Планета матери моей [Джамиль Адил оглы Алибеков] (fb2) читать онлайн

Планета матери моей

Часть первая МАТЕРИНСКИЙ СЛЕД

1

Пытаясь воскресить в памяти детство, я неизменно вижу одну и ту же картину: в зыбкой предрассветной мгле на вершине холма — неподвижная фигура мужчины. Я знаю: это муж моей старшей сестры Шарафат, он позвал мать, и та испуганно кинулась к нему так стремительно, что я не успел уцепиться за ее юбку. А ведь обычно не отлипал от материнского подола чуть не весь день. Жуткий страх и неприкаянность в этом большом мире — вот что поразило меня. Но реветь я не стал: все равно мать не услышит! Упрямо стал карабкаться на холм вслед за ней. Мать и муж сестры ушли намного вперед. Они уже были, наверно, в низинке и торопливо шагали к хижине, где жила сестра.

Начало весны. Щебетанье птиц предшествовало рождению дня. Низко над головой кружили голубые сойки. Я ненавидел их всей душой: они унесли мою первую любовь — пушистого цыпленочка.

Небо стало совсем светлым. Запели скворцы. А как прыгали воробьи! Будто танцевали на плетне.

Из хлевов уже стали выгонять скотину, доносились громкие голоса. Круглой розовой щекой солнце коснулось ствола чинары. Я озяб и потянулся к теплому солнышку, но оно не далось мне в руки, поднялось выше. Молодые травы вокруг засверкали: иней растаял, и каждый листочек нанизал на себя блестящую бусину. Солнце, как заправский красильщик, окунув в чан с ярким раствором ночные облака, раскидало их на просушку по небосклону.

Когда я добрался до дома сестры, из него вместе с жужжанием приглушенных голосов донесся пронзительный детский плач.

— Мама, кто это? — спросил я, когда она появилась на пороге.

— У твоей сестры родился сын.

— Это он заплакал?

— Да.

— А почему?

— Чтобы не задохнуться. Раз родился, надо дышать!

— А нельзя дышать и не плакать?

— Нет, миленький, нельзя…

Так я узнал, что в этот мир без слез не приходят.

2

Селение Чирахлы приютилось на левом берегу реки Дашгынчай. Если ночью взглянуть с холма Каракопек, то сумрачную долину нипочем не отличить от тихой темной воды. Селение — будто кораблик у причала.

Ночь — хитрая обманщица! Красное она превращала в черное, а рытвины и ухабы делала невидимыми, укрывала мглой. Лишь горные тропинки смутно белели, сбегая с холма к воде. Но перейти реку им не дано.

В узких окнах мерцали огоньки очагов. Где твой собственный дом, сразу не разглядеть. Разве догадаешься по собачьему лаю! У нас в селении водились особенные собаки: огромные, как медведи. Попусту они не брехали, не унижались, уподобляясь дворняжкам, которые готовы облаять каждого и тут же униженно помахать хвостом. Существовало еще племя одичавших бездомных псов; те появлялись только затем, чтобы добыть чего-нибудь, и снова исчезали.

Ясными вечерами подростки взбирались на холм и затевали игры. Была у нас любимая игра: половина ребят пряталась, а другая их искала. Или зашвыривали кость подальше, насколько хватало силенок. Кто первый найдет ее и вернется на прежнее место, тот выиграл.

Роль часов исправно несли сельские петухи. После первых петухов молодежь гнала скот пастись. После вторых — просыпались пахари. Селение без петухов все равно что мельница без воды!

Возвращаясь поздно домой, я неизменно натыкался на нашего хитрого кота. Он поджидал меня, чтобы юркнуть следом в дом. Зимними холодами, когда очаг еле теплился, мы согревали друг друга. Утром он будил меня осторожным мяуканьем. Мать говорила, что кошек обижать нельзя: их затаенная злоба может накликать в дом несчастье.

Я давно сообразил, что в селении мы пришлые. Нас так и называли — беглецы. Мои родители были горцами, по поговорке «добывали хлеб из камня», и, наверно, смогли бы неплохо зажить на обильной равнине, если бы имели хоть клочок собственной земли. Но земли не было, и отец нанимался батрачить: горцы славились как искусные жнецы.

Настоящая нужда началась после смерти отца. Не прошел и сороковой день после похорон, как горькую вдову с детьми стали выгонять из лачуги, где мы временно жили. Хозяйка давно хотела от нас избавиться и какую только напраслину не возводила! То мы, дети, будто бы бросили в дымоход камни, то старшая сестра собралась отбить у хозяйкиной дочки жениха. Однажды с руганью она принесла клок волос в тряпице: якобы нашла под порогом. Конечно, это наше злое заклятие! Иначе почему ее муж стал пропадать неведомо где ночами?

Бедная моя мать все терпела. Молила лишь не выгонять из-под крова до весны. «А заклятий писать мы не умеем, — говорила она. — Себе бы написали, чтоб сиротам был ломоть хлеба».

И все-таки нетерпеливая хозяйка ворвалась однажды к нам, вытащила вон истертый тканый палас, на котором мы спали, ногами вышвырнула подушки и яростно запылила веником, выметая последние наши следы из пустой лачуги.

Мать, словно окаменев, смотрела на разорение. Лишь когда на входной двери защелкнулся огромный висячий замок, она поняла, что надеяться больше не на что. Младшая сестренка Сафар и брат Амиль громко заплакали. А я про себя даже обрадовался: может быть, теперь мы снова вернемся в горы? Отец говорил, что родники там чистые, как хрусталь, а под деревьями полным-полно паданцев — груш и яблок. Душистая мушмула растет. Отважные всадники скачут вперегонки на конях, а их поклажу везут терпеливые ослики…

Ночевали мы под тутовым деревом, прямо на земле. Утром мать сварила «черной лапши»: немного жареного лука, немного муки — и полный котелок воды. Вскоре прибежала наша замужняя старшая сестра, стала утешать: не оставят же люди сирот в беде! Сообща поставят хоть какую-нибудь хибарку.

— А зло пусть падет на эту бессердечную женщину! — добавила она в сердцах.

Мать неожиданно вспылила:

— Замолчи, глупая! Не призывай проклятья на другого. Сенем-хала^[1] дочь отдает замуж. Надо же молодым где-то жить? Мы сами виноваты, не ушли вовремя. Запомни: плохих людей не бывает!

Сестра виновато опустила голову.

И вторую ночь провели мы под звездами. Лишь потеснее прижались друг к другу. Мать лежала запрокинув голову, глаза ее были широко открыты. Как волшебно сияла луна! Я порывисто обнял мать за шею.

— Что, миленький? — прошептала она. — Чего испугался? Спи. Быстрее заснешь, пораньше встанешь.

А я и в самом деле испугался луны. Мальчишки уверяли, что, если пристально смотреть на нее, она непременно притянет к себе.

Я заслонил мамины глаза ладонями. Проснувшись после полуночи, пошарил вокруг рукой — матери не было! Неужели луна все-таки унесла ее?!

Мне хотелось вскочить, забросать небесную негодяйку камнями. Пусть бы она скатилась за гору Эргюнеш и разлетелась там на куски. Отдай мою маму!

— Нене! Где ты? — вскричал я отчаянно.

От ствола тутового дерева немедленно отделилась тень. Мать молча прижала меня к груди. Старшей сестре она потом объяснила так:

— Мало ли озорников ночами колобродит? Или рыщет бездомных псов? Напугают детей. У них, кроме меня, нет защиты. Вот и не сплю, сторожу ночь напролет.

3

Тяжелая судьба выпала моей бедной матери. Но она оставалась неизменно гордой, никому не кланялась.

Хорошо помню: в новой семье у старшей сестры были корова и буйволица, и, когда сбивали в доме масло, сестра тайком приносила нам оставшуюся пахту. Сливала ее в глиняную маслобойку, снова терпеливо сбивала, пока не получался маленький кусочек масла. Мать сердилась:

— Не носи нам краденого. Ты ведь нарочно оставляешь в пахте жир?

Сестра урезонивала ее:

— Подумай лучше о малышах! Кто узнает, до конца я сбиваю масло или нет? А сухую корку даже пальцем в рот не протолкнешь.

Мать упрямо твердила свое:

— Честность нужна не для других, дочка, а для себя самого. Подумай, какой будет срам, если тебя поймают за руку!

Однажды, в разгар лета, мать еще до восхода солнца собралась в дорогу. Она вела меня за руку, а под мышкой держала сверток из полотняных мешков. Мы шли до самого полудня.

В селении Ахмедлы ее узнали знакомые женщины, усадили в тени на палас, дали умыться холодной водой из родника. Они о чем-то пошептались, повздыхали сочувственно. Мать сказала мне:

— Пойдем, миленький, на жнивье. Я буду подбирать колоски, а ты пока поиграешь на меже.

Я и раньше слышал, что колосья на сжатом поле подбирают лишь самые отпетые бедняки. Пока был жив отец, никто из нас за колосками не ходил.

Из Ахмедлы мы принесли две торбы пшеничных зерен. Нам одолжили осла и навьючили на него поклажу.

Мы ходили несколько раз, но вот ночью к нам нагрянули какие-то люди, переворошили тюфяки, даже глиняный кувшин трясли, прикладывая к нему ухо. Приступили с расспросами ко мне: «Кто матери дал денег? Где она их спрятала? Откуда привезли пшеницу?» Я не понимал этих странных вопросов, повторял: «Не знаю!» Они меня улещивали, совали яблоко. Даже повертели перед глазами наган: мол, такой же подарим, если сознаешься. Только в чем мне было сознаваться?

После их ухода мать горько возмутилась:

— Вместо того чтобы настоящее жулье ловить, наказывать врагов народа, эти бесстыдники меня в чем-то подозревают!

Сбежались соседи. Никто толком не понимал происшедшего. Одни глубокомысленно твердили: «Видно, думали, что ты в сговоре с кулаками? Их добро прячешь?» Другие сердобольно утешали: «Не кручинься, сестрица. Ведь они у тебя ничего не нашли?» Третьи сокрушенно качали головами: «Темные времена нынче, ох темные. Друга от врага не отличишь… Однако власть старается для лучшего. Надо это понимать…»

Лишь наш ближайший сосед дядя Селим объяснил все толково. Селим выручил нашу горемычную семью из беды. Он взвалил на себя наши пожитки и из-под тутового дерева, которое дало нам ненадолго пристанище, перенес к себе во двор. Уступил для житья сарайчик. Селим был образованным человеком, он служил в городе. Ночной обыск тоже вызвал у него негодование.

Дело было в том, что мать стыдилась показаться на жнивье в своем обычном виде. Она напяливала отцовский старый пиджак, низко повязывала голову косынкой, а когда шла, то кривилась на один бок. Не хотелось ей, чтобы знакомые показывали пальцем и шушукались: «Гляди-ка, до чего докатилась семья Залкиши! Вдова его побирается на чужих полях». Мы прокрадывались на жнивье самых дальних колхозов и выбирали время, когда там было безлюдно: из своего селения уходили затемно, а возвращались в густых сумерках.

Той воды, что мать брала с собою в глиняном кувшине, на весь долгий жаркий день иногда не хватало, а к роднику, куда стекались женщины, она ходить стеснялась. Приходилось пить из луж, полных лягушек; мать лишь слегка процеживала стоячую воду сквозь край своего головного платка. Жажда бывала так сильна, что я не обращал внимания на привкус тины и не догадывался, что мать, обратив лицо к востоку, безмолвно молила аллаха, чтобы со мною не приключилось какой-нибудь болезни.

Скрытность наших дальних походов привлекли недобрые глаза и внимание милиции. Заподозрили неладное: поля вплотную подходили к пограничной реке Аракс. А из-за кордона все еще нет-нет да и наведывались бандиты…

4

Теперь у нас появилось собственное постоянное жилище. Что из того, что дядя Селим наскоро переделал его из хлева и его корова ночью по-прежнему стояла у нас в углу? Теплое дыхание животного и сладкий травянистый запах сена приятно смешивались с горьким дымом очага, который мы разжигали посреди лачуги; дым уходил сквозь дыру в крыше, оттуда же скупо струился дневной свет.

Дядя Селим с матерью Гюльгяз жил на том же подворье, в двух шагах от нас, в небольшом доме из кирпича-сырца. Все селение так строилось. Оконных рам не существовало вовсе: стекла вмуровывались прямо в стену, намертво.

Когда через много лет я отыскал развалины нашей лачуги, то удивился: как в ней можно было жить?! Одни ласточки лепились на покосившихся стенах.

Помню удивительное лакомство, которое дала мне тогда бабушка Гюльгяз. Она зазвала нас с матерью к себе в дом и протянула мне красного леденцового петушка, насаженного на палочку. Я вертел его во все стороны, пока пальцы не стали липкими. Принял за игрушку. Но бабушка Гюльгяз с беспокойством сказала:

— Сунь его в рот, малыш, и соси поскорее. Не то вовсе растает.

Пока они разговаривали с матерью, я прислушивался лишь вполуха, а сам оглядывал с любопытством комнату. Такого мне еще не приходилось видеть! Кровати с резными деревянными изголовьями и шишечками, поверх цветастых тюфяков подушки-мутаке со свисающими кистями из золотой канители. Бубенчики на них были похожи на маленькие гранатовые яблоки. Посреди стола возвышался таинственный предмет, который смахивал отчасти на желтый самовар.

Бабушка Гюльгяз приметила мое удивление и сказала:

— Подойди поближе, не бойся. Эту вещь Селим купил в городе. В середине у нее играет музыка.

Она повернула широкую трубу над небольшим ящиком раструбом прямо на нас с матерью. Меня одолевали сомнения: ящичек так мал, ступи ногой — и раздавишь! «Где в нем играть музыкантам?» — думалось. На ящике была нарисована девица с распущенными волосами. «Да это простая игрушка! — догадался я. — За трубой спряталась пружинка, и она-то, наверно, заставляет нарисованную куклу играть и двигаться». Бабушка Гюльгяз не умела заводить ящик. Посулила: «Вернется Селим, и ты тогда попляшешь под музыку».

Целый день я смотрел на дорогу, поджидал дядю Селима. Едва увидел, со всех ног бросился навстречу.

Но дядя Селим сперва неторопливо умылся из рукомойника, который висел на тутовом дереве, потом пригладил ладонью густые кудрявые волосы и, лишь утираясь праздничным вышитым полотенцем, заметил меня, рассеянно сказал:

— Ты уже большой мальчик, Замин. Учишься в школе?

— Раньше учился в первом классе, а теперь за ягнятами хожу.

— Так не годится. — Он покачал головой. — Надо успевать все: и учиться, и за ягнятами ходить. Нынче темному человеку в жизни делать нечего!

Бабушка Гюльгяз с кипящим самоваром в руках на ходу бросила:

— Вот ты и последи за ним. Только прежде надо, чтобы у них была крыша над головой.

Я смотрел не отрываясь на дядю Селима. Он мне казался таким добрым и всемогущим!

Селим проговорил задумчиво:

— А что, мать? Уступим им одну комнату, а сами переберемся в другую? Поместимся как-нибудь.

Та замотала головой.

— Зохра не хочет ни за что! Я ей предлагала. Отвечает: «Племя с племенем сживутся, а семья с семьей никогда». Наверно, права. Лучше бери топор, молоток и подправь, где можно, лачужку. Дальше видно будет. — Потом улыбаясь добавила: — Селим, сынок, запусти-ка для нашего славного мальца музыку. С утра ждет!

Я покраснел, застеснялся, но дядя Селим привел меня в комнату, малость покопался в ящике под трубою, и высокий звонкий голос неожиданно запел на весь дом:

Я не удержался, заглянул под кровать.

— Что ты там ищешь?

— Где эта женщина?

— В граммофоне. Потом как-нибудь объясню. Сейчас надо вас устраивать. Пошли!

Я бросился по двору прямиком, царапая колючками голые коленки. Как я любил тогда дядю Селима!

Иногда он возвращался из города на фаэтоне. Возница, низкорослый мужичок, носил ушанку с красной звездой. Я уже ходил во второй класс и знал, что шапки со звездами бывают только у красных, у «наших». Осмелев, однажды подошел поближе.

— Дяденька, ты Чапаев?

Он неприветливо покосился на меня:

— Отойди прочь. Жеребец лягнет.

Конь прямо-таки притягивал меня. Нарядная сбруя вся в желтых бляшках. Когда тряс гривой, звенели маленькие колокольчики. «Эх, — мечталось мне, — вот бы разок прокатиться!»

Однажды дядя Селим неслышно подошел сзади, подхватил меня и посадил на фаэтон. Мы поехали. Тотчас дома и деревья по сторонам словно ожили, задвигались. Но угнаться за фаэтоном не смогли! Встречные ребятишки смотрели вслед с завистью. А я подумал: будь возница по-настоящему из «наших», он бы и ровесников моих покатал. А то просто звезду на шапку нацепил.

5

Над селением возвышался большой круглый холм Каракопек. Словно огромное яйцо вкопали наполовину в землю. Весной холм нежно зеленел первой травкой, а поздней осенью его извилистые тропы белели от инея, словно серебряные пояса. Детвора в поисках раннего щавеля и фиалок взбиралась на вершину, минуя протоптанные дороги. Но ходили туда только в теплую пору года; осенью над холмом гуляли пронизывающие ледяные ветры.

С недавних пор я всякий день поднимался на холм. Карабкался после уроков будто бы за хворостом. А на самом деле?..

