Сильви и Бруно [Льюис Кэрролл] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Льюис Кэрролл


СИЛЬВИ И БРУНО


Перевёл с английского Александр Флоря

Книга первая


Сильви и Бруно


Глава 1


Долой хлеб! Даешь налоги!


Этот лозунг подхватила вся толпа, как один человек. А один человек усердствовал, как целая толпа. Он запустил шляпу в небо и взревел (насколько я мог разобрать):

– Кто подает голос за нашего Отправителя?!

Голос подавали все, но за или против Отправителя – кто знает? Одни кричали: «ХЛЕБ!», другие – «НАЛОГИ!», но чего они хотели?

Все это я наблюдал из распахнутого окна в столовой Отправителя, выглядывая из-за спины Лорда-Канцлера, который вскочил, едва послышались первые крики. Лорд-Канцлер словно ожидал их заранее. Он так и рванулся к окну, из которого открывался презабавный вид на площадь Базарную. Он летел, а его изящная мантия, архимедленно изгибаясь, влачилась за ним по воздуху.

– Решительно не понимаю, – пробормотал он про себя (но достаточно громко), – что бы все это значило? Никогда не слышал ничего подобного. Тем более в такой ранний час… Но какое единение! Вы не находите?

Присутствующие находили только, что люди на улице кричали о совершенно разных вещах.

– Да нет же! – возразил Лорд-Канцлер. – Они кричат одни и те же слова!

Что ж, ему было видней, ибо он высовывался из окна чуть ли не наполовину. Он даже сказал кому-то:

– Чтоб ни в коем случае не расходились! Как только появится господин Правитель, всем надлежит возмаршировать!

Ослышаться я не мог, потому что чуть не упирался подбородком ему в плечо. «ВОЗМАРШИРОВАТЬ» – лихо сказано! Особенно в отношении орды, кочующей по площади из конца в конец. Эти варвары болтались по ней, как потрепанные скорлупки варягов при неблагоприятном ветре. Порой процессия змеилась зигзагообразно, причем хвост ее смыкался с головой. Однако было заметно, что все это броуновское движение организовано кем-то таинственным и глубоко законспирированным. Чтобы найти этого «кого-то», я проследил направление взглядов некоторых людей на площади. На пересечении этих воображаемых линий обнаружился невзрачный субъект, стоявший как раз под окном. Это к нему обращался Лорд-Канцлер. В одной руке субъект сжимал канотье, в другой – зеленый флажок. Как только он взмахивал флажком, процессия подкатывалась поближе, поднимал канотье – раздавался хриплый рев восторга. Все орали: «Ура!», пока он дирижировал шляпой. «Ура!!! Ура!!! – скандировал хор. – Консти! Туцию! Долой!!! Хлеб!!! Даешь!!! Налоги!!!». «Так-с! Так-с! – тихо сказал Лорд-Канцлер. – Пока достаточно, до моего сигнала. Что-то господин Правитель задерживается…»

Но в этот момент массивная створчатая дверь дрогнула, и он взял старт, чтобы в следующий миг рвануться навстречу Его Высокопревосходительству. Но на пороге стоял один Бруно – сын Правителя. Лорд-Канцлер даже задохнулся от неожиданности.

– Здрасьте! – в такой обобщенной форме наш юный друг приветствовал собравшихся – Канцлера и придворных. – А Сильви тут? Сильви ищу.

– Я надеюсь, ваше-ство, что она с вашим отцом, – ответил Канцлер с глубоким поклоном. 

«Ваше Высочество», сокращенное до «ваше-ства», прозвучало весьма курьезно. Правда, Великий Правитель – Вождь Кривляндии – вообще удостоился только наименования «отец» (впрочем, может быть, его назвали «Отцом», с большой буквы – это другое дело). Что ж, возглавляя столько лет Верховный Суд Кривляндской Империи, поневоле научишься говорить кратко…

Не обратив ни малейшего внимания на поклон Верховного Законодателя, Бруно выпорхнул из залы как раз в тот момент, когда Лорд-Канцлер демонстрировал эти чудеса Артикуляционной Экви-либристики. 

Тут издали донесся крик: «Слово Канцлеру!».

– О друзья мои! – отозвался Канцлер, но не добавил ничего.

– Лучше, если вы все-таки произнесете речь, – сказал один из присутствующих, который за несколько минут до того готовил странный коктейль из яйца и шерри. Он поставил эту микстуру на поднос и церемонно подал Канцлеру.

Лорд-Канцлер грозно принял бокал, грациозно пригубил его, гривуазно улыбнулся и начал свою грандиозную речь:

– Гм! Гм! Гм! О дражайшие насельники!

– За что вы их так? – спросил человек под окном.

– Не «за что», а для красоты слога, – недовольно пояснил Канцлер.

– Хороша красота – обозвать людей «дрожащими насильниками»! – проворчал неугомонный человек под окном. Лорд-Канцлер, тонко улыбнувшись, продолжал:

– Не сомневайтесь, что я всегда симпатизи…

– ДА ТИШЕ ВЫ!!! – заорал кто-то, имея в виду не то соседей, не то оратора.

– Что я всегда симпатизи…– улыбаясь, повторил Канцлер.

А с площади снова донесся слабый рокот, перерастающий в рев:

– Тише вы! ТИШЕ!!!

– Да! – прокричал Канцлер, уловив паузу в этом реве. – Я все-гда симпатизи… ровал властям предержащим. Я был левой рукой Правителя… В смысле – правой. Мы вместе расширяли круг ваших обязанностей… В смысле – прав… Это одно и то же…

– Да не болтайте так много! – прошипели из-под окна. – Вы их только мутите. Их мутит от вас.

В это время в залу вошел Отправитель. Это был тощий господин с неуловимым выражением на лице неопределенного цвета. Он подозрительно оглядел собравшихся, давая понять, что ему ведома истинная причина их присутствия.

– Браво! – прорычал он, хлопая Канцлера по плечу. – Ну, вы горазды молоть языком. Вы прямо родились оратором. Это уникально!

– Что вы, – скромно потупился Канцлер. – Ничего уникального. Большинство ораторов тоже когда-то родилось.

Пораженный этим доводом, Отправитель некоторое время нервно теребил подбородок.

– В самом деле? – наконец вымолвил он. – Надо же! А мне и в голову не приходило взглянуть на предмет с такой точки зрения. Вы это очень ловко подметили… А я собираюсь сказать вам два слова тет-а-тет.

Они перешли на шепот, и я уже ничего не услышал. Тогда я решил поискать Бруно и вскоре обнаружил своего юного приятеля в коридоре. Он обращался к человеку в ливрее, вытянувшемуся перед ним:

– Вы не видали моего предка?

Это был престранный вопрос, этот вытянувшийся почему-то догадался, какой именно предок имеется в виду.

– Его Высокопревосходительство в своем кабинете, вашество, – сказал он.

Бруно ретировался, и я пошел за ним.

Правитель – величественный господин с лицом суровым, но по-своему приятным, – сидел за письменным столом, заваленным бумагами. На колене его устроилось очаровательнейшее существо, какое мне доводилось видеть. Девочка выглядела старше Бруно лет на пять. Ее жизнерадостная рожица была обращена к отцовскому лицу, он улыбался, и оба они напоминали ожившую Аллегорию Любви (она была Весной Любви, а он – Осенью).

– Нет, вы никогда не видели его, – говорил пожилой джентльмен дочери, – да и не могли видеть. Он уехал еще до вашего рождения. Он переезжал из страны в страну, все надеялся поправить здоровье. Много лет его не было с нами, дорогая Сильви!

Бруно тоже вскочил отцу на другое колено и поцеловал его.

– Он мчался во весь опор последние тысячу миль, так хотел он успеть ко дню рождения Сильви, – продолжал Правитель. – Этот человек встает очень рано, и, ручаюсь вам, он уже в библиотеке. Идемте. Вы сами увидите, как он любит детей. Вы обязательно подружитесь. Он хороший.

– А Старый Профессор тоже пришел? – с дрожью в голосе спросил Бруно.

– Да, они здесь оба, – ответил Правитель. – Старый Профессор тоже… хорош. Просто вы еще недостаточно его знаете. Вот вам и кажется, что он немного склонен уходить в себя.

– Мне кажется? – возмутился Бруно. – Я вообще не знаю, что такое «кажется»! Это Сильви всегда все кажется.

– То есть? – не поняла Сильви.

– Святая простота! – съязвил Бруно.

– Я тоже что-то не понимаю, – признался Правитель.

– Ну, допустим, – начал объяснять Бруно, – я говорю ей: «А не пора ли нам свалить с уроков?». А она в ответ: «Мне так не кажется».

– Вот именно! – саркастически подтвердила Сильви. – Не кажется! А он говорит, что мне все кажется. Сам не знает, что хочет сказать. У него одно на уме – как бы свалить с уроков. А уж через пять минут после звонка – тем более.

– Как?! – изумился Правитель. – Вы занимаетесь по пять минут в день! Это непосильная перегрузка в вашем возрасте. Нет, вы не можете заниматься больше.

– Вот и я о том же! – обрадовался Бруно. – Только другими словами. Но, пaпa, вы же знаете: с этим полом невозможно разговаривать. Она считает, что я просто не хочу заниматься со Старым Профессором.

– Ну вот и пойдемте познакомимся с Новым, – дипломатично завершил дискуссию Правитель. – Пока он в состоянии разговаривать.

Дети спрыгнули с его колен, ухватили отца за руки, и счастливая троица направилась в библиотеку. Сильви шла очень степенно, в отличие от Бруно, который то и дело подпрыгивал и вился вьюном. Я последовал за ними.

– А он чем-то болен? – поинтересовалась Сильви.

– Да что ему… – начал было Правитель, но тут же поправился. – Да что с ним! Надеюсь, ничего опасного. В крайнем случае люмбаго или подагра – что-нибудь в этом роде. Он занимается самолечением – вы же знаете: он – доктор наук. А вообще-то Профессор обожает проверять на себе свои собственные изобретения. Сейчас, например, он изобрел оригинальный способ как можно легче переломать себе все кости.

– Легче и… приятнее? – живо заинтересовался Бруно.

– Н-не думаю, – откликнулся Правитель, входя в библиотеку. – А вот и наш Профессор! Доброе утро, господин Профессор. Надеюсь, вы хорошо отдохнули после путешествия?

Жовиального вида джентльмен, похожий на бонвивана, в пестром халате, скорее даже в кимоно, с фолиантами в обеих руках, шаркающей походкой прошествовал через комнату и сообщил, не глядя на детей:

– Я тут ищу третий том. Он вам не попадался?

Правитель несколько раз щелкнул пальцами у него перед глазами:

– Господин Профессор, позвольте вам представить моих детей, – и развернул его к ним лицом.

Профессор умиленно оскалился, навел на них лорнет и минуты две пристально изучал. Наконец он обратился к Бруно:

– Надеюсь, вы хорошо нынче спавали, дитя мое?

– Может быть, я хорошо бы спавал, – осторожно ответил озадаченный Бруно, – если бы точно знал, что умею это делать.

Тут пришел черед изумиться Профессору. Он протер окуляры лорнета платочком и приблизил его к уху. Похоже, это не помогло. Тогда он обратился за помощью к отцу своих потенциальных уче-ников:

– Они всегда так развязны?

– Всегда, – ответил Бруно.

Спрашивали, конечно, не его, но он ведь знал ответ лучше отца. Профессор горестно покачал головой:

– Неужели свобода их воли ничем не ограничена? 

– А почему она должна быть чем-то ограничена? – спросил Бруно. – Разве мы преступники?

На последний вопрос Профессор ответить не смог, за недостатком информации. А может быть, его просто увлекла новая тема.

– Вы, конечно, будете счастливы узнать, – сказал он Правите-лю, – что Барометр приступил к работе.

– Что, простите? – не сразу понял Правитель.

– Не «что», а «кто», – поправил его Профессор. – Его фамилия – Барометр. Это служащий, который измеряет атмосферное давление.

– Но… – Правитель по-прежнему понимал не больше, чем его дети, – чем он это делает?

– Барометром, – объяснил Профессор. – Это такой прибор для измерения атмосферного давления. Вместе они просто идеально улавливают малейшие колебания воздуха. Ничто лучше не измеряет атмосферное давление, чем Барометры.

– Да, – согласился Правитель. – Конечно, иногда их предсказания делаются туманными. Тогда Старому Профессору приходится вносить ясность, и если это не удается ему, значит, вообще ни у кого не получится. Что бы это значило, Профессор, – прогресс техники или наоборот?

– Как вам сказать…– молвил, потирая руки, словно умывая их, Профессор. – Я, если можно так выразиться, сторонник воздержания… от прямолинейных суждений.

– Но все же, – спросил Правитель, – есть материи, о которых вы можете судить определенно? Скажем, какая сегодня погода. Слушайте, дети, ученого человека! Так какая же сегодня погода, Профессор?

– Горизонтальная, – изрек ученый муж и ловко вылавировал прямо к двери, опередив Бруно, изготовившегося было к прыжку.

– Ну, разве он не преуспел в науках? – восторженно спросил Правитель.

– В беге он точно преуспел, – восхищенно проворчал Бруно.

В этот момент Профессор вернулся: ему пришло в голову переодеться во фрак. Кроме того, он надел туфли оригинального фасона: с миниатюрными зонтиками на носках, поставленными под некоторым углом. Это были какие-то жалкие горе-зонтики, но Профессору они явно импонировали.

– Смею предположить, – объявил он, – вы такого еще не видели. Это обувь для горизонтальной погоды.

– Но зачем же носить зонтики на ногах? – недоумевал Правитель.

– Во время обычного дождя, то есть вертикального, – объяснил Профессор, – ценность их сводится к нулю.  Но если бы дождь вдруг пошел горизонтально, им просто не было бы цены.

– Проводите Профессора в столовую, дети, – молвил Правитель. – И скажите всем: меня пускай не ждут. Я завтракаю рано, когда у меня много дел.

Дети схватили Профессора за руки, словно были с ним век знакомы, и побежали в столовую. Я почтительно двинулся за ними.

Глава 2


L'amie Inconnue <1 >


Когда мы вошли в столовую, Профессор сообщил: «Он сказал, что уже завтракал, и просил его не ждать, Миледи. Да, Миледи, именно это он просил передать». И затем, с излишней, на мой взгляд, учтивостью, бросился открывать дверь моего… купе. Именно так: я почему-то оказался в купе. И вошел туда не один. «Юная и прекрасная леди! – пробормотал я не без горечи. – Это напоминает любовный роман, самое начало. Она, конечно, – Героиня. А я просто – лицо без речей, которое возникает при необходимости в поворотные моменты ее судьбы, а в финале мелькает возле храма в толпе, приветствующей молодоженов».

«Да, леди, – донеслось до моих ушей, – перемены в Кривляндии… Вот сюда, леди, прошу вас… (Как он предупредителен, этот Кондуктор!) До следующей станции поезд идет без остановок».

Дверь закрылась, и леди устроилась в уголке. В этот момент монотонная вибрация машины (как если бы мы находились в утробе ползущего мегалозавра) дала знать, что мы продолжаем свой вояж. «А у леди совершенная форма носа, – поймал я себя на мысли. – Глаза светло-карие, а губы…». Тут мне пришло в голову, что лучше было бы не гадать, на что похожи ее губы, а просто посмотреть. Я украдкой оглянулся на нее и был разочарован. Сквозь плотную вуаль на ее лице ничего невозможно было различить. Только две яркие точки – ее глаза – и еще нечто овальное: это могло оказаться милым лицом – или чем-то совсем не милым. Я снова зажмурился и подумал: «Тоже мне – выбрал время для физиогномических наблюдений! Лучше я выдумаю это лицо, а потом, при более благоприятных условиях, сравню портрет с оригиналом».

Но мои попытки ни к чему не привели, хотя мысли в голове сновали туда-сюда с такой скоростью, что даже Фигаро позеленел бы от зависти. Белое овальное по-прежнему взывало о прояснении. Хотя, в сущности, это был обыкновенный эллипс. Я мог бы даже выразить его математически, если бы захотел. Мог бы начертить этот овал, а также нарисовать его – даже дети без труда рисуют такие фигуры на заборе.

Постепенно я додумался до того, что можно путем мысленной концентрации сорвать вуаль (мысленно, разумеется) и мельком вообразить таинственное лицо, по отношению к которому два вопроса – красиво ли оно? и некрасиво ли оно? – приятно уравновешивали друг друга в моем сознании. Но вряд ли я нуждался именно в этом. Иногда, в моменты озарений, казалось, что вуаль действительно исчезает, но вместе с ней исчезало и лицо. При каждом таком озарении оно представлялось детски-невинным – совсем как у Сильви. «Одно из двух, – подумал я. – Или я наяву думал о Сильви вдалеке от нее, или мы были рядом, но во сне. Впрочем, может быть, жизнь – и есть сон?».

Чтобы скоротать время, я вынул письмо, автор которого приглашал меня в это незапланированное путешествие по железной дороге от Лондона до неведомого рыбачьего городка на северном побережье. Я стал перечитывать письмо:

«Дорогой друг! Я был бы рад встретиться с Вами после стольких лет разлуки. А может быть, я могу быть Вам полезен и как врач конечно, Вы сами понимаете, не нарушая профессиональной этики. Вас уже лечит первоклассный лондонский врач, состязаться с которым было бы для меня совершенным безумием (не сомневаюсь, что Вы очень сердечный больной: все Ваши симптомы указывают на это). Одно, во всяком случае, могу Вам рекомендовать как доктор: соблюдайте строжайший постельный режим. И переселитесь в цокольный этаж: Вам не следует утомлять себя хождениями по лестнице если Вы, конечно, вообще сможете двигаться. Но это мы обсудим при встрече. А пока жду Вас в пятницу с последним экспрессом. И, как поется в старинной песенке, «до свидания».

Искренне Ваш АРТУР ФОРЕСТЕР.

P.S. Верите ли Вы в судьбу?»

Что мне больше всего понравилось – так это постскриптум. «Что бы это значило? – недоумевал я. – Мой юный друг слишком благоразумен, чтобы впасть в настоящий фатализм».

Я сложил письмо, при этом повторив вслух: «Верите ли Вы в судьбу?». Моя Инкогнито обернулась на этот внезапный вопрос.

– Нет, – улыбнулась она. – А вы?

– Я… я не хотел ни о чем спрашивать, это получилось машинально, – я был смущен тем, что не по своей воле затеял философский диспут, и теперь попытался его свернуть.

Улыбка Леди перешла в смех, не саркастический, а беззаботный, как у ребенка:

– Не хотели? Машинально? Вот это казус! По-моему, так это называется у вас, докторов?

– Почему же у нас? – удивился я. – Чем же я похож на доктора?

Она указала на книгу у меня в руках – под названием «Сердечные муки».

Я сказал:

– Ну, не обязательно быть доктором, чтобы читать подобную литературу. Ею интересуются и многие другие.

– Вы имеете в виду больных? – в ее голосе прозвучало живейшее сострадание. Но она тут же переменила болезненную тему. – Впрочем, не обязательно относиться к какой-то определенной группе людей, чтобы интересоваться наукой. А как, по-вашему, где умещается больше научных сведений: в книгах или в голове?

«Слишком глубокомысленный вопрос для леди!» – подумал я не без тщеславия, ибо считал естественным превосходство мужского интеллекта над женским, поверхностным. Я размышлял над ответом целую минуту, потом сказал:

– Если вы имеете в виду сознание человека, то его положение безнадежно. В мире столько ученых книг, что никакой человек не в состоянии прочитать их, и, в то же время, существует столько научных теорий, что никто не в силах записать их. Но если говорить о человечестве в целом, я полагаю, что все, написанное в книгах, когда-нибудь кому-нибудь в голову да приходило.

– По-моему, это какой-то закон высшей математики, – вмешалась леди.

«Эта дама еще и про высшую математику слыхала!» – мое изумление возрастало все больше.

– Если допустить, что мысль – это слагаемое, – сказала Леди, – то можно ли сказать, что среднее арифметическое всех сознаний содержит все, что есть во всех книгах?

– Конечно, можно, – ответил я, в восторге от этого примера, и мечтательно продолжал, скорее просто размышляя вслух: – Это было бы грандиозно! Попробуем развить нашу аллегорию книг и математики. Допустим, вы чертите график: синусоиду – это будет содержание книги, а среднее арифметическое смысла каждой главы приходится на экстремальные точки, в которых график функции достигает максимального значения и меняет свое направление. Потом можно стереть график и оставить только эти точки – и точно так же можно свести содержание любой книги к ее резюме.

Леди очаровательно засмеялась:

– Вероятно, при таком подходе содержание многих книг сведется к чистой бумаге.

– Возможно, – согласился я. – Большинство библиотек от этого только выиграло бы.

– Как вы думаете, это может произойти уже при моей жизни? – спросила собеседница. – Если да, я перестала бы читать в ожидании столь прогрессивных времен.

(Почему-то она сказала это каким-то странным, неприятным голосом. Полно, да она ли это была?!)

– Не знаю, сударыня, – честно ответил я. – Разве что в будущем тысячелетии…

– Тогда нет смысла ждать, – разочарованно заключила Миледи. – Жаборонок, золотко, приближься.

– О нет! – прорычал Отправитель. – Что угодно, только пусть не приближается! Этот enfant terrible так и норовит опрокинуть на меня свой кофе!

Я догадался (и читатели, наверное, тоже), что Миледи была супругой Отправителя, а Жаборонок – их сыном. Это был ровесник Сильви – омерзительно жирный парень, напоминающий свинью-копилку.

– И вы действительно берете ванну каждое утро? – тем временем спросил у Профессора Отправитель.

– О да! – просиял Профессор. – Постоянно беру ее с собой. Я рад, что вы затронули эту замечательную проблему гидродинамики, то есть сочетания воды и силы. Это в переводе с греческого. Сейчас я, с вашего позволения, разовью данную тему. Итак, берем ванну и погружаем в нее тело. Для максимальной чистоты эксперимента представьте себе человека исключительной силы, – Профессор потупил глаза и понизил голос, – допустим, меня – тем более что меня вам представить легче всего. Представьте существо, способное взять барьер вдвое выше его роста да еще перекувырнуться в воздухе: оно – существо – делает сальто-мортале и возвращается вниз головой…

– Тогда для идеальной чистоты эксперимента легче представить блоху, – предложил Отправитель.

– Извините! – возразил Профессор. – Эти Портативные Ванны приспособлены не для блох, а только для людей. Это позволяет предполагать, – продолжал он, делая из своей салфетки фестон, – что наступает эпоха Портативных Ванн для Гидродинамичных Туристов. Если вам угодно, – обратился он к Лорду-Канцлеру, – назовем их П. В. для Г. Т.

Все уставились на Лорда-Канцлера, а тот, слегка раздосадованный, застенчиво пробормотал: «Отчего бы не назвать?».

– Громадное преимущество П.В. над обыкновенной, – говорил Профессор, все больше воодушевляясь, – в том, что для нее требу-ется не более полугаллона воды.

– Я бы не стал утверждать, – заметил Отправитель, – что П.В. предназначена именно для Г.Т., пока он не войдет в нее.

– Но он в нее входит, – скромно сказал старый Джентльмен. – Г.Т подвешивает свою П.В. и выливает в нее из кувшина полгаллона воды, внизу располагает пустой кувшин и открывает слив. Затем подпрыгивает, переворачивается в воздухе и погружается в П.В. вниз головой. Вода вытесняется, и, полагаю, вы не станете отрицать, что Гидродинамичный Турист оказывается под водой. С тем же успехом, – триумфально завершил Профессор, – он мог бы оказаться под водами Атлантического океана.

– Вы еще скажите, – съязвил Отправитель, – что он мог бы даже утонуть минуты через четыре.

– А вот этого я не скажу! – воскликнул Профессор. – Он никогда не сможет утонуть через четыре минуты! Потому что вода под действием Гравитации стекает в кувшин.

– Но ведь ваш Гидродинамичный Турист должен как-то выбраться из П.В.?

– Разумеется! – кивнул Профессор. – И это самый остроумный момент во всем изобретении. Когда вода сливается в кувшин, голова автоматически выталкивается из воды под действием Архимедовой Силы! Кроме того, по краям Ванны предусмотрены специальные ручки. Турист берется за них, опрокидывает Ванну и под действием уже упомянутой Гравитации оказывается на полу.

– А он не покалечится, когда выпадет из Ванны? – поинтересовался Отправитель.

– Ну, разве что самую малость, – признал Профессор. – Но все равно Портативная Ванна – это просто чудо техники.

– И, как во всякое чудо, в это остается только поверить, – сказал Отправитель.

Профессор предпочел расценить это как тонкий комплимент и, улыбаясь, грациозно поклонился.

– Да, только поверить – больше ничего не остается, – сказала Миледи – еще более комплиментарно.

Профессор опять поклонился, но уже без улыбки:

– Уверяю вас, я все это проделываю каждое утро. Единственное, в чем я сомневаюсь, что человеку может надоесть ежедневно делать это.

В этот момент тихонько заскрипела дверь...

Глава 3


Именинные подарки


– ЭТО МОЙ БРАТ! – прошептал Отправитель. – Говорите осторожнее! И не тяните!

Последние слова, по-видимому, были адресованы Лорду-Канцлеру, который тут же откликнулся и заговорил надрывно и монотонно, как школьник, отвечающий алфавит:

– Как я уже заметил, Ваше Превосходительство, это наводящее ужас движение…

– Не гоните так! – прервал его Отправитель свистящим шепотом. – Он же еще не пришел. Давайте снова! Всё должно получиться как бы случайно.

– Как-я-уже-заметил, – послушно запел Лорд-Канцлер, – это-наводящее-ужас-движение-может-перерасти-в-революцию-угрожающих-размеров.

– Угрожающих, простите, чего? – спросил, входя в комнату, пожилой джентльмен – за руку он вел Сильви, а Бруно восседал у него на плечах.

– Угрожающих размеров… – пролепетал Лорд-Канцлер. – Размеров, Ваше Величество, – длины… ширины… высоты… Вот, – он указал на открытое окно. – Если бы вы прислушались к выкрикам наэлектризованного… электората…

– Электората! Наэлектризованного! – фыркнул Отправитель так громко, что Лорд-Канцлер, и без того перепуганный насмерть, вовсе сорвался на шепот:

– … вы, может быть, поняли бы, чего они хотят…

В этот момент в окно ворвался хриплый рев, в котором были различимы только четыре слова:

– ДОЛОЙ-ХЛЕБ-ДАЁШЬ-НАЛОГИ!!!

Старый джентльмен от души рассмеялся:

– По-моему…

Но Канцлер его не услышал. Он бросился к окну, свесился с подоконника, а потом вернулся и сказал с облегчением:

– Так и есть! Вот сейчас послушайте! – он торжественно воздел руку и стал взмахивать ею, словно дирижируя. С улицы донеслось:

– ДАЕШЬ ХЛЕБ! ДОЛОЙ НАЛОГИ!

– Даешь хлеб? – удивленно повторил Правитель. – Но ведь Государственная Хлебопекарня открылась неделю назад, и я издал указ, чтобы хлеб продавали по сниженной цене, пока он будет дефицитным, а потом – по себестоимости. Что же им еще нужно?

– Так точно, вашество. Хлебный департамент открылся, – сказал Канцлер громче и тверже, чем обычно. Неожиданной уверенности ему придало осознание того, что он не будет голословен. Канцлер взял со стола несколько печатных листов из стопки, лежавшей на столе, и протянул Правителю.

– Да, я вижу, – пробормотал Правитель, скользнув по ним взглядом. – Приказ был отменен моим братом, а подумают, что мной. И все в порядке! Очень разумная практика! Я отвечаю за все, что делается от моего имени. А что означает: «Долой налоги!»? Что еще можно «долой», если я отменил последний налог месяц назад?

– Но, вашество, они были восстановлены вашества собственноручным указом, – и Лорд-Канцлер подал ему еще одну кипу листов. Правитель пробежал по ним взглядом, посмотрел на Отправителя.

Тот буквально ушел с головой в какие-то вычисления. Он только сказал:

– Я думал, это входит в мою компетенцию.

– Они утверждают, – пролепетал Лорд-Канцлер, в этот момент больше похожий на пойманного воришку, а не на государственного мужа, – что необходима смена кабинета министров и упразднение должности Отправителя, то есть лица, действующего от имени Правителя. Вместо нее следует учредить должность Заправителя. Он будет исполнять обязанности главы государства при отсутствии главы. Все это вырвет с корнем рассаду… то есть, я хочу сказать, искоренит рассадник смуты.

– Пятнадцать лет! – вмешалась Миледи. – Пятнадцать лет мой муж трудился на посту Отправителя. Это срок!

Миледи и так-то была крупногабаритной особой, а теперь, с нахмуренным челом и скрещенными на груди руками, она выросла в наших глазах еще больше и могла бы служить наглядным пособием по агрономии (показывать, как выглядит копна сена).

– Мой муж, – добавила она, – лучший кандидат на должность Заправителя.

Едва ли ее словам можно было придать еще какой-нибудь смысл, но Миледи пояснила:

– Вам пришлось бы долго искать другого.

Несмотря на все эти старания Леди быть понятой, Правитель спросил с невозмутимой улыбкой:

– Что вы имеете в виду, сестра?

Миледи топнула ногой (это вышло не слишком величественно) и фыркнула (а это вышло не слишком элегантно):

– И нечему тут смеяться!

– В таком случае мы с братом оставим вас, – молвил Правитель. – Я должен дать ему  инструкции.

– С братом! – снова фыркнула Миледи.

А «брат», как ни в чем не бывало, продолжал свои вычисления:

– … плюс семь равно ста девяноста семи. Итого, шестнадцать целых две десятых пенса.

У Канцлера от восхищения поднялись брови и руки. Он восхищенно пробормотал:

– Какой деловой человек!

– Брат, – слегка повысил голос Правитель, – могу ли я сказать вам два слова в своем кабинете?

Отправитель живо вскочил, и они вдвоем вышли.

Тогда Миледи повернулась к Профессору, прикладывавшему к калориферу карманный термометр.

– А скажите, Профессор, – спросила она так громко, что Жаборонок, вздремнувший было в кресле, перестал храпеть и открыл глаза. Профессор сунул термометр в карман и повернулся к ней с кроткой улыбкой:

– Надеюсь, перед завтраком вы проводили коллёквиум с моим сыном? – сказала она. И добавила, не дожидаясь ответа: – И он, разумеется, поверг вас в шок своими познаниями?

– О да! – согласился Профессор. – Я был совершенно шокирован.

– Еще бы! – воскликнула Миледи. – Это потрясающий ребенок.

– Даже храпит он как-то музыкально, не то что другие дети, – подтвердил Профессор, видимо, подразумевая, что другие дети должны храпеть просто чудовищно. Впрочем, как человек воспитанный, он не стал развивать свою мысль.

– А какой он умница! – не унималась Миледи. – Кто еще из детей мог бы выдержать беседу с вами. Кстати, вы уже выбрали день для следующего занятия?

– Да, конечно, – ответил Профессор. – Будущий или следующий вторник.

– Очень хорошо, – величественно изрекла Миледи. – А Старый Профессор тоже будет заниматься с моим сыном?

– Не думаю, чтобы это было необходимо, – осторожно сказал Профессор. – Вы заметили: он во время лекции стоит спиной к аудитории. Будь он дирижером, это никого не удивляло бы, но чтобы так…

– Да, вы правы, – сказала Миледи. – Кроме того, чтобы просветить моего вундеркинда, не потребуется более одного занятия. А теперь мы подумаем о предстоящем банкете и Маскетболе.

– О чем?

– Мы так называем Бал-Маскарад.

– В самом деле! – воскликнул Профессор.

– Я наряжусь маленьким Кузнечиком, – мечтательно продолжала Миледи. – А вы, Профессор?

– А я, – Профессор был несколько озадачен. – Я, наверное, маленьким Кузнечиком наряжаться не буду.

– Но если вы придете в своем собственном виде, – заметила Миледи, – вам не откроют.

– Тогда мне придется выйти из себя, и меня пустят на именины мисс Сильви, – ответил Профессор. – Но погодите! Я же совсем забыл! Именины!

И он ринулся к выходу.

Бруно опустил руку в карман и принялся там что-то нашаривать. При этом он все больше мрачнел. Потом он, в подражание статуе Мыслителя, сел, засунул палец в рот и погрузился в раздумье. Так он посидел с минуту, а потом тихонько покинул помещение.

Тут вернулся Профессор.

– Поздравляю вас, дитя мое! – сказал он девочке, выбежавшей ему навстречу. – И позвольте преподнести вам в подарок этот изящный наперсток. Он стоит 4 пенса и полпенни.

– Благодарю вас, он очарователен! – и девочка одарила почтенного джентльмена улыбкой.

– А вот вам еще набор иголок, – продолжал Профессор. – Мне их дали в нагрузку. Извините, по-моему, одна из них немного согнулась.

– Я из нее сделаю крючок, чтобы ловить Бруно, когда он захочет свалить с ваших уроков, – успокоила Профессора Сильви.

– А вот не догадаешься, какой сюрприз я тебе приготовил! – заявил Жаборонок.

– Не догадаюсь, – подтвердила Сильви. Она изучала подарок Профессора и не подняла глаз на своего кузена.

И, между прочим, напрасно, потому что enfant terrible взял со стола огромное блюдо с маслом и подкрался к ней сзади.

– Вот тебе мой сюрприз! – объявил Жаборонок и, заржав, опрокинул на нее содержимое блюда.

Сильви отскочила и принялась отряхиваться. Потом она отошла к окну и отвернулась, не произнеся ни слова.

Жаборонок торжествовал недолго. Заправитель возвратился как раз вовремя, чтобы полюбоваться выходкой своего отпрыска. В следующий момент волшебное прикосновение к физиономии Жа-боронка преобразило злорадный хохот в истошный рев.

– Дитя мое! – взвизгнула мамаша и схватила дитятю на свои ручищи. – Бить ребенка ни за что!

– Ни за что! – взревел Заправитель. – А понимаете ли вы, мадам, что это он меня облил маслом? Я плачу за этот дом и за все, что в нем есть! И за масло тоже.

– Попридержите язык, сэр!!! – шепотом прошипела Миледи, и ее супруг тотчас же успокоился. – Неужели вам неясно, что это была шутка. И очень остроумная. Это аллегория любви, которую мой сын изливает на нее. И вместо того чтобы считать себя польщенной, она столь откровенно и бестактно выражает свое неудовольствие!

Заправитель был мастер менять тему разговора. Как раз в это время он фланировал возле окна.

– Кстати, дорогая, – заметил он, – что за свинья роется в нашей клумбе с орхидеями?

– Свинья?! – взвизгнула Миледи.

Она как  бешеная рванулась к окну и отшвырнула супруга, ибо хотела во всем убедиться сама:

– Чья это свинья? Откуда она взялась? И где этот Ненормальный Садовник?

В это время вернулся Бруно. Выходка Жаборонка не удивила его. Он подошел к сестре, обнял ее и сказал виновато:

– Я искал в своем ящике для игрушек, чево можно было бы подарить. Но там не оказалось ничево. Я имею в виду: ничево целого. И денег нет, чтобы купить подарок. И тогда я подумал про это.

Этим оказались объятия и поцелуи.

– О, спасибо, дорогой! – взвыла Сильви. – Твой подарок – самый необыкновенный.

Впрочем, она оторвалась от подарка очень скоро.

Тут к детям подошел Заправитель и похлопал их по голове своими длинными костлявыми руками.

– Ступайте, дорогие деточки, – сказал он. – Нам необходимо обсудить одно дельце.

Сильви и Бруно взялись за руки и направились к выходу. Вдруг Сильви повернулась и подошла к Жаборонку.

– Я забыла про масло, – сказала она. – И мне очень жаль, что ты получил по физиономии.

Она протянула руки маленькому разбойнику. Вы думаете, Жаборонок успокоился? Нимало! Он только заревел еще громче, не желая ни с кем дружиться. Вздохнув, Сильви удалилась. Заправи-тель взглянул на рыдающее детище так сердито, как мог себе позволить, и сказал: «А ну выйди, Хам!». При этом государственный муж опасливо оглянулся на свою жену, которая кричала, свесившись с подоконника:

– Где это животное? Где этот Ненормальный?

Объектом второго замечания был Садовник, а насчет первого я не уверен.

– Да вот же он, справа, – сказал ей Заправитель. – А сейчас, пожалуй, слева.

При этом он смотрел не в окно, а на Лорда-Канцлера, хитроумными знаками (кивками и подмигиваниями) указывая то на Жаборонка, то на дверь. Канцлер долго пытался понять, чего от него хотят. В конце концов, он уловил общий смысл, через всю комнату подошел к чудо-ребенку, взял его за ухо и выдворил за дверь.

Но тут душераздирающие взвизги вонзились в слух нежнейшей из матерей.

– Что за животное так дико и омерзительно верещит? – свирепо спросила она у своего трепещущего мужа.

– Гиена… или еще какая-нибудь тварь, – предположил супруг, невинно глядя в потолок, словно тварь появилась именно там и он пытался определить, какая именно. – Впрочем, любовь моя, займемся делом, а то сейчас придет Правитель.

И он подобрал с пола какой-то лист, на котором я заметил слова «После чего будет сделан правильный выбор» – прежде чем Заправитель, воровато озираясь, смял его.

Глава 4


Хитроумная конспирация


В комнату вошел Правитель в сопровождении Лорда-Канцлера – слегка оцарапанного и поправлявшего парик. Когда все расселись за столиком для деловых бумаг, Миледи вдруг поинтересовалась:

– Между прочим, где моя прелесть?

Вопрос мог показаться чрезмерно сложным, если не знать, что под «ее прелестью» подразумевался Жаборонок.

– Он, прелесть моя, несколько минут назад вышел с Лордом-Канцлером, – ответил Заправитель.

– Ах, Ваша Светлость! – жеманно сказала Миледи Канцлеру. – Что может быть приятнее, когда рядом с вами находятся дети! Но, я вам скажу, к ребенку такого необыкновенного ума еще не всякий найдет подход. Не каждому, аллегорически выражаясь, посчастливится добраться до ушей моего драгоценного Жаборонка!

Миледи и представить не могла, насколько попала в точку со своей аллегорией… Канцлер не без некоторого напряжения поклонился:

– По-моему, Правитель хочет сказать… – начал он, явно стремясь переменить тему.

Но Миледи уже понесло.

– Изумительный ребенок! Ему требуется достойный наставник, наподобие вас, Ваша Светлость, чтобы не отходить от него ни на шаг.

Канцлер, если можно так выразиться, промолчал: он всего лишь взвыл что было мочи, потому что прикусил язык – в буквальном смысле. Он предпочел не противоречить столь непредсказуемой даме: опасался, что она превратно истолкует все, что бы он ни сказал. И, похоже, напрасно: Миледи сейчас не интересовало, что бы он мог сказать.

– Все решено, – объявил Правитель без преамбул. – Должность Отправителя упразднена, Заправителем назначен мой брат. А поскольку я собираюсь уехать за границу, он приступит к своим обязанностям немедленно. 

– И после всего происшедшего он действительно сможет быть Заправителем? – спросила Миледи.

– Хочу надеяться, что да, – ответил Правитель с улыбкой.

Миледи взглянула на него более милостиво и зааплодировала (впечатление было такое, будто она выбивала одну о другую две подушки):

– Если мой муж – Заправитель, это лучше ста Отправителей одновременно.

– Тише! Тише! – воскликнул Заправитель.

– Вам кажется странным, что ваша супруга может откровенно выражать свои чувства? – строго спросила Миледи.

– Ах, оставьте! – отмахнулся ее муж. – Ничего странного для меня в этом нет. Ваша откровенность меня уже давно не удивляет, прелесть моя.

Миледи одобрительно улыбнулась и продолжала:

– Значит, я буду называться Заправилой?

– Если вам угодно, можете называться и так, – ответил Правитель. – Но официально к вам будут обращаться: Ваше Высокопревосходительство. И я верю, что оба Высокопревосходительства – Его и Ее – сохранят согласие, которого мне удалось добиться (трудно сказать, что он имел в виду: политические или семейные отношения).

Правитель развернул большой пергамент и громко прочитал:

– Следовательно, мы должны быть вежливы с бедняками. – Это Лорд-Канцлер предлагает внести в меморандум.

– Да, я предлагаю, – подтвердил почтенный Царедворец с большой буквы. Он нервно сворачивал и разворачивал свитки на столе, заодно освобождая место для документа, который Правитель только что вручил ему.

– Это плохие копии, – сказал он, очевидно волнуясь. – Кое-где пропущены знаки препинания. Нужно всё выправить, и тогда обнародовать наш меморандум.

– А нельзя ли его сначала обнародовать, а затем исправить? – поинтересовалась Миледи.

– Нет! Нет! – в один голос возопили Заправитель и Лорд-Канцлер.

– Да, – согласился Правитель. – Не следует. Нет необходимости. Мы с вашим супругом все оговорили. Ему предоставляется вся полнота заправительской власти, и он будет распределять годовой доход до моего возвращения или до совершеннолетия Бруно. Он должен будет вручить непосредственно мне или Бруно казну, включая проценты, – всё, что останется неистраченным на государственные нужды.

Заправитель в это время был занят перекладыванием бумаг с места на место. Заодно он показывал Канцлеру, где следует поставить подпись. Кроме Канцлера, документы подписали Заправительница и я – как свидетели.

– Кратковременная смена правительства пойдет на пользу стране, – сказал Правитель. – Всё готово для моего путешествия. Дети внизу ждут, когда я выйду.

Он смачно поцеловал Миледи, потряс руку брату и Канцлеру, потом вышел.

Все трое молча ожидали, пока звук колес не известил их, что у них мало шансов быть услышанными Правителем. Тогда они, к моему удивлению, разразились хохотом.

– Какая игра! О, какая игра! – воскликнул Канцлер.

И они с Заправителем, взявшись за руки, принялись скакать по комнате в каком-то диком контрдансе. Миледи присоединилась к ним лишь наполовину. Благообразие не позволяло ей скакать, зато не запрещало ржать во весь голос. Ее разумения доставало понять, что произошло нечто «заумное», но осознать что именно – было свыше ее сил.

– Вы обещали мне всё объяснить, когда он уедет, – сказала Миледи, едва они успокоились.

– Сейчас узнаете, Кэт, – нежно ответил муж.

Он снял пресс-папье и указал на два манускрипта, лежавшие рядом:

– Вот первый, который он прочитал, но не завизировал, а вот другой, который он подписал, не читая. Видите, здесь не проставлены имена.

– Да, да! – нетерпеливо вскричала Миледи, сопоставляя оба документа. – Согласно этому пункту, Заправитель лишь исполняет обязанности Правителя в отсутствие последнего. А здесь говорится, что Заправитель получает пожизненную полноту власти и впредь должен именоваться Императором, если это будет решено посредством референдума. Так что, вы будете впредь именоваться Императором, мой крокодильчик?

– Не совсем так, моя крокодилочка, – ответил муж. – Всему свое время.

Миледи кивнула и продолжила читать:

– Здесь написано: «Государство должно заботиться о бедных», а здесь этого нет.

– Именно в этом и состоит новый курс! – пояснил ее муж. – Государство не может заниматься всякими неудачниками.

– О, как это верно! – с чувством глубокого удовлетворения произнесла Миледи и занялась дальнейшим сопоставлением документов. – «Казна должна оставаться нетронутой». Вы это заменили на: «поступает в полное и безраздельное распоряжение Заправителя». О, Бобби! Как вы это хорошо придумали! Подумать только – все бриллианты! Мне не терпится прямо сейчас пойти и украситься ими всеми сразу!

– Но, Киса! Как бы вам это сказать… – промямлил супруг, – следует ли вам украшаться ими… всеми сразу? Сообразно ли это со вкусом… Я хочу сказать: со вкусом электората. Придется ли это ему по вкусу? Конечно, Правитель уже далеко, и я приму титул Императора, как только мы сможемпровести референдум. Но едва ли мы сможем открыто носить бриллианты, пока электорат будет считать Правителя живым. Так что нам еще придется выпустить бюллетень о его скоропостижной кончине. Это будет небольшая интрига, маленькая такая интрижка.

– О, интрижка! – Миледи даже зааплодировала. – Я обожаю интрижки! Это просто райское наслаждение.

Заправитель и Канцлер подмигнули друг другу: пускай, мол, занимается своими интрижками – ущерба не будет.

Миледи принялась развивать тему:

– А самое большое наслаждение испытываешь, когда интрижка…

– Цыц! – заорал ее муж.

Отворилась дверь, и вошли Сильви и Бруно, крепко держась за руки. Бруно сдержанно всхлипывал. Сильви пыталась хранить спокойствие, но не могла скрыть слез. 

– Не реветь! – взревел Заправитель, но безрезультатно. Дети не успокоились. 

– Уймите их как-нибудь! – сказал он Миледи.

Она некоторое время решала эту сложную задачу, потом ее осенило.

– Кекс! – промурлыкала она в восторге от своей находчивости, подошла к буфету, вернулась с двумя кусочками и повторила:

– Кекс!

Это было сказано с интонацией, пригодной для дрессировки собак.

– Ешьте и перестаньте орать, – таков был ее краткий и четкий приказ. Но детям не слишком хотелось есть.

Дверь открылась снова, и на сей раз в комнату ввалился Жаборонок с воем:

– Опять этот старый нищеброд!

– Не давайте ему… – начал было Заправитель, но Канцлер уже понял его с полуслова и заверил:

– Не извольте беспокоиться, слуги получили распоряжение.

– Он уже почти под окном! – сообщил Жаборонок.

– Где, моя прелесть? – спросила его любящая мамаша, обвивая руками шею маленького чудовища.

Все мы, кроме Сильви и Бруно, не обращавших ни на что внимания, бросились к окну. Старый Нищий смотрел на нас алчущим взором.

– Корочку хлеба, Ваша Милость! – взмолился он.

Это был здоровый и мощный старик в живописных лохмотьях. Пытался же он выглядеть больным и дряхлым.

– Корочку хлеба! – попросил он. – Хлеба и немного воды.

– Вот тебе вода! – заржал Жаборонок и вылил на него кувшин воды.

– Прекрасно, сын мой! – восхитился Заправитель. – Вот как нужно усмирять этот народ.

– Вундеркинд! – проворковала Заправила. – Прирожденный правитель. 

– Батогов ему! – закричал Заправитель, подразумевая Нищего, который, отряхнувшись, вновь кротко посмотрел вверх.

– А лучше – раскаленную кочергу вместо посоха, – блаженно предложила Миледи.

Раскаленной кочерги поблизости не оказалось, но батоги были доставлены незамедлительно. К старику подошли слуги – причем с такими лицами, что Нищий только махнул рукой со сдержанным достоинством:

– Не утруждайте себя, господа. Ни к чему ломать мои старые кости. Я ухожу. Спасибо за воду. Хлеба не надо. 

– Бедный старик! – донесся до меня знакомый голос. Это Бруно, перевесившись через подоконник, протягивал Нищему свой кусочек кекса.

Сильви пыталась оттащить его от окна:

– Не надо! Ты же видишь, он уходит. Лучше догоним его.

Она выволокла брата из комнаты, не обращая внимания на присутствующих.

«Интриганы» вернулись за стол и продолжили разговор вполголоса, чтобы не услышал Жаборонок, все еще торчавший возле окна.

– Кстати, – спохватилась Миледи, – а как вы сформулировали в новом Меморандуме пункт насчет вступления на престол Бруно?

Канцлер захихикал:

– Мы всё перенесли из одного Меморандума в другой, слово в слово. Кроме одного: вместо Бруно – Жаборонок. Понимаете – Жаборонок!

– Жаборонок, понимаете! – вскрикнул я в негодовании, которого не мог бы удержать даже сверхсильным напряжением воли.

Это было чересчур.

И вдруг всё исчезло. Я обнаружил себя в вагоне. Напротив сидела дама с лицом, закрытым вуалью, и смотрела на меня с нескрываемым удивлением.

Глава 5


Палаты нищего


Никаких сомнений: перед пробуждением я кричал. Об этом свидетельствовал изумленный взгляд моей визави. Да и отзвук душераздирающего хриплого крика всё еще стоял у меня в ушах. Но что я мог сказать в оправдание?

– Вы чем-то удивлены? – только и смог я пролепетать в конце концов. – Но, простите, я понятия не имею, что я сказал. Меня сморило.

– Вы сказали что-то про Жаборонка, – юная Леди пыталась сложить губы в подобие улыбки. Но они вздрагивали. – Если, конечно, это можно назвать: сказали. Вы кричали это!

– Простите, пожалуйста… – а что я еще мог ответить, готовый провалиться от смущения.

«У нее глаза Сильви! – подумал я, не уверенный в том, что проснулся. – И этот милый взгляд, преисполненный святой простоты, – совсем как у нее. Но у Сильви не такая волевая линия рта, и нет такой затаенной печали во взгляде».

Мысли шли потоком, я отвлекся и не расслышал дальнейших слов Леди.

– Если бы у вас в руке был Ужасный Неразменный Шиллинг, – говорила она тем временем, – вы поняли бы, что всё, чем пугают детей: Призраки, Динамит, Тати в ночи – всё это не стоит гроша, если не страшно по-настоящему. Хотя, с медицинской точки зрения… – она кивнула на медицинский трактат, над которым я заснул, и очаровательно передернула плечами. Ее свобода в обращении – впрочем, вполне дружелюбная – слегка удивила меня. Но это не было так называемой детской наивностью. Ее манера скорее напоминала бесцеремонность ангела, слетевшего к нам и не знакомого с условностями земного – извините за выражение – этикета. Ей можно было дать лет двадцать, и я мог себе представить Сильви через десять лет.

– Следовательно, шиллингов вы боитесь больше, чем призраков, – рискнул предположить я. – По крайней мере, если призраки не столь ужасны.

– Пожалуй, – согласилась Леди. – Обычные духи железной дороги (те, о которых пишут в книгах) довольно слабосильны. Я согласна с Александром Селькирком: если в них что-то ужасает, то лишь банальность. Им никогда не превратиться в ночных убийц. Что в них убийственно – так это скука. Нет, никогда не смогут они погрязнуть в крови – хотя бы для собственного спасения. «Погрязнуть в крови» – это, конечно, гипербола – просто оборот речи.

– Ну, почему же просто оборот? – возразил я. – Это очень экспрессивный оборот. Если бы они погрязли в чем-нибудь другом, было бы не так выразительно. Могли бы они погрязнуть еще в чем-нибудь?

– Едва ли, – ответила Леди так уверенно, словно уже давно обдумала этот предмет. – Жидкость должна быть достаточно вязкой. Например, кетчуп (это новейшее американское изобретение) мог бы привлечь призрака, вызвать у него желание погрузиться, но представляете, если он в этом погрязнет!

– А что, вы все эти ужасы насчет призраков нашли в той книге? – поинтересовался я.

Она передала книгу мне. Я открыл ее с трепетом и не без предвкушения удовольствия от настоящей статьи о призраках. «Таинственное» неожиданно связало ее и меня… Книга оказалась кулинарной, с закладкой на статье «Кетчуп».

Я вернул книгу. Подозреваю, что у меня был довольно глупый вид. Леди мило засмеялась над моим замешательством:

– Это забавнее, чем все полтергейсты, вместо взятые, уверяю вас. В прошлом месяце был один призрак – не настоящий пришелец из потустороннего мира, а привидение из журнала – полнейшая безвкусица! Этот призрак не испугал бы и мыши. Нет, таких призраков не зовут за стол.

«А все же есть некоторое преимущество в почтенном возрасте, очках и даже лысине перед робкой юностью, запинающейся на каждом слове, – подумал я. – Вот старец и почти ребенок непринужденно беседуют, как будто век знакомы». А вслух сказал:

– Но ведь бывают случаи, когда призрака приглашают к столу. Нужно только иметь на это полномочия. Вот у Шекспира много призраков, но  я не припомню, чтобы кто-то предлагал им сесть.

Леди задумалась на мгновение, потом вдруг захлопала в ладоши:

– А я помню! Я помню! Гамлет говорит: «Передохни, о потрясенный дух».

– И, прямо в духе новых постановок, предлагает ему кресло? – спросил я, слегка раздосадованный.

– Американское кресло-качалку, я думаю… – предположила она. 

– Станция Фейфилд, – объявил Кондуктор. – Узловая.

И мы вышли на перрон со всем своим небольшим скарбом. Нельзя сказать, чтобы табличка «Вокзал», торчащая посреди платформы, соответствовала своему значению. Деревянная скамья, на которой могли бы уместиться от силы три человека, – вот и весь вокзал. Да и на той скамье уже сидел старик в потертой блузе, уткнувшись головой в ладони, положенные на рукоятку посоха. Его изможденное морщинистое лицо выражало совершенную покорность судьбе.

– Любезнейший! – вежливо сказал ему Начальник Станции. – Поскольку вы – персона нон грата, шли бы вы отсюда подобру-поздорову. 

И совсем другим тоном обратился к Леди:

– Сюда, Ваша Милость. Садитесь. Поезд на Эльфилд через несколько минут. 

Он, видимо, уже успел прочесть надпись на багажном ярлыке: «Леди Мюриэл Орм: Эльфилд, транзитом через Фейфилд».

Я тем временем смотрел на старичка нищего, и в памяти моей возникло само собой:


Вот старец, жалок и убог,

кому-то даже и смешон,

но вам покамест невдомек,

кем может оказаться он. <2 >


Но Леди как будто вовсе ничего не заметила. Скользнув взглядом по «персоне нон грата», она обратилась ко мне:

– Американского кресла-качалки здесь нет. Но если бы нашлось место для нее, а заодно и для меня, я сказала бы словами Гамлета: «Передохни…»

– …о потрясенный дух! – закончил я цитату. – Это сказано как будто о путешествии по железной дороге. Убедитесь сами.

Как раз в это время к платформе подошел маленький состав местного назначения, и проводники засуетились, отворяя двери вагонов. Кто-то помогал бедному старику влезть в вагон третьего класса, другой, подобострастно повел Леди в первый класс.

Тем временем Леди остановила взгляд на старике и сказала, ни к кому специально не обращаясь:

– Бедный старец! Это просто позор, что он тоже «нон грата». Ах, как мне жаль…

Не знаю, что означало «тоже», но я догадался, что она говорит сама с собой, возможно, даже не замечая этого. Я прошел за ней в вагон, и мы продолжили разговор.

– Создается впечатление, что Шекспир ездил по железной дороге. Иначе как бы ему пришло в голову столь удачное выражение – «потрясенный дух».

– «Потрясенный дух», – сказала она, – это выражение, специфическое для железной дороги. Если бы даже изобретение паровой тяги ни к чему больше не привело, оно так обогатило английскую литературу! Ведь надо же что-то читать в дороге.

– О да! – согласился я. – Все медицинские и кулинарные книги написаны только с этой целью.

– Нет, нет! – задорно возразила она. – Я не имею в виду всё, что у нас печатается. Это было бы чересчур. Иное дело небольшие дамские романы – с убийством на пятнадцатой странице и свадьбой на сороковой. Они-то, конечно, возникли на паровой тяге. 

– Следовательно, когда появится электрическая тяга, – предположил я, от этих романов останутся одни буклеты, а убийство и свадьба совпадут во времени.

– О, это отдаленно напоминает эволюцию по Дарвину! – с энтузиазмом воскликнула Леди. – Только у вас все наоборот. Он из мухи делает слона, а вы гору превращаете в мышь.

Тут мы въехали в тоннель, и я закрыл глаза – все равно смотреть вокруг было не на что. Я обратил взгляд внутрь, пытаясь восстановить подробности недавнего сновидения.

– Мне казалось… что же мне казалось? – полусонно бормотал я про себя. Фраза выходила незаконченная. Нужно было как-то ее продолжить. Я вспомнил, что совсем недавно кто-то что-то говорил про слона, и у меня в голове сами собой возникли такие стихи:

Он думал, что ему концерт

Устроили слоны.

Глаза разул – лежит конверт

С запиской от жены.

– Мне жизнь явилась, – он сказал, –

С обратной стороны!  <3 >


Конечно, это была дичь, от первого до последнего слова. Но еще более диким был Садовник, который пел этот бред. Он был просто Ненормальный, да его так и звали – Ненормальный Садовник. Он размахивал своими граблями – и между прочим, домахался: он их сломал и превратил в подобие какого-то жуткого капкана. Покончив с граблями, этот Ненормальный проверещал еще более кошмарный куплет своей безобразной песни.

Выглядел он весьма причудливо: ноги у него были мощные, как у слона, а все остальное – кожа да кости. Вокруг него лежали соломенные веники, напоминавшие солому, выпотрошенную из чучела.

Сильви и Бруно терпеливо дождались окончания песни. Затем Сильви шагнула вперед (Бруно почему-то оробел) и осторожно сказала:

– С вашего позволения, меня зовут Сильви.

– А как я позволю вам назвать это? – спросил Садовник.

– Что именно? – Сильви в недоумении оглянулась. – А, это Бруно, мой брат.

– А вчера он уже существовал? – спросил Садовник.

– А то! – воскликнул Бруно. Он не хотел, чтобы о нем говорили как о постороннем, и предпочел сам участвовать в беседе.

– Ах, как это замечательно! – с облегчением вздохнул Садовник. – Все так быстро меняется – по крайней мере, в моем саду, – что не успеваешь определиться, что тебе делать. Только что перед тобой была синяя гусеница – допустим, в пять часов утра, – а потом смотришь: она уже бабочка. Но я как-то ухитряюсь отправлять свои обязанности. Встаю в пять утра и начинаю отправлять.

– А я бы никуда не отправлялся в пять часов, – сказал сестре Бруно, недовольный тем, что его, пусть косвенно, сопоставили с гусеницей. – Я не люблю вставать так рано.

– И напрасно, Бруно, – ответила Сильви. – Ранняя пташка съедает червя.

– Ну, ради такой гадости я не стал бы подниматься в пять часов, – сказал Бруно. – Пусть это делают пташки, если им так нравится.

– Ваше лицо, молодой человек, выражает ваши чувства так откровенно, – сказал Садовник.

На что Бруно резонно ответил:

– Ха! Я-то думал, что мои чувства откровенно выражает мой язык, а оказывается, еще и лицо…

– Этот прекрасный Сад вырастили вы? Я бы хотела остаться здесь навсегда!

– А вы, что – растение? – удивился Садовник. – Впрочем, все мы немножко растения. Немножко растения, немножко животные, немножко машины… <4 > Остаться здесь навсегда – неплохая идея, но, знаете, зимними ночами…

Тут Сильви прервала его:

– Ой, совсем забыла! Нам надо бежать. Здесь только что был старый Нищий, совсем голодный, и Бруно хочет отдать ему кекс. Выпустите нас, пожалуйста.

– Мое место дорогого стоит, – загадочно пробормотал Садовник, отпирая им калитку.

– Дорогого – это сколько? – невинно поинтересовался Бруно.

– А вот не скажу, – ухмыльнулся Садовник. – Это секрет. Возвращайтесь скорее.

Он выпустил детей и закрыл дверцу. Я едва успел выскочить за ними следом.

Мы поспешили вниз по тропинке и очень скоро заметили старого Нищего примерно милях в четырех от нас. Дети кинулись догонять его. Они стремительно скользили по земле. Ума не приложу, как я не отстал от них тотчас же. Но эта проблема недолго занимала меня, потому что было еще на что обратить внимание.

Старый Нищий был, наверное, совсем глухим. Во всяком случае, на отчаянный зов Бруно он даже не оглянулся. Но вот Бруно все-таки настиг его, забежал вперед и протянул руку, запыхавшись:

– Кекс!

Бруно сказал это не со зверской интонацией, как Миледи-Заправительница некоторое время назад, а с детской застенчивостью и непосредственностью. Он смотрел на старика глазами, полными любви ко всему на свете – большому и малому.

Старик схватил кекс и начал пожирать его с жадностью голодного дикаря. Покончив с пирожным, он уставился на растерявшихся детей и прорычал:

– Еще! Еще!

– А больше нет! – в отчаянии ответила Сильви. – Мне очень стыдно, но я сразу же съела свой кекс. Жаль, что…

Окончания фразы я не расслышал, потому что мое сознание, к моему изумлению, переключилось на Леди Мюриэл Орм – это она произносила слова Сильви – ее голосом и даже с тем же взглядом.

– Следуйте за мной! – были следующие слова, которые я услышал.

Старик махнул рукой с изяществом, которое мало согласовывалось с его ветхим одеянием, и, двигаясь вдоль кустарника, вдруг начал уходить под землю. В другое время я не поверил бы своим глазам, но сейчас был слишком сильно заинтригован, чтобы размышлять. Когда кустарник кончился, мы увидели мраморные ступеньки, ведущие в темноту. Старик шел впереди, мы – следом.

Сначала было так темно, что я мог различить лишь силуэты детей, взявшихся за руки и движущихся за незримым Вергилием. Потом стало легче: в воздухе словно была разлита какая-то серебристая люминесценция. И вот сделалось светло, как днем.

Мы оказались в странном восьмиугольном помещении. В каждом углу стоял столб, задрапированный шелком. Одна из стен между столбами – шести или семи футов вышины – представляла собой импровизированную оранжерею. В другое время и, главное, в другом месте я, скорее всего, задался бы вопросом, могут ли все эти цветы и плоды совместно произрастать, но здесь никаких вопросов не возникло. Я прежде никогда не видел таких цветов и плодов и поэтому не знал, сочетаются они или нет. Каждая стена была украшена круглым витражом, и увенчивал всё сооружение купол, инкрустированный драгоценными камнями. Но самое удивительное: невозможно было понять, каким образом мы вошли: в зале не было ничего, хоть отдаленно напоминавшего дверь.

– Здесь мы в безопасности, дорогие мои! – сказал Старик. Он положил руку на плечо Сильви, наклонился и поцеловал ее. Она сначала отпрянула в испуге, но вдруг лицо ее прояснилось, и она радостно закричала:

– Это отец!

– Отец! Отец! – завопил Бруно.

И пока продолжались эти излияния семейных восторгов, я пытался сообразить, куда девались лохмотья нищего и когда он успел переодеться. Потому что теперь он был облачен в горностаевую королевскую мантию, украшенную бриллиантами и золотыми позументами, а на его голове была золотая корона.

Глава 6


Магический медальон


– Но где мы, отец? – спросила Сильви, прижимаясь к отцовской щеке.

– В Фейляндии, любовь моя. Это одна из провинций Феерии.

– Но я думала, что Фейляндия очень далеко. А мы проделали такой короткий путь.

– Если точно, то вы проследовали по всему Королевскому Пути. Пользоваться им позволительно только августейшим особам. Но вы ими стали, когда я сделался королем Фейляндии, то есть месяц назад. Фейляндцы призвали меня на престол и направили ко мне двух гонцов. Один из них был королевской крови, он прибыл по этой дороге. А другой был просто барон и потому поехал обычным путем – наверное, до сих пор едет.

– И сколько миль мы проделали? – поинтересовалась Сильви.

– Тысячу миль – с тех пор, как Садовник открыл вам калитку.

– Тысячу миль! – воскликнул Бруно. – А я могу это проглотить?

– Что, тысячу миль?

– Нет, – пояснил Бруно, указывая на плоды. – Какую-нибудь из этих штуковин.

– Да, дитя мое, – ответил отец. – Вкусите плод наслаждения и убедитесь, что он не так уж и сладок, когда человек срывает его.

Бруно подбежал к стене и сорвал плод, напоминающий малиновый банан. Бруно с предвкушением райского наслаждения оправил его в рот – и на лице его застыло недоумение.

– Ужасно безвкусно! – сказал он, покончив с дегустированием. – Я не почувствовал вааще ничево. Сильви, как это называется по-научному?

– По-моему, фотоморгана, – ответила Сильви. – Они все такие, папа?

– Все, – ответил отец. – Но только для вас, потому что вы еще не граждане Фейляндии. Но я могу их видеть.

Бруно мало что понял и потому некоторое время молчал. А потом объявил:

– А я всё ж таки попробую другой вид плодов. Вон те, красивые – полосатые, как радуга.

И он повторил свой опыт.

Король фей и юная Принцесса тем временем перешли почти на шепот. Я ничего не мог разобрать и переключился на маленького Принца, который срывал один за другим плоды Наслаждения и цветы Удовольствия, но они тут же исчезали. Когда мне надоело это зрелище (Бруно оно не надоедало), я вернулся к отцу и дочери.

– Вглядитесь хорошенько, – сказал старик, – и скажите, как вы это находите.

– Очаровательно! – воскликнула Сильви. – Бруно, иди сюда и посмотри!

И она подняла на цепочке медальон из какого-то драгоценного камня синего цвета.

– Просто волшебно, – констатировал Бруно и принялся разбирать надпись на медальоне: – «Все… будут… любить… Сильви». Эт-точно! – заорал он и кинулся обнимать ее. – Потому что «все» – это я! Вы сами это говорили.

– Не совсем так, – ответил Король. – Мы (то есть я) говорили, что вы – наше «всё». Но «все», то есть государство, – это мы. И кто может любить Сильви больше нас? А теперь, Сильви, посмотрите на это, – и показал ей другой медальон – тоже с золотой цепочкой, но темно-красного, почти бордового цвета.

– Он еще прекраснее! – воскликнула Сильви (слово «еще» вряд ли было уместно, учитывая значение прилагательного). – Взгляни, Бруно.

– Здесь тоже что-то написано, – сказал Бруно и прочел: – «Сильви будет любить всех».

– Вы видите, что медальоны различаются не только цветом, – сказал старик. – Выбирайте, какой вам больше по сердцу.

Сильви несколько раз перечитала надписи, а потом произнесла:

– Чудесно, когда тебя любят все, но в этом нет ничего сверхъестественного. Зато любить всех людей самой – это еще чудеснее. Я выбираю красный, отец.

Глаза старика увлажнились, и он поцеловал Сильви в лоб, расстегнул цепочку, повесил медальон на шею дочери и сказал:

– Это будет вас охранять. Но люди не должны видеть его. Не забудьте об этом.

– Я не забуду, – заверила его Сильви.

– А теперь самое время вернуться домой, пока вас не хватились. А то у бедного Садовника могут быть неприятности.

Я снова удивился: «Как же мы будем возвращаться?» (тем более, как выяснилось, мы не сможем это сделать вместе: я ведь не имею права двигаться по Королевскому Пути). Дети нежно обняли отца, простились с ним. А потом всех нас объяла темнота, в которой вдруг раздалась кошмарная песня:


Он думал, что сидит бизон

Поверх тюремных стен,

Разул глаза – и понял он,

Что там его кузен.

Он крикнул: «На тебя найдет

Управу полисмен!»


– Это я так сказал, – добавил голос.

Дверь отворилась. Перед нами стоял Садовник. Он оглядел нас и добавил:

– С той же уверенностью я сказал бы, что сельдерей – это отнюдь не фейхоа.

– Какой фей? – спросил Бруно.

– Фей Хоа, – сказал Садовник. – Проходите, если вам нужно.

Он открыл дверь. Мы вышли – и буквально ослепли, оказавшись на залитой светом платформе Эльфилда.

Подошел ливрейный лакей и почтительно коснулся шляпы.

– Я вас провожу, Леди, – сказал он, принимая свертки у Леди Мюриэл Орм.

Она улыбнулась, сказала мне: «Доброй ночи» и последовала за лакеем.

Чувствуя себя одиноким и неприкаянным, я подошел к багажному вагону, распорядился насчет своих вещей и пешком отправился к моему другу Артуру Форестеру. Ему в считанные мгновения удалось рассеять мое угрюмое настроение своим радушием.

Он ввел меня в уютную светлую гостиную, усадил в мягкое вольтеровское кресло и сказал:

– Видите, старина, как мало нужно для счастья.

И тут же взял официальный тон:

– Я вам предписываю озон, лукулловы пиры три раза в день и полное моральное разложение.

– Но, Доктор, – запротестовал я, – мораль не допускает разложения, тем более три раза в день!

– И это все, что вы можете сказать? – откликнулся Доктор. – Я продолжаю: в 3 часа пополудни – лаун-теннис, в 5 часов пополудни – естественно, файф-о-клок (всё это дома – в Эльфилде не приняты званые обеды); в 8 часов пополудни – музыка, в 10 – выезды, желательно в дамском обществе. Вот так!

Следует признать: его рекомендации были приятны, особенно последняя.

– В обществе одной дамы я был совсем недавно, – сказал я. – Мы с ней ехали в поезде.

– Каковы ее вкусы? – спросил он. – Может быть, по этому признаку я ее угадаю.

– Нет необходимости угадывать, я знаю, как ее зовут – Леди Мюриэл Орм. Она очень хороша, – сказал я. – Вы с ней знакомы?

– Да, – серьезно ответил Доктор. – Мы с ней знакомы. Вы правы, она вызывает симпатию.

– О да! – объявил я. – Мы беседовали…

– Угощайтесь, – прервал он с явным облегчением, ибо вошла служанка с подносом. И упорно сопротивлялся моим попыткам вернуться к разговору о Леди Мюриэл Орм. Так мы сидели, ужинали, смотрели на огонь в камине. И когда за окном уже совсем стемнело, Артур сделал торопливое признание:

– Видите ли, я не хотел говорить о ней, – он не уточнил, о ком именно, словно в мире не было никаких женщин, кроме «нее», – пока вы не узнали ее поближе и не составили о ней собственного, более справедливого суждения. Но вы меня озадачили. Я не сказал бы этого никому другому, но вы – мой старый задушевный друг. Я надеюсь, вы сказали это в шутку.

– Разумеется, в шутку, – ответил я вполне искренне. – В конце концов, я втрое старше ее. Но если вы ее выбрали, я не сомневаюсь, что она – список всех возможных совершенств.

– И прелестей, и красот, – подхватил Артур. – Она – сама чистота, самоотверженность, искренность и… – он остановился, как бы опасаясь унизить человеческими словами столь неземной предмет.

Наступила тишина. Я расслабленно откинулся на спинку кресла и принялся рисовать в воображении картины семейного счастья Артура и его возлюбленной. Вот они прогуливаются  по прекраснейшему из садов. Да и как ему не быть прекраснейшим, если возделывал его талантливейший из садовников – просто поэт своего дела. Он, кстати, был там же: смотрел на влюбленных умиленным взглядом и нежно напевал:


– Он думал, что с ним спор ведет

По-гречески змея.

Разул глаза – а там ползет

Ночь будущего дня.

– Опять мне не с кем поболтать –

Тосклива жизнь моя!


Сильви и Бруно, между прочим, тоже были в саду. Но что еще удивительнее, там же появились Заправитель и его Миледи. Запра-витель читал письмо, врученное ему Профессором, который стоял неподалеку.

– Если бы не эти вундеркинды, – пробормотал Заправитель, глядя на Сильви и Бруно, вежливо внимавших Садовнику, – не было бы никаких препятствий.

– Перечитайте еще раз ту часть письма, – потребовала Миледи, и он прочитал вслух:

– «И мы просим Вас принять престол, с тем чтобы Ваш сын Бруно, вести об уме и талантах которого давно достигли наших пределов, считался кронпринцем».

– А в чем затруднение? – спросила Миледи.

– Вы не понимаете? – саркастически откликнулся Заправитель. – Посол ждет ответа в доме. Он сказал, что непременно должен увидеть Сильви и Бруно. А если он увидит Жаборонка, то еще, чего доброго, подумает, что понятия «талант» и «ум» весьма относительны, когда речь идет о детях.

– Относительны?!! – завизжала Миледи. – Что может быть более несомненным, нежели ум, таланты и прочие прелести Жаборонка?!

На это Заправитель ответил просто:

– Перестаньте гоготать, любезнейшая! Мы должны убрать вундеркиндов подальше от посторонних глаз. Займитесь этим, остальное предоставьте мне. Я заставлю его думать, что Жаборонок – эталон детского ума в нашем государстве.

– И мы представим его как Бруно? – Миледи, наконец начала что-то понимать.

Заправитель поскреб подбородок:

– Хм… Разумеется. Но боюсь, что  для такой роли он слишком глуп.

– Глуп! – завопила Миледи. – Он не глупее меня!

– Вот это правда, моя прелесть, – согласился Заправитель. – Он не глупее вас.

Миледи успокоилась.

– Однако давайте встретимся с послом. Где он ожидает? – спросила она Профессора.

– В библиотеке, мадам.

– И как его имя? – спросил Заправитель.

– Его Зиятельство Барон Полтергейст, – ответил Профессор.

– Что за странный титул? – спросила Миледи.

– Нет, титул правильный, – сказал Профессор. – Это у них акцент такой.

– Как бы там ни было, – сказала Миледи супругу, – ступайте к нему, а я займусь детками.

Глава 7


Посольство барона


Заправитель вышел. Я было последовал за ним, но передумал: хотелось посмотреть, что Миледи собирается делать с «детками». Я застал ее за странным занятием, удивившим даже детей: она с нежностью мачехи гладила их по головке и ворковала:

– Драгоценные мои деточки! Я вам приготовила маленький сюрприз. Сегодня будет преочаровательный вечер, и Профессор отведет вас в густой, темный лес на съедение… То есть я хотела сказать: вы возьмете с собой на съедение корзину всевозможных деликатесов и устроите пикник на берегу замечательной глубокой речки.

Бруно аж зааплодировал от предвкушения всех этих удовольствий:

– Вот здорово! Правда, Сильви? 

Сильви была искренне удивлена и сказала:

– Большое спасибо.

Миледи отвернулась, скрывая торжествующую усмешку,  проползшую по ее  циклопическому лицу, словно рябь по поверхности болота. Она пошла к дому и на ходу промурлыкала: «Дурачины!». Я последовал за ней.

– Можно сказать и так, Ваше Превосходительство, – услышали мы, входя в библиотеку, слова Барона. – Я командовал всей пехотой.

Он повернулся и представился Миледи.

– Так вы – настоящий герой, – сказала Миледи.

Жирный маленький человечек жеманно потупился:

– Можно сказать и так, Ваше Превосходительство. Мои предки прославлены военным гением.

Миледи слащаво улыбнулась:

– Это свойственно аристократическим семьям. Так же, как и любовь к пирожным.

Барона это слегка задело, и Заправитель осторожно переменил тему:

– Кстати, о пирожных. Обед скоро будет готов. А пока Ваше Зиятельство не возражает, чтобы я проводил вас в отведенные вам апартаменты?

– О, нисколько! – с энтузиазмом ответил Барон. – Но ожидание обеда никогда не следует затягивать.

И он буквально выскочил из комнаты вслед за хозяином. Впрочем, Барон отставал на расстояние, достаточное, чтобы Запра-витель мог объяснить Миледи, что ее замечание насчет любви к пирожным было неуместно.

– Было бы довольно, – добавил он, – если бы вы остановились на военном гении его предков. Военный гений и предки – вот его истинный конек.

– Обед уже готов? – тем временем поинтересовался Барон.

– Будет через несколько минут, – ответил Заправитель. – Давайте пока заглянем в сад. Итак, вы мне рассказывали что-то о великом сражении, в котором вы командовали всей пехотой, – сказал он, когда троица вышла из дома.

Точно так, – ответил Барон. – Мы сражались с превосходящими силами противника, но я повел свою кавалерию прямо в гущу боя… Что это? – вдруг воскликнул Настоящий Герой, увидев странное существо, которое надвигалось на них, размахивая лопатой.

– Это – всего лишь Садовник! – успокоил его Заправитель. – Не бойтесь его. Он Ненормальный. Его любимое занятие – сочинять песни. Вот послушайте.

И, действительно, сад огласили душераздирающие вопли:


Он думал, что к обеду ждет

Двух милых, стройных дам.

Разул глаза – к нему идет-

Бредет гиппопотам.

– Да, если этого кормить,

То что же делать нам?


Садовник отбросил лопату, прыгнул в капкан, выпрыгнул и сказал:

– Для нас это начётисто! Для нас это начётисто!

Барон опять слегка обиделся. Но Заправитель уверил его, что это всего лишь песня, безо всяких намеков на личности. Для подтверждения своих слов он обратился к Садовнику, стоявшему, слов-но пугало, на одной ноге:

– Ведь вы не имели в виду Его Зиятельство?

– Его Зиятельство я в виду не имел, – подтвердил Садовник. – Когда я пел, я его не видел. 

Тут, к счастью, появился Жаборонок, и это позволило изменить тему разговора.

– Позволите представить вам моего наследника, – сказал Заправитель. – Я хочу сказать, что он наследник престола, но и я ему завещаю всё свое имущество.

Поскольку Барон явно пребывал в недоумении, Заправитель пояснил, понизив голос:

– Мир еще не знал такого интеллигентного ребенка. Сейчас я попытаюсь дать вам хоть какое-то представление о его способностях. Он знает все, о чем его сверстники понятия не имеют. Он ловит рыбу, стреляет из лука, рисует, играет на всех музыкальных инструментах без исключения. Но вы должны убедиться в этом сами. Видите вон ту мишень? Сейчас он ее поразит. Дитя мое, – обратился он к Жаборонку, – поразите Его Зиятельство.

Жаборонок с самым мрачным видом поднял лук и стал целиться в Барона. Заправитель тем временем отступил назад и как бы невзначай наступил Его Зиятельству на ногу. Барон завопил: то ли от первого обстоятельства, то ли от второго.

– О, миль пардон! – воскликнул по-иностранному Заправи-тель. – Я не нарочно. Жаборонок, вы не поняли: я просил поразить Его Зиятельство в переносном смысле.

Жаборонок был озадачен:

– Вряд ли у меня получится его перенести. Он такой толстый и совершенно непереносимый.

Барон даже взвизгнул от ярости. А Заправитель сказал:

– Выстрелите вон в ту мишень.

И снова наступил на ногу Барону. В это время Жаборонок выстрелил. Барон, придя в себя, пристально посмотрел в бинокль, а потом сказал в изумлении:

– Непостижимо! Прямо в яблочко. Он ведь он целился так небрежно и даже как будто мимо цели.

– А теперь идемте к озеру, – продолжал Заправитель. – Удочку Его Высочества.

Жаборонок взял удочку, явно не представляя, что с ней делать.

– Ах, у вас на руке сколопендра! – закричала Миледи, впиваясь когтями в руку несчастного Барона, как десять сколопендр одновременно. – Ах, как жаль, вы пропустили такой момент!

И действительно, в ведерке лежала огромная мертвая рыба с крючком во рту.

– Как называется эта рыба? – спросил Барон.

– Лабардан, – ответил Заправитель.

– Простите, – нерешительно заметил Барон. – Я полагал, что лабардан – морская рыба.

