Письма любимого человека [Лидия Александровна Вакуловская] (fb2) читать онлайн

Лидия Вакуловская Письма любимого человека ^{Рассказ}

Рисунки Л. Смирновой

Еще днем, когда они вошли в ресторан и заняли освободившийся столик у окна, Эмма определила, кто из четверых улетает. За полгода работы в ресторане при аэропорту она научилась безошибочно угадывать улетающих, провожающих и только что покинувших самолет. Улетал, безусловно, щуплый блондинчик в сером грубошерстном свитере, остальные парни провожали его. И улетал, конечно, в отпуск, в долгий северный отпуск на полгода, — это прямо-таки было написано на его светившейся физиономии.

По тому, что выпивки к обеду они взяли немного, Эмма поняла, что долго они не задержатся. Она быстро обслужила их и занялась другими столиками: как-никак у нее их было десять, и ни один сейчас не пустовал. Её поминутно окликали, желая то рассчитаться, то еще что-либо заказать. Словом, приходилось крутиться. И так каждый раз: за смену натопчешься, что ног не чувствуешь. Очень длинная смена: с шести утра до трех ночи.

Это был один из тех северных аэропортов, где все подсобные службы работали почти круглосуточно: парикмахерская, почта, ресторан и буфеты, даже книжный киоск, не говоря о гостинице и камерах хранения. Аэродром находился в двадцати километрах от поселка — в огромной долине, огороженной со всех сторон сопками, — самолеты из-за непогоды, особенно зимой, часто нарушали расписания, рейсы откладывались иногда на несколько суток, и людей, добиравшихся сюда из глубинки — полярников, золотодобытчиков, геологов, — нужно было кормить, устраивать на ночлег…

Видимо, рейс, которым улетал блондинчик в сером свитере, тоже задерживался: парни давно пообедали, но продолжали сидеть за столиком, негромко разговаривая. И не прислушивались, в отличие от других посетителей, к сипловатому голосу из динамика, извещавшему о прибывающих и убывающих машинах. Стало быть, знали, когда блондинчику лететь и не спешили на тридцатиградусный мороз. Сидеть в теплом ресторане куда лучше, нежели гулять по морозу или томиться в прохладном вестибюле аэровокзала.

Если бы за стеклянной дверью на площадке второго этажа стояли люди, ожидая свободных столиков, Эмма намекнула бы парням, что им следует уйти. Но желавших поесть не было, и она оставила парней в покое. Посидев еще примерно с час, они поднялись и ушли.

«Скряги», — подумала о них Эмма. И вовсе не потому, что парни не оставили на столике «чаевых». Эмма заметила, что, когда она подала счет, один из парней внимательно провел глазами по столбцу цифр, как бы проверяя, верно ли сосчитано. Таких клиентов Эмма не любила. Но, слава богу, их попадалось мало. Люди, улетавшие с Севера на материк, не считали не то что копейки и рубли — пятерки и десятки.

Часа через три эти четверо вернулись снова. Теперь они заняли угловой столик в конце зала, который тоже обслуживала Эмма.

— Опять мы к вам, — улыбнулся ей блондинчик и качнул головой. — Чего доброго, и завтракать у вас придется.

— Задерживается рейс? — спросила Эмма.

— Капитально, — ответил он. — Вместо десяти утра на три ночи обещают.

— Ничего, старик, минимум терпения, и завтра ты при любом раскладе — в столице, — сказал ему парень с черной курчавой бородой, по виду самый старший в компании. И спросил Эмму, как старую знакомую: — Чем вы нас теперь, милая девушка, кормить-поить будете?

— Выбирайте сами, — ответила она, поскольку парень держал в руках меню.

Парень был красивый: смуглый, кареглазый, белозубый. И рослый, крепко сбитый. Не то, что блондинчик, или тот, который прежде изучал поданный ею счет. Тот тоже был неказист: остроносый и с маленькими въедливыми глазками. Четвертый парень был так себе, не уродлив и не красив: серединка наполовинку. Во всяком случае всем им было далеко до кареглазого с бородкой. Эмме всегда нравились такие смуглые, белозубые парни.

Особого выбора в меню не было. Эмма посоветовала им взять поджарку из оленины.

— Отлично! — весело сказал кареглазый. Но заказал отбивные и салаты из зеленого горошка.

Спиртное тоже заказывал он. И опять-таки немного.

Сервируя стол, Эмма по отдельным фразам, которыми перекидывались парни, поняла, что они с полярной станции, и удивилась: отчего же это они так скромно, без размаха, провожают товарища? Она считала, что у полярников, как у золотодобытчиков и геологов, денег куры не клюют. А эти пообедали почти «насухую» и сейчас взяли с гулькин нос. Чего доброго, так и просидят до самого отлета…

Они сидели до двенадцати ночи и лишь дважды заказали за это время кофе и печенье. Потом кареглазый с бородкой попросил Эмму принести еще бутылку шампанского.

— На посошок — и мы отчалим, — зачем-то объяснил он Эмме, когда она принесла шампанское. И сказал ей, кивнув на блондинчика: — А Володю на ваше попечение оставим. Ничего не поделаешь: нам с утра на смену, а ехать еще триста километров. Смотрите, не обижайте его, — кареглазый шутливо погрозил Эмме пальцем, блеснув белыми зубами. И прибавил: — Он смирненько посидит часок — и топ-топ на регистрацию билетов. Договорились?

— Договорились, — Эмма тоже улыбнулась кареглазому. Он нравился ей, но она подумала, что он женат.

