Великий тайфун [Павел Алексеевич Сычев] (fb2) читать онлайн

Павел Сычев Великий тайфун

Павел Алексеевич Сычев

«Как обидно: не успел закончить четвертую книгу…» — эта мысль томила писателя в последние, предсмертные минуты.

Умное приветливое лицо, легкая, чуть ироническая улыбка, добрая улыбка человека, много видевшего, умудренного большим жизненным опытом.

Большой открытый лоб мыслителя, пытливые глаза, устремленные на собеседника прямо, с живым интересом и вниманием; веселый, жизнелюбивый, редкостно работоспособный, неустанный в творческих поисках — таким предстает в нашей памяти обаятельный образ журналиста-писателя Павла Алексеевича Сычева.

Вот он сидит за рабочим столом, с обычной ученической ручкой, зажатой между пальцами: весь ушел в себя, напряженно всматривается в нечто видимое только ему одному — обдумывает новые главы, художественные образы, композиционное построение своей повести «У Тихого океана», повести, ставшей делом его жизни, его писательским долгом.

Отрешаясь от мелких дел, от множества повседневных забот, он посвящал каждую свободную минуту работе — изучал источники и факты, вновь и вновь проверял, как протекали изображаемые им исторические события, брал с письменного стола или с книжных полок увесистые альбомы, всматривался в фотографии Сергея Лазо, Константина Суханова — легендарных ныне революционных деятелей Приморья, разбирал папки с документами, плакатами, лозунгами времен гражданской войны на Дальнем Востоке, углублялся в книги о прошлом и настоящем Приморья, Владивостока.

Большой многолетний труд писателя увенчался изданием трех книг, появившихся в свет одна за другой, — «У Тихого океана», «Океан шумит», «Великий тайфун».

* * *

Павел Алексеевич Сычев родился в городе Владивостоке, там прошло его детство, юность, там принял он первое боевое крещение, приобщившись с молодых лет к революционной деятельности.

Судьба не баловала его: рано, в детские годы, увидел он горькую изнанку жизни, узнал нужду, лишения, подвергался преследованиям.

Пятнадцатилетним юношей включился он в подпольную революционную работу, и это произошло закономерно: в памяти и сознании подростка оставили неизгладимый след сцены жестоких расправ царских чиновников и жандармов с каждым человеком, осмелившимся выразить протест против строя социального неравенства, против произвола и насилий, чинимых над простым рабочим людом правящей верхушкой буржуазно-помещичьего класса.

Навсегда, на всю жизнь, запечатлелись в его сердце и способствовали определению дальнейшего жизненного пути бурные митинги, демонстрации, незабываемые революционные события 1905–1907 гг., в которых юноша Сычев принимал непосредственное участие.

Всевидящее око царской охранки нащупало молодого революционера, и местные «власть предержащие» взяли его под наблюдение, часто пресекали его деятельность обысками и арестами.

В годы гражданской войны и интервенции Сычеву был поручен ответственный и сложный пост секретаря Совета министров Дальневосточной республики.

После освобождения края от белогвардейцев и оккупантов и установления на Дальнем Востоке советской власти он занимал руководящие должности в губисполкоме и губревкоме.

Удивительно скромный человек-труженик, П. А. Сычев обладал прекрасным даром личного обаяния, умения привлекать сердца людей, сохранять с ними сердечные, дружеские отношения на протяжении десятилетий.

Эти чудесные душевные качества отмечают близкие друзья писателя, его товарищи по революционной борьбе, старые большевики, активные участники партизанского движения на Дальнем Востоке — В. Бородавкин, Н. Губельман, Н. Ильюхов, В. Голионко, Н. Матвеев-Бодрый и другие.

* * *

Через всю жизнь пронес Павел Алексеевич нежную сыновнюю любовь к родному краю, к мужественной его истории, к его своеобычным людям — пионерам освоения Приморья; к его прекрасной, единственной в мире по богатству и разнообразию животного и растительного мира природе; к величественным неоглядным просторам сурового Тихого океана.

Подростком часто бродил Павлуша по сказочно красивой приморской тайге. Взметнулся ввысь дикий виноград, обвил своими цепкими, прочными лозами стоявшее рядом пробковое или бархатное дерево. В зарослях малинника тяжело вздыхал объевшийся ягодами медведь. Крепкие, как трость, лианы актинидий взбегали по вековым могучим дубам. И опять плотная, непроходимая стена дикого винограда, увешанного созревшими, сизо-синими гроздьями.

Здесь, в приморской тайге, не диво было одновременно услышать гортанный клекот горного орла и грозное рычание «хозяина» тайги — уссурийского тигра.

Разве можно забыть все это?

Разве имеет он право предать забвению страницы истории родного края, живым свидетелем которых был?

Долгие годы зрела, вынашивалась писателем мысль о необходимости написать книгу, посвященную любимому Приморью, создать широкое эпическое полотно его героического революционного прошлого.

Павел Алексеевич горячо взялся за этот труд, потребовавший внимательного изучения не только книжных источников, проверки собственных, казалось бы еще свежих, воспоминаний, но и множества встреч, бесед, переписки с десятками людей, чтобы достоверно, правдиво и точно воссоздать картины исторических битв, глубоко показать всю сложность своеобразного, зачастую неожиданного хода истории, определившего пути к победе и торжеству революции.

Он радовался каждой новой весточке о жизни и деятельности замечательных борцов Приморья, которых он описывал в повести; он с благодарностью принимал каждое сообщение о тех событиях, которые легли в основу его повести; встречи с людьми, участниками гражданской войны, мужественными «рядовыми» тех боевых лет, еще более укрепляли уверенность, что труд его необходим: многие примечательные страницы прошлого канут в Лету, если вовремя не запечатлеть их, не увековечить в художественных образах.

Павел Алексеевич спешил, дорожил каждой минутой: он был уже немолод, когда принялся за повесть «У Тихого океана».

* * *

Общественная жизнь Владивостока первых десятилетий двадцатого века, революция 1905–1907 гг., русско-японская война, годы столыпинской реакции, новый подъем революционного движения в России, первая мировая империалистическая война, свержение русской монархии, Февральская революция, Великая Октябрьская социалистическая революция, годы гражданской войны, приход интервентов разных мастей — начиная с американцев и японцев и кончая французами, — пожар народной войны против непрошеных пришельцев — такова краткая канва исторических событий, описываемых П. Сычевым в первых трех книгах повести «У Тихого океана».

«Как обидно: не успел закончить четвертую книгу…» — эту обиду П. А. Сычева сердечно разделяет и читатель, успевший полюбить и оценить художественные и познавательные достоинства его книг.

Четвертая, заключительная книга повести должна была дать картины торжества и победы революции на Дальнем Востоке, сцены позорного изгнания интервентов. Павел Алексеевич уже вплотную работал над четвертой книгой, шлифовал, оттачивал отдельные главы, но в целом, к несчастью, книга осталась незавершенной…

* * *

А. А. Фадеев, обращаясь к издательским работникам по поводу необходимости выпустить в свет повесть П. А. Сычева, писал: «По своему материалу книга эта восполняет большой пробел: у нас в художественной литературе почти не отражено революционное движение на Дальнем Востоке в начале нашего века. Дальневосточный край по своему географическому и международному положению, а также по причине непосредственной близости его к тем местам, где развертывалась русско-японская война, породил много своеобычного в людях, в общественных движениях и настроениях, и это отражено в книге Сычева».

Во вступлении к первой книге автор так определял поставленные им при создании повести задачи:

«У Тихого океана» — это повесть о детстве, юности, становлении мировоззрения, жизни и деятельности одного из молодых людей, живших на Дальнем Востоке и принимавших, по силе их воли и разума, участие в борьбе народа с самодержавием и капитализмом. Повесть эта воскрешает одну из славных страниц прошлого, предшествовавшего нашей великой эпохе, когда под влиянием ленинских идей у берегов Тихого океана зрела, формировалась первая большевистская организация. Она возглавляла пролетариат Приморья, и тысячи таких простых людей, как герои повести, своей обыкновенной деятельностью подготовляли почву для необыкновенного будущего.

…Приступая к книге, с волнением я вспоминал о многих фактах и исторических событиях, свидетелем которых я был.

Шаг за шагом раскрывался передо мною облик главного героя повести — Виктора Заречного, его детские грезы, юношеские мечты, искания истины, разочарования в любви, удачи в борьбе, невзгоды в жизни. В Викторе Заречном автор объединил черты, которые были присущи и другим людям его поколения…»

* * *

Со страниц повести П. Сычева встает перед нами дореволюционный, далекий от центра России город Владивосток — молодой, строящийся портовый город, с беспокойным и напряженным ритмом жизни, с крайними социальными контрастами. В те времена город наводняли всевозможные дельцы, предприниматели, заводчики, крупные коммерсанты, купцы, биржевики, представители торговых контор — люди разных национальностей, дорвавшиеся до больших прибылей, легко швыряющие тысячи на свои прихоти.

Преуспевающим дельцам противопоставлен в повести бедный, трудовой народ: русские рабочие, съехавшиеся сюда в поисках заработка китайцы, корейцы — обездоленные, едва-едва сводящие концы с концами, изнемогающие в борьбе за черствый неверный кусок хлеба.

Правдиво и глубоко показана в повести сложная общественная обстановка тех лет, настроения и чаяния самых различных социальных групп и классов, вскрыта разительная нищета рабочих окраин, китайских и корейских слободок и несметные богатства буржуазии, наживающей капиталы на темноте народа, на его разрозненности.

Основные образы, проходящие в трех книгах Сычева, — образы профессионалов-революционеров Виктора Заречного и его жены Жени Уваровой. Это честные и чистые люди, отказавшиеся от обеспеченной, и сытой судьбы образованных интеллигентов. Они с головой ушли в подпольную партийную работу, расплатой за которую была цепь обысков, арестов, ссылок. Их повседневный удел — тюрьма, каторга, отрыв на долгие годы от семьи, от близких и любимых.

Искренне и взволнованно, с глубоким проникновением в сложный внутренний мир героя рисует писатель рост сознания молодого человека, постепенное познание им мира собственников с его звериной моралью — «человек человеку волк»; мира, в котором издевательства и насилия власть имущих над трудовым людом считаются нормой поведения и не только не пресекаются, а, наоборот, поощряются законом.

Познание капиталистического мира во всей его омерзительной, античеловеческой сущности с неуклонной последовательностью ведет Виктора Заречного к полному отрицанию всего строя, всей системы общества хищнической наживы, неравенства, к убежденной вере в неизбежность радикального революционного изменения существующих общественных отношений.

Виктор сознательно становится на путь борьбы и активного вмешательства в исторический процесс с целью коренного изменения мира, решительного его преобразования.

Писатель широко и всесторонне показывает многотрудную, благородную, повседневную работу революционеров, самоотверженных и неустрашимых борцов с царизмом. Много внимания уделяет он раскрытию их богатого внутреннего мира, их семейных взаимоотношений.

С чувством любви рисует Сычев портреты и героические дела таких выдающихся политических деятелей Приморья, как Константин Суханов, Сергей Лазо, безвременно погибших от рук палачей — белогвардейцев и интервентов во имя победы и торжества родины.

Хотя в повести П. Сычева мало сцен, в которых непосредственно действует Владимир Ильич Ленин, его величественный образ незримо присутствует во всех трех книгах — образ вождя революции, ее теоретика и практика, ее вдохновителя: статьи и брошюры с высказываниями Ленина по важнейшим вопросам политической жизни страны достигали в. те годы даже таких далеких окраинных мест, как Владивосток, будили людей, звали их на бой и подвиг, указывали пути и методы революционной борьбы.

И поэтому далеко не случайно взял Павел Алексеевич Сычев эпиграфом к книге «Великий тайфун» замечательные по точности и выразительности строки из поэмы Есенина, посвященные Владимиру Ильичу Ленину:

* * *

За творческой работой П. Сычева с интересом и вниманием следили тысячи советских читателей, и в первую очередь читатели-дальневосточники, которые с особым, понятным волнением знакомились с книгами, посвященными их краю.

«Страстный певец Приморья» — так справедливо и достойно оценили дальневосточные писатели творческую деятельность П. А. Сычева, внесшего свой художественный вклад в сокровищницу литературы о Дальнем Востоке.

В. Солнцева 

Он мощным словом

Повел нас всех к истокам новым.

Он нам сказал: — Чтоб кончить муки,

Берите все в рабочьи руки.

Для вас спасенья больше нет —

Как ваша власть и ваш Совет…

                        Сергей Есенин 

Часть первая. ПОВОРОТ ИСТОРИИ

ПОД КРЫШЕЙ СЕРАФИМЫ ПЕТРОВНЫ

Ночью завыл ветер. Он дул с моря, врывался в улицы Рабочей слободки, спрятавшейся за горой, остервенело рыскал по темным дворам, открывал калитки и сердито хлопал ими.

Избушка Серафимы Петровны вздрагивала под лобовыми ударами ветра. Лист железа на крыше, плохо прибитый, нудно скрипел, будто кто-то силился оторвать его.

Виктор Заречный проснулся. Проснулась и Женя. Они спали на полу. Серафима Петровна постелила им перину в передней комнате, которая служила ей «гостиной». Сбоку стоял венский диванчик, а в головах — швейная ножная машинка. «Гостиная» была так мала, что в ней можно было положить еще только одного человека — у порога двери, которая вела в кухню.

— Не спишь? — прошептала Женя. — Какой ужасный ветер!

— Должно быть, тайфун, — шепотом отозвался Виктор.

Серафима Петровна тоже, кажется, не спала у себя за дощатой, оклеенной обоями перегородкой.

Виктор оглядел в темноте комнату.

«Как убого! — подумал он. — Нищета!»

Вчера он заметил на матери стоптанные башмаки. Говорит она не так, как говорила прежде: голос стал не ее, чужой; должно быть, зубов осталось мало.

«Бедная ты моя старушечка! — подумал Виктор. — Не дождешься, видно, хорошей жизни… Впрочем, ведь революция. Революция! Вся жизнь должна измениться».

Ветер сильным порывом ударился в стекла окон, торопливо пошарил по стене, свистнул за углом, рванул с еще большей силой железину на крыше.

— Боже, какой ветер! — снова прошептала Женя, прижимаясь к Виктору.

— У меня не выходит из головы вчерашний парад, — заговорил Виктор. — Всеобщее ликование! Городская буржуазия и грузчики под одним красным знаменем!

— Да, да.

— А революция ведь в самом деле всенародная. Чувство-то у большинства одно: самодержавие свергнуто!

— У одних это вызывает одни надежды, у других — другие, — заметила Женя.

— Верно. В этом-то и вся соль. Не всеми только это осознано. У меня ощущение личной свободы полное. Не висит над головой ни каторга, ни ссылка. Я знаю, что мне не надо прятаться, не надо думать — вдруг придут на квартиру, возьмут, уведут… Исчезло это постоянное ожидание ареста. Но все, что произошло, — это половина того, за что велась борьба, за что погибло столько людей.

Виктор умолк, вспомнив свою последнюю ссылку, дорогу в Орленгу, случай в Качуге.

— Где-то сейчас Коновалов? Ведь он тоже теперь свободен.

— Бедная Свиридова! — тихо отозвалась Женя.

— Она была такая чудесная, чистая, светлая, — вспоминал Виктор. — Не могу отделаться от страшной картины: Свиридова скрылась под водой, а ее соломенная шляпка с фиалками осталась на воде и поплыла по реке… Когда я вспоминаю об этом, меня охватывает чувство виновности в ее смерти.

— Да в чем же ты виноват, Витя?

— Да, конечно, что я мог сделать? Но когда на твоих глазах гибнет человек и ты стоишь и смотришь… Смерть ее представляется теперь особенно нелепой. Она покончила с собой, а Коновалов остался жив. Узнает о ее смерти — будет считать себя виновником ее гибели, будет казнить себя.

За перегородкой послышался голос Серафимы Петровны:

— Не спите?

— Не спим, — ответил Виктор. — Ветер разбудил.

— Тайфун, — сказала Серафима Петровна. — Я тоже не могу спать, когда тайфун. Ты, Витя, Сосниных помнишь?

— Помню.

— В прошлом году вся семья утонула в Амурском заливе. Поехали в небольшой шаланде к себе на заимку, полный трюм был известки в мешках. Поднялся тайфун. Больше никто их и не видал. Наверное, залило водой шаланду. Так без следа и пропали: и он, и она, и трое детей, и два китайца — лодочники.

— Страшно подумать! — отозвалась Женя.

Серафима Петровна вздохнула:

— Вот иной раз выбросит разбитую шаланду на берег — и ни одной душеньки в ней. Куда делись люди? В волнах погибли. В море погребены… Ну, спите, спите! До утра еще далеко.

Женя обняла Виктора, затихла.

До рассвета Виктор не мог заснуть. Лежал и думал. О чем мог думать Виктор Заречный в эту ночь? Он перебирал в памяти события всей своей жизни. Революция — это исполинская веха, рубеж в жизни народов. От революции начинается новое летосчисление. Народ, совершивший революцию, всю свою историю делит на периоды: до революции и после революции. Человек, посвятивший жизнь борьбе и освобожденный революцией от тюрьмы и каторги, также в своей личной жизни проводит черту между прошлым и тем, что началось после революции.

В прошлом году осенью Виктор Заречный так же вот, только лежа на земле у Якутского тракта, думал о прожитой жизни. Тогда над ним низко висели темные тучи. Казалось, в жизни не было никакого просвета. Впереди — новая ссылка, одиночество, тоска. Теперь, конечно, совсем другое. Самодержавие пало. Над головой — крыша родного дома. Рядом — Женя; он ощущал тепло ее тела, слышал ее дыхание, видел в темноте милые черты ее лица. Но в душе, на самом дне ее лежало непреходящее чувство какой-то смутной тревоги. Он вспомнил вчерашний митинг у Народного дома, речь запомнившегося ему солдата с острыми, беспокойными глазами: «Не верьте, товарищи… Праздник еще не пришел…» Миллионы людей сотни лет ждали прихода на землю правды. Пришла ли она, эта правда?.. «Праздник еще не пришёл», — вновь и вновь вспоминал Виктор слова солдата.

Тайфун на дворе бушевал.

Женя опять проснулась:

— Что за ветер!

— Накройся с головой, — посоветовал Виктор

Женя натянула одеяло на голову.

«Как бушует сейчас море!» — подумал Виктор.

Он вспомнил: в 1906 году во время тайфуна плыл на «Монголии» по Японскому морю, возвращаясь из Нагасаки с тюками нелегальной литературы. Ветер ревел, свистел в мачтах. Море бушевало. Черные тучи низко неслись над пароходом… Страшный это ветер — тайфун. Он несется над морем с сокрушительной силой, поднимает огромные волны и швыряет корабль, как спичечную коробку; выбрасывает шаланды на берег, сносит жилища бедняков; вырывает с корнем столетние деревья; загоняет морские волны в реки; реки вздуваются и. затопляют пади, овраги, луга, поля… Когда тайфун утихает, люди ищут трупы своих близких… «Не такой ли тайфун поднимается сейчас над Россией?»

Только под утро Виктор заснул.

* * *

Поднялись поздно, около девяти часов. Ветер стих.

Женя, сидя на диванчике, расчесывала свои золотистые волосы. Виктор пошел умываться. Серафима Петровна в кухне ставила самовар.

— Доброе утро, мама.

— Доброе утро, сынок. Плохо спал, не выспался? — Мать с любовью посмотрела на сына тихими голубыми глазами, перевидавшими много горя.

— Да нет, ничего, — ответил Виктор, — под утро заснул крепко.

В углу над жестяной лоханью наклонился медный умывальник. На табурете рядом стояло оцинкованное ведро, наполненное почти до краев водой. В ведре — оцинкованный ковш.

— Мама! Да у вас все тот же ковш! — воскликнул Виктор, увидав старого знакомца.

— В ведре-то?

— Да-

— Тот же.

— Подумайте! Сохранился! Из него я хлеб с водой ел, — мне тогда лет семь, должно быть, было, — лошадь изображал. Помню, какая это была необыкновенно вкусная еда, — улыбка осветила заспанное лицо Виктора.

— Да, вот ковшик один и остался от той жизни… да еще диванчик.

Виктор зачерпнул воды, налил в умывальник, задумался:

«От той жизни…»

Ему вспомнился тихий апрельский вечер на Набережной, дочь почтальона Настенька, с глазами как ирисы, ее маленькая, худенькая, с тонкими синими жилками ручка, которую он поцеловал… потом… потом позорное избиение Чужим человеком…

При возвращении в родной дом особенно ярко возникают в памяти картины раннего детства. И сколько бы ни было горя, страданий в маленькой жизни, детские годы вспоминаются часто, как чудное, милое сердцу видение. Думаешь тогда: пережить бы их еще раз, снять штанишки и полезть в воду за серым крабом, притаившимся под камнем, поросшим темно-зеленой морской травой… Ушло все как сон. Не вернешь!

Из сеней вошел китаец-булочник с корзиной за спиной. На нем был костюм из синей дабы, на вате, туфли на мягкой подошве и фетровая шляпа.

— Мой поставщик, — сказала Серафима Петровна.

— Пользуетесь, наверное, неограниченным кредитом?

— Да уж беру, сколько хочу, и плачу, когда могу,

— Чудесный народ!

— Хорошие люди, — подтвердила Серафима Петровна.

— Сынка? — спросил булочник.

— Сынка.

— Шангó. — Китаец хотел сказать, что ему понравился Виктор.

— Самый первый! — весело проговорила Серафима Петровна.

Китаец добродушно улыбнулся.

— Русский царь мэйю^[1], — сказал он. — Хао^[2]!

— Да ты, я вижу, республиканец, — засмеялся Виктор и добавил: — Сунь Ят-сен — хáо! Кантрами΄ мандарина!^[3]

— Хао, хао! — весело закивал булочник.

— Ну вот мы и договорились. — Виктор протянул руку булочнику.

Китаец взял руку Виктора обеими руками и горячо стал трясти ее. Что-то детски доверчивое было в его улыбке, в темных, сверкавших радостью раскосых глазах.

Серафима Петровна подала на стол — тут же, в кухне, у окна, — жареную навагу.

— Садитесь, — пригласила она Виктора и Женю, которая уже давно умылась и с улыбкой слушала разговор Виктора с булочником.

— Сейчас, мама, — сказал Виктор. — Тут мировая проблема.

И у Виктора с булочником завязался разговор на том русско-китайском жаргоне, на котором объяснялись русские и китайцы, жившие в городах Дальнего Востока. У Виктора Заречного к тому же был большой запас китайских слов, которые он запомнил с детства, при постоянном общении с китайцами, составлявшими большую часть населения Владивостока.

Разговор их принял для Виктора неожиданный оборот. Из рассказа булочника — его звали Ван Чэн-ду — выяснилось, что он родом из провинции Гуан-дунь, где не то в 1906, не то в 1907 году участвовал в крестьянском восстании. После подавления восстания Ван Чэн-ду бежал в Харбин; он был причастен к созданной Сунь Ят-сеном организации «Союза революционных обществ».

— «Тунмэнхой», — назвал булочник по-китайски эту организацию.

— «Тунмэнхой»? — переспросил Виктор.

Булочник закивал головой:

— «Тунмэнхой».

В Харбине Ван Чэн-ду прожил до 1908 года, работал в типографии истопником и разносчиком газет. Он был свидетелем весьма бурно проходивших в этом городе революционных событий. 1 мая 1907 года в городе бастовали все предприятия, и Ван Чэн-ду вместе с пятью тысячами русских рабочих праздновал за городом День международной рабочей солидарности.

Рассказ Ван Чэн-ду привел Виктора в сильное возбуждение.

— Я же говорил — мировая проблема! Вот так булочник!

Серафима Петровна убрала сковороду со стола:

— Разогрею навагу, а то совсем остыла.

— «Тунмэнхой» — шанго! — восклицал Виктор. — Россия, Китай — Тунмэнхой! — Виктор изобразил ладонями рукопожатие. — Союз!

Он схватил руку булочника, и они опять стали трясти друг другу руки.

— Союза! Союза! — поняв Виктора, заговорил Ван Чэн-ду.

— Мама, у вас замечательный поставщик булок! — восторгался Виктор.

— Моя ходи΄, булка носи΄, — китаец вскинул корзину за спину.

Виктор открыл ему дверь.

— Мы еще поговорим, — сказал он.

Китаец закивал головой в знак согласия.

Серафима Петровна подала, на стол разогретую навагу.

— Садись, сынок. Садитесь, Женюша. Вот и хлеб свежий. Теплый еще.

Серафима Петровна была несказанно рада приезду сына и невестки. Виктор обнял ее, поцеловал, и все сели завтракать.

РЕВОЛЮЦИЯ ЗА РАБОТОЙ

После завтрака Виктор отправился в город.

Повсюду краснели флаги и полотнища, не убранные со вчерашнего дня. Город еще праздновал победу революции.

В доме известного богача Старцева на Светланской улице, где прежде был Окружной суд, разместились революционные и общественные комитеты, успевшие возникнуть за десять дней марта: Исполнительный комитет Совета рабочих и военных депутатов, Комитет общественной безопасности, Комитет социал-демократической группы, Комитет объединенной социалистической организации.

У входа в здание Виктор перечитал все объявления и извещения, исходившие от имени этих организаций. Бумажками, напечатанными на машинке, а также написанными синим карандашом, были заклеены филенки входных дверей. Одно из объявлений гласило:

«Из состава Исполнительного комитета Владивостокского Совета рабочих и военных депутатов выделена комиссия по организации профессиональных союзов. Всех товарищей, имеющих какие-либо заявления, материалы и проч. по профессиональному делу, просят обращаться к члену Исполнительного комитета студенту К. А. Суханову».

«Костя!» — Виктор порывисто открыл дверь и побежал по каменным ступеням лестницы.

На третьем этаже, в одной из комнат, где вокруг канцелярских столов толпился народ, Виктор увидел сутулую фигуру Кости, сосредоточенно писавшего что-то. На нем была его неизменная темно-синяя косоворотка под тужуркой с голубыми петлицами. На столе лежала студенческая фуражка.

Один из стоявших возле Кости говорил:

— Организовать китайских рабочих будет не так-то легко.

— Конечно, нелегко, — не переставая писать, отозвался Костя. — Но надо. Во Владивостоке — тысячи китайских рабочих.

«Революция за работой», — подумал Виктор, протискиваясь к столу.

Из-за плеча человека, говорившего о трудностях профессиональной работы среди китайцев, Виктор стал смотреть на Костю… Нет, нет, слово «смотреть» тут не подходит — Виктор любовался Костей:

«Революция начала работать!»

Словно почувствовав на себе пристальный взгляд Виктора, Костя приподнял голову.

— Виктор! — Он бросил ручку на стол, вскочил со стула.

Они жали друг другу руки, смеялись, говорили что-то, и было в их словах и смехе, в их горячих взглядах столько искренней, почти детской радости, что окружавшие стол люди, зараженные их радостью, с улыбкой смотрели на них. Каждый понимал, что происходила не просто встреча друзей. Нет. Это была какая-то особенная, знаменательная встреча людей, связанных друг с другом более чем дружбой. «Наверное, и этот из тюрьмы», — подумал каждый о Викторе.

Однако друзья не могли долго изливать свои чувства. Вокруг стояли люди, пришедшие в Совет за разрешением вопросов, поднятых революцией со дна жизни. Вопросы эти не могли ждать.

— Не буду тебе мешать, — сказал наконец Виктор. — . Кто есть в городе из общих знакомых?

— Да все новые люди.

— Дела охранного отделения опечатаны?

— Принимаются.

— Кто принимает?

— Бадарин, комиссар охранного отделения.

— Вот так должность! А можно туда проникнуть, порыться в делах?

— Я напишу ему, — Костя взял клочок бумаги.

— Начальник охранного отделения, конечно, арестован? — спросил Виктор.

— Да нет. От него и принимаются дела.

— От полковника Гинсбурга? — в удивлении воскликнул Виктор.

— Тот богу душу отдал. Там другой.

— Другой! До сих пор не арестован?

— В городе почти никто не арестован, — ответил Костя. — Удалось добиться ареста начальника тюрьмы Высотского да генерала Шинкаренко. Помнишь их?

— Как не помнить! Дела у вас, я вижу… Ну, так я не прощаюсь, — сказал Виктор, кладя записку в карман. — Вечером зайду, поговорим.

— Приходи, приходи… часам к десяти.

— Хорошо… А насчет организации китайских рабочих — я пришлю тебе одного китайца. Запиши имя: Ван Чэн-ду, булочник.

Костя записал.

«Революция начала работать», — весело подумал опять Виктор, отходя от Костиного стола, на который снова со всех сторон навалились люди.

* * *

Виктор Заречный быстро шел по Пушкинской улице на Лазаревскую.

«Жаль, жаль, — думал он, — не придется повидаться с полковником Гинсбургом».

Бывший начальник охранного отделения полковник Гинсбург, которого так хорошо знал Виктор Заречный и который в свою очередь был осведомлен о каждом шаге Виктора, скончался еще до революции. Последней его «доблестью» был арест в августе прошлого года группы социал-демократов города Владивостока. В Петрограде были довольны ликвидацией революционного очага на Дальнем Востоке. Директор департамента полиции представил Гинсбурга к награде, но мания преследования, которой он страдал, быстро прогрессировала, и он умер в доме умалишенных. Его хоронили в мундире, при всех орденах. Человек в штатском нес крышку гроба на голове.

В глубине двора, под горой, стоял небольшой, оштукатуренный и побеленный дом под номером 19. Здесь прежде помещался полицейский участок. Жители этого района хорошо помнили пристава Кошелева, знали всю его подноготную: и то, что он жил «припеваючи», и то, что он выдал одну из своих рыжих дочерей (он сам был рыжий, и дети у него все были рыжие) замуж за владивостокского домовладельца, частного поверенного Рачкова, довольно темного дельца; и то, что Рачков ревновал свою жену к промышленнику-красавцу Сенкевичу; и то, что Сенкевич был облит серной кислотой каким-то проходимцем. И о многом другом, что касалось «деятельности» полицейского участка и пристава этого участка, знал каждый обыватель. Но когда из этого дома выехал полицейский участок и сюда водворилось охранное отделение, жители перестали знать, что происходило в этом небольшом домике. «Деятельность» охранного отделения была покрыта тайной. Домик этот со всем его содержимым попал теперь в руки революции.

У входа в дом стоял студент с винтовкой в руках. Виктор предъявил ему записку Кости. Студент пропустил его.

В доме шла приемка дел от нового, не успевшего ничем прославиться начальника охранного отделения подполковника Богацевича, суетливого старика, угодливо передававшего по описям секретные дела, в которых была отражена вся история революционного движения в Приморье.

С волнением Виктор стал перебирать папки, на которых было написано: «Совершенно секретно». Все дела охранного отделения были, конечно, секретны, но то, что содержалось в делах «совершенно секретных», превзошло всякие ожидания Виктора. Он не мог оторваться от папок, и тут у него возникло желание заняться изучением материалов охранного отделения. Но одно неожиданное обстоятельство отвлекло его от этой сулившей ему много интересного работы.

* * *

Часов в десять вечера Виктор зашел в Совет. Костя Суханов был один, разбирался в груде бумаг, лежавших перед ним на столе. Как всегда бывает при встречах друзей, Виктор и Костя рассказали друг другу о своей жизни. Они не виделись всего полгода, но событий за это время было много. При всей разнице в характерах, особенностях биографии, в их жизни были черты, свойственные многим людям их эпохи. Хотя оба они и вышли из разной социальной среды, в них как в зеркале отразилась история целого поколения интеллигентных людей. Это были люди одного идейного устремления, с чистой душой, бескорыстно отдававшие себя, свою молодость, жизнь делу освобождения своей страны.

— Ты вовремя приехал, Виктор, — говорил Костя. — Я выдвину твою кандидатуру на Всероссийское совещание Советов. Согласен?

— Уж очень это неожиданно. — Виктор подумал одну секунду. — Когда оно будет?

— Двадцать восьмого марта,

— В Питере?

— В Питере.

Петроград предстал перед Виктором таким, каким он под влиянием всего прочитанного о нем рисовался в его воображении, — непостижимым городом, охваченным к тому же сейчас бурей революции.

— Согласен, — сказал Виктор. — Кто созывает совещание?

— Мы получили приглашение от Исполкома Петроградского Совета. Это его инициатива. Съедутся представители пятидесяти крупных городов. Будет, конечно, острая борьба вокруг вопросов войны, отношения к Временному правительству, роли Советов.

— Да, конечно.

— Но надо сначала провести тебя в Совет. Я выставлю твою кандидатуру на собрании грузчиков или портовых рабочих.

— Какой состав Владивостокского Совета? — спросил Виктор.

— У нас, как и везде по краю, в большинстве эсеры и меньшевики. Можешь себе представить: здесь еще не отстранен военный губернатор Толмачев.

— Да неужели?

— Представь себе! Он находится под защитой Комитета общественной безопасности. Ведь во главе Комитета стоит городской голова, бывший генерал Ющенков… Говорят, что Толмачева все-таки отстранят, но на его место прочат вице-губернатора Терновского.

— Вот так революция!

— Да, брат, такие дела у нас в Приморье. Мы не имеем еще ни одной питерской газеты, вышедшей после революции. Там уже начала выходить «Правда», мы ее тоже еще не получали. Вся информация — агентские телеграммы… Вот ты съездишь в Питер и нарисуешь нам обстановку, расскажешь, какова там атмосфера.

— Трудно будет провести меня в качестве делегата совещания, — возразил Виктор. — Ведь я только что приехал, народ здесь новый, никто меня не знает.

— Избирать будет пленум Совета, а у тебя по сравнению со многими, кто сейчас в Совете, наиболее революционная биография. Это, брат, импонирует массе. Нужен политически грамотный и преданный революции человек. Я не сомневаюсь в успехе.

— А у тебя самого разве нет желания поехать?

— Не могу. Это значит — оторваться надолго от работы, которую я уже начал, не довести ее до конца. Людей, знающих край, мало.

— Ну что ж, я согласен.

— Великолепно! — Костя встал из-за стола и взял фуражку. — Пойдем. Я с утра ничего не ел, голова кружится.

Они вышли в пустой коридор и стали спускаться по грязной, закиданной окурками лестнице.

НА НЕВСКОМ ПРОСПЕКТЕ

«Дорогая Женя! — писал Виктор в своем первом письме из Петрограда. — Не удивляйся форме моих писем. Когда я взял перо, чтобы писать тебе, я подумал: если все, чему я буду здесь свидетелем, описывать так, как пишут, например, мемуаристы-историки, то получатся интересные документы. Кстати, ты можешь давать мои письма Косте Суханову — пусть читает; писать ему отдельно я не буду.

Итак, я — в Петрограде! В Санкт-Петербурге, как еще совсем недавно его называли. В великом городе.

Достоевский недаром назвал Петербург «умышленным» городом — не потому, что его «умышлил» Петр, а потому что, как бы это тебе сказать, весь он какой-то… из идей и мыслей. Бывают города, которые не родят никаких дум, а вот Петербург заставляет думать. Здесь нет ни одной улицы, где бы хоть что-нибудь напоминало благословенную провинцию. Во всем таится какая-то тревожная мысль. А какая история у этого города! Ко всему ведь это — колыбель русской революции!

Более двухсот лет нерушимо стоял он как твердыня монархии. И сейчас еще посреди вокзальной площади, изрезанной трамвайными линиями, громоздится, как символ самодержавия, бронзовая фигура царя Александра Третьего. Не двинется ни на шаг вперед могучий конь, на котором грузно сидит самодержец всея Руси. Царь туго натянул поводья, конь недовольно опустил голову. За памятником сверкает белизной пятикупольный храм с золотыми крестами. Несокрушимостью веет от памятника, от белого храма. Кажется, вовсе и не было никакой революции.

— Скажите, товарищ, как пройти на Невский проспект? — обратился я к носильщику, вышедшему вслед за мной из дверей вокзала.

— А вот он, — указал рукою носильщик и посмотрел на меня так, будто хотел сказать: «Что же ты спрашиваешь, когда широкая улица, начинающаяся от площади, у того самого белого храма, куда ты смотришь, и есть Невский проспект?»

— Это Невский?

Носильщик опять взглянул на меня: уж очень взволнованным, по-видимому, было мое восклицание.

— А какую гостиницу вы порекомендуете? — вновь спросил я.

Носильщик оглядел меня.

— Вам подешевле?

— Да, конечно.

— Идите в «Пале-Рояль». Меблированные комнаты. По Невскому первая улица налево — Пушкинская.

— Спасибо, товарищ.

Утро было свежевато для моего осеннего пальто, я поднял воротник и спустился по каменным ступеням. Ко мне подкатили сразу три извозчика на дутых шинах:

— Подвезем?

Я отрицательно мотнул головой, перешел через площадь, по которой в разных направлениях двигались, позванивая, полупустые трамвайные вагоны, и вышел на Невский, на панель левой его стороны. Кое-где дворники убирали конский навоз с торцовой мостовой, сыроватой от выпавшего и растаявшего снега.

Хотя я, как тебе известно, человек не юных лет, но по натуре своей остаюсь все еще романтиком, мечтателем, как меня некоторые друзья называют, легко и бурно приходящим в восторг. Видевший только необозримые просторы синего океана да зеленые дебри Приморья, Сахалина, Сибири, попав в Петроград, я переживал тот душевный трепет, который знаком каждому молодому человеку, да и, вероятно, многим людям зрелого возраста, приезжающим впервые в столицу, в этот необыкновенный, в этот удивительный, в этот единственный в своем роде город.

На Невском проспекте оставалось еще много красных флагов, вывешенных в первые дни революции, у продовольственных магазинов стояли очереди, но ощущение старого Петербурга, так хорошо знакомого по Пушкину, Гоголю, Льву Толстому, Достоевскому, охватило меня. Мне и сам воздух показался знакомым.

Конечно, без Пушкина было бы, вероятно, совсем иное восприятие этого города. Великие классики отразили в своих произведениях скрытую от взоров людей многоликую душу его.

Вот в этой карете, что остановилась возле магазина с вывеской: «Садоводство В. К. Френдлих», — в ней целый мир, душа петербургской аристократии, потрясенной сейчас революцией. Из кареты вышла дама под черной вуалью, в длинном черном платье. Неизвестно, для чего ей понадобились цветы в столь ранний час. Ведь и магазин-то, вероятно, закрыт.

А вот идет по панели чиновник с петлицами коллежского регистратора на воротнике изношенного пальто. Это другой мир, другая душа Петербурга — душа «униженных и оскорбленных», приветствующих сейчас «государственный переворот».

Я шел по краю широкой панели, озираясь по сторонам.

— Подвезу, господин, — услышал я голос за спиной.

Извозчик в синем кафтане, в блестящей клеенчатой шляпе с металлической пряжкой спереди, по-видимому, угадал во мне приезжего человека.

— Садитесь, господин товарищ.

— Нет, спасибо, я пройдусь.

— Как угодно. А то подвезу. — Извозчик ударил вожжой по крупу лошади. — По-берегись! — крикнул он шедшему вдоль панели мальчишке в белом переднике, с корзиной на голове.

— Лешай! — огрызнулся мальчишка.

Извозчик замахнулся на него кнутом.

— Я те! — Он дернул вожжой, и экипаж покатил вдоль панели. У лошади екала селезенка, мягко стучали копыта о торцы мостовой.

В пролете домов поперечной улицы, на крохотной площади, словно нарочно спрятанный от взоров людей, показался памятник великому поэту.

«Это, наверное, и есть Пушкинская улица».

Дощечка на угловом доме подтвердила мое предположение. Неподалеку оказался дом с вывеской «Меблированные комнаты «Пале-Рояль».

Довольно просторный, но не очень светлый, с плотными шторами на окне, с деревянной кроватью налево от двери, мраморным умывальником направо и письменным столом в углу, у окна, номер в «Пале-Рояле» после тринадцатидневного путешествия в вагоне третьего класса показался мне даже уютным. Я побрился, с удовольствием умылся, сменил белье, воротничок и отправился в Таврический дворец.

Однако, выйдя на Невский, я решил пройтись пешком до конца проспекта, где блестела золотом знаменитая Адмиралтейская игла.

Фасады трех- и четырехэтажных домов Невского проспекта были густо увешаны вывесками. Вывески были строги, как и сами дома. Они не кричали, не звали, не убеждали. Они просто извещали: «Оптик Урлауб», «Т-во Жорж Борман», «Т-во Броккар и К°», «Павел Буре», «Банкирский дом А. Альванг», «Французский ресторан «Альберт», «Московский купеческий банк», «Генеральное общество страхования жизни».

Судя по обилию вывесок с иностранными фамилиями, можно было подумать, что дело происходит не в русской столице, а где-то в Европе. Может быть, именно поэтому я почувствовал в вывесках чужую и даже чуждую этому городу душу. Они были ненужными в этом прекрасном городе.

По мере того как все больше и больше оживлялся Невский, все громче звучала нарождавшаяся, новая душа города. Новой душой его были все эти солдаты, появившиеся на Невском, точно они только что вышли из окопов, — в измятых шинелях, в серых шапках, в которых спали, в желтых обмотках, в тяжелых американских ботинках с железными подковами; у иных за спиной торчали винтовки, и владельцы их озабоченно шли мимо витрин магазинов, не обращая внимания на сутолоку пробудившегося города; новой душой его были бродившие по Невскому матросы вкоротеньких куртках, с красными бантами на груди, в залихватски сдвинутых на затылок бескозырках с черными ленточками; новой душой города были вооруженные отряды рабочих, проходившие по улице в шаг, по-военному.

У расклеенных по всему Невскому объявлений толпился народ. Временное правительство заявляло:

«Русский народ не допустит, чтобы родина его вышла из великой борьбы униженной и подорванной в жизненных своих силах…»

— Это как понимать надо? — раздался голос в толпе, мимо которой я проходил.

— А ты читай дальше — поймешь.

Я замешался в толпу и тоже стал читать объявление:

«Эти начала будут положены в основу внешней политики Временного правительства, неуклонно проводящей волю народную и ограждающей права нашей родины, при полном соблюдении обязательств, принятых в отношении наших союзников».

— Ну, понял?

— Значит, куда союзники, туда и мы?

— Понятное дело.

— Значит, война до победы?

— Выходит, так.

— Так на кой же… прости господи… революцию делали?

— То-то оно и есть.

Толпа перед объявлением увеличивалась.

— Товарищи! — На ступеньки каменной лесенки, ведущей в галантерейный магазин, вскочил человек в кепочке, с черными усами, похожими на две огромные, обращенные друг к другу запятые. — Для чего мы свергали царизм, я вас спрашиваю? — он говорил со злобой в глазах. — Для чего? Проклятый царизм мы, товарищи, свергали для того, чтобы покончить с войной…

— Правильно! — дружно раздались голоса.

— …Для того, чтобы работать восемь часов, а не десять и двенадцать…

— Правильно!

— …чтобы отнять у помещиков землю и поделить ее между крестьянами-хлебопашцами…

— Правильно! — еще громче закричали мужики в серых шинелях.

— …чтобы объявить всемирное братство народов…

— Правильно! — гудел народ.

Толпа заполнила всю панель. Прохожие сворачивали на мостовую.

— А что говорит Временное правительство? — Человек обвел подозрительным взглядом толпу, достал из кармана измятую газету. — Вот что говорит министр иностранных дел господин Милюков:

«Если мы, русские, претендуем на обладание Константинополем и проливами, то этим мы ничуть не посягаем на национальные права Турции, и никто нам не вправе бросить упрек в захватных тенденциях. Обладание Царьградом всегда считалось исконной национальной задачей России».

— Слыхали? — Оратор зло усмехнулся. — Мы, говорит, против захватных тенденций. Мы, говорит, хотим только завладеть Дарданеллами и отнять у Турции Константинополь. Вот куда гнет Временное правительство!

В стеклянной двери магазина показался почтенный господин с бородой на обе стороны. Он повернул ключ в дверном замке и опустил железную ставню.

— Мир и братство народов нам нужны, а не Константинополь, — потрясая кулаком, закончил оратор свою речь.

Человека с усами-запятыми сменил другой оратор, но я отошел от толпы и снова зашагал по Невскому. Я приходил все в большее и большее возбуждение. Шел как зачарованный.

«Революция!.. Революция!..»

Передо мною одна за другой вставали картины революционного прошлого, куда корнями своими уходило то, что свершается сейчас. Здесь, в этом городе, у берегов Невы, в муках рождалась русская революция. Здесь жили и действовали первые республиканцы — члены «Северного общества»; революционные демократы — Белинский, Добролюбов, Чернышевский; создатель русской «Марсельезы» Петр Лавров; организатор первой русской марксистской группы «Освобождение труда» Плеханов; первый большевик Ленин, о котором жандармский полковник Зубатов еще в 1900 году писал по начальству: «крупнее Ульянова сейчас в революции нет никого». В 1905 году в этом городе впервые поднялся на борьбу с самодержавием весь рабочий народ. Отсюда Россию потрясали рабочие стачки. Невский проспект был свидетелем многих политических демонстраций. В февральские дни 1917 года к Невскому проспекту, как к сердцу столицы, от фабрик и заводов шли с красными знаменами тысячные толпы рабочих. С крыш домов Полицейские расстреливали из пулеметов восставший народ. Казалось, еще звучал похоронный гимн из уст десятков тысяч людей, всего пять дней назад провожавших на Марсово поле убитых в дни революции.

Вот знаменитый Казанский собор на высоком гранитном цоколе, с полукруглыми серыми колоннадами, протянувшимися по обе стороны портика. Здесь сорок лет назад, 6 декабря 1876 года, впервые в России взвился красный флаг, произошла первая студенческая демонстрация.

Невский проспект уперся в Александровский сад, серевший за железной оградой голыми ветвями лип. За липами вытянулось вдоль сада необыкновенной красоты здание Адмиралтейства с взвившейся высоко в небо золотой иглой. Справа открылся вид на Дворцовую площадь с гранитной колонной посредине площади.

Так вот он, царский дворец, творение великого Растрелли, ставший одним из самых мрачных убежищ коронованных убийц! Он стоял как призрак прошлого. Вся история царствования дома Романовых — придворные интриги, казни, междоусобная борьба за трон, дворцовые перевороты, убийство женой мужа, сыном отца и, как конец царствования, мистицизм, внушенный мужиком-проходимцем, — все пронеслось у меня в голове.

Я вышел на набережную. Нева лежала покрытая грязным льдом. Вдали, за рекой, серела Петропавловская крепость. Я замер, увидев ее мрачные стены, за которыми погибло столько выдающихся деятелей революции. На башне Петропавловского собора железный, вращающийся по ветру ангел удивительно напомнил повешенного человека.

Чувство негодования охватило меня.

Я постоял возле ажурных ворот дворца с орлами и гербом. В эти ворота Халтурин, когда он работал во дворце столяром, проносил динамит, чтобы взорвать Александра Второго вместе с его дворцом. Всегда, когда я вспоминаю об этом, в глубине души сожалею, что покушение это не удалось, хотя я, как ты знаешь, никогда не был сторонником террора.

Осмотрев дворец, я вышел к Невскому. Навстречу мне двигалась колонна солдат; передние несли транспарант с надписью:

НИКОЛАЯ КРОВАВОГО

В ПЕТРОПАВЛОВСКУЮ КРЕПОСТЬ!

Час возмездия пришел.

Прохожий, одетый совсем не по сезону, в летнем пальто, в шляпе, с тонким портфелем под мышкой и папироской в зубах, рассказал мне, как проехать в Таврический дворец.

У Александровского сада я сел на трамвай № 7 и поехал по Невскому…

Обнимаю, крепко целую тебя, маму.

Виктор

28 марта 1917 г.

Петроград».

В ТАВРИЧЕСКОМ ДВОРЦЕ

«…Трудно описать, что творится в Петрограде!

О самом городе, о том, какое он на меня произвел впечатление, я писал тебе в первом письме. Теперь о другом — не о прошлом Петрограда, а о его настоящем.

Но продолжу нить своего повествования.

У Литейного проспекта я пересел на другой трамвай и поехал в сторону Шпалерной улицы, где находится Таврический дворец.

Во времена Екатерины это была усадьба ее фаворита князя Потемкина-Таврического — одноэтажный, каменный, широко раскинувшийся за чугунной оградой желтый дом с тремя портиками: в центре и по бокам. После революции 1905 года дворец был переделан под Государственную думу. Теперь здесь штаб революции.

В воротах дворца меня обогнал мальчишка в серой солдатской шапке, с парусиновой сумкой через плечо. Из сумки торчали газеты.

— «Правда»! — кричал он. — Свежая «Правда»!

Я подозвал его.

Мальчишка подбежал ко мне, выдернул из сумки газету, взял деньги и побежал во дворец.

Пока я шел к главному портику дворца, я успел просмотреть извещение о созыве совещания представителей Советов рабочих и солдатских депутатов. В списке приглашенных городов значился и наш город.

Открыл тяжелую, высокую дверь с бронзовой ручкой. Вестибюль дворца был полон вооруженных солдат. Казалось, дворец только что был занят. Вместе с тем было торжественно тихо, слышно было только, как где-то стрекотали пишущие машинки. Солдаты стояли с ружьями у входа, иные бесцельно бродили по вестибюлю, третьи сидели на ступенях широкой лестницы, сосредоточенно покуривая козью ножку и с затаенным сомнением поглядывая вокруг: а как бы не случился обратный «перевертун»… Петроград полон слухов. В Таврический дворец доходит тревога о зреющей на фронте, в ставке главнокомандующего, контрреволюции: верные монархии генералы готовят поход на Петроград, они не могут простить Николаю, о котором Распутин говорил, что у него «внутри не хватает», что тот слишком поторопился отречься от престола. Он это сделал, говорят они, будто «сдал эскадрон», а не трон всероссийского монарха. Между тем, думают они, еще не все потеряно, еще можно бороться. Ночью по городу носятся какие-то неуловимые черные автомобили, и из них раздаются выстрелы, разящие представителей народной милиции. В столице сейчас две власти: Временное правительство, составленное из депутатов Государственной думы (оно занимает правое крыло Таврического дворца), и Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов (он занял левое крыло дворца). Петроградский Совет, за которым стоят вооруженный гарнизон и пятьсот тысяч рабочих, с каждым днем приобретает все большую силу. Но «вожди» Совета — меньшевики и эсеры, — считая, что «власть, идущая на смену царизму, должна быть буржуазной» (политические буквоеды!), не берут управление государством в свои руки. Правительство же, взявшее власть, с каждым днем теряет доверие в народе. Революция остановилась на полдороге. Решение социальных вопросов, выдвинутых революцией, откладывается. В Совете депутатов и во Временном правительстве говорят: «Соберется Учредительное собрание и все решит». Учредительное собрание стало чем-то вроде огнетушителя, которым гасят пожар революции.

В вестибюле дворца я видел объявление:

«Товарищей, прибывших на Всероссийское совещание Советов рабочих и солдатских депутатов, просят зарегистрироваться в комнате № 11».

Комната, предназначенная, видимо, для небольших заседаний, была полна солдат и гражданских лиц. Две машинистки, точно стараясь обогнать друг друга, печатали бумажки. Здесь я узнал, что вечером в Белом зале дворца состоится торжественная встреча делегатов совещания.

Мне хотелось немедленно разыскать Василия Рудакова, но пока нечего было и думать об этом.

* * *

Встреча делегатов совещания происходила в Белом зале. На месте этого зала когда-то был великолепный зимний сад, о котором восторженно писал Державин: «С первого взгляда усомнишься и помыслишь, что сие есть действие очарования, или по крайней мере живописи и оптики, но, переступив ближе, увидишь лавры, мирты и другие благорастворенных климатов травы, не токмо растущие, но иные цветами, а другие плодами обремененные» (я это в библиотеке дворца вычитал). Теперь вместо мирт и лавров стояли деревянные кресла, расположенные полукругом против трибун и министерских «лож». Я сел вблизи от трибун.

Когда делегаты уселись и утих шум, из-за председательского места, расположенного за трибуной для ораторов, поднялся Скобелев, товарищ председателя Петроградского Совета, член меньшевистской фракции Государственной думы. У него лицо интеллигента, умные глаза, волнистые волосы, прядью падающие на лоб.

Он поднялся и сказал:

— С завтрашнего дня мы начнем нашу работу, сегодня же от имени Исполнительного комитета Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов позвольте просить вас на «чашку революционного чая». В интимной беседе мы более узнаем друг друга, и наша работа будет более плодотворной.

Едва он умолк, как в одну из боковых дверей зала вошел высокий человек восточного типа, лет тридцати пяти. По влажным волосам, гладко выбритым щекам, тщательно подстриженной бороде можно было догадаться, что он только что из парикмахерской. Человек вошел в зал как в давно и хорошо знакомое место.

— Церетели! Церетели!^[4] — зашептались в зале, и полились рукоплескания.

Более двух часов затем с трибуны лились речи делегатов совещания. Это был поток приветствий, гимн Петроградскому Совету, выразителю, как говорили ораторы, воли авангарда русской революции — петроградских рабочих и солдат.

«Революционный чай» в буфете дворца затянулся, и я вернулся в «Пале-Рояль» около двенадцати часов ночи. Лег в постель, но сна не было… Передо мною стоял ярко залитый электрическим светом зал заседаний, вспоминались взволнованные лица делегатов; в ушах звучали голоса людей, уверенных в том, что пришло наконец счастье, что оно стучится в окно… Окно еще заперто и задернуто шторой, но стоит только отдернуть штору — и в комнату польется свет, невиданный, чудесный свет…

Когда я открыл глаза, в окно в самом деле лился свет, но довольно сумрачный. Я посмотрел на часы — было восемь часов.

* * *

Вчера в том же Белом зале открылось совещание. Открытие было не менее торжественным, чем встреча делегатов.

Уже одно присутствие в президиуме таких деятелей, как Керенский и Чхеидзе, поднятых революцией на самый гребень, создало атмосферу ожидания чего-то значительного.

Это «значительное» началось еще до открытия совещания, когда на трибуне президиума с кресла поднялась седая женщина с крупными чертами некогда, по-видимому, красивого лица. Я узнал ее по портретам, публикующимся в журналах и газетах.

Встав со своего кресла в президиуме, Скобелев сказал:

— Перед вами живая история русской революции, — он почтительно повернулся в сторону седой женщины.

Зал порывисто поднялся, бурно приветствуя «живую историю русской революции».

Седая женщина — ей было, несомненно, уже более семидесяти лет — поклонилась несколько раз на все стороны. (Не догадываешься, кто это?^[5]) Просторная, надетая поверх юбки белая кофточка с широкими рукавами, черный бархатный галстук сидели на ней со старушечьей простотой. Растроганная овацией, она вытирала платком глаза и целовала улыбавшегося Керенского, довольно сумрачного Чхеидзе и очень спокойного Скобелева.

Но вот заговорил Керенский^[6].

Еще очень молодой (ему нет и сорока лет), подвижной, со щеточкой волос на голове, в белом крахмальном воротничке, с отогнутыми уголками, Керенский производит впечатление человека, довольного своей судьбой. И в самом деле — это восходящая «звезда» первой величины.

— Я горд и счастлив, — сказал он, — что на вокзале приветствовал от демократии всей страны великую гражданку, бабушку русской революции.

«Бабушка» вытерла глаза платком и поцеловала Керенского.

— Будем стоять заодно, тогда нас никто не победит, — сказала она.

Чхеидзе поцеловал Брешко-Брешковскую в лоб и торжественно произнес:

— Вдохновляй нас, веди и впредь будь эмблемой торжества свободы и социализма!

И это говорил «вождь пролетариата», как называют Чхеидзе в газетах, социал-демократ, марксист! Кому говорил? Эсерке! Вот что творится в Петрограде, Женя! Но читай дальше.

Члены президиума Исполкома усадили «бабушку русской революции» в кресло.

— Проводим бабушку, — сказал Керенский, — пусть отдохнет, а завтра вернется на общую работу.

Подняв кресло с «бабушкой русской революции», члены президиума осторожно спустились по ступенькам с председательской трибуны и торжественно двинулись к выходу.

Все встали и провожали «бабушку» аплодисментами.

* * *

Возвратившись, члены президиума заняли свои места.

И началось первое в истории России совещание представителей революционных городов. Но кто-то воскликнул:

— В нашей среде находится второй ветеран русской революции — Вера Засулич!

Рукоплескания потрясли зал.

Я увидел знаменитую Веру Засулич — маленькую, худенькую старушку в черной кофточке с белым воротничком. Ты знаешь ее историю, и писать не буду. Все у нее в прошлом^[7].

Мне казалось, что кто-то находившийся вне зала, как режиссер театра, выводил на сцену людей с такими именами, как Вера Засулич, Брешко-Брешковская, чтобы убеждать всех и каждого в необходимости продолжать войну. Не подойдут ли к ним, думал я, слова Герцена: «Эти люди не делаются ли печальными представителями былого, около которых закипают иные вопросы, другая жизнь? Их религия, их язык, их движение, их цель — все это и родственно нам, и с тем вместе чужое… Звуки церковного колокола тихим утром праздничного дня, литургическое пение и теперь потрясают душу, но веры все же в ней нет!»

Да, я ожидал другого, я думал встретить здесь всеобщее и страстное желание покончить с войной и заняться социальным переустройством страны, находящейся к тому же в состоянии страшной разрухи. Но в Белом зале ветер дует с другой стороны. Когда на трибуне появилась рослая фигура делегата Москвы Ногина, в зале раздались резкие возгласы:

— Большевик?

— Да, большевик. — Ногин оглядел зал вопросительным взглядом: что, мол, вы хотите сказать этим вопросом?

На одну минуту зал смолк.

— Мы должны, — сказал Ногин, — призвать народы всех воюющих стран восстать против своих угнетателей, ведущих между собою кровопролитную войну, и заставить их кончить ее…

Крики заглушили его слова.

* * *

Весь день шла неравная борьба между сторонниками «революционного оборончества» и небольшой группой большевиков, призывавших к окончанию войны. На совещание съехались представители ста тридцати девяти Советов крупнейших российских городов, шести армий и сорока отдельных воинских частей. Здесь есть опытные политики и ораторы, с большим искусством отбивавшиеся от речей большевиков. Иные из делегатов имеют за своей спиной годы каторги и ссылки, другие всего только месяц, как приобщились к революционному движению, третьи случайно подхвачены революционной волной. Немного сторонников немедленной ликвидации войны, превращения русской революции «в пролог восстания народов всех воюющих стран против молоха империализма», как сказал один из ораторов-большевиков. Большинство — защитники лозунга «революционной обороны» отечества. Эти подавляют не только своим числом, но и авторитетными именами. Есть и такие, которые требуют войны «до победы».

Все, что происходило в Белом зале, трудно было понять. Я окидывал взглядом зал. Едва ли не большинство делегатов были в солдатских гимнастерках. Многие из них приехали с фронтов войны, были свидетелями развала армий, нежелания солдат воевать, ухода с позиций целых полков. В чем же дело? Почему такая враждебность к речам, направленным против войны? Ответ я видел в одном: немногие из находившихся в зале выражали волю тех, кто послал их.

Можешь себе представить, за «оборонческую» резолюцию поднялось триста двадцать пять рук, против нее — пятьдесят семь!

Я был смущен, пожалуй, даже растерян перед результатами обсуждения самого важного вопроса революции. С таким чувством я покинул Белый зал.

Был поздний вечер, но казалось, что на западе, где зашедшее солнце оставило розоватый след, начиналась утренняя заря. В сумрачных улицах Петрограда стояла тревожная, томительная тишина.

Мне хотелось поехать к Василию Рудакову, но было уже поздно, и я опять отложил свой визит.

Крепко целую тебя, маму.

Виктор

30 марта 1917 года

Петроград».

У ВАСИЛИЯ РУДАКОВА

«…В этом городе все возбуждает мысль, рождает образы. Даже лестница, по которой я, собравшись наконец к Василию Рудакову, поднимался в его квартиру, и та воскресила в моей памяти что-то знакомое, давно как будто где-то виденное… Да, да, по такой точно лестнице, темной и узкой, поднимался Раскольников в квартиру к старухе ростовщице: каменные избитые ступени; грубые железные перила; облезлая желтая краска на стенах; сырой, тяжелый воздух. Петербургская лестница! Мне казалось, вот сейчас в какой-нибудь квартире откроется дверь и из темноты сверкнут злые глазки старухи.

На площадке третьего этажа я подошел к обитой черной клеенкой двери с номером 8. В душе у меня затрепетала радость от мысли, что вот сейчас я увижу Василия. Потянул за деревянную ручку, прикрепленную к толстой проволоке. Слышно было, как зазвенел колокольчик.

— Кто там? — послышался приятный женский голос.

— К Василию Петровичу.

Ответа не последовало. Наступила тишина. Через полминуты дверь открылась, у порога стоял Василий Рудаков. Он ахнул и бросился ко мне.

Трудно тебе описать нашу встречу. Да и надо ли описывать? Ведь ты и без моих слов представляешь, как мы обнимали друг друга.

Василий потащил меня через маленькую кухоньку в комнату, крича:

— Надя, Виктор Заречный приехал!.. Вот он, смотри!

Надежда Николаевна несколько застенчиво протянула мне руку. Она сильно изменилась по сравнению с портретом, висевшим в комнате у Василия во Владивостоке. Прежней скорби не осталось и следа. Она улыбалась чуть раскосыми глазами, оправляя светлые волосы.

— Вот он, смотри! — повторял в радостном волнении Василий Рудаков. — Это сюрприз! Вот уж этого я никак не ожидал… Давай шляпу… сюда… садись… Рассказывай, как и зачем приехал. Не на совещание ли Советов?

— Ты угадал.

— Ну вот, так и есть. А я думал: кто-то приедет из Приморья? И вот — ты! Ай да номер! Вот это номер! Но ты, значит, уже давно в Питере? Почему же до сих пор не приходил?

— Да все заседания, — отвечал я. — Весь день, до глубокой ночи, с небольшим перерывом.

— Ну, рассказывай. Да, постой. Пойдем.

Василий повел меня в смежную комнату, которая служила спальней. (Сразу же после приезда из Приморья Василий поселился отдельно от отца и матери, на Большом проспекте Петроградской стороны.) В детской кроватке спал белоголовый ребенок месяцев семи.

— Познакомься, — сказал Василий. — Алексей Михайлович.

Подошла к своему первенцу и Надежда Николаевна.

— Хорош? — восторгался Василий сыном.

— Чудесный у вас сын, чудесный. Только почему ты назвал его Михайловичем?

— Да ведь я теперь не Василий. После революции я опять стал Михаилом Федоровичем Скворцовым. Ты же знаешь — это мое настоящее имя.

— Ну, уж извини, Михаилом я тебя звать не буду. Какой ты Михаил!

Василий залился смехом.

— Разбудишь Алешу, — тихо сказала Надежда Николаевна.

Мне в самом деле казалось нелепым называть Василия Михаилом.

— А как вы зовете его, Надежда Николаевна? — спросил я жену Василия.

— Я его все зову Васей. Привыкла за девять лет называть в письмах Васей, Да и мама зовет его Васей.

— И я привык, — сказал я. — Так что сын у вас Алексей Васильевич, а не Михайлович,

Все опять рассмеялись.

— Ну, пойдем. — Василий обнял меня, и мы вышли из спальни.

В комнате (она была небольшая, удлиненная, с одним окном, обставленная скромно до крайности) Василий усадил меня за стол, покрытый голубой клеенкой с коричневыми квадратами. Над столом висела электрическая лампа с абажуром.

— Сейчас будем ужинать. Я минут за десять до тебя пришел… Ну, рассказывай. Мне кажется, что мы не видались с тобой по крайней мере сто лет, а прошло всего два года.

— Да и двух нет. Много событий произошло за это время, вот и кажется, что давно. Живешь и не замечаешь ничего особенного в своей жизни, кажется, что время медленно тянется, а как оглянешься назад — бог мой, как, оказывается, клокотала жизнь… Ты нисколько не изменился за эти полтора года.

— Да и ты все такой же.

Василий присел к столу. Я заметил, что у него пропала привычка ходить из угла в угол.

Я начал свой рассказ: о первой ссылке в Малышевку, о твоем приезде туда, о нашем побеге, о попытке наладить подпольную работу в Приморье, о новом аресте, ссылке в Киренский уезд и о возвращении после революции домой — словом, обо всем, чего не знал Василий.

История Василия за время, как мы расстались, была короче. Работая пропагандистом в Петроградском комитете партии, он неоднократно выезжал на фронт (тут он рассказал о своей встрече с солдатами, знавшими меня по моей революционной работе на станции Муравьев-Амурский). За месяц до февральских событий Василий стал работать одним из руководителей партийной организации Петроградской стороны. В событиях февральских дней принимал непосредственное участие.

Надежда Николаевна накрыла на стол, подала скромный ужин — селедку с отварным картофелем.

— У нас так трудно с продовольствием, — оправдывалась она.

О своей жизни и о событиях, — а последние нельзя отделить от нашей личной жизни, — мы рассказывали друг другу и за ужином.

— Ну и дела творятся у вас в Питере! — сказал я.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Василий.

— Газеты читаешь?

— Что за вопрос?

— За работой совещания Советов следишь?

— Слежу. А как же!

— Ну, и какое у тебя впечатление от совещания?

— Да что ты меня спрашиваешь? Рассказывай ты… Что газеты! Важно личное впечатление.

— В газетах слишком скупо пишут о совещании, это верно, — согласился я. — Полного представления не получишь. Я хотел сказать, что в Питере атмосфера меньшевистско-эсеровская. В президиуме Исполкома Петроградского Совета три человека, из них два меньшевика — Чхеидзе и Скобелев — и один эсер — Керенский. В бюро Исполкома — большинство меньшевиков. Да и во всем Исполкоме два-три большевика, остальные — эсеры и меньшевики.

— Ну, такое положение по всей России!

— Судя по составу участников совещания, — подтвердил я, — действительно положение таково повсюду. Из тринадцати членов президиума на совещании только четыре большевика. Но Питер! Питер! К Питеру прислушивается вся Россия, а резолюции о войне и об отношении к правительству, принятые совещанием по предложению Петроградского Исполкома, — ниже всякой критики: оборона, поддержка Временного правительства, хотя и с оговорками. Очень жаль, что ты не был на совещании, — продолжал я. — Как яростно встречали выступления большевиков! Иркутянина Старостина, я думал, стащат с трибуны. Вот какая ситуация на совещании!

— Да, ситуация не в нашу пользу. Но ты по совещанию и по резолюциям Исполкома о настроениях Питера не суди. У рабочих другие настроения. Мы приобретаем все большее влияние. Возвращаются из ссылки и с каторги старые члены нашей партии. Работа идет. Это — как подводное течение. Бюро ЦК созвало партийное совещание. Приехали представители более чем от сорока местных организаций.

— Это я знаю. Был на нем два раза.

— Удивительно, как мы не встретились… Так что, как видишь, мы не дремлем.

В спальне послышался плач ребенка. Надежда Николаевна поспешно встала из-за стола.

— Ты бы видел, — рассказывал я, — какую овацию устроили вчера Плеханову и делегациям французских и английских социалистов!

— О приезде Плеханова я читал.

— Кашен произнес прекрасную речь. Он призывал к совместной борьбе за социализм, говорил, что французские пролетарии выражают изумление и преклонение перед русской революцией. Уж такую овацию ему устроили!

— А Плеханов? — спросил Василий.

— Появился он в зале заседаний, — начал я рассказывать, — вместе с французской и английской делегациями, во время доклада об Учредительном собрании. У Плеханова вид, знаешь, барский. Он ведь происхождения дворянского. И с ног до головы европеец. Свою речь он начал издалека: вспомнил времена, когда «Россия, согнувши выю, молилась за царя». «Нас, социал-демократов, — говорил он, — была небольшая кучка, нас называли утопистами». Он привел слова Лассаля: «Нас было мало, но мы так хорошо рычали, что все думали, что нас очень много». Это всем понравилось. В зале смеялись, аплодировали. «И нас, — сказал Плеханов, — действительно стало много». Далее он говорил, что на международном съезде в Париже, в тысяча восемьсот девяносто девятом году, он сказал: «Русское революционное движение восторжествует, как движение рабочего класса, или оно никогда не восторжествует… рабочий класс есть истинный носитель прогресса в России… наши идеалы, наша «утопия» — это действительность завтрашнего дня…» Но дальше Плеханов заговорил о другом. «Меня, — сказал он, — называли социал-патриотом. Что это значит? Человек, имеющий социалистические идеалы и любящий в то же время свою страну? Да, я любил и люблю свою страну и знаю, что если немец победит нас, то это будет означать не только наложение на нас ига немецких эксплуататоров, но и большую вероятность восстановления старого режима…»

— Вот чем «оборонцы» берут! — воскликнул Василий. — Вот чем они берут!

— Так закончил Плеханов, — сказал я. — И я уже видел на трибуне другого Плеханова: нашего противника — сильного, талантливого, высокообразованного.

Василий сидел молча, со странной улыбкой на губах. Глаза его выражали не то иронию, не то как будто даже тревогу: ведь неизвестно было, как пойдет развитие революции при таком соотношении политических сил.

— С чем я поеду в Приморье? — прервал я его молчание. — С рассказом обо всей этой истории?

— А ты не торопись ехать туда.

— То есть как? Как же я могу не торопиться? Завтра последний день совещания, а четвертого числа я хочу выехать.

— Сегодня мы с тобой пойдем встречать Ленина, — сказал Василий.

— Как?! — От изумления я вскочил со стула.

— Так. Получена телеграмма из Торнео, что сегодня в Белоостров прибудет группа эмигрантов, в их числе Ленин.

— Да что ты говоришь! А позавчера на совещании Ногин огласил письмо Ленина из Швейцарии, в котором Ленин писал о невозможности проехать в Россию. Говорят, будто Исполком Совета получил от Зурабова^[8] телеграмму, тоже из-за границы, о том, что Милюков в двух циркулярных телеграммах предписал, чтобы русские консулы не выдавали пропусков эмигрантам, внесенным в особые международно-контрольные списки. Всякие попытки, пишет Зурабов, проехать через Англию и Францию остаются безрезультатными. Французская пресса требует, чтобы не пропускали никого, кто не стоит на точке зрения Плеханова. Как же удалось проехать Ленину?

— Через Германию.

— Что же ты молчал до сих пор?

— А я выжидал подходящий момент.

— Видали? — обратился я к Надежде Николаевне. — Каков ваш муж!

Надежда Николаевна улыбнулась и с любовью взглянула на Василия.

— Вот и посмотрим, — сказал Василий, — что скажет Ленин обо всем, что здесь творится. Останешься?

— Что за вопрос!

Возможность увидеть, а может быть и услышать Ленина, человека, который в течение десяти лет владел моими мыслями, взволновала меня.

— Где же мы с тобой встретимся? — спросил я.

— Приходи в особняк Кшесинской, Знаешь, где? Там наш ЦК и Петербургский комитет.

Василий объяснил, как проехать на Кронверкский проспект, где находился особняк балерины Кшесинской.

— Приходи часов в десять вечера. Поезд должен прибыть в одиннадцать.

— Приду обязательно,

— Ну и прекрасно, — Василий потер руки (жест совсем ему не свойственный). — Меня очень интересует, как Ленин поведет себя в этой сложной обстановке. Что он скажет?

— Интересно, интересно, — вторил я Василию.

Было уже часов семь.

— О! Как пролетело время! — Я стал одеваться.

* * *

Василий пошел проводить меня. Мы направились в сторону Тучкова моста. Был тихий и прозрачный вечер, и хотя по обе стороны улицы высились каменные дома, тем не менее в воздухе чувствовалось приближение весны.

Навстречу нам, мечтая о чем-то и прижимаясь друг к другу, медленно шли юноши и девушки. Это были студенты и, по-видимому, курсистки.

— Революция может перевернуть государство, весь мир, — сказал Василий, — а вот это, — он указал движением головы на парочку, шедшую нам навстречу, — это останется. Никакая революция этого не перевернет и не отменит. Сейчас, можно сказать, решается судьба России, а им хоть бы что — лепечут себе.

— У тебя, Василий, чудесная жена, — сказал я. — Ты, вероятно, тоже иногда забываешь обо всем на свете.

— Такова природа человека, — ответил Василий, оглядывая небо. Он добавил: — Нет ничего сильнее любви.

— Вон как ты теперь говоришь! Значит, любовь сильнее революции?

— Сильнее, — ответил, смеясь, Василий.

— А я думал, ты это серьезно, — сказал я.

Мы оба посмеялись.

Дошли до Тучкова моста.

— Помнишь, Василий, ты рассказывал мне о петербургских закатах солнца?

— Не помню.

— Не помнишь? А я твой рассказ запомнил и буду помнить всю жизнь. Но вот о петербургских ночах ты ничего не говорил. Они ведь совершенно волшебны.

— Ты пишешь, Виктор?

— Пишу… Этим и хлеб себе зарабатываю.

— Как литератор, ты огромную пользу можешь принести революции, но надо отдаться литературе.

Мы сошли с моста. Нас догонял трамвай.

— Семерка, — сказал Василий. — Пойдем быстрее. Тут остановка. Доедешь до самой Пушкинской улицы.

Трамвай нагнал нас и остановился. Я взошел на переднюю площадку прицепного вагона.

— Не опаздывай!

— Нет, нет!

Между вагонами заскрипело железо, и трамвай помчался по Первой линии Васильевского острова».

ПРИЕЗД ЛЕНИНА

«…Мы с Василием приехали на Финляндский вокзал около одиннадцати часов вечера.

Вся площадь перед вокзалом, слабо освещенная электрическим светом, была заполнена народом. Над головами людей развевались красные знамена, и среди них выделялся расшитый золотом бархатный стяг с надписью: «Центральный Комитет РСДРП». У каменного крыльца, ведущего в бывшие царские комнаты вокзала, стояли строем солдаты с духовым оркестром, тут же темнел бронированный автомобиль с небольшими пушками, выглядывавшими из амбразур.

В тот момент, когда мы сходили с трамвая, откуда-то из боковой улицы вырвался широкий голубой луч прожектора, Свет его побежал по головам людей, будто искал кого-то. Громыхая, урча и рявкая, автомобиль с прожектором вышел на площадь и остановился. Луч света упал на «царское крыльцо».

Пробираясь к вокзалу, я увидел в цепи рабочих, сдерживавших толпу, знакомое лицо. Это был рабочий артиллерийских мастерских военного порта во Владивостоке Владимир Бородавкин. Я с ним встречался в Народном доме. Сейчас он возглавлял отряд путиловских рабочих по охране порядка у Финляндского вокзала.

Мы перекинулись несколькими фразами. (В прошлом году военное ведомство откомандировало его, как солдата-специалиста, на Путиловский завод.)

— У нас пропуск на вокзал, — сказал я. — От городского комитета, — я полез было в карман.

Бородавкин разомкнул цепь и пропустил нас. Толпа нажала.

— Легче, товарищи, не напирайте! — весело пробасил он.

Предъявляя свои мандаты, мы проникли на платформу. Вдоль платформы шпалерами стояли отряды матросов Балтийского флота, солдаты, рабочие с винтовками. Всюду краснели транспаранты с надписью: «Привет Ленину!», развевались флаги.

В конце платформы находился духовой оркестр и была в сборе группа членов Бюро ЦК и представители Петербургского комитета. Василий поздоровался с некоторыми из них.

Но вот в темной дали показался свет паровозных фонарей.

— Идет! Идет! — послышались голоса.

Я не отрывал глаз от паровоза. Свет фонарей, увеличиваясь, приближался. Капельмейстер поднял руку. Музыканты прильнули губами к трубкам своих инструментов. Матросы и солдаты приготовились взять винтовки на караул. Поезд подошел к платформе. Зазвучала «Марсельеза». В тамбуре одного из вагонов показался человек небольшого роста, коренастый, в демисезонном пальто, в шляпе, с зонтиком в руке. На него упал свет электрического фонаря, против которого остановился вагон. Что-то монгольское почудилось в его живых, радостно улыбавшихся глазах.

— Владимир Ильич! Товарищ Ленин! — раздались взволнованные восклицания среди членов Бюро ЦК.

«Вот он какой!» — невольно подумал я (ведь я никогда не видал портрета Ленина).

Встречающие устремились к вагону. Снова возгласы приветствий.

Ленин сошел со ступенек. За ним сошла женщина в коротком пальто и длинной, до каблуков, юбке; из-под широких полей шляпы смотрели большие, внимательные глаза. Это была жена Ленина — Крупская.

Ленину кто-то поднес большой букет великолепных цветов. Крупская сказала:

— Володя, дай мне зонтик, — и взяла у него застегнутый на черную пуговку зонтик с изогнутой ручкой.

Ленин, казалось, был счастлив. Он держал у груди букет и пожимал всем руки.

Но вот большая группа приехавших эмигрантов и все встречавшие, а впереди всех Ленин с букетом цветов под звуки «Марсельезы» двинулись мимо почетного караула матросов и рабочих. Это было необычайное шествие вновь прибывшего главнокомандующего революционной армией народа. На нем не было никаких знаков различия. Над головой он держал шляпу, приветствуя почетный караул.

«Вот ты какой!» — провожая глазами Ленина, казалось, думали стоявшие в карауле матросы, солдаты — большевики в революции, но вряд ли знавшие первого русского большевика. Ленин шел по платформе легким шагом. Группа людей вокруг него увеличивалась.

Раскрылись двери бывшей царской комнаты, в нее быстро вошел Ленин, а за ним и все остальные, в том числе и мы с Василием.

В царской комнате Ленина — ожидала делегация Исполнительного комитета Петроградского Совета — сам «вождь пролетариата» Чхеидзе и Скобелев. Чхеидзе хмуро посмотрел на Ленина.

— Товарищ Ленин! — обратился он к своему давнишнему идейному противнику. — От имени Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов и всей революции мы приветствуем вас в России…

Фраза эта прозвучала у Чхеидзе торжественно. Он, конечно, понимает, как велико значение Ленина в революции.

— Но мы полагаем, — продолжал Чхеидзе, — что главной задачей революционной демократии является сейчас защита нашей революции от всяких на нее посягательств как изнутри, так и извне, а для этой цели необходимо не разъединение, а сплочение рядов всей демократии. Мы надеемся, что вы вместе с нами будете преследовать эти цели.

Ленин как бы в недоумении взглянул на Чхеидзе, перевел глаза на Скобелева, потом на других, неизвестных ему лиц, стоявших позади Чхеидзе и Скобелева, и пожал плечами.

Чхеидзе ожидающе смотрел на Ленина, но Ленин обратился к вошедшим вместе с ним в царскую комнату:

— Дорогие товарищи! Солдаты, матросы и рабочие! Я счастлив приветствовать в вашем лице победившую русскую революцию, приветствовать вас как передовой отряд всемирной пролетарской армии… Рабочий класс России не может остановиться на полпути… он превратит буржуазно-демократическую революцию в революцию пролетарскую, социалистическую… Никакого «единого фронта» с партиями, идущими на поводу у капиталистов!.. Да здравствует всемирная социалистическая революция!..

Открылись двери на площадь. Ленин вышел на каменное крыльцо. Прожектор осветил его. Блеснули медные трубы оркестра, и площадь дрогнула:

— Ура!

— Да здравствует Ленин!

— Да здравствует революция!

Это было необыкновенное зрелище, которое больше всего потрясло, несомненно, самого Ленина. Он взволнованно смотрел на приветствовавший его народ.

Но вот он сошел со ступенек, его подхватили на руки и понесли к броневику.

Освещенный ослепительным голубым светом прожектора, Ленин стоял на броневике. Вот он поднял руку. Народ замер.

— Товарищи рабочие, солдаты, матросы, граждане Петрограда! — раздался его голос.

Я стоял неподалеку от броневика, смотрел на Ленина, слушал его голос. Душа моя взволнованно трепетала.

— Участию в позорной империалистической войне, — говорил Ленин, — должен быть положен конец…

— Долой войну! — ответила гулом площадь.

— Грабители-капиталисты, — продолжал Ленин, — кровью народа завоевывают рынки для своих товаров, ложью и обманом заставляют простой народ проливать кровь…

— Долой войну! — вновь грозно пронеслось по площади.

Народ, о котором говорил Ленин, сейчас стоял перед ним. Здесь собрались люди со всех концов земли русской. Война стерла границы губерний и областей и смешала народы, населяющие великую страну от Архангельска до Севастополя, от Петрограда до Владивостока. Массы народа, точно волны в открытом море, ночью, во время тайфуна, перекатывались по площади, набегая на броневик. И из этой темной волнующейся массы народа поднимался Ленин. И народ, и броневик, и Ленин словно слились в единый, монолитный живой организм. Казалось, это сам народ выбрал из своей массы его и поставил на броневик. «Говори, — сказал народ. — Говори то, о чем мы думаем». Устремленный вперед, как вихрь, Ленин говорил то, о чем думал народ. Он произносил слова, которые были дороже всяких других слов, которые были самым заветным у каждого, кто пришел на площадь:

— Да здравствует социалистическая революция!