– В общем да, – просто ответил Заправитель. – Только не в нашей стране. Судите сами: откуда здесь может взяться морской лабардан, если у нас нет моря? Ну-с, идем дальше? Спросите моего наследника… престола о чем угодно, что вас больше всего интересует.

Барон некоторое время размышлял, потом спросил:

– Не скажет ли Ваше Высочество, сколько будет дважды два?

– Осторожно, поворот налево! – крикнул Заправитель, незаметно подставив подножку Барону. Тот со всего размаху грохнулся на землю.

– О, какая жалость! – воскликнула Миледи. – Вы упали и не расслышали, как этот вундеркинд ответил… Что же он ответил?

– Четыре! – рявкнул Заправитель.

Барон ничего не сказал: он отряхивался от пыли. Но когда он вошел в дом и уселся за стол, почувствовал себя значительно лучше. Обслуживание было на высоте, и каждое новое блюдо улучшало настроение Барона. Однако все ухищрения хозяев заставить гостя высказаться об умственных способностях Жаборонка были тщетны. Между тем вундеркинда можно было увидеть в окно: бродя по саду, Жаборонок ловил лягушек.

– О, мой гениальный младенец! – умилилась Миледи. – Он увлекается натуралистикой – кажется, так это называется. Но все-таки, что вы скажете о нем, Барон?

– Откровенно говоря, я не получил для этого исчерпывающих данных, – осторожно ответил опытный дипломат.

Барон, если говорить уж совсем откровенно, и не хотел получать никаких дополнительных данных, ибо до сих пор это было чревато неприятностями. Он попытался припомнить что-нибудь побезобиднее:

– Вы, если я не ошибаюсь, упоминали о…

– Музыке? – спросил Заправитель. – О да, он изумительно играет на клавесине. Вы привезли с собой клавесин? Нет? Очень жаль. (Барон просиял.) Придется ограничиться роялем. (Барон скис.) Эй, Жа… То есть, je… Je, mon enfant, то есть инфант, я хотел сказать, но забыл, как это по-французски, что вам следует усладить гостя вашими музыкальными талантами.

Жаборонок не возражал. Пришлось, правда, подождать, когда он заполнит ведро лягушками. Затем он явился в обеденный зал. Потом появился Роялист – настройщик рояля. Он спросил:

– Что вам угодно послушать?

– Ту сонату, которая так удается Его Высочеству, – ответил За-правитель.

– Но Его Высочеству ничего… – начал было Роялист.

– Вы правы, – прервал его Заправитель. – Его Высочеству ничего не удается лучше этой сонаты. Дорогая, – обратился он к супруге, – дайте ему ценные указания. А мы с господином Бароном пока рассмотрим очень интересную карту Феерии со всеми ее провинциями.

Когда Миледи раздала все ценные указания и вернулась, государственные мужи успели рассмотреть карту во всех подробностях, причем Барон пытался понять, почему на карте значились одни названия, а Заправитель упоминал другие.

Миледи приняла участие в этом географическом экскурсе, и превратила его в полнейший кавардак. Барон, силясь хоть что-то понять, указал на желтое пятно, которое соответствовало территории его страны, и спросил:

– Это тоже Феерия?

– Теперь – да, – подтвердил Заправитель, а потом отошел с женой и сказал ей вполголоса: – Пожалуйста, как-нибудь потоньше намекните ему, что пора и честь знать. А то он нас съест. Он прожорливей акулы.

Его дипломатичная жена уловила общую идею и принялась вышивать по этой канве замысловатые узоры:

– А здесь нанесен кратчайший путь до Фейляндии. Предположим, вы завтра утром – как можно раньше – выезжаете, тогда вы доберетесь домой за неделю.

– Ну, это едва ли, – усомнился Барон. – Месяц – а то и больше.  

Трудно сказать, что он подразумевал. Заправитель всерьез обеспокоился, что Барон намерен на месяц или больше задержаться в гостях. Он поспешно сказал:

– А вот и нет. Обратный путь в четыре раза короче. Вам ничего не стоит убедиться в этом как можно скорее. Проведите этот опыт хоть завтра.

Пока они беседовали, из соседней комнаты доносились звуки рояля. Барон не мог отрицать, что исполнение было великолепным. Он то и дело порывался войти в комнату и лично засвидетельствовать свое восхищение юному пианисту, но Заправитель и Миледи постоянно перекрывали ему путь. Они обращали его внимание то на одну, то на другую необыкновенную деталь карты, сообщая всё новые и новые названия населенных пунктов, пригорков и ручейков. Наконец, Его Зиятельство пожелал им спокойной ночи и пошел к себе. Хозяин и хозяйка торжествующе переглянулись.

– Разыграно как по нотам! – воскликнул Заправитель (возможно, продолжая конспирацию). – Но что там за топот на лестнице? Ха! Смотрите-ка: выносят вещи Барона.

– А что там за окном? – Миледи отдернула занавеску. – Там экипаж Барона!

Тут распахнулась дверь, и в комнату ввалилась разъяренная жирная физиономия – и тут же загрохотал хриплый голос:

– Мои апартаменты кишмя кишат лягушками! Я ни на секунду не могу задерживаться в этом террариуме!

И дверь захлопнулась.

Тем временем Соната не умолкала – бессмертная Патетическая. Это играл Артур, касаясь клавиш не рояля, а моей души, превратив ее в целый орган. Но вот отзвучал последний аккорд, и усталый, но счастливый путешественник, пожелав всем спокойной ночи, смог, наконец, приклонить голову.

Глава 8


Верхом на льве


Следующий день протекал неспешно и приятно. Я осваивался в своих новых пенатах, прогуливался вместе с Артуром по окрестностям и составлял первое впечатление об Эльфилде и его туземцах. Когда пробило пять, Артур предложил сходить с ним на раут в один из лучших домов: свести знакомство с графом Эшли (с его дочерью мы отчасти познакомились: это и была Леди Мюриэл Орм).

Добродушный старик Граф понравился мне сразу, и, конечно, его красавица дочь, встретившая меня словами: «Вот уж чего не ожидала!», тоже пролила елей мне на сердце. Я был совершенно примирен не только с ней – так бесцеремонно  оставившей меня, но и с целым миром, который нанес столько ударов по моему самолюбию. Если в этом мире есть Леди, подобные Мюриэл Орм, значит, он не так уж вульгарен.

Но что мне понравилось больше всего: Леди и Артур без малейшей натянутости завели дружескую беседу, в которой мы с Графом довольствовались скромной ролью слушателей. Я знал, что не виделись они целое лето, и нашел лишь одно объяснение такой долгой разлуке: любовь, и только любовь.

– А замечательно было бы, – мечтательно произнесла Леди Мюриэл, когда я заметил, что не совсем удобно носить чай Графу через весь зал, – если бы у чайных чашек не было никакого веса. Тогда можно было бы отправлять чай на небольшие расстояния прямо по воздуху.

– Представляю себе! – откликнулся Артур. – У каждой вещи по отдельности есть масса, а по отношению друг к другу – нет веса. 

– Это какой-то нонсенс, – заявил Граф. – Не объясните ли вы, как это возможно? Впрочем, я все равно не пойму.

– Хорошо, попробую, – сказал Артур. – Допустим, ваш дом парит над землей, но за несколько миллионов миль от нее. Как вы думаете, он упадет на землю?

Граф кивнул:

– Может быть, через несколько сотен лет?

– И все это время будет продолжаться наш файф-о-клок?

– Леди Мюриэл трудно было отказать в остроумии. 

– Не только! – ответил Артур. – Люди жили бы себе, старились и умирали, а дом всё это время находился бы в свободном падении – падал бы и падал… Теперь насчет веса предметов. Когда они падают, они пребывают в невесомости. Попытайтесь представить себе это.

Мы попытались.

– Вот я беру книгу и держу ее на ладони. Сейчас у нее, конечно, есть вес, я его ощущаю. Она стремится упасть, но моя ладонь не дает. Но если я уроню книгу, она полетит на пол. А если мы оба выпадем из окна, то окажемся на земле одновременно. Но если я буду падать, держа книгу на ладони, относительно земли мы не будем обладать весом, но я буду ощущать вес книги относительно меня.

– Мне это все яснее ясного, – сказала Леди Мюриэл. – И все-таки у меня голова... Все-таки она кружится.

– Позвольте все же вопрос, – это я рискнул вклиниться в ученую беседу. – Очень хорошо, что ваш гипотетический дом пребывает в свободном падении. Но вдруг какой-то демон возьмет да и привяжет с нему снизу канат и потянет за другой конец, находясь на земле. Как тогда быть с нашим очаровательным чаепитием? Ведь дом будет падать уже с ускорением, а скорость падения предметов внутри дома останется прежней.

– Боюсь, что все мы ударимся головой о потолок, – предположил Граф. – И хорошо, если обойдется сотрясением мозга.

– Выход один, – сказал Артур, – закрепить все предметы: стол на полу, чашки на столе и так далее. Тогда мы по-прежнему сможем наслаждаться нашим файф-о-клоком.

– С одним уточнением, – очаровательно улыбнулась Леди Мюриэл. – Если вы еще закрепите чай.

– Про чай я забыл, – признался Артур. – Он, конечно, выплеснется из чашек, как из водомета, но вы можете попытаться поймать его ртом – это еще интереснее. Зависит от скорости…

– Ах, оставимте этот предмет, – сказал Граф. – Что слышно в большом лондонском свете?

Я присоединился к беседе, и она таким образом вошла в традиционное русло. Через некоторое время мы с Артуром откланялись и пошли домой берегом моря. Был замечательный прохладный вечер. Тишину нарушали толькорокот моря и доносившиеся издалека песни рыбаков, а мы вели занимательную беседу. Потом Артур ушел, а я еще на некоторое время задержался на берегу затона, привлеченный подводным видом.

Рыбацкая песня зазвучала как будто ближе и отчетливей: баркас причалил к берегу. Я был не прочь пойти посмотреть, как они выгружают улов, но маленький подводный мир притягивал сильнее. Казалось, будто капля из-под микроскопа Левенгука чудесно увеличилась и открылся ее диковинный мир. Я загляделся на старого краба, сновавшего по дну, и это мельтешение без видимой цели напомнило мне о Садовнике, который помог Сильви и Бруно. Я даже вспомнил мотив его безумной песни.

Внезапно тишину нарушил нежный голос Сильви:

– Откройте нам, пожалуйста, дорогу.

– Куда это вы собрались? Опять к этому старому оборванцу? – воскликнул Садовник и заголосил:


– Он думал, добрый крокодил

Ему пирог несет.

Разул глаза – а это был

Из овощей компот.

– Такая гадость, – он сказал, -

Мне не полезет в рот!


– Нет, мы не собираемся его кормить, – сказала Сильви. – Он уже не голоден. Просто мы хотели бы с ним пообщаться. Пожалуйста, будьте так добры…

– Конечно! – ответил Садовник. – Я так добр, так добр... На меня еще никто не обижался. Извольте! – и он отворил калитку.

Мы скоро нашли тот самый кустарник, который так загадочно ушел под землю. Здесь Сильви достала магический медальон, повертела его в руках и печально вздохнула:

– Какой от него толк! Я ведь понятия не имею, что с ним делать.

У Бруно был один главный рецепт на все случаи жизни:

– Поцелуй его!

Сильви сделала такую попытку, но ничего не добилась.

– Тогда потри, – сказал Бруно после некоторого размышления.

– Что именно? – резонно спросила Сильви.

Она не поняла: то ли потереть медальон, то ли что-то потереть медальоном. Решила попробовать оба способа. Сначала она потерла медальон слева направо – безрезультатно. Попробовала потереть справа налево.

– Стой, Сильви! – вдруг закричал Бруно, охваченный внезапной тревогой.

– В чем дело?

Деревья на ближнем пригорке яростно заколыхались, а ручеек, мирно журчавший у наших ног, вдруг забурлил, запузырился и зашипел, словно в нем текло оливковое масло, которое начало закипать.

– Потри в другом направлении! – крикнул Бруно. – Вверх и вниз!

Эта идея оказалась более удачной. Взбесившаяся было природа мгновенно успокоилась и впала в другую крайность. Всё замерло: и листья, и ручей, и облака. Только на дороге мелькало какое-то желтоватое животное с длинным хвостом – то ли крупная мышь, то ли мелкий лев.

– Пойдем следом за этим, – предложила Сильви.

И вновь идея оказалась удачной. «Мышь» замедлила свой бег, и мы смогли без особого труда следовать за ней, не теряя ее из виду. Слегка беспокоило, то, что животное медленно но верно росло на глазах – и вот уже увеличилось до размеров настоящего льва. Вскоре метаморфоза полностью завершилась, и перед нами возник благородный огнегривый лев. Он остановился и ждал, когда мы подойдем. Ничего похожего на опасение мы не испытывали. Дети приблизились и гладили его, словно шотландского пони.

– Помоги-ка мне! – крикнул Бруно.

В следующий миг он с помощью Сильви оседлал мышастого льва. Или лошадного, если вам больше нравится. За Бруно пристроилась Сильви. Он вцепился его гриву милейшего животного и завопил: «Иго-го!». Он, собственно, не знал, как нужно управлять такими существами, но этого оказалось достаточно. Лев взял легкий галоп, и мы вскоре оказались в чащобе. Я постоянно говорю «мы», хотя сопровождал их пешком – вернее, бегом (если вы помните, простым смертным нельзя пользоваться Королевским Путем). Почему я не отставал от галопирующего льва – сам не понимаю. В конце концов, мы настигли старого Нищего, перед котором лев замер в глубоком почтении, а Сильви и Бруно очутились на руках своего отца.

– Ситуация развивается от плохого к худшему, – заключил Старик, когда дети рассказали ему о визите Посла (хотя что они такого могли рассказать!). – От плохого к худшему. Это злой рок. Я все вижу, но ничего не могу изменить. Эгоизм корыстного и бездарного человека, эгоизм привередливой и глупой женщины, эгоизм их злобного отродья – всё это может развиваться в одном направлении: от плохого к худшему. Боюсь, дорогие мои, вам придется некоторое время с этим мириться. Но когда станет невмоготу, приходите. Я всегда смогу вам кое-чем помочь, – правда, сейчас немногим. Он собрал горсть пыльцы, развеял ее в воздухе, а потом медленно и торжественно произнес слова, которые дети выслушали с благоговейным молчанием:

– Пусть лукавство, амбиция и злость остынут в ночи Разума, чтобы слабое стало сильным, темное – светлым, неправое – правым.

В облаке пыльцы возникли какие-то смутные образы, которые постоянно изменялись, как в театре теней.

– Смотри, в воздухе возникают какие-то буквы! Даже слова! – прошептал Бруно. – Только я не могу их разобрать. Прочти, пожалуйста, Сильви.

– Попробую, – сказала она. – Минутку…

– МНЕ БУДЕТ ОЧЕНЬ БОЛЬНО! – раздался какой-то резкий Голос. – Я должен этим переболеть.

– МНЕ БУДЕТ ОЧЕНЬ БОЛЬНО!

Глава 9


Дурак и медведь


Да, мы снова оказались в саду. Но было невыносимо слышать этот пронзающий Голос на открытом пространстве, и мы поспешили в Библиотеку. Однако и там было ненамного приятнее: Жаборо-нок выл, рядом стоял обескураженный Профессор, а Миледи душила свое чадо в объятиях (возможно, оттого оно и ревело). Нежнейшая из матерей причитала:

– Он истязает моего бедного детеныша этими противными, гадкими уроками! О, мой маленький бегемотик!

– Что за содом? – сердито спросил Заправитель, входя в комнату. – И кто поставил здесь эту вешалку в виде чучела? Какое безобразие!

Впрочем, он тут же повесил шляпу на это «чучело» – за которое он принял Бруно, стоявшего посреди комнаты. Бруно поначалу онемел от изумления.

Профессор как можно тактичнее объяснил: Его Высочество любезно соизволило заявить, что оно отказывается делать уроки.

– Сию же секунду садитесь за уроки, вы, малолетний кровосос! – загремел Заправитель.

– А вы с ним не церемоньтесь, – объявил он Профессору. – Чуть что – сразу вот так его! – и залепил ментору своего сына такую оплеуху, что несчастный старик зашатался.

– Спасите меня! – закричал Профессор и грохнулся на колени – Заправительницы.

– Пасти вас, сэр? – спросила Леди. – Это можно. Только я возьму кнут.

Заправитель тем временем охаживал зонтиком Жаборонка.

– Кто засунул гвоздь в паркет острием вверх? Уберите его! Уберите!

Удар за ударом обрушивался на корчившегося на полу Жаборонка.

Потом Заправитель обратил внимание на сцену «пасения» Профессора и разразился хохотом.

– Извините, голубчик! Я не отдавал такого распоряжения, это ее собственная инициатива, – сказал он, как только обрел дар речи. – Но вы-то! Ну, заключите меня в объятия, старый черт!

И он кинулся обнимать Профессора, который отскочил с диким воплем. Удалось ли Заправителю заключить его в объятия, не знаю. Как раз в этот момент Бруно освободился от шляпы и они с Сильви сломя голову кинулись вон из этого бедлама. Я рванулся за ними.

– Мы должны немедленно бежать к отцу, – задыхаясь, сказала Сильви, когда они мчались по саду. – Хуже, наверное, не будет. Попросим Садовника выпустить нас.

И тут они услышали знакомый голос:


Он думал, что к нему зайдет

Приятель посидеть.

Разул глаза – а у ворот

Без головы медведь.

– Мой бедный мишка! – он сказал. –

Да ты голодный ведь!


– Увы, – сказал Садовник, предвосхищая просьбу детей, – на этот раз я не могу вас выпустить. Заправитель запретил.

Он отвернулся и принялся разравнивать гравий на дорожке, напевая идиотские слова: «Он ждет еды, увы» – правда, менее фальшиво, чем он пел поначалу.

Так я подумал. А затем понял, что причина в другом. Просто Садовника заглушили другие мужские голоса. Потом послышался характерный глухой стук – будто лодка ударилась носом о берег, – за этим последовал хруст гальки: это рыбаки сошли на берег и потащили баркас волоком. Я понял, что задремал и теперь  проснулся, и решил восполнить пробел, возникший во сне: понаблюдать, как они будут выгружать «дары моря».

Домой я пришел совсем квелым и рухнул в мягкое вольтеровское кресло. Артур направился к буфету и принес мне вина и пирога, без которых он, как мой эскулап, не мог позволить мне отойти в объятия Морфея.

Но как же вдруг заскрипела дверь буфета! Открыл ее, скорее всего, не Артур: он-то привык это делать. Нет, кто-то беспокойно ходил по комнате и что-то бормотал, как преступная королева-сомнамбула.

Голос был явно женский, и массивная фигура за дверцей буфета, и платье – все женское. Но кто это мог быть? Домоправительница? Потом в комнату вошел Заправитель.

– А эта ослица что тут делает? – поинтересовался он неизвест-но у кого, застыв на пороге в изумлении.

Особой, упомянутой столь откровенно, была его жена. Стоя к нему спиной и разглаживая фольгу на одной из полок, она шептала: «Так, так! Всё проделано очень ловко. Верх изобретательности!».

Муж ее тем временем подкрался сзади на цыпочках и легонько щелкнул ее по затылку. «Гав!» – игриво крикнул он ей в ухо.

– Не гавкайте, – заявила Миледи, скрестив руки на груди и тихонько простонала: – Он меня застал! Впрочем, может быть, все не так страшно: ведь он – один из нас. Показать ему? Нет, всё в свое время.

– Что значит «в свое время»? – возмутился государственный муж и потянулся к фольге. – Нет, «свое время» настало. Что вы скрываете, Миледи? Я требую.

Миледи кокетливо опустила глаза долу и с самой фальшивой из своих интонаций сказала:

– О Дункан, вы будете смеяться… – она приняла позу Немезиды. – Это… в общем, это КИНЖАЛ!

– На кой черт? – поинтересовалось Его Превосходительство. – Нам нет нужды убивать его по-настоящему – достаточно внушить населению, что он умер. К тому же ваш КИНЖАЛ – с оловянным лезвием. Смотрите: он наматывается на палец. Кстати, почему вы обозвали меня Дунканом?

– Это – часть Заговора, любовь моя! Вы знаете – ради конспирации нужно иметь псевдоним.

– Лучшего псевдонима просто не придумаешь! Так зачем вам этот кинжал? Только не вздумайте ловчить! Никаких уверток!

– Я хотела… – запнувшись, Миледи обернулась к зеркалу и попыталась придать своему лицу таинственное выражение типичной авантюристки-«интриганки». – Я хотела…

– Чего же, мадам? – саркастически настаивал муж.

– Хорошо, я скажу, любезный. Кинжал необходим. Это – часть… 

– Только не говорите снова о Заговорах! – простонал Заправи-тель и бросил кинжал в буфет. – Не с вашими куриными мозгами устраивать покушения. Занимайтесь лучше маскарадными костюмами. Вот, полюбуйтесь.

И облачился в дурацкий костюм. Нет, не в том смысле, а в самый настоящий, даже напялил колпак с бубенчиками. 

– Что вы скажете об этом? – спросил он с оправданной гордостью.

Глаза Миледи засияли огнем Интриги.

– Самое то! – воскликнула она и зааплодировала. – Я всегда видела в вас дурака.

«Дурак» кисло ухмыльнулся: он не был уверен, что услышал комплимент.

– Вы, вероятно, хотели сказать, что видели во мне шута? – уточнил он, и снова осекся.

– Вот именно, – подтвердила Миледи.

– А вот что я приготовил для вас, – и он протянул ей сверток.

Миледи развернула его и завопила в восторге:

– О, какая прелесть! Вот это маскировка! Настоящий костюм эскимосской пейзанки!

Заправитель был слегка озадачен:

– Если вам угодно, считайте это костюмом эскимосской пейзанки. А я полагал, что это шкура медведя без головы. Помните, как в песне Садовника:


Разул глаза – а у ворот

Без головы медведь.


Самое подходящее для вас одеяние. Особенно из-за безголовости.

– Но я должна научиться ходить в этом, – сказала Миледи, выглядывая из-под шкуры. – Нельзя, чтобы во мне заподозрили человека. Если подойдет кто-то подозрительный, вы сразу скажите: «Гризли, ко мне!».

– Именно так, – подтвердил Заправитель и стал закреплять ошейник и цепь на своей супруге. Потом он взял хлыст.

– А ну, пройдетесь по комнате вихляющей походкой. Прелестно! Лучшего нельзя и представить. А сейчас ко мне, Гризли! Ко мне, я сказал!

Последняя фраза возникла оттого, что в комнату вошел Жабо-ронок. Он протер глаза, но не увидел ничего нового и теперь стоял с глупейшим выражением лица:

– Кошмар! – только и мог он вымолвить.

«Поводырь» медведя сделал вид, что поправляет ошейник, а сам тихонько прошептал:

– Черт побери, я забыл закрыть дверь! Если этот дегенерат нас узнает, всё пропало. Изобразите взбесившегося медведя-шатуна. Ревите минуты две как можно страшнее!

Безголовый монстр издал какое-то мурлыкающее рычание и пошел на перетрусившего ребенка. Жаборонок завизжал и брызнул наутек.

Заправитель запер дверь и сказал:

– Раздевайтесь! У нас нет времени. Он сейчас притащит сюда Профессора.

И заговорщики разоблачились, убрали костюмы в буфет, затем отперли дверь сели на чиппендейловский диван и стали заинтересованно обсуждать план реконструкции столицы.

Через некоторое время дверь тихонько отворилась, и в комнату заглянули преисполненное любопытства лицо Профессора и тупая физиономия Жаборонка.

– Какой замечательный прожект! – говорил Заправитель. – Вот эти пятнадцать домов с фонарями на перекрестке Липовой улицы и Желтого бульвара.

– Пятнадцать домов! – воскликнула Миледи. – А я думала – их будет четырнадцать. Не много ли – пятнадцать? 

И при этом хоть бы краем глаза посмотрела на Профессора и Жаборонка!

Впрочем, Миледи каким-то шестым чувством уловила их присутствие.

– О, Профессор! – запела она. – И мое сокровище тоже! Как уроки?

– Произошло нечто феноменальное! – начал Профессор нерешительно. – Его Сальность (так иногда называли Жаборонка в интимном кругу) уверяет, будто видел в этой комнате натуральнейше-го дурака и престранное животное: мяукающего медведя, причем без головы!

Заправитель и его жена затряслись от хохота.

– Где угодно, только не здесь, – категорично заявила нежнейшая из матерей. – Мы здесь сидим не меньше часа, разбираем прожект – вот, не угодно ли вам взглянуть?

– Дайте-ка проверить ваш пульс, дитя мое, – сказал добрейший из отцов. – А теперь покажите язык (Жаборонок охотно показал). Так и есть. У него маразм в легкой форме. Профессор, сделайте милость, возьмите его за ухо и уведите отсюда. Уложите его на сквозняке, пусть отоспится.

– Не я дурак! – завопил Жаборонок в знак протеста, когда Профессор взял его за ухо и потащил прочь.

– И займитесь с ним словесностью, – добавил родитель. – Впрочем, задержитесь, пожалуйста, на секунду. Знаете, ходит молва, что народ желает избрать… – он заговорщически подмигнул, – вы понимаете, кого?

– Неужели Старого Профессора Президентом Академии Наук? – в ужасе воскликнул старец.

– Нет! Конечно, нет! – не без досады ответил Заправитель. – Так далеко никто не заходит. Народ жаждет избрать Императора.

– Императора! – вскричал изумленный Профессор, схватившись за голову. – Но как же Правитель?

– Правитель, разумеется, и будет Императором, – пояснила Миледи. – А что, вы знаете более подходящую кандидатуру? Ну, разве что…

– Неужели Старый Профессор? – почтенный ученый явно не понимал властей предержащих с полуслова.

– Я заговорил об этом, – продолжал Заправитель, – вот почему. Не будете ли вы так любезны возглавить Избирательную Комиссию. Под эгидрой столь компентентного лица можно будет избежать любых злоупотреблений и подковерных… ну, вы понимаете.

Профессор не без удивления поглядел на ковер, но это мало что ему объяснило, и он сказал:

– Видите ли, я не думаю, что в отсутствие Правителя этично…

– Этично! Этично! – прервал Заправитель. – Впрочем, если вы не думаете, Референдум будет проведен без вас.

– Лучше без меня, – сказал Профессор, – чем я приму участие в деле, которое вызывает у меня сомнения. Так вы сказали, взять его за ухо и уложить спать на сквозняке, а потом заняться словесностью?

С этими словами Профессор вернулся к Жаборонку, угрюмо ожидавшему его. Я пошел за ними. Старик, не надеясь на свою память, повторял: «Три с: сон, сквозняк, словесность». Он уже был за углом дома, как вдруг буквально налетел на Сильви и Бруно, от неожиданности выпустив ухо своего упитанного питомца, который не замедлил дать дёру.

Глава 10


Старый профессор


– А мы искали вас, – сообщила Сильви. – Ох, как хорошо. Мы должны столько вам сказать, вы не представляете. Но давайте уйдем куда-нибудь.

И они вошли в библиотеку.

– Что случилось, дети? – спросил Профессор. Он как-то просветлел, глядя на детей, – не то что на Жаборонка.

– Поговорите, пожалуйста, с Садовником о нас, – попросила девочка.

– Он такой злой, – мрачно добавил Бруно. – Как только отец исчез, он изменился и только рычит на нас. Он ведет себя хуже зверя.

Под зверем он подразумевал Льва.

– В каком смысле Садовник хуже зверя? – забеспокоился Профессор. – И почему он рычит? (После рассказа о мяукающем медведе он, в принципе, был готов ко всему.) Не путаете ли вы человека и животное?

– А вы? – спросил Бруно.

– Боюсь, что иногда такое случается, – вынужден был признать Профессор. – Иногда объекты бывают похожи друг на друга. Но я стараюсь вырабатывать алгоритмы для их различения.

– И что же вы придумываете для их развлечения? – живо заинтересовался Бруно.

– Допустим, – начал объяснять Профессор, – перед вами каминные часы, похожие на кролика, и сам кролик в клетке. Я знаю, что одного из них следует завести, а другого накормить морковкой, но не помню (я ведь очень стар), кого именно. Тогда я начинаю это выяснять эмпирическим путем.

– И вам это разрешают – идти императрическим путем? – удивился Бруно.

– Я думаю! – воскликнул Профессор (хотя совсем недавно утверждал обратное). – Но потом я перехожу к теоретическому пути, для большей уверенности: открываю энциклопедию, ищу статьи «Кролик» и «Часы», узнаю описание этих предметов и сравниваю с тем, к чему пришел эмпирическим путем.

В дверь постучались.

– Войдите! – крикнул Профессор.

– Там пришел портной со счетом, – доложил лакей.

– Подождите немного, я скоро улажу этот вопрос, – сказал Профессор.

В это время вошел Портной.

– И сколько же с меня за этот год? – осведомился Профессор.

– Шутить изволите, сэр! – резковато ответил Портной. – За год! Вас не было так долго, что сумма удвоилась. В сумме это будет 2000 фунтов.

– Разве удвоение – это сумма? – удивился Профессор. – Это называется «геометрическая прогрессия». Если бы вы подождали еще год, вам были бы должны уже четыре тысячи. Представляете, вы разбогатели бы, как Император.

– Ну, не знаю, как бы я мог стать Императором, – глубокомысленно заявил визитер. – Разве что деньги помогут. Хорошо, я подожду.

– Конечно, хорошо, – сказал Профессор. – С вашим здравомыслием, которое видно в каждом вашем движении. Всех благ!

– И вы собираетесь платить ему четыре тысячи фунтов? – спросила Сильви, когда кредитор ушел.

– Никогда, дитя мое! – твердо ответил Профессор. – С его здравомыслием и желанием стать когда-нибудь Императором, он будет откладывать срок платежа до самой смерти – в надежде на возрастание процентов в геометрической прогрессии. Но чем мы сейчас займемся, друзья мои? Может быть, нанесем визит Старому Профессору? После обеда он обычно отдыхает четверть часа.

Бруно тотчас подошел к Сильви и уцепился за ее руку.

– Я думаю: отчево бы и не пойти, – сказал он не совсем уверенно, – только я буду держаться за тебя для безопасности. Я боюсь, что он жутко противный.

Профессор не удержался и захохотал, а потом сказал, успокоившись:

– Ну, что вы! Ничего в нем жуткого нет. Он не кусается – ни в каком смысле. Он просто иногда немного забывается, а так – ничего.

И Профессор, взяв Бруно за одну руку, Сильви – за другую, повел их по каким-то незнакомым коридорам, которых было так много в этом таинственном дворце. В конце последнего коридора они остановились.

– Вот здесь он живет, – сказал Профессор, указывая на глухую стену.

– Его замуровали? – ужаснулся Бруно.

Сильви молча обследовала стену и, не обнаружив ничего похожего на дверь, спросила:

– Вы нас разыгрываете? Здесь ничего нет.

– Не у каждой комнаты есть дверь, – загадочно ответил Профессор. – Но почти у всех имеются окна. Только они с другой стороны, а это стена его кабинета.

Мы вышли в сад, и скоро увидели окно Старого Профессора на первом этаже. Оно было гостеприимно распахнуто. Профессор поднял детей, а потом влез в комнату сам.

Старый Профессор сидел за столом над открытой толстенной книгой, но не читал ее, а храпел.

– Странно, – молвил Профессор. – Он заснул на самом интересном месте. Обычно, если книга интересная, он ничего не видит и не слышит, но и не спит.

Профессор попытался отвлечь коллегу от его занятия: приподнял его плечи и потряс довольно интенсивно. Это не дало никакого результата. Наконец Профессор догадался:

– Да, он заснул над книгой! Но не потому что она скучная. Напротив, он так увлекся, что захотел увидеть во сне всё, что там написано. Однако нужно вывести его из этого состояния.

И ливень ударов пролился на спину Старого Профессора. Это был настоящий душ Шарко. Но ученый муж не просыпался.

– Разве я не говорил, что он склонен забываться! – воскликнул Профессор. – Однако что же нам делать? Вы же видите: он ушел в книгу с головой.

– А если мы захлопнем ее? – предложил Бруно.

– Гениально! – воскликнул Профессор и тут же реализовал его совет, прищемив нос Старого коллеги листами фолианта.

Старый Профессор проснулся, но едва ли – возвратился к реальности. Он поставил книгу в шкаф, а потом радостно сообщил:

– Что-то фантастически интересное. Не поверите: я читал эту книгу восемнадцать часов и три четверти часа и теперь буду отдыхать в течение четырнадцати минут тридцати секунд. Вы подготовились к занятиям?

– Почти, – ответил Профессор. – Разве что вы мне подскажете одну-две детали, а несколько мелких затруднений будут не в счет.

– И банкет намечается?

– О, банкет в первую очередь. Люди никогда не бывают сыты чистой наукой. А еще намечается Маскетбол – в общем, развлечений будет в изобилии!

– И где они собираются играть в этот баскетбол? – спросил Старый Профессор.

– Да все там же, во дворце, перед началом банкета. Это ведь так сближает людей, вы сами знаете.

– Да, пожалуй, – согласился Старый Профессор. – Это очень оригинальный способ сближения. Но во всем главное – порядок и закономерность. Сначала забава – этот самый баскетбол, затем застолье – банкет, а потом и занятия – то есть лекции, в которых есть элементы и забавы, ибо они очень забавны, и застолья, ибо все их участники сидят за столами.

Говоря всё это, Старый Профессор перебирал книги в шкафу: смотрел на корешки и отставлял. При этом он делал пометки в своем блокноте.

– Кстати, – поинтересовался Профессор, – если вы намереваетесь осчастливить общество арией трех поросят, лучше это сделать по окончании празднества – тогда у присутствующих достанет сил ее выслушать.

– А я намеревался это петь? – изумился Старый Профессор.

– Если у вас получится, – дипломатично ответил Профессор.

– Сейчас попробую, с вашего позволения, – сказал Старый Профессор. Он сел за фортепиано, ударил по клавишам и запел: – Ла-ла-ла-ла… Нет, октавой ниже… Ну, как, дети, похоже это на арию трех поросят?

– По-моему, не очень, – сказал Бруно. – Больше на арию одного лебедя.

– По одному только мотиву трудно составить впечатление, – согласился Старый Профессор. – Давайте добавим слова:


Воет Свинтус у колодца,

Неуклюж и толстокож,

От рыданий так трясется,

Что бросает камни в дрожь.

Тут Верблюд спросил у Свина:

«Что вы плачете, свинья?»

Свин ответил: «Есть причина:

Не умею прыгать я!».


– Вам нравится, как он поет? – спросил Профессор, понизив голос.

– Так-то ничего, – не очень решительно ответила Сильви. – Только свиней изображает не совсем убедительно.

– Не убедительно, а очень даже противно, – сказал Бруно без малейших колебаний.

– Все крайности плохи, – назидательно сказал Профессор. – Даже чувство меры, если его довести до предела. Когда человек идет таким путем, он может дойти до Невменяемости.

– А где находится эта Невменяемость? За пределами Кривляндии? – поинтересовался Бруно.

– Кривляндии! – воскликнул Профессор. – Скажите лучше – за пределами всякой реальности. Вот вам пример. Пьяный человек нередко видит одну вещь как две. Но человек чрезвычайно трезвый две вещи видит как одну. Согласитесь, что если первое просто ирреально, то ирреальность второго просто запредельна.

Дети поняли фразу следующим образом: «Если первое и реально, то и реальность второго просто запредельна».

– Что за абракадабра? – спросил Бруно у Сильви.

– Хорошо, – сказал Профессор, – сейчас я попробую вам объяснить разницу между ирреальностью и реальностью. (Дети, как ни старались, так и не могли понять на слух, почему между этими явлениями должна быть какая-то разница.) Особенно если вы подберете историю, в которой говорится об этом.

– Мы таких историй не знаем, – сказала Сильви. – Но, может быть, знает ваш друг?

– Он-то знает, и не одну, а три, – сказал Профессор. – Но к не-му за помощью лучше не обращаться. Если он начнет их пересказывать, этому не будет конца.

– В каком смысле? – спросила Сильви.

– Он знает три истории на интересующую нас тему, – пояснил Профессор. – Но ни одна из них не имеет конца.

– Послушайте! – воскликнула Сильви. – Он что-то хочет сказать.

– Я буду рассказывать в очень быстром темпе, – молвил Старый Профессор и приступил к делу.

Вид у него был странноватый, потому что читал он с меланхолическими стонами и завываниями, при этом не переставая ухмыляться. («Как человек, который всегда смеется», – сказала потом Сильви.)

– Придется потерпеть, – сказал Профессор. – Чему быть, тому не миновать.

– Замечательное житейское правило, – заметила Сильви брату.

– Но тогда, мисс, и вы его не забывайте, – съязвил Бруно, – особенно когда я буду баловаться.

– Что вы хотите этим сказать? – обеспокоилась Сильви. Она попыталась даже принять строгий вид, но это ей никогда не удавалось.

– Мало ли что! – ответил Бруно. – Не очень-то мне хочется, чтобы вы постоянно говорили: «Низзя баловаться», того низзя, сего низзя, ничего низзя! Причем когда я говорю, что «ничего низзя» – это глупость, со мной никто не соглашается.

– Как с вами соглашаться, маленькое чудовище! – воскликнула Сильви с такой интонацией, от которой оттаяло бы сердце самого закоренелого преступника.

Глава 11


(Интермедия) Питер и Пол <5 >


– Бедный Питер! – воскликнул благородный Пол. – Я, конечно, и сам небогат, но еще не настолько зачерствел, чтобы отказать ему в помощи. Я дам ему пятьдесят фунтов взаймы.

Радость Питера была неописуема. И он подписал вексель. Осталось указать дату.

– Оговорим точную дату, – сказал Пол. – Допустим, четвертое мая.

– Но сейчас апрель! – возразил Питер. – Скорее всего, первое апреля.  Но это ничего не значит. Скоро будет первое мая, а там не успеешь оглянуться – уже и четвертое! Это же называется зарывать талант в землю. Дайте мне хотя бы год, чтобы я поправил свои дела и вернул вам всё с процентами.

– Не могу, – ответил Пол. – Четвертое мая – окончательный срок.

– Так и быть, – вздохнул Питер. – Давайте ваши деньги. Я осную акционерную компанию для их оборота.

– К сожалению, – сказал Пол, – деньги я могу дать, но в течение одной или двух недель это представляется затруднительным.

Через неделю Питер пришел к Полу, но ответ был тот же:

– Это представляется затруднительным.

Как весенние воды, утекло почти пять недель, но ответ был тот же:

– Это представляется затруднительным.

А четвертого мая пунктуальный Пол пришел к Питеру с коллектором.

– Вас могли бы вызвать повесткой, – миролюбиво сказал он, – но я решил прийти сам. Мы же с вами друзья.

Бедный Питер дрожал, ничего не понимая, и только рвал на себе волосы. А коллектор рыдал от жалости. Однако в нем проснулся чиновник, и его слезы высохли:

– Закон есть закон, – объявил он – Вы это писали?

– Писал, писал, – ответил Пол. – Ах, Питер, как я сожалею, что мне пришло в голову именно это дурацкое число! Но теперь уже ничего не поделаешь. И, кроме того, Питер, будьте умницей. Оставьте в покое ваши волосы! Или вы думаете, что если вы их все вырвете, они превратятся в ассигнации? Перестаньте, мне вас так жалко, я не могу на это смотреть!

– Я всегда знал, как вы нежны сердцем, – ответил Питер. – Но я не понимаю одного: как человек может отдать то, чего он не получал. Это не представляется возможным.

– Насчет нежности вы правы, – сказал Пол, смиренно потупив очи долу, – но я не понимаю одного: как это логически связано с чувством долга. Ведь я чувствую, что вы мне должны. О, я просто разрываюсь между чувством и долгом!

– О нет, Пол! – воскликнул Питер. – Только не разрывайтесь! Разорванный человек – это так неэстетично! Неужели для вас так важен этот самый долг?

– Вам хорошо говорить: не разрывайтесь! – заявил Пол. – Вам хорошо говорить об эстетике. Вы всегда следите за собой и холите свои бакенбарды, как бы это ни было трудно. Стиль превыше всего!

– О, я прилагаю много усилий, чтобы поддержать свой стиль, – подтвердил Питер. – Но мои доходы слишком низки для этого.

– Если ваши доходы низки для этого, – сказал нежный сердцем Пол, – тогда не занимайтесь этим. Оплатите ваши долги, дорогой Питер. Оплатите ваши долги! Мы уже целый час ведем переговоры, и я готов пойти на уступки. Я НЕ СТАНУ ТРЕБОВАТЬ ПРОЦЕНТОВ. Только попрошу.

– Как это любезно с вашей стороны! – воскликнул бедный Питер. – Я, пожалуй, продам мой воскресный парик, мою булавку для галстука, мою гордость – мой рояль – и даже мою свинью-копилку.

И он всё это продал и потом горько вздыхал, находя такое положение вещей весьма прискорбным.

Неделя шла за неделей, месяц за месяцем, и вот Питер, от которого остались кожа да кости, пришел к Полу и сказал:

– Пол, я насчет ссуды…

– Как?!! – изумился Пол. – Вы пришли ссудить меня деньгами? О, как вы любезны! Кстати, Питер, на какой диете вам удалось так замечательно похудеть? Я еле передвигаюсь от полноты, а вы можете бегать и прыгать, как юноша! Я так завидую вам, друг мой.

– Но я не завидую себе, друг мой, – ответил Питер. – То, что вы именуете диетой – на самом деле есть голодание, но вам едва ли известно, что это такое.

– Голодание?! – воскликнул нежный сердцем Пол. – Я восхищаюсь вашей силой воли, друг мой.

– А эти обноски! – продолжал Питер. – От них отказалось бы даже чучело. А такие ботинки вообще вышли из моды. А между тем, Пол, какие-нибудь пять фунтов сделали бы меня другим человеком.

– Вы меня пугаете, друг мой! – воскликнул нежней сердцем Пол. – Зачем вам становиться другим человеком? Я читал, что это называется шизофренией.

– Но мне так трудно жить! – вскричал бедный Питер.

– Отнюдь! – ответил нежный сердцем Пол. – Просто вы не осознаете удобств, которые вам даровало Провиденье, сделав вас бедным. Вам не грозит ожирение, вы ходите в оригинальном костюме и, наконец, у вас не болит голова, потому что головная боль появляется вместе с богатством.

– Простите, Пол, – сказал Питер, – я, конечно, не могу постичь всей глубины ваших суждений, но я заметил в них одно-два противоречия. Во-первых, если деньги причиняют вам такие неприятности, зачем вы так настойчиво требовали от меня уплаты по векселю, да еще и день в день?

– Это потому, – смиренно ответил Пол, – что вы подписали вексель, а дату заимодавец может назначить, какую ему угодно. Мы живем в свободной стране. Вы пугаете меня еще больше, друг мой! Вы уже не понимаете таких простых вещей.

Однажды, когда бедный Питер глодал черствую корку – его обыкновенный обед, – к нему подошел нежный сердцем Пол и с жаром схватил его руку.

– Мне известен ваш скромный образ жизни, – сказал он участливо, – и я из деликатности не привел судебного исполнителя. Вы помните, когда ваше состояние начало таять и люди бестактно говорили вам об этом, я один удержался от злословия. И потом, когда вы лишились последнего, помните, как я вам симпатизировал! Не говорю уже о том, что, в отличие от жестокосердных людей, я пообещал дать вам взаймы пятьдесят фунтов. Умолчим об этом, ведь я не люблю хвастовства. Сейчас речь о другом: в память о дружеских чувствах, которые я питаю к вам с детства, я решил дать вам взаймы ЕЩЕ ПЯТЬДЕСЯТ ФУНТОВ!

– О любезный друг! – со слезами на глазах воскликнул Питер. – Я, как никто другой, помню об оказанных мне благодеяниях. Но принять от вас еще и это вспомоществование представляется мне крайне затруднительным!

Глава 12


Музыкальный Садовник


– Ну, как, – спросил Профессор у детей, сидевших на полу, – теперь вы поняли тонкое различие между ирреальным и реальным? Пол оказал Питеру ирреальную помощь, но потребовал самых реальных денег.

– Да, мы поняли – просто ответил Бруно – непривычно просто для него. Но, видимо, он немного устал. Бруно пододвинулся поближе к сестре и прошептал: «Какая интересная история!».

Старый Профессор посмотрел на него с некоторым беспокойством.

– Младшим из присутствующих здесь, – заявил он докторально, – не мешало бы однажды лечь спать.

– Почему однажды? – не понял Профессор.

– А вы предпочитаете, чтобы они ложились дважды? – парировал Старый Профессор.

Просто Профессор зааплодировал.

– Этот ребенок великолепен! – сказал он Сильви. – Кто бы еще мог так скоро добраться до первопричины вопроса! Конечно, дважды спать не ложатся. Для этого нужно расчлениться надвое.

Услышав это, Бруно моментально расхотел спать.

– Я не хочу расчленяться надвое, – решительно сказал он.

– А жаль, – сказал Старый Профессор, взяв костяной нож для бумаги. – Я мог бы отлично расчленить вас на диаграмме. Пожалуй, я так и сделаю, только вот у меня тупой мел.

– Зато нож острый, – воскликнула Сильви в тревоге, потому что Старый Профессор весьма неосторожно держал нож. – Вы запросто можете порезаться.

– Если порежетесь, отдайте, пожалуйста, нож мне, – осторожно предложил Бруно.

Не обращая внимания на его слова, Старый Профессор начертил на аспидной доске длинный вертикальный отрезок.

– Вот, – сказал он, пользуясь ножом, словно указкой, – схематически изобразим человека в виде отрезка. Обозначим его точками А и В, а посередине поставим точку С. Отрезок в этой точке расчленяется на две половины. А потом каждую из них еще можно расчленить.

– В общем, – сказал Бруно, – был один отрезок, а теперь несколько, и все  – членисто-многие.

Здесь вмешался просто Профессор, поскольку Старый Профессор был слишком озадачен, чтобы строить свою диаграмму дальше:

– Я не заходил так далеко. Я имел в виду психическое расчленение, или, если хотите, распад личности.

Старому Профессору тут же всё стало понятно.

– Конечно, – сказал он. – Распад личности – это серьезно. Я имел дело с совершенно распавшимися личностями. Прикоснешься к такому каленым железом, а он только через многие годы что-то почувствует.

– И вы прикасались к этим несчастным каленым железом?! – ужаснулась Сильви.

– Ну, сейчас уже не могу сказать так точно, – ответил Старый Профессор. – Железом или другим металлом. Но бывают и такие распавшиеся личности, что вообще ничего не ощущают. Всей их жизни на это не хватит. Только далекие потомки смогут что-то ощутить.

– Не хотел бы я быть их потомком, – пришел к заключению Бруно. – А вы, мистер-сэр, хотели бы страдать вместо других?

– Увы, наша жизнь состоит не только из удовольствий… – Я влез в разговор, как слон в посудную лавку, чтобы скрыть смущение, что меня обнаружили. – Разве в своей собственной жизни вы всегда испытываете удовольствия, Бруно?

– Не всегда, – серьезно сказал он. – Иногда, когда я слишком счастлив, мне хочется быть немного несчастным, вот и всё. Тогда я говорю об этом Сильви, и она сажает меня за уроки.

– Жаль, что вы не любите уроков, – сказал я. – Берите пример с сестры. Она так же занята, как день длинен.

– Хорошо, я это учту! – сказал Бруно.

– Нет, нет, – поправила Сильви. – Лучше сказать: вы столь же заняты, как день короток!

– А в чем разница? – спросил Бруно. – Мистер-сэр, я так и не понял: день – короткий или длинный? По-моему, у него всегда одна длина.

Я никогда не ставил перед собой подобных вопросов и решил переадресовать сомнение моего юного друга ученым. Просто Профессор уклонился от ответа, уступив Старому Профессору. Тот протер очки, минуту поразмыслил и сказал:

– Друг мой, день, как и все на свете, обладает длительностью во времени, равно как и длительность во времени относится ко всему на свете.

И продолжил шлифовать платком очки, словно желая превратить их в окуляры микроскопа.

Дети долго молчали, обдумывая глубокомысленный ответ патриарха науки. 

– Ну, разве он не мудрец? – только и смог выговорить в конце концов Бруно.

Сильви ответила:

– Если бы я была такой же мудрой, то все время ходила бы с головной болью – никаких сомнений!

– Вы, кажется, разговариваете с кем-то, кого здесь нет, – заметил Профессор, оборачиваясь к детям. – Кто это?

Бруно прикинулся удивленным:

– Я никогда не говорю с теми, кого не знаю! – невинно ответил он. – Это невоспитанность. Нет уж, пускай он сперва появится, а потом уже я с ним буду разговаривать.

Профессора это как будто убедило, но он все же бросил испытующий взгляд в мою сторону. Конечно, меня он увидеть не мог.

– Другого Старого Профессора здесь нет. Впрочем, первый тоже куда-то подевался. Дети! Давайте-ка его поищем!

Дети мгновенно вскочили.

– А где его искать? – спросила Сильви.

– Где-нибудь! – возбужденно крикнул Профессор. – Только поскорее!

И он стал носиться по комнате, поднимая стулья, как будто надеялся обнаружить своего коллегу именно там.

Бруно вспомнил слова о том, что Старый Профессор однажды «ушел с головой в книгу». Он осторожно обеими руками вынул книгу из шкафа, быстро открыл ее и сказал:

– Его там нет.

– Его там и не могло быть! – возмутилась Сильви.

– Конечно, нет, – согласился Бруно, – а то бы вытряс его оттуда.

– А он когда-нибудь раньше пропадал? – Сильви на всякий случай заглянула под коврик.

– Дайте подумать, – сказал Профессор. – Однажды он потерялся в лесу… Но тогда он что-то кричал. Не помню, кажется: ау!

– Почему же он сейчас не кричал ау? – спросил Бруно. – Может быть, он не так уж далеко?

– Тогда попытаемся позвать его, – предложил Профессор.

– А что мы будем кричать? – спросила Сильви.

– Погодите кричать, – ответил Профессор. – А то может услышать Заправитель. Он в последнее время стал каким-то непредсказуемым.

Это замечание вернуло бедных детей к той самой реальности, о которой им сегодня так много говорили. Они вспомнили обо всех своих неприятностях. Бруно опустился на пол и зарыдал:

– Он прямо озверел! Разрешает своему Жаборонку воровать наши игрушки. И кормит нас всякой падалью!

– Что вы сегодня ели на обед? – обеспокоился Профессор.

– Дохлую ворону! – пожаловался Бруно.

– Он подразумевает пирог с дроздами, – пояснила Сильви.

– Нет, дохлую ворону! – упирался Бруно. – Был еще яблочный пудинг, но его весь сожрал этот Жаборонок, даже корочки не оставил.

– А я попросила апельсин, и мне его тоже не дали, – подтвердила Сильви рассказ брата, которого она сейчас гладила по голове.

– Это правда, милый Профессор. Они обращаются с Бруно просто безобразно. И меня тоже не любят, – добавила она так, словно говорила о чем-то несущественном.

Профессор вынул из кармана большой красный платок, вытер глаза и сказал:

– Я очень хочу вам помочь, дорогие дети. Но что я могу сделать?

– Мы знаем тайную дорогу в Фейляндию, где скрывается наш отец, – сказала Сильви. – Но Садовник нас не выпускает.

– Значит, ему запрещено открывать калитку для вас? – уточнил Профессор.

– Для нас – да, – сказала Сильви. – Но для вас он ее, может быть, и откроет. Дорогой Профессор, пожалуйста, попросите его!

– Сию же секунду! – воскликнул Профессор.

У Бруно моментально высохли слезы, и он сказал мне:

– Вот, сэр, разве он не умница!

– Еще какой! – ответил я, но Профессор на сей раз ничего не заподозрил.

Он надел кепку с помпоном, взял одну из тростей Старого Профессора и так объяснил свои действия:

– Палка в руках ученого внушает окружающим особое почтение к нему. Идемте, дети.

И мы вышли в сад.

– Вы пока помолчите, – сказал Профессор. – Говорить буду я. Важно взять сразу же верный тон. Сначала несколько дежурных фраз о погоде. Заодно справлюсь, не видел ли он Старого Профессора. Это принесет нам двойную выгоду: во-первых, мы установим контакт, во-вторых, может быть, узнаем что-нибудь о нашем старом друге.

По пути мы наткнулись на мишень, сделанную специально для Жаборонка, собиравшегося поразить Посла своими талантами.

– Ну и ну! – воскликнул Профессор, указывая на отверстие в самом центре. – Он впервые в жизни стрелял из лука и угодил прямо в яблочко.

Бруно тщательно исследовал отверстие и заключил:

– Не мог он никуда угодить. Зубами в яблочко он бы еще не промахнулся…

Найти Садовника не составило никакого труда. Хотя его не видно было за деревьями, но его ужасный голос и не менее ужасная песня задали нам совершенно безошибочное направление. И чем ближе мы подходили, тем яснее разбирали слова:


– Он думал, глядя в небеса,

Что там орел летал,

Но понял он, разув глаза,

Что это интеграл.

На вашем месте я б, мой друг,

Так поздно не гулял!


– И как он не боится простуды? – тихонько спросил Бруно.

– Если б было сыро, – предположила Сильви, – он бы поостерегся.

– И чего, он, интересно, ждал? – продолжал Бруно. – Но, заметь, к нему под видом орла прицепился какой-то интриган. Не случилось бы с ним чево-нибудь ужасного.

– А с ним и случалось много ужасного, – констатировал Профессор. – Его жизнь – сплошной роман ужасов. Оттого он и рехнулся. Но именно это и придает его песне особый шарм.

– Зато его жизнь не была скучной, – сказала Сильви: она во всем искала утешительные стороны.

– И вы можете так говорить! – воскликнул Профессор с укором.

– Конечно, может! – сказал Бруно. – Раз говорит, значит – может.

Мы подошли к Садовнику. Он, как всегда, стоя на одной ноге,поливал куртину, хотя в лейке давно уже не было ни капли.

– Там же нет воды! – сказал Бруно, потянув его за рукав.

– Тем лучше! – ответил Садовник. – Когда в лейке много воды, начинают болеть руки.

И продолжил оба занятия – полив и пение. Причем трудно сказать, какое из них было более бессмысленным.

– А по ночам становится сыро! – заметила Сильви.

– Скажите, сударь, – спросил Профессор, – когда вы заняты выниманием грунта и пением, не привлекает ли ваше внимание внимающий вам Старый Профессор, вроде меня?

– Нет, сэр, – ответил Садовник. – Странного Профессора, вроде вас, я из грунта не вынимал.

– Тогда обсудим другой предмет, не столь животрепещущий, – мягко сказал Профессор. – Дети говорили, что вы не открываете для них садовую калитку…

Дети подтвердили.

– И я стал опасаться, что вы ее не открываете никому… – очень осторожно закончил Профессор.

– Мы просим вас открыть калитку для нашего обожаемого Профессора, – сказала Сильви.

– Тут имеется один лживотрепещущий вопрос, – сказал Садовник. – Для вашего обижаемого Профессора я ее открыть могу, но не для детей. Я не могу нарушить правило. Ни за какие деньги.

Он достал связку ключей – множество маленьких и только один большой – и отправился к выходу.

– Вот и отлично, – заметил Профессор. – Значит, деньги мы сэкономим.

– Разумеется, – подтвердила Сильви. – Поскольку мы выйдем с вами, ему не придется специально отпирать калитку для нас.

Садовник долго мучился, терпеливо пробуя все маленькие ключи, но ни один из них не подошел. Тогда Профессор рискнул предположить:

– Но почему бы не попробовать большой ключ? По моим скромным наблюдениям, дверь удобнее открывать тем ключом, который для нее предназначен.

Наблюдение Профессора не замедлило блистательно подтвердиться на опыте. Затем Садовник протянул руку за деньгами, но Профессор покачал головой и вместо денег дал ему разъяснение:

– Вы поступаете в соответствии с правилами, отпирая дверь для меня. Вы последовали Закону Номер Один, а теперь мы выйдем в соответствии с Законом Номер Три.

Садовник, не произнеся ни единого слова, позволил нам выйти и снова затянул свою заунывную песню:


– Большим ключом дверь отпер он

И выпустил ребят.

Вдруг перед ним возник Закон –

Нет, целых три подряд!


Когда мы отошли на несколько ярдов, Профессор сказал:

– Вот и всё. Я возвращаюсь, потому что мои книги остались во дворце.

Но дети не отпускали его рук.

– Пожалуйста, не оставляйте нас! – умоляла Сильви со слезами на глазах.

– Хорошо, хорошо! – сказал добродушный старик. – Возможно, я последую за вами в ближайшее время. Но сейчас мне просто необходимо вернуться. Я писал свое новое сочинение и остановился на запятой. Вы же понимаете – это весьма неудачное завершение фразы, нужно придумать более подходящее. Кроме того, дорога ваша лежит через Догландию, а у меня всегда возникают сложности с ее обитателями. Но как только я завершу свое очередное изобретение, никакие собаки мне уже не будут страшны. Это средство позволит мне переноситься куда угодно во мгновение ока. Оно почти готово, но требуется небольшая доработка.

– Не слишком ли вы утомляете себя работой? – тактично спросила Сильви, не прекращая попыток увести Профессора. Но он не оставил ей надежды.

– Нисколько, дитя мое! Своя ноша не в тягость. До свидания, дорогие! До свидания, сэр, – добавил он неожиданно и пожал мне руку.

– До свидания, Профессор! – ответил я, но мой голос прозвучал странно и как будто издалека. Подозреваю, что дети меня уже не видели и не слышали. Они крепко взялись за руки и ринулись навстречу неизвестности.

Глава 13


Ньюфаундленд


– Вон там, слева, виднеется дом, – сказала Сильви, когда мы преодолели, по моим оценкам, миль пятьдесят. – Может, попросимся на ночлег?

– Ничево домишко, – согласился Бруно. – Можно и попроситься. Надеюсь, собаки нас за это не съедят.

Перед входом в дом расхаживал с мушкетом поджарый Мас-тиф в алом мундире.

Он подозрительно взглянул на детей и направил мушкет прямо на Бруно. Мальчик не подал никаких признаков смятения, он только сжал руку сестры. Охранник тем временем обошел вокруг детей, словно хотел их рассмотреть во всех ракурсах.

– Гав-гав! – наконец произнес он. – А где зд-ррав-ствуйте?

Бруно в целом понял, что он хотел сказать: феи неплохо владеют догландским языком, примерно так же, как люди почти всегда умеют плавать по-собачьи. Но чтобы у вас, уважаемые читатели, не возникало сложностей, я буду переводить реплики жителей Догландии. 

– Человеческие детеныши! – прорычал Охранник. – С цепи сорвались. Какому псу вы принадлежите?

Бруно аж взвыл от возмущения (взвыл, потому что говорил по-догландски):

– Никакому псу мы не принадлежим! – и пояснил шепотом – специально для Сильви: – Люди не принадлежат собакам. Скорее наоборот.

Но Сильви остановила его, чтобы Охранник не услышал и не обиделся.

– Простите, мы хотели бы попроситься на ночлег, если, конечно, хозяева этого… дворца не против.

Сильви говорила по-догландски очень изысканно, однако я для удобства привожу ее слова также в переводе.

– Дворец! – прорычал Охранник. – Вы никогда не бывали в наших дворцах? Тогда идемте к Его Величеству. Он решит, что с вами делать.

Мы проследовали через вестибюль, прошли по длинному переходу в великолепный зал. Там собрались собаки всех пород и мастей. Два роскошных Королевских Дога сидели по обе стороны от престола. Рядом застыли Боксеры в сосредоточенном молчании. Тишину нарушали голоса двух придворных левреток, которые пе-релаивались, развалившись на диване.

– Придворные, – пояснил Охранник.

Когда мы были введены в зал, придворные собаки обратили на нас испытующие взгляды. Впрочем, «на нас» – не вполне точно. Я не удостоился ни единого взгляда, но Сильви и Бруно оказались в центре внимания. Одна хитрая Такса даже поделилась своими впечатлениями с приятелем: «Аппетитный вид вон у той человеческой особи, вы не находите?». Оставив нас в центре зала, Охранник двинулся к двери, на которой было начертано по-догландски: «Конура августейших особ». Перед этим он попытался выяснить имена детей.

– Сомневаюсь, что нужно ему отвечать, – тихо сказал Бруно сестре.

– Вздор, – ответила она и назвала Охраннику имена.

Охранник стал усердно царапаться в дверь и скулить так, что Бруно бросило в дрожь. 

В этот момент Охранника облаяли изнутри. По-догландски это означало: «Войдите, сделайте милость».

– Это – Король! – трепетно произнес Охранник. – Перед тем как войти, снимите ваши парики и положите их к своим нижним лапам.

Сильви раскрыла рот, чтобы объяснить невозможность их участия в этой церемонии, за неимением париков. Но тут дверь распахнулась, и на пороге показался огромный царственный Ньюфаундленд.

– А где ваше зд-ррав-ствуйте? – был первый вопрос Его Величества.

– Когда Его Величество говорит с вами, – прошептал Бруно Охранник, – вы должны превратиться в слух!

Бруно с сомнением посмотрел на Сильви:

– Не думаю, что у меня получилось бы такое превращение. А может быть, это даже вредно для здоровья?

– Это отнюдь не вредно! – возмутился Охранник. – Я много раз на дню превращаюсь в глаза и уши Его Величества – и ничего, не облез, как видите!

Сильви тактично сказала:

– Боюсь, к нам это не относится. 

«У нас нет такой роскошной шерсти, как у вас» – хотела сказать она, но забыла, как по-догландски «шерсть», и сказала: «нет волос».

Охранник передал ее ответ Королю. Тот изумился:

– У них нет волос? Они, должно быть, необыкновенные существа! Я должен взглянуть на них!

И торжественно приблизился к детям. 

Каковы же были изумление и ужас почтенного собрания, когда Сильви погладила Его Величество по голове, а Бруно принялся завязывать его длинные уши. Охранник громко застонал, одна из придворных левреток, словно римская матрона в Колизее, замерла в предвкушении волнующего зрелища растерзания дерзких пришельцев.

Но Император не выказал ни малейшего неудовольствия. Он даже улыбнулся, насколько Собака способна улыбаться, и даже завилял хвостом, подвывая от удовольствия.

– Проведите моих друзей в банкетный зал, – благосклонно прорычало Его Величество.

Слова «моих друзей» были подчеркнуты настолько, что несколько свирепых догов-телохранителей, подползло на чреве к Бруно и принялось лизать ему ноги.

Затем дети в сопровождении свиты проследовали в банкетный зал. Я не рискнул присоединиться: допустим, жители Догландии не видели меня, но едва ли это было к лучшему – обоняние восполняло им недостаток зрения. Я пристроился рядом с Королем. Он дождался, когда дети вернулись и пожелали ему доброй ночи.

– Пора спать, – сказал Король. – Слуги вас проводят. Огня! – приказал он и подал детям лапу для поцелуя. Но дети не были знатоками собачьего этикета (как, впрочем, и остальных) и не поняли, чего от них ожидают. Бруно просто дружески пожал королевскую лапу. Церемониймейстер был шокирован.

Тут подоспели слуги в ливреях со свечами. Детей повели в дортуар. Я думал, что меня по-прежнему не замечают, но, к моему удивлению, хозяин сказал:

– По-моему, вам тоже пора в постель.

– Не извольте беспокоиться, – ответил я. – Мне и в кресле неплохо.

– Хорошо, как знаете, – сказал хозяин и оставил меня.

В следующую секунду у меня все поплыло перед глазами, и я погрузился в кресло, как в морскую пучину.

Проснулся я, когда завтрак подошел к концу. Сильви сняла Бруно с высокого стула, а подобострастный Кокер-Спаниель поинтересовался, как им понравились местные кушанья.

– Очень вкусно, благодарю вас, – ответила Сильви. – Не правда ли, Бруно?

– Правда, – сказал он. – Только слишком много костей в...

Сильви толкнула его локтем, и он замолчал.

Вошел Фельдъегерь, который был обязан проводить гостей до границы. Но сначала он провел детей к Его Величеству – проститься. Великий Ньюфаундленд встретил их приветливым рычанием, но прощаться не стал, а, к удивлению Фельдъегеря, сообщил, что намерен лично проводить гостей.

– Но это не полагается по этикету, Ваше Величество! – с досадой заявил Фельдъегерь, который для такого случая надел лучший мундир из кошачьего меха.

– И тем не менее, я намерен проводить их лично, – мягко, но твердо объявил Король. Он снял мантию и венец, надел дорожный костюм и небольшую диадему. – А вы оставайтесь.

– И очень хорошо, – прошептал Бруно сестре, полагая, что их не слышат. – А то он так рассердился…

И Бруно снова погладил Ньюфаундленда по бархатной шерстке. Его Величество спокойно виляло своим Королевским хвостом, приговаривая:

– Вы не представляете, какое наслаждение для Короля – немного развеяться. Мы, августейшие особы, влачим такое унылое существование. Вы меня понимаете, леди (это он сказал Сильви, кокетливо потупившись). Не могли бы вы доставить мне наслаждение с помощью вот этой палки?

Сильви ужаснулась: она, было, подумала, что ей надлежит побить короля, она же не могла ударить никакое животное. Потом она поняла, что подразумевается нечто иное: она должна бросить палку, чтобы Король сбегал за ней. Такой вариант показался девочке не намного лучше. Но Бруно, не столь обремененный светскими условностями и воспитанием, охотно выполнил королевскую просьбу с криком: «Фас, хорошая собачка! Анкор, еще анкор!» – он, видите ли, не особенно разбирался в командах. Но Его Величество в них разобралось и живо сбегало за палкой. «Сидеть!» – скомандовал Бруно, и Ньюфаундленд сел. «Лапу!» – сказала Сильви (она тоже вошла во вкус), и Король повиновался.

До границы они добирались очень весело. Дорога, правда, изрядно затянулась, потому что  превратилась в веселую игру, или, если угодно, цирк. Но всему когда-нибудь приходит конец.

– Вот мы и добрались до границы, – сказал Король. – Я должен возвращаться к государственным делам. Я не мог бы следовать с вами далее, будь я даже пронырливым, как кот.

Дети нежно попрощались с Королем и пошли дальше.

– Какой милый пес, – сказал Бруно. – Долго еще нам идти, Сильви? А то я не чую ног.

– Потерпи, дорогой, – ответила она. – Видишь, что-то светится там, за деревьями? Я не сомневаюсь, что это ворота Фейляндии.

Отец мне рассказывал, что там, на границе, у них ворота из чистого золота.

– От этого можно ослепнуть, – обеспокоился Бруно и на всякий случай прикрыл глаза ладонью, а другой рукой он держался за ее руку.

С Сильви творилось что-то странное.

Глаза Сильви были устремлены вперед, ее дыхание прерывалось от предвкушения. И она постепенно преображалась из обыкновенной девочки в истинно сказочное существо. И с моим юным другом происходило то же самое, но несколько позже. Дети достигли золотых ворот и вошли. Мне же вход был запрещен,  и не оставалось ничего другого, как стоять и смотреть вслед Сильви и Бруно, пока ворота не захлопнулись с грохотом.

И с каким грохотом!

– Что-то неладное с этими дверями буфета, – молвил Артур. – То их заклинивает, то они хлопают так громко. Вот вино и пирог, как было обещано. И не пора ли вам в кровать, старина? Сегодня вы уже ни на что не годитесь.

Но я уже успел отдохнуть и взбодриться и сказал:

– Я уже не хочу спать. Да и время еще не позднее.

– Хорошо, тогда побеседуем, – согласился Артур, угощая меня лекарствами, которые сам же прописал. – Правда, вечером у вас был утомленный вид.

Однако ужинали мы в молчании. Мой друг почему-то начал заметно нервничать.

– Какая ночь, однако, – сказал, наконец, Артур. Он подошел к окну и отдернул штору. Я подошел к нему и тоже стал смотреть в окно.

– Когда я говорил вам, – начал  Артур после долгой паузы, – вернее, когда мы с вами говорили о ней… Возможно, вы не поняли… Мои жизненные принципы не позволяют восхищаться ею издали и только. Я, в конце концов, решил уехать отсюда, в надежде снова встретить ее. Только это сделает мою жизнь осмысленной.

– Вы уверены, что это было бы правильно? – спросил я. – А вдруг отъезд лишил бы вас последней надежды?

– Если бы я остался, тогда точно потерял бы всякую надежду, – решительно возразил Артур. Чуть увлажненными глазами он посмотрел в небеса, в которых пылала одинокая звезда – прекрасная Вега.

– Она подобна этой звезде, – молвил Артур. – Такая же яркая, прекрасная, чистая – и недосягаемая.

Он задернул шторы, и мы сели у камина.

– Я хочу открыть вам одно обстоятельство, – сказал Артур. – Не будем входить в детали, но сегодня вечером мой поверенный сообщил мне, что мое состояние, значительно больше, чем я предполагал. Так что я могу сделать предложение любой даме, даже без приданого. Я знаю, что Граф не богат. Но моих денег хватит на всех.

– Тогда желаю вам удачи, – воскликнул я, – и семейного счастья. Вы должны говорить с Графом завтра же.

– Не уверен, – ответил Артур. – Он приветлив со мною, но вряд ли это больше, чем простая вежливость. Что же касается Леди Мюриэл, я не могу судить о ее чувствах. Если они есть, то она их надежно скрывает. Я обречен ждать.

Я не люблю навязывать свои мнения, тем более что суждения Артура часто оказываются более трезвыми, чем мои собственные. Мы не стали продолжать дискуссию и пошли спать.

Наутро я получил письмо от своего поверенного: он вызывал меня в Лондон по важному делу.

Глава 14


Феерические младенцы


Дело не отпускало меня из Лондона целый месяц. Но врач настоятельно рекомендовал мне оставить всё и снова ехать в Эльфилд. Артур писал мне раз или два, ни словом не упоминая Леди Мюриэл. Но я не обманывался: его внешнее бесстрастие напоминало поведение влюбленного, ликующего в глубине души: «Она моя!». Он потому и сдерживался, чтобы излить свое счастье устно. «Хорошо, – думал я, – моя святая обязанность услышать весть о его победе от него самого».

Я приехал ночью и был слишком усталым для долгих разговоров и смакования счастливых тайн во всех подробностях. Я приберег самое приятное на десерт и лег спать, ни о чем не спросив. Однако на следующее утро мы говорили о чем угодно – только  не о главном. Наконец я не выдержал:

– Артур, вы не хотите ничего сказать о счастливом дне – в связи с Леди М.?

– Счастливый день, – откликнулся он, – пока в тумане. Мы… вернее, она должна узнать меня получше. Я-то ее знаю, и с самой лучшей стороны. Пока я не уверен во взаимности своего чувства, я не имею права обсуждать этот вопрос.

– Однако не затягивайте, – весело посоветовал я. – Щепетильность ваша похвальна, однако чрезмерно добродетельные леди не слишком любят избыточной добродетели в мужчинах.

– Считайте меня чрезмерно щепетильным, – серьезно откликнулся он, – но я не могу иначе.

– Но, – выдвинул я контраргумент, – не задумывались ли вы, что найдется другой джентльмен, наделенный всеми возможными достоинствами и лишь одним недостатком – недостатком щепетильности…

– Нет, твердо объявил Артур. – Она не такая. Но если я не выдержу испытания, то без сожаления уступлю более достойному джентльмену. А моя любовь умрет со мною вместе.

В принципе, эту фразу можно было истолковать и в рискованном смысле, но я знал Артура и всё понял правильно:

– Я отдаю должное благородству ваших чувств, но они уж слишком непрактичны. Это как-то не в вашем стиле.

– Я не осмеливаюсь спросить вас, есть ли этот «другой»! – сказал он почти с отчаянием. – Если бы он существовал, это разбило бы мое сердце.

– Вы уверены, что было бы мудростью устраниться добровольно? И зачем тратить свою жизнь на всякие «если»?

– Но я не могу сам! – воскликнул он, не поясняя, чего именно он не может. Но я понял:

– Хотите, я это выясню?

– Нет, нет! – воскликнул он. – Пожалуйста, не делайте этого! Пусть как-нибудь само все образуется.

– Как вам угодно, – сказал я.

А сам, тем не менее, решил в тот же день поговорить с Графом. Я не сомневался, что, даже не задавая прямых вопросов, пойму правду. «Сразу после обеда, когда жара спадет, выйду на прогулку».

Но прежде чем продолжить повествование, позвольте, дорогие дети, читающие эти строки, поделиться с вами некоторыми рассуждениями. Я не понимаю, почему феи должны напоминать нам о наших обязанностях и вообще направлять нас на путь истинный, а мы не можем отплатить им той же любезностью? Вы не вправе утверждать, что феи не бывают жадными, себялюбивыми, капризными или коварными, потому что это было бы неправдой. Тогда, согласитесь, им бы не сделали беды небольшие моральные поучения и наказания, под которыми подразумеваются поучения же? Нет, я решительно не вижу в этом ничего предосудительного и невозможного и уверен, что если вы поймаете прекрасную фею, поставите ее на чечевицу, а потом посадите на хлеб и воду, ее нрав от этого хуже не станет. Это во-первых.

Во-вторых, известно ли вам время, наиболее удобное для наблюдения над этими существами? Если нет, могу вам кое-что сказать по этому поводу. День должен быть жарким. Желательно, чтобы эту жару можно было назвать «фантастической». В такую пору вы разморены и чувствуете себя на грани сна и яви. Тогда у вас есть шанс, что вам привидится фея или что-нибудь похлеще. И еще: желательно, чтобы кузнечики не стрекотали, это важно. У меня, правда, нет доказательств, но поверьте на слово: при соблюдении всех вышепоименованных условий, вы имеете несомненную возможность осуществить наблюдение Таинственного.

Но продолжим рассказ. Итак, я направился в гости к Графу. Шел по лесу не торопясь, любовался природой. Сначала я увидел жука. Он отчаянно барахтался на спине, тщетно пытаясь перевернуться. Я опустился на колено и веточкой перевернул беднягу. Откровенно говоря, наблюдая за существом из другого мира, вы не можете быть уверены, что понимаете его намерения. Например, будь я мотыльком, летящим на свечу, возможно, я и хотел бы сгореть. А будь я мухой, садящейся прямо на паутину, возможно, я и желал бы оказаться выпитым заживо пауком. Логика насекомых непостижима, но ведь зачем-то они всё это делают. Но я почему-то уверен, что, будь я жуком, случайно упавшим на спину, я все-таки стремился бы вернуться в нормальное положение. Так что я перевернул жука веточкой без особых угрызений совести, что вмешиваюсь в его жизнь, однако на всякий случай постарался проделать это как можно быстрее и аккуратнее, чтобы не нервировать насекомое.

Не то чтобы жук казался испуганным. Но я опасался даже случайно травмировать это обаятельное существо и еще одно, которого я поначалу не заметил: величиной с Дюймовочку, изумрудного цвета, едва различимое среди травы, тонкое и грациозное, скорее похожее на  колеблющийся побег одного из растений. Не было видно никаких крылышек, но я разглядел длинные каштановые волосы и большие карие глаза, пристально смотревшие на меня.

Сильви (а это была она) по мере сил пыталась помочь Жуку и одновременно успокаивала и бранила его, как сестра милосердия – упавшего ребенка:

– Не плачьте! Ведь вы не погибли, дорогой мой. Впрочем, в этом случае вы все равно не смогли бы плакать. И зачем вы ползли по кочкам, задрав голову? Вы же знаете, как легко с них соскользнуть, да еще перевернуться на спину. Вы должны быть осторожнее.

Жук пробормотал что-то вроде: «Я пытался…», но Сильви  не поверила:

– Ничего вы не пытались. Я видела, как вы ползли, задрав голову. Как всегда, сударь! Вы такой заносчивый! Ну, ладно, давайте посмотрим, сколько лапок вы сломали на этот  раз. Как ни странно, все целы. И зачем вам целых шесть лапок, если вы не умеете с ними обращаться? Когда вы падаете на спину, они вам ни к чему, вы можете только сучить ими в воздухе. Как вы думаете, это очень красиво? Хорошо, надеюсь, вы извлечете урок из случившегося. А теперь ступайте к Лягушке, которая сидит за тем лютиком, и передайте ей поздравление от Сильви, то есть от меня (вот тут я и узнал, кто она такая). Вы сможете произнести поздравление? (Жук попытался.) Очень хорошо. Ступайте, голубчик. И скажите, чтобы она дала вам немного того бальзама, который я у нее оставила вчера. Втирайте его каждый день в свои конечности. Правда, вам придется получить бальзам из довольно холодных … конечностей, но думаю, чтобы вас это смутило.

Возможно, Жука это и не смутило окончательно, но мутить, похоже, начало. Но Сильви строго посмотрела на него и спросила:

– Вы считаете ниже своего достоинства принять целительное средство от Лягушки? Скажите спасибо, что не от Жабы – она тоже просила это снадобье. – Она чуть-чуть помолчала и добавила: – Ступайте и ведите себя скромно, не задирайтесь.

Послышалось легкое жужжание, и жук взмыл в воздух. Он полетел неуклюжими зигзагами и даже едва не врезался мне в лицо. Когда я оправился от этого малоприятного впечатления, маленькая фея исчезла. Я огляделся, но не нашел никаких признаков пребывания поблизости этого крошечного существа. Лишь кузнечики громко стрекотали. Я понял, что пора идти.

При чем здесь кузнечики? Очень просто: они замолкают, едва увидят фею. Так что если кузнечиков не слышно, это еще ни о чем не говорит – может быть, их просто нет или им не хочется петь. Но если уж они поют, не сомневайтесь: никаких фей поблизости нет.

Я пошел дальше, и мне, как легко догадаться, было невесело. Но я успокоил себя тем, что погода стоит  прекрасная, что я совершаю приятную прогулку, любуюсь природой – чего еще нужно? Разве недостаточно хорош реальный мир, чтобы искать чего-то сверхъестественного!

И я стал любоваться обычными природными явлениями. Вот, например, какое-то неизвестное мне растение с круглыми листьями а на листьях маленькие точечки, причем расположенные по-разному. «А, – догадался я, – это, наверное, следы от укусов шмеля». Между прочим, я весьма сведущ в Биологии (могу, например, отличить сокола от цапли), а потому со школьных лет знаю, что шмели надкусывают листья и таким образом подают друг другу сигналы: они ориентируются по запаху сока растений. И, вспомнив об этом, я принялся исследовать листья. Результаты привели меня в восторг: точечки на листьях складывались в отчетливые конфигурации, напоминающие буквы. В конце концов, я сложил их и прочел:

Б – Р – У – Н – О.

