Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания [Роман Харисович Солнцев] (fb2) читать онлайн

Роман Солнцев Книга блаженного созерцания

1

Миня, низкорослый мужчина лет сорока, с преувеличенным вниманием круглых глаз ко всему на свете, вышел на лестничную площадку и очарованно остановился — подъезд сверху донизу вновь выбелили и покрасили, панель пропустили салатного цвета с синими морскими волнами, под потолком не лампочка голая сияет, а люстра, скромная пусть, но все же — с тремя светящимися каблуками красавица. Окно, выходящее во двор, на детские качели и горку, блещет, как хрусталь, на подоконнике три горшочка с цветами — синим, белым и красным, — получается прямо–таки флаг России.

Спросите у Мини, откуда такой показательный патриотизм при нашей бедности? И он ответит, хотя и торопится: все зависит от людей, господа. Лично Михаилу Лаврикову на соседей всегда везло. Лет пятнадцать назад он гордился, что живет дверь в дверь с секретарем горкома, белобрысым важным пеликаном в итальянских вишневых туфлях, поэтому, наверное, в подъезде всегда было чище, нежели в других подъездах. И пьяные не заходили, так как здесь, по слухам, все время ненавязчиво дежурили люди в штатском из «органов».

Правда, Миня с женой Татьяной пребывали в однокомнатной квартирке, а секретарь — в трехкомнатной… ну и что?

Зато теперь Миня с Татьяной и дочкой проживают в двухкомнатной, и не абы где — этажом ниже под известным вором в законе по кличке Балалайка, ныне депутатом, отдавшим в связи с избранием во власть все рынки и бензозаправки своей жене. Добавим для интересующихся: у вора в законе квартира с двумя выходами, имеется дверь и в другом подъезде, он купил на одном этаже две квартиры и соединил. Таким образом, может выйти хоть в тот, хоть в этот подъезд. И надо сказать, в обоих подъездах теперь чисто и тихо, даже слишком тихо. Этого невысокого щекастого человека с красными ушами все побаиваются, хоть и улыбчив, как дитя, конфеты маленьким раздаривает…

Впрочем, некогда, некогда. У Мини сегодня особенный день, роковой день, великий день. Если повезет, то вскоре он станет миллионером. Да-с, да-с! Он нацепил темные очки и, подняв голову как слепой, вышел из подъезда в ливень зеленого солнечного света. Постоял минуту, со страхом зыркая по сторонам, сильно прижав левым локтем к боку висящую на ремне старую сумку с молниями. В ней, в этой неказистой сумке из кожзаменителя, деньги. Деньги и его, Минины, и спешно занятые вчера кое у кого в гараже, где работает, и рубли жены, лежавшие еще утром в секретере на случай болезни дочери или самого Мини, а самое главное — деньги, которые ему дали в залог под его квартиру, но об этом жена не ведает, да и не узнает никогда, потому что очень скоро Миня разбогатеет, и выручит назад квартиру, и всем–всем долги вернет, возвернет сторицей.

Кстати, почему говорят сторицей? Сто — понятно, а рица — это что? Бабушка Мини говаривала: всё в Божией руце… как бы руца — рука. Если возвернуть сторуцей — понятно. Он так и вернет. Миню толкнули, он мигом обернулся — нет, его случайно толкнули. На улице толпа, здесь останавливается автобус 3-а, как раз он и подкатил. Но нужно быть бдительным, вполне может оказаться, что в этой толпе кто–то уже знает, что именно в этот день и час Лавриков понесет деньги к металлургическому заводу. Хотя вчера и позавчера Миня нарочно всем твердил, что до воскресенья посидит дома, у него отгул, отремонтирует старый пылесос. А сегодня пятница! Он хитрый, Лавриков, он еще вам всем покажет.

Кто это? Нищенка дорогу заступила, старуха в черном, глазом угольным сверкает, ладошку розовую протянула. Хотел на счастье ей (и себе!) тяжелую монету с медным ободком подать — 10 рублей, — да остерегся… еще, не дай Бог, бандиты узрят, заподозрят, что у Мини в портфеле…

На днях один верный человек из Москвы (однокурсник Сани Берестнёва по московскому геологоразведочному институту) объявил в их узкой компании, что некий знаменитый немецкий то ли концерн, то ли холдинг собирается хапнуть на корню наш металлургический завод, дышащий на ладан. Однако об этом никто еще толком не ведает, кроме, конечно, самой дирекции завода. Вот почему хитрые жучки из дирекции срочно и скупают акции у своих рабочих. И самое время умным людям в городе (а Лавриков не глуп, о нет!) немедленно проснуться и огрести максимум акций у рабочих. Кое–кто из них и за бутылку отдаст бумажку, которая ни копейки дивидендов ему не принесла за все годы приватизации, а кто–то пусть за сотенку — тоже недорого…

Вот почему после потрясающего разговора в узком кругу Саша Берестнёв срочно стал занимать деньги, а Миня даже квартиру заложил. Хватит вам, Чубайсы, миллиарды заколачивать по знакомству, дайте и нам заработать на разнице цен…

— Как немцы–то приедут, — подмигивал человек из Москвы, бросивший геологию и занимающийся бизнесом, попивая коньячок и поглаживая себя по груди, — акции–фуякции–то не только у дирекции! И у вас!

Правда, почему–то ни Саня, ни Миня так и не удосужились спросить у залетного гостя, а что же он–то сам не желает попутно разбогатеть, тем более что в гастрономе, когда покупали коньяк, он как бы случайно показал пачку долларов. Уж запросто мог, разменяв на деревянные, приобрести кучу акций. Но, кажется, он торопился куда–то дальше лететь, в Иркутск или Хабаровск, да и старому приятелю Сане Берестнёву, видимо, пожелал уступить выгодную операцию…

Миня то шагом шел, то несся, оглядываясь и прижимая локтем к ребрам сумку с деньгами. Но почему он так спешит и почему оглядывается? Нельзя, нельзя! Посмотрев на него со стороны, кто–то запросто может догадаться, что у Мини в сумке большие деньги. И Миня старается выпрямиться, как демобилизованный офицер, и даже этак небрежно открыл молнию и закрыл — мол, ну и хорошо, лежите там бумажки. Как если бы газеты там покоились или даже старые носки.

Но стой, Миня! А есть ведь люди, которые читают по лицам. Цыгане, например, или, вернее, цыганки. Они как комарихи — это же комарихи кусают, а не комары. И это не цыгане — хорошие психологи, а цыганки. Вот если бы переженить русскую мужскую нацию на цыганках, мы бы очень скоро стали преуспевающей страной. У нас никакие бы чиновники ничего не украли. А куда деть русских девочек? А их бы отдать в жены цыганам, чтобы за свою жизнь они стали настоящими цыганками и вернулись в наш народ уже умными. И образовалась бы единая нация под названием, например, цыруссы…

— Ты что, сука?! В асфальте утонул?! — орал на него из машины какой–то обритый тип.

Оказывается, Миня замер на середине улицы, уже горит зеленый. Правда, Миня на «зебре», но кому–то надо поворачивать.

— Извините… — Прыжками, как козел, Миня одолел расстояние до тротуара и обеими руками прижал сумку — на месте. Ой–ой, он стал в последнее время задумываться, а это опасно. Интересно, здесь новый светофор поставили — цвет интенсивный, густой. Не то что старые советские — в солнечный день иной раз и не поймешь, красный горит или зеленый. Интересно, что за лампа? Ртутная? Или какой газ использован?

— Не подскажете?..

— Что?! — стремительно отскочил в сторону Миня.

— Как пройти на Маркса? — Ах, это вполне безобидный подросток, узкоплечий, но почему–то в черных совершенно очках. Зачем молодежь даже вечером, в сумерках, даже во тьме дискотек надевает солнцезащитные очки? Чтобы их глаз никто не разглядел? Но не у всех же синяки?

— На Малкса? — оживает, оглядываясь, Миня. Он иногда слегка картавит, если был рассеян или озабочен, вместо «р» призносит «л», так картавят дети. А порой и некоторые другие буквы путает. — Прямо и направо. А можно — назад и налево.

— А как ближе? — подросток уже, кажется, наглеет. Уж не вяжется ли он, не подослан ли какой компанией, которая в эти минуты смотрит на них из ближайшей подворотни. Миня покосился туда–сюда — да нет вроде бы. А подросток еще ближе подошел в своих черных. У них, у юнцов, рассказывают, теперь случаются не только шила или заточки, а и шприцы с химией — укол, и ты теряешь сознание.

Лавриков, привычно улыбаясь радостно–дружелюбной улыбкой, отступил и быстро пошел прочь. Догоняет или нет? Уже с другой стороны улицы на секунду оглянулся — подросток исчез. Да нет, Миня, это был просто наглый парень, который ищет приключений. И ты тут со своими деньгами ни при чем.

Но вот из машины «BMW» на него внимательно воззрился через боковое стекло страшно знакомый усатый тип. Где Миня его видел? Кивает Мине, и Миня ему. Где его видел Миня? Никак не может вспомнить. Надо срочно уезжать с этого места — Лавриков прыгает в открытую дверцу автобуса 85, и мигом иноземная машина остается за углом, перед красным светофором. А для автобуса горит зеленая стрелка поворота. Хоть усач, кажется, и знаком, да некогда сейчас Мине…

Интересно, много ли народу возле завода? Через полчаса обеденный перерыв. Несмотря на то, что у рабочих имеется своя столовая на территории, они почти все, как объяснил побывавший в нашем городе дружок Сани Берестнёва, выходят за ворота пивка попить, а главное — со своими акциями поторговаться.

— Так по всей стране, — сказал он.

Причем он советовал предлагать самую мизерную цену. Например, начинать с червонца. И не выше «стольника». Верная цена металлургической бумажки — «полтинник». А если кто–то из других ловцов счастья начнет перебивать цену, сурово ему цыкнуть в упор: жить хочешь — отвянь.

— Так и сказать? — спросил, помнится, Миня, холодея от страха и восторга.

— Так и сказать, — хмыкнул бывший однокурсник Берестнёва по МГРИ.

— А если он из какой–нибудь недоброй компании?

Однокурсник Берестнёва, чтобы подчеркнуть важность момента, надел очки и очень строго объяснил:

— Никто из никакой компании, не посоветовавшись со своей компанией, не станет нарываться на неизвестность. Смелей и больше. Куйте железо, пока горячо.

Веселый автобус с размаху остановился на кольцевой, все высыпали под палящее зеленое солнце, в пыль и гам голубей. Миня побрел в сторону от завода (так советовали) скучающей походкой мимо бабуль, продающих огурцы и малину, постоял, нарочито зевая, купил, подсчитав на ладони мелочь, бутылку минеральной и принялся пить из горлышка. Пил и поглядывал на наручные часы, как если бы он тут ждал кого–то.

Кстати, а где же Санька Берестнёв?!. Странно, что не договорились быть в одно время рядом. Уж больно тревожно с такими большими деньгами стоять даже среди дня. В сумке стоимость двухкомнатной квартиры и еще полстолька. Не слабо?

Скоро выйдут и рабочие на жаркую площадь. Еще минут пять. Даже три. И вдруг сзади кто–то тихо произнес:

— Стоять.

— Что? — тихо спросил Лавриков. И, кажется, засмеялся от страха. Или не засмеялся?

И почувствовал, как железные пальцы двоих, кажется, людей (одна кисть потоньше и слабей) хватают его под локотки и заталкивают в низенький, раскаленный на солнце «жигуленок».

— Напялил очки, думаешь, не узнают? Это преступник, граждане… посторонитесь.

— Вы что делаете?.. — вспомнив о людях вокруг, тихо заныл–заскулил Миня, пытаясь вырваться. Ах, почему он не может заорать во все горло, ведь орал же когда–то в детстве с одного берега на другой друзьям? И в армии вместе со всеми: «Ур–ра!!!» А вот тут не получается, и все… Но зато Лавриков сам пригнулся и нырнул головой вперед, надеясь мгновенно выскочить из легковушки с другой стороны. Но на переднем кресле кто–то уже сидел, он обернулся — в черном чулке (или в спецназовской маске?) — и быстро стукнул Миню по голове, и тот с мутящимся сознанием свалился, как мешок, на кожаное вонючее сиденье…

А через какое–то время Лавриков очнулся — лежит в душной траве, среди доцветающих одуванчиков, в лесу, возле шоссе. Череп в области темени свербит. И словно темно вокруг, хотя в небе светит солнце. Поморгал глазами — кажется, глаза целы. Пошарил вокруг — нет сумки. Ужас! Значит, нету всех денег???

Поднялся на дрожащих ногах. Нету сумки, нету!!! Значит, за ним следили? Знали? Откуда? Или просто по лицу вычислили? С чего бы это в знойный день человек с сумкой торчит недалеко от проходной завода?.. Не он, видимо, первый и не он последний охотник за дешевыми акциями…

А где же Саня Берестнёв? Под носом кожу стягивало. Поскреб ногтем — это засохла кровь. И к щеке словно кузнечик прилип?.. Тоже корочка крови.

— Сволочи!.. Туки!.. — Миня почему–то вскинул руки к небесам, словно взывая к Высшей справедливости… тряхнул ими и поплелся, сам не ведая куда, по обочине дороги. Время от времени мимо проносились машины. Попроситься на попутную? А чем заплатишь? В карманах только мелочь на автобус. Охота было лечь и уснуть…

Да и куда он плетется? Может, надо в обратную сторону? Вот какие–то деревянные дома и красные кирпичные коттеджи. Удивленно прочел: «Собакино». Послушайте, это же черт знает где, за аэропортом!

А вот и, как некий соляной столб в Библии, телефон–автоматная будка сверкает стеклами во все стороны. Пошарил по карманам, нужен пятак. Есть пятак.

Кому позвонить? Конечно, Берестнёву.

Трубку в городе сняли. Миня забормотал в пластмассу жалобным голосом:

— А Саню мозно? Это Миня. Как? Куда уехал? Потему в Сочи?.. — Но трубку уже бросили, послышались короткие гудки.

Надо было представиться, хотя это вряд ли бы помогло Мине узнать точнее про друга. Мать у Сани, усатая, грудастая Ираида Николаевна, со странностями, друзей Сани недолюбливает, а про Лаврикова говорит: легкомыслый, слишком много смеется. Нечего радоваться, если СССР разрушили, электричество и транспорт отдали олигархам, а соседи собак развели — целых три штуки…

Лавриков повесил трубку и решил так: Саня скупил много акций и улетел, счастливый, отдыхать в Сочи. И только ему, Мине, как всегда, не повезло…

2

Прикрыв ладонью темя от жгучего солнца, он плелся пешком в город. На междугородный автобус не хватает. Ах, надо было часть денег рассовать по карманам, сунуть в носки, к щиколоткам, как делают азербайджанцы на базаре, Миня видел. Ах, да ладно! Идти километров сорок. Как–нибудь.

Не это главное. Главное — как быть дальше?

Основную часть утраченной суммы он занял под залог квартиры у Вячеслава Каргаполова, старого знакомого, который еще лет пятнадцать назад, в студенческие времена, предлагал свою любовь Татьяне, жене Лаврикова. Наверное, уж из квартиры ее не выгонит. А Миня заработает, отдаст.

Только вот беда — паспорт дома. А куда без паспорта? А появиться сейчас там невозможно. Какое же ты чудо в перьях, скажет жена. Какой же ты рассеянный с улицы Бассейной, хихикнет дочь.

Почему ему так в жизни не везет? А когда ему везло? Он когда и родился–то, рассказывала акушер тетя Зина, не шибко хотел на свет божий вылезать — ножкой дрыгал… Спасибо покойному отцу: научил смеяться, когда больно. Отец работал в механической мастерской при совхозе, клал, бывало, при маленьком сыне рыжую от курева и огня ладонь на наковальню и, отвернувшись, ловко прострачивал острым кончиком молотка между пальцами.

— А если промахнешься, надо хохотать. Попробуй!

Миня сразу же влепил по пальцу и захныкал.

— Еще раз! — закричал отец, шевеля, как таракан, усищами.

Миня попробовал еще раз, попал по ногтю. Ноготь к вечеру посинел, но Миня на расспросы матери соврал, что на палец с полки выпал том Пушкина (у них дома имелась книга Пушкина размером с полпатефона). И не раз, и не два приходил потом сынишка к отцу и научился бить меж пальцев, не глядя, и надрывно смеяться, смаргивая слезы, когда попадал по живому…

Может быть, поэтому он позже, во взрослой жизни, будет смеяться по любому поводу. А скорее всего — у Мини легкий характер, это от матери. Она, что бы ни случилось, говорила: «Ну, мы живы? Руки–ноги целы? Уши на месте? Дом наш не сгорел? И слава богу!» Бедная мама, Царство ей Небесное!.. Заболела энцефалитом и истаяла за месяц, когда Минька в десятом классе учился…

«А я жив. И уши на месте. Только куда мне теперь идти?»

Он остановился. Каждую секунду Миню с левой стороны обдавало жаркой бензиновой вонью проносящихся в город машин. Тьфу! Миня повернулся и пошел в обратную сторону.

С самого детства он не знал никогда доподлинно, куда бы хотел пойти и кем желал бы стать. Учился легко, увлекался то физикой (смастерил, например, детекторный приемник), то химией (устраивал маленькие взрывы в овраге за церковью, настрогав спичечных головок в порох из ружейного патрона, — слямзил у отца…), то к старшим классам в стихи влюбился, в высокие слова, и читал их нараспев девочкам на улице, пока над ним красавица Ксения из его класса не посмеялась:

— У тебя своих слов нет? Ты не мужчина? Сю–сю сю–сю. Любить хосю.

В ответ на этот вызов Миня примкнул к пацанам на полустанке, и к осени уже знал сто матерных анекдотов и десятка два ужасных песен, где даже не обязательно все слова произносить — некоторые угадываются в рифму.

А другая девочка, Эмма, они сидели рядом за партой, его устыдила. Она мягко сказала:

— Мне, конечно, все равно, но жаль: ты, Лавриков, замаран. С тобой ни одна интеллигентная компания знаться не будет. А ведь из приличной семьи. Хорошо картавишь. Мама библиотекарь, папа почти инженер. Это дорогого стоит.

В ответ на сии слова Миня замкнулся, стал таинственно молчалив, чем долго вызывал интерес и той, и этой стороны, но надо же было когда–то и рот открыть, и что–то сказать. Но что?..

И он ударился в изучение немецкого языка. Собственно, немецкому и так учили в школе, язык казался безумно скучным, но Миня мог теперь продекламировать с умным видом длиннющие тексты, почти не понимая их смысла, — просто память у него всегда была отменная.

Закончив школу, хотел поступить на геологию, но отец напомнил про энцефалитных клещей в тайге (мол, хватит с нас и мамы…), и друзья потащили Миню в политехнический. Он, улыбаясь, здоровался буквально со всеми, и его сразу избрали комсоргом. Лавриков был послан на факультет иностранных языков университета крепить дружбу между комсомольскими организациями по поводу предстоящего новогоднего концерта и там встретил Татьяну Крымову, свободно говорившую по–английски, и, влюбившись в нее, Миня срочно перевелся из немецкой группы и стал учить английский.

О том, что он влюблен в нее, она не знала долго. А если и догадывалась, то кто такой Миня Лавриков из политехнического? Низенький Миня Лавриков, вечно смеется, показывая десны и преданно глядя в лицо Татьяне, а у самого глаза мокро–синие от печали, как у деревенского дурачка.

Красавица Татьяна… до Мини ли ей было?! Хоть он иногда и пытался делать при ней сосредоточенный, очень умный вид, хоть и умолял товарищей своих называть его в компании с ней Мишелем или хотя бы Мишкой, но детская кличка непонятно как перескочила из родной деревни в город, а сам он оставался для Татьяны не более чем знакомым, правда, вызывающим у нее при каждой встрече улыбку. А вот с представителем юрфака, рослым красавцем Вячеславом Каргаполовым, у которого ярко–желтые, как и у Татьяны, волосы, она вела КВН и другие развлекательные вечера в университете. Эта золотоволосая пара была как бы лицом университета. Они говорили со сцены по очереди в микрофон, громко и чисто, как заправские актеры, они танцевали только вдвоем, ходили только вдвоем, и было понятно, что красавец, выше Мини на голову, не упустит Татьяну…

Ну и что с того, что она вышла замуж за Миню? Ну вышла и вышла. Может быть, у них с Вячеславом случилась размолвка. Вряд ли она Миню полюбила всерьез. Может быть, просто пожалела, как мать маленького. Или его сказки ей однажды понравились? Миня может, не сходя с места, сказку придумать хоть про эту паутинку, что летит над дорогой, блестя и потягиваясь, как расколдованная царевна после многолетнего сна… или про этот скукожившийся на асфальте желтый древесный листок, похожий на фотопортрет тигренка, потерявшего родителей… Но кто же не умеет сказки сочинять? Вон их сколько, и куда лучше, на книжных полках в библиотеках!..

В глубине души он никогда и не верил, что Татьяна любит его. Однажды даже на свидание не пошел, уже перед самым загсом — выпил крепкого портвейна «777» с дружками в общежитии, лег на койку и лежал, зажмурив глаза, — стал, как всегда в таком состоянии, недоверчив и обижен на весь мир.

Она сама отыскала его в тот вечер. Она испугалась, что с ним что–то случилось.

Пришлось выдумывать какую–то ерунду… Поверила ли? Она умная.

Приходя в гости к физикам, в их клуб «Кинопротон», Татьяна сразу с экрана, вслух, переводила на русский недублированные фильмы, привезенные кем–то с Запада. Остроумно обходила сексуальные сцены. Ее все обожали. И вот, почему–то отказала Вячику — большому мальчику, Вячику — пончику золотоволосому, а вышла замуж за Миню–разиню. Нет, она все–таки чувствовала: Миня тихо и беззаветно любит ее с первой встречи… это когда в Новый год на них обрушилось белоснежное конфетти и он сказал: «Мы — негативы рыжих…»

Но… но… сама наверняка же до сих пор тоскует по тому красивому дылде, известному ныне в городе адвокату. Он по–прежнему надменен, желтоволос, нос у него длинный и толстый, как говорят, породистый. У Мини же морда, будто молодая картошка, и глаза, как васильки во ржи, сожженные зноем.

Да, да, надо ей дать возможность хоть наконец вернуться к Каргаполову. То–то он, этот Слава, случайно заехавший на своем «BMW» в автомастерскую, где работал Миня, — надо было колесо поднакачать — так легко одолжил целых двадцать тысяч долларов, и все новыми сотенками. Наверное, подумал, что, узнав об этом, Татьяна почувствует укол в сердце: мол, как же я обидела такого рыцаря? Но что уж теперь, дочь растет… А дочка… а может, она и не Минина? Когда родилась, Миня долго смотрел на нее — она была похожа на краснолицую медузу горгону или на рыбку луну в воде… даже трудно назвать ножками и ручками эти движущиеся лучи…

А с годами стала высокой и бледной девочкой. Вся в Вячеслава. А почему такая была красная, когда родилась? Сказали, что родилась недоношенной. Так говорили. А может, даже очень доношенной и переношенной — от Вячеслава? Фотокарточку же Татьяна не выкинула, где они сняты вместе на сцене, как знаменитые кинозвезды — он в смокинге, а она в длинном белом платье. Стоят рядом и смотрят вдаль…

А Миня потом из неуверенности своей куда не кидался? Окончив политех, поработал ассистентом на кафедре, потом, с бурным и хмельным началом демократии, бегал по митингам. Его зазвали в развеселую анархистскую партию, потом в национал–крестьянскую, для которой он легко придумал символ: горящий колос… а что, я из крестьян! Уговорили даже в политсовет вступить… интересно все же — вокруг все такие уверенные, и ему захотелось быть таким. Чтобы голова сама высоко держалась, у него, у неуверенного, обматывал шею красным шарфом.

Татьяна удивленно смотрела на него, но не одергивала — прозорливая, она ждала, когда он сам все поймет…

И вот очередной митинг под черными и зелеными флагами был внезапно окружен, спецназовцы с резиновыми палками отвели зачинщиков в милицию, и там обиженный непониманием демократии Миня Лавриков стал запальчиво бормотать, заикаясь, со слезой в левом нервном, чуть меньшем синем глазу, о родине, о нравственности, о поголовном братстве. Послушав его, милицейский майор расцвел лицом и посоветовал немедленно пойти в КПРФ — там такие же лозунги. Миня с утра уже было решил направиться туда, но вдруг знакомый по подъезду мужичок стал сватать ему свою битую всмятку машину в связи с тем, что сам купил новую.

У Мини золотые руки, он бы эту «копейку» выпрямил и на колеса поставил. Но немедленно, как в сказке, возник иной вариант: участковый милиционер, который иногда заглядывал к Лавриковым домой (он учился заочно в университете, где тогда преподавала Татьяна), при разговоре о транспортных средствах предложил Мине свой «ВАЗ‑04» по дешевке. Но не будет ли это взяткой — за мизерную цену покупать у Татьяниного ученика? Уловив его смущение, милиционер пояснил, что все оформит через магазин, пусть магазин назначает цену. Впрочем, магазин определил цену точно такую же, но Миня, подозревая, что лейтенант сам все так устроил, долго мучился совестью и упустил покупку…

К счастью, вскоре жена перешла работать в фирму «КОМПАС», которая занимается турбизнесом. И можно было бы уже узнать у милиционера, остается ли в силе договоренность. И кто знает, не ответил ли бы он: а пошел ты, дурень! Но тут как раз и повезло — уезжал еврей–сосед в Израиль (еще раз напомним, господа, Мине всегда везло на соседей!) и отдал ему «Жигули» 6‑й номер буквально за бесценок. Машина мятая, как пиджак, но ходит. И Миня немедленно бросил политическую деятельность — стал заниматься извозом. Права он еще в совхозе у отца получил, отец заставил, помнится, и на тракторе, и на ГАЗ‑69 поездить. В городе пришлось лишь короткий экзамен заново пройти и заплатить сколько–то за бумажки.

Миня надеялся хорошо зарабатывать, возя на своей машине людей, став, так сказать, частным таксистом, но в его развалюху никто, кроме азербайджанцев, не садился, у них товара — под крышу, а платят мало и всё грязными бумажками. Тогда Миня надумал открыть фирму «Лавриковъ» — развозить срочно документы по городу, но, оказалось, и тут его обошли — есть уже и «Курьеръ», и «Молния-С». И в эти дни полного разочарования в мелком частном бизнесе его попросили вернуться в политехнический институт. Там вспомнили — у Лаврикова была некогда мечта делать магнитную воду, которая благотворно влияла бы на функции человеческого организма. Впрочем, точно ли благотворно? Настоящего медицинского заключения не имелось, но свиньи в отцовском совхозе, пия эту воду, росли быстрее в полтора раза, чем те, что пили простую воду. Однако, словно гром с ясного неба, в областной газете появилась статья, в которой изобретателей из политехнического вдрызг высмеяли. В статье утверждалось, что вода — не ящик с железными опилками и магнититься не может. А если и магнитится растворенное железо, то его доля так мала, что было бы бредом пытаться возлагать на него какие–то надежды.

Невежды!.. Уже через три года о подобных опытах заговорили в центральных газетах. Но шел еще ХХ век… правда, последний его год… Миня Лавриков решил снова вернуться к извозу. Он заменил правую дверцу, левую фару, покрасил свою «шестерку» в вишневый цвет, но в его машину теперь все равно никто не садился — в городе расплодилось огромное количество призывных иномарок.

И вот однажды, когда он, как Козлевич из знаменитого романа, сидел уныло за рулем, подошли очень высокие, коротко остриженные парни и прохрипели:

— Батя, хочешь на хорошей ездить?

— Я еззу, — засмеялся добрый Миня. — В мечтах.

— А будешь не в мечтах. — И объяснили. Показали ему на роскошный «мерседес», у которого помято правое крыло. Он, Миня, на опасном перекрестке или еще где (Миня сам сообразит, они знают — Миня опытный водитель!) должен подставиться любой средней машине (не «Запорожцу», конечно) и выскочить со слезами: меня теперь мои хозяева убьют! Это на тысячу баксов работы…

— А если откажется платить, мы тут же подскочим, будем рядом. Треть навара тебе.

«Треть?! Если с тысячи долларов… ой, много!» И Миня согласился — другой работы все равно не было. Он заработал в охотку, и довольно быстро, деньги на новую подержанную «Хонду», но погорел на том, что в последний раз подставился под одного странного старика. Тот смотрел на Миню горячими умными глазами, старик все понял, сделано нарочно, но он видел — за Лавриковым в другой машине маячат три амбала. А Миня вдруг густо покраснел, испугался — он вспомнил: перед ним доцент политеха Вязов, который и ему, Миньке, читал лекции… Вдруг он Лаврикова узнал?!

Старик Вязов без слов отдал шестьсот баксов (у него больше не было) в дрожащую руку Мини, но вечером того же дня Миня, уже из своих скопленных небольших запасов, отнес ему на квартиру обратно эту сумму. Старик, отперев дверь, побледнел от страха — верно, подумал, что Миня пришел что–то еще требовать. А тот испугался, почему Вязов не берет, уж не подаст ли он на него в суд. А крутые парни прознали, что он к старику ходил (значит, следят?). Хотели его крепко отмутузить и машину отобрать, но друга спас Саня Берестнёв. При всем своем тонком визгливом голоске, он обладал великим талантом убеждать людей, ибо в речи его через слово зияла изобретательная матерщина (в кожу, в компас и пр.) Он, видимо, рассказал бандитам, что Миня честный–пречестный чудак на букву «м». И крутые простились с Миней…

И вот так всю жизнь — шатало справа налево, сверху вниз. Жена Татьяна в последнее время стала взглядывать на Миню с печалью. Наверно, подумывала, за кого же она вышла замуж? За бесхребетного человечка. За шарик с нарисованной улыбкой. Сама она вот уже два года трудится в администрации города и, пожалуй, одна и зарабатывает на жизнь семье…

Стыдно обо всем этом думать, да невозможно не думать, ибо всем был в тягость. Вернее сказать, все им пользовалась, а потом оказывалось: он же и не оправдал надежд. Почему Миня и бросился покупать акции, это был шанс…

Увы, теперь сам по себе катится, неизвестно куда.

А почему бы не переломить судьбу? Что–то еще придумать, еще? И доказать, доказать! А потом, позже — если он захочет, — явиться на белом коне? Почему бы ему не сбежать из этого привычного мира, где все знают его такого смешного, уйти прочь, как уходил Лев Толстой или Диоген?

«А вот уйду! Раз уж я такой всякий, испробую себя до конца. И вдруг смогу!» Мысли путались. То жаль ему становилось себя, то гордыня выпрямляла тщедушное тело и глаза сверкали так, что пролетавшая мимо стрекоза чуть не села ему на глаза, как на воду.

Лавриков свернул наугад с гулкого шоссе и вошел в сосновый бор. И миновал светлый бор, и березовый прилесок. И остановился в изумлении. Еще до того, как заметить незнакомого человека, он уставился взглядом на большого быстрого паука, тоже почти у самого своего лица — тот лихо скакнул от ветки к ветке, черный, с золотистыми просвеченными мохнатыми кривыми ножками, пробежал вверх и замер, как черная дыра, пробитая в вечереющем стеклянном небе. Как будто впрямь небосвод стеклянный, а там, за ним, внутри, — мертвая чернота… Почему об этом подумал Лавриков?

Впрочем, здесь, над бурым логом, среди ивняка сарай не сарай, но некая клеть, и мирно бродят козы, гложут кору, дергают траву. И сидит на пластмассовом ящике из–под вина могучий старик с палкой, с лицом как из перекаленной жести, с рыжей лопаткой бороды, в старом пиджаке, старых серых штанах, в старой шляпе и разбитых кедах. Рядом прислонено к колену двуствольное ружье с веревкой вместо ремня.

— Работы нет? — спросил Лавриков, останавливаясь.

— Работа всегда есть, — отвечал библейский старик.

— Только я пасполт дома забыл, — привычно смеясь, добавил несчастный Лавриков.

Старик медленно, со скрипом и щелчками, поднялся и смерил взглядом маленького незнакомца с круглыми синими глазами..

— Не убьешь меня? Не похоже, что отсидел, — волосы на месте. От следователей пуляешь?

— От жены.

— Понятно. Хочешь работы — вон, хату мою крой. Доски есть, пока не сгнили, да сноровка не та. Коз я и сам попасу. — И, помолчав, уточнил: — Кормиться у нас будешь. Жену зовут Таисия Ивановна, она плохо слышит, кричать надо. — Старик махнул рукой вдоль оврага. — Сейчас этих дур стреножим и вместе пойдем..

Так и сделали. Стреножили желтоглазых коз и пошли.

Все! Аллес! Олл! Прощайте, дамы и господа, а вернее — дамки и ферзи. Живите без Лаврикова. Весь мир, вся планета живите без Лаврикова!

И город наш. Живите без Лаврикова!

Нету Лаврикова! Исчез Лавриков! Он как воздух! Он — фантом! Тю–тю!

Минус Лавриков.

3

Когда в доме горе, время свищет молнией. Что происходило в квартире Лавриковых в первые дни после того, как Миня исчез, я думаю, читатель может себе представить сам.

Лев Толстой однажды обмолвился, что все счастливые семьи счастливы одинаково, но каждая семья несчастна по–своему. А я бы ныне осмелился поправить великого писателя хотя бы в одной этой его строке, исходя из опыта новой России: счастливы как раз по–разному, у кого «мерседес», у кого новые галоши, а вот несчастны все одинаково…

Нет кормильца. И пусть даже не кормильца, а просто мужа и отца. Хорошего человека.

«Неужто он бросил меня?» — страшась и стыдясь своей мысли, подумала Татьяна. Правда же, эта мысль явилась первой, несмотря на дикость ее и неожиданность. Слишком уж странно вел себя Миня в последнее время. Обижался на любую мелочь. Например, постирал носки и повесил сушиться в ванной на полотенцесушитель. А зеркальная труба так горяча, что мокрое пристает, потом эти черные пятна не смоешь и не отдерешь.

— Повесил бы на балкон, — сказала походя Татьяна.

А он:

— С балкона лучше на луну глядеть… — и уже отвернувшись, добавил: — Рыбкой вниз плыгать…

Или вдруг такая дикость: среди ночи смотрит по телевизору футбол, он, интеллигентный человек, прочитавший много умных книг и многих еще не прочитавший, — что в этом футболе? Правда, звук прибрал… но и приглушенный рев стадиона спать не дает…

И еще наладился пить пиво. Зачем эту ерунду пить? Выпей глоток вина или даже водки. Так нет, бутылку, а то и две за вечер, тускло глядя в угол. Конечно, Татьяна понимала: не ладится у него ни с бизнесом, ни с наукой, но надо пытаться, пытаться, надо выработать терпение.

— Как твой Каргаполов? — обожжет синими глазами и потупится. — Я так не смогу никогда… — и, отвернувшись, добормочет какие–нибудь странные слова, вроде «в ближайшие двести двадцать лет»…

— А почему бы и не поучиться у таких, как Каргаполов? — мягко отвечала Татьяна. — Он малосимпатичный человек, но не откажешь в уме, в настойчивости, ведь так?

Миня в ответ молчал. Наверное, вспоминал, как настойчиво Вячеслав вышагивал следом за Татьяной на пятом курсе, хоть она и сказала ему, что видит свое будущее с другим человеком. К счастью, Каргаполов вскоре женился на какой–то болтливой красотке с третьего курса и надолго ушел из поля зрения Татьяны. Хотя кто же в городе не знает адвоката Каргаполова? Ездит на роскошной иномарке ярко–вишневого цвета, за стеклом табличка «ПРОПУСК ВЕЗДЕ»…

Недавно, в начале июля, бывшие однокурсники устроили традиционную встречу — «15 лет врозь» — и хвастались в лесу у костра, кто чего достиг. Миня с растерянной улыбкой сидел на пеньке, возле горы тлеющих угольков, трогая их веткой, а Каргаполов хорошо поставленным голосом вещал, как радио со столба. И вдруг, отодвинув в сторону свою поблекшую за эти годы жену, бывшую брюнетку, ставшую блондинкой, громко заявил Татьяне, что хочет немедленно с ней говорить. Татьяна пожала плечами, и они отошли в кусты, доцветающие каким–то пошлым кирпичным цветом. И Вячеслав стал шепотом кричать, что они с Татьяной сделали страшную ошибку, что он несчастен, что она несчастна… ну, кто такой Миня? Смешно! И не возражай! А он, Вячеслав, готов сейчас на глазах у всех встать перед ней на колени и просить ее… Пятясь из–за его ожесточенного (может быть, и пьяного) напора, Татьяна оступилась и упала — он бросился помочь ей встать…

Татьяна еще до этого успела заметить — Миня исподлобья, как волк, уставился на них с Каргаполовым. Наверняка если и не слушал, то видел, как они разговаривали. А когда она упала, то вскочил ощерясь, именно как зверь, на четыре конечности, но Татьяну уже подняли…

И кто же тут из политехнического?.. Один из старых приятелей Мини стал тоже громко, нарочито громко рассказывать, что Лавриков лет десять назад изобрел антенну, которая ловит все телеканалы. А она всего–то размером с гантель, на концах диэлектрики, вроде вафель… и ловит! Только Миня объяснить не смог, почему ловит. Наверное, ушлые москвичи давно уже идею уперли…

Услышав слова в свою защиту, Миня смутился, покраснел.

— Не надо! — И пошел прочь, бормоча: — Что не объяснено, то не существует… если нет теолии, то нет и разгадки…

Наверное, он очень болезненно перенес разговор жены с Вячеславом. Да и какой разговор?! Каргаполов не давал ей и словом возразить. Татьяна и острить пыталась, и обрывала его, а он зычно хвастался, что его обожает весь город, что он увезет ее в Испанию…

— Speak to me!.. Speak to me!.. — И еще: — Basta con decir!.. — повторил он несколько раз. Позже Миня, запомнив эту странную фразу и сообразив, что она на испанском, нашел словарь и перевел. «Стоит тебе только сказать!» Ишь ты! Еще и шифрует разговор!

После той встречи выпускников Миня особенно замкнулся в своих мыслях. Уходил из дому рано, возвращался поздно. Он помогал друзьям по политехническому лепить какой–то особенный пенобетон, и там ему платили копейки. Он возил на старой машине инвалидов Чечни на митинги, в больницы, однако денег с них, конечно же, не брал… Милый, уединенный Миня!

Но когда они оказывались в постели — ведь женщину не обмануть, — Татьяна чувствовала: он по–прежнему любит ее… он осторожен с ней, он боготворит ее… Нет, он не мог ее бросить, да еще убежать, собрав все домашние деньги… Он не такой. Миня может любую глупость сотворить, но он честный… Наверное, по наивности влип в какую–нибудь «афелу»… Но где же он теперь? Каждый вечер по телевизору показывают фотографии то детей, то вполне взрослых людей: ВЫШЕЛ ИЗ ДОМА И НЕ ВЕРНУЛСЯ, ПОМОГИТЕ НАЙТИ…

Миновала неделя — от Лаврикова никаких вестей. Начался август, но погода еще держалась теплой, без заморозков, с паутиной на уличных тополях. Если, не дай бог, Миню где–то избили, он не замерз, рассуждала Татьяна, и обязательно вернется. Если его забрали в милицию, он бы уже позвонил или как–то иначе дал знать о себе. Но если он до сих пор не вернулся и даже не дал знать о себе, значит, убит. Или в плену? Что рождает хоть какую–то надежду. Но у кого Миня может быть в плену, Татьяна и домыслить не могла. Жили не тужили вдали от разбойного Кавказа, в Сибири… разве что чеченцы уже и здесь начали красть людей… не китайцы же!

В милиции приняли ее заявление о пропаже человека на третий же день (хотя, говорят, положено через неделю, а то и через месяц), объявили Миню в розыск. Фотографию Лаврикова несколько раз показали по телевидению. Время от времени звонили друзья, выражали соболезнование. Но вот принялись откликаться и незнакомые люди. Увидев фотографию Мини на экране, двое совершенно неведомых Татьяне горожан заявили, что он занимал у них деньги: у одного — сорок тысяч рублей, а у другого — двадцать пять тысяч долларов. И пусть Татьяна немедленно перешлет этот долг ценным письмом по следующему адресу: п. о. 49, а/я 5. Ясно, что вымогают. Вот пойти и узнай, кому принадлежит ящик. Но, с другой стороны, если не боятся назвать номер ящика, может быть, правда, Миня занимал?.. А некие доброхоты шепчут в трубку: якобы видели Миню в аэропорту с какой–то красоткой в кожаной мини–юбке и темных квадратных очках… а кто–то уверяет, что встретил его буквально на днях в бане, естественно, голого, но с портфелем, в котором, очевидно, лежали те самые деньги, о которых уже давно говорит город. По слухам, в том простеньком, обшарпанном портфеле Миня носил с собой около миллиона… кто говорит — рублей, кто говорит — долларов…

Однако Саня Берестнёв, Минин друг, после пьяной недели (боялся на глаза Татьяне показаться, но наконец явился!) убедил полумертвую от страха Татьяну, что Миня никогда не пошел бы в баню с деньгами, да еще с большими… Наверное, в самом деле ограбили… он же собирался купить сколько–нибудь акций завода… да вряд ли купил, так как разговоры, что новые русские скупают акции, уже долетели до МЗ, и рабочие вдруг стали отказываться отдавать бумажки свои по цене, еще вчера казавшейся им выгодной. Цена подскочила в семь раз!