Они разлили по бокалам шампанское, потом все встали, чокнулись и выпили. Кареглазый тоже чокнулся с блондинчиком Володей, но пить не стал. Видимо, это он не выпил свою стограммовую стопку и за обедом, — водка так и осталась на столе. Эмма сразу сообразила, что парни приехали с полярной станции на своей машине, и кареглазому еще сидеть за рулем. Эммин муж, Костя, тоже никогда не возьмет в рот за рулем. Ну, да ее Костя — особая статья. Он и в праздники, скрепя сердце, раскошелится на бутылку. Костя помешан на машине «Москвич» или «Жигули» — все равно, лишь бы собственная машина. Он и на Север завербовался ради того, чтоб скопить на машину. Работает здесь на «КРАЗе», возит грузы в тундровые поселки, кое-как двести восемьдесят выгоняет в месяц. Долго ждать ему своего «Москвича»!..

Блондинчик Володя вышел проводить друзей до раздевалки на первом этаже. Эмма тем временем убрала со столика посуду, смела крошки со скатерти, поставила, как следует, стулья. Возле стула, на котором сидел улетающий Володя, стоял крохотный чемоданчик. Эмма переставила легонький чемоданчик с пола на стул. Может, это и весь багаж блондинчика? Впрочем, нет, конечно. Просто с тяжелым багажом в ресторан не ходят, сдают в камеру хранения.

Вскоре блондинчик вернулся, прошел на свое место. Эмма видела, как он пристраивал на спинку стула принесенное из гардероба пальто. Шапку положил на свободный стул. Сел, подпер ладонями щеки и, похоже, задремал.

«Слабенький, — подумала о нем Эмма. — Каплю выпил и раскис».

Народу в ресторане не убывало. Однако никто и не подсаживался к придремнувшему Володе. На какое-то время Эмма выпустила его из виду. Когда же обернулась в его сторону, увидела, что он делает ей знак подойти.

— Принесите мне водки, — сказал он.

— По-моему, вы ничего не пьете, — усмехнулась Эмма.

— Вы правы, — сказал он. — У нас на станции сухой закон. Так решили — и точка. Три года никто не нарушал. Но сегодня, мне можно, правда?

Эмма пожала плечами: дескать, ваше дело.

— Нет, вы знаете что? — оживился он. — Я хочу угостить вас шампанским. Вы очень славная девушка, похожи на мою сестру Томку. Завтра я ее увижу и скажу, что она на вас похожа.

Наверно, ему просто хотелось поговорить, надоело сидеть в одиночестве.

— Я не могу, я на работе, — сказала Эмма.

— Да ну, ерунда. Честное слово, вы похожи на Томку. Я смотрю на вас и все больше убеждаюсь…

— Вы меня задерживаете, — мягко сказала Эмма. — Что вам принести?

— Вот видите, какая вы!.. Тогда мне все равно. Можно водки, можно коньяка.

Она принесла ему коньяк, нарезанный лимон и печенье. Ему снова захотелось с нею поговорить.

— А вы давно здесь работаете? — спросил он.

— Полгода.

— Почему же я вас не видел? Я здесь летом бывал. Я бы вас заметил, раз вы похожи на Томку.

— Наверно, вы не попадали в мою смену. Давайте сразу рассчитаемся, — сказала Эмма. И напомнила ему: — Вам скоро к самолету.

— Самолеты, самолеты, в них сидят дяди пилоты… Из серии детских стишков, — говорил он, глуповато улыбаясь. И, доставая бумажник, продолжал. — А что вам привезти из Москвы? Я вернусь весной и попаду как раз в вашу смену. Ага, вот что я вам привезу: огромный букет тюльпанов. Весенних тюльпанов…

Уж не подбивает ли он к ней клинья? Упаси бог — такой невзрачненький! Хватит с нее своего невзрачненького Кости…

— Вот так штука, всем наука! А денег у меня и не хватает, — вдруг сказал он, извлекая из бумажника одну-единственную трешку.

Он сунул ее обратно в бумажник, поднял свой, снова перекочевавший на пол, чемоданчик, раскрыл его и отвернул лежавшее сверху полотенце. Две толстые пачки пятидесяток лежали под ним, еще — электробритва, мыльница, тюбик зубной пасты; какая-то книга.

Он выдернул из пачки две зеленых купюры, одну подал Эмме, другую отправил в бумажник и закрыл чемоданчик.

Был третий час ночи, когда сипловатый голос в динамике сообщил о том, что начинается регистрация билетов на московский рейс. За некоторыми столиками тотчас задвигали стульями, народ стал подниматься и потянулся к выходу. Блондинчик Володя, возможно, не слышал объявления, возможно, решил, что успеет еще; одолеть до конца свой коньяк. Он поднялся минут через пятнадцать, начал надевать пальто, плохо попадая руками в рукава. Нахлобучил косо шапку и побрел к дверям, стараясь ступать твердо, что ему мало удавалось. У дверей он остановился и постоял минуту, что-то напряженно вспоминая. Вспомнил и вернулся за чемоданчиком.

Увидев Эмму, убиравшую с соседнего столика на поднос грязную посуду, он небрежно взмахнул рукой и сказал:

— Гуд бай, гуд бай!.. Я все помню: тюльпаны!..

Эмма унесла поднос на кухню и вернулась в; зал. Из десяти ее столиков семь уже были свободны, за тремя еще сидели. Но ее никто не подзывал и никто ничего не собирался заказывать.

Беспокойство овладело вдруг Эммой. Она прошла вдоль пустующих столиков, поправляя без надобности скатерти, переставляя солонки, горчичницы и вазочки с салфетками. Потом приподняла штору — посмотреть в окно. Но окно разрисовал мороз и ничего нельзя было увидеть.