В тот же миг мое сознание озарилось как бы вспышкой магния, и в нем запечатлелась часть моей жизни, которая тут же исчезла. Так уже было во время первой поездки в Эльфилд. Я даже подумал: «Эти видения призваны связать оба мира, в которых я существую: во сне и наяву».

И тут мне стало как-то не по себе. Что-то случилось. Внезапно я понял: кузнечики замолчали. Может быть, Бруно был где-то поблизости. И он в самом деле был рядом, причем настолько близко, что я мог наступить на него и не заметить. Это было бы ужасно. Впрочем, маловероятно, потому что феи, как я думаю, по своей природе напоминают блуждающие огни, на которые  нельзя наступить. Хотя кто знает, на что похожи феи на самом деле! Мы в лучшем случае воспринимаем их в том виде, в котором они нам являются. Представьте себе какого-нибудь херувимчика (в смысле – ребенка) и мысленно уменьшите его до таких размеров, чтобы он мог бы с комфортом разместиться в миниатюрной кофейной чашке, и тогда вы составите о существе, возникшем передо мной.

– Как вас зовут, милое дитя? – начал я как можно мягче.

Кстати, вы не задумывались, почему, знакомясь с ребенком, мы первым делом спрашиваем, как его зовут? Неужели мы думаем, что, получив имя, он вырастет в наших глазах? Что, например, короля делает Королем? Конечно, имя! Допустим, Александр Великий. Вот мы и спрашиваем  незнакомого ребенка прежде всего об имени: вдруг он ответит что-нибудь в этом роде?

– А вы чево? – спросил он, не глядя на меня, с раздражительностью, странной для столь юного создания.

Я представился очень осторожно, чтобы не сказать какой-нибудь бестактности.

– Я не то имею в виду, – сказал он с досадой. – Чево вы, Герцог?

– Да совсем я никакой не Герцог! – воскликнул я, смущенный этим прискорбным обстоятельством.

– А почему? Вы уже старый, как два Герцога! – удивилось юное создание и вдруг засомневалось – А вы точно знаете, что вы не Герцог?

– К сожалению, точно, – ответил я, чуть не сгорая от стыда. 

Юный фей, по-видимому, потерял ко мне всякий интерес, потому что занялся несколько странным делом: начал срывать цветы и ощипывать лепестки.

Помолчав несколько минут, я попытался возобновить разговор:

– Может быть, вы все-таки соизволите назвать ваше имя?

– Бруно, – охотно ответил маленький фей. – А почему вы не говорите «пожалуйста»?

«Ого! – подумал я. – Он говорит так, словно его воспитывала бонна!». Я хорошо знаю, что это такое, потому что сам много лет назад получил именно такое воспитание. И тогда я спросил:

– А у вас есть феи, которые обучают детей хорошим манерам?

– Иногда нас заставляют быть хорошими, – ответил Бруно, – и ужасно беспокоятся об этом.

И продолжил рвать цветы.

– Что вы делаете, Бруно? – возмутился я.

– Это из-за Сильви! – ответил он. – Она вредная! Сама пошла играть, а меня засадила за уроки. А я тогда вырву все ее цветы.

И подтвердил свое намерение действием.

– Вы не должны этого делать, Бруно! – крикнул я. – Неужели вы не знаете, что в мести нет ничего хорошего, это самая недостойная и жестокая вещь на свете!

– Как забавно вы говорите! – сказал Бруно. – И так странно. Я думал, что вместе все-таки лучше, чем одному («Хотя, конечно, не с этой вредной Сильви», – поспешно поправился он), а по-вашему, это жестоко.

– Да не вместе, – объяснил я, – а в мести. Вы что, не знаете, что такое месть?

– Нет, – простодушно признался он. – Нас этому не учили. Мне нравится месть! А что это такое?

– Это способ досадить кому-то, – сказал я.

– Разве я этим занимаюсь? – удивился Бруно. – Я не хочу досадить цветы, наоборот – я их рву!

– Не в том смысле, – ответил я. – Вы что, и этого не знаете?

– Не-а! – сказал Бруно.

Я продолжал просвещать его:

– Досадить – значит доставить кому-либо неприятность.

– Мне это нравится! – завопил Бруно в восторге. – А вы не поможете мне досадить Сильви? Вы и не представляете, как это трудно.

– О, – сказал я. – Еще как помогу! Я знаю множество превосходных видов мести.

– Но мы точно сможем ей досадить? – спросил юный мститель.

– Не сомневайтесь, – сказал я. – Сначала мы вырвем с корнем все сорняки…

– Я не уверен, что мы сможем ей этим досадить, – усомнился Бруно.

– Затем, – продолжал я, проигнорировав его замечание, – мы польем все цветы.

Бруно смотрел на меня с возрастающим недоумением, но молчал, явно заинтригованный.

– Потом, чтобы досадить Сильви еще сильнее, неплохо бы выполоть вон ту высокую крапиву на подходе к саду.

– Но этого мало! – воскликнул Бруно.

– Мало? – невинно переспросил я. – Хорошо, можно посыпать дорожку галькой – желательно цветной, так будет еще гаже.

– А можно еще из гальки сложить узоры, – предложил Бруно. 

– Можно и узоры, – согласился я. – А какие цветы Сильви больше всего любит?

– Фиалки, – моментально ответил Бруно. 

– Они растут как раз неподалеку от ручья. Мы их пересадим, – сказал я.

– Ха! – завопил Бруно, подскочив от восторга. – Только я возьму вас за руку, а то здесь очень густая трава.

Я чуть не рассмеялся, подумав, как быстро всё его существо захватила жажда мести:

– Нет, Бруно, сначала мы составим план действий. Сами видите, как много у нас дел. Надо определить, как выполнить их получше.

– Да, это нужно обмозговать, – и Бруно, подражая статуе Мыслителя, засунул палец в рот и сел на первый попавшийся ему предмет – дохлую мышь.

– Почему вы не уберете это? – спросил я. – Нужно или закопать ее, или выбросить в ручей.

– Но я же маленький! – в отчаянии крикнул Бруно, и я не совсем понял, что он хочет этим сказать.

Я не без отвращения помог ему убрать мышь, и мы занялись клумбами и садовыми дорожками.

– А пока мы работаем, – пообещал Бруно, – я вам расскажу кое-что о гусеницах.

«Час от часу не легче!» – подумал я и сказал:

– Давайте о гусеницах.

И Бруно, таинственно понизив голос, начал рассказывать, как вчера в лесу он видел двух зеленых гусениц. Они его не заметили, потому что одну из них привлекло большое крыло бабочки. Крыло было совсем сухое, так что вряд ли она собиралась его съесть. Может, она хотела сделать из него крылатку для зимы? И Бруно вопросительно посмотрел на меня, как будто я знал абсолютно всё о привычках насекомых.

– Возможно, – пробормотал я – а что мне оставалось ответить?

Но любознательному Бруно оказалось довольно одного слова, и он весело продолжал:

– Он предложила второй гусенице понести крыло, но другая гусеница отказалась. Тогда она взяла крыло всеми левыми лапками, а сама попробовала шкандыбать на одних правых – ну, и потом как дербалызнется!

– Простите, что она сделает потом? – спросил я, поскольку мне в этом только что выраженном изъяснении послышалось престранное слово.

– Дербалызнется, – пояснил Бруно. – Это значит: шандарахнется. А вы что, и этого не знаете? Ну, тогда мне с вами не об чем говорить. Чево вы смеетесь?

– Разве? – смутился я. – По-моему, нет. Ни в одном глазу.

Но Бруно возразил:

– Все-таки в одном глазу у вас что-то есть. Он у вас блестит, как луна.

– Неужели во мне есть хоть что-то общее с этим небесным телом? – спросил я.

– Насчет тела не знаю, – сказал Бруно, – а лицо у вас такого же цвета и с такими же пятнами. Вы что, не умываетесь?

Не знаю, кто как отреагировал бы на такое замечание. Что до меня, то я засмеялся по-настоящему:

– Почему же! Я иногда умываюсь. В отличие от луны.

– А вот и неправда! – крикнул Бруно. – Луна, точно, долго не умывается. И с каждой ночью она становится все грязнее и грязнее, пока совсем не зарастет грязью. И тогда начинает постепенно отмываться. Хотя, откровенно говоря, ей так и не удается все смыть до конца.

– Но это лучше, чем совсем не умываться, – сказал я.

– А толку? – воскликнул Бруно. – Отмывается долго-долго, а потом опять забывает про гигиену. И опять начинает засаливаться.

За разговором он как-то незаметно оторвался от прополки.

– Знаете, Бруно, – сказал я. – Делу – время, потехе – час.

Молодой человек подпрыгнул от восторга:

– Ну и ну! Как вы это клево придумали!

Он вернулся к прополке, на все лады повторяя столь поразивший его афоризм, и не присел, пока не закончил работу.

Глава 15


Сладкая месть


Потом мы несколько минут молчали. Не отрываясь от архитектуры, то есть от сортировки камешков, я с интересом наблюдал, как Бруно занимается флористикой. Надо признать: его действия не лишены были оригинальности. Он измерял каждую клумбу, словно опасаясь, что от прополки она сожмется.

– Скажите, – вдруг спросил он полушепотом, – вам нравятся феи? 

– Конечно, – ответил я. – Иначе я бы сюда не попал. Я бы поехал туда, где никакие феи не водятся.

Бруно снисходительно рассмеялся:

– С тем же успехом вы могли бы уехать туда, где нет никакой атомосферы, которая есть везде. (Затрудняюсь сказать, что он имел в виду: воздух или атомы.)

Я попробовал перевести разговор в иное русло:

– Между прочим, я видел фей, кроме вас, хотя и не так уж много. А вы видели других людей или только меня?

– Уйму людей! – ответил Бруно. – Их зовут «легионы». Мы видим их всю дорогу.

– Какую дорогу? – не понял я, представив себе марширующих по дороге римских легионеров.

– Никакую, – ответил Бруно. – Это мы так выражаемся.

– Но почему люди вас не видят? И не наступают на вас.

– Не наступают! – возмутился Бруно. – Еще чево! Смотрите, – он сделал на земле две отметки. – Допустим, вот здесь находитесь вы, а здесь – фея. Вы поднимаете ногу и ставите ее сюда, а другую – сюда. И как, скажите на милость, вы можете наступить на фею!

Возможно, я был очень глуп, однако не понял, почему я не могу поставить на фею какую-нибудь из своих ног. Я честно признался в этом.

– Ну, я не знаю, как вам еще объяснять, – сказал Бруно. – Только я уверен, что вы бы не наступили, потому что вы любите фей. Хотя никто еще не ходил у них по головам. А знаете, что я буду делать сегодня вечером? – вдруг спросил он безо всякого перехода. – Пойду на королевский бал. Хотите со мной? Я могу замолвить за вас слово метрдотелю.

Я засмеялся:

– А что, гостей приглашают официанты? 

– Нет, – сказал юный фей. – Но метрдотель может поставить вас за столом. Вы не против?

Я был уязвлен до глубины души:

– Конечно, стоять за столом в высшей степени заманчиво. Но сидеть за столом как-то удобнее, вы не находите?

– Оно так, – согласился Бруно, явно сожалея, что я такой недогадливый. – Только, раз вы не Герцог, вам садиться за стол низзя.

Я ответил, как можно вежливее, что не ожидал такой чести, но если нет  другого пути на бал, – а мне действительно хотелось туда попасть, – ничего не поделаешь… Бруно покачал головой и несколько обиженным тоном сказал:

– Делайте, чево хотите… Найдутся и другие охотники.

Меня осенило:

– А вы, Бруно, тоже?..

Он ответил серьезно:

– А чево особенного? Они пригласили меня один раз, на прошлой неделе. Им нужен был мальчик. Надо было вымыть глубокие тарелки – это вам не какие-нибудь подносы, хотя они тоже большие и тяжелые. Я прислуживал за столом. И чуть не сделал ошибку. Правда, всего одну, – с гордостью уточнил он.

– И какую же? – спросил я. – Ничего не скрывайте.

– Я пытался резать мясо ножницами, – ответил он. – Зато мне доверили подать Королю бокал сидра.

– О, это большое доверие, – сказал я, сдерживая улыбку.

– Еще какое! – подхватил он. – Не каждому выпадет такая честь.

Это навело меня на размышление о том, как много вещей в этом мире мы называем словом «честь», а между тем чести в них не больше, чем в бокале сидра, поднесенном Королю.

Не знаю, как далеко простерлись бы мои рассуждения, но Бруно оторвал меня от них:

– Идите сюда скорее! – крикнул он. – Хватайте ее за другой рог! Я не могу удержать ее больше минуты!

Бруно отчаянно боролся с огромной улиткой. Он ухватил ее за один из рожков, а она волочила его по траве с листьями, острыми, как кинжалы.

Понимая, что наше озеленение и так слишком затягивается, я убрал улитку от греха подальше.

– Охотиться будем потом, Бруно, – сказал я. – Вспомните: делу – время, потехе – час.

Но Бруно уже охладел к этому девизу.

– Подумаешь, потеха! – проворчал он. – Охота на улиток. Большие развлекаются охотой на лис, а маленьким – даже на улиток нельзя.

Я попытался понять, почему, в самом деле, «большие» занимаются охотой на лис, а маленькие не могут охотиться даже на улиток, – и не нашел убедительных объяснений. Впрочем, не имея особого желания охотиться и на лис, я попытался успокоить Бруно:

– Хорошо, на улиток мы пойдем охотиться с вами вместе. Когда-нибудь. Только сначала закончим работу.

– Это вы замечательно придумали! – воскликнул Бруно. – Конечно, вместе. Потому что в одиночку вы с улиткой не справитесь. Я вам помогу: подержу ее за рога.

– Нет, конечно, – один я не пойду, – заверил я его. – Кстати, вы каких улиток предпочитаете: с панцирями или без?

– Только не без! – Бруно передернулся от омерзения. – Они такие скользкие…

Так за разговором мы почти завершили работу. Я перенес фиалки, потом Бруно помогал мне пересадить их, как вдруг он остановился и заявил:

– Я устал.

– Отдыхайте, – согласился я. – Уже почти всё готово, я сам справлюсь.

Бруно не нуждался в приглашении. Он уселся на клумбу и сказал:

– Я спою песенку.

– Замечательно, – ответил я. – Пойте.

– А какую вы хотите? – спросил Бруно.

– Мне все равно, – признался я.

– Тогда, – заявил Бруно, – я спою вам песню про короля. Вот эту:


День истлел. Потемнел

Небосвод

Слышишь: он – Оберон –

К нам плывет?

Кычет сыч. Это клич

Царства тьмы.

Ну, уж нет! Туш в ответ

Грянем мы.

Он плывет. Радость бьет

Через край!

Светляки! Маяки –

Зажигай!

Дили-дон! Дивный тон –

Звон ночной!

Чуден наш ералаш

Под луной!

В завершенье ночной

Кутерьмы.

Рос медвяных настой

Выпьем мы.


Это как будто пел не он, а кто-то другой, и совсем не ребенок. Ему аккомпанировали незримые колокольчики. Закончив песню, Бруно стал объяснять:

– Оберон – это король нашего народца. Он живет в замке за озером. А когда приплывает к нам, мы его встречаем этой песенкой.

– И потом закатываете пир горой? – почему-то спросил я.

– А то! – воскликнул он. – Это обычно бывает…

– Тише, Бруно! – прервал я его. – Она приближается!

Бруно прислушался. Действительно, Сильви медленно приближалась, продираясь сквозь густую траву. Бруно побежал к ней навстречу, пригнув голову, как теленок.

– Смотри в сторону! Смотри в сторону! – кричал он.

– В какую? – Сильви ничего не поняла, но обеспокоенно огляделась в поисках неведомой опасности.

– В ту! – ответил Бруно и развернул ее лицом к лесу. – А сейчас тихо-тихо иди назад. И приготовься увидеть кое-что, иначе тебя это сразит наповал.

Сильви не успела ничего сообразить, как он потащил ее за руку через кочки и камни. Поразительно, как бедным детям при этом удалось уберечь ноги. Но Бруно был слишком возбужден, чтобы замечать такие мелочи. Я потихоньку подсказал Бруно место, наиболее удобное с двух точек зрения: чтобы можно было, во-первых, разглядеть весь сад, во-вторых, не переломать ноги по пути. При этом я старался держаться так, чтобы Сильви не заметила меня.

Наконец, до моих ушей донесся торжествующий крик:

– Теперь можешь смотреть!

Затем послышалась овация. Но устроил ее один Бруно. Сильви только стояла, сложив руки, и молчала. Я даже подумал, что она в ужасе.

Бруно тоже наблюдал за ней с возрастающим беспокойством. Она спрыгнула с насыпи и стала блуждать вверх и вниз. Он боязливо следовал за ней. Она молчала… Наконец, Сильви вздохнула и произнесла приговор, правда, в не самой подобающей форме: шепотом и не совсем в ладах с грамматикой:

– Это самое наипрекраснейшее, что я видела в жизни!

Сильви сказала эту корявую фразу с таким торжеством, словно была наикрасноречивейшим из адвокатов Англии, а вот сию минуту произнесла свою самую блестящую речь. В каком-то смысле так оно и было (за исключением Англии, остальное соответствовало истине).

– И ты, Бруно сделал это для меня? – спросила она. – В одиночку?

– Почти, – задорно ответил мой юный друг. – Мне помогли самую малость.

Он усмехнулся, затем губы его задрожали, он разрыдался, уткнувшись в плечо сестры. Она спросила с дрожью в голосе: «Кто тебя обидел, мой дорогой?» и попыталась поцеловать его. Но Бруно вцепился в нее и только всхлипывал. Наконец он признался:

– Я ведь хотел изничтожить твой сад! Но я никогда, никогда… – за этим последовало новое извержение слез, в котором утонул конец фразы.

Но вот мальчик успокоился и сказал:

– Я никогда не был таким счастливым, – и сестра его поцеловала.

Она сама заплакала от избытка чувств и сказала:

– Милый Бруно, я тоже никогда не была так счастлива.

Почему дети были счастливы как никогда, осталось для меня загадкой. Ну, допустим, Бруно ощутил сладость мщения, а Сильви? Впрочем, я тоже чувствовал себя довольно хорошо. Обычно люди в таком состоянии рыдают или не рыдают. Я, конечно, не рыдал: большим это вообще не положено. За это время, вероятно, прошел дождик. Я не заметил его, только ощутил легкую влажность у себя на щеке.

Потом дети обошли весь сад, от растения к растению, словно читали какой-то волшебный текст, написанный цветами.

– Знаешь, Сильви, – горделиво сообщил Бруно, – это называется «месть»!

Сильви рассмеялась:

– А что это значит?

Бруно охотно разъяснил:

– Это значит кому-то досадить.

– А, тогда понятно! – сказала Сильви. – Посадить в саду новые цветы. О милый Бруно, как это прекрасно – месть! Это самое замечательное, что есть на свете.

– Вот как! – воскликнул он простодушно. – А мне говорили наоборот.

Но не стал уточнять, кто ему это говорил. Только обернулся в мою сторону и нахально подмигнул на прощание. Другой благодарности я не удостоился. Они еще долго бродили рука в руке среди фиалок, разговаривали и смеялись.

– Послушай, Бруно, – был последнее, что я услышал. – Повтори, как это называется – ну, то что ты сделал сегодня…

Но Бруно уже забыл это слово.

Глава 16


Сдвинутый крокодил


Тайна и Очарование не вечно правят нашей жизнью. И вот на престоле опять воцарилась Тривиальность.

Но пора было идти дальше. Я и так задержался, а был уже пятый час – время чаепития и приятной беседы.

Леди Мюриэл и ее отец приняли меня с обычной своей сердечностью. Эти люди не принадлежат к высокомерной касте из фешенебельных гостиных. Ее представителям нет необходимости скрывать свои чувства – за неимением последних. Если бы среди нихвнезапно явилась Железная Маска, они в первый момент пожали бы плечами оттого, что какой-то глупец прибегает к столь откровенному и вульгарному средству: их собственные маски – пожелезней той – были незримы. А в следующий момент на Железную Маску никто бы и не обернулся. Нет, мои друзья – реалисты в том смысле, что если они выглядят довольными, будьте уверены: они действительно довольны. И когда Леди Мюриэл сказала: «Как хорошо, что вы пришли!», я не сомневался, что это в самом деле хорошо.

Однако я не рискнул заговорить о чувствах сгорающего от любви доктора и даже напомнить о его существовании. Я ждал, когда это сделают хозяева, а точнее – хозяйка. И дождался. Рассказав мне во всех подробностях о предполагаемом пикнике, Леди Мюриэл воскликнула, внезапно спохватившись: «Да, сэр, будет очень неплохо, если вы пригласите… доктора Форестера. Я боюсь, он совсем не отдыхает». Я чуть было не уточнил: «от любовной тоски», но, к счастью, вовремя спохватился. Так легкомысленный человек, бывает, шагнет к железнодорожному полотну – и все-таки остановится перед шлагбаумом.

– И еще он, по-моему, живет слишком уединенно, – продолжала она так искренне, что никому не пришло бы в голову искать в ее словах второй смысл: всё заключалось в первом. – Заставите его приехать! И не забудьте: следующий вторник. Мы можем вас подвезти. Жаль, если вы поедете поездом и не насладитесь нашими несравненными пейзажами и пропустите столько замечательных впечатлений. (Я готов был клятвенно подтвердить ее правоту.) А у нас открытый четырехместный экипаж.

– Не сомневайтесь, – заверил я, – он приедет. Я использую все средства убеждения.

Пикник должен был состояться через десять дней. Артур охотно откликнулся на приглашение, но за все это время он ни слова не сказал о Графе и его дочери – возможно, из суеверия. Но когда вожделенный день настал, Артур уже с утра был возбужден и нетерпелив, как дитя, и я подумал, что лучше нам, пожалуй, добираться поодиночке. Пусть Артур прибудет раньше и встретится с Леди Мюриэл без помех. И я сделал изрядный крюк по дороге в Эшли-Холл. «Конечно, джентльменам не стоит заставлять себя ждать, – решил я, – но иногда именно в этом проявляется джентльменское поведение».

Я преуспел в этом намерении даже больше, чем мог предполагать. Дорога шла через лес и была мне знакома. Вы помните, однажды я  прошел по ней. Но, представьте, на этот раз я заблудился, хотя ума не приложу, как это случилось. Конечно, я был слишком занят размышлениями об Артуре и Леди Мюриэл, но неужели такая мелочь могла иметь столь серьезные последствия? Однако нужно было как-то выходить из положения, для начала – просто сориентироваться.

– По-моему, – сказал я себе, присев на упавшее дерево, – на этой самой поляне я встретил феерических детей. Хочется верить, что здесь не водятся змеи. Да, я не люблю змей, ну и что? А кто их любит? Может быть, Бруно?

– Нет, Бруно их не любит, – откликнулся тихий голосок. – Бруно их еще как не любит. Но и не боится. Просто они такие скользкие!

Боюсь, что я бессилен описать умилительную картину, открывшуюся моим глазам: на коврике лишайника сидела Сильви, опираясь на локоть, а в ногах у нее пристроился Бруно, положив голову ей на колени.

– Простите, – удивился я. – Вы говорите: скользкие?

Трудно представить, что кому-то захотелось изучать змей на ощупь, – тем более детям. Хотя от этих детишек можно было ожидать многого.

– Я имею в виду, – небрежно пояснил Бруно, – что они ускользают, потому что они извилистые. А мне больше нравятся прямые животные, то есть такие, которые не ускользают.

– Ты сам не знаешь, чего хочешь, Бруно, – возразила Сильви. – Ты ведь любишь собак, а собака виляет хвостом, поэтому отчасти она тоже извилистая.

– Ну и что, что отчасти! – заявил Бруно. – Зато в большей части она прямая. Хотя зачем ее делить? Вот вы, сэр, хотели бы иметь не собаку, а только ее части?

Я признал, что иметь части собаки было бы не очень привлекательно.

– Но таких собак и не бывает, – заметила Сильви. – Это невозможно.

– А вот и возможно! – воскликнул Бруно. – Старый Профессор мог бы запросто расчленить собаку. Он и меня пытался.

– Расчленить?! – ужаснулся я. – Как же он это делает? 

– Математически, – объяснила Сильви. – Он изображает предмет в виде схемы, а потом выделяет в ней составные части.

– А-а! – ответил я, то ли успокоенный, то ли слегка разочарованный.

– Это что! – продолжала Сильви. – А просто Профессор изобрел Вечный Двигатель – и теперь сдвигает размеры любых предметов.

– У! – в восторге закричал Бруно. – Это такая штуковина! Это черный ящик. Вы засовываете туда все, чево хотите, поворачиваете ручку, и потом вынимаете ту же вещь, только во много разов меньше.

– Любую вещь в миниатюре, – выразилась Сильви более изысканно.

– Почему он называется Двигателем, понятно, – сказал я. – Но почему Вечным?

– Так он вечный! – ответила Сильви. – Потому что рассчитан на сто лет.

Бруно продолжал:

– Однажды мы были в Закордоне – скажи, Сильви. (Она не успела ничего подтвердить, как Бруно продолжил рассказ). Профессор там нашел здоровенного крокодила и сдвинул его размеры для нас, и мы забрали его с собой в Фейляндию. Получился такой забавный крокодильчик, совсем крохотный. Причем его туловище сократилось вдвое больше, чем голова. Но бедняге было не очень весело. Он все время оглядывался и спрашивал: «А где всё остальное?». И глаза у него были грустные.

– Не глаза, – поправила Сильви, – а глаз.

– Конечно! – подтвердил Бруно. – Только один глаз. Потому что другой мог видеть, что стало с туловищем. Но глаз, который мог это видеть…

– Простите, – прервал я, потому что история становилась сложной для понимания, – насколько же сдвинулся этот ваш крокодил?

– Половину от половины себя самого, когда мы его поймали и сдвинули, – ответил Бруно. 

Он даже попробовал что-то показать руками, не надеясь на мою сообразительность. Но я все равно не понял. Может быть, вы, дорогие дети, читающие эту книгу, объясните мне.

– Но вы не оставили беднягу в таком виде? – спросил я.

– Конечно, нет! – воскликнул Бруно. – Мы его потом увеличили. Во сколько раз, Сильви?

– В два с половиной раза, – ответила она. – Плюс еще какие-то дроби.

– Надеюсь, он почувствовал себя комфортнее, – осторожно предположил я.

– Гораздо комфортабельнее! – согласился Бруно. – Вы бы видели, как он любовался своим новым хвостом. Теперь он мог бы не только ползать на брюхе, но ходить на хвосте и даже на спине.

– Ну, ты не можешь этого знать! – сказала Сильви. – Такого не бывает!

– А вот и бывает! – крикнул Бруно. – Я сам видел. Он полз на брюхе и на спине, а еще ходил на лапах, помогая себе хвостом. При этом он вел себя, как лунатик во сне. А еще крокодилу можно было бы встать на голову и ходить.

Час от часу не легче! Дорогие дети, читающие эту книгу, вы можете себе такое представить?

– Никогда! – закричала Сильви. – Никогда, ни при каких обстоятельствах ни один крокодил на свете не мог бы стать на голову и ходить!

Одного отрицания Сильви оказалось мало.

– Да не крокодил, – с досадой отмахнулся Бруно, – а крокодилу можно было бы встать на голову и пройтись по ней и даже скатиться вниз по его носу. Вот так.

– Но почему бы не заменить крокодила конем? – спросил я и поспешно добавил: – Я имею в виду снаряд.

– Снаряд? – переспросил Бруно. – Это  вроде ядра?

– Нет, что вы! – испугался я, представив себе, что может случиться, если он начнет разгуливать по орудийным ядрам. – Я говорю о спортивном снаряде.

– Ну да, – согласился мой юный приятель. – А что, ядро – не спортивный снаряд?

Я счел за благо отвлечь Бруно от опасной темы, пока он не загорелся идеей проскакать верхом на ядре – не имеет значения, пушечном или спортивном. Не придумав ничего другого, я спросил, каким образом упомянутый черный ящик растягивает предметы.

На сей раз Бруно был в недоумении. Сильви попыталась объяснить.

– Это похоже на пресс. Вещи там сжимаются…

– Зажимаются! – поправил ее Бруно.

– Да, – сказала Сильви, избегая, однако, повторить слово, смысл которого оставался ей неясен. – И получаются в результате очень, очень длинными!

– Однажды, – снова начал рассказывать Бруно мы с Сильви написали песню…

– В смысле: не сочинили, а переписали, – пояснила она шепотом.

– Да, – поддержал ее Бруно. – Переписали детскую песню про негритенка.

– По-моему, я что-то подобное слышал, – заметил я. – Ну, и что вы с ней сделали?

– Мы ее отдали Профессору, – ответила Сильви, – чтобы он сделал ее немного длиннее. Мы думали, он напишет продолжение, но он не понял и засунул ее в черный ящик.

– И что получилось в итоге? – поинтересовался я. – Песня удлинилась?

– Как вам сказать… – молвила Сильви. – С одной стороны, да, а с другой начала сокращаться. Вместо одного негритенка появилось десять, но с каждым куплетом их становилось меньше и меньше, пока не остался, как и раньше, один, да и тот повесился.

– Женился, – поправил Бруно.

– Какая разница! – отмахнулась Сильви. – Мы попросим Профессора спеть это для вас, а то в пересказе пропадает все впечатление.

– Кстати, – сказал я, – Профессора встретить не помешало бы. А еще лучше – пойти с ним и с вами к одним моим друзьям, которые живут неподалеку. Вам этого хотелось бы?

– Нам – конечно, – ответила Сильви. – А Профессору, может быть, и не совсем. Он такой стеснительный. А мы бы – с удовольствием. Только ведь мы еще маленькие.

Да, тут и я вспомнил об этом затруднительном обстоятельстве, которое как-то все время ускользало от моего внимания.

– А вы можете изменить свой размер? – поинтересовался я. – С помощью этого черного ящика, что ли?

– По-видимому, да, – глубокомысленно ответила Сильви. – Мы можем явиться как обычные дети. Это самый подходящий размер.

– И вы бы могли прибыть туда сегодня? – продолжал я, думая, как замечательно получится. Если они попадут на пикник.

– Нет, – сказала Сильви печально. – Сегодня никак. У нас нет костюмов. Но во вторник мы пойдем обязательно, если хозяева не будут возражать. А сейчас, Бруно, тебе пора садиться за уроки.

– Прямо сейчас, – нахмурился Бруно и стал от этого еще более симпатичным. – Всегда у нее напоследок припасена какая-нибудь пакость. Тогда я тебя не поцелую, раз ты такая злая.

– А ты меня уже поцеловал! – злорадно объявила Сильви. 

– Тогда буду тебя нецеловать! – заявил Бруно и заключил ее в объятия.

– А это мало чем отличается от поцелуев, – сказала Сильви, освободившись.

– Много ты понимаешь! – с большой важностью сказал Бруно и пошел делать уроки.

Сильви, улыбаясь, проводила его взглядом и уточнила:

– Значит, во вторник?

– Прекрасно, – ответил я. – Но где же Профессор? Он отбыл вместе с вами в Фейляндию?

– Нет, – сказала Сильви. – Но мы его ждем. Он остался дописать лекцию. Так что сейчас он у себя дома.

– Дома? – переспросил я рассеянно и почему-то без уверенности, что последнее слово сказала Сильви.

– Так точно, Его Светлость и Леди Мюриэл дома, – ответили мне. – Добро пожаловать.

Глава 17


Три барсука


Вся моя рассеянность рассеялась, и я вошел в комнату, где сидели сам Граф, его дочь и Артур.

– Вот вы и прибыли, – сказала Леди Мюриэл с мягким упреком.

Я ответил, что, к сожалению, задержался, но больше ничего объяснить не мог, ибо причина задержки присутствовала здесь же. Но меня, к счастью, ни о чем не спросили.

Экипаж был подан, провизия размещена, и мы отправились на пикник. По дороге я размышлял о весьма парадоксальной ситуации. Формально был приглашен я, а доктор – вместе со мной. На деле же всё выходило наоборот: я оказывался ненужным приложением. Леди Мюриэл и Артур вели обыкновенную светскую беседу «ни о чем», то и дело натыкаясь на подводные камни: «это может оказаться непонятым», «это может показаться бестактным», «это выглядит слишком серьезным», «это выглядит не слишком серьезным» и так далее.

– А зачем нам пикник? – вдруг спросила Леди Мюриэл – Нас четверо, провизии достаточно – что нам еще нужно?

– Истинно женская логика! – рассмеялся Артур. – То есть, я хотел сказать: логика истинной Леди. Женщины обычно не знают, на чью сторону возложено бремя доказательств.

– А мужчины всегда это знают? – осведомилась она с очаровательной кротостью.

– Мне известно единственное исключение – некто доктор Уоттс, который задал абсурдный вопрос: «Почему я разоряю ближнего, а он этого не хочет?». Представляете себе подобный аргумент в пользу честности! Его позиция сводится к следующему: я честен, потому что не вижу причины украсть. Зато контраргумент вора отличается полнотой и последовательностью: я разоряю ближнего, потому что хочу присвоить его имущество; я это делаю против его желания, поскольку не имею оснований надеяться сделать это в соответствии с его желанием.

– Я могу назвать еще одно исключение, – вмешался я в разговор. – Этот пример я узнал несколько минут назад. Почему нельзя ходить на голове?

– Какой любопытный пример! – весело сказала Леди Мюриэл, поворачиваясь ко мне. – Но, поскольку вы узнали его несколько минут назад, можно предположить, что вы сами видели человека, умеющего ходить на голове, не так ли?

– Ну, это еще вопрос, можно ли его назвать человеком, – сказал я (подразумевая, впрочем, не крокодила, а Бруно).

– Простите, кого? – спросила Леди Мюриэл.

– Не знаю, – ответил я и добавил, повергнув общество в изумление. – Не помню.

– Кто бы это ни был, – сказала она, – я надеюсь, что мы встретим его на пикнике! Эта тема поинтереснее, чем традиционный вопрос «Прекрасная погода, не правда ли?». За последние несколько минут мне пришлось отвечать на него раз десять.

– Да, – согласился Артур, – это настоящее бедствие, причиняемое светскими условностями. Люди не могут просто наслаждаться хорошей погодой, им необходимо удостовериться, что она в самом деле хороша. (То ли он не понял намека Леди Мюриэл, то ли, наоборот, понял слишком ясно). И почему любая светская беседа превращается в катехизис из двух повторяющихся реплик!

– Не говорите! – воскликнул Граф. – Хотя бывает и хуже. Например, когда вам приходится беседовать с художниками об их картинах. Однажды я попал в безвыходное положение: мне пришлось несколько часов слушать одного нахрапистого молодого живописца. Я пробовал спорить с ним, он настаивал на своем, и беседа стала мучительно долгой. Наконец, я понял, что для спасения мне нужно согласиться со всеми его критическими воззрениями на искусство. Я согласился, и он тотчас же отпустил меня.

– Это были, конечно, нигилистические воззрения? – предположил Артур.

– Почему «конечно»? – удивился Граф.

– А вы видели, чтобы нахрапистый молодой живописец не был нигилистом? – объяснил Артур. – Он больше всего боится показаться дураком, похвалив что-нибудь невпопад, и отрицает всё, – кроме себя, разумеется. Если вы рискнули что-то похвались, ваша репутация повисает на тонкой нити. Допустим, вы видите квадрат и говорите: он нарисован превосходно. Ваши друзья, то есть оппоненты, отвечают на это ироническими взглядами, от которых вас бросает в жар. Нет, тому, кто хочет прослыть критиком, особенно проницательным критиком, следует превращать утверждение в вопрос. Говорите то же самое, но с другой интонацией: ОН нарисован превосходно? Или: он нарисован ПРЕВОСХОДНО? И уж совсем на худой конец: он НАРИСОВАН превосходно? Только тогда ваше мнение будут уважать. Впрочем, будет ли оно вашим мнением?

За этой приятной беседой мы незаметно доехали до изысканных развалин старинного замка на фоне живописного пейзажа, где остальные приглашенные на пикник созерцали руины или создавали натюрморты из привезенной провизии.

Наконец, почтенное собрание приготовилось подвергнуть критическому анализу эти натюрморты, как вдруг грянул властный Глас, который пленил всех, а лучше сказать – захватил, причем врасплох. Мгновенно воцарилась тишина, и стало ясно, что все праздные разговоры прекратились и мы обречены выслушать лекцию, которая, скорее всего, никогда не кончится.

Докладчик был плотного сложения с лицом плоским и круглым, как географическая карта одного из полушарий. Северный полюс обозначался макушкой со скудной карликовой растительностью, запад и восток – волосами-джунглями пегих бакенбард, а юг – жестким кустарником бороды. Его лицо, таким образом, выглядело ощетинившимся, но больше я не мог бы указать никаких примет – словно рисовальщик одним движением карандаша бросил на бумагу этот абрис, не прорисовав прочих черт.

Каждую свою фразу он сопровождал подобием улыбки. Но это была странная улыбка, словно кто-то ее кидал на поверхность его лица, и на ней возникало колыхание.

– Вы видите? – начинал этот Ирод каждую фразу, хотя собравшееся общество не было обществом слепых. – Вы видите эту покосившуюся арку, она выделяется на фоне безоблачного неба. Обратите внимание, как удачно найден угол наклона вправо. Еще несколько градусов – и вся экспрессия пропала бы!

– Нет, вы подумайте, – пробормотал Артур, обращаясь к Леди Мюриэл. – Какой гениальный архитектор: так точно вычислил угол наклона арки через сто лет после ее разрушения.

– Развалины замков представляют очевидный пример превращения полезного в прекрасное, – ответила она цитатой из Спенсера.

– Вы видите силуэты деревьев на склоне холма? – и оратор указал на них таким жестом, будто сам их нарисовал и они ожили. – Туман, поднимающийся от реки, заполняет точно те самые участки, которые для большего эффекта следует взять как можно менее отчетливо. Тона должны быть приглушенными. Что хорошего, когда пейзаж кричит? – взвизгнул он. – Это вульгарно!

После фразы «Это вульгарно!» докладчик выразительно посмотрел на меня и красноречиво замолчал. Я счел себя обязанным ответить и пролепетал, что, на мой взгляд любителя, все-таки лучше, если предмет можно рассмотреть.

– О, да! – злобно заявил он. – С точки зрения любителя, это однозначно лучше. Но вы не любитель. Вы даже не дилетант. Вы – профан, не имеющий представления о Воображении. Грубый натуральный мир – это одно, а высоты Воображения – уже другое. Как утверждает незабвенный… латинский автор… Э-э-э…

– Ars est celare Naturam, – мгновенно откликнулся Артур.

– Именно, благодарю вас, – облегченно вздохнул докладчик. – Именно, Ars est celare Naturam. Но я хотел сказать…

И, нахмурившись, он начал вспоминать, что хотел сказать: то ли искусство раскрывает натуру, то ли скрывает. Но этой паузы оказалось достаточно, чтобы он не мог сказать уже ничего. Эстафету вырвал другой голос.

– Какие очаровательные старинные руины! – кричала юная леди в очках – воплощенный Поток Сознания. – И какие выразительные блики на листьях деревьев! Вы не находите, что от этого невозможно не остаться неравнодушным. Не так ли? – и она вонзила взгляд поверх очков в Леди Мюриэл.

Леди Мюриэл, запутавшись в этих отрицаниях, бросила на меня взгляд, но, не дождавшись помощи, солидно ответила:

– Да?

– И разве не может не вызывать недоумения тот факт, – продолжала юная, но ученая леди, – что банальное воздействие некоторых участков заурядного светового спектра на обыкновенную сетчатку вульгарного глазного яблока дает нам отнюдь не тривиальное удовольствие?

– Простите, мисс, – вежливо спросил молодой врач. – Вы изучали анатомию?

– О, анатомия! – воскликнула она с воодушевлением. – Разве это не прелестная наука, полная самых изящных удовольствий?

Артур едва заметно улыбнулся:

– Возможно, нетривиальность вашего удовольствия возрастет, если уточнить, что изображение на сетчатке всегда оказывается перевернутым?

– Да, – согласилась леди, – это нельзя назвать тривиальным. Однако почему тогда мы не видим весь мир вверх тормашками?

– А вы не слыхали о том, что в мозгу изображения переворачиваются снова?

– Серьезно? – удивилась леди. – Какой забавный феномен! Но как это можно доказать?

– Итак, – докторальнее десяти докторов начал Артур, – то, что мы называем vertex, то есть, попросту говоря, макушка… – это вопрос терминологии…

Собрание пришло в восторг.

– О, как это верно, – воскликнул один из присутствующих, – проблема исключительно в терминологии. Хотелось бы только спросить почтенного Анатомического Лектора, почему он раньше не изложил нам эту изысканную теорию насчет языка?

– А я хотел бы знать, – прошептал мне Артур, – что он подразумевает под языком, особенно в анатомическом аспекте.

В это время Леди Мюриэл подала нам знак, и мы стали потихоньку продвигаться от живописных руин поближе к импровизированным натюрмортам, чтобы обсудить предметы более уместные, а главное – более приятные. Мы обслуживали себя сами, потому что пикник с официантами был бы настоящей дикостью. Варварство наших дней соединяет две хорошие вещи таким образом, что обе они превращаются в неудобства и ни одна – в удовольствие. Мы подождали, пока Леди Мюриэл устроится поудобнее, затем присоединились к ней. Я взял ломоть чего-то твердого, налил в бокал какую-то жидкость и примостился рядом с Леди Мюриэл.

Местечко, видимо, было придержано для Артура, но у него начался внезапный приступ застенчивости, и он принялся откровенно ухаживать за юной леди в очках, извергавшей – не за столом будь сказано – устрашающие сентенции наподобие: «Человек – это комплекс ощущений!», «Познание осуществимо лишь посредством трансцендентальных эманаций подсознания!» и тому подобное. Артур переносил это с бесстрастием античного стоика, но не все присутствующие были на это способны. Они бросали на юную леди озабоченные взгляды, и я подумал, что пора бы поговорить о чем-нибудь, не столь метафизическом. О чем? Разумеется, о погоде!

– В детстве, – начал я, – мы с братьями очень любил пикники, но погода не всегда позволяла. И тогда мы придумали один остроумный выход: расстилали под столом коврик, садились вокруг и наслаждались, делая вид, как будто обедаем. И в чем состояло наслаждение, как вы думаете? Именно в неудобстве. Это было еще неудобнее, чем обед на природе.

– Это можно понять, – откликнулась Леди Мюриэл, – потому что для благовоспитанного ребенка нет ничего приятнее, чем нарушение правил. Он может полюбить даже греческую грамматику – если будет зубрить ее, стоя на голове. А пикники на ковре даже делают экономию, поскольку вашему повару не нужно будет ничего готовить. Вы будете сыты уже одними неудобствами. Только одно из них кажется мне чрезмерным.

– Дождь? – спросил я.

– Нет, – ответила она. – Живые существа, которые могут забраться в корзины с едой. Я, например, не переношу пауков. Но мой отец не сочувствует со мной. Ты что-то хочешь сказать? – обратилась она к нему, поскольку Граф, уловив, что речь идет о нем, насторожился…

– Ничего особенного, – ответил он приятным баритоном. – Просто у каждого свой пунктик.

– А вот вы не угадаете, какой пунктик у него, – залилась серебристым смехом Леди Мюриэл.

Я согласился, что, скорее всего, не угадаю.

– Отец не любит змей! – громким шепотом сообщила она. – У него даже чувство отвращения какое-то рациональное. Вообразите, что можно не любить таких милых, ласковых, обольстительных, нежных тварей!

– Не любить змей! – возопил я. – О, возможно ли это?

– Но он не любит! – воскликнула она с неподражаемой интонацией. – И ведь не боится, а все-таки не любит. Говорит, что они скользкие. Ну, разве это не поразительно?

О да! Я был поражен – и даже больше, чем она могла себе представить. Ее слова прозвучали странным эхом признания, услышанного мной от маленького лесного эльфа. И мне стоило известного усилия собраться и спросить как ни в чем не бывало:

– Ну что мы все о змеях да о змеях! Кстати, вы не желаете нам спеть что-нибудь, Леди Мюриэл? Я знаю, что вы обворожительно поете безо всякого аккомпанемента.

– Да, – ответила она. – Только боюсь, что эти песни слишком сентиментальны. Когда я их пою, все кругом рыдают. Вы к этому готовы?

Я не совсем понял, к чему следует быть готовым: к рыданиям других или к своим собственным, и ответил неопределенно:

– Весьма, весьма.

Леди Мюриэл была не из тех вокалисток, которые ссылаются на то, что они «не в голосе», и начинают петь не раньше, чем получат письменное прошение, сопровождаемое тремя или четырьмя устными мольбами. Она запела:


Три Барсука на валуне,

Как будто на престоле,

У моря сидя при луне,

Ужасный вздор мололи.

А их в норе у мшистых скал,

Старик отец всё ждал и ждал.


К замшелым шхерам занесло

Трех Шпрот из дальней дали

Они, вздыхая тяжело,

У берега сновали,

Вперяясь взором в толщу вод,

А что искали – кто поймет?


Их мать тревожится: а вдруг

Они попались в сети?

И вторит ей отец Барсук:

– Куда ж вы делись, дети?

Отдам – вернитесь лишь домой –

Вам все игрушки до одной.


– Меня и слушать не хотят! –

Посетовала Шпрота.

Барсук: – Моих строптивых чад

Домой не тянет что-то.

И, изнывая от тоски,

Страдали вместе старики.


Здесь Бруно вдруг прервал ее и сказал:

– А Шпроты исполнили арию Гурмана: они, бедные, изголодались. Это поется в другой тональности.

И запел:


В какое бы общество я ни пришел,

Пускай там от кушаний ломится стол,

Я не привередливое существо

Мне яства простые милее всего.

О, как я люблю положить на язык

Плумбировый пудинг и джем «Феерик»!


А если я буду в чужой стороне,

Поклясться могу: не захочется мне

Каких-нибудь там экзотических блюд,

А лучше к обеду пускай подадут

Те яства, к которым я с детства привык:

Плумбировый пудинг и джем «Феерик».


Сильви разместилась на маленьком грибе, растущем перед маргариткой. Она перебирала лепестки цветка, словно клавиши органчика, и при этом слышалась негромкая чарующая музыка, такая же детская, как сам исполнитель. Бруно уловил тональность и сказал:

– А теперь можешь не играть, Сильви. Дальше я спою без музыки. У меня это получится даже звонче – как настоящая капель. Это называется петь о капели.

– Это называется: петь а-капелла, – сказала Сильви. Она лукаво посмотрела на меня и отодвинулась от органчика.


Но Барсуки не любят Шпрот –

Я тайны не открою –

Зверям водиться не идет

Со всякой мелюзгою.

Хотели разве что чуть-чуть

За хвостики их ущипнуть.


Во время пения Бруно пальцами обозначил в воздухе какие-то знаки в нужном месте. Ведь в устной речи нет знаков препинания – а между прочим, напрасно. Есть, конечно, интонация, но, по-моему, она не слишком помогает. Допустим, некто говорит приятельнице: «Вы сегодня лучше выглядите», а приятельница еще размышляет, что это – комплимент или вопрос. Но стоит нам изобразить вопросительный знак пальцем в воздухе, нас поймут незамедлительно!


И старший молвил: – Дело швах!

Малютки просят каши.

А средний: – Мама их в гостях

У нашего папаши.

А младший: – Так вернем же ей

Заблудших этих дочерей!


Другие говорят: – Ты прав,

К тому же поздновато.

И, Шпрот зубами нежно сжав,

Пошли домой ребята.

И голоса вдали звенят:

– Виват! Виват! Виват!


– Так что всё кончилось благополучно: они все вернулись к родителям, – объяснил мне Бруно, не то опасаясь, что я не понял морали, не то просто желая подвести итог.

С некоторых пор считается особо хорошим тоном, когда артист, закончив песню, объясняет, о чем она, избавляя тем самым аудиторию от излишних умственных усилий. Допустим, юная леди только что, смущаясь и запинаясь на каждой ноте, спела романс на стихи Шелли, знакомые вам с детства. Насколько лучше было бы вам не кричать «Браво!», «Бис!» и тому подобное.

– Я это предвидела, – услышал я, когда приходил в себя после взрыва и звона стекла. – Вы задели бутылку шампанского. Значит, вы заснули! Неужели мое пение слаще хлороформа?

Глава 18


Подозрительная, 40


Говорила она – Леди Мюриэл. И это я понимал ясно. Но остального осознать не мог. Как я оказался там? И как она там оказалась? И откуда взялось шампанское? Но я понимал, что все эти вопросы лучше обдумать одному в более располагающей обстановке.

«Не измышляйте гипотез. Накопите сначала побольше фактов, а уж потом стройте свою теорию» – этому научному принципу я доверяю. Посему я протер очки и начал и начал накапливать факты.

Пологий склон в островках выгорающей травы, на вершине аристократические развалины, почти погребенные под дикой повителью, фрагменты купола, едва виднеющиеся сквозь тронутые желтизной уборы деревьев, невдалеке на лужайке разбросано там и сям несколько пестрых пятен – группки отдыхающих – и по земле раскиданы в живописном беспорядке опустошенные корзины – останки пикника. Вот, собственно, и все факты, добытые беспристрастным наблюдением. Какой вывод мог последовать из них? Впрочем, еще некоторые  детали не избежали моего пристального взгляда: в то время как все фигуры ходили парами или тройками, Артур был один; все языки разглагольствовали, он молчал; все лица были веселы, он был скучен. Вот единственные факты, на которых смело можно было основать теорию.

Не объяснялось ли его состояние тем, что рядом не наблюдалось присутствия Леди Мюриэл? Но это еще не теория, а лишь рабочая гипотеза, к тому же сомнительная. Она явно требовала проверки, и новые факты явились в таком изобилии, что их было трудно уложить в рамки непротиворечивой теории. Леди Мюриэл ушла навстречу какому-то джентльмену необычной наружности, возникшему на горизонте. Сейчас они возвращались и разговаривали, причем довольно оживленно, как старинные добрые приятели, встретившиеся после разлуки. Леди Мюриэл радостно представляла окружающим своего знакомого, и он – элегантный, статный – с военной выправкой – и молодой – вызвал всеобщее внимание. Да, теория выстраивалась не самая благоприятная для бедного Артура! Я украдкой взглянул на него, а он – на меня.

– Но он действительно красив, – сказал я.

– До отвращения красив, – пробормотал Артур, ухмыляясь по поводу столь необычного словосочетания – а может быть столь необычных для него чувств. – К счастью, никто не слышит меня, кроме вас.

– Доктор Форестер, – беспечно сказала Леди Мюриэл, подходя к нам. – Позвольте представить вам капитана Эрика Линдона. Это мой брат. Двоюродный.

Артур содрал с лица замершую было на нем маску Недружелюбия и протянул военному руку со словами:

– Я много слышал о вас. Счастлив познакомиться с двоюрод-ным братом Леди Мюриэл.

– Это пока мой единственный знак отличия, – ответил воен-ный со всепобеждающей улыбкой. – Может быть, – он глянул на Леди Мюриэл, – это даже меньше, чем медаль за хорошее поведение. Но не так уж мало для начала.

– Идемте к отцу, Эрик, – сказала Леди Мюриэл. – Он прогуливается среди развалин.

И они удалились.

Маска Недружелюбия вернулась на лицо Артура. Чтобы отвлечь его, я подошел вместе с ним к юной философически настроенной леди. Она не замечала маски на его лице, ей не было дела вообще ни до чего, кроме прерванной беседы.

– Герберт Спенсер, – начал она, – утверждает, что явления природы лишь выглядят хаотическими, но не составляет затруднений проследить логический путь от строгой упорядоченности до полной дисгармонии.

Поскольку сам я пришел в состояние полной дисгармонии, особенно  от ее обращения к Герберту Спенсеру, то ограничился тем, что надел маску Дружелюбия, которое в данном случае проявлялось как серьезность.

– Никаких затруднений! – уверенно она подчеркнула она. – Впрочем, логику я не изучала углубленно. А вы бы нашли затруднение?

– Допустим, – сказал Артур, – для вас это самоочевидно. Означает ли это, что столь же самоочевидно утверждение: вещь, которая больше другой вещи, тем самым оказывается больше какой-нибудь иной вещи?

– На мой взгляд, – скромно ответила она, – это куда как очевидно. Впрочем, я улавливаю обе истины интуитивно. Это другие нуждаются в рационалистическом… как это?.. Я забываю технические термины.

– Обосновании, – важно подсказал Артур. – Возьмем двух чопорных мисс…

– Возьмем! – перебила она. – Это слово я вспомнила. Но забыла другое. Эти мисс впадают в… во что?

– В заблуждение, – сказал Артур.

– Да-а?.. – с сомнением произнесла леди. – Я не вполне уверена… А как называется рассуждение всё целиком?

– Силлогизм?

– Да, да, да, теперь вспомнила. Но я не нуждаюсь ни в каких силлогизмах, чтобы доказать геометрическую аксиому, о которой вы упоминали.

– О равенстве углов?

– Ну, конечно нет! Такая простая вещь не нуждается в доказательствах.

Тут я вмешался в разговор и предложил ей земляники и сливок. Я это сделал, чтобы отвлечь ее от псевдофилософских рассуждений, и только опасался, как бы она не обнаружила эту уловку. Артур пожал плечами, как бы заявляя: «О чем с ней говорить!», и мы оставили эту ученую особу исследовать землянику методом перехода от строгой упорядоченности к дисгармонии.

К этому времени стали прибывать кареты, гости начали разъезжаться. Кузен Леди Мюриэл присоединился к нашей компании, теперь нас стало пятеро, а мест в карете до Эльфилда было четыре. Благородный Эрик Линдон объявил, что намерен идти пешком. Но было ли это лучшим выходом из положения? Тогда я подумал, что это мне следовало бы пойти пешком, о чем я и объявил.

– Вы уверены, что вам действительно этого хочется? – спросил Граф. – Боюсь, что в экипаж мы все не поместимся, а разлучать Эрика с кузиной так скоро было бы неприятно.

– Да, я решительно предпочитаю не ехать, – объявил я. – Мне пришло желание зарисовать эти прекрасные развалины былого.

– А я вам составлю компанию, – внезапно сказал Артур.

– Думаю, что в моем взгляде он прочел крайнее удивление, потому что добавил, понизив голос:

– Я действительно хотел бы… В карете я буду trop!

– Тогда и мне позвольте присоединиться, – сказал Граф и добавил, обращаясь к дочери: – А вы с Эриком составите наш эскорт.

– Вы один призваны заменить троих джентльменов, – обратилась Леди Мюриэл к своему компаньону. – Это презабавно: вы будете в роли трехглавого Цербера. Вот так на военных взваливают тройную ношу. Я оказалась под вашей втройне надежной защитой.

– Это называется Безнадежная Надежность? – скромно предложил капитан.

– Вы всегда выражаетесь так изящно, хотя и замысловато! – рассмеялась его кузина. – Что ж, счастливо оставаться, господа добровольные дезертиры, приятного времяпрепровождения.

Молодые люди сели в экипаж и отъехали.

– Вы сейчас будете зарисовывать свои развалины? – спросил Артур.

– Да, – ответил я. – Но вам не обязательно ждать, я вернусь поездом. Есть один, очень удобный.

– Пожалуй, – сказал Граф. – Так будет лучше. Станция совсем рядом. 

Таким образом, я, благополучно предоставленный сам себе, устроился на пне и стал обозревать руины.

– В такой знойный день только рисовать, – подумал я, полусонно перелистывая альбом в поисках чистого листа.

Но тут оказалось, что я не один. Артур и Граф вернулись.

– Я возвратился, – сказал Артур, – чтобы напомнить вам, что поезда идут каждые десять минут.

– Не может быть! – воскликнул я. – Это же не метрополитен.

– Это метрополитен, – сказал Граф. – Одна из веток Кенсинг-тона.

– Почему вы говорите с закрытыми глазами? – спросил Артур. – Проснитесь!

– Это от зноя. Чувствую себя совсем разбитым, – ответил я, не понимая, впрочем, смысла последнего слова. – Но я, наверное, уже проснулся, как вы думаете?

– Думаю, что нет, – вынес суждение Граф. – А вы как считаете, доктор? Один глаз у него, по-моему, спит.

– Он храпит, как я не знаю что! – воскликнул Бруно. – Эй, старикан, проснитесь!

И они вместе с Сильви начали катать голову из стороны в сторону, как будто просто не заметили, что она связана с туловищем.

Наконец Профессор открыл  глаза и сидел, хлопая глазами и ничего не понимая.

– Не соблаговолите ли вы сказать, – спросил он меня с обычной своей старомодной галантностью, – где мы находимся и кто мы все такие, начиная с меня?

Однако я решил, что начать с детей все-таки удобнее:

– Это Сильви, сэр. А это – Бруно.

– Да, да! – пробормотал старик. – Я о них что-то слышал. Но не будете ли вы так любезны сказать, как я сюда попал?

– По-моему, есть еще одна проблема, – уклонился я от прямого ответа, – как выбраться отсюда.

– Именно, именно! – ответил Профессор. – Это, конечно, проблема. И она вызывает несомненный интерес. Рассматривая эту проблему в контексте моей биографии, я, к своему огорчению, вынужден признать… – он даже застонал от огорчения, но это не мешало ему добавить со смешком: – Но вы говорили что-то насчет…

– Закордона, Профессор! – прокричал Бруно ему прямо в ухо. – Вы прибыли оттуда. И это до жути далеко.

Профессор вскочил на ноги с проворством мальчика.

– Тогда нельзя терять ни минуты! – воскликнул он в тревоге. – Я обращусь вон к тому простодушному поселянину с двумя бадьями (разумеется, наполненными водой), и он, безусловно, просветит нас.

– Эй, простодушный поселянин! – крикнул он. – Не могли бы вы послать нас в Закордон?

Простодушный поселянин обернулся и посмотрел на него со смущенной улыбкой:

– Простите, сэр, куда вас нужно послать?

– Подальше, – пояснил Профессор. – В Закордон.

Простодушный поселянин совсем смутился и пролепетал:

– Я не могу, сэр…

– Я обязан предупредить, – добавил Профессор, – что всё, вами сказанное, может быть использовано против вас.

Простодушный поселянин замотал головой:

– Значитца, тогда я вам ничего не скажу. – И был таков со своими бадьями.

Дети печально поглядели на Профессора. Тот пожал плечами:

– Ничего не понимаю. Но я все делал правильно. Я изучил ваши законы и знаю, что в демократическом государстве нужно предупреждать человека о возможных последствиях, прежде чем его о чем-то спросить. Но давайте тогда обратимся к другому человеку – вон хотя бы к тому. Он не простодушен, и он не поселянин, однако в нашем положении нельзя пренебрегать ничем.

Это был не кто иной, как  благородный Эрик Линдон. Капитан только что благополучно выполнил возложенную на него задачу, то есть проводил домой Леди Мюриэл, и теперь неспешно прогуливался, смакуя сигару.

– Простите великодушно за беспокойство, сэр, – обратился к нему Профессор. – Не могли бы вы указать нам кратчайший путь в Закордон?

Эту загадочную просьбу он выразил в такой импозантной форме, которую не мог не оценить благородный капитан. Он вынул сигару изо рта, изящно стряхнул пепел и нерешительно сказал:

– Простите, сэр, но я, к сожалению, вряд ли могу оказать вам такую услугу. Я, к своему прискорбию, не слышал о таком государстве. Но боюсь, что оно находится далеко.

– Ах, совсем не далеко от Фейляндии! – успокоил его Профессор.

Но капитан не успокоился. Его брови изогнулись как два знака вопроса. Но постепенно его лицо стало проясняться:

– Вот оно что! – пробормотал он. – Но каков весельчак этот патриарх!

И он обратился детям:

– А вы, значит, помогаете джентльмену, молодые люди? – Это было сказано так добросердечно, что все сразу прониклись к нему симпатией. – Вы знаете этот стишок:


– Сколько миль до Вавилона?

– Много меньше миллиона.

– Как туда мы попадем?

– Доберемся днем с огнем.


Как ни странно, Бруно подбежал к нему, как будто был с ним давно и хорошо знаком, и повис на его руке, а капитан Эрик принялся раскачивать ребенка. Сильви стояла рядом и подталкивала Бруно.

– Только нам не надо в Вавилон, – сказал мальчик.

– И огня тоже не надо, днем и так светло, – добавила Сильви.

К этому времени я догадался, что Эрик Линдон не замечает меня, словно я опять стал невидимым.

– Изумительно! – вскричал Профессор. – Вы его раскачиваете совершенно изохронически! По этим колебаниям можно было бы сверять часы, как по метроному!

– Да, но всегда быть в роли живого метронома – небольшая радость, – заметил молодой военный, мягко освобождая руку. – Ну, вот, на первый раз достаточно, молодой человек. Когда встретимся в следующий раз, еще покачаемся. А пока вы отвели бы почтенного джентльмена по адресу: улица Подозрительная, дом номер…

– Мы сами найдем! – нетерпеливо крикнул Бруно: они с Силь-ви уже потянули Профессора за собой.

– Премного благодарен вам, – только и мог сказать старец, обернувшись.

– Не забудьте адреса! – крикнул офицер, вежливо приподнимая шляпу.

– А дом, дом под каким номером? – спохватился вдруг Профессор, который был уже довольно далеко.

Офицер сложил ладони рупором и сверхгромко прокричал:

– Сорок! Он желтого цвета, не ошибетесь! Только учтите: цвета, а не света!

И добавил про себя:

– Безумный мир, господи прости, безумный мир.

Он запалил другую сигару и двинулся к гостинице.

– Прекрасный вечер! – сказал я, поскольку он посторонился передо мной: значит, все-таки меня видел.

– Действительно прекрасный, – согласился он. – Откуда же вы взялись? С неба?

– Я здесь прогуливаюсь, – ответил я, считая такое объяснение достаточным.

– Хотите сигару? – спросил он.

– Благодарю вас, я не курю, – ответил я.

– Насколько я помню, поблизости есть приют для умалишенных?

– Чего не знаю, того не знаю.

– Сейчас я встретил одного забавного старикана с детьми и направил их туда. Умственное состояние старика внушает опасения. Он собрался за кордон.

Так мы за дружеской беседой подошли к гостинице и пожелали друг другу доброй ночи.

Оставшись один, я вдруг испытал «жуткое» беспокойство и ясно увидел перед собой желтый дом с цифрой сорок над дверью и три фигуры, так хорошо мне знакомые.

– Может, адрес неправильный? – спрашивал Бруно. – Или дом.

– Нет, – решительно возразил Профессор. – И адрес, и дом правильные. Скорее всего, это неправильная улица. Где-то мы допустили ошибку. Но у меня есть новый план, который состоит…

В чем состоял новый план – я так и не узнал: дом и улица исчезли, вместе с ними улетучилось и «жуткое» беспокойство. И опять на своем троне была реставрирована Тривиальность.

Глава 19


Что такое пшик


Всю следующую неделю я ничего не слышал об обитателях Эшли-Холла: Артур был слишком подавлен. Как ни были мы привязаны к этим людям, после пикника, столь богатого, впечатлениями, эта привязанность подверглась немалому испытанию и могла его не выдержать. Однако в воскресенье мы пошли в церковь, и Артур предложил навестить Графа: наши знакомые говорили, что он не здоров. Я охотно согласился.

В графском саду мы встретили Эрика. Он подробно рассказал о состоянии больного, который все еще лежал в постели, под присмотром Леди Мюриэл.

– Вы пойдете с нами вцерковь? – спросил я.

– Благодарю, нет, – вежливо ответил он. – Я не люблю… поучений. Церковь – превосходное учреждение, особенно для бедняков. Конечно, в армии мне приходится идти туда со своими людьми, это обязанность командира. Но здесь я частное лицо, никому не известное, так что местные жители, надеюсь, меня простят. Проповеди, особенно в провинциальных церквях, наводят на меня уныние, а это грех.

Артур был тих, пока мы не отошли на достаточное расстояние. Тогда он сказал почти неслышно:

– Где двое или трое собрались вместе во имя Мое, там и Я среди них.

– Да, – согласился я, – без сомнения, именно этого принципа придерживается почти каждый прихожанин.

– И когда он идет в церковь, – предположил Артур, – то, наверное, повторяет слова: верую в апостольскую церковь.

Мы с ним мыслили синхронно, оттого беседа наша выходила слишком лаконичной.

Показалась церквушка, в которую тянулся поток прихожан – главным образом рыбаков с их семьями.

О самой церковной службе иной современный эстет (особенно религиозный эстет) назвал бы ее слишком простой и архаичной, но для меня, лондонца, не искушенного в модернизациях, здесь было немало приятных впечатлений.

Не было никакой театральности, ложной значительности, мертвенности и скуки. И когда мы вышли из церкви, мне хотелось повторить слова Иакова: «Бог пребывает в месте сем. И это дом Бога, и это – врата небес».

– Да, – сказал, Артур, как бы в ответ моим мыслям, – службы «высокой церкви» скоро обращаются в чистую формалистику. Люди расценивают их как представления. И это плохо, особенно для детей.

Когда мы, возвращаясь, проходили мимо Эшли-Холла, то увидели Графа и Леди Мюриэл в саду (Эрик ушел на прогулку).

Мы присоединились к ним, и вскоре заговорили о только что выслушанной проповеди об эгоизме.

– Как изменились наши проповедники, – заметил Артур, – с тех пор как Вильям Пэйли дал крайне эгоистичное определение добродетели: делать добро человечеству, повинуясь воле Божьей и ради постоянного чувства счастья.

Леди Мюриэл посмотрела на него с интересом, но, по-видимому, она интуитивно угадала то, что я понял после многих лет общения с Артуром: чтобы постичь его самые глубокие мысли, нужно не спрашивать, не возражать, а просто дать ему выговориться.

– В то время, – продолжал он, – мощные приливы и отливы эгоизма проходили по плоскости человеческой мысли. Правда и Неправда так или иначе были конвертированы в Выгоду и Убыток, и Религия стала своего рода коммерческой сделкой. Так что мы можем быть благодарны проповедникам за то, что они все-таки пытаются привить нам благородное представление о жизни.

– Но разве не в Библии содержится точка зрения, о которой вы говорите? – рискнул спросить я.

– Не во всей Библии, – сказал Артур, – но в Ветхом Завете – без сомнения. Там награда или наказание – главные побудительные мотивы любого действия. Это годится для детей, а древние израильтяне – сущие дети. Поначалу и мы воспитываем своих детей так же, но мы как можно скорее начинаем обращаться к их врожденному чувству хорошего и плохого. А когда эта стадия благополучно оказывается пройденной, мы говорим о высшем побуждении к действию – о стремлении подражать Совершенному Добру. «Отче наш», по крайней мере, выражает именно это стремление.

Мы помолчали некоторое время, затем Артур продолжил:

– А теперь вспомните современные гимны, проповеди и подумайте, насколько повредил им человеческий эгоизм. Все они об одном: творите добро – и вам воздастся тысячекратно. Как вам нравится эта моральная бухгалтерия? Как будто не существует любви, самопожертвования, великодушия! А рассуждения о первородном грехе! – продолжал он с нарастающей горечью. – Вы можете представить более веский аргумент в пользу изначальной безгрешности человека, нежели то, что, несмотря на столь явный коммерческий подход к религии, мы при этом еще сохраняем веру в Бога?

– Неужели всё зашло так далеко? – задумчиво сказала Леди Мюриэл. – Разве оппоненты данной точки зрения не могут победить в дискуссиях?

– Главное – не доводить дискуссии до конфронтации, – ответил Артур. – Тем более, что проповедники сами не идеальны. Мы ставим человека за кафедру и говорим: учите нас добру; в течение получаса мы не перебьем вас ни единым звуком, мы – ваши. Но что он дает нам в ответ? Поток банальностей, которые, будь они произнесены во время застольной беседы, вызвали бы у присутствующих недоумение: за кого нас принимают?

Возвращение Эрика с прогулки побудило Артура дать отдохнуть фонтану своего красноречия. Мы из вежливости задержались еще на несколько минут, поговорили о разных пустяках и откланялись. Леди Мюриэл любезно проводила нас до ворот.

– Вы дали мне пищу для серьезных размышлений, – сказала она очень искренне и протянула на прощание руку Артуру. – Я так вам благодарна!

Его лицо порозовело от удовольствия.

Во вторник я отправился в Эшли-Холл (Артур ушел с головой в свои книги, но мы условились, что вечером мы встретимся с ним у Графа). По дороге я завернул на станцию. Как раз пришел полуденный поезд, и я некоторое время удовлетворял свое праздное любопытство, разглядывая пассажиров. Когда опустел поезд, а затем и платформа, я подумал, что нужно идти, если я хочу попасть в Эш-ли-Холл к пяти.

Находясь у края платформы, возле деревянной лестницы, ведущей наверх, к дороге, я заметил двух пассажиров, вероятно прибывших поездом, но почему-то ускользнувших из поля моего зрения (что довольно странно, ибо пассажиров было немного). Это были молодая женщина и маленькая девочка, вероятно, бонна с воспитанницей – это было видно не только по церемонному поведению старшей, но и по платью девочки – более роскошному, чем у ее спутницы. 

Лицо у девочки было холеное, но изможденное и печальное. На нем как будто была нанесена повесть – я словно читал ее – о болезни и страдании, мужественно переносимых. Видно было, что восхождение дается девочке с трудом. Она была хромоножка, но старалась это скрыть.

Я подошел к ним и спросил девочку:

– Позволите помочь вам, дорогая?

Дама настороженно посмотрела на меня, а девочка улыбнулась и ответила:

– Да, благодарю вас, сэр.

Я подхватил ее на руки и с большой осторожностью понес ее вверх. Девочка доверчиво обхватила мою шею ручонками. Она была очень легка – почти невесома, как солнечный лучик. Мы уже поднялись, но каменистая дорога была бы тяжела для больной девочки, и я решил нести ее дальше.

– Вы что-то слишком затрудняете себя, сэр, – сказала гувернантка.

– Что вы, это совсем не трудно, – возразил я. – Идемте.

Возражений больше не последовало. Но тут появилось новое действующее лицо – босой и оборванный мальчишка. В одной руке он почему-то держал старый – и, видимо, сломанный, пульверизатор.

– Подайте пень, – скорее потребовал, чем попросил, ухмыляясь, малолетний башибузук.

– Не давайте ему пенни! – воскликнула маленькая леди у меня на руках.

Тон этих слова был, однако, не столь суровым, как можно было ожидать.

– Это просто бездельник! – и она нежно рассмеялась, и, что еще удивительнее, рассмеялся маленький разбойник.

Затем он брызнул какой-то жидкостью из пульверизатора, в воздухе образовалось облачко, а когда оно рассеялось, у мальчишки в руке оказался довольно милый букет незнакомых мне цветов.

– Купите цветочки, мистер-сэр! – заявил мальчишка. – Всего пень.

Он пытался растягивать слова, чтобы выходило жалостнее, как у профессионального нищего, но такая манера плохо ему давалась.

– Не покупайте это! – слова юной леди прозвучали как приказ Ее Величества. Но смотрела она не презрительно, а скорее с интересом.

Я рискнул не выполнить приказ – уж слишком хороши были цветы. Я дал ребенку пенни, он засунул монетку в рот, словно в копилку.

– Эти цветы растут здесь? – спросил я, оборачиваясь к бонне.

И вдруг онемел: бонна исчезла!

– Вы можете опустить меня на землю, – сказала Сильви. – Я прекрасно дойду сама.

Я повиновался, а потом спросил:

– Это сон?

Сильви и Бруно шли рядом, ухватив меня за руки.

– Вы так изменились с нашей последней встречи, – сказал я. – Может, нам снова познакомиться?

– Очень хорошо! – весело ответила Сильви. – Это – Бруно. Коротко и ясно. У него только одно имя.

– Не только! – яростно возразил Бруно. – Еще нужно добавить: эсквайр.

– О да! – поправилась она и сказала, как завзятый церемониймейстер: – Бруно, эсквайр!

– И вы прибыли сюда, чтобы встретить меня, дети? – спросил я.

– Вы же знаете, мы уехали во вторник, – ответила Сильви. – Кстати, мы нормального роста для обычных детей?

– Абсолютно нормального, – ответил я, а про себя подумал: «Смотря для каких детей».

– А что случилось с гувернанткой?

– Она испарилась! – с восторгом объявил Бруно.

– Она не была настоящей, как вы? – поинтересовался я.

– Не совсем. Она существовала некоторое время, вы даже могли бы ее потрогать.

– Вы могли бы даже заметить, как она появилась, но вы смотрели в другую сторону, – сказала Сильви. – Бруно, стоя возле телеграфа, сделал ее из двух пшиков.

Я почувствовал, что пропустил нечто выдающееся: проследить от первого до последнего мгновения жизнь гувернантки, сделанной из двух пшиков.

– А вы, небось, думали, что ее сделала Сильви? – спросил Бруно.

– О нет, я ни о чем таком не думал, – успокоил я его. – Но как это выглядит, Бруно?

– Элементарно, – ответил мой юный друг. – Меня научил Профессор. Он изобрел эту брызгалку – видите? Там внутри находится такая штука, из которой вы можете сделать всё, чево хотите.

– О, Бруно! – укоризненно сказала Сильви. – Профессор просил об этом не рассказывать.

– Но, простите, она же говорила! – воскликнул я. – Кто же ее озвучивал?

– Да, вы много чево хотите знать, сэр! – засмеялся Бруно. – А она неплохо смотрелась бы на картинке.

Вскоре мы добрались до Эшли-Холла.

– Здесь живут мои большие друзья, – сказал я. – Надеюсь, вы не откажетесь заглянуть к ним на чай?

Бруно запрыгал от восторга, а Сильви сказала сдержанно:

– Да, разумеется, мы не откажемся. Бруно, вы, по-моему, хотели чаю?

И пояснила, обернувшись ко мне:

– Он не успел выпить чаю, потому что мы уехали из Закордона.

– Тоже мне чай! – прокомментировал Бруно. – Так, одно название.

Глава 20


Большие и маленькие


Улыбка Леди Мюриэл не могла не совершенно завуалировать некоторое удивление во взгляде при появлении моих новых знакомых.

Я представил их по всей форме:

– Это Сильви, Леди Мюриэл. А это – Бруно.

– А фамилия? – спросила она с задорными искорками в глазах.

– Фамилии нет, – серьезно ответил я. – Увы.

Она засмеялась, очевидно, полагая, что это сказано в шутку, и наклонилась поцеловать детей. Бруно встретил ее приветствие без особой радости, а Сильви свой поцелуй возвратила с процентами. 

В то время как она и Артур, пришедший со мной,  принялись потчевать детей чаем с пирогом, я попробовал занять Графа разговором. Но он был рассеян, и беседа наша далеко не продвинулась. Наконец он задал неожиданный вопрос, приоткрывший причину его озабоченности:

– Вы позволите мне рассмотреть ваши цветы?

– Охотно! – я вручил ему букет. Насколько мне известно, Граф был эрудированным флористом, чего нельзя сказать обо мне. Я не имел ни малейшего понятия об этих цветах и был рад возможности узнать о них побольше у знатока.

Но цветы не успокоили Графа, а, напротив, привели в сильнейшее возбуждение. Перебрав их, Граф вынес заключение:

– Вот эти – из Центральной Индии, но и там встречаются довольно редко!.. Эти два – из Мексики… Этот… (Он порывисто поднялся и подошел к окну, чтобы разглядеть букет на свету.) Я почти не сомневаюсь, но лучше справиться в книге по индийской ботанике. (Граф снял книгу с полки и раскрыл ее.) Да, в точности, вот посмотрите иллюстрацию. Это цветок анчара – дерева, растущего в глуши девственных лесов. Цветок увядает очень быстро – вы не успеете даже выйти из леса, – а этот сохранился в таком великолепном состоянии – можно сказать, у него цветущий вид. Откуда это всё у вас? – добавил он, затаив дыхание.

Я оглянулся на Сильви. Она прижала палец к губам, затем поманила Бруно, и оба они вышли в сад. Я оказался в нелепом положении ответчика, внезапно брошенного на произвол судьбы двумя главными свидетелями.

– Позвольте подарить их вам, – я неловко попытался выйти из неловкого положения. – Всё равно вы разбираетесь в них лучше меня.

– Благодарю вас, – молвил Граф. – Но вы не ответили. Откуда у вас эти цветы?

К счастью, в это время появился Эрик Линдон. Я сказал: к счастью, но с этим вряд ли согласился бы Артур. Он тут же помрачнел, стушевался и не принимал никакого участия в завязавшейся тут же беседе. Эрик и Леди Мюриэл обсуждали новую музыку, вошедшую в моду в Лондоне.

– Нет, вы послушайте! – осуждающе заявил Эрик. – Теперь любому кажется, что музыку сочинять легко и что ее можно приспособить к любому случаю.

– Например, так:


О файф-о-клок, о файф-о-клок!

Его любой воспеть бы мог! –


засмеялась Леди Мюриэл, взяв несколько аккордов на фортепьяно.

– Это, конечно, чересчур, – ответил Эрик. – Они предпочитают религиозную тематику. Но в принципе правильно. А еще они обожают жестокие романсы о любви. Один из них – это плач о двух злосчастных любовниках, которые переплывают океан – а он такой огромный и глубокий…

– Кошмар! – воскликнула Леди Мюриэл, которая, видимо, поняла своего друга слишком буквально. – А вы не могли бы воспроизвести этот плач?

– Плач?!! – возмутился Эрик. – Нет, этого я не мог бы воспроизвести при всем желании. Но если хотите, я могу передать сюжет, если вы, конечно, подыграете.

Он напел мотив, который Леди Мюриэл подхватила с такой легкостью, словно играла его всю жизнь.

Пока молодой капитан  пел о любви, Артур был мрачен, по окончании же романса он выразил явное восхищение. Но он омрачился опять, когда Эрик спросил:

– А не находите ли вы, что если бы молодой человек был не матросом, а капитаном, вышло бы еще интереснее?

Впрочем, Леди сказала нечто утешительное:

– Ах, какая разница! Капитан, матрос или, скажем, судовой врач – любого из них можно было бы подставить в песню – разве что пришлось бы поработать над текстом.

Спасая своего друга от дальнейших неприятных впечатлений, я хотел было подняться, но тут Граф возобновил свой щекотливый вопрос насчет цветов:

– Так вы не хотите…

– Благодарю вас, я не хочу больше чаю, – поспешно ответил я. – И вообще, нам уже пора. До свидания, Граф. До свидания, господа.

Мы ретировались, а Граф погрузился в исследование таинственного букета.

