Претворение опыта [Лидия Яковлевна Гинзбург] (pdf) читать онлайн

Лидия
ГИНЗБУРГ

Лидия Гинзбург

ПРЕТВОРЕНИЕ ОПЫТА

«АВОТС» РИ ГА
АССОЦИАЦИЯ «НОВАЯ Л И Т Е Р А Т У Р А » Л ЕН И Н ГР А Д

1991

T 492

Книга издана издательством «Авотс»
совместно с Ассоциацией «Новая литература»
г. Ленинград

Редактор Н. Кононов
Художник В. Решетов

4702010201 — 172

Т ----------------------М 8 0 3 (1 1 )—91

ISBN 5—401—00676—4

© Л. Гинзбург, 1991
© состав, послесловие, оформление
Ассоциация «Новая литература»

ЗАПИСКИ БЛОКАДНОГО
ЧЕЛОВЕКА
ЧАСТЬ ВТОРАЯ

П ервая часть «Записок блок адн ого человека» в 1984 году
бы ла напечатана в журнале «Нева», а потом в моих книгах
«Литература в поисках реальности» и «Ч еловек за письмен­
ным столом».
В о второй части «Записок блок адн ого человека» перед
автором стояла за дач а раскрыть механизм п овседн евн ого
р а з го в о р а , «житейщины», как говори л Пастернак.
Н о это повседневност ь в экстремальных услови ях, со
страшным подтекстом ежеминутно грозящ ей гибели. И
люди, праздно болтающие, хвастающие, сплетничающие . . .
они ж е безотказно делают д ел о войны, которая их при­
звал а.

СБОРЫ
Утренняя домашняя часть дня закончена. Предстоит
вступить в область социальных отношений. В период
передышки она предъявляет уже к человеку известные
требования благопристойности. Из хаоса тела, из хаоса
вещей выделяются и обрабатываются некоторые участки.
Эн перед выходом наносит на себя последние штрихи
социабельности. Грязная куртка (когда-то она была пижа­
мой, но к ее функциям давно уже не подходит это слово)
заменяется пиджаком. Завязывается галстук. Галстук вы­
сится над хаосом, загнанным в глубину. Перед зеркалом
Эн приглаживает волосы щеткой. Приятны автоматические
жесты, уцелевшие от прежней жизни. Узкий конец галсту­
ка он оттягивает вниз, двумя пальцами и движением шеи
поправляя узел.
Остается собрать тару. Как все в городе, он ходит
с тарой — на случай выдач. Как все в городе, он боится
потерять карточки и проверяет их неоднократно. В начале
месяца карточки — глянцевитые, плотные, с оборотной
стороной, похожей на рубашку свежей карточной колоды,
успокоительные своей непочатостью. К концу месяца кар­
точки теряют свой гербовый хруст и блеск. Захватанная
бумага становится тусклой и тонкой. Теперь это куцый,
замысловато и криво обстриженный кусочек цветной бума­
ги; совсем не похожий на нормальный документ и потому
обнаруживающий свою истинную сущность. Ясно теперь,
что это страшная виза на жизнь и смерть человека.
Бумажник с карточками, документами, деньгами уклады­
вается в один кармашек портфеля, в другой — металличес­
кая коробочка с табаком, мундштуком и курительной
бумагой. Сумка с банками разного формата и свернутой
в клубок авоськой пойдет через плечо. Этот участок,
выделенный из хаоса, неплохо у него организован.
5

УЧ РЕЖ Д ЕН И Е
Выход из дому на работу имеет свою прелесть. Несмотря
на маленькие победы и достижения, дом — это все же хаос
и изоляция. И с утра, пока усталость не одолела, хочется
вырваться в мир.
Мир ближайшим образом представлен Учреждением.
К учреждению Эн относится хорошо. Это литературно-дра­
матическая редакция комитета радиовещания. Комитет
имеет важное оборонное значение, поэтому даже зимой
там сохранялся электрический свет. В ленинградских су­
мерках, за затемненными окнами можно было повернуть
выключатель. И каждый раз это было как удавшийся
фокус. Рождалась иллюзия безопасности. Она всецело
противоречила действительному положению вещей, потому
что учреждение было одной из целей немецких бомбежек.
Но иллюзия безопасности рождалась от электрического
света, от людей и отвлекающих занятий.
При входе можно, не глядя, предъявить пропуск охран­
нику. Он терпеливо всем говорит: «Пожалуйста»— очевид­
но, выполняя инструкцию. Здесь, с пропуска, начинается
переживание своей социальной ответственности. Так уж
сложилось, что в прежней жизни Эн всегда держался или
его держали на отлете. Но вот в трудный час многие из
державших его на отлете — разбежались, а он остался
и достиг социальной применимости.
Эн смутно знает, что все это только поверхность, что час
пройдет и все — и он в том числе — займут свои места. Но
мало ли что человек знает . . . Человек живет на разных
уровнях — переживает высшие ценности, но может одно­
временно вкушать и низшие радости.
Уж Эн-то понимал, чего стоят его бюрократические
успехи, но в символике служебных жестов он проигрывал
свою социальную применимость. Конечно, он не на фронте,
но он не виноват — его забраковала комиссия. И он
остался. И он не только голодал, обедал, но он работал.
« . . .Со всеми сообща и заодно с правопорядком» —
какой соблазн. Когда у человека складывается «не как
у людей», его неотступно мучит беспокойство. А что если
это совсем не свидетельство высшей предназначенности, а,
6

напротив того, он не дотянул. Для того чтобы быть выше
чего-нибудь, надо быть не ниже этого самого, а это требует
проверки и доказательств — самому себе. И на душевно
здорового человека успокоительно действует, когда он
измерен общей мерой.
Успокоительное это чувство Эн испытывает, поднимаясь,
с усилием, как и все теперь (тоже общая мерка), по
лестнице многоэтажного, сложного, со сложным взаимо­
действием отделов, учреждения. Навстречу спускаются
люди из разных этажей и отделов, с которыми он уже
связан служебными функциями (согласовывал и уточнял).
Люди даже совсем других, технических, специальностей
знают его как звено, нужное в каком-то своем месте.
На площадке его окликает режиссер В.: «Дорогуша,
здравствуйте. Как ваше здоровье? Скажите». — В. жмет
руку и вглядывается в лицо так сочувственно, как если бы
он спутал Эна с кем-то другим, кто только что болел. Но
оказьюается В. не спутал, потому что он спрашивает:
— Как, все там же питаетесь, у писателей?
— Там же. Как же.
— Ну как? Говорят, там лучше, чем в Северном, где
наши все.
— Да не знаю. Некоторые говорят, что в Северном
лучше. Ничего в общем. В последнее время стало немного
лучше. Как иногда . . . У нас опять завал с машинистками.
Имейте в виду. Так что вашим опять придется читать по
рукописи.
— Как нехорошо . . .
— Знаю, что плохо. Но завал полный. Я как раз все сдаю
вовремя. Там для вас материал у Анны Михайловны.
— Я еще зайду. Я, знаете, хочу на это попробовать
новую актрису. Это ведь можно женщине — как вы думае­
те? В общем, я еще зайду.
В отделе секретарша сразу встречает словами:
— Вам опять Б. звонил. Он так и рвется.
— Ну да, я знаю это дело. Но я на эту неделю никак не
могу его запланировать. Мне и так не выбраться из
остатков.
— Подпишите, пожалуйста, эти две,— говорит секретар­
ша,— я тогда их отправлю.
Служебный стол Эна — территория, занятая в мире
социальной применимости. Ничуть не похожий на все
письменные столы, какие были в его жизни. На столе
казенная пепельница, симметричный с двумя чернильница­
ми приборчик и ассортимент плохих перьев; рукопись со
7

скрепкой в углу и надписями разными почерками, разных
оттенков карандашами и чернилами.
Здесь и начиналась серия служебных жестов: пошутить
с товарищами, договориться с секретарем, передать руко­
пись машинистке, пройти в кабинет к начальнику, позво­
нить по внутреннему телефону в другой, что-то перепутав­
ший отдел; неторопливо свернув самокрутку, перелистать
на столе бумаги в картонной папке.
Это все были действия совсем другого качества, нежели
те, которые утром он совершал дома. Когда он выносил
нечистоты, колол дрова, тащил по лестнице ведра с водой —
это была борьба за жизнь; ее сопровождало сознание, что
невыполнение любого из этих действий — невозможно,
непосредственно гибельно. Здешние действия и дела, он
знал, были нужны аппарату войны, но выполнить их мог
бы и кто-нибудь другой; они отчуждались от совершавшего
действия, уплывали куда-то, чтобы влиться во внеполож­
ное ему общее. Поэтому, после давящей пещерности до­
машних дел, служебные жесты приносили разрядку — в
переживании формы, условности, хотя условность пережи­
вали под бомбежками и обстрелами голодные или полуго­
лодные люди.
Своего рода отдых эти служебные действия приносили
и в качестве автоматической умственной работы, потому
что физическая работа оставляет интеллектуальному чело­
веку возможности мысли и тревожит его совесть невыпол­
нением этих возможностей. Но автоматическая умствен­
ная работа, простейшим образом упражняя мыслительный
механизм, свидетельствует человеку о том, что его душев­
ная жизнь еще не остановилась. Она успокаивает совесть
классическим доводом отсутствия времени. Она заполняет
пустоту, вместе с тем выключая из заглохшего мозга
подлинные умственные процессы.
Эн сидел за рабочим столом среди многих людей, сидев­
ших вокруг, входивших и проходивших. Война, для них
самих неожиданно, привела их сюда и скрестила в учрежде­
нии, в этой редакции, нуждавшейся в актерах, режиссерах,
секретаршах, литераторах, машинистках, начальниках.
В самом общем типовом своем качестве здесь представ­
лен был тот полуфронтовой человек, который при некото­
ром незначительном изменении обстоятельств превращал­
ся то в фронтового, то в тылового.
Пока что этот человек, колеблемый ветрами мировых
крушений, живет полуфронтовой, странной ленинградской
жизнью.
8

Критик М. обеспокоен своей передачей о южном фронте:
«Опять материал залеживается по две недели. Пропадает
всякая
охота для вас работать. . . »
А материал
этот — смерть, смерть, смерть; в том числе смерть хорошо
знакомого человека — Евгения Петрова.
X. К., та пишет о героических буднях военных заводов.
Опустив трубку, после флиртового телефонного разговора,
она говорит в пространство редакционной комнаты:«Приятно иметь таких героев. Инженер, очень интересный мужчи­
на. Не говоря уже о том, что у него чудные папиросы.»
О. Б. — певец блокады — в один из напряженнейших
дней ленинградского фронта оживленно рассказывает анек­
дотическую историю с конвертом из суда. Подводная тема
курьезного рассказа — как читатели (да еще работники
суда) оценили ее произведение. А произведение: это
смерть, смерть — трагедия Ленинграда.
Те же страсти, желания, интересы, даже мельчайшие,
предстают в пограничных формах, отлитых голодом, об­
стрелами, тяжелым дыханием фронта.
Война свела людей в этой комнате, и они разыгрывают
здесь вечное действо человеческого разговора. Со всеми
ходами самолюбия и эгоцентризма. С неизбывной для
человека потребностью в объективации своей личности,
своих ценностей, возможностей, интересов.
У стола разговаривают автор передачи, писательница К.,
и редактор. Вбегает старший редактор — до войны человек
вполне штатский. Сейчас он в полувоенном виде и в
состоянии непрерывной административной истерики. По­
льзуется случаем, который в мирной жизни едва ли мог
ему представиться.
Старший редактор: Я не вижу плана вещи. Где план
передачи? Где план всей передачи? 1285 раз я говорил —
нужен план. Тысячу упреков я слышу, что я бюрократ
и формалист. Нельзя блуждать в лесу. Где, кто, что — ниче­
го не понятно. План пе-ре-да-чи. Вам понятно? Ах, вам
понятно! — вот вам автор — берите, делайте, кладите мне
на стол готовую передачу.
Редактор: Если вы настаиваете . . .
Ст. редактор: Не только настаиваю, но ставлю на
вид — впредь никаких передач без плана. Хватит.
Автор: Там тоже было много интересного о нем рассказа­
но, чего нельзя включить, к сожалению. Самые пикантные
детали.
Ст. редактор: Детали — не столько пикантные, сколько
трагические.
9

Автор: Но представьте себе, что он говорил, что у него
было лучше, чем тут в Ленинграде.
Ст. редактор: У вас та композиция не вышла. Где другая?
Редактор: По-моему, именно та композиция, которая
была. У нас есть ведущий.
Ст. редактор: Вы довольны, так не будем терять времени.
Дело обстоит ясно. Вы все записали . . . Вы автору этого не
дали. Вы абсолютно беззаботны. Вы говорите слова, кото­
рые ни мне, ни К. ничего не говорят. Ведущий — кто
ведущий, где ведущий?
Редактор: Позвольте, вы кончили говорить?..
Ст. редактор: Нет, не кончил. Абсолютное доказательст­
во вашей безответственности-это то, что здесь получилось.
Надо было это сделать вместе со мной, с К., надо было это
сделать одному — как угодно. Но чтобы была композиция.
Ведущий — это ерунда, это может быть, может не быть.
Какова тема этой встречи? Что вы серьезно думаете, что
можно объявить здорово живешь — мы сегодня решили
говорить о воспитании характера. Когда я говорю, что нету
плана, я знаю, что я говорю. Это не план, это перечисление
того, что передается. А план — это замысел.
Редактор: Вам не ясна передача?
Ст. редактор: Нет.
Редактор: Не знаю, мне ясно . . .
Ст. редактор: Я вам сказал, если вам ясно, то сделайте ее.
Мне — неясно. Мне непонятно, как тема этой передачи
развивается. Мне нужно понять, увидеть, как эта тема
будет рассказана, как она растет, как она развивается.
Во-вторых,— какова форма. Вам была предложена и с
вами была согласована четкая и ясная форма. Этой формы
нет. Какая была композиция — ответьте на мой вопрос.
— Все, что мы записали с вами . . .
— У вас все записано с моих слов? Композиция? По­
смотрим, что у вас записано . . .
Была или не была композиция роли ведущего? Была или
не была композиция разговора у костра, после которого
пробираются раненые . . . Была или не была? Покажите,
что у вас записано.
Автор: Почему в одном случае сам Орлов, в другом —
другой ведущий? Мы сейчас в положении, когда надо
спасать положение вещей аварийно. Мне кажется, компози­
ция — это все-таки наиболее легкая вещь, если годится ее
материал. Так что мне бы как раз хотелось знать — на­
сколько здесь ясен образ и какие здесь будут замечания.
Ясен ли он или нужно еще кое-что дополнить. А компози10

ция — тоже важно, но композицию можно осилить. А как
насчет стихов?
— Хорошо, вы кончили? Вы кончайте, потому что тогда
я буду говорить. Это чтецы, все это чтецы. Так мы с вами
условились. Это будет показано Гольдину. Я уверен, что он
ее одобрит. Здесь идет от старого производственника.
Здесь композиция, цель — есть, тема здесь есть. И мы об
этом самом деле говорили. В чем заключается дело —
в том, что мы показываем, как изменился характер молоде­
жи. Мы показываем, как они сами стали воспитателями.
Как они стали настоящими людьми. Показываем самого
молодого, мальчишку, который доказывает, что комсомоль­
цы, молодежь сама может стать воспитателями. Мальчиш­
ка воспитывает старуху — разительный пример. Это дает­
ся на разных людях, на разных примерах, на разных
районах города . . .
В другом углу рабочей комнаты между двумя штатными
редакторами тянется разговор — вялая смесь всех начал —
женского, служебного, блокадного.
Одна из собеседниц — П. В., ламентирующая красавица.
Всегда была такой, в лучшие времена: скучающей, чем-то
заранее обиженной.
Вторая собеседница Н. Р. — энергичная женщина с
надрывом. Биография пестрая. Когда-то работала и на
заводе. Все умеет. Этим гордится, но гордится и над­
рывом.
П. В. ведет фиктивный служебный разговор, то есть
с фиктивной коммуникацией. Истинное его назначение —
заполнить время, отвлечься от тоски. Есть здесь и подвод­
ная тема: хотя ее и считают мало пригодной к работе, но
она все же занимается работой и имеет суждение о
материале. Свое дело все-таки понимаю, но, в сущности —
наплевать — такова автоконцепция.
— Нина, как вы думаете, какой повтор сделать. Н. А.
говорит, что нужно повтор. Есть «Васька с Ужовки», но
«Васька» маленький.
— На какой день повтор?
— На вторник. Или, может быть, взять эту маму.
— Об чем там разговор?
— Там разговор о том, что командир один, у него была
мама. Если пустить ее с этой пластинкой. Только стоит ли
с пластинкой, она пошловатая. Ларина рассказ лучше.
Только там отступают они. И тогда-то я правила. Скользко
э т о . . . До чего водку хочется пить, Нина, если бы вы
11

знали. Вчера я пришла к Ольге, они до меня вылакали
целый литр. Так было обидно. Я пришла как раз после.
— А ваша где?
— С мамой выпили давно. Так, без особого смысла.
С чаем. У меня было плохое настроение. Тогда как раз
были мои трагические дни.
— У меня стоит целая бутылка моя, и мне пить не
хочется.
— Потому что вы ее собираетесь продавать, потому вам
и не хочется. Жизнь очень противная, однообразная. Осо­
бенно, когда вам говорят, что нужно ждать со дня на
день. . .
— Об этом столько говорят. . .
С водкой в разговор входит действительно интересная
тема — собственного душевного состояния. Собеседница
дважды перебивает рассказ об этом практическим блокад­
ным вопросом «а ваша где?» (проблема распределения
еды), попыткой рассказать о с в о е м отношении к водке.
Но П. В. настойчиво все возвращает в высший план автопсихологических признаний.
Ее зовут к телефону.
— Здравствуйте, Вера. Как живете?
— Ничего, настроение у меня эти дни ужасное. Просто
исключительно плохое.
Спасибо, Верочка, спасибо, но в таком настроении лучше
уж никуда не ходить.
Нет, что же я буду на вас наводить. . .
Спасибо, как-нибудь. . .
Возобновляется разговор с Н. Р.
— Эта женщина от Колесникова, так что не ждите
ничего хорошего.
— Что такое Колесников?
— Колесников — это заместитель, который ведает всяки­
ми трудработами и тому подобное.
— Я могу вам даже сказать, в чем дело. Это бумажка на
заготовку дров.
— Где же вы будете заготовлять?
— Мы уже работали на Охте.
— Ну и как?
— Очень тяжело. Очень тяжелая работа.
— Зато получите два кубометра.
— Ну, в это я никак не верю. Это ведь для учреждения.
Потом и нам скажут, что это для учреждения.
— Но вы должны скандалить. Это не шутки — два
кубометра. Есть постановление.
12

— Одно дело, что говорится официально, а другое, что
на самом деле. Официально нас должны были переселять
с пятого этажа. И никто нас не собирается пере­
селять.
— Я, признаться, в этом переселении не вижу большого
блага.
— Я вижу то, что мы с мамой умрем на пятом этаже.
— А в третьем?
— В третьем квартиры должны уплотняться, и будут
люди, которые будут топить.
— Но этих людей никто отапливать не будет. Они точно
так же, как вы, должны добывать дрова.
— Этого я не знаю. Я знаю, что мы умрем. Вдвоем — на
четыре комнаты. В прошлом году я жила на кухне, а теперь
я не смогу жить на кухне. Там все выбито.
Большая редакционная комната все больше наполняется
людьми и перебоями общего петляющего разговора.
— Знаете, не тогда даже, когда было 125 грамм, а теперь,
когда гораздо больше возможностей, — все время об этом
думаешь. Я ловлю себя на этом. Стараюсь думать о
чем-нибудь более возвышенном. Но это не получается.
— Я была на рынке. Я ничего не купила, я только
смотрела.
— Смотреть приятно. Зелень такая красивая, свежая
в этом году.
— Чтобы купить по-настоящему, нужно 50 рублей в день.
— Да, видно очень урожайный год. Черника на рынке
так ведрами и стоит.
— Ох, голова смертельно болит.
— А вы прилягте и не курите.
— А все равно. Вообще я совершенно развинтилась,
абсолютно расхворалась.
— Где Катя, вы ее вчера не видели?
По телефону:
— Иван Иваныч! Когда же вы вернулись сюда? Надо
увидеться
Ну еще бы . . .
Надо столько порассказать. . .
Сегодня . . . Сегодня я, кажется, недостижима. Сейчас
сообразим как это сделать. . .
Часов в восемь . . .
Только не опаздывайте . . .
Ладненько.

13

По телефону:
Нет сейчас ни того, ни другого. Причем Т. где-то
в редакции.
А кто его просит?
Если что-нибудь очень спешное, то он тут в коридоре
стоит. Я могу его позвать.
Одну минуточку.
Девушка из грамзаписи:
— В. В. купила две пары чулок. Причем за кило хлеба
и 300 рублей деньгами.
— Я совершенно не понимаю, как это можно . . .
— Так это какие-нибудь сверхчулки?
П. В.: Самые обыкновенные, семирублевые, как у меня.
— Безумие. Но с чулками действительно трагедия, това­
рищи.
В репликах на это сообщение — градация маскировки
темы. На низшем, обывательском уровне реплика была бы
прямым, выражающим зависть сопоставлением:«Ну этим
(актерам) все можно, а я-то . . .»Высшая интеллигенция,
здесь представленная, — поспешно дает понять о своей
отрешенности от подобных вожделений.
3. по своей общественной функции с в е т л а я л и ч ­
н о с т ь ; она культивирует некоторые архаически интелли­
гентские черты, в том числе наивную буквальность слово­
употребления и дидактизм. Отсюда мгновенно возникаю­
щие: «Я совершенно не понимаю . . .» О., напротив того,
высшая интеллигенция современного образца, отмежевыва­
ется с помощью иронического словоупотребления «сверх­
чулки». Сознание П. В. представляет собой причудливую
смесь обывательских представлений, одичавших традиций
староинтеллигентской семьи и бессвязных воздействий
современной элиты. Она то ламентирует с запрещенной
серьезностью и откровенностью, то вдруг вспоминает, что
полагается шутить и маскировать. Шутки, кстати, дают
возможность невозбранно демонстрировать свое душевное
состояние (запрещено в изощренном обществе), потому
что шутка по своей формальной, эстетической природе
всегда претендует на общезначимость.
Реплика П. В. — семирублевые, как у меня, — расшиф­
ровывается: как посредственные, обыкновенные, они были
доступны м н е ; у н е е они стали необыкновенными
и совершенно мне недоступными. Скрытая ламентация.
14

Входит Яша Бабушкин с Фани. Бабушкин теперь началь­
ник отдела (вскоре за ошибку его снимут и пошлют
в газету на Ленинградский фронт. Там через несколько
дней, при переходе из одного корреспондентского пункта
в другой, он погибнет от случайного снаряда). Бабушкин
начальник с обаянием. У него незаметное лицо, которое
всегда неожиданно преображается улыбкой, очень доброй.
— В кругах произвело. Вчера мне сказали, что исполне­
ние 7-й симфонии в Ленинграде — это событие большого
значения.
— Ты с ними согласился?
— Я согласился.
Чья-то реплика: Ф. Н., у вас помада размазана. Кто вас
целовал?
Бабушкин: Я вот работаю, а завтра предстоит тебе,
дорогая, начать.
Ходза из кабинета: Долго тебя ждать?
Баб.: Я сказал — пока оттуда не уйдет К., я не приду.
Мне надоело, чтобы меня прерывали. Я тут с девушками . . .
— Пойдем в репетиционную . . .
Для людей, предельно зажатых войной и блокадой,
шутка — способ освобождения (быстропреходящего) от
власти голода, страха, от статуса подчиненности, даже от
статуса начальствования. В отличие от упивающегося стар­
шего редактора, Бабушкин — стыдливый начальник —
ищет эту свободу в несерьезном тоне, даже в аббревиатуре
«в кругах произвело», разваливающей штамп.
В том же роде и чья-то шутка насчет губной помады.
Только это низшая ступень, типа (открытого Ильфом
и Петровым) — «у вас вся спина белая».
Появляется актриса Липецкая — образец бурного само­
утверждения. Самоутверждения согласно модели женщи­
ны, побеждающей все блокадные трудности, женственной,
мужественной, деловой, организованной, умеющей жить
и стойкой в опасности.
Липецкая по телефону:
— Да, насчет концерта. Зря я съездила.
Вот что насчет концерта. Нельзя так составлять планы.
Как ее фамилия?
Фу ты! Второй раз не спросили. Так же нельзя работать.
Второй раз . . . Я туда ездила совершенно зря. Я не знала,
кого спросить.
Как вы с ней условились?
Ну да мало ли что она просила. Она так приняла заявку,
что я зря ездила. Я без обеда осталась из-за этого.
15

С которого часа вы будете в Обществе?
Да нет, вы, вы виноваты.
Хорошо, я завтра буду звонить именно вам.
Да.
Как же можно не знать самого главного — в котором
часу и как зовут.
Да, нельзя так работать. Ну ладно, я вам завтра буду
звонить.
Коммуникация, которая здесь содержится, могла бы
уложиться в одну-две фразы. Остальное — разрядка раз­
дражения и подразумеваемая тема собственной деловитос­
ти. Формула превосходства над собеседником: «нельзя так
делать. . .», «как можно не зн ать. ..» И тут же формула
ценности ее делового времени — «зря съездила» . . . И
раздражение и самоутверждение выражены с самой обыва­
тельской прямотой и серьезностью. Это деловой разговор,
начисто отделенный от речевой стихии актерского трепа
(характернейшая разновидность всеобщего трепа), к кото­
рому она прибегает в подходящие, по ее мнению, моменты.
Всему свое время.
Бабушкин, выходя из кабинета:
— К. требует, чтобы его провели в Союз писателей. Он
не успокоится . . .
— Яша, а вы?
— Что я? Я не собираюсь.
— Напрасно. Я считаю, что там именно не хватает
философского мышления. Там не хватает мыслителей.
Бабушкин, беря телефонную трубку: Дайте мне восьмой.
Валентину Николаевну.
Да, я, Сонечка, здравствуйте.
А кто это пришел?
Да, там у них питание.
Я вам сейчас объясню почему. У них нет безвырезных,
так что у них остаются фонды. Пускай зайдут ко мне, я им
объясню. Да, Валентина Николаевна, мне нужно несколько
справок. Какие штаты литературного отдела?
Я имею в виду тех, кто сидят не на своих местах . . .
На солиста — одна ставка? А на вторую — старшего
солиста?
Появляется М. Он был здесь одним из начальников, но
его сняли. Теперь он работает корреспондентом. Как
корреспондент связан с учреждением. Он уязвлен. Разго­
вор главным образом для заполнения пустот. Околоделовые темы, возникающие по смежности.
— А Дымшиц, говорят, опять уехал.
16

— Вот я не мог понять. Там, говорят, сократили эту
группу Тихонова на два человека. Но кого сократили, я не
могу понять.
— Очевидно, Д. и сократили.
3. (светлая личность): вот Дудин написал сегодня стихи
в «Ленинградской правде», все-таки лучше других. Вы
читали? (Дудиным 3. заинтересована — поощряемый ею
молодой поэт.)
Б. Г. (с деловой интонацией): Тевелев хвалил.
М.: Был Тевелев?
— Я его видела.
— Что ж он не оставил своих произведений?
— Мери Р. зато оставила.
— X. совершенно не знает, что с ней делать.
— Я его понимаю. Он все-таки по-английски читать не
может.
3.: Юра, я вам уже говорила — не говорите мне о Мери
Р. У меня никаких дел с Мери Р.
М.: С ней совершенно неправильно поступают. Она
видный американский деятель, лично знакомый со всеми
писателями Америки. Почему она не может написать им
письмо . . .
— Конечно, она может написать. Но что касается видно­
го деятеля, то боюсь, что вы спутали ее с Джоном Ридом.
— Зачем. Она там знакома со всеми писателями. Если
она написала письмо вообще со всякими чувствами — это
бы звучало.
А от нее не того хотят. Что она может написать
о текущих вещах? Голодный человек, год лежала в дистро­
фическом состоянии. Что она знает? А все говорят о
ней — она ничего не умеет.
Среди цепляющихся, часто автоматически, друг за друга
реплик реплика о Мери Р. приводит в движение личные
темы. У 3. тут свои счеты. В качестве светлой личности она
спасала, опекала, но, как видно, не встретила должной
душевной высоты, понимания, благодарности и проч. Ей
хочется обсудить Мери Р. с высших моральных позиций.
Но мгновенно учитывает интеллигентский запрет на склоч­
ные разговоры, — с надеждой, что собеседником он будет
нарушен.
Но М. в теме Мери Р. интересует только то, к чему он
имеет отношение. Неправильное ее использование, потому
что он уверен, что только он умел использовать и направ­
лять людей. Но вот его сняли . . .
17

Второе — ее болезнь и плохое продовольственное поло­
жение, потому что он хлопотал для нее о карточках
I категории,
устраивал в стационар и вообще он
умел — действительно умел — заботиться о людях,
с которыми работал. В эту колею он и отводит раз­
говор.
— Во всех редакциях я слышал: не знаем, что с ней
делать.
— Она в последнее время стала лучше выглядеть.
— Какое лучше! Со второй категорией! Она больной
человек. Ее тянет писать. Ну она пишет рассказы. И плохо.
А надо уметь ее использовать.
П. В.: Юра, который час?
— Шесть без трех минут.
— Нина, составьте компанию ужинать.
— Ну, как ваш рацион, товарищи?
— Ужасный рацион. Одна сплошная соя.
М.: Эта соя у меня на голове сидит.
— Почему у тебя на голове?
— Ее дробят и пропускают через адскую машину в
комнате, которая над моей. С пяти часов утра . . . Каждый
д е н ь . . . Я уже думаю — ну они наедятся . . .
Н. Р.: У нас она больше на голове сидит, эта самая соя.
М.: Вы ее хоть с какими-то приправами едите . . .
— Без всяких приправ. Нальют воды . . .
— Нина, идем, дорогая. Я кажется, сожрала весь шоко­
лад.
— Покажите. Это как — восемьдесят за это? В нашем
магазине давали шоколадные — правда, конфеты — в бу­
мажках. Я так жалела.
— Когда мама брала в магазине, было без всякой бумаги.
Хорошие, толстенькие такие.
— Как она может лучше выглядеть, когда без меня ее
оставили при II категории.
Соя на голове — это утверждение свободного отноше­
ния к тяготам жизни. В речи М. не только запрещены
ламентации, но запрещен и серьезный разговор о еде —
как унижающий, расслабляющий. Для его собеседниц
серьезный разговор вполне возможен, но в то же время они
поддаются инерции интеллигентского трепа. Иногда в
самой наивной форме, вроде «сожрала весь шоколад».
18

Н. Р.: Бумага тут ни при чем. Плитка стандартная — 100
грамм. Я пошла. Мне надо хлеб брать. А вы подойдите ко
мне.
Н. Р. и П. В. уходят. Возвращаются через некоторое
время.
Липецкая: Я считаю, что могла бы работать иллюзионис­
том или как там. Я переодеваюсь в отделе. Причем я все
переодеваю.
О., обращаясь к Н. Р.: Сою съели?
— И не спрашивайте. Не говорю с тоскою нет, но
с благодарностию были.
Е.: Товарищи, наконец я вспомнила, чья это строчка «Ни
слова, о друг мой, ни звука . . . » То есть даже не вспомнила,
а установила.
П. В. (Липецкой): Какой это вы туалет надели на себя?
— Нет, я просто уже не могла. Захотелось переодеться.
— Я Инбер встретила в трамвае. И она вам передавала
привет.
Липецкая: Инбер? Были слухи, что она уехала. Мне
категорически говорили, что она эвакуировалась.
— Нет, она здесь и ничего не говорила об эвакуации.
(Н.Р. стоя ест шоколад.)
Липецкая: Нина, что вы делаете? Вот П. В. упрекаете.
— У П. В. — мама. Вы не можете мне занять до завтра?
Тогда я. съем все остальное. Половину я собираюсь завтра
послать мужу.
— Вы с ума сошли — посылать. Там все есть.
— Ну, это какая-то странная часть, в которой, например,
нет курева. Он где-то далеко в болоте. Человек пишет —
к сожалению, не дают ни грибов, ни зелени. И аппетит мой
чрезмерен и неуместен.
— Это уж прямое сообщение.
— Прямое сообщение о том, что человек хочет есть.
— Не знаю. Вообще я знаю, что там все есть.
— Смотрите, вы меня уговорите, я съем, пожалуй, шоко­
лад.
— Нет, дорогая, я вас не уговариваю. Но я очень в курсе
того, как здесь вокруг кормят.
— Так «не говори с тоскою нет, но с благодарностию
были».. .
Секретарша: Я встретила В. М., и спросила его — что,
можно идти домой? Он сказал: «Напрасно вы собрались.
19

Хроника не сдана — я все перечеркнул». Я стою здесь
в обалдении.
Она человек практичный и толковый.
В каждой н о р м а л ь н о й , неблокадной теме — стихи,
туалеты — потенция освобождения, возвращения к жизни.
Захотелось переодеться — это торжество, победа над ситу­
ацией.
Липецкая учит жить, потому что сама умеет жить. Н. Р.
пользуется случаем рассказать о себе — как ей хочется
есть и как она поддерживает мужа, как живет ее муж на
фронте и как он здорово написал об этом.
Реплика эмоциональная, отражающая внутреннюю борь­
бу. Есть у нее и практическая цель — получить санкцию со
стороны (на съеденный шоколад).
У Липецкой в этом разговоре своя подводная тема: она
прекрасно знает, где как кормят, потому что в этих местах
ее кормят и ценят.
— И ничего не сказал?
П. В. (Липецкой): Чудно! Что это?
Липецкая: Аметист.
3.: Я люблю аметисты.
П. В.: И главное не сиреневый, а такой . . .
3.: Я люблю аметисты.
Входит писатель Розен в военной форме: Здравствуйте.
Саша, можно вас на минутку. Вы были правы. Это слово не
было перенесено.
— Я не мог быть не прав. Нашли передачу?
— Нашла. Очень странно . . .
— Да, вообще при министерских сменах найти рассказ
очень сложно. Поправка та, что Ив. Мих. говорил,— чтоб
не герой открывал эту самую дорогу. (Липецкой) Какое
роскошное платье.
— На дворе тепло, Ал. Ив., вот хорошо, что вам 14-го
числа надо быть на месте. Удельная . . .
— Вместе поедем? Удельная. Проспект Энгельса. Госпи­
таль . . .
— Можно вместе. Я там уже была. Там очень приятно.
Вместе поедем. Я уже знаю.
— То же самое пойдет?
20

— То же самое.
— А что,переносится на 16-е?
— Переносится.
— Вы не знаете из-за чего?
— Зам просил. Он хочет ознакомиться. Сговорились
с горлитом.
— У вас сейчас читка?
Две секретарши (выполняя задание по разгрузке микро­
фонной библиотеки). Одна — профессиональная секретар­
ша. Другая — в прошлом эрмитажный работник. Она уста­
навливает свое превосходство над выполняемыми обязанностяхми ироническим словоупотреблением, цитатами и
проч.
— Тут есть просто очень симпатичные папки.
— Только они очень распухшие.
— Вот в библиотеке сжигали вещи, очень нужные. А это
все осталось.
— Смотрите, вот пустые папки и все с завязками.
— Все очень пыльное. Наши с вами кофточки . . .
— Все равно — белое это на один день.
— Да, я сегодня уже с грустью смотрела результаты
вчерашнего дня.
— Прямо грузчики настоящие.
— Я проверенный товарищ в этой области. Весь Эрми­
таж перетащила на своих плечах. Мы же всю прошлую
осень тащили все вещи, всю мебель, вазы . . .
— Передача на эстонском языке. Почему это — непонят­
но.
— И всюду надписи вокруг
На непонятном языке.
— А знаете, у нас все не поместится. Какое богатство
скрепок.
— (С папками в руках) Увре ля порт. Как бы я хотела,
чтобы кто-нибудь откликнулся на этот призыв.
Писатель (по телефону): Либо просто выкинуть это
самое, либо переставить в конец.
Давайте выкинем.
А насчет этого «свежа вспаханная земля» — черт его
знает.
Но вас же опять не застанешь на месте. Главное, у меня
телефона-то под рукой нет.
Может быть, тут такой смысл сделать: А может быть, мы
с тобой ей споем.
— Да, я об этом уже сама вчера подумала.
— Да, это просто группа такая.
21

