меня к коммунистической сути с большой осторожностью. Александр пошёл другим путём. Без всякого понимания и сочувствия, он приписал мне несуществующие предубеждения и тут же разбил их, заклеймил, или, выражаясь, иначе, оплевал мою точку зрения и нарисовал полную картину настоящего Коммунизма. Александр – фанатик, и после его ухода я сидела ошеломлённая. Всё выглядело безукоризненно до того момента, когда заговорили о детях. Он заявил, что его жена должна вернуться на работу, и поэтому их ребёнок, которому всего шесть недель, будет на целый день отдан в детские ясли.

«Вы уверены, что там вашему ребёнку будет обеспечен хороший уход?» - задала я вопрос. Он пожал плечами, заметив, что при групповом воспитании невозможно оказывать внимание каждому ребёнку в отдельности. Александр признал, что в таких условиях у ребёнка повышается вероятность заболеть и даже умереть. Но, в конечном итоге, жизнь его жены не сведётся только к кормлению ребёнка, стирке и смене пелёнок. С этим покончено. А куда же девать ребёнка, если не в ясли?

От такой перспективы у меня мурашки забегал по коже.

- А чем занимается ваша жена?

- Политикой. Так же, как и я, - прозвучал ответ.

- Вы любите своего малыша?

- Да.

- А ваша жена?

- Конечно.

Я подумала, что ей не надо дрожать над ребёнком и молиться на него, потому что время бежит быстро. Можно переложить заботу о собственном ребёнке на других. Затем последовал встречный вопрос с его стороны:

- А как вы поступили по отношению к своим детям, когда остались без мужа и без крова?

- Их забрали мои родители.

- А если бы у вас не было родителей? Кто бы заботился о детях, когда вы на работе?

Действительно, тысячи женщин вынуждены рассчитывать только на себя, зарабатывать на жизнь и растить детей. Разве правительство оказывает им помощь? А в России государство будет одевать, кормить и обучать детей с самого рождения до четырнадцати лет. Дети могут пребывать в яслях и детских садах целый день или постоянно. В государственных школах дети находятся по выбору полдня, целый день или живут при школе. Родители навещают своих детей, а если пожелают, имеют право отказаться от детей и полностью предоставить государству заботу о них. Между детьми не делается различий, не важно, есть у них родители или нет. Более того, всем женщинам предоставляется двухмесячный дородовый отпуск и двухмесячный отпуск после рождения ребёнка. Она может поехать в Дом отдыха, конечно, за счёт государства. Государство обеспечивает новорожденного всем самым необходимым. Трудно сохранить материнскую сентиментальность перед лицом коммунистической щедрости.

17 октября. Воскресенье.

Я плохо себя чувствовала и пролежала, не вставая, весь день на кровати. Скучное занятие. После полудня заглянул Литвинов и удивился, что я ещё не приступила к работе над бюстом Троцкого-Бронштейна. Пришлось рассказать, как через товарища Александра Троцкий наотрез отказался позировать мне. Литвинов не мог понять причины отказа, заметив, что встречался с Троцким вчера вечером. Литвинов увидится с Троцким снова сегодня и даст мне знать, позвонив по телефону, результат переговоров с Троцким. Литвинов вышел из комнаты, но внезапно вернулся через несколько минут, что-то осторожно неся на вытянутых руках. Оказалось, куриное яйцо. Я не видела куриных яиц с момента приезда в Москву. Пересилив себя, я отступила от своего принципа не принимать ценных подарков от мужчин и попросила сделать мне на обед яичницу.

18 октября, понедельник.

Москва. Машина Троцкого пришла за мной ровно в половине двенадцатого. Обычно заказанные машины прибывают с опозданием на час, и люди появляются на запланированные встречи часа на два позже. Троцкий и Ленин, как я слышала, единственные исключения из этого правила. Я попросила Литвинова объяснить шофёру, что мне необходимо сначала заехать в Кремль, чтобы взять всё необходимое для работы. Когда мы доехали до огромного круглого здания в Кремле, где находилась моя студия, я взяла с собой шофёра на пропускной пункт, предъявила свой пропуск и знаками стала объяснять, чтобы его тоже пропустили со мной. Шофёру выписали пропуск. Как приятно потребовать пропуск для кого-то другого, а не ждать, что кто-то другой сделает это для меня. Каменев как-то заметил, что я вхожу в Кремль так, как будто давно здесь живу и работаю.

Шофёр Троцкого, я сама и мой помощник снесли всё необходимое для работы в машину и поехали, как мне думается, к Наркомату Армии и Флота. Войти туда оказалось непросто, поскольку у меня не было пропуска, и между моим шофёром и часовым вспыхнула перебранка. Я понимала, что шофёр объяснял: «Да, да. Это скульптор из Англии…». Но часовой был непреклонен. Он пожал плечами, сказал, что всё это его не касается, и сделал равнодушное лицо. Пришлось ждать, пока за мной спустится секретарь. Он провёл меня наверх, мы прошли через два помещения, в которых работали люди в военной форме. В конце второго помещения находилась дверь, охраняемая часовым, а рядом с дверью – большой письменный стол. Человек, сидящий за этим столом, по телефону спрашивал, можно ли мне войти. В отличие от Ленина, даже секретари не имеют права входить в кабинет Троцкого без предварительного звонка! Не без волнения, поскольку я слышала от сестры Троцкого (госпожи Ольги Каменевой), какой у него своенравный характер, я вошла в кабинет.

Меня сразу охватило приятное чувство: помещение оказалось просторным, правильной формы и непритязательным. Из-за огромного стола, стоявшего в углу у окна, вышел Троцкий. Он пожал мне руку, поприветствовал, правда, без улыбки, и спросил, говорю ли я по-французски?

Он вежливо предложил свою помощь в установке моего оборудования и даже предложил передвинуть свой массивный стол, если меня не устраивает освещение.

Света от двух окон было, действительно недостаточно. Но хотя он и произнёс: «Делаете всё, что считаете нужным», никаким перестановками улучшить освещение не представлялось возможным. Помещение, которое могло бы быть бальным залом, выглядело огромным и затемнённым. Большие белые колонны закрывали видимость и создавали ненужные тени. Меня охватил ужас от мысли, что предстоит работать в таких трудных условиях. Я взглянула на Троцкого, который склонился над столом и что-то писал. В такой позе нельзя было увидеть его лица. Я смотрела на него, а потом перевела взгляд на глину в полной растерянности. Затем я подошла к его письменному столу и опустилась на колени напротив него, положив подбородок на его бумаги. Он поднял голову и уставился на меня, решительно, без тени смущения. Его взгляд имел аналитический характер, вероятно, мой – тоже. Спустя несколько минут, понимая нелепость нашего поведения, я рассмеялась и сказала: «Надеюсь, вам не мешает, когда на вас смотрят?». «Нет, не мешает, - прозвучал ответ, - Я беру свой revanche, глядя на вас, и выигрываю от этого именно я».

Троцкий приказал зажечь камин, потому что ему показалось, что мне холодно. На самом деле было совсем не холодно, но потрескивание дров и отблески огня создали приятную атмосферу. Камин разожгла деревенского вида женщина в платке. Он сказал, что ему нравится в ней мягкая походка и мелодичный голос. Забавно, что в других ему нравится то, чем он сам обладает: его собственный голос необычайно мелодичен.

Заметив его дружеский настрой, я попросила разрешение сделать измерения. «Tout ce que vous voudrez,» - ответил Троцкий и обратил моё внимание, насколько несимметричным было его лицо. Он открыл рот и постучал зубами, демонстрируя искривлённую нижнюю челюсть. В этот момент Троцкий был похож на волка, лязгающего клыками. Когда он говорит, его лицо светлеет и глаза сверкают. За это выражение глаз Троцкого в России прозвали «волком». Его нос тоже имеет неправильную форму и выглядит так, как будто переносица сломана. Если бы не эта «горбатость», линия его носа имела бы плавный переход от линии его лба. В анфас он – вылитый Мефистофель. Брови сдвинуты под углом, а нижняя часть лица заострена выраженной непослушной бородкой. Пока я делала измерения калипером, он заметил: «Vous me caresses avec des instruments d’acier». Он говорит по-французски очень быстро, как настоящий француз. Я передвинула свою подставку в другой угол, где было лучше освещение, с другой стороны. Он со скукой следил за мной и произнёс: «Даже в гипсе вы заставляете меня двигаться, а я так устал от переездов». Троцкий объяснил, что сейчас он не очень сильно загружен работой, потому что подписан мирный договор с Польшей, и с южного направления проступают обнадёживающие известия. Я рассказала ему, что почти уже было, собралась в поездку на Южный фронт вместе с Калининым. Но Каменев отсоветовал, поскольку ехать предстояло в военном эшелоне. Троцкий среагировал мгновенно: «Вы хотите побывать на фронте? Можете поехать со мной». Затем он подумал минуту и спросил: «Вы здесь находитесь под покровительством нашего Комиссариата Иностранных Дел?». Я ответила отрицательно.

- Но с кем вы? Кто несёт ответственность за вас?

- Каменев, - объяснила я.

- Но Каменев на фронте.

- Да.

- Значит, вы здесь совершенно одна? Хм, в революционной стране это очень опасно. Вы знаете Карахана, личного секретаря Чичерина?

- Знаю. Он проживает в одном доме со мной. И ещё Литвинов.

- А, Литвинов. Я позвоню ему.

И он, действительно, позвонил по телефону, но о чём был разговор, я, конечно, не поняла. Позже Литвинов рассказал мне, что Троцкий расспрашивал обо мне и поинтересовался, разумно ли мне показывать фронт. Литвинов дал мне самые лучшие рекомендации.

В четыре часа Троцкий приказал принести чай. Мы пили чай, и он рассказывал о себе, о скитаниях заграницей во время войны и, наконец, как накануне революции он отправился на нейтральном пароходе из Соединённых Штатов в Россию, и как его арестовали канадские власти и продержали в лагере для перемещённых лиц. Ему пришлось провести в этом лагере несколько месяцев, пока Русскому Правительству удалось добиться его освобождения.

Троцкого особенно возмущало, что англичане не посчитались с тем, что он ни направлялся в Англию, ни возвращался из английских колоний и, вообще, плыл не на английском корабле. «Но, - добавил он, - Я замечательно провёл время в этом лагере. Там находилось много германских моряков, и я вел среди них агитационную работу. К моменту моего освобождения они стали убеждёнными революционерами. Некоторые из них до сих пор пишут мне письма».

В пять часов я собралась уходить. Троцкий сказал, что у меня уставший вид. Я пояснила, что трудно работать при таком плохом освещении. Он предложил продолжить следующий сеанс при электрическом свете. Мы договорились встретиться завтра в семь вечере. Меня отвезли домой на машине Троцкого.

19 октября 1920 года.

Москва. Машина Троцкого пришла в шесть тридцать вечера. Николай Андреев пил со мной чай, и я предложила подвезти его: он живёт недалеко от Наркомата Армии и Флота. Был сильный снегопад, и пока мы ехали в машине, из-под колёс разлетались мельчайшие кусочки замёршего снега,обволакивая нас белой пеленой. В машине была крыша, но отсутствовали боковые стенки. На Красной площади у нас лопнула шина. Какое-то время мы терпеливо сидели и смотрели, как прохожие падали на скользком тротуаре, а повозки с большим трудом взбирались по крутому проезду. Зима наступила так внезапно. Лошади ещё не были подкованы с расчётом на скользкую дорогу, и поэтому им было трудно устоять. Этим утром на моих глазах упало сразу четыре лошади. В Лондоне подобное событие собрало бы толпу зевак, а здесь никто даже не повернул головы. Меня сильно рассмешило, как поднимают упавшее животное. Возница (мужчина или женщина, не важно) становится позади повозки и толкает её. Бедная лошадь, не в силах сопротивляться движению оглоблей, помимо своей воли в мучениях поднимается на ноги. Нет необходимости распрягать лошадь.

Сильно замёрзнув, мне уже было не до прохожих, которые скользили и падали на ледяной Красной площади. Тогда я спросила шофёра, как скоро мы сможем ехать дальше. В ответ услышала: «Сичас», что фактически означает «немедленно», а на самом деле может быть завтра или даже на следующей неделе! Поэтому я подняла меховой воротник своего лёгкого пальто, вытянула ноги вдоль сиденья и попросила Андреева сесть на них, чтобы хоть немного согреться. К Троцкому я вошла в семь тридцать. Он посмотрел на меня, а потом взглянул на часы. Я рассказала, что произошло. «И по этой причине вы опоздали?», - заметил он. Тем не менее, для него это не играло никакой роли: он мог бы меня и не ждать. Троцкий поцеловал мою замерзшую руку и поставил перед камином для меня два кресла: на одно кресло я села, а на другое положила греться свои ноги. Когда я немного оттаяла и зажгла все имевшиеся в помещении люстры, он заявил: «Давайте сразу договоримся: каждые полчаса я буду подходить и стоять рядом в течение пяти минут». Конечно, «пять минут» сильно затянулись, и мы разговорились, я продолжала работать, и счёт времени оказался потерянным. Когда зазвонил телефон, Троцкий спросил: «Вы позволите?». У него очаровательные манеры. Я сказала ему: «Я вам поражаюсь. Вы такой дружелюбный и вежливый. Насколько я понимаю, вы были весьма несговорчивым человеком! Что я буду говорить людям в Англии, когда меня спросят: «Что это за монстр, Троцкий?». С озорным взглядом Троцкий ответил: «Скажите им в Англии, скажите им …». (Но я не могу сказать ИМ!). Я снова обратилась к нему: «Вы так не похожи на свою сестру». Улыбка исказила лицо Троцкого, но он ничего на это не ответил.

Я показала фотографии своих работ. Троцкий попросил оставить ему одну из фотографий композиции «Победы». Среди бюстов он особенно выделил «Asquith» (Герберт Генри Асквит Премьер-Министр Великобритании от либеральной партии–Ред.) и заметил при этом, что эта работа выполнена с особым чувством и старанием. Троцкий предположил, что Асквит должен быть влюблён в меня, хотя это и не обязательно, и произнёс, посмеиваясь: «Вы мне подали идею. Если Асквит вскоре вернётся на свой пост (ходили слухи, что он может создать коалицию с лейбористами и признать Россию), я возьму вас в заложницы и продержу до тех пор, пока между нами не будет подписан мирный договор». Я рассмеялась: «То, о чём вы говорите с юмором, мне совершенно серьёзно сказал представитель британских властей, только он имел в виду Уинстона. На самом деле, я бы гордилась, если бы мне удалось внести хоть маленькую лепту в дело установления мира. А на угрозу, что вы можете расстрелять меня, Уинстон ответит только: «Стреляйте»…», и я уверена, что это правильно, точно такого же мнения придерживаются и большевики. Они, не колеблясь, расстреляют меня (некоторые из них мне так прямо и говорили), если это необходимо, даже если я им и нравлюсь как женщина. Уинстон – единственный человек в Англии, который сделан из того же теста, что и большевики. Он – сильный боец и фанатик.

В конце вечера Троцкий больше не возвращался к вопросу о моей поездке на фронт, и я сама спросила, что он решил, берёт он меня с собой или нет. Троцкий ответил: «Решать вам, хотите ли вы ехать. Но я отправляюсь туда только через три-четыре дня». Было уже поздно, он выглядел очень уставшим. Троцкий встал напротив, спиной к глиняному бюсту, и передо мной на одном уровне оказались сразу два профиля. Закрыв глаза, он слегка покачнулся. Я испугалась, что сейчас он упадёт в обморок. Невозможно представить, что такой человек, как Троцкий, способен потерять сознание, но при той напряжённой работе, как он вёл, всякое может случиться. Мои мысли были заняты только ваянием, и поэтому я произнесла: «Не упадите назад, иначе вы раздавите бюст!». Он быстро ответил: «Je tombe toujorus en avant!». Я попросила его вызвать для меня машину, чтобы не ждать на морозе или не идти в гараж. В ожидании машины Троцкий попросил принести репродукцию своего портрета, нарисованного его другом-художником. Он хотел показать мне, что трудности с его подбородком и челюстью пришлось преодолевать не только мне, но и другому рисовальщику, сделавшему удачные наброски. Троцкому нравится этот портрет; выполненный в цвете, его можно увидеть на стенах многих кабинетов. Я сказала, что хотела бы иметь эту репродукцию, и Троцкий сделал надпись «Товарищ Кларе Шеридан» и расписался. Это теперь производит ошеломляющий эффект на всех большевиков, заходящих в мою комнату и видящих этот портрет с дарственной надписью!

20 октября, 1920 года.

Москва. Товарищ Александр сообщил по телефону, что заедет за мной в час дня, и мы отправимся на меховой склад. Думаю, сильные морозы заставили его сжалиться надо мной. Перед уходом Вандерлип остановил меня и сказал, чтобы я не глупила и выбрала соболиную шубу, иначе он перестанет разговаривать со мной. Угроза на меня не подействовала. По дороге на склад Александр заехал за незнакомым мне мужчиной, с приятными манерами, с которым я остаток дороги проговорила на смешанном английском и немецком. Мы приехали в один из крупнейших в Москве меховых складов, национализированных советской властью. Это было мрачное здание с холодными каменными сводами. В клетке лифта мы поднялись на последний этаж. Вытянутое затемнённое помещение с низким потолком тускло освещалось единственной лампочкой в углу. Сверху свисали сотни меховых шуб, создавая причудливую иллюзию загубленных жён Синей Бороды.

Я сняла пальто, чтобы начать примерку. Пожилой мужчина с обликом легендарного Моисея, говоривший по-немецки, предложил мне на выбор несколько самых лучших шуб. Александр взглянул на всё это с мрачной улыбкой и спросил, как долго я намереваюсь наслаждаться этим занятием. Выбор оказался нелёгким. Шубы были пошиты три года назад, и даже по московским понятиям считались старомодными! Мне приглянулась коричневая сибирская дублёнка, подбитая горностаем, но она оказалась испорченной молью. Шубка из каракульчи выглядела довольно тонкой.