Леди Мюриэл проводила нас.

– Вы не представляете, – с благодарностью сказала она, – какой вы сделали подарок отцу. Флористика – его хобби. Конечно, для меня это – темный лес, но я обычно делаю гербарии. Сейчас мне нужно взять гигроскопическую бумагу, прежде чем эти сокровища увянут.

– Не надо было этого делать, – хмуро сказал Бруно, ожидавший в саду.

– У меня не было другого выхода, – сказал я. – Иначе он бы не отстал.

– Все равно, – молвила Сильви, – это не поможет. Цветы исчезнут через некоторое время.

– Каким образом?

– Не знаю, да это и не важно. Они исчезнут, и все. Это же был только пшик. Вы же знаете, его сделал Бруно.

Последние слова она произнесла шепотом – видимо, чтобы Артур не услышал. И, похоже, зря. Артур, который как будто вовсе не замечал детей, сразу насторожился.

Цветы исчезли, как и предупреждала Сильви. Через день или два мы навестили Графа с дочерью и нашли их вместе со старой домоправительницей в саду – они рассматривали подоконник.

– Мы ведем следствие, – пояснила Леди Мюриэл. – Поэтому вас мы будем рассматривать как свидетелей, так что позвольте снять с вас показания относительно цветов.

– Свидетели отказываются снимать с себя что бы то ни было иначе как в присутствии адвоката, – серьезно сказал я.

– Хорошо, – сказала она, обернувшись к Артуру, – тогда я. Послушайте показания Королевы. Цветы исчезли ночью, и мы уверены, что никто из домашних к этому не причастен. Зато мы допускаем, что кто-то влез в окно…

– Однако ставни утром были закрыты, – возразил Граф.

– А если это было во время обеда, Леди? – спросила домоправительница.

– Это возможно, – согласился Граф. – Вор, должно быть, видел, что вы пришли сюда с букетом, а ушли без него. И он, видимо, понимал их ценность – вернее, бесценность! – воскликнул он в сильнейшем волнении.

– Но вы так и не объяснили, откуда взяли их, – заметила Леди Мюриэл.

– Я когда-нибудь расскажу, – смущенно пообещал я. – Вы проявите ко мне снисхождение?

Граф был явно разочарован, но любезно ответил:

– Очень хорошо, вопросы отложим до лучших времен…

– Но мы не освобождаем вас от роли свидетеля преступной Королевы, – игриво добавила Леди Мюриэл. – Мы объявляем вас сообщником и приговариваем к домашнему аресту. А питаться вы будете только сэндвичами. Нужен ли вам сахар?

Обеспечив таким образом мне комфортабельное заключение, она серьезно сказала:

– Конечно, странно, как вор попал в такое уединенное место. Конечно, если рассматривать цветы с гастрономической точки зрения, то придется изменить и взгляд на вора.

– Вы подразумеваете то универсальное объяснение всех таинственных исчезновений, которое называется «кошка виновата»? – спросил Артур.

– Да, – ответила она. – Это было бы очень удобным объяснением, но если бы все воры были одинаковыми. Но, к сожалению, существуют животные о четырех и животные о двух ногах!

– Я размышлял на ту же тему, – сказал Артур. – Это любопытная проблема телеологии – науки о конечных целях, – добавил он в ответ на вопросительный взгляд Леди Мюриэл.

– И конечная цель?..

– Допустим, в ряду взаимосвязанных событий находится такое, которым обусловлены все и к которому они стремятся. Это будет и конечная цель, и причина этих событий.

– Но предыдущее событие ведь тоже может причиной последующего, не так ли?

Артур долго обдумывал этот момент:

– Слова, конечно, часто запутывают суть дела. Как бы вам объяснить? Причина и следствие взаимообусловлены.

– Тогда с этим все ясно, – сказала Леди Мюриэл. – Но сформулируйте проблему.

– А проблема вот в чем. Мы можем по взаимному уговору рассмотреть соотношение, грубо говоря, размера живого существа и количество его опорных конечностей. У человека две ноги. Некоторое количество животных – условно говоря, от льва до мыши – обладает четырьмя лапами. Спуститесь ниже по эволюционной лестнице – и вы наткнетесь на шестиногих насекомых (кстати, красивое слово – насекомое: на, секомое! Не плох каламбур <6 >?). За ними следуют паукообразные, с их восьмью лапками. И в самом низу мы наблюдаем микроскопические существа, у которых количество ног увеличивается, не побоюсь этого слова, до безобразия. Оно нарастает crescendo.

– Да, – сказал Граф, – но в pendant можно представить diminuendo: уменьшение повторений одного и того же типа существ. Не думайте об однообразии, сосредоточьтесь на вариациях. Начнем с людей и животный, которые приносят ему пользу: лошадей, рогатого скота, овец и собак, потом перейдем к тварям, которые совсем ему не нужны – к лягушкам и паукам. Мы ведь можем обойтись без них, Мюриэл?

Леди Мюриэл содрогнулась.

– Я думаю, что без них мы обойтись можем, – ответила она с какой-то особо прочувствованной искренностью.

А теперь вообразите особую расу людей, ростом не более по-луярда…

– … для которых возможны радости, недоступные простым смертным, – не удержался Артур.

– Какие же? – не понял Граф.

– Например, особое наслаждение красотами природы. Согласитесь, что гора производит на меня впечатление, которое прямо пропорционально ее высоте. Чем выше гора, тем грандиознее впечатление. А для таких маленьких людей любая гора вдвое эффектнее, чем для нас.

– Маленькие счастливцы! – воскликнула в восторге Леди Мюриэл:

Кто всех меньше в мире, тот

Видит больше всех красот!


– Но позвольте мне продолжить, – сказал Граф. – Можно представить и третью расу людей, ростом в пять дюймов, и четвертую – не более дюйма…

– Им не потребуются даже полезные нам животные, – сказала Леди Мюриэл. – Они точно не смогут есть, как мы, говядину и баранину, я больше чем уверена!

– Да, я забыл это уточнить, дитя мое, – согласился Граф. – У каждого из них свои овцы, коровы и так далее, соответствующего размера.

– И свои растения, – добавил я. – Должны же эти коровки чем-то питаться. А то наша трава будет для них как девственный лес из древовидных папоротников.

– Совершенно верно. Требуется, так сказать, пастбище в пастбище. Обычную траву будут щипать наши обыкновенные коровы, а карликовые коровки, или, если хотите, коровы-лилипуты, будут питаться не травой, а травкой. Такая получается схема – согласитесь, довольно правдоподобная. Да, было бы интересно, если бы мы вошли в контакт с низшими расами – разумеется, низшими не в уничижительном смысле, я имею в виду только рост. Представляете, какие там были бы карликовые бульдоги! Я сомневаюсь, что даже моя дочь испугалась бы их.

Леди Мюриэл проигнорировала последнее замечание:

– А ты представляешь, какие открываются любопытные возможности? Использовать слона как пресс-папье, а крокодила как ножницы – что только позволит воображение.

– А как вы думаете, – осторожно спросил я, – существа различных рас мирно сосуществуют или ведут войну?

– Последнее было бы прискорбно, – сказал Граф. – Ведь если вы в состоянии уничтожить целую нацию одним щелчком, то необходимо исключить малейшую опасность конфликта. Кроме того, я допускаю, что интеллектуальные способности не зависят от размеров мыслящего существа. Хотя не исключено, что зависят, причем обратно пропорционально: чем меньше голова, тем выше умственное развитие. Уж если ломать с ними копья, то лучше в дискуссиях.

– Ты хочешь сказать, – с недоумением спросила Леди Мюриэл, – что я должна вступать в переговоры с какими-то лилипутами?

– Только так! – заявил отец. – И никак иначе. Их аргументы могут оказаться не хуже твоих.

Но юная аристократка только с негодованием задрала нос:

– Я не стала бы разговаривать с существом менее шести дюймов! Я бы его использовала!

– Для чего? – спросил Артур, с иронической улыбкой слушая этот вздор.

– Для вышивания! – нашлась она. – И будьте уверены, очень успешно.

– А если и не очень успешно, – сказал я, – вы бы все равно были бессильны это исправить. Не знаю почему, но я так думаю.

– А потому, – отрезала Леди Мюриэл, – что я почла бы ниже своего достоинства общаться с карликами.

– Вы бы предпочли общаться с кроликами? – спросил Артур. – В смысле – подопытными, извините за выражение.

– Это, может быть, и остроумно, – сказал я. – Только не слишком убедительно.

– Допустим, дело не в этом, – согласилась Леди Мюриэл. – В чем же оно тогда, по-вашему?

Я попытался обдумать этот вопрос, но пчелы своим нудным жужжанием отвлекали меня. Как будто в самом воздухе была разлита сонливость, и даже мысли мои впадали в дремотное оцепенение. Что я мог сказать? Какую-нибудь глупость вроде: «Это зависит от длины ушей «кролика»».

Но я понимал, что подобный ответ не так остроумен, как хотелось бы. Но тут Леди Мюриэл сама избавила меня от необходимости отвечать. Она прислушалась и произнесла:

– Слышите – кто-то плачет? Мы должны ему помочь. Идемте.

– Странно! – подумал я – и вот почему: я думал, что разговариваю с Леди Мюриэл, а это была Сильви.

И мне пришлось сделать над собой немалое усилие, чтобы переключиться. И я спросил:

– Итак, что вы говорили насчет кролика?

Глава 21


Дверь из слоновой кости


– Не знаю, – ответила Сильви. – Мне надо подумать. Я могла бы пойти у нему и сама, но лучше с вами.

– По-моему, вы правы, – решил я. – Не бойтесь, я могу идти с такой скоростью, как вам будет нужно.

Сильви рассмеялась:

– Какие глупости! Вы ходите так, будто у вас тяжелый рюкзак на спине. Вы не понимаете, что значит идти быстро.

– Но я могу идти так быстро, как вам необходимо, – настаивал я. И даже попробовал подтвердить свои слова действием. Но едва сделал несколько шагов, земля как будто ускорила свое вращение в противоположную сторону, и я остался на месте. Сильви опять рассмеялась, даже с удовольствием, впрочем, невинным:

– Я же говорила! Вы и не представляете, как потешно перебираете ногами в воздухе, будто и впрямь идете! Постойте, я сейчас спрошу Профессора, как нам быть.

И она постучала в дверь ученого.

Дверь открылась, и выглянул Профессор.

– Кто там кричит? – спросил он. – Если я не ошибаюсь, это человеческое животное?

– Это – мальчик, – сказала Сильви.

– Боюсь, что вы дразнили его.

– Что вы! – искренне воскликнула Сильви. – Я никогда никого не дразню.

– Хорошо, я спрошу у Старого Профессора, – и ученый удалился, повторяя про себя, чтобы не забыть. – Маленькое человеческое животное – она утверждает, что никого не дразнила – его зовут Мальчиком. Я положительно обязан посоветоваться со Старым Профессором.

– Сначала выясните у нее, – послышался голос из-за двери, – что это за мальчик, которого не дразнили.

– Действительно, – задумался Профессор, – что это за мальчик, которого не дразнили! Таких не бывает.

Сильви посмотрела на меня лучистым взглядом:

– Милый старец! – произнесла она и приподнялась на цыпочках, чтобы поцеловать его, а он, в свою очередь, наклонился.

– С другой стороны, есть немало мальчиков, которых я не дразнил. Почему не допустить, что другие не дразнили их тоже?

Профессор возвратился к своему другу, и на сей раз голос сказал:

– Пусть она приведет их сюда – всех до одного!

– Не могу и не буду! – воскликнула Сильви, едва Профессор появился снова. – Это кричит Бруно, мой брат. Мы хотим прийти оба, но Бруно не может выйти на прогулку. Он мечтает – вы знаете (она понизила голос, чтобы как-нибудь по неосторожности не задеть моих чувств). Нам нужно пройти через дверь из слоновой кости.

– Сейчас я у него спрошу, – сказал Профессор и снова исчез, потом вернулся и объявил: – Он разрешает. Идите за мной, только на цыпочках.

Но легко сказать: идите на цыпочках! Вы же помните: я не то что на цыпочках – просто идти не мог, зависал в воздухе. Сильви помогла мне пройти через кабинет Старого Профессора.

Просто Профессор шел впереди, чтобы отпереть дверь из слоновой кости. Я на секунду оглянулся на Старого Профессора, который сидел спиной к нам, погруженный в книгу. Просто Профессор открыл нам дверь и запер ее за нами.

Бруно горько ревел.

– Что случилось, дорогой мой? – спросила Сильви, обнимая его.

– Я упал и поранился, – ответил он.

– Как ты ухитрился? Это ж не всякий так сумеет, – сказала она. 

– Это точно! – и Бруно с гордостью засмеялся сквозь слезы. – Ноги не послушались меня. Кто бы мог подумать, что ноги могут не слушать человека!

– Почему же? – возразила Сильви. – У них же нет ушей.

– Я навернулся на вершине холма. Я долбанулся коленкой об камень. Камень раздолбал мне коленку. А потом я грохнулся на ежа, – перечислил Бруно свои несчастья и снова завыл. Потом замолчал и добавил самую поразительную деталь: – А ему хоть бы что!

– Бедный еж! – воскликнул я. – Ему не хоть бы что. Ему было, должно быть очень стыдно.

Сильви между тем обнимала и целовала раненного героя, пока он не заявил, что он уже совершенно исцелился.

– Кстати, – сказал он. – Зачем там оказались камни? Какой в них прок? Вы не знаете, мистер-сэр?

– Ну, для чего-то они нужны, – ответил я. – Даже если мы этого не знаем. А какой прок, например, от одуванчиков?

– От одуванов? – переспросил Бруно. – От них много проку, если они белые и пушистые. А камни совсем не такие, следовательно, от них нет проку. Так, мистер сэр?

– Не думаю, – ответил я. – Камни прочные?

– Еще какие прочные! – откликнулся Бруно.

– В таком случае в них есть прок.

– Не говори: мистер-сэр, – сказала Сильви. – Это не принято.

– Я говорю: мистер, когда смотрю на него со стороны, – объяснил Бруно, – а сэр – когда обращаюсь к вам.

– Ну, что ж, – ответил я. – Почему бы и нет? Если вы можете одновременно воспринимать меня с разных точек зрения, то я не возражаю.

– Вот и отлично, – сказал Бруно. – А Сильви не понимает вообще ничево.

– В жизни не видела более дрянного мальчишки, – Сильви нахмурилась так, что ее горящие глаза совершенно исчезли.

– В жизни не видел более дурной девчонки, – парировал Бруно.

Лучше нарви себе одуванов. («Самое подходящее для нее занятие», – добавил он, повернувшись ко мне.)

– Почему вы говорите: «одуванов»? – спросил я. – Правильно будет: одуванчиков.

– Одуванчики – это если маленькие, а ведь они большие.

– Всё равно. Эти цветы, даже если они гигантские, называются одуванчиками. Пусть ваша сестра сделает венок из одуванчиков.

– Веник из одуванчиков? – воскликнул Бруно. – Вот здорово! Пусть делает. А я помогу. Бежим, Сильви!

И они умчались со скоростью и грациозностью молодых антилоп.

– Вы нашли дорогу в Закордон? – спросил я у Профессора.

– Представьте себе! – ответил он. – Правда, желтого дома на улице Подозрительной мы так и не разыскали, зато я открыл другой путь – возможно, более удобный. Я уже там побывал и вернулся. Я должен был участвовать в Референдуме. Кроме того, я автор денежной реформы. Император оказал мне такое доверие. Мне поручено заменить изображение императора на монетах и ассигнациях. Да, я помню, что он сказал, дословно: вам поручается нарисовать портрет нового императора, вы прославитесь на века. О да, я прославлюсь, как вдохновитель величайшей денежной реформы, – и он прослезился, но, как я заподозрил, не только от гордости.

– Значит, предполагается, что Правитель умер? – спросил я.

– Это предполагается, – сказал Профессор. – Но учтите: я не верю в его смерть! Это не более чем слух. Вчера во дворце на Маскетболе появился шут с медведем, и вот он говорил, что приехал из Фейляндии, где якобы умер наш Правитель. Я пытался справиться у Заправителя, но, к сожалению, он и Миледи отсутствовали во дворце, когда там появились шут и медведь. Но предполагается, что Правитель умер, – и старик горько заплакал.

– Но в чем состоит реформа? – спросил я, чтобы отвлечь его.

Лицо Профессора тотчас прояснилось:

– Император затеял это, чтобы жители провинций сравнялись по уровню жизни с населением метрополии. Он таким путем добивается популярности. Но в Казначействе нет достаточных денежных ресурсов. И тогда он решил удвоить номинал всех денег, которые ходят в провинциях. Поразительно, что никто не додумался до этого раньше! И вот вам результат: магазины битком набиты, люди сметают с прилавков всё!

Он вдруг опять опечалился:

– Я не хотел в этом участвовать и собрался домой. Но меня так упрашивали и уламывали! Махали вокруг меня флажками, пока я не ослеп, гремели в фанфары, пока я не оглох, усыпали дорогу передо мной цветами, пока я совсем не сбился с пути.

И бедный старик глубоко вздохнул.

– А далеко до Закордона отсюда? – спросил я, чтобы переменить тему.

– Дней пять пешком. Но приходится иногда возвращаться. Как воспитатель наследника престола, я обязан следить за принцем Жа-боронком. Императрица была бы очень недовольна, если бы я оставил его хоть на час.

Я изумился:

– Но ведь совершая свои переходы, вы отсутствуете по десять дней.

– Что вы! – вскричал Профессор. – Каких десять дней! Гораздо больше. Иногда по две недели. Но я всегда держу руку на пульсе времени и поэтому успеваю вернуться в самый последний момент.

– Простите, – я подумал, что ослышался. – Я не понимаю.

Профессор осторожно вынул из жилетного кармана квадратные золотые часы и протянул мне:

– Эти часы, – сказал он, – просто чудо.

– Вполне возможно, – ответил я, пытаясь догадаться, куда он клонит.

– Они обладают способностью выпадать из течения времени. Вы понимаете?

– Нимало, – ответил я.

– Ну вот, – обрадовался он, – вы только немного послушали – и уже поняли немало! А уж если объяснить! В общем, время их не берет.

– Да, бывают такие часы, и не так уж редко, – заметил я.

Профессор посмотрел на меня удивленно и даже разочарованно:

– Да? Но я все равно объясню. Когда эти часы переводятся назад, их хозяин возвращается в прошлое. Вперед их переводить нельзя, потому что невозможно попасть во время, которое еще не наступило, а назад – можно, только не более чем на месяц: это предел. И вы способны повторять различные события снова и снова и даже их изменять.

«Такие часы были бы истинным благодеянием для человечества, – подумал я. – Уничтожить необдуманное слово, стереть опрометчивый поступок».

– А вы можете показать, как это происходит?

– С удовольствием! – ответил доброжелательный старец. – Когда я перемещаю стрелку сюда (он указал), история вернется назад на пятнадцать минут.

Дрожа от волнения, наблюдал я за этим историческим жестом.

– Я упал и поранился! – услышал я пронзительный крик и оглянулся в поисках его источника.

Да! Это был рыдающий Бруно, каким я видел его четверть часа назад. И хотя Сильви уже принялась его утешать, я не был столь бессердечным, чтобы вынудить моего маленького друга еще раз пережить все его неприятности, и попросил Профессора перенести нас всех в более благоприятное время. Через минуту дети уже умчались делать «веник из одуванчиков».

– Изумительно! – воскликнул я.

– Это еще что! У них есть более замечательное свойство, – сказал Профессор. – Видите этот маленький указатель? Он называется Индикатором Аннулирования. Если вы будете перемещать его против часовой стрелки, события потекут в обратном порядке. Но не пробуйте этого сейчас. Я оставлю вам часы, и у вас будет много времени для экспериментов.

– Большое спасибо! – ответил я. – Не беспокойтесь, я буду с ними обращаться очень бережно. Смотрите: дети!

Сильви и Бруно, действительно, вернулись.

– Мы нашли только шесть одуванов, – объявил Бруно, передавая мне цветы. – Уж и не знаю, хватит их для веника или нет. А еще мы нашли ёжевику, даже не одну, а целых две. Вот, возьмите одну.

– Спасибо, сказал я. – Надеюсь, вы съели другую?

– Не-а! – беспечно откликнулся Бруно. – Как вам цветы?

– Они великолепны, – сказал я. – Но почему вы снова хромаете?

– Сам не пойму, – мрачно ответил Бруно. – Почему-то нога опять заболела.

Профессор схватился за голову с такой силой, что его можно было принять за ненормального:

– Подождите минуту… Подождите… Сейчас вам станет лучше… или хуже (он, видимо, соображал, как работают сейчас его часы). Жаль, что здесь нет моих лекарств: я ведь еще и лейб-медик. Вы знаете? – этот вопрос был обращен ко мне.

– Хочешь, я пойду и поищу ежевики? – прошептала Сильви.

Бруно тут же просветлел:

– Это хорошая идея! Я уверен, что моя коленка зажила бы сразу, если бы я съел ёжевику, или две, а лучше семь…

Сильви поспешно встала и сказала мне:

– Я лучше пойду, пока счет не пошел на десятки…

– Позвольте помочь вам, – откликнулся я. – У меня больше возможностей.

– Да, благодарю вас, – ответила она, и мы ушли, держась за руки.

– Бруно любит ежевику, – сказала она, когда мы добрались до места, которое выглядело наиболее подходящим.

– А тогда Бруно вам уступил вторую ягоду? – спросил я. – Он не сказал мне.

– Это на него похоже, – кивнула Сильви. – Он не любит, когда его хвалят. Да, он уступил ее мне. Ой, что это?!

Она увидела зайца, лежащего на земле с вытянутыми лапами.

– Это заяц, дитя мое. Наверное, спит.

– Нет, не спит, – Сильви робко приблизилась к зайцу. – У него глаза открыты, но он не шевелится. Может быть, он умер?

– Да, – наклонившись, сказал я. – Он умер. Бедняга! Его затравили.

– Что это значит? – не поняла Сильви.

– За ним охотились, пока он не упал замертво от страха и усталости, – объяснил я.

– За ним охотились до смерти? – ужаснулась она. – Разве так делают? Иногда мы с Бруно охотимся на улиток, но не причиняем им вреда.

«Святая невинность, – подумал я. – Как мне объяснить, что охота не всегда бывает такой невинной?»

Мы стояли над мертвым зайцем, и я подыскивал слова.

– Вы знаете, что есть на свете – в некоторых далеких странах – кровожадные звери – львы и тигры? (Сильви кивнула.) И люди даже вынуждены их убивать ради спасения своей жизни.

– Да, – сказала Сильви. – Если бы какой-нибудь тигр набросился на меня, Бруно убил бы его на месте.

– Ну, вот. А есть такие люди – они называются «охотники», – которые от этого получают удовольствие: от погони, борьбы, в общем, от опасности.

– Да, – снова подтвердила Сильви. – Бруно считает, что в опасности много удовольствия.

– Да, но в этой стране львы и тигры не водятся, поэтому люди охотятся на других животных.

Я надеялся, что ее удовлетворит такое объяснение, и напрасно. Пытливое дитя продолжало задавать вопросы.

– Но здесь водятся лисы. Это очень жестокие звери, и я понимаю, что люди их не любят. Но почему они охотятся на зайцев? Разве зайцы – тоже хищники?

– Нет, – сказал я. – Зайцы – робкие, безобидные животные, сущие агнцы.

– Но если они такие хорошие, – удивилась Сильви, – почему люди их… травят?

– Наверное, недостаточно их любят, – предположил я.

– Но дети очень любят зайчиков, – возразила Сильви. – И леди тоже.

– Вот из-за леди-то люди и охотятся на зайцев, – сказал я.

– Нет! – горячо воскликнула Сильви. – Только не из-за леди! Не из-за леди! 

И добавила с дрожью в голосе:

– Не  из-за Леди Мюриэл!

В этом я с ней согласился – и очень охотно.

– И все-таки она – скорее исключение. Однако у вас такой подавленный вид, дорогая моя. Поговорим о чем-нибудь приятном.

Но Сильви не спешила менять тему. Что-то мучило ее.

– Скажите, БОГ любит зайцев? – произнесла она особым, торжественным, тоном.

– Да! – ответил я. – Без сомнения. Он любит всех, даже грешников. А в общем, только животные не знают греха.

– Я тоже не знаю  никакого греха, – сказала Сильви.

Но я не стал объяснять ей, что такое грех.

– Ну, дитя мое, – сказал я. – Попрощайтесь с бедным зайцем, и пойдемте искать ежевику.

– Прощай, бедный заяц! – молвила Сильви, оглядываясь через плечо, потому что я уже тянул ее за руку.

Но вдруг Сильви бросилась назад. Она была в такой глубокой печали, которой трудно было  ожидать от столь юного существа.

– Бедный, бедный! Дорогой мой!

Она плакала и гладила маленькое мертвое тельце. И ясно было, что сердце ее рвется.

Я испугался, что она доведет себя до болезни, и думал, что не нужно мешать ей изливать свое первое горе. Внезапно Сильви умолкла. Она посмотрела на меня  спокойно, хотя слезы все еще текли по ее щекам.

Я ничего не сказал, просто протянул ей руку.

Детское горе сильно, зато не продолжительно. Через минуту она сказала:

– Постойте! Вон там прекрасная ежевика!

С полными горстями ягоды мы поспешили к берегу, где нас ожидали Профессор и Бруно. По дороге Сильви предупредила шепотом:

– Пожалуйста, не говорите ему о зайце!

– Хорошо, дитя мое. А почему?

Слезы опять навернулись ей на глаза:

– Он очень любит и жалеет маленьких зверей.

– Похоже, мы здесь слишком задержались, Профессор? – сказал я по возвращении.

– Да, в самом деле, – ответил он. – Мы должны снова пройти через дверь из слоновой кости. Время истекло.

– И мы не можем здесь задержаться? – спросила Сильви.

– Всего на минуточку! – взмолился Бруно.

Но Профессор был неумолим:

– Хорошо, что мы вообще сюда попали. А теперь пора возвращаться.

И мы покорно поплелись за ним к двери из слоновой кости.

Глава 22


Через рельсы


– Хотите еще чаю? – спросила Леди Мюриэл. – Я надеюсь, что это созвучно со здравым смыслом?

«Надо же! – подумал я. – Всё это невероятное приключение уместилось в одной фразе Леди Мюриэл, следующей после паузы. Пауза – это, если поразмыслить, замечательнейшая проблема филологии».

Когда через несколько минут мы покинули Эшли-Холл, Артур сделал довольно странное замечание:

– Мы были там всего двадцать минут, – сказал он, – и я ничего не делал, только слушал вас и Леди Мюриэл; но у меня такое ощущение, будто я говорил с ней по крайней мере час!

А я даже не чувствовал, а не сомневался, что время шло назад и вернулось к началу нашего tete-a-tete, о котором упомянул мой друг, а прошедшее время кануло в забвение, а может быть и вовсе в небытие. Но я слишком дорожил своей репутацией здравомыслящего человека, чтобы объяснять, что случилось в действительности.

По какой-то причине – я бы назвал ее «высшей» – Артур был необыкновенно тих и серьезен во время всего нашего пути домой. И это не могло быть связано с Эриком Линдоном, который уже несколько дней был в Лондоне. С этой точки зрения, он должен был буквально сиять от счастья.

«Может быть, он узнал какие-то плохие новости?» – подумал я.

И словно прочитав мою мысль, Артур сказал:

– Он приезжает последним поездом.

– Он – это капитан Линдон? – спросил я, хотя сам догадывался об ответе.

– Да, – нехотя сказал Артур. – Капитан Линдон. Граф сказал, что он прибывает сегодня вечером, хотя это не самый подходящий день. Ведь решение насчет Комиссии будет принято лишь завтра, и Граф полагает, что капитан живо заинтересован этим.

– Он может послать телеграмму, – сказал я. – Хотя, согласитесь, военному не к лицу убегать от возможных плохих новостей!

– Он – очень хороший товарищ, – сказал Артур. – Но я признаю, что если бы он приехал после того, как узнал всё о Комиссии, это было бы хорошей новостью для меня. Но я в любом случае желаю ему успеха. Доброй ночи! (Мы как раз подошли к дому.) Сегодня я не гожусь для доброй компании, мне лучше избавить вас от моего общества.

На следующий день ничего не изменилось. Артур снова объявил, что он не годится для доброй компании, так что он решил избавить от своего общества еще и Графа с дочерью. Пришлось мне одному идти в Холл. Уже на подходе я столкнулся с Графом, Леди Мюриэл и капитаном Линдоном.

– Вы с нами? – спросил Граф. – Молодой человек с нетерпением ждет телеграммы, и сейчас мы идем на станцию.

– Молодая женщина тоже с нетерпением ждет телеграммы, – добавила Леди Мюриэл.

– Ну, это естественно, дитя мое, – сказал ее отец. – Дети, особенно женского пола, всегда нетерпеливы.

– Конечно, о детях лучше всего судить родителям, – парировала дочь. – Не так ли, Эрик?

– Кузены – не в счет, – сказал Эрик, и поскольку он устранился от участия в споре отцов и детей, то можно сказать, что победила молодость.

– А мы увидим сегодня ваших маленьких друзей? – спросил Граф. – По-моему,очень хорошие дети.

– С удовольствием скажу им об этом, – пообещал я. – Но, увы, не знаю когда.

– Я вас не спрашиваю, – сказал Граф, – но не будет никакого вреда сказать, что моя дочь сгорает от любопытства. Мы знаем здесь почти всех, но она даже отдаленно не представляет, где они могли бы остановиться.

– Когда-нибудь я вам расскажу об этом, – пообещал я, но не сейчас.

– Благодарю вас. Но, боюсь, это будет для нее слабым утешением. Остается ждать, ничего не поделаешь. Смотрите-ка, дети!

Да, это были Сильви и Бруно. Они ожидали нас у турникета. Заметив нас, Бруно кинулся навстречу, горделиво показывая ручку складного ножа: лезвие было отломано.

– Что вы будете с ним делать, Бруно? – спросил я.

– Не знаю, – беспечно ответил он. – Надо подумать.

Граф улыбнулся не без печали и молвил:

– Собирание ребенком первоначальных представлений о мире. Это период первоначального накопления – таких вот миниатюрных вещей. Но все изменится с годами.

И он погладил по голове Сильви, которая застенчиво смотрела на него. Но никакой ребенок – обыкновенный или чудесный – не мог бы долго стесняться доброго старика, и девочка нежно взяла его за руку, освободив мою. Впрочем, Бруно не изменил старому другу ради нового и не отпустил моей руки. Вскоре мы добрались до станции, где Леди Мюриэл и капитан Эрик приветствовали детей, как старые друзья.

– Вы проездом из Вавилона? – осведомился капитан.

– Так точно! – крикнул Бруно. – Туда и тут же обратно.

Леди Мюриэл изумленно посмотрела на обоих и воскликнула:

– Вы знаете их, Эрик? Что ни день, то новость!

– Мы с вами находимся где-нибудь в третьем акте, – сказал Эрик. – А вы уже хотите, чтобы вам было все понятно.

– Что делать! – жалобно ответила она. – Эта драма тянется так долго… Пока еще мы дойдем до пятого акта! Может, вы неправильно считали?

– Правильно, правильно! – ответил молодой офицер без малейшего снисхождения. – Именно третий акт. Сцена первая: железнодорожная станция. Прожектора в эту точку! Благодарю. На сцене появляются маленький принц (инкогнито, разумеется) и его преданный придворный. Это принц (он взял Бруно за руку). А я – скромный придворный. Что изволит приказать Ваше Высочество? – и он грациозно поклонился.

– А вы разве придворник? – недоверчиво спросил Бруно. – Я думаю, что вы не служите при дворе.

– Служу, ваше высочество! – со скромным достоинством ответил капитан. – А при дворе или нет – разве уж так важно? Позвольте Вашему Высочеству рассказать вкратце о моем прошлом, настоящем и будущем.

– С чего же вы начнете? – спросило «Его высочество». – С того, что в прошлой жизни были сапожником?

– Хуже, Ваше высочество! – ответил Эрик. – Я был колодником. То есть рабом в колодках – это, по-моему, так называется? – спросил он, поворачиваясь к Леди Мюриэл. Но она его не услышала, потому что надела на правую руку левую перчатку и заметила это лишь сейчас.

– И вам нравилось такое положение? – спросил Бруно.

– К сожалению, Ваше Высочество, – сказал Эрик, – не так, как следовало бы. Я желал большего, – и он выразительно посмотрел на Леди Мюриэл.

– Сильви, дорогая, помогите мне, пожалуйста, с этой перчаткой, – сказала она.

– А какого положения вы желали бы? – поинтересовался Бруно.

– Думаю, что на первых порах меня удовлетворила бы роль жениха, – ответил Эрик. – А потом я надеялся бы стать домохозяином.

– Я не понял, – сказал Бруно. – Домохозяином или дамохозяином?

– Не смущайте ребенка всякими глупостями! – с досадой воскликнула Леди Мюриэл.

– Домохозяина, – как ни в чем не бывало пояснил Эрик. – Это уже четвертый акт. Огня на сцену, побольше огня!

Вдруг его тон изменился.

– Действительно, огни! Это семафор. А вот и поезд. Однако мне, пожалуй, нужно пойти на телеграф. Мюриэл, вы не составите мне компанию?

И они ушли.

Через минуту поезд остановился, и поток пассажиров двинулся к вагонам.

– Вы когда-нибудь пытались превратить жизнь в театр? – спросил Граф. – Если нет, можно попробовать сейчас. Этот перрон – идеальная сценическая площадка. Какие удобные входы и выходы с обеих сторон. Только репетируйте – было бы желание. И всё так естественно, ни малейшего притворства. Особенно хороши статисты: они всё время новые и никогда не повторяются. И, наконец, есть даже maxina, из которой – кто знает? – может быть, появится deus.

Да, это в самом деле было замечательно – смотреть на вещи с такой стороны. Даже носильщик с багажом, из которого можно было сложить Монблан, выглядел очень натуралистично. Его сопровождала сердитая мамаша с красным лицом. Она кричала, обращаясь к двум орущим херувимчикам, затурканного вида гувернантке и еще кому-то, незримому за свертками:

– Джон! Не отставай!

– Зрелище, скажу я вам! – заметил наш старец. – А вы обратили внимание, какой у этой гувернантки затурканный вид? Это нечто!

– Вы напали на настоящую жилу, – сказал я. – Для большинства из нас Жизнь и ее радости – как выработанная шахта.

– Выработанная! – воскликнул Граф. – Только не для творческого человека. Если хотите знать, по-настоящему это – сыгранная увертюра, а весь спектакль еще впереди. Вы идете в театр, платите свои десять шиллингов – и что вам показывают за эти деньги? Какой-нибудь дуэт пастушка и пастушки? Два циклопических пугала с противоестественными завываниями рвут страсти в клочья, изображая аркадскую идиллию. Но если вы сели в вагон третьего класса и увидели то же самое – вот тогда вы поймете слова Шекспира о театре, который держит зеркало перед природой!

– Скорей его же слова о мире-театре, – сказал я.

– Пожалуй, – вздохнул старик. – И в этом театре очень редко вызывают на бис. И никаких букетов под занавес. Эта драма состоит из двух актов: в первом мы делаем глупости, во втором – сожалеем о них.

– И удовольствие от этих актов, – подхватил я в тон ему, – называется жизненной силой. Правда, не в этом новомодном смысле, я думаю? Как, знаете, какая-нибудь философическая леди рассуждает о «жизненном порыве»?

– Никоим образом! – ответил Граф. – Я бы говорил скорее о жизненной силе интеллекта. О концентрации мысли, внимания. Вот что, по крайней мере, наполовину сокращает наше наслаждение жизнью – неумение сконцентрировать мысль. Возьмите всё, что вы любите – пусть даже самое обычное, неважно. Хотя бы чтение какого-нибудь тривиального романа. Вы лихорадочно листаете страницы, пропускаете описания природы и тому подобное, всякие мелочи – словом, как говорит философ, жертвуете красивым ради интересного. Следуя этому методу, вы можете очень скоро дойти до конца, но в каком состоянии вы до него дойдете? Скорее всего, с чувством усталости и досады. А вы попробуйте сосредоточиться на длинном описании, оторваться от него на час, переключиться на что-нибудь другое, чтобы потом вернуться к нему, как изголодавшийся человек садится за роскошный стол. И тогда, прочитав книгу, вы вернетесь к повседневности, как обновленный великан.

– Да, – согласился я. – Конечно, если книга стоит затраченных усилий. А если нет?

– Если нет, – сказал Граф – ничего страшного. Я предусмотрел и эту ситуацию. В первом случае – когда вы пропускаете неинтересные места – вы получаете удовольствие от интересных. Во втором случае – ничего не пропуская – вы страниц через двенадцать определяете, что книгу читать не стоит, и получаете удовольствие от своей проницательности. Вы спокойно закрываете плохую книгу и берете хорошую. Но у меня есть теория и получше. Однако боюсь, что я  истощил ваше терпение. Вы не считаете меня слишком многословным стариком?

– Что вы! – совершенно искренне воскликнул я.

Мне действительно хотелось послушать его.

– Я думаю, что надо учиться сокращать удовольствие и растягивать неудовольствие.

– А почему не наоборот? – удивился я.

– Искусственно удлиняя неудовольствие и приучая себя к нему, вы добиваетесь того, что когда вам неприятно по-настоящему, неудовольствие длится в течение своего обычного срока, но он кажется мгновением.

– С неудовольствием всё понятно, – сказал я. – А что вы скажете насчет удовольствия? Почему его следует сокращать?

– Элементарно, сэр! Обычно зрители наслаждаются оперой три с половиной часа. Допустим, вам и получаса окажется много. Вы укладываетесь в полчаса, и в то время как заурядный зритель получает удовольствие от одной оперы, вы успеете насладиться – и даже пресытиться – семью!

– Семью?! – изумился я. – Но как это возможно? Ведь оркестр в это время будет исполнять одну оперу.

Старик загадочно улыбнулся:

– Оркестр – может быть. Но для одного инструмента это доступно.

– Да?! – воскликнул я. – Для какого же?

– Для музыкальной шкатулки, – спокойно ответил Граф. – В моей шкатулке что-то заклинило или наоборот, я не знаю, но она стало играть все пьесы быстрее на три секунды. И она не пропустила ни одной ноты!

– И вы можете наслаждаться такой музыкой? – удивился я.

– Ну что вы! – искренне сказал Граф. – Наслаждаюсь я не музыкой, а экспериментом.

– Очень интересно, попробую как-нибудь его повторить, – сказал я.

Тут подошли Сильви и Бруно. Я оставил их с Графом, а сам стал прогуливаться по платформе, пытаясь представить каждого встречного персонажем импровизированного спектакля, о котором мы говорили. Вскоре дети пробежали мимо меня.

– Что, Его Сиятельство вас уже достал? – спросил я.

– Отнюдь! – сказала Сильви. – Это он нас попросил достать ему вечернюю газету. Бруно делает карьеру: его перевели в почтальоны.

– Если за это хорошо платят, почему бы и нет, – откликнулся я.

Я продолжал прогуливаться и через некоторое время я увидел одну Сильви.

– А где же наш маленький почтальон? – поинтересовался я. – Он не нашел вечерней газеты?

– Он пошел в киоск на другой стороне вокзала. Туда, где шлагбаум сломался. О, Бруно!– закричала вдруг она и рванулась вперед. 

До нас долетел глухой шум приближающегося экспресса. 

Я попытался удержать ее, но без успеха. Однако в следующий миг девочку крепко схватил своими ручищами начальник станции, спасая Сильви от неприятности, к которой она так стремилась. В это мгновение мимо нас пронеслась фигура в сером и вылетела прямо на рельсы. Мы вздрогнули от ужаса. Несколько мгновений сцена была скрыта густыми клубами пара, и ясно было только одно: поезд прошел, и что-то случилось – кто-то или спасся, или погиб. Когда пар растаял, мы с облегчением увидели, что Бруно и его спаситель были вне опасности.

– Всё в порядке, – сказал Эрик (а это был он) и перешел через полотно с ребенком на руках. – Отделался легким испугом.

Он передал Бруно в руки Леди Мюриэл, а сам исправил шлагбаум и вернулся.

– А где Сильви? – еле выговорил Бруно, клацая зубами от пережитого страха.

Сестра подбежала к нему, обняла его и зарыдала. 

– Успокойтесь, дорогая, – сказал Эрик. – Не стоит так убиваться. Вам не следовало рисковать собой.

– Как же не следовало! – воскликнула девочка. – И он сделал бы то же самое ради меня. Правда ведь, Бруно?

– Еще как сделал бы, – подтвердил Бруно.

Леди Мюриэл поцеловала его в макушку, и вся компания направилась к Графу. По дороге Леди Мюриэл сказала герою дня:

– Всё хорошо, что хорошо кончается. Как удачно капитан оказался рядом в нужную минуту.

– Армия всегда приходит в нужную минуту, – ответил Эрик. – А вот телеграммы я так и не получил. Не зайти ли нам сейчас на почту?

Телеграммы там не оказалось, и мы присоединились к Его Сиятельству.

– Детей нельзя оставлять без присмотра, – сказал я и добавил, что буду гулять с ними вечером.

– Но мы должны вернуться в лес прямо сейчас, – сказала Сильви, когда мы отошли на некоторое расстояние. – Нам никак нельзя задерживаться.

– Потому что пришло время превращаться в маленьких фей?

– Да, – ответила она. – Конечно, мы еще превратимся в детей, если вы и ваши друзья не будут против. Бруно опасается, что мы причиняем беспокойство Леди Мюриэл.

– Она такая милая, – вставил Бруно.

– О, я с удовольствием возьму вас к ним в гости в следующий раз, – заверил я. – Хотите подержать часы Профессора? А то вы их, пожалуй, не сможете взять в руки, когда станете феями.

Бруно рассмеялся – он уже пришел в себя после пережитого шока:

– Что невозможно, то невозможно. Когда мы станем маленькими, то, конечно, и вести себя будем, как маленькие.

– Уж лучше вы поиграйте часами, – добавила Сильви. – А то ведь скоро нужно будет их отдать Профессору: до захода солнца мы должны вернуться к нему. А пока до свидания!

– До свидания! – добавил Бруно, и оба ребенка исчезли.

«До заката два часа, – подумал я. – Не станем же терять времени».

Глава 23


Чудо-часы


Вернувшись в городок, я увидел двух рыбачек, занятых какой-то интеллектуальной беседой, и вдруг мне взбрело в голову испытать часы тут же. Будет очень забавно, если эта сценка повторится на бис.

– Добрый вечер, миссис Смит. Как ваша Марта? Вы не забываете передавать ей в письмах приветы от меня?

– Конечно, не забываю. Она пишет, что вернется, если ей там не понравится. Спокойной ночи!

Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что беседа окончена, только не я.

– Не вернется. Вот увидите, ей там понравится. Они очень деликатесные люди. Спокойной ночи!

– Еще какие деликатесные! У них такой хороший вкус. Спокойной ночи!

(Я содрогнулся, но, к счастью, сообразил, что речь идет всего лишь о деликатности и добром вкусе).

– Кланяйтесь им с приветом. Спокойной ночи!

– Не беспокойтесь, они всегда с приветом. Спокойной ночи!

Наконец они расстались. Я подождал, когда они отойдут ярдов на двадцать, и поставил часы на минуту назад. Эффект был самый невероятный: тут же из воздуха возникли две фигуры и оказались на прежнем месте.

– Не вернется. Вот увидите, ей там понравится. Они очень деликатесные люди. Спокойной ночи!

– Еще какие деликатесные! У них такой хороший вкус. Спокойной ночи!

И они довели диалог до конца и разошлись, а я, проводил их взглядом и отправился бродить по городу.

«Но это всё игрушки, – размышлял я. – По-настоящему следовало бы с помощью такого мощного средства расстроить какое-нибудь зло, предотвратить несчастный случай…»

Возможность испытать часы «по-настоящему» не заставила себя долго ждать. Не успел я подумать о несчастном случае, как он представился. Возле склада шляпного магазина стояла фура с коробками, а служители ее разгружали. Одна из картонок упала на панель, но казалось, что подбирать ее не было смысла: всё равно служитель вернется через минуту. Однако в этот момент из-за угла выскочил мужчина на бицикле и, чтобы не налететь на коробку, сделал вираж – и весьма неудачно. Он сверзился головой на брусчатку, прямо перед колесом фуры. Тут же из-за двери выскочил служитель, и мы вместе с ним  отнесли спортсмена-неудачника в магазин, где оказали ему первую помощь. Голова у него была разбита, и одно колено серьезно повреждено. Он нуждался в немедленной помощи хирурга. Я помог освободить фуру, мы поместили раненого поудобнее, положив его на подушки, и тут меня осенило. Еще неизвестно, удастся ли нам отыскать хирурга, а в руках у меня такой скальпель, который безо всяких последствий отсечет происшедшее несчастье!

«Пора!» – подумал я и сдвинул минутную стрелку назад. И началось! Вот злополучная картонка упала на панель. Я немедленно водворил ее назад. Вот из-за угла выскочил мужчина на бицикле, но никаких виражей делать не стал, а преспокойно проехал мимо и растаял в предвечернем сумраке.

– Вот она – волшебная сила техники! – сказал я себе. – Сколько бед, сколько человеческих страданий я мог бы одним движением пальца – не уменьшить, а полностью уничтожить! Сколько возможностей в моих руках! Но погодите! Я исправил эту ситуацию, а что должно было случиться потом? Ну-ка посмотрим!

И я поставил обычное время. В результате фура, неспешно катившаяся вниз по тротуару, моментально вернулась к магазину и только еще собиралась трогаться. В ней сидел, откинувшись на подушки, раненый с лицом, искаженным страданием.

«О насмешка чудесных часов! – подумал я. – Добро, сделанное с их помощью, оказывается иллюзией, а единственная реальность мира – неисправимое зло!» – и  отправился домой.

А сейчас я расскажу вам еще об одном интересном опыте. Его можно считать достаточно чистым, и добрые читатели могут смело мне поверить.  Ну, а я не поверил бы, если бы не видел собственными глазами того, о чем сейчас хочу вам поведать. Но всё по порядку.

Я проходил мимо красивой маленькой виллы – с пышными клумбами, плющом, украшающим фронтон, на лужайке стояло кресло с газетой, забытой на нем; рядом резвился мопс – в общем, картина была самая идиллическая, причем центральная дверь была заманчиво полуоткрыта.

– Что ж, войдем! – сказал я себе, потом нажал  Индикатор Аннулирования и шагнул в приоткрытую дверь.

В другом доме при неожиданном появлении незнакомца поднялся бы переполох. Но сейчас я был уверен, что ничего подобного не произойдет. При обычном ходе событий хозяева сначала слышат какие-то шаги, затем оборачиваются и видят вошедшего, затем начинают думать, что ему здесь надо. А потом, в принципе, они могут его изгнать. Я полагал, что сейчас всё должно идти наоборот: сначала хозяева задумаются, потом увидят меня, и только потом услышат. Таким образом, я, возможно, не буду с позором выдворен, если, конечно, хозяева не выдворят меня прежде чем задумаются об этом.

Мопс не сделал ни малейшей попытки укусить меня – возможно, потому, что я не покушался на охраняемую им газету (если не ошибаюсь, «Дэйли Телеграф»).

В комнате я увидел четырех жизнерадостных здоровых девочек, от пяти до пятнадцати лет. Их мать сидела с вышиванием в руках у камина. В то время как я вступил в комнату (насколько вы понимаете, без объявления), она сказала:

– А сейчас, дети, вы можете идти в сад.

Но дети, к моему величайшему изумлению, – ведь я еще не привык к действию часов – уселись у камина с рукодельем, причем, как выразился поэт, улыбки упорхнули с их лиц – со всех четырех разом. Я, оставаясь незамеченным, спокойно сел на стул и принялся наблюдать за ними.

Рукоделие у девочек было свернуто, и нужно было развернуть его, чтобы приниматься за работу. Тогда  мать объявила:

– Ну, вот всё и готово. Сворачивайте вышивание, дети.

Дочери поняли ее в совершенно противоположном смысле: они тут же развернули свое шитье и принялись за работу. Странная это была работа: девочкам, видимо, не понравилось то, что они сделали раньше, и они дружно принялись с помощью иголки выдирать нитки из полотна и не успокоились, пока не уничтожили все узоры совершенно.

Когда всё было кончено, леди повела себя не менее странно: поднялась и попятилась назад, в гостиную, говоря при этом:

– Нет, мои дорогие, сначала мы должны закончить вышивание.

А девочки – также спиной вперед – поскакали в гостиную, восклицая:

– Мамочка! Отпусти нас погулять, такая прекрасная погода!

В гостиной слуги усердно заставляли стол грязной посудой. Потом за стол уселись мать с дочерьми и еще одним джентльменом, и они принялись делать то, от чего мне едва не стало плохо: начали выцарапывать из себя вилками куски баранины. Вскоре их тарелки наполнились бараниной и картофелем.

Кроме того, члены этого странного семейства еще вели беседу – не менее безумную, чем всё, что они делали до сих пор. Сначала самая младшая из сестер сказала старшей:

– Ты вредина!

Я ожидал от старшей сестры чего угодно – возмущения, оправдания, возражения – но не того, что за этим последовало: она рассмеялась и что-то сказала отцу громким шепотом. Я совершенно четко расслышал слова: «как бы выскочить замуж».

Отец, то ли не разобрав этих слов, то ли будучи недовольным, что они были произнесены слишком громко, попросил ее:

– Скажи мне тихонько на ухо, дорогая.

Но дочь, видимо, не зря была названа врединой: она ничего не прошептала ему на ухо. Напротив, она сказала во весь голос:

– А я знаю, о чем всё время думает Дороти!

Младшая в ответ на это пожала плечами и сказала с очаровательной капризностью:

– Папа, не дразни нас! Ты же понимаешь, я не хочу выходить за первого встречного!

– А Дороти будет четвертой, – невпопад ответил отец.

Тут в разговор вмешалась третья сестра:

– Мы уже условились, мамочка. Мэри сказала, что в следующий вторник в гости к нам приедут три ее кузена: мы же трое – девицы на выданье, а…

– На нее можно положиться, – сказала мать со смехом. – Что обещает, то всегда сделает. Но хорошо бы, если бы не пришлось долго ждать.

И беседа продолжалась – если, конечно, этот сумбур можно было назвать беседой.

– Подумать только! Сегодня утром мы не заметили кедров, потому что Мэри Дэвенант стояла у ворот и прощалась с мистером… всё время забываю, как его зовут. А мы, конечно, смотрели в другую сторону.

Тут вошли слуги и принялись убирать со стола тарелки с едой.

Отчаявшись понять хоть что-нибудь в этом сумасшедшем доме, я отправился за ними на кухню.

То, что я сподобился увидеть там, о взыскательные мои читатели, оказалось не лучше. Повара засунули и без того отлично прожаренную баранину в очаг, отчего она медленно, но верно сделалась сырой. С той же целью жареный картофель был помещен на огромную сковородку – с тем же самым эффектом. Мало того, повара, словно престидижитаторы, проделали немыслимый фокус: они сгребли сырые куски мяса и картофеля, выложили их на разделочные столы и принялись быстро-быстро манипулировать ножами, отчего маленькие куски соединились в большие.

Но самый умопомрачительный аттракцион был преподнесен на сладкое, когда очаровательная девица одним изящным движением поймала затухающий в камине огонь на фосфорную спичку, а потом моментально загасила его, чиркнув о коробок.

Чем больше я обдумывал это странное приключение, тем безнадежнее всё запутывалось. Но, к счастью, я встретил Артура, и это отвлекло меня от бесплодных размышлений. Мы вместе пошли к Эшли-Холлу. Я рассказал ему о происшествии на станции, но о своих приключениях с часами решил умолчать.

Мы застали Графа сидящим в одиночестве в саду.

– Как хорошо, что вы подошли. Я тут один… Мюриэл уже легла, она так переволновалась… А Эрик в гостинице, укладывает вещи. Он завтра едет в Лондон утренним поездом.

– Значит, телеграмма пришла? – спросил я.

– Как? – удивился он. – Разве я не сказал? Да, сразу после того, как вы ушли со станции. Всё в порядке. Эрик получил необходимые полномочия. А теперь, когда у них с Мюриэл всё решилось, он уезжает по делам.

– Простите, по каким делам? – сердце у меня упало.

Старик любезно пояснил:

– Есть одно дело, оно тянется уже два года. Я не могу быть покоен и счастлив, пока у меня нет уверенности в будущем моей дочери…

– Я надеюсь, что они будут счастливы, – послышался странный голос.

Мы вздрогнули.

– Кто здесь? – воскликнул Граф.

– Это я, – ответил Артур с лицом, искаженным страданием (мы совсем забыли про него). – Очень рад за Леди Мюриэл и капитана, и, конечно, за вас. Желаю всем вам счастья.

– Спасибо, – сказал старик просто и сердечно.

Наступила неловкая тишина. Я подумал, что Артур захочет побыть в одиночестве, и пожелал любезному хозяину доброй ночи. Артур молча пожал ему руку. Он промолчал всю обратную дорогу. И только  дома сказал, ни к кому не обращаясь:

– «Лишь сердце знает собственную боль». Вот, оказывается, что это значит.

Следующие несколько дней прошли довольно бессмысленно. У меня не было никакого желания идти в Эшли-Холл, и тем более – с Артуром.

Вскоре мне понадобилось отлучиться в город по делам, и я сказал об этом Артуру. Впрочем, я обещал вернуться через месяц, если ему нужна будет моя поддержка.

– Благодарю вас, – ответил он. – Но я, видимо, поеду за границу. Мне предложили место в одном госпитале в Индии. Думаю, что это выход. В конце концов, иногда судьба обрушивает нас удары и пострашнее.

– Да, – согласился я. – Ваш венценосный тезка испытал их на себе, но удары судьбы только придавали ему силы.

– И какие удары! – подхватил Артур. – Не чета моим. Так вы не задержитесь в Лондоне?

– Думаю, нет.

– Тогда живите здесь. Я сообщу вам свой новый адрес, как только устроюсь, – пообещал Артур. – И вы мне будете подробно рассказывать о себе и о наших друзьях.

Глава 24


День рождения лягушек


Но я уехал в Лондон не сразу, а перед этим еще сходил в лес на прощальную прогулку – в надежде встретить там своих волшебных приятелей. Вдоволь находившись и устроившись передохнуть на мягком торфе, я вдруг ощутил знакомое беспокойство.

– Приложите ухо к земле, – послышался голос Бруно, – и я вам кое-чево скажу. Сегодня день рождения лягушек, и мы потеряли ребенка.

Ошеломленный столь сложным и богатым информацией сообщением, я спросил:

– Простите, но откуда у вас ребенок?

– Это не у нас, – ответил Бруно. – Это у нашей королевы Титании. Вот жалость-то!

– Вы о чем? – ехидно спросил я. – Жаль, что он не ваш или что он потерялся? И что-нибудь делается для его спасения?

– А как же! – откликнулся Бруно. – Солдаты его обыскались.

– Солдаты? – не понял я. – А при чем здесь они?

– А как же! – сказал Бруно. – Когда нет никакой войны, они превращаются в сыщиков. Собственно, они только называются солдатами. Потому что наш король Оберон ни с кем не воюет.

Пораженный этими лингвистическими и политическими новостями, я некоторое время собирался с мыслями, а потом спросил:

– Но как же вас угораздило потерять ребенка?

– Элементарно! – с энтузиазмом принялся объяснять Бруно. – Мы положили его  в цветок и… – договорить он не успел, потому что появилась Сильви с заплаканными глазами. Впрочем, она всё и объяснила:

– И забыли, в какой именно. 

– Ничево подобного! – заявил Бруно. – Ты, может, и забыла, а я помню. Это был одуванчик. Мы еще из них делали вино.

Сильви пропустила это мимо ушей.

– Погодите, – сказал я, чтобы как-то утешить детей. – Уже легче – мы знаем, какой это был цветок. Сейчас мы просмотрим все одуванчики – и, может быть, найдем малыша.

Увы, легче было сказать, чем сделать. Ребенка мы так и не обнаружили, хотя осмотрели все цветы.

– А где же Бруно? – спросил я, когда мы закончили осмотр.

– Он внизу, в канаве, – ответила Сильви. – Общается с Головастиком.

Я спустился вниз на четвереньках, чтобы случайно ни на кого не наступить и никого не испугать. Бруно действительно сидел рядом с Головастиком. Вид у него был сосредоточенный.

– Ну, Бруно, как вы преуспели в общении с меньшими братьями? – поинтересовался я.

– Ничево я пока не успел, – ответил Бруно с досадой. – Пытаюсь говорить с ним об утках – ноль внимания. Говорю про червяков – тоже ничево. Эй вы! – крикнул Бруно прямо в ухо Головастику. – Видите, даже не шелохнется. Я думаю, он глухой. Надо же! И как он будет слушать представление? Оно ведь сейчас начнется. Вот, спорим, не угадаете, как называется эта пьеса!

– «Лягушки»? <7 >  – машинально спросил я.

– Почему вы так думаете? – спросил Бруно.

– Читал, – ответил я. – Давным-давно. И кто же зрители?

– Лягушки, само собой! – ответил Бруно. – А где же Сильви?

– Я здесь! – откликнулась она. – Я наблюдала за двумя лягушками, которые соревновались по прыжкам в длину.

– И кто же выиграл? – живо спросил Бруно.

Сильви была озадачена:

– Как он любит задавать сложные вопросы!

– Какова же программа сегодняшнего празднества? – поинтересовался я.

– Сначала банкет в честь дня рождения, – сказала Сильви. – Потом Бруно покажет им куски Шекспира (я содрогнулся). Это называется «Шекспировское ревю» (я успокоился, но потом содрогнулся еще сильнее). А еще Бруно расскажет одну историю.

– Подозреваю, что из этой программы лягушкам более всего по вкусу придется банкет. Вы не находите?

– Возможно, – согласилась она. – Хотя среди них наверняка найдутся такие, которым будет интересно и остальное. Они будут сидеть смирно и слушать. А что еще нужно для представления!

И вот банкет начался.

– Что они говорят? – спросил я, поскольку не мог понять кваканья лягушек.

– Они требуют вилок, – объяснила Сильви. – Очень глупо с их стороны, потому что первого, как вы понимаете, вилками не едят.

Тут появился Бруно в белом фартуке с большим котлом супа. Надо сказать, вид у этого яства был какой-то подозрительный. Лягушки, видимо, были того же мнения, потому что не торопились открывать рты. Одна из них случайно зевнула, Бруно тотчас этим воспользовался и влил ей в пасть ложку супа, отчего она принялась кашлять и долго не могла успокоиться. Чтобы поддержать Бруно, мы с Сильви принялись вкушать свои порции, делая вид, что получаем райское наслаждение. Кушанье называлось «Сила лета», хотя, может быть, последнее слово уместнее было употребить в женском роде – точно не знаю.

– Из чего это сварено, Бруно? – спросил я.

Бруно ответил уклончиво и не слишком утешительно:

– Изо всякой всячины.

Культурная программа вечера состояла из Шекспировского ревю в исполнении всё того же Бруно. Кроме того, он намеревался, как сообщила мне Сильви, рассказать какую-то историю.

– А у истории будет моралите? – поинтересовался я (предполагая, что он намерен прочесть басню – например, «Лягушку и Вола»).

– Думаю, да, – ответила Сильви.

– И он будет декламировать фрагменты из Шекспира?

– Нет, – сказала Сильви, – он будет их играть. А я буду ему подыгрывать. Почему-то это называется «хором», хотя я буду говорить одна. Когда я увижу, во что он одет, мне будет нужно объяснить лягушкам, кого он изображает. Вот, слышите, что они говорят?

– По-моему, «ква-ква» или что-то в этом роде. Я не понимаю их языка.

– Это не их язык. Это по-французски. Они спрашивают: «Что? Что?»

– О чем спрашивают? – удивился я. – Они же еще ничего не видят.

– Не видят – потому и спрашивают, – сказала она, и я вынужден был признать, что в этом есть логика.

Тут появился Бруно. Он внес сумятицу в лягушачий хор, прыгнув из-за импровизированных кулис прямо в «зрительный зал» – да так, что сами лягушки могли бы ему позавидовать. Они поначалу кинулись врассыпную, кроме одной – самой жирной и старой лягушки, которая ничего не поняла и продолжала сидеть как ни в чем не бывало. Я тщетно пытался найти у Шекспира сцену, которая соответствовала бы происходящему, и подумал, что это, должно быть, одна из новооткрытых пьес великого драматурга. Бруно тем временем взял в руку гибкий ивовый прут и, щелкая им, словно укротитель, пытался заставить лягушек сесть полукругом. Они разместились, но потом очень скоро образовали каре и вытаращились на сцену.

– Иди и ты к ним, Сильви, – сказал Бруно. – Я чево только не делал, чтобы рассадить их полукругом, но они всё время садятся скобкой.

Сильви заняла свое место распорядительницы торжества, а Бруно исчез, чтобы переодеться для новой сцены.

– ГАМЛЕТ! – объявила Сильви очень внятно.

Зрители умолкли, и все мы обратились в зрение и слух, дабы оценить новую трактовку величайшего творения Шекспира.

И мы ее оценили! Согласно этой оригинальной интерпретации, Гамлет явился в коротком черном плаще, который использовал как платок (по-моему, здесь прослеживалось влияние другой пьесы). Гамлет время от времени прижимал плащ то к одной, то к другой щеке, словно у него выскакивал флюс, который нужно было прикрыть, – причем то с одной, то с другой стороны.

– Быть или нет быть! – жизнерадостно объявил Гамлет. – А если хочете, я могу откаблучить зажигательную жигу.

Не дожидаясь ответа, он проделал то, что обещал, и таким образом ушел со сцены. Я почувствовал легкое разочарование: концепция Бруно оказалась ультрасовременной, то есть тривиальной.

– Неужели он больше ничего не скажет? – спросил я у Сильви.

– Думаю, нет, – ответила она. – Бруно всегда танцует, когда ему нечего сказать.

В это время лягушки пришли в себя и стали спрашивать, какой фрагмент им будет показан следующим.

– Узнаете в свое время, – ответила Сильви.

«Свое время» настало тут же, поскольку Бруно появился опять.

– МАКБЕТ! – объявила Сильви.

Ошибиться было невозможно, ибо преступный король явился в шотландской юбке.

Он уставился дурными глазами в пространство, как будто увидел там что-то невероятное (лягушки воззрились в том же направлении такими же глазами, но, судя по всему, ничего особенного не обнаружили.

Тогда Макбет закрыл лицо руками и спросил ужасным голосом:

– Чево ты ищешь тут, кровавый призрак?

Лягушки с визгом брызнули врассыпную. Макбет презрительно посмотрел на них и сказал:

– У, ведьмы!

Потом он с достоинством развернулся и покинул сцену.

Сильви не без труда вернула зрителей на места. Вскоре Бруно опять возник на подмостках – на сей раз во французских штанах.

– РОМЕО! – сказала Сильви.

Ромео выставил руку и торжественно провозгласил:

– Все жабы против жаборонков – прелесть! – и галантно раскланялся.

Вообще-то реплика была не из роли Ромео и даже не совсем из «Ромео и Джульетты», но она вызвала восторг – как у лягушек, так и у Сильви. Насладившись овацией, Бруно удалился и вернулся уже с длинной белой бородой.

– ШЕЙЛОК! – объявила Сильви, но тут же поправилась: – Извините, КОРОЛЬ ЛИР. Я не заметила короны.

«Корону», между прочим,  изображал венок из одуванчиков.

– Да, – гордо подтвердил Бруно. – Я король. И мой каждый дюйм – король!

Он сделал паузу и посмотрел на присутствующих так свирепо, что никому бы не пришло в голову усомниться в справедливости его слов.

И здесь, при всем уважении к Бруно, приходится сказать, что герои великих трагедий были представлены более чем странно – Шекспир и не помышлял, что их роли можно свести к отдельным репликам – пусть даже самым знаменитым. Кроме того, я думаю, что хотя Лир чуть-чуть помешался, но не настолько, чтобы отрицать связь логики с королевским достоинством. Между тем, король Лир не привел никаких здравых аргументов в пользу своего августейшества, так что приходилось верить ему на слово. Впрочем, я не совсем помню, как это было в первоисточнике.

Тут Сильви шепотом сообщила мне, что Шекспировское ревю окончено («Обычно, он не берет больше трех-четырех пьес»). Но  Бруно не мог уйти просто так: он сделал несколько умопомрачительных кульбитов – впрочем, актеры шекспировских времен делали нечто подобное – и удалился под аплодисменты лягушек. Зрители еще вызывали его на бис, но Бруно был непоколебим. Он не вышел, пока не пришло время для обещанной истории.

Бруно появился в своем собственном облике – и безо всяких умопомрачительных кульбитов и зажигательных жиг, из чего я сделал заключение, что ему самому всё это не свойственно. По его мнению, скакать и прыгать должны были только Гамлеты и старые короли Лиры, но только не он. Однако было заметно, что без грима и костюма он чувствует себя не так уверенно, как хотелось бы.

Он произнес интригующим полушепотом:

– Вообразите себе Мышь… – и оглядел аудиторию, как бы ища, кому рассказать всё остальное.

Между прочим, освещение на сцене мерцало, потому что сбоку росла огромная наперстянка, и ветер ее раскачивал. Это сбивало Бруно. Чтобы остановить это мельтешение, он с ловкостью белки забрался на самый верх стебля, где соцветия были собраны гуще всего, и на этой высоте он избавился от застенчивости и очень бойко начал свой рассказ.

– Вообразите себе Мышь, а также Крокодила, Человека, Льва и Кота.

Признаться, я немного растерялся. Мне еще не доводилось слышать ни басен, ни сказок с таким множеством действующих лиц. Даже у Сильви перехватило дыханье. Столь затянувшееся начало утомило нескольких лягушек, и они попрыгали в канаву. Но Бруно не придал этому особого значения и продолжал:

– Мышь однажды нашла сапог, забежала туда, а потом подумала, что это мышеловка особой конструкции. (Я вспомнил Профессора и кивнул понимающе.) И когда она об этом подумала, она остановилась и застряла там надолго.

– А почему она застряла там надолго? – спросила Сильви, как будто продолжала играть роль Хора – на сей раз греческого – и должна была задавать наводящие вопросы.

– Она была уверена, что если это мышеловка, то оттуда выйти низзя, – пояснил Бруно. – Это была умная мышь.

– Но если она была умная, почему она вообще туда вошла? – спросила Сильви.

Бруно не ответил и продолжал свою историю:

– И вот она скок-поскок – а выбраться не может. Тогда Мышь увидела ярлык и на нем – имя хозяина. Мышь сообразила, что это никакая не мышеловка, а просто чужая обувь.

– А раньше она не могла это сообразить? – не удержалась Сильви.

– Я же сказал – она подумала, что это мышеловка! – возмутился рассказчик. – Ей бы только перебивать!

Сильви умолкла, и слушатели сосредоточились на повествовании. Собственно, слушателей было двое – Сильви и я, – потому что лягушки постепенно ускакали кто куда.

– Таким образом Мышь вернула Человеку потерянный сапог. И Человек обрадовался, потому что он уже хотел потерять и второй сапог.

– В каком смысле? – рискнул я спросить. – Разве можно что-то потерять преднамеренно?

– Преднамеренно, может, и низзя, а намеренно можно! Это ведь некрасиво – ходить в одном сапоге, – радостно пояснил Бруно. – Потом Человек достал Кота из мешка…

– Простите, – перебил я. – Какого Кота? Мы не слыхали ни про какого Кота, а заодно и про мешок.

– Совершенно верно! – столь же охотно подтвердил Бруно. – Про мешок не слыхали. И не услышите. И он сказал Коту: «Никуда не уходи, пока я не вернусь». Он там поблизости заметил большую нору и решил туда заглянуть: вдруг там что-нибудь отыщется? И залез в нору. А Кот ходил-ходил вокруг дерева. («Еще дерево откуда-то взялось!» – подумал я.) И бедный Кот смотрел на дерево и пел душераздирающую песню. Вы никогда не слышали ее?

– Не знаю, – честно ответил я. – Вот если бы вы ее спели, тогда я мог бы сказать, слышал ее или нет.

– Разве? – удивился Бруно. – А по-моему, тогда вы не могли бы сказать, что не слышали ее. Разве нет? 

– А по-моему, нет! – сердито сказала Сильви. – Потому что в этом случае пел бы ты, а не Кот.

– Но он это делал! – настаивал Бруно. – Я видел, как он шевелил усами.

– Шевелить усами – не значит петь, – назидательно сказал я. – Усы – это еще не голос.

– А я-то думаю: почему вы не поете? – признался Бруно совершенно искренне. – Вот, оказывается, почему.

Я подумал, что неплохо бы последовать примеру Сильви и помолчать некоторое время.

– Кот допел свою песню и пошел к норе искать Человека. А в норе жил Крокодил, который стал охотиться на Человека, а Мышь в это время охотилась на Крокодила.

– Крокодил погнался за Человеком? – изумилась Сильви. – Крокодилы, они вообще что делают – бегают?

– Пресмыкаются, – подсказал я.

– Не знаю, перед кем он пресмыкался, – сказал Бруно. – Только сейчас он не стал этого делать. Он просто пополз, переваливаясь с боку на бок. Только морду задирал слишком высоко.

– А это еще зачем? – спросила Сильви, ошарашенная дикой картиной.

– Потому что у него не болели зубы, – сказал Бруно. – Вот если бы они болели, тогда другое дело. Тогда бы он зарылся головой в одеяло. Даже в несколько одеял.

– Это если бы они у Крокодила были, – заметила Сильви.

– Но они были! – подтвердил Бруно. – Думаешь, если Крокодил – так и одеяла ему не нужны? Впрочем, он ими не пользовался, потому что у него не болели зубы. Он поднял голову и нахмурился. А Кот, заглянувши в нору, задрожал от ужаса, как только увидел его морщины.

– Почему? – удивилась Сильви. – Разве морщины такие страшные?

– Сами по себе – нет, – ответил Бруно, – а вот если за ними обнаруживается Крокодил, тогда конечно! А Человек прыг-прыг – и выскочил из норы.

Сильви перевела дух. Она вообще не могла прийти в себя от таких невероятных подробностей.

– А Кот убежал от страха. Человек пошел его искать и встретил Льва, хрюкающего…

– Львы не хрюкают, – возмутилась Сильви.

– Хрюкают, – заверил ее Бруно. – Об этом даже в Писании сказано <8 >. И этот тоже хрюкал. И пасть у него была огромная, как буфет. Там нашлось бы место для всех. И Лев стал охотиться на Человека, а Мышь – на Льва…

– Но вы же только что сказали, что Мышь охотилась на Крокодила, – возразил я. – Не могла же она гнаться за обоими!

Бруно с глубоким сожалением посмотрел на меня, но терпеливо продолжил рассказ:

– Сначала она догнала Крокодила, а потом погналась за Львом. И когда она его догнала, то вынула щипцы из жилетного кармана…

– Зачем?! – содрогнулась Сильви, предположив, что за этим последует какое-то истязание.

– Никто не может догадаться! – возликовал Бруно. – Само собой, чтобы выдрать зуб у Крокодила, который уже собрался съесть Кота.

– Но это не могло бы спасти Кота! – заметил я. – Что такое – удалить всего один зуб!

Бруно весело засмеялся:

– Сначала один, потом другой… Главное начать.

– И Крокодил позволил ему это… начать? – не поверила Сильви.

– А куда бы он делся! – ответил Бруно.

Что ж, в своем роде он был прав: трудно было предположить, что от такой процедуры Крокодил куда-то денется.

Тогда я набрался храбрости и задал другой вопрос:

– А куда девался Человек? Ну, тот, который сказал Коту: оставайся, пожалуйста, на месте, пока я не приду.

– Он не говорил «пожалуйста», – возразил Бруно. – Он сказал: «оставайся». Мне же Сильви не говорит: «Сделай, пожалуйста, уроки». А зря, между прочим.

Он вздохнул. Сильви предпочла не обсуждать эту скользкую тему и вернулась к истории.

– Что же все-таки случилось с Человеком?

– Лев бросился на него. Но так медленно, что весь прыжок занял три недели.

– А Человек всё это время ждал, когда Лев приземлится? – спросил я.

– Что вы! Конечно, нет.

Бруно соскользнул со стебля и закончил историю:

– Пока Лев прыгал, Человек продал свой дом, упаковал вещи и переехал в другой город. Так что Лев съел совсем другого человека. Но это был нехороший человек.

Очевидно, в этом и состояло моралите. Во всяком случае, Сильви так и поняла и сказала лягушкам:

– История закончена, можете возвращаться.

И добавила, повернувшись ко мне:

– Впрочем, я не уверена, что всё должно было кончиться именно так.

Однако лягушки не стали задумываться, удачен или неудачен конец этой истории, есть в ней моралите или нет. Они просто заквакали хором и принялись скакать от восторга.

Глава 25


Взгляни на Восток!


– Через неделю, – сказал я Артуру три дня спустя, – будет оглашена помолвка Леди Мюриэл. Я должен пойти поздравить их. Разве вы не пойдете со мной?

Он посмотрел на меня с болью.

– Когда вы уезжаете?

– В понедельник, утром.

– Хорошо, я пойду с вами, – ответил он. – Конечно, мыдолжны пойти. Только не торопите меня, подождите до воскресенья. Надо же мне собраться с духом.

Я хотел как-то утешить его, но все слова казались слабыми, да и ненужными.

– Доброй ночи, – сказал я.

– Доброй ночи, друг мой, – ответил он.

В его спокойном, мужественном тоне слышалась борьба с самим собой – и надежда на одоление горя.

В воскресенье, как я думал, мы не должны были встретить Эрика в Эшли-Холле: он намеревался приехать через день после объявления о помолвке. Его присутствие могло бы нарушить спокойный – почти неестественно спокойный – настрой Артура, с которым он отправился к женщине, покорившей его сердце. Они обменялись несколькими обыкновенными любезностями.

Леди Мюриэл сияла от счастья. Печаль не могла жить в свете такой улыбки: и даже Артур просветлел, когда она сказала:

– Вот, видите, я поливаю цветы, несмотря на субботу.

Он ответил со своей прежней веселостью:

– Суббота – не помеха для добрых дел.

– Да, я знаю, – ответила Леди Мюриэл. – Впрочем, суббота уже истекла, наступило воскресенье. Хотя воскресенье часто называется «христианской субботой».

– Я думаю, что в память о древнем иудейском установлении, что один день в неделю должен быть свободен от трудов. Но я держусь того мнения, что христианам не обязательно слишком буквально придерживаться Четвертой Заповеди.

– А почему воскресенье выделяется среди других дней?

– Бог, как известно всем верующим, сотворив мир, на седьмой день «почил от всех дел Своих», и этот день был освящен. Христианство признает этот «божий день» – следовательно, христиане должны его почитать.

– Ну, а практически…

– Во-первых, верующие должны святить этот день особым образом и, насколько возможно, отдыхать. Во-вторых, христианам следует посещать воскресные службы.

– А как быть с увеселениями?

– К ним относится всё, что относится и к работе. Если человек избегает греха в будни, тем более нельзя грешить в праздник. Конечно, реальные обстоятельства могут быть разными.

– Неужели такой грех, если детям позволят играть по воскресеньям?

– Нет, конечно! Зачем совершать насилие над их живым естеством?

– У меня есть письмо от подруги детства, – сказала Леди Мю-риэл. – Она чтила день воскресный еще с детства. Я вам его сейчас найду.

Когда она ушла, Артур сказал:

– Я знал одну девочку, ее modus vivendi заслуживает сострадания. Она повторяла за взрослыми таким трогательно серьезным тоном: «В воскресенье нельзя играть в куклы! В воскресенье нельзя ходить на пляж! В воскресенье нельзя работать в саду!». Бедное ди-тя! Представляете, как она не любила воскресений!

– Вот оно, – сказала Леди Мюриэл, возвращаясь. – Позвольте вам кое-что процитировать: «Когда я только продирала глаза в воскресное утро, мое чувство досады, которое появилось еще в пятницу, доходило до высшей точки. Я знала, что ничего не будет по-моему. Не будет никаких игр, никаких удовольствий, а только песнопения, стишки Уоттса, катехизис, нравоучения и назидательные истории о благочестивых слугах и раскаявшихся грешниках.

Вставала я вместе с жаворонком, и до 8 часов мы занимались со священником: разучивали гимны. Потом был завтрак, которого я никогда не любила – потому что это был не ужин. В 9 шла в воскресную школу. Это меня страшно огорчало, потому что я была определена в один класс с учениками из деревни, а подготовка у них была жуткая. Утренняя служба напоминала мне Синайскую пустыню. Пока она продолжалась, мои мысли кочевали по скамейке, на которой сидели мои младшие братья. Это занятие отвлекало меня от страшной мысли о том, что завтра мне придется своими словами пересказывать эту сумбурную импровизацию, которая там называлась проповедью. У нее могло быть любое содержание, кроме относящегося к ее теме. В час пополудни был холодный обед (потому что служители отдыхали), потом, с 2 до 4 часов, занятия в воскресной школе, в 6 – вечерняя служба. Особенно мучительны были перерывы. Мои терпение и кротость подвергались настоящему испытанию, когда я читала тексты проповедей и наставлений мертвее Мертвого моря. Единственным светлым воспоминанием за весь день был вечер. Обычно я не люблю рано ложиться спать, но только не в воскресенье! В этот день ничего не может быть рано». – Безусловно, такое воспитание зиждется на благих намерениях, – сказал Артур. – Но после него от многих требуются большие усилия, чтобы посещать службы.

– Боюсь, что я согрешила таким образом сегодня утром, – серьезно сказала Леди Мюриэл. – Я должна была писать Эрику. Извините, могу я вас попросить… мне важно уточнить кое-что в вопросе о молитве. Я никогда не задумывалась над такими вещами…

– Простите, над какими? – спросил Артур.

– Если вся Природа живет по строгим объективным законам, как утверждает наука, и если всё ими обусловлено, то имеем ли мы право просить Бога о чем-либо, кроме духовной помощи? Это значило бы требовать чуда. Может, я не нашла нужных слов, но суть такова. А что вы думаете на этот счет?

– Я не считаю уместным обсуждать проблемы чужого мировоззрения, – строго сказал Артур. – Тем более в отсутствие человека. Если бы это были ваши проблемы…

– Но они и мои тоже…– призналась она.

– Тогда позвольте вас спросить: почему о духовной помощи вы говорите особо? Разве сознание – не часть той же Природы?