— Да, это просто подразделение.
— Вот я и говорю — какое-то другое подразделение
просто дать.
— Нет, тут нужно наименование рода.
— Конечно, вот идут — так нужно к т о .
Профессиональный писательский разговор под обстре­
лом. Такова здесь модель.
— Алло!
Сейчас.
В. МЛ
— Да.
Я.
Да.
Ну что такое?
Почему?
Ну!
На какое совещание? Что? Почему?
Кто пошел к себе?
Он у себя сейчас?
Как ему звонить?
Ну, ладно, ладно. Будем продолжать эту веселую игру.
(Вешает трубку.) Ладно. Опять отменили . . .
Секретарша: Нет, нет, уже не воск, уже грамзапись.
П. В. (актеру, предлагающему ей хлеб и котлету): Нет,
серьезно, Николай Павлович, я не хочу. Честное слово, не
хочу.
— Ладно. Режьте себе.
— Не нужно.
Он придвигает котлету.
— Я не люблю прежде всего кушать в одиночестве.
Пожалуйста, начинайте. Это для демонстрации, очевидно.
Ну, ладно. Боже, все просыпала! Дайте нож сюда. Это же
редакционный стол. Режьте себе.
— Я не хочу сейчас.
— Нет, нет. Обязательно сейчас.
Секретарша Ольга Николаевна: А «Звезды» не попада­
лись? Нет. Вы тогда заберите и «Звезды» тоже. А в
понедельник я у вас возьму.
П. В. (доедая котлету): Какого она происхождения?
— Нет, я не спрашиваю, где вы ее взяли . . .
— А, она баранья, кажется.
Разные голоса:
— Вот бы еще салат . . .
— С картошечкой молодой . . .
— В понедельник я дам конферанс к ней.
22

— А музыкальные номера?
— Музыкальные номера сделаны.
— Конферанс — что еще пишется?
— Пишется. Он где-то застрял на машинке. Надо спро­
сить у Ольги Николаевны.
— За вами там еще есть. Ну, очередной Симонов.
— Это самое простое.
— Проще простого. А «По страницам . . . » ?
— Тогда снимется. В субботу должны дать хотя бы мне.
Вам заменят. В «Боевую доблесть» нужен тонфильм.
— П. В. только что котлету съела.
— Отбивную? От кого отбили?
— Нет, не отбивную. Но ничего котлетку.
Секретарша: В понедельник идет «Доблесть».
— Оба — она.
— Оба она делает.
— Константин Константиныч, вы не испытываете по­
требности со мной поговорить?
— Что ж говорить? Вот если б вы мне материал вовремя
сдавали.
— И сдаю.
— Где же сдаете . . .
— Простите, факты упрямая вещь. «Гвардейцы» — сда­
ны? Сданы. «Последний из Удэге» сдано?— Сдано. «Отец»
сдано?— Сдано. «По страницам газет» не сдано. Новые
стихи не сданы. В общем не так плохо.
— Да, не так плохо. Но и не хорошо.
— Но это отпечатано.
— Пока дадут отбой, он сразу начнет . . .
— Обязательно. Он и выжидает отбоя.
— Алло. Только что она из Союза звонила, что в силу
известных причин не может прибыть.
— Да, ей никак не прорваться.
Актер, угощавший котлетой, Миронову: Вы мне могли
бы полчаса уделить? Помочь. Я в первый раз читаю
Пушкина. Я не читал Пушкина.
— Пойдемте. Там свободно?
П. В.: Что он всерьез волнуется?
— Конечно, всерьез.
— Что он читает?
— «Медного всадника». Вступление.
— А, можно волноваться . . .
— Нет, я просто не думала, что такой актер . . .
Борин: Вообще я могу пойти в грамзапись. Потому что,
в сущности, это функция режиссера, а не редактора.
23

— Ризделим труд пополам. Слышите, как мы на вас
работаем.
П. В.: Арсений, ведь я уже говорила, это ваша передача.
— Нет, ваша.
— Что за передача?
— «Балтийцы в боях» — литературно-вокально-музыкальная. Должен сказать, что я вздохнул с большим
облегчением, выходя из студии.
— Исходя из того, что все хорошо, что кончается?
— Вот именно. Имейте в виду, пока что имеется в плане
20 передач. Но это норма повешенного, а я мечтаю, что мне
дадут норму полузадушенного.
— 10 передач.
— Какие же передачи?
— Например: «Я не хотел бы быть на вашем месте . . .»
— Это как — из нормы повешенного или полузадушен­
ного?
(Борин долго хохочет.)
— Как же мы договоримся?
— Утречком у нас так жизнь складывается. В 10 репети­
ция Ходзы, потом опять репетиция Ходзы. В 12 у меня
репетиция с Петровым. Потом с Зонне.
— В 12 — я как из пушки.
— Я сейчас сосчитаю. Я с 1-го числа 21 письмо написала.
— Зачем же так много?
— Нужно. 10 писем хотелось написать. А остальные все
нужно.
Борин: С копиркой надо. Жива-здорова. Будьте здоровы.
Целую.
— Ну жива-здорова — этим они не интересуются.
— Чем же они интересуются? Зачем же им писать, если
они даже этими элементарными вопросами не интересу­
ются?
(Входит секретарша.)
— Вы как прошли? Пропускают?
— Не очень-то. В Союзе сейчас было весело из окон
смотреть.
— Что — в Союзе? . .
— Нет, по ту сторону попадало.
— В воду?
— В воду и не в воду. Я вот сегодня на Кировском мосту
была, когда там случилось. . .
— Что такое?
24

— Милиционера убило. И вообще каша. Я не видела.
Я сразу ушла. А Теребилова и Валя они в это время
в трамцде ехали с другой стороны. Они все видели.
Борин (к девушке из грамзаписи): Нам для тематичес­
кой передачи нужен древний кавалерийский марш. Понима­
ете, чтобы так от него и веяло древностью. Трам-тамта-та-там . . .
Секретарша (Покровскому): Нет, это у вас не пойдет.
— Почему?
— У вас же все передачи похоронные. Как ваша переда­
ча, так похороны.
— Я мечтаю о веселой передаче.
— До веселия ли . . .
— Какой может быть смех во время войны . . .
Борин: В крайнем случае я согласен даже и на это. Как
она называется?
— Кавалерийская рысь. Обработка Чернецкого.
— Чернецкий — это явно духовой.
— Опять похоронный.
— Отчего — на рысях. Марш гвардии гусарского полка.
— Дурацкий марш. Хотя они императорские, но они
дохлые какие-то.
— Это что?
— Марш с фанфарами.
— Вот старина.
— Это приемлемо.
— Ничего. Я тоже считаю. Марш с фанфарами называ­
ется.

— Самойлов совсем не подходит.
— Не подходит бас. Я, например, думал — П. Но не
подходит бас.
— Не подходит. А тут нужен исполнитель, который
дифференцировал бы.
— Единственный человек, который подходит . . .
— Я знаю — С. Я думал. Надо решить — может ли
женщина читать.
— Нет, тут хотелось бы отношение автора. У автора
более мужское отношение.
— Значит, женщина исключается.
(Все это деловой разговор с оттенком удовлетворения,
которое испытывают люди от сознания своей профессио­
нальной искушенности.)
25

Начальник отдела: Вы знаете. Я вот грешный человек, но
я предпочел бы, несмотря на все, — бас. Курзнер. Сколько
бы баритон ни пел, бабушки из этого получиться не,может.
Новый (вместо снятого) начальник отдела — хочет ис­
пытывать превосходство не только по положению, но
и интеллектуальное. Среди театрально-цехового педантиз­
ма он сохраняет свободу и трезвость суждений, сочетающу­
юся со словоупотреблением слегка ироническим («греш­
ный человек», баритон и бабушка).
Миронов: Он для этого немного бесчувственный. Про­
чтет, может быть. Будет прилично. Но уж не часто актеру
такой материал попадается. Мне кажется все-таки, что
такую лирику Самойлов мог бы донести.
(Профессиональный разговор продолжается.)
— Лирику он, может быть, и донесет. Черт! А вот этот
быт дворянский . . .
(Немотивированное восклицание «черт!» должно не­
сколько расшатать профессиональную педантичность раз­
говора.)
— Он, как бы сказать, не достаточно интеллигентен.
— А по мирному времени — кого бы вы мыслили? . .
— Тут культура нужна большая. Из городского театра —
кто бы мог?
Таня (по телефону): Да, жажду ваш голос . . . Значит,
записываем вас. Ваше — вчерашнее. Второе. Я го­
ворю о втором. Записываю. А состав какой был —
все?

Недостаточно интеллигентен — это наивное понимание
слова интеллигентен и наивное утверждение собственной
интеллигентности. Приятно высказывать такие суждения;
особенно когда от них отчасти зависит, получит человек
роль или не получит.
Разговор Тани по телефону имеет практическое назначе­
ние. А «жажду ваш голос . . . » — это шуточные штампы,
которые на определенном уровне, в определенной среде
знаменуют все те же поиски свободного отношения к
жизни.
Входит Борин с письмом от слушательницы. Ей величай­
шую отраду доставило его выступление. Она потеряла
любимого мужа, и передача ее утешила. Просит прислать
ей текст. Боринчитает письмо.
Ярцев (шутит): Сам написал . . .
26

— Зависть! Черная зависть!
— Что ж, вы пошлете ей текст?
— Надо редактору отдать.
В данный момент у Борина одна потребность — как
можно больше людей как можно скорее должны узнать
содержание письма. Трагическая сущность письма его не
занимает; вернее, учитывается им как усиление его заслуг.
Не реагирует он и на практическую просьбу — прислать
текст (вместо этого — «надо отдать редактору»).
Ярцев в виде шутки высказывает тайное желание: хоро­
шо бы, если б это письмо было фальшивкой. Борин в ответ
формулирует оценку его поведения. Иронически напыщен­
ное «черная зависть» прикрывает формулировку шуткой.
Борин (3., которая входит): Зинуша, небезынтересно
вам будет почитать, насколько доходят ваши произведения
в моей интерпретации.
После того как письмо уже прочитано вслух, неловко
опять читать его вошедшей 3. Мотивировкой служит фраза,
пародирующая официальный слог; комизм, пародийность
не имеют здесь никакого смысла. Но это один из испытан­
нейших приемов — рассказать нечто ласкающее самолю­
бие под видом факта общезанимательного по содержанию
или форме. Рассказать этот факт как смешной — невоз­
можно. И вот остается голая форма комизма, пародийнос­
ти, как бы разоблачающая чье-то хвастовство, канал, в
который тайно поступает хвастовство собственное.
3. (читает письмо): Ах, я не поняла. Это с а м о е . . .
— Может быть, подшить?
— По-моему, надо.
— Там еще есть одно.
Практический разговор. Борин не подумал о том, чтобы
ответить написавшей, но предусмотрел, что надо подшить
документ «к делу».
Зонне (входя): Где же Мичурина?
Борин (поет): Ми-чу-ри-на, Ми-чу-ри-на . . . (К Зонне)
Да, только что прослушивали в отделе с новым начальст­
вом. И новое и старое сказали, что надо говорить Артак­
серкс . . .
— А ты хотел говорить Артаксеркс. Я тебе говорил.
3.: Конечно, Артаксеркс.
Борин резвится и поет от удовольствия. Переход к
занимающей его в данный момент профессиональной теме.
27

Зонне показывает свою правоту в бывшем споре 3. — свою
образованность.
— Ну, высказывайся, а то у нас сейчас будет совещание.
— Я хотел тебе показать письмо.
Под шумок Борин опять возвращается к теме письма.
П. В. (Ярцеву): Ал. Ив.! Что-то я вам хотела сказать . . .
— Разрешите приветствовать.
— Век вас не видела. Нет, ничего интересного.
— Здравствуйте, Зинаида Александровна. Как живете?
— Кашель все.
— Сухой? Мокрый?
— Сухой.
— Сухой? — Банки!
П. В. ищет контакт с Ярцевым, который когда-то за ней
ухаживал. Она произносит формулу (что-то я вам хотела
ск азать. . .) совершенно бессодержательную, но удержива­
ющую внимание собеседника. «Век вас не видела» — так­
же пустая штампованная формула, но за нее, при желании,
легко зацепить ассоциации из запаса прежних отношений.
У Ярцева этого желания нет. Он обращается к 3. со
стереотипной формулой встречи. 3. кашляет в этот момент,
что и служит поводом для заполнения ответной формулы,
которая всегда причиняет неудобство своей чересчур уж
очевидной бессмысленностью.— Спасибо, понемножку . . .
и т. п. Человек всегда испытывает облегчение, когда ему
подворачивается что-нибудь, чем можно заполнить эту
формулу. Ярцев автоматически продолжает подвернувшую­
ся медицинскую тему.
— Вы вчера слушали? Я думала — он себе грыжу нажи­
вет, так он кричал.
Профессиональное осуждение в комической форме
(двойное удовольствие).
— Спички есть?
Наташа: Конечно, есть. Давайте я чиркну. Я ведь очень
люблю зажигать спички. У меня страсть. Я Константину
Константинычу целый воз спичек принесла.
Кому-то понадобились спички. Но Наташа (начинаю­
щая актриса) мгновенно пользуется практическим вопро­
сом для своих игровых целей. Она физически томится,
когда не может говорить о себе или занимать собою
присутствующих. С необычайной прямолинейностью, теат­
ральностью и провинциальной архаичностью приемов она
реализует свою автоконцепцию непосредственной, прелест2$

ной и балованной девочки. Страсть зажигать спички — со­
вершенно оригинальная, притом детская черта. Вероятно,
эта страсть (возможно, что бессознательно) возникла
потому, что она дает возможность игры с курящими. Во
всяком случае привлечения их внимания. Она в милых
отношениях с К. К. (начальником). Об этом приятно
сказать вслух.
(Молчание.)
Таня: Ося, до которого у вас пропуск? Скажите.
— До первого июля.
— Июня?
— Июля.
— А у меня до первого июня.
(Молчание.)
Разговор коммуникативный. Но последняя реплика Тани
не имеет практического смысла. Это использование воз­
можности хоть что-то сказать о себе.
Наташа (Тане): Вы завязываете и все?
— Вообще не завязываю. Встряхну головой, пойду и все.
— Они у вас сами . . . Без перманента?
— Сами.
— Люблю такие прически.
— Любите?
— Люблю. Такие, как у вас. Без финтифлюшек.
Наташа заводит разговор о прическе главным образом
в силу непреодолимой, физиологической потребности все
время говорить, отчасти, м. б., в силу интереса к нарядам
и т. п. Таня считает себя выше Наташи, хотя она из
грамзаписи, а Наташа — актриса, по красоте, свойствен­
ной ей воспитанности и сдержанности. Считает, что успех
Наташи создан неблаговидной игрой в балованного ребен­
ка. Ее ответы подчеркивают благородное пренебрежение
к мелочам туалета. Притом небрежность красивой девушки.
Но Наташа, не растерявшись, сразу и себя поднимает на ту
же высоту: «Люблю такие прически!» Таня же хотела бы
по этому вопросу оказаться с Наташей в разных лагерях.
Поэтому она холодно и недоверчиво переспрашивает: «Лю­
бите?» Наташа своим ответом пробует с полной ясностью
утвердиться в том же лагере и на том же уровне. Этой цели
должно служить слово «финтифлюшки», несущее печать
архаического, наивно провинциального словоупотребления.
Секретарша: Как у нас дымно в комнате. Просто плавает.
— Много курящих. Все курят.
Наташа: Я не курю.
29

Автоматически возникла реплика. Наташа, на которую
в данный момент не обращают внимания, т. к. все заняты,
хватается за возможность заявить о себе: «Я не курю!»
3.: Ну только ты.
Григорьев: Я не курю.
Григорьев, который много курит, подает свою реплику
в порядке чистейшего трепа от скуки. Он понимает, что это
нисколько не остроумно, но знает, что нелепость реплики
вызовет какой-нибудь дурацкий разговор, который послу­
жит хоть каким-нибудь развлечением.
— Вы, Евгений? Вы больше всех курите.
— Когда это вы видели меня курящим?
— Всегда.
— А вы не думаете, что это иллюзия?
— Нет.
3., невзыскательная по части юмора, наивно подхватыва­
ет нелепость, на которую более искушенный слушатель не
реагирует. Григорьев удовлетворен результатом (клюнуло)
и в течение некоторого времени продолжает.
Таня: Устала. На дворе, говорят, жара.
Наташа: Ужасно жарко.
Таня: Пока я пойду, будет уже холодно.
Первая реплика Тани отвечает потребности что-нибудь
сказать (чистая речевая скука). Для этого тема погоды —
самая классическая. Потому что всегда под рукой. Но
вторая реплика имеет уже личный смысл. Таню эксплуати­
руют на работе, поздно задерживают. (Пока я пойду . . .)
Григорьев: Александр Ильич, как только вы освободи­
тесь, мы возьмем вас в оборот.
— По-моему, все несчастье в вас. Вы тут всегда так
поздно сидите. . .
Григорьева нынче мучит скука. Он внутренне ищет
выхода и вспоминает о предполагавшейся игре в покер.
Поэтому его реплика имеет не практически-организационный характер, скорее эмоциональный. Он утешает себя,
обещает себе удовольствие и в то же время оправдывает
откладывание затеи, на которую ни у кого не хватает
энергии. Собеседник раздражен этими откладываниями
и потому отвечает с целью сказать неприятное (разрядка
аффекта).
— Во-первых, я поздно сижу три раза в неделю.
Григорьев задет тем, что его представляют мелким
служащим, прикованным к месту; он вообще недоволен
30

и уязвлен своим служебным положением. Ответственные
и удовлетворенные своим положением, напротив того, охот­
но говорят о том, что они работают до поздней ночи. Тогда
это признак социальной значительности, а не социального
ничтожества, как в данном случае.
3.: Я сегодня видела. У вас один человек переехал тремя
этажами ниже. И проиграл. Я заглянула сегодня через
стеклянную дверь. У него весь потолок сел на пол.
Григорьев: Почему?
— Провалился.
Григорьев: Так он проиграл? Я думал — проигрался.
3. рассказывает занимательную историю. Но история
имеет и личный смысл. Она только что отказалась от
затеянного ею переезда на другую квартиру. (Все блокад­
ные люди одержимы желанием куда-нибудь переехать.)
Она любит считать правильным то, что она делает. Для нее
этот случай — своего рода подтверждение. Реплика Гри­
горьева подчеркивает его интересы игрока — оттенок
удальства. Тогда как только что из него публично хотели
сделать мелкого служащего.
Старший редактор (входит): Кто получает «Правду»? За
19, 20, 21-е — интересуюсь «Правдой».
— Знаете что, В. М., посмотрите в той комнате у меня на
столе.
— На?
— Да. Если нет, так она у меня д ом а. . .
Старший редактор явно страдает тяжелой формой комп­
лекса неполноценности. Когда у него есть случай поучать,
он многословен, подробен и дидактичен. В других случаях
он, напротив того, утверждает свое превосходство молние­
носной краткостью начальника и делового человека — сре­
ди всех — праздно болтающих. Так в данном случае. Не­
сколько вольное «интересуюсь» — выражает, что делови­
тость не мешает свободному отношению к казенным фор­
мам речи. Аббревиатура «на» выражает ту же всепроникаю­
щую начальственную энергию.
П. В. (входя, к 3 .): Вы захватили мой карандаш . . .
— Нет, я своим пишу . . .
— Я его вынула из сумочки . . .
— Уверяю вас, у меня мой карандаш . . .
— Я его в этой комнате вынула из сумочки. Куда ж он
девался? Раздвоился он,что ли? Странно. (Уходит в гневе)
31

Наташа (вбегает): Ой, кого я видела! Кого я видела!
Студента Зонне Степанова. Самый талантливый зонненский ученик. Мне надо еще на него посмотреть. Срочно!
П. В. (входя): Зина, и вы были правы, и я была права.
Карандаш нашелся, но я действительно вынимала его из
сумочки.
— Я же вам сказала, что у меня мой карандаш.
— Да, но мой я действительно вынимала из сумочки.
(Уходит.)
Карандаш П. В. включает в ряд преследующих ее враж­
дебных явлений. Разговор о нем — разрядка аффектов. 3.
демонстрирует твердость и сдержанность. П. В, испытыва­
ет неловкость, когда карандаш нашелся; из добросовестнос­
ти приходит об этом сказать. Чтобы не извиняться, она
утверждает, однако, что тоже права. 3. полуизвикение не
смягчает и не смущает. Она подтверждает свою правоту.
Не мирясь с ее торжеством, П. В., уходя, повторяет свой
довод (карандаш был вынут из сумочки)— с логической
точки зрения сомнительный.
— Как мне попасть на группу Б? Звоню на обе кнопки —
и обе А.
(3. смеется.)
Реплика у телефона — словесное отражение впечатле­
ний текущих. 3. считает, что это достаточно смешно, чтобы
можно было рассмеяться.
Наташа: Он у Зонне учился. Я ж его знаю. Он замеча­
тельный актер, очень хороший. Он в «Музыкальной коман­
де» играл, замечательно. (Уходит.)
Ярцев: Чудачка!
— А как вы считаете — у нее способности есть?
— Несть.
Наташа (входит): Нет, они уже спустились.
Ярцев: А вы ему не крикнули?
— Нет, неудобно. Они вдвоем.
— Как ваши занятия?
Наташа разговаривает как на сцене (жесты, интонация,
построение фраз). Игровое начало, которое вообще прису­
ще людям, реализующим автоконцепцию, проявляется у
нее в откровенной, упрощенно профессиональной форме.
Сейчас — по поводу зонневского ученика — она разыгры­
вает сцену непосредственности (синтаксические призна32

ки — фигуры непосредственности). Солидная же формула
«замечательный актер» — это утверждение своей професси­
ональной компетенции. Наташа наслаждается словесной
реализацией — разумеется, когда есть подходящая аудито­
рия. Сейчас такая аудитория — Ярцев, который явно заин­
тересован. «Чудачка» — это от потребности заговорить
о ней и, вместе с тем, своего рода эротический эвфемизм
любования. Тр. тоже заинтересован и охотно поддержива­
ет разговор. Но продолжить его не удается.
— Я хотела вам рассказать.
— Я весь внимание.
— Я пришла сюда. Лешков меня усадил. Садитесь, девчу­
рочка, он мне говорит. Мы читали. Он мне очень много
поправлял. Как будто он ко мне очень хорошо относится.
Он мне очень много времени уделил.
В последующем разговоре Наташи с Ярцевым оба реали­
зуют определенную концепцию отношений. Он — немоло­
дой человек, утомленный заботами и творческой работой,
нежно, с оттенком снисходительной насмешливости опека­
ет прелестную девушку. Она — взбалмошное и непосредст­
венное существо, ищет в нем поддержки и в то же время
устилает розами путь усталого человека. Наряду с игровы­
ми переживаниями, все это имеет и практические цели,
которые Наташа особенно не скрывает; Ярцев должен
помочь ей устроиться.
Он спрашивает о ее делах не в порядке условной
формулы, а как покровитель.
Она «хотела рассказать» — покровительство принято.
«Я весь внимание» — шуточно-торжественная фраза в
порядке ласкового отношения к ребенку. Возрастная дис­
танция все время подчеркивается, это эротическая основа
всей концепции отношений.
Рассказ Наташи о .Пешкове — лобовое самоутверждение,
без всяких обходных маневров. Цитируя выражение «девчу­
рочка», она выдает сознательность своего отношения к
собственной модели.
— Он когда-то сам прекрасно играл в этой пьесе.
Ярцез напоминает о своей профессиональной опытности.
— Он мне все время жал руки. Невозможно. . . Ну,
я вам потом расскажу .. . Он сказал — эта роль решит
вашу судьбу,
«Невозможно» — слово здесь логически бессмысленное.
Оно служит знаком того, что хвастовство Наташи оказа­
лось на стыке театрального с эротическим. Для психики
актрисы вообще характерно смешение этих воздействий.
2 - 845-5

33

— Когда-то эта роль решила судьбу актрисы, Шигориной.
Я тогда учеником был. Я присутствовал. Она волнова­
лась! . . Это нужно для этой роли. Непосредственность. Но
потом она не сумела себя оправдать. Он, вероятно, по
аналогии с , Шигориной, это и вам говорил. Потому что
в подходе к этой роли главное — непосредственность. Он
по аналогии с, Шигориной это вам и сказал. Понимаете,
потому что я с ним говорил об этом. Кто там еще занят?
Ярцев опять напоминает о своей профессиональной
искушенности. Он может ей много дать. Вся тирада
построена серьезно и дидактически. Речь книжная («по
аналогии»). В конце доводится до сведения Наташи, что он
внушил интерес к ней Лешкову.
— Я думала, что вы мне поможете.
Прямой ход в практическом плане.
— Всегда к вашим услугам.
Дидактическая часть кончилась. Опять легкая ирония.
— Нет, вы несерьезно говорите. Вы очень устали. Надо
серьезно. Я была у Липецкой. Я в восторге. Да вы не
слушаете . . .
3.: Наташа, тебя поневоле будешь слушать. Ты так
кричишь . . . Ты же мешаешь . . .
«Вы несерьезно говорите, не слушаете, вы устали»—
подчеркивание возрастной структуры их отношений.
3. делает свое замечание отчасти, чтобы прекратить шум,
отчасти потому, что игры Наташи ее раздражают.
Наташа (Ярцеву): Солнце мешает. Я не могу на вас
смотреть. Лешков мне сказал — почему вы на меня не
смотрите? А я говорю — я стесняюсь. Он говорит — вы же
в меня влюблены. Это по роли. Я ему сказала: «Нет,
Верочка еще не влюблена; у нее это еще все бессознатель­
ное». А потом он еще такое мне сказал, что у меня душа
перевернулась. При всех. Опять вы не слушаете.
Значит, ей хочется на него смотреть. Дальше опять весь
набор: осознанная инфантильность, сексуальность, профес­
сионализм (замечание насчет Верочки должно свидетельст­
вовать о тонком творческом понимании роли).
— Я слушаю. Душа перевернулась при всех.
Ярцев продолжает подавать реплики в основной тональ­
ности ласковой иронии.
— Я готова была бы во вспомогательный состав. Крохот­
ная ставка, служащая карточка. Все что угодно. Они, верно,
думают, что я хочу хорошего. А мне все равно.
Автоконцепция Наташи обогащается мотивом незаинте­
ресованности в низших жизненных благах.
34

— Вы срочно готовьте эту роль. Срочно. Я еще поговорю
о вас с .Пешковым.
Как покровитель дает практические советы.
— Я хотела вам прочитать.
— Вы мне прочитаете. Я прослушаю.
— Я стесняюсь. (Опять демонстрация инфантильности.)
О. (входя): Как живете?
— Да так. Заботы. Страшно много забот. Устаешь.
Заботы подавляют творческую жизнь. И потом у нас такая
нагрузка . . . Водьмите, на прошлой неделе. У меня было
четыре передачи, концерт. И работа в театре.
Стереотипная формула общения, на которую обычно
дается автоматический и формальный ответ. Но в данном
случае Ярцев пользуется случаем развернуть себя. Да еще
перед Наташей.
Наташа: Вы сидите. Я вам все перепишу. Вы устали . . .
Наташа немедленно показывает, что образ усталого
творческого человека до нее дошел и что она уже сделала
выводы.
Ярцев: Зинаида Александровна, как у вас с огородом?
Вы взялись за это?
Заговаривает об огороде отчасти потому, что сейчас это
одна из ближайших тем, на которую легко наводит вид
сослуживца, отчасти в ожидании услышать что-нибудь
практически интересное. К тому же этот вопрос открывает
возможность перехода к сообщению о собственных огород­
ных делах.
— Видите. Я не могу копать. У меня больное сердце.
3. по обыкновению взялась за дело, имеющее обществен­
ное значение. Ничего пока не сделала. Охотно говорит
поэтому о препятствиях.
— А я, знаете, взялся.
Ярцев перешел к разговору о своем огороде.
— У меня будет 20 метров, кажется.
3. говорит о своем.
— 20? А я взял 100.
— И вскопали?
Ей хочется, чтобы он тоже ничего не сделал.
Наташа: Подождите. Простите, что я вас перебиваю.
Я вам принесу завтра лопату. И вскопаю. Я очень люблю
работать на огороде.
Наташа томилась от того, что так долго была вне
разговора и внимания окружающих. Вмешательство в
порядке украшения жизни усталого человека. Люблю рабо2*

35

тать на огороде — то же, что люблю зажигать спички. Это
внедрение своей личности в данный участок бытия.
3.: Почему ты не взяла участок?
3. делает наставительный вопрос. При случае она склон­
на воспитывать Наташу.
— Нет, не хочу.
Подразумевается — она не хочет работать на огороде
для удовлетворения материальных нужд, а хочет работать,
чтобы украсить жизнь Ярцева.
Ярцев: Безобразие! Такое учреждение, и получили самое
худшее в городе. Музыканты прямо отказались. Они там
в воде копали. Все смеются над нами. Обидно за учрежде­
ние. У нас многие отказались.
3., предчувствуя, что она ничего не сделает, с удовольст­
вием перечисляет отказавшихся или сваливающих работу
на других.
3.: Л. отказалась, Б. отказалась.
— П. В.?
— Нет. П. В. еще не отказалась.
— Ну, П. В. потому, что у нее мать. Она мать приспосо­
бит. Сама-то она ничего не сделает.
Наташа (Ярцеву): Поедем на огород. Я вам помогу. Вы
берите.
— А лопата у вас есть?
— Есть. Я вам принесу.
Наташа опять врывается в разговор, продолжая свою
тему.
Ярцев заинтересован предложением (а, в самом деле,
приятно было бы поехать с девушкой).
— Настоящая лопата? С этой штукой? (Делает движе­
ние.)
Шуточное подчеркивание концепции отношений — она
ребенок. Детям не свойственно иметь настоящие лопаты.
— С этой штукой. И можно упереться ногой. И копать.
— Поедем.
— Когда? Сейчас?
(3. смеется.)
Уже вечер. Она, разумеется, не думает о том, чтобы
ехать сейчас. Это реплика в порядке выражения непосредс­
твенной восторженности с ежеминутной готовностью укра­
шать жизнь.
3.: Она уже готова сейчас! (Реплика должна показать,
что при всей своей серьезности и моральной взыскательнос­
ти 3. способна снисходительно оценить забавную непо­
средственность девочки.)
36

Ярцев: Ох, Наташа, с вами хоть весело. Отдыхаешь.
(Прямое выражение эмоции после всех косвенных.)
3.: Нет, это чудесный был разговор с огородом.
(Уходит.)
Ярцев: Александр Ильич, вы, наверное, знаете . . . Мне
рассказ нужен для выступления. Маленький. Самое боль­
шое на семь минут. Цо чтобы хороший.
Высказывание коммуникативное.
— Трудно ск азать. . .
Наташа (перебивая): Я вам принесу. Рассказы П. знаете?
Замечательные рассказы. Очень хорошие. Там, например,
один мальчик. Он оставил завещание. Он погиб. Ему 15 лет.
Орденоносец. Он оставил своей матери завещание. О том,
какое счастье погибнуть. Я вам завтра достану. Я вам не
все сказала про У. Чего она так озлилась? Не знаю, кто ей
такие подробности сообщил . . .
Наташу раздражает обращение к постороннему лицу.
Про нее как будто забыли. Она поспешно вводит себя
и в этот участок бытия. Она зажигает спички, работает на
огороде. Она же может достать рассказ. Содержание
излагается всерьез, наивно официальным языком. Для нее
это другой план, имеющий свои правила. Резюме: Я вам
завтра достану — безапелляционно запрещающее прибе­
гать к третьим лицам. Далее переход к своим делам,
сплетнически интимным.
Бывшая эрмитажница — тихо стоящему рядом редак­
тору:
— Никак не могу понять систему этой девушки. Во
всяком случае на наших мужиков действует безошибочно.
Но понять не могу. Поэтому я вчера анекдот не рассказала.
Не то — дитя, не то — наоборот . . .
Наташа раздражает и вообще, и кроме того раздражает
ее как женщину, которая еще привыкла нравиться, своей
тенденцией к поглощению всеобщего внимания. Поэтому
она разоблачает, но не в прямой форме, которая обличила
бы зависть, или пуританство, или неуместную серьезность,
а в форме иронического интеллигентского трепа (система,
девушки, мужики).
— Может быть и дитя и наоборот. Следует подходить
диалектически.
— Конечно, все развивается.
Последующий обмен репликами стимулируется уже не
столько осуждением Наташи, сколько словесной игрой,
ощущением словесной формы.
37

Актеры постепенно уходят. В комнате остаются редакто­
ры за своими столами.
Н. Р.: Мне начинает казаться, чего никогда не казалось
раньше. — А не зря ли я сижу за этим столом? в этом
учреждении?
П. В.: В дни моей молодости я тоже занималась общими
вопросами. Мне казалось, что я неизвестно зачем сущест­
вую. Теперь я не думаю и вам не советую. Не более зря вы
сидите, чем многие другие. Успокойтесь.
— Когда я работала на заводе, я об этом не думала. Все
было дело.
Секретарша: А кем вы работали?
— Я — токарем.
П. В.: Да, там это точно.
Секретарша: Как же это вы успели перепробовать столь­
ко профессий за вашу молодую жизнь?
— Во-первых, моя жизнь не такая уж молодая — мне 38
лет. Кроме того, я много профессий перепробовала за этот
год. Я поступила на завод учеником слесаря. Слесарем я,
правда, работала очень недолго — всего две недели. Но
потом токарем я имела хорошую квалификацию. То есть
у меня был разряд.
— А прежде вы занимались нормальными профессиями?
— Прежде я занималась нормальными профессиями. Но
с некоторыми прослойками. Я заведовала детскими яслями,
например. Потом имела корову на своем попечении. Так
что я умею ухаживать за скотом.
3.: С коровой, наверное, легче, чем с авторами.
— Как вам сказать. Отчасти и легче. Там грязь другого
порядка. Которую легче отмыть и которая ничего не
затрагивает, кроме вашей кожи.
П. В.: Вообще нужны главным образом машинистки.
Если бы я была машинисткой, я бы имела в один миг
первую категорию, обед с половинным вырезом и т. д. Вот
я знаю — нужна была машинистка в штабе.
3. (смеясь): Вот я скоро стану машинисткой и перейду
в штаб.
П. В.: Вообще как это ни странно, сбывается все, что
говорили. Что из меня никакого редактора не выйдет, что
все это зря.
Подходит к телефону:
— Так вы приехали . . . Просто необходимо спешно
увидеться. Ф у ты какая мерзость. А я была уверена, что вы
приедете. Да нехорошо все. Мой врач уехал; эвакуировался,
3S

кажется. Другого мне не оставил. Не устроил ничего маме.
Я от всего этого расстроена.
Мама теперь целый день говорит, что она голодная. Ей
надо устраиваться. Но найти что-нибудь с первой категори­
ей не так-то легко. Мне, конечно, придется взяться за все
это. Мама от всего разболелась . . .
Нет, он здесь еще. Ходит в довольно мрачном виде.
Новый — очень милый человек. Но вообще все нехо­
рошо.
Всем плохо — это так-то так. Но мне всю жизнь было
плохо. И теперь так же. Так никакой разницы. А я,
по-моему, все-таки стою лучшего.
Господи, какая самоуверенность.
Вешает трубку.
(Секретарше): Что? Заполнить карточку специалиста?
Специалист-то не вышел.
3.: А интересно — это совещание — что из него получит­
ся . . .
П. В.: Да ничего . . . Какое совещание?
— Да с Черчиллем.
— Ах, вы про то? А я думала про наше совещание . . .
Странно — чем больше я живу и чем хуже мне приходит­
ся — тем больше во мне оптимизма.
П.: С чего бы это?
— Не знаю, так получается.
— Этот год будет очень для вас полезен — битая, коло­
ченная, никем не проглоченная. Так?
— Ну, проглотить, вероятно, проглотят. Но достаточно
того, что меньше на эго обращаю внимания, чем раньше.
Уже для моего характера — то, что я могу как-то пискнуть
в ответ, а не сразу пускаюсь в рев — уже очень много.
Все-таки, товарищи, нам нужна машинистка. Неужели
нельзя найти машинистку . . .
Н. Р.: Я вас ограблю еще на закруточку.
— Грабьте, дорогая, грабьте. Кстати, он последний. И
вообще поступления прекратились.
— Почему поступления прекратились — меня интере­
сует.
— А вот спросите. И все остальные тоже. Полное
равнодушие. Вот почему я не интересуюсь всем остальным.
Просто появилась привычка. Человек привык, что я сущест­
вую в таком плохом виде. Это меня не устраивает.
Так — раз в неделю — причем не что-нибудь солидное,
а так пустячки.
39