— Ура! — отвечал народ.

Окруженный отрядами солдат и матросов, рабочими делегациями с красными знаменами, освещаемый прожектором, броневик двинулся по улицам уже уснувшего города. Разбуженные «Марсельезой», грохотом броневика и ликованием народа, жители Выборгской стороны подбегали к окнам, отдергивали занавески и — кто со страхом, кто с недоумением, кто с восторгом и надеждой — смотрели на необыкновенное полуночное шествие…

* * *

…И вот двухэтажный особняк Кшесинской. Из окон льется на улицу электрический свет. На стенах алые знамена. Склонившись, они, казалось, приветствовали вождя.

Уже давно перевалило за полночь, а на улице, перед особняком, стоял народ.

— Ленина!

Ленин выходил на балкон и, опершись руками на перила, бросал в толпу слова, казалось, невероятные:

— Революционное оборончество — измена социализму… Кончить войну нельзя без свержения капитала… Не парламентарная республика, а республика Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов…

* * *

В окна дворца Кшесинской уже смотрел рассвет. Улица против особняка пустела, лишь настороженно бродили, поглядывая вокруг, вооруженные рабочие.

Жители Петрограда с его широкими улицами, прекрасными каменными домами, ажурными чугунными решетками, бирюзовым небом только что закончившейся ночи спали, казалось, мирным сном.

Взволнованные всем виденным и слышанным, молча мы шли к Василию по длинному Каменноостровскому проспекту.

Небо быстро светлело. Проспект был пуст, только расхаживали посреди улицы милиционеры в штатской одежде, с винтовками за плечами.

* * *

В восемь утра уходил мой поезд. Василий провожал меня на Николаевском вокзале.

— Я уезжаю весь под впечатлением от встречи Ленина, — говорил я.

— Да, приезд его — это поворот истории, — сказал Василий.

— Вот и я чувствую в Ленине что-то такое, что трудно передать словами.

Мы прогуливались по перрону вдоль поезда. На перроне была обычная вокзальная суета. Запоздалые пассажиры бежали в вагоны. Носильщики возили на тележках багаж. Военные с красными повязками на рукавах останавливали солдат с котомками за спиной и проверяли документы.

Дежурный по станции ударил в колокол. Мне жаль было расставаться с Василием. На меня нахлынула грусть.

— Увидимся ли мы теперь?

— Прощай, дружище, — сказал Василий. — Время такое, трудно сказать.

Мы крепко обнялись. Раздался второй, а потом третий звонок…»

Часть вторая. МОРСКИЕ ТУМАНЫ  

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Петроград остался позади. Он возникал в памяти Виктора как сон, только что виденный, волнующий сон. Никогда еще его духовные и умственные силы не получали такого сильного возбуждения, такого толчка, как это было в Петрограде. Все, начиная от прогулки по Невскому до встречи Ленина, было необыкновенно, незабываемо. Поездка в Петроград была новым рубежом в жизни Виктора, новым этапом в развитии его миропонимания. Вместе с впечатлениями от великого города Виктор увозил с собою живой образ Ленина.

 * * *

На исходе восемнадцатого дня пути — поезда ходили плохо — ранним утром в окне вагона показался Амурский залив, вершина его, имеющая свое собственное название — Угловой залив.

Всю дорогу от станции Угольной — тридцать верст — Виктор Заречный не отрывался от окна, любуясь родным заливом. Уходивший отсюда на юг, в бледно-голубую даль, залив уже совершенно очистился ото льда, и в его широких просторах чернели паруса шаланд, плывших по направлению к Семеновскому базару. По ту сторону залива на десятки верст тянулся пустынный гористый берег. У железной дороги, на откосах и косогорах, зеленела трава, но сопки были еще голы.

На вокзале Виктора встретила Женя. Он увидел ее в публике на перроне. Она еще больше пополнела, но была хороша собой. Виктор устремился к ней. Как свет утреннего солнца, радость осветила ее лицо.

Они пошли по перрону. На вокзальной площади сели в трамвай.

Расспросив Женю о доме, Виктор стал рассказывать о Петрограде.

— Ленина видел.

— Да что ты!

— Да, да!

И Виктор рассказал о встрече Ленина, о Василии Рудакове — словом, обо всем, о чем он писал в своем неотосланном письме.

У Мальцевского оврага они сошли с трамвая. Проходя по Маньчжурской улице, мимо знакомого серого деревянного забора, за которым, в глубине двора, стоял двухэтажный дом, Виктор невольно вспомнил девушку с русыми косами вокруг головы.

«Первая встреча, последняя встреча», — пронеслись у него в голове слова навсегда запомнившегося романса.

— А я устроилась на работу. Опять в городскую больницу, — сказала Женя.

— Довольна?

— Очень… Федю Угрюмова видел?

— Нет. Дал ему в Иркутск телеграмму, но он к поезду не вышел.

— Странно!

— Да, не понимаю, в чем дело. Может быть, не получил моей телеграммы?

— Ну, а сынишка у Василия хорош?

— Чудесный.

Заглянув в глаза Виктору, Женя шепотом сказала?

— Я тоже хочу сына.

Виктор прижал ее руку к себе.

— Будет сын.

— У нас организовался профессиональный союз медицинских работников, — заговорила вновь Женя. — Меня избрали членом комитета. Но скоро уже придется бросить, — с сожалением добавила она. — Вот участь женщины, которая хочет стать матерью. Я часто думаю об этом, и мне становится грустно.

— Это сейчас, пока нет ребенка, — старался Виктор утешить Женю. — А вот появится на свет сын — и ты будешь счастлива. Ну, на полгода оторвешься от общественной работы — что за беда? А там мама вступит в права бабушки… Ну, а как партийные дела? — перевел Виктор разговор на другую тему. — Организация все еще объединенная?

— Объединенная. И знаешь, много таких, которые собственно к революции не имеют никакого отношения. Модно.

— Да, в тюрьму теперь за это сажать не будут.

— Новостей целая куча! — рассказывала Женя. — Во-первых, вернулся с каторги Володя Маленький.

— Вот как! — обрадованно воскликнул Виктор.

— Теперь его зовут Дядя Володя.

— Дядя Володя? Почему «дядя»?

— Не знаю. Во-вторых, тебе привет от Антона Грачева.

— Приехал!

— Был у нас с женой, американкой. Он пробыл во Владивостоке всего два дня, рвался к себе, в Хабаровск. Там у него отец, мать. Десять лет не видел их.

— Как жаль, что не удалось повидать его! — воскликнул Виктор.

— Обещал написать из Хабаровска… Знаешь, Витя, у его жены такой испуганный вид! — Женя засмеялась.

— Испуганный?

— Она насмерть перепугалась, увидев Россию. Антон Грачев говорит, что Рабочая слободка поразила ее своей нищетой. Она изумлена условиями, в каких мы с тобой живем: этот жалкий домишко, две комнатушки с потолком, который можно достать рукой… Она спрашивала Антона: «Неужели и мы с тобой так будем жить?»

— А кто она такая?

— Работала упаковщицей афиш в какой-то типолитографии.

— Что же она, не видела нищеты в Америке?

— Должно быть. Они, вероятно, жили хорошо. Одета она прекрасно, изящная такая, маленькая, черненькая. Только глаза испуганные, — Женя опять рассмеялась.

Виктор прижал к себе ее руку: он так любил ее смех.

— Как она будет жить в России? — говорила Женя. — Что-то уж очень они не подходят друг к другу. Но, должно быть, любят. Поехала же она с ним из своей Америки!

Они поднялись в гору.

— Отдохнем, — сказала Женя.

— Устала? Тяжело ходить?

— Да, стала уставать.

Внизу лежал глубокий Мальцевский овраг с убогими домишками портовых рабочих; к Сибирскому флотскому экипажу шли Маньчжурская и Абрекская улицы.

— Из Сан-Франциско — и прямо к нам, в Рабочую слободку! Испугаешься! — Женя опять звонко рассмеялась.

— Как ее зовут? — спросил Виктор.

— Гарриет… Гарриет Блэк. Она очень приятная, только чужая какая-то, уж очень иностранная. Все на ней чужое, нерусское… Из Америки приехало много бывших эмигрантов. Среди них большинство анархисты, и такие, знаешь, оголтелые. Один Передвигав чего стоит!

Они подошли к Рабочей слободке.

Серафима Петровна встретила Виктора так, будто век не видала. Ну, и первым долгом стала хлопотать, чем бы покормить своего ненаглядного сына. Мать всегда остается матерью.

* * *

Идя на другой день после приезда в Совет по Абрекской улице, Виктор увидел знакомую фигуру человека,

«Неужели он?» — подумал Виктор.

Да, это был тот, о ком подумал Виктор. Это был Володя Маленький.

Встреча была так радостна, что они не знали, что и сказать.

— Шутка ли, десять лет не виделись! — говорил один.

— Да, да, десять лет! — восклицал другой.

Володя сильно изменился, отрастил усы, но главное, что меняло выражение его лица, — это скорбные складки в углах губ, под усами. Минутами он задумывался, будто вспоминал что-то. Он тоже направлялся в Совет, и они пошли, оживленно рассказывая друг другу о себе.

Володя пробыл на каторге восемь лет. Перед самой революцией его назначили в ссылку в Якутскую область. Была зима, надо было ждать открытия навигации по Лене, и его отправили в Куналейскую волость, Верхнеудинского уезда. Там-то и получил он известие о революции. Каторге и ссылке пришел конец. Заехал он к своим родным, в Читу, а оттуда покатил в Приморье.

— Семья твоя здесь оставалась? — спросил Виктор.

(Володя женился еще в 1907 году на милой и умной девушке, социал-демократке; родились у них две девочки.)

Володя промолчал, темная хмурь залегла у него в глазах.

Виктор не стал расспрашивать.

— Рассказывай, как в Питере, — сказал Володя. — Ленина видел?

Расстояние до Совета было порядочное, и Виктор успел рассказать о многом, что он видел и слышал в Петрограде.

— У нас здесь тоже мелкобуржуазная стихия, — заметил Володя. — Мы в меньшинстве — и в Совете и в организации.

— А где ты работаешь?

— Пока в Совете, секретарем. Перейду в комитет,

— Надо разъединиться с меньшевиками.

— Конечно, надо. У нас, брат, совершенно противоестественный симбиоз большевиков с социал-демократами современного германского образца — скорее филистерами, чем революционерами. Кого только у нас нет, даже сын миллионера, Вульф Циммерман, пребывает в организации.

— Так это что же — единый фронт с меньшевиками?

— Какой, к черту, единый! Такая грызня идет! Но наша фракция малочисленна, среди меньшевиков — влиятельные служащие банков, адвокаты, журналисты. Сейчас создается газета. Недавно я был в Спасске — там продается небольшая типография. Я договорился с владельцем, а денег у нас нет. Меньшевики устроили кредит в банке. Организуем газету и будем постепенно брать ее в свои руки, расширять фракцию… Вот такие-то, брат, у нас дела. Что ты думаешь делать?

— Да еще не знаю… что найдется для меня. Хотел бы по партийной линии. А вообще-то уже давно хлеб зарабатываю себе литературным трудом.

Они вошли в подъезд здания, где помещался Исполком Совета. Навстречу им по лестнице спускались двое с портфелями. Слегка приподняв шляпу, один из них, с моржовыми усами, невнятно буркнул:

— Здравствуйте.

Володя ответил.

На площадке второго этажа он сказал:

— Вот они, с кем у нас симбиоз, — меньшевистские лидеры Агарев и Новицкий. Такие фрукты!

* * *

Вскоре после приезда Виктора была получена «Правда» с знаменитыми тезисами Ленина.

Затем пришли петроградские газеты с материалами о конференции большевиков.

Василий писал Виктору:

«Я же говорил тебе, что приезд Ленина — поворот истории».

В Приморье начались ожесточенные споры вокруг тезисов Ленина, борьба стала раздирать социал-демократическую организацию на две глубоко враждебные друг другу части. «Симбиоз» дальше становился невозможным и бессмысленным.

ДОЧЬ ДОБРОГО БОГА

Восславим женщину-мать, чья любовь не знает преград, чьей грудью вскормлен весь мир! Все прекрасное в человеке от лучей солнца и от молока Матери — вот что насыщает нас любовью к, жизни.

М. Горький

Когда Виктор Заречный впервые узнал, что будет отцом, перед его воображением предстал белокурый мальчик, сын, с большими, как у Жени, темными глазами и такой же красивый, как она.

И действительно, родился сын, но только не белокурый, а чернокудрый.

Женя лежала в светлой палате, пользуясь особым вниманием со стороны своих сослуживцев — сестер, нянь и самого главного врача городской больницы, высокого, всегда спокойного, усатого блондина, известного жителям Владивостока доктора Панова.

— Он — вылитый ты, — с любовью говорила Женя Виктору, сидевшему на седьмой день после рождения ребенка возле нее.

— А по-моему, он весь в тебя.

— Ну, что ты! Посмотри на него!

Трудно было, конечно, сказать, на кого был похож ребенок.

— Как я счастлива, Витя! — Женя смотрела, как сын, закрыв глаза, жадно сосал грудь своим крошечным ртом, в котором едва вмещался розовый сосок, и в ее глазах светилось то особое счастье, какое знают только женщины-матери.

Рождение сына преобразило их внутренний мир, обогатив его новыми, совсем не известными им чувствами. Любовь к ребенку, к появившемуся вдруг на свет от их плоти и крови сыну, еще больше связала их.

Назвали они сына Петром, в память прадеда Виктора, волжского бурлака Петра.

Когда Женя оправилась после родов, Виктор повез свою семью за Амурский залив, на заимку, к старым знакомым Серафимы Петровны, где он был однажды в детстве.

Плыли они в китайской шампунке под парусом. Погода была превосходная, дул небольшой попутный ветер. Шампунка легко летела по мелким волнам залива. Справа залив уходил верст за тридцать к своей вершине, а слева, далеко-далеко, — где солнце сверкало на воде золотой чешуей, будто там шел огромный косяк золотых рыб, — залив сливался с синим морем. Морской воздух, проникая в кровь, наполнял сердце ощущением радости жизни, безмерного счастья как чего-то материально существующего, заключенного в самой природе.

На середине залива ветер усилился, парус надулся, и шампунка понеслась, ударяясь тупым, широким носом о волны. Женя, прижимая к себе ребенка, с тревогой смотрела на воду,

— А ты, оказывается, трусиха! — весело посмотрев на Женю, промолвил Виктор. — Раньше ничего не боялась.

Женя взглянула на безмятежно спавшего Петюшку, завернутого в пикейный конверт.

— За него волнуешься? Не волнуйся.

Наконец шампунка вошла в речку Эльдуге. Китаец пристал к берегу у деревни, населенной эстонцами. Отсюда до заимки было версты три. Виктор нанял лошадь, и они поехали дальше.

* * *

Владельцы заимки отвели им светлую комнату, под окнами которой росли кусты дикой Малины.

Ночью у Петюшки поднялась температура. Ни Женя, ни Виктор не сомкнули глаз.

«Что бы это значило? — не могли они понять. — Неужели простудили в шлюпке?»

Утром температура у мальчика была 39,8°, ребенок продолжал гореть. Послали за фельдшером в село Раздольное, лежавшее верстах в двадцати пяти от заимки. Только часам к четырем прибыл старик фельдшер с дряблой, обвислой кожей на бритых щеках и у кадыка, в голубой рубашке, со старинным галстуком-шнурком с розовыми помпончиками.

Фельдшер приложил ухо к горячей груди тяжело дышавшего ребенка.

— Воспаление легких, — сказал он и прописал микстуру.

Женя сама была фельдшерица, она подозревала у ребенка воспаление легких и делала компрессы из уксуса.

— Такому крошке — микстуру? — в недоумении сказала она.

— Банки бы лучше… Оно, конечно, банки лучше, — рассуждал фельдшер, — но как ему поставить банки?

— Боже мой! — воскликнула Женя. — Банки!

— Разве вот горчичники? — гадал фельдшер.

— Горчичники!

— Слабенькие горчичники, — пояснил фельдшер.

— Где же их взять?

— Самим сделать… Впрочем, делайте ему компрессики из слабенького уксуса. Разведите уксус, слабенький уксус… и… компрессики… под лопатки… с боков… хорошо помогает. А то умрет у вас ребенок.

— Не говорите так! — крикнула в ужасе Женя и с гневом взглянула на фельдшера.

Фельдшер смутился и в свое оправдание сказал:

— Уж очень мелкий пациент. Не знаешь, что и прописать.

Во вторую ночь температура у ребенка поднялась до сорока. Ни Женя, ни Виктор не ложились спать.

Когда взошло солнце, осветившее стену с отставшими голубыми обоями, Виктор взял руку Жени, поцеловал ее и сказал:

— Ляг, милая, поспи.

Женя устало ответила:

— Нет, нет.

Оба — отец и мать — стояли на коленях возле кровати и с тревогой смотрели на пылавшее жаром личико первого их ребенка, сына Петюшки.

На исходе третьих суток, рано утром, температура у ребенка резко упала.

— Ложись спать, — сказал Виктор. — Опасность миновала.

— Я пройдусь, подышу свежим воздухом. — Она накинула на плечи вышитый шелком креповый платок лимонного цвета с кистями и вышла на открытую террасу.

Перед террасой вся площадка заросла сильно пахнущим жасмином. На листьях сверкала роса. Женя спустилась по лесенке, обогнула кусты жасмина и вышла на дорожку. За территорией заимки, справа и слева от заново проложенной дороги, стояло несколько новых срубов для изб переселенцев и лежали свеже-ободранные сосновые бревна. Пахло корой. По бревнам ползали жуки-усачи. На самой дороге кучка ребят толпилась вокруг огромной, метров двух, убитой змеи с яркими желтыми поперечными полосами на черной коже. Это был амурский полоз, страшный враг птиц, уничтожающий их яйца и птенцов. Ребята открыли рот у змеи и рассматривали ее зубы.

— Кто ее убил? — спросила Женя.

— Пастух Ефим убил, — ответил один из мальчиков.

— Змея ядовитая? — спросила Женя.

— Не, только может укусить здорово, — ответил тот же парнишка. — Посмотри, какие у нее зубы. — Он поднял голову змеи. У полоза были острые зубы, идущие внутрь глотки.

— Какая красивая змея! — промолвила Женя и пошла дальше.

Вдали раскинулось залитое водой и зеленевшее молодой зеленью рисовое поле. Белели согнувшиеся спины корейцев. У рисового поля чернели приземистые фанзы корейской деревни.

Женя дошла до фанз, возле которых бегали корейчата в коротеньких, до пупка, белых кофтах. Они гонялись друг за другом, выкрикивая непонятные слова.

«Через три-четыре года и Петюшка будет вот так же бегать», — подумала Женя, и в сердце у нее шевельнулась тревога.

Кореянки вышли из фанз, с любопытством рассматривали Женю. Одна из них — у нее за спиной был грудной ребенок — потрогала платок, одобрительно покачав головой. Женя приласкала ребенка.

Возвращаясь на заимку, Женя увидела быстро шагавшего ей навстречу Виктора. Он был в радостном возбуждении:

— Спит. Дышит ровно.

* * *

Ребенок выздоровел, и Виктор, оставив Женю с Петюшкой на заимке, поехал во Владивосток: ждала партийная и литературная работа.

До станции Раздольное пришлось ехать на почтовых. По этой дороге Виктор в детстве совершил путь вместе с матерью, когда они возвращались с заимки домой. То было замечательное путешествие, аромат которого остался у него в памяти на всю жизнь… Был знойный день, он сидел в тарантасе, слушал, как звенел колокольчик под дугой, и смотрел, как овода летали над крупами лошадей, жалили их. Ямщик бил кнутом оводов, покрикивал: «Ах вы, кровопивцы, едят вас мухи с комарами!» Рыжие лошади отмахивались длинными хвостами от оводов и от кнута…

И теперь, как и тогда, навстречу бежали деревья, кустарники. Овода летали над крупами лошадей, жалили их; тот же самый ямщик, уже седой, лет семидесяти, старик Игнат, бил кнутом их, приговаривая: «Ах вы, кровопивцы, едят вас мухи с комарами!» Лошади — на этот раз тарантас везла пара пегих лошадей — отмахивались длинными хвостами от оводов и от кнута.

Игнат пошевеливал вожжами, тарантас легко катил по ровным, хорошо наезженным, неглубоким колеям, между которыми далеко бежала омытая дождем яркая зеленая полоса. Медный колокольчик под дугой коренника бодро названивал. Через дорогу перебегали испуганные фазаны, а с ветвей высоких кедров на тарантас посматривали с любопытством рыжие белки.

— Больно тихо бегут лошади, — говорил Виктор ямщику.

В ответ на это замечание ямщик дергал вожжами, и лошади ускоряли бег.

Но вот и паром через Суйфун. За рекой село Раздольное, тут же и станция того же названия.

* * *

Виктор пользовался каждым случаем, чтобы повидать свою семью. Чаще всего он ездил на заимку через Амурский залив, иногда — по железной дороге до Раздольного, а там на лошадях.

Между Женей и им шла также постоянная переписка. Виктор писал о политических новостях. Женя наполняла письма восторженными рассказами о Петюшкé, но случались в них и жалобы на одиночество, на «оторванность от жизни».

Вот одно из ее писем:

«Дорогой мой!

Как я счастлива! Петюшка уже улыбается. Он теперь спит в кроватке. Я поставила ее рядом со своей кроватью. Сегодня днем он проснулся, я стала разговаривать с ним, он долго смотрел на меня, слушал и вдруг улыбнулся. Значит, ему был приятен мой голос. Мне кажется, он чувствует меня. Когда я подхожу к нему, он сразу оживляется. Интересно наблюдать, как он прислушивается к звукам. Одни звуки ему приятны, другие вызывают недоумение, третьи пугают его. Когда я гуляю с ним по лесу, он с видимым удовольствием слушает пение птиц. Он такой прелестный, я так люблю его. Но мне нечего здесь делать. Я хочу работать. Это просто возмутительно — в такое время я сижу здесь, как в ссылке, совершенно оторвана от жизни. Петюшка подрос, пора переехать в город и начать работать. Приедешь — поговорим подробно. Я не могу жить тунеядцем. Сейчас такие события! Я снова хочу окунуться с головой в работу, не могу жить, не принося пользу обществу. Помнишь четвертый сон Веры Павловны? «… будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для него…» Вот я и хочу работать. Между прочим, мне пришла мысль организовать в корейской деревне медицинский пункт. Я начала поголовный осмотр корейских детей и женщин. Прошу тебя, привези аптечку, накупи всяких лекарств, йода, ваты, бинтов, горчичников, детских клистирок, два-три термометра. Я уже израсходовала почти весь запас лекарств. В одной из фанз я ежедневно буду принимать больных — два-три часа. Корейцы здесь живут без всякой медицинской помощи.*****

Мы с Петюшкой крепко, крепко тебя целуем, Приезжай поскорее.

Твоя Женя»

Ответ Виктора:

«Любимая!

Получил твое письмо, такое хорошее, ты вся в нем — чудная, светлая. Твой рассказы о Петюшке интересны и трогательны. Веди дневник, записывай свои наблюдения. Это будет интересно потом и для самого Петюшки.

Медикаменты привезу. У тебя замечательная мысль… Когда-нибудь весь край покроется медицинскими пунктами, будут они и в корейских деревнях, а сейчас ты — пионер этого дела. Ведь это же благородная деятельность, она должна увлечь тебя, ты найдешь в ней большое удовлетворение. Если мы осуществим социалистическую революцию, вся наша деятельность будет состоять из такой вот работы, которая постепенно преобразит страну. Мы будем трудиться, строя социалистическое общество. Твоя медицинская работа среди корейцев — это и есть то, что ты называешь пользой обществу.

Твоего желания переехать в город и начать работать я не разделяю. Я хотел бы, чтобы мы вырастили Петюшку здоровым. Поэтому, пока ты кормишь его грудью, ни о какой работе не может быть и речи.

Насиловать твою волю я не буду, но я уверен, что ты согласишься со мной.

Обнимаю крепко, целую тебя и Петюшку.

Твой Виктор»

Женя прочитала письмо Виктора, села у раскрытого окна. Был солнечный, ветреный день, лес шумел, ветви деревьев качались, листья дрожали на ветру. Петюшка спал в своей кроватке, высунув из-под пикейного одеяла маленький розовый кулачок.

Письмо Виктора произвело на нее двойственное впечатление. С одной стороны, ей казались бесспорными его высказывания, с другой — ей не хотелось мириться со своим положением тунеядца (она продолжала называть себя тунеядцем). Ей хотелось уже теперь работать, работать и работать. Подумать только: в такое время сидеть сложа руки.

«Конечно, Виктор прав…» Она не додумала. К окну подошла девочка-кореянка. Она была вся в слезах. Девочка с трудом объяснила, что семилетний братишка ее обварился кипятком. Женя в волнении вскочила со стула, схватила парусиновую сумку, где у нее находились разные медикаменты, и бросилась из комнаты. Попросив хозяйку заимки посмотреть за Петюшкой, она побежала в корейскую деревню…

…Так и текла жизнь Жени Уваровой на заимке. Она производила на корейцев, особенно на кореянок, необыкновенное впечатление. Ее забота о деревне казалась непонятной, ее медицинская помощь, которую она оказывала женщинам и детям, — каким-то чудом, а сама она с ее красотой казалась посланной богом добра. Ее и называли «дочь доброго бога».

ТАЙНОЕ СТАНОВИТСЯ ЯВНЫМ

Тайны дома № 19 по Лазаревской улице и других мест, где хранились «совершенно секретные дела», влекли Виктора Заречного с неодолимой силой. Все свободное время от работы в комитете партии он проводил на Лазаревской улице. В руках у него оказались документы, которые изумляли своей неожиданностью. Перед Виктором прошла целая галерея людей, которых он встречал на нелегальных собраниях, которых он знал как подпольных работников, которым он доверял, но которые, оказывается, были агентами охранного отделения, провокаторами. Иногда он чутьем своим угадывал в человеке предателя. Так было при встрече у Николая Петровича Уссурийцева с журналистом Сикорским. Теперь его подозрение оправдалось. Сикорский был «совершенно секретным» агентом охранного отделения и носил кличку «Ольнем».

Бывало, Виктор подозревал, что причиной провала было предательство, что в организации находился провокатор. Но чаще всего Виктор не замечал, как по его пятам следовала тень иуды. Теперь обнаружилось, что тенью этой был агент охранного отделения «Тигровый», кличку которого Виктору, однако, не удалось расшифровать, и такие известные Виктору Заречному люди, как рабочий военного порта Полуэктов, носивший кличку «Северов», телеграфист Мостипан — «Гануль», служащий частной фирмы Бодянский — «Камчатский».

«Как же низко может пасть человек!» — изумлялся Виктор, читая донесения агентов охранного отделения.

Вот ему встретилась фамилия секретного сотрудника — Ушполевича Ипполита Михайловича; он работал в охранном отделении под кличкой «Головин». До чего же знакомой показалась Виктору эта фамилия и особенно имя: Ипполит! И вдруг он вспомнил: да ведь это тот самый длинный человек, которого по возвращении из Японии Виктор встретил на квартире у эсера Пекачки Чижикова, проживавшего на Ботанической улице! Он тогда внимательно следил за развернувшейся между Виктором, Пекачкой Чижиковым и бывшим эсером Глебом дискуссией о народничестве и сказал под конец: «Бог нам нужен, товарищи, бог». Что это было? Маневр провокатора? Или действительно идеи Петра Кропоткина — Ипполит выдавал себя за анархиста — переплелись у него с идеями христианства? Виктору удалось узнать, что Ипполит впоследствии вступил в секту баптистов, аккуратно посещал их молитвенный дом. Может быть, в нем проснулась совесть и он «замаливал» свое предательство, а может быть, это тоже был своеобразный маневр провокатора. Однажды утром его нашли замерзшим на льду Амурского залива.

Виктору бросились в глаза папки с копиями отчетов охранного отделения Департаменту полиции. Он стал листать страницы отчетов. Всюду пестрела его фамилия. Охранное отделение сообщало в Петербург, Департаменту полиции: «Адрес Виктора Заречного служит для сношений Центрального Комитета партии с.-д. с местной организацией». Ясно было, что письма Виктора Заречного подвергались перлюстрации. В другом отчете: «ЦК РСДРП сносится с местной группой партии по адресу: Владивосток, Тюремная улица, 20, Виктору Григорьевичу Заречному…» В третьем отчете говорилось о том, что Виктор Заречный побывал там-то и там-то. В одном из «дел» Виктор обнаружил копию совершенно секретного письма начальника Владивостокского охранного отделения на имя директора Департамента полиции, где на семи страницах полковник Гинсбург сообщал подробности ареста членов группы социал-демократов города Владивостока, а также группы «Юная Россия». Это было то самое письмо, которое полковник Гинсбург послал в дополнение к своему телеграфному донесению, составленному сейчас же после ареста группы социал-демократов и организации «Юная Россия». Он тогда писал: «Подробности — почтой». Так вот эти подробности теперь находились в руках Виктора. Оказывается, о собрании обеих групп, которое было назначено за городом в восемь часов вечера 27 августа, полковник Гинсбург узнал за полтора часа. Провокатор, сделав донос, сам поспешил на собрание и оказался в числе арестованных. Никто из арестованных не знал, что вскоре он был освобожден из тюрьмы.

«Где же все эти негодяи?»

Роясь в делах охранного отделения, или в делах приморского военного губернатора, или в приговорах военно-окружного суда, Виктор вновь переживал многие события революционной жизни родного края. Волнение, чувство негодования и омерзения охватывали его, когда он перелистывал папки «дел».

Его поражало, с какой бухгалтерской точностью царское правительство вело делопроизводство по уничтожению тех, кто восставал против него! Оно беспощадно истребляло наиболее, на его взгляд, опасных врагов своих, но в то же время очень тщательно разрабатывало всякого рода отчетность, где фиксировались акты умерщвления людей. Только благодаря скрупулезно разработанной отчетности и явилась возможность установить весь колоссальный объем и все детали преступлений, совершенных правительственной властью. Тайное становилось явным. Открывались судьбы людей, узнавались последние дни их жизни в страшных застенках царских тюрем.

В процессе работы у Виктора явилась мысль написать революционную историю родного края, где главным героем были бы сами события, но как бы отраженные в судьбах людей, так или иначе вовлеченных в поток революции или потерпевших крах от нее.

Однажды он обнаружил «Сведение об осужденных Приамурским военно-окружным судом к смертной казни, приговоры над коими приведены в исполнение за время с 1 января 1907 по 1 июня 1908 г.»

Какое безразличное слово — «сведение»! Однако у Виктора содрогнулось сердце, когда он взял в руки это «Сведение» и стал читать одну за другой фамилии казненных. Вдруг с болью в сердце он вскрикнул… Под № 51 стояла фамилия Гриши Шамизона.

— Гриша! Гриша Доколе! — шептал Виктор.

В графе «Время исполнения приговора» стояла дата: «3 марта 1908 года».

Виктор вспомнил рассказ Александра Большого (это было по возвращении Виктора из Японии) о казни Гриши Доколе. Теперь стал известен день казни. И многое другое стало известно об этом человеке.

До казни он сидел на крепостной гауптвахте, и 31 декабря 1907 года, когда Виктор встречал Новый год в колонии эмигрантов в Нагасаки, Гриша писал в тюрьму, политическим заключенным (письмо это Виктор нашел в обвинительном акте Приамурского военно-окружного суда по делу об участниках военной организации):

«Здравствуйте, дорогие товарищи! Душевный привет всем! С Новым годом поздравляю. Наступает 1908 год, да будет он счастливее своего предшественника. Взамен гадания, разочарований, уныния и сомнений, в противоположность сему да принесет он нам осуществление великих надежд, бодрость и уверенность освобождения томящихся в ржавых оковах. Сил и счастья, друзья! До скорого свидания на воле».

Гриша Доколе весь был в этом письме, сердечный, страстно веривший в светлое будущее.

Виктор разыскал некоторых родственников Гриши. В городе Николаеве, Херсонской губернии, проживали его старшая сестра Ревекка и двоюродный брат Давид Левин. Гриша и Давид родились и росли в немецкой колонии Карлсруэ, Николаевского уезда, Херсонской губернии, и были друзьями.

Давид Левин прислал Виктору последние, предсмертные письма Гриши.

Пятого февраля 1908 года, сидя на крепостной гауптвахте, Гриша писал Давиду в Карлсруэ:

«…ждем суда… суд назначен на 9 февраля… все надежды в этом ожидании… мечтаю о недалеком свидании со всеми родными, близкими… Прошу возможно чаще мне писать. Единственная отрада заключенному — это друга теплое слово».

В воскресенье 17 февраля Гриша послал Давиду открытое письмо:

«Приветствую вас, дорогие мои родные и друзья! Приговором Приамурского военного окружного суда 9-го с/м ночью я признан виновным по 1 части 102 и 273 ст. ст. уголовного уложения, 112 и литер 6 110 ст. ст. XXII книги свода военных постановлений и т. д. Сурово! (Призыв к вооруженному восстанию — следствие понятно…) Три матроса приговорены к каторжным работам на 10 лет… подали кассационную жалобу в главный военный суд. Будем ждать и надеяться снова. Я здоров, бодр. Скоро напишу подробнее. Пока до свидания. Крепко обнимаю».

Отец Гриши — он работал в хлебозаготовительной конторе Дрейфуса в Николаеве, — узнав о страшном приговоре суда, 25 февраля выехал во Владивосток экспрессом, чтобы застать сына и благословить его в далекий, неведомый путь.

В субботу первого марта, не зная, что за дверями его камеры уже сторожила смерть, Гриша писал на далекую свою родину:

«…Живой еще и здоровый. Приветствую всех вас. Ждем ответа… Думаем, что там обратят внимание… указано много существенного. Будем надеяться! Ко мне едет отец. Из дома выехал 25 февраля… должен быть здесь приблизительно шестого с/м. Ах, встретить бы его великой радостью, вестью об отмене казни! Самочувствие томительнейшее, лихорадочное. С тем будьте счастливы! Скажу еще — до свидания! До свидания, мои дорогие, в жизни — на воле!»

Экспресс и днем и ночью мчался через поля, леса и горы, мимо занесенных снегом деревень и городов; он пересек всю Сибирь, Забайкалье, Северную Маньчжурию, Уссурийский край. Старик еврей с большой седой бородой среди глубокой ночи, когда весь вагон спал, сидел на своей скамье, накинув на плечи талес, и горячо молился Иегове. Девять суток мчался экспресс, девять суток старик молился. 6 марта он вышел на площадь незнакомого города. Тут, совсем недалеко, за штабом крепости, находилось невзрачное кирпичное здание гауптвахты.

— Кого тебе, дед? — спросил его караульный начальник, поручик Яковлев.

— Григория Шамзона, — ответил старик.

— Шамизона? А ты кто ему — отец?

— Да, это мой сын… Я приехал из Херсонской губернии повидать сына.

Поручик Яковлев посмотрел на него так, что лицо старика стало такое же белое, как и его борода.

— В тюрьму перевели его. Ступай туда, — сказал офицер.

— В тюрьму? А где тюрьма?

Офицер объяснил:

— За кладбищем… Спросишь там. Все знают, где тюрьма.

Старик поспешил в тюрьму. Но он опоздал на три дня. Его не хотели ждать. Что значит для палачей благословение отца? Три дня тому назад, третьего числа, повесили его сына на тюремном дворе.

— Тогда скажите мне: где же мне искать его могилу? — не вытирая слез, которые текли по серебряным нитям его длинной бороды, спросил старик.

— На кладбище, — был ответ. — На еврейском кладбище.

Старик пошел на кладбище, — оно было совсем близко, рядом с тюрьмой.

Кладбищенский сторож по фамилии Загускин, с такой же седой бородой, встретил его.

— Хоронили здесь три дня тому назад человека, повешенного в тюрьме?

— Я догадываюсь, о ком вы спрашиваете, — сказал сторож. — Я подозревал, что человек этот не сам умер. Если жандармы приходят и говорят, что сегодня ночью надо приготовить могилу, а потом привозят на двуколке труп человека, то можно думать, что человек не сам умер. Теперь мне все понятно. Это ваш сын? Когда я рыл могилу, в тюрьму на такой же военной двуколке, на какой привезли тело вашего сына, везли человека, и он пел: «Вставай, поднимайся, рабочий народ…» Теперь мне все понятно… Пойдемте, я покажу вам могилу вашего сына.

Сторож повел старика по кладбищу, которое было расположено на косогоре, у дороги, между тюрьмой и православным кладбищем. Кое-где белыми пятнами лежал снег.

— Вот она, — сказал сторож, указав на небольшой глинистый холмик, в который была воткнута новая дощечка с надписью на еврейском языке.

Старик прочитал: «Здесь похоронен солдат».

— Мне не сказали, как его фамилия, — пояснил сторож, — сказали: «солдат», и я написал: «солдат». Что я. мог еще написать?

Рыдание заклокотало у старика в груди.

История Гриши Доколе потрясла Виктора.

В архиве штаба Владивостокской крепости Виктор обнаружил «дело» минера Кирилла Кудрявцева. Он вспомнил эту фамилию. Это был тот минер, который после восстания забежал на Голдобинский колокол (об этом рассказывал смотритель Поспеловских маяков Дубровин), а потом пришел к Виктору, и Виктор отправил его из города на паровозе.

В «деле» было несколько аккуратно Подшитых суровыми нитками документов.

У Виктора остановилось дыхание.

«19 февраля 1908 года, — читал он в документе, который носил название «Акт», — в стенах владивостокской тюрьмы… бывший рядовой владивостокского крепостного батальона Кирилл Семенов Кудрявцев… был приведен к виселице, где ему был прочтен приговор, после чего в 11 часов 40 минут пополуночи был передан в руки палача и снят с виселицы в 12 часов ночи…»

Перед казнью в камеру к Кудрявцеву приходил священник — в черной рясе, с серебряным крестом на груди. Неизвестно, какой разговор произошел у них. Может быть, взглянув на распятие, изображенное на кресте, Кудрявцев подумал:

«Христа распяли, меня будут вешать. Если бы и его повесили, то на кресте была бы изображена виселица с повешенным Христом. Это было бы совсем кстати».

Виктор мог только предполагать, что Кудрявцев так подумал.

Но ему стало точно известно, что, войдя в камеру, священник сказал:

— Сын мой, я пришел, чтобы напутствовать тебя к новой жизни…

— Мне этого не надо, — ответил Кудрявцев. — Исполните, батюшка, мою последнюю просьбу, пошлите вот эти письма. — Кудрявцев встал с кровати, на которой сидел, взял со столика два листика бумаги, исписанные карандашом, и протянул их священнику.

«Батюшка» взял письма.

Дальше к «делу» был пришит секретный рапорт священника Кропотова командиру Девятого Восточно-Сибирского стрелкового полка:

«При сем представляю два письма казненного 19 сего февраля бывшего рядового владивостокского минного батальона Кирилла Кудрявцева: одно на имя подпоручика того же батальона Калинина и другое на имя отца его, Семена Федотовича Кудрявцева. Оба письма написаны Кудрявцевым до моего прихода к нему для напутствия и вручены мне им с просьбой об отправлении их по назначению. Адрес его отца указан им следующий: г. Старая Русса, Новгородской губернии, Дмитриевская улица, купцу Василию Винокурову, для передачи в деревню Нагатино, крестьянину Семену Федотову Кудрявцеву. О последующих распоряжениях Вашего высокоблагородия прошу не отказать меня уведомить.

Священник Н. Кропотов»

Тут же очень аккуратная рука письмоводителя пришила письма Кудрявцева.

Первое письмо написано на целом листе бумаги:

«Его благородию подпоручику Калинину. Ваше благородие, перешлите мои вещи домой и напишите моему отцу, Семену Федотову, Новгородской губернии, Старорусского уезда, Медниковской волости, деревни Нагатино, что меня казнили 19 февраля 1908 г., только не троньте их, они ни в чем не виноваты за меня, я сам делал, сам и отвечу… Прощайте, ваше благородие, и передайте мое последнее прощание моей нестроевой команде.

Кирилл Кудрявцев»

За ним второе письмо, написанное на половине листа:

«Прощайте, дорогие мои родители, папаша Семен Федотович и брат мой Александр Семенович, дорогая сестра Лидия и Анна, Анастасия и Устиния Павловна, племянники Коля и Саша, приказываю вам долго жить. Меня повесили 19 февраля 1908 г., в 10 часов. Простите меня, что я перед вами виноват, передайте мое последнее прощальное слово, затем еще раз прошу у вас прощения, мои родители, папаша и братец мой. Передайте всем родным и знакомым мои последние слова, простите, простите, простите, я оставляю вас, ухожу от вас, дорогие мои, затем я честно погиб за родину-мать и свободу, хотя вы этого не знаете, но я знаю.

Кирилл Семенов Кудрявцев»

Девять с лишком лет письма Кудрявцева пролежали в архиве штаба крепости. И только через девять лет отец Кудрявцева получил последнее «прости» от сына, повешенного «по указу его императорского величества».

«Где же участники всех этих злодеяний, бывших тайными, а теперь ставших явными? — думал Виктор, склонившись над серыми, зелеными, синими папками, на которых посредине крупным шрифтом было напечатано: «Дело», а сверху от руки написано: «Секретно» или: «Совершенно секретно». — Можно ли забыть обо всем этом? Можно ли простить?»

«Нет, — говорил внутренний голос Виктору, — этого нельзя ни забыть, ни простить».

История тоже ничего не забывает, ничего не прощает. Рано или поздно расплата за содеянное приходит. История не щадит и мертвых, она поднимает из гроба и распинает всенародно, на все времена.

О ЧЕМ ШУМЕЛИ ТОПОЛЯ

Александр Васильевич Суханов сидел у себя в кабинете на Нагорной улице перед грудой папок, разложенных на письменном столе, и слушал доносившийся в окно шум тополей. Три тополя стояли перед окнами дома. День был солнечный, но ветреный. Листья тополей, сверху глянцевитые, а снизу матовые, опушенные сероватым войлоком, трепетали, поблескивая на солнце, и неумолчно шумели.

С того дня, как Александр Васильевич выгнал из дома своего любимого сына, прошло не так уж много времени, а старик изменился так, будто протекли многие годы. До революции его старил «позор», который он нес из-за ареста сына. Теперь спина горбилась из-за того, что весь город говорил о его разрыве с сыном, членом Исполнительного Комитета Совета рабочих и солдатских депутатов. К удивлению старика, Костя стал необыкновенно популярен среди жителей города. Рабочие успели полюбить его, как простого и «обходительного» человека, пылкого оратора, произносившего речи, которые были по душе рабочему люду. Его и называли-то не иначе, как «товарищ Костя». Этим выражалось особое расположение к нему. Представители имущих классов встречались с ним как с членом Исполнительного бюро Комитета общественной безопасности и относились к нему с уважением. Александру Васильевичу потребовались десятки лет упорного труда, чтобы имя его стало известно в крае, а Костя… едва произошла революция, как все заговорили о нем. Конечно, имя его окружено ореолом мученика, борца с самодержавием, освобожденного из тюрьмы, как все думали, Февральской революцией (никто не знал, что Костя был выпущен на поруки до суда благодаря хлопотам старика). С другой стороны, популярность его усиливалась молвой, что вот сын вице-губернатора (старика многие называли вице-губернатором) порвал с отцом и «перешел на сторону народа». Это импонировало трудовому населению, вызывало в людях любопытство к необыкновенному молодому человеку, студенту. На митингах, на которых часто выступал Константин Суханов, в народе шептались: «Вот он, Костя Суханов, сын вице-губернатора, большевик. А говорит-то как!»

Александр Васильевич знал, что говорили в народе. Обо всем он слышал. И стал он подумывать о том, чтобы бросить службу в страховом обществе, уединиться на заимке у старшего сына Григория и погрузиться в свои «Записки амурского старожила», над которыми он работал уже много лет. Это был замечательный труд по истории Приамурского края начиная с 1856 года (службу свою в Приморской области старик Суханов начал в 1882 году).

Александр Васильевичбыл редким и вместе с тем ярким представителем краевых государственных деятелей, которые по многу лет сидели на одном месте, изучая край и развивая его производительные силы. Знал Приморский край Александр Васильевич как свою квартиру. Несмотря на хромоту, он проехал верхом на лошади, в сопровождении одного только вооруженного казака, сотни верст, попадая к хунхузам, подвергаясь опасности нападения хищных зверей, переправляясь через опасные реки, в которых не раз тонул. Его именем назван в Посьетском районе Сухановский перевал (Александр Васильевич перевалил его верхом на лошади). Часто в квартиру Сухановых на Нагорной улице приезжали губернаторы и генерал-губернаторы за советом по тому или другому вопросу, связанному с управлением краем. Особенно любили старика Суханова за его ум и знание края барон Корф, Гродеков, Унтербергер — с этими именами связана история Дальнего Востока. А о крестьянах Приморья, корейцах-землепашцах Посьетского района, китайцах, густо населявших край, нечего и говорить; много их перебывало у старика с просьбами всякого рода и с жалобами на притеснения со стороны низшего начальства. Александр Васильевич, работая над историей края, собрал более ста старинных фотографий и зарисовок Владивостока и села Никольского (потом города Никольск-Уссурийского). Цены не было этой его коллекции. В папках с драгоценными материалами у него хранились великолепные панорамы Владивостока, сделанные в 1900, 1904 и 1908 годах. Он собирался сделать еще одну панораму: за последние семь лет город хотя и немного, но все же кое в чем изменился.

«Перевезу все на хутор, — думал Александр Васильевич, — и засяду… Надо кончать, время уходит, пошел шестьдесят пятый год».

Тяжело было ему оставаться в городе — вот и потянуло его на хутор к сыну Григорию. Там нет людей, там тишина, только море шумит.

Александр Васильевич понимал, что если после ареста Кости в прошлом году он упал во мнении лишь у известной части общества, главным образом у высшего краевого начальства — и в первую очередь у начальника края, генерал-губернатора Гондатти, — то теперь, после революции, имя его стало недобро поминаться простым народом, жителями города. Ну как же — выгнал из дома такого сына, избранника народного! Иногда Александру Васильевичу казалось, что люди на него смотрят с ненавистью. И он не ошибался. Оно так и было.

Да, старик очутился в очень неприятном положении, из которого один выход — уехать из города, поселиться у Григория на хуторе.

Думал Александр Васильевич еще и о другом. Выходит, что Константин во всем прав, Николая-то действительно заставили подписать манифест об отречении от престола. «Отрекись!» — «Отрекаюсь!» Революция победила, никуда не денешься. Прав Константин и насчет Михаила, не остался он на престоле. Все идет, как говорил Константин, а не так, как думал он, отец его. Монархии действительно конец. Какая там монархия, когда весь народ требует передачи власти Советам! Только и слышишь: «Вся власть Советам!» Вот и Костя на общем собрании социал-демократической организации, как рассказывали старику, вместе с большевиками выступил против создания коалиционного правительства. Говорят, будто он сказал: «Кризис правительственной власти, происшедший после расстрела рабочей демонстрации в Петрограде, может быть разрешен только путем передачи власти в руки Советов рабочих и крестьянских депутатов». Безумец!

Так раздумывал Александр Васильевич, а тополи за окном шумели. Давно ли было, когда Григорий и Костя сажали эти тополи (Григорий называл их канадскими)! Выполняя наказ старшего брата, Костя любовно выращивал молодые деревца… Да, давно это было. Много событий произошло за это время. Теперь тополям семнадцать лет. Они высоки, стройны и шумят листвой, будто перешептываются о чем-то между собою. Может быть, о том они перешептываются, что не придет уже теперь никогда в этот дом Костя.

Тоска болью вошла в сердце Александра Васильевича. Он положил голову на руки и совсем затих, и в кабинете было тихо, и во всем доме была тишина, только тополи за окном все шумели, все шумели.

Нельзя сказать, что Александр Васильевич сожалел о гибели монархии. Нет. Чего уж теперь жалеть! Он был уверен, что монархия похоронена навсегда. Рухнуло все, с чем он сжился, чему служил без малого сорок лет, во что верил. Слепо верил. Константин-то был, оказывается, дальновиднее. Июньское наступление на фронте, затеянное Керенским, провалилось. Брусилов телеграфировал Керенскому: «Настроение на фронте Пятой армии очень скверное… Части отказываются занимать позиции и категорически высказываются против наступления… В некоторых полках открыто заявляют, что для них, кроме Ленина, нет других авторитетов..»

Народ не хочет войны. Никакой народ нельзя заставить воевать, если он не хочет. Константин и тут прав. Выходит, что он во всем прав.

«За что же я выгнал его из дома? — спрашивал себя Александр Васильевич. — За что? За то, что он говорил правду?»

Старик встал и, опираясь левой рукой на палку, в сильном волнении стал ходить по комнате. В дверь кто-то постучался. Он не отозвался. Постоял посреди комнаты, подошел опять к письменному столу, заваленному рукописями «Записок», сел и застыл с суровой тоской в глазах и тяжелым чувством одиночества в душе.

«Пролиты потоки крови ни за что, — лезли в его голову мысли. — И ничего теперь нет. Пустое место там, где была великая Россия. А кто виноват?..» Союзники встревожены, боятся выхода России из войны, как они боялись сепаратного мира со стороны России, на который перед революцией готов был пойти двор. А Япония себе на уме. В страховом обществе говорили, что в японской газете «Мансю-ници-ници-симбун» — официозе Южно-Маньчжурской железной дороги — помещена телеграмма из Нью-Йорка о том, что предстоит мобилизация расквартированных в Южной Маньчжурии японских войск ввиду необходимости оказать военную помощь России (ведь Япония — «союзница» России). Интересно, как японский генеральный штаб представляет себе эту помощь?

Подозрительно что-то. Не находится ли эта предполагаемая «помощь» в связи со слухами, будто русский посол в Токио Крупенский, по настоянию министра иностранных дел Японии, запросил Временное правительство: верно ли, что американцам будут преодоставлены права на разработку горных руд в Приморье и на Северном Сахалине? Телеграмма посла будто бы заканчивалась словами: «Если слух соответствовал бы действительности, это произвело бы в Японии самое тяжелое впечатление…» Япония насторожилась и готова к прыжку на материк. Дальний Восток — это тот лакомый кусочек, который хотелось бы съесть Японии. Японские газеты распространяют слухи, будто в Приморье — анархия. Ясно, для чего это они делают. На Дальнем Востоке проживает около десяти тысяч японцев, — Александр Васильевич располагал точными данными. Во Владивостоке их 3883 человека. Японские парикмахеры, фотографы, часовых дел мастера, — нет, кажется, улицы в городе, где бы их не было, — все это в большинстве своем шпионы, разведчики; среди них немало резервистов. Нынешним летом особенно заметен стал приток японцев из Кореи. Разумеется, под видом рабочих едут сюда военные, тайные агенты. Это несомненно. Не такое время, чтобы мирные люди ехали сюда за куском хлеба. В Японии прекрасно осведомлены о продовольственных затруднениях в крае. Едут с другими целями. Александр Васильевич был в курсе многих дел, о которых все эти «желторотые», стремящиеся захватить власть в городе, понятия не имеют. Благодаря своему прошлому служебному положению он имел доступ ко многим документам, в том числе и весьма секретным. Работая в Областном правлении, он знал о существовании в Японии общества «Черный дракон», организованного еще перед русско-японской войной. Общество это вело пропаганду войны с Россией и захвата Дальнего Востока. В Областное правление была доставлена изданная в Японии карта — Александр Васильевич своими глазами видел эту карту, — на которой все побережье Тихого океана, от Владивостока до Камчатки, было окрашено в тот же цвет, каким были окрашены и острова Японии. На карте была надпись: «Земли, которые должны принадлежать Великой Японии». Около Владивостока иероглифы откровенно намекали: «То, что ты приобрел, принадлежит тебе, но не мешает приобрести и еще что-нибудь». А на Охотском море стояла наглая надпись: «Это море следует приобрести силой». Знают ли «они» (он подумал о «желторотых»), с кем им придется иметь дело? Да, придется иметь дело, это ясно. Япония думает, что пришло время для осуществления ее давнишней мечты. Во всяком случае, свой повышенный интерес к рудным богатствам края японцы не скрывают. Недавно через Владивосток на Амур проехали несколько японских инженеров с целью покупки золотых приисков на Зее. Японские промышленники открыто предлагают свои капиталы для учреждения концессий. Они спешат. Они пользуются «смутным» временем, наступившим в России, и боятся, как бы их не опередила Америка. За океаном тоже насторожились. Не в интересах Америки, чтобы Япония захватила Дальний Восток.

— Вот что должны знать нынешние правители! — сказал громко Александр Васильевич, увлеченный своими мыслями.

За дверью заскулил Парис. Он лежал в передней, ожидая, когда хозяин откроет дверь. Старик поднялся с кресла, впустил в кабинет своего любимца, потрепал его по шерсти. Парис успел лизнуть ему руку, потом залез под письменный стол, вытянул лапы и стал внимательно смотреть на хозяина.

Александр Васильевич попробовал поработать над «Записками», но перенестись в прошлое он не мог. Слишком бурным было настоящее, и слишком тревожно у него было на душе. Мысли его работали в одном направлении… При последних выборах в городскую думу, или, как теперь чаще говорят, в городское самоуправление, блок Совета рабочих и солдатских депутатов и социалистических партий получил восемьдесят процентов голосов. Восемьдесят процентов! Управление городом уплывает из рук его прежних хозяев. В думе теперь Константин Суханов, а не Александр Суханов… Обида, как каменная глыба, налегла на сердце старика. Но вдруг пронеслось в сознании: «Все-таки Суханов!» Суханов! Сын его! Константин! Но это просветление длилось одно мгновение. Оно потонуло в мутном потоке тяжелых мыслей… У Кости нет никакого опыта. Ему бы опыт старика. Да и все эти никому не известные люди, рвущиеся к власти, — что они могут сделать? Разруха усиливается. Продовольствия нет. События стремительно развиваются. В Иманском уезде крестьяне деревень Каборга и Павло-Федоровка захватили самовольно церковные земли. Анархисты, которыми наводнен город, требуют немедленной конфискации домов, магазинов, фабрик. И нечему тут удивляться. В самом Петрограде — столице! — черт знает что творится. Там анархисты захватили дачу Дурново, дворец герцога Лейхтенбергского, поселились в нем, разгромили все хранилища и сейфы, растащили бриллианты, коллекцию золотых и серебряных табакерок и портсигаров, буфетное серебро, всякие безделушки из драгоценных металлов. Кружева употребляли вместо салфеток. Варвары! Действительно наступает анархия, водоворот. И в этом водовороте — Костя!

Александр Васильевич вздохнул, с горечью в душе покачал головой. В дверь опять постучали. Александр Васильевич знал, что это жена. Тяжело поднялся с кресла, пошел, отпер дверь. И действительно, перед дверью стояла Анна Васильевна, в темном длинном платье, с черной кружевной наколкой на голове. Старик взглянул на нее и сейчас же отвел глаза в сторону. Анна Васильевна вошла в кабинет.

— Чаю хочешь? — спросила она. — Самовар на столе.

— Принеси сюда.

Анна Васильевна ушла и скоро принесла стакан крепкого чая в подстаканнике и кусок слоеного пирога с маком.

— Пирога я не хочу, — сказал Александр Васильевич.

— Съешь. Такое воздушное тесто получилось! Съешь.

Анна Васильевна поставила серебряный с позолотой подстаканник и пирог на письменный стол.

Старик помешал ложечкой в стакане, поднес к губам горячий, приятно пахнущий чай (чего-чего, а чаю в городе колоссальные запасы).

С того «страшного» дня, когда Костя покинул отчий дом, старики Сухановы ни разу не говорили о сыне. Избегали разговора. Да нечего было и говорить. Какой мог быть разговор?! Произошло такое, что не только говорить, а смотреть друг другу в глаза они не могли. У Анны Васильевны, правда, иной раз появлялось желание поговорить с мужем, но она не решалась начать: думала, что разговор о Косте станет навеки запретным в доме. И вот сегодня старик вдруг спросил ее:

— С Костей видишься?

Анна Васильевна даже вздрогнула.

— Вижусь… изредка.

— Где он живет?

Анна Васильевна обрадовалась случаю поговорить о Косте:

— Шура рассказывала, они тогда всю ночь просидели на скамеечке в сквере Невельского.

Сердце у Александра Васильевича дрогнуло: он представил себе Костю бездомным, сидящим на скамеечке в сквере.

— Солисы-то всей семьей на хуторе. Александр Федорович опять снял у Григория флигель. Ну вот, им некуда было идти.

Александр Васильевич поставил стакан на стол,

— Ну, а потом?

— Потом Костя снял комнату на Ботанической улице, а Шура уехала на хутор к своим, там и живет сейчас.

— Значит, Костя один живет?

— Один.

— Ну и как он?

— Работает и день и ночь.

— А выглядит?

— Похудел очень.

Глаза у Анны Васильевны с каждым вопросом мужа наполнялись все больше и больше радостными слезами. Она видела, как помягчело сердце отца. В душе у нее раскрылось такое теплое чувство к мужу, какого уже давно не было. Александр Васильевич мельком взглянул на жену. «Доброе у нее сердце», — подумал.

— А как у него ревматизм? — спросил он.

— Не жаловался.

— А питается где?

— При Совете, говорит, столовая есть… Ну, и в ресторан «Золотой Рог» ходит. Где придется.

Александр Васильевич вздохнул и покачал серебристо-черной головой.

— В Петроград не собирается? Ведь ему государственные экзамены сдавать надо.

— Не до университета, говорит, мама.

— Значит, останется без законченного образования?

— Видно, так.

Александр Васильевич опять сокрушенно покачал головой.

— Знаешь, отец, — с некоторой гордостью сказала Анна Васильевна, — Костя видную роль в Совете играет.

— Знаю я, знаю. А что толку? Не выдержат их плечи всего, что надвигается.

— Ты о чем это? — с тревогой спросила Анна Васильевна.

— Да так… Принеси мне еще чаю. А пирог возьми со стола, не буду я.

— Да ты попробуй. Такое воздушное тесто у меня получилось!

Александр Васильевич отломил от пирога небольшой кусочек, взял его в рот.

— Ну как? — спросила Анна Васильевна, глядя в глаза мужу.

— Удачный пирог.

— Съешь. Я оставлю его.

— Ну, оставь.

Анна Васильевна принесла еще крепкого чая.

— Я хочу поработать, — сказал Александр Васильевич.

— Работай. Я тебе мешать не буду.

Она тяжело поднялась со стула — поясница болела, — а он опять подумал о ней: «Доброе у нее сердце».

— Отец! — сказала она.

Александр Васильевич посмотрел на нее долгим взглядом.

— Знаю, что ты хочешь сказать. Знаю. Из этого ничего не выйдет. Ничего не выйдет.

— Почему не выйдет? — возразила Анна Васильевна. — Я позову Костю. Скажу, что ты просил прийти. Он придет.

— Говорю, не выйдет. Теперь уж не поправишь, — горечь прозвучала в его словах. — Теперь не поправишь. Нет. Осталась одна память о нем. Вот, слышишь?

— Ты о чем? — не понимала Анна Васильевна. — Ничего не слышу.

— Не слышишь? — Он поднялся со стула, подошел к окну. — Иди сюда.

Анна Васильевна подошла к окну.

— Слышишь? — спросил Александр Васильевич. — Тополи шумят, Костины тополи. Вот все, что мне осталось в память о нем.

Анна Васильевна поглядела на него очень странно скорбными голубыми глазами, отошла от окна и, как тень, в темном своем платье, с черной наколкой на голове, вышла из кабинета.

Старик хотел сесть за работу, но настоящее так властно держало его в своих объятиях, что он не мог думать о прошлом. Думал о настоящем. Сидел у стола и думал.

А тополи за окном все шумели, все шумели.

У СОЛИСОВ НА ХУТОРЕ

В один из субботних дней Костя Суханов и, по его приглашению, Виктор Заречный и Дядя Володя поехали морем к Солисам, жившим на хуторе Григория Суханова, — провести там воскресный день.

Выйдя из Золотого Рога, пароход «Эльдорадо» поплыл в тумане. Слева едва виднелись берега, а справа висела сплошная туманная завеса. Беспрерывно раздавался тревожный, словно взывавший о помощи, протяжный гудок. Скоро и берега исчезли. Пароход пересекал Уссурийский залив. И чем ближе он подходил к бухте Чам-ча-гоуза, тем прозрачнее становилось небо. Вот оно засияло голубизной, и открылась залитая солнцем долина Чам-ча-гоуза с белыми хуторскими постройками. Пароход бросил якорь против небольшой бухточки, вдавшейся в материк между двумя мысами.

К пароходу уже плыла лодка. На корме сидел Григорий Суханов с длинным веслом вместо руля; кореец-огородник Сен Чжу Ни усердно работал веслами.

Обитатели хутора стояли на берегу, гадая, кто это приехал с Костей.

Среди стоявших были Александр Федорович Солис, его жена Магдалина Леопольдовна, дочери Александра и Софья и другие члены семьи.

* * *

Александр Федорович Солис, тесть Константина Суханова, происходил, как значится в формулярном списке его отца, Федора Васильевича Солиса, из детей солдат-кантонистов. Родился он в 1868 году. Как и его отец, он прошел длинный трудовой путь таможенного служащего, начав его писцом в Шипиорнской таможне, в Калишской губернии. Не имея никакого образования и достатка, Александр Федорович женился на семнадцатилетней дочери калишского помещика красавице паненке Марии-Магдалине Валигурской. Александр Солис был интересным молодым человеком (ему шел двадцать первый год), но все же брак с родовитой дворянкой Магдалиной Валигурской, жившей после смерти отца в городе Калише, считали неравным. Однако все объяснялось очень просто.

Отец Марии-Магдалины, пан Валигурский, был кутила и мот. Пани Валигурской не удалось остановить мотовство своего супруга, и когда он умер, промотав свое имение, ей пришлось поселиться в Калише и давать уроки музыки, а когда она сама скончалась, две дочери ее остались без всяких средств к жизни, с одним пальто на двоих. Тут-то и увидел прекрасную паненку Марию-Магдалину таможенный писец Александр Солис.

В 1901 году приказом по Департаменту таможенных сборов Александр Федорович был назначен помощником пакгаузного надзирателя и корабельного смотрителя в Николаевске-на-Амуре. При городском училище он выдержал экзамен и получил право на первый классный чин. Через девять лет его перевели на должность бухгалтера во Владивостокскую таможню. Февральская революция застала его в должности корабельного смотрителя, в чине титулярного советника. Всего месяц, как он вышел в отставку.

И сам Александр Федорович и жена его Магдалина Леопольдовна далеки были от всяких революционных идей. Они благосклонно отнеслись к выходу замуж их старшей дочери Александры за сына статского советника Суханова. Но когда в ночь на 28 августа 1916 года в квартиру Александра Федоровича нагрянули жандармы во главе с самим начальником охранного отделения полковником Гинсбургом, то Александр Федорович и Магдалина Леопольдовна поняли, что зять их Костя — государственный преступник. Утром они узнали, что Костя в тюрьме. «Вот тебе и зятек!» — сказал Александр Федорович. Пожалели ли тесть и теща, что выдали дочь за Константина Суханова, — этого никто не знал. Об этом они никому ничего не говорили. Известно только, что арест Кости нисколько не поколебал в них, особенно в Александре Федоровиче, любви к такому приятному, веселому, умному, с глубоким уважением относившемуся к ним зятю. Они его жалели. Жалели, конечно, и дочь. И не думали они, что отныне революция втянет их в свою орбиту, как смерч втягивает в свою вихревую трубу все, что попадается ему на пути. И уж никак не могли они предполагать, что и вторая их дочь, Софья, или Софочка, как они ее звали, также доставит им немало огорчений. «Поистине, пути господни неисповедимы», — не раз вздыхали они уже на старости лет, перебирая в памяти прошлое.

Уйдя в отставку, Александр Федорович оставил казенную квартиру в корабельной конторе на Коммерческой пристани, и все Солисы поехали на лето на хутор Григория Суханова и поселились в беленьком флигельке позади дома Григория.

* * *

После приветствий гости отправились купаться. Они переплыли в лодке через речку, огибавшую хутор, и очутились на широкой кошке^[9]. Раздевшись, они уселись на сухом, горячем песке. Перед ними расстилались синие воды Уссурийского залива; вдали, очень далеко, серой завесой, казалось — недвижно, стоял туман, а над головой сияло солнце.

— Хорошо здесь, — сказал Володя.

— Чудесно! — воскликнул Виктор Заречный.

— Кусочек земного рая, — проговорил Костя Суханов. — Недаром здесь селился древний человек.

— Вот как? — заинтересовался Виктор Заречный.

— Да, мы с Григорием занимались здесь раскопками. Вон там, где скотный двор, находили орудия каменного века, кости диких зверей, обломки гончарной посуды. На вершине мыса Азарьева, — Костя указал рукой на мыс, возвышавшийся слева, — нашли каменные стрелы. Совсем не изученный край. Не только не исследованы стоянки доисторического человека, но очень мало известно и о царстве Бохай, которое сотни лет назад процветало в Уссурийском крае.

— Памятники этого царства погибают, — сказал Виктор. — Я читал, на месте Никольск-Уссурийского был древний город, который китайцы называли Шуан-Чэн, что значит — двойная крепость. Остались следы этого города. Надо все это обязательно взять под охрану, изучить.

— Тебя, Виктор, следует назначить министром старины Приморского края, — сказал Костя.

— Я бы не отказался от такой должности. Интересная работа.

— Ну вот, — добавил Володя, — возьмем власть в свои руки и назначим тебя министром старины. Звучит — то как: министр старины! Это ты, Костя, здорово придумал.

— Превосходная должность! — согласился Виктор.

Володя, сидевший между друзьями, лег на песок. Его примеру последовали Виктор и Костя. Солнце грело их сухопарые тела. Оно было горячее, лучи его проникали через кожу и согревали самую кровь.

— Так бы и лежал вечно, — сказал Володя.

— И мыслей-то в голове никаких нет, — отозвался Виктор Заречный. — Происходит какое-то изумительное слияние с природой всего организма — и тела и того, что называется душой.

Помолчав, Виктор добавил:

— А первобытный человек счастливее нас был. Как вы думаете?

— Он был счастливее уже потому, — усмехнулся Костя, — что тогда не было меньшевиков.

Приятели рассмеялись. Потом долго молча лежали, как могут лежать только усталые люди.

— Ну, пойдемте в воду, — проговорил наконец Костя.

— Полежим еще, — лениво протянул Володя.

— Идемте. На хуторе нас ждут. — Костя поднялся. — Знаешь, Виктор, — сказал он, входя в воду, — в прошлом году я здесь часто видел нерпу с белым пятном на лбу. Шура ее очень боялась. В этом году что-то не видно. — Костя сделал еще несколько шагов и нырнул, сверкнув розовыми пятками.

Виктор последовал за ним. Вода за день хорошо нагрелась. Дно было песчаное, полого спускалось вглубь; в нескольких местах на дне неподвижно лежали морские звезды.

* * *

Когда друзья наконец, одевшись, двинулись к лодке, Костя вдруг спросил Володю:

— Тебе Соня нравится?

Тот не ожидал такого вопроса и не сразу ответил:

— А что?

— Я заметил.

— Что ты заметил?

— Я заметил, что она тебе нравится. Женись!

— Чудак! — сказал Володя. — Да она мне в дочери годится!

— Ну, положим!..

Разговор этот Володе показался просто шуткой, одной из обычных Костиных шуток, до которых он был великий охотник.

— Нет, нет, я говорю серьезно, — настаивал Костя, едва удерживаясь от смеха. — Будем с тобой свояками.

Софья училась в «зеленой» гимназии^[10]. Она была девушка видная, рослая, веселая и интересная. Словом, в ней были все качества, чтобы привлечь внимание молодого человека! Магдалина Леопольдовна и Александр Федорович, к своему неудовольствию, заметили, что Дядя Володя как-то по-особенному относился к ней, хотя он был старше ее на восемнадцать лет и при его возрасте мог только любоваться ею.

— Имей в виду, — продолжал Костя, — в нее по уши влюблен Пашка Конь. Она — его муза. Статьи ему особенно удаются, когда она приходит в редакцию. Он даже специально приглашает ее: «Посидите со мной. Вы меня вдохновляете». Ей лестно, что она вдохновляет большевика, когда тот пишет умные статьи, и сидит… вдохновляет его. Смотри не прозевай!

— Ты в самом деле внушишь мне мысль жениться на ней, — сказал Володя.

— Я этого и добиваюсь, — говорил Костя. Нельзя было понять, серьезно он говорил это или шутил. — Хочешь, скажу ей, что ты влюблен в нее?

— Я тебе скажу! — пригрозил Володя.

— Могу выступить сватом, — не унимался Костя. — Вот сейчас придем, и я прямо к Александру Федоровичу и Магдалине Леопольдовне: «Жених, скажу, есть, просит руки Сони».

— Ты можешь выкинуть такое, — сказал Володя.

— Что значит выкинуть? Я самым серьезным образом, — сдерживая смех, продолжал Костя, — Люди мы с тобой положительные. Я — зять. Ты, как-никак, секретарь владивостокской организации Российской социал-демократической рабочей партии. Не фунт изюму. Где они найдут такого партийного жениха… да еще с каторжным стажем…

Друзья разразились смехом.

Переплыв в лодке через речку, они поднялись на берег. Из дверей флигеля вышла Софья. На ней было белое платье, плотно облегавшее ее статную фигуру. Тонкие, слегка вьющиеся спереди каштановые волосы спускались по спине толстой косой, на конце которой красовался белый бант. Из-под коричневого загара на щеках пробивался легкий румянец. От нее веяло здоровьем, в глазах играло беспричинное, с трудом сдерживаемое веселье.

Костя продекламировал стихи Давида Бурлюка:

— Стол давно накрыт, — весело сказала Софья. — Мы вас заждались. — Она повернулась на каблучках.

Костя толкнул локтем Володю и шепнул:

— Коса-то какая! Из-за одной косы можно жениться.

— Будет тебе разыгрывать меня!

Они вошли во флигель.

* * *

Стол по тогдашним голодным временам производил впечатление необыкновенного изобилия: большие, спелые помидоры, кучки зеленого лука, китайский длинный белый редис, нарезанный ломтиками камчатский кетовый балык — все это лежало на тарелках, словно натюрморт, приготовленный для живописца.

Усевшиеся вокруг стола гости и хозяева безжалостно разрушили этот великолепный натюрморт. Магдалина Леопольдовна стала разливать по тарелкам уху.

Когда убрали глубокие тарелки и на столе появилась жареная рыба с молодым картофелем, посыпанным укропом, Костя обратился к тестю:

— Александр Федорович!

Сидевший рядом с ним Володя встрепенулся и так сжал Косте коленку, что тот чуть не вскрикнул.

— Ты думаешь, я насчет того? — смеясь, пробурчал Костя. — Я хочу о деле поговорить.

— О деле потом, — вмешалась в разговор Софья. Она сидела возле матери и передавала тарелки с корюшкой.

— Какое дело? — заинтересовался Александр Федорович.

— Дело у нас такое.

И Костя рассказал, что для социал-демократической организации была приобретена в Спасске типография, которую за отсутствием помещения пришлось временно разместить в одной из пустующих казарм на Эгершельде. Все попытки арендовать дом не увенчались успехом. Ни один домовладелец не захотел сдать помещение под типографию социал-демократической газеты «Красное знамя».

— Вы ведь будете снимать себе квартиру, — говорил Костя. — Арендуйте дом побольше, а половину сдадите нам под типографию и под редакцию.

Александр Федорович стал расспрашивать, какова типография, сколько и какие машины, сколько комнат нужно для редакции и так далее.

К концу обеда вопрос был решен положительно. Александр Федорович взял на себя задачу найти подходящий дом. Он даже сказал, что у него есть на примете один такой дом — на Ботанической улице, прямо над Народным домом. Александр Федорович и не думал, что своим намерением выручить социал-демократическую организацию он еще больше свяжет себя с революцией, не будучи даже отдаленно сочувствующим идеям рабочего движения. Он это хотел сделать просто из уважения к зятю, из любви к нему. Об этой любви Александра Федоровича к зятю знали все домашние, она бросалась в глаза и посторонним людям. Это была совсем не та любовь, которой любил Костю старик Суханов. Там была любовь отца, хотевшего сломить волю сына. Здесь была простая, сердечная любовь.

После обеда гости и хозяева разбрелись кто куда.

В шестом часу сошлись к самовару. С берега моря прибежали девушки с восторженными криками:

— На берегу лежит кашалот! Кашалот!

К месту происшествия сбежался весь хутор.

Действительно, на берегу бухты, на песке, головой к хутору, лежал молодой кашалот; только хвост его был в воде. Что за чудо? Григорий Суханов разъяснил. Молодой китенок, плавая недалеко от берега, по-видимому, заснул, и во время прилива его прибило к берегу. Когда начался отлив и вода ушла, бедный кашалот остался на песке. Проснулся, а кругом суша. Хлопал-хлопал он плавниками — ничего не вышло, не смог сдвинуть с места свое большое, тяжелое тело. Сбежавшиеся корейцы отрубили ему голову и разделили его жирное мясо между собою.

* * *

В понедельник рано утром друзья отправились в Шкотово, чтобы поездом поехать во Владивосток.

ЛЕГЕНДА ИСКАТЕЛЯ ЖЕНЬШЕНЯ

С тех пор как Виктор Заречный задумал свою книгу и уже начал работать над нею, его стало интересовать все, что касалось края.

Однажды он зашел навестить дядю Ваню, которого уж очень давно не видел. Жил дядя Ваня в Голубиной пади.

Виктор застал его сидящим на низеньком табурете перед столиком, на котором были разложены всякие охотничьи принадлежности. Дядя Ваня набивал порохом медные гильзы. Над его кроватью висели дробовое ружье и американский винчестер.

Дядя Ваня уже не служил в конторе военного порта. За двадцатипятилетнюю службу он получил звание личного почетного гражданина, чем до революции очень гордился, а после революции перестал говорить об этом: все стали гражданами. Домишко свой, после смерти бабушки Веры, он продал и уехал в бухту Тетюхэ. Там он поступил волостным писарем, потом снова вернулся в город и стал служить где придется. Хотя он сильно постарел, но держался все так же прямо; такие же у него были пышные усы, как и прежде, — теперь, правда, с проседью.

— Еду в Ольгу поохотиться, — сказал он после приветствий и взаимных расспросов. — Получил письмо от Платона — зовет. Поедем, Витя.

— А он все там? — спросил Виктор.

— Там.

— И все охотится?

— У! Ему уж семьдесят пять, а глаз у него как у ястреба, а ноги как у оленя.

— Но я ведь, дядя, охотник-то липовый, — сказал Виктор. — И не люблю убивать ничто живое.

— Ну, побродишь с ружьем. Поедем.

Мысль побывать в Ольге, где Виктор был семь лет назад, соблазняла, и он решил воспользоваться предложением дяди Вани. Путешествие, хотя и небольшое, вдоль побережья Японского моря и посещение самой Ольги должны были быть не только интересными, но и полезными — надо было изучать родной край.

Ольга теперь ему еще больше понравилась своей уютной бухтой, зелеными сопками, лесным воздухом, тишиной — словом, всем тем, что создает «внутреннюю тишину», так необходимую для творческой работы.

Именно эту «внутреннюю тишину» почувствовал Виктор, едва пароход «Георгий» вошел в бухту.

Платон Кочетков жил в своем домишке на краю поселка. Выглядел он действительно молодцевато. Из-под лохматых бровей молодо смотрели живые серые глаза.

Виктору захотелось навестить свою бывшую квартирную хозяйку, но окна ее дома были закрыты ставнями и забиты поперечными досками, а на двери белела бумажка, извещавшая о продаже дома, с адресом, куда обращаться (в городе Никольск-Уссурийском).

С грустью, которая всегда возникает при воспоминании о счастливых днях прошлого, Виктор взглянул на заколоченные окна своей бывшей комнаты.

На следующий день ни свет ни заря охотники отправились вверх по течению реки, носящей китайское название Сыдагоу.

Гуськом, с накомарниками на головах, с котомками за спиной и винчестерами в руках, пробирались они вдоль реки.

Рассматривая следы зверей на тропе и на песке у реки, Платон Кочетков то и дело говорил:

— Олень прошел… Кабан!.. Изюбр!.. Водичку ходили пить, — добавлял он. — Поглядывайте, друзья. Винчестеры держите наготове! Тигры — они тоже водичку пьют.

Дремучий лес вокруг, скалы гор служили хорошим убежищем для зверей; дубы-великаны, вековые кедры, клены, маньчжурский орех, заросли орешника, леспедецы, боярки скрывали их от глаз охотников.

Была пора, когда все деревья уже отцвели и земля принимала в себя семена новой жизни, когда природа вошла в свой зенит и сочная зелень ярко сверкала.

Солнце уже поднялось высоко. День был жаркий. Земля испаряла теплую влагу. В воздухе кружились тучи мошкары.

Охотники достигли пади, которая так и потянула к себе своей пышной зеленью. С дерева на дерево перелетали проворные японские пеночки.

— Пойдем падью, — сказал Кочетков.

По дну пади, в густых зарослях белокопытника, китайского вьющегося лимонника, высоких ярко-зеленых папоротников, пролегала едва заметная тропа. Кто проложил ее, эту тропу? Охотники? Звероловы? Искатели чудодейственного корня женьшеня — панцуя? Или отряды хунхузов? Кто бы ее ни протоптал, она служила всем и вела туда, куда нужно было и охотникам, и звероловам, и искателям женьшеня, и хунхузам, нет-нет да и совершавшим свои набеги на Ольгу.

Охотники поднялись тропой по склону пади. Открылась широкая панорама гор, покрытых хвойно-смешанным лесом. Позади, меж сопок, синей полосой показалось далекое море с белыми гребнями — по морю, должно быть, шел сильный ветер.

— Вот и Фын Тяо! — воскликнул Кочетков.

Виктор не сразу заметил под дубом почерневшую от времени и вросшую в землю фанзу и самого искателя женьшеня, сидевшего на корточках у дымокура и покуривавшего трубку с длинным черным мундштуком.

— Здорово, Фын Тяо! — приветствовал Платон китайца. Дядя Ваня тоже знал старика.

Загорелое, все в морщинах, лицо китайца осветилось детской улыбкой, узкие черные глаза радостно блеснули. Он вынул трубку изо рта, встал.

— Сыдыраствуй! — ответил он.

— Здравствуй, здравствуй! — повторил Платон, пожимая его сухую руку.

Указывая глазами на Виктора, старик спросил по-китайски:

— Кто это?

— Хороший люди, — ответил Платон. — Шанго люди. — И Платон начал бойко говорить со стариком на китайском языке.

Поделившись новостями с китайцем, Платон сказал:

— Вот здесь мы, друзья, и поохотимся денька три. Фын Тяо делает великолепные копчености из кабаньего и оленьего мяса.

Старик Фын Тяо жил в своей землянке уже несколько десятков лет. Он был одним из тех сотен китайцев, которые еще до основания Владивостока приезжали из Китая и расселялись по необозримым таежным просторам Южно-Уссурийского края. Первые русские исследователи Приморья наносили на карты многие фанзы, которые они встречали по побережью моря, у рек, в глуши тайги. Обитатели этих фанз, в большинстве своем одинокие китайцы, занимались промыслом трепанга, морской капусты, звероловством, поисками лечебного корня женьшеня, охотой за пантами пятнистого оленя — хуа-лу, что значит «олень-цветок». Драгоценные продукты тайги и моря скупались китайскими купцами и вывозились в Китай.

Фанза Фын Тяо представляла собой примитивное жилье, сооруженное из ветвей и сучьев деревьев и оштукатуренное желтой глиной. Внутри это была слабо освещенная двумя крохотными оконцами комната с каном — лежанкой.

За фанзой был великолепно возделанный трудолюбивыми руками Фын Тяо огород, где зеленели лук, черемша, редис, огурцы.

Отдохнув часа два, охотники отправились на добычу.

Едва они углубились в лес, как вдруг из-за дуба, ударившись задними ногами о дерево, выскочила испуганная козуля. Это был красивый молодой самец. Дядя Ваня вскинул винчестер, выстрелил, самец взмахнул передними ногами, точно хотел прыгнуть, простонал и ринулся в кусты — только ветви хрустнули.