Эмма вышла из зала и побежала по длинному коридору к служебному туалету. Что-то настойчиво твердило ей, что именно так нужно сделать. Она выключила в туалете свет, в темноте прошла к узкому оконцу. Но это окно вообще сплошь обросло замерзшим снегом. Тогда она встала на раковину, с силой открыла обе створки примерзших к раме форточек и высунула на мороз голову.

Ночь была лунная, и Эмма хорошо видела дорогу, пролегшую через пустырь, отделявший здание ресторана и гостиницы от аэровокзала. Ведь аэропорт был ярко освещен, а вдоль дороги фонарей не было. Сейчас по дороге, пошатываясь, брел человек. Один-единственный. И вдруг он сильно заспотыкался, точно попал на скользкое, и не мог устоять. Он упал и остался лежать на дороге.

Эмма прекрасно знала, что это — блондинчик Володя. У нее засаднило сердце, потом быстро и тревожно застучало. В этот час по дороге не ходят машины. Ну, а если пройдет и раздавит его?.. Или кто-то просто выйдет на дорогу и наткнется?.. Правда, все пассажиры московского рейса давно уже в аэропорту, о ближайших рейсах пока еще не передавали, но кто-нибудь может и появиться на дороге. Блондинчик, конечно, опьянел. Его смело могут ограбить…

Эмма выскользнула из туалета, пробежала коридором к. служебной раздевалке. Надевать пальто ей было некогда. Она набросила на себя пуховый платок и по боковой лестнице спустилась во двор. Потом побежала к аэровокзалу, совершенно не чувствуя укусов мороза, хотя на ногах у нее были капроновые чулки и летние туфельки на низком каблучке.

Стараясь сдержать шумное дыхание, Эмма приблизилась к блондинчику. Тот лежал, уткнувшись лицом в снег. Скорее всего, что, упав, он ушибся о заледенелый наст и потерял сознание. Шапка слетела с его головы и валялась в стороне. Чемоданчик тоже отлетел в сторону.

Эмма склонилась над блондинчнком, тронула его за плечо. Но он не шевельнулся.

«Что же делать, что же делать?!» — Лихорадочно думала Эмма, чувствуя, что начинает замерзать…

В три часа ночи вся смена, в которой работала Эмма, уехала служебным автобусом в поселок. Теперь трое суток Эмма могла отдыхать. Но уже в автобусе ее начал бить сильный озноб. Знобило плечи, ноги никак не могли согреться в теплых валенках, и все внутри у нее колотилось от холода.

Было четыре утра, когда Эмма добралась домой. Хозяева, у которых они с Костей снимали половину деревянного домишка, с отдельным входом, кухней и комнаткой, спали. В квартире было пусто и холодно. Утром Костя ушел в рейс на своем «КРАЗе», это — на четверо суток. Он растопил плиту и засыпал дрова углем, но все давно перегорело и тепло вынесло в открытую трубу.

Больше всего Эмме хотелось согреться. Но она не знала, что лучше: разжечь ли печку или забраться в постель и хорошенько укрыться. Если бы в шкафчике были водка или спирт, она, казалось, выпила бы сразу бутылку, — только бы согреться. Но из-за этого проклятого «Москвича» в доме, случалось, не бывало масла и картошки. И водку, и продукты она могла бы приносить из ресторана — этого добра всегда достаточно оставалось на столиках, — но попробуй принеси! «Убью, если будешь опивки и объедки таскать. Не нищие!» — это он так требует, муж ее. А сам каждый месяц двести в сберкассу несет. «Ничего, переживем! Зато потом полмира на собственной карете объездим!» Все «потом», все на «потом» кивает. Когда она не работала, сидела полгода в этой конуре, — совсем весело было. Маме своей десятку в месяц посылала. Чтоб она на ту десятку их трехлетнюю Светланку кормила. Бросили ребенка на бабушку — и десятку. Хорошо, что мама не требовала. Но ведь и мама: «Костик, Костик!.. Пока молодые, почему бы и на Севере не пожить? Потом на своей машине по грибы будем ездить!» Прямо влюблена в Костика!..

Мало того, что ее лихорадило, у нее разболелась голова и заломило в висках. Все же она сходила в сарай за дровами, накидала в мешок поленьев. Когда наклонилась поднять мешок, в голове забухало, будто молотом ударяли. Подняла голову — голова закружилась. Еле прошло.

Дрова сразу вспыхнули, из открытой дверцы печки в комнату потекло тепло. Рукам и коленям было жарко у огня, а ступни ног и все в груди никак не согревалось. Эмма выпила кружку обжигающего чая, легла в постель — в свитере и шерстяных носках — и укрылась вс^м, чем можно было укрыться. Вскоре ей стало жарко, и страшно захотелось пить. Голова совсем раскалывалась, и эта боль не давала уснуть. От боли и мысли стали тяжелыми, едва ворочались. Но Эмма заставляла себя думать. Ей нужно было думать, решать, как ей быть дальше.

Костю она бросит, это ясно. И как она могла выйти за него? Они даже похожи: Костя и тот блондинчик, оба невзрачненькие… Ну, а за кого она могла выйти в их родном захолустье? Одно название, что город, на самом же деле — село селом. Женихов по пальцам пересчитаешь, а невесты табунами ходят. После школы ребята в институты, в училища и в армию подаются. И больше не жди их. Девчонки тоже в институты рвутся. Но вскоре многие снова дома: не прошли по конкурсу. И всем одна дорожка — ателье «Силуэт», на массовый пошив. Она тоже целый год наволочки из ситчика строчила. Два пятьдесят за смену, семьдесят в месяц на руки. Вот и вышла за Костю. Светланку родила. Смешно подумать: он даже нравился ей тогда! Это все равно, что ей понравился бы этот самый блондинчик Володя. С ума сойти! Тюльпаны обещал… Только здесь, когда устроилась в ресторан, и увидела настоящих парней. Какие ребята есть! От штурмана Алехина глаз не оторвешь, всегда из Москвы апельсины ей привозит. Да если бы она захотела…

Да-да-да, завтра она уедет! Оставит Косте записку — и на аэродром… Нет, не завтра, сегодня уедет! Пусть без нее копит на свою машину. Сто лет еще копить будет. И без нее пусть ездит по миру. Копеечки считает, экономист! И ее заставляет копеечки считать. Принцип свой ставит: «Убью!..» Кого он теперь убивать будет?..