— Какие акции? О чем вы? — Татьяна трогала тонкими мизинцами себе виски. — Я ничего не знаю! Я — ничего — не знаю! Ай донт ноу!

Пыхтя и краснея, и почему–то оглядываясь, долговязый Саня поведал писклявым своим голосом Татьяне об их с Миней задумке, он понимал, что виноват, — отправил доверчивого и тихого друга одного к проклятому заводу. Оказывается, сам–то он побывал там еще утром, до первой смены, и потом, расстроенный, как раз и пошел в сауну к друзьям из спорттоварищества «Белые ночи» (но не «Сочи», как послышалось по телефону).

— Наверное, будут выкуп требовать, — ляпнул Саня. Хотя было непонятно, зачем требовать выкуп, когда у Мини с собой уже были большие деньги. Впрочем, ни Татьяна, ни Саня еще не знали про те деньги, которые Миня получил под залог от золотоволосого Каргаполова. Не знали, что Вячеслав и прежде, при случайных встречах в городе, спрашивал у Мини весьма доброжелательно, как они живут, не помочь ли чем. И Миня во время последней их встречи в гараже взял да и попросил… с надеждой вернуть, сумму, да еще с процентной приплатой, удивив золотоволосого красавца…

Татьяна уже не плакала на людях, шла на работу, сделав надменное кукольное лицо, четко щелкая шпильками по асфальту. Именно в эти дни на нее свалились новые заботы: в ее кабинете, рядом с кабинетом первого заместителя мэра, каждый день толкутся господа из Англии и Германии, обещают инвестиции городу, гостей надо поощрять шуточками и цифрами. И разумеется, явившись к ним, Татьяна мигом меняется — никто из чужих и не подумает, что у нее горе. Глаза сияют, как у кинозвезд на эстраде, когда им вручают «Оскара» или «Нику».

Но к вечеру, если говорить ее собственными словами, она как выжатая «лимонка», распускаться никак нельзя, взорвется. А ведь Татьяна еще прирабатывает репетиторством.

И еще огородик имеется в дачном кооперативе за городом, четыре сотки под картошкой и плодовыми деревьями. Оба лучших куста смородины «Памяти Шукшина» вызрели — боязно к ягодам прикоснуться, усть–каспинская свесилась до самой земли, некоторые даже в пыли, не прозевать бы — осыпятся, как в прошлом году, огромные и черные, будто бусы из агата, смородинки… А пора бы и картошку окучить. На днях Татьяна съездила вечером, но поработать не дал сосед по участку. Он вместе с Миней занимается (занимался?) ремонтом машин в автомастерской.

— Я дико извиняюсь, — сосед пытается быть интеллигентным, но глаза желтые, как у кота, он в комбинезоне, движется угрожающе ловко и быстро. — Миня попросил под залог своей «хонды» деньжат…

— Сколько? — устало прошелестела Татьяна. И тоже, пытаясь быть интеллигентной и остроумной, добавила почему–то по–немецки: — Вифель?

Тундаков, такая у него фамилия, мгновенно оскалился в улыбке, чуть задержался с ответом — то ли набавил, то ли все же правду сказал:

— Четыре тыщи… Ну, не рублей, конечно.

— Я верну, — сказала Татьяна, трогая мизинцами виски — резко заболела голова. — Через месяц верну.

Желтоглазый сделал трагическую мину. Даже стукнул смуглой от машинного масла рукою себя посердцу.

— А мне сейчас нужно… даже не «бабки» нужны, а телега. Давайте, Татьяна Сергеевна, так. Я беру ее, — он кивнул на железный гараж, в котором стояла лавриковская «хонда». — Если через месяц найдете… или сам объявится с деньгами… я верну. О’кей?

Татьяна медленно кивнула и подала ему длинный ключ от гаража. Тундаков мигом отпер и распахнул ворота, которые даже не скрипнули (Миня смазывал везде все двери), и, выкатив сизую, как спелая слива, иномарку, подошел к Татьяне с ключом. Она смотрела на его действия, как смотришь в кино на убийство или грабеж, совершенно отстранясь.

— Знаете, Татьяна, — уже как бы дружески, мягко сказал Тундаков. — Он, конечно, был классный мужик… то есть, может, и есть, дай ему Бог здоровья… я к тому, что разобрать и собрать любую телегу для него ноль проблем. Но я чему завидовал больше всего… — Желтые глаза сладостно моргнули. — Может, вы не знаете? Вот посмотрит на любой предмет и говорит, какого размера. Хоть на доску, хоть на швеллер… ну, ошибется, так на миллиметр. Верите?

Татьяна молчала, глядя на него.

— И даже вес.

Про этот талант мужа Татьяна, конечно, знала. Когда в магазине покупали филе кеты или в начале лета на рынке привозные помидоры или яблоки, Миня, кивнув на будущую покупку, мог буркнуть:

— Килогламм двести тр–ридцать гламм.

И оказывалось именно так, точка в точку! А когда не совпадало, продавец менялся в лице, начинал демонстративно сердиться (особенно если с Кавказа), бросал дополнительно на плошку весов яблоко или помидорку — мол, не веришь, вот тебе еще!..

Сосед по дачному участку уехал на Мининой машине, Татьяна заплакала, взяла в руки лопату и выронила. Работать не получалось. Нет, надо домой, домой. Дома — дочь Валентина, девочке уже 15 лет, нужен глаз да глаз… Чем она там сейчас занята? Опять в квартире не прибралась, до начала учебного года ни черта не делает, поздно встает, сидит перед зеркалом, вытаращив синие Минькины глаза, и наводит марафет, готовясь к дискотеке?..

Если автор вместе с читателем перенесется сейчас в квартиру Лаврикова, то выяснится: все именно так. Валя сидит перед зеркалом, косясь на страницу развернутого иностранного журнала «Elen», где изображена прекрасная и разбитная русалка века Памела Андерсон, которую, говорят, ее возлюбленный заразил гепатитом С. Хорошо хоть не СПИДом…

Пристукивая правой туфелькой в такт музыке, хрипло рвущейся из магнитофона на полу, обмотанного синей изолентой, и высунув от усердия язычок, Валя заново малюет себе тени, скулы, губы, повторяя:

— Я теперь сирота, мальчики… пожалейте меня…

Она выросла вся в отца, воспринимала окружающий мир, как волшебное (пусть и жуткое иногда!) действо, как некий театр, и посему видела в людях классических персонажей Шекспира или Гоголя, которые, как говорят умные люди, мало изменились, улавливала прежде всего не то, что люди говорят, а КАК говорят.

И вот в ее жизнь (и в жизнь матери, конечно) входит новое событие. В дверь квартиры Лавриковых несколько раз уже нетерпеливо звонили, потом принялись стучать. А ведь у матери свой ключ. Кто же это?! Валя вскочила:

— Лен, ты?.. Не заперто, как всё во мне! — И, обернувшись, увидела перешагнувшую порог незнакомую женщину с черной тучей волос в виде двух восьмерок, перепоясанных красной лентой. Ни дать ни взять цыганка. — Вам кого? Мамы нет дома.

Незнакомая женщина ведет себя резко и уверенно.

— Я все знаю. Примите и мои, так сказать…

— Что именно? — надменно вскинулась Валя.

— Мои надежды, — быстро нашлась незнакомка. — В рабочие дни никого не могу застать. Решила в воскресенье. А у вас музыка.

— Но мамы нет. — Валя, присев, выключила магнитофон. — И сколько можно? Вы из ФСБ?

— Нет… но я следователь.

— Сколько же вас!.. Человек пропал — найти не могут!

— Тихо–тихо. Я‑то как раз хочу найти. Как тебя зовут?

— Некогда мне. Валентина Михайловна.

— Валентина, кое–что изменилось.

— Что, перестали на мертвого дерьмо валить? — Валя, как мама, расширила и сузила глаза.

— Откуда ты знаешь, что мертвый?

— Что?! — Девочка пошла розовыми пятнами, руки взлетели к горлу.

— Давай так: ты мне, я тебе. Это называется диалог… За все это время он не звонил, не писал?

— Так вы думаете — похитили?! Да??? — Чтобы согреться от внезапного озноба, Валя подхватила с пола пушистую кошечку Люську, которую подарили соседи в прошлом году и которая с недавней поры вдруг застонала, замяукала, катаясь по полу. — Помолчи, киса моя. Я слушаю! Да? Да?

— Все бывает, Валечка. Тебе точно известно — не писал, не звонил твоей маме?

— Я бы знала!

Гостья пристально посмотрела на девчушку.

— Что так смотрите?! У нас нет секретов… Он живой?! Скажите же!

— Сначала ты мне скажешь. Когда он исчез… как вела себя твоя мама?

— Что значит, вела? Ну, вот у вас бы исчез… Рыдала, на стены лезла…

— И до сих пор рыдает?

— Что вы кругами ходите, как кот ученый?! — Валя сердито разглядывала нахальную тетку, прижимая котенка к груди. — Рыдает! Проснусь ночью — ревет!

— Реветь можно, Валечка, по разным причинам. Понимаешь… — Гостья понизила голос. — Его, говорят, видели.

— Кого? Где?!

— Будто бы мелькал в Москве… раза три… на красном «вольво»…

— Папа жив?! — шепотом просипела девочка.

— Тихо–тихо. Конечно, люди могут и ошибаться… но если говорят, что трижды…

— Папочка живой?! — Отбросив котенка, Валя захлопала в ладошки. — А почему в Москве? Его держат заложником?

— Подожди. Это я только тебе… в знак доверия…

— А маме?! Маме?! Она же с ума сойдет от радости!

— А вот ей пока не надо. Ты сядь, пожалуйста. — Валя, кивнув, послушно села на стул возле стола, вскинула синие глаза на гостью. А та смотрела оценивающе, как держится девочка, как одета. — Значит, не звонил, не писал? Валюша, дело не такое простое. Ты, конечно, знаешь… когда твой папа исчез, вместе с ним исчезли деньги…

— Опять!.. Уж не думаете ли вы?!.

— Я, Валечка, не знаю, что и думать. Михаил Иваныч остался многим должен… и суммы весьма большие. А тут еще свежий факт. Последний раз его видели будто бы вчера, в районе Арбата… ехал один, без сопровождающих… Здоровый, веселенький.

— Нет! Если его шантажисты выпустили… он не мог быть веселым! Он бы в слезах сюда прилетел! Я вам не верю. Расскажите мне о себе. — Так всегда говаривал отец, знакомясь с людьми.

— О себе? А что именно? — внимательно посмотрев в глаза девочке, сказала вдруг с печальной улыбкой: — Я тоже была такая. На лице все написано, а язычок острый. А верила людям как овечка. Один вот принц шел по степи и поманил пальчиком. И поскакала я за ним через огненную речку. Только шерстку немного на коленях опалила. Проскакала — а его нету. Зря скакала. Оставалась бы на зеленой травке. Ну, ладно. — Незнакомка поднялась. От нее веяло дорогими духами. — Где твоя мама? В магазине?

— Нет. Она и по воскресеньям трудится. — Валя запнулась. — Или я не должна была этого говорить? Сейчас спросите, сколько зарабатывает?

— Ну, не надо так… Ты же ласковая, тихая девочка.

— Всё–то вы обо всех знаете!

— Если она в самом деле зарабатывает немного… на что же вы живете?

— Есть люди — еще меньше получают! Уж не думаете ли вы — у нас в горшках алмазы, как в телесериале?! — Валя схватила с подоконника плошку с геранью. — Нате! Вы за этим пришли?! — Вырвала с корнем герань. — Смотрите! Мама с утра до ночи… у нее полторы ставки… на сердце горчичник наклеивает…

— Тише, ты!.. — Гостья отняла плошку, сунула на место герань, придавила землю пальцами, поставила на подоконник. — Неблагодарная! Я‑то добрую весть несла… пусть человек оступился, но живой — разве плохо? Спрашиваю последний раз — не звонил, не писал? Телеграмм не было?

— А, вы намекаете, что они договорились??? Он сбежал с деньгами, а они договорились?!

— Я этого не утверждаю, но такая мысль у людей может родиться. Несколько человек написали заявления, кому он остался должен. В «Вечерке» просят напечатать.

— Но это же поклеп, он честный! Он магнитную воду придумал, а ее сейчас продают без него! Он свою машину собственную заложил, хотел акции купить… и не купил. Значит, что? Значит, его с деньгами прихватили бандиты! Ваша задача найти их!!

Незнакомка медленно продолжала:

— Но вот говорят, твоя мама шубу к зиме купила…

— Донесли! Да она на свои кровные!.. И почему купила–то? Летом распродажа, самые дешевые цены. Ну и купила.

— Не горячись! Я‑то верю, но люди что могут подумать? Недавно, говорят, ходила в театр… — Никак не уймется эта гостья!

— Ну и что?! У нее подруга артистка. Тетя Света.

— Знаю. Хохотала весь вечер… выглядела довольной, счастливой… Она же понимает, что она на людях… Я сама ее как–то видела… не так выглядят брошенные жены.

— А вы знаете, как выглядят брошенные жены? — разозлилась Валя.

Незнакомка помолчала и жестко ответила:

— Да, я знаю, как выглядят брошенные жены. Или ты мне сейчас скажешь, что папа–мама ссорились?.. и она рада его исчезновению?.. Конечно, старается держаться молодцом. Но вдруг ты чего–то не знаешь? Вспомни, не было каких–нибудь странных посетителей? Междугородных звонков? Когда, например, ты сняла трубку, там молчат, и мама у тебя перехватывает трубку? И мама твоя сама не ездила никуда? В Новосибирск, в Кемерово на возможное свидание?.. Хотя, конечно, ты человек славный, доверчивый… на слово веришь. Может, это и правильно.

Валя сердилась, но попыталась думать.

— Нет, мне бы мама сказала. А если… в Москве просто похожий? Есть даже артист кино, Павлов или Петров, ну прямо как наш папа.

— Вот что. — Женщина глянула на часы. — Если хочешь, чтобы его кто–то защищал, когда он найдется… если найдется… если что–нибудь узнаешь раньше нас… — Достала визитную карточку. — Вот телефон.

— Звонить не буду! — воскликнула Валя, но карточку взяла. — Его убили!

— Пусть мертвый, но хороший?.. — усмехнулась гостья. — Глупенькая.

И ушла.

— Не–ет!.. Живой!.. — только и успела крикнуть вослед Валя.

Вот такой у нее случился разговор, когда мать была на работе. И дочка снова села к зеркалу готовить — скоро же в школу — роль поведения несчастной, но разбитной девочки без отца. Можно татуировку на плечо — пылающую розу… или плачущую маску…

4

И был день, и была незнакомая работа.

Крышу крыть — дело несложное, есть и доски, и новые гвозди № 10, да вот беда — у Мини с детства боязнь высоты. В первый же день, ухватив в одну руку топорик, а в другую — длинный гвоздь, поставив на досках босые ступни «елочкой», чтобы не скользили, он не столько думал о том, чтобы топориком в шляпку гвоздя попасть, сколько чтобы голова не закружилась и он бы птичкой сам не полетел сверху — так тянет вниз зыбкая на солнечном свету высота.

Старик, равнодушно глянув на Миню, ушел с козами к ивняку на озере. Его молчаливая жена вышла с ведром по воду, возле самого крыльца у них скважина с насосом, включила — налила сверкающей, винтом крутящейся зеленоватой воды и остановилась посмотреть, как работает наемный рабочий.

Нельзя стоять нараскоряку, надо молодцом. И волнуясь, как всегда, когда за ним наблюдают, Миня пару раз махнул мимо гвоздя по пальцам и привычно рассмеялся. И это ее заинтересовало. Глухая, да не совсем.

Жена старика молодая — не старше Татьяны, в темном пиджаке, как и хозяин, а юбка разноцветная, подоткнута сбоку. Лицо обожжено солнцем, белые зубы сверкают усмешливо, глаза глубокие, как два ствола хозяйской двустволки. Когда знакомились, пожала кисть Мине очень сильно, как парень. И прокричала:

— Живи.

И вот стоит смотрит. И Лавриков, чтобы раскованней держаться на крыше, придумал про себя, что он давно уже с крыши сиганул вниз, разбился вчистую, и теперь это лишь душа его, светлая и прозрачная, невесомая, как дымок, порхает над досками… и получилось! Как циркач, бегал, прилаживая доски и колотя, и даже шляпками гвоздей в одном месте, балуясь, имя свое изобразил: МИША.

А ночью, после часу, когда вдали за лесом пропел петух и вдруг словно бы в ответ прохрипел, громыхнул гром… и вскоре сверкнули над лесом вблизи сразу три молнии… как будто треснуло темное небо, приоткрыв на секунду–вторую, что там за ним: не мрак, нет — вечный пронзительный свет, свет высшей справедливости и блаженного успения, если совесть чиста…

И захотелось Мине бежать немедленно отсюда, с сеновала, где он выбрал себе, как в детстве, место для ночлега, унестись куда–нибудь подальше, потому что скользкое что–то и тревожное прокралось в грудь, но поздно… вот и шаги внизу, качнулась и заскрипела деревянная лестница, и по ней к Мине кто–то ловко взбирается… Да не делай вид, что не понимаешь… это она, молодая женщина, это ее горячее дыхание… стоит рядом, пригнулась, дышит.

— Тебе не скучно? — шепотом. Умеет когда надо.

— Нет, — честно ответил Миня.

— А мне скучно, как в погребе, — она провела твердой ладонью по выданному Мине одеялу, по животу Мини и тихо засмеялась. Что–то колдовское было в ее невидимом лице со сверкающими глазками. Словно две сверкающие бабочки летают в темноте. От нее пахло полынью и еще чем–то вечным, как блуд и смерть.

— А я уже спал!.. — простонал Миня.

— Что?! — услышала и захохотала, как ворона, новая знакомая. Что–то сняла с себя, отбросила, и обняла его крепко, и уже мелко–мелко засмеялась, зажурчала, ища губами его губы. — Давай выпьем. Вот, я уже откупорила…

«Я Таню люблю!..» — хотел взмолиться он, но женщина уже ткнула ему в щеку холодным горлышком бутылки, и он, решив: «Теперь все равно!», высосал едва ли не половину содержимого — сладкого крепленого вина.

Она булькнула бутылкой и приникла к нему.

— Еще! — он сделал два больших глотка, в голове словно жернов повернулся. — Погоди!.. — он просунул ладони между нею и собой и уперся в жаркие голые ее груди. — Давай я сказку расскажу!..

— Что? — промычала она, улыбаясь возле самых его губ скользкими губами. И вдруг: — Ну, давай! — Может быть, решила, что он готовит некое хорошее баловство.

Но Миня Лавриков начал и в самом деле торопливым шепотом сочинять сказку, как когда–то своей дочке Вале:

— Жил–был маленький человек, был он ниже всех ростом, даже гуси выше его. Но вот однажды поднялся ветер в грозу, и унесло его за облака, а когда молния сверкнула и небо раскрылось, он залетел туда, где ослепительный свет и больше никого. И вдруг навстречу старик идет с белой бородой, золотой обруч на челе, а в руке посох, от которого исходит сияние. И спрашивает старик: «Зачем в мои владения пожаловал?» — «Я не сам… меня ветром занесло». — «Никто никогда не занесет ко мне человека, если сам не хотел. Что тебя мучает?» — «Мой маленький рост». — «Рост? — засмеялся старик. — А вот я могу стать меньше тебя. — И он уменьшился, и стал по плечо земному гостю. — Хочешь со мной побороться?» — «Ты, наверно, бог. Все равно одолеешь». — «А ты? Разве не по моему подобию слеплен? Если боишься, ты уже проиграл. Ну, хорошо, я тебе подарю большой рост. Раз ты хочешь». И вернулся человек на землю, выше всех на земле. Сидит между домами, и все женщины его обходят… одна радость — птицы на голове гнезда вьют…

— Поняла!.. — задышала в ухо Мине Таисия, больше не давая ему слова сказать. — Ишь ты, мой Шахерезад!.. — И снова захохотала, как ворона. «А может, так и надо», — подумал, окончательно сдаваясь, Миня. Может, судьба его — насладиться здесь чужой женщиной и сгинуть… И еще мелькнуло: старик узнает — убьет… и пускай.

Он тоже обнял ее, но каждую минуту боялся, сам не понимая чего: то ли появления Татьяны из темноты, то ли скрипа по лестнице, щелчка ружейного… и торопился, как кобель, скалясь от страха и смеха, и она, понимая его, опять давилась смехом… Очень они долго и жутковато смеялись…

Таисия («Зови меня Тая, я таю в твоих руках!») умудрялась лоном своим не отпускать Миню, когда он уже на вершине тоски и блаженства готов был, извергнув животное пламя, умереть… словно спрут какой, она продолжала затягивать его в себя, словно у нее внутри копошились десятки крохотных пальчиков… она ими бесконечно могла перебирать и наполнять его деревянной силой… «У нас с Таней так не бывало… — рвались мысли у Мини. — Наверно, так и не бывает у нормальных любящих людей. Это от чрезмерного сладострастия, от особого умения, может, даже профессии…»

Он погиб и смирился с этим.

Страстная, немного коротковатая женщина лет тридцати… и чего замуж за старика–то пошла?

— Расскажи мне о себе, — простодушно попросил Миня, глядя сквозь мрак сеновала в щель крыши, где мелькал желтый месяц, как кривой палец черта. Теперь уже все равно. И жаркая Тая, вздохнув, рассказала о себе и все время, пока рассказывала, качала носочком левой ноги, словно в ее теле еще не растаяла разбереженная страсть…

— Я не всю жизнь в этом домишке… думаю, ты понимаешь… о, я везде жила… училась в ЛГИТМИКе, в Питере… за дружбу с профессором уволена… идиоты! Он, провожая меня, рыдал, как дитя! Потом в Москве дворничихой в Теплом Стане работала, поступила во ВГИК… знаменитого артиста иностранного полюбила… он приехал на фестиваль, жил в «Метрополе», а я от «Мосфильма» таскалась за ним с диктофоном… на меня наговорили и выслали… да, был суд, на три года… ухо одно выбили… и вот я в Енисейске, пожила месяц, потом в монастырь пошла, да меня не приняли — глаза мои настоятельнице не понравились… ты еще не перегорела, говорит… И вот на полдороге до Красноярска сошла с баржи, где плыла в окружении парней… ну, не было сил, домогались всем скопом, а тут еще азербайджанцы… А на берегу — благодать. Цветы, птицы. Думаю, вот первый дом понравится — останусь. Вот — на этот дом и напоролась. Старик стоит в окне, курит трубку. Думаю, киношный какой тип. Тоже кстати из сосланных… только у него отец был сослан… а этот так и остался бобылем. Чем хуже других мужиков? Правда, уже немолод… одно время подвигала его на подвиги, а потом он плюнул, говорит — ладно, будем жить, как товарищи при революции жили — разговорами. А у меня мать–старуха с сестрой в Ачинске, у них внуки. И чё я буду мешать? Осталась тут судьбу до дна испытать.

— Я тоже… — вдруг заволновался Миня. — Тоже хочу до дна… чего уж теперь?! — И тоже захотел рассказать, и начал рассказывать про деньги, но Тая не дослушала, засмеялась, губы ему запечатала горячими губами, живыми, как змейки, и снова забрала его в себя… И уже по проистечении времени, в пустыне:

— Деньги дело хорошее, а камушки лучше. У моего куряки где–то закопаны… А может, вместе поищем?! — знойно задышала она в лицо Мине. — Ты мужик, ты сообразишь, куда он их мог…

— Нет–нет!.. — замотал головой ограбленный всего лишь на днях Лавриков, отныне преисполненный тихой ненависти ко всем грабителям и ворам. — Брать чужое?..

— Я сама знаю, что нехорошо… Ну, ничего, подожду… — Она хохотнула. — Обещал отдарить… ну, как помирать начнет. Я продам их — и в Москву. А хочешь — вместе? Где ты будешь? Живи где–нибудь неподалеку… А его не бойся, — шептала в самое ухо, суя туда и язычок, — он же понимает… не ревнует…

Под утро она ушла, а Миня, обмирая от чувства грязи, оскверненный пред самим собою и Татьяной и сверкающей вечностью, побежал сломя голову на речку и, содрав с себя одежды, искупался в ледяной чистой воде. «Все! Забыто!.. — бормотал он, плача и одеваясь. — Это падение. Но на этом остановись! Как угодно! Скажи, что болен! В конце концов, грубо откажи. Расскажи побольше по Татьяну».

И на следующую ночь Миня, отвернувшись, стал рассказывать Таисии, что однажды у них с Татьяной был важный разговор, они пришли к выводу, что только человек распоряжается вечностью. Потому что и муравьи, и львы, например, погибнут, если погаснет солнце. А человек спасет.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — смеялась, лежа рядом, нагая Таисия. — А, Шехерезад?!

— Не называй меня так! — оскорбился Лавриков. — Есть же на свете что–то выше всего этого…

— Вы не хотите меня любить? — смеялась женщина, дыша в спину.

— И это слово не употребляй в таком смысле! Любовь… магнитное поле создателя. Того самого! Любовь — это…

— Ты Страшного суда боишься? — веселилась женщина, облепив его, как раскаленное облако сауны. — Не рано ли? Да и, говорят, в Нагорной проповеди новые поправки появились…

И он снова сдался перед ней. Под утро она ушла. А Миня снова побежал за три километра на речку, чтобы успеть до работы, в ледяной воде с полчаса купался. И кажется, крепко простудился. К вечеру его стало знобить, зубы сводило…

Таисия догадалась, что мужичок заболел. Ночью она принесла ему на сеновал водки, термос с теплой водой и горчичники, водку заставила выпить, а размоченные горчичники налепила на грудь Мини. И сама попросила рассказать ей какую–нибудь сказку. И он начал что–то придумывать сквозь озноб, она восхищалась. Поведение их этой ночью было самое безгрешное. Но старый муж Таисии, подозревая блуд, все–таки восстал…

Часа в два, в половине третьего он поднялся, светя фонариком и сипло дыша, по зыбкой для его тяжелого тела лестнице. В руках у него чернело что–то вроде дубины. Таисия и Миня мигом очнулись. Лавриков понял: сейчас ему проломят череп или перебьют хребет.

К счастью, он был в штанах и рубашке поверх горчичников, потому что его морозило. Да и всегда Миня на рассвете мерзнет. Едва натянув ботинки, а вот пиджак куда–то делся, он скатился справа от лестницы кубарем, как пес, вниз, на старую солому, на мечущихся рогатых коз, и с поцарапанным боком вылетел вон со двора и понесся куда глаза глядят, к темному лесу… И вслед ему сверкнули со страшным грохотом два красных шара — и дробь по свистом пронеслась в высоте…

На беду Мини, грянула еще и гроза, полил ливень. Он долго стоял, прижавшись к корявому стволу сосны. Когда тучи уволоклись и солнце вынырнуло из коричневых туч, он увидел перед собой озеро в купавках. Над ним плыл легкий туман. Озеро в отличие от речки показалось Мине очень теплым. Он вымылся в озере, потом, топчась на корзинах корней рогоза, рубашку постирал, долго сушил ее — и все равно скотом пахнет. Постирал еще раз — и надел мокрую. И посмотрел в воду на себя, небритого, с помятым лицом, с каплями на ушах и на носу. Боже, неужто это он? Бездомный и уже вконец безнравственный? Окончательно падший?

— Ты чего?! — спросила, виясь над ним, синичка… нет, горихвостка. У нее хвост красным горит.

— Ничего, — шевельнул Лавриков мертвыми губами и побрел дальше. Если бы у него был хвост, его хвост сейчас тоже горел бы красным пламенем. — Ничего. Как–нибудь…

Солнце калило с небес, по счастью, хорошо, и к вечеру, почти согревшись, Миня доплелся до вкусных дымов, в село, отгороженное со стороны поля длинными пряслами.

5

Посреди селения высился, как привет из советских времен, бетонный ДК с бетонными же (или из цемента) горельефами на торце, изображающими огромный колос и серп с молотом.

Миня потерянно сунулся туда. В ДК небось пустят, можно узнать, что за село и нужны ли работники — оказалось, здесь же и правление колхоза. Как позже станет известно Лаврикову, бывшее деревянное здание правления сгорело из–за старой электропроводки, посему правление перебралось сюда.

Председатель Ёжкин Сергей Владимирович, рыжая дылда с красноватыми ушами, сидел одиноко в одном из многочисленных кабинетов, раскинув кулаки по столу, рядом валялись подшивки газет и несколько номеров журнала «Пчеловодство».

— Тебе кого? — спросил он тоскливым голосом. — Вроде новый.

Внешний вид небритого, да, пожалуй, еще и не просохшего Лаврикова, конечно же, не располагал к интеллигентному «вы».

— Работу ищу, — мягко отвечал Миня, на всякий случай смеясь. — Только паспорт жена отоблала.

— Иди ты! — простодушно откликнулся и засиял всеми веснушками Ёжкин. — Шоферить умеешь?

— А то. — Миня плотно прижался спиной к стене, чтобы заглушить в теле противную дрожь. Неужто заболевает?!

— Мой пьяница ногу сломал, пидер, ладно бы левую… газ жать нечем. А жить в библиотеке будешь, — Ежкин кивнул во тьму ДК. — Там радио есть.

Он дал Мине пятьсот рублей, вынул из стола старую бритву «Бердск», Миня при нем же побрился, купил в магазине (магазинчик здесь же, в ДК, в малом зале) за двести двадцать рублей синюю, весьма приличную английскую рубашку. Потом Ёжкин проводил гостя до своей бани, и Миня (в который уж раз за эти дни!) помылся, но теперь–то — в горячей воде, почти в кипятке, исхлестал сам себя до онемения березовым веником, наконец, причесался и был готов. Кажется, сбил температуру….

Несколько дней Лавриков возил долговязого хозяина то в райцентр (выклянчивать деньги), то на поля, то к очкастому фермеру Попову, к его красным хоромам, просить комбайн на неделю, а тот не давал — у него у самого приспела страда. Во время беседы в тереме нового сельского русского мелькнула красавица лет пятнадцати в расшитом сарафане, но, заметив радостные глазки на помятой морде нового шофера, отец выгнал дочь из прихожей.

— Еще рано ресницами замахиваться, иди вилами помахай.

Не понимает человек, что Лавриков радуется красоте бескорыстно. Да Миня пальцы себе отрежет, если прикоснется теперь к чужой женщине, тем более к девице. Всё! С развратом покончено. Работать, работать! Забыться в работе!

Вечером шофер и председатель говорили о жизни, сравнивали советские времена и новые, капиталистические. Ёжкин гагакал громко, как истинный казак, а Миня отвечал скороговоркой, а потому старался скороговоркой, что его душил кашель (все–таки простудился, безнравственная тварь!). Председатель поил его сладкими «каплями датского короля» из своей аптечки.

— Расскажи о себе, — попросил Миня, восторженно уставясь на нового приятеля, — тот и сам водку не терпит, и гостя не потчует! А компресс водочный на грудину Мине сделал! И Сергей Владимирович рассказал, что здесь мать его похоронена, отца он не помнит. Он вернулся в родное село, отслужив на дальневосточной границе, народу в колхозе осталось вместе с хуторянами не больше семидесяти человек (да и хуторянами отдаленно живущих он называл условно — раньше село простиралось на четыре километра вдоль речки Вертушки).

Председателем стать его уломали, уговорили. Только хорошего мало: налицо полная путаница с долями, земляными наделами. До него командовал Исаев, он теперь в тюрьме, продал какому–то Василенко, городскому парню, шесть гектаров… был суд, сделку признали юридически ничтожной, Исаева городской покупатель, отвезя в березняк, избил до полусмерти, а потом Исаева же посадили…

— У меня жена в райцентре, она тамошняя, сюда ехать не хочет, боится. Из лесу часто волки воют. Да и на мотоциклах шпана наезжает, ворует что ни попало. Недавно трактор разобрали, а увезти не смогли — тяжело. Я попросил в районе дать оружие — не разрешили. Может, мы вместе тут порядок наведем?

Миня ночевал в библиотеке, поставив вдоль пустой стены пять старых стульев с мягкими, хоть и порезанными сиденьями. Стулья скрипели и готовы были вот–вот развалиться, да и разъезжались порой, нужно было спать тихо, не дергаясь, чтобы не сверзиться на пол. Под себя Миня стелил ветхий полушубок, подарок Ёжкина, укрывался казенным одеялом с синей печатью в углу, подушкой служила ватная фуфайка того же Ёжкина, всунутая в старую бесцветную наволочку.

Давно Миня не читал с наслаждением книг детства, и вот они здесь: и про Спартака, и про Робинзона Крузо, и про Остров сокровищ… Иногда накатывала тоска по дочке, все же она, кажется, его дочь, ушки такие же круглые, а у золотоволосого Вячеслава узкие. Миня бы сейчас с ней поговорил, ему всегда нравилось говорить с детьми. Они на любой вопрос отвечают честно, а если и врут, то по особенной серьезности лица видно, что врут. Может быть, ей послать таинственную записку в почтовом конверте: «Товарищ, верь! Пушкин». Нет, только всполошится. Да и мать всполошит. Да и почерк Мини, с буковками мелкими и округлыми, как просяные зерна, они знают. Печатными написать? Все равно догадаются. Да и зачем? Если ты ушел из их жизни — не мучь. Переболеют горем — и успокоятся. А если когда–нибудь… когда–нибудь он вернется — радость будет. А если время от времени о себе напоминать — это все равно что, кровавую марлю отдирая, на рану соболезнуя заглядывать…

В библиотеке и стихи имелись, в том числе и те, что Миня читал в детстве. Нынче они вдруг вызвали в нем сладкую судорогу и боль, боль… Хотя что уж в них такого?

Ласточки пропали,

А вчера зарей

Все грачи летали,

да как сеть мелькали

вон над той горой…

Поздним дождливым вечером явилась на огонек лампы в ДК, в длинную комнату библиотеки, девчушка лет пятнадцати в нелепой кожаной куртке, робко посмотрела из дверей на дядю, расположившегося бочком на пяти стульях:

— Вы теперь наш библиотекарь?

Смутясь, Миня хотел молодцом соскочить, да разбежались проклятые стулья, он упал, да больно, крестцом об пол, поднялся, заливисто смеясь:

— Я, я тут живу. И книгу могу выдать. Вам какую?

У девочки серенькие печальные очи, иначе их не назвать — в пол–лица, носик острый, губки скорбным ромбиком, шея тонкая, но грудка уже оформилась, поверх блузки крестик серебряный, на правой руке на безымянном серебряные ниточки намотаны. На левом ушке колечко. Ушко, как у и Валентины, круглое.

— А какую вы посоветуете? — тихо спросила девушка. Нет, ей, пожалуй, и все семнадцать. Такая откровенная тоска нарастает к окончанию школы. — А у меня мама в гости уехала, а папа на заработках в Красноярске. А у вас?

— Мой папа кузнец, — отвечал охотно Миня. И запнулся. — Мама… работала библиотекарем. Они сейчас очень далеко.

— Они не знают, что вы здесь? — И гостья неожиданно прошептала. — А я вас по телевизору видела! Вас разыскивают? За вами гонятся, да?

«Вот это новости!» — Лаврикова обдало жаром.

— Да ну! — залился бисером Миня. — Глупости! Не поделили одну прекрасную даму… я уступил…

— А почему же ищут?

— А наверное… — он не знал, как ответить. — Сейчас подберу вам книжку. Вам что–нибудь романтическое?

— Спасибо. Только я тут все прочитала, — молвила в спину заезжему дяде девушка. — Меня зовут Настя, я отличница. Дядя Миша, расскажите мне что–нибудь.

Какая наивная и трогательная Настя! Как и его Валя. Миня вернулся, усадил ее на самый устойчивый стул и, протянув вперед руки, начал шепотом рассказывать. А рассказывал он сказку, которую придумал давным–давно для своей дочери.

В этой сказке жила–была девочка, и вдруг в один день сверкнула молния, девочка заплакала, и слезы ее, падая на землю, стали превращаться в дорогие изумруды. А отец был злой у нее, стал втайне от жены бить ее, чтобы больше накапать изумрудов, чтобы стать самым богатым. А девочка стала плакать уже красными слезами, которые превращались в рубины, в еще более дорогие камни. Мать понять не могла, почему дочь так исхудала, но она так много работала, эта женщина, что у нее не было времени уследить за злым мужем. И вот он бил дочку, бил, и все собирал драгоценные камни. И однажды из глаз девочки ударила молния, и у злого отца отнялись руки. Тогда он начал пинать дочь, и у него отнялись ноги. Тогда он начал кусать зубами ей ушки, и у него ослепли глаза. И тогда он заплакал. Он просил дочку простить его, и она его простила. И снова глаза у него ожили, руки и ноги ожили… Он рассказал жене о том, как от жажды денег у него помутилась душа, и просил прощения у жены своей. И она тоже его простила.

На этом месте обычно следовал вопрос — и он здесь тоже последовал:

— А куда он дел изумруды и рубины? Не успел ничего купить?

— Он их складывал в ларец, оставшийся от бабушки по маминой линии. И вот он торжественно зажигает свечи, открывает ларец. А там… Угадай что?

— Слезы, — ответила, помнится, дочь Валентина.

— Слезы, — ответила и чужая юная дочь и поежилась. — Плохо, когда бьют. А ты не бил никогда женщин?

— Никогда, — отвечал Миня, и это было чистой правдой.

Настя приходила к нему еще пару раз, что–то брала читать, а однажды и вовсе ночью прибежала. Говорит, страшно одной, за печкой кто–то скребется, нет, не сверчок, а длинный такой… может быть, крыса… И Миня устроил ее на стульях, а сам лег на полу…

Они спали и не спали. Когда с тобой рядом в темноте спит (а может быть, и не спит?!) юная женщина, девушка, от которой пахнет фиалками и каким–то особенным волшебным теплом, неизбежно возникает состояние, которое невозможно описать. И помыслить нельзя ни о чем малодоступном, и все же мнится — а если она загадала на тебя? Разве у нее друзей в деревне нету, ровесников? Но ведь слишком молода, подросток… и кожа–то, как сметана… нельзя… за это даже общественный закон карает… Наверное, судьба испытывает Миню. Да, да, да! Но если уж покатился вниз, почему нельзя? Может, в этой деревне Миня и остановится? И начнется новый, совершенно иной вариант судьбы? Или — или — или… она ему закатит пощечину, и он проснется?

Открывал и закрывал в темноте глаза. Нет. Больше никогда он не прикоснется к чужой красоте. Спи. Спи. Растворись, как дым. Кобель лопоухий. Безвольная образина.

— Вы не спите, Миша? — спросила девушка среди ночи.

— Нет, ничего… — лучше не мог ответить. Зачем она так: «Миша»? Попросить, чтобы называла «дядя Миша»?

Она вздохнула, отвернулась на шатких стульях лицом к спинкам и снова затихла. А ему всю ночь бронхи разъедало страстное, жгучее желание кашля, но он терпел, удерживал себя, не хотелось, чтобы девчонка встревожилась… и, лишь укрывшись с головой, прорычал, наконец, в пол свой надсадный кашель…

Светало, когда Лавриков услышал кованые сапоги Ёжкина за дверью. Председатель заглянул в библиотеку не постучавшись, — он торопился, он заметил, конечно, как Миня, вскочив с пола, набросил на стулья вместе с девочкой одеяло, но ничего ему не сказал, только вскинул левую бровь, как бы запомнив вопрос, который задаст позже. Поманил выйти покурить–поговорить в свой кабинет, но дверь оставил открытой, и, лишь когда Настя пробежала мимо, пискнув: «Здрасьте, дядя Сережа… но у нас ничего не было, только книжки читали!», буркнул:

— Да мне бы и было… женили бы — и остался, как человек. Но вот, брат, катавасия — по телеку ночью опять показали твою фотографию.

Лавриков замер.

— Я ее вижу третий раз. Понимаешь? — спросил Ёжкин. И с тоской в лице, протянув руку, поиграв пальцами, забрал у Мини ключ от «уазика».