Ну-с, это я укладываю для своей мамаши. Смешно,
когда говорят мамаша? Правда — смешное слово — ма­
маша?
Н. Р.: Вот хорошо, если будет об этом детском доме
передача и туда пошлют. Я там прежде раз была. Какие
интересные ребята. И какие ответы у них. Я вам расскажу.
У меня не было ничего интересного. Я так грустила.
И. В.: Нет, я все-таки думаю, что это дело нужное.
Другое дело, что приходится скуку передавать. Это бывает
очень редко, но когда Т. сказал, что ему очень понравилась
моя передача — это было очень приятно. Это редко, конеч­
но, бывает.
— Меня за интересную работу можно бесплатно купить.
Я буду дни и ночи работать. И даже не вспомню о' плате.
Но если мне не интересно, то не интересно. Вот я думаю:
интереса в работе нет — жрать нечего, денег мало — так
какого черта я тут сижу. Уж если не думать об идеях, то
устроиться похлебнее. Вот Л. говорит, что он скептик. Вот
он скептицизм куда ведет.
(Входит увлеченный администрированием старший ре­
дактор.)
П. В*., В. М., тут звонил Рудный, что он никак не может
до вас дозвониться. Но у него все в порядке.
Старший редактор: Давайте сговоримся с вами — пока
материала нет в руках, он не считается. Доверчивость
отставить. Ни теки доверчивости, ни грамма доверчивости.
Доверчивость — это зло и источник отсутствия всякого
присутствия. Рудный звонил, передавал — мне не передали.
Груздев обещал принести материал — не принес.
— Так в чем же дело. Я могу соединить вас с Рудным.
— Так дело не в том, чтобы соединить, дело в том, чтобы
поставить меня в известность. (Уходит.)
П. В.: Э х-хе-хе . . . Жизнь . . . Сегодня мне хочется ру­
гаться, знаете, Нина.
Н.: Я только что чуть не ругнулась крепко, но вспомнила,
что вы теперь меня называете умником, и воздержалась.
Я от мужа получила письмо. Очень грустное. Он много
лишнего пишет. Мне было очень трудно сначала, но
я взяла себя в руки и написала ему очень спокойное
и наставительное письмо.
— Вы стали очень ленивая, Нина. Вы только все говори­
те — вот, надо бы сделать, а ничего не делаете.
— Так времени нет. Я все-таки очень занята по вечерам
этим перетаскиванием. А здесь с вами болтаешь, так не
наговоришь. А знаете — я сейчас очень отдыхаю у себя
40

в квартире по вечерам. Я одна-одинешенька. И я хожу,
знаете, чтобы тишину не нарушить, тихонечко.
(Пауза.)
Слушайте, вам моя тюбетейка не нравится?
— Нет, Кина, ока вам совсем не идет. Я вообще не
люблю тюбетеек. Мама бывает в восторге, когда я надеваю
свою. Но я не люблю.
— У вас хорошая тюбетейка?
— Обыкновенная. В общем, я вас в свет не вывожу, пока
вы ее не снимете.
Разговаривают две женщины, обе настойчиво жалуясь,—
но с разных позиций.
П. В. — позиция слабости, неудачницы, всегдашней
обиды; теперь обиды в новой, блокадной, форме. Так что
дело не в обстоятельствах, а в собственном ее устройстве,
неприспособленном к соприкосновениям с жестокой дейст­
вительностью (она ведь едва способна «пискнуть в ответ»).
Отсюда любопытная формула: «Мне всю жизнь было
плохо. И теперь так же. Так никакой разницы». Но тут
же — «а я все-таки стою лучшего».
Человеческое самоутверждение в любом самоуничиже­
нии ищет лазейку. В ламентациях П. В. лазейка — это
ощущение несовпадения между позицией слабости (пусть
обусловленной изнутри слабым жизненным напором) и ее
данными и возможностями. Она красива и своеобразно
красива, в вузе она была на виду, у нее находили способнос­
ти. Все, что П. В. говорит о себе, ориентировано на эти
дифференциальные отношения.
Н. Р., казалось бы, явление полярное. Она деятельная
мужественная женщина, способная освоить самые трудные
положения. Но у полярных предпосылок сходные результа­
ты — жалобы. Ее тоже «обидели, обхамили». Если П. В.
выдвигает причины психологические («с моим характе­
ром»), то у Н. Р. обострение социальной неполноценности.
В отличие от П. В. она не вышла из буржуазно-интеллигентной среды, ко явно принадлежит к слою более демокра­
тическому. Н. Р. не хороша собой, не уверена в том, как
нужно одеваться, держать себя. Соответственно она ищет
опору в своего рода неонароднкческих представлениях,
в частности, в представлении об особой моральной ценнос­
ти физического «простонародного» труда («грязь, которая
пачкает только к о ж у ...» ). У нее чувство превосходства
над теми, кто не может работать токарем и ухаживать за
коровой. Пребывание же на умственной работе приносит
только чувство ущемленности. «Кому татары, кому лятары
41

(цитата из популярного в свое время «Голого года» Пиль­
няка), а кому ничего». Это об отношении начальства.
Сослуживцы же какие-то чересчур изощренные. У некото­
рых не поймешь, где шутка, а где всерьез. А у нее шутки
сами по себе (пошутить — это хорошо, придает бодрости).
Ламентации П. В. предполагают психологическую обус­
ловленность, тем самым закономерность ее неудач; ламен­
тации Н. Р., напротив того, имеют в виду только враждеб­
ные обстоятельства. Объединяет их простодушное отсутст­
вие маскировки — свойственное женскому разговору и
гораздо реже встречающееся у мужчин. Вероятно потому,
что мужчина, даже самый эгоцентричный, реализуется
в своем разговоре через интересы и ценности общего
значения.
У обеих собеседниц — сосредоточенность, без стеснения
выражающаяся вовне. С поводом и без повода всплывает
на поверхность безостановочная, занятая собой внутрен­
няя речь. Так и течет этот разговор. Каждая из них ведет
свою партию, только поверхностно и формально соприкаса­
ющуюся с партией собеседницы. Только отправные точки
для реплик. И в каждой партии чересполосица жалоб,
признаний неполноценности и попыток самоутверждения.
Работа токарем, корова, детские ясли — это самоутвержде­
ние. Но его изнутри разъедает чувство неполноценности.
Ведь в пределах нормальных профессий Н. Р. никак не
может найти признание. Ее «за интересную работу можно
бесплатно купить». А раз не дана интересная работа — ос­
тается поза цинизма — утешающая человека, как всякая
игра и поза. Цинизм понимается просто — «желание
ругнуться крепко», выражения «жрать нечего», «какого
черта» должны служить словесными знаками цинизма.
Словоупотребление Н. Р. вообще отличается букваль­
ностью, отсутствием запретов и разрывов между содержа­
нием сообщения и его стилистикой. Относящий себя к
элите, напротив того, всегда пользуется словесными маска­
ми. Они заграждают вход в мир его чувств, обеспечивают
его мыслям свободу. Н. Р. с полной серьезностью говорит:
«Я так грустила», «наставительное письмо», «грязь, кото­
рую легче отмыть» (метафорически).
Цинизм, скептицизм — это только надрыв, порождаю­
щий игры и уклонения демократического по своему сущест­
ву сознания.
Народническая его фактура выражается порой мхатовс­
кими интонациями и кряжистыми оборотами: «битая, коло­
ченная, никем не проглоченная», «похлебнее», «одна-одине42

шенька», «ходит тихонечко». Это сигналы того же порядка,
что и корова. Они должны означать человека — пусть
с надрывом — ко все же почвенного, в окружении беспоч­
венного актерско-литераторского трепа.
Речь П. В. также идет зигзагом — от признания фаталь­
ности своих деловых неудач до слабых попыток делового
самоутверждения (большому начальнику понравилась ее
передача . . .); от реминисценций юношеской духовной жиз­
ни (они воплощены интеллигентскими шта?лпами: «вопро­
сы», «неизвестно зачем существую . ..» ) до откровенных,
весьма специфических штампов женской речи, расположен­
ной — даже в обывательской иерархии — на низком уров­
не. Это разговор о поклоннике, который стал ходить раз
в неделю и приносить пустячки. Слова-поступления, не
что-нибудь солидное — особенно выдают специфику. И
в то же время сквозит в ее речи какая-то догадка об этой
самой специфике, оттенок не непосредственного употребле­
ния этих слов. Ведь сразу же после разговора о пустячках
и солидном следует игра со словом «мамаша», запрещен­
ным в интеллигентской речи.
Когда собеседницы, упорно говоря о себе, вступают все
же в контакт, обнаруживается неожиданное соотношение.
Сильная женщина Н. Р. ищет у слабой покровительства.
Она не знает — тюбетейка — это хорошо или плохо? И
П. В. берет решение на себя («Я вас не вывожу в свет . . . » ) .
Сознание женского превосходства для женщин настолько
серьезно, что слабая учит жить сильную и вообще задает
тон. Н. Р. в этой области не имеет претензий, и ей не
обидно. Все это выражено разговором о тюбетейке.
Входит Липецкая с платьем в руках. Это платье становит­
ся отправной точкой развертывающегося разговора.
И. В.: Покажите, покажите. У вас что-то симпатичнекькое. Это она вам сшила? Но эту девушку надо кормить
с утра до вечера . . .
— Более или менее.
— Сколько же это вам обошлось?
— Дорого, дорого. Я вам скажу. Кроме денег — полкило
хлеба в день и еще целый день я ее кормила.
— Н-да . . .
— Дорого, если перевести на деньги. Но в общем получа­
ется платье. Понимаете, какой-то облегченный быт в
смысле рождения платья.
И, Р. (перебивает течение разговора немотивированным
сообщением о себе; это именно то, на чем сна внутренне
сосредоточена. Липецкая сочувственно реагирует): Я ско43

ро уже поселюсь у себя в комнате. Очень это перетаскива­
ние трудно.
Липецкая: А тот не появлялся милиционер, который
обещал вам помочь?
— Появлялся, но неудобно все время пользоваться. На­
до еще перевезти вещи брата. Книжки там пропадут.
Несколько шкафов. Шкафы тоже пропадут. На дрова
изрубят.
И. В. (Липецкой, продолжая диалог): Оно вам к лицу.
— Очень. Мне вообще английские вещи идут.
— Кому они не идут. Они всем идут. Мне безумно
хочется что-нибудь себе сшить. Просто никогда так не
хотелось. Но как это? Пока что я думаю, не сшить ли себе
зимнее пальто. У меня лежит пальто мужа. Ничего, конеч­
но, из этого не выйдет.
— Я рассчитываю сегодня получить хлеб. Еду на кон­
церт на хлебозавод. Вот как стоит вопрос. Тогда еще
что-нибудь себе сделаю.
— Что это такое?
— Пять яиц.
— Какая прелесть. Откуда это? Подарок?
— Подарили. У меня тут еще подарок.
— Я сейчас тут одинока. Мой поклонник на фронте. Так
что . . . Ничего, пока что я себе буду заказывать муфту
и капор.
— Тоже вещь.
— В общем. Отвлеченно. Кстати, надо это засунуть,
чтобы не забыть. (Перекладывает хлеб.)
О.: Вы, я вижу, умудряетесь сохранить хлеб на вечер.
— Это я для мамы сохраняю. У меня мама теперь
голодает. Так что я занимаюсь тем, что непременно
должна ей приносить. Иначе скандал получается.
Между И. В. и Липецкой идет классический женский
разговор: портниха, наряды. Но осуществляется он в
необычайной, невероятной (блокадной) ситуации. И ситуа­
ция сообщает репликам совсем особые вторые смыслы
и подводные темы. На вопрос, сколько обошлось платье,
Липецкая с восторгом отвечает: «дорого, дорого». Вопрос
открывает перед ней широчайшие возможности самоут­
верждения. Осуществляется оно не столько в женском
плане, сколько в профессиональном. Все эти женские
блага — платье, чулки, духи — оплачены хлебом, а хлеб,
в свою очередь, цена ее актерского успеха. У ситуации своя,
невиданная мера ценностей. Переводится она на язык
44

самого прямого и простодушного хвастовства своими успе­
хами и их материальным результатом.
Для П. В. это тоже не просто разговор о тряпках. Сейчас
сшить себе платье — это прикоснуться к нормальной чело­
веческой жизни. Это забыться, вроде как бы напиться или
затанцеваться до одури. Именно потому «безумно хочется»
и «никогда так не хотелось». Ко все это ей не по силам,
даже сшить пальто из пальто мужа. «Ничего, ничего из
этого не выйдет» — ламентация по этому поводу и по
поводу того, что мать голодная и надо ее кормить из своего
пайка. Но по мере того, как продолжается разговор о
хлебных перспективах Липецкой, о пяти яйцах, получен­
ных в подарок и проч., у П. В. возникает потребность
сопротивления — оказывается, она тоже могла бы побеж­
дать обстоятельства, только не профессиональным спосо­
бом, а женским (поклонник на фронте ). Пока что в
противовес она выдвигает муфту и капор. И Липецкая,
благодушная в своем торжестве, снисходительно подтверж­
дает: тоже вещь.
(Входит Ярцев.)
Липецкая: Я сегодня купила себе духи. Те я разбила.
Слушала 7-ю симфонию и разбила.
— Я слышу — какой-то другой запах.
— 20 рублей. Самое дорогое, то есть и самое лучшее.
Я вдруг поняла, что это не противно. Вполне прилично.
Я очень люблю духи. И сейчас это нам необходимо. Где
только не приходится тереться. Да, начинается концерт . . .
— Он начинается часов в шесть?..
— Он начинается часов в семь и помещается, к сожале­
нию, в конце Международного. Этот самый хлебозавод.
— Дай бог, чтобы в девять . . .
— Вечером мы, наверное, перекликнемся. Дом вовсе не
8-а, а 14 во дворе. Наряд на вас у меня уже есть.
— Насчет 14 во дворе. Зонне подходит ко мне и говорит,
нельзя ли начать позднее. . .
— Тогда поедете без меня. Я все объясню. Выйдете из
двадцатки, пройдете буквально один дом.
Ярцев (П. В .): Так, слушаю вас.
— Так, тут было три рассказика.
— А стало два.
— А стало два.
— А мы поглядим, поглядим.
— Хорошие рассказы. Можно было и три.
— Нет, это много, у актеров воздуха не будет.
45

— Я решила, чтобы был воздух. Вы можете подождать
пять минут?
— Ни одной. Мне должны впрыскивать аскорбин. Нако­
нец я добился. Так что иду оскорбляться.
В разговоре со своим коллегой Ярцевым Липецкая
продолжает ту же партию, с тем же удивительным отсутст­
вием словесной маскировки. Но разговор о покупке духов
— это не просто лобовое хвастовство, здесь есть более
тонкая глубинная тема — победы над обстоятельствами.
Обстоятельства до такой степени побеждены, что можно
относиться к духам не как к явлению ослепительному,
сказочному (в ситуации самой неподходящей для духов),
но говорить о них свысока (не противно, п р и ли чн о...),
применяя критерии нормальной жизни.
Далее Липецкая с удовольствием переходит к деловому
разговору о концерте. Это сфера, питающая переживание
собственной профессиональной ценности, непосредственно
связанная с вытекающими из нее благами. О ней говорить
так же приятно, как о благах. Адреса, номера домов,
расписание — все это аксессуары, которыми лестно опери­
ровать, повторяясь, вдаваясь в ненужные подробности.
Попутно у Ярцева завязывается краткий диалог с П. В.
Там были прежде какие-то отношения (может быть, про­
сто флирт), которые П. В. хочет продлить, а он не хочет.
Поэтому у него интонация доктора, успокаивающего паци­
ента, — «поглядим, поглядим».
П. В. наивно подхватьюает театрально-жаргонный тер­
мин «воздух». Ей хочется иметь с режиссером общий язык.
Притом это словоупотребление подтверждает ее всеми
оспариваемые деловые возможности.
(Ярцев уходит. Входит 3.)
Н. Р.: Хорошее платьице.
Липецкая: У 3. А. есть еще одно славное платье с
воланчиками.
— Я не знала, что у меня есть платье с самоварчиком.
— С самоварчиком?
— Вы сказали.
— Я сказала — с воланчиками.
Липецкая (упаковывая сумки): Еду на хлебозавод. Кон­
церт и хлеб. Хлеба и зрелищ. Им зрелищ, мне хлеба. Не
знаю, если дадут столько, сколько в прошлый раз, то
это — я не знаю . . . Я пять дней ела и ела хлеб. И они
говорят — берите, берите, сколько хотите.
46

П. В.: Какой — белый?
— Главным образом — черный. Но вкусный — замеча­
тельно.
3.: Мне нравится, как вы укладываете эту тару.
— Ленинградские актеры теперь так натренированы. Но
иногда эта тара возвращается пустая. Но так обидно, когда
что-нибудь есть и не во что взять. Так что на всякий
случай . . .
П. В.: Ну, сегодня не вернется пустая . . .
Н. Р.: Не говорите при мне о хлебе.
3.: Никогда нельзя говорить при людях, которые голод­
ные.
Липецкая: Нет, я не просто так говорю. Я ее пригласила
с утра кушать хлеб. Вы будете уже с утра кушать хлеб.
Н. Р.: Вы мне о хлебе расскажете завтра.
(Липецкая уходит.)
3.: Господи, как это бестактно. Как можно об этом
говорить?
П. В.: Да, она меня тоже чем-то раздразнила. Какой-то
она получила подарок. Семга, нет, не семга. Не могу
вспомнить. Да, пять яиц. Нина, пойдемте на рацион шроты
жрать.
О.: Зачем вам жрать шроты — сбегайте на хлебозавод.
— Вот Нина могла бы. Я ее еще возьму в оборот.
(Уходят.)
3.: Возмутительно. Слушайте, как это можно. Ведь они
всегда голодные. Какая бестактность! Я с трудом удержа­
лась, чтобы несказать, что она дура. Вообще она очень
нехороший человек. Фальшивый.
(Входит Н. Р.)
— Вы о чем тут? О Липецкой?
3.: Я говорю, как это нехорошо. Можно такие вещи
говорить в кругу людей, которые имеют обед без выреза, но
не при голодных же людях.
Н. Р.: У нее это так непосредственно получается. Я
никогда не обижаюсь. Даже странно, я начала писать
мужу. Сначала мне трудно было. Потом вдруг развесели­
лась. Продолжала, знаете, совершенно спокойным голосом.
Написала о московских подарках. Кому татары, кому
лятары, а кому ничего. В таком ироническом тоне . . .
— А что такое?
— А меня сегодня обхамили, обидели.
Режиссер М.: Товарищи, говорят, что мы водку получаем.
Очередные пол-литра.
3. (П. В .): Возьмете завтра.
47

— Завтра в нее прибавят еще больше воды.
— Мы-то, рационщики, пока ничего не получаем.
— Неужели вам будут класть в суп по ложке водки?
— Или выдавать по рюмке к обеду?..
Женский разговор, прерванный появлением режиссера,
готов возобновить свое течение. Поэтому, когда входит 3.,
внимание по инерции направляется на ее платье. Вспомина­
ют и другое ее платье. Ко 3., в качестве светлей личности,
не разговаривает о туалетах — низкая тема. Отказ от нее
дает женщинам ощущение человеческого превосходства,
так же как понимание тонкостей этой темы дает им
ощущение женского превосходства над непонимающими. 3.
не хочет быть втянутой в бабий разговор, и она ускользает,
инсценируя словесную путаницу (самоварчик — воланчик).
Самоварчик переводит разговор в колею смешного, вскры­
вает смешное звучание слова «воланчик», которое мысля­
щий человек не может употребить всерьез.
Не обращая на это внимания, Липецкая продолжает
свое. Но среди пугающих своей прямотой сообщений,
о том как она «пять дней ела и ела хлеб», вдруг появляется
формула «хлеба и зрелищ» («им зрелищ, мне хлеба»).
Формула, призванная показать, что по своему культурному
уровню она, в сущности, выше грубо материальных интере­
сов, но в данных обстоятельствах она с успехом и удовольс­
твием реализуется на этом материале. Умело организован­
ная тара также входит в эту реализацию.
Три женщины подают реплики по ходу этого разговора.
Каждая в своем роде. Реплики П. В. — в основном
разрядка аффекта. Аффекта зависти — к платью, к хлебу,
а через них к победоносной жизненной позиции (тут
зависть всего острее). О хлебе — «какой — белый?», о
таре — «ну, сегодня не вернется пустая» — это саморастравляющие реплики. Зависть П. В., в сущности, добродуш­
на. Завидуя, она никому не желает зла, даже житейской
неудачи. Это и позволяет ей завидовать честно, без камуф­
ляжа, объясняя это обычно утаенное чувство вполне адек­
ватными ему словами. После ухода Липецкой: «ока меня
раздразнила . ..», «семга, нет, не семга», «да, пять яиц».
Яйца — это прекрасная реальность. Семга — мечты,
И мечте противопоставляется умышленно грубое «шроты
жрать».
А 3. настойчиво ведет свою тему — тему отрешенности
от всего низменного, морального превосходства над окру­
жающими. «Мне нравится как вы укладываете эту тару».
Это совсем не механическая речевая реакция на внешнее
48

впечатление. Эта реплика расшифровывается: тут все за­
вистливо толкуют о хлебе, который достанется этой женщи­
не, а меня занимает, например, ловкость ее движений.
Но 3. не удержаться в таких пределах, и следующая
реплика-уже прямое суждение, осуждающее, наставление
и утверждение своего душевного благородства: «нельзя
говорить при людях, которые голодные».
Липецкая, как бы не замечая обидный смысл замечания
(она слишком упоена), в ответ объясняет свое поведение
наилучшим образом. Она «не просто так говорит», она
приглашает Н. Р. «кушать хлеб». И в самом деле — у
нормального, не злостного, не сверхэгоистического челове­
ка — потребность помогать, кормить, опекать также вхо­
дит в систему самоутверждения.
После ухода Липецкой 3. с жадностью возобновляет
разговор. Пафос осуждения и морализования теперь уже
ничем не ограничен. О бестактности и аморальности Липец­
кой речь идет в отсутствие пострадавшей (Н. Р .). Но вот
Н. Р. возвращается. 3. не только не прекращает разговор,
но повторяет для пострадавшей его основные положения.
«Можно такие вещи говорить в кругу таких людей, как
Ярцев, как я . . .» — это доводится до сведения бескорыст­
ность ее негодования, лично она не ущемлена, не завидует.
Свое превосходство над окружающими (моральнее) 3.
утверждает с не меньшей прямолинейностью, чем Липец­
кая — без эвфемизмов и умолчаний. Соответственно слова
у нее однозначные, синтаксис развернутый и дидактичес­
кий, необычный для устной речи. Только что оберегавшая
от чужой бестактности голодного человека, теперь этому
самому голодному человеку 3. говорит, что он голодный
и что при нем надо воздерживаться от возбуждающих
разговоров.
И. Р. нужно защититься, а для этого защитить Липец­
кую (помощь которой она принимает) — «У нее это так
непосредственно . . . Я не обижаюсь». Но о том, как ее
обхамили, обидели, обошли при распределении московс­
ких посылок, она испытывает потребность рассказать, эмо­
циональную потребность. И, как обычно у Н. Р., жалобы на
унижающие обстоятельства смешиваются с сообщением
о мужественном преодолении обстоятельств. Так она гово­
рит о письме на фронт к мужу (он нуждается в ободрении),
написанном спокойно и «в таком ироничном тоне». Наив­
ное понимание иронии, свойственное людям, далеким от
того подлинного иронического состояния сознания, кото49

рое исключает, конечно, подобные высказывания о своем
«ироничном тоне».
Н. Р. (после разговора по телефону): Это много менее
приятно, чем я думала. Сегодня надо на огород ехать.
3.: Ой!
П. В.: Вечером?
Н. Р.: Черт его знает.
3.: Хоть погода хорошая. Это приятно.
Н. Р.: Да. Но в таких случаях следовало бы предупреж­
дать.
Н. Р. (по телефону): Так. Если вы сумеете организовать
машину, то Инбер будет выступать. Здесь. Но в комнате
его сейчас нет. Хорошо. Позвоните. Дайте мне его.
— Он уже повесился. «Я спешу, я бегу — пока».
— В городе нет ни мышей, ни мух, ни клопов. Нйчего.
3.: Клопа одного видела.
— Видели? Это событие.
— А что это Т. говорил, что ожидаются какие-то круп­
ные улучшения в вашей столовой.
Н. Р.: Пока что мы этого не видим. Мы видим шроты,
шроты и шроты. Причем шроты в двух видах.
3.: Возмутительно!
П. В.: Опять Т. будет в пять и это будет не пять.
Н. Р.: Звонил Т. и сказал: вы едете на огород? Машина
готова. Сговоритесь с Поповым.
П. В.: Водку я, очевидно, сегодня не буду получать. Или
получить и спрятать?
— Интересно — где?
Н. Р.: Скажу Т .— если дадите табак — поеду на огород.
Я совершенно не могу без табака.
3.: Не знаю из-за чего — из-за Пушкина или Блока, но
очень люблю это имя — Александр.
П. В.: Все-таки мне надо, очевидно, сматывать удочки.
3.: Вы все-таки сначала поговорите.
— Судя по его тону . . .
— Но поскольку Яша занимает другую позицию.
— Яша никакой позиции не занимает. Я же вчера
говорила. Он очень уклончив. Ни на какую позицию я не
надеюсь. Его отношение ко мне очень изменилось.
— Да. Вы уверены, что это не объясняется его состояни­
ем сейчас?
50

— Его отношение ко мне очень изменилось. Раньше он
меня провожал — так, из частного интереса к человеку.
Когда у меня были неприятности, он успокаивал. Когда
я была голодна, он меня водил в столовую, кормил по своей
карточке.
3.: За то время, что я здесь, он вообще страшно
изменился. Он ведь вас не видит, не слышит, не здорова­
ется.
— Чем вы это объясняете?
— Я объясняю — это большая поглощенность чем-то
другим. И известная невоспитанность.
(3. уходит.)
Н. Р.: Я отбояриваюсь. Я сказала — ничего не имею
против в принципе, но меня надо было предупредить.
Я оделась бы потеплее, взяла бы табак. Он сказал — но
завтра зато пешком будете идти.
— Как же это вы пойдете пешком?
3. (входя): Все-таки, товарищи, у меня пропали карточ­
ки.
— Каким образом? Где?
— В той комнате — украли. Я вышла и просила О. Н.
(это секратарша) посмотреть за портфелем. Она забыла
и тоже ушла. Когда я вернулась, там никого не было.
— А портфель?
— Портфель был. И знаете — все очень странно. Во-пер­
вых, карточки взяли не все, а только хлебные — на декаду.
Во-вторых, там были деньги. Так денег взяли только часть.
Все очень загадочно.
— М-м-м.
— Погодите, это еще не все. После этого в моем портфе­
ле обнаружилась неизвестная женская фотография.
— Боги!
— Такая хорошенькая головка. Силуэт. Сидит в купаль­
ном костюме. До половины срезана.
— Лучше всего, что в купальном костюме! Еще подлецы
издеваются.
Н. Р.: Послушайте, надо вызвать собаку. Она обнюхает
женскую головку и немедленно найдет ваши карточки.
О. Н. (входя): Но как же это. Я все-таки не могу не
возвращаться к этому вопросу.
3.: Не стоит об этом говорить.
— Как же это? И что у вас там еще было?
— Деньги были.
51

— И все осталось?
— Часть денег тоже пропала. Денег, конечно, меньше
жалко.
О. Н.: Господи, пять дней без хлеба — это ужасно.
— Хорошо, что остальные остались.
— Что же — только хлебные? Так что водку и изюм вы
получите?
— Водку я получу. Признаться, я предпочла бы хлеба.
— За вашу водку вы можете получить на месяц хлеба.
— Не будем об этом говорить. Во всяком случае, имея
обед, за пять дней я не умру. А это в конце концов самое
главное. Ничего, товарищи, бывает хуже.
Пропавшие карточки — своего рода кульминация жиз­
ненного поведения 3. Одно из самых больших несчастий,
какие могут постигнуть блокадного человека, переносится
не только бодро, без жалоб, но объявлено фактом второ­
степенным — по сравнению с высшими интересами. Но
о силе высокого духа все вокруг, по возможности, должны
знать. Очень поэтому кстати все превращается в увлека­
тельную историю, юмористическую, сюжетную, — следова­
тельно, имеющую общий интерес. Это настолько кстати,
что допустимо подозрение — не вымышлены ли некоторые
детали для украшения этой истории.
Ольга Николаевна, секретарша, расстроена и взволнова­
на. Она чувствует себя виноватой, так как вышла из
комнаты, забыв про порученный ей портфель. 3. успокаива­
ет ее — это красиво. Узнав, что талон на водку сохранился,
О. Н. с облегчением подсказывает практический выход: за
водку можно получить «массу хлеба». Но 3. быстро отво­
дит эту тему — «не будем об этом говорить». Ведь если
водку можно обменять на хлеб, то мужественное поведе­
ние окажется как бы несостоявшимся.
Немцы стреляют по городу. Пространство, отделяющее
немцев от Ленинграда, измеряется десятками километ­
ров — только всего. А механизм разговора работает, пере­
малывает все, что придется — мусор зависти и тщеславия,
и темы жизни и смерти, войны, голода, мужества и страха,
и горькие дары блокадного быта.

52

СТОЛОВАЯ
Сейчас (з отличие от зимы) в столовой уже разговарива­
ют — не только произносят отдельные фразы. Человек
стремится объективировать в слове самые актуальные для
него содержания своего сознания или овладевшие им
аффекты. Блокадные люди, естественно, говорят о голоде,
о еде и способах ее добывания и распределения. Самое
пребывание здесь, в столовой, способствует этому в особен­
ности.
В то же время сейчас (в отличие от зимы) людям уже
мучительно хочется освободиться от дистрофических на­
важдений; освободиться — .шуткой, сплетней, профессио­
нальными соображениями, рассуждениями о литературе . . .
Но блокадная тема всегда присутствует, явно или скрыто,—
намагниченное поле, от которого нельзя оторваться.
Люди в этой столовой расположены на разных ступенях
отношения между человеком и голодом. Здесь есть писате­
ли на гражданском положении и на военном (то есть
корректно одетые и более сытые), здесь, наряду с писателя­
ми, есть и другие прикрепленные к столовой — раздражаю­
щие писателей, потому что они создают очереди, а главное,
потому что нарушают законы и правила элитарности.
Градации голода и сытости определяют содержание
разговоров, то есть определяют возможность индивидуаль­
ных отклонений от главной темы. Сквозь блокадную специ­
фику различимы вечные механизмы разговора — те пружи­
ны самоутверждения, которые под именем тщеславия ис­
следовали великие сердцеведы, от Ларошфуко до Толстого.
Механизмы повседневного разговора владеют человеком,
но они его не исчерпывают. Люди, плетущие в этой
блокадной столовой свой нескончаемый разговор,— про­
шли большими страданиями. Они видели ужас, смерть
близких, на фронте и в городе, свою смерть, стоявшую
рядом. Они узнали заброшенность, одиночество. Они при­
нимали жертвы и приносили жертвы — бесполезные жерт­
вы, которые уже не могли ни спасти другого, ни уберечь от
раскаяния.
А механизм разговора работает и работает, захватывая
только поверхностные пласты сознания. Стоит ему зачерп53

нуть поглубже — и все вокруг испытывают недоумение,
неловкость. Каждому случалось говорить слова, которые
были истинной мерой жизни, — но это з редкие, избран­
ные минуты. Такие слова не предназначены для публично­
го, вообще повседневного разговора. Он имеет свои типо­
вые ходы, и отклонение ощущается сразу, как нарушение,
неприличие.
Лучшее, что есть в человеке, в его разговоре запрещено.
Оно не стереотипизировалось, и неясно, как его выражать
и как на него реагировать.
Повседневный разговор не слепок человека, его опыта
и душевных возможностей, но типовая реакция на социаль­
ные ситуации, в которых человек утверждает и защищает
себя, как может.
И блокадная ситуация, при всей неповторимости, быстро
отстоялась своими шаблонами разговора.
За столиком вместе с писательницами бухгалтерша из
цирка с мальчиком.
Писательница: Все равно я не могу успокоиться, пока
у меня в шкафу хоть одна конфета. Я все равно подхожу
и подхожу, пока все не съем. Тогда кончено, и совершенно
не страдаю оттого, что у меня нет конфет. Бот я страдаю
от того, что масла кет, — это действительно.
Вторая писательница: У меня то же самое с конфетами.
Я уже запираю от себя — не помогает. Пека они есть — не
находишь себе места.
Бухгалтерша: Знаете, у нас такой диван с верхом в виде
шкафа. Так устроено. Мы с ним (с ребенком) спим на
диване. У каждого свое одеяло (признак цивилизованнос­
ти), но спим вместе. Вот он начинает ворочаться, ворочать­
ся. — Мама, мама! Я говорю: Ну, что такое? Он говорит:
Ты же знаешь — ну еще одну из шкапа . . . Это конфеты.
Так пока все не Еытащим. Он у меня раньше нигде ничего
не ел: очень избалован был всяким домашним. Если бы не
он, я бы ни за что не уехала.
— Вы куда?
— В Ярославль. Я ведь с цирком.
— Л, еы обязаны с цирком. Что же весь ленинградский
цирк едет?
— Нет. Там ведь группы.. Такая система.
— А вы что делаете в пирке?
— А у меня работа неинтересная (стесняется)— бухгал­
тером. Мне сейчас предлагают в одном высшем учрежде­
нии — хорошие условия. Но я решила ехать. Все равно,

пока знаешь, что оно не стоит в шкапу и нельзя подойти
и сварить,— все равно сыт не будешь.
— Нет, там хорошо кормят. Вы были бы сыты.
— У меня в Ярославле мама. Она пишет, что все есть.
Все бросай, приезжай поскорее. Я когда прочла это, так
захотелось ехать.
Третья писательница (энергичная и принадлежащая
к блокадной аристократии): Так надоели эти каши.
— О! Уже надоели. А мне бы так побольше.
— Нет, я уже не могу. Заелась. Я никогда в жизни
столько не ела. Дома были вечные разговоры: Ниночка,
съешь, мамочка, съешь, ты ничего не ешь. Я съедала утром
чай с булкой и маслом — и до вечера. Вообще не было
времени. Теперь я ем. Меня развезло от этих каш.
— Безобразие, что здесь теряешь столько времени.
— Да, чтобы что-нибудь получить в буфете . . .
— Я беру в буфете только когда нет очереди. Что очень
редко. Я просто не могу себе это позволить. Я предпочи­
таю заплатить тридцать рублей за эту со ю . . . Это неслы­
ханно, что нас здесь заставляют терять два-три часа.
— Главное, чем больше народу уезжает, тем больше
народу обедает.
— Самое интересное, что те, кто здесь обедает, не
только не писатели, но даже не читатели. Вы посмотрите.
Я уже думала — если б у нас было столько произведе­
ний, сколько здесь обедающих.
— Я еще не знаю, выиграли ли бы мы на этом.
— (Смех) Верно. Но вы посмотрите-это не только не
писатели, это даже не читатели.
Я вчера опять выступала в госпитале. Они так принима­
ли, так принимали. Даже нельзя было себе представить.
Я с ними разговаривала. Какие люди! какие люди.
— Вы что же читали?
— Рассказики свои. Просят постоянно бывать. Они уже
там знают, как я отношусь к кашам, и стараются дать
что-нибудь другое. Я вообще стараюсь отказываться. Но
неудобно.
Между писательницами и бухгалтершей из цирка идет
обычный блокадный разговор о голоде, о распределении
еды, о том, как именно это у каждой из них получается.
Новую тональность вносит третья писательница, вроде
актрисы Липецкой, побеждающая обстоятельства. Победо­
носность выражается в том, что к материалу блокадной
55

жизни применяется фразеология мирного времени, нор­
мального быта: Надоело . . . Невозможно терять столько
времени . . . Неудобно отказываться . . . Все это совершен­
но вне ныне действующих норм отношения к еде и выража­
ет поэтому их преодоление. Наряду с этим троглодитски
примитивное отношение к обыкновенным людям, претенду­
ющим на то, чтобы обедать на равных с ней правах. Зато
в госпитале — какие люди! (сублимация), и эти люди ее
одобрили.
Но демонстрировать свое превосходство приходится все
на том же блокадном материале. Мерилом ценности оказы­
вается та же надоевшая каша, которую заменят «чем-то
другим».
За другим столиком:
— Это хорошо. Но мне надоели эти повторяющиеся
концовки. Это очень нарочно.
— Да, то есть вы стоите за кольцевые обрамления . . .
— Ну да, два раза перемывается его судьба, и оба раза
из-за крысы. Это, конечно, возможно и это могло быть. Но
когда это написано . ..
— Нет, почему. И это очень просто, хорошим русским
языком. А. говорит, что это бирсовская тематика. А
по-моему, она достаточно русская. Написано даже не
по-горьковски, потому что Горыскй цветистый. Я бы сказа­
ла, что-то ку при некое.
— Нет, но меня раздражают эти концовки. Даже не то,
что написано, а что именно А. это выдумал.
— Очевидно, нельзя читать рассказы своих знакомых.
К сожалению, все знакомые.
За этим столиком гордятся тем, что среди разговоров
о еде ведут разговор знатоков, со специальной терминолигией. Одна из разговаривающих, всегда голодная, жадно
подтирает кашу из тарелки, но у нее многолетняя инерция
литературных изысков (кольцевое обрамление). А другая
раздражена тем, что в психологические тонкости пустился
А., ее знакомый, который, по ее мнению, не лучше, чем ока,
хотя сам думает, что лучше.
Сегодня в столовой дежурит (деловито движется между
обеденным залом и кухней) председательница обществен­
ной столовой комиссии Н. С. Н. С. — сверхинтеллигентка,
училась в Сорбонне, в Париже. Там же почему-то окончила
56

кулинарные курсы. Дифференциальным сочетанием интел­
лектуальной и кулинарной изощренности всегда гордилась.
Сейчас же кулинарное начало стало средством победы над
обстоятельствами. Н.С. ходит оборванная, запущенная, но
совершенно не унывающая. Она с удовольствием говорит
о деталях приготовления пищи. И с блокадным материа­
лом у нее принцип обращения такой, как если бы это была
спаржа и брюссельская капуста. Это тоже способ преодоле­
ния блокадного нигилизма; одолевали его люди по-разно­
му — бреясь, читая научные книги.
— Обращаюсь к вам как к кулинарному авторитету —
что делать с таким салатом?
— Собственно, его нужно выбросить.
— Вообще говоря — да. Но учитывая обстановку.
— Учитывая обстановку, его можно стушить.
— То есть это уже будет не салат . . .
— Конечно, разве можно есть как салат такую горькую
гадость. Его нужно отварить, как варят брюссельскую
капусту.
— Да, я от кого-то слышала.
— Это вы от меня же слышали. Должен быть соленый,
крутой кипяток. Лучше первую воду слить. А тот хороший
салат. Я взяла стволы и отварила их как спаржу, с
постным маслом. Мы ели, очень вкусно.
— А листья?
— Ну из листьев я сделала салат. Что же еще? Я
прибавила немного уксуса, немного масла, сахару нет . . .
— У меня нет ни уксуса, ни масла. Ничего, кроме соли,
да и той нет.
— Нет, а мы с дочерью решили сейчас — как можно
больше питания. Мы уже с утра варим зеленую кашу.
Знаете, чуть-чуть муки, постного масла. Вообще зелень
подешевела. Я купила вчера около нашей булочной на
шестнадцать рублей — очень много.
У Н. С. — разговорный тон, оттенок юмора, французс­
кие фразы, внедряющиеся в русскую речь, и специфические
кулинарные клише. Все это в применении к роковой теме
еды. Она говорит об этом заинтересованно (отчасти как
знаток-специалист), но в том же психологическом модусе,
что и обо всем другом. Тогда как у слабых и побежденных
совсем другой модус. Их разговор о еде — разрядка аффек­
та, и он не нуждается ни в каком объективном, практичес­
ком осмыслении содержания.
— Теперь я всю жизнь буду есть каши. Я этого не
понимала.
57

— А я всю жизнь ела каши.
— Нет, я не ела каши. К тому же я всю жизнь
безуспешно старалась худеть. Я в домах отдыха всегда
отказывалась от утренней каши. Вообще не ела никаких
каш, кроме гречневой. Гречневую я любила.
— Это как раз единственная каша, которую я не ела.
Я никогда не ела черного хлеба.
— Я тоже очень мало. А сейчас я не скучаю по белому
хлебу. Дали бы мне побольше черного. И сейчас белый
хлеб — не белый. Как ваши военно-морские дела?
— Да вот оформляюсь. Оформляют документы. Не знаю,
как это будет.
— Вам полагается форма. Женщинам вообще не идет
китель.
— Мне вообще идет форма. Но такая, пехотная. А
морская — не знаю. Плохо, что без пояса.
— Я теперь поняла секрет. Когда я съедаю подряд две
каши — я сыта. Я долго не могла понять. Я приносила
вторую кашу домой и сейчас же начинала ее есть. Оказыва­
ется, нужно съесть подряд. Я долго это не могла понять.
Но тогда это тоже плохо, потому что нечем ужинать.
— Вечером можно есть зелень.
— Я сегодня стояла в очереди. И, конечно, опять кончи­
лось до меня за два человека. А зелень, которая у меня
была, я засолила. Вообще зимой я не могла жить спокойно,
если у меня дома не было сто грамм крупы. Я даже меняла
на хлеб.
(Входит Г. в военной форме.)
— Еще одна военная! Слушайте, очень хорошо! Вы
совершенно похорошели. Только губы намазаны непропор­
ционально. Надо было чуть-чуть.
— Это потому, что я спешила.
— Нет, она действительно совершенно изменилась. Она
была такая потертая.
Г.: Оля, что вы поделываете?
— Борюсь с патефоном, который не дает мне кончить
книжку.
— Кто же это так упорно веселится в наши дни? Навер­
ное, какой-нибудь ребенок. Заводит и заводит . . .
— Нет, до глубокой ночи. Подумайте. Я уже пробовала,
я не могу его пересидеть. Что-то ужасное.
— Это о донорах книжка?
— Да. Нет, вообще о переливании крови. Знаете, я
наконец поняла то, что никак не могла понять. Когда
я съедаю две каши подряд, а не вразбивку — я бываю сыта.
58

— Вторая каша — это вещь. Я вот хотела перехватить
кашу у Е. М., но она вовремя одумалась.
— Я одумалась. Я вспомнила, что сегодня дают консер­
вы. Каша сама по себе, без сахара, без масла меня не
прельщала. Но с консервами и немножко томата — это
уже получается ужин. Правда? Если я еще получу и
обед . . .
В прежней жизни любить гречневую кашу (когда можно
есть анчоусы) — это акт свободного выбора (простая
и благородная пища). Реплика же «А я всю жизнь ела
каши» — это простодушное использование возможности
сказать вслух о том, что заполняет сознание. Но сейчас
сознание вмещает уже и многое другое — даже идет ли
женщинам военная форма или как лучше мазать губы.
А для блокадных людей разговор на нормальные темы —
это род самоутверждения. Но вот одна из собеседниц, по
сравнению с другими, задержалась на более низкой ступе­
ни процесса освобождения от блокадных наваждений. Она
сохранила одержимость, откровенность. Она сделала от­
крытие практическое, имеющее чрезвычайное значение для
нее, интересное для окружающих, — надо съедать две
каши подряд. От этой темы ее отрывают этикетными
вопросами о том, что она «поделывает», о книжке, которую
пишет. На этой почве у нее появляется сразу окольное
словоупотребление, принятый в данном кругу несколько
иронизирующий тон («борюсь с патефоном . . .»). И сразу
же маниакально немотивированное возобновление темы
открытия, темы двух каш, съедаемых подряд. Опять вся
прямота голодной фразеологии («бываю с ы т а . . . » ) .
Другая собеседница находится уже на высшем этапе
освобождения от дистрофии, поэтому ее реплика эвфемис­
тична. Эвфемистичность в том, что реалии голода обознача­
ются неподходящими словами, словами, которые нельзя
наложить без остатка: «каша — это вещь», «одуматься» —
в применении к каше.
Речь о каше идет и за соседним столиком.
— Сколько вам этих супов наставили.
— Я очень люблю овсяный суп.
— Я тоже. Боже, прежде — я и овсянка! Я вообще
никаких каш не ела. У нас дома никаких каш не было.
Только иногда гречневую, такими крупными зернами, мы
ели.
— Нет, я каши всегда ела.
59

— Я больше всего люблю цветную капусту. Цветную
капусту обожаю, и вареную курицу. Рыбу не люблю. Когда
я была маленькой, не очень, но все-таки девочка,— у меня
что-то было с почками. Мне врачи год не позволяли есть
черное мясо. И меня год кормили вареной курицей. И
несмотря на это, я ее так люблю. Утром обычная еда у нас
дома была картошка, селедка.
— Нет, селедку я прежде в рот не брала.
— Нет, почему . . . у меня всегда дома была селедка,
соленые огурцы . . .
Одна из собеседниц утверждает свое превосходство тем,
что не ела кашу, другая тем, что не ела селедку (тоже
плебейское блюдо). И не евшая кашу чувствует, что ее
с селедкой поймали врасплох. «Нет, почему . . . » — репли­
ка растерянности. Потом настаивает на своем, расширяя
демократическую любовь к селедке до любви к острой еде
вообще. Так прибавление соленых огурцов облагораживает
селедку.
За столиком Л. (поэтесса, состоит в летной части), С.,
еще какая-то девушка. Речь о том, что Тихонов получил
третий орден. Это разговор ведомственно интересный. Лест­
но, что в таком почете человек своего ведомства. Для
зависти разговаривающие слишком незначительны по поло­
жению. Зависть есть, но совершенно абстрактного порядка.
Младший дворник конкретно завидовал старшему дворни­
ку, но домовладельцу он завидовал абстрактно. Это сообще­
ние интересного и это демонстрация своей осведомленнос­
ти по части событий, совершающихся на высших уровнях
своего ведомства (столовая, ордера, конечно, животрепещу­
щий, но низший план разговора).
— Это уже третий.
Л.: Ленина он получил, когда награждали писателей.
— За финскую войну — Красную Звезду . . .
— Нет, Красное Знамя, боевое, кажется. Да, Красное
Знамя. И теперь Отечественной войны 2-й степени. (После
паузы). Все разные — красиво. (Во время паузы она
представляла себе, как они лежат на груди. Это эмоцио­
нальная реплика.) И он подполковником считается.
С.: Одновременно появилась его статья о Ленинграде.
Продолжение интересной информации. Реплики из нее
исходят и, цепляясь друг за друга, образуют движение
разговора.
— Это в «Ленинградской правде»?
60

— Нет, и в Ц. О. тоже.
— Так «Ленинградская правда» значит перепечатала?
— Нет, она здесь появилась совершенно независимо.
Л.: Ну, это Тихонову может пройти. Со мной бы так не
прошло. «Ленправда» сейчас же в таких случаях устраива­
ет истерику: мы не филиал центральной прессы. (Смысл
скромного признания: далеко мне до Тихонова в том, что
«Ленинградская правда» в сотрудничестве Л. заинтересова­
на сверх меры. Истерика подчеркивает интимные, фамиль­
ярные отношения с редакцией).
С. (продолжая обнаруживать осведомленность): Так
ведь статья Тихонова сначала появилась в Ленинграде.
О. (прислушивается к разговору): А так как Ц. О. не
боится, что ее сочтут филиалом . . .
С.: Филиалом «Ленинградской правды»! (Показывает,
что шутка до него дошла.)
С. застегивает портфель.
Л.: Что он у вас не застегивается?
С.: На один замок . . .
— Ну хоть на один . . . (Глядя в окно): Какой вид из
этого окна замечательный. Я всегда любуюсь.
С.: Да, какие-то такие ассоциации возникают . . . с мо­
рем . . . Ялтой . . .
Обмен бессмысленными репликами. Знакомым людям
сидеть за одним столом и молчать неловко. Они заполняют
пустоту чем попало — разговором о незастегивающемся
портфеле. Замечание о виде из окна сопровождается,
впрочем, удовлетворением от выражения своих эстетичес­
ких переживаний. Нелепая ассоциация с морем и Ялтой
означает, что С. просто хочется тоже сказать что-нибудь
красивое. Но Л. уже круто поворачивает тему на себя,
пользуясь подсказанной ей ассоциацией: море — Кронш­
тадт.
— Хоть бы мне отправится на время в Кронштадт.
У моряков поработать, Море хоть повидать. Так нет, меня
не отпустят. Их представитель уже говорил с нашим
генералом. Так он сказал: нет, она и со своей армией не
справляется . . . Нечего . . . Так и сказал — она и со своей
армией не справляется. — Шикарно звучит! Она и со своей
армией не справляется.
Л. уже не может удержаться от сладостного повторения
одной фразы. Все это слегка обволакивается атмосферой
курьезности (рассказываю курьезный случай нарочито
вульгарным словом «шикарно»).
61

Л. обидно, что Рывина, например, аттестована капита­
ном, а она рядовой (у нее среднее образование). Зато она
настоящий солдат. В зависимости от контекста гордится то
тем, что ей предоставляется полная поэтическая свобода,
то тем, что к ней предъявляют требования как к всамделиш­
ному бойцу.— На улице: Ох, я заговорилась, забыла при­
ветствие отдавать. Вижу, как на меня грозно смотрят.
Рассказывается очень длинная история, как ее шесть раз
задерживали за отсутствие фотокарточки на документе, но
отпускали любезно (особое положение женщины и поэта).
Наконец, пригрозили. Докладывают начальнику («мой ге­
нерал-майор»). Он тотчас же распорядился сфотографиро­
вать, переменить пропуск и на пять дней на гауптвахту.
— Кого?
— Меня. За то, что задерживали. Пять дней гауптвахты.
Потом смилостивился. (Гауптвахта — звучит гордо.)
Приняла участие в полете.— Я когда куда-нибудь отправ­
ляюсь, потом могу писать дома, делать, что мне угодно, но
должна рассказать, где я была, что видела. Я рассказываю
начальнику, он вдруг как стукнет. Кто тебе позволил!
С ума сошла! Еще раз что-либо подобное — расформирую,
отправлю в Союз писателей. Так и сказал — расформирую
и в Союз писателей. Ее распекают как настоящую (хорошо,
что даже на «ты»), но помнят притом, что она писатель­
ница.
Девушка: Как я вам завидую, что вы с летчиками. Вы не
можете себе представить, что такое для нас, обыкновенных
людей, — летчики. Для меня летчики — святые люди. Они,
наверное, из другого теста сделаны.
Л.: Нет, они из того же теста. Но, конечно, в них много
такого, что их приближает к детям и поэтам.
(Это ответ поэта.)
За столом И., Н. и другие.
И. преодолела тяжелую дистрофию, была ужасна на вид,
но не прекращала интеллектуальной жизни и научной
работы. Это очень маленькая научная работа, но она
относится к ней со всей серьезностью архаической интелли­
гентки. Когда-то ее ближайшая приятельница Д. рассказы­
вала, что в пылу каких-то пререканий И. сказала ей: но
ведь я научный работник, а вы нет. Д. рассказала это,
правда, в виде смешного случая, но сама была не без
серьезности и, кажется, никогда не могла И. этого забыть
или простить.
62

Следовательно, И. ощущает свое поведение как героичес­
кое (и она в своем роде права)— она ходила страшная,
голодная, но она продолжала изучать литературу X V III
века. Вопрос о смысле и ценности этого изучения в данной
ситуации для нее не стоял. Для нее самое дорогое (свиде­
тельство ее жизненной силы) то как раз, что она продолжа­
ла прежнее по возможности без изменений. И надо сказать,
это все же высшая ступень по сравнению с теми, кто
использовал катастрофу как внутренний предлог, чтобы
отбросить все, требовавшее умственного усилия. Но И.
могла продолжать потому, что она питалась. Отношение
к еде у нее не самодельное. Это почтенное средство для
сохранения высшей жизни; вопросы рационализации этого
средства имеют для нее большой личный интерес, а также,
с ее точки зрения,— общезначимый. Есть о чем поговорить.
И.: Вообще я предпочитаю брать на вечер в столовой.
Дома с этими кашами столько возни (подразумевается —
сохранение времени для умственной деятельности). Но
здесь в последнее время никогда ничего не дают по вырезу.
Мне необходимо брать в магазине, чтобы всегда иметь
что-нибудь дома.
О.: Отчего — я получил сегодня лапшу.
— Ну, это надо приходить чуть ли в два часа (подразуме­
вается: кроме своей научной работы она занята еще
серьезной и ответственной служебной работой. Не следует
забывать — еда важный фактор, но она не цель, а средс­
тво).
Н.: Вам бы следовало иметь вторую карточку — рацион­
ную. Это все-таки очень удобно.
И.: Я не могу иметь рационную карточку. Когда живешь
на краю света . . .
Н.: Но вы можете брать завтрак за обедом, одновремен­
но.
И.: Я всегда рискую сюда не попасть. Мне необходимо
иметь что-нибудь дома . . .
Н. (к О.): У вас вторая карточка — рационная?
О.: Магазинная. Я ведь неисправимый индивидуалист.
(Ироническим оборото?л речи показывает свое превосходст­
во над предметом разговора.)
У К. все время была позиция откровенного голода,
ламентаций, разговоров о еде, как о сфере эмоционального
возбуждения и преимущественного интереса. Она охотно
поддерживает разговор И., так как всякий разговор о еде
до сих пор действует на нее возбуждающе. Г сверить прямо
о себе в этом плане все же не всегда ловко. Но можно
63

переживать отраженное удовольствие, углубляясь в обстоя­
тельства собеседника, обсуждать, давать советы. К тому
же у Н. особые основания для разговора о рационе. Она
сама на рационе. На это дело существуют разные точки
зрения, и ее мучит мысль, что вдруг она избрала не лучший
способ питания. И ей хочется, чтобы другие поступали так
же. Поэтому она задает вопрос О. насчет карточки. Поэто­
му убеждает И. перейти на рацион и, выслушав, что И.
«всегда рискует сюда не попасть»,— говорит:
— Ну да, у вас другое положение . . .
Это обстоятельство действует на нее успокоительно.
К столику присаживается Уиккот с женой. Уинкот
(уборщица называет его военкот) — англичанин, журна­
лист и коммунист, прибившийся к Союзу писателей. Жена
его, Муся, — русская. Муся с заплаканными глазами.
Предполагается, что ее возьмут на торфоразработки. Она
беспрерывно говорит об этом, и только об этом может
говорить, разговор как разрядка аффекта. Она сразу же,
обращаясь ко всем, начинает говорить то самое, что она
полчаса тому назад говорила наверху, в библиотеке, где
распределяют на работы.
— Они потеряли эту бумажку. У меня была бумажка на
освобождение, когда я вышла из больницы. Мне делали
очень серьезную операцию. Две вещи врачи могут устано­
вить (тут она опускает детали, которые были сообщены
наверху). Но это не дает освобождения. Главное можно
установить, только если мне опять разрезать живот. Врач
мне сказала — поезжайте, вас через три-четыре дня отпус­
тят, потому что вас вынесут на носилках (наверху было
сказано, так как вы заболеете, носилки уже появились
в процессе эмоционального нарастания и, вероятно, будут
фигурировать во всех последующих рассказах). Я ей
сказала — благодарю вас. Из меня инвалида сделают.
Н.: А вам уже официально сказали?..
Муся: Нет, пока неофициально.
Н.: Так, может быть, вы преждевременно волнуетесь?..
Н. реагирует на разговор, лично ее не затрагивающий,
этикетными репликами. Когда собеседник прямо вам жалу­
ется — необходимо выразить некоторый интерес, сочувс­
твие.
— Совсем не преждевременно. Уже был разговор с
начальником. Знаете, как он говорит . . . Я пошлю того,
кого мне укажет главный. Это же чепуха. Как будто
главный знает, кого здесь посылать. Он может требовать —
64

пошлите столько-то человек. Здоровые бабы, все ^же
имеют освобождение. Все по блату . . .
Уинкот (указывая на подавальщицу): Муся, дан ей
талон . . .
Муся: Здоровые девушки будут тут работать официантка­
ми . . .
И.: Надо бы уйти, пока опять не началось (подразумева­
ется обстрел).
Уинкот: Надоело это.
Н.: Надоело, главное, то, что является причиной этого.
Н. (продолжая разговор): Нет, я сейчас живу дома
и убеждаюсь, что для меня это очень нехорошо.
И.: А я сейчас очень наслаждаюсь одиночеством. Много
думаю.
— Вероятно, вы думаете об отвлеченном. А я когда
остаюсь одна, начинаю думать: у меня мысли мемуарного
характера. Это вредно.
— Нет, я сейчас подвожу итоги.
(Кто-то из сидящих за столом): Вам должно быть
сейчас очень трудно . . .
И.: Мне не так трудно, так как у меня жизнь всегда была
суровая. Очень суровая жизнь. У меня на руках всегда
были больные.
(Рассказывает о том, как родители оба много лет болели.
Отец лежал в параличе. Приходилось очень много работать.
Никуда нельзя было уехать отдохнуть. Только последние
два года уезжала отдыхать.)
- Для собеседниц разговор очень соблазнителен. Ведь это
разговор прямо о себе и не о чем-нибудь внешнем, а прямо
о душевных переживаниях. При всеобщей поглощенности
собственными делами это не так легко организовать. Легче
сейчас заставить собеседника выслушать о том, как вы
распределяете свою пищу (даже вовсе не трудно, так как
имеет общезначимый интерес), чем о том, как вы переноси­
те одиночество.
Обе высказываются с увлечением, но по-разному. Н. —
это гуманитарная интеллигенция двадцатых годов, которая
так и застряла на литературности и эстетизме. У нее есть
свои словесные запреты и эвфемизмы, недоговаривания
и подразумевания. «Вредно» — классический эвфемизм
душевных страданий, утаенных от чужих глаз, скрываемых,
хотя истинная цель высказывания — довести их до сведе­
ния собеседника. Вредно — страдание как бы низводится
до клинического факта. Это пушкинское ироническое:
3

845-5

65

Я воды Леты пью,
Мне доктором запрещена унылость.
«Мысли мемуарного характера» — это тоже сдвиг, разру­
шающий серьезность контекста, и он тоже должен слу­
жить целомудренной маскировке душевных состояний.
У И. речевые принципы как раз противоположные. Не
столько по возрасту, сколько по типу сознания, она принад­
лежит к старой демократической интеллигенции. Этот тип
очень устойчиво сохранялся в педагогической среде. Слово­
употребление И. несокрушимо серьезно. Она не испытыва­
ет потребности в заменителях. Одиночество, много думаю,
подвожу итоги, суровая жизнь — для нее это значитель­
ные слова, выражение больших жизненных ценностей,
которых она не стесняется, потому что уважает себя
и свой социальный пласт. Это мышление оперирует устой­
чивыми истинами, которые не должны меняться от измене­
ния ситуации.
Нигилистический человек может написать об историчес­
ком деятеле, что у него была «суровая жизнь», но по
отношению к себе самому у него на это не хватит почтителыюсти. По отношению к себе и в особенности к своим
бедствиям он обязательно сохраняет оттенок насмешки.
Потому что только эта насмешка обеспечивает ему некото­
рую свободу. Возможность применения слов определяется
для него контекстом. Между тем, одно из характернейших
свойств словоупотребления старой демократической интел­
лигенции — это отсутствие чувства контекста. Во всех
случаях независимые и на все случаи годные формулиров­
ки свободно переносились из одного ряда в другой. Напри­
мер, из специального, научного в бытовой, разговорный.
А нам это было смешно.
Сидящий за соседним столиком обращается к Уинкоту.
— Есть у вас закурить что-нибудь?
— Только эрзац.
— Хоть эрзац. Я не успел получить. Говорят, табак
будет. Они уже получили с базы.
Н.: Говорят . . .
И.: Я знаю человека, который продает табак.
Уинкот (свертывая самокрутку): Этот эрзац просто
листья.
Муся: Его из всяких листьев можно делать. Я так видела
в нем просто целые листья. Так и кладут.
О.: Например, целый пальмовый лист.
66

Сидящий за соседним столиком (закуривая): Его теперь
не дают.
О.: Он запрещен. Разрешите вам сообщить. Он оказался
вредным. Его совершенно запретили.
Н.: Тем не менее, когда его продают, на него набрасыва­
ются.
О.: Сколько же он стоит? Наверное, сейчас дешево.
И.: А табак сколько? Двести?
Н.: Триста. Такой целый пакетик.
О.: Пакетики разные бывают. Какой же пакетик?
Люди отчасти обмениваются информацией, отчасти под­
хватывают автоматически реплику собеседника, отчасти
уступают неодолимой социальной потребности закреплять
словом свои впечатления, наблюдения, соображения. Даже
Муся, на мгновение отвлекаясь от своей беды, сообщает
наблкщение над тем, что в эрзац кладут целые листы.
В то же время разговор о табаке и эрзаце имеет свои
скрытые личные смыслы. Так, О. на работе глупейшим
образом дал украсть у себя из ящика пакет эрзаца. И
расстроился. Теперь он в утешение ищет подтверждения
тому, что эрзац вреден, обесценен и т. п. (того же порядка
и шутка насчет пальмового листа в эрзаце). Кроме того, он
хочет продать часть табака, но не знает, как это сделать. Н.
и И. не курят и продают свой табак. Все трое скрывают
свои коммерческие замыслы. Поэтому их реплики о цене
табака строятся обобщенно и безлично. Но практическую
направленность этих замечаний выдает самое их спонтан­
ное возникновение из разговора. Ведь курильщики, потреб­
ляющие все, что получают, подобный разговор не начина­
ют и не поддерживают.
Слово «эрзац» наводит Уинкота на тему страны, в
которой он жил и о которой любит рассказывать.
Уинкот — человек с биографией, видавшей.виды. У него
мужской интерес к технике, к политике, о которой можно
рассуждать, к жизненным фактам, которые позволяют
завладеть вниманием слушателей. При этом он все же
европейский обыватель, и ему хочется рассказать, какон
устраивался и обрастал, так как он этого вовсе не стыдится,
как стыдится русский интеллигент.
Уинкот: Эрзац. Классическая страна эрзацев — Япония.
Начинается монологический рассказ. В Японии — всё
эрзацы. Японцы сами не владеют техникой. Их армию
создали иностранные офицеры. Рассказывается анекдот
о двух военных кораблях, заказанных в Англии вместе
с чертежами. Получив первый ящик, отказались от второго
з*

67

и сами построили его по чертежам. И он немедленно
затонул. Оказывается, англичане, предвидя такой трюк,
дали неверные чертежи.
Н. короткими репликами поддерживает рассказ. В удоб­
ный момент она вклинивается с репликой из своей эстети­
ческой сферы.
— Но их искусство, поэзия, живопись. Впрочем, оно
повторяет прежнее.
Уинкот переходит к наиболее значительной для него
части рассказа. Некоторые вещи они хорошо делают — по­
суду, шелковые изделия. Подробно рассказывается, какой
он там купил сервиз, как он его покупал — все это не
лишено познавательного интереса, так как происходит
иначе, чем у нас; рассказывает, как сервиз прислали к нему
домой. Потом он купил и тоже послал домой шаль. Описы­
вается бахрома, вышивка (в углу огромная белая роза),
сочетание цветов. Шаль оказалась такая большая, что
целиком покрыла двуспальную кровать его матери. Он
вспоминает именно ту шаль, которую купил, хотя видел,
надо думать, и другие, не менее замечательные. Потом он
купил халат с драконами на спине. Описание драконов.
Когда история личных покупок исчерпана, он варьирует
тему, не покидая ее.
— А китайцы отличные вещи делают из дерева. Но это
китайцы. (В назидание профанам, не отличающим китайс­
кой работы от японской.) Подробное описание непостижи­
мым образом сделанных из одного куска разных шариков,
из которых меньший заключен в большем . . .
Входит Болдырев (востоковед).
Н. (Болдыреву, прерывая малоинтересный для нее рас­
сказ Уинкота про китайские шарики): А мы тут как раз
ведем экзотические разговоры.
Это светский прием. Тема поворачивается лицом к вновь
пришедшему. Показано знание его интересов. Внимание
к нему тем самым. Блокадным людям приятно сознавать,
что они сохранили или восстановили в себе способность
к подобным функциям речи.
Уинкот обычно спрашивает: «Что, кончилась воздушная
тревога?»
Это сочетание может встретиться только у доблокадного
человека или у иностранца. Всякий руссшш и ленингра­
дец — независимо от культурного уровня непременно ска­
жет просто тревога (обозначение более, интимное, более
психологичное и сохранявшее только самую суть).
68

Речь Уинкота наивна — как речь всякого человека (в
частности, иностранца), не усвоившего аббревиатур, приня­
тых в таком-то кругу. Это человек не на уровне данной
речевой среды, для которой определенные понятия являют­
ся уже пройденным этапом. Если, паче чаяния, кто-нибудь
вам скажет — я был в кинематографе (или того лучше — в
синематографе), вместо кино, то вы сразу поймете, что это
ископаемая личность, которая не знает, чем Чаплин отлича­
ется от Макса Линдера. Система словесных пропусков —
она может дойти до виртуозности — является (наряду
с условностью) принадлежностью кастового, корпоративно­
го словоупотребления, особенно у проникнутых сознанием
собственного превосходства над прочими людьми. Оно
свойственно таким скептикам, которые, хотя и любят
слова, но не верят словам, т. е. не верят их адекватности
реалиям. Они полагают, что многие жизненные явления
в качестве слов призрачны, и недоступны — в качестве
действительности. В разговоре их можно опускать — с
таким же успехом.
Сочетание Уинкота не ленинградское, как не по-ленин­
градски сказать «Невский проспект» вместо «Невский».
Для ленинградца это тупо, для иногороднего вполне допус­
тимо. Он может не ощущать особого значения этой улицы,
тем самым особой семантики ее названия. Тогда как
сказать — Лермонтовский проспект, Суворовский про­
спект — вполне естественно.
Невский проспект — это сочетание вроде А. С. Пушкин.
Для культурного русского человека слово Пушкин (если
только это не Василий Львович), не терпит никаких
уточнений.
Уинкоты уходят, остается И., Н. и другие. И. продолжа­
ет развертывать свою тему. Важнее всего для И., что
в данной ситуации она живет полной жизнью. Делаются
попытки организовать что-то научное в Доме писателя —
она первая читает доклад. Какие-то остатки литературове­
дов собираются в Доме ученых — она идет на первое же
заседание. Кто-то сделал доклад о стихотворении Лермон­
това — под влиянием ли оно написано Байрона или не под
влиянием? Он очень остроумно построил начало . . .
В ней такая потребность реализовать в слове эту борьбу
с дистрофическим небытием, что она за едой, без всякой
мотивировки, начинает:
— Я сейчас много работаю. Собираю материал . . . Очень
трудно сейчас с книгами . . .
69

В том же плане и так же немотивированно говорится
о служебной работе в Публичной библиотеке.
— Я сейчас работой очень довольна. Мне поручают
доклады и библиографию по специальности.
Удивительно. Мы получаем сейчас массу библиографи­
ческих запросов из разных городов. Даже Москва присыла­
ет нам запросы. Можно подумать, что у них своих материа­
лов нет.
В словосочетаниях «Мы получаем, к нам поступают» мы
имеем особый эмоциональный эффект (как у влюбленных).
К столику подсаживается М. из Публичной библиотеки.
Женщина того же типа, но попроще. И. ее наставляет. М.
беспокоит вопрос, получила ли И., как кандидат, рабочую
карточку?
-Д а .
И тема ученых степеней сразу же набирает силу.
— О докторской диссертации сейчас еще не приходится
думать. Конечно, я все время подбираю материал. Я х о ч у
продолжать в плане моей кандидатской работы. Получает­
ся цельное построение.
М.: X. собирается защищать кандидатскую . . .
И.: X.? Она еще не начала ее писать. И вообще, друг мой,
не всякий человек может это сделать. Для этого недоста­
точно быть хорошим общественным работником и так
далее. Она очень достойный человек, но не в научном плане.
Вот Г. напишет. За нее я спокойна.
М.: Да, она серьезный работник. Почему, собственно, эти
работы по библиотековедению дают степень педагогичес­
ких наук?
— История народного образования. Так Наркомпрос
считает. Моя-то работа, естественно, по недоразумению
считалась педагогической. Н о у меня было особое положе­
ние. Томашевский на защите так и сказал: «При чем тут,
собственно, педагогика?» Но я и по педагогике много
писала.
И. неприятно, что она не получила квалификацию литера­
туроведа. Кандидат педагогических наук — это неполно­
ценно. Впрочем, по авторитетному свидетельству Тома­
шевского, это недоразумение. С другой стороны, И., как
интеллигентка старого образца, уважает педагогические
науки, И как бы принося извинения педагогике, которую
она только что в глубине своих помыслов оскорбила, И. тут
же признает свою принадлежность к этой почетной сфере.
Появляется переводчица Ч. в полувоенном виде, распол­
невшая до потери лица, как это бывает с людьми после
70

истощения. Ч. осознает себя культурной силой (даже
с оттенком утонченности), сознательно поставленной на
службу сегодняшнему дню. Она из нашедших свою реали­
зацию. Прежде незаметный, она теперь весомый элемент
в писательской организации и в других.
Разговор вокруг поездки на огород, в подсобное хозяйст­
во. Сегодня несколько человек должны ехать. На вокзале
на днях произошел несчастный случай. Поезд отправляет­
ся поэтому с предпоследней станции.
И.: Говорят, теперь так все время будет. Ведь вы знаете,
что там было на днях. Людей лопатами собирали. Говорят,
поезд так и не будет доходить до конца, пока идут эти
обстрелы.
— Так пока они идут, лучше не ездить.
— Невозможно. Меня наконец отпустили сегодня из
библиотеки. Это так трудно. Надо уж ехать.
Ч.: Я тоже, если не поеду сегодня, тогда уже могу только
восьмого.
И.: Мы ведь в библиотеке теперь помимо всего завалены
запросами с фронта. Страшно интересно. Вы не можете
себе представить, о чем только пишут. Пришлите папки,
помогите укомплектовать библиотечку, расскажите о Горь­
ком. Есть просто трогательные письма. Мы с М. отвечаем
на литературные запросы. Масса работы. Я вообще думаю,
что мне здесь столовую придется бросить и столоваться
где-нибудь поближе. Может быть, в Доме ученых . . .
— Скажите, что такое сейчас Дом ученых? Вы там
состоите?
— Членом Дома ученых я не состою. Но я состою
в Литературной секции. И я там актив. Это сейчас все-таки
единственное объединение.
— А кто там бывает в секции. Ну, Спиридонов, я знаю.
А еще кто?
— Бывает такой Александров из университета . . . (За­
молкает.)
Ч.: Не знаю, кто еще едет. Мы вдвоем не найдем дорогу.
— Дорога там очень простая. Трудно сбиться.
И.: Я не знаю, как у меня там будет с едой. У меня нет
масленых талонов. У меня есть 20 грамм жира с собой.
Я могу их предъявить.
— Чего ради? Вас никто не обязывает есть кашу с
маслом.
Ч.: У меня вообще уже нет никаких талонов.
Голос из-за соседнего стола: Что же вы там будете есть?
71