Видел я эту девочку и раньше, но в школе она не останавливала внимания. До одного случая. Мы, ватага мальчишек, мчались однажды вдогонку за фаэтоном дяди Селима. Вдруг тот остановился на самой окраине, возле дома за густой колючей изгородью. Это показалось нам очень таинственным. Мы ждали, что будет дальше. Из ворот вышла девочка в длинном платье, косы свисали почти до щиколоток. Глаза ее были черны, как спелые виноградины, а на щеке красовалась родинка, похожая на зернышко перца. Не поднимая глаз, она что-то сказала дяде Селиму. Фаэтон покатил дальше.

Дружки стали дразниться: твой дядя, видно, невесту себе высматривает? Я смутился.

Следующий день показался мне пустым и томительно-скучным. Она не пришла в школу. Тут-то и осенила мысль: взять у матери веревку и отправиться за хворостом. Пройти мимо дома Халлы (так я прозвал ее про себя, что значит «С родинкой»). Но ни одной тени не промелькнуло за колючей изгородью. Уныло взобрался я на вершину холма, сел и уставился сверху на ее двор. Зачем? Чаще нам не дано понимать самих себя.

Час промелькнул незаметно. Истек второй. Я по-прежнему не сводил глаз с дома Халлы.

Понемногу сумерки затопили овраги, стали подбираться к вершине холма. Уже и стадо пригнали в селение.

Я вспомнил, зачем вышел из дому, побежал вниз, на берег Дашгынчая, в заросли бузины. Уперся коленом в землю и стал тянуть на себя сухие корни. Бузина пачкала одежду соком ягод, но я ничего не замечал. Взвалил на спину вязанку — и до чего же она показалась мне тяжела! Сообразить было легко: я так и не повидал девочку с родинкой.

А как объяснить матери долгое отсутствие? Селение у нас такое, что всем известно друг про друга все. Если курица пропадет, женщины знали, в какую сторону повернуться, чтобы стыдить вора.

Во дворе было пусто. Подоенная корова жевала сено. А вся наша маленькая семья сидела на земляном полу в лачуге вокруг расстеленной скатерти за ужином. Мать молча налила мне чаю.

С того дня и пошло: то я уходил учить уроки к товарищу, то задерживался в школе, а на самом деле просиживал предвечерние часы на Каракопеке. Двор Халлы был отсюда виден как на ладони. Я следил, как она подметает двор, колет мелкие поленья или выносит на веранду табурет, садится и читает книгу. Мысленно я все время разговаривал с нею. «Эй, Мензер! Все уроки выучила?» — «Конечно. Осталось переписать набело». — «А что будешь делать после седьмого класса?» — «Поеду учиться в город». — «Вот здорово! Я тоже». — «Значит, будем вместе». — «Послушай, дай я спущусь и помогу тебе колоть дрова. У тебя ведь нет брата, а вчера ты целый день стирала…» — «Откуда ты знаешь?» — «Я все про тебя знаю. Уцеплюсь за ногу орла, он поднимет меня в небо, оттуда и смотрю».

Однажды мои сладкие мысли были прерваны грубым окриком:

— Эй, ты! Убирайся отсюда, пока цел!

Это был Фарадж, рослый парень, которого мы в школе прозвали «Табунщиком», он помогал пасти колхозных лошадей. Фарадж был ловким, сильным, умел на коне скакать без седла.

— Разве здесь твое место?

— Оно не для беженцев!

— Какие мы беженцы?

— Проваливай, болтун. Силенок чуть, а язык с аршин.

— Уйду, но не потому, что испугался…

— Ладно, ладно, топай, не поворачивайся.

На следующий день я довольно долго бродил по холму, не решаясь подняться на вершину. Вдоволь напился из Каменного родника. Вода в нем удивительная: летом холодная, а зимой теплая, даже слегка курится паром на морозе. Вокруг родника когда-то рос густой лакричник, потом его распахали, хотя корни до сих пор можно выкопать. Зимою такой сухой корень горел в очаге жарко, как нефть. Ведь места вокруг селения безлесные и мало кому по средствам покупать дрова. Вот и собирали сухие веточки, стебли и корни, как муравьи хворостинки.

Меня снова нагнал звук копыт. Фарадж скакал, не разбирая тропинок. Я остановился. Он замахнулся — кнут просвистел возле уха. Хотел пнуть ногой, я увернулся.

— Штаны научись носить, а потом на девушек заглядывайся! — свирепо прокричал он.

После уроков я подкараулил Халлы. Спросил в упор:

— Кем тебе приходится сын табунщика?

Она в замешательстве нахмурила брови.

— О ком ты говоришь?

— Сама знаешь, о Фарадже.

— Какое тебе до него дело?

Она повернулась, чтобы уйти. Я заступил дорогу:

— Послушай! Он злой, противный.

— Вот как? Ну и пусть.

— Я хочу быть твоим братом, чтобы оберегать тебя.

Она сначала улыбнулась, потом от души рассмеялась:

— Хорошо. Будь.

С того дня наши отношения изменились, хотя разговаривали мы по-прежнему редко. Встречаясь, дружески здоровались: «Как поживаешь?» — «Хорошо». Вот и все.

Дядя Селим как-то окликнул меня. Только что прошел снегопад, я сбросил с крыши снег и теперь отгребал сугроб от дома. После метели небо стало прозрачным, словно родниковая вода. На солнечную сторону, где сильно припекало, высыпало полселения. Женщины вязали джорабы — толстые носки, старцы степенно беседовали, малыши резвились.

Хотя возле нашего дома никого не было, дядя Селим нерешительно и смущенно озирался.

— Послушай, Замин, — проговорил он с запинкой. — Я тебя попрошу отнести записку. В ней ничего особенного нет. Просто одна школьница попросила разузнать в городе насчет ученья. Я могу ей дать хороший совет. Пусть учится, правда?

— Пусть, — отозвался я. И добавил по-взрослому: — Какой толк дома сидеть?

— Вот и хорошо, — обрадовался Селим. — Их дом на краю селения, за колючей изгородью. Знаешь?

— Знаю… Вернее, найду как-нибудь, — поспешно поправился я, догадываясь, о ком идет речь.

— А еще лучше — отдай по дороге из школы. Только когда возле нее не будет подруг. Чтоб никто не видел. Обещаешь?

Я обещал.

6

Так я стал письмоносцем дяди Селима. Мне это было совсем не трудно. Мы уже так подружились с Халлы, что никто не удивлялся, видя нас вместе, даже взявшихся за руки. Я знал места, где росли первые фиалки. Еще не распустившиеся ставил в стакан, и они, согревшись, понемногу открывали лепестки.

У школьников было принято привязывать небольшие букетики фиалок, подснежников, нарциссов к веткам алычи и дарить учителям. Такие нарядные ветки охотно покупали и проезжие. Но я свои цветы приносил только Халлы. Мы уже выросли, окончили семилетку, Халлы поступила в педучилище в городе, а я все рвал для нее цветы.

С сыном табунщика мы больше не сталкивались. Но его горбоносое лицо с выпуклыми глазами и ощеренным редкозубым ртом частенько маячило где-нибудь поблизости.

Однажды дядя Селим отвел меня в сторону.

— Ты не замечал, Фарадж часто ходит в дом к Мензер?

— Какой Фарадж? — переспросил я, хотя отлично понял о ком речь. И неожиданно для самого себя выпалил: — Он скверный человек. Я его ненавижу!

— Почему ненавидишь? Объясни, Замин.

— Он околачивается возле Мензер, когда она приезжает. Крадет арбузы на колхозной бахче и носит ей в подарок.

— Откуда ты знаешь?

— Не трудно догадаться. Во дворе ни семечка не посадил. Еще и навоз из колхозной конюшни продает на сторону. Ворюга! Краденым добром хочет разбогатеть. Чтобы Мензер прельстилась на его подношения — это невероятно. Вы ее не знаете хорошо.

Дядя Селим покачал головой, напряженно думая о чем-то своем.

— Ты еще слишком молод, Замин. Со временем поймешь, что в жизни случается много непонятного. Я тоже, как ты, не верил этому раньше.

От странного разговора на душе сделалось тревожно. Я был рад, что дядя Селим говорил со мной как с равным, считал достаточно взрослым, чтобы доверять. Но откуда у него такое беспокойство, едва речь коснется Мензер? Разве она для него не обычная девчонка, которой он время от времени готов дать полезный совет?

— Табунщик для Мензер что пыль на дороге, — сердито сказал я.

— Но их хотят обручить. Ты слышал об этом? К ней уже многие сватались. Только отец твердит, что у мужчины слово твердо: обещана Фараджу.

— Вы это точно знаете?

— Точно. Боюсь, отец и из техникума ее заберет, — добавил он уныло. — А я хотел, чтобы она училась. Ты же помнишь?

Словно два клыка вонзились в мое сердце. Один — Халлы обручат с Табунщиком. Второй — оказывается, дядя Селим тоже неравнодушен к ней.

— Напишите ей письмо, — проговорил я чужим голосом. — Отнесу. А Фарадж… да я ему дом подожгу!

— Нет, он человек оп-пасный… Не связывайся с н-ним… — Дядя Селим странно заикался.

Прежде я его таким беспомощным никогда не видел. Неужели все оттого, что он боится потерять Мензер? Или это мои выдумки? Дядя просто хороший человек, болеет душой за девушку? Хочет хоть одну из них вырвать из тьмы старых обычаев, из невежества?.. Ведь сказал же он мне однажды, передавая записку для Мензер:

— Скажи ей, пусть не боится отца. Надо будет, в ее судьбу вмещается партийное руководство. Новая деревня это не только колхозы и электричество. Это новые люди! Если хоть одна из девушек получит настоящее образование, за ней наверняка потянутся остальные.

Но сейчас прежней убежденности не было в его тоне. Упавшим голосом пробормотал, что, хочет она или нет, ее все равно отведут в дом нареченного. Все сделается по пословице: налили воды в стакан — она и стала питьевой!

— Но что же нам делать? — вскричал я.

— Поговори с Мензер… убеди ее быть смелее… Пусть сама решит, что для нее лучше…

Что-то недосказанное сквозило в его словах. Я не вдумывался. Мысли мои тоже унеслись далеко.

Какой приветливой, доверчивой была со мною Халлы последнее время перед отъездом. При расставании рука ее все чаще задерживалась в моей.

Однажды, в самом конце февраля, я принес ей несколько ранних нарциссов. Вокруг еще лежал снег, а упрямые стебельки уже поднялись на солнечном бугре. Она взглянула на меня с благодарностью. Белки ее глаз показались мне белее самого чистого снега. Будто тень на снегу, они отливали синевой. Родинка на щеке, возле правого крыла носа, сделалась еще заметнее. Халлы обхватила гибкими пальцами мою руку, поднесла ее вместе с цветами к лицу. Холодок волнения пробежал по моему телу.

— Что ты смеешься, Халлы? — в замешательстве буркнул я.

— Сейчас бы сюда зеркало! Твой нос весь в желтой пыльце!

— Значит, тебе не понравились мои цветы? — спросил я.

— Мне и колючка от тебя дорога, — ответила она.

Мы невольно оглянулись по сторонам. Возле родника никого не было. Только летом здесь полным-полно народу: кто приходит по воду с кувшинами, кто полощет белье, кто просто отдыхает у журчащей воды. Разгоряченные парни, играя в мяч, спешат к роднику напиться.

Халлы вынула платочек и обтерла мое лицо. Старую кепку сдвинула немного набекрень.

— Так красивее, — сказала она. — У тебя большой лоб, зачем его прятать? Ты, наверно, очень умный, Замин?

Я смешался, едва выдавил:

— Какой ум без учения? Дальше учиться я не смогу.

— Почему?

— Кто будет помогать семье, матери? Я очень люблю свою мать. А ты любишь отца?

— Отец есть отец, — сдержанно отозвалась Халлы.

— Но ведь он…

Она приложила к моим губам палец, чтобы не услышать ничего дурного о своем отце…

Вот что мне вспомнилось, пока дядя Селим вел свою сбивчивую речь. Решительно, он не был похож сегодня сам на себя! На того сдержанного умного мужчину, которому я старался подражать последние годы. О Фарадже сказал с раздражением, что тот малограмотный невежда и дальше табунщика никогда не поднимется. Ввернул о самом себе, что близко знаком со всеми большими начальниками из района и что те ценят его.

Я смотрел на дядю Селима во все глаза. У него и внешность переменилась. Густые висячие усы превратились в щеголеватую тонкую полоску над верхней губой. Он поминутно вскидывал брови как бы с насмешкой.

— Существуют никчемные люди, — процедил он презрительно. — Кого ни дай в жены, им следует только радоваться да подкидывать шапку в небо.

Меня кольнуло: не обо мне ли он ведет речь? Неужели, таская его записки, я строил дом счастья другому? А теперь от собственной любви должен отречься?

— Не обижайтесь, дядя, — проронил я, собираясь с духом. — Вы много сделали для нас доброго. Мать постоянно вспоминает об этом. Ваше имя у нее на языке только с благодарностью…

Больше выдавить из себя не смог ни слова. Мне бы закричать: «Оставь Халлы! Я сам люблю ее!», а вместо этого я опрометью бросился прочь. Меня душили слезы горечи. Когда-то я убежал от прекрасной девушки, нарисованной на граммофоне. Теперь убегаю от дяди Селима, который готов отнять у меня Халлы.

Деревянный мостик загрохотал под ногами. Перегнувшись через перила, я смотрел на быстрое течение реки. Разлив должен был вот-вот затопить нижние огороды, подняться до половины морщинистых стволов тутовых деревьев. Пряди травы, лепестки цветов кружились в водоворотах. Заходящее солнце последним усилием пыталось ухватиться за минарет мечети, слабеющими лучами цеплялось за шелковистую поверхность любой лужицы. Оно взывало ко мне гаснущим горячим зраком: «Протяни скорее руку, братец! Удержи меня. Не дай утонуть». Какая жизнь ждет меня впереди? Халлы отдадут Фараджу. Или она достанется дяде Селиму. Бежать отсюда? Оставить навсегда селение? Или терпеть? Всю жизнь смотреть на Халлы лишь издали? Может быть, кинуться головой вниз в речной омут? Тогда Халлы узнает о силе моей любви. Молодых у нас хоронят с мрачной торжественностью, несут над гробом черное полотнище, женщины искренне оплакивают мертвеца.

Понемногу мысли приняли иное направление.

У Халлы хватило храбрости наперекор отцу уйти учиться в город. Неужели она все бросит теперь ради замужества? «После педучилища хочу учиться дальше, в Баку. А ты? Мы ведь не расстанемся?»

А жизнь шла своим чередом. Я вставал на рассвете и каждое утро шел туда, куда меня посылали. Чаще всего возил на арбе навоз в поля. Волы сами знали дорогу, их не надо было погонять; ничто не мешало мне мечтать.

Как-то мелкий камешек ударил мне в спину. Я обернулся.

— Ты, Халлы?! Откуда? Когда приехала?

— Уже совсем не ждешь меня? Выходит, горожанки тебе не по нраву?

— Разве я когда-нибудь попрекал тебя городом?

— А вот я тебя попрекаю!

— Почему же? — обиделся я. — Хорошая работа. За день мне насчитывают по три трудодня.

— Век арбы миновал, Замин! Скоро все будут делать машины — возить тяжести, сеять, жать, молотить. Теперь не погонщики волов нужны, а водители автомобилей.

— Ты прямо как на собрании выступаешь.

В это время я лихорадочно думал, что другого случая открыть свое сердце Халлы мне не представится. А если она только расхохочется в ответ? За что, мол, тебя любить, если ты, как сойка, только и копаешься в навозе?

— Чего ты хочешь от меня? — спросил я вслух.

Халлы горячо отозвалась:

— Чтобы ты учился! Меня уговаривал, ободрял, а сам?..

— А кто позаботится о моей матери, о младших? Я буду учиться, а моя мать будет стирать белье дяди Селима?! Нет, не думай, он хороший человек, он нам помог в трудное время. Если б не это…

— Селим обидел тебя?

Я больше не мог сдерживаться.

— Брось притворяться! Я знаю все. Конечно, он мне не чета. Не в навозе копается, а ходит в блестящих калошах. Склянку духов зараз на папаху выливает. Каждый день новый галстук повязывает…

— Что ты городишь? Какие галстуки? Селим такой же человек, как и ты. Он всего добился сам. Если станешь учиться…

— Да не нужны мне ни твоя учеба, ни ты сама! Иди-ка лучше отсюда…

Я вытянул волов кнутом. Лишь на перевале оглянулся: Халлы стояла на дороге.

На следующий день, в раннее воскресное утро, с кувшином на плече она неожиданно пришла к нам во двор. Я спрятался в лачугу, но мать позвала:

— Замин! К тебе гостья.

— Здравствуйте, сестрица Мензер, — вежливо проронил я, не поднимая глаз.

Но она сразу перешла к делу.

— В городе открываются курсы шоферов. Я тебя уже записала. Твоя мать тоже согласна.

— Но ведь нужно направление от колхоза? Охотники и без меня, наверно, найдутся.

С внезапной горячностью вмешалась мать:

— Я сама попрошу у председателя такую бумагу. Барышня права: нужно ремесло в руки! Умирая, я хочу знать, что ты останешься с верным куском хлеба, сынок.

Она и прежде убеждала: не думай о нас, я всегда заработаю в колхозе, а по дворам — кому чурек испечь, кому паласы вытирать — обещаю больше не ходить!

Уже попрощавшись, Халлы вернулась:

— Вечером я возвращаюсь в город. Ты тоже приезжай. Если надо, вместе пойдем к заведующему курсами.

Мать внимательно посмотрела ей вслед.