— В районе у нас менты спиваются, а тут областной розыск, верняк… мне уже замначальника звонил ночью… ты беги, Миша, скажу, что ночью сбежал. Жаль, братан, одинок я тут, как Путин. На вот! — И протянул Мине еще четыреста рублей. — Больше нету. Я вижу, ты честный парень, но и я не цветок в проруби, все ж таки бывший погранец, должен соответствовать. Иди на восток, там старый большой совхоз, там бабы начальники, там тебе будет хорошо.

Может быть, это судьба. Прочь, прочь от несовершеннолетних красавиц. Ты, впавший в гнусный грех, недостоин даже книги одни с ними читать. Твоя литература — вон, Барков… которого у Саньки Берестнёва видел…

Наутро там нашли три трупа…

Лежал Мудищев без яиц…

Надо бы хоть подаренный полушубок прихватить, да неловко возвращаться в комнатку. Да и тепло еще на свете. Глянув на затянутое тучами небо, Миня заторопился на восток…

6

К Вале Лавриковой прибежала под зонтиком сквозь ливень ее подруга Лена, юная крашеная девица в кожаной куртке и мини–юбке, в грязных сапожках, которые она тут же сбросила у порога. И вот крутится, жует жвачку, время от времени выдувая пузыри, что не мешает ей быстро говорить:

— А он мог пластическую операцию сделать! Пластическую операцию! Как Майкл Джексон! Я тут в газете одной прочитала… Десять «лимонов» — и другой фейс!..

— Это ты про моего папу?! — Валя нянчила в руках Люську, которой всего ничего от роду, и нате вам — ходит, выгнувшись, хнычет ночами, требует дружбу с котиком.

— А что? Может, он даже в нашем городе живет, вот прямо здесь… и даже к вам приходил… мать–то знала, а ты нет!

— Брось фигню городить! — Валя отставила пушистое чудо с зелеными глазами на диван, погладила. — Стоп токинг, маленькая.

— А ты вспомни, вспомни… не приходил какой–нибудь незнакомый человек… приблизительно его роста?.. не приходил?

— Следовательница меня пытала, теперь ты!.. Телевизор чинили на той неделе… два толстяка…

— Ну и что, что толстяки?! Толстяки!.. Обмотаться полотенцами… за щеку два леденца… вот так… — Лена схватила со стола, из сахарницы, два кусочка сахара — и за щеки. Выпучила глаза. — И хрен узнаешь. А?

— Да ну тебя! Папу бы я сразу узнала. Даже если его перекрасить… Где твое вино? Так и быть.

— А маман не ввалится?!

— Она сегодня допоздна! Налей девушке! — Снова взяла на руки рыдающую кошечку. — Мы две девушки, нам плохо.

Лена деловито достала из сумочки бутылку «Изабеллы», откупорила — пробка была уже выдернута и снова воткнута, достала две мутные рюмки из сумочки же, налила.

— У тебя тушь на щеке.

— Да эту кикимору не могу забыть. Говорит: если что узнаете, звоните.

— Дура! Что мы, Павки Морозовы? На родителей клепать? Три миллиона, говорят, увез, да?

— С ума сошла?! Какие, где? Собрал, что было, копейки… ну, у мамы на лекарства…

— Говорят, назанимал у знакомых…

— Ну, может, и занял… но он вернется и отдаст.

Девочки чокнулись, выпили. Лена прошептала, оглядываясь:

— Я вот чего не понимаю. Пусть не три миллиона, пусть даже один… Зачем в такое опасное время без охраны? Нанял бы киллера хоть за три тысячи. Эх, мне бы такие деньги! Я бы дачу купила, красный «форд» купила, тряпок всяких, шампанского, красной икры… и всю школу к себе! И с самыми красивыми мальчиками только танцевала!

— Как бы ты купила все это на миллион рублей?

— А разве у него не доллары были?! Если у него не было больших бабок, зачем он нужен грабителям? — И, продолжая жевать, выдувая пузыри, она тараторила. — Это, наверно, наколотые? Им все равно, что трешка, что лимон. Если наколотые, дело швах — убьют и труп в люк. А раз нету трупа, тут что–то другое. Может, набрал много–много и перевел в другие города?.. может, в заграничные банки? вот и нужен живой! чтобы помочь эти деньги снять со счетов, а?

— Ну перестань, — в слезах простонала Валя.

— Мы же по «видику» смотрели, как это делается! Значит, ты права… он жив, и у него денег с собой не было. Его выкрали, чтобы он с ними поехал и отдал башли. А пока не снимет для них башли, будет живой. А найти, куда он перевел деньги, пара пустяков. Вот туда и ехать! Там его и искать! Проще пареной репы!..

— Какая ты умная!.. — запротестовала Валя. — В том–то и дело, что неизвестно, куда делись деньги.

Лена налила еще, девочки чокнулась и выпили.

— Тоже понятно! — согласилась Лена. — Куда–то переводили, а из тех банков еще куда–то… вот и замотали! Но он–то знает!

Валя, побледнев, бросила кошечку на диван. Та жалобно замяукала..

— Не трогай моего отца! Ты видела, у него один–единственный приличный костюм?! И вся его любовь — музыка… Ни конфет хороших, ни украшений не брал — только диски.

— Включи!..

— Нет, без него не буду. Но я себе все переписала. — Валя нажала кнопку магнитофона. — Если бы он что украл, он бы увез нас на Канары… Он маму, знаешь, как любил! Советовался с ней…

Лена подмигнула.

— Так, может, она и посоветовала?

Валя расширила глаза, сузила и бросилась с кулаками на подругу. Та с хохотом и визгом отскочила.

— Да ты че?! Валька!.. С ума, сошла! Я же с восхищением говорю…

— Не надо мне такого восхищения!

— Ну, ну! Прическу испортишь… Хорошая музыка. Моцарт?

Валя, утирая слезы, прошептала:

— Альбинони.

— Ал Бано? Слышала. Колышет. А у меня с собой группа «Ху из ху»… послушаем?

— Та же попса, сто ударов в минуту! Папа говорит, всю цивилизацию подрубили под корень эти сто ударов в минуту… побежали неизвестно куда… потеряли радость созерцания. Но радость созерцания вовсе не означает, — наставительно продолжала Валя наверняка уже не своими словами, — чтобы в каменном веке остаться. Наоборот, вон японцы — толпами стоят, наслаждаются, когда снег идет или сакура цветет. А уж им–то не откажешь в прогрессе!

Лена махнула рукой.

— Давай еще тяпнем. С горя. — Долила в рюмки остатки сладкого вина, бутылку спрятала в сумку. — Эх, у меня бы был такой батя — и пропал… я бы сейчас все бросила: школу, мальчиков… и на самолет! Р-р!.. Фью!..

— И куда?

— В Москву! Куда еще? Наверняка там нашлись бы следы.

Валя молча смотрела на нее.

— А ты чего–то не шевелишься. Может, про папаню все–таки известно? Я тут, как дура, перед тобой… а ты…

Валя, закрыв лицо ладошками, отрицательно покачала головой.

— Слушай!.. А может, в городе кто знает? Какие–нибудь братки… Вот бы выйти на них, информацию выудить… Конечно, за деньги. А найти деньги — нон проблем! — И Лена, оглядываясь, зашептала: — Если другим девочкам можно, почему нам нельзя? Никто и не узнает. Я даже готова за компанию… вместе бы заработали… Алка Акимова в гостинице за одну ночь, слышала, сколько вырвала у иностранцев? Двести долларов!

— Ты… готова… ради меня? — ахнула Валя, в ужасе глядя на подругу.

— Я из дружбы! А на эти деньги можно как раз в Москву! Ну, за две ночи!

— Но я боюсь! — заныла Валя. — Я же еще…

— Все мы через это проходили! — хохотнула Лена. — Ради отца?! Ради матери? А уж найдем дядю Миню… небось купит нам по «тойоте»…

— О чем ты говоришь?! Это же не его деньги… Он же занимал!

— Или ты дура до сих пор, или хитрая, как Галка Фраерман. — Ленка продолжала жевать и думать. — Слушай! Вот еще вариант! Моя бабка ходит в церковь… а у них новый нищий у входа, страшный, мохнатый!.. — Говорят, ясновидец… лечит всех подряд… Моя бабка еще недавно с костылем ковыляла, ты же помнишь?.. А теперь без костыля!

— Ну и что?

— Как ну и что?! Пойдем туда, свечи поставим во здравие… ручку ему поцелуем… ну, подмигнем… Сам поп его боится! Может, скажет, жив твой папаня, нет? А если жив, скажет, где он.

Валя затрясла гневно головой.

— Это всё жулики, проходимцы!.. — Она рывком подняла кошечку, принялась ее баюкать.

— Ты и в Гришку Распутина не веришь?! Пикуля не читала? А этот такой же! Ну не хочешь — как хочешь! Эх, что же придумать?! Может, самим возле двух зеркал погадать? А чтобы верняк, наширяться!.. у меня маленько есть…

В эту минуту болтовню девочек прервал щелчок ключа в дверях — пришла мать Вали.

— Ой!.. — Лена, встав спиной к двери, быстро убрала в сумку рюмки. — Здрасьте, Татьяна Сергеевна.

Валя ногой выключила магнитофон.

— Здравствуй, Лена. Духи… или вино? Кто–то приходил?

— Никто. Звонили: нет ли вестей от папы.

— С того света не бывает вестей. — И кивнула Лене. — Измучили нас.

— Говорят, дядю Миню в Москве видели.

— У него лицо простое… круглое, в очках. Лавриков он и есть Лавриков. Я и сама иной раз на улице ошибалась. А уж если кому хочется кинуть на нас тень…

— Я так всем и говорю, тетя Таня.

— Вот, — Татьяна взяла листочек с полки. — Если верить всем звонкам… у половины города назанимал. Семь миллионов насчитала. И в гараже брал, и у всяких неизвестных мне приятелей… Давайте, давайте, кто больше!..

Валя значительно подмигнула подруге.

— Лен, мне с мамой надо потрёкать. Я догоню.

— До свидания, тетя Таня. — Стараясь не звякать посудой в сумке, Лена направилась к выходу. — Мы не пойдем по тусовкам… фильм про животных посмотрим…

— А накрасила ногти — тигров пугать? Ну, хорошо, хорошо. Только не допоздна. — И вдруг, мизинцами тронув виски (опять голова болит?), покосилась на дочь: — Да ты можешь прямо сейчас идти. Мне… подруга должна звонить.

В наступившей паузе Лена значительно сверкнула Вале совиными глазками, окрашенными вокруг век синей краской, и закрыла за собой дверь.

— Я бегу, бегу! — Валя опустила ноющую кошечку на диван. — Но, мам… не знаю, как спросить…

— А ты прямо спроси: может ли быть правдой, что папа нас бросил? Отвечу: нет. Еще что? Не сообщил ли о себе? Может, мы это всё разыграли? И здесь ответ один: нет. Еще есть вопросы?

Валя обняла мать.

— Прости… эта тетка из головы не выходит… не знаю, что и думать…

— А я?! Знаю, что думать?!. А тут еще меня на второй работе сократили. Считают — вполне обеспечена, хожу для отвода глаз. Как теперь жить? Извини… умоюсь… Вся мокрая после автобуса. Беги! — И мать скрылась в спальне.

Валя обулась у двери, схватила куртку и ушла.

Зазвонил телефон. Шум воды в ванной смолк. Когда телефон уже замолчал, выскочила полуголая Лаврикова, с накинутым на плечи халатом.

— Кто–то звонил?.. — Хотела вернуться в ванную, но телефон затрезвонил снова.

Лаврикова схватила трубку.

— Слушаю вас!.. Это ты звонил минуту назад?.. Да, я хотела по телефону. Могут люди увидеть. Ну, хорошо, приходи. Теперь уже все равно. — Положила трубку и снова ушла в ванную.

7

Совхоз имени ХХ партсъезда располагался на холмах, над узкой речкой и двумя старицами по бокам, заросшими камышом и купавками. На самом высоком взгорье стояла, как обломанный зуб, белая, без колокольни церковь. Видимо, ее пытались ныне возродить к жизни — с одной стороны прилепились строительные железные леса. Вокруг церкви на трех улочках села можно насчитать около сорока вполне добротных изб–семистенников. Штакетники покрашены известкой, наличники — кремовой и сизой краской, крыши крыты шифером и жестью, а где дощатый кров, там все же трава не растет, как в колхозе Ёжкина…

Навстречу кашляющему Лаврикову брел, шатаясь, петух, растопырив черно–золотые крылья и дергая оклеванной в драке головой, весь в крови, как Щорс из революционной песни. Миня соболезнуя кивнул ему.

Он прошел до середины села по жухлой траве–спорышу, стараясь обходить раскисшие глиняные колеи и тропы, склизкие, как мыло, и, не зная, куда сунуться, встал возле низенького каменного строения, над крыльцом которого красовалась видавшая виды жестяная вывеска «Сельпо». Здесь расхаживала взад–вперед сердитая сутулая женщина в плаще, с папироской во рту, а наверху, у двери, под навесом, сидел на складном стульчике одноглазый мужичок Минькиных лет, возможно, чуть постарше, с лицом желтым и глумливым.

— Ты мотай отсюда, не смущай народ, — ругалась женщина. — Или работать иди. Хоть и с одним глазом, а руки на месте, алкаш несчастный! Твои песни нам уже вот где сидят! — и она провела ладонью по горлу.

Не ответив ни словом, нахально скривившись, мужичок тут же загорланил дребезжащим, как пила, голосом под рявканье гармошки:

— Вот умру йя, умру йя…. похоронют меня-я…

И никто да не узна–айет–т игде могилка моя-я…

— А тебе кого? — обратилась к Миньке сердитая женщина. И вдруг радостно заулыбалась металлическими зубами. — Про тебя, что ли, Серега Ёжкин звонил? Не выдадим. Шофера и нам нужны. Я директор совхоза Галина Ивановна. Пошли! — Она цепко ухватила Миню за локоть, как учительница школьника, и повела по улице Сакко и Ванцетти — дощечки с надписями черной краской висели справа и слева. Правда, кое–где повыше мелом было начертано: Воскресенская. — У тебя что, и пиджака нету? Пропил? Вроде не алкаш.

Пиджак остался на сеновале у старика, а новый Миня не успел купить. Миня молча кивал, его колотил озноб.

— Э, паря, тебе надо в баню. У кого же сегодня баня? — задумчиво осклабилась женщина. — У химички–чумички.

И они свернули в переулок, мимо церкви.

— Только ты не бойся ее, у ней вид суровый, а баба добрая.

Вот так распорядился случай: Лавриков с местной начальницей вошли в большой двор с крытой дальней половиной, тут и березовые поленницы стояли на месте, и свой колодец с воротом красовался, и клеть, и хлев, все тут было, да не слышалось только мычания коровьего или курьего копошения. Но со стороны огорода доносился теплый дух топящейся бани. В самой избе горел свет во всех пяти окнах.

— Ангелина Николаевна! — позвала трубным голосом директор. — К тебе!

Из сеней вышла рослая, худая женщина в очках, в вязаном жилете до колен, вопросительно глянула на пришедших.

— Вот, командирую к тебе. Будет шоферить.

— Пьет? — спросила хозяйка дома.

— Не пахнет.

— Будет пить — тут же метлой. В комнате дочери поселю.

Директриса объяснила ей, что «хлопцу» надо в баню, тут же Мине выдали новую мочалку с еще не оторванной бумажкой, полотенце и показали мимо деревянной уборной с вырезанным сердечком в дверке в сторону огорода, где из сумерек выглядывали, чуть освещенные электрическим светом избы, подсолнухи.

В предбаннике и в бане также горели лампочки, лавка и ступени полка были горячи и сухи. Опять баня?! И пусть, пусть! Соскребай с себя срам и грязь! Миня торопливо простирнул штаны, трусы, майку (рубашка еще сойдет), повесил на вешала. Стеснительно оглядываясь на окошко, помылся, окатился с головой, и только хотел надеть подсохшие одежды, как из–за двери ему протянули комок чистой и сухой одежды в газете:

— Бывшего моего мужа, бери.

Бывший ее муж был, видимо, повыше Лаврикова, Миня закатал суконные штанины и рукава фланелевой рубахи, причесался женской гребенкой и вышел в ночь.

— Иди в дом, — строго сказала из темноты очкастая хозяйка. — Там все и поговорим. Я скоро.

В избе за столом, накрытым скатертью с ромашками, восседала директор, она была уже без плаща, в цветастой кофте и белой блузке, на пальцах ни одного кольца, строгала колбасу. Галина Ивановна оказалась очень симпатичной, со смешливыми губами, скуластой крепкой женщиной лет сорока пяти. Она пристально смотрела на Миню, и он снова смутился. «А что у них тут, одни женщины?» — вертелся вопрос в голове. Но если так спросить, покажется, что он прежде всего этим интересуется.

— Я о себе расскажу, — тихо буркнул Миня и поведал, где учился, где работал, про магнитную воду рассказал, как шабашил на старой машине, но далее свернул на то, что жизнь не удалась, с женой поссорился на почве ревности… вот он и здесь.

— Но если она в милицию подала и тебя по телевизору ищут, наверно, любит?

Миня не мог лукавить, смиренно согласился.

— Может быть. Но я хочу начать новую жизнь, — и, стыдясь самого себя, добавил: — У нее друг, еще с университета. Богатый, высокий.

— «Богатый, высокий?..» — председатель нахмурилась, разглядывая Лаврикова. — Что ж, бывает. Только не завидуй шибко высоким. Они вроде перочинных ножиков, складываются при первом ветре.

Вернулась, как на крыльях, из бани розовая высоченная Ангелина Николаевна, стала потчевать полусонного гостя и подругу чаем с малиной. И попутно лекцию читать по химии — она прежде работала учительницей химии, но три года назад школу расформировали.

— Вот, например, марганец, — говорила она, настойчиво глядя из–за самовара в глаза Мини. — Вы помните? Нужен для синтеза гормонов, для половых желез и щитовидки… помогает накапливать глюкозу в печени, а главное — нейтрализует через цепочку свободные радикалы…

— Да не мучь ты его раньше времени, — коротко смеялась директор, открывая и тут же смущенно закрывая блеск металлических желтых зубов. — Лучше давай объясним парню, куда он попал.

И Миня, опершись скулой на ладонь, узнал, что в этом селе и в самом деле мужчин почти нету, алкоголиков постановили выгнать на дальние работы, в город, четверым вшили торпеды, а из города, где осели сыновья и дочери, забрали к их великой радости внучек и внучат и воспитывают здесь.

— Мы через внуков возродим Россию, — пробасила директор. — У нас тут вроде младшей школы, в правлении, в большой комнате. Ты побрейся к завтраму получше, волосы остриги. У тебя глаза хорошие, ты им понравишься. Расскажи про демократию, про экологию.

— Да, да! А содержится марганец, — не унималась химичка, — в бобах… вот поешь бобов… Но главнее всего — феррум… это для получения энергии нужно, — она размахивала над позвякивающей посудой длинными руками, как дирижер. — Входит в состав гемоглобина, без него бета–каротин не превратится в витамин А…

— А если будут спрашивать, — продолжала свое директор, — мы тебя будем величать… какая фамилия тебе нравится? У матери твой какая была?

— У мамы? — Миня чуть не заплакал. Он сложил руки на скатерть, ладошку на ладошку, вспомнил. — У мамы была фамилия Тихонова.

— Вот и будешь Тихонов, — заключила директор и поднялась. — Завтра в половине восьмого в правление, Ангелина покажет, повезешь меня по делам.

Хозяйка избы провела Миню в комнатку, которая вся была увешана картинками неприехавших внуков, кивнула на койку, к счастью, узкую, да и хозяйка на вид казалась очень строгой, здесь не до баловства. Миня выключил свет, разделся, стыдливо помолился и быстро лег, накрывшись одеялом…

Он возил директора три дня, и очень ей понравился скромностью и исполнительностью: стекла «уазика» всегда чистые, сиденья вытерты, фары горят. И с детьми один раз в местной «самостийной» школе виделся — показал им фокус с веревочкой, которую вот же, на глазах у всех разрезал, ан нет — целая веревочка! И рассказал, как земля вокруг оси крутится, да еще вокруг солнца летит…

И жизнь у Мини в этой деревне наладилась бы, но вечером, когда он покупал на аванс в сельпо пакет крупы и сетку привозных зеленых, голландских, что ли, яблок, к нему с двух сторон подступили тот самый гармонист и еще один, с бритой наголо башкой, как сизый шар.

— Я в Афгане воевал, — хрипел сизоголовый, — а Тима в Чечне, на первой войне. Ты как, в принципе, уважаешь воинов–интернационалистов? Али нет?

Пришлось сказать, что уважает.

— Только я не пью, — сразу заявил Лавриков.

— А кто пьет?! — воскликнул Тима, мучительно глядя на нового знакомого. — Вот у нас полковник был в Грозном, Варавва, тот пил. Он погиб, защищая рубежи Родины.

А гармонист оказался грубым, собрал ладонь лодочкой и больно ткнул Лаврикова в живот.

— А до тебя у нас тут мужичок был, тоже зеворотый, десны показывал… не пил, а помер. Так что особенно не залупайся, будь проще.

Эта странная речь почему–то крайне обидела Лаврикова. При чем тут десны?! Да, Миня смешливый, добрый… Особенно неприятно поразило, что был человек, похожий на него, и он умер. Может быть, не очень уж и похожий?

— Позвольте, — возразил Лавриков, держа возле колена сетку с яблоками. — Зачем вы так? Так же нельзя… — Конечно, он виноват перед ними, что не воевал, а они лезли под пули, испытали страшные лишения…

Разговор кончился тем, что Миня напился с ними в каком–то длинном сарае, среди ветхих тележных колес и оглобель. Оказывается, у новых друзей имелись клички — Чук и Гек. Потому что у одного фамилия была Чугунов, а у другого — имя Генка. Вот и получается Чук и Гек.

— А тебя мы будем звать Тихушник, — предложил «Тихонову» Чук. — Согласен?

Миня согласился.

— Ночью пойдем по огородам–дворам? На троих никто не нападет. Можно вёдер, вил набрать, а в соседней деревне торгануть… Вина купим «Изабелла», дешевое.

— Нет–нет, — усовестился Миня. — Как можно? Чужое? Нехорошо…

— А ты разве не чужое сёдня пил? Вот этот «гитлер» был мой, — Чук указал на большую черную бутыль. — А этот «гусь» — Гека…

«Но я же тоже давал деньги…» — хотел было начать оправдываться Лавриков, но воля покинула его, и он, закрыв ладонями лицо, свернулся клубком. Когда к ночи очнулся от холода, одинокий, брошенный, на квартиру к химичке идти было уже невозможно, стыдно. А та, видимо, поняла, к кому он попал в плен, но, поскольку парень к ней не возвращается с покаянием, презрительно вычеркнула из жизни. Наверняка вычеркнула со словами: и этот такой же! Ненужный элемент таблицы Менделеева!

Но Лаврикова через сутки разыскала сама директор. Миня сквозь слипшиеся веки видел — она стоит в дверях сарая, руки в боки, и басом, как заправский мужик, материт алкашей.

— В жопу вас шилом и коловоротом, мудаки, ёганые подушками… — Тима и бритоголовый смиренно поникли перед ней, как прежде времени созревшие головки мака. А сквозь щели сарая сверкал спустившийся с небес широкий и плоский луч света, похожий на желто–золотистое знамя с бахромой… или вроде платья Кармен, прихваченного дверью…

Миня в это время лежал в дальнем углу, на черной липкой соломе и, если бы Галина Ивановна, подошла ближе, он бы заплакал. Но она не подходила, и он про себя думал: «Ну и пускай! А я вот пал низко, ниже уже некуда!..» Он до боли в коленках затосковал сейчас по жене Тане и дочери Валеньке, но уж если жить вдали, то пусть так, на дне…

Когда директор наконец брезгливо подступила нему и показала на выход:

— А тебе пора снова в баню, и больше попыток не будет! — он зажмурился и пробормотал:

— Оставьте меня.

— В говне тепло лежать? — Директор подождала, плюнула в его сторону и даже пнула какую–то листвяжную чурку, которая больно наскочила Мине на ногу:

— Эх ты! А еще документы хотела сделать… сегодня же в милицию позвоню, пусть забирают.

— Звоните, — отозвался Миня. — Пусть забирают. — «Может, так и надо, — подумал он. — Пусть. Повезут куда–нибудь. Надо переломить судьбу и все испытать. Раз уж такая невезуха в жизни, так чем ниже, тем лучше. Да, да, чем ниже, тем лучше».

Но легко сказать, да трудно выжить, когда один. И гармонист Тима, и сизоголовый афганец каждый имели и дом, и жену, они к ночи снова ушли, оставив новому другу пряник и полбутылки зацветшего пива. Может быть, от ночной лютой стужи заскулил бы Миня, потащился бы как побитый пес к химичке или в речку навсегда нырнул, да над тихим мужичком возникла вдруг местная почтальонка Люська, о которой не раз Мине говорили Чук и Гек.

— Красотка у нас есть, Людок — слаба на передок. В свободное время на вилсапеде ездит, железного мужика оседлала. Тебе бы к ней!

Может быть, они и навели ее, как пьяную молнию на железный гвоздь. Вот и заинтересовалась, и смилостивилась. Девица лет за тридцать, остролицая, с бесстыжими лисьими глазами, она подняла под локоток и потащила Миню к себе в избенку, это на самой околице, дала попить молока, потом полстакана самогонки, а потом раздела и толкнула в постель. И сама разделась и долго перед ним стояла нагая, с торчащими грудями.

Это ужасно, когда сразу раздеваются. Должна же быть хоть какая–то тайна, товарищи.

Лежанка у нее прямо возле порога, широкая, деревянная, вдоль стены, на которой висит то ли ковер, то ли картонка с нарисованным белыми лебедями. У одного лебедя высунут красный язык. Какая безвкусица! Попса!

— Боишься меня? — проворковала, подходя ближе, Люся. Ой, какая она некрасивая! Пусть! Если уж чужая баба — чем страшнее, тем лучше! Рот у нее кривой, то ли от вонючих сигарет, то ли кто взял ее за эти губки да крутанул, как ключ в дверях.

— Боюсь, — отвечал честный Миня. — Я Таню люблю.

— Это хорошо. — Она, кажется, ничего не слышит, движется, как лунатик. — Ну–ка, давай–ка трубку мира… — и откуда этаких слов поднабралась. Хотя понятно — почтальонка. Мурлычет, как кошка, всего его оглаживает, напрягает, зубами пробует. А вот если откусит, куда такой пойдет Миня? Еще дальше — вниз. Пусть, пусть! Пусть делает, что хочет! Но не рано ли, не рано ли терять частицу своего тела?..

— Ты чё? — простонал Миня. — Давай не бу–удем….

— Созрел касатик… пушка с колесами… Ну, катись, катись… стреляй, стреляй… — шепчет, как безумная, слова сладкие. — Конфетка моя… расти, расти… желанный мой… у меня такого в жизни еще не было… ты мой самый ласковый…

Но рано или поздно все доходит до вершины, лопается и сгорает, как колдовской фейерверк, потом лишь в памяти сполохи… а лисица — рядом, и шепчет, и шепчет, о себе рассказывает:

— Игорь мой в городе лечится от наркоты. А я пробовала — ничего особенного. Если хочешь — давай?

— Хочу! — прохрипел Миня. Теперь уже все равно! Пробовать так до донышка… если уж жизнь кончена, чего ждать?

И она, скаля острые зубы, склонились над ним, и вонзила ему в руку иглу… не очень умело, кровью облились… И ему через секунду показалось — в нем зарождается какой–то свой, завораживающий космос, который растет, как ребенок внутри беременной женщины… зря говорят физики: был Большой Взрыв, и возникла вселенная… нет, именно вот так: Господь Бог, а скорее всего даже не он, а один из его ангелов, самый непослушный, сделал себе укол — и мы живем в его ослепительном новом сознании… когда действие препарата пройдет, погаснет и вселенная… А пока, пока… боже, какое наслаждение! Никакая женщина этого не может дать, никакая водка… Наслаждение растет во все стороны — в темноту, в бездну, и ты сам расползаешься в бездну, но в бездну уже нестрашную, родную, словно был здесь веками и снова вернулся…

И Миня приходил в сознание, и снова они с Люськой сплетались, как две нитки, и снова она колола его и себя, и ничего уже друг от друга не хотелось, а в дверь кто–то колотил ногами и слышались голоса:

— Опять завелась… теперь неделю ждать надо…

В одну из промозглых ночей Миня проснулся от невероятного страха, весь мокрый, как будто в рыбьей слизи, космос быстро съеживался, как резиновый огромный шар, из которого выпустили воздух, руки–ноги болели, словно переломанные, в груди, будто змея горячая вертелась… и не хватало, не хватало живого воздуха — наверное, в такие минуты помирают… Но Люся была рядом, здесь, мокрая и жаркая, она что–то ему говорит — он слышит и не слышит…

И вдруг среди этой ночи ему показалось: он весь, целиком, выскользнул, ушел из собственного тела… его тут нету, а где он?! Ах, вон он где — ему доподлинно стало известно, что он перелился в другой предмет, а именно в пуговку, которая лежит у Люськи на тумбочке — в два цвета пуговица, один кружок золотистый, а внутри черный. И Люська об этом не знает. И тайна эта ошеломила Миню до смертного озноба: если кто случайно заберет пуговку, то заберет и всего Миню, и не то, чтобы только его силу, как у сказочного Кощея Бессмертного, а всего, всего его, Лаврикова… То есть он, Миня, и есть та пуговка, только никто этого не знает. И ее спрятать бы надо немедленно, но куда? В карман штанов — может выпасть… а то и Люська будет рыться, догадается и захватит. И он тогда навеки будет принадлежать ей.

Среди ночи, когда лисица спала, голый поднялся на подгибающихся ногах, поднял с тумбочки пуговку и, подойдя к окну, закопал в цветочный горшок, возле корешка герани. Сантиметра два в глубину. И вмиг ему показалось, будто его самого сейчас похоронили в земле сырой… но ничего, это лучше, чем ничего о себе не знать…

— Ты чего? — сквозь сон пробормотала Люся. — О, мой тополь, мой кипарис! Лишний сучок вырос, спать не дает? Иди сюда…

Как это ужасно! Гибельно. Какая безнравственность! Да что уж теперь?!. Несколько суток он жил, спал с этой Люсей (уже не кололись, кончились заначки), дремал, дергаясь от лютого озноба, а когда неведомая сила начинала его ломать вместе с костями, Люся поила Миню то скисшим молоком, то мутным самогоном…

Наконец директору совхоза, видимо, надоело — из района звонят, почту не забирают, да и новый человек может умереть на территории «ХХ партсъезда» (а уже был случай год назад, солдатик скончался в Люсиной постели, правда, ее спасло то, что у солдатика при вскрытии нашли порок сердца). И вот среди хмурого дня в дверь загремели коваными сапогами милиционеры, вошли большие угрюмые люди, от которых веяло холодом, среди них и кто–то в белом халате.

И очнулся Миня окончательно в «воронке». Его везли в районный центр.

— Фамилия? — кто–то спросил у кого–то.

— Галина Ивановна сказала — Тихонов.

Ах, а пуговка–то, пуговка осталась в горшке! Стало быть, ничего вы мне не можете сделать. Даже захотите убить — не убьете, потому что я хитрый, я не здесь, а вона где…

8

Прошло несколько дней, но Татьяна никак не может забыть ужасного разговора с Каргаполовым. Снова и заново прокручивает в памяти, как кино. И посмеяться бы, да рыдать охота, где–нибудь запершись в одиночестве….

Он явился в темных очках, в сверкающем белом плаще с поднятым воротом и в шляпе. В руках — широкий букет красных роз. Позвонил в дверь и этак зычно, как диктор:

— Здравствуйте, Татьяна Сергеевна. — И снял шляпу.

— Это… ты?..

Гость хохотнул.

— А вот это зря. — Татьяна кивнула на цветы. Сама она к встрече надела темное длинное платье. — Увидят — решат: веселюсь, в миллионах купаюсь. Ну, что ж… проходите.

Вдруг устыдясь самой себя, отвернулась, загремела шторами на железных висюльках. Задернула окно в зале и включила свет.

— Ну и что такого, что к тебе в гости пришли? — усмехнулся Каргаполов. — Что ж теперь, гроб купить и в гробу лежать? Кто осудит? — Поскрипывая белыми, из гладкой кожи ботинками, он прошел и сел, поставив стул посреди комнаты, как на сцене. — Ну, пропал Миня… И хоть дураки в ментовке, нашли бы, если бы был живой. Хотя, поверь, я его тоже очень любил…

— Да? — тихо удивилась Татьяна. И заглянула ему в глаза. — Ты бы хотел, чтобы он сейчас был с нами?

Каргаполов громко рассмеялся, крутя головой с золотистыми волосами.

— Запрещенный прием, Таня! Ха–ха–ха. Но я отвечу. — Голос его сделался проникновенным. — Я бы хотел, чтобы он был жив. — И после паузы, не удержав улыбки: — Где–нибудь в Америке. Но, ей–богу, никак не могу поверить… такой маленький, скромный…

— Ты ненамного выше. И воротник поднял. Впрочем, волосы яркие… до сих пор красишь?

— Воротник я поднял специально, — засмеялся Каргаполов, как бы не заметив слов насчет крашеных волос. — Чтобы люди не запомнили. Или пусть думают — из ФСБ, из милиции. Нет, правда же!.. Я Лаврикова даже зауважал… В голову не придет!.. Видно, неспроста говорят люди: в тихом омуте…

— Ну, хватит, Вячеслав Михайлович! — отрезала Татьяна и отошла в дальний угол. — Для меня он живой. Тут уже приходили… будто бы кто–то видел его в Москве.

— Как фамилия? Кто приходил?

— Какая–то Мала… Маланина, следователь.

— Маланина?.. Да, такая дама кончала наш юрфак. Дура.

— Все у тебя дуры, Вячеслав Михайлович. — Татьяна минуту всматривалась в него. — Зачем позвонил? Что хочешь сказать? Сам что–то узнал? Чего улыбаешься?

— Вижу тебя, вот и улыбаюсь.

— Не надо мне улыбаться, Каргаполов, — разозлилась Татьяна. — Если вы считаете себя его другом, вы тоже должен быть… в каком–то смысле в трауре.

Она понимала, что говорит что–то не то… но гость на этот раз не позволил себе усмехнуться. Адвокат. Лицо тренированное.

— Я в трауре, Татьяна, — ответил он. — Более того, я разговаривал с авторитетами уголовного мира… с Полковником, с Лысым, с Одноухим… Ты, возможно, про них слышала? Пошел ради Мини на такой разговор. Так вот, Мини в нашем городе нет.

— Значит, куда–то вывезли.

— Они говорят: или работа заезжих гастролеров… или молодых волчат, пацанов… Эти вообще могли якорь к ногам — и в Енисей.

— Боже!.. — Татьяна подошла, села на стул.

Зазвонил телефон.

— Опять какой–нибудь «кредитор»?.. Слушаю. Ты, Лена?!. Так она к тебе побежала. Может, с мороженым идет. — Бросив трубку, пояснила. — Девчонка отбивается от рук…

— Таня, — тем временем продолжал Вячеслав Михайлович толстым, хорошо поставленным голосом. — Я знаю, от тебя денег требуют… думают, вы с Минькой сочинили этот сюжет… Если вы действительно не договорились… — И не давая возразить. — Я‑то верю! Таня!.. Я про людей… Если ты действительно не знаешь, где он, хочешь, чтобы люди поверили… выходи за меня!

Татьяна рывком поднялась и прошептала:

— Каргаполов, ты с ума сошел!..

— Я согласен, даже фиктивно!.. — торопливо заговорил гость. — А уж потом когда–нибудь, когда убедишься, как я тебя до сих пор… люблю… Ну, почему? Почему??? Если выйдешь замуж, значит, поверила, что он погиб. Или сбежал, бросив тебя. Это для людей, для людей!

У Татьяны от безнадежности закружилась голова. Татьяна заходила по комнате, застонала.

— Слава, нельзя так! Да что с тобой?! Он не мог бросить! Он верный! А как Вальку любил…

— Выходит, погиб, погиб! — также поднялся и ходил за ней, как тень, Каргаполов. — Я его не лажаю… ну нет его больше! Даже больше того скажу… можешь верить, а можешь нет, но я расписку могу показать…

— Что еще? — Татьяна обернулась.

Каргаполов смутился, но слово сказано, надо продолжать. Он полез в карман пиджака.

— Ну, коли хочешь знать правду до конца. Он занял у меня двадцать тысяч баксов. Под залог своей квартиры, говорит. Да я ему и так бы дал! «Нет, напишу расписку». Ему зачем–то нужны были такие деньги, Таня. Ты не знала об этом?

Татьяна, ошарашенная новостью, молчала.

— Прости. Значит, не знала. И я слышал, еще у многих занял. Может, его кто–то шантажировал? Какая–нибудь дрянь, сбоку бантик?

— Что ты имеешь в виду? — Татьяна наконец расплакалась от бессилия и пристукнула каблучком. — Нет! У него не могло быть неизвестных мне связей. Его товарищ говорит, он хотел купить акции МЗ.

— А-а, тогда понятно! — Каргаполов закивал. — Что ж, Таня… нынче все так… Но не всегда везет! Я вот купил ценных бумаг — прогорел. А купил три бензоколонки — и поправил дела. Конечно, и на «крышу» отстегиваешь, и ментам, и пожарникам, и экологам… это, учти, при моей известности… Посмотри сюда. — Он достал листочек бумаги. — Я сейчас же рву это… на твоих глазах…

— Нет! — крикнула Татьяна. — Нет, Слава! Он вернет!

— Золотко мое!.. Ну, хорошо. — Он убрал смятую бумагу в карман. — Чтобы не сорить здесь… порву в другом месте… Только одного не пойму: зачем тебе в наши темные времена жизнь усложнять?! Тебя скоро начнут бабы ненавидеть… сначала жалели, а сейчас скажут: пережидает, чтобы потом в Америку махнуть или в Крым… Из мэрии еще не гонят? Погонят.

— Уж не ты ли постараешься?..

— Тата! — Вячеслав Михайлович театрально раскинул руки. — Да я тебя, наоборот, защищаю, как могу! В городе есть горячие головы, уже готовы пугать… мол, давайте дочь украдем… Или сразу пускай поделится!..

— Чем?! Каргаполов?! Забирай квартиру и уходи! — Мать приложила мизинцы к вискам. — Боже мой!..

— Танечка! Дослушай. Когда человек занимает рубль, его не уважают. А когда десятки тысяч баксов… О том, что я дал ему двадцать, в городе уже знали… наверное, от него самого… Он после меня мог уже и тридцать занять, и сорок… Великолепный психолог. Я думаю, так и произошло.

Татьяна опустилась на стул, по щекам ее текли слезы.

— Этого не может быть! Зачем, зачем ему такие деньги?!

— Сама же сказала — акции… А теперь, когда он исчез, все кому не лень повалят на него свои долги! Потому тебя и защищаю! Хочу оградить от беды! Выходи за меня! А с ними я разберусь!

Татьяна показала рукой на дверь:

— Каргаполов… там открыто…

Золотоволосый Вячеслав Михайлович (вот, мол, неразумная!) отошел к порогу и вновь остановился.

— Татьяна! В милиции гора заявлений! Поди проверь, что правда, что неправда! В народе говорят: нет дыма без огня… Я уже две банды подмазал… отдал «видик», несколько зеленых бумажек… чтобы только ваш дом обходили… Но если они увидят, что ты меня гонишь… они набросятся. Хоть фиктивно, Танечка!

— Я ваш «видик» отработаю… И все ваши подачки…

— Таня!.. — Каргаполов вдруг приблизился, подтянул брюки — уж не хочет ли встать на колени.

— Нет!.. — воскликнула, вскакивая, Татьяна. — Не мучь меня!

— Танечка!.. С первого курса, ты же помнишь…

— Я все сказала! Мы к моей маме в деревню переедем…

Каргаполов помолчал и пошел на выход. Лаврикова крикнула ему вослед:

— А если при смерти где–нибудь лежит? И чудом вернется? Как ты ему в глаза посмотришь? Славка?!

— Я и говорю… — на секунду задержав шаг, зычно отвечал Каргаполов. — Пока хотя бы на бумаге… Мне страшно за тебя. — И вновь, упрямец, вернулся, размеренными шагами, как командор в фильме, и взял ее за руку. — Не говори «нет». Подумай еще раз. Ничего не говори. Я тебе неделю даю. Если надумаешь — в любое время, хорошо? Милиция по всем больницам и моргам проверила… ну, нету, нету Миньки на свете! Крепко подумай.