— Красивый выстрел! — одобрил Кочетков и побежал за дядей Ваней к убитому животному.

Виктор не разделял восторгов охотников. Ему было жаль козулю.

Охотники не стали больше охотиться. Кочетков освежевал зверя, и они вернулись к фанзе.

— Кому убивай-ла? — спросил китаец.

— Он убил, — указывая на дядю Ваню, ответил Платон.

— Хао! — похвалил старик.

Охотники сняли накомарники.

Дядя Ваня был в хорошем расположении духа и немедленно приступил к исполнению обязанностей повара: резал козулину на куски, надевал на шомпол и жарил на костре.

Между тем уже и вечер придвинулся. Невидимое, где-то на западе потухало солнце. Жара спала, но было душно. Земля, казалось, испаряла еще больше влаги. В лесу, и так довольно молчаливом, стало тише, будто он вдруг опустел. Вместе с тишиной, с сумерками, надвигавшимися отовсюду из-за деревьев, пришла грусть. Природа всегда грустит, когда солнце покидает землю. Виктор вспомнил, как хорошо Василий Рудаков говорил о закате солнца: «Это не только закат солнца. Это уход в вечность одного дня человеческой жизни». Вот и сейчас уходил безвозвратно день жизни — загадочной, непостижимой человеческой жизни.

Ужин был готов. Поели козулины, напились чаю и, усевшись у входа в фанзу, где не переставая дымил костер, повели беседу. Фын Тяо подложил в костер хвороста и какой-то дымной травы, набил трубочку листовым табаком и сел на корточках возле дымокура.

Сумерки сгущались. В лесу одиноко раздавались голоса птиц.

Вот где-то близко жалобно вскрикнула какая-то, должно быть совсем маленькая, птичка:

— Лиу…

И сейчас же, словно в ответ ей, где-то далеко глухо отозвалась другая:

— Ван-га-го…

Старик Фын Тяо, покуривая трубку, напряженно прислушивался к лесу.

А в лесу тосковала маленькая птичка:

— Лиу… лиу… лиу…

И едва она умолкала, как раздавался далекий, тоскующий зов:

— Ван-га-го… ван-га-го…

Сколько Виктор ни вслушивался в пение птиц, обе они кричали чередуясь, словно сговорились. Крикнет одна отрывисто:

— Лиу…

И ей отвечает другая — глухо, размеренно:

— Ван-га-го…

— Твоя слышит? — вдруг загадочно спросил Фын Тяо, вынув изо рта трубку.

— Слышу, — ответил Платон.

— Твоя понимай?

— Что понимай? — Платон не понял вопроса старика.

— Его кричи, твоя понимай? — опять спросил старик.

— Ну, поют птицы.

— Твоя не понимай, — сказал старик, сунул трубку в рот и молча стал смотреть перед собой узкими глазами, от которых во все стороны бежало бесчисленное множество мелких, сухих морщинок.

Платон попросил старика сказать толком, о чем он говорит.

Сначала нехотя, а потом все с большей охотой Фын Тяо стал рассказывать. Платон внимательно слушал его.

— Что он говорит? — спросил Виктор.

— Интересную вещь рассказывает.

— О чем?

— Я переведу. Постойте.

Вот что рассказывал старик:

— Да, это птицы, но птицы особенные. Оки поют, словно перекликаются, словно зовут друг друга. Одна говорит: «Лиу». Другая говорит: «Ван-га-го». Они никогда не сходятся не только на одном дереве, но их не видели хотя бы на двух соседних деревьях…

— Рассказывай дальше, Фын, — просил Платон,

Старик рассказывал:

— Много лет назад в китайской деревушке, на месте которой теперь растут высокая трава и молодые деревца дуба и дикого винограда, жили два пастуха-китайца. Одного звали Ли У, другого — Ван Га-го. Одинокие, они с ранних лет жили под одной кровлей и были нежно и глубоко привязаны друг к другу.

Зима сменялась летом, лето — зимой, уходили старые годы, приходили новые, а Ли У и Ван Га-го не переставая ревностно пасли деревенское стадо черных свиней.

Но вот однажды под вечер, когда пришло время собирать разошедшихся по лесу свиней, на зов Ли У Ван Га-го не ответил…

Это было впервые за много лет, и Ли У это обстоятельство показалось странным. Предчувствие недоброго сжало его сердце.

Пригнав свиней в деревню и сообщив об исчезновении Ван Га-го, он бросился обратно в лес.

Дрожа от страха, Ли У бегал по лесу и что было силы звал своего друга:

«Ван Га-го! Ван Га-го!..»

Звал и прислушивался… Птички пугливо вспархивали с деревьев. И кто-то большой, лохматый гулко разносил по лесу:

«Га-го… га-го… га-го…»

Ван Га-го не откликался.

Время шло. Бог ночи протянул руку в небо, и солнце скрылось где-то далеко за тайгой. Веселые духи дня затихли, разбежались, притаились — кто в дупле, кто под камнем, кто под корнями старых деревьев. Отовсюду надвинулись таинственные призраки. Лес замолк. И только Ли У метался в лесу и кричал:

«Ван Га-го!»

Да лес вздрагивал и зловеще повторял:

«Га-го… га-го… га-го…»

Долго Ли У бегал по лесу и вдруг почувствовал, что никогда не найдет своего друга. И великая тоска вошла к нему в душу. Он сел на поваленное дерево и заплакал.

«Пропал Ван Га-го, пропал. Или тигр неслышно унес его, или злой дух сбил с пути и зазвал в тайгу».

Тревожно стало в лесу, качались странные тени, ночь уже притаилась под деревьями. А Ли У все сидел на пне и плакал…

И вдруг он услыхал свое имя.

Ли У весь встрепенулся и замер.

«Ли У!» — снова раздалось где-то.

И слезы радости брызнули из глаз Ли У.

«Ван Га-го!» — крикнул он и бросился в ту сторону, откуда доносился голос друга.

Но сколько ни бежал Ли У, голос Ван Га-го казался далеким и раздавался то в одной стороне, то в другой. Ли У останавливался, прислушивался, звал друга и снова бежал…

Радость покидала его, тревога сжимала сердце. Он уставал, запинался в темноте за обнаженные корни старых дубов, падал, жесткие ветки больно хлестали по лицу. А Ван Га-го все звал его, и неземная скорбь была в голосе друга.

Отчаяние охватывало Ли У, сомнение холодило мозг.

«Что же это значит? — думал Ли У, слыша, как его имя произносилось то в одной стороне, то в другой. — Что же это значит, о жестокие боги?!»

И ЛиУ всматривался с мольбой в синее небо, где ярко горели звезды, и просил всемогущих богов:

«Зачем вам Ван Га-го? Зачем?.. Отдайте мне друга! Отдайте!»

И с тоской звал:

«Ван Га-го!.. Ван Га-го!»

Звал и бежал и бежал… все дальше и дальше… туда, где лес становился непроходимой тайгой…

На другой день жители деревни услыхали пение двух странных птиц, которых прежде никогда не слыхали и не видали и которые произносили имена их пропавших пастухов.

Пастухи погибли в тайге, — закончил легенду искатель женьшеня, — но их души перевоплотились. В образе птиц Ван Га-го и Ли У до сих пор безнадежно ищут друг друга.

В лесу тоскливо вскрикивала птичка:

— Лиу… лиу…

И далеко глухо плакала другая:

— Ван-га-го… ван-га-го…

* * *

Улеглись спать на канах. Но Виктору не спалось. Он весь был во власти рассказа Фын Тяо, глубоко верившего, конечно, в правдивость легенды. Старый китаец владел не только секретом, помогавшим ему отыскивать животворящий корень жизни, он, как ему, вероятно, казалось, проник в самую глубину сокровенной тайны, которую хранила тайга.

Виктор поднялся с кана, снял крючок с низкой двери, вышел из фанзы и присел на скамеечке.

Кругом стоял темный, совсем умолкнувший лес. Звери и птицы спали. Тишина изредка нарушалась лишь хохотом филина.

Глядя на этот темный лес, слушая его мертвую тишину, трудно было представить себе, что за этим лесом, за горами, на огромных пространствах России бушевал великий тайфун…

* * *

…Уезжая через три дня из Ольги, Виктор испытывал такое чувство, будто он оставлял в тайге что-то очень важное, нужное человеку в его трудной жизни на земле.

Это был период в истории революционного движения на Дальнем Востоке, когда внешне не происходило ничего значительного. Жители города ожидали необыкновенных событий. Каждый думал, что обязательно должно совершиться что-то необыкновенное. Но никаких необыкновенных событий не происходило. Все было неясно, все было как в тумане. И над городом целыми днями и неделями плыли морские туманы; они возникали где-то за Гнилым Углом и двигались оттуда серо-молочной мутью, оседая на панелях и на спинах прохожих. Выла сирена. В тихие дни иногда доносился тревожный звон Голдобинского колокола. По ночам в городе тускло светились фонари, на мокрых панелях лежали блики; город спал настороженно.

Часть третья. НОВЫЕ ИСТОКИ

ПОЖАР ЗА КРЕСТОВОЙ ГОРОЙ

В небе, в его неизведанной, таинственной глубине, поблескивали холодные звезды. Ветер продувал насквозь колокольню кладбищенской церкви, стоявшей у Амурского залива, в конце Эгершельда. Подняв воротник нагольного тулупа и подставив спину ветру, сторож торопливо бил в колокол:

Бам-бам, бам-бам!

За Крестовой горой над огромными штабелями хлопка, джута и каучука-сырца в трех местах поднимался густой черный дым. Ветер рвал клубы дыма на части, разметывал и уносил к Токаревскому лесу.

Из расположенных у Крестовой горы рот Четвертого артиллерийского полка к штабелям бежали солдаты, надевая на бегу шинели.

— Товарищи! Спасать народное добро! — кричал тот самый солдат, который 12 марта на митинге у Народного дома, после парада войск по случаю «национального праздника победы великой русской революции», призывал не верить «красным» генералам. Сейчас он бежал впереди всех, и острые глаза его беспокойно метались по сторонам. — Во имя революции!

Зарево пожара увидели в Совете, где происходило длившееся уже более пяти часов заседание президиума.

— Контрреволюция начинает поднимать голову, — сказал кто-то из членов президиума.

Подбегая к месту пожарища, Виктор Заречный увидел, как из штабеля хлопка вырвалось и крылатым драконом взвилось вверх огромное пламя; ветер налетел на него, смял и расплескал по всему хребту штабеля. Огненное чудовище с жадностью пожирало тюки хлопка; дым крутился вокруг пламени; летели горящие хлопья. Люди с криком метались между штабелями. С колокольни доносился набат. Все это слилось в один зловещий гул, в гул пожарища.

Надо было локализовать огонь: снять брезенты со штабелей, которым он не угрожал, и натянуть на те не покрытые брезентами штабеля, в сторону которых ветер гнал пламя; надо было оттащить от горевших штабелей еще не запылавшие двадцатипудовые тюки, сделать шире проходы между штабелями.

Солдат с острыми глазами задыхался в дыму.

— Во имя революции, товарищи! — кричал он.

Это был солдат Степан Чудаков.

Никогда еще солдаты не были так спаяны в едином стремлении побороть врага, который сейчас предстал в образе пожара.

Но почему не работает паровая машина (она стоит на берегу Амурского залива)? Протянутый от нее к штабелям шланг лежит на земле, как огромная издохшая серая змея; воду подвозят с залива в бочках; солдаты качают ее с помощью ручной машины.

«Предательство!» — думает Степан Чудаков, стараясь вместе с другими натянуть тяжелый брезент на штабель, к которому приближался огонь.

На холме неподалеку стоит комендант города, полковник Ячменев — гроза солдат.

«Что он стоит? Почему так равнодушно смотрит на пожар?»

Полковник Ячменев всегда равнодушен. Он был равнодушен даже тогда, когда препровождал караульному начальнику крепостной гауптвахты копии смертных приговоров заключенным.

Из облака дыма высунулась рыжая, как огонь, борода, оскалила зубы:

— В огонь его!

— В огонь! — раздалось еще несколько голосов.

Бледность покрыла лицо Ячменева.

— Товарищи! — кричит Степан Чудаков. — Не допускайте самосуда! Пусть, сукин сын, смотрит, как солдаты спасают народное достояние!

А народного достояния лежало здесь на многие сотни миллионов рублей. Через Владивостокский порт в течение двух лет из Америки, Японии, Китая и других стран для русской действующей армии нескончаемым потоком шли грузы: взрывчатые вещества, патроны, снаряды, предметы технического снабжения армии, станки и материалы для заводов оборонного значения, обмундирование, чай, кофе, перец, селитра… Чего только не привозили из-за океана морские великаны, окутывавшие черным дымом бухту Золотой Рог! Уссурийская железная дорога не успевала вывозить из города грузы. Цинковые склады на Эгершельде были переполнены. Грузы лежали под открытым небом. Около пятидесяти миллионов пудов грузов скопилось в городе. За Крестовой горой, на перешейке между Амурским заливом и Восточным Босфором, на полигоне Четвертого артиллерийского полка, были сложены огромными штабелями хлопок, джут и упакованный в мешковину каучук-сырец. Штабеля эти тянулись от учебной батареи почти до Токаревского леса и занимали территорию гектаров в пятьдесят. Сейчас огонь уничтожал эти богатства.

Коптящее пламя взвилось над штабелем каучука, а вслед за тем из штабеля вырвалось пламя.

Виктор Заречный вспомнил — это было еще в детстве, — как на Семеновском покосе, у Амурского залива, где был сенной двор, горели огромные стога сена. На каланче так же вот гудел колокол. Огонь полыхал, окрашивая воду у берега в красный цвет. Вместе с другими мальчишками Виктор так же вот, как сейчас с солдатами, качал воду на ручной пожарной машине: с одной стороны пять человек и с другой пять, ухватились за ручки — и… раз-два, раз-два, раз-два…

Поджог был осуществлен хитро. В эту ночь начался сильный северный ветер, он гнал огонь в самую гущу штабелей. Как потом выяснилось, пожар мог начаться сразу в нескольких местах: под штабелями были найдены сера с погасшими фитилями, порох и другие легко воспламеняющиеся вещества.

Но вот паровая машина на заливе заработала. Сильная водяная струя с треском вырвалась из шланга и обдала Степана Чудакова солеными брызгами.

— Ур-ра! — радостно закричал он.

— Ур-ра! — ответили ему десятки голосов.

Чудаков взял в руки медный брандспойт. Вода ливнем обрушилась на штабель. Взлетели кверху дымящиеся куски хлопка, заметался и зашипел по верху штабеля огонь.

Глядя на струю воды, Степан думал… На собрании офицеров в штабе крепости — он был на этом собрании, — когда обсуждался вопрос о выборах депутатов от офицерского состава гарнизона, командир полка, полковник фон Витте, остзейский барон, стоял молчаливый, с тоской поглядывал на то, что происходило вокруг него. Его помощник, подполковник Домбровский, бледный, похудевший, с появившимися глубокими морщинами на обычно гладком лице, опирался спиною о стену и также не вымолвил ни слова; выражение его лица ежеминутно менялось: то ирония, то ненависть и презрение, то безнадежность пробегали по нему. Начальник крепостной артиллерии, генерал Сагатовский, расхваливал новый режим. О, эта лиса! Он еще себя покажет! Прапорщик Дьяконов, красивый, с надменным лицом, которое так ненавидят солдаты, глядел волком. Штабс-капитан Зенченко тоже гусь: натравливает офицеров на солдат, посещающих собрания в Народном доме, возбуждает офицеров против Совета рабочих и военных депутатов. Почему они на свободе? Во время собрания стало известно, что во Втором полку застрелился капитан Богушевский, оставив записку: «Кончаю жизнь самоубийством, так как знаю, что не переживу нового режима». Известие это передавалось из уст в уста. На Дальнем Востоке самодержавие пало, как в сказке: «Сезам, отворись!» — и отворились ворота свободы… Но люди с волчьими глазами, как у Дьяконова, без сопротивления не сдаются. Мало, очень мало таких офицеров, как капитан Сакович…

Степан Чудаков не видел, что на пожар съехался почти весь Исполком Совета, он не заметил, как прошла ночь, не видел, как взошло солнце, как оно плыло по ясному небу и как потом повисло над сопками за Амурским заливом, точно огромная ягода клюквы. Скоро солнце скрылось, окрасив небо зловещим заревом. Казалось, там, за сопками, горела тайга. Степан увидел только, как зажегся маяк на острове Скрыплева, и понял, что снова начинается ночь. Огонь ярче и веселее запрыгал по штабелям, изгибался и взвивался вверх, как сатана.

Виктор Заречный, подняв голову, увидел: плывут красные, зловещие тучи; все плывут и плывут — низко, над самой его головой. Предчувствие недоброго, пришедшего вместе с этим пожаром, с этими красными тучами, тяжело легло на сердце.

* * *

Две ночи бушевал огонь, пока усилиями всех пожарных средств города не был наконец прекращен.

* * *

Черный от дыма, мокрый, в опаленной шинели, с кусками приставшего к ней хлопка, шатаясь как пьяный, шел Степан Чудаков между мокрыми штабелями. Виктор Заречный подошел к нему, протянул руку. Чудаков взглянул на него воспаленными глазами и пожал его руку своей горячей рукой.

* * *

Придя домой, Виктор сказал Серафиме Петровне:

— Народ наш не зря называют великим.

Ночью во сне он видел рыжую бороду солдата. Борода открывала рот, скалила зубы и в исступлении кричала:

— В огонь его! В огонь!

А над головой Виктора низко-низко плыли зловещие, красные тучи. Борода исчезла. Виктор лежал у Якутского тракта, по дороге в ссылку, в Киренский уезд, и смотрел в небо, а красные тучи все плыли и плыли.

СОЛДАТ СТЕПАН ЧУДАКОВ

В одной из комнат бывшего особняка военного губернатора собрались члены Исполкома Совета. На шесть часов было назначено заседание военной комиссии, почти все члены собрались и сидели по обе стороны длинного стола, а председатель Исполкома, который должен был председательствовать на этом заседании, все еще отсутствовал. Шел беспорядочный разговор, стоял коромыслом табачный дым.

В это время по дороге с Эгершельда в город шел солдат Степан Чудаков.

По внешнему виду это был типичный солдат, но не из запасных, а действительной службы, «товарищ», как иронически, а чаще всего зло в семнадцатом году реакционеры называли солдат. Ничего примечательного ни в нем самом, ни в его одежде не было: солдат как солдат; шинель в бурых пятнах — следы пожара; красные погоны с желтым трафаретом «4 Влд.» и двумя медными пушечными стволами крест-накрест; фуражка защитного цвета. Вместе с тем все в его внутреннем мире было глубоко личное, неповторимое. Один на весь полк, а может быть, и на весь гарнизон.

Детство свое — до девяти лет — Степан провел среди мукосеев; отец его служил машинистом на мельнице у известного по всей Волге и Каме купца Башкирова, около Нижнего Новгорода. Любимец лишенных семьи рабочих мельницы, Степан ночевал у них в общежитии, вставал с ними в пять часов утра и шел «на работу». Он и в самом деле работал: чистил на мельнице дымогарные трубы парового котла, обивал накипь, выметал мучную пыль из-под рассевов. Звали его рабочие «Приятель»; не Степа, а «Приятель». У одной из семнадцати содержанок Башкирова, француженки де Планьи, был сын Левка. Купцы, бывало, во время кутежа в ресторанах мазали официантам носы горчицей и хохотали до колик в животе, а Левка любил разрисовывать Степке «морду» акварельными красками. Разрисует и хохочет. Тогда-то в Степане и проснулась как некая наследственность классовая ненависть к «другу» его Левке, к мадам де Планьи, к купцу Башкирову и ко всему его миллионному состоянию.

Одну зиму Степан обучался в школе на Ковалихе, где когда-то учился Максим Горький, потом поступил в церковноприходскую школу, а затем в четырехклассное училище имени святого князя Владимира. Тут он пристрастился к чтению, перечитал все книги в школьной библиотеке, а затем стал постоянным абонентом главной библиотеки Нижнего Новгорода.

Революция 1905 года произвела на Степана сильное впечатление. В декабре он с отцом побывал в Сормове. Огромный завод в течение нескольких дней находился в руках рабочих. Это было невероятно: рабочие — хозяева завода! Но в то же время Степан был свидетелем, как вокруг Завода скакали на взмыленных лошадях пьяные казаки и полицейские; они избивали нагайками рабочих, расстреливали их, рубили шашками.

Зародившаяся раньше в душе Степана подсознательная ненависть к «богатым» стала оформляться в нечто такое, что уже говорило о пробуждении в нем классового самосознания.

Семнадцатилетним юношей он окончил училище и на буксирном пароходе Башкирова «Самарец» в качестве кочегара поплыл по великой реке Волге, которая представилась ему широкой и бесконечной рекой жизни.

За год до первой мировой войны Степан стал солдатом. Посадили его вместе с такими же, как он, «забритыми» новобранцами в товарный вагон, на котором было написано: «40 человек и 8 лошадей», и повезли на Дальний Восток. Жизнь теперь показалась ему не рекой, а безбрежным мутным морем. Ничего нельзя было понять в этой жизни. Когда началась мировая война, ему стало казаться, что человечество гибнет. Ни ум его, ни сердце не были еще озарены светом учения великих гуманистов девятнадцатого века — Маркса и Энгельса. Поэтому он плутал в жизни, как плутает челн в море, когда у него нет ни руля, ни ветрил. Особенную путаницу в его мысли внесли попавшиеся ему в руки проповеднические книги Льва Толстого. Великий писатель, взволновавший Степана глубоко правдивыми «Детством», «Отрочеством» и «Юностью», затуманил ему потом голову своей проповедью непротивления злу насилием и идеей самосовершенствования. «Не противься злу насилием!» «Совершенствуйся!» Ведь это говорил не кто-нибудь, а Лев Толстой. Да, вот где правда! Вот где разгадка того, что мучило Степана! А тут еще подвернулась под руку книга Петра Кропоткина «Хлеб и воля». Ну, и пошло все кругом в голове у Степана. И такой крутил там вихрь, что девиз Маркса и Энгельса: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — привел его в общество эсперантистов^[11]. «Вот где спасение мира!» — подумал он, увидев однажды на доме нотариальной конторы Вонаго, на Светланской улице, возле виадука, белый щит с зеленой пятиконечной звездой…

Так солдат Степан Чудаков, пролетарий по своей природе, запутался в сетях культуры, к которой притронулся своим горячим сердцем и мятежным умом.

Февральская революция дала новое направление его мыслям. Нет, не в самосовершенствовании правда жизни, не под белым щитом с зеленой пятиконечной звездой спасение человечества. Правда жизни здесь, под этим красным знаменем, что развевается над крышей бывшего губернаторского особняка.

Сюда сейчас и пришел Степан Чудаков. Некоторые его здесь знали, и знали, кстати сказать, как человека, от которого можно было ожидать всяких странностей.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал он.

Так как народу было много и все разговаривали, не слышно было, чтобы кто-нибудь ответил ему.

Степан Чудаков насупил брови; увидав свободный стул, хотел было пойти и сесть, но не пошел, остался стоять как бы в нерешительности.

— Как у тебя дела? — спросил его член военной комиссии и член Исполкома Иванюта.

Степан терпеть не мог этого высокомерного человека, члена эсеровской организации, с красивым, но холодным лицом и офицерской манерой держать себя, хотя Иванюта был простым солдатом военно-телеграфной роты — Степан знал его еще до революции.

— Ты насчет каких дел? — в свою очередь спросил Степан.

— Насчет Солдатского дома.

— Солдатский дом я организую, — ответил Степан. Он хлопотал о создании на Эгершельде Солдатского дома, где можно было бы, как он выражался, нести массам идею социалистической революции; это была его заветная мечта. — У меня сейчас другое дело.

— Какое?

— Надо арестовать генерала Сагатовского и еще кое-кого.

Степан Чудаков сказал это таким тоном, будто речь шла об аресте мелкого жулика.

Разговор в зале смолк. Присутствовавшие с явным удивлением посмотрели на Степана.

— Генерала Сагатовского? — переспросил Иванюта.

— Его, — ответил Степан.

— Арестовать начальника крепостной артиллерии?

— Так точно, — по-военному, но с иронией произнес Степан.

— Какие основания?

— Контрреволюционер, организует заговор против революции. — Степан дернул слегка головой, подошел к месту председателя, уставился на бумаги, лежавшие на столе.

— Какие доказательства? — спросил лидер эсеров Выхристов.

Степан не любил и этого члена Исполкома — не только за его крайне правые эсеровские речи, но и за нарочитые жесты, с которыми тот произносил свои речи. Особенно Степана раздражало, когда Выхристов во время выступления без всякой надобности то снимал с носа пенсне, то снова картинно надевал его на переносицу, а то начинал жестикулировать, держа пенсне в длинных пальцах, — противно смотреть.

Продолжая стоять возле места председателя, Степан перевел взгляд с бумаг на Выхристова.

— У меня есть доказательства.

— Надо изложить их в письменной форме, — с важностью заявил Выхристов.

— Вы что же, — гневно перебил его Степан, — революцию бюрократизмом хотите опутать?

— Бюрократизм тут ни при чем, — Выхристов снял с носа пенсне. — Должна быть революционная законность! Если неправда то, что вы говорите, вы и отвечать будете. — Он торжественно надел на нос пенсне.

Чудаков с некоторой резкостью попросил у секретаря лист бумаги, угловато подсел к столу. «Черт вас подери!» — подумал он и обмакнул перо в чернила.

Ругательство Степана относилось не ко всем членам военной комиссии. Но если бы «черт побрал» многих из них, то он только порадовался бы этому.

— Да, да, революционная законность! — раздался голос одного из меньшевистских лидеров, журналиста Новицкого.

Степан взглянул на него.

Внешне Новицкий представлял собою точную копию писца с картины «Запорожцы», — только в лице его не было той добродушной хитрецы, с которой репинский писец строчил знаменитое послание турецкому султану, — а по голосу, манере говорить это был ни дать ни взять дьячок сельской церкви, и подписывал-то он свои фельетоны «Ионавочревесущий».

«Поп-расстрига!» — подумал Степан.

Секретарь прочитал заявление Чудакова вслух:

— «Заявляю со всей ответственностью, что начальник крепостной артиллерии генерал-майор Сагатовский — контрреволюционер. Замышляется заговор. Необходимо арестовать его и еще кое-кого».

Заявление ошеломило присутствующих. Одни поверили тому, что было написано в нем, другие недоверчиво смотрели на Чудакова. Как? У военной комиссии под носом заговор?

— Мне странно, — заговорил Степан Чудаков, — странно мне: происходит революция, а командиры сидят на своих местах. Какая же это, к черту, революция! Наша полковая конференция отстранила полковника фон Витте и выбрала капитана Иванченко, а Сагатовский не посчитался с конференцией. Это как называется? Революция?

— Конференция неправомочна отстранять и назначать командиров, — сказал Иванюта.

— Вы хотите, — яростно крикнул Чудаков, — чтобы командиров полков назначал контрреволюционный генерал?!

— Это еще надо доказать, что он контрреволюционер, — возразил Выхристов.

— Это уже доказано. Когда было получено известие о революции в Петрограде, Сагатовский дал секретный приказ полковнику Витте держать наготове пулеметы с надежными людьми.

Среди членов комиссии наступило замешательство.

— Я предлагаю, — продолжал Степан, — арестовать Сагатовского, а на его место назначить члена военной комиссии капитана Саковича. Это революционно настроенный офицер. Назначить его на пост начальника артиллерии — значит взять в свои руки всю крепостную артиллерию.

Говорил Степан Чудаков с явной озабоченностью положением в армии, с тревогой за судьбу революции, с негодованием против беспечности военной комиссии.

— А почему до сих пор не арестован и не предан суду штабс-капитан Арцыбашев? — сердито наседал на членов комиссии Чудаков. — В прошлом году он застрелил солдата, и никто не предает его суду. Почему?

В зал вбежал маленький человек в солдатской шинели.

— Извините, товарищи, — сказал он, снял фуражку, скинул шинель, повесил ее на спинку стула, вытер ладонью лоб.

Секретарь положил перед ним заявление Степана Чудакова. Черные глаза председателя Исполкома пробежали по ровным строчкам заявления. Брови его поднялись недоуменно.

— Отвечаешь головой?

— Отвечаю.

— Хорошо, обсудим… Как дела на Эгершельде? Солдатский дом?

— Организую.

— Торопись. Я сейчас был в казармах. Черт знает что там делается. Грязь, окурки, семечки. Солдаты слоняются без дела, режутся в карты, никакой дисциплины, уходят самовольно на пристань «подрабатывать» разгрузкой пароходов. Военная комиссия должна заняться этим вопросом. А главное — надо осуществить твою идею: организовать Солдатский дом и повести культурную работу среди солдат.

— Есть дело поважнее, — угрюмо сказал Степан.

— Твое заявление? Обсудим… Ну, начнемте.

Началось заседание военной комиссии. «Болото», как Степан называл эсеров и меньшевиков, было перепугано заявлением, и не столько, как ему казалось, опасностью, угрожавшей Совету со стороны заговорщиков, сколько настойчивым требованием Степана арестовать генерала Сагатовского и других. Кто-то из «болота» предложил, чтобы был представлен более основательный доклад, с предварительным обсуждением его в ротных комитетах и в районном Эгершельдском комитете солдатских депутатов.

— Хотите докладами и заседаниями опутать революцию! — гневно воскликнул Степан. Он порывисто надел фуражку и пошел к двери. Не дойдя до двери, остановился, повернулся и добавил: — Я напишу доклад, мы обсудим его, но только такие дела надо делать тайно, а не в ротах обсуждать.

Степан вышел на улицу.

— Военная комиссия! — с гневной иронией проворчал он.

Склянки на кораблях в Золотом Роге пробили десять часов.

* * *

В кондитерской Кокина на другой стороне улицы обе открытые веранды — справа и слева от входа — были ярко освещены. Сквозь листву цветов, стоявших в кадках вдоль веранд, виднелись оживленные лица дам в шляпах с перьями, блестели золотые погоны офицеров и лысины солидных мужчин. На балконе, как раз над входом в кондитерскую, лицом к лицу стояли мужчина и женщина. Дверь комнаты была раскрыта, и на светлом фоне дверного квадрата рисовались их силуэты. Степан Чудаков различил на мужчине форму морского офицера. В комнате играли на рояле, и женский голос пел:

Степан любил этот романс Шуберта (он вообще любил музыку и сам поигрывал на скрипке) и на минуту остановился, вслушиваясь в голос певицы. Но злоба, переполнившая все его существо, мешала восприятию прекрасной музыки. К тому же его раздражала глубоко чуждая ему «публика» на верандах. Он всеми фибрами своей души, как он говорил, ненавидел городскую буржуазию. Неприятна ему была и эта пара на балконе.

Мимо кондитерской проходила группа людей, громко и возбужденно разговаривавших. Степан вгляделся. Это были анархисты во главе с солдатом двенадцатой роты Четвертого полка Передвиговым, бывшим политическим эмигрантом, вернувшимся из Америки. Этот малограмотный, грубо сколоченный, с могучими плечами человек чувствовал себя среди своих приверженцев как рыба в воде. Он приобрел славу своими призывами к объявлению во Владивостоке немедленной социалистической революции, чем и снискал симпатии к себе со стороны Степана, «В самом деле, чего ждать!» — думал Степан.

До его ушей донесся зычный голос Передвигова:

— Богатства земного шара должны принадлежать всему человечеству!

Степан подумал:

«Это он, черт, нарочно, чтобы буржуазия слыхала».

Шествие анархистов замыкал широкоплечий, огромного роста увалень Пегасов, постоянно повторявший: «Бомбочки надо кидать в буржуев, бомбочки».

Анархисты прошли мимо кондитерской.

* * *

Придя к себе в каморку при Солдатском доме (более убогое жилище трудно было себе представить!), Степан выдвинул ящик из стола, чтобы взять кусок хлеба. Он утром выпил чаю с булкой в Совете и был голоден. Он хорошо помнил, что в среднем ящике стола оставался кусок ржаного хлеба, но сейчас там лежал только переписанный на машинке ответ солдатам Третьего артиллерийского полка от Четвертого полка.

Он выдвинул второй ящик, справа, и там не оказалось хлеба.

«Черт! Куда он девался?»

Степан выдвинул третий ящик, слева, но и в этом ящике хлеба не было.

«Должно быть, крысы съели», — подумал Степан и сел на кровать, покрытую серым суконным одеялом.

Он устал от целодневной беготни по собраниям и митингам, — а митинги в городе происходили круглые сутки на всех перекрестках, — и по делу о ремонте вот этой самой казармы, где он создавал свой Солдатский дом. Во всей этой беготне и собраниях было, как казалось Степану, много бестолковщины. Особенно бессмысленными ему казались ожесточенные споры между большевиками и меньшевиками о характере происходившей революции: буржуазно-демократическая она или социалистическая?

«Поднялись рабочий класс и крестьянство, — говорил он, — значит, давай социализм. Вот и все».

Степан Чудаков питал лютую ненависть к меньшевикам, считал их буржуями.

Дядя Володя сказал ему однажды:

— Ну и сволочи же меньшевики! Ох, какие они сволочи, Степан!

— Почему же в таком случае большевики в одной организации с меньшевиками? — спросил Степан.

— Надо разъединиться, — сказал тот. — Обязательно надо разъединиться.

— А я думаю, — возразил Степан, — надо взять власть в свои руки и упразднить все партии.

Дядя Володя с недоумением посмотрел на Степана.

— Ты, Степан, того… Тебе надо засесть за Маркса.

Недавно во владивостокских «Известиях» было опубликовано письмо полкового комитета Третьего артиллерийского полка, расположенного на Русском острове, к солдатам Четвертого полка с намеками насчет подкупленных немцами темных агентов, будто бы переодетых в форму Четвертого полка и разжигающих гражданскую войну. «Возмутительное письмо! — думает Степан. — Сейчас пишут, а придет время — стрелять будут. В комитете у них председателем поручик Абрамов, эсер. Хотят продолжения войны. Дурачье! «Мы, говорят, верим Керенскому, этому пламенному энтузиасту, проклявшему виновников событий третьего — пятого июля, когда на улицах Петрограда пролилась кровь невинных жертв предательской агитации анархизма, большевизма, ленинизма и германизма…» Все свалили в одну кучу — и большевизм, и германизм. Целый полк одураченных солдат. И где? На Русском острове». Степан вынул из стола проект ответа Третьему полку. Он сам его составил. Хлестко написано. Все на своем месте: призыв к единению армии с народом, призыв к войне против капиталистов, к социальной революции. Степан уже читал письмо во всех ротах полка, только писаря да музыканты не одобрили — говорят, будто преждевременно призывать к социальной революции. «Чепуха! Чего ждать? Нечего ждать… Вот крысы хлеб съели…»

Посидев в раздумье на кровати, Степан оглядел невесело каморку, поднялся, снял с гвоздика скрипку, настроил ее и прижал к небритому подбородку.

Пустая, полуразрушенная, неуютная казарма, которую Степан с большими хлопотами отвоевал у воинского начальника для организации «солдатского культурного центра», огласилась грустными звуками «Серенады» Шуберта.

Сторож — единственная «штатная единица» Солдатского дома — по фамилии Огурцов, пожилой человек, дремавший на сцене в глубоком, провалившемся кожаном кресле, проснулся и проворчал:

— Не спит… черт неугомонный!

Звуки, которые Степан извлекал из маленького коричневого деревянного инструмента, проникали в собственное сердце Степана, как змейки, и жалили его ядом тоски. Глаза его ушли куда-то, словно он смотрел в свою собственную душу.

— А всё бабы! — ворчал Огурцов. — И не поймешь, за которой волочится: не то за кудрявой, не то за той… как ее?..

Чувство одиночества щемило душу Степана. В самом деле — стукнуло уже двадцать пять лет, а он все один. И сейчас вот, кроме чудака Огурцова да серых крыс, в казарме ни души. Только лились печальные звуки:

Степан играл и думал:

«Надо, наконец, объясниться с ней… Не может быть ничего глупее, как влюбиться во время революции».

Огурцов ворочался в кресле.

— Разбудил… И день мотается, и ночь не спит.

Огурцов понимал, что неспроста председатель Эгершельдского комитета солдатских депутатов заиграл на скрипке ночью, но мольбу, которая слышалась в звуках скрипки, он понимал по-своему, грубо:

— Всё бабы!

Степан же не думал ни об Огурцове, ни о чем другом, как только об одном:

Огурцов не мог уснуть. Поднялся с кресла, половицы сцены заскрипели под его сапогами.

— Эхма! — произнес он громко. — Леворюция!

Он стукнул нечаянно прикладом берданки по суфлерской будке, надел ремень берданки на плечо, прыгнул со сцены и пошел по зрительному залу, уставленному деревянными скамейками.

«Да здравствует мировая революция!» — машинально прочитал он лозунг на кумачовом полотнище, прибитом к одной из стен зрительного зала.

На дворе Огурцов смотрел, как мерцали в тумане Поспеловские маяки, и слушал, как председатель играл на скрипке:

Ночь была действительно тихая. Не слышно было волн ни в Амурском заливе, ни в Золотом Роге. Склянки на брандвахте против Крестовой горы пробили двенадцать.

Огурцов пробурчал:

— Все играет…

А скрипка Степана Чудакова кого-то звала:

НА РУССКОМ ОСТРОВЕ

Весь июль город находился в тревоге. Началось то, что смутно ожидалось. Но и теперь то, что началось, было лишь отражением того, что происходило за десять тысяч верст, в беспокойном сердце России — Петрограде. Приморье жило тем, чем жили все взбудораженные революцией края и губернии Российского государства. Да вряд ли кому-нибудь приходила в голову мысль, что уже не за горами дни, когда здесь, на далекой окраине России, начнутся события, каких не знал ни один край за всю историю русской революции.

В Петрограде, по приказу Временного правительства, генерал Половцев расстрелял демонстрацию рабочих. Юнкера заняли дворец Кшесинской, разгромили помещение ЦК большевиков, редакцию «Правды». Временное правительство отдало указ арестовать Ленина. Ленин скрылся.

Владивостокский Совет осудил выступление петроградских рабочих как «измену революции». Но народ творил свою историю. Матросы Сибирского флотского экипажа заявили: «Пока вся власть не перейдет в руки Советов, не может быть устранена возможность таких случаев, какие имели место на улицах Петрограда»; солдаты Четвертого артиллерийского полка протестовали против ареста большевиков, закрытия большевистских газет, введения смертной казни на фронте, рабочие железнодорожных мастерских потребовали немедленного окончания войны. Противодействие контрреволюции росло с каждым днем.

Природа же в эти дни жила своей жизнью, не тревожась событиями, происходившими в обществе людей. Туманы давно прекратились. Настали великолепные августовские дни — преддверие чудесной приморской осени. В безветренные дни залив был задумчиво-кроток и ласков. Солнце, спускаясь к сопкам, дарило ему свои последние лучи, золотой дорожкой бежавшие через залив. Можно было забыть обо всем, о всей сутолоке жизни, о тех ужасных судорогах, в которых билась страна. Временами даже казалось, что город как будто притих, согретый еще очень жарким августовским солнцем. Но это только казалось. В конце августа телеграф принес последнюю новость, и город, точно сейсмограф, приходящий в действие от толчков землетрясения, совершающегося за тысячи верст, пришел в волнение. Толпы народа стояли перед белыми листками, расклеенными на заборах и на телеграфных столбах. Изумленные жители города читали:

«Товарищи рабочие, солдаты и матросы!

В решительный час развития революции обращаемся мы к вам, Контрреволюция, в лице генерала Корнилова, заявила себя открыто, и ставка главнокомандующего организовала поход на революцию, поход на Петроград… Контрреволюция грозит свободе… Владивостокская организация РСДРП призывает...»

Рядом другой листок:

«29 августа 1917 года, крепость Владивосток.

…вся военная, гражданская власть крепости Владивостока и прилегающего района переходит в руки Объединенного Исполнительного комитета Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов…»

С вестью о мятеже Корнилова во все концы города — в воинские части, к портовым рабочим, к железнодорожникам, к грузчикам — разъехались члены Исполкома всех партий: мятеж угрожал всем.

Утро было золотое. Солнце стояло уже высоко над Гнилым Углом и заливало теплым светом Тигровую гору и весь Эгершельд с его пристанями, пароходами, с Крестовой горой, на которой развевался крепостной красный флаг. «Инженер» не спеша плыл под мерный стук машины по направлению к Русскому острову.

Виктор Заречный и Дядя Володя в черных косоворотках стояли у борта в носовой части катера. По катеру разгуливал лидер меньшевиков Агарев. Он был видной политической фигурой в городе. Говорили, будто до революции Агарев стоял на позициях революционного марксизма. Прибыв из Америки, где он, будучи эмигрантом, работал каким-то контролером на заводе «Ремингтон», изготовлявшем трехлинейные винтовки для русского правительства, Агарев стал одним из вождей владивостокских меньшевиков, среди которых были люди с широким образованием, прошедшие большой путь борьбы с самодержавием. Он расхаживал по палубе, держа серую шляпу за спиной. Солнце поблескивало на его лысине, окруженной темными поседевшими волосами, хотя ему было не более сорока лет. Он был мрачен, недовольно шевелил моржовыми усами, из-под нахмуренных бровей изредка поглядывал умными глазами на своих противников; он чужд был им по духу, по своему мировоззрению, которое вело его, старого революционера, в лагерь контрреволюции, чего он, по-видимому, не понимал.

Но вот и Русский остров.

Наиболее крупным войсковым соединением на острове был Третий артиллерийский полк, где большевиков не только не жаловали, но травили как тайных агентов Германии.

— Намылят нам шею, — говорил Володя.

— Судя по письму Третьего полка Четвертому, туго нам с тобой придется, — согласился Виктор.

По их разговору чувствовалось, что они не на шутку тревожились за исход своей миссии.

«Инженер» вошел в тихую, изумительную по своей природной замкнутости бухту Новик. Здесь, среди зелени и тишины, день показался еще прекраснее.

Друзья сошли на берег.

— Какая прозрачная вода! — воскликнул Виктор. — Какое дно! И как круто оно идет в глубину!.. Не выкупаться ли нам, Володя?

— Пожалуй, следует освежиться перед боем.

Они отошли от пристани и стали раздеваться.

Председатель полкового комитета Третьего полка, поручик Абрамов, конечно, не очень был доволен тем, что в числе «делегации» Исполкома два большевика (он был одним из авторов письма к солдатам Четвертого полка), но и виду не подал, что недоволен: полк, по его глубокому убеждению, был в его руках, да и Агарев довольно сильное противоядие «большевистскому яду».

Казарма, где уже неоднократно устраивались митинги, быстро наполнилась людьми. На деревянном помосте, установленном в одном из концов казармы, за простым канцелярским столом, ничем не покрытым, сидели на табуретах поручик Абрамов, справа от него — Агарев, слева — Дядя Володя, затем Виктор Заречный. Солдаты стояли плотной массой, как в церкви, в широком проходе между кроватями, во всю длину казармы. Это были или совсем молодые, прошлогоднего призыва, крепкие, наголо остриженные ребята, или степенные, заросшие бородами до ушей запасные, участники русско-японской войны; кадровые солдаты полка находились на фронте.

Отрезанные от города Босфором Восточным, солдаты Третьего полка жили на Русском острове именно как на острове, вдали от водоворота революционной жизни города. Когда-то Виктор Заречный рассуждал так: если Владивосток — форпост революции на Дальнем Востоке, то Русский остров — ключевая сопка этого форпоста. Но вот произошла революция. Ключевую сопку заняли эсеры, они и затуманили головы солдатам Третьего полка клеветой на большевиков.

Нужны были какие-то особые слова, чтобы завоевать доверие солдат, заставить их понять, что они обмануты.

Первым выступил Дядя Володя.

— Товарищи! — начал он. — Объединенный Исполнительный комитет Владивостокского Совета послал нас…

— Какой партии? — как по команде, спросило несколько голосов.

«Началось», — подумал Виктор.

— Социал-демократической партии, — спокойно ответил Дядя Володя. — Я и вот мой товарищ, — он повернул голову в сторону Виктора, — мы — большевики…

Гул пробежал по казарме, раздались резкие возгласы:

— Долой! Вон отсюда!

Кровь хлынула к лицу Виктора. В сердце будто воткнули нож, оно сжалось от боли и сильно застучало.

— Продались!.. Немецкие агенты! — раздались злобные голоса.

Офицеры полка сидели на табуретах впереди солдат, перед помостом, и хранили гробовое молчание.

Володя (Виктор заметил, как у него дрожала рука, которой он опирался о стол) взглянул на председательствующего, тот наконец постучал по столу:

— Призываю к порядку. Дадим представителям Совета высказаться.

Шум немного утих.

— Погодите гнать нас, товарищи, — собрав все свое спокойствие, заговорил Володя. — Мы с вами еще не успели познакомиться, а вы уже кричите: «Вон!» Нас гнало царское правительство, не давало говорить правду. Теперь вы гоните. Постойте! Дайте нам сказать! Вы вот спрашиваете, какой мы партии. Наша партия — старая партия, рабочая партия, вынесшая на своих плечах тяжелую борьбу с царским режимом. Я в партии большевиков состою вот уже пятнадцать лет.

Легкий шумок пробежал по казарме.

— Я не вчера вступил в партию. Восемь лет отбыл за матушку правду на каторге в Нерчинских горах. Вернулся только после революции.

В казарме наступила тишина. Солдаты вытягивали шеи, чтобы хорошенько разглядеть говорившего.

— Я и родился в Забайкалье, — продолжал Володя, — у самого озера Байкал, в Баргузине, куда мой отец, учитель, был сослан по царскому повелению.

Солдаты слушали затаив дыхание.

— А некоторые из вас, кажется, думают, что мы к вам пожаловали прямо от Вильгельма… немецкие шпионы. Эх, товарищи, обидно нам слышать это от вас! Когда буржуи это говорят, это понятно. А от вас — обидно. Может быть, среди вас есть мои земляки, забайкальцы…

— Есть, — раздался одинокий голос.

— Ну вот, я так и знал.

Поискав глазами земляка, Володя продолжал:

— Моего товарища, — он кивнул на Виктора, — тоже с семнадцати лет начали таскать по тюрьмам, усылать туда, куда Макар телят не гоняет. Революция освободила его из Александровской пересыльной тюрьмы. Теперь он приехал к себе на родину, в город Владивосток.

— Я знаю его! — вдруг среди напряженной тишины пробасил кто-то в самой гуще солдат.

Виктор встрепенулся, пробежал глазами по лицам солдат, но не нашел того, кому принадлежал такой знакомый басовитый голос.

— Ну вот, — обрадованно сказал Володя, — даже знакомые есть… А вы говорите — немецкие шпионы. Наклеветали вам, товарищи, обманывают вас. Рискуя жизнью, не щадя себя, мы вместе со всем русским народом боролись против помещиков и капиталистов, против векового рабства, в котором находилась Россия, против войны, которую вели и ведут капиталисты России, Англии, Франции, Америки…

Что-то едва уловимое, чего нельзя определить словом, как дуновение свежего ветра, пронеслось по казарме. Виктор Заречный увидел, как тепло стали светиться глаза солдат, стоявших вблизи от помоста.

«Нашел Володя дорожку к солдатскому сердцу», — подумал он.

— Так вот, товарищи, — продолжал Володя, — Исполком Совета командировал нас, чтобы сообщить вам тревожную весть, полученную вчера ночью из Петрограда..

Солдаты насторожились.

— Генерал Корнилов поднял контрреволюционный мятеж против рабочих и крестьян России…

Тихо стало в казарме.

— Он снялвойско с фронта и двинул на Петроград…

Все замерло в тишине.

— Он идет, чтобы свергнуть Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и снова посадить царя на трон.

Ропот пробежал по казарме.

— Он и Временное правительство хочет сбросить…

— Откуда у вас такие сведения? — спросил негромко один из офицеров.

— Получена телеграмма, подписанная Керенским, — ответил Володя. — Вот она, — Володя показал напечатанную на машинке копию телеграммы.

Поручик Абрамов взял телеграмму, прочитал и положил на стол.

— Рабочие и солдаты Петрограда, — торжественно произнес Володя, — встали на защиту революции. Владивостокский Совет призывает вас, товарищи, поддержать питерских рабочих и солдат…

Гул одобрения прошел по казарме.

— Долой Корнилова! — воскликнул Володя.

Тут уж поднялась настоящая буря. Один за другим подходили к столу солдаты, и от генерала Корнилова только «перья летели».

Агарев, покрутив моржовый ус — такая у него была манера, когда он произносил речи, — стал говорить о единении всех революционных сил для отпора Корнилову, но, сев на своего конька, он заговорил о солидарности демократии Америки, Франции, Англии с российской революционной демократией в борьбе против Германии, против кайзера, о доведении войны до победы, до уничтожения германского империализма.

Слова его были не те, какие нужны были. О другом думали в этот момент солдаты. Взволнованные сообщением большевиков, они думали о своем доме, о России-матушке, которую снова хотят поработить генералы.

Виктор уловил это настроение солдат и попросил слова.

— Время ли говорить о войне с Германией, когда у нас своя, внутренняя война начинается? — полилась его простая и ясная речь. — Надо все наши силы сосредоточить на борьбе с генералом Корниловым, с контрреволюцией, отстоять свободу, отвоевать у помещиков землю. Вот о чем надо думать, а не о том, чтобы защищать интересы русских капиталистов и помещиков.

— Правильно! Верно! — понеслись возгласы со всех сторон.

— Еще я хотел сказать о Ленине, — продолжал Виктор. — Я видел Ленина в Петрограде в апреле месяце.

Солдаты притихли.

— Рабочие носили его на руках, как верного своего вождя. Мой товарищ, — Виктор сделал движение в сторону Володи, — говорил, что он пятнадцать лет состоит в партии. Это верно, я его знаю вот уже десять лет. А Ленин создавал эту партию. Мы тогда были еще малыми ребятами. Ленину сейчас около пятидесяти лет. Революционером он стал семнадцати лет, когда царское правительство казнило его старшего брата Александра за участие в подготовке покушения на жизнь царя Александра Третьего.

Изумленно смотрели солдаты на Виктора Заречного.

— Ленин немало посидел при царе в тюрьме, был в ссылке. Всю свою жизнь он боролся за трудовой народ, против царя, капиталистов и помещиков. Вам говорят, что он германский шпион. Ложь это! Он против войны, против того, чтобы понапрасну лилась народная кровь. Те, кому нужна война, кому не жаль народной крови, те и называют его шпионом.

Большинство солдат раньше и не слыхало имени Ленина.

— Вот он, оказывается, какой человек, — шептались солдаты. — И брата-то его казнил царь…

Успех короткой речи Виктора Заречного был необычайный. Отдельные протестующие выкрики потонули в гуле одобрений.

Это была первая победа большевиков в эсеровском гнезде, как в Совете называли Русский остров. Поручику Абрамову успех этот был не по душе: в столь тревожные дни инициатива исходила от большевиков, да и вообще ясно было, что теперь труднее будет порочить их.

— Может быть, есть желающие высказаться? — спросил Абрамов.

— Есть! — раздался все тот же очень знакомый Виктору бас.

К помосту подошел артиллерист лет сорока, с темной бородой.

«Вот так встреча!» — мысленно воскликнул Виктор.

Поднявшись на помост, солдат протянул Виктору руку.

— Здравствуйте! — сказал он басовитым голосом.

— Товарищ Гвоздев!

Это был канонир Васильевской батареи Семен Гвоздев.

Солдаты с любопытством смотрели на Виктора и на бородатого артиллериста, пожимавших друг другу руки.

Минуту длилась эта сцена.

— Прошу вас, говорите, — оборвал ее председатель.

Семен Гвоздев рассказал, как в прошлом году Виктор Заречный приезжал на Русский остров, привозил нелегальную литературу и прятал ее в потайном месте, в скале, а он, Семен Гвоздев, брал ее и распространял среди солдат.

— Это наш человек, — закончил свою речь Гвоздев. — Они все наши, большевики, самые настоящие борцы за народ. «Шпионы!» — иронически пробасил он. — Смешно даже слушать! — И он сошел с помоста.

Гвоздев окончательно рассеял недоверие солдат.

Митинг был окончен. Стали расходиться. К Виктору Заречному подошел Семен Гвоздев.

— А я сразу узнал вас, — сказал он.

— Очень рад видеть вас, — взволнованно отозвался Виктор. — Вот при каких обстоятельствах встретились!

Их окружила группа солдат.

— Да, как-то и не верится, — басил канонир, — что было тогда — как вы в скале прятали литературу — и что теперь. Какие открытые речи!

Группа солдат вокруг Виктора, Володи и Семена Гвоздева росла. Начался второй, только более задушевный, митинг.

* * * 

— Мне хочется повидать смотрителя маяков Дубравина, — сказал Виктор, когда они вышли из казармы. — Пройдемся. Погода превосходная. Там сядем на катер.

— Пойдем. Я с удовольствием пройдусь, — согласился Володя.

От бухты Новик шла прекрасная дорога. Друзья и не заметили, как прошагали несколько верст.

— Вот и маяки, — сказал Виктор, когда сквозь деревья показались две белые пирамиды с балкончиками. — Видишь между маяками домик? Там и живет Дубравин.

Скоро они вошли в палисадник перед домом смотрителя. В настежь открытой одностворчатой двери появился сам Дубравин с той же рыжей бородой и густой черной шевелюрой. Он вгляделся в Виктора Заречного.

— Батюшки!

— Максим Андреевич!

— Какими судьбами?

— Пришел навестить.

— Спасибо за память.

— Познакомьтесь. Мой товарищ.

— Здравствуйте. Проходите в хату.

— Спасибо, — отвечал Виктор. — Посидим здесь, в палисаднике. Погода чудесная.

— Ну, как угодно.

Гости присели у деревянного столика на одной толстой ножке, вкопанной в землю.

— С революцией вас, Максим Андреевич, — говорил Виктор. — В прошлом году при царе виделись, а теперь вот…

— Да! Перемена произошла необыкновенная. Это ваши прокламации помогли, — шутя сказал Дубравин.

Виктор засмеялся в ответ.

— А где же наша сообщница? — спросил он.

— Галя-то? На рыбалке.

— Все ловит?

— Такой же рыболов, как и была.

— А я с канониром Гвоздевым встретился, — сказал Виктор. — Мы на митинге в Третьем полку были, Гвоздев туда как раз к товарищам пришел.

— Прошлой осенью мы с ним все ожидали вас, гадали: что, думаем, с вами приключилось?

— А со мной и в самом деле приключилось.

— Ну, мы так и решили… Перемены-то какие, а!

— Да, перемены большие.

— А вот и рыболов, — сказал Дубравин.

К дому шла Галя со связкой рыбы в руке.

— Как она за этот год выросла! — заметил Виктор.

— Растет! — глаза у Дубравина весело поблескивали.

Увидев Виктора, Галя вся зарделась.

— Вспомнила? — спросил отец, когда она вошла в калитку.

— Вспомнила, — смущенно ответила Галя и протянула Виктору руку.

— Здравствуй, здравствуй! Все ершей ловишь? Помнишь, как мы с тобой ловили?

— Помню.

— Как-нибудь приеду, опять половим.

— А сегодня вы у нас не останетесь?

— Нет, мы сегодня уедем.

— А то оставайтесь, — предложил Дубравин. — Жена со старшей дочерью в городе заночуют. Места много. Завтра утречком с первым рейсом и поедете.

— Спасибо. Никак не можем. Нас сегодня ждут в Совете. Время тревожное.

— Слыхал я. Приехал тут один из города, рассказывал.

Совсем осмелев, Галя обратилась к Виктору:

— А вы хотели мне про Минера рассказать. Помните?

— Да, да, — вспомнил Виктор.

— Да и о себе расскажете, — все еще уговаривал Дубравин Виктора остаться.

— Никак не можем. А до прихода катера много времени?

— Не меньше часа. Я сейчас насчет чая похлопочу, а Галя ершей зажарит. Бьюсь об заклад, с того раза вы не ели ершей.

— Не ел, — смеясь, ответил Виктор. — Но как-нибудь в другой раз. А сейчас нельзя ли, чтобы Галя провела нас на маяк? Товарищу интересно посмотреть.

— Да, я хотел бы посмотреть, — сказал Володя.

— Пожалуйста… Галя, проводи. А я насчет чая…

Галя отнесла ершей в дом и повела гостей на один из маяков, стоявших рядом. Глазенки у нее радостно блестели.

— Это ведь старый подпольщик, — говорил Виктор Володе.

— Вот как?

— Да, помогала царя свергнуть с престола.

Галя хихикнула.

— Да, да, не смейся. Ты — старый революционер.

Галя и вовсе рассмеялась.

— Папа тебе рассказывал, для чего нам нужен был канонир Гвоздев?

— Рассказывал.

— Значит, знаешь, что участвовала с нами в подпольных делах?

— Знаю.

Они подошли к маяку, вошли в него, поднялись по внутренней лестнице и вышли на балкон. Хотя маяк и не был высок, все же вид с него открывался более широкий, чем с берега.

— Прекрасный вид! — заметил Володя.

Они стояли, опершись о перила балкона, и любовались девственными берегами полуострова Муравьева-Амурского.

— Вон Токаревский маяк, — объясняла Галя, — а это бухта Диомид…

— Я знаю, Галя, все эти места я знаю, — сказал Володя.

— Расскажите же про минера, — попросила Галя Виктора.

— Один из минеров, — рассказывал Виктор, — звали его Кирилл Кудрявцев, говорил мне, что после подавления восстания — это было в тысяча девятьсот седьмом году — он забежал в сторожку на Голдобинском колоколе. Папа спрятал его на сеновале. Помнишь, папа рассказывал? Потом его привели ко мне…

Виктор рассказал о дальнейшей судьбе Кирилла Кудрявцева, о тех документах, которые он обнаружил в архиве штаба крепости, привел почти дословно письмо Кудрявцева к его родным.

Галя слушала и с тревогой смотрела на бухту Диомид, где десять лет назад происходили события, о которых сейчас шла речь.

— Ну вот, а теперь все это кончилось, — сказал Виктор. — Теперь революция. Царя нет. Будет совсем другая жизнь.

Пришел на маяк и Дубравин.

— А где вы были? — допытывалась Галя у Виктора.

Пришлось Виктору рассказать о себе, о своих злоключениях. Галя выслушала его рассказ с величайшим вниманием. Виктор ей показался совершенно необыкновенным человеком, каких она никогда не встречала.

— Когда мы ловили ершей, — сказала она, — я не думала, что вы такой…

— Какой?

— Такой… повторила Галя. Виктор понял, что она хотела сказать.

— Когда-нибудь, может быть, я пришлю тебе книгу о революции. В этой книге будет рассказано и о тебе, о том, как ты бегала на Васильевскую батарею, к канониру Гвоздеву.

Галя удивленно уставилась на Виктора большими глазами, в коричневых зрачках которых он увидел свое отражение.

— Ну, пойдемте чай пить, — сказал Максим Андреевич.

Через час к пристани подошел «Инженер».

ИМЕНЕМ СОВЕТА

В Совете стоял гул. Вооруженные люди толпились в коридорах и комнатах. Казалось, готовился военный поход. Красногвардейцы с красными ленточками на шапках стучали прикладами винтовок о паркетные полы бывшего дома военного губернатора. Среди них то показывались, то исчезали с озабоченными лицами члены Исполкома.

— Где же Чудаков? — спрашивал Костя Суханов, ища глазами Степана. — Куда он пропал?

* * *

Степан Чудаков сидел с девушкой на бревнах на краю Линейной слободки. Это была та девушка, которую сторож Солдатского дома Огурцов называл «кудрявой».

По небу тихо плыли прозрачные, слоисто-перистые облака. Луна с отломленным краем тонула в молочной пелене. Вокруг нее ясно обозначился круг. Все это говорило о том, что погода переменится. И в самом деле — с утра и весь день погода была превосходная, а сейчас стало накрапывать.

Поднявшись с бревен, Чудаков снял с себя шинель, накинул ее на «кудрявую» и снова сел.

— Вы намокнете, — сказала она. — Накройтесь и вы.

Степан залез под шинель. Так они, прижавшись друг к другу, сидели под шинелью и смотрели на темный залив.

«Сейчас я ей скажу, — подумал Степан. — Момент подходящий. Скажу все».

«Кудрявая» чувствовала, что приблизился час, когда Степан откроет ей свое сердце. Она знала, что он должен сказать.

Степан волновался.

«Да полно, — думал он, — не будет ли это смешно: мне, большевику, объясняться в любви… да еще в такое время, когда контрреволюция подняла голову?»

На кладбищенской церкви колокол медленно стал бить часы:

Бам, бам, бам…

Степан насчитал десять.

«Черт возьми, — подумал он, — скоро уж надо идти в Совет… на операцию, дьявол ее подери… Скажу ей сейчас».

«Кудрявая» плотнее прижалась к нему.

— Генерал Корнилов поднял мятеж, двигает войска на Петроград, — сказал он.

— Знаю, — ответила она грудным голосом.

— Буржуазия начинает гражданскую войну.

— Ясно, — опять отозвалась она.

Они помолчали. Дождь стал накрапывать сильнее.

«Черт его подери», — подумал Степан.

— Дождь пошел, — сказал он.

— Уже давно идет, — сказала она.

— Ну, он только моросил, а теперь пошел.

Бревна уже блестели от дождя и были скользкие.

Они опять помолчали.

— Мне надо к одиннадцати в Совет, — сказал Степан.

— Уже одиннадцатый час. Опоздаете.

— Не опоздаю.

— А почему так поздно?

— Потом скажу.

Вдруг она выпорхнула из-под шинели.

— Идите-ка вы лучше в Совет, — сказала она укоризненным тоном и побежала к дому, где жила.

Степан сошел в бревен, всунул руки в Шинель. Стоял, смотрел, как сверкали ноги «кудрявой», обутые в белые туфли.

Всю дорогу до бывшего губернаторского особняка, где теперь помещался Исполком Совета, он ругал себя:

«Болван… Дурак набитый… Готов земной шар зажечь мировой революцией, а тут…»

* * *

— Вот он! — раздался голос Кости Суханова, увидавшего Степана Чудакова. — Где ты запропал?.. Тебе даем полковника Савченко. Произведи обыск и арестуй его.

Полковник Савченко, офицер штаба крепости, по сведениям, полученным в Совете, был участником контрреволюционного заговора. Чудаков знал его.

«Гидра», — подумал он, вспомнив, как в 1915 году, во время волнений ополченцев на Первой речке, Савченко вызвал роту солдат и приказал стрелять, а потом в награду собственноручно поднес стрелявшим по чарке водки.

Это был уже второй заговор в городе.

Подумав, Степан Чудаков сказал:

— А не будет, как с генералом Сагатовский: арестовали, а потом выпустили?

— Тогда и теперь — большая разница, — ответил Костя.

В одной из комнат Совета толпились красногвардейцы, среди них несколько чехов и словаков, бывших военнопленных, приехавших из Никольск-Уссурийского лагеря (охранявшие лагерь солдаты разъехались по домам, разошлись и пленные — кто куда).

— Вот ваш командир, — сказал Костя, обращаясь к солдатам, и указал на Степана Чудакова.

Прикуривавший от спички козью ножку красногвардеец — это был уже пожилой человек, — неловко наклонясь (винтовка у него была на ремне за спиной), ударил Степана дулом в лоб, над самым глазом. Искры посыпались из глаз Степана. Костя бросился к нему.

— Ах ты! — вскрикнул он, и лицо его исказилось от боли, будто не Степан, а он сам получил удар дулом винтовки.

— Ничего, ничего, товарищ Суханов, — говорил Степан, потирая лоб.

— Надо бы медный пятак приложить, — сказал Костя.

— Ничего, ничего! — утешал Степан Чудаков Костю. Этот человек все больше и больше очаровывал Степана своей человечностью, которая проявлялась у него даже в такие тревожные минуты, какими были минуты этой ночи.

С кровоподтеком над глазом Чудаков повел свой отряд на «операцию».

Полковник Савченко занимал большую квартиру во втором этаже каменного дома, наискосок от губернаторского особняка.

Было ровно двенадцать часов, когда Степан позвонил в квартиру Савченко. Трое из отряда заняли площадку на черной лестнице.

Степан ждал, пока откроется дверь, и, к его удивлению, сердце у него учащенно билось. Что это? Волнение? Да, Степан Чудаков волновался. Не думал он, конечно, что может открыться дверь и из квартиры начнется пальба. Что-то другое волновало его. Он впервые шел на обыск.

«Но во имя революции королям отрубали головы..» — думал он.

На первый звонок никто не откликнулся. Степан позвонил второй раз, более продолжительно.

— Кто там? — послышался явно взволнованный женский голос.

— Откройте.

— Кто? — снова спросил взволнованный голос.

— Откройте! — повторил Степан.

— Да кто вы такой? — с большим волнением спросила стоявшая за дверью женщина.

— Именем Совета рабочих и солдатских депутатов, — торжественно провозгласил Степан Чудаков, — предлагаю вам открыть дверь.

Фраза эта сорвалась с его языка неожиданно для него самого, она прозвучала так торжественно, что красногвардейцы подтянулись, почувствовав всю важность предстоящего им дела.

За дверью все смолкло. Степан нажал кнопку электрического звонка и не отпускал ее до тех пор, пока не открылась дверь.

Перед ним стояла высокая, полная дама лет пятидесяти, в капоте. Густая копна волос на голове у нее была заключена в черную сетку. Видно было, что усилием воли она старалась сохранить спокойствие.

Степан вошел в переднюю, за ним вошли восемь красногвардейцев с винтовками в руках. Трое остались на площадке лестницы.

— Полковник Савченко дома? — спросил Степан, вынимая из кармана предписание Совета об обыске.

— Его нет дома, — ответила дама.

— Вы жена его?

— Да.

— В квартире больше никого нет?

— Дочери есть.

Степан расставил красногвардейцев у дверей комнат, а также в кухне, где в страхе сидела на своей постели молодая солдатка, прислуга полковника (красногвардеец, подмигнув ей, живо успокоил ее), затем он хотел открыть дверь в ванную комнату, но она оказалась запертой. Степан взглянул на даму — та побледнела.

«Может быть, откроется дверь — и оттуда бах-бах!» — подумал Степан.

Он резко постучал в дверь. Слышно было, как крючок соскочил с петли. Выстрела не последовало. Степан открыл дверь. В мраморной ванне, наполненной зеленоватой водой, лежал человек с большим, дряблым, белым животом. Лицо его было в бороде с проседью, грудь, руки и ноги — в волосах. На носу — на это Степан обратил особое внимание — пенсне в золотой оправе. Седые волосы на голове у человека были сухие. И это заметил Степан.

Чудаков знал полковника Савченко, видел его всегда в военной форме, в золотых погонах с двумя просветами. Сейчас полковник был голый, лежал в воде, казался жалким стариком.

«Вот она, гидра контрреволюции, — подумал Степан, — живая и голая, плавает в воде».

Полковник Савченко вопросительно и, казалось, с недоумением смотрел на солдата, вошедшего к нему в ванную.

Степан хотел было показать «гидре» предписание Совета, но подумал: «Глупо показывать голому».

— Муж болен, — сказала жена Савченко. — Очень болен. Сейчас уложу его в постель.

— Болен? — раздумчиво проговорил Степан.

— Да, да, очень болен.

«Гидра» молчала.

— Стой здесь, — приказал Степан красногвардейцу, стоявшему у дверей ванны. — Я сейчас. Стойте на местах, — сказал он другим часовым и бросился вон из квартиры.

— Полковник Савченко болен, принимает ванну, — выпалил Степан, вбежав в кабинет Кости, где находилось несколько членов Исполкома, руководивших арестом заговорщиков. — Как быть?

Виктор Заречный посмотрел на Степана с недоумением, Костя не мог сдержать смеха, а у члена Исполкома, комиссара телеграфа, бывшего политического каторжанина Дмитрия Мельникова, в глазах вспыхнул такой гнев, что Степан оторопел.

— Дурак! — крикнул Мельников. — У них сформирована офицерская дружина человек в семьдесят, а ты — «болен»! В тюрьму его!

Степан выбежал из комнаты.

«Вон ты какой! — подумал он о Мельникове, который в минуты дружеской беседы был таким кротким, умел так тепло говорить и совсем по-детски улыбаться. — А ты, — подумал он о себе, — березовый пень! Вот кто ты есть!»

Полковник Савченко все еще «купался», когда Степан вернулся, весь в поту. Теперь белое тело Савченко, согретое горячей водой, было розово-красное. Он разомлел от долгого купания — жена все время подливала ему из крана горячей воды.

Степан приказал полковнику:

— Одевайтесь!

Савченко вылез из ванны. Капли воды стекали с его волосатого тела.

Степан вышел из ванной комнаты.

Полковник обтер свое одряхлевшее тело мохнатым полотенцем, сел на стул, надел рубашку и кальсоны и снял с вешалки малиновый халат.

Когда он вышел из ванной, Степан предъявил ему предписание Совета. Прочитав написанную на машинке бумажку, Савченко побледнел.

— Ну, обыск я допускаю, — сказал он взволнованно, — но почему арест?.. Обыскивайте, пожалуйста. Но… почему арест? Я протестую.

— Сейчас не время обсуждать распоряжение Совета. Протестовать будете завтра.

— Я подчиняюсь силе, — не знал, что ответить, полковник.

Начался обыск.

Одна из комнат была в беспорядке заставлена мебелью, будто хозяева собирались к отъезду; мебель была в пыли, видно было, что к ней уже давно не прикасались.

— А это комната нашего сына, — говорила жена Савченко, когда перешли в другую комнату. — Погиб на германском фронте. Единственный сын… — у нее задрожали губы.

Степан думал, что в такой большой квартире можно спрятать вооружение для целого батальона, но нигде ничего не находил.

— Это наша спальня, — сказала жена Савченко и первая вошла в комнату, слабо освещенную китайским фонарем, висевшим под потолком.

Степан стал обыскивать спальню. В комоде он нашел пачку писем, перевязанных розовой ленточкой.

— Это, пожалуйста, не трогайте, — решительно сказала жена Савченко и протянула руку к письмам. — Это я мужу писала, когда в Порт-Артуре сестрой милосердия работала, из-под вас, больных и раненых солдатиков, судна выносила. — В голосе ее прозвучала горечь, были и упрек и гнев человека, оскорбленного «грубым» прикосновением солдатских рук к самому ее святая святых.

Степан не тронул писем, заметив на голубом конверте адрес: «Поручику Савченко» и почтовый штемпель 1904 года.

И в спальне Степан не обнаружил оружия. Он перешел в комнату одной из взрослых дочерей полковника. Дочь, красивая, лет шестнадцати, блондинка в длинном, скрывавшем ее ноги розовом капоте, сидела у трюмо на мягком стуле с подлокотниками и большими, испуганными глазами, как дикая коза, смотрела на входившего к ней «страшного» солдата. Ровная, будто сделанная по ниточке, белая полоска пробора делила на две части ее льняные девичьи волосы. Она была прекрасна. Степан видел такую девушку на картинке в каком-то журнале. Девушка сидела на берегу пруда. Под картинкой стояла надпись: «Сказка». Степан вспомнил «кудрявую».

«Спит, наверное», — подумал он и начал обыскивать комнату девушки, которая действительно была красива, как бывают красивы только в сказке.

«Смешно, чтобы здесь, в этом будуарчике, — подумал Степан Чудаков, — хранились винтовки или какие-нибудь другие «вещественные доказательства» преступной деятельности папаши этой очаровательной полу-женщины».

Однако он обыскивал комнату самым тщательным образом.

«Может быть, как раз здесь-то и хранится что-нибудь такое…» — решил Степан.

Под кроватью стоял синий эмалированный ночной горшок с крышкой.

«Горшок, — подумал Степан. — А не бросили ли они какие-нибудь компрометирующие документы в горшок? — раздумывал он, перетряхивая постель. — Не посмотреть ли?.. Неудобно, черт его подери! А вдруг там ничего нет… Ведь конфуз будет. Стыдно перед «сказкой». — Степан опять вспомнил «кудрявую». — Эх ты, социалистический жандарм!»

Жена Савченко подошла к дочери и погладила ее по голове. Дочь взяла руку матери и поцеловала. Степан в этот момент посмотрел на девушку и встретил устремленный на него взгляд, каким еще никто и никогда не смотрел на Степана.

«Черт с ним, с горшком, — подумал Чудаков, — не буду смотреть».

Степан обыскал все комнаты и ничего не обнаружил.

«Тонко работают», — подумал он.

Чудаков велел полковнику одеться и взять с собой необходимые вещи.

* * *

Так в ту ночь были обезврежены, как думали в Исполкоме, все, кто был замешан в заговоре.

ВОСЕМНАДЦАТОЕ НОЯБРЯ 1917 ГОДА

Уходили последние осенние дни. Иволга улетела на Мадагаскар, амурский копчик, покинув родные края, летел где-нибудь над Индийским океаном, торопясь в знойную Африку. В лесу чернели грозди винограда, желтели плоды актинидии. Тихий океан невозмутимо плескался у берегов Приморья. О корниловском мятеже, приведшем в движение на западе страны десятки тысяч людей, говорили лишь висевшие на заборах листки воззваний Объединенного Исполкома Совета. Вскоре и они исчезли. Приморский комиссар Временного правительства заклеил их приказом Керенского о роспуске организаций, возникших в дни мятежа.

Но вот приморский «сейсмограф» принял известие о восстании петроградского пролетариата. Из уст в уста передавалось, что Керенский в Петрограде вешает большевиков. Такая телеграмма будто бы была принята Центральным телеграфом. Верно ли это, никто проверить не мог — здание телеграфа на Китайской улице находилось в руках комиссара Временного правительства.

Зрительный зал Народного дома не знал такой глубокой, такой тяжкой тишины.

— Пролетариат России взошел на свою историческую Голгофу, — глухим голосом говорил стоявший на сцене, за трибуной, докладчик Исполкома, бледный, с трясущимися длинными кистями рук человек, с большим белым лбом и светлыми волосами, зачесанными к затылку.

Из-за стола президиума в зал поверх очков в металлической оправе смотрел председатель собрания Новицкий. Он сегодня, — впрочем, как и всегда, — злобно взъерошен: каждый волос на его голове торчал не как-нибудь, а именно со злобой, протестующе.

Рядом с ним восседал его соратник, товарищ председателя собрания Агарев, городской голова.

— Сегодня в президиуме меньшевистский букет, — прошептал Виктор Заречный на ухо Косте Суханову.

Они сидели в третьем ряду партера, у окна.

— Да, ничего хорошего ждать нельзя, — ответил Костя.

— По отрывочным сведениям, — продолжал докладчик, — трудно установить, что творится в Петрограде. Но, по-видимому, Петроград разделяет участь Парижской коммуны. Народ в лице войск сам принял участие в умерщвлении революции, как та старушка, которая принесла дрова на костер Яна Гуса.

Зал напряженно молчал.

— В настоящий момент не время сводить фракционные счеты. Если рабочие, матросы и солдаты Петрограда будут раздавлены, то погибнет Петроградский Совет, а вместе с ним и другие.

Зал одобрительно прогудел.

Докладчик приблизил к очкам бумажку.

— Я предлагаю воздержаться от оценки петроградских событий до получения более точных сведений из Петрограда.

Тут весь переполненный зал пришел в движение.

Одни кричали:

— Правильно!

Другие возмущенно потрясали кулаками:

— Надо поддержать петроградских рабочих!

Со стула в партере вскочил лидер правых эсеров Выхристов. Он сорвал с носа пенсне и яростно завопил:

— Восстание в настоящее время — авантюра!.. Мы уйдем из Совета, если будет принята резолюция о поддержке петроградского восстания!

— И мы уйдем! — вытирая платком вспотевшую лысину, прокричал Агарев.

— Подлецы! — раздалось по их адресу. — Предатели!

— Иностранные консулы, — прокричал Выхристов, — заявили, что они вооруженной силой поддержат власть Керенского!

— Пугаете, негодяи! — кричали с балкона.

У бокового прохода, прижатый к стене, стоял Степан Чудаков. При первых же словах докладчика Степан послал записку в президиум, и едва докладчик закончил свою речь, как он взбежал по мостику на сцену. На нем были защитного цвета гимнастерка, черные суконные штаны, заправленные в солдатские сапоги.

Подойдя к трибуне, сделанной наподобие аналоя, — и выкрашена трибуна была в черное, как красят аналой, — Степан Чудаков злобно посмотрел на докладчика, усевшегося в президиуме, потом перевел свой взгляд на людей, битком заполнивших зал, и, кивнув в сторону президиума, с презрением сказал:

— Что это нам тут «воздержание» проповедуют? — Он стукнул кулаком по «аналою» так, что в передних рядах партера вздрогнули.

— Не стучите! — крикнул кто-то.

— Черт! — проворчал другой.

Степан Чудаков обвел взглядом депутатов Совета — их было человек четыреста — и зрителей, забивших все ходы и выходы, заполнивших до отказа балкон.

— «Вожди» изменяют, — сказал он, — а мы на что? — Он сжал руку в кулак. — На что народ? Я пришел сюда прямо с митинга, из пятой роты Четвертого артиллерийского полка. Солдаты заявляют, что с оружием в руках выступят за петроградских рабочих. Вы хотите, — Степан повернул голову в сторону президиума, — чтобы я пошел к солдатам и сказал: «Просят с этим делом подождать»? Так, что ли?

Его глаза встретились с веселым взглядом Виктора Заречного. Довольный выступлением Степана, Виктор одобрительно кивнул головой.

— Аналогия-то у докладчика какая, — говорил Степан Чудаков. — Пролетариат взошел на Голгофу! Не историческая какая-нибудь аналогия, а мифологическая, из легенды о Христе. — Он сдвинул брови, подобрал губы в трубочку, гнев и презрение с новой силой изобразились на его лице. — Не выжидать, когда телеграф принесет нам известие о свержении буржуазии, а с оружием в руках поддержать пролетариат Петрограда!

Один за другим к трибуне подходили ораторы, и речи большевиков, меньшевиков, эсеров, анархистов лились, как раскаленная лава, приводя одних в негодование, других — в трепет, третьих — в восторг.

Наконец поднялся со своего стула Новицкий, в руках у него бумажка с резолюцией.

— «Выступление петроградского пролетариата, — читал он, как псаломщик, — является результатом той политической комбинации, которая создалась на демократическом совещании…»

— Не результат «комбинации», — крикнул с места Виктор Заречный, — а логический ход истории!

Шум и реплики заглушали голос Новицкого, он надрывался:

— «…для спасения революции… образование однородной власти… немедленного созыва Учредительного собрания…»

С трудом Новицкий дочитал резолюцию.

— Иди, Симаков, — сказали одновременно Виктор и Костя, обращаясь к рабочему, сидевшему впереди них.

Симаков взошел по лесенке, встал спиной к президиуму.

— У меня поправка! — Он достал из кармана брюк платок, вытер лоб и стал читать: — «Совет шлет свой горячий привет петроградскому пролетариату и солдатам, самоотверженно выступившим на борьбу против объединенной контрреволюционной буржуазии, возглавляемой временным самодержцем Керенским…»

Зал взорвался от аплодисментов; казалось, рухнул потолок. Из-за стола президиума поверх очков удивленно смотрел председатель собрания Новицкий; он пожимал плечами…

* * *

События нарастали. Народ творил свою историю. Великий лозунг социалистической революции, в котором воплотилась извечная мечта русского народа о правде и справедливости, летел во все концы великой страны, будоража и поднимая людей всех языков и вероисповеданий. Достиг он и берегов Тихого океана.

Восемнадцатого ноября 1917 года к высившемуся на горе кирпичному зданию Народного дома, где снова заседал Владивостокский Совет, густыми колоннами шел простой народ. Это были грузчики Эгершельда, рабочие военного порта и железнодорожных мастерских, вооруженные матросы, солдаты. На красных транспарантах, колыхавшихся над головами людей, четкими белыми буквами была выражена воля народа:

«Да здравствует социалистическая революция!»

Окружив Народный дом, люди ждали, что скажет пленум Совета.

На каменных ступенях появился Виктор Заречный. В его взгляде был неизъяснимый восторг. Стараясь, чтобы его слышал весь народ, стоявший вокруг по косогору, он выкрикивал:

— В Петрограде установлена власть Совета Народных Комиссаров во главе с Лениным! Владивостокский Совет признал советскую власть…

Он не досказал. Слова его потонули в восторженном гуле многих тысяч голосов. Крики неслись над головами людей, замирали и с новой силой катились от задних рядов к ступеням Народного дома, будто по морю шел тайфун, поднимавший высокие волны; казалось, будто волны, яростно набегая на берег, приводили в движение серые, обточенные, как шары, камни и камни, ударяясь друг о друга, рокотали, сотрясая воздух.