— Мы с Мензер вместе в школу ходили. Сейчас она в техникум поступила, хочет стать учительницей. Наверно, им дали задание, чтобы каждый уговорил одного человека из села приехать на курсы. Вот она и старается. Не все ли равно ей, я или другой?

— Думаешь? — задумчиво протянула мать. — Но все равно девушка права: необразованный что слепой. Привези меня сейчас в город, я и шагу там не ступлю. Ступай, сынок, на эти курсы. Прошу тебя.

— Да еще, может, ничего не получится?

— Что мы дурного сделали, чтобы у нас доброе дело не получилось?! — возмутилась мать.

7

С тяжелой торбой пшеницы на спине я шагал по дороге в город, перебирая счастливые события вчерашнего дня: Халлы была у нас, понравилась моей матери, а сам я скоро стану шофером! Не сон ли мне снится?! Сколько раз меня посещали сновидения, которые ни в чем не походили на обыденную жизнь. Будто бы бросаюсь с вершины Каракопека и лечу, взмываю выше орлиных гнезд и птенцы тянут ко мне голые длинные шеи. Вижу с вышины, как в реке плещутся косяки рыб. А сверстники, задрав головы, принимают меня за диковинный аэроплан или за волшебную птицу.

Мне не приходилось раньше торговать на рынках. Шум и гомон оглушали. «Пшеничка белая, каравай желтый, пахнет так, что душу отдашь!» — кричал один. «Пшеничные зерна с гранат величиной!» — похвалялся другой. Покупатели упорно спорили, взяв горсть, пересыпали в ладонях: «Сору больно много», «В сырости, верно, держали?»

Я продал свою торбу первому, кто подошел.

— Какая цена, малец?

— Как у других, так и у меня.

Деньги запрятал в карман и отправился побродить по рядам. Каких сладостей только не было! Пахлава сплошь в имбире. Леденцовые петушки на палочках, такие же, как в детстве. А у самых ворот на расстеленных паласах переливались бусы и разноцветные перстеньки. Я справился о цене нитки бус, похожих на алые гранатовые зерна, и не раздумывая купил их. Когда перекидывал торбу за плечо, из рупора на столбе донесся голос. Он пел:

Мне стало совестно: о наказах матери забыл вовсе. Невидимая певица, должно быть, хотела предостеречь меня. Хорош сын! А ведь я не расставался с матерью еще ни на один день в своей жизни, и неизвестно, как перенесу разлуку. В детстве я очень боялся, что она может умереть, готов был броситься в могилу за ней. Ночами натягивал одеяло на голову, приучал себя к духоте и беспросветному мраку могилы. Думал, ангелы пожалеют меня и оставят нас обоих на земле.

Ангелы представлялись мне в виде простоволосой красотки на граммофонном ящике дяди Селима. Пухлые щечки, ротик величиной со сливу и отливающие голубизной белки глаз, как у Халлы.

Я бродил по городу, глазея по сторонам. Из подвалов, где помещались мастерские жестянщиков, неслись удары молотков по наковальням. На стенах чайной висели расписные тарелки. Вот бы и у нас с Халлы завелась в доме такая посуда! Белыми пальчиками она берет кусок пахлавы с блюда, подносит мне: «Ешь, Замин. Иначе и я в рот не возьму». Не отрываясь смотрю на ее родинку-перчинку. Лицо Халлы наклоняется все ближе…

На городских улицах, под тенью чинар, меня еще сопровождали наивные юношеские мечты. Остановившись у одной из витрин, я долго смотрел на обложки книг с удивительными рисунками: разъяренные звери, всадники с обнаженными мечами. После школы за два года почти отвык от вида книг. Мать постоянно твердила: «Сынок, возьми у дяди Селима газету, почитай вслух. Хоть буквы из памяти не уйдут!»

Мне всегда хотелось учиться. Я только скрывал это желание от других как неисполнимое. Представлял, с какими глазами мать будет просить помощи у других, если я перестану зарабатывать. Разве не скажут ей: «У тебя сын — детина под потолок, кулаком орех без труда разбивает. Или он хочет сохранить свои руки чистенькими?»

Мать жила одной заботой о нас. Однажды дядя Селим упрекнул ее: «Зачем так убиваться? Все равно сыновья подрастут и покинут тебя, едва их поманят девчонки». Мать покачала головой: «Лишь бы добрые вести от них приходили».

Солнце стало клониться к закату. У прохожего спросил, как мне найти общежитие педагогического техникума. Тот бросил на ходу: «Рядом с сиротским приютом». Пришлось остановить второго:

— Где тут сиротский приют?

— В конце улицы.

Халлы словно поджидала меня. Едва я постучал во входную дверь, как раздался топот ее проворных ног. К стеклу прижалось лицо, по-детски расплющив нос.

И вот она стоит передо мною в красном коротком халатике, которого я никогда на ней не видел. Она сделала шаг, подол взметнулся и приоткрыл на мгновение белое колено. Халлы тотчас одернула халатик, придерживала его, чтобы не распахивался снова.

Мы даже забыли поздороваться. Просто стояли и смотрели друг на друга.

— Как хорошо, что ты пришел, Замин!

— Ты ведь сама велела. Надо с тобою посоветоваться…

— Конечно, конечно! Пойдем наверх. Подруги еще не возвращались. Мы теперь в школе пробные уроки ведем, отметки ученикам ставили.

— Неудобно, если меня застанут.

— Почему? Здесь таких вещей не стесняются.

— Каких?

— Ты же всегда хотел быть моим братом? Забыл? Вот мы и есть брат с сестрой.

Она схватила меня за руку и повела по лестнице. От ее прикосновения пальцы мне обожгло.

Сняв с моего плеча торбу, Халлы вытянулась, будто тетива лука, и легко дотронулась ладонью до моего плеча.

— Вот ты и в городе!

Она ни секунды не могла усидеть на месте. Поправила подушку на кровати, выдвинула и задвинула ящик тумбочки, провела гребнем по волосам, схватила с подоконника чайник, белый в красных розах, убежала с ним.

На тумбочках и подоконниках — везде громоздились стопки книг.

Халлы с тем же лихорадочным оживлением впорхнула в комнату.

— Я тебе так рада! Ко мне ведь никто не приходит. Раньше навещал отец. Но сейчас мы в ссоре.

— Он хочет жить по-старинному, распоряжаться тобой! — вырвалось у меня с ожесточением. — Женщина для него низшее существо!

— А для тебя?

— Да я для своей матери на все готов!

Она задумалась на мгновение и вдруг со смехом сдернула с меня кепку, растрепала волосы, ухватила за чуб и притянула к себе. Я едва не потерял равновесия.

— Не балуйся. Какая ты стала озорница!

— Не хочешь, чтобы я свою силу показывала? А я все могу, вот тебе! Захотела учиться — учусь. Надо было — отца ослушалась.

— Ты не сама все это придумала. — Я невольно нахмурился.

— А кто мне помог, братец Замин?

— Не называй меня братцем.

— У-у, бука. Думаешь, испугалась твоих насупленных бровей? Теперь я ничего не боюсь. Ты сам меня бойся.

Она шутливо замахнулась. Я перехватил ее руки, и маленький сжатый кулачок потерялся в моей раскрытой ладони.

— Вот и все твои силы кончились.

Она тихонько освободила руку, отошла к окну. Оглянулась — выражение лица изменилось.

— Я хочу подарить тебе книгу.

Обложка показалась знакомой, я видел такую же за стеклом витрины: богатырь борется с тигром.

— Вот какие юноши бывают, Замин. Убил свирепого тигра и надел на себя его шкуру.

— Я не знаю этой истории.

— Он сделал так ради любви… Знаешь, со мною рядом живет девушка, у нее есть жених. Возвращаясь со свидания, всякий раз хвалится, что он покорно сносит все ее капризы. «Больше любить будет», — повторяет она.

— Но ты ведь так не будешь поступать со своим женихом?

— Нет, братец. Обещаю. Я возьму веревку, обмотаю своего милого, взвалю себе на спину, как вязанку дров, и понесу хоть на край света…

— Опять «братец»!

— А как?

Я не ответил. Молча полез в карман, поднес к ее глазам сверкающие бусы.

— Это тебе.

Она вспыхнула, покраснела до корней волос. Даже по лбу и шее разлился огонь. Отступила на шаг, словно в испуге:

— Не надо.

— Значит, у тебя уже есть нареченный?! — В ярости я сжал бусы и хотел швырнуть их на пол. Она вцепилась в запястье.

— Никаких нареченных. Ты мой братец, мой гага, и все. Больше мне никто не нужен. Я вообще не выйду замуж.

— А как же Селим? Ведь он писал тебе письма.

Она опустилась перед кроватью на колени, достала плоский деревянный чемоданчик, открыла его и выложила передо мною бумажный сверток.

— Читай, гага.

На одном листке было написано: «Я все узнал. Техникум трехгодичный. Дают койку в общежитии. Есть столовая». На втором: «Почему ты не решаешься? Время уходит. Если сама не можешь вырваться в город, передай документы, я отвезу их». Третий листок уговаривал: «Отец твой колеблется, потому что боится расходов? Успокой его: ты будешь получать стипендию. Неужели наши девушки так беспомощны и трусливы? В других селах уже трактористки есть, ходят в брезентовых штанах, никого не боятся…»

Последнее письмо было более длинным. Я читал его медленно. «Все складывается для нас хорошо. Скоро я получу повышение, фаэтон будет в моем распоряжении. Тогда смогу подвозить тебя в город и обратно хоть каждый день. Можем и еще кого-нибудь брать по дороге, чтобы отец твой не подумал ничего худого. Не печалься, все уладится. О тебе могу говорить только с Замином, он мой верный помощник. Что бы мы делали без него? Будешь учиться в городе, побеседуем обо всем спокойно. Я многое должен сказать тебе. Сожги письмо, не надо, чтобы оно попало в чужиеруки. Хотя душа моя чиста и я ничего плохого не замышляю». Подпись была странная: «Соловей».

Я поднял голову и встретил пристальный, изучающий взгляд Халлы. Несколько секунд наши взгляды скрещивались. Наконец я выдавил с кривой усмешкой:

— Больше вы в Замине не нуждаетесь? Скажи правду, он часто приходит сюда? И почему ты не сожгла письмо, как он велел? Пепел смешала бы с водой, а воду выпила, как святую…

Тут я понял, что издеваюсь над дядей Селимом. Поспешно добавил:

— Нет, он хороший человек. Приютил нас, бездомных, а то орлы давно склевали бы наши головы.

— Разве это касается меня? — надменно возразила Халлы.

— А если бы я умер?

— Думаешь, весь мир оденется по тебе в траур?

Я знал, вспыльчивость Халлы быстро проходит. Подобно весенней тучке — налетит, напустит на землю мрак, разразится трескучим громом, прольется звонким дождем — и все.

— Но ты бы хоть грустила обо мне? — примирительно спросил я.

— Эх, Замин, — отозвалась Халлы. — Я грущу только из-за того, что ты уже потерял два года. И не сидеть нам рядом на университетской скамье, как мечталось раньше… Ну а теперь пойду принесу чайник, — добавила она совсем другим тоном. — Если в нем хоть капля воды осталась.

Я поднялся с места, сказал, что чаю не хочу, дело близко к ночи, пора уходить. Халлы не возразила ни слова; она знала, что дорога до селения неблизка.

— Возьми книгу. Что понравится, выпиши, чтобы не забыть.

— А ты прими мои бусы.

— Очень обидишься, если откажусь?

— Очень.

— Знаешь, почему я их не беру?

— Нет. Объясни, пожалуйста.

Она нервно кусала нижнюю губу.

— Я принесу тебе несчастье в жизни, уж знаю. Разве девушка с родинкой может стать счастливой?

— Ну что ты, Халлы? — неискренне возмутился я, вспомнив старую поговорку: у людей с родинками много бедствий.

Но тотчас поклялся сам себе, что жизни ни пожалею ради ее счастья! Выучусь на шофера и буду повсюду возить ее с собою. Сколько новых мест мы увидим! Скольких новобрачных довезем до их нового дома! Я буду петь для нее песни и построю большой дом. На верхнем этаже поселим мою мать. Она непременно полюбит невестку. Ведь Халлы девушка не с чужой стороны. Мы с нею выросли на одной земле, пили воду одного родника…

Дверь распахнулась. Халлы стояла с кипящим чайником в руках. Последнее, что я видел уходящее блестящий взгляд и родинку, предвестницу многих бед.

8

Я вышел на улицу, освещенную длинными полосами желтого света, который падал из окон. То озаряясь чужим светом, то снова исчезая в густых сумерках, спешили из города припозднившиеся крестьяне, нетерпеливо понукая навьюченных покупками лошадей. На рынок они пригнали своих коз, овец, бойко торговали курами и цыплятами, набили мошну, но тут же и опустошили ее, увозя теперь по домам медные самовары и целые штуки ситца, сукна, других нужных им товаров.

Я шагал в одиночестве по темной дороге; карманы пусты, но сердце полно до краев.

Над головой густо мерцали звезды. Никогда прежде я не видел таких ярких, таких радостных звезд. А земля была пуста, будто ее накрыли круглой чашей, над которой гадают цыганки. Я почти не различал ни пасущегося скота, ни берегов Дашгынчая. Я искал в небе свою счастливую звезду! Выбрал самую сверкающую, а ближнюю к ней нарек звездой Халлы. Небосвод медленно вращался, но наши обе звезды текли каждая своим путем, не сближаясь. Неужто и в жизни мы никогда не соединимся?..

Я стоял, задрав голову, и чуть не потерял подарок Халлы: книга выскользнула из-под локтя, еле подхватил. Мать, наверно, не станет бранить меня, что не выполнил ее наказов, когда покажу эту прекрасную книгу. У кого еще в селении есть такая же? Мать всегда любила видеть меня за чтением. Проще простого сказать, что на покупки денег не хватило.

На плоской крыше я смутно различил две темные фигуры. Неужели это мать и бабушка Гюльгяз? Откуда-то сбоку прозвучал строгий голос дяди Селима:

— Замин! Это наконец ты?

Я виновато промолчал.

— Разве ты видел, чтобы я, взрослый мужчина, возвращался когда-нибудь так поздно?

— О, аллах! — прошептала мать. — Целый день один в чужом городе… Чего только не передумаешь…

Чтобы прекратить заслуженные упреки, я громко сказал:

— Похоже, что курсы шоферов не для меня.

— Не приняли? — с живостью спросил Селим.

— Не в этом дело. Просто подумал, как я отлучусь из колхоза в самую страдную пору? Мать с детьми останутся без хлеба.

— Конечно, трудностей им не миновать, — сказал Селим. — Тебе тоже. Я и сам так учился. Хочешь рыбки — полезай в воду!

Мать вмешалась с беспокойством и жалостью:

— Ел ли ты хоть что-нибудь, сынок? Накажи меня аллах, почему я в дорогу не дала тебе пару вареных яиц?

Я протянул матери хурджун с книгой.

— Дети спят?

— Недавно угомонились. Тоже тебя ждали.

Я подумал: вот и хорошо, что спят. Принялись бы теребить: «Гага, ты принес гостинцев?» А что им ответить?

— Какая тяжелая книга, — проронила мать. — Дорогая, наверно?

Дядя Селим тоже протянул руку.

— Что за книга?

— Называется «Витязь в тигровой шкуре».

— Что собираешься с нею делать?

— Читать.

— Молодец! Читать — значит тоже учиться.

— Когда же ему и учиться, если не теперь, — подхватила мать. — Он ростом вымахал как чинара, а по годам — ребенок.

Дядя Селим разгорячился, сказал, что шоферская профессия доброе дело, занятие на всю жизнь. Если не сегодня, то завтра половину работы возьмут на себя машины. И кто первый научится понимать мотор, тот будет в выигрыше. А с отставшими жизнь не считается.

— Что же мне все-таки делать? — растерянно спросил я.

— Пораньше идти к председателю за нужными документами, — сказал Селим. — Он уже знает о тебе. И в город. Помни, занятия начинаются со следующей недели.

На этот раз я без труда нашел общежитие педагогического техникума, но не поднялся наверх, а вызвал Халлы во двор.

— Замин? Ты? Даже не узнала. Богатым будешь.

— Тогда давай уйду и снова вернусь, чтобы разбогатеть вдвойне.

Выглядел я франтовато. На мне был старый костюм дяди Селима, он пришелся почти впору. Мать отпарила воротник, почистила обшлага, а брюки я положил на ночь под тюфяк.

— Ты прямо с занятий?

— Да.

— Как я рада! Остается только пожелать, чтобы настал тот день, когда ты откроешь двери института.

— Вместе с тобою?

— Не-ет, едва ли.

— Почему? Ведь сама говорила, что ты человек слова.

— Боюсь тебя огорчить.

— Нет, хочу все знать!

— Обожди, переобуюсь и спущусь.

Мы долго шли по улице в молчании. Но на самом деле продолжали разговор друг с другом, только каждый про себя. Самые остроумные, страстные слова мы говорили в глубине души. И как легко бывает тогда находить молниеносный ответ на самые каверзные вопросы!

А если Халлы скажет, что костюм мне идет? Я очень этого опасался. Поспешу отшутиться: «Нашему молодцу все к лицу». А если удивится, что не видела его раньше на мне? Придется напустить на себя важность: «К чему пускать в глаза пыль? Я не франт». Восхитится, как опрятна моя одежда. «Мать гладила. Специально утюг брала у дяди Селима…» Нет, Селима упоминать не надо. Возможно, Халлы вспомнит, что уже видела этот костюм на другом. Надо было прийти к ней сегодня в своей обычной одежде. Ох, да там живого места не найдешь от заплат!