И Каргаполов, высоко подняв свою яркую голову, держа на отлете шляпу, наконец удалился. Татьяна Сергеевна прошла в спальню и, упав на постель, зарыдала, теперь уже не удерживая себя…

Как жить? Что сделать?

9

Его привезли в милицию райцентра и, заведя в кабинет с одним окном в решетке, поставили перед молодым сотрудником в новенькой форме. Милиционер долго смотрел то на Лаврикова, то на листок бумаги в руке — там мутное изображение некоей физиономии, видимо, получили по факсу.

Сам он, худенький парнишка, на лбу розовые прыщики, под носом — пошлая ниточка усов, словно мазнул углем. Наконец, подмигнув, с видом прожженного оперативника, спросил у Мини:

— Фамилия?

— Тихонов.

— Допустим, Тихонов. Имя–отчество?

— Михаил Иванович, — слегка обиделся Миня. Он никогда без необходимости не лгал.

— Допустим и такую версию. — Дежурный полистал на столе бумажки с машинописным текстом. И этак лениво, как бы с позиций огромного опыта. — Это ведь ты грабанул павильон на Маркса?

— Я?! Да я никогда!.. — Перед глазами все плыло. Нутро ныло и волнами дергалось. Господи, лечь бы в лесу, на сырую землю и уснуть. А может, согласиться, что вор? Черт со мною! Жизнь все равно погублена. Лавриков закивал.

— Впрочем, алиби, — пробурчал сотрудник. — Директору совхоза мы верим.

— Я шофер, — вдруг вспомнил Миня. — Если надо, могу… мне бы только баню.

— А права?

— Права?!. — Миня потер лоб грязной рукой. — Нету… все пропало… волной унесло…

— Какой волной?

— Волной? — Как же объяснить? Надо проще. — Ну, купался в одном месте… катер прошел… смыло…

— Где прописан?

Тут уж Лаврикову пришлось врать набело.

— Вообще–то я из Омской области… приезжал к женщине…

Зазвонил телефон, молодой милиционер снял трубку.

— Младший лейтенант Бабкин! Слушаюсь, товарищ майор!.. — И, положив трубку, вскочил. — Так! Потом разберемся! Посидишь в изоляторе — признаешься. Только не вякай мне про пятьдесят первую статью Конституции. Увести!

И рослый парень в пятнистой форме десантника, на груди сияет, как море, тельняшка, ткнул резиновой дубинкой Лаврикова — и тот понял, пошел.

— Ножа нет? Ремень снимай!.. — Проведя Миню по коридору, потом вниз и снова по коридору, охранник затолкнул задержанного за огромную железную дверь с засовом и защелкнул за ним замок.

Миня огляделся в сумерках — перед ним в узком бетонном боксе торчали, как во времена армейской службы, восемь двухэтажных коек, на коих расположились полуодетые мужики.

— Здрасьте, — тихо сказал Лавриков.

— Твоя шконка у пар–ряши, — рыкнул один из валявшихся на нижней койке слева. А параша, вернее, унитаз, торчал как огромный сломанный желтый зуб справа от двери. И верно, тут обе койки — и верхняя, и нижняя — были свободны.

— Чего ты дядьку гнобишь? — удивился другой голос. — Мест как гробов на кладбище. Иди сюда.

Благодарно кивнув, Миня сунулся боком мимо шконок поближе к говорившему. Его несильно пнули в спину пяткой, правда, босой пяткой. Миня пожал протянутую горячую руку, скинул ботинки и, сопя, полез наверх. Забрался и залег.

— Тебя за что? — спросил приютивший.

— Так, — нехотя отвечал Миня. — Надоел женщинам.

— Сдали, суки? — обрадовался сосед снизу. И вскинул вверх шарящую руку, и Миня хотел ее вновь пожать, но, оказывается, сосед, вертя пальцами, объяснял свое положение. — А мне хана. Убил поленом.

— Поленом?

— Ну. Застукал с хахалем… сидят у печки, бля, вино сосут… Сосновым шарахнул — волосы прилипли, еле отодрал… кровь… Посадят меня. Тебя как? Я Иван Иванович.

— А я Михаил Иванович.

Наступило молчание. На соседней верхней койке лежал, не моргая глядя в потолок, молодой человек с бело–серым, как бетон, лицом. А может, тут такое освещение — всего одна же лампочка горит над дверью, никакого окна нет в помине.

— А тебя за что? — спросил добросердечный Миня.

— Не тыкайте, я с вами на брудершафт не пил, — процедил сосед.

— Извините…

— Он еще выдрючивается?! Сутенер грёбаный!.. — вскинулся, завозился внизу тезка. — Девок заставлял с кавказскими спать, а деньги отбирал, так рассказывают.

Белолицый не ответил. А толстяк в майке и трико, расположившийся внизу, супротив (кажется, как раз тот, что предлагал Мине выбрать шконку возле унитаза), замычал–заурчал песню:

— Постой, пар–рявоз, не стучите, каллёса… кандухтыр, нажми тырмоза… я к маменьке р-рёдной с последним, брат, приветом надумал показаться на глаза…

— Зачем вы слова калечите? — отозвался внизу, ближе к двери, старый худой человек, который лежал, свернувшись калачиком, только седая башка светилась. — Если уж вы желаете по воровской фене все поломать, так пойте «надумал показаться на шнифты», а если уж по–человечески хотите, то…

— Я тебя, учитель, трогаю? И ты в мою душу не лезь, — зарычал в майке. — Как могу, так пою.

— Весь русский язык испоганили… — простонал старик.

— Молчи, фуфло! — заорал на всю камеру толстяк. И заколотил ногами, затряс соседние койки, чтобы, видимо, пронять старого человека.

Лязгнул замок, открылась дверь, на пороге возник охранник в пятнистой форме.

— Кого вши донимают? Радуйтесь, что с водой перебои. Будете базлать… — и он потряс резиновой дубинкой. — Понятно?

Согласное молчание было ему ответом. Дверь снова захлопнулась, прогремел засов, щелкнул замок. И в камере долго ни о чем не говорили.

— Истинно сказано… — наконец отозвался старый учитель. — От тюрьмы и от сумы… — И зашмыгал носом, заплакал.

«Как его–то угораздило сюда попасть?» — подумал недоуменно Лавриков.

Сосед снизу, Михаил, видимо, решил просветить тезку, снова вскинул шарящую руку, вертя ее и так и этак.

— Иван Егорович разбил в сердцах витрину магазина, где повешены ну все эти бабы резиновые, гандоны. Его, конечно, отпустят, но штраф впаяют. Все по закону. А этот, бегемот, упился на свадьбе, дом поджег. Потушить потушили, а свадьбу испортил. Из ревности, говорит.

— Она со мной дружила! — рявкнул в майке. — Мы со школы! А этот, вишь ли ты, бизнесмен сраный…

Снова загремела дверь, появился милиционер с резиновой палкой.

— Иван Егорович… вас.

— Спасибо, Леня… — засуетился старик, садясь и никак не попадая дрожащими ногами в ботинки. — Насовсем… или опять пришел этот, чтобы я извинился?

— Не знаю, — тихо отвечал охранник. — Но если что, мы тут соберем… расплатитесь. Не дело вам в «Иваси» время проводить.

Старик кивком простился с камерой и вместе с милиционером ушел. Миня хотел спросить соседей, что такое «Иваси», но сам догадался — видимо, ИВС, изолятор временного содержания.

К вечеру дали кашу с чаем, а ночью тезка, постучав кулаком в верхнюю шконку, шепотом обратился к Лаврикову:

— Слышь, Иваныч, мы с тобой как братья, оба Иванычи, у меня просьба… один хрен — терять нечего, сидеть не пересидеть, да вот думаю — она–то в чем виновата, Машка моя? Ну, баба, ну, дура… я его должен был убить. А у него репа крепкая — хоть и стукнул, утанцевал, хряк! Слышь, тебя, верно, завтра выпустят, ты же не по уголовному, а так… давай, вместо тебя выйду, найду этого Константина, решу с ним и вернусь, на себя все приму — мол, ты ни при чем, а я виноват, чтобы уж заодно отсидеть… Как твоя фамилия?

— Тихонов, — отвечал Лавриков.

— А моя Калита. Веришь? Как в учебнике. Утром выкрикнут тебя — я пойду, ладно? Они же не помнят в лицо никого. А к вечеру вернусь, богом клянусь, Миша! А?

Миня, свесившись, внимательно на него посмотрел. Хорошее такое русское лицо у человека, нос картошкой, под глазом родинка, похожая на веселый синячок. На шее цепочка с оловянным крестиком, концы у крестика лепестками, как у сирени. Миня подумал–подумал и кивнул. Тезка с силой пожал ему руку.

— Тогда одежку мне свою скинь, мою держи… Калита Иван Иванович.

«Наверное, обман откроется, — тоскливо завздыхал Миня. — А за обман тоже дают срока. Но, может быть, это судьба? Если и дадут срок… ну, отправят — и в тюрьме люди живут. Из ученых кто только не сидел? Королев сидел… Ландау сидел…»

На рассвете выкрикнули из–за железной двери:

— Тихонов!

Лавриков подскочил, как в детстве на лошадке, но вовремя опомнился, сник, замер. Зато сосед снизу, уже нарядившийся в тесноватую одежду Лаврикова — жаль синюю рубашку! — пошел на выход. Особенно брюки ему коротки, но вдруг не заметят.

Миновал час, два — Калита не вернулся. Значит, затея удалась — человек пошел мстить. «Но зачем же непременно ему убивать этого Константина? А если у них, у тех, была любовь? А вот если моя жена с кем–нибудь мне изменит… А вот пусть. Лишь бы счастлива была. Я же сам–то пал окончательно, с чужими женщинами соприкасался… Я ее не достоин».

— Разинул рот, а другаря больше не увидишь! — хмыкнул толстяк, который все, конечно, понял. — Мне это по барабану, но ты мудак.

Кто–то внизу, в углу, пробормотал:

— Он поступил, как герой. Про таких книги пишут.

— А ты бы молчал, падла! Брата родного ограбить — это ж надо?!

И снова наступила тишина. Лавриков, свесив голову, попытался узреть того, кто его назвал героем. В сумерках лицом вниз лежал подросток, он больше ничего не говорил.

Утром выкрикнули еще три фамилии — и быстро, перекрестясь, вышли на волю толстяк, сутенер и подросток. Миня остался один.

Ни о чем не хотелось думать — он понимал, что Иван Калита уже не вернется и что ему, Мине, выпадает судьба чужого человека. Он забыл спросить у Калиты, осудили уже его или еще нет. Если нет, предстоит суд, где он, Миня, должен будет объяснять с чужих слов, почему убил жену. Да, убил… потому что застал с ее любовником… ударил поленом… каким поленом? Сосновым поленом, на нем смола была, волосы жены приклеились… кровь… Какой это ужас! Убить человека! Был целый мир со своей вселенной, со своими ощущениями, надеждами, воспоминаниями… глаза сияли, губы прикасались к яблоку… и вдруг лежит мертвое тело, мясо, и оно просто–напросто портится… Впрочем, наверное, уже похоронили несчастную женщину.

Суббота и воскресенье прошли в тишине, никто Лаврикова никуда не вызывал, никто к нему не приходил. Правда, охранник заглядывал:

— Хлеба еще хочешь? Чай будешь?

— Нет.

— Что–то тебя все забыли…

— Да. — И Миня вдруг устрашился — не дай бог, явятся знакомые Калиты. И тогда его здесь могут избить до смерти за помощь, оказанную преступнику. Конечно, изобьют.

Это, наверное, случится в понедельник. Начальство выйдет на работу, откроется железная дверь, гаркнут: «Калита, на выход!», и поведут Миню… но куда поведут? В районный суд? А туда могут вызвать и неведомого Константина? Что–то будет.

И наступило наконец утро понедельника. Но почему–то очень рано, еще Лавриков толком не проснулся, по коридорам милиции загрохотали сапоги. Кто–то наверху, над потолком, кричал в телефонную трубку:

— Что? Что? Понял!.. Есть!..

А неподалеку, за стеной, гремели какими–то ящиками, хлопали дверями:

— А где фильтры? Они же пустые!..

— Не твое собачье дело!.. Сказано — надевай!..

Щелкнул замок в двери ИВС, появился уже знакомый охранник, вертит резиновой палкой, звенит наручниками, рот до ушей.

— Иван Грозный? Или как тебя?.. — Он ловко защелкнул наручники на кистях Мини и толкнул. — На выход! Ты нам тут помеха… посидишь на улице, пока за тобой не подъедут.

— А что происходит? — спросил, как всегда любопытствуя, Лавриков.

— Ну, учения, блин… борьба с терроризмом… — Словоохотливый милиционер вывел арестованного из милиции, посадил на бетонную скамейку и приковал правую руку Мини к арматурной петле, торчащей из бетона. — Бежать тут некуда… сиди и смотри спектакль.

Из его веселых торопливых слов Миня понял: из областной столицы прилетел генерал на специальном вертолете и, может быть, сейчас будет наблюдать сверху, как идет операция по задержанию «чеченцев».

Но в небе, кроме серых туч, ничего пока не было. Тем не менее, стреляя выхлопной трубой, к зданию милиции подкатил короткий автобус и из него с криками «Аллах акбар» высыпали, выхватывая пистолеты, человек семь в черных масках. Вот они топают прямо к крыльцу милиции. Один что–то докладывает, оглядываясь, по рации. Вот другой из них швыряет в открытую форточку окна гранату, но промахивается — слышен звон стекла…

— Ты чё, сука!.. — в окне маячит милиционер. И суетливо надевает противогаз.

Из–за угла здания послышался стрекот — вылетели пять или шесть мотоциклистов, резко остановились и принялись лупить из автоматов по «чеченцам». Те, не оглядываясь, вбежали в дверь милиции. В эту минуту за спиной Мини послышался взрыв, но несильный, — видимо, шумовая ракета или иная шашка. Миня сгорбился на своей скамейке и продолжал изумленно глядеть на операцию.

Автоматчики не успели подбежать к крыльцу, как распахнулись двери и уже ведут «чеченцев» в наручниках, у одного «правильного» милиционера вывихнута или потянута рука, он нянчит ее левой и шепотом ругается:

— Гады, так не договаривались… мне вечером картошку копать…

И кто–то осторожно постучал Мине по спине. Миня обернулся — рядом присел, тяжело дыша, осунувшийся, небритый, черный, как землекоп, Иван Калита.

— Меняемся!.. — прошептал он. — Я тут второй день, а попасть не могу… как им объяснишь?

Лавриков кивнул на прикованную наручником правую руку, но тезка уже орудовал кривымгвоздем. Вот и свободна рука Лаврикова, вот и прикован сам Калита к железной петле скамейки.

— Кепку мою надень на меня. А теперь беги, братишка!.. — Калита посмотрел в глаза Лаврикову. — Хороший ты мужик… никогда не забуду… прощай.

— Убил его? — глухо спросил Миня, стоя за кустом акации.

Тезка мотнул головой, ожесточенно сплюнул.

— Пожалел собаку. Ладно. Прощай.

С площади уехали и автобус, и мотоциклисты. К Калите подбежал другой, к счастью, милиционер, жуя колбасу, отцепил руку и повел арестованного куда–то вдоль по улице. Прощай, дружок. Господи, как только не переламываются судьбы…

Миня постоял, глядя вслед, и вдруг ощутил сильнейший голод, до спазм в желудке, побрел искать гастроном. Может быть, грузчики нужны. Надо где–то заработать.

Он увидел длинное здание, слоёное по вертикали — из красного и белого кирпичного «теста», вывеска гласит: «Зебра». И пониже: «Супермаркет». Обошел магазин сзади, на пустых ящиках сидят двое вполне прилично одетых мужичков в синих фартуках.

— Кого ищем?

Узнав, о чем хлопочет Лавриков, сразу сделали скучные лица. Один, постарше, не глядя в глаза, объяснил, что нынче грузчики имеются при каждой торговой точке, в райцентре все разбито по зонам. И выходит, прокормиться негде. Не пойти ли пешком обратно в село к Люське? Тем более что там осталась красная пуговка с черным нутром в горшке с геранью. Зачем она нужна Мине? Он уже не помнит, но помнит — нужна.

Но где это село, в какой стороне? По небу проплыл, крутя лопастями, вертолет. Вот с генеральского вертолета, наверное, видно все вокруг… и домики совхоза имени ХХ партсъезда…

Лавриков долго тащился по бугристому асфальту, услышал во дворе с открытыми воротами визгливую музыку, вздохи медных труб — кого–то хоронят. Подошел посмотреть. Покойник лежал в гробу на двух табуретках возле подъезда, женщины утирали глаза, мужчины, уже пьяные, играли желваками, словно готовясь немедленно кому–то за что–то отомстить. И только маленький мальчик в костюмчике, лет пяти, с круглыми синими глазами, смотрел, растерянно смеясь, как воробей бегает под гробом, клюя черно–белую подсолнечную лузгу и сердито выплевывая — пустая…

Миня побрел дальше и увидел нарисованную змею над рюмочкой и вывеску: «Городская больница № 1». Открыл скрипучую дверь в холл, улыбнулся и приблизил простоватое свое лицо к окошку регистрации.

— Медбла… медбратья не нужны?

— Братья нужны, — ответила смешливая девица, — только не на работе.

Но в это время мимо проходила грузная тетка в белом халате. Остановилась, оглядела, поджав нижнюю губу, небритого голодного Миню в полосатых брюках, в смешной клетчатой рубахе.

— Ты хоть отличаешь руку от ноги? Перевязки делать умеешь?

— Нет, — ответил честный Миня.

— Тогда иди в психушку, — прищурилась она. — Там одного санитара на днях психи задушили. Вакансия.

«Это по мне, — горестно кивнул Миня. — Наконец–то. В психушке я еще не бывал».

— А где она?

— А с другой стороны. У нас тут обычная больница, а с той стороны… это после того, как психи сожгли свою больницу.

И Миня обошел здание горбольницы — здесь ржавая вывеска гласила: «Психиатрическая клиника № 1». Он подумал: «Именно здесь твое место. Здесь люди куда более несчастны, чем ты, — они лишены разума. Вот кому ты должен служить».

10

В маленькой прихожей (приемном покое) за столом сидели две девицы, одна курила, другая писала в журнал.

— Вам кого? Сегодня нет свиданий, — процедила курившая, не вынимая сигарету изо рта.

— Даже с вами? — вымученно сострил Миня. — Я работу ищу. Только у меня водой паспорт унесло. Но насчет меня можете проверить в милиции, они знают — позвоните дежурному Бабкину.

Девицы переглянулись. Курившая была со злым желтым лицом, почти мужицким, а та, что писала, с глазами длинными, как у японки, и очень грустными.

— Есть там такой, — сказала она. — Ну, а жилье имеется?

— Жилья нет. Но я могу жить, где угодно. Найдется же у вас койка.

Девицы еще раз переглянулись.

— Я думаю, Олег Анатольевич не будет возражать, — сказала писавшая. — Главное, вы держитесь с больными просто, не угрожая и не боясь. Как если бы вы сами были из их среды. — И она чуть покраснела.

Миня кивнул. Этот совет ему неожиданно понравился. «В самом деле, — подумал он. — Чем я разумнее их, если бросил красавицу жену и юную беззащитную дочь? Скорее забыться в работе!»

Лаврикову выдали белый халат без пуговиц, железную койку с пружинами, повели и указали место, где он может спать — под лестницей на втором этаже, в комнатке кастелянши. Койка встала там как раз по длине комнаты, входную дверь теперь возможно открыть только на 45 градусов, а далее уже некуда. И хорошо. Если что, Миня койку чуть подвинет влево — и дверь не открыть, никто не ворвется.

На работу он с нетерпением вышел с вечера же. Обязанности его состояли в том, чтобы больные не хулиганили, не обижали друг друга, не винтили из ложек пропеллеры, как Чкалов из первой палаты, не лепили из хлеба чернильницы для секретного письма, как больной Ленин из второй палаты, постоянно просивший вместо чернил молока из груди у той самой, курящей злой медсестры, которую он называл Наденькой. А главное — распределение лекарств, и чтобы пили сколько и когда положено, а не прятали под матрас. Лекарства всем были прописаны сильные — элениум и прочие транквилизаторы, а в случае критическом, когда человек начинал бунтовать, кололи строфантин, хотя, говорят, его давно запретили в цивилизованном мире.

К ночи Миня подружился с двумя больными. Один прыгал с балкона четвертого этажа с криком «Да здравствует свобода!» еще лет двадцать назад — и остался жив. И после этого он порывался каждые пять–шесть лет с тем же воплем полететь с балкона, но его вязали и привозили сюда.

— Свобода уже есть, у нас демократия, — объясняла ему жена и объясняли соседи.

— Свободы никогда нет, — отвечал странный больной, кандидат технических наук Андрей Батагов, по кличке Ботинок (если с балкона сбросить ботинок, то ему ничего не сделается).

Другой больной с седыми растрепанными волосами уверял, что он простой человек из народа, проник сюда, доподлинно зная, что тут скрывается от правосудия бывший сотрудник администрации области, который за взятки раздавал лицензии на добычу золота и нефти, а сейчас, с приходом нового губернатора, спрятался в психушку чужого города и будто бы ничего не помнит.

— Вон он! — показал человек из народа на тихого господина перед телевизором, с челкой, с губастой улыбкой вроде кривой краковской колбасы. — Его фамилия Ефимов. Вот смотрите, я сейчас громко скажу… — И седой надрывно крикнул. — Ефимов — вор и симулянт! Вор и симулянт!

И, несомненно, можно было видеть, как тихий человек у телевизора, дернувшись, словно проглотил колбасу своей улыбки, мучительно весь скривился, заерзал на стуле, что–то забормотал.

— Видели?! Всю область, все недра за бесценок отдали Березовскому и Рабиновичу.

Миня помнил, кто такой Березовский, но не помнил, кто такой или который именно Рабинович скупил у нас все недра.

— Вот вам еще Вася скажет.

К Мине приблизился «Вася», носатый, как грач, важный, как маршал, лысый человечек.

— Я тоже человек из народа, — зашептал он, оглядываясь. — Мы проверили у Ефимова квартиру… там, в областном городе. Нету долларов! А как проверили? Элементарно, Ватсон! Звоним в милицию: третий подъезд заминирован… ну, тут же всех из дома… а мы через чердак с фомкой — к Ефимову. Но, увы, нет ничего! Значит, в другом месте заныкал. Будем дожидаться, когда на волю пойдет. Артемовский рудник, гад, загнал за семнадцать миллионов рублей, а там концентрата на миллиард.

Люди из народа сверкали глазами и утирали щеки. Мимо тихо прошел Ленин, он передумал сегодня писать августовские тезисы. Андрей Батагов стоял у зарешеченного снаружи окна, дышал на стекло и рисовал слово «liberté».

— Ну, освоились? — негромко спросила девушка с японскими глазами. Ее звали Марина. Она внимательно следила, как работает новый санитар, как терпеливо выслушивает всех, как разнимает ссорящихся. У Мини лицо ласковое, слова тихие, но больные слушаются его больше, чем Вадима, огромного санитара, похожего на надутую куклу.

Через дня три Марина предложила:

— А не хотите жить в комнате, где мне сдают жилье? Здесь все же шумно. Вы же не отдыхаете.

Дело в том, что больные, полюбив Миню, стали вызывать его и среди ночи — то в шахматы поиграть, то в карты. И Лавриков не высыпался. А Марина ему понравилась. Лицо нежное, маленькое, волосы до плеч. Наверное, можно с ней стихи почитать или музыку послушать.

Марина провела его через улицу в деревянный дом, где жила: у нее отдельный вход с торца, свой ключ. Комната, предназначенная для Мини, рядом с ее комнатой, окна и у нее, и у него выходят на желтеющие березы, на пустырь.

В ее комнате по стенам везде наклеены портреты красивых женщин — здесь и Мадонна, и Алла Ларионова, и Марлен Дитрих, и Елизабет Тейлор… И ни одного мужского портрета. Почему? Весьма скоро эта странность получила объяснение.

Марина явилась к Мине ночью, когда он уже лежал в койке, а дверь замкнуть невозможно — нет никакого крючка.

— Можно? Простите? — И включив свет, села поодаль — в голубом халатике, — поджав голые красивые ножки, раскрыв на коленках книгу. — Вот послушайте. — И начала вслух читать «Песнь песней Соломона».

Когда–то Лавриков читал эту главу из Ветхого завета, помнил яркий слог, там очень много пышных метафор, иногда немного смешных. Опять же ноги женские, как колонны, и прочее. Но возвышенный язык ему всегда нравился.

Да лобзает он меня лобзанием уст своих!

Ибо ласки твои лучше вина…

Не смотрите на меня, что я смугла,

Ибо солнце опалило меня…

Сыновья матери моей разгневались на меня,

Поставили меня стеречь виноградник, —

Моего собственного виноградника я не стерегла…

Скажи мне, ты, которого любит душа моя:

Где пасешь ты, где отдыхаешь в полдень?..

Причем, не сразу понятно, кто где говорит, Соломон или красавица. Это великий диалог.

— Да, — сказал Миня. — Здорово. Я даже думаю, это говорит единый вселенский разум.

— А теперь, — медсестра его не слушала. Она выложила ему на ладонь три зелененьких шарика. И, немного смутясь, прошептала: — Это чтобы вы спокойно спали, таблетки… — И протянула маленькую бутылочку «Святого источника», которую принесла в кармане халата. — Запейте.

Завороженный ожиданием непонятно чего, Миня выпил, а Марина, выключив электричество, легкими шагами упорхнула…

И он проснулся среди ночи с невыносимым желанием женщины. Все тело пронизывали сладостные судороги. Как это гнусно! Он ложился и так, и этак… да что же это такое? Это действуют таблетки? Но зачем такие? Или она ошиблась?

На следующий вечер после работы Миня, осунувшийся, лежал в кровати, читая какую–то глупую книгу про разведчиков — нашел на полке. Не дай бог, опять придет Марина! И она снова пришла и снова была в голубеньком халатике, небрежно завязанном на поясок, смоляные волосы брошены на плечи, и нет в ее облике чего–либо опасного, от ведьмы или просто распущенной женщины. Она ему читала стихи Фета о любви:

— Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали

Лучи у наших ног. В гостиной без огней

Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,

Как и сердца у нас за песнею твоей.

Ты пела до зари, в слезах изнемогая… —

дочитала и снова насыпала в ладошку Мини таблеток.

— Что это? — спросил он, страшась предстоящей ночи. — Снотворное?

— Успокаивающее, — удивленно ответила она. — Выпейте.

И снова он выпил, и снова среди ночи был готов лезть на стены или отсечь к чертовой матери этот идиотский отросток, которому завидуют крохотные девочки, увидев сие у своих крохотных одногодков… Пошлость! Пошлость! Хватит! Она явная нимфоманка! Надо отвлечься! Он схватил со стола книгу по психиатрии Э. Русакова, давно хотел почитать. Не получается!..

На следующий, третий вечер, как в сказке, где всё до цифры три, она вновь явилась в темноте, как таинственная фея, села вовсе неподалеку и, уже не включая света, стала шепотом рассказывать про знаменитых и прелестных красавиц прошлого — про жену Пушкина Наталью и про Марию Кюри, про Жанну д’Арк и Гала у Сальвадора Дали, про Прекрасную Даму Блока и Лилю Брик… И снова дала таблеток и улетела…

И когда среди ночи он плакал, закусив подушку, дверь тихо отворилась, и Марина предстала перед ним, сбросив халатик, — еле различимая, но тускло светящаяся, нагая, как белая мраморная статуя…

И он бросился к ней, как никогда в жизни не бросался к женщине, метнулся, как некий порабощенный зверь, упал на пол, целовал ей руки и колени, и овладел ею на ветхом, скользящем по полу коврике, и потом они оказались на кровати его, и он терзал ее, и она, запрокинув голову, все время молчала, только смотрела странными узкими глазами ему в глаза…

И только под утро, уже в дверях, обернувшись, произнесла наставительно:

— Теперь ты понимаешь, как важна на свете женщина…

Что за этим стояло, какие перенесенные ею страдания, феминистка она, что ли, Миня, конечно, не знал, да и не желал бы теперь узнавать… Одно было понятно: он пал окончательно. Утонуть бы в пьянстве, да нужно работать… можно и в работе забыться… выносить судки из–под тяжелых больных, мыть коридор, сшивать порванные ремни…

Или бежать немедленно из этой психушки, пока странная красотка не свела и его с ума! Сладострастие и мерзость! Содом и Гоморра! Падать ниже некуда! Ниже — только геенна огненная! Он весь в смраде! Где, в какой реке теперь отмоется?!

Трясясь от пережитого, мокрый, ненавидя себя, на заре, еще в сумраке, чтобы узнать время, он протянул руку и включил старую «Спидолу», стоявшую на полу, и оттуда, из хаоса звуков, вдруг вырвался звонкий женский голос, говоривший на английском. Миня вскочил в постели и посерел лицом. Ему показалось — здесь, рядом, жена Таня! Нашла его…

Бежать!!! Решено!!! Но уйти из райцентра до всеобщего подъема, до завтрака, он не успел. Прошмыгнул в больницу — хотел в сумерках прихватить из кладовки какой–нибудь ватник, потому что простуда не отпускала его, кашель выдирал из легких болезненные и щекочущие клочья, — так можно и свалиться. А если он свалится, ему возле Марины — смерть…

Однако в столь ранний час везде горело электричество, весь персонал был на ногах, включая доселе улыбчивого, а сегодня вдруг насупленного, раздраженного главврача. Что–то случилось?

11

Татьяна не успевала управиться с домашними делами — подолгу задерживалась на работе. Иностранцы, как пчелы на мед, летят в Сибирь. А через день–два уже сентябрь, Валечке идти в школу, до сих пор не куплены новые учебники, фломастеры, ручки, красивые тетради (все же девочке надо красивые!), также были обещаны ей туфли на широких каблуках… всего на тысячи полторы забот. Да и у самой Татьяны забота: обломилась шпилька, попала в щель между плитами тротуара, все же асфальт более щадящ для обуви, а эта горбатая модная мозаика на городской земле с приходом заморозков станет истинным бедствием, покрывшись панцирями льда. В прошлом ноябре, помнится, дочка упала, расшибла колено…

Нету, нету времени! До сих пор не уплачена квартирная плата за июль, а банк «Факел», куда положено платить, работает только до шести вечера, почта же, куда несем деньги за телефон, в семь также закрывается. А тут еще у кошечки Люси нарастает и нарастает любовное недомогание — животное жалуется, кричит. То ли капать ей на нос контрацептивы, то ли везти в ветеринарную лечебницу делать операцию… Господи, а еще имеется, никуда не делся, дачный участок, который издали, из–за дымных труб города, словно вопит во все свои зеленые дудочки и жалобно моргает цветами. К счастью, недавно вновь сыпало дождем, не повянет, наверное, зелень, не согнется до земли. Смородину Татьяна успела собрать в одно из воскресений, почти полное ведро получилось. Но надо бы и стручковую фасоль не упустить, пока не ожестенела…

Автобус, как всегда, не доезжает до ворот дачного кооператива «Наука» с километр, и Татьяна сегодня замарала сапоги до колен, пока добралась по склизким переулочкам, заросшим бурьяном. Вот он, родной деревянный домик, неказистый, размером 2,5х 3,5 метра, с железной трубой и двумя флюгерами, его сложил когда–то из бруса Миня. Дверь не запирается, потому что воры уже не раз отдирали фомкой скобу вместе с замком, и теперь край двери измочален, словно его грыз некий зверь. Внутри крохотная печурка из кирпича, она на месте, топчан и стол целы, а вот стула нет — сожгли, только обугленная ножка осталась… Что же украли на этот раз бомжи? Исчез электросамовар, который, обернув в старые газеты, Татьяна затолкала недели две назад под топчан. Исчезли алюминиевые ложки и вилки, хотя были подвешены на ниточке над дверью и завешаны старым полотенцем. Воры поозирались — увидели. Никаких постелей тут, конечно, Лавриковы давно не держат — уносят в железный гараж.

Отперев гараж, Татьяна окинула взглядом его почти пустое пространство, где пара колес от «хонды» (ах да, машину недавно забрал сосед по участку Тундаков), да в дальнем углу старый трехколесный «ИЖ» — Миня не успел его красиво покрасить, чтобы дочь не стеснялась ездить… канистры, вилы, лопаты… И Татьяна заплакала. Нет, надо работать, работать.

Для начала, чтобы успокоиться, окунула глаза в свои цветы, высаженные справа и слева полукругом возле домика — малиновые астры и белые пионы, которые так любил Миня, похожие на маленькие тугие облака… а рыжие циннии, а синие флоксы, а оранжевые титонии и монарды… А уж бархатцы, бархатцы красно–золотистые, вот они, стоят как солдатики! Миня любил их носом потрогать.

Татьяна специально отпросилась у первого заместителя мэра, сказав, что трава забила весь огород. И в самом деле, сделай два шага — словно камыш над озером, стоит лебеда, лезет пырей, вымахал и уже пушится молочай. Натянув перчатки с красными резиновыми наконечниками, взяла маленькую лопаточку — размером с ладонь — и, согнувшись, вошла в зону травы. Господи! Почему сорняки такие мощные?! Да потому, конечно, что здесь, на холмах за городом, где выделили небогатым людям участки, у них, у сорняков, веками была родина. За две недели свободы прострочили Татьянины грядки так густо, что лука не видно, свекла попряталась… а уж фасоль и вовсе закрыта, как занавесом.

Вот молочай, казалось бы, хлипкий, отрывается легко, а корень остается, а потом на этом месте из земли выскакивает пучок юных молочаев. Миня как–то сказал, что молочко в этих растениях — тот же каучук, если бы научиться перерабатывать…

Татьяна работала в Мининых синих трико, к наступлению сумерек от усталости начала опускаться на колени, потом села, настелив газет на бревешко, которое воры не сумели спалить в костре возле домика.

Отвыкла от физической работы. Подняла взгляд — а вишня–то уже темно–красная, переспела, ее–то надо бы тоже снять. Доковыляла до куста, принялась сдергивать и есть… сладко–то как.

За спиной хмыкнули и зааплодировали. Татьяна резко обернулась. Кто это?!

— Извините, сударыня, шел мимо и восхищенно остановился! — Это еще один сосед по дачному кооперативу, полуспившийся актер из местного театра Соколовский, высокий, узкоплечий, с редкой рыжеватой бородой, в которую он все время усмехается короткими губками и этим раздражает Татьяну.

— Здрасьте, — Татьяна молча ждала, что последует далее. Уж не скажет ли, что и у него Миня деньги занимал?

Но Соколовский, человек все же умный, решил, видимо, сыграть в обратную игру. Выказать некое благородство.

Усмехаясь своей таинственной и все же подловатой улыбкой алкаша–попрошайки, он молча подошел ближе, сунул руку в один карман, в другой, что–то нащупал, поиграл там пальцами (уж не прикидывая ли, сколько дать?) и вынул розовую сотенную бумажку.

— Вот… прошу великодушно простить, — заговорил он, настойчиво заглядывая в глаза своими немигающими серыми, — задержался с отдачей… брал у Михаила… конечно, мог бы подождать… но поскольку занимал на месяц, то и отдаю не позже… — И он протянул деньги, и Татьяна, вспыхнув от недоверия (не обманывает ли актер?!), отступила на шаг. — Ну, чего вы, Татьяна Сергеевна?! Не с процентами же — между своими?!

— Да о чем вы?! — пробормотала Татьяна, и деньги пришлось взять. — Только мне он ничего не говорил…

— А зачем он будет говорить?! — рассмеялся актер, выкатывая темные обкуренные зубы. — Если бы это он занимал… да и в таком случае — зачем туманить столь прелестную головку?..

Татьяна неловко сунула деньги в карман куртки, все больше подозревая, что актер придумал свой долг с единственной целью предстать красиво перед ней. Наверное, теперь он чего–нибудь потребует: пойти в его недостроенный коттедж, поговорить по душам, вина выпить и пр. И Татьяна, торопя события, улыбнулась и как бы легкомысленно бросила:

— Вот и спасибо… как раз на такси… заработалась и подумала, как бы теперь быстрее домой добраться. Хотите вишни? — Кивнула на кусты и пошла складывать лопаты и перчатки в гараж.

Услышала шаги. Наверное, уж не набросится сзади.

— Я почитаю вам, Татьяна, — встав довольно близко, произнес актер, напрягая голос, как Каргаполов, делая его по тембру богаче, — монолог Гамлета. В переводе, естественно, Бориса Леонидыча.

Быть иль не быть, вот в чем вопрос.

Достойно ль

Души терпеть удары и щелчки

Обидчицы судьбы иль лучше встретить

С оружьем море бед и положить

Конец волненьям? Умереть. Забыться…

Татьяна, стараясь не суетиться, заперла гараж, затем повесила купленный еще Миней новый замочек на дверной косяк избушки — пусть издали кажется, что дверь заперта.

— Извините, — буркнула Татьяна.

— Понимаю, понимаю, — снисходительно пробормотал он. — Но каково, да?! Особенно про «униженья века, позор гоненья… надменность власть имущих…»

— Да, да. Спасибо, я поехала.

Покосилась — а он все стоит, корябая пальцем бородку, с понимающей улыбкой глядя в спину одинокой женщины. Наверное, решил, что первая попытка приручить прошла успешно. Ну, давай–давай. Прохладно улыбнувшись ему и тут же картинно погасив улыбку, Татьяна быстро зашагала (так и оставшись в трико) в сторону автобусной остановки.

Уже сгустились синие сумерки, но фонари здесь никогда не горят… Боже мой, дома ли дочь? И что делать с кошкой? И как быть с телефонными звонками? Если вправду Миня назанимал такие огромные суммы, как их вернуть?..

Дочь была дома. И не одна — со своей подружкой Леной. Они сидели рядком, включив магнитофон, но не музыку они слушали — заново и заново обсуждали свидание матери с Каргаполовым. Конечно же, Валя тогда немножко подсмотрела и подслушала.

И с тех пор ходила, как больная, вспоминая разговор взрослых, переживала так остро, как будто у нее, у Вали, вырвали сразу несколько зубов.

Неужто мать изменит папе? И соединит жизнь с этим толстоносым? А как же она, Валя? Она его никогда не назовет папой! Она верит: папа живой. Может быть, он в Чечне, а может, в Америке, но он даст о себе знать. Если бы был мертв, нашли бы труп. За истекшие недели, как доподлинно узнала Валя из газет, в области обнаружили сорок два трупа в земле и в бетоне, и все они идентифицированы, то есть абсолютно точно известно, кто это такие.

Значит, или папа далеко погиб, что почти исключено, или он жив. Но не может пока дать знать о себе. А этот тип с желтыми волосами ведет себя уверенно, как киноартист Харатьян. Считает, видимо, что неотразим. У него, видишь ли, белый плащ и белые ботинки с английскими флажочками, пришитыми сбоку. Явился в темных очках, хотел, видимо, разыграть маму, идиот.

Валентина не сразу рассказала подруге все детали. Но сегодня — с самого начала и до конца. Лена по обыкновению сунула жвачку в рот и принялась думать. И вдруг:

— Валька! — Оглянувшись, прошипела страшным шепотом. — Это был твой отец!!!

— Ну, скажешь тоже! Ха–ха! Что я, папу не узнаю! Он мимо прошел! Я же говорю — высокий!

— В шляпе все кажутся высокими.

— Да папа никогда не носит шляпы. И темные очки.

— Вот! Это специально, чтобы не узнали!

— Да брось ты! — уже сердилась Валя. — Что я, папин голос не узнаю?

— А вот мой узнаешь? — Лена исказила голос. — Только так, господа, только так!

— Ой, прямо наш завуч!.. Но папин–то голос… И вообще, они с мамой говорили, как старые знакомые. Он и папу знал. В женихи набивается. Мама отказала. Резко так.

— Ну, тогда другое дело. Другое дело. — Лена усиленно жевала, выдувая пузыри. — Хотя… Надо подумать. Я еще и не такие дела распутывала! Я на юридический пойду… А ты?

— Не знаю! — Валя, как мать, поднесла мизинцы к вискам. — У этого ботинки сорок четвертый размер… а у моего ножки маленькие…

Лена саркастически улыбнулась в ответ.

— И запах одежды…

— Человек три месяца в бегах… тут дымом будешь пахнуть!

— Как раз наоборот! Дорогими духами пахнет!

— Маскировка!.. А приходил денег взять из тайника… Ты же не видела их руки? Вот спроси у мамы, кто приходил… сразу запутается.

Валя не выдержала муки неведения.

— Мама!.. Мам!..

Из ванной, умываясь после работы на садовом участке, выглянула мать.