Часть четвертая. ВРАЖЬИ СИЛЫ

В БЕЛОМ ДОМЕ

В глубине большой овальной комнаты стоял письменный стол превосходной резной работы. Его делали английские мастера по рисунку художника. Стол этот преподнесла Белому дому английская королева Виктория.

За столом, в кресле с высокой, обитой красной кожей спинкой, сидел человек с сухим, изрезанным морщинами, бритым, продолговатым лицом, большим лбом, широкими бровями, длинным носом с пенсне, длинными ушами, вытянутым подбородком. На нем был черный смокинг. В прошлом — литератор и педагог, ректор Принстонского университета и автор пяти томов «Истории американского народа»; теперь — президент Северо-Американских Соединенных Штатов Вудро Вильсон, пятидесяти шести лет от роду,

Против него в неглубоком кресле восседал государственный секретарь, или министр иностранных дел, Роберт Лансинг. Лансинг выглядел моложе Вильсона — ему и было всего пятьдесят два года, — но тщательно причесанные, с пробором волосы его серебрились гораздо больше. Это был самоуверенный и гордый человек. Самоуверенность его выражалась во всем: в свободных жестах, в твердом голосе, в манере высоко держать голову, независимо сидеть, откинувшись на спинку кресла. Даже усы он подстригал, как стригут их самоуверенные, с твердым характером люди: концы усов он срезал в углах губ, и они имели вид двух густых мазков над верхней губой.

Эти два государственных мужа делали политику Америки.

* * *

До знаменитого взрыва 22 июня 1916 года на Маркет-стрит в Сан-Франциско Том Муни (он все еще находился в заточении) говорил Антону Грачеву, что Америка вступит в войну, что она не допустит поражения союзников, что она боится господства Германии над миром, что она сама хочет быть владыкой мира. Том Муни оказался прав. Вильсон добился от Конгресса решения объявить войну Германии. Это произошло через месяц с небольшим после Февральской революции в России. Однако развитие революции в России приобретало нежелательный для союзников характер. Посол США в России Френсис, увидев опасность для союзников в деятельности большевистской партии, требовал от Временного правительства расправы над большевистскими вождями и откровенно говорил о необходимости убить Ленина. Это у него родилась идея судить Ленина после июльских событий в Петрограде, чтобы, обвинив его в измене, казнить. Френсис, наблюдавший русскую жизнь, видел и понимал неизбежность в России социальной революции. Он телеграфировал государственному секретарю Лансингу о нежелании русского народа продолжать войну, о растущем влиянии большевиков в армии. Телеграммы Френсиса тревожили Вашингтон. Лансинг тогда настаивал перед Вильсоном: «Я хочу, чтобы мы сделали что-нибудь для обуздания социалистических элементов в России». 8 ноября в Америке стало известно о восстании в Петрограде, о свержении правительства Керенского. На биржах началась паника. Американское правительство прекратило все поставки в Россию. Вудро Вильсон и Роберт Лансинг принимали отчаянные меры, чтобы предотвратить становившийся неизбежным выход России из войны. Лансинг говорил тогда Вильсону: «Нам абсолютно не на что надеяться в том случае, если большевики будут оставаться у власти». Вильсон отвечал: «Телеграфируйте Френсису, чтобы американские представители не вступали в прямые переговоры с большевиками». Лансинг еще за несколько дней до этого разговора самолично сделал распоряжение Френсису не отвечать на ноты советского правительства. «Я думаю, — сказал тогда он, — что для России будет полезен режим военной диктатуры». — «На кого же можно опереться?» — спросил Вильсон. «Самой подходящей кандидатурой будет генерал Каледин^[12], — отвечал Лансинг. — Он объявил открытую борьбу Ленину. Посол Френсис сообщает, что под командованием этого генерала находятся двести тысяч казаков. Эго сильная личность. Он привык добиваться цели, несмотря на противодействие. По всей вероятности, он получит поддержку кадетов, всей буржуазии и класса помещиков. Мы должны обещать ему моральную и материальную поддержку, если движение станет достаточно сильным». Вильсон одобрительно слушал государственного секретаря. «Я считаю необходимым, — продолжал Лансинг, — сообщить нашему представителю в Союзном совете по делам военных поставок программу финансовой помощи генералу Каледину. Мы передаем Англии и Франции денежные средства, они финансируют Каледина». Вильсону понравился изложенный Лансингом план завуалированной помощи Каледину (он не хотел, чтобы мировое общественное мнение узнало об истинном положении дела). «Телеграфируйте, — сказал Вильсон, — о строжайшем соблюдении тайны нашей помощи». — «Само собой разумеется, — ответил Лансинг и продолжал: — Саммерс^[13] направил в Ростов неофициально, под предлогом ознакомления с коммерческой ситуацией, Де Вит Пуля^[14]. Пуль находится в контакте также с полковником Тюше^[15]. По словам Тюше, французское правительство передало Каледину сто миллионов рублей для восстановления в России порядка. Пуль считает необходимым прежде всего захват Транссибирской железной дороги для снабжения лиги^[16] вооружением. Без такой помощи лига не сможет достигнуть сколько-нибудь значительных масштабов».

И Лансинг и Вильсон считали, что все это задумано очень мудро.

* * *

Какие вести из России? — спросил Вильсон.

— «Бруклин»^[17] покинул Владивосток, — ответил Лансинг.

— Почему?

— Адмирал Найт доносит, что седьмого декабря во Владивостоке состоялась демонстрация, в которой участвовало по меньшей мере сорок тысяч вооруженных рабочих, солдат, матросов, жителей города. Они требовали, чтобы Совет взял власть в свои руки. Совет потребовал от Найта, чтобы тот сообщил причины его пребывания в порту. Попытка Найта вместе с Колдуэллом^[18] создать «Русско-американский военно-промышленный комитет» вряд ли будет иметь успех. Буржуазия во Владивостоке слаба. Колдуэлл будет оказывать помощь этой организации, но я не жду каких-либо существенных результатов для нашего дела. Полковник Эмерсон^[19] также покинул Владивосток.

— Почему?

— По той же причине. «Русский железнодорожный корпус» был приглашен Временным правительством, а Временного правительства теперь не существует. Я считаю, что на Дальнем Востоке нужно вести другую политику,

— Именно?

— Мы попадаем в смешное положение. Адмирал Найт принял на «Бруклине» комиссара Временного правительства Русанова, а правительства такого нет в природе. Это открытый вызов Советскому правительству, но реального значения он не имеет. Только вчера я получил сообщение, что и Русанова больше не существует — он арестован.

Вильсон нахмурил свои широкие брови.

— Наконец, я должен доложить, — продолжал Лансинг, — что матросы «Бруклина» были в довольно хороших отношениях с красными матросами Владивостока. Перед уходом «Бруклина» из Владивостока в местном морском клубе состоялась так называемая «встреча» наших матросов с матросами Сибирской флотилии.

В глазах у Вильсона появилось выражение чрезвычайного удивления.

— На этой «встрече», — продолжал Лансинг, — лидер владивостокских большевиков произнес речь на прекрасном английском языке^[20]…

Вильсон не сдержал своего удивления.

— О! — воскликнул он.

— Да. Этот лидер много лет жил у нас, в Соединенных Штатах Америки, пользуясь законом, предоставляющим право убежища политическим преступникам. Он здесь овладел английским языком и теперь отблагодарил нас за гостеприимство! — в голосе Лансинга прозвучала легкая усмешка.

— Ваше мнение?

— Все, что мы делаем, хорошо. Но этого мало.

— Что же вы еще предлагаете?

— Интервенцию.

— Я подумаю, — сказал Вильсон.

Аудиенция была окончена.

* * *

В Бресте начались переговоры о мире. В Вашингтоне стало известно донесение английского посла в Петрограде Бьюкенена министру иностранных дел Англии, в котором говорилось: «Если большевики не смогут обеспечить мир, они вряд ли удержат власть на продолжительное время». Сама собою возникла мысль сорвать Брестские переговоры, столкнуть Советскую Россию с Германией. «Будут отвлечены немецкие дивизии с Западного фронта, — говорил Лансинг Вильсону, — и крушение большевизма станет неизбежным. Я не сомневаюсь, что наступление германских армий приведет к падению советской власти».

Посол Френсис через третьих лиц обещал комиссару иностранных дел Чичерину добиваться у своего правительства всевозможной поддержки, включая посылку военных запасов и продовольствия для русских армий, если советское правительство начнет боевые действия против центральных держав. Он даже обещал признание правительства народных комиссаров, если русские армии будут «серьезно вести боевые действия». Наконец, Вильсон выступил с обращением к союзным народам, где, обращаясь к русскому народу, говорил: «Верят ли нам его нынешние лидеры или нет, но нашим сердечным желанием является отыскать путь, который дал бы нам возможность помочь народу России достигнуть того, что составляет предмет его горячих надежд, — свободы и благоустроенного мира. Отношение к России в грядущие месяцы со стороны сестер-наций послужит лучшей проверкой их доброй воли и понимания ими ее нужд, которые отличаются от собственных интересов этих наций, —проверкой их разумной и бескорыстной симпатии».

Посол Френсис распорядился расклеить на улицах Петрограда сто тысяч листовок с обращением президента Вильсона.

Троцкий в Бресте самовольно прервал мирные переговоры с Германией, отказавшись подписать договор. Через восемь дней после этого немцы начали наступление по всему фронту,

Вильсон и Лансинг снова сидели в кабинете, украшенном картинами, изображающими сцены из истории США. Государственный секретарь докладывал телеграммы Френсиса и Саммерса. Френсис сообщал: «Немцы в семидесяти верстах от Петрограда. Они могут быть в городе через сорок восемь часов». Саммерс радостно писал: «Германские войска грузятся в эшелоны для занятия Москвы».

Президент и государственный секретарь, казалось, торжествовали победу.

— Меня тревожит одно, — говорил Лансинг, — упорство Ленина, с которым он борется против Троцкого, отказавшегося подписать мирный договор с Германией. Френсис доносит, что Ленин разгадал западный план. Вот его тезисы по вопросу о заключении сепаратного мира. — Лансинг вынул из портфеля лист бумаги, исписанный от руки на английском языке, и, встав с кресла, положил перед Вильсоном.

Вильсон взял лист в руки.

— Противники мирного договора с Германией, — говорил между тем Лансинг, усевшись в кресло, — считают, что большевики, подписывая договор, становятся агентами германского империализма. Ленин говорит обратное: что революционная война в данный момент сделала бы большевиков объективно агентами англо-французского империализма. Френсис пишет, что на одном собрании Ленин сказал: «…объективно агентами Вильсона».

Президент улыбнулся и, взглянув на Лансинга, проговорил шутливо:

— Он считает меня, вероятно, главарем мировой буржуазии.

— Ленин — умный и опасный человек, — заметил Лансинг.

— Может быть, мы сможем быть умнее и опаснее его? — с некоторым хвастовством проговорил Вильсон.

Лансинг на это ничего не ответил. Он сказал:

— Генерал Блисс^[21] доносит, что по его предложению в Совете обсуждался вопрос о посылке союзных войск на Дальний Восток. Японии предоставлена свобода действий против Советской России. Войска Японии готовы к вторжению во Владивосток. У меня был французский посол. Он сообщил, что японское правительство намерено расширить свои операции до Уральского хребта. Я ответил, что мы не примем участия в интервенции, но и возражать не будем. Поскольку это затрагивает нас, то мне кажется, что все, что от нас потребуется, — это создание практической уверенности в том, что с нашей стороны не последует протеста против этого шага Японии.

* * *

В государственном департаменте была получена телеграмма посла Френсиса:

«Я снова рекомендую занять Владивосток, Мурманск и Архангельск».

Лансинг доложил телеграмму Вильсону. Президент, пробежав телеграмму, сказал:

— Надо отправить в Японию меморандум о нашем отношении к интервенции. В меморандуме надо сказать, что правительство США не считает разумным объединяться с правительствами Антанты в просьбе к японскому правительству выступить в Сибири. Мы не имеем возражений против того, чтобы просьба эта была принесена, и мы готовы уверить японское правительство, что вполне верим, что, введя вооруженные силы в Сибирь, Япония будет действовать в качестве союзника России, не имея никакой иной цели, кроме спасения Сибири от вторжений армий Германии и от германских интриг.

— Не слишком ли ясно будет для Японии, — усомнился Лансинг, — что мы хотели бы, чтобы она, выполнив свою роль, ушла из Сибири? Япония смотрит на это иначе.

— Она должна знать нашу точку зрения, — возразил Вильсон.

Лансинг подумал. Он вспомнил о своем разговоре с начальником генерального штаба Марчем. Подумав, сказал:

— Марч задумывается о том, каким образом сильную японскую армию, которая захватит Сибирь, можно будет затем заставить покинуть сибирские земли. Генерал Блисс считает, что японская интервенция откроет путь, по которому придет новая война.

— Сейчас наши интересы диктуют необходимость объединения с Японией. Мы должны соблюдать осторожность. Пусть действует Япония.

Вильсон и Лансинг тут же составили текст меморандума Японии.

— Пригласите послов Англии и Франции и ознакомьте их с меморандумом, — сказал Вильсон.

На этом закончился разговор Вильсона с Лансингом. Получив согласие президента на отпуск по состоянию здоровья, государственный секретарь покинул Белый дом.

* * *

Советская Россия изнемогала в борьбе со все еще сильной Германией. Помощь, которую сулил посол Френсис, не приходила. «Об этом не может быть и речи», — сказал, уходя в отпуск, Лансинг французскому послу в Вашингтоне.

Третьего марта Советская Россия подписала Брестский мир. Немцы остановили свое наступление. Ошеломленный этим известием, полученным в Вашингтоне вечером 4 марта, Вильсон достал из сейфа меморандум к Японии и стал менять его текст.

Вызвав затем заместителя Лансинга, Вильсон сказал ему:

— Немедленно отправьте в Токио.

В меморандуме правительство США возражало против интервенции.

Заместитель Лансинга Полк заметил:

— Я не думаю, что японцы будут вполне довольны.

Вильсон возразил:

— Я продумал это и чувствую, что это абсолютно необходимо. Меморандум не является протестом, японцы могут выступить и делать свое дело. Между тем мы должны помешать ратификации Брестского договора и добиваться от России вступления в войну.

Полк вполне понял и оценил дипломатический шаг президента.

— Отправьте копию меморандума в Россию, — сказал Вильсон. — Они должны думать, что мы являемся противниками японской интервенции.

* * *

Американский посол в Японии Моррис вручил меморандум министру иностранных дел Японии виконту Мотоно. Прочитав ноту, Мотоно сказал:

— Я высоко оцениваю искренность и дружеский дух меморандума. Ни один шаг Японии не будет предпринят без согласия Соединенных Штатов Америки. Мы выступим в целях самозащиты.

Сговор состоялся.

«ЧЕРНЫЙ ДРАКОН»

На главной улице города желтел одноэтажный особняк. На улицу особняк смотрел большими зеркальными окнами. При входе в особняк по обе стороны железного навеса стояли две небольшие, на деревянных колесах пушки (их все еще не убрали). Во дворе до самого берега бухты шел сад. Здесь была веранда, откуда открывался вид на Золотой Рог.

Совсем недавно здесь была резиденция военного губернатора Приморской области. В годы первой революции губернатором был подтянутый, молодцеватый генерал-майор Флуг, носивший синие брюки навыпуск и ходивший по городу всегда пешком (у его шпор был удивительно мелодичный звон).

Теперь в этом особняке уже не звенят шпоры губернатора, осталась только кое-какая его мебель. Сейчас здесь Исполком Совета рабочих и солдатских депутатов.

В большом кабинете, за письменным столом, стоявшим у стены слева, как войдешь в кабинет, на дубовом резном стуле с высокой кожаной спинкой, сидел Костя Суханов. Напротив стоял диван черной кожи, вдоль стен были расставлены дубовые стулья. Три высоких окна глядели на бухту. На камине в углу бронзовые часы мерно отбивали секунды.

Из штаба крепости позвонили. Костя узнал голос начальника крепостной артиллерии.

— Слушаю вас, товарищ Сакович.

— В порт вошел, — взволнованно сказал Сакович, — японский крейсер… без всякого предупреждения. Взгляните в окно, от вас видно.

Костя вскочил со стула и бросился к окну. Было морозное утро. Ломая и кроша лед, в бухту входил под японским флагом — белое поле с красным шаром посредине и красными лучами, отходящими в стороны, — неуклюжий ледокол. За ним, по проложенному им каналу, раздвигая острым носом льдины, медленно двигался военный корабль с длинными стволами орудий на палубе. Пушки меньшего калибра выглядывали из бортовых амбразур.

Костя побледнел. Раздался снова телефонный звонок. Костя взял трубку.

— Видели? — спрашивал Сакович.

— Видел.

— На брандвахте^[22] — сказал начальник артиллерии, — были подняты сигналы, требовавшие остановиться, но крейсер прошел мимо, не остановившись.

Костя положил трубку.

«Что это? — подумал он. — Повторение того, что было с «Бруклином», или…»

* * *

Смотрел из окна своей комнаты и Александр Васильевич Суханов. Он припал к окну и с величайшим изумлением глядел на бухту.

«Неужели началось?» — думал старик.

Слухи о возможности прихода японских военных судов давно носились по городу. Александр Васильевич к тому же знал, что американский и английский консулы заявили председателю Земской управы, что «политическая ситуация в настоящий момент дает право правительствам союзных стран, включая Японию, принять предохранительные меры, которые они сочтут необходимыми для защиты своих интересов, если последним будет грозить явная опасность».

Проходя по Светланской улице, Виктор Заречный увидел толпы народа, бегущие по улице Петра Великого к бывшей Адмиральской пристани. Слышались возбужденные голоса японских резидентов: «Ивами»! «Ивами»!»^[23] Под аркой, что стояла на улице при спуске к пристани, он остановился, пораженный: на рейде, во льду, стоял крейсер с японским флагом. Люди продолжали бежать к пристани, толкая Виктора со всех сторон. Он стал пробираться сквозь толпу обратно На Светланскую, к Совету.

В это время Костя в волнении ходил от стола к окну и обратно, снимал телефонную трубку, звонил.

Виктор порывисто открыл дверь.

Куда девалась его приветливая улыбка, которая всегда появлялась у него при встрече с друзьями! С тревогой и недоумением посмотрел он на Костю.

— Что все это значит?

Костя передал свой разговор с Саковичем.

Пришел Дядя Володя. Избранный секретарем краевого Совета, он теперь бывал во Владивостоке только наездами.

Нельзя было узнать в наших друзьях тех жизнерадостных людей, какими мы их видели еще прошлым летом на хуторе Григория Суханова. Мгновенно они будто постарели.

Встревоженные необычайным событием, собрались члены Исполкома. Кабинет переполнился до отказа. Началось заседание.

«Не выдержат их плечи всего, что надвигается», — пророчил Александр Васильевич Суханов. Да, в самом деле: как они, молодые советские деятели, большевики, взявшие власть в свои руки, но не умудренные опытом государственной работы и не знавшие того чудовищного дипломатического заговора, который зрел и уже созрел в Вашингтоне, в Токио, в Лондоне, в Париже, как они, эти чистые сердцем люди, мечтатели, хотевшие только одного — блага народу, — как они будут выходить из положения, становившегося угрожающим? Выдержат ли их плечи?

* * *

В это время японский консул Кикучи, то присаживаясь за письменный стол, то прохаживаясь по кабинету, то подходя к окну, смотревшему во двор, обдумывал, что он должен был сделать по указанию из Токио. У него на столе лежал привезенный дипломатическим курьером на «Ивами» текст обращения к городскому голове. Кикучи сам перевел его на русский язык. Он хорошо знал русский язык, любил, по его словам, русскую литературу, особенно произведения «Рьва Торстого и Федора Достоевского», как он говорил.

На Кикучи было темно-серое, превосходного материала кимоно и соломенные зори^[24]. Во внеслужебные часы он всегда ходил в кимоно и зорях. Квартира его была в здании консульства на углу Китайской и Пекинской улиц и сообщалась непосредственно со служебными помещениями. Кабинет его был обставлен на европейскую ногу, с креслами, ковром во весь кабинет, но много было на письменном столе, на камине японских безделушек. Зато воздух в кабинете консула Кикучи был пропитан тем непередаваемым запахом, который выдавал национальность обитателя кабинета. У каждого русского, кому приходилось бывать в Японии, оставался в памяти этот специфически японский запах. У Кикучи в кабинете запах этот держался устойчиво, еще, вероятно, потому, что консул курил японские сигареты.

Пройдя в кабинет секретаря, консул попросил заложить в пишущую машинку три бланка. Произнося звук «л» как «р», консул Кикучи диктовал (секретарь консульства, молодой японец, одетый по-европейски, тоже хорошо владел русским языком):

— «Императорское японское правитерьство, имея в виду то, что при обстоятерьствах настоящего времени японцы, проживающие в городе Врадивостоке и окрестностях его, чрезвычайно тревожатся, реширо отправить военные суда во Врадивосток. Решение это сдерано искрючитерьно с церью защиты своих подданных, каковая явряется надрежащей обязанностью правитерьства. Японская империя, как искренно дружественная страна России, горячо жерает здорового развития посредней, причем надеется, что справедривые интересы Японии и других союзных стран порностью будут уважаться в предерах России. Вместе с тем императорское правитерьство нискорько не намерено вмешиваться в вопрос о поритическом устройстве России, которое будет решено русским народом дря своей страны, тем борее, что церь нынешней отправки судов вовсе не имеет никакого отношения к этому вопросу. Императорский японский генерарьный консур».

Кикучи подписал этот первый интервенционистский документ, посмотрел на календарь, поставил число: «12 января 1918 года», велел заделать бумагу в конверт и вручить один экземпляр председателю Приморской земской управы, другой — городскому голове.

— Медведеву и Агареву, — сказал он секретарю.

(Как и все иностранные консулы во Владивостоке, Кикучи сносился с Советом через Земскую управу и городского голову.)

* * *

К концу заседания Исполкома Совета технический секретарь Ильяшенко передал Суханову полученную от председателя Земской управы копию ноты японского консула. Костя огласил ее. Негодование казалось всеобщим.

— Какое лицемерие! — раздавались реплики. — Наглость!

Началось обсуждение ноты.

— Разрешите мне сказать несколько слов, — встав со стула, заговорил Сакович. Это был высокого роста, очень худой, с длинной шеей, темноволосый человек, в военном кителе, бывший капитан царской армии, заменивший арестованного генерала Сагатовского. — Нет никакого сомнения, что мы стоим перед лицом начала интервенции. Я уже ставил перед президиумом Исполкома вопрос о необходимости готовиться к обороне крепости. Ведь слухи о возможности прихода иностранных судов носились давно. — Сакович дернул головой (у него был тик в результате контузии, полученной в русско-японскую войну). — Мы имеем силы, чтобы сопротивляться, — продолжал он, — у нас имеется двадцать тысяч артиллеристов, правда, дезорганизованных и требующих роспуска по домам… но их можно сорганизовать… На фортах мы имеем двести орудий разных калибров, у нас есть сто тысяч снарядов, на пристанях в ящиках лежат сто тысяч новых японских винтовок, в складах — колоссальное количество военного и другого имущества, на два с половиною миллиарда рублей… Надо показать японцам… — Сакович вытянул длинную, жилистую шею из воротника френча и опять дернул головой, — надо показать японцам нашу решимость обороняться, показать им, что Владивосток им шутя не достанется, что им придется вступить с нами в бой…

Раздались иронические возгласы.

— Я не думаю, что это входит сейчас в их расчеты, — продолжал Сакович. — Однако на город наведены дула морских орудий с японского крейсера. Мы должны навести на них дула орудий с наших крепостей и не допускать больше в порт ни одного иностранного судна.

Речь Саковича прозвучала убедительно и нашла сторонников, но раздались и протесты.

— Вы что же, предлагаете начать войну с Японией? — спросил Суханов.

— Нет, я предлагаю начать оборону, мы должны воспрепятствовать захвату Владивостока Японией.

— Ну что мы можем сделать против Японии! — безнадежно воскликнул кто-то.

— Я думаю, — заговорил Костя, — что без санкции Совнаркома мы не должны предпринимать шаги, которые действительно могут повлечь за собой войну с Японией. Это во-первых. Во-вторых, можем ли мы привести нашу крепость в боевую готовность и организовать оборону? У меня, товарищи, имеется доклад Алютина. — Костя открыл ящик письменного стола и вынул из папки напечатанную на машинке докладную записку бывшего комиссара штаба крепости и председателя военной комиссии Совета Алютина. — К сожалению, здесь нет товарища Алютина, — он бы сам рассказал. Товарищ Сакович, как начальник крепостной артиллерии, конечно, казалось бы, должен знать, что наша крепость в боевом отношении не представляет собой прежнего могущества. Алютин вместе с командующим Приамурским военным округом генералом Хокандоковым объезжал форты, они составляли опись разных ценных приборов, оставшихся на фортах… В своем докладе Алютин пишет, что на многих фортах нет ни одного орудия — все сняты еще до революции и отправлены на германский фронт. Это всем известно. На Русском острове, охраняющем вход в бухту Золотой Рог, на фортах — пустые блиндажи, голые цементные площадки. Мы, товарищи, получили разоруженную и разоренную царскими генералами, предателем Сухомлиновым крепость. Ко многим оставшимся орудиям нет снарядов, а что касается тех ста тысяч снарядов, о которых говорит товарищ Сакович, то эти снаряды предназначены для орудий, в большинстве своем находящихся на германском фронте.

Костю слушали внимательно. В преданности Саковича революции никто не сомневался — с первого дня Февральской революции этот офицер-демократ пошел вместе с солдатами, — но, по-видимому, он переоценивал возможности обороны крепости, да и в вопросах международной политики был не очень сведущ.

— Кроме того, — продолжал Костя, — взгляните на карту нашего края. Нам известно, что пехотные японские войска сконцентрированы в Корее и в любой момент могут перейти границу. Японские войска стоят на Квантунском полуострове, в Маньчжурии. Им не трудно выйти на Забайкальскую дорогу и отрезать весь Дальний Восток, и мы будем сидеть в своей разоруженной крепости, как в мешке. Наконец, вы знаете, что все погреба и пороховые склады в крепости забиты взрывчатыми веществами. Все это сейчас находится в таком состоянии, что достаточно одного-двух снарядов, чтобы взлетел на воздух весь город. Есть и такое соображение: если мы начнем войну против Японии, то Япония займет Приморье уже не в порядке интервенции, а по законам войны… И вообще, товарищи, такие вопросы мы не можем решать самостоятельно.

— Надо менять политику, — злобно, как всегда, проворчал Новицкий. — Откажитесь от большевизации края — и тогда никто не будет на нас нападать и не надо будет обороняться.

Костя не ответил на это замечание, а сказал:

— Я предлагаю о приходе японского крейсера довести до сведения Совнаркома. Совнарком по дипломатической линии примет меры, какие он сочтет нужным. Японскому же консулу мы пошлем свой протест.

* * *

Кикучи взял в руки переданный ему секретарем протест Совета и, быстро прочитав его, велел перевести на японский язык.

Когда протест был переведен, Кикучи распорядился один экземпляр перевода послать с дипломатической почтой в Токио, а другой отвезти адмиралу на «Ивами». Он приказал секретарю также немедленно протелеграфировать текст протеста министру иностранных дел Японии, виконту Мотоно.

Когда все это было сделано, Кикучи сел в кресло и закурил сигарету. Дым сначала тонкими, а потом широкими сизыми лентами поплыл по кабинету, где каждая вещь была пропитана запахами Японии.

Над Приморьем распростер свои крылья «Черный дракон».

«ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО» КОНСТАНТИН СУХАНОВ

В конце Ботанической улицы, высоко на горе, над Народным домом, стоял двухэтажный дом (он и теперь стоит) под номером шестьдесят три. Низ у него каменный, примыкающий задней стеной к скале, верх деревянный. К верхнему этажу пристроен балкон, обшитый досками, — получилась терраска с окном и лестницей сбоку.

Фасадом своим дом смотрит на бухту и хорошо виден с нее.

Дом этот и облюбовал Александр Федорович Солис под свою квартиру и под типографию газеты «Красное знамя». Прошлой осенью семья Солисов переехала с хутора Григория Суханова в город и разместилась во втором этаже дома. В комнате, окна которой слева от террасы, поселился Костя с женой.

Две комнаты в задней половине своей квартиры и весь низ Александр Федорович сдал редакции газеты. В редакционной комнате стояли канцелярские столы — для редакторов, сотрудников, для корректора (должность эту исполняла жена Кости, Александра).

Низ дома занимала типография: наборное и машинное отделения, где стояли плоскопечатная машина, «бостонка», пресс-ножницы для резки бумаги, стол для верстки газеты. Словом, это была настоящая типография, которая после разрыва большевиков с меньшевиками на сентябрьской конференции в Никольск-Уссурийском стала собственностью большевиков. Александр Федорович, до мозга костей беспартийный человек, окончательно стал «соучастником» большевиков, все более и более удивляя знавших его благонамеренных граждан города своим «странным поведением».

Александр Федорович, по русскому обычаю, справил новоселье, но недолго пришлось Косте жить в этом доме. Однажды — это было уже после Октябрьской революции — он возвращался домой из Совета (как всегда, поздно ночью), и, когда уже входил в калитку, из темноты раздался выстрел, пуля провизжала у него над головой. Он взбежал по лестнице и застучал в окно своей комнаты, где еще горел свет. Александра, услыхав выстрел, сильный стук в окно и голос мужа: «Шура, открой…», бросилась к двери. В этот момент раздался второй выстрел — пуля ударилась в филенку двери. После этого случая, по настоянию друзей, Костя переселился и стал жить в небольшой комнате при Совете, наверху. Дома бывал редко.

Сейчас он сидел у себя в кабинете, читал ноту Народного Комиссариата по иностранным делам послу Японии. Нота эта явилась результатом сообщения Совета о приходе во Владивосток крейсера «Ивами».

«...Комиссариат по иностранным делам желал бы в самом непродолжительном времени узнать точные причины и цели указанного поступка японского правительства».

«Желал бы узнать», — мысленно повторил Костя и вспомнил Саковича. «Наивный человек!» — подумал он.

Через два дня после прихода «Ивами» во Владивосток вторгся английский крейсер «Суффолк», а еще через три дня — второй японский крейсер, «Асахи». Известно было, что в японском порту Иокогама стоял на парах американский крейсер «Бруклин».

«Не так-то все просто, как кажется Саковичу и… некоторым другим», — опять подумал Костя. Вид у него был утомленный. Он не брился два дня, и кожа на месте бороды и усов потемнела. Политическая обстановка в крае сложилась неблагоприятно для советской власти, которую олицетворял в городе, да, в сущности, во всем Приморье, Константин Суханов. Буржуазия, ущемленная такими мероприятиями, как рабочий контроль на производстве, травила его, в городе распускались слухи, что председатель Совета Константин Суханов продался немцам.

Костя взял со стола японскую газету «Владиво-Ниппо», выходившую во Владивостоке на русском языке, прочитал в ней:

«Вчера мы имели честь посетить Его превосходительство, председателя Совета рабочих и солдатских депутатов Константина Суханова, засвидетельствовать ему свое почтение и вместе сняться на фотографии. Его превосходительство, председатель Совета, владивостокское дитя, студент русского столичного факультета, годами молодой барич…»

Презрительная улыбка, какую редко кто видел на лице у Кости, скривила его губы.

Трудно было ему. Он сменил первого председателя послеоктябрьского Совета Арнольда Нейбута, избранного в Учредительное собрание и уехавшего в Петроград до начала трагических событий в Приморье. Вся тяжесть этих событий легла на его плечи.

С первых же дней Октябрьского переворота в учреждениях, промышленных и торговых предприятиях начались саботаж, забастовки.

Разгон Учредительного собрания в Петрограде вызвал негодование у большей части интеллигенции города. Посыпались проклятия на голову большевиков, и в первую очередь Константина Суханова. Сорок семь различных организаций и учреждений устроили демонстрацию протеста против ликвидации городской думы. Демонстранты шли по главной улице, распевая «Марсельезу». Чрезвычайное собрание областного земства объявило, что власть в области принадлежит земству, а в городах — городским самоуправлениям. Один за другим следовали приказы Президиума Исполкома, подписанные Константином Сухановым: то об устранении от должности и предании суду Революционного трибунала начальника телеграфа или начальника почтовой конторы, то об аресте председателя биржевого комитета или еще какого-нибудь активного врага советской власти. Это еще больше разжигало страсти. Крутые меры, которые принимал Президиум, вызывали трения в самом Исполкоме, едва не приведшие к уходу Кости Суханова с его поста. В коммунальном хозяйстве начались неполадки: то вдруг произойдет подозрительная авария на электростанции, то остановится трамвайное движение. Во всем обвиняли большевиков и главным образом — председателя Совета Константина Суханова. Одним словом, происходил, как говорил Александр Васильевич Суханов, водоворот.

Мало радости было и в личной жизни «его превосходительства» Константина Суханова. С отцом разрыв продолжался. Костя знал, что отец страдал не только от разобщенности с ним, но и от омерзительной клеветы, которая распространялась о нем в городе. Не знал он только того, что старик считал роль Кости ролью заведомо обреченного человека. Единственно, что ободряло Костю, — это любовь к нему со стороны рабочих. Старые рабочие, знавшие всю его семейную «историю», особенно трогательно, как-то по-отечески, относились к нему. Его никто не называл «председатель Совета» или «Константин Суханов». Говорили «Костя». Когда он появлялся на митинге и произносил свои вдохновенные речи, его провожали бурей восторженных аплодисментов. Он подкупал своей моральной чистотой, простым образом жизни. Он не думал и не умел думать о чем-нибудь, что было связано с его личным благополучием. Это был человек особой формации, особого душевного склада.

Не было еще восьми часов. В Совете ни души. Но скоро пойдет поток посетителей. Нужды у людей океан, она копилась годами, десятилетиями. Народ восстал, опрокинул монархию, капитализм, поставил у власти большевиков: «Наводите порядок, устраивайте жизнь, давайте нам то, чего у нас нет». И все захотели, чтобы все было сразу.

Дверь приоткрылась, в кабинет заглянула Александра.

— А! — Костя встал из-за стола.

— Я думала застать тебя в твоей комнате. — Александра всмотрелась в Костю. — У тебя такой утомленный вид. Небритый. Много работаешь?

— Да… Весь день народ, а уйма такой работы… — Костя оглядел стол, заваленный бумагами различных учреждений, заявлениями трудящихся, — вот и сижу ночами или с раннего утра.

— Не щадишь ты себя… Дай мне, пожалуйста, ключ от комнаты. Мама прислала тебе пирога с рыбой…

— Ну зачем это? — Костя пожал плечами. — Мне ничего не надо. Скажи Магдалине Леопольдовне, что я… что я сыт, не голодаю и мне ничего не надо.

— Дай ключ, — настойчиво сказала Александра. — Я отнесу пирог.

Костя вынул из кармана ключ.

— Напрасно это, Шура, — сказал он.

— Доставь маме удовольствие, дай ключ.

Костя передал ключ жене.

— Скажи Магдалине Леопольдовне спасибо, но передай, чтобы она не беспокоилась обо мне. Я же все-таки «его превосходительство», — Костя засмеялся, сверкнули его белые зубы, — и не голодаю: в столовой у нас неплохие обеды… Как Георгий?

— Здоров. Мама души в нем не чает, нянчит.

— Еще бы: первый внук! Как жаль, что моя мама лишена радости хотя бы видеть его! — в голосе Кости прозвучала горечь. — Она любила бы его. — Он помолчал. — Отец просил меня прийти, — проговорил он.

— Просил прийти? — с изумлением переспросила Александра.

— Да, просил через маму прийти к нему. Сейчас пойду. Ключ оставь в дверях.

Они вышли из кабинета.

* * *

Костя встретился с отцом в кабинете Александра Васильевича. Какой у них произошел разговор, никто не знал. Это навсегда осталось тайной. Костя вышел от отца мрачный и молча простился с матерью. Анна Васильевна после ухода сына зашла к мужу и через минуту вышла от него в слезах. Весь день она плакала, а старик весь день сидел, запершись в кабинете.

* * *

В Совете Костю поджидал приехавший из Петрограда его близкий друг — Всеволод Сибирцев (младший Сибирцев — Игорь — приехал несколько ранее).

У дверей кабинета состоялась трогательная встреча друзей.

Мрачность исчезла с лица Кости, будто ветер сдунул ее. От радости он помолодел.

— Всевка!

Всеволод последний раз видел Костю в Петрограде весной 1916 года.

«Такой же», — подумал он.

— Пойдем! Вот, брат… здорово! — говорил Костя.

В кабинете они уселись на диване.

— Рассказывай, — сказал Костя.

Всеволод рассказал о себе.

— А у тебя как? — спросил он.

Костин рассказ был невеселым.

— Видел… на бухте?.. Ну вот, Всеволод, вот какие у нас дела.

— Неважные дела. — Всеволод закурил трубку.

Костя взял с жестяной пепельницы свою трубочку.

— Знаешь, Всеволод…

Костя предложил Сибирцеву пост секретаря Совета.

— Твоим помощником?

— Да

— Согласен, — не раздумывая ни минуты, ответил Всеволод.

БРАТЬЯ СИБИРЦЕВЫ

Через несколько дней Всеволод Сибирцев уже сидел за своим рабочим столом в Совете. Был он очень примечательной внешности: высокий, рано облысевший лоб, лицо вокруг окаймляла темная борода, а усы он выбривал, во рту вечная трубка. Друзья звали его Боклем за схожесть с этим английским историком. По мешковатой фигуре его сразу можно было заметить на большом расстоянии, среди сотни людей. Исполнилось ему двадцать пять лет, женат он не был и называл себя старым холостяком. Страстью его были политика и стихи. Ко всему этому был он удивительно веселый, с насмешливым умом человек.

Все — и воспитание в семье, и дружба с Костей Сухановым, и петербургская студенческая среда — все благоприятствовало выработке в нем революционного миросозерцания. Однако извилистый путь идеологического развития прошел этот довольно сложный по душевному складу человек.

Ему было двенадцать лет, когда в квартире Сибирцевых на Посьетской улице укрылись солдаты и рабочие, участники знаменитой демонстрации 10 января 1906 года. Матрос Обручев рассказывал тогда, как он с Виктором Заречным стрелял из-за угла дома по пулеметчикам. Темные глаза Всеволода изумленно смотрели на юношу Заречного. Не упала ли в тот день в душу Всеволода искра от пожара первой революции, полыхавшего над страной? О чем он думал, когда, будучи уже студентом первого курса Петербургского политехнического института, писал в дневнике своего друга Николая Уссурийцева:

«...Если бы я волен был устраивать жизнь, как я хочу, с каким удовольствием бросился бы я на зов своей души, туда, где я могу приложить свой ум и руки к делу, которое я считаю наивысшим, святым. Но, увы, мне свершить ничего не дано…»

К тому времени относится и его стихотворение:

Куда же звала Всеволода его мятущаяся душа? Какого счастья он ждал?

Когда вся революционная Россия в апреле 1912 года протестовала против расстрела рабочих на Лене, Всеволод тоже вышел на улицу. На Петроградской стороне вместе с большой группой студентов он был арестован и посажен в Спасскую часть на Садовой улице. Хотя заключение было коротким, но оно словно закрепило связь его с революционным движением. Он пошел работать в больничную кассу. Здесь перед ним впервые открылся новый мир — мир рабочего класса с его нуждой, жестокой эксплуатацией.

Началась мировая война. При известии об объявлении Германией войны России Всеволод — он тогда был во Владивостоке на каникулах — набросил на плечи студенческую тужурку, схватил фуражку и побежал, к великому удивлению Кости Суханова, чтобы принять участие в патриотической манифестации. Между друзьями возник потом жаркий спор. Костя Суханов, с первого дня войны ставший ее противником, не понимал происшедшей в своем друге перемены, упрекал его. «Да ты что, Всевка? — говорил он. — Что с тобой? Ведь ты же революционер!» Всеволод оправдывался. Он говорил о необходимости борьбы за освобождение славянских народов от Австро-Венгерской монархии, а для этого, говорил он, нужно уничтожить австрийский и германский милитаризм. «Но не путем же войны?» — возражал Костя. «Ну, раз возникла война, — в свою очередь возражал Всеволод, — мы должны встать на сторону тех, кто борется против Германии и Австро-Венгрии».

В Петрограде Всеволод не расставался со своей идеей братской помощи славянским народам. Надев повязку Красного Креста на рукав студенческого пальто, он поехал на фронт с медико-санитарным добровольческим отрядом как «брат милосердия». С сожалением проводил его Костя Суханов.

Вскоре Всеволода призвали в армию и отправили на курсы прапорщиков при Военно-инженерном училище. Тут его и застала революция, прояснившая его мысли. В марте он проездом был в Москве, забежал к закадычному своему другу Николаю Уссурийцеву, не застал его и оставил такую записку:

«Жаркое было дело, Колька! Мне, старому солдату, пришлось дежурить в комендатуре Государственной думы и подтаскивать ленты к пулеметам. Революцию делали рабочие и солдаты, а у власти — господа Милюковы, Гучковы и К°: «Мы пахали». Вторая революция закончилась. В добрый путь, к третьей революции!

Всеволод».

Какой поворот в мыслях! На втором месяце после Февральской революции он почувствовал неизбежность третьей революции. Теперь уже где бы он ни был — на фронте ли, в Двенадцатой армии, где, любимец солдат, он был избран ротным командиром и председателем полкового комитета, на Всеармейском ли фронтовом съезде, на первом ли Всероссийском съезде Советов, — везде Всеволод выступал как большевик. К большевизму он пришел не тем путем, по какому шел Костя Суханов. Тот методически вооружался учением Маркса, его путь был освещен идеями Ленина, Всеволод был мало знаком с Марксом и Лениным, но с первых же дней революции он стал практическим деятелем большевистской партии. Таким он приехал во Владивосток в феврале 1918 года.

* * *

Всеволод сидит, разбирает почту, недовольно хмурит лоб, поправляет пенсне на носу, без конца раскуривает трубку — по кабинету расплывается, как туман, дым с медовым запахом английского табака.

Дверь в кабинет осторожно приоткрылась.

— Ты один?

— Входи, входи!

В кабинет вошел Игорь.

Он сел у стола. С лета тысяча девятьсот шестнадцатого года, когда, окончив гимназию, Игорь уехал в Петроград, он сильно изменился. И не мудрено: много пришлось ему пережить. Беззаботность сменилась напряженностью во взгляде. Он похудел. Всегда стройный, теперь он казался еще более подтянутым: под штатским костюмом чувствовался военный человек, привыкший к выправке.

Оба брата одно время находились в одном и том же Военно-инженерном училище, а перед самой Октябрьской революцией судьба свела их в городе Валке, близ Риги, на съезде представителей Двенадцатой армии. С тех пор до приезда Всеволода во Владивосток они не виделись.

— Может быть, не место и не время говорить о том, о чем я хотел бы поговорить с тобой, Всевка, — сказал Игорь, — но я больше не могу. Со дня твоего приезда я все порывался поговорить с тобой. Сегодня всю ночь не спал, бродил по городу. Пришел домой — тебя нет. Решил пойти сюда. Не могу больше. Выслушай меня.

Всеволод с тревогой посмотрел на Игоря, видя его чрезвычайную взволнованность.

— Помнишь нашу встречу в Валке? — начал Игорь. — «Долой и домой!» — вот лозунг, руководивший тогда солдатской массой. Съехавшиеся на съезд представители от рот Двенадцатой армии говорили об этом со всей скудостью солдатского красноречия. Все разваливалось. Происходило, как мне казалось, омерзительное предательство родины. Голоса оппозиции терялись в дружном порыве серых шинелей: «Всё долой, и все домой». И среди этих людей в качестве их интеллигентного лидера был ты, прапорщик Всеволод Сибирцев, мой брат, Всевка, которого я беззаветно любил, считал учителем… Я и сейчас тебя люблю, — голос его дрогнул.

Всеволод подымил трубкой и с тревожным вниманием смотрел на брата.

— Тогда я был юнкером русской армии, — продолжал Игорь, — любил родину и хотел ей послужить честно, готовый отдать за нее жизнь. Я заподозрил тебя в нечестности. С большим, правда, колебанием, но я решил, что ты подыгрываешься под солдатскую массу. Уважение к тебе не позволяло бросить обвинение открыто, и я попытался взять хитростью. Зная твою, также большую, любовь ко мне, я решил сыграть на братских чувствах. Однажды — помнишь? — когда мы возвращались с одного из заседаний съезда, я под свежим впечатлением разбушевавшихся страстей сказал тебе, что брата, продающего родину на пользу немцам, я знать не хочу и готов встретиться с тобой в открытом бою. Помнишь?

— Гм… Как не помнить!

— Я полагал, что это заставит тебя открыть твои настоящие убеждения и ты дашь мне понять, что душою ты со мной. Словом, сознаюсь, я был глуп и надеялся, что ты протянешь мне руку истинного патриота, и я простил бы тебя. В первом я не ошибся. Ты открыл мне свои настоящие убеждения. Ты так хлестнул меня коротким, но сильным ударом горячего слова революционера-большевика, что у меня даже ёкнуло сердце. «Враги — так враги», — был твой ответ. Помнишь?

— Помню, — не вынимая трубки изо рта, глухо ответил Всеволод.

— Я понял, что если ты за идеи серой массы готов посчитать врагом даже меня, своего брата, то тут есть некое настолько ценное содержание, еще неведомое мне, что стоит над чем призадуматься… Я скорее почувствовал это, чем понял рассудком. Длинной бессонной ночью в грязном номере латышской гостиницы я думал, а ты спокойно спал… К утру я убил в себе контрреволюционера. Я еще не все понимал, что происходило вокруг меня, но контрреволюционер во мне умер. Гордость не дала сознаться тогда же, сразу, и я уехал в Петроград, предоставив тебе жалеть о моем заблуждении. Почем знать, — быть может, ты не думал больше увидеть меня как брата. Ведь Корнилов уже начинался. Не правда ли?

— Говори, говори!

— В общем, молодость и интеллигентство сказались, и я трепался в межклассовом пространстве и тщетно искал поддержки в статьях «Новой жизни»^[25]. Этот период до приезда во Владивосток стоил мне дорого: колебания, борьба, стыд за бессилие собственного разума. Тебя близко не было, и некому было перетянуть чашу весов.

Игорь помолчал. Вздохнув глубоко, он продолжал:

— Здесь, встретившись со своими друзьями, я стал прозревать. Что же толкнуло их, — рассуждал я, — Костю, Зою Станкову, Таню Цивилеву, таких милых, хороших, честных, что заставило их вступить в большевистскую партию? Я вспомнил свои гимназические годы, когда наш дом на Последней улице, под Орлиным Гнездом, был центром, где собиралась молодежь, ставились замечательные спектакли. Боже, какое же это было прекрасное время! Как тогда мечталось о какой-то благородной деятельности. Ведь это же я, я устроил в одном из классов нашей прогимназии нелегальное собрание, на котором Костя выступил с речью против мировой войны. Куда же все это девалось? — думал я. — Как это случилось, что я в февральские дни с винтовкой в руках защищал Зимний дворец?! Какой позор! Ну как об этом сказать друзьям?

У Игоря дрожали пальцы, он встал со стула и сейчас же опять сел.

— Ты не представляешь себе, что я пережил. Весь ход событий, начиная от восстания рабочих и солдат в феврале, убеждал меня в том, что я находился в ужасном заблуждении. Вторжение во Владивостокский порт иностранных судов произвело на меня потрясающее впечатление. Я связал это с той кровавой борьбой, которую повели Каледин, Корнилов и многие другие генералы бывшей царской армии против Советской России, и ужас объял меня. Ведь и я мог очутиться на той стороне!

Он не мог больше говорить.

Потрясенный исповедью брата, Всеволод встал из-за стола, взял Игоря за плечи.

— Не надо, Гуля… Не надо… Впрочем, это хорошо… хорошо, — бормотал он. — Я очень рад… — Всеволод пошел, запер дверь на ключ. — В Валке я думал, что потерял тебя, потом грыз себя: зачем я так легко отпустил тебя, не постарался тогда же убедить, растормошить тебя?

Игорь поднял голову, благодарными глазами посмотрел на Всеволода.

— Я знал, Всевка, что ты не остался равнодушен к моему заблуждению.

— Еще бы!

— Теперь я прозрел. Теперь я с тобой, с вами, отдам всего себя, всю мою жизнь…

Они умолкли, снова родные, снова близкие…

В дверь постучались. Вошел технический секретарь Совета:

— Товарища Суханова вызывает Хабаровск.

Из Хабаровска по прямому проводу сообщили, что в Благовещенске вспыхнул мятеж, возглавленный атаманом Гамовым.

МЯТЕЖ АТАМАНА ГАМОВА

Теплый мартовский день сулил весну; она уже чувствовалась, ею пахло в воздухе.

Двери в теплушках были раскрыты настежь. Люди с винтовками в руках — тут были рабочие Амурского затона, матросы речной флотилии, арсенальцы, железнодорожники — прощались с родными, переполнившими перрон хабаровского вокзала.

На теплушках красовались надписи, сделанные мелом:

«Раздавим гидру контрреволюции!»

«Смерть буржуазным тиграм!»

«Долой белогвардейских гадов!»

По всему Дальневосточному краю, по всей линии Амурской железной дороги, от Хабаровска до Благовещенска, по всем окрестным деревням летели телеграммы краевого Совета о мятеже казачьего атамана Гамова. Совет призывал встать на борьбу против мятежников. Едва поезд останавливался у станции, к нему устремлялся народ — демобилизованныесолдаты, заросшие бородами, как бурьяном, крестьяне, молодые парни, вооруженные кто трехлинейной винтовкой, кто берданкой, кто американским винчестером, кто охотничьей двустволкой, а кто и допотопным шомпольным ружьем.

— Заходи, заходи, братишки, залезай, ребята! — раздавались голоса из теплушек, и туда лезли с оружием в руках и без оружия все новые и новые бойцы.

Приходили к поезду подростки, просили:

— Запишите нас в отряд. Возьмите с собой.

Из пристанционных поселков прибегали женщины с разной едой — вареным мясом, салом, яйцами, шаньгами^[26]. Они подавали свои дары в теплушки и голосили так трогательно, что брало за душу:

— Ешьте, родименькие… кушайте на здоровье!

Проходя на стоянках вдоль поезда, Виктор Заречный с восхищением смотрел на этих простых русских людей, рабочих и крестьян амурских земель. Никто их не неволил. Они отдавались зову своего сердца. За четыре месяца, прошедшие с Октября, народ успел породниться с советской властью. «Еще бы! Ленин покончил с войной, с капиталистами, с помещиками. Народ получил свободу, какая и во сне не снилась. Вся земля отдана народу. Кто до большевиков произносил такие слова, какие напечатаны в декрете советской власти о земле? Разве можно отдать все это обратно, расстаться со всем этим? Нет! Ни за что! Историю не повернешь вспять. Если народ поднялся, никакие силы не сломят его», — думал Виктор.

С тех пор как у него возникла идея написать в художественных образах революционную историю родного края, мысль эта никогда не покидала его. Видеть жизнь, находясь в самом пекле ее, писать о ней, волновать сердца людей, заставлять мечтать, бороться, восторгаться благородными поступками героев, плакать над их гибелью — в этом он видел свое призвание. Ему рисовались тысячи, десятки, а может быть сотни тысяч людей, читающих его книги. Говорить с такой аудиторией — это ли не мечта! Это ли не счастье!

Другу Виктора, глубоко штатскому человеку, предстояло руководить подавлением мятежа озлобленных, хорошо вооруженных офицеров, казаков, японских дружинников. Мятеж этот был первым контрреволюционным выступлением на Дальнем Востоке после Октябрьской революции, а Дяде Володе суждено было подавлять огнем и мечом этот первый мятеж. Его не смущала, казалось бы, совершенно не свойственная ему роль усмирителя мятежа. Ново это было для него, но смелость города берет, говорит пословица. А тут как раз и предстояло взять город, захваченный мятежниками.

* * *

В декабре 1917 года Третий дальневосточный съезд Советов, происходивший в Хабаровске, объявил советскую власть на всей территории Дальнего Востока. Но еще в ноябре атаман Амурского казачьего войска Гамов, бывший депутат Государственной думы, состоявший, ко всему прочему, членом эсеровской организации, объявил себя «войсковым правительством», с прежними станичными атаманами, вооруженным казачеством, старыми казачьими традициями. Существовало еще и земство, также претендовавшее на власть. Тогда же в Благовещенске, центре богатейшей Амурской области, возникла тайная организация во главе со штабс-капитаном Языковым и со штабом в японской коммерческой конторе «ТОМОЭ» (и сюда пала тень «Черного дракона»!).

Но были и другие силы в Амурской области. Завороженные декретами советской власти о мире, о земле, крестьяне, съехавшиеся в конце февраля на свой четвертый съезд, писали в Москву:

«...шлем крепкое рукопожатие мужика-переселенца далекой Сибири вождю всемирного пролетариата Владимиру Ильичу Ленину…»

И, несмотря на наличие этой силы, 6 марта, когда в бывшем губернаторском доме происходило заседание, на котором присутствовали руководители советской власти Амурской области, отряды казаков и белой гвардии напали на красногвардейцев, расквартированных в разных частях города, разоружили их, окружили губернаторский дом и арестовали всех, кто там находился.

Захват Гамовым Амурской области грозил Уссурийскому краю изоляцией от Советского государства.

* * *

Десятого марта поздно вечером — уже было темно — машинист поезда, в котором следовал отряд из Хабаровска, резко затормозил. Вагоны с лязгом и звоном ударились буферами друг о друга, и состав остановился. Володя и Виктор Заречный вышли на площадку вагона. Впереди, на путях, они увидели красные сигнальные огни, а вдали слева — множество костров. Они сошли со ступенек и побежали к паровозу.

— Что это за огни? — спросил Володя машиниста.

— Пойдем посмотрим, — машинист слез с паровоза.

— А что за костры, как вы думаете?

— Это, должно быть, в Астрахановке.

— Если в Астрахановке, то наши.

Их окликнул голос из темноты:

— Кто идет?

— Свои.

Из-за бруствера, на котором стояли два красных фонаря, показались три фигуры с ружьями — солдаты в шинелях без погон, в вязенковых шапках, с винтовками.

— Документы! — сказал один из них, бородатый, должно быть старший. Он посмотрел на пятиконечную звезду на рукаве френча у Володи, на планшетку Виктора.

Прочитав мандаты, солдат солидно, но весело произнес:

— У нас в Черниговской губернии говорят: «Оце гарно…» Только дальше, товарищи, пути нема, аж на десять стыков рельсы разобраты.

— Кто разобрал?

— Наши… чтобы гамовцев не пустить из города.

— Хорошо сделано, — одобрил Володя. — Правильно! А костры? Что это?

— Астрахановка, — ответил бородатый солдат. — Тут нас богато собралось. Десять тысяч разного войска. Вси хаты позанимали, вси сараи. У костров люди сплят.

— Десять тысяч! — радостно воскликнул Володя. Да мы привели из Хабаровска целый отряд. «Кто хочет драться, тому надо с силой собраться», — говорит русская пословица.

— Это справедливо, — согласился бородатый солдат.

Пошли к вагонам.

Володя дал команду выгружаться. Люди прыгали из теплушек. Под ногами хрустели песок и галька. Выгрузили пулеметы.

— Веди, Иван, до штабу, — сказал бородатый солдат одному из молодых.

Отряд растянулся вдоль всего состава и дальше — конца не было видно из-за темноты. Минут через пять отряд стал спускаться с насыпи. На дороге, по обочине которой слева, в кустах, белели пятна снега, построились по четыре человека. Пересчитали людей. Оказалось, что в пути отряд увеличился почти на четыреста человек: погрузилось в Хабаровске триста двадцать человек, выгрузилось семьсот.

Отряд тронулся.

Виктор не спускал глаз с костров, полыхавших в Астрахановке. В душе у него тоже горел костер, освещавший ему мир новым светом.

Костры все ближе и ближе. Уже виден поднимавшийся от них кверху дым, освещенные красным светом дома, сараи, приземистые бани, изгороди. В небе блестели яркие мартовские звезды.

* * *

До прихода хабаровского отряда события в Благовещенске развивались так. Остатки разгромленных красногвардейских частей покинули город. Комиссар Красной гвардии Аксенов с красными дружинниками отступил к морякам, в «министерский» затон у устья Зеи, впадающей в Амур. Моряки и рабочие-дружинники попытались оказать сопротивление Гамову, но не выдержали натиска и отступили в деревню Астрахановку, лежащую на правом берегу реки Зеи, верстах в четырех от окраины Благовещенска. Там в протоке Зеи зимовала канонерка Амурской речной флотилии «Ороченин» и посыльное судно «Пика», вооруженные дальнобойными орудиями и пулеметами.

Далеко проглядывалась местность вокруг Астрахановка Из-за леса виднелись купола Благовещенского собора. Доносился звон колоколов. Мимо Астрахановка шла железнодорожная ветка, соединявшая Благовещенск с узловой станцией Бочкарево Амурской дороги, верстах в ста десяти от города.

Вскоре сюда прибыл из Бочкарева вооруженный отряд деповских рабочих под командой молодого, но бывалого революционера-подпольщика, бывшего узника Орловского каторжного централа, слесаря Михаила Коншина. Астрахановка становилась средоточием революционных сил. Здесь образовался военно-революционный штаб. Помощник комиссара Красной гвардии, бывший поручик царской армии Анатолий Комаров принял командование всеми красными силами, собравшимися в Астрахановке. Были сняты рельсы со шпал против Астрахановки, перерезаны телеграфные провода, соединявшие Благовещенск с внешним миром; установлены пулеметы у полотна железной дороги в сторону Благовещенска; с «Ороченина» и «Пики» наведены на город орудия; в «окопах» между железнодорожной веткой и рекой Зеей, — там шел ров, заменивший собою окопы, — залегли красногвардейцы. Меры эти оказались своевременными. Едва закончились оборонные приготовления, как со стороны города показался «бронированный» поезд мятежников — платформы, обложенные кирпичами. Застрекотали пулеметы красных, защелкали пули по кирпичам «бронепоезда» и по паровозу. Машинист дал задний ход, и поезд умчался к вокзалу.

Неожиданный для мятежников отпор красных вызвал смятение в их рядах. Белое войско стало таять. А силы астрахановского войска росли с каждым днем. Член штаба Голик верхом на коне скакал по деревням, призывая крестьян на помощь Красной гвардии. Одна за другой поднимались близлежащие деревни и села: Белогорье, Черемушки, Ивановка, Алексеевка, Успеновка, Троицкая. Из Благовещенска перебегали рабочие, солдаты, казаки.

В деревне Владимировке, что на левом берегу Зеи, пониже Астрахановки, вырастал другой грозный лагерь. Сюда шли крестьяне-бойцы из Ивановки.

* * *

Хабаровский отряд подошел к штабу. На крыльцо вышли члены штаба. Все они были в солдатских шинелях.

Комаров распорядился разместить людей, и все пошли в дом.

— Садитесь, — предложил Комаров. — Может быть, с дороги… щей наших, астраханских! — Он снял фуражку и повесил в простенке между окон.

— Нет, спасибо, ужинали в вагоне, — ответил Володя.

— Ну, чаю… Попроси, Аистов, поставить самовар, — обратился Комаров к одному из членов штаба. — За чаем и поговорим.

Сели за стол в переднем углу большой комнаты. На столе лежал план Благовещенска со многими на нем синими точками и кружками. Под потолком — керосиновая лампа с белым жестяным абажуром. В комнате домовито пахло печеным хлебом и махоркой.

Не дожидаясь самовара, Комаров повел разговор. Володя положил перед ним свой мандат представителя краевого бюро РКП(б) и краевого Совета. Виктор Заречный показал свой мандат уполномоченного информбюро.

— Мы привели отряд в семьсот человек, — рассказывал Володя, — при шести пулеметах. Тысяча пятьсот винтовок, патронов четыреста пятьдесят тысяч. Завтра из Хабаровска прибудет эшелон с артиллерией.

— Сила! — радостно воскликнул Комаров. — К нам народ валом валит. Из Свободного сообщают: там собралось пятьсот человек крестьян, требуют оружия, отправки к нам, в Астрахановку. Воодушевление необыкновенное. Крестьяне объявили благовещенской буржуазии «священную войну», для продовольствия наших частей возами везут хлеб, мясо, приводят даже живой скот для убоя. Нет никакого недостатка в провианте.

— А каковы силы у Гамова? — спросил Володя.

— На нашей стороне перевес, а главное — необыкновенное воодушевление. Мы посылали к Гамову делегацию для переговоров.

— Что предлагала делегация?

— Мы требовали немедленного освобождения из тюрьмы всех арестованных, за что давали гарантию прекратить боевые операции, не вводить в Благовещенск свои части, а распустить их по домам, не производить арестов.

Володя с удивлением посмотрел на Комарова.

— Ну, и что же Гамов ответил?

— Он прислал проект соглашения, по которому мы должны самоликвидировать советскую власть.

— Что вы ответили?

— Ответили, что революционный штаб не принимает проекта соглашения и оставляет за собой свободу действий…

— Ответ правильный. А вот насчет делегации с предложением освободить арестованных взамен роспуска Красной гвардии — это неправильно. Разве так надо ставить вопрос? Вопрос надо ставить так, как поставил перед вами Гамов: надо было «потребовать капитуляции белой гвардии, ликвидации «войскового правительства». Дело ведь не в освобождении арестованных, а в восстановлении советской уласти.

«Уже начинает учить, — подумал Комаров, хотя он и понимал, что предложение штаба было действительно нелепое. — Ну что ж, — снова подумал командующий фронтом, — поучимся у представителя партии и краевой власти. Посмотрим». Комаров знал, что Володя человек не военный, и его заинтересовало, как он поведет себя.

Шум на улице прервал разговор.

— Что там такое? — Комаров встал из-за стола, прильнул к окну, а затем вышел в сени.

Вскоре он вернулся с двумя военными.

— Из Владивостока прибыли демобилизованные артиллеристы, — сказал Комаров.

— Ехали домой эшелоном, — заговорил один из артиллеристов, оглядывая членов штаба, — да вот завернули к вам. Хабаровские товарищи сагитировали. Решили помочь амурцам.

— Отлично, — сказал Володя.

Дела в Астрахановке в самом деле складывались отлично. Хотя у Гамова были целые офицерские части и конные казаки, но, по рассказам перебежчиков, мобилизованные Гамовым казаки-середняки и казаки-богачи были люди с разными устремлениями, враждовавшие между собой. А офицеры «дрались» больше по злобе, мстя большевикам за поражение, которое терпело контрреволюционное движение всюду, где бы оно Ни возникало, начиная с мятежа Каледина на Дону.

Астрахановка представляла собой необыкновенное зрелище. Это был военный лагерь и вместе с тем что-то напоминавшее Запорожскую Сечь. Военно-революционный штаб занимал большой дом, принадлежавший богатому молоканину, сочувственно относившемуся к советской власти. Дом был под железной крышей, с палисадником, с синими наличниками на окнах. В палисаднике чернели стволы рябин. На одной из них, на тонкой, голой ветке, висела с прошлого года кисть высохших и побуревших ягод. По улицам и переулкам бродили — красногвардейцы, одетые во что попало. У штаба стояли сани. Крестьяне Зазейской стороны, житницы области, дававшей на своих богатых черноземах миллионы пудов превосходной пшеницы, сдавали каптенармусу мешки с мукой и крупой. Лошади, опустив морды в колоды, жевали овес. Слышались звуки гармошки, песни. В кругу красногвардейцев и местных крестьян иные весельчаки под частушки отстукивали чечетку, то вдруг раздавалось громовое «ура» — приветствие вновь прибывшему отряду. Это была народная стихия, идущие из глубины веков веселье и удаль, которые ничто, никакие испытания, никакие беды не способны заглушить в русском человеке.

* * *

На другой день Астрахановка неузнаваемо изменилась. Умолкли гармошки, прекратились песни. Народная стихия утихомирилась. Началось формирование рот. Военно-революционный штаб снова засел за карту города. Весь день и всю ночь светились окна в штабе. Перед утром, только-только забрезжилось в сером, снежном небе, со сторожевого поста сообщили, что на Астрахановку двигается неприятельская цепь. Члены штаба вышли на улицу.

В занесенных снегом окопах сидели железнодорожники, среди них были солдаты бывшей царской армии, хорошо умевшие обращаться с винтовкой. Командир седьмой роты, занимавшей центральную часть окопов, паровозный машинист Михаил Черепанов, держал наготове «максим». Находясь во время войны в учебном батальоне Заамурской железнодорожной бригады, Черепанов научился владеть пулеметом, и это теперь пригодилось ему. Возле него стояли Анатолий Комаров и Виктор Заречный. Комаров говорил Черепанову: «Постой, постой, не торопись, рано». В снежных вихрях Виктор уже различал стройные ряды гамовских офицеров. Они шли с духовым оркестром. Торжественные звуки марша «Под двуглавым орлом» вместе со снежной метелью врывались в окопы. Подпустив врага поближе, Комаров сказал: «Нажимай!» Черепанов нажал гашетку, «максим» рванулся, и весь ров застрекотал.

Виктор вспомнил, как 10 января 1906 года генерал Селиванов расстреливал демонстрацию. Тогда он был среди демонстрантов и с ужасом смотрел, как падали от пуль люди. Теперь он сам стоял у пулемета и видел, как впереди, еще далеко от окопов, люди падали, как падают колосья пшеницы под ножом жнейки. На снегу темнели пятна крови. Оркестр умолк. Ряды белогвардейцев редели, но офицеры все шли.

Глядя на подходивших все ближе и ближе врагов, Виктор думал только об одном: чтобы офицеры — он хорошо видел их бледные, безумные лица — не дошли до окопов, чтобы они все до одного были сметены с этого белого снежного поля. Всякий раз, как падал сраженный пулей белогвардеец, Виктор испытывал чувство радости. Да, впервые смерть человека была для него радостью.

Не выдержав огня красных, гамовские офицеры остановились.

— За мной! — прокричал Анатолий Комаров и выскочил из окопов. Красногвардейцы один за другим с криками «ура» кинулись за ним. Гамовцы, дрогнув, побежали к городу, прыгая через трупы убитых, падая замертво.

* * *

Днем разведка донесла, что в городе началась паника. Гамов издал приказ, в котором говорил, что город находится в «чрезвычайной опасности». Он объявил Благовещенск на осадном положении, мобилизовал всех мужчин от восемнадцати до пятидесяти лет.

В штабе шло совещание. Помимо членов штаба, сидевших за столом в переднем углу, в комнате были командиры всех рот. Они расположились на стульях вдоль стен, иные стояли — негде было сесть. Все имели при себе оружие — револьверы всех систем, кавалерийские сабли.

Вошли китайцы — пять человек. Они были хорошо одеты — в ватных куртках из синей дабы, в матерчатых шапках, подбитых внутри мехом. Войдя, китайцы с изумлением оглядели «генералитет» и командиров Красной гвардии.

Это была делегация от китайского населения города.

— Попроси у хозяев пяток стульев, — приказал Комаров ординарцу.

Стулья были принесены, поставлены перед столом. Благодаря и кланяясь, китайцы сели.

— Мы вас слушаем, — сказал Володя. Он достал из кармана кисет и стал набивать трубку.

Один из китайцев, закурив сигарету, заговорил.

Из рассказа делегатов выяснилось, что Гамов предложил китайскому населению города организовать отряд для защиты своей жизни и имущества от большевиков. Гамов вооружил китайцев, а японцы обучали их стрельбе из винтовок.

— Наша люди не хочу война, — говорил китаец. — Ваша как думай?

Володя улыбнулся.

— Моя думай так: наша, — он прижал руку к груди, — и ваша, — он указал пальцем на китайцев, — война не надо. Зачем наша и ваша война? Чега пухао^[27].

Китайцы улыбнулись, услышав родные слова из уст «капитана» большевиков.

— Наша война — Гамов, — продолжал Володя. — Его сволочи, сукин сын.

Смех загрохотал в комнате.

— Гамов тюрьма посадил наша люди, большевика капитан, — говорил Володя. — Его не хочу Ленин.

— Ваша знай Ленин? — спросил Виктор.

Китаец отрицательно мотнул головой.

— Сунь Ят-сен ваша знай? — снова спросил Виктор.

— Как могу не знай Сунь Ят-сен?

— Так вот: наша Ленин — ваша Сунь Ят-сен. Понимай?

Китаец понял:

— Ага, ага.

— Ленин — шибко большой большевика капитан, — Володя выставил большой палец. — Ленин, Сунь Ят-сен — союза. Ваша понимай?

— Понимай, понимай! — оживились китайцы.

— Дуань Ци-жуй^[28], Чжан Цзо-лин^[29] не хочу Сунь Ят-сен. Гамов не хочу Ленин. Ваша понимай?

— Понимай.

— Большевика, — продолжал разговор Володя, — не хочу Гамов. Ваша видел Красная гвардия? Шибко много солдата. Два солнца, три солнца Красная гвардия кантрами Гамов^[30]. Китайски люди не надо бояться.

Дальше Володя сказал, чтобы китайцы распустили свой отряд, спрятали оружие и спокойно занимались своим делом, никто их не тронет. Сказал он также и о том, что, по сведениям, полученным штабом, белогвардейцы хотят ночью обстрелять Сахалян^[31] — будто это делают большевики — и тем самым призвать на помощь китайские войска.

Негодование изобразилось на лицах у китайских делегатов.

— Моя пиши даоиню^[32], — продолжал Володя. — Ваша ходи Сахалян, говори даоиню: Гамов хочет стрелять Сахалян. Его сволочи, сукин сын. Большевики не будут стрелять.

Китайцы закивали головами.

В заключение беседы делегаты дали обещание распустить свой отряд и сообщить даоиню о намерении белогвардейцев.

Прием закончился.

Возобновилось заседание штаба.

— Итак, товарищи, — сказал Володя, — завтра на рассвете обложим город, а сейчас пошлем парламентера к Гамову с требованием сдать город без боя. Если не сдаст, придется штурмовать, ничего не поделаешь. Нет возражений против посылки парламентера? Нет. Кто пойдет?

— Пускай идет Сальников, — сказал Комаров. — Он боевой солдат. Пусть поговорит с атаманом.

— Возражений нет? Нет. Ты не возражаешь? — Володя взглянул на человека в шинели, скромно сидевшего среди командиров.

— Дорогу знаю, — проговорил Сальников.

Командиры одобрили текст письма к атаману Гамову.

— Вот тебе письмо, — сказал Володя, передавая пакет Сальникову, — и скажи на словах этому бандиту — пусть сложит оружие к сегодняшнему вечеру. Скажи ему, что мы собрали огромное, хорошо вооруженное войско. У нас в армии кадровики. У нас есть артиллерия, пулеметы. Пусть знает, что под городом стоит грозная сила. Мы в два счета можем сокрушить его, но мы не хотим, чтобы пролилась кровь мирных жителей, мы не хотим разрушать город. Скажи ему: пусть он поймет, что не может быть государства в государстве. На всем Дальнем Востоке — советская власть. Должна быть и будет советская власть и в Амурской области. Скажи ему, что я лично, как представитель краевой советской власти, предлагаю ему сдаться без боя, иначе он будет уничтожен. Скажи ему еще, что если он тронет хоть одним пальцем большевиков, которые сидят у него в тюрьме и в реальном училище, он дорого за это заплатит. Мы его достанем везде. Ступай.

Володя перевел взгляд на комиссара Белогорья, матроса Безднина.

— Ты что хотел сказать?

Со скамьи в углу поднялся матрос, бывший председатель отрядного комитета Амурской флотилии, плотный, подобранный, темноволосый, производивший впечатление весьма положительного человека.

— Я хотел доложить ревштабу, — сказал он, — что ко мне в Белогорье доставили казачьих офицеров, арестованных в Черемушках. Они приехали туда на автомобиле, собрали народ, митинговали против советской власти, требовали назвать фамилии большевиков, чтобы разделаться с ними. Был на митинге казак Второго амурского полка, большевик Пенжуков. Выступил. Говорит: «Большевики — это мы, простой народ. А эти, что требуют уничтожать большевиков, — враги наши. Бери их, ребята!..» Ну, и доставили их ко мне.

— Надо предать их суду Революционного трибунала, — строго сказал Володя.

— Я посоветовал, чтобы народ сам судил. «Вы, — говорю я, — арестовали — вы и судите».

— Ну, а народ что?

— Судили и… ликвидировали… тут же, на краю станицы.

— Ну и прекрасно, — сказал Володя. — Итак, товарищи командиры, садитесь поближе к столу. Обсудим план наступления. Докладывайте, товарищ Комаров.

Анатолию Комарову было лет двадцать семь — двадцать восемь, родом он амурец. У него приятные черты лица, русые волосы, статная фигура, движения его просты, серые глаза выражали ум, волю и мужество, а весь облик заставлял предполагать в нем человека хорошей души. Он был наиболее грамотным в военном отношении членом штаба, поэтому-то ему и доверили роль командующего фронтом против мятежных войск атамана Гамова.

Наклонившись над планом города, Комаров излагал диспозицию для охвата города подковой. После его доклада началось обсуждение плана.

— Надо охватывать город не подковой, — высказал мнение один из командиров рот, — а кольцом. Взять город в кольцо. Если нельзя выйти на лед Амура, можно попытаться двинуть наши части по набережной, с востока и запада.

— Действовать со стороны Амура мы не можем, — говорил Комаров, — во-первых, потому, что если наши части начнут заходить со стороны Сахаляна, то, безусловно, они подвергнутся обстрелу с китайского берега. Во-вторых, мы можем понести большие потери: неприятель, теснимый нашими частями с востока, запада и севера, ринется на лед, чтобы прорваться на другой берег Амура.

— Выходит, — возразил второй командир, — гамовские войска уйдут живыми в Китай. Этого мы не должны допускать. Задача состоит в том, чтобы уничтожить живую силу противника.

Разгорелся спор.

— Я согласен с товарищем Комаровым, — сказал Володя. — Вы же видите, — он указал на план, — береговая линия вдоль города огромна. Чтобы охватить город кольцом, нужно не двенадцать тысяч войска, а еще столько же.

Несколько часов длилось обсуждение плана наступления на Благовещенск. В конце концов был принят план охвата города подковой. Перед речной артиллерией, которой командовал матрос Садчиков, была поставлена задача обстреливать главную цитадель Гамова — вокзал, где, по донесению разведки, были сосредоточены офицерские части противника.

В ночь на 12 марта, прежде чем вернулся Сальников, Красная гвардия в двенадцать тысяч бойцов, вооруженных винтовками и пулеметами, тихо выступила из Астрахановки и Владимировки. Пошли подковой: левый фланг — по берегу Зеи, правый — с запада, центр — вдоль железной дороги, к вокзалу. Бочкаревцы под командой Коншина получили задание штурмовать вокзал с правой стороны. За центральной группой войск двигалась гаубица, установленная на вагонетке. Вагонетку катили бойцы.

Вся Астрахановка высыпала из домов. Старики, женщины, дети смотрели, как уходили войска.

— Помоги вам бог, — говорили бойцам старухи и крестили спины уже едва различимых, уходивших в темноту ночи воинов. — Дай-то вам бог одолеть атамана!

Деревня опустела, люди ушли в дома, закрыв окна ставнями. Тихо стало, только у штаба все еще стояла группа людей — они глядели туда, где уже ничего не было видно, — да возле ворот, привязанная к столбу за узду, смачно жевала сено лошадь, запряженная в «американку».

Сальников — он ездил в город верхом на лошади— привез от Гамова, принявшего его в штабе войскового казачьего правления, такой ответ:

«Мною ни одно из ваших требований не принимается, так как я ваших призрачных сил не страшусь, я постараюсь их разогнать и тем доказать, что я есть сила, я есть власть в Амурской области».

В пять часов утра 12 марта жители города услыхали отдаленный гул орудий. Это била артиллерия с «Ороченина» и «Пики». Загрохотало и на татарском кладбище, в конце Благовещенской улицы, по дороге из города к вокзалу, — там была замаскирована гамовская артиллерия. Вслед за тем затараторили пулеметы, захлопали винтовочные выстрелы — все гуще и гуще. Красные отряды пошли в наступление. Центральная часть подковы была встречена ружейным и пулеметным огнем со стороны вокзала. От вражеских пуль упали и не встали многие бойцы передней цепи. Неподалеку от Астрахановки запылал завод Чепурина, подожженный неприятельскими снарядами. В революционный штаб, остававшийся в Астрахановке, от командиров рот беспрерывно скакали вестовые с донесениями.

«Идет жаркий бой за вокзал. Наша артиллерия метко бьет по зданию вокзала; снаряды рвутся над составами поездов, стоящих на путях. Противник — офицеры и белогвардейская молодежь — защищается отчаянно, несет огромные потери. Через час после начала боя мы заняли вокзал, но вынуждены были оставить его».

«Седьмая рота бочкаревцев под командой Черепанова ворвалась в город, окружила тюрьму. Черепанов взломал замки, так как тюремная стража разбежалась. Все арестованные освобождены».

«На восточном фронте, перейдя Зею в устье, наши войска сломили сопротивление противника. Гамовцы бросились бежать через Амур на китайскую сторону. Поставленный на берегу пулемет расстрелял их. На льду лежит около двухсот белогвардейских трупов. Идут бои на улицах, во дворах. Не успевшие бежать из города Гамовцы бьются из-за каждого угла до последнего патрона. Горит дом Духовной семинарии, где засели белые. Всюду трупы противника. Мы также несем большие потери».

«Из гостиницы Кондрашова пьяные офицеры обстреливают нас из ручного пулемета».

«Восьмой час длится осада дома золотопромышленника Иванова на Амурской улице, где укрылись Гамовцы. Мы несем большой урон».

«Много вооруженных японцев сражаются вместе с белогвардейцами против наших частей. Судя по всему, это дружинники японского отряда, прошедшие военную школу. Уничтожаем беспощадно. Местные жители японцы подбирают своих убитых и раненых и уносят в дома».

«Распространенное в Благовещенске воззвание революционного штаба производит огромное впечатление. Казаки на своих лошадях ушли из Благовещенска по домам».

«Рано утром Гамов подъехал на автомобиле к Государственному  банку, приказал открыть кладовые. Все золото (говорят, на тридцать семь миллионов рублей) увезено на подводах в Сахалян. Сам Гамов умчался на своем автомобиле по льду через Амур в направлении Сахаляна. Командование передал полковнику Вертопрахову, но и этот смылся».

Бой продолжался весь день, всю ночь и весь следующий день. К вечеру 13 марта вокзал прекратил сопротивление. Белогвардейцы, не выдержав натиска Красной гвардии, оставили вокзал и пытались бежать, но почти все были перебиты, часть вышла из здания вокзала с белым флагом.

Члены штаба обошли вокзал. Всюду были следы только что закончившегося сражения. Крыша над буфетом первого и второго классов была пробита снарядом. Упавший на длинный, стоявший посредине зала, сервированный стол снаряд разорвался и разнес в щепки всю мебель, стойку, буфет. На полу лежали изуродованные трупы офицеров. За одним уцелевшим столиком, навалившись на него грудью, застыл офицер в погонах капитана. Окровавленная голова его была пробита осколком снаряда.

В зале третьего класса находились под караулом пленные белогвардейцы. Сюда же санитары носили с улицы раненых и убитых красногвардейцев; они лежали рядами на каменном полу.

Вдруг Виктор бросился к одному из трупов. Это был бородатый солдат в шинели, без шапки; седые волосы его слиплись от крови; один глаз слегка приоткрыт: рот крепко сжат… Он уже не скажет: «Оце гарно!» Виктор побледнел, отошел от солдата.

— Володя, — сказал он, — это тот самый… — Спазмы сдавили ему горло.

Указывая на тела убитых, Виктор крикнул пленным:

— Негодяи!

— Отведите их в тюрьму, — приказал Володя часовым, охранявшим пленных. — Доставьте живыми… никакого насилия! Трибунал будет судить.

* * *

Утром 14 марта революционный штаб разместился в казармах Амурской флотилии, на окраине города, в Горбылевке.

Где и кем был сделан последний выстрел — этого никто не знал, только к восьми часам вечера 14 марта в городе, погруженном в полный мрак (электрическая станция не работала, огней в домах не зажигали), наступила тишина, от которой жителям города, пережившим ужас первых дней гражданской войны, становилось жутко.