Я искоса взглянул на Халлы. Узкое платье делало ее высокой и худощавой. Вырез ворота напоминал серпик трехдневной луны. На открытой шее лежала нитка гранатовых бус. Как красиво!

— Халлы, ты ведь не станешь стричь волосы?

— А что?

— Я люблю твои косы.

— Только косы?

Я смутился, промолчал. Она продолжала нарочито легким, игривым, слегка нервным тоном:

— Похвали я твои усики, но не тебя самого! — ведь обиделся бы?

— Я не умею на тебя сердиться!

— Многие наши девушки ходят стрижеными. И представь, им к лицу.

— Но ты не острижешься! Обещай.

— Разве ценность женщины в длине ее волос? Старая песенка: рта не раскрывай, с мужчинами не заговаривай. Но ведь мы-то говорим с тобой?

— К чему ты клонишь?

— К тому, что лучше остановиться на братских отношениях. Никто нам тогда не помешает. До конца жизни я буду приносить тебе первую красную розу с нашего куста, а ты рвать для меня первые фиалки на холме.

— Вот, оказывается, что придумала!.. — Продолжать в этом тоне мне не захотелось. — Чуть не забыл. Спасибо за подарок. Книга очень нравится.

— Уже прочел?

— Не целиком. Но кое-что наизусть выучил.

Я прочел несколько четверостиший. Ее удивило, что мною выбраны строки о любви, которую предали, и о ненависти к сопернику. Она спросила, кого я подразумеваю.

Пока я подбирал уклончивый ответ, Халлы не отрывала от меня напряженного взгляда.

— Сама знаешь кого, — буркнул я, так и не придумав ничего лучшего. — Табунщика!

Она расхохоталась звонко, весело. Я с беспокойством оглянулся. Прохожие спешили мимо, никто даже не обернулся. «Горожане не суют нос в чужие дела», — с благодарностью подумалось мне. В самом деле, почему я вспомнил Табунщика? Он давным-давно не попадался на глаза. Но все-таки я сделал вид, будто обижен на нее именно из-за Табунщика.

— Мы только и делаем с тобою, что нарушаем правила. Скажи честно, как поступил бы твой отец, если б узнал о наших встречах?

— Скорее всего забрал бы меня из техникума и запер в четырех стенах.

— Выходит, мы не должны видеться?

— Замин! Разве я когда-нибудь отказывалась от тебя? Когда бы ты ни звал, я приходила, несмотря ни на что.

— Но если отец прикажет сидеть дома? Будешь его слушаться?

— Ну… буду.

— Может, по его приказу и разлюбишь меня?

Я почувствовал, как Халлы напряглась. Голос ее прозвучал отчужденно:

— Разве я когда-нибудь произносила это слово? Говорила, что люблю тебя?

— Ну так я скажу: люблю и не могу без тебя жить!

Я долго не осмеливался взглянуть ей в лицо. Упрямо уставился на дальнюю вершину Эргюнеша, наполовину скрытого сейчас наплывающей тучей. Словно старик, Эргюнеш надвинул ниже бровей черную каракулевую папаху. Небо потемнело, воробьи с громким писком попрятались кто куда. Дорожная пыль, мягкая как вата, зарябила от первых крупных капель. Помню, еще в детстве дождевая туча представилась мне однажды гигантским вороным конем, который встал на дыбы и вот-вот обрушит на мир страшные копыта. В седле у небесного скакуна всадник, его голова теряется в необозримой выси, и всякий раз, как он взмахивает обнаженным клинком, небо раскалывается, а струи синего огня низвергаются вниз.

Не знаю почему, но при взгляде на эту тучу память неотступно возвращала меня к печальным словам Халлы о том, что она принесет мне только несчастье. Тяжелое предчувствие сжало сердце. Неужели против судьбы нет никакого оружия? И как можно задержать движение облачного всадника с его поднятым для удара клинком-молнией?..

Мы стояли под навесом черепичной крыши. По мостовой хлестал град. Он безжалостно сбивал листья с деревьев, а вымокшие прохожие теснились рядом с нами. Халлы не захотела накинуть мой пиджак. Время от времени она бросала на меня исподлобья горячее сердитые взгляды. Может быть, догадалась, что пиджак дяди Селима?..

9

Проснувшись в один из выходных дней дома, я услышал во дворе чужие мужские голоса. Каменщики вымеряли бечевкой фундамент для небольшого двухкомнатного дома.

— Да будет вам удача в работе! — пожелал я им по обычаю.

Проворно взял лопату и стал помогать рыть землю.

Дядя Селим появился, когда солнце поднялось на высоту ствола чинары. Он подозвал меня.

— Начал учиться на курсах? Очень рад. Бросай-ка лопату и займись лучше книгами. Плотники сделают, что нужно, без тебя.

— Разве я могу стоять в стороне, если строится ваш дом? — сказал я с обидой. — Меня каждый осудит. И другие соседи станут вам помогать.

— Хочешь работать, получишь от меня плату, — сухо сказал Селим. И эти слова прозвучали для меня как пощечина.

В дверях показалась мать. Она уловила, что между нами произошло что-то неладное. Подошла с улыбкой.

— Вот и хорошо, — сказала она. — Сначала будет новый дом для Селима, а потом, глядишь, и тебе, Замин, соорудим какую-никакую лачужку.

— Почему же лачужку? — с досадой возразил дядя Селим, не глядя на меня. — Время лачуг кончилось. У Замина будет дом под черепичной крышей. Просторный. Чтоб не теснится, как мне. В старом доме нам и гостей негде принять.

Неожиданно один из плотников позвал:

— Мил-человек, подойди-ка сюда.

Селим обернулся:

— Что-нибудь нужно? Воды?

— Ты сам нужен. Видишь какое дело. Парни мои наткнулись на зарытый кувшин. Вдруг в нем золото? Так что смотри сам, на твоей земле он, чтоб обиды потом не было.

Кувшин оказался огромный, в человеческий рост, еле его откопали. Я хотел было ощупать горло, но мать поспешно отозвала меня. Ей почему-то не хотелось, чтобы я дотрагивался до диковинной находки.

— Сынок, поторопись. Мы поесть собрались. Не задерживай, мне еще мастерам обед готовить.

Нехотя я повиновался матери. Однако дядя Селим остановил на полдороге:

— Куда же ты, Замин? Обожди, сейчас вскроем кувшин. Посмотрим, что за сокровище оставили нам предки?

Плотники под шутки и нетерпеливые возгласы перевернули кувшин набок; один из них запустил в него руку и вытащил клок сена, а в нем позеленевшие медные браслеты, дешевые серьги и просто желтые кости.

Моя мать и бабушка Гюльгяз стояли возле клада молча, будто над покойником.

— Готовилось кому-то приданое, да не дождалась его живая душа, — скорбно проронила мать.

— Правильно говоришь, женщина, — подтвердил старый плотник. — Зачем хорошему сыну отцовское имущество? И зачем наследство плохому сыну? Зря прятали.

Про клад все скоро забыли, а постройка между тем шла полным ходом. Бабушка Гюльгяз по секрету шепнула матери, что старый дом Селим хочет отдать нашей семье. «Хватит нам нового, такие хоромы! Мне самой жить недолго осталось, а Селим подумывает о женитьбе — вот и пусть им с женой будет на счастье! У тебя, Зохра, дети, вам не скоро осилить собственную постройку».

Мне разговор этот был неприятен. Я спросил мать:

— Не перебраться ли нам всем в город? Говорят, на Дашгынчае электростанцию строят, а вокруг будет целый поселок для рабочих.

Мать запечалилась:

— Не могу я, сынок, погасить свечу твоего отца!

— Но ведь и там будет гореть твоя свеча?

— Здесь родные места. Захочет его дух навестить свое пепелище — ан пусто, только псы бездомные воют. Ни один из четырех детей не разжег отцовского очага… Ты еще молод, может быть, не заметил, что, когда хоронят стариков, в ладонь им кладут горсть земли? Не драгоценности берут с собой в вечное странствие, а родную землю. Что ее дороже?

— Разве город на голом камне стоит? — возразил я с досадой.

Мать мягко прервала:

— Ты живи своей жизнью, учись, набирайся ума. После сам все поймешь. Об одном хочу попросить: не слушай Селима, помогай ему при постройке нового дома, как только выберешь минутку.

— Он сам не захотел. — В моем голосе помимо воли прорвались обидчивые нотки. — Даже деньги предлагал за помощь.

— Ему нельзя иначе. Он на государственной службе и не может позволить, чтобы на него работали даром. Теперь другие времена. Он считает, что ты делаешь ему одолжение. Но ведь и мы у него в долгу. Мир так устроен: все ждут друг от друга помощи.

Занятия на курсах кончались в полдень. Обычно я возвращался домой, и до вечера оставалась уйма времени. Но к постройке Селима душа у меня не лежала, сам не мог понять отчего. Просто руки не поднимались.

Халлы как-то спросила: «Что нового в селении?» Я добросовестно порылся в памяти, но ничего, кроме нового дома дяди Селима, не приходило на ум.

Халлы вздохнула.

— Вздох свой отдай горному ветру, — шутливо пожелал я.

Она и теперь не подхватила разговора. Пришлось продолжать самому.

— Знаешь, моя мать не выносит двух вещей: когда руки складывают на животе и когда вздыхают без причины. Увидит женщину со сложенными руками и тотчас посоветует, не удержится: «Опусти руки! Не над мертвым мужем стоишь. Твой, слава аллаху, здоровехонек». А той, что вздыхает, отрежет как ножом: «С семью сиротами заблудилась в горном ущелье, что ли?» Не привыкай и ты, Халлы, вздыхать понапрасну. Мир вздохами не переделаешь, судьбы своей не исправишь. А у нас что плохого? Оба учимся, как хотели.

— Разве лучшие желания не обманывают людей? Ухватишься за них, как за полу чужой одежды, ступишь шаг, два — и вдруг видишь, что незаметно очутился на краю пропасти. Не всегда исполнение желаний приносит радость. — Внезапно она прикусила язык и круто переменила разговор: — Прочел мою книгу?

— Не полностью.

Халлы вспылила. Ответила с ядом в голосе:

— Для кого дом построить не в труд. А другой ленится книжку перелистать.

Я воспринял несправедливый упрек как укор моей бедности и самолюбиво вспыхнул:

— Да! Дом возвести мне не по средствам. Скажи уж сразу, что я нищий. Зачем намекать? Какой есть, таким и останусь. А ты, будущая учительница, детей будешь учить, чтобы встречали человека по одежде? Чем же ты тогда лучше самой темной деревенской старухи-пересудницы?

Халлы порывалась что-то сказать, хотела взять меня за руку, но я уже не мог остановиться. Меня душили злоба и горечь. Вспомнилась насмешка Табунщика: «Эй, сирота! Что-то больно в город зачастил? Или лишние деньжата завелись, что не хочешь в колхозе работать? Сделай милость, поделись с нами». Я нехотя отозвался: «Лошадь тебя в голову, что ли, лягнула? Чего привязываешься? Я свое в колхозе всегда отработаю, а вот от таких горлопанов, как ты, ему один убыток. В других селах давно каменные конюшни стоят, а у нас табун до сих пор в открытом загоне держат…» Он огрызнулся: «Если ты такой умный, ступай к завфермой, ему пожалуйся». — «Я пошел бы, да ты от него ни на шаг не отлипаешь. Другим туда не пробиться». — «Ах вот что тебя бесит? Ничего, еще увидишь, как я Мензер с ног до головы в золото одену…»

До меня донесся рассудительный голос Халлы:

— Ну? Выговорился? Излил все, что на сердце? Ничего, я терпеливая. Это ты слишком раздражителен.

— Обижаешь меня.

— Вовсе нет. Ты ни при чем. Я на судьбу в обиде. Родиться бы мне на десять лет раньше или на десять лет позже.

— Чтобы меня не встретить, да? А еще удивляешься, почему я обижен. Да разве ты прежняя Халлы? Смотришь на меня хмуро, искоса. Ну чем я провинился? Хочешь, близко к тебе не подойду?

— Что ты в жизни понимаешь! Много ли ты ее видел?

— Мать говорит: где сладость с горечью смешаны, а радость с грустью, там и жизнь.

— Нет, с тобой сегодня разговаривать невозможно, тебя так и тянет на ссору. Скажи лучше, многое ли узнал на курсах?

— Узнал кое-что. Например, что шоферов считают самым отпетым народом.

— Как можно такое говорить, если профессия эта совсем новая?

— Сама на курсы меня толкала. Матери они, наверно, тоже не по душе. Обмолвилась как-то: из погонщика арбы настоящего хозяина никогда не выйдет.

— Твоя мать умная женщина, не станет судить о том, чего не знает.

— Хочешь, я брошу курсы? Скажи только словечко.

— Вот как! По одному слову готов бежать с заявлением? Исключайте, мол, меня, так знакомая девушка захотела. Ну, хорош!

— Халлы! Да я на смерть побегу, если пошлешь!

Взгляды наши встретились, все сказали друг другу, в смущении разошлись и снова встретились. Сердца бились бурно, словно их захлестнул поток пополам с камнями, горный сель.

— Ну хорошо, — проговорила наконец Халлы. — Если ты так послушен, я тебе кое-что открою. Помнишь дом, возле которого мы спасались от града? Ты знаешь, что в нем помещается? Детский дом.

— Ну и что? Ты хочешь определить меня туда, чтобы меня там воспитывали?

— Не говори глупостей. Просто я устроилась туда работать.

— Вот так шуточки! А техникум?

— Учебе моя работа не помеха. Я хожу после занятий, всего на два часа.

— И какую должность вы занимаете, гражданочка? Долго ли прикажете сидеть у вас в приемной?

— Не тревожься. Не заставлю ждать у дверей такого рослого молодца, как ты. Да еще писаного красавца!

— Хвали меня, хвали. Я это очень люблю. А если без смеха? Практику проходишь?

— Вовсе нет. Пойдем, покажу, какая у меня работа.

Она схватила меня за руку и потянула за собою. Нас остановил строгой голос. Я круто обернулся. За спиной стояла женщина средних лет с крупными голубыми глазами и бровями, похожими на желтые кисточки кукурузного початка. Брови были гневно нахмурены.

— Ах, бесстыдница, — резко напустилась она на Халлы. — Тебя сюда послали учиться или с парнями любезничать? Тогда немедленно забирай документы и отправляйся обратно.

— Муэллиме!^[2] Замин мой родственник…

— Слышать ничего не хочу! Пусть придет отец, с ним побеседуем. А я-то удивляюсь, почему наша отличница стала такой рассеянной? И о чем за ее спиной подружки шушукаются?

— Муэллиме, — вмешался было я.

Она обернула ко мне белесое лицо, пылающее сердитым румянцем.

— Вымахал ростом в чинару, а ума не нажил? Не понимаешь, что вертеться возле дома, где живут одни девушки, зазорно? Где учишься? Кто ваш директор? Кем ты приходишься Мензер? Ну?!

Я еле сумел вклиниться в сбивчивую речь:

— Муэллиме, ты сама не даешь сказать слова…

— Вот как? Ну и воспитание! Мы за одним столом не сидели, чтобы мне «ты» говорить. Откуда этакий нахал взялся?

Я счел благоразумным отозваться лишь на последний вопрос.

— Из деревни. С поручением от отца Мензер.

— А теперь передай ему мое поручение немедленно явиться.

Мое сердце исполнилось отваги. Я понял, что, кроме меня, защитить Халлы некому.

— Честь Мензер для меня дороже всего на свете! — пылко воскликнул я.

Она проворчала:

— У тебя одна Мензер на уме, а я отвечаю еще за сотню девушек. Мне доверили своих дочерей родители.

— Если нельзя, я не приду больше никогда. Но несправедливо думать плохое о Мензер. Поверьте, муэллиме.

Она несколько смягчилась.

— Девушкам кажется, что в городе они вольные пташки. А волей тоже надо уметь пользоваться. Не переступать дозволенного. Ты ведь не хочешь, чтобы поползли грязные слухи о Мензер?

— Да за что?! Кто посмеет?

— Ах, братец, знаешь, как джейраны бегут? Один бросится со скалы — и все следом. Дурное слово не остановить, если уж сорвалось с губ.

Я не мог не согласиться и сокрушенно кивнул. Она окинула меня еще раз внимательным взглядом, круто повернулась, не прибавив ни слова, ушла. Ее башмаки дробно застучали по лестнице. Мне не приходило в голову, что эта женщина, по-простонародному повязанная белым шерстяным платком, одетая хоть и опрятно, но без всяких претензий на моду, не просто служащая педагогического техникума, а его директор. Несмотря на зычный резкий голос, она пробудила во мне симпатию и доверие.

Я медленно, понуро удалялся от общежития, поминутно оглядываясь. Нет, никого не видно.

Заскрипела боковая калитка. Выскользнула фигурка, закутанная в длинную шаль, только глаза выглядывали.

— Вы Замин?

— Я.

— От Мензер. — Она сунула мне в руку клочок бумаги и исчезла.

Только отойдя подальше, скрывшись за пригорком, я осмелился развернуть записку. Вот что в ней было написано: «Дорогой гага! Завтра после занятий жду тебя возле детского дома. Сюда больше не приходи. И не обижайся на нашу директоршу; такой уж у нее нрав! Жду».