Ч.: Траву. Траву буду есть. Меньше всего меня зто
беспокоит. Мне вообще полезно сейчас дня три не поесть.
— Ох, знаете, я тоже не знаю, что с собой делать.
Толстею.
И.: Я с собой английскую книжку взяла (у них кружок
изучения английского языка под руководством Ч.). Я
теперь никуда без английской книжки.
Ч.: Очень хорошо. Я преподаю английский в одном
военно-морском заведении. Мы там языком занимались.
А потом они сами перетащили меня на литературу, на
историю. Получается очень интересно. Я хочу у нас тоже
так сделать. Например, взять гербы городов. Почему воз­
ник такой-то герб . . .
И.: Очень интересно.
Ч.: Такая настоящая старая Англия . . .
И.: Мы там втроем с Наташей возьмем себе грядку
вместе, чтобы работать и разговаривать по-английски.
— Товарищи, вы подождите, может быть, будет еще
машина сегодня.
И.: Это было бы хорошо и в смысле большей безопаснос­
ти. Только, если ее ждать, можно пропустить поезд.
— Нет, это все рассчитано.
И. бывает у знаменитых людей. Бывает на всех литера­
турных и т. п. вечерах. Интенсивно переживает свое учас­
тие в культурной жизни и испытывает потребность непрес­
танно об этом говорить. Занятая всем этим, на обстрелы не
реагирует.
— Почему вы не были на Пушкинской квартире? Исклю­
чительно хороший был вечер. Вишневский так это хорошо
повернул: умирающий Пушкин из последних сил стреляет
в врага. Я помню, в Москве у Всеволода Иванова обедала
и как раз про какую-то книгу зашел разговор. Мне стало
очень стыдно, что я ее не читала. Я сказала — мне очень
стыдно, но я не читала. Помните, в институте мы привыкли
стыдиться. Как вы этого не читали? Да что вы! А Всеволод
Иванов мне сказал: «Чего вы стесняетесь. Бросьте, пожа­
луйста. Не надо этого стесняться. Мы все очень заняты.
Мы не можем читать все книги».
— Правильно. Конечно.
И.: Вы вчера не были здесь на Лермонтовском проспекте?
Такой ужас. Ну, Мануйлов, конечно, сделал доклад содер­
жательный. Но после такого доклада это чтение! Единст­
венный Донат Матвеевич Лузанов читал довольно хорошо.
Но потом эта девушка! «И вот показалась голова!» И при
этом делает такой жест (широко расставляет руки). В
72

белом платье с оборочками, и вот такой жест. «И вот
показалась голова . . .»
— Зачем же это нас угощают такими концертами?
Ч.: Вообще было очень смешно. Я ведь «Демона» сама
наизусть знаю, большими кусками. Ока вдруг посередине
забыла. У Лермонтова: «Где страсти мелкой жить». Она
читает «Где страсти мелкой . . .» Потом забыла и повторяет
«мелкой только жить». И вышло — Где страсти мелкой,
мелкой . . .
— Надо сказать, чтобы нам больше таких вечеров не
устраивали. Время каждому сейчас так дорого.
И.: Вот, например, у нас в Публичной был очень славный
вечер памяти Маяковского. Был дельный доклад. Очень
скромный. Но докладчица цитировала интересную книгу,
которую я не знала.
— Чей доклад?
И.: Одна наша сотрудница. Молодая. Как она? Забыла.
Вы ее не знаете. Она широких задач себе не ставила. Но
цитировалась очень интересная книга. Я ее не знала. Она
вышла в Саратове. «Маяковский в боях». Там собраны
разные факты о Маяковском в этой войне. Например,
лозунги из Маяковского, вышитые на знаменах. Интерес
к Маяковскому на фронте. Например, об одном командире,
очень тяжело раненном. Он совсем умирал . . . Ему читали
детские стихи Маяковского. И как он заинтересовался.
Начал понимать Маяковского.
— Интересно. А здесь мне и доклад не понравился.
Здесь он опять проводил параллели между Печориным
и Онегиным. Я сама преподавала литературу в школе.
Я знаю, как проводить параллели.
И.: Так ведь писатели не ходят. Мануйлов говорит, когда
я вижу, кто сидит в зале, я уж так и читаю . . . Я сама
пошла, потому что она (культработник) пристала — пойди­
те, пойдите, никого нет из писателей.— Сколько мы потеря­
ли — три часа. Я уговаривала накануне Веру Михайловну
пойти. У нее вчера очень болел зуб. Я ей позвонила
и говорю — отчего Вы не пришли, Вера Михайловна? Она
спрашивает — хорошо было? Я ей говорю: Очень хорошо!
Чудесно! (Сообщила таким образом о своем знакомстве
с Верой Инбер.)
— Надо поставить вопрос о том, чтобы нам таких
вечеров не устраивали. Я поговорю с Петром Петровичем.
Если устраивать что-нибудь, надо к этому как следует
подготовиться. А то получается хождение из-под палки.
73

Ч: Надо устраивать так, чтобы это было достойно Дома
писателей.
И.: Правильно. Вот смогли же у нас в библиотеке
провести вечер Маяковского. Надо подготовиться. Скоро,
например, Тургеневские дни. Надо, чтобы каждый подумал,
что он может.
Ч.: Совершенно верно. Я, например, могла бы дать
кое-что о его переводах.
И.: Или по моей линии. Совершенно неизвестные матери­
алы — Тургенев и детская литература. Он очень интересо­
вался, писал предисловия, участвовал в журналах . . .
— Нет, довольно нам таких вечеров. Пусть их для
широких масс устраивают. Для комсомольцев. Но не для
нас. Сколько времени потеряли.
— Надо было уйти. Я ушла. Ну их.
— Зачем же такую дрянь для комсомольцев устраивать?
Ее ни для кого не надо устраивать.
— Ну конечно. Разве комсомольцев теперь удовлетворит
такое чтение. Вы думаете, они не поймут. Прекрасно все
понимают. Но для нас зачем это устраивать? Сейчас война,
осажденный Ленинград, нам надо работать. Я вчера до­
лжна была статью для «Звезды» кончить. Вместо этого
я сидела сегодня с самого утра. И все равно задержу на
один день. Я даже считаю, что огород сейчас важнее.
Я знаю, что следующий номер «Пропаганды и агитации»
будет весь посвящен этим урожаям, посевам.
— Мне тоже сейчас совершенно не хочется ходить на
какие-то собрания, слушать доклады. Зимой — другое де­
ло, зимой — хотелось. Сейчас хочется самой работать.
К столику, за которым сидит Н., присаживается почвен­
ный писатель С.
С.: Сколько же все-таки грамм в этой каше должно быть?
Н.: Не знаю. Граммами не интересуюсь. Мне это совер­
шенно безразлично. За исключением тех случаев, когда
я дежурю.
— Но вы дежурите.
— В данный момент я не дежурю.
— Ну в следующий раз с вырезом не возьму этот суп.
Отвратительный суп.
— Как? Очень хороший суп. И большая редкость. Он же
бульон на мясном отваре.
74

— Мало ли что — ка мясном отваре. Отвратительный
суп. Если вы этого не понимаете, значит, вы никогда
хорошего супа не ели.
— Я не знаю . . .
— Послушайте, засыпка 40 грамм — это ложка должна
стоять. Ложку не повернуть — понимаете. А вы получаете
воду. Нам дают великолепный паек. Великолепный. 175
крупы в день. Это можно жить и быть сытым. Разве
претензии какие-нибудь к обеду? Нам дают прекрасный
паек. Претензии только за счет того, чго они из полноцен­
ных продуктов готовят Еам такой суп. Они мазурничают.
Это называется — просто мазурничают.
— После того, как нас только что призывали жить для
светлого будущего — и вдруг столь материальный разговор.
— Вы глупости говорите. Если вы кг понимаете . . .
— Вы не понимаете иронии . . .
— Какая ирония! Я ничего не говорю. Допускаю. Пускай
они берут себе треть нашего пайка. Надо же им сожрать
еще тарелку супа. Но две трети давайте нам. Две трети —
на стол. А где они? Тут нужен серьезный контроль, а не то,
что установили какие-то дурацкие дежурства.
— Поговорите с И. С.
— А чего мне с ней говорить? К ней ходить. Что ока за
принцесса ?. .
—■ Она же столовая комиссия . . .
— Ну и прекрасно. Она женщина взрослая. Сама до­
лжна знать, что из чего можно сделать. Вот вам, пожалуйс­
та, каша. Разве здесь 250 грамм? Абсурд. Она мне ее
перевесит. (Встает с тарелкой.)
— Надо понимать, что важно для жизни.
— Так то жизнь. А жизни нет; есть постепенное умира­
ние.
— Никакого нет умирания. 175 грамм крупы в день на
каждого — прекрасный паек.
Н, (соседу): Он интересуется только граммами. Все-таки
это ужасно, особенно когда мужчина . . . В конце концов
все мы сейчас очень голодные. Но нельзя же так . . .
Сосед: На;л с вами еще вообще кашу не принесли, а мы
терпим.
(Кашу приносят.)
Н.: Если бы эту кашу дали С., он бы несомненно пошел
ее перевешивать. (Быстро ест.) После высокой идеологии
сразу плюхаешься на дно столовой. (Ест.) Хлеба нет, так
приходится так есть. Пока у меня был, я добавляла яичный
порошок.
75

— Вам это кажется более вкусным?
— Мне все кажется более вкусным. Мне кажется вкус­
ным все, что можно положить в рот. Я всегда хочу есть.
И чем больше ешь, тем больше хочется.
(С. возвращается с тарелкой. За ним идет заведующая
столовой.)
— Ну как, перевесили?
С.: Добавили незаметно. Долго ли подцепить ложкой.
И говорит — ах, видите, перетягивает. Разве ее столько
было.
Заведующая: Не говорите глупости.
С.: Я глупости не говорю. Спросите всех. Здесь еще до
вас было несколько случаев. . .
Заведующая: Меня не касается то, что было до меня.
Никто вам не добавлял.
С.: Это очень просто делается. Подцепила незаметно
ложку. Я еще кофе выпью. Я сегодня получил эту селедку,
которую давали. Поел селедку с уксусом.
— Какая селедка?
— Астраханская. Ничего. Хороший засол. Но тот храни­
тель, который ее потом сохранял, допустил ржавчине
проесть кожу. Дальше кожи ржавчина не пошла, потому
что засол хороший. Я когда засаливал рыбу, всегда очень
следил, чтобы не было ржавчины. У меня еще сейчас есть
остатки бочоночка — к водке. А вот свежую селедку мало
кто ел, потому что она сразу засаливается. Объедение. Ее,
знаете как, нужно еще живую поджаривать.
Н.: Главное, это сегодня моя последняя еда.
— А хлеб на вечер?
— О, хлеб! Я уже забыла, как выглядит сегодняшний
хлеб. Мне всегда хочется есть. И выходит так: до часу я не
ем, потом я набрасываюсь, съедаю весь хлеб. В час
я обедаю без выреза. В пять я обедаю с вырезом. И все.
А вечером, вечером, если вороне бог послал кусочек сыра,
так есть сыр. Но это почти никогда не бывает.
— Сегодня выдача. Вы можете вечером есть шоколад
или конфеты.
— У меня 200 грамм уже съедено, а 100 раздарено —
все.
— Зачем же вы дарите сладкое? Странное дело.
— Так. Уж такая традиция. Со мной в день выдачи
очень выгодно иметь дело.
Соседка по столу, вмешиваясь в разговор: Знаете, я бы
на вашем месте это не делала. Вы столько об этом говорите,
что теряется всякое доброе дело.
76

И, (на миг смутилась, но нашлась): А это не доброе дело.
Я совсем не добра нисколько.
— Л что же?
— Это престо глупость. Если бы ото было доброе дело,
я бы об этом не говорила. Нельзя говорить о своих
достоинствах, можно только о недостатка?:. Это мой недо­
статок, я говорю о своем недостатке.
С.: Жулье, жулье. У меня был приятель покоимый, он
когда входил в ресторан, говорил — ну жулье. Жуликов он
называл жулье . . .
— Каждый раз они подают весь обед сразу, так что все
холоднее. А потом кофе надо дожидаться час.
С.: Кст, подавальщица эта хорошая. И вторая тоже
хорошая.
Подавальщицы здесь хорошие. Л вот эту раздатчицу,
повариху я бы выгнал немедленно.
— Нет, вы неправильно поступаете. Хлеб нельзя брать
сразу.
Ы.: Я не могу делить хлеб.
— Так не надо брать сразу. Конечно, если его взять, то
дело плохо. Но надо брать только 250. Потом знаете, что
я делаю? Вы получаете соевое молоко. В горячее молоко
накрошить хлеба. Такая тюря. Я это очень люблю. Вот вам
и ужин.
С.: Ну, это ерунда какая-то.
Н.: Я уже забыла вкус молока. Я все время расплачива­
юсь. У меня теперь есть поставщица дров. Она с меня
берет за крохотную вязаночку по два литра.
С.: Никуда не годится. Пойдите на рынок — там литр
его стоит 200 грамм!
— 200! — мне говорили, что литр рублей 30.
— Я слыхала — 40.
— Это около заводов в дни молочной выдачи люди
продают по 30. А вообще на 200 грамм вы можете купить
много дров. Значит, за литр вы получите две вязаночки.
Н.: Я молоко продавать не собираюсь. Просто у нее трое
детей. Она в молоке заинтересована. Она мне говорит —
столько-то . . .
С.: А на 200 грамм вы купите больше. Я вам говорю это,
потому что у вас во всем незнайство какое-то.
За столиком критик разговаривает с очень нервной
писательницей.
— Разве сегодня есть булочки?
77

Только что в кассе ему сказали, что нет, а теперь он
видит их на тарелке у соседки. Вопрос прежде всего
практический — нельзя ли все же получить? Сверх того
в вопросе зашифровано беспокойство — не обошли ли его
причитающимся.
— Нет, это вчерашние. У них оставалось еще шесть
порций. Они предлагали.
Реплика, предназначенная отстранить подозрения в неза­
конном получении дополнительной еды.
— Они очень плохие. Я их вчера брал.
— Отвратительные. Просто отвратительные. Они горь­
кие.
Назначение первой реплики — обесценить недоставшееся (по формуле «зелен виноград»). Назначение второй —
обесценить доставшееся — жалоба на ущемление интере­
сов (обмеривают! обвешивают!).
(Едят.)
— Я так травмирована этой стрельбой. В этом доме . . .
все время, все в р е м я ... (Едят.) Говорили, что какие-то
другие, новые, дополнительные будут — ничего подобного.
Первое из этих высказываний — непосредственная раз­
рядка нервного возбуждения. Во втором аффект зависти
опосредствован беспокойством о принципах распределения
предлагающихся новых благ. Есть и практическая
цель — узнать на этот счет что-нибудь у собеседника.
Собеседник откликается тотчас же. Он в состоянии
информировать, а информирующий всегда приобретает
значительность. Но разговор на эту тему имеет для него
и эмоциональный смысл, связанный с его собственными
надеждами и еще неясными расчетами на новую систему
распределения.
Тут в разговор вмешивается старая художница, прикреп­
ленная к столовой, один из персонажей невышедшего
сборника «Героические женщины Ленинграда». Художни­
ца не пришла в себя от истощения. У нее все еще зимняя
сосредоточенность на еде. Сейчас это уже ниже нормы
и вызывает у окружающих чувство превосходства. Для нее
карточки еще не стали вопросом престижа; они все еще
вопрос сытости. Она говорит об этом откровенно, потому
что психологически она еще в той стадии, когда все
говорили об этом откровенно. Она понимает, что теперь
так уже нельзя, унизительно, что в этой области уже
появилась маскировка и переключение физиологических
ценностей в социальные (качество снабжения как признак
социального признания).
78

Нервная писательница: Вы что же хотите получить
литерную карточку?
Вопрос задан грубо. Задавшая его раздражена посяга­
тельством лица низшего разряда — не член Союза — на то,
на что она сама не надеется, хотя считает, что имеет
нравственное право.
Художница сначала растеряна от прямоты вопроса; по­
том в свою очередь с прямотой несытого человека: Я? да,
я хотела бы получить. . .
(Откровенность в вопросе, где приличия уже требуют
камуфляжа, все больше раздражает собеседницу.)
— Так ведь это только для самых главных. Не для нас.
Скажите спасибо, что эти карточки дали.
В этой реплике и потребность унизить зарвавшуюся
художницу, и зависть к «самым главным», и желание
скрыть собственные тайные надежды. Оправляясь от дист­
рофии, она уже понемногу толстеет. И для нее в этом деле
моральная сторона (социальное признание) важнее физи­
ческой.
Художница: Градации. Не знаю, как с этими градациями
будет. Я вот как раз отнесла в «Звезду» работу, так
редактора все больны. Не могу добиться ответа. А вы
говорите: градации.
В разговор вступает Ш.: Все это пока вообще испанские
замки. Слава богу, что эти дали пока.
Ш. — честный труженик с хорошим профессиональным
положением (популярный лектор). В СП занимает скром­
ное место. Она утверждает свою здравую, трезвую пози­
цию в противовес вздорным притязаниям («испанские
замки»).
Художница (догадывается, что взяла не тот тон, какой
надо): Ку, конечно, слава богу, что это дали. Очень хорошо.
А.: Вы знаете, прикрепленных к Союзу вообще отменяют.
Эта фраза — жестокость истерички. До сих пор выходи­
ло, что новые блага получают «самые главные», что она
и художница в одном разряде — неполучающих. А теперь
вот оказывается, что художница — это разряд, который
вообще не сегодня-завтра окажется за бортом всех приви­
легий. И претензии ее потому особенно неуместны.
Истиккт самозащиты подсказывает художнице, что надо
прекратить разговор на эту тему. Лучше снова пожаловать­
ся на то, что «Звезда» не дает ответа. У Ш. старая
художница вызывает сочувствие. Она ей дает советы — об­
ратиться в «Ленинград», который все же чаще выходит. Из
сочувствия интересуется:
79

— А что вы написали?
— Написала воспоминания о Михайловском и о Горь­
ком. — Но художница уже отвлечена от разговора тем, что
ей приносят кашу и что каши мало. (К подавальщице):
— Это разве три каши? Придется дома еще варить. . .
Опять она кофе не в ту баночку мне налила.
Среди всех разговоров, в Неву, очень близко, бухает
снаряд.
— Смотрите, товарищи, да здесь — столб!
Некоторые подбегают к огромным окнам посмотреть.
Другие продолжают есть и разговаривать. Травмированная
(по ее словам) страхом писательница, не обращая на
происходящее никакого внимания, укладывает свои булоч­
ки.
Странное дело — ленинградские травмы и страхи не
внушают доверия. Так не боятся. Настоящий страх то
вытеснен другими заботами, то подавлен общей нормой
поведения.
Чего только не говорят женщины, работающие в учреж­
дениях. Одна говорит, что она не боится, потому что у нее
дистрофическое равнодушие. Другая, напротив того, гово­
рит, что она безумно боится, испытывает животный ужас,
но когда при тревоге на нее кричат, чтобы она согласно
приказу немедленно шла в подвал, она раздраженно отвеча­
ет, что невозможно дистрофику десять раз бегать вниз
и вверх на шестой этаж. А третья говорит, что она безумно
хочет жить и боится умереть, но что в подвале можно
сидеть месяц, но нельзя сидеть два года, и поэтому она
вечером ложится спать до утра.
Повторность, возобновляемость ситуаций атрофирует
постепенно импульсы страха. И никто в этой столовой
(если только не посыпятся стекла, не обвалится потолок,
т. е. не изменится в корне ситуация), не станет кричать
и метаться при виде упавшего рядом снаряда.
В этот момент они будут сохранять хладнокровие (так
полагается), а жаловаться на травму будут потом. Человек
не только скрывает страх, но может скрывать иногда
и отсутствие страха, атрофию настоящего страха перед
гибелью, который подменяется болезненным раздражени­
ем нервов. Поэтому объявляющие себя травмированными
столь же мало принимают меры к самосохранению, как
и нетравмированные. Самосохранение — это тщательность,
пристальное внимание к таким подробностям поведения,
на которых невозможно сосредоточивать волю месяцами,
годами.
80

I

ЗАПИСИ
40-Х ГОДОВ

НЕУДАЧНИК
Конечно же это вполне подновогодняя тема для размыш­
лений — итоги собственных неудач. И О. размышляет.
У неудачников жизнь делает скачок от ребячества к
старости. Зрелости у них нет. Незаметно для себя они
выходят из фазы, когда все не началось, все еще впереди,
и непосредственно входят в фазу, когда «уже поздно».
Кстати, психически уравновешенный человек с трудом
и неохотой признает себя неудачником. Делая это призна­
ние, человек обычно вступает на путь юродства, самоуничи­
жения. От этого О. пока еще далек. Для него это призна­
ние сравнительно безопасно, потому что он ощущает свое
неудачничество как внешнее и случайное, психологически
для него не обязательное. Он ощущает, что может быть
(конечно, может быть, а не наверное . . .) он внутренне
человек творческой удачи, масштабов которой он, вероятно,
никогда не узнает, потому что не дождется времени, когда
она выйдет наружу.
Но вместе с тем сейчас, на пятом десятке, нельзя не
признать, что все, видимое извне — не удалось. И не
удалось уже прочно, всерьез. Что это уже совершившийся
факт. Что он уже вышел из периода, который можно было
считать периодом трудной и неустроенной молодости, и
прочно оказался в числе людей, состоящих при малых
делах.
Последние два с половиной года перестроили многое.
Был даже момент, когда казалось, что они изменили
в корне проблематику удач и неудач. Мировые катастрофы
вмешались в течение человеческих карьер, люди смести­
лись со своих мест, нужное оказывалось ненужным. Люди,
которым нечего (или мало) было что терять, испытывали
даже своеобразную легкость среди смертельно тяжкого
и страшного быта. Теперь им некуда было спешить с
самыми трудными из своих дел, за промедление с которы­
ми их в обычном быту неотступно мучила творческая
совесть. Зависть бездействовала; они больше не чувствова­
ли себя униженными, потому что чужие достижения руши­
лись на глазах или теряли смысл. Казалось, что те, кто
вернутся к жизни, вернутся минуя иерархию, слагавшуюся
83

по мелочам, свободные от груза своих неудач, а может
быть и достижений, и многие еще со знаком выстоявших
до конца и отстоявших страну.
По мере улучшения обстоятельств, все крепнет тяга
к стабилизации. Все яснее, что всякий затянувшийся быт
(даже быт с ежедневными артобстрелами) становится
стабилизированным бытом. И люди, которым вначале каза­
лось, что все снимается с якоря и несется,— теперь, напро­
тив того, кажется, что все оседает на месте . . . И люди во
что бы то ни стало, несмотря ни на что, даже против
всякой очевидности — стремятся сделать свою жизнь
обыденной.
Вместе с тем все яснее становится, что предпосылки
общей жизни не изменились, вернее — изменяются в очень
глубоком историческом смысле, пока еще не имеющем
непосредственного отношения к быту. Продолжают разво­
рачиваться потрясающие события, но люди уже знают
развязку событий, и этого достаточно для того, чтобы
события представлялись им временными; постоянное же
представилось в том виде, в каком они его оставили или
в каком оно их оставило. Все устремились опять к своему
уровню. Все спешно разыскивают свои места в иерархии
и боятся опоздать. Опять на очередь становятся задачи —
творчества, труда, заработка и проч.; во всяком случае
ясное предвиденье этих задач.
Все это и многое другое уже существует, в искаженном
еще, конечно, виде, частью усложненном, частью упрощен­
ном. И многие вопросы, которые казались ненужными,
наивными в свете происходящего или снятыми и разрешен­
ными происходящим, — пришли опять. Есть разговоры
трехлетней давности, которые могут быть продолжены.
Люди еще не знают о том, что они претерпели глубинные
исторические сдвиги сознания, вероятно, не сразу узнают,
а пока что спешат найти потерянное место. Во всяком
случае для сорокалетнего человека это момент подходя­
щий для подведения итогов своим неудачам и возможнос­
тям.
В сущности, все не удалось. В ранней молодости намеча­
лась карьера, но сорвалась очень скоро и, вероятно, навсег­
да. У него нет социального положения, ни даже верного
и достаточного заработка. Любовь обманывала всякий раз,
как приходила. Вернее в последние годы уже не обманыва­
ла, потому что он всякий раз знает, чем это кончается.
Классическая триада — слава, любовь, деньги — не уда­
лась.
84

Он перебирает самые реальные из возможных человечес­
ких бедствий — страх смерти, болезнь, унижение, раска­
янье, нищета, одиночество, неосуществленность творчес­
ких возможностей, скука (пустота). Примеривает их к
себе. Страх смерти, быть может, притупился в нем как
аффект. Но он не побежден мыслью. Он беден, он одинок,
вероятно, непоправимо одинок. Он нажил раскаянье, такое,
что его приходится все время вытеснять, чтобы оно не
растерзало душу. Он чувствует себя униженным, со своими
полузадавленными, полузапрятанными возможностями и
внешним положением мелкого профессионала. Признание
нескольких человек («лучших людей») . . . но ведь это
признание неизвестно чего, потому что ни несколько чело­
век, ни он сам не могут проверить масштаб его достижений.
Такие вещи проверяются не на «лучших людях», а на
людях просто. И даже эти несколько человек, знающих
и понимающих и говорящих большие слова, все равно
забывают об этом и занимаются своими делами, как если
бы не было достижений О. Трудно помнить о невыключенном в социальный контекст, социально нереализованном.
Трудно относиться к человеку согласно его познаваемой
скрытой ценности, а не согласно его видимой ситуации.
Мы помним о ценности (порой и забываем), но поведение
непроизвольно и непосредственно ориентируется на ситуа­
цию. По отношению к человеку, не закрепленному офици­
альной иерархией, возникает моральная фамильярность.
Трудно самому, без помощи социального аппарата, устанав­
ливать дистанции и масштабы относительно своих знако­
мых. Знание и понимание недостаточно, если оно не
поддержано внешними признаками. Ибо внешние призна­
ки воспринимаются постоянно и непроизвольно регулиру­
ют поведение и отношение, тогда как на внутреннем
понимании нужно специально сосредотачиваться. При са­
мых лучших намерениях никто не может относиться
к «неведомому избраннику» как относятся к общепризнан­
ному. Поэтому пресловутая оценка избранных друзей —
неполноценна и не может утешить самолюбие. Здесь
количество переходит в качество.
Что касается скрытой творческой реализации — про
себя, то это реализация трудная нездоровой трудностью,
искаженная, уязвленная, неполноценная; главное, недо­
ступная проверке, и поэтому отравленная недостовер­
ностью. Это печальное творчество, не закаленное в столкно­
вениях с современностью, не напряженное ожиданием
славы или падения и всегдашней высокой торопливостью.
85

Его никто не ждет, его никуда не торопят. Поэтому оно
отравлено убийственной для творчества формулой: «некуда
спешить». И тщетно человек сам себе, сам для себя
повторяет:
То ревность по дому,
Тревогою сердце снедая,
Твердит неотступно:
Что делаешь,— делай скорее.
Человеку может надоесть все, кроме творчества. Челове­
ку надоедает любовь, слава, богатство, почести, роскошь,
искусство, путешествия, друзья — решительно все. То есть
все это при известных условиях может перестать быть
целеустремлением,— но только не собственное творчество.
Этого не бывает, как не бывает, чтобы человеку надоело
спать или утолять голод и жажду. Человек может объесть­
ся и испытать временное отвращение к пище, человек
может переработаться к испытывать временное отвраще­
ние к умственному труду. Но целеустремление немедленно
восстанавливается, поскольку тзорчество есть совершенно
органическая, неотменяемая воля к личному действию,
связанная с самой сущностью жизненного процесса. Утехи
же самолюбия и проч. как раз принадлежат к надоедаю­
щим. Тут прежде всего нужно постоянное нарастание. Все
достигнутое приедается очень быстро, кажется само собой
разумеющимся, становится одной из тех привычек, кото­
рые оборачиваются страданием только с потерей привычно­
го. Кроме того, в отличие от непосредственных, неотменяе­
мых, хронических, так сказать, переживаний, которые
дают человеку любовь и творчество,— радости самолюбия
опосредствованы. Это то, о чем надо умышленно помнить.
И потому иногда это все вдруг теряет реальность, куда-то
отодвигается, оставляя за собой пустоту и вопрос — а
к чему око, собственно? А что это, собственно, к что с ним
делать? А стоит ли оно усилий и жертв? Счастливая
любовь, семья, творческая реализация могут быть предпоч­
тены — и очень резонно — славе. Но при отсутствии вся­
ких благ
отсутствие благ самолюбия оказывается боль­
нее всего. Отсутствие необычайно напрягает эти вожделе­
ния. Здесь вожделенными представляются даже мелочи,
даже то, что по достижении оказывается совершенно
пресным. Страсти этого порядка сильнее и разрушительнее
всего в своей негативной форме. Ибо в негативной форме
они оборачиваются унижением, которое человек переносит
86

с трудом, о котором он помнит гораздо тверже и непривыч­
нее, чем о собственной славе.
Один из жестоких конфликтов — это конфликт между
творческой реализацией и реализацией житейской. Его
переживают люди, в чьей жизни грубо перерезаны связи
между творчеством и такими социальными категориями,
как профессия, заработок, карьера. Они попадают в сеть
противоречий. Они предаются упорно творчеству про себя,
которое может никогда не пригодиться, может пригодить­
ся через много лет, скажем, под конец их жизни, может
пригодиться после их смерти, потомкам.
В первую возможность они не верят, она противоречит
их интуиции, против нее восстает в них инстинкт са­
мосохранения — ведь тогда чем была бы их жизнь? . . Но
проверить социальную применимость своего творчества
они бессильны, и оно отравлено этим бессилием. Вторая
возможность их отчасти устраивает — я дож дусь. . . дока­
жу . . . увижу осуществление. Но что такое это осуществле­
ние в конце долгого пустынного пути? Не слишком ли
поздно? Не слишком ли мало за десятки лет одиночества
и обид? Быть может, это важнее сейчас, как цель, как
надежда и обещание, нежели как реальность. Что это как
реальность?— непристойная радость старика, играющего
игрушками, которых его лишали в детстве . . . Или послед­
няя, самая горькая из обид — на то, что вожделеннейшее
благо пришло слишком поздно, когда нельзя им стереть
целую жизнь унижения, когда нет ни воли, ни сил наслаж­
даться, когда не с кем его разделить (в счастье и в горе
страшно на этой земле быть одному! . .) Но сколь горше
конец тех, кто не дождется этой последней обиды.
Это третья возможность, которая возмущает и дразнит
их эгоизм. Что им за дело до этого издевательского
посмертного признания? . . И в то же время они хотят
сделать вещи, которые остаются. Перспектива забвения
оскорбляет их еще больше перспективы запоздалого при­
знания. Они понимают, что, совершив все земное, можно
спокойнее ожидать конца, хотя обосновать это не могут.
Мысль об исчезновении неотделима для них от мысли —
все пропадет, а если даже не пропадет, то останется
недоделанным, и никто никогда не узнает того, что во мне
было. Надо доделать и обеспечР1ть сохранность. И мысль
о случайностях, которым подвергаются сейчас эти единст­
венные экземпляры, по меньшей мере столь же тревожна,
как мысль о личной опасности. Эту логическую путаницу
психологически можно распутать.
87

Третьей возможности сопротивляется эгоистический че­
ловек, и к ней тянется социальный человек, который, хотя
бы в подавленном виде, живет в каждом творце. Творящий
знает инстинктом, что он сопряжен с бесконечно продолжа­
ющейся общей жизнью, что в ней условие творчества
и мерило его ценностей. Пусть он эгоист, но он эгоист,
существующий на особых жестких условиях, вне которых
творчество прекращается. Его трагедия не в том, что он
выше общей жизни или противостоит общей жизни,— как
думал о себе романтический человек,— но в том, что он от
нее изолирован. Это тема Мандельштама.
Поздним вечером (но темно все равно с пяти часов),
в комнате холодной и плотно зашторенной, в давящей
тишине опустелого дома, под тупой стук отдаленной стрель­
бы,— О. думает об общей жизни упорно, с личным какимто вожделением. — Нехорошо, нехорошо человеку быть
одному. Странно человеку быть эгоистом. Если б только
она, общая жизнь, захотела его взять, сообщить ему свою
волю. Взять его таким, какой он есть, не обкорнанного, не
урезанного, а со всем, что в нем есть, и что он не может
отбросить. Он прославил бы ее, он говорил бы о ней
и повторял бы людям: смотрите, как страшно быть эгоис­
том. Никогда прежде не могли понять, до чего это страшно.
Но она не берет, даже сейчас, когда позволяет за себя
умереть. Она позволяет за себя умереть, но в остальном
остается непроницаемой. В остальном она не допускает,
и потому умирать за нее особенно трудно. Этот процесс
ничем не украшен.
О. дергается — не стыдно ли, что я сейчас размышляю
о самолюбии? В сущности нет, потому что, я убедился,—
люди до конца не расстаются со своими вкусами, вожделе­
ниями, страстями. Со своим психическим строем они
расстаются, вероятно, только в крайний момент катастро­
фического изменения сознания. Он служит делу войны, но
по большому счету его не позвали и не пропустили, и он
возвращается — с соответствующими изменениями — к
комплексу, от которого его оторвало два года назад.
Да, унижение . . . а одиночество, а раскаянье, а страх,
а ежесекундная возможность новых физических и душев­
ных страданий . . .
О. дергается. Он борется, почти физически борется
с этим наплывом. В конце концов, он живет, и пока он
живет, это следует делать как можно лучше; в возможных
пределах. Он живет и пока обладает кое-чем из того, что
миллионы людей считают сейчас величайшим благом. Ко88

нечно, этот негативный метод повышения ценности жиз­
ни — философски несостоятелен, но он имеет педагогичес­
кое значение, автопедагогнческое: метод внушения себе
правильного отношения к вещам.
Из мысленно составленного списка человеческих бедст­
вий он кое от чего избавлен. Он относительно здоров, он не
бездомен, у него есть работа, есть еда,тепло и свет,
в количестве, достаточном для того, чтобы думать о других
вещах. Он одинок, но у него есть женщина — возможность
отвлечения. И удивительнее всего, что, несмотря на неуда­
чу, или, скорее, благодаря неудаче,— у него есть высшее из
доступных ему благ — время для творческой реализации,
то есть для жизни. Это узловой пункт судьбы.
В эпохи более или менее отдаленные, творцы, которым
не удавалась или не сразу удавалась социальная реализа­
ция творчества,— занимались в миру другим делом, от­
нюдь не имеющим к творчеству отношения. Спиноза шли­
фовал стекла, Руссо переписывал ноты (а впрочем состоял
более на иждивении у дам), Толстой, в период острого
расхождения с литературной средой, жил помещиком.
Иннокентий Анненский был директором гимназии . . . Т е­
перь все иначе. Нельзя быть рантье или помещиком, надо
служить. Трудно предположить, чтобы деятель гуманитар­
ной культуры мог быть в то же время квалифицированным
техническим или военным специалистом. Всякая же дру­
гая работа ставит человека в слишком тяжелые и невыгод­
ные условия по сравнению с работой академической, лите­
ратурной, театральной и т. п. Поэтому слишком велик
соблазн заниматься той же профессией, хотя бы на низ­
ших ее ступенях.
Если различать две основные формы гуманитарной дея­
тельности — творчество и профессию, то можно различить
и две основные разновидности — высшую и низшую. Тогда
получается градация: 1) творчество (максимум)— в дан­
ных условиях нереализуемое; 2) творческая работа (специ­
альные изыскания); 3) профессия в собственном смысле
слова (высокое ремесло); 4) халтура. Есть еще, конечно,
бесчисленное количество более дробных подразделений
и оттенков, но это четыре главные ступени, определенные
социально и психологически.
Каждый действующий в культурной области человек —
простым или сложным образом соотносится с какой-либо
из этих категорий. О. соотносится сложным образом, ибо
он имеет отношение ко всем четырем, что ведет к величай­
шей путанице и повсюду обеспечивает неудачи.
89

Высшая ступень, как социальная деятельность, вообще
исключена и закрыта. Ее носители так или иначе перестали
существовать. Они существуют только под условием пребы­
вания не на своем месте и терпимы в меру того, что
действуют в других категориях.
Следующая инстанция уже допускаемая и даже отчасти
нужная. Не по существу, а по форме. В числе других
нужно иметь академические ценности. И неумолимый опыт
показал, что обеспечиваются они все же только людьми
с некоторыми данными, хотя бы данными знания. Дарова­
ния здесь тоже оказались одним из неотъемлемых условий.
А с допущением дарования приходится допускать и
кое-что из тех приемов мысли, которые ему присущи.
Конечно, в соответствующем оформлении и при соответст­
вующей готовности дарования учесть обстановку. Эти лю­
ди призваны обеспечивать форму и к функционированию
допускаются те из них, которые попали в иерархическую
рубрику, закрепляющую за данной ступенью признаки
звания, должностей, отличий. Остальные, не попавшие
в рубрику, здесь не нужны. Они могут на этой ступени
появляться случайно, спорадически (например, в связи
с каким-нибудь юбилеем и т.п.), но их выталкивает обрат­
но. И человек, который в юбилейный период фигурировал
на видном месте,— уже через несколько месяцев не может
достать даже плохонькую работу.
Следующая ступень как бы требует профессионального
качества, но на практике она мало отличается от четвертой
и незаметно в нее переходит. Об этом свидетельствует
состояние редакций, гуманитарных кафедр, вещания и
проч. . . . Это не значит, что качество безразлично потреби­
телям (только отчасти), главным образом оно безразлично
администрации. На этой ступени разнобой, потому что
здесь работают разные люди. И добросовестные профессио­
налы, и люди творческого дела, которых сюда привел
заработок, и принципиальные халтурщики, и просто не
достигшие рабочей квалификации. Требования аппарата
обычно удовлетворяют последние и предпоследние. Осталь­
ные уже, собственно, излишество, а всякое излишество
чревато хлопотами и осложнениями. Остальные бывают
желательны при наличии хорошей иерархической марки,
способной украсить аппарат.
Все эти четыре категории при совмещении, разумеется,
мешают друг другу. Первая мешает всему остальному (она
вообще мешает всему в жизни), потому что заставляет
мучительно цепляться за время, вызывает раздражение,
90

нетерпение, дурную торопливость или равнодушие к дру­
гим делам. В особенности творчество для себя мешает
смежной области, области творческой работы (статус спе­
циалиста). Есть творческие люди, практические, большого
напора, большого упрямства, которые, невзирая на талант­
ливость, прокладывают себе пути. Но на этом надо сосредо­
точить все усилия. Когда же человек принадлежит к двум
творческим сферам, из которых одна абсолютно не реализу­
ема, другая реализуема с величайшим трудом, то для нее
он не может отрывать от высшей для него сферы деятель­
ности всю потребную душенную энергию. Если уж вовне
ничего не выходит, то он пытается сосредоточиться на
самом главном. Наконец, первая сфера мешает второй,
разрушая преданное и страстное отношение к работе
второго плана; окрашивает ее оттенком скепсиса и дилетан­
тизма, который улавливают и не прощают.
Вторая сфера мешает высшей великим соблазном реали­
зации. Не материальными благами и тщеславным успехом,
какие могут дать обе низшие сферы, но своего рода
творческой реализацией, да еще сопряженной с успехом
и благами. Если при неудаче первая севера вытесняет
вторую, то при случайном успехе вторая мешает первой.
Другим соблазном сна мешает сфере профессиональной
работы, соблазном незаконной реализации, протаскивания
творческих эле?тентов (хотя бы так), более сложных,
более индивидуальных, чем нужно для хорошего приклад­
ного труда.
Третья сфера мешает двум высшим, потому что забирает,
крадет у них Бремя. Хуже всего то, что она является
подобием, пониженным действие?! того же порядка, и
потому бесцельно расходует, притупляет, изматывает ту
же нервную и мозговую силу. Притом она мешает и самой
низшей сфере излишне добропорядочными навыками в
работе, которые замедляют темп и вообще лишают халтуру
единственного ее смысла — выгодности.
Халтура, со своей стороны, мешает смежной профессио­
нальной сфере обратным образом,— внося в работу недо­
бросовестные навыки и приемы. Творческим сферам она
мешает меньше, чем предыдущая ступень, потому что в ее
пределах можно свободнее располагать временем; и пото­
му. что это уже почти другая деятельность, почти уже не
умственная, и потому менее разрушительная для нервов
и мозга.
О., к несчастью, принадлежит ко всем четырем сферам,
и потому во всех четырех терпит поражение. Он принадле91

жит к первой сфере своим большим замыслом. И он лишен
не только внешней материализации, но и возможности
проверить степень внутренней удачи. Сомнения в непечата­
емом — неразрешимы.
О. принадлежит ко второй сфере своей работой историка,
печатными трудами и проч. Но он не оформлен, не
закреплен иерархически в этой сфере, и его принадлеж­
ность к ней понятна только настоящим специалистам,
которые относятся к нему с уважением, но отчужденно.
Человек талантливый, но что-то не то . . . Это они чувству­
ют, даже не зная почему.
Он принадлежит к третьей сфере своими попытками
найти систематический заработок и определенное место на
шкале. Литературная работа по заданиям, лекции и т. п.
Но он никак не может отнестись к самой проблеме
заработка всерьез, без легкомыслия человека, глядящего
на эти дела сверху вниз. Главное, он неудачник здесь
потому, что что бы ни ждало его в этой сфере, он все равно
будет воспринимать все как неудачу и унижение.
Неблагополучие в третьей сфере само собой толкает его
в четвертую. У него есть кое-какая халтурная хватка, но
для преуспеяния там этого недостаточно. Преуспевающи­
ми халтурщиками бывают либо люди, специально и исклю­
чительно этим занимающиеся, либо люди, прочно оформ­
ленные на высших иерархических ступенях, и которых
поэтому встречают распростертыми объятиями и приготов­
ленными деньгами, когда они спускаются в четвертую
сферу, где их появление — марка, честь для администра­
ции. О. ни то, ни другое. Он халтурщик испытанный, но
случайный. Кроме того, ему лень, ему жалко времени.
Главное, лень что-то придумывать. Но хуже всего, когда
вдруг пробивается оттенок творческой заинтересованнос­
ти,— тогда халтура сразу теряет свой смысл, материаль­
ный и психологический.
Хотя для этого быта, быта приближающейся к концу
войны,— вообще характерны колебания и неясность, но
многие и многие все же достаточно прочно опять прикрепи­
лись к той или иной сфере и адекватны своим местам. О.
все время не помещается, и всегда вокруг него путаница.
О его принадлежности к первой сфере не знает почти
никто (в полной мере даже никто), и это не отражается на
его бытовом положении. Но достаточно, если он путается
между прочими тремя сферами. Конечно,лучше, утешитель­
нее для самолюбия, быть вполне непризнанным, находя­
щимся вне иерархии, но нынче с этим не проживешь. Чем
92

меньше призяанности, тем больше неинтересного (для
заработка) труда, и тем хуже ок оплачивается. Приходит­
ся закреплять за собой все, что возможно. О. — не
социальный нуль, за которым может таиться все что
угодно, но нечто для самолюбия гораздо более обидное —
маленькая социальная величина. У него есть формально
иерархические признаки (кандидат и т. п.), которые дают
ему право зани?иать место среди профессионалов (третья
сфера). По этим признакам его снабжают и допускают
к работе, но допускают, собственно, не его лично, а его
иерархическую принадлежность; все же, что он привносит
сверх того от своих личных возможностей, оказывается на
данном уровне лишним. И его в любой момент заменяют
другим человеком примерно той же принадлежности, заме­
няют с полным равнодушием, даже не без удовольствия,
потому что помещающийся, целиком укладывающийся
в свое место человек удобнее; нет в нем этой неуловимой
летучести. Поэтому в нижних сферах у него постоянное
ощущение своей необязательности. Ему приходится доби­
ваться, искать, просить мелкой профессиональной работы.
Вместе с тем он по временам оказывается нужным во
второй сфере, по крайней мере то, с чем ему туда удается
прорваться, встречает хороший прием и оценку. Не раз ему
удавалось перепрыгнуть, далеко оставить позади тот уро­
вень, на котором ему с трудом дается каждый шаг. Так
было с его книгой, которой он сразу миновал многие
промежуточные инстанции, многих вышестоящих людей.
Так бывало не раз с его устными и печатными выступления­
ми. О нем печатали рецензии, ему звонили и слали телег­
раммы большие журналы, заказывая юбилейные статьи.
Но все это никак не закрепляется иерархически, и поэтому
лишено связи, последовательности, преемственности; его
выносит обратно. И репутация О., лишенная видимых
признаков, никак не доходит до сознания тех, от кого
зависит распределение функций и благ в низших сферах.
«Руководящие товарищи», выступая на его докладе, называ­
ют его событием, а он в то же время не может добиться
преподавательского места в захудалом вузе, места, которое
уже гораздо ниже того незакрепленного, случайного, но
все же положения, которое он занимает во второй сфере.
Место — в лучшем случае принадлежит к третьей.
В связи с неким юбилеем, О. приглашают, по рекоменда­
ции крупного специалиста, наряду с этим специалистом,
выступить по радио. Он попал в профессорскую рубрику.
К таким редакторы приходят на дом. И редактор два раза
93

приезжает к нему для обсуждения. Проходит четыре года.
За этот срок его статус отнюдь не набирает высоту.
И через четыре года он к тому же редактору, в то же
учреждение ходит за мелкой работой. Если редактор не
забыл эпизода четырехлетней давности, то он может быть
думает: то-то я был дурак . . . Не разобрался в чине.
1944

— Меня всегда поражает верность, точность вашего
морального чувства. Должно быть вы — хороший человек.
— Хороший человек . . . Никоем образом. Впрочем, я
мог бы быть хорошим человеком. Это не вышло. У меня
в самом деле, с тех пор как я себя помню, было это, черт
его знает откуда взявшееся, верное нравственное чувство;
дар различения добра и зла. И все это пошло прахом. Я,
видите ли, никогда не доверял интуиции, тем более своим
интуициям. Я любил объяснять, и для себя лично я этого
никогда не мог объяснить. Понимаете, я знал, что держу
в руках долженствование, что какой-то поступок безуслов­
но правилен и вообще безусловно должен быть совершен.
Но почему именно я должен его совершать — это как раз
оставалось необъяснимым. Мне мешал не напор страстей,
не соблазн. . . а вот эта непроясненность, необязатель­
ность. Но я в самом деле знал толк в добре. И, знаете, раз
уж мы пошли на откровенные разговоры,— у меня по-на­
стоящему была одна только эротическая мечта. Я хотел
любить идеальную девушку. Девушку с ясным взглядом на
жизнь, с честным и мужественным сердцем. Ну, конечно
при этом у нее должна была быть тонкая талия и очень
хорошие зубы. Зубам я всегда придавал большое значение.
Так вот, если бы я встретил такую девушку, я действитель­
но полез бы для нее в бутылку. К счастью я ничего
подобного не встретил.
А человек я получился совсем не хороший. В моих
возможностях все то зло, какое только способны поро­
дить — равнодушие, лень, эгоизм, распущенность. Я, конеч­
но, мирный интеллигент и потому мало способен ко злу,
проистекающему из природной жестокости, из сознатель­
ной и рассчитанной воли к насилию. Но, уверяю вас,
равнодушие и распущенность — достаточно мощные меха­
низмы зла. Достаточно сильные, чтобы незаметно подвести
94

человека к тихим домашним злодеяниям — незабываемым
до конца. Блок где-то написал в дневнике, что есть такие
вещи на совести, из-за которых человек уже никогда не
сможет почувствовать себя молодым. Это одно из самых
верных наблюдений над совестью. Я вас очень прошу — ни­
когда не говорите мне, что я хороший человек и тому
подобное. Это меня раздражает.
*

*

*

Очень многое сейчас у нас психологически окрашено тем,
что в тылу большую часть социальных функций выполняют
женщины. Женщины сравнительно редко руководят, но
выполняют почти все. То есть в основном изменился самый
состав, материал обыденной общественной жизни. Чтобы
понять нашу тыловую и полуфронтовую жизнь, надо по­
нять, учесть особенности женской реализации.

У ТВ Е РЖ Д ЕН И Е И ОТРИЦАНИЕ
Утверждение и отрицание бытия совершается в трех
основных инстанциях — инстанция житейская, бытовая
(окружающая действительность), инстанция историческая
и инстанция высшего смысла жизни. Только утверждение
в последней инстанции обеспечивает подлинный органичес­
кий оптимизм. Мышление 20 века, за исключением после­
довательно социалистического, было склонно к отрицанию
во всех трех инстанциях. Это был одновременно песси­
мизм солипсического мироощущения, исторического реля­
тивизма и скепсиса и социальной неудовлетворенности.
Нам, напротив того, было предписано утверждение во всех
трех инстанциях. Для литературы, даже самой дрянной,
это оказалось технически невозможным (не получается
сюжет). Поэтому в первой инстанции, бытовой, писатели
добиваются разрешения на крохотные отрицания, тут же
покрываемые с избытком огромными утверждениями. Во
второй и третьей инстанции у них, разумеется, все на
местах.
Тверже всего утверждать я могу во второй инстанции,
и особенно сейчас, в 43-м году, когда прояснились многие
исторические, государственные, народные ценности. Когда
многое зло, которому мы были подвержены,— оправдало
себя. Когда столь многие блага, которых мы были лише­
ны,— пошли прахом. Когда мы всеми нервами ощутили,
куда гнет и куда заворачивает история. В первой инстан­
ции мы скептики. В третьей инстанции мы поражены
ужасной болезнью импрессионистического века — бо­
лезнью солипсизма. За нашим историческим сознанием, за
нашим гражданским сознанием, за всем, что мы готовы
утверждать и любить как социальные люди — все равно,
в самой глубокой и тайной глубине все равно стоит
непонимание и страх изолированной души, брошенной
в непостижимый и враждебный хаос. Все равно нет моста
и не будет, чтобы перебросить его между третьей инстанци­
ей и нашим историческим поведением, нашим социальным
действием. Все равно хаос придется нести до конца как
сущность души и как ее болезнь. Это проклятое наследство,
еще тютчевское наследство. А наше историческое чувст96

во — это живая связь с растущим веком, с веком, расту­
щим нами, внутри нас.
С этой точки зрения литература может подразделяться
на официозную, которая утверждает все от А до Z, тем
самым утверждая абсолютную благодетельность власти,
которой она служит; литературу декадентскую, которая
отрицает социальное содержание, утверждая только пере­
живание формы, то есть искусство; и ту настоящую литера­
туру, которая з'тверждает в одних инстанциях и отрицает
в других и даже диалектически утверждает и отрицает
в пределах одной и той же инстанции.
Если нет в мире великих произведений, в которых ничто
не отрицалось бы, то, возможно, нет и таких, в которых бы
ничто не утверждалось. Одна из самых мрачных
книг — это «Ярмарка тщеслазия». Гуковский говорит, что
из всех великих писателей мира — единственный оптимист
Диккенс. Диккенс, в отличие от большинства настоящих
писателей, начинает утверждать уже с первой инстанции.
Конечно, это утверждение, сопряженное с отрицанием.
Для Диккенса первая инстанция — это мир социального
зла, но в то же время люди, многие из людей, населяющих
этот мир,— хорошие. И они способны к полноте житейско­
го счастья, оформляемого в первой инстанции. У Диккенса
люди несчастны по собственной вине или по внешним
причинам, а вовсе не в силу изначальной невозможности
быть счастливым (эта органическая невозможность — ос­
новная тема «Ярмарки тщеславия»). Оптимизм в большом
искусстве — явление редчайшее. В чем его особая прелесть.
Русской литературе действительно никогда не было
свойственно сплошное, во всех инстанциях, отрицание
(флоберовски-мопассановский безвыходный и в безвыход­
ности почти успокоенный пессимизм). Пушкину, с его
историчностью, естественно было утверждать во второй
инстанции. «Онегин»— очень мрачная история. Но эта
мрачность нарушена утверждением Татьяны, «милого идеа­
ла», национального идеала. И это не какая-нибудь абст­
рактно-славянофильская девица-красавица; это националь­
ный идеал в конкретнейшем социально-историческом воп­
лощении: уездная барышня и светская женщина^ облечен­
ная чистотой, силой, правдой и презирающая соблазн. Это
вторая инстанция исторически-воплощенного народного
духа, торжествующего над печальной эмпирикой невоплощаемой субъективной любви, над неразрешимыми противо­
речиями эгоистической личности. В «Медком всаднике»
борьба двух инстанций — субъективно-бытовой и истори4 - 845-5

97

ческой и победа второй из них — проявлена и осознана до
такой степени, что образует самый сюжет произведения.
Третьей инстанции Пушкин касался редко; он подходил
к ней через тему творчества и вдохновения, как бы считая,
что ее законы не распространяются на бытие обыкновенно­
го человека.
Гоголь с его страшной первой инстанцией все хотел
и все не мог дойти до адекватного воплощения ценностей
третьей инстанции. Лермонтов, одно из самых религиоз­
ных сознаний, прямо перенес борьбу утверждения с отрица­
нием в третью инстанцию, где демон у него борется
с Богом. Для Достоевского все утверждения сосредоточе­
ны, конечно, в третьей инстанции. Толстой знал утвержде­
ния во всех трех. Он постиг вполне трагичность повседнев­
ной жизни, но в то же время создал святки и охоту
у Ростовых в деревне, Наташу, пляшущую перед дядюш­
кой. Не знаю ничего равного этим страницам по силе
жизнеутверждения. Толстой внушает своему читателю сле­
пое доверие. Раз он так написал, значит действительно так
бывает. Значит повседневная жизнь может быть безмерно
прекрасна. В «Войне и мире» есть утверждение и во второй
инстанции (могущество народного духа, единство народ­
ной воли) и, разумеется, в третьей. Установки Толстого
менялись (хотя и не слишком резко), но в течение всей
своей жизни он утверждал положительную силу любви
и умиления, которые были для него истоком религиозного
чувства.
Даже Чехов это еще не чистое отрицание. Чехов, каза­
лось бы, отрицал во всех трех инстанциях. Но у него
имелось некое противостоящее отрицаниям п о д р а з у м е в а е ­
м о е . Все может измениться с изменением социального
устройства, с установлением справедливости. Это та пред­
посылка эпохи, которая позволила Шпенглеру утверждать,
что все люди 19 века — независимо от их убеждений — бы­
ли социалистами.
И вот после всех этих сложнейших соотношений утверж­
дения с отрицанием внутри и между инстанциями,— появи­
лась литература с заданием утверждать неукоснительно.
Это явление, в сущности, новое в мировой культуре. Совер­
шенно напрасно сопоставлять его, скажем, с дидактикой 17
века. 17 век — это христианская культура, убежденная
в том, что рай находится на небесах; а на земле все не
может и не должно обстоять благополучно. Если оды
воспевали и утверждали, то на то и существовал одический
жанр; это вовсе не предрешало концепцию бытия в целом.
98

Другое дело, когда рай или нечто к нему тяготеющее
объявлен существующим на земле, и когда литература, как
и все прочее, поставлена на службу абсолютной власти,
взявшей на себя ответственность за насаждение этого рая.
Так впервые возникло требование (невозможное на почве
христианской культуры с ее понятиями греха, искупления,
испытания...) безоговорочного утверждения во всех инстан­
циях, внутри всех инстанций.
Появился точный водораздел. Все, что принадлежит
к данной системе, — хорошо и благотворно. Зло может
проистекать только из враждебности или чуждости этой
системе или из заблуждения и непонимания (это герой,
который в конце исправляется). Этот участок отведен под
отрицание. В пределах же системы все благополучно.
Смерть благополучна — человек умер, но дело его живет;
страдания благополучны — они закаляют человека; лич­
ные неудачи благополучны — человек преодолевает их об­
щественно-полезным трудом и т. д. Люди же, принадлежа­
щие к системе, не только благополучны, но и хороши. Если
у них есть недостатки, то это лишь подразумеваемые
достоинства, так сказать, производные достоинства. Если
старые придирчивы и ворчливы, то потому, что они радеют
об общем деле. Если женщины агрессивны, то потому, что
они блюдут устои. Если общественный работник грубозат,
то это функция его честности. Если молодежь легкомыс­
ленна, то потому, что в ней кипит сил избыток. Если ребята
шалят, то потому, что это живые, бодрые ребята, не
слизняки какие-нибудь. Кроме того, недостатки нужны
для симуляции «живого человека», для того, чтобы стала
технически возможной какая-нибудь характеристика, как
временные неблагополучия нужны для того, чтобы стал
возможным хоть какой-то сюжет. Но, будьте покойны,
и недостатки и неблагополучия будут сняты до конца
и сняты в первой же инстанции.
Непразда, что великая гуманитарная мысль всегда была
пессимистична. Напротив того, она всегда мучительно
и неуклонно добивалась утверждения в инстанциях истори­
ческой концепции и философского миропонимания, то есть
в инстанциях, оперирующих сверхличными ценностями,
превышающими единичную человеческую судьбу, которая
мыслилась как трагическая. Шопенгауэр с его тотальным
пессимизмом был новшеством, исключением и именно
потому огромным соблазном для людей конца 19 века.
Недаром учение Шопенгауэра годами оставалось незаме­
ченным, пока в распадающемся субъективном сознании не
4*

99

созрела готовность к тотальному пессимизму. Но мировая
культура никогда, за редчайшим исключением, не утверж­
дала благополучия в первой жизненной инстанции (толс­
товские сцены охоты, святок — это только отдельные бли­
ки). Как культура христианская она исходила из неизбыв­
ности земного зла; как культура революционно-социалисти­
ческая она исходила из неизбывности социального зла
в пределах данного социального устройства.
Все изменилось с появлением предпосылки разрешенности проблемы социального устройства. Первую инстанцию
было предписано рассматривать впредь как область снимае­
мых и в основном снятых противоречий. И вот тут возник­
ла неадекватность действительности, грандиозная, еще не
бывалая в мировом искусстве. Вернее, искусство, как
интерпретация жизни, перестало существовать. Ибо в пер­
вой инстанции человек никогда не ощущал и не может
ощущать себя благополучным. Только в последующих
инстанциях может быть снята эта незатихающая тревога.
1943

* * *
Из всех человеческих вожделений устремление к власти,
к господству имеет самую богатую и дифференцированную
синонимику: властолюбие, честолюбие, самолюбие, тщесла­
вие, гордость, надменность, высокомерие, самолюбование,
самовлюбленность.
Разумеется, все это не тождественные, а различные
категории самоутверждения, но занимательна сама диффе­
ренцированность исходной предпосылки.
* * *
Что есть пошлость... Пошлость — это, в сущности,
искажение ценности, неправильное обращение с ценностью.
Пошлость либо утверждает в качестве ценности то, что для
подлинно культурного сознания не ценно, либо унижает
ценное, либо ценности, выработанные в недоступной ей
культурной среде, применяет не там и не так как следует;
вырывает их из органической связи. Пошлость не может
быть там, где есть органическая связь ценностей, то есть
культура. Поэтому народное сознание в своих интеллекту100

альных проявлениях не может быть пошлым; народное,
фольклорное сознание в высшей степени выражает связь
ценностей, органическую культуру. Пошлость свойственна
промежуточным слоям, стремящимся паразитически овла­
деть высшей культурой своего времени, которая им недо­
ступна. Пошлость особенно развивается в моменты идеоло­
гически неустойчивые, в моменты, когда разлагаются и
слагаются идеологические формы, когда связь между идея­
ми непрочна. Ибо тогда слишком много возможностей для
применения фиктивных ценностей или для неверного при­
менения подлинных ценностей. Страшно, когда носители
и блюстители пошлости имеют власть искоренить все, что
им не подходит.
Одно из самых основных и самых гибельных свойств
пошлости — безответственность» Пошлость не нуждается
в обосновании, в связи, в выводах из посылок, и не
понимает того, что поступок есть выбор, и тем самым отказ
от д р у г о г о .
* * *
Почему на символистах (модернистах, декадентах), не­
смотря на высокую культурность, новаторство и проч.,
тяготело все же проклятие пошлости. Вероятно, объясне­
ние этому в интеллектуально-эстетической изолированнос­
ти от общей социальной жизни. Классицизм, романтизм,
реализм неотделимы от ведущей философии, религии, на­
уки, социальной идеологии своего времени, даже от его
государственности, политики и военного духа. Поэтому их
ценности и оценки проникнуты необходимостью и ответст­
венностью. Символизм, напротив того, искусственно, в
чужеродной среде, воссоздавал религиозные и философс­
кие ценности. Символисты никак не могли уйти от стилиза­
ции, то есть от вторичного, паразитического использования
идей. Отсюда дух произвольности и произвола, и угроза
пошлости, тяготевшая даже над лучшими из них. Не
говоря о худших.
*

*

*

Теоретически интеллигентам нравятся «простые души».
Но на практике «простые души», если только они не
принадлежат к сфере самобытного народного сознания
101

(например, патриархально-крестьянского),— не остаются
в той сфере интересов, где могут правильно, адекватно
оперировать ценностями.
В силу естественного и даже благородного стремления
человека к тому, что он считает самым важным, они
непременно заберутся в такую культурную сферу, где их
представление о ценностях окажется искаженным и иска­
жающим (пошлым). Что сразу отвращает от них интелли­
гентское сознание. В частности на этом сокрушаются
«неравные браки».

Ч Е Т Ы Р Е СТЕПЕНИ
Не следует представлять себе, что люди твердого граж­
данского или религиозного сознания ведут себя стопро­
центно, что они, например, действительно не страшатся
смерти. Отнюдь нет. Но у них есть предел моральных
устремлений, высокий моральный потолок, или проще
говоря, идеал. Они, даже творя зло, знают разницу между
добром и злом. А это великая сила.
Можно установить четыре основных степени индивидуа­
листического или коллективистического (сверхличного) со­
знания (соотносительно поведения).
Бессознательно-эгоистическое. Обыватели в беспоч­
венные эпохи. Наивные шкурники. Весьма хрупкие сущест­
ва, обреченные всем случайностям и, следовательно, всем
страданиям.
2. Бессознательно-сверхличное.
Человеческая
масса
крепких государственных, национальных, социальных, ре­
лигиозных коллективов. Господство традиции, инерции,
инстинкта, непосредственного внутреннего опыта.
3. Сознательно-эгоистическое. Исключительная принад­
лежность интеллектуальных кругов. В своем последователь­
ном развитии приводит к декадентству со всеми его ужаса­
ми. Единственную пристойную форму этого жизнеощуще­
ния нашли еще древние. Это эпикуреизм, увенчанный
философским самоубийством.
4. Сознательно-сверхличное. В предельной, последова­
тельной форме это — религиозное сознание, не обязатель­
но, впрочем, направленное на Бога.
С 19 века религиозное сознание (в особенности направ­
ленное на Бога) перестает быть ведущим. Но атеисты
по-прежнему жаждут внеположных ценностей, ибо жаж­
дут духовной деятельности, которая без внеположных
ценностей невозможна.
Атеистическое сознание путем тяжких исторических
испытаний может придти к следующему: все духовные,
культурные ценности, которыми я пользуюсь,— внеположны, сверхличны, принадлежат общей жизни. Следователь­
но, я не только нерасторжимо связан с этой общей жизнью,
но я всецело от нее завишу; следовательно, она выше,
ЮЗ

ценнее меня. За право пользоваться ее ценностями я — ес­
ли не хочу быть паразитом, т. е. существом неполноцен­
ным — расплачиваюсь этим признанием со всеми вытекаю­
щими из него последствиями, со всеми возможностями
жертвы, которая может быть от меня потребована.
Общая жизнь конкретно предстает человеку в виде
народа, государства, родины, страдающего человечества,
класса, исторического прогресса и т. д. Но абсолютность,
непререкаемый смысл этих идей остаются для скептика
недоказанными. Человек, соединяющий жажду духовной
деятельности — всегда направленной на общезначимые
ценности — со скепсисом, — неизбежно окажется в
положении принявшего условные «правила игры», притом
налагающие на него предельные, иногда смертельные обя­
зательства. Подобная концепция граничит с абсурдом, но
скептический ум не в силах никакими ухищрениями этот
абсурд опровергнуть. Он жертва эмпиричности своих пред­
ставлений. Ибо эти относительно-абсолютные и условно­
безусловные сверхличные ценности не даны ему, ко посту­
лируются им из неотъемлемых потребностей собственного
сознания.
Такова первая ступень четвертого раздела. Пребывание
на ней в достаточной мере неутешительно.
Исход (вторая ступень) — в найденной объективной до­
стоверности сверхличного. Быть может Толстой прав, ут­
верждая, что единственная метафизическая достовер­
ность — это любовь, снимающая все дальнейшие вопросы
о смысле, о цели и т. д . . . Но для этого любовь должна
быть именно метафизической сущностью, ибо в пределах
психологических она ведь тоже является только жизнен­
ным у с л о в и е м или — хуже того — «обманом чувств». Но
там, где есть метафизическая достоверность любви, там
начинается религиозное сознание, которое может иметь
своим предметом не только Бога, но человечество, народ,
социальную группу, родину, государство. Но мы, атеисты,
знаем, что только Бог сообщает этому сознанию послед­
нюю достоверность.
* * *
Если пределом для наивных эгоистов является наслажде­
ние, для интеллектуальных эгоистов — созерцание, для
людей религиозного мироощущения — любовь, то для скеп­
тиков, исповедующих относительно-абсолютные, условно104

безусловные ценности, таким пределом является твор­
чество.
Творчество есть свободное, целенаправленное, индивиду­
альное воздействие человека на мир, «я» на «ке-я»; причем
в итоге этого индивидуального воздействия в мире происхо­
дят целесообразные изменения, имеющие общие значения
и принадлежащие общим связям. Это и есть та неодолимая,
необъяснимая, извечная потребность, ради которой чело­
век, понявший, что нет творчества вне связей общей
жизни,— принимает жесткие «правила игры». Но фети­
шизм творчества мучителен для каждого неизвращенного
человека. Самоцельность творчества никогда не удовлетво­
рит ум, ищущий последнего смысла вещей, не утолит
сердце в его желании несомненного.
* * *
Лучшие умы 19 века сетовали по поводу отмирания
органических жизненных форм в Европе. Но по сравнению
с тем, что проявилось впоследствии, оказалось, что все это
еще очень органично. Суть в том, что там на уже пустом
в метафизическом смысле месте действовали традиции,
инерции, инстинкты, предрассудки. Предрассудок — это
и есть инерционная, опустошенная, застывшая оболочка
некогда живого содержания.
Оказывается, предрассудок, если не всегда легко искоре­
нить, то все же гораздо легче, нежели нажить обратно.
И вдруг этот обратный ход оказывается необходимым.
Предрассудок — конец, омертвелый конец культурно-исто­
рического процесса — оказывается его началом. Условнос­
ти, правила, нормы восстанавливают административно, не
заботясь об обосновании. Предрассудок — орудие, которое
можно поспешно (впредь до нарождения органических
форм) выдвинуть против распоясавшегося эгоизма.
Много ли можно поднять этим рычагом? Может быть
и не мало, если правила и условия, на первый случай,
окажутся условием привилегированности или способом ее
достижения. Все понимают недостаточность подобных
средств. Но процесс этот может оказаться встречным. То
есть он когда-нибудь, где-нибудь может встретиться с
нормальным процессом развития органических жизненных
форм.

1 05

* * *
Разумеется, призрачнейший из призраков — литература.
Чушь то, что часто приходится слышать: индивидуальное
мнение вовсе не обязательно; во времена классицизма
тоже была догма, единая точка зрения и предрешенность,
и получилась великая литература. Это чушь потому, что
литература классицизма выражала мировоззрение эпохи,
потому что тогда люди так думали, а теперь так не думают.
В этой области двурядное бытие необыкновенно отчетли­
во: литература не только не выражение воззрения, но
область совершенно условных значений, начисто отрезан­
ных от реальности. Молодым писателям даже уже не
приходится подвергать свое восприятие каким-либо опера­
циям; они прямо так и концепирируют вещи в двух рядах
сразу — один для писания, другой для жизни вообще.
Вообще же литература не то чтобы плохая, но ее просто
нет как таковой, то есть как художественной деятельности.
Есть особая форма государственной службы, отчего и
возникает представление о нерадивом писателе, который
мало, не плохо, а мало — пишет. Литературы нет потому,
что отсутствует самый ее основной неотъемлемый при­
знак — выражение миропонимания. Наша литература —
явление небывалое и потому интересное своей социальной
субстанцией. В этом плане ее когда-нибудь будут изучать.
У Б. есть теория, что поэты талантливы, если при всем
том им что-то удается сказать. Талантливые поэты есть, но
когда их слушаешь, самого даже талантливого, уныло
знаешь заранее, что стихов не будет, потому что нет
поэзии. Это, собственно, значит, что нет стиля, то есть
принципа выражения идей. Поэтому не может родиться
новое смысловое качество; слова остаются поэтически
непретворенными. Это либо житейское сырье, либо эстети­
ческие или идеологические стереотипы.
Отсутствие большого стиля характерно для всей эпохи,
повсеместно. Это вообще падение гуманитарной культуры.
Мы — это только наиболее проявленный случай, неприкровенный. Т а м же, при свободе выражения — отсутствие
новой принципиальной концепции человека. Т а м тоже нет
ничего кроме инерции высокой литературной культуры,
которая здесь была насильственно прервана. Только отсутс­
твие большого мирового стиля позволило прекратить ис­
кусство на нашем участке, иначе данная литература невзи­
рая ни на что тяготела бы и прорывалась бы к большому
стилю. Во всяком случае было бы возможно появление
106

больших ненапечатанных произведений. В настоящее Бре­
мя по отношению к такого рода произведениям у нас нет
правильного критерия. Их принадлежность к другому ряду
сама по себе производит столь сильное впечатление, что
все дальнейшее уже неясно.
При такой ситуации чрезвычайно нелепо положение
истории литературы, которая по инерции и в силу каких-то
практически-просветительских потребностей разрослась в
огромную область. Может быть, зто эрзац литературы, ибо
туда и наоборот оттуда может проецироваться проблемати­
ка не то чтобы современной литературы, но той постулируе­
мой литературы, которая могла бы быть современной.
Почему и зачем этрт девочки занимаются литера гуроведением, а не чем-нибудь другим (если у них не прямые
педвузовские установки?). Некоторые, из интеллигентных
семей, в силу того, что учиться в вузе все равно полагается,
а других способностей и интересов у них нет кроме
неопределенно-гуманитарных. Или по примеру родителей.
Кроме того, в нынешнем году не удалось поступить в
институт иностранных языков, а они хотели изучать анг­
лийский язык (поветрие); для того и пошли в университет.
Потом были в отчаянии, когда их насильственно распре­
делили по другим факультетам.
Смотрю на них со странным чувством: как они могут
заниматься этим, если они никогда в своем внутреннем
опыте не пережили, что такое литература, то есть чем
может быть для человека литература. Мое поколение еще
захватило последний краешек этого переживания и потому
оно последнее, для которого естественно было заниматься
литературоведением (удивительно неприятное слово).
Сейчас для меня это уже неестественно, и потому что
эта область сейчас тень от тени, и в нее приходится
с усилием вкладывать иные прорывающие ее содержания.
И потому что по ходу времени человек непроизвольно
приходит к своему максимуму. И уже перед ним поставлен
последний вопрос — хватит пли не хватит сил на самое
большое усилие. . . А приходится искусственно, может
быть навсегда, задерживаться в области уже внутренне
изжитой. Уже обидным, ненужным становится это коммен­
тирование чужого, это принудительное опосредствование,
оно уже внутренне ненужно и пережинается как заменитель других возможностей.