* * *

…Хотелось забыться, очень хотелось забыться, и Виктор лег на деревянном диване в штабе. «Оце гарно!» — отчетливо услышал он голос бородатого солдата, и все вдруг ушло… исчез труп бородатого солдата, не стало гула орудий, трескотни пулеметов… Виктор заснул.

ДЕСАНТ ВРАЖЬИХ ВОЙСК

В избушку Серафимы Петровны пришел, как всегда, рано утром Ван Чэн-ду со своими булками. Работая по организации китайцев в профессиональный союз, он не переставал носить за спиной корзинку с булками.

Виктор умывался.

— Япынска солдата ходи на берег, — сказал Ван Чэн-ду, когда Виктор, умывшись, утирался полотенцем.

— Как? — Виктор с тревогой посмотрел на булочника.

Ван Чэн-ду поставил корзину на пол, сел у двери на порог, достал из-за пазухи вместе с пачкой сигарет отпечатанный типографским способом листок.

— Солнца мэйю^[33], — сказал он, — моя ходи посмотри… — Дальше он, пустив в ход жесты, объяснил, что японские матросы расклеивали по городу объявления.

Повесив полотенце на крючок, Виктор взял листок из рук Ван Чэн-ду. Бледность покрыла его лицо.

— Что это? — встревоженно спросила Женя.

— Объявление командующего японской эскадрой… Высажен десант…

— Десант? — смятение послышалось в голосе Жени.

Глаза их лихорадочно бегали по печатным строчкам листовки адмирала Хирохару Като.

— Это уже настоящая интервенция! — Виктор смял в руке листок, от волнения у него пересохли губы.

— Его война хочет, — сказал Ван Чэн-ду. — Япынска люди посмотри, кричи «банзай»^[34].

Виктор заговорил о загадочном убийстве, совершенном накануне, 4 апреля, в японской конторе «Исидо» в Маркеловском переулке. Убийцы не были обнаружены, не было и никаких следов ограбления.

— Как ты думаешь, Ван Чэн-ду, кто убил японцев? — спросил он всезнающего булочника.

— Моя думай, — ответил Ван Чэн-ду, — хунхуза нет^[35].

— Кто же тогда убил, если не хунхузы?

Если бы убили хунхузы, они совершили бы грабеж, резонно заметил Ван Чэн-ду.

Виктор согласился.

— Пухао^[36], — сказал Ван Чэн-ду. Он закурил и взял свою корзину.

Виктор поспешил в Совет. У Мальцевского базара толпился народ. Слышались возгласы:

— Почему же это Совет допускает!.»

— Топить их надо!

Виктор сел в трамвай.

У мастерских военного порта шумела толпа рабочих, не приступавших к работе. На кирпичной ограде на месте сорванного листка, от которого остался только небольшой клочок, кто-то уже успел написать углем: «Долой интервентов!»

Улица поражала своей необычной многолюдностью. Возле памятника Невельскому вагон трамвая с лязгом остановился. Через улицу проходила рота японской морской пехоты в белых гетрах, в синих бескозырках, с винтовками через плечо. Словно рисуясь, четко отбивали шаг и были похожи друг на друга, как бывают похожи оловянные солдатики. Вместо лиц у них были непроницаемые, желтые маски с узкими темными щелками на месте глаз. Шли они, словно это был их город — Кобе, или Киото, или Осака. Никогда у Виктора Заречного не было неприязненного чувства к какой-нибудь нации, тем более к таким народам, как японцы, китайцы, корейцы, среди которых он рос. Даже во время русско-японской войны злоба охватывала его не к японцам, одерживавшим победу, а к самодержавию, виновному в поражении. Живя в Японии, в эмиграции, он полюбил эту страну, ее народ, а маленькая обаятельная Тори едва не завлекла его своими чарами. Теперь, увидя японских солдат в родном городе, Виктор пережил чувство, какое, вероятно, должен испытывать человек, получивший пощечину, — в нем закипела ненависть к врагу, пришедшему, чтобы отнять свободу, добытую потоками крови, отнять любимый край.

В Исполкоме царила растерянность. Никто не сомневался, что убитые в конторе «Исидо» японцы были жертвой коварной провокации: нужен был повод для интервенции.

Собрались члены Исполкома, партийные и военные работники. Об убийстве в Маркеловском переулке уже говорили мало. Ни милиция, ни уголовный розыск не могли обнаружить преступников. Говорили, будто собака-ищейка повела сотрудника уголовного розыска из Маркеловского переулка на Китайскую улицу, остановилась на углу Китайской и Пекинской, где помещалось здание японского консульства, нервно кинулась к двери консульства, обнюхала ее, потом побежала дальше, перешла Светланскую улицу у городского сада и привела к берегу Золотого Рога. Здесь она обнюхала песок на берегу, посмотрела на бухту и, вытянув шею, несколько раз тоскливо пролаяла…

Началось экстренное заседание Исполкома, Оно было коротким — времени для разговоров не было. Все знали, что скажет председатель Исполкома Суханов, и тем не менее слова его: «Японские войска занимают город» — были встречены глубокой тишиной.

Приступили к составлению телеграммы Ленину и протеста консулам.

— Надо им вручить лично, — предложил Костя.

— Примут ли? — усомнились некоторые.

Костя пододвинул к себе телефонный аппарат, снял трубку. -

— Японского консула… Господин Кикучи?

Разговор продолжался две минуты. В течение этих двух минут все смотрели на Костю, стараясь угадать, что отвечал японский консул.

Окончив разговор, Костя сказал:

— Могу, говорит, принять представителя Совета только как частное лицо.

Второй звонок был американскому консулу.

— Господин Колдуэлл?

Этот согласился принять и назначил время — четыре часа.

— Не кажется ли вам, товарищи, — сказал Костя, — что разные ответы японского и американского консулов говорят о несогласованности их действий?

Мнения разделились.

— Господин Хадсон? — говорил Костя в трубку.

Английский консул дал положительный ответ.

С французским разговор был более продолжительным.

Положив трубку, Костя сказал:

— Отказался говорить по поводу десанта. Ссылается на отсутствие инструкций от правительства.

Разговоры с консулами укрепили у большинства членов Исполкома ошибочную, как потом оказалось, мысль, что японцы действуют самостоятельно.

Договорились, кто к какому консулу пойдет.

Виктор Заречный изъявил желание пойти к японскому консулу. Костя поднялся из-за стола. Усталость была написана на его лице. Взяв текст депеши Совнаркому, он поехал на телеграф.

Выйдя у телеграфа из автомобиля, Костя услыхал радостный возглас:

— Конец советской власти!

И сейчас же до него донеслись слова:

— Радуются! Ради собственной шкуры готовы продать родину!

На телеграфе Костя узнал, что грузчики на Эгершельде прекратили работы по разгрузке японских судов, но что русских грузчиков заменили японцы^[37].

* * *

Возле здания японского консульства разгуливал патруль японских солдат: три солдата со стороны Китайской улицы и три — со стороны Пекинской.

Виктор Заречный нажал кнопку электрического звонка у входа в консульство. Дверь — это была массивная черная дверь — открылась.

— Я представитель Совета, — сказал Виктор японцу, открывшему дверь. — Хотел бы видеть консула.

С приторной вежливостью японец пригласил его в приемную. Через минуту туда вошел секретарь. Он сделал короткий вздох со свистом и не торопясь сказал:

— Консур может принять вас торько как частное рицо.

— Да, я знаю.

Секретарь ввел Виктора в кабинет консула. Запахи, которыми был пропитан воздух в кабинете, мгновенно воскресили в памяти Виктора улицы Нагасаки, чайный домик чернозубой японки, образ очаровательной Тори. Кикучи сидел за письменным столом. Он был в кимоно, что подчеркивало неофициальность приема.

— Садитесь, пожаруйста, — сказал Кикучи.

Виктор сел. Они смотрели друг на друга. Глаза консула ничего не выражали. В них нельзя было увидеть ни добрых движений души, ни злых. Они были словно задернуты темной пеленой.

— Курите? — консул пододвинул к Виктору сигарету в черепаховом портсигаре.

— Благодарю, я не курю, — ответил Виктор, — Председатель Совета Суханов поручил передать вам протест Совета против высадки десанта японских солдат.

Кикучи вынул из незаклеенного конверта отпечатанный на пишущей машинке протест.

— Я могу разговаривать с вами торько как с частным рицом. И ноту Совета я не могу признать как официарьный документ. — Консул превосходно говорил по-русски, речь его текла плавно, слова он выговаривал ясно, произносил с необычайной важностью, но тон был любезный.

— Каждый русский человек сказал бы вам то же, что и представитель Совета, — возразил Виктор. — Высадку десанта без согласия советских властей мы рассматриваем как нарушение суверенных прав Российской республики.

Кикучи прочитал протест.

— Десант совершен, — сказал он, — адмираром Хирохару Като дря защиты жизни и имущества японских подданных. Адмирар питает грубокое сочувствие к настоящему порожению России и жерает немедренного искоренения междоусобиц и брестящего осуществрения реворюции…

«Какое лицемерие!» — подумал Виктор.

— Адмирар Хирохару Като абсорютно избегар совершать такие действия, как вмешатерьство во внутреннюю поритику России ири оказание той ири иной пори-тической партии поддержки ири даврения. Подобные действия напрасно препятствовари бы осуществрению реворюции и ришари возможности вынести соответствующее закрючение, основывающееся на разуме русского народа…

«Какая забота о русской революции!» — снова подумал Виктор.

— Адмирар Хирохару Като грубоко встревожирся, что в~ настоящее время здешние поритические споры становятся все борее острыми и в конце концов не будет возможным избегнуть возникновения беспорядков. Увидя, что в надрежащих органах, на которые возро-жено поддержание безопасности в городе, не набрюдается порядка и город попар в такое порожение, что у него как бы нет пориции, адмирар не мог не беспокоиться о жизни и имуществе проживающих в городе подданных Японской империи и держав Сограсия….

— Защита проживающих на территории Российской республики лиц, — прервал консула Виктор, — лежит всецело на обязанности русских властей.

— Русские врасти не в состоянии обеспечить порядок в городе, — возразил консул, положив дымящуюся сигарету на бронзовую пепельницу в виде какой-то рыбы. — В городе среди бера дня произошри убийство и ранение трех японцев, что и заставиро адмирара Хирохару Като принять на его ответственность защиту жизни и имущества подданных Японской империи. Адмирар Хирохару Като принужден быр высадить десант с вверенной ему эскадры и принять меры, какие он считает соответствующими, а о дарьнейшем направрении испрошена у императорского японского правитерьства инструкция… Потрудитесь, пожаруйста, прочитать вот это заяврение городского самоуправрения. — Кикучи передал Виктору газету «Далекая окраина», где было опубликовано заявление городской думы от 29 марта. — Городское самоуправрение заявряет, — продолжал Кикучи, — что оно, как там написано, бессирьно охранять порядок в городе. Японские резиденты, которым старо известно это заяврение, быри очень встревожены и обратирись к адмирару Хирохару Като с просьбой о принятии мер дря защиты их жизни и имущества. Особенно японских резидентов встревожиро убийстводвух японцев в конторе «Исидо».

— Совет считает заявление городской думы, — возразил Виктор, — не имеющим под собой почвы. Порядок в городе охраняет милиция, которая находится в ведении Совета. Не дело думы заниматься вопросами охраны порядка. Совет рассматривает заявление думы как акт, направленный к тому, чтобы возбудить общественное мнение. Если адмирал Хирохару Като и вы, как представитель японского правительства, беспокоились о жизни и имуществе японских подданных, вы могли обратиться к Совету…

— Японское правитерьство не признает советской врасти, — перебил консул Виктора.

— Но обращение ваше к думе — это беспредметное обращение.

— Как вы сказари?

— Я хочу сказать, что обращаться к думе с вопросами об охране порядка — это все равно, что обращаться к луне. Что же касается убийства японцев, — продолжал Виктор, — то это случилось впервые в нашем городе. И согласитесь, господин консул, убийство это весьма загадочно. Милиция и следственные органы стараются разгадать его, но оно все еще остается загадочным. Убийств без определенной цели не бывает. В данном случае не было грабежа конторы, что могло бы служить целью убийства. К сожалению, вы не помогаете нам отыскать убийц, а, напротив, препятствуете этому, укрыв у себя раненого и не допуская к нему начальника уголовного розыска, чтобы снять с Него показание. Во всяком случае, повторяю, это случилось впервые в нашем городе и не может считаться причиной для нарушения нормальных отношений между Россией и Японией. Мне поручено просить вас передать правительству Японии, что Совет самым энергичным образом протестует против высадки японского десанта и пребывания здесь японских военных кораблей. Вместе с тем Совет выражает свою искреннюю дружбу к Японии, к японскому народу.

Виктор встал. Поднялся из-за стола и консул.

Несвойственно Виктору было играть роль дипломата, но он вежливо сказал:

— Разрешите поблагодарить вас за любезный прием.

Консул жестом руки задержал его.

— Я доржен обратить ваше внимание на обращение адмирара Хирохару Като к русскому народу. Принятые им меры закрючаются искрючитерьно в защите японских подданных. Адмирар горячо питает грубокую дружбу и сочувствие к русским врастям и русскому народу и жерает, чтобы русский народ ни о чем не беспокоирся и, как обыкновенно, занимарся своими дерами. Я искренне присоединяюсь к нему.

«Дорого русскому народу обойдется ваша дружба», — подумал Виктор.

Он направился к двери.

* * *

В это время на Центральном телеграфе Костя Суханов сидел у прямого провода.

«Я — Суханов, председатель Владивостокского Совета рабочих депутатов», — стучал аппарат.

«У аппарата председатель Центросибири Яковлев», — бежала узкая белая лента ответной депеши.

— «Передайте Ленину, — диктовал Костя Суханов телеграфисту. — Сообщаю подробности десанта. Был совершен самолично японским консулом и адмиралом Като, без всякого предупреждения… Десант высажен без согласия английского, американского и других консулов…».

Телеграмма была длинная.

— «Буржуазия и все темные силы, — диктовал Костя, — страшно довольны вводом, видят в этом свое освобождение от советской власти…»

Костя уже продиктовал: «Пока и все», — как раздался телефонный звонок. Звонил из штаба крепости Сакович.

— Передайте находящемуся у вас председателю Совета Суханову, что происходит высадка английского десанта.

Костя продиктовал телеграфисту:

— «Сейчас передали по телефону — высадился английский десант».

Он понял свою ошибку, но исправить телеграмму нельзя было, ее уже приняли в Иркутске.

Костя взглянул на стенные часы — было два часа.

* * *

Передавая телеграмму в Москву, Ленину, председатель Центросибири Яковлев добавил:

«Вот все, что передал Суханов сейчас из Владивостока. Сообщите ваш взгляд на все это».

* * *

Желтый свет в окнах кабинета Кости Суханова р эту ночь не мерк, он лился в сад, освещал верхушки еще голых деревьев.

«Господин Суханов не покидает своего кабинета, — думал адмирал Хирохару Като, прогуливаясь перед сном по палубе «Ивами». — Прекрасный город! — мысленно восклицал он, любуясь огнями Владивостока, широко раскинувшегося по берегу бухты и по крутым склонам сопок. — Красивый город! Он мог бы быть второй столицей Великой Японии».

Хирохару Като поднес к глазам морской бинокль Цейса. В бинокле ночью город представлял собою особенно чарующее зрелище. Адмирал навел бинокль на здание Исполкома Совета. В трех окнах горел желтый свет. Окна были так близко к стеклам бинокля, что видны были тени людей, двигавшихся по кабинету председателя Совета.

* * *

Уже после полуночи Костю вызвал к прямому проводу Яковлев.

«Передаю, — стучал аппарат Морзе, — телеграмму товарища Карахана^[38] ЦИКу Советов Сибири, полученную мною в одиннадцать часов пять минут:

«Сегодня нами были вызваны представители Англии, Франции и Америки, которым заявили протест против японского десанта и указали, что выступление Японии не могло иметь места без согласия союзников. Француз объясняет чисто местной необходимостью в охране японских граждан и не придает серьезного значения десанту. Американец и англичанин удивлены выступлением, последний не верит в возможность английского выступления. Верить на слово представителям правительства трудно, и мы думаем, что только после того, как получим ответ от правительства, можно судить о том, во что выльется японское выступление, и о степени соучастия союзников. Для ориентировки сообщаем, что политика в отношении так называемых союзников должна быть осторожной, ибо позиция их не определилась…»

Десятого апреля на заседании Исполкома при полной тишине Костя читал ответную телеграмму Ленина:

«Мы считаем положение весьма серьезным и самым категорическим образом предупреждаем товарищей. Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать. Это неизбежно. Им помогут вероятно все без изъятия союзники. Поэтому надо начинать готовиться без малейшего промедления и готовиться серьезно, готовиться изо всех сил. Больше всего внимания надо уделить правильному отходу, отступлению, увозу запасов и жел.-дор. материалов. Не задавайтесь неосуществимыми целями. Готовьте подрыв и взрыв рельсов, увод вагонов и локомотивов, готовьте минные заграждения около Иркутска или в Забайкалье. Извещайте нас два раза в неделю точно, сколько именно локомотивов и вагонов вывезено, сколько осталось. Без этого мы не верим и не будем верить ничему. Денежных знаков у нас теперь нет, но со второй половины апреля будет много, но помощь нашу мы обусловим вашими практическими успехами в деле вывоза из Владивостока вагонов и паровозов, в деле подготовки взрыва мостов и прочее.

Ленин.

7 апреля».

Несколько секунд длилось глубокое молчание.

— Вот, товарищи, ответ Ленина, — положив телеграмму на стол, сказал наконец Костя.

Началось обсуждение телеграммы, посыпались недоуменные вопросы.

— Что значит: «Не делайте себе иллюзий»?

— Это же ясно, — ответил Костя. — После фразы: «Не делайте себе иллюзий» — двоеточие, а после двоеточия фраза: «Японцы наверное будут наступать». Все ясно. Ленин нас предупреждает.

— А что значит: «Не задавайтесь неосуществимыми целями»?

Костя в двадцатый раз пробежал глазами эту фразу.

— Это и я не совсем понимаю.

Начались догадки, предположения.

— Это значит, — сказал кто-то, — надо готовиться к отступлению, а не к обороне.

— Оставить Владивосток без боя! — воскликнул кто-то.

— Разрешите мне сказать несколько слов, — заговорил Сакович. — Я вновь настаиваю — мы должны организовать сопротивление. Сейчас, правда, у нас нет той живой силы, какая была, армия демобилизована, но надо форсировать организацию Красной гвардии. Надо дать отпор интервентам.

— Из Иркутска нам говорили по прямому проводу, — возразил Костя, — чтобы мы немедленно эвакуировали весь запас вооружения и взрывчатых веществ. Как это согласовать с вашим предложением, товарищ Сакович?

Сакович переспросил:

— Немедленно эвакуировать весь запас вооружения?

— Да, немедленно, — ответил Костя.

— Наивные люди! — сказал Сакович. — Немедленно! За год не вывезешь всего, что тут есть.

— Итак, разрешите резюмировать, — сказал Костя, — В телеграмме Ленина нет предложения организовать сопротивление в самом Владивостоке. Напротив, в ней говорится об отступлении. Хотя телеграмма адресована нам, но она относится не только к нам, а и к Центросибири: мы отсюда не можем готовить минные заграждения около Иркутска или в Забайкалье. Яковлев по прямому проводу говорил мне, что он получил телеграмму за подписью Ленина, где говорится: «Ежели будут продвигаться, сопротивляйтесь». Обратите, товарищи, внимание: «Ежели будут продвигаться». Ленин предлагает больше всего внимания уделить уводу вагонов, паровозов, подготовке взрывов рельсов. Для чего это? Для того, чтобы затруднить продвижение японских войск в глубь страны. Ленин понимает, что серьезного сопротивления сильной японской армии мы оказать не можем. «Не задавайтесь неосуществимыми целями», — телеграфирует он. В Иркутске, по-видимому, не представляют, какое количество вагонов и паровозов нужно и сколько времени понадобится для того, чтобы вывезти из Владивостока вооружение и разные грузы. Ведь все это скапливалось здесь годами. Грузов — до пятидесяти миллионов пудов. Пятьдесят миллионов! Вы только вдумайтесь в эту цифру. Я приведу некоторые цифры. — Костя порылся в столе и достал папку. — Вот какие у нас, товарищи, богатства на складах Эгершельда: 25 тысяч тонн машинного оборудования, меди, цинка и стали, 25 тысяч тонн рыбы и икры, 44667 тонн риса, 26866 тонн чая, 16667 тонн сахара, 25 тысяч тонн обуви, кожи, тканей, 50 тысяч тонн консервов, 25 тысяч тонн крупы, 33334 тонны кофе, 16667 тонн пряностей и так далее. Какой же нужен подвижной состав, какая нужна колоссальная пропускная способность железной дороги, сколько надо месяцев, чтобы все это отправить в Советскую Россию! Я уже не говорю о вооружении, о взрывчатых веществах. До революции во Владивостоке работала междуведомственная комиссия по разгрузке порта и мало что сделала… Мы примем все меры и будем отправлять все, что можно, до последнего вагона, но разве можно требовать от нас, чтобы мы это сделали немедленно, да еще при разрушенном транспорте? Дальше… Не забывайте, товарищи, что страны Антанты очень заинтересованы в том, чтобы военные материалы во Владивостоке, предназначенные для ведения войны с Германией, были сохранены именно для этой цели, а не для войны с ними. Сопротивление с их стороны будет отчаянное. Здесь ведь имеется специальная Союзная комиссия для распределения грузов, созданная еще до революции, — Костя кончил говорить.

Трудно, несогласно писался ответ Ленину:

«Положение безусловно серьезное, но не безнадежное, так как, видимо, существуют громадные разногласия в действиях, особенно Америки и Японии…»

(Никто из находившихся в кабинете у Кости не знал о разговорах Вильсона с Лансингом, о сговоре их с Японией.)

«...вашу фразу: «Не задавайтесь неосуществимыми целями» просим разъяснить — вызывает разногласия… инструктируйте пределы наших дипломатических шагов местными консулами, касающихся общей политики.»

Все заседание Исполкома Виктор просидел почти в полном молчании. В нем боролись два чувства: одно — это доверие к Ленину, вера в его мудрость, в правильность его позиции, убежденность в невозможности заставить японцев и англичан покинуть берег, а суда их уйти вон из порта, в невозможность вооруженной борьбы с ними в самом городе; другое, противное первому, — это желание оказать интервентам не пассивное сопротивление (увод вагонов и паровозов, взрыв рельсов), а активное — вооруженной рукой загнать японских и английских солдат на их корабли, открыть с батарей огонь по кораблям. В нем все кипело; уязвлено было самолюбие… нет, не самолюбие, это слово здесь не годится… оскорблено было самое высокое, что было в нем воспитано с детства, как в каждом русском человеке, — любовь к своей родине. Сейчас любовь эту топтали чужеземные солдаты, и все эти разговоры о каких-то разногласиях у интервентов казались ему ничтожными… В голове был сумбур. Карахан писал об осторожной политике в отношении «союзников» (значит, пусть топчут своими толстыми подошвами русскую землю), а Ленин говорит: японцам, по-видимому, помогут все без изъятия союзники (значит, надо топить всех, но как понимать: «Не задавайтесь неосуществимыми целями»? Не топить?).

Виктор порывисто взял с подоконника свою шляпу и, ни с кем не прощаясь, вышел из кабинета.

Мимо здания Исполкома проходил взвод японских солдат, они в такт били подошвами о камни мостовой. И опять тяжелое чувство унижения, гнев и ненависть охватили Виктора.

* * *

Недели через две, передавая Виктору, зашедшему в Исполком, полученные с почтой «Известия» от б апреля, Костя сказал:

— Читай!

Советское правительство с тревогой объявляло:

«…С Востока идет новое страшное испытание. Внутри страны поднимают голову темные силы. Буржуазия Сибири протягивает руку чужеземным насильникам… Отпор японскому вторжению и беспощадная борьба с их агентами и пособниками внутри страны есть вопрос жизни и смерти для Советской республики…»

— Для Москвы, — сказал Виктор, прочитав объявление, — испытание с Востока идет, а для нас оно уже пришло, переступило порог.

Он еще раз пробежал глазами объявление и, взяв со стола синий карандаш, подчеркнул слова:

«Отпор японскому вторжению… есть вопрос жизни и смерти для Советской республики…»

— Вот, Костя, — проговорил он, положив на стол газету, — отпор безоговорочный.

— Какими силами?! — воскликнул Костя, устремив на Виктора вопрошающий взгляд.

— Какие есть, — ответил Виктор.

— Они ничтожны, Виктор, пойми ты это! — впервые Виктор услышал в голосе Кости и горечь и отчаяние от бессилия.

Вошел Всеволод Сибирцев с телеграммой в руке.

— Дальсовнарком, — сказал он, — предлагает сформировать отряд для отправки в Забайкалье, на борьбу с атаманом Семеновым.

Все трое молча переглянулись.

У СОЛИСОВ НА СЕДАНКЕ

В первых числах мая Солисы упаковали свои вещи и переехали с Ботанической улицы на Седанку, где Александр Федорович арендовал зимнюю дачу (на улице Семирадского, дом № 10), в пяти минутах ходьбы от берега залива. В городе в это время беспрерывно моросили туманы. Они ползли из Гнилого Угла по горам, спускались вниз и окутывали город. Из окон квартиры Солисов не было видно ни города, ни бухты. Все было Скрыто густым и сырым молочно-серым туманом. Сырость проникала в квартиру; соль в солонке и в деревянном ящичке в кухне постоянно была мокрой; на кожаной обуви, если ее долго не употребляли, появлялась зеленая плесень. Сын Сухановых Георгий, родившийся в апреле, не отличался здоровьем. Дед и бабушка Солисы поспешили вывезти внука на дачу. На Седанке — это одно из чудеснейших дачных мест, зелено раскинувшихся вдоль Амурского залива, — было значительно меньше туманов. Работу корректора в «Красном знамени» Александра, ставшая матерью, должна была оставить, но она устроилась в качестве учительницы в седанкинской школе.

Солисы занимали на даче просторный дом: пять комнат внизу и одна наверху, в мансарде. Внизу была столовая с дверью на террасу, спальня самих Солисов, комната Александры. Две другие комнаты занимали остальные члены семьи. В мансарде помещалась Софья.

Позади участка протекала река Седанка.

По воскресеньям на дачу приезжал Костя, иногда его сопровождали друзья, чаще всего Всеволод Сибирцев и Дядя Володя — они были наиболее близки семье Солисов. Несмотря на то что политическая обстановка в городе и во всем крае была чрезвычайно напряженной, приезд друзей на дачу сопровождался большим оживлением, в доме было шумно и весело.

Дня через два-три после переезда Солисов на дачу, в воскресенье утром, Софья и ее подруга по гимназии Наташа, жившая неподалеку, сидели на скамье у реки. Солнце заливало весь берег. У каждого художника явилось бы желание взять в руки палитру и кисть — так живописно и молодо было здесь все: и девушки в цветных платьях, и нежная зелень кустов сирени позади них, и еще влажный от росы зеленый покров у их ног. Некоторое время они молча смотрели, как тихо текла вода в реке.

— Ты, Наташа, последнее время какая-то странная, — проговорила наконец Софья.

— Я влюблена, — ответила Наташа.

— Что?! — изумленно воскликнула Софья.

— Влюблена, — повторила Наташа.

— В кого?! — с тем же изумлением спросила Софья.

— В Дядю Володю.

— Ты с ума сошла!

— Нет, я в своем уме.

— Да ведь он годится тебе в отцы! — воскликнула Софья. — Наконец, что ты в нем нашла? — уже более спокойно, но с усмешкой спросила Софья.

— Ах, он такой интересный!

— Интересный? — недоумевала Софья.

— Я удивляюсь тебе, Соня: ты чаще, чем я, видишь его, и неужели ты не находишь в нем ничего интересного?

— Абсолютно.

— Даже абсолютно?

— То есть вот столечко в нем нет интересного, — Софья показала крошечный ноготок на своем мизинце.

— Значит, ты, Соня, толстокожая.

— Комедия! — воскликнула Софья. — Влюблена! Да еще в кого — в Дядю Володю! — Она звонко рассмеялась.

Мимо них проплыли в лодке мальчишки-рыбаки. Когда лодка скрылась за поворотом реки, Наташа сказала:

— Ты, Соня, бессердечная. Вот влюбишься сама, тогда узнаешь, как смеяться.

— Во-первых, я никогда не сделаю такой глупости — влюбиться, а во-вторых… во-вторых, если и влюблюсь, то во всяком случае не в такого…

— Какого?

— Старого и неинтересного.

— Какой же он старый?

— Сколько ему лет, по-твоему?

— Года тридцать три.

— А тебе?

— Восемнадцать.

— Ты, Наташка, дура!

— Какая ты… нечуткая, Соня! Я так жалею, что заговорила с тобой об этом! Думала, что ты отнесешься ко мне как подруга, а ты… — слезы навернулись у нее на глазах.

Софья посмотрела на нее, пожала плечами.

— Да ты что, Наташа, по-настоящему влюблена?

— По-настоящему.

— А это… как? — Софья с любопытством смотрела на влюбленную подругу.

— Это невозможно рассказать, — ответила Наташа, и лицо у нее приняло выражение человека, которого впервые посетило какое-то еще не совсем понятое им самим, еще не осознанное чувство.

Перемена в лице подруги поразила Софью. Впрочем, последнее время она часто видела у Наташи такое именно выражение.

«Вот, оказывается, в чем дело!» — думала Софья.

Не зная еще чувства, посетившего подругу, Софья со свойственным ей необычайным любопытством стала расспрашивать Наташу уже без иронических замечаний:

— Ну хорошо. А чем же он интересен? Как это у вас все получилось?

— Если бы ты послушала, как он рассказывает!

— О чем?

— Ах, обо всем, обо всем… У него такая интересная жизнь!

Софья с любопытством слушала Наташу, а та продолжала:

— Знаешь, ему было семнадцать лет, когда он стал революционером, был на каторге…

— Ну, а как у вас началось? — допытывалась Софья.

— Да у нас ничего не начиналось, я просто влюбилась в него.

— А он?

— Он?.. Он, наверное, и не знает этого.

— Ах, вот как! — Софья была явно разочарована. Она ожидала рассказа о зарождении и развитии романтической истории между Наташей и Володей, а оказывается… — А ты знаешь, Наташа, — сказала она, — у него есть жена и двое детей — девочки.

— Знаю. Жена его вышла замуж за другого, когда он был на каторге. Теперь они не муж и жена.

— Слушай, Наташка, неужели ты вышла бы за него, если бы он сделал тебе предложение?

— Вышла бы.

— Ты, Наташка, совершенно сумасшедшая!

— Ну и пусть.

На этом кончился сердечный разговор подруг. Они поднялись со скамьи и пошли по тропинке к даче.

К обеду из города приехали Костя и Володя. После обеда Володя предложил Софье и Наташе, которая явилась сейчас же, как только окончился обед, прогуляться по декавильке^[39] на спичечную фабрику. Софья отказалась от прогулки, и Володя пошел с Наташей.

Оставшись наедине у себя в мансарде, Софья принялась было читать какой-то роман — она очень любила «душещипательные» романы, — но потом погрузилась в мысли о Наташином романе. «Интересно, — думала она, — чем же он заставил ее полюбить себя? Хорошо рассказывает. Но ведь нельзя же полюбить человека только за то, что у него была интересная жизнь и что он хорошо рассказывает об этом! Послушать бы его…» Она пожалела, что не пошла с ними.

Размышляя, Софья задремала на кровати с открытой книгой у изголовья.

* * *

Вечером Софья предложила Володе пойти на залив — она была охвачена желанием узнать, чем же он покорил Наташу.

Был тихий, теплый вечер. Солнце уже давно зашло, потухало небо, темнел залив. На сопках, прямо против Седанки, горел лес. Это был большой пал — яркое пламя шло к югу, растянувшись на несколько верст.

— Как горит лес! — сказала Софья.

— Да, ужасный пал, — отозвался Володя. — Гибнут огромные богатства.

— Расскажите что-нибудь, — попросила Софья.

— Что же вам рассказать?

— Про каторгу.

— Про каторгу? Почему именно про каторгу?

— Вы же были на каторге, вот и расскажите. Про вас говорят, что вы бывший каторжанин. Слово-то какое страшное — каторжанин!

Володя улыбнулся.

— Ну, если вас интересует каторга, пожалуй, расскажу.

Почти всю дорогу до Океанской — они шли по песчаному берегу — Володя рассказывал о царской каторге. Он начал издалека, с декабристов, потом стал рассказывать о каторге тех лет, когда он был в Горном Зерентуе. Рассказывал он действительно мастерски. Перед взором Софьи прошла жизнь каких-то совершенно необыкновенных людей, бескорыстно жертвовавших всем — личным благополучием, жизнью — во имя идеи, как говорил Володя. Она кое-что читала о французской революции, да и о русской революции попадались ей в руки книги, но они не захватывали ее; да и сама революция, тайфуном пронесшаяся над страной, не изменила строя ее душевной жизни. В ее душе было тихо, как в речной заводи.

— Неужели вы ни разу не пожалели на каторге, что стали революционером? — спросила она.

— Пожалел? Что вы! Я считал себя счастливым.

— Это просто непонятно: сидеть на каторге и считать себя счастливым!

— Не поймите мои слова так, что сидеть на каторге — одно удовольствие. Один этап чего стоит! От Сретенска до Горного Зерентуя я шел пешком в партии, где были сплошь уголовные, я один политический. Идти в партии уголовных — это пытка. На мое счастье, среди уголовных нашлись чудесные люди. Всегда буду помнить красавца Георгия Санакидзе — грузинского националиста, страшного ненавистника самодержавного строя. Был еще один грузин, фамилии его не помню, тоже красавец, с огромной бородой, живописный, как библейский пророк. Оба они отличались от остальных уголовных высокой нравственностью. Из партии, которая ушла перед нами, бежало двое. Наши конвоиры, мстя за побег каторжан, избивали нас прикладами. На пути в Горный Зерентуй есть этап Кавыкучи Газимурские и просто Кавыкучи. Расстояние между ними сорок четыре версты. Переход этот самый тяжелый. Об этом переходе каторжане говорили: «От Кавыкучи до Кавыкучи глаза повыпучи». В Кавыкучах нас встретила новая команда, которая так же в дороге зверствовала. От последнего этапа мы уже не могли двигаться пешком, лежали на подводах, как трупы. Тюремный врач в Зерентуе, осмотрев меня, сказал: «Лечить его бесполезно — у него не осталось живого места». Но я, как видите, выжил. При начальнике тюрьмы Высотском начались такие издевательства, что многие не выдерживали и кончали самоубийством: травились, перерезали вены, один облился керосином, чтобы сжечь себя, — едва спасли его. Сазонов^[40] отравился, оставил записку, которая нас всех потрясла. Он написал: «Товарищи, сегодня ночью я попробую покончить с собой. Если чья смерть и может приостановить дальнейшие жертвы, то, прежде всего, моя. А потому я должен умереть. Чувствую это всем сердцем». Кончалось письмо так: «Сердечный привет, друзья, и спокойной ночи!» Утром нашли его в камере мертвым.

— Какой сильный человек! — воскликнула Софья.

— Нет, это он от слабости духа. Покончить с собой — дело нетрудное. Трудно бороться.

— Но он думал, — возразила Софья, — что своей смертью приостановит зверства.

— Надо было протестовать против зверств, а не умирать добровольно.

— Вы протестовали?

— Конечно. «Протестантов» оказалось тринадцать человек. По распоряжению начальника Нерчинской каторги Эфтина нас всех отправили в Кадаинскую каторжную тюрьму, где условия были очень тяжелые. Знаете, в Кадае в свое время был заточен Чернышевский. Потом меня отправили в Кутамарскую тюрьму, где я попал в карцер, а из карцера — в больницу. Тюремный фельдшер Аразов — хороший был человек — выходил меня. В России пошли протесты против зверств, царивших в каторжных тюрьмах. Высотского убрали, и товарищи добились моего перевода опять в Зерентуй.

— Вы были смелый, ничего не боялись? — уже с нотой восторженности в голосе спросила Софья.

— Кажется, ничего не боялся.

— Я люблю смелых людей. Моя бабушка тоже ничего не боялась. У нее было имение, вернее — у дедушки. Он любил лошадей. У него была конюшня рысаков. Не жалел денег на покупку лошадей. Правда, не жалел и самих лошадей. Однажды он купил в Калише двух рысаков, за каждого заплатил по три тысячи рублей. Возвращался на них в свое имение, был пьяный и так гнал их, что, когда коляска подкатила к подъезду дома, взмыленные кони упали и тут же издохли. Бабушка была другого характера, старалась сохранить свое добро, которое проматывал дед. Но я хотела сказать о другом. Я хотела сказать о ее бесстрашии. Вот это была женщина! Мама рассказывала, однажды ночью на конюшню проникли конокрады. Ни дед, ни прислуга — никто не решился выйти из дома. Бабушка — она была величественная женщина — надела свой длинный, широкий белый кружевной пеньюар, белый чепец, взяла в руку бронзовый канделябр с тремя зажженными свечами и вышла во двор. Держа высоко канделябр со свечами, она пошла прямо на конюшню. Конокрады, должно быть, приняли ее за привидение, бросили коней и разбежались. Ах, какая она была храбрая! Моя сестра Шура вся в нее, боится только мышей. Увидит мышь и вся задрожит, может умереть от страха, честное слово! — Софья рассмеялась. — Ну, рассказывайте дальше. Я вас перебила.

— Да я уже все рассказал.

— Ну, еще что-нибудь.

— Бывали на каторге и счастливые дни, — возобновил рассказ Володя. — В Зерентуе произошла моя встреча с братом Емельяном^[41]. Трудно вам описать нашу радость. Вы только подумайте: увидеть родного брата — и где: на каторге! Когда он вошел в камеру с вещевым мешком в руке, я думал, что это галлюцинация. Но через мгновение я бросился к нему, — и что тут было! Товарищи плакали, глядя на нас…

— Боже мой, какая жизнь! — воскликнула Софья.

— Жизнь наша в одной камере, — продолжал Володя, — скрашивала тяжесть каторги. Брат работал в столярной мастерской, выжигал на деревянных изделиях цветы, виды Забайкалья — он ведь художник. Вечерами, после поверки, делал доклады по политическим вопросам, излагал сочинения Маркса, Энгельса, Ленина. Возникали жаркие споры с эсерами, анархистами. Это были замечательные вечера!

— На каторге — замечательные вечера? — Софья пожала плечами.

— Да, мы забывали о том, что находимся в каторжных горах. Но в тринадцатом году он вышел на поселение. Из окна камеры я смотрел, как вместе с двумя другими политическими, уходившими тоже на поселение, он шел по дороге, через гору, покрытую хвойным лесом. Вот он, с котомкой за плечами, остановился, снял шапку, помахал ею и, перевалив через гору, скрылся… А впереди у меня было еще четыре года. Четыре тяжелых года работы на золотых приисках… Ну вот… Мой рассказ, вероятно, разочаровал вас: ничего романтического!

— Вы прошли тяжелую жизнь, — возразила Софья, — а говорите — были счастливы.

— Счастлив был от сознания, что и я что-то делал для освобождения родины.

— Ну, а когда революционеров приговаривали к смертной казни, — спросила Софья, — что они чувствовали?

— Умереть, конечно, никому не хочется. Но смерть за революцию — это благородная смерть, счастливая.

— И вы бы так умерли?

— И я бы так умер.

— Вы просто необыкновенный человек.

— Самый обыкновенный. Таких, как я, тысячи.

— Говорят, что вы подавляли мятеж атамана Гамова в Благовещенске?

— Подавлял.

— Страшно было?

— Уничтожать врагов революции не страшно. На днях вот поеду с отрядом на Забайкальский фронт, на борьбу с атаманом Семеновым.

— Ух, какой вы! — промолвила Софья и подумала: «Наташка уж не такая дура».

Они дошли до Океанской и повернули обратно.

Софье очень хотелось заговорить с Володей о самом интересном: почему он разошелся с женой? Она не сразу решилась затронуть этот щекотливый, как она подумала, вопрос. Все же вкрадчиво спросила:

— Мне говорили, что вы были женаты…

— Был.

— Почему вы ушли от семьи?

— Я от семьи не уходил. С каторги я написал жене, что не хочу связывать ее, дал ей право поступать, как ей подскажут сердце и разум. Не знаю, сердце ли, разум ли или что другое подсказало ей, только… — Володя помолчал. — На каторге, — продолжал он, — мне один рассказывал. Был он осужден на десять лет. Оставил жену и трехлетнюю дочь. После каторги, как полагалось по закону, его отправили в ссылку. Но не мог он вынести якутской ссылки и бежал: душа рвалась к жене, к семье. Приезжает в родное село. Идет с волнением по селу к дому. Дело было зимой, поздно вечером. Луна на чистом небе. Снег серебрится. Дом его стоял с краю села, у леса. Подходит к дому. Видит — человек входит в калитку, мужчина. Он зашел с другой стороны дома. Припал к замерзшему окну, смотрит: жена, совсем еще молодая, стоит у печи, что-то делает, за столом девочка лет десяти читает книгу. «Неужели дочь?» — думает. А возле жены еще две девочки. Сердце у него защемило. Открывается дверь, входит человек, девочки — к нему… Тут он все понял. Оторвался от окна и побежал по глубокому снегу в лес… Там он обнял березу и зарыдал… А у меня, когда я вышел из дома бывшей своей жены, — закончил Володя, — не было и березы, чтобы обнять, стояли вдоль улицы одни телеграфные столбы, и ветер гудел в них.

— Это так тяжело, — не то спрашивая, не то отвечая на свои мысли, произнесла Софья, тронутая рассказом Володи. Что-то очень теплое, от чего ей самой стало хорошо, поднялось у нее в душе.

Показались огни на Седанке.

* * *

Вскоре после того, как Софья и Володя ушли гулять, на террасу к Солисам вошла Наташа. Магдалина Леопольдовна с некоторым неудовольствием сказала, что Соня ушла куда-то с Володей. Во время обеда она успела заметить, что ее средняя дочь как-то странно посматривала на Володю, да и он тоже «засматривался» на нее. От взора наблюдательной матери ничто не ускользает. Ей это не очень понравилось.

— Пойди поищи их, — попросила она Наташу.

Наташа обошла все кругом, вернулась, думая, что,

может быть, они уже дома.

— Их нигде нет, — с огорчением сказала она.

— Странно! — проворчала Магдалина Леопольдовна. — Уже так поздно!

В половине одиннадцатого Софья и Володя заявились. Оживленные, они вошли на террасу, где в одиночестве сидела Наташа. Софья разрумянилась; казалось, была вся горячая от длительной прогулки. Наташа укоризненно посмотрела на нее. Софья подошла к ней и шепнула:

— Я одобряю твой выбор.

* * *

Раздеваясь, чтобы лечь в постель, Софья вспоминала рассказ Володи. Перед ее глазами стояла береза, которую, рыдая, обнимал человек, вернувшийся с каторги. И опять в сердце у нее шевельнулось что-то очень доброе к Дяде Володе.

«ВЫЕЗЖАЙТЕ ВСЕ, КТО ХОЧЕТ ЗАЩИЩАТЬ РЕВОЛЮЦИЮ»

— Когда у нас высаживались японский и английский десанты, в Забайкалье вновь вторглись отряды Семенова, — докладывал Костя Суханов членам Исполкома. — Младенцу ясно, что одно связано с другим. Положение в Забайкалье крайне тревожное. Вот телеграмма главнокомандующего Забайкальским фронтом.

В кабинете притихли.

— «Всем, всем, всем! Товарищи, приближается день решительной борьбы с Семеновым… Спешите послать все свои силы, все отряды. Посылайте людей вооруженными, одетыми, обутыми: у нас здесь ничего нет. Предстоит упорная борьба, враг силен, хорошо вооружен… Ему помогает русская буржуазия, его поддерживают иностранные капиталисты… Выезжайте все, кто хочет защищать революцию. Время не ждет. Лазо».

— Я получил, — сказал Костя, — также телеграмму из Хабаровска. — Он прочитал телеграмму Дальсовнаркома.

Полная тишина была ответом на слова председателя Совета.

— А как же здесь? — спросил кто-то.

— Что здесь? — в свою очередь спросил Костя.

— Здесь японцы высадили десант, а нам предлагают послать отряд в Забайкалье.

Костя ответил:

— Семенов стремится к Карымской, чтобы отрезать Дальний Восток от России. Мы очутимся в мешке. Мы кровно заинтересованы в разгроме Семенова.

— А что же Центросибирь? — последовало возражение. — Неужели Центросибирь не может двинуть свои войска, чтобы остановить наступление Семенова? Главнокомандующего назначили, а командовать некем?

— Центросибирь располагает всего десятитысячной армией, разбросанной по всем городам Сибири, — ответил Костя.

— Просто невероятно, чтобы в Иркутске ничего не было, — заметил кто-то. — Там же богатейшие интендантские склады, должно быть и оружие.

— Факт остается фактом, — возразил Костя. — Лазо взывает о помощи. Мы помогли подавить гамовский мятеж, должны принять участие и в борьбе с Семеновым. У интервентов, если они выступят…

— А вы все еще надеетесь на противоречия их интересов? — бросил кто-то язвительную реплику.

— Противоречия интересов у Америки и Японии на Дальнем Востоке несомненны. Только этим, по-моему, и можно объяснить тот факт, что Япония, имея огромную армию наготове, до сих пор не занимает Приморья. Я лично, да и не только я, многие товарищи… мы считаем, что противоречия интересов Америки и Японии на Дальнем Востоке будут сдерживающим фактором в развертывании интервенции. Ленин в своей телеграмме, как вы знаете, пишет, что японцы, наверное, будут наступать и им помогут, вероятно, все без изъятия союзники. Может быть, Ленин обладает такими документами и фактами, которых мы не знаем. Во всяком случае, в своей деятельности мы руководствуемся указаниями Совнаркома. Там, вероятно, виднее. Из Москвы высылают комиссию для быстрейшей эвакуации грузов из Владивостока.

— От нас, сидящих здесь, многое скрыто, — вступил в начавший разгораться спор Виктор Заречный, — и не нам тут делать политику. Надо быстро вывозить ценные грузы — это вне всякого сомнения. Отряд в Забайкалье надо послать — это тоже вне всякого сомнения. Но в то же время мы должны создавать Красную Армию — и не только здесь, в Приморье, а и в Хабаровске, на Амуре. Во Владивостоке нам придется трудно: иностранные корабли стоят в бухте, в любой момент в гавань может войти любое число иностранных транспортных судов с войсками. Ленин говорит об организации обороны около Иркутска или в Забайкалье. Следует, кроме того, создать оборонительный рубеж и под Хабаровском. В случае наступления японцев мы можем встретить их уже на Амуре.

Дальнейшие прения показали, что среди членов Исполкома были и такие, которые считали, что вывозка грузов, доставленных из союзных стран для русской армии, может только ускорить интервенцию.

— Это, конечно, вздор, — говорил Виктор Заречный. — Может возникнуть другой вопрос: дойдут ли грузы до Москвы? Если Семенову удастся продвинуться до Карымской, захватить ее, то грузы, конечно, попадут прямо к нему в лапы. Но это соображение тем более должно понудить нас отправить отряд на Забайкальский фронт, чтобы уничтожать семеновские банды.

Заговорил, как всегда, брюзгливым тоном Новицкий:

— Народное движение нельзя подавлять силой…

Виктор Заречный прервал его:

— Бандитские налеты вы называете народным движением! Стыдитесь, вы, «социалист»!

— К нам обращаются, — продолжал Новицкий, — с призывом идти для уничтожения гидры..»

— Обращаются не к вам, а к народу! — яростно крикнул Степан Чудаков.

— …но известно, — продолжал Новицкий, — вместо одной отрезанной головы у гидры вырастают две. Так и с контрреволюцией. С ней не справиться одним ножом. Мы больны, а нас лечат коновалы. Я говорил и говорю о полном невежестве правящих лиц. Методы борьбы этой власти с семеновщиной — типичные приемы коновалов…

Ему не дали договорить. Степан Чудаков вскочил со стула.

— Вот она, главная гидра контрреволюции! — указывая пальцем на Новицкого, кричал он. — Вот кому надо в первую очередь оторвать голову!

Костя с трудом водворил порядок.

Меньшевистский лидер Агарев уже давно нервно покручивал свой моржовый ус.

— Самой крупной организованной силой, борющейся против Семенова, — сказал он, — являются бывшие военнопленные мадьяры.

— Неправда! — прервали его.

— Этих сил, — продолжал он, — вообще много в советских войсках, по собственному их признанию. Эти венгры принимают русское подданство, но ввиду того, что большевизм — явление чисто русское, преданность их отрядов подлежит большому сомнению. Таким образом, против банд Семенова выступили такие же банды…

— Я призываю вас к порядку, — побагровев, но сдержанно сказал Костя.

Агарев покрутил ус и продолжал:

— …такие же банды, но с маленькой примесью идейных большевиков. Отряды Семенова, Калмыкова порождаются большевизмом…

— На революцию они отвечают контрреволюцией, — заметил Виктор Заречный.

Взглянув на Виктора, Агарев возразил:

— Их отряды состоят не только из монархистов и авантюристов. Ядро их составляет русское офицерство, которое нельзя огульно обвинять в контрреволюционности.

— Офицерство, которое пошло к Семенову, — сказал Костя, — сплошь контрреволюционно. Это бежавшие из России подонки русского офицерства; Честные русские офицеры остались в России и вступают в Красную Армию.

Взволнованный, поднялся со стула Виктор.

— Скверно, что семеновские подонки находят защитников в нашей среде, в среде членов Исполкома Совета. Это позор! Вы, — обращаясь к Новицкому и Агареву, сказал Виктор, — перешагнули сегодня грань, за которой уже начинается предательство революции. Товарищ Чудаков верно сказал: внутри Исполкома сидит контрреволюционная гидра. Да, товарищи, у контр-революционной гидры много голов, одна из них — здесь, в этом зале.

Костя встал из-за стола.

— Вопрос ясен. Отряд посылаем.

ВСТРЕЧА С СЕРГЕЕМ ЛАЗО

Приморский отряд в четыреста пятьдесят человек с артиллерией, пулеметами, лошадьми, фуражом, продовольствием в двух эшелонах двигался на борьбу с атаманом Семеновым.

Что же это за атаман Семенов?

По Маньчжурии шатался без дела казак — есаул Григорий Семенов, сын богатого скотовода Дурулгуевской станицы. Керенский послал его в Забайкалье формировать бурят-монгольский полк для отправки на фронт. В бурятских улусах Семенова застала Октябрьская революция, он бежал в Маньчжурию — туда стекались, как мутные потоки после наводнения, темные силы старой России. Агенты Белого дома и «Черного дракона» обратили внимание на лихого казака.

«Если есаулу Семенову не удалось сформировать полк для войны с немцами, так почему бы ему не заняться формированием отряда для борьбы с советской властью?» — думали они. Кому первому пришла в голову эта мысль, неизвестно. Но доподлинно известно, что президент Соединенных Штатов Америки Вильсон просил государственного секретаря Лансинга поискать «какой-нибудь законный способ» оказать Семенову помощь.

Семенов взял себе в помощники бежавшего из России барона Унгерна, необыкновенно жестокого человека, и они сформировали отряд, который получил название «Особого маньчжурского отряда». К ним пошли контрреволюционные офицеры и казаки, монголы, буряты, прельщенные высоким жалованьем, которое выплачивалось золотом. Атаман обещал большую наживу в деревнях, селах и городах Забайкалья. 1 января 1918 года Семенов напал на советский поселок станции Маньчжурия, разоружил дружину солдат, арестовал членов местного Совета рабочих депутатов, расстрелял их и изуродованные трупы отправил в запломбированном вагоне в Читу, чтобы устрашить народ Забайкалья. Вслед за этим он вторгся со своей конницей в забайкальские степи и пошел вдоль линии железной дороги, занимая станцию за станцией и сея ужас и смерть. У Даурии его встретил Сергей Лазо, двадцатичетырехлетний молодой человек, бывший прапорщик царской армии, отличившийся при подавлении белогвардейского мятежа в Иркутске и назначенный Центросибирью главнокомандующим советскими войсками на Забайкальском фронте. Семенов был разбит и бежал обратно в Маньчжурию. И вот он снова вторгся в Забайкалье.

* * *

— А я его знаю, — говорил Владимир Бородавкин, бывший рабочий порта, которого Виктор встретил у Финляндского вокзала в день приезда Ленина в Петроград.

— Откуда ты его знаешь? — спросил Володя.

Наливая себе в стакан чаю, Бородавкин ответил:

— В прошлом году, когда я возвращался из Питера, ехал с ним в одном поезде и даже в одном вагоне.

— Любопытно! — воскликнул Виктор. — Расскажите.

— Да рассказывать особо нечего. Семенов тогда ничего собой не представлял. Мордастый такой, скуластый, затылок — хоть гвозди заколачивай. Усы кверху. Шаровары с желтыми лампасами. Казачья шашка. Чин у него был есаула. Ехал он формировать бурят-монгольский полк для фронта. На какой-то станции выступил с речью. Митинги происходили на всех станциях, куда ни приедешь — митинг. Вот он и давай против Советов. На него так цыкнули солдаты, что он моментально смылся.

— Теперь фигура, высоко котирующаяся на международном рынке, — сказал Виктор.

— Жестокий, — заметил Радыгин, белокурый, голубоглазый, молчаливый человек в черной морской куртке.

— В этом его гибель, — проговорил Володя.

— Сейчас у негобольшая армия, — возразил Радыгин, — Бывшие царские генералы, много кадровых офицеров. Технически хорошо оснащен.

— Участие японцев в его армии — вот что затруднит борьбу с ним, — добавил Виктор.

Разговор этот происходил в служебном вагоне одного из эшелонов Приморского отряда. Вагон качало, как корабль, и наши собеседники называли небольшой салон в задней части вагона «кают-компанией». Они сидели вокруг стола и пили чай. В широкие открытые окна «кают-компании» видно было убегавшее назад полотно железной дороги. Поезд уже шел вдоль Шилки, мимо Нерчинска. За Шилкой, спокойно несшей свои воды к Аргуни, зеленели зубчатые горы. Вдали они были синие. За этими синими молчаливыми горами лежали Горный Зерентуй, Кадая, Кутамара — страшные места бывшей царской каторги.

Внизу, по берегу Шилки и на островах, освещенные солнцем, бежали цветущие кусты багульника.

Был май. Расцветала весна на земле.

* * *

Наконец поезд достиг стыка Амурской железной дороги с Забайкальской. Здесь железная дорога раздвоилась: основная линия пошла дальше, на запад, другая — на юго-восток, к Маньчжурии.

В сторону Маньчжурии помчался эшелон. Паровоз иногда так тоскливо гудел, словно жаловался кому-то, что заставили его везти, может быть, на смерть всех этих людей, сидевших, свесив ноги, в теплушках и беспечно распевавших песни. Вслед за первым шел второй эшелон.

Не прошло и часа, как показалась станция Адриановка, где расположился штаб главнокомандующего.

На перроне — кучка военных.

Во всех теплушках головного эшелона в широко открытых дверях толпились красногвардейцы, из люков торчали головы. Красногвардейцы искали глазами главнокомандующего.

— Который?

— Не поймешь.

— Должно быть, вон тот, — красногвардеец обратил внимание на заметную фигуру председателя Читинского областного военно-революционного комитета Дмитрия Шилова, бывшего казачьего офицера.

С вниманием и волнением смотрели на перрон и наши командиры, стоявшие в тамбуре служебного вагона.

Поезд остановился. Один за другим сошли со ступенек вагона Бородавкин, Володя, Радыгин, Виктор Заречный. Навстречу им шел стройный молодой человек в солдатских сапогах, в брюках-галифе цвета хаки, в такого же цвета гимнастерке и красноармейской фуражке. Он был неожиданно молод и так же неожиданно красив; черты лица благородны, движения мягки. Не было сомнения, что это сам главнокомандующий — Лазо. Но… так молод… так не похож на главнокомандующего!

Бородавкин взял под козырек. Вид у него был торжественный. Между бровями лежала глубокая складка, придававшая суровый вид его бритому мужественному лицу.

— Товарищ главнокомандующий, — рапортовал он, — Приморский отряд из частей Красной Армии, красногвардейцев военного порта, паровозного депо, временных железнодорожных мастерских, роты моряков, рабочих сучанских копей прибыл в ваше распоряжение.

Глаза Лазо, большие, темные, счастливо улыбнулись. Он пожал руку Бородавкину.

— Разрешите представить, — сказал Бородавкин. — Комиссар отряда.

Лазо протянул руку Дяде Володе:

— Вы подавляли мятеж атамана Гамова?

— Да, я был представителем краевого комитета партии и краевого Совета.

— Очень хорошо, — чуть картавя, произнес Лазо, отвечая на какие-то свои мысли.

Затем Бородавкин представил Виктора Заречного:

— Начполитпросвет.

Лазо внимательно, точно заглядывая в душу Виктору, посмотрел на него.

— Не знаю, как в вашем отряде, а в некоторых наших отрядах дело это плохо поставлено. Простите, ваша дореволюционная профессия?

— Преимущественно занимался революционными делами, — улыбнувшись, ответил Виктор.

Лазо тоже улыбнулся.

— А вообще, — добавил Виктор, — моя профессия — литератор.

— О! Это совсем хорошо! Будем просить вас организовать информационный отдел при штабе.

— Охотно возьмусь за эту работу, — ответил Виктор.

Очередь дошла до Радыгина. Среднего роста, в черной шинели и офицерской фуражке без кокарды, Радыгин производил впечатление скромного человека.

— Начальник штаба, — отрекомендовал его Володя.

— Вы служили во флоте? — спросил Лазо.

— Да, я моряк, бывший лейтенант, Служил в балтийском флоте, потом в Черноморском.

— Участвовали в сражениях?

— Против «Гебена» и «Бреслау».

— Артиллерист?

— Совершенно верно.

— Очень хорошо.

Лазо был оживлен, как человек, почувствовавший прилив сил. Радостно дышало его почти юношеское румяное лицо.

— Выведите, пожалуйста, людей из вагонов, постройте, — обратился он к Бородавкину.

— Есть! — Бородавкин перешел через первый путь, сделал ротным командирам распоряжение выгружаться.

Во время беседы Лазо с командным составом отряда красногвардейцы переговаривались между собою.

— Уж очень что-то молод, — закралось сомнение у одного.

— Спрашивай не старого, спрашивай бывалого, — возразил ему другой. — Лазо, сказывают, мятеж в Иркутске усмирил и Семенова в первом бою побил.

— Чем моложе, тем дороже, — вставил третий.

— Ну, не скажи! Молодость плечами покрепче, старость — головою. А главнокомандующему нужна перво-наперво голова.

— Старого воробья на мякине не обманешь. А этого. — поддержал кто-то предыдущего скептика.

— И одет-то уж очень простовато, — заметил солдат, по-видимому любитель пышных нарядов.

— Не все то золото, что блестит, — прозвучал чей-то тенорок.

— Птицу по перьям знать, сокола — по полету. Посмотрим, — решил самый рассудительный, не привыкший делать скороспелые выводы.

Ротные командиры дали команду выгружаться. Красногвардейцы посыпались из теплушек с винтовками, вещевыми мешками за спиной. В вагонах остались только лошади, пулеметы да четырнадцать орудий на платформах.

Наконец отряд построился вдоль поезда, фронтом к перрону. Лазо подошел к краю перрона, долго и внимательно оглядывал красногвардейцев, касаясь рукой планшета, висевшего на ремешке. Позади него стояли члены штаба фронта, командиры сибирских и забайкальских отрядов и командный состав Приморского отряда.

Наступила торжественная тишина. Слышно было только фырканье лошадей в вагонах. Что-то великое, трудно передаваемое простыми человеческими словами было во всей этой необыкновенной, созданной самой жизнью картине. С винтовками в руках стоял простой народ, поднявшийся на защиту своей свободы. Вот подразделения рабочих депо станции Владивосток, временных железнодорожных мастерских, военного порта — всех возрастов, с бородами и без бород, с усами и без усов, в синих и черных сатиновых косоворотках, в рабочих или кожаных куртках черной, коричневой или темно-желтой окраски или просто в пиджаках хлопчатобумажной материи, в брюках навыпуск или заправленных в голенища сапог, в кепках или фуражках с красными ленточками на околышах; на ремнях — сумки для патронов, бутылочные бомбы или ракушечные гранаты. А вот артиллеристы старой армии — они в шинелях, подпоясанных солдатскими ремнями с блестящими медными бляхами, все в сапогах. От них идет грозная шеренга пулеметчиков, обвешанных крест-накрест пулеметными лентами, с карабинами за плечами. Дальше молодцевато вытянулась рота матросов Сибирского флотского экипажа. Моряки, как один, в бескозырках с черными ленточками, поверх матросских рубах у них бушлаты, на ремнях патронташи и по десятку свесившихся на узких ремешках «лимонок» — круглых гранат. На груди, у самого сердца, как символ преданности революции, красные ленточки.

Они устремили свой взгляд на того, кому с этого момента вверяли свою судьбу, жизнь свою, да не только свою, а судьбу и жизнь жен, матерей, детей, оставленных дома: ведь неизвестно, как повернется дело, какую чашу придется испить домашним, если судьба заставит сложить голову в степях Забайкалья.

— Товарищи! — прозвучал спокойный, но повелительный голос главнокомандующего.

И отряд замер.

«Голос знатный», — подумал командир второй роты моряков, боцман Кусакин. Он стоял, вытянувшись в струнку, если можно применить такое выражение к человеку плотному и широкогрудому, крепко стоявшему на коротких ногах в черных флотских брюках. Темные «боцманские» усы придавали ему особую солидность. Казалось, он был спокойно уверен в себе. При всей его мужественности было в его взгляде что-то мягкое, задушевное. Из-под бушлата на груди у него виднелись синие полосы тельняшки, сбоку свешивался в кобуре наган с длинным ременным шнуром.

Лазо на один миг остановил на нем свой взгляд.

«И смотрит, как адмирал Нахимов», — подумал Кусакин.

Спокойно стало на душе и у командира первой роты, слесаря Гульбиновича, начальника отряда Красной гвардии военного порта. Это был уже немолодой человек, лет сорока, несколько сутулый, худощавый, но полный стремительности, которую он сейчас сдерживал, напряженно слушая Лазо и не спуская с него зорких глаз.

Виктор Заречный любовался красногвардейцами-приморцами и их командирами. За время пути он многих хорошо узнал.

На правом фланге полуроты железнодорожников стоял кузнец Тихон Бычков — начальник отряда Красной гвардии Владивостокского железнодорожного депо. Бычков молод, энергичен и отважен, недаром у него такой крутой подбородок. На нем гимнастерка защитного цвета, брюки, заправленные в сапоги, на голове кепка. С одного бока у него — шашка, с другого — наган в кобуре, а на груди — полевой бинокль. Тихон Бычков тоже спокойно и одобрительно смотрел на Лазо.

С доброй, спрятанной в усах улыбкой глядел в упор на командующего красногвардеец Николай Меркулов, секретарь комитета Красной гвардии железнодорожного депо, старый большевик, веселый человек, любимец отряда.

Деповские ученики, юнцы с пушком на губах, впервые взявшие в руки винтовки, — Макар Мазур, рядом Роман Дмитров, дальше Андрей Савченко, Паша Королев, Яша Кириченко — смотрели на Лазо как на героя, который поведет их в бой за революцию. О нем они много слышали. И вот он перед ними.

Вероятно, и другие командиры и красногвардейцы были подкуплены простым, солдатским нарядом командующего, его простой, но грамотно построенной речью.

«Видать, человек образованный», — подумал боцман Кусакин.

Речь Лазо захватывала искренностью, верой его в то, о чем он говорил, в правоту дела, за которое он призывал биться с врагами. Между Лазо, командирами и бойцами протянулась та нить взаимного доверия, без которой не может быть ни веры в победу, ни самой победы.

— Из Маньчжурии на нашу землю вступил сильный, злобный и хорошо вооруженный враг, — говорил главнокомандующий. — Нам предстоят тяжелые бои. Враг хочет снова отдать русский народ в рабство, он хочет восстановить капиталистический строй. Но не бывать этому! — Голос Лазо возвысился и слышен был бойцам, стоявшим на краю обоих флангов. Его слушал машинист, высунувшийся из окна паровоза, слушал кочегар, стоявший с масленкой в руке у колес паровоза; казалось, слушал его и степной орел, паривший высоко в голубом небе, над самой Адриановкой. — Защитим революцию! Защитим Советское государство! Разгромим врага! Мы хорошо вооружены, у нас хорошие командиры, славные бойцы, мы боремся за правое дело. Мы победим!

Восторженное «ура» покатилось по рядам Приморского отряда.

В ШТАБНОМ ЗАГОНЕ

В Забайкалье с востока прибыло три отряда — Приморский, Хабаровский, Благовещенский. На заседании штаба фронта Лазо предложил образовать из трех отрядов один. Так и решили сделать. Новая воинская часть, влившаяся в армию Лазо, получила название Первого дальневосточного социалистического отряда. Командный состав бывших трех отрядов избрал Бородавкина командиром этого отряда. Дядя Володя стал комиссаром всего Дальневосточного отряда.

На Забайкальский фронт беспрестанно прибывали отряды. Почти все крупные города Сибири послали сюда свои отряды. Красой армии Лазо был Первый казачий Аргунский полк в восемь сотен конников, во главе с группой революционных боевых офицеров.

Ежедневно происходили формирования и переформирования частей. К середине мая армия Лазо разрослась до десяти тысяч человек. В районе села Адриановка шли военные занятия, а в одном из трех штабных вагонов, стоявших на путях, день и ночь заседал полевой штаб.

Все станции от Маньчжурии до Бурятской, на протяжении более трехсот верст, были заняты Семеновым. Армия Лазо занимала лишь станцию Адриановку в двадцати верстах от Карымской да следующий за Адриановкой разъезд № 66. Разъезд Седловой, находившийся между разъездом № 66 и станцией Бурятской, неоднократно переходил из рук в руки.

Однажды перед началом памятного заседания штаба в вагоне командующего Виктор Заречный вдруг увидел кавалериста в синих галифе, с шашкой и маузером. Виктор подошел к нему:

— Не узнаете?

— Нет.

— Вспомните… У Крюкова после восстания… в октябре девятьсот седьмого года.

— Очень вы изменились, — узнав Виктора, произнес кавалерист.

— Да и вы тоже… И наряд такой… Ваш предок не поверил бы, если бы ему нагадали, что потомок его будет кавалеристом в русской революционной армии.

Чтобы замечание Виктора было понятным, надо сказать, что встреченный им кавалерист был Борис Кларк, сын Павла Ивановича, прямой потомок одного из шотландских кузнецов, привезенных Петром Первым из-за границы (озабоченный развитием металлургии в России, Петр привез несколько кузнецов-механиков). Потомки этого кузнеца обрусели, и все шотландское выветрилось из них. У Бориса осталась от предка только фамилия да схожая профессия — рабочий-слесарь. Родился он в 1889 году в Балаганском уезде, Иркутской губернии, где Павел Иванович находился в ссылке.

Виктор узнал от Бориса, что Кларки, уехав в Австралию вскоре после отъезда Виктора из Японии, прожили без малого десять лет в провинции Квислэнд. Там Павел Иванович вступил в английское подданство, получил в аренду участок земли и занимался сельским хозяйством. Борис сначала работал по найму на плантации сахарного тростника — резал тростник, — а потом тоже занялся сельским хозяйством на семейной ферме. Женился он еще в 1906 году на гимназистке шестого класса Анюте Поповой; обоим им тогда было по семнадцати лет. В Австралии у них родилось пятеро детей. После Февральской революции вся многочисленная семья Кларков вернулась в Забайкалье. Через два месяца после Октябрьской революции, когда выступил Семенов, Борис — он тогда работал в читинских железнодорожных мастерских — с отрядом Красной гвардии ушел па Даурский фронт. Лазо приметил его и назначил командиром Седьмой особой сотни, влившейся затем в Первый Аргунский полк. С тех пор Борис не покидал фронта.

Приятна была Виктору встреча с Борисом. Он очень походил на мать свою, Марию Федоровну.

Поздно вечером началось заседание штаба.

— Всем ясно, — говорил Лазо, — как велика наша ответственность перед Советской страной. Если мы будем разбиты, Семенов откроет японцам путь в Забайкалье, а там, возможно, и в Сибирь. Ведь японцы пишут, что они хотели бы добраться до Урала. Наша страна окажется под сильнейшим ударом с востока.

Командиры и комиссары и без его слов понимали серьезность положения. Им не надо было разъяснять, их не надо было убеждать. Но все слушали командующего фронтом с глубоким вниманием. В штабном вагоне было тихо, доносились только шаги часовых под окнами. Лазо встал из-за стола, подошел к одному из окон и закрыл его. Несколько человек поднялись и закрыли остальные окна.

— Все наши части готовы, чтобы перейти в наступление, — говорил Лазо. — По данным нашей разведки, Семенов стянул свои войска к Оловянной, он тоже готовится к наступлению. От того, кто раньше пойдет в наступление, в значительной степени будет зависеть исход боев. Наша стратегия, товарищи: первое — внезапность, внезапность и еще раз внезапность нападения; второе — головокружительная быстрота; третье — сила удара. Все это — расчет на деморализацию противника.

Командующий покорял своей обаятельностью. В нем чувствовался человек с твердой волей, но твердость эта гармонично сочеталась с мягкостью жестов, спокойной речью, что, по-видимому, было не только даром природы, но и результатом воспитания.

— Мы с товарищами, — говорил Лазо, — разработали план наступления на Оловянную. Сейчас я доложу его вам, чтобы обсудить диспозицию и выслушать мнение командиров. Предварительно я хочу сказать, что главную роль в диспозиции я отвожу Дальневосточному отряду. И вот почему. Дальневосточный отряд имеет лучшую артиллерию, опытных, кадровых артиллеристов. Командует артиллерией отряда бывший офицер царской армии товарищ Шрейбер. В декабре прошлого года в Иркутске он командовал батареей против юнкеров и белых. К сведению товарищей сообщаю, что я назначил товарища Шрейбера командующим всей артиллерией фронта. Второе. У Дальневосточного отряда прекрасная конница в двести пятьдесят сабель. Третье. В отряде много железнодорожников, а в войне, которая ведется главным образом вдоль линии железной дороги, роль железнодорожников велика. Четвертое. В Дальневосточном отряде — целая рота моряков Сибирского флотского экипажа, хранящих славные традиции революционного Тихоокеанского флота, и матросов Амурской речной флотилии, недавно громивших атамана Гамова. Пятое. Дальневосточный отряд имеет пехоту с опытом подавления мятежа атамана Гамова. Одного атамана разгромили, теперь на их долю выпала честь уничтожить другого атамана. И, наконец, шестое, с чего я, пожалуй, должен был начать, это высокая политическая сознательность красногвардейцев отряда, их дисциплинированность. Надо отдать должное товарищам командирам отрядов, из которых образовался Первый Дальневосточный социалистический отряд, а также и политработникам этих отрядов. Они хорошо укомплектовали свои отряды, отлично подготовили красногвардейцев политически. Командиры и бойцы спаяны воедино — вот что особенно ценно в Дальневосточном отряде.

Так говорил Лазо. За несколько дней он изучил боевые качества отряда, узнал до тонкости все части, запомнил фамилии многих командиров.

— Вот почему, — продолжал Лазо, — я предлагаю против главных сил противника выставить Дальневосточный отряд, усилив его прекрасно организованным Красноярским отрядом. Забайкальцам отведено почетное место в диспозиции. Забайкальцы — испытанные бойцы, они уже воевали с Семеновым, разгромили его, к тому же многие из них знают бурятский язык — это очень важно: ламы и крупные скотоводы ведут агитацию против советской власти и затуманивают головы неграмотной бурятской бедноте, не знающей, за что мы боремся и против чего мы боремся. Отведена роль и другим отрядам, но в некоторых из них дело обстоит плохо. Вот, например, кавалерийский отряд товарища Пережогина. — Лазо взглянул на известного анархиста, не молодого, но очень стройного, красивого человека с матовым цветом лица и большими, задумчиво глядевшими глазами. Пережогин в свою очередь спокойно посмотрел на Лазо, провел длинными пальцами по серебристой голове, поправил портупею. — Ваш отряд, товарищ Пережогин, — сказал Лазо, — службы не знает, дисциплины в нем никакой, бойцы грабят дацаны^[42]. Да, товарищи, было несколько случаев, когда бойцы товарища Пережогина забирали у лам в монастырях продовольствие, уводили баранов из бурятских отар. Товарищ Пережогин своей властью, не доводя до штаба, без всякого разбора уничтожал пленных семеновцев… рубил их. Это позор! Все это дискредитирует советскую власть в глазах населения. Такие дела мы будем передавать в трибунал. Или вот, например, отряд товарища Лаврова.

Командир отряда иркутских анархистов Лавров, широкоплечий, рыжеусый человек, полная противоположность интеллигентной внешности Пережогина, нахально смотрел на Лазо.

— Отряд товарища Лаврова отказался выгрузиться из вагонов и пойти на позиции, — сказал Лазо. — «Будем, говорят, жить в вагонах».

Смех командиров прервал речь главнокомандующего.

— В поезде у товарища Лаврова большой запас спиртных напитков.

Сообщение это командиры встретили оживленно.

— В отряде Лаврова пьянство. Спирт он не желает сдать. Жизнь в отряде построена по принципу: «Анархия — мать порядка».

Снова раздался смех.

— Иными словами, — продолжал Лазо, — в отряде никакой дисциплины. От него можно ждать анархических выступлений. Такие отряды нам не нужны, и я дал телеграмму Центросибири, чтобы отозвали от нас отряд товарища Лаврова.

Лавров встал и демонстративно вышел из салона. За ним пошел адъютант командующего.

Помолчав, Лазо произнес:

— На этом я закончу свои предварительные замечания, а теперь разрешите приступить к изложению плана операции.

При полной тишине Лазо начал излагать план наступления против Семенова.

* * *

Всю ночь длилось обсуждение генерального плана наступления. План был разработан до мельчайших подробностей.

— Итак, товарищи, — сказал Лазо в заключение, когда в окна салон-вагона уже смотрел бледный рассвет, — от удачного выполнения операций на главном направлении будет зависеть успех всего нашего наступления… Сейчас — спать. А в ночь выступаем.

Командиры шумно поднялись со своих мест, и руки у большинства опустились в карманы за папиросами. Лазо не курил, и за все время обсуждения плана никто не выкурил ни одной папиросы.

Бледно-розовая заря окрасила небо на востоке. Воздух был прозрачен, свеж и душист.

НАСТУПЛЕНИЕ

По небу, иссиня-темному, холодноватыми серебряными точками рассыпались звезды. Покрытый мраком, спал железнодорожный поселок, спросонья перекликались петухи. Слабо освещенный, поблескивал медью висевший у входа в станционное здание колокол, в который давно уже никто не звонил. У вагонов говорили сдержанно. Не только обычного смеха, но и улыбки ни у кого не было на лице. Думали: «Не забыто ли что-нибудь?» Проверяли себя и других. На путях стоял бронированный поезд — американская платформа с глубокими железными краями для перевозки угля, внутри обложенная мешками с песком; в амбразурах — дула пушек и пулеметов. На передней стенке платформы надпись: «За власть Советов». Это было имя бронепоезда. Позади платформы — паровоз с воронкообразной трубой. За бронепоездом вытянулись составы с теплушками, со штабными и санитарными вагонами, кухнями, складами, платформы с орудиями, задравшими дула кверху. На одной из платформ, под стволом орудия, темнел старый «Чендер» — автомобиль командующего.

Боцман Кусакин построил свою роту с обеих сторон полотна железной дороги. Справа от него заняла исходную позицию рота слесаря Гульбиновича. Слева приготовились катить свои пулеметы интернационалисты Красноярского отряда.

Это был передовой отряд армии Лазо, который по диспозиции должен был принять на себя главный удар врага при наступлении на него.

На флангах стояли могучие колонны сотен Аргунского полка под командой Метелицы и кавалерийский отряд анархиста Пережогина.

Из штабного вагона вышел Лазо, за ним — члены полевого штаба. Лазо был в кавалерийской шинели, с биноклем на груди и планшетом сбоку.

— Ну, товарищи, — проговорил он спокойным голосом, — скажу словами поэта Плещеева: «Вперед, без страха и сомненья!»

Командир аргунцев Метелица и Пережогин пошли к своим коням, которых держали за узду их ординарцы неподалеку, у железнодорожного пути.

Шрейбер — подтянутый, гладко выбритый, с небольшими светлыми усами человек лет тридцати, по национальности латыш — отдал приказание командирам батарей.

Среди полной тишины раздался молодой голос командующего:

— Приготовиться к наступлению!

Вслед за голосом командующего послышались голоса командиров частей, рот, полурот, подразделений:

— Слушай мою команду!

И армия Лазо пошла в наступление.

* * *

…Виктор Заречный, заложив руку за ремень планшета, прохаживался у броневого поезда, а на броне-поезде у орудий и пулеметов сидели пулеметчики и демобилизованные артиллеристы Четвертого крепостного полка, пошедшие добровольно «громить контру». Между ними шел разговор. Виктор Заречный не видел их, но слышал весь разговор, слово в слово.

Несмотря на свою простоту и доступность, Лазо в то же время был как бы непроницаем для постороннего взора. В отрядах имя его приобрело широкую известность. О нем часто возникали разговоры. Неизвестно, какими путями к бойцам проникали сведения о его происхождении. Вот и сейчас бойцы говорили:

— Дворянин, сказывают.

— Бессарабского помещика сын.

— Удивительно!

— Я слыхал, что прадед у него был воеводой в Буковине.

— Это в Закарпатской Руси, Мы там австрийцев били.

— Дед Лазо, говорят, тоже был военный.

— Значит, в крови у них.

— Удивительно! — опять сказал артиллерист, которого, по-видимому, все удивляло, не только в Лазо, но вообще в жизни. Виктору солдат этот представлялся человеком с голубыми детскими глазами,

— А ведь простой прапор.

— А теперь прапоры — самый образованный народ в армии. Студенты.

— А говорят — не большевик, эсеровской партии будто бы.

— Вот уж этого я никак не пойму: какой же эсер, если с большевиками, с народом идет — и глава всему? Ведь фронт ему доверила советская власть! Вы только подумайте об этом: фронт! Это тебе не ротой командовать!

— Ну, над ним тоже поставлены.

— Кто поставлен?

— А Дмитрий Шилов. Он повыше Лазо.

— Повыше, да не командует.

— Наблюдает… От Читинского военного ревкома.

— И над большевиками наблюдают… старший над младшим… Оно так и идет: сверху донизу.

— Говорят, в Иркутске наш главком больно храбро дрался с офицерами и юнкерами.

— Там три полковника организовали мятеж.

— А прапор бил их.

— Народ побил! — с чувством гордости сказал чей-то басок. — Прапор! — укоризненно произнес он.

— Известно, народ, а что без командира народ сделает?

— Идет, — проговорил солдат, лежавший грудью на мешке с песком и посматривавший по сторонам.

К броневому поезду подошел Лазо.

— Разрешите… с вами? — обратился Виктор к Лазо.

— Едемте, — слегка удивясь, ответил Лазо. — Хотите все видеть своими глазами?

— Да, такая у меня должность…

На шутку Виктора Лазо ответил молчаливой улыбкой.

— К тому же, — добавил Виктор, — это вообще может пригодиться.

— Да, мы должны уметь воевать, — сказал Лазо.

Они подошли к паровозу.

На паровозе, взявшись рукой за рычаг, уже давно ждал команды машинист, старый железнодорожник.

— Ну как, товарищ Агеев, все в порядке? — спросил Лазо.

— В порядке, — весело ответил машинист.

— Сейчас поедем… через две минуты.

Лазо и Виктор взошли по железной лестнице на броневую платформу.

Красногвардейцы поднялись со своих мест.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал Лазо бодро.

— Здравствуйте, товарищ главнокомандующий! — ответили красногвардейцы.

— Все в порядке? — спросил Лазо командира бронепоезда.

— Все в порядке.

— Можно ехать?

— Можно.

Лазо взял трубку полевого телефона, провод которого тянулся на паровоз.

— Товарищ Агеев! Поехали!

Паровоз вздохнул, прошипел, и бронепоезд тихо тронулся.