Мне предложили утеплить её изнутри мехом, а я не могла так долго ждать. Была ещё и норковая шуба, но со старомодными оборками. Большой выбор каракуля, а в Москве в таких шубах ходят почти все, и они выглядят очень обыденно. Я просто растерялась. Оглядываясь вокруг, моё внимание привлекла вереница бархатных накидок, просторных, без рукавов, ими можно укутаться с головы до ног. Среди них особенно выделялись две: с мехом голубого песца и белого песца. Мне дали померить накидку, подбитую соболем, лёгкую, как пух, и очень тёплую. В полном отчаянии я сказала, что не смогу ходить по московским улицам в малиновой бархатной накидке и соболиной пелерине. Меня пытались уговорить, но я твёрдо возразила: «Я буду выглядеть как буржуйка, и поэтому заслужу расстрела!». Мне ответили: «Вас не расстреляют, а хороший работник может позволить себе соболя». Я указала Александру на прекрасную тёмную соболиную накидку и пояснила, что трудно найти что-нибудь лучше. Он только безразлично пожал плечами и сказал, что ничего в этом не понимает. В конце концов, я вышла на улицу в практичном сибирском чёрном тулупе, подбитым серым беличьим мехом, очень тёплом, но немного тяжеловатом. Александр при этом заметил: «Теперь вы можете говорить, что получили от государства свою долю собственности, отобранной у буржуазии».

В семь тридцать вечера Троцкий прислал за мной машину. Но, не доехав и квартала, где находился Наркомат Армии и Флота, нас остановил постовой красноармеец. Улица тщательно охранялась. Причина была в том, что иностранные газеты распространили известие о готовящемся контрреволюционном заговоре. Если такой заговор и существовал, то это предупреждение, услужливо поданное иностранной прессой, давало возможность тщательной подготовиться и встретить во всеоружии попытку переворота. По городу развешены объявления, запрещающие жителям выходить из дома после полуночи. Это вселяет тревогу, а раньше всё казалось спокойным.

В тот вечер, Троцкий стоял рядом со мной у камина, и пока я пыталась согреться, рассказывал мне последние новости. Я узнала о важном событии: Германский пролетариат проголосовал за присоединение к Московскому Интернационалу.

- Только Англия остаётся нашим реальным и опасным противником, - заявил он.

- А как же Франция? – спросила я.

- Нет, Франция – всего лишь крикливая истеричка, устраивающая сцены. Вот Англия – совсем другое дело.

Он рассуждал о том, с каким постоянством иностранная пресса отрицает стабильность Советского правительства. Все европейские правительства, подчеркнул Троцкий, подверглись перетруске за последние три года. Он привёл в пример Францию, Италию, Германию и Австро-Венгрию, Турцию и, наконец, Польшу. Британское правительство держится дольше других, но и там не всё гладко, министры приходят и уходят. Парадокс? Но на сегодняшний день Советское правительство существует дольше любого европейского правительства, и только оно демонстрирует стабильность и единство, несмотря на все происки империалистов!

Затем Троцкий сел за письменный стол и погрузился в свои бумаги. Я работала целый час, и мы не произнесли ни слова. Но он, в отличие от Ленина, не игнорировал меня. Я могла обходить вокруг сидящего Ленина, разглядывая его со всех сторон, пока он, совершенно не замечая моего присутствия, был полностью поглощён чтением. Когда же я приближалась к Троцкому, он резко поднимал голову, пронизывая меня взглядом, и я забывала, какую часть его лица намеревалась разглядеть тщательнее. К концу вечера, когда даже моё вкрадчивое хождение на цыпочках стало отвлекать его, Троцкий спросил: « Avez vous besoin de moi?». Как всегда, я только ответила «Да». Он подошёл и встал рядом, но его манера всё критиковать, и то, как он рассматривает незавершённую работу и смотрит на меня, вселяет в меня беспокойство. Мне пришлось всё переделывать несколько раз. В комнате было жарко натоплено, и глина быстро высыхала. В таких условиях очень тяжело работать. Никогда раньше мне не приходилось преодолевать столько проблем, работая над бюстом. Троцкий чрезвычайно восприимчивый и совершенно непредсказуемый. В какой-то момент бюст напоминал Сципиона Африканского, и я заметила, что Троцкому это не понравилось. Затем, когда я кое-что исправила и спросила его мнение, он недолго помолчал и, пряча улыбку, ответил: «Напоминает французского буржуа, влюблённого в женщину, которая лепит его портрет, но не имеющего ничего общего с коммунизмом!».

К моей радости, именно в этот момент в комнату вошла крестьянского вида женщина с чаем, и я, обхватив голову руками, совершенно измождённая, опустилась в кресло. Только неистовая целеустремлённость сделать хорошую работу заставила меня снова подняться и продолжить лепку. Глядя на меня, Троцкий сказал: «Когда вы стискиваете зубы и с головой уходите в работу, «vous etes encore femme». Я попросила его снять пенсне, поскольку оно мне мешало. Он ненавидит снимать пенсне, говорит, что без пенсне чувствует себя «обезоруженным» и совершенно беспомощным. Это похоже на физическую боль: снять их – всё равно, что лишить его части тела, а без них – это совсем другой человек. К сожалению, пенсне не очень гармонирует с классической формой головы.

Пока Троцкий задумчиво стоял с полузакрытыми глазами, он вслух заметил, что я – однофамилица одного драматурга.

Я объяснила, что вышла замуж за прямого потомка этого драматурга. Троцкий заинтересовался и сказал: «Две его пьесы «The School for Scandal» и «The Rivals» были переведены, и их иногда играют здесь, в России». Затем он переключился на Шекспира. Сожалею, что не могу дословно привести его слова, когда он описывал своё восхищение, а в конце воскликнул: «Только благодаря одному Шекспиру, Англия заслужила право на существование!». Наши мнения не совпали по поводу Байрона и Шелли. Троцкий, как и многие другие, с которыми я здесь встретилась, предпочитал Байрона и настаивал, несмотря на мои заверения в обратном, что Байрон по сравнению с Шелли был в большей степени революционером. Троцкого удивило, что мне нравится Свинбёрн. Он сказал, что мог бы многое поведать мне об этом мире, чтобы я научилась по-настоящему оценить одухотворённость Свинбёрна. Я произнесла: «У каждого есть мечты». Троцкий вздохнул: «Да, мы все мечтаем …».

Вечер подходил к концу. Недовольная своей работой, я спросила: «Разрешите мне придти завтра?». «И послезавтра тоже», - ответил он и добавил, смеясь, что переоборудует свой кабинет под студию, чтобы я смогла создать бюст генерала Каменева, как только завершу работу над его собственным бюстом. Генерал Сергей Каменев (однофамилец, но не родственник Льва Каменева) - главнокомандующий Вооружённых сил Советской республики, в прошлом – выдающийся офицер царской армии.

Я слышала, что Сергей Каменев был против наступления на Берлин через Варшаву и предсказывал те осложнения, которые сейчас и имеются. Но к его мнению не прислушались, вероятно, видя в нём отголоски царских традиций. Может быть, сейчас к его точке зрения стали относиться более серьёзно. Троцкий поинтересовался, не входит ли в мои планы лепить бюст Чичерина? Мне пришлось объяснить, что никогда раньше я не работала в таких трудных условиях, и, завершив бюст Ленина и его собственный бюст, у меня уже не осталось сил на кого-либо ещё. Мой ответ вызвал в нём вспышку возмущения: «О каких трудных условиях вы говорите?». Действительно, кабинет Троцкого – прекрасное помещение с хорошим освещением, но Чичерин не переедет сюда из своего Комиссариата. А это значит, что придётся приспосабливаться к новым условиям и опять перебираться обратно в Кремль…. Троцкий не стал вникать в мои рассуждения: «Бесспорно, вы должны лепить Чичерина, с его стороны – это почти дипломатическая обязанность».

Без четверти двенадцать я намеревалась прервать работу и, взглянув на часы, спросила: «Как же я доберусь домой после полуночи? Ведь комендантский час…». Он ответил: «Я сам вас отвезу». Мы отправились около половины первого ночи. Нас сопровождал человек в форме, который занял место рядом с шофёром. В руках он держал огромного размера кожаную кобуру. Сначала мы поехали в другую сторону, и я пыталась объяснить, как проехать. Шофёр развернул машину. На мосту нас остановил вооружённый патруль из пяти красноармейцев. Человек с кобурой вынужден был предъявить пропуск, поднеся его к свету от фар. Это задержало нас на несколько минут. Я обратилась к Троцкому: «Высуньте голову из окна и скажите им, кто вы такой». «Taisez-vous» (Замолчите!), - скомандовал Троцкий. Получив выговор, я сидела молча, пока длилась проверка, и неузнанные, мы отправились дальше. Чуть позже он объяснил, что не хотел, чтобы они услышали в машине женский голос, говоривший по-английски. Я же, как всегда, обратилась к нему по-французски. И какое это имеет значение, есть или нет в правительственной машине какая-то женщина? Но я не стала спорить.

21 октября 1920 года. Москва.

Я навестила своего знакомого, формовщика, который за один день работы в моей студии получает несколько тысяч рублей. Он отливает копии бюстов, поэтому я имею возможность получить дубликаты своих работ. Я интересовалась у Андреева, почему ему так много платят. Андреев объяснил, что в Москве больше таких мастеров нет, поэтому он может требовать за свою работу столько, сколько захочет, говоря: «Я буду работать за это, а не за то». И Андреев потряс тысячерублёвой бумажкой, а в другой руке он держал сторублёвую купюру. «Но на самом деле это всё одно и тоже, только эти бумажки выглядят по-разному», - рассмеялся Андреев. Да, действительно, деньги в этой стране не имеют ценности и значения, всё равно магазинов нет даже продовольственных и купить ничего нельзя.

В восемь часов в машине Троцкого я вернулась в Комиссариат Армии и Флота. С порога я заявила, что сегодня намерена сделать всё правильно, и чтобы он воздержался с критикой, не вмешивался, и не заставлял меня нервничать. Троцкий удивился и признался, что и понятия не имел о своём влиянии на меня. Он пояснил, что хотел только оказать помощь и поддержку. «Je veux travailler cela avec vous». Его критицизм, сказал Троцкий, основывался на глубоком интересе, и ни в коем случае он не имел в виду охладить мой пыл. В конце концов, он пообещал вести себя корректно и не навязывать своего мнения, пока не спросят. Работать в тот вечер было легче. Я чувствовала себя спокойнее, и у меня всё получалось.

Основные препятствия, таким образом, были преодолены. Троцкий по моей просьбе встал так, чтобы на него хорошо падало освещение, и диктовал что-то стенографистке. Всё шло отлично. Его лицо оживилось и внимание переключилось. Я полностью завершила работу над одной стороной его лица. Затем возникла необходимость переключиться на другую сторону. Он засмеялся, сказал, что продолжит диктовку, развернулся и снова вызвал стенографистку. Когда мы опять оказались одни, Троцкий подошёл и встал рядом. Пока я продолжала работать, мы разговорились. На этот раз – обо мне. Он предложил остаться в России подольше и сделать какую-нибудь крупную композицию, что-нибудь в роде «Victory»: «Истощённая и измождённая фигура, не прекратившая борьбу – вот аллегория Советов».

Я ответила, что давно не получала никаких известий о детях, и поэтому мне необходимо ехать домой.

- Я должна вернуться в привычный для себя мир, к моим близким, которые, прежде всего, считаются с тем, что о них подумают окружающие. Россия, в которой отсутствует лицемерие, Россия со своими грандиозными идеями только портит меня.

- Ах! Это сейчас вам так кажется, но, когда вы окажетесь далеко…, - и он запнулся. Затем Троцкий резко повернулся ко мне, стиснув зубы и сверкая глазами, и стал грозить пальцем у меня перед носом: «Если, когда вы вернётесь в Англию «vous nous calomniez», как и все остальные, я предупреждаю вас, вы придете в Англию «et je vous …». Он не закончил фразы и не сказал, что бы он со мной сделал, но при этом у него было зловещее лицо. Я улыбнулась: «Хорошо. Теперь я знаю, как заманить вас в Англию». И подыгрывая его настроению, добавила: «Как же я могу, вернувшись обратно, злоупотребить гостеприимством и галантным обхождением, которые мне здесь оказывали?».

Он ответил: «Это не злоупотребление, существует много способов критики без оскорбительной брани. Это здесь легко ничего не замечать par les saletes et les souffrances и далеко не заглядывать. А людям свойственно забывать, что всякие роды сопровождаются страданием и страхом, и Россия сейчас рождается в больших муках». У него явный талант оратора, его переполняют идеи, и ко всему прочему – у него прекрасный голос.

Мы сделали перерыв, чтобы поить чаю, и я стала рассказывать ему, что мне довелось услышать про ситуацию со школами. В ответ Троцкий произнёс, что ему неизвестно ни одного отрицательного отзыва по поводу системы совместного обучения мальчиков и девочек. Может быть, кому-то это и не нравиться, но он не слышал никаких жалоб. Затем Троцкий стал сравнивать сегодняшний день с тем, что было во времена его детства, когда мальчики и девочки учились раздельно. При этом он заметил, что его четырнадцатилетний сын имеет лучшее мнение о девочках и менее циничен по отношению к ним, в отличие от самого Троцкого в его возрасте. Очевидно, его сын делится своими впечатлениями с матерью, поэтому Троцкий кое-что знает об этом. В этот вечер он отправил меня одну в своей машине. Троцкий объяснил, что хотел бы воспользоваться возможностью размяться и пройтись пешком. Он поцеловал мою запачканную глиной руку и пообещал, что навсегда сохранит в памяти «Une femme – avec une aureole de cheveux et des mains tres sals».

22 октября, 1920 года.

Закончено! Я работала до половины первого ночи. Думаю, что это успех. Он тоже так сказал, но мне это работа далась очень трудно. Вечером надолго отключился свет. Секретарь зажёг четыре свечи. Троцкий начал куда-то звонить и выяснил, что освещение пропало во всём городе. Я поинтересовалась, не могло ли это быть началом контрреволюционного заговора. Троцкий рассмеялся и спросил: «А вам этого очень хочется?». Я пояснила, что это бы нарушило однообразие.

Пока не было света, я читала статью о большевизме в газете «The Times», кажется, от 4 октября. У него на столе лежало несколько английских газет, и мы вместе просматривали их. Нас позабавило сообщение, что он (Троцкий) ранен, а Командующий Конной армии Будённый отдан под трибунал. Были опубликованы даже описания баррикад на улицах Москвы. Кто-то ошибся, приняв штабеля дров, которые на открытых трамвайных платформах каждый день развозили по городу и сгружали на мостовые, за построенные баррикады.

Когда снова зажегся свет, я лихорадочно приступила к работе и в таком темпе лепила до половины первого ночи, отчаянно понимая, что это последний сеанс у Троцкого.

В полночь он стоял рядом, порядком уставший, но невозмутимый и терпеливый. Именно тогда я решилась попросить его расстегнуть воротник. Троцкий послушно выполнил мою просьбу. Я неистово работала ещё полчаса, но время неумолимо бежало вперёд. Мне хотелось выразить в глине его буйную энергию. Моё внимание достигло предела, как это всегда бывает на завершающей стадии. Прощаясь, Троцкий сказал: «Eh bien, on ira ensemble au front?». Но что-то подсказывало мне, что мы больше никогда не встретимся. Хочу сохранить в памяти незабываемое впечатление проведённых вместе часов, атмосферы сотрудничества и спокойствия, молча охраняемых вооружённым часовым у двери снаружи. Дневной свет только бы испортил создавшуюся идиллию.

Примечательна судьба Троцкого. Кем он был в молодости? Эмигрантом из России, журналистом. Даже тогда, как мне рассказывали, он выделялся остроумием, но его остроумие было пропитано едкой горечью. Он сам себя сделал, подсознательно оттачивая свой характер. У него манеры и непринуждённость человека, рождённого для великих свершений. Он стал государственным деятелем, руководителем, вождём. Но если бы Троцкий не был Троцким, и не прославился бы на весь мир, его блестящий ум всё равно не остался бы незамеченным. Причина, из-за которой с Троцким оказалось так трудно работать, кроется в его тройственной индивидуальности. Он очень начитанный человек, острый на язык, непримиримый к врагам политик, и одновременно он может предстать пред вами очаровательным веселящимся школьником с ямочками на щеках. Все эти три стороны его личности я наблюдала в определённой последовательности и запечатлела их в глине.

23 октября, 1920 года. Суббота.

Москва. Утром мне надо было забрать бюст и перенести его в отведённую мне в Кремле комнату. Я пришла в одиннадцать часов, Троцкого ещё не было. Его машина находилась в моём распоряжении, и три человека помогли перенести бесценную работу. Эти моменты стоили мне несколько лет жизни! Но бюст остался в полной сохранности, и я чувствовала себя на вершине блаженства. Когда мастер по отливке увидел этот бюст, он даже воскликнул от восхищения. Бесспорно, он очень похож на оригинал, и всем нравится. Поскольку Троцкий пользуется всеобщим обожанием, я расцениваю как величайший комплимент моей работы то, что большевики считают её достаточно хорошей.