10

Лекция длилась два часа. Мы изнывали в душной комнате, стены которой были сплошь увешаны схемами и чертежами. Но разве поймешь мотор машины только по рисунку? Настоящая учеба начиналась во дворе, возле старенького автомобиля с кузовом, крытым брезентом. Я любил эти практические занятия, но сейчас мысли мои рассеивались. Вновь и вновь перебирал в уме слова сердитой голубоглазой женщины о соблазнах девичьей свободы и о больших бедах, начало которым кладет иногда сущий пустяк.

Я сел за руль, включил скорость, выполнил программу урока без запинки, но как-то машинально. Слова сердитой директорши продолжали звучать в ушах и казались мне частями разъятого целого, наподобие тех унылых настенных чертежей, которые никак не хотели складываться в моем мозгу в стройный разумный автомобильный мотор. Однако, взявшись за руль, я мгновенно успокоился. Уже не думалось, из чего состоит коробка скоростей. Я становился повелителем машины и легко, плавно переводил ее с первой скорости на вторую. Может быть, нечто подобное происходит и в жизни?..

Инструктор громогласно убеждал нас:

— Первое условие профессии водителя — уверенность. Сев за руль, ты должен отключиться от всего другого. Помните: автомобиль и ты — нераздельное целое. Рассеянность водителя то же, что неполадки в моторе. Возьмем такой пример. Отдаленная пустая дорога. Неожиданно перед машиной возникает яма. Надо сохранять хладнокровие, убавить газ, переключить скорость. Испугаешься, запаникуешь, руль вырвется из рук, и машина полетит вверх тормашками в канаву!.. Объясняю еще проще. Вот вы от кого-то удираете. Бежите изо всех сил. На пути довольно широкий арык. Как поступить? Замедлить бег? Осмотреться? Ни в коем случае. С ходу перепрыгнуть. У жизни суровые законы: кроме движения вперед, иного пути она не признает!

Мне показалось, что инструктор говорит для одного меня. Каким-то таинственным образом он проник в мою душу, вызнал все мои сомнения, колебания и таким способом решил наставить и подбодрить. Только фамилии моей не назвал.

Я медленно брел по улицам, приближаясь к детскому дому. Не сердится ли на меня Халлы? Ведь я стал причиной ее неприятностей. Может быть, меня ждет суровая отповедь, даже прощание с нею? Скажет: «Вот что, братец Замин, ты сам убедился, что любовь с учебой не совмещаются. Придется нам расстаться на время. Я не говорю, что навсегда. Настанет день, когда мы оба получим дипломы и сможем решить, как нам поступать дальше. Мы будем уже взрослыми, никто не станет больше упрекать нас…»

Придется выслушать это все с каменным лицом, опустив голову. Разве я смогу ей возразить? Сказать, что она ищет просто повода порвать со мною? Да чем уж я так привлекателен для молодой умной девушки? Тратить время на оборванца, который считает за удачу донашивать чужой пиджак? Не лучше ли перенести благосклонность на хозяина этого пиджака? Если по правде, то даже Табунщик достойнее меня. У его отца не было своего ослика, чтобы свезти зерно на мельницу, а сын нынче распоряжается целым табуном отборных коней. На котором захочет, на том и поскачет. Кому хочет, тому и даст лошадь вспахать огород, перевезти сено. Все в этом нуждаются, и Табунщик стал заметной персоной в колхозе. Дом успел выстроить, какой его деду-бедняку и не снился никогда…

Мрачные мысли утягивали меня все глубже, словно в омут, откуда самому мне ни за что уже было не вырваться.

Пронеслась мимо машина, обдав резким запахом бензина. Я очнулся и посмотрел ей вслед. Она была новенькая, даже без номера. Эх, мне бы сесть за ее руль! Горя бы не знал. Промчался как птица и Табунщика утопил бы в пыли. Мало я, что ли, глотал пыль из-под копыт его коня? Что он воображает, и горы для него низкие?..

Нет, рано я упал духом. Не так уж далеко до того счастливого дня, когда посажу Халлы в свою кабину. Мы умчимся за город и на ровной шоссейной дороге станем обгонять не только тяжелые грузовики, но и проворные легковушки. Все покатаю по очереди — мать, детишек, соседей. Пока сами не запросят: «Хватит, гага, спасибо тебе!» Наверно, и заработок будет неплохой. А всякий раз, возвращаясь из рейса, по пути стану класть в кузов два-три камня, пока за год не наберется на целый дом. Обязательно двухэтажный, чтобы и матери было не тесно, и нам с…

Оказывается, я уже стоял перед детским домом, а навстречу, торопясь, шла девушка в шали. Я ее узнал, и она узнала меня. На этот раз под шалью скрывалась Халлы.

Ее рукопожатие показалось непривычно крепким; она прямо-таки стиснула мою руку. Своей бледностью и рассеянной, смутной улыбкой она была похожа на плохо выспавшегося человека: веки ее припухли, голос слегка охрип.

— Явился, как приказано, — отрапортовал я шутливо.

— А без приказа не пришел бы? — Она была серьезна.

— Боюсь, что нет. Директорша нагнала такого страху! Я очень за тебя тревожился, Халлы. Хотя под конец, кажется, смягчил педагогического дракона.

— Она вовсе не злая женщина. Но есть девушки, с которыми никакого терпения не хватит. Она расстроилась, что я могу оказаться подобной им. Поверь, она желает нам только добра! Вот ты говорил о моих косах. В первый же день некоторые девушки сами отрезали их ножницами — лишь бы поскорее избавиться от всего прежнего в своей жизни. А потом еще начали и лицо краской мазать…

Наши глаза опять встретились. Халлы поспешно сказала:

— Пойдем, я покажу, в чем заключается моя работа. Я ведь обещала.

— Напрасно ты пошла сюда. Наверно, всяких балбесов хватает…

— Неужто ревнуешь?

Мы почувствовали, что снова близки к ссоре, и замолчали.

— Ты понравился моей подруге, — сказала через минуту Халлы.

— Что же, значит, мои дела еще не так плохи!

— Да нет, совсем не в этом смысле. Она за кавалерами не бегает, любого отошьет. Остра на язык, парни ее просто боятся.

— Наверно, и ты костишь всех подряд?

— Какое мне дело до других?

— И до меня, видимо, тоже? Нашла работу, а не посоветовалась.

— Идем, идем, покажу, чем я занимаюсь.

Мы поднялись на ту самую веранду, которая совсем недавно милостиво укрывала нас от града. Халлы первой прошла в боковую комнатушку, уставленную корытами и ведрами. На треножнике над тлеющими в очаге углями возвышался котел. Воздух был душный, полный испарений. Маленькое оконце плотно затворено. Пахло мыльной кислятиной.

— Зачем ты привела меня сюда? — Я проворно зажал нос.

— Это и есть мое рабочее место.

Халлы сбросила шаль, повесила ее в углу на протянутой веревке, засучила рукава и большой палкой принялась помешивать в булькающем котле. Над замоченным бельем поднялось облако едкого пара, которое обожгло мне лицо.

Щеки Халлы в спертом воздухе прачечной покрылись сероватым налетом, но потом заалели, разгорелись темным нездоровым румянцем.

— Уйдем отсюда. Пожалуйста, — я с беспокойством схватил ее за руку. — Ведь здесь стирают.

— Я сюда пришла работать.

— Вот оно что… так это и есть твоя дополнительная служба?

— А ты вообразил, что у меня отдельный кабинет?

— Да уж, представь, вообразил… У всех в техникуме такая практика?

— Вовсе нет. Я одна подрабатываю, помогаю двум детдомовским прачкам по очереди. Выходит, как бы вторая стипендия.

— К чему тебе столько денег? Бросай все немедленно! Уйдем отсюда.

Халлы покачала головой. Ее маленький круглый подбородок выставился вперед с каменным упорством. Нижняя губа дрожала. Что-то в ее внезапно изменившемся облике отдаленно и неумолимо напоминало старческую беспомощность, грядущее старушечье упрямство. Страх и отчаяние охватили меня. Как остановить милую, юную Халлы, которая словно сама гонится за собственной дряхлостью, тщится побыстрее приблизить себя к ней?.. Всё это напоминало мне дурной сон, кошмарное видение, когда спящий попадает в середину стаи диких зверей с их оскаленными пастями. И я закричал, как вопят во сне:

— Халлы!

Стекло в мутном оконце, заклеенное по трещине газетным обрывком, жалобно звякнуло. Халлы, перепуганная моим страстным взрывом, обеими руками ухватилась за ворот: не то чтобы раскрыть его пошире, не то чтобы просто встряхнуть меня.

— Да буду я твоей жертвой, Замин! — торопливо проговорила она. — Сделаю все, как ты скажешь. Только успокойся. Мы уйдем, уйдем…

Но я уже опомнился. Как же я перепугал ее, бедняжку, если она, моя твердая в решениях Халлы, готова была отступиться от своего добровольного выбора и отречься от того, что она посчитала нужным и необходимым! В раскаянии я крепко сжал ее руки в своих. Ладошка оцарапала мою ладонь чем-то твердым. Мозоли?! Я поднес руку к самым глазам.

Халлы улыбалась мне сквозь слезы.

— Нам очень нужны сейчас эти деньги. Ты о многом не догадываешься, Замин. Отец предпочтет уморить меня голодом, лишь бы согнуть волю. Он постоянно твердит: «Не будет послушания, не будет у тебя и отца!» А я не могу покориться: он меня как кусок мяса хочет швырнуть в пасть собаке! Пугает, что не даст приданого, как будто без его ковра, без горшков и котлов я вовсе ничего не стою. Будто я что-то бесчестное сделала и мне надлежит с виноватостью опускать пониже голову. Но я хочу жить своей любовью — и больше ничем. В ней для меня заключен целый мир. Ни в чем другом я не найду счастья. Лучше уж тогда умереть!

Теперь ее голос звенел и рвался криком в спертом влажном воздухе прачечной.

— Тихо, Халлы-джан^[3], — бормотал я. — Успокойся, родная. Вот уж не ждал от тебя таких жалоб. Вспомни, меня подбадриваешь, а тут расплакалась как маленькая. Обожди, скоро я закончу курсы, стану работать, все понемногу наладится.

Она прервала меня с неостывшей запальчивостью:

— Но я отсюда не уйду! Так и знай.

— И не надо. Поступай, как считаешь правильным. Больше прекословить не стану. Другие ведь работают? И мы сможем.

Ответом была благодарная улыбка.

С тех пор ежедневно в детдомовскую прачечную мы приходили вместе. Разводили огонь под котлом, отжимали и развешивали бесконечные полотнища простыней.

Но вот странность. Я никогда больше не прикасался к Халлы, не брал ее за руку, не ласкал твердых ладошек. Откровенный разговор о нашей любви тоже не возобновлялся. Теперь нам обоим казалось невероятным, что мы были безрассудно смелы еще так недавно. Будто грозовая туча с обнаженным клинком-молнией начисто развеяла былую храбрость. Теперь нас одолевала постоянная застенчивость. Мы даже мало говорили между собой.

Я без устали таскал полными ведрами воду из ближайшего арыка, наполнял котел, рубил дрова, разжигал очаг. Потом вываливал груду кипящего белья в тазы, заливал чистой водой. Халлы стирала, низко склонившись над корытом, старательно полоскала в холодной воде, и мы вывешивали кипы тяжелого мокрого белья на просушку во дворе, вдоль забора.

Проходило два-три часа, а мы обменивались всего лишь несколькими короткими словами.

— Налей еще воды, Замин.

— Вынимать белье? Не трудись, Халлы, сам развешу.

— Нехорошо, если тебя приметят во дворе, Замин.

— Тогда сменю тебя у корыта. Стирать — хитрость небольшая, Халлы!

— С непривычки сотрешь кожу на ладонях; как завтра руль будешь держать, Замин?

Затаенная нежность выражалась, может быть, лишь в том, как часто мы называли друг друга по имени.

Груды белья понемногу таяли, но теплое целомудренное чувство расцветало в сердцах и увеличивалось день ото дня.

Две другие прачки работали в утренние часы, мы с ними не сталкивались. Взяв ключ в условленном месте, отпирали дверь и не мешкая принимались за дело. Однажды Халлы раскрыла свою ученическую тетрадь, достала между листами что-то вроде конверта и переложила в карман моего висящего на гвоздике пиджака. Она не переставая говорила о постороннем, явно пытаясь отвлечь меня.

— Знаешь, учительница сегодня при всех похвалила меня. Потом позвала к себе директорша, расспросила об отметках и даже похвасталась завучу, что вот, мол, к Мензер повадились родственники из деревни, но одного она так отчитала, что больше не появляется. То-то я дрожала! Вдруг вздумает спросить в упор: видела ли я с тех пор тебя? Не люблю врать.

Я потянулся к карману и вынул сложенный пополам листок. Внутри лежало несколько не очень крупных денежных купюр.

— Что это? — озадаченно спросил я.

— Половина зарплаты. Твоя доля.

— Что?! Да я больше сюда ни ногой, если ты так!

Она вскинулась с вызовом и лукавой насмешкой:

— Не знаешь, какой предлог выискать, чтобы от работы отлынить? Обожди до моих летних каникул, распрощаешься навсегда с детдомовскими простынями. Нет, нет, Замин! Не обижай меня, не возвращай деньги! У нас все должно быть поровну.

— Но брать у женщины деньги?!

— Не хорохорься. Ради меня уступи хоть разок!

Халлы забавно сморщила нос, высунула кончик языка — так дразнилась еще в школе, — она знала, это всегда обезоруживало меня. Легонько щелкнув ее по носу, я проворчал, что незачем было попусту сердить человека. В то же время простая мысль, что наше уединение отнюдь не вечно, больно поразила меня. Душный воздух тесной прачечной стал в последнее время сладостен мне. Я и думать забыл, что после экзаменов в техникуме отец наверняка увезет Халлы с собою на дальние пастбища; мои курсы тоже завершатся — и на этом наша счастливая пора кончится. Может быть, навсегда.

— Халлы, давай убежим! — вырвалось у меня.

Тотчас я ужаснулся собственной дерзости, затылок стянуло острым, болезненным холодком. Как это часто с нею случалось в затруднительные мгновения, вместо ответа Халлы рассмеялась. Все черты ее лица сдвинулись разом, а маленькая перчинка родинки на правом крыле носа зашевелилась наподобие кончика остро отточенного карандаша. Но что писал этот карандаш? Доброй или недоброй будет его весть?..

Смех Халлы оборвался так же внезапно, как и возник. Взгляд стал испытующим, почти грустным.

— Скажи, Замин, если бы у меня появился серьезный недостаток, увечье или еще что-то, ты не покинул бы меня?

— Лучше спроси у самой себя: вот я стану шофером, попаду в аварию, ты разве отвернешься от калеки? Бросишь меня?

— Я никогда тебя не брошу. Даже если ты изменишь. Просто убью себя…

На следующий день мы не увиделись, я не пришел в прачечную. Руководитель нашей практики Алы-киши («Учитель скоростей», как его прозвали) задержался в военкомате, куда его неожиданно вызвали. Мы не расходились, ждали его до захода солнца.

Когда мы отрабатывали шоферские приемы во дворе, я садился за руль уверенно и все шло как по маслу: заводил мотор, переключал скорость. Любые мелочи усвоил накрепко. Но какими неожиданностями оборачивались вызубренные правила во время движения по настоящей дороге! Едва машина тронулась, как у меня стали мелко дрожать ноги. Делаю одно — другое немедленно вылетает из головы. Не проехал сотни метров, заглох мотор. Стоило покрепче нажать педаль, машина, словно перепуганный джейран, рывком взяла с места. Нажал слабо — вообще отказалась двигаться. Не понимаю, как другие ухитрялись глазеть по сторонам? Меня обуревала единственная забота: держать машину в повиновении.

Выезд из города совершился, впрочем, благополучно. Мы миновали уже одну деревушку, когда я заприметил на встречной полосе медлительную арбу. Засигналил издали. Возчик послушно стеганул быков хворостиной и посторонился на обочину. Мы разминулись спокойно. Но на подъезде к селу Чинарлы, возле родника, неожиданно увидели взволнованную толпу. Сбегались с причитаниями женщины, мужчины гомонили, размахивая руками. Какой-то парень бросился нам наперерез: я едва успел уклониться, вильнув вбок. Он вскочил на подножку, просунул голову в кабину:

— Гоните обратно в город!

Мы молча уставились на него. Он повторил срывающимся голосом:

— Говорю же, скорее в город!

«Учитель скоростей» продолжал сидеть с самым хладнокровным видом. Должно быть, за долгую шоферскую практику Алы-киши сталкивался со многими происшествиями, его было не так-то легко вывести из равновесия.

— Что произошло, племянничек? — спросил он.

— Мне надо в милицию!

— Объясни толком. Мы не можем по первому слову, за здорово живешь, менять маршрут. Ведь не катаемся, а выполняем работу, — благожелательно объяснял Алы-киши.-Ну? Какая у тебя нужда в милиции?

— А такая… не байские времена, чтобы чужую невесту уводить, схватив за руку!

— Вот оно что! — Алы-киши едва скрыл улыбку. — Значит, никто у вас не умер?

— Еще умрет! — мстительно прошипел парень.

— Умыкнули девицу… Случается, братец. Не ты первый.

— Откуда такие толстокожие, как вы, берутся? — вскричал тот со слезами обиды. — Незадаром прошу. Торговаться не стану, сколько запросите, столько и получите… Его мать еще поплачет над ним! Будут знать, как на чужих девушек зариться!

— Ты, что ли, жених? — не удержался я.

— Разве не видишь: на пальце уже кольцо? Да поразит его аллах!.. Нет, скажите, разве у нас до сих пор феодализм?

