8 рассказов (приложение к 5-томному изданию сочинений) [О Генри] (fb2) читать онлайн

ПРЕДИСЛОВИЕ СОСТАВИТЕЛЯ

Прежде всего я хочу от всей души поблагодарить тех, кто, проделав большую работу, выпустил в свет полное собрание художественных произведений О. Генри в пяти томах. Но, к сожалению, при издании 2006 года не обошлось без досадных недоразумений (повторившихся и в последующем выпуске 2011 года): во-первых, некоторые рассказы даны в переводах двадцатых годов, хотя существуют и более поздние переводы, многие из которых уже стали классикой.

«В 1954 году Гослитиздат выпускает двухтомник его (О. Генри – Б. В.) избранных произведений в очень хороших переводах, далеко превзошедших переводы 20-х годов, которые, кроме разве К. Чуковского, создали «совсем иной», как пишет одна из исследователей творчества О. Генри, образ писателя» (В. Вербицкий. «Тайны О. Генри» - предисловие к пятитомнику).

Кроме того, в, если не ошибаюсь, 1987 году, к 125-й годовщине со дня рождения писателя газета «Неделя» и журнал «Крокодил» напечатали ряд рассказов, до того неизвестных широкой публике, также очень качественно переведённых. А в собрании сочинений указывается, что либо эти произведения ранее не издавались на русском языке, либо снова предлагаются переводы двадцатых.

Предлагаю вниманию читателей восемь рассказов. И судите сами, какой вариант вам понравится больше.

Рассказы «Комната на чердаке» (в пятитомнике – «На чердаке»), «Пурпурное платье» (Алое платье»), «Сёстры золотого кольца» («Орден золотого колечка») и «Элси в Нью-Йорке» («Эльза в Нью-Йорке») были выпущены Гослитиздатом в 1946 – 1954 гг. «Сводник-май» («Брачный месяц май») опубликован в «Неделе», а «Записки жёлтого кобеля» («Воспоминания жёлтого пса»), «С курьером» («Курьер») и «Звуки и ярость» («Шум и ярость») – в «Крокодиле».

Б. В.

Х Х Х Х Х

Комната на чердаке

(ПЕРЕВОД В. МАЯНЦ)

Сначала миссис Паркер показывает вам квартиру с кабинетом и приемной. Не смея прервать ее, вы долго слушаете описание преимуществ этой квартиры и достоинств джентльмена, который жил в ней целых восемь лет. Наконец, вы набираетесь мужества и, запинаясь, признаетесь миссис Паркер, что вы не доктор и не зубной врач. Ваше признание она воспринимает так, что в душе у вас остается горькая обида на своих родителей, которые не позаботились дать вам в руки профессию, соответствующую кабинету и приемной миссис Паркер.

Затем вы поднимаетесь на один пролет выше, чтобы во втором этаже взглянуть на квартиру за восемь долларов, окнами во двор. Тон, каким миссис Паркер беседует на втором этаже, убеждает вас, что комнатки по-настоящему стоят все двенадцать долларов, как и платил мистер Тузенберри, пока не уехал во Флориду управлять апельсиновой плантацией своего брата где-то около Палм Бич, где, между прочим, проводит каждую зиму миссис Мак-Интайр, та, что живет в комнатах окнами на улицу и с отдельной ванной, - и вы в конце концов набираетесь духу пробормотать, что хотелось бы что-нибудь еще подешевле.

Если вам удается пережить презрение, которое выражает миссис Паркер всем своим существом, то вас ведут на третий этаж посмотреть на большую комнату мистера Скиддера. Комната мистера Скиддера не сдается. Сам он сидит в ней целыми днями, пишет пьесы и курит папиросы. Однако сюда приводят каждого нового кандидата в съемщики, чтобы полюбоваться ламбрекенами. После каждого такого посещения на мистера Скиддера находит страх, что ему грозит изгнание, и он отдает еще часть долга за комнату.

И тогда - о, тогда! Если вы еще держитесь на ногах, потной рукой зажимая в кармане слипшиеся три доллара, и хриплым голосом объявляете о своей отвратительной, достойной всяческого порицания бедности, миссис Паркер больше не водит, вас по этажам. Она громко возглашает: "Клара!", она поворачивается к вам спиной и демонстративно уходит вниз И вот тогда чернокожая служанка провожает вас вверх по устланной половичком узенькой крутой лестнице, ведущей на четвертый этаж, и показывает вам Комнату на Чердаке. Комната занимает пространство величиной семь на восемь футов посредине дома. По обе стороны ее располагаются темный дощатый чулан и кладовка.

В комнате стоит узкая железная кровать, умывальник и стул. Столом и шкафом служит полка. Четыре голые стены словно смыкаются над вами, как крышка гроба. Рука ваша тянется к горлу, вы чувствуете, что задыхаетесь, взгляд устремляется вверх, как из колодца - и вы с облегчением вздыхаете: через маленькое окошко в потолке виднеется квадратик бездонного синего неба.

- Два доллара, сэр, - говорит Клара полупрезрительно, полуприветливо.

Однажды в поисках комнаты здесь появилась мисс Лисон. Она тащила пишущую машинку, произведенную на свет, чтобы ее таскала особа более массивная. Мисс Лисон была совсем крошечная девушка, с такими глазами и волосами, что казалось, будто они все росли, когда она сама уже перестала, и будто они так и хотели сказать: "Ну что же ты отстаешь от нас!"

Миссис Паркер показала ей кабинет с приемной.

- В этом стенном шкафу, - сказала она, - можно держать скелет, или лекарства, или уголь...

- Но я не доктор и не зубной врач, - сказала, поеживаясь, мисс Лисон.

Миссис Паркер окинула ее скептическим, полным жалости и насмешки, ледяным взглядом, который всегда был у нее в запасе для тех, кто оказывался не доктором и не зубным врачом, и повела ее на второй этаж.

- Восемь долларов? - переспросила мисс Лисон. - Что вы! Я не миллионерша. Я всего-навсего машинистка в конторе. Покажите мне что-нибудь этажом повыше, а ценою пониже.

Услышав стук в дверь, мистер Скиддер вскочил и рассыпал окурки по всему полу.

- Простите, мистер Скиддер, - с демонической улыбкой сказала миссис Паркер, увидев его смущение. - Я не знала, что вы дома. Я пригласила эту даму взглянуть на ламбрекены.

- Они на редкость хороши, - сказала мисс Лисон, улыбаясь точь-в-точь, как улыбаются ангелы.

Не успели они уйти, как мистер Скиддер спешно начал стирать резинкой высокую черноволосую героиню своей последней (неизданной) пьесы и вписывать вместо нее маленькую и задорную, с тяжелыми блестящими волосами и оживленным лицом.

- Анна Хелд ухватится за эту роль, - сказал мистер Скиддер, задрав ноги к ламбрекенам и исчезая в облаке дыма, как какая-нибудь воздушная каракатица.

Вскоре набатный призыв "Клара!" возвестил миру о состоянии кошелька мисс Лисон. Темный призрак схватил ее, поднял по адской лестнице, втолкнул в склеп с тусклым светом где-то под потолком и пробормотал грозные таинственные слова: "Два доллара!"

- Я согласна, - вздохнула мисс Лисон, опускаясь на скрипящую железную кровать.

Ежедневно мисс Лисон уходила на работу. Вечером она приносила пачки исписанных бумаг и перепечатывала их на машинке. Иногда у нее не было работы по вечерам, и тогда она вместе с другими обитателями дома сидела на ступеньках крыльца. По замыслу природы мисс Лисон не была предназначена для чердака. Это была веселая девушка, и в голове у нее всегда роились всякие причудливые фантазии. Однажды она разрешила мистеру Скиддеру прочитать ей три акта из своей великой (не опубликованной) комедии под названием "Он не Ребенок, или Наследник Подземки".

Мужское население дома всегда радостно оживлялось, когда мисс Лисон находила свободное время и часок-другой сидела на крыльце. Но мисс Лонгнекер, высокая блондинка, которая была учительницей в городской школе и возражала: "Ну уж, действительно!" на все, что ей говорили, садилась на верхнюю ступеньку и презрительно фыркала. А мисс Дорн, которая по воскресеньям ездила на Кони-Айленд стрелять в тире по движущимся уткам и работала в универсальном магазине, садилась на нижнюю ступеньку и тоже презрительно фыркала. Мисс Лисон садилась на среднюю ступеньку, и мужчины быстро собирались вокруг нее.

Особенно мистер Скиддер, который отводил ей главную роль в романтической (никому еще не поведанной) личной драме из действительной жизни. И особенно мистер Гувер, сорока пяти лет, толстый, богатый и глупый. И особенно очень молоденький мистер Ивенс, который нарочно глухо кашлял, чтобы она упрашивала его бросить курение. Мужчины признали в ней "забавнейшее и приятнейшее существо", но фырканье на верхней и нижней ступеньках было неумолимо.

Прошу вас, подождем, пока Хор подступит к рампе и прольет траурную слезу на комплекцию мистера Гувера. Трубы, возвестите о пагубности ожирения, о проклятье полноты, о трагедии тучности. Если вытопить романтику из толстяка Фальстафа, то ее, возможно, окажется гораздо больше, чем в худосочном Ромео. Любовнику разрешается вздыхать, но ни в коем случае не пыхтеть. Удел жирных людей - плясать в свите Момуса. Напрасно самое верное сердце в мире бьется над пятидесятидвухдюймовой талией. Удались, Гувер! Гувер, сорока пяти лет, богатый и глупый, мог бы покорить Елену Прекрасную; Гувер, сорока пяти лет, богатый, глупый и жирный - обречен на вечные муки. Тебе, Гувер, никогда ни на что нельзя было рассчитывать.

Как-то раз летним вечером, когда жильцы миссис Паркер сидели на крыльце, мисс Лисон взглянула на небеса и с милым веселым смешком воскликнула:

- А, вон он, Уилли Джексон! Отсюда его тоже видно.

Все насмотрели наверх - кто на окна небоскребов, кто - на небо, высматривая какой-нибудь воздушный корабль, ведомый упомянутым Джексоном.

- Это вон та звезда, - объяснила мисс Лисон, показывая тоненьким пальцем, - не та большая, которая мерцает, а рядом с ней, та, что светит ровным голубым светом. Она каждую ночь видна из моего окна в потолке. Я назвала ее Уилли Джексон.

- Ну уж действительно! - сказала мисс Лонгнекер. - Я не знала, что вы астроном, мисс Лисон.

- О да! - сказала маленькая звездочетша. - Я знаю ничуть не хуже любого астронома, какой покрой рукава будет осенью в моде на Марсе.

- Ну уж действительно! - сказала мисс Лонгнекер. Звезда, о которой вы упомянули, называется Гамма из созвездия Кассиопеи. Она относится к звездам второй величины и проходит через меридиан в...

- О, - сказал очень молоденький мистер Ивенс, - мне кажется, для нее больше подходит имя Уилли Джексон.

- Ясное дело, - сказал мистер Гувер, громко и презрительно засопев в адрес мисс Лонгнекер, - мне кажется, мисс Лисон имеет право называть звезды, как ей хочется, ничуть не меньше, чем все эти старинные астрологи.

- Ну уж действительно, - сказала мисс Лонгнекер.

- Интересно, упадет эта звезда или нет, - заметила мисс Дорн. - В воскресенье в тире от моих выстрелов упали девять уток и один кролик из десяти.

- Отсюда, снизу, он не такой красивый, - сказала мисс Лисон. - Вот вы бы посмотрели на него из моей комнаты. Знаете, из колодца звезды видны даже днем. А моя комната ночью прямо как ствол угольной шахты, и Уилли Джексон похож на большую брильянтовую булавку, которой Ночь украсила свое кимоно.

Потом пришло время, когда мисс Лисон не приносила больше домой неразборчивые рукописи для перепечатки. И по утрам, вместо того, чтобы идти на работу, она ходила из одной конторы в другую, и сердце ее стыло от постоянных холодных отказов, которые ей передавали через наглых молодых конторщиков. Так продолжалось долго.

Однажды вечером, в час, когда она обычно приходила после обеда из закусочной, она устало поднялась на крыльцо дома миссис Паркер. Но на этот раз она возвращалась, не пообедав.