Невозможно описать, какое чувство облегчения я испытываю, завершив работу над бюстами Троцкого и Ленина. Я просыпаюсь ночью и задаюсь вопросом, неужели это не сон. Сейчас я совершенно счастлива, я достигла своей цели. Я доказала, на что способна, и люди в ответ в меня поверили. Меня больше не терзают сомнения и страхи. Те, кто раньше сомневался в моём успехе, сейчас относятся ко мне с уважением, поддержкой и даже с восхищением. Я счастлива, так счастлива! Я пою, когда просыпаюсь утром; пою, когда умываюсь холодной водой; легко сбегаю вниз, где меня ждёт завтрак с кусочками чёрного хлеба! Каждое утро я завтракаю вместе с Литвиновым. Мы спускаемся к столу к одиннадцати, когда все остальные уже поели, поэтому можем спокойно поговорить. В присутствии Ротштейна основной темой разговора становится Россия. Если за столом оказывается Вандерлип, он говорит исключительно об Америке. (Он обычно покидает столовую со скучающим лицом, если разговор затрагивает другую тему!). В Европе модно поливать грязью Литвинова и считать его ужасным чудовищем. Думаю, он хитрый дипломат. Каким бы он не был, он лучше, чем кажется. И хотя Литвинов официально не получил за это никаких признаний, он здесь очень много сделал для английских заключённых. К сожалению, у него резкие манеры. Отказываясь выполнить что-то, он демонстрирует, что это его не касается, но очень скоро он меняет тактику и оказывает поддержку тем людям, которые ополчились против него за предыдущий отказ. По отношению ко мне Литвинов искренен, откровенен и всегда готов прийти на помощь.

Я очень доверяю ему и твёрдо знаю, он мой друг. Я могу полностью положиться на него. Но сегодня он разозлил меня. Внезапно, без всякого предубеждения, Литвинов, откинувшись в кресле, пронзительно посмотрел на меня своими маленькими глазами и произнёс: «А вы знаете человека по имени Рассел Кук (Russell Cooke)?». Я очень удивилась и сказала, что знала одного молодого человека по имени Сидней Рассел Кук (Sidney Russell Cooke). Я так и не поняла, каким образом Литвинов мог слышать о нём. Литвинов продолжил, сказав, что Каменев его знает. Я подтвердила это, пояснив, что я сама их познакомила. Тогда Литвинов спросил: «А он что, работает в английской разведке?». В этот момент я почувствовала, как у меня по спине побежали мурашки. Но я собралась и ответила, что, насколько мне известно (и это действительно меня мало интересовало), Сидней Кук работал в Лондоне в ожидании благоприятного момента, чтобы примкнуть к либеральной партии. Литвинов в ответ на это что-то проворчал и не стал продолжать разговор. Но остался какой-то неприятный осадок. Незначительное замечание, пустяк, а на душе появилась тревога. Я спросила, можно ли мне встретиться с Константином Бенкедорффом, офицером российского флота, сыном графа А.К. Бенкендорффа, бывшего посла России в Великобритании.

Я пояснила, что это мой единственный друг в России, и последний раз мы виделись ещё до моего замужества. Вернувшись в Англию, я встречусь с его сестрой и матерью и смогу рассказать им, как у него дела. Литвинов ответил, что Бенкендорфф может сейчас находиться в Риге, и пообещал уточнить. Позже он пришёл ко мне и загадочно произнёс: «Не пытайтесь встретиться с Бенкендорффом. И, пожалуйста, не спрашивайте, почему. Но я вам очень советую, не просите никого помочь вам увидеться с ним». Вот такие дела. Ничего не понимаю, но здесь я уже научилась не спорить и, более того, делать так, как тебе говорят. Когда я заявила Каменеву: «У вас совершенно нет свободы», он рассмеялся и сказал, что у них «une liberte discipline». С тех пор (в это невозможно поверить!) я стала очень дисциплинированной!

24 октября 1920 года. Воскресенье.

Москва. Мы все были потрясены внезапной смертью американского коммуниста Джона Рида. Он умер от тифа. Джона Рида все любили, и каждый очень хорошо относился к его жене, Луизе Бриан (Louise Bryant), военному корреспонденту. Она очень молода и лишь недавно приехала к нему. Джон Рид уже два года находился в России, и миссис Рид, с большими трудностями получив разрешение на въезд, всё-таки оказалась в России, добравшись до Мурманска.

Для спасения Джона Рида было сделано всё возможное, но, конечно, лекарств нет, и госпиталя испытывают недостаток во всём. Он не должен был умереть, но Джон относился к категории тех молодых людей, которые не обращают внимания на болезнь, и на ранних стадиях заболевание он совершенно о себе не заботился.

Я была на похоронах. Впервые в жизни я присутствовала на похоронах без отпевания. Похоже, из всех присутствующих только меня шокировало отсутствие церковных служителей. Гроб с телом Джона Рида на несколько дней был выставлен в Колонном зале Дома Союзов, стены которого завесили огромными революционными плакатами в ярких тонах.

Мы все собрались в этом зале. Гроб находился на возвышении и утопал в цветах. Внешне это выглядело довольно эффектно, но, когда выносили венки, я заметила, что большинство из них сделано из металлических пластинок в форме листьев и лепестков, раскрашенных красками. Во мне закралось подозрение, что эти «дежурные» венки неоднократно используются на похоронах видных революционеров.

Народу собралось очень много, но люди говорили между собой тихо. Я обратила внимание на человека, внешне похожего на Христа, с длинными вьющимися волосами, небольшой бородкой и ясными голубыми глазами. Он выглядел очень молодо. Я спросила, кто это. Никто не знал: «Художник, наверное». Внешность может быть обманчивой. Господин Ротштейн и я проследовали за гробом до самой могилы. Всю дорогу оркестр исполнял Похоронный Марш, который я раньше никогда не слышала. Каждый раз, когда оркестр начинал эту мелодию с самого начала (а звучала она весьма заунывно), все снимали шапки. Казалось, что только звучание Похоронного Марша заставляло людей обнажать голову. Мы пересекли Площадь Революции и через Воскресенские ворота вошли на Красную площадь. Джона Рида похоронили у Кремлёвской стены, рядом с могилами его товарищей, известных революционеров. Позади его могилы висело огромных размеров красное полотно, на котором золотыми буквами было написано: «Дело, за которое вы отдали жизни, живёт и побеждает!».

Когда мне сказали, что это первое кладбище для революционеров, я оглянулась вокруг в поисках надгробий, но передо мной лишь далеко протирался газон. Не было памятников, надгробных камней или плит, даже могильных холмов. Казалось, наконец, осуществилась коммунистическая мечта: равенство, невозможное в реальной жизни, равенство, за которое отдал свою жизнь Иисус Христос, нашло своё воплощение только в смерти.

На похоронах Джона Рида собралось много народа, и митинг не заставил себя долго ждать. С речами выступили Бухарин и госпожа Коллонтай. Последовали выступления на английском, французском, немецком и русском языках. Митинг затягивался, начался дождь со снегом. Хотя бедная вдова (Луиза Бриан) потеряла сознание, друзья не унесли её. Очень тяжело было видеть побелевшее лицо бессознательной женщины, откинувшейся на руки представителя дипломатического корпуса, которого больше интересовали выступления, чем человеческое страдание.

Лица стоявших рядом людей были бесстрастными. Они не выражали ни сочувствия, ни соучастия. Я не могла пробраться к ней, поскольку находилась позади оцепления из красноармейцев, стоящих плечом к плечу.

Меня не престают удивлять отсутствие эмоций на лицах русских людей. Во Франции или Италии вы видите, как горе глубоко трогает каждого, люди обнимают друг друга, их переполняют чувства сострадания. Они плачут над вашим несчастьем и радуются вашим успехам. Но русских словно околдовали. Не могу понять, они всегда такими были, или у народа, пережившего весь этот ужас, притупились все чувства, и они уже больше не способны ощущать боль.

К счастью, обошлось без залпов салюта. В прошлый раз, когда на похоронах стреляли из орудий, я слышала страшный грохот, ведь моя студия находилась по другую сторону кремлёвской стены. В связи с этим, мой помощник, пожилой человек, рассказал, что его жена чуть не умерла от страха, услышав орудийные залпы. Она решила, что Белые атакуют Кремль. Вполне вероятно, что эти салюты очень действуют на нервы неуравновешенных людей. Возможного «Белого террора» боятся в той же степени, что и Красного террора! Несчастные люди устали от нескончаемой борьбы. Думаю, им уже всё равно, кто ими правит, они только мечтают о мире.

Вернувшись домой, я увидела ожидавшего меня Максима Литвинова, который тоже был на похоронах и безуспешно искал меня в толпе. Он сообщил, что договорился с Чичериным о позировании, и можно приступить к работе завтра утром. Я не просила его об этом, но, если он уже всё организовал, я с радостью возьмусь за эту работу. Меня только не устраивает само пребывание в Комиссариате Иностранных Дел. Он расположен в гостинице «Метрополь» на площади Революции. Хотя мне не потребуется специальный пропуск, и не будет дополнительных препятствий в лице часовых, как это было в случае с Лениным и Троцким, но там стоит такое зловоние от нечистот, что людям приходится взбегать по лестнице через две ступеньки сразу, задерживая при этом дыхание! В самом Кремле тоже есть такие места, где может не выдержать и самый здоровый человек, но «Метрополь» по этой части бьёт все рекорды. В коридорах ещё можно находиться, но внутри помещений, где двойные рамы плотно заклеены на зимнее время, стоит такая духота и вонь, что удивительно, как люди вообще могут здесь существовать. Литвинов говорил, что новое здание почти готово, и в свой следующий приезд я увижу прекрасно обустроенный Комиссариат. Поразительно, что в Москве, одном из самых богатых городов мира, где живёт огромное число состоятельных людей, мало уделяется внимания вопросам санитарии. В прошлом году из-за отсутствия отопления в городе полопались почти все трубы. Не удивительно, что вспыхнула эпидемия тифа. В этом году дела обстоят лучше, и, если удастся достигнуть мирного соглашения на фронтах, положение значительно исправится.

Этим вечером товарищ Александр пригласил меня в театр. Он предложил на выбор несколько спектаклей, и я решила, что от оперетты «La fille de Madame Angot» я получу большее удовольствие, чем от постановки «Двенадцатая ночь» на русском языке. Мы отправились в МХАТ, где раньше ставились спектакли Чехова. Чехова больше не играют: он творил для класса, которому нет места в современной России, а рабочим и крестьянам чужды его идеи.

Поздним вечером, возвращаясь домой на машине, я заметила на небе огромное зарево. Несомненно, где-то был пожар, и я настояла, чтобы мы отправились в том направлении. Если пожар, когда мы его обнаружили, не представлял собой ничего особенного, то сам его поиск оказался весьма интересным, поскольку я открыла для себя, как огромна территория Москвы. Мы проехали километры пустынных московских улиц, и нам встретилось лишь несколько красноармейцев, устало бредущих по дорожной слякоти. Мы крикнули им: «Товарищи, где пожар?». В этом обращении «Товарищ» есть что-то приятное, чувствуешь дружеские чувства к совершенно незнакомому человеку. Но вместо ответа «товарищи» только неопределённо махнули руками. Машину подбрасывало и трясло. Нас обдувал ледяной ветер, а укрыться от него было нечем. Кажется, мы пересекли две реки, а, может быть, это были речные притоки. В сумерках всё выглядело так красиво! Парапеты вдоль набережной отсутствовали, только местами вырисовывались извилистые стволы деревьев. Наконец, мы добрались до места пожара. Оказалось, сгорело большое здание, на его месте виднелся только фундамент, и пламя ещё не угасло. Выбравшись из машины, я оказалась в грязи и не могла подойти поближе. Несколько человек, возникших на фоне огня, удивились нашему появлению на машине и потребовали от Александра предъявить документы. К счастью, у него с собой был партийный билет. На обратном пути его меньше всего беспокоило, что с машиной может что-то случиться на такой плохой дороге. Если машина сломается, весело объяснил Александр, запасных частей достать неоткуда, телефона нет, а идти пешком далеко. Пошёл снег, и только в час ночи мы, наконец, добрались до дома.

В коридоре я встретила Литвинова. И пока я ужинала, он передал мне сообщение от Троцкого, чтобы завтра в четыре часа дня я была готова к отъезду на фронт. Надо всё обдумать. Мы обсудили этот план со всех сторон. Литвинов был дипломатичен, он конкретно ничего не посоветовал, а только заявил, что окажет мне всяческую поддержку, независимо от моего решения. Я понимала, что буду лишена удобств и тепла, на передовую меня вряд ли допустят, и как единственная женщина я только стану вызывать подозрения. Ещё.… Но как велик соблазн! Наконец, около трёх часов утра я решила отказаться от этой идеи и сохранить о Троцком хорошую память. Лишь тогда впервые Литвинов произнёс: «Я так рад…».

25 октября. Москва.

Литвинов очень любезен: он помог доставить необходимое мне для работы оборудование из Кремля в комиссариат Иностранных Дел (гостиница "Метрополь"). Жалко, не удалось запечатлеть этот миг на плёнку: мой помощник несёт глиняную болванку; за ним следует Литвинов в меховом пальто и котиковой шапке, держа на вытянутых руках мою подставку для лепки; а сзади семеню я с ведром глины и тряпками.

В Комиссариате нас встретил китайский генерал в военной форме и все его сотрудники. Литвинов, который, по-моему, являлся советским представителем в Китае, был весьма удивлён таким rencontre, и китайцев это сильно позабавило.

Позже, в девять вечера, я вместе с Литвиновым вернулась в кабинет Чичерина, чтобы начать работу. Литвинов зашёл в кабинет, а я осталась ждать в приёмной. Пока я там сидела, какой-то мужчина торопливо забежал в кабинет. Маленького роста, в коричневых брюках и пиджаке, который ни в коей мере не сочетались с брюками. Шаркая ногами, он скрылся за дверями кабинета. Наверное, часовщик. Оказалось, это и был Чичерин.

Я всё ещё ждала. Постепенно это затянувшееся ожидание стало мне надоедать. Появилось тревожное предчувствие. В этот момент меня позвал Литвинов, но дальше порога кабинета мне продвинуться не удалось.

Внезапно передо мной возник Чичерин и торопливым и извиняющимся тоном произнёс: «Сегодня никак невозможно, совершенно невозможно…» и исчез. Он даже не разрешил мне переступить порог его кабинета!

Мы с Литвиновым посмотрели друг на друга и вышли из приёмной. Пошли в кабинет Литвинова. Он явно был удручён таким поворотом событий и не знал, что сказать. Я присела и, ожидая, пока за мной придёт машина, мы немного поговорили. Из всего сказанного Литвиновым, из того, чему я была свидетелем, у меня сложилось кое-какое мнение о личности Чичерина.

Он явно ненормальный человек, проводивший месяц за месяцем в своём душном кабинете, даже не выходя на улицу. Он приказал, чтобы в кабинете была поставлена для него кровать, поскольку у него не было времени ходить домой спать. Он работает ночи напролёт, а если телеграммы поступают днём, его должны разбудить. Его ночь – это рабочий день, а день – не обязательно ночь. У Чичерина отсутствует чувство времени, и он даже не понимает, что окружавшие его люди живут в другом ритме. Он может позвонить человеку в три или четыре часа утра по любому пустяку. Он всё делает сам, не вызывая по телефону секретарей или посыльных. Он даже сам бегает в другие отделы, прихватив под мышку документы. Он живёт на пределе, и любая мелочь может лишить его опоры.

Мне говорили, что Чичерин – это ангел, святой человек. Но то, что я увидела собственными глазами, скорее напоминало трепещущую и взволнованную птичку. Забавно, что его считают «джентльменом». Чичерин родился в богатой семье. Он добровольно передал всё, чем владела его семья, на благо народа.

Сегодня мне не повезло. Надо же такому случиться, что именно в этот день Чичерин впервые за долгое время вышел из здания Комиссариата: ему надо было посетить зубного врача. Один человек, смотревший в окно, позже описал мне это удивительное явление, Чичерин на улице. Чичерин остановился на краю тротуара, нерешительно оглядываясь вокруг, всем своим видом напоминая человека, собиравшегося в холодный день нырнуть в реку. Когда, наконец, он решился, то добежал лишь до середины улицы, а потом повернул обратно. Должно быть, Чичерина ошеломили дорожное движение, свежий воздух и зубной врач, и неудивительно, что он встретил меня в таком взвинченном состоянии!

26 октября, Москва.

Чичерин через Литвинова передал мне записку, приглашая прийти к нему на следующее утро в четыре часа утра, поскольку это самое спокойное время. Но, к сожалению, для меня это то же самое спокойное время сна.

29 октября, пятница. Москва.

У меня выдалось четыре праздных дня, но великое удовлетворение мне даёт чувство завершённости работы. Я виделась с Андреевым и Литвиновым. Однажды днём Максим Литвинов по дороге на работу подвёз меня к месту, которое мне хотелось сфотографировать. В пять часов вечера он вернулся, и мы пили чай. При нём был огромных размеров портфель, и до семи вечера Литвинов работал с бумагами в моей комнате. Затем он ушёл на какое-то собрание. Мы по долгу разговариваем, и я многое начинаю понимать. Литвинов снисходительно улыбается, когда проявляется моё буржуазное воспитание. Но он говорит, что я меняюсь в лучшую сторону. Даже Ротштейн стал относиться ко мне серьёзнее.

Сегодня, на четвёртый день отдыха, я почувствовала новый прилив энергии. Появилось желание творить снова. Я предложила Литвинову вылепить его портрет, и он согласился, пригласив меня работать в его кабинете. Это довольно трудно, и я попросила его позировать у меня дома, в те редкие моменты, когда он свободен. Пока мы не пришли к окончательному решению. Между тем, меня очень заинтересовали часовые у кремлёвских ворот. У них такой внушительный вид, долгополые овчинные тулупы с поднятыми воротниками, за которыми почти не видно голов. Мои неоднократные попытки заполучить одного из них для позирования, наконец-то, увенчались успехом. Ради этой цели сегодня утром мы с Андреевым бродили от здания к зданию. Андреев в таких делах – незаменимый попутчик. С ним легко, он открывает любые двери и входит туда, куда ему нужно. Вдвоём мы посетили такие места, куда бы я не отважилась отправиться водиночку.