Виктор мало знал о Лазо. Ему было известно только, что Лазо, не окончив Технологического института, уехал в Москву, где поступил в университет на физико-математический факультет. Во время войны был мобилизован и зачислен в Алексеевское пехотное училище. Из училища вышел прапорщиком, его назначили командиром взвода Пятнадцатого Сибирского стрелкового запасного полка, стоявшего в Красноярске. После Февральской революции прапорщик-революционер подавлял в Иркутске мятеж офицеров и юнкеров. Вот и все его военное образование и весь боевой опыт. «Откуда же у него такая изумительная ориентация в обстановке и такая спокойная уверенность? Значит, в крови у него», — подумал Виктор словами красногвардейца.

За разъездом Седловым, очищенным от противника, бронепоезд нагнал Дальневосточный отряд и пошел дальше, в разведку.

Показались станционные огни. Семафор был закрыт. Послышались ружейные выстрелы, застрочил пулемет.

— Подъезжаем к Бурятской, — сказал командир бронепоезда.

— Здесь у него небольшой отряд, — заметил Лазо. — Вечером путь был цел. — Он взял трубку полевого телефона. — Прибавьте ходу, товарищ Агеев. — Положив трубку телефона, он отдал распоряжение командиру бронепоезда: — Откройте огонь.

Раздались выстрелы из пушек по станции. Пулемет у семеновцев смолк.

Лазо взял трубку телефона:

— Полный ход.

Поезд влетел на станцию. От здания станции во все стороны бежали семеновские солдаты.

— Остановите поезд, — сказал Лазо по телефону.

Бронепоезд остановился.

— Прекратить огонь, — приказал командующий.

Лазо спрыгнул с бронепоезда, и красногвардейцы, прыгая на перрон и на железнодорожное полотно с криками «ура», рассыпались в погоне за бегущими.

Станция Бурятская была освобождена от противника.

* * *

Но вот впереди на путях появился вражеский бронепоезд. Наблюдавший с бронепоезда за движением отрядов Лазо поднес к глазам бинокль.

— А на бронепоезде японцы, — сказал он с некоторым удивлением. — Русские офицеры и японцы.

Загрохотало орудие тяжелой батареи Тужикова, старого артиллериста, рабочего Владивостокского военного порта.

— Так, — произнес Лазо, глядя в бинокль. — Хорошо. — Он видел, как снаряд ударился в стенку бронепоезда и разорвался. — Еще… Так. Очень хорошо!

Батарея метко била по бронепоезду.

— Кажется, подбит, — сказал Лазо, не отрывая глаз от бинокля.

— Ура! — донеслись крики пехоты.

КРОВЬ НА ЦВЕТАХ БАГУЛЬНИКА

Армия Лазо подошла к Оловянной, к последнему по эту сторону реки Онон укрепленному пункту врага.

У подошвы одной из сопок собрались командиры, комиссары и политработники отрядов. Приехал на «Чендере» Лазо. Состоялось летучее совещание перед началом штурма Оловянной. День уже был на исходе.

Из-за сопки со стороны Оловянной поднималось огромное пламя. Слышался дикий рев животных. Как потом оказалось, это горели загоны со скотом; семеновцы, видя, что им не удержать Оловянную, облили керосином сараи, где находились тысячи голов скота для продовольствия армии Семенова, и подожгли их.

Во время совещания прибежал, запыхавшись, помощник командира роты железнодорожников, вагонный мастер депо станции Владивосток Исаев, бывший унтер-офицер царской армии. Взяв под козырек, волнуясь, он проговорил:

— Товарищ командующий, пулеметная команда Красноярского отряда требует от нас немедленного наступления и угрожает расстрелять нас из пулеметов.

— Виктор Григорьевич, — спокойно, как всегда, обратился Лазо к Заречному, — прошу вас, утихомирьте пулеметчиков. Ждите там ординарца.

* * *

Под сопкой, не видная для врага, залегла рота владивостокских железнодорожников. Тут же, бок о бок, расположилась пулеметная команда Красноярского интернационального отряда, а дальше лежали бойцы других отрядов.

Подходя к расположению частей, Виктор увидел… Тонкие стволы станковых пулеметов красноярцев были направлены не в сторону вражеских позиций, а на бойцов Красной гвардии, лежавших рядами по склону сопки.

Заслоняя как бы собою цепи бойцов, комиссар железнодорожников Тихон Бычков, горячась, говорил пулеметчикам:

— Товарищи! Вы говорите, что мы трусы, поэтому не идем в наступление. Стреляйте в меня первого, — Бычков рванул борта френча, открыл грудь. — Стреляйте в меня, вашего товарища. Мы не трусы, а такие же бойцы, как и вы, воюем за советскую власть, за дело революции. Вместе с вами сражаемся против банд Семенова, только без приказа командующего мы в наступление не пойдем. Мы… — Он не договорил.

Тут подбежал Виктор, а с ним Исаев.

— Стойте, товарищи! — Виктор выхватил из кобуры маузер. — Именем советской власти приказываю повернуть пулеметы на врага.

Пулеметчики нехотя стали поворачивать пулеметы.

Виктор хотел еще что-то сказать, но услыхал за собой самую отборную брань. Тяжело дыша, с наганом в руке, к пулеметной команде бежал командир Красноярского отряда.

— Застрелю! — он кинулся к командиру пулеметной команды. — Дисциплины не знаете… В своих стрелять! Трибуналу отдам!

Пулеметчики наконец поставили пулеметы, как им полагалось стоять.

— Сволочи! — не мог успокоиться командир отряда.

Но в этот момент показался скачущий верхом на лошади штабной ординарец.

Подъехав к Виктору Заречному, он передал ему пакет:

— От главнокомандующего.

Лазо писал:

«Виктор Григорьевич! Объявите о немедленном наступлении. Вдохновите!»

— От имени главнокомандующего — приготовиться к наступлению! — прокричал Виктор. Голос его показался ему совсем чужим, будто не он, а кто-то другой отдавал команду. Вместе с тем прозвучавшая в его голосе властность воодушевил его самого.

Бычков побежал к своей роте. Послышался его голос:

— Рота, слушай мою команду…

Раздались другие голоса:

— Слушай…

Виктор поднял маузер высоко над головой.

— Вперед, за революцию!

Бойцы Красной гвардии оторвались от земли.

Вслед за Виктором бойцы перевалили через сопку и рассыпной цепью в несколько рядов покатились вниз, туда, где, потонув в вечерних сумерках, лежала долина и где вдруг началась торопливая железная трескотня пулеметов, точь-в-точь как 10 января 1906 года.

Так легко было бежать под гору, но нет ничего неприятнее пулеметной стрельбы: тра-та-та-та… тр-р-р… Бойцы на полном бегу падали — один, другой, третий. Вдруг Виктору чем-то ударило в ногу. Он упал. Приятный ток разлился по ноге. Кто-то застонал. Сапог начал наполняться горячей жидкостью, и ноге стало тесно в нем. Виктор пошевельнулся и почувствовал, что его левая нога невероятно тяжела, словно приросла к земле. И тут только он понял, что ранен и что это он стонет. Но почему он стонет? Ведь боли нет…

Так вот как это бывает! Неужели все это действительность?

Однако надо что-то делать. Он сел, огляделся. Внизу расстилалась долина. Не было видно ни одного живого человека. «Все ушли вперед, и я один здесь, — думал Виктор. — Один. Страшная вещь — быть одному на поле боя». Он снял с себя ремень и, крепко перетянув им бедро, пополз вниз. Боли не чувствовал. «Странно!» Но нога казалась невероятно тяжелой… Из норы вылез тарбаган, встал на задние ноги, посмотрел на Виктора и бросился обратно в нору. Где-то далеко внизу стреляли. Иногда пули, свистя и щелкая, закапывались в землю рядом… Впереди он увидел лежащего без движения человека. У него были огромные ноги; на левом сапоге подошва протерлась, в ней чернела дыра. А вот еще один труп. А дальше долина, казавшаяся безграничной. Она вся в кочках… неподвижных, темных кочках. Виктор смотрел на кочки, которые полчаса назад были людьми, полными горячей крови; их охватывал гнев, они бежали, чтобы убить врага, а теперь это только неподвижные кочки. Виктор смотрел на них с чувством удивления. Чиркнула одна стайка пуль, другая: йхъюк-йхъюк-йхъюк! Вокруг облачками взметалась сухая земля. Говорят, что в первом бою бывает страшно, а потом человек привыкает и перестает обращать внимание на опасность. Нет. Это неверно. В первом бою ощущение опасности настолько ново, необычно, что она не возбуждает страха. В не, е просто не верится. Чтобы осознать, вернее — почувствовать реальность опасности, нужно привыкнуть к ней. В первом же бою все ощущения тонут во всеобъемлющем чувстве удивления: «Неужели все это действительность?» А порой и это удивление исчезает, и остается одно бездумное, безразличное полубытие… Сознание у Виктора помутилось.

И когда он пришел в себя, была темная звездная ночь. Слышались далекие орудийные выстрелы. Виктору стало казаться, что нога его растет, растет, увеличивается до невероятных размеров, и начинает врастать в землю, и тянет его куда-то вниз, глубоко-глубоко… дернет и опять потянет… противно, тошнотворно, и это ощущение усиливается и становится похожим на боль.

Виктор шевельнулся, и дрожь побежала по всему телу. Но потом опять стало тепло ноге и всему телу. И душе тепло, чьи-то любящие глаза смотрели на него… Да, это она… мама. Нет, это Женя. Нет, мама. Что это такое? Это действительно было когда-то? Или… Конечно, было и есть… далеко, за этой степью, за этими сопками. Там нет смерти и ужаса. Там голубой залив… дом… родное, нежное, теплое… Неужели «это» где-то есть и его больше не будет?.. Да, оно есть, и только там настоящая жизнь, а здесь — ужасный сон, галлюцинация, темное небо, орудийные выстрелы. Надо стряхнуть этот сон с себя, крикнуть — сразу исчезнет весь этот кошмар… Снова дернуло ногу; кажется, это уже началась настоящая боль. Он опять впал в беспамятство.

Он пролежал так всю ночь. Сознание стало возвращаться к нему. Он ощутил тепло на лице. Открыл глаза. Над ним висело огромное, горячее солнце. Он зажмурился. Снова открыл глаза, повернул голову и увидел зеленые кусты багульника с розово-красными цветами. За кустами багульника вдали к удивительно голубому небу поднимались грядой сопки. Он приподнялся. Далеко тянулась широкая зеленая долина с розово-красными кустами багульника. Сверкнула серебром река. «Это Онон», — подумал Виктор. Но надо что-то делать, нельзя оставаться здесь. Отчаянным усилием воли он собрал силы и пополз. Какие-то кусты. Ах, это багульник! Опять убитый, его разорвало снарядом, кругом кровь, и на листьях и на цветах багульника — капли крови. Это нехорошо, когда на цветах человеческая кровь.

Боль в ноге достигла предела. Стало очень жарко, в то же время трясло, будто от холода. Виктор крепко стиснул зубы и пополз дальше вниз. Вдруг радость осветила его сознание. Он увидел живых людей; один, с синим лицом, поросшим бурой щетиной, смотрел из-за бугра, на котором росли цветы багульника, другой, краснолицый, пухленький, почти мальчик, выглядывал из-за его плеча.

— Товарищи! — со стоном, в котором слышалась надежда, воскликнул Виктор.

Синелицый не шелохнулся, только посмотрел на Виктора какими-то непонятными, чужими глазами, и от его взгляда Виктору стало жутко, он рванулся в сторону от него, пополз, напрягая последние силы. «Семеновцы», — подумал он. Сзади он слышал всхлипывание и причитание: «Пропали, брато-о-ок… пропа-а-али…» — это плакал краснолицый мальчик.

Виктор прилег, чтобы отдохнуть, и услышал какой-то странный скрип. Прислушался и похолодел: он понял, что где-то рядом умирает человек. Ему представилось, что умирающий лежит с оторванной головой и этот нудный, клокочущий скрип — это кровь льется из него. Виктор попытался стряхнуть с себя этот жуткий образ и пополз дальше… Опять на цветах багульника кровь. Он лег, уронил голову на жесткую траву, выбивавшуюся из песчаной земли. Его словно что-то подхватило и понесло. Сознание его то мутилось, то вновь прояснялось. Как все странно! Вот и земной шар с невероятной скоростью несется в безвоздушном пространстве. Земля летит, а где-то далеко стреляют, он лежит, истекая кровью. В ушах звучит чей-то знакомый голос:

Суета сует… Но ведь там стреляют, там семеновские банды, на белом коне гарцует сам атаман Семенов — человеческий выродок, воплощение зла, которого не тронут никакие человеческие страдания, не знающий, что такое родина, честь. Он ворвался в эти степи со своей дикой ордой, чтобы огнем и мечом истребить нас, большевиков, истребить народ, поднявшийся против него. Нет, это не суета сует. В мире происходит жестокая борьба. Значит, нельзя изменить мир без того, чтобы на цветах багульника не было человеческой крови… Виктор потерял сознание.

И когда он очнулся, то увидел — идут два санитара в белых халатах, с носилками. Они заметили его, подошли, положили на носилки, и вдруг исчезла надобность в своей собственной воле, порвались внутри донельзя натянутые нити нервов, и жгучая боль, смешанная со сладким блаженством и покоем, охватила все его существо.

ЛЮДИ УМИРАЛИ, А В СТЕПИ БЛАГОУХАЛИ ТРАВЫ

Дверь в вагон-теплушку для тяжелораненых открылась, и в нее на носилках подали человека, прикрытого простыней. В вагоне стояли четыре станка, справа и слева от дверей. Только одно место было свободное — справа, как войдешь в вагон, внизу.

Вслед за носилками по висячей деревянной лестнице поднялся начальник санитарной службы Дальневосточного отряда, он же начальник полевого госпиталя Сергей Гуляев, бывший фельдшер Третьего владивостокского крепостного госпиталя. Он подошел к человеку и открыл ему лицо. Женя Уварова вскрикнула и прижала руки к груди. Гуляев и все раненые, наблюдавшие за тем, как вносили носилки, разом перевели глаза на сестру.

Человек, которого внесли, был Федя Угрюмов.

Женя за время боев видела много раненых, у нее сердце сжималось от боли всякий раз при виде страданий бойцов, но неожиданность встречи с Федей, его безжизненное лицо поразили ее.

Гуляев в недоумении посмотрел на нее:

— Знаете?

— Друг моего мужа… наш друг.

Подойдя к Феде Угрюмову, Гуляев всмотрелся в его лицо, взял пульс.

— Все еще без сознания, — произнес он.

— Ранен? — спросила Женя. — Куда?

— В живот… тремя пулями… одна возле другой… пулеметной очередью.

Женя понимала, что это значит, и не расспрашивала.

— Сегодня с тремя вагонами поедете в Читу, — сказал Гуляев. — Тут всем нужна операция, а у него крови много вышло, совсем истек… и там, — он указал на живот Угрюмова, — неизвестно, что там. Три пули. Одна навылет, две застряли. Нужна срочная операция. Тяжелая операция. Живот! Искать пули… И вообще что там, неизвестно. Я пойду торопить с паровозом… Приготовьте шприц, следите за пульсом. Придется на камфаре держать. Пантопон давайте.

Сказав все это, Гуляев спустился по деревянной лестнице и пошел по шпалам соседнего пути.

Неожиданно скоро подали паровоз, отцепили от санитарного поезда три теплушки.

Жене Уваровой в помощь дали трех санитаров, на каждый вагон по санитару. Сообщения между вагонами не было, и Женя навещала раненых только на стоянках поезда. Федя Угрюмов находился вот уже несколько часов без сознания. Как он попал на фронт, где был ранен, при каких обстоятельствах — ничего этого Женя не знала, не спросила у Гуляева, да, вероятно, и тот не знал.

А Федя Угрюмов попал на фронт так. После Февральской революции он оставался в Иркутске, организовывал встречу и проводы ссыльных,приезжавших со всей губернии, с Лены, из Якутска; потом был избран в Совет, а затем в комитет партии, работал в железнодорожном предместье Иркутска — в Глазкове. Время было тяжелое: после Октябрьского переворота в Иркутске вспыхнул мятеж, подавленный Красной гвардией; гарнизон города был деморализован; сибирское казачество восстало против советской власти; из пределов Маньчжурии в январе выступил «Особый отряд» есаула Семенова.

На борьбу с семеновскими бандами были посланы коммунисты со всех городов Сибири. Поехал на Забайкальский фронт комиссаром отряда и Федя Угрюмов. После разгрома Семенова у станции Даурия Федя вернулся в Иркутск, а несколько дней назад снова прибыл на фронт с одним из сибирских отрядов. И вот, раненный при взятии Оловянной, он был принесен в санитарный поезд.

Настала ночь. Теплушка тускло освещалась двумя фонарями. Раненые бредили во сне, стонали. В полуоткрытую дверь тянуло теплым воздухом и запахами трав. Видны были темные силуэты сопок и над ними — яркие звезды, временами застилавшиеся паровозным дымом. Стучали колеса, громыхал и качался вагон. Санитар дремал на носилках посреди вагона.

Не смыкая глаз, Женя Уварова сидела у изголовья Феди Угрюмова и поминутно брала его холодную руку. Слабый пульс, с перебоями, говорил о его тяжелом состоянии.

Под утро, когда небо стало бледнеть, а звезды гасли одна за другой, Федя Угрюмов вдруг повернул голову в сторону Жени и, не открывая глаз, тихо проговорил:

— Воды…

Женя растворила в воде коричневый порошок пантопона, поднесла ко рту Феди поилку.

— Кто это? — вдруг открыв глаза, спросил он.

— Это я, Федя, — прошептала Женя.

Он вздрогнул.

— Не пугайтесь, Федя, это я, Женя.

— Быть не может! Это — галлюцинация… Я брежу…

— Пейте, пейте, Федя!

Он жадно пил, потом движением головы сказал «довольно», простонал. Мутными глазами смотрел на Женю.

— Я брежу… Этого не может быть… Где Виктор?

— На фронте.

— На фронте… Значит, это не бред… не бред. — Он простонал: — Какие боли!

— Я сделаю укол, Федя.

— Укол? — Он закрыл глаза, будто этим изъявляя согласие.

После укола взгляд его стал проясняться, перебои стали реже, но пульс по-прежнему был слабый.

— Ну вот и конец, — сказал он с большим усилием. — Как это у Леонида Андреева? Помните? «И вот пройдет пред вами жизнь человека с его темным концом и таким же темным началом…»

— Вам нельзя много говорить, Федя.

— Нельзя? Почему?.. Последний раз поговорим… Потом наступит великое молчание… Темный конец… темный… И начало темное. Вся жизнь темная, непонятная, непостижимая. — Он помолчал. — У меня нет сердца. Какой-то станок, на котором теребят лен. Как он медленно работает! Нет, это не станок, это мое сердце. Оно уменьшается с каждой минутой… Оно теперь как казанский орех… Оно сейчас исчезнет, и все будет кончено… Где вы? Дайте мне руку… Какая теплая рука! Нет, это галлюцинация. Не может этого быть. — Он открыл глаза. — Вы… — И опять закрыл глаза, затих.

Взошло солнце. Поезд шел вдоль реки, над рекой плыл туман. Серые телеграфные столбы проносились мимо.

Раненые просыпались. Женя ходила от одного к другому, перевязывала раны, спрашивала о самочувствии.

Весь день и всю последующую ночь Федя Угрюмов не приходил в себя. К вечеру температура у него поднялась до сорока градусов, он стал пылать.

Женя не спала вторую ночь.

— Лягте, сестра, — упрашивал ее санитар. — Я посижу.

— Ничего, ничего, ложитесь, я еще могу.

Только под утро, когда опять побледнело небо, Федя Угрюмов открыл глаза.

— Воды!

Женя напоила его.

— Если это не бред, — простонал он, выпив всю воду до капли, — то все это очень удивительно.

— Как вы себя чувствуете, Федя?

— Как человек за сутки до смерти.

— Почему вы так говорите? Ведь вам лучше. Вы в полном сознании.

— Да, да… Но я потерял представление о времени. И вообще… Где мы? Мы едем. Куда?

— В Читу, в госпиталь,

— Почему в Читу?

— Там есть хирурги. Вас осмотрят.

— Не довезете.

— Ну, что вы, Федя! Вам теперь лучше, много лучше.

Он отрицательно покачал головой.

— Вас послала сама судьба, чтобы легче было умереть. От вас исходит сияние. Вы — олицетворение чистоты жизни, Женя.

— Вам нельзя, Федя, много говорить.

— Мне вообще уже немного осталось говорить. — Он закрыл глаза, помолчал. — Нелепо, нелепо умирать, когда только начинается настоящая жизнь на земле! Заря занимается. Все небо озарено, а я… Ну что ж… жил между прочим и умираю между прочим… Судьба… Виктор… где он?

— На фронте.

— Я люблю его, Женя. Скажите ему, что вы и он — самые дорогие мне люди в моей никудышной жизни. Ах, как неуютна была моя жизнь…

— Федя, вам нельзя много говорить. У вас такая интересная жизнь… Помните, как мы собирались устроить побег Виктору?

— Помню, помню… Какая вы чудная!.. Все спят?

— Спят.

— Хотел сказать вам… Нет, не надо… Виктор — у него счастливая звезда. Вы — его счастье. А я всю жизнь один… неуютно одному на земле… Я думал, так и умру один где-нибудь в полутемной, холодной каморе.

— Федя, ну зачем…

— И вот — вы… вы… как видение… Мне с вами легче. Пусть скорее кончает свое дело смерть… Такой случай: умереть возле вас…

— Федя, ну зачем вы…

— Слаб стал… очень слаб… Но мне хорошо с вами… Я счастлив. — Он нащупал руку Жени, взял ее в свою большую, горячую руку. — Я счастлив, — снова произнес он и затих.

К вечеру, не приходя в сознание, Федя Угрюмов скончался.

Женя Уварова поднесла платок к глазам. Раненые красногвардейцы, повернув головы в ее сторону, смотрели, как вздрагивали ее плечи.

— Отошел, — сказал один из них.

Под вагоном неумолчно стучали колеса, вагон вздрагивал, качался, мерцали в фонарях свечи. Федя Угрюмов лежал вытянувшись, выражение лица его изменилось, губы сомкнулись. Удивительно спокоен был весь облик его. В полуоткрытую дверь теплушки вливался теплый воздух, наполненный ароматом весенних степных трав.

ЧЕРЕЗ ТЕМНЫЕ ВОДЫ ОНОНА

Штурм высотных укреплений Семенова под Оловянной, при котором советские командиры проявили превосходное знание военной стратегии, был неожидан для семеновского командования. Враг оставлял позицию за позицией. К полуночи советские войска овладели всеми высотными укреплениями противника. Деморализованные семеновцы бежали в поселок, к станции, к переправам через Онон. Часть семеновцев, метавшихся у переправ на берегу Онона, была перебита, часть взята в плен; многие в страхе бросались в реку и тонули в бурной, холодной воде.

На станции стоял подбитый броневик, всюду лежали убитые. Кое-где, устремив жерла в небо, замерли изуродованные советскими снарядами дальнобойные орудия, молчали брошенные пулеметы. За поселком горели скотские загоны; нестерпимый смрад от горелой шерсти и мяса отравлял воздух. В дыму пожарища всходило ярко-красное солнце.

Это было одно из первых классических сражений, которое дала молодая Красная гвардия на Дальнем Востоке жестокому врагу революции атаману Семенову. В этом бою во всем блеске раскрылся военный талант Лазо. Когда Лазо появился в поселке Оловянном, красногвардейцы, занявшие станцию и поселок, встретили его восторженными криками «ура». Лазо был необыкновенно красив и строен в своей кавалерийской шинели, с биноклем на груди. Он достиг, казалось, предельной силы власти над тысячами бойцов. Везде, где бы он ни показался, гремело «ура».

Жители Оловянной вышли встречать победителей.

Протискиваясь через толпу, к Лазо подбежали несколько бурят в своей национальной одежде. Один из них в сильном волнении стал говорить:

— Ты будешь Лаза?

— Я — Лазо.

— Это чо же такое, паря: один разбойник ушел, другой пришел?

— Постой, постой! В чем дело?

— Семенов грабил, а теперь ты грабишь…

— Я никого не граблю.

— А кто велел овец из моего стада взять? Двадцать овец увели твои люди.

— Какие люди? Где? Пойдемте разберемся.

Выяснилось, что грабеж произвели анархисты Пережогина.

— Ложка дегтя в бочку меда! — с возмущением произнес Лазо.

* * *

Впереди осталась преграда — река Онон, глубокая и быстрая. При своем отступлении в апреле Лазо взорвал одну ферму железнодорожного моста у левого берега реки. Один паром был разбит советской артиллерией, когда враг переправлялся через реку, два других парома стояли у правого берега. У самого моста на том берегу в окопах залегла семеновская пехота с пулеметами. С холмов по станции Оловянной и по поселку через Онон непрерывно била вражья артиллерия.

В окружении членов полевого штаба, командиров и политработников отрядов Лазо стоял на наблюдательном пункте возле батареи, над Ононом. Их скрывал бугор. Отсюда прекрасно было видно расположение вражеских предмостных укреплений.

«Нападение должно, быть всегда неожиданным», — не раз говорил Лазо. И теперь он повторил это командирам.

— Семеновцы не ожидают нашей скорой переправы через Онон, но мы должны сегодня же начать подготовку к переправе. Дня через два начнем обстреливать их продольным огнем, — обращаясь к начальнику артиллерии Шрейберу, добавил Лазо.

На разъезде № 73, за Ононом, дымили семеновские паровозы.

— Надо захватить паровозы и подвижной состав, — размышлял вслух Лазо. — Это задача аргунцев.

Со всеми командирами Лазо спустился с холма.

Неподалеку от моста, за холмом, путевые ремонтные рабочие под руководством линейного железнодорожного мастера скрепляли бревна, которые должны были служить для перехода через Онон, между разрушенными фермами. Линейный мастер объяснил, как он думает использовать бревна.

— Хорошо, — одобрил Лазо.

Десять дней шла подготовка к переправе.

* * *

Над левым, советским, берегом Онона, и над правым, занятым семеновцами, и над самой рекой, шумно катившей темные воды, сплошной, густой массой нависли тяжелые тучи. Была непроглядная темень. У советского берега, опустившись с ближайшего быка одним концом в воду, висела, как лестница, взорванная ферма моста. Между берегом и фермой зловеще урчала водяная бездна. На вражеском берегу то и дело бухали орудия и нет-нет, раздирая душу, испуганно тарахтел пулемет. В поселке при станции Оловянной прокричали петухи.

Дозорные красногвардейцы, спрятавшись за фундамент, который служил опорой для первой фермы моста, переговаривались между собою.

— До чего же плохо живет человек на земле! — сказал один.

— Это как кому. Кому и очень хорошо, — возразил другой.

— Нет, брат, сегодняшний год всем плоховато. Все взбудоражено, вся жизнь.

— Ну, буржуи — те сидят в тепле и едят белый хлеб с мясом.

— Ох, и у них тоска на сердце! Рушится их жизнь… Я вот и думаю: это от тоски они такие лютые.

— Это ты верно говоришь; волк давится костью, а враг — злостью.

— А вот ума у них нет: чем они лютее, тем народ отчаяннее воюет с ними. Ты видел председателя Оловянниковского Совета: отрезали уши, вырвали язык, выкололи глаза… Не дают пощады ни старикам, ни бабам, ни детям. Сколько изуродованных трупов рабочих нашли около оловянного рудника! Что это такое?

— Это от злобы: чуют, что конец ихний пришел… Ну, а тебя-то почему, я вижу, тоска гложет?

— Да вот смотрю на тучи, на все кругом, слушаю, как бухают, и… вот и сосет она… Да это пройдет.

— Знамо, пройдет. Справимся с контрой — заживем.

— Ох, браток, делов будет много! Успокоить землю, когда все поднялось, — это, брат… Онону течь да течь… — Дозорный заговорил вдруг тревожно: — Слышишь? Идут.

— Слышу.

Они сжали в руках винтовки.

— Командир, — всмотревшись в темноту, сказал тот, который жаловался на тоску. — Не один.

Подошли Бородавкин, Володя, Кусакин, Гульбинович, Бычков.

— Ну как, товарищи, все в порядке? — тихо пробасил командир отряда.

— Все в порядке, товарищ Бородавкин.

За час до этого с великими предосторожностями закончились работы по наведению бревенчатого моста к нависшей над водой ферме.

— Ну, товарищ Кусакин, — обращаясь к командиру роты моряков, шепотом проговорил Бородавкин, — можно начать.

— Есть, товарищ Бородавкин, начать, — прошептал Кусакин басом.

Задача у роты моряков была трудная: добраться до фермы, повисшей со второго быка, влезть по железным клеткам фермы на уцелевшую часть железнодорожного моста, поднять туда морские пулеметы и неслышно подойти к вражескому берегу.

Кромешная тьма помогала морякам. С карабинами за плечом, с ножами на поясе, обвешанные гранатами, матросы один за другим переходили по настилу, положенному на сваи. Внизу, словно недовольная всем происходившим, ворчала река. Дойдя до фермы, матросы лезли вверх.

Вот и командир роты Кусакин, а за ним командир отряда Бородавкин пошли по зыбкому мосту. Перейдя через реку, они взбираются по клеткам фермы на мост. А по бревнам два матроса уже тащат пулемет. Сверху спустили два конца веревки… Вот пулемет повис в воздухе. «Не оборвалась бы только веревка», — думают стоящие внизу. Нет, все хорошо. Пулемет выше и выше. Его уже подхватывают сильные руки храбрецов.

Никто не думал, что совершается что-то необыкновенное. Один из матросов сорвался с фермы и упал в бурную реку. Кто он был, никто не знал, фамилия его так и осталась неизвестной. О нем только подумали: «Бедняга!» — и сейчас же забыли. На правом берегу не прекращалась стрельба. Ожидая переправы через Онон, враг и днем и ночью обстреливал советский берег и прочесывал мост. Шальные пули ранили то одного, то другого моряка: кто сваливался с фермы в воду, река уносила его; кто, выпустив из рук карабин, безжизненно повисал на железных перекладинах фермы; кто оставался лежать на мосту, обняв ружье. В страсти, с которой люди шли в наступление, в бесстрашии, в добровольном приятии смерти бойцами была сила армии Лазо и самого командующего Сергея Лазо. Не только в военном таланте заключалась его сила — она была в матросах, так просто умиравших на железном мосту, под которым бурно катился холодный, черный Онон, сила эта была в преданности революции боцмана Кусакина, кузнеца Бычкова, слесаря Гульбиновича. Страсть, с которой бойцы бросались на врага, вдохновляла Лазо и возбуждала, усиливала бурлившую в нем самом страсть.

Прошло всего три недели, как прибыл Дальневосточный отряд, но Лазо, отличавшийся общительностью и привязанностью к людям, успел полюбить дальневосточников. Особенно его тянул к себе закаленный в революционной борьбе комиссар Дальневосточного отряда. Дядя Володя всюду сопровождал его и в свою очередь глубоко привязался к нему, покоренный его обаятельностью, культурой, военным талантом…

Но вот на берегу показалась знакомая всем фигура главнокомандующего.

— Сколько перешло? — подойдя к комиссару отряда, быстро спросил он. Лазо оставался внешне спокойным, но глаза его были полны волнения.

— Шестьдесят, — ответил Дядя Володя.

— А пулеметов?

— Пока один.

— За два часа шестьдесят человек и один пулемет!.. По тридцать человек в час! Мало. Медленно. До рассвета не успеем переправить даже роту моряков. Торопите людей. Услышите на мосту «ура» — дайте команду оставшимся на берегу кричать «ура»… беспрестанно, как кричат, когда идут в атаку.

Лазо быстро пошел по настилу.

Видно было, как он, ухватившись руками за клетку повисшего над водой пролета, полез вверх.

— Командующий уже там, — говорил Володя матросам, подходившим к мосту. — Не отставать! Проходите, проходите, ребята!

— Давай, давай, братишки! — подгоняли друг друга матросы, суетясь, как в лихорадке, у бурлившей реки.

Онон перекатывал волны через настил, бурлил в железных клетках затонувшей фермы.

Первый Аргунский казачий полк в полном своем составе тихо подошел к Онону, верстах в пятнадцати ниже моста. Еще днем командиры сотен во главе с командиром полка Метелицей нашли удобное для переправы место, с полого спускавшимся к реке берегом и с более спокойным течением. Конные разведчики из отряда Кларка, находившиеся на правом берегу, вечером подходили к реке и давали сигналы дозорным, что неприятеля поблизости нет.

Борис Кларк скомандовал своей сотне входить в воду. Люди вынули ноги из стремян, натянули поводья, стали понукать лошадей. Кони неохотно входили в темную, бурную воду.

— Плыть наискосок! — повторил Борис заранее данное указание.

Борис ввел своего гнедого жеребца в воду. Когда лошадь поплыла, он лег на нее, ухватившись левой рукой за гриву, а правой слегка потянул повод, держа голову лошади наискось течения реки. Сбоку у него болталась шашка, а за спиной дулом кверху торчала кавалерийская винтовка. Дрожь побежала по всем жилам от прикосновения к телу намокшей, холодной одежды. Руки сразу стали коченеть. «Градусов восемь, — подумал Борис, — а как холодно, черт побери». Он оглянулся. Уже вся сотня плыла за ним. Вся река позади, насколько глаз хватал в темноте, была покрыта конскими головами.

Борис вспомнил, как купал лошадей в озере на ферме в Австралии. Любил купать. Еще бы! Сидишь голышом на широкой спине лошади, теплая вода струится по бедрам… А тут… в ледяной воде… в сапогах… в полном обмундировании… не сидишь на лошади, а лежишь животом на ней… Держись, Борис, не то… прощай, поминай как звали…

Кто-то сзади дико вскрикнул. Борис обернулся. От лошади оторвался конник, его понесло течением.

«Не удержался, — подумал Борис. — Не выплывет… Спасать некогда».

Больше конник уже не кричал, нельзя было кричать — враг мог услышать, надо было тонуть молча.

Борис оглядывался назад и радовался силе своего жеребца, свободно плывшего, похрапывая, к темневшему берегу.

Но вот жеребец ударился копытом о дно реки, сильно рванулся вперед и стал всеми четырьмя ногами. Кларк едва удержался, прижав ноги к бокам лошади. Стряхнув воду с головы и дрогнув всем телом, жеребец с шумом вынес Кларка на берег. Борис повернул лошадь головой к реке, и ему представилось необыкновенное зрелище переправы Аргунского полка через реку. Конники подплывали к берегу. Лошади фыркали, выносили их на берег; вода с шумом скатывалась с коней и людей, под копытами хрустела галька; из воды выходили со ржанием лошади без седоков; иные казаки шли по грудь в воде, держась за гриву своего коня.

Переправа Аргунского полка закончилась благополучно, если не считать гибели нескольких казаков. Надо сейчас же скакать к цели, к расположению врага, зайти к нему в тыл. Надо согреться и согреть лошадей.

— По коням! — скомандовал Метелица, и конница понеслась вверх по правому берегу черневшего внизу холодного Онона, только топот стоял над рекой.

* * *

До рассвета оставались минуты, а на левом берегу, у моста, были еще сотни людей. Операции грозил провал.

— Ура! — раздался на мосту голос Лазо, и железные фермы моста, казалось, дрогнули от криков: «Ура!» — а вслед за тем покатилось «ура» по всему левому берегу.

Одна за другой вспыхнули зарницы за холмами, загрохотали орудия советских батарей.

С левого фланга на разъезд № 73 лавиной обрушились аргунцы с обнаженными клинками.

Семеновцы, ошеломленные неожиданностью лобовой атаки такого множества, как им казалось, советской пехоты, испуганные заходом советской конницы с фланга, бросая винтовки и пулеметы, бежали вдоль линии железной дороги в сторону Маньчжурии. Моряки занимали окопы противника. Батареи врага умолкли.

ОПАСНОСТЬ С ЗАПАДА

Взошедшее над Ононом солнце, казалось, радовалось победе красных войск; весь правый берег был залит его горячим утренним светом. Лучи солнца поблескивали на штыках винтовок бойцов, шумно прыгавших в теплушки, они искрились на рукоятках сабель у кавалеристов, возбужденно ждавших команды, чтобы снова пришпорить лошадей, еще не успевших остыть от ночного бега. То там, то здесь раздавались крики «ура»— бойцы приветствовали Сергея Лазо. Старый Онон тоже повеселел: куда девалась его вчерашняя хмурость, — игриво нес он, сверкая на солнце, быстрые воды; в разрушенных фермах моста вода радостно бурлила: «Ур-ра! Ур-ра!»

* * *

Отряды армии Лазо гнали семеновцев, не давая им передышки. Ясно было, что Семенову теперь не остановиться, не оправиться.

Великое ликование было в красных частях.

Уже шел разговор об отозвании из Забайкалья Дальневосточного отряда.

Виктор Заречный в ожидании отправки находился в одном из вагонов санитарного поезда, стоявшего на путях на станции Оловянная. Крепкий организм его сравнительно легко справлялся с большой потерей крови. Однако матовая бледность заросшего бородой лица, приглушенность голоса говорили о его недуге. Разрывная пуля сделала в ноге два огромных отверстия; пуля вышла навылет, не задев кости.

— Это ваше счастье, — сказал Гуляев.

— И в несчастье бывает счастье, — слабо улыбнувшись, ответил Виктор.

И в душе у него наступило то состояние умиротворенности, которое можно сравнить с тем, что происходит в природе, когда после грозового дождя вдруг с голубых высот теплыми струями польется солнце, затихнут омытые дождем поля и леса, и все замрет в покое.

«Великое счастье — жить на земле», — думает тогда человек.

— Да, счастье, — вспоминал Виктор слова Гуляева, — а вот Федя…

— Не думай об этом, — говорила Женя. — Тебе нужен покой.

Сдав раненых в Чите и похоронив Федю Угрюмова, Женя вернулась в Оловянную и каждую свободную минуту приходила в вагон к Виктору, сидела у его постели.

— Погиб наш Федя, — не мог не думать Виктор о своем друге, и слезы затуманивали его глаза. — Чудесный был человек!

— Тебе нельзя много говорить, Витя, — повторяла Женя одно и то же, с трудом сдерживая слезы.

— Не пришлось даже повидаться, — не переставал говорить Виктор. — Ну что ж… Смерть его благородная…

Знал ли Виктор, что самый близкий его друг так затаенно, так глубоко любил его жену? Не мог Виктор, такой наблюдательный человек, не знать этого. Но он и виду не подавал, когда замечал, с каким обожанием Федя Угрюмов смотрел на Женю, и никогда не говорил с ней об этом. Он не боялся потерять ее, дружба и любовь его к Феде Угрюмову не омрачались темными подозрениями или какими-нибудь предчувствиями. И теперь он ничего не сказал ей.

* * *

Однажды, проснувшись рано утром, Виктор услыхал разговор в вагоне.

— Взбунтовались чехи… по всей Сибири, — сказал лежавший над ним красногвардеец железнодорожной роты. — В Иркутске бой был.

— Это чо же они, паря? — отозвался другой, сидевший, свесив босые ноги, на противоположной койке наверху. Лицо его показалось Виктору знакомо.

— Шут их знает, — ответил железнодорожник. — Когда мы выезжали из Приморья, они туда только что прибыли, и ничего такого заметно не было, никакого бунта. Напротив, все по-хорошему. «Мы, — говорили они, — братья вам и едем во Францию биться с германцами». Да и на Амурской дороге — не помню, на какой станции, — встретился нам один ихний эшелон. Братались… Да ты, наверное, сам видел. А в Сибири вон что — бунт.

— Удивительное дело, — произнес второй раненый.

Виктор узнал его. Это был артиллерист, который на бронепоезде перед наступлением, когда солдаты говорили о Сергее Лазо, всему удивлялся.

— Вы это о чем толкуете? — спросил Виктор.

Железнодорожник приподнял голову, заглянул через край койки вниз, на Виктора.

— Чехи, говорят, в Сибири мятеж подняли.

— Почему они с оружием? Куда едут? — спросил артиллерист, обращаясь к Виктору.

— Я же тебе сказал: во Францию, — ответил железнодорожник.

— Удивительное дело: во Францию, а заехали в Сибирь!

— Из Владивостока морем поедут, — сказал Виктор.

— А! Откуда же они взялись?

Виктор рассказал историю Чехословацкого корпуса.

* * *

Корпус этот был создан штабом главнокомандующего генерала Алексеева еще до Февральской революции. В России тогда находилось в плену до двухсот тысяч чехов и словаков — австро-венгерских подданных. Они неохотно воевали за поработившую их Австро-Венгрию и часто во время боя, бросая оружие и поднимая руки, целыми полками сдавались в плен. Зная их ненависть к Австро-Венгрии и Германии, царское правительство стало формировать из них корпус для войны против этих государств. Формирование корпуса продолжалось и после Февральской революции. К 1918 году это была целая армия в сорок или шестьдесят тысяч легионеров — так называли солдат корпуса. Председатель чехословацкого «Национального совета» Масарик, находившийся в эмиграции во Франции (он был сторонником независимости Чехословакии), объявил корпус частью французской армии. «Союзники» обещали ему и другим чехословацким буржуазным деятелям в случае поражения Германии и Австро-Венгрии помочь образованию чехословацкой республики. Перед Советом Народных Комиссаров «союзники» поставили вопрос о переброске корпуса во Францию.

— А мятеж почему же? — допытывался артиллерист.

— Ничего не могу сказать, — ответил Виктор.

Для него, как и для всех, кто находился по эту сторону Байкала, мятеж чехословацких войск представлялся загадкой. Никто не знал его истинной причины и подлинной цели. Никому не было известно, что еще в ноябре 1917 года в румынском городе Яссы состоялось секретное совещание представителей «союзников» с русским белогвардейским командованием, на котором обсуждался вопрос об использовании Чехословацкого корпуса в борьбе против Советов. Об антисоветских настроениях командного состава корпуса стало известно советскому правительству. Надо было поскорее вывести его из пределов республики. Но как? По какому маршруту? Везде чехословацкие войска могли войти в контакт с враждебными советской власти силами: на юге действовали контрреволюционеры, на севере начали военные действия англичане, на востоке были наготове японцы. В конце концов решено было разоружить корпус и отправить через Владивосток. Командование корпуса дало согласие на разоружение, и эшелоны двинулись, растянувшись по всему Великому Сибирскому пути. 25 апреля во Владивосток прибыл первый эшелон легионеров.

Никто из деятелей Приморья не мог знать и того, что 14 мая, то есть спустя три недели после того, как первый эшелон корпуса достиг Владивостока, в Челябинске, во время стоянки там нескольких эшелонов, состоялось совещание представителей чехословацкого, английского и французского командования, правоэсеровских боевых дружин и членов комитета Учредительного собрания, где был выработан план вооруженного выступления с целью свержения советской власти. Был дан приказ по корпусу: «Оружие ни в коем случае не сдавать».

В то время когда армия Лазо готовилась к штурму правого берега Онона, чешские войска, поддержанные белогвардейцами, захватили станцию и город Мариинск, а затем — Новониколаевск и Челябинск.

И всю Сибирь охватил мятеж, слухи о котором в Забайкалье доходили как о чем-то непонятном и невероятном.

Это был один из многочисленных случаев в истории, когда целые народы оказывались одураченными кучкой правителей или даже одним властелином. Десятки тысяч чехов и словаков, одетых в солдатские мундиры, были обмануты командирами, авантюристами из «Национального совета».

Солдатам говорили:

— Мы едем во Францию, чтобы бороться за свою независимость, за чехословацкую республику.

Они верили и готовы были ехать, куда их повезут.

Им говорили:

— Советская власть умышленно задерживает продвижение эшелонов.

Они верили и волновались.

Легионерам говорили:

— Советская власть нас разоружает, чтобы обезоруженных сдать нашим поработителям.

Они верили и не сдавали оружие.

Им сказали:

— Надо силой пробивать дорогу.

Они поверили и подняли мятеж.

* * *

— Должно быть, дело сурьезное, — проговорил железнодорожник.

— Удивительно! — сказал артиллерист. — А мы с ними братались…

В теплушку поднялся Гуляев.

— Что такое с чехами? — спросил Виктор.

— Мятеж, — ответил Гуляев. — Получен приказ всем Совдепам по железнодорожной линии от Пензы до Омска… Каждый чехословак, который будет найден вооруженным на линии железной дороги, должен быть расстрелян на месте, каждый эшелон, в котором окажется хотя бы один вооруженный, должен быть выгружен из вагонов и заключен в лагерь для военнопленных.

— В чем же дело? — не понимал Виктор.

— Темная история, — только и мог сказать Гуляев.

— А как во Владивостоке?

— Спокойно.

Гуляев подсел к Виктору, взял его руку.

— Как чувствуем себя?

— Да чувствую-то я себя хорошо.

Гуляев молча считал биение пульса.

— Шестьдесят, — сказал он. — А все прочее?

— Все в порядке.

— У вас такая сиделка, что иначе и не может быть, как в порядке. Да и характер… С таким характером люди быстро справляются с болезнями. Я заметил, что у людей беспокойных, мрачных даже раны медленнее заживают!

— Интересное наблюдение.

— Да. Говорят: «Здоровый дух в здоровом теле». Это правильно. А тут вот дух помогает телу.

— Дух помогает телесным недугам тогда, когда он вообще здоровый.

— Вот я и говорю… ваш характер помогает вам.

— Что же там происходит? — возобновил Виктор разговор о мятеже. От волнения лицо у него несколько порозовело.

— Ничего не пойму, — ответил Гуляев. Он обратился к артиллеристу: — Ну, как дела?

— Четыре сбоку — и ваших нет.

— Это что значит?

— Да это я так, поговорка такая ходит.

— А что она означает?

— Я и сам не знаю. У меня порядок, вот я и говорю: четыре сбоку — и ваших нет.

Гуляев улыбнулся. Спускаясь по лестнице, он сказал:

— Держите дверь открытой: погода прекрасная, воздух великолепный.

* * *

Двадцать девятого мая в шесть часов вечера Костя Суханов с погасшей трубкой в руке сидел у аппарата Морзе на Центральном телеграфе на Китайской улице. Тревога была написана на его лице. Тут же находился комиссар телеграфа Дмитрий Мельников. За окнами сумеречно моросил туман.

Дробно стучал аппарат. Телеграфист читал бежавшую ленту:

— «У провода председатель Центросибири Яковлев».

Костя говорил:

— «У провода председатель Совета Суханов. Что произошло в Иркутске с чехословацкими эшелонами? В городе ходят слухи о кровавых столкновениях. Верно ли это?»

Аппарат выстукивал ответ Яковлева. Телеграфист читал:

— «Чехословацкие отряды усиленно стремятся во Владивосток. Между тем Амурская дорога может принимать только один эшелон в два дня. Они думают, что мы искусственно препятствуем их продвижению, и решили пробиваться силой. Предпринято их разоружение. По соглашению, оставляем тридцать винтовок на эшелон. Каждому эшелону дали комиссара. Есть попытки использовать чехословаков против Советов. В Нижнеудинске Совет разогнан, в Мариинске чехословаки завладели городом. Туда двинуты большие силы, и если они не согласятся разоружиться, то будут раздавлены. Однако мы избегаем конфликта. Задержка чехословаков не в наших интересах, ибо она разбивает продовольственный план, и все конфликты являются чистой провокацией. Вчера в присутствии представителей чехословаков я потребовал от французского и американского генеральных консулов скорейшей отправки их из Владивостока, ибо задержка их там является более чем странной. Обещали телеграфировать. Примите со своей стороны меры к скорейшей отправке, в крайнем случае предложите свой пароход. Воздействуйте на консулов и в случае неудовлетворения широко опубликуйте и разъясните чехословакам, кто виновник их задержки. Передайте все краевому Совету. Телеграфное сообщение на запад имеем только до Красноярска. Вот и всё».

Костя спросил:

— «Были ли столкновения в Иркутске?»

Яковлев ответил:

— «Были на станции, так как чехословаки не хотели сдавать оружие. Очевидно, вызваны недоразумением. В результате оружие сдали и уже отправлены. В Иркутске разоружено три эшелона».

— «Не считаете ли нужным послать из Владивостока телеграммы от имени Исполкома и «Национального совета»? Я полагаю, что это внесет успокоение».

— «Совершенно правильно. Необходимы подписи всех членов «Национального совета»…»

* * *

Тридцатого мая в девять часов утра Костя Суханов вновь сидел у прямого провода. Он имел более встревоженный вид, чем накануне. Вокруг него непринужденно, покуривая, расселись на желтых стульях с высокими, прямыми спинками члены «Национального совета» — четверо, все бритые, в прекрасно выутюженных штатских костюмах (видно, в Приморье им жилось неплохо). Поодаль за всем происходившим наблюдал Дмитрий Мельников; он подолгу задерживал свой добрый взгляд на Косте.

По комнате сизыми кисейными лентами плавал душистый табачный дым.

Костя Суханов говорил, телеграфист бесстрастно выстукивал:

— «Представители чехословаков хотят выяснить положение с вами».

Яковлев отвечал:

— «В Иркутске эшелонов нет. Мы спешно пропускаем… Ближайшие эшелоны на западе, в Нижнеудинске, где, пользуясь присутствием их, местные контрреволюционеры арестовали Совет. Причины возникновения конфликта в Мариинске нам не известны. Известно лишь, что эшелоны захватили станцию и разоружили маленький партизанский отряд, спешивший на семеновский фронт, взяв у него два орудия и укрепившись там. Из Красноярска и Томска были посланы войска, были перестрелки. Заключено перемирие. Ведутся переговоры с председателем Красноярского Совета. По сообщению из Омска, более недели тому назад Челябинск был четыре часа во власти эшелонов, там было заключено соглашение, и Челябинский Совет настаивал перед Омском на спешном пропуске эшелонов во Владивосток. Во главе чехословаков стал некий полковник Войцеховский. В Новониколаевске, где стояли эшелоны, была свергнута советская власть. В сорока верстах от Омска было столкновение с эшелонами, желавшими пробиваться на восток. Было двадцать восемь убитых и раненых. В продвижении эшелонов были две задержки. Первая — когда они только что начали прибывать в Сибирь. Тогда нами был поднят вопрос перед Совнаркомом о движении их через Мурманск. Когда же Совнарком договорился с «Национальным советом» о движении на восток, мы стали немедленно их пропускать. Вторая задержка была в момент наступления семеновских банд, находившихся уже в семи верстах от магистрали. Мы не желаем ввязывать чехословаков в нашу борьбу с Семеновым. Когда Семенов был разбит, мы стали постепенно пропускать эшелоны. Таким образом, вы видите, что с нашей стороны не было намерения ставить искусственное препятствие… На Забайкальской дороге острый продовольственный кризис, который не позволяет сосредоточить там большое количество эшелонов. Сейчас на ней находится семь эшелонов, и мы тревожимся… Телеграфного сообщения с западом нет… Мы выражаем наше крайнее удивление по поводу того, что четырнадцать тысяч чехословаков до настоящего времени не вывезены из Владивостока, и предлагаем вам принять срочные меры к их вывозу. Что касается участия бывших военнопленных в столкновениях с чехословаками и разоружении их, то должен сказать, что это имело место чрезвычайно редко. Эти военнопленные перешли в русское подданство и вошли в состав нашей Красной Армии. Считаю необходимым определенно выяснить вопрос о передаче всего оружия чехословаками Владивостокскому Совдепу, ибо оружие нам слишком нужно в настоящий момент, когда нам угрожают новые нападения международных империалистов с запада и востока… Полагаю, что скорейшее улаживание конфликтов в наших общих интересах, и мы со своей стороны готовы сделать все для этого, что окажется возможным… Выражаю надежду, что в ближайшие дни при нашей общей работе все недоразумения уладятся. Опасаюсь за положение дел в Западной Сибири, откуда нет известий».

Разговор был окончен. Все поднялись.

Пожимая руку Косте, один из членов «Национального совета», доктор Гирса, чаще других посещавший Совет и постоянно уверявший в своей лояльности, сказал:

— Через час мы дадим вам текст нашего обращения к чехословакам.

Действительно, через час курьер «Национального совета» доставил Косте текст обращения к чехословакам, находившимся в Сибири:

«Наша отправка из Владивостока обеспечена и задерживается исключительно отсутствием до сих пор пароходов… В прекрасной обстановке с нетерпением ожидаем лишь вашего прихода. Местная советская власть нас всячески поддерживает, и мы к ней вполне лояльны и дружны. Всякое применение насилия с вашей стороны по пути лишь задерживает движение и угрожает громадными осложнениями. Поэтому настоятельно требуем: немедленно ликвидировать все столкновения, сохранять полное спокойствие, не отвечать ни в коем случае ни на какую провокацию, откуда бы она ни исходила… От Карымской до Владивостока путь совершенно спокойный.

Гирса, Гоуска, Гурбан, Шпачек».

Прочитав обращение, Костя подумал:

«Не может быть, чтобы это была ложь».

В кабинет вошел Всеволод Сибирцев.

— Читай, — сказал Костя.

Всеволод прочитал.

— Скажи Ильяшенке, чтобы сейчас же созвал президиум, и приходи — составим телеграмму, включим в нее это обращение.

Вернувшись, Всеволод сел к столу. Костя взял ручку.

Они дымили трубками и, склонившись над столом, писали:

«Товарищи сибиряки и чехословаки! До пас дошли прискорбные сведения о тех столкновениях, которые произошли между вами. Для нас это непонятно. Считаем, что только недоразумение или провокация могли довести до таких печальных фактов…»

Собравшиеся члены президиума подписали телеграмму.

* * *

Тем временем Семенов стремительно уходил от Онона к маньчжурской границе. Слух об отозвании Дальневосточного отряда подтвердился, и эшелоны с (бойцами-дальневосточниками двинулись домой.

В вагоне санитарного поезда возвращался в Приморье и Виктор Заречный.

Силы у него прибывали с каждым днем.

Женя радовалась этому. Когда Виктор засыпал, она смотрела ему в лицо. У него на правой щеке было родимое пятно величиной с горошину перца. Женя любила это «пятнышко». Сейчас оно заросло щетиной, и она не могла разглядеть его. «Когда побреется, — думала она, — пятнышко опять будет видно».

Удивительно — с момента ранения Виктора у нее возникло совершенно такое же материнское чувство к Нему, как к Петюшке. Да, в самом деле. Это очень странно, но это так. Перед ней вставали картины прошлого… Малышевка. Ангара. Она сидела на берегу реки, расчесывала волосы и пела. Что она тогда пела? Ах, да… «Что-о склонилася ты над рекою…» Подошел Виктор сзади, испугал ее. Как он тогда целовал ее! Сейчас ничего этого ей не нужно. Сейчас у нее совсем другое чувство к нему. Она любит его какой-то новой любовью. Так любят только матери.

«Спи, спи, мой чудесный, мой дорогой…»

Поезд неутомимо мчал их к родным берегам.

НЕОЖИДАННЫЙ ДРУГ

Жизнь в Совете, хотя деятели его и чувствовали себя так, будто сидели на пороховом погребе, который вот-вот взорвется, шла своим чередом.

Однажды — это было во второй половине мая — технический секретарь Совета доложил Косте Суханову:

— Просит принять американский литератор Альберт Рис Вильямс.

В кабинете находились Костя и Всеволод Сибирцев. Оба они удивленно переглянулись.

— Просите, — сказал Костя.

В дверях показался очень высокий, бритый человек лет тридцати пяти, с мягким, добрым и несколько застенчивым выражением лица. На нем был черный, не новый костюм; крахмальный воротничок свободно облегал его шею; темный галстук с белыми полосками подчеркивал белизну сорочки. В руках уже достаточно поношенная черная шляпа.

— Я — Вильямс, американец, литератор, — подходя к Косте, с сильным английским акцентом сказал он.

Костя встал из-за стола.

— Пожалуйста. Садитесь.

Американец сел, положив шляпу на колено.

— Я приехал из Москвы.

«Американец из Москвы!» — это еще больше удивило и Костю и Всеволода.

— У меня пропал чемодан, — сказал неожиданный посетитель.

— Как пропал? — спросил Костя.

— Не знаю, как пропал. Пропал… — Он пожал плечами.

Говорил он медленно и осторожно, подбирая и вспоминая слова, — так переходят через речку по узенькому мосту.

— Что было в чемодане?

— Брошюры, плакаты, московские газеты — «Правда», «Известия». Интересно… когда я посетил последний раз Ленина в Кремле, я упомянул о своем чемодане с литературой. «Неужели вы думаете, что ваше правительство пропустит вас с этим чемоданом в Америку?» — сказал Ленин. «Я нисколько не сомневаюсь, — ответил я. — Америка желает узнать правду о России и русской революции». Ленин смеялся и сказал: «Может быть, я ошибаюсь. Посмотрим». Он написал всем железнодорожным агентам, просил особенного внимания моему чемодану. И я прибыл во Владивосток с чемоданом. Но здесь он пропал, я не думал, что он пропадет по эту сторону Тихого океана.

С каждой фразой Вильямса интерес к нему у Суханова и Сибирцева возрастал.

— По-видимому, кто-то позаботился освободить вас от чемодана раньше, чем вы приедете в Америку, — сказал Всеволод Сибирцев.

— О, это вполне возможно! — добродушно улыбнувшись, воскликнул Вильямс. — В Америку не позволяют ввозить русские газеты. Меня самого туда не пускают.

— Вот видите! Случилось даже большее, чем предполагал Ленин, — заметил Всеволод.

Вильямс рассмеялся.

— Да, Колдуэлл сказал, что он должен запросить Вашингтон, а японский консул заявил, что он не даст мне визу на проезд через Японию. Он не может допустить, чтобы я осквернил японскую землю. Вы удивлены? — Вильямс оглядел своих собеседников. — Я жил в России больше года. Мы приехали с Джоном Ридом^[43] в Петроград после Февральской революции. Меня очень интересовала Россия… русский народ… революция. Во время Октябрьской революции я организовал в Петрограде маленький интернациональный легион. Ленин был очень доволен.

— Американский и японский консулы, по-видимому, осведомлены о вашей деятельности в Петрограде? — спросил Костя.

— О да! Я думаю.

— Этим и объясняются ваши затруднения с визой?

— Да, да! Но я думаю — все устроится. Колдуэлл даст визу. Японскую землю можно не осквернять. Есть другой путь: через Шанхай. Американский народ хочет знать правду о русской революции. Наш народ особенно интересуется Лениным. Американские газеты печатают всякую глупость. Я нашел здесь много американских газет. — Он подумал и продолжал: — В утренних газетах, например, пишут, что Ленин едва спасся от своих врагов:соскочил с бронированного поезда в Сибири, убежал в тайгу.

Костя и Всеволод рассмеялись.

— Вечером Ленина видели в Испании, когда он с портфелем… — Вильямс подыскивает слово, сует руку под мышку.

— Под мышкой, — подсказывает Костя.

— Да, да, под мышкой… садился на пароход в Барселоне.

Общий смех.

— Газета «Толидо Таймс» в штате Огайо пишет, что Ленин сидит в холодной комнате и с утра до ночи пишет красными чернилами декреты…

Смех не прекращался.

— Он особенно любит красные чернила. Если ему не подают красных чернил, он отказывается подписывать декреты.

Никогда в кабинете председателя Совета не раздавался такой смех.

— Газета «Нью-Йорк таймс» изображает Ленина как веселого монгольского царя, которого в Кремле охраняют китайские наемники. Жители Москвы набрасываются на первую попавшуюся лошадь, режут ее на части, уносят домой куски мяса, а Ленин живет роскошно: его ежедневный расход на одни фрукты — тысяча долларов.

Смех стал гомерическим.

— Конечно, смех, — говорит Вильямс, — это лучший ответ на весь этот вздор. Но я буду писать, я постараюсь опубликовать в Америке книгу о Ленине. Я скажу правду о нем и о русской революции. Мой друг полковник Раймонд Робинс^[44] — поклонник «великих людей». Он путешествовал по всему свету, повсюду знакомился с видными людьми в политике, науке, промышленности. По мнению Робинса, все «великие люди», которых он встречал, — карлики по сравнению с Лениным.

— А ваше мнение? — спросил Костя.

— Ленин — это величайший человек нашей эпохи.

Помолчав секунду, Вильямс продолжал:

— Ленин просил меня передать письмо американским социалистам-интернационалистам. Вас интересует это письмо?

— Да, да, конечно, — живо откликнулся Костя.

— Вот, — Вильямс вынул из внутреннего кармана пиджака незапечатанный конверт. — Ленин хорошо владеет английским языком. Это письмо он написал при мне. Он не знал только, одно слово. Do you understand English? — обратился Вильямс к обоим собеседникам.

— Yes, — ответил Костя.

И Суханов, и Сибирцев довольно прилично знали английский язык.

— Я прочитаю вам письмо Ленина, — предложил Вильямс. Он надел пенсне и стал читать: — «Через американского товарища Альберта Риса Вильямса я шлю свой привет американским социалистам-интернационалистам. Я твердо верю, что в конце концов…»

Вильямс снял пенсне и проговорил:

— Ленин не знал или забыл, как по-английски «в конце концов». «Я сказал ему: «ultimately». Он докончил письмо: «…в конце концов социальная революция победит во всех цивилизованных странах».

«Да, — сказал Ленин, написав письмо, — революция победит, может быть, скоро, а может быть, — он улыбнулся, — ultimately. Может быть, — добавил он, — потребуется и два десятка лет. Во всяком случае, мы уже начали…»

Друзья с интересом слушали Вильямса.

Костя задумчиво проговорил:

— Может быть — скоро, а может быть — в конце концов… Хорошо сказано!

— О моих разговорах с Лениным я напишу. Это будет книга: «Десять месяцев с Лениным». Я уже начал писать в дороге. Поезд шел медленно и долго — три недели. От Москвы до Тихого океана — одна третья часть окружности земного шара. Я проехал всю Сибирь. Пространства вашей страны необозримы и прекрасны. Но Россия бедна.

После некоторого молчания Костя обратился к американскому литератору:

— Считаете ли вы возможным повести в Америке кампанию против вмешательства в наши внутренние дела?

— Если меня пустят домой, я буду писать о России в доброжелательном духе. Кампания — это трудно, а писать можно. Я обещал Ленину писать правду о Советах. Я исполню свое обещание… Можете ли сообщить мне факты вмешательства американского консула в ваши внутренние дела?

— Такие факты есть. Вот, например, американский консул во Владивостоке вместе с консулами Японии, Великобритании, Франции, Китая и Бельгии еще в феврале этого года заявил протест против того, что мы ликвидировали городское самоуправление. У нас теперь Совет, а американский и другие консулы хотят, чтобы у нас была дума. В марте консул США вместе с другими консулами заявил протест против рабочего контроля над работой порта. — Костя пожал плечами, — Какое до этого дело американскому консулу?

— Ленин, когда я последний раз видел его, сказал: «Если вы думаете ехать через Владивосток, то лучше поспешите, а не то вас в Сибири встретит американская армия».

Сообщение Вильямса взволновало его собеседников.

— Он это сказал? — почти с испугом в голосе переспросил Костя.

— Да, он это сказал… Я должен признаться, что слова Ленина мне показались странными, но во Владивостоке я увидел… американский крейсер. Ленин — очень прозорливый человек.

Все трое помолчали. Сибирцев подымил трубкой.

— «Бруклин» пришел к нам, — заговорил Костя, — еще в ноябре прошлого года, когда мы брали власть. На нем тогда прибыл командующий американской тихоокеанской эскадрой адмирал Найт. Нам известно стало, что он организовал в городе совещание представителей русской буржуазии и обещал помощь в борьбе против советской власти. На этом совещании был создан контрреволюционный «Русско-американский комитет». Правда, «Бруклин» вскоре покинул наш порт, но он не ушел далеко. Он стоял наготове в Хакодате и первого марта вновь, без нашего разрешения, прибыл сюда.

— Да, этот факт мне был известен.

— У нас нет сил, при помощи которых мы могли бы заставить интервентов покинуть наш порт. — Костя поднялся из-за стола, подошел к окну. — Мы вынуждены каждый день видеть у себя иноземные корабли. Вот, полюбуйтесь.

Вильямс поднялся со стула. В гавани слышались звуки духового оркестра.

— Вот японские крейсера, — указывал рукой Костя. — Флаги страны восходящего солнца. С тремя трубами — это английский крейсер «Суффолк». Оркестр играет, кажется, на нем. А вон там — «Бруклин».

— Позор Америки! — с возмущением воскликнул Вильямс.

— На наши протесты, — продолжал Костя, — не обращается никакого внимания. Консульский корпус в Харбине добился закрытия маньчжурской границы. Там остался закупленный для Приморья хлеб — двести тысяч пудов. Это — экономическая блокада. Нас хотят взять измором. — Костя в волнении ходил возле стола. — В Маньчжурии формируются белые отряды, они переправляются на нашу территорию. В Гродекове образовался целый фронт. — Он подошел к карте Приморья и показал линию Гродековского фронта. — В Забайкалье продолжается война с армией атамана Семенова. Правда, Семенов разбит и бежит к границе. Конечно, и банды на Гродековском фронте будут уничтожены, но все это берет у нас много сил, мы не можем заниматься хозяйственными делами. Нас тревожит присутствие в городе четырнадцатитысячной армии чехословацких легионеров. При таких обстоятельствах мы стоим у власти. Фактически мы в плену у интервентов.

Вошел технический секретарь и подал Суханову телеграмму. Костя, прочитав ее про себя, вдруг разразился смехом:

— Послушайте. Телеграмма из Дормидонтовки: «Местный священник Ясков, совместно с кулаками и белогвардейцами, организовал в селе «общество спасения православия». Каждому вступившему в «общество» он выдает квитанцию с церковной печатью, за что взимает один рубль. Не желающих вступать запугивает тем, что он не будет исполнять никакие требы и что «они не попадут в рай без особых ордеров».

Костя поясняет Вильямсу:

— Требы — это значит церковные службы.

— Понимаю, — говорит Вильямс и записывает в книжечку. — Это очень смешно.

Наступило молчание. С рейда доносилась духовая музыка.

— Я не надеюсь на сочувствие американского общественного мнения большевизму, — возобновил разговор Вильямс. — Это, конечно, невозможно. Но на протест против вторжения Америки в ваш край можно рассчитывать.

— Нам сейчас это очень важно.

— Как друг Советской России, я сочувствую вам. — Вильямс посмотрел на часы. — О! Благодарю вас за прием. — Он встал со стула.

— Мы всегда будем рады видеть вас, — вставая, проговорил Костя. — Наш начальник милиции попытается найти ваш чемодан. Оставьте ваш адрес. Долго ли вы пробудете в нашем городе?

— Не знаю. Может быть, меня совсем не пустят домой, — Вильямс усмехнулся. — Много вероятности, что по приезде в Америку я не попаду в Гринвич — это мой родной город, штат Огайо, — а стану соседом Тома Муни на острове Алькатрас. — Он рассмеялся. — Пока я буду ждать визу, я хотел бы посмотреть Гродековский фронт. Это мне нужно для моей книги о русской революции. Вы мне можете разрешить?

— Пожалуйста. В ближайшие дни я должен поехать туда. Можем поехать вместе.

— О! Это великолепно.

— На днях прибывает часть нашего отряда с Забайкальского фронта, — добавил Костя.

— Интересно! — воскликнул Вильямс.

— На вокзальной площади будет митинг. Приходите. Вы увидите наших красногвардейцев.

— Непременно, непременно! — Вильямс восторжен но пожал руки Суханову и Сибирцеву. — О’кей! — произнес он и направился к двери.

— Неожиданный друг, — сказал Костя, когда американец закрыл за собою дверь.

* * *

В день прибытия Дальневосточного отряда — погода в этот день после долгих туманов и дождей выдалась превосходная — вокзальная площадь краснела знаменами, шумела народом. Город встречал победителей.

Когда Виктора выносили на носилках из вокзала, митинг уже начался. Он увидел на трибуне, обвитой кумачом, высокого человека в черном костюме, со шляпой в руке. До Виктора донеслись слова, произнесенные с сильным акцентом:

— Президент Вильсон послал на русскую землю американских солдат, чтобы топтать русскую свободу. Вильсон — не американский народ. Народ Америки сочувствует русским. Американские солдаты и матросы хотят домой. Только одураченные головы могут бороться против русской революции…

Ветер отнес дальнейшие слова иностранца в сторону Первой Морской улицы. Виктор видел только, как высокий человек в черном костюме под гул рукоплесканий тысячной толпы обнимал Владимира Бородавкина.

Виктору помогли сойти с носилок. Он не мог оторвать глаз от трибуны.

— Кто это? — спрашивал он.

— Американский социалист, — сказал кто-то в толпе.

— Американский социалист? — переспросил Виктор, и в голосе его прозвучали в одно и то же время и удивление, и радость, и какая-то надежда.

Его усадили в автомобиль, и Женя повезла его через весь город в военно-морской госпиталь, расположенный за территорией Сибирского флотского экипажа.

Как ему все было знакомо и мило в этом городе: каждый дом, каждый перекресток…

Часть пятая. НАШЕСТВИЕ  

У МАНЬЧЖУРСКОЙ ГРАНИЦЫ

Ранним утром, когда из падей еще тянуло прохладой, когда в траве алмазными слезами сверкала роса, а птичий гомон особенно деловито раздавался в лесу, два всадника, один за другим, скакали по лесной тропе. Позади второго всадника бежала на поводу оседланная лошадь.

— Ну як, Подоба? — оглянувшись, кричал иногда первый всадник.

— Гарно, Гаврило Матвеич, — отвечал второй всадник.

И снова они молча скакали среди зеленых дубов, бархатного дерева, липы, орешника, находившихся в своей нежной июньской красе.

— Малина зацвитае! — кричал, оборотясь, первый всадник.

— Эге! — отзывался второй всадник.

И опять они молча скакали.

До Рассыпной пади, куда они держали путь, было верст сорок.

Но вот и Рассыпная сопка с ее отрогами. Показались окопы, тянувшиеся извилистой лентой, проволочные заграждения перед окопами. В лесу белела палатка.

Всадники подъехали к палатке.

— Эй вы, барсуки! — крикнул первый всадник. — Спите чи що?

Из палатки вышел высокий сухопарый человек в военном костюме офицерского покроя, в очках, без фуражки, с зачесанными назад густыми волосами. Скорее он был похож на сельского учителя, чем на военного. С одного бока у него висел маузер, с другого — сабля.

— Почему доблестное красное казачество нарушает покой мирных жителей? — отвечал человек, вышедший из палатки.

— Я вижу, что вы тут и в самом деле, черт вас подери, мирно живете, — проговорил баском первый всадник. — Не то что у нас под Полтавкой. Сам Орлов на днях со своими «орлами» переправился было через Сяосигоу. Ну уж мы и задали ему жару!

Всадник спешился. Был он мал ростом, коренаст, сбит крепко, с лихо закрученными рыжими усами; на нем были френч, фуражка набекрень, шаровары со следами споротых лампасов, шашка и маузер.

— Здорово, Борис, — он протянул руку высокому человеку. — Еду с Подобой на сутки до дому. Я звонил «командующему», — слово это он произнес с иронией, — просил увольнительную и на тебя. И лошадь взял для тебя. Поедешь? Гульнем малость, а то все внутренности застоялись.

— А пожалуй, поеду, — сказал высокий военный.

* * *

Теперь уже скакали три всадника.

Первый всадник — командир казачьего отряда на левом фланге Гродековского фронта.

Второй — командир роты одного из пехотных батальонов, занимавший позиции На Рассыпной сопке.

Третий — ординарец казачьего отряда, Гродековский казак.

О первом всаднике надо сказать более подробно.

Это был Гаврило Шевченко — едва ли не самый яркий выразитель настроений той части уссурийского казачества, которая с первых дней революции пошла с восставшим народом. Еще на австрийском фронте, когда Корнилов двинул части Уссурийской казачьей дивизии на Петроград, революционные устремления народа нашли страстный отклик в горячем сердце Шевченко. Будучи председателем полкового комитета, Шевченко по прибытии в Двинск узнал от приехавших туда питерских рабочих о предательстве Корнилова, а в Гатчине, куда он выезжал на автомобиле, увидал и казачьи цепи, двигавшиеся на столицу. Перед его глазами во всей наготе предстала контрреволюционная авантюра генерала Корнилова. Корнилов вскоре был арестован, а его соучастник генерал Крымов застрелился. Гаврило Шевченко понял, что в России поднялись друг против друга две силы, что завязывается смертельная борьба между этими силами. Из Гатчины он направился в Петроград, явился в Смольный. Туда стекались все революционные силы. В казачьем подотделе ему и его красным однополчанам был дан приказ ликвидировать контрреволюционный союз казачьих войск, где верховодили Дутов и Греков.

В родном Уссурийском крае вооруженных с ног до головы фронтовых казаков встретило все управление казачьих войск, а в станице Гродековской старики вышли с хлебом-солью. Старые казаки думали: пришла опора в их борьбе против не полюбившейся им советской власти. Но не тут-то было. На съезде круга, состоявшемся вскоре после прибытия фронтовых казаков, дело чуть не дошло до резни, кое-кто и клинок уже обнажил. Наиболее горячим из красных казаков оказался Гаврило Шевченко. Он повел за собой молодых казаков. Его и назначили начальником Гродековского гарнизона. Тут начались набеги с китайской стороны беглых офицеров под командой «атамана» Калмыкова и полковника Орлова. Гаврило Шевченко со своей красной конницей вышел к границе. За падью, за сопками, в дремучем уссурийско-маньчжурском лесу, бродили озверелые банды непримиримого его врага Ваньки Калмыкова — царе поклон ника, жестокого человека, честолюбца, для которого золотые погоны и желтые лампасы были дороже родины. Шевченко зорко стерег родную землю. Стали прибывать сюда отряд за отрядом…

Мигом всадники доехали до разъезда Сосновая падь. Здесь на путях одиноко стоял вагон третьего класса — штаб командующего фронтом, каковым был левый эсер Абрамов.

— Сидите на конях, — сказал Шевченко, — я живо, возьму только увольнительные записки — и поедем дальше. — Он спрыгнул с коня.

Вскоре он вышел из вагона с бумажками в руках.

— Лопух, а не командующий! — ругался он. — Со вчерашнего дня нет его в штабе. И на фронте не бывает. Где пропадает, черт его раздери? Подписал увольнительные и смылся.

Шевченко вскочил в седло, притронулся каблуками к животу жеребца, и всадники помчались.

* * *

Завиднелась Гродековская станица. Всадники въехали в один из переулков. Конь Шевченко заржал, увидев знакомые тесовые ворота, белый мазаный дом.

Подоба спрыгнул с коня и открыл ворота. Во дворе кряжистый старик в полинялой красной рубахе чинил телегу.

— Здорово, батечко! — крикнул Шевченко.

Старик степенно подошел к сыну.

— Спасиби, Гаврюша, що не забуваешь стариков. Я уже почал скучати, збирался до Полтавки.

Они расцеловались.

— Гостя привез, — Гаврило Шевченко указал на командира роты. — Борис зовут. А этого хлопца ты знаешь.

— Ну, уберите лошадей пид навис — и в хату, — сказал старик.

Подоба повел коней.

В это время из дома вышла дородная, чернобровая, сохранившая много от былой своей украинской красы пожилая женщина, видимо живого характера.

— Гаврюша! — воскликнула она.

Это была мать Гаврилы Шевченко. Звали ее Марина. Она кинулась к сыну, обняла своего родимого. Оторвавшись от него, протянула загорелую руку гостю, приветливо посмотрела на него.

В калитку вбежала девочка лет двенадцати, в длинном расшитом сарафане, босая, с черными, как вороново крыло, косами и сама вся чернявенькая. Сверкнув радостно смоляными быстрыми глазами, девочка бросилась к Шевченко.

— Ганна! — воскликнул Гаврило Матвеевич, взял ее под мышки и поднял. — Сестричка моя! — Он крепко прижал ее к себе.

Из-под навеса показался Подоба.

— От, дивиться! — воскликнула Марина Шевченко. — Микола Подоба!

— Ну, стара, — заговорил старик Шевченко, — буде восклицать! Иди. Приготовляй кушанье.

— Ганна! Швиденько накрывай стил, — заторопилась Марина. — Будьте ласкави, проходьте в хату, — щебетала она. — Микола, приходь с матинкой!

Командир роты, а за ним Гаврило Шевченко вошли в дом.

Это был добротно построенный и опрятно содержавшийся дом, со светлой прихожей, из которой дверь вела в большую, тщательно прибранную и устланную домоткаными половиками комнату, — с пятью окнами — три на улицу и два во двор, налево. На всех подоконниках цветы в горшках. Посреди комнаты стол, покрытый белой скатертью с кистями. В углу — образа под стеклом. Справа, у русской печки, дверь в другую комнату.

Ганна живо сняла белую скатерть, покрыла стол менее нарядной скатертью и стала расставлять тарелки.

Старик Шевченко приоделся. Он был очень крепкий человек, с сединой в голове, в бороде и в усах.

Путники умылись, причесались. Гаврило Матвеевич снял френч и надел белую рубаху без пояса.

Ганна и сама хозяйка — она тоже успела приодеться — уставили стол всякой снедью: тут были и белорозовое сало толщиной в четыре пальца, и жареные куски свинины, и жареная колбаса, начиненная гречневой кашей, и яичница, и соленые грузди. Казаки в станицах Дальнего Востока жили неплохо. Старик поставил на стол графин с разведенным спиртом и банчок, в каких контрабандисты проносили через границу спирт.

— Будьте ласкави, — обратилась хозяйка к гостю, — Сидайте, мабуть, проголодалися в дорози.

Старик взял графин.

* * *

На путях в Гродеково стоял санитарный поезд. В одном из купе, где помещался медицинский персонал, сидели Виктор Заречный и Женя Уварова. На Жене было черное платье, белый передник с красным крестом на груди и белая косынка.

— Меня беспокоит температура у Петюшки, — говорила Женя. — С чего бы это?

— Ну, тридцать семь и пять — это для ребенка не температура. Пройдет. Мама — человек опытный, ты же знаешь.

Перед своим отъездом в Гродеково Виктор отвез Серафиму Петровну и Петюшку на заимку к Козловым, где Женя жила прошлым летом. Петюшке шел второй год, он ходил, что-то болтал, был здоров. Родителей видел мало, привязался к бабушке и, по-видимому, считал, что главный человек в семье, который больше всего о нем заботится, — это бабушка Серафима. И он любил свою бабушку.

В Гродеково Виктор прибыл для руководства работой информационного бюро при полевом штабе фронта. В задачу бюро входила не только информация о военных операциях, но и агитационная работа среди красногвардейцев, а также и казаков, живших в станицах, расположенных в пограничной полосе. Дело это было знакомо Виктору по Забайкальскому фронту, и он с охотой принял предложение поехать в Гродеково, тем более что и Женя находилась здесь с военно-санитарным отрядом.

Сообщив Жене новости, Виктор отправился к дежурному по станции, чтобы узнать, нет ли в его распоряжении дрезины, чтобы проехать в Сосновую падь.

Рана, полученная Виктором на Забайкальском фронте, зажила, но еще ощущалась боль в ноге, и он ходил с палкой, слегка хромая.

Дежурного по станции не оказалось. В углу комнаты на зеленом сундучке сидел кондуктор и ел сало с белым хлебом; в ногах у него стоял железнодорожный фонарь. Виктор обратился к нему.

— А на який предмет вам треба в Сосновую падь?

Виктор объяснил.

— А тутотко сам советский атаман Шевченко, — сказал кондуктор.

При произнесении этой фамилии Виктор оживился:

— Шевченко?

— Вин самый. Прибыл с часок тому назад с фронту.

(Кондуктор говорил на том русско-украинском языке, на каком «балакали» многие переселенцы с Украины, прожившие несколько лет в Уссурийском крае.)

Во Владивостоке уже известна была фамилия командующего Полтавским направлением Гродековского фронта Гаврилы Шевченко, и Виктору Заречному захотелось сейчас же повидать его, а заодно, конечно, узнать, как добраться до штаба.

— А где его можно найти? — спросил он.

— У его батьки своя хата, вин к ёму и приихал с яким-то другим атаманом.

— Где же это?

— Идемте покажу.

Они вышли на перрон.

За линией железной дороги, вдоль нее, вытянулся длинный ряд домов, обращенных фасадом к железной дороге, с боковыми проулками.

— Видите цинковую крышу, второй дом с конца?

— Вижу.

— Там и живе Матвей Силантьевич Шевченко со своим сыном Гаврилой, посередь двух других своих сынов.