— Что, доченька? Звонят?

— Нет. Мам, я смотрю на днях на улице — от нас человек вышел… Кто это?

— Слава Каргаполов. Они с папой когда–то вместе учились. — И поправляя волосы, вдруг уставилась на дочь. — А как ты узнала, что от нас?

Лена с любопытством ждала, как в театре, как же выкрутится Валя.

— А я и не узнавала… Слышу — бормочет: эх, Татьяна Сергеевна, Татьяна Сергеевна… Мам, никаких новостей?

Мать нахмурилась, покачала головой. Лена дитячьим голоском заумоляла:

— Теть Таня, может, отпустите до одиннадцати? Посмотрим у нас киношку про бегемотов.

— Нет. Сидите здесь.

— Но я боюсь, мы вам помешаем.

— Чем это вы мне помешаете?

— Ну, когда человек придет. К вам же сейчас Юлиан придет.

Мать в ужасе посмотрела на нее.

— Какой такой Юлиан?!

— Так вам наша бабуля не звонила?! Она должна была позвонить! Ясновидец Юлиан. Вот глянет на фотокарточку и говорит, где нынче этот человек. Я бабке рассказываю, что дядю Миню никак не найдут, а бабка и говорит: я Юлиана приведу. Они тут рядом, возле церкви. Она же сама на костылях раньше ходила, вы же помните нашу бабку?.. с белыми кудрями… а сейчас спокойно без костылей! И это все Юлиан!

— Погоди тараторить. И вынь жвачку. Я вовсе не просила приводить ко мне всяких сумасшедших.

— Он никакой не сумасшедший. Только внешне. Борода, крест. А так он умный. Глаза, как у… Менделеева!

— Ну, хватит. Нам с Валей пора ложиться.

— Смотрите, тетя Тань… Человек, может, уж по лестнице поднимается… добро хотел сделать… А ведь в Библии как сказано? Как там у Матвея… «Возлюби ближнего твоего, как самого себя».

Мать, помолчав, негромко сказала:.

— Не сегодня. Завтра или послезавтра. Он один придет?

— Может, с моей бабкой.

— Лучше с вашей бабкой.

— Я скажу. Пойдем, Валька… предупредим, чтобы завтра.

И девочки убежали. Господи, только ясновидца не хватало!

12

— Выдать всем больным собственную одежду! — распорядился главврач Олег Анатольевич.

— Нас закрывают?!. — ахнул кто–то из опечаленных больных.

— Срочно послать в Кремль коллективную телеграмму! — предложил граждански активный Ленин.

— Да нет же… — ослепительно улыбнулся золотыми зубами главврач. — Нас пригласили…

— На танцы в школу?!. — обрадовался Батагов, прыгавший с крыши и оставшийся невредимым..

— Да нет, господа. Физиотерапия. — И главврач снова померк лицом. Он все же что–то скрывал.

Смущенных и радостных психов повели колонной по двое в город, на горбатую улицу им. Партизана Железняка. Там стоял грузовик, и с него раздавали метлы, ведра. Как выяснилось, сегодня ждут приезда губернатора, необходима срочная и тщательная чистка улиц. Тем более что губернатор прилетает будто бы не просто так, а чтобы снять с работы мэра.

Об этом всех известил Ефимов, бывший сотрудник бывшего губернатора.

— Новая метла, — говорил он, тряся губастой улыбкой, напоминающей краковскую колбасу. — И правильно! Заворовались они тут. Мэр второй себе коттедж строит… три магазина на жену переписал…

Рядом на тротуаре и проезжей части переминались студенты в синих китайских костюмах, зевали, шаркали метлами для виду и слушали.

Кто–то из прохожих остановился, опасливо зашептал:

— Потише. У нас тут как в старое время.

— Как это? — спросил Дмитрий Иванович, больной человек из народа. — До или после?

Местный человек пояснил:

— Я лично, товарищи, куда бы ни вошел, первым делом в любую розетку: «Да здравствует наш любимый мэр!» Он же из тени вышел… ему докладывают…

— Он раньше в областном городе работал, — охотно стал рассказывать далее Ефимов, — я его помню. Жулик! Сюда отъехал, как в ссылку, и, уж конечно, время зря не тратит. Не я, а он жулик! — возвысил голос Ефимов, оглядываясь на соседей по палате, «суровых людей из народа».

Услышав, как псих ругает местную власть, к нему быстро подступил молодцеватого вида парень в рабочей серой одежде и казенных ботинках (явно переодетый милиционер или оперативник из ФСБ) и, шепнув:

— Ты чего вякаешь? — грубо толкнул в грудь.

— А вы?! — завизжал Ефимов. — Свободу слова душить?

В ответ на это парень в рабочей одежде ткнул ему кулаком в шею и попал, видимо, в сонную артерию — Ефимов свалился, как куль, захрипел. Миня бросился к Ефимову, стал его тормошить, гладить горло, и человек пришел в себя.

— За что?.. — сипел он. — Больного…

Но ударивший его парень уже смылся. А стоявшая неподалеку старушка с сизыми глазами (о, эти бессмертные старушки России!) молвила:

— А ты, милый, потише. У нас и убить могут, ежли язык распустишь. Вот на днях Ирка из нашего барака вешает белье, говорит: вот бы сюда и этих на веревку… ворюги нами руководят… И вечером же под машиной оказалась.

— Ну, это, возможно, и случайно, — пытаясь быть объективным, но втянув голову в плечи, буркнул Ефимов. — Хотя… хотя…

— Да, да, — кивнул Ленин. — Я здесь вырос. У мэра такая разведка… все бывшие из органов… Антанте не снилось.

Толпа больных и медбратья — Миня и Вадим — стояли растерянно. Студенты по–прежнему ничего не делали, покуривали и хихикали. И вдруг подкатили на дымящем джипе телевизионщики с камерами, и народ сразу подтянулся: кому охота в эфире выглядеть лентяем? Ленин с метлой широко заулыбался в объектив.

Но что касается Мини Лаврикова (Тихонова), он испуганно отвернулся от камеры. Вдруг пленка в областной центр попадет и Татьяна увидит или знакомые какие! Однако журналисты — ушлый народ. Во–первых, кто–то им уже сказал, что Миня помог упавшему человеку, во–вторых, тот факт, что герой отворачивается от объектива, в то время когда вся страна желает быть запечатленной, все это заинтриговало журналиста с курносой мордой и косичкой на затылке:

— Можно задать вопросик? Как вы относитесь к нашему мэру?

— К мэлу?.. — картавя больше обычного, переспросил Миня, все отворачиваясь и отворачиваясь. К тому же он еще заметил — на него из–за плеча журналиста грозно воззрился тот самый парень, что ударил Ефимова.

— Да, к мэру, к мэру? Вы ведь смелый человек… не боитесь губернатора. К мэру родного города как относитесь?

И Миня, страшась непонятно чего, кивнул:

— Хорошо. — И закашлялся. Страшно закашлялся.

Но тележурналист не уходил, ждал, он приблизил объектив почти к самому лицу Лаврикова.

— Почему прячете лицо? — спросил вкрадчиво журналист. — У вас такое открытое русское лицо. И не кашляйте! Говорите! За что именно вы любите нашего мэра?

— Улицы чистые… — прошептал кто–то сбоку.

— Улицы чистые, — прохрипел Миня.

— Еще.

— Фонтан построил… — шепнули ему.

— Фонтан построил… — повторил Миня. И почему–то добавил (угодливо, угодливо!): — Как в Италии.

— Вот–вот–вот, — удовлетворенно закудахтал тележурналист и пошел снимать на пленку других зевак. Но вскоре, выяснив от молодцеватого парня в рабочей одежде, что тут большинство — психи из больницы, уехал.

Вспотев от гадкого чувства стыда, Миня долго стоял, уставясь в неровный изломанный асфальт, не имея никакого желания мести мусор. Но нужно, нужно, вон на него смотрит как–то странно, тускло Марина из больничного медперсонала, и Миня зашевелил руками. Вновь вспомнилась ужасная ночь. Бежать, бежать! До наступления ночи! Миня третий раз изменил своей Татьяне!

«Трижды петух не прокричит, как ты изменишь мне…» Чьи это слова? Откуда?

Да еще телевизионщику поддакнул… похвалил неведомого мэра, вора и жулика! Жить неохота после этого! Бежать отсюда, бежать!

Но бежать не удалось… Оказалось, что утром один из безумцев угадал — больницу закрывали. И Лавриков не мог вот так взять и бросить своих товарищей, это было бы не по–христиански…

13

Главврач перед ужином пригласил к себе в кабинет всех трех врачей–женщин, в том числе и Марину, и обоих санитаров, в том числе и Миню, и налил по полстакана коньяка.

— Коллеги! — сказал он. — Спасибо. Наши больные хорошо поработали. Но боюсь, это плохо. — Он сверкнул золотыми зубами. — Райотдел здравоохранения убедился, что наши пациенты все выздоровели, завтра с утра явится начальство. Не говорю, чтобы симулировали… как есть, так есть… Но могут случиться истерики… прошу быть рядом. Пейте!

Лавриков не особенно вник в слова врача, понял только одно: придется до утра побыть на месте. После ужина он сбегал в магазин, принес, спрятав за рубашкой, бутылку водки и, юркнув в свою комнату, придвинув к двери стол, чтобы никто не мог войти, стал пить мерзкий напиток…

Тоска по жене и дочери весь день душила Миню, как толстая змея, обвив ему шею… И сейчас он плакал. Как они там без него? Не выгнал ли золотоволосый адвокат из дому? Может быть, телеграмму дать: НЕ СМЕЙ ВЕРНУСЬ ДОЛГ ОТДАМ.

Но вернется ли Миня? И когда? И где деньги такие, наконец, заработает?

А что, если часа на два тайно пробраться в родной город, предварительно отпустив усы и напялив очки со стеклами, чтобы никто не признал? Милая Татьяна, как она там, гордая, замкнутая? А может, и улыбается на людях, хоть и кошки на сердце скребут? Она сильная… Но какой бы сильной ни была, если муж исчез…

Нет, нет, Миня не выдержит смотреть издалека, подбежит к ней, как лунатик по доске лунного света… Нет.

Видимо, долго теперь суждено Мине скитаться по лабиринтам…

Но не предал ли он, не вернувшись домой, а еще точнее — не продал ли он жену Каргаполову? Квартира заложена, золотоволосый Славик своего не упустит… будет торчать днем и ночью на пороге… А где Татьяне взять такие деньги? Может быть, в мэрии дадут кредит, что им стоит? Но и там постараются за оказанную помощь что–нибудь получить… хотя бы поунижать Татьяну… Конечно, она устоит, но если мужа не будет год–два–три…

«Лучше не думать. Я невезучий, я плохой человек. Она достойна более красивой судьбы».

Едва рассвело, Миня выскользнул из больницы и направился к местной церквушке, раскрашенной, как попугай, в синие и зеленые тона. Ее еще не открыли. Хотя с тыльной стороны мелькнул узкоплечий поп, с брюшком и красными, словно накрашенными губами. Но священник почему–то медлил. Миня подождал, махнул рукой, купил у сидевшей возле входа на скамейке бабули тридцать семь крохотных желтых свечек — по числу прожитых лет — и побрел на берег старицы.

Здесь, уйдя за могучие ветлы в камыш, в сырое затишье, он затеплил по очереди свечки и воткнул в илистые кочки, между корнями рогоза, и упал рядом на цветочный жухлый подол угора и заплакал.

«Прости меня, Создатель, Небесный глаз, Великая совесть вселенной, если ты есть… за то, что возжелал легких денег… а потом предал родных мне людей… прости за слабость мою, за блуд мой, за то, что не устоял перед мерзкими соблазнами плоти, за то, что пил ведьмино зелье и марал уста черными словами, за ложь и угодничество, которое допустил на днях… Хотел забыться, забыть себя вчерашнего… и это почти удалось… Но клянусь, Всевидящий и Всеведающий, клянусь на коленях впредь обходиться без тяжких грехов, которые ничто не может оправдать… Прости, Боже, если ты есть…»

Проходила мимо бабка с веслом и сетью на плече, что–то спросила — он не слышал. Пронеслись по небу со свистом гуси, ушли за урёму.

Ветер несся над водой, набегая на ветлы, выворачивая узкую листву, делая их серебряными и вдруг даже зеркальными, и Миня словно впервые замечал их над собой…

Боже, какая красота земная вокруг, а ты чем занимался этот месяц?!

Встал опустошенный, слабый. Но словно и впрямь кто–то грехи ему отпустил.

Медленно поднялся в городок на холмах, он брел к больнице, спотыкаясь на бугристом и лопавшемся асфальте райцентра — видимо, снизу пытались вылезти к свету и, задыхаясь, помирали росшие здесь когда–то прежде деревья…

Пришел в больницу, а там его уже ищут — сам главврач, Олег Анатольевич, спрашивал о нем. Он сегодня в дорогом костюме, с платочком в нагрудном кармашке, в очках с золотой оправой, с золотым же широким кольцом на правой руке, на безымянном (холостой) и черным агатом на левой. Рядом с ним высоченная дама в бифокальных очках, с седыми кудельками, увенчанными жалким полудетским бантиком, с записной книжкой в руке. Оба в белых сверкающих халатах.

Они пошли по палатам и долго ходили, взглядывали на потолок, на стены, потом закрылись в кабинете главврача. И вдруг стали приглашать туда больных в сопровождении санитаров Вадима и Мини.

И Миня, присутствуя при этих разговорах, услышал самые неожиданные вопросы главврача, как будто не он, главврач, еще месяц или полгода назад принимал этих подопечных на лечение, как будто все позабыл. И самое удивительное, он позволял и гостье задавать вопросы.

— Вы сюда попали по своей воле? — спрашивала женщина. Ну разве можно психу задавать такой вопрос? Она, наверное, представитель какой–нибудь очень либеральной партии. Эх, поговорить бы с ней tet–a–tet Лаврикову!

— Меня посадили соседи, — отвечал тихим голосом больной Кирьянов, коренастый, с плешью. Почему и кличка у него в больнице была Аэродром. — Потому что я знаю, они воры, украли три километра. Даже три с половиной.

— Как можно украсть три километра?.. — ласково удивлялась женщина под поощрительным взглядом толстого главврача. — Тем более — три с половиной.

— Да проводов же! — отвечал, гнусавя от раздражения, больной. — Алюминий — это металл, металл сдают в ларьки, куда принимают любой цветной металл. Я восстал против воров в нашем селе, и они объявили меня безумным.

— А, — улыбка у гостьи погасла. — Да вы совершенно нормальный человек. — Она поправилась. — Возможно, прежде вы нечетко объяснили, а сейчас вот мне все понятно. Спасибо. Если желаете, мы можем вас выписать.

— Конечно, желаю! — загорелся Кирьянов. — А то и жену мою с пути истинного свернут… все с подарками, гады… то косынку, то шоколадку несут… Ворье! Всю Россию разворовали!

— Да, да… — кивнул главврач. — Надо возвращаться домой и брать власть в свои руки. Следующий!

Следующим был солдатик Сытин, который в своей армейской форме и в больницу попал, рыжий, худой, как вытеребленный ветром колосок ржи.

— А вы за что были определены ко мне? — спросил с самой доброжелательной улыбкой Олег Анатольевич. — Ну, как бы заново осмыслив… расскажите о себе четко и просто.

— Четко и просто? — играл злыми скулами солдат. — Хотел убить… неверную жену… а они меня в дурдом. Я ее все равно прибью. Хоть просижу тут сто лет.

— Думаете так долго прожить? — еще шире, как кот, улыбнулся Олег Анатольевич.

— Да, — глядя мимо него, невозмутимо отвечал Алеша Сытин по кличке Ненасытин, он много ел, да не в коня корм. — Когда есть цель, человек живет сколько надо. — Он, ответивший так, вряд ли читал мемуары о Гёте, где великий немецкий поэт любил повторять приблизительно эти же слова. Миня помнил их со школы.

— Но вы же не убьете ее прямо с порога… может быть, о чем–то спросите? — задала вопрос, переглянувшись с главврачом, гостья в двойных очках.

— Конечно, — солдатик понял намек. — Что я, Отелло? Пусть расскажет. Пусть. От кого сын. Если сама не разрешала никакие контакты перед отъездом… болела, видите ли, гриппом. Что мне грипп? Я в ледяной воде купаюсь, и мне ничего!

— Что ж, — удовлетворенно вздохнул главврач, ставя крестик в списке. — Речи ваши вполне разумны. Думаю, мы можем вас отпустить домой. Если, конечно, вы туда хотите…

— Остальные и вовсе здоровые, — широко улыбнулся всеми золотыми зубами Олег Анатольевич. — Дело в том, господа, что нашу больницу закрывают в связи с выздоровлением основной части пребывавших у нас. А вот обычную больницу снова расширили. Троих лежачих переводят в отдельную палату в той половине здания, здесь начинают ремонт. Так что всех вас развезут по домам. Санитарам, которые помогут сделать это, мы заплатим. Эти сутки закроем вам, как… неделю работы.

«Щедро!» — подмигнул Лаврикову санитар Вадим, который скучал у порога и перебирал ключи в руке. А Сытин, бывший солдат, вскинулся, затрепетал, схватил Лаврикова за руку:

— Сопроводишь меня, ладно? Миня, я тебя полюбил, не бросай!.

— И меня!.. — заговорили сумасшедшие. — Ты, ты нас повезешь домой! Только тебе доверяем!

Главврач быстро навел порядок.

— Мы вас разделим на две группы — по месту жительства. На запад повезет Вадим Алтынцев, а на восток — Михаил Тихонов. Кто возражает?

Никто не возражал. Миня доверчиво улыбнулся главврачу.

— Спасибо, что доверяете. Вы мне очень понравились.

— Вы мне тоже!.. — замурлыкал и откинулся на спинку стула счастливый от прощального общения главврач. — Жаль, поздно ко мне попали… Не хватает, знаете ли, интеллигентов. Стали хитрее, молчат. О стихах, о музыке поговорить.

— Может, он еще вернется, — послышался негромкий женский голос. Лавриков вздрогнул и обернулся. И густо покраснел — в дверях стояла Марина. — Он хороший.

Олег Анатольевич поплескал ей ресницами, как маленькой, и рассмеялся:

— Ах, Мариночка, ваша рекомендация превыше указов президента. Если вернется, конечно, возьму. Но куда, куда вернется?.. Ах, не будем опережать события.

— Но у меня маленькая просьба, — жалобно сказал синеглазый Миня. — Можно? Мне надо в совхоз заехать — «Памяти двадцатого партсъезда». Это как раз на восток.

— Зачем? — удивился главврач. — Оттуда у нас никого нет.

— Надо.

name=t15>

14

В дверь позвонили.

— Не заперто, — отозвалась Татьяна Сергеевна. Кажется, пришли эти самозваные спасители.

— Доброго здоровьица… — послышался из–за порога сладкий голосок Марфы, Ленкиной бабки, и за ней — топ–топ, ширк–шир — появился огромный, бородатый, в толстовке, с палкой, с крестом на груди, нечесаный, страшный Юлиан.

— За что я люблю простых людей, — заговорил, не здороваясь, рокочущим голосом старец, — у них одна дверь. Стало быть, и душа открыта. Но бояться вам нечего… Вас защитит Господь Бог и его сын на земле — Юлиан! — И старик перекрестил воздух вокруг себя.

— Истинно так, святой старец! — поддакнула старуха.

— В небе над церковью нашей на Рождество знамение было… явился луч оранжевый… и по всем иконам святых прошел… и ударился в стену каменную, и золотые буковки загорелись: Юлиан. Об чем надпись имеется в святцах церковных, и архиерей Георгий собственноручно ея закрепил. Истинно говорю, ведет меня по земле Провидение… сею добро… и страждущим помогаю… Да святится имя Господа нашего!.. Все от него, все от него!.. (И неожиданно, таким жутком воем.) Ты ли, несчастная, та русская женщина, у коей пропал муж?

И указал перстом на хозяйку квартиры. Та от неожиданности попятилась.

— Она, она, старец! Она, Юлиан! — отозвалась старуха Марфа.

— Здравствуйте, — все же сочла нужным поздороваться Татьяна Сергеевна.

— Почему я люблю русских людей?.. — продолжал старик. — За их смирение и свет в очах… за многотерпение, за щедрость… Согласна ли ты, раба Божия, перейти в общину нашу, на путь любви?.. Истинно говорю, у нас люди всех вер и исповеданий…Ибо, как сказано в послании Павла к коринфянам: «Он дал нам способность быть служителями Нового завета, не буквы, но духа! Потому что буква убивает, а дух животворит!»

Наступила тишина. Татьяна Сергеевна пожала плечами. Что ответить?.. Старуха что–то шипит — не разобрать — наверное, советует немедленно согласиться.

— Или ты неверующая, дочь моя? — грозно удивился Юлиан. — И тебе еще только предстоит долгий путь познания? Н-ну, хорошо. — Засопел и, поворотясь, обратился к старухе. — Говори.

И старуха заговорила:

— Татьяна Сергеевна, радость наша… вы должны али взнос какой дать… рублями, золотом, как вам душа подскажет… али в услужение на ночь прийти… при церкви домик есть, где святой Юлиан и живет… штыба свечи возжечь, ноги обмыть Сыну Божьему…

— Золота?.. — Мать еле справилась с голосом. — Да никакого золота у нас нет… и денег… А в услужение… как же это?.. Я в трауре…

— А он простит тебе траур! Он даже может, ежели мертв твой муж, на эту ночь воскресить его… И показать издали, смиренной тебе и ласковой, где он и что с им….

— А если жив?.. — пролепетала Татьяна Сергеевна. Ее пугали эти речи.

— А если и жив, неужто грех побыть возле святого?..

Юлиан тяжелыми шагами подошел ближе. От него несло кислым жаром, как от кадушки с тестом.

— Сейчас вот я в окно смотрел. За что люблю русские наши селения… здесь звезды рядом… Россией, именно Россией искупит земля–планета грехи свои! — И возвысил свой страшный голос. — Но и покар–рает Господь тех, кто не верил нам, его смиренным слугам… кто пребывал во смраде самолюбования… невежества и тьмы….

Татьяна Сергеевна приложила мизинцы к вискам — от громких слов старика заболела голова.

— Извините… Все так неожиданно… Я… я не готова сегодня… Мне…

— Надо подумать, подумать! — подхватил Юлиан. — Чем и отличаемся от бессмысленных козлищ… Господь Бог для чего нам разум дал? Наказал любить, любить друг друга! Наша община, матушка, это община любви и доверия… и об никаком насилии речи быть не может… Подумай, подумай, дочь моя! Идем, Марфа… как твои ножки, не болят? А то опять вылечу!

— Ах, святой старец! — запела старуха. — Даже захотела бы, чтобы маненько болели…

— Еще будут болеть, какие твои годы!.. Многим, многим я помог… И помогу, помогу! Только сердца свои на затвор не запирайте! Истинно говорю, Божественный луч бродит средь вас!.. До завтра, дщерь моя… до завтра… в это же время…

Лаврикова растерянно, уже почти смеясь над собой (не верит же она всем этим прорицателям!), все–таки спросила:

— А сейчас… намекнуть не можете — жив мой Миня?

— Молитесь! — грянуло от порога. — Только смирение и любовь к пастырям откроет вам глаза ваши!.. На сегодняшний час — жив. Но где — не вижу в потемках… нужны свечи… нужно твое собственное желание увидеть… ибо ты сама для себя не решила, что тебе лучше: когда он живой, да в земле заморской, али мертвый, да без креста схороненный в тайге угрюмой… Истинно говорю — готовься!

И зашаркал старец на выход, и дробно застучала ботиночками своими следом Марфа. Татьяна Сергеевна закрыла за ними дверь.

— Какая ерунда!.. — И принялась ходить по комнате. — Но кто знает?!. Кто знает?!.

Машинально сняла с полки книгу, начала листать.

— Ни записки не оставил… видно, не предчувствовал… милый мой!

Вбежала дочь с подругой:

— Мам, ну как?! Мы на улице стояли, мы не подслушивали!

— Теть Тань, что–нибудь сказал?

Лаврикова отбросила книгу, обняла дочь.

— Никуда не уходи.

— Мама, мы послушаем музыку? Включи папин проигрыватель.

— Удивляюсь, как до сих пор не отобрали.

— Какое имеют право?

— Из богатств миллионера Лаврикова. — И мать ушла в спальню, полилась божественная мелодия Вивальди — из «Concerto Grosso».

— Судя по физиономии Иоанна, он обиделся… — прошептала Лена.

— Наверно, заставлял крест целовать. А на нем микробы, хоть и серебро.

— А может, и мельхиор. — Лена достала жвачку и принялась усиленно жевать. — Что же делать? Надо самим искать. А для этого нужны деньги. Может, правда, у вас в книгах?.. — Она сняла томик Есенина. — Он Есенина любил? — Полистала. — Нету. — Сняла еще какую–то. — Фантастику любил? Нету…

— Да перестань!

— Напрасно! Уйдет завтра на работу — проверь. Хочешь, я помогу, полистаю?

— Да нет тут никаких денег! — обиделась Валя. — Я же много читаю.

— Я тоже много читаю. А если нет денег, я тебе скажу: у твой матери два пути. Или замуж ей надо. Или к Юлиану на поклон. В современной России молодой женщине больше никак не выжить. Валя, поверь мне!

Валя отрицательно покачала головой. И приложила, как мать, мизинцы к вискам.

— А если она не может, если такая у нее Сорбонна — выручать нам с тобой… и дорога — в Москву! Ты в гостиницу не хочешь… конечно, можно заразиться, а лекарства сейчас дорогие… если что, все деньги и уйдут… Но надо же достать на билеты! — И она вдруг выпучила глаза. — А ты у этого хахаля и займи!

— У Вячеслава Михайловича?! Никогда!

— Почему? Он твоему папе дал? Дал. А если тебе откажет — значит, не хочет, чтобы мы его нашли. Если уверен, что дяди Мини на свете нет, даст. Вот проверь! У меня логика безошибочная!

— Я боюсь…

— Боишься, что даст? Или что не даст? Но надо же что–то делать! — И Лена зашептала в самое ухо подруге. — Если дядю Миню охомутали московские бабочки, увидит тебя — вернется. Спасай семью, Валька! Семья — это святое…

— А как? Я не знаю, когда он теперь придет.

— Придет, никуда не денется. Может, даже завтра. С тебя «Орбит» с яблоками. Бай!.. — Поцеловала Валю, размашисто пошла к двери, вернулась. — Старею, забыла… — Достала из кармана листок бумаги и подала Вале.

— Что это?! — испуганно спросила Валя.

— Под вашей дверью лежало.

Валя увидела крупные карандашные каракули: «ПОДЕЛИТИСЬ МИЛИОНАМИ, НЕ ТО ХУДО БУДИТ!» Кто написал?!

— Какие несправедливые люди! Ведь не знают ничего!..

Лена деловито достала зажигалку, чикнула и сожгла записку.

— До завтра? — и громко. — Теть Тань, я домой…

Входная дверь захлопнулась. Приглушив музыку, из спальни вышла сумрачная Татьяна Сергеевна, и Валя бросилась на шею матери.

— Ну, что ты, что ты… — обняла ее мать. — Завтра, будем надеяться, дождемся каких–нибудь новостей… Мне сон снился… Так дальше нельзя! Что–то надо решать.

15

Главврач выделил для семи больных во главе с Миней микроавтобус «Соболь», другой группе больных с Вадимом — «уазик». И психбольница перестала существовать — может быть, навсегда.

— В демократической России в третьей фазе ее развития уже не может быть сумасшедших, — так сказал, хохоча, Олег Анатольевич, — потому что все синдромы размазаны строфатином и гормональными препаратами.

Марина, прощаясь, смотрела на Миню в его сиротской одежде, смотрела туманными глазами красавицы из сказки, зажав под мышкой толстенный том Библии, и ни слова не сказала. Только бросила ему на руки свежий белый халат — надень. Конечно, выйдет замуж за главврача… это хорошо… они как раз подойдут друг другу… Забыть, забыть!

Ныряя в лога и выскакивая на холмы, «Соболь» к середине ненастного дня, поплутав в облетающих березняках с оврагами, проскочил в то самое село, где Лавриков жил у Люси. Избу ее Миня нашел сразу, но на дверях сеней висел плоский амбарный замок. Искать женщину с лисьими глазами времени не было, солдат вилкой карманного ножа легко отпер его. Пробежав к окну, Миня вытряхнул все три горшка с цветами на подоконник, руками разобрал землю, но пуговки нигде не нашел. А зачем она ему? Вдруг до него дошло — это болезнь была, не нужна ему пуговка. И радостно стало Мине. И махнул он рукой:

— Поехали.

Но, когда уже поскакали по полям, подумал: «А лучше бы все–таки найти мне ее, красную, забрать с собой. Вдруг кто другой приберет».

Оставалось прислушаться к самому себе — где он сейчас? Вроде бы до сих пор в земле сырой. Лишь бы не попасть в руки плохого человека. Миня улыбнулся подпрыгивавшим в салоне, побледневшим от волнения спутникам.

— Ну, братья, кто где живет? Говорите, как лучше, чтобы по пути.

И начал развозить Миня Лавриков своих нынешних братьев по их семьям. Зябкий осенний ветер гнал тучи в небесах и тучи темной листвы по земле. Близилась зима.

Первым завезли в село Ножницы того самого Кирьянова, который рассказывал, как его односельчане украли три с половиной километра проводов. Повинуясь его торопливым объяснениям и тычущему в стекло пальцу, подкатили к весьма исправному дому, постучали в калитку, и выступила на улицу жена, дородная краснощекая женщина в кожаной куртке. Увидев бедолагу, отступила, замотала головой, не хотела пускать домой, но Миня в белом халате поманил ее пальцем, пододвинулся к ней близко и ласково молвил:

— Библию читала? Господь за сирыми и слабыми смотрит в бинокль. Хочешь окаменеть до колен?

И оторопевшая жена впустила своего мужа в избу.

— И смотри у меня! Приеду в любой час ночи — проверю.

«Ой, не стал ли я слишком строгим? — попытался одернуть себя Миня. — Но я же во имя семьи, во имя любви. Она, может, оступилась, и тут надо помочь авторитетом медицины».

В другом селе другая супруга с топором встретила на крыльце своего муженька. Стояла, выпятив беременный живот, высокая, как Петр Первый, с усиками, глаза как огонь. В хате были слышны мужские пьяные голоса. Миня бесстрашно подошел под топор и сказал так:

— Если не примете Васю, всех шестерых введу к вам и жить будут. Есть такое постановление Президента — сумасшедших от этой жизни приравнять к героям Чечни. А этих… гостей твоих… сейчас же увезу туда, откуда привез здорового твоего мужа. Поняла? Иди, скажи.

И женщина, горестно усмехнувшись, метнула топор в угол сеней и отвернулась. И рукой вперед показала. Мол, черт с вами, проходите.

И снова скакали на колесах, уже в сумерках, через темный бор, через раменье, когда третий больной вдруг расхотел являться домой. Он заплакал:

— Как я без вас буду, милые мои?..

Последним по договоренности, уже среди ночи, сквозь брех собак и пиликание гармоник, Миня доставил в родное село солдатика Сытина. В окне его дома мерцало синее марево — наверное, жена смотрела телевизор. И не поздно ли — половина первого? А как же маленький сыночек?

— А может, и мой сын, — вдруг заробел в темноте, стоя возле калитки и трясясь, как от лихорадки, Алеша Сытин. — После помолвки–то пили… конечно, быть не может, чтобы я ее не заломал… хоть и пишут, пьяному нельзя…

— Ты ее любишь? — спросил Миня.

— Да я удавить ее готов, если… люблю, конечно! Слушай, Миня, ты хороший человек. Проверь ее… ну, пойди, постучись… Мол, Алешка погиб… под поезд попал… как себя поведет? А если только рассмеется, останься у нее, напои и мне крикни… и я появлюсь. Я ее укатаю, как чечен наших баб — до крови!..

Миня обнял парня.

— Не надо так, Алеша. Она, верно, ждет тебя. Иди. Это я тут постою и подожду. За полчаса не выйдешь — поеду… — Куда он сам поедет, Миня еще не решил. Но главное, жизнь рыжего солдатика устроить.

Говорили негромко, но, видимо, разговор их все же был услышан в доме, да и гул микроавтобуса не мог быть незамеченным, хотя остановили его в сотне шагов. Во дворе замелькали тени, калитка отворилась, и перед приехавшими предстал огромного роста мужик в белой майке и трико.

— Кого надо?

— А ты чего тут делаешь? — страшно зазвенел голосишком своим солдатик и метнулся на мужика в майке. Тот лишь подставил кулак и вздернул Алешу Сытина — и отлетел Алеша Сытин шагов на шесть.

Миня не мог не помочь другу, Миня замигал глазами, открыл рот, хотел объяснить, что нельзя так, Алеша — законный муж Насти… Но ничего не успел Миня Лавриков — оглушительный удар низверг его на землю, и в дополнение к этому тяжелые ботинки вонзились в его худое тело.

— Еще чего надо? — рыкнул мужик в майке.

Алеша Сытин возился на земле, хватая воздух ртом, и лишь всхлипывание и скуление были ответом новому хозяину дома. Миня с земли укоризненно сказал:

— Это безнравственно… он воевал за то, чтобы она… — И ботинок влетел ему в губы и зубы. И захрипев, Миня потерял сознание.

Его привел в себя водитель «Соболька», молчаливый Петр. Алешу он уже оттащил на сиденье.

— Куда поедем? — спросил он. — Мне же домой тоже надо.

«Мог бы и помочь… — подумал Миня. — Не может быть, чтобы не разглядел, что у ворот драка». Но ничего не сказал. У каждого свой кодекс чести.

Уже светало, когда они выехали на большак. Справа от дороги чернел завалившийся в канаву комбайн. Слева мерцали огни деревушки, перед которой в поле стояли закрытые ворота.

— Стоп, — прохрипел солдат Сытин. — Здесь дед мой живет. Хочешь — к нему? Отогреемся, отоспимся, а потом пойдем то мурло в майке убивать?

— Нет уж, я в совхоз «Двадцатого партсъезда», — ответил смущенно Миня. И пробормотал: — Мне отработать надо… мне поверили… — Да и пуговку бы найти, молвил он про себя.

Алеша вдруг обнял его.

— А то бы баню спроворили… поспали, как в армии… ну их на хер, баб… Минь!

Миня почувствовал, что краснеет. Совсем с ума сходит пацан.

— Не унижай себя… — сказал Миня. — И меня не унижай. Мы настоящие мужики. Найдешь ты такую красавицу — все тут локти будут кусать!

Алеша Сытин зажмурился, скрипнул зубами.

— Слушай, а если снова наших объехать… вряд ли их домашние долго выдержат… найдем брошенное село в тайге, жить станем… а девки сами к нам прибегут. А?

«Это можно», — вдруг подумал Миня.

— Давай начнем с последнего… как его?.. Который домой–то не хотел?

Алеша рассмеялся.

— Циолковский его кликуха. В свернутую тетрадку любит смотреть и рассказывает, какие где цивилизации чё делают. — И звонко закричал на водителя Петра. — Разворачивайся в Кауровку.

Шофер заныл, лицо у него было, как у ефрейтора, солидное, а голос жидкий.

— Мне ж тоже домой надо…

— Я тебе заплачу, — процедил Алеша Сытин, заталкивая Миню в салон «Соболька», а сам забираясь в кабину, справа от Петра. — Вперед, Чечня!

Они долго плутали по стране оврагов и гатей и наконец вынырнули в знакомом сельце. Вот изба, возле которой они ссадили Циолковского, очкастого тихого паренька.

Алеша выскочил из кабины и завопил:

— Коля!.. Поехали с нами!

Во дворе залаял пес, в темном окне загорелся свет, минуту спустя в белых подштанниках явился Циолковский. Он сверкал очками, на плечи криво был наброшен тулупчик.

— Что–нибудь случилось? — со страхом спросил он.

Из калитки тихо вышла женщина, видимо, его жена. Алеша, повизгивая, торопясь, поведал соседу по палате потрясающую идею насчет того, чтобы всем психам выбрать пустую деревню, организовать колхоз или фирму. Циолковский обернулся к жене.

— А кто будет председателем? — вдруг спросила женщина. — Коля очень нежный… обидеть могут… под монастырь подвести…

— Председателем будет Ленин, — весело отвечал Алеша. — Он умирает без власти.

Циолковский вдруг заволновался, снял и надел очки.

— Нет, под Ленина я не пойду… — сказал он. — А если Кирьянов, который из–за проводов лечился… у него носки пахнут.

«Все–таки больной», — с горечью отметил Миня. И шлепнул Алешу по плечу.

— Ладно, брат! Едем! Идея еще не овладела массами. Может быть, через год–два?..

Уже на рассвете снова подъехали к деревне с воротами, Миня и Алеша обнялись. Когда Алеша скрылся в белом тумане среди белых берез, Миня повернулся к Петру, чтобы попросить довезти теперь и его, в совхоз имени ХХ партсъезда, но Петр, зевая, сердито помотал головой:

— Не, не! Я и так бензину сколько сжег… — и пришлось распрощаться с уютным «Собольком».

Конечно, можно было на нем вернуться в райцентр, получить деньги за работу, но как оттуда сюда доберешься — никакие автобусы не ходят.

И Миня побрел пешком через поля и перелески на юг. Уже рассветало, когда шел он, шел и вдруг увидел в еще не убранном ржаном поле три сосны. Миня словно на острую жердь наткнулся и заплакал. Эти сосны точно такие, какими нарисовал их, кажется, Шишкин на знаменитой своей картине, и эта картина в прежние годы открывала учебник «Родной речи». Миня свернул к ближней сосне, погладил ее влажную многослойную кору — из плиточек, будто трансформаторный сердечник… как сладко, как сильно смолой пахнет! Ах, вот почему — рана с той стороны… проезжал трактор да и двинул гусеницей по колену, рыжее мясо вывернул, и дерево прозрачной пленкой защитилось.

Миня отломил кусочек серы и — за щеку. Прощай, сосна. Ничего, ничего, выстоим!

Побрел далее на юг — и откуда–то издалека донеслись хрустальные звуки танца «Брызги шампанского»… Какая радость! Наверное, здесь где–то живут хорошие люди..

И вот среди рыжего разнотравья он увидел стадо белых овец и трех чернявых парней — они, лежа, ели. Только улыбнулся и хотел спросить дорогу к ближайшему селению, как один из них вскочил и заорал:

— Смотрите, это он вчера тут кантовался, это он украл барашка!.. — и пастухи все втроем окружили Миню и набросились на него.

— Вы что?.. Братцы… за что?..

Когда очнулся среди мятой полыни и чабреца, болело в груди и перед глазами плыли белые облачка или овцы. Кажется, ребро слева как–то странно ходит в боку…

Еще обнаружил, что подаренного больницей белого халата нет, в карманах штанов пусто, кепка исчезла, ботинки, слава богу, не сдернули — это военные высокие ботинки, там все тесемки в узлах, подарок Алеши Сытина. Но хоть и в обуви, на земле в осенней мокрети он продрог. Долго провалялся — уже темнеет.

«Ну за что, за что?! Даже не пригляделись… и уже рады побить чужого человека».

И Миня, вспомнив, что еще совсем недавно его ограбили в городе, и он по воле бандитов, охотников до чужих денег, лишился семьи, жены и дочери, а тут вот и вовсе без вины виноват, обиделся на все человечество. Нет, его не исправить… И Миня тоже теперь станет злым. Да!

И, хромая, он поплелся в сторону вкусных печных дымов и коровьего мычания, овечьего блеяния и вдруг увидел — на обочине дороги валяется мотоцикл, а в метре от него человек с изодранным до крови лицом, в черной кожаной куртке, в кирзовых сапогах. Что–то бормочет. Наверное, пьяный.

«Ну вас всех к черту, гады!» Миня зашагал прочь своей дорогой, к незнакомому селу. Но уже возле крайних изб остановился. Ему стало стыдно и страшно. «А если тот мужичок не пьяный… да и пьяный, а помрет… кровью истечет… А не помрет, еще на меня и покажет, что я его сшиб или как–нибудь иначе поспособствовал аварии?» Нет, не получалось навсегда обидеться на людей. Миня сплюнул и поспешил назад, в темное уже поле, к слетевшему с грунтовой дороги мотоциклу.

Но не было уже возле дороги ни мотоцикла, ни того мужичка. Наверное, сам поднялся и уехал, а может быть, машина какая–нибудь подобрала. Ну и ладно. Лишь бы живого…

Сердясь на себя и гладя рукою под рубашкой стонущее ребро, трясясь от озноба (неужто простудился?), Миня забрел наконец в незнакомую деревушку… В какую же избу ему тут сунуться? Да и кто с ним в таком виде будет говорить?