Мы запросто вошли в казарму. Сомневаюсь, чтобы здесь побывала хоть одна женщина, но я не привлекла пристального внимания. Несколько красноармейцев столпилось вокруг нас, пока мы объяснялись с караульным. Один или два из них улыбались, остальные смотрели на меня с полным безразличием! Что сказал Андреев, я, конечно, не знаю, но одно было ясно: караульный спросил, большевики ли мы. Оказалось, для удовлетворения моей просьбы, требуется специальное разрешение от Коменданта Кремля. Пришлось разыскивать Коменданта. Ох, какие тёмные коридоры и затхлые помещения! В них стоит запах ушедших столетий. Уверена, что свежий воздух сюда никогда не проникает. Мы дошли до склада военного обмундирования, где нам выдали овчинный тулуп огромного размера. От него исходил такой запах! Живая овца так не пахнет. Андреев, надрываясь под этой ношей, перенёс тулуп в мою студию, куда завтра должен будет прибыть красноармеец. Вся комната пропиталась этим запахом. Я задумала сделать статуэтку, и только в России можно найти такой силуэт.

Ещё было не поздно, домой возвращаться не хотелось. Поэтому мы решили побродить по дворцовому зданию. Открывая новые двери, мы переходили из одного помещения в другое. После непродолжительного разговора в одном из них, его служащий вызвался сопроводить нас в Оружейную Палату. Для меня это стало настоящим открытием, жалею, что не увидела Оружейной Палаты раньше, иначе бы бегала сюда каждую свободную минуту. Наш провожатый говорил по-французски и досконально знал историю каждого экспоната. Он рассказывал о них с гордость, почти с любовью. Экспонаты были расставлены с большим вкусом. Одну стеклянную витрину заполняли короны Романовых, усыпанные драгоценными камнями. Перед нашими глазами были выставлены великолепные скипетры, роскошные конские упряжки и сбруи, украшенные драгоценностями. Воображение поражает такое обилие сокровищ. Кольчуги представляют собой настоящие произведения искусства, но я мало в этом понимаю. Что мне действительно понравилось: старинные повозки и кареты. Одна из них была подарена английской королевой Елизаветой, ярко раскрашенная и резная, выполненная в якобинском стиле, ничего более прекрасного мне видеть раньше не приходилось. Кареты Людовика XV и Людовика XVI рядом с ней казались совсем простыми. В одном из залов были собраны серебряные и золотые кубки. Думаю, что среди них – предметы из знаменитой серебряной коллекции английского короля Чарльза Второго. Более того, собрано так много дорогой церковной утвари, недавно отобранной у Церкви, что все полки этим заставлены, и процесс описи этих сокровищ ещё не закончен. В дальних залах вывешены старинные костюмы, ризы священников и прекрасная парча. Здесь есть даже платье Екатерины Великой, которое она одевала в день своей коронации, и роскошные наряды других цариц. Удивительно, что все эти вещи не пострадали во время Революции.

30 октября. Москва.

Очень холодно. Река полностью скована льдом. Дети катаются на коньках и санках. Тротуары превратились в сплошной каток, и трудно удержать равновесие. Русские дети, кажется, имеют врождённое умение кататься на коньках. Они привязывают коньки к валенкам даже самых больших размеров или ботинкам и несутся с головокружительной скоростью.

Как приятно, что теперь не видишь людей, несущих за спиной мешки или узлы. Взрослые люди везут свои пожитки на небольших деревянных санках и выглядят как дети, тянувшие за верёвочки свои игрушки. Друзья одолжили мне тёплую одежду. Морозный воздух обжигает ноздри. Поднимаешь меховой воротник, и от дыхания он сразу покрывается инеем. Город, покрытый белой пеленой снега, выглядит очень красивым. С наступлением сумерек в небо поднимаются стаи чёрных ворон. Они рассаживаются на ветвях деревьев, и кажутся тёмной листвой на фоне багрового заката. В восемь тридцать вечера в мою комнату неожиданно вошёл Каменев. Около трёх недель назад он уехал на фронт. В приподнятом настроении, немного похудевший, небритый и нестриженый! Его интересовало настроение в рядах Красной армии. Он сообщил, что солдаты полны энтузиазма, мечтают поскорее покончить с Врангелем и установить мир. Необходимо удачное наступление. Теперь я особенно пожалела, что не поехала с Троцким на фронт: они встретились в Харькове, и я могла бы вернуться обратно вместе с Каменевым.

31 октября. Москва.

Я отправилась в Кремль и пыталась работать. В студию пришёл красноармеец, чтобы мне позировать, но было так холодно, что глина быстро застывала, а мои пальцы немели. Тогда я разожгла жаркий огонь в камине, чтобы согреться, но с моим несчастным красноармейцем, одетом в тёплый овечий тулуп, чуть не случился удар. Более того, с повышением температуре запах от тулупа становился всё удушливее. Даже красноармеец с трудом терпел его. Но мы не могли распахнуть окна, чтобы впустить струю свежего воздуха. В таких условиях очень трудно работать.

Андреев заехал за мной в двенадцать тридцать, и мы отправились в Художественную галерею Щукина, бывшего купца Первой гильдии и совладетеля текстильных фабрик, который собрал самую большую коллекцию современной французской живописи.

Сейчас Галерея национализирована и открыта для посетителей несколько дней в неделю. Госпоже Щукиной, как мне кажется, разрешили остаться и отвели бывшую комнату для прислуги. В самой Франции нет подобной коллекции современной живописи. Здесь собраны все художники, которых я мечтала увидеть. В первом зале развешаны преимущественно работы Клода Моне, три маленькие полотна Джеймса Вистлера украшали стены коридора, ведущего в следующий зал, наполненный творениями Дега, Ренуара и Сезанна.

Очень все богатые люди. Если криптоеврей Оскар Моне в основном рисовал размытые пейзажи через синие очки почти слепого человека, то криптоеврей Ренуар занимался приятным времяпровождением, тоже с плохим зрением рисуя голых баб (см. внизу страницы - http://en.wikipedia.org/wiki/Pierre-Auguste_Renoir ; а Евреонал назначал за их картины огромные деньги, исходя из презумпции того, что какая бы дрянь не вышла бы из под кисти еврейского художника, - это всё надо собирать в "галлереи", чтобы тупоголовых гоев водить им поклоняться, как, дескать, "общечеловеческим шедеврам". Для этого криптоалинеы содержат армии натасканных экскурсоводов, "критиков", журалистов, и "экспертов-искусствоведов своей породы, которые как раз и объясняют гоям всё именно с этих позиций.

Сегодня впервые для себя я оценила Матисса: в одном помещении было собрано сразу двадцать одно его творений. В следующем зале – двадцать работ Гогена. В остальных залах – смешанная коллекция, включавшая пару картин Франка Брангвина. Ещё там был представлен витраж Бёрн-Джонс «Рождество Христово», на которое даже не хочется смотреть после современной французской живописи.

Выходя из здания, нам пришлось пройти через запорошенный снегом дверной проём, аляповато выкрашенный жёлтой и зелёной красками. У входа стоял охранник. Я обратила внимание Андреева, что этот сюжет достоин кисти Матисса. Он согласился. Иногда бывает достаточно взглянуть на вещи глазами другого человека, чтобы привычный мир предстал в другом свете. Помню, когда я несколько дней провела во Флоренции, каждый встречный для меня выглядел как Мадонна!

В тот же вечер Литвинов давал прощальный ужин для какого-то важного китайского генерала. Это стало большим событием. Такая сервировка стола в голодной Москве могла присниться только в сказочном сне. Среди присутствующих помимо самого генерала и его трёх подчинённых, находились два переводчика (один из них был профессором китайского языка Петербургского университета), Чичерин, Карахан, его секретарь, госпожа Карахан, мистер Вандерлип, Ротштейн и я.

В приглашении говорилось о девяти вечера, но мы смогли начать только в половине двенадцатого, в лучшей русской традиции, с опозданием на два с половиной часа. Это произошло из-за Чичерина: он не знал, который час.

Атмосфера была несколько натянутой, поскольку непринуждённого общения не получалось: приходилось прибегать к услугам переводчиков. Один из китайских гостей говорил по-французски. Он был Председателем Профсоюза китайских рабочих.

Карахан представляется «армянином». Он говорит на каком-то странном восточном диалекте, я его совершенно не понимаю. Его жена знает только русский язык. Они живут в нашем доме, но мы их почти не видим. Они всегда едят в своей квартире. Карахан – интересный мужчина, его лицо словно выточено из слоновой кости. Он – сама загадка: живёт шикарно, курит дорогие сигары, ездит на работу в роскошном автомобиле и выглядит весьма респектабельно в каракулевой шубе и шапке, словно находится не в голодной России, а где-то в Европе. Должно быть, он занимает очень важный пост, иначе не стали бы мириться с его образом жизни. Мне кто-то рассказывал, что однажды Ленин поинтересовался, какой от него прок, и Ленину ответили, что Карахан – очень важная персона. Неужели среди них никто другой не может носить выходной костюм?

Во время ужина я сидела между Председателем Профсоюза китайских рабочих и Литвиновым, который со знанием дела руководил вечером и удачно рассаживал гостей. Он сумел уделить внимание и отдать должное каждому из приглашённых, все оказались польщёнными. Литвинов посадил Чичерина во главе стола, так что генерал и Вандерлип, сидевшие по бокам от него, ощущали себя почётными гостями. Меня он посадил сбоку от себя, а госпожу Карахан – на другом конце стола, напротив Чичерина.

Я съела столько много вкуснейших закусок, считая, что так поесть снова мне придётся не скоро (а кроме закусок ничего не предлагалось), что в моём желудке просто не осталось свободного места. Даже один взгляд на свежий салат в Москве и цветную капусту доставлял удовольствие.

Наш старый дворецкий оказался чрезвычайно довольным. На нём были накрахмаленный воротник и галстук, чисто выбритое лицо, и он сумел всё прекрасно организовать. На столе красовались сервировочная солонка и графин. Похоже, он ощутил, что время пошло вспять, и он словно прислуживает своему господину и его друзьям в старое дореволюционное время. Он просто светился от гордости.

Нас забавляли его манеры, а он пошёл ещё дальше. Подавая мне блюдо из говядины, он произнёс: «Magnifique!». Литвинову он сделал замечание за то, что тот пользовался ножом, разрезая овощи, и предупредил, что другого ножа не даст. Когда начали подавать яблочные пирожки, я уже наелась досыта. И сказала нашему дворецкому: «Завтра». Надеюсь, что-нибудь останется от сегодняшнего стола. Я поинтересовалась у Литвинова, где удалось достать всю эту еду. Он объяснил, что имеются продуктовые запасы, но всё самое лучшее, якобы, распределяется по больницам и детским учреждениям.

Затем начались речи. Я ещё могу просто слушать русскую речь, не понимая ни слова, но присутствовать при выступлении на русском языке, сопровождаемом переводом на китайский, и наоборот.… Такое трудно выдержать. Чичерин говорил довольно долго. Лицо китайского генерала оставалось непроницаемым. После того, как профессор перевёл сказанное Чичериным, генерал что-то ответил, но выражение его лица при этом не изменилось.

После ужина мы перешли в просторные комнаты квартиры Карахана. Чичерин казался смущённым, встретившись со мной снова. Меня же ситуация лишь забавляла. Я сказала шутливым тоном: «Товарищ Чичерин, вы очень плохо обошлись со мной». Он снова сильно разволновался.

Литвинов доверительно рассказал мне, что предложил Чичерину подыскать помощника, который бы привёл в порядок его бумаги. Чичерину идея понравилась, и он ответил, что уже слышал об одном способном молодом человеке, который «целыми днями работает, но ночью совершенно свободен». Литвинов поинтересовался, а когда же этот молодой человек спит. Чичерин только удивлённо посмотрел на него: он совершенно не подумал об этом!

2 ноября, 1920 год.

Я заболела. У меня все признаки брюшного тифа. Друзья – в панике. Они заявили, что не хотят, чтобы моё тело лежало у Кремлёвской стены. А если бы они этого пожелали, я им заметила, что предпочла бы молитвы, а не высокопарные речи. В ответ они только сказали: «Вы настолько религиозны?».

- Понимаете, - ответила я, - Мои дети каждый вечер молятся, чтобы я скорее вернулась домой живой и невредимой. И это даёт мне поддержку.

- Что? Неужели вы учите своих детей молиться?

- Но ведь они должны чем-то руководствоваться в жизни.

- Вы обязаны ознакомить их с действительностью и не разрешать предаваться фантазиям.

- Святая вера – не фантазия.

- Следует верить только в собственные силы.

Вот такой разговор произошёл у меня в результате моего недомогания. Я снова столкнулась с новым мировоззрением людей, строившим новое общество. Я уже знала, что эти – идеалисты и ставят общественные интересы выше личных. Но я не представляла, что эти качества могут идти рука об руку с атеизмом.

В этот вопрос Литвинов внёс разъяснение. Он не хотел выглядеть в моих глазах идеалистом. Это далеко от истины. «Мы – идеалистические материалисты», - пояснил он. В качестве доказательства терпимого отношения к религии он привёл пример того, что церкви никто ещё не закрыл. Но в дореволюционное время люди, проходившие через святые ворота, ведущие на Красную площадь, должны были снимать шапки. Сейчас на стене повесили лозунг «Религия – опиум для народа!». Всякий раз, проходя мимо, мне обязательно с гордостью указывали на этот плакат. Правда, я так и не могла понять, чем здесь гордиться.

Что же касается простых людей, то, как мне кажется, они не обращают внимания на новый лозунг и по-прежнему осеняют себя крёстным знамением, проходя через священные ворота Красной площади. В церквях всегда многолюдно. Религиозные чувства народа не так просто вытравить, а кроме всего прочего, вера даёт людям поддержку и утешение, которые так необходимы в жизни, даже если интеллектуалы придерживаются другого мнения.

Моё пребывание в России подходит к концу. Скоро поеду домой. В Англии меня станут считать большевичкой только по той причине, что я посетила большевистскую Россию, но я слишком скромна, чтобы претендовать на что-либо. После всего услышанного я только чётко поняла, что основа всех разногласий – экономическая. А когда дело касается политической экономике, то что-то застопоривается в моём мозгу, прямо как в детстве, когда мне предстояло решить арифметическую задачку. Большевик, не способный отстоять свою точку зрения в споре, не достоин этого высокого звания. Поэтому я не могу называться большевичкой. Но я очень хочу понять духовную суть большевизма, это явление мне чрезвычайно интересно. Хотелось бы вспомнить незначительные эпизоды, которые не имеют отношения к моей вере в людей. Например, ещё до отъезда Бородина, когда наступили морозы, не зная языка и неспособная объяснить, чего я хочу, мне самой пришлось выйти во двор, чтобы набрать дров и растопить печку. Обратный путь лежал через кухню в коридор, и по коридору – в гостиную. Мне не трудно было принести дрова для себя, но думаю, что двое мужчин – Бородин, говоривший по телефону, и Борис, лениво разлёгшийся в старинном кресле, – могли бы открыть передо мной двери. Поскольку они этого не сделали, я рассердилась и с горечью заявила, как я рада, что являюсь английской дамой, а не русским мужчиной. Они неодинаково отреагировали на моё негодование. Борис сказал: «Всё правильно, вы сами должны обеспечивать себя дровами. Коммунизм в том и заключается, что каждый обслуживает себя сам». Я ответила, что в этом нет ничего нового, так делали люди во все времена, а если бы Коммунизм стремился к исключительности, то следовало бы вспомнить старую истину о помощи ближнему. Бородин же проводил меня до моей комнаты с чувством вины и неловкости. Он принёс мне два яблока и сигареты и объяснил, чтобы дрова лучше горели, надо с поленьев отодрать кору. Давая такой совет, он сам принялся его исполнять. Я так и не разобралась, были ли они типичными русскими или типичными коммунистами. Я до сих пор в недоумении.

Один случай сильно рассмешил меня. Я заставила Вандерлипа помочь на улице женщине поднести её ношу до самого дома. Хрупкая, прилично одетая женщина, утомлённая долгой ходьбой по булыжной мостовой, с трудом несла свою корзину. Я бы помогла ей сама, не окажись рядом со мной мужчины. Вандерлип выглядел настоящим джентльменом, и поэтому я подумала, что он просто обязан оказать даме помощь. Литвинова позабавила эта история, по его мнению, Вандерлип смог бы обеспечить себя работой на этом поприще.

Однажды Вандерлип с большой горечью поведал мне, что его знакомая, миниатюрная женщина «из бывших», а теперь стенографистка, получила повестку, обязывающую её явиться на уборку улиц от снега.

- Ужасно, - прокомментировал он.

- Почему ужасно? – спросила я.

- Ужасно, что женщина, хорошего происхождения, не привыкшая к ручному труду, должна разгребать снежные заносы.

- Но, - заспорила я, - В молодости она жила в лучших условиях и хорошо питалась по сравнению с рабочим классом, поэтому должна быть физически подготовленной к такому труду. (В этот момент я вспомнила о некоторых своих друзьях в Англии, когда год назад началась забастовка, и они стали отличными носильщиками на вокзале).

Я добавила, что только бы гордилась, если бы была бывшей русской аристократкой, этой возможностью показать свою способность трудиться и приносить людям пользу, а не быть, по их мнению, бесполезным членом общества.

Вандерлип со мной не согласился. Он заявил (интересно, а не американская ли это точка зрения), что женщины вообще не должны работать, что работать надо для них. С ним оказалось совершенно бесполезно говорить о совместном труде мужчин и женщин или об экономической независимости женщин. И вообще, не о женщинах я хотела рассуждать, а о Коммунизме.

Вандерлип даёт повод для насмешек. Он нашёл в Москве один магазин, в котором принимают на продажу вещи, невостребованные новой властью. Это диковинные райские птицы. Он накупил желтых, чёрных, белых птиц, словом, всех цветов. Вандерлип выписал чеков на такую сумму, что у Советского Банка не оказалось наличными столько денег. Говорили, что ему пришлось ждать три недели, пока напечатали новые купюры. Вся Москва знала об этой покупке. Мне кажется, это очень символично для его принципов и выгодно для тех женщин, которые «не должны работать, а работать надо для них».