В вестибюле она встретила мистера Гувера, и тот сразу воспользовался случаем. Он предложил ей руку и сердце, возвышаясь над ней, как громадный утес. Она отступила и прислонилась к стене. Он попытался взять ее за руку, но она подняла руку и слабо ударила его по щеке. Шаг за шагом она медленно переступала по лестнице, хватаясь за перила. Она прошла мимо комнаты мистера Скиддера, где он красными чернилами вписывал в свою (непринятую) комедию ремарки для Мэртл Делорм (мисс Лисон), которая должна была "пируэтом пройтись от левого края сцены до места, где стоит Граф". По устланной половиком крутой лестничке она, наконец, доползла до чердака и открыла дверь в свою комнату.

У нее не было сил, чтобы зажечь лампу или раздеться. Она упала на железную кровать, и старые пружины даже не прогнулись под ее хрупким телом. Погребенная в этой преисподней, она подняла тяжелые веки и улыбнулась.

Потому что через окно в потолке светил ей спокойным ярким светом верный Уилли Джексон. Она была отрезана от всего мира. Она погрузилась в черную мглу, и только маленький холодный квадрат обрамлял звезду, которую она назвала так причудливо и, увы, так бесплодно. Мисс Лонгнекер, должно быть, права: наверно, это Гамма из созвездия Кассиопеи, а совсем не Уилли Джексон. И все же так не хочется, чтобы это была Гамма.

Она лежала на спине и дважды пыталась поднять руку. В третий раз она с трудом поднесла два исхудалых пальца к губам и из своей темной ямы послала Уилли Джексону воздушный поцелуй. Рука ее бессильно упала.

- Прощай, Уилли, - едва слышно прошептала она. - Ты за тысячи тысяч миль отсюда и ни разу даже не мигнул. Но ты мне светил оттуда почти все время, когда здесь была сплошная тьма, ведь правда? Тысячи тысяч миль... Прощай, Уилли Джексон.

В десять часов утра на следующий день чернокожая служанка Клара обнаружила, что дверь мисс Лисон заперта, дверь взломали. Не помогли ни уксус, ни растирания, ни жженые перья, кто-то побежал вызывать скорую помощь.

Не позже, чем полагается, со страшным звоном, карета развернулась у крыльца, и из нее выпрыгнул ловкий молодой медик в белом халате, готовый к действию, энергичный, уверенный, со спокойным лицом, чуть жизнерадостным, чуть мрачным.

- Карета в дом сорок девять, - коротко сказал он. - Что случилось?

- Ах да, доктор, - надулась миссис Паркер, как будто самым важным делом было ее собственное беспокойство оттого, что в доме беспокойство. - Я просто не понимаю, что с ней такое. Чего мы только не перепробовали, она все не приходит в себя. Это молодая женщина, некая мисс Элси, да, - некая мисс Элси Лисон. Никогда раньше в моем доме...

- Какая комната? - закричал доктор таким страшным голосом, какого миссис Паркер никогда в жизни не слышала.

- На чердаке. Это...

По-видимому, доктор из скорой помощи был знаком с расположением чердачных комнат. Он помчался вверх, прыгая через четыре ступеньки. Миссис Паркер медленно последовала за ним, как того требовало ее чувство собственного достоинства.

На первой площадке она встретила доктора, когда он уже возвращался, неся на руках астронома. Он остановился и своим острым, как скальпель, языком отрезал несколько слов, не очень громко. Постепенно миссис Паркер застыла в неловкой позе, как платье из негнущейся материи, соскользнувшее с гвоздя. С тех пор чувство неловкости в душе и теле осталось у нее навсегда. Время от времени любопытные жильцы спрашивали, что же это ей сказал тогда доктор.

- Лучше не спрашивайте, - отвечала она. - Если я вымолю себе прощение за то, что выслушала подобные слова, я умру спокойно.

Доктор со своей ношей шагнул мимо своры зевак, которые всегда охотятся за всякими любопытными зрелищами, и даже они, ошеломленные, расступились, потому что вид у него был такой, словно он хоронит самого близкого человека.

Они заметили, что он не положил безжизненное тело на носилки, приготовленные в карете, а только сказал шоферу: "Гони что есть духу, Уилсон!"

Вот и все. Ну как, получился рассказ? На следующий день в утренней газете я прочел в отделе происшествий маленькую заметку, и последние слова ее, быть может, помогут вам (как они помогли мне) расставить все случившееся по местам.

В заметке сообщалось, что накануне с Восточной улицы, дом 49, в больницу Бельвю доставлена молодая женщина, страдающая истощением на почве голода. Заметка кончалась словами

"Доктор Уильям Джексон, оказавший первую помощь, утверждает, что больная выздоровеет".

Х Х Х Х Х

Записки жёлтого кобеля

(ПЕРЕВОД В. МУРАВЬЁВА)

Вряд ли у кого из читателей вашей людской породы мозги колом встанут: дескать, как это так — животное, а пишет. Мистер Киплинг и разные прочие просветили вас насчет факта, что животные запросто и за сходную цену изъясняются по-английски, и ни один журнал теперь не выходит без звериного рассказа, кроме разве тех замшелых ежемесячников, которые до сих пор пробавляются портретами конгрессмена У. Брайана и снежного человека из штата Вермонт.

Только не ждите от меня эдакой литературы в том духе, как беседуют в книгах джунглей медведь Мэйдуэйд, удав У. Дэйв и тигр У. Оллстрит. Я простой желтый кобель, жил покамест почти безвылазно в дешевой нью-йоркской квартире, спал в углу на старой хозяйкиной нижней юбке (она ее, изволите видеть, залила портвейном на банкете у леди Лоудочникс) и на такие хитрые речи, извиняюсь, не мастак.

Родился я желтым щенком; дата, место рождения, родословная и вес неизвестны. Первое, что помню,— это как меня несут в корзинке по Бродвею и на углу Двадцать третьей стрит всучивают какой-то жирной тетке. Старая мамаша Хаббард заверяла ее, что я бью все рекорды, как я есть преподлинный Померанский Рысистый Рыжеирландистый Кохинхино-ультражелтый фокстерьер. Толстуха отыскала пятерку, которая пряталась у нее в сумке среди краденых образчиков плотного шелка, и сделала ценное приобретение. Так вот я и стал собачуркой, мамочкиной кисушкой-ненаглядушкой. Представь-ка, любезный читатель, что тебя хватает на руки двухсотфунтовая бабища, благоухающая камамбером и пад’эспанской одеколонью; хватает, возит по тебе носом и приговаривает нараспев грудным сопрано: «О-о-о, кто-о у нас лапушка-цыпушка-милушка-солнышко-ластушка-песынька?»

Псевдопородистый желтый щенок превратился в непонятного желтого пащенка, с виду — помесь ангорского кота с ящиком лимонов. Но хозяйке моей это было нипочем. Она считала, что те собаки, которых Ной пригласил с собой в ковчег,— всего-навсего мои захудалые родственники, боковая ветвь. Она чуть не прорвалась мимо двух дюжих полицейских в Мэдисон сквер-гарден, где я должен был затмить и превзойти призовых сибирских волкодавов.

Скажу про квартиру. Дом был обыкновенный нью-йоркский: вестибюль вымощен паросским мрамором, а выше первого этажа полы булыжные. До нашей квартиры было три — не скажу пролета — пролаза. Меблировка собственная; старинный позапрошлогодний гостиный гарнитур, живописные хромолитографии с гейшами в гарлемском чайном домике, каучуконос и супруг.

Чтоб мне Сириуса не видать! Вот уж злосчастный двуногий! Такой невзрачный рыжеватый человечишка с баками вроде моих. Подбашмачник! Курица его голым клювом заклюет! Да что курица — клюй его все туканы, фламинго и пеликаны, он бы и голоса не повысил. Он вытирал посуду и тихо слушал, как моя хозяйка высказывалась насчет дешевых затасканных тряпок, которые мадам в беличьей шубке со второго этажа нахально развешивает сушиться.

И каждый вечер, усаживаясь ужинать, она гнала его на улицу выгуливать меня.

Если б мужчины знали, как женщины проводят время наедине с собой, никто бы и не подумал жениться. Новости из жизни худющей, как скелет, Лоры Лин Джибби (пародийное изменение имени американской писательницы Лоры Джин Либби, автора множества сентиментальных романов, 1862 – 1924), каленый арахис, шею немножечко миндальным молоком, гора грязной посуды, полчаса болтовни с мороженщиком, разрытый ворох старых писем, один-другой маринованный огурчик и пара бутылок портеру, битый час подглядывания за квартирой напротив сквозь прореху в шторе — вот примерно и все, чем они занимаются. За двадцать минут до прихода мужа с работы дом наскоро прибирается, шиньон кое-как подправляется, вытаскивается и разбрасывается такое-сякое шитье, которое она минут десять теребит.

Жил я в этой квартире, как собака. Почти весь день лежал в своем углу и глядел, как она, толстуха, убивает время. Иногда засыпал, и снилось мне — совершенно без толку, — будто я загоняю кошек в подвалы и рычу на пожилых дам в черных митенках, как оно мне, псу, и положено. А она вдруг кидалась на меня, как на пуделя, со своими сладкими словечками и чмокала меня в нос — а мне что было делать? Гвоздику, что ли, жевать?

Я стал жалеть супружника, кот буду, если вру. Мы так были похожи друг на друга, что люди рты разевали; и мы обходили улицы, по которым катается мистер Морган в своем кебе, и гуляли-карабкались по прошлогодним наледям, закоулкам, где живет народ попроще.

Однажды вечером мы так и прогуливались: я корчил из себя святого пса — Бернара (медаль дома забыл), а он притворялся, будто не укокошит на месте первого же органиста, который заиграет при нем мендельсоновский свадебный марш. Я глянул на него снизу вверх и сказал по-своему:

— Ты-то чего куксишься, омар ты этакий прошпаклеванный? Тебя она не чмокает. Тебе не надо сидеть у нее на коленях и слушать такое, отчего музыкальная комедия покажется не хуже Эпиктета. Скажи лучше спасибо, что ты не собака. Давай, бывший холостяк, прощайся с жизнью по совести.

А он, вислоухий моногам, посмотрел на меня сверху вниз с таким пониманием, словно не человек, а почти что собака.

— Ах ты, псина, — сказал он, — хорошая ты псина. Ты так глядишь, будто вот-вот заговоришь. В чем дело, псина, — кошки?

Кошки?! Заговоришь?! Эх!

Ну, куда ему что-нибудь понять. Люди ведь лишены дара речи, присущего животным. Только разве и найдет собака общий язык с человеком, что в художественной литературе.

В квартире через площадку жила мадам с черно-пегим терьером. Муж цеплял его на поводок и выводил каждый вечер, но домой возвращался хо-хо и присвистывал. Я с этим черно-пегим как-то потыкался носами в вестибюле и спросил из любознательности:

— Слушай, ты, хвастун вертлявый, — говорю, — сам же знаешь, никакому мужчине не по нутру пасти собаку за здорово живешь. Сколько я их видел, привязанных к гав-гавам, и каждый норовит дать по рылу любому, кто на него посмотрит. А твой главный что ни день возвращается гоголем, будто фокусник с яйцом на носу. Это как? Ты только мне не говори, что ему, мол, это нравится.

— Ему-то? — говорит черно-пегий. — Да нет, он просто берет быка за те самые рога. Набузыкивается. Сначала, как мы выходим, он тихий и робкий, будто сел в покер и стесняется своего флеш-рояля. А после восьмого салуна ему один черт, кто у него на поводке — пес или морской лев. Я тут на днях не уберегся — так мне дверью-вертушкой два дюйма хвоста снесло.

Этот терьер хорошо намекнул на экстерьер — водевильщики, записывайте! — и я призадумался.

Как-то вечером возле шести часов хозяйка моя велела супружнику заняться делом — прогулять Пусика, пусть он подышит озоном. Я до сих пор это скрывал, но вот так она меня называет. Черно-пегого зовут Сладюсик. Если доведется нам чесать за кроликом, я эту собачью сладость, конечно, на полкорпуса обставлю. И все же Пусик — это гремучая консервная банка на хвосте собачьего самоуважения.

В тихом местечке на боковой улочке я дернул поводок перед приличным, аккуратным салуном. Я так и кинулся скрести дверь, подвывал, словно газетный пес, который хочет оповестить семью, что малютка Алиса завязла в болоте, собирая лилии у ручейка.

— Лопни мои глаза,— сказал старикан, ухмыляясь,— лопни, да и только, если этот шафрановый отпрыск бутылки сельтерского лимонада не зазывает меня опрокинуть стаканчик-другой. Постой-ка, постой: а ведь я давным-давно не холил подошвы на перекладинке под столиком. Пожалуй, оно, может...

