Месяц круторогий [Александр Александрович Щербаков] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Александр Щербаков Месяц круторогий Очерк зимнего села

Рисунки Н. Мосса

Когда тяга хороша…


Что может быть прекраснее зимней поездки в деревню! Особенно в ту, единственную, дороже и ближе которой на свете и нет…

В Таскино два часа пополудни. Вышел из автобуса, невольно зажмурился — так ярок снег. Особенно ослепительно сиял Берестов проулок, завьюженный до верхних прясел изгороди; низкое солнце било сквозь него прямо в глаза.

Мороз был крепок и сух. С востока тянул обжигающий хиус, так что приходилось отворачивать лицо и прикрывать рукавицей; на тыльной стороне ее сразу выступал иней, тонкий, как пудра.

Но морозы морозам рознь. Декабрьские — с туманами, плотными, промозглыми. Февральские — пронизаны ветрами, снежными круговертями. Январские же морозы — светлы, бодры, хотя и жестки; безветренны, хотя и опаляют хиуском.

Тесовые ворота с кольцом я открыл осторожно, почти беззвучно, чтобы не услышала собака. Она и вправду не услышала бы, пригревшись в конуре, набитой соломой. Но выдал иссера-желтый щенок. Он выкатился из-под крылечка и с визгливым лаем, выражающим скорее восторг, чем возмущение, бросился в ноги. Тогда загремела, натягивая цепь, большая, черная, с бурым подшерстком собака, заметалась, бухая хриплым и густым лаем. Но цепь была слишком коротка, а гость проворен…

В сенях я отдышался, обстоятельно обрабатывая голичком заснеженные валенки. Отсюда заметил, что мною заинтересовалась сорока, присевшая на кол возле бани. Она поводила хвостом, точно флюгером, и все наклоняла глянцевитую голову то влево, то вправо. Однако стоило мне выпрямиться, сорока стрекотнула коротко и только махнула на прощание своим плоским хвостом.

Изба была пуста. Я присел к печке, снял рукавицы и прислонил ладони к теплым кирпичам. Озябшие пальцы сладко заныли, закраснелись. Оглядевшись, я увидел, что тетка Липисти-на тихо спит, прикрыв лицо легким платком, как это делают на сенокосе женщины после обеда, свалившись отдохнуть прямо в траву под ближайшим кустом.

На цыпочках прошел я во вторую половину избы. Разделся. Расстегнул портфель и разложил по столу свои бумаги, ручки, чернила. Мне так давно мечталось поработать здесь, в окружении вот этих кадушек с фикусами, туями и алоями, что захотелось сесть за стол сейчас же, немедленно, с дороги, с мороза. И я сел. Однако все никак не мог сосредоточиться, перебирая чистые листы, и вскоре понял, что невозможно писать так вот сразу, что мне придется еще долго ходить, думать, настраиваться на тот самый «звук», который определит и мысль, и ритм будущего письма.

В это время скрипнула стремянка, приставленная к печи, и по ней спустилась на пол тетка Липистина.

— Ты уж здесь! — всплеснула она руками. — А я только видела во сне, будто била нашу Нинку маленькую. Она как будто бегает по двору босиком, а я поймала ее за косички и давай бутузить. Так била, так била — спасу нет. Потом проснулась, думаю, Саша, верно, должен подъехать. Когда бьешь во сне — это уж точно к гостю. А что проснулась? Щи мои, слышу, закипели…

— А пес лаял — не слыхали? — рассмеялся я.

— Слыхала… Да забота не моя. Хозяин — Егор. Султанка — его сторож.

Вечером я попросил, чтобы мне самому разрешили топить печь в моей комнате. Здесь стоит плита. «С тремя колодцами», — сказала о ней тетка Липистина. Это значит, что дым, горячий поток, в обогревателе делает всего три зигзага и вылетает в трубу, еще толком не отдав своего тепла. Печь тонка, в один кирпич, и накаляется быстро, зато скоро и остывает.

Главное достоинство печи — тяга. Уж тяга так тяга, шапку бросай — вынесет.

Я выскочил на мороз, накинув фуфайку дяди Егора, набрал из поленницы дров и грохнул беремя на пол перед поддувалом. С полена, гладкого, без сучка, без задоринки, специально хранимого за печью для этой цели, нащепал лучины огромным домокованым ножом — косарем с выщербленной деревянной ручкой. Щепа под ним шла ровная, хоть линейки из нее делай. Через колено с хрустом переломил пучок лучины, подложил лоскуток бересты снизу, наклал дров — снизу сухих, сверху сырых. Затем открыл вьюшку-задвижку на две ладони, больше не нужно. В мороз и так тяга хороша.

Наконец поднес спичку к бересте. Она куражливо заизвивалась, но огонь приняла, передала по тонкой кромке на другой конец, а потом скрутилась в рулончик и запылала факелом. Тогда загорели и щепки — одна, вторая, третья… Как свечи, которые зажигают в день рождения.

И вот уже гудит весело печь, и мечутся оранжевые гребни огня, как будто петухи дерутся.

«Буй-буй-буй-буй», — услышал я эту музыку, и так спокойно, ясно на душе стало, и рука потянулась к перу.

Всходит солнышко


— Пожар! Пожар! Склады горят! — закричал я, вбегая на кухню.

— Где? Какие склады? — испуганно вскинула глаза тетка Липистина (она мешала пойло в ведре) и стала торопливо вытирать руки о передник. — Уж не у Егора ли в гараже?

Я повел ее, оторопевшую, через комнату к своему окну и молча показал на красное пламя, взметнувшееся над высокой крышей колхозной сушилки.

— Где твой пожар-то? — все не могла взять в толк тетка Липистина.

— Да вон же он!

— Тьфу, будь ты неладный! Напугал меня до смерти. Какой это пожар? Это же солнушко всходит…

Понял я оплошность. Но восход удивительно напоминал пламя, полыхающее над складами, навесами, сушилками мехтока, белые крыши которых вдалеке приходились почти вровень с горизонтом. Над ними лишь возвышалась сетка частого березника, через которую и продиралось в эту минуту огнисто-красное, невероятно огромное солнце, так схожее с пожаром.

Сходство усиливал серый дым над трубой школьной кочегарки. Он как бы обволакивал размытое полукружие солнечного диска и, казалось, пламя колеблется.

Но это длилось лишь несколько мгновений. Стоило солнцу выплыть из-за леса на две трети, как сразу четко обозначился овал. Цвет его из воспаленного стал медным, потом золотистым.

…Но восход — не первое, что вижу утром из своего окна. Много раньше, когда только рассеивается тьма, проступает силуэт сельской школы, очертания высокой трубы с султаном плотного дыма. Труба эта как бы висит в воздухе, потому что заснеженной крыши под нею пока не видно, она сливается с белесой мглой рассвета.

Потом на сизоватой белизне проявляется дерево, его темный ствол, бегущие вверх развалины крупных сучьев и, наконец, вся решетка мелких побегов. Уже видны и полузанесенный снегом штакетник, кусты ранеток в садике с кружевами на ветках, школьная крыша, пологая, как японская шляпа.

Ребятишки у школы появляются, едва взойдет солнце. Они обивают с валенок снег и проворно взбегают по ступенькам крыльца — мороз торопит их. Звонков за двойными рамами я не слышу, но по тому, как в момент замирает всяческая жизнь вокруг школы, могу точно определить начало урока.

Видна и небольшая часть деревенской улицы. Она, несмотря на лютую стужу, оживает довольно рано. Сначала я вижу цепочку светящихся во мгле окон, потом лиловые конусы дымов над домами, потом людей, торопливо идущих, едущих. Причем на конях едут они обычно стоя в санях.

Чуть попозже начинают сновать юркие тракторы «Беларуси», выстреливая из труб густой молочный дым, и грузовые машины, погромыхивающие бортами порожних кузовов.

В полдень медленно проплывают мимо окна из-за деревни стога сена, отбрасывая на дома и заборы ломаную тень. Еще летом, во время метки, их склали на кроны срубленных деревьев, которые теперь превратились в удобные волокуши. Трактор легко тянет такой воз по снегу, а под гору даже придерживает.

Сегодня то и дело мелькали в окне заиндевелые тройки лошадей, заложенные в розвальни и кошевы. Дуги коренников увиты голубыми и розовыми лентами. На шлеях треплются резные кисти. Под дугами приплясывают и ладно звенят колокольчики.

Особенно хороша была одна тройка. Длинноногий гнедой коренник явно гордился своим убранством и музыкой колокольчиков, красуясь, вскидывал поверх дуги свою крупную голову. Серые пристяжные, по обе стороны его, пружиня постромки; шли на отлете…

Правил тройкой дружка — Никита Иванович Кокуров, хозяин сельского водопровода. Он был одет в меховую куртку ворсом наверх и хорошую шапку. В кошеве, обнявшись, сидели молодые. Сегодня в деревне свадьба. Говорят, за зиму пятая. Тракторист Федор Чихирин женился на Наде Грудцыной, воспитательнице колхозного детсада. И вот, отдавая дань старому обычаю, жених с невестой во главе целого свадебного поезда разъезжают по деревне, приглашают к себе гостей.

Каждый раз, когда яркие упряжки с гиком и звоном пролетают по улице, с дороги поднимается на тополь воробьиная стая. Потом воробьи снова возвращаются на зеленую от сенной трухи дорогу, где всегда можно чем-нибудь поживиться.

Недолог январский день. Четкие тени низких деревьев на сугробе, как стрелки часов, незримо подвигаются и подвигаются по снежному циферблату, пока не погаснет зимнее солнце, окунувшись за деревней в далекие алые сугробы.

Сторожка


Дед Егор лицом сух, узкоплеч, буйно бородат. Сторожит он центральные механические мастерские и гараж. Под его надзором тракторы, комбайны, автомобили и прочая колхозная техника. Дед исправно несет свою стариковскую службу, но, в сущности, равнодушен к ней. Всю жизнь, как говорится, от младых ногтей, был он конюхом и наездником. И в мастерские-то, честно признаться, пошел на старости лет единственно потому, что там сторожу положена лошадь. А без лошади Егору как?

— Ты скажи мне, имеет ли право колхозный пенсионер по закону лошадь купить? — допытывал он меня в первый день, — Черт с ней, я бы корову продал…

Сани бежали легко и раскатисто. Дед Егор правил стоя. Я лежал сзади на охапке сена, пахнущего весенним травянистым тленом, на поворотах держался за отводины, чтобы ненароком не соскользнуть в снег.

Низенькая каряя лошадка Гагара семенила ногами, подбадриваемая вожжой. Когда вожжа с прищелком прилегала к припорошенному инеем крупу, на нем оставались черные продольные полосы. Впрочем, Гагара и сама, без напоминаний, бежала бы охотно. Пока дед обедал, она стояла у ворот, порядочно продрогла на морозе и теперь ей хочется поскорее согреться…

Вечернее солнце, все багровея, нависало над горизонтом, и гребешки снежного наста были так ярко розовы под его лучами, что от их ослепительной ряби начинала кружиться голова.

Наконец, сани влетели в ворота мастерских, скользком ударились в балясину, так что их даже раскатило полукругом и боком поставило точно к коновязи подле проходной. Жокейские замашки у деда…

Проходная колхозных мастерских, она же — сторожка, не страдает избытком мебели. Вся ее обстановка состоит из скамеек вдоль стен, тяжелого конторского стола с тумбами, с зачерниленной столешницей и элегантного на ней белого телефона со скрученным в пружинку проводом. Стол принадлежит завгару, который, впрочем, садится за него не часто, больше занятый то в гараже, то в мастерских, то в колхозном правлении.

Егор прежде брал с собою на службу Султана (того самого, который так грозно встретил меня в первый день), но теперь ему Липистина категорически запретила делать это. Без Султана ей одной дома боязно. Зайди кто — и голоса некому подать. Дед Егор согласился с ее доводами: воров в мастерских и гараже все равно сроду не бывало.

По стенам сторожки развешаны бумажные плакаты, а сбоку двухтумбового завгаровского стола возвышается стенд с деревянными полочками — карманами. По ним разложены книги и брошюры — «В помощь механизатору».

Треть комнаты занимает печь с продолговатой надставленной плитой. Сейчас, в крещенские морозы, она — первая забота сторожа. Несмотря на скудность меблировки и неуютность, проходная не бывает безлюдной. И популярность среди механизаторов ей создает именно печь, щедро источающая тепло.

Шесть часов вечера — время, когда в сторожке смена караула.

Вместо деда Прокопия на пост заступал дед Егор. Церемония сдачи караула довольно проста.

— Кобылу напоил? — спросил дед Прокопий.

— Конечно, напоил. И сена дал, — с достоинством ответил дед Егор и тут же поставил встречный вопрос:

— Объекты проверил?

— Проверил. Все в порядке. Бачок водой заправил?

— Заправил? А кто сегодня дежурит в кочегарке?

— Иванашкин. Угля в запасник привезли?

— Привезли, да больно мелкого. Давай-ка, затопим печь, что-то холодать стало.

Дед Егор начал выгребать клюкой из печи золу и шлак, а дед Прокопий пошел за углем.

Вскоре весело загудела, затрещала печка. От плиты потянуло теплом. А между тем в сторожке становилось все теснее и теснее. Трактористы, шоферы, электрики, слесари, кочегары в задымленных и промасленных фуфайках, прежде чем отправиться с работы домой, считают долгом заглянуть в сторожку. Посидеть, покурить на дорогу, отвести душу неторопливой беседой, узнать деревенские новости.

Новостей много. Но больше всего разговоров вокруг последнего нашумевшего события. Молодой тракторист Виктор Березин поехал ночью (чтоб добраться пораньше!) в дальнюю колхозную бригаду — деревню Таяты — и заблудился. Думал, за тридевять земель уехал, блуждая, но оказалось, что до рассвета колесил за деревней, едва пересек поскотину. Пробираясь впотьмах среди каких-то казавшихся ему незнакомыми березняков и косогоров, он чуть не полетел с отвесного обрыва. Лишь по счастливой случайности в трех шагах от него завернул назад, потом спустился по крутяку вниз и, застряв в речке, — а речка протекает сбоку деревни, — незадолго до рассвета заглушил трактор.

О своих вензелях, выписанных вкрутую на самой кромке обрыва, сам узнал только утром и похолодел от ужаса, представив, что случилось бы, не поверни он назад. Высота уступа была около двадцати метров.

И вот теперь многие ходили на речку, к крутяку, своими глазами посмотреть на это чудо, и, возвращаясь, со страхом и восхищением говорили одно и то же:

— Его счастье, что жив остался. Это ж надо — у самой гибели на тормоз нажать! Будто кто ему на ухо шепнул. Вот уж точно счастье! Не иначе, как Иван в рубашке родился.

— Телепатия… — после каждой тирады, выслушав ее терпеливо, заключал Петька Шанин, молоденький шофер с русыми колечками волос под козырьком ушанки.

Самого Ивана Березина в сторожке не было. Боясь расспросов и насмешек, он миновал проходную, вышел через большие ворота.

В прокуренной, набитой людьми сторожке единственной «белой вороной» среди черных мазутных фуфаек, закопченных лиц был мельник Андрей Мясников. Шапку, лицо, одежду, валенки — все у него запорошило мучной пылью.

— Как мололось? — спросил его деловито дед Егор.

— Ничего мололось, с примолом, — ответил не особенно словоохотливый Андрей.

Домой мы с дедом Прокопием возвращались пешком. Мороз к ночи стал еще круче. Иссиня-черное небо играло крупными яркими звездами, какие бывают только в студеные январские ночи. Месяц был так тонок, что света не давал, и дорожку в снегу мы определяли ногами на ощупь.

«Больно рога круты у молодого месяца. Это к морозу», — вспомнил я слова тетки Липистины.

Шли молча. На такой стуже говорить трудно, сразу перехватывает дыхание, да и не очень слушаются озябшие, будто одеревеневшие губы.

Двор тетки Липистины


Сегодня на восходе того пожара уже не было. И небо вроде ясное, и мороз крепок, и солнце, как обычно, багровое, огромное, но впечатление полыхающего над складскими крышами пламени исчезло. Все дело в том, что солнце выплывает теперь много левее школьной кочегарки и его уже не обволакивает дымом, как прежде.

Солнце стало всходить ближе к востоку — прибыл день. По календарю — на целый час. И как бы с утра ни грозился мороз, ни пускал по логам ледяные туманы, повеселевшие лучи усмиряют его, он сдает помаленьку.

Когда к обеду пригрело, пестрая, красно-белая корова Точка вышла из пригона в ограду и встала у больших ворот. Стоит-постаивает, жвачку пожевывает, глаза чуть прищурила от блещущего снега. Темные тесины ворот быстро нагреваются на солнце и от них веет теплом.

Правильно говорят старики в селе:

— Корову сытней корми до рождества, когда дни холодные, ночи длинные, а потом она и так постоит, на солнышко поглядит.

Точка стельная. Через месяц у нее теленок будет и молоко. Молока все ждут, но особенно кошка Манька, тоскливо мяукающая по утрам у корытца, и дед Егор, принципиально не признающий чая. Каждый раз за обедом он повторяет притчу:

— Раньше бывало расправишь бороду: давай-ка молока, старуха. А теперь: чайку бы пошвыркать, что ли? — и бороду в горсть.

Тетка Липистина ждет не дождется молока, потому что в феврале сын Петро приедет из Норильска в гости. Внучку привезет. Три года всего внучке, и без молока ей нельзя.

У коровы есть дочь Телка. Полуторагодовалая. В мать — пестрая. Живут они вместе. Из одного навильника сено едят, из одного корыта воду пьют. И ночуют в хлеве в одном стойле. А рядом в клетке два подсвинка. Тетка Липистина планировала осенью взять боровка и свинку. Когда пришла покупать, хозяин открыл затворки в пригоне и сказал:

— Выбирайте сами.

Тетка Липистина придирчиво выбрала из целой стаи поросят лучшего боровка и лучшую свинку. А потом, через месяц-полтора, вбегает вдруг в избу и кричит с порога:

— Егор, ведь обе свинки оказались?!

— Как оказались?

— Так выбрала, бестолочь старая.

— Может, продадим одну? — сказал дед Егор.

— Да нет уж, к чему теперь продавать, пусть растут.

Так и живут в одной клетке две безымянные свиньи.

— Можно бы и одну оставить, да вместе им веселее, — говорит смирившаяся тетка Липистина.

Лохматый Султан до сих пор недолюбливает меня. За что — ума не придам. Я уж было в отместку окрестил его пустолаем, но сегодня услышал одну историю, и сразу проникся уважением к нему. Выходит, не надо судить по первому впечатлению.

Дед Егор рассказывал:

— Приходит ко мне недавно пастух из Кочергина. Нарочи в Таскино приехал. Продай, говорит, Егор, мне собаку. Все равно, говорит, ты теперь не пасешь, зачем она тебе? А если уж надо для забавы, я найду взамен не дворнягу какую-нибудь, а настоящую, породистую.

— Поди, правда, отдать? — спрашиваю я Липистину, чтоб, значит, торг потянуть да обмозговать дело хорошенько.

— Ты бы все отдал, — накинулась она. — А не подумаешь того, что такая собака самим нужна. Она, посмотри, ни цыпушки, ни курицы не тронет, на крыльцо зря не зайдет, не загавкает попусту и зря во двор никого не пустит. Такую собаку держи и запоров не надо.

И это истинная правда. Вот лежит он другой раз посередь двора, дремлет, а по нему цыпушки бегают — и он хоть бы хны, не позарится, даже глазу не откроет. Как-то внучки, старшего Ивана девчонки, у нас летом гостили. Во дворе играли. Потом гляжу — бегут кричат:

— Бабка, бабка, в Султановой избушке яйца спрятаны!

А Султан летом не жил в конуре, у амбара под навесом спал… Жарко, значит, ему в закутке-то было.

Пошли мы смотреть — и верно! В конуре, в соломе, курицы гнездо себе устроили и полное с краями яиц нанесли. Старуха мало не полведра набрала. И все свеженькие. И хоть бы одно тронутое. Вот ведь какой деликатный пес — уступил курам жилье и на плату не претендует.

А этот мужик откудова про Султана узнал? Пае я когда-то колхозных овец на кочергинской грани. И он рядом пас по ту сторону границы, значит. Ну, сперва мы издали перекликались, а потом он в гости пришел. Познакомились. Лежим на траве, курим, беседуем про то про се. И вот говорит он мне:

— Глянь, овцы-то твои скрылись уж, иди заворачивай.

— Ничего, помощник заворотит. Сейчас смотри — из этого ложка выйдут, — отвечаю. — А сам беру комок земли да швырь в сторону ложка. И даже головы не поднял.

— Султан! Заверни-ка окаянных! — говорю.

Султан взвизгнул, сделал стойку и метнулся в указанном направлении. А через минуту, видим, и вправду табун из ложка выкатывает. Кучно идет, прямиком на нас движется. Султан их мигом организовал, овец-то. Удивился кочергинский пастух. Мне бы такую собаку, говорит. И аж глаза у него загорелись.

А теперь, вишь, прослышал, что я по старости пасти бросил, и тут как тут, прикатил, чтоб Султана выпросить. Но не отдали мы. Правда, жалко мужика стало, пообещал я ему, мол, приезжай, когда Пика вырастет, может, и уговоришь…

Пика — та самая собачонка, которая в первый день выдала меня Султану столь звонким лаем. С Пикой мы теперь друзья. Она проходу мне не дает — все норовит услужливо с валенок снег смести своими лапами. То костью во дворе играет, катая ее и подбрасывая, то за тенью собственного хвоста гоняется, пока не закружится и не упадет лапами кверху.

У Пики такая история.

Младший сын Сафоновых Колька работает в Абакане, мастером на стройке. Однажды шел он вечером с работы и на окраине города на свалке среди битого кирпича, извести, бумаг увидел барахтающегося щенка. Щенок тоненько скулил и все тыкался головой в какую-то ветошь, стараясь согреться от лютого холода. Кольке жалко стало беспризорного щенка. Поднял он его и спрятал под шубу, за пазуху. Пока шел до общежития, щенок обогрелся, перестал дрожать, замолчал и уснул.

Утром Колька его на стройку принес. Холостяцкое общежитие днем пустеет и за щенком некому посмотреть. Гнездо ему устроили в теплушке. Бутылку молока купили. Скоро все рабочие со щенком познакомились и, поскольку он «викал», когда его на руки брали, единодушно дали ему имя Вика.

Неделю прожила песочно-рыжая Вика в теплушке на абаканской стройке, а в субботу Колька, как обычно, поехал на выходные в гости к отцу, к матери в деревню и Вику с собой взял. Так Вика оказалась в Таскине и стала жить у стариков Сафоновых.

— Как назвал-то? — спросил дед Егор у Кольки, когда тот вынул из-за пазухи незваную гостью.

— Вика, — сказал Колька.

А дед Егор толком не расслышал, — у него последнее время какой-то шум в ушах стоит, — да и окрестил собачонку Пикой. Теперь под этим странноватым именем и числится она среди прочей живности в Липистином дворе.

Недавно Пика неожиданно исчезла. Дед за водой пошел к водопроводной колонке, она увязалась за ним да где-то дорогой отстала и запропастилась. Два дня не ночевала дома. Решили уж, машиной задавило или ребятишки какие к себе заманили. А сегодня утром глядим — Пика снова играет костью во дворе как ни в чем не бывало. Подошел я, поздоровался с ней, она невинно посмотрела мне в глаза своими темнобурыми сияющими смородинками и бросилась сметать с валенок снег.

Катушка


Как красива деревня в морозный солнечный день! На чистейшем белом снегу под чистейшим голубым небом все краски расцветают, будто их только что покрыли лаком.

Прежде сельские хозяйки белили ставни и наличники на окнах. И это тоже выглядело неплохо. Нынче другая мода пришла — красить. И вот теперь по деревне идешь, как по игрушечному магазину, играют цвета — голубые, синие, зеленые, красные, бордовые. Но больше всего сочетаний из белого, голубого и красного.

Мало что окна, как многие еще и ворота красят.

Тетка Липистина расцветила наличники у своего дома белым и бирюзовым. Ярко. Красиво. Весело. Теперь она к лету думает и ворота покрасить. Но цвет пока не выбрала. Тут они с дедом Егором еще не пришли к окончательному решению.

В будни улицы почти безлюдны. Идешь — редкий человек навстречу попадется. Но если уж попадется, обязательно поздоровается, даже если и незнакомый. В деревне все здороваются — знакомые и незнакомые. Исстари обычай такой.

Чаще всего, конечно, ребятишки попадаются. Этот на лыжах в лес направился, не иначе — петли ставить на зайцев. Тот с книжками вышагивает важно — небось, читатель сельской библиотеки. Там вывалила ватага из ворот, у всех санки-самоделки на поводках. Здесь уж и гадать не надо — на катушку двинула ребятня.

А вот пострел в коротенькой фуфайке, в ушанке набок пролетел на лошади в санях. В головках саней сестренка сидит, как кукла, закутана шалью. Сзади под самыми пялами розвальней собака бежит, лает звонко и хвост у нее крючком. Куда поехал парень? Наверное, отец доверил младшую сестру на другой конец деревни к бабушке в гости отвезти.

У крайнего дома пустынной улицы встретились мне две лошади. Обе вороные, молодые, с ровно подстриженными челками. Встретились и остановились, смотрят на меня, взмахивая головами, чтобы тяжеловатые челки набок отбросить. А может, здороваются со мной. В деревне же все здороваются — знакомые и незнакомые…

Вышел я к Шелеховой горе, думал полюбоваться, как ребятишки катаются. Ан нет — пуста гора, шаром покати. Странно мне все это стало. Раньше здесь народу бывало, как на ярмарке, В чем же дело? Может, мороз виноват? Да разве мальчишек удержишь морозом? Нет, размышляю, здесь причина иная…

Выхожу на другую улицу, спрашиваю девочку лет десяти, семенящую навстречу:

— Где же ребятишки? Почему гора пуста?

— Да на этой горе никто и не катается сроду-роду. Здесь машины ходят одна за другой. Разве правилов уличного движения не знаете?

Вот тебе раз! Я к ней с вопросом, а она мне нотацию прочитала…

— Ну где же все-таки катаются?

Девчонка опустила воротник шубки, шаль поправила и вдруг фыркнула:

— Где же им быть, как ни на льду? В хоккей играют край на край.

— Как край на край?

— Два края деревни — две команды. Чего тут не понять?

Поблагодарил я землячку, пошел дальше. Вон что оказывается! Хоккей появился в нашей деревне. А мы-то росли и слова такого не слыхали. Да и на лед редко ходили. Чаще снегурки притянешь ремешками к валенкам — и на Шелехову гору. Спуск здесь накатан, как стол, не хуже вашего льда. Но главное — народу много, не заскучаешь.

А на чем только не катались вечерами с Шелеховой горы! И на санках, и на коньках, и на самокатах, и на ледянках, и даже на огромных розвальнях с отводами.

Ледянки делали так. Небольшую скамейку прибивали ножками к плахе, у которой один конец снизу подтесан и заострен. Изнанку доски обмазывали свежим коровьим навозом и поливали водой. Так лед прочнее схватывается с деревом. И пусть не сразу получалась гладкой ледяная зеленоватая кора — не беда. Стоило скатиться с горы разок-другой, лед отполировывался, как стеклышко.

А чтобы кататься на конных санях, нужен был умелый ведущий. Иначе как неуклюжими розвальнями править? Ведущим становился далеко не каждый. Тут надо было сноровку иметь, силенку и, если угодно, храбрость.

Я до сих пор горжусь, что частенько бывал ведущим. И, как поговаривали, неплохим.

Зачем же храбрость ведущему? А затем, что стоит он на коньках впереди саней, держа их за головки, и тяжелые сани, полные ребятишек, как горшков вповалку, напирают на ведущего с неодолимой силой. Представьте на секунду, что будет с ним, если он на горе споткнется? Конечно, не минуя угодит под сани, летящие за ним со свистом и скрипом. Шуточное ли дело?

Меня выручали руки. Я почти висел на них, словно на пружинах. Опущусь всей тяжестью тела на коньки, проеду несколько метров, чтобы только дать верное направление саням, и опять подтянусь на руках, чуть скользя снегурками по дороге.

Зато какое уважение ведущему! Все зовут тебя не по фамилии, а по имени, да еще в ласкательной форме (особенно, конечно, девчонки). А не так, как это в школе принято, — Щербаков, Агеев, Прилепская!

У подножия горы костры жгли. Как съедут на санях — сейчас все бегут к костру греться. Ты подойдешь, тебе почтительно место уступают. Одно слово — ведущий!

Шел я по улице и вспоминал старую Шелехову гору, пока не поровнялся с чайной. Возле нее всегда народ: потому что здесь остановка автобуса. Одни едут в Минусинск и Абакан, другие в Каратуз, третьи на станцию Туба, чтобы сесть на поезд, а там уже тайшетская дорога уведет в любой конец света. А четвертые (их большинство) никуда не едут. Просто шли по деревне да задержались, чтобы поговорить, новости узнать на бойком месте, кто куда едет и с какой целью. Нет на свете народа любопытней деревенского.

Здесь, возле чайной, пришлось мне долго здороваться. Каждый меня подробно расспрашивал, когда и каким ветром занесло в деревню, долго ли пробуду здесь и чем намерен заняться. Многие в гости приглашали. И я обещал всем, что приду, потому что в селе нельзя от приглашения отказываться, обычай таков. Ну, а если и не приду я — никто не обидится и даже не напомнит. Главное — не отказаться, пообещать, сказать спасибо за приглашение. Согласно неписаному русскому этикету гости на прощанье, говорят:

— Бегайте к нам.

— Ходите сами, — вежливо должен ответить хозяин.

Закончил я путешествие на другом конце улицы — на Малаховой горе. И здесь было пусто, ни души. Значит, правильно девочка сказала: этот край села тоже выставил свою хоккейную команду. А остальные, должно быть, болельщики.

На Малаховой горе я заметил новинку — высокие опоры на бетонных основаниях, и по ним с сияющих изоляторов, как с балалаечных колков, бегут три провода. Значит, в деревню пришло большое электричество с Назаровской ГРЭС, с Красноярской ГЭС…

Хлеб и мельница


В нашем представлении, не всегда поспевающем за быстротекущей жизнью, при слове мельница обязательно возникает тихий пруд, плотина, желоб с потоком воды, неторопливое мельничное колесо со спицами, жернова. Они крутятся и крутятся, спирально рябя бороздками, как огромные пластинки на проигрывателе, который забыли выключить…

Именно такую картину видел я на Маковки-ном пруду. Но водяных мельниц теперь осталось мало. А те, что остались, работают редко, лишь при большой воде — во время паводка.

Нынче в селах распространены иные мельницы — вальцовые.

В Таскине «вальцовка» трудится уже пятый год. Она стоит за селом, рядом с механическими мастерскими, недалеко от сторожки деда Егора. Недаром в конце рабочего дня сюда заходил погреться белый, как альбинос, мельник Андрей Мясников, о котором я упоминал.

Мельница эта совсем небольшая, величиной с мотор трактора. Она и формой похожа на мотор — закрыта металлическим кожухом. Только по бокам выступают приводные шкивы.

Когда поднимешь крышку Вальцовки, видны вальцы — металлические, толщиною в ствол среднего дерева. На первый взгляд, валы абсолютно гладкие, даже блестящие. Но если присмотришься внимательно, увидишь нарезанные на их поверхности мельчайшие чешуйки. Вот этими тонкими нарезами, шероховатыми на ощупь, и размалывается зерно.

Но вальцовка — еще не вся мельница, а только ее главный агрегат, ее, так сказать, сердце.

Прежде, чем попасть на валы, зерно проделывает длинный и извилистый путь. Сначала его засыпают в бункер. Оттуда оно идет в нории — движущиеся по цепи ковши, которые поднимают его наверх, на второй этаж, и ссыпают в решета веялки. Веялка очищает зерно и по трубам направляет вниз, на вальцы, откуда оно, раздробленное, снова поднимается вверх, на сита. Потом опять на вальцы, потом опять на сита. И так до тех пор, пока все, размолотое, просеянное, не стекает в лотки с подвязанными к ним мешками.

Одним словом, дело довольно сложное. Мельник Андрей Мясников так и мечется с этажа на этаж по белым, припорошенным мукой лестницам, сам белый, как дед-мороз. То надо сыпь прибавить, то остье из-под веялки убрать, то муку посмотреть в мешках — ладная ли?

Я брал .щепотку муки и первого, и второго сортов. Первосортная бела и пышна, как пух, легка и на ощупь вроде бы шелковиста. Из такой муки сельские Хозяйки пекут к праздникам шаньги, сушки, хворост, печенье и прочую сдобу. И хлеб выходит — прямо есть жалко, до того красив, мягок, запашист.

Да и второй сорт неплох. Из него пекут, как говорится, хлеб насущный — булки, большие калачи, то есть тот, что подается на стол каждый день. Но теперь хлеба стало у крестьян вдосталь и многие женщины для Повседневной еды пекут хлебы из смешанной муки — второго и первого сортов.

А третий сорт — это отрубь, шелуха пшеницы с тончайшим слоем неотбитой муки. Отрубь тоже в хозяйстве не лишний продукт, мешанки из нее с большим аппетитом едят да прихваливают и свиньи, и телята, и овцы — всё, кто не равнодушен к хлебу, какого бы сорта он ни был.

За водой поутру


Конечно, светлая речка, прорубь, колодец со скрипучим воротом или длинным журавлем — это красиво, исстари воспето: «Спой мне песню, как девица за водой поутру шла»…

Но и водопроводные колонки в селе куда как хороши.

Я частенько прошу тетку Липистину разрешить мне сбегать за водой разок-другой.

Надеваю фуфайку деда Егора (в ней легче и ловчее себя чувствуешь), шапку, рукавицы и беру в сенях звонкие ведра. Здесь же висит и коромысло с коваными крючьями, но я с ним толком обращаться не умею. К коромыслу привычка нужна, иначе ведра качаются на нем из стороны в сторону, вода плещется направо и налево. Мало что по полведерку принесешь, так еще вымокнешь.

Пробовал я с коромыслом, да ничего не выходит. Пришлось отказаться от него.

Просто беру я два ведра за дужки, дергаю веревочку щеколды у сенных дверей, потом поворачиваю кольцо у ворот и выхожу на улицу. Всегда со мной норовит улизнуть со двора и неугомонная Пика. Провожает меня до самых ворот, вот, думает, сейчас выскочу на улицу, прогуляюсь на просторе, а я — р-раз! — да И захлопну ворота перед самым ее носом. Пика, несмотря на ее добрейший нрав, начинает сердиться на меня за столь явный обман и, просунув мордашку в щель под ворота, скандально лает своим пронзительным голосом. Мне что? Я бы и пустил ее по солнечной деревне прогуляться, так ведь она сама проштрафилась недавно. Я уж говорил об этом: пошла с дедом Егором за водой и затерялась.

До колонки девяносто шесть метров, вернее, шагов, это уж я точно сосчитал. Хорошо идти по морозцу, когда чувствуешь, что не зря шляешься, а важное дело у тебя есть: воды принести. Вода нужна и корове, и свиньям, и курам, и Султану, и даже той же Пике, провожающей меня обиженным визгливым лаем.

На морозе, конечно, не особенно мучает жажда, но без воды все равно не обойтись. А сколько ее дома расходуется! И щи сварить надо, и чай вскипятить, и квас завести… А уж если банный день — суббота, — тогда и подавно двумя-тремя ведрами не отделаешься. Таскать не перетаскать…

Колонка сейчас низенькой кажется. Она до колена всего. Сначала ее снегом привалило, а потом еще льдом вокруг обложило, так что стоит она вроде как на ледяном холмике. И рычаг у колонки низкий, поклонишься не раз, пока надавишь на него. Есть рычаги у колонок, которые поднимать нужно, а в Таскине наоборот — прижимать сверху вниз. Я думаю, так удобнее и легче.

Положим; пришел старичок, отдышаться не может, а тут ему еще предстоит рычаг кверху тянуть. Куда проще — положил на него руку — и готово, из рожка вода побежала.

Струя хорошо идет, — тугая, упругая, толщиной в полтинник, да такая серебристая, хоть и вправду на полтинники руби. Сразу как ударит в ведро — оно аж отъезжает немного в сторону.

Приятно возвращаться с полными ведрами. Вода покачивается, в рябых кругах солнце переливается, точно плавится. А если ранним утром идешь, то вода в ведрах такая, точно брусничный сок несешь — сама заря купается.

Рифеченые пельмени


К вечеру мороз сдал. Небо затянулось туманной пеленой и зарябил мелкий, мелкий снежок. Это был даже не снег, а скорее изморозь — тоненькие блестящие слюдиночки сыпали с неба, чуть припорашивая дорожки, следы.

А сегодня снова небо ясно, снова мороз и солнце!

— Солнце на лето — зима на мороз, — сказала тетка Липистина. — Не зря месяц круторогий народился. Разве что четверть кончится, так перемена будет…

— Будет, иначе мы небесное правительство переизберем, — сказал дед Егор.

— Переизберешь… Болтат чо попало, — ворчит тетка Липистина.

Вечер. Мы сидим на кухне за столом и стряпаем пельмени. Тетка Липистина раскатывает тесто в длинные и тугие колбаски. Потом режет их ножом на галушки, обваливает в муке и катает скалкой в небольшие лепешки — сочни. Скалка у тетки Липистины настоящая, старинная, с точеными овальными ручками по концам.

В огромной эмалированной чашке стоит ароматный фарш, пахнущий чесноком и душистым перцем.

Мы с дедом Егором стряпаем пельмени. Он не любит этого занятия, потому и немного не в духе, то и дело перечит тетке Липистине. Зато он любит фарш, нет-нет, да отправит кусочек в рот, зацепив кончиком вилки.

— Эх, я раньше строганинку любил, — крякает он. — Принесешь, бывало, с морозу мясца поволокнистей, настрожешь рубанком тоненько, а стружки так и завиваются кольцами. Макаешь их в соль да перец — и с хлебом! Лучше всяких пельменей.

— То и желудок извел, — опять подварчивает тетка Липистина.

— Как бы не так! Мясом и извел. Щами твоими скорей изведешь, — перечит дед Егор.

Я стараюсь увести их от этой опасной темы разговора.

— А помните, с такими загибульками стряпали? — обращаюсь я и завиваю веревочкой кромку кругом пельменя, похожую на кольцо Сатурна.

— Как же! — говорит тетка Липистина. — Вот Петька наш приедет, он мастер был на это. Он такие пельмени рифечеными звал.

И тетка" Липистина показывает, как делался «рифеченый» пельмень. Руки у нее проворны, как у большинства крестьянских женщин. Мгновение — и по ободку пельменя пробежали, семеня, узловатые пальцы, и он стал теперь как бы с кружевом.

— А помните, счастливые пельмени делали? — спрашивает дед Егор. — Один с углем стряпали, другой с полтинником, третий — с тестом… И на каждый что-нибудь загадывали.

И вот уже завязывается разговор о том, как прежде стряпали пельмени в нашем селе, кто был мастаком в этом деле и кто мог их больше всех съесть в один присест… Тетка уточнила, однако, что раньше пельмени делали только мясоедом, считай, раз-два в году. Может, потому и нажимали Любители, не щадя живота, что до новых больно долго ждать приходилось.

Я посматривал в окно на ясный высокий месяц, ставший сегодня совершенно круглым, полным, слушал, как закипает вода в чугуне на раскаленной плите, и думал, что просто невозможно представить сибирскую зиму без пельменей. Сама эта веселая стряпня за столом, когда заняты все от мала до велика, тишина и уют тепло натопленной избы, потрескивание дров в печи, их сухой березовый запах — все это располагает к неторопливому доверительному разговору, воспоминаниям, размышлениям…

Зимой пельменей стряпают помногу. Их можно заморозить и хранить сколько угодно. Удобное блюдо, что и говорить. Бросил горсть в кипяток — через десять минут готово. Тетка Липистина любит, чтобы в фарше было немного капустки.

— Люблю, чтобы с кислинкой и похрустывало, — говорит она.

Вот мы настряпали уже второй противень. Оба вынесли в сени на мороз.

— Ну, теперь осталось нагнуть на ужин, — говорит дед Егор, и в голосе его слышится радость, что близится конец стряпне, которую он считает унизительной для мужского достоинства.

Теста и впрямь осталось на одну раскатку. Тетка Липистина быстро откидывает в муку последние галушки и вскоре дед, опередив меня, берет последний сочень. Мы обиваем муку с рубах, убираем с колен рушники и идем мыть руки.

А на столе между тем уже появились тарелки с дымящимися, блестящими и словно улыбающимися пельменями. Дед Егор разливает перцовку. Хотя тетка Липистина не очень балует его настойками да наливками, но под пельмени можно.

Поют полозья по Руси…


Теперь редко кто в деревне за дровами на лошади ездит, тем более — зимой. Дрова теперь возят на тракторах, в летнюю пору. Даже новое слово появилось — волок. Что за волок? А просто несколько лесин, хлыстов, очищенных от сучьев и связанных по вершинам в огромный пучок, или вязанку. Зацепляет трактор тросом такую вязанку и волочет по земле. Отсюда и волок..

Но мы с дедом вынуждены ехать на лошади, у нас особое задание. Мы должны привезти дров именно сейчас, в январе, причем привезти их так немного, что о тракторе и заикаться стыдно. Может, старикам топиться нечем? Как бы не так! Три поленницы стоят вдоль забора — одна за одну заходит. И сухих, и сырых дровишек вдосталь — березовые, гладкие, самые что ни на есть отличные.

Вся недолга в том, что тетка Липистина задумала сделать домашнюю колбасу и подкоптить ее.

— Люблю, чтоб с дымком колбаса была, — говорит она.

А для копчения, известно, березовые дрова не идут. Здесь обязательно нужны таловые, то есть из талины — дерева, прямо родственного иве. И желательно, чтобы талина та была сухой, валежной, тогда она больше дыму даст, своего наилучшего запаху для копчения колбасы.

Наспех завтракаем, надеваем шапки, фуфайки, поверх фуфаек длинные собачьи дохи, пестрые и такие лохматые, что от одного их вида становится жарко. Тонкие вязаные варежки для. работы в лесу кладем в карман, а на руки в дорогу надеваем шубинки — рукавицы из овчины ворсом внутрь. Шубинки теплы, как печки, но работать в них нельзя, от снега они размокнут, а когда высушишь, скомкаются, затвердеют и станут ломаться.

Вот теперь у нас экипировка надежная. И сорокаградусный мороз нипочем.

Выходим во двор. Султан мечется на цепи, как угорелый. Увидел, что лошадь стоит за воротами и забеспокоился, как бы дед без него не уехал. Надоело Султану на привязи, да и холодно, побегать хочется, промяться, погреться, белый свет посмотреть.

Дед спустил его с цепи. Султан, благодарно повизгивая, стал прыгать вкруг него и даже изловчился лизнуть в бороду.

И вот мы едем на стареньких розвальнях. Дед Егор у козырька сидит, правит, а я сзади на навильник сена прилег, поднял высокий воротник дохи — и сам черт мне не брат. Поют полозья на мерзлом снегу. Напористой рысью идет заиндевелая Гагара. Султан вприпрыжку бежит сбоку саней.

Дед Егор уже решил, куда ехать, — в Феофанов лог. Таловые дрова, конечно, можно и в других местах найти — вниз по речке, в Федулкином, Пашином или Поляковском логах. Но дед путь держит в Феофанов, потому что там у него копешка сена осталась и он хочет ее прихватить попутно.

Промелькнул переулок, Зеленая улица, мельница, механические мастерские, мы выехали за поскотину. Место здесь ровное, безлесое. Белый снег кругом да ометы соломы по пашне — огромные песцовые шапки. Серебряной пылью сыплется изморозь.

Вот уже ичеремуховый колок проплыл с дощатым вагончиком. Весной и осенью здесь бывает полевой стан. А сейчас — тишина, безлюдье.

— А где же курчавая береза? — спрашиваю я деда Егора.

— Выкорчевали, чтоб не мешала пахать, — кричит он в ответ. — Вон, видишь, корень на обочине остался?

Я поворачиваю голову и в самом деле вижу узловатые корневища, торчащие из снега. Вскинутые кверху, они похожи на воздетые к небу руки. Мне жаль курчавой березы. У нее летом была такая красивая, густая, почти непроницаемая крона. Дерево служило как бы маяком для таскинцев. Урочище здешнее называлось у Курчавой. «Где пахал?» — «У Курчавой». — «Где ягоды брал?» — «У Курчавой». А теперь как назвать эту местность? У Обрубленных Корней?

Не думаю, чтобы береза слишком мешала плугу. Она стояла почти на меже и занимала земли не больше квадрата. Только равнодушный' человек мог проявить такую сверххозяйственность.

В Феофанов лог мы въезжаем напрямки, по снежной целине. Долго кружим среди березин и осин по завертью, пока дед не останавливает Гагару около кустов тальника.

— Рубить будем? — спрашиваю я.

— Зачем рубить? Ветер уж нарубил за нас. Давай валежины искать, — говорит дед, сбрасывая доху и вынимая из карманов вязаные варежки. Я тоже освобождаюсь от тяжелой дохи, беру топор, — он был воткнут в головки саней, — и направляюсь к валежнику, рогато выступающему из сугроба за кустами. Ударом обуха сбиваю с сучьев белую оторочку.

— Осина? — кричит дед.

— Не пойму пока.

— Срез красный?

Я всаживаю топор в потемневшую стволину — отстает щепа с изнанкой цвета охры.

— Красный! — радостно кричу деду.

— Значит, талина. Кряжуй ее — и сюда, — командует он.

Когда на сани ложится десяток коряжистых валежин с оранжевыми пятнами на свежих срубах, дед Егор резко опускает руку:

— Шабаш!

Он увязывает воз, втыкает топор в головки саней, складывает на воз дохи, лежавшие на снегу, и берет в руки вожжи. Я отказываюсь сесть на дрова, мне хочется пройти по лесу пешком.

Между деревьями — частые прошвы следов. Тут прошла стайка тонконогих коз, там пугливые зайцы набили тропу, а вот просеменила чуткая лиса сбоку мышиной строчки. Наверное, той мыши уже нет на свете, одни следки остались на сугробе, да и те скоро засыплет снегом.

Гагара шумно дышит у меня за спиной, я уступаю ей дорогу и на ходу сажусь на воз. Султан бежит сзади с заснеженной мордой, точно муки наелся, — это от того, что он тычется носом в каждый след, гадая, какой зверь и когда проходил Феофановым логом. Что поделать — профессиональная привычка…

Вот и дедова копешка в лощинке. Сена совсем не видно, только небольшой холмик в сугробе. Снова дед сбрасывает дохи, берет вилы…

Из лога дорога в гору. Лошади тяжело тянут сани по рыхлому снегу, поэтому я снова поднимаюсь пешком. У Гагары такой характер: чем тяжелее поклажа, тем быстрее она переставляет ноги. Я едва успеваю за возом. Из лога поднимаюсь взмокшим больше, чем Гагара. Здесь, наверху, хиус резкий сечет и не миновать бы мне, потному на ветру, простуды если бы не матушка-доха. Я снова надеваю ее, взбираюсь на сенной воз. От него волнующе пахнет летом, лугом. Посиживаю себе, как у Христа за пазухой.

Султан забегает то с правой, то с левой стороны саней, обнюхивая каждый след, потом возвращается на дорогу, торопливо обкусывает зубами ледульки, настывшие между пальцами ног, и снова продолжает охоту за запахами.

Дед закуривает, обдавая меня дымком забористого табака, и говорит наставительно:

— Слышь, как полозья поют? Это к морозу.

Как еще слышу! Кажется, не только примолкшему зимнему лесу слышен чистый скрип саней, но и по всей заснеженной Руси…


с. Таскино, Красноярский край



Оглавление

  • Когда тяга хороша…
  • Всходит солнышко
  • Сторожка
  • Двор тетки Липистины
  • Катушка
  • Хлеб и мельница
  • За водой поутру
  • Рифеченые пельмени
  • Поют полозья по Руси…