Течение времени замедлилось. Очень скучно, а всё оттого, что заняться нечем, и я вынуждена сидеть в четырёх стенах. Бессмысленно писать письма домой, и в этом есть даже какое-то облегчение. Я часто думаю о своей семье, тревожатся ли они обо мне, не имея от меня известий, или по-прежнему сердятся.

Мне нравятся фундаментальность происходящего здесь и неукротимая энергия во всём. Если бы у меня не было детей, я бы непременно осталась и начала работать. Неважно, что приходится жить впроголодь, главное – есть пища для души. Я предпочитаю лишения в обстановке всеобщего энтузиазма бесцельному времяпровождению в роскоши. Обнаружилось, что я больше не скучаю по дому, и привыкла к условиям, которые поначалу казались такими ужасными. Теперь я испытываю чувство благодарности за то спокойствие, которое я раньше ошибочно считала скукой, и оценила отсутствие мелкого деспотизма цивилизованных стран.

Такой образ жизни мне очень подходит. Я рада, что не приходится заниматься делами по дому. Лучше иметь скромную еду, чем постоянно отвечать на вопрос, что подать на стол. Если горничная разобьет или что-то испортит, меня это совершенно не волнует: это не моё. Здесь отсутствуют такие скучные понятия, как счёт за газ, налоги, квартирная плата. Ничего этого не было. Мне ни разу не пришлось выписывать чек и даже кошелька с собой не ношу. В пренебрежении к социальным условностям есть своя прелесть. Здесь не принято делать приглашения по телефону. Здесь не надо ломать голову, что надеть, и нет необходимости отвечать на письма. Зато много свободного времени, чтобы почитать, подумать, осмотреться. Грандиозные идеи, бескрайние горизонты и крушение всего привычного. Конечно, я прекрасно понимаю, что нахожусь в этой стране по приглашению правительства, и поэтому моё видение происходящих событий может не совпадать с точкой зрения русских людей. (Очень немногие из нас могут быть до конца объективными). Мне нравится такая жизнь. Это может показаться неправдоподобным для тех, кто дрожит над своим имуществом и стремится увеличить его размеры, или тому, кто хочет иметь надёжный домашний очаг. У меня ничего этого нет. Всё что мне нужно: место для работы, много заказов и свободное время, чтобы поразмышлять над ними.

Мои уши уже привыкли к языку Коммунизма, я совсем забыла простой английский язык. Я вовсе не имею в виду, что стала коммунисткой или думаю исключительно теоретическими штампами. Тем не менее, мне кажется, что русский народ совершенно бесплатно имеет много привилегий, таких как, образование, жильё, пропитание, железные дороги, театры, даже почтовые марки, и усреднённая заработная плата. Если отсутствие всеобщего благосостояния заметно, то отсутствие всеобщей бедности просто бросается в глаза. Основные лишения вызваны нехваткой еды, топлива и одежды. Это не вина Правительства. Советская система делает это не со злобы и не из-за стремления к неудобствам. Только мир во всём мире сможет смягчить их страдания, а Россия не находится в состоянии войны со всем миром, это весь мир объявил России войну. Почему я так счастлива здесь, в условиях, чуждых моему воспитанию и образу жизни? Чем околдовывает людей эта страна? Я постоянно ищу ответы на эти вопросы. Мой мозг, тасуя английский образ жизни и английские условности, делает сравнения. Почему люди в России, не имея достаточного по сравнению с нами образования, намного культурнее нас? Галереи Лондона пустуют. В Британском Музее можно встретить лишь случайно забредших немецких студентов. Здесь же музеи и картинные галереи заполнены трудящимися. Лондон ставит заурядные театральные постановки и шоу, которым с восхищением аплодирует просвещённая публика. А здесь люди ломятся на постановки Шекспира. В Ковент-Гарден, на галёрках сидят любители музыки, а ложи заполнены посетителями, одетыми по последней моде, которые появляются с опозданием и во время представления не перестают вести разговоры. Здесь театры переполнены рабочими и крестьянами, которые безмолвно наслаждаются классической музыкой. Неужели они всего лишь пришли полюбопытствовать, что приобрели в результате революционных завоеваний? А может быть, это естественная тяга к прекрасному? На такие вопросы я постоянно ищу ответы. Цивилизация – сложная штука, очень трудно докопаться до истины. Требуется мужество, чтобы отбросить устаревшую цивилизацию и начать строительство новой и лучшей. То, как Ленин рассуждает о нациях, подходит к характеристике отдельных людей. Строительству нового общества должна предшествовать Революция, уничтожившая всё старое. Меня пугает отказ от классовых традиций. Время – самое ценное, что есть в этом мире, мы все, как минимум, имеем равные возможности, а я привыкла легкомысленно разбрасываться собой. Только теперь в первый раз я почувствовала себя морально и душевно свободной, а они утверждают, что период настоящей свободы ещё впереди. Это правда, поскольку пропуска и документы несовместимы с настоящей свободой. Существуют определённые ограничения, и, если бы я была русской поданной, мне бы не разрешалось выехать из страны. Но ведь обстоятельства сложились так, что и Англию я вынуждена была покинуть фактически нелегально!

Свобода – это иллюзия. В этом мире нет свободы. Единственным исключением можно назвать ту свободу, которую каждый может создать интеллектуально лично для себя.

Моя работа окончена, но уезжать не хочется. Мне здесь нравится. Нравятся люди на улице. Нравится атмосфера, наполненная унынием, пожертвованием, трагедией. Меня вдохновляет эта Нация, очищенная Пламенем. Я восхищаюсь гордостью, с которой они переносят лишения, и их непоколебимой верой в свою правоту. Мне бы хотелось остаться здесь навсегда или хотя бы работать для них, находясь в Англии. Работать и бороться за Мир, который залечит их раны.

5 ноября, 1920 года. Москва.

Калинин прислал записку, что имеет возможность позировать для меня. Он давно обещал, ещё до своей поездки на фронт. 30 октября вместе с Каменевым Калинин вернулся с фронта, и у него появилось свободное время. А я уже приготовилась к отъезду и должна была завтра отправиться в дорогу с профессором Ломоносовым в его специальном поезде.

Я очень расстроилась. Форма головы и выражение лица Калинина очень интересны. Я давно мечтала лепить русского крестьянина, и он полностью подходит под этот типаж. Но если я не уеду с Ломоносовым, придётся здесь надолго задержаться. И я не скоро окажусь в Англии, а дети будут думать, что я совсем забыла о них. Скорее всего, если мои пальцы окончательно не окоченеют, мне придётся остаться, чтобы лепить Калинина и заодно – Литвинова. Стыдно отступать от своих принципов.

Мне назначили встречу с Калининым в час дня в его кабинете. Литвинов любезно предложил сопровождать меня. Здание находилось напротив Кремля. Мы вошли внутрь и после формальностей, связанных с проверкой документов и расспросов, вскоре оказались в приёмной Калинина. Приёмная состояла из двух или трёх комнат, заполненных людьми, сидящих на скамейках вдоль стен. Некоторые из них выглядели такими жалкими, с множеством платков, накрученных на голове, другие спали по углам или грелись около печи. Люди сплёвывали на пол, курили, и всё это – в полной тишине. Они пришли сюда, чтобы подать жалобы своему Президенту. Литвинов, войдя в приёмную, спросил: «Калинин здесь принимает?». В ответ – утвердительный кивок и мычание. Литвинов в нетерпении обошёл все помещения, но Калинина не нашёл. Наконец, он открыл дверь, ведущую, как оказалось, в личный кабинет. Девушка с короткой стрижкой взглянула на него и сказала, что Калинин может прийти через полчаса. «Может прийти», но, зная здешние порядки, это значит, что его не будет ещё часа два. Мы оставили записку и ушли. Проходя к выходу, нас окликнул какой-то человек, выглянув из-за угла, спросив, был ли Калинин в своём кабинете. Вероятно, этот человек решил, что мы особые посетители, в то время как все остальные вынуждены ждать. Было приятно, что мы могли ответить на этот вопрос. Это место произвело на меня гнетущее впечатление. Но, должно быть, добродушное лицо Калинина располагало к тому, чтобы люди хотели делиться с ним своими проблемами.

Мы отправились к памятнику Достоевскому, прекрасному образцу ваяния из гранита, который я хотела сфотографировать. На той же площади находится и другая гранитная скульптура того же автора, известная под названием «Мыслитель». Эта скульптура даже лучше памятника Достоевскому.

Затем я вернулась в Кремль, чтобы проверить, как обстоит дело с упаковкой моих работ. С большим удивлением я обнаружила там деревянные ящики, доставленные вовремя, благодаря совместным усилиям Каменева, Литвинова, Андреева и добрейшего товарища Енукидзе. Более того, бюсты уже были упакованы, и мне не оставалось ничего делать.

Я с сожалением попрощалась с моим замечательным помощником, к которому я испытываю сильное чувство благодарности. Это интеллигентный, хорошо воспитанный человек и прекрасный специалист. Он поклонился и поцеловал мне руку с величественной простотой, достойной принца. Я подарила ему шерстяную фуфайку, чтобы он не замерзал, ведь с зарплатой в тысячу рублей, такую вещь позволить невозможно. В последний раз я обвела взглядом это унылое помещение, которое стало мне таким близким за время моего пребывания, и с комом в горле вышла в коридор. Мои шаги по каменным плитам бесконечных переходов в последний раз отдавались гулким эхом. Перейдя через внутренний дворик, я пошла в кремлёвскую столовую. Это место, предназначенное для работников Кремля, оказалось в тот день чрезвычайно переполненным. Мне повезло: нашлось свободное место. Напротив сидел Луначарский. Он недавно вернулся в Москву, и я очень пожалела, что вокруг не оказалось никого, кто бы мог нас представить друг другу.

Сидевшие рядом люди, заметив у меня английский путеводитель по Кремлю, пытались заговорить со мной, но понять их «английский» было совершенно невозможно. Жаль, что я ни слова не говорю по-русски. Задушевные беседы за большим столом бывают очень интересными. Меня заинтересовали лица окружающих. Такое разнообразие типажей! Трудно сказать, то ли они все русские, то ли принадлежат представителям различных национальностей. Ясно одно: все эти люди, словно незримой нитью, связаны единой целью.

После ланча меня поджидал Андреев, и в сопровождении сотрудника Кремля мы отправились осматривать Царский Дворец. Небольшие изящные залы с высокими лепными потолками и расписанными фресками стенами. Было очевидно, что с этих картин копированы декорации к русским операм. В просторном Тронном Зале Романовых, в избытке украшенном золотом, висели красные флаги: здесь недавно происходило заседание Третьего Интернационала.

Современные помещения в новом крыле дворца отличаются непривлекательной архитектурой и плохим вкусом, но в них всё оставлено без изменений. Даже фотографии коронации ещё висят в рамках. Царская семья редко посещала Москву, поэтому в этом дворце чувствуется заброшенность и неодушевленность. В отличие от, обычно, в старинных замках, приведения не посещают этих мест.

Свой последний вечер был проведён с Андреевым, Литвиновым и Каменевым, пришедшими посидеть в моей комнате. Каменев преподнёс мне каракулевую шапку, точно такую, как я видела на Сухаревке и очень захотела иметь. Он вернул мне сто фунтов стерлингов, которые я доверила ему в начале нашего путешествия: потратить их не пришлось. Затем Каменев заметил, что я уезжаю в неподходящее время. Завтра – канун очередной годовщины Октябрьской Революции. Намечается проведение грандиозного праздника. В Большом театре пройдёт торжественное заседание, на котором выступят Ленин и Троцкий. Ленин редко появляется на публике, поэтому было бы очень интересно его послушать. Заседание начнётся в четыре часа дна и продлится три – четыре часа, а мой поезд отправляется в восемь часов вечера. Если бы Ломоносов смог задержать отправление, у меня бы появилась возможность попасть на это заседание. На следующий день, 7 ноября, будет торжественный приём, а 8 ноября в нашем здании планируется банкет для иностранных гостей. Более того, газеты Антанты полны сообщений о готовящемся 7 ноября перевороте, и Литвинов предложил мне остаться, чтобы «посмотреть этот спектакль». Но я уже по опыту знаю, что лишь напрасно потрачу время. Когда мы остались с Каменевым вдвоём, он спросил: «Ну, как, я сдержал своё обещание?». Я ответила, что увиденное даже превзошло мои ожидания. Меня очень тронули внимание и забота, несмотря на то, что я, в сущности, представительница враждебного государства. Но Каменев не хотел слышать никакой благодарности. Он только улыбнулся своей неповторимой улыбкой: «Конечно, мы были рады видеть вас здесь среди нас, «une femme artiste». Нам нет дела до вашей национальности или ваших связей. Важно одно: «que nous ne pouvons pas supporter». И впервые за несколько месяцев нашего знакомства на его лице появилось жёсткое выражение, и сквозь зубы он произнёс: «Единственное, чего мы не прощаем, «c’est l’espoinage» (шпионажа). От того, как он это произнёс, у меня даже дрожь пробежала по спине. Но мрачная тень быстро улетучилась, и уже через секунду Каменев поведал мне, что потрясён моей мужественностью, ведь я приехала в Россию, поверив только его словам. Он добавил, что когда увидел меня перед отъездом «с двумя небольшими сумками в руках, то я понял, вы – необыкновенная женщина!». Мы словно вернулись в наши дни в Лондоне и со смехом вспомнили, как в первый раз он пригласил меня в Москву. Я призналась: «Тогда я не поверила, что вы говорите об этом серьёзно». А он сказал: «И я не поверил вам, когда вы дали своё согласие!». Каменев затем перешёл к рассуждениям о том, какое именно впечатление произведёт моя поездка в Москву на моих друзей, мою семью, и что напишут в газетах. Что же, поживём – увидим.

6 ноября, Москва.

Наконец наступил этот волнующий день. Утром из Комиссариата позвонил Литвинов и сообщил, что мои огромные деревянные ящики (я их называю гробами) будут доставлены из студии на вокзал, и мне не надо беспокоиться. В полдень я узнала, что профессор Ломоносов уезжает вечером. В России ничего не планируется заранее, события происходят тогда, когда они происходят! Лихорадочно стала раздавать свои вещи друзьям. Знакомой Андреева, женщине врачу, которая была очень любезна со мной, я оставила все свои чулки, несколько кусков мыла в упаковке, юбку, вязаную кофту и пальто. Горничным – туфли и галоши, сумку, кофту, жакет на меху, перчатки и шляпу. Ротштейну в качестве сувенира я подарила грелку и аптечку. Из вещей у меня осталось одно платье, в котором я и собиралась отправиться в обратный путь. Горничные сильно смутили меня, когда в порыве благодарности стали целовать мою руку, еле сдерживая рыдания. В ответ я их всех расцеловала. Мы с Литвиновым готовились к выходу, и к парадному входу подошёл Ротштейн, чтобы попрощаться со мной в последний раз. Он ошеломил меня комплиментами: «Вы – очень мужественная женщина, ваша выдержка восхитительна, вы никогда не жалуетесь …». Я пыталась объяснить, что никогда не стремилась произвести такое впечатление, ничего особенного во мне нет, просто я здесь чувствовала себя по-настоящему счастливой. Я могла бы добавить, что, живя по-коммунистически, я пришла к интересному выводу: человек либо любит, либо ненавидит окружающих его людей. Ненависть может принимать более завуалированную форму – неприязнь, а проявление любви – в дружбе и привязанности. В отношении Ротштейна я определенно испытываю чувство привязанности. Без него всем нам чего-то не хватало бы. Иногда он высказывал замечания по поводу Англии, которые вызывали во мне протест. Я слишком люблю Англию, чтобы позволить кому-то другому негативно говорить о ней! Но, узнав Ротштейна ближе, я поняла, что эта показная враждебность по отношении к Англии была всего лишь результатом большой гордости за Россию, и я его простила! В первые дни моего пребывания в Москве, во время ужина, Ротштейн настойчиво расспрашивал, как я провела день, где обедала, с кем встречалась, когда вернулась. Наконец, я не выдержала и заявила ему: «Прекратите допрашивать меня, найдите другой источник информации». Со временем он престал задавать подобные вопросы. Я так и не поняла, что стояло за этим любопытством. Впоследствии Ротштейн неизменно был любезен со мной и всегда приходил на помощь.

В открытой машине я уезжала от дома 14 на Софийской набережной. Морозило. Ярко светила луна. В ночном небе блестели звёзды. С чувством грусти я обернулась назад, и Литвинов, угадав моё настроение, сказал: «Это ваш дом в Москве, в следующий раз приезжайте вместе с детьми». И мне представилось, что я ещё вернусь сюда. Сначала мы заехали в Комиссариат Иностранных Дел, чтобы забрать приготовленные для меня пакеты с отснятой плёнкой. Я осталась ждать Литвинова в машине. Он вернулся в сильном волнении. Оказалось, что мои «гробы» всё ещё находились в Кремле. Что-то не сработало, это была «чья-то» вина. Грузовая машина прождала три часа, а охрана отказалась выносить эти ящики. Что произошло? Все сейчас присутствовали на торжественном собрании в Большом театре, и дозвониться до ответственных лиц не предоставлялось возможным. До отправки поезда оставалось сорок пять минут. Я предложила поехать в Кремль и решить на месте, что делать. К счастью, я сохранила свой пропуск, и охранник легко пропустил нас. Здание, всегда такое оживлённое, в этот час оказалось почти покинутым, звуки от наших шагов отдавались гулким эхом. Я открыла дверь студии: два ящика опечатанные и нетронутые стояли на полу. Я пыталась приподнять один из них, но ящики оказались очень тяжёлыми, и в нашей машине они бы не поместились. С большим сожалением пришлось отказаться от этой затеи. На улице нас поджидала ещё одна неприятность: заглох мотор, и водитель возился под капотом. Что делать? Время отправления поезда неумолимо приближалось. До вокзала не близко. «Оставайтесь!» - заявил Литвинов. Я представила, что мне придётся здесь остаться навсегда, вещей у меня больше никаких нет, толь то, что надето на мне.