Проходила мимо бабка с веслом и сетью на плече, Миня обратился к ней:

— Хозяюшка!.. — Но она не расслышала или не захотела расслышать.

На улицу вышла девочка в кофте и в платьишке, в резиновых сапожках.

— Девушка, — хрипло воззвал Миня. — Вы не бойтесь, только скажите: где бы мне плистанище найти?..

Ничего не ответив, как глухая, она быстренько перебежала дорогу и скрылась за калиткой.

Миня подождал, ничего не дождался и стукнулся в соседнюю. Вышла старушка.

— Чего тебе, гражданин?

«Раньше таких, как я, называли касатик».

— Не знаете ли? — Миня старательно улыбался. — Где бы можно поработать… пожить?.. — И добавил, чтобы старуху не пугал его вид. — Знаете ли, я оглаблен, какие–то парни в поле… конечно, вид ужасный… но я отмоюсь… А если нужна рекомендация, можете позвонить дилектору совхоза имени XX партсъезда Галине Ивановне.

Старушка задумалась. Очевидно, про боевую Галину Ивановну и в этом селе знали.

— У меня, паря, ни коровы, ни гусей. А вот у нас тут Муса живет, черный такой… у его целое стадо… попросись. Вдруг возьмет. — И показала за околицу.

В той стороне Миня еще не был. Миновал колодец на улице с воротом и крышей, миновал кривые избенки с заколоченными крест–накрест окнами и оказался перед высоченным кирпичным забором, за которым меж мерцающих в осенней полутьме берез высился коттедж. Миня подошел к воротам — ворота железные, справа на квадратном столбе жестянка, можно различить: «Улица Солнечная, дом1-а», ниже — кнопка звонка и переговорное устройство.

Нажал кнопку — услышал гортанный, явно не русский голос:

— Кого надо?

— Меня рекомендовали к вам, господин Муса, на работу. Я вольнонаемный человек. До вчерашнего дня работал санитаром в психбольнице, в райцентре.

— В психушка? О, наверное, сильный щеловик. Иды, зови, — сказал далекий голос кому–то, и через минуты две ворота открылись, и Миня ступил на территорию с клумбами и двумя фонтанами, замотанными к зиме в пленку.

Муса, в длинном полосатом халате, похожий на президента Ирака Саддама Хусейна, сморщась, долго разглядывал гостя в холле своего дворца.

— Ти, я думал, богатир.

— Я не слабый, — отвечал Миня, еле стоя на ногах.

— Какое образование?

— Высшее, — с гордостью ответил Лавриков.

— Вай, плохо.

— Почему?

— Много думат будишь. Лучше не думат. Работат будишь, кушать будишь, спать будишь, защем думат? Хорош?

И стал Миня пастухом. Толстый, обритый наголо слуга с золотыми зубами, в китайском синем спортивном костюме вяло махнул рукой и повел Миню во двор. Его определили в свободную стайку в конце большой просторной конюшни, где стояли две лошади и жеребенок, сунув морды в холщовые торбы. Миня хотел, как в детстве, погладить ласково жеребеночка, но мать–кобыла двинула его — правда, не больно — копытом по голени.

— Извини, мамочка… — пробормотал Миня и лег в углу на соломе, завернувшись в попону и какие–то иностранные мешки с печатями. Не сразу угрелся, но уснул наконец. Все боялся проспать утро — разодрал глаза. — еще сумерки плыли, туман подступал от болота. Но где–то далеко уже играли по радио гимн.

Выйдя из конюшни к длинному столу с навесом к хлебу и чаю, Миня вдруг понял: а взяли–то его в то же самое хозяйство, пастухи которого избили его вчера. Чернявые молодцы, увидев чужака–конкурента, так и застыли с открытыми ртами. Миня не стал упрекать их, подумал: «Притремся». Но, когда получив кнут и ватную фуфайку, он погнал коров — и буренки остановились перед мостиком попить, поглазеть в речку волшебными большими глазами и сам Миня заглянул в воду — а там два облачка белые справа и слева от его головы, как ангелы… нет–нет, милые, еще рано мне к вам!.. так вот, Миня вдруг услышал сзади негромкий говор и торопливые шаги. Эти трое, оставив своих овец, бежали к нему.

— Это же я, — хотел остановить их Миня. Но они, почему–то оглядываясь, набросились на него, повалили, стали пинать, а потом столкнули в болотистую ледяную воду. Миня лишь одному из них успел расквасить нос… рук не хватило…

Давно Миня так не купался. Вот уж крещение за крещением, вот уж смывание грехов! С трудом доработав день, ушел, не ужиная, в конюшню и лег, накрывшись чем попало.

— Что такое? — в стайку заглянул толстый слуга. — Почему не доишь коров?

Но, приглядевшись, понял: парень доходит. Миню колотило, он был мокрый.

Слуга сходил к хозяину, Муса соизволил сам явиться. Стоя брезгливо в метре, посветил фонариком. Разумеется, если не он, то его слуга заметил и хозяину доложил, что один из пастухов–таджиков ходит с окровавленным носом. Наверное, Муса понял, что между ними и новичком была драка, но Миня по–прежнему не жаловался ни на кого и на что, и богач, видимо, зауважал пришельца.

Он что–то приказал слуге, тот через час пришел к Мине и, поманив пальцем, повел его в подвал коттеджа, где располагалась, как сразу догадался Миня по слоям горячего воздуха, сауна.

— Давай, — сказал слуга, и Миня вымылся почти что в кипятке. Но даже горячая вода ему казалась холодноватой. Он уже плохо что–либо соображал, когда ему дали чужую сухую одежду и постелили спать в угловой комнатке на первом этаже дома, где мешки с сахаром, урюк, веники и прочая хозяйственная мелочь.

— Спасибо… — Миня совсем потерял голос.

Когда он поднялся на следующее утро, его трясло, как плохо привинченную гайку в трансформаторе. Ему подали крепкий сладкий чай, яичницу из трех яиц, много хлеба, но Миня кушать не смог, сидел на скамейке, обняв себя за плечи.

— Вай, — сказал Муса, расхаживая перед ним как Сталин, раскуривая диковинную длинную сигарету. — Ти совсем плохой.

— Я хороший… — не согласился Миня. — Это плойдет. Я отработаю.

— Я тиба дам пятсот рублей, — сказал Муса. — Я добрый. А ты иды, гуляй.

Он мог и не предлагать пятисот рублей. Но, видимо, не хотел, чтобы о нем пошла по селам дурная слава — выгнать больного… Миня кивнул. Но, глянув на мрачные тучи — вот–вот начнется дождь — он вспомнил рассказ психического больного, как тот вывел свою Эвридику из подземного городского царства, сыпля анекдотами. И Лавриков простодушно предложил:

— А хотите, Муса–ага, я вам сказки порассказываю… каких еще не было… я умею… А как начну путаться, вы меня выгоните?

— Сказки? Тисяча одна нощь? — удивился и засмеялся хозяин. — Ну, давай.

Весь этот день Миня просидел, поджав ноги в сухих шерстяных носках, в богатой комнате возле камина и, глядя наивными круглыми глазами на мурлычущего от удовольствия Мусу, излагал сказки, тут же, мигом придуманные. Поначалу — он видел — его фантазии хозяину нравились, но к вечеру, увлекшись, Миня рассказал сказочку (все–таки бывший советский человек!), в которой побеждает справедливость.

— Жил злой султан и была у него добрая дочь, и полюбила она трубочиста… — Сказка заканчивалась тем, что по тайному совету красавицы трубочист, не чистя лица и рук своих, среди ночи невидимый, прошел во дворец и унес ее, запахнув в черные свои одежды. Взбешенный султан пообещал его повесить на самой высокой горе, а дочь свою бросить в колодец… Но все горы вдруг осели и рассыпались, а колодцы высохли… И народ пришел к султану с просьбой, чтобы он простил дочь и ее жениха… Но султан не захотел этого сделать, и неожиданно превратился в камень…

Миню жгла температура, он увлеченно, полушепотом рассказывал, а сам почти сознание уже терял. Но не мог не заметить: последняя сказка очень не понравилась хозяину. Скривясь, как от зубной боли, Муса поднялся и пробормотал:

— Неправилная сказка. — Глянул на часы и зевнул. — Иди гуляй. Я тиба денги дал.

И Миня Лавриков вновь оказался на околице маленького серого села. Хлестал ветродуй с дождем, деревья мотали вершинами, роняя свои желтые уши, где–то визгливо лаяла собака. Куда пойти? Он растерянно брел мимо калиток, заборов и засветившихся к ночи окон.

И наверное, судьба, новая его судьба, распорядилась: увидев мужичка на холодном ветру, к нему выскочила и затащила в избу все та же бабка, что на днях направила его к Мусе. Она посадила Миню возле жаркой печки, дала ему выпить водки, настоянной на полыни, и долго что–то объясняла. И не сразу Миня понял — ему поручено варить самогон. Дело нехитрое — зерна у нее три мешка в чулане (внучек завез попутно, сказала черноротая бабка Вера), сахару два мешка под центнер, вода тут хорошая, мягкая…

17

Валя с Леной прибежали из школы, а входная дверь взломана, на полу валяются книги, подушки взрезаны, постели перевернуты, обшивка некоторых стульев вскрыта… — здесь побывали грабители. Магнитофон исчез. На простенке красной губной помадой начертано: ПОДЕЛИТЕСЬ, МИЛЛИЁНЕРЫ!

В ужасе глядя на весь этот разор, стояла Валя с бесполезным теперь ключом в руке.

— Ни фига себе!.. — пробормотала Лена. — Я ж говорила — сбежим с третьего урока, а ты — с четвертого… А так, глядишь, грабителей бы застукали!

— Надо куда–то звонить?

— Матери звони. И этой, из прокуратуры… В тюрьму сажать умеют, а защищать Христос будет?!

Валя сняла трубку с аппарата, но телефон не работал. Провод перерезали?! Точно…

— Щас, соединим… — деловито сказала Лена и, вынув из портфеля нож с выкидывающимся лезвием, очистила концы проводов, соединила. — Ой!.. Дернуло!.. С тебя банка пива.

Валя лихорадочно набирала номер.

— Алло?.. Можно Лаврикову Татьяну Сергеевну? Домой поехала?.. Квартиру ограбили?.. — Положила трубку. — Уже все знают.

— Значит, кто–то видел, позвонил. Может, сами, которые вынесли, пользуясь случаем. А в книгах–то все–таки рылись!..

Рывком открылась дверь — вошли Лаврикова и Каргаполов.

— Видишь, что творят! — зычно сказал Каргаполов, снимая шляпу и оглядывая разор. — Чего я и боялся.

Мать Вали, не раздеваясь, прошла в спальню. Валя кивнула Лене на мужчину, мол, как он тебе?.. Та сморщилась, как летучая мышь. Мать вернулась.

— Ужас. Ищут миллионы. Миня рассказывал: на Западе кто–то из богатых оставил завещание — все мои деньги Христу. И к его юристу пришел то ли идиот, то ли жулик — с доверенностью от Христа. — Приложила мизинцы к вискам, тихо сказала Вале. — Сбегай в домоуправление, там дядька такой, с бакенбардами… помнишь, налаживал, когда ты захлопнула? Может, починит замок?

Каргаполов нахмурился.

— Да я сделаю, Танечка! Сам все сделаю.

— Зачем утруждаться? Есть специалисты, Вячеслав Михайлович.

— Придет, напьется, натопчет…

— Больше того, что натоптано… Кстати, знакомьтесь, моя дочь Валентина. Ее одноклассница Лена. Каргаполов Вячеслав Михайлович.

— У меня имя, — засмеялся Каргаполов, — как у Молотова.

— У Момонова? У музыканта? — спросила Лена.

Лаврикова нетерпеливо погнала девочек:

— Ну, давайте, давайте… в домоуправление и назад…

И в эту минуту в разоренную квартиру вошла Маланина в расстегнутом шуршащем плаще, в строгом, почти мужском костюме с глажеными брюками, при галстуке.

— Здравствуйте.

Лаврикова недоуменно уставилась на нее.

— Это следователь… Маланина… — объяснила Валя.

А Маланина уставилась на Каргаполова. Тот хмыкнул, вскидывая брови:

— Нина Павловна в следователи пошла?

— А вы, Вячеслав Михайлович, тоже нынче по криминальной линии?

— Меня пригласили… в связи с неприятностями… как старого друга семьи…

— Старый друг, но вечно молодой комсомолец… вместо сердца пламенный мотор?

— Это лучше, чем спать на ходу! — уже раздражаясь, отвечал Каргаполов. — А как вы, еще не поймали грабителей, не заковали в цепи?

Маланина повернулась к Лавриковой.

— Я собственно к вам. Я не стала выписывать повестку… вы человек в городе известный… — Она оглядела комнату. — Да еще, действительно, в такой день… нам тоже сообщили, что произошло вторжение… хотелось бы тет–а–тет… Я надеюсь, согласитесь ответить буквально на два вопроса.

— Минуту, — Лаврикова окончательно осердилась на девочек. — Ну, что, что? Я вам сказала?

Каргаполов щелкнул пальцами, остановил школьниц:

— Держи! — Достал денег, подал Вале. — Дуй в магазин, купишь новый, такого же размера. И клей «Момент». Поставлю так, что даже не видно будет, что ломились…

— Это вы умеете — залакировать… — отозвалась Маланина. — Но лучше, если вы вместе с ними погуляете пока.

— Это вы мне предлагаете?! — уставился на нее ледяными глазами Каргаполов.

— Да, Вячеслав Михайлович. Тем более, что с вами у меня предстоит отдельный разговор. И лучше, если не здесь.

— Таня, это черт знает что!.. Вчерашние двоечницы… Идемте, девочки!

Он вышел, громко хлопнув дверью. За ним выкатились и школьницы, оглядываясь, изнывая от любопытства.

— Позвольте сесть. Профессия такая, что к ночи ноги как деревянные.

— Да, да, конечно… извините, у меня сплошные неприятности.

Гостья и Татьяна Сергеевна сели друг против друга за стол.

— Это неофициальный разговор. Я к тому, что, может быть, вы найдете мужества мне рассказать все, как есть, и мы спустим вопрос на тормозах во всем том, что относится лично к вам.

— Ничего не понимаю! — Татьяна Сергеевна привычно зажала ладонями виски. — Скажите проще. Вы кого–то в чем–то обвиняете? Мне дочь рассказала — вы уже приходили, расспрашивали. Есть какие–то новости? Говорите же!

Маланина вздохнула и, пристально глядя на нее, стала негромко объяснять.

— Как вы понимаете, если исчезает человек, заводится уголовное дело. Да вы сами приходили в центральное управление. Но когда в милицию начинают поступать заявления от граждан, как напрямую, так и через СМИ, к разработке вопроса подключаются более высокие структуры. Речь, как вы знаете, идет о больших деньгах.

— Но я совершенно уверена, — вскричала Татьяна Сергеевна, — он не сбежал, с ним произошла беда!..

— Пока неизвестно. Хотя, гражданка Лаврикова, если хотите знать мое личное мнение, я тоже склонна так полагать. Но кто может быть задействован в этом неблаговидном деле? — Следователь понизила голос. — Простите. Вы… абсолютно доверяете Вячеславу Михайловичу?

— То есть?.. — Татьяна Сергеевна не поняла смысла вопроса. — Я его знаю со студенческой скамьи.

— Очень хорошо, что сами напомнили. Не сердитесь на меня, я училась на три курса ниже, но даже я помню, как вы с ним… дружили. Даже слух был, что вы поженитесь.

Татьяна Сергеевна вскочила из–за стола.

— Что вы себе позволяете?! Мало ли кто с кем дружил? Вы что, намекаете?..

— Сядьте, — спокойным голосом попросила Маланина. — Вы бы на моем месте также рассмотрели все варианты, не так ли? Я, может быть, лично сама ничего плохого о нем не думаю. Его контакты с теневиками, его быстро возникшее богатство — на его совести. Вас это не касается.

Татьяна мучительно смотрела на гостью.

— Я о другом. Насколько известно, он до сих пор любит вас. Да об этом весь город знает. И вот исчезает ваш муж. В последние дни он искал денег, чтобы купить акции. Ему Каргаполов дает большие деньги. Михаил Иваныч исчезает, и на пороге возникает Каргаполов, великодушно готовый простить долг.

— Откуда вы знаете?!

Маланина печально улыбнулась, а Татьяна Сергеевна подумала: «Конечно же, Слава сам везде рассказывает. Хвастунишка. Боже, как все усложнятся!»

— Я не спрашиваю, любите ли вы Вячеслава Михайловича? Если бы любили, вы бы вышли за него замуж. Я задаю другой вопрос: а не он ли, дав деньги в долг, понял: вот подходящий момент, чтобы Михаил Иванович исчез? При связях Каргаполова…

— Этого не может быть… — побледнела Татьяна Сергеевна. — Идти на такой страшный грех. Все равно же со временем все тайное становится явным.

Маланина улыбнулась еще более печальной улыбкой.

— Как следователь, я бы должна была поблагодарить вас за веру в наши правоохранительные органы… но увы, моя дорогая…

— Я не про органы… — прошептала Татьяна Сергеевна. — Есть же… ну, не бог… но кто–то же есть… Нет, я не верю!

Маланина сменила лицо, глаза стали холодными, как градинки летом на огороде.

— Значит, защищаете. Заслоняете своим чистым имиджем. Тогда второй вопрос. Зачем вы это делаете, гражданка Лаврикова? И возникает единственный вывод: налицо ваш с ним сговор.

Татьяна Сергеевна вздрогнула, как от удара. Такие страшные обвинения она слышала только с экрана телевидения. В жизни никто никогда с ней так не разговаривал. Да как она смеет?!

— Уходите, — проговорила она пресекшимся голосом. — Я не желаю с вами больше разговаривать.

— Но вы понимаете, что вы, защищая его, топите сами себя.

— Уходите! Вячеслав Михайлович! — вставая простонала она. — Слава!..

Маланина также поднялась и некоторое время укоризненно смотрела на Лаврикову.

— Успокойтесь. Я ухожу. С Вячеславом Михайловичем мы поговорим в другом месте. Поймите, это моя работа. Вот вы все жалуетесь, что милиция спит, прокуратура дремлет… а когда начинаешь заниматься делом, когда это касается каждого из нас… Но я об одном прошу: если вдруг будут какие–нибудь непонятные телефонные звонки, письма — немедленно сообщите мне. Вот мои телефоны. — Оставив на скатерти визитную карточку, Маланина наконец удалилась, шурша огромным плащом цвета золы и грохоча квадратными черными каблуками.

Девочек и Каргаполова все не было. Татьяна Сергеевна растерянно кружила по квартире. Подняла с пола несколько книг, поставила на место. Всю библиотеку обрушили, потоптали. Что они искали, потайной сейф в стене?

«Милый!.. где же ты?! Жив ли ты?! Даже если ты меня бросил, лишь бы ты был жив. Все равно когда–нибудь вернешься, не ко мне, так к дочери».

Вот и Каргаполов в дверях, и девочки с ним, у Вали в руках замок в картонной коробке и тюбик клея.

— Мы молодцы, мы всё купили! — провозгласил Каргаполов. — У нас есть молоток? Отвертка?

— У нас есть, — с нажимом ответила Валя, увидев блестки слез на лице матери.

— Перестань так разговаривать, — нахмурилась Татьяна Сергеевна. — В темнушке, возьмите, Слава. А я пока кофе сварю. Сил нет. — И она ушла на кухню.

— Про разговор не спрашиваю, — громко сказал Каргаполов. — Следователи — люди бесцеремонные. Подозревают всех, кроме себя. И на этот поставим крест. Вы пейте, Таня, пейте, девочки, я сначала дверь налажу.

Татьяна Сергеевна вышла с подносом, на нем чашки, сахарница, печенье.

— Да какой вор теперь сюда залезет? Два раза в одно место бомба не попадает.

— Кроме воров, есть мародеры, Таня. Но если попадется кто… хоть и адвокат, — застрелю! Не бойся, Таня.

Валя принесла из темнушки ящик из–под посылок с молотком, гвоздями и прочим железом. Мать кивнула дочери:

— Ты бы книги поставила на место.

— Сейчас, мама. — И подружки принялись ставить книги на полки.

Каргаполов вынул из двери старый замок и стал примеривать новый.

— Ах, немножко не такой взяли…

Валя уронила книгу.

— Нет!..

— Что, дочь?! — удивилась Лаврикова.

— Мы купили такой же замок!.. — Яростно заговорила Валя. — Вот папа приедет и запросто его поставит! А пока что мы с Ленкой подежурим… по очереди… обойдемся…

Вячеслав Михалович нахмурился.

— Да поставлю я этот замок! Что я, замки не ставил?!

— Нет! Вы только командовать умеете… в своей фирме… — голос у Вали зазвенел. — Вы сами даже машину не водите, шофер… А вот папа когда хотел, водил. А чаще пешком. Вот вернется — мы через весь город на Красную сопку пойдем…

— Милое дитя!.. — Каргаполов пошел пятнами, но заговорил проникновенным голосом. — Если бы Миша был жив, то, зная, как мучается твоя мама, давно бы вышел на вас… или они бы, всякие мерзавцы, вышли, чтобы шантажировать… Увы!.. Ох, черт!.. — Каргаполов поранил палец, отсасывает кровь.

Лаврикова стоя выпила кофе, разглядывает чашку.

— На кофейной гуще погадать?

Подскочила Валя.

— Погадай, мама!

— Что–то вроде собаки получилось. К чему собака? Выть буду?

— Не собака — обезьяна! Видишь, кудряшки?

— Ну и к чему обезьяна? По крышам буду бегать?

— А хочешь, Танечка, вместе полетим в Париж? — мягко заговорил Каргаполов. — И вы, девочки? Говорят, наши русские в Париже целую улицу купили… может, они что слышали? У меня хватит денег. Я не шучу, Татьяна Сергеевна.

Лаврикова, не отвечая, смотрела на напрягшуюся дочь.

— Не надо никуда ехать. Он в России. И я чую — живой.

— Ну, это уже какая–то сказка!.. — вдруг раздраженно воскликнул Каргаполов. — «К ней принцы сватались… короли…» Ну, где, где он живой?! Почему молчит?! В камень его обратили? Такую сказку ты мне пересказывала? В малую птичку заколдовали?..

— Может быть. — Лаврикова подошла к девочкам, погладила Валю по руке. — Может быть.

— Разришите!.. — проскрипел голос за порогом, на лестничной площадке.

Каргаполов, толкнув дверь, резко обернулся — в квартиру заглядывала сутулая старуха в черном платке. Она кланялась и говорила пугающим шепотом:

— Юлиан молится!.. Готовьтесь, готовьтесь встретить! Завтра в это же время придет сюда!..

18

Как алхимик, сидел теперь Миня день за днем возле змеевика, поглядывая, как горит пламечко под котлом и как из носика крана капает кристальная жгучая жидкость.

К ночи он от запаха спирта пьянел, а порой и пил ложку–вторую, хворь, кажется, отступила, но Миня стал терять память, руки дрожали. Он перестал бриться. Разбил стеклянную банку, за потерю которой старушка не дала ему вечером поесть.

— Ты што же, — шипела она, — по–христиански тебя пожалела, а ты меня по ветру пустишь?!.

Пустишь ее по ветру, как же! Случайно уронив кружку и подбирая ее, закатившуюся под огромную железную кровать старухи, Миня углядел под матрасом прижатый сеткой, уже со ржавыми вогнутыми следами бумажный сверток. Интересно, что может хранить старуха? Отвернув перины и угол матраса, он достал сверток, который тотчас распался на ромбические клочья. О, это опасно! А вдруг хозяйка явится! Хоть и сказала, что пошла молиться к подружкам, вдруг вернется?

Положив свертокна лавку, Миня осторожно размотал его — там были пачки российских денег, охлестнутые разноцветными резинками. Причем, три или четыре пачки банкнот, уже вышедших из употребления: по 500 000. Миня подумал, а не взять ли? Ему же нужно заработать, чтобы выкупить квартиру. Вряд ли старуха помнит, сколько здесь. Вдруг Таня вовсе не любит золотоголового Каргаполова, и тот ей скажет: выметайся или стоимость возмещай! А откуда ей такие деньги собрать? А старуха Мине совсем ничего не платит, он только живет при ней, кормится. Если каждая трехлитровая банка спирта — это семь с половиной литров водки, и каждая пол–литра стоит как минимум червонец… а Миня уже сколько ей сцедил «огненной воды»?

Нет, нельзя. Никак нельзя. Это безнравственно. Нет. Миня быстро смотал пожелтелые листы газет, сунул сверток на место, под матрас, подобрал с полу клочья отлетевшей рыжей бумаги, привел постель в порядок — и вышел на крыльцо. Жарко и стыдно стало. Но почему им не стыдно? Ей, старухе, которой он делает деньги?

— Здрасьте, Мишенька! — пискнул кто–то из–за покосившихся ворот.

— Здрасьте… — В деревне Миню уже знают, сразу стало всем известно — дядька он безобидный. Встречая у колодца, молодые вдовицы жалостливо оглядывают его, в коротковатых штанах и чужом рваном свитере, но не решаются заигрывать — уж больно шаток. Миня случайно услышал: его прозвали блаженным. А почему блаженным? Да потому, наверное, что он только улыбается в русую бороденку и ни слова не говорит…

Лавриков недоедал. Иногда среди ночи метался, горевал, что не нашел пуговку в горшке из–под цветов лисицы Люси — и все ему казалось, что и сам он давно похоронен, как та пуговка, в сырой земле… и почти не слышит ничего, что на земле, наверху, делается… Ах, у нее же на другом окне тоже стояли горшки… может, прибиралась и переставила? Может, пуговка на другом окне и лежит? И если бы ее найти, Миня, возможно, сразу бы придумал, как дальше жить?

Чтобы старуха его голодом не заморила, а то и деньжатами бы откупилась за его труды, Миня сорванным шепотом как–то при случае ей рассказал, что, когда был ученым, магнитил воду. И эта магнитная вода помогала снять боли в печенке, головную боли унимала. А почему бы самогон, которым бабка торгует по ночам из окошка, не пропускать через два магнита? Конечно, это не совсем то, что в лаборатории, но можно приладить. Небось достать две стальные подковки нетрудно?

И бабка показала себя молодцом — схватила старый зонт, засеменила по селу, у безработных учителей–супругов Антипиных за литр самогона обменяла один школьный магнит, с красным и синим кончиками. По идее, сработает, если влага будет течь медленно. Но ведь в змеевике она и так течет медленно! И примотал Миня магнит к концу змеевика северным концом поближе, и сельчане в голос сказали, что новая водка бабки Веры услаждает тело, как никакая другая…

Прославился, прославился Миня в деревне. Бабка в знак особой благодарности подарила ему сто рублей. И Миня купил себе простое, дешевенькое, но красное кашне и выходил к сельчанам теперь, роскошно обмотав горло. С ним отныне здоровались на улице даже вполне серьезные на вид девушки.

Но тихая и сытая жизнь Мини кончилась тем, что в деревню прикатили на «уазике» два милиционера из райцентра, ясно, по наводке соперниц бабы Веры, зашли, подмигнули Лаврикову, забрали бабкин змеевик с магнитом, семь бутылок готовой продукции и Миню с собой прихватили.

— Это ты, Тихонов? — видно, прослышали по него. — Что же ты противозаконным делом занялся? Вот посадим лет на пять! А? Отвечать!

— Простите, — просипел Миня, в котором никто бы из старых знакомых не узнал одного из лучших выпускников политехнического института Михаила Ивановича Лаврикова. Глаза его синие, казалось, выцвели, пухлые губы оделись в броню коросты, два пальца на правой руке были без ногтей, левый мизинец опух — Миня порезал руки, когда торопливо собирал осколки бабкиной банки…

Когда отъехали от деревни, один милиционер сказал другому:

— Давай отпустим.

— Давай отпустим, — согласился другой.

— Заберите, — заволновался Миня. — Мне некуда идти.

Первый милиционер заглянул ему в лицо:

— Не в твоем возрасте, батя, в тюрьму идти. И выебут, и говно заставят есть… Ты, батя, домой катись… Слушай–ка, — обратился он к нему на прощание. — А если пить твою магнитную, часы не намагнитятся?

— Нет. Заберите меня, — попросил еще раз Миня. Он вдруг вспомнил про Ивана Калиту, и ему показалось — нет во всей России сегодня человека более родного, чем тот Иван Калита. Может быть, он снова в ИВС, может быть, его еще не отправили в тюрьму… и они увидят друг друга, обнимутся…

— Заберите! — попросил Лавриков, складывая ладони для пущей убедительности. Но милиционеры, оставив его в чистом поле, ускакали на своем «козлике».

И Миня заплакал. Какие все–таки хорошие люди. Пощадили его. Хотя, конечно, противозаконным делом заниматься нельзя. Это простуда, болезнь сделала Миню уступчивым…

Однако Лавриков же сам, с первого дня побега, хотел изменить судьбу, дойти до дна, коли уж ему не повезло… Не возвращаться же домой, нельзя…

Боже, что это?! Что там вдали???.. На его мятом, небритом лице расцвели глаза… вдали дышал и развеивал звон над рыжими и сизыми лесами невидимый колокол… в каком же это селе? Миня топтался среди бурьяна, среди подавленной машинами и тракторами конопли… Где это, справа, слева? Вспомнилась песня, слышанная в детстве от отца, когда тот выпивал на праздник и тихо, немного смешно, в нос гудел «Вечерний звон»… и утирал глаза… Он мечтал под старость вернуться в Смоленск, город, где родился и откуда с приходом немцев его, трехмесячного, эвакуировали в Сибирь. Но даже съездить не получилось. А в последние годы — тем более, уже здоровье было не то, да и транспорт дорог…

— Вечерный звон-н… вечерний звон-н…

Как много дум-м наводит он-н…

О юных днях в краю родном,

Где я любил, где отчий дом-м…

Отец шмыгал носом и утирал правый, слезящийся глаз желтым от курева указательным пальцем. «Ах, папа! Видишь ли меня с неба синего? Я обязательно, обязательно когда–нибудь побываю в Смоленске и от тебя привет передам…»

— Ты чего?! — снова спросила, виясь над Миней, птичка–горихвостка… нет, синичка.

— Ничего, — буркнул Миня и зашагал наугад. Рвал дозревающую коноплю, растирал в ладонях и нюхал, и ел зернышки. Теперь уже все равно.

И пришел он в сельцо из тридцати изб под названием Кунье, и устроился на ферму. Местные бабы–хозяйки, как оказалось, невесть какими путями прослышанные о нем, с ходу его взяли «оператором» — так по–научному определили его профессию. Выглядел Миня теперь куда свежее, нежели пару недель назад, хоть и с бородой, — пшеничный самогон изгнал простуду из тщедушного тела. Только руки тряслись.

И стал Миня работать здесь, и проработал, как во сне, с неделю. Он кормил скот и убирал за ним, надевая на двойные драные носки рабочие галоши (жалел сытинские ботинки). А спал рядом с телятами и матушками–коровами — не на земле, конечно, а наверху, в навесной кладовке, где мешки и пакеты с комбикормами. Жил, как белка в дупле….

Его полюбил один теленок с белым ухом — завидев издали, радостно мычал, роняя слюнку. Миня чесал ему напрягшееся горло, тихо говорил:

— Если тебе повезет, ты вырастешь, быком станешь… тебя будут подруги любить… А пока ты дитя. — И привычно просил: — Расскажи мне о себе.

В ответ теленок, вздохнув, блестя мокрым носом, начинал жевать рукав Мини.

Как–то Лавриков проснулся еще во тьме, до зари, от пронизывающего холода, глянул — а за плетневой стеной бело, снег выпал… Господи, зима. А вот о зиме он не подумал! Без полушубка, без валенок — куда он?.. Поистине Миня блаженный… Единственная радость, недавно молодая одна женщина принесла ему найденный осенью возле озера ватный спальный мешок, забытый то ли геологами, то ли рыбаками, — ветхий, буро–зеленого цвета, весь словно в мутных пуговках — закапанный свечкой. В нем тепло…

И все же, чтобы не околеть от стужи, он попросился в брошенную баньку на окраине, за сгоревшими избами, небось пустят, и будь что будет. Поживет там. В конце концов это тоже судьба — судьба молчуна–отшельника. Ведь жизнь вокруг все равно прекрасна! Снег белый, как фата невесты, даже если эта невеста — сама Смерть. А еще снег слепит, как самая белая на свете бумага, на которой весна швейными машинками своих дождей настрочит зеленые буквы…

А про свободную баньку ему в случайном разговоре сказала одна очень миловидная женщина лет тридцати. И как со временем выяснилось, сказала не случайно — приглянулся ей мужичок.

Ее звали Таня, как и жену Мини. О чем он, удивившись, сразу ей и поведал.

Чернобровая, казацких корней, она стала приходить к нему вечерами по синим сугробам и черной крапиве с хлебом и термосом, порой с куриной ножкой в пакете. Она приносила и полешки в рюкзаке. Миня топил печку, и они сидели, глядя в огонь, и гостья расспрашивала подробно о его жене.

— Она хорошая, — бормотал еле слышно Миня. — А я… плохой…

— Почему ж ты плохой, если все время о ней помнишь? — протестовала молодая женщина, от которой истекал пряный жар ее чистых волос, ее чистой холщовой и шерстяной одежды. — Если все время о ней говоришь?.. А чем она занимается?

— Переводчик… — отвечал Миня. — С английского и на английский.

— Ой, я тоже английский учила, — обрадовалась Таня Капранова. — Ду ю… спик инглиш? Йес.

Почему–то Миню это известие в полудреме, в мороке усталости обрадовало до невероятности. Он заозирался. Он подумал: может быть, это жена Таня в чужой одежде пришла его спасти? Все правильно поняв, положил русую круглую голову на могучее плечо женщины и продолжал рассказывать.

— К нам иностранцы летят… деньги хотят вложить во всякие проекты… не надо, говорит, их бояться… Да и я понял: они меньше обманывают, чем наши воры в чинах.

— Наверно, — радостно соглашалась деревенская Таня.

— А еще приходят к ней окрестные женщины, советуются насчет одежды. Татьяна насчет моды большой специалист.

— Да? А что сейчас носят в городе? — спрашивала местная Татьяна. — Что она советует им?

Миня зажмурился и вспомнил умный говорок жены, ее прогнозы насчет моды, ныне повторенные многократно.

— Юбки стали более объемные и… многослойные.

— Это как? Как раньше?

— Наверно. — Миня шмыгнул носом. — Асимметричные. Спереди юбка еле колени прикрывает, а сзади — почти до пят. Шифоновые юбки — поверх узких брюк. Оборки и воланы в нижних юбках.

— Ой, как интересно! Я нашим расскажу.

— Брюки — или очень широкие, или очень узкие, чтобы облегали… Широкие — для официальной обстановки. Узкие — с туфлями на шпильках или с сапогами… Да, снова возвращается кожа.

— Можно турецкую?

— Наверно. Отсюда незаметна граница между брюками и сапогами…

— Да–да, поняла! Но сейчас же зима…

— Пальто классическое… маленькое, черное, из твида. Или из бархата. Силуэт прямой. В моду входят капюшоны.

— У меня есть! — кивала Таня. — Еще чё помнишь?..

— Насчет обуви. Квадратный мысок уже не в моде. И расширяющийся каблук.

Головные уборы — Джорджио Армани предлагает шлем летчика из черной кожи…

— Зачем?! — Таня рассмеялась. — Уж лучше скафандр?!

— Я не знаю. А Джон Гальвано рекомендует вязаные шапочки с ушками этнических расцветок. Свитера — кольчуги. Цветные аппликации. — Миня, не открывая глаз, бормотал–сипел, что запомнил, как глухарь, мало осознавая, о чем говорит. Он сидел, положив руки на коленные чашки, подставив лицо жаркому дыханию банной печки и нежному дыханию — сбоку, рядом — завороженной Тани. — Шарфы… широкие, длинные. Вязаные накидки. К осени идет шелковый жилет. Или вязаный. Носить как с шелковой блузой, так и с футболками. Вечерний туалет — кружево, шифон, шелк и атлас. Опять же двухслойные юбки.

— Это понятно, — кивала Таня, очарованно глядя на странного мужичка.

— Стиль «Flower power» — тишетка, юбка, мюли, броши — цветами пропитана каждая вещь. Заколки и украшения в волосах в виде цветов. Основной цвет — голубой. Из цветов делают не только резинки, но и зажимы–невидимки для волос. Камушки–пайетки на голове. А самая топовая вещь — из мелких камушек хрусталя, так говорит Татьяна..

— И как ты все запомнил?!.. Надо же.

— Ну как же! — сказал Миня, боязливо покосившись на нее, молодую и необычайно красивую. — Вы же, милые женщины, — венец природы… вы всё: и солнце, и луна, вы — розы и соловьи… вы носите в себе вечность, все будущие поколения…

— Господи, как я рада, что и меня Таней зовут… — вдруг выдохнула Таня и, не удержавшись, обняла со всей силой Миню. — Вот жалко только, моего не Мишей зовут…

— А как? — доброжелательно спросил Миня.

— Борей. Но он сейчас в тюрьме… ему все равно…

— Он сегодня не вернется? — с тревогой спросил Миня, хотя совершенно был не виновен перед неведомым Борей и не собирался посягать на честь его жены.

— Ну, что ты? Ему еще три года. — Закусив губу, она посмотрела, как и Миня, в огонь. — Если не сбежит… — И простонала. — Миня! — Кивнула на часы. — Время позднее! Меня свекровь обещала убить. Завтра я не приду… Давай на прощание… закроем глаза…

И они спали рядом, на скобленом полу, на старых половиках, и все Мине казалось ночью — сейчас в баньку влетит муж Тани, лохматый зэк с наколках… И хоть провалялся до утра бородатый Миня безгрешно, не шевелясь, сердце его трепетало, а удивленная женщина ласково целовала Миню и гладила…

— Какой ты славный… какой ты славный… У нас таких нет.

А снег валит и валит. Господи, как там в городе? Наверное, забыли о нем и Татьяна, и дочь… у них своя жизнь. И у него своя, ниже которой некуда. Или еще есть куда? Но только бы при этом сохранить остатки нравственности…

19

Лаврикова уже запамятовала про возможный второй визит старца Юлиана, но выжившая из ума старуха Марфа вечером вновь явилась к ней, вся в черном. И принялась, стоя на пороге, кланяться, креститься и шипеть:

— Господи!.. Ишь, чё сотворили, изверги!.. Бедную вдову грабить!..

— Я не вдова, — сквозь зубы сказала Татьяна. — Миня жив. Что вам угодно, бабушка?

— Это я так, Таня. Штыба не сглазить… Это я штыба Господа Бога умилостивить… Вот проклянет их щас Юлиан… ихние руки–ноги–то отсохнут! Идет, идет, движется! Суровый сёдни, как туча. Все ночь, говорит, думал о тебе, Таня, всю ночь. — Старуха увидела внучку, разбирающую на полу книги. — Ты опеть тут?! Ну–ка, беги домой… И ты покеда, Валюха… токо мешать будете! Слышите?! Восходит на этаж!

Каргаполов, безуспешно возившийся с третьим замком (мешало жестяное гнездо, вделанное когда–то Лавриковым в дверь), усмехнулся:

— Что ли, тот самый, с бородой?

— Цыть!.. — оборвала его старуха. — Вот заболеет когда простата — по–другому запоешь.

— Тьфу!.. — только и нашелся что сказать Каргаполов.

Наконец, он появился пороге, этот косматый огромный старик Юлиан с клюкой. Глаза у него посверкивали умно и страшно, руки были красные, ноги в расстегнутых ботинках шагали, как чугунные.

— За что я люблю русских людей, — переменив лицо, вдруг заговорил елейно Юлиан, — что на кладбище, что на пожарище, но не остается человек в несчастии своем одинок. Но люди более способны жалостливо лить слезы, а помочь не хватает сил человеческих. Мы же идем под огненным небом, указуя на источники познания и на источники забвения, и несть для нас непроницаемых покровов на лице земли, и несть для нас непроницаемого мрака по дороге… — И вдруг басовито — Каргаполову. — Что делает здесь сей раб божий с суетливыми руками? Не возжелал ли совратить душу бедной женщины нечестивым словом? — И покосился на Татьяну. — Решила ли ты, дочь моя, каков путь изберешь? Ибо истинно говорю — времени остается мало.

Каргаполов пожал плечами.

— Что за бред? Еще один спаситель человечества?!. И ты это слушаешь?