* * *

Станица Гродеково, названная так в честь одного из бывших приамурских генерал-губернаторов, нисколько не изменилась с тех пор, как Виктор Заречный и ранней своей юности гостил здесь у своего гимназического товарища. Та же широкая улица вдоль железной дороги — по ней Виктор скакал со своим другом верхом на лошади. Вдали, по направлению к Пограничной, виднелась сопка, покрытая дубняком. Под сопкой — Виктор это хорошо помнил — росли дикие, вернее — одичалые, абрикосы. Это, несомненно, следы бывшего здесь когда-то, во времена Бохайского царства, культурного сада. Могущественным было это царство, в нем было пять столиц и семьдесят семь городов. Следы шоссейных дорог, соединявших эти города, в Уссурийской тайге сохранились и поныне. Думая об этом, Виктор Заречный шел через станицу к дому Матвея Шевченко.

Вот и дом с четырьмя окнами в разрисованных наличниках.

Виктор взошел на крыльцо. Из передней он услышал оживленный разговор за дверью, постучал.

— Хто-сь прийшов, — прощебетал женский голос.

— Просимо, — раздался другой, мужественный голос.

Виктор открыл дверь, и ему представилась картина великолепного пиршества. За столом, помимо старика Шевченко, его жены Марины, сына Гаврилы и командира роты Бориса, сидели Подоба и его мать Горпина.

— Мне товарища Шевченко, — сказал Виктор, глядя на Гаврилу Матвеевича, которого он принял за того, кто ему нужен был.

— Здесь их двое, — ответил Гаврило Матвеевич. Ворот на рубашке у него был расстегнут, лицо с энергичным, недоверчивым и несколько ироническим выражением было разгорячено вином.

— Мне Гаврилу Матвеевича.

— Я Гаврило, — вставая из-за стола, промолвил молодой Шевченко, несколько удивляясь появлению неизвестного ему человека.

Виктор Заречный сказал, кто он. Недоверие сразу же исчезло с лица Шевченко.

— Проходите, садитесь к столу. Матуся, — обратился он к матери, — подай стакан.

Хозяйка поставила перед Виктором граненый стакан, тарелку, положила нож и вилку.

Старик Шевченко взял графин.

— Вам, може, чистенького? — почтительно спросил он Виктора.

— Нет, нет!

Старик налил из графина полный стакан разведенного спирта.

— Будем знакомы, — произнес Гаврило Матвеевич.

Мужчины взялись за стаканы, женщины — за рюмки.

— Ну, хлопцы, — произнес Матвей Силантьевич, — выпьемо за солодкую свободу.

Выпили и закусили.

— А теперь, — сказал через некоторое время старик Шевченко, — выпьемо за нашу казацкую долю, за доброго коня да за гострую шаблю, як в старину балакали наши батьки, наше доброе запорожское казачество.

Выпили и закусили.

Уже захмелев, Матвей Силантьевич предложил:

— Споемо старинную казацкую писню: «Эй вы, хлопцы, добрые молодцы…»

— Просимо! — гости захлопали в ладоши.

— Зачинай, батечко. — Гаврило Матвеевич приготовился, чтобы запеть вслед за отцом.

Матвей Силантьевич сложил руки на груди и запел хриповатым голосом. Гаврило Матвеевич, Марина и гости дружно подхватили.

Пели голосисто. Песня выливалась в открытые окна, и было далеко слышно веселье в доме Матвея Силантьевича Шевченко.

— Сын приихал до дому, — говорили в станице некоторые с сочувствием.

— Пидождите, справим мы вам пир! — злобно бубнили другие.

Расколовшаяся в октябре надвое станица жила двумя жизнями, не похожими одна на другую.

— Вы это что же? — глядя на стакан Виктора, из которого была отпита половина, с удивлением спросил Гаврило Шевченко.

— Я, знаете, не привык пить из стакана, — улыбнувшись, ответил Виктор.

— Матуся, подай товарищу рюмочку.

— К тому же, — добавил Виктор, — сегодня я должен быть у командующего фронтом.

— Эка важность — командующий фронтом!

— Мы вам прямо должны сказать… — начал было командир роты.

— Постой… Ты о чем? — прервал его Шевченко. — Об этом потом, — добавил он, поняв, о чем хочет сказать командир роты. — Пейте, — снова обратился он к Виктору. — Мы сегодня переспим здесь, а завтра на заре по коням. Там сейчас тихо. Это только наш командующий…

— Ты хотел об этом потом, — перебил его командир роты.

— Ну, потом, потом…

Этот их разговор и намеки были непонятны Виктору.

— Давай, Борис, расскажи, как ты ходил в разведку, — обратился Шевченко к командиру роты.

— Да ведь это все пустяки. Тебя не удивишь.

— Я люблю, когда ты природу описываешь.

— Ну, природа — это другое дело… Люблю природу. И вот ведь: война всегда происходит на природе… вот ведь в чем дело! Природа сияет, а человек кровь проливает. Как зверь. Да что зверь! Зверь ведь по нужде. Ему некуда деваться: или он, или его.

— В гражданской войне то же самое, — заметил Виктор, — или белые нас, или мы их.

— Вот это правильно! — воскликнул Гаврило Шевченко. — В этом весь гвоздь советской власти… Ну, рассказывай, Борис!

— Да… — начал командир роты. — Утро тогда было превосходное. Крылов, командир второго взвода грузчиков порта, объявил на поверке выделить десять красногвардейцев в разведку. Я глянул из палатки. Мои люди уже стояли на линейке. Вооружившись маузером, я вышел, поздоровался, сказал: «Товарищи! С вашей помощью решил произвести глубокую разведку. Как вы?» — «Мы с вами хоть куда, товарищ командир. И в огонь готовы». Я пояснил боевую задачу. «Ну, товарищи, за мной, марш». И мы стали входить на Рассыпную сопку. Сквозь лес было видно: внизу, между высоких сопок, глубоко зарылась падь. А по пади, в кустах ракит, играя на солнце, бежал небольшой ручеек.

Гаврило Шевченко слушал, подперев рукой щеку, не спуская глаз с командира роты.

— Хорошо рассказывает, — сказал он, поглядев на Виктора Заречного. — А? Как в книге!.. Налей, батечко.

Старик взял в руки графин. Лицо у старика и шея были налиты кровью, точно он был сделан из красного дерева.

— Да… — продолжал командир роты, — бежал небольшой ручеек. Вот здесь, у подножия сопки, нами было замечено скопление калмыковцев, пока еще не известно, какое количество сил врага. Так. Мы спешно покинули высоту, с которой увидели врага. «Тихо, товарищи, — сказал я. — В обход за мной, на ту малую сопку». Осторожно мы засели на вершине невысокой, но с крутым склоном сопки, густо заросшей мелким лесом…

— Как рассказывает! — восторгался Гаврило Шевченко. — Налей, батечко.

Графин был пуст.

— Стара, принеси воды, — сказал старик.

Марина принесла воды в ковшике. Матвей Силантьевич развел спирт.

Выпив и закусив салом, командир роты продолжал:

— Здесь, в этом скрытном месте, калмыковским офицером, как видно, был назначен сбор его головорезов для какой-то операции против нас. Они прибывали группами, их отряд увеличивался. Я себе думаю: «Нет, господин калмыковец, это вам не пройдет, я тебе спутаю карты твоего плана».

— До чего же хорошо рисует! — вновь воскликнул Гаврило Шевченко. — Я вот сижу и все вижу… Налей, батечко.

Уже несколько захмелев, командир роты продолжал:

— «Нет, господин калмыковец, это вам не пройдет…»

— Ты уже это сказал, — заметил Гаврило Шевченко.

— Сказал?.. Ага!.. Я стал следить за действием противника. В бинокль было ясно видно группировку сил — их было человек пятьдесят. Офицер показывал на нашу сопку. Ясно было — они хотели закрепиться на сопке, на которой находились мы, хорошо окопаться и дать разведку с боем… «Нет, господин калмыковец, это вам не пройдет…»

— Ты уже это сказал, — опять заметил Гаврило Шевченко.

— Сказал?.. Так… Я выстроил своих ребят и приказал зарядить винтовки и скомандовал огонь по противнику: «Пли!» Раскатилось громовое эхо и ударило в сопки, затем рассыпалось по лесу, серебром зазвенело в падинах…

Все слушали командира роты, а тот с увлечением рассказывал:

— Я крикнул: «Товарищи! Ура!» Калмыковцы не ожидали такого натиска красных и бросились врассыпную наутек, откуда пришли…

Гаврило Шевченко стукнул кулаком по столу.

— Эх! — Он вскочил из-за стола. — Налей, батечко, — и по коням! Поедем сейчас. Не могу больше. Матуся, подай шашку! — Глаза его бешено сверкали.

— Да ты постой, Гаврюша, — отец взял его за рукав. — Що ты?

Мать Шевченко, глядя на Виктора Заречного, жалобно заговорила:

— Чотыри роки воювал на ерманском, прийшов до дому — и зараз же в Красную гвардию… Тильки що говорил: «Я, мати, заскучал», — а сам по коням…

Командир роты усадил Гаврилу Матвеевича за стол.

— Дай досказать.

— Ну ладно, говори, — сдался Гаврило.

— Ну вот… перебил… Я послал собирать трофеи: десять винтовок, пятнадцать патронташей, шесть шашек казацких и один револьвер системы «Кольт», а неподалеку лежал белее бумаги щеголеватый калмыковский офицерик… Потери врага: девять убитыми и один оставленный раненым.

— Молодец, Борис!.. Налей, батечко.

— Буде! — повелительно сказал старик.

— Теперь я… расскажу вам щось, — вынимая из кармана брюк бумажку, многозначительно сказал Гаврило Матвеевич. — Китаец принес мне с той стороны оцю записочку, — он развернул бумажку, — от Калмыкова.

Все так и ахнули. Гаврило Матвеевич усмехнулся:

— Слухайте.

И он стал читать:

— «Пишу тебе, Гаврило Матвеевич, как станичнику, соседу. Вместе с тобой в бабки играли, вместе на фронте германской войны за отечество кровь проливали. Одумайся, Гаврило. Брось большевиков. Не к лицу казаку знаться и служить продавцам родины, германским агентам. Переходи ко мне со своим отрядом. Офицерский чин получишь. Полковника. И землю без выкупа. При твоей храбрости да боевой смекалке и до генерала дослужишься. Все в моих руках. Почет и уважение тебе будет. А у красных голодранцев что ты получишь? Сума у них пуста, а у меня — золото. Одумайся, станичник, и переходи со своим отрядом…» Вот что он пишет. И роспись с завитушкой: «Иван Калмыков…» У, подлюга! — зарычал Шевченко, гнев исказил его лицо, он стал страшен. — Я бы его сейчас зарубил, как собаку… Золото у него! Продался японцам, собачий сын…

— Бисов сын! — вторил ему отец. — Дай сюды оцю поганую записку. Стара! Принеси запалки. Швидко!

Марина бросилась из-за стола.

— Пидожди, батечко, палити. Манза через пять дней за видповидным письмом прийде. Надо написати ему, сукиному сыну… А что, если мы сейчас и напишем ему? — Гаврило Матвеевич посмотрел на Бориса и на Виктора Заречного.

Марина вошла со спичками.

— Дай записку, — обратился отец к сыну. — Спалим, а тоди и напишемо.

Гаврило Матвеевич протянул отцу записку. Матвей Силантьевич чиркнул спичку, поджег записку; она сгорела у него в толстых, коротких, волосатых пальцах.

— Давайте напишем ему, — повторил Гаврило Матвеевич. — Як запорожцы писали турецкому султану… Дайте листик бумаги, — попросил он у Виктора.

Виктор достал из планшета блокнот и карандаш.

— Пиши, Борис. Я буду диктовать. Пиши: «Есаулу Калмыкову…» Не надо ни имени, ни как его по батьке. Просто: «Есаулу Калмыкову»… Написал?.. Пиши дальше. «Мы с тобой в бабки играли, это верно. Кровь на германском фронте вместе проливали, это тоже верно. А за кого проливали? — Шевченко заскрежетал зубами. — Где те, за кого мы с тобой кровь проливали? Их нет теперь в нашем народном государстве. Уничтожены, а яки уцелели — утекли за границу, к японцам. Вот они-то вместе с японцами и наняли тебя, сучкиного сына…»

— «Собачье вымя», — вставил старик.

— Добавь, Борис: «собачье вымя… чтобы отнять обратно у народа землю да волю. Нет, казачок, ваше благородие, сволочь продажная, номер ваш не пройдет. Я уже маю почет…»

— Ты напиши, сынку, — горячо сказал старик, — що ты маешь щастливую долю вызволяти с кайданив…

— Да, да, пиши, Борис: «Я вместе с большевиками вызволяю бедняцкую Россию от помещиков да капиталистов, от царских кандалов, а ты продался, безродный сын, господам да японцам, чтоб отвоевать Россию у народа. Мне не нужны ни полковничий чин, ни золото, ни земля. Мне нужна честь моя казацкая. Я уже маю почет и уважение от советской власти и самого бедняцкого народа, а вот ты… ты обесчестил себя, продался врагам родины, и мы тебя, подлюгу, повесим и мясо твое…»

— Напиши, сынку, — грозя пальцем и тряся седой головой, сказал старик: — «поганое твое мясо…»

— Пиши, Борис: «мясо твое поганое собакам отдадим…» Написал? Ну, будет. Давай подпишу. — И Шевченко размашисто подписался: «Гаврило Шевченко». — Пускай читает, белогвардейская падаль… А теперь, хлопцы, на сеновал! Как вы смекаете на этот счет?

Пошли на сеновал. Храп из сарая разносился по всему двору. Цепной пес Султан слушал и не знал, что ему делать — лаять или подождать немного.

* * *

На заре четверо верховых выехали со двора Матвея Силантьевича. Старик и Марина смотрели вслед им, пока они не скрылись.

Виктор давно уже не садился на лошадь, но чувствовал себя в седле как в кресле. Впрочем, седло — мягкое, казачье, обшитое кожей, — было удобно, да и лошадь-иноходец бежала, точно плыла.

Миновав последние дома станицы, верховые свернули влево, переедали через полотно железной дороги и помчались по грунтовой дороге, которая вела к ущелью, называвшемуся «щеки». Это был путь в Маньчжурию.

В Сосновой пади Виктор отдал лошадь Шевченко, и тот вместе с Подобой помчался к себе в Полтавку. Командир роты пошел пешком на линию обороны, в Рассыпную падь.

На разъезде Сосновая падь было три небольших дома, в одном из них, выложенном из серого камня, находилась контора начальника разъезда с аппаратом Морзе, с фонопором на стене и прочими железнодорожными атрибутами. Поодаль, в тупике, стоял вагон третьего класса.

За одним из двух столов в канцелярии штаба, оборудованного из двух купе, сидел за чтением газеты человек лет тридцати восьми, бритый, худощавый, в военной фуражке, в солдатской гимнастерке. Это и был командующий фронтом Абрамов.

Виктор предъявил ему свой мандат. Они знали друг друга по Совету.

— Ну, действуйте. Одно купе у меня свободно. — Абрамов поднялся, на ремне у него болталась кобура с револьвером. — Здесь — я, — указал он на дверь первого купе, — здесь — начальник штаба, а здесь, — он открыл третье купе, — можете располагаться.

Зазвонил полевой телефон.

Абрамов подошел к столу, взял трубку. Закончив разговор, он сказал:

— Информацию буду подписывать я.

— Да, конечно… официальную.

Абрамов озадаченно взглянул на Виктора.

— Всякую информацию, — сказал он.

— За вашей подписью, — возразил Виктор, — будем посылать операционные сводки.

— Пока я командующий, я буду командовать, — резко заявил Абрамов.

— Вы будете командовать на фронте, а я — в своей области, — так же резко сказал Виктор. — Я бы хотел ознакомиться с расположением отрядов, только не по карте, а в натуре, — добавил он.

Абрамов минуту смотрел на Виктора, будто что-то взвешивал, и во взгляде его Виктор уловил мигом промелькнувшее, как иногда мелькает тень от мыши, выражение, характер которого сразу не определишь.

«Трус», — подумалось Виктору.

— Пожалуйста, — сухо сказал Абрамов.

Разговор этот оставил неприятный осадок у Виктора. Ему вспомнились намеки Шевченко и командира роты.

«Демагог и трус», — опять подумалось Виктору, и он отправился в Рассыпную падь.

Гродековский фронт представлял собою линию обороны, тянувшуюся вдоль маньчжурской границы верст на семьдесят, от Полтавки до Нижней Алексеевки. Линию от Полтавки до пограничного знака № 18 охраняли отряд латышей и казаки Гаврилы Матвеевича Шевченко; в центре, по обе стороны железной дороги, стояли батальоны под командованием матроса Тихоокеанского флота Уварова и чешского майора Мировского; правый фланг занимали никольск-уссурийские рабочие.

Позициями, собственно, можно было назвать только расположение батальонов у железной дороги; остальные отряды, особенно отряд Гаврилы Матвеевича Шевченко, передвигались с участка на участок. А всего здесь было около одной тысячи двухсот красногвардейцев. Родиной их были не только села и города Дальнего Востока и губернии Центральной России. Здесь собрались люди из Чехии, Румынии, Латвии, Китая, Кореи. Они пришли сюда по своей воле. Это был действительно международный отряд. Что привело их сюда? Уберечь русскую революцию — это значило зажечь мировую революцию (что она должна была вот-вот начаться, в этом глубоко был убежден каждый боец отряда, каждый командир) или, во всяком случае, сохранить вечный огонь, который бы озарял путь всем народам. Так подсказывал им их разум, их пролетарское понимание событий, происходивших в мире.

И особенно поразительной была встреча Виктора Заречного с булочником Ван Чэн-ду. Бывший «поставщик двора» Серафимы Петровны командовал китайским подразделением. Виктора обрадовала эта встреча, и он не мог не улыбнуться, увидев колоритную фигуру Ван Чэн-ду. На нем были гимнастерка защитного цвета, галифе с обмотками и китайские туфли; на голове фетровая шляпа; у одного бедра кольт, у другого — казацкая шашка. Он вылез из окопов, где его воины, покуривая, играли в косточки, и кинулся навстречу Виктору, словно увидел родного человека.

— Мамка здорова? — спрашивал он.

— Здорова.

— Ну, хорошо. А мадама^[45]?

— Она здесь, в Гродеково, работает в санитарном поезде.

— О! Хорошо! А сынка?

— Здоров.

— Ну, хорошо… Твоя пиши война?

— Да, да.

— Ну, хорошо.

— Ну, а у тебя как дела, Ван Чэн-ду?

— Его не могу ходи^[46]. Чжан Цзо-лин — сволочи, его пускай Калмыкофу^[47]. Моя потом ходи война Чжан Цзо-лин.

У них возобновился старый разговор о дружбе русского и китайского народов, о братстве всех народов.

— Тунмэнхой! — весело говорил Виктор.

— Тунмэнхой! — отвечал Ван Чэн-ду и улыбался, сверкая белыми зубами.

Поговорив с красногвардейцами, Виктор поехал в Полтавку к Шевченко, и у них произошел такой разговор.

Шевченко говорил:

— Абрамов раздувает кадило, разводит литературные небылицы, шлет по городам депеши, что наступают две тысячи белых, что противник чуть не ежедневно атакует наши позиции и мы через силу отбиваемся от него. Врет как сивый мерин. Калмыков и Орлов пробуют пробиться небольшими отрядами, мы их рассеиваем. Я просто удивляюсь: почему прислали эсера, да еще штатского, ничего не понимающего в военном деле? Мало, что ли, боевых командиров большевиков или беспартийных? А то эсера, пусть хоть и левого…

Виктор возразил:

— Наши отряды на Гродековском фронте не дают возможности скопившимся в Маньчжурии белогвардейцам проникнуть в Приморье…

— Да у них сил — кот наплакал, — перебил Шевченко.

— Достаточно, чтобы поднять мятеж. В станицах немало притаилось контрреволюционных казаков.

— Я берусь с двумя-тремя сотнями охранять границу, — самоуверенно заявил Шевченко.

— По данным нашей разведки, в Харбине организован так называемый «Дальневосточный комитет защиты родины и Учредительного собрания». Вы это знаете?

— Не слыхал.

— Так вот, этот комитет сформировал отряд. Двадцатого марта в Харбине был парад отряда. Командовал парадом… как вы думаете, кто? л Полковник Орлов, что стоит вон за теми сопками. А принимал парад… как вы думаете, кто?.. Японский генерал Такаянаги.

— Ну, хорошо, — сказал Шевченко (Виктору неясно было, что означало это «хорошо»: соглашался он или оставался при своем мнении). — А почему командует Абрамов? Какой из него, — он хотел выругаться, но сдержался, — командующий? Кто его назначил?

— Абрамов — это другой вопрос.

— Убрать его надо к…

Речи Шевченко посеяли сомнение у Виктора. В самом деле — на Гродековский фронт посланы главные красногвардейские силы Приморья, в том числе чешский батальон под командованием Мировского. Не ошибка ли это?

Вскоре в Рассыпную падь приехал Костя Суханов, с ним — Всеволод Сибирцев и Альберт Вильямс (Вильямсу все еще не давали визы на въезд в Америку; кстати сказать, чемодан его так и не нашелся). Два дня Они объезжали верхами фронт. Командный состав сопровождал их. У Вильямса радостно блестели глаза за стеклами пенсне. Этот интернационалист был просто в восторге, когда увидел в окопах чехов, румын, латышей, китайцев, корейцев. Он без конца фотографировал красногвардейцев и сам снимался с ними у пулемета в своей черной помятой шляпе.

— Я буду писать обэтом, — говорил он. — Это восхитительно!

После объезда фронта Виктор с Костей пошли вдвоем по путям в сторону Сосновой пади. Был тихий, наполненный запахами леса день на закате.

Виктор заговорил о своих сомнениях:

— Шевченко утверждает, что силы у Орлова и Калмыкова ничтожны. По его мнению, здесь достаточны сторожевые подвижные отряды. Мы обескровили Владивосток. Там положение гораздо серьезнее… А что касается Абрамова, он в роли командующего фронтом — просто анекдот.

Выслушав Виктора, Костя ответил:

— Вместо Абрамова надо действительно кого-то другого, а все остальное будет зависеть от предстоящих переговоров с китайскими властями. Будем настаивать, чтобы нас пропустили через границу для ликвидации банд Калмыкова и Орлова… Беда, Виктор, в том, что мы отрезаны от Москвы — ни почтовой, ни телеграфной связи. «Недоразумения», о которых говорил нам по прямому проводу Яковлев, приняли характер открытого мятежа с участием контрреволюционеров всех мастей — от монархистов до эсеров. Мы жестоко заблуждались в отношении чехов.

Но ни Виктор, ни Костя и никто другой не предполагали, какой оборот примут дела в самые ближайшие дни.

* * *

Виктор получил вызов во Владивосток. В Гродеково он зашел к Жене в санитарный поезд.

— Я тут изнываю от безделья, — говорила она (они сидели в вагоне, в ее купе). — Два-три раненых, да изредка придет из Рассыпной пади больной красногвардеец. Вот вся наша работа.

— А тебе хочется, чтобы было побольше раненых?

— Ты стал какой-то ядовитый.

— Дела, Женя, неважные.

Он повторил то, что ему сказал Костя.

— Нас, несомненно, вводили в заблуждение члены «Национального совета». Это ясно.

— Лгали?

— Мы ничего не знаем.

— Скоро твой поезд, — напомнила Женя.

Виктор заторопился.

— У меня так тревожно на душе, — говорила Женя, когда они стояли у вагона пассажирского поезда, отправлявшегося в Никольск-Уссурийский. — Предчувствие чего-то недоброго.

— Ожидать доброго при складывающихся обстоятельствах не приходится, — ответил Виктор.

Они обнялись и на мгновение застыли. Горяч и печален был их поцелуй,

ВЕРОЛОМНОЕ НАПАДЕНИЕ

В одиннадцать часов утра 28 июня, когда на кораблях только что пробили склянки, Всеволод Сибирцев вбежал в кабинет Кости Суханова с газетой в руке.

— Нота Чичерина о чехословаках! — воскликнул он и передал Косте свежий номер «Известий», неведомым путем дошедший до Владивостока.

Костя жадно читал:

«Четвертого июня представители четырех держав: Англии, Франции, Италии и Северо-Американских Соединенных Штатов — сделали нам по вопросу о чехословаках заявление, в котором указывали, что если разоружение чехословаков будет приведено в исполнение, то перечисленные правительства будут рассматривать это как. недружелюбный акт, направленный против них, так как чехословацкие отряды являются союзными войсками и находятся под покровительством и заботами держав Согласия».

Нота заканчивалась следующими словами наркома иностранных дел:

«Советское Правительство приняло самые решительные меры к подавлению вооруженной рукой чехословаков и их безусловному разоружению. Никакой другой исход для Советского Правительства недопустим».

Многое, что было непонятно, что вызывало сомнения, споры, разногласия среди деятелей Совета, стало ясным.

Дверь в кабинет открылась, и вошел доктор Гирса.

— Здравствуйте! — сказал он.

— Здравствуйте, — ответили ему Костя и Всеволод.

— Садитесь, — Костя указал свободней стул у стола.

Гирса сел.

— Вы хотели меня видеть?

— Да, мы вновь хотели выразить наше беспокойство в связи со столь длительной задержкой во Владивостоке ваших войск, — сказал Костя. — Сегодня двадцать восьмое июня. Прошел месяц после моего… в вашем присутствии… разговора по прямому проводу с Центросибирью, и ни один ваш солдат не вывезен. По распоряжению Совнаркома мы отвели для ваших солдат лучшие казармы, выдали обмундирование, продовольствие. Но дальнейшее пребывание в городе такой большой армии, поймите, ставит нас в затруднительное положение.

— Мы уже неоднократно заявляли, — очень любезно ответил Гирса, — что чрезвычайно тронуты вашей дружеской заботой о наших солдатах. Мы едем туда, где можем безотлагательно продолжать борьбу против наших вековых угнетателей — германцев, на французский фронт. Это наша единственная цель. Наш народ продолжает воевать за свою независимость. К России, как к братской славянской стране, мы всегда были и будем лояльны. Как демократический народ, мы приветствуем свержение царского режима, попиравшего человеческие права, но в дальнейшую борьбу русского народа мы не вмешиваемся и вмешиваться не будем.

— К сожалению, — сказал Костя, — много фактов, свидетельствующих об обратном… Да что говорить! Вы прекрасно осведомлены обо всем.

Гирса несколько раз кивнул головой.

— Да, это так. Мы с вами вместе говорили об этих фактах с господином Яковлевым. Еще раз просим передать всем русским солдатам наше глубокое сожаление о том, что могли возникнуть конфликты, приведшие к кровопролитию. Наши эшелоны, находящиеся в Сибири, стремятся во Владивосток, и они должны быть уверены в искреннем желании советской власти продвинуть их для дальнейшего следования морем на французский фронт. При всех сношениях с нашими людьми считаем крайне целесообразным посылать исключительно русских людей и ни в коем случае не посылать принявших русское подданство мадьяр и немцев. Это нервирует наших людей.

— Мы этого не делаем, — возразил Костя. — Прошу вас принять самые срочные меры к скорейшей отправке ваших солдат. Это и в наших и в ваших интересах.

— Безусловно. С каждым днем нашего пребывания здесь в наших войсках становится все больше коммунистов, — Гирса как бы в недоумении приподнял высоко брови. — От нашего шестого полка откололась значительная часть солдат, под командой Мировского и других организован красногвардейский батальон. На Светланской улице красуется вывеска штаба чешского красногвардейского батальона: чешские солдаты приглашаются вступать в Красную гвардию. Я вижу у вас на столе чешскую большевистскую газету, которая стала выходить здесь. Говорят, она печатается в вашей типографии и даже, кажется, в этом здании? — Гирса вопросительно посмотрел на Костю. — Все это не в наших интересах.

— Почему же вы, — вежливо спросил Костя, — не спешите с отъездом?

Помолчав, Гирса ответил:

— Вы же знаете: нет пароходов.

— Требуйте у союзников. Мы самым категорическим образом настаиваем на вашем скорейшем отъезде. Прошу вас о нашем разговоре передать членам «Национального совета».

— Я немедленно доложу. — Гирса встал и любезно откланялся. — До свидания. — Он закрыл за собою дверь.

В кабинет вошел Дядя Володя, только что приехавший из Хабаровска, где он докладывал о забайкальских делах.

После взаимных приветствий Володя сел к столу, вынул из кармана кисет с трубкой, набил ее табаком.

— Закуривай, — предложил он Косте.

— Я своего, — Костя взял со стола свою трубку.

— кто это здесь сейчас был? — спросил Володя.

— Это член «Национального совета» доктор Гирса.

— А! Слуга двух господ?

— По-моему, трех, — заметил Всеволод Сибирцев.

— Тогда уж четырех, — возразил Володя.

— Это вернее, — сказал Костя.

— Сегодня прямо с поезда я пошел в железнодорожные мастерские, — заговорил Володя. — Рабочие недовольны Советом. Говорят — мало бдительности к действиям чехословацких войск, Совет слишком доверяет чешским главарям. Те клянутся: мы-де ваши друзья, — а сами роют окопы.

— Какие окопы? — встревоженно спросил Костя.

— Вчера легионеры вырыли окопы на Первой речке, неподалеку от железной дороги. Говорят, для учебной стрельбы. Что-то подозрительно..»

Наступило молчание.

Весь ход событий, связанных с контрреволюционным мятежом чехословацких войск в Сибири, говорил о полной возможности и даже неизбежности такого мятежа и во Владивостоке.

— Но только что был Гирса, — нарушил молчание Костя, — уверял в лояльности…

— Дипломатия! — возразил Володя.

Опять замолчали. В кабинет входили другие члены Исполкома. Каждый понимал, что положение создалось не только тревожное, но и безвыходное. Против советской власти в Приморье стояли Япония, Америка, Англия, Франция, Италия, Канада и пятнадцать тысяч чехословацких солдат. У Совета не было войска. Армия была демобилизована. Крепость разоружена. В городе находились лишь небольшие красногвардейские отряды.

С каждой минутой молчания тревога росла, она, казалось, таилась в каждом углу большого Костиного кабинета.

В открытые окна уже смотрела ночь. Пошел дождь, зашумел в листьях деревьев.

* * *

К утру дождь стих. Над сопками за Гнилым Углом взошло солнце.

В кабинет Кости, где кроме него были Дядя Володя и начальник милиции Дмитрий Мельников, вошел сотрудник канцелярии с пакетом в руке.

— От чешского штаба, — сказал он и вышел из кабинета.

— Что такое?! — изумленно воскликнул Костя, прочитав коротенькое отношение, написанное на машинке. — Вы слышите? Чехословацкое командование требует разоружения Красной гвардии в тридцатиминутный срок.

— Разоружения Красной гвардии? — с не меньшим изумлением переспросил Володя. — Требуют?..

В кабинет вошел тот же сотрудник:

— Офицеры пришли за ответом.

— Какие офицеры? — спросил Костя.

— Те, что принесли пакет.

— Скажите, что ответа не будет, — сказал Володя. — Какая наглость! — Гнев кипел в нем.

— Я поеду в «Национальный совет» с протестом, — проговорил Костя, беря со стола фуражку.

Мельников позвонил своему заместителю:

— Вооружи людей с ног до головы. Я сейчас приеду. — Он бросился из кабинета.

Но в канцелярию Совета уже ворвались чешские солдаты и, взяв ружья наперевес, замерли. Офицер скомандовал:

— Ни с места! Все арестованы.

Сергей Гуляев, сидевший за одним из столов, выхватил из кармана браунинг и выстрелил себе в висок; по щеке у него потекла темная кровь, он грохнулся на пол.

В кабинете у Кости в этот момент прозвенел телефонный звонок. Костя снял трубку.

— Слушаю… Да, да, я у телефона… Что? — бледность покрыла его лицо. — Слушаю… Слушаю! — кричал он в трубку. — Прервали! — Он бросил трубку

— Что случилось? — спросил Володя.

— Звонили из штаба крепости… Чешские войска окружили штаб, идет бой. Японцы захватывают пороховые склады. Английские матросы заняли вокзал. Американцы выставили караул у консульства… Идем! — Он схватил фуражку со стола.

Володя вынул из портфеля бумаги, бросил их в камин и поджег.

Черным ходом оба вышли во двор. Но было уже поздно. Здание Совета оказалось окруженным цепью солдат. К Косте подошел чешский офицер.

— Я должен доставить вас в «Национальный совет».. Вас я также прошу… — обратился он к Володе.

У Совета стоял автомобиль, возле него — часовые. Группа русских офицеров в погонах с криками: «Долой советскую власть!» — срывала с флагштока на здании Совета красный флаг. Напротив у кондитерской Кокина толпились любопытные, слышались ликующие возгласы.

Арестованных усадили в автомобиль.

* * *

У Солисов на даче были крайне поражены появлением утром пьяных легионеров.

— Что вам угодно? — гневно спросила Александра.

Офицер приказал солдатам произвести обыск.

— Оружие у вас есть?

— Вот лежит пистолет, — язвительно ответила Софья, указывая на лежавшего в кроватке трехмесячного сына Сухановых. — Другого оружия у нас нет.

— Я рекомендую вам не шутить, — сказал офицер. — Мои солдаты пьяные, и я за них не ручаюсь.

«Что же все это значит?» — гадали в семье Солисов, пока из города не привезли потрясшее всех известие об аресте Кости.

* * *

В момент «переворота» на Светланской улице появился человек, обративший на себя внимание своим карликовым ростом. За десять дней до «переворота» человек этот перешел границу в районе, где бродили банды Калмыкова, и тайно прибыл в город. Десять дней он скрывался. Но вот пришел его час, и он объявился. Когда он произносил в Народном доме свою первую речь, держась руками за спинку стула, свидетели этой «исторической» сцены увидели лишь его большую голову и черный галстук на белой манишке. Ростом своим и еще чем-то, неуловимым и непередаваемым, он напомнил Тьера.

Это был глава «правительства автономной Сибири» Дербер, правый эсер.

После его речи на зданиях города повисли бело-зеленые флаги. Декреты Совета Народных Комиссаров были отменены, промышленники получили обратно свои заводы, фабрики, лесопилки, мукомолки. Светланская улица наполнилась офицерами в золотых погонах. Откуда только они взялись?

* * *

Мятежные белочешские войска из Владивостока двинулись в эшелонах свергать советскую власть в крае. Навстречу, на борьбу с ними, вышли никольск-уссурийские красногвардейцы. Сучанские горняки, бросив рудники, жен и детей, пошли тайгой на помощь никольцам. Под Фениной сопкой, где плечом к плечу с русскими красногвардейцами бились чехи, латыши, румыны, китайцы, к удивлению генерала Дитерихса, красные открыли ураганный огонь, остановив мятежные эшелоны; был разбит десятый вражеский полк и потрепаны два других полка.

Покинув маньчжурскую границу, гродековские отряды устремились к Никольску. Прискакал сюда со своим отрядом и Гаврило Матвеевич Шевченко.

Рассказывали, что Ванька Калмыков со своей бандой, разбив оставленный на границе небольшой красногвардейский заслон, ворвался в станицу Гродеково. Объявив себя атаманом Уссурийского казачьего войска, он «справил пир» на дворе у Шевченко. Дом Матвея Силантьевича, на радость Шевченковых врагов, запылал, как стог сена. В огне сгорели трупы благородного отца Гаврилы, доброй матери его Марины и чернявенькой сестрички его Ганны. Уже не польется из окон дома Матвея Силантьевича песня, какую пели еще запорожские казаки. Долго будет лежать серый пепел на том месте, где стоял дом с разрисованными наличниками и тесовыми воротами, долго обгорелые бревна будут взывать о мщении.

Отряд Гаврилы Матвеевича снова повстречался с бандитами «собачьего сына» Ваньки Калмыкова. Беспощадно сносили красные казаки головы «белым чехам» и «поганым» калмыковцам.

А от моря шли все новые и новые вражеские эшелоны. Не выдержав напора вражьих сил, красные отряды, усеяв трупами бойцов и командиров Фенину сопку, отступили к Никольск-Уссурийскому. Город этот, стоящий в нескольких верстах от вокзала, в долине реки Суйфуна, не мог служить рубежом для обороны, и здесь красные командиры и бойцы особенно остро почувствовали, что терпят поражение.

Штаб мятежных войск сообщал:

«Большевики в панике покидают Никольск-Уссурийский, едва успевая грузить в вагоны раненых; эшелоны переполнены деморализованными бойцами Красной гвардии; едут на крышах теплушек. На станции горят вагоны, рвутся снаряды».

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЗАРЕЧНОГО

Виктор Заречный еще в дороге узнал о «перевороте». В поезде говорили, что в городе «ловят» большевиков, идут обыски. Он сошел на Первой речке — последней остановке перед Владивостоком. После некоторого раздумья направился на квартиру к Сибирцевым.

Виктор застал одну Марию Владимировну.

— Как — вы уцелели? — были первые слова Марии Владимировны, произнесенные ею в сильном волнении. — Мой Всевка арестован. Вы знаете? Схватили на улице.

— Я только что приехал из Гродеково и ничего еще не знаю, — ответил Виктор.

Мария Владимировна ввела его в комнату.

За два года, протекшие с той поры, когда Сибирцевы жили под Орлиным гнездом, Мария Владимировна мало изменилась, худее только стала (она по-прежнему много курила, и никотин съедал ее), да на высоком лбу легли волнистые морщины. В зачесанных назад темных волосах, казалось, совсем не прибавилось седины. Но, вглядевшись, можно было заметить усталость в ее лице, особенно когда она опускала глаза; порой глаза казались более задумчивыми, хотя по-прежнему выражали непреклонную волю и вместе с тем сердечность, доброту.

После Октябрьской революции основанная ею прогимназия была преобразована в гимназию. Совет отвел под гимназию помещение в одной из казарм флотского экипажа, на третьем этаже. При входе, рядом с учительской, была квартира Марии Владимировны из двух комнат. В другом конце в небольшой комнате помещались «мальчики» — Игорь и племянник Марии Владимировны по младшей сестре, ученик коммерческого училища Александр Фадеев. До ареста в этой же комнате жил Всеволод.

Закурив, Мария Владимировна стала рассказывать подробности происшедших событий.

«Переворотом» руководил русский генерал Дитерихс, служивший в чехословацком корпусе. Один из чешских полков отказался выступить, но был разоружен и отправлен на Русский остров.

«Как пригодился бы батальон Мировского с шестью пулеметами! — подумал Виктор. — Какая это была ошибка! Какая ошибка!.. Впрочем, что мог сделать батальон в несколько сот человек против тысяч мятежников? — говорил другой голос. — Мог! Мог! — настаивал первый голос. — Выступление чешского красногвардейского батальона могло привести к замешательству в рядах мятежников, остановить мятеж».

— Красногвардейцы, осажденные в штабе крепости, — рассказывала дальше Мария Владимировна, — расстреляв все патроны, сдались и вышли из здания штаба, но почти все — до ста пятидесяти человек — были заколоты штыками. Сопротивление небольших отрядов грузчиков, портовых рабочих было сломлено. Стоявшие в Золотом Роге миноносцы «Бравый», «Точный», «Твердый» и «Лейтенант Малеев» попытались в боевой готовности сняться с якоря, но на японском крейсере «Асахи» взвился сигнал «Стоять на месте», орудия повернулись в сторону миноносцев.

— Ну, если адмирал Като приказал советским миноносцам стоять на месте, — сказал Виктор, — значит, японцы были заинтересованы в успешном исходе мятежа.

— Безусловно, — согласилась Мария Владимировна.

Дрожь внутреннего волнения спирала Виктору грудь. Рухнуло в одно утро все, за что борьба длилась столько лет! Победа казалась бесповоротной — и вот…

Целые сутки Виктор пробыл у Марии Владимировны. Велико у него было желание хоть на минуту заглянуть домой, но этого нельзя было сделать. Он дал знать Серафиме Петровне.

* * *

Оставив Петюшку на попечение соседки, Серафима Петровна пошла к сыну. Она не шла, она летела, не чувствуя земли под ногами, забыв в эти минуты обо всем, думая только о нем, о своем Витеньке. Она была счастлива, что сын ее не попал в лапы к «белым чехам», как она называла мятежников, и в то же время понимала, что он должен будет опять скрываться, что для него снова вернутся времена подполья, а для нее — постоянный страх за него.

* * *

Виктор обнял мать. Она почувствовала, как нежно он ее любит, но она не знала всего, что происходило в этот момент в его душе; она думала об опасности, нависшей над краем и над ее сыном, а он в этот момент думал и о ней: он знал, как она страдает, и ему нестерпимо было жаль мать — утешением ей теперь будет разве вот только внук.

— Женя-то как же теперь? — говорила Серафима Петровна.

— Женя? Да… — Виктор неопределенно повторил несколько раз: — Да, да…

Необычная задумчивость Виктора усилила у Серафимы Петровны чувство беспокойства.

С печалью в сердце ушла она от Виктора, а Виктор, подавленный всем происшедшим, ходил из угла в угол по комнате Марии Владимировны.

НА НАГОРНОЙ УЛИЦЕ

Александр Васильевич Суханов пережил новый удар. Люди его круга злорадствовали: «Сынок-то в лагерях, за колючей проволокой…» Глаза старика наполнялись гневом. Сын его Константин — честный человек! Патриот! «А вы? — обращался он мысленно к именитым людям города, всплывшим опять на поверхность. — Вы — подлецы, продающие родину!»

Александр Васильевич будто глядел в воду. Интервенция действительно началась. Но он не думал, что она примет такой характер. Он полагал, что «Черный дракон» начнет действовать. Ну, и Белый дом не будет дремать. «В конце концов, — рассуждал он, — они могут договориться о «сферах влияния» на русском Дальнем Востоке». Но у него и в мыслях не было, что на приморскую землю вступят еще войска других стран. А тут еще легионеры. Это уже разбой международный. Этого он не ожидал. Он не мог смотреть из окон своего кабинета на Золотой Рог, где стояли иноземные суда. Прежде, бывало, тоже приходили иностранные военные корабли, но это был визит вежливости великой державе. Теперь они врываются в бухту как пираты и направляют орудия на город.

Он ходил в гневе по кабинету. Иногда останавливался у раскрытого окна. За окном тихо перешептывались тополи, а на душе у него была буря. «Ах, Костя, Костя!..»

* * *

В это время в гостиной за круглым столом сидела Анна Васильевна со своей знакомой.

— Давно что-то не заходили, Глафира Семеновна, — говорила Анна Васильевна, в голосе у нее слышалась тоска.

— И дела не делаю и от дела не бегаю, — отвечала Глафира Семеновна, пожилая, но очень бойкая женщина. — Я на минуту к вам. Хочу посоветоваться с Александром Васильевичем. Новая власть не признает советских бумаг… Как здоровье-то ваше?

— Да не могу похвалиться.

— А Александр Васильевич?

— Здоровьем как будто крепок, а горе окончательно сокрушило его.

— Да, с сынком-то опять несчастье. Говорят, весь Совет в лагере.

— В том помещении, где Костя, двадцать один человек. Рядом, в казарме, двести человек красногвардейцев: и русские, и чехи, и мадьяры.

— Это что же, все большевики?

— Стало быть, большевики.

— У сына были?

— Сразу после ареста, когда их содержали на гауптвахте в Гнилом Углу, была. Потом перевели в лагерь, за Минный городок. Даль-то какая! А ноги у меня больные. Сердце стало никуда… Не хожу, да и свидания было прекратили. Теперь опять разрешили. Дочь ходит с передачами. Сидят все за колючей проволокой. Считаются военнопленными. Костя — пленный! — в ее голосе послышалась горечь. — В родном городе — пленный! Не воевал — и пленный!

— Ну теперь, может, Александр Васильевич назначение получит на высшую должность…

— Да вы что, Глафира Семеновна! — тоном возмущения произнесла Анна Васильевна. — Да разве он пойдет к белым! Плохо вы его знаете, Глафира Семеновна!

Гостья прикусила язык.

— В газетах пишут, — заговорила она, — что- сюда приехал французский генерал Жанен. Городской голова Агарев речь произнес: «Добро пожаловать…»

— Они теперь всем — и японцам и американцам, — всем говорят: «Добро пожаловать». В городе ликуют. Костя рассказывал дочери: в лагерь приезжали какие-то дамы «смотреть большевиков». Наглые, говорит, такие.

— А как невестка?

— Живет у своих на Седанке. Ей, бедной, тяжело приходится. Средств никаких нет. Она у нас не бывает, а дочери рассказывают. Из школы ее уволили. Сказали, что не могут доверить воспитание детей. И от людей бывают неприятности. Недавно вот сидела она с ребенком — сын у них — около дачи на скамье, мимо проходили какие-то барыньки. «Что, говорят, еще не повесили вашего супруга?» Вот ведь какие люди! А тут как-то полоскала она белье в речке, так какая-то женщина с другого берега язвила: «Что, без муженька? Скоро без сынка останешься. Пьяные Калмыковцы говорили, что убьют твоего совдепчонка. Сама слышала». Вот какие люди! И откуда такая жестокость у людей! Ну, говорил бы кто-нибудь, а то ведь женщины! Горя у нас, Глафира Семеновна, столько, что… Так вы по какому делу к нему? — вставая с кресла, проговорила Анна Васильевна.

— Да все по тому же, по какому приходила при советской власти.

— Так я скажу ему.

Анна Васильевна пошла к мужу.

Глафира Семеновна оглядела гостиную.

«Всё на месте, — подумала она, — всё как было, а жизни той уж нет. Горе за горем. Пришла беда — отворяй ворота. Эх-хе-хе!» — она вздохнула.

Вошла Анна Васильевна.

— Пройдите, пожалуйста, Глафира Семеновна, в кабинет. Просит вас.

Глафира Семеновна живенько встала с кресла и пошла к двери.

Разговор у нее с Александром Васильевичем был не относящийся к нашему повествованию, и передавать его мы не будем.

СНОВА В ПОДПОЛЬЕ

Виктор Заречный снова стал Некрасовым Юрием Федоровичем. Старый бессрочный паспорт, когда-то отобранный у него при аресте и обнаруженный им в делах охранного отделения, служил ему вторую службу. На Фонтанной улице он снял комнату. Работал Виктор, добывая средства к жизни, в правлении Союза приамурских кооперативов.

Изредка он навещал Серафиму Петровну, обнимал мать и любовался сыном, который рос и все больше и больше походил на Женю. Когда Виктор открывал дверь в домик к матери, его охватывало чувство необычайной радости. Но вот он брал Петюшку на руки, прижимал к себе, смотрел в его большие карие глаза, точь-в-точь как у Жени, — и тоска заползала к нему в душу. Уходил он с Двенадцатой улицы всегда с печалью в сердце.

Шли дни. Скрываясь, Виктор встречал то одного, то другого из уцелевших от ареста большевиков. Скоро стала возникать подпольная организация. Александр Федорович Солис опять выручил: стал фиктивным владельцем типографии, той, что была создана прошлой осенью. Здесь сейчас печаталась газета подпольного комитета, печатались и подпольные листовки. Теперь Александр Федорович помогал большевикам не ради любви к зятю-большевику, сидевшему за проволочной оградой. Он видел, какую подлую роль играло «правительство» Дербера, настоящими-то патриотами своей родины оказались большевики, — поэтому Александр Федорович и помогал им.

На Светланской улице, у бывшего «адмиральского дома», украшенного флагами стран-оккупантов, почти ежедневно происходили встречи и парады прибывавших войск; блистали орденами и аксельбантами офицеры японской морской пехоты в белых костюмах, армейские офицеры в одежде защитного цвета и в хромовых сапогах; были тут американские, английские, французские офицеры и с ними русские полковники и генералы с царскими крестами на груди, отдававшие бывшую свою родину на растерзание иноземцам. По улицам шли солдаты двунадесяти языков в своих национальных формах, мулы тащили повозки с продовольствием и амуницией. Панели переполнялись огромными толпами любопытных. На балконах белели шляпы и шляпки, панамы и пробковые шлемы. Лишь кое-где виднелись платки и кепки обитателей рабочих слободок, — простые люди не покидали своих жилищ на окраинах города, там они кляли интервентов.

Однажды три дня подряд Виктор ходил на пристань для встречи с участниками подпольной организации — грузчиками, и за эти три дня из-за океана прибыло семь пароходов с японскими и американскими солдатами и боевым снаряжением.

В детстве Виктор любил бродить здесь. Запахи нефти, пеньки, бананов и еще чего-то незнакомого, чужого исходили от ящиков и тюков, выгружаемых из трюмов. Он мечтал поступить юнгой на пароход, поплыть по синему морю в страны, откуда пароходы привозят такие незнакомые, тревожащие воображение запахи. Как далеки были сейчас эти ощущения! С каждым лязгом лебедки на пристань опускались не корзины с бананами, а ящики со снарядами, патронами, винтовками. Не плыть по синему морю хотелось Виктору, ему хотелось, чтобы это синее море, омывающее берега родного края, разверзлось и потопило бы все эти «Явата-мару», «Роккоза-мару», «Хозан-мару», привозящие из-за океана смерть русским людям.

«Может быть, Сакович прав, — думал Виктор, — топить надо было вражеские суда, приближавшиеся к гавани. Не стали бы они бомбардировать город, полный иностранного населения и консульств. Конечно, японцы обложили бы город с суши. Пришли бы из Кореи, из Маньчжурии. Ну и что ж! Несколько судов с войсками и снаряжением все-таки пошли бы ко дну. Надо было бороться с оружием в руках. А то пустили врагов без боя!»

Злоба, бессилие что-либо предпринять душили его. Теперь оставалась борьба печатным словом, распространением листовок, как бывало при царе. В юности Виктор вкладывал в подобные дела весь пыл своей романтической натуры. Сейчас все это казалось пустяком. Хотелось уничтожить врагов физически. Не раз он говорил с товарищами по подполью о своем желании пробраться на Уссурийский фронт. «Что вы там будете делать? — спрашивали его. — Командовать отрядом? Вы не военный. Быть политработником? А здесь? Нас здесь — раз-два и обчелся. Каждый дорог. Пропаганда здесь сейчас главное оружие борьбы. Несомненно, придет час и для восстания. Мы должны готовиться к этому. Мы выйдем из подполья, и каждый сделает свое дело».

Все это Виктор сам прекрасно понимал.

Товарищи его знали, что был еще один мотив, побуждавший Виктора рваться из города: он не раз говорил о своем желании пуститься в поиски бесследно пропавшей жены. Но об этом не говорили, отводя этот вопрос на второй план. Это было больно, но Виктор понимал, что как опытный подпольный работник в прошлом, знавший к тому же английский язык, он нужен был во Владивостоке, где образовалась вражеская цитадель. Это соображение отнимало у него право покинуть город.

Штабом подпольной организации сначала была коммуна, носившая название «Светланка, 99». Но с некоторых пор за «Светланкой, 99» контрразведка установила бдительную слежку, и вторым штабом стала квартира Марии Владимировны Сибирцевой.

Педагогическая деятельность Марии Владимировны — она была начальницей гимназии и преподавала ботанику — сочеталась теперь с революционной работой: в ее квартире хранилась литература; она выполняла поручения Красного Креста, созданного при подпольной организации; навещая Всеволода в лагере, передавала информацию от подпольного комитета и уносила из лагеря советы узников… да многое она делала, что можно было делать в то тяжелое время, когда в городе властвовали интервенты, белогвардейцы и бывшие революционеры — эсеры и меньшевики. Именно с этого мрачного момента в истории края и началась та деятельность Марии Владимировны, благодаря которой имя ее вспоминается теперь рядом с именами ее сыновей.

Однажды Виктор зашел к ней поздно вечером, чтобы передать записку для Кости Суханова — на следующий день она должна была пойти в лагерь, на свидание к Всеволоду. Мария Владимировна предложила выпить с ней стакан чаю.

Виктор сидел против нее за столом, пил крепкий, хорошо заваренный чай, смотрел в ее мужественные глаза, вслушивался в ее не по годам молодой голос. Он всегда восхищался этой замечательной русской женщиной, не знавшей в жизни никаких радостей, кроме радости воспитания «зеленых обезьян», как она любовно называла юношей и девушек, слетавшихся к ней в дом, как слетаются пчелы к липе во время цветения. Девушки особенно любили Марию Владимировну и липли к ней, как к родной матери. Да что к матери! У иных родные матери не давали для духовного роста столько, сколько давала эта, казалось бы, чужая им маленькая, сухонькая женщина с теплыми, одухотворенными глазами.

В этот вечер Виктор засиделся у Марии Владимировны. Они говорили все об одном и том же: об интервенции, о лагерных узниках, о боях на Уссурийском фронте.

О том, что делалось на фронте, известно было только по оперативным сводкам чехословацкого штаба, часто неверным. Но точно было известно, что красные части отступили уже до реки Уссури. В газетах писали: «Австрийские офицеры Сакович и Шрейбер установили на правом берегу Уссури дальнобойные орудия, которые не дали возможности при обороне Каульской сопки развернуться нашим броневым поездам».

— Лгут-то как: Сакович и Шрейбер — австрийцы! — говорил Виктор. — Сакович, кажется, поляк, а Шрейбер — латыш. Отрадно, что они на фронте. Под Каульской сопкой, говорят, чехи разбиты и началось наступление наших войск.

Радостные вести пришли и с Забайкальского фронта. Сергей Лазо разгромил семеновскую армию, очистил от нее Забайкальские степи, прижал Семенова к самой маньчжурской границе и у Пятиглавой горы, или, по-бурятски, Тавын-Тологоя, наголову разбил его, загнав за китайскую границу.

Но потом поползли другие слухи. После наступления красные войска начали снова отступать. С запада продолжали двигаться эшелоны мятежных чехословаков. Почти вся Сибирь была в их руках. Подняла голову контрреволюция. Высшие советские власти Сибири из Иркутска перекочевали в Забайкалье, в город Читу. Сергей Лазо был вызван с Тавын-Тологоя. Советские части, теснимые тысячами хорошо вооруженных мятежников, опирающихся на богатейший сибирский тыл, на Францию, Англию, Америку, отступили к Байкалу. Священная кровь русских людей уже окрашивала берега великого озера.

— Если Сергею Лазо не удастся остановить чехов, — говорил Виктор, анализируя обстановку, создавшуюся на Прибайкальском фронте, — положение на Уссурийском фронте станет безнадежным. Судьба этих двух фронтов зависит от судьбы каждого из них. Разгром одного принесет гибель другому.

Мария Владимировна сосредоточенно слушала и не переставая набивала одну папиросу за другой (свой душистый табак она по-прежнему хранила в стеклянной банке).

— Правительство Японии, — продолжал Виктор, — опубликовало декларацию об отправке в Приморье «некоторого» количества войск в целях, как говорится в декларации, «облегчения положения чехословацких войск, выносящих давление превосходных сил неприятеля».

— Русские люди на русской земле — неприятели! — с возмущением воскликнула Мария Владимировна.

— А Америка? — говорил Виктор. — Одновременно с декларацией правительства Японии Соединенные Штаты объявили о своем решении помочь чехословакам и «русскому народу, если он попросит». Под русским народом, конечно, подразумеваются белогвардейцы. Подлую роль играет «демократ» Вильсон! А Англия? На днях из Гонконга прибыл двадцать пятый батальон Миддальсекского полка английских войск. Англичане прямо с парохода отправились на Уссурийский фронт. Спешат.

— Я видела, — сказала Мария Владимировна, — парад французских войск, прибывших из Индокитая.

— Главнокомандующим всеми войсками союзников назначен японский генерал Отани, — заметил Виктор. — Какая нужна сила против них?

— Сила эта — непобедимый дух русского народа. — Во взгляде Марии Владимировны, и без того твердом, казалось, отобразилась та сила духа, о которой она говорила.

— Русский народ велик, это верно. Его покорить нельзя. Но сейчас решается другой вопрос, Мария Владимировна. Русская революция — не только национальное движение, она имеет характер интернациональный. С иноземными войсками борется не просто русский народ, как, скажем, в наполеоновскую войну, а революционный народ, и при этом, Мария Владимировна, с нами против интервентов и мятежников борются те же чехи, венгры, румыны, сербы, латыши, китайцы, корейцы. Вот что сейчас главное: интернациональность русской революции!

— Главное ведь — японцы, — возразила Мария Владимировна. — А они ужасные националисты и, по-моему, очень далеки от революции.

— Может быть, и далеки, не спорю. Но среди солдат японской армии начинается брожение. Говорят, несколько рот ненадежных солдат отправлены обратно в Японию. Мы получили резолюцию исполкома Социалистической партии Японии. Японские социалисты с негодованием относятся к посылке войск в Сибирь. Они сожалеют, что не имеют сил предотвратить грозящую нам со стороны империалистического правительства Японии опасность. «Мы почти бессильны сделать что бы то ни было, — пишут они, — так как правительство нас преследует. Но ваша революция, — пишут они, — будоражит японских рабочих, оказывает большое влияние на социалистическое движение в Японии». Вот какое письмо, Мария Владимировна! Оно обнадеживает.

— Ах, Виктор, вы такой оптимист!

— Да и вы, Мария Владимировна, по-моему, не из лагеря пессимистов.

Оба они, и Мария Владимировна Сибирцева и Виктор Заречный, действительно были счастливыми обладателями удивительных русских характеров — несокрушимо оптимистических; ничто, никакие обстоятельства, как бы они ни были трудны, а подчас, казалось бы, и безнадежны, ничто не могло лишить их этой драгоценной особенности.

— Блажен, кто верует… — Мария Владимировна вздохнула.

— И вы верите.

— Дождь пошел, — сказала она в ответ, поднялась из-за стола, закрыла окна. — Может быть, переночуете у меня? Сильный дождь пошел.

— Благодарю вас… Пожалуй, останусь.

По замутившимся стеклам окон уже бежали ручьи.

— Возьмите Всевкину постель и устраивайтесь где-нибудь в классе. Вам не привыкать спать по-спартански.

Они пошли в комнату «мальчиков», Виктор взял постель с кровати Всеволода.

— Роскошное будет ложе.

— Может быть, здесь и переспите?

— Сюда могут заглянуть в случае чего, а по классам вряд ли будут шарить.

— Это верно.

В одной из классных комнат Виктор положил постель в проходе между партами, запер дверь на ключ. Спать еще не хотелось, и он, походив по комнате, подошел к окну. По стеклам обильно текли ручьи.

Шум дождя всегда вызывал в памяти у Виктора одну ночь в бухте Ольги. Тогда так же, как и сейчас, плескался дождь и по стеклам бежали ручьи. Из-за дождя Женя заночевала у него. Он лег спать на полу и увидел сон: будто, наклонившись над источником, пил воду. И вода в источнике теплая, душистая. Он открыл глаза. Над его лицом были большие, темные глаза Жени. «Спите, спите!..» — шептала она.

Прежде воспоминание это вызывало у него радостное чувство, он благословлял ту ночь. Но сегодня дождевые струи, шумно лившиеся по стеклам, нагнали на него тоску. Начался август, а от Жени все нет и нет никаких известий. И одна за другой побежали думы… Контрразведка, осведомленная о существовании в городе большевистской организации, искала путей в подполье. Подозрительные субъекты заглядывали в типографию, дневали и ночевали во дворе дома № 99 по Светланской улице, рыскали в порту, в железнодорожных мастерских; уже опасно стало заходить в квартиру Марии Владимировны. Работать становилось труднее. Хотя похороны убитых 29 июня, во время которых по главной улице города шел многотысячный гневный поток людей, и показали, что народ остался непокоренным, но это был безоружный народ, он мог только ненавидеть врага. Большевики из подполья звали народ на борьбу. Но дальше всеобщей забастовки протеста против интервенции дело не шло. Центральное Бюро профессиональных союзов, существовавшее легально, призывало трудящихся не признавать «правительство автономной Сибири», требовало освобождения арестованных членов Совета, восстановления советской власти. Но это были только декларации, не подкрепленные силой. Интервенты, свергнувшие советскую власть, не собирались ее восстанавливать. Нужно было терпеливо, изо дня в день, готовиться к восстанию. Вместе с тем приходила мысль о партизанской борьбе у железных дорог, по которым передвигались, занимая край, иностранные войска.

«Готовьте подрыв и взрыв рельсов…» — вспомнил Виктор телеграмму Ленина. — Как мало сделано в этом отношении! — думал он. — Почти ничего. Но еще не поздно. Борьба — впереди. И она развернется на коммуникациях врага… Надо уходить из города».

Он лег, чтобы заснуть, но снова погрузился в думы. Дождь шумел, хлестал по окнам.

«ПЕРЕПЕЛКИ» И «СОКОЛЯТА»

Утром, во время завтрака, пришли две девушки. Одну звали Зоя Маленькая, другую — Тамара Головнина.

— Вот и перепелки мои прилетели, — ласково встретила их Мария Владимировна.

Оглядев Тамару, она сказала:

— Ох, как располнела!

Девушка действительно была неестественно полна.

— Сейчас разрешусь от бремени, — проговорила она, скинув с себя летнее пальто.

Обнаружилась причина ее полноты: она была завернута в несколько десятков экземпляров газеты «Красное знамя», перевязанных бечевой.

Перебивая друг друга и смеясь, девушки рассказывали, как метранпаж типографии вместе с молодыми наборщиками «завертывал» Тамару в газету, отпечатанную до получения разрешения цензуры на выпуск.

— Мы условились сказать, если бы нас остановили, — рассказывала Зоя Маленькая, — что идем в больницу. Тамара — роженица, а я — сопровождающая.

Мария Владимировна с любовью смотрела на них.

— Эх вы, зеленые обезьяны!

— А нам действительно показалось, что за нами следят, — продолжала рассказ Зоя Маленькая, — и мы не пошли в ворота. Оторвали две доски в заборе против Гайдамакской улицы и пролезли во двор. Надо было видеть, как лезла вот эта «беременная» женщина! Минут пятнадцать мы просидели под забором, притаившись. Только когда убедились, что никого вокруг нет, пошли к вам.

Тамара приняла наконец свой естественный вид, — впрочем, она всегда выглядела плотно сбитой девушкой. Потомок знаменитого мореплавателя, она была энергична и мужественна. Весной, приехав из Томска, где она училась на естественном факультете Высших женских курсов, Тамара встретилась со своим другом по кружку «любителей сценического искусства» Игорем Сибирцевым, познакомилась с Зоей Маленькой и другими юными большевиками, и жизнь ее, тихая до того, как лесной ручей, влилась в бурную революционную реку.

В десять часов прилетела третья «перепелка» — миловидная Таня Цивилева, бывшая петербургская курсистка.

— Опять вымарали, подлецы, всю передовую! — возмущенно произнесла она, закрыв за собою дверь.

(Она ходила с номером газеты в чешскую цензуру.)

«Перепелкам» предстояло распространить среди рабочих несколько десятков экземпляров газеты, где была напечатана не пропущенная цензурой передовая статья. Они принялись фальцевать газету.

Это были веселые, созданные, казалось, для радостной жизни девушки. Но не одними радостями полна жизнь. Родной их край захватывали враги. Надо было бороться с ними.

— Ну, пойдемте, — предложила Тамара, когда портфели девушек наполнились газетами.

— Постойте! — сказала Таня. Она вынула спрятанный на груди, под кофточкой, клочок бумажки. — Я прочту письмо, которое получила от чехов. Вчера я принесла им в лагерь белье, продукты и еще кое-что, а их не оказалось^[48]. Мне сказали, что их отправляют на фронт и они ожидают погрузки на узкоколейке. Я побежала туда. Меня конвой не пропустил. Я могла только помахать им рукой. Солдаты тоже радостно махали мне руками. Когда я вернулась в лагерь, чтобы передать продукты другим, один из часовых сунул мне в руку вот эту записочку:

«Товарищу Танье…» — в голосе у неепослышалось волнение. — Такое… письмо!

Овладев собою, она прочла записку, написанную по-русски:

— «Мы, чешские легионеры, о которых вы проявили товарищескую заботу и пролетарскую солидарность, очень вам благодарны. Мы никогда не забудем товарища Танью. Если мы останемся живы, мы будем рассказывать у себя на родине о русских товарищах, о хорошей русской девушке Танье. Мы уезжаем. Крепко жмем вашу братскую руку.

Легионеры Шестого полка»

Таня вытерла платочком глаза, вложила записку в конверт и спрятала на груди.

— Те же чехи, да не те, — произнесла Мария Владимировна.

* * *

Вечером происходило заседание Красного Креста, и опять слетелись «перепелки».

— Проводили Вильямса, — рассказывали они.

Вильямс наконец получил визу на въезд к себе, в штат Огайо. В ожидании визы он прожился до последнего цента, и хлопотливые «перепелки» собрали ему денег на дорогу. Уезжал через Шанхай — японские власти так и не разрешили другу большевиков спуститься на японскую землю даже на один день, чтобы пересесть на океанский пароход. При обыске у него на квартире агенты контрразведки отобрали все, что он успел написать о русской революции. Когда пароход медленно отодвигался от русского берега, Вильямс, опершись одной рукой о перила, другой поднял свою поношенную черную шляпу. Глаза его кротко и грустно улыбались. Казалось, они говорили: «Прощайте, мои дорогие русские друзья. Я всегда буду помнить вас. Я расскажу американцам, что такое русская революция и кто такие русские большевики. Прощайте! Может быть, мы когда-нибудь встретимся. Прощайте!» «Перепелкам», с которыми сильно подружился Альберт Вильямс, казалось, что они навсегда теряют своего американского друга. Пароход уплывал. Долго Вильямс махал черной шляпой, а «перепелки» все стояли на пристани и помахивали белыми платочками, пока пароход не завернул за мыс Голдобина.

После заседания подпольного комитета прилетела стайка «соколят».

И вот, как зеленые листья дубков при ветре, зашумели голоса молодых сил никогда не умиравшего, возрождавшегося при любых политических условиях большевистского движения на Дальнем Востоке. Это было уже третье, самое молодое поколение большевиков.

Комната «мальчиков» поражала обилием книг. Полки в шкафах и на этажерке были аккуратно заставлены томами словаря Брокгауза и Эфрона и книгами, на кожаных корешках которых стояли имена Толстого, Гоголя, Тургенева, Гончарова, Белинского, Чернышевского, Герцена. Обстановка комнаты выглядела более чем просто: три кровати, несколько стульев, два стола с книгами, тетрадями, чернильницами, ручками, карандашами. Но сколько во всей этой простоте было тепла, уюта! Народ собрался шумный, веселый, будто за стенами Сибирского флотского экипажа вовсе и не властвовала контрразведка. И о чем только здесь не говорилось!

— Читали «Idée fixe»? — спросил кто-то кого-то, и все с таким жаром принялись спорить о пьесе местного молодого, литератора, словно от этого спора зависела судьба революции.

Некоторые склонны были считать пьесу «Idée fixe» чуть ли не образцом пролетарской литературы (тогда и на Дальнем Востоке уже начал свою громкую деятельность Пролеткульт).

Игорь Сибирцев, сидевший на кровати с пьесой в руках, говорил:

— Это произведение ничего общего с пролетарской литературой не имеет. Пролетарская литература — это Максим Горький, Серафимович… А это… псевдопролетарская литература!

В спор вступил Александр Фадеев, или Саша, как его все звали, — высокий, сухопарый юноша с темной головой и большими, оттопыренными ушами. На нем аккуратно сидела черная куртка с зеленым кантом на воротнике. Родители Фадеева проживали в селе Чугуевке, а Саша, учась в коммерческом училище, по зимам жил у своей тетки, относившейся к нему как к третьему своему сыну. Саша Фадеев с обожанием относился к Игорю, который был старше и оказывал на своего двоюродного брата большое влияние. Вместе с тем семнадцатилетний Саша выделялся своим умом; о нем говорили: «Удивительно эрудированный паренек». Этот юноша, обладавший даром слова, самозабвенно любил русскую литературу. Сказав несколько пренебрежительных слов по адресу «Idée fixe», он стал говорить о языке Гоголя:

— Вспомните, как Гоголь описывает степь в «Тарасе Бульбе»! Какая простота языка! — Он взял с этажерки томик Гоголя. — Вот послушайте.

Несколько глуховатым голосом он стал читать:

— «Солнце выглянуло давно на расчищенном небе и живительным, теплотворным светом своим облило степь…»

Казалось, что солнце, облившее своим светом гоголевскую степь, засияло и в глазах Саши Фадеева, проникло глубоко в его очарованную душу.

Он хорошо, вдохновенно читал. Окончив чтение, он воскликнул:

— Вот как надо писать! Вот у кого надо учиться!

А это что?.. Дай мне, пожалуйста. — Саша взял из рук Игоря рукопись, на обложке которой был футуристический рисунок. Он прочитал несколько строк: — «Пролог. Судьба (говорит монотонно, точно сквозь тяжелую дрему, обвитую мраком и жуткой тишиной кузницы, говорит долго, нудно, протяжно): Молчание… Молчание… Молчание… Из тьмы веков, слушайте! — Вечности — пришла к вам Сказка Жизни; пришла из потустороннего царства не осязаемых человеческим умом глубин Вселенной; пришла Сказка Жизни — Вечная Греза Человечества. Пришла чистая, вдохновенная, прекрасная… и породила Солнце… и породила Кровь, и породила Борьбу, упорную, злобную, бесконечную…» И так далее. И тому подобное. — Саша вернул рукопись Игорю. — Действительно, длинно и нудно. И это — новое слово в литературе! — он с удивлением пожал плечами.

Не все были согласны с ним. Кое-кто с усмешкой смотрел на задиристого «коммерсанта», «отсталого юношу», осмелившегося «отживший реализм классиков» противопоставить «новой, пролетарской форме литературного слова».

Спор затянулся бы, если бы Игорь Сибирцев не прекратил его. Он открыл портфель:

— Надо ночью расклеить по городу.

Девушки и юноши, рассовав по карманам и за пазуху листовки, начинавшиеся словами: «Долой интервентов!», парами уходили в город. Каждая пара хорошо знала район своего действия. Юноши и девушки должны были ходить по улицам под руку, изображать влюбленных. Это так легко было выполнить им! Гораздо труднее было улучить момент, чтобы, выхватив из-за пазухи листок и вынув из кармана баночку с клейстером, быстро обмазать прокламацию и наклеить ее на забор.

Проводив взглядом последнюю пару «влюбленных», Мария Владимировна проговорила:

— Зеленый шум!

— Никогда не умирающий, вечно зеленый, — добавил Виктор.

ФИЛОСОФИЯ СТЕПАНА ЧУДАКОВА

Избежал ареста в день переворота и Степан Чудаков. Виктор часто встречался с ним по подпольной работе, и у них возникла довольно своеобразная дружба.

Степан сильно изменился по сравнению со временем, когда производил обыск у полковника Савченко. Наивность его поубавилась. Виктор подтрунивал над ним:

— Твоя гидра теперь, наверное, купается в Амурском заливе!

Анархические увлечения Степана, долго и стойко державшиеся в нем, постепенно выветривались из его путаной головы, стали заменяться духом материалистического понимания всего того, что происходило вокруг. Но сумбура в голове у него хватало не на одного его. А главное — не было у этого человека собранности, целеустремленности, он всегда куда-то спешил, метался, хватался то за одну работу, то за другую. Страстное желание познать мир, и как можно скорее, заставляло его бросаться от одной книги к другой, не усвоив хорошенько первой. Была у него особенность: доводить идеи, приходившие ему в голову, до абсурда. Он как-то сказал Виктору:

— В познавании причин явлений общественной жизни я стал твердо руководствоваться экономическими факторами.

— Правильно, — согласился с ним Виктор.

— Коммунизм я понимаю как необходимую форму общественного хозяйства, а не как идею альтруизма.

— Это тоже правильно.

— Мне теперь понятна тактика нашей партии, строящаяся на непосредственных интересах масс, а не на идеалах добра и справедливости, на использовании в революционных целях и нереволюционных элементов и даже просто преступных элементов, а не только чистеньких, добропорядочных коммунистов. Я теперь, Виктор, чувствую себя настоящим коммунистом.

— Какую чушь ты мелешь, Степа!

Степан Чудаков пронзил Виктора своими острыми серыми глазами.

— В твоих словах «чистенькие, добропорядочные коммунисты» проскальзывает ирония, словно для коммуниста не обязательно быть чистеньким и добропорядочным. Нет, дорогой Степан Петрович, коммунист должен быть и чистеньким и добропорядочным.

— Порядочность и непорядочность — понятия относительные, как и добро и зло. Что полезно для революции, для рабочего класса, то и добро, а что вредно, то зло, — отрезал Степан Чудаков.

— Весь вопрос в том, дорогой Степа, кто будет определять, что полезно для рабочего класса и что вредно. Это во-первых. А во-вторых, есть и общечеловеческие понятия добропорядочности, общечеловеческие нормы поведения.

— Это — идеализм.

— Не торопись. Скажи: как ты думаешь, может ли игра краплеными картами считаться порядочным делом? Или воровство, разбой? Или изнасилование женщины? И в рабочем классе и в буржуазном обществе на игру краплеными картами, на воровство, на изнасилование люди смотрят как на преступление. Значит, есть не только классовые понятия добропорядочности, но и просто человеческие. Во всяком случае, твоя теория, до которой ты дошел «своим умом», порочна. Преступным элементам, если они и приносят какую-то пользу революции, не место в партии. Повторяю, дружище: коммунисты должны быть чистенькие и добропорядочные без кавычек.

— Это у тебя еще от старой закваски, — пытался возразить Степан Чудаков.

— Старая закваска, Степан Петрович, — взволнованно заговорил Виктор, — очень хорошая закваска. Я не помню, чтобы в нашей партии говорилось, что для борьбы с самодержавием все средства хороши. Нет, средства выбирались. Вот и теперь, — скажи, пожалуйста: почему мы ни в борьбе с Семеновым, ни на Гродековском фронте не отрезали носов и ушей у пленных, не применяли пыток к ним, чтобы выведать у них то, что нам надо было, как это делали Семенов и Калмыков? Почему? Ведь то, что пленные могли сказать, было бы полезно революции, полезно рабочему классу. Почему же мы не применяли таких же методов борьбы, какие применяли они, враги наши? Скажи… Молчишь? Нечего сказать?.. Потому, Степан Петрович, что пытки противны нашему мировоззрению, которое зиждется не только на «экономических факторах», как ты говоришь, а и на идеях гуманизма. Ты, Степан Петрович, сбрасываешь со счетов коммунистического движения идейность. Не превратись, упаси тебя бог, в партийного пономаря. Без идеи партия мертва. Пусть будущее, к которому мы стремимся, будет для нас и для всего человечества золотым сном, золотой мечтой. Не единым хлебом жив человек. Нужна поэзия. Пока снится золотой сон, пока мечтается, поэзия борьбы сохраняется в душе. Вот если останутся одни экономические факторы и в партии расплодятся пономари, тогда поэзия кончится.

— Интеллигентщина! — презрительно пробормотал Степан Чудаков.

— Ты это к чему? К тому, что я говорю, или ко мне лично? Не употребляй этого слова. Ты никого этим не обидишь, а себя унизишь. Я счастлив, что в какой-то мере могу причислить себя к интеллигенции. А знаешь, кто у нас сейчас самый большой интеллигент?

Степан молчал.

— Ленин. Вот кто. Интеллигенция великую роль сыграла в русской революции. Если я сейчас начну перечислять имена великих русских интеллигентов, то я попрошу тебя, Степан Петрович, прежде всего шапку снять. Да. Когда-нибудь напишут историю русской интеллигенции. Ее будет венчать имя Ленина. Да. Это — вершина русской интеллигенции. И весь наш Совнарком сейчас — это, брат, замечательные русские интеллигенты-большевики. Постарайся и ты стать интеллигентом. А что касается идейности, то ты ведь сам насквозь идейный человек. Идея освобождения народа от самодержавия, от капитализма привела тебя к революции, к большевикам. Почему же идея эта должна исчезнуть, если ты понял, как ты говоришь, что коммунизм стал тебе понятен как необходимая форма общественного хозяйства? Что же, по-твоему, коммунизм от этого стал такой же вещью, как сытный обед? Так, что ли? Коммунизм не только экономическая категория, но и идея, мечта. Идея! Великая идея, Степа… Не гаси ты в себе свет, который горит в твоей честной душе. Иди к людям с идеей в сердце, а не только с экономическими категориями.

Это был их последний разговор. Вскоре Степана Чудакова выследила контрразведка, и он очутился за проволочной оградой концлагеря.

НЕЖДАННАЯ ГОСТЬЯ

Однажды, только Виктор вошел в избушку к матери и уже взял было на руки Петюшку, как в сенях раздался стук. Серафима Петровна вздрогнула и побледнела.

— Спросите, мама, кто. — Виктор опустил Петюшку на пол и вышел в сени.

Серафима Петровна спросила:

— Кто там?

— Откройте, пожалуйста, — послышался женский голос с иностранным акцентом.

— А кто вы?

— Я от Энтона Грачева.

Виктор порывисто снял крючок с петли.

Вошла Гарриет Блэк. Она с такой приветливостью поздоровалась с Виктором и с Серафимой Петровной, так нежно приласкала Петюшку, что Виктор сразу расположился к ней. За полтора года она научилась довольно хорошо говорить по-русски, однако Антона называла «Энтон» — с ударением на первом слоге.

В течение получаса Гарриет рассказала обо всем, что касалось столь нежданного ее приезда.

Оказывается, этот с виду чужой человек, как о ней говорила Женя, был другом не только Антона Грачева, она стала другом русских, другом большевиков. Гарриет получила от Антона, а Антон от краевого комитета партии в Хабаровске задание связаться с подпольными работниками во Владивостоке и помочь им повести пропаганду среди американских матросов и солдат. Получив у американского консула в Хабаровске официальный документ, в котором консул просил оказывать ей, как подданной Соединенных Штатов Америки, содействие в ее. поездке во Владивосток, она по Сунгари добралась до Харбина, а оттуда по Китайско-Восточной железной дороге доехала до Владивостока. В Хабаровске были известны имена всех арестованных во время мятежа 29 июня, имя Виктора Заречного не упоминалось, и Антон надеялся, что Гарриет сумеет разыскать его.

Гарриет говорила, что поступит на службу в американский Красный Крест. Служба в нем позволит ей видеть американских солдат, матросов. Она будет делать все, что надо для пропаганды: переводить воззвания на английский язык, распространять их и так далее.

— Надо убедить наших солдат и матросов, — говорила она, — чтобы они потребовали возвращения на родину.

— Это очень хорошо, Гарриет, — отвечал Виктор. — Замечательно! Устраивайтесь, и начнем работать. — Он рассказал ей о Вильямсе. — Вильямс уехал в Америку, — сказал Виктор, — но остаетесь вы, наш новый американский друг.

Гарриет протянула руку Виктору.

— Я уже старый ваш друг… давно, давно!

Пожав ее руку, Виктор сказал:

— Расскажите же об Антоне. Вы ничего не говорите о нем.

При имени Антона Гарриет сначала радостно воскликнула: «Энтон!» Но тут же голос ее увял.

Антон работал в Дальсовнаркоме по снабжению армии продовольствием. Хлеб на Дальнем Востоке не был еще таким острым вопросом, как в остальной России, где уже создавались продотряды, но снабжать продовольствием Уссурийский фронт было нелегко. Антон измотался на этой работе. Положение на фронте становилось все хуже и хуже, Гарриет понимала, что разлука с Антоном будет длительной, хотя он и уверял ее, что проберется скоро в Приморье.

— А где ваша жена? — спросила вдруг Гарриет. — Извините, я совсем забыла…

— Неизвестно, — ответил Виктор.

— Как неизвестно? — Гарриет не ожидала такого странного ответа.

Виктор пояснил. При этом он сознался, что когда после стука в сенях он услыхал голос Гарриет: «Я от Антона Грачева», он подумал, что Гарриет привезла известия о Жене. С первых же ее слов он понял, что ошибся.

— Надо искать! — искреннее волнение послышалось в ее голосе.

— Надо. Но сейчас это почти невозможно.

— Я готова поехать в Хабаровск. Может быть, она там.

— Вы очень добры, Гарриет.

— В свое время вы сделали доброе дело для Энтона.

— Это было простое дело… Но как вы можете поехать? Через Харбин? Это долгий путь.

— Надо подумать. Я буду думать.

Гарриет ушла.

«Но где Женя?» — мысль о ее судьбе еще больше стала терзать Виктора.

ПОРАЖЕНИЕ

Днем в раскаленном добела небе не появлялось ни облачка; только изредка над лесом, понуро тянувшимся вдоль железной дороги, лениво помахивая крыльями, пролетали разморенные жарой длинноклювые уссурийские вороны.