Я оглянулась вокруг на прекрасный Кремль, с которым уже попрощалась. Сейчас Кремль выглядел ещё красивее, ещё массивнее и величественнее. Часы на Спасской башне пробили три раза: четверть седьмого. Наконец автомобиль зачихал, затарахтел и снова заглох. Затем опять затарахтел. Мы быстро уселись в него, и поскольку дорога шла под горку, появилась надежда, что автомобиль наберёт мощность. Казалось, нас в это вечер преследовали сплошные неудачи. Будто сама судьба противится моему отъезду из Москвы. Тем не менее, мы прибыли на вокзал ровно в семь часов. Схватив всё, что могла удержать в руках, я побежала к толпе, окружившей единственный состав на всём вокзале. Литвинов крикнул мне: «Не надо бежать». Действительно, в этом не было необходимости: этот единственный поезд не был поездом профессора Ломоносова. Его специальный состав прибыл на другой путь спустя полчаса и отправился лишь в девять часов вечера. Если бы знать заранее, можно было бы перевезти мои ящики, и я ещё успела бы побывать на торжественном собрании. Больше всех был уязвлён сам Ломоносов, который гордился пунктуальностью своего поезда. Но так получилось: поезд только что вернулся из поездки по Уралу, и требовалось время, чтобы привести его в порядок!

Литвинов, прощаясь со мной, пообещал организовать доставку ящиков в Ревель до отплытия парохода в Стокгольм. Затем Литвинов очень удивил меня, заявив, что он самый преданный мой друг. Я просила его объяснить, что он имеет в виду. Но Литвинов только ответил, что мне надо набраться терпения и подождать лет десять.

7 ноября 1920 года. В поезде.

Профессор Ломоносов занимает пост Комиссара Железных Дорог. Мы везём шесть с половиной миллионов фунтов стерлингов золотом, на которые он собирается купить в Германии паровозы. Нас сопровождает вооружённая охрана.

Прошлой ночью наш поезд несколько часов продержали на станции: на железной дороге что-то случилось, пришлось восстанавливать пути. Время от времени ломается ось вагона, загруженного золотом, или возникают неполадки в машинном отделении. Тогда мы вынуждены надолго останавливаться. Однако медленно, но уверено, мы движемся к цели. Неважно, как долго мы пробудем в пути, главное – успеть на пароход, уходящий из Ревеля в следующий четверг.

В поезде, помимо Ломоносова и его подчинённых, едут Вандерлип, Неуортева и очень приятный человек по фамилии Даргон - специалист по железным дорогам. Когда-то он был очень богатым человеком и входил в окружении царя. Он сразу же заявил мне, что принадлежит к монархистам, как будто боялся, что я могу принять его за большевика. Это анемичный, с прекрасными манерами человек. Глубоко посаженные грустные глаза, неприметность и покорность носили почти трагический характер.

Даргон заметно отличался от Ломоносова и не скрывал этого: «Я – русский человек, я тружусь на благо России, а не большевиков». При этом самих большевиков он называл грабителями! Профессор Ломоносов сидел, откинувшись на спинку своего кресла, и посмеивался. Он сказал: «Вы считаете нас грабителями, я мы считаем грабителями вас». Вопрос в том, кто же истинный грабитель.

Когда Ломоносов вышел, я стала упрашивать Драгона не вступать больше в политические споры: «Через несколько часов я пересеку границу, а вам здесь жить. Не подвергайте себя риску». В ответ он всего лишь пожал плечами: «Умираем только один раз». Рассмеялся и пояснил: «Им прекрасно известны мои убеждения. Но я честно работаю на них, и они знают, что я не связан с контрреволюционерами и не занимаюсь политикой. Так что опасность мне не угрожает».

Ломоносов, служивший на железной дороге ещё при царе, рассказывал, что ему довелось сопровождать императорский поезд в Царское Село. Царь, подчеркнул он, до самого последнего момента не осознавал угрозы Революции. Вероятно, царь рассчитывал переждать где-нибудь в отдалённых уголках Сибири, пока улягутся беспорядки. На платформе Царского Села был выстроен почётный караул. Царь, выйдя из вагона, по традиции приветствовал солдат: «Здравия желаю, солдаты!». Обычно в ответ звучало: «Здравия желаем, Ваше Императорское Высочество!». Но на этот раз они, как один, прокричали: «Здравия желаем, господин полковник!». Впервые царь осознал всю серьёзность ситуации. Он побледнел, поднял воротник свой шинели и быстро удалился.

Ломоносов ещё поведал нам захватывающие моменты операции, в которой он принимал участие. Целью этой операции было крушение царского поезда на пути в Сибирь. Уже подготовили два локомотива без людей и разрабатывали план столкновения их с царским поездом. (В последнюю минуту всё пришлось отменить, потому что царь подписал отречение.

Когда Ломоносов стал рассказывать о том, как царское окружение покинуло Николая Второго и разбежалось, словно крысы с тонущего корабля, Даргон, сидевший в мрачном молчании, заметно занервничал. Не могу избавиться от впечатления, что все остальные втайне наслаждались его волнением.

Позже, когда мы остались наедине, Даргон с дрожью в голосе сказал: «Неправда, что отвернулись от Его Императорского Величества. Мой лучший друг отправился вместе с царской семьёй в Сибирь и вместе с ними принял смерть. Некоторые преданные слуги и друзья разделили такую же участь».

Мы уже недалеко от границы. Скоро перестанут мелькать за окнами небольшие привокзальные станции, разукрашенные красной семёркой и портретами Ленина. Мы возвращаемся в привычный мир чаевых, ресторанов и цивилизации. До свидания, страна чудес, до свидания!

12 ноября 1920 года.

Мы прибыли в Ревельвечером в четверг, 9 ноября. В руках я держала две тетради своих дневников и плёнки «кодак», которые, благодаря Литвинову, были опечатаны государственной печатью и находились под надёжной охраной во время поездки. Я чистосердечно записывала все события в дневник, как я привыкла это делать дома, не предвидя никаких осложнений с отъездом. Вера в провидение меня ещё не подводила.

На следующий день я отправилась в Английское Консульство. Мистер Лесли встретил меня очень радушно. Он пояснил, что слышал обо мне от Герберта Уэллса, а до этого не знал, что я находилась в России. А я специально не отмечалась в Консульстве на пути в Россию. Оказалось, мистер Лесли – большой поклонник Генри Джеймса и прочитал все его сочинения, включая два тома личной переписки.

Он предоставил в моё распоряжение свою личную ванную комнату на полтора часа, пригласил на обед, а затем позаботился о моём двухдневном пребывании в Ревеле: меня гостеприимно приняла семья Harwood на своей вилле, расположенной на побережье. Здесь меня окружили заботой и вниманием. С интересом и любопытством я слушала о политической ситуации в Эстонии, наполовину подверженной большевистскому влиянию, и историю о прибалтийских немцах, как долго они имели поселение в Ревеле, и как их вынудили его покинуть. Всё это очень интересно и сложно. За время пребывания в Ревеле я несколько раз заходила в Советское Представительство, расположенное в гостинице «Петербург». Забавно вспомнить, что в сентябре это заведение произвело на меня гнетущее впечатление. На этот раз я словно вернулась домой! Не только товарищ Гай принял самое живое участие в разрешение моих трудностей, но и товарищ Гуковский встретил меня как старую знакомую.

В четверг утром из Москвы со специальным курьером, как и обещал Литвинов, прибыли мои ящики. Но тут вышла небольшая заминка. Гай распорядился отправить их на грузовике в Английское Консульство, меня рядом не было, и ящики доставили в гостиницу «Петербург», а я в это время пыталась отыскать их в Английском Консульстве. Наконец, мне удалось переправить ящики в порт, но их отказывались принимать на борт, поскольку отсутствовал специальный сопроводительный документ из Москвы. Если бы пароход отчалил днём, как это было предусмотрено расписанием, мои ящики остались бы на берегу. К счастью, на море поднялся шторм, и отход парохода задержался. Когда наконец-то Гай прислал требуемые документы, я отыскала капитана и принялась упрашивать его погрузить мои ящики в какое-нибудь безопасное место. «Понимаете, в них – головы Ленина и Троцкого», - говорила я. Капитан сильно удивился и даже обрадовался, так обрадовался, что мне пришлось пояснить:

- Глиняные головы, они могут легко разбиться.

- Глиняная голова Троцкого? И может разбиться? Вот это да! Давайте разобьём голову Троцкого! И капитан угрожающе повернулся в сторону моего груза к большой радости людей, наблюдавших эту сцену.

Мой отъезд из Ревеля помогли организовать сотрудники Советского Представительства и профессор Ломоносов со своими сотрудниками. Они очень старались и сделали всё от них зависящее. Теперь мой путь лежит в Стокгольм. На борту парохода я опять встретила банкира, господина Олафа Ашберга, с которым мы вместе плыли в сентябре. Он как раз и обеспечивает дальнейшую перевозку золота, и для хранения золота отведена каюта. Господин Ашберг проявил в отношении меня заботу и внимание, было приятно встретиться со старым знакомым. Говорили, что еда на борту ужасная, а мне она показалась просто восхитительной.

16 ноября, 1920 года.

Счёт времени потерян. Шторм вынудил наше небольшое судно укрыться на два дня у берегов острова Оланд. В Стокгольм мы прибыли поздно вечером. Нас встречал представитель профессора Ломоносова с машиной. На таможне нас обыскали, но целью обыска было не оружие, а насекомые, и после этого разрешили спуститься на шведскую землю. Машина быстро довезла меня до гостиницы «Anglais».

Я ожидала, что обо мне забудут, как только уеду из Москвы, но уже в третьей стране меня не оставили в покое. Если так пойдёт дальше, и в Англии устроят такой же приём, как и в Стокгольме, у меня просто не останется времени, чтобы перевести дух или спокойно перекусить.

Меня осаждают репортёры. Они даже прокрались в мою комнату! Какие бы газеты они не представляли, я говорю им всё, что взбредёт в голову. Одна консервативная газета напечатала, что я назвала Троцкого настоящим джентльменом. Если бы об этом узнали в Москве, мне пришлось бы покраснеть. Ни при каких обстоятельствах я бы не осмелилась применить такое заурядное описание относительно Троцкого. Я могу сказать, что он гений, сверхчеловек или сам чёрт. Но в России мы говорим о мужчинах и женщинах, а не о леди и джентльменах. Осмелюсь предположить, что редактор не имел в мыслях ничего дурного, просто перевод оказался неудачным.

Возвращение через Стокгольм оказалось таким замечательным! Поскольку из России мы прибыли вместе с господином Вандерлипом, нас чествуют в одних и тех же компаниях, но для меня ещё приглашают Фредерика Строма и русских большевиков, а для Вандерлипа – шведских банкиров. Странное сочетание, но работает удовлетворительно. В первый вечер полтора часа я беседовала с социалистом Стромом и консервативным банкиром на беглом, но отвратительном немецком. Они не подтрунивали над моими грамматическими ошибками, внимательно слушали и засыпали вопросам. Немецкий, который я учила в детстве, и почти не использовала в Москве, быстро вернулся ко мне. Мне предложили создать скульптурную композицию на одной из площадей Стокгольма, символизирующую союз рабочих. Деньги уже собраны представителями рабочего класса. Это имеет международное значение, и, если я соглашусь, они будут очень рады. Подобная задумка требует иносказательного воплощения и богатого воображения.

Сейчас я еду поездом в Гётеборг. Перед отъездом меня пригласили на чай в Королевский дворец. Кронпринц, к сожалению, находился в Риме. Дети скучают по нему, но с ними всё в порядке. Принцесса Ингрид выглядела грустной и бледной. Самый младший из детей, Джонни, просто прелесть! Он такой забавный! Ещё я навестила Управляющего королевы, художника и моего старого знакомого. Я была ошеломлена, с каким осуждающим предубеждением здесь относятся к моим русским друзьям. Но иного от королевского двора и нельзя ожидать!

18 ноября, 1920 года. Гетеборг – Ньюкасл.

Опять задерживаемся с отплытием: на море шторм. Возвращение домой связано с длительным ожиданием. Ускорить события не представляется возможным. До войны добраться до Англии из России можно было за двое суток. Сейчас на это уходит две недели.

23 ноября. 1920 года. Лондон.

Мы приплыли в Ньюкасл в полночь 19 ноября. Плыть в ночное время вверх по реке Тайн (Tyne) – одно удовольствие! На тёмном небе вырисовываются окаймлённые цепочкой ярко горящих ламп огромные цеха и заводские установки. Всё в движении, работа не прекращается ни на минуту. Вскоре, проплыв вдоль набережной и вступив на английскую землю, я, как и предсказывал Каменев, оказалась в центре внимания.

Пока на таможне вскрывали для осмотра мои ящики, набежали журналисты. Как выяснилось, они прибыли из Лондона и уже два дня с нетерпением ожидали моего появления, чтобы получить информацию из первых рук. Начальник таможенной службы в грубой форме приказал тщательно обыскать мой багаж. Я не задекларировала, с кого я лепила бюсты, но по настороженному отношению таможенных служащих поняла, что им это уже известно. Один таможенник начал листать большой альбом с фотографиями. Я пояснила ему: «Это не контрабанда, а мои работы. Да, а это – господин Черчилль, если вас интересует, взгляните сюда…». Он почти выронил альбом из рук. А я продолжала: «Я не везу ни духов, ни табака. Их просто невозможно достать в России». Как в насмешку, именно в этот момент он вытащил пачку советских сигарет, мой последний запас, я их тщательно берегла, чтобы привезти в Англию. Но таможенник только сказал: «Мы не это ищем…». Что бы это не было, он не нашёл того, что искал.

Затем он до локтя запустил свою руку в слой соломы и стружки, которые предохраняли от ударов бюст Дзержинского, пока не убедился, что это не новогодний пирог. Наконец, я добилась, чтобы ящики снова заколотили, и приняла приглашение журналистов подвезти меня на их машине от пристани до железнодорожной станции. Там меня поджидала ещё одна группа репортёров, вооружённые фотоаппаратами и вспышками. Я симпатизирую профессиональной одержимости, но мне не нравится быть объектом такого пристального внимания. Момент оказался неподходящим. На станции какие-то пьяные молодые люди распевали песни, громко кричали и хохотали. Полицейский, делавший вид, что ничего не замечает, в конце концов, был вынужден обратить на них внимание. Одного из этих молодцов полицейскому пришлось утихомирить сильным ударом и только после этого арестовать. Я с радостью скрылась в своём купе, подальше от шума и света ночного Ньюкасла.

С тех пор я сама себе не принадлежу. Меня преследуют, осаждают, оскорбляют, чествуют, атакуют и превозносят по очереди. Я сталкиваюсь с предвзятым мнением, с ненавистью и злостью. Сегодняшняя Россия – явление новое, но история опять повторяется. На страницах газет мы видим тот же тип мышления, что преобладал и после Наполеоновских войн. Так же боялись идей Французской Революции. Всё те же протесты и реакции. Если бы только люди осознали, что революции происходят не в результате пропаганды или заговора. В России революции не раз терпели поражения при хорошей организации. Русская Революция произошла в тот момент, когда нынешние вожди были в ссылках, разбросанные по всей планете. Алексинский в своей английской статье «Современная Россия» заявил:

«Не ищите причину революции ни в пропаганде революционеров, ни в слабости монархии и несостоятельности царского правительства, а сумейте её рассмотреть в глубокой и негласной работе скрытых сил, которые вывели новые социальные классы на сцену Истории».

Январь 1921 года.

Со времени моего возвращения из Москвы 20 ноября 1920 года, у меня совершенно не было свободного времени: сначала - публикация моего «Дневника» в газете "Times" и всё, что с этим связано, а затем – работа над книгой, которую я только сейчас закончила. Готовясь к отъезду в Москву, не посвятив никого в свои планы, я даже представить себе не могла, чем это всё обернётся, и как отреагируют родственники и друзья. По возвращению домой, я была ошеломлена. В этом жестоком мире, которому я когда-то принадлежала, меня неожиданно восприняли серьёзнее, чем я сама о себе думала. Действительно, очень серьёзно. Но в результате своей поездки я растеряла кучу так называемых «друзей», с которыми на протяжении многих лет меня неизбежно связывали общие интересы и образ жизни. Но зато я приобрела ещё больше новых. И мне нравятся мои новые друзья. С ними я могу разговаривать от чистого сердца, с открытой душой. Наконец-то, почти впервые в моей жизни, я оказалась среди людей, с которыми у меня – полное взаимопонимание. Быстро промелькнули почти два месяца, наполненные событиями и интересными явлениям – всё это просто невозможно описать. Незнакомые люди приглашают меня к себе и звонят по телефону. Но незнакомыми они остаются недолго: нам есть о чём поговорить…

Однажды Массингем (Massingham – английский журналист и писатель – Ред.) пригласил меня на ланч, и я согласилась, совершенно не зная его. С нами был мой хороший знакомый капитан Гренфилл. Мне очень понравился Массингем, думаю, никогда раньше я не встречала такого интересного собеседника. Бернарда Шоу я встретила на обеде в ресторане «Sidney Cook», но даже остроумный и гениальный Шоу лишён того неистового огня, который отличает русскую душу. Массингем обладает колким чувством юмора, в нём можно угадать борца за права рабочего человека, в то время как в Бернарде Шоу легко узнать человека с ленцой, который заметит несправедливость, но, вооружившись пером с чернилами, ополчится на противника лишь остроумной статьёй. Шоу – человек, раз и навсегда преданный написанному слову. Массингема беспокоит вопрос улучшения человеческого общества. Я уверена, он – настоящий борец. В нём, как и у русских, есть заряд энтузиазма. Массингем попросил меня что-нибудь написать для «Nation», и я согласилась, но работать над статьёй не так легко, как вести личный дневник. Статья ко многому обязывает, и автор должен всесторонне знать тему. Не хочется испытывать судьбу на дилетантском уровне. Я пишу в той же манере, как и леплю из глины: быстро, в порыве свежего впечатления. Долго обдумывать, переделывать – не мой стиль.