* * *
Не следует смешивать инстинктивное, физиологическое
отвращение к смерти с волей к бессмертию, присущей
человеку.
Именно воля к бессмертию сплошь и рядом подавляет
защитный инстинкт, бросая человека в смертельную опас­
ность. Когда человек хочет вечности, он, без сомнения,
вовсе не хочет ни вечно вешать номерок, ни вечно ходить
в кино, ни вечно ездить в дом отдыха. Бесконечность сама
по себе не только не утешительна, но одна из самых
ужасных
идей,
какие
конспирирует
человеческий
ум,— это идея бессмысленной бесконечности. Когда чело­
век хочет вечности, то он, разумеется, вовсе не хочет
вечного повторения разрозненных и преходящих мгнове­
ний своей жизни. Он, напротив того, хочет вечности, легко
укладывающейся в любое мгновение; вечности, как внутрен­
него опыта, как непосредственного и непостижимого абсо­
люта. Основной признак, неотъемлемый атрибут абсолю­
та — бесконечность. Ибо абсолют должен мыслиться не
только совершенно объективным, совершенно внеполож­
ным, но и совершенно изъятым из условий, определяющих
единичное существование. Иначе абсолют окажется недо­
статочно убедительным, недостаточно абсолютным для
единичного существования, стремящегося в нем раство­
риться. Только этот акт снимает исконный вопрос о
смысле жизни. Вопрос о смысле жизни всегда был вопро­
сом о связи между преходящими, умирающими мгновения­
ми, о связи, непрерывно переживаемой и в любом мгнове­
нии присутствующей во всей своей полноте. Эта осмысляю­
щая связь может быть только сверхличной, осуществляе­
мой за пределами единичного сознания. Но если веч­
ность — атрибут абсолютного смысла, то все единичное,
конечное, преходящее адекватно для нас бессмысленному.
Замкнутые в себе, бессвязные, непрерывно умирающие
мгновения жизни представлялись всегда крайней, самой
трагической бессмыслицей. Фраза: жизнь бессмысленна,
потому что человек смертен — логически несостоятельна.
Справедливо другое — конечность единичного сознания,
если оно не в силах преодолеть свою единичность, являет­
ся самым крайним, логически самым ясным, психологичес­
ки самым мучительным выражением бессвязности, бес­
смысленности бытия.
108

Толстой писал: «Если же человек боится, то боится не
смерти, которой он не знает, а жизни, которую одну знает
и животное и разумное существо его. То чувство, которое
выражается в людях страхом смерти, есть только сознание
внутреннегопротиворечия жизни...»
Самого атеистического человека, вовсе не занятого про­
блемой бессмертия души, может тяготить мысль о том, что
дело, которое он делает, через сто лет окажется никому не
нужным, что культура, к которой он принадлежит, через
тысячу лет исчезнет с лица земли. Что за дело до этих
сроков человеку, которому осталось прожить самое боль­
шее еще тридцать или сорок лет? Это в нем говорит
органическое чувство связи. Это неистребимое стремление,
наивное в своем эмпиризме, как можно ближе приблизить­
ся к абсолюту, попытка овладеть абсолютом хотя бы
негодным средством относительного увеличения меры вре­
мени. Этот загробный счет нужен ему сейчас, покуда он
жив, на оставшиеся ему тридцать лет он нужен ему как
мера относительной прочности творимого дела, как мера
смысла и ценности.
На практике все, что мы воспринимаем, мы воспринима­
ем как имеющее значение и имеющее ценность (или как не
имеющее ценности). Это первоначальные, ниоткуда не
выводимые условия (формы) нашего интеллектуального
и морального бытия. От них так лее нельзя отделаться, как
нельзя практически лсить вне времени и пространства на
том, например, основании, что пространство и время при­
надлежат не миру вещей, но познающему разуму че­
ловека.
Не знаю, можно ли объяснить, что такое ценность. Это
известного рода благо. Ко что такое благо? Тут мы
доходим до вещей, всем без исключения известных из
внутреннего опыта и потому дальше неразложимых и
неподдающихся описанию.
Легче определить, чем отличается ценность от других
видов блага, от непосредственного, например, наслаждения.
Категория ценности ролсдается вместе с первыми проблес­
ками социальности. Она не существует без социальности,
как социальность не существует без нее» В отличие от
наслаждения, ценность не может быть определена из
ощущений единичного биологически замкнутого организма.
Она устанавливается за пределами индивида, и потому
один из основных ее признаков — всеобщность; от абсо­
лютной всеобщности до относительной общности тех или
109

иных социальных категорий. Ценность — категория связи.
Ее действие (в отличие от действия преходящего наслажде­
ния) перманентно и протяженно. В этом смысле духовные
ценности подобны материальным. Банковский билет лежит
в вашем бумажнике, не теряя свою силу. И в каждое
данное мгновение вы можете использовать, реализовать
все вложенные в него возможности и потенции. Вы — обла­
датель ценности. Это состояние длящееся, и в то же время
сама эта длительность, как особое переживание, содержит­
ся в каждом данном мгновении. Ценность — факт социаль­
ной памяти.
Реализация духовных ценностей происходит в скрещива­
нии двух элементов. Это предельная всеобщность и внеположность общего и предельно личное к нему отношение.
Человек утверждает себя в объективных, всеобщих ценнос­
тях и в то же время, присваивая себе эти объективные
и всеобщие ценности, создает из них свою собственную
ценность, автоценность (давно уже бытует негативное
понятие неполноценности).
Здесь множество психологических вариаций, от практи­
ки эгоистов и честолюбцев до реального экстаза самоотвер­
жения. Но замечательно, что никакой экстаз самопожерт­
вования не снимает необходимости в личном переживании
ценности. Индус, бросающийся под колесницу своего бога,
хочет, чтобы колесница раздавила именно его; его не
устраивает, если она раздавит кого-нибудь другого.
Но зачем бросаться под колесницу? Зачем вообще бро­
саться, если можно жить в свое удовольствие? Это древний
разговор о том, что животные блага предпочтительнее
духовных, что глупые люди будто бы счастливее умных,
что хорошо быть свиньей и греться на солнце и проч. . . .
Это старый, фальшивый, кокетливый интеллигентский раз­
говор (охотнее всего ведут его люди, которым не так уж от
многого нужно отрекаться, чтобы придти к вожделенному
для них состоянию), этот разговор пора оставить. Если
глупый человек страдает (будто бы) меньше умного, если
животное страдает меньше человека, то растение страдает
меньше животного, а камень совсем не страдает. Следова­
тельно, речь тут идет не о жизни, а о смерти, о наиболее
удобных переходных формах к смерти. И это понимали
отрицавшие жизнь Шопенгауэр или Гартман. Но для
разговора о жизни эта концепция не годится. Потому что
приняв жизнь с ее законами, мы тем самым примем
исходную предпосылку: человек стремится развить до
ПО

предела все в нем заложенные возможности. Он не хочет
быть свиньей, чтобы греться на солнце. Потому что инс­
тинктивно он понимает, что не свинья, а именно он,
человек, умеет греться на солнце; тогда как свинье, вероят­
но, глубоко безразлично — на солнце она согрелась или
в хлеву.
4 0 - е го д ы

МЕСТО В ИЕРАРХИИ
После странного висения и раскачивания в безвоздуш­
ном пространстве, стали совершаться процессы, очень
важные и отчасти плодотворные, несмотря на присущие им
шокирующие черты.
Один из них — образование привилегированных, про­
цесс государственно важный и оздоровленный лежащим
в его основе творчески-трудовым принципом. Здесь нельзя
судить по паразитической гуманитарной области, которая
фальшива в самой своей основе (симуляция гуманитарной
культуры). В остальных областях, при всех возможных
и неизбежных загибах и засорениях, принцип гораздо
чище: офицер привилегированнее солдата, инженер — ра­
бочего, профессор — студента и т. д. — только в силу
больших знаний и умения. Наследственный момент смо­
жет сыграть только ограничительную роль, роль предпосыл­
ки, облегчающей личные усилия, но не избавляющей от
них. Так по крайней мере на ближайшие поколения. Это
здоровый принцип трудового государства!
Шокирующие интеллигентское сознание стороны процес­
са состоят, во-первых, в том, что этот процесс восстанови­
тельный, после того как впервые было, казалось, достигну­
то равенство, столь давно провозглашенное и остававшееся
столь недостижимым. Жалко расставаться. Во-вторых,
этот шокинг происходит от чрезвычайной наглядности,
грубой осязаемости распределяемых благ, в свою очередь
происходящей от их незначительности по сравнению с
материальными благами буржуазного мира. По сравнению
с этим миром, разница между обладающим и не обладаю­
щим благами бесконечно мала и потому в особенности
грубо осязаема. В особенности это ощутимо при распреде­
лении благ не деньгами, а натурой. Несмотря на то что все
понимают эквивалентное соотношение между деньгами
и продуктами, психологическая разница между 1900 руб.
и 500 руб. зарплаты никогда не будет столь обнаженной,
как разница между 600 гр. и 400 гр, хлеба, ибо здесь
откровенно взвешена человеческая жизнь, право на жизнь.
Миллионер и квалифицированный рабочий, при желании,
могут быть одинаково одеты. Но имеющий закрытый
112

промтоварный распределитель и не имеющий — не могут
быть одинаково одеты. Эта разница психологически грубее,
обиднее откровенностью измерения пригодности человека,
сравнительного права на жизнь, но по своей социальной
сущности она неизмеримо меньше, преодолимее.
В-третьих, шокируют отношения, столь противоречащие
духу мирового гуманизма и в особенности традиции русс­
кой культуры. Привилегированные люди русской культуры
ели, конечно, устриц и икру, но при этом стыдились
и каялись и оплакивали тех, кому не хватало хлеба.
Большинство оправдывалось тем, что тут единичным само­
отречением все равно не поможешь (рассуждения, возму­
щавшие Толстого), но что это дурно и стыдно — было
моральной аксиомой. Материальная привилегированность
являлась для них данностью, изначальным фактом, и
потому не являлась предметом реализации. Это не было
интересно. Снизу еще мало кто претендовал на равенство.
Наоборот, надо было уговаривать и проповедовать равенст­
во сверху. Для интеллигенции это и было актом отказа от
низшего ради высшего, обеспечивающим моральное превос­
ходство над неотказывающимися,— и поэтому подлинной
реализацией.
Но представьте себе людей, прошедших через все униже­
ния, людей, которых уплотняли, вычищали, лишали... Глав­
ное, в привилегии которых снизу никто не верит (по
крайней мере, не верили до последнего времени). Только
барину интересно опрощаться, потому что только для
барина это может стать этическим фактом. Ощущение же
барства может существовать только когда оно подтвержда­
ется отношением низших, их верой в то, что это действи­
тельно барин, человек другой породы. И хотя в сословном
обществе нового времени всегда было много скептиков
и наверху и внизу, но, в разрез доводам скептического ума
(все из одного теста сделаны), крепкий инстинкт различия
существует во всяком сословном и классовом обществе.
Нынешние же прошли через период, когда их вовсе не
различали или различали по признаку паразитизма и
неполноценности. Они познали равенство на собственной
шкуре, не то приятное равенство, в котором нужно убеж­
дать, не то возвышающее душу равенство, к которому
человек свободно приходит, внося в него пафос отрече­
ния,— но совсем другое. Они познали его в ужасающе
наглядной, буквальной и осязательной форме: в очередях,
трамваях, коммунальных квартирах, столовках. Оно пред­
стало им толчками в бок, матом, язвительными замечания113

ми: «подумаешь, если трамвай не нравится, нанимайте
такси», «ну-ка сдвинься», «папаша».
В свое время барину, интеллигенту, может быть нрави­
лось, если его назовут «папашей», ибо про себя он знал
свое место в иерархии и, главное, знал, что все его знают.
Это могло быть приятным знаком удавшегося опрощения,
вообще фактом, совпадающим со свободной внутренней
установкой. Теперь для него это — унижение, отрицание
иерархии, хамство. Они вынесли из всего этого много
ожесточения, безжалостности, собственного, встречного
хамства. Они торопливо, жадно хватаются за все знаки
различия, за все, что теперь должно их выделить, оградить.
В этой связи пайки имеют чрезвычайное психологическое
значение; для многих, уже отчаявшихся, — в основном
даже психологическое. Несколько лет тому назад в дачном
поселке, где были затруднения с хлебом, Г. как-то прибе­
жал на пляж с радостным криком: «Хлеб будут давать
только профессорам!» Что произвело тогда некоторый
скандал, о чем говорили. Потом стало проще, хотя кричать
об этом на пляжах, улицах и площадях все же не принято.
Но вот в писательской столовой имеется второй зал, для
рационщиков, для баб, которые получают д р у г о е . Это не
только никому не кажется стыдным, но напротив того,
если низший зал испытывает к высшему нескрываемые
чувства зависти и злобы (паразиты, хуже того — паразит­
ки, ведь тоже всё бабы), то высший относится к низшему
с нескрываемым недоброжелательством, главное, он боит­
ся быть ущемленным. Конечно, столовая меньше всего
думает о нас, им нужно накормить всю Шпалерную улицу.
— Опять не хватило булочек. Понятно, обычная история,
сначала все рационщикам, потом нам.
Писатели пользуются привилегией получать без очереди
обеденные чеки. Чем больше очередь, тем больше удовлет­
ворения. Это источник торжества над теми самыми, от
которых пришлось столько натерпеться в очередях. И тут
врагини бессильны, вынуждены признать, что те выше,
признать иерархию. Особенно восхитительно, если какаянибудь врагиня. не понимающая всей слабости своей
позиции, начинает протестовать: «Тут никогда не достоишь­
ся, если так все будут со стороны подходить...» Эту
реплику, что называется, — бог послал. Следует торопли­
вый, захлебывающийся заведомостъю собственного тор­
жества ответ:
114

— Если вам не нравится, кто вам мешает прикрепиться
в другой столовой. Пожалуйста. Мы только рады будем,
чем меньше, тем лучше.
Это говорит интеллигентка. В трамвае она не скажет:
«Если вам не нравится, нанимайте такси». Не скажет,
потому что это готовая осмеянная формула, которая, по ее
мнению, неприлична. Но тут она инстинктивно находит ту
же формулу на другом материале.
Следует ответ: «Сами рады бы в другом месте прикре­
питься. Так вот приходится . . . Надоела ваша столовая . . .»
Но никакие ответы в данном случае не действительны.
Они даже не вызывают охоту возражать. Их можно даже
не замечать (не стоит связываться...). Или сказать: «Здесь
не базар, привыкли заводить всюду склоки, не можете
никак без этого обойтись». Сила и право на стороне
писательницы. Буфетчица (всегда грубая и деспотическая,
поэтому особенно приятно иметь ее на своей стороне. Это
тоже победа) закрепляет этот факт своим авторитетом:
— Вы не шумите. Я сама знаю, кому как давать.
Неприятно только, что в разговор вмешивается старуха
В. и тоже считает нужным поддержать права: «Это столо­
вая писательская. Чем меньше тут посторонних будет, тем
для нас лучше». Старуха В. — не член Союза, она на учете
профкома писателей, и даже это, в сущности, можно
считать благотворительностью. Могла бы не вмешиваться.
Ее вмешательство рождает смутное чувство неловкости.
Если проанализировать это чувство, то оно окажется
непроясненной до конца догадкой о том, что этот спор — в
конечном счете склока между равными. Ведь между стару­
хой В. и зарвавшейся рационщицей не такая уж разница.
Рационщики дают пищу чувству писательского превос­
ходства терпеливым ожиданием. Они стоят с тем выраже­
нием мрачного терпения, которое бывает у женщин на
приеме в больнице, в очередях у магазинов и тюрем.
Писательница: «Пожалуйста, режьте талоны на два пиро­
га».
Рационщица: «Сегодня пирог?»
Писательница знает, что пирог сегодня «только для
писателей», но отвечает: «да». Она считает, что отвечает
так из деликатности, но не без злорадства ожидает дальней­
шего.
Рационщица: «А что, всем дают?»
Тогда уже с раздражением (к чему, в самом деле, этот
уравнивающе-хозяйственный разговор...): «Не знаю. Спро­
сите в контроле. Как я могу знать, что вам дают, чего не
115

дают». Это ответ резче подчеркивающий дистанцию (не
знаю и не интересуюсь), чем если сказать: «Вам пирог не
дают».
Что же это — безобразие? Нравственное падение? Где
великая русская традиция (сейчас как раз читаю статьи
Толстого 80-х годов) ? Да, падение, а в основе всего — де­
мократизм. В традициях было много душевно изнеженного
и барского. Барским было и опрощение, и острая жалость
(жалость всегда непонимание сверху, со стороны), и стыд
за свои преимущества. А все вышеописанное — безобраз­
ное выражение, но выражение предпосылки равенства.
Люди, подвергающиеся опасности, считают себя вправе
не скорбеть о погибших. Никто не упрекнет приехавшего
с фронта в отпуск, если он веселится и не думает о
мертвых. Все, и он сам, знают, что он имеет на это право.
Точно так же люди, испытывающие лишения, в силу
бессознательного, иногда сознательного расчета, избавля­
ют себя от жалости. Это негласная сделка с совестью. Они
рады тому, что заработали право не думать об этом (чего
ради я тут расчувствовался, когда у меня отец умер от
дистрофии).
Русская литература 19 века исходит жалостью. Ее созда­
вали люди, как правило, не испытавшие лишений. Некра­
сов всю жизнь не мог забыть того, что не ел досыта
в юности. Денежная трагедия Достоевского известна всему
миру. Но у Достоевского все-таки была шуба, и квартира,
и даже поездки за границу. Лишения были уделом неинтел­
лектуальных, соотносительно — жалость была уделом ин­
теллектуальных. Интеллектуальный человек, испытываю­
щий настоящие лишения, настоящую, буквальную нище­
ту — не ту, которая состоит в том, что человек проживает
больше, чем имеет, или выплачивает долги и т. п. — был
явлением ненормальным, спутывающим все представления,
он сам не понимал свою позицию. Когда он стал явлением
нормальным, он довольно скоро понял свою позицию — и
перестал жалеть.
Удивительно мало жалости вокруг. Впрочем, она быть
может и не нужна для правильной работы этого обществен­
ного аппарата. В отдельных случаях она встречается,
конечно, но больше у людей архаического склада. Жалость
в чистом виде — это неравенство. И вот в чистом виде она
почти и не существует. Потому, что люди использовали
свои лишения, как право не думать о чужих, хотя бы
тягчайших. И потому, что в этом деле совсем нет частной
инициативы и личной ответственности. Отсюда: все равно
116

нам ничего не сделать, пусть интересуются те, кому этим
ведать надлежит и кто взял на себя ответственность.
Вообще проблема не нашей компетенции.
И наконец, жалость вытесняет ущемленное самолюбие.
Жалость — отношение силы к слабости. Жалеемый тем
самым обезоружен, обезврежен. Необезоруженного, необезвреженного нельзя окончательно пожалеть. Разумеет­
ся, человек может и пожалеть, когда соответствующее
зрелище хлопнет его по лбу. Речь идет не об этом. Но об
отмирании жалости как постоянного душевного состояния,
как одеологии, что так характерно было для 19 века.
У Толстого в статье, посвященной ужасам городской
жизни, есть история прачки. Прачка жила в ночлежном
доме, безнадежно задолжала шесть гривен, ее выгнали
зимой на улицу. Она побродила, посидела, вечером опять
побрела к дому, по дороге свалилась, умерла.
Замечательны — шесть гривен. Как художник, знающий
свое дело, Толстой отнюдь их не подчеркивает, но он
понимает, какой в них эффект для читателя-барина, на
которого рассчитана статья. Невообразимая ничтожность
суммы, из-за которой загублена человеческая жизнь, до
предела увеличивает дистанцию между читателем и герои­
ней, доводит трагедию до ужасающей непонятности. А для
жалости это необходимо. Чем сильнее непонимание, тем
больше дистанция,— тем острее жалость.
Толстой описывает эту прачку в гробу: «Все покойники
хороши, но эта была особенно хороша и трогательна
в своем гробу: чистое, бледное лицо с закрытыми выпуклы­
ми глазами, с ввалившимися щеками и русыми мягкими
волосами над высоким лбом; лицо усталое, доброе и не
грустное, но удивленное».
Жаль, страшно жаль. Но при жизни эта прачка из
ночлежного дома не ходила лее все с усталым и добрым
лицом. Она могла и толкнуть соседку на кухне, и, в случае
чего, покрыть матом. Но Толстого и его читателей это
никак не могло коснуться; если бы и коснулось случайно,
то бесследно бы отскочило, как нечто заведомо несоответс­
твующее их установленному месту в иерархии. А вот от
нынешних не отскакивает. Этих такие прачки крыли в
коммунальных квартирах, толкали в трамваях, выпирали
из очереди на дрова. Эти прачки не обезврежены.
А кто не вытащит из себя жало уязвленного самолюбия,
тот не увидит чужих страданий.
Писательница И. отправилась на дровяной склад догова­
риваться о перевозке полученного метра дров. Пыталась
117

договориться с двумя женщинами в полушубках. Разгова­
ривала ласково, предложила хорошую плату. Тем не подо­
шел район. Так как ока все еще не отходила, то одна из
женщин, обругав ее матерно, сказала: «Ну чего еще стоишь,
мешаешь работать, сказано тебе...»
Писательница И. испытывает бессильную, непроходя­
щую злобу. Потом она отправляется в редакцию, где ей
говорят, что ее материал не пойдет, или что его нужно
в третий раз переделывать, или что его уже переделал
редактор, которому виднее и т. п. Не худшая ли это обида?
Но она не обижается, разве что совсем немножко. Все это
выражено языком, который, по ее мнению, соответствует
ее месту в иерархии. Она остается сама собой, в своем виде,
соответствующем ее самосознанию. Но когда она идет на
рынок с кошелкой, и ей говорят, даже беззлобно, — «ты»
или «ну, чего задумалась, мамаша?» (почему мамаша? Она
ведь совсем не старая) — она испытывает непоправимое
оскорбление, деградацию, отвратительное чувство потери
личности. Она для них — женщина с кошелкой, точно
такая же, равная.
1943

•к

*

*

С.
в прошлом месяце каким-то зайцем прикрепилась
к магазину одного высокого учреждения. Воспроизводит
разговор в очереди на прикрепление. Дама в котиковом
манто — соседке:
— С будущего месяца здесь обещают все это изменить.
Все эти дополнительные карточки уберут отсюда. А то
смотрите что получается — я стою и мой шофер стоит,
сзади меня в очереди. У него дополнительная, и он стоит.
И потом все время с ними сталкиваешься. Берут 100 грамм
масла, а время занимают, создают очереди.
У С. в передаче этой сцены есть своя подводная тема.
Она принадлежит к тем, у кого в свое время был или мог
быть шофер. С потерей примиряло то, что его («моего
шофера») вообще нет, неприятно, что появились другие —
к этому вовсе непредназначенные — у кого он есть.
Но интереснее тут другое. Любопытно, что мы еще
демократичны, и пользуемся притом не буржуазно-демок­
ратическим, а социалистически-демократическим поняти­
ем равенства, то есть понятием, отрицающим неравенство
118

не только сословное, но имущественное. И совершенно
асоциальная птичка С. бессознательно пользуется тем же
критерием (ведь в буржуазных условиях никого бы не
удивило замечание дамочки), бессознательно имеет перед
собой ту же норму равенства, за убыстряющимися отклоне­
ниями от которой все мы следим. Новая иерархия вовсе
еще не совершившийся факт, а еще процесс, в достаточной
мере противоречивый и ощутимый.
В закреплении новой позиции существенны два момента
военного времени. Они резко протолкнули давно намечав­
шиеся изменения. Первое — это военная иерархия, кото­
рая сразу все прояснила. То, что вне ее было подхалимст­
вом, в ее пределах стало чинопочитанием. Содержание
получило форму, красивую, правильную, молодцеватую,
совместимую с честью и доблестью. Иерархия проецирова­
лась в гражданский быт, где выглядит, конечно, иначе.
Вероятно, только на фоне военных ассоциаций возмо­
жен ректор Вознесенский, который кричит на студентов,
если они перед ним не успели вскочить или снять шапку.
К нему как-то пришла на прием (наниматься) преподава­
тельница французского языка. В кабинете у него лежит
дорожка. Она пошла мимо дорожки. Вознесенский сказал:
«Вернитесь и пройдите по дорожке». Она вернулась и
пошла по дорожке.
Второй определяющий момент — это иерархия снабже­
ния. Ею все сказано en toutes lettres1. Она ежеминутно
ощутима в быту, ее нельзя забыть. Наконец, она гораздо
иерархичнее имущественного неравенства, и по психологи­
ческой своей сущности — ближе к неравенству сословному,
кастовому и именно для него создает предпосылки. Ведь
«ее шофер» может пойти в любой коммерческий ресторан,
магазин, но в закрытый распределитель он пройти не
может.
В послевоенное время (не сразу), когда решающая роль
двух этих моментов отпадет, придется переходить к психо­
логически более сложному расчленению общества. Тогда
социальные категории могут опять оказаться чересчур
сближенными. Мужьям все-таки проще — у них служеб­
ные отношения. Но где возьмут жены психологическую
гарантию привилегированности — без прикрепления в раз­
ных магазинах. Не сомневаюсь, впрочем, что они найдут
принцип различия. Все эти проблемы возникают именно
1 откровенно, напрямик

(ф р.)

119

потому, что у нас имущественная дифференциация, по
сравнению с капиталистическими странами, ничтожна.
Как радовались профессора, особенно жены профессо­
ров, когда прошел слух о том, что на Михайловской
доцентов и кандидатов больше прикреплять не будут.
Соображения о лучшем снабжении или о меньших очере­
дях здесь были на заднем плане. Человек вовсе не так
грубо утилитарен. Человек грубо утилитарен, только пока
он простодушно голоден. Здесь же был крик души изголо­
давшихся по чувству привилегированности. В свое время
«кающиеся дворяне», пресыщенные переживанием привиле­
гированности и потому жаждавшие переживания святости,
говорили: «Пускай секут! Ведь мужика же секут!» (Михай­
ловский).

ПОСТУПКИ И ПО БУЖ ДЕН И Я
Толстой писал в знаменитой статье «Так что же нам
делать?»: «То, что с первого раза сказалось мне при виде
голодных и холодных у Ляпинского дома, именно то, что
я виноват в этом и что так жить, как я живу, нельзя
и нельзя, и нельзя, — это одно было правда».
Вот она, формула личной нравственной ответственности
за социальное зло. Формула действительного гуманизма.
Предпосылка жалости. Формула утраченная.
Толстовский морализм индивидуалистичен, опираясь, в
этом смысле, на индивидуалистичность христианского уче­
ния о ценности каждой души и о спасении собственной
души как главной жизненной цели. Практический вывод из
статьи «Так что же нам делать?» — тот, что важно не
помочь таким-то и таким-то бабушкам, а важно спасти
свою душу, а спасший свою душу вносит в мир ту частицу
любви, которая поможет людям. Спасти свою душу можно
только положив ее за други своя. Но главное-то дело
именно в собственной душе. Так индивидуализм возвраща­
ется с противоположного конца. Лучше самая маленькая
помощь с жертвой, чем самая большая без жертвы — по
мнению Толстого, таковая вообще не может быть нравст­
венной, то есть единственно настоящей помощью. Мужик
Семен, у которого шесть рублей «капиталу», дал нищему
3 копейки — и помог. Человек с 600 000 никому не может
помочь, хотя бы он раздавал сотни и тысячи. То, что эти
сотни и тысячи, в отличие от трех копеек, все-таки могли
каким-то людям облегчить жизнь,— отрицается или берет­
ся под сомнение, или остается незамеченным. Все это
неважно по сравнению с проблемой спасения души. Вооб­
ще важны не поступки, не результаты, не поведение, но
моральное побуждение.
Оба плана не совпадают — разные побуждения могут
приводить к однородным поступкам. И обратно. Господст­
во побуждения над поступком — это загиб личного мора­
лизма. 20 век приучен к обратному загибу. Проблематика
моральных побуждений была съедена, с одной стороны,
декадентством, а с другой — практическим социальным
действием. Во втором случае это имело даже свое теорети121

ческое обоснование. Предполагалось, что побуждения чело­
века всегда эгоистичны, но что при переходе от побужде­
ния к поступку, в силу разумно-эгоистического расчета,
вносятся социальные коррективы. Конечно, это одна из тех
теорий, которые не могут иметь влияния на общественную
практику. Но они между собой характерно соотносились.
Во всяком случае на первых порах государство не вдава­
лось в побуждения; оно жестко требовало определенного
поведения.
Сейчас вопрос о личной морали как основе обществен­
ной встает в высшей степени и, вероятно, будет ставиться
со все большей определенностью. Но пока что инерция
всецело основана на обходе этой морали, на голом требова­
нии гражданского поведения, п о с т у п к а , пусть из эгоисти­
ческих побуждений, регулируемых принуждением и награ­
дой.
Я имею в виду, конечно, практику, а не фразеологию,
пропускаемую мимо ушей. То, что называлось когда-то
«хорошим поступком», личный, внутренний моральный акт,
совершаемый про себя, ценный именно тем, что он соверша­
ется про себя как личное душевное дело, этот моральный
акт не только не принимается в расчет, но, в сущности,
даже не допускается, выталкивается. Ибо коллективу нуж­
ны не поступки, хранимые про себя, но хорошие поступки,
образцово-показательные, прокламируемые и рекламируе­
мые. Но это палка о двух концах, ибо жизнеспособному
коллективу нужны люди доброй воли. И коллектив начина­
ет это понимать. Но пока все устроено так, что ведется
точный учет «хорошим поступкам», совершаемым в поряд­
ке общественной работы и общественной нагрузки. Учет на
предмет отчетности перед вышестоящими инстанциями,
заметок в стенгазете, премий и т. п.
Один пример: Союз писателей берет шефство над госпи­
талем. Так как в Союзе писателей добиться какой-либо
общественной работы почти невозможно за отсутствием
обычного учрежденческого аппарата, регулирующего эту
работу, то невозможно добиться и этого. К., у которой
хватает времени прикреплять дополнительную карточку на
другом конце города, потому что там якобы больше воз­
можностей отоварить месячные талоны животным мас­
лом,— говорит, что для дежурства в госпитале у нее нет
времени: «Я не понимаю, почему собственно Лена В-а
считает, что ее эти дежурства не касаются. Какие у нее
такие важные дела? Я занята не меньше ее.»
122

Понятно, ей не столько жалко времени, сколько она
боится, что посылают мелких. Если не посылают Инбер
или Берггольц — это само собой, они действительно вы­
сший класс. Но почему Л. В. считает себя избавленной?
Это так же обидно, как то, что В-а получает литер, а она
нет. Именно в данной связи это особенно обидно. К. делает
свое дело в тяжелых условиях, она искренне считает, что
работает на войну и уж во всяком случае сочувствует
раненым бойцам. Но кто-то этим ведает, так пусть и
дальше ведает. Личные «добрые дела» не являются предме­
том моральной реализации. Если в этой связи возникает
реализация, то другая. Собрать материал для очерка,
или — если пойти, то прочитать им что-нибудь свое (о
фронте), рассказать что-нибудь. А каждый из них может
рассказать в сто раз больше.
На этом фоне всякий шаг подвергается немедленному
учету. Я провела в госпитале три часа. На другой день
несколько человек в столовой хвалили меня за это. Руково­
дитель профорганизации выражал свое удовольствие —
вот человек никогда ни от чего не отказывается. Сказала
и сделала. Редактор стенгазеты предложила написать за­
метку о моем опыте (трехчасовогл) с призывом к другим
писателям, на которых этот пример должен благотворно
подействовать. Начальник отделения госпиталя выразил
неудовольствие, что его со мной не познакомили. При
втором посещении он пригласил меня в кабинет, расспра­
шивал о впечатлениях и сообщил, что вся шефская и т. п.
работа точно учитывается путем записей в особую тетрадь,
которая всегда лежит в кабинете. И всякий раз в эту
разграфленную тетрадку обязательно записывать: читала
газету, написала письмо, измеряла температуру, перестила­
ла постель, провела беседу... И в особой графе подпись.
Уныло мне стало.
Моральные побуждения со всей своей атмосферой вы­
ключены. Поступок же включается в серию рядов, в
которых он имеет значение и интерес только в точно
учтенном, документированном виде, претворяющем его
в общественную нагрузку. Профорганизатор доволен, пото­
му что он может сообщить, что у него налаживается
шефская работа. Редактор газеты доволен, если у него
появится требуемый материал. Начальник отделения дово­
лен обогащающейся отчетностью о проводимой у него
культработе и кроме того учитывает, что писатели могут
описать, Он даже знает, что писатели появляются в таких
местах, потому что собирают материал. Это лестно.
123

Среди этих людей есть честные, хорошо работающие,
искренне преданные, перенесшие много трудов и опаснос­
тей. Если они так бесстыдны, то потому, что затрачен смысл
личного морального импульса. Самое понимание этого
импульса.
Здесь суть, конечно, не в том, что собрались «злые люди»,
— люди ведь такие же как всюду. А в том, что единичный,
личный моральный опыт не является актом реализации.
Для этого нет соответствующих связей, в которые он мог
бы включиться.