Юлиан насупил широкие, словно сапожные щетки, брови:

— Не люблю я, когда невежество рядится в одежды белые, когда бессилие прячется в латы медные… Ибо смущают они легковерных и добрых, ибо равны они фарисеям и равны они детоубийцам…

— Интересно, — хмыкнул Каргаполов, — сколько людей этот нечесаный мужик обманул?

— Свят, свят, свят!.. — закрестилась старуха. И цыкнула внучке. — Ну–ка отсюда!

Юлиан грозно повел выпуклыми очами на Каргаполова и поднял длань.

— Нечестивый!.. По причине, что не поверил мне, Юлиану, сыну Божьему, сей же час примешь кару!..

— Старец Юлиан, я прошу вас!.. — сморщилась Лаврикова. — Вы, Вячеслав Михайлович, могли бы и уважать возраст…

Обрывая ее взглядом и гневно крестя дрожащими пальцами Каргаполова, Юлиан прорычал:

— Цыть, сатана!.. Вижу на лице твоем, белом, аки дым, лицо василиска… и вижу в глазах твоих отблеск геенны! Шагу с этой минуты не ступишь, ежели не дам согласия…

Каргаполов хмыкнул:

— Да бросьте чушь городить… — И, подмигнув Татьяне, принялся ходить перед ним. — Вот, хожу, куда хочу…

— А вот сейчас и встанешь, яко мертвый!

— А и не встал!

— Я уйду — рыдать будешь, догнать захочешь — не догонишь! — И старец, пристукнув клюкой, прорычал Лавриковой. — Жив твой муж… а как найти его, отдельный потребен разговор.

— Да? — охнула Лаврикова.

Каргаполов негромко заметил:

— Если бы! Был бы жив, объявился бы.

— Ты сейчас замолчишь! — взъярился старик. — И замолчишь навсегда! Будешь молчать, как пень трухлявый, покуда муравьями тебя не растормошу!

— А вот и не замолчал! — Адвокат уже валял дурака. — А, б, в, г, д, е… И не надо, дедушка, обманывать женщин…

Старуха Марфа, пригнувшись, подлезла под руку старика.

— Дозволь слово молвить, старец Юлиан? Я раниша на костылях ходила… вот моя собственная внучка свидетель. Скажи, Ленка? Ходила я на костылях?

Лена кивнула:

— В натуре.

— А таперь?.. — Старуха повела плечами. — Хоть сплясать могу.

Каргаполов внимательно смотрел на нее.

— Я видел вас где–то… в магазине?.. Память у меня хорошая… И там вы, дорогая, говорили нормальным языком… безо всяких «таперь», «ранеша»… Значит, что–то где–то врете. Да и медицина наша с ревматизмом иногда справляется.

Юлиан засопел, как бык, передернул могучими плечами:

— Вижу, упрям ты и погряз, погряз в пороках… За ради денег мать родную продашь… я ваше племя хорошо знаю… присосались к ранетому боку России–матушки… А вот я сейчас перекрещу тебя, как нечистую силу… — Поднимает руку для знамения.

Старуха в страхе подскочила:

— Ох, не карай его до смерти, старец Юлиан! Пощади, сын Божий!

— Бабушка, не останавливай! — воскликнула Лена. — Интересно же!..

Лаврикова застонала:

— Ну, прекратите! — Она поднесла к вискам мизинцы. — Товарищи… господа… оставьте вы меня. Мне уже все равно. Оставьте с этим старым человеком.

— Это другое дело! — прогремел басом ясновидец. — Вам что сказано?

Каргаполов посмотрел на часы.

— Как хочешь. — Кивнул Лавриковой. — Кажется, закрывается нормально. Я позвоню. — И ушел.

Юлиан обернулся к старухе — та закивала и, крестясь, также попятилась вон, зазывая жестами Лену и Валю. И вот Юлиан и Лаврикова остались одни.

После торжественного молчания, старец величественно произнес:

— Так. Встань теперь, женщина, прямо передо мной… и смотри на меня.

Лаврикова, стесняясь сама себя, встала перед ним.

Юлиан откинул назад бородатую львиную голову, протянул к ней красные руки.

Лаврикова в опустошенности и усталости своей продолжала покорно стоять и смотреть на старика. Но тому, видимо, нужен был какой–то иной эффект.

— Нет, здесь не получается, — буркнул он. — В какой комнате он сегодня не был?

— Кто?

— Ну, этот ваш, пустой человечек. Он скверной покрыл пространство.

— Я не помню. На кухне…

— А в спальне? Не бойся. Стоять будешь далеко от меня. Идем же!..

— Нет, я туда не могу… — зарыдала Лаврикова. — Нет… нет… Туда — нет.

Зазвонил телефон. Лаврикова бросилась к столу и схватила трубку, словно в трубке было ее спасение.

— Алло? Слушаю!.. Не слышу!.. Кто?… — Звонили не ей, ошиблись номером, но из какого–то омерзения перед тяжело сопящим стариком с мокрыми губами она стала разыгрывать разговор с позвонившим человеком. — Что?.. Да, я внимательно слушаю. Говорите громче! Что?.. — И покосившись, бросила старцу Юлиану. — Давайте в следующий раз? Я полы помою…

И старик, насупясь, стукнул клюкой в пол, медленно двинулся на выход.

— Завтра. Иначе не стану помогать, — пробурчал он на прощание, не оглядываясь.

И Татьяна, испугавшись непонятно чего, закивала:

— Да. Да. Но если можно — послезавтра.

20

Молодая деревенская женщина больше не пришла в баньку, но, наверное, все–таки увидела на ладони черный цветок. Миня любил тайно делать маленькие подарки. То нарисует осторожно ночью, когда дочка спит, ей красным фломастером розу на ладошке, и Валя утром удивленно кричит, бывало: «Мама! У меня цветочек родился!», то своей Татьяне всунет в тяжеленный том англо–русского словаря, который она открывает каждый вечер после работы, что–то сверяя и выверяя, сверкающее дивное перо птицы, упавшее с небес… а бывало — и честно заработанную 100-долларовую зеленую бумажку… Да и друзьям–товарищам Миня иной раз дарил, как Дед Мороз, — кому лишнюю свечку в карман, кому — дефицитную лампочку к фаре… Ему самого, правда, не одаривали, но удивленно спасибо говорили…

Так вот местной Татьяне под утро, когда она крепко спала, он углем нарисовал в ладони черный цветок. Молодая женщина, очнувшись, вскинулась, глянула на часы и, чмокнув Миню в шею, убежала домой. Одна надежда — вдруг да не сразу сотрет, приняв за случайную грязь…

Да, красавица больше не появлялась. И это очень хорошо. Миня решил: самое время исчезнуть. К чему тут оставаться посмешищем? Он гордый человек, умный, он еще на ногах. В конце концов, от стужи не помрет — у него имеется подаренный колхозом коротковатый полушубок. Да и Татьяна, явившись в последний раз, приволокла старые собачьи унты, — Миня пойдет в них спокойно, куда глаза глядят…

И рано на заре, когда петухи еще толком не проснулись и люди спят, и никто в сумерках его не увидит, когда мерзлый туман плывет над тающим опять снегом, Миня надел на себя все теплое и, повесив на шею подарок Сытина — солдатские ботинки, направился в сторону юга, к синим борам.

Без остановки, сходя с одной разбитой дороги на другую, он прошагал полдня и неожиданно оказался на гладкой асфальтовой дороге. И, наверное, от усталости ноги сами свернули на нее. Даже если он попадет в какой–нибудь город — не беда, минует насквозь и побредет дальше.

Но асфальтовая дорога завернула в роскошный сосновый лес, таких высоких сосен со сказочными мощными лапами вверху Миня давно не видел. Как бронзовые кариатиды Ленинграда. Изредка попадалось черное раменье, отдавали старым дымком гари, небольшие полянки, но они были уже забиты рябинками с багровой рясной ягодой, по угорам кудрявился бурый малинник с несорванной, но уже иззябшей и водянистой малиной. Миня поклевал, как птица, сладкую ягоду и увидел, что над казенной дорогой висит жестянка с «кирпичом». Воинская часть там, что ли? Ну, не обидят, поди, если мимо пройдет.

И все же замер в нерешительности. И как раз в эту минуту со стороны поля влетел в лес оснеженный сизый джип, с визгом затормозил, заюзил, из кабины, опустив стекло, высунулся веселый человек, помоложе Мини, в черной коже:

— Ко мне в гости?

«Наверное, егерь», — подумал Миня и простодушно сказал:

— Видно, заблудился. Я иду в сторону Саян.

— О! А хотите — в Тибет? Я как раз туда собираюсь, — заразительно смеясь, незнакомец открыл правую дверцу. — Садитесь, обсудим!

Миня топтался возле машины, стесняясь, в драном полушубке и унтах, сняв с шеи и убрав ботинки за спину.

— Ну, чего вы?! Давайте, давайте! Мне тут скучно, поговорим.

Наконец Лавриков, улыбнувшись, забрался на сиденье, захлопнул дверцу. Ботинки сунул под ноги.

— Думаете, пригодятся? Уже зима. Вот–вот скует все реки.

Незнакомец вел машину очень быстро, да и дорога, надо сказать, отличная. Вправо, влево, по полукругу — и вж–ж–ж шипами… резко остановились перед железными воротами. Незнакомец просигналил — ворота отъехали в сторону, и джип вкатился во двор.

Вышли из машины, он подошел к Мине, протягивая руку:

— Андрей. Я тут живу. — Он кивнул на роскошный дом в три этажа, из красного кирпича с башенками и антеннами. — Супруга в город укатила. Вас–то как зовут?

Миня тихо представился.

— Так–так. Тихонов, русская фамилия, хорошо. — Хозяин дома замигал узко поставленными птичьими глазами и снова рассмеялся, смещая нижние белые зубы влево. Жизнерадостный парень. — Сейчас в сауну, и поговорим. Наверное, уже согрелась.

Он показал рукой и пропустил Миню в дверь. В зале вспыхнул свет, замерцали дорогие кресла и диванчики, пуфики и этажерочки с книжками, навстречу явилась довольно пожилая дама в чепце — прямо–таки из английского кинофильма домоправительница или гувернантка, лицо изрезано квадратными морщинами:

— Андрюшенька, я тебе звоню, а твой не отвечает.

— Я его забыл! — как бы легкомысленно бросил Андрей. — Знакомься…

— Нельзя, — наставительно нахмурилась женщина. — Народ всякий.

— Народ хороший, — смеялся Андрей. — Вот, мой новый приятель, Михаил Иванович Тихонов, собрался в Саяны. А я его уговариваю в Тибет.

Женщина довольно неприязненно оглядела мужичка в полушубке.

— Простите, Михаил Иванович, вы где–нибудь учились? Я почему спрашиваю. У нас тут техники много, и если случайно не то нажать…

Миня сердечно улыбнулся ей, как родной маме:

— Я окончил политехнический, с красным дипломом. Правда, в настоящее время свободен. Но думаю, влеменно. — И чтобы еще больше расположить к себе, кивнул на картины, развешанные по стенам. — Это Рерих… ведь так?

В самом деле, он сразу увидел копии знаменитых работ Рериха: «Весть», «Горы»… где грозно горит небо, теснятся синие скалы и высится таинственный всадник на коне…

— Отлично! — воскликнул Андрей. — Вы — наш человек! Эмилия Васильевна, мы в сауну. А где, кстати, парни?

— Почему я и волновалась, Андрей Андреевич, — низким голосом отвечала женщина. — Всю охрану вы вчера отправили на охоту за кордон. Там вроде бы лось кричал.

— Ах, да, да, да… — закивал головой во все стороны, как китайский болванчик, Андрей. — Лось. Кричал. Так идемте, Михайло Иванович Ломоносов.

Сауна оказалась отменная, все обшито гладким красноватым деревом и словно помазано медом, запах такой… Раздевшись догола, хозяин подмигнул Мине — давай–давай, и тот тоже разделся. Бесцеремонно оглядев нового знакомца и хмыкнув:

— Мы еще покажем им, верно? — Андрей полез на полок.

Когда прогрелись и окатились под душем и выплыли, как космонавты в невесомости, в предбанник (уж Миня точно так себя чувствовал!), Андрей бросил гостю махровое белое полотенце, затем махровый же розовый халат, и охлестнувшись поясами, они сели пить пиво. Пиво было немецкое: «Miller». Сто лет не пил Миня такого пива.

— Ну, а теперь расскажи, кто ты и что ты, — попросил хозяин дома. И Лавриков, совершенно счастливый от столь цивильной обстановки и доброго к себе расположения, рассказал о себе почти все, включая неудавшуюся попытку купить акции и ограбление.

Дослушав, Андрей звонко расхохотался. И спохватился:

— Не обижайся. Я сам не раз влетал в ситуации…

— Расскажи о себе тоже, — тихо попросил Миня.

— С удовольствием. Столь диковинному спутнику, очарованному страннику… нет, разочарованному страннику, так? Новому Одиссею — с удовольствием.

И он, не убирая с лица кривой (с нижними зубами влево), легкомысленной улыбки удачливого человека, поведал о том, как окончил биофак Н. — ского университета, как, поработав на кафедре (как и Миня, кстати), защитил кандидатскую и — бросил науку. Потому что она никому не нужна… во всяком случае, в тот год из Академгородка двенадцать молодых ученых переманили в Бразилию…

— В Бразилию! Вот говно! — хохотал Андрей. — Ну хоть бы в Англию. Нет, я решил здесь найти себе место.

Андрей Тарасов поначалу строил пруды и сады для новых русских, это сложная работа, но, к сожалению, господа, для которых он ее делал, люди тупые, плохо платили… им казалось, ничего особенного: здесь посадить синие ели, а там цветы… Андрей принялся выращивать редкие растения, но и это мало кого заинтересовало… И все решил случай: он катался на горных лыжах и сломал ногу, оказался в хирургической больнице, и там, разговаривая с врачами, придумал необычные шарниры. Выйдя из больницы и взяв в аренду угол в мехмастерской университета, начал делать их, а также иные металлические приспособления (все это нынче очень просто вживляют вместо разрушенных костей в человеческое тело), а также изобрел несколько видов инвалидных колясок, в том числе и такую, что, обхватив человека никелированными лапками, ставит его почти стоймя — для приема пищи или работы… человеку нужно иногда и постоять…

— Я много чего придумал, — рассказывал, крутя головой во все стороны и по–прежнему как бы веселясь, Андрей. — Больше половины изобретений у меня те же врачи украли и увезли, кстати, в Англию… но и осталось кое–что. И я на все эти деньги купил… вы будете смеяться и рыдать!.. ценные бумаги нашего государства. И, конечно же, оказался идиотом, то есть полностью банкротом. И тогда решил создать свою лотерею… ну, сколько я пробивал эту идею — можно долго рассказывать… заработал баксы, но у меня почти все отобрали наши доблестные правоохранительные органы, пообещав далее не мешать мне работать… но тут сменили начальника в области — и я снова оказался на мели… Затем… — Он вскочил, открыл бар. — Давай крепкого двинем? Хочешь виски?

Миня почти засыпал, поэтому согласился. Когда выпили виски, Андрей вмиг опьянел и дорассказал уже невнятно, как у кого–то занял денег, а тот — приятель Чубайса или Коха. Ночью позвонили — сбросьте бумаги… Короче, Андрей наконец–то на ровном месте заработал большие «бабки». И сейчас держит их в трех банках, и они, эти деньги, растут там, как дрожжи.

— А вот в душе по–прежнему желание тайны, тайны… — хохотал, радостно брызгая слюнцой, Андрей. — И мы с вами ее постигнем! Вы же верите в Шамбалу? Верите, что там наши учителя, которыми из космоса продиктованы великие истины? Что сказано в книге «Агни — Йога»? — И, уже еле двигая языком, закатывая глаза в подлобье и вскинув указательный палец, процитировал: — «Для одних Шамбала есть Истина, для других Шамбала есть утопия. Для одних Владыка Шамбалы есть украшенный Идол, для других — руководитель всех планетных духов… Но мы скажем… скажем: Владыка Шамбалы — Огненный двигатель Жизни и Огня Матери мира…»

Хозяин дома заиграл пальцами, потеряв мысль.

— Вы устали, — тихо сказал Миня. — Давайте отдохнем.

— Да, да! — молодой человек вскочил, шатаясь. — Да! Идемте! Я так рад вам… единомышленников так мало… Я провожу в вашу комнату… спите. А утром позавтракаем — поговорим о Тибете. Не о тебе, а о Тибете! Это у меня шутка. Хочу лишь сказать: я верю в страну Абсолютного духа. А ты?

— Я тоже, — ответил Миня.

Он провел эту ночь на широченной мягкой кровати, только подушка странная — нечто мягкое и узкое, из пуха, что ли, но весьма удобно. Он давно не спал так сладко… Есть же хорошие, благородные люди на свете! Это тебе не бай Муса… тут наши, родные люди…

21

После очередного брифинга с иностранцами (на сей раз приезжали бизнесмены из ЮАР, и Татьяна блеснула, помимо своего хорошего английского, знанием ситуации в их промышленности), ее вызвал к себе в кабинет первый заместитель главы города Никитенко Алексей Владимирович.

Неужто недоволен ее работой и собирается уволить? Ходил слух, что мэрию будут сокращать на четверть.

Но этот чиновник, из молодых, с обритой до блеска головой (видимо, из–за ранней лысины) и с рыжей бородкой, торчавшей, как на фресках Египта, пригласил ее для иного разговора. Он сам прикрыл дверь, сел напротив Лавриковой, как давеча ректор политехнического института, за маленький приставной столик и тихим, особо доверительным тоном начал:

— Я очень доволен вашей работой. Но, к сожалению, давно не спрашивал, как ваши дела. Не нужна ли в чем–нибудь моя помощь?

Разумеется, он тоже знал, как и многие в городе, что муж Татьяны исчез. Но чем он–то может помочь? И этот с ясновидящей сведет?

— Нет–нет, — спокойно (как всегда, спокойно) отвечала золотоволосая Татьяна, очаровательно улыбаясь, вся красивая и ледяная, как залакированная куколка.

Никитенко уставился карими глазками и помолчал. Но Татьяна умела выдерживать любые взгляды. Алексей Владимирович, смущенно дернув извилистыми розовыми губами над бородкой, негромко продолжил:

— Я мог бы… то есть, мы тут могли бы собрать необходимую сумму… ну, пусть это будет в долг, чтобы вы рассчитались… Я слышал, вас беспокоят. Вячеслав Михайлович хороший адвокат, но его связи с теневым капиталом… Смотрите, я бы мог помочь в самом деле.

И впервые за три года совместной работы в деловых бойких глазах Никитенко Татьяна увидела живой блеск надежды на более близкое знакомство. Она знала: Алексей Владимирович холост, недавно развелся — его бывшая жена, прихватив дочь, уехала жить в Германию, она наполовину немка. Никитенко вел себя на службе очень достойно, со всеми на вы, одевался чисто и строго. И Татьяне, что скрывать, было приятно внимание с его стороны. Но тем больнее стало на душе: если уж этот человек что–то предлагает, значит, в городе никто не верит в возвращение Лаврикова…

— Спасибо, — еле слышно ответила Татьяна и поднялась. — Я думаю, мы подождем. Не хочется обижать человека…

— Вы знаете, — вдруг сказал Никитенко, — мы же были довольно близко знакомы… Когда в политехе над магнитной водой работали, я учился в аспирантуре… Что меня поражало всегда — его сильные пальцы. Нет, он здоровался мягко, но вот когда что–нибудь отвинчивали или завинчивали, даже без ключа…

Татьяна кивнула — это верно… и поехала, но не домой, а на дачный участок. Давно там не была. Она была благодарна Никитенко за его слова, но не ведала, что Алексей Владимирович говорил с ней по настойчивой просьбе Каргаполова. И что Каргаполов, сразу же после того, как она вышла из кабинета начальства, узнав из телефонного разговора с Никитенко про ее заступничество, вновь заспешил с очередным букетом к Татьяне…

Ах, Слава! Каждую ночь перед сном звонит:

— Танечка… Танюша… ты не решила? Нет–нет, я не тороплю… ты знаешь, меня же вызывала эта идиотка… говорит, не в сговоре ли мы?.. И я вспомнил… — Он хохочет так громко, что трубка дрожит в руке у Татьяны. — Я вспомнил… ведь я с ней когда–то танцевал… пару раз… на университетских вечерах…она мне глазки строила… неужто обычная месть? Нам же многие завидовали…

— Ах, я не знаю… — истерзанно отвечала Татьяна. — Я уверена, ты ни в чем не виноват. Давай спать.

— Еще два слова, прости. У нее не сложилась жизнь… она одинока… а такие люди хватаются за любую ситуацию, чтобы помучить других людей…

Ах, не обманывает ли он в чем–то Татьяну? Не хватает головы в эти несчастливые суетные дни все собрать и понять…

— Может быть… может быть… спокойной ночи, Слава.

— Спокойной ночи, золотко мое…

«Золотко». «Золотоволосая моя». Татьяна как–то не удержалась, спросила у него по телефону (в глаза неловко):

— Зачем ты до сих пор волосы красишь? Там же видно — корешки…

Он уязвленно, глухо ответил:

— Потому что люблю тебя. Как увижу свои желтые в зеркале, так тебя вспоминаю…

Наверное, вправду любит. Господи, что делать?! Кроме Мини, Татьяне никто не нужен… Но так стало тяжело!

Автобус не доехал до своей обычной остановки, встал, скрежеща железом, аж за три километра до ворот дачного кооператива «Наука», перед зияющим оврагом, не рискуя форсировать размытую дождями и раздолбанную тракторами и кранами дамбу (за сосняком строятся новые русские), и Татьяна, еле вытаскивая сапоги из глины под пудрой снега, перешла на другую сторону, затем, обходя склизкую дорогу по бурьяну и дикой конопле, нацепила на одежду кучу репьев и черно–зеленых липучек, пока добралась до своей избушки на курьих ножках.

На этот раз возле домика нет кострища, может быть, не было воров. Открыла незапертую дверь и отшатнулась — посреди пола красовалось, как розовый бублик, человечье дерьмо. Господи, вы даже так, да?! От омерзения и обиды Татьяна зарыдала, зажав нос.

Но жить же надо. Негодяев этих она все равно не найдет. Побежала, спотыкаясь, принесла из гаража лопату, подцепила и утащила дерьмо за кусты. Засыпала землей, долго чистила лопату о бурьян на меже, под штакетником. Ничего, ничего, в Японии, например, Татьяна читала, хозяева садов даже советуют с улыбкой гостям мочиться под фруктовые кусты. Пусть будет так.

Но неужто же местные люди, совершившие сию гнусность, знали прекрасно, что Татьяна теперь одинока? Уязвить хотели, унизить? Или всерьез верят, что она миллионер, и мстят? Не актер же Соколовский это сделал и не Тундаков? Наверняка, бродяги, обиженные, что нечем поживиться…

Ах, забыть, забыть. Она протянула ладонь под падающие снежинки. Одна красивая, хрустальная, с дюжиной ножек, упала на рукав куртки, покатилась и замерла, обломив одну или две ножки. Татьяна уставилась на нее, как, бывало, смотрел Миня на все неожиданное. Да, зима начинается, зима. Как ты там, милый? Эти белые колесики небесных часов зря не выпадают… Надо торопиться. Сегодня Татьяна добывает картошку.

Нынче они с Миней посадили ее немного, не больше сотки, и Татьяна, вновь натянув его трико, принялась копать тяжелую глинистую землю. Травы–то, травы! И высоченная лебеда, и откуда–то взявшаяся конопля, и огромные, до сих пор зеленые лопухи хрена, расползшиеся, как крокодилы, и молочай, молочай… Надо было вовремя окучить, да руки не дошли. Все откладывала, откладывала, а тут и Миня…

Картошка мелкая, грязная, с одной лунки не больше двух–трех. А некоторые семенные старые картофелины, как округлые камни, так и пролежали все лето, ни ростка не дали. Да что же это такое?! И боже, едва ли не из каждой новой картошки торчат виляющие хвостики «железных» червячков. Бессмертные прожорливые твари! Миня их изживал и керосином, прыская из лейки на землю, и вылавливал, специально зарывая на время крупные очищенные картофелины. А этого проволочника все больше и больше…

Татьяна отнесла пятое или шестое ведро в гараж и, высыпав на расстеленные газеты картофель, услышала сзади шаги. Вздрогнула, резко обернулась.

— Кто?! Что угодно?..

Важными шагами по прямой к ней подходил третий сосед по даче (его каменный одноэтажный дом через улочку), усатый толстяк Иван Федорович Жмийко, полковник с отставке, назойливый, как осенняя муха. Как только исчез Миня, он начал приставать к Татьяне с просьбой продать ему гараж.

— Зачем он вам? — бормотал Жмийко, щеря желтые зубы и вытирая зубы платком — такая у него привычка. И невнятно продолжал. — Мотоцикл этот уже ни на что не годен… а инструмент вы могли бы держать у меня… Я тут практически живу.

В самом деле, он и дневал, и ночевал у себя, разглядывая через окно с решетками в бинокль всех приезжающих.

— Я подумаю, — коротко ответила Татьяна и на этот раз, чтобы не ввязываться с ним в долгий бесполезный разговор. И, взяв лопату, дала понять, что она занята.

Перекосив вареную свекольную физиономию, пряча платок в карман, отставник побрел на кривых старческих ногах к себе, за железный решетчатый забор, увитый поверху колючей проволокой. А Татьяна осталась, не дойдя до картофельных посадок, вдруг словно впервые увидев на грядках увядшие цветы в белых шапках — их так любил Миня, все эти астры и пионы, георгины и ромашки… Кому сегодня они нужны? Никому. Но Татьяна все равно их оставит на месте, пусть пламенеют, кричат небесам синими и красными устами о ее боли. Бомжам цветы ни к чему, а если даже сорвут и на базар с ними выйдут, то у них никто не купит, сочтя, что собрали на кладбище. А впрочем, тут и есть кладбище… если Мини нету больше на свете…

Татьяна оступилась, поскользнувшись ни подгнившем огурце. Ах, вот же еще забота! До сих пор не повыдергала и не перенесла на травяную кучу в угол участка длинные стебли огуречного царства, мохнатые веревки от кабачков. Какие же они холодные, перчатки намокли, пальцы озябли. Но главное — картошка! Снова метнулась с лопатой копать. Надо было Валю попросить, но девочка уже учится, а когда она не в школе, пусть сидит дома, со страдающей кошкой. Кстати, надо завтра отвезти животное в ветеринарную клинику, пора резать — орет ночами, спать не дает, дочку смущает, наводит на всякие пока не нужные ей мысли…

И напрасно, напрасно Татьяна в свое время попросила Миню избавиться от пса. Это ее грех. Ну жил бы у них Аркашка, с кошечкой бы дружил… красивый был пес, хвост как огромный белый бублик… Если Миня вернется, они обязательно заведут собаку.

Что, что еще Татьяна должна была сегодня сделать? Надо погреб проветрить. Пока картошка обсыхает, пусть и погреб от влаги отойдет. Зашла в гараж, напряглась, или как говорил Миня, сгруппировалась, и откинула тяжелую квадратную крышку из листового железа. Из глубины кирпичного колодца дохнуло теплым и прелым. Полезла вниз, держась руками за мокрые поручни лестницы — гниет лестница… не дай бог обломится… Миня не успел сварить железную… Если как–нибудь однажды Татьяна сверзится туда, кто ей поможет? Ах, не успели они с Миней сына родить… все откладывали… суждено ли теперь?

В погребе сумрачно и душно, хоть и пустой он совершенно. Видимо, набухли деревянные сусеки, надо бы разобрать да на ветер с солнышком… Только где солнышко? Снова сеется снег… хоть и тает в полдень, да валит без конца…

Наверху послышался шелестящий шум. Кто–то зашел? Татьяна испуганно крикнула:

— Кто?

Мелкие шаги быстро улетели прочь. Кошка? Собака? Татьяна торопливо вылезла — в гараже никого.

Взяла лопату и снова принялась копать. Но через два–три ведра опустила руки. Нет, сегодня все, никаких сил не осталось. Да и домой надо, как там дочка? Кто звонил? Кто приходил? Да, да, да, переодеться и бежать. Уже темнеет.

Зашла в избушку, села на топчан, достала сигарету и закурила. С недавней поры тайком от дочери стала курить…

22

Миня проснулся поздно — в окне было светло, снова валил снег. Умывшись в потрясающей теплой ванной (дверь с белой пластмассовой ручкой рядом) и оставаясь в халате, чтобы неомрачать красивый дом своей одеждой, Миня медленно сошел вниз — с первого этажа доносился запах чего–то горячего, вкусного — и увидел за столом двух молодых парней, которые кушали с вилками и ножами. Увидев незнакомца, они разом вскочили:

— Кто такой? Вы как сюда попали?

— Я? С Андреем, — доброжелательно улыбаясь, ответил Миня. — А где он?

— Не важно где. Уехал в город. А вот про вас нам никто ничего не сказал.

— Ну позовите… не помню как ее зовут, женщина здесь была вечером.

— Тоже уехала. — Самый суровый на вид парень (высокий мешок бицепсов) подступил ближе. — А не обманываешь, дядя? Может, подслушал и через окно?

Миня пожал плечами.

— Зачем мне обманывать? Мы с Андреем собилаемся на Тибет.

— Какой Тибет?! — зло буркнул парень пониже. — У него дочка больна. Шибко добрый у нас Андрей Андреевич, как выпьет, так всяких прохожих зазывает… В прошлом месяце, между прочим, телекамера исчезла.

Высокий охранник подошел еще ближе. От него одуряюще пахло одеколоном. Лавриков развел руками.

— Позвоните ему. Да, собственно, если он занят, я пойду дальше. Попью воды… я и есть не хочу.

— Позвонить можно, — согласился высокий. Взял со стола сотовый телефончик, набрал номер. И тоненьким голосом. — Алё?.. Андрей Андреевич, извиняйте, это мы… а что делать с этим… гостем… как каким? Ну, который тут ночевал? Да? Во как?! — Высокий отключил телефон и хмыкнул. — Сказал: гоните его на хрен.

Миня обиделся, заплескал фиалковыми глазами.

— Этого не может быть. Мы вместе умные книги вспоминали.

— Пошел вон! — заорал младший, похожий лицом на мопса. — Халат еще украл… где твоя одежда?

— Наверху. — Миня кивнул наверх. — Хорошо, я оденусь.

Высокий буркнул низенькому:

— Сходи. Присмотри..

Огорченный до глубины души (это недоразумение!), Миня поднялся и под присмотром толстого охранника надел свои серые штаны и клетчатую рубашку, спустился снова на первый этаж, напялил полушубок, шапку, собачьи унты и, взяв в руку связанные вместе солдатские ботинки, пошел на выход. Но на прощание ему захотелось сказать молодым людям, что так христиане не поступают.

Однако не выслушав и двух слов бородатого странника, низенький охранник заорал:

— Иди-и… пока живой!.. Ходят тут!

А высокий вдруг свистнул:

— Рекс! Роза!

Из–за клумбы, покрытой белой шапкой снега, выскочили, как легкие тени, две рыжие овчарки и подлетели к Мине. И зарычали.

— Беги, мудак!.. пока они тебя не разорвали! — крикнул высокий.

Но Миня прекрасно знал, что бегать от собак нельзя. И он медленно двинулся к воротам.

— Отворите, — негромко попросил он, обернувшись. Охранники, ухмыляясь, смотрели на него.

Придется перелезать. Но как это сделать и сделать быстро, чтобы псы не успели схватить за ноги? Придется пожертвовать ботинками. Миня развязал шнурок, соединяющий их, и бросил один ботинок в ноги кобелю, другой — в сторону суки. И кряхтя (тяжело в полушубке) прыгнул на каменный забор и уже почти перевалил его, как одна из собак больно цапнула его за ногу. Миня другой ногой ткнул ее в пасть, и собака отпустила. Хоть ноги и в унтах, но, кажется, достала до кости…

Свалившись на ту сторону, на репьи в снегу, Миня встал и, прихрамывая, побрел прочь. А куда? Куда пойти? Да еще мокро в обуви — кровь сочится….

И засеменил Миня Лавриков, подволакивая правую, обратно по шоссе, потащился, словно во сне, в свою далекую отсюда баньку. Он плакал и проклинал плохих людей. «Наверное, плохих людей больше, чем добрых… — думал он. — Сколько я помню добрых?»

Отец у него добрый был? Добрый. Помогал ремонтировать соседям электроплитки, утюги. Мама доброй была? Давала в сельской библиотеке книги читать, не оставляя никакого залога, как это делают теперь везде, а плохие люди книги те зажиливали, и мать из своей крохотной зарплаты покупала вместо пропавших. Татьяна добрая? Конечно. Она до красных глаз занималась с заочниками, когда в университете работала. И никаких подарков не принимала, отнесите своим близким, говорила…

А вот не Саня ли Берестнёв подсказал бандитам про то, что Миня с деньгами в портфеле (а Миня всегда с портфелем, даже если там отвертки и кусачки) будет стоять против металлургического завода? Или это его приятель из Москвы организовал? Нет, нет, не верится. Но почему все–таки Саня не подождал Миню, почему с ним вместе не поехал?

Но если так думать, можно про каждого плохое надумать. Но если добрым жить становится все хуже, стало быть, простая арифметика: злых людей стало больше. И если я хоть еще раз, как придурок, раззявлюсь в улыбке, поверю чьим–нибудь красным словам… — бормотал Лавриков, плетясь боком из–за боли в ноге по гладкому, обледенелому шоссе, ограбленный, много раз избитый. — Прокляну себя и весь свой род… Надо жить иначе!»

Он издали увидел — посреди дороги стоит, накренясь на угол, груженая углем телега без правого переднего колеса, колесо валяется на обочине, возчик бьет кнутом сивую от пота и инея лошадь, та упала между оглоблями, бьется на земле.

— Тяни, старая блядь!.. — орет мужик. — Ну?! Скользко же! Давай!

Увидев Лаврикова, он указал кнутом:

— Чё вылупился! Помоги колесо поставить! Ты, тебе говорю!

С трудом доковыляв, Миня тихо спросил:

— А почему не на санях?

— Не твое дело, мудак!.. — взъярился возчик. Он был в военной зеленой фуфайке, в пятнистых штанах. — Давай, подними за края, я колесо надену.

Но Лавриков сразу понял — ему телегу не поднять, угля нагружено с тонну, да и лошадь придавила крупом правую оглоблю.

— Ты зачем ее бьешь? — спросил Миня, оглядываясь в надежде, что, может быть, какой–нибудь грузовик появится.

Мужик оскалился и больно хлестнул Миню по ногам. Миня взвыл:

— За что? Олигофрен, что ли? — И сплюнул, и попятился, и пошел себе дальше, в сторону села Кунье. «Столько злобы в человеке… он и лошадь погубит, идиот…»

Только к вечеру он добрался до своего родного лежбища. Слава Богу, банька никем не занята…

23

Неделя оказалась безумной, в субботу Татьяна уже валилась с ног, даже в магазине, покупая хлеб, обратилась к продавщице по–английски. Это из–за того, что в город понаехало множество иностранцев и четыре дня Татьяна работала с ними на двух параллельных симпозиумах, а затем на четырех пресс–конференциях. Также по просьбе мэра с гостями дважды ездила показать ГЭС, нашу гигантскую плотину. В позднеосеннюю непогоду, вверх по реке, на скоростном суденышке с подводными крыльями… красиво, конечно: в лицо метет пышный снег, а люди летят над лиловой зеркальной водой… А главное — бесконечные вопросы иноземных бизнесменов: есть ли еще в Сибири место, куда они могут воткнуть свой длинный, обернутый долларами нос…

В пятницу после обеда Татьяна отпросилась с работы (гости улетели в Кемерово) — вспомнила, что на огороде под снегом осталась свекла, да и картошка выбрана не вся… После школы подъехала помочь и Валя, работали споро. И на следующий день в субботу много мешков оттартали в погреб, кусты смородины обмотали старыми мешками, обставили дощечками, почти все успели, но к сумеркам дочка раскашлялась. Татьяна потрогала ей лоб — горячий! Господи, неужто простудилась в своей разноцветной, коротенькой, как майка, надутой воздухом курточке?..

— Немедленно домой! Ну, ее, свеклу… ничего ей не сделается… а редьке — тем более!

Ночью девочка металась, стонала, просила пить. Мать поила ее чаем с молоком, давала мед, аскорбиновую кислоту в порошочке.

— Зачем я тебя взяла на огород!. — сокрушалась Татьяна Сергеевна. Девочка смущенно отвечала:

— Мам, да я сама… В школе сквозняки…

Но не сквозняки были виной, что Валя простудилась. Она на днях караулила и подкараулила маминого знакомого возле «сливочника» — так называют в городе огромное здание из красного кирпича, с длинными лоджиями, с выпуклыми стеклянными полусферами — там у богатых людей зимние сады. Как Валя узнала, что именно там живет Вячеслав Михайлович? Случайно услышала в его разговоре с мамой, что даже у них неделю не было горячей воды, почему телевидение и показало злорадно этот дом, загнутый, как школьный магнит, с охраной и шлагбаумом во дворе. И Валя видела эту передачу.

Каргаполов появился уже к вечеру — он вышел из вишневой длинной машины и, поправляя на ветру меховую шапку с козырьком, запахивая длинное кожаное пальто, направился ко второму подъезду. Валя стояла наугад возле третьего подъезда, махнула рукой и быстро подбежала к нему:

— Дядя Слава!..

— Что?.. — он испугался. Он сразу узнал ее. — Что–нибудь случилось?

— Н-нет… Мне надо с вами поговорить. Можно?

— Конечно. Поднимемся ко мне?

— Нет. — Валя оглядывалась, ей было и стыдно, и страшно. Может быть, в самом деле было разумней подняться подальше от чужих глаз в его квартиру. Нет, лучше здесь и быстрее. Она вскинула глаза на высокого настырного дядю. — Дядя Слава. У меня секретная просьба.

— Слушаю, Валечка. — Он уже улыбался, наверное, предполагая услышать некую детскую нелепую просьбу.

На столбах во дворе загорелись серебристые фонари, похожие сквозь летящий снег на ландыши, и, отворачиваясь от света, Валя заторопилась.

— Дядя Слава. Вы не можете дать мне взаймы денег? Только чтобы мама не знала. Я скажу, что мы с классом едем в пансионат на каникулы, а сама в Москву. Я найду папу. Маланина говорила, что ей говорили: его там видели — он там катался на красном «вольво»…

— Маланина говорила. Какие глупости!

Валя усмехнулась.

— Понимаю, вы не заинтересованы…

— Почему ты так говоришь? — лицо у Вячеслава Михайловича потемнело. Он нервно подергал кончики напалечников на вишневых кожаных печатках. — Валентина. Я люблю твою маму, но это не значит… даже не знаю, что сказать!

— Потому и не знаете, что вам лучше, если его не найдут. — Валя задрала рукав, посмотрела на наручные часики, подарок отца, давая понять, что сейчас уйдет.

— Послушайте. Стойте! — Каргаполов уже гневался, сорвал с рук перчатки. — Я могу дать вам деньги… но…

— А, поняла. Если не найду папу, я не смогу вернуть? Я могу отработать. Мы вместе с подругой. Кстати, я на маму похожа…и моложе ее… и подруга согласна. Я же понимаю, вам нужна женщина. — Валентина говорила быстрым шепотом, уже не раздумывая, только пряча глаза. — А нам больше не к кому обратиться. Уж лучше с вами, чем по гостиницам…

Каргаполов театрально (а может быть, искренне испугавшись) отшатнулся. И зычным голосом воскликнул:

— Ты с ума сошла!

— Тихо, дядя Слава!..

— Ты… ты за кого меня принимаешь?!

— За мужчину. Вы же… холостой. Вам все равно!

Каргаполов уже не мог умерить своего голоса. К счастью, более никого поблизости не было.

— Девочка!.. Да я… я с университета люблю твою маму… и к тебе отношусь, как… О, боже, не могу! Язык не поворачивается. Я… я тебе и так денег дам. Хотя поверь, в этом никакого смысла. Я лично задействовал все свои связи в МВД…

Валя быстро пошла прочь.

— Куда ты!.. Я как раз собирался к вам… я подвезу… нет, матери я ничего не скажу…

Но Валя была уже далеко. Она бежала, огибая машины, выползшие на тротуары, бежала на красный свет и на зеленый. Наконец юркнула в стеклянную будку телефона–автомата и, сунув карточку в щель, позвонила Лене.

Однако подруги дома не оказалось.

— Пошла к тебе, — буркнула ее мать, что–то жуя возле трубки.