Я знал, что он у меня в лапах. За столиком он добрый часок принимал подогретое шотландское виски марки «Кэмпбелл». Я сидел рядом, постукивал хвостом об пол, подзывая официанта, и от пуза ел настоящую закуску — не то, что деликатесы домашнего приготовления, которые ее милость закупала в кулинарии за восемь минут до прихода папочки.

— Бедная ты псина, — сказал он. — Хорошая ты псина. Нет уж, не целовать ей тебя больше. Это же стыд-позор. Беги, псина, куда хочешь, попадай под трамвай и живи в свое удовольствие.

Я никуда не побежал. Я скакал и резвился у ног старикана, счастливый, как бульдожка на ковровой дорожке.

— Ах ты, старая блохастая гроза сусликов, — говорил я ему. — Ах ты, лунолай, зайцехват, яйцекрад, старая ты дворняга,— не видишь разве, что я тебя не брошу? Разве не видишь, что мы с тобой оба — щенки в чащобе, а твоя миссис — злой дядька, который гонится за тобой с кухонным полотенцем, а за мной — с противоблошиной мазью и розовым бантиком на хвост? Давай-ка мы возьмем ноги в руки и подружимся заново.

Вы скажете, что он меня вряд ли понял,— может, и так. Зато подогретое шотландское его проняло, и он постоял минуту в раздумье.

— Псина, — сказал он, наконец, — на этой земле нам больше двенадцати жизней не светит, и редко кто доживает до трехсот лет. Сукиным сыном мне быть, а ты будешь сукин кот, если мы вернемся в эту сучью квартиру, и это не брех на ветер. Пусть нас теперь хоть таксами травят — мы от них рванем на Запад, и ставлю шестьдесят против одного, что не догонят!

Поводка не было, я самоходом поспешал за хозяином к парому на Двадцать третьей стрит, и все кошки по дороге наперебой благодарили всевышнего, что он одарил их втяжными когтями.

На джерсийской стороне хозяин мой сказал незнакомцу, который ел булку с изюмом:

— Мы тут с моей псиной держим курс на Скалистые горы.

Но больше всего мне понравилось, когда мой старикан оттянул мне уши так, что я аж взвыл, и сказал:

— Ну ты, мартышка-недотепа, желтопузое крысохвостое отродье половика, знаешь, как я тебя будут звать?

Я подумал, что Пусик, и жалобно заскулил.

— Я тебя буду звать Пит,— сказал мой хозяин, и по справедливости мне бы нужно было вилять пятью хвостами, да и тех бы не хватило.

Х Х Х Х Х

Сестры золотого кольца

(ПЕРЕВОД В. МАЯНЦ)

Экскурсионный автобус вот-вот отправится в путь. Учтивый кондуктор уже рассадил по местам веселых пассажиров империала. Тротуар запружен зеваками, которые собрались сюда поглазеть на других зевак, тем самым подтверждая закон природы, гласящий, что всякому существу на земле суждено стать добычей другого существа.

Человек с рупором поднял свое орудие пытки, внутренности огромного автобуса начали бухать и биться, словно сердце у любителя кофе. Пассажиры империала нервно уцепились за сиденья, пожилая дама из Вальпараисо, штат Индиана, завизжала, что хочет высадиться на сушу. Однако, прежде чем завертятся колеса автобуса, послушайте краткое предисловие к нашему рассказу, которое откроет вам глаза на нечто, достойное внимания в той экскурсии по жизни, которую совершаем мы с вами.

Быстро и легко белый узнает белого в дебрях Африки, мгновенно и безошибочно возникает духовная близость у матери и ребенка, без труда общается хозяин со своей собакой через едва заметную пропасть, которая отделяет человека от животного, с поразительной скоростью обмениваются короткими мудрыми весточками двое влюбленных. Однако во всех этих случаях взаимное понимание устанавливается медленно и как бы на ощупь по сравнению с тем, что вам доведется наблюдать на нашем автобусе с туристами. Вы узнаете (если не узнали еще до сих пор), какие именно два существа из тех, что населяют землю, при встрече быстрее всего проникают в сердце и душу друг друга.

Зазвенел гонг, и автобус, битком набитый Желающими Просветиться, торжественно отправился в свое поучительное турне.

Заднюю, самую высокую скамью империала занимал Джеймс Уильямс из Кловердейла, штат Миссури, со своей Новобрачной.

Наборщик, друг, с заглавной буквы набери это слово – лучшее из слов в великом празднике жизни и любви. Аромат цветов, нектар, собранный пчелой, первая весенняя капель, ранняя песнь жаворонка, лимонная корочка в коктейле мироздания – вот что такое Новобрачная. Мы свято чтим жену, уважаем мать, не прочь пройтись летним вечерком с девушкой, но Новобрачная – это банковский чек, который среди других свадебных подарков боги посылают на землю, когда Человек венчается с Жизнью.

Автобус катился по Золотому пути. На мостике громадного крейсера стоял капитан, через рупор вещая о достопримечательностях большого города. Широко раскрыв глаза и развесив уши, пассажиры слушали громовую команду – любоваться разными знаменитыми видами. Все вызывало интерес у млевших от восторга провинциалов, и они терялись, не зная, куда смотреть, когда труба призывала их к новым зрелищам. Широко раскинувшиеся соборы с торжественными шпилями они принимали за дворец Вандербильтов; они удивились, но решили, что кишащее людьми здание Центрального вокзала и есть смиренная хижина Рассела Сейджа (Рассел Сейдж Вандербилт – американский миллионер). Когда им предложили взглянуть на холмистые берега Гудзона, они замерли от восхищения перед горами земли, навороченными при прокладке новой канализации.

Многим подземная железная дорога казалась торговыми рядами Риальто: на станциях сидят люди в форме и делают отбивную из ваших билетов. Провинциалы по сей день уверены, что Чак Коннорс, прижав руку к сердцу, проводит в жизнь реформы и что, не будь некоего окружного прокурора Паркхерста и его самоотверженной деятельности на благо города, знаменитая банда «Епископа» Поттера перевернула бы вверх дном закон и порядок от Бауэри до реки Гарлем.

Однако вас я прошу взглянуть на миссис Джеймс Уильямс – совсем недавно она была Хэтти Чалмерс, первая красавица в Кловердейле. Новобрачная должна носить нежноголубой цвет, если только это будет угодно, и именно этот цвет почтила наша Новобрачная. Розовый бутон с удовольствием уступил ее щекам часть своего румянца, а что касается фиалок! – ее глаза прекрасно обойдутся и без них, спасибо. Бесполезное облако белого газа… – ах, нет! облако газа стлалось за автобусом, – белого шифона – или, может, то была кисея или тюль – подвязано у нее под подбородком якобы для того, чтобы удержать шляпу на месте. Но вы не хуже меня знаете, что на самом деле шляпа держалась на булавках.

На лице миссис Джеймс Уильямс была изложена маленькая библиотечка избранных мыслей человечества в трех томах. Том I содержал в себе мнение, что Джеймс Уильямс – лучше всех в мире. Том II был трактатом о вселенной, из коего явствовало, что это есть восхитительнейшее место. Том III выдвигал тезис, что они с мужем заняли самые высокие места в автобусе для туристов и путешествуют со скоростью, превышающей всякое понимание…

Джеймсу Уильямсу вы бы дали года двадцать четыре. Вам будет приятно узнать, насколько эта оценка оказалась точной. Ему было ровно двадцать три года, одиннадцать месяцев и двадцать девять дней. Он был стройный, энергичный, живой, добродушный, имел надежды на будущее. Он совершал свадебное путешествие.

Милая добрая фея, тебе присылают заказы на деньги, на шикарные лимузины в сорок лошадиных сил, на громкую славу, на новые волосы для лысины, на президентство в яхтклубе, – отложи эти дела в сторону и оглянись вместе с нами, ах, оглянись назад и дай нам пережить вновь хоть малюсенький кусочек нашего свадебного путешествия! Хоть на часок, душечка фея, чтобы вспомнить, какими были лужайки, и тополя, и облако лент, подвязанное под ее подбородком, даже если на самом деле шляпа держалась на булавках. Не можешь? Жаль. Ну что ж, тогда поторопись с лимузином и с нефтяными акциями.

Впереди миссис Уильямс сидела девушка в свободном оранжевом жакете и в соломенной шляпке, украшенной виноградом и розами. Виноград и розы на одной ветке – увы! это можно увидеть только во сне да в лавке шляпницы. Большими доверчивыми голубыми глазами девушка глядела на человека с рупором, когда он убежденно трубил о том, что миллионеры достойны занимать наше воображение. В перерывах между его отчаянными воплями она прибегала к философии Эпиктета, воплощенной в жевательной резинке.

Справа от этой девушки сидел молодой человек лет двадцати четырех. Он был стройный, энергичный, живой и добродушный. Если вам кажется, что по нашему описанию получился вылитый Джеймс Уильямс, то отнимите у него все кловердейлское, что так характерно для Джеймса. Наш герой № 2 вырос среди жестких улиц и острых углов Он зорко поглядывал по сторонам, и, казалось, завидовал асфальту под ногами тех, на кого он взирал сверху вниз со своего насеста.

Пока рупор тявкает у какойто знаменитой гостиницы, я тихонько попрошу вас усесться покрепче, потому что сейчас произойдет кое-что новенькое, а потом огромный город опять сомкнется над нашими героями, как над обрывком телеграфной ленты, выброшенной из окна конторы биржевого спекулянта.

Девушка в оранжевом жакете обернулась, чтобы рассмотреть паломников на задней скамье. Всех прочих пассажиров она уже обозрела, а места позади все еще оставались для нее комнатой Синей Бороды.

Она встретилась взглядом с миссис Джеймс Уильямс. Не успели часы тикнуть, как они обменялись жизненным опытом, биографиями, надеждами и мечтами. И все это, заметьте, при помощи одного взгляда, быстрее, чем двое мужчин решили бы, схватиться ли им за оружие, или попросить прикурить.

Новобрачная низко наклонилась вперед. Между ней и девушкой в жакете завязалась оживленная беседа, языки их работали быстро, точно змеиные – сравнение, в котором не следует идти дальше сказанного. Две улыбки, десяток кивков – и конференция закрылась.

И вдруг посредине широкой спокойной улицы перед самым автобусом встал человек в темном пальто и поднял руку. С тротуара спешил к нему другой.

Девушка в плодородной шляпке быстро схватила своего спутника за руку и шепнула ему чтото на ухо.

Оказалось, что сей молодой человек умеет действовать проворно. Низко пригнувшись, он скользнул через борт империала, на секунду повис в воздухе и затем исчез. Несколько верхних пассажиров с удивлением наблюдали за столь ловким трюком, но от замечаний воздержались, полагая, что в этом поразительном городе благоразумней всего ничему не удивляться вслух, тем более что ловкий прыжок может оказаться обычным способом высаживаться из автобуса. Нерадивый экскурсант увернулся от экипажа и, точно листок в потоке, проплыл куда-то мимо между мебельным фургоном и повозкой с цветами.

Девушка в оранжевом жакете опять обернулась и посмотрела в глаза миссис Джеймс Уильямс. Потом она стала спокойно глядеть вперед, – в этот момент под темным пальто сверкнул полицейский значок, и автобус с туристами остановился.

– Что у вас, мозги заело? – осведомился человек с трубой, прервав свою профессиональную речь и переходя на чистый английский язык.

– Бросьте-ка якорь на минуту, – распорядился полицейский. – У вас на борту человек, которого мы ищем, – взломщик из Филадельфии, по прозвищу Мак-Гайр - «Гвоздика». Вон он сидит на заднем сиденье. Ну-ка, зайди с той стороны, Донован.

Донован подошел к заднему колесу и взглянул вверх на Джеймса Уильямса.

– Слезай, дружок, – сказал он задушевно. – Поймали мы тебя. Теперь опять отдохнешь за решеткой. А здорово ты придумал спрятаться на Глазелке. Надо будет запомнить.

Через рупор кондуктор негромко посоветовал:

– Лучше слезьте, сэр, выясните, в чем там дело. Нельзя задерживать автобус.

Джеймс Уильямс принадлежал к людям уравновешенным. Как ни в чем не бывало, он не спеша пробрался вперед между пассажирами и спустился по лесенке вниз. За ним последовала его жена, однако, прежде чем спуститься, она поискала глазами исчезнувшего туриста и увидела, как он вынырнул из-за мебельного фургона и спрятался за одним из деревьев сквера, в пятидесяти футах от автобуса.