– Но в сфере сознания проявляется свобода воли. Бог дает мне возможность выбора, но выбираю все-таки я.

– Значит, вы не верите в фатум?

– Разумеется, нет! – убежденно воскликнула она.

– Прекрасно, – молвил он так тихо, что я едва расслышал. – Значит, вы думаете, что в нашей воле передвинуть чашку в любом направлении?

– Конечно!

– Тогда рассмотрим, насколько это зависит от объективных законов. Чашка перемещается под действием мускульной силы. Рука двигается, потому что получает от мозга нервные импульсы – наверное, это действие электрической силы. А эта сила возникает химическим путем из пищи, которую мы принимаем, и так далее.

– Но это скорее фатализм. А как же свобода воли?

– Она проявляется в том, по какому нейрону идет импульс. Ведь сигнал может передаваться по разным нервным волокнам с одинаковой вероятностью. Требуется нечто большее, чем объективный закон природы, – элемент случайности. Вот это и есть свобода воли.

Глаза Леди Мюриэл загорелись.

– Понимаю, понимаю! – воскликнула она. – Свобода воли – это отклонение от железного закона необходимости, так? Эрик мне тоже говорил что-то такое. Бог может влиять на природу, на ее дальнейшую эволюцию, воздействуя на человеческую активность – это тоже он говорил. Поэтому человек в молитве и просит дать ему хлеб на каждый день: ведь производство хлеба от человека зависит – в отличие от погоды. Вот мы и просим дать нам осуществить то, на что мы способны. Поэтому, кстати, молиться о хорошей погоде – это…

Леди Мюриэл замолчала, словно опасаясь сказать что-то кощунственное. Понизив голос, дрожа от волнения, торжественным тоном человека, помнящего о смерти, Артур заговорил:

– Разве изделие может поучать Творца? Если мы, как сказал поэт, – рой подёнок, в солнечном луче, – то как можем мы влиять на силы природы, часть которой – мы сами? Разве можем мы в гордыне своей сказать Создателю: «Ты нас сотворил, и не более того»!

Леди Мюриэл сжала виски ладонями и молвила, потупив взгляд:

– Благодарю вас.

Мы встали и распрощались.

– И последнее, – сказал Артур. – Если вы хотите познать силу молитвы – обо всем, что человеку необходимо, – испытайте ее. Сказано: просите, и дано будет вам. Я убедился в этом. Бог отвечает на молитву – теперь я это твердо знаю!

Назад мы шли в безмолвии. Только у ворот Артур сказал, как будто отвечая на мой невысказанный вопрос:

– Действительно, почему бы жене не спасти мужа верой своей?

Остаток ночи незаметно прошел в разговорах. Артура занимали мысли об Индии, о новой жизни, открывавшейся перед ним. Его благородная душа была полна самыми светлыми и человеколюбивыми планами и тем очищена от мелких обид и претензий.

– Однако, светает, – сказал он наконец. – Простите, что я лишил вас ночного отдыха. Бог весть, увидимся ли мы когда-нибудь, услышите ли вы обо мне?

– Услышу – наверняка, – ответил я как можно душевнее и процитировал финальные строки одной загадочной поэмы:


Светила угасают тут,

Но в крае Вишну оживут.

Восток пылает, юн и яр,

Огнями звездных аватар!


– Да, обратимся к Востоку! – с жаром подхватил Артур, остановившись у окна, откуда открывался завораживающий вид на море и на восточный горизонт. – Запад – чем не усыпальница для всех печалей и воздыханий, всех ошибок и предрассудков прошлого, для всех его полинявших иллюзий и отживших страстей! С Востока мчатся новые силы, новые энергии, новая Надежда, новая Жизнь, новая Любовь! Взгляни на Восток! И смотри на Восток!

Эти слова все еще звучали у меня в ушах, когда я вошел в свою комнату и распахнул занавеси в тот миг, когда всепобеждающее солнце вырвалось из океана, своей временной темницы, и облачило мирозданье блеском нового дня.

«Да сбудется это для него, и для меня, и для всех нас! – думал я. – Всё злое, и мертвое, и обреченное пусть отойдет вместе с Ночью! Все доброе, и живое, и животворное воспрянет с лучами рассвета!»

Тают вместе с Ночью гнилые туманы, и болотные миазмы, и грузные тени, стихают стоны ветра и умолкает меланхоличный вой сыча <9 >. С рассветом прилетят и солнечные стрелы, и здоровый утренний бриз, и тепло проясняющейся жизни, и самозабвенная песня жаворонка! Смотри на Восток!

Тают вместе с Ночью невежество и грех, испаряются тихие слезы печали. Но разгорается огонь мысли и воодушевления. Смотри на Восток!

Тают вместе с Ночью воспоминания об отмершей любви и засохшие листья изжитых надежд, уныние и сожаление, которые парализуют лучшие движения души. Нарастает, поднимается, как половодье, мужественная решимость, твердая воля; и взгляд, исполненный веры, устремляется к небесам. Это сущность надежды, ее сердце, и порыв к Незримому!

Обратись к Востоку! Всматривайся в Восток!


Конец книги первой


1889

Книга вторая


Сильви и Бруно (Окончание)


Глава 1


Уроки Бруно


А потом я месяц или два маялся в городе. Всё осталось в прошлом – Эльфилд, жизнь, полная впечатлений, и, главное, мои дорогие маленькие друзья. Кто они были – дети-мечты или дети Мечты? Где они жили: в реальном или в воображаемом мире? Какая разница! В какой-нибудь действительности они всё равно существовали и вполне реально преобразили мою жизнь.

Часы службы (которые, по-моему, низводят большинство людей до какого-нибудь автомата – вроде кофемолки или гидравлического пресса) были мне в радость. Они оживляли мое прозябание в те дни, когда книги приелись, журналы надоели, газеты набили оскомину и гнетет тоска по вольному воздуху и милым лицам друзей, и поневоле делаешься чувствительным.

Однажды вечером, углубившись более обычного в меланхолические думы, я решил развеяться и пошел прогуляться до своего клуба. Хотелось не то чтобы увидеть знакомое лицо, но, по крайней мере, услышать членораздельную речь и вступить в контакт с разумными существами.

Однако первое же лицо с признаками разума оказалось знакомым. Оно торчало поверх газеты, за которой устроился капитан Эрик Линдон. Мы обрадовались друг другу и завели оживленную беседу, а через некоторое время я рискнул затронуть главный предмет своих мыслей:

– Между прочим, доктор (я выбрал такой компромиссный вариант между фамильярным Артур и официальным доктор Форестер)… Не знаете ли вы его заграничного адреса?

– Знаю, – последовал ответ. – Только не заграничный. Я думаю, доктор всё еще в Эльфилде. Только я давно к нему не захаживал.

Тогда я, еще больше осмелев, задал самый животрепещущий вопрос:

– Ну, как, насладились вы звоном венчальных колоколов?

– Нет, – сказал Эрик ровным голосом, без полутонов. – Никакого звона не было. Моя Беатриче всё еще не моя.

Смысл этого парадоксального оборота не сразу дошел до меня. Кроме того, я не сразу догадался, с кем он сравнивает себя – с Дантом или Бенедиктом. Наконец решил, что все-таки с Бенедиктом, притом неженатым. Призрак семейного счастья для Артура вновь явился мне. Продолжать разговор было неловко, и я воспользовался первым благовидным предлогом, чтобы откланяться.

На следующий день я написал Артуру, пожурил его за молчание и попросил подробно рассказать о своей жизни.

Ответа следовало ждать дня через три-четыре, и время поползло еще ленивее.

Чтобы его как-нибудь скоротать, я как-то отправился на прогулку в парк и, блуждая без цели по какой-то тропинке, забрел в незнакомое место. В тот момент я меньше всего думал, что неплохо было бы встретиться с моими дивными друзьями. И вообще не думал ни о чем. Просто я уловил какое-то движение в траве – как будто прошелестело насекомое или прошмыгнуло земноводное, да мало ли что еще! Но я почему-то опустился на колени, сложив ладони на манер капкана, и когда их разжал, то с изумлением и радостью узнал в маленьком пленнике Бруно собственной персоной!

Бруно, впрочем, не изъявил ни радости, ни изумления и, когда я поставил его так, чтобы можно было без затруднений вести с ним диалог, он заговорил, как если бы мы виделись несколько минут назад:

– Вы чево – не знаете, что феев низзя ловить не по правилам?

Не знаю, какие правила он имел в виду, но точно – не грамматические.

– Нет, – сказал я. – А есть такие правила?

– А то! – воскликнул Бруно.

Затем он торжествующе улыбнулся:

– Я думал, вы хочете меня есть, но не был в этом уверен в совершенстве.

Я так и не понял, в чем он не был уверен: в этом или в совершенстве, и в совершенстве чего именно, и поэтому сказал только:

– И я не знаю, кроме того, можно ли есть вас.

– А я не знаю, – самодовольно ответил Бруно, – кроме чего можно есть меня, но я лучше какой-нибудь там еды!

Он говорил так, будто предлагал в этом убедиться. Но мне этого не хотелось, и я спросил:

– Что вы делаете здесь, Бруно?

– Опять не по правилам! – торжествующе констатировал маленький хитрец. – Надо спросить: «О Бруно, чем вы заняты?». Сильви всегда так говорит, когда я учу уроки.

– Хорошо. Так чем же вы заняты, о Бруно?

– Я же вам сказал, – он посмотрел на меня с сочувствием, как на умственно отсталого, – учу уроки.

– Но каким образом? – недоумевал я. – Вам удается усваивать уроки в такой обстановке?

Теперь удивился он:

– Я не вижу здесь никакой обстановки. И зачем мне их усваивать? Это же и так мои уроки: у Сильви же они другие. Это всё нужно обмозговать. А у меня башка трещит.

Тут молодой человек, как если бы он был Юпитером, рождающим Минерву, изо всех сил сдавил свой лоб. Еще немного – и его голова, действительно, затрещала бы. Чтобы избежать этого кошмара, я поинтересовался:

– А где же Сильви?

– Я бы и сам хотел это знать, – печально ответил Бруно. – Что толку засадить меня за уроки, а самой куда-то запропаститься!

– Я помогу вам ее найти! – вызвался я. Потом встал и пошел вокруг дерева, глядя во все стороны. Через минуту я уловил в траве странное движение, опустился на колени и, к немалой своей радости, заметил милое личико Сильви. Оно осветилось радостью, и Сильви заговорила своим серебристым голоском. Начала фразы я, правда, не уловил:

– … он должен их закончить. Так что я возвращаюсь к нему. А вы со мной? Это не очень далеко – с той стороны дерева.

Не очень далеко это было для меня – всего несколько шагов, – но для Сильви – порядочное расстояние. Поэтому я старался идти помедленнее, чтобы она не отстала.

По тому, как была истоптана трава под плющом, мы сразу догадались, где именно Бруно учил свои уроки. Но самого ученика нигде не было видно. Мы пристально оглядели всё кругом, и наконец зоркие глаза Сильви обнаружили его. Он уцепился за черенок плюща и пытался подтянуться. Но тут строгий окрик сестры вернул его на грешную землю – в буквальном смысле.

– Делу время, потехе час! Или я сказала что-то другое?

– Не знаю, – откровенно заявил Бруно. – Я слышал именно что-то другое. Вы не слыхали, мистер-сэр?

(Это он меня так называл.)

– Что ты слышал, противный мальчишка? – спросила его сестра.

– Не знаю, – сказал Бруно. – В воздухе был какой-то гуд. Я даже закрыл глаза, чтобы лучше слышать.

– Хорошо, – смиренно согласилась Сильви. – Предположим, был какой-то гуд, и ты даже закрыл глаза. Но тогда тем более ты не должен спать на ходу. Впрочем, ты всегда это делаешь.

– А вот и нет! – завопил Бруно. – Я не всегда сплю на ходу. И не всегда сплю, когда закрываю глаза. Наоборот, когда у меня закрыты глаза, тогда я и бодрюсь… со сном.

– Ладно, ладно, убедил. Допустим, ты бодрствовал и учил уроки. И что же ты усвоил?

Я испугался, что он опять схватится за голову и начнет ее давить, но он скромно ответил:

– Так, одну мелочь: я не могу учиться дальше.

– О Бруно! – воскликнула она. – Если хочешь, значит, можешь.

– Конечно, могу, если хочу, – согласился находчивый ученик. – А если не хочу, то не могу. А я-то как раз не хочу, значит...

Он предложил ей самой закончить этот силлогизм. Но вся прелесть в том, что Сильви следовала какой-то своей, особой логике. А еще она умела незаметно повернуть разговор в другую сторону.

– Хорошо, тогда я скажу тебе одну вещь.

Но уловка, похоже, не прошла.

– Думаешь, ты одна такая хитрая? – спросил Бруно. – Вы знаете, мистер-сэр, чево она хочет? Когда она говорит: «Я скажу тебе одну вещь», это значит, что она скажет-таки аж две вещи. Она всегда так делает! – закончил он с восторгом перед изобретательностью сестры.

– Это не страшно, Бруно, – попытался я успокоить его. – Два почти наверняка лучше, чем один. Например, ум хорошо, а два лучше.

Он с недоумением воззрился на меня: абстрактное мышление у него было явно не слишком развито. Я попытался объяснить:

– Ну, две головы лучше, чем одна.

О, зачем я это сказал!

– Я знаю, – кивнул Бруно. – Я читал про таких зверей или птиц, не помню, у которых было две головы. Это здорово! Одной головой я буду есть, а другой – ругаться с Сильви. Как вы думаете, мистер-сэр, это будет красиво?

Я ответил, что, наверное, не очень красиво, причем во всех смыслах.

– Что делать! – вздохнул Бруно. – Сильви такая противная!

Сильви просто онемела от этого замечания.

– Не лучше ли было бы сообщить мне об этом один на один после уроков? – упрекнул я его.

– Отлично! – согласился Бруно. – Покончу с уроками и скажу вам это еще раз, ежели вы так хочете.

– Но не забывайте, – сказала Сильви. – Осталось три урока: Чистописание, География и Пение.

– А как же Арифметика? – поинтересовался я.

– Для Арифметики, – отчеканила Сильви, – у него нет головы на плечах. Ни одной.

Как ни странно, молодой человек не стал возражать:

– Конечно, нет. У меня голова на плечах для волос, а если бы я имел еще и другую – так она была бы для Арифметики.

– … поэтому он не знает даже сложения.

– Сама учи свое Солжение, – заявил Бруно. – А я этого не люблю.

– А придется, – решительно сказала Сильви.

– Ничего подобного, – сказал Бруно. – Профессор мне запретил врать! Я всегда говорю сущую правду.

Сильви начертала что-то на земле и спросила Бруно:

– Прочти эту волшебную фразу.

– В каком направлении читать? – уточнил Бруно.

– Не имеет значения, – ответила Сильви. – Так что же здесь написано?

Бруно вгляделся в таинственные письмена радостно и воскликнул:

– А ведь правда, все равно, как это читать: КУКСИ КУМ МУК И СКУК!

– Значит, ты это заметил! – констатировала Сильви. – Я прочитала это у одного поэта из будущего <10 > .

– Да! – с гордостью согласился Бруно. – Я так вертел глазами, так вертел! Но разглядел. А теперь я могу спеть песню зимородка?

– Нет, – строго ответила Сильви. – Сначала География. Ты же знаешь – всё нужно делать по правилам.

– Ну, вряд ли нужно держаться всяких глупых правил… – усомнился Бруно.

– Отнюдь не глупых, скверный мальчишка! – отрезала Сильви (как потом выяснилось, она-то и ввела эти правила). – Не говори о том, чего не понимаешь! И держи рот на замке!

Бруно довольно долго соображал, как ему выполнить последнее распоряжение, но потом нашел выход:

– У меня нет замка, но вот…

Он предпочел не объяснять, а проиллюстрировать свое намерение и приложился к щеке сестры. Она как ни в чем не бывало продолжала:

– Ну, вот, поскольку рот его наконец-то закрылся, я объясню, что ему следует делать. Я разложу на земле большую карту мира, а Бруно будет по ней путешествовать.

Тут явилась огромная карта, и Сильви расстелила ее на земле, как палас. Бруно действительно мог бы свободно перемещаться по ней ползком, отмечая места, названные в «Уроке доктора Фауста».

Сильви начала читать:


Доктор Фауст – грамотей

Учит маленьких детей

Не подсказкой и не сказкой,

А линейкой и указкой…


Бруно завопил возмущенно:

– Это он их жучит, а не учит! Что ты читаешь всякую муть! Ничево я не буду показывать! Лучше спою свою песенку.

Сильви милостиво согласилась:

– Ладно, можешь петь.

– Вы, естественно, мне подпоете, – то ли спросил меня Бруно, то ли констатировал. – Вы споете второй куплет.

Я хотел было выразить опасение, что не знаю всех слов, но Сильви не дала мне и рта раскрыть. Она протянула мне листок с текстом. Ничего не поделаешь, поневоле пришлось подпевать. Правда, я посмотрел на Сильви, умоляя ее присоединиться, но она только покачала головой. Бруно запел:


– Присядем-ка перед костром

И сгрудимся тесней

Про Зимородка мы споем,

Про Зяблика и Змей.


Пришлось мне подпевать. Тем более что мелодия была совсем простая.


– Про Змей? Прелестна песнь твоя,

Но лучше я спою

Про Серебро и Соловья,

Про Сплетни и Свинью.


Я испугался, что мне придется петь обо всех этих предметах. Но другого текста на листке не оказалось. Я заглянул на обратную сторону – там было чисто. Я успокоился, но тут же похолодел от мысли, что мне придется импровизировать на указанные темы – все сразу. Но, к счастью, импровизаций не потребовали. (Я не знал, что импровизации впереди.)

– Вот, значитца, как, – по своему обыкновению, подвел итог Бруно.

– О Бруно! – воскликнула Сильви. – Ты должен говорить не значитца, а значит.

Но молодой человек упорствовал:

– Когда я говорю значит, то имею в виду: означает. А когда говорю значитца, то совсем не имею этого в виду.

– Но вам не обязательно говорить ни значит, ни значится, что бы эти слова ни означали, – попытался я прекратить этот лингвистический спор, но только ухудшил положение. Бруно удивился:

– Чтобы эти слова не означали? Значитца, если я их не буду говорить, то они не будут означать ничево?

– Не говори значитца! – крикнула Сильви, и дискуссия вернулась к исходной точке. Поэтому Сильви поспешила объявить:

– Уроки окончены!

Я спросил Бруно:

– Вы не жалеете, что они окончились так скоро?

– После полудня, – ответил Бруно, – я никого и ничего не жалею. Было бы чево жалеть – перед обедом!

Об этом я и не подумал…

– Жалеет, жалеет! – поспешила успокоить меня Сильви, понизив голос. – Особенно когда у него уроки Географии.

– Ну, чево ты говоришь! – возмутился Бруно. – Как будто земля сделана только для того, чтобы мы ее изучали!

– А для чего же еще?! – воскликнула Сильви.

– Для чево еще, я не знаю, – честно ответил Бруно. – И вообще я не собираюсь этого обсуждать, потому что ты можешь спорить до бесконечности, а уже темнеет.

Он отвернулся и смахнул слезинку.

Однако Сильви это заметила и обняла его:

– Извини, Бруно, я ничего обидного не имела в виду.

И окончание спора угасло, как сказал бы поэт, «в сплетении детских волос».

Эта дискуссия, столь оригинальная по форме, была прекращена внезапной вспышкой Молнии, за которой не замедлил явиться и Гром. А там хлынули и первые потоки, шипя, словно разъяренные дикие существа, и низвергаясь на нас сквозь листву. Впрочем, дождь кончился так же внезапно, как начался. Я переждал его под деревом, а когда вышел, то оказалось, что мои маленькие друзья бесследно исчезли. И пошел из Кенсингтонского парка домой.

Там меня ожидал особый желтоватый конверт – предвещающий телеграмму и, возможно, большие неприятности. Почему именно неприятности? Не знаю, но, по-моему, так устроен мир, что настраиваться следует на худшее.

Впрочем, на сей раз вести оказались скорее приятными. Телеграмма гласила: «Жду вас в гости как можно скорее. Артур». Столь лаконичная манера была совершенно в духе Артура, словно он сам стоял передо мной. Обрадованный, я стал собираться в дорогу.

Глава 2


Ещё раз про любовь


– Фейфилд, узловая! Пересадка на Эльфилд!

Почему от этих обычных слов в душе моей встрепенулся рой светлых воспоминаний? Не знаю, но я вышел из вагона в радостном волнении. Всё как полгода назад, даже час тот же самый. И всё не так. Не войдешь в один поток дважды. И, кроме того, память старика устроена особым образом: она может установить четкую систему связей с событиями недавнего прошлого, но для этого нужно всего лишь связующее звено. Я поискал его, но тщетно. И вдруг мой взгляд упал на пустую скамейку – всё стало на свои места в магниевой вспышке памяти. И всё как будто вернулось в исходную точку.

«Да, – подумал я, – эта пустая для всех платформа для меня переполнена – ее заполняет память о дорогом для меня существе. Она сидела на этой скамейке и предложила мне сесть рядом. Она вспомнила какую-то цитату из Шекспира – только вот какую? Последуем примеру Графа и попробуем превратить жизнь в трагедию… то есть представить жизнь как драму и вообразить, что передо мной Леди Мюриэл. Надеюсь, это состояние не пройдет слишком быстро.

И я стал прогуливаться по платформе, «воображая», что случайная пассажирка на скамье – это и есть Леди Мюриэл. Она смотрела в другую сторону, и легко было обмануться, а я рад был обманываться. Я долго не решался посмотреть туда из опасения рассеять приятную иллюзию. Но нельзя было тянуть до бесконечности, и я осмелился. Это была она – Леди Мюриэл собственной персоной!

И тогда в моем сознании произошло то, чего я так добивался: восстановилась целиком вся сцена (вернее, создалась ее точная копия: ничто не повторяется буквально). Я даже начал искать взглядом старца, которого начальник станции грубо согнал со скамейки, обозвав «персоной нон грата», – чтобы освободить место для Леди Мюриэл. И я увидел его! Странно, что я не заметил его сразу. Что бы это значило? Да, всё было точно так же. Или почти так же, потому что сейчас он не ковылял по платформе, а сидел рядом с Леди Мюриэл, и она говорила ему: «Положите к себе в кошелек. Это для Минни. Сделайте для нее что-нибудь хорошее. И передайте, что я люблю ее». Она была занята чем-то своим и сначала не обратила на меня внимания. Услышав мои шаги, она, впрочем, обернулась, подняла голову, но не узнала меня.

Приблизившись, я приподнял шляпу, и лицо Леди просияло, опять напомнив мне личико Сильви, когда мы встретились в Кенсингтонском парке. И я вновь был изумлен этим сходством.

И, забыв про старого бедняка, она встала и начала прогуливаться со мной по платформе. С минуту или две мы вели обычную светскую беседу. Внутренне мы как будто съежились, держась настороже и не касаясь глубоких причин, которые связали нас.

Тем временем подошел поезд на Эльфилд, и начальник станции подобострастно намекнул: «Ваш поезд, леди!». Мы направились к вагону первого класса, как вдруг Леди Мюриэл, проходя мимо опустевшей скамьи, увидела кошелек, в который старец только что положил нечто, предназначенное для какой-то Минни. Между тем старик, ничего не подозревая, протискивался в вагон на противоположном конце платформы.

– Бедный старик! – воскликнула леди Мюриэл, бросаясь к нему. – Он забыл кошелек!

– Позвольте мне! – предложил я, полагая, что добегу быстрее.

Но Леди была уже на середине платформы. Она летела на крыльях любви к ближнему. Простите за столь тривиальное сравнение, но слово «бег» не подходит, чтобы описать движение этой, извините за выражение, юной феи. Безнадежно было бы гнаться за ней. Она вернулась прежде, чем я успел осознать всё это.

Когда мы уже сидели в вагоне, Леди спросила:

– Вы действительно думали, что добежите быстрее?

– О нет! – вынужден был признать я. – Не ведал, что говорил. Обвиняемый умоляет о снисхождении.

– Суд принимает ваше ходатайство! – она вдруг стала серьезной. – Как ваше здоровье, сэр? Вы изменились со времени нашей последней встречи. Боюсь, лондонская жизнь не идет вам на пользу.

– Это всё лондонский смог, – ответил я. – Или чересчур усердная служба. Или просто одиночество. Так или иначе, вы правы, я в последнее время чувствовал себя не слишком хорошо. Но воздух Эльфилда возродит меня. Предписания Артура – он ведь мой врач, как вам известно, и я утром получил от него письмо… Так вот, его предписания: озон, парное молоко и приятное общество – неограниченно.

– Приятное общество? – переспросила Леди Мюриэл. – На этот счет ничего сказать не могу. В том смысле, что соседей у нас немного. Зато парное молоко вам обеспечено, и самого отменного качества. У моей старой подруги миссис Хантер – она живет по ту сторону холма – отличное молоко. Ее младшая дочь – малютка Бесс – ходит в школу как раз мимо вашего дома.

– С удовольствием воспользуюсь вашим советом, – сказал я. – Завтра же нанесу им визит. Думаю, что Артур возражать не будет.

– Прогулка вас не утомит, – добавила Леди. – Всего три мили.

– Вот и отлично. Этот пункт мы уладили. Теперь позвольте перенести ваше замечание на вас самих. У вас тоже не очень безмятежный вид, не так ли?

– Боюсь, что вы правы, – сказала она, понизив голос, и ее лицо вдруг затуманилось печалью. – У меня были некоторые неприятности в последнее время. Об этом я и хотела посоветоваться с вами, но писать не решалась. Хорошо, что появилась возможность поговорить.

Она помолчала минуту и продолжала, не без затруднения подбирая слова, и это было на нее не похоже:

– Как вы думаете, если клятва дана торжественно и при всех, обязательно ли ее исполнение во всех случаях, за исключением тех, когда это чревато грехом?

– По-моему, – предположил я, – в таких ситуациях нужно думать не о том или ином частном случае. Здесь важнее общая проблема правды и лжи…

– Которая и становится принципиальной? – прервала она с нетерпением. – Я много размышляла над учением о том, что ложь есть ложь при любых обстоятельствах.

– И я думал над этим, – сказал я. – Вы полностью повторили мысль беспокойного старика Иммануила. Но, по-моему, суть вопроса в намерении обмана. Если вы даете клятву, намереваясь ее исполнить, а потом отступаете от нее, то я могу назвать такой поступок дурным, то есть скорее не очень умным, но не могу назвать его коварным, то есть предполагающим ковы с вашей стороны.

Последовала долгая пауза. По лицу Леди Мюриэл невозможно было что-то понять определенно. Она как будто успокоилась, но не окончательно. И мне очень захотелось понять, вызваны ли ее сомнения расторжением помолвки с капитаном (а ныне майором) Линдоном.

– Вы сняли камень с моей души, – сказала она. – И всё-таки здесь есть обман, так или иначе. Вы могли бы подтвердить свое мнение какими-нибудь примерами?

– Пожалуйста – любыми примерами, когда не возвращают долги! Если А нечто обещал В, то А имеет перед В несомненные обязательства, нарушение которых я бы скорее квалифицировал как присвоение чужого имущества, нежели обман.

– Очень оригинальная идея, – сказала Леди. – И в ней что-то есть. Только уместны ли недомолвки между друзьями? Ведь вы – мой старый друг… то есть, мы с вами старые друзья… Но вы, надеюсь, не сочтете меня слишком старой? – кокетливо спросила она, пытаясь скрыть неловкость.

– О, конечно! – поддержал я этот тон. – Мы с вами – настолько старые друзья, насколько уместно говорить о возрасте с дамой.

В этот момент поезд остановился, в вагон вошли два или три пассажира, и мы, старые друзья, вынуждены были замолчать.

По прибытии в Эльфилд мы распорядились насчет багажа и двинулись по знакомым переулкам, связанным с очень приятными воспоминаниями. Леди Мюриэл вернулась к разговору на том самом месте, где он был прерван.

– Вы знаете о моих обязательствах перед кузеном Эриком. Думаю, что вы слышали…

– Да, – я не стал дожидаться окончания фразы, – я слышал об этом.

– Если вы не против, я объясню вам, как это получилось, – молвила она. – Мне необходимо знать ваше мнение. Ведь наши с Эриком религиозные взгляды совпадали не во всем. У него очень смутное представление о христианстве, и даже бытие Бога он считает условностью. Но это никак не влияет на его жизнь! Теперь я чувствую, что даже абсолютный атеист может не уступать верующему в честности и благородстве. И если вы вспомните половину добрых дел… – она осеклась и опустила глаза.

– Полностью согласен с вами, – поддержал я. – И разве Спаситель недостаточно ясно говорит, что именно добрые дела – это и есть добродетель?

– Да, хотела бы я верить, – потухшим голосом сказала она, не поднимая глаз. – И я говорила ему об этом. Он ответил, что ради меня попытался бы поверить во что угодно – что мне угодно, понимаете! Но ведь это неправильно! – воскликнула она с жаром. – Господь не может признавать столь легкомысленных побуждений. И всё-таки не я разорвала помолвку, понимаете! Я знала, что Эрик любит меня, и поэтому не отказалась от обещания.

– Так, значит…

– Это он без колебаний освободил меня от слова!

К ней вернулось обыкновенное спокойствие.

– Простите, но в чем же тогда ваши сомнения?

– Видите ли, я не уверена, что он сделал это добровольно. Может быть, он хотел избавить меня от мучительных колебаний? В таком случае можно ли считать его решение окончательным? И должна ли я считать свои обязательства неизменными? Отец говорит, что нет, но, может быть, он это делает из любви? Пока я ни с кем из друзей не советовалась. У меня много друзей, но они годятся для безоблачных дней, а для пасмурной и штормовой погоды необходимы такие люди, как вы.

– Мне надо подумать, – сказал я, и несколько минут мы шли молча.

С болью в сердце я размышлял о метаниях, которые суждены этой нежной и чистой душе, и тщился размотать клубок противоречивых мыслей.

«Если она его любит, – похоже, я ухватил ключевую мысль, – не считает ли она себя орудием Всевышнего? Может, она ему послана, как Анания – Саулу в слепоте его? И еще как будто послышался мне голос Артура: «Что ты такого знаешь, жена, если надеешься спасти мужа своего?». И я сказал:

– Если вы все еще его любите…

– О нет! – поспешно прервала она. – Во всяком случае, не так, как раньше. Из-за его взглядов на религию. Но разве можно меня осуждать за то, что я давала обещание: тогда я была слишком молода! В любом случае то прежнее чувство умерло. Что для него Любовь, то для меня – Долг!

Вновь воцарилась продолжительная тишина. Клубок мыслей запутался еще сильнее. Затем молчание прервала уже она:

– Только поймите меня правильно. Когда я сказала, что мое сердце не принадлежит ему, это не значит, что оно отдано кому-то другому. Сейчас я не чувствую себя абсолютно свободной, с христианской точки зрения, чтобы любить еще кого-нибудь – я имею в виду: любить по-настоящему. Я лучше умру!

Вот уж не предполагал, что моя юная подруга способна на такие страсти!

Я не решился что-нибудь сказать по этому поводу, и молчал, пока мы не дошли до Эшли-холла. Но чем дальше, тем яснее мне становилось, что никакое чувство долга не требовало той жертвы, на которую она решалась: отказаться от счастья жизни. И мне захотелось объяснить это и ей самой. Я также попробовал обратить ее внимание на опасности, неизбежно угрожающие взаимной любви.

– Единственный аргумент в пользу этого, – сказал я в заключение, – то, что майор освобождает вас от обещания, но, возможно, сам этого не желает. Я склонен придавать этому доводу решающее значение и думаю, что вам не следует преувеличивать серьезность его решения освободить вас. Но я верю, что вы вольны действовать так, как сочтете правильным.

– Я очень благодарна вам, – сказала она искренне. – Поверьте! Жаль, что я не могу это выразить.

Я охотно поверил ей, и впоследствии оказалось, что наш разговор рассеял сомнения, которые беспокоили ее так долго.

Мы простились у ворот Эшли-холла. Потом я встретил Артура, ожидавшего моего приезда. И до поздней ночи я слушал его историю: как он ежедневно откладывал поездку, чувствуя, что ему что-то мешает сделать это с легким сердцем; как он зашел к майору Линдону попрощаться и узнал от него, что помолвка по взаимному согласию расторгнута; как он воспламенился внезапной надеждой и, в свою очередь, немедленно отказался от своих заграничных планов и решил прочно осесть в Эльфилде на год или два; как он с того самого дня избегал встреч с Леди Мюриэл, опасаясь разоблачить свои чувства раньше времени – то есть до того момента, когда она сама сможет оценить его преданность.

– И так я живу надеждой последние шесть недель, – сказал он в заключение. – Хотя мы можем встречаться с Леди Мюриэл как обычно, безо всяких этих экивоков. Я написал бы вам обо всем этом, но так надеялся, что скоро смогу сообщить еще кое-что.

– Но как же вы на это могли надеяться, умник вы эдакий, – спросил я – впрочем, скорее дружеским тоном, – если вы не видитесь с ней? Вы полагаете, что она сама придет к вам и сделает предложение?

Артур улыбнулся:

– Нет, так далеко в своих ожиданиях я не захожу. Но я так… застенчив. Теперь мне это ясно.

– И каковы причины расторжения помолвки? Что вы знаете об этом?

– Много чего говорили, – и Артур принялся загибать пальцы. – Сначала она умирала от… чего-то, и он порвал с ней. Потом он умирал от чего-то другого, и она порвала с ним. Еще болтали, что Граф оскорбил его, и майор порвал с ними. В общем, всё кончилось.

– И вы полагаете, что всё это имело место?

– О, разумеется! Мне об этом сообщили по секрету. Конечно, у эльфилдского общества есть свои недостатки, но если оно что-то говорит по секрету, не сомневайтесь: так оно и есть.

– Или нет. Ну, а серьезно? Вы что-нибудь знаете наверняка?

– Отнюдь. Я в потемках.

Я не чувствовал себя вправе мучить его дальнейшими расспросами и заговорил о другом: Леди Мюриэл посоветовала завтра сходить на ферму Хантеров договориться насчет парного молока, и Артур сказал, что проводит меня, а сам вернется домой, потому что у него осталось одно важное дело.

Глава 3


Блуждание в потемках на рассвете


На следующий день было тепло и солнечно. Мы встали засветло и пошли к Хантерам, наслаждаясь философической беседой.

– Бедняков в этой местности больше, чем нужно для социальной гармонии, – заметил я, когда мы прошли мимо лачуг, заслуживающих скорее наименование трущоб, нежели жилищ.

– Да, богатых не много, – ответил Артур, – но они помогают бедным больше, чем в других местах, так что общий баланс не нарушается.

– Граф, конечно, тоже много занимается благотворительностью?

– Он делает всё, что позволяет здоровье. А Леди Мюриэл помогает школьным учителям и посещает детей на дому.

– Надеюсь, она не похожа на тех бездельников, которых так много в имущих классах. Думаю, им пришлось бы туго, спроси их кто-нибудь, зачем они живут, а главное, для чего им жить дальше!

– Те, кого мы можем назвать дармоедами, – сказал Артур, – я подразумеваю людей, которые поглощают часть общественного богатства – в форме продовольствия, одежды, и так далее – без того, чтобы жертвовать его эквивалент в форме производительного труда… Ах, это всё так сложно! Знаете, я думал над этим. И, по-моему, лучшим выходом было бы общество без денег, где обмен происходит только в натуральной форме. Это уберегло бы продовольствие и все остальное от разворовывания.

– Это было бы отлично, – сказал я. – Но каким образом?

– Наиболее часто встречающийся тип дармоедов, – начал Артур, – это наследники богатых родителей. Теперь представьте себе человека – умного, работоспособного. Допустим, эквивалент его общественно-полезного труда в одежде и прочем составляет в пять раз больше, чем нужно ему самому. Мы не можем отрицать его абсолютное право распорядиться излишками по своему усмотрению. Но если за его спиной вы видите четверых детей – двоих сыновей и двух дочерей, – можно ли сказать, что нельзя назвать справедливым такое положение дел, при котором эти существа могли бы ничего не делать, но только есть, пить и развлекаться, если бы они это захотели? Имеет ли общество моральное право повторить в их отношении слова апостола Павла: «Кто не работает, тот не ест»? Они ответят с непробиваемой уверенностью: «Труд был затрачен, по какому праву нас заставляют работать еще раз?». И я должен признать их правоту.

– В этом есть что-то глубоко неверное, – ответил я. – Если человек способен трудиться и если этот труд необходим обществу, почему он имеет право сидеть праздно?

– Я думаю, человек обязан трудиться, – молвил Артур, – но согласно божественным, а не людским законам. Каждый из нас должен помогать ближнему не по принуждению государства и не по каким-то арифметическим расчетам, но исключительно по любви. Так заповедал нам Господь!

– Есть и другая сторона вопроса, – сказал я, – где эти самые дармоеды возьмут материальные блага, имея только деньги?

– Да, – ответил Артур. – Возьмем самый простой случай: долговые обязательства. Золото – это вещественное богатство, но документы – всего лишь его обозначение. Отец этих четверых «дармоедов», условно говоря, заставил 5 тысяч фунтов работать с пользой для общества. Взамен общество письменно обязуется выдать ему продовольствия и других товаров на 5 тысяч фунтов по первому требованию. Если он потратит одну тысячу на себя, а прочее оставит детям, закрепив свою волю тоже письменно, то они имеют право предъявить эти письменные обещания со словами: «Возместите труд, который уже был затрачен». Разве это не ясно и не естественно? Я хотел бы вдолбить это в головы тем социалистам, которые оболванивают наших невежественных пауперов такими доводами, как: «Полюбуйтесь на наших надутых аристокрадов! Они транжирят то, что вы добываете для них в поте лица своего». Я бы напомнил, что этим умникам, что аристокрады всего лишь потребляют эквивалент труда, уже затраченного для общего блага и социум только возвращает им долг.

– Напомнить-то вы можете, – сказал я, – только, боюсь, социалисты не согласятся. Они ответят, что большинство этих средств имеет незаконное происхождение. Если мы шаг за шагом проследим историювозникновения капиталов, то, начиная со стадий, на которых имеют место всякие законные акты (дарение, завещание etc.), то когда-нибудь дойдем до таких ступеней, на которых собственность будет просто кражей.

– Конечно, конечно, – сказал Артур. – Но не ведет ли это за собой логическую ошибку чрезмерного расширения доказательства? Это одинаково применимо и к материальному богатству, и к деньгам. Если не является фактом, что собственность данного конкретного владельца в ее нынешнем состоянии приобретена честно, то не аморально ли выяснять законность этого богатства в прошлом? Это ведь небезопасно для логики.

После минутного размышления я вынужден был согласиться, что небезопасно – хотя и не для логики.

– Моя мысль проста, – подытожил Артур. – Если человек получил состояние законным путем, общество не имеет права ничего у него отнимать, даже если он не вложил в экономику ни единого атома собственного труда. Иное дело – закон божественной справедливости. Если человек не реализует вложенных в него способностей, они не принадлежат ни обществу, ни ему самому, и должны быть возвращены Всевышнему с прибылью.

– Во всяком случае, – заметил я, – эти так называемые дармоеды любят заниматься так называемой благотворительностью.

– Нет, настоящей благотворительностью, – с жаром возразил Артур. – Извините, возможно, я не слишком милосерден. Не хочу обижать никого конкретно. Я о словах. Что мы вкладываем в них, то они и означают. Можно что угодно именовать благотворительностью.

– Но, отказываясь от излишков, неужели он не может отказать себе в невинном удовольствии сделать безобидную саморекламу?

– Охотно признаю это, – сказал Артур. – И пусть делает, она же безобидная. А хотя бы и не безобидная. Пусть он болезненно жаждет славы, но он поступает хорошо, ограничив свое потребление.

– А хотя бы и не ограничив, – настаивал я. – Ведь даже когда типичный богатый человек многое потребляет сам, он дает заработать многим людям. И это лучше, чем сначала довести их до нищеты, а потом бросать им милостыню. Или наоборот.

– Это вы хорошо сказали! – воскликнул Артур. – Я люблю парадоксы.

– А в чем здесь парадокс? – не понял я.

– Здесь их много, – сказал он. – Вот, например, следствие неустраненной двусмысленности, так сказать, амфиболии. Прежде всего это утверждение, что заниматься благотворительностью означает творить благо. Или, что почти то же самое, делать хорошо означает делать хорошее.

– А как же тогда проверить, хорошо ли это на самом деле? – спросил я.

– Лингвистически, – убежденно ответил Артур. – Если предмет может стать краснее, значит, он красный. Если он может стать лучше, следовательно, он хороший.

– По-моему, с лингвистической точки зрения здесь что-то не так, – усомнился я.

– А мы сейчас проверим, – сказал Артур. – Ничто так не помогает обнаружить заблуждение, как яркий пример. Допустим, я вижу, как два ребенка тонут в реке, бросаюсь в воду, спасаю одного из них, а другого оставляю тонуть. Разумеется, я поступил лучше, чем если бы бросил их обоих. Или другой пример: я встречаю на улице мирного старичка, сбиваю его с ног и иду своим путем. Конечно, я поступил лучше, чем если бы переломал ему ребра.

– Я думаю, к таким ситуациям подходит принцип, не лучше, а еще лучше, – сказал я. – Вы не можете сказать, что поступили еще лучше, чем могли бы, бросив на произвол судьбы ребенка или переломав ребра старичку. Но это слишком экстравагантные примеры. Нельзя ли взять что-нибудь более реальное?

– Хорошо, возьмем еще одно безобразие современного общества – «благотворительные распродажи». Отдельный вопрос: сколько вырученных денег доходит до нуждающихся и сколько из них идет на добрые дела? Впрочем, предмет нуждается в особом изучении. Хотите, я с вами поделюсь своими размышлениями?

– О да! – воскликнул я саркастически. – Меня всегда только это и занимало.

– Вот и прекрасно, – сказал Артур. – Я очень рад, что мое намерение так удачно совпало с вашими желаниями. Тогда представьте себе, что организуется благотворительная распродажа в пользу некоего госпиталя. Господа A, B, C продают товары, которые покупают господа X, Y, Z, а выручка направляется на нужды госпиталя.

Но здесь возможны два случая: когда товары продаются по рыночным ценам и по всяким фантастическим. Мы должны рассмотреть их по отдельности.

Сначала первый случай. A, B, C, подобно обычным торговцам, продают продукты своего квалифицированного труда и доходы отдают госпиталю. Фактически, они продают свой квалифицированный труд. На мой взгляд, это и есть подлинная благотворительность. По крайней мере, я не могу предложить ничего лучшего. Но в чем состоит полезный вклад господ X, Y и Z? Ведь они в этой ситуации оказываются покупателями и фактически не отдают ничего.

Теперь возьмем случай с коммерческими ценами. Поделим ради удобства общую стоимость на необходимую и прибавочную. Что касается первой, то этот вопрос мы уже разъяснили, осталось разобраться со второй. A, B, C не зарабатывают ничего, зато X, Y, Z тратят кое-что сверх необходимого, иначе говоря: делают подарок госпиталю. Но, по-моему, этот способ не лучше. Предпочтительнее было бы, если бы господа X, Y и Z занимались что-то одним: дарением или шопингом. А то получается какая-то несуразная смесь: наполовину доброе дело, наполовину – самоугождение. След змея-искусителя – на этом всем. Так что я отношусь ко всей этой благотворительности с большим отвращением! – закончил он с необыкновенным воодушевлением и даже рубанул стеком по чертополоху.

Я вздрогнул и схватил его за руку, потому что в траве мелькнули Сильви и Бруно. Не знаю, задела ли их трость, но они жизнерадостно кивнули мне в знак приветствия. А до Артура пока ничего не дошло.

– Вам жаль чертополоха? – саркастически спросил он. – Ну, да, это же не льстивый активист благотворительной распродажи. Ему бы я с удовольствием врезал по башке.

– А врезал мне! – сообщил Бруно не без удовольствия. – Прямо по шее. Хорошо, что я не чертополох!

– Долго же мы обсуждали этот предмет, – сказал Артур. – Боюсь, я все же слишком искушал ваше терпение. Но я скоро вернусь и мы договорим. Мне нужно проверить, как привязана моя лодка.

Тут я, сам не знаю почему, прочел на память какие-то глупые стишки:


– Тройную дань, Харон, бери.

– Вас сколько душ? – Не видишь: три –

Вот я персоною своей

В сопровожденье двух теней.


– Абсолютно неуместная цитата – засмеялся Артур. – И глупая.

– Глупая – пожалуй, – согласился я. – Но едва ли уж такая неуместная. Откуда вы знаете, сколько теней сопровождает вас и где вы встречаетесь с Хароном?

Когда мы с Артуром в сопровожденье двух невидимых детей шли вдоль залива, я заметил одинокую фигуру. Она была далеко, но я сообразил, что это Леди Мюриэл. Артур ее не видел, поскольку смотрел в другую сторону – в небо, на облака и соображал, собирается ли дождь. Он так засмотрелся на небо, что я подумал: неплохо бы ему обратить внимание на земной предмет – то есть на Леди Мюриэл.

Повод не заставил себя ждать.

– Что-то я устал, – сказал он. – Нет смысла идти дальше. Свернем здесь.

Мы вернулись назад, к началу переулка. Тут я сказал:

– Не будем возвращаться этой дорогой. Здесь слишком жарко и пыльно. Спустимся к пляжу здесь, так ближе. К тому же там вы почувствуете бриз.

– Пожалуй, – согласился Артур.

Но едва мы попали в поле зрения Леди Мюриэл, он сказал:

– Нет, это слишком большой крюк. Хотя здесь, конечно, прохладнее.

Он долго стоял, колеблясь и прикидывая длину обоих путей, словно рыцарь на распутье.

Не знаю, насколько растянулась бы эта нелепая сцена. Однако на помощь с решительностью Наполеона пришла Сильви.

– Мы пойдем здесь, – сказала она Бруно и, ухватившись за трость, которую Артур держал в руке, потянула его по переулку вниз.

Артур, ничего толком не осознавая, двинулся за своим посохом.

А Бруно незаметно подталкивал Леди Мюриэл.

Таким образом, мы победили, заставив двух влюбленных столкнуться.

– Какими судьбами?! – воскликнул я, когда мы приблизились к Леди Мюриэл.






Глава 4


Собачья судорога


– Уф, я прямо руки себе оттянул, – сообщил Бруно. – Аж до судорог!

– Не хнычь, Бруно – мягко упрекнула его Сильви. – Зато смотри, какие они довольные.

Она имела в виду, конечно, незадачливых любовников, которые никак не могли пойти навстречу друг другу без посторонней – и обязательно незаметной – помощи.

– Итак, оставим их, ребята, – сказал я. – Мы должны спешить, чтобы успеть на ферму Хантеров!

– Они наверняка будут дома, – заметила Сильви.

– И я так думаю. Бруно, вы не посмотрите?

Сильви со смехом притормозила его:

– Подожди минутку, – сказала она. – Только сначала сделаем тебя видимым – я хочу сказать: для простых смертных.

– И слышимым? – предположил я, поскольку она взяла волшебный камень, который висел у нее на шее.

– Да, – ответила Сильви. – Знаете, однажды я сделала его слышимым и забыла сделать видимым. И он так пошел в магазин за сластями. Представляете, какой шок был у продавца, когда он услышал голос, исходящий прямо из воздуха: «А мне, пожалуйста, две унции сахарного сиропа»! И протянул шиллинг. Продавец резонно заметил: «Простите, но я вас не вижу». А Бруно еще резоннее ответил: «Зачем вам видеть меня, если вы видите шиллинг?». Но продавец настаивал: «Никогда я не продавал сиропа существам, которых не вижу!». И нам пришлось… О, Бруно, вот ты и начинаешь проявляться!

Мы подождали еще несколько минуть, и Бруно постепенно возник из воздуха.

– Так бывает забавно, когда мы встречаем людей, и они одного из нас видят, а другого – нет.

Бруно вернулся через минуту или две. Вид у него был озадаченный. Бруно сообщил буквально следующее:

– Хозяева очень обрадовались, потому что им позарез нужны были дети. Хозяин сам сказал. Сначала спросил, кто я такой. Я отвечаю, что я-то Бруно, а вот они кто такие? Он говорит: «Это мой брат, а это сестра. И детей нам только не хватало!» Тогда я говорю: «Как здорово, что вам не хватало детей! Мы это исправим». Тогда он закричал: «О, не говорите так!» – и захлопнул дверь. Так я чево-то не понял: ежели ему нас так не хватало…

– Короче, ты не спросил, как пройти к Хантерам? – догадалась Сильви.

– Это был бы неуместный вопрос, – ответил Бруно. – Он бы не уместился в этой маленькой комнатенке. Она и так была переполнена.

– Три человека не могли бы ее переполнить, – возразила Сильви.

– Еще как могли бы! – упорствовал Бруно. – Хозяин такой толстый, что для него самого там не хватало места, а все остальные были бы просто размазанные по стенке. Жуть!

Я согласился, что это была жуткая картина, и предположил:

– Вероятно, такого бы не случилось, если бы хозяин лег на пол.

– Ага, – согласился Бруно. – Такого бы не случилось. Они бы размазались по потолку.

– Идемте лучше в другой дом, – предложил я. – Доверьте эту миссию мне.

– Не подскажете ли вы, как пройти в ферме Хантеров? – обратился я к человеку, шедшему к нам навстречу.

– Так я Хантер и есть, – ответил тот, улыбаясь. – Джон Хантер, к вашим услугам, сэр. А наша ферма здесь на полмили одна – за поворотом. Сейчас там осталась моя женушка, если, конечно, вам до нее есть дело. Или вы ко мне?

– Нет, вас не нужно, – вежливо ответил я. – Ведь мы идем за молоком, а его удобнее получить от вашей жены, не так ли?

– Да, – согласился он. – Моя женушка это умеет. Ну, счастливо оставаться. Всех благ и вам, и вашим детям.

И он ушел.

– Ему не нужно было говорить «вашим детям», – заявил Бруно. – Разве мы ваши дети?

– Он не это имел в виду, – сказала Сильви.

– Что значит «не это»? – настаивал Бруно. – Если бы он сказал то же самое, когда глядел на Сильви, тогда бы он точно имел в виду не это. Но он же глядел на вас, мистер-сэр?

Отвечать не было смысла, потому что Бруно исчез за поворотом. Догнали мы его на лужайке, где, кроме него, паслись лошадь и корова. Нет, он-то, конечно, не пасся, а так просто присоединился к их компании.

– Для лошади – ее жеребенок, – бормотал про себя Бруно. – Для коровы – ее теленок, для козы – ее козленок – самое замечательное в мире.

«В мире! – подумал я. – А что такое мир для Бруно? У каждого человека свой собственный мир. Интересно, не из-за этого ли происходят в жизни все недоразумения?»

– Это, должно быть, и есть ферма Хантеров, – предположила Сильви, указывая на домик, стоявший поблизости от проселочной дороги.

– По крайней мере, другого здесь нет, – сказал я. – Изо всего, что сказал этот джентльмен, так и выходит.

В это время Бруно уже брал ворота штурмом.

– Спускайтесь, Бруно, – сказал я, – и откройте нам ворота.

– Хорошо, мистер-сэр, что мы с вами, – сказал Бруно, когда мы вошли. – Вон та собачара могла бы вас всего искусать, если б вы были один. Но не бойтесь, – тотчас же успокоил он меня, вцепившись в мою руку, – она не такая злая, как может показаться.

– Злая! – фыркнула Сильви, когда огромный благородный ньюфаундленд кинулся к нам с радостным лаем. – Это сущий ягненок. Бруно, разве ты не узнал? Это же…

– Чево не узнал! – обиженно крикнул Бруно, обвивая руками шею пса. – Это собачий король! Но как же он сюда попал? Сильви, спроси его: я по-собачьему не умею.

И начался разговор – если это можно так назвать. Я, конечно, понимал не больше Бруно. Правда, когда августейшее существо, хитро поглядывая на меня, что-то шептало Сильви, я догадался, о ком идет речь.

– Он спрашивает, кто вы, – пояснила Сильви. – Я сказала, что вы наш друг. Он спросил, как вас зовут. Я ответила: мистер-сэр. Тогда он сказал: «Вау!».

Я передернулся:

– А что это значит в его устах?

– Примерно то же самое, что в устах человека, – ответила Сильви. – Нерон, покажи, пожалуйста.

И Нерон сказал: «Вау!». Надо признать, Сильви передала это восклицание очень точно.

– Интересно, что там за стеной? – спросил я, просто чтобы поддержать беседу.

– Сад, конечно, – ответила Сильви. – Гляньте: вон мальчишка спускается, а теперь, смотрите, бежит по полю. Я думаю, что он воровал яблоки.

Бруно бросился вдогонку – не затем, чтобы поймать, а чтобы проверить правоту сестры. Вернулся Бруно очень довольный:

– Это правда! У него карманы битком набиты яблоками!

Ньюфаундленд посмотрел на Сильви и что-то сказал по-собачьи.

– Разумеется, можно! – воскликнула Сильви. – Как я сама об этом не подумала! Конечно, Нерон, ты можешь пойти с нами. Только мы сделаем тебя невидимым.

Она вынула волшебный камень и провела по голове и по спине короля.

– Сейчас сделаем! – с нетерпением закричал Бруно. – Хорошая собачка!

– Бруно! – воскликнула Сильви укоризненно. – Не спеши! Я еще не закончила с хвостом.

Нерон тем временем борзо носился по полю – в смысле: как борзая. По крайней мере, судя по тому, как его длинный хвост летал в воздухе, подобно метеору. И в несколько секунд маленький разбойник был схвачен.

– Нерон ему не повредил, – комментировала на ходу Сильви. – Разве что за ногу чуть-чуть цапнул. Не спеши, Бруно!

Мы неторопливо спускались по полю туда, где стоял перепуганный мальчишка. Мне еще не доводилось видеть ничего столь экстравагантного, даже в самых жутких фантазиях. Он трепетал всеми членами своего тела, только его левая нога застыла, будто приклеенная к земле. А неподалеку в воздухе парил длинный хвост и весьма изящно овевал его, словно опахало. Нерон явно обладал врожденным художественным чутьем. В нем, можно сказать, умирал артист.

– В чем дело, Ваше Величество? – спросил я.

– Меня схватила какая-то собачья судорога! – простонал воришка в ответ. – Только я не величество.

И он громко зарыдал.

– Вы сюда посмотрите! – приказал Бруно, забегая перед ним. – Он воровал яблоки!

Мальчишка смерил меня взглядом, но, видимо, счел недостойным вмешиваться в эту заваруху. Тогда он перевел взгляд на Сильви – она тоже ему не показалась. Тогда он собрался с духом и нагло заявил:

– Я привык иметь дело с людями получше эфтих!

(Подразумевалось, что мы не достаточно хороши, чтобы лезть к нему в карманы.)

– Значит, – уточнила Сильви, – сами вы не дадите никому яблок?

– Я не дам яблоков этому вашему Никому, хоть он дерись.

Сильви ответила:

– Драться он не будет, насчет остального не ручаюсь…

Сильви нагнулась и приласкала невидимого Нерона.

– А теперь чуть-чуть покрепче, – прошептала она.

Мальчишка взвыл дурным голосом, из чего следовало, что король собак понял намек.

– Что случилось? – спросил я. – Нога разболелась?

– Еще как разболелась! – с восторгом подтвердил Бруно, как будто это касалось его. – А будет хуже, ежели вы не отдадите всех яблоков! Вы убедитесь в этом сами.

Очевидно, юный вор не хотел больше ни в чем убеждаться и, напыжившись, начал выгребать яблоки из карманов. Дети с восторгом наблюдали за этой сценой, а Бруно вообще выплясывал какой-то дикоданс. Мальчишка крикнул:

– Это – все!

– А вот и не все! – ответил Бруно. – Есть еще аж три штуки в том кармане.

После очередного вопля были извлечены еще три яблока, после чего Сильви сказала Нерону:

– Всё, можешь его отпустить.

И освобожденный преступник, захромал прочь, время от времени потирая прикушенную ногу, чтобы собачья судорога опять не схватила его.

Бруно побежал со своей добычей в сад. Потом он вернулся и сообщил:

– По-моему, некоторые из этих яблок росли на неправильных деревьях!

– Неправильные деревья! – рассмеялась Сильви. – Разве деревья могут быть неправильными? Таких просто нет в природе!

– В природе, может, и нет, – пошел на уступку Бруно, – а тут – есть!

– Подождите минутку, пожалуйста, – сказала мне Сильви. – Я должна сделать Нерона видимым.

– Нет, пожалуйста, не делай! – умоляюще крикнул Бруно (он как раз вцепился в королевский хвост и носился за собакой по воздуху). – Это же так клево, как я не знаю что!

– Я тоже не знаю, – согласилась сестра.

И двинулась к фермерскому дому. Миссис Хантер смотрела на процессию с явным недоумением.

– Нужно протереть очки! – сказала почтенная дама и принялась старательно протирать их краем передника.

Пока она их протирала, Сильви поспешно сделала короля видимым. Теперь всё выглядело естественно, и миссис Хантер сказала:

– У меня проблемы со зрением, но я вижу главное. Я вижу вас, дорогие мои!

Глава 5


Матильда Джейн


– Садитесь, молодой человек, – сказала хозяйка, усаживая Бруно к себе на колени. – И рассказывайте все, что хотите.

– Не могу, – ответил Бруно. – Я не знаю, чево хочу рассказать. И, потом, у меня на это нет времени. Я скоро уезжаю.

Добрая женщина спросила:

– Вы любите путешествовать?

– Можно назвать это и так, – ответила Сильви. – Он только что приехал на Нероне.

Хозяйка, вопреки ожиданиям, поняла его правильно:

– Нерон – это такой большой пес? Значит, вы для этого используете собак. А лошадей не пробовали?

– Нет, – заявил Бруно. – Лошадей я никогда не пробовал. А вы?

– Так я в основном их и использую для этого. У нас есть конь Калигула, а у соседей – ослик, и, представьте, тоже Калигула. Но он очень брыкливый…

– Какой, извините? – спросил я.

– Попросту говоря: изваженный брыкаться, – охотно пояснила хозяйка. – Поэтому соседи на нем ездить не любят.

– Пускай не любят, лишь бы не ездили, – сказал Бруно.

Тут я заговорил о главной цели нашего визита и тем избавил Бруно от неуместных вопросов.

Когда дело было сделано, радушная фермерша предложила нам пирога:

– Оставьте корку, молодой человек. Вот вам лакомый кусочек. Кстати, вы знаете, что в этой книге стихов говорится о расточительстве?

– Нет, – признался Бруно. – Я об этом не знаю ничево.

– Прочти ему, Бесси! – горделиво обратилась мать к девочке, которая только что вошла в комнату и застенчиво припала к колену матери.

– Поскольку растрата приносит человеку несчастье, жаль, что и корки не оставил про черный день, – прочитала Бесси едва слышным шепотом.

– А теперь повторите это, милый мой, – сказала фермерша.

– Поскольку разврат приносит нечеловеку счастье… – начал Бруно. – Нет, дальше не помню.

– Хорошо, но какую мораль вы извлекли из этого предмета? – настаивала женщина.

Бруно всмотрелся в пирог, но так и не понял, какую из этого предмета следует извлечь мораль.

– Всегда… – начала шепотом подсказывать Сильви.

– Всегда… – скромно повторил Бруно.

И вдруг, испытав порыв вдохновения, он радостно закончил:

– Всегда оставляй икорку про черный день.

Такое толкование озадачило добрую женщину, и она спросила:

– Бесси, дорогая, покажи этим юным леди и джентльмену Бесси – в смысле куклу. Да, им, наверное, захочется взглянуть еще и на Матильду Джейн.

От неуверенности Бесси не осталось и следа.

– Матильда Джейн только что проснулась, – конфиденциально сообщила она Сильви. – Не будете ли вы так любезны и не поможете ли мне ее одеть?

– О, конечно! – ответила Сильви, хотя не так-то легко было понять, что от нее требовалось.

И девочки покинули комнату. Бруно, всем своим видом показывая, что ему нет дела ни до кукол, ни до девчонок, с достоинством денди направился к окну.

А нежнейшая из матерей поведала мне о достоинствах своей Бесси, но также о ее бесчисленных недугах, хотя по цветущему виду девочки я бы этого не сказал.

Когда с дочерью было покончено, мать переключилась на соседей.

– Возьмите, например, сапожника Билла, – с жаром говорила она. – Славный малый, но пьет! А все потому, что у него нет не то силы, не то воли. Я бы таким запретила пить вообще! Но как, скажите на милость, это сделать, если у него на пути все время попадается «Золотой крокодил»! Тут, между прочим, за углом.

– Золотой крокодил? – изумился я, поскольку не заметил за углом ничего подобного – даже если предположить, что прилагательное было употреблено в переносном смысле. Да и существительное – в не совсем прямом.

– Да, это новый паб, – пояснила хозяйка. – Как раз на дороге. Это очень удобно. Когда рабочие возвращаются домой с недельным заработком, некоторые там все и оставляют. Так что домой можно и не возвращаться.

– Если бы у них дома… – начал я.

– Вот именно! – с жаром воскликнула дама. – Если бы у них дома было по бочке пива, они бы не ходили пьяными по всей округе!

Я рассказал ей старую историю о домовладельце, который купил бочонок пива и поставил жену у стойки. Он платил ей за каждую кружку. И она никогда не наливала ему сверх нормы. И в итоге к концу года он не только не потерял здоровья, но и приобрел свинью-копилку, битком набитую его же собственными пенсами!

– О, если бы все последовали его примеру! – вскричала леди, даже прослезившись. – Тогда ни у кого не было бы оснований проклинать зеленого змия!

– Разве что когда он действует во искушение, – уточнил я. – Вы же знаете, любой божий дар можно так извратить! Однако мы засиделись. Где там наши девочки? Матильда Джейн, я думаю, уже насладилась их обществом.

– Одну минуточку, – ответила хозяйка, вставая. – Юный джентльмен, вы не видели, куда они пошли?

– Где они, Бруно? – спросил я.

– По крайней мере, не на лужайке, – уклончиво ответил юный джентльмен. – Там одни свиньи. В самом деле, не превратилась же Сильви в поросенка. Только не отвлекайте меня: я разговариваю вон с той мухой.

– Я уверена, что они в саду, среди яблонь, – предположила фермерша.

Мы оставили Бруно беседовать с мухой, а сами вышли в сад, где и в самом деле натолкнулись на детей. Сильви несла страшную куклу, как бы сошедшую со страниц детской книги, а Бесси старательно мастерила зонтик из капустного листа.

Заметив нас, Бесси оставила свое изделие и поднялась нам навстречу. Сильви слегка задержалась, потому что ее ноша требовала бережного обращения.

– Это моя дочь, – объявила Бесси. – А Сильви – ее нянька. Сильви научила меня одной очаровательной колыбельной – очень подходящей для Матильды Джейн.

– А нам нельзя ее послушать? – спросил я, предвкушая наслаждение.

– О нет! – поспешно воскликнула Сильви. – Пожалуйста… Бесси уже выучила эту песню и сможет спеть ее сама.

Бесси очень польстило это замечание. Мне едва не стало плохо от деликатности Сильви, но что поделаешь! Итак, упитанная «мамочка» уселась со своей отвратительной дочерью у нас в ногах и завопила колыбельную, от которой содрогнулся бы не то что настоящий ребенок, но даже тот, который лежал у нее на коленях. Нянька смиренно пристроилась у нее за спиной, храня достоинство, чтобы при необходимости суфлировать маленькой хозяйке.

Впрочем, с вопля песня только началась. После нескольких замечаний Бесси взяла верный тон, спустившись несколько ниже, и запела довольно приятным голосом. Сначала она уставилась на свою мать, потом ее взгляд блуждал где-то среди яблок. Она словно и забыла о публике:


Говорили мне ребята:

«Эта кукла страшновата.

Что играешь с ней, дуреха?»

Я поправила ребят:

«Разве кукла виновата,

Если кукла вышла плохо?

Нет, она не виновата –

Злой художник виноват» <11 >


Как я уже заметил, она пропела начало песни весьма грубо. Однако последние слова увлекли ее. Она повысила голос, а на лице ее появилось выражение искреннего чувства.

Допев песню, она сказала няньке:

– А теперь поцелуйте это милое дитя.

И тотчас глупое лицо деревянного младенца было омыто ливнем поцелуев.

– Вам действительно жаль этого урода? – спросил я Сильви шепотом.

– Конечно, – ответила она. – Разве кукла виновата!

– Какая красивая песня! – вскричала жена фермера. – Чьи это слова, моя прелесть?

– Куда это Бруно запропастился? – сказала скромная Сильви, дабы отвлечь их от обсуждения этой щекотливой темы. Она не любила, когда ее хвалили.

– Это Сильви научила меня, – торжественно сообщила Бесси. – А Бруно был композитором. А я, соответственно, исполнила этот шедевр.

Она произнесла последнюю фразу так, словно все остальное не имело значения.

Мы пошли за Сильви в комнату. Бруно все еще стоял, облокотившись о подоконник.

– Не мешайте! – сразу предупредил он нас. – Я считаю свиней в поле.

– И много вы насчитали? – поинтересовался я.

– Примерно 1004, – ответил Бруно.

– Но это совсем не приблизительно! – заметила Сильви. – Приблизительно, 1000 – это другое дело.

– Ты не права, как всегда, – возликовал Бруно. – Насчет четырех я уверен, а вот насчет тыщи – не совсем.

– Да еще некоторые из них зашли в свинарник, – добавила Сильви.

– Конечно, – подтвердил Бруно. – Но этими я решил пренебречь.

– Дети, нам пора, – сказал я. – Скажите Бесси до свидания.

Сильви простилась со своей новой знакомой и поцеловала ее.

Бруно стоял несколько в стороне.

– Я никого не целую, кроме Сильви, – мрачно сообщил он.

И мы направились в Эльфилд.

– Я полагаю, это и есть “ЗОЛОТОЙ КРОКОДИЛ” (именно такая вывеска красовалась на двери).

– Да, пожалуй, – молвила Сильви. – Интересно, Билли там?

Но я больше думал о Бруно и сказал:

– Подходящее ли это место для ребенка? Может, пройдем мимо?

Тут из открытых окон донеслись крики и смех.

– Они его не видят, – сказала Сильви. – Подожди минутку, Бруно.

Она сжала ладонями драгоценный камень у себя на шее и пробормотала несколько слов. Что именно, я не разобрал, но произошло что-то таинственное. Мои ноги словно перестали чувствовать землю, и я поплыл по воздуху. Я еще видел силуэты детей, а их голоса доносились как будто из другого мира. 

Я не помешал Бруно войти в дом. Некоторое время спустя он вернулся.

– Там его нет, – сказал Бруно. – Говорят, что был там на прошлой неделе, и очень пьяным.

Пока он говорил, из паба вышел какой-то субъект, и еще двое или трое высунулись из окон:

– Ты его не видел, парень? – спросил один из них.

– Не знаю, – ответил субъект и пошел, едва не налетев на нас.

Сильви поспешно отпрянула и оттащила меня с его пути. Я-то совсем забыл, что он нас не видит.

– Спасибо, дитя мое, – сказал я. – Что было бы, если бы он с нами столкнулся!

– Не знаю, – серьезно ответила Сильви. – Для нас это не имеет значения, а вот вы – другое дело.

Она сказала, что это обычным голосом, но человек не обратил на нее ни малейшего внимания, хотя она была рядом.

– Вот он идет! – крикнул Бруно.

– Вот он, идиот! – эхом откликнулся человек, протянув руку прямо над головой Бруно.

А из окон грянул хор:


Что мы веселимся так?

Пьем «Наполеон» (коньяк),

И закусывать его нам

Тоже, брат, «Наполеоном».


Человек двинулся к дому, подпевая хору. Мы же были на дороге, когда Билли подошел.

Глава 6


Жена Билли


Он двинулся к трактиру, но дети перехватили его. Сильви схватила его за руку, а Бруно, вцепившись в него с другой стороны, кричал: «Фора! Бис!». Это он когда-то слышал от извозчиков. Но Билли не обращал на его реплики ни малейшего внимания. Он только почувствовал, что ему мешают идти и, за неимением лучшего, предположил, что дело в нем самом. Он бормотал:

– Сегодня я туда не пойду. Не сегодня.

Друзья позвали его: что, мол, случится из-за одной кружки пива, даже из-за двух, – но он отказался:

– Я лучче домой пойду.

– Даже пять капель не выпьешь? – кричали приятели, но Билли только махнул рукой.

Дети поддерживали его с обеих сторон. Они стремились поскорее увести его, пока он не передумал.

Некоторое время он шел, довольно твердо держась на ногах, не вынимая рук из карманов и даже насвистывая. Он был сама непринужденность. Но внимательный наблюдатель отметил бы, что он насвистывает одно и то же начало песенки и никак не может продвинуться дальше. Он был слишком взволнован, чтобы переключиться на что-то другое, и слишком нервозен, чтобы хранить молчание.

И вовсе не прежнее опасение владело им теперь – то самое опасение, которое, как докучный компаньон, сопровождало его каждую субботнюю ночь. Он раскачивался, застолбляя себя относительно ворот и палисада. Упреки жены, будто он ищет приключений на свою голову, проносились в его потрясенном мозгу лишь эхом гораздо более сильного и все проницающего голоса – вопля безнадежного раскаяния.

Нет, его мучило другое сомнение: жизнь, озаряясь новым светом, составляла новый букет, и он не представлял, как вплетется туда сам, а тем более с женой и детьми. Новизна положения приводила его в трепет.

И вот мелодия замерла на его устах, потому что он свернул за угол и оказался в поле зрения своей жены, которая, сложив руки, смотрела на дорогу, стоя у калитки.

– Рановато! – сказала она.

Само слово можно было принять за похвалу, но вы бы слышали, как это было сказано!

– Что оторвало тебя от пьянства и карт? Пустые карманы, очевидно? Или ты пришел посмотреть, как твой грудной ребенок умирает от голода? Мне ведь совсем нечем кормить девочку – ты же пропил все деньги, идол!

И она вперила в него взгляд горгоны.

Однако муж не окаменел – ибо уже превратился в совершенное дерево. Он ничего не ответил – а между прочим, мог бы посоветовать супруге покормить ребенка грудью. Он только вошел в дом и тяжело плюхнулся на табурет. Благоверная следовала за ним в угрюмом безмолвии.

Мы сочли себя вправе пройти за ними, хотя в других обстоятельствах, возможно, и не стали бы этого делать. Но сейчас мы почему-то решили, что такое поведение будет вполне уместным и даже деликатным. И вообще мы ступили на какой-то таинственный духовный путь и могли уходить и приходить, словно освобожденные души, когда вздумается.

Ребенок в колыбели проснулся и поднял жалобный крик. Через мгновение к нему присоединились другие дети. Сильви и Бруно кинулись унимать детей, в то время как их мать не проявила ни малейшего беспокойства. Она только пробормотала, что ее детки так очаровательно «воркуют». Она только пожирала мужа злобным взглядом – но он и к этому привык.

Тогда хозяйка вновь взвизгнула:

– И ты опять пропил весь свой заработок. Нет, ты его утопил в этом дьявольском зелье.

– Отнюдь! – возразил ее муж. – Я не утопил ни одного пенни. Вот, посмотри.

Женщина, задохнувшись, схватилась за сердце:

– Тогда что ты сделал?

– Ничего! – торжественно сказал муж. – Я теперь в рот не возьму этой гадости! Да поможет мне Вседержитель!

Жена только схватилась за голову и сказала:

– О, помогите! Держите меня все!

Да еще повторила это несколько раз.

Сильви и Бруно попытались ее подхватить, насколько это было возможно.

Женщина совсем преобразилась – она посмотрела на мужа глазами счастливой девочки.

Мы решили, что нам здесь больше делать нечего и пошли назад…

…………………..

…Потом счастливые дети носились среди одуванчиков. А я стоял рядом, смотрел на них. И вот странное мечтательное чувство посетило меня. В Сильви мне виделась Леди Мюриэл, а Бруно стал похож на старичка. Но минуту спустя эти видения исчезли…

Когда я вернулся в маленькую гостиную, где сидел Артур, то заметил некоторые странности: чашка чая была отодвинута, на столе лежало начатое письмо и открытая книга, на свободном кресле лежала лондонская газета, сигарница открыта, но он не курил. С чего бы это?

– В чем дело, доктор? – спросил я. – Это на вас так не похоже…

И осекся. Никогда я не видел, чтобы его глаза так сияли от счастья.

У него было лицо ангела, возвестившего: «Мир в человецех и благоволение!»

Он словно угадал мои мысли:

– Воистину, друг мой, воистину!

Незачем было и спрашивать, что воистину.

– Да благословит вас обоих Всевышний! – сказал я, чувствуя, как увлажнились мои глаза.

– Да, – сказал Артур. – Я вчера посмотрел на небо и увидел такие облака! Это было знамение. Это не облака, но сонмы ангелов!

Я тоже взглянул на небо. Обычные облака. Но ведь я не испил меда и молока Рая.

– Она хочет видеть вас, – сказал Артур, возвращаясь на землю.

– Когда вы пойдете?

– Немедленно, – ответил я. – И вы со мной?

– Нет, сэр, – ответил доктор. – Двое – это уже компания.

– Да, – ответил я. – Но мой номер в этой компании – третий. Когда мы трое встретимся снова?

– После дождичка в четверг, – ответил он, счастливо смеясь, как будто я не виделся с ним много лет.


Глава 7


Мин Херц


Дальше я пошел один и у калитки Эшли-Холла увидел Леди Мюриэл, ожидавшую меня.

– Принести вам радость или пожелать вам радости? – начал я.

– Ни того, ни другого, – радостно смеясь, ответила она. – Приносить и желать людям можно то, чего у них нет, а моя радость со мной. Дорогой друг, – внезапно переменила она тему, – как вы думаете, небеса для всех начинаются на земле?

– Для некоторых, – ответил я. – Для искренних и простых, как дети, – ибо их есть Царство Небесное.

Леди Мюриэл сжала руки и пристально посмотрела в безоблачное небо тем самым взглядом, который я часто замечал у Сильви. «Я чувствую, – прошептала она, – это уже началось для меня. Да, Он заметил меня в толпе. Он читал задумчивую тоску в моих глазах. Он подозвал меня к себе. Он возложил на меня руки и благословил».

Она оборвала речь, у нее перехватило дыхание.

– Да, – сказал я. – Наверное, так и было.

– Прошу вас, поговорите с моим отцом, – продолжала она, когда мы стояли в воротах и смотрели вглубь темной аллеи.

Тут я увидел приближавшегося к нам доброго старого Профессора. Но Леди Мюриэл – она тоже видела его!

И меня охватило прежнее чувство трепета. Что же произошло? Волшебство вторглось в реальную жизнь и смешалась с ней? А может, изменилась сама Леди Мюриэл, и сверхъестественный мир стал для нее проницаем?

Я хотел сказать: «К нам движется мой старый друг, и, если вам угодно, я мог бы его представить вам». Но тут произошло нечто более странное – Леди Мюриэл произнесла:

– К нам движется мой старый друг, и, если вам угодно, я могла бы вам его представить.

Я очнулся от наваждения. Хотя трепет по-прежнему не проходил. Действительность напоминала движение картин в калейдоскопе: вот только что был Профессор, а вот уже кто-то неизвестный.

А он уже дошел до калитки, и я почувствовал, что этот человек все-таки нуждается в представлении.

Леди Мюриэл любезно поздоровалась с гостем, отворила калитку и впустила почтенного старца – судя по произношению, немца. Он посмотрел на меня с явным недоумением, как будто сам только что очнулся от сна.

Нет, конечно, это был не Профессор! Едва ли мой старый друг смог бы так отрастить свою великолепную бороду с тех пор, как мы виделись в последний раз. Да и не мог бы он не узнать меня. А он скользнул по мне взглядом и приподнял шляпу.

– Позвольте представить вам моего старинного друга, – сказала Леди Мюриэл. – Я зову его просто Мин Херц.

– Отщень приятно, – с сильным немецким акцентом сказал этот господин. – Ума не приложу, где мы могли встречаться раньше. Как давно вы были сюда заброшены? 

Я не нашелся, что ответить. К счастью, старик не обратил на это внимания. Он сообщил о себе нечто странное:

– Вы, вероятно, удивитесь, но я имею здесь быть изначально.

Меня это действительно поразило. Разве что старик неудачно выразился, поскольку думал по-немецки. (Впрочем, потом оказалось, что думает и говорит не на немецком, а на каком-то своем языке. Поэтому дальше я буду переводить его речь и делать ее более привычной и понятной.)

Далее старик не спросил, а сказал совершенно уверенно:

– Разумеется, сэр, вы озабочены.

Я не мог отрицать самого этого факта, но счел нужным уточнить:

– Но вы почему-то не спросили меня, чем я озабочен.

– А разве вы сами это знаете?  – удивился он.

Тут Леди Мюриэл пригласила нас за стол. К чаю все уже было приготовлено. Мы с Графом расположились в мягких креслах. Мин Херц принялся за дело: водрузив на нос очки, отчего он стал еще больше похож на Профессора, начал разглядывать Леди Мюриэл.

Потом он спросил:

– У вас есть носовой платок, сударыня? Английские леди тоже любят их шить – не так ли? Ведь леди умеют делать такие вещи, как никто.

– Леди умеют делать много таких вещей, на которые джентльмен не способен, – согласился я.

В это время Леди Мюриэл вернулась с отцом. Он поздоровался с Мин Херцем, после чего разговор вернулся к основному предмету – носовым платкам.

– Вы слышали о кошельке Фортуната, миледи? Серьезно! Кто бы мог подумать… Вы бы удивились, узнав, что сами сделали бы из этих трех платков такой кошелек, и безо всяких затруднений.

– Да? – ответила Леди Мюриэл только для того, чтобы он продолжил говорить, так как он явно ожидал вопроса . – О, дорогой Мин Херц, умоляю, скажите! Я не примусь за чай, пока не сделаю его.

– Сначала, – сказал Мин Херц, – наложите один платок на другой, держа их за углы. Соедините попарно правые и левые углы, и зазор между ними будет ртом кошелька. Теперь сшивайте.

Она сделала несколько стежков, выполняя эту инструкцию.

– А если я сошью еще эти концы, получится мешочек?

– Не совсем, миледи. Выверните угол вот так, сшейте его с нижним, а теперь другой точно так же. Сшивайте так.

– Но это же будет неправильно! Так нельзя!

– Разумеется, неправильно. А вот что нельзя – позвольте с вами не согласиться.

– А, понимаю, – сказала Леди Мюриэл. – Получается вывернутый наизнанку мешочек. Это ловко придумано: самые большие богатства можно собрать, делая то, что нельзя. Или, вернее, превращая «нельзя» в «можно». Да, это настоящее открытие!

– Вы слыхали про кольцо Мёбиуса? – спросил Мин Херц. – Берете полоску бумаги, перекручиваете ее и склеиваете концы.

– Да, это мне знакомо, – согласился Граф. – Мюриэл делала такое, чтобы позабавить детей?

– Да, я знаю этот фокус, – подтвердила Леди Мюриэл. – У такого кольца один край и одна поверхность.

– И мешочек такой же? – предположил я. – С одной поверхностью с обеих сторон?

– Конечно! – воскликнула она. – Только это не мешочек. Что мы туда сможем положить, Мин Херц? Почему вы сравниваете это с кошельком Фортуната?

Старец, сияя улыбкой, посмотрел на нее, как Профессор в недавнем прошлом:

– Как же вы не понимаете этого, дитя мое? Все, что вне этого мешка, то и внутри его – это одно и то же! Весь мир оказывается в этом маленьком кошельке!

Ученица захлопала в ладоши от восторга:

– Я нашью себе побольше таких кошельков и приобрету весь мир!

– Зачем же больше? – удивился старец. – То же самое вы сделаете и с помощью одного кошелька. Ведь он тоже вмещает бесконечность! Можете проверить.

– Обязательно проверю. Но это как-нибудь потом. А сейчас расскажите нам, пожалуйста, еще что-нибудь!

И ее лицо стало совсем как у Сильви. Я даже оглянулся в поисках Бруно, который должен был обнаружиться где-то рядом.

Мин Херц начал глубокомысленно раскачивать ложку на краю чашки.

– Волшебный кошелек даст вам все богатства мира, но он не даст вам времени!

Последовала минутная пауза. Леди Мюриэл воспользовалась ею и наполнила чашки.

– В вашей стране, – начал Мин Херц, – поразительно умеют тратить время впустую. И куда же оно девается потом?

Леди Мюриэл вновь стала серьезной.

– Разве можно об этом знать? Нам известно только, что оно уходит безвозвратно.

– А в моей стране… то есть в той стране, где я сейчас живу, – сказал старик, – люди создали банк времени и кладут его на депозит – время, разумеется. Представьте себе длинный утомительный вечер. Вы тоскуете. Маетесь, но ведь не ляжете спать раньше времени. А очень хочется, чтобы час сна подошел быстрее. Что вы обычно делаете в таких случаях?

– Мне просто хочется бросаться вещами, – призналась она.

– Вот именно! – воскликнул старик. – А в той стране люди никогда так не делают. Они сохраняют все неиспользованные часы и когда нуждаются в дополнительном времени, берут их. Я не могу этого объяснить точно…

Граф слушал со слегка недоверчивой улыбкой:

– Почему же вы не можете этого объяснить?

Мин Херц ответил:

– Потому что в вашем языке нет слов для выражения соответствующих смыслов. Я мог бы объяснить приблизительно и описательно, но вы не поймете. А на моем языке (интересно, что он понимал под этим?) это объяснить вообще невозможно.

– Именно! – сказала Леди Мюриэл. – Я пыталась изучать этот язык, но так его и не превзошла. Расскажите мне еще что-нибудь об этой замечательной стране – как сможете. Это все так интересно! Я слыхала, там много необыкновенного.

– Да, пожалуй, даже многовато. Эти люди, например, управляют поездами безо всяких движителей. Не думаете ли вы, что это еще замечательнее?

– Но где они берут энергию? – рискнул я спросить.

Мин Херц внимательно посмотрел на меня, протер очки, надел их снова и сказал:

– Они используют силу тяжести. Вашим автохтонам известно о таковой?

– А кто такие автохтоны? – спросила Леди Мюриэл. – И почему вы все время говорите о непонятном? Образованностьсвою хотите показать? 

– Отнюдь, – ответил Мин Херц. – Я хотел выразиться понятнее. Автохтоны – это аборигены.

– В таком случае, – сказал я, удовлетворенный последним объяснением, но озадаченный ситуацией в целом, – нашим автоаборигенам известно, что с помощью силы тяжести можно ехать только вниз.

– Вот именно! – присоединился Граф.

– Так у нас и ездят, – объявил Мин Херц.

– Значит, в одном направлении? – уточнил Граф.

– Нет, в обоих, – невозмутимо ответил Мин Херц.

– Тогда я вообще ничего не понимаю, – признался Граф. – Но если все железные дороги проложены вниз… А такое вообще-то возможно?

– Именно так они и проложены, – подтвердил Мин Херц.

– Вы не могли бы нам это объяснить? – осторожно спросила Леди Мюриэл. – Но только не прибегайте к вашему таинственному языку!

– Без труда, – ответил Мин Херц. – Эти железные дороги пролегают через тоннели, проходящие землю насквозь, через ее центр.

– Вот теперь я все понимаю, – сказала Леди Мюриэл. – Но ускорение в центре тоннеля должно быть максимальным.

Мин Херц ухмыльнулся, довольный интеллектом Леди Мюриэл, которая все схватывала на лету. Он все более увлекался ученой беседой.

– Хотите я расскажу вообще о принципах движения? – спросил он с тонкой улыбкой. – Например, мы не боимся, что лошадь может понести.

Эту фразу можно было бы трактовать в самых различных смыслах, но мы поняли, что он хотел сказать.

Леди Мюриэл вздрогнула:

– У нас это серьезная проблема.

– Это всё оттого, что у вас карета вся позади лошади. Поэтому карете ничего не остается, как следовать за нею. А если она закусит удила или ей шлея под хвост попадет – тогда что? То-то и оно! А вот у нас лошадей запрягают в центре экипажа. Два колеса спереди, два позади. К верху кареты присоединен конец широкого ремня, проходящего у лошади под брюхом. Другой конец прикрепляется к лебедю.

– А рака и щуку вы тоже запрягаете? – поинтересовалась Леди Мюриэл.

– Нет, только лебедя. То есть, извините, лебедку. У вас такие оригинальные названия. Только мы ее не запрягаем. К ней крепится ремень. Лошадь берет в зубы ремень и бежит очень резво. Доходит до десяти миль в час. А при необходимости мы поворачиваем лебедку пять раз, шесть или семь – сколько надо. И лошадь взмывает в воздух. И пусть она себе брыкается, сколько ей угодно, – экипаж остается на месте. Так что когда лошадь вновь опускается на землю, она в полном восторге.

– А есть еще какие-то особенности у ваших карет? – поинтересовался Граф.

– Есть еще кое-что. Колеса, например, довольно специфические. Но об этом позже. Вы ездите на море, чтобы поправить здоровье. Но иногда, бывает, что вместо этого люди тонут. У нас это исключено. Нет, не полностью: здоровье-то мы поправить можем с горем пополам. Но утонуть – никогда! Вы спросите: почему? А потому что мы не ездим на море. У нас его просто нет. Мы поправляем здоровье на суше. Если, конечно, не подцепим морскую болезнь.

– Пардон! – воскликнул по-иностранному Граф. – Но если нет моря, то где можно подцепить морскую болезнь?

– Так на колесах, – ответил Мин Херц. – Типичная морская болезнь происходит от качки. Возможно, вас качает только на море.

– А вас?

– А нас не так на земле качало. А все из-за колес. У нас они овальные, сударь! Поэтому кареты всё время то приподнимаются, то опускаются.

– Но это еще не настоящая качка, – заметил Граф.

– Можно устроить и настоящую, – ответил Мин Херц, – если пригнать одно колесо к противоположному таким образом, чтобы поднимался то один бок кареты, то другой. Вы должны быть хорошим моряком, чтобы управлять таким сухопутным судном.

– Я думаю! – воскликнул Граф.

Мин Херц поднялся.

– Я должен оставить вас, миледи. Мне нужно еще в одно место.

– Жаль, что вы не можете задержаться, – сказала Леди Мюриэл.

– О, в любом другом случае я бы остался. Но сейчас вынужден сказать до свидания.

– Где вы с ним познакомились? – спросил я, когда он ушел. – И где он живет? И как его зовут по-настоящему?

– Где-то мы, конечно, познакомились, но я не помню, – задумчиво ответила Леди Мюриэл. – Где-то он живет, но понятия не имею где! И никогда не слыхала, чтобы его звали еще как-то. А нет, у него есть еще одно имя – Инкогнито.

– Ну, что ж, – сказал я. – Надеюсь, мы видели его не в последний раз. Когда-нибудь узнаем. Этот человек очень интересует меня.

– Он обещал прийти на прощальный ужин через две недели, – сказал Граф. – Вы, надеюсь, придете тоже? Перед отъездом Мюриэл хочет собрать всех друзей.

И шепотом добавил, что они хотят уехать из мест, связанных с печальными воспоминаниями о неудачном сватовстве капитана Линдона. Они с Артуром женятся и отправляются в свадебное путешествие за кордон.

– Так не забудьте: в следующий вторник, – повторил он.

Мы обменялись рукопожатиями на прощание.

– Будем рады, если вы приведете с собой тех очаровательных детей. Они таинственнее, чем Мин Херц. О, я никак не могу забыть те чудные цветы!

– Я вам их принесу, если смогу, – пообещал я.

Это я сказал не подумав, но понял это лишь по дороге домой.

Глава 8


Беседа в тени


Десять дней пролетели. Накануне большого раута Артур предложил перед чаем прогуляться к Замку.

– Не лучше ли вам пойти туда самому? – спросил я. – Мое присутствие будет, наверное, излишним?

– Вот мы и проверим, – ответил он с изящным поклоном. – Fiatexperimentumincorporevili!  Проведем своего рода эксперимент и выступим в роли подопытных существ. Завтра мне предстоит встреча с юной леди, – встреча приятная для любого положительного героя – но не для меня. Лучше заранее отрепетировать.

– А какова моя роль, – поинтересовался я. – Отрицательного героя?

– О чем вы говорите! Конечно, нет, – однако он задумался. – Сейчас придумаем формулировку. Панталоне? Это место уже занято. Комический старик? Вряд ли. Вы совсем не смешны. Нет, для вас определенно ничего не находится. Разве что злодей? – он окинул критическим взглядом мой костюм. – Нет, тоже не подойдет.

Леди Мюриэл была одна: Граф ушел по своим делам. В беседке все было приготовлено к чаю. Ничего не изменилось, только два кресла были поставлены рядом. Как ни странно, одно из них предложили мне.

– Мы пришли условиться, что писать Графу о нашем предполагаемом вояже по Швейцарии, – начал Артур. – Итак, обговорим тематику писем?

– Конечно, – кротко согласилась она.

– А среди их персонажей будет скелет в шкафу? – поинтересовался я.

– Это не очень удобный персонаж, если в гостиницах нет никаких шкафов, – ответила Леди Мюриэл. – Впрочем, наш скелет – совсем маленький, его можно хранить и в секретере.

– Но, пожалуйста, не зацикливайтесь на письмах, – сказал я. – В поездке вас ждут дела и поинтереснее. Уж я-то знаю: читать письма увлекательно, а вот писать…

– Бывает, – согласился Артур. – Особенно если вы робеете перед тем, кому пишете.

– Это видно по письму? – спросила Леди Мюриэл. – Когда вы разговариваете с человеком, тогда, конечно, видно, стесняется он или нет. Но чтобы это выражалось в письменной форме…

– Когда разговор развивается без перерывов, тогда говорящий может выглядеть совершенно беззастенчивым, чтобы не сказать – нахрапистым. Но в письме две фразы стоят рядом, а человек, может быть, вымучивал их полчаса.

– Следовательно, письма говорят нам не все, что могли бы?

– А это просто от несовершенства нашей системы письма. Если человек застенчив – это нужно как-то передать. Если автор делает паузы, их нужно обозначать на письме. Можно даже поздороваться на первом листе, а следующую фразу поместить на четвертом, оставив два листа чистыми, если автор письма – сущий младенец.

– О, я просто вижу этого деликатного ребенка! – обратилась Леди Мюриэл ко мне, явно желая вовлечь меня в разговор. – Он мог бы прославиться – впрочем, у него это впереди, – если бы внес свою лепту в составление Новых правил письма. Изобретите как можно больше новых правил, деточки, – и прославитесь!

– Совершенно верно. Разумная сложность не повредит орфографии, да и пунктуации. Вот вам одна идея. Человек так устроен, что когда он о чем-то говорит серьезно, это часто выглядит шуткой и наоборот. И в письменной форме все можно сделать точно так же. Особенно это актуально для леди! – сказал Артур.

– Просто вы не переписывались с женщинами, – заметила Леди Мюриэл, откидываясь на спинку стула. – Вам следует попробовать.

– Прекрасно, – кивнул Артур. – Скольких леди прикажете взять для опыта? Пальцев на обеих руках будет достаточно?

– Ограничьтесь большими пальцами одной руки, – ответила Леди Мюриэл серьезно. – Сами сосчитаете, сколько это будет? Ужасный ребенок! – добавила она, снова повернувшись ко мне.

– Немного капризен, – признал я, – но так ничего… Наверное, зубки режутся.

А про себя добавил:

– Прямо как Бруно, в самом деле!

– Мальчик хочет чаю! – подал голос «ужасный ребенок». – Мальчику нужно отдохнуть перед завтрашним чаепитием.

– Тогда пусть отдыхает, – успокаивающе сказала она. – Чая пока нет. Располагайтесь в кресле поудобнее и не думайте ни о чем. Или обо мне – если вам так больше нравится.

– Мне безразлично, о чем не думать, – сонно пробормотал Артур, не сводя с нее осовелых влюбленных глаз. Она тем временем стала заваривать чай. – Я подожду.

– Если хотите, я принесу вам лондонские газеты, – сказала Леди Мюриэл. – Отец сказал, что там нет ничего особенного, кроме подробностей кошмара в Баскервиль-холле. (В то время общество было взбудоражено этим зверским преступлением.)

– Я не люблю кошмаров, – ответил Артур. – Единственное утешение в том, что общество извлечет из этого кошмара должный урок, хотя оно все прочитывает задом наперед!

– Вы говорите загадками, – сказала Леди Мюриэл. – Пожалуйста объяснитесь.

Артур помолчал минуту, а потом сказал медленно и глубокомысленно:

– Во-первых, если вы читаете о чем-то зверском или варварском, что сделано таким же человеческим существом, как вы сами, то вы заглядываете в бездну греха не отстраненно, а через свою собственную душу…

– Да, я понимаю. Следует говорить не «Господи, благодарю тебя за то, что я не такой, как эти грешники», а «Господи, благодарю тебя за то, что ты не дал мне стать таким грешником».

– Нет, – сказал Артур. – Я подразумевал намного большее.

Она бросила на него взгляд, но промолчала.

– Здесь можно обратиться к истокам. Подумайте о каком-нибудь другом человеке, тех же самых лет, что и этот несчастный злодей. Обратитесь к моменту их совместного рождения, когда у них еще не было сознания и понимания того, что правильно и неправильно. Тогда они были бы равны перед Богом…

Она кивнула.

– Теперь разобьем жизнь этих людей на несколько эпох. В первой они оба не могут поступать ни правильно, ни неправильно. Во второй один из этих людей вызывает уважение и любовь окружающих: его нрав безупречен, а имя незапятнанно. История жизни другого – путь от преступления к преступлению. Какими же причинами могут быть обусловлены столь разные характеры? И во второй ли эпохе эти причины проявляются? Они могут быть внешними и внутренними. Рассмотрим то и другое отдельно? Если я, конечно, не утомил вас.

– Отнюдь, – сказала Леди Мюриэл. – Я и так-то в восхищении, а столь оригинальный подход к проблеме просто изумляет меня. Хочется приступить немедленно к обсуждению проблемы именно в этом аспекте. А то специальные книги так скучны!

– Вы меня очень ободрили, – довольно сказал Артур. – Итак, внутренние причины создают характер человека – то, чем индивид является постоянно, в любой интересующий нас момент. От чего зависит выбор, сделанный им в конкретном случае…

– Свободу воли мы признаем? – уточнил я.

– По крайней мере, – тихо ответил он, – в общепринятом смысле.

– Принимается! – согласился я.

– Внешние причины составляют среду – как говорит мистер Герберт Спенсер, окружающую среду. Но вот что я хотел бы оговорить особо: человек отвечает за свой выбор, но он не отвечает за среду. Он ее не выбирает. Следовательно, два названных джентльмена испытывают равное воздействие со стороны внешнего мира. Согласитесь, что если они оказывают равное противодействие, Бог в этом случае проявляет себя по отношению к ним одинаково. Это, надеюсь, очевидно?

– Еще бы! – воскликнула Леди Мюриэл. – Совершенно очевидно!

– А если среды различны, то один может устоять перед искушением, а другой – пасть.

– Но вы не считаете, что оба человека виновны с точки зрения Бога?

– Не считаю, – сказал Артур. – Иначе я недостаточно верю в высшую справедливость. Но позвольте мне поставить вопрос резче: один из них занимает высокое общественное положение, другой – обыкновенный вор. Пусть один будет совращаться, то есть захочет сделать нечто мелкое, но явно предосудительное, считая, что об этом никто не узнает. Пусть другой будет совращаться к совершению преступления под гнетом подавляющих обстоятельств. То есть не совсем подавляющих, а то исчезает свобода воли, а значит и ответственность. Понятно, что второму придется приложить больше усилий для сопротивления. Допустим, оба они падут. Вероятно, с точки зрения Бога второй будет виновен меньше, чем первый.

Леди Мюриэл слушала, затаив дыхание. Потом она сказала:

– Это противоречит всем представлениям о правосудии. Получается, судья должен оправдать убийцу? И более того, в случае обвинительного приговора самым виновным оказался бы судья! И вы верите в это?

– Безусловно! – твердо ответил Артур. – Я понимаю, это выглядит как парадокс. Но подумайте, как это печально, когда человек полностью понимает Божьи законы, однако совершает грехи? Какую епитимью вы придумаете для таких грешников?

– Я не могу спорить с вашей логикой, – ответил я. – Но, по-моему, она помогает злу распространяться по миру.

– Это правда? – тревожно спросила Леди Мюриэл.

– Конечно, нет! – раздраженно воскликнул Артур. – Напротив, эта теория рассеивает туман, висящий над всемирной историей. Как только я это понял, мне пришла на ум строка Теннисона «Там нет прибежища для мыслей ложных». Ведь многие грешники, с нашей точки зрения, были для Бога, может быть, едва виновными. О, каким лучезарным явился мне мир после этого откровения. «Чем ночь темней, тем ярче звезды!» – закончил он со слезами на глазах.

Леди Мюриэл некоторое время сидела в глубокой задумчивости, а потом произнесла:

– Да, интересно. Благодарю вас, Артур, вы дали мне пищу для размышлений.

Граф вернулся как раз к чаю и присоединился к нам. Он сообщил тревожную новость: в маленьком портовом селенье вспыхнула злокачественная лихорадка. Это произошло день или два назад, но заболело не меньше дюжины человек, и некоторые из них – опасно для жизни.

Артур забросал его нетерпеливыми вопросами – его интерес был сугубо научным. Граф мог сообщить некоторые специфические детали, потому что разговаривал с местным доктором. Болезнь была какая-то новая, отдаленно напоминающая средневековую чуму, очень заразную и скоротечную. Однако это не повод отменять наш завтрашний прощальный ужин. Впрочем, никто из наших гостей не живет в районе заражения, населенном рыбаками, так что можете идти на ужин смело.

Артур молчал до самого дома, а потом весь ушел в изучение болезни, о которой он кое-что уже слышал.


Глава 9


Прощальный ужин


На следующий день мы с Артуром явились в Эшли-холл. Остальные восемнадцать гостей уже прибыли. Они беседовали с Графом, давая нам возможность пообщаться с хозяйкой.

– Кто этот человек в больших очках? Он мне как будто знаком, – сказал Артур. – Он бывал у вас раньше?

– Нет, – сказала Леди Мюриэл. – Это наш новый друг. Он немец, очень милый старик. И очень начитанный. Я таких не встречала – кроме одного, конечно, – поспешила добавить она, ибо Артур выпрямился с чувством оскорбленного достоинства:

– И эту леди я тоже где-то видел. Она такая же начитанная?

– Понятия не имею, – ответила Леди Мюриэл. – Но мне говорили, что у нее тоже есть свой пунктик: она фортепианный виртуоз. Она это продемонстрирует сегодня вечером. Я попросила вон того иностранца прослушать ее. Он французский граф да еще и поет замечательно.

– О, вы собрали цвет общества, – заметил Артур. – Я сам себя чувствую светилом среди этих звезд.

– Но кое-кого не хватает, – сказала Леди Мюриэл. – Я говорю о двух чудесных ребятишках.

– Да, – согласился я. – Не дети, а чудо.

– Почему же вы не взяли их с собой? Вы же обещали отцу.

– Каюсь, – ответил я. – Это было затруднительно. Но они еще себя покажут – и, может быть, даже сегодня вечером.

– О, это прекрасно! – воскликнула Леди Мюриэл. – Я буду счастлива представить их некоторым из моих друзей. Когда они должны появиться?

Я был в замешательстве. Единственное, что я мог бы сказать: «Не знаю», но не отважился. Это прозвучало бы как глупость.

Легко прослыть глупым, но нелегко это опровергнуть. Приобретешь диагноз lunatico inquirendo.

Леди Мюриэл, очевидно, подумала, что я не расслышал ее, и обратилась к Артуру по какому-то мелкому вопросу. Я уловил какой-то фрагмент их диалога:

– Ничего не могу поделать, их число ограниченно.

– Жаль, что приходится с этим согласиться, – сказала Леди Мюриэл. – Каждый все-таки задумается, что нет никаких новых мелодий. И будут говорить: «Последняя песня что-то напоминает мне. Я слышал ее еще ребенком».

– И придет день – если, конечно, раньше не наступит конец света, – сказал Артур, – когда для каждой из возможных мелодий будет составлено подобающее сочетание слов…

Леди Мюриэл сжала руки, подобно трагической королеве.

– И, к сожалению, можно точно так же составить наихудший из возможных текстов. Запас слов тоже ограничен.

– Боюсь, что тогда авторы перестанут отличаться друг от друга, – заметил я. – Они будут думать не: «Какую книгу я должен написать?», а «которую». Одно слово – и какая разница!

Леди Мюриэл одарила меня улыбкой:

– Но даже в этом случае дураки писали бы все время разные плохие книги.

– Да, – сказал Артур. – Но и этому пришел бы конец. Количество плохих книг так же конечно, как количество дураков.

– Но их с каждым годом становится все больше, – заметил напыщенный господин с глупым видом (я узнал в нем лектора, выступавшего перед нами на пикнике).

– Да, они именно это и утверждают, – сказал Артур. – Если из нас девяносто процентов – дураки, то мы должны жить в домах желтого цвета.

– Да? – спросил тот же дурак. – Какое остроумное колористическое решение!

– Чтобы защитить нормальных, – сказал Артур.

– Вы полагаете, желтый цвет нас защитит? – изумился еще больше субъект. – Как интересно!

– Возможно, он защитит вас, – согласился Артур. – Но дураков, так или иначе, когда-нибудь станет меньше (ведь все когда-нибудь возвращается в нормальное положение), и дома снова придется перекрашивать.

Субъект нахмурился:

– Я-то думал, вы всерьез, а вы…

Он махнул рукой и с достоинством удалился.

Тут подоспели и другие гости, и начался обед. Артур, разумеется, разместился рядом с Леди Мюриэл, а я оказался по соседству с серьезного вида старой леди. Я прежде не встречал ее, но об имени ее мог бы догадаться: Немезида или что-то в этом роде.

Оказалось, впрочем, что она еще ребенком знавала Артура. Я удивился, но предположил, что ребенком был он. И правда, леди подтвердила эту догадку словами: «Он был прескверным ребенком».

Потом она сказала Артуру:

– Я никогда не пью вина, если начинаю обед с моего бульона.

Он парировал:

– А вы полагаете, что сакраментальное «Это – мое!» начинается с бульона?

– Не знаю, что с чего начинается, – ответила она серьезно, – только мой бульон – мой, а ваш – соответственно ваш. Я не буду есть из вашей тарелки.

– Это да, – согласился Артур. – Но с каких пор это наша собственность? Пока бульон не разлили по тарелкам, он был собственностью нашего хозяина. Пока его разносили официанты, он не был ничьей собственностью. Но когда это стало моим? Когда передо мной поставили тарелку? Или когда я проглотил первую ложку?

– Это очень дискуссионный вопрос, молодой человек.

Всем своим видом старая леди как будто свидетельствовала, что для нее это вопрос жизни и смерти, который она жаждет разрешить немедленно.

Артур улыбнулся ехидно:

– Держу пари…

– Я никогда не держу пари, – отрезала дама.

– Даже в висте? – удивился он.

– Никогда! – повторила она. – Сам по себе вист – это еще куда ни шло, но вист на деньги!

У нее недостало сил продолжить.

Артур помрачнел:

– Я этого не имею в виду. Я полагаю, что маленькие ставки в висте относятся к действиям, еще вполне допустимым.

– Объяснитесь, – попросила Леди Мюриэл.

– Карты всегда относились к той категории игр, в которых обман не только возможен, но и едва ли не обязателен. Проследим путь деморализации общества крокетом. Когда леди жулят в игре, это называется милой уловкой или просто шуткой. Но когда на кон ставятся деньги, здесь не до шуток. Здесь жульничество уже не остроумно. Когда человек садится за карты и кого-то обманывает для денег, он не может получить от этого много удовольствия. Но согласитесь: чем меньше ставки, тем меньше и неудовольствие. Так что если уж зло неизбежно, то лучше, если его будет мало.

– Если бы все так ужасно думали о женщинах, как вы, – сказала с горечью моя соседка, – то осталось немного…

Она долго искала слово, потом изрекла:

– Медовых месяцев.

– Напротив, – сказал Артур, и саркастическая улыбка вновь возникла на его лице. – Если бы люди приняли мою теорию, у них было бы много медовых месяцев – но особых.

– Но в каком смысле? – недоумевала Леди Мюриэл.

– Возьмем мистера Икс, – с энтузиазмом начал Артур (все-таки его теперь слушали шесть человек, включая Мин Херца). – И леди Игрек. Он делает ей предложение устроить экспериментальный медовый месяц. Она соглашается. Тогда молодая чета в сопровождении тетушки отправляется в путешествие на месяц. Они гуляют под луной, встречаются и ведут беседы с тетушкой и так далее. А после возвращения он уже думает, стоит ли ему жениться.

– В девяти случаях из десяти, – надменно заявил субъект, – он, пожалуй, решит не жениться.

– Тогда в девяти случаях из десяти, – возразил Артур, – будет предотвращена катастрофа. Обе стороны не заключат разорительного контракта и спасутся от нищеты.

– Но почему вы говорите о разорении? – спросила старая леди. – Если нет денег, тогда и следует говорить о нищете. Для начала необходимы деньги. А любовь может прийти потом.

Это был своеобразный вызов обществу. И новый поворот разговора. Теперь все заговорили о деньгах. Дискуссия была прервана лишь тогда, когда слуги внесли десерт. Граф наконец-то поднял бокал.

– Отрадно видеть, что вы придерживаетесь старых обычаев, – сказал я Леди Мюриэл, наливая ей вина. Действительно, приятно было, когда официанты вышли, и можно говорить спокойно, не опасаясь, что вас подслушивают или могут в любой момент задеть блюдом. – Проще самому налить вина леди и передать блюдо кому нужно. Это способствует общению.

– Вот и подайте мне персиков! – заявил какой-то противный толстый краснорожий тип, сидящий напротив нашего знакомого дурака.

– Да, не слишком удачное нововведение, когда официанты подают вино к десерту, – сказала Леди Мюриэл. – Лакеи уже запутались, когда и что подавать.

– Пускай путаются, но выносят что надо, – сказал наш хозяин и обратился к жирному:

– Вы – не трезвенник, я полагаю?

– Отнюдь! – воскликнул он и потянулся к бутылке (трудно сказать, что он имел в виду; впрочем, каков вопрос, таков ответ).

– В Англии спиртные напитки стоят вдвое дороже, чем любые продукты питания. Вот, ознакомьтесь с этой диаграммой Трезвости. На этом графике столбцы разного цвета соответствуют различным товарам. Масло и сыр – тридцать пять миллионов; хлеб – семьдесят миллионов; а ликеры – сто тридцать шесть миллионов! Будь моя воля, я бы закрыл все трактиры на земле! Все деньги пропадают в этой прорве!

– А вам доводилось видеть диаграмму Антитрезвости? – невинно поинтересовался Артур.

– Разумеется, нет, сэр! – возмущенно воскликнул оратор. – А что она из себя представляет?

– Почти то же самое, такие же цветные столбцы. Только вместо надписи «затраты» – «доходы».

Краснорожий субъект озлился, но отвечать Артуру счел ниже своего достоинства. А Леди Мюриэл спросила краснорожего:

– Как вы думаете, человек лучше проповедует трезвость, будучи сам трезвенником?

– Разумеется! – ответил он. – Позвольте показать вам одну заметку в газете: это письмо трезвенника. Он обращается к редактору: «Сэр, когда-то я пил умеренно. Но я знал человека, пьющего чрезмерно. И я сказал ему: “Прекратите пить, это вас убьет”. “Вы же пьете, – возразил он. – Но вас это не убило. А мне почему нельзя?”. “Я знаю, когда остановиться”, – ответил я. Он отвернулся от меня со словами: “Вы пьете – не мешайте и мне” И тогда я понял, что мне самому нужно стать трезвенником. И с тех пор я в рот не беру». Как вам это понравиться? – субъект с торжеством оглядел присутствующих.

– Любопытственно, – ответил Артур. – А я однажды прочел в газете такое письмо в редакцию: «Сэр, сам я сплю иногда, но я знал человека, который готов спать постоянно. Я сказал ему: “Не спите, это убьет вас”. “Но вы же иногда спите, – возразил он, – и это вас не убивает. Почему же нельзя мне?”. “Но я знаю, когда проснуться!” – возразил я. Но он отвернулся от меня со словами: “Вы спите, так что позвольте и мне”. И с тех пор я глаз не сомкнул». Ну, как вам эта история?

– Ваш пример хромает! – прорычал краснорожий.

– Умеренно пьющие тоже хромают, – спокойно ответил Артур.

Все засмеялись, даже старая леди.

– Есть и другие способы украсить застолье, – сказала леди Мюриэл. – Мин Херц, у вас была идея на этот счет: как превратить его в сущее совершенство.

Старик с улыбкой взглянул на нее. Сквозь очки его большие глаза стали совсем огромными.

– Совершенство? – спросил он. – Но это значило бы руководить нашей хозяйкой.

– А почему бы нет? – весело спросила она. – Что бы вы еще сказали, Мин Херц?

– Тогда я мог бы вам кое-что рассказать, – молвил Мин Херц. – Я однажды путешествовал…

Он с минуту помолчал, сосредоточенно глядя в потолок. Ему было свойственно выпадать из действительности. Через минуту он продолжил:

– На званых обедах основной недостаток – не мяса, не вина, а простого общения…

– Ну, только не английских званых обедов, – заметил я. – Вот уж в чем здесь недостатка нет, так это в разговорах!

– Простите, – кротко заметил Мин Херц. – Но я не сказал: разговоры. Я сказал: общение. Разговоры о политике, о погоде, светские сплетни – это не все не то. Они не интересны по-настоящему и нимало не оригинальны. Чтобы разнообразить времяпрепровождение, мы пытались применять передвижные картинки и прочие аттракционы. Но это интересно не всем гостям.

– Нет, нет! – воскликнула Леди Мюриэл. – Это очень интересно. Расскажите, пожалуйста, подробнее об этом. Посвятите каждому из этих аттракционов отдельную главу.

– Будь по-вашему! – ответил Мин Херц. – Итак, глава первая: «Передвижные картины»! Выбирается стол в виде кольца. Гости помещаются как снаружи, так и внутри. Последние попадают за стол по винтовой лестнице из комнаты, расположенной этажом ниже. На столе оборудуется детская железная дорога. На каждом вагоне устанавливаются картины «спиной к спине». Поезд движется по кругу, потом лакеи переворачивают картины, и каждый гость может их видеть.

Он сделал паузу, которая затянулась дольше обычного. Леди Мюриэл выглядела ошеломленной. Потом он сказал: 

– Глава вторая: «Дикие твари». Мы нашли передвижные картинки несколько монотонным развлечением, – сказал Мин Херц. – Да и гости не собирались обсуждать их в течение всего обеда. Тогда мы применили план «Дикие твари». Среди цветов, украшающих стол, мы поместили там жучков, там паучков (Леди Мюриэл содрогнулась), там жабу, там змею…

– Отец! – воскликнула Леди Мюриэл. – Ты слышишь?!

– Этих тварей было много, появлялись они неожиданно, – продолжал Мин Херц. – Так что гостям всегда было о чем поговорить…

– А уж если эти твари вас ужалят или укусят… – заметила старая леди.

Старец кивнул:

– Глава третья: «Передвижные гости!». Аттракцион с дикими тварями тоже не возымел успеха. Тогда мы смонтировали стол из двух колец. Внутреннее постоянно вращалось вместе с участком пола, на котором стояло. Таким образом, каждый гость, сидящий внутри, в течение обеда находился лицом к лицу с новым гостем снаружи. Но тут возникла сложность: вы начинаете что-то рассказывать одному визави, продолжаете – другому. А заканчиваете вообще неизвестно кому. Но у каждого плана возможны свои недостатки.

– Четвертая глава! – объявила Леди Мюриэл.

– «Самовозобновляемые юмористы!» – провозгласил рассказчик. – Этот план является усовершенствованием предыдущего. Рассказывать нужно не длинные истории, а короткие анекдоты, которые вы успеваете рассказывать своим партнерам, пока вращается стол.

– Это черт знает что! – вскричал краснорожий. – Эти постоянные столоверчения!

Он схватил бутылку и осушил ее одним махом.

Но Мин Херц этого не заметил: он снова погрузился в мечтательность.

Леди Мюриэл подала знак, и дамы вышли из залы.

Глава 10


Болтовня и джем


Когда они вышли, Граф занял свое место во главе стола и приказал:

– Господа! Оставьте церемонии, если хотите.

И мы, будто по команде, сгрудились вокруг него. Важный господин набрал в грудь побольше воздуха, налил бокал до краев и начал одну из своих излюбленных торжественных речей:

– Они очаровательны, без сомнения! Очаровательны – о да, но очень фривольны. Они тянут нас вниз, если можно так выразиться, на самое дно. Они…

– Простите, – мягко заметил Граф, – но, если я не ошибаюсь, местоимениям предшествуют существительные?

– Извиняюсь, – снисходительно заявил важный господин. – Я пропустил существительное – женщины. Это они фривольны. Это об их отсутствии мы сожалеем. Но есть одно утешительное обстоятельство: наша мысль при этом ничем не скована. В их присутствии мы связаны такими тривиальными темами, как беллетристика, политика и … тому подобное. Но (он пронзил окружающих взглядом – всех сразу) разве можно обсуждать с женщинами какой-нибудь серьезный предмет, требующий специальных знаний – например, ВИНО!

Он поднял бокал, медленно отклонился, чтобы внимательно рассмотреть его на свет и спросил:

– Какого оно года?

Граф ответил:

– Шато-де-Фонсегюнь 21 мая 1854 года.

– Именно так я и думал. Тем приятнее убедиться в своей правоте. Конечно, оттенок бледноват. Но материал неоспорим. Что же касается букета…

О, букет был воистину волшебным! Он магически вызвал в моей памяти эту картину: мальчик-нищий, вьющийся вьюном, больная девочка на моих руках, таинственная нянька, внезапно испарившаяся – всё пронеслось в моем воображении, подобно созданиям мечты. И сквозь дымку воспоминаний, будто колокольчик, пробивался голос знатока вин.

Само его произношение было каким-то загадочным и сказочным.

– Нет, – продолжал он (и почему это он восстановил утерянную было нить повествования таким унылым односложным словом? После длительных сомнений я пришел к заключению, что в поле зрения тот же объект, что у школьника, окончательно запутавшегося в вычислениях у доски, когда он, отчаянно хватает губку, стирает всё и начинает снова. Точно так же изумленный оратор путем этого элементарного отрицания перечеркнул всё, что утверждал до сих пор, в надежде одержать победу за счет новой теории). – Нет, на свете не существует ничего, подобного вишневому джему. Это – что-то!

– Разумеется, что-то! – нетерпеливо перебил маленький человечек. – О любом предмете можно сказать: «Это – что-то». Не отвлекайтесь. По вкусовому богатству это «что-то» не имеет себе равных. Но истинный деликатес – это старый добрый земляничный джем.

– Позвольте! – прохрипел с явным волнением жирный багровый субъект, встревая в разговор. – Это слишком сложный для дилетантов вопрос. Я могу дать вам ответственную консультацию, как самый опытный из ныне живущих дегустаторов. Мы знаем, что он может установить возраст земляничного джема до одного дня. А ведь всем известно, как трудно с одного раза определить дату его изготовления. Ну, как теперь всё понятно?

– Абсолютно всё! – воскликнул собеседник.

– Знаю я вашего друга, – сказал важный господин. – И очень хорошо. Как дегустатор джемов он не имеет равных. И все же я полагаю…

Но тут дискуссия стала общей, и его слова потонули в водовороте названий. Каждый гость почитал своим долгом отозваться с похвалой о своем любимом джеме, не слушая других. Околесицу приятнее нести, чем слушать.

Сквозь шум до меня донесся голос хозяина:

– А куда девались наши леди?

Эти слова вернули меня к действительности, и я понял, что в последние несколько минут опять впал в трепетное состояние.

– Странный сон! – молвил я, когда мы все вместе двинулись наверх. – Эти люди говорят о гастрономических пустяках с такой серьезностью, словно обсуждают вопросы жизни и смерти! А на самом деле это лишь раздражение вкусовых рецепторов языка и нёба! Какое жалкое зрелище было бы, если бы это состоялось наяву.

По пути в гостиную я принял из рук хозяйки своих маленьких друзей, одетых в изящные вечерние костюмчики. Они стали еще обаятельнее, чем прежде. В этом не было ничего удивительного. Я воспринял этот факт с обычным апатичным равнодушием, как всё, что мы видим во сне, понимая, что спим. Просто я немного беспокоился: как проявят они себя на этой новой для них сцене. Пребывание при закордонском дворе могло стать для них хорошей школой перед вступлением в настоящую жизнь.

Впрочем, лучше было бы представить их кому-нибудь из гостей – ну, хотя бы той леди, чьим главным достоинством была, как говорили, игра на фортепьяно.

– Бьюсь о заклад, вы любите детей, – предположил я. – Позвольте представить. Это Сильви, а это Бруно.

Молодая леди поцеловала Сильви очень любезно и попыталась проделать то же самое с Бруно, однако он отскочил как можно дальше.

– Я не могу припомнить их лиц, – молвила леди. – Вы прибыли из провинции, душенька?

Я не ожидал столь неудобного вопроса и ответил за Сильви, чтобы не смущать ее:

– Они приехали издалека, причем на один вечер.

– Но откуда – издалека, милочка? – упорствовала леди.

Сильви и впрямь была озадачена.

– Я полагаю, за одну или две мили отсюда, – неуверенно ответила она.

– А я полагаю, – встрянул Бруно, – за одну или три мили отсюда.

– Так не говорят – за одну или три мили, – сказала Сильви.

Молодая леди кивнула с одобрением:

– Совершенно верно, так говорить не принято.

– Ну, это как посмотреть, – заметил молодой человек. – Если бы мы так говорили достаточно часто, может, оно бы и стало принятым. Главное – начать.

Теперь удивилась молодая леди:

– Как он сметлив для своих семи!

– Не знаю, об чем вы говорите, – признался Бруно. – Каких таких семи? Я – один, да Сильви – одна, а вместе нас двое. Сильви учила меня считать!

– Но я не считала вас, – со смехом ответила молодая леди.

– А почему? – полюбопытствовал Бруно. – Не умеете?

– О, какое дитя! – воскликнула леди. – Какие смущающие вопросы оно задает!

– ОНО?!! – возопил Бруно.

– Бруно, ты не должен так говорить! – возмутилась Сильви.

– Не должен – чево? – спросил Бруно.

– Задавать такие вопросы.

– Какие? – не сдавался поперечный юноша.

– Какие тобою были заданы ей, – ответила Сильви не совсем в ладах с грамматикой.

– Правильно! Ты не могла сказать такого слова! – радостно вскричал Бруно.

И, обратившись к леди, пояснил:

– Она не могла бы сказать «смущающие вопросы»!

Молодая леди предпочла от лингвистики вернуться к арифметике:

– Я имела в виду, что вам семь лет… можно дать.

– Ничего себе! – возмутился юный деспот, продолжая смущать ее. – Дать мне семь лет! Что я такого сделал?

Леди предпочла уклониться и от этой темы:

– Вы родственник этой юной особы?

– Никакой я не родственник! – возмутился Бруно. – Это она моя родственница.

– Ах простите! – воскликнула молодая леди. – А знаете, у меня дома есть младшая сестра, совсем как ваша. Я просто уверена, что они подружились бы, и с большой пользой друг для дружки.

– Да, – глубокомысленно заявил Бруно. – С большой пользой. Они сэкономили бы на зеркалах.

– Почему же, дитя мое? – удивилась леди.

– Как вы не понимаете! Они смотрелись бы дружка в дружку, – разъяснил Бруно.

В этот момент Леди Мюриэл, внимавшая этому изумительному разговору, прервала его и спросила, не возражают ли они против того, чтобы юная леди усладила нас музыкой. И мы последовали за нашим новым другом к фортепьяно.

Артур подошел и сел рядом со мной.

– Если нас не обманывают, – сказал он, – сейчас мы получим райское наслаждение.

Все затихло, и леди заиграла.

Она была из тех исполнителей, кого ареопаг непогрешимых объявил своим не то «бриллиантом», не то «перлом». Она играла одну из прекраснейших из симфоний Гайдна, а стиль ее исполнения был несомненным итогом многолетних экзерсисов под наблюдением лучших педагогов. Первые несколько минут я думал о том, что это верх совершенства, остальное время: почему это совершенство не трогает меня?

Я вслушался пристальнее и понял: кроме совершенства, в этой игре не было ничего! Она была совершенно пустой. Не было даже фальши, которая могла бы ее хоть как-то оживить. Нет, наша юная леди была слишком хорошо вышколена. И всё же она была лишена подлинного слуха, рождающего истинную музыку. Она не думала о слушателях. Она не думала даже о том, как преодолеть сложные пассажи – это получалось само собой – как говорится, машинально. Леди вообще ни о чем не думала. И когда она бравурно отбарабанила на фортепиано финал опошленной ею симфонии, я не нашел в себе силы даже на дежурное выражение восторга. Я даже из вежливости не мог сказать спасибо.

Вскоре к нам подошла Леди Мюриэл и сказала ехидно:

– Райское наслаждение, не правда ли?

– Нет, что вы… – промычал Артур.

– Но какая техника! – не сдавалась леди.

– Техника – это пожалуй, – признал Артур. – Сплошная техника.

– Способна высечь искры из инструмента!

– Ее бы высечь, – пробормотал Артур мечтательно.

– Ну, вы начинаете говорить невесть что! – воскликнула Леди Мюриэл. – Поговорим лучше о музыке. Вы любите музыку, не так ли?

– Люблю ли я музыку! – ответил он. – Только музыку я и люблю. Музыку и ничего, кроме музыки. Но вы задаете слишком общие вопросы. Это все равно что сказать: любите ли вы род человеческий?

Леди Мюриэл нахмурилась и топнула ногой. Бруно поспешил выступить миротворцем:

– А я, знаете ли, просто обожаю человеческие роды!

Артур погладил его по голове:

– В каком смысле вы любите роды, дитя моё?

– Уж в каком есть! – ответил Бруно. – Я обожаю все человеческие роды – и мужской, и, особливо, женский. Вот ее, к примеру, или его, – он указал на Леди Мюриэл и Графа.

– Не показывай пальцем! – сказала Сильви. – Это моветон.

– Если он моветон, так уж на него нельзя показывать? – уточнил Бруно.

Я поспешил вступиться за молодого человека:

– В мире Бруно не так много людей, которых он может назвать по имени.

– В мире Бруно, – задумчиво повторила Леди Мюриэл. – Это яркий и многоцветный мир. Там всегда зеленая трава, и никаких ураганов и гроз, никаких хищников, никаких пустынь…

– Пустыни должны быть! – возразил Артур. – Иначе это не будет идеальный мир. По крайней мере, я так думаю.

– Но зачем пустыня в идеальном мире? – недоумевала Леди Мюриэл. – Что вам с ней делать?

Артур улыбнулся.

– Я бы нашел, – сказал он. – Дикая местность не менее притягательна, чем железная дорога; и гораздо более способствует общему счастью, чем колокольный звон!

– Но для чего она все-таки нужна? – настаивала Леди Мюриэл.

– Для практического музицирования, разумеется! – ответил Артур. – Молодые люди без музыкального слуха, но не могущие жить без музыки, могли бы удалиться в пустыню. Там для них оборудовали бы уютный отель, где они часами играли бы на фортепиано, не терзая несчастных людей.

Леди Мюриэл тревожно оглянулась: не услышал ли кто-нибудь этого варварского проекта? Но, к счастью, совершенная музыкантша находилась на безопасном расстоянии.

– Но вы не отрицаете, – сказала Леди Мюриэл, – что она – приятная девочка?

– Скорее приторная, – сказал Артур, – если позволите.

– Вы неисправимы! – сказала Леди Мюриэл и обратилась ко мне. – Но вы-то находите мисс Миллс приятной в общении?

– Если это имя той приятной юной леди, – предположил я, – то нахожу.

– Вообще-то ее имя – мисс Эрнест Аткинсон Миллс!

– Она вроде тех испанских грандесс, – сказал Артур, – которым одного имени мало. Они считают, что чем больше всех этих украшений, тем аристократичнее. Как будто одной фамилии недостаточно.

К этому времени комната уже переполнилась гостями, приглашенными на праздничный вечер, и Леди Мюриэл обратилась к своим обязанностям хозяйки. Она всех приветствовала с искренним радушием и подлинной грацией. Сильви и Бруно стояли рядом, глубоко заинтересованные происходящим.

– О, я надеюсь, вам понравятся мои друзья, – сказала она ребятам. – Особенно мой старый друг. Я его зову Мин Херц. Он здесь! Вон тот джентльмен в очках, с большой бородой.

Сильви с восхищением посмотрела на Мин Херца, уютно устроившегося в уголке:

– Очаровательный джентльмен! И какая великолепная борода!

– И как он называется? – спросил Бруно.

– Он называет себя Мин Херц, – тихонько ответила Сильви.

Бруно упрямо затряс головой:

– Какой он глупый, что называет себя таким неприличным словом! Правда, мистер-сэр?

Я даже оторопел.

– Признаться, я бы не сказал, что это особо неприлично.

– А я и не говорю, что он – неприличная особа, – с досадой сказал Бруно. – У него только имя неприличное, а так больше ничего.

– Мы встретили его в полдень, – сказал Сильви. – Мы направлялись к Нерону (хотели снова сделать его невидимым – это так забавно!). И встретили этого доброго старого джентльмена, поэтому и возвратились.

– Хорошо, – сказал я. – Идемте, поприветствуем его. Может быть, заодно узнаем, как его зовут на самом деле.

Глава 11


Лунатик


Дети охотно вошли. Вместе с ними и я приблизился к углу, где стоял Мин Херц.

– Вас не раздражает самоуверенная молодежь? – спросил я.

– «И старческой любви позорней сварливый старческий задор!»  – бодро процитировал кого-тостарец, улыбаясь приветливо, как только можно. – Посмотрите на меня, деточки. Похож ли я, по-вашему, на задорную старость?

На первый взгляд, он напоминал старого Профессора – пожалуй, только немного моложе. Но вблизи я с тревогой почувствовал, что он значительно старше. Он будто глядел на нас из прошлого века – или даже веков.

– Не знаю, какой вы там старик, – ответил Бруно, очарованный ласковым голосом собеседника. – Вам, может быть, года восемьдесят три?

– Вы совершенно правы – может! – ответил Мин Херц.

– Он угадал или нет? – спросил я.

– По некоторым причинам, – мягко ответил Мин Херц, – я не склонен называть точные имена, места и даты. Могу сказать только, что период жизни между ста и шестьюдесятью пятью – то же самое, что и между ста и семьюдесятью пятью.

– Но почему же? – спросил я.

– А вот почему. Возьмем для примера плавание. Вы не можете считать его просто безобидным развлечением, если знаете, что люди иногда тонут – причем все равно где. Но ведь вам точно так же известно, что между названными возрастами люди обычно умирают. Вывод: эти возрасты одинаковы. Вот поэтому я их и не различаю и умалчиваю о деталях.

– Похоже, я догадываюсь, что вы имеете в виду, – ответил я. – Но, может быть, вы сравниваете несопоставимые вещи? Разве люди перестанут тонуть оттого, что вы не будете говорить об утопленниках?

– В моей стране, – ответил Мин Херц, – никто не говорит об этом. И никто не тонет.

– Может быть, там нет глубоких водоемов? – поинтересовался я.

– Напротив – множество! – вскричал он. – Но мы никогда не тонем. Ведь мы легче воды. Я вижу, вас это удивляет, так что позвольте дать вам разъяснение. Предположим, вы хотите вывести особую породу голубей... Вы понимаете?

– Думаю, что да, – сказал я. – У нас это называется искусственным отбором.

– Ну, вот! – радостно кивнул собеседник. – Вы можете выводить голубей, а мы точно так же выводим таких легковесных людей, которые не тонут в воде.

– Значит, они не утонут в море?

– О никогда! В море им ничего не грозит. Иное дело – театр.

– Но что с ними может случиться в театре? – изумился я.

– Театры у нас расположены под землей, – ответил Мин Херц. – И там же находятся огромные резервуары воды. Если вдруг вспыхнет пожар, то вода автоматически выливается и заполняет театр до самого пола. Надо же как-то бороться с огнем! – пояснил он.

– Но зачем же таким образом бороться со зрителями? – спросил я. – Почему бы не использовать железный занавес?

– Это второстепенный вопрос, – небрежно ответил Мин Херц. – Хотя идея интересная… Но главное – не это. Главное – зрители всегда легче воды, хоть тонут, хоть нет. Мы еще не вывели породу людей легче воздуха. Но мы не теряем надежды и, может быть, в следующем тысячелетии…

– А чево будет с людями, которые окажутся тяжелыми? – спросил Бруно, явно заинтересованный.

Мин Херц, как будто не расслышав его, продолжал:

– … мы достигнем прогресса и в этом. И еще во многом другом. Мы, например, изобретем трости, которые будут летать за вами по воздуху. Мы уже создали невесомую вату. О, вы и не представляете, какой это полезный предмет.

– Но чем же? – изумился я.

– Как?! – удивился уже он. – Если вы что-то упакуете в такую вату, ваша посылка или бандероль будет весить меньше, чем ничего.

– Но как же вы узнаете, сколько вам за нее платить? – спросил я.

– В этом вся прелесть! Как точно вы изволили выразиться! – восторженно воскликнул Мин Херц. – Именно вам! Не вы платите почте – она вам доплачивает. Вот я, например, все время получаю по пять шиллингов.

– И правительство не возражает?

– А что оно может возразить! – спросил Мин Херц. – Если оно признает, что за письмо, которое весит на фунт больше, вы доплачиваете три пенса, то оно должно точно так же признать, что за письмо, которое весит на фунт меньше, следует доплачивать вам.

– Да, это идеальное изобретение…

– Ну, не совсем, у него есть и недостатки, – признал Мин Херц. – Вот вчера я купил шляпу, упаковал ее в вату – так шляпа улетела!

– И очень далеко, – подтвердил Бруно. – Мы с Сильви ее видели. Вы шли, а она летала высоко над вами, правда, Сильви?

– Я думаю, вы видели что-то другое, – сказал Мин Херц. – мне показалось, что собирается дождь, и я надел шляпу на свою трость – как зонтик. И когда я вышел из дому, меня застиг… – тут он обернулся ко мне. – Что меня застигло вместо дождя, как вы думаете?

– Ливень? – догадался Бруно.

– Нет, – ответил Мин Херц. – Это был собачий хвост без собаки. Что-то потерлось о мои моги. Я посмотрел вниз, но не увидел ничего, зато передо мной был собачий хвост, и он покачивался в воздухе.

– Вот, Сильви! – укоризненно сказал Бруно. – Ты не смогла таки сделать его видимым полностью!

– Жалко, – сказала Сильви. – Мы, наверное, поспешили. Завтра закончим. Бедный! Догадаются ли его покормить сегодня?

– Конечно, не догадаются, – сказал Бруно. – Кто же кормит собачий хвост!

Мин Херц смотрел на них изумленно.

– Я чего-то не понимаю. Я сбился с пути, развернул свою карту, а в это время что-то потерлось о мои ноги…

– Еще бы! – подтвердил Бруно. – Он же такой ласковый!

Мин Херц изумился еще больше. Тогда я предложил иную тему для разговора:

– Какая интересная карта!

– Вот еще одно изобретение нашего народа – картография! – с гордостью ответил Мин Херц. – Какие карты у вас считаются наиболее удобными?

– Я думаю, в масштабе шесть дюймов – миля, – ответил я.

– И только-то! – воскликнул Мин Херц. – А у нас шесть ярдов – миля! Но это для начала. Потом мы перешли к масштабу сто ярдов – миля. Но и это не предел. Скоро мы сделаем карту страны в масштабе миля – к миле.

– Но сколько же места займет такая карта? – спросил я, не подумав.

– Она накроет всю страну, – как ни в чем не бывало ответил Мин Херц. – Впрочем, наше население стало возражать: мол, такая карта закроет нас от солнца. И тогда мы решили вместо карты использовать непосредственно территорию страны. Уверяю вас, это даже еще удобнее. А вот теперь позвольте мне задать вопрос. Каков самый маленький из населенных миров?

– А это я знаю! – вскричал Бруно, который внимал каждому слову. – И я бы хотел жить в таком маленьком мире вместе с Сильви. Но только чтобы мы в нем уместились.

– Есть одна такая маленькая планета, – задумчиво сказал Мин Херц. – Но и там, если вы станете с противоположной стороны, то, может быть, не увидите свою сестру вообще.

– И еще чтобы я не видел никаких уроков, – воодушевился Бруно.

– Но вы же не хотите, чтобы молодой человек опробовал все это на собственном опыте! – поспешил вмешаться я.

– А почему бы нет? Ладно, пусть не на собственном. Я не настаиваю, что и сам видел такую планету. Но вот мой друг, который летал на монгольфьере, уверяет, что видел. Ее можно было обогнуть всю за двадцать минут! Как раз перед его появлением там произошло большое сражение, которое закончилось довольно необычно для нас. Одна армия, спасаясь бегством от другой, ворвалась ей в тыл. И победители тут же сдались! А кто не сдался, те были убиты: они все до единого бежали!

– Убитые солдаты не могут бежать, – глубокомысленно возразил Бруно.

– Убиты – условный термин, – пояснил Мин Херц. – На этой планете пули отливают из мягкого материала и начиняют их чернилами. Такие пули марают все, чего коснутся. Они специально предназначены для стрельбы в спину.

– Значит, если бы эти люди не бежали, – предположил я, – они бы не оказались убитыми?

– Так можно было бы сказать, – ответил Мин Херц. – Но один мой ученый друг придумал нечто получше. Он предложил стрелять в противоположную сторону. Тогда пули, обогнув планету, поразят врагов в спину и замарают их в любом случае. Скажу вам больше: в этой ситуации лучшими стрелками оказываются мазилы!

– Но как вы определяете, кто… мажет лучше всех? – поинтересовался я.

– Легче легкого, – сказал Мин Херц. – Тот, кто поразил стоящего позади него.

– Какие странные люди живут на этой маленькой планете, – сказал я.

– Страннее, чем вы даже думаете, – подтвердил Мин Херц. – А какова их политическая система! На этой планете множество подданных и только один король. А на больших планетах, говорят, королей много…

– Судя по этому «говорят», вы с другой планеты? – предположил я.

Бруно захлопал в ладоши:

– Так вы лунатик?

Мин Херц был озадачен.

– Я не совсем лунатик, дитя мое, – ответил он двусмысленно.

– Но вернемся к нашим…м-нэ… к нашей теме. Политическое устройство больших планет неудобно. Когда короли издают законы, противоречащие один другому, они уже не могут никого наказать, потому что преступник все равно подчиняется какому-нибудь закону.

– Так да не так! – возразил Бруно. – Ведь он точно так же не подчиняется какому-нибудь закону, и его можно наказывать!

– Ну, нет! – воскликнула Леди Мюриэл. Она как раз проходила мимо и услышала последние слова.

Подхватив на руки Бруно, она сказала:

– Здесь никто не будет наказан. Здесь разрешается делать все.

И обратилась ко мне:

– Вы отпустите их на минутку со мной?

– Видите, – обернулся ко мне Мин Херц. – Молодежь покидает нас. Нет, нам, старикам, лучше держаться друг друга.

Он вздохнул.

– И все же я когда-то был ребенком.

В это трудно было поверить.

– А вы любите детей? – спросил я.

– Ну, это не дети в точном смысле, – ответил он. – Когда-то давным-давно я преподавал молодым людям в моем старом добром университете.

– Простите, я не расслышал – в каком университете? – сделал я тонкий намек.

– В старом добром, – ответил старик. – Большего я не скажу. А мог бы! Но вас бы утомил этот рассказ.

– Нет, умоляю вас, продолжайте! – воскликнул я. 

Но старец не был расположен отвечать на вопросы. Он предпочел их задавать:

– Расскажите, пожалуйста, – я ведь не местный, – о вашей системе образования. Мы развивались методом проб и ошибок и пришли к выводу, что потерпели неудачу. Быть может, и вы станете развиваться тем же путем – но с большим рвением. И тоже потерпите неудачу – но еще более сокрушительную?

И странно было видеть, как он воодушевился и помолодел, и озарился каким-то внутренним сиянием.

Глава 12


Волшебная музыка


Наступившую тишину нарушил голос юной леди, которая стояла у нас за спиной и говорила кому-то из новых гостей с явной иронией:

– Не сомневаюсь, что скоро обозначатся новые пути в музыке.

Я оглянулся и с удивлением увидел Сильви, которую Леди Мюриэл вела к фортепиано.

– Попробуйте, моя дорогая! – говорила она. – Я уверена, что у вас получится.

Сильви оглянулась на меня. В ее глазах стояли слезы. Я улыбнулся ей ободряюще, но ребенка это еще больше взволновало.

Впрочем, Сильви взяла себя в руки, чтобы доставить Леди Мюриэл и ее друзьям удовольствие. Она села за инструмент и заиграла – сверх ожиданий, очень легко.

Шум в зале мгновенно стих, и в полной тишине мы сидели зачарованные музыкой, которой никто из нас никогда не слышал и уже не мог бы забыть. Минорная интродукция (впрочем, я слабо разбираюсь в этом) была похожа на сумерки, словно с каждым пассажем гасли свечи. Комнату как будто заволокло туманом.

Но вдруг в полумраке высветилась такая изящная и благородная мелодия, что мы все затаили дыхание, боясь пропустить хотя бы ноту. Вновь и вновь мелодия возвращалась к первоначальному минорному ключу и взмывала к ослепительным вершинам, рассеивая мрак. Под почти бесплотными перстами ребенка инструмент трепетал и пел: «Пробудись, любовь моя и уходи. Прошла зима, прошел дождь, расцвели цветы. Пришло время для певчих птиц». Мы как будто внимали звону капели и различали солнечные лучи, пробивающиеся сквозь облака.

Возбужденный французский граф через всю комнату прошел к девочке.

– Что вы играли, дитя мое? – воскликнул он. – Это из какой-то оперы?

Сильви изумленно посмотрела на него. Но ее пальцы продолжали порхать по клавишам. Не было и следа былой нерешительности, только упоение игрой.

– Как называется эта опера? – настойчиво повторил граф.

Сильви прервала игру:

– Я не знаю, что такое опера, – простодушно ответила она.

– Хорошо, как называется эта мелодия?

– Не знаю, – сказала Сильви и встала из-за инструмента.

– Но это невозможно! – граф повернулся ко мне, как будто я был композитором и уж точно должен был удовлетворить его любопытство. – Вы слышали, как она играет?

Вопрос был, по меньшей мере, странен.

– Как называется эта музыка?

Я пожал плечами. Это спасло меня от дальнейших расспросов.

Мне на помощь поспешила Леди Мюриэл. Она попросила графа спеть. Он развел руками:

– Увы, леди! Я охотно выполнил бы вашу просьбу, но это невозможно. Я изучил все ваши песни, но к моему голосу они не подходят. У вас нет романсов для баритона.

– А может, вы все-таки попробуете еще поискать? – предложила Леди Мюриэл.

– А давайте поищем все вместе! – предложил Бруно.

Сильви кивнула ему:

– И правда, может, мы все вместе вам что-нибудь подберем?

– А вы сможете? – усомнился Граф.

– А то! – воскликнул Бруно.

В подтверждение своих слов он схватил графа за руку и потащил его к пюпитру.

– Надежда еще есть! – молвила Леди Мюриэл.

Я повернулся к Мин Херцу, чтобы возобновить нашу беседу:

– Вы не находите…

Но тут подошла Сильви, чтобы увести Бруно.

– Идем, – прошептала она. – Мы уже почти нашли ее.

И еще тише:

– Медальон у меня, но я же не могла достать его при них.

Бруно отмахнулся.

– Этот господин сказал, что у леди какие-то особенные уши, – сообщил он не без удовольствия.

– Какие? – спросил я.

Но Бруно не спешил отвечать сразу:

– Сначала я спросил его, что он больше всего любит петь. Он сказал: «Это песня не для всяких леди».

– А для каких? – поинтересовался я.

– Ни для каких, – ответил Бруно. – Это вааще не для леди, с их ушами. Он как-то так сказал.

– Может, не для их ушей? – предположила Сильви. – Он не мог сказать про леди что-нибудь неприятное: он же француз.

– А что, французы не могут говорить по-нашему? – удивился Бруно.

Но Сильви все-таки удалось его увести.

– Славные детки, – констатировал старик. Он снял пенсне, аккуратно его протер и снова надел, с умилением глядя на ребят, которые ворошили ноты.

Но тут прозвучал укоряющий голос Сильви:

– Аккуратнее, Бруно! Это все-таки не стог сена!

– Однако нас надолго прервали! – сказал я. – Давайте продолжим.

– Охотно! – ответил старик. – Я заинтересовался… чем же? – он провел ладонью по лбу. – Чертова амнезия! Что я сказал? Ну, ладно… Вы мне что-то рассказывали? Если не ошибаюсь, о преобразовании образования? Кого из своих учителей вы любили больше: тех, кто говорил ясно, или тех, кто вас озадачивал?

– Наверное, вторых, – вынужден был признать я.

– Вот именно, – сказал Мин Херц. – С этого всё и начинается. Мы были на этой стадии развития лет 80 или даже 90 назад. У нас был тогда период реформ. Начали их с образования. Наш самый любимый учитель каждый год становился все непонятнее, и мы каждый год все больше им восхищались. И чем же это закончилось? Как сейчас помню. Наш идол читал нам Мораль. Мы никак не могли вникнуть в его предмет и всё отвечали по конспектам от аза до ижицы, и на экзаменах тоже. А экзаменаторы восторгались: «Какая бездонная глубина!».

– А какой прок выпускникам от такой глубины?

– И вы не понимаете? – удивился Мин Херц. – Они же сами становятся педагогами, читают Мораль своим ученикам – по конспектам, а те – по конспектам же – отвечают.

– И так до бесконечности или конец все-таки был?

– А как же! В один прекрасный день мы обнаружили, что никто – ну, совершенно никто – не разбирается в вопросах Морали! Они стали морально неразборчивыми. Пришлось отменить лекции, экзамены – в общем, всё. И тем, кто действительно хотел в чем-то разобраться, пришлось делать это самим. Но только через двадцать лет появились такие люди, которые были хоть сколько-нибудь морально грамотными!  Кстати, сколько лет учатся ваши студенты?

Я ответил: теперь три или четыре года.

– Совсем как мы! – восторженно завопил Мин Херц. – Мы им давали немного знаний, а как только они что-то усваивали, тут же отбирали. Мы осушали колодцы, прежде чем они наполнялись хотя бы на четверть. Мы хотели трясти яблоки, хотя даже завязи еще не появились! Наши цыплята еще не вылупились, а мы уже экзаменовали их по таблице умножения. К сожалению, мы слишком верили, что ранняя пташка съедает червя. Но если она проснется слишком рано, а червь еще будет спать глубоко под землей, то она же его не съест!

Я так и не понял, хорошо это или плохо.

– А теперь посмотрите сами, к чему это приводит на практике.

(Было очень хорошо видно, как ему не терпится об этом рассказать.)

– Если вы хотите достичь цели поскорее, что вы станете делать?

Я предположил:

– В такой перенаселенной стране, как эта, наверное, следует начать прямо с выпускного экзамена…

Мин Херц раздраженно всплеснул руками:

– О майн готт! Опять экзамен! Это ведь пережиток полувековой давности. О, эти экзамены, смертоносные, словно анчар! Сколько гениев на них зарезано! Сколько великих идей было зарублено! Сколько жизней уничтожено! Наука превратилась в подобие кулинарии, где человеческий мозг нашпиговывают всякими сведениями.

Фонтан красноречия внезапно приостановился: оратор усомнился, точно ли он употребил малознакомое слово.

– Да, нашпиговывают. Мы прошли все стадии этой тяжелой болезни. Или затяжной? Ну, ладно. В общем, вы угадали: все началось с экзамена. А еще учтите, что это был единый экзамен, и в него втискивали все предметы. Это было одно из главных педагогических условий. И в итоге будущий специалист не знал из своей профессии решительно ничего – кроме того, что требовалось для экзамена. Я не могу сказать, что все ученики были оболванены одинаково. Одни могли воспроизвести некую самую общую схему, подходящую для любого ответа, но не были в состоянии наполнить ее конкретным содержанием. Другие помнили только факты, но не могли их никак связать. Один ученик пошел дальше всех: он не помнил ни схем, ни фактов. Поэтому его сделали академиком педагогики. Он не знал и не умел ничего.

Я выразил восхищение столь остроумным решением проблемы.

Старик воскликнул:

– Именно остроумным! Уверяю вас, вы даже не представляете, насколько вы правы! Он открыл основное педагогическое условие: заряжать студентов знаниями. И мы попытались сделать это на практике, то есть вложить в испытуемого хоть какую-то искру знания. Мы посадили его в лейденскую банку и замкнули цепь. Искра была потрясающая! Банку разнесло вдребезги! Мы назвали этот феномен «Интеллектуальный взрыв». И больше не экспериментировали.

– А поумнее… простите, рациональнее ничего не придумали? – поинтересовался я.

– А как же! Потом придумали. Мы перешли на коммерческие отношения и стали платить ученикам, если они был в состоянии ответить хоть на какие-то вопросы. О, я помню, как приходил на лекции с кошельками. И если ребенок был достаточным умником, по окончании заведения оказывалась, что ему заплатили за учение больше, чем педагогам за преподавание. Ведь учителя платили ему из своего жалования. И тогда начался новый эксперимент.

– Как, еще один? – ужаснулся я.

– И, увы, не последний, – вздохнул старик. – Университеты и колледжи начали соревноваться за студентов, и студенты сдавали себя в аренду тому колледжу, который больше заплатит. Это называлось «Перетеканием мозгов». (Кошмар!) Все наши деньги уходили на переманивание студентов. И когда деньги кончились, открылся проект «Охота за головами». За студентами охотились на вокзалах и не улицах. Первый, кто дорывался до зазевавшегося молодого человека, получал право затащить его в свое заведение.

– Любопытно, – пробормотал я. – Вы не расскажете о подробностях этой охоты?

– Охотно! – обрадовался Мин Херц. – Я расскажу вам о последней охоте, перед тем, как мы вообще отказались от этого вида спорта (это же все-таки спорт). Я имел удовольствие видеть, как дичь была затравлена. Я выражаюсь фигурально. Я прямо как сейчас вижу эту сцену. Это было как будто вчера. Постойте-ка! Вчера или сейчас? Как правильно?

– Как вам угодно. Зависит от того, как давно это было.

– О, ужасно давно! – ответил Мин Херц. – Это произошло на вокзале. Там собралось человек восемь-девять ректоров. Начальник станции провел черту и велел ректорам не переступать ее. Подошел поезд, оттуда выскочил молодой человек и опрометью кинулся прочь. Начальник станции дал отмашку, крикнул: «Ату его!» – и охота началась! Это было незабываемое зрелище. Ректоры кинулись за ним, как сумасшедшие. За первым углом этот убегающий умник уронил греческий словарь, за вторым – латинский, за третьим – оксфордский, за четвертым – потерял свой зонтик. Но игра закончилась внезапно, когда шарообразный директор какого-то колледжа…

– Какого именно? – спросил я.

– Какого-то, – ответил Мин Херц. – Он прибежал… вернее, прибегнул к эффекту неожиданности и применил на практике свою теорию преувеличенного ускорения и прибежал первым. Он схватил жертву – прямо возле меня. Это была битва титанов. Юноша попал в безвыходное положение, и ему ничего не оставалось, как признать себя абитуриентом.

– Я только не понял, почему вы назвали этого директора шарообразным? – поинтересовался я.

– Из-за его шарообразной формы – охотно пояснил Мин Херц. (Я кивнул.) – Можно сказать: идеально шарообразной.

Я обалдел:

– Неужели идеально?!!

– Ну, не идеально! – с некоторой досадой воскликнул профессор. – Но сказать-то можно.

Я вынужден был согласиться.

– А в чем состоит его теория преувеличенного ускорения?

– Видите ли, он преувеличил свои возможности бежать с ускорением.

Я кивнул:

– Он ошибся в величине ускорения?

– Нет, в знаке, – сказал профессор.

Моему изумлению не было границ:

– В каком смысле?

– Он мог бежать только с замедлением, а думал, что с ускорением. И поэтому действительно бежал с ускорением.

– А в чем тогда эффект неожиданности? – спросил я.

– В том, что от него никто не ожидал такой прыти.

– А он сам?

– Ожидал, но не такой. Потому и смог ее бессознательно развить.

– Хорошо, – сказал я. – С эффектом мы разобрались. Но теория? Если он ее создал, значит, он применял ее сознательно? А вы говорите: бессознательно.

– Так это одно и то же.

– Получается, он ожидал, что добьется результата, которого не ожидал? Как разрешить это противоречие?

– Но ведь вы же знаете, что движение – это и есть результат противоречия.

– Гм… Ну, хорошо. И чем же окончилась охота?

– Представьте, ничем. Потому что другой директор добился того же эффекта – правда, с помощью своей теории. А практически они вцепились в молодого человека одновременно. Они устроили ученую дискуссию, чья теория лучше. Дискуссия попала в газеты, и общество переключилось на ее обсуждение. В общем, охота иссякла. Тогда ректоры стали разыгрывать студентов на аукционе. Это безумие достигло апогея, когда один из колледжей учредил стипендию 1000 фунтов в год. Мы вели себя, как дикари, если не хуже. Судите сами. Мой коллега привез из Африки запись старой легенды. У меня совершенно случайно оказалась в кармане копия. Вам перевести?

– О, разумеется! – воскликнул я, хотя желание у меня был одно – спать.

Глава 13


Обустройка


Мин Херц развернул манускрипт, однако, вопреки ожиданиям, не стал его читать, а запел бархатным баритоном:


– «Две тыщи фунтов в год – доход не мал!

Джеймс Тоттлз с удовольствием сказал. –

С такой солидной рентой, господа,

По-моему, жених я хоть куда!

Вторая половина мне нужна.

А впрочем, этот лозунг устарел.

Для радости дается нам жена:

Примерно это я сказать хотел»


Когда ж супруг вступил в права свои

Случилось прибавление семьи:

Едва лишь он успел супругу взять,

Примчалась теща к ним и говорит:

«Готовьтесь к переменам, милый зять.

Я обустрою ваш семейный быт».

«Я сам пока еще не инвалид», –

Вот всё, что Тоттлз сумел пролепетать.


Осесть не собираясь на земле,

Он, тем не менее, купил шале,

Потом еще поместье приобрел

И ложу в Ковент-Гардене завел.

Вот у него в столице особняк,

Свой выезд, штат лакеев, повара…

Он говорил: «Что наша жизнь? Игра!»

Пожалуй, он тогда и думал так.


Блюдя великосветский политес,

Для обустройки он на всё готов.

Он на рыбалку выходил в Лох-Несс

В сопровождении морских волков.

Хоть денег много он потратил зря,

Но повторял на дню сто раз подряд:

«Стремиться к простоте аристократ».

Вот чем он думал, это говоря?


Он низошел до самых низких, глубоких нот. Я вздрогнул и, отпрянув от объятий Морфея, осознал, что это пение, произведшее на меня гипнотическое действие, исходит от французского графа, а вовсе не от Мин Херца. Ученый старец, напротив, молчал, зачарованный чтением манускрипта. Наконец очнулся и он:

– Прошу прощения, что заставил вас ждать. Это просто завораживающий текст. Боюсь, английский язык бессилен передать всю его экспрессию. Но, так или иначе, попробую!

И он начал переводить:

– «В одном городе, в самом сердце Африки, куда туристы обычно не добираются, аборигены покупали у торговца, заезжавшего к ним раз в неделю, только яйца. И это естественно, ибо их основной пищей было то, что на африканском языке именуется «гоголь-моголь». И когда торговец приходил, люди всякий раз набивали цену. Они устраивали аукцион, поднимая цену за каждое яйцо, так что последнее шло по цене двух, а то и трех верблюдов. Яйца дорожали каждую неделю, а люди всё пили свой гоголь-моголь и недоумевали, куда утекают все их деньги?

Наконец, однажды они собрались и начали думать, и додумались до того, что все они ослы (в переносном, но очень определенном смысле). И когда торговец явился в следующий раз, один из туземцев вышел к нему и сказал:

– Эй, ты, лупоглазый, почем яйца?

Торговец ответил:

– По десять тысяч пиастров за дюжину я бы, пожалуй, согласился, да и то по большой дружбе.

Абориген ухмыльнулся и сказал:

– О потомок достойных праотцев, а не уступишь за десять пиастров, да и то из уважения к твоим пращурам?

Торговец погладил бороду и сказал:

– Да я лучше дождусь твоих соплеменников!

И стал дожидаться. Но абориген тоже ждал – чем всё это кончится. И они ждали вместе. И всё замерло…». Здесь рукопись обрывается на самом интересном месте, – сообщил Мин Херц. – Вечно эта неопределенность! Впрочем, и сохранившегося достаточно, чтобы мы через столь выразительную аллегорию познали глубины собственной природы и поняли, кто мы такие. В том смысле, что мы ослы. Подобно тем аборигенам, мы слишком доверяли умникам-реформаторам. И мы развалили наше образование – и не только его, но абсолютно всё, даже армию. О, если бы мы извлекли уроки из вашего опыта, а не доводили его до абсурда! Но уже поздно. Моя страна пришла в упадок, а сам я вынужден был покинуть родной дом из-за насаждения этой вашей Доктрины Политического Дуализма…

– Извините, – сказал я. – Разве у нас была доктрина этого… Дуэлизма?

– Не стоит извинений! – воскликнул Мин Херц. – Я люблю объяснять, и мне явно повезло с аудиторией. Дуализм – это синоним конкуренции. Мы тогда переживали период «обустройки». Начало ему положил трактат двух выдающихся особ с мировым именем (кстати, они ваши соотечественники). Трактат был о том, как нам обустроить наше государство – представляете, они нас поучали, как нам жить! За это им дали Гнобелевскую премию.

– Что, уже и такая есть? – поинтересовался я.

– Нет, но будет – загадочно ответил профессор . – Эти светила утверждали, что в каждом начинании, в каждом деле должны быть непременно две партии, со своими противоположными подходами. И мы поверили. У нас появились две политические партии – наподобие ваших вигов и ториев…

– Наверное, это было давно? – предположил я.

– Очень давно! – подтвердил Мин Херц. – Вспомним сначала, как шли дела у вас в Британии. Если я ошибусь, вы меня поправите. Я только повторяю то, что слышал от одного заезжего англичанина. Так вот, ваши две партии пребывали в постоянном конфликте, перехватывали друг у друга власть. Та партия, которой это удавалось, называлась правящей, а другая – оппозиционной. Правильно?

– Да, – ответил я. – Сколько существует парламентская система, столько и эти две партии. Одна всегда за, другая против.

– И те, кто за, – предположил Мин Херц, – обязаны заботиться о народном благе, когда речь идет о мире и войне, торговле и прочем?

– Безусловно, – ответил я.

– А задача тех, кто против (хотя обустройщики призывали не придавать их словам слишком большого значения), состояла в том, чтобы сорвать все начинания первых, не так ли?

– Не то чтобы совсем так, – поправил я его. – Скорее в том, чтобы дать их начинаниям иное направление. Было бы непатриотично срывать то, что идет на пользу всей нации. А патриотизм в наших глазах – первая добродетель человека, тогда как отсутствие патриотизма – худшая из язв нашего времени.

– Благодарю за любезные комментарии, – сказал Мин Херц, вынимая свой бумажник. – И мой корреспондент писал мне о том же. Если не возражаете, я процитирую выбранные места из его писем. Что до меня, то я согласен: отсутствие патриотизма – это язва.


В это время из залы снова полился романс:

Но время отрезвления пришло.

Он понял: обустройка – это зло.

Коль с дебетом не сходится кредит,

Кого угодно это отрезвит.

Чтоб не свести знакомство с Нищетой,

Жене он крикнул, побелев, как мел:

«Сударыня, союз наш – золотой!»

Что только он под этим разумел?


Добавил Тоттлз: «Я почти банкрот!»

«Нам многого еще недостает!

Вот зимний сад – как можно без него…»

«Но блеск мишурный – это мотовство!»

«А что же делать? Раз велит престиж,

Тут хочешь иль не хочешь – заблестишь.

На днях купила диадему я…

А ювелир… Он попросту бесстыж»

Сорвался Тоттлз и завопил: «Змея!»


Эпитетом ужасным сражена,

В истерику ударилась жена.

А теща молвила: «Любезный зять!

Вы прямо истукан – ни дать ни взять!

Подайте капель! Вы забыли стыд!

Дитя моё нисколько не змея!

О золотая девочка моя!»

«Да, золотая! – Тоттлз говорит. –


О, я ослеп, мой бедный ум угас,

Когда я выбрал вашу дочь, дурак,

В нагрузку получив еще и вас!»

«Да что же разоряетесь вы так?» –

Съязвила теща. «Слушайте, мадам,

В чужую жизнь вы влезли, словно тать.

Ступайте с обустройкою к чертям!

Вот это я вам и хотел сказать!»


– Это как раз то, что мне писал этот джентльмен, ваш соотечественник. Позвольте процитировать: «Да, это, как Вы изволили выразиться, непатриотично. Оппозиция препятствует правительству во всем, ссылаясь на то, что законом это не запрещено. Такая деятельность называется легальным саботажем (некоторые предпочитают более наукообразный термин – “Легитимная Обструкция”), и это – верх демагогической виртуозности. Для оппозиции нет большего наслаждения, когда ей удается саботировать абсолютно все реформы для пользы нации».

– Наверное, ваш знакомый не совсем корректно высказал свою мысль, – предположил я. – Оппозиция наслаждается, когда провал происходит по вине правящей партии.

– Вы думаете, что он ошибся? – удивился Мин Херц. – Хотите, я прочту вам приложенную к письму вырезку из газеты? У вас отпадут последние сомнения. Это выдержка из доклада одного важного государственного деятеля прошлого столетия. Наши обустройщики рьяно подражали ему. В то время он как раз был в оппозиции. Слушайте: «Завершая сессию, следует с чувством глубокого удовлетворения констатировать, что враг потерпел поражение по всем направлениям. Осталось только преследовать его по пятам». Как вы думаете, какое событие вашей истории он имел в виду?

– Понятия не имею, – признался я. – В нашей истории в прошлом веке было столько победоносных войн… Разве что речь об Индии? Да, это была одна из славнейших страниц.

Он посмотрел на меня с сожалением:

– Вы полагаете? А между прочим, оратор говорил о правящем кабинете. А упомянутое поражение – это не что иное, как следствие также упомянутого саботажа. Оппозиции удалось полностью парализовать работу правительства. И заметьте, говорится об этом «с чувством глубокого удовлетворения»!

Я был потрясен этим фактом до немоты.

Деликатно выждав несколько секунд, Мин Херц продолжал:

– Это выглядело парадоксом, но только поначалу. Эта идея завладела умами жителей всего государства, став прямо-таки государственной идеей-фикс. Она пронизала во все поры нашей действительности. Это было начало конца, – вздохнул он. – Моя несчастная родина вряд ли оправится от такого потрясения.

– Давайте поговорим о чем-нибудь более приятном! – воскликнул я с участием. – Не терзайте себя.

– Ни в коем случае! – возразил он. – Я должен завершить свой рассказ. Парализовать наше правительство труда не составило – оно и так уже... Впрочем, это не важно. Следующим шагом было введение в сельском хозяйстве священного принципа конкуренции (или всё того же Дуализма). Фермеры были поделены на две партии. Первые – «архаисты» – должны были пахать, сеять, убирать урожай и так далее. Второй была партия «инноваторов».

– Чем же они занимались?

– Инновациями, – ответил Мин Херц. – «Инноваторы» уничтожали плоды труда «архаистов». Тем и другим платили по итогам труда. Это называлось «насаждать обустройку». Сначала такая реформа показалась народу справедливой.

– Очень интересно, – сказал я. – И чем все кончилось?

– Тем, что людям пришлось изменить свою точку зрения, но было поздно. В конце концов «архаисты» не получили ничего, а «инноваторы» – всё. Потому что в итоге никакая созидательная работа уже совсем не выполнялась. Фермеры поначалу этого не замечали, пока не начали разоряться, и лишь потом додумались, что вся эта обустройка была затеей жуликов, которые потом поделили всю прибыль. Да... А как весело всё начиналось! Представьте себе, что один плуг тянут в противоположных направлениях две лошади и три осла, и он никуда не двигается.

– Но мы никогда не делали ничего подобного! – завопил я в отчаянии.

– Вам для этого недостало логики, – невозмутимо ответил он.

Иногда лучше быть ду… Я хотел сказать: не быть умником. Только не принимайте это на свой счет. Я не имел в виду никого из присутствующих. Это было слишком давно.

– И Доктрина Политического Дуализма принесла пользу хотя бы в чем-нибудь? – спросил я.

– Ни в чем, – решительно ответил Мин Херц. – Одно время ее пытались «насадить» в торговле, но тут же отказались. Как вам это понравится: половина негоциантов раскладывает товары на прилавках, вторая половина их тут же уносит в неизвестном направлении. Думаете, покупатели были в восторге?

– Не знаю, – сказал я откровенно. – Зависит от товаров.

– В общем, так мы обустраивались несколько лет, – голос его дрогнул и снизился почти до шепота. – Кончилось тем, что мы были втянуты в войну. Произошло главное сражение. Наша численность была намного больше, но проклятая Доктрина Политического Дуализма была внедрена и в армии. И теперь половина солдат шла в атаку, а вторая тащила их назад! Страшно и стыдно сказать, чем это кончилось. Потом произошел переворот, и прежнее правительство было свергнуто. Меня самого обвинили в государственной измене за поддержку и пропаганду «аглицкого дурализма». Так выражалась новая власть. У меня конфисковали всё имущество и предложили «иммигрировать».

– То есть вы тогда были за границей, и вам велели вернуться на расправу? – предположил я сочувственно.

– Совсем наоборот, – сказал Мин Херц. – Просто я воспроизвожу их манеру выражаться. Мне сказали: «Все гадости для эфтой страны вы уже сделали, так почему бы вам не иммигрировать?». Их манера выражаться сокрушила меня, и я уехал.


Когда у вас ума, простите, нет,

Не суйтесь в управленье и бюджет.

И чтоб была понятна мысль моя

И чтоб грабли вам не наступать,

Гоните обустройщиков, друзья!

Вот что вам Тоттлз и хотел сказать.


И он зарыдал, а потом рыдания сменились завываниями, и только потом мой собеседник вернулся к нормальной речи:

– Но объясните мне вот какую вещь. Я не слишком ошибусь, если предположу, что в ваших университетах студенты экзаменуются на первых трех или четырех курсах и получают стипендию?

– Безусловно, – ответил я.

– Значит, вы их проверяете в самом начале карьеры и на этом ставите точку? – он не столько спрашивал меня, сколько уяснил этот факт для себя. – А где гарантия, что студент сохранит в памяти все знания, за которые вы его уже вознаградили?

– Вероятно, никой гарантии, – вынужден был признать я (до сих пор мне эта мысль в голову не приходила). – А что вы можете предложить?

Он улыбнулся и ответил:

– Допустим, он проживет тридцать или сорок лет. Вот тогда мы его и проэкзаменуем. И такие опыты уже были! Выяснилось, что среднестатистический человек сохраняет в памяти не более одной пятой первоначального объема информации. Она забывается с постоянной скоростью. И тот, кому удалось забыть меньше всех, удостаивается наибольших почестей и стипендий за всю жизнь сразу.

– Стоп! – закричал я. – Но, во-первых, откуда вы знаете, сколько человек проживет?

– Это действительно проблема, – вздохнул Мин Херц, – но, в принципе, решаемая. Было бы желание.

– Во-вторых, вы заставляете человека всю жизнь прожить без гроша, а потом платите ему, когда он в этом не нуждается.

– Отнюдь! – воскликнул Мин Херц. – Он договаривается с торговцами, и они всю жизнь содержат его на свой страх и риск. А потом он получает стипендию и рассчитывается с лихвой.

– Простите, с кем? – спросил я.

– С процентами, – ответил он.

– А если ему не дадут стипендии? – настаивал я. – Ведь такое тоже случается.

– Случается, – согласился он, не добавляя ни слова.

– Ну, и что тогда происходит с торговцами? Они разоряются?

– Никогда! – воскликнул он. – Торговцы сами регулируют процесс. Когда они замечают, что человек забывает слишком много или быстро глупеет, они перестают его спонсировать. И вы бы видели, как он начинает освежать в памяти всё, что знал!

– И кто же принимает экзамены? – спросил я. 

– Молодые люди, только что вышедшие из университета. Ведь они еще не успели ничего забыть. Они прямо переполнены знаниями. Да-с, забавное это зрелище, когда мальчишки испытывают стариков! Один мой знакомый экзаменовал собственного деда. Ситуация была щекотливая для обоих. Вообразите эту картину: экзаменуемый – лысый, как…

Он снова замолчал.

– Как что? – задал я идиотский вопрос.

Да я и сам уже почувствовал себя дураком.




Глава 14


Пикник Бруно


Последовал странный ответ:

– Лысый как лысый. А сейчас, Бруно, я расскажу вам историю.

– Я тоже могу рассказать вам историю, – пообещал Бруно.

И начал говорить, словно опасаясь, что Сильви не позволит:

– Жила-была одна крохотная мышь. Такая маленькая серенькая мышка. Но если вы не видели мышей, то бесполезно вам описывать… А вы ведь ничего такого не видели.

– Ну почему же! – попытался возразить я. – И что вы можете сообщить нам, кроме того, что она была маленькой?

– Ничево, – торжественно и таинственно сказал Бруно.

– Почему же? – спросила Сильви.

– Потому, – объяснил Бруно, – что она была слишком ничтожна для того, чтобы с ней что-то могло случиться.

– Это не причина! – возразил я. – И с маленькими существами что-то случается.

Бруно взглянул на меня с сожалением, как на убогого, и снисходительно сказал:

– Она и так была очень маленькой, а если бы с ней еще что-то случилось, от нее бы вообще ничево не осталось.

– Такое иногда случается с маленькими существами, – согласилась Сильви. – Но неужели ты не придумал больше ничего?

– Ничево больше, – признал Бруно.

– А если ничего больше, – заявила Сильви, – тогда сиди и слушай, что я расскажу.

Поскольку Бруно еще не придумал, на что ему употребить свою фантазию, он на некоторое время успокоился:

– Ладно, – разрешил он. – Расскажи про Бруно – не про меня, а про другого. Мало ли на свете Брунов!

И Сильви начала свой рассказ:

– Вечерело…

– Не лучшая манера рассказа, – перебил ее Бруно.

– Это у тебя манеры не самые лучшие! – сказала Сильви. – Итак, наступил прекрасный лунный вечер, и Совы кричали…

– Зачем сразу Совы?! – поморщился Бруно. – Я не люблю Сов. У них такие ужасные желтые глаза. Пусть лучше этот будут Цыплята!

– А птицы с большими глазами – это страшно? – поинтересовался я.

– Да, это страшно уродливо, – сказал Бруно. – Представляете, какие у них должны быть слезы? В таких слезах можно утонуть запросто! Кошмар! А Совы плачут, мистер-сэр?

– Нет, никогда, – сказал я. – Им ведь никого не жалко.

– А вот и нет! – возразил Бруно. – Им жалко мышей, которых они едят.

– Неужели?! – усомнился я. – Разве что если они не голодные.

– Ничево-то вы не знаете про Сов! – заявил Бруно. – Как раз когда они голодные, то им жалко мышей. Они же ни с кем не поделятся.

Бруно мог договориться невесть до чего, так что Сильви попыталась продолжить рассказ:

– Итак, Совы – в смысле Цыплята – охотились на огромную серую жирную Мышь, чтобы съесть ее на ужин…

– Вот это я понимаю – Цыплята! Молодцы! – восхитился Бруно.

– Что же в этом хорошего – есть Грызунов? – удивилась Сильви. – Я бы так не сказала.

– Так и я не говорю, – сказал Бруно, – что нужно есть Крысунов. Это действительно гадость! Кролики – дело другое, они не противные.

– Кролики? Хорошо, пусть будут Кролики, если тебе так хочется. Но ты сам будешь виноват, если история сделается слишком невероятной. Разве Цыпленок может съесть Кролика?

– Надо попробовать, – сказал Бруно.

– И пробовать нечего! – вскричала Сильви. – Лучше вернуться к Совам.

– Ладно, – пошел на уступку брат. – Только пусть у них не будут большие глаза. А лучше расскажи ему о пикнике Бруно.

– Хорошо, – сказала Сильви, – только учти: ты сам напросился. Итак, жил-был мальчик…

– Но это был не я, – предупредил Бруно. – Мало ли на свете Брунов!

– Совершенно верно! – подтвердила Сильви. – Это был другой мальчик. У него с нашим Бруно совпадали только имя, внешность и все факты биографии.

– Это другое дело! – кивнул Бруно. – Все факты географии совпадали.

Я честно попытался представить себе эту ситуацию…

– Это в целом был хороший мальчик…

Я осторожно заметил, что не совсем понимаю, как это возможно.

– А как же еще! – пояснил Бруно. – Не мог же он быть хорошим только по частям!

– Но если он хорошв каждой своей части, то он окажется хорошим и в целом, – сказала Сильви.

– Пусть это будет очень хороший мальчик, – настаивал Бруно.

– Хорошо, – уступила Сильви. – Это был в целом очень хороший мальчик. – И у него был большой буфет.

– Где он держал свои обеты, – пояснил Бруно.

– Если он держал все свои обеты, – ехидно сказала Сильви, – это был самый оригинальный ребенок на свете.

– Это что! – вскричал Бруно. – Еще этот мальчик там держал запас соли и всякие острые приправы для остроумия, а на второй полке он хранил свой день рождения.

– И долго он это… хранил? – спросил я. – А то у меня больше двадцати четырех часов не получается.

– Это потому, – объяснил Бруно, – что вы понятия не имеете, как хранится день рождения. Его надо держать отдельно. У того мальчика получалось хранить день рождения аж целый год.

– Да, – сказала Сильви. – А когда истекал срок хранения, начинался новый день рождения – и так до бесконечности.

– Да, – подтвердил Бруно. – Это праздник, который навсегда с тобой. Вы получали удовольствие от дня рождения, мистер-сэр?

– Иногда, – согласился я.

– Когда хорошо себя вели, – предположил Бруно.

– Хорошее поведение доставляет удовольствие, вы так думаете? – спросил я.

– Своеобразное удовольствие! – уточнил ребенок.

– Бруно! – укоризненно воскликнула Сильви.

– А что – не так? – упорствовал он. – Сейчас я покажу, что значит хорошо себя вести. – И он выпрямился. – Вот я проглотил аршин…

– Как аршин проглотил – поправила Сильви.

– И так во всем! – возопил Бруно. – Всё учат, и учат! Убери локти со стола, Бруно! Причешись, Бруно! Бруно, а ты выучил, как пишется слово «вечность»? А кстати, мистер-сэр, как оно пишется?

– Вечность – это пока тема преждевременная, – сказал я. – Давайте лучше поговорим о дне рождения того мальчика.

Бруно охотно возвратился к этой истории:

– Хорошо, будем говорить не о вечности, а только о дне рождения. Мальчик сказал: «Вечно этот день рождения! Как он уже мне надоел!».

Он внезапно замолчал и положил голову на колени Сильви:

– А вообще-то Сильви лучше знает того мальчика – она же старше меня. Пускай она и рассказывает.

Сильви, проявив немалое терпение, продолжила нить повествования:

– Итак, он сказал: «Вечно этот день рождения! Как же мне отметить его на этот раз?». Все хорошие дети (Сильви многозначительно взглянула Бруно) – все хорошие дети в этот день учат уроки, и даже лучше, чем в остальные дни. Но этот мальчик…

– Вы можете называть его Бруно, если хочете, – небрежно заметил мой юный друг. – Хотя это и не я, так будет еще занимательнее.

– Бруно решил в свой очередной день рождения устроить пикник на вершине холма. Он сказал…

– Кому?

– Себе. Он сказал себе: «Мне нужно немного молока и хлеба, и еще яблок. Но прежде всего молока!» С этими словами он взял ведро…

– И пошел доить Корову! – гордо сообщил Бруно.

– Да, – кротко сказала Сильви. – Но Корова спросила: «Что вы собираетесь делать с моим молоком?» И Бруно ответил: «Я хочу устроить маленький сабантуй». Тогда Корова сказала: «Надеюсь, вы не станете кипятить молоко». А Бруно возмутился: «И она меня учит! И чья бы Корова мычала! Зачем кипятить молоко, если оно и так теплое?».

– А что, нет? – подтвердил Бруно.

– И он безо всякого кипячения налил молоко в бутылку. А потом этот Бруно сказал: «Теперь мне позарез нужен хлеб!». И отправился на Бейкер-стрит.

– К Шерлоку Холмсу? – спросил я.

– Нет, в Булочную. Там всегда свежий хлеб.

– А еще вкусный и воздушный! – пояснил Бруно. – Ты почему пропускаешь такие подробности?

Сильви покорно принесла извинения:

– Изумительно вкусный и умопомрачительно воздушный. А Булочная сказала…– Здесь Сильви сделала длинную паузу, как бы предполагая с моей стороны какой-то вопрос. И я его задал:

– Вы так выразились для краткости слога? Вы имели в виду, что это сказал продавец?

– Отнюдь! – возразила Сильви. – Это был магазин без продавца. Именно Булочная сказала Бруно – как вы думаете что?

Оба ребенка умоляюще воззрились на меня; но я мог только пролепетать:

– Я не имею ни малейшего представления, о чем могут говорить Булочные.

Минуты две длилось тягостное молчание, затем Бруно сжалился:

– Я подскажу. Фраза начинается на О.

Мне это помогло очень мало. Тогда меня спасла Сильви:

– Булочная сказала: «O дитя! Что вы намерены делать с хлебом?» И Бруно сказал… Кстати, как бы вы обратились к Булочной: «мисс» или «миссис»?

Я сделал робкое предположение:

– Возможно, «сударыня»?

Сильви пришла в восторг:

– Именно так он и выразился: «Возможно, сударыня, я устрою маленький фуршет на пленере». И Булочная сказала «Ах, вот что! Но я надеюсь, что вы не пустите хлеб на гренки?» И Бруно заверил ее, что ни в коем случае не сделает ничего подобного, потому что он любит только свежий и мягкий хлеб.

– Я сказал: «воздушный», – поправил Бруно.

– Это одно и то же! – огрызнулась Сильви.

– Тогда почему слова разные? – съехидничал Бруно.

Сильви горестно вздохнула и продолжала:

– И этот… в целом неплохой мальчик положил хлеб в корзину, а потом сказал: «Хорошо бы еще взять яблок». Он пошел к Яблоне, и выбрал несколько прекрасных спелых яблок. И Яблоня спросила…

Здесь опять последовала длиннейшая пауза. Бруно принял свою любимую позу Мыслителя, а Сильви пристально смотрела вверх, будто ждала подсказки от птиц. Но они ей ничем не помогли.

– С какой буквы начинался ответ Яблони? – спросила она.

– Возможно, с О, – предположил я, вспомнив про Булочную.

– Вот и нет! – воскликнула Сильви. – С буквы Я. Она сказала: «Я, конечно, тронута, о дитя, но зачем вам столько яблок?» Бруно ответил: «Для моей маленькой вечеринки на природе». На что Яблоня сказала: «Понятно! Но я надеюсь, что вы не станете их печь?». И Бруно заверил ее, что он любит только спелые яблоки, но не печеные.

Тут меня осенило:

– Вы хотите сказать, что Бруно не должен был брать на пикник спички?

– Именно! – восхитилась Сильви. – И Бруно положил в корзину только яблоки, хлеб и бутылку молока. И потом отправился на пикник. Причем он был совершенно один.

– Нет, вы не подумайте, что он был жадный, – поспешил объяснить Бруно. – Просто у него не было братьев и сестер.

– Это, наверное, очень грустно? – спросил я.

Бруно откликнулся беспечно:

– А я знаю? Но если его никто не заставлял делать уроки, то он, я думаю, не имел ничего против.

Сильви попыталась испепелить его взглядом, но, не достигнув результата, стала рассказывать дальше:

– И вот, когда он шел по дороге, то услышал позади себя какой-то необычный шум – клац! клац! клац! «Что бы это значило?» – спросил Бруно.

– Да, что бы это значило? – спросил настоящий Бруно.

– Тиканье часов? – предположил я.

– Да? – спросил Бруно у Сильви, глядя на меня с восхищением.

– Нет – сказала Сильви. – Это не могли быть часы, потому что у Бруно не было часов.

Бруно бросил на меня тревожный взгляд. Его явно интересовала моя реакция, но я сделал непроницаемое лицо.

– Так что Бруно пошел по дороге дальше. И опять услышал тот же подозрительный шум – клац! клац! клац! И Бруно подумал: может, это Плотник, чинивший его тачку?

– Да? – сказал настоящий Бруно, глядя на меня.

Я предположил, что это не исключено.

– Нет, – беспощадно сказала Сильви. – Разве я упоминала тачку? Я ведь сказала, что он пошел, а не поехал на пикник.

Но Бруно не сдавался:

– А может, не поехал, потому что ее чинили?

– Нет! – отрезала Сильви. – Потому что у Бруно вообще не было тачки.

На сей раз я вынужден был закрыть лицо руками, потому что не мог выдержать торжествующего взгляда Бруно.

Сильви продолжала:

– И Бруно пошел дальше. И опять услышал подозрительный шум – клац! клац! клац! И тут ему пришло в голову оглянуться – да и посмотреть, что это было. И оказалось, что «это» всего лишь огромный Лев.

– Огромадный Лев, – поправил ее Бруно.

– Громадный Лев, – нашла Сильви компромиссный вариант. – Бруно подумал: не тот ли это ужасный Лев, который преследует мальчиков. Он очень испугался и побежал.

– Он только побежал, но не испугался! – прервал ее Бруно (которому, видимо, была небезразлична репутация его тезки, да еще и двойника с такой же биографией). – А убежал он, чтобы получше разглядеть Льва, потому что большое видится на расстоянье, а Лев был вааще огромадный.

– Хорошо, он убежал, чтобы получше разглядеть громадного Льва, – вполне охотно согласилась Сильви. – И Лев понесся за ним – медленно, но верно. И когда Лев догнал его, то сказал очень нежным голосом: «Милый Младенец, милый Младенец, вам нечего бояться! Во-первых, сейчас я – старый добрый светский Лев. А во-вторых, я не тот ужасный Лев, который преследует мальчиков. Мальчики не в моем вкусе». Бруно спросил: «Правда, сэр? Но что же вы едите?»

Бруно перебил ее:

– Что я вам говорил, мистер-сэр! Ему было нечево бояться – значит, он не боялся ничево!

Я подумал, что это не совсем так. Если не было предмета страха, из этого еще не следует, что не было самого страха. Но я промолчал.

Сильви продолжала:

– Лев сказал: «Я питаюсь бутербродами, вишнями, мармеладом и плум-пудингом».

– И яблоками! – добавил Бруно.

– Да, и яблоками. И, услышав про яблоки, Бруно предложил: «Сэр, а не согласитесь ли вы присоединиться ко мне?» И Лев сказал: «О, ничего другого я желал бы так страстно!». И Бруно и Лев пошли вместе.

Сильви внезапно остановилась.

– Это все? – спросил я разочарованно.

– Не совсем, – ответила Сильви. – Продолжать, Бруно?

– А то как же! – ответил брат с напускным равнодушием.

– Они пошли дальше и увидели черного Ягненка! И он подумал, не тот ли это ужасный Лев, который преследует ягнят. Да и от мальчика он не знал чего ждать. И бросился наутек.

– Потому что он-то действительно испугался, – пояснил Бруно.

– Да, он испугался и убежал. И Бруно помчался за этим, догнал его и сказал: «Ягненок! Вы не должны бояться этого Льва! Он любит вишни и мармелад!»

– И яблоки! – сказал Бруно. – Ты все время забываешь яблоки!

– Да, – сказала Сильви. – Но Ягненок поначалу не особенно успокоился: ведь из слов Бруно вытекало, что Лев не любит ягнят. А что из этого могло следовать? Но из тех же слов вытекало, что Лев может любить ягнят (во всяком случае, может любить не только мармелад и яблоки), и последствия тоже были непредсказуемы. В конце концов, когда его пригласили на пикник, он сказал, что посоветуется с маменькой. И они пошли к старой Овце. Она спросила: «А ты выучил все уроки?». «Да», – ответил Ягненок.

– Чепуха это все! – возмутился Бруно. – Не было у него никаких уроков.

– А вот и нет! – возразила Сильви. – Он учил свои уроки. Овца спросила его: «Ты выучил звук “Бэ”?» – «Разумеется!» – ответил Ягненок. «А звук “Мэ”?» – «А то! – воскликнул Ягненок. – И Бэ, и Мэ». И старая Овца разрешила ему пойти на пикник Бруно, даже в компании огромного Льва. Она величественно проблеяла: «Сын мой, вы можете пойти на раут и провести время в обществе светских львов».

Но Ягненку было как-то не совсем по себе. Поэтому Бруно шел в середине так, чтобы Ягненок не мог видеть Льва.

– Я же говорю, что он испугался, – торжествующе пояснил Бруно.

– Да, – сказала Сильви. – Он дрожал всю дорогу, но если бы только это! Он становился все бледнее, и, в конце концов, стал совершенно белым!

– Но Бруно не боялся, – горделиво сообщил его тезка. – И он стал черным как негр. Для цветовой гармонии.

– Нет, – возмутилась Сильви. – Он не стал черным. Для гармонии он остался розовым.

– Ты хочешь сказать, что он даже не мог загореть – как негр? – спросил Бруно.

– Разве что немного загореть, – согласилась сестра. – И вот когда они дошли до места, Лев сказал: «А знаете, что я делал, когда был еще львенком? Я имел привычку скрываться за деревьями и наблюдать за маленькими мальчиками. (Бруно прижался к Сильви.) И если на дороге появлялся худосочный мальчик, я его пропускал, а если упитанный…» Этого Бруно перенести не мог. Он воскликнул: «О, сэр, только не говорите, что вы их ели! Это слегка бросает меня в дрожь!»

Реальный Бруно задрожал – только из сочувствия с воображаемым.

– Тогда Лев сказал: «Хорошо, в таком случае я расскажу вам про день своей свадьбы».

– Это мне больше нравится, – сказал Бруно.

– «Какой был роскошный свадебный обед! На одном краю стола стоял огромный плум-пудинг. А на другом – жареный ягненок!» Тут Ягненок побелел еще больше и воскликнул: «О, сэр, только не говорите, что вы ели ягнят! Это слегка бросает меня в дрожь». И добрый Лев молвил: «Ну, тогда я и не знаю, о чем говорить!»

Глава 15


Лисенята


«Когда Лев, Ягненок и Бруно взобрались на холм и открыли корзину, Лев достал хлеб, яблоки и молоко. И они ели и пили. И когда было выпито молоко, съедена половина хлеба и яблок, Ягненок сказал:

– Мне нужно ополоснуть копытца!

И Лев ответил:

– Хорошо, спуститесь к подножью, там ручей. Мы вас подождем».

– И ждать его пришлось очень долго, – прошептал Бруно интригующе.

Но Сильви услышала его и строго сказала:

– Не мешай, Бруно! – и продолжала: – Они ждали его очень долго. И потом Лев сказал Бруно: «По-моему, надо спуститься и посмотреть, что там делает это глупое животное. Похоже, оно заблудилось. Сделайте одолжение, сходите вы». И Бруно спустился с холма. Когда он подошел к ручью, он увидел сидящего на бережку Ягненка. Но Ягненок сидел не в одиночестве, а в обществе старой Лисы! Она устроилась там как ни в чем не бывало!

– Может быть, она и не была ни в чем, – глубокомысленно вставил Бруно, – а сидела она там, на берегу то есть.

Сильви продолжала:

– И старая Лиса сказала: «О, какое счастье! Какими судьбами, mon cher! Для полного счастья нам недостает еще трех лис, которые обожают ягнят, но мы сейчас пойдем к ним в гости на пикник». К лисам, короче говоря. Тогда Ягненок спросил: «Я надеюсь, они любят нас не в качестве блюда». Лиса воскликнула: «В качестве блуда! Откуда такие фантазии?!». Тогда Ягненок сказал: «Хорошо, я пойду с вами». Взял ее за лапу и ушел.

– Та Лиса была большой кознодейкой? – предположил Бруно.

– Нет, нет! – воскликнула Сильви, изумленная этим необыкновенным словом. – Она совсем не была казнодейкой. Она не умела совершать казней.

– Зато умела совершать козни, – возразил Бруно. – Не думаю, что это намного лучше.

– И тогда, – продолжала Сильви, – Бруно помчался назад и крикнул Льву: «Бегите быстро, как только можете! Эта старая Лиса уволокла Ягненка в свой вертеп (в свое логово, то есть). Я уверен, что она там его будет есть поедом». И Лев сказал: «Я сделаю всё, что в моих силах!». И они понеслись по склону холма.

– Ну, и как вы думаете, мистер-сэр, – спросил Бруно, – Лев догнал Лису?

Откуда мне было это знать! Тогда рассказчица попыталась вывести меня из затруднения:

– Когда они добрались до лисьего логова, Бруно заглянул в окно – и что же он увидел?

Я понятия не имел, что он мог там увидеть, но Сильви не стала дожидаться ответа:

– Он увидел трех лисенят, сидящих за столом с ножами и вилками в лапах…

– С ножами и вилками в лапах! – подтвердил Бруно в полном восторге от их благовоспитанности.

– А старая Лиса взяла большой нож, – сказала Сильви. (– Но вы не бойтесь, мистер-сэр! – успокоил меня Бруно). – Она собиралась заложить Ягненка…

– Заклать, – поправил я.

– Закласть?! Так не говорят! – возмутилась Сильви. – В общем, она собиралась его... Но тут раздался дикий РЕВ. И Лев пинком отворил дверь, влетел в комнату и проглотил старую Лису! А Бруно принялся прыгать по всей комнате, бить в ладоши и кричать: «Гип-гип, ура! Лисе каюк! Лисе каюк!»

– Я и сейчас могу это сделать, – заверил Бруно.

– Только не сейчас, – решительно пресекла его попытку Сильви. – Еще успеешь. А сейчас слово дается Льву. Ты ведь любишь короткие спичики?

– Спички – люблю, но не короткие, – сказал Бруно.

Сильви с подозрением посмотрела на него и продолжала:

– Тогда Лев произнес краткий спич: «А вы, неразумное дитя, ступайте домой и слушайте лучше свою матушку, а не старую лису». Это был лаконичный, но очень хороший спич. И Ягненок произнес ответное слово: «Ладно, сэр». И пошел своей дорогой.

(«Но вам не надо уходить, – шепотом ввернул Бруно. – Сейчас будет такое!»).

Сильви с многозначительной улыбкой оглядела аудиторию. Она любила эффекты и сюрпризы:

– Тут Лев говорит Бруно: «А вы, молодой человек, возьмите этих лисенят и поучите их приличным манерам. А то я представляю, как эта старая фурия их воспитала». И Бруно ответил Льву: «Ладно уж, сэр». И Лев ушел. («Слушайте, слушайте! – прошептал Бруно. – Сейчас будет еще интереснее»). И Бруно сказал Лисенятам: «Слушайте вы, маленькие хищники! Вот вам первый урок хороших манер. Я посажу вас в корзину с яблоками и хлебом. Но вы не должны есть ничего, пока мы не доберемся до дома. Только тогда я вас покормлю».

– А что ответили на это Лисенята? – спросил я.

– Лисенята не ответили ничего, – сказала Сильви. – Тогда Бруно сажает их в корзину с яблоками и хлебом («Но без молока, – добавил Бруно. – Молоко уже всё вылакали еще раньше») и отправился домой («Ну, вот почти всё, – молвил Бруно»). И пока они шли, ему захотелось заглянуть в корзину: как там Лисенята перевоспитываются? («И поднял крышку»). Бруно, перестань! – крикнула Сильви. – Не ты же рассказываешь. И поднял крышку. Представляете, там не было никаких яблок! Тогда Бруно строго спросил: «Эй, старший Лисенок, вы ели яблоки?». Старший Лисенок ответил: «Не-а» (Это «Не-а» нужно было слышать, но я не смогу его передать). Тогда Бруно спросил среднего Лисенка: «Вы ели яблоки?» Но средний Лисенок ответил: «Не-а». И Бруно спросил у младшего Лисенка: «Вы ели яблоки?» Лисенок хотел было ответить, но не смог, потому что его пасть была битком набита яблоками. И он только выговорил: «Ага». Тут Бруно схватился за голову и воскликнул: «О, какие вероломные существа эти Лисы!».

Настоящий Бруно всё это время молчал, но когда Сильви сделала паузу, поинтересовался:

– А теперь будешь про хлеб?

– Да, – подтвердила она. – Сейчас самое время рассказать о хлебе. Итак, Бруно закрыл крышку и двинулся дальше. Но через некоторое время он остановился и опять заглянул в корзину. И, как вы думаете, чего он там не увидел? Разумеется, хлеба. «Средний Лисенок! – вскричал Бруно. – Вы ели хлеб?». Средний Лисенок ответил: «Не-а». Тогда Бруно спросил: «Старший Лисенок, вы ели хлеб?». Но средний Лисенок смог только ответить: «Ага», потому что пасть его была набита хлебом. («Как только он не подавился! – добавил Бруно»). И Бруно воскликнул: «Что мне делать с этими животными!». И пошел дальше. («А теперь слушайте внимательно! – заявил Бруно»).

– Когда он открыл корзину в третий раз, – продолжала Сильви, – чего, как вы думаете, он не увидел?

– Ума не приложу, – честно ответил я. – Разве что самой корзины.

– А вот и нет! – торжествующе заявила она.

(«Там не было младшего Лисенка!» – объявил Бруно так поспешно, как будто боялся, что Сильви опередит его).

– Именно, – кивнула Сильви. – И Бруно поинтересовался: «Старший Лисенок, вы съели младшего?». «Не-а», – сказал старший, но средний Лисенок не смог выговорить ничего, потому что…

Она прервала рассказ. Я думал, что Бруно воспользуется этой паузой, но этот непредсказуемый ребенок молчал.

А Сильви успокоилась и продолжала:

– И когда они были уже почти у самого дома, Бруно снова заглянул в корзину. И увидел…

– Нет, нет! – воскликнул Бруно, – я больше не скажу ничево. Я не буду лишать вас удовольствия, мистер-сэр. Теперь можете ответить вы сами.

– Нет, Бруно, – ответил я. – Это слишком благородно с вашей стороны, я не могу принять такой жертвы. Так что продолжайте вы, Сильви. Так что же он увидел?

– Только одного лисенка, разумеется, – ответила Сильви. – И Бруно спросил с возмущением: «Так это вы были настолько невоспитанны, что съели собственного брата?». Лисенок только и смог ответить: «Ага». И Бруно захлопнул корзину и вошел в дом.

Сильви остановилась, чтобы перевести дух, а Бруно обратился ко мне:

– Ну как вам всё это? Правда, кошмар?

– Правда, – не мог не признать я.

– Но это еще не всё, – заверил Бруно.

– Да, – подтвердила Сильви. – Когда Бруно пришел домой, он открыл корзину и увидел…

Она взглянула на меня в предвкушении моей реакции.

– Слабо ему догадаться! – крикнул Бруно. – Я ему объясню. Там не было НИЧЕВО!

Я содрогнулся, а Бруно захлопал в ладоши.

– Сильви, глянь на него! По-нашему, это шок! Расскажи ему всё остальное, – милостиво позволил он. 

Сильви продолжала:

– В корзине лежала только лисья пасть. И тогда Бруно сказал: «Вот что значит дурное воспитание! Вы сами себя съели, животное!». И пасть ему ответила: «Ага!». Тогда Бруно взял ее в руки, раскрыл, и начал трясти. И оттуда выпали два лисенка, яблоки и хлеб! И тогда Бруно обратился к ним с назидательной речью: «Вы скверно себя вели и будете наказаны. Сначала вы все умоетесь. Погодите, это еще не все! Вы еще наденете чистые передники. Потом вы услышите звонок к ужину. Но вы не пойдете ужинать: вы сегодня уже ели. Вы просто ляжете спать. Утром вы услышите звонок к завтраку. Но завтрака вы не получите, а только хорошую трепку. Вы отправитесь учить уроки. Потом, если вы будете хорошо себя вести, вам позволят пообедать. И он сказал это на полном серьезе! («А чево смеяться-то!», – хмуро ответил Бруно.) Так все и произошло. Лисенята пришли на ужин, но не получили ничего. Утром они явились на завтрак, но получили уже кое-что – то есть хорошую трепку, а потом отправились учить уроки. А когда они спустились к обеду, их ожидал такой замечательный праздничный стол! Чего там только не было («Даже сливы в сахаре!» – сообщил Бруно). И вы бы видели, какими хорошими и послушными стали эти лисенята. И они уже никогда не ели никого – ни друг друга, ни даже самих себя.

История закончилась так внезапно, что я даже не нашел слов, чтобы поблагодарить рассказчика. Вряд ли из этого повествования можно было извлечь мораль, но оригинальности ему не занимать.

– Это нечто!.. – вот и все, что я мог сказать.

Глава 16


Голоса и подголоски


– Простите, я не совсем понял, что вы сказали, – послышался чей-то голос. Но он не принадлежал ни Сильви, ни Бруно (их я видел в толпе гостей, внимавших пению графа). По-видимому, говорил Мин Херц. Он повторил:

– Я не совсем понял, что вы сказали. Но я уверен, что вы меня поддержите. Спасибо вам за внимание. Остался еще один куплет, – сказал он басом французского графа.

И в наступившей тишине он запел:


Теперь в деревне парочка живет

Подальше от соблазнов и невзгод.

Хоть благосостоянье не растет,

Живут по средствам. Пашут круглый год.

Бывает, что супруга занудит:

«Ах, с мамочкою был бы просто рай!

Ну, пусть у нас с недельку погостит…»,

Но Тоттлз, как разумный индивид,

Ей отвечает: «Нет! Не искушай»


Грянули аплодисменты. Певец снисходительно раскланялся во все стороны. 

– Это для меня такая честь! – воскликнул он, обращаясь к Леди Мюриэл. – Стать первым исполнителем этой изумительной песни. А какая музыка – это просто магия! Это новаторская музыка! Сейчас я ее проиграю, и вы поймете, что имеется в виду.

Он сел за рояль, но тут обнаружилось, что ноты исчезли. Исполнитель с раздражением перевернул несколько клавиров на соседнем столе, но ничего не нашел. Леди Мюриэл стала ему помогать, потом присоединились остальные. Напряжение возрастало.

– Что могло случиться? – возмущалась Леди Мюриэл.

Никто ей не ответил даже предположительно. Но все были убеждены: после окончания романса к роялю никто не приближался. 

– Ничего страшного, – пытался успокоить общество певец. – Я исполню этот романс по памяти.

Он сел за инструмент и принялся перебирать пальцами по клавишам – без видимого успеха. Вместо музыки выходил какой-то сумбур. Певец начал нервничать:

– Какой-то злой рок! Угораздило же меня потерять ноты именно этой изумительной пьесы! И ведь никто не приближался к инструменту! Или их забрал тот мальчишка? Может быть, он – злоумышленник?

– Не исключено! – согласилась Леди Мюриэл. – Бруно, где вы, дитя мое?

Но Бруно не откликнулся. Казалось, оба ребенка исчезли так же, как эта волшебная музыка – может, даже вместе с нею.

– Я думаю, эти дети решили нас разыграть, – сказала Леди Мюриэл. – Они где-то прячутся. Этот маленький Бруно – сущее бедствие!

Предположение всем понравилось. Гости были не прочь поиграть в прятки, и некоторые стали искать детей. Они раздвинули все шторы, распахнули буфеты, заглянули под диваны – и никого не обнаружили.

– Может, они убежали, пока мы слушали романс? – высказала новое предположение Леди Мюриэл. – Ну, конечно, они выбежали в соседнюю комнату.

Графа это взволновало еще больше.

– Через эту дверь никто не выбегал! – возразили два или три джентльмена. – Мы свидетели: она даже не открывалась.

После этого откровения в комнате повисла мертвая тишина. Леди Мюриэл уже не рисковала делать предположения, во избежание худшего. Она только проверила, затворены ли окна. Они оказались заперты изнутри.

Еще не совсем потеряв надежду, Леди Мюриэл вызвала домоправительницу и велела принести вещи детей.

Через некоторое время испуганная домоправительница вернулась с вещами в руках:

– Вот что мне удалось найти. Юные господа почему-то не зашли за ними. А что, детишки куда-то запропали?

– Да, сейчас их что-то не видно, – уклончиво ответила Леди Мюриэл. – Оставьте их вещи здесь. Я сама одену детей, когда они придут.

Две шапочки, выходной жакет Сильви пошли по рукам. На них смотрели с умилением. И то сказать: вещицы были премилые. Особенного изумления удостоились туфельки. Одна леди даже воскликнула не без зависти:

– Это какие же миниатюрные ножки должны быть у той девочки!

Одежду положили на оттоманку в центре зала. Гости, уже потерявшие надежду дождаться детей, распрощались и начали разъезжаться по домам. Остались еще человек восемь или девять. Граф в сотый раз поклялся, что он глаз с детей не спускал во время исполнения романса. Он позволил себе отвлечься на мгновение, когда закончил и стал кланяться публике. И в это момент оба младенца исчезли. Граф не успел договорить, как вдруг его прервали восклицания ужаса.

Вещи исчезли. Потерпев фиаско с детьми, гости немного поискали одежду – скорее для очистки совести. А потом стали расходиться. Остались только четыре самых близких друга семьи.

Граф опустился в мягкое кресло, тяжело дыша.

– Кто-нибудь может объяснить, что это за дети? Зачем они пришли сюда? Почему так странно исчезли? Сначала музыка, потом они, а потом их вещи… Ну, музыка – это я понимаю. Но все остальное! Ничего не понимаю.

Он мог бы еще продолжать свои рассуждения, но вдруг опомнился:

– Уже поздно. Спокойной ночи.

И он поспешно удалился. Я встал, чтобы следовать за ним.

– Погодите, – воскликнул английский граф. – Вы не просто гость. Друг Артура – в этом доме как родной.

– Благодарю вас, – ответил я, и мы, как настоящие джентльмены, сдвинули кресла и уютно расположились у камина, хотя там и не было огня. Леди Мюриэл положила на колени стопку нотных тетрадей и продолжала искать таинственно исчезнувшую музыку.

– У вас никогда не возникало желания, когда вы держите сигару и смахиваете пепел, делать руками что-то еще (производить еще какие-то манипуляции)? Я знаю, что вы хотите сказать (обратилась она к Артуру, который открыл рот). Зачем двигать пальцами, когда движется мысль? Серьезные мысли мужчин и легкие движения пальцев при стряхивании пепла, у женщин – легкомыслие и замысловатые движения пальцев при вышивании. У каждого свое. Вы же это имели в виду?

Артур заглянул в ее лукаво-жизнерадостное лицо и, снисходительно улыбаясь, ответил:

– Да, именно это.

– Покой тела и работа ума, – высказал я свое скромное мнение. – Один писатель сказал, что это и есть предел человеческого счастья.

– Да, абсолютный покой, – иронически согласилась Леди Мюриэл, созерцая три тела, абсолютно покоящиеся в креслах. – Что до работы ума…

– … это привилегия молодых врачей, – сказал английский граф. – У нас, стариков, нет такой потребности. Нам вообще пора на покой.

– Не думаю, – возразил Артур. – Вы еще на многое способны.

– Может быть, может быть… Но у вас есть преимущество. Нам время тлеть, а вам цвести. У вас есть еще интерес к жизни, которому нельзя не завидовать. И он не пройдет еще много лет.

– Да, – согласился я. – Многие наши интересы простираются далее нашей жизни. Даже большинство.

– Большинство – безусловно. И некоторые науки тоже. Именно некоторые. Математика, например. Ее интересы, на первый взгляд, безграничны. Ни одна форма жизни, ни одна раса разумных существ не имеет смысла там, где математика теряет свое значение. Но медицина, боюсь, стоит на других позициях. Допустим, вы открыли средство от болезни, которая до сих пор считалась неизлечимой. Без сомнения, этот волнующий момент преисполнен интереса. То есть интереса в меркантильном смысле – как источник славы и денег. Но что из этого следует? Пройдет несколько лет – и эта ваша болезнь перестанет существовать. Ну, и зачем тогда ваше открытие? Мильтон заставляет Иова обещать слишком много. От большой славы в небесах ожидает тебя нужда. Мало радости, когда твоя слава касается того, что теряет значение.

– Во многих случаях никто бы не стал заботиться о новых открытиях в медицине, – сказал Артур. – Не вижу в этом смысла. Хотя и жаль, что пришлось бы оставить любимые учения. Лекарство, болезнь, боль, грусть, грех – опасаюсь, что все это связано больше, чем мы думаем. Избавьтесь от греха – и вы избавитесь от всего прочего. А пуще всего – от самомнения.


Коль покоренье мира входит в ваши цели,

Должны вы занести на памяти скрижали:

Прекрасно, если вы победу потерпели,

Но и другие пораженье одержали.


Он вслушивался в красивые слова, как будто они ему понравились, и его голос, как музыка, растворился в тишине.

– Военная наука – пример посильнее, – сказал Граф. – Без греха война невозможна. Любой ум, имевший в жизни важный интерес, не греховный от природы, всегда найдет для себя много дела (в продвижении по греховному пути). У Веллингтона может и не быть великих битв, однако… однако…

Минуты через две он продолжил:

– Если я вас еще не утомил, позвольте поделиться с вами проектами будущего, похожими на ночные кошмары. Они преследуют меня много лет. Я не могу переубедить себя.

– О, расскажите, умоляю! – с придыханием воскликнул Артур.

Леди Мюриэл отложила ноты и сложила руки на коленях.

Граф охотно принялся за объяснения:

– Идея, которая затмевает все прочие – это идея Вечности. Она сводит на нет любые человеческие интересы. Возьмем, например, чистую математику – науку, не зависящую от материальных предметов, науку чистых форм – допустим, окружностей и эллипсисов. В общем, того, что мы именуем дугами (кривыми) второй степени. Чтобы изучить их свойства, понадобится много лет (или столетий). Затем ученые перейдут к дугам третьей степени, и на это уйдет времени в десять раз больше. И вы думаете, что у кого-нибудь на это хватит хотя бы терпения, не говоря уже об интересе? И то же касается других наук: сделайте их абстрактными – и вы уничтожите всякий интерес. И когда я пытаюсь вообразить науку далекого будущего – лет через миллион – я спрашиваю себя: что дальше? Когда все будет изучено, останется довольствоваться знаниями, которые уже добыты. Пока занимаешься наукой, живешь – миллионы лет, а потом еще и вечность. Многовато для меня. Найдутся, пожалуй, люди, которые скажут, что лучше, когда есть конец. Придумали же буддисты нирвану.

– Это половина правды! – возразил я. – Если жить для себя, то незачем. Но разве нельзя жить для других?

– Безусловно! – патетически воскликнула Леди Мюриэл и укоризненно взглянула на отца.

– Конечно, – согласился он. – Осталось только уговорить этих других, чтобы вы им понадобились. Это сейчас люди нуждаются в помощи, но когда-нибудь все потребности отомрут. И что же?

– Да, – задумчиво сказал Артур. – Мне знакомо это чувство усталости. Я испытал его много раз. Я представлял себе ребенка, играющего в куклы и уже умеющего говорить. Вот он играет, играет, а потом говорит самому себе: «Лет через тридцать у меня будет столько игрушек – и что же? О, как я устал от жизни!». И вот через тридцать лет он становится важной государственной персоной и теперь играет в такие игры, которых он и вообразить не мог в детстве. И ему теперь открыты наслаждения, которых не мог бы выразить его младенческий язык. И вот вы не допускаете, что наше нынешнее общество пребывает во младенчестве в сравнении с тем, что будет через миллион лет? Ведь и тому ребенку никто бы не перевел слова «политика» на язык его детских понятий. Так может быть, и наш язык не знает слов, пригодных для описания далекого будущего?

– Думаю, что я понял вас, – произнес Граф. – О чем бы вы ни говорили, смысл всегда один и тот же: небесная гармония превыше нашего понимания. Кстати, о гармонии. Мюриэл, дитя мое, спой нам, пожалуйста, колыбельную перед сном.

– Да, пожалуйста, – присоединился Артур.

Он поднялся и зажег свечи на пианино.

– Этого романса еще не было.


Сколько маленьких чудес

В пенье Ариэля!

Он спускается с небес,

Чтобы мы взлетели.


Он пропел это со страницы, которая была раскрыта перед ней.

Граф сказал:

– И наша маленькая жизнь похожа на летний день в детстве. Некоторые засыпают, едва настанет ночь. А других никак не уложишь спать.

Он сказал это с печалью в голосе.

– Им необходимы слова. Идем, дитя мое. Пора спать.

Глава 17


На помощь!


– А вот и не засну! – донесся до нас слабый сонный голос. – Ведь совы не спят, и я не засну, пока они не сделают мне «Угу!».

– О Бруно! – воскликнула Сильви. – Разве ты не знаешь, что совы только что проснулись? А лягушки уснули давным-давно.

– А мне какое дело до них? – спросил Бруно. – Я же не лягушонок!

Сильви, как будто, имела на этот счет свое мнение, но не стала его открывать:

– Может, я тебе спою колыбельную? Только вот какую?

– Спроси мистера-сэра, – томно ответил Бруно, развалившись на листе папоротника и заложив руки под голову. Лист под его тяжестью склонился почти до земли.

– Сильви, – капризно добавил он, – это какой-то неправильный лист. Мне здесь не комфортабельно. Не могу же я спать вверх тормашками.

Сильви с истинно материнской нежностью сняла брата с неудобного листа и переложила на более плотный и упругий. Она чуть тронула этот лист, и он начал раскачиваться, как будто в нем был скрытый механизм. И лист раскачивался не от ветра, потому что никакого ветра не было в помине.

– Почему этот лист колеблется, а другие нет? – спросил я у Сильви.

Она улыбнулась и пожала плечами:

– Не знаю. Но он всегда раскачивается, когда на нем располагаются эльфы. Он должен раскачиваться.

– Но почему? – удивился я. – Ведь если люди заметят один качающийся лист, то где гарантия, что они не обнаружат на нем эльфа?

– Конечно, есть! Лист они видят, потому что это просто лист. А чтобы разглядеть Бруно, люди сами должны быть не от мира сего, как вы.

Я счел весьма интересным ее замечание обо мне. Остальное не удивило меня. Да, я вспомнил, что так бывает: идешь по лесу и вдруг замечаешь, как один лист – не важно, дерева, травы или папоротника – раскачивается себе, не обращая внимания на остальные. Вы и сами, наверное, видели что-то подобное? Нет? Тогда как-нибудь проведите такой эксперимент. Но заклинаю вас: ни в коем случае не срывайте лист, не будите маленького эльфа! Кроме того, еще не известно, для кого это обернется хуже.

А Бруно тем временем совсем осоловел. Он бормотал сонным голосом: «Чево же ты не поешь колыбельную?», хотя вряд ли нуждался в ней. Сильви спросила меня:

– Что бы ему спеть?

– А помните ту песню, о которой вы мне как-то рассказывали? – спросил я.

– А, это песня Профессора! – откликнулся Бруно. – Она мне тоже нравится. Вы подыграете, сэр? – обратился он к комму-то на противоположной стороне листа, и я разглядел восседавшего на улитке микроскопического старичка с мини-лютней. Старичок заиграл, а улитка помавала рожками ему в такт, словно дирижируя:


Старичинушка в домишке

С женушкою проживал.

Малые имел мыслишки,

Лихо резался в картишки,

Жил – и горюшка не знал.


Но разок, поев шпината,

Молвил: «Будет маловато!

Мусик, я не сыт ничуть!»

«Масик! – Мусенька сказала. –

Этого, конечно, мало.

Ты мне гусика добудь!»


Я же, распростясь с тобою,

Всю посудку перемою»

«Ладушки!» – сказал дедок,

Снял ружарик он со стенки,

Смазал пятки и коленки –

И в лесочек со всех ног.


В том лесочке все зверушки

Не играются в игрушки:

Волки зайчиков жуют.

Мошек ловят лягушатки,

С цаплями играя в прятки,

Удирают без оглядки –

Не догнал бы их Капут.


По неведомой дорожке

Там гуляют бабки-ёжки,

Хулиганят лешачки,

Ведьмочек резвится стая,

Прямо в небо улетая

Без печали и тоски.


В этом миленьком лесочке

Феечки, что ангелочки,

С эльфиками день-деньской,

Веселы и вдохновенны,

Распевают кантилены

Дивной летнею порой.


И возникла из тумана

Некая фата-моргана.

Поднялся и звон, и гул.

Вот просяпали куда-то

За Калушей Калушата.

Вот прошла Бокра – кудмата,

И стозевна, и горбата.

Баскерфилин промелькнул.


Вылезают из болота

Два ужасных Бармаглота –

Брандашмыг и Белендряс.

Куздра глокая сначала

Их немного побудлала

И курдячить принялась.


Хор зверей поет в экстазе:

«Гусь – само благообразье!

Он милее голубей!

Что сказать тебе о гусе,

О его изящном вкусе?

Влёт родименького бей!»


Тут звериная капелла

Замерла и онемела.

Вот ружарик он берёт.

И, не глядя в круг прицела,

Старичинушка умело

Гусика сражает влёт! <12 >


– Вот и всё, – сказала Сильви. – По-моему, он спит.

И заботливо подоткнула лепесток фиалки, которым она еще раньше накрыла Бруно, словно одеялом.

– Спокойной ночи!

– Спокойной ночи! – отозвался я.

– Ну, если на вас моя песня действует усыпляюще, тогда спокойной ночи! – засмеялась Леди Мюриэл, опуская крышку рояля. – И вы совсем не слышали, о чем была песня?

– Там было что-то о гусе? – осмелился предположить я, но тут же поправился: – О какой-то птице?

Леди Мюриэл поджала губы:

– О какой-то птице! Очаровательно.

Она прошла в курительную комнату, где, наплевав на правила приличия и куртуазности, три Высших Существа, развалясь в креслах-качалках, снисходительно позволяя юным чаровницам изящно протискиваться между ними и ублажать их прихоти прохладительными напитками, сигарами и огнем. Один из них, лорд Нэй, не ограничивался банальным «благодарю», а цитировал нечто высокопоэтическое. Причем он норовил подтвердить слова действиями.

Разговор этих аристократов был светским, то есть на редкость бессодержательным. Леди Мюриэл вернулась, и мы некоторое время сидели молча. 

Наконец, я нарушил тишину вопросом:

– Не слышно ничего нового о лихорадке в Эльфилде?

– С утра не было никаких, – сказал Граф с озабоченным видом. – Но обстановка тревожная. Эпидемия растет. Лондонский врач испугался и уехал. Там теперь только один временный врач на все случаи: он и аптекарь, и терапевт, и дантист, и я даже не знаю кто. Дело плохо – и для рыбаков, а для женщин и детей ничего хуже не придумаешь.

– А сколько там жителей? – спросил Артур.

– Неделю назад было около сотни, – ответил Граф. – А с тех пор было не меньше двадцати, а то и тридцати смертей.

– А есть там священники?

– Я бы сказал: три настоящих рыцаря, – голос Графа дрожал от волнения. – Право, они заслужили Крест Виктории! И я уверен, что никто из них оттуда не уедет ради спасения собственной жизни. Там есть молодой викарий с женой. Детей у них нет. Еще католический священник. И, наконец, глава прихода. Они заняты каждый своей паствой. И, насколько мне известно, каждый умирающий хочет исповедоваться кому-нибудь из них, любому. В сущности, конфессиональные различия настолько незначительны перед лицом Жизни и Смерти.

– Так и должно быть! – воскликнул Артур.

В это время властно зазвенел звонок. Дверь отворилась, и послышались голоса. Затем выглянула старая домработница. Вид у нее был встревоженный.

– Милорд, там два человека к доктору Форестеру.

Артур вышел, и вскоре послышалось:

– О, друзья мои!

Дальше было неразборчиво, кроме слов «десять утром, и двое только что». Потом донесся голос Артура:

– Там есть врач?

И кто-то, понизив голос, сказал:

– Умер три часа назад.

Леди Мюриэл вздрогнула и закрыла лицо руками. Тут входная дверь тихо затворилась, и больше мы не услышали совсем ничего. Несколько минут длилось тягостное безмолвие. Затем Граф вышел из комнаты, вернулся и сообщил, что Артур уехал с двумя рыбаками. Он оставил записку, что вернется через час.

И точно, через час Артур возвратился. Мы всё это время провели в молчании. Дверь скрипнула на своих ржавых петлях, из коридора донеслись шаги, как будто слепой искал дорогу. Шаги были неуверенными, и мы поначалу усомнились, что это Артур.

Он вошел и, став перед Леди Мюриэл, тяжело опустил руку на стол. Взгляд его был отсутствующим.

– Мюриэл, любовь моя, – он запнулся, но через минуту овладел собой. – Мюриэл, дорогая, они просят, чтобы я поехал в Эльфилд.

– Вы должны поехать, Артур? – спросила она со слезами. – Но ведь это же верная смерть!

Он бестрепетно посмотрел ей в глаза:

– Возможно. Но, дорогая, эти люди меня зовут – и это знак свыше. Я полагаюсь на волю Провидения! И моя судьба…

Он замолчал.

Некоторое время она сидела молча. Только дрожащие губы выдавали ее волнение. Вдруг ее лицо просветлело, она взглянула на него и сказала:

– Ваша судьба? Но разве ваша жизнь настолько ваша, чтобы ее можно было отдать?

Артур очнулся и ответил очень уверенно:

– Вы правы. Она теперь отдана вам. А вы позволите мне уехать? Вы отдадите меня людям?

Она склонила голову ему на грудь, чего раньше никогда не делала.

– Я отдам вас в руки Всевышнему, – ответила она тихо и твердо.

– И его беднякам, – добавил Артур.

– И его беднякам, – сказала она. – Когда вы должны ехать, дорогой мой?

– Завтра утром, – ответил он. – И еще нужно столько успеть.

Потом он рассказал нам, что делал в течение этого часа. Он зашел к священнику и договорился о венчании на завтрашнее утро в хорошо известной нам церквушке.

– А мой старый добрый друг, – сказал Артур обо мне, – будет свидетелем. Вашотец, наверное, не станет возражать? А вы определитесь со своими свидетелями?

Она молча покачала головой.

– И тогда я спокойно поеду служить Всевышнему, зная, что душой мы вместе, хотя и разделены. Мы будем воссылать молитвы в один час, и это сблизит нас больше всего.

– Да! Да! – и Леди Мюриэл разрыдалась. – Но вам нужно идти, дорогой мой. Вы должны отдохнуть. Завтра вам потребуется много сил.

– Пожалуй, – согласился Артур. – Завтра мы должны прийти сюда заранее. Покойной ночи, дорогая.

Домой мы пошли вместе. По дороге Артур вздыхал, пытался что-то сказать, но так и не решился.

Лишь когда мы вошли в дом, зажгли свечи, он сказал:

– Покойной ночи, друг мой.

И я ответил:

– Спокойной ночи. Бог вас благослови.

К восьми утра мы были в Эшли-Холле. Нас ждали Граф, Леди Мюриэл и старый викарий. Это был необычный – печальный и тихий праздник.

После завтрака Артур должен был ехать.

– Вы взяли всё? – спросила Леди Мюриэл.

– Всё, что необходимо врачу, – ответил он. – Мне в общем-то почти ничего не нужно. Даже костюма брать не буду, оденусь там в рыбацкую робу. Я беру только часы, несколько книг и еще карманный Новый Завет, чтобы читать его у изголовья больных.

– Возьми мой! – сказала Леди Мюриэл и принесла книгу. – Я не знаю, что написать, – смущенно сказала она.

– Напиши свое имя, – ответил Артур. – Ничего не может быть прекраснее этого.

Когда он уехал, Леди Мюриэл поднялась наверх, чтобы замереть во времени.

«Встретимся ли мы когда-нибудь все вместе?», – думал я, идя домой.

И колокольный звон отвечал:

«Нет! Нет! Нет!»

Глава 18


Вырезка из «Фейфилдской Хроники»


…Наши читатели с болезненным вниманием следят за публикуемыми в нашей газете сообщениями о ходе ужасной эпидемии. За последние два месяца она унесла большую часть жителей рыбацкой деревушки неподалеку от Эльфилда. Трудно представить, что каких-нибудь три месяца назад ее население превышало 120 человек, а теперь осталось 23. В прошлую среду, согласно указу мэра, они были переведены в муниципальный госпиталь. Эльфилд сегодня – это мертвый город. Ни один человеческий голос не нарушает его безмолвия.

Туда была направлена спасательная команда из шести крепких мужчин – местных рыбаков. Они были выбраны из большого числа добровольцев. Это предприятие многие считают безнадежным, хотя эпидемия идет на спад.

Из 23 больных было 9 мужчин, 6 женщин и 8 детей. Установить личности всех пострадавших не удалось, потому что многие дети были сиротами, а двое мужчин и женщина до сих пор без сознания.

Зато известны личности пяти человек, числящихся среди погибших, хотя этих подлинных мучеников следовало бы причислить к бессмертным героям Англии. Вот их имена: преподобный Джеймс Берджес, магистр богословия, и его жена Эмма. Викарий не дожил до тридцати лет и был женат всего два года. В их доме был найдена запись с датой их смерти.

Далее следует назвать почтенное имя доктора Артура Форестера, который предпочел достойно умереть, нежели оставить на произвол судьбы несчастных людей. Не осталось никаких сведений ни о его болезни и смерти, ни даже об имени, но опознать его тело не составило труда, хотя на нем была простая рыбацкая роба, которую он носил в деревушке. Покойный прижимал к сердцу Новый Завет, подарок жены, и когда его нашли, его скрещенные руки лежали на книге. Леди Форестер, урожденная графиня Мюриэл Орм, обвенчалась с ним в то утро, когда он возложил на себя эту самоотверженную миссию. Как и другие, доктор Форестер был погребен в Эльфилде с надлежащими почестями.

Затем упомянем преподобного Уолтера Сондерса, старшего священника Эльфилда. По-видимому, он скончался 2 или 3 недели назад, судя по отметке на стене его жилища: 5 октября. Дом был заперт, и в него, скорее всего, давно не заходили.

Последним по порядку, но не по значимости мы назовем молодого иезуита патера Фрэнсиса, который был опознан по облачению и распятью, которое, он прижимал к сердцу.

Двое мужчин и ребенок скончались по дороге. Насчет остальных еще теплятся искры надежды, хотя силы их настолько истощены, что рассчитывать на их выздоровление не представляется возможным.

Глава 19


Чудо-дуэт


Год, богатый событиями, близился к концу. Слабый свет короткого зимнего дня делал едва узнаваемыми привычные предметы, связанные со столькими счастливыми воспоминаниями. Поезд проходил последний поворот. На платформе раздавался резкий крик «Эльфилд! Эльфилд!». Но грустно было возвращаться туда, где уже не будет радостных улыбок встречающих, как всего несколько месяцев назад.

– Если бы он оказался здесь, – тихо сказал я, одиноко следуя за носильщиком, – и если бы он крепко пожал мне руку, начал выспрашивать о доме тысячу всяких мелочей, я бы, пожалуй, не удивился. Не знаю почему.

Отдав распоряжения насчет багажа, я одиноко побрел навестить старого Графа и его овдовевшую дочь. Самый короткий путь был через кладбище. Я отворил калитку и медленно пошел среди могил, размышляя о тех, кто в уходящем году покинул этот мир и присоединился к большинству. Через несколько шагов я увидел то, что предполагал увидеть. Леди Мюриэл в трауре стояла на коленях перед мраморным крестом.

На кресте я прочел: «На память об Артуре Форестере, чей прах приняло море, а душу – Бог».

И ниже: «Нет более той любви, как если кто положит душу за други своя».

Заметив меня, она откинула длинную креповую вуаль и поднялась мне навстречу. Она выглядела более спокойной, чем я ожидал.

– Вы здесь, как в старые добрые времена, – сказала она с искренней радостью. – Отца вы уже видели?

– Нет, – ответил я. – Сейчас иду к вам. Надеюсь, он здоров и вы также?

– Благодарю, мы здоровы, – сказала она. – А вы?

– Жив, – ответил я.

– Мы будем рады вам, – молвила Леди Мюриэл.

Меня всё более удивляло ее спокойствие. Оставалось лишь догадываться, что у нее было на душе.

– Здесь так покойно, – сказала она. – Я хожу сюда каждый день.

– Да, это место умиротворяюще действует, – откликнулся я, просто чтобы не молчать.

– Вы получили мое письмо?

– Да. Ответить так и не собрался. Трудно, знаете ли, на бумаге…

– Да, я понимаю. Вы человек деликатный. Вы же были с нами тогда… – она сделала паузу. – Я бывала несколько раз в эльфилдской гавани, но никто не мог сказать, где он похоронен. Я видела дом, где он умер. Хоть что-то… Я была в той самой комнате, где… где…

Больше сдерживаться она не смогла. Не обращая на меня внимания, она упала лицом в дерн и зарыдала:

– О, мой возлюбленный! Жизнь твоя была столь прекрасна!

Я растерялся окончательно – слишком это напоминало мне Сильви. Что это было – влияние мистических сил, призраков волшебного мира? Они вселились в ту, которую я так любил? Это было слишком невероятно. Но, есть многое на свете, друг Горацио…

Я поклонился и покинул ее.

У входа в дом Графа я постоял, облокотившись о калитку, и смотрел на заходящее солнце, пока не подошла Леди Мюриэл. Она уже вполне успокоилась.

– Идемте, – повторила она. – Отец будет вам рад.

Старый Граф встретил меня с видимой радостью, но он владел собой меньше, чем его дочь. Он схватил мои руки и зарыдал.

Я сам был взволнован и долго не мог сказать ни слова.

Затем Леди Мюриэл велела принести чаю.

– Вы же пьете чай в пять часов? – спросила она меня с так хорошо мне знакомой игривой интонацией. – Даже если не в вашей власти нарушить закон тяготения и устроить чаепитие в космосе.

Это было напоминание об одном из наших прежних разговоров. По молчаливому соглашению мы избегали болезненных тем и заговорили так, будто впали в детство. Но вдруг Леди Мюриэл безо всякого повода спросила:

– Вы думали когда-нибудь, в чем преимущество собаки перед человеком?

– Не задумывался, – честно сказал я. – Но не сомневаюсь, что у собаки перед человеком есть известные преимущества.

– Безусловно, – согласилась она с юмористически-серьезным видом, подходящим для нее в самый раз. – Есть преимущества. А равно и неудобства. Например, у нее нет карманов. Я это поняла, когда мы с отцом на прогулке встретили собаку, которая несла домой кость. Но вот что странно: зачем ей вообще понадобилась эта кость, на которой совсем не было мяса!

Готов поклясться, я это уже слышал! Ей осталось добавить: «Разве что эта собака собирала материал на постройку новой конуры?». На самом же деле она сказала:

– Мой отец предложил стать на место собак («Представьте, что вам приходится таскать свою трость во рту») и учредить благотворительную организацию по снабжению собак карманами.

Я подумал, что замечание насчет трости относится скорее к человеку без рук. Но говорить об этом не стал, а вспомнил интересный случай, который наводил на мысли о разумности собак. Джентльмен, дама и ребенок гуляли с собакой возле пирса. Отец, вероятно, чтобы развлечь ребенка, положил на землю свой зонт, зонтик леди, затем ушел на другой конец пирса и послал за ними собаку. Я с любопытством наблюдал, как собака столкнулась с неожиданной трудностью: она не могла ухватить два зонта сразу, потому что ей приходилось слишком широко разевать пасть. Собака брала сначала большой зонт, а маленький выпадал. После двух-трех неудач она остановилась и критически рассмотрела вопрос. И тогда она начала с маленького зонтика и блестяще разрешила задачу. А ведь, согласитесь, для этого ей следовало проделать несколько логических операций.

– Я-то согласна, – ответила Леди Мюриэл. – Но разве церковь не осуждает сравнение человека с животными? Разве она не проводит грани между разумом и инстинктом?

– В мое время так и считалось, – сказал Граф. – Религия так упорно настаивала на том, что человек – единственное разумное существо, словно это был вопрос жизни и смерти. Но сейчас думают иначе. Конечно, у человека остались кое-какие привилегии – дар речи, например, позволяет нам пользоваться преимуществами разделения труда. Однако с убеждением в своей монополии на разум нам пришлось распрощаться. И никакой катастрофы не произошло! «Дух веет, где хочет».

– Многие религиозные люди, – сказал я, – разделяют точку зрения епископа Батлера и допускают, что у животных есть подобие бессмертной души.

– О, я так на это надеюсь! – воскликнула Леди Мюриэл. – Мне особенно жаль лошадей. Они, бедные, так страдают на этом свете. Я думала, что если что-то и способно заронить во мне сомнения в высшей справедливости, так это страдания лошадей.

– Это часть общей Тайны: почему страдают невинные существа, – заметил Граф. – Это может заронить некоторые сомнения, но не убить веру, я полагаю.

– Страдания лошадей, – сказал я, – чаще всего вызваны жестокостью человека. А жестокость – следствие греха. Трудно понять, почему из-за одного грешника страдают другие. Но еще труднее осознать, почему животные заставляют страдать друг друга – например, кот, играющий с мышью. Можно ли сказать, что здесь нет никакой моральной ответственности по сравнению с человеком, мордующим лошадь?

– Вероятно, да, – сказала Леди Мюриэл, глядя на отца.

– Но имеем ли мы основания для того, чтобы рассуждать об этом? – добавил Граф. – Вполне возможно, что теологические трудности – это всего лишь следствие нашего невежества? Сказано: «Видят – и не знают».

– Вы говорили о разделении труда, – напомнил я. – Но почему только у людей? У пчел оно, пожалуй, будет получше.

– Тем лучше, чем дальше от человеческого общества, – молвил Граф. – И, соответственно, от человеческого разума. Пчелы действуют так, будто руководствуются чистым инстинктом, а вовсе не разумом, как некоторые считают. Посмотрите, как глупо ведет себя та же пчела, пытаясь выбраться из комнаты, когда она бьется о стекло. Если бы так себя вел щенок, мы назвали бы его ненормальным. Следовательно, в сравнении с пчелой, он прямо Спиноза!

– То есть, вы полагаете, что чистый инстинкт совсем не содержит в себе разумного зерна?

– Отнюдь! – возразил Граф. – Я полагаю, что инстинкт открывает нам разум высших ступеней. Через разум пчел действует сам Бог.

– Через разумы всех пчел вместе? – спросил я.

– А вы уверены, что у них есть разумы? – напомнил Граф.

– Извините! – воскликнула Леди Мюриэл с несвойственным ей пафосом. – Разве сам ты не говорил о разуме?

– Я говорил именно о разуме, – уточнил Граф. – В единственном числе. Я думал, что у роя пчел может быть только один коллективный разум. Возможно, в этом и состоит решение загадки о пчелах. А вдруг пчелиный рой – это одно живое существо, то есть единый организм в прямом смысле слова?

– Эта загадка изумительна, – восхитился я. – Но ее нужно как следует осознать, а для этого необходимо прежде всего отдохнуть. Инстинкт и разум побуждают меня к этому. Спокойной ночи, друзья мои.

– Я провожу вас, – сказала Леди Мюриэл. – Заодно и пройдусь перед сном. И мы поговорим с вами. Вы не против, если мы пойдем лесом? Прекрасно, а то уже темнеет.

Мы пошли в тени переплетающихся ветвей, напоминающих купол и вообще всю немыслимую архитектуру – все эти арки, нефы и алтари барочного собора, возникшего в грезах поэта.

– В этом лесу, – молвила она, – мне всегда думается о чем-то волшебном. Можно вас спросить: вы верите в фей?

Моим первым порывом было рассказать ей обо всем, что было связано у меня с этой рощей. Но я сдержался:

– Если под верой вы подразумеваете допущение их существования, то можно сказать и «да». Но для полной уверенности нужны факты. 

– А помните, – спросила она, – как вы говорили, что поверите во что угодно – были бы факты? Речь тогда шла о привидениях, а к феям это относится?

– Думаю, что да, – я по-прежнему едва сдерживался, чтобы рассказать ей всё, но не был уверен, что найду в ней сочувствие.

– У вас, может быть, даже имеется теория насчет их места в мироздании? – поинтересовалась Леди Мюриэл. И добавила тем особым шутливым тоном, который, всего вернее, свидетельствовал о глубокой заинтересованности: – Но скажите, что вы думаете об их моральных принципах? Они, например, склонны к греху?

– Вероятно, их мышление проще, чем у взрослых людей. Может, они находятся на уровне детского сознания. Думаю, что на этом уровне они моральны и у них есть свободная воля. Противное было бы нелепостью. А где есть свободная воля, там возможен и грех.

– Так вы в них все-таки верите? – она радостно захлопала в ладоши. – Значит, у вас есть те самые факты?

И все же я не спешил открыться ей, хотя и чувствовал, что этого не избежать.

– Как вам сказать? Я верю в Жизнь – не только видимую и вообще воспринимаемую чувствами, но и незримую. Я верю в ту незримую сущность, которую называют духом или душой – что вам ближе. Почему вокруг нас не могут существовать духи, подобные им, не привязанные к какому-то материальному телу? Разве Всевышний не мог создать этот рой мушек, счастливых тем, что они в течение часа обречены плясать в солнечном луче? Для чего? Возможно, для того, чтобы на земле было больше осчастливленных существ. И разве можем мы с полной уверенностью провести черту и сказать: «За этой гранью нет больше ничего»?

– Да, да! – вскричала она с пылающими глазами. – Но это еще не факты.

– Хорошо, будут вам и факты, – я чувствовал, что придется посвятить ее во всё. – Раньше я не мог открыться вам. Но я их видел – именно здесь, в этой роще.

Больше вопросов она не задавала. Она шла рядом со мной молча, понурив голову и слушала, иногда стискивая ладони. Порой ее дыхание учащалось от восторга. Я сказал, что никому еще не открывал своей тайны, своего существования между двух стихий и двойственной природы милых детей. Когда я рассказал о безумных прыжках Бруно, Леди Мюриэл засмеялась. А когда я поведал о доброте и благородстве Сильви, она вздыхала так, будто нашла родную душу.

– Я всегда мечтала увидеть ангела. Но, оказывается, я встретила его, сама того не подозревая! Послушайте! Вы узнаете этот ангельский голос? Это же поет Сильви!

– Я слышал, как поет Бруно и больше ничего.

– А я слышала Сильви, – сказала Леди Мюриэл. – В тот самый день, когда вы принесли нам те таинственные цветы. Дети выбежали в сад, а я издали заметила Эрика и вышла встретить его. Тогда-то я и услышала эту песню. Там еще были такие слова: «Я думаю, это любовь. Я чувствую: это любовь». Голос доносился издалека, будто во сне. И это все было прекрасно – как первая улыбка ребенка или первый проблеск белых скал, когда возвращаешься домой после долгого пути. Этот голос соединял и примирял земное и небесное. Слушайте! Это – ее голос, и та же самая песня!

Слов я не слышал, но в воздухе, действительно, как будто было разлито предощущение мелодии. Она обретала плоть, становился отчетливее, громче и ближе. Мы стояли молча. Мгновение – и вот перед нами возникли двое детей и направились к нам, держась за руки. Заходящее солнце создавало ореолы вокруг их голов, как нимбы. Дети смотрели в нашу сторону, но, похоже, не видели нас. Я догадался, что Леди Мюриэл впала в уже знакомое мне «сверхъестественное» состояние и что мы оба, хотя и отлично видели детей, сами оставались для них незримыми.

Песня смолкла, но, к моему удовольствию, Бруно сказал:

– А давай еще споем, Сильви! Это было здорово!

– Хорошо, – согласилась она.

И завела песню хорошо мне знакомым голоском:


Под луной золотой

Для нее всё живет.

Лишь о ней об одной

Грезит всё и поет.

Коль ее не иметь,

Все слова, что ты знал, –

Лишь звенящая медь

Да гремящий кимвал. <13 [13]>


И тут случилось одно из самых прекрасных открытий того года: я услышал голос Бруно. Его партия была коротка – всего несколько слов:


Это чудо – любовь!

И только любовь!


От простой, но чарующей мелодии у меня защемило сердце. Я чувствовал благоговение, трепет, наверное, почти как Моисей, когда он услышал слова «Сними обувь свою, ибо земля, на которой ты стоишь – свята». Образы детей поблекли и стали призрачными, как мерцающие метеоры. Голоса их слились в чарующей гармонии. Они повторили дуэтом:


Это чудо – любовь!

И только любовь!


Впрочем, они были еще различимы, хотя и слабо. Снова запела Сильви:


Что пленяет умы?

В чем сама благодать?

Но стесняемся мы

Это чудо назвать.

Если чувства твои

Пламенеют в крови,

Ты ее не таи,

Ты ее назови.


И снова – Бруно:


Это чудо – любовь!

И только любовь!


Потом зазвучал голос Сильви – уже громче и увереннее:


Без нее жизнь грустней

И в душе – холода…

Засыхает ручей,

Угасает звезда.

На просторах страны

С нею всё расцветет…


И опять запел Бруно:


С нею нам не страшны

Буджум <14 [14]> и Бармаглот.

Это чудо – любовь!

И только любовь!


– Как это прекрасно! – прошептала Леди Мюриэл.

Мы отступили и дали детям пройти. Стоило протянуть руку, чтобы дотронуться до них, но мы не посмели.

– Не надо отвлекать их, – сказал я. – Они ведь даже не заметили нас.

– Да, не нужно, – согласилась Леди Мюриэл. – Кто-то захотел бы встретить их во плоти снова. Но я чувствую, что этого никогда не произойдет с нами. Они ушли из нашей жизни.

Она вздохнула. И мы двинулись молча, пока не вышли на дорогу.

– Теперь я оставлю вас. Я должна вернуться до темноты. А мне еще нужно зайти к подруге. Доброй вам ночи. Заходите к нам, – сказала она с теплотой, тронувшей меня до глубины души. – Так мало людей, по-настоящему близких нам.

– Доброй ночи! – откликнулся я. – Теннисон сказал это кому-то получше меня.

– Теннисон не знал, что говорил, – возразила она со своим обычным ребячеством, и мы расстались.

Глава 20


Окорок и шпинат


Моя хозяйка приняла меня очень любезно, радушно и на редкость деликатно. Она с обычной своей деликатностью даже не намекала на моего друга, чье общество так разнообразило мою жизнь. Думаю, что именно сочувствие к моему уединенному существованию и побуждало ее делать все, чтобы обеспечить мне прямо-таки домашний комфорт.

Но вечер в одиночестве был бесконечен. Завороженный хаотической пляской искр на дотлевающих угольках, я замечтался, и Леди Фантазия принялась оформлять смутные образы в лики прошлого. Вот в вихре искр мелькнула плутовская улыбка Бруно. Или угли рдели, как щечки Сильви. Или сияла круглая жизнерадостная физиономия Профессора. Он даже сказал: «Добро пожаловать, дети!»

Однако вслед за этим пожаловало нечто другое: призрак веселого Старого Профессора. Но угли угасали, и вместе с ними таяли образы. Я схватил кочергу и, словно волшебной палочкой, живо все воскресил. И Леди Фантазия – примадонна, не ведающая застенчивости, – продолжила свою арию, столь приятную для меня.

– Я рад вам, милые мои! – послышалось опять. – Я предупредил слуг о вашем приходе. Ваши комнаты готовы. Думаю, августейшие супруги будут довольны. А Императрица так и сказала: «Надеюсь, банкет не запоздает». Честное слово, она так и сказала!

– А Жирный будет? – спросил Бруно.

Дети даже съежились, предвкушая эту жуть.

– А как же! – усмехнулся Профессор. – Как же без виновника торжества! Это ведь его угораздило родиться. Увидите, как они напьются за его здоровье.

– Нехило! – вскричал Бруно, правда, так тихо, что, кроме Сильви, его никто не расслышал.

Профессор опять усмехнулся:

– Да, уж повеселятся! Но давайте о приятном. Как приятно, что мы снова вместе, дорогие мои!

– Ну, мы, конечно, подзадержались… – скромно признал Бруно.

– Под или за – я не знаю, – сказал Профессор, – но сейчас вы здесь, и этого достаточно.

И он стал излагать дальнейшие радости предстоящего вечера:

– Сначала будет лекция. Так хочет Императрица. Она считает, что после банкета гостям будет уже не до этого, и они просто заснут. Может, она и права. Впрочем, если точнее, то сначала приедут гости, которые окажутся сюрпризом для Императрицы. Ничего не поделаешь, у нее самой придумывать сюрпризы уже не получается. Ее умственные способности… в общем, не такие, как прежде. Итак, сначала сюрприз, а потом лекция…

– Это та самая лекция, к которой вы готовились? – спросила Сильви.

– Та самая, – без особого энтузиазма подтвердил Профессор. – К ней нужно было долго готовиться. А у меня еще масса других обязанностей. Я же еще и лейб-медик! Приходится пользовать всех придворных сразу. Кстати! – вдруг завопил он и зазвонил в колокольчик. – Сегодня же урочный санитарный день!

– В этот день санитары учат уроки? – удивился Бруно.

– Видите ли, мы выдаем лекарства только раз в неделю. Это делается из экономии по приказу Императрицы. Она считает, что если выдавать лекарства каждый день, то они скоро закончатся. Такова ее логика.

– Ее логика, может быть, и такова, – сказала Сильви. – А если кто-нибудь заболеет в другой день?

– Откуда такие предположения! – воскликнул Профессор. – Пусть только попробует заболеть в неурочный день! Его тут же уволят.

Он достал с полки большой сосуд и пояснил:

– Это лекарство на сегодня. Называется – панацея. Попробуйте, я его сам готовил. Окуните-ка туда палец, молодой человек!

Бруно проделал это, но с такой гримасой, что Сильви воскликнула:

– Бруно, лучше не надо!

– Лучше не надо, – подтвердил брат, когда его лицо обрело свое обычное выражение.

– А лучше и не бывает! – заверил сияющий Профессор. – Самая лучшая панацея в мире.

– Самая лучшая, потому что самая противная? – предположил Бруно.

Профессора озадачило такое предположение:

– В общем, да. Вы же знаете, юноша: лекарство просто обязано быть противным, это его главное свойство.

И дальше – лакею, вошедшему на звон колокольчика:

– Любезный, будьте добры, отнесите сосуд в залу и скажите придворным, что это их порция на сегодня.

– И кому придется это пить сегодня? – спросил лакей.

– Этого я еще не решил, – ответил Профессор. – Но скоро приду и всем разолью, кому надо. У меня все здесь записано, – он взял с полки ноутбук. – Вот, пожалуйста: номер тринадцать – ассистент повара. Дана двойная доза для профилактики Febris Communis, вульгарной лихорадки. Здорово, не так ли?

– Здорово, если он излечился от вульгарности, – молвила Сильви.

– Боюсь, это неизлечимо, – сказал Профессор. – Вульгарность у него в крови. А лихорадкой он и не болел.

– А вы уверены, что ему нужно было давать лекарство, да еще двойную дозу? – усомнилась Сильви. – Может, он и так не заболел бы?

– Дитя! – воскликнул Профессор. – Вы не понимаете всей тонкости проблемы. Дело не в болезни, а в лекарстве, и только в нем! Лекарство можно хранить годами, но кому захочется годами хранить болезнь? Вывод: лекарство важнее. Впрочем, пока не забыл: не сходить ли нам вместе на площадку? Садовник просил меня проверить, все ли там в порядке. До темноты уложимся.

– Я не хочу ложиться до темноты, – сказал Бруно.

Сильви одернула его:

– А я хочу. Давай, надевай кепку. И не заставляй уважаемого Профессора ждать!

– Я не вижу моей кепки, – сказал Бруно. – Я катал ее туда-сюда, а теперь она куда-то задевалась.

– Не задевалась, а закатилась, – предположила сестра, указывая на полуоткрытую дверь в темную комнатку.

Бруно вышел и через минуту явился очень довольный.

– А там нет ничево, – торжественно объявил он. – То есть почти ничево.

Сильви живо заинтересовалась:

– А что там все-таки есть?

– Огромная паутина и в ней два паука, – очень глубокомысленно ответил Бруно, смахивая клочья паутины с пальцев. – А еще обложка книги. А еще – черепашки, блюдо с орешками и какой-то старик…

– Старик! – воскликнул Профессор. – А, это, наверное, Старый Профессор! Он нашелся!

И он кинулся к буфетной и широко распахнул дверь.

Да, там действительно сидел Старый Профессор. Он читал книгу (обложка лежала на столе) и щелкал орешки. Обернувшись к Профессору, он спросил как ни в чем не бывало:

– Так что, коллега, лекция состоится?

– Да, через час, – ответил Профессор, не уточняя деталей. – Только сначала мы устроим сюрприз Императрице. А потом будет банкет.

– Банкет! – воскликнул старик. – Тогда мне надо почиститься. А то я весь в пыли!

– И причесаться вам тоже не помешало бы, – заметил Профессор. – Между прочим, вот ваш головной убор, молодой человек. Я надел его по рассеянности. Ну, что, пойдемте посмотрим площадку?

– А старый Садовник все еще поет, – с огромным удовольствием сообщил Бруно, когда мы вышли в сад. В принципе, мы и сами это слышали. – Я думаю, что он поет все ту же старую песню.

– Конечно, старую, – согласился Профессор. – Новую еще разучить надо.

– А какую это – новую? – поинтересовался Бруно, однако Профессор его не расслышал, и Бруно переключился на другой предмет: – А что это вы здесь делаете с ежами, а?

Вопрос был обращен к Садовнику, можно сказать, стоявшему на одной ноге, потому что другой он перекатывал ежей туда-сюда.

– Это, конечно, проще, – признал Садовник. – Но все равно не поверю, пока не попробую. А вы пришли посмотреть на площадку?

– Фи! – сказал Профессор. – Дети вернулись, а вы как будто их не узнаете?

Садовник только фыркнул и направился к павильону, мурлыкая про себя:


Большим ключом дверь отпер он,

потом впустил ребят.

Но перед ним предстал Закон,

нет, целых три подряд.


– Послушайте, – спросил Профессор, – вы постоянно поете свою песню уже много месяцев подряд. Неужели она все не кончилась?

– Почти кончилась, – печально ответил Садовник. – Остался один куплет. Вот послушайте:


Он думал переспорить всех,

воссев на папский трон,

но тут открылось, как на грех,

что просто папа он.

– Придется нам отставить смех

до будущих времен.


И Сапожник разрыдался и повел нас за собой. Мы следовали на некотором отдалении.

– Бедняга! – тихонько сказала Сильви. – Он принимает песню так близко к сердцу!

– Еще бы не принимать! – ответил Профессор. – Это ведь песня о нем самом.

Тут заплакал Бруно:

– Мне так его жалко, что он никого не переспорил! А тебе, Сильви?

– Да как сказать… – откликнулась Сильви. – разве что когда он узнал, что он не папа римский, а просто папа, но и то…

– Вот именно! – подтвердил Профессор. – Не говоря о том, как обрадовался настоящий римский папа… О, какая прочная площадка!

– Я ее дополнительно укрепил, – скромно сообщил Садовник. – Так что теперь она выдержит пляски взбесившегося слона!

– Очень мило, – благосклонно сказал Профессор и про себя добавил: – Только бы ему самому не вздумалось на ней плясать!

Потом он стал объяснять:

– Здесь оборудованы места для Императора, Императрицы и принца Жаборонка.

Потом обратился к Садовнику:

– Но здесь должно быть еще два места: для леди Сильви и еще одного малолетнего умника!

– А хотите я помогу вам читать лекцию? – предложил польщенный Бруно. – Я умею делать уйму всяких фокусов!

– Этого не понадобится, лекция пройдет без демонстраций, – сказал Профессор. – Кроме того, дитя мое, какие такие фокусы вы можете показывать? Допустим, вы могли бы провалиться сквозь стол?

– А то! – воскликнул Бруно. – Правда, Сильви? А вы чево, так хочете провалиться?

Профессор был удивлен таким предположением.

– Пожалуй, нет. А вы, значит, умеете? Этот феномен нужно исследовать. Прежде всего, что это за стол?

И раскрыл блокнот.

– Скажи ему, Сильви, – шепнул ей Бруно.

– Сам и говори, – ответила Сильви.

– Не могу, – сказал Бруно. – Это заковыристое слово. У меня язык не поворачивается.

– Ерунда! – засмеялась Сильви. – Повернется, если постараешься.

– Табльдот! – выговорил Бруно. – Гляди-ка, получилось!

– О каком это провале вы говорили только что? – спросил Профессор.

– О таблице умножения, – ответила Сильви. – Он по ней проваливался.

Профессор с досадой захлопнул блокнот и сказал:

– Это провал совсем не в том смысле.

– Не тех смыслов может быть много, – загадочно молвил Бруно. – Правда же, Сильви?

Ей помешал ответить истошный рев труб.

– А что, уже начинается? – спросил Профессор. – Идемте, дети, я и не предполагал, что мы так задерживаемся!

В соседней комнате в углу стоял стол с бисквитами и вином. Мебель из комнатки вынесли, чтобы освободить место для гостей. Я был поражен тем, как за какие-то несколько месяцев изменились физиономии августейших особ. Император сидел с отсутствующим взглядом, а Императрица заморожено улыбалась невпопад.

– Наконец-то вы явились, – процедил сквозь зубы Император.

Нетрудно было догадаться, что он не в духе, а вскоре выяснилась и причина.

– Стол из палисандра, – с отвращением констатировал он. – А почему не из золота, позвольте спросить?

– На это ушло бы слишком много… – начал было Профессор, но Император оборвал его:

– А бисквиты! Со сливами! А почему не… – он запнулся, вероятно, потому, что сам не знал, чего хотел. – А вино! Простая мадера! Фи! А почему… Ну ладно, это не важно. Это пустяки в сравнении с этим стулом. Это вообще какое-то безобразие! А почему не трон? Я готов закрыть глаза на что угодно, только не на этот моветонный, колченогий, омерзительный стул! 

Императрица поморщилась:

– При чем здесь стулья! Вот стол – это действительно гадость!

– И всё, что на столе, – добавил Император.

– Очень жаль, – сказал Профессор. – Мы все глубоко сожалеем.

– Слушайте! Слушайте! – разнеслось по залу.

Затем наступила пауза. Профессор явно был в затруднении. Тогда Императрица сказала ему:

– Ну же, Профессор, отпустите несколько хохм, развеселите публику!

– Хохм, мадам? – изумился Профессор. – Боюсь, я не совсем понимаю, что это такое. Но вот этот юноша…

– Нет уж, Профессор! – закричал Бруно. – Пожалуйста, не хохмите на мой счет!

– Не буду, если вы не хотите, – пообещал Профессор. – Я буду рассуждать абстрактно и безобидно.

Все захохотали. Правда, потом послышались голоса:

– О чем это он?

– А я знаю?! О каких-то абстрактных хохмах.

Императрица ухмыльнулась:

– Я полагаю, Профессор, следует внести шпинат в качестве сюрприза для гостей.

Профессор подозвал шеф-повара и что-то сказал ему. Шеф-повар поклонился и ушел со всеми остальными поварами. А Профессор обратился к Бруно:

– Людей сейчас трудно чем-то удивить…

– Да уж, – согласился Бруно. – Хотя если вы засунете кому-то лягушку за спину, то он удивится.

Тут опять в залу шеренгой вошли повара. Шеф-повар нес что-то в закрытом блюде, остальные размахивали флажками.

– Только флажки, ваше величество! Только флажки! – сказал он и поставил блюдо перед Императрицей. Повара опустили флажки, и шеф-повар поднял крышку.

– Что это? – спросила Императрица, разглядывая кушанье в лорнет. – Это шпинат, не так ли?

– Браво! – сказал Профессор. – Кому-то удалось сделать сюрприз Ее Величеству!

Слуги зааплодировали. Шеф-повар низко поклонился и как бы случайно уронил ложку, а Императрица этого как бы не заметила.

– Вот это сюрприз! – изрекла она, обращаясь к Бруно. – Не находите?

– Я даже не ищу, – сказал Бруно.

Сильви поспешила исправить его неловкость:

– Мой брат жаждет, чтобы поскорее началась лекция.

– Чево я жажду, – сказал Бруно, – так это чтобы наконец дали чево-нибудь выпить!

Императрица попробовала шпинат и сказала:

– Надо же, по вкусу как настоящий!

И положила себе еще.

– Она, что, собирается проглотить его целиком? – спросил Бруно.

Но Императрица уже набрала себе достаточно.

А потом, я не понимаю, каким образом, мы оказались в павильоне, и Профессор начал долгожданную лекцию.

Глава 21


Лекция Профессора


– В науке, – сказал Профессор, – лучше всего начинать с самого начала. Но есть случаи, когда лучше приступать к ним с конца. Например, я хочу покрасить собаку в зеленый цвет, тогда лучше приступить к ней с хвоста, чтобы она вас не укусила. Итак…

– А могу я вам помочь? – живо спросил Бруно.

– В чем, простите? – спросил озадаченный Профессор, заложив книгу пальцем.

– Выкрасить собаку в зеленый цвет. Только чур вы начнете с пасти, а я…

– Нет, нет! – решительно вскричал Профессор. – Мы не будем ставить такие эксперименты. Итак, я буду преподавать вам постулаты науки, а также демонстрировать некоторые опыты для примера. Постулатом, как вам, должно быть известно, называется истина, принимаемая без доказательств. Мы ее не опровергаем. Например, я говорю: «Мы находимся здесь» – это и есть постулат, потому что вы не будете с этим спорить. А если бы я сказал, что мы здесь не находимся, это было бы… – он замолчал, подбирая слово.

– Вранье! – завопил Бруно.

– О, Бруно! – укоризненно прошептала Сильви. – Нельзя так говорить о словах Профессора. Он компетентный человек, и если даже заблуждается, то строго по правилам.

– Если бы люди условились о другом значении слова «здесь», – продолжал Профессор, – это был бы другой постулат.

– Может, это и был бы другой пустулат, – задумчиво сказал Бруно, – только это все равно было бы вранье.

– Игнорирование постулатов, – продолжал лектор, – приносит большой вред. Людям, которые не верят в них, приходится тратить много лишнего времени, чтобы все проверить самим. Возьмем, например, постулат «Ничто не может быть больше самого себя». Или, иначе говоря, «Ничто не может содержать больше самого себя». Правда, люди говорят: «Он больше не мог содержать самого себя», но тут уже другой смысл. Правда, еще говорят: «Он не смог сдержать себя», но именно сдержать, а не содержать! К тому же, это говорится в переносном смысле! А еще…

– И много этих постулатов? – обеспокоился Император. – Может, мы так за неделю не управимся?

– О нет! – сказал Профессор. – Гораздо быстрее. Осталось еще два постулата.

– Ну, так излагайте их! – рявкнул Император как можно любезнее. – А потом переходите к иллюстрациям.

– Постулат первый гласит: «Что есть, то есть». А второй – соответственно: «Чего нет, того нет». Что до иллюстраций, то посмотрите на поднос. На нем вы увидите графины, предназначенные для помещения чего-то. Но что именно там помещается – сказать не могу, потому что надписи на этикетках расплылись, да еще этикетки полностью отпали.

– Полный отпад! – согласился Бруно. – Конечно, я могу их прикрепить…

– Прикрепить-то вы можете, – согласился Профессор. – Но как вы узнаете, что куда?

– А разве мы не можем прикрепить к этим графинам какие-нибудь этикетки, а потом туда чево-нибудь поместить? – спросил Бруно. – Правда, Сильви?

Но Сильви не отвечала.

– Мы – не можем, молодой человек! – сказал Профессор. – По условию задачи мы должны сами определить, что где находится. Остается одно – заглянуть туда. Итак, – он взял один сосуд и заглянул в него через лорнет. – Так я и знал: это Aqua Pura, то есть чистая вода. Эта жидкость утоляет жажду…

– Так точно, – подтвердил Шеф-повар.

– … но не опьяняет, – продолжал Профессор.

– Увы! – вздохнул Шеф-повар.

– Возьмем вот этот сосуд, – молвил Профессор и подкрепил свои слова действием.

Когда он поднял крышку, из сосуда вылетел огромный майский жук.

– Вы только что видели великолепный экземпляр жука майского, – сказал Профессор. – И что интересно: летать не должен, но летает. Вы сами убедились.

Аудитория была поражена.

– Будем надеяться, по крайней мере, что содержимое третьего контейнера от нас не улетит. Потому что это… Вы будете удивлены, господа, но это слон. Вот, посмотрите.

– Да видели мы этих ваших слонов! – проворчал Император.

– Этих не видели, – возразил Профессор. – Потому что разглядеть их можно только в макроскоп.

– Мокроскоп? – изумился Император.

– Макроскоп, – поправил Профессор.

– Они что, такие маленькие? – поинтересовалась Императрица.

– Напротив, мадам, – пояснил Профессор. – Они огромны. Чтобы как следует разглядеть насекомое – того же майского жука, – вы должны поместить его под микроскоп, чтобы увеличить. А слона, соответственно, следует уменьшить под макроскопом. Итак, прощу вас! – обратился он к Садовнику.

Садовник подошел к углу комнаты и раздвинул шторы. За ними оказался громадный прозрачный куб. К нему подходили какие-то трубочки.

– А теперь, – скомандовал Профессор, – выпускайте слона!

Садовник затянул вполголоса: «Он думал, что ему концерт устроили слоны» и раздвинул шторы в другом углу комнаты. И, действительно, то ли переваливаясь с ноги на ногу, то ли приплясывая на задних конечностях, появился слон. Передними конечностями он держал флейту.

Профессор открыл дверь макроскопа, и слон, опустив флейту на пол, вошел в куб. Профессор удовлетворенно разъяснил:

– Экземпляр пригоден для визуального изучения. Потому что теперь это не слон, а так сказать, Mus Vulgaris, то есть вульгарная мышь…

После этих слов женщины с визгом бросились вон (трудно сказать, что их испугало больше – существительное или прилагательное).

– Я хотел сказать: по размерам! – закричал Профессор. – Это был художественный образ, не более того!

Тогда все подбежали к макроскопу.

– Смотрите вот сюда, – сказал Профессор, указывая на трубочки.

– А можно я его поглажу? – спросил Бруно. – Я осторожно!

Императрица навела на миниатюрное животное лорнет и произнесла по-иностранному:

– Шарман, шарман, очень милый слоник. И, вы говорите, он меньше обыкновенных слонов?

Профессор изрядно удивился, потому что он говорил прямо противоположное.

– Чрезвычайно интересное замечание, господа.

Гости зааплодировали.

– Переходим к следующему опыту, – объявил Профессор. – Сейчас мы рассмотрим обыкновенную муху, которая посредством помещения в макроскоп превратится в столь же обыкновенную лошадь. Equis Communis, да-с! Это тоже художественный образ, господа.

Он взял со стола маленькую коробочку, раскрыл ее, поместил в куб, а затем перевернул трубочки:

– Убедитесь, господа, вылитая лошадь!

Все ринулись к трубочкам, и вскоре павильон огласился восторженными возгласами.

– Постойте, господа! – вдруг завопил Профессор. – Я забыл закрыть дверцу макроскопа! Если тварь таких размеров вырвется наружу…

Он не успел договорить. Впрочем, зрители не остались в неведении на этот счет. Они всё увидели сами, потому что исполинская тварь, отдаленно напоминающая Пегаса, вылетела из куба.

Впрочем, Профессор не растерялся. Он закричал:

– Отворите окна!

Это было сделано, и чудовище скрылось в небесах.

– А куда девался этот зверодактиль? – поинтересовался Император.

– Я полагаю, он уже в ином мире, – уклончиво ответил Профессор. – Это существо делает не менее пяти миль в секунду. Но продолжим. Для следующего опыта нам потребуется просторное помещение. Тогда я смогу манипулировать с маленьким, но одушевленным объектом…

– Что он имеет в виду? – спросил Бруно у сестры.

– Тебя, разумеется! – ответила она. – Так что помолчи, будь любезен.

– Будьте любезны, молодой человек, станьте в угол, – сказал Профессор.

Бруно выполнил его просьбу, однако он не мог выразить свой протест:

– А чево я сделал?

Но Профессор не ответил. Он был слишком поглощен своими манипуляциями и обращался к присутствующим:

– Сейчас я вам представлю… вылетело из головы, как это называется: эксперимент или экспертиза?

– Я полагаю, эксперимент, – нервно сказал Император. – Судя по тому, что вы делали до сих пор.

– О, да! – воскликнул Профессор. – Конечно, эксперимент.

– А можно я тоже проделаю эксперимент? – живо заинтересовался Бруно.

– Только не это! – испугался Профессор. – Даже предположить невозможно, что будет, если вы его проделаете сами.

– Конечно, невозможно, – сказал Бруно. – Пока мы не знаем, что это за эксперимент.

– Сейчас объясню, – пообещал Профессор. – А вы можете мне помочь. Делайте все, что я скажу. Нам потребуется махина с двумя рычагами (вот, проверьте, их действительно два).

Шеф-повар выступил вперед, сосчитал рычаги и, довольный, кивнул.

– Теперь, – сказал Профессор, – мы их соединим. Нет, не так! А можно еще перевернуть махину вверх дном… Да не так же!

– А как же? – спросил Бруно.

– Сейчас покажу, – сказал Профессор. – Но сначала я расчленю объект на три части.

– Я лучше уйду подобру-поздорову, – пробормотал Бруно.

– Он имел в виду не тебя, – успокоила его Сильви. – Кроме того, у него нет подходящего инструмента. Стой на месте, а то разобьешь все емкости.

– Во-первых, возьмитесь за рычаги, – сказал Бруно Профессор. – Вот так. Теперь…

Он повернул другой рычаг. Бруно вскрикнул «Ё-моё!» (вероятно, какое-то волшебное слово) и выпустил оба рычага. Профессор засмеялся:

– Неплохой эффект?

– Нехилый, – согласился Бруно. – Мне переломало все кости и, что самое главное, перекорежило все волосы до единого!

– По-моему, далеко не все, – сказала Сильви,приглядываясь к нему.

– Чево бы ты понимала! – фыркнул Бруно. – Можно подумать, что ты видишь мои кости!

– А сейчас – опыт номер два! – провозгласил Профессор. – Черный свет! Что такое белый свет, вы знаете. А это – черный! Данный эффект достигается следующим способом. Зажженную свечу мы помещаем в черный ящик, который еще сверху накрываем одеялом. Каким, по-вашему, будет цвет огня там, внутри?

Присутствующие были озадачены.

– Желтым, разумеется! – подсказал Профессор. – Но если мы выльем на свечу склянку чернил, то огонь почернеет! Если можно так выразиться, каждый его атом станет черным. Вы сами это можете проверить, если заглянете в комнату. У кого-нибудь есть такое желание?

– Я мог бы, – предложил Бруно. – Если мои кости от этого не переломаются.

И, довольный своей смелостью, он полез под одеяло. Через некоторое время Бруно выбрался весь взъерошенный.

– Ну? – с нетерпением спросила Сильви. – Что ты видел?

– Ничево, – ответил Бруно. – Там было слишком темно.

– Что и требовалось доказать! – восторженно воскликнул Профессор. – Очень точное описание феномена. А сейчас переходим к опыту номер три.

И он подошел к столбу. На верхушке столба через блок была пропущена цепь. На одном ее конце висела гиря, на другом – китовая кость с кольцом, вдетым в нее.

– Это самый интересный эксперимент, – сказал Профессор. – Всё, что вы видели до сих пор, в сравнении с ним – детские шалости. Если я сниму гирю, кость упадет. Надеюсь, вы не станете этого отрицать?

Никто не осмелился.

– И если я с помощью кольца обовью эластичную ткань – я имею в виду костную ткань – вокруг столба, то кость изогнется. Но если я с помощью кольца же ее распрямлю, то она останется прямой. Не так ли?

И против этого никто не возражал.

– А теперь предположим, что мы уравновесили эту систему и оставили ее на неопределенно долгий срок. Со временем кость высохнет и согнется. Или покоробится, называйте, как хотите. И она уже не сможет распрямится, даже если бы захотела. Перетянет ли ее гиря? Вот что меня интересует!

– И нас тоже! – заверили его гости.

– А может быть, равновесие тоже со временем нарушится? Надо проверить.

– И долго вы собираетесь проверять? – поинтересовался Император.

– Лет тысячу для начала, – ответил Профессор. – А там будет видно. Или не будет. В таком случае подождем еще тысячу лет. И так далее.

Здесь Императрицу посетило редкое для нее просветление в мозгах, и она спросила:

– Но пока будет длиться опыт номер три, вы, может быть, успеете показать нам что-то еще?

– Разумеется! – просиял Профессор. – Я еще успею продемонстрировать вам опыт номер четыре! Для него потребуется щелочь… или кислота. Уже не помню. Ну, ладно, в конце концов, это вещество все равно не останется неизменным. Потому что мы его смешаем… Черт побери, опять забыл, как это называется!

– Элементарно, Профессор! – пришел Император ему на помощь. – Прочтите на этикетке.

– Но этикетка, во-первых, размылась, а во-вторых, отпала, – возразил ученый. – Впрочем, у нас есть отличная возможность установить это опытным путем. Итак, соединяем ингредиенты…

И он смешал содержание двух колбочек.

В следующее мгновение обе они распались на атомы, а павильон заволокло черным чадом. Я вскочил в ужасе и…

И увидел себя, стоящего с кочергой у камина. Я ворошил тлеющие угли и сам не заметил, как меня сморила. Кочерга выскользнула у меня из руки, задела каминные щипцы и совок и опрокинула чайник, висевший над очагом. Меня овеяли клубы пара. Тогда я очнулся, вздохнул и отправился спать.

Глава 22


Банкет


Как говорят, утро вечера мудренее. Утром я чувствовал себя намного лучше. Моя печаль о друге просветлела и смягчилась, как и все вокруг. Я не хотел беспокоить Леди Мюриэл и ее отца. Я только вышел на прогулку и вернулся домой, когда солнце подало знак лучом, что день на исходе.

Возвращаясь, я проходил мимо дома старика, чье лицо напоминало мне о Леди Мюриэл, и не выдержал: зашел посмотреть, жив ли он.

Старик сидел на веранде – так же, как тогда, в Фейфилде. Как будто это было вчера…

– Добрый вечер, – сказал я.

– Добрый вечер, – ответил он бодро. – Присаживайтесь.

Я сел на скамью:

– Рад вас видеть в добром здравии. В прошлый раз я так же вот случайно проходил мимо, когда Леди Мюриэл уезжала. Что, навещает она вас?

– Д-да… – ответил старик. – Она не забывает меня. Я не совсем еще забыл ее милое лицо. Помню, как она пришла после того, как мы встретились на станции. Она сказала, что пришла загладить вину. Милое дитя! Подумать только: загладить вину!

– Какую же? – удивился я. – Что она могла совершить такого?

– Мы ожидали поезда. Я сидел на скамейке. Но ко мне подошел смотритель и велел уступить место Леди Мюриэл.

– Да, я помню тот день – сказал я.

– Помните? Она попросила прощения у меня. Вы подумайте – такая юная леди – у такого старого гриба… Да, она частенько бывала тут со мной… И часто здесь сиживала – прямо ангел. Она ворковала: «Ах, ваша бедная Мини уже не с вами. Прошу прощения». Мини – это моя внучка, сэр. Она умерла два месяца назад, нет, уже три. Она была хорошая девочка, красивая девочка и добрая… Мне жизнь не в жизнь без нее!

Он закрыл лицо руками и зарыдал. Я сидел рядом, собираясь с мыслями…

– Она мне говорит: «Расскажите мне об этой вашей Минни. Например, она готовила чай?». «Да, – говорю. Она это делала». Тогда леди заварила мне чай. А потом спрашивает: «А трубку она разжигала?». «Да, – говорю, – разжигала». Ну, и она разожгла мне трубочку. А потом плакала вместе со мной.

Мы немного помолчали. Потом старик продолжал:

– И вот я курил трубку, она плакала – прямо сущий ангел. Я уж было подумал: может, это вернулась моя Минни? Присмотрелся – нет, не вернулась. Потом она собралась уходить. Я спросил: «Вы пожмете мне руку?». Она сказала: «Извините, нет». О, как это было деликатно с ее стороны!

Я остолбенел от такого проявления деликатности.

– Вы думаете, что она закочевряжилась, потому что я ей не ровня? – спросил старик, будто угадав мои мысли. – А вот и нет, совсем даже не закочевряжилась. Она сказала: «Я теперь вам буду вместо вашей Минни. Ведь она вам не пожимала руку? И я не буду». Сущий ангел!

И старик зарыдал от полноты чувств:

– Господь ее благослови.

Я пожал ему руку и удалился.

Устроившись перед своим одиноким домашним очагом, я попытался вызвать в памяти удивительные видения прошлой ночи, прежде всего лицо Профессора. «Ему подошло бы красное и черное, – подумал я. – После такого события он покраснеет от смущения, а лицо его будет покрыто черными пятнами». Это лицо – и красное, и черное – возникло незамедлительно.

– Как вы могли догадаться, опыт закончился взрывом из-за неверной комбинации компонентов. Но ничего, сейчас мы это повторим.

– О нет! Не затрудняйте себя! – завопил хор голосов. – Лучше пойдем на банкет. Тем более что всё готово.

И мы пошли.

За столом Профессор продолжил:

– Я всегда придерживался принципа, что к трапезе не нужно готовиться заблаговременно. Лучше вообще не знать, что тебе придется есть. И в этом большое преимущество званых обедов… Кстати, а где Старый Профессор? Почему не нашлось места для него?

Тут вошел Старый Профессор, читая огромную книгу, которую он почти прижимал к лицу (он прямо-таки въелся в нее глазами). По дороге он поскользнулся и плюхнулся на пол посреди залы.

– О, какая жалость! – воскликнул жалостливый Профессор и помог коллеге подняться.

– Этого не произошло бы, если бы я не вошел сюда, – заметил Старый Профессор. – Вывод: лучше было вообще не двигаться.

Просто Профессор был потрясен:

– Лучше ничего, чем такое.

И добавил, обращаясь к Бруно:

– По крайней мере, вы согласны, что лучше совсем ничего, чем оказаться не в своей тарелке?

Бруно серьезно ответил:

– В моей тарелке ничево не оказалось! Но я не думаю, что это лучше.

– Да? – удивился Профессор.

Он надел очки, дабы убедиться в справедливости сказанного. Потом приветливо улыбнулся Бруно и спросил:

– Неужели вы, молодой человек, хотели бы ее наполнить всем, чем угодно?

– Еще бы! – признался Бруно. – Конечно, чем угодно, – и всем! Первое дело – плум-пудинг.

– Бруно! – укоризненно прошептала Сильви. – Это неприлично: его же еще не принесли. Может, и вообще не принесут…

– Может, и не принесут, – согласился Бруно. – Если им не напомнить.

Сильви не стала с этим спорить. Тем временем нашелся стул для Старого Профессора. Ученого усадили между Императрицей и Сильви. Девочка нашла это соседство не самым интересным, зато она избавилась от необходимости сидеть рядом с первой леди. Но Сильви не могла вспомнить, чтобы он произнес хотя бы слово за все время банкета. Впрочем, она и сама опасалась, что он ее спросит о чем-то, требующем более пространного ответа, чем «Да, сэр». Тогда бы их диалог уж точно закончился, а так он и не начинался. Последнее замечание сделал Бруно и торжественно добавил, что он сам нашел бы, о чем разговаривать с Профессором, – например, загадал бы ему три загадки:

– Во-первых, я бы спросил: «Сколько пенни в двух шиллингах?». Во-вторых…

– Это не загадка! – прервала его Сильви.

– А вот и загадка! – возразил Бруно. – Для меня это полная загадка.

В это время официант подал ему какой-то деликатес, отчего Бруно моментально забыл о плум-пудинге.

А Профессор продолжал:

– Второе преимущество званых обедов заключается в том, что на них вы можете лучше узнать своих друзей. Хотите узнать человека – предложите ему что-нибудь съесть. На нем можно ставить опыты, как на мыши.

– Я знал одного Кота, который любил мышей, – задумчиво сказал Бруно и наклонился, чтобы погладить одного жирного котяру, обосновавшегося под столом. – Он их любил в хорошем смысле. А вы чево подумали?

(После этого замечания мы вообще не знали, что и думать.)

– Этот кот хотел не столько есть, сколько пить. Тоже в хорошем смысле. Сильви, дай-ка мне твое блюдце, мы туда нальем молока.

– Почему в мое? – возмутилась Сильви. – У тебя есть свое, туда и наливай.

– У тебя оно больше, – объявил Бруно. – Это же так понятно.

Сильви это не убедило. Но она не могла отказать брату и отдала блюдце, в которое он тут же налил молока, поставил под стол и лишь тогда успокоился.

– Вы не находите, что становится жарко? – спросил Профессор у Сильви. – Интересно, если наполнить камин кубиками льда – в комнате станет прохладно? Чтобы согреться зимой, в камин кладут уголь, так почему бы летом не проделать аналогичную процедуру со льдом – для прохлады?

Несмотря на жару, Сильви содрогнулась от такой идеи.

– На улице очень холодно, – сказала она. – У меня сегодня даже ноги мерзнут... почему-то.

– По вине сапожника, разумеется! – весело откликнулся Профессор. – Сколько раз я ему объяснял, что под самой подошвой нужно ставить железные подковки, чтобы сохранять тепло. Но ему хоть кол на голове теши. А ведь как просто: такая малость – а ноги не мерзнут.

– Зимой я всегда разогреваю чернила, – сказал Старый Профессор. – Почему люди не догадываются так делать? Это так просто.

– Да, очень просто, – сказала вежливо Сильви. – Коту хватило половины? – этот вопрос она обратила к Бруно, который возвратил ей наполовину пустое блюдце.

Но Бруно как будто не расслышал вопроса.

– Кто-то хочет войти и скребется в дверь, – сказал он. – Пойду посмотрю.

– Ну, и кто пришел? – спросила Сильви, когда он вернулся.

– Мышь, – ответил Бруно. – Только она увидела Кота и сказала, что зайдет как-нибудь в другой раз. А я сказал, что не нужно бояться: Кот очень любит Мышей – в хорошем смысле. Но она сказала, что у нее важное дело. Она завтра пришлет телеграмму. И просила передать привет Коту.

– Какой жирный Кот! – заметил Лорд-Канцлер, наклоняясь к Профессору, обращаясь к его маленькому соседу. – Просто поразительно!

– Нужно закончить ужин, – сказал смущенный Профессор. – Я надеюсь, вам понравился ужин – в том виде, в каком он есть. И что вы не возражаете против жары – в том виде, в каком ее нет.

Он сказал что-то настолько умное, что я ничего не понял. Впрочем, и Старый Профессор понял не больше.

– Простите, что значит: в том виде, в каком ее нет? – сварливо спросил он.

– Я имею в виду, что мы не возражали бы, если бы она не была такой сильной, – ответил Профессор.

– Но тогда это была бы не жара, – любезно заметил Старый Профессор. – Вы могли бы подобрать другое слово.

– Да, я выбрал не лучшую номинацию, – согласился он. – Хотя не всё ли равно? Что мы вкладываем в слово, то оно и означает.

Затем он спросил Бруно:

– Кстати, какой хороший смысл вы вкладываете в утверждение, что этот Кот любит Мышей? Наверное, это животное, единственное в своем роде.

– Так оно и есть, – согласился Бруно, пристально взглянув на Кота и убедившись, что животных не двое. – В мужском роде число единственное. Или наоборот?

– Наоборот. Но в каком смысле он любит Мышей?

– В том смысле, что он играет с ними, чтобы их развлечь.

– А может, он хочет развлечь себя, а не Мышей? – усомнился Старый Профессор. – Может, он играет с ними, прежде чем их съесть?

– Ужасно, если бы это было так, – сказал Бруно, с такой уверенностью, что стало ясно: для него этот вопрос решен. – Впрочем, никто не застрахован от несчастных случаев. Кот всё объяснил мне, пока пил молоко. Он сказал: «Я учу Мышей новым играм. Мыши их обожают». И добавил: «Иногда, конечно, происходят несчастные случаи – бедные Мыши сами виноваты». Он так сказал...

– Если бы ему было так жалко бедных Мышей, – сказала Сильви презрительно и довольно категорично, – он не кушал бы Мышей, после того как с ними произошли несчастные случаи.

Однако этот моральный вопрос не был исчерпан. Бруно, опуская, как лишнее, свое участие в диалоге (что на него было не очень похоже), изложил нам позицию Кота. Последний сказал: «Покойные Мыши никогда не возражали против того, чтобы их съели». Он еще добавил: «Нет никакого проку, если погибают добрые Мыши». И еще он сказал: «Я предпочел бы, чтобы они были плохими, и тогда бы я мог их съесть с пользой для общества». И еще…

– И когда это он успел сказать так много? – возмутилась Сильви.

– О, ты не знаете, как говорят Коты! – снисходительно возразил Бруно. – Коты говорят ужасно быстро. А вот похудеть за минуту он бы действительно не смог.

– И поэтому вы не дали ему допить молоко? – предположил Лорд-Канцлер.

– Нет, – сказал Бруно, – была причина поважнее. Я забрал блюдце, потому что он был недоволен.

– Вы полагаете? – удивился Лорд-Канцлер. – Что заставило вас подумать, что он недоволен?

– Потому что он фырчал во всю глотку.

– О, Бруно! – воскликнула Сильвия. – А может, он мурлыкал? Коты показывают таким образом, что они очень довольны.

Бруно посмотрел на нее с сомнением.

– Не думаю, – усомнился он. – Если бы я был чем-то доволен, я бы ни за что не стал издавать таких ужасных звуков.

– Ну, ты вообще уникум, – пробормотал про себя Лорд-Канцлер, но Бруно его услышал.

– А что это такое – уникум? – шепотом спросил он у Сильви.

– Это значит, что ты один, – так же шепотом ответила Сильви. – Что таких, как ты, не двое и не трое.

– И очень хорошо, – сказал Бруно с большим облегчением. Я бы очень расстроился, если бы растроился. Может, остальные двое мальчишек не стали бы играть со мной.

– Это почему же? – поинтересовался Старый Профессор, внезапно очнувшись от забытья. – Потому, что заснули бы?

– Как бы они заснули, если бы я не спал? – ехидно спросил Бруно.

– А почему бы нет? – спросил Старый Профессор. – Мальчики не засыпают все одновременно. И эти мальчики... – о которых вы говорите – чем они хуже?

– Вот именно, – подмигнул детям просто Профессор.

– Не хуже, но это же часть меня самого! – торжественно воскликнул Бруно. – Если предположить, что я был бы двумя-тремя мальчишками сразу.

Старый Профессор вздохнул и вновь погрузился в сон. Но внезапно он вновь очнулся и обратился к Профессору.

– Сейчас нам больше делать нечего, не так ли?

Глава 23


История свиней


К тому времени гости утолили свой аппетит. Даже Бруно, когда Профессор хотел подложить ему кусочек пудинга, сказал:

– Полагаю, что трех кусков достаточно.

Вдруг Профессор вздрогнул, как будто его ударило током:

– Я ведь забыл об очень важной части нашей вечеринки! Старый Профессор должен продекламировать Историю свиньи, вернее, Историю о свинье. У этой истории два пролога, один в начале, а другой – в конце, оба сочинены в стихах, так что приготовьтесь.

– А разве бывает два пролога? – усомнилась Сильви. – И разве пролог в конце бывает?

– Бывает, – сказал Профессор. – А эпилог в начале. У одного русского литератора я такое читал . Это еще что! Пролог бывает и в середине… Да, эти русские – такие оригиналы! Но пора.

Он встал и пошел в банкетный зал, где уже собралась публика, ожидающая выступления.

– Леди и джентльмены! – объявил Профессор. – Мой глубокоуважаемый коллега любезно согласился продекламировать нам Истрию свиньи. Прошу прощения… о свинье. О свиньях. Исполняется впервые. (Аплодисменты.) И единственный раз. (Бурные аплодисменты.)

Старый Профессор поднялся и начал:


– Наши птички – чудо света,

Потому что круглый год

Носят гетры и штиблеты

И пируют средь болот.


Птички кушают конфеты,

Чинно распивают брют,

Но съедят и баронета

И шталмейстера склюют.


Эти птички – меломаны,

Хоть поют всегда не в лад

И волынкой беспрестанно

Слух терзают всем подряд.


Легок и непредсказуем

Норов этих чаровниц:

Обучают поцелуям

И улыбочкам тигриц.


Птичка – воспитанья гений,

Хоть ума ей – занимать.

От ее нравоучений

Звери начинают ржать.


Рассказать про их замашки –

Слов таких на свете нет.

Впрочем, что нам эти пташки,

Если свиньи – наш предмет?


Воет Свинтус у колодца,

Неуклюж и толстокож,

От рыданий так трясется,

Что бросает камни в дрожь.


Тут Верблюд спросил у Свина:

«Что вы плачете, свинья?»

Свин ответил: «Есть причина:

Не умею прыгать я!».


Посмотрел Верблюд на Свина

И промолвил: «Вот те на!

Да, такая животина

Для прыжков не рождена.


Впрочем, стоит постараться.

Бегай, голодай, потей –

И сумеешь приподняться

Над природою своей.


Если всё учесть и взвесить,

Ты получишь результат

Лет, быть может, через десять

Или через пятьдесят»


Свинтус – пуще убиваться!

«Не удастся мне, увы,

Над природой приподняться,

Прыгнуть выше головы!»


Жаба вылезла из лужи:

И спросила: «Вы больной?»

Свин ответил: «Хуже! Хуже!

Нет надежды никакой.


Хоть сто лет тренироваться,

Мне способность не дана

Над природой приподняться,

Превратиться в прыгуна».


«Да, пожалуй, шансов мало! –

Гордо лапою бия

В грудь себя, ему сказала

Жаба. – То ли дело я!


Лягушачьего балета

Все фигуры мне легки –

Антраша и пируэты,

И ужимки, и прыжки.


Вы, конечно, толстоваты,

Но рискну я, так и быть,

За умеренную плату

Вас немного поучить.


Вы костей не соберете,

Но подниметесь, ей-ей,

В восхитительном полете

Над природою своей»


Свин воскликнул, торжествуя:

«Чудо мне сулите вы!

Над природою взлечу я,

Прыгну выше головы!»


Жаба мудро отвечала:

«Вы взлетите, дайте срок.

Но возьмите для начала

Хоть вот этот бугорок».


Свин недолго сомневался,

Хорошенько разогнался

И махнул он за бугор.

Тут душа его премило

Над природой воспарила

И не прыгал он с тех пор.


Дочитав этот стих, Старый Профессор поскользнулся и въехал головой в камин. Придя в себя, он продолжил:


– Птички обожают мыло,

Сочиняют анекдоты,

Мажут кремом крокодила –

Гримируют для охоты.


Сами птички пишут книжки

Не про крем и не про грим –

Детективные интрижки

И любовные интрижки

Не дают покоя им.


Свин порхает и резвится.

Птички весело поют.

У заброшенной криницы

Плачут Жаба и Верблюд.


Тут сказал Верблюд: «Простите!»

И добавил: «Вот те на!

Я не ждал подобной прыти

От такого кабана.


Ясно же ему сказали:

Будешь прыгать в свой черед,

А пока лежи в печали

И мычи, как идиот» .<15 >


Жаба, выгнувшись картинно,

Заявляет: «Ерунда!

Свин – бездушная скотина!

Благодарности от Свина

Не дождаться никогда!»


– Какая грустная история! – сказал Бруно. – И начинается она плохо, а заканчивается совсем жутко: про неблагодарную свинью. Сильви, дай мне твой платок, я тогда поплачу.

– Но у меня его нет! – возмутилась Сильви.

– Ну, тогда я и плакать не буду, – великодушно решил Бруно.

– Есть и другие стихи, – сказал Старый Профессор. – Но сейчас я голоден.

И он сел, отрезал большой кусок пирога, положил на тарелку Бруно и пристально посмотрел на свою пустую тарелку.

– Где ты взял этот пирог? – спросила Сильви у Бруно.

– Он положил, – ответил Бруно.

– А зачем ты просил его об этом?

– Я и не просил, – ответил Бруно с набитым ртом. – Но он не возражал.

Сильви сказала:

– А почему бы ему и мне не положить пирога?

– Вам нравятся пироги? – заметил Старый Профессор.

– Она их любит, – подтвердил Бруно. – Хотя это одно и то же.

– Не совсем, – ответила Сильви. – Нравиться – это одно, любить – другое.

Старый Профессор восхищенно закивал головой:

– Какое умное дитя! Вы мне нравитесь. И, похоже, я начинаю вас любить. Тогда, получается, это синонимы? Надо обмозговать. Я надеюсь, вы, юноша, нравитесь себе таким, какой вы есть?

– И не надейтесь! – воскликнул Бруно.

Старик улыбнулся удовлетворенно:

– Похвальная самокритика, очень похвальная. Тогда попробуйте вина из одуванчиков, юноша. Оно сделает вас совершенно другим человеком.

– Это каким же? – заинтересовался Бруно и схватил бокал.

Сильви пришла на помощь старику:

– Не задавай так много лишних вопросов! Пусть лучше уважаемый Профессор расскажет нам еще одну историю.

Бруно принял эту идею с энтузиазмом:

– Да, пусть расскажет! Что-нибудь о тиграх, шершнях или малиновках. Ему лучше знать, о ком.

– Между прочим, – спросил Профессор своего старого коллегу, – почему в ваших историях так много животных и так мало событий, обстоятельств, аргументов и тому подобных абстракций?

– А и в самом деле – почему? – присоединился Бруно. – Животные – это, конечно, здорово, но я тоже хотел бы чево-нибудь с абстракциями.

Старый Профессор на мгновение задумался и начал свой рассказ:

– Однажды Причина и Следствие вышли на прогулку и там столкнулись с Привходящими Обстоятельствами. А поскольку поблизости слонялся несчастный Случай… Вам не скучно, деточки? – участливо поинтересовался он.

– Нет, нет! – воскликнули дети. – Очень интересно, продолжайте, пожалуйста!

– Легко сказать, – смущенно ответил Старый Профессор. – А вот как сделать? Может вы, Бруно, поможете?

Бруно был в восторге:

– Что если мы возьмем Свинью, Аккордеон и Апельсины?

– Отлично, – сказал Старик. – Действующие лица, или, по-научному говоря, dramatis personae. И что дальше?

– Жила-была Свинья. На виду у всех прохожих она играла на Аккордеоне самым бесстыжим образом.

– Это каким же? – удивилась Сильви.

– Самым наглым, – охотно разъяснил Бруно. – Потому что играла она чудовищно. Эта была Свинья ужасно бесстыжая. И до жути оранжадная.

– Какая? – содрогнулась Сильви.

– Жадная до оранжада, – сказал Бруно. – Она обожала оранжад и жаждала его. Но потом возненавидела, потому что узнала, что это просто апельсиновый сок. А она совсем не выносила апельсинов, прямо до аллергии.

– Понятно, – пробормотала Сильви. – Это всё?

– А чево тебе еще нужно? – ответил Бруно.

– Тогда я исполню следующий Пролог, – сказал Старый Профессор.


– Птички прячут чёрта в стуле,

И укрыть умеют даже

Аргументы в ридикюле

И улики в саквояже.


Птички в раже корчат рожи,

Вымазавшись прежде в саже.

По утрам, покинув ложе,

Объезжают вернисажи.


Украшаться любят златом.

Но не вечно длится лето.

И невесело пернатым.

Вот и песенка их спета.


Так выпьем же за здоровье Императора! – закончил он несколько неожиданно. При этом он обращался к Лорду-Канцлеру.

– Несомненно, – ответил Лорд-Канцлер.

Он встал и начал раздавать указания насчет церемонии:

– Наполнить бокалы! – прогремел он.

Все наполнили.

– Выпить залпом! – прорычал он.

И это было исполнено.

– Грянуть троекратное «ура» за здравие Императора!

Начал-то он за здравие, но хилое «ура» прозвучало так, будто дни Императора были сочтены.

– Долго сочиняли? – спросил Император саркастически.

Лорд-Канцлер, не моргнув глазом, приказал ему:

– А сейчас говорит Император!

И он заговорил:

– Как вам известно, я возложил на себя бремя высшей власти вопреки своему желанию. Но вы хотели видеть меня во главе государства, потому что претерпели много утеснений от бывшего Правителя. Он обложил вас непомерными налогами. Я бы сказал, что мой бедный брат обезумел.

Неизвестно, насколько затянулась бы эта тирада, но внезапно поднявшийся ураган потряс дворец до основания, а затем воздух наполнился клубами пыли, которые как будто оформились в какие-то слова.

Но буря утихла так же неожиданно, как началась. Окна захлопнулись, пыль улетучилась. И скоро всё было почти как минуту назад, за исключением Императора и Императрицы: с их лиц испарилась глупость, и они приняли вполне нормальное выражение.

Преобразившийся император продолжал:

– Мы оба – я и моя жена – вели себя, как отъявленные шулеры. Это еще мягко сказано. Да, мы не заслуживаем лучшего названия, разве что худшего. Мы вели себя как мошенники. Когда мой брат сложил с себя власть, вы лишились лучшего правителя (можно сказать Императора с большой буквы), которого когда-либо имели. И вот я, как последний лицемер, обманом заставил его передать власть мне, ничтожному, не достойному чистить его сапоги!

Слушая это, лорд-канцлер в отчаянии ломал руки:

– Это он впал в безумие!

И тут же замолчал. И в мертвой тишине раздался стук в дверь.

– Что это? – воскликнули присутствующие.

Они в панике принялись бегать по залу. Обезумевший лорд-канцлер, забыв весь церемониал, выскочил, а через минуту вернулся, задыхаясь.

Глава 24


Нищий возвращается


– Ваше императорское величество! – начал канцлер. – Это опять старый Нищий. Прикажете спустить собак?

– Введите его! – приказал император.

– Ваше величество! – канцлер подумал, что ослышался. – Вы изволите приказывать…

– Введите его! – прогремел император.

Канцлер отшатнулся и опрометью кинулся к выходу.

Вскоре толпа придворных раздалась, и бедный старый Нищий вошел в банкетный зал.

Это был задрипанный субъект в лохмотьях и со всклокоченной бородой. Но он выступал величаво, с прямой спиной, а Сильви и Бруно шли рядом, держа его за руки и глядя на него с любовью.

Собравшиеся с любопытством выжидали: что сделает император с этим наглым пришельцем. Но к их изумлению император опустился на колени и пролепетал, не поднимая глаз:

– Простите нас, пожалуйста, мы больше не будем.

– Не будем, – подтвердила императрица, также бухаясь на колени подле супруга.

Нищий улыбнулся и провозгласил:

– Поднимитесь! Я прощаю вас.

И окружающие вдруг обнаружили, что у них был обман зрения. За мерзкие лохмотья они приняли королевский наряд, расшитый золотом и драгоценными камнями. Теперь по этому наряду все его узнали и пали перед Старшим Братом императора ниц.

– Брат и сестра! – начал громовым голосом Правитель. – Чтобы не смущать вас, я уезжаю. Брат, исправляй свою должность, но сначала постарайся исправиться сам. Поскольку я избран королем Фейляндии, то завтра я отбываю туда. Я ничего не возьму с собой, кроме… – его голос затрепетал, и Король возложил ладони на головы детей, уцепившихся за него.

Впрочем, он через мгновение опомнился и подозвал императора. Все вернулись на свои места за столом. На почетные места сели Король и его дети. Лорд-канцлер провозгласил следующий тост:

– Выпьем за виновника торжества! Кстати, почему его нет?

– Боже мой! – воскликнул император. – Ведь мы забыли про принца Жаборонка! А разве ему не было сказано о банкете?

– Как же-с! – воскликнул Канцлер. – Ему должны были сказать-с. Это обязанность Гофмаршала Золотого Дуба.

– А ну подать сюда эту Золотую Дубину! – мрачно взрычало его величество.

Трясущийся Гофмаршал предстал перед ним.

– Я, с вашего позволения, посетил их жирное высочество и сказал ему и о банкете, и о лекции…

Он замолчал, явно не зная, как продолжать. Следовало подсказать ему, что император и сделал:

– Продолжайте.

– Их жирное высочество милостиво соизволили перекукситься. Они дали мне плюшку, пардон, они дали мне плюху и объявили, что «нам недосуг».

– Вам? – спросил император.

– Нет, им, – пояснил Гофмаршал. – Им недосуг.

– По-моему, как раз наоборот, – сказала Сильви брату.

– Я полагаю, – сказал Профессор, – здесь имеет место qui pro quo, ложное отождествление.

Дети озадаченно воззрились на него.

– Жили два брата-близнеца – Досуг и не Досуг. Тот, который был Досуг, пытался убить Время, но был пойман и пожизненно посажен в тюрьму не Досуг – по ошибке, разумеется. И теперь Досуг вынужден всем говорить, что он – это не он.

– Спасибо, – сказала Сильви. – Прямо по полочкам всё разложили.

– Ну, предположим, не всё… – скромно потупился Профессор. – Есть еще два-три нюанса…

– Как вы нашли их жирное высочество? – спросил император Гофмаршала.

– Да их не надо было особо искать, – ответил Золотой Дуб.

– Не в том смысле! – крикнул император. – Как он вам показался?

– Да никак! – сказал Гофмаршал. – Я как дверь открыл, так его сразу и увидел.

– Но каким он вам показался? – завопил император.

– Так сразу и не скажешь, – замялся Гофмаршал. – Он ощетинился, вот что. Прямо вылитая свинья.

– Тащите его сюда! – крикнул император. – Немедленно!

И Золотой Дуб испарился.

А Король Эльфов печально покачал головой:

– Ничего не получится. Он был лишен любви.

Тем временем вернулся Золотой Дуб. У него от страха зуб на зуб не попадал.

– Итак, – спросил император, – принц не соизволил явиться. Интересно, не до чего ему теперь?

– Я бы мог высказать одно предположение, – пробормотал Профессор.

– Какое же? – спросил Бруно.

Однако Профессор не ответил. Ему было интересно, что скажет Золотой Дуб. Но тот смог выговорить только:

– Их жирное высочество…

– Идемте к нему! – воскликнула императрица.

Она ринулась к двери, остальные за ней. Бруно спрыгнул со стула:

– Может, и нам пойти? Интересно же все-таки!

Профессор в это время говорил королю:

– Стал похож на свинью, видите ли… А раньше не был похож?

– Папа! Можно мы пойдем? – спросил Бруно.

Король кивнул, и дети убежали.

Вернулись они минуты через две.

– Ну, и что там с Жаборонком? – спросил король.

– Он, – Бруно стал подыскивать слово… – В общем, он совершенно оскотинился…

– В каком смысле? – спросил Профессор, улыбаясь. – В переносном?

– Нет, в прямом, – ответила Сильви. – Он стал свиньей. Вы сами можете пойти и посмотреть.

– А если надо, захватите очки, – не очень вежливо добавил Бруно.

И мы бросились следом за детьми. (Я говорю «мы», потому что и я там был, только меня никто не видел, даже Сильви и Бруно.) По коридору сновало множество людей. А из комнаты Жаборонка доносился какой-то невообразимый рев.

– Это ни на что не похоже, – констатировал Профессор.

На дверь навалились три Голиафа и пытались ее удержать, но тщетно. Она все время приоткрывалась. И вдруг мы увидели громадную голову какого-то чудовища. Его глаза горели, и оно клацало жуткими зубами.

И все присутствующие хором констатировали:

– Это свинья. Принц Жаборонок превратился в совершенную свинью.

– Какой интересный экземпляр! – умиленно сказал Профессор. – Пропустите, я должен его немедленно классифицировать.

Но Голиафы вежливо посоветовали ему отойти куда-нибудь подальше:

– Тоже, нашли время! Хотите, чтобы эта тварь вас съела?

– Выбросьте это из головы, Профессор, – крикнул император.

– Скажите лучше, что делать с этой скотиной.

– Ее нужно посадить в клетку! – сообразил Профессор. – Нужна огромная клетка со стальными прутьями. У кого из вас найдется таковой предмет, господа?

Нельзя сказать, чтобы «господа» носили с собой подобные предметы. Но кто-то вспомнил, что в галерее стоит нечто похожее. Этот предмет оказался там абсолютно случайно. Клетку тотчас же принесли.

– Ставьте ее сюда! – приказал Профессор.

Мгновение спустя это было исполнено.

– Одеяла! – крикнул Профессор, как будто на операции. – О, какой это будет эксперимент! Нечто невиданное в Европе!

Тут же появилась груда одеял. Их развернули и развесили, как ширмы, по кругу. Профессор мгновенно расположил их в два ряда, организовав темный тоннель от двери прямо ко входу в клетку.

– Открываем! – объявил Профессор.

Вот это, возможно, было сделано зря! Три Атланта отпрянули от двери, и мерзопакостное чудовище выскочило из комнаты. Ревмя ревя, как паровоз, оно понеслось в клетку.

– Опускайте решетку! – велел Профессор.

Решетка упала, и перед публикой предстал монстр, заключенный в клетку.

Все вздохнули с облегчением.

Профессор захлопал в ладоши.

– Отлично, отлично! Теперь нужно только три раза в день кормить его морковкой, нашинкованной…

– Об этом не беспокойтесь! – прервал его император. – Лучше вернемся на банкет. Брат мой, вы пойдете впереди?

И величественный старец, сопровождаемый детьми, стал во главе процессии спускаться по лестнице. Когда они вернулись на места, отец обратился к Бруно:

– И так будет с каждым, кто никого не любит.

Бруно преспокойно ответил:

– А я всегда обожал Сильви, поэтому я никогда не стану свиньей.

– Он, конечно, большая свинья, – вмешался Профессор, – но, как-никак, королевской породы. К тому же, у него сегодня день рождения.

– И что вы ему хотите подарить? – спросил Бруно.

– Тарелку моркови, – сказал Профессор. – Причем не слишком большую. Мой девиз: «Экономия должна быть экономной!», а так мы сэкономим сорок фунтов в год. О дьявол! – вдруг простонал он, хватаясь за поясницу.

– Что с вами? – спросила Сильви. 

– Меня схватил мой старый враг Ишиас. Мне нужно прилечь.

Дети посмотрели на него с участием и удивлением, а Бруно даже попытался заглянуть ему за спину в поисках этого жуткого Ишиаса, но никого так и не увидел. А Профессор, прихрамывая, удалился.

– Он скоро вернется, – заверил всех король эльфов. – Брат, нам нужно поговорить. За детьми посмотрит императрица.

И братья вышли. Нельзя сказать, что императрица с восторгом осталась в обществе детей. Особенно если учесть, что они были в состоянье обсуждать только две темы: «Бедный Профессор!» и «Когда же он, наконец, вернется?». Она не выдержала и сказала:

– А давайте его навестим.

Дети схватили ее за обе руки и потащили в комнату Профессора. Он лежал на диване, накрывшись пледом, и читал какой-то манускрипт.

– Это комментарий к третьему тому, – пояснил он вошедшим.

– Ну, и как вы, Профессор? – проявила участие к больному императрица.

– Как всегда, ваше величество! – через силу улыбнулся Профессор. – Это не Ишиас, это Жуть!

– Ну, вот и прекрасно, – ухмыльнулась императрица. – Я рада, что диагноз не подтвердился, и это не Ишиас. Это известие такое же приятное, прямо я не знаю, с чем это сравнить… Разве что с днем святого Валентина.

– Вам нужно поехать с нами на море, – нежно сказала Сильви.

Море – такое великолепное!

– Гора великолепнее, – возразил Бруно.

– В известном смысле они одинаковы, – заметил Профессор. – В них обоих нет ничего особо великолепного. Море, например, можно вычерпать чашкой.

– Чашкой?!! – усомнилась Сильви. – Это вряд ли.

– Ну, хорошо, – согласился Профессор. – Несколькими чашками. Черпайте несколькими чашками несколько лет – и где эти ваши великолепные моря? И с горами то же самое. Вы их можете по камешку развести тачками за несколько лет. Разве это великолепно?

– Пожалуй, нет, – согласилась Сильви. – Камешки в тачке – это действительно не великолепно.

– А если их снова свалить в кучу? – предложил Бруно. – Тогда как?

– В принципе, это могло бы выглядеть великолепно, – ответил ученый, – если бы можно было сложить из них новые горы. Но когда вы станете постарше, вы узнаете, это невозможно. А отсюда мораль: век живи – век учись.

– А можно это поделить на двоих? – поинтересовался Бруно. – Век жить буду я, а век учиться – Сильви?

– Размечтался! – откликнулась Сильви. – А как я, по-твоему, смогу учиться, если не буду жить?

– А как я могу жить и не учиться? – парировал Бруно. – Главное попробовать.

– Я не то имел в виду, – пояснил Профессор. – Я хотел сказать, что вы еще далеко не всё знаете.

– Это как посмотреть, – возразил нахальный юноша. – Я знаю всё, что знаю. А Сильви знает всё остальное.

– Да? – изумился Профессор. – Тогда не объясните ли вы мне, как выглядит Мымр?

– Он серый, невзрачный… – начала Сильви. – Нет, очень трудно описать. Он такой неуловимый.

– Это Мымра так выглядит, – возразил Профессор.

– Какая разница! – довольно нагло заявил Бруно. – Что он, что она выглядят одинаково.

– Отнюдь! – сказал Профессор. – Мымр – это совершенно особое существо. Я вам расскажу про него историю. Жил на свете Мымр… А дальше не помню. В этой истории была даже какая-то мораль, и очень существенная, но какая – тоже забыл.

– Да я знаю эту вашу историю, – подхватил Бруно. – И сам могу ее рассказать. Жил-был на свете Мымр. Но однажды на него поехали охотиться Брандмейстер, Банкомет, Бобр и кто-то еще… не помню. А мораль этой истории: раньше начнешь – раньше кончишь.

– Это да! – съязвила Сильви. – Не успел ты начать, как дошел до морали.

– Когда вы сочинили эту историю, Бруно? – просил Профессор. – На прошлой неделе?

– А вот и нет! – сказал Бруно. – Спорим, с трех раз не отгадаете!

– А я и не буду, – ответил Профессор. – Я просто спрошу: когда вы ее сочинили?

– Никогда! – торжествующе объявил Бруно. – Я ее вообще пока не сочинил. Но зато я придумал вместо нее одну ма-аленькую побасёнку. Хотите, расскажу?

– А может, сразу мораль? – предложила Сильви. – Лучше меньше, да лучше.

– Но там совсем другая мораль! – возмутился Бруно. – Не «лучше меньше, да лучше». Короче, слушайте. Жил-был один фарфоровый человечек. Он стоял на каминной полке. Долго стоял, а потом прыгнул вниз, но не разбился. Тогда он прыгнул еще раз и опять не разбился. Ему так это понравилось, что он прыгнул снова, но ударился о каминную решетку, и от него откололся здоровенный кусок лака.

– Погодите, – сказала императрица, – но как же он вернулся на полку после первого прыжка?

Возможно, это было первое в жизни умное замечание.

– А это я его туда поставил, – простодушно ответил Бруно.

– А может, не только поставили? – спросил Профессор. – Может, вы еще помогли ему оттуда спрыгнуть?

– Для чево мне было ему помогать? – сказал Бруно уклончиво. – Он и без меня мог сверзиться.

Тут в комнату вошел Король Эльфов.

– Ну, дети, – сказал он. – Вам пора спать, а мы с Профессором побеседуем, как добрые друзья.

Дети подбежали к Профессору и пожелали ему спокойной ночи.

– Доброй ночи, друзья мои, – сонным голосом сказал Профессор. – А я поговорю с вашим отцом и займусь медитацией.

Когда дети вышли, Сильви спросила:

– Чем он собирается заниматься?

– Чем-то вроде медицины, – ответил Бруно. – А что там гремит?

Сильви тревожно прислушалась. Стук был такой, как будто кто-то пинал дверь.

– Может быть, та самая свинья в клетке? – предположила она. – Надеюсь, она не выберется.

Бруно поежился:

– Пошли. Нам тут выжидать нечево!

Глава 25


Жизнь из смерти


В дверь стучались громче и сильнее, будто в нее лупили ногой.

В комнату заглянула моя хозяйка:

– Сэр, спрашивают вас. Вы позволите войти?

– Да, конечно. А что случилось?

– Мальчишка булочника оставил вам записку. Там всего пять слов: «Пожалуйста, поскорее приходите. Леди Мюриэл».

Я похолодел:

– Что-то с ее отцом?

И стал собираться.

– Нет, сэр, надеюсь, что ничего страшного. Мальчишка сказал, что кто-то неожиданно приехал.

– Хорошо бы, – сказал я.

Но все же был в тревоге и немного успокоился лишь тогда, когда увидел чемодан с ярлыком Э.Л.

– Это капитан Эрик Линдон, – понял я. – Но зачем я ей понадобился?

Леди Мюриэл встретила меня у входа. Глаза ее горели.

– У меня для вас сюрприз, – громко прошептала она.

– Вы хотели удивить меня приездом капитана Эрика? – спросил я не без претензии на иронию.

– Нет, нет, что вы! – воскликнула она. – То есть Эрик – это прекрасно. Но есть и другой…

Не к чему было спрашивать ее. Поэтому я поплелся за ней.

Там на кровати, бледный и изможденный, лежал воскресший из мертвых…

– Артур! – воскликнул я.

– Да, старина, – ответил он, взяв мою руку. – Это Эрик спас мне жизнь и доставил сюда. Теперь мы у него в вечном долгу – и я, и моя жена, Мюриэл.

Я молча пожал руку Эрику и Графу, и мы перешли в дальний угол комнаты, чтобы поговорить, не тревожа счастливого инвалида, который держал руку жены, которая смотрела на него с умилением.

– Он был без памяти до сегодняшнего дня, – сказал Эрик. – И даже сегодня. Но теперь очнулся.

И, понизив голос, он начал рассказывать обо всем очень спокойно, безо всякой аффектации. Я знал, как он ненавидит всё показное. Он рассказал, как настоял на возвращении в зачумленный город, чтобы забрать человека, от которого врач отказался как от безнадежного. Больше не выжил никто. Месяц спустя, Эрик навестил его в больнице, но врач запретил встречаться с больным, которого такое потрясение могло убить.

«Да, потрясение, – подумал я. – Несчастливый соперник спасает счастливого».

– Солнце садится, – сказала Леди Мюриэл. – Взгляните на запад: это прямо этюд в багровых тонах! Завтра будет прекрасный день.

Мы подошли к распахнутому окну. До нас донесся слабый голос больного.

– Он снова бредит, – прошептала Леди Мюриэл и возвратилась к постели.

Жена бросилась на колени и принялась целовать его белую руку, свисавшую, как плеть. Я кивнул Графу и капитану и вышел из комнаты. Эрик последовал за мной.

– Он выживет? – спросиля, когда мы отошли достаточно далеко.

– Безусловно, – сказал Эрик. – Покой, тишина и уход – всё, что ему требуется. Всего этого здесь достаточно.

– Конечно, – ответил я и пожал ему руку.

Он подал мне руку. Никогда прежде я не видел его в таком смущении.

В наползающем мраке я подходил к дому. В моем окне горел свет. Я точно знал, что не забыл погасить огонь перед уходом. Или это Бруно приставил лестницу, пробрался в комнату через окно и затеплил огонек?

Но это не был обычный свет, какой бывает от лампы. И у меня возникло ощущение, будто в комнате присутствует нечто сказочное. Как будто в окно просочился какой-то космический ветер. И вот в сумраке обозначились силуэты почтенного старца и детей.

– У тебя есть тот драгоценный камень, дочка? – спросил старик.

– Да, – ответила Сильви. – А ты думал, что я могу его потерять?

Она сняла с шеи камень и протянула отцу. Бруно взглянул с восхищением:

– Как он сияет! Похож на красную звездочку. Можно я возьму?

Бруно положил звезду на ладонь и стал рассматривать ее на фоне черного неба и вдруг крикнул:

– Глянь, Сильви, он прозрачный! Я могу всё видеть через него. А он теперь уже не красный, а голубой. И слова на нем другие. Вот, посмотри.

Да, на камне теперь было начертано: «Все будут любить Сильви».

– Помнишь: ты ведь выбрала другое?

Сильви взяла камень, подняла его и стала разглядывать то с одной, то с другой стороны.

– Да, он голубой. А с той стороны – красный. Так он, оказывается, двухцветный, да, папа? Значит, тот самый.

– А надпись? – спросил ехидный Бруно. – Тоже та же самая? Ты же выбрала камень с другой надписью?

– Она выбрала то, что нужно, – ответил отец.

Он повесил камень на шею Сильви и сказал Бруно:

– Посмотри сейчас, что там написано.

Бруно стал на цыпочки и с выражением прочитал:

– Сильви будет любить всех – и все будут любить Сильви. А в таком положении этот камень голубой, прямо как небо!

Видение исчезло, и мне еще почудилось, будто в окно заглянул добрый дух с карими глазами Сильви и сказал:

ЭТО – ЛЮБОВЬ.


Конец


1893









Примечания переводчика:


1) Друг неизвестный (фр.)

2) Вариант:


Зачем ты гонишь бедняка?

Пусть у него и жалкий вид,

Тебе неведомо пока,

Что он под рубищем таит.


Конечно, это «мотив Гаруна аль-Рашида» и будущей метаморфозы «нищего».

3) Песня Безумного Садовника в переводе В.С. Лежневой.

4) Садовник – не такой уж сумасшедший. Он – последователь Ламетри.

5) В оригинале рассказ о Питере и Поле написан стихами. Переводчик же приводит его в прозаическом переложении.

6) Из «Клима Самгина».

7) Комедия Аристофана.

8) Бруно принял льва рыкающего за льва хрюкающего.

9) Вой сыча – отсылка к переводу «Макбета» А. Радловой: тема тревожной ночи и разгула злых сил.

10) У Велимира Хлебникова.

11) В переводе пародируются стихи Новеллы Матвеевой. Новелла Матвеева «Девочка и пластилин»:


Я леплю из пластилина

(Пластилин нежней, чем глина),

Я леплю из пластилина

Кукол, клоунов, собак...

Если кукла выйдет плохо,

Назову её — Дурёха.

Если клоун выйдет плохо,

Назову его — Дурак.


Подошли ко мне два брата,

Подошли и говорят:

— Разве кукла виновата?

Разве клоун виноват?

Ты их любишь маловато,

Ты их лепишь грубовато,

Ты сама же виновата,

А никто не виноват.


Я леплю из пластилина,

А сама вздыхаю тяжко...

Я леплю из пластилина,

Приговариваю так:

— Если кукла выйдет плохо,

Назову её — Бедняжка,

Если клоун выйдет плохо,

Назову его — Бедняк.


12) В переводе сделано немало цитат и отсылок. Вот некоторые из них:

«Маловато будет!» - см. м-ф  «Падал прошлогодний снег» (1984);

Мусик - см. роман И. Ильфа, Е. Петрова «12 стульев» (1928): «Мусик!!! Готов гусик?!»;

Масик - см. к-ф «Девушка без адреса» (1957): «Масик хочет водочки»;

ружарик - слово взято из «Приключений Эмиля из Лённеберги» А. Линдгрен (перевод Л. Лунгиной);

Волки зайчиков жуют... - см. отрывок из стихотворения Николая Олейникова «Генриху Левину по поводу влюбления его в Шурочку Любарскую»:


..Страшно жить на этом свете,

В нем отсутствует уют, -

Ветер воет на рассвете,

Волки зайчика грызут...


За Калушей Калушата... - см. отрывок из Л. Петрушевской «Пуськи бятые»: 

«Сяпала Калуша с Калушатами по напушке. И увазила Бутявку, и волит:

— Калушата! Калушаточки! Бутявка!

Калушата присяпали и Бутявку стрямкали. И подудонились...»

Вот прошла Бокра... - см. известную филологическую шутку  Л. Щербы «Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокренка», где (как и у вышеупомянутой Л. Петрушевской) все корневые морфемы заменены на бессмысленные сочетания звуков.

Бармаглот, Брандашмыг... - чудища в переводе Д. Орловской стихотворения «Бармаглот» из «Алисы в Зазеркалье». В оригинале — «Jabberwocky» и «Bandersnatch».

13) Пародия переводчика на «Лирическую песню» С. Алымова (муз. И. Дунаевского).

14) Таинственное существо из поэмы Льюиса Кэрролла «Охота на Снарка».

15) В этих двух строках переводчик цитирует стихотворения Саши Черного «Потомки». См.:


...Нынче так же, как вовеки,

Утешение одно:

Наши дети будут в Мекке,

Если нам не суждено.


Даже сроки предсказали:

Кто - лет двести, кто - пятьсот,

А пока лежи в печали

И мычи, как идиот....



1

Друг неизвестный (фр.)

(обратно)

2

Вариант:


Зачем ты гонишь бедняка?

Пусть у него и жалкий вид,

Тебе неведомо пока,

Что он под рубищем таит.


Конечно, это «мотив Гаруна аль-Рашида» и будущей метаморфозы «нищего».


(обратно)

3

Песня Безумного Садовника в переводе В. С. Лежневой.


(обратно)

4

Садовник - не такой уж сумасшедший. Он - последователь Ламетри.


(обратно)

5

В оригинале рассказ о Питере и Поле написан стихами. Переводчик же приводит его в прозаическом переложении.


(обратно)

6

Из «Клима Самгина».

(обратно)

7

Комедия Аристофана.

(обратно)

8

Бруно принял льва рыкающего за льва хрюкающего.

(обратно)

9

Вой сыча – отсылка к переводу «Макбета» А. Радловой: тема тревожной ночи и разгула злых сил.

(обратно)

10

У Велимира Хлебникова.

(обратно)

11

В переводе пародируются стихи Новеллы Матвеевой Новелла Матвеева "Девочка и пластилин":

Я леплю из пластилина(Пластилин нежней, чем глина),Я леплю из пластилинаКукол, клоунов, собак...Если кукла выйдет плохо,Назову её — Дурёха.Если клоун выйдет плохо,Назову его — Дурак.

Подошли ко мне два брата,Подошли и говорят:— Разве кукла виновата?Разве клоун виноват?Ты их любишь маловато,Ты их лепишь грубовато,Ты сама же виновата,А никто не виноват.

Я леплю из пластилина,А сама вздыхаю тяжко...Я леплю из пластилина,Приговариваю так:— Если кукла выйдет плохо,Назову её — Бедняжка,Если клоун выйдет плохо,Назову его — Бедняк.

(обратно)

12

В переводе сделано немало цитат и отсылок. Вот некоторые из них:

"Маловато будет!" - см. м-ф  «Падал прошлогодний снег» (1984);

Мусик - см. роман И. Ильфа, Е. Петрова "12 стульев" (1928): "Мусик!!! Готов гусик?!";

Масик - см. к-ф "Девушка без адреса" (1957): "Масик хочет водочки";

ружарик - слово взято из «Приключений Эмиля из Лённеберги» А. Линдгрен (перевод Л. Лунгиной);

Волки зайчиков жуют... - см. отрывок из стихотворения Николая Олейникова "Генриху Левину по поводу влюбления его в Шурочку Любарскую":

..Страшно жить на этом свете,В нем отсутствует уют, -Ветер воет на рассвете,Волки зайчика грызут...

За Калушей Калушата... - см. отрывок из Л. Петрушевской "Пуськи бятые": "Сяпала Калуша с Калушатами по напушке. И увазила Бутявку, и волит:— Калушата! Калушаточки! Бутявка!Калушата присяпали и Бутявку стрямкали. И подудонились..."

Вот прошла Бокра... - см. известную филологическую шутку  Л. Щербы «Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокренка», где (как и у вышеупомянутой Л. Петрушевской) все корневые морфемы заменены на бессмысленные сочетания звуков.

Бармаглот, Брандашмыг... - чудища в переводе Д. Орловской стихотворения "Бармаглот" из "Алисы в Зазеркалье". В оригинале - "Jabberwocky" и "Bandersnatch".


(обратно)

13

Пародия переводчика на «Лирическую песню» С. Алымова (муз. И. Дунаевского).

(обратно)

14

Таинственное существо из поэмы Льюиса Кэрролла «Охота на Снарка».

(обратно)

15

В этих двух строках переводчик цитирует стихотворения Саши Черного «Потомки». См.:


...Нынче так же, как вовеки,Утешение одно:Наши дети будут в Мекке,Если нам не суждено.

Даже сроки предсказали:Кто - лет двести,кто - пятьсот,А пока лежи в печалиИ мычи, как идиот....


(обратно)

Оглавление

  • Книга первая
  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19
  • Глава 20
  • Глава 21
  • Глава 22
  • Глава 23
  • Глава 24
  • Глава 25
  • Книга вторая
  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19
  • Глава 20
  • Глава 21
  • Глава 22
  • Глава 23
  • Глава 24
  • Глава 25
  • Примечания переводчика:
  • *** Примечания ***