Коутс (Коутс, Председатель организации «Руки прочь от России» - "Hands Off Russia" Committee – Ред.) предложил мне выступить на собраниях в Ливерпуле, Бредфорде, Манчестере и ряде других мест. Но пришлось отказаться: как бы я не старалась держаться от политики подальше, мне непременно припишут принадлежность к той или иной политической платформе. Коутс организовал встречу с Робертом Вильямсом и Малоном. Вильямс – серьёзный, целеустремлённый и думающий человек. Малон – молодой человек, которому предстоит многое постичь, но в нём уже есть стремление к самопожертвованию.

14 января 1921 года.

Я обедала с Кити Сомерсет, дочерью герцога St.Albans. Среди приглашённых оказался и Бернард Шоу. Кити восхитительна. Шоу был в ударе. Мы беседовали об образовании, детях, религии и так далее. У нас одинаковые взгляды на детское воспитание. Шоу заявил, что дети имеют право встать и выйти, если им скучно вовремя уроков! Я спросила его, следует ли мне заставлять детей читать молитву перед сном, если она для них значит не более чем традиционный хлеб с молоком на ночь. Можно ли придерживаться предрассудков и продолжать жить в реальном мире? Мнения за столом разделились. Бернард Шоу рассказал, как в детстве он придумывал собственные молитвы, и однажды он понял, что не верит в Бога, и всё это чепуха. В первую ночь, рассказывал Шоу, он отправился спать с чувством невыполненного долга и беспокойства. А потом всё прошло. Бернард Шоу затем стал рассуждать о том, как библейская притча об Ионе и ките и подобные сказки оказали разрушающее действие на христианскую веру и создали неразбериху в детских головках. Атеисты отмели религию, начали всё с чистого листа и кончили утверждением, что надо верить во что-то стоящее.

15 января 1921 года.

Снялась на фото для паспорта и обедала с господином Коутсом. Он прочитал мне письмо от Ротштейна из Москвы. Ротштейн, явно скучающий по дому, тем не менее, с восторгом сообщает об улучшении обстановки, в особенности – в отношении питания. Звучит многообещающе, думаю, уже можно не волноваться за своих друзей в Москве. После обеда из Honseley вернулся Дик с новостями о моей любимой дочурке.

16 января 1921 года

Генерал Фицджеральд пригласил нас с Диком на ланч в ресторан «Caunto’s». Мы немного задержались, и Фицджеральд без пальто и шляпы в ожидании прохаживался перед входом. После ланча мы отправились в зоопарк. Вечером мы вместе поужинали и поехали ко мне в студию, где приятно провели время за беседой. Говорили о Соединённых Штатах Америки: Фицджеральд недавно вернулся из поездки оттуда. Там можно замечательно провести время, но всё очень дорого, англичане к такой жизни не привыкли. Он подчеркнул, что мне не следует брать с собой в поездку Дика: видеть его я буду редко, занятая на лекциях, и придётся постоянно волноваться, как он проводит время. Конечно, Фицджеральд прав. Мне хорошо знакомо это чувство, но я его решительно подавляю в себе. Тем не менее, он забрал у меня один билет, чтобы вернуть в кассу. Я отправилась спать в подавленном настроении. Дик так мечтал о поездке в Америку! Если придётся ехать без него, это не принесёт мне удовольствия.

17 января. Понедельник.

Я отослала необходимые документы и паспорт Сиднею, и он займётся оформлением моей поездки. Похоже, намечаются осложнения, думаю, придерутся к моему паспорту.

В четверть первого я пришла в редакцию газеты Daily Herald, как меня просил господин Евер, который пригласил меня и ещё троих друзей на ланч в ресторан. Евер снова стал уговаривать лепить бюст Лансбери. Времени очень мало, но я ответила, что возьмусь за работу, если Лансбери будет позировать мне один час в день. Даже при такой интенсивности потребуется четыре дня. Лансбери начал смущённо отказываться. Его пришлось уговаривать. Наконец, он согласился. Голова у Лансбери имеет хорошую форму, черты лица очень выразительные, думаю, проблем не возникнет. Мы быстро нашли общий язык. Похоже, он (как и я) любит поговорить о Москве.

18 января. Вторник.

В половине одиннадцатого начала сеанс с Лансбери. Обедала с Денисом Трефусизом в ресторане «Café Royal». Пока мы сидели за столом, пришёл Сидней и принёс мой паспорт. После обеда Денис поехал со мной в Американское Консульство. Но ничего не вышло: у меня не оказалось заверенного юристом документа, подтверждающего мою порядочность! А время идёт!

В пять часов мы пили чай с семьёй Форбса Робертсона

Его дочь тоже ехала в Америку на пароходе «Аквитания». Я давно знала этого восхитительного ребёнка и в телефонном разговоре с её матерью пообещала целиком заботиться о девочке: одевать, купать, заплетать косички. Как глупо с моей стороны: девочка уже выросла и превратилась в очаровательную девушку!

Я всё-таки решила взять с собой в поездку Дика и Луизу и позвонила по телефону Фицджеральду. Он не рассердился, когда я попросила его снова вернуть билеты на пароход, а лишь рассмеялся. Дело с билетами было улажено. Не знаю, почему я передумала. Внутренне чувство подсказывает мне, что Дик должен быть со мной, когда я пересеку океан. Уверена, что ему там будет хорошо.

19 января. Среда.

Лансбери пришёл в студию ровно в половине одиннадцатого. Он позировал до четверти первого, и всё это время говорил без остановки. Думаю, он питает симпатию ко мне, и вынужденное «сидение» вопреки его опасениям не было утомительным. Мы разговаривали о Москве, о Ленине, и сошлись во мнении, что Ленина трудно в чём-либо переубедить. Например, что бы вы не рассказали ему об Англии, он не возьмёт это на заметку, а будет продолжать настаивать на своём понимании. Лансбери заверял Ленина, что в Англии отсутствует революционное движение в полном понимании этого слова, но Ленин ему просто не поверил. В полдень Лансбери заторопился: ему надо было успеть на важную встречу! Через несколько минут пришёл господин Казинс, председатель Общества Френологии (Френологи – учение о связи психики человека и строения поверхности его черепа – Ред.). Мы интересно провели время. По мере возможностей он изучает размеры голов русских людей, но, к сожалению, его шкала измерений не совпадает с моей шкалой. Его больше интересует затылочная область, а меня – черты лица. Однако я много почерпнула для себя из этой беседы и даже сделала кое-какие записи. В своих выводах о первых лицах современной России он даёт весьма правдивые характеристики. Это не может быть простым совпадением, я и высказала подозрение, что он заранее навёл справки. Но он решительно запротестовал и заявил, что знает не больше того, о чём пишут в газетах.

Я призналась, что с волнением жду результатов его размышлений. А вдруг он придёт к выводу, что все выдающиеся русские революционеры – сумасшедшие уголовники! В таком случае я буду просто раздавлена. Мне казалось, как будто я сидела перед гадалкой, с нетерпением ожидая, что она мне скажет, и одновременно боясь это услышать. Я обратила внимание господина Казинса, что, если его исследования станут достоянием гласности, это может быть расценено как большевистская пропаганда, и громы небесные (теперь я могу говорить открыто!) обрушатся на его голову. Интересный факт: трое из четырёх человек, бюсты которых я лепила в Москве, имели скошенный затылок. Единственное исключение – Троцкий, но у него такие густые волосы, что трудно с полной уверенностью сказать, присуща и ему эта черта, или нет. Господин Казинс разъяснил, что такая особенность характерна для людей, у которых преобладает стремление к власти и управлению, восполняя недостаток простого человеколюбия.

После изучения моих бюстов в своём официальном заключении господин Казинс, Председатель Британского Френологического Общества, с научной точки зрения дал характеристики вождям большевистской России. Он подчеркнул: «Образование и внешняя среда являются важными факторами, влияющими на проявление интеллекта. Все без исключения современные руководители большевиков в прошлом за свои убеждения прошли через тюрьмы или познали тяготы ссылки. Эти испытания, несомненно, наложили отпечаток на формирование их характеров и образ мышления. Учитывая плачевное состояние страны в период, когда большевики захватили власть, они были вынуждены действовать жёстко и беспощадно. Им предстояло решить множество проблем. Все современные руководители государственного аппарата России – твёрдые, решительные, энергичные личности, работающие, не покладая рук, яростные борцы. Обстоятельства заставляют их подавлять в себе проявление человеческих слабостей. Они все – идеалисты, беспрекословно стремящиеся к достижению своих целей. Для того чтобы понять их действия, обязательно надо учитывать все эти факторы. Чрезмерная загруженность делами и нехватка времени не оставляют места терпению, любое препятствие грубо отбрасывается. В связи с этим они могут быть безжалостными и жестокими, но нельзя утверждать, что они жестоки сами по себе. Этим людям можно предъявить обвинение в кровожадности, но сами они предпочитают другие эпитеты».

Перед тем, как приступить к характеристике каждого из них, господин Казинс даёт следующее обобщённое описание:

Ленин: государственный деятель.

Троцкий: военачальник.

Зиновьев: управленец.

Дзержинский: эстет и философ.

Красин: делец.

К сожалению, бюст Каменева ещё не вернули из литейной мастерской, поэтому его характеристика отсутствовала.

ЛЕНИН: Отличная способность к обучению. Хорошо разбирается в явлениях и людях. Прекрасно рассуждает. Он – мыслитель. Досконально изучает и систематизирует события. Вынашивает великие идеи и мечтает о грандиозных свершениях. Великодушен и твёрд, бесконечно предан своим идеалам. Этим идеалам и определённым убеждениям придаётся большое значение. Уровень образования и внешняя среда влияют самым непосредственным образом на их формирование. Идейность – основа всему. Ленин не стремится угождать, но к женщинам он более снисходителен, чем к мужчинам, за исключением тех случаев, когда мужчины – его абсолютные единомышленники. Интуиция в оценке других людей иногда подводит его. Он обладает большим зарядом и способностью вести за собой. Он скрытен, осторожен и воинственен. Он осознаёт своё значение и стремится всё подчинить своим целям и идеалам. Я могу представить его, сметающим на своём пути всё, что не укладывается в начертанную им схему, но его не заботит, какое это производит впечатление. Другими словами, он считает себя правым, поскольку дело его правое. Ленин честолюбив. Его основное богатство – выдающиеся мыслительные способности и власть. Его будет трудно свернуть с намеченного курса. У Ленина хорошо развита социальная интуиция, но это чувство полностью контролируется его могучим интеллектом. Он знает цену друзьям, детям и противоположному полу. Последнее, в сочетании с великодушием, почтением и порядочностью, заставляет его быть по отношению к женщинам любезным и внимательным.

ТРОЦКИЙ: Его интеллект контролирует все остальные чувства. Хорошо развитые височные кости говорят о сильном чувстве самосохранения. Он осторожен, дипломатичен и полон энергии. Он не подвержен порывам сердца, во всём – чёткий расчёт. Он обладает прекрасной способностью схватывать на лету, концентрироваться, вникать в самую суть и давать всему правильную оценку. В военной стратегии ему очень помогает топографическое чутьё. Ко всему подходит критично, своеобразно, творчески и аналитически. Чётко планирует события, умеет пользоваться моментом. Может быть приятным, а его бесцеремонность объясняется огромной занятостью. Он – твёрдый и волевой идеалист, чрезвычайно уверенный в себе. Он считает себя всегда правым. Нацелен на грандиозные свершения. Его огромное мужество и исключительная сосредоточенность на борьбе не оставляют место чувственным восприятиям.

ЗИНОВЬЕВ: Демократичный деспот, но не по природе, а по убеждениям. Обладает хорошими организационными способностями. Разборчив и строг в отношениях с людьми, но может быть снисходительным из-за личной симпатии. Сластолюбец, но умеет себя контролировать. По натуре артистичен, смел, решителен, имеет широкие интересы и острую проницательность. Энергичен, честолюбив, способен бороться за свои интересы. В отличие от остальных, не является ярым фанатиком. При других обстоятельствах мог бы прославиться на музыкальном поприще. Всегда стремиться произвести приятное впечатление. Обладает хорошей интуицией, настойчивостью и упорством.

ДЗЕРЖИНСКИЙ: В большей степени теоретик, чем практик. В отличие от других, у него меньше выражен участок черепа, по которому можно судить о степени нравственности. Основное его качество – работоспособность. Он пунктуален, строг, часто раздражается и имеет больную печень. Очень выразителен; наделён большой умственной и физической энергией, но преимущественно – умственной. Этот человек обладает уникальными качествами, он излучает саму силу. Аскет, идеалист, философ, теоретик, аналитик и созидатель – в нём всё уживается. Наделён недюжинным литературным талантом. Восхищается людьми, но особенно восхищается самим собой. Великодушен и почтителен. Всё в нём подчинено разуму. Восторженная натура, умеет ценить прекрасное, величественное и великолепное.

КРАСИН: Прекрасная интуиция. Досконально разбирается в деталях. Заряжает энергией других, даёт реальную оценку явлениям, дипломатичен и практичен. Властолюбив, чётко знает, чего хочет, и решительно добивается поставленной цели. У него – врождённый социальный инстинкт, он трезво оценивает свои способности и амбиции. Легко сходится с людьми и любит детей.

ВСЕ ВМЕСТЕ они являются идеалистами, мужественно и решительно готовыми бороться за свои твёрдые убеждения. Правильнее сказать, все они – обозлённые люди, прошедшие через тюрьмы, с отравленным мировоззрением. Их не удовлетворяет текущий момент по своей сути, и они стремятся заразить своими идеями других.

Днём я пошла с Сиднеем в Консульство США. На этот раз я запаслась необходимыми бумагами. Приятного вида молодой человек критически осмотрел меня, предложил оставить паспорт и зайти в субботу утром. Я стала объяснять, что мой пароход отходит в субботу! Он пообещал заняться моим паспортом немедленно, «как только представиться возможность», вероятно, была какая-то заминка. Но времени для заминок уже не оставалось. Вечером он позвонил и сообщил, что в десять утра меня ждёт Консул господин Скиннер.

20 января. Четверг.

Папа встретил меня в Консульстве. Господин Скиннер был очень любезен и явно хотел мне помочь, но, видимо, не обладал всей полнотой власти, или не мог кого-то ослушаться. После долгого разговора и бесконечных расспросов, я сказала ему: «Похоже, что получить визу в США намного труднее, чем в Россию». Он мрачно улыбнулся и ответил: «Да, в Райское Царство попасть нелегко». Потеряв надежду, я ушла в отчаянии. Господин Скиннер ничего не пообещал и ничего не посоветовал. Весь остаток дня я напрасно прождала телефонного звонка.

21 января. Пятница.

С утренней почтой я получила письмо от Консула. Он советовал сдать билет на пароход «Аквитания», поскольку не надеялся, что моя виза будет готова к моменту отплытия в субботу. Я тут же позвонила папе, и он предложил немедленно поехать в «Counard Company» (пароходное агентство по продаже билетов) и уладить вопрос на месте. Я отправила телеграмму Вили (Willie Wavertree), чтобы он не привозил Маргарет Роузмэри (Rosemary Hall Walker – дочь Лорда Wavertree и Margaret Sheridan – Ред.) для прощания со мной перед отплытием. Затем я постаралась взглянуть на эту грустную ситуацию философски. Всё, что происходит со мной, независимо от моих желаний, в итоге оборачивается хорошей стороной. Я никогда не считала, что являюсь творцом собственной судьбы, поэтому спокойно принимаю любую ситуацию и с интересом ожидаю развития дальнейших событий. Вижу только два негативных момента во всей этой истории: во-первых, финансовые потери (и это не шутка), во-вторых, если мне отказали в американской визе, в дальнейшем я не смогу получить визу во Францию или Италию, поскольку правительства этих стран действую сообща. Меня угнетала перспектива остаться невыездной или иметь возможность посещать только Россию. В порыве отчаяния я написала сумбурное письмо господину Литвинову, в котором ругала Большевизм и всё, что с ним связано, и упрекала, что с момента отъезда из Москвы не получила ни одного письма.

В половине одиннадцатого в студии появился Лансбери, а вскоре пришёл Эвер. Я стала рассказывать им, что всё отменяется, и вдруг зазвонил телефон. Консул господин Скиннер сообщил: все проблемы улажены, и мне следует немедленно прибыть в Консульство, чтобы получить визу. Это был драматический момент. Лансбери немедленно поднялся и потребовал: «Сейчас же идите!». Он заявил, что в таком состоянии я не смогу нормально работать. Его забота и участие тронули меня, и я с сожалением прервала сеанс. А начало работы было многообещающим. Опять раздалась телефонная трель: на этот раз звонил Питер. Он предлагал без промедления ехать в «Cunard Company» и вернуть мои билеты. ("Conard Company" посчитает меня сумасшедшей). Ещё следовало отправить новую телеграмму Вилли и мчаться в Консульство. Пока мне проставляли визу в паспорт, сотрудник Консульства заметил: «Подозрительным было то, что во время вашего визита в Москву, госпожа Шеридан, вас не посадили в тюрьму. В этом – вся проблема!».

Я пригласила на ланч Лолу Харкорт, и вскоре в мой дом нахлынул поток друзей. Первой появилась тётушка Леония Лесли с Мэри Гросбару, Прицилла Аннеслей и Фредди Дуфферин. За ними приехали госпожа Красина, Боб Вильямс, Эверr, Френсис Мейнел, Коатес с женой, капитан Гринфил. Последними с шумом ворвались Освальд Бёрлей и Хазель Лавери, которые привели с собой молодого человека, недавно вернувшегося из Венгрии и засыпавшего меня вопросами. Что за день! Не собрав ни одной вещи в поездку, я вместе со всеми поехала в «Aunt Jennie’s» ресторан отмечать мой отъезд. Только поздним вечером я вернулась домой. Мне оставалось спать всего три часа: рано утром уходил мой поезд.

22 января 1921 года.

В восемь утра к моему большому удивлению на перроне вокзала я увидела собравшихся родственников. Это делает им честь! Тётушка Джейн и Порч, тётушка Леони и папа прибыли заранее и выражали почти неподдельную радость. Освальд Бёрлей тоже был здесь. В самую последнюю минуту перед отправлением поезда он неожиданно встретил старого знакомого, господина Макдермота, и поспешно представил его. Красавица Форбс Робертсон была передана на моё попечение своим отцом. Мама произнесла: «До свидания» тем же тоном, каким она обычно говорит «Спокойно ночи», как будто я еду не в Америку! Питер едет с нами до Ливерпуля. Меня постоянно клонило ко сну, ведь прошлой ночью спать почти не пришлось. Но как только я закрывала глаза, Дик прыгал мне на колени или кидался в меня чем-нибудь, смеясь и проказничая с Питером.

Оказавшись на причале и увидев четыре оранжевых трубы нашего парохода, Дик в восторге захлопал в ладоши и закричал: «Мамочка, спасибо, что взяла меня с собой! Спасибо!». В каюте нас уже ждала Маргарет, и все вместе мы отправились в салон, чтобы присоединиться за ланчем к Вили и Роузмэри. Маргарет очень привлекательна, но выглядела несколько бледной и осунувшейся. Было очень приятно видеть её снова здоровой, ведь в последний раз мы встречались после того, когда она перенесла аппендицит. Маргарет собиралась в Канны, с радостью ожидала эту поездку, но очень сожалела, что не может ехать с нами. Мне тоже жаль! Когда прозвучал сигнал, чтобы провожающие сошли на берег, мы ощутили себя школьницами, расстававшимися перед длительными каникулами. Но на этот раз Маргарет была единственной, кто не расплакался.

28 января. Суббота.

Накануне прибытия. В первый раз я посетила Америку в 1910 году. Как и тогда, я, вероятно, была единственным пассажиром на борту, сожалевшим, что путешествие на пароходе подходит к концу. В последнее утро, когда на горизонте показался Нью-Йорк, загадочный и манящий город, поражающий громадой небоскрёбов, на борту всё пришло в движение. Люди радовались и строили предположения, как скоро можно будет сойти на долгожданный берег. Я невозмутимо смотрела на приближающийся город, и во мне росло чувство грусти от предстоящего расставания с пароходом. Со мной всегда так: за неделю привязываюсь к новому месту (конечно, если оно близко мне по духу). Люблю море, шум волн, и этот большой корабль успел стать родным домом. Кто-то предпочитает вращаться в узком кругу близких по духу людей, а все остальные в расчёт не берутся, они – просто население. Пёстрая толпа. Кроме англичан и американцев существуют французы, русские, испанцы, итальянцы, японцы и китайцы. В нас сидит интернациональный дух. Кажется, только англичане и американцы способны находить общие точки соприкосновения. Французы замкнуты исключительно на себе. Это же относится и к испанцам. Что касается японцев, они ни с кем не общаются, и никто не общается с ними.

Вместе с нами на борту находится Лидия Лопухова, выдающаяся русская балерина, бегство которой буквально привёло к краху Русского балета в Лондоне. Она была украшением спектакля «Bontique Fantasque». Трудно представить другую исполнительницу этой роли: Лопухова незаменима! У неё типичное русское лицо: грустное и задумчивое. Теперь мне хорошо знакомы эти черты. Вижу эту миниатюрную женщину, одиноко стоящую у борта и смотрящую вдаль. Интересно, о чём она думает?

Один пассажир восточного типа осмелился спросить разрешения поговорить с ней. Лопухова величественно взглянула на него и в знак согласия кивнула головой. «Вы японец» - произнесла она. Но он её поправил: «Нет, китаец». Тон Лопуховой сразу же изменился: «Ах, как приятно!». И они начали непринуждённо беседовать. Лопуховой меня представил Кёхлер, американский морской офицер, состоящий на службе в Морском Департаменте. Прошлый год он провёл в России, конечно, (секретным агентом) в рядах армии Врангеля. Через него я познакомилась с Зиновием Пешковым, приёмным сыном писателя Горького, который тоже плывёт на этом пароходе. В Америке Зиновий Пешков – приёмный сын Горького собирается прочитать курс лекций на тему «Мир, каким я его вижу».

Если где-то поблизости есть русские или иностранцы, знакомые с Россией, я обязательно найду повод пообщаться. Мне так нравиться рассуждать о России и говорить с русскими людьми. Чем больше разняться их политические взгляды, тем интереснее.

На борту парохода я познакомилась с господином Филипом Гиббсом, который будет выступать с лекцией «Обстановка в Европе». Бедная Америка! Интересно, как воспримут это американцы, и к каким выводам они придут? Господин Эрнест Шаклетон, задумавший третью Полярную экспедицию, каждый вечер читал нам очень познавательные лекции. Кажется, ни о чём другом, кроме полюсов земли, он говорить не может. Эта идея захватила его целиком. Он только ею и живёт. В начале путешествия, не зная о его намерениях организовать третью Полярную экспедицию, я увидела этого человека, прогуливающегося по палубе и, глядя на его широкую спину, заметила: «Вот мужчина, который обязательно добьётся поставленной цели». Думаю, так оно и будет. От него, от Филипа Гиббса и от Пешкова я получила много новой информации, некоторые сведения даже обескуражили меня. Гиббс заявил, что каждый человек должен обладать мужеством. Но Пешков возразил: «В нашем мире нет такого понятия как мужество». Он пояснил, что есть трусость, а мужество – это на самом деле - излишняя энергия, которую излучают люди с повышенным интеллектом и отменным здоровьем!

Господина Марша, американца, который снимает для проживания замок Warwick, мой отец просил позаботиться обо мне во время путешествия. Но эту ношу добровольно взвалили на себя морской офицер Кёхлер и МакДермот. МакДермот, насколько я понимаю, с его огромным опытом, способен давать ценные советы. При его поддержке, я надеюсь избежать западни и обойти неизбежные препятствия, которые по своей неосведомленности, могу просто не заметить! Мне всегда везёт: когда нуждаюсь в друзьях, они словно падают с неба. Так было в Москве, так происходит и сейчас. Сама судьба помогает мне. Кёхлер – сторонник белогвардейцев, но он принадлежит к той редко категории людей, которые способны многое видеть и понимать. В то время как господин Марш ко всем относится с подозрением и предвзятостью. Кёхлер сразу расположил меня к себе: он не набрасывается на человека, а сначала внимательно выслушивает и лишь потом даёт совет. Я дала почитать ему свою книгу, и он искренне заметил, что никто не заставлял писать меня только одну правду. Я рада это слышать: именно с такой позиции день за днём я вела свой дневник, искренне описывая события за событием, не поддаваясь влиянию чужим мнениям и настроениям. Он даже добавил, что это только бы исказило впечатление, если бы я рискнула добавить иные высказывания о большевистских вождях: ведь с обладателями этих мнений я общалась ещё меньше чем с самими вождями.

Между тем, на борту не прекращаются споры о моих перспективах в Америке. Одни утверждают, что мне запретят выступать с лекциями (никто даже не пытался выяснить, о чём, собственно, я собираюсь говорить!), другие доказывают, что мне не разрешат сойти на берег. Всё эти рассуждения лишь забавляют меня. Я понимаю, что – это полный абсурд, вероятно, обычные шутки. Поэтому отвечаю так: «Если запретят читать лекции, мне же легче. Если не дадут разрешения высаживаться на берег – ещё интереснее: увижу остров Эллис в качестве компенсации, что мне не удалось изнутри ознакомиться с большевистской тюрьмой! Но если я буду читать лекции, то стану говорить то, что хочу. Я – самая свободная женщина в мире, не состоящая ни в одной партии. А самая большая ценность в жизни – свобода!».

Мы с МакДермотом организовали прощальный ужин. Присутствовали адмирал Хьюз, Кёхлер, Филипп Гибс и Зиновий Пешков, Блоссом, госпожа Уайт и Лопухова. Адмирал, присоединившийся к нашей компании в последнюю минуту, оказался очень приятным человеком. Не перестаю восхищаться его тактом и обходительностью. Несколько раз я была свидетельницей, как адмирал правильно находил подход к людям. Например, он сам представился Зиновию Пешкову и, делая комплимент твидовому костюму Зиновию Пешкова.

Во время ужина официант, внешне очень похожий на адмирала Beatty, и грудь которого была увешана наградами, спросил нашего адмирала, что он предпочитает из вин. Адмирал Хьюз посмотрел на официанта, затем перевёл взгляд на обилие медалей и произнёс: «По своим наградам вы ничуть не уступаете мне, и при этом вы спрашиваете, что я буду пить!». Все весело рассмеялись.

Слева направо – МакДермот; Зиновий Пешков, сын Максима Горького; Дик Шеридан; Хуго Кёхлер, морской офицер США; Филип Гиббс; мисс Форбс Робертсон, дочь сэра Джонстонa Форбс Робертсона, актера; мадам Лидия Лопухова, выдающаяся русская балерина; Клэр Шеридан; адмирал Хьюз

30 января. Нью-Йорк.

В шесть утра нас разбудил протяжный гудок. Спать дольше уже не представлялось возможным. В семь тридцать предстоял медицинский осмотр, а затем с адмиралом Хьюзом и Кёхлером мы отправились на завтрак.

Мрачное утро, дождливое и холодное, как будто мы подходили к берегам Англии. Миниатюрная Лопухова и я, держась за руки, стояли в очереди на паспортный контроль. Это долгая процедура. Многие на борту считали, что у меня возникнут здесь затруднения, и Кёхлер даже пообещал находиться рядом, если мне понадобится помощь. Очень мило с его стороны: ради нас ему предстояло медленно тянувшееся, скучное ожидание. Без задержки и помех я прошла паспортный контроль, и остаток времени провела в окружении журналистов. Ещё с верхней палубы я увидела скопление фотоаппаратов и камер. Держа Дика за руку, я стала спускаться по трапу. Внезапно рядом оказался Кёхлер, рассмеялся и подхватил Дика, помогая нам сойти.

Во время ланча к нам подошёл и представился господин Ли Кидик. Меня ждал настоящий сюрприз. Я опасалась встретить напористого и безрассудного человека, а он оказался таким приветливым и симпатичным! Под его подстрекательством за чашкой кофе мне пришлось давать длительное интервью представителю «New York Times». Эта газета любезно предложила опубликовать часть моего дневника, и я испытывала чувство благодарности к этому издательству. Но сотрудник «New York Times» показался мне автоматом в человеческом облике, не способным на проявления эмоций. Возникло ощущение, что говоришь с неодушевлённым предметом: совершенно отсутствовала реакция. За всё время он ни разу не улыбнулся, и ничем не проникся. Я очень старалась, но, кажется, безуспешно.

Наконец-то, мы на берегу. К половине четвёртого наступило настоящее столпотворение: проходили таможенный контроль. Но у меня не возникло осложнений, благодаря трём или четырём любезным сотрудникам таможни, один из которых представлял «Cunard Line». В какой-то момент мне понадобилась помощь. Конечно, она не замедлила явиться. Кёхлер занялся Диком и увёл его обратно на пароход, подальше от этого хаоса. Дик, обожавший этого мужественного морского офицера, с радостью подчинился. И снова, невозможно словами выразить чувство благодарности за заботу и терпение моих друзей.

Наконец, наша большая компания ехала в направлении отеля «Билтмор». Кёхлер на весь вечерзабрал с собой Дика, давая мне возможность глубокомысленно побеседовать с четырьмя журналистами за чашечкой чая! Господи Кидик попросил свою секретаршу оказывать мне всяческую помощь. Она производит очень хорошее впечатление и будет сопровождать меня в поездках. Это ощутимая помощь. В восемь вечера я освободилась, и Кёхлер пригласил меня на ужин в Ритц, где впервые за весь день нам удалось поговорить в спокойной обстановке. Он с восторгом пересказывал мне забавные замечания Дика о Нью-Йорке. Один раз Дик спросил, почему на крышах небоскрёбов нет дымовых труб. Действительно, почему? Теперь придётся над этим задуматься! Дику очень понравились светящиеся рекламы, и он сделал вывод, что они помогают в освещении улиц!

В двенадцатом часу Кёхлер проводил меня до гостиницы. Дежурные администраторши, занявшие позиции за столами в конце каждого коридора, встретили нас осуждающими взглядами. Чувствуешь, как эти суровые дамы ведут учёт, наблюдая за перемещением публики, замечая, кто зашёл, в котором часу, как долго пробыл в номере. Кёхлеру надо было успеть на ночной поезд в Вашингтон. Сколько дьявольского удовольствия можно получить, подсматривая за другими! Часовой Троцкого с заряженной винтовкой не идёт ни в какое сравнение! Он даже не вызывал у меня чувство протеста или страха. Женщины на посту – ужасное явление, а их книга учёта прихода и ухода хуже любого штыка!

31 января. Понедельник. Гостиница «Билтмор».

Кажется, я здесь поселилась несколько недель назад! Не выходя из номера, я встретилась с массой народа: ко мне постоянно приходят. Весь день я позировала фотографам и давала интервью. Совсем не чувствую усталости. Стало привычкой быть начеку! Так не похоже на меня.

Что касается России, мне надоело рассказывать, что я думаю по поводу происходящих в ней перемен. Но всем это интересно. Моё терпение и моя вежливость не пропали даром. Представитель «New York Times», который произвёл на меня мрачное впечатление, написал замечательную статью о нашей беседе. Без преувеличений, в хорошем тоне и с полным пониманием. Но я больше не принадлежу себе. Я должна делать то, что мне говорит господин Ли Кидик. Очень непривычно. Такое чувство, будто я смотрю на себя со стороны. Как долго продлится эта ситуация, и что из неё получится?

Моя первая лекция состоится в следующую пятницу здесь, в Нью-Йорке. О Боже! За что я взялась! В шесть часов вечера встретиться со мной пришёл Джон Спарго.

Это неофициальный визит. Я почти ничего о нём не знала, но мне предстояло с ним ближе познакомиться. Он является здесь, или был раньше, ведущим социалистом. Англичанин. Джон Спарго знаком с большевистскими вождями. Он подарил мне свою книгу под названием «Величайшая неудача в истории» («The Greatest Failure in all History»). Будет интересно почитать описание Москвы с его точки зрения! Они должны его сильно ненавидеть.

Дик захотел, чтобы мы все вместе спустились в «Детскую», специальное помещение в гостинице для развлечения детей, заполненное игрушками. Они оба, Дик и Джон Спарго, стали кататься с игрушечной горки!

Джона Спарго очень интересуют Ленин и Троцкий. В Ленине он разочарован. Джон даже не считает его настоящим мыслителем. Утверждает, что у Ленина весьма посредственный ум, как, впрочем, и у Толстого. Это заблуждение, причислять Ленина к великим теоретикам. Троцкого он охарактеризовал как «вихрь, взметнувший сухие листья». Джон Спарго считает, что любой человек, наделённый энергией Троцкого, окажется способным создать армию и привести в восторг тупоголовых славян! Больше ни на что Троцкий не годится. Всё же Джон согласился с моими заверениями, что Троцкий достиг больших высот с того времени, как покинул США и отправился в Россию. Джон Спарго не смог поколебать моих убеждений, но мне были интересны его рассуждения. Он имеет способность делать точные и яркие замечания.

Позднее.

Я ещё не прониклась духом Нью-Йорка. Совершенно выбилась из сил: приходится много времени проводить в разъездах. В редкие периоды передышки я занимаюсь тем, что пишу открытки с выражением благодарности или вежливого отказа. Постоянно звонит телефон. Америка известна своей гостеприимностью и обилием развлечений. Тем не менее, я ощущаю одиночество в этом стремительном и процветающем обществе. Хожу на приёмы, где собирается такое количество людей, что можно уйти незамеченной, словно чужая. Имена для меня ничего не значат, а запомнить лица всех, с кем довелось встретиться, просто невозможно.

Америка поражает обилием еды, но способна ли она обеспечить каждого работой? Никогда раньше мне не приходилось работать, не получая отдачи от своего труда. Иногда забываю, что приехала в Америку не для развлечения. Со временем следует остепениться и проанализировать своих друзей. А до этого я просто плыву по течению. Запутанно, но интересно. Благодаря своей семье, я постоянно вращаюсь в высших кругах Нью-Йорка. Моя профессия открывает мне двери в артистическую среду. Поездка в Россию вызывает интерес и меня наперебой приглашают на, различного рода, политические мероприятия. Кажется, что нахожусь на потерявшем управление корабле, обдуваемого со всех сторон ветрами и отданного на милость бушующих волн. Если бы у меня рядом был надёжный и заботливый друг! Приходится надеяться исключительно на себя. Но в жизни трудности только закаляют. Преодоление препятствий можно сравнить с восхождением на гору в непогоду, когда в лицо дует пронзительный ветер, сбивая с ног. Из этой борьбы человек выходит закалённым и сильным.

«Я знаю, что мне повезёт, добро всегда побеждает». Эти слова я написала мелом на стене своей студии несколько лет назад. И жизнь доказала их справедливость. Это выражение неотделимо вошли в мою душу и моё сердце. И все же существуют такие моменты, как это было в Москве, когда чувствуешь одиночество, несмотря на людскую доброту и внимание.