Алы-киши не спешил помочь отвергнутому. Видимо, хотел узнать событие во всех подробностях.

— Должно быть, ты ей не по душе пришелся?

— Какое мне дело до ее души? Мы были сговорены. И вот… увезли перед самой свадьбой!

— На коне или на автомобиле? — деловито осведомился «учитель скоростей».

— На автомобиле. Будь проклят тот, кто его придумал и кто садится за его руль! Лучше бы навоз на поля возили…

— Остынь, братец. Если на машине, то нам их не догнать. Похититель, видать, малый не промах.

Парень метнул злобный взгляд.

— Не с тобой случилось, вот ты и посиживаешь в кабине, рассуждаешь свысока. Ради аллаха, сделаете крюк — что от этого изменится? Подбросьте хоть до первых домов в городе.

Я с нетерпением поглядывал на инструктора. Готов был по первому его знаку повернуть машину обратно. А еще лучше пустился бы вдогонку. Но Алы-киши не спешил подавать знак. А в конце концов произнес прямо противоположное:

— У меня курсант проходит практику. Возить посторонних не имеем права.

— А-а!.. Небось украсть девушку согласился бы и за пару медяков?! Знаю я вас всех, шоферюг проклятых! — И, изо всей силы хлопнув дверцей кабины, соскочил с подножки.

11

Вернулись в город мы в темноте. Разыскивать Халлы было уже поздно. По пути в общежитие завернул в столовую. Там было пусто, и необхватная подавальщица, не мешкая, подошла ко мне:

— Что закажешь?

— Все равно. Что осталось?

Она смерила мою рослую фигуру насмешливым взглядом.

— Тебя насытит, пожалуй, только полный котел.

— Ну так несите половину. А вернее — полпорции.

Дело в том, что деньги, которые сунула мне Халлы, тратить не хотелось, а своих была горсть мелочи на дне кармана.

— Хорошо. Полпорции. А что будешь поддавать?

— Как «поддавать»?

— Ну выпивку тебе какую? — Она выразительно щелкнула пальцами по горлу.

Я был еще так наивен, что не понял истинного смысла ее вопроса. Лишь неопределенно кивнул.

Она вернулась с тарелкой кислой капусты. Ложку обтерла фартуком. Поставила передо мной граненый стакан, наполненный лишь наполовину. Шепнула, заговорщицки оглядываясь:

— У нас тут не полагается. Держим тайно. Сама у армян покупала:первостатейная тутовая водка!

— Спиртное? — Я в растерянности взял стакан.

— Нет, райский лимонад. Видишь, как бисером искрится?

— Я непьющий, тетушка. Зря потрудились.

— Непьющий, так чего грязные пальцы в стакан суешь? Нет у нас ничего, закрываемся. — Она пылала от гнева. — Куда мне теперь с нею? Чтоб ты лопнул, рубля жалеешь!..

— Поужинать хотел. Принесите хоть что-нибудь.

От голода у меня поплыла перед глазами серая пелена. В мозгу закружился весь прошедший день: ленивый возчик, встреченный на дороге, тополя возле родника, обманутый жених на подножке и столбы, столбы, которые безостановочно бегут по обеим сторонам шоссе…

Машинально протянул руку к стакану. По праздникам молодые парни собирались у нас на задворках огородов подальше от строгих аксакалов и тянули эту самую водку по очереди, прямо из горлышка. Мы, мальчишки, подсматривали. Удивлялись, что из-за кустов они выходили размахивая руками, пунцово-красные, словно обгорели на горном пастбище.

Я тупо уставился на стакан. Пузырьки в нем уже осели. «Кажется, остывает», — сказал про себя. Поднес к губам и сделал большой глоток. Дыхание перехватило. Я натужно закашлялся.

Когда подавальщица принесла ужин, не только столы, но и тарелки двинулись на меня, перегоняя друг друга. Я забыл про ошпаренное горло. Беспричинное веселье направило мысли в сторону самых желанных видений. Жадно пережевывая бараньи хрящи, я в мечтах прогуливался с Халлы. Она казалась беззаботной, шаловливо подшучивала надо мной и громко смеялась, не оглядываясь опасливо вокруг и никого не пугаясь, как наяву.

Пока я насыщался, под дверями канючили поздние прохожие, барабанили в дверь, окликали подавальщицу, просили, чтобы она их тоже впустила. Толстуха проходила мимо, даже не повернув головы.

Едва я вышел наружу, они окружили меня плотной гурьбой, стали дергать за рукава, тянуть за полы.

— Ты, парень, кажется, хорошо с нею знаком? Скажи, пусть отопрет. Хотим обмыть приятный вечер. Будь нашим гостем.

Не знаю, откуда набрался я храбрости, но только дернул дверную ручку с такой силой, что подавальщица мигом отодвинула засов.

— Что за народ? — ворчала она. — Днем пусто, один ветер гуляет. А когда тарелки вымыты, тут и заявляются. Чем вас потчевать, мои ягнятки?..

Когда я вторично выбрался из питейного заведения, жара спала, и бодрящая прохлада остудила потный лоб. Как все замечательно, небывало прекрасно складывалось в жизни! Блаженство распирало меня. Сегодня я впервые самостоятельно вел машину. И не по учебному двору, а мчался по шоссе, да еще сколько километров! Ни единой ошибки не отметил инструктор. А как, оказывается, любят меня мои товарищи! У другого от таких похвал пошла бы кругом голова. А я только скромно сказал, что своими лестными словами они меня возносят на вершину горы. Если бы не остановил их, потоку восхвалений не было бы конца.

Я брел в самом радужном настроении и, очутившись на главной улице, вспомнил, что так и не повидал сегодня Халлы. Не навестить ли ее? Поздно? Ерунда. Голубоглазая директорша давно десятый сон видит.

Но Халлы, которая неизвестно как оказалась внизу, едва я дернул запертую входную дверь, почему-то замахала руками и стала отталкивать меня в сторону, подальше от крыльца. При неясном свете, падающем из ближнего окна, я видел, что глаза ее широко раскрыты, а нижняя губа прикушена. Я никак не мог взять в толк, почему она прогоняет меня. И какие смешные знаки при этом делает! То приложит ладонь к щеке, прикроет глаза, видимо советуя немедленно отправляться спать, то махнет рукой, предлагая перенести наше свидание на завтра. «И что это с ней такое? Стою рядом, а она как будто меня не видит, слова путного сказать не хочет…» — обиженно подумалось мне.

Хлопнула дверь. Я вздохнул и огляделся. У тутового дерева стояли на привязи два верховых коня. Они не были расседланы и в нетерпении глодали кору.

Родным, деревенским повеяло вдруг на меня. В памяти мелькнуло грустное материнское лицо. Я решительно зашагал прочь из города.

Было достаточно поздно, когда взобрался наконец на Каракопек и привычно нашел дом Халлы. Только их окна и светились еще во всей округе. Неужто проклятый Табунщик до сих пор торчит в гостях? Хихикает, разинув рот до ушей, улещивает вовсю будущего тестя…

Другая нелепая мысль ударила в голову: «Халлы кого-то прятала, поэтому и поспешила меня спровадить! Надоел я ей, что ли? Или сам уже остыл к ней?»

Все это показалось мне ужасным. Гораздо хуже того, что Табунщик может обхаживать ее отца. «Конечно, Фарадж нынче от прибыли лопается… А я взял деньги от Халлы… Зачем я это сделал?! Что я за несчастный человек: живу из милости в чужой хибаре, донашиваю одежду с чужого плеча, с посторонней помощью поступил на курсы, а теперь еще напился на чужой заработок! Да как я посмел чуть не все растратить за один лишь вечер?!»

На крыше виднелась неподвижная фигура матери. Как ни просил ее, она всякий раз упрямо дожидалась меня в темноте и одиночестве. «Почему не подышать чистым воздухом? Да и соседи только-только разошлись», — смущенно оправдывалась она.

— Ай, миленький, утомили тебя эти дороги? Будешь по столько часов в книги смотреть, в глазах потемнеет, — такими ласковыми словами встретила она меня.

Из моих объятий она, однако, поспешила освободиться.

— Отпусти же! От запаха бензина у меня дыхание захватывает. В бочку ты, что ли, залезал? Пошли скорее домой, постираю рубаху, к утру высохнет. Ведь люди осудят: сирота он круглый, матери, что ли, нет, чтобы замарашкой ходить?

— Не нравится запах, не посылала бы на курсы, — проворчал я.

— От учебы вреда не будет, — резонно возразила мать. — Захочешь, потом другую профессию выберешь. А наш Амиль тоже сегодня сдал экзамены, или как там они в школе говорят? Прыгает от радости. Теперь, говорит, начну работать, тебе куплю шелковую юбку, а сестре гребенку. А я отвечаю: если так деньги транжирить, нам и на хлеб не хватит, сынок. Надулся от обиды. Совсем еще глупый.

Обычно мать не могла со мною наговориться. Но сейчас после нескольких слов почему-то запнулась. Добавила погодя:

— Дядя Селим про тебя весь вечер спрашивает. Поешь и зайди к нему.

— Ничего дурного не случилось?

— Чему дурному быть? Хлопот у него много с этой постройкой. Подмоги ни от кого нет. Я уж говорю Гюльгяз, жени, мол, его поскорее, не ждать же, когда по второму разу борода станет расти? Она отвечает: вы нам как родные, ты — тетушка, Замин — младший братец, вот и расстарайтесь, пособите со сговором и женитьбой.

— А невеста на примете уже есть? — Мне захотелось хоть что-нибудь поразведать.

— Мало ли девушек, которых матери вскормили добрым молоком? — спокойно отозвалась мать. — Куда камушек ни кинь, непременно угодишь в дом, где живет чья-нибудь дочь на выданье. Зачем ему за городскими гнаться? Свои одна другой краше.

— Ты считаешь, разницы нет, та или другая невеста? А я вот видел в Чинарлы, как девушку прямо от жениха умыкнули.

— Как же ты попал в Чинарлы?

— На автомобиле ездил.

— Слава аллаху. Так ты, миленький, уж на машине работаешь? Может, дядя Селим для того и зовет тебя?..

— Нет, это пока только учебная машина. А ты, мама, рассуждаешь по старинке. Нынче так не женятся.

Мать поджала ноги, уселась напротив меня поудобнее.

— Вот мода пошла во всем старые обычаи винить! Ты думаешь, вами жизнь началась? Да пусть у меня рот перекосит, если скажу неправду! Как советская власть для народа постаралась, ни один падишах так не делал. И школы, и дома новые — в лачугах, кроме нас, почитай, уже и не живет никто в селении, — однако можно ли считать, что если люди раньше не знали грамоты, то были вроде скота неосмысленного? Твой отец в школе не учился, а сколько он стихов знал на память! Сорок дней и сорок ночей, по присказке, мог бы повторять без устали. Тогда учились не по книгам, держали все в голове.

— Смотри, будешь хвалить прежние времена, беду накличешь, — шутливо постращал я.

Мать отозвалась с серьезностью:

— Тому надо язык прикусывать, кто грешен перед советской властью. А я вся на виду. Сколько лет за колхозными курами хожу, ни одного яичка себе в дом не взяла. Если случайно разобьется, свое несу. У нас в доме краденого в рот не брали. Щепки незаработанной в нем нет.

— Выходит, аллаха боишься, если не велишь обычай ругать?

Мать рассерженно прикрикнула:

— Не болтай, чего не смыслишь! Разве дело только в страхе? Ложью дом разрушается. У вора нет крова над головой, а картежник не дождется к себе почтения. Позаришься на чужое — глаза бельмами зарастут. Так-то, сын.

Мне всегда было отрадно внимать материнским поучениям. Речь ее текла искренне и горячо. Должно быть, она неспроста затеяла этот разговор именно сегодня: я впервые самостоятельно вел машину и от меня попахивало спиртным.

— Расскажу тебе про отца, — продолжала она в задумчивости. — Отцовский род весь славился трудолюбием, из рук лопаты не выпускали, ели не присаживаясь, чтоб времени не терять. Так были старательны, что, по пословице, ресницами огонь носили. А бедность все-таки одолевала. Мы тогда только что сюда перебрались и ради хлеба насущного нанялись батрачить. Батраку надлежало голову пониже держать; спорщика ведь живо со двора сгонят. А из России уже слух долетел: Николая-падишаха скинули. Рты народу не заткнешь. Кто говорит, что так ему и следует, плохой был царь, а иные опасаются: может ли тело без головы прожить? Форменный разброд в селении. Никто сам не видел, как царя прогоняли, — вот и простор домыслам, каждый городит, что ему вздумается.

Слышим, однажды гремит дверная щеколда, кто-то поманил отца со двора, из темноты тихий разговор доносится. Знаю, что дурных дел за твоим отцом не водилось, ни воровства, ни плутовства, ни иных темных промыслов. А все-таки на душе тревожно. Подошла я бесшумно к двери, приложила ухо к щелочке и слышу такой разговор: «Не всякая собака к хозяину ластится, а тебе, сирота безземельная, что так уж чужое добро оберегать-лелеять?» Голос отца отвечает, будто и не слышит этого вопроса: «Значит, остаемся теперь без падишаха? Но державе нужен хозяин, а кто им будет?» — «Что нам до того? Саму тень Николая порубили на куски, отберем неправедное добро. Погоди, и у нас в селе большевики объявятся. Царскому имуществу все равные наследники! Пусть отныне не будет между нами ни богачей, ни бедолаг». — «Братец, я и в трудные времена не хаживал с топором по дорогам. Станут землю раздавать по закону — авось и мне достанется клочок. Тогда возьму лопату на плечо и пойду на свое поле». — «Какой ты несговорчивый! Чего ждать? Твое дело мулов погонять, а принесу и навьючу я сам. Ночь на дворе, никто не увидит, не узнает…» Но отец по-прежнему не соглашался и скоро вернулся в дом. Я у него спрашиваю с бьющимся сердцем: «О чем был разговор? К добру или к худу поднял тебя среди ночи братец двоюродный?» Отец лишь рукою махнул. Говорит, что вдоль Аракса начали было к Нахичевани дорогу прокладывать. А железо, инструмент всякий в большом амбаре замыкают, склад называется. Вот и запрягают мулов в арбы, хотят амбар этот разорять. «Ты не согласился?» — спрашиваю. «Ответил ему, что привык жену честным хлебом кормить. Заворчал: оттого и останешься навек голытьбой. Где ты видел, чтобы богатство честно наживалось?»

Время было далеко за полночь, когда мы пробудились от сильного грохота. Думали — землетрясение! Выскочили во двор — столб огня и дыма до неба! Сверху летят камни, обломки… Суматоха, никто ничего не понимает. Кто кричит, что война началась и пушки стреляют. Кто думает, что это верные люди за скинутого падишаха мстят. Наконец пришла весть: в том амбаре не только железный товар хранился, в подвалах прятали еще порох. Кто уронил спичку — как теперь узнать, если всех на куски разорвало? А от иных и кусочка не нашлось. Дядины сыновья тоже погибли. Отец твой всегда повторял, что человеку надо не смерти бояться — она всем суждена, — а бесчестья. Я возражала: «Осторожен ты не в меру, вот и беден. Братья твои разве на воровство пустились? Они хотели все поровну разделить». Он отвечает: «Что же пустились в путь не среди бела дня, а глухой ночью? При такой дележке я от своей доли отказался. Разве это кому обида?»

Оказалось — еще и какая! Родня на дыбы встала: не пошел с погибшими, значит, враг им и всем нам! Права пословица: в кого слепой вцепится, нипочем не отпустит. Тогда мы ушли из горного селенья; сюда, в долину спустились. Я про себя думала: а согласись отец с братьями быть заодно, могилы бы и той от него не осталось. Говорят, в тех местах и через год с деревьев, если хорошенько потрясти, оторванные пальцы сыпались. Нет тайны, которая бы наружу со временем не вылезла, сынок. И жить надо так, чтобы дети глаз потом от стыда не прятали. Отец твой любил повторять стих про обжору волка и про умеренного в еде муравья…

Последние слова дали нашему разговору новое направление.

— Скажи, а как отец заучивал стихи, если не из книг?

— В прежние времена во всех селениях свои ашуги были, сказочники. Осенью, длинными вечерами ашуги пели, а другие их песни запоминали. Потом своим детишкам пересказывали, про себя ничего не таили. Ну как нынче учителя в школах передают вам про всякие науки. Жаль, к старости у меня память ослабела. А смолоду, если сказку услышу, слово в слово наутро повторю.

— Вот ты любишь говорить, что хороший человек добрым молоком вскормлен. Разве младенец может различить, какое молоко хорошее, какое худое? И бывает ли молоко дурным?

— Это не надо понимать прямо. Не о материнском молоке речь, а о врожденном благородстве. Трава растет от корня; сколько ни поливай колючку, цветов розы от нее не будет. Если у человека дрянной род, откуда ему вырасти порядочным?

— По-моему, ты неправа, мать.

— Я простая крестьянка, сынок. Говорю, что на уме; от невысказанного слова на душе горький узелок остается. Что тебе нравится — возьми, с чем не согласен — откинь прочь.

На свет нашей лампы тучей слетелась мошкара. Опалив зеленые крылышки, некоторые мотыльки бессильно падали на скатерку и уже не чувствовали, как насекомые хищники тащили их в свои земляные норы. От света проснулась божья коровка. Я, как в детстве, протянул ей палец, выгнул руку мостиком и приговаривал вполголоса:

— Лети, коровка, в небо. Принеси мне оттуда добрую весточку.