Оказавшись на земле, Джеймс Уильямс с улыбкой посмотрел на блюстителей закона. Он уже предвкушал какую веселенькую историю можно будет рассказать в Кловердейле о том, как его было приняли за грабителя. Автобус задержался из почтения к своим клиентам. Ну что может быть интересней такого зрелища?

– Меня зовут Джеймс Уильямс из Кловердейла, штат Миссури, – сказал он мягко, стараясь не слишком огорчить полицейских. – Вот здесь у меня письма, из которых видно…

– Следуй за нами, – объявил сыщик. – Описание Мак-Гайра - «Гвоздики» подходит тебе точь-в-точь, как фланелевое белье после горячей стирки. Один из наших заметил тебя на верху Глазелки около Центрального парка. Он позвонил, мы тебя и сцапали. Объясняться будешь в участке.

Жена Джеймса Уильямса – а она была его женой всего две недели – посмотрела ему в лицо странным, мягким, лучистым взглядом; порозовев, посмотрела ему в лицо и сказала:

– Пойди с ними, не буянь, «Гвоздика»; может быть, все к лучшему.

И потом, когда автобус, набитый Желающими Просветиться, отправился дальше, она обернулась и послала воздушный поцелуй – его жена послала воздушный поцелуй! – кому-то из пассажиров, сидевших на империале.

– Твоя девчонка дала тебе хороший совет, – сказал Донован. – Пошли.

Тут на Джеймса Уильямса нашло умопомрачение. Он сдвинул шляпу на затылок.

– Моя жена, кажется, думает, что я взломщик, – сказал он беззаботно. – Я никогда раньше не слыхал, чтобы она была помешана, следовательно, помешан я. А раз я помешан, то мне ничего не сделают, если я в состоянии помешательства убью вас, двух дураков.

После чего он стал сопротивляться аресту так весело и ловко, что потребовалось свистнуть полицейским, а потом вызвать еще резервы, чтобы разогнать тысячную толпу восхищенных зрителей.

В участке дежурный сержант спросил, как его зовут.

– Не то Мак-Дудл – «Гвоздика», не то «Гвоздика» – Скотина, не помню точно, – отвечал Джеймс Уильямс. – Можете не сомневаться, я взломщик, и смотрите, не забудьте это записать. Добавьте, что сорвать «Гвоздику» удалось только впятером. Я настаиваю, чтобы эта особо отметили в акте.

Через час миссис Джеймс Уильямс привезла с Мэдисонавеню дядю Томаса и доказательства невиновности нашего героя; привезла во внушающем уважение автомобиле, точь-в-точь как в третьем акте драмы, постановку которой финансирует автомобильная компания.

После того как полиция сделала Джеймсу Уильямсу строгое внушение за плагиат и отпустила его со всем почетом, на какой была способна, миссис Джеймс Уильямс вновь наложила на него арест и загнала в уголок полицейского участка. Джеймс Уильямс взглянул на нее одним глазом. Он потом рассказывал, что второй глаз ему закрыл Донован, пока кто-то удерживал его за правую руку. До этой минуты он ни разу не упрекнул и не укорил жену.

– Может быть, вы потрудитесь объяснить, – начал он довольно сухо, – почему вы…

– Милый, – прервала она его, – послушай. Тебе пришлось пострадать всего час. Я сделала это для нее… Для этой девушки, которая заговорила со мной в автобусе. Я была так счастлива, Джим… так счастлива с тобой, ну разве я могла кому-нибудь отказать в таком же счастье? Джим, они поженились только сегодня утром… И мне хотелось, чтобы он успел скрыться. Пока вы дрались, я видела, как он вышел из-за дерева и побежал через парк. Вот как было дело, милый… Я не могла иначе.

Так одна сестра незамысловатого золотого колечка узнает другую, стоящую в волшебном луче, который светит каждому всего один раз в жизни, да и то недолго. Мужчина догадывается о свадьбе по рису да по атласным бантам. Новобрачная узнает новобрачную по одному лишь взгляду. И они быстро находят общий язык, неведомый мужчинам и вдовам.

Х Х Х Х Х

С курьером

(ПЕРЕВОД Р. БЕКНАЗАР-ЮЗБАШЕВА)

В этот сезон и час в парке было почти безлюдно, и вполне вероятно, что молодая леди, которая расположилась неподалеку от аллеи, лишь подчинилась внезапному порыву присесть на мгновенье и полюбоваться прелестью нарождающейся весны.

Она сидела неподвижно, о чем-то глубоко задумавшись. Некоторая меланхолия, тронувшая ее лицо, появилась, должно быть, совсем недавно, ибо еще не испортила тонкие и юные очертания щек и не стерла округлую, хотя и решительную складку губ.

На дорожке, близ которой сидела девушка, появился, широко шагая, молодой человек. За ним по пятам тащился мальчишка с чемоданом. При виде молодой леди мужчина сперва покраснел, а затем побледнел. Приближаясь, он вглядывался в выражение ее лица с нескрываемой надеждой и тревогой. Он прошел лишь в нескольких ярдах от нее, но не обнаружил никаких признаков того, что она догадывается о его присутствии и существовании.

Ярдов через пятьдесят он внезапно остановился и сел на скамейку. Мальчишка поставил его чемодан и уставился на молодого человека любопытными, хитрыми глазами. Молодой человек вытащил носовой платок и вытер лоб. У него был хороший носовой платок, хороший лоб, да и вообще он выглядел хорошо. Он сказал мальчишке:

- Я хотел бы, чтобы ты передал кое-что вон той леди на скамейке. Скажи ей, что я иду на вокзал, откуда отправлюсь в Сан-Франциско, где меня ждет экспедиция на Аляску. Еду охотится на лосей. Скажи, что раз она приказала мне никогда не говорить с ней и даже не писать ей, я пользуюсь таким вот средством для того, чтобы воззвать к ее рассудку и сердцу во имя всего, что было между нами. Скажи, что осуждать и отвергать дружбу человека, который ничем не заслужил подобного обращения, без того, чтобы по крайней мере выслушать его или объясниться самой, противоречит всему ее естеству, насколько я ее знаю. Поэтому я в определенной мере нарушаю ее предписание в надежде, что это послужит торжеству справедливости. Иди и передай ей все это.

Молодой человек сунул мальчишке полдоллара. Тот взглянул на него блестящими, лукавыми глазами, светящимися на чумазой, но смышленой мордашке, и вприпрыжку убежал. Он приблизился к леди на скамейке с некоторым смущением, однако ни секунды не сомневаясь в собственных силах.

Посланец дотронулся до козырька своего старого клетчатого велосипедного кепи, напяленного на самую макушку. Девушка посмотрела на него холодно, без враждебности, но и без интереса.

- Леди, - сказал он, - вон тот жентмен, что сидит на той вон скамейке, посылает вам через меня песню и танец. Ежели вы не знаете того парня и он просто хочет за вами поволочиться, скажите слово, и я сей момент кликну фараона. Даежели вы его знаете и все без дураков, так я вам кое-что выложу из его баек.

Девушка слегка оживилась.

- Песню и танец! - сказала она приятным голосом, облекавшими слова в прозрачную упаковку непробиваемой иронии. - Новая идея, я думаю, в стиле трубадуров. Я была знакома с джентльменом, который тебя послал, так что, я думаю, вряд ли потребуется звать полицию. Можешь начинать свою песню и танец, однако не пой очень громко. Еще слишком рано для водевиля на открытой площадке, и мы можем привлечь к себе внимание.

- Вот ужас-то, - сказал мальчуган, поежившись, - значит, так, леди. Держитесь крепче, а то сдует. Он велел сказать, что уложил свои манатки - воротнички там и манжеты - в тот вон чемодан и навострился удирать во Фриско. Потом поедет в Клондайк охотиться на лососей. Он сказал, что вы ему велели не слать больше никогда розовых записок и не околачиваться у калитки, а он хотел бы вправить вам мозги. Он сказал, что вы его считаете конченым человеком и не даете ему оправдаться. Говорит, что вы его оставили с носом и не изволили сказать, почему.

Слегка пробудившийся интерес в глазах молодой леди не уменьшался. Возможно, он был вызван необычностью и смелостью идеи охоты на лососей, превозмогшими ее очевидное предубеждение против любых форм общения с молодым человеком. Она некоторое время тщательно изучала статую, стоявшую в печальном одиночестве среди запущенных деревьев, а затем сказала посыльному:

- Скажи этому джентльмену, что мне нет нужды повторять ему список моих идеалов. Он знает: какими они были, такими они и остаются. Поскольку они имеют касательство к делу, напомню, что абсолютная лояльность и правдивость имеют решающее значение. Скажи ему, никто не знает моего сердца лучше, чем я сама. Мне известны и его слабости, и его порывы. Именно поэтому я не желаю слушать его излияния, какой бы характер они не носили. Однако, коль скоро он упорно стремится еще раз услышать то, что ему прекрасно известно, можешь изложить ему суть дела.

Скажи ему, что в тот вечер я вошла в оранжерею с задней калитки, чтобы срезать розу для моей мамочки. Скажи, что под розовым олеандром я увидела его и мисс Эшбертон. Картина была само великолепие, а позы и взаиморасположение тел были столь красноречивы и очевидны, что объяснений не требовалось. Я покинула оранжерею, а заодно розу и мой идеал. Можешь передать эту песню и танец своему импресарио.

- Я тут одно слово не усек, леди. Взимо... Взамимо... Мне и не выговорить. Что это значит, а?

- Взаиморасположение, или можешь назвать это близостью, или, если хочешь, положением, слишком откровенным для человека, претендующего на звание идеала.

Гравий захрустел под ногами мальчишки. Он остановился у другой скамейки. Глаза молодого человека уже жадно допрашивали его. Мальчишка весь светился беспристрастным рвением переводчика.

- Леди сказала, что девушки страсть как покладисты, когда парни начинают плести небылицы, чтоб замириться, и потому не будет слушать ваши басни. Она говорит, что застукала вас в обнимку с приличным куском ситца в теплице. Она подошла, чтоб глянуть на ваши позы, а вы так крепко сжали другую девушку, что у той дух вон. Говорит, это было так мило, ну полный блеск, что ее чуть не скрючило. Говорит, вы бы поспешили, чтоб перекусить перед отъездом.

Молодой человек тихонько присвистнул, и его глаза сверкнули внезапной догадкой. Он сунул руку в карман пальто и достал пачку писем. Выбрав одно из них, он протянул его мальчишке, сопроводив серебряным долларом из портмоне.

- Передай это письмо леди, - сказал он, - и попроси его прочесть. Скажи, что оно, возможно, разъяснит ей ситуацию. Скажи, что если она добавит капельку доверия в свою концепцию идеалов, можно будет избежать серьезных недоразумений. Скажи, что лояльность, которой она так дорожит, никогда не была поколеблена. Передай, что я жду ответа.

Посланник стоял перед леди.

- Жентмен говорит, на него понапрасну катят баллон. Он говорит, что он не какой-нибудь там повеса; а вы лучше-ка прочтите письмо. Бьюсь об заклад, он честный малый, вот как.

Молодая леди не без сомнения достала письмо и прочитала его:

"Дорогой доктор Арнольд!

Хочу выразить Вам свою искреннюю признательность за любезную помощь, которую Вы оказали моей дочери в прошлую пятницу, когда она вследствие сердечного приступа лишилась чувств в оранжерее на приеме у миссис Уолдрон. Если бы Вас не оказалось рядом, чтобы подхватить ее, когда она падала, и уделить ей должное внимание, мы могли бы ее лишиться. Я был бы счастлив, если бы Вы зашли к нам и взяли на себя ее лечение.

С глубочайшим почтением,

Роберт Эшбертон".

Молодая леди сложила письмо, сунула его в конверт и протянула мальчишке.

- Жентмен ждет ответа, - сказал посыльный. - Чего сказать-то?

Девушка вдруг взглянула на него счастливыми, смеющимися, блестящими от слез глазами.

- Передай парню, сидящему вон на той скамейке, - сказала она, радостно и звонко рассмеявшись, - что его девушка ждет его!

Х Х Х Х Х

Пурпурное платье

(ПЕРЕВОД В. МАЯНЦ)

Давайте поговорим о цвете, который известен как пурпурный. Этот цвет по справедливости получил признание среди сыновей и дочерей рода человеческого. Императоры утверждают, что он создан исключительно для них. Повсюду любителя повеселиться стараются довести цвет своих носов до этого чудного оттенка, который получается, если подмешать в красную краску синей. Говорят, что принцы рождены для пурпура; и, конечно, это именно так и есть, потому что при коликах в животе лица у наследных принцев наливаются царственным пурпуром точно так же, как и курносые физиономии наследников дровосека. Все женщины любят этот цвет - когда он в моде.