Нет, в свое захолустье пока она не поедет. В Норильск нужно лететь, найти Катю Салатникову. Она поможет с работой. Вот кому повезло! А сама дурнушка, все лицо в конопатинах. Только и всего, что старший администратор Коробкова всегда ее расхваливала: «Девочки, берите пример с Кати. Смотрите, сколько ей благодарностей клиенты пишут!..» Вообще Коробкова хорошенькая зануда. Каждый раз перед сменой одну и ту же молитву заводит: «Девочки, не дай вам бог обсчитать клиента! У нас клиент особый, он на радостях и перебрать может, а денег у него много. Вы молоденькие, жизнь начинаете. Смотрите, не прельщайтесь на чужие деньги!..» Говорят, она уже лет десять тянет эту молитву… А тогда в их аэропорту самолет «Москва — Норильск» сел: в Норильске пурга была, аэродром не принимал. Пассажиров — в гостиницу, они из гостиницы — в ресторан. И один попал за Катин столик. Через: три дня Катя улетела с ним в Норильск. Оказалось, он главный инженер какого-то треста, Катя королевой зажила. Штурман Алехин видел ее в Норильске: скоро рожать будет…

Эмма пыталась вспомнить, когда от них уходят самолеты на Норильск, и не могла. Она сама удивлялась, почему не может вспомнить время этих рейсов, если сотни раз о том сообщал динамик в ресторане? Ей даже послышался знакомый сиплый голос диспетчера: «Граждане пассажиры! Начинается регистрация билетов на рейс «23–15» до Норильска».

Эмме стало невмоготу жарко, сорочка на ней взмокла и прилипла к телу. Эмма хотела приподняться и сбросить с себя все укрывалки, которые давили ее. Кое-как она приподнялась, столкнула на пол два одеяла и полушубок, стянула с себя свитер и носки. Ей казалось, что в комнате жарко и душно. На самом деле печка давно прогорела, и в комнате было прохладно. Эмма спустила с кровати ноги, включила ночник и по ледяному полу прошла к окну, отворила форточку и подышала морозным воздухом. Ей сразу стало легче. А еще легче стало, когда она напилась холодной воды. И тут она вспомнила, что на Норильск есть два рейса: в двенадцать дня и в четыре утра.

«Первым, только первым рейсом! — подумала она. — Надо выехать из поселка девятичасовым автобусом!..»

Она посмотрела на будильник: ровно шесть. Оставалось не так много времени. Тем более, что будильник барахлил и мог отстать на целых полчаса.

«Скорее собраться, скорее собраться!..» — приказала она себе. И опустилась на колени возле кровати, чтобы достать из-под нее чемодан.

У нее снова забухало молотами в голове. И опять утихло, когда она подняла голову и постояла немного, держась за спинку кровати. В чемодане лежало Костино бельишко. Эмма вытряхнула его на кровать, стала доставать из шкафа и бросать в чемодан свои вещи. Их было немного.

Эмма ходила по комнате босая, в одной сорочке. В открытую форточку седым парком лез мороз, но ей по-прежнему было жарко и все время хотелось пить.

Чемодан был собран. Но это было еще не все. У Эммы хранилось еще нечто такое, о чем не знал и не должен был знать Костя. Это была ее мертвая, гранитная тайна. Свою тайну она держала в матрасе, на котором они с Костей спали. Тайну нужно было достать из матраса, все сложить в целлофановый мешочек, положить в него и те четыре конверта, которые она сунула, войдя в дом, под подушку.

Эмма отвернула простыню, вспорола ножницами уголок матраса, который она много раз до этого расшивала и зашивала, начала доставать спрятанные в свалявшейся вате толстенькие конверты «авиа», с черными круглыми штемпелями и адресом, жирно выведенным на них одним и тем же почерком.

Она пересчитала конверты, достала из-под подушки еще четыре конверта, точно таких же, как те, что лежали в матрасе, уложила их аккуратно, один к другому, в целлофановый мешочек. Заправила нитку в иголку, собираясь зашить матрас. Взялась за уголок матраса и вдруг испуганно замерла: за стеной у хозяев что-то стукнуло. Эмма выключила ночник и прислушалась. Стук не повторился, и не слышалось, чтобы кто-то открывал наружную дверь. Значит, хозяева еще спали.

Она снова включила ночник, быстро справилась с матрасом, затем обшила куском старой простыни мешочек, пришила к уголкам тесемки. Мешочек плотно обвился вокруг ее талии. Она туго завязала тесемки, — и все было сделано.

Еще когда зашивала матрас, она решила, что чемодан брать с собой не нужно. В аэропорту ее многие знают, увидят с чемоданом, потом доложат Косте, в какое время она улетела, и он догадается, куда улетела. Правда, она тут же подумала, что кассирши, всегда обедавшие в ресторане, тоже знают ее. Ну, тогда она попросит какого-нибудь пассажира взять ей билет. Кассирши знают ее лишь в лицо, а на паспорте — неудачная фотография.

Эмма стала одеваться. Часть вещей, что лежали в чемодане, можно было надеть на себя. Две кофточки… на них — платье, на платье — шерстяную кофточку и юбку, потом — свитер… В таком одеянии она совсем взмокла. Даже волосы стали мокрыми — хоть отжимай. Голова по-прежнему жутко болела, что-то тяжелое давило на глаза, а лоб будто клещами сжимало.

Совсем мало времени ушло на сборы, всего полчаса. Если будильник и отставал немного, то все равно идти на автобусную было рано. В самый раз — через час выйти. Эмму потянуло к кровати. Ладно, она немножко полежит, может, пройдет голова. Потом напишет Косте записку, чтобы не ждал и не искал ее. Пожелает ему поскорее накопить на «Москвича» и уйдет.

Ночник она выключила, потому что даже его тусклый свет больно резал глаза. В комнате стало черно, глазам сделалось легче. За стеной послышались глухие голоса: хозяева уже проснулись. Эмма слышала еще, как на другой половине дома открывалась дверь, скрипел снег во дворе под чьими-то шагами, как в сарае насыпали Совком в ведро шелестевший уголь. Потом она перестала что-либо слышать…

Хозяйка дома, Андреевна, прибежав с работы на обед, заглянула к Эмме. Открыла дверь и с порога сказала:

— Девка, ты что это дом так выстудила? Прямо ледник ледовый. Батюшки, и форточка настежь!.. — ужаснулась она, проходя из кухни в комнату.

Эмма слабо застонала в ответ.

— Да ты не заболела ли? — подошла к ней Андреевна.

Казалось, Эмма хотела открыть глаза. Но веки, едва приподнявшись, снова опали. Она опять застонала, с трудом разжимая пересохшие губы. Андреевна приложила ладонь к ее лбу.

— Жар-то, жар-то какой!.. Ах ты, господи!.. Что ж ты мне в стенку не стукнула? — говорила Андреевна, не на шутку испугавшись. — Сейчас доктора вызову!..

Телефона на их улице ни у кого не было. Андреевна побежала прямо в поликлинику. Вернувшись, растопила печь. Пыталась говорить с Эммой, но та не отвечала. Только постанывала и трудно, с хрипом дышала.

Вскоре приехала санитарная машина. Андреевна встретила доктора на крыльце, торопливо рассказала: квартирантка заболела, а муж ее, шофер, в рейс ушел. Слышала, как она под утро с работы вернулась, в обед зашла к ней — горит вся, говорить не может. Она ей градусник поставила, тридцать девять и шесть показал.

Доктор подошел к кровати, посмотрел на Эмму, на ее пылавшее лицо и сказал, что немедленно забирает ее в больницу.

Приехавшая с доктором медсестра и Андреевна начали осторожно тормошить Эмму, окликать ее и говорить, что ей нужно подняться, одеться и ехать в больницу. Казалось, Эмма очнулась лишь тогда, когда уже сидела на кровати и Андреевна натягивала ей на ноги валенки. Видать, она только теперь увидела доктора и сестру и поняла, что ее забирают в больницу.

— Нет, я не могу… Не надо в больницу, — слабо запротестовала она. — Мне нужно…

— Немедленно, немедленно! — сказал доктор. — Надевайте на нее пальто, поедемте!

— Надо, надо, Эммочка, — ласково говорила ей Андреевна. — Как же ты одна в дому такая будешь? Костя-то когда еще вернется? А я тоже на работе…

Пальто не лезло Эмме в рукавах: чересчур много было на ней всяких одежек. Сестра просто набросила на нее пальто, повязала платком, и ее повели, взяв под руки, к машине. Эмма больше не сопротивлялась и не отказывалась от больницы: быть может, ее напугал суровый голос доктора.

Доставив ее в приемный покой, доктор и медсестра ушли, оставив Эмму с кастеляншей, которая сказала, что Эмме нужно переодеться во все больничное. Из отделения за ней пришла нянечка, пожилая сухонькая женщина, стала помогать ей снять свитер. Кастелянша принесла рубашку и пижаму, положила на кушетку и ушла.

— А одежек-то, одежек на себя нашушкала! — сказала нянечка, увидев, что на Эмме надето под юбкой и свитером шерстяное платье.

— Холодно было, — сказала Эмма нянечке. И чуть слышно добавила: — И сейчас холодно… Можно, я в платье останусь?

— Так зачем же в платье? Мы в пижамку оденемся, она теплая, байковая. А носочки свои оставь, в них можно, у нас носочков не выдают. И тапки тебе б свои взять, у нас тоже плохонькие, да и не хватает, — охотно болтала добрая нянечка. — Ну, сымай свои кофточки и рубашку.

Неожиданно Эмма схватила нянечку за руку и, задыхаясь, сказала:

— Няня, миленькая, только не выдавайте меня, я вам во всем признаюсь, — черные глаза ее лихорадочно блестели, голос срывался, в груди хрипело. Она приподняла рубашку, показав завязанный вокруг талии мешочек. — У меня вот что… Это письма любимого человека… Я возьму их, ладно? Только мужу моему не говорите. Я разойдусь с ним, вот увидите… Никому не говорите, ладно? Иначе он убьет меня…

— Да зачем же мне говорить? — ответила нянечка. — Бери с собой свои письма. С себя сыми только. Врачи смотреть тебя будут — как не увидят? Отвяжем их, да и спрячь под подушку или под матрас.

— Спасибо вам, — сказала Эмма, трудно дыша.

— Вот так… Вот сейчас и отвяжем, — говорила нянечка, помогая Эмме снять с себя мешочек. — Ну, пойдем в палатку. Тебя сейчас главврач Евгений Тихонович посмотрит. Он у нас золотой, из всякой болезни человека подымет…

Нянечка еще что-то говорила, но слова ее больше не укладывались в сознании Эммы.

Пять суток очень тяжело было Эмме. Сны и явь, дрема и забытье, день, вечер, ночь, — все это неделимо спуталось в голове, набитой вереницей бесконечно плетущихся событий и мешаниной всяких несуразных и вполне реальных, казалось бы, картин. Ее все время окружали люди, знакомые и незнакомые, что-то говорили, исчезали, появлялись. Все они двигались лениво, замедленно, широко открывали рты, произнося слова, но слов этих не было слышно.

В одних проплывающих перед ней картинах все было непонятно, расплывчато, какой-то хаос и сумбур, в иных же — все обретало полную ясность, и Эмма понимала, что это происходит не во сне, не в бреду, а на самом деле.

Она на самом деле ходила с конопатенькой Катей Салатниковой по магазинам, примеряла дубленки всех цветов, и выбрала оранжевую с черной меховой оторочкой. В этой дубленке она шла со штурманом Алехиным к трапу только что приземлившегося лайнера. Алехин уже был ее мужем, и они шли к самолету встречать блондинчика Володю. Он первым сбежал по трапу на землю, со своим чемоданчиком и огромным букетом цветов. Он протянул ей букет, а она поцеловала Володю, — такого невзрачненького и такого славного. «А ведь мог и замерзнуть тогда на дороге», — подумала она. Он догадался, о чем она подумала, и, смеясь, сказал: «Нет, не мог. Я обещал вам тюльпаны. И обещал рассказать Томке, что вы на нее похожи. Как же я мог замерзнуть?..»

Потом она приехала с мужем Алехиным в свое захолустье. На кухне топилась печь, мама пекла пухлые блины, Светланка бегала вокруг стола с большой голой розовой куклой, а на столе стояли раскрытые чемоданы, битком набитые ее нарядами. Она спросила у мамы, сколько стоит в их захолустье самый лучший дом. «Тысяч пятнадцать», — сказала мама. «Ну, тогда у нас хватит на два дома, — сказала она. — Но лучше мы купим один дорогой дом в Крыму и будем купаться в море. Нам надоел Север». О Косте мама ничего не спрашивала, и Кости поблизости вообще не было…

Костя вернулся из рейса, когда Эмме стало немного лучше. Он вошел в палату в белом халате, растерянный и сникший, точно у него похитили все деньги, которые он уже скопил на «Москвича». Он неловко присел на краешек койки Эммы и сказал с дерганной улыбкой:

— Эмка, ты что?.. Как это ты?.. Андреевна говорит: форточку открыла и спать легла. Ты что, не соображала?

— Пройдет, — слабо усмехнулась Эмма и спросила: — Как ты съездил?

— Нормально. На перевале пурга чуток прихватила. А так нормально. Я тебе вот… того-сего принес, — кивнул он на сумку. — Компоты, конфеты… Ты скажи, чего тебе хочется?

Эмма знала, что до зарплаты еще далеко, а денег у Кости — считанные рубли. С этими рублями и в рейс пошел.

— Ничего не хочется, — ответила она. — И этого не надо было приносить. Денег-то нет.

— Хватит, — оказал он. — Я с книжки снял.

— Зачем же ты твой «Москвич» трогаешь?

— Да ну его, «Москвич»! Никуда не денется, накопим еще. — Он подмигнул Эмме и сказал: — А я без тебя просто не знаю, как одному дома сидеть. Ночью вернулся, узнал, что с тобой, и не заснул.

Что не заснул, она поверила. А вот: «Да ну его, «Москвич»! — ни за что не поверит. Снять с книжки он снял, но сам переживает. Вон как осунулся весь, совсем некрасивый стал. Недаром она подумала тогда, что они схожи с блондинчиком Володей. Только что волосы у Кости каштановые. И густые: во всех расческах зубья поломаны.

Костя приходил к ней в этот день несколько раз. И. на другой, и на третий день приходил по нескольку раз. Все время приносил что-нибудь и спрашивал, чего ей хочется? На четвертый день он снова отправился в рейс. Когда он попрощался с нею и ушел, пообещав сразу же прийти, как вернется — хоть днем, хоть ночью, в палату явилась говорливая нянечка, посвященная в Эммину тайну с письмами, и сказала Эмме, что Костя дал ей тридцать рублей и просил покупать на них все, что Эмме захочется»

— Не надо мне ничего. И так полная тумбочка, — ответила Эмма. — Пусть эти деньги вам будут.

— Да зачем мне твои деньги? — ответила нянечка, подсев к Эмме. И, подумав, сказала: — Ну, от пятерочки я не откажусь. За то, что дежурила после смены возле тебя, когда ты совсем плоха была. За это мне и, пятерочки хватит.

— Нет, пусть будут все, — настаивала Эмма. — Я вас очень прошу. Вы здесь самая добрая нянечка. Вы не думайте, что у нас мало денег, что мы пострадаем.

— Да я не думаю, зачем же мне думать, — сказала нянечка. — И мужа мне твоего жалко. И тебя жалко. И того, кого ты любишь, жалко. Он-то в каком положеньи? — сочувственно говорила нянечка, не опасаясь, что их услышат, так как Эмма лежала одна в трехместной палате, И спросила: — А сам он кто ж такой, наш поселковый?

— Нет, он летчик. Штурманом летает, — сказала Эмма.

— Тоже ведь опасно. Полетит да и не вернется, — вздохнула нянечка.

— Это редко случается, — сказала Эмма.

— Холостой или женатый?

— Холостой.

— Хоть это-то хорошо, — рассуждала нянечка. — Хорошо, что хоть он человек вольный. А то, бывает, как запутаются сами в этих сводах-разводах, что и никакая любовь не мила.

Нянечка посидела еще немного возле Эммы и ушла заниматься своей работой.

Днем Эмму навестили девчонки из ее смены, вместе с их седой наставницей, администратором Коробковой, нанесли тоже всякой всячины. Сказали: местком выделил ей по случаю болезни десять рублей, вот они и пустили их в ход. Поохали, поахали, посочувствовали Эмме. Сказали, что без нее у них увеличилась нагрузка в зале, хотя клиентов сейчас не так уж и много: погода летная на всех маршрутах, машины ходят по расписанию. Подружка удачно вышедшей замуж конопатенькой Кати Салатниковой, толстенькая Лена Орехова, вспомнила, что на днях получила письмо от Кати. Катя дочь родила, назвала Оленькой. Собирается уехать с ней на целый год к родителям мужа в Ставрополь. Там тепло, с ранней весны фрукты и овощи пойдут, хочет, чтобы Оленька подросла и окрепла на натуральных соках, в теплом климате.

Эмма хотела спросить, не видел ли случайно кто-либо из девчонок штурмана Алехина, он вот-вот должен был вернуться из отпуска. Но не стала спрашивать, подумав, что это может насторожить: почему это она им так интересуется?

Девчонки пробыли у Эммы около часа, и ушли, пожелав ей скорее выздоравливать и выходить на работу.

Их посещение и вся их говорильня утомили Эмму: все же она была еще слаба. Болезнь только начинала отступать, антибиотики хотя и сбили температуру, но по вечерам температура подымалась, Эмме продолжали вкалывать лекарства, на ночь давали снотворное.

В этот вечер, после ужина, дежурная сестра тоже сделала ей укол и дала снотворную таблетку. Эмма подержала в руках таблетку, но глотать не стала: таблетка была горькой. Уходя, сестра пожелала ей спокойной ночи и выключила свет в палате.

Эмма лежала в темноте и мучительно думала, что ей делать и как быть дальше. Теперь она по-настоящему боялась Кости. Если он все узнает, он и в самом деле может убить. Ее охватил ужас и она решила, что нельзя больше оставаться в больнице: вдруг нянечка проболтается, когда Костя приедет. Если она выйдет из больницы часов в одиннадцать или в двенадцать, когда все будут спать, она успеет на ночной рейс до Норильска. Правда, автобусы в это время в аэропорт не ходят, но можно найти какую-нибудь машину. Она знала, как можно незаметно выйти из больницы: не через входную дверь, а черным ходом. Черный ход ей показала Андреевна, когда лежала здесь с аппендицитом. Черным ходом Эмма приходила к Андреевне в любое время и в неприемные дни.

Полежав еще какое-то время, Эмма поднялась, натянула на себя пижаму и вышла в коридор. Она не знала, который час, а в коридоре висели часы. Еще ей нужно было поискать говорливую нянечку и попросить у нее свою одежду. Эмма была уверена, что нянечка не откажет: не зря же она оставила ей тридцать рублей. Но под каким предлогом просить одежду, — этого она еще не решила. Хотя, какой придумаешь предлог? Сказать, что хочет сходить домой? Этого больным не позволено. Хочет выйти на улицу подышать воздухом? Тоже нельзя… Лучше просто сказать, что ей нужна одежда, чтоб одежда лежала у нее в палате.

На круглых часах было без десяти двенадцать. Слабо освещенный коридор был пуст. Эмма медленно пошла к выходу. Ноги вполне были послушны ей, и вообще она не чувствовала слабости. Немного лишь кружилась голова.

Недалеко от палаты находилась ординаторская. Дверь в нее была приоткрыта. Дежурного врача не было. Эмма заглянула в комнату. На вешалке, у двери, висело женское пальто и меховая шапочка, на полу стояли замшевые полусапожки.

Мгновенно Эмма все решила. Быстро сняла пальто и шапочку, схватила полусапожки и спустя минуту была уже на темной лестнице черного хода. Здесь она задержалась, чтобы одеться. Шапочка была ей мала, не закрывала ушей, полусапожки едва налезли и пальто было тесное. Но это не имело значения.

Эмма тихо отворила дверь на улицу и сразу задохнулась морозным воздухом. Если бы она могла бежать, она побежала бы. Но бежать она не могла. И все же она старалась идти как можно быстрее, чтобы поскорей покинуть двор больницы.

Во втором часу ночи, не найдя в поселке машины, она вышла на дорогу, ведущую к аэродрому, и пошла по ней, в надежде, что какая-нибудь машина догонит ее и она ее остановит. Руки и уши у нее не мерзли, их защищали поднятый песцовый воротник и теплые варежки, оказавшиеся, к счастью, в кармане пальто. Хуже было ногам. Чужие полусапожки сильно жали, и холодно было голеням, укрытым от мороза лишь штанинами пижамы из тонкой байки.

На рассвете, который ничем не отличался от черной безлунной ночи, дежурный персонал больницы был поднят на ноги: в почтовом фургоне привезли замерзшую женщину. Шофер и экспедитор, ездившие на аэродром за почтой, на обратном пути в поселок заметили лежавшую в сугробе на обочине женщину. Они остановились, увидели, что женщина мертва, положили труп в машину и поехали прямо в больницу.

Погибшую сразу узнали и пришли в ужас: как, когда, почему она убежала из больницы? Зачем ночью, в такой мороз пошла пешком в аэропорт? Как и когда, наконец, смогла взять пальто и полусапожки Валентины Яковлевны? Дежурный врач Валентина Яковлевна, не обнаружившая до сей поры пропажи, уверяла, что ни на минуту не покидала ординаторскую, — разве что ненадолго выходила в сестринскую комнату к телефону. Пожилая нянечка, которой погибшая доверила свою тайну, плакала. Но ни слезами, ни лекарствами помочь уже было невозможно.

О подобных несчастных случаях следовало ставить в известность милицию. Валентина Яковлевна, перед тем, как снять телефонную трубку, попросила почтового экспедитора и шофера задержаться. Они — свидетели. Но те ответили, что сперва отвезут в свое отделение почту, а потом приедут снова. Плакавшая нянечка, еще до их ухода, вышла из приемного покоя. Она вернулась, когда Валентина Яковлевна рассказывала по телефону о случившемся.

— Милиция сейчас приедет, — сказала Валентина Яковлевна, положив трубку.

— Валентина Яковлевна, у нее мешочек с собою был, — сказала нянечка, посмотрев на кушетку, где лежала, покрытая простыней, погибшая. — Она в нем письма любимого человека держала. Мешочек под матрасом был, теперь посмотрела — нету. Значит, на ней он. Я возьму мешочек, Валентина Яковлевна, да сожгу эти письма. Зачем, чтоб их в милиции читали? Или вдруг мужу в руки попадут. У него и без этого горя хватает.

— Конечно, возьмите и сожгите, — ответила Валентина Яковлевна.

Нянечка подошла к кушетке, отвернула простыню, осторожно ощупала покойницу и стала расстегивать пижамную куртку. Однако снять туго завязанный на талии мешочек не могла: узлы тесемок смерзлись, окоченевшее тело трудно было приподнять и повернуть. К тому же она была так потрясена случившимся, что у нее дрожали руки. Она плакала и приговаривала:

— Жалко мне ее, жалко… Бедненькая… Та^; кая молоденькая…

Видя, что нянечка никак не справится с узелками, сестра взяла ножницы, перерезала тесёмки, и мешочек легко снялся.

Не дожидаясь, когда вернутся экспедитор с шофером и приедут из милиции, нянечка спустилась в подвал, где находилась котельная, чтобы бросить мешочек в топку. Она и бросила бы его сразу, если бы не истопница Марфа, женщина спокойная и не глупая, всегда читавшая во время ночных дежурств в котельной разные книжки. Узнав о содержимом мешочка, Марфа попросила:

— Зачем их сжигать? Лучше летчику вернуть. Давай посмотрим письма. Если адрес его обнаружим, вот и передадим ему.

Нянечка согласилась с Марфой, и они стали вскрывать мешочек.

…Прошла зима, с пургами, морозами, длинными полярными ночами. В конце мая поплыли на сопках снега, дотаивал снег на равнинах и и начала зеленью покрываться тундра. Сутки превратились в сплошные солнечные дни, без ветров и без туч, и аэропорт зажил шумной беспокойной жизнью, радуясь весне и хорошей летной погоде.

Однажды, в такой вот замечательный день, в ресторан вошел загорелый парень. Он держал в руке пухлый сверток — кулек из плотной лощеной бумаги. Парень оглядел с порога зал, но, видимо, не заметил того, кого искал. Подошел к молоденькой официантке, которая, сидя за своим служебным столиком, протирала салфетками бокалы.

— Девушка, скажите, сегодня работает… — парень запнулся, потом снова сказал: — Я не знаю, как зовут эту девушку… Такая черненькая, и родинка вот здесь, на правой щеке.

Девушка подумала и ответила:

— В нашей смене такой нет.

— А вы не могли бы передать ей вот это? — он указал глазами на свой сверток. — Я только из самолета и меня ждет машина. Та девушка догадается, от кого.

— По-моему, у нас вообще нет никого с родинкой, — сказала молоденькая официантка.

— Ну что вы! — удивился парень. — Полгода назад она здесь работала.

— Не знаю, — сказала девушка. — Я здесь недавно. Может, она уволилась. Лучше спросите администратора Коробкову, она точно скажет. Пойдемте, я вас провожу.

Девушка провела его через зал, указала дверь к администратору. Он постучал и вошел в крохотную комнатушку. Полная седая женщина что-то подсчитывала за столом на арифмометре. Он сказал ей то же самое: у них работает девушка, черненькая, с родинкой на правой щеке. Он хочет передать ей тюльпаны. Он обещал привезти из отпуска.

— Черненькая, с родинкой? — переспросила администратор, изучающе глядя на него. — Ее звали Эммой?

— Возможно. Я не спросил имени. Но она здорово похожа на мою сестру, поэтому я ее запомнил, — объяснил парень. Он развернул бумагу, и в руке у него зажегся пунцовый костер из тюльпанов.

— Она погибла, — сказала ему администратор.

— Погибла?! — Парень изменился в лице.

— Замерзла на дороге, — сказала администратор.

Парень, как вкопанный, стоял у стола, непонимающе уставясь на седую женщину.

— Все раскрылось после ее смерти, — вздохнула администратор. — Она обсчитывала клиентов, ограбила улетевшего в отпуск радиста полярной станции. Держала деньги в старых почтовых конвертах, а санитарке в больнице сказала, что это письма любимого. Хотела удрать с деньгами, пошла ночью на аэродром и не дошла.

Лицо у парня окаменело.

— Вы сказали… ограбила радиста? — медленно спросил он.

— Да, тогда всплыло все сразу. Он заявил в милицию, что вышел от нас нетрезвым. Поскользнулся, упал и потерял сознание. Когда его подняли, денег уже не было. Но их нашли у нее: все купюры были по пятьдесят рублей, и двух не хватало. Ее муж чуть с ума не сошел.

Парень молчал. Стоял и не сводил глаз с седой женщины. Потом медленно сказал:

— Мне вернули деньги, выслали в Москву. Но если бы я знал, что из-за них погибнет человек…

Он не договорил, машинально сгреб со стола пунцовые тюльпаны и, держа их, как веник, пошел к двери.