В перевязочной санитарного поезда во время стоянки нечем было дышать. Врывавшийся при движении поезда горячий воздух не приносил облегчения. Ночами, когда в тучах, заволакивавших небо, вспыхивали молнии и гремел гром, вагон немного остывал, и можно было, пользуясь затишьем в работе, уйти к себе в купе, высунуться из окна, подышать свежим воздухом, поглядеть на темный лес. Но вот на крышу обрушивался ливень, приходилось поднимать оконную раму. Облокотившись на столик, Женя сидела тогда у окна, слушала, как хлестал дождь по стеклу, смотрела, как лились его косые потоки. Когда стук колес под вагоном учащался, ливень, казалось, с большим шумом падал на крышу, хлестче бился в окно. Что-то зловеще-неотвратимое было в этом стихийном потоке. Тягостно было думать, что вот сейчас под таким ливнем, по грязным проселочным дорогам, по болотам и лесам отступают промокшие до костей красногвардейцы.

Первого июля санитарный поезд, где работала Женя, был отозван с Гродековского фронта в Никольск-Уссурийский. Наполняясь ранеными, он простоял там несколько дней. В ночь на шестое июля, когда мятежники после жестокого боя овладели последним оборонительным рубежом перед Никольск-Уссурийским — Фениной сопкой — и находились в нескольких верстах от города, поезд спешно был отправлен в тыл, и вот он все идет и идет впереди отступающих отрядов.

Мятежники, пользуясь слабой боеспособностью красногвардейских отрядов, к тому же малочисленных, взяв Никольск-Уссурийский, непрестанно наступали вдоль железной дороги. Орудия броневых поездов противника били на десять верст, снаряды падали на полотно железной дороги, рвались у эшелонов; единственный бронепоезд красных бил намного ближе и не мог подавить вражеские броневые поезда; разведчики подчас давали неверные сведения о расположении частей врага; дозорные на сторожевых охранениях прозёвывали врага или раньше времени покидали посты; неприятель заходил в тыл, взрывал железнодорожные мосты. Страшный враг на войне — боязнь быть отрезанным — делал свое дело: наводил панику. Второй, не менее страшный враг — темные слухи (о несметном числе врага, его сокрушающей силе) — помогал первому, бойцы самовольно снимались с позиций, и ничто не могло остановить беспорядочного отступления, пока на фронт из Хабаровска не прибыли — это было уже в Спасске — главнокомандующий Сакович, начальник штаба Радыгин, начальник артиллерии Шрейбер. Отступление было приостановлено. Казалось, в военных действиях наступил перелом. Но опять произошло что-то непоправимое, и Красная Армия снова покатилась на север.

Когда Женя, слушая отдаленную канонаду, промывала развороченную осколком снаряда рану и забинтовывала руку или ногу, красногвардеец считал, что ему повезло: «попалась» опытная докторица да еще такой необыкновенной красоты и удивительно простая — свойство, редко встречающееся у красивых женщин; от одного ее взгляда и участливого слова боль в ране утихала. Нравственной чистотой веяло от всей ее фигуры в белом халате и белой шапочке, из-под которой выбивались золотистые волосы. Вместе с тем каждая черта ее лица выражала твердость характера.

— Бывают же такие, — говорили о ней красногвардейцы. — При такой скверного слова не скажешь и дурно не подумаешь.

Женя в самом деле умела не только облегчать физические страдания людей. Она обладала способностью очищать душу человека от всякой скверны; недаром Федя Угрюмов, умирая, говорил ей: «Вы — олицетворение чистоты жизни».

О, как нужны были такие женщины ожесточенной в кровавых боях душе человека!

Поражение на фронте она переживала тяжело. Всю свою молодость, чистоту души своей она отдала революции. Казалось, стала реальной мечта о созидательной деятельности. Вражьи силы разрушили эту мечту, оторвали от мужа, от сына.

В тяжких раздумьях обычная твердость духа покидала ее, положив голову на столик, она плакала слезами обиды и одиночества.

В Спасске старший врач санитарного поезда Незнамов скоропостижно скончался от кровоизлияния в мозг, и в приказе по санитарному управлению Уссурийского фронта, подписанным главным врачом фронта Гинстоном, Евгения Павловна Уварова назначалась временно исполняющей обязанности врача поезда.

Доктор Гинстон, часто заходивший в поезд, был доволен образцовым его состоянием. Боец, попадавший из пекла битвы в санитарный вагон, не верил своим глазам: на позициях рвались снаряды, свистели пули, витала смерть, а здесь была тишина, во всем строгий порядок, чистота. Наступал душевный покой, бойцы становились покорными, как только бывают покорны больные, когда хотят стать здоровыми, — они ловили каждое слово «докторицы», верили ей и исполняли все, что она говорила.

— Медицина — одна из самых гуманных областей человеческой деятельности, — сказал доктор Гинстон, когда Женя однажды обмолвилась, что хотела бы переменить свою профессию (разговор их происходил в перевязочной). — И женщина должна занять в ней главное место. Это ваша миссия, Евгения Павловна. Вот кончится гражданская война, поедете в Петроград или в Москву, в медицинский институт. Из вас получится хороший врач. У вас большой опыт. В царской России были замечательные земские врачи. Подвижники! Я думаю, что вы будете именно таким врачом. Мне представляется, что ни в какой другой стране нет таких врачей, как в России. Русский врач — гуманный, идейный врач.

— Мне кажется, — возразила Женя, — что, участвуя в освободительном движении, я приносила больше пользы, чем теперь. Когда я начинаю думать о том, что революции сейчас грозит смертельная опасность, я с особой остротой чувствую, что делаю не то, что надо… Часто, когда до моего сознания доходит весь ужас нашего, вероятно неизбежного, поражения, во мне рождается желание уничтожать врага физически… своими руками.

Гинстон скорбно улыбнулся. Это был человек средних лет, с мягкими чертами лица, небольшой бородкой и усами — типичный русский интеллигент, никак своей внешностью не оправдывавший иностранную фамилию, которую он носил.

— У нас в армии нет ни одной женщины-бойца. Убивать — не женское дело. Женщина с ружьем или за пулеметом — это противоестественно.

— А я как раз хочу научиться стрелять из пулемета.

— Посмотрите на свои руки, Евгения Павловна, — говорил Гинстон, глядя на красивые длинные кисти рук Жени. — Смешно! Ваши руки должны или перебирать струны, или держать хирургический нож. Да! С арфой по фронту! Замечательная мысль! Но — пусть другие играют. Может быть, вы не сумеете играть на арфе так хорошо, как хорошо вы вскрываете абсцессы и делаете перевязки. Руки у вас хирургические, Евгения Павловна. Это ваше призвание.

— Но вам понятно мое желание взять в руки оружие?

— Понятно. Только боец сделает это лучше. Наконец, сейчас не приходится об этом говорить: мы же вас не отпустим. Смешно! И вообще, Евгения Павловна, врачевание — ваша миссия. Революция когда-нибудь кончится, каждый из нас займется мирным делом. Будем строить прекрасные больницы, вы будете главным врачом…

Женя улыбнулась.

— Какой вы добрый, Леонард Яковлевич! Но я с вами не согласна в основном. Вы говорите, убивать — не женское дело. Уничтожать врага — долг каждого из нас, И женщина должна взять винтовку, если обстоятельства потребуют.

— Я сдаюсь, Евгения Павловна… Достаточно ли у вас перевязочного материала? — резко переменил тему разговора Гинстон.

— Очень мало.

— Напишите требование.

— Я уже написала.

И у них пошел обычный при их встречах деловой разговор.

* * *

С разъезда Кауль бронепоезда врага обстреливали мост через реку Уссури. Красные части ушли по мосту за реку. Сакович оставил на левом берегу наиболее боеспособную пехотную часть для защиты железнодорожного моста. Он произвел реорганизацию войск, назначил новых командиров-коммунистов, прибывших из Хабаровска. С Амура подошла артиллерия. Хабаровск прислал два броневых поезда, один из них с шестидюймовой пушкой. И когда все было готово, Красная гвардия — теперь это уже была армия — перешла в наступление. Радость охватила бойцов и командиров, когда войска, бодрые, дисциплинированные, хорошо снаряженные, с красными знаменами, двинулись на Каульскую сопку, укрепленную врагом.

Первая попытка взять её лобовой атакой не удалась. Тогда Шрейбер подвел артиллерию с левого фланга, и на расположение противника обрушился мощный огонь. Враг дрогнул и в панике покатился с сопки, устилая ее убитыми.

Наступил действительно поворот в боях. Сакович и Радыгин блестяще координировали действия войсковых соединений. Командиры-коммунисты отважно вели свои части в бой.

Начался замечательный в истории гражданской войны на Дальнем Востоке поход Красной Армии на восток для освобождения края. Штаб разрабатывал план взятия Владивостока. Противник в панике катился к берегам Тихого океана. В городах и селах Дальнего Востока трудовой народ ликовал.

Но вот штаб фронта получил донесение от передового отряда: «Против нас выступили японцы, мы не в состоянии их удержать, мы отходим».

И началось новое отступление, теперь уже безостановочное. Каждый понимал, что навис разгром.

Под Хабаровском эшелоны остановились. Рядом с санитарным поездом встал какой-то классный состав. Женя выглянула в окно. В этот момент на площадке пульмановского вагона, как раз напротив окна, в которое смотрела Женя, открылась дверь и в ней показался военный.

— Евгения Павловна!

Это был Шрейбер.

— А я смотрю, — проговорил он, — стоит санитарный поезд. Вот, думаю, кстати!

Женя открыла дверь в тамбуре. Шрейбер поднялся в вагон.

— Что это за поезд? — спросила Женя.

— Штабной.

— А что у вас с рукой?

— Пустяки. Перевязать бы.

Они прошли в перевязочную.

Шрейбер сел на табурет, окрашенный белой масляной краской; в перевязочной все было бело: и стены, и стенные шкафчики с хирургическими инструментами и медикаментами, и столики со стеклянными крышками.

— Не такие пустяки, как вы думаете, — сказала Женя, разбинтовав руку. — Больно будет. Пока я буду бинтовать, расскажите, Эдуард Фрицевич, что на фронте?

— Отходим.

— И никакой надежды?

— Никакой. В Забайкалье снова выступил Семенов. В Чите контрреволюционные казачьи части подняли мятеж. При подавлении мятежа убит Борис Кларк. Вы, может быть, его знали?

— Да, знала.

— Белочехи разоружили наш гарнизон в Чите. Иркутск пал. Подняли голову внутренние враги революции. Прошлой ночью под вагон штаба кто-то бросил ручные гранаты. Сакович перебрался в наш пульмановский вагон. Хабаровск пришел к выводу, что дальнейшая фронтовая война немыслима. Так, говорят, решили участники последнего съезда Советов. На конференции в Урульге^[49] решено распустить и Забайкальскую армию. С остатками разбитых сил Лазо, говорят, ушел на Амурскую дорогу, в тайгу. Все кончено, Евгения Павловна… Можете представить, какое у нас настроение: армия в двадцать тысяч человек должна исчезнуть, так как тыла уже нет, отходить некуда…

— Что же делать? — потрясенная рассказом Шрейбера, спросила Женя.

— Уходить в тайгу, — поглядев в окно, ответил Шрейбер. — Так решено. Для партизанской борьбы.

— А раненые? Поезд полон раненых.

Шрейбер понял, что Женя не бросит поезда, и ничего не сказал.

Он заговорил о другом:

— Вы слышали? На Ленина совершено покушение. Несколько дней тому назад какая-то эсерка стреляла в него, нанесла ему две раны. Жизнь его в опасности.

— Какое несчастье! — как стон вырвалось из груди Жени. — Какая подлость! — гневно воскликнула она.

Ей казалось, что все распадается, всему приходит конец.

Сильная артиллерийская стрельба прервала их разговор.

— Я должен идти, — сказал Шрейбер. Он поднялся, стройный, сохранивший и в минуту поражения свою подтянутость, оправил френч. — Прощайте, Евгения Павловна.

— Прощайте. — Женя угадала, о чем в этот момент подумал Шрейбер. А он подумал, что и ей надо уходить, теперь уже не нужен и ее поезд.

ВАНЬКА КАЛМЫКОВ

Прошло не более часа. Поезд главкома отправился на Хабаровск. Почти вслед ему двинулся санитарный поезд. Женя совершала обход раненых. Не успела она вместе со старшей сестрой обойти и половины поезда, как услышала ружейные выстрелы.

С правой стороны железнодорожного пути в высокой траве скакали верховые с кавалерийскими винтовками за спинами, на брюках у них желтели лампасы.

— Калмыковцы! — разнеслось по поезду.

Началась ружейная стрельба.

Поезд остановился. Женя, встревоженная, вышла из своего купе. Дверь в вагон открылась, и в ней показался казачий офицер, маленького роста, щуплый, с девичьим лицом; вместе с тем в темных орбитах его поблескивали глаза орла-могильника, или стервятника, как называют в народе черных орлов, летающих над полями битв, и высматривающих трупы.

— Старшего врача! — крикнул офицер, шагнув к Жене. Ее обдало запахом пота и перегорелого спирта.

— Я исполняю обязанности врача, — ответила Женя.

— Вы? — удивился офицер, презрительная улыбка искривила его рот.

Он оглядел Женю. У нее, казалось, перестало биться сердце. Она много в своей жизни видела тюремщиков, охранников, жандармов, но такого взгляда еще не встречала; в нем не было и искры чего-либо человеческого.

— Большевикам служите? — Офицер сжал рукоятку нагайки. И вдруг в расширенных зрачках его глаз метнулось нечто такое, что может понять только женщина. — Комиссары или красные командиры среди раненых есть?

— Нет, — ответила Женя.

— Если лжете, расстреляю, — офицер махнул нагайкой, — не посмотрю, что вы врач Красного Креста.

Гнев охватил Женю, глаза ее крикнули: «Вон отсюда!» Офицер одну секунду стоял, словно пораженный тем, что он прочел в ее взгляде.

— В Хабаровске сдадите красную сволочь и будете обслуживать мой отряд. — Он повернулся и, брякнув шашкой о стенку вагона, захлопнул за собой дверь.

Тут только Женя поняла, что перед ней был атаман Калмыков.

Поезд тронулся. Несколько верховых скакали по обеим сторонам полотна железной дороги, как бы сопровождая поезд.

* * *

Подбоченясь, точно победитель на конных состязаниях, на рыжем коне ехал по Муравьево-Амурской улице города Хабаровска Ванька Калмыков. В руке у него, как символ его веры, болталась нагайка. За ним следовала его банда, с лихо сидевшими на головах фуражками, из-под которых пьяно торчали чубы. На высоких кавалерийских лошадях в желтых кожаных седлах покачивались мелкорослые, как на подбор, горделивые желтолицые самураи с черными подстриженными усами. Праздные толпы городской буржуазии и аристократии — откуда только они взялись! — встречали «освободителей». Нарядные дамы — где они только были до сих пор? — радостно улыбаясь, помахивали обнаженными до локтей холеными руками, украшенными браслетами и перстнями; иные из них подносили букеты из астр самураям, принимавшим цветы с брезгливой улыбкой (враги, пользуясь услугами предателей, презирают их).

Так же, как и во Владивостоке во время мятежа легионеров, простые люди с нескрываемой ненавистью смотрели на врагов и на предателей.

* * *

Ванька Калмыков со своим «штабом» занял помещение Совета, где до революции была канцелярия генерал-губернатора Приамурской области.

Туда-то, к нему в кабинет, калмыковский конвой и привел Женю Уварову. Ванька сидел за письменным столом. Над его головой в раме висел изрубленный шашкой портрет Карла Маркса. В углу, со стены, свешивались разорванные обои. На столе стоял треснутый графин для воды, валялись окурки.

Ванька Калмыков показался Жене более ничтожным за этим большим письменным столом, в этом высоком кожаном кресле, принадлежавшем последнему генерал-губернатору Приамурского края, шталмейстеру двора его императорского величества Гондатти.

— Вы будете служить у меня при отряде, — сказал Ванька, — в этом же санитарном поезде. Согласны?

— Согласна, — ответила Женя.

Быстрое согласие Жени удивило Ваньку.

— А разве вы не большевичка?

— Медицина — дело беспартийное, мы обязаны оказывать помощь всем.

— А почему в поезде вы… больно гневно поглядели на меня?

— Вы позволили себе грубость, а грубости я не терплю.

— Только и всего?

— Только и всего.

Ваньку Калмыкова природа лишила таких человеческих чувств, как сострадание, жалость; ему были чужды такие понятия, как честь и честность, долг и тому подобное; он был жесток и бесчестен; природа дала ему мало ума. Маленький ум его помог Жене говорить ему неправду (врагу не всегда надо говорить правду, и ложь бывает святой). Ванька принимал ложь за правду.

— Ну, а ваш медицинский персонал? — спросил Ванька.

— Все останутся со мной в поезде.

— И большевики?

— В поезде нет ни одного большевика.

— Что-то не верится.

— Я знаю всех и ручаюсь за всех.

— Будете отвечать жизнью… Знайте: моя задача — истреблять большевиков.

— У каждого своя профессия.

Ванька не понял даже этой иронии.

— Ну ладно. — Он встал из-за стола. — Я приду к вам в поезд.

И опять Ванька посмотрел на Женю взглядом, от которого она содрогнулась.

Он вышел из-за стола. Женю обдало противным запахом пота.

— Пискунов! — крикнул Ванька.

Вошел молодой офицер (это был прославившийся потом хабаровский палач, местный житель).

— Напишите приказ о назначении, — Калмыков указал пальцем на Женю, — старшим врачом санитарного поезда номер один.

Когда Женя была уже за дверью, Ванька сказал Пискунову:

— Отпустите без конвоя. А людей в поезде надо прощупать.

* * *

В это время неподалеку от памятника известному деятелю Восточной Сибири графу Муравьеву-Амурскому, на краю утеса, под которым бурлили воды хмурого в этот день Амура, стояли в нижнем белье, со связанными за спиной руками восемнадцать музыкантов-венгров, бывших военнопленных, игравших еще накануне в ресторане «Чашка чая». Перед вступлением Ваньки Калмыкова в Хабаровск к ним на квартиру, на Михайловской улице, пришел чех Юлинек, тоже бывший военнопленный, работавший в прачечной городской больницы. Юлинек с нетерпением ожидал прихода мятежных легионов и, когда увидел, что советские власти покинули Хабаровск, решил встретить своих «братьев» с музыкой. Капельмейстер заявил, ему, что не будет встречать белых музыкой.

Едва Ванька расположился в своей резиденции, Юлинек в мундире унтер-офицера явился к нему с предложением своих услуг по истреблению большевиков. (Легионеры до Хабаровска не дошли; они сыграли свою роль здесь и нужны были «союзникам» для другого, их повернули обратно на восток.) Ваньке понравился Юлинек. Рыбак рыбака видит издалека. Ванька сразу разгадал в унтер-офицере палача. Узнав от него об отказе венгров встретить его с музыкой, Ванька велел расстрелять их. Музыкантов в тот же день схватили, связали, средь бела дня привели в городской сад, к утесу, раздели, поставили спиной к Амуру.

Этому были свидетелями многие жители города. Видела все это из-за деревьев и Женя Уварова, возвращавшаяся от Ваньки Калмыкова. Она видела плечистого военного с нерусской бритой физиономией, с маузером в руке, распоряжавшегося расстрелом. Ее потрясли крики ужаса тех, кто был только ранен и, обливаясь кровью, падал спиной с утеса, вниз, на камни, в водоворот реки.

Не видя ничего больше и не слыша ничего, Женя пробиралась сквозь толпу.

Ее негромко окликнул женский голос:

— Евгения Павловна!

И кто-то взял за руку.

Это была старшая сестра поезда.

— Пойдемте, — она потянула Женю за собой.

Когда они вошли в переулок, сестра сказала:

— В вашем купе сидит калмыковский офицер. Все коммунисты в поезде арестованы, — кто-то выдал. Раненые, кто мог ходить, разбежались. Ни одной минуты на улице! Пойдемте.

— Куда?

— Пойдемте.

Они пошли по Портовому переулку и скоро скрылись в подъезде двухэтажного каменного дома.

СЧАСТЛИВЫЙ СЛУЧАЙ

Не будем знакомить читателей с обитателями квартиры, где укрылась Женя Уварова. Скажем только, что это была семья врача; жена его, хотя она и окончила Бестужевские курсы в Петербурге, не работала, занимаясь домашним хозяйством и воспитанием пятерых детей — от восьми до восемнадцати лет. На всем — на лицах обитателей дома, на их одежде, на старинном ореховом письменном столе хозяина, на дубовом буфете, — словом, на всем лежала печать скромности и благородства. В кабинете хозяина висели портреты Тургенева и Чехова. Во всем чувствовалась домовитость, — так бывает в квартирах, обставленных старой, но прочной мебелью, с кучей всяких безделушек, когда люди подолгу живут на одном месте.

Врач и его жена знали об опасности, которая грозила Жене Уваровой, и поэтому укрыли ее.

На улицах Хабаровска красовались флаги не только Японии, но и Соединенных Штатов Америки, Великобритании, Франции. Под их сенью происходил кровавый международный разбой.

Ванька Калмыков был хозяином города, а хозяином Ваньки была Япония; он выполнял задачу, поставленную перед ним правительством этой страны: истреблять большевиков, или «барсуков», как говорили японские офицеры и солдаты, сопротивлявшихся захвату интервентами русской земли.

Каждый день Женя узнавала о зверствах, творимых калмыковцами.

— Город терроризован, — говорил укрывший ее врач. — В оврагах за городом — трупы расстрелянных. Сегодня расстреляли коммунистку Станкевич^[50].

Женя не знала Хабаровска и не могла ни с кем установить связь; да если бы ей и был известен кто-нибудь, то вряд ли она в эти дни нашла бы кого-нибудь — коммунисты ушли из города, а кто остался, те были схвачены калмыковцами, расстреляны или сидели на гауптвахте и в «вагоне смерти», ожидая казни. Возникло ли уже революционное подполье — Женя этого не могла знать.

И вдруг однажды, просматривая газету, она прочитала объявление:

«Гарриет Блэк,

американка из Сан-Франциско,

дает уроки английского языка.

Гостиница «Россия», комната № 8»

Объявление взволновало Женю: открывалась, как ей казалось, возможность встретиться с Антоном Грачевым.

Можно себе представить изумление Гарриет Блэк, когда в ее номер после стука в дверь вошла Женя Уварова. Гарриет надеялась на успех, но не думала, что он придет так скоро.

Необычайное волнение охватило и Женю. Тут все разъяснилось. Гарриет Блэк разыскивала не только Женю. К объявлению она прибегла в надежде, что, может быть, на него откликнется и ее Энтон, но Антон не откликнулся. Он ушел с Дальсовнаркомом в Свободный, потом в Зею, а затем, когда японские войска, переправившись с Сахалина через Амур, заняли Благовещенск и Дальсовнарком перестал существовать, Антон, как и многие другие, скрылся в тайге.

— Энтона нет в городе, — говорила Гарриет Блэк. — Я уверена в этом. Я дала объявление во все газеты. Расклеила по всему городу. Он пришел бы.

Оставалось устроить отъезд Жени Уваровой во Владивосток.

* * *

Гарриет Блэк отправилась к командующему американским экспедиционным корпусом генералу Грэвсу, чтобы получить от него соответствующий документ. Грэвс, к слову сказать, находился в сдержанной вражде с японским командованием. Противоречия политических и экономических интересов двух стран — США и Японии — на Дальнем Востоке не ослабели, а, напротив, усилились, когда эти два хищника приступили к захвату Дальневосточного края. Грэвс писал своему правительству: «Казаки под предводительством Калмыкова пытаются начать враждебные действия против американцев. Эти действия поддерживаются Семеновым. Я думаю — направляются Японией… Просьба прислать в мое распоряжение один батальон трехдюймовой или горной батареи».

О посещении Гарриет Блэк генерала Грэвса стоит сказать несколько слов.

Грэвс принял ее как свою соотечественницу и едва ли не единственную американку в городе очень благосклонно. Гарриет почувствовала его расположение. Генерал курил сигару, сидя за столом. Он предложил Гарриет стул возле стола. Она сказала, что должна увезти из Хабаровска свою сестру, тяжело заболевшую психически от ужасов калмыковского террора.

— Меня удивляет, генерал, — сказала она, — что вы… я слыхала о вас много хорошего… что вы терпите убийства, которые совершают Калмыковцы. Я вам советую взять автомобиль и поехать по окраинам города. Вы увидите торчащие из земли ноги и руки расстрелянных Калмыковым русских людей. Я слышала, что вчера с гауптвахты Калмыковцы увезли за город одиннадцать русских рабочих и расстреляли. Жены нашли трупы своих мужей. Они рыдали, потрясая души других. На станции стоит так называемый «вагон смерти», где находятся люди, обреченные на казнь. Проклятия сыплются на головы не только калмыковцев и японцев. Русские проклинают вас, генерал Грэвс, они проклинают нашу страну…

— Почему же они не идут ко мне, не скажут мне?

— А вы сами не знаете этого, генерал?

— Не знаю. Клянусь вам честью…

— Я не большевичка, но я сотрудник американского Красного Креста. Я не могу быть равнодушна к тому, что происходит. Я считаю позором, что здесь развевается флаг моей страны! — горячо сказала Гарриет Блэк.

— Я взволнован тем, что вы говорите, — сказал генерал.

Нельзя было понять, насколько он был искренен. Во всяком случае, выслушивал Гарриет Блэк терпеливо.

— Вы не знали этого? — недоверчиво воскликнула Гарриет.

— Не знал.

— Этому невозможно поверить… Простите, генерал, но… — Она не договорила, увидев, как кровь разлилась по лицу Грэвса; она поспешила привести генерала в равновесие. — Я, — сказалаона, — уверена в вашем благородстве.

Генерал не знал, как держать себя со столь дерзкой соотечественницей. Он не привык к таким атакам со стороны женщин.

— Я вам очень благодарна, — поспешила закончить разговор Гарриет Блэк. — Если в дороге будут недоразумения, разрешите телеграфировать вам.

— Всегда к вашим услугам, — Грэвс встал из-за стола.

Гарриет Блэк почтительно кивнула головой и вышла из кабинета.

* * *

Двое суток, заняв нижние диваны в вагоне первого класса пассажирского поезда Хабаровск — Владивосток, ехали Гарриет Блэк и Женя Уварова (верхние полки занимали американские офицеры). Женя редко поднималась с дивана и молчала всю дорогу, а Гарриет беспрестанно наклонялась над ней, предупреждая каждое ее желание. Выходя из купе, она оживленно болтала с американцами. Только один раз в пути калмыковские контрразведчики попытались заглянуть в купе, чтобы проверить пропуска, но американцы довольно грубо закрыли дверь перед их носом.

* * *

Никогда сердце у Жени не билось так, как в ту дождливую ночь, когда она входила во двор, в глубине которого стояла, чуть белея, избушка Серафимы Петровны с темными, словно безжизненными, окнами. Дождь лил как из ведра. Женя вся промокла и дрожала от холода и волнения.

Постучала в окошко… Увидела прильнувшее к стеклу встревоженное лицо Серафимы Петровны.

— Мама, это я.

Серафима Петровна вскрикнула не то от испуга, не то от радости и бросилась в сени, босая, в одной рубашке.

— Мама! — Женя припала к теплой груди Серафимы Петровны, и ее воля, находившаяся в напряжении в течение трех месяцев, вдруг покинула ее, она разрыдалась.

— Пойдемте, Женя.

— Где Витя? — прошептала Женя.

— В городе. Здоров. Приходит.

— Петюшка?

— Здоров. Пойдемте.

Они вошли в спальню. Там было темно. Но видно было — разметал Петюшка широко по постели свои белые ручонки, как маленький богатырь, запрокинул темную буйную головку.

Прижав руки к груди, Женя смотрела на него, забыв обо всем, что было позади. Слезы радости текли у нее по щекам.

* * *

Весь день Женя наслаждалась болтовней Петюшки. Вечером пришел Виктор.

Открыв ему дверь в сенях и поцеловав его, Серафима Петровна шепнула:

— Радость у нас какая, Витенька!

— Какая, мама?

— Да такая, что… Давно и не было такой.

В этот момент за дверью послышался голос Петюшки:

— Мама, я не хочу…

Виктор рванул дверь. У порога стояла Женя.

Они бросились друг к другу, слились в объятиях. Петюшка радостно прыгал вокруг них и хватался ручонками то за платье матери, то за брюки отца.

Петюшкина болтовня, объятия Виктора — были как сладостный сон. Но жизнь, скупо одаривающая людей радостями, скоро разбудила счастливцев.

В КОНЦЛАГЕРЕ

Шли золотые осенние дни. Солнце сияло в необъятном, непостижимо глубоком и необыкновенно голубом небе. Днем оно сильно пригревало. По дворику, обнесенному колючей проволокой, блестя золотистыми крыльями, летали стрекозы. На подоконники и на белые косяки окон с железными решетками садились божьи коровки. Должно быть, в лесу уже созрели виноград и актинидия. Когда забудешь о том, что происходит в мире, тепло становится на душе, подставишь лицо к солнцу, закроешь глаза и сидишь, ни о чем не думая… Но в небольшом дворике для прогулок, за оградой из колючей проволоки, невозможно забыть о том, что происходит в мире.

Концентрационный лагерь, устроенный для содержания «комиссаров» и красногвардейцев, а также чешских солдат, отказавшихся выступить 29 июня против Совета, представлял собою небольшую территорию под скалистой горой, с несколькими кирпичными казармами, построенными еще до революции. Вся эта территория была обнесена двойной, с промежутком в два метра, оградой из колючей проволоки. В одной из казарм, в торцовой ее части, где прежде была офицерская квартира из трех комнат, находилось «комиссарское» отделение. «Комиссарский» дворик был отделен от внешнего лагерного двора также колючей проволокой, но в один ряд. У самой стены в проволочной ограде была калитка. Здесь стоял часовой.

На ступеньках перед входом в «комиссарское» помещение лагеря сидел доктор Гинстон, взятый «в плен» интервентами на Уссурийском фронте. Вокруг него, кто сидя на ступеньках, кто стоя, сгрудились бывшие деятели Совета, теперь «пленники Антанты», как выражался Степан Чудаков.

Гинстон рассказывал об Уссурийском фронте то, чего не знали узники лагеря. Рассказ его был нерадостен. Сражение было проиграно. Никто тогда из находившихся в лагере не знал, сколь велико будет значение этого, хотя и проигранного, сражения. Никто из сидевших в лагере не думал, какую поистине великую историческую роль сыграют трудящиеся Дальнего Востока в борьбе с вооруженными ордами интервентов. Два с половиною месяца красные воины Приморья и Амура не только задерживали наступавшие с востока чешские полки, но и уничтожали их, облегчая тем самым задачу разгрома чешских мятежников, действовавших в центральных губерниях России. В то время шла великая битва на Урале, шел бой за Казань. Белочешские полки рвались к Москве. По замыслу интервентов, их «братья» на Дальнем Востоке должны были оказать им помощь. Но… против армии Саковича, шедшей от победы к победе, — бойцы уже предвкушали радость вступления во Владивосток, — двинулись японские дивизии, и все было кончено.

— Не будь японцев, — говорил доктор Гинстон, — белочехи были бы уничтожены. Начиная от Уссури, наше наступление велось превосходно. Изумительным был рейд по Сунгачу флотилии под командой Шевченко. Этот замечательный командир и отважный человек вместе с Радыгиным на четырех или пяти небольших плоскодонных пароходах, с отрядом в шестьсот человек, поднялся по Сунгачу, притоку реки Уссури, к озеру Ханка и высадился в Камень-Рыболове, чтобы, по замыслу Саковича, зайти в тыл к белочехам и отрезать им путь к отступлению на Никольск-Уссурийский. Трудный, говорили, был рейд по Сунгачу, узкому, извилистому. По нему суда, кажется, не ходили. Однако флотилия добралась до истока реки, вошла в озеро, пересекла его, и отряд высадился в Камень-Рыболове. Здесь, оказывается, оперировала банда полковника Орлова. Начался бой. Белогвардейцы были разбиты и отступили. Появление отряда Шевченко в тылу у белочехов вызвало панику среди мятежников. Японцы поторопились на помощь. Положение сразу изменилось, наш фронт дрогнул, и Шевченко с Радыгиным отплыли из Камень-Рыболова, спустились по Сунгачу в Уссури и дальше — до Хабаровска. О дальнейшей судьбе Шевченко, — рассказывал доктор Гинстон, — точно не знаю. Знаю только, что при эвакуации Хабаровска ему поручили вести по Амуру в Благовещенск речную флотилию в шестнадцать судов. У станицы Екатерино-Никольской флотилия подверглась нападению со стороны казаков. Один из пароходов взорвался и стал тонуть. Флотилия отступила, но ночью вновь двинулась вверх. Удалось благополучно проплыть мимо Екатерино-Никольской. Но утром флотилии повстречался советский катер, шедший из Благовещенска. Шевченко узнал, что город занят японцами. Нельзя было плыть ни вверх, ни вниз. Утопив тяжелые орудия в Амуре, Шевченко пристал к китайскому берегу и там высадился. Больше я о нем. ничего не слыхал. Где его отряд, что с ним — не знаю. Говорят, бродит где-то по Китаю, а Радыгин попал в лапы к Калмыкову. Несдобровать ему. В общем — поражение бесповоротное.

— Бежать надо, — сказал Дядя Володя, когда Гинстон кончил свой рассказ. — Мы должны бежать — не для спасения своей шкуры, а для того, чтобы продолжать борьбу. Ты, Костя, должен уйти первым.

Костя Суханов и в лагере был в своей студенческой куртке и фуражке. Он побрился и выглядел очень молодо; впрочем, ему и минуло-то в марте всего двадцать четыре года — зеленая юность!

— Если я и уйду отсюда, то уйду последним, — сказал он.

— Это ошибка, — возразил ему Володя.

— Нет, не ошибка. Моим бегством воспользуются враги. Будут писать: «Бежал из лагеря немецкий шпион». Они были бы рады моему побегу. Здесь же я для них более опасен. Судебного процесса по обвинению меня в шпионаже они устроить не могут: нет улик.

— Ты придаешь значение тому, что будут говорить враги. Ленин же не явился на суд, который готовили ему враги, и правильно сделал. И ты поступишь правильно, если убежишь.

— Есть еще одно обстоятельство, которое заставляет меня отказаться от побега.

— Какое?

— Не все хотят бежать.

— За ноги буду держать, кто полезет через проволоку, — раздался голос Петропавлова, вышедшего из дверей «комиссарского» помещения; он, по-видимому, слышал весь разговор.

— Вот, слыхал? — сказал Костя.

Случайный человек в революции, Петропавлов в царское время служил военным писарем в каком-то крепостном управлении, после Февральской революции устроился на работу в аппарат Совета, приколол к своей военной фуражке вместо кокарды красную звездочку и стал считать себя социалистом (много таких родила Февральская революция). 29 июня он и не пытался бежать, думая, что ему не грозит никакая неприятность. Попав под руку чешским мятежникам, — может быть, красная звездочка и подвела его, — он угодил в лагерь, но и отсюда не собирался бежать.

— Не забывайте, что говорил Вылк! — с угрозой добавил он.

Комендант лагеря, поручик Вылк, приказав однажды построить заключенных в две шеренги, въехал верхом на лошади в «комиссарский» дворик и грозно заявил: «Кто убежит — поймаем и расстреляем. И кто останется в лагере — расстреляем».

К Петропавлову присоединился Пегасов. Этот огромный, одутловатый, неуклюжий человек с больными ногами не хотел бежать не только потому, что не представлял себя бегущим (а при побеге, может быть, в самом деле пришлось бы бежать), но и потому, что по натуре своей был теленком, не способным к решительным действиям, боявшимся крови, хотя он и любил говорить: «Бомбочки, бомбочки надо кидать в буржуев». Он поддакнул Петропавлову:

— Будем держать за ноги, кто полезет через проволоку, за ноги.

— Еще один, — сказал Костя, обращаясь к Володе. — А представь, если Вылк приведет в исполнение свою угрозу. Будут говорить: «Мало того, что убежал от суда, еще и своих товарищей подвел под расстрел». Нет, брат…

— Чепуха! — возразил Володя. — Вздор!

— Всем надо бежать, — вступил в разговор Степан Чудаков. Обычно Чудаков бывал в довольно веселом расположении духа, сегодня же и у него нервы натянулись до отказа, как струны на его скрипке, которая, вероятно, досталась бывшему сторожу Солдатского дома Огурцову на память об «Эгершельдском председателе». — Ты, Всеволод, — обратился он к Сибирцеву, — ты ведь сапер, давай устроим подкоп и бежим все сразу.

— Я уже думал об этом, обследовал, — дымя трубкой, внешне как будто спокойный, процедил Сибирцев. — Фундамент здания положен на скале. Подкоп невозможен.

— Можно найти другой способ побега, — волновался Чудаков.

— Во всяком случае, — заключил разговор Костя, — если я и уйду отсюда, то уйду последним.

Костя был непреклонен в своем решении, не думая, не подозревая, какую ошибку он совершает.

Через несколько дней после этого разговора из лагеря исчез Володя. Исчез внезапно и таинственно. Заключенные недоумевали, куда он мог деться. Когда же в кладовой при кухне нашли его штаны, рубашку и ботинки, все стало ясно. Бежать Володе помогли чешские солдаты, приготовившие для него солдатскую одежду, в которую он и переоделся. Покуривая сигарету, он прошел спокойно через двор лагеря и вышел в настежь открытые ворота (в это время въезжала телега с дровами).

Это был необыкновенно простой и смелый побег, рассчитанный исключительно на слабую бдительность солдат, на то, что часовой не обратит внимания на «своего»: солдаты беспрестанно проходили через ворота в город и возвращались из города.

В день побега на «комиссарский» дворик явился в своих желтых крагах, обтягивавших его длинные тонкие ноги, комендант лагеря — высокий лощеный человек с недобрым взглядом. По-видимому, недаром носил он фамилию Вылк^[51].

Петропавлов с Пегасовым ждали расправы, но Вылк, повторив свою угрозу, ушел с дворика; расправы не последовало. Напротив, вскоре на свидание с Костей допустили Александру с ребенком и Софью. С ними пришли девушки — члены Красного Креста, принесшие корзины с продовольствием.

Заключенные бросились к ограде:

— Ура! Наши снабженцы!

Александру и Софью пропустили на «комиссарский» дворик.

Костя восторгался сыном:

— Хорош! Вырос!

— Да он весь в тебя, — заметил Всеволод Сибирцев, шумно выражавший свое внимание сыну друга. — Дай-ка мне его, Шура. Безработный секретарь Совета жаждет деятельности хотя бы в области воспитания подрастающего большевистского поколения. А вы поговорите тем временем.

— Уронишь! Медведь! — сказала Александра, но дала ребенка.

— Не беспокойся. — Всеволод взял мальчика на руки и понес его, напевая:

Его неуклюжая фигура с ребенком на руках вызывала смех и остроты.

— Что вы ржете, черти полосатые? Испугаете младенца. Он, кажется, засыпает.

Заключенные подхватили принесенные девушками корзины и понесли их в помещение.

— А это от мамы, от папы и… от меня, — вручая Косте пакет и счастливо улыбаясь, говорила Софья. — Пирожки. Сама пекла. Сорок два пирожка. Всем по два пирожка.

— Два пирожка лишние, — сказал Костя.

— Как лишние? Почему?

— Так. Один бежал.

— Кто?

— Угадай, — хитрая улыбка блуждала в глазах у Кости.

Софья окинула взглядом дворик.

— Знаю.

— Кто?

— Знаю, — повторила Софья, зардевшись. — А вы чего ждете? Я бы на вашем месте давно убежала.

— Дай поговорить, — перебила ее Александра.

Все трое стали у стены «комиссарского» помещения.

Из дверей вышел доктор Гинстон. Пожав руку Александре, он сказал:

— Расхворался ваш муженек.

— Как хорошо, что вы здесь! — невольно вырвалось у Александры.

— Ну, я предпочел бы не быть здесь.

— Простите, я неправильно выразилась…

— Я понимаю, что вы хотели сказать. Конечно, мое пребывание в лагере оказалось полезным для товарищей… Константину Александровичу надо серьезно лечиться.

— Здесь самое подходящее место для этого, — иронически заметил Костя.

— Лечиться можно и здесь, — возразил Гинстон.

Костя посмеялся:

— Доктора — удивительные чудаки.

Помолчав, он сказал Александре:

— Мне очень нужны первый и второй номера «Промышленности и торговли Дальнего Востока»…

— Я думал, что вы дело скажете, — заметил Гинстон, — а вы…

— Я дело говорю, доктор. Если вышел из печати третий номер, — продолжал Костя, — достань и его. Мне они очень нужны. Да вот табаку бы. Здесь все курят махорку, а я к ней не могу привыкнуть. Сидя в тюрьме, привык к «кепстэну». Пришли, пожалуйста. Трубка есть, а табаку нет. — Костя вынул из кармана трубку, повертел ее в руках.

— Хочешь папиросу? — Александра достала из сумочки пачку папирос, закурила и дала Косте.

— Да! Чуть было не забыл! — затянувшись папиросой, воскликнул Костя. — Принеси или пришли, пожалуйста, те выпуски «Итогов науки», в которых помещена статья профессора Чугуева о периодической системе элементов.

Александра пожала плечами.

— Для чего тебе понадобилась «Периодическая система элементов»? Я понимаю, когда ты просишь «Промышленность и торговлю Дальнего Востока», ну, а «Периодическая система элементов»?

— Хочу освежить в памяти. В лагере все на свете можно перезабыть!.. Я тебя очень прошу — пришли.

— Удивительно! — только и могла сказать Александра, искренне удивлявшаяся желанию мужа освежить в памяти периодическую систему элементов Менделеева.

Не отвечая на ее замечание, Костя сказал:

— А доктор преувеличивает мои болезни. У меня великолепное настроение. А еще римляне говорили: «Mens sana in corpore sano»^[52].

— Благодарите свой характер, — вставил Гинстон. — При ревматизме ног и катаре желудка хорошее настроение — это, Константин Александрович, явление не часто встречающееся.

— На характер свой жаловаться не могу.

— Завидный характер, — повторил Гинстон и отошел от них.

— Что же вы тут делаете, Костя? — спросила Софья.

— Я весь день провожу в занятиях английским языком, политико-экономическими науками. Ну, и остальные много занимаются. Уткин, — он кивнул головой на Петра Уткина, человека, обросшего бородой, в полосатой рубашке с галстуком, разгуливавшего по дворику с книгой, — изучает французский язык. Да, да, представь себе — французский язык! В Австралии, в эмиграции, он овладел английским языком, теперь не выпускает из рук учебника французского языка, мечтает о дипломатической работе. Удивительное у этого человека самообладание. Он будто не в лагере, а у себя дома. Степан Чудаков просвещает анархиста Пегасова, хочет сделать из него марксиста. Как видишь, без дела не сидим. Но жаль, что прогулки коротки. Дни еще чудесные, а приходится сидеть в помещении. Но это все пустяки. — Обратившись к жене, Костя сказал: — Меня беспокоит твое материальное положение. В газетах пишут, что я «хапнул» сотни тысяч. Но на эти мифические сотни тысяч тебе, вероятно, очень трудно жить.

— Да, нелегко. Вообще нелегко.

— Надо что-то предпринять. Может быть, к Григорию на хутор уехать?.. Как ты думаешь?

— Буду у своих.

— В прошлое воскресенье нас посетил судебный следователь. Мы теперь, по-видимому, поступим в распоряжение гражданских властей. Следователь считает, что ввиду «тяжкости», как он выразился, совершенного мною преступления, а также «особого» моего положения в обществе мерой пресечения должно быть содержание под стражей в гражданской тюрьме. Прокурор окружного суда Гончаров уже обратился к чехословацкому военному прокурору Шебеста с просьбой перевести меня в тюрьму. Переведут и других. Говорят, обвинителем будет товарищ прокурора Колесниченко, тот самый, который вел мое дело в шестнадцатом году. Продажная душа! Работал с Советом, а теперь в услужении у белогвардейцев. Но все это пустяки… все это пустяки в сравнении с событиями в Австро-Венгрии и Германии. История делает свое дело. Короли летят в бездну. Это нас бесконечно радует, вселяет надежду.

К калитке подходит комендант лагеря.

— Пора! — недобро произносит он.

— Где Всеволод? — спрашивает Александра.

В дверях показывается Всеволод Сибирцев с ребенком.

— Ну и мастер же он спать! Так и не проснулся. В кого же: в папашу или в мамашу?

— В мамашу, — смеется Костя.

Снова послышался повелительный голос коменданта:

— Поторопитесь!

Когда гости ушли и в лагере все стихло, доктор Гинстон подошел к Косте:

— Я хотел предупредить вас. Сегодня я видел здесь Юлинека. Его появление в лагере не сулит ничего доброго.

— Какой это Юлинек? — спросил Костя.

— Высокий, молодой, развязный вахмистр с маузером в деревянном футляре.

Гинстон рассказал о «подвигах» этого палача:

— Служа у Калмыкова, он расстреливал направо и налево. Палач по профессии. Здесь он неспроста.

На дворике появляется надзиратель лагеря Калюжа. Он командует:

— По местам!

Дворик пустеет. Быстро смеркается. Слышатся звуки зори. Вот уже и фонари на внешнем дворе зажглись. В окнах у заключенных засветились огни.

Скоро наступит ночь.

НА РАССВЕТЕ

Длинная ноябрьская ночь кончалась. За сопками бледнел холодный рассвет.

У входа на большой двор концлагеря, в деревянной будке, обняв винтовку, дремал часовой. Возле будки на столбе висел фонарь; ветер качал его. Вокруг фонаря вихрились снежинки; они падали на сухую землю; ветер, сметая, уносил их.

У калитки, которая вела с большого двора в дворик «комиссарского» отделения, зябко ежась, ходил другой часовой.

К калитке подошли пятеро. В одном из них по длинным тонким ногам в крагах можно было узнать коменданта лагеря Вылка. Второй был надзиратель Калюжа. Третий — с маузером в деревянном футляре у бедра — вахмистр. Остальные двое — солдаты, с винтовками в руках.

Комендант прошептал что-то вахмистру и, не входя в калитку, зашагал обратно.

— За мной! — тихо сказал вахмистр.

Надзиратель и солдаты последовали за ним. Они скрылись в дверях «комиссарского» отделения.

Прошло минут двадцать. Послышался шум. В дверях показался вахмистр, за ним Костя Суханов в кухлянке, со свертком в руке, за Костей — Дмитрий Мельников, за Мельниковым — надзиратель и конвоиры, а за конвоирами толпой вышли взволнованные заключенные — многие из них были полураздеты, без шапок.

— Я не понимаю, почему в такую рань! — возмущенно говорил Костя. — Что за спешка? Я не протестую против перевода в тюрьму, но почему ночью?

— Приказ началства, — с сильным акцентом сказал вахмистр. Это и был Юлинек, о котором говорил доктор Гинстон (Калмыков дал ему чин вахмистра).

Заключенные шумели. Но негодующие возгласы дальше проволочной ограды не шли.

Костя и Мельников жали всем руки.

— Прощайте, товарищи!

Костя успокаивал:

— Не волнуйтесь. Будем держать связь, Я думаю, что из тюрьмы легче будет сноситься с волей.

— Да, но это же возмутительно! — все еще волновались остающиеся в лагере.

Наконец протесты утихли, с возгласами «Прощайте!», «До свидания!» заключенные проводили Костю и Мельникова до калитки, смотрели, как их вывели за ворота — и вот они идут вдоль ограды. Снова возгласы: «Прощайте!», «До свидания!» Предрассветный сумрак поглотил ушедших.

Никогда еще в лагере не был таким тревожным рассвет.

* * *

Часов в восемь во двор лагеря вошла подвода с хлебом. Возчик быстро подошел к проволочной ограде, отделявшей двор от «комиссарского» отделения, кивком головы подозвал Степана Чудакова, гулявшего по дворику, и просунул ему записку.

Войдя в свою камеру, Чудаков развернул записку. Он побледнел и в ужасе вскрикнул.

— Что с тобой? — соскочив с кровати, спросил Всеволод Сибирцев.

— Товарищи! — голос Чудакова дрожал. — Товарищи! — он не мог ничего больше сказать.

— Да что случилось? — заключенные обступили Степана Чудакова.

На шум прибежали из других камер.

— Сейчас мне передали записку, — овладев собой, произнес наконец Степан Чудаков. — Слушайте: «У дороги на Первую речку лежат двое убитых. Один из них в меховой куртке. Возле них — часовой».

Смятение охватило заключенных.

* * *

Софья сидела за партой. Шел урок русского языка, писали сочинение.

Облокотясь на столик, за классом наблюдала учительница русского языка — Державич.

— Знаешь, Наташа, — шепнула Софья подруге, — я не могу писать, когда чувствую на себе взгляд Державич. И вообще мне сегодня что-то не пишется. С удовольствием бы удрала с урока.

В это время раздался стук в дверь. Учительница сошла с кафедры и прошла через класс. Она вышла в коридор. И сейчас же вернулась.

— Солис! — произнесла она. — Вас просят в вестибюль.

— Вот повезло-то! — успела Софья шепнуть Наташе.

— Можете взять книги, — добавила учительница.

— Книги? — Это уже озадачило Софью. — Значит, я могу не возвращаться?

— Да.

Софья взяла книги и вышла из класса.

Внизу, в вестибюле, ее ждала сестра Кости Наталья. Тут Софья узнала о случившемся.

* * *

Первой, кого она увидела, когда приехала домой, была мать. Магдалина Леопольдовна доставала из буфета посуду.

— Мама, Костю убили, — шепотом сказала Софья.

Магдалина Леопольдовна чуть не выронила из рук

тарелку.

— О, матка бозка! — воскликнула она.

— Тише, мама! — Софья увлекла мать в спальню. — Шуре надо сказать как-то.

— О, матка бозка! О, матка бозка! — причитала Магдалина Леопольдовна. У нее полились слезы, она села на кровать. — Как же сказать ей? Как ей сказать об этом?

Магдалина Леопольдовна вошла в комнату Александры — та кормила грудью ребенка. Это была одна из немногих радостных минут ее жизни.

— Смотри, мама, как он сосет! — глядя на сына и улыбаясь, проговорила Александра.

Магдалина Леопольдовна едва сдержала готовое было вырваться из ее груди рыдание.

— Какие у него синие-синие глаза! Костя говорил, что будущим летом будет купать его в море. — Она засмеялась.

С трудом Магдалина Леопольдовна проговорила:

— Ну, корми, Шура, я не буду тебе мешать.

— Да постой, мама, чего торопишься? Полюбуйся на внука.

— Я сейчас приду, Шура.

Она вышла из комнаты дочери, бросилась в спальню и там разрыдалась.

— О, матка бозка! — шептала она сквозь слезы.

Софья не знала, как утешить мать.

Но надо было сообщить дочери ужасную весть.

Александра только что положила заснувшего ребенка в кроватку и застегивала блузку.

Войдя к ней в комнату, Магдалина Леопольдовна без всяких обиняков сказала:

— Костю убили.

Это были такие странные слова, они были произнесены так неожиданно (и кем — матерью, которая пять минут назад приходила и любовалась на Гогу), что Александра только посмотрела на нее недоумевающими глазами.

— Что ты сказала, мама?

— Костю убили.

— Как — Костю убили? Что ты такое говоришь? Ты… ты…

— Соня ждет тебя.

Александра вышла в столовую, посмотрела на сестру сухими и какими-то не своими, полубезумными глазами.

— Что мама говорит? Ты слыхала? Ты понимаешь, что она говорит?

— Пойдем, Шура.

— Куда?

— В чешский совет.

— Зачем?

— За пропуском… Оденься потеплее. Сегодня так холодно.

— Я никуда не пойду.

— Надо пойти за пропуском в лагерь.

Софья подала сестре пальто. Александра со спокойным безумием в глазах взяла пальто.

* * *

В «Национальном совете», занявшем здание Исполкома, сестер пропустили к члену совета доктору Шпачеку. Крупный, плотный пожилой человек бегающими, как у вора, глазами взглянул на Софью, подошедшую к его столу, потом на Александру, оставшуюся у двери.

Не поднимая больше глаз на них, он торопливо написал и дал Софье два пропуска.

* * *

Страшное зрелище представилось им, когда они вошли в одну из комнат в казарме при лагере…

* * *

Вернувшись домой, Софья рассказывала матери:

— Костя лежал на деревянной койке. Его невозможно было узнать: голова разбита, мозг вывалился; волосы слиплись от крови; лицо обезображено, глаз выбит; не осталось ни одной черты, по которой можно было бы узнать его. Мне казалось, что это не Костя, но руки… Ты знаешь, у него ладони все были испещрены линиями. Он как-то показал мне руку и спросил: «Ты умеешь гадать? Погадай, долго ли я проживу». У него была длинная линия жизни. Я сказала ему. Он смеялся… Вот я и узнала его только по рукам…

Магдалина Леопольдовна качала головой и плакала.

— Шура как помешанная, — продолжала Софья, — ходила за мной как тень, не проронила ни слова.

Послышался плач ребенка.

— У нее пропало молоко, — сказала Магдалина Леопольдовна. — Я пойду, надо кормить Гогу.

В даче стало тихо, только голос ребенка, когда он просыпался, нарушал тревожную тишину. Александр Федорович ходил подавленный смертью зятя.

На следующий день Александра положила в сумку два широких бинта, китайское вафельное полотенце, красного зайчика из папье-маше и погремушку.

— А игрушки зачем берешь? — спросила в недоумении Софья.

— Положу в гроб Косте.

Софья посмотрела на сестру, и ей стало страшно за ее рассудок.

Перед их уходом пришел живший неподалеку врач — посмотреть заболевшего ребенка. Он сказал Магдалине Леопольдовне:

— Надо, чтобы дочь ваша плакала. Это нехорошо, что она не плачет: могут быть тяжелые сдвиги в ее психике. Надо обязательно плакать.

— О, матка бозка! Как же я заставлю ее плакать, если у нее нет слез? Она молчит и совсем не своя.

— Вот это и плохо, что «не своя».

Магдалина Леопольдовна сказала дочери:

— Ты поплачь, Шура. Будешь класть Костю в гроб поплачь. Тебе легче будет.

Александра ответила:

— Хорошо.

Но она не плакала. Придя с Софьей в лагерь, в эту жуткую комнату, где лежал труп ее мужа, она обвязала изуродованную голову Кости полотенцем и забинтовала.

Солдаты внесли гроб. С удивлением смотрели они, как Александра, вынув из сумки зайчика и погремушку, клала их в руки Косте.

* * *

Поздно вечером к Солисам пришли два чешских солдата. Они были опрятно одеты, без оружия.

Войдя нерешительно на кухню, они сняли фуражки, попросили Магдалину Леопольдовну на ломаном русском языке:

— Мы хотели видеть жену Константина Суханова.

Магдалина Леопольдовна позвала дочь.

Александра вышла и устремила на солдат гневный взгляд.

— Мы — чешские солдаты, легионеры… — начал было один из них.

— Я вижу, — враждебно прервала его Александра. — Что вам надо? Зачем вы к нам пришли?

— Мы хотели сказать, — снова начал тот же легионер, — об этом ужасном событии…

— Вы хотели сказать — о своем злодействе? — перебила его Александра.

— Не обвиняйте нас! — с отчаянием в голосе проговорил второй легионер. — Мы не виноваты в крови вашего мужа. Я сам рабочий. Мой товарищ — портной… Наш полк отказался выступить. Мы арестовали своих офицеров, но нас окружили, обезоружили и отправили на Русский остров. Тридцать человек наших товарищей арестованы и преданы суду…

Его перебил первый легионер:

— Распоряжение убить дал тайно комендант лагеря, а ему приказали другие…

— Негодяи говорят, — снова заговорил второй легионер, — что товарищ Суханов хотел бежать. Они лгут. Он просто был убит выстрелом сзади, в затылок, когда его вели в тюрьму. Об этом теперь знает весь гарнизон.

— Все честные люди омрачены убийством, — продолжал первый легионер. — Нас послали товарищи сказать вам, чтобы вы… чтобы родители товарища Суханова… чтобы русский народ… не думали, что мы все такие, как те, кто убил вашего мужа. Много чехов в Красной гвардии. Это не слова. Это правда. Мы знаем, что это мало утешит вас в вашем большом горе…

Александра закрыла руками лицо.

— Но мы хотели, — продолжал легионер, — чтобы вы знали истину…

— Спасибо, — сказала Александра и вышла из кухни.

Легионеры виновато помяли фуражки и, сказав Магдалине Леопольдовне «до свидания», удалились.

* * *

Никто из домашних долго не мог решиться сообщить Александру Васильевичу страшную весть. Когда же ему наконец сказали — это было в его кабинете, — он вскочил с кресла и крикнул в ужасе:

— Убили?

Озираясь по сторонам, точно ища опоры и словно не понимая того, что ему сказали, он хрипло, почти шепотом, проговорил:

— Костю?.. Убили?..

Наконец он как будто понял значение этих слов, весь ужасный смысл их и исступленно закричал:

— Кто убил? — и стукнул палкой об пол.

Старику все стало ясно. Ноги у него подкосились, он весь ослабел, задрожал.

— Убили… убили… — беспомощно бормотал он, топтался, похрамывая, на месте. — За что убили? За что? — Губы у него затряслись.

Он подошел к углу, где висела икона, и рухнул на пол. Долго стоял на коленях, вернее — лежал ничком, замерев, только покачивался его широкий серебристо-черный затылок. Потом он встал и, хромая, начал растерянно ходить по комнате. За окном у тополей опадали последние листья. Тополи уже не шумели. Летом они недаром шептались: не придет теперь в этот дом Костя…

Никогда Александр Васильевич не переживал такого горя, и никогда он не испытывал такого испепеляющего душу чувства виновности. Он вспомнил, как, указывая палкой на дверь, кричал Косте: «Вон из моего дома…» Об этом сейчас невозможно думать. Это сверх всяких сил… Куда деваться? Куда себя девать? Куда уйти от этой муки?..

Александр Васильевич сел к столу, положил руки на палку, а тяжелую голову свою на руки. Сидел с невыразимой тоской в сердце.

Из-под стола вылез Парис, он поскулил и положил голову на колено Александру Васильевичу.

* * *

Похороны Кости устраивал отец. В «Национальном совете» подсчитали всех родственников со стороны покойного и со стороны жены его и выдали Александру Васильевичу двадцать пропусков; большую часть их он отдал друзьям Кости.

Анна Васильевна с того дня, как узнала о смерти Кости, заболела и не вставала с постели, только по ночам она иногда поднималась и молилась перед иконой. В спальне у нее и день и ночь горела лампада.

На кладбище для военнопленных желтели глиной вырытые рядом две могилы. Неподалеку стоял взвод солдат с ружьями наперевес, словно бы готовясь к атаке.

Священник, знакомый Александра Васильевича, в золотой ризе, почерневшей от времени, с седыми космами, лежавшими у него на плечах, кадил, побрякивая цепочкой, и суховатым голосом читал:

— Во блаженном успении вечный покой подаждь, господи, усопшему рабу твоему Константину и сотвори ему вечную память!

Священник напрягал свой стариковский голос и надрывно пел:

— Ве-е-ечная па-а-мя-а-ать, вечная па-а-мя-а-ать, ве-е-е-е-чная па-а-мять…

Сгорбившись, опустив большую, остриженную под машинку голову, в которой теперь уже было гораздо больше серебра, чем черных волос, Александр Васильевич держал зажженную свечу в руке, трясся всем телом, и капли воска, стекая по желтой свече, падали на его смуглые морщинистые руки; по лицу его, желтому, как восковая свеча, текли слезы, такие же крупные, как капли воска.

На могилах воздвигли кресты, сделанные из жести и выкрашенные под березу. Они были совершенно одинаковы. На одном кресте стояла надпись: «Константин Суханов». На другом — «Дмитрий Мельников». На обоих были припаяны распятия.

«Жизнь его была Голгофой, — думал Александр Васильевич, возвращаясь с похорон. — «Распни его, распни!» — кричали фарисеи. И вот Костя распят».

Дома, проходя через столовую к себе в кабинет, он заглянул в комнату Анны Васильевны. Она не слыхала, как он приоткрыл дверь, стояла в черном платье перед иконой на коленях, низко склонив голову.

Он прошел в кабинет, заперся. Сел у стола, ткнулся лицом в свои «Записки», лежавшие на столе, и у него уже не было больше сил сдерживать клокотавшее в груди рыдание. Из горла вырвался хриплый шепот:

— Прости меня, прости…

* * *

В лагере не знали о дне похорон Суханова и Мельникова. В этот день в помещение заключенных то и дело зг» ходил Юлинек. Ни у кого не было сомнений, что Юлинек — один из физических убийц Кости и Мельникова.

Со дня убийства заключенные не спали ночами, ждали дальнейшей расправы. Всякий стук, шаги солдат при смене караула вызывали страх.

В день же похорон Степан Чудаков — он осунулся от недосыпания и недоедания (какая уж тут еда!), — подойдя к ограде, увидел под горой, метрах в сорока, японских солдат. Они лежали в сухом бурьяне возле пулеметов, дула которых были направлены прямо на дворик.

Страх вдруг оставил Степана. Стало удивительно спокойно на душе. Он смотрел на темные отверстия пулеметов и думал: «Вот и конец жизни».

После убийства Кости и Мельникова среди рабочих города возникло сильное движение, которое могло кончиться попыткой освободить заключенных. Брожение шло и в чехословацких войсках. Японские солдаты — наиболее надежные интервенты — оцепили всю территорию вокруг лагеря с примыкавшим к нему кладбищем, чтобы не дать возможности рабочим проникнуть в лагерь. Говорили, что японским войскам был дан приказ при попытке освободить заключенных перестрелять их всех из пулеметов.

— Товарищи! Смотрите… там, на горе… — раздался чей-то голос.

Степан Чудаков взглянул на гору. Там стояла огромная толпа, и над толпой развевалось красное знамя. И отчетливо донеслись слова народного похоронного марша:

Степан теперь уже не смотрел на японских солдат, лежавших в бурьяне. Исчезло горе от потери друзей. Он забыл о недавно пережитом страхе за свою жизнь. Сердце его рвалось туда, где были люди с красным знаменем.

К нему подбежал Всеволод Сибирцев. Он весь был словно в лихорадке.

— Смотри, Всеволод! — весь горя от волнения, проговорил Степан.

Вцепившись в ограду из колючей проволоки, Всеволод глядел на гору и, точно в бреду, шептал:

— «О, смелый сокол! В бою с врагами истек ты кровью… Но будет время — и капли крови твоей горячей как искры вспыхнут во мраке жизни».

Вдруг он вскрикнул:

— Там Игорь!.. Игорь, брат мой… Там наши!

Вытянувшись вдоль ограды и замерев, заключенные стояли, не спуская глаз с красного флага.

К СИНИМ ХРЕБТАМ СИХОТЭ-АЛИНЯ

Серафима Петровна заперла дверь в сенях, задернула занавеску на окне в кухне и открыла подполье.

— Зажгите, Женя, свечку, — сказала она.

Женя зажгла свечу.

Серафима Петровна, взяв свечу, спустилась по деревянной лестнице в подполье; оно было довольно глубокое, ступеней шесть. В подполье стояли две бочки, мешки с картофелем; пахло землей, квашеной капустой.

Вслед за Серафимой Петровной спустились Виктор с лопатой в руке и Женя.

— Вот здесь зарыто, — Серафима Петровна указала место возле кирпичного основания русской печки.

Виктор воткнул лопату в землю.

— Что же это будет? — Серафима Петровна горестно вздохнула. — Столько радости было, а теперь опять…

Она вспомнила о всех преследованиях сына, о его скитаниях, о своих тревогах за него, о нерадостной судьбе невестки. Сын опять скрывается, а она, бедная… Что ждет их? Слезы покатились по морщинам ее лица. В подполье было темно, при тусклом свете свечи не было видно ее слез, она украдкой утирала их и старалась, чтобы голос ее не дрогнул, чтобы сын не услыхал ее тревоги.

— Глубоко зарыто, — сказал Виктор.

— Андрей Иванович постарался, — подрагивая плечами, проговорила Серафима Петровна. — «Мало ли что, говорил он, может случиться. Могут и в подполье залезть. Надо, говорил, поглубже зарыть…» Погиб, наверное, бедняга. Я думала, после революции приедет. Не приехал и письма не прислал. Погиб на каторге или в ссылке.

Лопата ударилась обо что-то твердое; по звуку похоже было, что это дерево.

— Это доски, — сказала Серафима Петровна. — Досками сверху заложено.

Виктор стал снимать землю с досок. Скоро он снял слой земли и вынул несколько досок. Под досками обнаружился большой рогожный тюк. Он развернул рогожу — в нее были завернуты густо смазанные маслом трехлинейные винтовки. Виктор взял одну из них.

— Ну вот, — сказал он, — и пришло время, когда они понадобились.

— Там и револьверы есть и патроны, — деловито заметила Серафима Петровна.

Виктор пересчитал винтовки.

— Эта для тебя, Женя. Смотри, какая легкая! — Он передал Жене кавалерийскую винтовку.

— Да, действительно, очень легкая, — подержав в руках винтовку, сказала Женя.

— Закапывать не будешь? — спросила Серафима Петровна.

— Зачем же теперь закапывать?

Они вылезли из подполья.

Пришел Ван Чэн-ду. После ликвидации Гродековского фронта он участвовал в сражении под Фениной сопкой, был тяжело ранен, скрывался у рабочих на заимке под Никольск-Уссурийском, и как только рана зажила, поехал во Владивосток. Здесь он прежде всего явился к Серафиме Петровне с булками. И у него и у Виктора было большое желание встретиться, и они встретились.

— Моя ходи твоя, — сказал Ван Чэн-ду.

Виктор схватил его руку, стал горячо трясти ее. Он весь преобразился, глаза у него наполнились тем восторженным светом, который так любила Женя.

— Мамочка, Женя, вы только послушайте, что говорит Ван Чэн-ду! Он идет с нами!

* * *

На другой день под вечер во двор к Серафиме Петровне въехала телега с дровами.

— Тр-тр-йё! — подгонял возчик-китаец двух серых мулов, тащивших телегу, полную сухих тяжелых дубовых дров.

Впереди шел Ван Чэн-ду.

Дрова уложили аккуратно сбоку избушки, вдоль заборчика. Серафима Петровна, вышедшая во двор, чтобы сказать, где сложить дрова, подумала:

«На всю зиму хватит».

Между тем Ван Чэн-ду и возчик вошли в избушку, вынесли оттуда рогожный тюк, осторожно положили его на телегу, сходили еще раз, вынесли второй тюк, положили и его на телегу, прикрыли тюки рогожами, сели на телегу и поехали со двора. Серафима Петровна закрыла за ними ворота.

Стемнело.

— Ну, прощайте, мама, — сказал Виктор. Он обнял Серафиму Петровну, с трудом сдерживавшую слезы. — До свидания, Петюша.

Виктор поднял с пола Петюшку, прижал его к себе с такой печалью и нежностью, что Серафима Петровна не могла смотреть, вышла из кухни. Женя прильнула к Петюшке. А Петюшка не понимал того, что происходило, и только целовал то папу, то маму.

Последний раз Серафима Петровна обняла сына, невестку, выпустила их из сеней и, держа в руке крючок, смотрела в полуоткрытую дверь, как они, выйдя через калитку, пошли в темную, холодную, неизвестную даль.

Серафима Петровна заперла сени и, уткнувшись лицом в ладони, долго стояла перед дверью, рыдала, пока Петюшка не стал звать ее:

— Бабушка!.. Бабушка!..

Она вытерла слезы и открыла дверь в кухню.

* * *

В темных облаках, медленно плывших над Амурским заливом, то скрывалась, то вновь появлялась луна. Было полнолуние. Когда луна показывалась среди облаков, поперек залива ложилась широкая полоса белого света, переливавшегося серебром, словно рыбья чешуя. У Семеновского базара кормой к берегу стояла одна-единственная китайская шаланда, остальные — десятка три — уже отошли на ночевку от берега. При лунном свете рисовались их темные двухмачтовые силуэты.

На корме этой единственной шаланды сидел Ван Чэн-ду. С берега из-за темноты нельзя было узнать его, только иногда лицо его освещалось огнем сигареты, которую он курил.

Как только Ван Чэн-ду услыхал хруст гальки на берегу, он поднялся и, увидев подходивших к шаланде Виктора и Женю, окликнул:

— А!

Виктор и Женя взошли на шаланду по широкой доске, переброшенной с кормы на берег. Ван Чэн-ду крикнул что-то по-китайски. Из кубрика один за другим вылезли четыре китайца. Это были матросы шаланды. Двое из них побежали к корме и, очень торопясь, убрали доску, положив ее ребром вдоль трюмного люка, а двое стали тянуть мокрый якорный канат; потом все четверо бросились поднимать паруса.

— Где спрятал? — спросил Виктор у Ван Чэн-ду.

— Трюма, — ответил Ван.

Один из матросов стал у руля. Дул северный ветер. Паруса округлились, шаланда накренилась на левый борт и поплыла на юг. В рассыпавшихся по склону Орлиного Гнезда и Тигровой горы домах светились огни. Справа смутными силуэтами шли гряды сопок. Волны с шумом разбивались о тупой нос шаланды.Было холодно.

Виктор и Женя спустились в кубрик, пропитанный запахами чеснока и маньчжурского табака.

Плыли долго. От качки и спертого воздуха тошнило, кружилась голова. Уже далеко за полночь, когда шаланда прошла Босфор Восточный, Женя поднялась на палубу.

Впереди, где-то очень далеко, на сопках, горел лес. Женя позвала Виктора:

— Лес горит!

Виктор выбрался из кубрика. Женя взяла его под руку, чтобы не упасть от качки, а может быть, ей хотелось в этот важный в их жизни момент почувствовать его опору и близость. Они снова были вместе, стояли молча, слившись воедино со всем, что их окружало: с этой темной, бурлившей под шаландой водой, с плывшими над ними низкими облаками, с тем далеким лесным пожаром…

Пламя в лесу вздымалось к небу. Чудился шум огня. Пылали вековые деревья. Казалось, будто огромные толпы народа метались в огне… Да, там, за Уссурийским заливом, за сопками, где, не видимые отсюда, упирались в небо синие хребты Сихотэ-Алиня, разгорался пожар: на великую борьбу с вражьими силами поднимались шахтеры Сучана и крестьяне таежных деревень Сучанской долины.

1956–1959

Примечания

1

Мэйю — нет.

(обратно)

2

Хао - хорошо.

(обратно)

3

Кантрами´ мандарина! — примерно: смерть сановникам!

(обратно)

4

Церетели — меньшевистский лидер, известный по его речам во Второй государственной думе. Февральские дни застали его в иркутской ссылке. Он поспешил в Петроград и сразу же стал одним из «вождей» Петроградского Совета.

(обратно)

5

Это была известная народоволка, позднее одна из основателей партии социалистов-революционеров — Брешко-Брешковская. В 1874 году ее судили по знаменитому «процессу 193-х» и приговорили к пяти годам каторги. С тех пор, в течение сорока трех лет, она скиталась по тюрьмам, каторгам, ссылкам, была в бегах и в эмиграции. В 1905 году, в возрасте уже шестидесяти лет, она в сопровождении контрабандистов и своего единомышленника, везшего динамит, вернулась из Америки, перешла границу. Очутившись в России, снова примкнула к революционному движению, но снова была отправлена в Сибирь. Февральская революция вызволила ее из Минусинской ссылки.

(обратно)

6

Керенский — адвокат, бывший трудовик, в февральские дни ставший эсером. Был товарищем председателя Петроградского Совета и министром юстиции Временного правительства.

(обратно)

7

Вера Засулич была известной в те времена революционеркой. Когда ей было двадцать семь лет (говорили, что она была неописуемой красоты), она явилась к петербургскому градоначальнику Трепову и выстрелила в него из револьвера. Выстрел ее был протестом против телесного наказания политического заключенного, студента Боголюбова. Боголюбов на прогулке в тюрьме не снял фуражки перед Треповым и за это был наказан розгами. Все прогрессивное общество России было возмущено, и к выстрелу Веры Засулич отнеслись как к благородному поступку. Суд присяжных заседателей под председательством известного прогрессивного судебного деятеля Кони оправдал ее. Во избежание вторичного ареста она бежала в Швейцарию.

(обратно)

8

Зурабов — член Второй государственной думы, бывший в эмиграции.

(обратно)

9

Кошка (так говорят в Сибири), или коса, — длинная песчаная отмель, идущая клином вдоль берега.

(обратно)

10

В городе были две казенные гимназии: «коричневая», ученицы которой носили коричневую форму, и «зеленая» — ученицы этой гимназии ходили в зеленых платьях.

(обратно)

11

В общество эсперантистов входили люди разных социальных слоев и самых различных политических убеждений. Создатель языка эсперанто Заменгоф думал, что язык этот может объединить человечество.

(обратно)

12

Каледин - генерал, с июня 1917 года был атаманом Войска Донского.

(обратно)

13

Саммерс — американский консул в Москве.

(обратно)

14

Де Вит Пуль - американский агент в Ростове; через него государственный департамент осуществлял связь с руководителями калединского мятежа.

(обратно)

15

Полковник Тюше — французский представитель.

(обратно)

16

Имеются в виду Каледин и его сообщники.

(обратно)

17

«Бруклин» — американский крейсер, пришедший во Владивосток 24 ноября 1917 года.

(обратно)

18

Колдуэлл — американский консул во Владивостоке.

(обратно)

19

Полковник Эмерсон возглавлял так называемый «Русский железнодорожный корпус», который, по замыслу США, должен был проводить в России «железнодорожную политику», то есть захватить Великий Сибирский путь.

(обратно)

20

На встрече русских и американских матросов с докладом о международном положении выступил председатель краевого бюро большевистской организации Арнольд Нейбут.

(обратно)

21

Генерал Блисс — представитель США в Верховном Совете Антанты.

(обратно)

22

Брандвахта — сторожевое судно, стоявшее у входа в бухту Золотой Рог.

(обратно)

23

«Ивами» - название крейсера.

(обратно)

24

Зори - сандалии (японск.).

(обратно)

25

«Новая жизнь» - газета, стоявшая на оборонческих позициях.

(обратно)

26

Шаньга — род ватрушки.

(обратно)

27

Это нехорошо (кит.).

(обратно)

28

Дуань Ци-жуй — премьер-министр пекинского милитаристского правительства.

(обратно)

29

Чжан Цзо-лин — правитель Маньчжурии прояпонской ориентации.

(обратно)

30

Володя говорил, что через два-три дня Красная гвардия уничтожит Гамова.

(обратно)

31

Сахалян — китайский город на противоположном берегу Амура.

(обратно)

32

Даоинь — правитель (губернатор) города.

(обратно)

33

Ван Чэн-ду хотел сказать: еще до восхода солнца.

(обратно)

34

Ван Чэн-ду хотел сказать, что местные жители японцы, увидев своих солдат, кричали «ура» («банзай»).

(обратно)

35

Ван Чэн-ду думает, что убили не грабители (хунхузы).

(обратно)

36

Пухао — плохо.

(обратно)

37

Японцев-грузчиков на коммерческой пристани было несколько сот человек, они состояли в союзе грузчиков, но давно вызывали подозрение, что это - солдаты японской армии.

(обратно)

38

Л. М. Карахан — заместитель наркома по иностранным делам.

(обратно)

39

Декавилька — железная дорога для вагонеток.

(обратно)

40

Егор Сазонов - студент, эсер; в 1904 году убил министра внутренних дел фон Плеве.

(обратно)

41

Речь шла о старшем брате Володи — Емельяне Ярославском.

(обратно)

42

Дацан — бурятский буддийский монастырь.

(обратно)

43

Джон Рид — революционный американский журналист, написавший знаменитую книгу об Октябрьской революции «Десять дней, которые потрясли мир».

(обратно)

44

Раймонд Робинс возглавлял в России миссию американского Красного Креста.

(обратно)

45

Он имел в виду Женю Уварову.

(обратно)

46

Ван Чэн-ду хотел сказать, что калмыковцы не могут пройти.

(обратно)

47

Ван Чэн-ду хотел сказать, что правитель Маньчжурии Чжан Цзо-лин пропустил Калмыкова через границу.

(обратно)

48

Речь шла о солдатах, заключенных в лагере за отказ выступить 29 июня против Совета.

(обратно)

49

Урульга — станция Забайкальской железной дороги; здесь 28 августа состоялась конференция советских деятелей Забайкалья и Сибири.

(обратно)

50

Александра Петровна Ким (Станкевич), кореянка, была комиссаром по иностранным делам при Хабаровском исполкоме. За два дня до падения Хабаровска она вместе с другими советскими работниками отбыла по Амуру в Благовещенск. В станице Екатерино-Никольской белогвардейцы захватили пароход, арестовали большевиков — их было десять — и отправили в Хабаровск. Калмыковцы жестоко пытали. их. После пыток Ким была расстреляна лично Юлинеком.

(обратно)

51

Вылк — по-чешски — волк.

(обратно)

52

Здоровый дух в здоровом теле (лат.).

(обратно)

Оглавление

Павел Алексеевич Сычев

Часть первая. ПОВОРОТ ИСТОРИИ

  ПОД КРЫШЕЙ СЕРАФИМЫ ПЕТРОВНЫ

  РЕВОЛЮЦИЯ ЗА РАБОТОЙ

  НА НЕВСКОМ ПРОСПЕКТЕ

  В ТАВРИЧЕСКОМ ДВОРЦЕ

  У ВАСИЛИЯ РУДАКОВА

  ПРИЕЗД ЛЕНИНА

Часть вторая. МОРСКИЕ ТУМАНЫ  

  ВОЗВРАЩЕНИЕ

  ДОЧЬ ДОБРОГО БОГА

  ТАЙНОЕ СТАНОВИТСЯ ЯВНЫМ

  О ЧЕМ ШУМЕЛИ ТОПОЛЯ

  У СОЛИСОВ НА ХУТОРЕ

  ЛЕГЕНДА ИСКАТЕЛЯ ЖЕНЬШЕНЯ

Часть третья. НОВЫЕ ИСТОКИ

  ПОЖАР ЗА КРЕСТОВОЙ ГОРОЙ

  СОЛДАТ СТЕПАН ЧУДАКОВ

  НА РУССКОМ ОСТРОВЕ

  ИМЕНЕМ СОВЕТА

  ВОСЕМНАДЦАТОЕ НОЯБРЯ 1917 ГОДА

Часть четвертая. ВРАЖЬИ СИЛЫ

  В БЕЛОМ ДОМЕ

  «ЧЕРНЫЙ ДРАКОН»

  «ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО» КОНСТАНТИН СУХАНОВ

  БРАТЬЯ СИБИРЦЕВЫ

  МЯТЕЖ АТАМАНА ГАМОВА

  ДЕСАНТ ВРАЖЬИХ ВОЙСК

  У СОЛИСОВ НА СЕДАНКЕ

  «ВЫЕЗЖАЙТЕ ВСЕ, КТО ХОЧЕТ ЗАЩИЩАТЬ РЕВОЛЮЦИЮ»

  ВСТРЕЧА С СЕРГЕЕМ ЛАЗО

  В ШТАБНОМ ЗАГОНЕ

  НАСТУПЛЕНИЕ

  КРОВЬ НА ЦВЕТАХ БАГУЛЬНИКА

  ЛЮДИ УМИРАЛИ, А В СТЕПИ БЛАГОУХАЛИ ТРАВЫ

  ЧЕРЕЗ ТЕМНЫЕ ВОДЫ ОНОНА

  ОПАСНОСТЬ С ЗАПАДА

  НЕОЖИДАННЫЙ ДРУГ

Часть пятая. НАШЕСТВИЕ  

  У МАНЬЧЖУРСКОЙ ГРАНИЦЫ

  ВЕРОЛОМНОЕ НАПАДЕНИЕ

  ВОЗВРАЩЕНИЕ ЗАРЕЧНОГО

  НА НАГОРНОЙ УЛИЦЕ

  СНОВА В ПОДПОЛЬЕ

  «ПЕРЕПЕЛКИ» И «СОКОЛЯТА»

  ФИЛОСОФИЯ СТЕПАНА ЧУДАКОВА

  НЕЖДАННАЯ ГОСТЬЯ

  ПОРАЖЕНИЕ

  ВАНЬКА КАЛМЫКОВ

  СЧАСТЛИВЫЙ СЛУЧАЙ

  В КОНЦЛАГЕРЕ

  НА РАССВЕТЕ

  К СИНИМ ХРЕБТАМ СИХОТЭ-АЛИНЯ

*** Примечания ***