А теперь как раз носят пурпурный цвет. Сплошь и рядом видишь его на улице. Конечно, в моде и другие цвета - вот только на днях я видел премиленькую особу в шерстяном платье оливкового цвета: на юбке отделка из нашитых квадратиков и внизу в три ряда воланы, под драпированной кружевной косынкой видна вставка вся в оборочках, рукава с двойными буфами, перетянутые внизу кружевной лентой, из- под которой выглядывают две плиссированные рюшки, - но все-таки и пурпурного цвета носят очень много. Не согласны? А вы попробуйте-ка в любой день пройтись по Двадцать третьей улице.

Вот почему Мэйда - девушка с большими карими глазами и волосами цвета корицы, продавщица из галантерейного магазина "Улей" - обратилась к Грэйс - девушке с брошкой из искусственных брильянтов и с ароматом мятных конфет в голосе с такими словами:

- У меня будет пурпурное платье ко Дню Благодарения - шью у портного.

- Да что ты! - сказала Грэйс, укладывая несколько пар перчаток размера семь с половиною в коробку с размером шесть три четверти. - А я хочу красное. На Пятой авеню все-таки больше красного, чем пурпурного. И все мужчины от него без ума.

- Мне больше нравится пурпурный, - сказала Мэйда, старый Шлегель обещал сшить за восемь долларов. Это будет прелесть что такое. Юбка в складку, лиф отделан серебряным галуном, белый воротник и в два ряда...

- Промахнешься! - с видом знатока прищурилась Грэйс.

- ...и по белой парчовой вставке в два ряда тесьма, и баска в складку, и...

- Промахнешься, промахнешься! - повторила Грэйс.

- ...и пышные рукава в складку, и бархотка на манжетах с отворотами. Что ты хочешь этим сказать?

- Ты думаешь, что пурпурный цвет нравится мистеру Рэмси. А я вчера слышала, он говорил, что самый роскошный цвет красный.

- Ну и пусть, - сказала Мэйда. - Я предпочитаю пурпурный, а кому не нравится, может перейти на другую сторону улицы.

Все это приводит к мысли, что, в конце концов, даже поклонники пурпурного цвета могут слегка заблуждаться, Крайне опасно, когда девица думает, что она может носить пурпур независимо от цвета лица и от мнения окружающих, и когда императоры думают, что их пурпурные одеяния вечны.

За восемь месяцев экономии Мэйда скопила восемнадцать долларов. Этих денег ей хватило, чтобы купить все необходимое для платья и дать Шлегелю четыре доллара вперед за шитье. Накануне Дня Благодарения у нее наберется как раз достаточно, чтобы заплатить ему остальные четыре доллара... И тогда в праздник надеть новое платье - что на свете может быть чудеснее!

Ежегодно в День Благодарения хозяин галантерейного магазина "Улей", старый Бахман, давал своим служащим обед. Во все остальные триста шестьдесят четыре дня, если не брать в расчет воскресений, он каждый день напоминал о прелестях последнего банкета и об удовольствиях предстоящего, тем самым призывая их проявить еще больше рвения в работе. Посредине магазина надрывался длинный стол. Витрины завешивались оберточной бумагой, и через черный ход вносились индейки и другие вкусные вещи, закупленные в угловом ресторанчике. Вы, конечно, понимаете, что "Улей" вовсе не был фешенебельным универсальным магазином со множеством отделов, лифтов и манекенов. Он был настолько мал, что мог называться просто большим магазином; туда вы могли спокойно войти, купить все, что надо, и благополучно выйти. И за обедом в День Благодарения мистер Рэмси всегда...

Ох ты, черт возьми! Мне бы следовало прежде всего рассказать о мистере Рэмси. Он гораздо важнее, чем пурпурный цвет, или оливковый, или даже чем красный клюквенный соус Мистер Рэмси был управляющим магазином, и я о нем самого высокого мнения. Когда в темных закоулках ему попадались молоденькие продавщицы, он никогда их не щипал, а когда наступали минуты затишья в работе и он им рассказывал разные истории и девушки хихикали и фыркали, то это вовсе не значило, что он угощал их непристойными анекдотами. Помимо того, что мистер Рэмси был настоящим джентльменом, он отличался еще несколькими странными и необычными качествами. Он был помешан на здоровье и полагал, что ни в коем случае нельзя питаться тем, что считают полезным. Он решительно протестовал, если кто-нибудь удобно устраивался в кресле, или искал приюта от снежной бури, или носил галоши, или принимал лекарства, или еще как-нибудь лелеял собственную свою персону. Каждая из десяти молоденьких продавщиц каждый вечер, прежде чем заснуть, сладко грезила о том, как она, став миссис Рэмси, будет жарить ему свиные котлеты с луком. Потому что старый Бахман собирался на следующий год сделать его своим компаньоном и каждая из них знала, что уж если она подцепит мистера Рэмси, то выбьет из него все его дурацкие идеи насчет здоровья еще прежде, чем перестанет болеть живот от свадебного пирога.

Мистер Рэмси был главным устроителем праздничного обеда. Каждый раз приглашались два итальянца - скрипач и арфист, и после обеда все немного танцевали.

И вот, представьте, задуманы два платья, которые должны покорить мистера Рэмси: одно - пурпурное, другое - красное. Конечно, в платьях будут и остальные девушки, но они в счет не идут. Скорее всего на них будет что-нибудь наподобие блузки да черной юбки - ничего стоящего по сравнению с великолепием пурпура или красного цвета.

Грэйс тоже накопила денег. Она хотела купить готовое платье. Какой смысл возиться с шитьем? Если у тебя хорошая фигура, всегда легко найти что-либо подходящее - правда, мне всегда приходится еще ушивать в талии, потому что талия среднего размера гораздо шире моей.

Подошел вечер накануне Дня Благодарения. Мэйда торопилась домой, радостно предвкушая счастливое завтра. Она мечтала о своем темном пурпуре, но мечты ее были светлые - светлое, восторженное стремление юного существа к радостям жизни, без которых юность так быстро увядает, Мэйда была уверена, что ей пойдет пурпурный цвет, и - уже в тысячный раз - она пыталась себя уверить, что мистеру Рэмси нравится именно пурпурный, а не красный. Она решила зайти домой, достать из комода со дна нижнего ящика четыре доллара, завернутые в папиросную бумагу, и потом заплатить Шлегелю и самой принести платье.

Грэйс жила в том же доме. Ее комната была как раз над комнатой Мэйды.

Дома Мэйда застала шум и переполох. Во всех закоулках было слышно, как язык хозяйки раздраженно трещал и тарахтел будто сбивал масло в маслобойке. Через несколько минут Грэйс спустилась к Мэйде вся в слезах, с глазами краснее, чем любое платье.

- Она требует, чтобы я съехала, - сказала Грэйс. Старая карга. Потому что я должна ей четыре доллара. Она выставила мой чемодан в переднюю и заперла комнату. Мне некуда идти. У меня нет ни цента.

- Вчера у тебя были деньги, - сказала Мэйда.

- Я купила платье, - сказала Грэйс. - Я думала, она подождет с платой до будущей недели.

Она всхлипнула, потянула носом, вздохнула, опять всхлипнула.

Миг - и Мэйда протянула ей свои четыре доллара, - могло ли быть иначе?

- Прелесть ты моя, душечка! - вскричала Грэйс, сияя, как радуга после дождя. - Сейчас отдам деньги этой старой скряге и пойду примерю платье. Это что-то божественное. Зайди посмотреть. Я верну тебе деньги по доллару в неделю, обязательно!

День Благодарения.

Обед был назначен на полдень. Без четверти двенадцать Грэйс впорхнула к Мэйде. Да, она и впрямь была очаровательна. Она была рождена для красного цвета. Мэйда, сидя у окна в старой шевиотовой юбке и синей блузке, штопала чу... О, занималась изящным рукоделием.

- Господи, боже мой! Ты еще не одета! - ахнуло красное платье. - Не морщит на спине? Эти вот бархатные нашивки очень пикантны, правда? Почему ты не одета, Мэйда?

- Мое платье не готово, - сказала Мэйда, - я не пойду.

- Вот несчастье-то! Право же, Мэйда, ужасно жалко. Надень что-нибудь и пойдем, - будут только свои из магазина; ты же знаешь, никто не обратит внимания.

- Я так настроилась, что будет пурпурное, - сказала Мэйда, - раз его нет, лучше я совсем не пойду. Не беспокойся обо мне. Беги, а то опоздаешь. Тебе очень к лицу красное.

И все долгое время, пока там шел обед, Мэйда просидела у окна. Она представляла себе, как девушки вскрикивают, стараясь разорвать куриную дужку, как старый Бахман хохочет во все горло собственным, понятным только ему одному, шуткам, как блестят брильянты толстой миссис Бахман, появлявшейся в магазине лишь в День Благодарения, как прохаживается мистер Рэмси, оживленный, добрый, следя за тем, чтобы всем было хорошо.

В четыре часа дня она с бесстрастным лицом и отсутствующим взором медленно направилась в лавку к Шлегелю и сообщила ему, что не может заплатить за платье оставшиеся четыре доллара.

- Боже! - сердито закричал Шлегель. - Почему вы такой печальный? Берите его. Оно готово. Платите когда-нибудь. Разве не вы каждый день ходит мимо моя лавка уже два года? Если я шью платья, то разве я не знаю людей? Вы платите мне, когда можете. Берите его. Оно удачно сшито, и если вы будет хорошенькая в нем - очень хорошо. Вот. Платите, когда можете.

Пролепетав миллионную долю огромной благодарности, которая переполняла ее сердце, Мэйда схватила платье и побежала домой. При выходе из лавки легкий дождик брызнул ей в лицо. Она улыбнулась и не заметила этого.

Дамы, разъезжающие по магазинам в экипажах, вам этого не понять. Девицы, чьи гардеробы пополняются на отцовские денежки, - вам не понять, вам никогда не постынуть, почему Мэйда не почувствовала холодных капель дождя в День Благодарения.

В пять часов она вышла на улицу в своем пурпурном платье. Дождь полил сильнее, порывы ветра обдавали ее целыми потоками воды. Люди пробегали мимо, торопясь домой или к трамваям, низко опуская зонтики и плотно застегнув плащи. Многие из них изумленно оглядывались на красивую девушку со счастливыми глазами, которая безмятежно шагала сквозь бурю, словно прогуливалась по саду в безоблачный летний день.

Я повторяю, вам этого не понять, дамы с туго набитым кошельком и кучей нарядов. Вы не представляете себе, что это такое - жить с вечной мечтой о красивых вещах, голодать восемь месяцев подряд, чтобы иметь пурпурное платье к празднику. И не все ли равно, что идет дождь, град, снег, ревет ветер и бушует циклон?

У Мэйды не было зонтика, не было галош. У нее было пурпурное платье, и в нем она вышла на улицу. Пусть развоевалась стихия! Изголодавшееся сердце должно иметь крупицу счастья хоть раз в год. Дождь все лил и стекал с ее пальцев.

Кто-то вышел из-за угла и загородил ей дорогу. Она подняла голову - это был мистер Рэмси, и глаза его горели восхищением и интересом.

- Мисс Мэйда, - сказал он, - вы просто великолепны в новом платье. Я очень сожалею, что вас не было на обеде. Из всех моих знакомых девушек вы самая здравомыслящая и разумная. Ничто так не укрепляет здоровья, как прогулка в ненастье... Можно мне пройтись с вами?

И Мэйда зарделась и чихнула.

Х Х Х Х Х

Элси в Нью-Йорке

(ПЕРЕВОД М. ЛОРИЕ И Э. БРОДЕРСОН)

Нет, всезнающий читатель, это не продолжение серии «Элси»*. Но если бы та Элси жила в нашем большом городе, в книге о ней могла бы оказаться глава, мало чем отличающаяся от этого рассказа.

Ни для кого не расставлено на дорогах Манхэттена столько силков и ловушек, как для бездомной молодости. Но представители городских учреждений, опекающих молодёжь, изучили эти злодейские капканы, и почти все опасные пути охраняются их часовыми, которые жаждут спасти неразумных от грозящей им гибели. Из этого рассказа вы узнаете, как они провели мою Элси целой и невредимой через все опасности к цели, к которой она стремилась.

Отец Элси был закройщиком в фирме «Фокс и Оттер, верхнее платье и меховые изделия» на Нижнем Бродвее. Он был стар, двигался медленно и на ходу прихрамывал, поэтому какой-то рекордсмен-шофёр, только что получивший права, в один прекрасный день сшиб его с ног за неимением более интересного объекта. Старика привезли домой, где он и пролежал в постели год, а потом умер, оставив после себя два доллара пятьдесят центов наличными и письмо от мистера Оттера, в котором тот предлагал по мере сил помочь своему верному старому служащему. Старый закройщик считал это письмо ценным наследством для своей дочери и с гордостью передал ей его из рук в руки перед тем, как ножницы Великого Портного перерезали нить его жизни.

Домовладелец только того и ждал; он вышел из-за кулис и бойко провёл свою роль в знаменитой сцене выселения. Никто не потрудился заготовить снежную метель, в которую Элси могла бы убежать, кутаясь в старую красную шаль, но она всё же ушла из дому, игнорируя все три единства. А что касается красной шали — кому она теперь нужна? Коричневое осеннее пальто Элси было из дешёвого материала, но по стилю и покрою не уступало лучшим творениям Фокса и Оттера. И её счастливая звезда подарила ей красоту и глаза, голубые к невинные, как дамская почтовая бумага, и от двух долларов пятидесяти центов у неё оставался ещё целый доллар. И письмо от мистера Оттера. Это ключ к рассказу. Я хочу, чтобы всё было ясно с самого начала. Детективных рассказов написано так много, что они уже не находят сбыта.

И вот Элси, снаряжённая, как описано выше, пускается в путь искать счастья. В письме мистера Оттера был один недостаток: в нём не значился адрес фирмы, которая с месяц назад переехала в новое помещение. Но Элси полагала, что сумеет найти её. Она слышала, что полисмены, если вы обратитесь к ним вежливо, или если следственная комиссия подвергнет их допросу с пристрастием, сообщают всякие сведения, в том числе адреса. Поэтому на углу Сто семьдесят седьмой улицы Элси села в трамвай и поехала на юг, до Сорок второй улицы, где, по её мнению, остров кончался. Здесь она в нерешительности остановилась, потому что грохот и движение центральных улиц были ей внове. Там, где она жила до сих пор, был провинциальный Нью-Йорк, такая глушь, что по утрам молочники будили жителей скрипом колодцев, а не грохотом бидонов.

Симпатичный, загорелый молодой человек в мягкой шляпе прошёл мимо Элси в здание Центрального вокзала. Это был Хэнк Росс с ранчо «Подсолнух» в штате Айдахо, возвращавшийся домой после вылазки на Восток. На сердце у Хэнка было, тоскливо, ибо ранчо «Подсолнух» было скучноватой резиденцией, которой недоставало присутствия женщины. Он надеялся во время своей поездки встретить родственную душу, которая согласилась бы разделить с ним его дом и достаток, однако девушки Готэма** пришлись ему не но вкусу. Но вот, подходя к вокзалу, он вдруг ощутил радостное волнение, — он заметил милое наивное лицо Элси и тоску и неуверенность её взгляда. С искренней, честной непосредственностью Запада он решил, что нашёл свою подругу. Он чувствовал, что полюбит её и окружит таким довольством, так нежно будет заботиться о ней, что она будет счастлива и вырастит на ранчо два подсолнуха там, где раньше рос один.

Хэнк повернулся и зашагал к Элси. Черпая спокойствие в своих благих намерениях, в которых ещё никто никогда не сомневался, он подошёл к ней и снял свою мягкую шляпу. Элси едва успела окинуть его красивое, открытое лицо робким взглядом скромного восхищения, как громадный полисмен набросился на ранчмена, схватил его за шиворот и прижал к стене. За два квартала от них из большого дома выходил в эту минуту вор-взломщик с мешком столового серебра на плече; но это я только так, к слову пришлось.

— Вы что же, решили у меня под самым носом свои штучки проделывать? — заорал полисмен. — Я вам покажу, как приставать к незнакомым женщинам на моём участке! Идём!

Элси со вздохом отвернулась, чтобы не видеть, как уводят её ковбоя. А ей понравились его голубые глаза на тёмном, загорелом лице. Она пошла к югу, считая, что уже находится в том районе, где работал когда-то её отец, и надеясь встретить кого-нибудь, кто расскажет ей, как найти фирму «Фокс и Оттер».

Но так ли ей хотелось найти мистера Оттера? Она унаследовала от старого закройщика независимый характер. Насколько приятнее было бы найти работу, не прибегая к чужой помощи!

Элси увидела вывеску «Контора по найму» и вошла. Вдоль стены на стульях сидело много девушек. Несколько богато одетых дам расхаживали среди них и выбирали. Одна старая леди с белыми волосами и добрым лицом, вся в шуршащем чёрном шелку, поспешно подошла к Элси.

— Моя милая, — сказала она мягким, приятным голосом. — Вы ищете места? Мне так понравилось ваше лицо. Я ищу молоденькую женщину, которая была бы у меня и горничной и компаньонкой. Вы будете жить в хороших условиях и получать тридцать долларов в месяц.

Прежде чем Элси успела пролепетать восторженное согласие, какая-то молодая женщина в золотых очках на костлявом носу и плотно застёгнутом жакете схватила её за рукав и увлекла в сторону.

— Меня зовут мисс Тиклбаум, — сказала она, — я работаю в Обществе Борьбы с Навязыванием Работы Девушкам, Ищущим Работы. На прошлой неделе мы удержали сорок семь девушек от поступления на место. Я здесь, чтобы защитить вас. Берегитесь всякого, кто предлагает вам работу. Откуда вы знаете, что эта женщина не собирается послать вас на работу в угольную шахту или убить вас, чтобы завладеть вашими зубами? Если вы согласитесь на какую бы то ни было работу без разрешения нашего общества, вы будете арестованы нашим агентом.

— Но что же мне делать? — спросила Элси. — У меня нет ни дома, ни денег. Надо же мне что-нибудь делать. Почему мне нельзя принять предложение этой доброй леди?

— Не знаю, — сказала мисс Тиклбаум. — Этим ведает наш Комитет по Ликвидации Работодателей. В мои обязанности входит только следить, чтобы вы не получили работы. Я запишу вашу фамилию и адрес, и вы каждый четверг будете являться к нашему секретарю. У нас уже записано шестьсот девушек, которым со временем разрешено будет поступить на работу, когда освободятся места по нашему списку Достойных Работодателей, насчитывающему сейчас двадцать семь имён. Можете в третье воскресенье каждого месяца приходить в нашу часовню помолиться богу, послушать музыку и выпить лимонаду.

Элси поспешила прочь, поблагодарив мисс Тиклбаум за её своевременное предостережение и совет. В конце концов, нужно было, по-видимому, разыскивать мистера Оттера.

Но, пройдя несколько кварталов, она увидела в окне кондитерской записку: «Требуется кассирша». Проворно шмыгнула она в магазин, бросив сначала быстрый взгляд через плечо, чтобы убедиться, что агент по борьбе с получением работы не следует за ней.

Владелец кондитерской был благожелательный старичок, пахнущий мятными конфетами. Подробно расспросив Элси, он решил, что она вполне ему подходит. Приступать к работе нужно было немедленно, и Элси, преисполненная благодарности, сняла своё коричневое пальто и уже собралась влезть на высокий табурет за кассой.

Но она ещё не успела это сделать, когда перед ней выросла какая-то тощая дама в стальных очках и чёрных митенках, которая указала на неё длинным пальцем и воскликнула: «Остановись, несчастная!»

Элси остановилась.

— Известно ли вам, — сказала чёрно-стальная дама, — что, согласившись взять это место, вы, возможно, сегодня же явитесь причиной того, что сотни людей скончаются в нестерпимых мучениях и сотни душ погибнут безвозвратно?

— Ох, нет, — сказала испуганная Элси. — Как же это может случиться?

— Ром, — сказала дама, — сатана в образе рома. Известно ли вам, почему погибает столько людей, когда в театре происходит пожар? Конфеты с ликёром. В них притаился демон — ром. У наших женщин, когда они сидят в театре, наблюдается сильное опьянение от того, что они едят эти конфеты, наполненные ликёром. Когда демон огня налетает на них, они неспособны бежать. Кондитерские — это винокуренные заводы дьявола. Способствуя распространению этих коварных изделий, вы способствуете физической и духовной гибели ваших ближних и заполнению тюрем, приютов и богаделен. Подумайте, прежде чем прикоснуться к деньгам, на которые покупают конфеты с ликёром.

— Ах, боже мой! — сказала Элси, совсем сбитая с толку. — Я не знала, что в конфетах с ликёром есть ром. Но надо же мне чем-нибудь жить. Что мне делать?

— Откажитесь от этого места, — сказала дама, — и пойдёмте со мной. Я скажу вам, что вам делать.

Сообщив владельцу кондитерской, что она передумала насчёт места кассирши, Элси надела пальто и вышла вслед за тощей дамой на улицу, где поджидала элегантная коляска.

— Поищите другой работы, — сказала чёрно-стальная дама, — и всемерно помогайте истреблять многоголовую гидру — ром. — И она села и коляску и уехала.

— Что ж, придётся всё-таки идти к мистеру Оттеру, — сказала Элси огорчённо, пускаясь в путь. — А жаль, я бы гораздо охотнее обошлась без чужой помощи.

Не доходя до Четырнадцатой улицы, Элси увидела прикреплённое к дверям объявление, которое гласило: «Пятьдесят девушек, умеющих шить, срочно требуются в костюмерную театра. Плата хорошая».

Она уже собиралась войти, когда торжественного вида человек, весь в чёрном, положил ей руку на плечо.

— Моя милая, — сказал он, — умоляю вас, не входите в эту одевальню дьявола.

— Ах, господи! — воскликнула Элси, теряя терпение. — Можно подумать, что дьявол завладел всем Нью-Йорком! Чем плохо это место?

— Здесь, — сказал торжественный человек, — изготовляются регалии сатаны, другими словами — костюмы, которые носят на сцене. Сцена — путь к пороку и гибели. Неужели вы не пожалеете свою душу и захотите собственноручно поддержать это измышление дьявола? Знаете ли вы, моя милая, куда ведёт театр? Знаете ли вы, куда отправляются актёры и актрисы после того, как опускается занавес над последним действием?

— Конечно, — сказала Элси. — В мюзик-холл. Но вы и в самом деле полагаете, что будет грешно, если я заработаю немного денег шитьём? Мне, право же, пора подумать о заработке.

— Дары неправедные! — воскликнул преподобный джентльмен, воздевая руки. — Заклинаю вас, дитя моё, отвернитесь от этого приюта греха и разврата.

— Но как мне заработать себе на жизнь? — спросила Элси. — Я совсем не горю желанием шить на оперетку, если это так ужасно, как вы говорите; но мне необходимо найти место.

— Господь напитает, — сказал торжественный джентльмен. — Бесплатные уроки закона божьего даются по воскресеньям в подвальном этаже под табачным магазином рядом с церковью. Мир вам. Аминь. До свиданья.

Элси пошла дальше. Вскоре она очутилась в фабричном районе. На большом кирпичном здании красовалась вывеска: «Пози и Триммер, искусственные цветы». Внизу висело объявление: «Требуется пятьсот девушек для изучения ремесла. Хорошее жалованье с самого начала. Справиться на втором этаже».

Элси подошла к двери, около которой стояли группами двадцать или тридцать девушек. Одна из них, высокая, в чёрной соломенной шляпке, надвинутой на глаза, шагнула и преградила Элси дорогу.

—  Послушай, — сказала девушка, — ты не за работой ли идёшь туда?

—  Да, — сказала Элси, — мне нужна работа.

—  И не думай идти туда, — сказала девушка. — Я председательница стачечного комитета. Нас четыреста работниц, которых рассчитали за то, что мы требовали пятьдесят центов надбавки в неделю. Ты слишком смазливая, чтобы быть простой работницей. Ступай и постарайся найти себе другое место!

—  Я попробую найти где-нибудь в другом месте, — сказала Элси.***

Она бесцельно побрела дальше на восток по Бродвею, и вдруг сердце её подскочило: она увидела вывеску «Фокс и Оттер», протянувшуюся через весь фасад высокого здания. Словно невидимая рука привела её сюда по извилистым путям, на которых она тщетно искала работы.

Она поспешно вошла в магазин и попросила мальчика передать мистеру Оттеру её фамилию и письмо, которое он когда-то написал её отцу. Её сейчас же провели к нему в кабинет.

Когда она вошла, мистер Оттер поднялся ей навстречу и с приветливой улыбкой пожал ей руки. Это был уже немолодой, начинающий тучнеть мужчина, с лысиной, в золотых очках, вежливый, элегантный, сияющий.

— Так, так, вы, значит, маленькая дочка нашего Битти? Я всегда считал вашего отца одним из своих самых дельных и ценных служащих. Ничего не оставил? Так, так. Ну что же, мы не забыли его верную службу. Я не сомневаюсь, что у нас найдётся место манекенщицы. О, работа лёгкая, легче не придумаешь.

Мистер Оттер позвонил. В дверь просунулась часть длинноносого клерка.

— Попросите сюда мисс Хокинс, — сказал мистер Оттер. Мисс Хокинс явилась.

— Мисс Хокинс, — сказал мистер Оттер,— принесите мисс Битти для примерки наше манто из русского соболя и... постойте-ка... да, чёрную тюлевую шляпу, последняя модель, с белыми перьями.

Элси стояла перед огромным зеркалом, порозовевшая, взволнованная. Её глаза сияли, как далёкие звёзды. Она была красива. Увы, она была красива.

Ах, если бы я мог на этом кончить! И кончу, чёрт возьми. Нет, нужно довести рассказ до конца. Не я его выдумал. Я только повторяю его.

Мне хотелось бы забросать цветами мудрого полисмена, и леди, что Спасает Девушек от Работы, и антиалкоголистку, что пытается искоренить конфеты с ликёром, и служителя церкви, что восстаёт против театральных костюмов, и тысячи добрых людей, оберегающих молодёжь от ловушек большого города; и в заключение указать, что все они явились орудиями, с помощью которых Элси добралась до благодетеля своего отца, до своего доброго друга и спасителя. И получился бы отличный рассказ про Элси, совсем в прежнем духе. Мне хотелось бы на этом кончить, но кое-что ещё нужно досказать.

Пока Элси любовалась на себя в зеркало, мистер Оттер вошёл в телефонную будку и вызвал какой-то номер. Не спрашивайте меня, какой именно.

— Оскар, — сказал он, — оставьте мне на сегодня вечером тот же столик... Что? Да тот, в мавританской комнате, слева от зимнего сада... Да, на двоих... Да, моя обычная марка; а к жаркому — рейнвейн восемьдесят пятого года. Если окажется тёплым, я вам шею сверну... Нет, не с ней... Да нет же... Новая, — пальчики оближешь, Оскар, пальчики оближешь.

Утомлённый и утомительный читатель, я закончу, с вашего разрешения, парафразой на несколько строк, написанных, как вы, вероятно, помните, им, тем жителем Гэдсхилла****, перед которым вы, если сейчас же не снимете шляпу, то так и будете стоять со шляпой на тыкве, да, сэр, на тыкве.

Погибла, ваше превосходительство. Погибла, ассоциации и общества. Погибла, преподобные и неподобные всех мастей. Погибла, реформаторы и законодатели, рождённые с божественным состраданием в сердце, но с ещё бóльшим благоговением перед деньгами. И гибнут подобные ей вокруг нас каждый день.

ПРИМЕЧАНИЯ.

* Серия романов для юношества; автор их — Марта Финли (1828—1909)

** Шутливое название Нью-Йорка; одноимённая английская деревня увековечена в легенде о трёх глупых готэмских «мудрецах», известной в переводе С. Я. Маршака:

Три мудреца в одном тазу

Пустились по морю в грозу.

Будь попрочнее

Старый таз,

Длиннее был бы мой рассказ.

Более точный перевод:

Умников как-то Готэмских трое

В корыте заплыли в открытое море,

И если бы крепче корыто попалось,

То песня б длиннее моя оказалась.

*** Эпизод с фабрикой искусственных цветов отсутствует в переводе М. Лорие, даётся в переводе Э. Бродерсен.

**** Гэдсхилл – местечко близ Рочестера в графстве Кент; там провёл свои последние годы великий английский писатель Чарльз Диккенс. Описав в романе «Холодный дом» смерть бедняка Джо, он добавляет: «Умер, ваше величество. Умер, милорды и джентльмены. Умер, преподобные и неподобные всех мастей. Умер, мужчины и женщины, рождённые с божественным состраданием в сердце. И умирают подобные ему вокруг нас каждый день». Перевод М. Клягиной-Кондратьевой.

Х Х Х Х Х

Сводник-май

(ПЕРЕВОД А. ЛИВАНОВА)

Прошу не верить поэту, когда он начнет при вас воспевать месяц май. От этого месяца ничего нельзя ждать, кроме проказ и безумия. Феи и гномы появляются в зеленеющих лесах, а в городе и деревне начинает орудовать Эльф со своей свитой гномиков и духов.

В мае природа грозит нам пальцем, заставляя вспоминать, что мы не боги, а члены одной семьи. Мы братья и улитке, и ослу, мы прямые потомки обезьяны и сродни воркующим голубям, крякающим уткам, горничным и полицейским в парках.

В мае Купидон рассылает свои стрелы наугад — миллионеры женятся на стенографистках; преподаватели университетов во время ленча делают предложения буфетчицам; учительницы чаще оставляют в школе великовозрастных учеников после уроков; юноши с лестницами осторожно подкрадываются по газонам к зарешеченным окнам, где их ждут Джульетты с подзорной трубой; молодые парочки выходят из дому на прогулку и возвращаются женатыми, старые холостяки надевают белые гетры и прогуливаются у женских школ; даже женатые люди становятся непривычно нежными и добрыми, иногда шлепают своих благоверных пониже спины и спрашивают: «Как жизнь, старушка?»

Так что май отнюдь не божество, а просто надевшая маску Цирцея, танцующая на балу в честь наступающего лета и готовая прикончить всех.

...Старый мистер Коулсон тяжело вздохнул и выпрямился в инвалидном кресле.

У него были: подагра, дом около Грэмерси-Парка, полмиллиона долларов и дочь. И еще экономка миссис Видап.

Стоило маю только дотронуться до старика Коулсона, как тот тут же превратился в его безмолвного раба. У окна, где он сидел, стояли цветочные горшки с нарциссами, гиацинтами, геранью и фиалками. Ветерок занес в комнату их аромат. Немедленно начался поединок между благоуханием цветов и стойким запахом мази от подагры. Мазь от подагры победила без труда, но цветочный аромат успел-таки долететь до носа старика Коулсона. Совершилась обычная проделка коварного мая.

А из парка носа Коулсона достиг другой безошибочный и точный запах весны, который может принадлежать только большому городу, — запах горячего асфальта, подземных переходов, бензина, апельсиновых корок, сточных канав, египетских сигарет, известки и непросохшей типографской краски на газетах. Влетающий воздух был нежным и мягким. Воробьи радостно чирикали на улице. Никогда не доверяйте маю!

Мистер Коулсон подкрутил кончик белых усов, ругнул свою ногу и позвонил в колокольчик.

Вошла миссис Видап. Это была миловидная суетливая рыжеволосая особа лет сорока.

— Хиггинса нет дома, сэр,— сказала она со своей обычной улыбкой, от которой кидало в дрожь. — Он пошел отправить письмо. Чем я могу вам помочь?

— Пора принимать лекарство, — сказал мистер Коулсон,— накапайте мне. Вот пузырек — три капли на стакан воды. Черт бы побрал этого бездельника Хиггинса. Никому во всем доме не будет до меня дела, если я умру в этом кресле от недостатка внимания.

Миссис Видап глубоко вздохнула.

— Не говорите так, сэр, — сказала она, — есть люди, которые готовы заботиться о вас, как никто другой. Вы сказали, тринадцать капель, сэр?

— Три, — ответил старик Коулсон.

Он взял лекарство, а потом руку миссис Видап. Она стыдливо покраснела.

— Эх, миссис Видап! — заметил Коулсон. — Весна-то какая!

— О да, совершенная правда, сэр, — сказала экономка,— и воздух такой теплый, и бочки с пивом на каждом углу. А в парках распускаются желтые, розовые и голубые цветы, и у меня так и стреляет во всем теле.

— Весной, — продолжал Коулсон, покручивая усы, — весной... э... э... э... мужчины э... э... э... начинают иногда задумываться о любви.

— Совершенно верно, сэр. Весь воздух пронизан сейчас любовью, — воскликнула миссис Видап.

— И весной, — продолжал старик Коулсон, — так красиво переливаются всеми цветами спектра перья голубей!

— Никогда не слышала о таком цветке, — задумчиво вздохнула миссис Видап.

— Миссис Видап, — сказал Коулсон, скорчив гримасу, так как подагра опять дала о себе знать, — в этом доме без вас было бы одиноко. Я... да... Я уже старый человек... но денег у меня хватит. Если полмиллиона долларов в государственных бумагах и искреннее предложение пусть уже не юного, но преданного сердца могут...

Сильный шум задетого стула у двери в соседнюю комнату прервал излияния почтенной и безгрешной жертвы мая.

В комнату вплыла мисс Ван Мекер Констанция Коулсон, костлявая, крепкая, высокая, чопорная, благовоспитанная тридцатипятилетняя девица, проживающая в том же доме. Она поднесла к глазам лорнет. Миссис Видап быстро нагнулась и стала поправлять бинты на подагрической ноге мистера Коулсона.

— Я думала, что с вами Хиггинс,— сказала мисс Ван Мекер Констанция.

— Хиггинс вышел, — объяснил ей отец, — и на мой звонок пришла миссис Видап… Да, так гораздо лучше, благодарю вас, миссис Видап. Пожалуй, мне больше ничего не нужно.

Экономка удалилась, краснея под холодным вопросительным взглядом мисс Коулсон.

— Какая хорошая погода стоит этой весной, дочка!— сказал старик, виновато посмотрев на дочь.

— Да, вполне!— несколько двусмысленно ответила мисс Ван Мекер Констанция Коулсон. — Когда миссис Видап собирается в отпуск, папа?

— Кажется, она хотела уехать через неделю, — ответил пристыженный мистер Коулсон.

Мисс Ван Мекер Констанция постояла минуту у окна, глядя на маленький парк, залитый мягким вечерним светом. Спокойно, как ботаник, она смотрела на цветы — самое сильное оружие коварного мая. С хладнокровием старой девы она выстояла эту атаку эфирной благодати.

Лучи солнечного света отступили, разбившись о ледяные доспехи ее бестрепетной груди. Запах цветов не пробудил никаких сантиментов в нераскрытых тайниках ее дремлющего сердца. Чириканье воробьев было ей неприятно. Она насмехалась над маем.

Но хотя сама мисс Коулсон была надежно защищена от превратностей этого времени года, она отлично знала его власть. Она знала, что даже пожилые высохшие джентльмены и дородные почтенные леди начинают прыгать, как ученые блохи, когда попадают в сети насмешливого мая. И ей приходилось слышать о глупых стариках, женившихся на своих экономках!

На следующее утро, когда разносчик льда позвонил у дверей, повар сказал ему, что сама мисс Коулсон ждет его в подвале и хочет поговорить с ним.

— Ну что ж, разве я не из такой уважаемой фирмы, как Олкот и Делью, — самодовольно заявил разносчик льда.

В качестве уступки правилам высшего света он опустил закатанные рукава своей рубашки, поставил сундук со льдом на ступеньки и спустился вниз. Когда мисс Ван Мекер Констанция Коулсон заговорила с ним, он снял шляпу.

— В этот подвал есть задний ход,— сказала мисс Коулсон. — Я хочу, чтобы вы ввезли через этот вход тысячу фунтов льда через два часа. Можете нанять одного или несколько помощников. Я покажу вам, где разместить лед. И я хочу, чтобы ежедневно в течение четырех следующих дней сюда же поставляли по тысяче фунтов льда. Ваша компания может записать расходы на наш обычный счет. А это для вас.

Мисс Коулсон протянула разносчику десять долларов. Тот поклонился и завел руки со шляпой за спину.

— Не надо денег, не в обиду вам будет сказано, леди. Для меня будет удовольствием сделать, как вы хотите.

О, какой заговор против мая!

В полдень мистер Коулсон разбил два стакана на столе, оборвал шнурок у звона и, ругаясь, вызвал Хиггинса.

— Принесите топор,— сардонически командовал он, — или пошлите за квартой синильной кислоты, или приведите полицейского, чтобы он пристрелил меня. Уж лучше это, чем замерзать от холода!

— Да, вроде бы становится прохладно, сэр,— сказал Хиггинс,— Странно, я раньше этого не замечал. Я закрою окно, сэр.

— Закройте, — сказал мистер Коулсон. — И это называется весна? Если так будет продолжаться, я вернусь в Палм-Бич. В доме холодно, как в морге.

Позже мисс Коулсон, как обычно, зашла к отцу, справиться о его подагре.

— Констанция, какая погода на улице? — спросил ее старик.

— Ясная, но холодная,— с готовностью ответила та.

— Мне так холодно, будто сейчас середина зимы, — сказал мистер Коулсон.

— Это тот самыйслучай, когда «зима присела на колени весны», хотя такая метафора и не очень прилична, — сказала Констанция, рассеянно глядя в окно.

Чуть позже она вышла из дома, чтобы сделать кое-какие покупки. И как только она скрылась за углом, миссис Видап пришла в комнату больного.

— Вы звонили, сэр? — спросила она, мило улыбаясь всеми ямочками на щеках. — Я попросила Хиггинса сходить в аптеку, а мне показалось, я слышала звонки.

— Я не звонил, — сказал мистер Коулсон, у которого не попадал зуб на зуб.

— Боюсь, я прервала вас, сэр, когда вчера вы мне собирались что-то сказать,— продолжала экономка.

— Скажите, миссис Видап, — сурово сказал старик, — почему в моем доме так холодно?!

— Холодно, сэр? — спросила экономка. — Хотя да, пожалуй, сейчас, когда вы это говорите, в комнате действительно прохладно, зато на улице так же тепло и приятно, как в июне, сэр. При такой погоде просто сердце радуется, сэр, и плющ расцвел на стенах нашего дома, и шарманка играет за окном, и ребятишки бегают по тротуарам... — Миссис Видап, подбоченясь, запела известную песенку: «Это прекрасное время, чтобы все, что на сердце, сказать!» Вчера вы говорили... сэр...

— Женщина, — прорычал мистер Коулсон, — вы идиотка! Я плачу вам деньги за то, чтобы вы следили за домом. Я замерзаю от холода в своей собственной комнате, а вы заявляетесь ко мне и несете всякую чушь о плюще и шарманках! Немедленно принесите мне пальто! Проследите, чтобы внизу закрыли все окна и двери. И надо же, чтобы такая старая, толстая и глупая особа, как вы, болтала о весне и цветах в середине зимы! Когда вернется Хиггинс, скажите ему, чтобы принес горячего пуншу. Вы свободны!

Но кто может посрамить прекрасный май? Хотя судьба и нарушает покой ни в чем не повинных мужчин, но в веселом хороводе времен года она никогда не склонит головы ни перед изощренной хитростью старых дев, ни перед оледенением чувств старого джентльмена.

Итак, рассказ еще не окончен.

Пролетела ночь, и утром Хиггинс помог старику Коулсону устроиться в своем кресле у окна. Холод исчез. Вместо него комнату вновь наполнил мягкий и ароматный воздух.

В комнату вошла миссис Видап и встала за креслом. Мистер Коулсон взял ее руки в свои.

— Миссис Видап, — сказал он, — в этом доме не будет по-настоящему хорошо без вас. У меня полмиллиона долларов. Если эта сумма и искреннее предложение пусть уже не юного, но и не холодного сердца могут...

— Я нашла то, что делало это сердце холодным, — ответила миссис Видап, нежно наклоняясь над креслом. — Это был лед, тонны льда, сложенные в подвале и в котельной. И я закрыла все щели, через которые холод проникал в вашу комнату, бедный мой мистер Коулсон. И для нас теперь снова наступила весна.

— Верное сердце, которое весна вновь пробудила к жизни... — продолжил мистер Коулсон и спохватился: — Но что скажет моя дочь, миссис Видап?

— Не беспокойтесь, сэр, — безмятежно заявила миссис Видап. — Мисс Коулсон сбежала этой ночью с разносчиком льда, сэр.

Х Х Х Х Х

Звуки и ярость

(ПЕРЕВОД В. МАРКИНА)

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Мистер Пенн, писатель.

Мисс Лора, машинистка.

МЕСТО ДЕЙСТВИЯ — рабочий кабинет м-ра Пенна, фабрика его идущих нарасхват романов.

ПЕНН. Доброе утро, мисс Лора. Вы точны, чему я весьма рад. Хорошо бы нам сегодня закончить кусок для июньского номера «Эпохи». Леверет допек меня своими напоминаниями. Готовы? Тогда начнем с того места, где мы вчера остановились. (Диктует.) «Кэт, прерывисто дыша, поднялась с его колен и...»

ЛОРА. Простите, а почему с его колен, а не с собственных?

ПЕНН. Хм... Ну... Подразумевается, что она сидела у него на коленях, если вы не возражаете. Речь ведь идет о свидании влюбленных в саду. (Диктует.) «Поднялась с его колен, где еще миг назад, пунцовая от смущения, с обворожительным румянцем, полыхающим на ее девичьих ланитах, она выслушала его объяснение в любви. Кортленд понял, что до гробовой доски не забудет эту сцену».

ЛОРА. Извините, мистер Пенн, мне что-то не очень понятно, какое сено он не забудет? Разве они на сеновале?

ПЕНН. Сцену он не забудет, С-Ц-Е-Н-У!

ЛОРА. Ах, простите, я ослышалась.

ПЕНН (диктует).«Кэт так безоглядно отдалась радостям своей новообретенной любви, что от былых ее горестей не осталось и тени. А Кортленд, крепко обнимая ее за талию, и не подозревал о всей полноте ее...»

ЛОРА. Вот-те раз — за талию держал, а о полноте не подозревал...

ПЕНН (хмурясь), «...не подозревал о всей полноте ее счастья, ибо не знал, какие муки и терзания претерпела она вчера вечером».

ЛОРА. Ах, вот что...

ПЕНН. «Неземное сияние исходило из невинных глаз девушки — именно этим она и пленила Кортленда. Когда же от кельи...»

ЛОРА. «Откеле» слишком уж простонародно, мистер Пенн. Не написать ли попросту «откуда»?

ПЕНН (с нажимом). «Когда же от кельи, где обитала эта юная монахиня с ее нежным, чистым ликом, протянулись золотые нити к сердцу Кортленда? Провожая ее взглядом, он увидел, как ее очень...»

ЛОРА. Простите, мистер Пенн, но как же он может видеть ее очи, если убегающая девушка находится к нему спиной?

ПЕНН (предельно вежливо). Если бы вы соизволили выслушивать фразы до конца. мисс Лора, вы бы куда лучше ухватывали смысл романа. (Диктует дальше.) «Ее очень грациозная фигурка...»

ЛОРА. «Очень», а я — «очи»! Ха-ха-ха!

ПЕНН. «...фигурка, изяществом сравнимая разве что с газелью, взбегала по ступеням восточного крыла монастыря. И все же по своему положению в обществе Кортленд находился настолько выше этой простой крестьянской девушки, что ему страшно было и помыслить, какой великосветский скандал разразится, если он женится на ней. «Отпусти ее, — недвусмысленно и громко твердил ему внутренний голос, зов его аристократического клана, — не нарушай традиций света». Как же поступить? Что делать?»

ЛОРА. Я тоже ума не приложу, мистер Пенн. А что, если (хихикает)ему проконсультироваться в брачном бюро?

ПЕНН. Простите, но соавторство не входит в ваши обязанности, мисс Лора. Я вас ни о чем не спрашивал. Герой романа задает вопрос самому себе. Внутренний монолог. Извольте внести в текст.

ЛОРА. О, да-да, конечно.

ПЕНН (диктует). «С одной стороны, Кортленд любит Кэт, с другой — законы великосветской морали, честь семьи. Одержит ли верх любовь, которая, по заверениям поэтов, длится вечно?» (Подумав, что мисс ЛОРА устала, м-р ПЕНН глядит на часы.)Мы неплохо поработали. Пожалуй, чуточку передохнем,

(Мисс ЛОРА не отвечает, продолжает писать.)

ПЕНН. Я говорю, мисс Лора, что мы уже порядком потрудились, не передохнуть ли нам малость?

ЛОРА. Это вы мне? А я в роман записала! Но вы послушайте, до чего складно получилось — Кортленд предлагает Кэт чуточку передохнуть. «Мы неплохо поработали»,— говорит он. Ха-ха-ха! Нет, я не устала, мистер Пенн.

ПЕНН. Превосходно. Тогда продолжим. (Диктует.)«Несмотря на все колебания и сомнения, Кортленд чувствовал себя счастливым. В этот вечер, сидя в клубе, он мысленно произнес тост за сияющие глаза Кэт и, осушив бокал редкого старинного вина, решился: «Эх, наберусь-ка я, пожалуй...»

ЛОРА. Извините меня, конечно, мистер Пенн, но осмелюсь заметить, что такие грубые слова, как «наберусь», «назюзюкаюсь» или «наклюкаюсь», разрушают образ джентльмена.

ПЕНН (остолбенело).А? Что? Я не понимаю, о чем вы...

ЛОРА. Ну, когда он осушил первый бокал, тут бы как-то поделикатнее выразиться, допустим: «пожалуй, еще бокальчик мне бы не повредил», а то «эх, наберусь»...

ПЕНН (все еще туманно соображая). Будьте любезны, мисс Лора, покажите, где я утверждаю, будто Кортленд назюзюкался, или какое там еще жуткое слово вы употребили?

ЛОРА (показывает в тексте). Вот, пожалуйста, записано слово в слово: «Эх, наберусь-ка я, пожалуй...»

ПЕНН. О боже! (Чеканя слова.) А теперь будьте добры дописать фразу до конца: «...наберусь-ка я, пожалуй, смелости и брошу вызов замшелым кастовым предрассудкам». И тут же Кортленд почувствовал, словно дух Кэт ласково приник к его плечу».

ЛОРА. Ох, а я-то...

ПЕНН (диктует).Глава тридцать четвертая. Заголовок: «В саду». «Ароматное летнее утро всем придумало работу. Пчелки жужжали над цветущей клумбой у крыльца. Кэт, напевая песенку, распутывала непокорные веточки ее любимого кустика жимолости. А тут и само солнце принялось...»

ЛОРА. Поднялось, вы хотите сказать.

ПЕНН (медленно, с дьявольской отчетливостью). «И — само— солнце— принялось за работу — осушать— капельки — росы — на — лепестках — роз,— гвоздик — и— гиацинтов».

ЛОРА. Ах, вот оно что...

ПЕНН (диктует). «Самый первый утренний трамвай, распугивая, словно бродячий кот, птиц по дороге, доставил Кортленда из Олдпорта. Он совсем забыл...»

ЛОРА. Заплатить за билет. И куда только кондуктора смотрят!

ПЕНН (кричит). «Совсем забыл свои вчерашние прекрасные розовые грезы. В трезвом свете дня он мыслил практичнее...

ЛОРА. О-хо-хо...

ПЕНН (диктует).«Он, как всегда, приветствовал Кэт улыбкой и держался в обычной своей манере. «Взгляни на волны, Кэт! — воскликнул Кортленд.— Они то отползают от берега, то снова любовно припадают к каменистому побережью». «Чтобы разбиться о камни,— грустно добавила Кэт».

ЛОРА. Ну, вот — вчера тискал за талию, а сегодня готов ей голову разбить камнем, что весьма характерно для мужчин, между прочим.

ПЕНН (с подозрительным спокойствием).Да, и такое бывает, мисс Лора,— иная так доведет мужчину до белого каления, что он и камушком может... Ну, да, впрочем, закруглим фразу. «Чтобы разбиться о камни,— грустно добавила Кэт,— оставив лишь брызги да пену на берегу, который они прежде так любили». Ужасное волнение женщины, которая внезапно очнулась от прекрасного сна, было написано на лице Кэт».

ЛОРА. Бедняжка...

ПЕНН. «Но тут, в присутствии Кэт, внутренний предостерегающий голос Кортленда внезапно примолк. Тридцать лет жизни отнюдь не остудили его любовного задора. Он чувствовал себя в силах принести великие дары любви этой девушке, словно не нынешние его тридцать, а молодые, нерастраченные двадцать были еще при нем». Пожалуй, на сегодня достаточно.

ЛОРА. Конечно, двадцатки достаточно, чтобы купить премиленький подарок любимой девушке.

ПЕНН. Я о диктовке сказал, мисс Лора, что на сегодня достаточно. Все. Прекращаем.

ЛОРА. Мне завтра приходить, мистер Пенн?

ПЕНН (словно околдованный). Буду рад видеть.

Мисс ЛОРА уходит.