О МОРАЛЬНОМ ИНВАРИАНТЕ
Существует инерция нравственных представлений и оце­
нок. В дистрофические времена наблюдалось любопытное
явление: люди, интеллигенты в особенности, стали делать
вещи, которых они прежде не делали — выпрашивать, утаи­
вать, просить, таскать со стола в столовой кусочек хлеба
или конфету. Но система этических представлений остава­
лась у них прежняя. А для интеллигента воровать было не
столько грехом или преступлением, но скорее психологи­
чески невозможным актом, вызывающим отчуждение,
брезгливость. И вот эта инерция продолжала действовать.
Сунувший в рот конфету, которую оставила на столе
знакомая ему бухгалтерша, мог в тот же день с искренним
удивлением и осуждением говорить собеседнику: до чего
все-таки у нас народ изворовался... и рассказывать по
этому поводу анекдоты — вроде собственного случая с
конфетой.
При этом в нем происходило некоторое психологическое
раздвоение. Не то, чтобы он, совершив зло, понимал, что
оно зло, и каялся. Нет, побуждения, приводившие его
к подобным поступкам, всякий раз представлялись ему
столь непреодолимыми, таким стихийно-глубоким проявле­
нием инстинкта жизни, что он не хотел и не считал
нужным с ними бороться. Не то, чтобы он, в момент
рассказа, забывал о своем поступке или полностью вытес­
нял его из сознания,— но он ощущал этот поступок, как
временный и случайный. Поступок не имел отношения
к его пониманию жизни вообще и потому не мог отразить­
ся на этических представлениях и оценках, выработанных
всей его биографией. Он видит себя изнутри, и он видит
свой поступок как отчужденный от его постоянной челове­
ческой сущности. Другого же, своего знакомого, он не
видит изнутри и воспринимает подобное его поведение
в той этической связи, в которой оно обычно воспринимает­
ся. И потому про своего знакомого он с непритворным
чувством непричастности и осуждения говорит, что тот
«изворовался», или «одичал», или «попрошайничает».
125

* * *
В статьях об умственном и физическом труде Толстой
производит прямой и потому, как ему кажется, неопровер­
жимый расчет: «В сутках 24 часа, спим мы 8 часов,
остается 16. Если какой бы то ни было человек умственной
деятельности посвящает на свою деятельность 5 часов
каждый день, то он сделает страшно много. Куда же
деваются остальные 11 часов?
Оказалось, что физический труд не только не исключает
возможности умственной деятельности, не только улучша­
ет ее достоинство, но поощряет ее».
Не будем вдаваться в вопрос о том, могла ли бы вообще
существовать умственная деятельность (связь духовной
культуры) при всеобщем, равномерном занятии натураль­
ным хозяйством. Здесь интереснее психологическая сторо­
на, бессознательная психология барина. Независимо от
проповеди крестьянского труда и идеала натурального
хозяйства, Толстой требует от человека, предпринявшего
дело морального возрождения, чтобы он прежде всего
в любых условиях, и городских в том числе, — делал все
для себя сам: убирал комнату, готовил пищу, топил, доста­
вал воду. (Толстой в Москве возил воду в бочке.) Сделав
все это, он может, если уж не может иначе, предаваться
своим пяти часам умственного труда.
Ведь это бессознательные представления человека, кото­
рый может привезти воду для блага своей души, но может
и не привезти, если, например, в этот момент к нему
пришли толстовцы или духоборы и нельзя их не принять.
И это рассуждения человека, который обслуживает себя
в пределах готового домашнего хозяйства, налаженного
чужими руками. Он привез воду, но кто-то достал бочку
для этой воды, кто-то кормил лошадь, на которой ее возят.
Он не думает, откуда взялся веник, которым он подметает
свою комнату. Если бы он знал, как трудно, когда нужно
об этом думать, когда все, что служит тебе, служит только
ценой твоих личных усилий. Гений, понимавший все, этого
так и не понял. А если дрова сырые, и печку только нужно
раздувать часами. Как же тогда с пятью часами умственно­
го труда?
126

ЛЕНИНГРАДСКАЯ СИТУАЦИЯ
Самое интересное в разрезе момента — это становление
внутреннего согласия, очень трудное, с задержками, проти­
воречивое, но несомненное. Как важно не упустить момент!
К этому ведут и об этом свидетельствуют разные, отчасти
противоречивые процессы. Все это означает, что появился
моральный предел, которым не определяется целиком
поведение, но к которому оно стремится и которым уже
регулируются оценки. При этом и моральные навыки,
и формы осуществления остались в значительной мере
прежними. Но происходит как бы внутреннее перемещение
соков, под пустой некогда оболочкой как бы образуется
постепенно соответствующее ей живое ядро. В этом процес­
се знаменательную и, как ни странно, плодотворную роль
играет все тот же разрыв между побуждением и поступком.
Побуждения людей, непосредственные, в основном эгоис­
тичны. Это быстро не меняется, для того чтобы это могло
измениться порывом — слишком давит и связывает при­
вычный регламент. Они избегали жертвы, где могли, —
в силу своих эгоистических побуждений. Но поступки,
совершаемые ими принудительно, совпали с тем мораль­
ным пределом, который их сознание вырабатывало незави­
симо от эгоистических побуждений. Эти поступки, совпада­
ющие с их разумным пониманием должного, ретроспектив­
но представляются им внутренне свободными, свободно
выбранными, нравственно полноценными и разумно оправ­
данными. Во всяком случае люди избавлены от жесточай­
шего страдания эгоистов — сознания ненужной жертвы.
Аберрация возможна именно потому, что они не привык­
ли задумываться над значением частного морального акта,
что они не умеют осознавать и распознавать его и им
интересоваться. Они подходят к себе так же, как к ним
подходит мир, с точки зрения конечных результатов, по­
ступков, действий вовне. И с этой точки зрения оказывает­
ся, что они в основном делали то, что требовалось. Что их
поведение по праву можно назвать стойким, мужествен­
ным, даже героическим. Ретроспективно они отбрасывают,
вытясняют из своего поведения все, что в нем было от
внутреннего малодушия, колебаний, уклонов, раздражения,
127

и оставляют ту схему действия, свод результатов, которая
попадает в печать, в списки награжденных и т. п. И это
совершенно правильная схема. У человека образуется
социальная, групповая автоконцепция (помимо личной),
абстрактная, но верная. Идеальное представление о себе
самом как члене коллектива. И это представление обязыва­
ет. От него, как бы в обратном порядке, развиваются
подлинно сверхличные побуждения. Это навсегда зарабо­
танная ценность.
Процесс этот в первую очередь сказывается, конечно, на
боевом коллективе. И на таком, например, коллективе, как
ленинградцы. Изнутри трудно чувствовать себя героем
(это особенно не в русском характере), пока человеку не
объяснили, что он герой, и не убедили его в этом. В
1941— 42 годах было не до того, чтобы вслушиваться
в объяснения. Сейчас оно дошло, люди поверили. Они уже
устраняют из сознания, что колебались, что многие остава­
лись в городе по внешним, случайным или личным причи­
нам, что боялись и отчаивались, что месяцами интересова­
лись только едой, что были злы, безжалостны или равно­
душны, что прошли через самые унизительные и темные
психологические состояния.
Они стирают в своем сознании побуждения и состояния
и оставляют чистое действие, результат — беспримерное
общее дело. Оборону Ленинграда, в которой действительно
участвовали. И они правы. Ибо по каким бы причинам они
ни остались, но они делали то, что нужно было городу;
думая, как им казалось, только о еде, они в то же время
работали; они боялись (меньше всего как раз боялись), но
ходили по улицам и стояли на крышах; они бранились, но
копали рвы. Казавшееся принудительным оказалось в
конечном счете внутренне подтвержденным; актом общей
воли.
Это приобретенная ценность, которая останется. Из нее
будут исходить, на нее будут ссылаться. Слишком много
будут ссылаться. Люди Большой земли уже раздражаются.
Конечно, этим будут злоупотреблять, хвастать, что вообще
свойственно человеку. Но лучше, чтобы он хвастал этим,
нежели всякой дрянью.
Здесь твердо выработалась средняя норма поведения,
которой, как всегда, бессознательно подчиняются средние
люди. Потому что оказаться ниже этой нормы значило бы
оказаться неполноценным. Что человек плохо переносит.
Эта норма, например, не мешает склочничать, жадничать
и торговаться по поводу пайков. Но она мешала — еще так
128

недавно — сказать: я не пойду туда, куда меня посылают,
потому что будет обстрел и я боюсь за свою жизнь. Такое
заявление в лучшем случае было бы встречено очень
неприятным молчанием. И почти никто не говорил этого,
и — главное — почти никто этого не делал.
Ленинградская ситуация — одна из характерных группо­
вых ситуаций, отправляющихся от всеобщей. Ситуация эта
проходит через несколько стадий. Беру предпоследнюю. Ее
основные слагаемые: обретенная ценность и желание из­
влечь из нее все, что возможно (блага, всеобщее признание
и чувство превосходства).
Но трагедия уже потускнела, у лее все всё начинают
забывать, тема надоедает постепенно. Надо усиленно напо­
минать, вообще напрягаться вокруг нее. Кончился хаос,
сдвинутый мир, небывалые вещи и чувства. Образовался
быт, очень трудный, очень опасный, в сущности, неправдо­
подобный, но стабилизованный, то есть такой, при котором
люди могут отправлять свои человеческие функции, хотя
бы и в сдвинутом виде.
И действительно, люди ели, спали, ходили на службу,
ходили в театр и в гости. Все это, взятое вместе, к было то
самое, что требовалось городу. Если только человек не
испытывает острые физические страдания и не впадает
в панику, то он непременно в любых длящихся условиях
(даже в окопах, в тюрьме, в больнице) устраивает себе
если и не нормальный, то во всяком случае стабильный быт;
он применяется к условиям так, чтобы совершать свои
основные человеческие отправления. Решающим оказался
первоначальный момент предотвращения паники. Когда
это совершилось, все остальное уже стало складываться
неудержимо. И когда прошли острые физические страда­
ния, из-под них выплыл сложившийся быт, который только
со стороны казался странным. Быт изнутри, по ходу
переживания, вообще не кажется странным, поскольку он
есть применение обстановки к потребностям. Он стал
однообразным, затрудненным, необычайно несвободным,
во всем — в передвижениях, в возможности попасть тудато в таком-то часу или вернуться домой. При этом твердо
организованным, как нигде, что поражало всех посторон­
них. Организованность происходила отчасти оттого, что
быт свелся к ограниченному числу элементов, и их оказа­
лосьпроще увязать между собой.
Преобладающие состояния: переживание ценности и
беспокойство за ее сохранно оть, переживания страшного,
трудного, исключительного, ставшие привычными, преходя5 - 845-5

129

щми рефлексами, которые не мешают всему остальному.
1ереживание скуки, временности, ожидания выхода из
собой замкнутости и несвободы, соединенное с опасениял за то, что при возвращении к обыкновенной жизни
тратится обретенное превосходство, с опасениями сопер­
ничества тех, кто ничего не испытали и придут занимать
:еста. Таков предпоследний этап.
На последнем этапе эпопея отодвинулась еще дальше
I ценность ее охраняется теперь историческим пафосом.
Чувство временности, ожидания возросло чрезвычайно,
с ним столкнулся страх перемен, скрещение, характерное
ля людей, долго находящихся в невозможных условиях,
юторые уже стали привычными. Отсюда подозрительное
едоброжелательство к возвращающимся в город.
Групповая ситуация стоит за отдельными разговорами,
:астными и официальными. Она их питает и дает к ним
иаоч.

* * *
В человеке этом уже нет ничего — ни любви, ни жалостг
ни гордости, ни даже ревности. По старой памяти он вс
это тонко понимает, и потому может хорошо изображав
даже про себя изображать. То есть он знает в точности b c i
цепь побуждений и поступков, вытекающих из каждо;
эмоции. Для того чтобы воспроизведение этой цепи был
не фальшивым, а искренним (у него оно совершенн
искренне), нужны какие-то основания. И эти осцовани:
у него есть. Это как бы бледные отражения этих эмоци:
в его сознании, как бы тени, отбрасываемые эмоциям]
и скользящими по его сознанию.
Едва ли не меньше еще в нем чувственных импульсоЕ
В сущности, в нем осталась только творческая воля. Стол?
упорная, что она осуществляется в самых невозможных
условиях. Если бы действие этой воли прекратилось, труд­
но даже представить себе, как и чем такой человек мог бь
продолжать существовать.

* * *
На улице встреча с Антониной [Изергиной]. Рассказыва­
ет о том, как на днях они с Ахматовой в помещении Тюза
получали медаль.
— Ее покрыли громом аплодисментов. Громом! Она
здорово все-таки популярна. Она умеет себя держать.
Какое у нее было лицо — величественное, строгое, задумчи­
вое . . .
— Вдохновенное . . .
— А что в это время могло быть у нее на уме — только
одно. . . Что она как раз перед тем увидела меня и
соображала, как бы со мной сговориться устроить у вас
блины . . .

СТАРИКИ ДИКИЕ И ВЕСЕЛЯЩ И ЕСЯ
NN говорит:
— Глядя вокруг, иногда со страхом думаю — вот мне
тоже предстоит одинокая старость. Неужели я тоже лет
через 15 (если буду ж и в ...) буду скучать и вследствие
зтсго по вечерам в темноте-мокроте пробираться в гости.
Утешаюсь тем, что с годами во мне явно возрастает
физическая лень, нелюдимость и привычка к месту. Вооб­
ще, начиная с известного возраста, для человека естествен­
но — быть дома (если его не призывают дела или прямые
интересы).
Конечно, со временем мне угрожает попасть в разряд
диких стариков, кончающих в г^ о л п о к изоляции. Впрочем,
это много лучше, нежели попасть в разряд стариков,
скучающих и веселящихся.

БЫВШ ИЙ ПРОРАБОТЧИК
Он не говорит сейчас и не делает ничего дурного (в
данный момент это не нужно), но лицо это ужасающе
выразительно. В нем то прямое соотношение между черта­
ми, выражением и предполагаемой в этом человеке черной
душой, которое давно уже отрицается всей психологичес­
кой литературой и, в качестве устарелого и мелодрамати­
ческого, оно как бы выведено за пределы житейской
реальности. Но вот мы видим это самое: действительно
бегающие глаза в припухлых мешках, костистое лицо,
обтянутое зеленоватой кожей; острый нос, узкий рот.
Тягуче-равнодушные интонации, которые всегда кажутся
наглыми, даже когда они не могут быть наглыми; например,
когда речь идет о высоких материях и инстанциях. Словом,
это столь примитивное и устарелое (вышедшее из употреб­
ления) соотношение между постулируемым содержанием
и формой, что оно сбивает присутствующих с толку.

и
ЗАПИСИ
РАЗНЫХ ЛЕТ

По поводу этих записей я сказала Андрею Битову:
— Человек записывает чужие разговоры, а его за это
хвалят. Несправедливо!
— Так ведь их еще надо выдумать,— сказал Андрей.
1973

ОБСУЖ ДЕНИ Е СТИХОВ
Выявился этот кочетовский комплекс по случаю обсуж­
дения в Секции поэтов двух молодых — Кушнера и Сосноры.
С определенными намерениями на обсуждение пришли
несколько человек из некоего литсбъединения. Пришед­
шие — молодые, но страшные. Они из того материала, из
которого, при случае, делаются люди 49-го. Эти в недораз­
вившемся состоянии; притом сейчас они не уверены в
исполнении желаний. А было им обещано, что бездарность,
невежество и предательство — достаточные предпосылки
для преуспеяния.
Разумеется, этим качествам давались другие имена; упот­
ребляли их даже отъявленнейшие из проработчиков, даже
наедине с собой. Псевдонимом невежества была принад­
лежность к своим, к новым, народным кадрам. Псевдоним
бездарности — неотличимость изобретателя и героя от
каждого и от всех. Он замечательный, но он метафизичес­
ки равен простому человеку. Отсюда обратный логический
ход: следовательно, каждый может быть замечательным.
В организованном обществе все, однако, не могут быть
самыми замечательными, но только те, которых организо­
ванно назначают — поэтами (члены С П ), учеными (стар­
шие и младшие сотрудники) и прочее. Суть, значит, в том,
чтобы получить такое назначение.
Что касается подлости, то для нее псевдонимом во все
времена служили общественные (государственные) интере­
сы, так приятно совпадающие с частными.
После смерти Папковского, одного из деятельнейших
проработчиков 49-го, Друзин, встретив Берковского, ска­
зал: «Вот мы и похоронили Бориса Васильевича. Вы
думаете, это легко — общественное мнение против, боль­
шинство осуждает . . . А его ничто не могло остановить.
Сгорел человек».
Людей 1949 года мы тоже знали молодыми. Гуманитар­
ная интеллигенция, занятая собой, самонадеянная и без­
рассудная, думала смутно: так себе, неотесанные парки . . .
А там шла между тем своя внутренняя жизнь — к ней
никто не считал нужным присмотреться — исполненная
138

злобы и вожделений. Интеллигенты думали сквозь туман:
ну, при всей неотесанности, они не могут не понимать, что
науку делают образованные. Эту аксиому пришлось как-ни­
как признать.
Доверие к непризнанной аксиоме погубило многих. Сво­
евременно не угадавших, что люди 49-го не были самоте­
ком, но людьми системы, которая, включив гуманитарию
в свой идеологический механизм, меньше всего нуждалась
в ее научной продукции. Г. Г. со свойственной ему в
подобных делах наивной игривостью говорил (уже накану­
не событий) — теперь я буду управлять секцией критиков,
а в помощь мне приставили Лесючевского. Он же похлопы­
вал ВБ по плечу, устраивая его в университет: «Хорошо
иметь на кафедре двух-трех кондовых — на страх враждеб­
ным академическим сухарям или образованным дуракам
(вроде Б-а.)»
Люди фланировали над бездной, кишевшей придавленны­
ми самолюбиями. Пробил час — они вышли из бездны.
Проработчики жили рядом, но все их увидели впервые —
осатаневших, обезумевших от комплекса неполноценнос­
ти, от зависти к профессорским красным мебелям и
машинам, от ненависти к интеллектуальному, от мститель­
ного восторга . . . увидели вырвавшихся, дорвавшихся, рас­
топтавших.
Сегодняшних мы узнаем в лицо. Это те самые, которые
убивают и пляшут на трупе противника. Но они смущены.
Будущее, обещанное, бесспорное, затуманилось вдруг не­
возможностью логического развития. Они теперь включе­
ны в перемежающуюся игру гаек. Гайка раскручивается —
и тотчас же все расползается в разные стороны; гайка
закручивается, и на данном участке наступает полное
несуществование. Тогда гайка раскручивается . . . Сам по
себе этот механизм не так уж им страшен. Цепкий
жизненный инстинкт твердит, что раскручивание противо­
естественно, недолговечно. Пугает их живая сила (тесны­
ми рядами здесь сидящая) — ее молодость, злоба, ум,
темперамент. Они знают, какими средствами эту силу
обуздывают, и не уверены, что средства своевременно
будут применены. Без средств же они беспомощны. Они
косноязычны, над ними смеются, они не то говорят. Бьется
истерзанное самолюбие.
То ли дело, когда их старшие братья рвали, топтали,
хлестали в лицо на многолюдных собраниях,— а те уни­
женно каялись или молчали, бледные, страшные, молчали,
прислушиваясь к подступающему инфаркту. То ли дело,
139

когда в переполненном университетском зале Бердников
кричал Жирмунскому: «А, вы говорите, что работали сорок
лет. Назовите за сорок лет хоть одну вашу книгу, которую
можно дать в руки студенту!» А в зале Пушкинского дома
ученик Азадовского Лапицкий рассказывал собравшимся
о том, как он (с кем-то еше) заглянули в портфель
Азадовского (владелец портфеля вышел из комнаты) и
обнаружили там книгу с надписью сосланному Оксману.
Азадовский, уже в предынфарктном состоянии, сидел дома.
После собрания Лапицкий позвонил ему, справляясь о
здоровье. Молчание. «Да что вы,— сказал Лапицкий,—
Марк Константинович! Да неужели вы на меня сердитесь?
Я ведь только марионетка, которую дергают за веревочку.
А режиссеры другие. Бердникоз, например . . .»
Сам Смердяков мог бы тут поучиться смердяковщине.
Сегодняшних же потенциальных разгромщиков гложет
тайная робость. В молодой навстречу им вставшей силе
страшней всего то, что она демократична. Ей не пришьешь
барство или стиляжество. Почти все плохо одеты. Разве
что кой у кого волосы мохнатые. Брюки, если и узкие, то
дешезые, Впрочем, этико-политическая проблема узких
брюк постепенно теряет свой накал.
Из сидящих здесь молодых почти никто еще не стал
профессиональным литератором. Правда, многие об этом
мечтают; но пока что они токари и инженеры, учителя
и геологи. Они из тех пока, чьим трудом дышит страна.
Они претендуют на то, что они-то и есть нормальные
советские люди. В печатной форме оно, конечно, легче,
потому что не видишь и, особенно, не слышишь противника.
Устно же с ними трудно. Трудно, когда смеются.
Наступление начал Кежун в перерыве. Разговор кулуар­
ный, потому что он, к сожалению, должен уйти. Ему
больше нравится Соснора, потому что это ближе к жизни.
У Кушнера — все книжно, все литература.
Суждение заранее заданное, На самом деле сугубо
литературен Соснора с его ритмическими изысками. Но
про Соснору почему-то решено, что он более свой (фами­
лия? работа на заводе?); решено главным образом в
порядке противопоставления Кушнеру. Следовательно, Со­
снора не интеллигентский, не книжный, не космополитичес­
кий. И не о нем будет речь.
Сначала высказываются уже принятые в Союз писатели.
Слово предоставляется молодому поэту. Все сразу должны
140

понять: это критика не с каких-нибудь замшело-реалисти­
ческих позиций. В ней, напротив того, слышится поступь
атомного века.— Знакомые ребята, физики, мне рассказы­
вали . . . Далее — о кибернетических машинах и кибернети­
ческой информации — . . . так вот у Кушнера больше
информации. Но мне это чужое. Я тут не вижу активного
отношения к жизни. Соснора мне ближе по духу, но его
стихи, надо признать,— содержат мало информации, то
есть мыслей.
За кибернетической критикой следует почвенная. Дру­
гой молодой поэт — большой, худой человек, темноволо­
сый, с большим лицом, правильным и несколько деревян­
ным. Выступление кондовое, но с парадоксом. Противник
признан. Вообще, и через враждебные речи проходит
мотив относительного признания (огульное охаивание и
дубинка запрещены). Эта же речь вся на кокетливом
парадоксе — приятия неприемлемого. Он первый начинает
настоящий, большой разговор. «Прямо режу: замечатель­
ный поэт. Да, мне это не близко. А я говорю — замечатель­
ный. Через «не хочу» говорю. Мысль в его стихах признаю.
А его тут похлопывают, поглаживают. Чего вы мельтеши­
тесь? — Когда перед вами поэт. Настоящий. Только зачем
было аплодировать? Здесь не театр. Люди пришли для
серьезного разговора. Это все дружки, дружки. Вот тебе
аплодируют, поэтому у тебя до сих пор и нет книги
(проговорился: потому что ты представляешь движение
умов. Одного, случайного признать можно, течение — при­
знать страшно). Ты их не слушай, выходи на широкую
дорогу».
Непредусмотренное великодушие выступающего (архисвоего) — это была уже путаница, деморализовавшая тех,
кто подготовил скандал. Вышел паренек в клетчатой рубаш­
ке с расстегнутым воротником и сказал: «Я ничего не
понял . . .» Формула эта считалась без промаха разящей.
В пастернакозские дни ее мощно развернул Кочетов, в
«Литгазете», в письме некоего производственника: «Поэт
Пастернак? Г-ы-ы-ы! Что-то я о таком не слыхивал. Вот
про Имярека и Имярека действительно знаю, что они
поэты. Читал. А Пастернак — этот что-то мне не попадал­
ся . . . Ха-ха!»
Сработало. Но это на бумаге, которая терпит, а живые
слушатели не терпят; они откликаются грозным смехом.
И в этой голове, быть может, впервые в жизни шевелится:
а так ли уж это хорошо: н е по н и м а т ь, так ли почетно . . .
Я ничего не запомнил . . . (а нужно ли этим гордиться?)
141

— Мне б о л ь ш е нравится Ссскора, потому что, слушая его,
я почувствовал себя русским.
Последнюю фразу, под неясный шум аудитории, он
произносит робко. Такие фразы не произносят робко. Еще
Козьма Прутков сказал: «Доказано опытом, что нельзя
командовать шепотом».
Довольно молодой, ко уже толстый человек говорит
опять о вреде аплодисментов (подразумевается интелли­
гентская групповщина): «Вот вас уже предостерегали про­
тив дружков, которые заводят на дурную дорогу». И опять
об аплодисментах. Наступление идет вяло.
Руководитель объединения хочет поднять тонус. Он
выходит на середину комнаты, и лицо у него заранее
испуганное. И, кажется, он боится не столько молодой
аудитории, сколько чего-то другого, что он силится рас­
смотреть буравящими глазами.
— Объявили великими поэтами . . . Что лее это такое?
Голоса:— А кто это говорил? Кто?
— Так у вас получается.
Голоса: — Ах, получается . . .
— Я ничего не говорю — у него есть хорошие стихи (не
допускать огульного охаивания, не допускать огульного
охаивания). Но зачем же так, через край (не допускать
огульного захваливания, не д о п у с к а т ь ...). А у него за­
мкнутый мирок, мелкотемье. О Сосноре — мне он нравит­
ся больше, своим оптимизмом — меньше говорили, но
тоже: талант, талант. Сколько талантов. . . Правильно тут
сказано — как Кушнера захваливают дружки. Его ругать
надо — для его же пользы.
Недобрый смех. Голоса: — Ну, этого было довольно.
С него хватит!
— Ведь как тут сегодня говорили, не говорят о наших
настоящих, больших ленинградских поэтах . ..
Любопытно — кого, кроме Прокофьева, он имеет в ви­
ду — Решетова? Авраменку? Вероятно, никого персональ­
но. Не это валено. Важно, что не по чину хвалили. Опасное
положение. В опасности, главное, его, оратора, назначение
поэтом, дающее возможность не заниматься общественно
полезным трудом.
И тут выступил человек, решивший нанести главный
удар. Совсем молодой, очень худой, очень рыжий, лицо
лезвием, без фаса, с резким преобладанием носа, глаза
узкие. Пиджак поверх черной рубашки без галстука. Рабо­
чий (этим здесь, кстати, никого не удивишь; Соснора,
например, работает слесарем), член литобъединения и
142

заочник II курса Литинститута в Москве. Он решил сказать
то, что другие думали.
— Вы меня извините. Тут все грамотеи сидят . . .
Когда году в девятнадцатом подобное говорили люди
в непросохших красноармейских шинелях — это было сло­
вом нового исторического слоя, подымающегося к культу­
ре. Ку, а на сорок пятом году революции, что это такое?
В стране, где задумана уже всеобщая десятилетка?— нич­
то иное, как гарантия простот ы , верный признак принад­
лежности к своим.
— Если кто не так слово скажет, сразу шушукаются,
пересмеиваются . . .
Растравленное самолюбие, кочетовский комплекс.
— Так уж вы извините, если не так скажу. Не привык
выступать перед такой аудиторией . . .
Ирония. Подразумевается: хорошо, что он так не умеет
говорить. Нехорошо — в частности поэту — быть интелли­
гентным. Он не грамотей. Он тот, кому годами внушали,
что он есть мера вещей, тот, который не слыхивал . . . И все,
про что он не слыхивал — это космополитические происки.
— Конечно, есть у Кушнера и хорошие стихи. И книга
у него будет. Все это так. Но какие тут темы? Он засел
в своей комнате. Увидел графин — написал про графин.
Лев Мочалов, по-моему, убил Кушнера своим выступлени­
ем, когда сказал про него — этот поэт прежде всего
интеллигентный человек . . .
Неприятный смех.
— Поэт должен брать большие темы . . .
Голос:— Нет ничего легче, как мелко написать о кос­
мосе.
Семенов с места объясняет, что художники разными
способами выражают свое отношение к жизни: — Почему
вы лишаете поэтов свободы выражения?
Но рыженький слушает нетерпеливо, потому что он еще
не сказал самого главного.
— Когда Кушнер был у нас в литобъединении, его
спросили, поехал бы он в пустыню? Он ответил — нет, я бы
не поехал.
Смеются. Голоса: «Зачем ему пустыня? Еще если б
Мочалова в пустыню,— он хоть Лев. А этому зачем?»
Насчет пустыни это о том, что отсиживаются, и о том,
что писателям вредно жить в столицах. Это на подступах
к самому главному. Нужно скорей сказать главное, пока не
помешали.
143

— От имени кого выступает Кушнер? От имени мещани­
на . . .
Шум. Голоса:— А ты, а вы — от чьего имени?
— Я от имени советского человека.
Голоса:— А здесь что — несоветские сидят?
Должно быть рыжему страшно. Он храбро повторяет:
— Я говорю — это написано от имени мещанина . . .
— А ты, знаешь от чьего имени . . . от имени мракобеса!
Хватит! Ступай учиться!
Председательствующий Браун, установив кое-как тиши­
ну, объясняет: «Не нужно волноваться, не стоит придавать
значение. Выступающий — просто жертва неправильного
воспитания. Слишком долго его приучали ценить в искусст­
ве одни плакаты и лозунги, не принимая во внимание
художественное мастерство. Тогда как без художественно­
го мастерства . . о>
Откуда берутся прорзботчики? Какой именно человечес­
кий материал употребляется на это дело? Разумеется,
были среди них садисты, человеконенавистники, холодные
и горячие убийцы по натуре. Это в той или иной мере
патология, и не это типично. Мы нс верим в прирожденных
злодеев. Мы верим в механизмы. В двадцатом веке наука
о поведении любила орудовать механизмами (условные
рефлексы Павлова, механизмы вытеснения Фрейда, бихевио р и с т ы ...). В данном случае работает простой социаль­
ный механизм, хотя иногда и дающий довольно сложные
психологические последствия. От гуманитарных деятель­
ностей хотели отнюдь не их существа, ко совсем доугого.
И соответственно поручали их людям, приел ос обл е иным
к другому и полностью неспособным, а потому полностью
равнодушным к выполняемому. Это непреложный закон,
ибо способные непременно внесли бы з дело нежелатель­
ную заинтересованность по существу. Талант — это само­
отверженности и упрямстве. Так бездарность стг-ла фактом
огромного, принципиального общественного значения.
Но тут начинается драма этих люден и, уж конечно, тех,
кто попадается им на дороге. Самодовольство — чаще
всего только оболочка. У с и л и я удержаться (чтобы не
заменили случайно умеющими)— это непрерывнее зло
и обман, ст больших преступлений до малых бессовестнос­
тей.
Но механизм применения неподходящих втягивает
в с е х — обыкновенных людей, хороших людей, к какому-то
144

делу способных. Он прежде всего умерщвляет в них волю
к продуктивному труду, тем самым и совесть. Как знать,
может быть бездарные молодые поэты могли бы стать
настоящими рабочими, инженерами, летчиками, моряками.
Комплекс не на своем месте сидящих и встречный
комплекс оставленных без места — сходны по составу:
неполноценность, грызущее самолюбие, зависть. Они друг
другу завидуют, два типических современника,— не осу­
ществивший свои способности и не способный к тому, что
он осуществляет.
1962

*

*

*

На одном диспуте двадцатых годов, Шкловский сказал
своим оппонентам:
— У вас армия и флот, а нас четыре человека. Так чего
же вы беспокоитесь?
* * *
В Союзе писателей как-то объявился датчанин, на кото­
рого всех зазывали. Он, через переводчицу, нес ахинею
о датской литературе и экзистенциализме. Главная идея
состояла в том, что экзистенциализм — и есть реализм,
поскольку писатели этого направления, — как явствует из
самого его названия, — изображают с у щ е с т в у ю щ е е .
Благодушный докладчик — представитель администра­
ции Королевского театра. У него брюшко, свежие щеки,
сигара, перстень. Облик, вполне предусмотренный нашими
пьесами из капиталистической жизни.
На доклад пришел кое-кто из сотрудников литературо­
ведческих учреждений. Икс смотрел на датчанина с сига­
рой, не отрываясь, и его лицо, большое, белесое, веснушча­
тое, с сонными веками, выражало заинтересованность
и что-то похожее на умиление. В перерыве он задавал
сангвиническому датчанину вопросы, ласково и осторожно,
как будто боялся руками старого проработчика нечаянно
повредить это хрупкое существо.
С Иксом разговаривал барин. Пусть глупый барин, но
чистый, душистый, из другого теста сделанный и, главное,
искони неприступный для его наводящих порядок акций.
Он смотрит на Икса своими круглыми глазами, вовсе не
понимая, как страшно то, на что он смотрит. Барин не
битый, не проплеванный . . .
Матерый холуй — управляющий, приказчик, дворец­
кий — с умильно-почтительным снисхождением относится
к неловкому и ученому барчуку. И он же готов сжить со
света своего брата, грамотного крепостного; за то, что
смерд — начитавшись — возомнил о себе.
1956

146

* * *
В Гослитиздате подготовляли «Избранное» Ольги Форш.
Редактор сказал ей: «Вы уж, Ольга Дмитриевна, постарай­
тесь отобрать рассказы, которые бы лезли в ворота сегод­
няшнего дня».
* * *
Журналистика во все времена разговаривала на разных
языках, предназначенных для разных слоев общества. Ор­
ган печати имел обычно свое языковое лицо, обращенное
к тому или иному читателю. Сейчас это можно сказать
только об изданиях ведомственно-профессиональных или
сугубо массовых (рассчитанных на ограниченную грамот­
ность). Вообще же существует несколько допущенных
языков, и орган печати, ориентированный на среднеинтел­
лигентного читателя имеет соответственно разные языко­
вые коды.
Например, «Вопросы литературы». В № 7 за 1978 г.
в статье «К 150-летию со дня рождения Н. Г. Чернышевско­
го» сказано: «Наше зрелое социалистическое общество,
создавая материальную базу коммунизма и его культурно­
духовные предпосылки, воспитывая всесторонне развитую
личность, способную осуществить великий принцип ассоци­
ации будущего, по которому свободное развитие каждого
станет условием свободного развития 'всех, вновь под
углом зрения этой грандиозной задачи пересматривает
прошлое человечества, выдвигая в нем на первый план все
то, что готовило всемирно-исторический поворот нашей
современности. Традиции истинного гуманизма занимают
в этом наследии одно из центральных мест».
«Одно из центральных мест . . .»— микрокосмос всей
этой стилистики. Остальное типовой набор, снизанный
здесь в одну фразу. Официальный язык мыслится как
языковый фонд, всеобщий и обязательный. Некогда он
считал себя единственно правомерным и все другое рас­
сматривал как враждебное; по крайней мере, излишнее.
Теперь, напротив того, каждый имеет доступ к языковым
147

кодам, в которых выражены несовпадающие установки
общества.
Так, в № 9 «ВЛ», наряду с образцами официальной
речи — статья А. Марченко «Ностальгия по настоящему»—
это о стихах Вознесенского. Вознесенский, после настой­
чивого сопротивления, разрешен был в качестве изыска,
показывающего возможности многообразия и свободу дер­
заний. Несколько человек включены в этот разряд; новому
же, начинающему проникнуть в него невозможно.
«Конечно, Вознесенский с его феноменальным нюхом
мог бы отыскать все эти запятнанные сейчасностью матери­
алы и сам, без помощи королей «сыска». Но ведь ему
некогда, он торопится, он берет «звуки со скоростью
света». . . Куда выгоднее и удобнее «пеленговать» не
отдельные выдающиеся предметы настоящего, а крупные
скопления их! . . Неважно, где и как собрано, важно, что
сбором (или сбродом) руководили не воля и разум, а
Случай, обручивший «хлеб с маслом» и «блеф с Марсом»!
Случай ведь слеп, и ему все позволено! . . Но в этой страсти
к вещам нет вещизма. Вещь для Вознесенского, тем более
вещь, вырванная из обычного житейского ряда,— не вещь,
а материализовавшееся время . . .»
Казалось бы, это обращено к совсем другому человеку,
ничего общего не имеющему с тем, которому положено
читать про одно из центральных мест в наследии традиции
истинного гуманизма. Вовсе нет! — по замыслу все это
предназначено для того же читателя. Наряду с ритуальной
литературой, ему предложена литература, ласкающая в
нем сознание интеллигентности. Предлагаются ему и дру­
гие коды.
В том же 7-м номере, например, В. Молчанов в статье
«Война против разума» информирует читателя о новейших
приемах
манипулирования
человеческим
сознанием.
« . . . Личность переживает два типа психических состоя­
ний: либо «митридатизацию», либо «сенсибилизацию».
«Митридатизация» — иммунитет к пропаганде (никакой
яд не действовал на жившего в древние времена царя
Митридата: он постоянно принимал противоядия, прозван­
ные по этой причине «митридатовыми средствами»). «Сен­
сибилизация» — повышенная чувствительность к промыва­
нию мозгов . . . Митридатизированного не удивишь новым
мифом, в какой бы яркой оболочке тот ни подносился.
Перекормленный пропагандой, он заранее знает цену лю­
бой идеологической фантазии. Но тем, кто занимается
пропагандистским мифотворчеством, можно быть спокой148

ным за митридатизированного: он не пойдет против мифа,
а, не говоря ни слова, подчинится ему. Автоматически, по
привычке.
«А сенсибилизированного каждый новый миф будора­
жит . . . Такая сверхчувствительность — нездоровая. Она
действует на пропагандируемого, как водка на алкоголика.
Сенсибилизированный . . . находится в постоянной готов­
ности сигануть вниз головой в мутный идеологический
омут».
Информация в кавычках — не только цитирования, но
и иронии. Фразеологию обезвреживает прививка вульгарно­
разговорных слов: п ер е к о р м л е н н ы й , сиганут ь (тоже своего
рода «митридатовы средства»).
К современной структурно-кибернетической, социологи­
ческой, биологической терминологии чрезвычайно развил­
ся вкус. Ио собственные структуралисты и прочие подозри­
тельны. (Хотя вполне и не запрещены.) Данный же
языковый код — это современная фразеология, направлен­
ная против себя самой. Выполняя тем самым свое задание,
этот код одновременно несет с собой радости чувства
превосходства над непросвещенными и утоляет жажду
интеллигентности.
Наряду с этим стилем, современно-информационно­
разоблачительным, есть еще стиль традиционный, но обяза­
тельно парадоксальный. Это стиль статей Кожинова. В 9-м
номере он представлен под вполне академическим заглави­
ем «Русская литература и термин «критический реализм».
«В гротеске Гоголя, как совершенно верно сказал Пушкин,
«крупно», «ярко» с необычайной «силой» выставлена обык­
новенность обыкновенного человека. Это связано со специ­
фическим трагедийным комизмом, типичным для искусст­
ва барокко. Комизм этот может органически вбирать
в себя и уже собственно трагедийные элементы, и даже
героику (скажем, образ тройки в «Мертвых душах»). И,
конечно, так называемые «романтические» произведения
Гоголя вполне однородны с