Валя понеслась к своему дому, чтобы перехватить Лену, но остановилась за детскими грибочками — возле подъезда поблескивала вишневая — она теперь казалась черной — машина Каргаполова. Если он расскажет матери… Он сказал, что не расскажет, а возьмет и расскажет. И мать убьет Валю… или сделает вид, что не знает об ужасной просьбе дочери, но будет знать…

Валя видела с улицы — свет горит в большой комнате, а в ее комнате не горит. Если бы Лена пришла, ее бы туда пропустили, чтобы она подождала. Где же Лена? Мел снежный буран, ноги в вельветовых брюках и кроссовках стали мерзнуть, пора сапожки надевать, не подражать московским девчонкам. У них зима теплая. Зайти куда–нибудь согреться? В чужие подъезды — страшно, в какой–нибудь бар — еще страшнее… схватят и увезут… Только вот так и можно — прятаться за столбами и за какими–то грузовиками с выключенными фарами.

Наконец около десяти вечера, из подъезда вышел Каргаполов, закурил, соря искрами, сел в машину и уехал. Кстати, вечером он ездит сам за рулем…

Замерзшая Валя, стуча зубами, готовая к любым суровым словам матери, поднялась на лифте и нажала на кнопку звонка. У нее еще не было ключа от нового замка.

— Кто?.. — дверь тут же отворилась. На пороге стояла мать с шалью на плечах. — Ты где ходишь?! На улицах черт знает что творится, а ты?.. Тебя Лена искала…

Валя повесила короткую свою куртку, разулась.

— Мам, прости. Я увидела афишу: приехала группа «Премьер–министр». А у меня заначка была, еще давняя… вот и хватило на билет постоять. Классно поют.

Может быть, даже не буран был тому виной, не трехчасовое шляние по ночным улицам, а разговор с Вячеславом Михайловичем — Валя ту ночь спала и не спала. Все казалось: мать подойдет в темноте и влепит пощечину. А после работы в пятницу и субботу, на садовом участке, девочка разболелась всерьез.

Пришлось все же вызвать врача, у Вали оказался катар верхних дыхательных путей.

Врач согласилась с методами лечения Татьяны Сергеевны: да, молоко, да, мед, но все же не помешает «фервекс», а еще хорошо бы и алтейный корень — «капли датского короля»… Несколько дней Валя не ходила в школу. Звонила Лена — Валя не захотела ее видеть, даже расплакалась:

— Нет!.. Я, мама, книжки почитаю. А завтра в школу, ладно?

— Нет. У тебя температура.

— Тридцать семь — это уже нормальная температура. Я так все пропущу.

— Вот папа вернется, нагонишь.

— Мам, он уже не вернется, — вздохнула Валя. — Посмотри, какие снега выпали, мороз трещит… Лежит папочка под белым одеялом… и его не разбудить. — Снова слезы, снова истерика…

И самой Татьяне не удержаться от слез. Смутные надежды на возвращение мужа время от времени вновь возникают… вот по городу прошли слухи, что некие бомжи в заброшенном таежном организовали колхоз (однако Каргаполов через областную милицию выяснил — там нет человека по фамилии Лавриков)… ночами кто–то звонит по телефону и молчит, только дышит в трубку, наверное, все же это мальчики звонят Валентине… А тут еще безумный старик с крестом на груди повадился ходить. Иногда хочется сказать себе: «Да черт с ним! Выслушай до конца! Может быть, хоть он что–то поведает. Может быть, в самом деле, эти мохнатые люди могут узреть в своих сеансах медитации то, чего мы не видим…»

— Дщерь моя, — прогудел он, переступив порог, пронзительным взглядом оглядывая Татьяну Сергеевну. — Вы готовы сегодня ответствовать мне?

— Да, да, — отвечала Лаврикова. — Проходите, садитесь.

Но старик не собирался садиться, он оперся на костыль и открыл красный рот. Но в эту минуту в открытую дверь кто–то постучал.

— Да не заперто же! — нервно крикнула Лаврикова.

В квартиру стремительно вошел, дергая горбатым носом и словно нюхая, как мышка, пространство вокруг себя, смуглый с седоватыми усами человек, каких мы называем людьми кавказской национальности, в красной коже, в спортивных синих шальварах и кедах.

— Хозаен не приехал?

— Еще в отъезде, — процедила Лаврикова. — Все?

— Женщина, зачем так разговариваешь? Он мина должен остался. Сказал — отдаст.

— Много? — зло спросила Лаврикова. — Миллион или больше?

— Немного менше. — Человек с юга, недоуменно поглядывая на бородатого старца с клюкой, быстро заговорил. — Он у мина брал водка три ящика, конъяк два ящика, шампанское семь ящиков. И яблок ящик. И шоколат коробка. И… осталной мелощ.

Лаврикова подошла поближе к незваному гостю. Тот вскинул брови, потряс листочком бумаги, на которой карандашом были записаны цифры.

— Михаил Иванович не пьет. Сладкого не ест, — тихо сказала Татьяна. — Вы, наверное, обманываете. Я сейчас попрошу сойти сюда нашего депутата, он с вами разберется.

— Какой депутат?

Лавриков показала пальцем вверх.

— Там живет депутат… его еще называют в ваших кругах Балалайка.

В карих, с желтоватыми белками глазах гостя с базара сверкнул страх.

— Нет, не надо Балалайка… — он отпрыгнул к двери. — Нет… я пошутил… нет… — И уже было исчез, как молча сопевший старец Юлиан рыкнул:

— Стой, вражье отродье!.. Ты почему гири сверлишь? Ты почему в арбузы стрептомицин колешь?! Господь, он един, и аллах твой из тебя барана сделает, верблюда сделает, чучмек жёваный! Пошел отсюда, гнида золотозубая!!

И уже когда каблуки южного гостя затихли за дверью, старец Юлиан сплюнул в бороду и тихо спросил:

— А что, Балалайка над тобой живет? — Видно было, что и он, гордый старец, побаивается бывшего вора в законе. — И ты мне тоже, стало быть, не подбросишь… на новую церковь… с пол–лимона?.. — Скривив кремового цвета лицо внутри огромного неопрятного волосья, он жалобно смотрел на Татьяну и сипло дышал.

«Неужели все они всерьез надеются, что я богата, что мы с Миней разыграли его исчезновение?» — мучительно думала Татьяна.

— Уйдите!.. — закричала она. — Я больше не могу!..

— Да что с тобой, дочь моя!.. — пробормотал старик, пятясь. — Марфа, возьми меня под руку! — Но Марфы поблизости не оказалось, и он сам двинулся на выход, подволакивая ноги и стуча палкой. — Мы зайдем в другой раз…

Бедный, нахальный старец, видимо, не очень–то здоров… Всех, всех жалко на свете!

— Мама!.. — позвала дочь из своей комнатки.

— Да, — перелетела туда Татьяна Сергеевна. — Что, моя милая?

Девочка лежала, глядя в мутное окно. На постели, поверх одеяла, были раскрыты толстенные тома «Технической энциклопедии» и «Библии», которые иногда читал отец.

— Мам, а папе дядя Слава нравился? Ну, когда вы учились.

Татьяна Сергеевна удивленно посмотрела на дочь.

— Когда учились?.. да, — осторожно ответила она. — Мы все были интересные тогда.

— Это хорошо, — тихо сказала дочь. И долго молчала. И вдруг: — Мам, а помнишь, папа показывал свои патенты с печатями? Ты мне можешь их показать?

— Конечно! — рассмеялась мать и принесла из спальни, из тумбочки, заветную папку с желтоватыми тесемками. Миня при гостях, будучи немного хмельным, пару раз хвастался, какие у него есть свидетельства об изобретениях, а также фотографии, где он запечатлен с известными учеными страны. — Вот! Смотри!

— Ой, сколько их тут! — Валя перебирала красиво оформленные листы: «Почетная грамота» с профилем Ленина, еще одна, еще три, «Свидетельство об изобретении», «Почетная грамота» без Ленина, «Патент» с печатью и синими напечатанными ниточками, как бы прижатыми этой печатью… А это что? «Награда». — Мам, глянь! Какой–то Саваоф.

Татьяна с улыбкой, которая тут же погасла, приняла в руки картонку, на которой были изображены облака с молниями и сверкали напечатанные цветным принтером слова:

«НАГРАДА.

Награждается гражданин России Михаил Иванович Лавриков красивой и умной женой Лавриковой Татьяной Сергеевной в виде аванса в ожидании больших свершений со стороны упомянутого гражданина М. И. Лаврикова во славу нашей Родины и во имя благоденствия семьи Лавриковых, включающей в себя упомянутую красавицу Лаврикову Т. С. и упомянутого паренька скромной внешности Лаврикова М. И.

Подпись: Саваоф».

— А я ведь эту бумагу и не видела! — простонала Татьяна, читая и перечитывая смешной документ.

— А меня тогда еще и не было?!. — жалобно воскликнула дочь. — Видишь, даже не упомянул!

Надо было бы дочери сказать: «Вернется — впишет!..», но нет уже веры. Мать с силой обняла дочь.

— Давай изо всех сил ждать… — пропищала Валя. — И тогда он вернется! Изо всех сил! Чтобы в ушах шумело! Вот у меня уже шумит! Дождемся, как Пенелопы, да?

За окнами рокотал ветер, гнал кубические километры снега по Сибири…

24

Едва добравшись с больной ногой до своего низенького пристанища, провонявшего дымом и березовыми вениками, Миня упал головой вперед на ветхие тряпки и замер. Когда очнулся — уже в поздних сумерках этой мокрой зимы — его колотил озноб, кожа на всем теле болела. Надо бы растопить печку, да как? Дрова березовые еще оставались в наличии, вот они, семь полешков, даже с берестой, но Миня не помнил, куда дел спички. Их не было ни на подоконнике, возле коротенькой, осевшей, как неловкая балерина, свечки, ни над дверью в щели.

Почему–то вспомнились детские книги про путешествия, про того же Робинзона. И Миня подумал: «Неужто не смогу огонь добыть?!» Но ведь нету и ножа, чтобы выстругать палочку, которую покрутил бы в ладонях, как веретено. А попробуй покрути полено. Разве что гвоздь найти… нету и гвоздя…

Дождавшись в полусне–полубреду утра, с надеждой глянул в небо — мрак. Если бы солнце выскочило, можно было куском бутылки сфокусировать свет на клок сухого мха, выдернутого из пазов бани. Что, что делать? Да и губы пересохли, стали, как кора, голод стиснул желудок. Выполз, набрал снега в ладонь, поел.

Боль в желудке резанула сильнее. Надо идти к людям. Но стыдно, стыдно. Что же поесть? Быть не может, чтобы Миня никакой картофелины в земле на соседних огородах не нашел. Пополз за порог, поволокся по мерзлой почве на руках и на левой здоровой коленке, как раненый пес, стал рыть голыми пальцами и нашел–таки три картофелины, не замеченные при копке картошки хозяевами. Вернулся в баню, изгрыз полторы. Когда–то где–то читал, что сырая картошка вполне съедобна, с ней не бывает цинги, в ней много витаминов, но почему же внутри все сразу зябко задергалось?..

Ложись и лежи. Что будет, то и будет. Переможет организм рану в ноге — будешь жить. Нет — нет. Миня лежал на полу, на широченных досках, и смотрел в мутное окошко. Наверное, вот так и умирают иные люди… не в сражении каком, не с белого коня слетев на землю, а в бане. Погибают на ровном месте.

Но вдруг вспомнилось: он не помог мужику на дороге, а лошадь, забитая кнутом, умирала. Может быть, пойти бы сейчас, как–нибудь дотащиться, узнать… там все они или уже кто–то им подсобил? Но как Миня дойдет? Нога отяжелела, в сизых и красных разводах… Прости меня, лошадь.

А где сейчас Татьяна? Жаль ее, и жаль Валечку. Но, верно, им без него, такого убогого, будет легче выжить. «Простите меня, милые мои…»

Может, мать с того света смотрит в эту минуту на сына? Совсем незадолго до смерти читала ему сказки Бажова… синеглазая, ставшая тоненькой, сама казалась сыну Огневушкой–поскакушкой, которая выбегала из костра и убегала в костер… и вот, убежала… И отец… долго не мог простить, что Миня, получив красный диплом, не вернулся в село. Уж нашлось бы там дело… Видит ли он сейчас своего сына? Небось пьет в сердцах небесную сладкую водку… «Простите меня, простите, сироту никчемного».

И еще подумал Миня: «Но даже если так, даже если погибаю, благодарен же я за все светлое, что в жизни видел? Любила же меня самая гордая и самая красивая из женщин на свете? Родилась же у нас умненькая дочь? И видел я голубых рыбин в воде, и облака–дирижабли? И даже на чистой траве, на земляничной полянке спал в детстве… и в технике достаточно сложной разбирался… Нет, не должны меня проклясть.

Боже, как великолепен мир вокруг, даже эти черные, потрескавшиеся от многолетнего жара бревна, эти заметеленные тусклым серебром огороды, эти прясла со свисшими, как соски собаки, примерзшими каплями воды, и репей с желтыми мохнатыми глазами своими, которыми липнет ко всем — хочет весь мир перевидать…»

— Есть тут кто? — раздался неуверенный девичий голос в низких дверях. Миня очнулся.

— Таня?.. — прошептал в полубреду. Вдруг, правда, это Таня, его собственная Таня?!

Ему в ответ засмеялись.

Наверное, жители села все же заметили в сумерках буранной зимы, как вернулся в баньку сутулый Миня. Потому что к нему явилась… нет, не Таня… примчалась на лыжах по сугробам ее младшая сестренка (наверно, сказала матери, что на прогулку пошла с подругами?). Пригибаясь, боясь удариться об косяк, а затем и об потолок головой в вязаной шапочке, приблизилась в темноте, долговязое создание в великоватой куртке и мужских штанах. Видимо, прознала от сестры о человеке, который не пристает, с руками не лезет, а рассказывает всякие интересные вещи.

— Мне велено печь вам истопить, — заявила она, чиркая спичкой и отшвыривая не загоревшуюся. — Мы смотрим — а дыма–то нет. А зовут меня Валя.

И сердце у Лаврикова оборвалось — не во сне ли это?! Зовут, как и его дочь! Только эта дергает уголком рта, говорит громко, пытаясь выглядеть взрослой, и не может понять, почему бородатый дядька так исподлобья на нее уставился. И почему он такой бледный?

Случайно задела обмотанную тряпкой ногу — он отдернул ее и застонал.

— Что там?

— Да так… царапина.

— Ну–ка, ну–ка! — заставила размотать и, увидев разбухшую ранку, закричала от страха. — Это гангрена!

— Ну уж, ганглена, — пытаясь ее успокоить, улыбнулся Миня. — У собак слюна такая, что она сама и заживляет.

— Вас собака укусила?! В нашей деревне?.. — ахнула Валя.

— Да пройдет, пройдет… Если уж хочешь помочь, принеси мази Вишневского… или водки немного… нет, не пить.

— Понимаю, — прошептала девчонка. — Я скоро.

Она притащила чекушку самогона (это еще лучше, чем водка) и баночку со стрептомициновой мазью.

— Вот. Танька сказала — подойдет. — Неумело, но старательно обработала ранку, обмотала марлей, завязала на бантик. — Вот. Должно остановить процесс.

— Спасибо.

Как хорошо.

… — А вот картошка вареная, — говорила на второй или третий день девчушка, — сейчас подогреем на сковородке… вот куриная нога, она маленько с пупырышками, я сама не люблю, но вкусная. А насчет алкоголя Таня сказала, вам нельзя пить, вы плачете. А только на рану.

— Правильно, — согласился Миня. — И мне ничего больше не надо, я заработаю. Если что будет нужно, сам куплю.

— Когда нога заживет. А пока лежите! — командовала девчонка.

Когда он медленно (краснея от неловкости) откушал, Валя вдруг спросила:

— Скажите, Михаил Иваныч, как правильно жить в наше время? По телевидению говорят: гони слабое звено, хватай, что можешь… а мама говорит, надо жалеть, даже тех, кто в тюрьме.

— Мама плавильно говорит, — согласился Миня. — Расскажи мне о себе. А потом я тебе.

— Я заканчиваю девятый класс, хожу в школу в Алексеевку, это за речкой, три километра. Я свободная девушка, я уже все понимаю. Собираюсь поступать на исторический. Вот и все. А теперь вы.

И Миня, измученный своими трудными, хоть и недолгими хождениями по свету, ей первой, кажется, поведал с самого начала, что с ним произошло, как его ограбили и как он решил больше не возвращаться домой, по крайней мере, до той поры, пока он не заработает денег, чтобы расплатиться.

— Как вы мне близки! Вы благородный, честный человек!.. Но ведь, наверное, жена ваша плачет? Ночами со свечками гадает, к бабкам–гадалкам ходит?

— Вряд ли, — ответил Миня. — Она современная зенщина.

— Это не имеет никакого значения, — безапелляционно заявила девчушка. — А дочь может потерять жизненные ориентиры. Как же помочь вам? Мы тут все бедные…

— Я заработаю! — проскрежетал сквозь зубы Миня. — Вот истинный бог, найду такую работу! Сколько бы ни получал, половину буду откладывать… вот я сейчас на ферму пойду, там мне восемьсот платили…

— Чтобы расплатиться, — мигом подсчитала школьница, моргнув черными глазами, — надо будет вам тут провести… две тысячи месяцев… то есть, сто шестьдесят лет!

«Господи! Почему так много?» Лавриков, который когда–то решал в институте сложнейшие задачи по электродинамике, брал без бумажки любые интегралы, теперь сидел ошеломленно перед Валентиной, опустив голову, раскинув колени и поджав ступни в подаренных шерстяных желтых носках.

— Вопрос в другом, святой вы человек, — продолжала девушка, подкладывая в печь полешки. — Ту би о нот ту би. Быть или не быть. Вот мы тут живем, как привыкли, воруем у государства лес… пока его не скупил кто–нибудь… друг на друга злобимся… А как посмотришь кино — иностранцы оставляют свои квартиры незапертыми… даже на ночь не особенно запираются… Вы боитесь смерти?

— Я смерти не боюсь, — тихо ответил Миня. — Мы из небытия пришли — в него уйдем. Но, пока живешь, надо жить в системе. Есть свод нравственных законов, надо и держаться. Иначе тепловая смерть нашей маленькой вселенной… я про Россию… — Он запнулся. — Правда, сам вот не устоял перед соблазнами, но вы, женщины, девушки, должны изо всех сил устаивать.

— Ну уж! — Девчушка улыбнулась, у нее два верхних зубика чуть расходятся, и от этого улыбка такая милая, вжикнула молнией, распахнула куртку — и стало видно ее нежное белое горло, нежные грудки, которым уже тесно в белом в шашечку свитерке. Сунула лучинку в пламя и покрутила в воздухе, какие–то слова огненные начертала. — А если не получается устаивать? Уж лучше с вами, чем с нашими алкашами. — И забросив почти догоревшую лучинку в печь, потянулась к Мине белыми ручонками.

— Перестань! — отсел подальше Миня, и сердце сжалось, заныло. — У меня дочь такая, как ты.

— Да?! А если ее сейчас ухватили в подъезде? Лучше через меня привет ей передать. Ну, поцелуй же! — она моргала, не веря, что ей отказывают в такой малости. — Эх, ты!.. Дядя! Тогда расскажи что–нибудь… только не ля–ля, а то, что мне точно в жизни пригодится.

Миня вздохнул, кивнул, начал говорить.

— Сначала о музыке. Слушай только хорошую музыку, не сто ударов в минуту. Психологи выяснили: этот барабанный ритм ускорил нашу жизнь, наши ощущения сделал поверхностными. Мы утеряли счастье созерцания. Некогда в музей сходить, некогда на солнце красное или на зеленую полынью посмотреть. Вон японцы, уж какая техногенная страна… а толпами собираются, когда сакура цветет, сирень… или когда снег идет.

— Но у них снег–то небось редко валит, — засмеялась Валя, — а у нас девять месяцев зима.

— Тогда нам беречь траву и деревья надо, а мы химией травим, железом корежим… Вот взять и устроить прямо сейчас миг малинового татарника. — Миня вскочил и, хромая, приволок с огорода растопыренный дикий цветок с колючками. — Как красив! Да просто желтый лист… вот, с твоей ноги! — Он аккуратно отклеил с сапога ее нежный, кремовый лист клена. — Смотри, какие жилочки… как ладонь ребенка… или усы тигра…

Он говорил и говорил о красоте земной, о музыке молчания в небесной ночи, он рассказывал Вале о красоте ее узкой руки с голубыми артериями на запястье… Говорил, кривясь от боли и насильно улыбаясь, что, покуда жив, есть радость и от боли… да, да! Болит — живешь, ты не камень еще, не глина…

— Потому что там, там, боюсь, ничего нет… А если и есть, то не всем, это надо еще заслужить…

Валя во все глаза смотрела на странного дяденьку.

— Мы все уйдем, улетим, как эти листья с деревьев, а твое поколение должно сберечь себя… больше не на что молиться! — вдруг вырвалось у него. Морщась от красного жара обмазанной глиною печки, он продолжал. — Можешь смеяться, но это ты должна знать. Например, чтобы быть умненькой… нужен фосфор. Чтобы косточки были крепкие — кальций. Он в молоке…

— Ну, молока у нас хоть зале–ейся… — пропела Валя, трогая вытянутой рукой его русые лохмы.

— Железо — это гемоглобин. Яблоки будешь есть — уже спасешься. Без железа бета–каратин не превратится в витамин А… — Миня отсел подальше. — Не трогай меня, ради Бога. Мне все кажется: это не ты, а моя Валька… Может, тебя не Валентиной зовут, вы с сестрой сговорились?

— Паспорт принести? — засмеялась девчушка, снова показав смешные зубы. Поднялась, захлопнула плотнее дверь бани, защелкнула большим черным крючком. Подсела рядом на полу, вскинула личико, и оно уже было вовсе не веселым, глаза словно смертная дымка покрыла. Так поздней осенью одеваются пыльцой уцелевшие ягоды ежевики. — Дядя Миша… ты здесь долго будешь работать?

Миня задумался. И честно ответил:

— Наверно, нет.

— Куда ты потом пойдешь?

— Не знаю. Мне надо заработать. Может быть, на Север. Золото мыть.

— Дядя Миша, возьми меня с собой… я… я тебе буду помогать… — Она приблизила лицо к его лицу, шепнула. — Я тебе буду верной женой.

— Валя, не говори так. — Миня нахмурился. — Я женат. И куда я тебя возьму, может, я еще в монастырь уйду. Мне говорили, прямо на восток есть мужской монастырь.

— В Енисейске?! Там есть и женский. Возьми! Я тоже уйду в монастырь. — Она обняла его. — Возьми, возьми, возьми!

Она такая сильная, Миня не мог отцепить ее руки.

— Валя, милая, тебе–то какой монастырь?! Тебе надо жить!..

— Где? Как?.. — сквозь слезы лепетала девчонка. — Я молодая, здоровая… А захочешь домой вернуться, я отстану тут же, сердиться не буду. Мишенька! Тебя мне сама судьба послала…

Миня молча, с великим трудом освободился от ее рук. Скалясь от великой тоски, готовый заплакать, заглянул в печку, как бы для того, чтобы показать, что скалится из–за печного жара.

— Перестань. Это нехорошо.

Валя сидела на полу, уставясь в смятый драный коврик.

— Значит, мне оставаться здесь. Ладно. Я все равно не уйду сегодня. Я мамке сказала, что ночую в Алексеевке, у подруги, а телефонов тут нет… Я тоже боли не боюсь. Сделай мне.

— Что? — не глядя на нее, спросил Лавриков, уже догадываясь.

— То. — Она уткнулась лицом ему в грудь, и Миня почувствовал, как девчонка дрожит. — Это же почти медицина. Меня все равно тут наши отловят и придавят. Уж лучше с хорошим человеком.

— Ва–аленька! — Миня вскочил, ударился головой об потолок и, застонав, сел на скамейку. — Валя! Но так же нельзя, надо, чтобы любимый человек…

— Ну нету, нету!.. — плакала она, закрыв лицо ладонями. — Кто в армии, кто в городе, а тут шпана пятнадцати лет, самая страшная… и алкоголики, я их брезгую.

— Но тогда вправду уезжай… — бормотал он ласково, обнимая, чтобы успокоить. — В городе легче потеряться.

— Одной? И куда я без аттестата? — уже в голос рыдала она. — Сделай уж ты меня женщиной, чтобы я над ними смеялась: а вот не вы! А вот не вы! — И она вновь приникла к нему, стоя на коленях.

Миня зажмурил глаза и долго сидел, не шевелясь.

— Я не могу, — наконец, выговорил он. — Я старик. Я сгорел.

— Врете, врете!..

Ах, надо бы сейчас же выгнать сумасбродную юную гостью, но она, словно безумная, вцепилась в него, плачет…

— А если им скажешь, что от меня заразилась?..

— А это им все равно, — шепчет девчушка.

— Скажи — СПИДом…

— Ой, страшно… А как я узнала будто бы? — Она вскинула мокрые глаза. — Это только в городе можно справку получить… — И снова заплакала, раззявив рот, прижавшись всем тельцем своим к нему. — Я знала, что тебя встречу!.. Я тебя у сестры отмолила!.. Я же тебя не первый раз вижу!.. в деревне видела… это ты на меня внимание не обращал!.. Миня, миленький, уже темно, можно.

— Хорошо, — просипел Миня. — Хорошо. — Поцеловал ее в чистое ушко, пахнущее детским мылом. — Только я тебе сначала много чего расскажу… Есть такая старинная книга, называется Ветхий завет, и там Песнь песней Соломона… Это почти стихи, о любви… — И он начал еле различимым, хриплым шепотом читать:

Что лилия между тернами,

То возлюбленная моя между девицами…

Что яблони между лесными деревьями,

То возлюбленный мой между юношами…

В тени ее люблю я сидеть,

И плоды ее сладки для гортани моей…

Он ввел меня в дом пира,

И знамя его надо мною — любовь.

Подкрепите меня вином,

Освежите меня яблоками,

Ибо я изнемогаю от любви…

Заклинаю вас, дщери Иерусалимские,

Сернами или плевыми лилиями:

Не будите и не тревожьте возлюбленной

Доколе ей угодно…

Когда она уснула, он и сам закрыл глаза…

Серое зябкое утро осветило их, лежащими на полу. Лавриков разлепил веки и глянул на милую сумасбродную девчонку, которая носит имя его дочери. Она приткнулась к нему в бок, сняла ночью свитер, скинула сапожки… Но ведь Миня не переступил черту, нет. Почему же она улыбается во сне?

Медленно и тихо поднялся, постоял над ней. Вынул из погасшей печки уголек, осторожно взял в руку легкую ладошку Вали и нарисовал ромашку… посмотрел еще раз на красавицу, укрыл дивные ножки ватным спальным мешком и отошел к двери. Бесшумно напялил свой коротковатый полушубок, надел, морщась, унты (нога ничего, терпит) оглядел на прощание бывшее свое жилище и пошел куда глаза глядят, приблизительно на восток, туда, где, говорят, вправду есть монастырь, и он там будет трудиться, и его простят…

В последние годы Татьяна с Михаилом, где бы кто из них не находился, стали словно бы слышать друг друга, говорить друг с другом.

«Желтый лист. Осенний путь в дорогом краю». — «Расскажи мне что–нибудь…» — «Я тебя люблю».

«Светит месяц в вышине, смотрит в жизнь мою…» — «Что ты знаешь обо мне?» — «Я тебя люблю».

«Травы в зябком серебре, конь припал к ручью.» — «Расскажи мне о себе.» — «Я… тебя люблю.»

«Не люби меня, дружок, позабудь навек. Я пропащий, видит бог, грешный человек.

«Я любила, как во сне, сладко и светло. Отгорело, как в огне, снегом занесло.

Кто обманут был хоть раз, тот уже другой… Ну, прощай, исчезни с глаз!»

«Я хочу с тобой!»

«Ну, зачем тебе, зачем эта маета? Позабудь меня совсем, я давно не та.

Прокляни меня, забудь красоту мою… И — прости! И в добрый путь!»

«Я тебя люблю!»

«Светит церковь на крови, смотрит в жизнь мою…»

«Что ты знаешь о любви?» — «Я тебя люблю».

«Слышно в поле храп коня, ветер по жнивью…»

«Что глядишь так на меня?» — «Я тебя люблю».

«Милый, странный человек, глупый, золотой… Полюби меня навек. Я уйду с тобой!»

Миня брел сквозь снежный буран, низко склонив голову, как запряженная в тяжелый воз лошадь, и думал. Ах, как бы узнать напоследок, не забыли ли его родные? Простили или нет? Прийти небритым и постоять за дверью, послушать? Нет, нет, он должен сначала заработать честным трудом деньги и вернуться, освободить семью от долгов. А где можно заработать деньги? Только на севере…

И Лавриков, дойдя до первого перекрестка в метельном поле, повернул на север, в сторону Ангары.

Там всегда можно попытаться золото намыть. Санька Берестнёв, бывший геолог, рассказывал: по левому берегу Ангары, во всех ручейках–речках моют песок. Например, на речке Мурожная, говорил он. Где эта Мурожная? Надо найти ее.

Хотя сейчас–то уже поздно — ноябрь, зима берет природу в ледовые с белыми колокольчиками рукавицы. Но почему не попытаться, Миня холода не боится. Вдруг повезет… говорят же, новичкам везет, а уж дуракам…

Как это у Роберта Бёрнса? Татьяна, бывало, цитировала и на английском, и на русском:

Ведь если б не были другие дураками,

То дураками быть пришлось бы нам самим.

Пройдя с полдня по грунтовой дороге, он вновь оказался на шоссе, но не на том, гладком, которое привело его в гости к последователю Рериха с охраной и собаками, а на шоссе старом, с выбоинами, с остатками путевых костров, черными горбами горелых шин. Оно было переметено кое–где снегом, и на снегу остались четкие следы широких протекторов — здесь проходят большие машины… Это не енисейский ли тракт? Хорошо бы немного отдохнуть на колесах. Вдруг подсадят?

Миня брел, оглядываясь, и вот радость — катится грузовик. Поднял руку — Камаз взревел, тормозя, и, едва не слетев на обочину, остановился. За стеклом парень с девкой сидят, хохочут. Чего они смеются? Не над Миней ли? Да нет, просто веселые.

— Тебе куда?

— Туда, — Миня махнул рукой вперед.

— Садись.

— Только у меня денег нету. Могу сказку рассказать.

Парень с девкой переглянулись и снова засмеялись. У девки в руках бутылка пива.

— Ну, давай сказку.

— Жил да был царь–дурак, и сын у него был дурак, и жена была дура. А вот народец вокруг был умный. Да только не знал народец, что он умный, и во всем старался походить на семью дураков…

— Это на первого президента намек?! — Взвизгнув, девчонка от избытка чувств повисла на шее у рыжего дружка–водителя, отчего тот и руль выпустил. Машина вильнула. Что дальше им бормотал Лавриков, он, кажется, сам же и забывал через секунду, на пружинистом сиденье его укачивало и клонило в дрему…

Веселая пара разбудила Миню уже в сумерках:

— Нам налево, а тебе?

Миня хотел было напроситься в гости, да не решился — не дай Бог, окажется в тягость, а то и обидит кто в чужом селе. Он спрыгнул на снег, заскулив от стрельнувшей боли в правой ноге, и поплелся дальше, на север.

Хвойный лес вдали справа казался синей сплошной стеной. Но Лавриков понимал: он редкий, этот лес. Вдоль дороги–то его совсем извели. Если ночевать, то в глубине тайги, конечно. Но вдруг появятся еще грузовики, дальнобойщики? Ослепив фарами, промчался на юг «ланд краузер» с черными стеклами, а вот на север не было попутного транспорта.

Миня похлопал по карманам тулупчика — спички здесь, старый нож–косарь, подаренный ему деревенскими девушками, покоился, обернутый в старую газету, под рукой, в унтах. Если встретится зверь, Миня постоит за себя. А вот если плохой человек… сможет ли Миня защищаться ножом?

«Но почему нет?! — разозлился на себя Лавриков. — Тебя били, пинали, об тебя ноги вытирали…хочешь все таким же остаться?! Недоброе время. И ты будь как они!».

Оскалясь не столько от страха, сколько от напряжение перед неизвестностью, Миня вошел в тайгу и между двумя огромными елями соорудил костерок. А когда огонь разошелся, надвинул на угли рядком два бревешка, найденные неподалеку, — отломанный ветром или временем сухостой — и пламя начало выскакивать между ними, вылизываться, как язык меж губами. Гореть это устройство будет до утра.

Миня сдвинул, соскреб резиновыми подошвами унтов часть углей в сторону и лег на горячую землю. «Небось не загорюсь».

И ему приснился сон, что он сидит в тюрьме среди матерых преступников, и он там, как равный среди равных. У него на ногах цепи и на руках цепи. Только никто не знает, что не он убил молодую женщину, за смерть которой получил восемнадцать (почему–то восемнадцать) лет, и что его зовут вовсе не Михаил Калита. И пусть, пусть! Калита молодой, красивый, сам он своей жене не изменял… пусть живет… А Миня Лавриков будет здесь отмаливать и его, Калиты, грех, и свои грехи…

Сон оказался мучительно долгим, правдоподобным до каждой мелочи тюремного бытия, и вызвал слезы у Мини, но то были слезы радости и покаяния… И только проснувшись, он понял, что ему еще предстоит жить в непредсказуемом мире.

Едва светало, когда он пошел дальше. И вскоре наткнулся на длинный лог, заваленный буреломом. Тракт,вильнув, резко уходил влево, на запад. Нет, Лаврикову надо не туда. Он двинулся вдоль урочища. Наверное, внизу, под снежным покровом, речка, весной она вздувается и тащит весь этот сор, коряги к большой воде.

Но что там? Над ровной белой полосой с зелеными промоинами, в которых блестит вода, как будто крутятся–сверкают подшипники, натянуты полусгнившие бечевки… с кустов там и сям свисают концы рваных сетей, как паучьи гнезда… А вон и избушка, дверь распахнута, на снегу следы то ли волка, то ли дикой собаки.

Миня зашел в избу — в морозном и вонючем сумраке его глазам предстали печь, широкий топчан, столик из двух дощечек возле окна, под потолком жерди от стены до стены — вешала для сушки одежды. На полу старые, изжеванные зверьем ботинки, жестяные бело–синие банки из–под сгущенного молока, дерьмо, то ли собачье, то ли человечье. И ни куска хлеба, ни спичек — миновали те времена, когда человек в тайге заботился о другом человеке. А если кто тут прежде и заботился, то другой все себе забрал…

Лавриков подумал: «Не остаться ли жить? Но чем тут займешься? Ружья у меня нет. Продуктов, денег нет. А золото, как мне говорили, моют за Ангарой, по левому, северному берегу, а туда еще добираться и добираться…»

Он постоял, постоял, и вдруг вспыхнуло в нем злое, острое чувство. А не подпалить ли к черту эту избушку… чтобы браконьеры, что перегораживают реки сетями, отсюда ушли? Но им, пожалуй, и не нужна никакая избушка — видишь, под осиной следы протектора? Видишь, под сосной чернильное пятно мазута? Видишь — выгоревший патрон от дымовой шашки? Веселились тут. И будут веселиться — город рядом. Нет, избушка ни при чем…

И пока день светел, с мутным солнцем в тучах, Миня должен идти своей дорогой. И он побрел дальше по тайге, приблизительно определяя направление, по дороге ел из–под снега темно–красную мерзлую бруснику, насыпал ее в карманы полушубка… они на ходу мотались, холодили тело и тянули тяжестью своей вниз…

И вдруг оказался прямо перед колючей проволокой, едва лицом на ржавую паутину не лег. В три, а где и в четыре ряда она тянулась, убегала вправо и влево, прикрученная к полусгнившим столбикам, черная, с бессмертными звездочками МВД и НКВД, а может быть, и Министерства обороны. Только вряд ли… уж слишком ветхие столбики… Если бы здесь стояла ракетная часть, ограда была бы бетонной. Наверное, все же лагерь, старый, брошенный.

Но даже если так, Миня не решился идти по его территории. Свернул влево и вышел снова на тракт, возвышавшийся среди поля, как бесконечная дамба. Но тот ли это тракт? Тянется на северо–восток… это куда же? В сторону Мотыгина? Там, на Ангаре, должен быть паром, быстрая «колчакова дочь» вряд ли еще замерзла.

Лавриков прошагал с полчаса по шоссе и, к своей радости, услышал звук машин, обернулся — со стороны юга подходили три грузовика. Но, увидев одинокого человека с поднятой рукой, ни один из них не остановился — промчались мимо, воняя недогоревшей соляркой.

Через час или два появилась белая «Волга», она, было, затормозила, но тоже вдруг, прибавив скорость, унеслась на север. Что за человек в местах, где рядом нет жилья, а только тайга?

Люди боятся.

Миня всяко старался показать, что он хороший: и старательно улыбался, и махал руками, и кричал вослед: «Длузья!..», но, видимо, его небритая харя и вправду пугала.

К вечеру он пришел наконец в небольшое село, где решил попроситься ночевать. Сняв шапку, смиренно постоял на ледяном ветру возле первых попавшихся ворот, не самых новых (богатые люди чаще всего недобрые люди) и не самых покосившихся (к алкашам ему не с чем войти). Но, кажется, своим смирением этим еще более насторожил людей. Не пустили его. И Миня вновь ночевал в чужой бане, пройдя по огородам и определив по теплому запаху, где недавно мылись.

А перед самым рассветом, еще в полной тьме, пошел прочь, пока его тут не убили или собаками снова не затравили.

Шагал и шагал Лавриков… и вдруг в небесах потемнело, будто снова ночь наступила — повалил мокрый душный снег. А Миня, как оказалось, уже потерял ту высокую дорогу, но возвращаться в село не стал. Он шел через сугробы, по едва проступавшей среди белых полян в лесу узкой щебенчатой дороге, на обочине которой изредка торчали покосившиеся столбы без проводов. И здесь же, в редкой тайге, ему попался на пути ржавый комбайн. Зачем его завели в лес? Катили на работу, да он сломался? Или хотели украсть? Но кому в таежных селах нужен полевой комбайн?

Дорога почти исчезла. Снег валил и валил, и Миня, порой нащупывая унтами грунт, по ошибке выходил на некие холмики. Куда он выйдет вслепую? Может быть, вернуться? Совсем вернуться? Нет, нет. Только вперед. Миня помнил по рассказам Саши Берестнёва, как моют золото. Лоток он соорудит, отшлифует ножом, руки у него крепкие, ни огня, ни стужи не боятся. Ему повезет. На худой конец — устроится до весны в каком–нибудь поселке, где народу больше, кочегаром или пильщиком дров.

В белом буране, впереди, на дороге, затерянной в пространстве, показалось качающееся пятно. Это брел тоже некий странник, двигался, как темное облако, видимо, бездомный, как и Лавриков, без шапки, руки в карманах драной шубы.

— Привет! Пошли на север! — крикнул сипло Миня.

— Я на восток, — откликнулся незнакомец.

— Посмотри, как тучи сегодня играют… будто японские веера, — сказал, чтобы подбодрить человека, Миня. Но незнакомец не ответил. — Тебя как зовут?

— Михаил, — останавливаясь, нехотя буркнул тот.

— Серьезно? И меня Михаил.

Всё. Круг замкнулся. Иди, иди, не морозь его остановкой на ветру. Стоит ли все на свете запоминать? Себя бы не упустить… Но Миня не мог взять да и расстаться просто так с одиноким, как и сам, человеком, да еще носящим такое же имя.

— Расскажи мне о себе. Потом я.

— Да? — путник подошел ближе к Мине и наотмашь ударил.

Миня упал и поднялся.

— За что?! — удивился Лавриков. Но человек уходил в буран.

— Я тебя догоню и убью?! — перехватило дыхание у Лаврикова. И он побежал, топая разъезжающимися унтами, за незнакомцем, но того уже нигде не было в снежном мраке… да и шутишь ты, Миня! Никого ты не убьешь, даже если тебе ногу отпилят и в руку пистолет дадут.

И он заплакал. Он стоял в дикой тайге, утирая слезы кисло пахнущим рукавом чужого полушубка, и ревел, как ребенок.

«Я вернусь. Я непременно вернусь домой. Я вернусь на белом коне…» — повторял Миня, утирая разбитую губу. Но в душе его росло пугающее темное чувство, что он обманывает себя. Что он уже никогда не будет иметь больших денег. И никогда не вернется домой. И никогда не увидит жену и дочь…

Он брел, спотыкаясь, все дальше, он брел на север вдоль закоченевших речек со сломанными мостами, сквозь брошенные села, по обломкам лодок и заснеженным скользким кострищам. В небесах неслись белые и черные кони…

«Простите меня, милые мои…»

2002–2004, Красноярск

Оглавление

Роман Солнцев Книга блаженного созерцания

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24