Мать слушала улыбаясь. Лицо ее посветлело и помолодело, словно мы оба вернулись в прежние времена. Не нарушая нашего молчаливого единения, в сторонке, не то умиляясь, не то завидуя, стояла бабушка Гюльгяз, наша соседка.

Заметив ее, мать встрепенулась:

— Присядь, выпей с нами чайку. Видать, братца Селима нет дома?

Гюльгяз вздохнула.

— Хорошо, когда мать с сыном всегда рядышком, как вы. Горе, радость — все пополам. А про моего скажу: никогда не знаю, что у него на душе. Молчун, слова не вытянешь.

— Храни его аллах. — Мать хотела сгладить горькую жалобу. — Какие такие у него от тебя тайны? Пустое это, поверь.

— Устала я молчать, сестрица. Непроизнесенные слова, как угли, пекут мне грудь. Боюсь, что выйду когда-нибудь на улицу и первому встречному открою наболевшее сердце. Ведь дочь проклятого, по всему видно, завлекла моего Селима!

— О ком ты? Кто этот «проклятый»?

— Заведующий фермой, что живет на краю селения. У него есть дочь, видом чистая коза! Не знаю, чем она его очаровала, только все помыслы Селима о ней одной. Я не смею рта раскрыть. Однажды заикнулась было, так сын стал свою одежду собирать. Уйду, говорит, навсегда, если станешь вмешиваться в мою жизнь.

— Может, он жениться хочет? Что же тут плохого? Ай, Гюльгяз-баджи!^[4] Век сына возле себя не удержишь и на тот свет раньше времени за собою не уведешь. Зачем злобствовать? Скажешь «джан» — и тебе по-доброму ответят: «Черт» произнесешь — тоже эхом отзовется.

Гюльгяз, не внимая примиряющим резонам, бубнила свое:

— Раньше она с табунщиком Фараджем вела любовные игры, да из воды сухая выскочила. В городе, говорят, тоже на каком-то парне без стыда виснет. Можно ли от девушки ждать приличия, если она из отцовского дома в город сбежала?

Мать хмурилась. Этот разговор был ей явно не по душе. Но Гюльгяз сидела гостьей в нашем скромном доме и обрывать ее казалось невежливым.

— Город или селение… какая разница? Целомудренная девушка останется чистой посреди полка солдат, говорит пословица.

— А по-моему, бесстыдница уже та, мимо которой десять раз на дню мужчина-учитель пройдет!

Я думал, что мать рассмеется ей в лицо, но она с неожиданной горечью ответила просто и строго:

— А много ли ума набрались мы, привязанные весь век к деревне? Куриные яйца в птичнике считаю, загну пальцы на руках и снова начинаю сначала. В простом счете путаюсь. Что здесь хорошего? Если ты говоришь о той девушке, что заходила к нам с кувшином, звала Замина на курсы, то мне она понравилась: скромная и разумная. Она с моим мальчиком в школе вместе училась. Спроси у Замина, он ее знает.

Я давно догадался, что речь идет о Халлы. На всякий случай переспросил:

— Вы о Мензер, что ли, говорите?

— Кажется, ее так зовут, — отрывисто бросила бабушка Гюльгяз. — Может, Селиму лестно, что ее отец командует фермой? А мне-то что от этого? Будущий сват своего сладкого куска мне не протянет, золотого пояса не снимет и на меня не наденет. На что мне ученая невестка? Ни белья постирать, ни хлеб испечь. Уж не говорю о такой милости, чтобы снизошла для старой свекрови воды нагреть, голову ей помыть… Или гостю — ноги…

У меня вырвалось:

— Разве выходят замуж для того, чтобы кому-то ноги мыть?

Гюльгяз ядовито поджала губы:

— Гость в доме — посланник аллаха. Таковы обычаи.

— Эх, бабушка, — укорил я. — Кто бы другой об этом толковал, а не ты. Говорят, твой муж ушел от тебя неспроста. Ты, видно, сама себя не уважала, каждому ноги мыла, и он тебя ценить перестал?

Она пробормотала, наклонив голову:

— Как сделал, так сделал. С другой счастья не нашел; она его запрягла, как осла. На городской рынок казаны со снедью таскал…

Мать недовольно прикрикнула на меня:

— Зачем вмешиваешься? Мал еще в разговор встревать. Гюльгяз долго жила, много видела…

— А зачем зря Мензер обижать?

Про себя удивился: защищаю Халлы перед злой старухой? Чтобы та переменила мнение и согласилась на женитьбу сына? О, конечно, не для этого! Могу ли я добровольно уступить свою Халлы? Но позволить порочить ее тоже выше сил. Если мы не суждены друг для друга, все равно ее имя должно остаться незапятнанным.

Гюльгяз больше не засиживалась. Мать с беспокойством проводила ее глазами.

— Плохо, когда у женщины дырявый рот, — сказала она. — Селиму лучше не знать про этот разговор. Выходит, и посоветоваться бедняжке не с кем? Не для этого ли он поджидал тебя? Постройка дома подходит к концу, самое время играть свадьбу. Сынок, помни, он к тебе был добрее родного брата. Сумей отплатить добром с лихвою. О чем он ни попросит — исполни.

Ох, к чему ты меня склоняешь, мать?! Своими руками устраивать свадьбу Халлы с другим? Но вдруг таково тайное желание самой Халлы? Недаром она упрямо кличет меня братцем, а о любви не проронила до сих пор ни словечка. Может, и деньги эти, заработанные стиркой, дала мне жалеючи, по-сестрински? Но почему ее руки пожимали мои с такой нежностью и страстью? Если это не любовь, то что же?..

Я чувствовал, что готов умереть от теснящихся в мозгу ужасных мыслей. Во мне звучал, словно издалека, злорадный хохот Табунщика. Едва мать заснула, я покинул постель. Она жгла меня, будто я лежал среди горсти углей. Знакомой тропой взобрался в потемках на холм. Пусть хоть ледяной ветер остудит мне сердце.

Сколько я там пробыл, когда вернулся домой — все стерлось из сознания. Оглядываясь в прошлое, вспоминаю себя уже шагающим по направлению к городу.

…С Халлы мы увиделись только через два месяца. Как я и предполагал, отец увез ее с собою на горное пастбище, куда перегоняли на лето колхозный скот.

Когда мы встречались с Халлы ежедневно — сначала под безоблачными небесами родной деревни, потом на городских улицах, среди шумливой толпы, — я никогда толком не разглядывал ее. С трудом могу припомнить ее платья или как были уложены волосы. Спроси меня кто-нибудь об этом, я стал бы путаться и мямлить, словно последний ученик в классе, который выезжает на подсказках. Все затмевалось для меня блеском ее тревожных зрачков, этих влажных черных виноградин.

В ее отсутствие неистовая мечта гнала меня на дорогу, неусыпно охраняемую с обеих сторон молчаливой стражей деревьев. Подолгу я простаивал на пригорках или взбирался на макушки острых скал — и в каждой кабине пролетавшей мимо машины видел свою Халлы, которую увозили от меня, разлучая нас навек. Как страстно мечталось мне тогда, чтобы она была свидетельницей похвал, которые расточали мне по окончании курсов! Пусть узнает, каких сыновей рожают матери в нашем селении! Я выполнял любой хитроумный маневр на учебной площадке с таким рвением, словно за мною неотступно следили глаза Халлы. Когда говорили: «Этот крутой пригорок машине не взять», — ее невидимые глаза вселяли в меня дерзость и бесстрашие, и я птицей взлетал наверх. Если инструктор сомневался: «Здесь не развернуться», — руль в моих руках становился легким и послушливым, как согнутая ветка калины, и я поворачивал машину как хотел.

Мне не пришлось даже стажироваться при каком-нибудь опытном водителе: сразу направили в Управление строительства на Дашгынчае. Недалеко от нашего села, ниже по течению, где река разрезала надвое холм, уже начинались обширные работы. В самом узком месте должна подняться плотина, а теперешний мост и берега уйдут под воду. К строительству электростанции было приковано всеобщее внимание, половина машин района присылалась именно сюда.

Когда мне вручали направление вместе с дипломом, кто-то из комиссии засомневался, не рано ли доверять выпускнику машину. Председатель нагнулся, что-то шепнул ему, и, пожав плечами, тот неохотно согласился.

Вечером, счастливый, возбужденный, я вернулся домой. Мать, обняв меня, тотчас поспешила к соседям, позвала бабушку Гюльгяз.

— Посмотри на нашего шофера, да будет вся моя жизнь для него! Он стал таким благодаря Селиму!

Из дома не раздалось ни звука. Мать повысила голос:

— Да живет братец Селим всегда в радости и довольстве! Пусть исполнятся его мечты, а дом наполнится голосами детей!

Но старуха почему-то не спешила с поздравлениями. Она вынесла медный котел, полный кислым молоком, споткнулась на пороге и плеснула на землю.

Мать, решив, что по тугоухости Гюльгяз не расслышала ее, повторила прочувственные слова благодарности:

— Пусть у Селима будет столько радости от будущего сына, сколько принес мне сегодня Замин. Ведь он окончил курсы и уже получил работу.

— Вот как? — сухо переспросила Гюльгяз. — И что у него за работа?

Чтобы рассеять дурное настроение соседки, мать, приветливо улыбаясь, сказала:

— Замин — ваш питомец, тетушка. С помощью дяди всего достиг. Вы ему и свадьбу справите. Пусть в его двери стучится всегда счастье!

Кислое выражение не покидало сморщенного лица Гюльгяз.

— Не рано ли речь повела о свадьбе, когда в твоем доме полного котла ни разу не видывали? Что за служба, спрашиваю?

Мать скромно отозвалась, чтобы не раздражать своенравную старуху:

— Водить грузовики будет, ничего более.

Гюльгяз наконец-то обратила взгляд на меня, критически оглядела с головы до ног.

— Значит, крестьянская жизнь ему не по нраву? А чему ты радуешься? Тебе-то какая прибыль, что этот лоботряс сядет за руль, да еще срамную красотку в кабину посадит — только пыль из-под колес! Годами лица его не увидишь. Нет, верно старые люди говорили: от беспутного дровосека вязанки хвороста не дождешься.

Мать вспыхнула:

— У сироты за спиною никто не стоит с тугим кошельком, чтобы он мог рассчитывать на важный пост. Спасибо, что на хлеб заработает. — Помолчав, она пересилила себя и добавила помягче: — Наказала Замину: из первой получки купить всем нам по платку в подарок. А уж возить дядю Селима, когда потребуется, его прямой долг.

Ворчливая старуха отозвалась с неохотою:

— Ну, ну, поглядим. Пока от вашего соседства прибыли нам не было.

И пустилась со всех ног разгонять кур, которые разгребали саман у недостроенного дома. Ее отрывистые слова, сказанные будто про себя, явственно были слышны, однако, и нам:

— Теснимся из-за оравы оборвышей… Никакого покоя. Пришлый, явился — местный убегай, точная поговорка.

Мать вздохнула и сделала шаг к медному казану с прокисшим молоком, который Гюльгяз обыкновенно отдавала нам. Я хотел преградить ей путь, воскликнуть, что пусть злая старуха лучше собакам его выльет, а нам от нее отныне даже щепки не надо; отдали старый хлев под жилье, и мы были у них на побегушках, как верные слуги. Но не успел рта раскрыть, сник под материнским взглядом. Она молча донесла казан до тутовника и вылила прокисшее молоко в яму. А сполоснутый и наполненный свежей водой котел поставила на огонь очага.

— Иногда достойнее смолчать, сынок. У стариков разум затмевается. Пропускай мимо ушей их злые слова, но крепко помни добрые. Дядя Селим нам друг, зачем его огорчать? Откажись я от молока, и Гюльгяз пустила бы молву по селению: не успел, мол, Замин первую получку принести, а семья уже загордилась. Напротив, будь к ней почтителен теперь вдвойне.

Я упрямо сказал:

— Давай переедем отсюда.

— Куда же?

— В город. Я буду работать на автобазе, и вам место найдется.

Мать покачала головой:

— Не хочу кочевать с места на место. А тебя не держу. Хоть сегодня переселяйся.

Начало нашей ссоры прервало появление дяди Селима. Последнее время я сторонился его, сердце мое кипело досадой, но едва мы сталкивались, как прежнее чувство привязанности к нему немедленно воскресало. Он был всегда ровен в обращении со мною и приветлив. Видимо, в самом деле любил меня.

Однажды еще школьником я выследил галочье гнездо. Галка птица перелетная, она затесалась в воронью стаю и вместе с воронами прилетела к нам в селение. Только разве ее сравнишь с вороной? Она была намного красивее. А уж что вытворяла в воздухе! На ее полеты и кувыркания весело было смотреть. Поднимется до самых облаков, потом сложит крылья и камнем падает вниз. Но, не достигнув земли, вновь взмывает кверху. Или, бывало, примется плескаться в воде… Дядя Селим, вернувшись с работы, пошел со мною к реке. «Где ты видел галочье гнездо?» Я указал на чинару. Галка не раз на моих глазах влетала и вылетала из дупла. Мы простояли там до сумерек. Видели, как птицы, проводив солнце, собирались на ночевку, усиживали верхние ветви чинары. Когда они полностью угомонились, дядя Селим ловко и бесшумно добрался до дупла и спустился с галкой в руках. Допоздна мастерил деревянную клетку. Моя мать было воспротивилась: грешно держать птицу в неволе. Но дядя Селим ее успокоил: он принесет самку, птицы скоро привыкнут к дому, мы будем их подкармливать, дождемся птенцов.

Сколько воспоминаний связано у меня с дядей Селимом!

В этот раз он крепко обнял и трижды торжественно поцеловал меня. Поздравил и мою расцветшую от удовольствия мать.

— Ну вот, а вы говорили, что он не осилит шоферскую науку. Попомните мое слово, пройдет совсем немного времени, и наш Замин станет лучшим водителем в районе. Несколько месяцев практики, и он будет сидеть за рулем как остроглазый ястреб!

От этих слов все, что я копил против него на сердце, бесследно растаяло, будто весенний лед.

— Смотри, братец, перехвалишь его. Ведь говоришь так только по доброте. Ты всегда любил моего озорника. А я хочу, чтобы у него характер переменился.

Я подхватил ее шутливый тон:

— И такое мнение обо мне у родной матери! Разве я хоть раз сказал чужой курице «кыш»?

Все мы весело рассмеялись.

— Иди сюда, нене^[5], — позвал Селим бабушку Гюльгяз. — Сегодня такой счастливый день!

— Теперь соседка будет на автомобиле разъезжать, — сказала та, выглядывая.

— Ты про Зохру говоришь? — переспросил Селим, но его старая мать уже хлопнула дверью. — До чего же у нее характер стал сварливый, — пожаловался дядя со вздохом. — Причина, наверно, самая ничтожная: или курица вовремя не снеслась, или мышь попала в казан с молоком. Убеждаю: зачем дрожишь над всякой малостью? Разве я не зарабатываю вдосталь? — Внезапно он переменил тему: — Завтра пораньше зайди ко мне. Позвоню твоему начальнику: есть у них совсем новый грузовик, пусть тебе дадут.

Когда мы остались одни, мать сказала:

— Кажется, я поняла, почему Гюльгяз-арвад^[6] на тебя дуется. Это все из-за женитьбы Селима. Ты заступился за девушку, и старуха не может тебе этого простить. Ей кажется, что чужая все в доме разорит, променяет на тряпки, а ее пинком выгонит. Видишь ли, у нее на примете была внучка сестры, а вовсе не Мензер.

— Мензер никогда дурно с нею не поступит, — упрямо сказал я.

— Да перейдет ко мне твоя боль! — сокрушенно воскликнула мать. — Не вмешивайся ты в их дела. Гюльгяз подсмотрела, как ты носил записки девушке, и теперь во всем винит тебя. Помни, сын, на будущее: между двумя друзьями будь мостом. Но никогда не встревай между мужчиной и женщиной. Слюбятся, сживутся — добро твое все равно не вспомнят. Зато если начнется в семье несогласие, скажут в один голос: «Пусть рухнет крыша на виновника!»

Я удрученно промолчал. Мать посчитала это согласием. А меня опять раздирало смятение: за что я невзлюбил старую Гюльгяз? Ведь она противится женитьбе сына. Или я в душе примирился с тем, что потеряю Халлы?..

В тот вечер, когда я, пьяный, пытался повидаться с нею, у нее действительно были посетители. Их лошади стояли на привязи у дерева. Подруга тайком рассказала мне, что к Халлы приезжал отец с кем-то еще. Мужские голоса звучали за дверью глухо, но у Мензер были заплаканы глаза, она с трудом сдерживала всхлипывания. Уже уходя, отец сказал от порога: «Завтра же собери вещи. Поедешь пока со мною на пастбище. А твой диплом получит и сохранит эта девушка. Какой тебе еще институт?! И так три года проучилась…» Халлы ответила: «Не вернусь в село. Останусь здесь работать». Отец стукнул по столу плетью: «Вы послушайте только эту негодницу! Я ее вскормил, а она хочет теперь швырнуть мою папаху в пыль, покрыть отцовскую голову бесчестием!»

— Когда они ушли, я стала утешать Мензер, — продолжала девушка. — Она горько рыдала, но не захотела сразу открыться. Я уж потом поняла, что происходит. За нее сватаются двое, и отец потребовал, чтобы одному из них она дала свое согласие. Один служит здесь в городе, он помог ей устроиться на учебу. Видно, хороший человек. Другой колхозный конюх, она называет его Табунщиком и считает недалеким. Но отцы прочили детей друг за друга еще с детства, а может быть, и до рождения. Вот, говорили, родится у меня сын, а у тебя дочь, обязательно их поженим! Должно быть, парень принял эту болтовню всерьез и возомнил себя женихом…

— Что же говорит Мензер? — нетерпеливо прервал я.

— Что не пойдет ни за одного из них. Лучше убьет себя. Я тогда спросила, а что, мол, за парень этот Замин? Как ты к нему относишься? В ответ ни словечка. Просила только передать: пусть простит, что уехала не попрощавшись.

Но это меня вовсе не утешило. Отвергая отцовских женихов, Халлы, видимо, отвергала и меня. Слова ее показались мне сухими и на редкость бессердечными.

Я уже распрощался со словоохотливой подругой Халлы, как она вновь окликнула меня. Сняла с пальца тонкий перстенек с бирюзинкой и протянула:

— Это тебе Халлы велела передать. Оставшиеся деньги она тоже вернет.

У меня разом пересохло во рту. Еле пролепетал:

— Какие еще деньги?

— Это уж лучше вам самим знать.

В моем мозгу лихорадочно металось: «Но я ей никогда не дарил кольца! Зачем же его возвращать? Или оно и деньги в придачу — за… бусы? О, Халлы! Ты разменяла любовь баш на баш, как рыночная торговка…» Моему горю не было предела. Пусть у каждого человека по два глаза, по паре рук и ног. Но сердце-то одно. Мое было безраздельно отдано Халлы. И вот я остался в одиночестве, как посреди пустыни. Как мне теперь жить?..

12

Близилась осень. Она еще не выжелтила полностью листьев, не все семена цветов упали в почву, не все птицы собрались к отлету. Только облака чаще тянулись по небосклону да белым занавесом опускались густые предутренние туманы. Осень большая привередница, ей нравится рядиться под весну. Может быть, поэтому отары задержались на горных пастбищах дольше обычного и пастухи не спешили с откочевкой?

С какой нетерпеливой тоской я ожидал ту осень. Вот уже и деревья поникли, словно больные, а Халлы не возвращалась. Откурлыкали журавли — ее не было. Степные травы, скучая по блеянию овец, запестрели поздними цветами — все покинули горы, но не Халлы!

Однажды я спросил у бабушки Гюльгяз:

— Почему дядя Селим не покрывает новый дом крышей? Близки холода.

Старуха тотчас запричитала:

— Бесчестный его отец, покинул сироту… Разве одному разорваться? Купил черепицу в горном селе, да все недосуг привезти.

— Пусть договорится с моим начальником, я съезжу после смены, ночью. Сколько раз потребуется, столько и съезжу. Скоро дожди пойдут, а дом без крыши.

Морщинки разошлись на старушечьем лице, но вдруг оно вновь плаксиво исказилось.

— Ах, малыш, я тебя не виню, хоть ты был им пособником. Еще молод, глуп. Родной сын вверг меня в пучину горя, вот что! Опозорил перед родней, хочет смешать мою кровь с кровью бесчестных…

— Да что произошло? — Я с трудом утишил стук сердца.

— Плохое случилось, бала^[7], совсем плохое. Матери своей не говори, она меня осуждает. А за что? Разве я сыну желаю худого? О его судьбе пекусь. О аллах, как мне было тяжко его вырастить. Свадебное платье продала, чтобы накормить… А чем он мне отплатил? Мои слезные просьбы в одно ухо впускает, в другое выпускает.

— Да не может того быть, бабушка! Если меня мать даже на смерть пошлет, я и то ее не ослушаюсь. Дядя Селим вас любит, я знаю. Сейчас у него много работы, поэтому и приходит поздно. Хотите, я его разыщу? Привезу на своем грузовике? Вот скоро будет у вас новый дом…

— А зачем он мне? Я лучше в вашу лачужку переселюсь, лишь бы с беспутной девкой за одну скатерть не садиться. Распустила косы по ветру, мотается по району вместе с чужими мужчинами… Где же достоинство, где скромность молодой девушки.

Я сделал вид, что не понимаю о ком речь.

— Выходит, дядя Селим все-таки женится?

Гюльгяз-арвад повернула ко мне голову с такой яростью, что, наверно, едва не свернула себе шею.

— Смеешься надо мною, щенок? И ты с ними в сговоре? Не дам сыну благословения, так и передай. Для него новая родня слаще меда.

Я искренне поклялся ей, что ничего не знаю. Она не поверила, но все-таки притихла.

— Пусть сама стану камнем, — проговорила жалобно. — Неделя уже прошла, как лица его не вижу. Что он ест, что он пьет? Разве в городе понимают вкус настоящей пищи? Все покупное. Откуда денег напасешься? И к чему нам этот дом? Селиму давно городскую квартиру обещают, вот и жил бы там с кем хочет. А мне здешней халупы хватит.

— Не понимаю, — досадливо возразил я, — почему вы с моей матерью в один голос охаиваете городскую жизнь? Я тоже жду, когда над Дашгынчаем построят новые дома. Хочу там поселиться, а мать ни в какую!

Я осторожно перевел разговор на другое. Надо разведать о Халлы хоть что-то достоверное.

— Осень нынче стоит теплая, вот отары и не пригоняют с гор, — сказал без особого выражения.

Гюльгяз охотно подхватила:

— Хоть бы и вовсе там остались вместе со своим заведующим! Чтоб ему никогда от детей радости не видать, если сына у меня отнимает. Я ведь чего боюсь? Селим в его сетях запутается. Этот бесчестный нужных себе людей подкупает колхозным добром. Думаешь, ему черные брови у Селима приглянулись? Как бы не так! Он смекнул: породниться с таким человеком выгодно, его городские власти уважают. Тесть будет воровать, а зять покрывать чужие грешки… — Она схватила меня за полу. — Ради памяти твоего отца, рано покинувшего мир, ни слова никому об этом! Горе разрывает мое сердце, вот и выплеснулось. Селим ничего не должен знать. Задумал жениться — пусть женится. Аллах его благословит… Пожелай и ты ему счастья, бала!

— Пусть будут счастливы, — через силу выдавил я.

Нет! Халлы не сможет стать счастливой с другим. Разве он любит ее сильнее, чем я? А какое счастье без любви!..

Единственный мой друг и советчик — холм Каракопек. Омывая его подножие, струи Дашгынчая шептали утешение, словно мои горькие мысли, уроненные на дно реки, возвращались теперь ласковым журчанием. Бессильными казались мне легкие волны. Они напрасно стучались в каменные утесы, мечтая вернуться вспять к истоку. У реки своя цель. Она не сворачивает с пути.

13

И все-таки я не хотел верить в близкую женитьбу дяди Селима, отвергал, как наговор и небылицу, измену Халлы. Горячечный шепот бабушки Гюльгяз пытался объяснить старческой мнительностью. Ведь все так просто: вот я, а вот дядя Селим. Я рядовой шофер, которому достался самый плохонький грузовик. (Дядя Селим так и не собрался замолвить за меня словечко.) И мать моя — простая женщина, бедная вдова, у которой на ладонях твердые мозоли от ежедневной стирки испятнанных мазутом рабочих курток. Но она ни на что не жалуется, лишь следит, чтобы я не забывал менять рубашки. «Ты теперь на виду, — твердила она. — Тебе в глаза не скажут, а меня за спиной осудят». От запаха бензина ее по-прежнему мутит; когда берет в руки мою одежду, незаметно отворачивает лицо и задерживает дыхание. Бормочет: «Опять будто в бочку с нефтью окунался». Но в этих словах есть и доля гордости за выросшего сына.

Иногда я часами лежал под машиной, выползал оттуда перепачканный с ног до головы, узнать меня было нельзя, одни зубы блестели. Но мне нравилась моя усталость, и эти пятна машинного масла, и летучий пронзительный запах бензина. Я думал, что дяде Селиму, который корпит над бумагами за канцелярским столом, недоступна блаженная тяжесть утомленных мышц. «Кто распоряжается, тот не устает», — гласит поговорка. А без работы, без усталости от нее, как почувствовать полноту жизни?!

Нет, Халлы не может быть с ним счастлива! Разве он таскал для нее ведрами воду из арыка и ворочал в котле кипящее белье? Даже терпкий запах мыла мил в воспоминаниях, и Халлы вдыхала тот же самый воздух.

А блещущий сердитыми молниями взгляд голубоглазой директорши? Камень бы съежился от страха. А я устоял, не отступился от Халлы.

По-прежнему мечтал усадить Халлы в кабину своего грузовика и поэтому всячески разукрашивал ее: на стенки наклеил разноцветные открытки, а к раме переднего стекла прикрепил букетик. На сиденье заботливо положил подушку, сшитую матерью. Товарищи подтрунивали над перстнем на моем мизинце: «Бирюзу одни девчонки носят!» Кольца давно вышли у мужчин из моды. Но какое мне дело до моды, если так захотела Халлы? Я искоса поглядываю на камушек; днем он кажется голубым, как небо, но в сумерках темнеет и напоминает перчинку-родинку на правом крыле носа. С перстнем этим происходят постоянные превращения: словно щеки Халлы, он то вспыхивает, то бледнеет. И выходит, что Халлы постоянно со мною и на длинных пустынных дорогах, и в безлюдных ущельях, и на горных перевалах.

Нет, я не мог верить в вероломство Халлы. В народе говорят: кто не мил, от того лицо отворачивают. Но Халлы никогда не сторонилась меня.

Напрасно Гюльгяз бранила дочку завфермой. Как многие люди, старуха вымещала на молодежи бессильную злобу собственной судьбы. Ее выдали замуж насильно, а о соседском сынке, которого она любила, родичи отозвались с презрением: батрак батраком и останется. Подыскали жениха посолиднее. Кто же знал, что тот бросит семью и уйдет к богатой вдове, польстившись на чужой достаток? Гюльгяз желала сыну счастья по собственной мерке. Ей мнилось, что счастье — это широкая прямая дорога. Лишь бы на нее выбраться, а там можно и дух перевести. Но счастье бродит по горам и ухабам, к его ступням цепляются колючки.

На следующий день после тревожного разговора с Гюльгяз спозаранку я подкатил на грузовике к зданию финансового управления. Решил разыскать дядю Селима, узнать у него самого, что ложь, а что правда. Обыкновенно я подходил к окну и заглядывал, там ли он. Или его вызывал кто-нибудь из сотрудников. Нас считали близкими родственниками, и мне выказывали всяческую предупредительность.

В этот раз я видел, что меня заметили, но никто не повернул головы, не побежал предупредить дядю Селима. Интересно, что произошло?

Я спрыгнул на землю, обогнул длинное одноэтажное здание и со двора вошел в дверь.

Дядя Селим был в своем кабинете, но сидел не за столом, а расположился в сторонке. У него оказался посетитель, и этим перемещением хозяин кабинета подчеркивал личный, дружеский, не служебный характер беседы. Увидев меня в дверях, дядя Селим вскочил с кресла, позабыв извиниться перед собеседником, и радостно сжал мне руку двумя ладонями.

— Мой племянник, скорее даже младший брат. Он, правда, ростом и обликом в меня не удался, видишь каков богатырь? Земля дрожит под его сапогами. И характер крепкий.

Посетитель, нахмурившись от вторжения постороннего лица, которое прервало доверительный разговор, теперь широко осклабился и посмотрел на меня с благосклонностью.

— Не забудешь пригласить дядю на свадьбу, молодец? — пошутил он. Затем добавил с оттенком укоризны: — Повезло этой молодежи, ни трудностей, ни горя не знавали. Мы вручаем им государство уже созданное нами, готовенькое.

Из этих небрежно брошенных высокопарных слов я заключил, что посетитель дяди Селима из «ответственных». Захотелось поскорее улизнуть. Вполголоса, скороговоркой пробормотал, что если дядя Селим договорится с моим начальством, сегодня же в ночь сделаю пару ездок за черепицей для крыши его нового дома.

Дядя Селим обратил взгляд к сановному посетителю, словно ожидая совета. Тот загадочно отозвался, покачивая головой:

— Сейчас крыша неактуальна. Зачем терять время?

Должно быть, на моем лице отразилось полное недоумение. Дядя Селим мелко, дребезжаще рассмеялся и дружески положил мне на плечо руку:

— Ты не в курсе, Замин. Мы тут одно дельце успели провернуть…

Возможно, он ждал вопросов, но я словно онемел от дурного предчувствия. Дядя Селим продолжал доверительно:

— В селении, должно быть, считают, что Мензер прямо с пастбища уехала в город продолжать учебу. Это не совсем так. Она находится сейчас в семьемоего уважаемого друга и ждет, что после нашего с ней обручения сможет беспрепятственно учиться в университете. Я вовсе не против образования, ты знаешь, Замин. Мы всегда помогали ей вырваться из дома…

«Ответственный товарищ» громогласно прервал:

— Отца девушки я припугнул. Прошли, говорю, времена продавать дочерей, подобно мешку с ячменем! Он еще пробовал артачиться, строчил жалобы. Мне даже позвонили из одного высокого места: не насильно ли мы держим девушку? Нет, отвечаю. Имеется ее собственноручное письмо: мол, увези, отец добром не отдаст за тебя… Ну так вот, — он бесцеремонно обернулся к дяде Селиму, посчитав, что я узнал достаточно. Принялся за рассказ, прерванный моим приходом: — Семья твоей невесты остановилась в верховьях Туршсу. А ее отец с фермой был уже в Кирсе. Мои люди подбили соседку, и та выпытывала у Мензер, как она относится к замужеству. Девушка оказалась хитрой и скрытной, от всего отнекивалась. Только просила письмо передать. А к кому — неизвестно. Соседке в руки письма не отдала. Такая упрямица! Тогда соседка стала ей о тебе, Селим, нашептывать. Она отрезала напрямик: «Мне все едино: Селим или Фарадж. Хочу учиться. А если пойду замуж, то сама выберу за кого и, пусть мир перевернется, от решения не отступлю!» Поразмыслил я над ее словами и решил, что иначе как с похищением с такой гордячкой не сладить. Однажды мои молодцы уже сидели в засаде, да она услышала шорох в зарослях и убежала стремглав. Соседка еле-еле потом ее убедила, что это заяц шебаршил. Пришлось пробовать другой вариант. Однажды соседка кличет Мензер: пришла машина, но не может подняться к кочевью из-за крутизны. Мензер птицей взлетела на вершинку; в самом деле, далеко внизу виднеется какая-то машина. Она обрадовалась и со всех ног вниз. Но по дороге ее перехватывают, сажают в седло. Она пытается вырваться, дважды спрыгивает на землю. На колючках до сих пор, наверно, половина подола висит. Вдруг успокаивается и разумно так заявляет: «Мою девичью честь вы уже опорочили. Так везите прямо в город, там разберемся».

«Ответственный» глубокомысленно поглядел на нас и изрек:

— Я за полное равенство: женщина должна знать свое место, а мужчина свое! Любовь не более чем пустой звук.

Дядя Селим бросил на меня смущенный взгляд. Должно быть, он ждал моего одобрения. Но я промолчал.

— Неладно получилось, — проговорил он словно через силу. — Вдруг Мензер в самом деле кого-то ждала? Да что уж теперь говорить, дело сделано, хоть я на похищение согласия не давал. Не в моих это правилах, да и не к лицу человеку моего положения… Мензер умная девушка. И твое слово для нее много значит. А крышу обязательно доделаем! Тогда ты с матерью переберешься в наш теперешний дом. Заживем рядом, по-хорошему…

Я никак не мог взять в толк, почему у дяди Селима такой виноватый тон, приниженный вид. Надо было что-то отвечать ему.

— Отец Мензер человек скользкий, любого может впутать в темное дело… Чем это кончится?

— Глупости и пустяки! — вмешался «ответственный». — Всем жалобам теперь конец. Брак оформлен по закону, свидетельство лежит у меня в сейфе. Да и чем ему плох Селим? Такого зятя поискать!

Известие о заключении брака ударило, будто молотком по темени. Я не мог больше оставаться здесь. Не помню, что пролепетал, пятясь к двери. Обратил ли внимание дядя Селим на мой странный вид? Не знаю. Рокочущий бас его приятеля догнал у самого порога:

— Отставить черепицу, племянник! Будь завтра с машиной наготове, поедешь за дядиной невестой. Что ж ты, Селим, ищешь машину там, ищешь здесь, а про родню позабыл?..

…Все в этот день валилось у меня из рук. Едва дождавшись конца смены, я поспешил в селение. Казалось, месяцы прошли с тех пор, как видел мать. На крутом берегу Дашгынчая машина стала сползать в узкое ущелье. Еще несколько метров, и она сорвалась бы с обрыва. Я крутанул руль, машина ткнулась в опору моста. Выйдя из кабины, я бессильно опустился на землю.

14

На шум грузовика выбежала мать. Как она перепугалась, бедняжка, узнав, что я был на волосок от смерти! Обычно я подъезжал с шумом: высовывал голову из кабины и читал нараспев какие-нибудь стихи. Страсть к рифмованным строкам укоренилась во мне еще со школьной поры. Я и на автобазе славился как хороший декламатор. Бывало, в короткий перерыв товарищи обступали меня и слушали.

Но нынче я въехал во двор молча, и мать сразу заподозрила неладное. Она была ласкова со мною, но сдержанна. Ни о чем не выспрашивала. Лишь пожаловалась мимоходом, что нечего подарить Селиму и его молодой жене на свадьбу.

— Придумаем что-нибудь, — коротко бросил я, отводя взор. Не хотелось, чтобы мать прочла по глазам мою тайну.

Молча поужинали. Когда младшие заснули, мы вдвоем продолжали сидеть возле огня.

— