Задиры (сборник) [Зигфрид Ленц] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Задиры Рассказы о молодом рабочем в условиях современного капитализма



В книге выступают писатели: Англии, Ирландии, Испании, Италии, Канады, Португалии, США, Франции, ФРГ, Швеции, Шотландии

Содержание
От составителя

Стэн Барсто / Stan Barstow (Англия) — Зачинщики / The Assailants (Перевела с английского Г. Девятникова)

Алистер Маклеод / Alistair Macleod (Канада) — Необъятность ночи / The Vastness of the Dark (Перевела с английского М. Богданова) © McClelland and Stewart Lmt., 1976

Жулиу Граса / Julio Graca (Португалия) — Инасиу / Ignacio (Перевела с португальского Т. Коробкина)

Мишель Пьеду / Michel Piedoue (Франция) — Средь слепцов / La ronde des aveugles (Перевела с французского Т. Овчинникова)

Гюнтер Вальраф / Gunter Wallraff (ФРГ) — Сговор / Die Unerwunschte Reportage (Перевел с немецкого А. Суслов)

Зигфрид Ленц / Siegfried Lenz (ФРГ) — Будто в стиле Гоголя / Wie bei Gogol (Перевел с немецкого В. Вебер)

Виктор Канисио / Victor Canicio (Испания) — «Мы на тебя рассчитываем!» / Contamos, contigo! (Перевела с испанского Т. Коробкина)

Хесус Фернандес Сантос / Jesus Fernandez Santos (Испания) — Развалины / Las ruina anticipada (Перевела с испанского Т. Коробкина)

Ален Спенс / Alan Spence (Шотландия) — «Блеск!» / Brilliant (Перевела с английского М. Богданова) © Alan Spence, 1977

Валерио Бертини / Valerio Bertini (Италия) — Боксер / Ilpugile (Перевел с итальянского Н. Богданов)

Ивлин Харан / Evelyn Haran (Ирландия) — Случайности / Oh Teilhard, What did God Do Anyway (Перевела с английского М. Харламова)

Кен Кези / Ken Kesey (США) — На лесосеке / The Working in the Woods (Перевела с английского М. Богданова)

Уильям О’Рурке / William O’Rourke (США) — Принцип личинки / The Maggot Principle (Перевела с английского М. Богданова)

Ивар Лу-Юхансон / Ivar Lo-Johansson (Швеция) — Нигилист / En nihilist (Перевел со шведского Б. Ерхов) © Ivar Lo-Johansson, 1973

Человек — рабочий, строй — капитализм — Ю. Емельянов

Коротко об авторах — М. Харламова

От составителя

Различны судьбы и характеры героев в рассказах этого сборника. Но, несмотря на все их различия, этих героев, юношей и девушек Испании и Франции, США и Италии, Канады и Швеции, Португалии и Англии, ФРГ и Ирландии объединяет то, что все они — представители многомиллионного класса, именуемого рабочим.

Анри Барбюс говорил в одной из своих статей: «…идти надо к ней (рабочей массе) не так, как отправляются в воскресенье в зоологический сад посмотреть зверей в клетке или протянуть им кость на палке…» Идти в своем творчестве к рабочему классу надо, ощущая в нем самого себя, видя в его представителях перспективы развития личности.

Такой личностью является герой рассказа Барсто «Зачинщики» молодой шофер Брайен. Этот мужественный и сильный человек наделен тонкой и чуткой душевной организацией. Его готовность защищать интересы другого, желание счастья независимой, полноценной жизни не для себя, а для ближнего проявляется там, где нередко даже самых прогрессивно мыслящих людей оставляет чувство справедливости и стремления к социальному равенству — в семейном кругу. То, в чем остальные персонажи рассказа видят слабохарактерность Брайена, неумение отстоять свой авторитет, есть проявление его человечности. А портной (в свободное время гипнотизер-иллюзионист) Леонард Драпер действует согласно той морали, тем жизненным принципам, что построены на подавлении другого, на эгоизме и себялюбии. Конфликт буржуйчика и Брайена — это не личное соперничество на любовной почве, но глубокое социальное противостояние. Эти два человека стоят по разные стороны невидимых глазу «баррикад» в каждодневной жестокой борьбе буржуазных и антибуржуазных нравственных принципов.

«Общество равных возможностей» бурлит «локальными» конфликтами, в основе которых лежат различия моральных и этических идеалов. Какая пропасть лежит между рабочим пареньком Джеймсом и владельцем красной машины, которые, мирно беседуя, катят по дорогам Канады в рассказе «Необъятность ночи» Алистера Маклеода. Так же, как и для гипнотизера Леонардо, для коммивояжера в красной машине люди из рабочих городков — безликая, тупая масса, которую можно и должно использовать в своих нуждах. Сначала восемнадцатилетний Джеймс слушает разглагольствования своего спутника с любопытством. Но постепенно высказывания о жителях шахтерских городков, презрительное непонимание этих людей и их привязанности к родным местам вызывают в юноше неприязнь и внутренний отпор. Неприятие взглядов этого буржуа помогает Джеймсу определить, что же он сам в этой жизни приемлет.

Героиня рассказа «Случайности» вроде бы чужая в рабочей среде — студентка, решившая подработать на фабрике. Но то, что недоступно понять тем мелким буржуа, Крис способна осознать и оценить. Среди работниц фабрики она увидела людей, которые «действуют, а не бездействуют», которым «есть дело до других». Именно среди этих людей оказались такие личности, как Элизабет, которая не боится быть сама собой и умеет «подчинять обстоятельства своей воле». Насколько аморфны и безлики по сравнению с этой женщиной те, кто толпится на вечеринке, где суета и лишь видимость общения. Немаловажно, что в этом рассказе взаимопонимание и поддержку находят друг у друга студентка и работница.

Солидарность и взаимопомощь — эти принципы человеческих отношений — стали восприниматься как нечто неотъемлемое от рабочего класса. Действительно, сама природа труда рабочего диктует необходимость жить по этим принципам. Отец Джеймса со своими товарищами едет ночью за много сотен миль в другой город, чтобы спасти попавших в аварию шахтеров. А толстому коммивояжеру не понять, как вызволенные из обвалившейся шахты рабочие могли отказаться от приятной развлекательной поездки, оттого что туда не брали какого-то там негра, пусть даже этот черномазый и пережил вместе с ними тяжкие недели заточения в заваленной шахте.

Пройдя немало испытаний, рабочий парень Инасиу (из рассказа, записанного португальским журналистом Жулио Грасой) понимает, что на вопрос «кто нас защитит?» есть один ответ: «Только те, кто работает среди нас и вокруг нас».

Но на этот путь вступают далеко не все рабочие Запада. Нередко в человеке становится основным, превалирующим ощущение изолированности, безысходности, приниженности. Это показано в повести французского писателя Мишеля Пьеду «Средь слепцов», отрывки из которой мы приводим в нашем сборнике. Здесь выражается идея неизбежности антагонизма между хозяевами и рабочими, исключающего какие-либо «добрые отношения партнеров», которые хотели бы утвердить своей пропагандой защитники капиталистической системы. Молодому поколению рабочего класса, особенно на мелких предприятиях, где обычно отсутствует сильный демократический профсоюз, где мало воспитанных долгой классовой борьбой, политически сознательных рабочих, трудно осознать причины и следствия этого антагонизма. Вот на таком-то предприятии и разворачивается действие повести Пьеду. Один из рабочих, Шаньян, пытается создать там профсоюзную организацию, за что попадает в немилость к хозяину. Клод, о котором идет речь в приводимом отрывке, пытается как-то помочь Шаньяну. Но сильная, отлаженная машина репрессий, действующая зачастую неявно, но безотказно, подминает и его.

О подобной системе преследования активистов рабочего движения рассказывается в одном из «невыдуманных репортажей» известного западногерманского журналиста Гюнтера Вальрафа — «Сговор». Здесь уже подлинные факты повествуют о трудном положении тех, кто оказывается в «черных» списках борцов против капиталистической системы.

Попытка вырваться из замкнутого круга, очерченного социальными и этическими нормами буржуазного общества, проступает сквозь совсем иную ткань повествования в рассказе итальянского писателя Валерио Бертини «Боксер». Мы узнаем о начале и закате спортивной карьеры молодого рабочего сталелитейного завода — Панкани. Стать профессиональным боксером — цель его жизни; добившись ее, он думает получить те блага жизни, которые ему, оказавшемуся опутанным буржуазными «идеалами» счастья, кажутся пределом мечтаний. Он полон сил и энергии до тех пор, пока жива в нем надежда на блестящее будущее боксера. Рушится она — рушится и сам человек, становится одиноким и жалким.

Двойной гнет одиночества испытывают на себе рабочие-эмигранты, ибо оказываются изолированными и от тех, на кого работают, и от тех, с кем вместе они это делают. Сочувственной иронией, а временами и сарказмом проникнуто повествование о мытарствах испанских рабочих в ФРГ, которое дано в книге Виктора Каничио «Мы на тебя рассчитываем», подзаголовок которой «Хроника жизни эмигрантов». Автор был переводчиком у группы испанских рабочих, приехавших на заработки в Западную Германию.

Глазами жителя ФРГ изобразил Зигфрид Ленц рабское положение устремившихся на поиски денег и удачи в другую страну («Будто в стиле Гоголя»): как у Акакия Акакиевича, их жизнь проходит в фантастическом отчуждении от окружающего мира, полна унизительного страха.

Одиночество, на которое обрекает человека жизнь в обществе, где властвует дух конкуренции и алчности, особенно трагично переживается молодым поколением. Вступающей в жизнь, еще не сформировавшейся личности необходимо найти поддержку и понимание если не у старшего поколения, то уж обязательно среди своих сверстников. Но когда нет верных ценностных ориентиров, объединение молодежи происходит на ложной, порочной основе, на самом низшем, почти инстинктивном уровне сознания необходимости «быть вместе». У молодых людей в рассказе Алена Спенса «Блеск!» нет никакой определенной цели, они собираются вместе, чтобы провести как-то время и под охранительным ореолом принадлежности к «команде» чувствовать себя увереннее и определеннее среди «других». Неразвитая, дезориентированная личность готова принять любую цель, любой вид действия, лишь бы «выбиться в люди». Армия? Пусть армия. Драться в Ирландии с католиками? Какая разница! Можно предварительно потузить и своего же из «команды», раз он оказался католиком. Но Шагги делает это будто шутя и после как ни в чем не бывало идет с этим «папистом» на танцы. В Шагги есть задатки отзывчивого человека, но он может так и не осознать в себе эти свойства натуры, и они пропадут втуне.

Невозможность реализовать свои способности, замкнутость, изолированность «среды обитания» ясны и герою рассказа испанского писателя Сантоса Хесуса «Развалины».

В книге американского журналиста Стада Теркела «Работа» есть запись рассказа электросварщика Фила Столингса. Там встречаются таких два высказывания: «Все одно и то же, одно и то же, и потому, если начать думать про работу, мало-помалу спятишь». И другое: «Люблю соединять части вместе (он — сварщик) и смотреть, что в конце концов получается». Два в общем-то противоречивых высказывания, но их появление у современного американского рабочего вполне закономерно. Отвращение к работе, приобретенное на капиталистическом предприятии, и стремление, любовь к труду, свойственное человеку от природы, парадоксально уживаются в сознании. Американский журнал «Либерейшн», суммируя результаты многочисленных социологических исследований, так определяет отношение молодых рабочих в буржуазном обществе к выполняемой работе: она в их восприятии «грязна, бессмысленна, недостойна человека, однообразна, иррациональна, фрагментарна, даже лицемерна». Такое отношение к трудовой деятельности могло возникнуть там, где существует принудительный, несамостоятельный характер труда, где человеческое достоинство унижено зависимостью от власти хозяина, где царит полная регламентация поведения рабочего на предприятии.

Символом убийственности и уродливости работы выступает образ рыбной фабрики в рассказе американского писателя О’Рурке «Принцип личинки». Внутри этой фабрики царствует лед, который, «как страх», сковывает и не дает ей рухнуть, там властвует и смерть — тысячи рыбьих туш, одни нашли смерть в сетях траулеров, другие — в пасти своих хищных сородичей. А рабочие — они совершают свои однообразные операции в каком-то истеричном ожесточении, а под конец «судорожный приступ деятельности разрешается хохотом». Это их состояние сравнивается рассказчиком с психическим расстройством. И в то же время в том нетерпении, с которым рабочие ждут, когда закончится время их работы, «есть что-то самоубийственное» — ведь вместе с ним уходит и часть жизни.

Иная обстановка, иной характер повествования в рассказе «На лесосеке» американского писателя Кена Кези. Здесь подробное описание работы пронизано чувством уважения и восхищения нелегким трудом лесорубов. Здесь — воля и простор. Здесь человек «зачарован» тем, что он делает. Здесь еще не нарушена связь между исконной потребностью человека трудиться и самим трудом. Как не вспомнить тут слова старого шахтера из рассказа «Необъятность ночи»: «Стоит только начать, и ты уже никогда не сможешь уйти от этого: раз испробовав подземной водицы, ты всегда будешь возвращаться, чтобы испить ее опять».

Но вот совсем иное высказывание: «Мы переживать не будем, если стройка обвалится после того, как мы ее закончим». Эти слова принадлежат Карлу Гектору, герою рассказа шведского писателя Лу-Юхансоиа «Нигилист». Страшным, почти преступным равнодушием веет от этих слов. А человек, который их произносит, невозмутимо стоит с удочкой в руках на набережной Стокгольма и взирает спокойным, ничего не выражающим взглядом на своего собеседника. Все, что говорит Гектор о рабочей солидарности («Каждый думает о себе, как я. Никто от дружбы не выигрывает»), о политической активности («Не вижу, чтоб от этого была польза»), о духовной культуре («Все это для высоколобных, а не для нас, рабочих»), противоречит писательскому и жизненному опыту автора, тому представлению о рабочем, которое сложилось у него за долгий путь в пролетарской литературе. Он с тревогой осознает: Карл Гектор — олицетворение той омертвелости, к которой приводит отказ от активного участия в политической и социальной жизни, успокоенность и удовлетворение материальным благополучием. Но идеалы этого благополучия не его собственные, а штампованные машиной буржуазной рекламы. Он и сам ощущает это. Для него образцовый дом, где он обитает, и образцовая жена, с которой он живет, — нечто чужое и тягостное именно потому, что они — полное воплощение этих «идеалов». От них ему хочется бежать на мост к своим удочкам. Быть вне мира семьи, но и вне политической жизни — больше ничего не нужно этому «нигилисту».

Ивар Лу-Юхансон в 1933 году на дискуссии о пролетарской литературе сказал: «Жизнь пролетариата — это колоссальный материал, бесчисленные психологические проблемы, переплетение человеческих судеб».

Однако писать на рабочую тему берутся далеко не многие. Еще меньше создают по-настоящему значительные произведения. Для западной литературы она остается трудной, слабо освоенной темой. Но есть и достижения, удачи, мы искали их, составляя эту книгу. В этом предуведомлении мы останавливались на литературном аспекте задачи, на тематике самих произведений. А картину той действительности, которую отразили собранные рассказы, читатель воспримет полнее и резче, познакомившись с завершающим том социологическим очерком «Человек — рабочий, строй — капитализм».

Стэн Барсто Зачинщики

Десятитонка, под которой, подсвечивая себе переносной лампой в проволочной сетке, возился шофер, была ловко поставлена на узком клочке пустыря.

Накануне Брайен выехал из Абердина совсем поздно, потеряв день в поисках обратного груза. Сюда добрался среди ночи, а остаток ее провел, пытаясь обнаружить неисправность в двигателе и подручным инструментом починить его. Это и доконало. Кряхтя, Брайен вылез, распрямился, стал вытирать руки об тряпку. Небо как-то быстро высветлилось, пока он лежал под машиной. Он оглянулся вокруг; вдоль невзрачных улиц спали дома, и подумалось, не нарушить ли тишину, заведя мотор для пробы.

Нет, решил он. Пусть доспят свое до первых утренних машин. Как-нибудь дотянет до дому. В моторах он собаку съел и не подумал бы уйти из ремонтной мастерской, да вот хозяин, Невинсон, окончательно вывел из терпения. И Джойс сердилась, убеждала не уступать. Работа на грузовике подвернулась тут же, под напором Джойс он согласился, временно, пока не сыщется что-либо иное. Человек он положительный, не ему скакать с места на место, уж года два он так и ездит.

Воздух был промозглый, и, когда спало напряжение от работы, Брайен почувствовал, что озяб. Постоял задумчиво возле грузовика, не замечая, что по-прежнему вертит в руках тряпку. Потом опустил капот, достал из кабины кожаную куртку, запер дверцу и двинулся широким уверенным шагом, крепкий, крупный мужчина. Окрашивая розовым бледное рассветное небо, фонари на высоких бетонных столбах, похожих на птичьи шеи, гасли по нескольку враз вдоль длинной магистрали, ведущей в город. Брайен направился к дому рядом с мелочной лавкой и уже взялся за ручку двери, когда приближавшийся мопед взорвал тишину, которую ему самому было жаль нарушать беспардонным скрежетаньем. Он проводил мопед взглядом. Водитель, весь в черном, приник к рулю. «Ну и ковбой», — оставалось пробормотать Брайену, прежде чем войти в дом.


Скрип двери заставил миссис Сагден выйти из ванной на лестницу в теплом голубом халате поверх ночной рубашки.

— Бог мой, я-то думала, Брайен, ты давно лег и сны смотришь. А ты что, до сих пор был на улице?

— Вышло дольше, чем я рассчитывал.

— Надо ж! Я сплю себе как ни в чем не бывало, а дверь полночи открыта, заходи кому охота.

— Я ведь рядом был, напротив.

— Ну конечно, уткнулся в мотор и ни до чего дела нету.

Она сошла вниз и направилась мимо него в кухню. Он прошел следом и смотрел, как она открыла заслонку над плитой.

— Уж не думал, что вы такая трусиха. Столько тут народу ночует…

— Прежде чем кого впустить, я присмотрюсь как следует. А что сделаешь с тем, кто зайдет с улицы посередь ночи?

Брайен лишь улыбнулся. Он не принял ее жалоб всерьез. Знал: ее больше тревожит, что ему довелось провести все это время на холоде, когда можно было спать в теплой постели. Так уж она относилась к нему, считала, что из-за своего характера он сверх всякой меры взваливает на себя хлопоты да заботы.

— Усаживайся и грейся. Я приготовлю тебе завтрак, только вот переоденусь.

Он расположился в кресле рядом с камином. Кресло покрывал просторный чехол, с тем чтоб уберечь обивку от промасленных спецовок. Брайен протянул ноги к огню. Миссис Сагден удалилась наверх. Пребывание на кухне делало его избранным из избранных, ведь хозяйка дома предоставляла стол и кров с разбором, лишь тем, чей внешний вид ее устраивал, и большинство допущенных ели в голых стенах столовой напротив входа, где столы были покрыты пластиком, а пол линолеумом, который легко мыть. Ей приходилось быть осмотрительной, он понимал это. Везде ж есть болтуны, которые не прочь прихвастнуть насчет особых удобств на придорожном постое. И то, что миссис Сагден, вдова, сорока еще нет, привлекательная собою, устроенная, предлагает ночлег мужчинам, которые сегодня здесь, а завтра невесть где, можно объяснять по-разному — не только тем, что ей хочется прибавки к доходу, который дает соседствующая мелочная лавка.

И ему, понимал Брайен, в разъездах по стране не мешает осмотрительность. Кое-кто, не брезгуя подвернувшимися утехами, попадал в беду. Есть в Ливерпуле одно место, там молоденькая официантка терлась своим бюстом об любого, кто ни попади, а когда случалась свободная от разноски минутка, ходила с ними за грузовики на стоянку. А была она, пожалуй, моложе, чем выглядела, благодаря развитым формам и похотливому лукавому взгляду. Рано или поздно кто-нибудь ее пристукнет или явится полиция и пойдут расспросы. Брайен сделал свои выводы и не показывается там больше. Еще можно встретить на дороге таких пташек, которые слоняются у кафе, чтоб кто-то их подвез. Этих Брайен оставлял любителям ухватить кое-что на стороне в обмен на услугу или тем, кто подвозил тех пташек просто по доброте душевной. Такие или сякие, все эти девицы мало ли до чего доведут, и Брайен держался от них подальше.

От печки все больше тянуло теплом, глаза у него закрылись, но вскорости он проснулся: вкусно пахло ветчиной, шипевшей на сковородке. На него смотрела миссис Сагден.

— То-то хорошо, и будить не пришлось. Завтрак почти готов.

— Долго я спал?

— Минут сорок, не больше. Я хотела тебя не беспокоить. Ну теперь подзакусишь и иди ляг.

Он выпрямился, протер глаза.

— Я что думаю, поем и поеду дальше.

— Но ты же совсем не спал, дружище, — уставилась она на него.

— А, ладно, после отосплюсь.

— Да разве это хозяева? Не дают человеку отдохнуть, когда у него поломка. Ведь не ты виноват, что грузовик испортился. Собираешься такой путь проделать, а сам едва-едва подремал. Ехать тебе, друг мой, опасно.

— Обойдется. Я что прикинул: если сейчас выехать, то нагоню, сброшу груз в Карлайле и успею домой, пока Джойс не ушла. Тогда Глории не надо сидеть у миссис Майлс, у соседки.

Миссис Сагден отвела голову, и казалось, не только глаза, но и нос выражает неодобрение.

— Ах вот что. Так она все еще валандается с этим самым Гудини?

— Он себя зовет Леонардо. Это сценическое имя, а настоящее — Леонард. Леонард Драпер.

Миссис Сагден повернулась к плите и сказала через плечо:

— Леонардо, Гудини или как там еще, дело разве в имени?

— А ей-то нравится бывать везде, людей глядеть. Я ведь по большей части в отъезде.

— Ну да, а дитя можно спихивать с рук на руки, а когда ты дома, сиди себе один, пока она там выламывается на концерте с фокусником. Лучше-ка мой руки. Все готово.

Брайен встал, пошел к раковине, открыл кран, взял из банки немного пасты, чтоб отмыть масло, для той цели и держала ее миссис Сагден.

— Он в основном гипнотизер. Это его козырь.

— Похоже, твою жену он здорово загипнотизировал. Одно скажу, везет иногда женщине на мужа, который все терпит. Мой Норман не стал бы. Он считал, женщине место в семье, и я возражать не собиралась. Детей нам бог не дал, да и постояльцев в те времена я не пускала, но у меня забот было предостаточно, чтоб в доме держать порядок.

Брайен смущенно повел плечами, пожалев, что, когда с полгода назад они вот так заговорили по душам, рассказал о Джойс и Драпере. Ведь именно с той поры она скоропалительно составила себе мнение, что он из тех мужчин, на которых ездят. Извлечь бы урок, попридержать сейчас язык да уехать, а не давать новых поводов нападать на его жену; и в глаза-то ее не видала, а берет на себя роль его защитника, дескать, такая мягкость никому еще не шла на пользу. Что она знает и понимает? По-своему, правда, но она вроде тех знакомых ему шоферов, что бахвалятся каждым очком в свою пользу, малейшей победой над женой, будто супружество — нескончаемая битва, где любая уступка — слабость, которой грех не попользоваться. С Джойс у них не так.

— Как я понимаю, в той мастерской можно за день вполне наглядеться на людей.

— Там другое. Ей нравится на эстраде. Для нее это… ну как колдовство.

— Я б ей показала колдовство. Красуется там невесть перед кем. Это при живом-то муже, да и девочка подрастает.

— Ну, вы старомодны, миссис Сагден. И считаете, все должны быть как вы.

— Я словно мамаша с тобой говорю, так ведь? Между нами и десяти лет разницы нету. — Она поставила на стол яичницу с ветчиной. Теперь в одной руке была буханка, в другой застыл нож. — Знаешь, хочется думать: с годами прибавилось хоть немного ума.

— Выходит по-вашему, я и работать ей должен запретить.

— А что? Имело бы смысл. Ведь целый день работает на этого типа, да еще по вечерам ходи с ним куда попало. Она ж, считай, видит его в десять раз больше, чем тебя.

— Ну не каждый вечер она уходит. Вы же не хотите сказать, что…

— Я ничего не хочу сказать. Только вижу я легкомыслие, которому следует положить конец. Ну ешь, а то остынет.

— Может, это у меня не все как следует.

— У тебя? — Она снова посмотрела ему прямо в глаза. Нож на этот раз застыл, не дорезавши хлеб.

— Я ведь не зарабатываю столько, чтоб у нас было все нужное. И дома мало бываю. Чего же тут удивляться, приходится ей работать, а развлечься тоже хочется.

— Эге, многие женщины тоже бы… — Она умолкла, словно боясь наговорить лишнего, затем двумя резкими взмахами отрезала кусок хлеба. — И что это ты вечно себя принижаешь, чурбан этакий! — Она отвернулась, и то, что сказала затем, прозвучало тихо и даже невнятно, как намек, что разговор окончен: — Ты вправду чурбан, иначе давно бы указал мне: не суй нос в чужие дела.

Именно так и надо ему поступить — или больше здесь не бывать. Да жаль. Лучшего пристанища не найти. Она стояла к нему спиной и молчала. Брайен взял кусок хлеба, обмакнул в желток и принялся за еду.


— Ну вот все и устроилось, Глория, твой папа будет дома.

Девчушка сидела на диване рядом с Брайеном, уставясь на голубевший прямоугольник телеэкрана. Музыка неожиданно зазвучала очень громко, изображение дрогнуло, фигуры заколебались. Так бывает, если смотреть сквозь потревоженную воду.

— Ох, всегда так, — сказала Глория, — портится на самом интересном. Пап, покрути там какую-нибудь ручку.

— Я уж отлаживал, — ответил Брайен. — Наверно, помехи.

— Нет, сам телевизор барахлит, — вмешалась Джойс. — Пора нам завести новый, — Она рассеянно оглядела комнату. — Куда это я дела свою расческу? Ты, Глория, не брала? Я у тебя спрашиваю, Глория.

— Нет, мам.

Джойс стала отодвигать диванные подушки.

— Вот она где. — Став на коврик перед камином и смотрясь в висящее там зеркало, она начала причесываться. В бледном золоте ее волос попадались пряди, отливавшие серебром, если на них падал свет, причем было это не от возраста, с детства осталось, но смущало Джойс, и она иногда заводила речь, не перекраситься ли полностью в блондинку. Брайен был против.

— Мам, мне не видно.

— Потерпи минутку. Я совсем опаздываю.

— Где у вас сегодня?

— В клубе «Зеленый лес».

— Публика у них ничего?

— Не знаю. Если такая же, как во всех других рабочих клубах, то им подавай только певцов да комиков.

— Мам, а покажи свой костюм.

— Опять ты, Глория… Ну обязательно, как только мне уходить. Ты же видела его столько раз. Я опаздываю, дорогая.

— Ну, мам, только одним глазочком.

— Уж ладно, если обещаешь вести себя хорошо и слушаться папу, когда подойдет время спать.

— Она всегда слушается, так ведь, малыш?

Джойс скинула юбку, открылся эстрадный костюм, с блестящей отделкой, с высоким вырезом на бедрах, открывавшим во всю длину ее прекрасные ноги, обтянутые сетчатым нейлоновым трико. Она уставила одну руку на бедро, взмахнула другой и слегка повернулась на одной ноге.

— Та-ра-ра!

При этом она искоса взглянула на Брайена, в опасении прочесть недовольство на его лице. Странное дело, но в доме костюм всегда выглядит более смелым, чем на эстраде. Становилось неловко вот так показывать себя в семейной обстановке, хотя вечером, на подмостках, она не испытывала никакого смущения, демонстрируя свои ноги перед совершенно незнакомыми людьми.

— Мамочка, какая ты красивая.

— Да, любимая, держусь. Пока что мне вслед оборачиваются. — Джойс окинула взглядом свои ноги. — Несколько кружек пива, этакие ножки — и Леонард эту публику хоть до смерти разделывай.

Игривость слов скрывала ощущение вины, не оставлявшее Джойс, глупое ощущение. Брайену вроде бы все равно. Лицо его, когда он мельком взглянул, а потом снова уставился на экран телевизора, ничего не выражало. Джойс стала натягивать юбку и скоро собралась уходить.

К половине десятого Леонардо закончил первую часть своей программы — заурядные штуки с цветастыми шелковыми платками, со стальными кольцами, которые таинственным образом переплетаются друг с другом, а после вновь разъединяются; точно рассчитав, сколь долго выдержат зрители показ подобного рода фокусов, он в завершение извлек Джойс из кукольного домика, который, как все только что видели, был пуст. Затем наступало самое главное, его конек, когда аудитория, хотя бы лишь солидаризуясь с отдельными своими представителями, могла принять участие в действии. Бывало, любопытные выспрашивали у Джойс о секретах Леонардо, а когда она уклонялась от ответа, то восклицали: «Известное дело, все это одни трюки!» Конечно, трюки. Все дело в мастерстве, с которым Леонардо подает свое трюкачество, будто оно легче легкого. Всего-то навсего. Однако гипноз — совсем другое. Всякий раз можно убедиться в его неподдельности. Джойс однажды видела, как Леонард усыпил половину зала, всех их заставив по-дурацки сцепить пальцы на собственных затылках. Так и сидели, пока он не позволил высвободиться. Себя Джойс никогда не видела в ходе представления, в котором сама участвовала, лишь догадывалась, как это выглядит: Леонард фотографировал на одной из первых репетиций и показал ей снимок. Она тогда не смогла подавить в себе чувство неловкости, а чтобы скрыть его, посмеялась: «Трудно даже представить, чего только вы не можете заставить меня выделывать под гипнозом». — «Как правило, объект гипноза не совершает то, что противно его природе, — растолковал Леонард. — Однако вместе с тем как знать, что за силы дремлют в людях? Вышла у меня раз на сцену молодая дама, и напало на нее бесконечное желание все с себя снять. Срочно пришлось будить ее, чтоб обойтись без неприятностей».

Концертный зал клуба был почти полон, люди сидели вдвоем, втроем или вчетвером за небольшими столиками, а между ними лавировали официанты. Джойс всегда поражала легкость, с какой Леонард подлаживался под любую аудиторию. Ей в основном просто надлежало стоять на сцене, быть красивой и подавать на длинном кие нужные предметы, а Леонард непрестанно семенил туда-сюда, лучась обаянием; его безупречный вечерний костюм и прилизанные черные волосы заставляли Джойс вспоминать светских богачей, героев голливудских комедий тридцатых годов, которые прожигали жизнь в фешенебельных отелях и пили шампанское в несметных ночных клубах. Поначалу ей бывало не по себе от презрительных реплик, которые он иногда цедил вполголоса в адрес недостаточно внимательной публики, которая слабо воспринимала и не умела оценить его искусство; теперь она свыклась с этим и неизменно была сценична и очаровательна. Полупрезрение, с которым Леонард судил об интеллекте большинства людей, для которых выступал, обостряло удовольствие быть с ним заодно, соучаствовать в профессиональных секретах, непосредственно наблюдать тайны мастерства. С Джойс он всегда предельно учтив, она никогда не встречала более воспитанного человека. Когда она бывала рядом с ним, казалось, ей приоткрывается более прекрасный мир, и тем острее становилось удовольствие от пребывания на сцене. Порой ее интересовало, какая у него сексуальная жизнь, чем заняты мысли в свободное от дел время, а может, он постоянно думает, как усовершенствовать программу и где найти публику, перед которой вправду можно себя показать.

— А теперь, дамы и господа, следующий номер нашей программы — демонстрируется власть духа над материей, а для этого мне нужен помощник, доброволец из публики. Молодой мужчина спортивного склада. Неужели не обнаружится среди нас яркий образец британской мужественности, который пожелает прийти мне на помощь?

Зал оживился, люди посматривали на своих соседей. Джойс обратила внимание на столик недалеко от эстрады, за которым сидела молодая пара. Девушка подталкивала локтем своего спутника, а тот, морщась, отказывался. Леонард тоже заметил эту пару.

— Кое-кто, я вижу, решиться никак не может, не так ли? Выходите сюда, уважаемый. Не робейте.

Обернувшись, он кивнул Джойс, та спустилась со сцены под одобрительные возгласы и свист, с улыбкой протянула руку молодому человеку. Девушка подтолкнула его в спину:

— Иди с ней. Чего боишься-то?

Парень привычно-небрежно дернул плечом и позволил Джойс извлечь себя из-за столика. Когда он, все еще держа ее за руку, стал подниматься на подмостки, Леонард принялся аплодировать. Зал подхватил. Джойс украдкой оглядела парня, пока он стоял перед Леонардом: сам невысокий, плечи, широкие, грудь колесом, в общем, отнюдь не из последних.

— Итак, уважаемый, — приступил Леонард, — позвольте мне прежде всего заверить вас: с нашей стороны вам совершенно нечего опасаться. Вас, скажите, уже когда-нибудь гипнотизировали?

— Да нет, никогда, — ответил молодой человек, и Леонард тут же отреагировал заученной улыбкой.

— Отлично. И вы не имеете возражений против того, чтоб я вас сейчас усыпил?

— Да нет. Если только сможете.

— А вы думаете, не смогу? Кстати, как вас зовут?

— Тед.

— Очень хорошо, Тед. Вы, значит, полагаете, что мне не удастся вас загипнотизировать?

— Да, то есть нет.

— Жаль, жаль. Успешность гипноза, видите ли, во многом зависит от вашего желания помочь мне. Тем не менее постараемся. — Леонард поднял правую руку, вытянул указательный палец, на кончике которого был наперсток, ярко сверкавший при свете софитов. — Тед, смотрите, пожалуйста, прямо на талисман. Буду считать до шести. На счете шесть вы закрываете глаза. Я считаю дальше, до двенадцати, и тогда вы будете в моей власти. Сможете слышать все, что я говорю, и станете кивать головой в знак подтверждения. Ну-с, направьте взгляд на талисман…

Глаза Теда закрылись на счете шесть, а на счете двенадцать, когда Леонард спросил, слышит ли тот его слова, парень исполнительно кивнул головой.

— Я хочу, чтобы вы положили руки на темя и сцепили пальцы.

Когда Тед выполнил распоряжение, Леонард повернулся к публике.

— Он, я рассчитываю, будет сидеть тихо, пока снова нам не понадобится. — Леонард обождал, пока стихнет смех. — А теперь, дамы и господа, чтоб еще раз показать вам чудодейственную власть духа над материей, я попробую погрузить в транс свою ассистентку, очаровательную Джойс.

Она быстро поддалась гипнозу, пошла по приказанию Леонарда туда, где в ряд стояли три стула, легла на них. Он проследил, чтобы голова ее и пятки заняли правильное положение.

— Теперь я уберу средний стул, а вы тем не менее останетесь в той же позе. — Раздались аплодисменты, когда Леонард выдвинул средний стул, а Джойс по-прежнему лежала прямо, опираясь только на затылок и пятки. — Пусть вот так полежит немного. Уверяю вас, дамы и господа, ей очень удобно, и оставаться в этом положении она может до бесконечности. Вернемся теперь к нашему мужественному другу… — Он подошел к Теду. — На счете три вы проснетесь, но расцепить руки вам не удастся. Раз, два, три.

Тед заморгал, проснулся. Попробовал опустить руки, но не вышло.

— Эй, что это вы натворили?

— Значит, не можете расцепить пальцы?

— Да вот не получается.

— Когда я дважды щелкну своими пальцами, то получится.

Девица Теда, остававшаяся за столиком, от души расхохоталась, когда тот получил свободу.

— А теперь, — сказал Леонард, — попрошу вас осмотреть мою ассистентку.

— Всегда пожалуйста.

— Я вас понял. Присмотритесь, как она удерживается на двух стульях — только головой и пятками. А вот вы могли бы?

— Надо думать, у вас и со мной это получится.

— Так, так, дамы и господа, мы заполучили сторонника. Скажите мне, Тед, какой у вас вес?

— Семьдесят пять кило.

— По-вашему, выдержит Джойс этот вес в нынешнем своем положении?

— Нет, свалится.

— Проверим?

— Кто, я?

— Да, Тед, вы.

— Зашибется она из-за меня…

— Заверяю вас, я несу полную ответственность… Дамы и господа, в чем природа транса, в который я погрузил свою ассистентку: она может совершать такое, на что неспособна в обычном состоянии. То есть сосредоточенный дух торжествует над несовершенством тела. Наш друг говорит, что весит семьдесят пять килограммов. Сейчас вы увидите, как под моим влиянием Джойс выдержит этот вес. Пройдите, Тед, садитесь на Джойс. Не волнуйтесь, все будет отлично. Подайте мне руки. А теперь опускайтесь тихонечко посередине… Ну вот. Удобно?

— Вроде как ничего.

— Не упадете, если я отпущу вас?

— Нет.

— Значит, ладненько. Когда я отпущу вас, медленно подымайте ноги от пола, пока ваш вес не будет полностью давить на Джойс. Приготовились.

Он отпустил руки Теда, парень с опаской стал поднимать.

— Никаких веревок и подпорок, дамы и господа. Сейчас Джойс без всякой посторонней помощи держит на себе семьдесят пять килограммов. Когда вернетесь домой, уважаемые, попробуйте сами. Только предварительно подложите на пол подушки… Благодарю за внимание, дамы и господа. Спасибо вам, Тед. Похлопаем Джойс, дамы и господа, и я выведу ее из транса.

Он поставил третий стул на место и щелкнул пальцами. Джойс открыла глаза, села, потом, немного покачиваясь, встала на ноги. Тед начал что-то говорить Леонарду, тот подошел ближе и внимательно слушал.

— Дамы и господа, наш добровольный помощник интересуется, не отучу ли я его от курения. Вы действительно желаете бросить курить?

— Даже очень.

— А сами когда-нибудь пытались?

— Разок-другой пробовал.

— И безуспешно?

— Вся беда — очень я люблю курить.

— Ага, вот оно как. Ладно, поскольку вы мне так помогли сегодня, посмотрим, чем тут помочь. Сначала я вас усыплю. Будьте добры, смотрите пристально на талисман. Я снова считаю до шести, вы закрываете глаза, а на счете двенадцать вы в моей власти… — Леонардо усыпил его и взглянул на часы. — В четверть одиннадцатого вы закурите сигарету. Во рту станет противно, и вы ее затушите. От сигарет вам постоянно будет противно, и всякое желание курить навсегда пропадет. Сейчас я щелкну пальцами, и вы проснетесь. Вы забудете все, что я тут сказал, но последуете моим распоряжениям.

— Уже все? — спросил Тед мгновение спустя.

— Все, уважаемый. Премного благодарен. Великолепный помощник для серьезного дела, согласитесь, дамы и господа.

Когда представление окончилось, то в проходе за сценой какой-то мужчина, шатаясь, приблизился к Джойс:

— Прекрасно, лапочка. Лучше некуда.

Вмиг она с силой оттолкнула его. Он взял ее за плечи и тут, потеряв равновесие от сильного толчка, отлетел к стене.

— Это, мистер, в программу не входит.

Человек недоуменно заморгал:

— Искренне извиняюсь, лапочка. И не думал обидеть. Совершенно не думал. — Он распрямился и двинулся прочь, бормоча: — И мысли такой не было….

— Дубина! — проговорила Джойс, а обернувшись, заметила язвительную улыбку на лице Леонарда.

— Сурова ты с ними, а?

— Стоит свои ноги показать, и уж всякий решает, что к тебе можно лезть.

— Эх, пуританочка, говорил я тебе…

— Ладно, я такая. Но это ж мое право.

— Ступай переоденься, — улыбнулся он, — да присядем выпьем.


— «…маленькой девочке было очень страшно, когда она шла по длинному темному коридору. Потом она повернула за угол и увидела в дверях свет. Подходит она туда и — о чудо! — перед ней волшебная комната. Пол на удивление блестит, по стенам прекрасные картины, на окнах шелковые занавески. И все это великолепие освещают шесть огромных сверкающих хрустальных люстр, которые свисают с разукрашенного потолка. Девочка ахнула от изумления. Куда же это она попала? Кому принадлежит эта волшебная комната?» — Брайен закрыл книгу. — Знаешь, кому она принадлежит?

— Нет, — ответила Глория.

— Ну так завтра вечером мы выясним.

— Ой, пап, почитай еще чуточку.

— Нет, нет, ты б ждала, если смотрела бы сказку по телевизору. Да и спать тебе давно пора. А то утром в школу не встанешь.

— Вот миссис Майлс разрешает мне подольше не спать.

— И совершенно напрасно.

— А мама когда домой придет?

— Еще не скоро.

— Скажи ей, чтоб меня укутала.

— Скажу. Но если ты сейчас не отправишься спать, то я начну сердиться.

— У меня мамочка такая чудесная. — Глория прижалась к Брайену и обвила его шею руками. — А ты у меня чудесный папочка.

— Очень рад слышать. А теперь свернись клубочком, закрывай глазки, и чтоб через пять минут ты спала.


Леонард взглянул на часы, заказывая напитки, тронул Джойс за локоть и указал ей на Теда, сидевшего за своим столиком. Тот достал пачку сигарет и стал что-то говорить своей девице, когда вдруг заметил, что и она, и все вокруг смотрят на него. Прикурив и затянувшись, он тут же скривился и загасил сигарету. Вокруг раздался громкий смех, а когда девушка все ему объяснила, Тед посмотрел в сторону Леонарда, стоявшего с Джойс у стойки бара, расплылся в улыбке и поднял вверх большой палец. Кое-кто захлопал, Леонард поклонился, улыбнулся, а в это время подошел культорганизатор клуба, коренастый, седой, короткопалые его руки все были покрыты шрамами.

— Платит клуб, мистер… э… — сказал тот, когда бармен ставил бокалы на стойку.

— Благодарю. — Леонард добавил тоник в джин для Джойс, себе в виски подлил воды.

— Было прекрасно, — сказал культорганизатор. — По-моему, полный успех. — Он протянул Леонарду конверт. — Надеюсь, вы будете удовлетворены.

Леонард взял конверт с некоторым отвращением, раздраженный, что ему платят при публике, положил не глядя в карман.

— Благодарю.

— Обычно им не нравятся разные фокусники.

— Я гипнотизер и иллюзионист.

— Как? Ну, вам ясно, о чем я. И молодая дама так помогала. Тут уж все оценили.

— Догадываюсь, что вы имеете в виду. Кучка парней с парой гитар и кучей нахальства больше им по душе, а следить, как настоящий артист работает, для этого ведь напрягаться надо.

— Мы приглашаем с разбором. Халтурщиков не берем.

— Обо мне такого не скажешь. Качество всегда качество, даже в наши дни, когда достойное находит все меньше и меньше ценителей.

Собеседник начал волноваться:

— Да-да, конечно, как не понять…

— Нет уж, простите, — продолжал Леонард, — я не уверен, что вы понимаете. То, что вы сегодня увидели, это высший профессиональный уровень. У меня репутация, честно добытая за долгие годы, и я тем горжусь. Разве приятно демонстрировать свое мастерство перед теми, кто не в состоянии оценить по достоинству то, что им показывают. Вы, вероятно, никогда не слышали о ВКМ?

— Я-то… нет… уж…

— Это Всемирная конференция магов. Она собирается в Брайтоне в ближайшие недели. Вот там действительно выступаешь перед асами, не то что перед людьми, которые одним глазом на тебя поглядывают, а вторым на официанта, когда это он выпивку принесет. Надеюсь с помощью моей молодойассистентки получить там несколько премий этого года.

— В таком случае желаем вам всяческого успеха, мистер… ну… Леонардо. Простите уж, мне тут кое с кем переговорить надо.

Он натянуто улыбнулся и отошел.

— Уж так сурово вы с ним обошлись, — сказала Джойс.

— Не терплю, когда всякая мелюзга желает мне покровительствовать.

— Он же хотел как лучше.

— Как и тот, за сценой. Всяк по-своему раним.

— Ну, оставим это.

— Еще выпьешь?

— Мне, спасибо, достаточно. Да и задерживаться нельзя.

— Не волнуйся, я тоже не собираюсь здесь долго оставаться. — Он обратился к бармену. — Пожалуйста, еще раз виски.

Джойс вылила оставшийся тоник в стакан и сказала:

— Знаете, Леонард, ничего не получится.

— Что не получится?

— С Брайтоном.

— Муж, что ли, запретит?

— Нет.

— Ты с ним еще не говорила?

— Нет.

— О господи, всего три недели осталось, и так меня подводить.

— Я же не обещала.

— Да, но я думал…

— У меня семья, Леонард. У меня есть муж и ребенок, и нельзя же мне взять и сорваться в Брайтон на три или четыре дня.

— Позволь, а как же мне без тебя? К этому разу у меня отличные номера подготовлены, уверен, что отличные. Но без тебя не обойтись.

— А вы не можете найти замену?

— Найти кого-то и обучить за три недели? Это же несерьезно, дорогая.

— Сочувствую вам, Леонард, но какое у меня положение, вы знали с самого начала.

— Я считал, что мы живем в середине двадцатого века, а не где-то в девятнадцатом.

— Он и так со многим мирится.

— Иначе и быть не должно. А вам-то хотелось бы поехать?

— Ну конечно! Три или четыре дня на море. А как мне сами эти выступления нравятся, вы же знаете.

— Так переговори с ним. Сегодня вечером и поговори.

— Но…

Пальцы Леопарда сжали ей локоть, глаза смотрели прямо в глаза:

— Поговори с ним.


Когда она пришла домой, Брайен, так и не снявший свой рабочий костюм, спал, развалясь в кресле и приоткрыв рот. Прежде чем потрясти его за плечо, она выключила телевизор.

— Сию минуту закрыл глаза, — сказал он, проснувшись. — Который час?

— Четверть двенадцатого. Глория вела себя хорошо? Не капризничала?

— Нет. А с чего бы?

— Днем казалось, она неважно себя чувствует. Видно, мне вправду только показалось. Ужинал?

— Нет.

— Поешь чего-нибудь.

— Даже не знаю. — Он протер глаза и потянулся. — Давай-ка выпьем чаю, а там я решу.

Она сняла пальто, положила на кресло и прошла в кухню, налила чайник. Брайен, поеживаясь, появился следом и стал в дверях.

— Ух! Словно уже часа три.

— Тебе надо было лечь.

— Вечно одно и то же: спишь да работаешь. Совсем тебя не вижу.

— Знаю, ты злишься.

— На что?

— Да что я ухожу вот так. Помогаю Леонарду.

— Ничего подобного я тебе ни разу не говорил.

— Я же чувствую. Тут говорить необязательно.

— Но если ты удовольствие получаешь, радость — какую-то. А меня ведь почти не бывает дома… Тебе веселого мало.

— А завтра ты опять на север?

— Нет, на пару дней ставят меня на местные рейсы. Пока фургон не приведут в полный порядок.

Чайник стал закипать. Она отсыпала заварки, достала две чашки.

— Так будешь что-нибудь есть? Я тогда приготовлю.

— Давай, что ли, бутерброд с ветчиной.

Джойс поставила сковородку на другую конфорку, достала из буфета ветчину. Не поднимая глаз от рук, снимавших шкурку, сказала:

— Леонард поговаривает теперь о Всемирной конференции.

— Какой конференции?

— Всемирной конференции магов. Разве я не рассказывала? О ней, конечно, и думать нечего. Это в Брайтоне, через три недели. Он метит всех там обыграть, если я поеду и помогу.

— В Брайтоне?

— Да. Одна глупость. На три-четыре дня уехать. Я ему говорю: нечего и надеяться. У меня семья, мне надо заботиться о муже и ребенке.

— Значит, ты не поедешь?

— Конечно, нет, так я ему и сказала.

— Но тебе ведь хочется туда? Хочется с ним поехать?

— Как понимать «с ним»? Я у тебя спрашивалась?

— Сейчас спрашиваешься.

— Слушай, я…

— Ты не поедешь.

— Слушай, Брайен, не изображай грозного мужа. И нечего тут законы устанавливать.

— Пусть он знает. Скажи ему.

— То сказать, что он и так знает? Или сказать, что это ты запретил?

— Как угодно. Но сказать скажи.

— Слушай, Брайен, кто ты такой, черт подери?

— Я твой муж.

— И долго еще я должна благодарить тебя за это?

— Ты что имеешь в виду?

— Сам знаешь. Я была благодарна тебе, когда ты на мне женился. Не всякий ведь мужчина сделал бы то, что сделал ты. А ты взял меня замуж и сделал порядочной женщиной. Как тут не быть благодарной?

— Я женился, потому что полюбил тебя.

— Потому что хотел спать со мной, а я была беременна от другого.

— Давай не будем об этом.

— Хочешь забыть? А разве не вспоминаешь всякий раз, как посмотришь на нее? Она там спит наверху и не знает, но мы-то знаем. А когда ей расскажем, Брайен?

— Столько прошло лет. Ей сейчас восемь, и она наша — твоя и моя. Зачем тебе эта новая затея?

— Потому что мне надоело. Все надоело.

— Но ей-то ты не скажешь?

Она вскинула голову:

— А почему бы и нет? Что, ей запрещается знать правду?


— Вот и все, уважаемый. Пожалуйста, квитанцию. Когда придете следующий раз, костюм будет готов и упакован. Надеюсь, он удовлетворит вас во всех отношениях.

— Я не сомневаюсь, — улыбнулся клиент Леонарда, — нисколько не сомневаюсь. Приятно-таки приобретать вещь, когда тебя обслуживают, как в лучшие времена.

— Очень любезно с вашей стороны, уважаемый. Качество и вежливость — непременные основы любого хорошего предприятия.

— Увы, многие забывают об этом.

— Вот именно, вот именно. — Леонард проводил клиента и растворил перед ним дверь. — До свидания, уважаемый.

Затем он взял костюм с прилавка и прошел в заднюю комнату, где Джойс накрывала на стол в ожидании, пока закипит электрический чайник.

— Как раз вовремя, я завариваю чай.

— Я только упакую, и мы себе почаевничаем.

— Он вроде был доволен, этот человек, что сейчас ушел.

— Мы с ним остались взаимно довольны. Это и означает успешность сделки.

— А вы, Леонард, хороший портной?

Держа костюм на отлете, Леонард отряхнул его ребром ладони, последний раз придирчиво осмотрел, аккуратно сложил, поместил в большую квадратную коробку и перевязал ее бечевкой.

— Лучший в городе.

— А вы никогда не подумывали расширить дело? Еще одну мастерскую открыть?

— Одно время были такие мысли. Но самому трудно находиться в двух местах сразу, а я не представляю, как можно положиться на кого-то, кто меньше тебя болеет за дело. Поэтому и решил я не расширяться, но уж чтоб тут все было на высоте. И это себя оправдывает. Меня знают, клиентура хорошая, зарабатываю прилично. Чтобы сам закройщик тебя обслуживал — люди ждут именно этого и потому согласны хорошо заплатить.

Джойс налила кипяток в заварной чайник.

— Леонард, насчет этой конференции.

— Да?

— Ничего не выйдет.

— Но ты спросилась у него?

— Вовсе я не спрашивалась, просто рассказала, что она будет. Он сразу на дыбы. Мы поссорились.

— Жалко.

— Наверно, это я виновата. Вышла из себя и наговорила ему жутких вещей.

— А он не… — Леонард замялся. — Он тебя не бьет?

— Брайен?

— Он здоровый буйвол. Такой как сорвется…

— Ужасно, но с Брайеном ни поссоришься, ни поскандалишь. Иногда я от этого лезу на стенку, такой он терпеливый и чертовски правильный.

— И глупый, — добавил Леонард.

— Вы что?

— Да, Джойс, глупый, уж извини. Он разве не понимает, какая ты женщина? Неужто ты не заслуживаешь большего, чем торчать дома, варить и стирать на него?

— А разве не каждая женщина порой такое думает?

— Множество их довольны своей судьбой. Таких не счесть. Но ты другая, ты особенная. Ты подобна прекрасной тропической птице, которая теряет свою яркую окраску и умирает, когда не может расправить крылья и пуститься в полет.

Услышав столь высокопарные фразы, она еле удержалась от смеха.

— Птичка в златой клетке. Только клетка никакая не золотая. Все это мило, но…

— Нет, Джойс, — он подошел и взял ее за руки, выражение глаз было совсем незнакомым, — так не может продолжаться.

Потом, когда он поцеловал ее, она очень удивилась, что была так пассивна в его объятиях и не сопротивлялась. Лишь когда он стал все крепче прижимать ее к себе, она отстранилась, посмеиваясь.

— Ну, Леонард, вот уж никогда бы не подумала, что вы способны целоваться и обниматься по углам.

Он удержал ее руки:

— Джойс, до сих пор я никогда с тобой об этом не заговаривал. Считал, не имею права. Но не могу я спокойно это больше видеть. Ты ради каких-то заработков вынуждена вести жизнь, лишенную и красоты и утонченности. Человек я небогатый, но мог бы дать тебе хоть кое-что, чего ты достойна. По крайней мере, житься тебе будет лучше, чем с ним.

Она высвободила руки и, пытаясь скрыть удивление и смущение, стала разливать чай.

— Вы меня просто поразили, — выговорила она наконец.

— Я всегда это скрывал. Повторяю, не считал себя вправе. Хотел бы также, чтоб ты знала, что я… я никогда не предъявлю требований, на которые ты не в состоянии согласиться.

Это уж слишком. Она сказала со смешком, лишь бы положить конец разговору:

— Не болтайте глупостей.

Он надулся и ничего не ответил.

— Леонард, простите. Вам этого не понять.

— Я могу понять верность по заблуждению. Ибо, зная тебя, не желал бы видеть другою.

— Да, это верность, Леонард, и без всякого заблуждения. Даже больше, чем верность.

— Не уверяй меня, что по-прежнему его любишь.

— Вот вчера я ему столько наговорила, а потом он так взглянул… убить себя была готова.

— Ты стараешься не обижать людей. И сама не поймешь, что не ты ранишь, а правда.

— Я ужас что натворила — швырнула ему в лицо, что Глория не его ребенок. Это после стольких лет…

— Как, как ты сказала?

— Она не от него. Вы разве не знали? У меня был роман с женатым человеком. Была я молодая и, понятно, глупая. Впрочем, я порвала с ним до того, как встретила Брайена, а как начали мы с ним, то поняла, что беременна. Спроста можно было переспать с Брайеном, а потом уверять, что ребенок от него. Но я на это не пошла. Сказала ему правду. А он, представьте, ответил, что хочет на мне жениться, а таким путем заполучит меня куда быстрее. Я ему и не говорила, кто был тот, другой.

— Дочка не знает?

— Никто не знает. Вы первый, кому я рассказала. Брайен обожает Глорию как родную. А я вчера вечером такое ему наговорила. Даже впрямую угрожала, что скажу Глории правду.

— Это ничего не меняет. Но нельзя тебе вечно жить одной благодарностью.

Когда она протягивала ему чашку, взгляд ее был тверд.

— А вам-то, Леонард, можно. Так ведь, да только вот что в итоге получается.


Напротив входа в школу Брайен сидел в кабине своего грузовика. Школьное здание было старое, не отвечавшее современным стандартам, асфальтированная спортплощадка, отгороженная от улицы железным барьером, пестрела выбоинами. Через пару лет Глория перейдет в новую, современную среднюю школу, что стоит посреди зеленого поля на городской окраине. Такие раздумья быстро подвели к мысли о том времени, когда девочка закончит школу и поступит на работу. Время летит быстро, и с каждым уходящим годом они с Джойс будут все меньше нужны ей, она станет самостоятельной.

А роды тогда были тяжелые, с осложнениями, и пришлось сделать операцию, после которой у Джойс детей больше не будет. Впрочем, не столь важно, что собственного ребенка у него не появится — Глория как родная, и любит он ее отчаянно, и не видит причин когда-либо открывать ей, от кого она. Вот только Джойс постоянно помнит про то обстоятельство и, если бывает раздражена, высказывается с непонятной для него злобой и яростью. Нет у нее причин питать к нему благодарность. Женясь на ней, никаких он жертв не приносил. Его тянуло к ней, и спасибо обстоятельствам, которые заставили ее согласиться. Вряд ли ему удалось бы иначе добиться своего, остается лишь радоваться такому везению, а то, глядишь, она бы с ним рассталась. Теперь он не мог освободиться от мысли о последней ссоре и о том, что счастья он ей явно не доставил.

Двери распахнулись, начали выбегать школьники. Он высматривал Глорию, а заметив ее, вылез из кабины, чтобы окликнуть.

— Глория, я здесь, моя славная.

Она бросила подружек и побежала к нему, а он подхватил ее на руки, через открытую дверцу машины перекинул на сиденье. Уселся рядом, завел мотор.

— Мама велела отвезти тебя к ней в мастерскую. Побудете там вместе до закрытия, а потом домой.

— Ой как здорово!

Привыкнув просиживать полдня у соседей, девочка была в восторге, что едет в мастерскую. «Как бы найти себе работу, где хорошо платят, — думал Брайен, — чтоб Джойс могла сидеть дома. Да вот захочет ли изо дня в день возиться по хозяйству, даже если я буду получать вдвое больше теперешнего».

Вошли в мастерскую. Драпер раскладывал на прилавке галстуки.

— А, Брайен. И малышка Глория. Хотя не такая теперь уж и малышка, правда?

Он всегда обращался к Брайену по имени, а Брайен, не отваживаясь по-фамильярному звать его Леонардом и избегая слишком уж официально именовать мистером Драпером, ухитрялся вообще никак не называть.

— Джойс велела привезти ее сюда. Сказала, что присмотрит за ней до закрытия.

— Да-да, именно так. Твою маму я попросил сходить по одному дельцу, она уже скоро вернется. Проходите в нашу обитель.

— Да времени-то у меня в обрез, подзадержался я.

— Но минутка-другая у вас найдется? Вы же хотите повидать Джойс?

— Пожалуй, минутку погожу, может, она придет.

— Вот и прекрасно, — сказал Драпер. — Пошли, пошли.

Брайен взял Глорию за плечо и подтолкнул вперед, в заднюю комнату, где вдоль стены висели на тремпелях костюмы, а на широком столе лежал наполовину развернутый отрез.

— Жалко, нет у меня никакой шипучки. Возможно, мама тебе принесет. Хотя у меня кое-что и найдется. — Драпер достал с полки коробку печенья, открыл и протянул Глории.

— Наверное, тебе оно понравится.

— Скажи спасибо, — вставил Брайен, когда Глория взяла печенье, и девочка послушно поблагодарила.

Драпер погладил ее по головке.

— Вот и прекрасно. Умница! У нас здесь без церемоний. Вкусно, правда? Твоя мама тоже их очень любит. А ты не знала? Я ей всегда говорю, что она испортит себе фигуру, но не слушает она меня, ест и ест, и вроде бы ничего ей от этого не делается. Ты рада, что у тебя такая красивая мама?

Глория кивнула и сказала «да».

— А уж ты тоже вырастешь такая же красивая. Это видно. Ты вся в маму. Сразу ясно, чья ты дочка. Вот папиного в тебе мало. — Драпер кинул взгляд на Брайена, словно желая укрепиться в своем мнении, потом на Глорию. Разговаривая с нею, он наклонял голову вперед и немного набок. — Так оно и должно быть, правильно? Папа большой и сильный, а из тебя вырастет красивая дама, похожая на мамочку.

Брайен нахмурился, слова Драпера больно резанули, заставив вспомнить ссору с Джойс.

— Что ты будешь делать, когда вырастешь? Выступать с танцами, с песнями, артисткой станешь? У твоей мамы хорошо получается, когда она мне помогает, но ей ведь нужно о папе твоем заботиться… — Снова он погладил Глорию по головке и кинул взгляд на Брайена. — Боюсь, Брайен, вас мне нечем угостить, разве что чашечкой чая.

— Нет, нет, мне пора.

— Пап, а можно я куплю комикс?

— Ну конечно, — сказал Драпер. — Тебе же надо чем-то развлекаться, пока мы с мамой не освободимся. — Он вынул из кармана шиллинг. — Следи внимательно. — Драпер спрятал монету между ладонями, а потом протянул Глории оба кулака. — В какой руке?

— В этой.

— В этой? — Рука была пуста. — Тогда, наверное, в другой, не так ли? И здесь тоже пусто. Куда, интересно, она делась? Ты не знаешь? Давай посмотрим здесь. — Он протянул руку и якобы вытащил шиллинг у Глории из уха. — Вот где. Кто бы мог подумать? Бери, монета твоя. А киоск на углу.

— О-о, спасибо! — Глория повернулась и убежала.

— Приятно, должно быть, наблюдать за развитием такого милого ребенка, — задумчиво проговорил Драпер, глядя на открытую дверь, за которой исчезла Глория. — У нас с женой никогда не было детей. Она все хотела обождать. А потом заболела и умерла, да и тогда поздно было. Нервная она была женщина, и счастья с ней я не знал. Может, оно и жестоко звучит, но ее смерть была для меня как избавление. Некоторые мужчины в подобном положении утешаются на стороне, однако такое оказалось не по мне.

— А почему вы другой раз не женились?

— Не так-то оно просто. Страшно опять ошибиться, и никак не встретишь такую, чтоб помогла тебе преодолеть этот страх. А встретишь, выясняется, что она несвободна.

Брайен поежился, когда Драпер скользнул взглядом по его лицу. Брайен не любил и не понимал Драпера, чувствовал себя при нем неловко.

— Мне пора.

Только он собрался уйти, Драпер поспешил остановить его.

— Послушайте, мне нужно поговорить с вами. Уж вы не будьте слишком суровы с Джойс.

— О чем это вы, не понимаю.

— Не судите ее слишком строго. Она ведь была совсем молоденькая.

— О чем вы?.. — начал Брайен, но умолк, заметив, что Драпер смотрит на что-то у него за спиной. Обернувшись, Брайен увидел в двери Глорию, вернувшуюся с яркой книжкой в руках.

— Глория, сбегай, погляди быстро, не идет ли мама.

— Ой, пап, я только что с улицы.

— Делай, что тебе сказано. — Он дождался, пока она ушла, открыла и захлопнула за собой входную дверь, и тогда обернулся к Драперу: — Так о чем это вы начали говорить?

Пристальный взгляд Драпера был все еще устремлен в прежнем направлении. Брайен снова обернулся, заподозрив, что Глория обманула его и вновь стоит в дверях. Именно в это мгновение подступил необъяснимый страх, и оттого, что Драпер продолжал стоять неподвижно и отказывался отвечать, страх обратился в уверенность, что этому человеку известно нечто, способное причинить зло им с девочкой.

— Так я спрашиваю, о чем это вы начали говорить? — хрипло выдавил Брайен.

Драпер повернулся, стал, вытянув шею, смотреть на Брайена. Заговорив, он все время махал руками, будто ткал в воздухе нити, связующие их обоих.

— Все было покончено, когда она встретила вас. Что касается Брайтона, это я могу понять, но вы не должны быть слишком строги к ней. Сейчас между нами ничего нет.

Брайен смотрел на него в упор. Сомнения лишили его на время дара речи.

— Вы? Вы хотите сказать… у вас с ней…?

— Говорю вам, она была совсем молодая. Дело житейское.

— А Глория?.. — Он не мог поверить. — Она не ваша. Она моя.

— А каково, представьте, мне? Я же вижу, чего они лишены. Я бы их и поселил и обеспечил лучше.

— Но вам они не достанутся, ни та, ни другая. — В нем что-то накипало, рвалось гулко наружу, он сдерживался из последних сил, стараясь не сорваться. Его трясло, и он поймал себя на том, что с трудом различает надвинувшееся лицо Драпера, шевелящиеся губы, испускавшие слова, полные яда.

— Она готова вернуться. Она устала от своей признательности вам, устала жить с вами в благодарность за то, что вы для нее сделали. Чем вы ее остановите, если ей хочется вернуться ко мне? Что предпримете, когда она заявит, что уходит от вас?

— Сво-лочь! — взревел Брайен, заполнив криком комнату. Он ударил Драпера в лицо, тот отлетел назад вдоль развешанных костюмов, уцепился за них, сорвал с вешалки, а Брайен кинулся следом, схватил его за горло и начал душить, вне себя от ярости.

— Не достанутся. Не отнимешь. Они мои. Слышь, мои.

Тут же он почувствовал, как отяжелело тело Драпера в его руках, опустил его на пол, и тут в двери раздался голос Глории:

— Пап, ты что делаешь?

Он рванулся к ней, склонился, обнял.

— Пап, что-то случилось?

— Ничего-ничего, — ответил он. — У него голова закружилась. Скоро пройдет. — Брайен выпрямился и, взяв ее за руку, потянул к двери. — Поехали кататься.

— А маму не будем ждать?

— Нет, мы надолго едем.

И, не дав опомниться, Брайен подхватил ее на руки и унес на улицу.

Он вел себе машину и лишь какое-то время спустя заметил, что Глории неможется. Она спала рядом, свернувшись на сиденье, и, пощупав ей лоб, он понял, что у девочки жар. Надо бы ей перекусить и выпить горячего. Однако Брайен не решался остановить машину у какого-нибудь придорожного кафе, можно ведь выдать себя в случае преследования. Тревога, очевидно, уже поднята. Джойс, конечно, слишком потрясена и может ненароком выдать его, а полиция быстро дознается, что он собирался заехать в мастерскую, а дома их с Глорией нет.

Надежды никакой. Сбежал он необдуманно, в панике, не представляя, как ему скрыться. Взять-то его возьмут, но прежде добраться бы до какого-то тихого угла, чтоб все обмозговать. Он знал только одно такое место.

Брайен упрямо ехал на север под косым дождем, с напряжением всматриваясь в бегущую навстречу дорогу. Время от времени он протягивал руку и касался лба спящей девочки; пугало не то, что ему самому будет, а другое: ведь Глория видела, что он сделал с Драпером, а сильно ли это на нее подействовало, глубоко ли врезалось в память?


Он стал будить ее, вытащил из кабины, но она спала на ходу, не в силах разлепить веки; миссис Сагден ахала и охала над нею. Важно было дать Глории хорошо выспаться, а не кормить ее и поить, поэтому миссис Сагден заставила его отнести девочку наверх и уложить в постель, притом сама ни о чем не спрашивала, пока Брайен не спустился в кухню.

— Ну? — заговорила тут миссис Сагден и, не слыша ни слова в ответ, продолжила: — Вы же с нею не просто отправились покататься?

— Я его убил, — сказал Брайен. Сказал жестко, сразу, иначе вообще бы не решился ей во всем признаться.

У нее перехватило дыхание, глаза округлились. Подойдя к столу, Брайен выдвинул стул, тяжело на него опустился.

— Он издевался надо мной. Сказал, что отнимет их у меня и устроит им обеспеченную жизнь, а не такую, как я. У них с Джойс… что-то было, раньше, чем я с ней познакомился. Глория от него. Он сам сказал. Я вдруг представил, как после всех этих лет он влезет и оставит меня ни с чем… Тут я его ударил, а потом за горло схватил. — Брайен выложил руки на стол. — Придушил его. Я себя не помнил после того, что он сказал и чем мне грозил.

Не стоило спрашивать, о ком идет речь. Она еле слышно выдохнула «о господи», достала из буфета виски, плеснула из бутылки и протянула ему стакан. Он опрокинул стакан одним духом, передернулся, лицо вытянулось.

— Что ж ты собираешься теперь делать?

— Не знаю, — пожал он плечами. — Придумать я успел только одно — добраться сюда, поуспокоиться и что-нибудь сообразить.

— А почему с тобой девочка?

— Просто забрал с собой и привез сюда. Не оставлять же ее там, с ним.

— Значит, она видела то, что произошло?

— Не все. Сам не знаю, поняла ли она что-нибудь. — На мгновение он поднял глаза. — Кроме нее, у меня ничего не осталось.

— Но все-таки что ты собираешься делать?

— Не знаю. Отдохнуть бы немножко да прийти в себя.

— Может, съешь чего или пойдешь ляжешь?

Он перешел к камину, опустился в покрытое чехлом кресло.

— Уж я здесь вздремну чуток.

Не услышав возражений, он задремал, а проснувшись, увидел, что она сидит напротив, не шевелясь, сложив руки на коленях, и рассматривает пристально и угрюмо его лицо. На секунду ему показалось, что все обстоит, как и бывало, потом, припомнив, он спросил:

— Который час?

— Скоро вечер.

— А Глория ничего?

— Да-да. Пусть отоспится. Жена-то знает, где вы?

— Не думаю.

— Что она делать станет?

— А что ей делать, кроме как в полицию обратиться? Мне никуда не деться, разыщут в двадцать четыре часа.

— Это не должны посчитать… убийством, Брайен. После всего, что он тебе наговорил.

— Разве кто это слышал?

— Добейся, чтоб тебе поверили. Пускай жена все по правде расскажет. Она-то тебя и втянула в эту историю.

— Выходит, есть он и есть вы, — взорвался Брайен, — а мы с нею посередке?

— Ты о чем?

Он притих, не в состоянии растолковать свою мысль.

— Не знаю. Вечно кто-то вмешивается, никогда нет покоя.

— Можно подумать, у тебя нет друзей. — Она окинула его взглядом, когда он молча поднялся. — Ты слышишь, что я тебе говорю, Брайен?

Он заставил себя вслушаться.

— А?

— Ты не одинок.

— Откуда вам знать?

Ресницы у нее дрогнули, она отвела взгляд. Впервые Брайен видел ее смутившейся. И впервые осенило, что он ей, видимо, нравится. И не просто нравится: повернись все иначе, она бы его вылепила по-своему, перекроила бы на свой лад. Ради его же блага.

— Мне подумалось, ты будешь рад, если кто-нибудь вступится за тебя.

— А что вы сможете сделать?

— Я бы там рассказала, каким человеком тебя считаю. И про все то, что ты говорил мне, каково она тебе подстроила.

— Мало ли что вы считаете. Откуда вам знать правду про нас?

Она уже взяла себя в руки и глядела на него с обычным самообладанием.

— Разве?

Он стоял молча, потом пожал плечами.

— О чем тут говорить.

— Есть о чем. Ты бы подумал, что предпринять.

— Ничего не предпримешь.

Миссис Сагден хотела возразить, но помешал донесшийся сверху громкий плач, грозивший перейти в отчаянный крик.

— Это Глория! — Брайен ринулся наверх. Две металлические фигурки на каминной полке заплясали, пока он взбегал по лестнице.


Джойс находилась в больничном коридоре, когда из двойных дверей вывезли каталку, и попыталась подойти, но шедший рядом с каталкой врач остановил ее за руку.

— Мне нужно поговорить с ним.

— Это вы его доставили?

— Да, это я «Скорую» вызывала.

— Вы родственница?

— Нет, я работаю у него. Вот вхожу и вижу…

— Вам известно, что произошло?

— Нет, потому-то мне и надо поговорить с ним.

— Он совершенно не в состоянии разговаривать. Его очень тяжело избили.

Врач позволил ей наклониться над каталкой. Лицо Леонарда было сплошь забинтовано, глаза закрыты.

— А если я подожду, пока он очнется?..

— Он и тогда ничего не сможет вам сказать. У него перелом челюсти.

Врач кивнул санитару, и тот повез каталку в лифт. Джойс отошла в сторону. Решетка лифта захлопнулась.

— Вы говорили с полицией? — спросил врач.

— Да. Это не воры. Ничего не взято.

Вызвав «Скорую», она сразу позвонила в полицию, и те приехали через считанные минуты. Но Джойс успела за это время, едва повесила трубку, разволноваться, куда делся Брайен с Глорией и не имеет ли он отношения к случившемуся. Набрав номер фирмы, постаралась так сформулировать свои вопросы, чтобы не вызвать подозрений, и выяснила, что с обеда он не показывался.

Оставалось сесть дома и ждать. Целый час просидела она, нервно курила сигарету за сигаретой, уставясь в телевизор и ничего на экране не воспринимая, и тут ей пришло в голову, что Брайен однажды записал ей адрес и телефон того места на севере, где обычно останавливался. На каминной полке среди писем она нашла ту бумажку, надела пальто, проверила, есть ли у нее мелочь, снова вышла из дому и направилась к телефонной будке на углу.


Брайен устроил Глорию в кабине грузовика — миссис Сагден одолжила плед и подушку, — затем вернулся в дом.

— Она теперь успокоилась, знает, что едет домой.

— Тогда до скорого свидания? — Миссис Сагден задержала его руку в своей. — Ты хороший человек, Брайен. Они должны это понять.

— Ну так я поехал, — сказал Брайен, — а то вдруг опять она разволнуется…

— Только не забывай, что я тебе говорила про друзей. Авось все обойдется… — Она потянулась к нему, поцеловала в губы, отпустила руку и повернулась спиной.

Она слышала, как захлопнулась за ним дверца и как заработал мотор. Выйдя на порог, долго следила за удалявшимися хвостовыми огнями грузовика, и тем временем в доме зазвонил телефон.


— Я думал, что убил его. — Брайен повторил это, по-прежнему словно бы не веря себе. Его недоуменное удивление раздражало Джойс.

— Последний ты болван, когда ему поверил.

— А что, это неправда?

— Конечно, неправда, я ж тебе говорила — ничего такого не было.

— Зачем же он так? Зачем ему было придумывать?

— Откуда я знаю. Назло. Злюка он. Приставал ко мне, я, мол, ему нужна. А когда я его отшила, захотел навредить.

— А я-то думал, что убил его.

— Сам в том даже не удостоверился, схватил Глорию и бежать куда глаза глядят, и все ни с чего. Болван ты, Брайен, последний бестолковый болван.

— Прекрати эти слова, сама стерва ты. Целых двенадцать часов я был в уверенности, что он помер и мне за него десять лет дадут. А ты твердишь: «Бестолковый болван». Твоя правда, болван я, болван, раз терплю твои подлые штучки. Я ведь только из-за Глории. О ней только и думал. Знай я, что она со мной останется, ты хоть завтра к своему отправляйся.

— Какого черта ты о себе возомнил, чтоб так со мной разговаривать?

Он схватил ее за руку, рывком заставил встать.

— Ничего я не возомнил, а ты слушай, что тебе говорю, такая-сякая.

Впервые в жизни он озлился и поднял на нее руку, на миг она, пораженная этим, лишилась голоса.

— Господи! Ненавижу! Последний бестолковый…

— И я тебя ненавижу. Так что нам остается делать?

Свободной рукой она нацелилась дать ему пощечину, но он перехватил и эту руку, крепко сжал обе меж своих пальцев. В блеске ее глаз читалась ярость, а может, и вожделение. В гневе она была хороша. Он знал: повалить ее в эту минуту прямо на пол, скоро и без всяких нежностей, будет куда слаще, чем побить, а ее уязвит и унизит сильнее.

Так они и стояли. Она глядела ему прямо в глаза, словно приглашая сделать то, что он задумал. Но у него мелькнула иная мысль и вылилась в слова раньше, чем он успел оценить суть.

— Ты когда-нибудь думаешь о нем? — спросил Брайен. — Об этом, который сделал тебе ребенка?

Глаза Джойс сузились, словно она не сразу его поняла. А потом она сказала «да». Отшатнулась и, увидев выражение его лица, выкрикнула:

— Да! Вот так-то!

Он отшвырнул ее на диван, пошел и взял со стула свою кожаную куртку, стал одеваться.

— Ты куда?

— Надо грузовик отогнать в гараж, записку хозяину оставить.

— Будешь есть, когда вернешься?

— Нет.

— На работу сегодня выйдешь?

— Нет.

— Что ж нам делать?

— С чем?

— С нами.

— А что ты хотела бы?

— Давай жить дальше.

— Ничего другого нам и не остается.

Он вышел, закрыв за собой дверь. Она долго смотрела на огонь, потом, включивши прежде радио, поднялась наверх, взяла там свою одежду. Раньше ведь Джойс разделась, когда узнала, что он едет домой. Теперь стала одеваться, медленно натягивая на себя вещь за вещью, а диктор читал первый утренний выпуск новостей…

— …мисс Форест — одна из наиболее почитаемых звезд современного кино. В путешествии мисс Форест сопровождал ее муж, Ралф Пакенхаймер, в сферу деловых интересов которого входят, в частности, мотели и кинотеатры в Соединенных Штатах. Супруги поженились месяц назад, и Лондон — последняя остановка в их кругосветном свадебном путешествии, которое включало семь стран. Мистер Пакенхаймер — четвертый муж мисс Форест.

Тем же рейсом в лондонский аэропорт прибыл с неофициальным визитом господин Уолтер Умбала, премьер-министр Кандарии, государства в Африке, недавно получившего независимость. На вопрос нашего корреспондента относительно беспорядков и волнений в Кандарии господин Умбала ответил, что в стране, где живут люди всяческих рас и верований, разногласия время от времени неизбежны, однако они приобретают серьезный характер лишь в тех случаях, когда используются для собственной выгоды агентурой внешних сил. «Мы должны быть предельно бдительны, чтобы со всею энергией давать отпор этим внешним элементам, — сказал господин Умбала. — Только при этом условии наш народ, единый и могучий, займет свое достойное место среди свободных народов мира…»

Джойс недовольно стала крутить ручку приемника, пока не поймала музыку. Закурила, уселась в кресло, глядя на огонь и слушая, как под звуки радио слегка потрескивают угли в камине; так она поджидала возвращения Брайена.

Алистер Маклеод Необъятность ночи

28 июня 1960 года ровно в шесть часов утра я проснулся уже восемнадцатилетним, потому что именно в этот день, точно в сроки, меня произвели на свет. Я лежал и слушал звон колоколов на католической церкви, куда мне приходилось таскаться почти каждое воскресенье, и думал: «Ну все, завтра я уже не буду слышать по крайней мере хоть это». Мне не хотелось вставать, и я смотрел через окно вверх на зеленые листья тополей, легко и мягко шелестевшие в рассветных лучах солнца, встававшего над Новой Шотландией.

В этот важный для меня день я не поднимался еще и потому, что из соседней комнаты, совсем непохожий на мерный и прекрасный звон колоколов, до меня доносился другой звук. Это был громкий, булькающий, раскатистый храп отца. Я не только слышу, но и очень отчетливо себе представляю: отец лежит на спине, редкие, стальной седины, волосы всклокочены на подушке, впалые щеки темнеют в ее продавленной глубине. Я как будто даже вижу черные как смоль брови, поднимающиеся в такт с неровным дыханием, рот полуоткрыт, и в уголках собираются лопающиеся пузырьки слюны. Левая рука, а может, и нога тоже, свисают с края кровати и упираются в пол, и кажется, что вот так, спустив ногу и руку с кровати, он и во сне готов действовать по первому же сигналу тревоги, и, если что-нибудь на самом деле произойдет, ему стоит только перевернуться слегка на левый бок, выпрямиться, и он уже на ногах. Одна половина тела у него как бы всегда наготове.

В доме раньше него никто не встает, и я надеюсь, что он вот-вот подымется, храп оборвется на последнем сдавленном свисте и смолкнет. Затем послышатся осторожные шорохи, стукнет плохо пригнанная дверь, отец пройдет через мою комнату, неся туфли в одной руке, а правой будет пытаться одновременно застегнуть и поддержать только что надетые брюки. Сколько я себя помню, отец всегда застегивался на ходу. Но с тех пор, как на шахточке, где он работал в последнее время, ему оторвало взрывом два пальца правой руки, он уже с трудом управлялся с пуговицами и пряжкой. Оставшиеся пальцы стараются справиться сами, но в их неловких движениях столько отчаянного упорства, будто понимают эти пальцы, что от них требуется больше того, что они могут, как бы ни старались.

Проходя через мою комнату, отец пытается ступать как можно мягче, чтобы не разбудить меня, а я закрываю глаза и притворяюсь спящим, чтобы он подумал, будто ему это удалось. Когда он уже спустится вниз и начнет разжигать печь, наверху снова наступит тишина. Иногда в этой тишине могут раздаться два-три покашливания: это мы с матерью выясняем, кто двинется вниз следующим. Если я кашляну первым, значит, уже проснулся и пойду вслед за отцом, если же, напротив, не издам ни звука, немного погодя мама пройдет через мою комнату, чтобы спуститься вниз к отцу. Когда она тут появится, я опять закрою глаза, но у меня никогда не было уверенности, что с ней мой номер проходит: она не то, что отец, ее не проведешь, мама всегда отличит, когда спишь по-настоящему, а когда притворяешься. И каждый раз я чувствовал себя очень неловко из-за своего притворства. Но сегодня, подумал я, такое произойдет в последний раз. Мне очень нужно, чтобы они оба оказались внизу раньше меня. Есть одно дело, которое надо сделать в тот короткий промежуток, когда родители уже на кухне, но еще не поднялись мои семь младших братьев и сестер.

Они спят сейчас через коридор от меня, пребывая совсем в ином мире, в двух больших комнатах, которые просто называются «комната девочек» и «комната мальчиков». В первой обитают мои сестры: старшей Мэри — 15 лет, потом идут Кэтрин, ей — 12 лет, и Бериандетта, трех лет. А в другой — девятилетний Даниэль, семилетний Гарвей и пятилетний Дэвид. Они живут через коридор от меня, и их мир, такой чужой и далекий, но в то же время вполне дружелюбный, полон хихиканья, всяких придумок и кривлянья, драк подушками и мгновенно приходящего сна среди затрепанных комиксов и сладких крошек. По нашу сторону коридора все по-другому. Туда ведет одна дверь, и, как я уже говорил, чтобы попасть в свою спальню, родителям приходится проходить через мою. Это не очень удобно, одно время отец собирался пробить ход из коридора прямо к ним, а эту дверь заделать. Но он планировал когда-то и укрепить стропила и балки над нашими комнатами, но этого тоже еще не сделал. В сильные морозы, по утрам если посмотреть кверху, то увидишь иней, обметавший шляпки гвоздей, и белый пар, поднимающийся изо рта в прозрачный ледяной воздух.

Я всегда ощущал себя гораздо старше моих братьев и сестер, и мир их, полный едва слышного мне смеха, был всегда для меня чем-то недосягаемым. Наверное, так и должно было случиться, потому что от них меня отделяет самое меньшее три года, а некоторые обстоятельства еще больше усугубили мое одиночество. Когда-то каждый из нас спал в детской кроватке у родителей в комнате, а так как я был первым ребенком, меня не стали переселять слишком далеко, вероятно, беспокоились обо мне больше и дольше, чем об остальных, ведь до меня у них не было детей. И вот, сколько себя помню, я всегда был в одиночестве. К тому же следующими в нашей семье появились девочки, а с Даниэлем меня разделяет непреодолимая пропасть в девять лет. К моменту его появления родители настолько свыклись с моим присутствием через стенку от них, что поселять в мою комнату другого ребенка они не видели смысла. Я стал для них чем-то вроде старшего брата или даже близкого друга. Но мне известно про них еще кое-что, и думаю, что они даже не подозревают об этом. Семь лет назад мне проговорился дед с отцовской стороны. Мне было тогда десять, а деду — восемьдесят. В тот весенний день его выманило теплое солнышко, и он пошел в центр города, завернул в пивную, просидел там почти весь день, потягивая пиво, поплевывая на пол и ударяя время от времени ладонью по столу, в клубах табачного дыма от трубок собравшихся там стариков, его друзей, таких же, как и он сам, изувеченных работой шахтеров. Дверь в пивную была открыта, и, когда я проходил мимо с портфелем, он махнул мне рукой, будто я был чем-то вроде такси, и сказал, что он хочет домой. Мы отправились по улочкам и переулочкам, маленький, немного смущающийся мальчик, а рядом пошатывающийся, но с удивительно прямой спиной старик, которому я был нужен, но вовсе не для того, чтобы поддерживать и помогать, иначе это непременно бы задело его гордость.

— Я прекрасно могу один дойти до дома, Джеймс, — сказал он, глядя сверху вниз, и его взгляд будто скатывался на меня с кончика его носа и по вислым, как у моржа, усам. — Мне просто нужна компания. Поэтому держись сам по себе, а я сам по себе, и мы будем как друзья на прогулке, ведь так оно и есть на самом деле.

А когда мы свернули в маленький проулок, он оперся левой рукой о каменную стену, приложил к ней лоб и так замер, будто отдыхая, в таком положении — голова у стены, а ступни отставлены на два фута от ее основания — он был похож на говорящую гипотенузу. И бормотал в стенку, что любит меня, хоть и нечасто говорил мне об этом, а полюбил меня еще до того, как я появился на свет.

— Пойми, когда я узнал, что твоя мать влипла, я был так счастлив, стыдно сказать, до чего счастлив. А жена пришла в ярость, родители твоей матери, можно сказать, рыдали и в отчаянии ломали руки. Я, завидя, старался обойти их стороной. Иногда мне даже кажется, да простит меня бог, не случись оно, я бы сам стал просить его о чем-нибудь подобном. И вот, когда я узнал, то сказал про своего сына: «Ну, теперь он должен будет здесь остаться и жениться на ней, потому что иначе он поступить не может, значит, будет теперь работать на моем месте, как я всегда хотел». — Тут его голова соскользнула, он, качнувшись, повернулся и, чуть не ударясь об меня, посмотрел так, словно только что увидел. — О боже! — сказал он, оторопев от испуга. — Старый, себялюбивый дурак! Что я наделал! Забудь все, что я тут наговорил.

Он сжал мне плечо. Сначала очень сильно, потом понемногу отпустил, но так и не убрал свою огромную руку, и она оставалась мягко лежать на моем плече всю дорогу до его дома. Как только он вошел, тут же бросился на ближайший стул и сказал, чуть не плача:

— Кажется, я проговорился ему. Да, да, проговорился.

Бабушка (она была на десять лет его моложе) встревоженно обернулась и коротко спросила:

— Что?

Дед в отчаянии всплеснул руками и сказал, будто был чем-то страшно напуган:

— Ну ты же знаешь, знаешь!

— Иди, Джеймс, домой, — сказала бабушка мягко и спокойно, хотя я заметил, что она очень рассержена. — И не обращай внимания на этого старого дурака.

Никто никогда про то больше не заговаривал, но будь оно неправдой, то мой дед не был бы так сильно напуган, а бабушка так рассержена: они никогда попусту не волнуются. Но единожды узнав, я не пытался проверять.

Странно лежать по ночам в постели и слышать, как зачинается жизнь твоих братьев и сестер. Мне хотелось думать, что со мной у родителей все было по-другому, что тогда была радость, а не простое облегчение. Наверно, каждый из нас хотел бы думать, что его зачали по любви, а не случайно. Хотя, конечно, я могу быть и тут не прав, как, наверное, не прав во многих вещах. Откуда мне знать, что они испытывают сейчас, а тем более что тогда.

Но уже с завтрашнего дня я не буду больше об этом думать. Ведь сегодня я ухожу отсюда, вырвусь наконец из этого Кейп-Бретона. Я знаю, что почти в любом месте должно быть лучше, чем в этом городе среди закопченных домов и выработанных шахт. Решение зрело во мне в течение последних лет, возникнув с первыми порывами чувственного желания, крепло с каждым годом все больше и больше. Я не хочу стать таким, как мой отец, который гремит сейчас внизу печными задвижками с такой торопливостью, будто времени у него в обрез, да только вот спешить ему теперь некуда. Я не хочу стать таким, как мой дед, который теперь совсем одряхлел и сидит целыми днями у окна, бормоча молитвы. В минуты просветления он может вспомнить лишь то, как рубил уголь или какие превосходные крепления ставили они с отцом в шахтах двадцать пять лет назад, когда ему было шестьдесят два, а отцу двадцать пять, а обо мне еще думать не думали.

Давным-давно прошло то время, когда работал мой дед, и все большие шахты, где он добывал уголь, уже закрылись. Отец с начала марта тоже не работает и целыми днями сидит дома, ему это совсем не по нутру, и нам всем тяжело, тем более что школа сейчас закрыта на каникулы и деться совсем некуда. И вот слыша, как он крутится сейчас на кухне, как отчаянно гремит печными задвижками, будто доказывая, что ему нужно скорее покончить с домашними заботами, так как ждут более важные и неотложные дела, я вдруг чувствуюмежду нами непреодолимую пропасть, и он, нынешний, становится совсем далеким от того, каким был во времена моего детства, когда таскал меня на плечах в походы за мороженым, или на бейсбольные матчи, или в поле к шахтерским лошадям, чтобы поласкать их, а иногда он даже сажал меня на этих широких смирных коняг. Каждый раз, еще только подходя к ним, он начинал говорить нежные слова, чтобы лошади узнали нас и не испугались. Они столько времени провели под землей, что их глаза совсем отвыкли от света, темнота, в которой они трудились, заполнила собой всю их жизнь.

Но младшими детьми отец так не занимался, даже тогда, когда перестал работать. Года, что ли, не те, седины стало больше, и, кроме увечья, на руке у него теперь еще от осколка сломавшегося бура огромный шрам, который проходит от корней волос наискось через все лицо, как застывшая молния, а по ночам я слышу, как он кашляет и отхаркивает угольную пыль, скопившуюся в легких. Под конец несколько лет ему пришлось работать на маленьких шахточках в очень плохих условиях, и по его кашлю похоже, что жить ему не так уж долго. И может быть, мои братья и сестры, которые спокойно спят сейчас у себя в комнатах, уже не услышат, когда им будет тоже восемнадцать, вот этот грохот печных задвижек, который я сейчас слышу.

Сегодня я в последний раз лежу дома в своей постели, и вспоминаю, как в первый раз лежал рядом с отцом в шахточке, которая проходила под морем. Это была одна из еще сохранившихся «дудок»[1], в которой отец работал с начала января, а я стал ему помогать в конце учебного года в те несколько недель, что оставались до окончательной ликвидации этой шахты. Сам себе удивляюсь, до чего был горд, когда впервые туда спустился.

Однажды, очнувшись вдруг от своего старческого забытья, дед сказал: «Стоит только начать, и ты уже никогда не сможешь от этого освободиться; раз испробовав подземной водицы, всегда будешь возвращаться, чтоб испить ее снова. Вода впитается в твою кровь. Она у всех нас в крови. Ведь мы работаем здесь с 1873 года».

Заработки на этой «дудке» были очень низкие, оборудование и вентиляция плохие, а так как она была нелегальной, то никакие правила техники безопасности там не соблюдались. В тот первый свой день я думал, что мне не выбраться оттуда, что я так и умру, обессилев, среди комьев сланцевой глины и обломков угля, а когда мы переставали двигаться, как кроты, по узкому штреку, то тотчас замерзали: вокруг было страшно сыро, отовсюду сочилась вода. Пласт попался очень бедный. Сначала мы проходили его буром, потом подрывали динамитом, а после взялись за лопату и кирку. Высота едва достигала 36 дюймов, но отец так здорово орудовал лопатой, что казалось, он не человек, а машина, я же старался делать только то, что он говорил мне. И еще старался не бояться ни нависшего свода, ни крыс, задевавших меня по лицу, ни ледяной воды, от которой немели ноги и сводило живот, и старался не пугаться даже тогда, когда не мог вдруг вдохнуть воздух, такой он был загрязненный и спертый.

В какой-то момент я услышал, как над головой просвистело, в свете моей лампы промелькнул отцовский трубный ключ. Описав дугу, он со звонким хрустом упал впереди меня, и тут я увидел крысу, которая, запрокинувшись на спину, лежала в нескольких дюймах от моих глаз. Голову ей размозжило ключом, но она все еще попискивала, испуская слабую струйку желтой мочи между конвульсивно подрагивающими лапками. Отец одной рукой поднял ключ, а другой схватил полумертвую крысу за хвост и, яростно размахнувшись, швырнул ее назад с такой силой, что она, стукнувшись о стену, отскочила и шлепнулась в воду. «Ух, гадина», — процедил он сквозь зубы и обтер ключ о камень. Не двигаясь, мы лежали в темноте и сырости еще некоторое время, и нам было холодно даже рядом друг с другом.

Странно, но теперь и не знаю, что хуже: эта шахточка и все, с ней связанное, или то, что теперь даже и ее нет; может, все-таки лучше хоть что-то иметь, даже ненавистное, чем вообще ничего. Судя по отцу, хуже последнее. Он все раздражительней и беспокойней. Отец относился к своему телу как к своего рода машине, работавшей всегда на предельной скорости, а теперь, чтобы вымотаться, он прибегает к помощи рома, и друзья притаскивают его домой почти в бессознательном состоянии, и он валится прямо на пол в кухне. Мы с мамой несем его или, вернее, волочим через столовую к лестнице, а потом считаем каждую ступеньку наверх, одну за одной, все четырнадцать, но нам не всегда удается добраться до верха. Однажды отец так двинул рукой, что разбил окно в столовой, и мне пришлось силой оттаскивать его в сторону, а он в это время вовсю размахивал пораненным кулаком, из которого так и хлестала кровь, обрызгивая пол, обои, посуду, глупых печальных кукол, цветные обложки книжек, и «Большие ожидания», что лежали на столе под лампой. Когда он утихомирился и разжал кулаки, мы мягко попросили его снова сжать руку, чтобы раскрылись порезы и мы смогли пинцетом достать оттуда поблескивающие осколки стекла. Все молили бога, и он в том числе, чтобы сухожилия остались целы и чтобы никакая зараза не попала в раны. Ведь это его единственная здоровая рука, и мы все от нее зависели, как слепые от посоха.

Иногда он так сильно напивался, что мы с матерью не могли довести его до спальни и оставляли на моей постели. Раздеть его было почти невозможно, нам удавалось, увертываясь от его мотающихся ног и рук, лишь снять ботинки и расстегнуть воротник рубашки да ремень.

В такие ночи мне приходилось спать рядом с ним, и я лежал, вытянувшись около него, борясь с приступами тошноты, которую вызывал густой сладковатый запах рома. Я слышал бессвязное сонное бормотание, прерывистый тяжелый храп и пугался, когда отец вдруг захлебывался мокротой, клокотавшей у него в груди. Еще он имел обыкновение размахивать во сне руками, и однажды так двинул мне по носу, что кровь и слезы хлынули из меня одновременно.

Однако любая непогода стихает, и, как знать, без этих бурь не было б и покоя, не испытав грозы, мы не смогли бы прочувствовать всю благодать ясного дня. Когда отец просыпался часа в два-три ночи, в его жизни наступало время умиротворения, и в эти моменты я узнавал в нем черты того человека, который прежде носил меня на плечах, и тогда я вставал с постели и шел вниз, ступая как можно тише по спящему дому, и приносил ему из кухни молоко, чтобы он смягчил распухший язык и пересохшее горло. Он благодарил меня и говорил, что очень виноват перед нами, а я отвечал, что не из-за чего виниться, но он повторял, что очень виноват, потому как вел себя скверно, виноват, что смог дать мне так мало, но коли так мало, по крайней мере ничего от меня не возьмет, и я совершенно свободен, ничего своим родителям не должен, а ведь дать такую свободу — это не так уж мало, многие здесь в моем возрасте уже давно работают, и далеко не каждый поступает в среднюю школу, и еще меньше таких, кто ее кончит, и, пожалуй, возможность получить образование есть именно тот дар, который вместе с жизнью и составляет самое главное, что он мог мне устроить.

Но теперь покончено и со школой, и с жизнью здесь, подумал я, и тут только почувствовал, что, должно быть, задремал, хотя все отчетливо помнил, и не заметил, как через мою комнату прошла мама, и теперь слышно, как она возится на кухне, но я был рад, что мне не пришлось притворяться, по крайней мере, в этот последний свой день дома.

Быстро вскочив с постели, я вынул из-под матраца старый, потрепанный рюкзак, которым еще когда-то пользовался отец. «Ничего, если я возьму его как-нибудь?» — мимоходом спросил я несколько месяцев назад, как бы между прочим, будто речь шла об обыкновенном походе. «Конечно», — ответил отец, ничего не заподозрив.

Я начал тихо собирать вещи, сверяясь со списком, который заранее составил на конверте и хранил под подушкой. Четыре смены белья, четыре пары носков, две пары брюк, четыре рубашки, полотенце, несколько платков, габардиновый пиджак, дождевик и бритвенный прибор — единственная новая вещь в моем списке и самая дешевая из тех, что производит фирма «Жиллет». До этого я пользовался отцовской бритвой, позеленевшей от времени, брился ею уже несколько лет, но делал это чаще, чем требовала не очень-то густая растительность.

Когда спускался по лестнице, то ни в комнате братьев, ни в комнате сестер не было слышно ни звука, и я был рад этому еще больше, ведь я не умею прощаться, никогда раньше не случалось, и лучше, чтоб как можно меньше людей при этом присутствовало. Хотя, кто знает, может, у меня и неплохо бы получилось. Положив рюкзак на предпоследнюю ступеньку, откуда он был не так заметен, я вошел в кухню. Мама крутилась около плиты, а отец стоял ко мне спиной, глядя в окно на синевато-серые отвалы шлака, на остовы разрушенных надшахтных строений и дальше на волнующееся, в мелких гребнях, море. Они оба не удивились, увидев меня, так как мы довольно часто рано утром собирались втроем на кухне. Но сегодня я не могу быть таким, как обычно. Я должен собраться и успеть сказать то, что нужно сказать в тот короткий промежуток времени, когда мы втроем.

— Я сегодня ухожу, — говорю я как можно небрежнее.

Мама лишь слегка замедлила свою возню у плиты, а отец продолжал смотреть в окно.

— И ухожу прямо сейчас, до того, как поднимутся остальные. Так будет лучше. — Голос мой к концу задрожал.

Сначала мама отставила закипевший чайник на край плиты, будто хотела оттянуть время, потом повернулась и сказала:

— Куда ты едешь? В Блайнд Ривер?

Я даже будто оглох, настолько ее реакция была для меня неожиданной. Ведь я-то думал, она будет поражена или хотя бы удивится, разволнуется, но ничего подобного. Странным были и ее слова о Блайнд Ривер, центре урановых разработок в Северном Онтарио. Ведь я никогда не говорил и даже не думал об этом месте. Она словно не только знала, что я соберусь уходить, но даже наметила место, куда я направлюсь. Я вспомнил, как читал о том, что испытывал Диккенс, работая на гуталинной фабрике, и что его мать одобряла эту работу, одобряла казавшееся ее сыну ужасным и недостойным его.

Отец, повернувшись, сказал:

— Тебе сегодня исполнилось только восемнадцать. Ты бы подождал еще немного.

Но по его глазам видно, что он сам не верит тому, что говорит. Он ведь знает: ждать в лучшем случае утомительно, а в худшем безнадежно. Вся эта сцена меня как-то разочаровала, я-то думал, родители начнут в отчаянии удерживать меня, и надо будет приложить немало сил, да сдержаться и остаться непреклонным.

— А чего ждать? — задаю я совершенно бессмысленный вопрос, точно зная, как на него ответят. — Почему вы хотите, чтобы я здесь остался?

— Ты не понял, — говорит отец. — Можешь поступать так, а не эдак. Я только хочу сказать, что тебе необязательно это делать сейчас.

Но для меня вдруг становится чрезвычайно важным уйти именно сейчас. Я понял, здесь ничего не изменится, а станет только хуже, и поэтому говорю:

— До свидания. Я напишу, но только это будет не из Блайнд Ривер.

Про Блайнд Ривер у меня вырвалось ненароком, наверное, неосознанно хотелось уколоть маму.

Я взял рюкзак, прошел через дом к парадной двери, потом к калитке… Родители шли за мной. Вдруг мама говорит:

— А я собиралась печь торт к сегодняшнему обеду…

Тут она неуверенно остановилась, и ее фраза так и повисла незаконченной в холодноватом воздухе раннего утра. Она, наверное, хотела исправить положение после своего замечания насчет Блайнд Ривер и довольно неуклюже подвела разговор к моему дню рождения. А отец говорит:

— Ты бы зашел к ним домой. Их ведь, может, уже не будет, когда ты снова здесь окажешься.

Дом родителей моего отца всего за полквартала от нашего. Сколько я себя помню, они всегда там жили и всегда во всех наших бедах мы находили у них успокоение. Когда отец дал мне понять, что жить им осталось недолго, я вдруг остро ощутил то, что раньше как-то не приходило в голову. И теперь с новым для себя ощущением я шел по старой, знакомой улице, покрытой рытвинами и ямами, куда ссыпали золу и шлак, отчего она казалась какой-то изможденной. Еще не было семи, и я шел по тихим еще улицам, будто утренний разносчик молока, бредущий от дома к дому, но только вместо бутылок я должен был оставлять у двери слова прощания.

Дедушка сидел возле окна, попыхивая трубкой и перебирая четки искореженными, шишковатыми пальцами. Сколько раз он их ломал, ему и не упомнить. С некоторого времени он начал сильно глохнуть и не повернул головы, когда я вошел. Я решил пока не говорить с ним, иначе пришлось бы кричать и несколько раз повторять одно и то же, а мне этого совсем не хотелось. Бабушка, как и мама, возилась в это время у плиты, высокая, седая, еще вполне представительная, несмотря на свои восемьдесят лет. У нее сильные, почти мужские руки, и, хоть широкая в кости, она никогда не производила впечатления неуклюжей или грузной. Двигалась она все еще ловко и легко, а зрение и слух у нее были в полном порядке.

— Я ухожу сегодня, — сказал я как мог непринужденно.

Бабушка с удвоенной энергией начала шуровать в плите, а потом сказала:

— Вот и хорошо. Здесь никому не найти дело. И никому никогда не удавалось. Поди сюда, Джеймс, — позвала она, и мы прошли к ней в кладовую. Там она с поразительным проворством взобралась на стул и достала с верхней полки шкафа потрескавшийся от времени большой жбан, в каких обычно хранят сахар. Она извлекла оттуда кучу запылившихся открыток и выцветших почтовых карточек, настолько старых, что казалось, они вот-вот рассыплются, стоит к ним прикоснуться. Были там еще два пожелтевшие письма, перевязанные шнурком от ботинок. Сквозь налет времени проступали, поражая мое воображение, названия мест, откуда все это пришло: Спрингхилл, Скрантон, Уилкс-Барре, Иелонайф, Бьютт, Виргиния, Эсканоба, Садбери, Уайтхорс, Драмхеллер, Гарлан, штат Кентукки, Элкинс, штат Западная Виргиния, Тринидад, штат Колорадо — уголь и золото, медь и свинец, золото и железо, никель, золото и уголь. Север и юг, запад и восток. Поздравления и просто несколько строк из тех мест, где ни я, еще молодой, ни дед, уже старый, никогда не бывали.

— Во всех этих местах твой отец побывал под землей, — сказала бабушка почти сердито. — Делал там то, что и здесь до своего отъезда, а потом после возвращения. А ведь вроде бы всякому и так достаточно долго быть под землей, когда умрет, чтобы стремиться туда, пока жив.

— Хотя, — немного помолчав, продолжила она рассудительно, — это единственное, что у него получалось и что он сам хотел делать. Но я-то ждала от него совсем другого и уж, во всяком случае, не того, что он будет работать здесь.

Она развязала шнурок и дала мне два письма. На первом стояла дата 12 марта 1938 года и адрес: Главный почтамт, Келлог, Айдахо.

«Я уже начинаю стареть, и мне хочется, чтобы ты вернулся и занял мое место на шахте. Угольного пласта хватит на многие годы. И очень давно здесь никто не погибал. Условия становятся лучше. Погода мягкая. Мы чувствуем себя хорошо. Ответ можешь не писать. Просто приезжай. Мы ждем. Любящий тебя отец».

На втором письме стояла та же дата и тот же адрес.

«Не слушай его. Если ты вернешься, то никогда уже отсюда не вырвешься, а устраивать здесь свою жизнь бессмысленно. Пласт, говорят, истощится через несколько лет. Любящая тебя мать».

Я никогда раньше не видел, чтобы мой дед писал, и почему-то считал, что он не умеет это делать, хотя видел, как он читает. Может быть, мне казалось так потому, что руки у него изувечены до бесформенности, и трудно представить их за таким тонким делом, как письмо.

Оба послания были написаны одним и тем же широким пером и такими черными чернилами, каких сейчас не встретишь, и чем-то они напоминали старую супружескую пару, в которой нет согласия, то есть желания одного сводят на нет желания другого, уж очень несхожи эти люди, хоть и связаны одной пыльной веревочкой.

Выйдя из кладовой, я пошел к деду, который по-прежнему сидел у окна.

— Я ухожу сегодня, — прокричал я ему над ухом.

— Да, да, — сказал он ничего не выражающим голосом, продолжая смотреть в окно и перебирать четки. Он даже не пошевелился, и дым продолжал спокойно виться из его трубки, которую он держал истертыми, пожелтевшими от табака зубами. Последнее время он почти на все отвечал одно только «да, да», наверное, чтобы скрыть свою глухоту. И теперь я не знал, то ли он действительно меня услышал, то ли ответил так, чтобы избежать дальнейших объяснений, которых он все равно не расслышит, но я чувствовал, что если начну говорить то же самое еще раз, голос у меня обязательно дрогнет. Поэтому я просто повернулся и пошел прочь. Около двери я заметил, что он шаркает следом за мной.

— Не забудь вернуться, Джеймс, — сказал дед. — Только здесь тебе будет хорошо. Ведь если выпьешь подземной водицы, она проникнет в плоть и кровь твою и останется в тебе навсегда. Она будет будить тебя по ночам и никогда не оставит в покое.

Он знал, как не по нраву бабушке его слова, поэтому старался говорить шепотом, он был настолько глух, что едва слышал свой собственный голос и, подобно всем глухим, не замечал, что на самом-то деле кричит, и голос его, казалось, отражается от стен, рассыпается эхом по всему дому, даже вырывается наружу, в залитый солнечным светом утренний воздух. Я протянул на прощание руку, и вдруг ее сжало искореженными, но мощными тисками, и почувствовал страшную силу его бесформенных пальцев, колючую заскорузлость старых, потемнелых шрамов и давящую боль от выпиравших, твердых, как камень, суставов. У меня возникло ужасное ощущение, которое, наверное, в жизни не забуду, что из этих тисков не вырвешься, а сами они никогда не разомкнутся. Но тут дед наконец ослабил рукопожатие, и я оказался на свободе.

Даже разбитая, вся в рытвинах улица, по которой, видно, ездят немало, может показаться совсем заброшенной и обезлюдевшей, когда идешь по ней с ощущением, что, наверное, тебе здесь не бывать долго, а может, и вообще никогда. Я выбирал самые отдаленные переулки: мой рюкзак мог вызвать всякие вопросы, а пускаться в ненужные разговоры и напрасные объяснения не хотелось. На окраине города меня подхватил грузовик, и я проехал 25 миль вдоль побережья. Грузовик так грохотал и трясся, что разговаривать с шофером делалось невозможным, и мы, к моей великой радости, погрузились в наполненное шумом безмолвие.

Пересаживаясь то в одну, то в другую машину, я оказался к полудню совсем далеко от Кейп-Бретона, на другом берегу Канзоского пролива. Только теперь, оставив позади остров, я смог почувствовать себя достаточно свободным, чтобы стать другим, и я влез в свой новый облик, как в тщательно хранившееся, еще не ношенное платье, которое только что вынули из упаковки. Теперь я мог быть откуда угодно, даже из Ванкувера (места дальше его я вообразить себе не мог). Для меня оказаться за пределами острова было огромным облегчением, будто я боялся, что в последний момент какие-то гигантские щупальца или огромные чудовищные руки, как у моего деда, схватят меня и потащат назад. Вступив наконец на большую землю, я оглянулся туда, где темнел скалистый берег Кейп-Бретона, поднимавшийся крутой стеной из зеленовато-голубого, в белых барашках, моря.

Первым меня подхватил на большой земле старенький грузовик синего цвета с надписью на борту: «Рейфилд Клайк, Линкольн-вилл. Н. С. Мелкие перевозки грузов». Там сидели три негра. Они сказали, что направляются в сторону Нью-Глазго и могут меня туда подбросить. Правда, поедут небыстро, потому что грузовик старый, так что если я подожду на дороге еще немного, то дождусь, глядишь, какого-нибудь транспорта получше, хотя, с другой стороны, как сказал шофер, я, поехав с ними, во всяком случае, не буду стоять на месте и рано или поздно доберусь до места, а если почувствую, что невмоготу ехать в кузове, надо только постучать по крыше кабины, и они остановятся и возьмут меня к себе, но четвертым ехать в кабине запрещено, им бы не хотелось иметь неприятности с полицией. Я забрался в кузов, сел на старую покрышку, и грузовик тронулся. Солнце было уже в зените, и пекло вовсю. Сняв рюкзак, я почувствовал на месте лямок две мокрые полосы, и еще я почувствовал голод: ведь у меня не было ни крошки во рту со вчерашнего ужина.

В Нью-Глазго меня высадили у бензоколонки и показали кратчайший путь в западную часть города. Я побрел по окраинным улочкам, полным шума и чада, который проникал сквозь приоткрытые двери маленьких обжорок, где жарились рубленые жирные бифштексы и гремели автоматические проигрыватели; звуки песен Элвиса Пресли и прогорклый запах дурно приготовленной пищи лезли, смешиваясь, наружу. Несмотря на это, очень хотелось зайти куда-нибудь поесть, но все вокруг будто пронизано какой-то настоятельной необходимостью двигаться, словно у каждой проносившейся по улице машины впереди своя неведомая цель, и лишь остановлюсь я поесть, как непременно пропущу нужную мне машину. Пот тек по лицу, щипал глаза, и вся спина под рюкзаком была мокрой.

И вот когда жара, казалось, достигла своего предела, на покрытую гравием обочину съехала тяжелая красная машина, и водитель, перегнувшись через сиденье, открыл мне дверь. Это был очень крупный мужчина лет пятидесяти, с красным потным лицом и темно-рыжим чубом, налипшим веером на его мокрый блестевший лоб, пиджак был переброшен через спинку сиденья, а в кармане виднелся пластиковый футляр, откуда торчали плотным строем карандаши и ручки, воротник белой рубашки расстегнулся, а галстук с распущенным узлом съехал набок, ремень и пуговица под ним были тоже расстегнуты, серые брюки в обтяжку чуть не лопались по швам, но все равно морщились, собираясь влажными складками, на его огромных ляжках, под мышками же проступили темные пятна, а когда он наклонялся вперед, на спине виднелись широкие мокрые пятна. Руки его, казалось, производили впечатление слишком белых и непропорционально маленьких.

Мы ехали по бликующему мягкому асфальту, держась белой, будто гипнотизирующей разделительной линии. Несколько раз мужчина брал засаленный платок, лежавший рядом, вытирал ладони и темный обод руля.

— До чего же жарко, — сказал он. — Наверно, жарче, чем грешнице в аду.

— Да, действительно очень жарко.

— Ты здесь проездом?

— Да, возвращаюсь в Ванкувер.

— Ну тебе еще долго добираться, а я никогда не был в Ванкувере, только в Торонто. Дальше него на запад как-то не получалось. Несколько раз пытался добиться от фирмы, чтобы меня туда послали, но они упорно назначают мне в эту сторону. По три-четыре раза в год. Погода здесь всегда мерзкая. Или вот такая жара, как в аду, или до того холодно, что и у эскимоса испод замерзнет.

Тут он заметил девушку, стоявшую в нерешительности на обочине дороги, и дал целую очередь пронзительных гудков.

Окна открыты, но все равно очень жарко, и кажется, что красный цвет машины еще больше усиливает жару. Весь день дорога вьется впереди нас, как шипящая мерцающая змея с грязно-белой полосой посередине спины, мы покорно следуем за ее поворотами и изгибами, подобно случайно попавшим на аттракцион людям, которые вынуждены терпеть безумную езду на «горках», пока не истечет положенное время сеанса. У меня все в животе обрывается, когда мы неожиданно мчим вниз под уклон, и тут же возвращается назад, как только мы входим в поворот. Насекомые ударяются о ветровое стекло и, расплющившись, оставляют на нем желтые пятна. Шины шипят на разогретом асфальте, и временами кажется, что нас вот-вот занесет. Одежда прилипла к телу. Белая рубашка у моего спутника вся в расплывшихся темных пятнах пота. Он приподнимается, отлепившись от мокрой обивки сиденья, и, запустив руку за расстегнутый пояс, оттягивает брюки от тела. «Пусть немного проветрится», — говорит он, ерзая.

Всю дорогу мы разговариваем, вернее, болтает он, а я только слушаю, но для меня это тем лучше, я никогда раньше не встречал такого человека. Он рассказывал о своих делах (такая-то у него зарплата, столько-то комиссионных, ну еще плюс всякие сделки на стороне), о своем боссе (безмозглый шельмец, просто ему повезло, что обвел хороших людей), о своей семье (жена, дочь и сын, но было бы достаточно кого-нибудь одного из них), о сексе (никак не насытится и намерен заниматься этим до самой смерти), о Торонто (растет не по дням, а по часам, и теперь совсем не то, что когда-то), о налогах (тоже все растут и не дают человеку жить). Он говорил и говорил. Я впервые видел, чтобы так себя вели. Он выглядел невероятно уверенным, ни в чем не сомневающимся, будто был убежден, что все знает и на все может смотреть свысока, и ничто не может его остановить, поколебать или хотя бы заставить призадуматься.

Города, деревни, железнодорожные полустанки проносились мимо. Труро и Гленхольм, Уэнтворт и Оксфорд. Быстро. Но все равно жарко. Мы уже почти выехали из Новой Шотландии. Но по расчетам моего спутника, оставалось всего тридцать миль. Приближалась провинция Нью-Брансуик. Еще одна граница, за которой я скроюсь, оставив позади так много. На меня находит странное ощущение усталости и облегчения, нечто подобное я испытывал, выехав за пределы Кейп-Бретона, только теперь после долгого и однообразного пути это ощущение уже не такое сильное и радостное.

Внезапно дорога делает поворот влево и дальше уж не петляет, а простирается прямо вверх по пологому длинному-предлинному склону холма, вершина которого видна почти на полмили впереди. По обе стороны дороги начали попадаться домики, и по мере того как мы поднимаемся вверх, их становится все больше и больше.

Мой спутник посигналил несколькими ритмичными гудками молодой девушке и ее матери, обе они, поднявшись на цыпочки, вешали белье на веревку. Руки у них были подняты, а во рту прищепки, чтобы не наклоняться за ними, отпуская веревку.

Он съехал на обочину, чтобы лучше рассмотреть их, и машина начала мелко подскакивать на гравии. Наконец он вырулил обратно, и мы снова покатили по ровной глади шоссе.

Расстояние между домами становилось все меньше и меньше, а сами дома выглядели все более закопченными и невзрачными. Во дворах виднелись кучи детей, велосипеды и собаки. Улиц становилось все больше, и все чаще попадались торопливо идущие женщины в платках, мальчишки с портфелями и бейсбольными перчатками, мужчины, сидевшие на корточках или прямо на земле небольшими темными группками, но попадались и другие, те стояли кто опершись о стену дома, кто на палку, кто на костыли, а некоторые неловко припадали на протезах, выглядели все они старыми и искалеченными, с желтыми, изможденными лицами, как будто их недавно выпустили на солнце, но слишком поздно, чтобы это могло помочь.

— Жить в Спрингхилле — безумие, — говорит человек рядом со мной, — если, конечно, ты не горишь желанием оказаться засыпанным в шахте. Для этого тут есть все возможности. То и дело случаются аварии. Часто с жертвами. Женщины тут, наверное, уже свыклись с тем, что каждой придется раньше времени похоронить своего мужчину. Во всех шахтерских городах одно и то же. Посмотри на ребятишек. Нигде нету столько незаконнорожденных.

Услышав название Спрингхилл, я только тут понял, как далеко забрался, и это было для меня чем-то вроде шока. Несмотря на указатели, на изменившуюся местность, несмотря на то, что знал, куда еду, не верилось, что в конце концов я окажусь здесь.

И тут я вдруг вспомнил ноябрь 1956 года: старые, заляпанные землей и поржавевшие от морской сырости машины выстроились с невыключенными моторами около нашего дома. Им предстояло всю ночь ехать до Спрингхилла, тогда это место казалось мне, четырнадцатилетнему, таким далеким, что и не вообразить себе, одно лишь только название было для меня чем-то реальным. А машины стояли, дожидаясь у калитки, урча моторами, пока мама упаковывала еду в пергаментную бумагу, а потом в газету, укладывала в корзины термосы с чаем и кофе, а отец в это время собирал вещи в тот самый рюкзак, что лежит теперь рядом со мной в этот изнемогающий от жары день. Но тогда в рюкзаке было шахтерское снаряжение, которое могло понадобиться для спасательных работ. Надеялись, что еще будет кого спасать. Лежали там толстые шерстяные носки, серое, никак не отстирывающееся белье, ботинки со стальными носами, потемневший засаленный пояс, к которому крепилась сетка с лампой, серповидный ключ, пустая пыльная фляга, брюки, рукавицы и защитная каска, вся во вмятинах.

Мой дед сидел ту ночь напролет, приложив здоровое ухо к маленькому радиоприемнику, и ловил сообщения о жертвах и спасательных работах. На следующий день во всех классах школы учителя организовали сбор денег. На досках было написано: «Фонд помощи шахтерам Спрингхилла». Я помню, как не хотелось моим сестрам отдавать свои крохотные сбережения, ведь когда тебе одиннадцать, десять или восемь, ни благородные побуждения, ни смерть не представляют большого значения, да и трудно представить себе в этом возрасте, что значит потерять отца, что значит никогда его больше не увидеть, а многие из тех детей в Спрингхилле не смогли увидеть своих отцов даже мертвыми, те навсегда ушли из их жизни без последнего прощального взгляда. Погибшие отцы других детей — что-то трудновообразимое и далекое, а тянучки и утренние сеансы в кино — нечто гораздо более близкое и реальное.

— Эх, был я здесь, — продолжал шофер, — полгода назад, и попалась мне одна маленькая кругленькая бабенка. Уж я выложился с ней на все сто, а она вдруг начинает вроде как плакать и зовет меня по имени какого-то парня, о котором я никогда не слыхал. Должно быть, ее погибший муж или кто-нибудь в этом роде. Мне сделалось даже жутко. Почувствовал себя каким-то чертовым привидением. Я чуть было не сник. Но ничего, допел дело до конца.

Когда мы оказались в центре города, день уже был на исходе, солнце не так яростно палило, и его лучи косо скользили по стенам домов, многие из которых выглядят довольно жалко, будто опаленные пожаром, или кажутся такими ветхими, что вот-вот развалятся. На одном из перекрестков прошла перед нашей машиной негритянка с двумя светлокожими малышами, в руках у нее была сумка с покупками, а мальчишки держали по бутылке пепси-колы, горлышком ко рту, яростно встряхивали содержимое, чтобы побольше было пены.

— Многие здесь женятся на негритянках, — объясняет сидящий рядом. — Верно, не видят никакой разницы, сами черные и работают в темноте. Как говорится, ночью все кошки серы. Случился здесь как-то взрыв пару лет назад. Несколько парней завалило. Долго не могли откопать. Кто остался жив, кормились тем, что было из еды у мертвых, а потом сдирали кору с балок. А пили собственную мочу. Через некоторое время, уже после того, как их спасли, один из Джорджии предложил им поехать к нему погостить, но они отказались лишь только потому, что тот не захотел брать туда негра, а этот негр был с ними тогда в заваленной шахте. Но будь я проклят, если бы не поехал в Джорджию из-за какого-то там негра, пусть даже мы с ним вместе работали бы, что с того.

Потом разговор переходит на 1958-й. Этот год я помню намного лучше. Все-таки в шестнадцать лет события воспринимаются гораздо глубже, чем в четырнадцать, и теперь кое-какие факты, связанные с тем временем, начинают неожиданно всплывать в моем сознании, я и не подозревал, что помню о них. Взрыв 1958 года произошел в четверг, как и в 1956-м. Кемберленд № 2 был в то время самой глубокой угольной шахтой в Северной Америке. В той же самой шахте в 1891 году погибло 125 человек, а в день катастрофы 1958 года вниз спустилось 174 человека, большинство так и не нашли, но 18 человек все-таки остались в живых, их откопали через неделю под тысячетонным обломком породы; когда-то в шахте Кемберленд № 2 работало 900 человек, теперь ни одного.

И я снова вспомнил машины, стоящие с невыключенными моторами возле нашего дома, свертки с едой, рюкзаки, набитые шахтерским снаряжением, и ожидание, длившееся почти неделю. От этих долгих дней остались в памяти лишь отрывочные картины: сбор денег в школе, дед, приникший ухом к радио, передачи по телевизору у соседей, после которых все происходившее там приобретало непривычную, жуткую достоверность, а наша собственная жизнь как бы замерла тогда… И вот возвращение отца. Его посеревшее лицо, странное, какое-то загнанное выражение глаз. Вечером, когда младшие улеглись в своих комнатах, на кухне его ровный, приглушенный голос рассказывал о том, как просочился взрывчатый газ, как не хватало кислорода, о страшном, вызывающем рвоту дыме, о неукротимом пламени подземного огня, черпавшего силы из богатейшего пласта сверкающего антрацита; он рассказывал, как натыкались на раздавленные, искромсанные останки людей, одни погибли под обломками обрушившейся породы, другие прямо от взрыва, вместо тел одни лишь куски, которые ни оживить, ни даже собрать невозможно. Отдельно валялись руки, отдельно ноги, снесенные головы и остатки туловищ, повисли, как чудовищные рождественские гирлянды, спутанные витки внутренностей и пряди волос, вырванные вместе с мясом, люди были превращены в разрозненные части какой-то жуткой, безумной головоломки, которую уже не разгадать.

— Не могу понять, что держит здесь этих людей, — продолжает мой сосед. — Им бы лучше выбраться поскорей отсюда и заняться чем-нибудь другим. Даже правительство пыталось как-то вмешаться. Но этим людям никак не прижиться в таких местах, как Торонто. Они всегда возвращаются обратно к своим местам, или просто не хватает духу покинуть обжитые места.

Красная машина останавливается перед кафетерием, наверное, единственным в этом маленьком городке.

— Может быть, заглянем сюда ненадолго? — говорит мой спутник. — Все дела и дела, никакой разрядки. Я пойду первым, попытаю счастья. А то, как говорит мой друг, и заболеть недолго. — Закрывая дверь, он сказал: — Может быть, ты тоже зайдешь немного погодя. На всех, наверное, хватит.

Представляя себе, где я и что собирается сейчас делать мой спутник, я вдруг почувствовал такую тяжесть, будто на меня давит свод той шахты, о которой я только что думал. Было все еще жарко, но я поднял стекла машины. Люди, проходившие мимо, с любопытством поглядывали на меня и на ярко-красный автомобиль с номерным знаком Онтарио. Выражение их лиц было похоже на то, что я замечал у своего деда и у других в Кейп-Бретоне, да и у себя самого, когда какая-нибудь машина вроде этой оказывалась на нашей улице. Сейчас люди смотрели на меня так, будто я из совершенно другого мира и попал сюда на обозрение в передвижной застекленной витрине, слишком красной и непривычной для их невзрачного измученного городка. Недолго постояв тут, это сооружение вскоре укатит, а они будут и дальше жить как всегда. Я был для них как бы частицей того бесконечного потока, который течет мимо, никак их не затрагивая, что-то вроде плавучего груза, несущегося этим неведомым потоком, что течет среди их берегов, но куда и зачем, неизвестно, да и скроется скоро за ближайшим поворотом, за которым они никогда не бывали и вряд ли когда-нибудь будут. Оглядев меня, эти люди теряли всякий интерес — что-де он может знать об их жизни, страданиях и о тех, кто лежит здесь в могилах.

И только тут я понял, какая ужасная ошибка в том, что мы все упрощаем. Я заблуждался не только весь этот долгий палящий день, но и почти всю свою жизнь, мне казалось, что для того, чтобы уйти, надо просто физически переместиться в другое место, и дело все в этом простом перемещении, да еще в каком-нибудь названии вроде этого глупого «Ванкувер», что так бойко сорвалось у меня с языка; я думал, стоит лишь пересечь пространство, перейти несколько рек и границ, как все само собой изменится. Отец мне сказал, что я свободен, вот я и думал, что это на самом деле так. Теперь я понимаю, что люди, которых я оставил, гораздо сложнее, чем мне представлялось раньше. Мой сентиментальный, романтичный дедушка, одержимый любовью к углю, совсем непохож на мою суровую, практичную бабку, одержимую не менее сильной ненавистью к тому же самому углю; покладистая и сильная своей уравновешенностью мать совсем другая, чем сильный своими страстями, вспыльчивый, но преданный нам отец. Они все очень разные. Но им как-то удалось ужиться друг с другом и дать мне жизнь, и другой у меня нет. Их жизнь продолжилась во мне, а моя началась с их. Разные эти жизни, но все же более близкие, чем мне казалось раньше. Теперь я знаю, что можно быть одновременно несхожим и близким, но часто при этом осознается только что-нибудь одно. Владелец этой машины, за стеклами которой я сейчас сижу, видит только одну-единственную одинаковость. Его отношения с жителями этого многострадального городка сведены к двум-трем фразам и к минутным удовольствиям. Они для него лишь неразличимое множество аквариумных рыбок, живущих какой-то непонятной ему жизнью, которая выглядит такой однообразной за стеклянной стенкой посудины. И вот на улице точно так же воспринимают сейчас меня, сидящего за стеклом автомобиля, а ведь так же смотрел и я на других, сидевших в машинах с «чужим» знаком, и точно так же судил о них. Тем не менее ни этих людей, ни этого шофера нельзя назвать недобрыми, ведь если кто-то чего-то не понимает, это совсем не значит, что он жестокий. Надо быть только честным перед самим собой. Я же все время строил из себя кого-то, даже не сделав попытки осознать, кто же я есть на самом деле, но я не знаю и сейчас, вернее, не уверен. Вот что я вправду хорошо знаю: не хочу войти вслед за этим человеком в дом, который так похож на тот, что я покинул сегодня утром, и начать там обниматься с женщиной, которая могла бы быть моей матерью. Но что станет с ней, с моей матерью, когда не будет у нее моего отца, не станет быстрых движений его тела и гулкого биения его сердца? Кто знает, может быть, он скоро умрет, и где, в какой темноте и кому она выкрикнет вдруг его имя. Да, кажется, я не так уж много знаю, к тому же в это «немного» входит то, что я ошибался и был нечестен перед другими и перед самим собой. Больно задел этот человек мою душу, а я и не подозревал, что она у меня существует.

Окраина Спрингхилла. Уже стемнело, и свет фар приближавшейся машины ослепил меня. Машина остановилась, и я забрался на заднее сиденье. Никак не мог захлопнуть за собой дверь, потому что ручки у нее не было, и я пытался притянуть ее за рукоятку, которой открывают окно, но боялся, что она может отлететь, дергал поэтому не очень решительно. На переднем сиденье было двое, я смог рассмотреть только очертания их затылков. Сидящий рядом со мной тоже был виден довольно смутно. Я лишь разглядел, что он высокий, худой, но не понял, сколько ему лет: тридцать или пятьдесят. На полу у его ног лежали два рюкзака с шахтерским снаряжением. Я положил свой рядом, потому что больше было некуда.

— Откуда ты? — спросил он меня, когда машина уже тронулась.

— Из Кейп-Бретона, — на этот раз я назвал свой город.

— Мы тоже из тех краев, — сказал он. — Только с другой стороны острова. Наверно, шахты там у вас совсем истощились. Они ведь очень старые. Наши тоже начинают выдыхаться. А куда ты едешь?

— Не знаю, — говорю я. — Не знаю.

— Мы едем в Блайнд Ривер, — говорит он. — Если там не выйдет, поедем в Колорадо. Там, говорят, нашли уран и скоро начнут закладывать рудники. Ты можешь поехать с нами, если, конечно, хочешь.

Машина мчится сквозь ночь. Фары выхватывают из темноты белую разделительную полосу, она манит вперед, тянет за собой все дальше и дальше в необъятность ночи.

— Твои давно, наверно, работают на шахте?

— Да, — отвечаю я, — с 1873 года.

— Ого, черт возьми, — говорит он, помолчав. — Тебе, должно быть, нелегко. Очень нелегко.

Жулиу Граса Инасиу

Мне двадцать шесть лет. Я родился в Тельял даш Коружаш. Мой отец был уже раньше женат, и мать тоже побывала замужем. У отца было двое детей — мальчик и девочка от первой жены. Она потеряла к нему уважение, и он ее прогнал. Об этом не нужно подробнее? Мать молодая осталась вдовою с двумя детьми на руках, тут-то и появился мой отец. Я был у них единственный общий сын.

У деда была мастерская по производству кирпичей, а отец служил у него управляющим. Он руководил всеми работами. Мы жили в доме при мастерской, его построили для отца. Там-то я и родился.

У меня одна сестра и три брата. Мать родила меня в тридцать пять лет, а отцу было сорок. Все дети спали на двух кроватях. Вся жизнь состояла из работы с утра до вечера: три моих брата работали в мастерской. А я там играл.

Утром я просыпался от грохота кирпичных прессов. Пресс приводили в движение лошади, а через отверстия под давлением выходила глина в форме кирпичей. Я и другие мальчишки обзывали разными словами моего брата Жоакина, а он гонялся за нами и швырялся камнями. Мне здорово доставалось. С братьями я не дружил, потому что они были намного старше меня, у них уже были свои подружки, и они не обращали на меня внимания. Я играл со своими сверстниками в мастерской среди кирпичей.

В семь лет я поступил в школу, и вся жизнь моя переменилась. У меня появилось чувство долга. Отец никогда не заставлял меня ходить на уроки; будь его воля, я бы оставался дома. Но мать была другого мнения. Думаю, из-за такого отношения отца я полюбил школу еще больше. Настолько, что всегда с той поры учился, это во мне засело сызмальства. Я шел в школу по своей воле и в дождь, и в зимнюю стужу.

С первого по четвертый класс меня учил Кальейруш. Мне он нравился, хотя поначалу я его возненавидел, потому что в первый день получил от него взбучку. Посреди парты стояла чернильница, одна на двоих. Мальчишки затыкали их пробками от пузырьков с лекарствами. Я нашел резиновую пробку и стал макать ее в чернильницу, а мой сосед по парте, ябеда, пожаловался учителю: «Он хочет меня обрызгать!» Учитель строго спросил: «Кто? Иди-ка сюда». Я поднялся, очень довольный собою, подошел к нему; он попросил протянуть руку и старой, в зазубринах, линейкой ударил меня по ладони. Я расплакался и сказал, что пожалуюсь матери. «Это мы поглядим». Мне здорово досталось, но матери я не пожаловался, потому что она была строгая. Она не прощала мне ничего, никаких проступков и говорила: жаль, что учитель меня больше не бьет. Отец — тот сказал иначе: «Ну и зараза этот учитель!»

Я знал, где у матери лежит кошелек, и таскал из него деньги. Я мстил ей, потому что она била меня ни за что ни про что. Я говорил сам себе: «Ах ты драться?! Ну так я стяну у тебя деньги!» На эти деньги я покупал на базаре фигурки из теста и раздавал их мальчишкам. Мать это обнаружила, и мне здорово досталось. А куда было деваться?

Сначала я ходил в частную школу, где уроки вела учительница по имени Олинда. Я поступил туда в пять лет. У Олинды были чудные методы обучения. Например, она просила нас написать букву Е. Я был тогда очень упрямый и отвечал ей, что не буду. «Не будешь? И правильно, потому что ты не умеешь. Хочешь посмотреть, как это сделает другой мальчик? Он уже умеет». А когда этот другой мальчик, оченьдовольный, писал на доске Е, я вставал и писал вслед за ним. Олинда воздействовала на нашу гордость. Это и еще отцово отношение к школе всегда вызывали у меня желание учиться. Если меня заставляли, я терял всякое удовольствие.

В школе дела шли у меня хорошо. Перед тем как мне сдавать экзамены за четвертый класс, в мастерской возникли трудности, она стала приходить в упадок. Дед много тратил, и мастерская не давала дохода. Отец не получал жалованья, и для нас начались трудные дни. Поскольку денег для выплаты жалованья не было, отца постоянно обходили. Он был мастер, и дед переложил на него все тяготы. Даже те деньги, которые отец получал, уплывали в мастерскую. Мы плохо питались. В ту пору наша еда состояла из куска хлеба и кофе с молоком.

Несмотря на все наши жертвы и старания поднять мастерскую, мои дядья говорили, что отец набил мошну деньгами из кассы, что ему совсем не так плохо, как он хочет показать. Это нас огорчало и обижало. Нам нелегко жилось, а братья отца без конца на него нападали. Отец был вынужден открыть угольную лавку. Но хотя в те времена уголь был в ходу, наши дела шли все хуже, потому что отец жил мастерской и потерять ее для него было равносильно смерти. Все гроши, которые он зарабатывал, уплывали из дому. Лавка перестала приносить доход. Отец ее продал и продолжал работать в мастерской, но легче нам не стало.

Дед и отец взяли в аренду мелочную лавку у Адриану Рапиньи. Тому не хотелось с нею возиться, и вскоре он ее задешево нам уступил. Тут наша жизнь начала понемногу выправляться. Наученный горьким опытом, отец теперь не мешал торговые дела с производством. Но потом снова принялся за свое: стал вкладывать деньги в мастерскую. Опять настали трудные времена, поставщики прекратили давать нам товары. Тут только отец понял, что происходит, закрыл мастерскую и занялся лавкой. Наше экономическое положение стало улучшаться, но очень понемногу.

Мастерская была собственностью компании, которая распоряжалась в наших местах. Дед взял мастерскую в аренду много лет назад, потом между ним и компанией возникла тяжба, на которую уходила большая часть наших доходов. Как говорил мой дед, у компании денег больше, она смогла выиграть дело и заставила нас уехать. Уверен, если бы не эта тяжба, дед и отец никогда бы оттуда не уехали.

Я закончил начальную школу в десять лет, а в одиннадцать поступил на фабрику. Родители не возражали. Наша жизнь оставалась по-прежнему нелегкой, и помнится, у меня не бывало ни гроша. Я давно уже перестал таскать у матери деньги. Мне казалось, что я хуже других мальчишек. Ведь мой отец был мастером и пользовался уважением, а мы никак не могли свести концы с концами. Почти все мои сверстники ходили в башмаках, а я босой. У меня была пара ботинок, я надевал их по воскресеньям.

На первой моей работе я возил кирпичи в тачке, а это очень тяжелое дело. Я разгружал печи, на руках перетаскивая горячие кирпичи. Проработал я там лишь лето. У одного из хозяев были довольно глупые шутки. Если кто ему не нравился, он швырял в того глиной. В меня он запустил со всей силой комок и попал в глаза. Я ушел. Мать накричала на меня. Вскоре меня отдали на другую фабрику. Говорили, что я спорый в работе. Я возил на тачке кирпичи, выходившие из-под пресса, а другие рабочие сгружали их на пол для просушки. Здесь пресс был уже электрический. Работали споро и после каждого рейса старались хоть немного отдохнуть. Когда хозяин снял несколько парней с этого участка, времени на отдых уже не осталось. Поэтому нам приходилось бегать. Я пошел к хозяину: «Такого не должно быть. Я так больше не могу», — и бросил тачку. «Знаешь, парень, если ты не помолчишь, я вышвырну тебя вон». Через два дня он меня уволил.

Оттуда я перешел на стройку подсобным рабочим, таскал на спине ведра со штукатуркой на четвертый этаж. Мне было тринадцать. Там я пробыл около двух месяцев. Оттуда подался рыть канавы. Все заработанные деньги я отдавал матери. У меня не оставалось ни гроша.

Помимо того, что работа была тяжелой, нам попался чересчур суровый прораб. Суровый и жестокий. Когда мы не успевали докопать несколько метров, он кричал: «Ничего не сделали, лодыри!» И осыпал нас руганью и оскорблениями. Мне бывало не по себе, и пропадала всякая охота работать. А прораб не спускал с нас глаз. Человек ведь не может работать без остановки, он не машина. Прораб только того и ждал — стоило кому-то из нас разогнуть спину, как он тут же являлся и начинал орать. Он просто нас травил.

После я нанялся к одному каменщику, ходил с ним по домам. Он был хороший человек. Скоро я обзавелся инструментом. У меня до сих пор хранятся мастерок и отвес. Мы перекрывали черепицу, пробивали двери. Мне было с ним хорошо. Он сердился, шумел, но быстро отходил.

Тем временем мой брат Арманду поступил на металлообрабатывающий завод в котельный цех. Он был трудолюбивый и быстро обзавелся друзьями. Вскоре он добился, чтобы приняли и меня. Тут для меня началась настоящая пытка. Мастером там был некий Силвину, из-за него жизнь в цехе была невыносимой. Но я все-таки выдержал там несколько лет. Подсобником.

Силвину я не понравился, потому что любил учиться и часто поступал не так, как ему было привычно. Например, когда он приказывал мне что-нибудь, я делал не так, как он велел, а по-своему. Обычно так сберегалось время. А он хотел, чтобы я работал, как в первобытнейшие времена. Казалось, мог бы он понять, если перестать махать молотом или мотыгой, если делать работу быстрее и с меньшими усилиями (и если машины при этом не ломаются), то это намного лучше. Лучше для всех. И все-таки этот самый Силвину считал, что я должен применять устаревшие методы, что нужно продолжать работать, как двадцать, тридцать лет тому назад.

Но и я упрямый. Мать постоянно ругалась: «Ты просто с приветом. Все время какие-то идеи…» Тогда я отвечал «да-да», «ладно», «хорошо», но когда на другой раз мне давали новую работу, все повторялось. Я дожидался, пока мастер отойдет, и делал по-своему.

День за днем он не отставал от меня, не отходил ни на шаг. Стоило мне поднять голову, как я слышал: «Чем ты тут занят?» У меня был хороший знакомый, мастер из котельного цеха, приятель моего брата. Силвину постоянно ему на меня наговаривал: «От этого типа никакого проку. Попусту тратит время!» Этот приятель как-то подошел ко мне и посоветовал набраться терпения. Через какое-то время он перевел меня к себе. Я многому научился в слесарном цехе и мог уже работать самостоятельно.

Перейдя в котельный цех, я начал работать в охотку. Мастер ко мне не цеплялся, я многое перенимал у других и старался все усовершенствовать. Мастер меня поддерживал. Тут я провел шесть месяцев, а потом, к неудовольствию моего шефа, попросился в сварщики. Меня привлекала эта работа. Я смотрел, как работали другие, и старался им подражать. Я пробыл в сварочном цехе около полутора лет. Мне было шестнадцать, а я уже работал наравне с опытными сварщиками. Видя мое рвение, они давали мне полную свободу. Я зарабатывал сорок эскудо, а опытные рабочие с шестнадцатилетним стажем — девяносто. Все было бы хорошо, если бы не жара. Я не знал, куда деваться. У меня появились гайморит и головные боли, от которых, несмотря на лечение, я страдаю по сей день. И никто не мог мне помочь. Доктор прописал мне очки, но я не мог к ним привыкнуть и выбросил, потому что от них у меня еще сильнее болели глаза. По праздникам, без сварки, я чувствовал себя гораздо лучше.

Я поговорил с шефом, объяснил, что со мною происходит. «Ладно, парень. Сходи к Силвину». Так я вернулся, на свое несчастье, в слесарную.

Перейдя в сварочный цех, я стал учиться по вечерам. Я плохо разбирался в чертежах, и мне было ясно, что надо учиться. Я начал посещать вечернюю школу. В пять я выходил с завода, ехал на велосипеде домой, ужинал, а в семь должен был являться в школу. От завода до дома пять километров, от дома до школы три. На все про все у меня было два часа. Я по-прежнему отдавал все деньги родителям, но мать начала входить в мое положение. Она совала мне деньги, а я не брал, знал, как нелегко нам живется.

Моя школьная жизнь протекала безоблачно. Я всегда получал хорошие отметки.

В тот период у меня возникли сложности с девушками. Но об этом не принято распространяться. Девушки относились ко мне с пренебрежением. Им нравились хорошо одетые парни. Но женился я в семнадцать лет.

Первую любовь мою звали Одилия, и ей было двенадцать. Мне казалось, что она моя. Детские выдумки! Мне не нравилось, когда она смотрела на других ребят, а она не любила, когда я смотрел на девчонок. Часто я даже ревновал ее. Мы были как дети. Это все происходило, когда мне было четырнадцать. Я больше ни на кого не смотрел. В то время начали устраивать танцы. Она выделялась среди подруг, ей не было отбоя от парней. Еще до начала этих вечеров была свадьба моей двоюродной сестры, которая пригласила одну девушку из Вила-Франка, и я с нею танцевал. Она не хотела меня отпускать и танцевала только со мной. Там же оказалась Одилия. Я не заметил, когда она пришла, а она меня увидела в обнимку с другою. Одилия очень расстроилась и пожаловалась моей тетке, которая все передала мне. «Она чуть не плакала».

Вскоре после этого и начали устраивать танцы. Одилия танцевала там с разными парнями. Я переживал, и это в четырнадцать лет! Время шло, и она все больше отдалялась от меня. Все это стало отражаться на работе, хотя смелости мне было не занимать. Я все время о ней думал. Только для нее билось мое сердце. Чем больше я старался ее забыть, тем тяжелее мне становилось. Что я делал, чтобы ее забыть? Старался работать быстрее. Чем больше я работал, тем больше ее забывал. Я просто выбивался из сил. Я начал влюбляться в других девушек. И все-таки в мыслях у меня была одна Одилия.

Чтобы покончить со своими страданиями, я решил объясниться ей в любви. Я ждал удобного случая, потому что не мог так больше жить. Я был как помешанный: ничего не понимал, ничего не слышал. Наконец отправился к Одилии и все ей рассказал. Мне перехватило горло. Я выдавливал слова с таким трудом, что она, конечно, возомнила о себе. Сказала, чтобы я подождал месяц, а через месяц она ответила мне «нет». Она-де никого не любит и не полюбит до двадцати лет.

После этого я начал понемногу приходить в себя. Почему я не мог без нее жить? Поди знай… Может, потому что у меня была тяжелая, безрадостная жизнь.

С Лидией-Марией я познакомился на танцах в Собралинью. Так случилось, что она переехала к брату в один из новых домов, которые построили позади нашего дома. Ее отец уже умер. Ей было четырнадцать лет. Я начал с ней гулять.

Мать Лидии-Марии прикинула, что я хорошая пара для ее дочери: работаю на заводе, у отца лавка. «Мать говорит, что снимет нам дом, и мы будем жить совсем одни». Вскоре, на мою погибель, они сменили жилье, и я помог им с переездом. Мы с Лидией-Марией безо всяких помех любили друг друга прямо у нее дома, когда мне только этого хотелось. Иногда я уходил от нее в четыре утра. Я оставался с нею наедине в комнате, а мать с кухни только предупреждала: «Не теряйте голову». Это была катастрофа. Через два месяца знакомства она мне отдалась. А мать тем временем на кухне, за стеной.

Я привязался к Лидии-Марии. Мало-помалу я ее даже полюбил. У нее была трудная жизнь. Отец умер. Она не ладила с матерью, они вечно грызлись. Мы привязались друг к другу. Потом, когда она стала моею, я словно очнулся и попытался освободиться. Две недели я ее не видел. Но до чего же мне хотелось с ней повидаться!

Мы с Лидией-Марией были как муж с женою. Попытавшись освободиться, я понял, как крепки стены моей тюрьмы. Мать, которая считала дело сделанным, обратилась в суд. Мне было семнадцать лет. Я обо всем узнал, когда меня вызвали в комиссариат. Под угрозою тюрьмы я женился. Женитьба не принесла мне радости. Я остался жить у родителей, в своей комнате, разве что обзавелся мебелью.

С того момента жизнь начала мне даже улыбаться. Положение моих родителей улучшилось. За четыре года работы в лавке отец сумел скопить десять конто. Я решил продолжить учебу. В дождь и ветер ездил я на завод и в школу на велосипеде. Мне приходилось вовсю крутить педали, и я здорово уставал. Тогда-то отец купил на эти десять конто мотоцикл, который пришелся мне очень кстати. Отец всегда был мне другом. А я вечно ходил недовольный дома и на работе. На заводе говорили, что я выполняю всю работу как положено. Но я от этого не менялся, я никогда не задирал нос, когда меня хвалили. Мне всегда хотелось пойти дальше, словно во мне сидели одна тоска и недовольство собою. Дома все было в порядке, я любил Лидию-Марию, а она любила меня. Но я жил или старался жить скорее тем, что за стенами дома. Я бывал дома и одновременно далеко от дома.

Как-то решили послать молодых рабочих на международный конкурс через Секретариат по делам молодежи. Это был конкурс слесарей, жестянщиков, медников и рабочих других профессий. Конкурс имел несколько этапов. Сначала соревновались в округе, а потом ехали на национальный конкурс. В предыдущие годы мои товарищи но работе уже участвовали в таких состязаниях. Некоторые занимали хорошие места — вторые и третьи. Скрепя сердце Силвину назвал мое имя. Я уже умел делать чертежи, а в школе старался побольше узнать о том, в чем не был силен. В конкурсе участвовали я и мой товарищ, который работал дольше меня, но жюри решило, что моя деталь сделана лучше.

Настало время национального конкурса, и я на него поехал. Мы разделили первое место еще с одним рабочим. Собрали новое жюри, чтобы не было ничьей, и первое место присудили мне. Это был Национальный чемпионат котельщиков для юношей до двадцати лет. Моему шефу было не по себе. Вот что значит плевать против ветра!

Я стал на заводе знаменитостью. То есть теперь меня знали не только товарищи по работе, но и начальники и сам управляющий. Конкурс длился целый год. Потом меня послали на международные соревнования в Шотландию.

В конкурсе участвовали рабочие разных профессий. Я представлял свою страну по металлоконструкциям, другие по слесарной части, по сварке, по электротехнике… Первая часть путешествия — из Лиссабона в Лондон — прошла удачно. А из Лондона в Глазго, где проходил конкурс, — уж лучше и не вспоминать. Самолет без конца трясло, думаю, оттого, что летели над горной зоной. Мы подлетали к Шотландии, а мне было так плохо, так тошно. Меня и еще других рвало до самого автобуса.

Мы приехали в гостиницу, которую нам заказали в Глазго, она была просто отличная. Нас очень хорошо приняли. Поначалу я ничего не ел из-за трудной дороги; к тому же еда была непривычная: жареная ветчина, жареные сосиски… Я ел только фрукты, которых было полно: апельсины, яблоки, груши, на каждом — особая наклейка. Меня показали врачу. Так продолжалось три дня. Я чувствовал себя разбитым, мне было трудно ходить. Скоро должен был начаться конкурс, и я собрал все свои силы, чтобы в нем участвовать.

Конкурс длился пять дней, всего 25 часов. Соревнования начались в Бармулок Колледж, это очень хорошо оборудованная школа. В ней есть даже авиационный реактивный двигатель в разрезе и целый ряд моторов, включая самые современные, они тоже даны в разрезе, причем отдельные детали покрашены в разные цвета. Замечательная школа с точки зрения практики. Все состязания проходили в общем зале, но у каждого участника было свое рабочее место. Станки и инструмент — самые лучшие. Я да и многие ребята из других стран привезли свои инструменты. Но там было все необходимое.

Как только начались соревнования, я сразу отметил сноровку, с которой работали немец и англичанин. Они принялись за работу с невероятной скоростью. Задания были одинаковые, чтобы потом выполненные детали можно было сравнить. Надо было сделать опору для линии электропередачи. Классификация присваивалась по каждой детали в отдельности в зависимости от качества среза, отделки, красоты и так далее.

Я уже давно начал осваивать эту профессию, потому что, как говорил, смолоду обучился на заводе разным специальностям и довольно неплохо знал свое дело. Хотя немец и англичанин работали быстрее всех, потом, когда детали были закончены и выставлены, обнаружилось, что их довольно далеки от совершенства. То там, то сям были заметны шероховатости, на которые не могли не обратить внимания члены жюри. А когда мы только начинали, я даже забеспокоился, увидев, как быстро они работают.

Когда я закончил, мне самому понравилась моя работа. Я был готов не пить, не есть, лишь на нее любоваться. Под конец, когда детали были выставлены, я почувствовал гордость за свою работу. Я заметил, что члены жюри, ходившие туда-сюда, возле моей детали задерживались дольше. Они осматривали ее и задавали вопросы. На деталях был номер, но его закрыли, чтобы никто не знал, кто что сделал. Нельзя было с точностью сказать, где деталь португальца, где немца, где англичанина. Многие смотрели на мою работу и спрашивали, чья она. Я прислонился к стене поодаль, никто меня не знал, и мне нравилось наблюдать, как они подолгу рассматривает мою деталь. Потом я спрашивал, можно ли увезти ее с собой в Португалию. Мне сказали, что деталь-победительница должна остаться на месте.

Я получил первую премию по металлоконструкциям, вторым был англичанин, третьим немец. Первым, кто мне сказал, что я победил, был мой коллега, немец. Он подошел ко мне и поднял кверху указательный палец. Потом пожал мне руку и обнял. Все остальные тоже меня поздравили, все двенадцать или тринадцать человек.

Премию мне вручил в мэрии Глазго английский министр труда. Англичане, точнее шотландцы, замечательно все устроили. Конечно, премию нам выдали накануне отъезда, чтобы не расстраивать остальных участников. А на самих соревнованиях вручали только завоеванные медали.

Шотландские девушки — наши ровесницы приняли нас по-дружески, и это тоже пришлось мне по душе. По приезде мы остановились в общежитии для девушек, которые разъехались на каникулы. На следующий день перед домом, где мы жили, он называется Школа королевы Маргариты, стали прогуливаться парами, взявшись за руки, девушки. Время от времени кто-то из нас выходил и начинал беседу, а потом шел с ними гулять и осматривать город. Как поступали мы, португальцы? Мы не ходили по одному, а все вместе пристраивались позади нескольких девушек и шли за ними. Я и еще один испанский парень подружились с двумя англичанками. Одной было шестнадцать, а другой — пятнадцать. Испанец меня подговорил отделиться от остальных ребят.

Я уже знал малость по-английски, а потом научился еще нескольким фразам. Джоан и Эверли повели нас в парк. Испанец и Джоан уселись на одну скамейку, а я и Эверли на другую. Мы сидели в обнимку и целовались. Но если мы пытались пойти дальше, то получали отпор. Они каждый день наведывались в общежитие, даже когда конкурс закрылся. Девушки заходили за нами, но стоило нам повести себя чуть смелее, как они тут же удирали на улицу. На третий день, он нам запомнился больше других, Джоан осмелела: обхватила испанца за шею и поцеловала в губы. Эверли тоже не захотела отстать от подруги: она обняла меня и поцеловала. От удивления я чуть не рухнул и тоже попытался обнять ее. Но они обе поспешили убежать.

Потом Джоан уехала на каникулы во Францию, а Эверли перестала приходить. Я не находил себе места и целыми днями в тоске бродил по улицам, разглядывая витрины. Мне довелось увидеть Эверли еще раз. Я не завтракал и пошел купить булку. Следом за мною в булочную вошла девушка в голубом плаще. Когда она откинула капюшон, светлые волосы рассыпались, я взглянул и обомлел — это была Эверли. Я позвал ее. Она взглянула на меня, словно не узнала. Потом купила хлеб и вышла, не сказав ни слова.

О своей премии я узнал, только когда меня вызвали на сцену. Члены жюри называли имена награжденных участников, страну, которую они представляли, и премию. И все на двух-трех языках. Когда черед дошел до металлоконструкций, меня назвали первым. Я заметил, что меня объявили сначала по-английски, а потом по-португальски. Нас фотографировали, были также две-три телекамеры. Поздравляли. В зале негде было яблоку упасть. У меня такое впечатление, что там труд ценится выше, чем у нас. Мне вручили золотую медаль.

После награждения был большой бал. Музыканты начали что-то играть, но парни и девушки засвистели, и оркестр перешел на музыку, которая нравится молодежи.

Мне было жалко расставаться с этой страной. Это были одни из лучших дней в моей жизни. Мы прилетели в Лондон, потом другим самолетом в Лиссабон. Меня встречали жена и родители. Они уже знали о моей премии, отца так и распирало от гордости. Меня пришли встречать и с завода. Встреча была радостной, я всем показывал медаль и диплом.

Я возвратился на завод. Управляющий меня вызвал и сказал, что он доволен моим выступлением на международном конкурсе, потому что я пока единственный на заводе завоевал золотую медаль. И тем более по специальности, которая на заводе особенно на высоте. Он добавил, что я могу всегда рассчитывать на поддержку предприятия, чтобы труд всегда был мне в радость.

Я вернулся к нормальной жизни. Мастер Силвину захотел от меня отделаться и добился своего: меня перевели в трубный цех. Мне сказали, что это необходимо, потому что я хорошо разбираюсь в чертежах. Силвину поспешил меня заверить, что только я один справлюсь с этой работой. Выглядело все убедительно, потому что в то время создавали трубный цех. Мое жалованье было восемьдесят эскудо. Столько я зарабатывал, когда меня призвали на военную службу.

Я был счастлив в семейной жизни, но жена страдала бронхиальной астмой. Я не спал ночами, все старался заглянуть в наше будущее. Вот ведь какие дела: у меня все вроде бы в полном порядке, но какое будущее ожидает нас? Я очень ее любил, и мне было больно на нее смотреть. Когда я был парнишкой, часто повторял: «Господи, помоги мне всего достичь». Со временем я изменился. Во мне мало что осталось от католика. Известно, как трудно все делать хорошо. Иной раз кажется, что поступаешь прекрасно, но оглянись по сторонам и увидишь, что это не так. Я все думал о болезни моей жены и каждую ночь просил бога, чтобы он помог ей поправиться. Потому что такая жизнь стала мученьем и для нее, и для меня. Мы обращались к врачам и нашли специалиста, который пообещал ее вылечить: она в самом деле почувствовала себя легче. Я не хотел, чтобы у нас были дети. Приближалась моя военная служба. Все мы знали, что мне придется отправиться в Африку. Немногим удается отвертеться.

Уже когда я был женат, я встретил одного человека, который состоял в Католической рабочей лиге. Я стал посещать собрания в часовне при нашей церкви. О том, что происходило на этих собраниях, рассказывать не полагалось. Мы собирали деньги на лечение для тех, у кого не было на это средств. Или, например, обсуждали поведение человека, который был всеобщим посмешищем. Решали, надо ли сказать ему об этом, или оставить вое как есть. Еще обсуждались заводские дела. Одному рабочему не было покоя от начальства. Мы пытались через других людей, через беседы с мастерами покончить с этим. Вот конкретный пример: один парень работал в лавке, помогал своему родственнику, вырос, а в лавке у него не было никакого будущего, хозяин сказал, что не может повысить ему жалованье. Ему нужно было найти новую работу или вернуться в деревню. Я переговорил с разными людьми и нашел ему место электрика с приличной зарплатой.

На заводе я был правой рукой мастера. Он вел книгу, где записывал свои предложения по увеличению зарплаты. Мне он хотел повысить жалованье до сотни эскудо в день, но я ушел в армию. Некоторые мне говорили, что я хозяйский прихвостень. А я лишь старался работать как положено. Часто рассуждают так: «У них полно денег, а я должен расшибаться в лепешку. Они богатеют за мой счет». По-моему, здесь попадаешь в замкнутый круг: мы не работаем, чтобы они не наживались за наш счет, а они нам не платят как положено, потому что мы не работаем. Так я в то время думал, но сейчас у меня иное мнение. В разговорах с товарищами я защищал скорее интересы хозяев, чем наши. Я был не прав. На меня тогда еще влияло то, что мой дед был владельцем маленькой фабрики, а отец на ней мастером и тоже хозяином.

Вступление в Католическую рабочую молодежь мало что во мне изменило. Мои друзья и я вступали в эту организацию только с одной целью: ходить на танцы и вечеринки. Там были девушки, и мы хотели не приобщиться к высоким целям, а потанцевать. Эти наши стремления бросали тень на Католическую рабочую молодежь. Я пытался исправиться, но не сумел. В голове у меня были одни девушки и танцы. Хотя что-то во мне все-таки менялось.

Я внимательно прочел книгу, изданную нашим профсоюзом металлургов, в которой один экономист описывал положение нашей страны и причины, по которым хозяева продолжают бороться за дешевую рабочую силу, предпочитая ее машинам, покупку которых считают невыгодным помещением капитала. Я прочел и многие другие книги, и они очень повлияли на мой образ мыслей. Словно бы сызнова родился на свет. Тогда-то я заметил, что среди рабочих на Гуаме растет недовольство. Если мы вдруг объединялись, чтобы попросить прибавки к жалованью, нам угрожали полицией. И приписывали какие-то политические цели. Подавлялась любая попытка, даже простая просьба, потому что так заставляли людей молчать. Хотя в душе каждого из нас кипела ярость, мы не смели ничего сказать.

В армию я уходил уже немножко другим человеком, но к хозяевам у меня было прежнее отношение. Я всегда был готов потолковать с товарищами по работе, потому что когда-то начинал, как все они. Бывало, я говорил им: «Вы только болтаете, а работать вас нет». А они отвечали: «Охота вкалывать, чтобы они разъезжали в автомобилях». В то время у немногих рабочих были машины.

Я стал новобранцем. Крыша казармы, где мы жили, была вся в щелях. Ветер и холод гуляли взад-вперед. Нами командовали один капрал негр, два белых капрала и прапорщик. У негра были странные замашки (к слову сказать, потом в Африке я подружился со многими черными). Например, он спрашивал о чем-нибудь новобранца. Если тот не мог ответить, то по приказу капрала должен был пройти сквозь строй своих же товарищей, которые били его фуражками по голове. Представьте только, двадцать пять человек бьют по голове одного. Мне вспоминается один парень, похоже, он был умственно отсталый, так он плакал во время наказания. Когда он дошел до меня, я отказался его бить. Капрал спросил: «Инасиу, почему ты не бьешь?» — «Не буду, пусть лучше он меня ударит, а я не хочу». Я чувствовал, как все во мне переворачивается и закипает. Тогда капрал заявил, что я моралист. «Нет, я не моралист. Мне стыдно за то, что творится». Капрал отступился.

Обучение включало также ходьбу и бег. Например, устраивался марш-бросок в шесть километров — все время бегом, так что к концу мы почти валились с ног. Однажды мы бежали по трое друг за другом. Если один отставал, передний должен был за ним вернуться. Я бежал посередке, мы уже возвращались в казарму. Тот, что бежал следом за мною, выбился из сил и отстал. Белый капрал, который, тоже усталый, бежал метрах в тридцати за нами, закричал: «Давай назад!» Я не понял, что это он мне. Капрал собрался с силами, догнал нас и пнул меня ногой. Я поразился. И вернулся назад. Во мне закипела глухая ярость. Еще и сегодня я вспоминаю этого капрала с ненавистью.

После карантина меня послали учиться связному делу. Поначалу мне даже понравилось, но позднее я понял, что это гораздо хуже, чем отправиться стрелком в Африку. Мы изучали радиопередатчики и азбуку Морзе. Под конец была проверка вождения автомобиля. Мне не повезло, меня назначили шофером, а я никогда близко не подходил к машине. Пока я два месяца обучался водительскому делу, моя часть отправилась в заморские провинции[2].

Меня назначили охранником в тюрьму. Как мне рассказывали, несколько заключенных сделали подкоп и чуть не сбежали. Мне было не по себе. Чем так жить, думал я, лучше уж в Африку.

Перед отправкой нам дали увольнительную. Помнится, отец сказал мне: «Мы за него волнуемся, как-никак едет в колонии, а ему хоть бы что! Как на праздник собрался!» Мне был двадцать один год. Мы плыли в трюме без вентиляции. Жара была такая, что большинство уходили спать на палубу. Там по всем углам валялись матрасы. В трюме от жары и безделья изнывали двести солдат. Воздух был такой спертый, что мы без конца кашляли. А всех дел было вынести утром матрас на палубу. Через тринадцать дней приплыли в Луанду.

Сошли с парохода и пересели на поезд. Мои первые впечатления были ужасные, потому что за красивыми городскими домами по обе стороны пошли лачуги. В дверях стояли чернокожие и махали нам вслед. Нас привезли в Графанил, в восьми километрах от Луанды. Мы начали ставить палатки.

Мы не знали, куда нас везут. Прибыли грузовики, и мы поехали по проселку в направлении Сан-Салвадор-ду-Конгу. Мы были вооружены, с нами ехал конвой. Через три дня добрались до Амбризете. По пути останавливались в военных лагерях. В Сан-Салвадор мы приехали ночью и стали разбивать палатки. Хотя его и называют городом, в нем всего полдюжины домов для белых и трущобы для черных. Сержант Диаш, который очень хорошо ко мне относился, сказал, что этой ночью мы пойдем в трущобы. «Засунь пистолет за пояс».

Это был мой первый проступок. Второй женщиной, с которой я был близок, стала негритянка. Уже в трущобах сержант сказал мне: «Я зайду вон туда, а ты, если услышишь шум и возню, сейчас же беги и стреляй в воздух!» — «Хорошо». Негритянку звали Аной. Мы подружились на все время моей службы. Ей было лет двадцать пять. Практически мы стали мужем и женою. В ту ночь, когда я был с пистолетом, я его вынул из-за пазухи и положил на стол. Она отскочила и бросилась вон из дома. «Не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого!» Потом я перестал брать пистолет, а носил при себе нож. Позднее я перестал вооружаться, потому что в городе было спокойно. Сан-Салвадор был обнесен со всех сторон колючей проволокой, и еще была вышка с прожекторами и тремя солдатами.

Мы никогда не выходили за колючую проволоку. А если и выходили, то хорошо вооруженные. У негров были вокруг города лачуги, но после шести вечера никто уже не мог выйти из города.

Радиопередатчик весил шестнадцать килограммов, мы носили их на себе. Нас было четверо связистов. На операцию ходило всегда трое. Взводов было три, каждый раз шел один взвод, а мы участвовали во всех операциях. Один из нас нес ручной генератор, второй подставку для генератора и антенну, а у третьего за спиной был радиопередатчик.

Если мы шли на операцию, я заряжал в пистолет двадцать четыре пули, если брал автомат — четыре обоймы по двадцать патронов. Это глядя по тому, куда мы шли. Еще при мне было семь-восемь гранат. Шли шеренгой, на расстоянии двух-трех метров друг от друга. Обычно нас вызывали, и мы выступали по приказу командующего сектором. Из Сан-Салвадора мы редко куда выходили, обычно несли охрану города. Осматривали грузовики, прочесывали окрестности. Помню, два парня погибли в засаде: грузовик сполз в кювет, и тут-то его накрыли. Бойня была ужасная. Эту службу мы несли каждую неделю. Была еще одна рота из черных, им выпадало много операций.

Нас перевели в казарму в семнадцати километрах от Сан-Салвадора, там мы были одни. Еду нам привозили на самолетах три раза в неделю. Один раз в неделю мы сами ходили в Ноки за консервами и вооружением. Наш гарнизон назывался Мпала, это был квадрат, окруженный колючей проволокой, и сто пятьдесят человек посредине. Нам здорово повезло с капитаном. Ели мы все из общего котла. У нас было свежее мясо, потому что мы охотились на буйволов, оленей, кабанов. Гонялись за ними на грузовиках.

Я получил месячный отпуск и побывал в метрополии. Родители купили автомобиль для перевозки товаров, его водила моя жена. Потом я вернулся в Мпалу. Мы поставили заграждения в тех местах, где могли пройти террористы[3]. Заграждения были сооружены во всех местах, откуда они могли обстреливать казарму. Иногда в них попадались животные, но ни разу — террористы, и это за все время, пока я там пробыл.

В Мпале я пробыл восемь месяцев. У нас была большая зона действий. Сначала, пока могли, ехали на грузовике, потом шли пешком. Мы, связисты, всегда были нагружены больше других, и ответственность на нас лежала самая большая. Стоило отряду заблудиться — а такое случалось, — мы выходили на дорогу в десятке километров от казармы и по радио посылали сигналы о помощи.

Мне оставалось служить два месяца из двадцати четырех, когда мы вернулись в Луанду.

Луанда тоже была окружена колючей проволокой. Существовала сеть сторожевых постов. Как ни странно, находились люди, которые не знали, что город окружен проволокой. «Не может быть! Я проезжал по шоссе». — «Ну так вы проезжали через полицейский пост. А раз там полиция, войска уже не нужны. Но если отойти на пятьдесят метров в сторону, то увидите армейские посты, а за ними проволочные заграждения».

Из-за поломки судна я пробыл в Луанде лишние шесть месяцев. Мы с женою постоянно переписывались. Были периоды, когда мы писали друг другу почти ежедневно. Я предупредил ее, чтобы она больше не писала, указав день, когда приеду. Еще в этом последнем письме я писал ей, что не знаю, как она себя вела без меня: если хорошо, все в порядке, если плохо, пусть катится из дома. Ясно, я написал это по наитию, откуда я мог что знать. Я даже намекнул в этом письме, что, если она в чем передо мной виновата, ей небезопасно оставаться дома.

В Лиссабон я вернулся в апреле 1970 года. Сошел с корабля с ранцем за плечами и отправился на поиски своих близких. Они стояли как на похоронах, Лидии-Марии с ними не было. Мать повторяла: «Она больна». А потом набралась храбрости и, рыдая, рассказала, что за три дня до моего возвращения Лидия-Мария сбежала из дома, прихватив свои пожитки. Я не плакал, но чувствовал, что у меня вот-вот лопнет голова. Я был как потерянный, в ушах у меня стоял сильный звон. Мне пришлось собрать все свое мужество, несмотря ни на что, я радовался возвращению домой. Лидию-Марию я никогда больше не видел.

Через месяц я снова поступил на завод. Когда я вернулся из Анголы, у власти уже находился Марселу Каэтану[4]. Люди могли говорить теперь более открыто. Раньше такого не водилось. Раньше боялись говорить. В январе 1972 года на Гуаме вошел в силу пересмотренный коллективный трудовой договор. Не со всеми поправками я мог согласиться. Я считал, что для нашей нынешней жизни они уже не годятся.

Я начал размышлять и беседовать с людьми. И заметил одно: между людьми появилось единство. В целом рабочие на Гуаме были сплоченны. Прежде я видел инертную, вялую массу. Теперь я вижу большую активность. «Моя сила в том, что я чего-то стою». Мы почувствовали, что можем сами разрешить свои собственные проблемы. А не так, как раньше, с протянутой рукою, подайте, что можете. Мы боремся, чтобы чего-то добиться.

Я решил продолжить учебу и стал читать трудовой договор, чтобы узнать, какие льготы имеют рабочие в этом случае. Прежнее руководство профсоюза, которое власти разогнали, распространяло листовки, призывая нас изучать законы, читать книги. Я тоже стал покупать книги и не бросал их в мусорное ведро. Я их читал и, когда чего-то не понимал, всегда находил кого-то, кто мог мне объяснить непонятное.

Коллективный трудовой договор я считаю настоящей головоломкой. Прежде всего потому, что наша профсоюзная организация очень слаба: все, что мы могли бы потребовать через профсоюз, рассматривается и решается слишком долго.

Есть много молодых рабочих, и среди них я, у которых свой взгляд на вещи. Существует разница в оплате «белых воротничков» и рабочих. Есть различия в рабочем дне. Почему одни начинают в восемь, а другие в девять? Почему у одних обед дольше, чем у других? Почему все больше увеличивается разрыв в заработках?

На Гуаме многие рабочие имеют автомобиль. Я бы сказал, что за счет сверхурочной работы. На обычное жалованье автомобиль не купишь. Взять хотя бы меня: я не плачу ренту за дом, у меня есть огород. Я редко хожу в кино, еще реже в театр, не бываю в кафе, не пью. При моей зарплате единственная роскошь, которую себе позволяю, — это бензин для отцовского автомобиля, на котором я езжу на завод и в школу. Я хочу устроить свою жизнь при помощи обычного жалованья. Я не могу работать сверхурочно из-за школы.

Предприятия работают на свое будущее. А на кого работаем мы? Кто нас может защитить? Я ответил бы на этот вопрос так: только те, кто работает среди нас и вокруг нас.

Мишель Пьеду Средь слепцов (Главы из романа)

На лестнице показался этакий папаша лет пятидесяти с круглым носом и широкими губами, в клеенчатой кепке, надвинутой на лоб. Все называют его Токарь. Клоду Токарь очень по душе. Он ждет, пока тот спустится вниз.

— Выпьем кофейку, — предлагает Токарь, когда они уже идут по двору. Клод кивает.

Прислонившись к забору, греются на солнце два высоких негра, рассеянно смотрят на приближающихся Клода и Токаря.

— Ты слышал насчет Шаньяна? — спрашивает Клод.

— Что?

— А то, что у него отобрали грузовик. — Токарь молчит. — Перевели в цех, — продолжает Клод.

— Да, я слышал об этом.

Они выходят за ворота. Пустынная улица полна солнечного света. Клод идет немного позади Токаря, пытаясь угадать его мысли. Они входят в кафе под названием «Пуату». В глубине переполненного зала, за столами, покрытыми бумажными скатертями, расположились те, кто пришел сюда пообедать. Это несколько шоферов с их предприятия, служащие при галстуках, женщины в рабочей одежде. В углу Клод замечает Вердье, сидящего в компании двух типов. Этот Вердье поступил к ним не так давно. Однажды утром, войдя в ремонтную мастерскую, Клод застал его за беседой с хозяином. Заметив присутствие Клода, Вердье сделал знак хозяину, и тот замолчал. Клод дал себе слово прижать новичка и потребовать объяснений, но со временем это как-то забылось.

— Ты вроде замечтался, — говорит Токарь. Он стоит в надвинутой на глаза кепке, опершись на стойку бара, а перед ним две заказанные чашки кофе.

Клод опускает в свою чашку два куска сахара. Зал наполнен шумом разговоров и позвякиванием посуды. Клод машинально переводит взгляд на Вердье, который оживленно спорит с теми двумя. Он коренаст, невысокого роста, у него черные волосы и торчащие уши. Говорит очень быстро, рот искривлен, взгляд недоверчив, а его собеседники буквально склонились над ним. Вдруг Вердье поднимает глаза и видит Клода. Бросает на него тяжелый, неприязненный взгляд. Клод выдерживает этот взгляд, а Вердье опускает глаза и продолжает разговор уже не с таким жаром, время от времени посматривает на Клода. Затем обрывает беседу и принимается за еду, со злобным видом уткнувшись в свою тарелку.

— Я еду сегодня днем в Аньер, — говорит Токарь, — повезу металлолом.

— А твой грузовик уже починили?

— Что?

— Ты ведь говорил, что тормоза заедают.

— А начальству что, — отвечает Токарь. — Они ждут, пока что-нибудь не случится. Вот когда отправлю кого-нибудь на тот свет… — Он вдруг начинает смеяться, и лицо его багровеет. Затем он замолкает и беспокойно смотрит на Клода. Тому становится не по себе, и молчать он не в состоянии.

— По-моему, необходимо нам что-то предпринять.

— Ты о чем? — спрашивает Токарь, пряча глаза.

— О Шаньяне, — говорит Клод, стараясь говорить естественным тоном. — Надо бы сходить к хозяину. Разве нормально, что все помалкивают? Кто же мы такие в конце концов?

— Действительно, подло с ним поступают, — говорит Токарь, ковыряя ложкой сахар, оставшийся на дне чашки.

— Выпьешь еще кофе? — предлагает Клод.

— Пожалуй, лучше кальвадос.

Клод поворачивается к Пьерро, который в этот момент занят разговором:

— Сделай нам еще один эспрессо и кальвадос.

Пьерро остановился напротив них, оперевшись о стойку.

— Пять, три и восемь, — говорит он, глядя в глаза Клоду.

— Надоел ты мне со своими клячами.

— Пять, три и восемь, — пристает Пьерро, смеясь.

Клод смеется в ответ, чтобы доставить ему удовольствие. Но из памяти никак не выходит Шаньян, его глаза, которые он не знал куда деть, и то, как он опустил голову, когда ребята заговорили с ним, — ему было стыдно.

— У тебя неприятности? — спрашивает Пьерро, ставя напитки на стойку.

Клод качает головой. Пьерро не настаивает.

— Можно было бы сходить всем вместе, — говорит Клод Токарю. — Надо только договориться.

Токарь сразу же мрачнеет, и на его лице появляется недовольная гримаса:

— Ты вправду считаешь, это может что-нибудь изменить? — скептически спрашивает он.

— Да, — говорит Клод, сам тому не веря, — только надо твердо знать, что другие тоже пойдут.

Стол Вердье пуст; стулья в беспорядке, на неубранных тарелках застыли остатки соуса, по бумажной скатерти расплылись винные круги.

— Они не пойдут. — Токарь с хмурым видом ставит стакан на стойку.

Клод подскакивает от гнева:

— Если оставить это так, нам сядут на шею. Тебе и другим. Достаточно того, чтобы хозяин тебя невзлюбил. Неужели ты не понимаешь?

— Шаньян все-таки делал глупости.

— Какие глупости?

— У него были промахи. И кроме того, непонятно, с какой стати он всегда так драл глотку. — Взгляд Токаря стал тверже.

— А почему он орал? — говорит Клод, уже не сдерживаясь. — Хозяин давал ему рейсы заболевших ребят, а клиенты никогда не платят чаевых новому шоферу. Тебе это известно или нет?

— Известно, — признает Токарь.

— Хозяину это тоже известно.

— Правда?

— Дело в том, — растолковывает Клод, пытаясь успокоиться, — что хозяин взъелся на Шаньяна с тех пор, как тот предложил ребятам создать профсоюз, а какой-то подлец поторопился донести об этом.

В его памяти снова всплывает лицо Вердье, беседующего с хозяином.

— Правда? — повторяет Токарь.

— Как раз с того времени, — голос Клода мало-помалу обретает уверенность, — хозяин стал делать ему гадости, чтобы он убрался. Шаньян рассказывал. Все начиналось-то не вчера. Тот не хочет впрямую выбрасывать его, потому что тогда Шаньян станет безработным, а хочет измотать его до предела, чтобы Шаньян ушел сам. Именно потому и отобрал грузовик, перевел в цех, чтоб заставить Шаньяна подать на расчет, чтобы очутился на улице без гроша. Но Шаньяну нельзя уйти просто так, ему надо выплатить кредит. И потом у него двое детей.

Токарь упорно смотрит в пол, поглубже сунув руки в карманы комбинезона.

— Если оставим все так, мы будем последние подлецы, — говорит Клод. Но он уже и сам не верит в свою затею.

— Чего ты хочешь от нас? — спрашивает его Токарь с некоторой злостью в голосе. Внезапно он поднимает глаза и бросает враждебный взгляд на Клода. Он никуда не пойдет. Он боится скомпрометировать себя. Впятьдесят лет нелегко найти новое место. И другие поведут себя так же. Если даже дело не в возрасте, то найдется другая причина.

Клод допивает кофе, кладет деньги на стойку.

— Пошли.

Токарь бросает на него удивленный взгляд и молча идет следом. Они переходят улицу, возвращаются на завод. Из-за зданий доносится протяжный шум авеню Республики.

— Правильно, что это тебя возмущает, — говорит Токарь примирительным тоном. — Но нужно думать и о других. Ты не женат, ни за кого не отвечаешь, живешь у отца.

— Верно, — спокойно отвечает Клод.

Два негра на прежнем месте все так же подпирают стену, опустив руки и вытянув ноги. У них маленькие круглые головы, неподвижные блестящие глаза, тонкие лодыжки.

— Эй, парни, а как же работа? — кричит шутливо Клод.

Моментально их глаза загораются, оба смеются, обнажая зубы.

Клод успокоился и расслабился.

— Ну что, пошли? — говорит он Токарю, не желая, чтобы у того остался неприятный осадок.

Токарь сдвигает на затылок кепку, обнажая совершенно розовый лоб, топчется на месте со скучающим видом, будто ждет чего-то.

— Я понимаю, ты немного сдрейфил, — улыбается Клод, как бы извиняя.

— Я не сдрейфил, — возмущается Токарь.

Клод не настаивает и уходит к своему грузовику, стоящему в тени склада.


— Секретарша хочет тебя видеть, — говорит Токарь. Он стоит у грузовика, накинув куртку на одно плечо.

Клод выключает зажигание.

— Зачем?

— Не знаю, кажется, какое-то недоразумение с документацией.

— Иду, — резковато бросает Клод.

Токарь с раздосадованным видом уходит, покачивая головой. У него большой живот, и поэтому он слегка расставляет ноги в стороны.

Клод идет мыть руки под краном во дворе. Он чувствует обиду на Токаря. Глупо, но себя не пересилишь. Распрямившись, он вытирает руки о штанины. Грузовика Мориса еще нет на месте. Морис должен был отвезти металлолом в Ангиен и, видимо, застрял где-то в пробке.

Взяв накладные, лежавшие в кабине, Клод направляется в административный корпус, который занимает главенствующее положение во дворе.

За широкими окнами видны головы склонившихся над работой машинисток. Они сами недурны, и в комнате у них мило. Здесь часто появляется и сам хозяин, чтобы понаблюдать за разворачивающимися грузовиками. Клод медленно поднимается по лестнице. Он не любит ходить сюда. Остановившись на ступеньках, приглаживает волосы рукой и оглядывается на решетку ворот: не появился ли Морис? Затем входит.

Мамаша Ложе резко поднимает голову:

— Кстати, я хотела вас видеть, — с угрозой говорит она.

— Знаю, — отвечает Клод, внутренне напрягаясь.

Мамаша Ложе обиженно надувает губы. Она невысокого роста, с одутловатым лицом, с седыми волосами, прилизанными на висках. Кто постарше, те рассказывают, что, когда она была молодая, патрон часто вызывал ее к себе отнюдь не по служебным делам, благодаря чему она и стала секретаршей. Клод положил накладные на край стола и ждет. Мамаша Ложе посмотрела на них с подозрением:

— Это сегодняшние?

— Да, — отвечает Клод.

— А вчерашние?

— Что вчерашние?

— Вы не приносили вчерашние, — говорит она, глядя Клоду в глаза.

— Вы спятили?

— Скажите, Майяр, нельзя ли быть повежливей?.. — Мамаша Ложе повышает тон.

— Повежливей? Что вы мне рассказываете про вчерашние накладные? Я положил их сюда, как обычно. Чего вам еще надо?

— Вы вчера не заходили сюда! — утверждает она с неприступным выражением лица.

— Это я не заходил сюда вчера?! — кричит Клод, выходя из себя. Он старался сохранять спокойствие, не обращать внимания на обвинение, но, несмотря на все усилия, голос дрожит.

— Нет, не заходили.

Клод точно помнит — вчера входил сюда, а следом шел Легран, который нечаянно толкнул его в спину, засмотревшись на кого-то во дворе.

— Со мной был Легран, когда я поднимался сюда, — говорит Клод, немного овладев собой. — Мы вошли вместе. Можете спросить у него.

Мамаша Ложе продолжает смотреть на него с яростью:

— Вы напрасно надеетесь, что я стану терять время и выслушивать ваших друзей, — говорит она презрительно и принимается что-то искать на столе. Затем замечает накладные Клода. Берет всю пачку и начинает сверять со своими документами, при этом кончики ее пальцев дрожат.

— Легран еще не вернулся, — Клод чувствует теперь себя сильнее, дождемся и спросим у него. — Мамаша Ложе не отвечает ему, Клод продолжает доказывать: — Мы положили их вместе на ваш стол.

— Нет! — Она резко ударяет по столу. — Этих накладных здесь никогда не было. Никто не приносил их в эту комнату. Я никогда здесь их не видела.

Машинистки за стеклянной перегородкой поднимают головы и с любопытством смотрят на Клода, думают, должно быть, что ему устроили разнос.

— Вы мне вообще осточертели!

Пораженная мамаша Ложе на мгновение замирает.

— Я не позволю вам так со мной разговаривать, — шипит она наконец. — Я позову хозяина.

— Давайте зовите. — Клод тут же осознает, что это конец. Но отступать поздно. — Прекрасно, я тоже хочу его видеть! И я ему постараюсь объяснить, что вы тут устроили.

— Очень хорошо! — произносит мамаша Ложе и стучит в дверь хозяина.

— Входите, — отвечает спокойный голос.

Она хочет закрыть за собой дверь, но Клод следует за ней, — мало ли что собирается она напеть хозяину.

Тот сидит за своим столом. У него полная фигура с выступающим вперед животом, серый костюм в полоску, из-под пиджака виден жилет. Хозяин переводит вопросительный взгляд с мамаши Ложе на Клода. Клод дает мамаше Ложе возможность начать первой.

— Вчера вечером, — начинает она дрожащим от волнения голосом, — Майяр не вернул мне накладные на поставки…

— Неправда, — перебивает он, — я положил их на ваш стол одновременно с Леграном. Можете проверить у него.

— Я уже просила вас разговаривать со мной повежливее.

— Дело не в вежливости, — говорит Клод, освоившись. — Я выполняю свою работу, выполняйте же вашу и не придирайтесь ко мне.

— Прошу вас, Майяр, ближе к делу, — внушительно заявляет хозяин, вступая в разговор. Он непринужденно сидит, удобно развалясь в своем кресле, не волнуется, полон уверенности в себе.

Клод вдруг почувствовал себя таким же несчастным и жалким, каких не счесть, и в памяти возник Токарь, шагающий к выходу тяжелой походкой обремененного лишним весом и многими годами человека. Клод сжимает кулаки. Но это нелепо, бесполезно. Он стоит перед хозяином, словно перед судьей, решать будет только хозяин, и никто другой. И этого захотел он сам, Клод настоял, чтобы идти сюда вместе с этой Ложе. Теперь его охватывает взрыв возмущения:

— Вы платите мне за работу, я ее делаю. Разве не так? В чем же вопрос?

— Вас не упрекают в том, что вы не делаете свою работу, — говорит хозяин. Он внимательно разглядывает Клода, напряженно сдвигает брови, пытаясь понять, куда тот клонит.

Но Клоду даже уже не хочется, чтобы его понимали. Он упрямо твердит:

— Я должен возить поставки, это я делаю и не слежу, как делают свою работу другие.

Хозяин молча рассматривает его, и Клод чувствует, что увязает, но уже не может остановиться:

— Но я не хочу, чтобы ко мне приставали. Когда мне надоедают, я даю сдачи.

Хозяин удивленно поднимает брови, на губах ироническая усмешка. Он поворачивается к мамаше Ложе:

— Объясните мне, что произошло.

— О, все очень просто, господин директор, — отвечает она, бросив злорадный взгляд на Клода. — Майяр не позаботился сдать накладные по возвращении из поездки вчера вечером, а теперь утверждает обратное.

— Вы уверены? — переспрашивает ее хозяин.

— Безусловно, — важно произносит мамаша Ложе, — он пришел вместе с Леграном, но в отличие от Леграна ничего не сдавал мне.

— Только что вы утверждали, что я даже не входил к вам в комнату, — заметил Клод.

— Я никогда не говорила этого, — пожала она плечами, не глядя на него.

— Что?! — воскликнул Клод.

Хозяин поднимает руку:

— Не кричите, Майяр. Может быть, вы их положили в какое-нибудь другое место? — миролюбиво спрашивает он.

— Я никогда не теряю документы, — с достоинством возражает мамаша Ложе. — С тех пор как я работаю у вас…

— Скорее наоборот, — произносит Клод дрожащим голосом, — и не стесняетесь солгать, даже когда это может причинить неприятности другим. — Мгновенно его охватило чувство стыда. Ему вовсе не хотелось искать защиты у кого бы то ни было.

Мамаша Ложе ничего не ответила.

— Оставьте нас в покое, Майяр, — сухо сказал хозяин.

Клод осекся.

Хозяин выпрямился в своем кресле.

— Вы везде смотрели? — спросил он секретаршу.

— Разумеется, — ответила она с обиженным видом.

— Посмотрите еще, — покачал головой хозяин. — Если не найдете, то проверьте, все ли грузы были доставлены. — Затем повернулся к Клоду. — А теперь я хотел бы поговорить с вами, Майяр.

Мамаша Ложе в замешательстве. Она смотрит на хозяина так, словно тот забыл что-то сказать. Но тот ограничивается только этим, показывая, что ждет, когда она выйдет. Она изображает на лице кислую мину и покидает кабинет.

Клод машинально взглянул на захлопывающуюся дверь. Он немного ошеломлен. От гудения грузового лифта дрожат стены. Небо за окном залито золотистым светом. День идет к концу. И непонятно почему, Клоду вдруг становится грустно.

— Вы заставляете много говорить о вас, Майяр, — вдруг заявляет хозяин. Он сидит за столом, наклонив голову, поставив локоть на стол, почесывает щеку, смотрит на Майяра.

— Почему? — спрашивает Клод несколько агрессивно.

— Я знаю, вы можете сказать, — улыбается хозяин, — что это вызвано определенными обстоятельствами…

— Какими обстоятельствами? — У Клода нет желания оправдываться. Он стоит, а хозяин непринужденно восседает в своем кресле, их разделяет стол. Что тут сказать? Так стоял он перед комиссаром полиции и перед капитаном, обвинявшим его в принадлежности к коммунистам. Клод вызывающе сует руки в карманы. — О каких обстоятельствах идет речь? Ваша секретарша потеряла накладные, а поскольку ей не хочется, чтобы ее отругали, предпочла заявить, будто я не вернул их. Вот и все. Это нетрудно понять. Но это подло. Мне не в чем оправдываться. Пусть она рассказывает что хочет. Плевал я. — Ему не удается объяснить свою мысль, и он повторяет с отчаянием: — Мне не в чем оправдываться.

— Речь идет не об этом, — покачал головой хозяин.

— Тогда о чем же? — Клод невольно подался вперед. Со стороны он, должно быть, похож на собаку, готовую укусить. Подонки!

— Заведующий гаражом сказал мне, что ваш грузовик в плохом состоянии.

— Ремонтными работами должен заниматься он.

— Согласен, — улыбается хозяин и опускает взгляд. Но в тот же миг его глаза вспыхивают. — Согласен, это его работа. И все же создается впечатление, что вы не очень-то заботитесь о машине.

— Это он вам так сказал?

Хозяин отрицательно качает головой.

Клод отказывается что-либо возражать:

— Мне все ясно, вы хотите выбросить меня.

— Совсем нет, — удивленно поднимает брови хозяин. Он кажется искренним. Затем, будто спохватившись, уходит в себя. Выглядит серым и массивным, полностью погруженным в свое молчание. Его молчание — это трюк, им же самим изобретенный, такой же, как и ширина письменного стола, который стоит между ним и работающими на него. Клод ждет, что будет дальше. Впрочем, так или иначе, рано или поздно, все равно придется уйти!

Гюнтер Вальраф Сговор (нежелательный репортаж)

12 июля слесарь-ремонтник Гюнтер Баудер был уволен без предупреждения с фабрики металлической сетки Обердорфера в Хейденгейме. В подобных случаях ведомство по вопросам труда приостанавливает — обычно на восемь недель — вступление в силу решения администрации фирмы: в это время рабочему отказывают в праве на пособие по безработице, так как считается, что в своем увольнении он повинен сам и не заслуживает поддержки ведомства социального обеспечения; но, с другой стороны, рабочий имеет право хлопотать через суд по трудовым спорам о восстановлении на работе и в случае положительного решения ему может быть выдано задержанное пособие.

Хейденгейм — промышленный город с пятьюдесятью тысячами жителей, расположенный в центре Швабского Альба, удален от ближайших крупных городов: Ульмана пятьдесят километров. Штутгарта — на девяносто и Гейдельберга — на сто пятьдесят. Фабрикант Обердорфер здесь влиятельная персона. Фирма, где заняты примерно триста пар рук, специализируется на изготовлении мелкоячеистых металлических сит для бумажных мельниц. Эта продукция пользуется большим спросом, чистая прибыль достигает чуть ли не двухсот процентов.

Слесарь-ремонтник Баудер, двадцати восьми лет, женатый, трое детей, до своего увольнения семь лет проработал на Обердорфера. На мартовских выборах в совет представителей рабочих и служащих фирмы Баудер, получи он немногим больше голосов, вошел бы в производственный совет, и тогда, как член совета, он не мог быть уволен. Руководство фирмы не очень-то жаловало Баудера, считая, что он слишком активно вмешивался в дела, которые его не касались.

Но в активности Баудера повинен сам Обердорфер. Взять, к примеру, случай, когда фабрикант не выплатил тринадцати слесарям разницу в тарифных ставках за целый год. Хотя в каждом отдельном случае эта разница была мизерной и составляла 17–30 пфеннигов, в итоге образовалась кругленькая сумма — свыше пяти тысяч марок. В довершение по своим политическим взглядам Баудер противник военной службы, член Союза немецких землячеств[5], — организации, за которую в Хейденгейме голосовало более пяти процентов избирателей. Однажды он умудрился поцапаться со своим начальником, который закончил вторую мировую войну в чине лейтенанта вермахта и семь лет провел в русском лагере для военнопленных. Обердорфер называл Баудера «вечным брюзгой» и «склочником» прямо в глаза. Глава фирмы заботился о политическом образований своих рабочих — им регулярно и бесплатно выдавали несколько сот экземпляров «Ост-вест-курирс» — крайне правой реваншистской газеты, выступавшей за пересмотр восточных границ.

За несколько месяцев до увольнения Баудера произошел следующий случай.

В начале марта в цехах кто-то нацарапал на стенах три виселицы. Текст под ними: «Повесить Баудера — эту коммунистическую свинью!» И ниже: «Баудер — левый».

Два месяца спустя на доске объявлений появился картонный плакат: «Вчера — Бенно Онезорт, сегодня — покушение на Руди Дучке, завтра — Баудер!»

Этому предшествовало заявление администрации фирмы о том, что Баудер вносит разлад в нормальную производственную обстановку, мол, на него жалуются лучшие рабочие фабрики… И действительно, некие Брахерт и Кеттлер в один голос заявили: «Либо Баудер, либо мы».

Брахерт: «У меня с Баудером произошла стычка, и я был вынужден вместе с Кеттлером обратиться к руководству фирмы. Мы заявили, что если Баудер не прекратит свою политическую трепотню, то подадим заявление об уходе».

Брахерт, уже открыто распространявший газету «Дойче нахрихтен», орган национал-демократической партии ФРГ (НДП), незадолго до выборов в ландтаг в присутствии нескольких рабочих фирмы угрожал Баудеру: «Так и знай, если на предвыборном митинге Таддена ты вздумаешь бросить в его адрес хоть одно оскорбительное замечание, то я пристрелю тебя из своей винтовки с оптическим прицелом».

Пятница, 12 июля, конец рабочей смены, 15.40. Баудера вызывает к себе руководство фирмы. Обердорфер и Кёпф, его зять, начальник отдела кадров, зачитывает Баудеру три докладные записки, в которых он обвиняется в производственном саботаже. Брахерт, Кеттлер и Трауб, подписавшие эти сигналы, дружат между собой. Они утверждают, будто бы собственными глазами видели, как Баудер открыл края у неработавшего газосварочного аппарата.

Обердорфер: «Раз уж дело приняло такой оборот, то наша дальнейшая совместная работа невозможна».

Баудеру ясно, что его политические противники сговорились: «Наконец-то вы добились своего».

Обердорфер: «Разумеется!»

Баудер, чей рабочий день к этому времени уже окончился, заявляет, что здесь бесполезно что-либо доказывать, остается одно — предать это беззаконие огласке, привлечь администрацию фирмы к суду за клевету и проинформировать обо всем прессу.

На следующий день Баудер получает извещение о расторжении трудового договора. Одновременно его ставят в известность, что отныне ему запрещен вход на территорию фирмы. Причина расторжения договора не указана. Дважды Баудер пытается подать в суд жалобу на клевету, каждый раз безуспешно. Мотивировка: он как истец вначале должен дождаться результатов полицейского расследования. Жалобу принимают лишь после того, как он нанимает адвоката. Адвокат узнает, что Баудеру до сих пор не предъявлено никакого иска. Лишь пять дней спустя, после сообщения местной прессы о якобы произошедшем производственном саботаже, подключается прокуратура.

Однако ранее, чтобы как-то обосновать увольнение Баудера, фирма сообщила ведомству по вопросам труда, что «на него заведено уголовное дело», хотя в то время никакого расследования против Баудера не велось, никакого иска к нему предъявлено не было, о чем суд дал соответствующую справку.

Лишь когда делом Баудера заинтересовывается пресса, уголовная полиция принимается за расследование, правда, не комиссариат в Хейденгейме, а политическое ведомство близлежащего Эльвангена.

После того как на допросе в полиции Брахерт, Кеттлер и Трауб запутываются в противоречивых показаниях, а пресса предает гласности предысторию этого дела, фирма отказывается от первоначальной мотивировки увольнения Баудера.

Но прежде чем это произошло, производственный совет сделал следующее заключение:

«В течение нескольких месяцев производственный совет имел возможность наблюдать, как Баудер непрерывно подвергался клеветническим выпадам; причиной этой травли послужили его политические взгляды. Производственный совет, заслушав показания трех слесарей, имеет все основания подозревать, что выдвинутые в настоящее время против Баудера обвинения послужили причиной его увольнения без предупреждения, не соответствуют истине. В отличие от вышеупомянутых слесарей член производственного совета Лохштампфер, работающий в том же самом помещении, не обнаружил никакого запаха газа».

Тем временем делом Баудера занялся баденвюртембергский союз предпринимателей металлопромышленности. Его председатель Гильдебрант дает делу об увольнении Баудера неожиданный поворот:

«И тогда жалобщик, демонстративно взглянув на часы, заявил, что его рабочее время истекло, так как уже 15.47 (то есть две минуты спустя после окончания рабочего дня), и покинул помещение. Начальник отдела кадров Кёпф успел лишь крикнуть вслед жалобщику, что отныне тот уволен». Такое поведение, по Гюльдебранту, «представляет собой грубое оскорбление, наказуемое согласно § 123, пункт 5 ремесленного устава, — уже одно это оправдывает увольнение без предупреждения».

И при рассмотрении жалобы Баудера в суде по трудовым спорам, как мотив увольнения, указывается лишь… «недостойное импульсивное поведение» Баудера.

Баудер продолжает настаивать на том, что его увольнение — это акт мести одиночке, политически инакомыслящему. В доказательство он привел ряд небезынтересных фактов. Так, оберкомиссар Бурбах, приказавший своим молодчикам притащить к нему Баудера для допроса прямо с собрания Союза немецких землячеств, пригрозил: «Мы еще сотрем тебя в порошок, пока же займемся расследованием. Ах ты задница, да с твоим ли умишком тягаться с капитализмом?! Погоди, боссы научат тебя жить».

А вот случай, который произошел ровно за два года до увольнения Баудера, — его встреча с неизвестным господином. Предварительно незнакомец позвонил по телефону Баудеру на работу и сказал, что им непременно нужно переговорить. Баудер вспоминает, что в ту пору ему было уже запрещено пользоваться служебным телефоном, однако на сей раз представитель администрации сделал почему-то исключение и позвал к аппарату. Встретившись с Баудером в ресторане «Чрево», неизвестный назвался Бернхардом Зонненбергом и предъявил ему удостоверение Социалистической единой партии Германии. По его словам, он прибыл из ГДР, чтобы организовать новые и расширить старые нелегальные ячейки, и просил содействия Баудера. Рабочий ответил, что он легально занимается политической деятельностью в рамках Немецкого союза мира, и не поддался на провокацию. Тогда Зонненберг изменил тактику и предложил для начала три тысячи марок, если Баудер согласится «работать на его союз», подразумевая под этим ведомство по охране конституции. Он хотел, чтобы Баудер стал осведомителем ведомства в Немецком союзе мира и одновременно снабжал бы информацией о коллегах по работе. Когда Баудер отверг предложение, Зонненберг на прощание заметил, что придет время и тот пожалеет о своем отказе.

После увольнения Баудера подобный случай произошел с левым демократом Максом Кюблером. Того пригласили в погребок «Ягненок», где в отдельном кабинете его ожидал господин, назвавшийся Леопольдом. Выпивка уже стояла на столе. «Нам здесь никто не помешает». Леопольд прямо отрекомендовался служащим ведомства по охране конституции и дал Кюблеру понять, что если тот пожелает, то ему не придется больше ездить на работу на велосипеде. Он получит новенький автомобиль в обмен на согласие поставлять информацию о деятельности Союза немецких землячеств и о своих коллегах по работе. Когда Кюблер отказался, Леопольд пригрозил: «Если вы хоть кому-нибудь расскажете об этом разговоре, то с вами произойдет то же, что с Баудером, вы потеряете не только работу, но и служебную жилплощадь».

7 октября, за две недели до муниципальных выборов, единственный представитель Союза немецких землячеств в муниципалитете Карл Хитцлер неожиданно заявил о своем выходе из партии. Подобное решение его заставил принять страх потерять работу. Тем не менее администрация цементного завода Швенка, где он работал мастером в гараже, перевела Хитцлера на нижеоплачиваемую должность.

В ПОИСКАХ РАБОТЫ
Баудер, которого тремя месяцами ранее по решению суда выгнали из фирмы Обердорфера, пытается вновь устроиться на работу. Перспективы, казалось бы, неплохие — Хейденгейм промышленный город, слесари-ремонтники нужны, в настоящее время в Хейденгейме имеется две тысячи вакантных рабочих мест.

Баудер, выброшенный за ворота левый, выпрашивает работу. Ему нужно кормить жену и троих детей. Он предлагает свои услуги, но, услышав в ответ: «А, Баудер? Мы в курсе дела, принять вас не можем», — не отступает и говорит:

— Я целиком отошел от политики. Если нужно, я даже выйду из партии. Сейчас мне нужно думать о своей семье.

Он пускает в ход эти доводы, чтобы выяснить, как далеко зашел бойкот.

Я тоже займусь поисками работы, предложу через день свои услуги той же самой фирме. Скажу, что я слесарь, что я также уволен без предупреждения за свои политические взгляды, правда, как активный член НДП — распространял у заводских ворот листовки в поддержку своей партии. Скажу, что переезжаю из Гессена в Хейденгейм, чтобы продолжить работу для партии, которая на выборах в здешний ландтаг получила 10,6 процента голосов избирателей…

В ВЕДОМСТВЕ ПО ВОПРОСАМ ТРУДА
Руководитель ведомства по вопросам труда Бенц разъясняет Баудеру, что тот поступил опрометчиво, придав своей истории широкую огласку. Теперь это будет серьезным препятствием при его приеме на работу. (Однако Бенц умалчивает, что еще до того, как дело получило такой резонанс, он разговаривал о трудоустройстве Баудера с Поммеранке, представителем фирмы «ИГ-металл» в Хейденгейме. Не давать Баудеру в Хейденгейме никакой работы — это Бенц знал уже тогда.) К тому же вряд ли где сейчас требуются слесари. Несмотря на это, Баудер хочет попытать счастья.


Ко мне, стороннику НДП, другое отношение:

— Могу предложить вам много вакансий, если вы желаете прощупать здесь почву для себя. Как говорят, где много предложений, там много мучений, — повсюду будут пытаться удержать вас.

АДРЕС ПЕРВЫЙ
Фирма Фукслохера, металлообработка, 60 работающих.

Фукслохер знает Баудера: «Я бы взял вас к себе. Но тогда уйдет мой бригадир Глокнер. Он терпеть не может левых».

Баудер: «Но вам нужен слесарь?»

Фукслохер: «Да, конечно. Но мой бригадир не может поручиться, что вы не станете плохо влиять на рабочих и вообще… что на производстве не возникнет неспокойная обстановка. Не думаете ли вы, что ради вас я откажусь от Глокнера? Он один стоит десяти рабочих. Впрочем, у нас вам пришлось бы начать с самых низов, быть, так сказать, простой затычкой в каждую… Вы не можете упрекнуть меня в социальной несправедливости. У вас семья, как же, я знаю… У меня даже работает несколько человек с судимостями…»

Через два дня я предлагаю Фукслохеру свои услуги, рассказываю о своей деятельности в НДП и как меня за это уволили без предупреждения.

Фукслохер: «Какая жалость, я только что нанял одного грека! Какая жалость, у меня столько заказов, я мог бы принять вдвое больше, вот только рабочих мест нет».

Не вдаваясь в подробности моего прошлого в НДП, он интересуется: «А сваривать вы умеете?..» — «Да, газо- и электросварочной аппаратурой». (Баудер также владеет газовой и электрической сваркой.)

Фукслохер: «Ах, черт побери, если бы я только знал, ни за что не взял бы этого грека… Но если месяца через два вы заглянете ко мне, я определенно подыщу для вас кое-что».

«Как вы полагаете, у меня могут тут возникнуть осложнения из-за моих политических взглядов?»

«Главное — не занимайтесь агитацией в рабочее время. Я не имею ничего против ваших политических взглядов. Специалисты по газовой и электрической сварке мне всегда нужны. — Он протягивает мне визитную карточку фирмы. — Если через два месяца вы зайдете к нам, то можете смело рассчитывать на место».

АДРЕС ВТОРОЙ
Лесопильный завод Вирта, Хербрехтинген, 70 работающих.

Владелец лесопильного завода Вирт (Баудеру): «Сейчас зима, сейчас любому ясно — все хорошие работники при деле, имеют крышу над головой. Нет, мы больше не нуждаемся в людях».

Вирт (мне, после того, как я сообщил ему подробности своего увольнения и одновременно сослался на рекомендацию местного политического лидера, председателя окружного отделения НДП Хольцхаузена): «Все в порядке, я беру вас».

«Но я могу приступить к работе лишь с первого декабря. В конце ноября будет много праздничных дней, а это может ввести вас в расходы. Так как?»

Вирт: «О чем разговор! Считайте, что мы уже все уладили!»

АДРЕС ТРЕТИЙ
Фабрика по производству жалюзи Баша, Хейденгейм, 40 работающих.

(К Башу Баудер получил направление от ведомства по вопросам труда.)

Предприниматель Баш: «Мы ни в ком не нуждаемся. К тому же у меня работает много людей, которые сочувствуют НДП, на этой почве могли бы легко возникнуть конфликты. Впрочем, у нас здесь нет производственного совета. Допустим, я приму вас, но у меня вы наверняка почувствуете себя не в своей тарелке…»

Баудер: «Тут вы, вероятно, правы…»


Мой случай крайне удивляет Баша: «В том, что вы состоите в НДП, нет ничего позорного». По его словам, в это время года он, как правило, никого не принимает на фабрику: «Мне приходится думать, как обеспечить людей работой в течение зимы. Но уж для вас я сделаю исключение из правила. Однако я смогу вам платить лишь 3,9–4 марки в час. (Я заявил, что на прежнем месте получал 4,7 марки в час.) Но зато у нас первоклассный коллектив из одних камрадов. У меня здесь так заведено — все называют друг друга по имени».

Баш зовет свою жену и рассказывает ей обо мне.

Фрау Баш: «Можем вас утешить, мы также голосовали за них, ведь по конституции этого нам не могут запретить».

Баш: «Я абсолютно ничего не буду иметь против, если запретят коммунистическую деятельность. А требование запретить НДП, хоть оно поддерживается сейчас даже правительством, явно выдвинуто под давлением Москвы…»

АДРЕС ЧЕТВЕРТЫЙ
Фирма Альтхаммера, слесарные работы для строительной промышленности, Хейденгейм, свыше 100 работающих.

Фабрикант Альтхаммер, за шестьдесят, убелен сединой, опасается, что «с Баудером на производстве возникнет неспокойная обстановка», он не может принять его на работу.

Баудер (горячо): «А члена НДП вы бы приняли на работу?»

Альтхаммер: «Нет. Я был национал-социалистом и даже сегодня не стыжусь признаться в этом. Но у НДП нет права стоять с нами на одной доске, они — предатели нашей идеи, потому что они лишь копируют нас».


Альтхаммер (мне): «От вас никто не требовал рассказывать мне все это».

Он представляет меня своему инженеру, лет тридцати. Тот с сожалением замечает, что недавно принял двоих. Узнав мотивы моего увольнения, говорит: «Да, но разве это причина, я вообще не могу себе представить, почему ваша деятельность кого-то беспокоила».

«У нас там был левый производственный совет».

Инженер: «Здесь с вами такого бы не случилось, у нас вообще нет производственного совета. — Он помечает в своей записной книжке мои анкетные данные. — Как только освободится место, я тотчас уведомлю вас».

АДРЕС ПЯТЫЙ
Фирма Фрейя, завод по изготовлению машин для колбасного производства, Больгейм, примерно 50 работающих.

Когда Баудер первый раз предлагает свои услуги —

Фрей: «Я не могу принять вас на работу. Вы живете слишком далеко. Для меня важно, чтобы мои рабочие жили поблизости и в нужный момент всегда были под рукой. Вы живете слишком далеко».

(Больгейм находится в восьми километрах от, Хейденгейма, где проживает Баудер).

Второй разговор — неделю спустя, фабрикант сидит в гостинице «У липы»: «A-а, вот и коммунист, которого выгнали на улицу».

Завсегдатаи ресторанчика в том же тоне приветствуют Баудера.

Баудер: «Господин Фрей, я подыскал жилье здесь»!

Фрей (помедлив): «…Я не нуждаюсь в вас. У нас прекрасный производственный климат, вы его только испортите. Мы — одна большая семья, и я не позволю разрушить ее. На своем предприятии я сам устанавливаю социальную справедливость».

Баудер: «Это делает вам честь, господин Фрей».

Фрей: «Я даю вам один добрый совет: если нигде не устроитесь, займитесь свободным предпринимательством. Начните с малого, а когда что-нибудь скопите, заставьте работать на себя других».

Баудер: «Но не может же каждый сделаться предпринимателем!»

Фрей: «Почему бы и нет?»

Баудер: «Если все станут предпринимателями, кому же тогда работать?»

Фрей: «Но ведь дураки еще не перевелись…»


Когда два дня спустя я представляюсь фабриканту колбасных машин Фрею членом НДП, он, заметив по моему поводу «симпатичный молодой человек», сразу же дает мне заполнить бланк о приеме на работу.

АДРЕС ШЕСТОЙ
Фирма «Войт КГ и ГмбХ», машиностроительный завод, 7 тысяч работающих.

Баудер: «Вот уже десять недель, как я безработный. Ваша фирма самое крупное предприятие в Хейденгейме, я и решил: схожу-ка туда, наверняка есть надежда устроиться, там всегда требуются рабочие руки».

Начальник отдела кадров Этингер не предлагает Баудеру сесть. Небрежно развалившись в кресле, просит Баудера повторить фамилию по буквам. Кажется, он в курсе дела. «Сейчас слесарей у нас достаточно, в ком мы действительно нуждаемся — так это в подсобниках».

Баудер: «Выбирать не приходится».

Этингер: «Правда, в данный момент мы не испытываем острой необходимости в подсобниках. Баудер Гюнтер, правильно? Только вначале мне придется доложить об этом начальству. О принятом решении вы будете уведомлены в установленном порядке».

В ведомстве по вопросам труда Баудеру сказали, что «Войту» требуются слесари, но оговорились, правда, что не такие, как он.


Баудер напомнил о себе еще раз: «В ведомстве по вопросам труда мне сказали, что, возможно, вам еще требуются слесари».

Этингер: «Не пытайтесь оказать на меня давление. Я же сказал вам, что мне необходимо проконсультироваться с руководством фирмы, которое и примет окончательное решение».


Несколько дней спустя: «Итак, мы не возьмем вас ни при каких обстоятельствах».


Меня в фирме «Войт» принимает заместитель Этингера Шварц. Он предлагает мне стул. После того, как я досказал ему до конца свою историю, замечает: «Ну что ж, нас, в сущности, абсолютно не интересуют ваши политические взгляды. У нас также не у всех взгляды совпадают с общепринятыми».

Он дает мне с собой анкету, чтобы я ее заполнил: «Когда переедете сюда, зайдите опять, слесари нам всегда нужны».

АДРЕС СЕДЬМОЙ
Сигарная фабрика Шэфера, Хейденгейм, около 1800 работающих.

Баудер и здесь известен. Обычная отговорка: в слесарях они не нуждаются.


Инженеру в бюро найма за шестьдесят. На его письменном столе символ фирмы — чучело совы. Да, конечно, слесари требуются, при желании я могу переучиться, чтобы обслуживать автоматы.

Но когда я выкладываю ему свою историю, происходит первая за все время осечка.

— О, в таком случае мы не сможем принять вас. Очень сожалею, но тут у меня руки связаны. Видите ли, я сам когда-то придерживался крайне правых взглядов. Было время, особенно в первые годы после войны, когда за такое кое-кого выгоняли со службы. Сегодня можно снова кое-кому помочь, но для НДП все же еще несколько рановато. Пока следует подождать.

АДРЕС ВОСЬМОЙ
Металлургический завод «Швебише хюттенверке ГмбХ», Кёпигсбронн.

Инженер Фомхофф: «В ком мы действительно нуждаемся, так это в рабочих, а не в тех, кто занимается политикой и создает на предприятии неспокойную обстановку, ведь у нас на предприятии политическая деятельность запрещена».

Баудер: «Да, я очень хорошо знаю закон о правах и обязанностях коллектива и владельца предприятия».

Фомхофф: «Но если вопреки ему вы все же занимаетесь политикой, то не могу же я постоянно контролировать вас, мне бы не хотелось рисковать».

Баудер: «Лучше скажите сразу, что вы не берете меня на работу из-за моих политических взглядов».

Фомхофф: «Нет и еще раз нет. Видите ли, мне лично НДП так же малосимпатична, ну, скажем, как Союз немецких землячеств. Но вы у нас просто не приживетесь. Видите ли, мы здесь, в Кёнигсбронне, на производстве, — поймите меня правильно, я говорю без патетики — по-прежнему спрашиваем с рабочих по-капиталистически. Мы работаем по пятьдесят восемь часов в неделю, что, в общем-то, идет вразрез со всякими профсоюзными нормами. Разумеется, у меня прекрасные отношения с производственным советом, большинство его членов я уже повысил до мастеров…»


Фомхофф выслушивает мое дело спокойно: «Ну я ведь тоже иногда хожу на собрания НДП. Для меня важно одно: спокойная обстановка в производственном коллективе».

АДРЕС ДЕВЯТЫЙ
Цейсовские заводы, Оберкохем, 6600 работающих.

Баудер надеется, что здесь ему повезет. Цейсовские заводы в социальном отношении более либеральны, чем большинство предприятий этого ранга. В правилах внутреннего распорядка, в разделе «Права сотрудников», указывается: «Представительство рабочих и служащих должно быть реальным представительством их интересов, а не ширмой, за которой может спрятаться предприниматель»; а в разделе «Гарантии личной свободы» провозглашается: «Дискриминация сотрудников по их вероисповеданию, их расовым и политическим признакам недопустима».

Начальник отдела кадров Кунц (Баудеру): «Разумеется, мало хорошего, раз уж дело стало достоянием прессы. Совершенно очевидно, что в Федеративной Республике, и у нас здесь в особенности, никто не желает связываться с левыми. Из этого ни в коем случае не следует, что мы здесь, у себя, не симпатизируем левым. Но предупреждаю вас, что у нас работает много людей, которые не всегда могут нравиться вам своими убеждениями».

Баудер: «Я не занимаюсь на производстве политикой».

Кунц: «Ну что ж, мое дело разъяснить вам обстановку».

Кунц просит Баудера подождать за дверью. Он соединяется по телефону с несколькими предприятиями. Затем: «Да, так вот, у нас вы сможете зарабатывать намного меньше. Кстати, мы, как правило, принимаем на работу лишь дисциплинированных и перспективных людей». Баудеру предлагается прийти снова через два часа и доложить о себе д-ру Шпитцнеру.

Д-р Шпитцнер (два часа спустя): «В сущности, ваши политические взгляды не интересуют меня, но недопустимо, чтобы на предприятии вы вели дискуссии на политические темы, здесь это нежелательно». Затем он дает Баудеру несколько советов: «Скажите откровенно, неужели вы считаете эту деятельность столь уж важной? Вы же вконец разорите семью».

Баудер: «Да, как видите, в данном случае капитализм показал свое истинное лицо».

Шпитцнер: «Когда вы станете постарше, вы наверняка будете думать иначе, но тогда, вероятно, будет уже слишком поздно что-либо изменить… А теперь ступайте к господину Кунцу».

Кунц: «Я только что переговорил кое с кем. Я и не знал, что в Немецком союзе мира и Союзе немецких землячеств вы проявляли такую высокую активность. Пройдет немного времени, и вы опять приметесь за старое, но уже на новом месте… Все неприятности свалятся на мою голову, мне скажут: «Вы приняли этого человека!» Да, слишком многое дает повод сомневаться в целесообразности вашего приема на работу… И потом Немецкий союз мира — это же коммунистическая партия!.. Мне жаль…»


Со мной другое дело: Кунц опирается на соответствующий раздел: «У нас ни один сотрудник не может быть дискриминирован по религиозным или политическим мотивам».


Никому не может быть причинен ущерб или оказано предпочтение по признакам его пола, его происхождения, его вероисповедания, его расы, его языка, его отечества и места рождения, его веры, его религиозных или политических убеждений. КОНСТИТУЦИЯ ФРГ, статья 3


Баудер пытается устроиться на работу еще в тринадцать фирм в своем округе, повсюду одинаково безуспешно. В конце концов руководитель ведомства по вопросам труда отказался выдавать ему направления на работу. Вместо этого он посоветовал Баудеру… переехать в какое-нибудь другое место, где его никто не знает…

Зигфрид Ленц Будто в стиле Гоголя

Нужно сказать, я знаю уже лет восемь эту площадь, запутанный транспортный узел, куда стекаются трамваи, автобусы, электрички, чтобы обменяться своим содержимым. Едва раскрываются с шипением двери, все срывается с места, смешивается, переплетается, перепутывается — будто столкнулись полки безоружных противников; людские потоки движутся так уверенно и бесстрашно, каждый в этой массе так бесцеремонно прокладывает себе дорогу, что лучше затормозить и подождать, пока толпа рассосется, пусть даже на светофоре зеленый свет. Да если б только эта река с подпрыгивающими школьными ранцами, с раскачивающимися портфелями, если б только эта угрюмая утренняя процессия — за ней еще можно и уследить, — но здесь, где по разветвленной дельте улиц протекает множество машин, жди неожиданностей, будь готов к внезапно возникающим перед тобою разного рода юрким одиночкам, что вдруг выпрыгивают из-за уставленных вдоль тротуаров легковых автомобилей и стремительным рывком пересекают улицу.

Все это мне знакомо. Ведь в течение восьми лет сам я принадлежал к той массе. Не терпящая ни малейшей заминки толпа несла меня от электрички к автобусу, а тот довозил прямо до школы; долго был я частицей беспощадной общей неудержимости.

Но моя осведомленность и мой опыт не помогли, как не помогли бы даже тому, кто двадцать лет ездит без аварий. Того, что случилось, было невозможно избежать хотя бы в силу статистики и уж никак нельзя было отнести за счет моей неопытности или того, что эта машина, на которой я не проездил и недели, первая в моей жизни, была подержанной.

Хотя утро не предвещало ничего плохого и не было никаких причин соблюдать особую осторожность (мой рабочий день начинался с двух уроков географии), я, приближаясь к площади, заранее сбавил газ и даже не увеличил скорость, когда на светофоре загорелся зеленый свет. Казалось, светофор подмигивает мне, советуя миновать перекресток, прежде чем распахнутся двери двух автобусов, как раз в этот момент подъезжавших к остановке на той стороне улицы. Булыжная мостовая была покрыта снегом, под действием соли превращавшимся в грязную жижу; скорость не превышала и тридцати, и я не выпускал из поля зрения автобусы, из которых, как по сигналу, через миг вывалится толпа.

Скорее всего он вышел из туннеля, ведущего к электричке, и тут же увидел номер своего автобуса, на который он, как и все, рассчитавшие время своей утренней поездки до секунды, хотел попасть во что бы то ни стало.

Вначале я почувствовал толчок. Руль выбило. Затем я увидел его, ничком лежащего на капоте: лицо под козырьком кепки искажено, руки тянутся к ветровому стеклу. Он наскочил на машину с правой стороны сразу за светофором; я затормозил и увидел, как он завалился влево и скатился на дорогу. Всюду эти запреты останавливаться, всюду эти запреты, поэтому я включил задний ход, отъехал на несколько метров, поставил машину на ручной тормоз и вышел. Где же он? Вон там у бровки. Схватясь за оградительную цепочку, скрестив руки, он пытался приподняться, — тщедушный человек в поношенном пальто, легкий как перышко. Вокруг стояли прохожие, пытались ему помочь и уже были настроены враждебно ко мне: для них вопроса, кто виноват, не существовало. На смуглом лице пострадавшего было больше страха, чем страдания; когда я подходил к нему, он смотрел на меня с опаской и насильной улыбкой старался успокоить прохожих: ничего, мол, не произошло, не стоит, мол, обо всем этом и говорить. Я перевел взгляд на автомобиль, на правом крыле была яйцеобразная вмятина довольно правильной формы, будто от удара дубинки; там, где лак отошел, прицепились кусочки ткани, капот, на котором тоже была вмятина, раскрылся, стеклоочиститель сломался. В то время, как я оценивал повреждения, он наблюдал за мной, держась обеими руками за цепочку, то и дело оборачиваясь на отъезжавшие автобусы.

Ссадины на лбу и на запястье; ничего другого я, подойдя к нему, не заметил. Он взглянул на меня с улыбкой, в ней было признание во всем: в неосторожности, в спешке, в желании не придавать значения последствиям. Он словно старался убедить меня, что ничего особенного не случилось. На нем были широкие обтрепанные джинсы. Он поочередно приподнимал ноги, крутил головой, сгибалдля убедительности руку в локте: посмотри, разве не все в порядке? Я спросил, почему он побежал на красный, — он лишь сожалеюще и виновато пожал плечами: он не понимал меня; с испуганным выражением лица повторяя одну и ту же фразу, напряженным жестом показывал в сторону железнодорожной насыпи; слова были турецкие, я понял это по интонации. Я догадался о его желании удрать и видел, что мешал осуществить это. Но он не решался сознаться, что больно, страдал от сочувствия и любопытства прохожих, понимал, что они обвиняют меня. «К доктору, — сказал я, — сейчас я отвезу вас к доктору, к врачу».

О, каким легким он оказался, когда, положив себе на плечо его руку, я подхватил и повел его к машине, с беспокойством поглядывавшего на крыло и радиатор. В то время, как стоявшие вокруг объясняли новоприбывшим прохожим, что видели и слышали, я водрузил его на заднее сиденье, усадил полулежа, ободряюще кивнул ему и поехал по направлению к школе. Недалеко от школы жили и занимались частной практикой многие врачи, я вспомнил о белых эмалированных табличках перед их палисадниками.

Я наблюдал за ним в смотровое стекло, он закрыл глаза, губы дрожали, от уха вниз стекала тонкая струйка крови. Обеими руками он оперся о спинку переднего сиденья и приподнялся — конечно, не для того, чтобы легче переносить боль, — он что-то искал в многочисленных своих карманах, роясь в них оттопыренными пальцами. Затем извлек откуда-то листок бумаги, оказавшийся синим конвертом, и умоляюще протянул его мне. Сдавленным голосом, настойчиво, с непривычным ударением он произнес: «Лигнитцерштрассе».

Для него сейчас, наверно, не было ничего важней на свете, как убеждать меня, страх все явственней отражался на лице. «Не надо доктора, надо Лигнитцерштрассе», — говорил он, помахивая синим конвертом. Мы подъехали к стоянке такси поблизости от школы, я остановился, показал ему знаками подождать, пока я отлучусь; затем я подошел к таксистам и справился у них, где находится Лигнитцерштрассе. Те сказали, что есть две улицы с таким названием, но, разумеется, раз уж я здесь, то, видно, хочу попасть на ближайшую из двух, и описали путь, которым поехали бы сами — мимо больницы, через туннель, к самому краю заводского района. Я поблагодарил, зашел в телефонную будку и набрал номер школы. Занятия, очевидно, давно начались, никто не снимал трубку. Я позвонил домой и в ответ на удивленный вопрос жены сказал: «Не пугайся, у меня была авария, со мной ничего не случилось». Она спросила: «Ребенок?» — «Иностранец, — ответил я торопливо, — похоже, иностранный рабочий, я должен его отвезти. Пожалуйста, сообщи в школу». Напоследок я еще раз набрал номер школы. Теперь было занято.

Я вернулся к машине. Перед ней стояли два таксиста. Повреждения дали им повод для спокойной беседы об авариях, случавшихся с ними, при этом в своих рассказах оба старались превзойти друг друга. В машине никого не оказалось. Я наклонился над задним сиденьем и похлопал по нему. Водители ничего не приметили, но допускали, что он прошел вперед и, может, уехал в первом из стоявших в очереди такси. Южный тип, в кепке, к тому же пораненный, — такого определенно запомнили бы. Они полюбопытствовали, где это мне не повезло, я рассказал, и оба оценили мои убытки, в лучшем случае, в восемьсот марок.

Я медленно поехал на Лигнитцерштрассе, мимо больницы через туннель к заводскому району. Небольшой завод по производству проволоки, территория обнесена металлической сеткой, тяжелые прессы плющат металлолом — разбитые автомобили. Я ехал мимо мрачных корпусов, называемых ремонтными мастерскими, мимо экспедиционных контор и занесенных снегом складских площадок.

Лигнитцерштрассе состояла, как видно, из одного лишь дощатого забора, сплошь оклеенного плакатами. Он отгораживал от дороги застывшие высокие желтые краны; ни одного жилого дома, в глубине — здание фабрики: дверей нет, окна разбиты, ворота не заперты; черные языки копоти напоминают о произошедшем пожаре. Сквозь дыру в заборе я заметил жилой фургон с ушедшими в землю колесами. Остановил машину, по грязному снегу пошел туда; никого кругом. На окнах занавески, на ступеньках приставной лесенки следы от соли, из жестяной трубы на крыше валит дым.

Вероятно, я бы обошел фургон и удалился прочь, но вдруг серая занавеска шевельнулась, и я увидел кольцо на пальце, поправлявшем ее. Поднявшись до средней ступеньки, я постучал. За дверью торопливый обмен словами со множеством шипящих звуков, затем дверь открылась, и на придерживающей ее руке прямо перед собою я увидел перстень с печаткой. По мере того как я поднимал глаза, передо мной угрожающе вырастал человек: узкие отглаженные брюки, короткое пальто с меховым воротником, в верхнем кармане пиджака сверкающий треугольник шелкового платка. На ломаном немецком он вежливо спросил, кто мне нужен, и не успел он до конца произнести свой вопрос, как, взглянув в открытую дверь, я сразу же узнал лежавшего на нижней койке двухъярусных нар. Указав на него, я проговорил: «Он мне нужен». Меня пригласили войти. Четыре постели, умывальник, на деревянных голых стенах прикнопленные открытки, семейные снимки, газетные фотографии — это сразу бросилось мне в глаза; немного погодя, уже после того, как крикливо одетый хозяин предложил мне табуретку, я увидел под койками картонные коробки и чемоданы.

Пострадавший лежал, вытянувшись, под одеялом, на котором красными буквами было написано «Отель». Темные глаза излучали глубокую печаль. Он равнодушно ответил на мое приветствие, никаких признаков, что узнает меня, ни страха, ни любопытства.

«С господином Юцкеком произошел несчастный случай», — сказал мужчина с перстнем. Я кивнул в ответ и после небольшой паузы спросил, не отвезти ли его к врачу. Мужчина с перстнем отрицательно покачал головой: нет необходимости, господин Юцкек уже два дня находится под самым лучшим медицинским наблюдением, то есть с тех пор, как произошел несчастный случай на стройке. Я сказал, что приехал по поводу аварии, произошедшей сегодня утром, после чего владелец перстня резко повернулся к пострадавшему и что-то спросил на его родном языке; пострадавший тихо покачал головой: об аварии сегодня ему, дескать, ничего не известно. Я спокойно сказал: дело было вот как, этот человек побежал на красный свет, я задел его радиатором и сбил с ног, машина здесь, на дороге, она повреждена, вы можете взглянуть на нее. И опять тот мужчина, раздраженный и недовольный, с деланной настойчивостью обратился к пострадавшему на его родном языке, одну из фраз произнес шепотом и настойчиво повторил ее. Переданное затем мне выглядело в сокращенном виде так: господин Юцкек родом из Турции, господин Юцкек иностранный рабочий, с господином Юцкеком два дня назад произошел несчастный случай, ни о каком автомобиле ему неизвестно.

Я указал на пострадавшего и попросил осведомиться, почему он сбежал. Я же сам хотел привезти его сюда, на Лигнитцерштрассе. Опять они затеяли игру в вопросы и ответы, из которой ничего нельзя было понять; и когда лежавший взглянул измученно на меня, то мужчина с перстнем шевельнул губами и произнес: «Господин Юцкек оставался здесь с того самого дня, когда произошел несчастный случай на стройке, ему необходим постельный режим». Я спросил: «Где тот синий конверт, который вы мне показывали в машине?» Он выслушал перевод — я не думал, что моя просьба по-турецки может звучать так длинно и что она к тому же вызовет полемику. С торжествующим сожалением мне было сообщено, что у господина Юцкека никогда не было синего конверта.

И тут во мне появилась неуверенность, эта хорошо знакомая неуверенность, как бывало в классе, когда приходилось брать на себя риск твердого и окончательного решения; убежденный, что на нем до сих пор то самое поношенное пальто, я подошел к койке и бесцеремонно приподнял одеяло. Он лежал передо мной в нижнем белье, пряча и сжимая в руках что-то такое, с чем он, очевидно, ни за что на свете не пожелал бы расстаться.

Когда, спускаясь по лестнице, я попросил назвать мне номер, под которым значились жилые фургоны, мужчина с перстнем засмеялся и, оборотясь к пострадавшему, крикнул ему что-то, прозвучавшее приказом. Когда он вновь повернулся ко мне и сказал: «От сорокового до пятьдесят второго», — и при этом с довольным видом развел руками, — я впервые почувствовал его откровенный отпор. «Много адреса, — проговорил он, — много, почти пятьсот метров». Я спросил, проживает ли господин Юцкек здесь постоянно. Он отвечал намеками, скрывая свою неприязнь показной оживленностью: «Работа, много работы, всюду много работы. Сегодня господин Юцкек здесь, завтра господин Юцкек там», — и показал жестами в разные стороны.

Хотя я попрощался, он последовал за мной. Молча проводив меня до дороги, он подошел к машине, провел рукой по вмятинам, образовавшимся от столкновения с легким телом Юцкека, поднял капот, удостоверился, что замок капота вышел из строя. Стало ему от этого легче? Меня не оставляет чувство, что ему, которому вся история должна бы быть безразлична, после осмотра поврежденного автомобиля полегчало. Он задумчиво потер ладонью мясистый подбородок, затем широким большим пальцем провел по низко спускающимся бачкам. Не собираюсь ли я обратиться в страховое общество? Я дал ему понять, что мне ничего другого, наверное, не остается, после чего он во второй раз начал обстоятельно осматривать повреждения и, к моему удивлению, назвал ориентировочную сумму, размер которой был лишь незначительно ниже названной таксистами: семьсот пятьдесят. Когда, сев в машину, я опустил оконное стекло, он ухмыльнулся, заговорщицки мне подмигнул, дождался, пока я включу мотор, и вдруг протянул мне руку, сжатую в кулак. «На ремонт, — сказал он. — Господину Юцкеку нужен сейчас покой».

Я хотел выйти, но он, подняв меховой воротник, уже уходил прочь, ни за что не желая обернуться, словно оставил позади нечто страшное.

Он исчез за забором, я в своей руке разглядел деньги, сосчитал их — сумма была в точности такой, какую он назвал, — помедлил, ожидая чего-то, хотя и сам не знал чего, и, прежде чем отправиться в школу, сдал машину в ремонт.

В учительской уже, разумеется, сидел Зеевальд, словно ждал меня, Зеевальд с красным лицом, с непомерным животом, который, возможно, доходил бы ему до коленей, не удерживай он его специальными широкими ремнями. «Уже слыхал, — сказал он, — давай-ка расскажи». Он предложил мне чаю из своего термоса, вернее, навязал силой, будто хотел завоевать право узнать каждую подробность происшествия. Зеевальд при любой возможности превозносил свой опыт, приобретя который он понял, что ничего в мире не ново. Все, что с нами случается или происходит, утверждал он, случалось или происходило с другими, набор наших переживаний и конфликтов раз и навсегда исчерпан, любая ситуация, которая покажется необычной, на поверку не более чем вторая заварка.

Я пил его переслащенный чай и испугался, увидев, как сильно дрожит моя рука — не столько когда брал чашку, сколько когда ставил ее на стол. Ну, по мере того как я описывал несчастный случай, побег пострадавшего, а затем встречу в фургоне, на лице Зеевальда все явственней появлялась характерная улыбка, высокомерная, не терпящая возражений улыбка, она вызвала у меня раздражение и заставила пожалеть, что я все ему выложил. Это был мой несчастный случай, мои переживания, и я, если на то пошло, все же имел право по-своему относиться к происшедшему и, главное, не столь уверенно истолковывать эпизод в фургоне. Для него же, Зеевальда, все уже было ясно. «Как у Гоголя, — сказал он. — Неужели ты не видишь?» Я был рад, что прозвенел звонок, позвавший меня в класс, и мне не пришлось выслушивать его объяснение, как мой случай выглядел в подлиннике.

Я никогда не расскажу ему, что и таксисты, и мужчина с перстнем ошиблись, назвав слишком высокую цену. Оказалось, вмятины можно было выпрямить изнутри. У меня осталось больше двухсот марок. Я никогда не расскажу Зеевальду, что еще раз посетил Лигнитцерштрассе, чтобы отдать остаток денег, что было это под вечер и что шел снег.

Окна фургона были темными, жилье выглядело покинутым или, по крайней мере, закрытым, но на мой несколько раз повторенный стук дверь открылась, и я опять увидел того самого мужчину, с красным платком в руке, которым он, видимо, обмахивался, словно веером. Прямо на кроватях сидело по меньшей мере шестеро, коротко постриженные, с пугливым выражением лица, попытавшиеся, когда я взглянул на них, спрятать рюмки с красным вином. Они сидели передо мной, словно их застали врасплох, а некоторые — словно их в чем-то изобличили, все на одно лицо, но ни тени страха в глазах.

Я сказал, что хотел бы видеть господина Юцкека. Мужчина с перстнем не знает никакого Юцкека, никогда не видел его, никогда не ухаживал за ним. Тут я понял, что он не вспомнит и меня, и, когда протянул ему оставшиеся у меня деньги, увидел на его лице выражение мрачной беспомощности: ему очень жаль, но не может же он брать денег, ему не принадлежащих. Я взглянул на сидевших в молчанье мужчин, казалось, все они без исключения похожи на Юцкека, и, уверен, приди я на следующий день, — они стали бы отрицать, что когда-нибудь видели меня. Несколько жилых фургонов стояли в ряд: может, я ошибся фургоном? Одно лишь знаю точно: уходя, я положил деньги на откидной столик.

Виктор Канисио «Мы на тебя рассчитываем!» (Из хроники эмиграции)

Дорога в рай
В шестидесятые годы было заведено приезжать в Федеративную Республику Германию на «Европабусе». Автобус отправлялся из Барселоны в шесть утра, в Хероне спускали последние песеты, потом без затруднений пересекали испано-французскую границу, делали остановку в Нарбоне и Монтелимаре, а поздним вечером приезжали в Лион и ночевали в гостинице по соседству с железнодорожной станцией, где обычно останавливаются те, кому не до жиру.

Очень может быть, что остановки во Франции устраивались по сговору с владельцами кафе и ресторанов, чтобы выкачать из нас деньги, а нам единственно был нужен туалет. Под неодобрительными взглядами официантов выстраивались длиннющие очереди, мы пили воду из-под крана — и в путь.

Мы были довольно неугомонные путешественники, путь нашего автобуса, забитого чемоданами, лежал во Франкфурт. Мы приближались к Страсбургу. На международном мосту через Рейн происходило братание с ФРГ.

— Всем сойти вниз!

Все сходили и стаскивали чемоданы. Начинался таможенный досмотр.

— У вас есть что предъявить таможне? — ногами и руками показывал таможенник.

— Нет, — отвечали ему кивком головы.

— Так-таки и нет? — уже бровями.

— Нет, — головой и рукой.

С выражением крайнего отвращения на лице таможенник принимался за чемодан. Для начала он вытаскивал литровую бутылку коньяка и говорил, что дозволено только ноль семьдесят пять. Находились такие, что начинали рядиться из-за этой четвертинки, другие с олимпийским спокойствием возвращали коньяк матушке-земле, а некоторые его попросту выпивали. Вторая бутылка могла дорого обойтись ее владельцу.

Помимо этого, ФРГ позволяла нам безнаказанно ввозить сорок сигарет любых марок и безо всякой дискриминации.

— Что это такое?

— Колбаса.

— Колбасу запрещено!

— Запрещено?

— Да, запрещено.

У нас конфисковывалась колбаса, чтобы преградить путь заразе, которую мы везли с собой.

Узаконив въезд чемодана, принимались за его хозяина. Те, у кого не было контракта с Испанским эмиграционным институтом, ехали по большей части как туристы.

— Вы?

— Я турист.

Мы были стыдливыми туристами, ехавшими в один конец, перекати-полем, без коньяка, без сигарет и без колбасы, на нас надвигалась тень сурового таможенника, который упивался своим могуществом.

— Деньги?

Мы показывали деньги.

— Мало!

Ну это как для кого. На свет божий извлекалось раскаленное клеймо, им шлепали по подушечке и оттискивали в паспорте фиолетовый пятисантиметровый приговор — «ТУРИСТ», а то и отказывали во въезде в рай.

— Нет деньги, нет турист!

Тогда в оправдание из весьма жидких бумажников извлекались щемящие душу фотографии.

— Брат во Франкфурте!!

— Сын в Гамбурге!

— Жена в Кёльне!

— Двоюродный брат в Мюнхене!

Сходило. Федеративная Республика Германия таких переваривала. Другие оставались внизу, среди чемоданов. Им был вынесен приговор не пересекать врата рая. Из окон неслись последние советы:

— Попробуйте поездом через Заарбрук!

— Ночью меньше придираются!

Прибытие
По Центральному вокзалу прогуливается дальний родственник Бисмарка — Железного канцлера. На голове у него внушительная меховая шапка. По шинели видно, что он склонен к излишествам в еде. Японский мегафон на шее надрывается от криков. Родственник Бисмарка понапрасну пытается выстроить свое войско в геометрическом порядке. Ему не позавидуешь, потому что в этот час добрые испанцы из очереди мало расположены к занятиям геометрией.

Четверть шестого утра. На Центральный вокзал прибывает поезд, обежавший пол-Европы. Возле него огромная толпа вновь приехавших, усталых, наверняка голодных, полусонных, позади у них дни и дни пути.

— Проснись, Марселино!

— Какая большая станция!

— До чего холодно!

В чемоданах кое-что из одежды, остатки провизии и множество надежд. Деревянный чемодан отправился в Германию со своим владельцем, как только оба отслужили в армии. В картонный чемодан на светло-серой подкладке в полоску надежно упрятаны и накрепко увязаны ремнями лишения и нужда. Отбился лишь жалкий кусок колбасы — беднягу задержали на границе.

Приехали только здоровые. Один парень не прошел медицинский осмотр. Других завернули из-за возраста — от молодых больше пользы. Они топчутся, окоченевшие, на сером бетоне вокзала, привыкая, что до них никому нет дела.

Дальний родственник Железного канцлера не переваривает раннее утро. Он без спешки оглядывает непослушное войско и с огорчением убеждается, что материала недостает.

— Не хватает одна деталь!

Ну и видок у этих только что высадившихся испанцев! Небритые, темноволосые, грязные после дороги. Большинство без пальто. Некоторые в спортивных тапочках… Их импортируют сотнями, когда благоприятствует конъюнктура.

— Где сеньор Венансио Фуэртес Кабодевилья?

— Я тут, тут!

Этот отбился от группы — ему срочно понадобилось послать письмо, и он решил купить марку. Он с ходу пускается в объяснения:

— Да я хотел купить марку — послать письмо, что я добрался.

Дальний родственник Железного Бисмарка ставит против его фамилии последнюю пометку. И даже не глядит на него. Вроде бы удовлетворенно вздыхает. И вдруг весь кривится — рявкает в мегафон:

— Вы теперь находиться в Германии!

Бедняга Венансио Фуэртес Кабодевилья пока еще этого не понял.

Рекламация
Многоуважаемые сеньоры! Сообщаем, что мы получили ваше последнее извещение об отправке товара с приложением фактуры и подтверждаем прибытие посылки в 1492 испанца, которые, за исключением одного, оказавшегося при вскрытии вагона CZ001970 хромым, все того качества, к которому мы привыкли.

Позвольте, однако, обратить ваше внимание на одну деталь, а именно: посоветовать вам в следующий раз добиться большей однородности товара. Детали длиною менее 155 см затрудняют стандартизацию персонала и вынуждают наших клиентов к дополнительным расходам, в заметный ущерб рационализации производства, естественной во всякой индустриально развитой стране.

Относительно представления товара. Было бы неплохо перед упаковкой подвергать его предварительной химической обработке, например, обрызгивать туалетной водой, с тем чтобы по прибытии он производил бы впечатление большей свежести. Номер 1789 (вагон CZ001971) из последней партии получен в хорошем состоянии, но от него так разит чесноком, что мы все еще держим его на складе и уже начали сомневаться, сумеем ли выбросить на рынок в этом сезоне.

Пользуемся случаем, чтобы направить вам новый заказ, который необходимо разместить в кратчайший срок, если позволят условия. Посылаем также чек на сумму, составляющую ваши комиссионные, и затребованные вами экземпляры нашей пропагандистской брошюры «Из моря — зубатку, из Испании — рабочую лошадку».

Примите наш дружеский привет и самую сердечную благодарность за ваш плодотворный труд. И пр. и пр. Негреро и сыновья. Импортеры национальных товаров.

Трудовые будни
Первое, что спрашивает шеф по кадрам на гигантском заводе, это: «Что вы умеете делать?» — «Все!»

В этом индустриальном крае у добрых людей, привыкших сеять картофель и пожинать специалистов, вызывает известное удивление, что на свете не перевелись смуглые низкорослые человеческие существа, в довершение умеющие все делать.

Добрый испанец признался, что был подручным у каменщика. Переводчик, святая душа, опустил «подручный» и разом произвел его в специалисты.

Доброму испанцу выдали кусок мыла, синий комбинезон, кожаный фартук, резиновые сапоги, огромную шапку, которая надежно закрывала ему уши и даже часть носа, а также заставили расписаться за все это в квитанции.

Одновременно переводчик ввел испанца в курс заводских обычаев и нравов, объяснив по ходу дела, насколько опасно поначалу бегать перекурить в туалет. Еще ему дали несколько советов, как избежать производственных травм и вспышек недовольства со стороны местных жителей, а затем передали в руки мастеру.

Добрый испанец относительно недолго красовался в своем живописном индустриальном наряде — очень скоро он осмелился снять шапку. Для начала, поскольку он был каменщиком, ему дали разгрузить два фургона моркови; задание он выполнил с большим усердием, перебирая морковку за морковкой, стараясь при этом их не повредить и не вызвать протеста с их стороны.

В полдень он отобедал в заводской столовой. Там ему дали пресную картошку и бледную яичницу. Сколько ни искал чего-нибудь вроде человеческого участия и вожделенной солонки, их он не обнаружил.

Вечером по причине экономического спада и поскольку он как-то не так разгружал морковку, его вышвырнули с фабрики, из общежития и почти что из страны.

Прежде чем отправиться на поиски новой работы, добрый испанец пошел к врачу и попросил сделать прививку против бешенства.

Блеск и нищета переводчика
Ежедневно среди тысячи испанцев, работающих на заводе, найдется с десяток, кому надо решить какой-то вопрос, заполнить ту или иную анкету, заявить: «Тут такое дело…» Переводчику к этому не привыкать. В итоге все улаживается, иной раз заканчиваясь дружеским рукопожатием, иной раз нет…

Звонит телефон. Переводчик поднимает трубку. На проводе главный инженер токарного цеха.

— Пожалуйста, — говорит он, — зайдите ко мне в контору.

Переводчик надевает пиджак и идет в цех. В чем там дело? Когда что-то случается, обычно ему говорят уже по телефону: «Приходите, тут одному отрезало палец (или отдавило болванкой ногу)». Но когда заявляют: «Пожалуйста, зайдите на минутку…»

— Садитесь, — говорит ему инженер. — Я вас вызвал, потому что у нас возникли осложнения с одним из ваших соотечественников. Очень смышленый парень, трудолюбивый, исполнительный. Но вчера он дал пощечину одному немецкому рабочему — Мюллеру, и мы не можем оставить это без взимания. Речь идет о дисциплине, о внутреннем распорядке. Представьте, если каждый… Я хочу, чтобы он извинился перед Меллером, сказал ему «bitter» (прошу прощения). Но парень твердит «нет» и «нет». В таком случае, как мне ни жаль, я буду вынужден его уволить. Понимаете, это вопрос дисциплины, порядка. Он должен извиниться. А он заявляет «нет». Разумеется, я недостаточно знаю по-испански, чтобы объяснить ему, в чем его ошибка. Я их вызвал обоих. Может, вам удастся его уговорить. Попробуйте. Вот они идут.

— Так в чем дело? — спрашивает переводчик.

— А ни в чем. Эта скотина с восковой рожей, — говорит испанец, — повадился таскать у меня готовые детали, ясно? Я их складываю в свой ящик. Стоит мне зазеваться, как он их берет и перекладывает к себе. Я его предупреждал: «Получишь по морде». А он хоть бы хны. Ну делать нечего, вчера я взял его за грудки и врезал как следует. А вы бы как на моем месте?

Переводчик пересказывает соотечественнику все, что ему только что сообщил инженер о дисциплине, о внутреннем распорядке, и что все очень довольны его работой, им было бы очень жаль, и так далее. Андалузец решительно качает головой: нет, нет и нет, ни за что. Пусть делают с ним что хотят, но извиняться он не станет.

— Ну хорошо, — говорит ему переводчик, — не хочешь сказать «извини», скажи что угодно, все, что в голову придет, любую чепуховину. Хочешь, чтобы тебя выкинули на улицу? Чего ради? Чтобы немцы же над тобою смеялись? Вот обрадуется этот… Я бы на твоем месте…

— Ладно, валяйте, — решительно заявляет испанец, протягивая немцу руку. Немец удивлен. А в глазах у испанца вспыхивает сатанинский огонь. Пожимая немцу руку, он отчетливо произносит: Вонючий козел.

— Was hat er gesagt? (Что он сказал?) — спрашивает инженер.

Переводчик ощущает легкую сухость во рту.

— Он сказал: «Прошу прощения…» Entschuldigung…

— Wunderbar! (Отлично!) — восклицает инженер, радостно вскакивая с кресла. — Alles in Ordnung! (Все в порядке!) — Подойдя к парням, он хлопает того и другого по плечу и говорит: — Отлично, а теперь снова за работу.

Рабочие уходят. Инженер поворачивается к переводчику:

— Как вам это удалось? Что вы ему сказали?

— A-а, это профессиональная тайна, — смиренно улыбаясь, отвечает переводчик.

А инженер все повторяет:

Wunderbar! Wunderbar!

В Германию!
Чтобы не остаться одному в деревне, добрый испанец отправился в Германию. Очутившись на чужбине, он немного погрустил, но скоро это у него прошло. Весь оставшийся путь он насвистывал песенку «Эмигрант» и глядел по сторонам. На границе с Германией его приняли очень радушно и снова отправили в Испанию, потому что у него были не в порядке бумаги.

На следующий год он приехал снова, и его впустили. Поскольку он был малый добрый и трудолюбивый, он быстро нашел себе работу и снискал симпатии окружающих — его даже стукнули бутылкой по голове и едва не убили. Однако, так как он был социально обеспеченный, его отвезли в больницу, где бесплатно вырезали аппендицит, перепутав его с португальцем, еще более низеньким и более иностранным, который лежал в палате по соседству.

Поправившись, он поступил на консервную фабрику. Зимой он погибал от холода, но ему было все равно, потому что у него был магнитофон. Со временем он выучил кое-что из языков, самых необходимых для работы, хотя турецкие и греческие слова выговаривал с большим трудом. Весной он втайне влюбился в одну немку, которая была выше его ростом и провела две недели на Мальорке.

Шли месяцы, и добрый испанец многому научился. Однажды его выкинули с консервной фабрики, так как вместо того, чтобы принести в сумке завтрак, как это делали другие, он принес один консервный нож. Потом он работал каменщиком и каменотесом, но уже без такого усердия, как вначале.

У него было мало друзей. Свободное время он проводил лежа на постели и глядя в потолок, пока, на его счастье, в городе, где он жил, не открыли Испанский центр. Всем занятиям он предпочитал игру в домино, поэтому все попытки повысить его культурный уровень оказались напрасными. Когда центр закрылся и то немногое, что от него осталось, распределили между завсегдатаями, нашему испанцу достались шашки и пособие «Здоровая сексуальная жизнь». В шашках не хватало фигур, а из пособия было выдрано больше половины страниц.

Летом он отправился в Испанию и наговорил там кучу небылиц, так что два его знакомых, люди женатые и с детьми, решили выправить бумаги на выезд. Одному из них крупно повезло — он не прошел медицинский осмотр. Другой все подготовил, укатил, сначала каждые полмесяца посылал жене деньги, потом выписал ее, а под конец собрал всю свою семью под одной крышей. Они накопили столько марок и так преуспели, что по возвращении их, счастливых и довольных, заставили улыбаться с газетных страниц.

Тем временем наш добрый испанец, устав все слышать и ничего не понимать, всерьез принялся копить деньги, чтобы окончательно вернуться на родину. Он работал на огромном образцовом заводе. Закладывал деталь в станок, отдергивал руку, нажимал кнопку, прессовал, вынимал деталь, закладывал новую, а когда приходил в себя, было уже пять вечера. Он мылся и шел в общежитие. Там он спорил с соседями по комнате о каталанском языке, ругал переводчика, делал себе омлет из двух яиц, вспоминал свою деревню и слушал радио. В пятницу он получал жалованье, а в субботу шел на вокзал покупать иллюстрированный еженедельник для испанских эмигрантов.

В понедельник перед обедом он зазевался и нажал на кнопку, прежде чем убрал руку. Вначале хотели наложить на него штраф за нарушение техники безопасности. Потом, убедившись в потере им трудоспособности, выплатили небольшую компенсацию и вернули на родину, затребовав замену.

Четыре совета на всякий случай
Подумай о том, что как самодовольные зайцы, скачущие по этим лесам, так и дисциплинированные утки, плавающие по этим рекам, равно и аэродинамические птицы, летающие в этих небесах, вовсе не твои. Подумай о том, что, весьма возможно, они немецкой национальности, и если ты до них дотронешься, то прогневишь бога. Подумай об обществах защиты животных и неумолимых сторожах. Подумай о том, что ты гость в этой сентиментальной стране, где так любят всяких зверушек и карают браконьеров. Подумай, что ведь в лес ходят не за зверушками, а покрасоваться с рюкзаком, и поскольку за спиной у тебя нет ничего, кроме обид, то лучше уж убивай время в бараке, вот на это ты имеешь законное право.


Если ты пойдешь на демонстрацию, никогда не позволяй себя фотографировать. Пусть тебя уверяют, что это для семейного альбома, как знать, потом может оказаться, что твои фотографии преподнесли какому-нибудь коллекционеру демократов.


Если, возвращаясь, ты решишь увезти трактор, выезжай на несколько недель раньше и заяви его на таможне, которых развелось превеликое множество. Поскольку тебе предстоит покинуть деревню, что весьма в духе последних десятилетий, скажи-ка мне, зачем ты везешь трактор и не прихватил телевизор и транзистор, которые бы тебя утешили.


Когда тебя куда-то не впускают из-за того, что ты иностранец, не старайся войти. Для своего же блага, чтобы не подхватить заразу от инфекционного очага, вызревающего там, внутри.

«Империя, где не заходило солнце»[6]
Добрый испанец явился в Испанский центр с какой-то книженцией под мышкой. Он попросил слова, но его не получил. Он вновь потребовал внимания, пустив в ход выразительный жест и ругательство. И добился, что разговор смолк даже за домино. Он откашлялся пару раз и начал читать:

— Нищие со всего света съезжаются сюда в поисках богатства. Немцы имеют обыкновение приезжать шайками из года в год, и, говорят, когда они покидают свои дома, то дают дочерям слово собрать им на приданое, прося подаяние по городам и вдоль дорог… Таким образом, Испания для Германии — то же, что Вест-Индия для Кастилии».

Среди завсегдатаев центра немедленно возникло волнение.

— А кто это сказал?

— Это сказал Фернандес де Наваррете в книге «Разговор о монархиях», написанной в 1626 году, — отвечал добрый испанец.

— Это когда мавры? — спросил Нюня.

— Когда империя, — пояснил Рафаэлито.

— Это в те времена, когда солнце не пряталось и все ходили загорелые?

— Ага.

Понеслась оживленная беседа на темы истории.

— Значит, лет триста назад в Кастилии было полным-полно немцев-попрошаек?

— Именно про это и рассказывает Фернандес де Наваррете.

— Это надо всем знать! — встрял председатель.

Все ненадолго погрузились в размышления. Один даже издал неприличный звук.

— А это не коммунистическая пропаганда? — строго спросил Рафаэлито.

В ту же минуту кто-то запустил в него костяшкой домино: или из партнеров по игре, или из партийцев. Но поскольку жандармов там не водилось, таки не узнали кто.

— Ты сказал, что они прикатывали целыми шайками?

— Уж не «Европабусом» ли? — вставил Нюня.

— И никакого тебе таможенного досмотра — повезло же этим бездельникам!

— И никаких документов!

— И не нужно просить визу!

— И отчислять на соцстрах!

— Притом все, что они собрали, увозилось в Германию!

— Чтобы выдать замуж дочек!

— Или купить осла!

— Или квартиру!

На время всеми овладел восторг.

— Слышь, Нюня, может, кто из твоих предков подал милостыню какому герру?

— Кончай, Фелипе, бог создал нас бедняками!

В тот вечер Испанский центр тарахтел, как мотор гоночной машины. Все вновь пришедшие немедленно вводились в курс дела.

— Ты слышал, Маноло?

— Откуда, если я только вошел?

— Знаешь, было время, немцы приезжали в Испанию побираться!

— Будет врать!

— Не веришь? В те времена Испания была богатая и могущественная.

— Как Лола Флорес?[7]

Ночью в постели три дюжины испанцев грезили во сне «империей, где не заходило солнце». Где было полным-полно немцев, сидевших с протянутой рукой по обочинам дорог и смиренно просивших христа ради.

Магнитофон
Одна из немногих серьезных вещей, которую добрый испанец может приобрести, не привлекая внимания, — это магнитофон. В Германии это проще, чем пройтись по улице небритым, заполнить анкету, получить водительские права или составить ходатайство о возврате бесконечных налогов.

Для эмигранта магнитофон — то же, что транзистор для оставшихся на родине: первый, робкий внешний признак благосостояния, промежуточный финиш, нечто такое, что покупается под влиянием таинственного инстинкта.

Купив магнитофон, добрый испанец обычно остается один на один с его клавишами и кнопками. Если повезет, он что-нибудь запишет. Так как в общежитии на четырех языках запрещено слушать музыку после десяти, он дожидается субботы и запускает на полную мощность пасодобли, до остервенения доводя турок. Недавно в коридоре установили дверную решетку, в конце недели ее запирают на ключ, так что теперь жизнь течет без происшествий.

Проходит какое-то время, и магнитофон, который побывал в отпуске в Испании, но там не остался, потому что он, видите ли, иностранец, однажды перегревается на ночном столике и замолкает. После оплаты счета он возвращается в комнатушку, которая служит ему кровом, с новыми лампами и немного осипший. Проходит еще сколько-то месяцев, но ему уже не стать прежним, и он молчит.

Добрые испанцы, пожившие в Германии, накопив новую приличную сумму, вместо второго магнитофона покупают себе пальто.

На приеме у врача
В последнее время добрый испанец часто жаловался на боли в желудке. Друзья подтрунивали над ним, относя болезнь на счет еды.

— Без году неделя в Германии, а уже ест, как взрослый.

— Ничего, привыкнешь.

Между тем наш испанец так погрустнел, что друзья вынудили его пойти к врачу.

— А к какому?

— К тому, что умеет по-испански.

— А он ничего?

— Чересчур прыткий, зато по-нашему понимает.

Для начала надо было зайти в Krankenkasse[8] за талоном. Служащий был сама любезность.

— Вы иностранец?

Добрый испанец ответил, что да, он иностранец, но безвредный и к тому же больной.

— Все, кто сюда приезжает, — больные.

Наш испанец с ходу понял, что это шутка, и сделал все возможное, чтобы не стереть с лица улыбку, пока ему не дали талон.

У врача, говорившего по-испански, были в консультации три приемные. В зале направо дожидались партикулярные клиенты. В зале налево соцстраховские из местных жителей. В глубине, в укромном месте, — никакие.

— Почему у господина доктора три приемные?

— Для рационализации.

— Это похоже на Страшный суд!

Праведники пользовались предпочтением. Добрый испанец прождал три часа, пока подошла его очередь.

— Желудок.

У испанца были грустные глаза. Даже не осмотрев больного, врач сразу понял, в чем дело.

— Доктор, что у меня?

— Ностальгия, сынок, ностальгия в тяжелой форме.

Стихотворение
Если сгину на чужбине
В дальней стороне,
Кто заплачет обо мне?
(Неизвестный автор XII века)

Хесус Фернандес Сантос Развалины

Мой отец ничего про это не знал. Он вообще там не задерживается, хотя это его обязанность, он должен там больше бывать, особенно зимой, когда того гляди рухнет весь собор. Только отец не привык вставать рано, а как подымется, даже кофе не выпьет, — прямым ходом в бар через улицу, да это и не бар, а так, забегаловка, у него там друзья-приятели, есть с кем пропустить с утра по первой, для аппетита, как говорится. Потом он возвращается и садится во дворе, и если кто, не заметив объявления, зайдет в калитку, тому он покажет, где епископат, иногда нехотя, а другой раз за милую душу, это глядя по тому, сколько рюмок успел пропустить. По правде, он так часто ходит через улицу выпить — как его только не переедет «лейланд», или мотоцикл, или такси, которые носятся как угорелые. Услышу я дома скрежет тормозов, ну знаете, будто полпокрышки на асфальте осталось, в голове всякий раз та же мысль: задавили. Да, учтите к тому же, с нашей улицы через крыши древних развалюх видны на другом берегу реки облупленные стены и кипарисы старого кладбища.

Про все это забываешь, когда время к одиннадцати, или лучше к двенадцати, в клубе полно народу, ни тебе места у стойки, ни свободного столика; на площадке битком, и Рамон, лучший диск-жокей, у кого самые лучшие рубахи, кто лучше всех комбинирует музыку со светом, балдеет внутри своей стеклянной кабины, дает свет, от которого пары вдруг начинают скользить замедленно, как в старом немом кино тысяча девятьсот затертого года. Тогда ни к чему слова, за тебя все делает и все говорит твое тело: телом ты говоришь девушке, что она нравится и что ты пошел бы с нею на флекс[9], сейчас или когда ей будет угодно. Ты чувствуешь музыку вот тут, где я трогаю, в пузе, пот льет с тебя, и лица на площадке, красные, синие, белые, фиолетовые, черные, сливаются с теми, что вспыхивают и гаснут во всех углах.

И эти девчонки, что почти не движутся, вернее, так кажется, что не движутся, они тоже все говорят, не глядя на тебя, с них тоже льет пот, но это не в счет, они приваливаются к стене, чтобы отдохнуть, а потом танцуют снова. И эти плешивые жирные чайники, что трясут задами, точно это им твист. И деревенские пентюхи, которые являются запоздно, когда кончается последний сеанс в кино, им бы только поглазеть; и негры сидят по углам, всегда готовы схлестнуться из-за бабы, из-за всякой муры, все они с приветом.

Бефлы[10] сидят у тебя сам знаешь где, они взаправду у тебя внутри и звенят, грохочут, ввинчиваются, как металл, ты удираешь, а они хватают и волокут тебя назад. И все, кого ты видишь вокруг, кажутся тебе друзьями навеки, кажутся слитными с тобою, совсем как в той песне, у которой еще такой припев — как там? Ну что-то насчет молодежи, что ей нужно объединиться.

Днем все по-другому, а как же иначе? Днем, с восьми до восьми, долой час на то, чтобы пожрать и поваляться на скате во дворе, вся твоя жизнь — это работа и попреки «вечером опять деньги мотать?».. Все та же история, та же песенка, какую старики заводят из зависти. Ясно, мотать. А что мне с ними делать? В банк положить? У отца своя получка, у матери своя. Она твердит, что не видит от меня ни гроша. Ну и что? Мы как три кошки: за жилье не платим, за свет тоже. Я плачу за свои шмотки, а отец за свои рюмки.

Эта рубаха, эта куртка, ремень с пряжкой, на которой орел и надпись не знаю какая — по-английски, эти башмаки с цепочками и все прочее. Все это в обмен на другое: вкалывай каждый день с восьми до восьми, а работы все больше, особенно во время ралли. Когда наступают ралли, заявляются те же, что всегда, выправить вмятины на машинах. Дня через три они приходят снова, смотрят на машину, дают полный газ — и привет, до следующей поломки. Другие, наоборот, приезжают подготовиться, подлить воды в радиатор, прокачать помпу — глупости, ерунда, вода нагревается точно так же, даже еще быстрее; или хотят сменить вентилятор, задать ему больше или меньше оборотов, а все для того, чтобы выжать побольше, дать сто тридцать, а потом врезаться в дерево и стать придурком, как тот парень, который кувыркнулся через купол три или четыре раза.

Все оставляют здесь монеты: новые фары, новые дисковые тормоза, фары дальнего света, противотуманные, тахометр, термометр, масляный манометр и клевая выхлопная труба, чтобы всем было слышно: «Расступись, я еду, прочь с дороги!»

Многие приезжают с друзьями. Прикатывают вдвоем, обоим чуть за двадцать, говорят «спасибо», когда машина выходит из сушки, и платят, не взглянув на квитанцию, или просят записать на отцовский счет.

Отцы никогда не заходят в мастерскую, эти из другого теста, эти ходят только в агентство, их видишь через стекло, загорелых, с проседью в волосах, ворот нараспашку, живот подтянут, и стрелки на брюках точно по линейке.

Шеф говорит, эти знают, чего хотят, — «мазератти», «ягуар», «ламборгини», последнюю модель, какая только сошла с конвейера, верный миллион песет. Ничего не поделаешь, этой у нас пока нет, эту вам в агентстве еще не припасли, зато есть другие. Приезжает такой господин, входит, спрашивает почем, открывает дверцу, садится, объезжает пару раз вокруг квартала, газует раз-другой, подписывает чек и говорит: «Я пришлю своего шофера».

Ночью, возвратясь домой, я вставляю ключ, толкаю калитку и вижу эти колонны без конца и края, высеченные по одной мерке, как на свадебном торте. Если светит луна, видно наполовину обвалившуюся крышу и светляков, которые снуют туда-сюда друг за дружкой.

После гама, пота, воплей негра в темных очках, который тоже потеет каждый вечер в шоу, рвет себе глотку с микрофоном в руке; после четырех гоу-гоу[11], которые выходят вперед, наклоняют голову и встряхивают гривой, и их светлые волосы — это прямо конец света, их одинаковые ноги сходятся и расходятся — и это тоже конец света, они говорят тебе, вот она я, приходи, я жду, они стольким говорят эти слова за деньги, и этим американцам, и шестерке из ансамбля тоже; после всего этого, когда доберешься до зеленой калитки, до того хочется закрыть глаза и уйти, спуститься к реке, особенно летом,проваляться на скамейке до рассвета.

Земля между колоннами вся потрескалась. На ней не растет ничего, кроме чертополоха, сорняков и чахлых цветов, которые выползают в мае, голубые.

В комнате одно окно, оно так заставлено геранью, что абсолютно ничего не видно, только шеренгу колонн и большую деревянную дверь, вечно закрытую, заколоченную невесть когда, еще до того, как я родился.

В общем, мать наставила столько горшков, что даже днем свет в комнате как при спущенных занавесках. И потом, на что глядеть-то? На голые камни? Вот слушать — другое дело. Бывало, услышишь с улицы смех девчонок — как тут не проснуться. Или голоса туристов, которые группами шныряют вокруг собора, этим, где бы ни шататься, дай только поглазеть на муру, дай пощелкать всякие камни: повсюду они лезут, горланят, высматривают, особенно ночью, когда взойдет большая низкая луна, на которой теперь американцы, а доберутся и русские, а может, и китайцы, если дать им волю. Туристы просовываются в дверные щели, зовут, пристают со своими фотографиями, — ни фига, отца этим не возьмешь, ни за что не впустит, а ведь, бывало, ему даже деньги совали, конечно, немного, потому что все они скупердяи, но лично я брал и не только за это.

Есть еще одна негритянка, она иногда выступает в шоу, поет «фолк», но так, что достаточно ей появиться, и ты поймешь, что это она. У нее нет особого голоса, в этом она, как другие, — готова заглотнуть микрофон, но потом, внизу, она никогда не скажет, что не пойдет с тобою танцевать, хотя она вроде бы и не с тобой, смотрит по сторонам, назад, поверх твоей головы, и на тебя глядит совсем не так, как во время выступления, может, она балуется наркотиками? Вот только куда податься с такой? Куда пойти с нею и с любою другою, если у тебя нет тачки. Мотоцикл не в счет. Машину можно покрасить, отремонтировать, поставить отличную выхлопную трубу; конечно, бензину будет уходить много, если машина совсем никуда, а если поновее, то меньше. Брать напрокат хуже, оберут до нитки, и потом, по воскресеньям остаются одни большие автомобили, из малых — ни шиша.

Есть еще одна девчонка, говорят, она дважды удирала из дому и на нее махнули рукой, но иной раз за нею приходит полицейский и уводит с собою, и если тебя застукают вместе с нею, то просто так не отпустят, а в участке попробуй докажи что-нибудь шефу, который за свое: где бываешь, часто ли не ночуешь дома, всю ли получку спускаешь на коктейли?

А на что мне ее спускать? Зачем я трачу деньги на водительские права? А надоело без них, чего доброго, в один прекрасный день я кончу, как эта девчонка-наркоманка. Или как один малый из нашей мастерской, который ночью увел машину из ремонта, чтобы прокатиться со своей кралей. Они куда-то врезались, девчонка очутилась в больнице, а малый в полиции. Потом его вышвырнули на улицу как придурка; шеф тоже гульнул в молодости, и по-своему он справедливый и не мстит, но что тут поделаешь.

Говорят, в молодости он служил у одной маркизы, был одним из тех дурней, которых выуживают из деревни, суют им в руки руль и говорят «давай учись», чтобы сэкономить на настоящем шофере. Только шеф, хоть из деревни, не был простофилей и под конец уже спал с хозяйкой, и благодаря этому делу, и поскольку был ей верен, а она то ли овдовела, то ли муж укатил во Францию, или что-то в этом роде, но стал он в доме главным, и даже дети — само собой, сыновья хозяина — его полюбили, а он каждый год возил их развлекаться в Париж, и они так ему доверяли, что перед тем как расплатиться в отеле, отдавали ему на хранение деньги на обратную дорогу.

Вот какой у меня шеф. Он уже в годах, но еще может постоять за себя, да и кому охота стареть, когда ты наконец сам себе хозяин, и у тебя есть своя молоденькая и «нарди», и сколько хочешь коктейлей, и флекс, и по крайней мере две зелененькие в кармане. А что раньше — киношка, «Шагом марш» и танцульки под духовой оркестр, а во времена моего отца и того хуже: в университетский городок с двустволкой на горбу и пали, потому что те и другие не смогли договориться.

И еще эта девчонка, та, что в полубегах и снимает комнату с подружкой, когда-нибудь их накроют, она не могла придумать ничего умнее, как позвонить родителям и сказать, что с ней все в порядке, сразу видно, в глубине она о них помнит. Ее загребли, но она снова сбежала и в тот раз впервые побывала в городской тюрьме. Я позвоню ей в первых числах месяца, когда будет получше с монетами, а мой приятель даст мне «шестисотку», он иногда меня выручает.

Но по-настоящему свои для меня ребята из ансамбля. Не негр, этот черномазый из Талаверны, у него своя шарага, они ждут его внизу за столом; всех объединяет один солист, его сменщик, он страшен, как дьявол, но подражает не знаю какому иностранному певцу и умеет зажечь ритмом других. Пако, Антонио, Чико, Рамиро и Уокер, уж не знаю, почему его так прозвали, у этих жизнь что надо, эти живут в свое удовольствие, и бефлы у них, как у битлов. Когда стоишь там, наверху, на эстраде, особенно в этих клубах под открытым небом, на ночных балах, которые даются в провинции, вот где взаправду можно заработать, потому что деньги от дисков уплывают к посредникам и фирмам звукозаписи; когда ты там, на эстраде, а позади огромные, как шкафы, бефлы, ты взмываешь вверх, ты балдеешь, ты словно на небе, на другом свете, дальше не бывает, ты властвуешь, повелеваешь теми, кто внизу. Хочешь, чтобы они двигались быстрее? Пожалуйста, они будут двигаться быстрее. Хочешь помедленнее? Играй медленнее. Они там, внизу, всегда будут повиноваться, платить, хлопать тебе, королю, а ты будешь притворяться, что готов умереть на месте, до боли вцепившись в микрофон.

Потом, когда казино или клуб, или как там еще, закрывается, всегда найдутся две-три телушки, чаще всего иностранки, но не всегда. Пропустить пару коктейлей, поболтать немного на свежем воздухе, на скамейке в пустом сквере, а потом в отель, если пустят, потому что в провинции, хотя привыкают помалу ко всему, пока что поглядывают, длинные у тебя волосы или нет и какие брюки ты носишь.

Сегодня в мастерскую залетел французский воробушек на голубом серийном «гордини», переделанном для гонок на автодроме, один из тех, что проводят всю жизнь на колесах, и эту жизнь я бы выбрал с закрытыми глазами. Он, чтобы не зажиреть, имеет жену и ребенка, которые колесят вместе с ним, живут на одних почти бутербродах из кафе на площади Санта-Ана, куда приходят бородатые дяди с гитарами, рассаживаются по скамейкам и бренчат без передышки. Все они здорово воспитанные, потому что стоит им пикнуть, как их тут же отсюда выкинут; надо видеть их бороды, лохмотья и гривы, а их дети вряд ли ходят в школу и не знают ничего, кроме фруктов, кофе да кусков, которые им перепадают с чужих столов.

Ну так пташка с «гордини» пригласил меня на кружку пива, после я его, и скоро я к нему проникся. Он рассказал мне о призах, которые получают суперзвезды, Джим Кларк, например, который уже умер, и другие, многие из которых тоже отдали концы; они каждый месяц сгорают ясным пламенем в кюветах, чтобы фирмы рекламировали свои модели, а толпа проводила время в свое удовольствие. Они экипируются, участвуют в гонках, живут и помирают в беспамятстве, как торреро, только еще в большем количестве, словно пьяницы в белой горячке. Он рассказывал мне о том, что я и без него знал, о чем знают все, к примеру, что такой болид — просто-напросто гроб, у него со всех сторон бензин, и достаточно искры или замыкания, чтобы ты стал как святой Лаврентий.

Его жена, тоже француженка, говорила мало. Она рассказывала о зимних передрягах, когда у гонщиков, как у торреро, мало работы и временами нужно спать в гараже, а после фирма посылает на гонки другого. Она, наоборот, нагнала на меня тоску. Говорила, что лишь немногие доходят до финиша, и вообще о собачьей жизни.

Так что когда я добрался домой, толкнул калитку и прошел двором, я подумал, что не так уж плохо, если у тебя своя постель, друзья, заведение, где можно хорошо провести время, рюмка и девчонка, из-за которой я под конец влип в историю.

Как-то поздней ночью возвращались мы с нею здорово навеселе, и меня дернуло остановиться возле ограды.

— Ты здесь живешь?

— Ага, с той стороны.

— Да ведь это не дом, а церковь. — Она так хохотала, что в любую минуту мог нагрянуть обходчик. — Ты меня разыгрываешь!

— Ничуть, там внутри стоит дом. И давай потише, а то разбудишь предков.

Старики уже спали, и хозяин забегаловки тоже, и все, даже тот тип с памятника напротив, говорят, он пустил себе пулю в лоб из-за любовных дел, но, наверное, у него были еще какие-то заслуги. Только внизу, у излучины реки, виднелись огни, а на улице мелькали время от времени такси с парочками на заднем сиденье, уже готовыми к этому делу.

— Слушай, ты правда там живешь?

— А то нет, вон за той зеленой калиткой. Да что тут такого?

Она снова за свое, это, мол, не дом, а церковь.

— Может, у тебя отец священник?

И опять хохотать, того гляди лопнет со смеху.

Тут я вставил ключ и дал ей войти, и при свете фонаря с улицы она застыла, точно увидала что-то феноменальное, как говорят по телику, когда отвечают на какой-нибудь вопрос. Только дом ей совсем не понравился, хотя сама она живет в пансионе, в такой узкой комнате, что ее прозвали трамваем.

— Там спят твои родители?

— А где же им быть, если мой отец сторож?

Она стала обрывать веточки у герани, говоря, что ее хозяйке нравится герань фиг знает какого цвета, и если она их принесет, эта самая хозяйка, которая наверняка та еще штучка, будет ей очень признательна.

Она здорово надралась, потому что отправилась по тропинке среди кустов ежевики, где запрещено ходить, потому что может упасть черепица или балка, а смерти глупее не придумаешь.

Она там ходила, как потерянная, словно Христос, в колючках, вскрикивала, что укололась, без конца хныкала и чего-то все искала на земле.

— Ты чего ищешь?

— Сумку потеряла.

— А она у тебя была?

— А то нет.

Вдруг она расплакалась. Я не знал, как мне быть, и стоял истуканом, точно из ежевики мне явился сам епископ собственной персоной.

— Чего ты ревешь?

Она не ответила и снова принялась плакать, сидя на обломке колонны, которую не успели установить.

И пошло-поехало: что в сумке у нее были деньги заплатить хозяйке, и она теперь не знает, как ей быть, что если она решит с собою покончить, то выбросится из окна или примет тюбик снотворного, лишь бы положить конец этой проклятой жизни. Вот всегда так: вытянула из меня денежки, а потом уж на кучу песка, который завезли под самый конец работ, это не хуже, чем на флексе, только немного холоднее.

Вверху луна, такая большая, как глобус, летняя луна, такая желтая при восходе, пряталась и снова выходила из-за туч. С реки тянуло холодом, и, когда дело было сделано, у нас зуб на зуб не попадал. Тут она заладила про то, что с нею будет, что я-то мужчина и у меня есть дом, а она еще неизвестно чем кончит.

Ну что же это такое? Как говорит мой отец, родился в сорочке. Уж точно, одним с мальства везет, а другим нет, видно, такие невезучие уродились, взять бы хотя эту девчонку, да и других, с которыми я был, ведь и ей это дело понравилось прямо на песке, закроешь глаза — и ты в Бенидорме[12], понравилось, что все было на уровне, а для меня это потом обернулось историей с сумкой и самоубийством.

Через какое-то время стало рассветать. Побелели трещины на черепице, проступили балконы в домах напротив. Загромыхали первые автобусы, пролетела стая голубей, вдали зазвонил какой-то колокол.

Тут я ей сказал:

— Знаешь что, детка, пора. Давай я найду тебе такси, и отправляйся домой, в постели слезы просохнут. — Еще я сказал что-то вроде «завтра увидимся», когда на прощанье она чмокнула меня в щеку, совсем как в кино.

А на неделе снова в клубе, как я и думал, знать меня не знает, в упор не видит, пришел — любуйся на негра. Потом я увидел, как она танцевала не то с китайцем, не то с японцем, а может, с одним из этих, из Вьетнама, которые очень задаются, а доставал-то он ей, само собой, до пупа. Она сделала вид, что меня не замечает, а мне хоть бы что, потому что я уже два-три дня вне игры, днем с шефом на работе, вечером за рюмкой, сижу себе спокойно и слушаю.

Самое плохое началось, когда я вернулся домой, но не в тот вечер, а в другой, днями позже. Кто бы это мог быть? Кто посмел пикнуть, донести в епископат? Наверное, кто-то, кому летом не спится, или кто встает рано, или, может, какой умник из тех, что учатся ночи напролет, а может, тот же ночной обходчик.

За обедом начались расспросы, я все отрицал, и отец швырнул в меня нож, попал не попал, а царапина осталась. Все из-за бешенства да из-за рюмок, которых он перебрал, потому что, видите ли, я семью опозорил.

Так всему пришел конец. Из-за глупости, по вине девчонки, которая сама все заварила, хотя нам и без того уже готовили бумагу на вылет, из-за одних только выпивок отца. Нас оттуда и вышвырнули. Как водится, с самыми сердечными напутствиями. Пришел человек с письмом-уведомлением, или как его там, — вручил и ушел, а в письме приказ убираться.

Где мы теперь живем? Да можно сказать, в трущобах. Тут есть клуб — не клуб, а одна насмешка, два-три завалящих бара, и на этом все. Вставать на два часа раньше, чтобы шеф не отпускал свои шуточки и не ворчал «ложился бы пораньше», а захочешь сходить в приличное место потанцевать и пропустить рюмку и выложи тридцать монет на такси; потому что в здешних барах водка из тех, какую варганят в Галисии, об этом было в газетах: понаделали дел, после которых одни наполовину ослепли, а другие наполовину свихнулись. В здешнем клубе шесть дисков времен танго и два с битлами, когда они еще не отпустили шевелюры и были как римляне. Здесь подают красное вино, а стены увешены рогами, колокольчиками и всякой такой мурой, и еще скамейки, на которых нипочем не высидеть больше четверти часа. Наш дом почти последний, за ним начинается пустыня Сахара, а дальше едва виднеется кладбище с оградой, немногим лучше тех, что тянутся вдоль реки, и церковь с остроконечной крышей из красной черепицы, и все те же зловещие кипарисы. Они нас словно бы преследуют, и, как говорит мой отец, если, поддав, хочет сострить: «Вытянул счастливый билетик — снова на кладбище». Тут его так и распирает от гордости, и он возвращается в бар, где уже сколотил себе новую компанию в домино, за новым столом, в новом баре, из новых дружков. Для него, как говорится в припеве одной песенки, «жизнь продолжается», он первый из нас отошел после бешенства, и продолжал как ни в чем не бывало, особенно когда узнал, что его уважили — дали пенсию; конечно, коктейлями здесь и не пахнет, а вино повсюду одинаковое.

Плохо мне, потому что после девяти, когда на мастерской повесят замок, у меня падает настроение от мысли, что пора возвращаться домой, потому что, не говоря уже о деньгах, ночью не сыскать таксиста, который согласился бы тебя подкинуть; у каждого сын или приятель на переднем сиденье, это на случай, если ты вздумаешь водителя огреть и драпануть с выручкой.

Начинаешь подумывать, а не сменить ли мастерскую или не смотаться ли из дому, как те, о которых пишут в газетах, или, может, податься к Пако, Антонио, Чико, Рамиро, быть при них кем угодно, кем они захотят, вот они-то живут как боги; ведь в конце концов на то они и друзья, к тому же только один из них, Чико, знает ноты, а уж по части электричества — никто, а ведь это так важно, чтобы группа звучала. Я, наоборот, знаю электрику назубок, за это стоит платить, потому что за одни гастроли надо смонтировать столько установок, сколько в мастерской за два года. Дело кончилось бы побегушками — «принеси ключ от двенадцатого», пусть так, а что теперь? «Сбегай купи закрылки, да смотри не задерживайся, не спи, газани немного, отпусти, нажми чуть больше, слазай в яму, сними болт с картера. Что, боишься ручки испачкать? Давай-ка промой эту помпу бензином, он хорошо смягчает кожу».

Всему бы разом пришел конец, и этому запаху смазки и масла, которым от тебя за километр разит, который точно цвет кожи у негров, от него никуда не деться. И еще — холоду зимой от распахнутой настежь двери и жаре летом, когда плавится крыша гаража.

Как-то мне надоело ждать автобус, который идет на окраину, и я пошел повидаться с друзьями. Когда я вошел и меня признал швейцар — вот это было что надо, и особый дух, которым несло изнутри, тоже был что надо, и лонгплей, который кончился в тот момент. И взгляд, который бросаешь поверх столов, пока привыкаешь к темноте, пока не сошел на танцплощадку.

И чем больше забирала меня водка, тем больше захлестывала музыка. Она меня наполняла, пробирала до костей, она была я, и вот уже я на площадке. А вокруг те же, что всегда, те же негры, китайцы, американцы, бородатые типы, блондинки, которые даже на тебя не глядят, плюгавки, что встряхивают волосами, как плетями. Под конец вышли ребята из ансамбля — Пако, Антонио, Рамиро, не было Чико и Уокера. «Что случилось? — крикнул я им. — Где остальные и откуда взялись эти?» Я показал на ударника и гитариста в темных очках, похожего на налетчика. «Что случилось?» — прокричал я им, и они ответили «потом» и заиграли, и вышли четыре гоу-гоу герлз, тоже другие, по крайней мере, все, кроме одной, но это была не та, которую я знал, с которой провел тот вечер.

Обычное дело. Только разговоры, что мы друзья, что мы братья, — на словах, в песенках, и пока таскаешься за ними пару месяцев кряду, пока у тебя есть деньги, чтобы делиться, а потом конец дружбе, конец друзьям-приятелям: ведь это красиво звучит там, наверху, в микрофон, а на поверку выходит иначе, это уж как заведено.

Оказалось, что Чико и Уокера уже нет — жалко! — а Пако и Рамиро остаются до конца лета. Первый уходит в армию, а второй женится и станет чертежником, на которого, теперь-то я понял, учился. А девчонка умерла.

Я так и обалдел. Нет, правда, умерла? От чего? Нет, быть не может. Значит, она все-таки выпила тюбик, как грозилась. Покончила с собою. Хозяйка обнаружила на столике тюбик, а на полу разбитый стакан из-под воды и письмо, и что-то там еще, а она голая в постели, сверху одно покрывало.

Одни говорят, ну, как всегда, если кто вот так умрет, что она хотела уснуть и не рассчитала снотворное, но Рамиро рассказывал — само собой, не полиции, — что она принимала порошки, от которых весь день ходила дурная, и еще покуривала наркотики. Странно не это, странно, что она повторяла: «Если не стану звездой, покончу с собою». А я и все думали, что она с приветом, как все из этой шараги, как все гоу-гоу, что она из тех, кто всю жизнь грозится, а доживет до старости.

У нее была совсем неплохая фигурка и глаза, днем потухшие, а ночью горящие. Она мало что делала, но зато хорошо, и тогда, в ту ночь, на песке, под колоннами.

Теперь она, должно быть, далеко, вон за той оградой, которая виднеется из моего дома, возле той церкви с остроконечной крышей, нацеленной в небо. Говорят, ее родители приехали на вскрытие и решили похоронить ее здесь, чтобы замять дело или потому, что не смогли оплатить перевозку гроба, ведь в конце концов не все ли равно, в какой земле лежать? Поэтому она теперь за той оградой, еще дальше пустыни Сахары, за кипарисами, насчет которых любит прохаживаться мой отец.

В тот же вечер я не стал дожидаться шоу, сам не знаю почему, просто так, откуда мне знать. Я заплатил за коктейли и ушел. Немного болела голова, и меня раздражали девки за столиками и толпа у входа в кино. Я оказался у собора, побродил вокруг ограды. Колонны были на месте, и трава, и светляки, и еще песок, и проросшие сорняки, и наш дом уже без гераней, запертый, внутри никого, или, по крайней мере, так показалось, если глядеть сквозь решетки калитки. И дома вдоль улицы были все те же, и забегаловка моего отца, и тот субъект, который на нас донес, тоже, надо думать, попивал винцо в своей квартире, подремывал и приглядывал за тем, что творится внизу.

А еще дальше кипарисы и река, ее не видать, но она редкое лето не воняет, и вокзал, с которого уходят поезда во Францию, в мир, туда, где, как знать, можно быстро чего-то достигнуть или в крайнем случае попытаться.

Кто мало изменился, только растолстел, так это ночной обходчик, такой степенный, семейный. Вот уж у кого никаких проблем, достаточно взглянуть на его противную, разожравшуюся рожу, на фуражку и на хлыст, подвешенный за ремешок к руке.

— Что ты тут делаешь?

— А ничего, проходил мимо и решил поглядеть.

— Вспоминаешь лучшие времена?

«А тебе-то какое дело, образина, дурак, жирдяй, напялил на себя портупею, подпоясал пузо и рад, а может, это ты нас и выдал? Что ты в этом понимаешь? Что ты знаешь? Отвали, не лезь ко мне в душу, катись за своим подаянием, которое тебе суют в домах и таверне в обмен на квитанции, наштампованные в типографии епископата».

Я вернулся домой на одном из такси, которые отваживаются ездить по ночам. Шофер скривил рожу, потому что был один. Я ведь мог его оглушить и удрать. А для чего? Я мог развернуться и не являться больше домой. Мог отправиться к Пако и Рамиро. Мог пойти к секретарю епископа и попросить у него прошения. Почем мне знать? Мог сделать, как та девчонка. А на кой? Чтобы мать из-за меня переживала?

Мы уже подъезжаем к дому, и таксист облегченно вздыхает. Завтра будет новый день, такой же, как все другие. Могу себе вообразить! Даже дураку известно все, что может случиться. Может, я женюсь. Всякое может статься. Как знать?

Ален Спенс «Блеск!»

Мастер Тош спешил домой, поэтому его бригада пошабашила на несколько минут раньше, и, когда раздался заводской гудок, Шагги уже сидел в уборной и курил, скользя взглядом по стенам и по двери кабинки. Кто-то посоветовал Тошу выкрасить ее в светлый цвет, чтобы стало вроде как повеселее, но было это так давно, что повсюду в краску уже въелась грязь, а рисунок от сырости расплылся. Стены теперь были покрыты другими рисунками и всякими словечками да призывами. Чего там только не было: даты, имена, вопросы, футбольные результаты, голые женщины, невесть чьи эмблемы, вызовы, приглашения. Все это вперемежку, наслоениями, что-то уже едва различимо средь более свежих надписей. Особенно Шагги любил перечитывать вот что:

Даже те, кто правит нами,
Убегут от Говэн-команды с полными штанами.
Это его собственная надпись. Ему самому она очень нравилась. Хорошо сказано. Говэн-команда — это его ребята. Приподнявшись, Шагги написал на верху двери: «Шагги — в порядке!»

Сирена стихла, и он услышал шарканье ног, а затем голос Эдди:

— Это ты там опять засел? Так и помрешь на толчке.

— Иди ты… Отчаливай!

— Ах так, — сказал Эдди. — Вот тебе, получай!

Он подпрыгнул и бросил через перегородку измасленную тряпку. Она, чуть не попав Шагги в лицо, шлепнулась ему на колени. Шагги схватил ее и быстро перекинул обратно. Но тряпка хлопнулась на пол, не задев Эдди, который уже был у самого выхода. Шагги услышал, как тот, удаляясь, расхохотался.

Бумаги в туалете не было. Шагги вынул из кармана сложенную газету и оторвал кусок. На нем оказался набранный крупным шрифтом заголовок: «Террористические взрывы в Белфасте. Трое убиты». А на обороте — фотография девушки в бикини. Кругленькая двадцатитрехлетняя Линн Уотерс. Хобби — лыжи, танцы, чтение. Хотела бы поехать в Америку.

Шагги одолел полезные сведения о Линн Уотерс. Потом пробежал телевизионную программу. Ничего особенного нету. И тут вспомнил про объявление, нашел страницу и еще раз прочел: «Вступайте в армию». А ниже — солдат с автоматом. И еще фотографии поменьше — вот этот же солдат играет в футбол, вот он спрыгивает с танка, вот бродит по восточному базару.

Шагги аккуратно оборвал страницу вокруг объявления, сложил его и убрал в карман. Остальную газету затолкал за бачок. И пошел к умывальнику. Там на полочке стояла заляпанная жестянка с чистильной пастой, Шагги соскреб немного и принялся отмывать руки, прежде чем идти домой.

В четверг мама всегда уходила куда-нибудь вечером, поэтому Шагги должен был сам позаботиться о еде. Обычно мама шла с подругой в кино или поиграть в бинго. Отец Шагги погиб три года назад. Попал под грузовик. Кажется, прошло не так много времени, но Шагги начал уж забывать отца, иногда даже не мог вспомнить его лицо.

(Но бывали моменты, когда Шагги представлял его себе очень ясно. Вот отец шутя боксирует с ним и старшим братом. Вот он дает им деньги. Или еще одна сцена: отец напился и распевает «Залив лунного света».)

Брат Дэви выучился в армии на сварщика и уехал в Австралию. Теперь Шагги остался с матерью вдвоем.

По дороге Шагги зашел в магазин, где продавали горячий хрустящий картофель. Там только что открыли, и Шагги пришлось подождать немного в очереди. Впереди него оказалась женщина лет тридцати. Крашеная блондинка. Волосы забраны копной наверх и блестят от лака. Даже сквозь густой запах уксуса и кипящего масла Шагги чувствовал ее духи. За ним заняли очередь двое мальчишек лет десяти и девочка немного постарше. Мальчишки тут же начали бороться, а девочка стояла невозмутимо, будто не замечая их.

Немного погодя подошел мужчина средних лет. Он кивнул женщине и сказал: «Привет, Мэйси». Та откликнулась: «Привет, Джон», зевнув, потянулась и, покачав головой, одарила его улыбкой. Над жаровней висело длинное замызганное зеркало. Оно уже потускнело от времени и пошло темными пятнышками. По обе стороны его висели выгоревшие рекламы прохладительных напитков и тоников. Шагги уставился на отражение женщины, но она смотрела куда-то в сторону. Тогда Шагги перевел взгляд на видневшуюся в зеркале лысую, лоснящуюся макушку Лу, который, вынув сетку из булькающего жира, принялся ее встряхивать, подкидывая картофель, чтобы тот немного подсушился, заодно прикрикнул на мальчишек, чтобы перестали драться, иначе он их выставит. Мальчишки, похихикивая, немного притихли, а потом снова взялись исподтишка пихать и пинать друг друга. Блондинка купила картошки и кивнула: «Ну, до встречи, Лу. Пока, Джон». Ей в ответ: «Пока».

Шагги купил жареную рыбу и немного маринованного лука к картофелю. Быстрым шагом миновал еще несколько кварталов, прижимая к себе коричневый теплый пакет, на котором уже проступили жирные пятна.

Придя домой, он тут же зажег плиту на кухне и включил радио, чтобы музыка разнеслась по всему дому, заполнив пустоту. Потом залпом выпил чашку чая и, сбросив ботинки, плюхнулся в кресло. Некоторое время сидел неподвижно, вытянув ноги, обмякнув и глядя на огонь. Вспомнил про объявление в кармане комбинезона, достал его и прочел еще раз. Если пойти в армию, то, может, повидаешь немного мир. Он ведь никогда нигде не бывал, разве что в Морекамбе, куда ездили автобусом в сентябре на уик-энд. Кроме того, он мог бы получить в армии какую-нибудь специальность. Мама была бы рада, а то она иногда такую ворчню поднимает. Если брату удалось получить приличную работу, почему не сделать то же самое, чтобы не вкалывать, как отец.

Отец Шагги почти всю жизнь гнул спину на складах. Многие годы он был разнорабочим у Харланда. Каждый день по дороге домой Шагги проходит это место. Склад давно закрыли, строения снесли, осталась только проволочная ограда и огромная цементная площадка, уже поросшая кое-где травой, да кучи бесформенного лома.

Шагги поднялся из кресла и пошел поставить кастрюлю с водой на огонь, чтобы помыться. Он посмотрел в окно. Многоэтажные бараки, стоявшие по другую сторону двора, уже начали сносить. Окна на всех этажах черны, а там, где стены уже разрушены, вырисовываются неровные края кладки.

Скоро очередь дойдет до их дома. И тогда Шагги с матерью переселят. Но ему совсем не светило оказаться в каком-нибудь окраинном районе вроде Кастлмилка или Нитсхилла. Там просто нечего делать. Слишком уж далеко от всего.

Он посмотрел вниз. Какая-то паршивая дворняжка рылась в мусорной куче, что-то вынюхивая и выискивая среди пустых консервных банок и отбросов. Шагги вспомнил, что он где-то читал о новом районе, то ли Истерхауз, то ли Драмчэнел, так там своры одичавших собак носились по улицам, устраивая драки, гонки и даже нападая на людей. В газете ругали тех, кто, обзаведясь собакой, через некоторое время, уставши ухаживать за ней, выгоняет ее на улицу. И вот теперь эти бездомные собаки собираются в стаи и рыщут по городу.

Вода закипела, но прежде, чем помыться, Шагги нашарил в кармане тупой огрызок карандаша и вписал свое имя и адрес в бланк объявления.

Помывшись и надев костюм, Шагги направился на угол, где его уже поджидал Эдди, вышагивая вдоль стены, ссутулившись и засунув руки в карманы. Поглядывая по сторонам, он сплевывал время от времени сквозь зубы на тротуар. Подойдя к нему, Шагги изобразил сильный удар правой, а Эдди сделал нырок и, приподняв ногу, прикинулся, что хочет ударить, но пронес ботинок мимо. Набычившись, они пошли друг на друга, но, резко остановись, рассмеялись.

— Твое счастье, я сейчас добрый, — сказал Шагги.

— Ну-ну, не зли меня, мальчик.

— Куда двинем вечером?

— Не знаю, — ответил Эдди. — Может, кто из наших появится, подождем. Неплохо бы пивка, а потом на танцы.

— А что в кино?

— Одна мура. Мюзиклы и все такое.

— А может, фильм ужасов?

— Только с воскресенья.

На углу, где они обычно встречались, была старая сыроварня. Уже несколько лет, как она закрылась. На деревянной обшивке дверей и окон ребята вырезали свои имена и распылителем изобразили свои любимые выражения.

— Видал, что сделал малютка Рэб? — сказал Шагги, кивнув на стену. — Классная работа, верно?

Рэб нарисовал масляной краской огромную эмблему из трех букв: КГК. Классная Говэн-команда. Буквы сплелись друг с другом, образуя замысловатый узор, и были они в пять футов высотой, ярко-красные, вычерченные широкими небрежными мазками.

— Да, клево смотрится, — сказал Эдди. — И гляди, отсюда будто по-китайски написано.

— Мао Цзэдун, — сказал Шагги.

— Пук Фук-бздум, — подхватил Эдди.

— Эй, смотри, кого сюда несет.

По другой стороне улицы шли, взявшись за руки, Бетти и Хеллен, каблучки так и выстукивали по асфальту. У них были одинаковые прически, одинаковые пальто и клипсы. Бетти немного выше и тоньше, с остреньким личиком. Хеллен поменьше, покруглее и темноволосая.

— Как жизнь? — крикнул Эдди.

— Нормально, — крикнула Бетти и что-то шепнула Хеллен. Обе засмеялись.

— Будете на танцах вечером? — заорал им Эдди.

— Приглашаешь?

— Встретимся прямо там.

— Какой прыткий! — И пошли дальше.

— Может, увидимся после?

— Нет, если успею тебя разглядеть раньше! — выкрикнула Бетти.

Хеллен снова засмеялась и посмотрела на них через плечо.

— Что будем делать с этими телками? — спросил Эдди.

— Что делают настоящие мужчины, то и будем, — ответил Шагги.

— Вот это верно, — сказал Эдди.

Они могли бы встретить на этом углу всех своих знакомых, если постоять подольше. Только исчезли из виду девчонки, как появился из-за угла Алек. Он дружил с Шагги в начальной школе, а потом пошел учиться в лучшую среднюю школу города, Шагги же остался в близлежащей и покончил с учебой, когда ему было пятнадцать.

На Алеке школьная форма, набитая книгами сумка через плечо, под мышкой длинный черный футляр с флейтой. Проходя мимо, он кивнул и сказал:

— Как дела, Шаг?

Шагги пожал плечами и спросил:

— Ты что, только еще из школы тащишься?

— Да, задержался, чтобы поиграть с нашей группой. А потом были еще дела в городе.

Он почему-то не мог произнести в разговоре с Шагги «оркестр». Слово «группа» как-то легче пришло на язык.

— Флейта твоя? — спросил Шагги.

— Да.

— Можешь уже изобразить «Раму»?

— Ага, — ответил Алек. — И еще «Иди-иди за мной». — Тут он смущенно хмыкнул.

— А я на той неделе видел тебя на танцах. Часто ходишь?

— О нет. Тогда в первый раз.

— А те парни, что были с тобой, из твоей школы?

— Ага.

— Пойдешь сегодня вечером?

— Не.

— Значит, будешь дома пыхтеть над уроками? — сказал Шагги.

Эдди прыснул. Алек ничего не ответил, лишь опять смущенно засмеялся и пошел дальше. Уже на ходу сказал:

— Ну пока!

— Пока! — ответил Шагги.

— Чего ты с этим плюгавым так долго трепался? — спросил Эдди.

— У него башка знаешь как варит. Парень что надо.

— Ну и бес с ним, — сказал Эдди. — Ты только подумай, он ведь до восемнадцати лет будет все в школу таскаться! А там какая-нибудь козявка-учительница за разговоры ему наподдает. «Выйди-ка сюда, Кларенс, негодный мальчишка, подставь свои руки».

— Да ладно тебе, — засмеялся Шагги. — Зато выйдет он из школы, и пожалуйста тебе — хорошая работа. И никаких сверхурочных. — Тут Шагги вспомнил про объявление в газете. — Я вот думаю, не податься ли в армию, — сказал он.

— Ты что!

— Да-да.

— А вообще-то, идея, — согласился Эдди.

— Еще бы! Вырвусь отсюда хоть ненадолго, глядишь, и специальность какую получу. Да и мир посмотреть охота.

— А вдруг тебя пошлют в Ирландию? И будешь ты там драться с этими ирлашками.

— Я, может, всю жизнь мечтал об этом. Представь, настоящая война с этими проклятыми католиками. Прямо как в старые времена, король Вилли, и все такое. Были мы тут как-то с Алеком на стадионе, вонючие эти паписты накинулись на одного нашего. Я и говорю Алеку, вот бы устроить им в Ирландии такую же бойню, как когда-то на реке Бойн.

— А он что на это?

— Не понравилось.

— Ну видишь!

— Знаю, он всегда такой: чуть дойдет до драки, сразу в кусты.

Эдди вдруг замаршировал по тротуару, вскинув руки вверх и размахивая ими, будто неся епитрахиль, и запел:

Если папа нам откажет,
Мы еще раз нападем,
Будет это утром ранним
Все на той же речке Бойн.
— А вот и Пухляк с Вошкой.

— Пухляк католик, — сказал Эдди. — Давай устроим небольшую разминку.

Пухляк и Вошка — давние прозвища этих ребят. Почти все уже забыли их имена, а некоторые и вовсе не знают, как обоих по-настоящему зовут. Пухляк приземистый и широкий; ребенком он был всегда очень толстый. Отсюда и Пухляк. А когда Вошка ходил в начальную школу, у него часто находили в волосах гниды. Потому-то и Вошка. Время от времени его брили наголо в нашем школьном медпункте, оставляя только челку на лбу, и вся голова, покрытая щетиной, была в ярких фиолетовых пятнах антисептика. Вошка постоянно затевал драки и всегда выходил из них победителем. (Однажды, когда ему было лет девять, он столкнул на свалке какого-то мальчишку с высоченной кучи, и тот сломал себе ногу. Директор выдал Вошке восемь ударов ремнем и вызвал полицию. Вошку осудили, правда, условно.) Сначала Вошка злился на свое прозвище. Но потом решил, что оно похоже на имя американского гангстера. И примирился, даже сам стал называть себя так. К тому же прозвища хорошо писать на стенах. Вошка — сила! Вошка — супер!

Эдди первый схватил Пухляка, сказав Вошке:

— А ты не суйся. Шагги собирается расправиться со всеми католиками и решил начать вот с этого папского ублюдка.

Они с хохотом прижали Пухляка к стене.

— Вы что? — застонал Пухляк. — Отвалите!

Шагги принялся мять ему бока, но не очень сильно.

Пухляк изворачивался и вопил. А Шагги тузил и лупил его по животу, потом вынул металлическую расческу с длинной остроконечной рукояткой и сделал вид, что собирается заколоть Пухляка.

И тут же они отпустили его. Пухляк пихнул их и выругался:

— Свора гадов.

— Брось ты, Пухляк, — сказал Эдди, похлопав его дружески по плечу. Пухляк двинул его локтем, а ногой замахнулся на Шагги, после этого Вошка как будто почувствовал себя легче, хотя все продолжали над ним смеяться.

Тут вскоре показался Фрэнки, младший брат Пухляка. Он шел не спеша, вразвалочку, под одной рукой мяч, а под другой — комиксы.

— Эй, подойди сюда, малыш, — позвал его Пухляк. — Дай-ка покидать мяч своему братцу.

— Еще чего! — буркнул Фрэнки, все еще злясь на того после недавней драки дома.

— Ах вот что! — воскликнул Пухляк. — Такой маленький, а такая зараза.

Он пропустил Фрэнки вперед, а потом набросился на него сзади, обхватив за шею. Вошка выбил у него из-под рук мяч и убежал с ним. Фрэнки вырвался и, бросив комиксы на тротуар, кинулся следом, попытался перехватить мяч, но Вошка перебросил его Пухляку. Они начали кидать мяч друг другу, а Фрэнки все никак не мог его достать. Шагги подобрал комиксы и начал их перелистывать. «Жуткие миры», «ФБР», «Супермен», «Сержант Рок». Шагги задержался на «Жутких мирах», но оказалось, что он уже читал этот выпуск. Тогда он принялся за страницы с объявлениями. «Обучение игре на гитаре. Гипноз вам поможет». Шагги не раз думал, не научиться ли играть на гитаре, но, сколько ни пробовал, толку не получалось, и он бросал, испытывая лишь раздражение и досаду. А что, если гипноз действительно поможет? Стоит, наверно, попробовать. Он показал объявление Эдди.

— Что, в гипнотизеры захотел? — сказал тот и, захохотав, принялся водить руками перед лицом Шагги. Глухим, дрожащим голосом начал завывать: — Ты пойдешь за мной в заднюю комнату и сбросишь там свои туфлишки. — И уже нормальным голосом добавил: — Да, гипнотизером чертовски здорово. — Он взглянул на объявления еще раз и ткнул пальцем в фотографию, рекламирующую культуризм. — А вот таким ты бы не хотел стать?

— Ну к дьяволу! Тарзан какой-то…

Другие объявления были те же, что они видели еще в детстве. Каждая реклама помещалась в отдельной рамочке, к ней обязательно прилагался или рисунок, или фотография и цена в долларах. Тальк. Мыло. Дымовые бомбы. И еще что-то вроде бинокля, через который можно смотреть назад.

Вошке и Пухляку надоело мучить Фрэнки, и они отдали ему мяч. Он подошел к Шагги и выхватил у него комиксы. Отбежав, крикнул Пухляку:

— Все расскажу матери. И ты еще поплатишься!

На это Пухляк лишь расхохотался и, повернувшись к остальным, спросил:

— Куда вечером?

— На танцы, — сказал Эдди.

— А не вдарить ли нам сначала по стаканчику? — предложил Вошка, раскуривая окурок, который он нашарил у себя в кармане.

— Идет! — поддержал Шагги.

— Дай затянуться, Вошка, — сказал Эдди.

— У меня самого ни фига не осталось, — возразил тот.

— Ну дай, — просил Эдди.

— Да иди ты знаешь куда… — выругался Вошка. — Гляди, совсем ведь ничего нет.

— Ну ладно, — сказал Эдди, — я тебе это еще припомню.

И тут он увидел на другой стороне Дана и помахал ему. Дан был немного их старше, то есть лет девятнадцати-двадцати, и тоже входил когда-то в их команду, но теперь женился и утихомирился.

— Работал сверхурочно?

— Все верно, — ответил Дан.

— Видел старину Рэба? — спросил Эдди.

— Да, в пабе около часа назад. Наверное, еще там.

— Ладно, — сказал Эдди. — Пока.

— Пока, — сказал Дан.

— Он, наверное, и дома работает сверхурочно… со своей женушкой, — сострил Пухляк.

— Я бы от такой работы не отказался, — сказал Шагги. — Здорово, наверное, заниматься этим у себя каждую ночь. В маленьком уютном домишке. Чертовски сладко должно быть.

— Да, дело хорошее, — согласился Вошка.

Они притихли, представляя себе это. И тут вдруг Шагги ощутил какую-то внезапную пустоту, будто ему чего-то страшно недоставало. У Эдди глаза заблестели, и, ухмыльнувшись, он произнес:

— Так да растак — в полное удовольствие. — Повернувшись к Шагги, сказал: — Ну ничего, Шаг. Пойдешь в армию, там с этим делом никаких проблем.

— Ты что, в армию собрался? — спросил Пухляк.

— Может быть, — сказал Шагги.

Вошка закашлялся, поперхнувшись дымом от последней затяжки, которую ему удалось вытянуть из окурка.

— Так тебе и надо, поганец, — сказал Эдди. — Хорошо бы, задохнулся совсем.

— А я знаешь что вспомнил? — проговорил Пухляк. — Ту книгу, которую приносил Дан на той неделе.

— Да, классная книжонка, — ответил Эдди. — Тебя тогда не было, Шагги. Дан приносил «Кама Сутра». О всяких способах заниматься этим делом. Оборжешься.

— Я слыхал о ней, — сказал Шагги. — Есть еще одна такая же. «Пахучий сад» или что-то в этом роде.

— Говорят, делают картину по «Кама Сутре», — сообщил Пухляк.

— Надо будет сходить, когда выйдет — сказал Вошка.

— Так что, — нетерпеливо сказал Эдди, — мы идем или нет?


Проходя мимо паба, Эдди и Шагги завернули туда посмотреть, нет ли там Рэба. Он сразу же заорал им через весь зал и начал пробираться навстречу.

— Мы тут собрались на танцы, — сказал Эдди. — Вошка и Пухляк на улице.

— Прекрасно! — воскликнул Рэб. — Я сейчас выйду.

Он допил свою кружку и пошел за ними.

В ближайшем магазине, где продавали спиртное на вынос, они купили несколько банок пива, вино и бутылку сидра. Зашли с черного хода на лестницу какого-то дома, выпили там по банке и, пустив бутылку по кругу, прикончили вино и сидр.

— А я видел тебя вчера, Шаг, — сказал Рэб. — Ты ехал в кузове грузовика.

— Верно. Нас подбросил до центра один шофер.

— До чего здорово, — сказал Эдди, — прокатиться на каком-нибудь мощном грузовике. Нас иногда подвозят на таком до города. Восторг! (Стоишь наверху грузовика и несешься в потоке других машин, ты выше всех, хохочешь, поплевываешь сверху вниз, окрикиваешь девчонок и, сев верхом на борт, раскачиваешься, держась одной рукой. Представляешь, что вторгся в город вместе с наступающей армией. То же самое испытываешь, когда едешь в автобусе, набитом болельщиками, все прохожие останавливаются, чтобы поглядеть на флаги и плакаты, которые развеваются в окнах, а в автобусе дружно горланят песни и стучат в такт ногами.)

— Чертовски здорово! — сказал Рэб.

— Во какой блеск! — подтвердил Шагги.

Да, так оно и есть. Так оно и должно быть. Сила. Высший класс. Блеск! Только так и надо. Несмотря ни на что, веселиться, жить. Во все горло. Мы — люди. Мы — вместе, одна команда. Мы покажем им всем. Пусть знают.

Бросили пустые бутылки и банки в заднем дворе и пошли дальше.


Они выскочили из автобуса у светофора, потому что оттуда до танцевальной площадки было ближе, чем от следующей остановки.

У входа стояла небольшая очередь, ведь надо пройти через пропускной пункт, прежде чем пустят в зал. Там их обыскали, чтобы не пронесли какого-нибудь оружия. Шагги и Вошке пришлось отдать металлические расчески, а Эдди ремень с тяжелой пряжкой.

— Ээ… да как же так? — сказал Эдди, расстегивая ремень. — У меня же брюки спадут.

— Ну тогда тебе придется их снять, — сказал дежурный.

— Ничего, Эдди, — успокоил его Рэб, — хорошо еще, что они не нашли в кармане у тебя ножичка. А ведь у тебя их там целых два, да еще штык, топорик и автомат.

— Давай отсюда, — сказал дежурный, лишь легкая тень пробежала по его насупленному лицу.

Но Рэб не унимался:

— Просто не понимаю, как они проглядели у тебя еще и эту чертову водородную бомбу.

— Ну-ка валите отсюда по-хорошему, — подтолкнул ихдежурный.

Как только они вошли в зал, Шагги сразу же почувствовал себя в своей стихии. Выпивка ударила в голову, а музыка была громкой и привычной. Что-то всколыхнулось в нем и с радостным узнаванием поднялось навстречу знакомой мелодии, слившись с ее четким пульсирующим ритмом. Песня, которую играли, была довольно старая, но все еще любили ее.

Мое бедное сердце,
Сколько раз оно было разбито…
По краям круглой танцплощадки тянулись столы и сиденья. Наверху проходил балкон. Музыка гремела вовсю, и Эдди пришлось кричать, чтобы его расслышали. Он предложил подняться на балкон, Шагги кивнул, и все вместе стали пробираться к лестнице.

Оперевшись на перила, они принялись рассматривать толпу, двигавшуюся внизу по площадке. Маленькая сцена, на которой играла группа, была залита светом, а зал погружен в темноту. Лишь центр освещался цветными вращающимися прожекторами, и темная танцующая масса расцвечивалась то красным, то зеленым. Шагги увидел там с краю несколько танцующих вместе девушек. Они двигались к центру, а когда пересекали освещенный пятачок, Шагги среди них заметил Бетти и Хеллен. Толкнув Эдди, показал на девчонок. В этот момент Рэб сказал, что пора бы потанцевать, и все пошли вниз. Пробрались вдоль стены к столу, где сидели несколько ребят из их команды.

— Не будем их сейчас приглашать, — сказал Эдди, оглядываясь на девушек. — Потом, попозже.

Не было ничего, чтобы действовало бы на Шагги так же сильно, как песни. Он знал их в неимоверном количестве. Стоило только услышать первый такт, как он тут же мог подхватить, изобразив любой инструмент, любой голос. Музыка — чудо. Музыка сердца. Она пробуждала Шагги. Давала радость, которая переполняет, и хочешь выплеснуть ее из себя, размахивать руками, петь, смеяться, и чтоб с другими было то же самое. Но Шагги просто стоял и смотрел, покачивая головой, и выстукивал ногой такт, поглядывал то на танцующих, то на группу, трудящуюся со своими инструментами.

Ну вот… опять та старая песня.
Но теперь у ней смысл другой,
Ведь ты не со мной…
Может, научиться играть на барабане вместо гитары?

Взглянув на площадку, Шагги увидел, что какие-то двое парней разбили девчоночий круг и танцевали теперь с Бетти и Хеллен.

— Вот гадство! — сказал он тогда Эдди.

— Пусть их, — ответил тот. — А мы потом.

Но девушки остались танцевать с этими парнями и следующий танец, и еще один, а потом пошли и сели с ними за один столик.

— У этих двоих молоко на губах не обсохло, а туда же, — сказал Шагги.

Он чувствовал себя раздраженным, выбитым из равновесия. А вот Эдди казался вполне довольным тем, что просто сидит здесь, и это еще больше злило Шагги. Рэб танцевал с большой рыжеволосой девицей по имени Рита. Вошка и Пухляк стояли, прислонившись к колонне. Невдалеке Шагги заметил маленькую блондинку, которая одиноко сидела у стены. Он пробрался к ней и пригласил на танец.

— Я тут не одна, — сказала девушка.

Шагги отошел. Увидев двух других, танцующих вместе, он решил их разбить и встал между ними.

— А что, если со мной? — спросил он одну из них, повернувшись спиной к другой.

— Да нет, — сказала девушка, покачав головой.

— Нам неохота разбиваться, — добавила ее подруга.

Шагги вернулся к столику и хмуро сел рядом с Эдди.

— Да брось ты, Шаг, — сказал ему Эдди. — Нестоящие они девки. Пошли их всех.

Тут Шагги увидел через зал, как Бетти и Хеллен вошли в туалет, а те двое парнишек остались поджидать их в коридоре.

— Мне надо в уборную, — сказал Шагги и направился в тот конец зала.

— И я с тобой, — вскочил следом Эдди.

Выйдя в коридор, Шагги направился прямо к тем парням. Он выбрал себе того, кто танцевал с Хеллен, и, проходя мимо, нарочно задел его и сам же заорал:

— Ты чего пихаешься! — И снова его толкнул.

— Ты что? — вскрикнул парень.

— Думаешь, испугался тебя? Тоже мне силач нашелся, — сказал Шагги и ударил его головой под подбородок, коленкой двинул между ног. Второй хотел было вступиться, но Эдди преградил ему дорогу.

— Осторожней, парень, мы из Говэн-команды, — сказал он.

Несколько девчонок завизжали, поднялась суматоха. Кто был в коридоре, все заспешили ретироваться в зал, а трое дежурных уже шли выяснять, в чем дело.

— Айда, — сказал Эдди, — не стоит с ними тут связываться. Наши сейчас в другом конце зала.

Он потащил Шагги из коридора, а тот, обернувшись к парню, с которым чуть не подрался, сказал:

— Ты только выйди отсюда, мы уж там поговорим.

В зале Шагги и Эдди разошлись, и каждый по отдельности вернулся к своим за столик.

Бетти и Хеллен вышли из туалета и недоуменно огляделись вокруг.


Шагги, Эдди, Рэб, Вошка, Пухляк и еще Джеки и Стю вышли немного пораньше и, перейдя на другую сторону дороги, встали напротив танцевального зала, поджидая тех двоих. Красный мигающий свет огромной неоновой вывески «Танцы» освещал тротуар.

Народ уже начал выплескиваться наружу, и Шагги напряженно вглядывался в толпу, выискивая тех двоих.

— Теперь уже скоро, — произнес он.

— Повеселимся, — кивнул Эдди. — А ты видал, как скис тот парень, когда я ему сказал, что мы из Говэн-команды? Чуть нюни не распустил. Вот смех-то! Сплошной восторг!

Шагги расхохотался и нащупал в кармане стальную расческу с длинной остроконечной ручкой.

— Сила! — сказал он.

— Блеск! — сказал Рэб.

Валерио Бертини Боксер

— Да ну! — закричал Госто. — Это уж слишком. Вы только посмотрите.

Посмотреть мы должны были на Панкани. Он пришел в новом тренировочном костюме, который теперь осторожно стягивал с себя.

— И буквы золотом тиснуты: «Ф. Б.». Ну, значит, все правда, раз уж тебе форму выдали. Видно, на самом деле возьмешь как-нибудь, да и смоешься от нас.

— Уйду, уйду, можешь не волноваться. Месяца через два знаешь сколько вам придется за билет отвалить, если захотите хоть издали на меня посмотреть, в бинокль. Вам, голодранцам, только и сидеть в последнем ряду.

— Через два месяца, говоришь?

— Раньше, чем через два!

— Да брось ты! — подначил Бове. — Через два месяца ты с нами, бедняжками, по-прежнему формовать будешь. Через два месяца и через десять лет. Давай поспорим?

— Это он от зависти, — вмешался Госто.

— Что ты сказал? Или, по-твоему, не так? Я же сказал: хочешь на спор? Ну, на ползарплаты. Или спорим, или заткнись!

— Да завидует он. Ему, отребью нищему, потеть, вкалывать, формы трамбовать, а Панкани на Ривьере развлекаться.

— С блондиночками в Гранд-отель Сплендид Мажестик Констеллей-шен на террасе, в теньке под деревьями. Гарсон, виски со льдом!

— Да его любой негр уделает… Бове, согласен на двести?

— Я? На этого-то типа? — раздраженно спросил Бове и резко толкнул Панкани. — Да он же на ногах не стоит, видишь? С кем ты драться-то хочешь, окурок!

Панкани шатнулся, но сразу же принял стойку и, пружиня на ногах, двинулся вперед — лоб нахмурен, рот зло перекошен, левая рука постоянно в движении, чтобы запутать Бове. Огромный, застывший, как скирда, Бове попробовал отвесить ему затрещину, но Панкани ловко уклонился, отскочил на шаг в сторону, потом резко развернулся, молниеносно нанес Бове серию ударов и сразу же отступил на два шага назад.

— Давай! — хором подбадривали его. — Дави, он уже готов! Врежь-ка еще пару раз!

Панкани снова пошел вперед, но Бове, сдаваясь, поднял вверх руки. Все вокруг смеялись. Панкани, имитируя бой, был скорее похож на кузнечика, чем на боксера, несмотря на свои исполосованные шрамами брови, драные торчащие уши, приплюснутый нос и мрачный вид, как у видавшего виды спортсмена. Тощий и уродливенький, он был совсем не страшен, так, в половину веса Бове.

— Ну что, Бове, убедился?

— Еще бы. У него страшный правый. Везет ему! Будет жить в свое удовольствие, с работы смоется, рож наших грязных больше не увидит. Посмотри только вон на того страдальца!

В раздевалке было уже битком набито, но никому и в голову не пришло выйти или, по крайней мере, освободить проход перед шкафчиками, так что Гастоне, пришедшему, как всегда, самым последним, пришлось вовсю вертеться, чтобы не испачкать свои новые светлые брюки о спецовки товарищей.

Спецовки — одно только название. Наверное, из презрения к своей профессии некоторые нарочно приходили каждый день грязные и оборванные, в каких-то совсем вылинявших штанах и в нескольких рубашках, надетых одна поверх другой: более чистая вниз, а наружная вся пропитана потом и мелкой серой пылью, покрывавшей все в литейном цехе. Но оказались среди них и франты, носившие вместо обычной мешковины кожаные фартуки, обшитые бахромой, как штаны у ковбоев. Это были здоровенные парни, главная сила литейного: обрубщики, формовщики, разливщики, подручные у транспортера и у печей, считавшие своим долгом в любое время года работать полуголыми в узких штанах и с красным платком на голове. На шее у них висела золотая цепочка с брелоком: рука феи, святой Антоний или серп и молот, — все тоже, конечно, из золота. Брелоку полагалось свободно раскачиваться на волосатой груди, и был он как бы обязательным знаком принадлежности к «благородному обществу». Но и такие тоже обматывали ноги разноцветными тряпками, которые приносили для протирки станков. Зато не зашнуровывали башмаков, чтобы не испортить себе ноги, говорили они, хотя на самом деле лишь держались манеры стучать подошвами и раскачиваться на ходу.

Панкани был одним из них, пусть самым маленьким, но зато самым знаменитым. Он работал со мной на «Сэндслинджер» — большой формовочной машине непрерывного цикла. Работа трудная, а летом просто очень тяжелая, в течение смены каждый час полагался пятиминутный отдых. В перерывах мы садились рядом, докуривали посеревшие от пыли окурки, набросив на плечи пиджак или мешковину, чтобы не простынуть из-за вентиляторов или из-за гулявших по цеху сквозняков. Панкани охотно разговаривал со мной. Я знал, у него есть сестра, помолвленная с одним железнодорожником, такая хорошенькая и ловкая, что ее взяли продавщицей в большой универмаг. Сам Панкани похож на мать, держит овчарку по кличке Бук, большую и сильную, как в фильме «Зов леса». Об отце он говорил мало и всегда приписывал ему такие достоинства и привычки, что сразу же становилось понятно, что это сплошь выдумка. На самом деле от кого-то я слышал, отец Панкани вскоре после войны бросил жену и маленьких детей и будто бы ушел к какой-то вдове, лет на шестнадцать моложе его. Даже бесхитростная ложь Панкани вызывала во мне симпатию к нему, простодушному парню, единственному из нас, кому не нужно постоянно отгораживаться завесой из жестоких шуток.

Остальные парни его тоже любили. Конечно, они подшучивали над ним, когда он хвастался, что скоро перейдет в профессионалы и будет загребать деньги лопатой, но после работы все болели за него и несладко приходилось тому, кто о нем плохо отзывался. Ведь Панкани был хоть и маленьким, но настоящим «мухачом». Голый, он выглядел на ринге как любой другой боксер его веса, и мало кто из них умел драться с такой же смелостью и мужеством, как он.

Свою смелость он доказал и при других обстоятельствах. Однажды в литейном вот-вот мог произойти взрыв, и Панкани первым бросился к вагранке, не испугался, что его может залить расплавленным чугуном. Или тот случай, когда его обвинили в том, что он бросил грязную тряпку в недавно принятого дежурного по цеху. Панкани не проговорился, даже угроза увольнения его не испугала, хотя Гастоне, настоящий виновник, человек не очень приятный. Панкани упорно твердил управляющему, что сам ничего не видел, а с его места попасть в дежурного просто невозможно. Не протестовал, когда его на три дня отстранили от работы, но потом потребовал с Гастоне потерянный заработок. Вполне справедливо. Ну а так как Гастоне все не решался расстаться с деньгами, то получил от нас взбучку. Панкани был парень что надо! Посмотрели бы вы на него во время уличной демонстрации. Между Панкани и Бове шло что-то вроде соперничества: кто окажется более смелым и безрассудным. Бахвал Бове горланил в одиночку посреди улицы, устраивал потасовки с полицейскими и, если не попадал в каталажку, всегда возвращался с набором шишек. А вот Панкани целым и невредимым проскальзывал среди дубинок, разбрасывал пачки листовок под носом у полицейских агентов и ускользал, юркий и хитрый, как куница. В эти минуты он будто другим человеком становился, начинал кричать, ласковые обычно глаза сужались и блестели, как на ринге.

Он и книги читал. Совсем не дурак был. Если бы не этот заскок из-за бокса, он, наверное, и в партию бы вступил. А так и слышать про то не хотел. Говорил, что в политике мне доверяет, сам человек убежденный, но вот никакой новой обязанности взять на себя не может. Иногда он просил у меня газету. Я понимал, что ему интересно, когда там была какая-нибудь заметка о Советском Союзе, и мне нравилось обсуждать ее с ним.

— Я ничего не говорю, они сейчас очень хорошо начали выступать, особенно в легкой атлетике. Но вот поставь себя на место боксера в Америке. Нет, дело не в деньгах, а в другом, — чувстве удовлетворения, которое он получает от жизни.

— А там, в России, его дают тем, кто работает, рабочим. Тебе не кажется, что это лучше?

Он не очень уверенно соглашался, весь во власти своих мыслей. Но в то же время прямо в восторг приходил, если хоть мельком слышал, как в разговоре вспоминали о Сталинграде. А с каким удовольствием он слушал мои рассказы о Сопротивлении, о крестьянах, у которых были на исходе припасы, а все-таки кое-что присылали нам время от времени, предупреждали, что у них вот-вот будут немцы, к ним на самом деле пришли немцы, эсэсовцы, и сожгли их усадьбу; или о той потасовке с американцами в Вероне, когда они хотели заставить нас снять красные косынки. Он часто просил меня рассказать ему про случай с Джоббе, которого прихватил геморрой как раз тогда, когда фашисты окружили нас на Монте Джово. Когда я вспоминал для него эту историю, мне казалось, все было точно так же, как в то время, когда моему сыну было три года и я, рассказав ему о том, как волк проглотил Красную Шапочку, нарочно останавливался и ждал вопроса: «А где охотник?»

Панкани был совсем как ребенок. Как-то утром он сказал мне:

— Я тут недавно на ворона натолкнулся.

— На ворона? Ну и что?

— Да я знаю, это все бабьи выдумки. Только я до той минуты очень легко бежал, как заведенный, без труда. Сил было хоть отбавляй. Добежал уже до конца Кашине, возвращался по бульвару Реджина и тут вдруг вижу, как поднимается в воздух стайка испуганных воробьев. А над деревьями кружит большая черная птица. Сокол, подумал я. На самом деле, я сразу так и подумал, что все это из-за сокола. Потихоньку продираюсь через кусты, чтобы выследить его, и вот тебе на, вижу эту проклятую птицу. Она взмахивала черными, страшными крыльями, сидя на вершине огромного дуба. Ворон это был!

— Но ты же не поддался колдовству?

— Нет, нет! Вот только потом дышать мне стало тяжело, будто тысячи иголок впились в легкие, нашла вялость, какое-то беспокойство. Да и сейчас мне не по себе.

— Чепуха! Выдумки! Завтра все будет в порядке. Ты, наверное, простыл. В лесу в такую погоду это часто случается.

— Ты так думаешь?

— Ну конечно!

— Да, там висел хоть редкий, да туман, — немного погодя сказал Панкани. — Я весь продрог, когда выбрался оттуда.

Он был еще такой ребенок, что без стыда расплакался прямо посреди цеха, после того как опять поссорился с Гастоне. Ну, стал и я над ним подтрунивать, он тут начал оправдываться:

— Гастоне говорит, будто я не умею работать левой, мне, мол, ее лучше в кармане держать. Пройдоха, ничего не понимает, а треплется.

— Не слушай ты его. Он и над умирающей матерью надсмехаться станет.

— Ну а ты, как ты думаешь, получится у меня?

— А твоя левая? — ответил я, смеясь.

— Хочешь проверить? Точно знаю, что уложу тебя. Я два месяца на тренировке одной только левой работал. Учился перед зеркалом стилю Шугара. Левый у меня резче правого. Давай покажу.

— Все может быть…

— Слушай, Марио, только серьезно, по правде. Ты-то веришь, что у меня получится?

— Господи, конечно, получится, — ответил я, на его расспросы. — Выиграешь и перейдешь в профессионалы. Руку даю на отсечение. Только боюсь, ты потом в вошь превратишься, буржуем станешь, вот что.

— Марио, Марио ты мой, да ты шутишь? Это боксер-то? Ни за что! Посмотри на Рея Шугара Робинсона, он всем королям король. Он деньги в окно выбрасывает. Ему нужна только победа, и все тут! А потом идет гулять со своей крашеной негритянкой из Гарлема, с друзьями неграми. Никакая он не вошь, не буржуй!

Улыбаясь, он вернулся на свое место, а потом стал петь и паясничать, пока из глубины цеха его не окликнул Васко, поинтересовавшийся, хватит ли ему двух часов штрафа, чтобы успокоиться.

Однажды Панкани проиграл очередной бой, правда, только по очкам, но какому-то студенту, к тому же зеленому новичку. Это было первым разочарованием. Но в литейном все сочувствовали — у каждого, мол, бывает свой черный день. Панкани важно было выиграть другой бой, с третьим призером через месяц в зале «Аполло». Это действительно была решающая для него встреча. Почти такой же она была и для нас.

Готовился он серьезно, с какой-то одержимостью. Все свое свободное время проводил в тренировках, а по утрам я часто встречал его бегущим по направлению к заводу. Едва заметив меня, он ускорял бег и, пристроившись за моим велосипедом, предлагал поднажать.

— Ну, попробуй еще, старина! Ведь не сказать, что я уже десять километров пробежал. Видал, какое дыхание? Я с такой скоростью еще сколько угодно могу отмахать, не то что какие-то три раунда у любителей.

На заводе, в обеденный перерыв, он медленно пережевывал кусок жареного мяса или яичницу, захваченные с собой из дома, потому что от супа, который нам приносили из столовой, он бы набрал лишний вес. Вокруг него всегда собирался кружок болельщиков, рассуждавших о прямом по корпусу, боковом, апперкоте или о манере боя Джека Лa Мотта и Шугара Робинсона. Они говорили, что Панкани боксировал в манере Митри, только агрессивней, решительней и быстрее, хотя и не так технично, но техника-то приходит с опытом, международными встречами и с хорошим тренером. Разве можно выработать индивидуальный стиль с таким тренером-клячей, как Пессони? Панкани соглашался, важно нахмурив брови. А потом, перед тем как вернуться в цех, давал короткий показательный бой с кем-нибудь из парней, соглашавшихся выступить в роли груши.

С приближением дня матча росло и наше беспокойство за Панкани. Все ребята переживали даже, когда он чихал, сильно потел или занимался работой, от которой могут отвердеть мышцы. Мы и с бригадиром договорились, что после боя нагоним упущенное, — ведь производительность формовочной машины резко понизилась. Панкани быстро привык к нашему вниманию и у машины появлялся ненадолго, а то и вовсе не работал. Говорил, что духота и вонь в цехе не дают ему дышать, часами торчал в уборной с куском газеты в руках.

Наверное, тогда он слишком много стал позволять себе, но виноваты, конечно, мы, коль у мальчишки вскружилась голова. Для нас это была игра, а он верил в нее всерьез.

Матч, к счастью, пришелся на субботу, день зарплаты, поэтому наших ребят в «Аполло» собралось очень много. Мы заказали сразу целый сектор сидячих мест в первом ряду. Чистое разорение: по три тысячи лир с носа. Было жарко. Мы купили пива, орехов, потом опять пива. Все были возбуждены и веселы, уверенные в нашем товарище. Бове вызывал всех на пари и предлагал ставить три против одного любому, кто сомневался в победе Панкани. Нас быстро заметили, поняли, что мы скорее не любители бокса, а просто друзья Панкани, его товарищи по работе, рабочие с «X». Кто-то рискнул поострить в наш адрес в том смысле, что если нас зовут ударниками или сталинградцами, то, конечно, оттого, что мы красные, но только как раки, — ну, прямое оскорбление. Слыхавши от Панкани, что в боксерских залах часто торчат всякие плюгавенькие фашистики, мы поэтому сразу же дали всем ясно понять: если уж кому захотелось поиздеваться над нами или спокойно поговорить о политике, то место для этого выбрано неподходящее. Ну а мы готовы встретиться с такими и один на один на улице, боксеры они или нет.

Первые два боя нас особенно не интересовали. Они нужны были для того, чтобы подогреть атмосферу в зале. А когда настала очередь Панкани и он направился к рингу, красиво пролез между канатами и пошел вдоль них, приветствуя зрителей поднятыми вверх руками, мы, стоя, неожиданно устроили ему овацию, достойную и чемпиона мира. И такой у нас был порыв, что сперва верхний ярус, а потом и весь зал принялся ритмично аплодировать и скандировать имя Панкани.

Я в боксе не разбираюсь. Раза три или четыре, наверное, ходил на соревнования, чтобы поболеть за Панкани. Но этот бой был какой-то тягостный, самый у него плохой из всех. Что ему взбрело в голову, кто ему насоветовал? Может, он решил, что сможет выиграть нокаутом? Ведь он сразу же, очертя голову, полностью раскрывшись, бросился в атаку, необдуманно и беспорядочно нанося удары. Его противник, кряжистый коротышка, отвечал ему тем же. Они были похожи на двух неотесанных пастухов. Скоро оба перемазались неизвестно кто чьей кровью, все время захватывали друг друга и больше ударов наносили головой, а не перчатками.

Зрители смеялись, орали, требовали назад деньги за билеты и злились на нас, потому что мы, несмотря ни на что, до самого конца болели за Панкани, пока рефери, который почему-то только один и судил бой, отдал ему победу.

Кончилось все тем, что часть зрителей, уродцы килограмм под шестьдесят максимум, полезли на ребят, и некоторым из нас пришлось спешно уйти из «Аполло» с разбитыми губами и шатающимися зубами.

В общем, зря Панкани в понедельник с самого утра начал бахвалиться, да еще с пластырем на брови и с распухшими губами. Немного поговорить ему дали. Ему бы догадаться, что не вовремя он это затеял. А чуть погодя Гостино спросил:

— Ну и что, по-твоему, ты устроил?

— Как что устроил? — важно надувшись, ответил Панкани. — Вот тебе на! Отделал его по первое число, вот что!

— А здесь, — спросил Бове, надавливая на пластырь, — кто тебе бобо сделал?

— Это он головой. Этот гад мне в самом начале головой саданул, я потом почти ничего и не видел.

— Головой, какой там еще головой, — перебил его. — Да ты просто на барана был похож.

— Это такая тактика ведения боя, вопрос техники, — оправдывался Панкани. — Вы что думаете? Он крепкий парень, практически чемпион Италии.

— Кто? Этот карлик, паралитик? Да помолчи ты!

— Тебе лучше бросить! — сказал кто-то.

— Займись скачками.

— В общем, не морочь нам больше голову своими сказками про то, как тебя возьмут в профессионалы, — посоветовал Бове. — А судья, если не придурок, так купленный. Занимайся чем хочешь, хоть сводничай, но только в бокс не лезь.

— По три тысячи лир из-за тебя истратили.

— Лучше бы их на девочек отдать.

— Больше не жди такого.

Все смеялись. Уверен, минут через пять, стоило Панкани успокоиться, они бы согласились, что бой действительно был паршивый, но по вине соперника. В конце концов Панкани должен был выиграть и выиграл. Только мальчишка начал переодеваться со слезами на глазах. Мне стало жалко его, но все-таки не стоило ему обижаться так сильно. Некоторое время он скрывал свою обиду, бестолково суетясь у шкафчика. Потом вдруг повернулся к Бове и закричал:

— Эй ты, живодер, пусть твоя мать сводничает!

И, уже не сдерживаясь, полуодетый, одно голенище натянуто, другое еще нет, он прыгнул и резко, как выстрелил, двинул кулаком по зубам Бове. Тот от неожиданности даже не шевельнулся. Только когда Бове почувствовал кровь во рту, то разозлился, но не всерьез. Он даже посмеялся. Все остальные от хохота прямо надрывались.

— Ну-ка иди ко мне, шибздик. Я тебя сейчас в рог согну, о колено переломаю, — грозил Бове и смеялся, потому что теперь Панкани нападал на всех: на Госто, на Тури и даже на Ферри, который совсем уж был ни при чем. Тогда над ним начали потешаться, забрасывать обмылками, горящими окурками, тряпками для ног. Мне бы понять, что шутка хороша до тех пор, пока не зашла слишком далеко, и остановить их. К счастью, раздался вой сирены. Тогда три или четыре парня схватили Панкани, отбивавшегося от них, как змея, подняли над собой и пошли к цеху. Вслед за ними двинулись и все остальные, распевая на церковный лад:

Убили комаришку,
Парапум, парапум,
Убили хвастунишку,
Парапум, парапум,
У него печальный вид,
Больше к нам не прилетит.
Эту встречу он проиграл по очкам. Кто из наших видел ее, говорили: бой был хороший, напряженный, быстрый, чистый, Панкани немного робел в первых двух раундах, а то бы выиграл.

Команду профессионалов, в которую нацелился войти Панкани, распустили. Возник новый спортклуб, более сильный и лучше оснащенный, во главе с тренером Фарабини, считавшимся одним из лучших в Италии. Фарабини сказал, что обещание предшественника все равно что ничего. Он сам займется подготовкой Панкани, который еще сыроват и быстро сгорит, если сейчас перейдет в профессионалы. Тренер выхлопотал для него у клуба премию в сто тысяч лир чеком, который Панкани показывал нам, скорее стесняясь, чем радуясь.

Бедный Панкани, он выходил из моды. Из литейного на его бои больше никто не ходил, он же не мог, как прежде, рассказывать о них, потому что Гастоне и другие ребята сразу начинали ехидничать. Иногда они пытались втянуть мальчишку в драку с противником килограммов под восемьдесят и обзывали трусом, если он не соглашался.

Доброе отношение было для него как хлеб. Я понял это, видя, как он искал дружбы с парнями, как он смотрел на них и смеялся их шуточкам, как и сам старался поддеть Креспи или хромого Беппе, хоть и неудачно: задирать людей было не в его характере. Он давал волю своим чувствам в неожиданных вспышках детского гнева, над которыми потом смеялся весь цех.

Даже мне не удавалось поговорить с ним, как бывало когда-то. Казалось, ему неприятно встречаться с нами, и однажды он на самом деле стал просить о переводе в другой цех. Он и к работе охладел. Скоро это стало вызывать у всех раздражение. До тех пор, пока он кипятился из-за жары, пыли, неприятных ему людей или стервеца-бригадира, который не желал перевести его на склад, Панкани еще терпели. Но все чаще и чаще с тупой ухмылкой на тонких губах и отсутствующим взглядом он застывал у вращающейся машины. Чтобы это не вошло у него в дурную привычку, ему стали напоминать, что получаем мы сдельно всей бригадой, и хочешь не хочешь, а надо работать наравне со всеми.

Панкани на это злился:

— Да вы как ослы с завязанными глазами, которых гоняют вокруг жернова. Что у вас за душой? Вы же стадо овец!

Но работать он все-таки не отказывался. Близился отпуск; зарплата и аванс за три месяца, начисленные из восьмидесяти процентов, ушли на то, чтобы снять на море комнату со столом. А при нашей сдельной работе нужно готовить одну форму за семнадцать секунд, не больше. Да и не меньше, разве что кому после этого захочется по горло зарыться в снегу. Я подогнал кран с формой и начал ее обдувать струей сжатого воздуха, чтобы очистить от остатков песка или окалины, которые могли остаться после выбивной машины. Я медленно вращался вместе с сиденьем, правой ногой упираясь в перекладину, специально предусмотренную на машине, а левой цепляясь за ножку стула. Очищенную форму я толкнул в сторону Панкани. Ему нужно было отцепить ее и укрепить на формовочной машине. А я в это время поехал в обратную сторону захватить следующую форму с транспортера, идущего сбоку от меня. В углу формы прилипло немного пригоревшего песка, не сбитого струей сжатого воздуха. Я попробовал отковырнуть пальцем, однако ноготь у меня на указательном пальце обломан; я обжегся и выругался. А когда я направил форму к Панкани, он оставался еще сзади, закреплял предыдущую. Я разозлился. Господи! Работать рядом с человеком, который вечно жалуется. Конечно, очень тяжело в пылище, поднимаемой шлифовальными кругами, в кислом, желтого цвета, мутном воздухе, который испорчен зловонным запахом, идущим от отливок сизо-малинового цвета и перемешанным вентиляторами с испарениями мочи из уборной. Действительно тяжело. Даже просто смотреть на красноватые дымящиеся формы, которые бежали, гремя и трясясь, по роликам транспортера, неприятно. Но Панкани чересчур долго возился с ними, слишком долго копался, а единственное, что нужно бы ему, — сидеть как можно тише, ни во что не вмешиваться и прежде всего не напоминать ни о жаре, ни о сдельщине, ни о работе, которая еще ждет нас впереди.

Однажды в то лето, когда в цехе, как обычно, было градусов под сорок, он, показывая мне во время перекура на бригаду разливщиков, усердствовавших по всей длине транспортера, спросил у меня:

— Ты когда-нибудь подсчитывал, сколько тебе осталось протянуть здесь? Не считал, сколько дней? Мне еще одиннадцать тысяч, одиннадцать дней, день в день.

— Почему ты все время такой кислый? — разозлился я.

— А есть с чего веселиться?

— Раньше ты так не говорил.

— Раньше! Раньше и ты был другим. — И вдруг будто сорвался, изменившимся голосом, возбужденно, как в истерике, заговорил: — Представляешь, кто мне сегодня ночью приснился? Карлези. Вот радость-то. Помнишь, как мы ездили к нему в санаторий? Он за все время так и не встал тогда со своей койки. А как изменился! Глядел на нас, будто на чужаков, на людей из другого мира. Так вот он мне приснился сегодня. Мы с ним вроде бы на ярмарке и смотрим на свое отражение в кривых зеркалах: то мы приплюснутые, то страшно вытянутые, а то совсем изуродованные, с безобразными лицами, страшными, но в то же время смешными. От такого сна совсем не до смеху, правда? Говорят, иногда так бывает, вот и я… вот и я, проснулся и слово в слово вспомнил, что он нам тогда сказал: «Нет, у меня ничего не болит, я себя прекрасно чувствую, нам и еды дают столько, что даже Бове не управиться, только вот небольшая боль, здесь, в спине, будто меня двумя пальцами вверх толкают».

— Ну а на тренировки ты по-прежнему ходишь? — спросил я, может быть, невпопад, растерявшись от этого бессвязного рассказа.

— Конечно, — ответил он. — А Фарабини тоже пройдоха. Считает себя докой, потому что два месяца проходил в чемпионах. А самому всегда смелости и мужества не хватало, от этого и нравятся ему те типы, которые мечутся и вихляют по рингу, как балерины. Он это итальянской школой называет. Нет, такое не для меня. «Тебе бы надо девочку завести, чтобы она тебя загоняла», — он мне говорит. А я-то, дурак, два года подряд спать в девять ложился.

— Знаешь, что тебе надо? — сказал я. — Послушай дурака. Брось все. На месяц пошли все к черту, отдохни. У тебя это, конечно, и от жары, но мы все здесь немного тронулись. Того гляди вылавливать начнут, как бешеных собак. А пока в субботу поехали с нами. Мы всей оравой собрались на рыбалку. Возьмем с собой вина, колбасы, большую сковородку. Будет весело.

— В субботу? — рассеянно спросил Панкани. — Нет, я не смогу. Да и весело мне там не будет. Я-то знаю, что я за человек. Весь день вам испорчу. Всем надоел. Ну что мне там делать? Вот ты добрый, не злой. Хоть разговариваешь со мной. А другие, ну скажи, почему они против меня? Что я им сделал? К человеку хуже, чем к дерьму, относятся!

Он стал раздражать меня; и не столько своими сбивчивыми разговорами — мы все уже к ним привыкли, сколько взвинченностью, светившейся в глазах.

Панкани поймал мой взгляд и замолчал. Он начал пристально следить за секундной стрелкой на больших часах в конце цеха, потом посмотрел на подручного, разгружавшего автокар с моделями, и, снова уставившись на меня с тем же взвинченным выражением, медленно сказал, взвешивая слова, почти что по слогам:

— Хочешь, я тебе все расскажу? Я давно уже красной мокротой отхаркиваю. Позавчера рот был просто полон крови, вот такой кусок легких.

От неожиданности я слова не мог вымолвить. Он по-прежнему пристально смотрел на меня, и в его черных, с красными веками, узких глазах росло невероятное, сумасшедшее веселье. Он даже не дал мне прийти в себя, резко толкнул пальцем в плечо и пошел к машине.

— А ты и рад, да? — на ходу бросил он.

Я уже готов был его ударить, но, заметив, как позеленело от злости его лицо, помутнели глаза, догадался, что он ждал этого, и я не влепил ему сразу, там же, по морде.

И все-таки я любил этого парня. Было неприятно видеть, как меняется, портится его характер. Ну не удалось ему стать настоящим чемпионом, что из этого? Я пытался объяснить ему, что радость и смысл жизни можно найти в сто раз лучшим способом, чем до крови драться на ринге на потеху сотне зрителей. Есть более серьезные и жестокие противники, победить их тяжелее. Но когда я говорил ему про это, он хитренько щурился, будто хотел сказать: «Давай, давай заливай». Больше всего мне не нравилось, что он завел дружбу с Нибби.

Нибби, недавно принятый на работу подручным, был доносчик и скоро сумел пролезть в контору учетчиком времени, хотя он ни в моделях, ни в отливках ни шиша не понимал. Он мог свободно шататься по цехам, и дежурные начальники ничего не говорили ему, если заставали не на рабочем месте; наоборот, охотно останавливались поболтать с ним, как с одним из своих. Он говорил, что перенес адские муки в плену в России. Только почему он собирался отомстить за это коммунистам, а не тем, кто послал его туда? Это был лгун и провокатор. В литейном его никто не выносил. Из-за болезненного, желтого цвета лица его прозвали жуком-могильщиком и советовали ему держаться от нас подальше, а когда он подходил слишком близко, мы угрожающе хватались за корзины.

С Панкани теперь он вел себя как покровитель. У меня просто кровь к голове приливала, когда я видел, как они переговариваются вполголоса. Я потом дразнил Панкани, нарочно зло отзывался о Нибби, но ничего этим не добился.

В это время как раз проводилась агитация против перевооружения Германии. Заранее, за два дня, мы узнали, что готовится забастовка протеста, и, как обычно, стали передавать друг другу, что в конце смены устроим собрание; естественно, чтобы распределить обязанности, потому что, по сути, мы все были согласны. Я стоял далеко от Панкани, но слышал, как Бове, смеясь, говорил ему:

— Да и я тоже не пойду. В конце концов ты прав. Чему бывать, того не миновать.

Панкани смотрел на лужу воды на полу и размазывал ногой ее края. Он искоса взглянул на меня и полез под душ. Я спросил у Бове, что сказал ему Панкани.

— Что плевать ему на Германию, и в забастовке он участвовать не будет. И я тоже, — ответил Бове.

Из цеха я вышел один и по дороге думал про этот случай. Потом думал об этом и на партийной ячейке, и дома за ужином, стараясь понять, в чем мог я быть не прав в отношениях с этим мальчишкой. Хороший был парень. Сказал он так из вызова: но вызова кому? Наверно, я тоже переменился. Раньше я не был таким суровым и резким, готовым со злостью заклевать того, кто сразу же не соглашается со мной. Я решил зайти к Панкани.

Он жил в моем же квартале, в самой старой части — лабиринте узких сырых улочек, как нарочно пощаженных войной. Угрюмые стены разрисованы непристойными рисунками, именами влюбленных. После каждой лестничной площадки ступеньки казались все более узкими и крутыми. Панкани жил на четвертом этаже. Я поднялся туда, совсем запыхавшись, и не знал, постучаться ли в дверь, или незаметно уйти вниз.

Открыла мне девушка лет двадцати пяти, точная копия Панкани, только женщину такие черты лица делали совсем уродливой. Та же смуглая, блеклая кожа, выдающиеся неровные скулы, тонкие губы и вдобавок еще что-то потухшее и испуганное во взгляде. Я представился, и она провела меня на кухню, где мой друг доедал в одиночестве свой ужин.

— Я мимо проходил, — сказал я удивленному Панкани.

Но сам я удивился сильнее, чем он. Вся кухня была увешена фотографиями боксеров-чемпионов, газетными вырезками, увеличенными снимками самого Панкани в перчатках, без перчаток, с забинтованными кистями, в боксерской стойке, во время боя или перелезающим через канаты. На полке кухонного шкафа стояла фотография, на которой Панкани приветствовал толпу поднятой вверх рукой, в то время как арбитр поднимал его другую руку, а соперник лежал на полу ринга, будто у его ног. Удивил и сам Панкани, в ярко-голубой домашней куртке, которая была обшита золотой тесьмой. Мне страшно захотелось посмеяться над ним, уйти, бросив напоследок какое-нибудь насмешливое словечко, которое бы сбило спесь с моего приятеля. Я начал разговаривать с его матерью и сестрой, конечно же, о боксе, как-то незаметно для себя втянулся в игру, и когда Панкани сказал мне, что на улицу ему выходить не хочется, то я попрощался с женщинами и почти забыл о цели своего прихода. В дверях я сказал ему:

— Мы ведь товарищи, правда?

Он ответил не сразу, устало:

— Да, товарищи.

Немного спустя он уволился с завода. В ожидании расчета стал опять веселым и беззаботным, как раньше. Панкани еще раз оказался на высоте. Мы скинулись на прощальный ужин, как это у нас принято, но даже после того, как он выпил больше двух литров кьянти, мы так и не смогли заставить его сказать нам, чем же он собирается заняться. Он сделал вид, будто согласен с предложением Бове, который клялся, что из надежного источника знает, будто Панкани предложили работать в Фиглис, самой крупной миланской компании, может быть, лучшей в Италии. Но потом мы довольно скоро заметили, что вместе с боксом парень бросил и рабочую профессию.

Время от времени мы вспоминаем: Панкани, боксер, чемпион Италии среди юниоров, когда-то работал здесь с нами. Новенькие на это обычно говорят: «А, Панкани, что-то кажется, я слыхал о нем». Бове однажды встретил его в четыре утра, у вокзала. Гостино как-то вечером видел, как Панкани стоял, прислонившись к парапету набережной Арно, и плевал в воду.

Ивлин Харан Случайности

Сегодня Крис работала на фабрике так поздно только потому, что хотела как можно меньше пробыть на вечеринке. Сверхурочные не беда, а если людей совсем мало, так еще вдвое заплатят. Единственные, кто остался здесь после шести, это Элизабет за соседним станком, Джон — механик и Крис. Работой себя не утруждали. Запустив машину, Крис пошла к Элизабет покурить и поболтать. Элизабет — рослая пышноволосая блондинка не первой молодости, курившая частенько во время работы, даже при начальнице, и мисс Куин не выговаривала ей за это — все побаивались Элизабет. Крис рассказали, что как-то Элизабет два дня не являлась на работу, и тогда мисс Куин отметила ей послеобеденное опоздание на три минуты.

«Да, надо было тебе слышать, милочка, куда Элизабет послала ее с этими тремя минутами! Элизабет всех в гробу видала. Обложила эту Куин прямо при всех, а та — ни слова против, а все потому, что рабочих тогда не хватало, руки требовались. Но Элизабет стоит того, чтоб терпеть ее скверный характер.

У Элизабет громкий, с хрипотцой голос, добродушный, искренний смех. И часто Крис думала, не будь ее рядом, ни за что бы не пережить первый рабочий день на фабрике.

«Тяжелей всего, дорогуша, первые десять лет, — сказала тогда Элизабет. — Вот тебе стул, положи на него повыше ноги. Я уж знаю, что к чему. Сколько времени прошло, а помню, как сама тут первый день отработала! Однако ваша братия студенты неплохо проводят время. Поработал месячишко-другой — и до свиданья. А отведай, как это год за годом. Честное слово, не очень-то. Но все ж по сравнению местечко приличное. Я-то знаю».

Элизабет болтала без умолку, так проходили дни, и Крис с благодарностью и облегчением замечала: боль в спине и хандра понемногу проходят. Крис рассказала Элизабет о вечеринке.

— Это будет кошмар! Представляешь, ведь меж ними нет настоящей дружбы. Зачем же тогда вместе собираться? А вот выслушай, кто что о ком думает.

— Люди, куда деваться, везде одинаковы. Знаешь, когда моему Питу был двадцать один, его подружка, сообразивши, что он насовсем ее бросил, запустила ему в голову пивной кружкой. И ей нечего было ходить, зря это затеяла…

Крис чувствовала, это не то, что предстояло ей сегодняшним вечером: если бы там хоть кто-нибудь стал бросаться пивными кружками, получился бы, наверно, премилый вечерок. Но обычно все по-другому, обреченно подумала она: встанут в кружок, хихикая друг над другом и над нею в том числе, изрекая потертые и пошлые от чрезмерно частого употребления истины, кто занудливо, кто насмешливо, а кто ради самообороны.

Элизабет не то, что эти. Она действует, а не бездействует. Говорит и поступает как считает нужным. Если б она зашла сегодня на вечеринку и взглянула хоть одним глазком, наверняка сказала бы: «Ха, чем не похороны?» Да, у Элизабет был вкус к жизни, для нее это заключалось не только в том, чтобы не впутываться, если все тебе не по душе, но и подчинять обстоятельства собственной воле. Крис чувствовала бы себя совершенно счастливой, не будь этих пустых людских выдумок, натужного веселья. Гораздо приятнее здесь, среди машин. Шумят они не громче, более сговорчивые, да и почти такие же бесхитростные, как публика на вечеринке, а уж ее-то Крис хорошо знает.

От фабрики Крис и Элизабет шли до автобусной остановки своей обычной дорогой в полмили длиной. Середина лета, поэтому еще светло. Движение в этот час несильное, и все случилось тем более неожиданно. Мимо них пронесся мотоциклист; приподняв на мгновение руку от руля, он немного качнулся в сторону, как раз перед автомобилем. Раздался пронзительный взвизг колес и скрежет металла: машины врезались друг в друга, и на минуту все стало по-прежнему безмятежно-спокойным. Опомнившись, Крис и Элизабет бросились туда, где невдалеке от места столкновения лежал мотоциклист.

Крис упала на колени, приложила руку к его груди.

— Жив, сердце бьется.

— Вызову «Скорую», — выдохнула Элизабет. — Бог мой, и шофер тоже… небось, стукнулся о переднее стекло… телефон за светофором…

— Быстрее, — сказала Крис, но Элизабет была уже на полпути к светофору и не услышала ее. — Они могут умереть.

После аварии движение на этой стороне улицы прекратилось. Рядом не было жилых домов, только бесконечно тянулись фабричные корпуса, запертые и, во всяком случае, в это время безлюдные. Крис взглянула в огромные слепые окна, но в них не отразилось никакого сочувствия. Она перевела взгляд на мотоциклиста и шофера.

«Почему я так боюсь, что они умрут? Ведь это их одних касается. Потому ли боюсь, что ничем не могу помочь им, иникто не может?»

Она наклонилась над телом мотоциклиста. Ни его, ни шофера даже не думала трогать, а может, надо? Или все не так страшно, лишь легкие ушибы? Наверно, маска иронии спасает в подобных ситуациях. Но они случаются, хотя люди, само собой, стараются не задерживать на них свое внимание. Случаются, тут не возразишь. Крис почувствовала дрожь и смутное беспокойство. Сняла пальто, укрыла мотоциклиста. А вдруг есть средство, которое спасло бы его и шофера, а она этого средства не знает, и вот оба сейчас умрут?.. Избегают люди подобных сцен, ну а если так, почему же ведутся войны, почему вечно истязаем мы друг друга мелкими пакостями?.. Если бы шофер или мотоциклист могли хоть сказать, где болит, пусть даже сейчас, когда, наверное, уже слишком поздно, все равно нужно помочь во что бы то ни стало. Но они без сознания. Шофер, кажется, немного пришел в себя — стонет, с мотоциклистом хуже — лежит так спокойно. По крайней мере, крови не видно — а вдруг это плохо? Что я могу одна? «Не сходи с ума, по крайней мере, приедет полиция, поищет свидетелей. Но вот умрут. Зачем им тогда свидетели? Шоферу, наверно, больно… Пожалуй, так оно лучше — ясно хоть, что живой. А от меня никакого проку, к чему я здесь тогда? Врач… только врач может хоть немного облегчить их страдания. Каждый должен быть врачом».

Бесконечно долго тянулся этот кошмар. Наконец вернулась Элизабет. «Скорая помощь» была в пути, а пока Элизабет тихо причитала, как внезапно все случилось, прибыла полиция. Сейчас набегут люди, столпятся, заслонят слепые окна фабрики, все задвигается. Люди всегда собираются там, где смерть, поминки, похороны, как тут не поглазеть.

В последующих событиях была некая закономерность, и потом Крис смогла восстановить в памяти их логическую очередность: имена, протоколы, мундиры, две «Скорые», больничная палата, укол, полицейская машина. И вот наконец она на пороге дома, идет на вечеринку.

Когда Крис вошла, веселье было в самом разгаре. Люди бродили из комнаты в комнату, сидели на ступеньках. Никто не посторонился, чтобы дать ей подняться по лестнице, оставалось переступать через сидящих, а Крис так устала, что это потребовало немалых усилий. На середине лестницы кто-то наткнулся на нее и пролил содержимое стакана на пальто.

— Не видишь, куда идешь, — проворчал он и вернулся обратно в кухню за другим стаканом.

Она посмотрела ему вслед, затем глянула на пальто. Аккуратно сняла его и перекинула через перила. «Эй, Крис, что-то ты поздновато, лучше поздно, чем… а знаешь, Крис… Смех, да и только…»

Крис, сразу попав в разгар беседы, удивлялась своему спокойствию. Может, еще не пришла в себя? Нет, она создавала собственное присутствие здесь, общалась, наблюдала происходящее, но с какой-то необыденной ясностью. Отчетливо воспринимала слова и жесты, но как-то отрешенно, будто фильм, в котором сама исполняла некоторую роль. Она была спокойна, наверняка зная, что это состояние сверхъявственности неестественно и надломится, как только достигнет определенного уровня. И сосредоточенно размышляла, какую форму примет этот надлом. Можно бы, конечно, что-нибудь швырнуть, например, вот эту винную бутыль в белую стену. Или закричать, прикрыв глаза, зажав уши, и кричать, кричать. Но это хуже, уж слишком откровенно.

— Сегодня на фабрике… — говорила она кому-то, вроде бы знакомому.

— Ну это скучно… лучше расскажи, как ты сама… Что слышно о твоей поездке в Северную Африку… неужели отказаться от нее, в конце концов?

Все они так озабочены собственной скукой и собственными разочарованиями. Понимают ли они, что спрашивают только из вежливости, и даже не вежливость служит причиной истинной заинтересованности в благополучии другого, а лишь некий обряд? Неужели они примирились с мыслью, что на других им совершенно наплевать и что, по сути, ничем не помогут друг другу, даже если и не наплевать? Она оглянулась вокруг: стоят, теснятся лицом к лицу. Сердце ее наполнилось жалостью к себе и к ним, защемило от сознания бесполезности этой жалости.

— По-моему, я видела сегодня, как умер человек, — сказала она.

Взрыв хохота с другой стороны комнаты заглушил эти слова. Три или четыре кружащиеся группки немедленно обратились к новому источнику интереса.

— Что ты сказала? — спросил Пэдди, наклонившись к ней.

— «Род человеческий скорее всего представляет собой некое обширное, бессвязное, неутихающее кружение на месте».

— Довольно глубокомысленно, — поддразнил он ее. — Кто это изрек?

— Тейяр де Шарден.

— Господи боже. А кто он, Шона, такой, этот Тейяр? — спросил Пэдди, повернувшись к кому-то из компании.

— Откуда я знаю? Священник вроде бы.

— Пэдди собирается стать священником? Ну и ну…

— Торжественно отрекаюсь…

— Мир, плоть…

— Семь раз отмерь…

— Спойте нам, мальчики! Эй, вы… заткнитесь… Великие и достославные… или ославленные…

Крис вышла через боковую дверь из квартиры и оказалась на площадке пожарной лестницы, одна, громкоголосое пение осталось там, внутри.

Квартира находилась на четвертом этаже, улица внизу пропадала в тени двух высоких зданий напротив. Тело могло лежать и здесь, внизу, могло тоже быть незаметным в тени. Но если ей вернуться сейчас туда и объявить такое первому встречному, он рассмеется и скажет: «Господи, да у тебя болезненное воображение!» А люди умирают, даже если ты знать об этом не желаешь. Право, что за наваждение! Танцуй и забудь о конце света! Но ведь нельзя жить день за днем и думать, что это случится завтра. Я вот буду думать, что это должно случиться сегодня. Почему бы нет? Паскаль думал же так. И не конец света будет, и что бы мы ни говорили и ни делали, я, ты все равно гибнем порознь. Ты танцуй, а я вот прыгну в эту бездну. В общем, радуйся жизни, как говорится.

— Побойся бога, Крис. — Пэдди с Шоной вышли из комнаты через боковую дверь, вслед за ними протискивался кто-то еще. — Ты что, собралась прыгать? — С опаской он выглянул за перила. — Я и сам частенько думал… — проговорил Пэдди печально и, прислонившись к стене, сложил на груди руки. — Вот бы умереть. «Отменно будет, братья, помереть…» — затянул он.

— Не пой эту жуткую песню, Пэдди, — сказала Шона укоризненно. — Об этом страшно говорить. А ты, Крис, что здесь одна делаешь? Пойдем туда… ради бога, у нас ведь вечеринка.

— Боюсь, что да, — согласилась Крис. — Идите, я догоню вас.

Все ушли, только Пэдди задержался. Что-то беспокоило его, но он был слишком одурманен, чтобы внятно изложить это.

— Крис, ты прямо не в себе сегодня. Странная… Давай рассказывай. Что там у тебя стряслось? Поделись с дяденькой. Уж мне-то можно… Я ведь вовек не проболтаюсь…

— Знаю, Пэдди.

— Буду молчать как рыба.

— Знаю.

— Ну ты же веришь мне? За всю свою жизнь я ни слова не сказал во вред чьей-либо репутации, репутации девушки тем более.

— И это знаю.

— Никто и звука не услышит от меня о том, что ты расскажешь мне сегодня, сейчас, ты же знаешь меня, знаешь, что не выдам.

— Все так, Пэдди.

— Я пошел. А ты точно не хочешь возвращаться туда и выпить?

— Попозже. Не споткнись, Пэдди. Еще поговорим.

Теперь забыть тот несчастный случай, он ведь не повторится. Ей удалось выработать, хоть и очень слабый, иммунитет против миллиона случайностей, которые могут произойти с ней или свидетелем которых она станет, случайностей, которыми ей не под силу управлять. Будешь дураком, если держать их в памяти, но, возможно, окажешься еще большим дураком, если забывать их совсем.

Крис пошла обратно. Было шумно и весело. От двери она оглядела всех. Пэдди нагнулся к книжному шкафу, отодвинутому в сторону, чтобы освободить место для танцев.

— Кто читает всю эту дрянь? — спросил он, кокетливо держа какую-то книжку в вытянутой руке. — Фолкнер. — Он открыл ее наугад. — «Не могу избавиться от дум». Ишь ты! — Он взял другую книгу. — Вебстер. — Сосредоточенно нахмурив брови и оглядев компанию, многозначительно повторил: — Вебстер, — с выражением прочел он, — «был одержим манией смерти». Господи Иисусе, — добавил, задумчиво облокотившись на перила, — я и не предполагал, что я такой ученый.

— Эй, Пэдди, спой нам! — крикнул кто-то. — Одну из твоих республиканских!

— Отлично! Эй вы, а ну в сторонку. Дорогу маэстро. И-раз…

— «Скажи мне, Шона Фаррел, — пропел Пэди, весело поглядывая на Шону, — куда, по-твоему, ты так спешишь? — продолжал он, одновременно дирижируя оркестром восторженных возгласов и подражая звукам волынки. — К реке, в тот милый уголок, так хорошо тебе и мне знакомый. И Кэтлин он знаком, — прочувствованно добавил он, — и Мэри, и Анне, и…»

Крис не могла не рассмеяться вместе со всеми… Это нужно, это можно, раз не в силах удержаться…

И вдруг беспричинно ей пришло в голову, что тогда, стоя на коленях перед раненым мотоциклистом, она и не подумала читать молитву; и что совершенно забыла про Элизабет, которая в расстроенных чувствах любила с кем-нибудь поболтать.

Да, жизнь складывается из всевозможных непредвиденных обстоятельств, и встретиться с настоящей бедой можно вновь и вновь.

Крис подобрала книги, которые Пэдди бросил на пол, и поставила их аккуратно на свои места. Для Пэдди все прекрасно в этом мире, ему не нужны книги, никогда он их не любил.

Кен Кези На лесосеке

Мы немного опаздывали, прождав завтрак в столовке. Солнце уже начинало пробиваться сквозь деревья. Ехали по Блюклейскому шоссе к северному отрогу Брейкнек, где теперь лесосека. После получасовой тряски, которую вытерпели без единого слова, мы добрались до места. Обрубленные верхушки и сучья все еще дымились со вчерашнего. Солнце заметно поднялось и предвещало настоящую, затяжную жарищу днем. Я выбрался из-за баранки и, обойдя машину, открыл дверь кузова. Потягиваясь и почесывая живот, я ждал, пока наши выпрыгивали, стараясь не глядеть на мальчишку.

— Как ты думаешь, — спросил я Джо Бена, — порадует нас сегодня погодка в честь старины Лиланда Стафорда, вернувшегося в лес?

Для пущей важности скосив глаз на карманный барометр, Джо ответил:

— Похоже, до заката нам предстоит немало пожариться. Все признаки, что день будет щедрым на солнце. Как ты думаешь, Лиланд?

Мальчишка дрожал от холода, как только что вылезший из воды пес. Насупясь, он взглянул на Джо, не подшучивает ли тот над ним. Потом, ухмыльнувшись, сказал:

— Мне, к сожалению, не пришлось пройти курс астрологии, я вынужден положиться на твое толкование.

Этот ответ пришелся по нраву Джо, понимавшему толк в шутках, особенно если его касается.

Похохатывая и сплевывая, он начал доставать всякое необходимое на день снаряжение, в том числе каски и перчатки, присовокупив: «Малыш, не забудь вот это», а также леденцы и коробочки с нюхательным табаком, складные ножи и само собой — маленький транзистор, с которым обычно не расставался. Раздавал он все это добро, как командир оружие перед началом большого сражения. Выдал Ли защитную каску и с важным видом обошел его со всех сторон, чтобы получше рассмотреть, как она ему, поправляя и приговаривая: «Хм, так… а вот так… ну так-то лучше». И не отстал, пока не надел ее как считал нужным. Затем приступил к краткому перечню того, что происходит, что может произойти и чего остерегаться на лесосеке.

— Самое главное, — говорил Джо, — да, да, наиважнейшее: будешь падать, старайся упасть в сторону, куда тянешь трос. При этом соберись весь… — И показал, как это делать, — нырнул пару раз носом вниз, в то время как мы медленно продвигались по лесу.

— Вообще сама по себе заготовка леса дело простое, если разобраться. Все сводится к следующему: надо превратить дерево в бревно, а бревно в доску. То, что стоит вертикально, это дерево, а когда оно повалено, это уже ствол, а когда мы распилим ствол на части по тридцать два фута, они уже будут называться бревнами. Затем подтаскиваем бревна к лесовозу, грузим их на платформу. Лесовоз оттянет их к мосту у Сведесгэпа, где государственные приемщики нас надувают. Затем спускаем бревна на воду и, когда их наберется достаточно, сплавляем их на лесопильню. Там распиливаем бревна и получаем лесоматериал. — Тут он приостановился, завозившись с рукояткой настройки, чтобы поймать какую-то станцию. — Ну, иногда вместо того, чтобы распиливать, мы сбываем просто бревна.

Я взглянул на него, пытаясь понять его затею, но он на меня не смотрел, приложив радио к самому уху.

— Ну вот, кажется, поймал. Ли, старина, ты когда-нибудь бывал на выступлении хоть какой-нибудь из этих потрясающих групп? Ну-ка послушай вот это.

И он поставил транзистор на всю мощность. Металлический скрежет какой-то жуткой ковбойской песенки проник в лес.

— Так будет веселее, — сказал он, улыбаясь во всю ширь. Такая небольшая вещица, как радио, доставляла Джо удовольствий на тысячу долларов, чего же больше.

Ты разбил мое сердце, солгав,
И оставил меня, не прощаясь.
О холодок твоих глаз…
Мы приостановились около Энди, который заводил бензопилу. Пила взвизгивала и захлебывалась, стихала и ревела опять, доходя до пронзительного воя. Энди, улыбнувшись, кивнул нам и крикнул: «Приступаете?» И с многозначительным видом подмигнул, будто мы шли на какое-то опасное дело. Взявшись снова за пилу, он приставил ее обсыпанные опилками зубья к стволу огромной пихты. Взметнулся фонтан белых искр. Мы стояли, наблюдая за тем, как он делает подпил, и за деревом. Пила у Энди пошла слишком косо, ему пришлось выстругать прокладку и, вынув пилу, вогнать ее в зазор на несколько дюймов глубже подпила. Обойдя ствол с другой стороны, он снова приставил пилу. Когда дерево затрещало, покачнулось и со свистом пошло вниз, я отыскал взглядом мальчишку и увидел, что он во все глаза смотрит на сосну. Мне стало хорошо. Ведь я уже начинал тогда сомневаться, стоит ли вообще иметь с ним дело. Может быть, если много лет человек чему-то учится в мире, отличном от нашего, то это делает чужаком, будто стал говорить на каком-то другом языке, который хоть и похож на наш, но так отдаленно, что понять друг друга становится уже невозможно. Однако, когда я увидел, как он смотрит на падающее дерево, я подумал: «Вот оно! Как и всем, кого я знал, ему понравилось смотреть, как валят дерево. Это уж точно».

— Ну вот что, — сказал я, — мы здесь только свет застим. Пошли отсюда.

И вот Джо остается заводить лебедку, а Ли идет за мной через просеку к краю леса. Там, где кончается порубка, лежат сваленные в кучу, сучья и вялые стебли дикого винограда. За ними поднимается еще не тронутый массив леса с вытянутыми верхушками деревьев. Эту часть лесосеки я люблю больше всего. Она напоминает мне наполовину сжатое поле там, где за убранной полосой начинается стена еще не скошенной пшеницы.

Позади затарахтела лебедка. Я оглянулся. Джо сидел, как нахохлившаяся птица, на высоком сиденье, вокруг которого, как прутья из гнезда, торчали рычаги, тросы и провода. Радио располагалось рядом, его звук то доходил до нас, то вновь перекрывался шумом. Из выхлопного отверстия лебедки вылетел клуб голубого дыма, и я подумал, что этой машине от собственной тряски скоро придет конец. «Надо будет эту тарахтелку отправить на пенсию вместе со стариком», — сказал я. Мальчишка ничего не ответил. Мы пошли дальше. Вдалеке, там, где Джон обрубал сучья, раздавался стук топора. Казалось, бьет деревянный колокол. И еще гул транзистора, громкий при легких порывах ветра, а временами едва слышный. И все это вместе: и то, как складывался день, и эти звуки, и то, как Ли смотрел на падающее дерево, приводило меня в неплохое настроение. По-видимому, дело пойдет не так уж туго, как я думал вначале.

Тросы, идущие поверху к погрузочной мачте, начали подрагивать и покачиваться с легким бренчанием. Я показал их Ли.

— Вот где ты будешь вкалывать. А я посмотрю, выдержишь ли ты эту работенку с чокером. Ну, с богом, теперь уж не вороти нос, поздно.

Но мне хотелось его немного подразнить.

— Конечно, я не думаю, что ты продержишься до обеда. Но у нас всегда наготове носилки. — Я подмигнул ему: — Тут есть парень из Орланда. Он работает на другом тросе. Так вот он сможет тебе пособить, если ты начнешь отставать.

У Ли был такой вид, будто ему на передовой отдавали приказ, и он стоял навытяжку с плотно сжатыми челюстями. Хотелось просто подтрунить над ним, но я сам видел, что у меня получалась лишь первоклассная ворчня, точно как у старика Генри, а худшей манеры разговаривать с Ли не найти, да вот какой-то дьявол не давал мне остановиться:

— Сначала тебе наверняка все это не понравится. Но, между прочим, не думай, что я подсовываю тебе самую дрянную работу. (Хотя тут он был бы не так уж далек от истины.) Другую я не могу тебе дать. Более легкая вся связана с механизмами, и обучаться ей тебе бы пришлось слишком долго. Да и работать там небезопасно даже для тех, кто знает дело. К тому же у нас времени в обрез.

(Наверно, я разговаривал так сердито только потому, что знал, как тяжело таким желторотым, как он, цеплять чокер. Может, я действительно переусердствовал, стараясь быть пожестче, и внутри сам себя разносил за это в щепки.)

— Но одно уж наверняка — эта работа сделает из тебя настоящего мужчину.

(Просто не знаю, что меня тянуло за язык. Правда, одно могу сказать точно: я тогда думал, что рядом с ним я как-то слишком расслабляюсь, и поэтому считал, что должен внутренне зажать себя, так же, как я это делал, разговаривая с Вив вчера вечером, когда пытался объяснить ей нашу сделку с Ваконда Пасифик. Так я внутренне зажимался в разговоре со всеми, за исключением Джо Бена, но с ним я никогда, в общем-то, особенно не разговаривал…)

— Если тебе удастся выдержать первые три дня, то можно считать, ты дело одолел; если нет, то на нет и суда нет. Не ты один, полно других черномазых, которые тоже не смогли этим заниматься.

(Мне всегда с людьми трудно разговаривать без того, чтобы не зарычать на них. Говоря, например, с Вив, я очень хотел походить на Чарлза Бойера или кого-нибудь в этом роде, но каждый раз выходило, что говорю не лучше, чем старик, поучающий шерифа, как надо в этой стране поступать с проклятыми красными и как надо заботиться о том, чтобы этим «ублюдкам коммунистам» пришлось здесь несладко. Уж поверьте, когда старик Генри напускался на красных, он входил в настоящий раж.)

— Единственное, о чем я тебя прошу, это проработать на совесть, ну хотя бы немного.

(Уж не знаю, как объяснить, но Генри всегда заявлял: единственное, что хуже красных, — это евреи, и единственное, что хуже евреев, это выскочки-ниггеры, а хуже их — проклятые дубоголовые южане-изуверы, о которых без конца пишут в газетах… Надо отравить всех, кто южнее линии Мэсон-Диксон, вместо того чтобы посылать им на пропитание налоговые денежки с Севера…)

— Ну если ты готов, берись за эту часть троса и тяни его сюда. Я покажу тебе, как цеплять. Давай-ка его. Теперь наклонись и смотри.

(Да, но вот я сам обычно много не спорил со стариком. В основном потому, что не знаю красных здесь, в Америке, и меня ничуть не заботят задирающие нос выскочки, и у меня весьма туманное представление о том, что такое изувер… Но должен вам сказать, что он и Вив, бывало, так сцепятся по этой расовой проблеме… чуть ли не лбами стукаются. Я помню… но дайте я вам лучше расскажу, как этим их спорам пришел конец. Так как же это было…)

— Ну смотри теперь.

[Ли стоял, заложив руки в карманы, пока Хэнк рассказывал ему, что надо делать, рассказывал неспешно и терпеливо, как человек, объясняющий что-то раз и навсегда, и не жди потом от него повторений. Он показывал Ли, как надо обвернуть трос вокруг поваленного и обрубленного ствола, как присоединить этот трос к основному, тяговому, который идет от петли на конце к оснастке на вершине погрузочной мачты…]

— А когда закончишь чокеровать бревно, то тебе придется самому подавать сигналы машинисту на погрузчике, пока тот не подтянет. У нас не хватает рабочих рук, поэтому мы не можем себе позволить еще и сигнальщиков. Ясно?

Я кивнул, и Хэнк пустился дальше объяснять мои обязанности на этот день.

— Ну давай слушай.

[Хэнк дернул, проверяя, надежно ли закрепился трос, затем пошел вверх по склону к высокому пню, от которого узкий провод, описывая блестящую дугу, тянулся к лебедке, пыхтевшей и дребезжавшей шагах в семидесяти от них.]

— Один раз дернешь, значит, «забирай».

[И дернул за провод. Пронзительно свистнул сигнал на лебедке, и крохотная фигурка Джо Бена тут же пришла в движение. Трос натянулся, глухо зазвенев. Мотор лебедки напрягся и яростно взревел, бревно приподнялось из своей ложбинки и пошло вверх по направлению к погрузчику. Когда бревно подошло к мачте, Джо выскочил из своей кабины и, ловко поднявшись по уже уложенным бревнам, отцепил от него чокер. Тут парень из тех, орландских, согнул скрипнувшую стрелу крана-укладчика, чем-то напоминавшего скелет доисторического животного, которого окрасили в желтый цвет и заставили быть механизмом. Джо Бен насадил захваты и, отпрыгнув в сторону, махнул крановщику. И снова гигантский кусок древесины, качнувшись, оказался в воздухе. А Джо Бен уже пробирался назад к своей лебедке. Кран развернулся и перебросил бревно на платформу лесовоза, подтолкнув, чтобы улеглось надежно. Джо Бен забрался к себе в кабину и начал отдавать трос, тот пошел, как змея, через заросли, брызнув комочками земли туда, где стояли, дожидаясь, Ли и Хэнк.]

Я слушал Хэнка, все еще надеясь, что он расскажет побольше о моей работе, и ругал его про себя, что он и не думал добавить подробностей. Мы стоим бок о бок перед будущим местом моих действий, идут последние наставления перед большим моим Первым днем…

(Понимаете, Вив проводит уйму времени за чтением и разбирается во многих вещах, и в этом все дело, ведь ничто так сильно не злит старика, как если у кого-то, особенно у женщины, вдруг окажется такая же слабость, как и у него, — рассуждать о всяких там идеях… Вот в тот раз они пошли рассуждать, что же Библия, да-да, ни больше ни меньше, говорит о расовом вопросе…)

Они следили за приближением троса.

— Теперь смотри. Когда чокер дойдет до нужного тебе места, дерни два раза, вот так.

[Сигнал дважды пронзительно пискнул. Верхний трос замер, а чокерный еще несколько раз шевельнулся, выбивая под собой землю.]

— Порядок. Посмотри еще. Я повторю.

(Значит, так, старик утверждал, что, по Библии, черномазым с рождения предназначено быть рабами, коли кровь у них такая же черная, как у сатаны. Вив начала возражать, потом поднялась и подошла к ружейному футляру, где у нас хранилась семейная Библия с записанными туда датами рождения, и принялась искать в ней что-то, шелестя страницами, Генри рядом уже начинал заводиться…)

[Закончив чокеровку, Хэнк повернулся к Ли…]

— Теперь понял?

Я кивнул, решительно и в то же время неуверенно. Хэнк вынул наручные часы из кармана, посмотрел на них, завел и положил обратно.

— Я подойду к тебе, когда смогу, — сказал он мне. — А сейчас надо посмотреть оснастку мачты вон на той вершине, нам туда перемещаться сегодня к вечеру или завтра утром. Ну теперь уверен, что все понял?

[Ли снова кивает, рот его плотно сжат. Хэнк идет, прорываясь сквозь заросли, к заляпанному землей лесовозу. Но через несколько ярдов останавливается и оборачивается.]

— Ты наверняка забыл захватить перчатки, верно? Ага. Ну я так и знал. На, держи мои.

[Ли ловит перчатки и бормочет:]

— Спасибо. Большое спасибо.

Хэнк пошел дальше, продираясь сквозь кусты.

(Что же, найдя нужное место, Вив прочла: «Кровь всех людей едина» и захлопнула Библию. И уж поверьте, большего плевка старик получить не мог… Я даже и не знаю, обмолвился бы он с ней когда-нибудь хоть еще одним словом, кабы не завтраки, которые она нам готовила, а мы брали на работу…)

[Ли держит в каждой руке по перчатке, горя от гнева и унижения, а брат уходит прочь. «Ух ты, болван, — бормочет он вслед Хэнку. — Надутый болван. «Держи мои!» Ух, будто отдает мне свою правую руку. Бьюсь об заклад, у него там не меньше дюжины таких вот пар».]

Закончив свои наставления, Хэнк ушел, оставил меня один на один с работой. Я посмотрел, как он шел, круша заросли куманики, затем взглянул на трос, который он мне оставил, потом на ближайший ствол. И тут во мне поднялся давний дух соперничества, который я знал когда-то раньше. Натянув перчатки, я принялся за работу.

[Как только Хэнк исчез, Ли ругнулся на него еще раз, изображая ярость, стал надевать рукавицы, но вся элегантность момента была нарушена — почувствовав что-то не то, пришлось вывернуть одну из перчаток. Ярость стала опять вполне натуральной, когда он вытащил из последних двух пальцев грязные, засаленные комки ваты, которыми Хэнк предохранял свои нежные пальцы…]

Работа была действительно простой — с виду этакая заурядная ломовая работенка. Но если чему и научишься в колледже, так это той мудрости, что первый шторм самый главный. Покажи себя как надо в первую сессию, потом можешь валять дурака целый семестр. Поэтому я взялся вкалывать вовсю в этот свой Первый день, мечтая, что смогу обставить брата Хэнка и выполнить свою норму раньше, разделавшись с этой идиотской работой, прежде чем она меня сломит.

[Первое бревно, которое он выбрал, лежит на верху небольшого бугра среди веток, оставшихся после рубки. Он направился туда. Маленькие красные, с желто-зеленым ободком, цветы, казалось, расступаются, давая дорогу ему и тянущемуся за ним тросу. Набрасывает петлю на бревно, конец которого выступает над краем бугра, круто обрывающегося вниз в каньон. Закрепил петлю крючком и, отступив в сторону, в некотором недоумении смотрит на свою работу. Да ведь тут ничего трудного нет… И он идет назад к сигнальному проводу. На лебедке пищит сигнал. Бревно приподнимается и идет по направлению к погрузочной мачте. Ничего такого трудного… Он повернулся, чтобы проверить, не наблюдает ли за ним Хэнк. Но в это время брат как раз исчез за другим холмом, к которому шел второй чокерный трос. Куда он уходит? Ли посмотрел вокруг и тут же выбрал следующий ствол.]

(Да, это все благодаря завтракам, которые собирала нам Вив…)

[Хэнк подошел к мальчишке, когда тот цеплял очередное бревно, и сказал, что лучше было бы присоединить это бревно к еще одному и отправить вместе. И снова Хэнк ушел в лес.]

(…А завтраки в лесу значат гораздо больше, чем дома, уже к полудню становишься зверски голоден, и как-никак для старика еда такое же важное событие, как, скажем, матч высшей лиги. Вив взяла на себя заботу о завтраках, по ее словам, потому что Джен беременная, но у меня есть подозрение, что сделала она это главным образом для того, чтобы вернуть расположение старика. Ну и как-то само собой получилось, что Генри забыл эту историю с Библией и черной кровью. Нельзя, конечно, сказать, что завтраки Джен были так себе, нет, они были в порядке, но не больше. Завтраки Вив тоже в порядке, но они совсем иного порядка, не просто пища, поддерживающая силы. Иногда настоящее пиршество. И не из-за количества, вовсе нет, в них всегда что-то этакое…)

[Второе бревно пошло так же легко, как и первое. Отцепив чокер, он огляделся и выбрал себе следующее, чей комель виднелся в сотне фунтов на другом бугре. После него никто больше сигнала не подавал. Осматриваясь, он заметил фигурку, продирающуюся сквозь густые заросли ольхи, — трос был все еще перекинут через плечо. Хотя на этой фигурке было видно рубаху не того цвета, что у Хэнка, Ли почему-то решил, что это он. «Тоже взялся чокеровать». Канат наверху над головой задрожал, и с тревогой Ли заметил, что его второе бревно отцепили и трос скользит обратно. Он схватил трос, не дождавшись, когда тот остановится, потянул на себя и сразу же потащил быстро-быстро этакую тяжесть к следующему бревну, так и не взглянув еще раз, чтобы не терять времени, на пробирающегося сквозь заросли, в котором все-таки признал своего брата…]

(Понимаете, в завтраках Вив есть что-то особенное, отличительное — не просто бутерброды, пирожки и яблоко, то есть просто то, чем можно было бы похвалиться, развернув с важным видом перед другими, которые в это время заправляются чем-нибудь попроще. Но самое главное, завтраки Вив — частица дня, которую ждешь с утра, потом вспоминаешь и вспоминаешь…)

Трос зацепился за что-то, и Ли рывком освободил его. Но, споткнувшись о стебель дикого винограда, упал на колени. Улыбнулся, вспомнив совет Джо Бена. Упал Ли удачно и, тут же встав, зачокеровал бревно и успел просигналить «забирай» как раз за несколько секунд до очередного вызова с другого холма. Ли разглядел даже издалека, как Джо Бен удивленно повернул в его сторону голову: сидел он, положив руки на рычаги управления тросом, идущим к южному холму, и никак не ожидал получить так быстро еще один сигнал от Ли. Видно, что парень старается вовсю… Джо сменил рычаги. Ли, еле сдерживая рвущееся дыхание, смотрел, как задрожал тяговый канат и его бревно выскочило из зарослей. Он на одно впереди, даже на два, если считать то первое. Ну что ты скажешь, Хэнк?

(Знаете, наверное, это ее завтраки изменили точку зрения старика…)

Вот так, на два бревна впереди!

[Другой ствол, который он выбрал, лежал на свободном от поросли, совершенно ровном месте. Ли добрался до него легко: кусты не мешали, и тут же отметил, что опередил того, другого, который все еще пробирался сквозь заросли ольхи. Но то, что дерево упало на совершенно ровное место, обернулось большой трудностью. Ли быстро прошел вдоль всей длины, от вершины до комля, поваленной древесной махины, перелез через ствол и, тяжело дыша, пошел обратно, все время наклоняясь, чтобы разглядеть сквозь слой обрубленных веток, валявшихся вдоль всего ствола, хоть какую-нибудь под ним выемку… но дерево лежало ровно по всей длине, вдавившись на несколько дюймов в каменистую землю. Ли выбрал более или менее подходящее место, опустился на колени и начал рыть землю руками, как собака, унюхавшая суслика. Позади послышался сигнал с другого холма, и в совершенном неистовстве Ли заработал руками еще сильнее.]

Все дело в том, что я с самого начала поставил себе цель выложиться до конца в этот свой Первый день, даже если при этом переломлю себе хребет. Что ж, я его почти уже переломил… [Он сделал под стволом подкоп и просунул сквозь него трос, закрепил петлю крюком и дернул за сигнальный провод.] А шла первая половина дня. [Затем, прерывисто и тяжело дыша, он заспешил к другому стволу.] Мог бы брат и предупредить, что надо делать подкопы, балда…

(И еще: эти же завтраки, как ни смешно, разрушили между нами стену и дали мне наконец возможность поговорить с мальчишкой…)

Вторая половина дня пошла полегче, потому что к этому времени я понял, что ломал хребет зазря… [Тяговый канат задребезжал над головой. Трос шел обратно. Мох на старых пнях заструился под легким ветром.]

…Ведь я бы никогда не смог сравняться с Хэнком по той простой причине, что именно он задавал ритм работы, делая его для меня недостижимым. [А в это время солнце поднялось совсем высоко.]

Уильям О’Рурке Принцип личинки

Ненавижу ложиться спать и ненавижу вставать, а каждый день приходится. Одна мысль, что это делаешь помимо желания, еще больше приводит в ярость. Но в жизни человека слишком много зависит от случая, поэтому стоит ли удивляться, если делаешь совсем не то, что хотел бы.

В маленьком городе не то, что в большом: встретив там какого-нибудь уродца, обязательно увидишь его опять, будто повторяющийся дурной сон. А наш был даже и не городок вовсе, а так, курортное местечко, приманка на кончике крючка Новой Англии. С наступлением зимы здесь никого не оставалось, кроме всякого неприкаянного люда, который занесло сюда то ли бродячим цирком, то ли ярмаркой, то ли скитающейся общиной религиозных фанатиков, то ли отступающей армией, — все покажется возможным, стоит глянуть на этих людей.

В заколоченных домах есть что-то убогое: фанера на окнах, будто стекло застлала катаракта. Оставаться в таких местах людей заставляет та же потребность, что влечет к краю потухшего вулкана или к могиле какой-нибудь почившей знаменитости. Всю зиму здесь работает только одно заведение: рыбная фабрика. Но и она обречена вскоре исчезнуть. Однако, несмотря на покосившиеся стены, живет пока вовсю. Здание держится тем, что у него внутри три этажа морозильников. Лед создал прочный каркас. Старожилы говорят, если холодильники выключат, фабрика развалится. Лед как страх, от которого застываешь.


Работающих на рыбной фабрике отличает та мрачная веселость, которая наступает, если рад любой работе. Когда я пришел наниматься, управляющий, догадавшись по моей наружности, что я с промышленного Среднего Запада, посоветовал мне подыскать другое место, но не сделал это таким тоном, как если бы единственный в городе мясник посоветовал идти за покупкой куда-нибудь еще, если тебя не устраивают его цены.

Сначала вонь, неистребимый чужеродный запах становится знакомым, а потом его просто не чуешь. Мое обучение началось в упаковочном цехе, там взвешивали шейки омаров, сортировали, расфасовывали и отправляли на хранение. Тысячи замороженных шеек пахли вроде подопытных белых мышей. Сверкающие металлические столы, цементный пол, весы, серые пластмассовые ящики и картонные коробки с замороженными омарами из Южной Африки… «Кто их упаковывал там, по ту сторону Атлантики?» — размышлял я, разбивая глыбу смерзшихся шеек о край стола. Она с треском раскалывалась на десятки кусков, подобно старой глиняной копилке, полной монет.

Могла ли какая-нибудь машина сравниться с той невразумительной четкостью, с которой четверо человек сортировали шейки омаров? После взвешивания шейки расшвыривали по разным металлическим ящикам, которые разделены на две половины деревянной перегородкой. В воздухе над столами было столько летящих шеек, сколько самолетов над аэродромом Кеннеди.

Стареющая лесбиянка Кэси, которой поручено последнее взвешивание, переделала имена работниц цеха, обкорнав на мужской лад: Элайза стала Эл, Люси — Лу, Фрида — Фрэд. Кэси к тому же еще и владелица радио — крохотной пластмассовой вещицы, которая стоит на краю упаковочной клети. Шнур змеится вверх вдоль стены к розетке, как будто музыка из приемника заставляет его стоять вроде завороженной кобры.

Замерзшие омарьи шейки стучали о ящики, как брошенные в таз ножи. К окнам прилипло несколько осенних мух. У этих экземпляров развились от холода короткие ворсинки, и казалось, мухи в меху. Как очнувшийся от тяжелого сна человек, очумело включался свисавший с потолка обогреватель.

После взвешивания омаров отправляли на упаковку. Обычно там работало четверо. Шейки были уже завернуты в целлофан, упаковщики просто раскладывали их по коробкам и пускали на конвейерную ленту. Она вела к двум пожилым женщинам, подбиравшим в эти коробки сколько нужно довесков, чтоб довести до указанного на упаковке. Ящик, из которого женщины брали эти довески, наполняли мы с одним рабочим. После упаковки — контрольное взвешивание у Кэси, затем в машину, запечатывающую картонные коробки. Там стоит запах растопленного воска. Лишь после этого старик Сэмми отвозит омаров в морозильник, где они дожидаются отправки морем. На стене цеха отмечено рекордное количество омаров, упакованных за день.


Около стола стоят четверо и с окаменевшими лицами распределяют омаров по ящикам. Для этого их надо внимательно осмотреть. Бесконечно повторяется одно и то же. Будто рассматриваешь одну-единственную шейку восемь часов подряд. Темно-коричневый панцирь с красными и зелеными пятнышками больше напоминает насекомое, чем морское животное. А белое мясо омара похоже на крахмальную мякоть на изломе. Тоненькие лапки, скрючившиеся в предсмертной судороге, вроде как руки мертвых младенцев, лежащих в крохотных гробах.

К концу дня в цехе, залитом люминесцентным светом, наступает какое-то взвинченное, почти истерическое веселье. После долгих часов лихорадочного труда — взрыв смеха. Я заметил, что всегда так случается: приступ судорожной деятельности в полном молчании вдруг разрешается хохотом. Особенно у тех, кто нетвердо держится в жизни — сезонников.

— Посмотрите-ка сюда, — позвала маленькая португалка, увидя омарью шейку, облепленную коричневыми яичками.

Женщины собрались около ее стола, как вокруг новорожденного.

— Этим проклятым рыбакам и в голову не пришло выкинуть его обратно в море, — сказала Кэси. — Однажды летом на причале я видела, как счищали икру, чтобы продать своих омаров. Скоро совсем их изведут.

Женщины продолжали причитать над омаром, вернее, над его половиной, так же, как плакали бы над младенцем, коли Соломон выполнил бы свое обещание.

Я все еще не могу себе представить, что когда-то эти омары были живые. Приходят-то они уже разделанными и давно замороженными — твердые кусочки льда. Правда, бывает, когда сразу их слишком много распакуют, то не успеют обработать и возвращают обратно в холодильник, а на следующий день вынимают снова, и опять им не находится места в картонках. Вот после этакой возни они начинают оттаивать. Таких в конце концов бракуют и выбрасывают.

Работа на фабрике начинается в восемь, а в десять устраивают перерыв. Мужчины отправляются пить кофе, а женщины идут в комнату, где стоят скамейки. Упаковочная пустеет, и в нее входит холод, он всегда тут как тут, стоит только людям уйти.


Потом наступает час обеда. На пожарной вышке прогудело полдень. Сигнал подается стоявшим там без дела двигателем. В его вое отчаяние безработного, обиженного механизма. За секунду до гудка раздается предупреждающий электрический щелчок. Когда я прохожу мимо, то затыкаю уши руками, не снимая перчаток. Через пятнадцать шагов рев прекращается. Каждый полдень гудок звучит как напоминание о чем-то таком, когда ради траура приспускают флаг, и, если во мне таятся какие-нибудь механизмы, то они вторят тому вою на вышке.

Первую неделю я боялся, что моя работа на фабрике оставит на мне клеймо. Что вонь будет не переносимой для тех, кто не сталкивается с ней на работе. Что спецовка — ботинки, свитер и грубое пальто с надвинутым на голову капюшоном — превратит меня в изгоя и, выделив из толпы, не пустит в пределы города. Но люди оказались на удивление невосприимчивы. Даже когда я садился в столовой, место рядом со мной не пустело, хотя от меня так и разило камбалой и смертью. Вскоре у меня исчезло всякое стеснение.

Каждый день, прогуливаясь по единственной большой улице города, я обязательно встречаю какого-нибудь уродца. То попадается человек с двумя жуткими рубцами на обритой голове, видны вмятинки от швов, похожие на следы, оставленные детскими зубами, когда шутя вам вдруг прикусят руку. Кто-то здорово рассек ему голову, хотя, может быть, это от операции, только не знаю, что за болезнь могла ее потребовать. Впрочем, улыбка у него была явно ненормальная. Главная улица — излюбленное развлечение для бездомных. Иногда там увидишь человека, страдающего каким-то нервным расстройством; чтобы продвинуться хотя бы на несколько шагов вперед, ему приходилось развивать такую тягу, как космической ракете для взлета. После каждой пробежки он делает передышку, прислонясь к крылу какой-нибудь машины. Однажды он спросил у меня о чем-то, но так быстро, что потребовалось как-то приспособиться, чтобы понять его. Лишь переведя мысленно его речь с семидесяти восьми оборотов на тридцать три, я смог ее наконец разобрать. Ответить же смог лишь короткое «нет».

К тому времени, как я доходил до столовой, встречи с этим народцем почти заканчивались, хотя около стойки попадался еще один. Это был деликатный припадочный, который пил кофе, постоянно помешивая в нем ложечкой. Пока я ел, ее позвякивание не прекращалось, как будто он призывал собрание к порядку.

Рыбная фабрика превращает каждого в частицу своего организма. Однажды мы все, как один, поднялись, хотя нам никто ничего не говорил, и вышли, протискиваясь друг за другом через дверь на наружную лестницу. Наступил час прилива, вода доходила до свай, которые начинались у самых стен здания. В море выдавался длинный причал. Рядом с рыбной фабрикой — судоремонтная верфь. Большое рыболовное судно лежало на боку, выставив облезлое днище, как тучный больной, приготовившийся к уколу. Мы поднялись по наружной лестнице на верхний, четвертый, этаж. До этого я там еще ни разу не бывал. Оттуда все казалось неподвижным, приглушенным из-за расстояния: ничего не было слышно, только пронзительный крик чаек, круживших над желобом транспортера. Он вел к причалу.

Сейчас вверх ползла большая клеть, нагруженная свежей рыбой. Вот она ударяется о металлический край чана, и туда вываливается груз. Раздаются гулкие удары падающих рыб. Клеть начинает спускаться обратно. А мы пошли обратно в упаковочную, оставив чаек подбирать выпавшую по дороге рыбу, которая устилала серебристой дорожкой дно желоба.

Машины, лужи на цементном полу, груды льда в холоде зала… Картонные коробки, сброшенные вниз через отверстие на потолке. Доминик, старший мастер, следит за своими подопечными. Около конвейера стоят две пожилые женщины. По движущейся ленте на них, как в атаку, идет рыба. Ее скидывают в коробки, каждая должна вместить по пятидесяти фунтов. Коробки перекладывают после взвешивания в тележки и, когда пятнадцать тележек наполнятся, их отвозят в морозильник. Я снимаю сельди со стола, где их взвешивали, и укладываю в коробки. Овальные серебристые чешуйки прилипают к моим черным перчаткам, и вскоре они все покрываются серебристой кольчугой. «Остановите ленту!» — вдруг кричит Доминик. Несколько сельдей соскальзывают из переполненных ящиков на пол, издавая звук, напоминающий последние усталые удары порки. Подберут потом совком. Это нелегкая работа, но ее приходится все время делать, пока не остановился конвейер. Во время передышек у меня до боли горят запястья, наверное, потому, что, когда понемногу отогреваешься, тепло, загнанное холодом внутрь, начинает постепенно выходить наружу. Организм свыкается с такими перепадами, приспосабливаясь к новым ритмам существования.

Я все еще не осознаю, что рыба передо мной мертвая. Просто не обращаю на нее внимания, полностью сосредоточившись на собственных движениях, а их надо делать быстро, чтобы не отстать. Глаза у рыб еще не подернуты белой пеленой. Они ясные. Маленькие рты открыты. Тысячи и тысячи сельдей. Ноги мои скользят по валяющимся вокруг тушкам. Металлические колеса тележек раздавливают их. Каблуки распарывают брюхо, выпуская наружу оранжевые внутренности. Я уже привык к этому тошнотворному месиву.

Трое парней сгрудились у края конвейера. На них толстые передники и перчатки. Ониоттаскивают ящики, уже наполненные рыбой. Время от времени среди селедок они находят какую-то другую морскую тварь и выбрасывают ее в огромный таз. Таз чудищ.

Работаем в каком-то ожесточении, как обычно бывает во время авралов. Непрестанный скрип стального троса, скрежет клети о металлическую поверхность, глухие удары тысяч сельдей… Они падают друг на друга в одну кучу, из которой медленно сочатся через маленькое отверстие вниз на конвейерную ленту, двигаясь по узкому каналу, подгоняемые массой таких же беспомощных сородичей. Скот ведет себя точно так же по дороге на бойню. Козел-иуда не всякий раз нужен. Толпе и так присуща инерция смертоносного движения.

Скоро мы опять примемся за работу. Уже больше двух тысяч баррелей сельди разобрано по ящикам. Доминик, уставший командовать, спустился вниз, а я пошел взглянуть на начало той работы, которая кончается на мне. Я прошел мимо таза с чудищами, как мимо кладбища, которое непременно возникает ночью перед мальчишкой по пути домой. В тазу рыба-еж все еще дышит, как разодранные кузнечные мехи. Морская звезда прижалась к коньку. Кальмар, словно паук, обхватил своими щупальцами ската. Бурые мохнатые водоросли обвились вокруг кусочков тины. Такое сборище приснится разве в кошмарном сне.

Около тех парней стояла еще и бочка, куда они кидали треску, попадавшуюся среди сельдей. Одна из них была уже разделана. Отходы лежали на цементе: широкая плоская голова на конце длинной палки скелета. Так она была похожа на лопату, которая вдруг неожиданно стала видна в саду, когда сошел снег. Два филейных куска лежали наверху упаковочной клети уже промытые, белые.

По сравнению с сельдью, которая не превышала восьми дюймов в длину, треска кажется специально откормленной и холеной. Большеротые, грязно-оливкового цвета, они были покрыты простой, не как у сельди — с переливами, чешуей. У некоторых изо рта торчат две-три наполовину заглоченные селедки. Смерть помешала доесть. Мрачное зрелище. Рассказы, внушавшие в годы моей юности идею чистоты и воздержания, забурлили в голове, как кишащие на нересте лососи. В лагере во время отбоя седой священник рассказывал нам о двух юных любовниках, занимавшихся греховными утехами на заднем сиденье машины в то время, как в них врезался потерявший управление грузовик. И вот так, в непотребном объятии, их нашли полицейские и родители. Грех выявила смерть, и вина застыла будто в лаве Везувия.

Я поднял одну треску, изо рта у нее торчали четыре хвоста селедок. Застигнутая смертью, она испуганно таращила глаза, и простодушный взгляд был вроде как извинением для нее. Совсем как мальчишки в школе, когда они смешно и испуганно поводят плечами, надеясь хоть как-нибудь добиться прощения. Всем своим видом треска будто говорила: «Кто-то затолкал их мне в рот. Я даже не могу дышать».

Я все-таки попытался вытащить одну селедку за хвост. Но неподатливость взяла верх: так цепко связала их смерть. Я бросил треску обратно.


Без десяти восемь. Утро. И я первый оставляю следы на еще не тронутом снегу. Поворачиваю за угол насосной станции, а в это время какой-то мужчина высунулся из окна и вылил полный кофейник горячей воды на замерзший вентиль насоса.

У нас была Мэй, пожилая работница, совсем крохотная. Когда она хотела о чем-то спросить, то смотрела на вас словно из-за невидимого угла. Так вот она однажды спросила меня, когда я взвешивал омара: «Может, тем, кто лучше всех работает, будут выдавать медали?»

Неужели люди могли трудиться восемнадцать часов в день? Наверное, то же самое недоумение испытывает солдат, глядя на рыцарские доспехи. А сейчас мы ждем не дождемся, когда наступит пять часов. И это ужасно: есть что-то самоубийственное в желании, чтобы поскорее прошло время. Каждый день мы гуськом выходим из цеха, оцепенелые, как хирурги, под ножом у которых все время кто-то умирает.

Мужчины, собравшиеся около авторефрижератора, потирают от холода руки. Изо рта у них идет пар, унося остатки сновидений и надежд. Стоят у пустого прицепа, как секунданты, приехавшие пораньше, чтобы осмотреть место дуэли. Рабочие испытывают последнее внутреннее сопротивление перед началом работы. Так происходит всегда, и неважно, какое дело предстоит, — человек всегда будет ему сопротивляться. Мужчины пожимают плечами, отпускают шуточки, вываренные и безвкусные, как кофейная гуща. Но свою расслабленность они посрамят своей же работой. Мы свыклись с тем, как идет наша жизнь на земле, с ее непонятными закономерностями и превращениями.

Нас поставили на погрузку рыбы в контейнер рефрижератора. Дверь холодильника распахнулась, мы забираемся внутрь. Посредине погрузочной платформы проходит дюралюминиевый рельс. Мы с шофером встали на дальний конец его. За нашими спинами громоздится кондиционер. Холодный воздух проходит по брезентовому рукаву, протянутому высоко под потолком. Примитивное устройство, Архимед мог бы изобрести, но дело свое оно делает.

Мы с шофером все еще не познакомились, хотя то, как мы совершали извечный танец труда, давало нам какое-то представление друг о друге. В самый разгар работы шофер вдруг нашел момент, чтобы назвать свое имя, и спросил мое. Я лет на десять моложе его, и, сделав, наверное, скидку на мою незрелость, он ни слова не отпустил насчет моих длинных волос. К тому же я таскал по восемь ящиков против его шести (маленькая дань тому, что везти их будет он). Этот шофер уже бывал здесь, и кое-кто стал было припоминать к слову что-то с ним связанное. Но даже если шофер и не имел к этим историям никакого прямого отношения, все равно обращались к нему, будто считали, что лучше помянуть добрым словом шоферов вообще, если уж нечего сказать именно о нем.

Грузовик был перенагружен ящиками, как пчелиная матка яйцами, а мы все продолжали запихивать туда картонки, но грузовик уже изнемогал.

— Послушай, парень, а кто здесь работает в кафетерии? Мужчина или женщина? — спрашивает меня шофер.

Я отвечаю, что женщина, но таким сокрушенным тоном, что сразу ясно — мол, какая она там женщина. Обычно так говорит охотник о своей собаке, которая, потеряв однажды нюх, стала никуда не годной. Обсудив кое-что еще, мы продолжаем делиться всякими жизненными наблюдениями. Наши голоса глухо звенят в плотном и неподвижном воздухе холодильной камеры, в то время как мы грузим замороженный хек.

— Здесь не очень-то настрогаешь денег, — говорит Сэмми. — А хорошо бы. Чтобы банкноты, как стружка, снимались, а монеты опилками сыпались.

Сардж тоже болтал как заведенный. Короткие запыхавшиеся фразы наскакивали друг на друга, обрывались, а потом с какого-нибудь места снова приходили в порядок и как-то впопыхах заканчивались. Сардж рассказал об одном старике, который покупал поношенные носки, чем трепаней, тем лучше, и запихивал себе в рот. При этом Сардж проделывал такие движения, как будто ловил ртом орехи. От шофера мы услышали об одном приятеле, который и в непогоду был готов прошагать не одну милю пешком, если знал, что его ждет хорошая бабенка. А Сардж, казалось, пускает пузыри, так он, захлебываясь, рассказывал об одной девице, которую пришлось забрать из школы, потому что она любила раздеваться в классе.

— У нее цыци! — Сардж похлопывал себя по груди, как будто высушивал на себе мокрую рубашку. — Два бугра. Во!

Он ловко вихлял своими тремя сотнями фунтов в тесноте камеры, как будто подставлял свой живот под струю пожарного крана. Машины грузят обыкновенные люди, ну и мы тоже обыкновенные.


Кто первый увидел? У меня за спиной, там, где стоял упаковочный стол, кто-то спокойно сказал: «Это что, личинки?» В ответ Липпи проговорила, как радиостанция, которую глушат, «Кккхаяшшхадость», и отшвырнула от себя что-то.

Это был плохой день для упаковщиков: с контроля то и дело возвращали забракованные коробки. Все из-за того, что омары шли то слишком большие, то слишком маленькие. Очень трудно подобрать нужный вес. Контрольный автомат допускал погрешность у четырех омаров до 6,8 унции. Это несложное требование, его легко соблюдать, если поступают шейки разных размеров, а тут все время одинаковые, и это мешало нормальному отбору. Если так будет продолжаться и дальше, то популяции 6,8-унциевых коробок с африканскими омарами вымрут, исчезнут с лица земли. Упаковки беспрерывно возвращались назад. Их раскрывали, снова наполняли и отправляли обратно. Этого было вполне достаточно, чтобы превратить нынешний день в такое же мучение, как и вчерашний, когда пришлось перепаковывать целую партию омаров, и они оттаяли. То же самое будет и сегодня.

— Смотрите! — по-девчоночьи взвизгнула Кэси. — Тут и вправду личинки.

Она показала нежно-голубую коробку, в которой виднелся червячок, ползший по одной из стенок, как альпинист по отвесной скале.

Укладчики отодвинули кучу омарьих шеек, и на крышке стола из нержавеющей стали оказалось с десяток личинок. Личинки! На блестящей серебристой поверхности они выглядели зернышками риса. А выгибались, словно детские пальчики.

— Это ведь из тех, которые мы распаковывали! — вскричала Кэси, держа почти совсем оттаявшего омара, который свисал с ее руки, как человек, упавший на колючую проволоку. — Я говорила Доминику, что это добром не кончится, но он все хотел с ними побыстрее разделаться.

Кэси торжествовала, что оказалась права, когда ругалась с мастером. Личинки в омарах. Это не шутка!

Личинки! Вот американская хозяйка, только что вернувшись из американского магазина, входит на кухню, кладет свои сумки, снимает пальто, убирает новую чековую книжку с цветным изображением атомного взрыва на каждой странице и достает коробочку омаров из Южной Африки, быстро вскрывает ее, чтобы приготовить к ужину закуску для гостей, приглашенных на бридж. И вдруг выползают личинки. У нее перехватывает дыхание. Она отшатывается, зрачки расширены. Как поверить в предательство американского магазина! У нее кружится голова, она споткнулась и ударилась о холодильник, тот загромыхал и выключился. Она не знает, куда бежать: жуткое зрелище расползшихся личинок заслонило собой все, и ее застывшие глаза видят теперь только это. Она схватилась за ручку морозильного шкафа и, покачнувшись, распахнула ее, упав у самой дверцы, оттуда сыплются крошки льда, приводя ее в чувство.

Что она могла о нас подумать? О нас, упаковавших вместе с ее омаром эти личинки? Что наша фабрика заросла паутиной. Что омары приходят к нам в вонючих ящиках. А потом у нее перед глазами уже не личинки, воображение рисует жуткие картины того, где они могли зародиться, — болячки, грязь, крысиные следы…

Однако это произошло на нашей рыбной фабрике. Тихой, как после битвы. Чистая, ярко освещенная, цементный пол вычищен столь же тщательно, как дорожки перед коттеджами. Но на серебристой поверхности столов — десятки живых крупинок риса.

Кэси все еще кричала, понося Доминика, как будто он был всему виной, беспричинной причиной, вызвавшей появление личинок.

Вдруг я услышал легкое и яростное постукивание. Посмотрел кверху. На покрытом запотевшим пластиком окне билось несколько очнувшихся мух.

Вошел Доминик, ожесточенно жуя губы. У него не хватало нескольких зубов, что давало прикусу нечто зловещее. Он ворчал, что это обычное дело — использовать снова те шейки, которые немного оттаяли, а заражение как раз могло пойти от сборища мух на окне. Он раскрыл несколько запечатанных коробок и ничего там не обнаружил. Но когда Кэси открыла одну, то в ней оказались личинки. Доминик смотрел на сложенную кипу коробок, готовых к отправке в морозильник, и его расстроенное лицо напоминало Роберта Макнамару. Целый день работы! На лбу, как счетные палочки, собрались морщинки. Доминик напряженно подсчитывал затраты: необходимое количество рабочих рук, пущенные на ветер деньги, часы работы — во что обернется, если все переделать. И вот принято единственно человеческое решение: проверить все коробки! Открыть их, осмотреть и снова запаковать. Продолжая шепотом ругаться на чем свет стоит, Доминик вышел из комнаты — король, не пожелавший присутствовать на казни, которую сам же назначил.

Мы приступили к работе. С застывшими улыбками яростно разрывали коробки, впервые получив возможность уничтожить только что нами сделанное. Опустевшие коробки валялись у нас под ногами, как плоды, которые упали, еще не успев созреть, и теперь лежат, раздавленные ногами сборщиков. Молодые рабочие с урчанием набрасывались на большие картонные ящики, в которых уложены светло-голубые картонки поменьше. Первые минуты прошли на подъеме, потом наше дикое рвение прошло, и опять наступила та монотонность, с которой мы привыкли работать. Личинок больше не обнаружилось. Но один раз Кэси посмотрела на растущую груду распакованных коробок с таким сожалением, что я сразу догадался: она пропустила одну оттаявшую. Теперь этот омар попадет на полку американского магазина и окажется среди других продуктов, обдуваемый холодным воздухом кондиционера, нисходившим, как охранительный свет лампады. Ничего не подозревающая хозяйка выберет именно эту коробку, отнесет домой и, раскрыв там, увидит разлагающегося омара. Даже если бы наши три этажа холодильников являли сам ад, они бы не устояли под ее разгневанным взглядом. Да, мы сбываем скоропортящийся товар.

Работа шла своим чередом. Любой хоть немного оттаявший омар выкидывался. Наконец все было перепаковано. День кончился. Сэмми отправил последнюю тележку в морозильник.

— Может, надо было сообщить в отдел здравоохранения? — прошептала Мэй из-за своего невидимого угла. Но ее никто не поддержал. Если сообщить, дело завертится, прикроют это место, и мы останемся без работы. А кроме того, ведь ничего по-настоящему серьезного не случилось. Личинки появились здесь, но здесь же они и остались. Они не попали в американский магазин. Если бы они туда проникли, если бы они пробрались на американскую кухню, тогда другое дело, но им преградили путь там, откуда он у них начался. На рыбной фабрике.

Ивар Лу-Юхансон Нигилист

I
На мосту Риксбру над Потоком стоял человек и рыбачил. Он стоял, облокотившись на парапет, и пускал леску по течению. Позади расстилался Мэларен, сразу же за спиной начиналась лужа Раддармфьевдена, словно запертая на замок от остальной массы озера мостом Вестербру и островом Лонгхольмен; прямо перед собой рыбак видел набольшой кусок стокгольмского Истока. Тут же возвышался государственный банк, а справа виднелось старое здание рикстага с выглядывавшим из-за него королевским замком. Напротив моста — Национальный музей, Гранд-отель и Опера. Вид открывался внушительный. Человеке буквальном смысле стоял и ловил рыбку в самом сердце официальной Швеции.

Я шагнул к нему и встал рядом.

— Не нужно ли особого разрешения, чтобы рыбачить здесь, в Потоке?

Не много сыщется людей, столь занятых своим делом, как рыбаки Потока. И мало кто так привычен к праздным вопросам. Прохожие обычно останавливаются возле, глазеют на воду, а потом спрашивают, каков улов, хотя сами отлично видят, что ничего нет.

— Нет, не нужно. Еще королева Кристина[13] постановила: любой волен ловить рыбу в стокгольмских водах ручной снастью. Закон до сих пор в силе.

Зеленая нейлоновая леска рыбака, вытянувшись метров на десять, под косым углом уходила в быстрый пенящийся Поток. Снасть явно была ручной, так что старое постановление не нарушалось. Рядом на тротуаре рыбак разложил банку с червями, сумку с едой, сачок и полиэтиленовый мешок, предназначавшийся, как очевидно, для рыбы.

— Неужели закон до сих пор действует? — спросил я, удивленный древностью указа и еще больше широтой взгляда этого человека на свое занятие.

— Но вот сетями и другой стоячей снастью ловля запрещена, — поспешно добавил он.

Рыбы видно не было, хотя несколько чаек низко кружили над водой, зорко высматривая, не появится ли там что-то съедобное. Человек уперся взглядом в место на воде, где леску становилось не видно. Он держал ее в правой руке, на другом конце скорее всего болтался жирный червяк с церковного кладбища. Правда, в Потоке ловили еще на блесну и на другую наживку.

— Ну и как? — спросил я, не отставая.

Он, наверное, безработный, подумалось мне. Или из тех, кто не хочет работать. «На одном конце червяк, на другом — лентяй-рыбак» — так, кажется, говорит народная пословица о рыбаках-бездельниках. Впрочем, сейчас никто не работал. Стояла прекрасная июльская погода, был самый разгар отпускного сезона, и город словно закрылся на этот месяц. Я представился и объяснил, как смог, мое основное занятие, состоящее в изучении людей. Словно это хоть в какой-то степени могло извинить мою назойливость.

— Карл Гектор, — представился он. Тоном, явно означавшим, что ему по горло надоели любопытные, хотя, в общем-то, на них наплевать.

— Без работы?

— Да нет. Я работаю.

Я сразу же почувствовал себя бесполезным фланером. И, верно, фланер во мне продолжал спрашивать:

— Вы живете один?

— Да, хотя у меня есть семья. Они уехали в деревню.

Наверное, рыбалкой он лечит нервы, подумал я.

— Сейчас вы на лечении?

— Нет, я здоров как бык. По всем статьям здоров. Я в отпуску.

Наверное, его семейная жизнь сложилась нехорошо. Хотя спросить об этом было неприлично. Но он сам пошел навстречу моему любопытству.

— Я говорил, что зовут меня Карл Гектор. Но с таким же успехом можно сказать, что я Никто.

— Как так?

— Я — обычный работяга с чистым, без пятнышка, профбилетом, у меня жена, дети, квартира, и я нормально зарабатываю. А стою здесь потому, что у всех отпуск и у меня тоже. Осталось две недели, потом я опять пойду вкалывать на стройку.

«Все узнал, что хотел?» — с такой издевкой звучали его слова. Высоко в небе над мостом проползал военный самолет «ланс». Рыбак неохотно оторвал взгляд от воды и посмотрел вверх. В ту же минуту развод королевской гвардии под барабанный бой замаршировал по мосту Норбру вверх к королевскому замку. Скоро пробьет час дня.

— Я исправно плачу налоги, на эту штуку тоже, — сказал он с таким видом, словно хотел показать, что не из тех, кто привык изворачиваться, и добавил: — Он вроде бы летит в полскорости.

— А вам хотелось бы, чтоб побыстрее?

— Что я ему. Пускай летит как знает. Парни, с которыми я работаю, уехали в деревню, крутят баранку по дорогам. Дело знакомое, возятся с машинами, развлекаются. Я сам ездил, пока не надоело. Здесь, по крайней мере, нет комаров.

И я тоже подумал: какое благословение, что в городах не водятся комары.

— И вы каждое лето проводите отпуск в городе? Стоя на мосту?

— В прошлом году стоял. И еще пару лет. В обычные месяцы я хожу сюда по воскресеньям.

Я чуть было не спросил его, хотя вовремя спохватился: а зачем он ходит сюда? Уж, верно, не из-за рыбы.

Но такой вопрос показался мне слишком лобовым, преждевременным. И к тому же прежде мне нужно было уяснить кое-какие вещи для себя самого. И я попрощался с рыбаком, но перед уходом, как бы закругляя разговор, сказал:

— Я хожу мимо каждый день. Будем считать, что знакомы?

— Можно, — ответил он, не глядя.

Его взгляд был все так же прикован к воде. А правая рука чутко отвечала на малейшие подергивания лески, накрученной в несколько раз вокруг ладони.

— И давай перейдем на «ты», как заведено у нас в современной Швеции. Мы же, так сказать, живем одной большой семьей в нашем «доме для народа». Да и старик я уже.

— Мне сорок исполнилось.

На мой взгляд, выглядел он старше. Ну ничего, подумал я, в следующий раз познакомимся поближе. И медленно пошел своей дорогой.

II
Июль выдался в Стокгольме прекрасный. Воды сверкали. Зеленела обильная листва. Дули прохладные ветры. Воздух был свеж. Горожане выехали. Теперь они проводили все время на дачах, в палатках, в автомобилях. Стройки столицы застыли, снос и ремонт прекратился. Место обычного населения заняли путешествующие провинциалы, пенсионеры, туристы-иностранцы. Сопровождаемые гидами, с раскрытыми путеводителями в руках, они встречались повсюду, своими скоплениями выделяя достопримечательности города. «Сейчас мы находимся здесь, а если пойдем вон в ту сторону, то попадем туда-то и туда то», — бормотали они над картой и двигались дальше.

Особенно праздничным выглядел Старый город. Его узкие улочки наполнились цветастыми сарафанами и короткими юбками женщин. Для площади Стурторгет, нашего главного рынка в далеком прошлом, вновь наступили доходные дни. Площадь вся была заставлена скамейками для отдыха, пестрела цветами; кучки туристов рассыпались по ее окружности. Почти каждый здешний дом значился в путеводителях как чем-то примечательный. Средневековые здания важничали, словно большие коты, которых гладят по спинке.

И конечно же, неугомонные туристы без остановки щелкали своими сверкающими камерами, снимая фасады домов, импровизированные сценки, красивый рыночный колодец с изящной рукояткой и стилизованной оградой. Они снимали людскую суету, друг друга и что только не попадалось на глаза, фотографировали все солнечные дни напролет, не давая себе отдыха.

В это время я ходил обедать на открытую веранду Погребка. Я сидел неподалеку от выхода на площадь улицы Башмачников, ел блюдо под названием Ящик Башмачника и смотрел, как всамделишный башмачник трудится в будке рядом, подбивая дамские каблуки ожидающим на месте клиенткам. Красивые женщины пользовались у него особыми привилегиями, им не надо было снимать туфли, башмачник сам ставил обутую ногу на ящик и обрабатывал ее словно кузнец, подковывавший жеребенка. Иногда на улицу выглядывала жена башмачника, чтобы потрещать и излить свои чувства. Разве знал я, например, что старая королева Луиза в свое время самолично спускалась к мастерской: о, эта женщина держала обувь в порядке! Или что Шведская академия, собиравшаяся раз в неделю в старом здании биржи напротив, уже выехала из города и сейчас, должно быть, пасется где-то на веселых лужайках. Теперь по вторникам не видно, как ее члены, исполненные сознанием своей важности, шествовали мимо или выходили из такси.

Стокгольм летом прекрасен. Но он не был бы самим собой без Потока, бурлящие воды которого так основательно вошли в нашу литературу и искусство, что и на самом деле стали достопримечательностью города. «Странно все-таки, что великие реки протекают как раз по тем местам, где стоят великие города», — не так ли говорил еще Блаженной Памяти Тупица? Думаю, в словах его есть зерно истины.

Париж славится своей Сеной, Лондон — Темзой, Берлин — Шпрее, по Вене и Будапешту катит свои волны Дунай. Но все-таки немногие столицы обладают, подобно Стокгольму, рекой-стремниной, мчащей свои воды с такой скоростью. Понятно, откуда появилась легенда, что первым обитателем этих мест был старик мельник, сидевший у своего колеса и чутко вслушивавшийся в шум воды.

Спускаясь после обеда к Риксбру, я решил хотя бы ненадолго задержаться возле Карла Гектора и освежить свое знакомство с ним и его рыбалкой. На этот раз он стоял не один, а делил компанию с другими рыбаками Потока. Они расположились цепочкой в нескольких шагах друг от друга, чтобы не спутать снасть.

Поза его не изменилась. Почти. Теперь он держал леску в левой руке.

— Ну как? Поймал что-нибудь?

— Нет. В хорошую погоду никогда не клюет.

— А что вообще-то здесь ловится?

Еще несколько прохожих задержались на мосту, но увидев, что рыбаки ничего не поймали, пошли дальше. Карл Гектор промолчал. За него ответил рыбак, стоявший рядом:

— В этом году попадались лещ, подлещик, окунь, плотва, корюшка, судак, щука и изредка лосось и кумжа.

— И ни разу треска?

— Нет, треска ни разу не попадалась.

Сачки для рыбы пустовали, на тротуаре сиротливо валялись мешки. У рыбаков был плохой день.

— Что вы делаете с пойманной рыбой?

— Сажаем в мешок с водой, чтобы не сдохла. И продаем в магазин, если соглашаются принять рыбу из городской воды. Или забираем домой для хозяйства. Те, у кого больше садки, ловят много мелочи и сдают в зоологический, там ее скармливают животным.

Карла Гектора проблема, по-видимому, не волновала. Казалось, в мозгу его царило совершеннейшее безрыбье. Что там могло происходить? Какая обстановка у него дома? И что за дом?

— Вы оглушаете ее или ломаете позвоночник?

— Это ни к чему, — ответил все тот же рыбак. — Мы стараемся поддерживать в ней жизнь как можно дольше. Тогда рыба свежее.

Крайнего справа от нас разговор подтолкнул сменить наживку. Он выбрал на парапет десятиметровую лесу и обследовал крючок. Я присмотрелся: наживка была почти вся обглодана. Рыбак вынул из банки свежего дождевого червя и стал нанизывать, кинув предварительно прежние объедки в воду. Червяк отчаянно извивался, словно еще надеясь сбежать. Когда он был на две трети надет, а оставшаяся часть задвигалась особенно энергично, рыбак снова забросил крючок в воду.

Потом, думал я, червь будет извиваться еще минут пятнадцать, может, полчаса или дольше, пока какая-нибудь плотвичка не соблазнится им или рыбаку не придет в голову идея сменить наживку еще раз. Как странно, что именно рыбалка в наше гуманное время стала столь популярным средством развлечения. Крупные газеты даже пользуются ею как рекламой и каждую зиму устраивают конкурсы на лучшие результаты подледного лова. Когда человеку нечего есть, он вынужденно ведет себя, как хищник, ловить рыбу простительно. Но не тогда, когда он мучает ради забавы.

— Вы никогда не задумывались, что без необходимости мучаете червей и рыбу? — спросил я.

Рыбак, сменивший наживку, удивленно посмотрел на меня.

— Без необходимости?

— Да.

— Но ведь все рыбачат, если так говорить. С самого детства. И я всегда рыбачил. Червяк — лучшая наживка.

— Мальчишки в период полового созревания охотятся на все, что движется. И рыбачат, не задумываясь, для забавы. Но когда становишься старше, с животными нужно заключать мир. Рыбаки-любители опускаются до мальчишества.

Я думал, мои слова заденут их. Но то ли они не расслышали про половое созревание, то ли перестали реагировать на пустые выдумки прохожих.

Тогда я обратился к Карлу Гектору, ведь я пришел сюда к нему:

— Уж не в том ли смысл жизни, чтобы проводить отпуск за бесполезной рыбалкой и заниматься мучительством?

Он даже не приподнял головы.

— Нет в жизни никакого смысла.

Его ответ ударил меня в лицо, как хлыст. Я-то путем определенных размышлений пришел к выводу, что сомневаться в смысле жизни порочно. Сомневаться в нем все равно что разрывать пакт солидарности с самой жизнью. А его ответ был плевком на жизнь. Нет, это не порок — скорее великий грех. Не меньше 25 тысяч часов тратит каждая мать на уход за ребенком днем и ночью, пока он не научится самостоятельно ходить и есть. Мы рождены должниками жизни.

— Никакого смысла? — улыбнулся я.

В тот же момент у крайнего справа заклевало. Парой ловких рывков он сделал подсечку, а потом чрезвычайно хитроумными телодвижениями стал выбирать лесу. Когда добыча приблизилась, он, осторожно подтянув, перебросил ее в сачок. Рыба оказалась крупным подлещиком, старым и почти несъедобным из-за множества мелких костей. С таким же успехом можно вылавливать утыканные иголками подушечки.

Подлещик яростно барахтался в воздухе, пока рыбак освобождал глубоко засевший в зеве крючок. Рот рыбины округлился, жабры тяжело хватали воздух. Наконец удалось впихнуть ее, еще живую, в мешок.

«Видал? — говорил рыбак всем своим видом. — Значит, я стою здесь без необходимости? Дурак ты!»

Карл Гектор не проявлял признаков зависти к удачливому сотоварищу. Фаталистически, будто все это его не касалось, держал леску в левой руке и смотрел на воду. Он не утруждал себя даже тем, чтобы сменить наживку, хотя прежняя наверняка была съедена и обнажившееся острие только отпугивало рыбу.

Выловивший подлещика, наоборот, поглядывал вокруг с таким видом, словно начал новое летосчисление.

III
Второе посещение Карла Гектора на мосту Риксбру, видимо, задело меня за живое, я не переставал размышлять, меня что-то тревожило, хотя что — понять не мог. Естественно, я узнал лишь малую толику из того, что думали и чувствовали товарищи Карла Гектора — рыбаки Потока. Я мысленно прошелся по тому, что тогда высказал и спросил себя: а имел ли я право читать им нотации?

Разве сам я не мучил животных безо всякой в том необходимости? Что за необходимость заставляла меня еще мальчишкой прокалывать мух швейной иглой и следить, как они после этого бились и кружились, словно зерна в молотилке? Чего плохого сделали мне слепни и жуки, которым я обрывал лапки и усики, так, что они беспомощно лежали, лишенные всякой возможности уклониться или сбежать от моих жадных пальцев? И в чем провинился засаженный в глухой отрезок трубы кот, которому мы с товарищем обработали чувствительный бархатный нос нагаром из трубки потому только, что слышали: кошки враз мрут от никотина. Кот и в самом деле скоро заворочался в трубе и через несколько минут сдох, хоть в народе и говорят, что кошки страшно живучи и у них девять жизней.

Как бы не так, девять жизней, смеялись мы. И еще додумались до того, что остригли у бродячей кошки усы, потому что читали где-то: кошка без усов совершенно беспомощна. Наверное, мы воображали себя исследователями.

Но в те времена я был всего только жестоким ребенком. И как бы это неправдоподобно ни звучало, очень любил животных — гораздо больше, чем людей. В нашем мучительстве, убийстве было что-то слепое. Мы словно доказывали себе, что являемся хозяевами положения среди животных. Потом мы выросли и стали большими. И поняли: мы, мальчишки, охотились и рыбачили без необходимости.

Но не это беспокоило меня, когда я думал о второй встрече с Карлом Гектором. Тревожило что-то связанное с красотой жизни, с красотой природы и культуры. И с его взглядом. Взглядом совершенно пустым. Он стоял на мосту словно бы с дощечкой, свисавшей с шеи, на которой было написано: «Слепой». Он ведь отчетливо выразился, что жизнь не имеет смысла.

Я мог бы понять его, если бы он, скажем, не имел работы, семьи, был нищим, неизлечимо больным, заключенным, которого несправедливо наказало общество, лишив, допустим, хотя бы возможности наслаждаться праздничным видом прекрасного летнего Стокгольма. Но нет. Он вполне свободно, по собственной воле проводил отпуск, стоя на мосту и рыбача для своего удовольствия. В таких обстоятельствах его слова казались мне почти преступными. Верно, из-за этого я так разволновался.

В нормальных условиях каждый здоровый и еще молодой человек наделен радостным предчувствием жизни — своего рода заменителем ее смысла. Мы живем, в общем-то, нашими ожиданиями. Иногда мы вынужденно или же по своей охоте отказываемся от их исполнения. Так или иначе, мы либо отодвигаем перед собой цели, либо выбираем новые и, таким образом, всегда живем с определенными надеждами и утешаемся.

А как часто речь идет об очень мелких, совсем ничтожных вещах! Мне вспоминается, как одной необычно холодной и бессолнечной зимой я тешил себя, казалось, несбыточными мечтами. Я думал, вот наконец-то наступит лето, я куплю себе пару удобных красивых ботинок и пройдусь между площадью Нормальмсторг и мостом Нюбру, выбросив из головы все тяжелые мысли. Да, именно от Нормальмсторга до Нюбру я пройдусь совсем беззаботно под скрип моих новых удобных ботинок. А когда земля прогреется, поеду за город, лягу в траву и буду кататься по ней, как ребенок.

Но наступило лето, и я отложил оба плана: и тот — с ботинками, и другой — покататься по траве. Я решил тогда, что совершу все это следующим летом.

Может, за недостатком лучшего примера я оценил было случай Карла Гектора как сходный с историей Поля Гогена, оставившего семью и цивилизацию и уехавшего на остров в южных морях, чтобы найти там самого себя. Но Гоген — художественная натура, его поступок эпатировал буржуазное общество, которое травило живописца.

Нет, случай иной, хотя и Карл Гектор по-своему бросил семью, а сам замкнулся в одиночестве, стоя на мосту и рыбача, в чем не усматривалось, с моей точки зрения, ни малейшего проблеска смысла. Наверное, даже в таком, очень упорядоченном обществе, как наше, должны появляться время от времени подобные люди. Их действия не всегда ясно мотивированы. Просто делают люди то, чего не делает большинство. Будет преувеличением сказать, что поведение Карла Гектора загадочно. Но сам он, во всяком случае, загадочен.

Уже очень давно, хотя и поверхностно, я знал, что среди любителей рыбалки на Потоке встречаются странные типы: немножко сумасшедшие, иногда чуть философичные, иногда просто несчастные существа, выброшенные на берег житейским морем. Какое-то время я даже жил по соседству с одним из таких. В старом районе на Седере. Все его звали Профессором, и в своей рыбацкой профессии он преуспел настолько, что ловил в Потоке с собственной лодки. Этот Профессор был запойным алкоголиком.

Но у него была взрослая дочь, которой он дорожил больше всего на свете. По вечерам Профессор ходил на церковные кладбища и собирал червей, а рано поутру уже возился на своей лодчонке чуть ниже по течению к Норбру. И прежде чем другие просыпались, успевал извлечь и продать свой улов.

Еще он ходил в больницу и раз каждые две недели сдавал кровь. «Кровавые» деньги он регулярно пропивал. «Рыбные» отдавал дочери, не занимавшейся ничем. В конце концов он продал свое тело Каролинскому институту, став, таким образом, по иронии судьбы наживкой для медицины. Все это происходило очень давно, еще до введения современной системы социального обеспечения, и ему нужны были деньги. Выходит, он, несмотря ни на что, верил в какой-то «смысл жизни».

Раньше рыбаки Потока давали друг другу прозвища и одного называли Попом. Говорили, когда-то он учился на священника, но, видимо, наткнулся на предательский риф, скрытый под поверхностью житейского океана, и вынужден был отказаться от мечты. Но веру он сохранил. Поп никогда не рыбачил по воскресеньям и каждый будний день, войдя в лодку, преклонял колена на днище и молился на виду у всего района Норбру. Жизнь имела для него смысл.

Рыбаки Потока не считались бродягами и мошенниками. Большинство из них наворачивали на себя лохмотья из-за неподвижности рыбалки, из-за холода и ветров. Кое-кто, правда, ночевал, накрывшись старыми газетами, в зоологическом, но рано поутру непременно появлялся на своей набережной или на своем мосту, часто на одном и том же привычном месте. И было немыслимо представить, чтобы полиция хоть раз подошла и задержала рыбака за какую-нибудь шалость. Да полиция и не знала бы, что делать с лесой. Ведь привязанная к парапету, леса автоматически превращалась в «стоячую снасть» и составляла прямое нарушение древнего указа.

Поэтому рыбаков Потока более или менее оставили в покое. Их не преследовали, наоборот: они прославились и часто попадали в иллюстрации ежегодника Шведского союза туристов; по существу, им следовало бы назначить муниципальную стипендию, до такой степени они стали неотъемлемой частью облика Стокгольма. И еще: как-то совсем незаметно рыбаки Потока проскользнули в поэзию и искусство, став чуть ли не обязательной и очень красочной деталью в произведениях, посвященных нашему городу на воде. Все вместе они сошлись бы на том, что в жизни есть смысл.

Карл Гектор не был одет в лохмотья, он не был даже плохо одет оба раза, когда я задержался возле него. В момент первого нашего знакомства на нем были белая в голубую полоску рубашка и коричневые брюки с подобранным по цвету кожаным ремнем; голову его увенчивала вполне современная шляпа с узкими полями. Рядом с прочим снаряжением на тротуаре лежал скатанный в рулон дождевик: всегда можно одеться, если погода испортится или в тени от нависающей громады государственного банка станет слишком зябко. Карл Гектор выглядел в меру худощавым и мускулистым: на выставке, рекламирующей наш образ жизни, он вполне бы сошел за классический образец шведского рабочего. Словом, он совсем не производил впечатления алкоголика или религиозного фанатика вроде Профессора или Попа. Впрочем, ему всего исполнилось сорок, он находился в расцвете своего среднего возраста; я с самого начала отметил, как неплохо он выглядел.

Прежде всего бросался в глаза его нос с орлиной, так называемой благородной горбинкой и тонкими очертаниями ноздрей — отнюдь не широких, исстари считающихся клеймом рабского происхождения. Его волосы были аккуратно и коротко подстрижены, а руки жилисты и крепки, но без следов тяжелого физического труда, с красивыми ухоженными ногтями. Карл Гектор являл собой явный контраст неряхе, прямую противоположность опустившемуся. Вероятно, рыбаки Потока тоже последовали за генеральной линией развития общества, как и все другие в последнем. Ничто в мире не стоит на месте, и они также не остались раз и навсегда законченным явлением.

На следующий день, спускаясь к мосту для разговора с Карлом Гектором, я твердо решил пожурить его за недостаток веры в жизнь. На этот раз на всем сорокаметровом пролете он стоял один. И хотя мост был пуст, он расположился всего шагах в десяти от набережной. Теперь я мог задавать ему любые вопросы, не опасаясь, что он постесняется отвечать. Карл Гектор сменил прежнюю одежду на опрятный выходной костюм и желтые туфли. Рядом на парапете висел дождевик, намекая своим присутствием на то, что рыбак собирается оставаться на своем посту, даже если погода переменится или, может быть, просто до наступления вечерней прохлады.

— Человек, проводящий здесь день за днем, должен любить природу, — заметил я, поздоровавшись и сказав пару обязательных ничего не значащих слов.

— Природу любить? Хм, а что это значит — ее любить?

— Значит любоваться ею. Реками, озерами, деревьями, видами, птицами, солнцем, радугой, да мало ли чем.

— Что же, я всем этим любоваться обязан?

— Конечно, не обязан. Но ты не можешь не признать, что все это красиво, что все это существует.

— Вот и пусть существует. Но до любования, как ты говоришь, нам, работягам, дела нет. Это не для нас. А если бы и было дело, то все равно некогда.

Я почувствовал небольшое раздражение. Почему он должен отрицать абсолютно все?

— Лифт и мусоропровод, по-твоему, нужны, полезны?

— Полезны. Не нужно бегать по лестнице.

— Может, и природа полезна и хороша для чего-то? И красива?

— Это разные вещи. А может, нет. Мне разбираться с таким ни к чему.

Я еще больше разозлился.

— Как ты можешь жить, если не веришь ни во что?

— А я работяга. Настоящий рабочий все равно как стирательная резинка. Вроде той, что мы пользовались в школе.

— Резинка что-то значит. Она стирает.

— Ну нет. Это тот, кто ею стирает, значит, а не она.

— Ты нигилист?

— Кто такой?

— Ну, такой, кто ни во что не верит. Тот, кто говорит «нет» всему на свете. Ни во что не верить — преступно!

— Может, так. Но я как слеплен, так и слеплен. Ладно, поживу преступником.

Даже это, как видно, его не волновало.

— Ты, должно быть, озлоблен на общество?

— Работяге некогда шляться по собраниям и злиться.

— Тогда ты озлоблен на что-то в обществе!

Втайне я понадеялся, что вот сейчас он пырнет пальцем в Оперу и скажет: для того, чтобы та штуковина работала, он, как и любой другой работяга в Швеции, даже самый паршивый лапландец, платит налоги, хотя ноги их не бывало в этом заведении. Но ничего подобного он не сказал.

— Ни на что я не озлоблен. Может, на вопросы.

Колкость замечания я пропустил мимо ушей. Целые сугробы анкет сопровождают шведа от колыбели до могилы. Хотя ни в одной из них не спрашивается о смысле жизни. Ладно, тогда я спрошу. Надо же, он ничуть не озлоблен, не злится ни на один пункт налоговой декларации. И понятно: ведь тогда в его веру вполз бы червячок сомнения.

— Но ты читаешь газеты и журналы? Они каждый день падают в ящик.

— Я ничего не получаю. Если что и приходит, то обычно налоговые квитанции, всякие формуляры для заполнения или иногда письмо от родных. В отпуск я почту не вскрываю.

— Может, ты думаешь, что зло в мире перевешивает добро? — спросил я и почувствовал, что вступаю на тонкий лед философствования. — Что всюду война, а люди умирают от голода, может быть, даже сейчас — в других краях земного шара?

— Обо всем, что происходит в других краях, я не думаю. Ведь там не думают обо мне.

— Такое равнодушие — преступление против жизни!

— А нам, работягам, лучше не горячиться. Лучше быть в меру спокойным, даже тупым.

— Как раз для рабочего равнодушие опаснее всего. Оно должно быть наказуемо. И отвечать придется таким, как ты, потому что вы заражаете равнодушием остальных.

— Тогда накажи меня. Заяви в профсоюз.

Не оставалось другого выхода, как снова завязать разговор вокруг рыбалки, хотя я давно понял: ничего он здесь не ловит. Но тогда почему стоит? До этого я еще не докопался.

— Ладно, я не за тем пришел. Ты хоть раз поймал стоящую рыбину?

— Нет, так. Мелочь одну. Я все выбрасываю обратно.

— Значит, стоишь из азарта?

Он так же равнодушно ответил:

— Может, в следующий раз придумаешь новые вопросы? От отпуска осталось две недели.

Он не раздражался, не проявлял нетерпения или любопытства, ему было все равно: останусь я здесь или уйду — как мне заблагорассудится. И я решил уйти. По крайней мере, это докажет, что человек обладает свободой воли. Хотя ушел я неохотно. Ему же, как мне показалось, было лень повернуться и взглянуть, стою я с ним или уже исчез.

IV
Город был все так же по-летнему красив, а его улицы заполнены цветастыми платьями, сверкающими камерами, пьянящей суетой. Никто, по-видимому, не испытывал недостатка во времени или деньгах, все охотились за чем-то, чего им не хватало. Надежда повстречать родственную душу не покидала меня. Ведь родство душ увеличило бы ценность всего, что я мог увидеть и наблюдать. По-моему, самое большое событие в жизни — знакомство с новым человеком. Хотя из опыта я знал: тот, кого я искал, мог пройти мимо, и никто из нас не остановился бы и не оглянулся. В самой мысли заложена, наверное, немалая доля грусти. Но моя грусть была мягкой, потому что я не терял надежды.

Иногда я занимал себя размышлениями о Карле Гекторе, фаталисте и нигилисте, если он был тем, за что себя выдавал. Я думал и о других рыбаках Потока — своего рода скандинавских лаццарони, прикрывающих безделье рыбалкой. Надежду из них вселяли только настоящие любители, игравшие в лотерею. У них оставались шансы на выигрыш, хотя удача выпадала редко.

Карлу Гектору было все равно — вытянет он счастливый билет или пустой. Он не затруднял себя даже тем, чтобы сменить наживку, и, видимо, относился к своей карьерерыбака-любителя совершенно равнодушно. У него, впрочем, была работа. Он рыбачил только в свободное время. И оказывался независимым, таким образом, и от рыбалки.

Существует, видимо, особого рода рабочий пессимизм. Конечно, глубокую тоску, не обоснованную конкретными определенными причинами, можно наблюдать в нашем обществе повсюду. Но особенно явно она проявляется в среде рабочих. Другие классы, возможно, были когда-то поражены той же инфекцией, но, видимо, переболели и со временем приобрели к ней иммунитет, точно так, как и сифилис у некоторых диких племен стал в свое время неотделим от образа их жизни, но никого среди них не волновал.

Рабочий же класс еще так недавно возводил баррикады, выходил на демонстрации, агитировал за человеческие права, бастовал, пел песни борьбы и возвещал о светлом будущем, что утрата веры среди его представителей бросалась в глаза особенно резко. В предвыборных речах, в газетах и книгах некомпетентные, но наделенные даром слова и пера специалисты утверждают: этически и морально рабочие выше буржуа. И потому в кантатах и некрологах считается вполне уместным и даже целесообразным славить людей тяжелого физического труда за их высокую мораль.

Да, до сих пор в профсоюзных газетах возвещают наступление новой голубой весны. Социалисты с высшим образованием по-прежнему представляют себе рабочих с красными знаменами, с агитаторами на стульях, со стачками, призывами и революционными песнями. Но они не знают того, каковы рабочие на самом деле и о чем они думают. А рабочие не вписываются в очерченный шаблон. Признак ли это консерватизма? Они отказываются смотреть в будущее тем гордым взглядом, которого требуют от них. Признак ли это отупения? Или равнодушия?

Рабочие давным-давно раскусили выражение «рабочая честь» и подобные, считают их пустыми фразами. Работа сама по себе не отупляет. Нет, сама совокупность обстоятельств, в которых протекает жизнь рабочих, наполняет их глубоким разочарованием, иногда ненавистью. Как часто они считают свою жизнь просто убийственной. Хотя безработица не представляется от этого более заманчивой. Работа, по крайней мере, не оставляет времени для раздумий о том, как тяжела и безрадостна, в сущности, жизнь.

Не бастуй, не задирай полицию, плати налоги, не отличайся от большинства — вот заповеди, соблюдение которых награждается особой премией — еще одной пустой фразой: «хороший рабочий». Угроза унижения и посулы иллюзорного счастья — единственное, что поддерживает ход хорошо смазанной машины общества. Рабочих заперли в своего рода утопию. Когда некоторый внешний прогресс был достигнут, машина размалевана кричащими красками, а обслуживающий персонал наделен более приличной одеждой, мебелью, автомашинами и прочим, то трещины в ней, казалось, были прочно зашпаклеваны. Но появились новые и в неожиданных местах.

«Я — никто, мое имя — Никто, я — рабочий», — не так ли сказал мне человек на мосту?

С подобными невеселыми мыслями в голове шел я к Карлу Гектору в очередной раз. Рядом с ним стояло несколько рыбаков, не меньше десятка. Поговорить с ним наедине и тем более заставить отвечать на вопросы в таких условиях было невозможно.

— А не пойти ли нам куда-нибудь в кафе? — предложил я Карлу Гектору. — Я угощаю.

Он немного помедлил.

— Не знаю, есть ли у меня время.

— У тебя остается целая неделя. Привяжи леску к парапету. Тебе необязательно стоять здесь. Ты можешь попросить соседа, чтобы он присмотрел за ней, если начнет клевать.

— Ловить стоячей снастью запрещено.

— Вытащи ее. И скажи другим, что вернешься. Банку с червями и мешок, наверное, никто не украдет.

Он неохотно последовал моему совету.

— Но только на короткое время, — предупредил Карл Гектор и сказал соседу, чтобы тот не давал никому трогать его вещи.

Сразу же возник вопрос: куда нам пойти? Рабочие посещали свои излюбленные места. И не из-за меньшей комфортабельности или из-за дешевизны. Все зависело от того, бывали ли они там раньше.

Неподалеку от улицы Стура Нюгатан располагалось кафе, куда в прежние времена забегали рыбаки, чтобы немного передохнуть и выпить пару пива. Кафе называлось «Ловкач» и было поименовано так в честь оригинала из Старого города, по прозвищу Сигге Ловкач. Раньше это была обычная запущенная пивная. Теперь, после модернизации, она превратилась в кафе самообслуживания. Рыбаки Потока по старой традиции продолжали заходить туда.

Не успев перешагнуть порог, я убедился, что и пивные не остались в стороне от всеобщего прогресса. Во всем Стокгольме едва ли осталась хотя бы одна из прежних забегаловок с липкими от пролитого пива стойками и загаженными полами. И с официантками, по-свойски называвшимися в то время «грязнулями» и совавшими тебе бутылку под нос прежде, чем ты усаживался.

Так же примерно выглядел раньше «Ловкач». Теперь стойки в зале заменили на покрытые красной клеенкой столы, на каждом из них красовалась декоративная лампа, а полы устилали синтетические ковры. Красивая, еще молодая женщина работала за прилавком самообслуживания. Со стен смотрели картины с видами Старого города, а фирменные эмблемы на бочках напоминали подлинные шедевры искусства. Только цветы в горшочках, стоявшие на подоконниках, казались все теми же старыми, не значившимися ни в каких реестрах флоры.

Среди посетителей я увидел женщин: этого почти никогда не наблюдалось в прошлом. В кафе совсем не было рабочих. Вместо них сидели коммивояжеры и другой случайный народ, застрявший в Стокгольме, в то время как волну рабочих выплеснуло в деревню. И не все пили пиво, некоторые только кофе или молоко; были и обедавшие недорогими порционными блюдами, подававшимися здесь теперь.

Демократизация городских предприятий питания пошла в двух направлениях. Теперь в рабочие кафе ходят опрятно одетые люди, а так называемые шикарные места посещаются запросто господами без галстука и пиджака. По-видимому, считается особым шиком сидеть там, кое-как натянув на себя запятнанную рубашку и прочую одежду, с виду как можно более поношенную и выцветшую. Может быть, как раз рабочие теперь следят за своей внешностью больше других.

Захватив на поднос пару кружек с пивом, мы уселись с Карлом Гектором за столик. Я хотел заставить его разговориться о себе самом, хотя понимал, как нелегка задача, тем более что ни под каким видом он не должен был воспринять мое приглашение как взятку за откровенность.

Впервые я рассматривал Карла Гектора почти вплотную. Черты его лица отличались резкими и прямыми линиями, оно украсило бы любую из предвыборных рабочих афиш: голубые глаза, открытый взгляд, смелое и решительное выражение — весь его облик говорил о человеке, достигшем цели, обеспечившем свое будущее.

Я начал разговор с удобной темы о произошедших в обществе изменениях.

— Да, раньше было по-другому, — сказал он, равнодушно соглашаясь. — Хотя работяга как был, так и остался работягой.

— Рабочее движение добилось неслыханных успехов, — сказал я.

Против ожидания он разговорился. И охотно рассказал о своей семье.

— Все это неплохо. Мой дед был из тех, кто боролся заодно с Брантингом[14] и Янхектом[15]. Он родом из шхер. Прадед работал там перевозчиком. Однажды деда посетил сам Брантинг. Выгребли на лодке в море, чтобы показать вождю шхеры. И увидели в воде плавающую дубовую доску. Брантинг сказал: как жалко, что такая хорошая доска пропадает без всякой пользы. Он зацепил ее тростью и буксировал до самого берега. Дед укрепил ее на двух камнях, и получилась скамья. Пока был жив, то всем, кто его слушал, он рассказывал: сам Яльмар Брантинг отбуксировал доску к его причалу.

— А твой отец? — спросил я, воодушевленный красочным рассказом.

— Он тоже активно участвовал в движении. Здесь, в Стокгольме. Являлся, как говорят, классово сознательным рабочим. А вот мать, мать была робкая душа. Она все боялась, как бы про нее дурного не сказали. И заботилась обо всех нас. И в доме всегда была чистота и порядок.

— А ты сам? Как ты сам относишься к движению?

— Какое-то время участвовал и тоже препирался на собраниях. Насчет производства и политики. И агитировал немного, когда сцеплялся с кем-нибудь из — как же их называли? — идейных противников. В профсоюзе был примером, всегда платил взносы. Да я и сейчас плачу в срок, даже с тех пор как стал пассивным.

— Что это значит — пассивным? Ты что, не выходишь вместе со всеми на Первое мая?

— Нет. Потом я сдал на права и купил машину, как другие, ради семьи. Стал выезжать с семьей за город. Потом и это надоело, и я ее продал. На Первое мая, как и в выходные, иду на мост и рыбачу.

— Что ж, тебе это интереснее всего другого?

— Да нет, не могу сказать, но надо же что-то делать. Газет я давно не читаю, забросил.

— Но ты голосуешь? Во время выборов?

— Теперь нет. Не вижу, чтобы от этого была польза.

По его выходило, что рабочий класс вел осмысленную жизнь только до тех пор, пока мечтал о революции. Или, может быть, я сам домыслил за него идею? Он ведь к идеям относился равнодушно.

— И потом знать не знаю, за кого голосовать.

Я почувствовал: бессмысленно возражать ему на языке профессиональных политиков, ораторствующих на собраниях о долге рабочего класса, о лояльности рабочих друг к другу и к обществу в целом и обо всем таком. Если вдуматься, рыбак Потока уже включает в себя понятия «отлынивающего от выборов», «врага рабочего дела», «предателя движения и его пионеров».

Нет, клише и термины были неприменимы к моему герою. Вся история с Карлом Гектором таила в себе ядро, отталкивающее громкие слова и ярлыки. Может быть, за недостатком точного слова я и назвал его нигилистом.

Я немного задумался. Каким понятным предстал передо мной задавленный нуждой, забитый рабочий прошлого. Но теперь я отказывался воспринимать его в роли несчастного. У современного рабочего были возможности, да и обязанности, в конце концов! Неужели Карл Гектор так никогда и не поймет, что ошибается и что ведет себя по отношению к жизни неблагодарно? Понемногу я убедил себя: он всего лишь исключение.

— Хорошо, что не все так думают, как ты, — сказал я сухо.

Но он не согласился.

— Остальные живут тем же. Я — явление повсеместное.

«Повсеместное» резануло мне слух своей фальшивостью. Точно так гадливо прозвучало бы для рабочих старшего поколения «ренегат». Наверное, Карл Гектор подхватил словцо из газет.

— Настроения, подобные твоим, могут идти от стресса и спешки на работе, — сказал я, действительно понадеявшись, что все окажется так просто.

И почти уверовал в это. Я представил себе стройку, где все и вся наползало друг на друга со всех концов и углов, где каждый разбивался в лепешку ради выгоды и рабочий суетился как белка в колесе.

А сверху над ним еще нависала бюрократическая надстройка, и, вымотанный за день, он отдавал вечерние часы на заполнение бесчисленных формуляров, от которых ни жарко ни холодно. «Мы поможем тебе выстроить дачу в Хультсфреде — там, куда не дотянулись еще когти современности», — прочитал я недавно на рекламной афишке в такси. Призыв играл на чувствительных струнах.

— Да не жалуюсь я ни на какую спешку. На работу никогда не жаловался. И на парней, с которыми вкалываю, тоже. Люди как люди. Если на кого жаловаться, так на самого себя. Но себя не переделаешь: все как есть, так есть.

— Ты никогда не пробовал выбиться? Стать не рабочим, а кем-то другим?

— Нет. Да и не вышло бы ничего.

— И никогда не думал о тех, кому приходится хуже, чем тебе? Конторскому служащему, например, в учреждении не лучше. Я уж не говорю о тех, кто живет в бедных странах.

— Хм, вот уж утешение, что другим хуже. Но конторщик и те самые, помнишь, ты говорил, в других краях — это же не я! И думать о них нечего.

— И твоя совесть чиста?

— А с чего ей не быть чистой?

Казалось, я смотрел в пропасть. Передо мной сидел еще молодой, здоровый мужчина, опрятно одетый, с работой, на которую не жаловался, с семьей, в которой жил, когда того хотел, человек, наделенный своей свободной волей и в целом преуспевающий. И он же проводил свой отпуск за бессмысленной рыбалкой на мосту и считал саму жизнь столь бессмысленной. Я всерьез стал опасаться, что Карл Гектор сказал правду и что он не одинок в своем взгляде на жизнь.

— А чего вообще ждать рабочему? — спросил он. — Только того, что будешь становиться все худшим и худшим рабочим, пока тебя не выкинут, ты состаришься, попадешь в дом для престарелых и умрешь.

— Старость и беспомощность — будущее каждого.

— Ты спрашиваешь. А я отвечаю за себя. И не жалуюсь.

— У тебя есть дети.

— Им суждено то же. Если не станут наркоманами, то понемногу сделаются рабочими — хорошими, а может, никудышными. Мне их научить нечему. И они будут вспоминать об отце как об обычном работяге.

— Говоря так, ты оскорбляешь жизнь!

— Может быть. Законы я, во всяком случае, соблюдаю.

— Ты должен работать, чтобы мир стал лучше.

— Я ни о чем таком не думаю. Делаю, как мне велят.

— Не веря ни во что?

— Да, не веря. Я много раз говорил себе: ведь все равно, что бы ты ни делал. Поэтому, может, и хорошо верить во что-то дурацкое.

— Где-то во всем этом есть у тебя ошибка.

— Может, и есть.

— А ты не пробовал пить? Чтобы немного забыться?

— Нет. На стройке, как все, пью пиво. А к спиртному душа не лежит. Хотя я не осуждаю парней, которые прикладываются. Наверное, им нужно. В общем-то, мне не от чего забываться, как это ты называешь.

— Тебе не лучше, не веселее, если случится выпить?

— Нет. Пьянка меня не берет. Хотя многие, ох как сильны, стоит им немного принять.

— А как насчет дружбы, товарищества?

— Мои товарищи — парни что надо. Но они же все работяги. Каждый думает о себе, как я. Никто от дружбы не выигрывает.

Неожиданно он до того разоткровенничался, что без всякого понукания рассказал маленькую историю.

— Как-то раз пришел я на стройку в этот мой отпуск. Пришел, хотя никто меня не заставлял. И места почти не узнал, без нас, без рабочих. Леса, перевернутые ящики из-под цемента, брезент на инструменте, вагончик, где мы пьем пиво, или молоко, или кофе и закусываем бутербродами, незаконченные стены, все там было. Но мне показалось: стройка вроде бы стала ни к чему, словно она совсем пропала. Утро стояло светлое, солнечное, а место я не узнавал. И только когда подумал о нас, вкалывающих там, увидел все по-привычному. А почему? Хотя через неделю отпуск закончится, пойду снова туда и ничего такого не увижу.

Его рассказ немного тронул меня. Но фантазия Карла Гектора казалась слишком тусклой и инертной, чтобы сам он сознавал, что в нем самое любопытное.

— Мне пора, пойду на место, — сказал он и поднялся с желтого, красиво сработанного стула, чтобы вернуться на мост к своему абсолютно бессмысленному занятию.

V
Почти весь июль держалась сушь, за две недели на землю не выпало ни капли. Каждый вечер по радио и телевидению передавали: на следующий день ожидается «прекрасная погода». Такой она и была с точки зрения горожан, и тот, кто возвещал прогноз, скорее всего стоял перед микрофоном где-нибудь в Стокгольме. Он предсказывал погоду отпускникам.

В прошлом такая засуха воспринималась бы в деревне как настоящая катастрофа. Но сейчас на все реагировали чуть по-иному. «А, все равно, — сказал мне повстречавшийся житель деревни голосом таким же сухим, как сама погода. — Деревня обезлюдела, обезлошадела, обесскотинела. На что нам корма? Хотя хорошо бы уродилось немного картошки. Остальное купим в лавке».

Я никогда не задумывался: с каким выражением лица слушают прогнозы рыбаки Потока и слушают ли вообще? Случай помог убедиться, что и их занятие имело свои метеорологические аспекты.

К вечеру, гуляя, как обычно, по городу, я заметил: небо с востока сильно потемнело. С каждой минутой становилось все очевиднее: надвигался дождь.

Подходя к мостам, я еще издали увидел на них кучки рыбаков. На Риксбру со своими неизменными нейлоновой леской и банкой стоял Карл Гектор. Я почти дошел до него, когда лагерь рыбаков у парапета беспокойно зашевелился. А потом с первыми каплями дождя словно взорвался.

— Я же говорил, пойдет! — весело крикнул один, и другие загалдели.

Решение созрело мгновенно:

— Пойдем к Катарине!

Они сложили снасти, натянули дождевики и плащи. Снаряженные таким образом, потолстевшие от одежды, с носовыми платками и капюшонами на головах, рыбаки снялись с места и гурьбой двинулись в улицу Вестерлонгатан. Один Карл Гектор, видимо, не помышлял о том, чтобы покинуть мост.

— Куда это они помчались? — спросил я.

— На кладбище святой Катарины. Там лучшие в городе черви.

— А ты не собираешься туда же?

— Я покупаю червей в универсамах. Без лишних затей. Сейчас даже в шхерах так делают.

— Может, пойдем туда вместе? Просто из интереса?

— Почему бы и нет! Пошли так пошли, — сказал он без энтузиазма.

Самую сильную полосу дождя мы переждали в кафе. Тем временем стемнело совсем. Когда мы вышли на старое кладбище в районе Седера, глазам открылся любопытный вид.

Все кладбище, кроме песчаных дорожек, представляло собой мокрый от дождя газон. Среди выщербленных ветром и кое-где покосившихся надгробий шевелились рыбаки Потока. Они рассматривали землю почти вплотную, лишь изредка разгибаясь, чтобы дать отдых спине. Над ними и над нами нависала, образуя мощные своды, наполненная летней ночью листва огромных лип. Купол старой церкви, подсвечиваемый фонарями, застыл среди деревьев, как случайно залетевший в них воздушный шар. Под ним и под пологом листвы передвигались согбенные охотники на червей, карманный фонарик в левой руке, правая наготове, чтобы молниеносно схватить зазевавшуюся особь, выманенную из корней травы влагой только что закончившегося дождя.

Иногда черви выползали во всю длину: перебросить таких в банку не составляло особого труда. Но чаще они выбирались из земли только на треть и загибались на траве в виде колечка. Тут уж надо было не зевать и крепко вцепляться пальцами. Черви, словно у них на время прорезались глаза, прятались, когда приближались люди.

Охота требовала внимательности и сноровки. Всякий раз, когда червяк успевал сбежать, неудачливый рыбак бормотал ругательство и передвигал банку на шаг в ту сторону, где не было людей.

— Они слышат шаги, свет на них не действует, — сообщил один из собирателей, намеревавшийся, по-видимому, прочитать нам вводную лекцию о мире чувств дождевого червя. И тут же метнулся вбок к очередной жертве.

В банке сплетались в невообразимой путанице сотни червей. Карл Гектор не затруднял себя участием в соревновании. Мы вытерли руки о сиденье скамейки и сели, чтобы наблюдать за другими.

— Повсюду вокруг лежат великие старцы, — сказал я, указав жестом на высокие глыбы камня с еле различимыми от времени надписями. — Теперь здесь никого не хоронят.

— Да. Кладбище стало вроде парка.

Купол церкви по-прежнему нависал над нами, как воздушный шар, случайно застрявший в липах.

— Эта церковь, первая во всем Стокгольме, построена без опорных колонн, — сверкнул я своими скудными познаниями из истории памятников старины. — Архитектор страшно боялся, что купол обрушится, как только уберут леса. И повесился в самый день освящения церкви. Потом возникла легенда, что купол упадет во время конфирмации старшего сына двенадцатого по счету настоятеля, — для красоты я немного увеличил число.

— Двенадцатого настоятеля?

— Я жил тогда в этом районе. В день конфирмации навалила уйма народу. Все хотели посмотреть, как рухнет церковь. Но она выстояла. Упал кусок штукатурки и не в тот день, а гораздо позже, когда в Стокгольме заседал церковный съезд и священники собрались сюда на службу.

— Бедняга, — посочувствовал Карл Гектор. — Неужели он так волновался? От таких и пошла вся религия.

Судьба архитектора, видно, крепко запала ему в голову.

— Не исключено.

— Рабочим, строителям было, конечно, наплевать, упадет церковь или нет. Их это не касалось. Они бы не переживали, если б купол обрушился. И правильно.

— Ты так считаешь?

— А то как же!

— Разница в отношении, значит, классовая?

— Наверное, классовая.

— И всех, кто наверху, ты принимаешь за дураков?

— Я этого не говорил. Просто хочу сказать, что рабочие получили за свой труд. И на этом их дело кончено.

— Ты говоришь серьезно?

— Куда ж серьезней. Они сделали свое. И были словно мы на нашей стройке. Мы переживать не будем, если постройка обвалится после того, как мы ее закончим.

— Ты говоришь так, потому что чувствуешь себя за рамками общества. А тот архитектор был внутри.

— Ничего я не чувствую. Пусть набивает себе шишки подрядчик.

— Ладно. Допустим, ты не должен ни за что отвечать. Но ты работаешь, ты что-то делаешь. Работа — вот отчего все идет и с чего начинается.

— Не знаю. Может, и есть от нее какой толк. Но мне на него наплевать.

— Человек должен чувствовать, что он трудится не впустую. Иначе жить нельзя.

— Говорят так. Но я делаю, что мне велят. И не спрашиваю, есть ли в этом толк. По-моему, другие думают так же.

— В старой царской России в высшем обществе были люди, которых называли нигилистами. Они бездельничали, им не за что было ухватиться, и потому они подвергали сомнению все. Шведский рабочий в наше время не должен иметь с ними ничего общего.

Карл Гектор, видимо, совершенно спокойно относился к тому, что я называю его нигилистом.

— Что ж, значит, вывелась на свет новая их порода, — ответил он.

— Мне кажется, появлению таких, как ты, способствует наша политическая система, — начал я, но вовремя прикусил язык, вспомнив: разговоры подобного рода были для него безразличны — он наперед находился вне всех систем.

Рыбаки Потока продолжали собирать червей. Они не успокаивались, даже наполнив банки. Кое-кто просверлил в их крышках тонкие отверстия, но не из сострадания ко всему живому, а чтоб ни один червь не задохнулся и не погиб, лишив тем самым удовольствия насадить его на острый крючок. Рыбаки вошли в настоящий азарт и набили банки так плотно, что отдельные черви не могли пошевелиться.

Банка, лежавшая на коленях Карла Гектора оставалась пустой. Он знал, что всегда купит червей в универсаме. Их сдавали в магазин мальчишки. И наверняка, пройдя через много рук, черви становились дороже. Не будь этого, рыбаки-бездельники и пальцем не пошевелили, чтобы самолично собирать их. А Карл Гектор не собирал червей, потому что был нигилистом.

— Вздор все-таки произошел с архитектором, — сказал он, когда мы поднялись со скамьи.

— Вздор? Что он пошел и повесился?

— Нет, то, что он позволил одурачить себя. Он ведь был уверен, что у него получилось хорошо. Но испугался.

— Скорее всего он чувствовал ответственность за дело.

— Называй как хочешь.

Карл Гектор стоял, оправляя одежду и собираясь в путь.

— Я немного пройдусь с тобой?

— Как хочешь. Я не против.

И мы медленно пошли, переговариваясь, сначала по Хэгсбергсгатан, потом по Пульсгатан, дошли внизу до Хурнегатан и направились оттуда прямо на запад. Итоги нашего разговора о классовом отношении к работе казались мне недостаточными. И я хотел заставить его выговориться пояснее.

— После победы рабочего движения старое классовое общество рассыпалось в прах, — сказал я и услышал сам, что говорил как по-писаному с бойкой агитационной брошюры. — На его руинах рабочие построили свой «дом для народа».

Карл Гектор, по-видимому, не был заинтересован в продолжении дискуссии на кладбище, может быть, неуместной, но вполне сносной посреди уличного движения.

— Так может рассуждать только работяга, выбившийся в начальники, генеральные директоры или губернаторы. Или тот, кто изобрел новый раздвижной ключ и через это разбогател, — ответил он. — Но рабочий не каждый день становится начальником или губернатором, или изобретает новый ключ.

— Ты считаешь, что тем самым он превратился бы в предателя своего класса?

— Ничего я не считаю.

Как рыбака я считал Карла Гектора полностью расшифрованным, но вот как рабочий он оставался для меня непроницаемым, словно ракушка. Казалось, в самой глубине его залегало сопротивление, справиться с которым я был не в силах.

— Ты исключение, — сказал я, — рабочие не такие, как ты.

— Конечно, нет. Хотя во многом мы одинаковы. В молодости рабочий еще мечтает, надеется. Во всяком случае, он относится к жизни легкомысленно, бездумно и потому считает, что у него есть будущее. И так живет лет до тридцати. Потом женится, обзаводится детьми, и тут-то он влип. Теперь, бывает, он и призадумается. А станет старикашкой, так благодарен даже за то, что ему разрешают свободно ходить в туалет, если, конечно, общество этот туалет ему подарит. Тут уж он снижает свои запросы, если они у него еще остались. Жизнь для нас всех одинакова.

— А что значит твое «влип»?

— А то, что рабочий купил себе дом или квартиру и думает, что, дескать, поднялся. Теперь он достиг того же, что другие. Ходит в гости к родственникам и друзьям, может купить машину, обзаводится самым дорогим телевизором. Еще он посещает кино, подписывается на еженедельные журналы с картинками, иногда посиживает с женой в ресторанах, раз в лето вывозит семью в деревню. Может даже съездить как-нибудь на Майорку. Но скоро все это ему надоедает. Вот тут-то он и влип.

— То, о чем ты говоришь, касается нас всех. Не нужно из-за этого смотреть на жизнь через черные очки.

— Нет, я знаю, что говорю. Рабочие ведь, в общем-то, никакая не масса, когда они судят сами о себе. Масса они для тех, кто смотрит со стороны. Да, конечно, светило им что-то в свое время, но тогда на них давили, и они шли против ветра. А с попутным ветерком стало почему-то хуже. Не осталось больше пролетариев. А рабочие потеряли вкус к борьбе.

— По тебе выходит, что рабочий живет по-настоящему, пока ему трудно. То же самое утверждали реакционеры, так они оправдывали то, что сами угнетали рабочий класс.

— Да, да. Рабочий не может защитить даже свое одиночество. Когда он стал одинок. Его обязательно впихивают в массу. На одиночество он не имеет права. Тогда его оплевывают умники, считающие себя пупом земли.

По-видимому, он имел в виду людей той породы, к которой принадлежу я.

— И тогда он становится нигилистом?

— Называй как хочешь. Может, как раз для того, чтобы побыть в одиночестве и на время исчезнуть, я и стою рыбачу.

Передо мной зияла пропасть. Рабочий не был опасен для общества до тех пор, пока хотел делать революцию. Он становился опасен потом, когда революцию делать не хотел. Тогда он превращался в того, кто не брал на себя труда даже жаловаться. И потому стал опасен для всех и всего. Да, только тогда он превратился в настоящую опасность.

— Все, я пришел.

Его дом на перекрестке Рингвэген и Хурнегатан снаружи выглядел опрятно. Неподалеку находился вход в метро.

— Я не приглашаю тебя домой. Вообще редко кого приглашаю. Мне нечего тебе показать. Да сейчас и не убрано.

Он вынул ключ и открыл парадную дверь.

— Может, когда вернется старуха, я покажу тебе как живу. Если мы еще встретимся.

VI
Сезон отпусков подходил к концу, от него оставался единственный день — воскресенье. После все в Стокгольме обретет свой привычный вид. Многие признаки указывали: разбросанная, рассеянная жизнь собиралась в город, именно он был настоящим домом возвращавшихся людей. В последние дни длинные вереницы машин вливались в Стокгольм через его заставы, давным-давно переставшие быть заставами. Люди, вынимая вещи из багажников автомобилей, сверкали темной от загара кожей.

Сначала они двигались скованно. Ноги, целый месяц топтавшие мягкую почву, ступали по асфальту неуверенно; приходилось вновь привыкать к уличной толчее, к городскому ритму. Словно солдаты, вернувшиеся из увольнения, люди спрашивали себя: а стоил ли отпуск всех хлопот и ожиданий? Только маленькие дети без раздумий набросились на свои так долго пустовавшие качели. Для взрослых переход был много труднее. Но они сознавали свой долг. Еще одиннадцать месяцев экономить на всем и планировать свой новый июль, новый отпуск.

Всю зиму и большую часть весны над колоннами Национального музея висела неоновая афиша. Огромными оранжевыми буквами готического типа на ней было написано одно только имя — имя очень известного шведского художника. Любители искусства и посвященные смотрели на него с чувством радостного узнавания. В газетах появилось много статей, еще раз подтвердивших давно уже признанное величие художника и отметивших многочисленные достоинства оформления и организации выставки.

Во многих случаях статьи отличались такой утонченностью и предназначались для столь узкого круга, что авторы их, как мне думается, могли бы прекрасно обойтись без посредников и пересылать друг другу свои писания по почте, не занимая ими пространство газет. Результат был бы тот же. Статьи лишний раз подтверждали старую истину: ни изобразительное искусство, ни музыку, ни даже литературу нельзя передать словами. Книги нужно читать, музыку слушать, на картины смотреть. Огромному большинству тех, кто, проходя по улицам, замечал неоновую афишу, имя художника ничего не говорило или было безразлично.

Рабочие не ходят в художественные музеи. И все усилия, затраченные на то, чтобы привлечь их туда, пошли даром. Музеи, подобно театрам и концертным залам, посещают люди из одной только определенной группы, поколениями проявлявшей интерес к такого рода культуре.

Во время моих прогулок по городу, может быть, не менее бесцельных, чем рыбалка на Потоке, я, не иначе для того, чтобы убить время, заходил в музеи. И посетил зимой и весной несколько раз выставку, над входом в которую сияло одно большое имя.

Карл Гектор, обычно стоявший на северной оконечности моста метрах в десяти от набережной, все эти годы должен был наблюдать открывавшуюся его взгляду верхушку Национального музея. И вот — продолжу рассказ о моем герое — в последний день отпуска, в воскресенье, я вновь обнаружил его на привычном месте.

— Ты хоть раз за всю жизнь был в музее, вон там? — показал я рукой.

С равным успехом я мог бы выбрать любое из общественных зданий, которые тоже маячили перед его глазами все эти годы.

— Нет.

В ответе не прозвучало даже намека на самооправдание.

— Ты не мог бы потратить немного времени от последнего дня, чтобы пойти туда вместе со мной?

Он перехватил нейлоновую леску в левую руку.

— Только деньги кидать на ветер.

— Сегодня воскресенье, вход свободный.

— Я не привык околачиваться там, где мне делать нечего, — довольно-таки дерзко заявил он.

— А вдруг ты будешь вознагражден и тебе там понравится?

— Я работал с одним парнем на капремонте. Он все это видел.

— И картины тоже?

— Да, он говорил, они страшно дорогие. А раз так, это не для меня. Для тех, кто поумнее и побогаче.

— Музей государственный, значит, твой.

— Чепуха.

Тогда я начал издалека.

— Ты, должно быть, видел рекламу над музеем в этом году? Это имя знаменитого шведского художника.

— Может, и видел.

Я не избежал искушения рассказать ему нечто анекдотическое из жизни Эрнста Юсефсона. Чтобы возбудить интерес к художнику.

— Он спятил. Сумасшествие проявилось в Париже, когда Юсефсон бросился бегать по городу и скупать всю парижскую лазурь, какая была в лавках. А потом поехал в Бретань с другим шведским художником. Родственники тем временем выслали за ним полицию, чтобы задержать его и упрятать в сумасшедший дом. Но по ошибке полиция забрала товарища, который с виду казался еще безумнее. Тогда Эрнст Юсефсон попросился сопровождать друга. И сам угодил за решетку.

— А кем он был, этот Юсефсон?

— Он происходил из богатой еврейской семьи.

— Вот видишь. Что может быть общего с таким у шведского рабочего?

— Выставка закрылась. Теперь там висят обычные картины. Отвлекись немного, пойдем! Ты всегда можешь сюда вернуться, как только надоест.

После дополнительных уговоров он наконец согласился. Выбрал леску и оставил все снаряжение под присмотр стоящего рядом рыбака.

Карл Гектор предупредил, что может уделить всей затее не больше получаса. Его сопротивление было мне понятно.

С самого начала искусством дорожили только аристократия и церковь. Потом интерес к нему переняла буржуазия, чтобы показать: она не хуже прежних хозяев, тоже просвещенная. Постепенно новый класс унаследовал культурную традицию.

Крестьяне также держали дома и берегли кое-какие вещи, свидетельствовавшие о их любви к прекрасному. Они любили диковинные цветы и красочных птиц на мебели, кружевные накидки невест, предметы, которыми пользовались в праздники. У крестьян, следовательно, тоже была своя старая культура, на которую они опирались еще с тех времен, когда занимались пастушеством. И только рабочие не оставили после себя никаких художественно обработанных изделий.

От рабов не осталось ничего. Даже имен, кроме немногих, попавших в судебные документы после расправы над горсткой «смутьянов» или убийц и составлявших ничтожную часть по сравнению с большинством. Следы же интереса к искусству, проявленного пролетариями, исчезли вместе с самими пролетариями. Современные рабочие относятся к искусству равнодушно, они никак не связаны с ним, да и сколь-либо выдающихся художников их среда не выдвинула. Свой комплекс неполноценности рабочие скрывают за показным или вызывающим безразличием.

Мы дошли до Национального музея.

— Вот не думал, что буду шляться по таким местам, как все эти господа, — сказал он чуть враждебно, когда мы стояли перед порталом музея, разглядывая его высокие арочные своды и колонны, изукрашенные псевдогреческими капителями, фризами и всем прочим великолепием, отягощавшим официозную архитектуру конца XIX века.

На портале выделялась пустая ниша. По-видимому, раньше там стояла скульптура в полный рост, изображавшая какого-то античного бога или богиню.

— Вон там было что-то, — сказал он, зорко углядев недостачу.

Уверен, не многие из постоянных посетителей замечали это обстоятельство.

— Там стояла скульптура. Ее, видно, сняли для ремонта.

— Не хватает ее, точно, — ответил он.

В большом зале Карл Гектор прежде всего обратил внимание на сорта камня, на мрамор и прочие строительные материалы. И проявил при этом нечто большее, чем обычную профессиональную осведомленность: ведь подобная роскошь в современном строительстве не применяется.

— Все это стоит хороших денег. Каменотесы знали свое дело…

Я воспользовался моментом и обратил его внимание на то, ради чего, собственно, возводились стены.

— Здесь, в залах, сосредоточены полотна и скульптуры за период от тысячи лет до рождества Христова и вплоть до последнего времени. В музее больше десяти тысяч картин и скульптур. И более половины не выставлено из-за недостатка места. В запасниках хранятся еще свыше ста тысяч рисунков и гравюр.

Я решил обойти тот факт, что содержимое музея с самого начала составлялось из коллекций королевского дома. Это лишь обострило бы его недоверие ко всему, что предстояло увидеть.

— Неудивительно, что тот художник спятил, — сказал Карл Гектор, сыграв на теме предыдущего разговора.

Казалось, он хотел подчеркнуть, что все здесь для него комично. Он словно говорил: «Ну и забавный же у них мир, у этих высших животных». Так мы переходили из зала в зал.

Паркет в них сиял медовой желтизной. Розеточный узор был кое-где сильно потерт шаркавшими по полам представителями класса буржуазии. Выделялись места, где посетители стояли перед особо выдающимися полотнами. Пол возле них был протерт до углублений: публика подолгу стояла, переминаясь с ноги на ногу, перед своими излюбленными творениями.

Большинство посетителей составляли почтенного вида пожилые люди. Они бывали уже в музее бессчетное число раз. Некоторые держались настоящими знатоками и не читали укрепленных на рамках табличек, чувствовали себя в музее, как дома, потому что бродили здесь с детства.

Вопрос был в том: лучше ли они понимали искусство, чем Карл Гектор? Однажды научившись ездить на велосипеде или передвигаться на ходулях, человек навсегда сохраняет в памяти особое чувство равновесия. Для наслаждения искусством знатокам было достаточно беглого взгляда на картину, внешнего ее узнавания. Собственно, картин для них и не существовало. Важно было постоянство, статус, тот неоспоримый факт, что, несмотря на все скандалы, происходящие в художественном мире, что-то в нем остается вечно неподвижным.

Мы наконец миновали залы с исторической и портретной живописью и вступили в раздел, увешенный заграничными шедеврами.

— Мне кажется, Рембрандт потемнел с тех пор, как я видел его в последний раз.

— Как странно. Я всегда принимал эту вещь за Мане. А она кисти Ренуара.

— На Матисса я могу смотреть сколько угодно. А вот этот Ван-Гог, по-моему, не подлинный.

Карл Гектор не терялся в том, что видел и слышал. Напротив, держался почти заносчиво. Слегка откинув голову, он всем своим видом показывал: музей этот — одно ханжество и обман.

И понятно, ведь картины, на которые он смотрел, были созданы для наслаждения высших классов. Поэтому взгляд Карла Гектора не проникал сквозь тонкий слой лака на красках. Тонкая эта пленка становилась для него непроницаемой патиной, выраставшей из неопытности в обращении с искусством.

Карла Гектора отнюдь не привлекали, как это можно было бы ожидать, изображения рабочих, бедных рыбаков, старух и стариков в лохмотьях на тщательно выписанном фоне, кричащем о нищете. Нет, он останавливался исключительно перед огромными батальными полотнами, пышными интерьерами, портретами знати и роскошных красавиц.

— Сколько может стоить такая картина?

— Она бесценна.

— Разве такое бывает?

Его вопрос смутил меня. Я знал, что не смогу ответить на него удовлетворительно.

— Раз она, как ты говоришь, бесценна, значит, страшно ценная, дорогая. А если дорогая, то должна иметь цену, — рассудил он.

— Я имею в виду, что она незаменима, уникальна. Самые лучшие картины не могут быть застрахованы. Никто не знает, сколько они стоят. Их оценивают только относительно — в сравнении с другими полотнами того же мастера.

— Вот как? — удивился он. — И чего люди не придумают!

— А ты не считаешь, что они просто сами по себе красивы?

Он смотрел на меня все тем же заносчивым взглядом, словно лишь так мог сохранять внутреннее спокойствие. И предпочитал помалкивать и не ступать на тонкий, непривычный для него лед. Вслушиваясь в раздававшиеся вокруг разноязыкие голоса, я вдруг понял: в этом зале говорят только на двух языках — обычных посетителей и Карла Гектора.

— Да, конечно, все здесь стоило немалых трудов и денег, но меня это не касается, — заключил он, снизойдя до общей оценки.

И действительно, его это не касалось. Он имел право говорить за самого себя. Обладавшее такой ценностью для одних, в глазах других могло казаться бессмыслицей. Искусство — заговор посвященных. Оно существует только для заговорщиков. Культура отдана на откуп немногим избранным или является профессией.

Лидеры рабочего движения пытались в свое время, словно взмахом волшебной палочки, устранить, развеять в ничто очевидные факты. Они выдвигали лозунг о совместном владении, искусством в том числе. Но до сих пор в официальном и коммерческом художественном мире делами заправляет небольшая клика. И не рабочие, а изящные, миниатюрные дамы из класса буржуазии ходят на выставки и покупают книги, в которых необязательно говорится о них.

Искусство — хрупкая стеклянная оранжерея. «Не смейте бросать в нее камни! — услышал я голос, прозвучавший где-то внутри. — А то случится, и вы увидите: ее и быть-то не было!»

Точно через условленные полчаса Карл Гектор пожелал удалиться. Он торопился обратно к своей рыбалке.

— И чего люди не придумают! — повторил он, и я подумал, что в нашей истории человечества он будто позабыт — переходный вид, звено, которое ищут так долго.

VII
Отпускной сезон отошел в прошлое. В самую знойную пору лета население Стокгольма вернулось в свой город. Таблички, возвещавшие о временном бездействии, исчезли с дверей магазинов. В ресторанах за ленчами снова сидели деловые люди. В парках замелькали качели. Закончился лихорадочный период у воров-домушников. Десятки тысяч рабочих вернулись на свои места. Из домов, предназначенных на снос, и со строек доносился обычный стук и треск. Кучки туристов и провинциалов поредели. Вместо них столицу заняли обычные горожане. Чтобы описать жизнь Стокгольма, понадобился бы новый язык с новыми словами и еще более новыми образами.

Карл Гектор исчез с моста. Больше я не видел его, проходя мимо в эти первые дни. Остальные рыбаки Потока были, по-видимому, безработными; им было некуда возвращаться, они по-прежнему выстраивались цепочкой вдоль парапета. Место, на котором стоял Карл Гектор, не занимали, я каждый раз видел зияющую в воздухе дыру.

Но вот снова наступило воскресенье.

— Вернулась семья, — сообщил он, как только я подошел к нему. — Мне только удалось освободиться.

— Неужели ты не рад, что они вернулись?

— Рад, конечно. Был с ними весь вчерашний вечер. Теперь только по субботам и воскресеньям я могу распоряжаться собой, как хочу.

Да, жизнь, видно, снова взвалили ему на плечи. В голосе собеседника не звучало ни ненависти, ни внутреннего сопротивления — лишь констатация факта.

— Ты обещал пригласить меня домой, чтобы показать, как живешь, — напомнил я ему. — Я пошел бы.

— Что ж, договорились. Сейчас схожу и позвоню, что мы придем вместе.

Он освободился от рыбалки на час раньше обычного. Мы сели на автобус и доехали до его дома на Рингвэген. Мне показалось, пригласил он меня без особой охоты, но, вероятно, не хотел нарушить слова.

— Не рассчитывай ни на что особенное, у нас все просто, — предупредил Карл Гектор.

— О чем ты говоришь? Неужели я жду приема с шампанским и икрой? Тем более в воскресенье, когда все закрыто. Хочется посмотреть, как ты живешь.

Конечно, я не думал увидеть запущенный и грязный дом и не ожидал встречи с семьей, живущей в крайней бедности. Тем не менее жилище Карла Гектора представлялось мне почему-то обставленным безвкусной дешевой мебелью, с несвежими обоями и голыми стенами. Отношения между мужем и женой предполагались если не открыто неприязненными и напряженными, то, во всяком случае, равнодушными, заношенными в течение долгого супружества. Настоящего взаимопонимания между ними я встретить не ожидал.

Когда мы расходились вечеромпосле посещения кладбища, он обмолвился о своей жене, как о «старухе». После я вспомнил об этом. Рабочие называют жен «старухами». Они никогда не говорят «моя жена» или «моя супруга». Словно здесь проходит линия раздела между ними и прочими классами. Директор или равное по рангу лицо всегда говорит о своей половине «моя жена». Та, в свою очередь, называет его «мой муж», или «мой супруг».

Эту особенность можно объяснить. Рабочий не хочет выражаться столь же самонадеянно и самоуверенно, как то делают буржуа, и поэтому выбирает шутливое, комичное, иногда даже ироничное «старуха». Тем самым он подчеркивает, что отказывается плясать под дудку «образованных» классов. И одновременно в самом слове намечаются пути отступления; оно подразумевает, что связь между мужем и женой не так вынужденно прочна и постоянна, как требует того буржуазная мораль.

— Папа пришел! Пришел папа! — услышал я голоса детей, как только ключ повернулся в замке.

Мы вошли. Общая комната оказалась намного просторнее, чем я предполагал. Посреди стоял круглый стол с вазой, наполненной виноградом и другими плодами юга. Вокруг нее был аккуратно расставлен кофейный сервиз. Ситцевая обивка стульев отливала веселыми голубыми тонами. Мне почему-то подумалось, что на время отпуска стулья закрывали чехлами. И я почти не сомневался, что жалюзи тоже были опущены, чтобы ничто в комнате не выцвело. Во всяком случае, шторы на окнах сияли непоблеклыми красками. Ковер полностью застилал полы. С потолка свисала нарядная люстра. Обстановкой дом обязан был скорее всего «старухе». На минуту мне почудилось, что я попал в образцовую витрину на выставке-продаже.

Только небольшие детали нарушали почти идеально стандартную обстановку. Со стен, например, на меня смотрело несколько неуклюже написанных картин — не репродукций, а оригиналов, сотворенных ловкой рукой мазилы-ремесленника. На полках комбинированной стенки для книг и телевизора стояла явно не читанная популярная серия классиков, смахивавшая на муляж: до того плотно, баз намека на зазор между переплетами, сливались в один блок ее тома. Остальное место на полках занимали мелкие вещицы: украшения, цветные камешки, корни растений, бутылочки-лилипуты из-под ликера, оплетенные соломкой бутылки кьянти — все вместе производило впечатление сувениров, привезенных из деревни или заграничной поездки. Такие «личные» мелочи хранят обычно на память о местах, где побывали.

— Познакомься с моей старухой, — сказал муж. — Ее зовут Сигне. Она не привыкла принимать посторонних, не подготовившись как следует. Так что извини, если принимаем тебя запросто.

Старуха Карла Гектора оказалась все еще красивой блондинкой, на несколько лет моложе его. На ней были скромное платье и босоножки, из которых выглядывали пятки и кончики пальцев. Строгая правильность и опрятность ее домашней одежды произвели на меня должное впечатление. Хотя до полного ансамбля ей чего-то не хватало. Разве что шляпы? Мальчику и девочке, которых мы встретили в коридоре, исполнилось, как меня уведомили, соответственно шестнадцать и четырнадцать лет. Дети сильно загорели за лето и выглядели здоровыми, открытыми и многообещающими ребятами. Жаль, что, поприветствовав нас, они тут же исчезли.

— Устраивайтесь поудобнее. Нам, сказать по правде, нечем вас угостить, — сказала жена и занялась разливанием горячего кофе по блистающим чашкам. Печенье, булочки и пирожные посыпались на меня, как из рога изобилия. Торт с градинами земляники, парившими в воздушных сливках, тоже, по-видимому, принадлежал к обычным воскресным блюдам. Пути отступления были отрезаны, я не мог не понять крывшийся за словами вопрос: «Вы убедились, как неплохо мы живем?» — и пояснение к нему: «У нас тоже есть гордость, мы — рабочие».

Обязательные для разговора темы о детях, школе, отпуске, уличном движении, погоде чинно и в должном порядке исчерпали себя. После этого я, к своему ужасу, понял, что больше нам сказать нечего. Хозяин дома превратился в полунемого. Но жена продолжала обычную, украсившую бы любую буржуазную гостиную, светскую беседу.

Она родилась в простой среде и до замужества работала. С соседями по дому она не общается, ей хватает забот о собственной семье. Я чувствовал, как сгущалось в воздухе немое желание ее мужа вернуться на мост, и понял, что заговорить о рыбалке было бы святотатством. И во мне возникло тоскливое чувство, что сижу я в не заселенной еще квартире. Образ мебельного гарнитура опять всплыл перед глазами, лишний раз подчеркнув черную неблагодарность моей натуры.

— Вы читаете книги? — спросил я, не придумав ничего лучшего, и взглянул на полупустые полки с коллекцией безделушек.

Ответ жены прозвучал заранее приготовленным:

— У меня нет времени.

Карл Гектор ответил, как всегда, за себя:

— Раньше я пользовался библиотекой, но потом бросил. В книгах редко говорится о том, что касалось бы меня. Книги слишком трудны для нас, рабочих.

— И ты из-за этого бросил читать?

— Нет.

Плевать, подумал я. Человеку необязательно бегать по музеям и продираться через книжные дебри, чтобы чувствовать себя счастливым. В конце концов, чтение только разрешает проблему свободного времени, а с понятием образованности мало что имеет общего. «Неученый может обладать интуитивной образованностью — образованием души» — так, кажется, говорили старые либералы-гуманисты со своих кафедр, когда возвещали истину в эпоху юности движения. Такова была их академическая точка зрения. Они хотели утешить «еще необразованных».

Как раз незадолго до этого мне приходилось просматривать статистику чтения книжных фондов, классифицированную по принципу социальных групп. Меньше всего читали крестьяне. На них приходилось всего две книги в год в среднем. Большой процент средних слоев населения читал двадцать пять книг ежегодно и владел в домах приблизительно пятью метрами книг. Ничтожная по численности социальная группа № 1 прочитывала не менее пятидесяти книг, включая сюда детективы.

Рабочие усердно пользовались библиотекой, и на них приходилось каждый год довольно много книг. Но неясно, сколько: они брали литературу наугад и какую-то часть сдавали непрочитанной. Определенный процент рабочего класса обладал в своих домах двумя метрами книг. Сведения статистики, конечно, ничего не говорили о степени «одаренности».

— Чтение — все равно что опиум для народа. Так, кажется, раньше говорили о религии, — сказал Карл Гектор. — Все организации и профсоюзы стараются сбагрить нам, рабочим, свою литературу. А я считаю, лучше быть необразованным, чем полуобразованным. Ведь рабочий, как бы ни старался, все равно останется полуобразованным. И все равно умники с высшим образованием будут смотреть на нас сверху вниз, переходный, мол, вид.

Слова Карла Гектора прозвучали насмешливо, но я понял его: для необразованного всегда оставалась какая-то надежда, в то время как для полуобразованного — никакой. По существу, оно, наверное, именно так. Утонченная культура существует лишь для высших классов и для людей, занимающихся ею профессионально. И «умники», как он выразился, до сих пор относятся к рабочим со снисходительным презрением. Рабочий, например, неспособен по-настоящему выучить иностранный язык, хотя бы по той причине, что ему негде им пользоваться. В крупных библиотеках рабочий неизменно теряется: у него нет нужных навыков работы с книгой. И несомненно, рабочий не располагает временем, необходимым, чтобы постичь всю глубину невообразимо сложных вопросов современной культуры. Я был согласен с Карлом Гектором и потому, что литераторы очень часто пишут на непонятном «герметичном» языке, подобно как политики изъясняются на своем: повсюду рабочего окружает идиотская тарабарщина.

— Вот ты назвал рабочего переходным видом, — сказал я и подумал: «Как же это печально. У меня бы язык не повернулся».

— А я не жалуюсь: от рабочего требуют, чтобы у него были идеалы. Но у меня нет никаких. И тот, кто требует, пусть, по мне, заливается слезами сколько угодно.

Жену, по-видимому, совсем не занимало такое направление разговора. Она была одержима желанием представить свой дом в лучшем свете. И эта одержимость мешала ей, видно, задумываться над чем-либо иным.

Выдерживать линию беседы казалось немыслимо. Мы замолчали. Через равные паузы хозяйка предлагала мне то пирожное, то печенье. Наконец она выставила на стол бутылку коньяка. Пробка была свинчена заранее, но содержимое не тронуто.

— Никто не скажет, что в нашем доме пьют, — сказала жена и поставила рядом небольшие рюмки, купленные, по-видимому, в заграничной поездке.

Выглядели они, во всяком случае, нешведскими, сувенирными.

— Мы всегда держим на случай гостей, — продолжала хозяйка. — Но в общем они ходят редко. Плохого о нас соседи сказать не могут.

Ощущение, что я попал в комнату-гарнитур, стало почти невыносимым. Я явственно слышал, как распорядитель выставки визжал: «Вот как живет рабочий в нашем доме для народа Швеции! Таков наш уровень жизни! Пусть приезжают иностранцы и поучатся у нас!»

На меня напала тоска. Я не знал, куда себя деть. Здесь, где все сияло такой образцовостью. Но решил потом, что достаточно знаю хозяина дома, чтобы говорить с ним напрямик, и повернулся к нему:

— Для чего вы живете?

Между нами встряла жена:

— Мы живем для детей. Чтобы они выросли и получили хорошую работу.

Карл Гектор, казалось, не удивился.

— Я отвечаю только за себя, — сказал он. — Если сохраню здоровье и дом, то так и буду жить до пенсии. И выйду на нее, если не изменятся законы, через двадцать три года.

— А потом?

— У рабочего нет будущего. Как ты назвал меня раньше?

Я усомнился, осмелюсь ли теперь повторить это слово.

— Нигилист. Хотя ты, наверное, не такой, как они. Ты нигилист даже по отношению к нигилизму.

— Значит, вывелась новая порода.

— О чем вы говорите? — испугалась жена. — Я не узнаю моего Карла. Он же понимает: у нас дом, дети?

Она словно бы говорила, что общение со мной испортило его. И, спасая положение, хотя бы ради мужа, она вновь вошла в роль радушной хозяйки:

— Угощайтесь! У нас, конечно, скромно. Но мы принимаем запросто. Что есть, то есть.

И все это время я слышал визг распорядителя выставки: «Ну разве не хорошо? Все твое, только плати!»

Распорядитель повернулся ко мне, и я ответил вслух, наплевав на то, что я гость:

— Предпосылки созданы. Скоро появятся люди и завладеют всем. Они должны прийти.

— Вы кого-то ждете? — спросила жена.

— Да.

VIII
Так прошло лето, в которое я вел свои случайные беседы с Карлом Гектором. Не могу сказать, что из них последовал определенный вывод. Смысл жизни, во всяком случае, не стал яснее. Для меня он, как и раньше, сводился к тому, что мы живем иллюзиями. И, если мы бедны ими, как Карл Гектор, то что ж, можно ходить на мост, как он, и рыбачить. Ведь мой знакомый отчетливо выразился: разговоры о культуре, борении души, о более содержательной, лучшей жизни для него, «простого рабочего», — бесполезная болтовня.

Конечно, нашлось бы немало людей, придерживающихся иных взглядов и, без сомнения, способных доказать, что он не прав. Хотя, с другой стороны, пример Карла Гектора блестяще утверждал, что можно функционировать в обществе и даже очень эффективно, не имея и грана веры в то, что делаешь.

Я представил себе Карла Гектора в будущем: он стоит на мосту дряхлым, согбенным стариком, покончив счеты с жизнью. Он получит наконец свою пенсию, и ее, верно, будет хватать даже на червей. Впрочем, к тому времени изобретут лучшую синтетическую наживку. Сам же он не придумает ничего нового для ответа прохожим, интересующимся всякой всячиной. И будет считать, что суждения его в том, что лично его касается, — истинны.

Не исключено, что сын пойдет по стопам отца и заменит его на мосту, если до той поры рыбаки Потока не переведутся. Но мост останется прежним. И те же примерно постановки будут идти в Опере. В книгах будут писать о немного другом, но в основном о тех же проблемах: о человеческом упрямстве, любви и смерти. Гранд-отель займут новые постояльцы, и по мостам будут прохаживаться другие люди.

И может быть, не будет больше рабочих в современном смысле слова, но такие, как он, считающие, что жизнь бессмысленна, будут попадаться и тогда. И они будут жить потому только, что им выпал удел жить. Самоубийством эти люди никогда не кончают. Они оживают лишь изредка, заболев тяжелей болезнью. Страх боли, соединенный со страхом смерти, действует на них, как инъекция витамина.

Следует, видимо, добавить несколько слов о том, почему я убеждал Карла Гектора, что образ его жизни преступен. Даже если оставить в стороне соображения моральные — что сделать, прямо скажем, непросто — и не упрекать его в неблагодарном отношении к жизни, остаются еще кое-какие доводы.

Прежде всего так жить неудобно. Неудобно оставаться семенем, лишенным почвы, или ростком, лишенным пространства. Непрактично калечить себя, чтобы мешать собственному росту. И столь же непрактично проводить жизнь, сидя в клетке, даже если ты сам сковал для нее решетку.

Мудрец говорит ребенку: «Не вставай, и ты не упадешь». Но ребенок не слушается здравого смысла и рискует. То же происходит в окружающей природе: все в ней движется, если не к таинственной цели, то ради самого движения. Мы живем — мы делаем гимнастику.

Я столкнулся с Карлом Гектором еще только раз, когда уже стояла поздняя осень. Побывав в доме на Рингвэген, я стал избегать моего знакомого. Мне казалось, я не могу уже с полным на то правом причислять его к миру живых. Своим трупом он отягощал наш земной шар. Нет, я не считал его каким-то злом. Если бы он пропивал все до последнего эре, бил бы жену и детей, грабил квартиры или даже совершил убийство, я, несмотря на естественное отвращение, все же лучше бы понял его как человека.

И хотя он был, как говорится, «честным рабочим», симпатии к нему ощущалось еще меньше, чем к самому хрестоматийному капиталисту. Наверное, и этически и интеллектуально я требовал от него слишком многого. Охотно дознаюсь, причиной тому мог быть неверный идеал — чересчур запланированный или, скажем, плохо обоснованный. Очень похоже на то, что я принимал желаемое за действительное. Но так я чувствовал. Я привязался к идее, отставать от которой не хотел и не хочу.

Проходя в одно из воскресений прежним маршрутом по мосту, я увидел на нем одинокую фигуру Карла Гектора. Никаких перспектив в тот день рыбалка не сулила. Было так холодно, что остальные рыбаки попрятались по домам. Но его, видимо, ничто не волновало: он стоял, укутанный в толстый ватник, а вокруг шеи намотал теплую шерстяную шаль.

Я был уже неподалеку, когда увидел: к Карлу Гектору прицепился какой-то бродяга, в довершение ко всему пьяный. Казалось, они сильно повздорили. Мост был пуст, и они стояли одни.

— Убирайся отсюда, пока я не позвал полицию.

Я подошел ближе и увидел: пьяный был без пальто, а его лицо искажала гримаса гнева. Он, видимо, находился в одном из приступов белой горячки, какие у алкоголиков часто наступают на грани беспамятства.

— Я же твой старый товарищ! Дай пять крон на два пива, а то прыгну вниз!

— Прыгай!

— Я хочу жить. Две бутылки пива, и все пройдет.

Он сделал движение, словно собирался броситься в воду, но задержался, ожидая в полной уверенности свои пять крон. Тем и кончится, подумал я. И не вмешивался.

— Я прыгну. Кроме тебя, я здесь никого не знаю.

— Прыгай. Не запутай только леску.

Лицо бедняги поплыло красными пятнами и, вероятно, не только от прилива крови. Может быть, от страха. Вот, подумал я, картина современной жизни большого города: отчаявшийся во всем человек… Ни о чем другом я подумать не успел. Хотя в мозгу еще автоматически мелькнуло: каждый день в Стокгольме официально фиксируется по меньшей мере пять случаев самоубийства или покушения на него.

Парапет моста достигал пьянице чуть выше пояса. Внизу в своем ложе бурлил Поток. От воды веяло осенью, холодом.

— В последний раз! Я прыгну.

Карл Гектор оставался равнодушен. Я видел это по положению его фигуры, на которую смотрел чуть сзади и сбоку.

— Не спутай только мою снасть.

И едва я успел осознать, что все это уже всерьез, как мужчине удалось перевалить верхнюю половину тела за парапет, и он потерял равновесие. Я увидел, как болтнулись в воздухе его ноги. Брюки были заправлены в носки, и от этого они мелькнули перед моими глазами, как удлиненные сахарные головы. Он перевернулся, как мешок. Потом через миг мы услышали, как тело тяжело бултыхнулось в воду.

— Кричи, его еще можно спасти!

Будь я решительнее, то побежал бы к причалу всего в тридцати метрах отсюда вниз по течению, там висели багры и размалеванный в красное и белое спасательный круг. Но я все равно не успел бы, его пронесло бы мимо, прежде чем удалось туда добежать. В горле у меня застряла пробка.

Карл Гектор на вид сохранял спокойствие. Ладонь, державшая лесу, была крепко зажата в кулак. Опрокинувшееся тело не задело снасть.

— Тот, кто бросился здесь, никогда не выплывет, — сказал Карл Гектор. — И дурак был пьян.

Но голова мужчины показалась на поверхности несколько раз на полпути к Норбру. Он пытался ползти в воде, плыть. Потом скрылся совсем.

Прошло больше времени, чем отсчитали часы.

— Он был твоим товарищем?

— И чего ему здесь понадобилось? — сказал Карл Гектор и тем самым ответил мне утвердительно.

Раскричались чайки и ласточки. Они долго кружили над водной поверхностью, словно высматривая скользящее в глубине тело. У Норбру их крики привлекли к себе еще стаю чаек. Птицы следили сверху за подводной тенью.

Еще дальше и намного выше я увидел журавлей. Они летели величественно, как большие белые корабли с высокой кормой. Карл Гектор начал сматывать леску.

— Видал я и такое. Дело полиции. Не мое.

В горле по-прежнему торчала пробка. Я подумал: как он поступит сейчас? Неужели не забьет тревогу? Ведь он знал покойного!

— Если появится полиция и станет спрашивать, ты видел: он сам бросился в воду.

В первый раз я заметил в Карле Гекторе признаки серьезного волнения. Может быть, он порицал себя? А может, то самое непроницаемое ядро в нем сейчас засигнализировало: нужно убраться отсюда подобру-поздорову.

— Ночью будет мороз, — сказал он и быстрее, чем обычно, продолжал выбирать леску, чтобы сбежать, пока никто не пришел.

Человек — рабочий, строй — капитализм

За последние годы на Западе получили широкое распространение социологические исследования, проводимые среди молодежи. Каковы общественно-политические, морально-этические установки молодого поколения? Что хочет молодежь? К чему стремится? За этими и другими многочисленными вопросами, обращенными к юношам и девушкам капиталистического Запада, сотрудникам институтов общественного мнения, газетчикам, телерепортерам (нередко анкеты насчитывают несколько сотен вопросов), стоит один главный вопрос: что ждать от нынешней молодежи, когда она возьмет на себя всю ответственность за судьбы общества?

Ряд социологов прибегал к развернутому интервьюированию, стараясь избежать слишком простых ответов на достаточно сложные вопросы. Рассказы сборника «Задиры» напоминают такие интервью. Из этих рассказов писателей различных стран получается галерея социальных портретов, и эти портреты достаточно типичны. Так же типичны и многие жизненные ситуации, в которых оказываются персонажи. Но ведь рассказы не писались по единому плану социологического исследования, а создавались для читателей тех стран, где данные ситуации легкоузнаваемы, а причины, вызвавшие их появление, до подробностей известны.

Разумеется, иностранному читателю трудно полностью оценить все многообразие примет чужой страны. Однако у рассказов сборника есть один общий адрес: мир современного капитализма. Этот адрес объединяет, объясняет многие конкретные проблемы молодых португальцев и американцев, ирландцев и западных немцев. Однако значительную часть общих проблем этого мира нелегко понять тем, кто рос за его пределами. Зачастую мы поверхностно представляем себе разные и противоречивые стороны жизни этого мира с его деловой хваткой и жестокостью, с его расчетливостью и разобщенностью людей, с его конкуренцией различных сил и диктатом сильнейших, с его «вседозволенностью» и невидимыми барьерами.

Распространение образования, рост средств массовой информации и другие процессы привели к тому, что молодой человек сознает величайшие потенциальные возможности современного мира, в том числе возможности для личных свершений. Он родился в век бурного научно-технического прогресса, в его же силах приумножить этот прогресс. Однако такие надежды могут быть реализованы лишь при надлежащей образовательной подготовке применением полученных знаний на практике.

Молодые трудящиеся стран Запада вступают в самостоятельную жизнь в такое время, когда общеобразовательная подготовка в объеме средней школы, хорошее профессиональное обучение становятся одним из важнейших условий для получения полноценной работы, а, следовательно, и полноценного социального положения. Современное производство требует такой общественной системы образования, которая бы готовила высококвалифицированных специалистов. Современная жизнь, для которой научно-технические новации стали нормой, а расширение межчеловеческих, межсословных, международных контактов — обычным явлением, требует глубокого неформального образования, широкой культуры.

Однако требования последних десятилетий XX века приходят в острое противоречие с устаревшей общественной структурой. Капиталистическое общество не в состоянии организовать такое образование в масштабах всего общества, не преодолевая анархии капиталистических отношений, не ломая барьеры классового неравенства и социальной несправедливости.

Неравенство в условиях капитализма — это не только неравенство возможностей капиталиста и рабочего. Проявления социальной несправедливости многообразны так же, как многочисленны четко документированные факты социальной дискриминации. Экономисты Запада могут дать арифметически точные ответы, во сколько раз меньше шансов попасть в высшее учебное заведение у молодого рабочего, чем у выходца из семьи предпринимателя, во сколько раз тяжелее ударяет безработица по молодежи, чем по опытным кадрам, на сколько меньше платят девушкам, чем юношам.

Буржуазное общество определяет неравенство возможностей уже со школьной скамьи. Ты родился в рабочем районе — значит, качество преподавания в твоей школе будет в несколько раз хуже, чем в респектабельном квартале. Ты родился в негритянском гетто — значит, твой диплом об окончании школы может оказаться бумажкой, свидетельствующей не о знаниях, а лишь о часах, проведенных в школе. И вот результат: чем беднее ученики, тем хуже их знания, полученные в рамках «всеобщего образования» капиталистической страны. Так, проверка уровня знаний датскими социологами показала прямую зависимость числа правильных ответов от социального происхождения учащихся. Для многих детей рабочих законченный курс средней школы, гимназическое образование (соответствующее старшим классам средней школы и первым курсам высшей школы) и тем более высшее образование остаются недоступными по материальным соображениям. Так что нежелание продолжать учебу обусловлено у молодежи из малообеспеченных слоев населения прежде всего экономическими обстоятельствами. Лишь десять процентов учащихся датских гимназий — выходцы из семей рабочего класса (в то время как на долю рабочего класса приходится сорок пять процентов населения страны). Для сравнения: в средних учебных заведениях Англии с наиболее высоким качеством обучения дети рабочих составляют десять процентов учащихся; во Франции подростки из рабочих семей имеют в четыре раза меньше возможностей достичь десятого класса в общеобразовательных школах, чем дети обеспеченных семей.

В результате дети рабочих имеют в пять раз меньше шансов учиться в высшей школе США, в восемь раз — Англии, в двадцать раз — Италии, в тридцать раз — Японии.

За сухой статистикой стоит реальная жизнь, из которой она извлечена, а в реальной жизни эта статистика проявляется в постоянном напряжении, которое нельзя определить никаким социологическим вольтметром.

Страх перед будущим и стремление любой ценой сохранить настоящее благополучие, ненависть к конкуренту и желание замкнуться в своем мирке, готовность вынести любые перегрузки, чтобы удержать свое место под солнцем, — эти импульсы невозможно адекватно оценить и подсчитать, но они зримо и незримо присутствуют в мире всепроникающей конкуренции.

Молодой человек хочет стать техническим специалистом или высококвалифицированным рабочим на современном предприятии. Есть ли у него полная гарантия, что он получит такую квалификацию? Нет. Менее двадцати процентов французских рабочих поступает на производство, имея полноценную профессиональную подготовку. Значительная часть западногерманских молодых рабочих имеет серьезные претензии к системе профессионального обучения: классы в профессиональной школе ФРГ переполнены, учителей не хватает, фактически не соблюдается положенное количество учебных часов.

Лишь меньшая часть (от одной пятой до одной трети) учеников проходят обучение на современных крупных предприятиях. Для крупных концернов профессиональное обучение недостаточно прибыльно, а поэтому большая часть молодежи вынуждена идти учиться на мелкие и ремесленные предприятия, где она скорее подвергается эксплуатации, нежели получает какую-либо квалификацию. Основная часть этих предприятий не в состоянии проводить обучение на таком оборудовании, которое позволило бы ученику освоиться в условиях высокоиндустриального производства. В то же время эти предприятия пытаются безудержной эксплуатацией учеников противостоять нажиму крупных концернов. Из-за такого «обучения» около пятнадцати процентов учеников не выдерживают заключительных экзаменов, становятся подсобными рабочими. Опрос среди учащихся австрийских профессионально-технических училищ показал, что пятьдесят процентов из них не видят никакого будущего у своей профессии, а десять процентов связывают это будущее лишь с небольшими надеждами. Более пятидесяти процентов молодых дипломированных специалистов Бельгии работают не по профессии и находятся в положении неполной занятости.

Итак, еще до начала самостоятельной трудовой жизни условия общества предопределяют ограниченные возможности для выходцев из пролетарских слоев реализовать свои надежды на будущее.

Сам поиск места работы мучителен. Значительная часть молодежи Запада начинает его еще до окончания учебы, и тем не менее многие остаются без работы. Чтобы быть принятым, юноша или девушка должны соответствовать прежде всего требованиям хозяина с его часто неписанными, но от этого не менее категоричными требованиями. Богатую пищу для размышлений в этом отношении дают книги советов для поступающих первый раз на работу. Фактически эти пособия представляют собой учебники социальной мимикрии. В них даются подробные советы, как подладиться под вкусы, под настроения будущего начальства, как суметь войти в доверие своего босса. Полное подчинение начальству, его вкусам, его настроению, его характеру — вот основной принцип успешного трудоустройства.

У босса есть мощное оружие навязывания своей воли — угроза лишить работы. Безработица — одна из наиболее острых социальных проблем трудящейся молодежи капиталистических стран. Хроническая безработица сохраняется в любой капиталистической стране даже в период экономического подъема, при этом среди молодежи уровень безработицы, как правило, в два-три раза выше среднего уровня. Во время же экономического спада уровень безработицы достигает двадцати — двадцати пяти процентов для этого возраста, и это еще без учета возрастающей частичной безработицы.

Так, в период кризиса 1974–1975 годов свыше трети молодых американцев оказались или в рядах безработных, или были переведены на неполную рабочую неделю, на неполный рабочий день.

Следует учесть, что ряд категорий молодежи особенно страдает от безработицы. Это прежде всего девушки и молодые женщины, представители национальных, этнических или религиозных меньшинств. Уровень безработицы среди этих групп молодежи в полтора-два раза выше среднего уровня безработицы среди молодежи.

Молодой рабочий получил работу. Как правило, его условия труда худшие, он получает более низкую зарплату.

Хотя теоретически в большинстве стран Запада существует восьмичасовой рабочий день при пятидневной рабочей неделе, многие молодые рабочие заняты сверх этой нормы. К примеру, каждый из четырех молодых французов, занятых на мелких предприятиях, работает от сорока шести до пятидесяти часов в неделю.

Усиленное нервное напряжение современного рабочего связано с самим характером трудовых операций. Типичным последствием применения «научной организации труда» является повсеместное убыстрение трудового ритма, доходящего до автоматизма. Описывая условия труда на конвейере, французская двадцатилетняя коммунистка Д. Вилет говорила: «На Рено до сих пор есть молодые женщины, которые сковывают себе руки цепочкой, чтобы, работая на прессе, сотни раз точно повторять одно и то же движение. Это и есть человек-автомат».

Выжать все из молодого организма, все его жизненные силы — вот как объективно проявляет себя среднестатистический капиталистический собственник в отношении молодежи.

Стремление буржуазии к извлечению максимальной прибыли ярко проявляется и в том, что в последнее десятилетие значительно возросли масштабы миграции рабочих, а междугосударственная трудовая миграция в Европе приобрела массовый характер. Сотни тысяч рабочих и, как правило, молодых покидают ежегодно Турцию, южные районы Италии, Грецию, Испанию и некоторые другие страны. В западноевропейских странах в настоящее время насчитывается свыше десяти миллионов иностранных рабочих. Во Франции количество трудящихся иммигрантов составляет 3,5 миллиона, в ФРГ — 2,3 миллиона, в Швейцарии — один миллион. И более половины иностранных рабочих — в возрасте до 30 лет.

Одна из наиболее острых проблем миграции труда в настоящее время — это методы вербовки иностранных рабочих. Наряду с законной процедурой, установленной странами эмиграции, все более широкие масштабы приобретает международный черный рынок труда. Действующие на этом рынке вербовщики, представляющие интересы частных фирм, ввозят в страны эмиграции сотни тысяч молодых людей, которые в результате оказываются в совершенно бесправном положении и полностью зависят от воли своих хозяев, поскольку их права не закреплены официальными контрактами.

Другая проблема — условия труда и жизни иностранных рабочих. Несмотря на то, что рабочие-мигранты вносят значительный вклад в рост местной экономики, именно они оказываются первыми жертвами сокращения и лишаются своих рабочих мест. Их зарплата за тот же труд ниже, а условия труда и социального обеспечения хуже, чем у трудящихся страны иммиграции. Некоторыми формами социального обеспечения, установленными в данной стране, они вообще не пользуются. При этом страны иммиграции ссылаются на то, что соответствующие страны эмиграции не устанавливают-де таких же норм на основах взаимности. Однако многие из этих стран просто не в состоянии установить подобных норм в силу своей экономической отсталости, одним из свидетельств которой и является перемещение трудящихся в более развитые страны. Трудящиеся — мигранты — и это особенно касается молодежи — не пользуются равными правами и в области профессионально-технического обучения и переквалификации. В результате их удел — неквалифицированные, тяжелые, низкооплачиваемые работы.

Вот какие виды дискриминации, например, используются в Швейцарии. Иностранный рабочий должен как первое условие найти себе работу до приезда в страну. Он обязан проработать на одном месте десять лет, прежде чем получит разрешение на постоянное жительство, позволяющее свободно выбирать себе работодателя.

Дети иммигрантов оказываются в трудном положении в области получения образования. Как правило, у них выше уровень безработицы. Так, в Лондоне двадцать пять процентов цветной молодежи до двадцати лет находится без работы, а в отдельных районах страны эта цифра поднимается до пятидесяти процентов.

Молодой человек отработал рабочий день. Он получил заработную плату. Но и в сфере потребления он остается объектом интенсивной эксплуатации. «Народ Соединенных Штатов, по сути дела, превратился в нацию, сидящую верхом на тигре. Люди должны научиться потреблять больше и больше, или же, их предупреждают, чудесная экономическая машина может развернуться и съесть их. Их должны принудить все больше и больше увеличивать свое личное потребление, не обращая внимания на то, есть ли у них насущная необходимость в товарах или нет», — писал социолог Вэнс Паккард.

Виртуозы торговли, маги рекламы мастерски обрабатывают сознание потребителя, добиваясь особо больших успехов в отношении молодого поколения. Уже на стадии производства товара ему придаются формы, которые учитывают не только разум потребителя, но его бессознательные импульсы, его полуосознанные психологические ассоциации. Форма товара, его упаковка, реклама нацелены на то, чтобы подсунуть потребителю вещи малонужные, ненужные. Импульсивность молодежи оказывается для них зловещей ловушкой, когда речь идет о приобретении дорогостоящих товаров в кредит. Молодежь создает новые семьи. В этот период жизни совершаются многие фундаментальные покупки долгосрочного пользования. И именно в этот период капитализм делает все для того, чтобы сделать из молодого рабочего вечного должника, вечного раба системы.

Сознает ли молодой человек глубокие корни своих проблем, связь своих проблем с проблемами общества, с несправедливым характером строя, при котором он живет? Понимает ли несправедливость общества, половина богатств которого принадлежит десятку процентов населения, контролирующих практически всю экономическую, социальную, политическую жизнь страны? Безусловно.

Боясь такого сознания действительности, капитализм делает все для того, чтобы отделить молодежь от опытных деятелей и зрелых участников рабочего движения, разделить ее по цвету кожи и по национальности, разобщить, превратить их в массу эгоистов-обывателей, недоверчивых к другим людям. И эта деятельность, особенно в тех странах, где нет массовых рабочих партий, где нет крупных демократических профсоюзов и молодежных организаций, зачастую не безуспешна.

«Довольны ли вы своим жильем?» — спрашивают авторы социологического обследования. Молодежь США свыше девяноста процентов дает в целом положительный ответ. Лишь 21,8 процента выражает ту или иную степень неудовлетворенности работой; 95,9 процента довольны своими друзьями и восемьдесят — девяносто пять процентов поддерживают активные контакты с родственниками, друзьями, соседями. «Довольны ли вы жизнью в целом?» Свыше восьмидесяти пяти процентов отвечают утвердительно на вопрос.

Итак, казалось бы, перед нами коллективный портрет счастливых, довольных жизнью, трудовой деятельностью, окружающими. Однако это был бы поспешный вывод.

Ответы тех же представителей молодежи в ходе того же обследования: лишь 25,6 процента заявили, что «полностью удовлетворены» своим финансовым положением; 42,9 процента — «более или менее удовлетворены» и 31,5 процента — «не удовлетворены». При этом менее половины верили в улучшение своего финансового положения, а около трети опасались его ухудшения. Почти половина молодежи, которая так радостно взирает на мир, на своих друзей, если судить по первым ответам, считает, что «люди будут стараться использовать вас в своих интересах», а большинство соглашается с такими утверждениями: «Окружающие люди думают только о себе»; «В отношении окружающих нельзя не проявлять предельную осторожность»; «Ныне человек не знает, на кого он может положиться»; «Большинству людей безразлично, что случится с ближним», а также: «Положение среднего человека ухудшается». Более сорока процентов молодежи поддержали такие пессимистические оценки жизни: «Иногда я сомневаюсь, есть ли в мире что-либо стоящее»; «Живи сегодняшним днем и не думай о завтрашнем дне»; «В нынешнем мире нечестно давать ребенку жизнь».

Как объяснить эти противоречия в оценках?

Тут основное противоречие общественного сознания современной американской молодежи, сознания индивидуализма, неумолимой конкурентной борьбы, сознания, формируемого в условиях капиталистического общества. Проявляется принципиально разный подход к «ближней», «собственной», действительности и к «дальней», «внешней», которая за пределами своего «я», своего дома, своего круга друзей, близких.

При этом следует учитывать, что человек буржуазного общества, с одной стороны, отчужден от окружающего мира, а с другой стороны — постоянно утверждает себя в окружающей реальности, закрепляясь на рубежах «своего дома», «своей работы», «своих друзей».

«Своим жильем я доволен в первую очередь потому, что я смог купить себе право жить здесь. Признать неудовлетворение своим домом, — это расписаться в своем банкротстве как хозяина, как хозяйки. Своей работой я доволен в первую очередь потому, что я сам ее выбрал, и это самое большое, чего я достиг. Жаловаться на свою работу — это признать свое жизненное поражение. По этим же причинам я доволен своими друзьями, я доволен жизнью.

Но за пределами моего мирка, завоеванного мною, являющегося как бы проекцией моей личности, расположен враждебный мир. Этот мир выплачивает мне деньги, и я вправе выражать неудовлетворение недостаточной суммой их. Этот мир населен существами, которые готовы использовать меня в своих интересах, продать меня. В этом мире положение среднего человека ухудшается. Да и есть ли что-либо стоящее в этом мире? Следует ли давать жизнь новому поколению в этом все более ухудшающемся мире?» — так, вероятно, мог бы сформулировать свою оценку окружающей действительности молодой американец.

Предпринимаются усилия для того, чтобы увести молодежь в мир потребительства, увлечь коммерческой культурой, «масс-культурой», псевдокультурой, привязать к буржуазным ценностям, носящим якобы незыблемый, вечный характер. Вместе и по отдельности эту задачу решают и капиталисты, и капиталистические компании, и буржуазные политические партии, и буржуазное государство.

Молодежь развращают агрессивностью и бездушностью зрелищных представлений, разлагают мнимой доступностью и легкостью удовлетворения духовных и материальных потребностей, предварительно заземляя духовные потребности и искажая материальные.

Любовь к родине, привязанность к национальным и местным традициям буржуазия стремится извратить в умах молодежи в виде националистических и шовинистических предрассудков, непримиримого консерватизма. В целях распространения буржуазной идеологии среди молодежи правящие буржуазные партии организуют массовые кампании и мероприятия. Так, либерально-демократическая партия Японии организует массовые «молодежные фестивали». Ряд правых партий Запада опирается на поддержку крупных молодежных организаций («Юнге унион» ФРГ, молодежные организации партий «Хейре» в Скандинавских странах, «Молодые консерваторы» Англии, «Центристская молодежь» Социально-демократического центра Португалии, «Молодые республиканцы» США и т. д.). Определенным влиянием пользуется идеология реформизма.

Сумела ли буржуазия завоевать сознание молодого поколения Запада? Верит ли беспрекословно современная молодежь пропаганде о преимуществах капитализма?

Характеризуя отношение молодежи к институтам общества, американский исследователь Г. Малкольм писал: «Часто используемое определение нашей государственной структуры как «представительной» и «демократической» звучит для нашей молодежи как лицемерное и пропагандистское заявление».

Неудовлетворенность решением своих материальных проблем, дискриминацией, осуждение социально-экономической политики правительства не исчерпывают всех направлений критики общественных порядков молодым поколением. Сознание всесилья крупных монополий в буржуазном обществе преодолевает стереотипы буржуазного воспитания и пропаганды о демократическом устройстве страны и становится аксиомой для подавляющего большинства молодежи: абсолютное большинство молодого поколения Запада убеждено в чрезмерной власти крупных монополий. 86,8 процента молодежи США признали влияние «большого бизнеса» чрезмерным.

Однако буржуазный характер окружающего общества создает часто непримиримые противоречия в общественном сознании молодежи. Так, признание необходимости обуздать власть монополий сосуществует с признанием «прав бизнеса». Острота критического настроя в отношении монополий оказывается явно слабее критики предпринимателей в целом.

Рост недоверия к монополиям сопровождается падением доверия ко всем ведущим государственным и общественным институтам страны. Если пятнадцать лет назад большинство молодежи США доверяло системе здравоохранения и высшего образования, вооруженным силам и Верховному суду, то к началу 80-х годов руководство ни одного из этих институтов (а также руководство телевидения, церкви, прессы, бизнеса, исполнительной власти, профсоюзов и конгресса страны) не вызывало доверия большинства. Широко распространена уверенность в коррупции верхов. Лишь 11,6 процента выразили уверенность, что «в правительстве почти нет жуликов», 44,7 процента молодежи сочли, что «хулиганов немного», а 43,7 процента полагали, что «жуликов довольно много».

Опросы мнения молодых западноевропейцев показали, что свыше пятидесяти процентов французов и итальянцев, западных немцев, голландцев и бельгийцев убеждены в необходимости ликвидации капитализма и лишь около пятнадцати процентов убеждены в обратном.

Правда, далеко не всем ясно, как ликвидировать капитализм.

Тот же опрос общественного мнения в странах «Общего рынка» показал, что свыше половины молодежи все еще считает необходимым «поощрять частную инициативу». В этом еще одно проявление противоречивого характера общественного сознания современной молодежи Запада. Капитализм как несправедливый строй, как режим всевластья монополий дискредитировал себя в глазах молодежи, но слишком сильны ещечастнособственнические импульсы. «Уничтожьте власть крупных компаний, но оставьте мне надежду на мой маленький успех» — вот настроение части молодых людей.

Значительная часть трудовой молодежи не может оставаться ни бесконечно долгим пассивным наблюдателем, ни пленником буржуазной идеологии. Попав в кризисную жизненную ситуацию, а вероятность этого велика в буржуазном обществе, оказавшись без помощи общества, без поддержки коллектива, без друзей, молодой человек протестует против общественного строя.

Часто это носит форму слепого протеста индивидуалиста, бунта маленькой личности против мощных организаций, против всего буржуазного мира. Молодой человек хочет бросить вызов обществу своим внешним видом, вызывающим поведением, нарочитой грубостью. Непосредственным объектом становится не сама система общественных отношений, а люди — ближние, родители и соседи, старшие по возрасту коллеги и сверстники-друзья. Этот путь иногда приводит и к бессмысленным хулиганским поступкам, и даже к преступлениям.

Часто это принимает форму бунта нескольких одиночек-бунтарей, объединившихся на общей платформе протеста индивидуалистов-буржуа. При этом с точки зрения эффективности этого бунта не имеет значения его окраска — шафрановые цвета зен-буддизма или ультракрасный цвет левацких террористических группировок, черные знамена анархии или многоцветье «детей цветов», «хиппи».

Нелегко молодому рабочему найти путь действенной борьбы за свои права, за решение насущных проблем своего поколения, своего класса. Не во всех странах Запада существуют массовые рабочие и коммунистические партии, демократические профсоюзы, прогрессивные молодежные организации.

Следует учитывать и то обстоятельство, что на протяжении нескольких поколений население Запада подвергалось обработке в духе антикоммунистической, антисоветской пропаганды. Результатом этого является широкое распространение лживых представлений о теории научного коммунизма, о практике реального социализма.

Те же, кто вопреки официальной пропаганде, вопреки обывательским пересудам вступает в ряды борцов за коренное общественное переустройство, становятся объектом прямой и косвенной дискриминации даже в странах с так называемыми демократическими конституциями, объектом полицейских репрессий:

«…Стреляют резиновыми пулями. А знаете ли вы, что такое резиновые пули? — спрашивает молодая ирландка. — Они сделаны из плотной резины длиной в два пальца, а толщиной в три пальца. Удар пули в голову может привести к инвалидности. Удар пули в живот — смерть».

«За что разбили мне голову? — говорит немка из ФРГ. — Потом полицейский говорил, что у меня слишком интеллигентное лицо». Вот так за «интеллигентное лицо», дубинкой, за рабочий наряд резиновой пулей расплачивается полиция Запада с теми, кто демонстрирует свое недовольство строем «равных возможностей».

Однако, несмотря на террор, открытый и тайный, все больше молодежи, молодых тружеников вступает в ряды борцов за подлинное решение своих проблем, за осуществление коренных общественных преобразований.

Растут ряды коммунистических союзов молодежи стран Запада.

Когда коммунистические союзы молодежи связывают задачи борьбы за права молодежи с целями глубоких общественных преобразований, они становятся действенными организаторами широких масс молодежи. Датские комсомольцы и члены Социалистического союза немецкой рабочей молодежи организуют борьбу старшеклассников и учеников профтехшкол за демократизацию системы обучения, соединяя эту задачу с борьбой против всевластия монополий. Комсомол Португалии соединяет кампанию против безграмотности с борьбой в защиту завоеваний революции 1974 года.

Найдут ли «задиры» правильный путь к борьбе за права своего поколения, за коренные общественные перемены? От ответа на этот вопрос во многом зависит и судьба нынешнего поколения, и судьба мира, ответственность за которую ляжет скоро на плечи тех, кто сегодня молод.

Ю. Емельянов,
кандидат исторических наук

Коротко об авторах

Стэн Барсто — английский писатель. Родился в 1928 году в Йоркшире, в семье шахтера. После школы остается в родных местах; здесь на предприятиях машиностроительной промышленности он проработал семнадцать лет.

Профессиональным писателем Барсто становится лишь в 1962 году, после того как его роман «Любовь… Любовь?» (1960), повествующий о нелегкой судьбе Вика Брауна, паренька из шахтерской семьи, получил широкую известность. Произведение это явилось одним из первых, где быт и нравы рабочей среды, проблемы рабочего человека, неудовлетворенного своим «второсортным» положением, выдвигались бы английскими авторами на первый план. Таким образом, Барсто вошел в национальную литературу как один из зачинателей так называемого «рабочего романа».

Роман «Любовь… Любовь?» известен у нас в стране не только в переводе на русский (впервые — в «Иностранной литературе», 1965, № 11, 12), но и на литовском (1970), грузинском (1978) языках.

В вышедшей в 1966 году книге «Наблюдатели на берегу» Барсто продолжил повествование о Вике Брауне. Завершающий роман этой трилогии — «Истинно верный конец» (1976). Известны также сборники рассказов «Отчаянные» (1961), «Лето с Эротом» (1971) и роман «Яростный покой» (1968). Тематика их разнообразна, но, живя и по сей день в родном Йоркшире, где даже пейзаж красноречиво рассказывает о труде и проблемах труда, писатель вновь и вновь затрагивает различные стороны жизни рабочего класса, молодежи. Некоторые из таких произведений переведены на русский язык и опубликованы в сборниках «Любовь… Любовь?» («Прогресс», 1966), «Спасатель» («Молодая гвардия», 1973).

В 1970 году вышла в свет книга С. Барсто «Случайное знакомство и другие рассказы», один из них — «Зачинщики».


Алистер Маклеод — канадский писатель. Родился в Северном Бэттлфорде, детство и юность провел в угледобывающих районах Альберты, где познал жизнь рабочего человека, его проблемы и нужды. Некоторое время жил среди фермеров. Получил образование в университете, работал школьным учителем, шахтером, лесорубом, преподавал студентам английскую литературу. В это же гремя его рассказы периодически появляются на страницах журналов, несколько новелл вошли в антологию «Лучшие американские рассказы».

Первый сборник его рассказов — «Утраченная сила крови» — был напечатан в Канаде в 1976 году. Один из рассказов этого сборника, «Необъятность ночи», опубликован в нашей книге.


Жулиу Граса — португальский писатель, автор романов, стихотворных сборников, рассказов. С начала 70-х годов им написан ряд произведений документального жанра, таких, как книга «Говорят рабочие» (1973). Одна из ее частей, «Инасиу», переведена в сборнике.

Это обращение писателя к рабочей тематике не случайно. Некоторое время Граса жил в рабочей среде. Кроме того, он и раньше писал о жизни рабочего класса. Так, например, роман «Плата Иуды» (1955) — это, с одной стороны, история завода, с другой — история жизни рабочих, судьба которых связана с заводом. Однако новая книга «Говорят рабочие» отличается от предыдущих прежде всего документальностью. В предисловии автор пишет о том, что он не хотел «из стремления к художественности» приписывать своим героям, рабочим, чувства, которых те не испытывают, мысли, которые им не могут прийти в голову.


Виктор Канисио — родился в Барселоне в 1937 году. Юность провел в Тортосе. В 1960 году эмигрировал в ФРГ. Закончив Гейдельбергский университет и получив диплом филолога, специализируется в области немецкого языка и культуры. Остается в университете на преподавательской работе в школе переводчиков.

Канисио — не профессиональный писатель. Книга «Мы на тебя рассчитываем! (Хроника жизни эмигрантов)» (1972) — это первая его литературная работа. Отрывки из этой книги вошли в наш сборник.


Мишель Пьеду — французский писатель. Родился в 1936 году. Первая его книга, состоящая, по определению французской критики, из «короткого романа» («Зоя мрака») и «длинной повести» («Революция Гастона Дюбуа»), вышла в 1967 году. Ее героями стали обитатели бедных кварталов Парижа — представители рабочего класса. «Почему я пишу об этой среде? — отвечал на вопросы критики Пьеду. — Да потому, что это моя среда, мое окружение».

Верность теме была подтверждена писателем и в романе «Средь слепцов» (1972). Неприкрашенной, сложной, полной противоречий и исканий предстает перед читателем судьба его главного героя. Две главы из этого романа опубликованы в нашем сборнике.

Пьеду является автором еще трех романов: «Тихий фронт» (1968), «Угроза» (1971), «Вопить в одиночку» (1978), сборника рассказов «Солнца» (1971), эссе «Физруки» (1972), где писатель затрагивает близкую ему как преподавателю физкультуры тему физического воспитания молодежи.


Гюнтер Вальраф — западногерманский журналист и писатель. Родился в 1942 году. Известен советским читателям по публикациям в журнале «Иностранная литература», среди них: репортажи (1969, № 1, 2), очерки «Во власти молоха» (1972, № 11), «Гюнтер Вальраф contra Шпрингер и Крупп» (из книги «Новые репортажи, исследования и примеры» (1973, № 5), «Португалия: как был раскрыт заговор» (1976, № 10, 11), фрагменты из книги «Рождение сенсации. Человек, который в «Бильд» был Гансом Эссером» (1981, № 6). Но это только небольшая часть написанного Вальрафом.

Он работает исключительно в документальном жанре. Все, даже пьесы, основано на документах (как, например, пьеса «Эпилоги», где автор попытался прокомментировать положение конституции в ФРГ, провозглашающее свободу совести и убеждений).

Каждая новая работа Вальрафа актуальна, исполнена политической значимости. Особенность творческого почерка Вальрафа — метод «внутреннего проникновения», который он использует в качестве способа сбора информации. Если необходимо выяснить процесс одурачивания молодых немцев, он поступает на курсы, готовящие кадры для армейских священников; для разоблачения легенды о так называемом «классовом мире» нанимается в рабочие на крупные предприятия Форда, Сименса, Тиссена; если нужен материал о том, как фабрикуются сенсации, как пекутся «сладенькие» всеядные статейки, становится корреспондентом ведущей буржуазной газеты…

«13 нежелательных репортажей» — таков заголовок одной из его книг, откуда и взят нами один из тринадцати репортажей.

Творческая устремленность Вальрафа сблизила его с дортмундской «Группой 61», ставящей перед собой цель «литературно-художественного изображения современного мира индустриального труда и его социальных проблем, идейное осмысление технического века».


Зигфрид Ленц — известный писатель ФРГ, автор многочисленных романов, радиопьес, рассказов.

Родился в 1926 году в бывшей Восточной Пруссии в семье служащего. В конце второй мировой войны был призван в вермахт и служил во флоте.

Литературной работой начал заниматься в гамбургской газете «Вельт». Первый роман «То были ястребы в небе» увидел свет в 1951 году. Мировую известность Ленцу принес роман «Урок немецкого», вышедший в 1968 году («Иностранная литература», 1971, № 5–7). На русском языке опубликованы также романы «Хлеба и зрелищ» (1959; перевод — «Физкультура и спорт», 1975), «Живой пример» (1973; «Прогресс», 1977).

При обилии вышедших романов критики называют Ленца «прирожденным рассказчиком». Этому свидетельство мастерски написанные многочисленные сборники.

Рассказ «Как у Гоголя» взят из сборника 1971 года.


Хесус Фернандес Сантос — испанский писатель, театральный деятель и кинематографист. Родился в 1926 году в Мадриде.

В 50-х годах Фернандес Сантос обратился к будничной жизни испанской деревни, стал зачинателем «объективного» романа, характеризующегося при внешней бесстрастности социальной направленностью, объективностью нарисованных образов и картин жизни (роман «Суровые люди», 1954).

В переводе на русский язык опубликован рассказ «Стриженая голова» в сборнике «Испанская новелла XX века», 1965.

С середины 60-х годов писатель на некоторое время оставляет литературу и работает в кинематографе. За пять лет им написано около 90 сценариев документальных фильмов и один художественный.

Только в 1969 году вернулся к жанру прозы, опубликовав роман «Мастер по святым». В 1970–1971 годах выходят в свет еще две книги Фернандеса Сантоса: «Памятная книга древних записей» и сборник «Соборы», откуда нами взят рассказ «Развалины».

Одно из последних произведений Фернандеса Сантоса «Европа и кое-что еще» (1977) по жанру относится к путевым заметкам. Но не только географией интересна эта книга. Личность автора, его взгляды и пристрастие к темам, волнующим современников, — главная ее ценность.


Ален Спенс — молодой шотландский писатель. Родился в 1947 году в Глазго. С 1966-го по 1969 год учился в местном университете, однако, не закончив его, устроился на работу. Сменил несколько профессий, некоторое время жил в Европе, США. В этот период в журналах и сборниках были опубликованы его первые рассказы и стихи. В 1973 году, вернувшись в Глазго, закончил университет, остался там на преподавательской работе.

Критика отмечает незаурядный талант Спенса, индивидуальную манеру письма. Рассказы разнообразны по тематике, но события в них чаще всего разворачиваются в родном городе писателя, а героями становятся его друзья и знакомые.

Рассказ «Блеск!» взят из сборника А. Спенса «Цвета их прекрасны» (1977).


Валерио Бертини — итальянский писатель. Родился в 1921 году. Его перу принадлежит повесть «Подмастерье» (1957), с которой он вошел в литературу (опубликована в СССР в переводе на белорусский язык в 1960 г.). Книга рассказывает о жизни итальянских трудящихся. Не случайно выбрана эта тема. Писатель сам несколько лет работал на заводе во Флоренции, сначала простым рабочим, потом техником. Все, что описывает Бертини, автобиографично.

Рассказ «Боксер», опубликованный в нашей книге, взят из сборника «Похвала механику» (1964), где тема рабочего класса продолжает оставаться ведущей.


Кен Кези — американский писатель. Родился в 1935 году. Закончил университет в городе Юджине (штат Орегон) в 1957 году, затем — аспирантуру Стамфордского университета (штат Калифорния). В это же время в периодической печати появляются его первые рассказы. После аспирантуры работает санитаром в психиатрической клинике. Продолжает писать. В 1962 году выходит в свет его первый роман «Кто-то пролетел над гнездом кукушки». В основу его легли впечатления, связанные с работой в клинике. По роману впоследствии был поставлен фильм.

Рассказ, опубликованный в нашей книге, взят из сборника «Иногда и это важно» (1964).


Ивлин Харан — молодая ирландская писательница. Ее рассказ «Случайности» был впервые напечатан в 1972 году в сборнике «Зимние сказки из Ирландии».


Уильям Эндрю О’Рурке — американский писатель. Родился в 1945 году в Чикаго, закончил Колумбийский университет. Автор нескольких книг, среди них сборники рассказов и романы.

Рассказ «Принцип личинки» взят из сборника «На работе» (1977), составленного и отредактированного О’Рурке совместно с Джойс К. Оутс. Эта книга — антология, где известные современные писатели рассказывают, «как мы работаем в Америке».


Ивар Лy-Юхансон — современный шведский писатель, классик пролетарской литературы. Родился в 1926 году.

Советский читатель знаком с творчеством Лy-Юхансона по сборнику рассказов и повестей «Мадонна скотного двора», вышедшему в издательстве «Иностранная литература» в 1961 году, и роману «Только мать» (1939), опубликованному в издательстве «Художественная литература» в 1969 году.

Прежде чем стать писателем, долгий и сложный путь «отшагал» сын и внук безземельных батраков из провинции Сермланд, сменил множество профессий, частенько бывал просто безработным… В один из очередных периодов безработицы Ивар отправляется бродяжничать по европейским странам. Путевые впечатления оформились в первые книги. Его дебют состоялся в 1927 году, когда был опубликован сборник рассказов «Бродягой по Франции». Уже в ранних произведениях писателя есть острота социального восприятия действительности, ставшая впоследствии одной из отличительных черт творчества Лу-Юхансона. В то же время он приходит к выводу о необходимости изучения жизни пролетариата, как источника «бесчисленных психологических проблем». Поэтому главные герои его книг 30 — 40-х годов — шведские батраки (статары) и мелкие арендаторы (торпари), то есть «пролетарии земли». О них идет речь и в романе «Спокойной ночи, земля» (1933), и в двухтомнике рассказов «Статары» (1936–1937), в романе «Только мать», в сборнике новелл «Пролетарии земли» (1941) и некоторых других произведениях.

В ноябре 1945 года была отменена система статаров. В этой победе немалая заслуга Лу-Юхансона — общественного деятеля и Лу-Юхансона — писателя.

В 50-е годы Лу-Юхансон работает над автобиографическим циклом (в него вошло восемь романов) под названием «Биография пролетарского писателя». В нем не только прослеживаются этапы жизненного пути, в нем дана широкая картина Швеции первой половины XX века, с присущими ей контрастами и социальными противоречиями.

В 60-е годы писателем задумана обширная серия рассказов о «страстях человеческих». В 1968 году появились первые книги этой серии.

В последние годы творчество Лу-Юхансона многопланово и разнообразно. Почти каждый год он дарит читателям новое произведение. Среди них книги, дополняющие автобиографическую серию: «Отрочество» (1978) и «Асфальт» (1979).

Публикуемый в сборнике рассказ «Нигилист» взят из книги «Монахиня из Вадстена» (1973).

М. Харламова

1

Маленькая хищническая шахта.

(обратно)

2

Здесь и далее речь идет о колониальной войне, которую Португалия вела с 1961 года против ангольских патриотов, поднявшихся на вооруженную борьбу с колонизаторами, завершившуюся провозглашением независимости Анголы в 1975 году.

(обратно)

3

«Террористами» португальская пропаганда называла ангольских патриотов, боровшихся за освобождение своей родины от колониального ига.

(обратно)

4

Из-за болезни диктатора Салазара главой правительства в 1969 году стал Марселу Каэтану, который провел в начале своего правления некоторые реформы, создавшие видимость либерализации.

(обратно)

5

Прогрессивная демократическая организация ФРГ.

(обратно)

6

«Империей, где никогда не заходит солнце», называли в XVI веке Испанию, превратившуюся в могущественную державу благодаря обширным захватам в Америке и Западной Европе.

(обратно)

7

Лола Флорес — популярная и баснословно богатая исполнительница испанских народных песен.

(обратно)

8

Регистратура (нем.).

(обратно)

9

Флекс — усердно рекламируемый в Испании поролоновый матрас.

(обратно)

10

Искаженное англ. baffles — аппаратура, к которой подключаются электромузыкальные инструменты.

(обратно)

11

Гоу-гоу — от англ. «go-go», танцовщица кордебалета.

(обратно)

12

Бенидорм — популярный курорт на юго-востоке Испании, в провинции Аликанте.

(обратно)

13

Кристина — королева Швеции в 1644–1654 годах.

(обратно)

14

Я. Брантинг (1860–1925) — вождь и организатор социал-демократической партии Швеции.

(обратно)

15

А. Янхект (1861–1924) — журналист, активный участник рабочего движения.


(обратно)

Оглавление

  • Задиры Рассказы о молодом рабочем в условиях современного капитализма
  • От составителя
  • Стэн Барсто Зачинщики
  • Алистер Маклеод Необъятность ночи
  • Жулиу Граса Инасиу
  • Мишель Пьеду Средь слепцов (Главы из романа)
  • Гюнтер Вальраф Сговор (нежелательный репортаж)
  • Зигфрид Ленц Будто в стиле Гоголя
  • Виктор Канисио «Мы на тебя рассчитываем!» (Из хроники эмиграции)
  • Хесус Фернандес Сантос Развалины
  • Ален Спенс «Блеск!»
  • Валерио Бертини Боксер
  • Ивлин Харан Случайности
  • Кен Кези На лесосеке
  • Уильям О’Рурке Принцип личинки
  • Ивар Лу-Юхансон Нигилист
  • Человек — рабочий, строй — капитализм
  • Коротко об авторах
  • *** Примечания ***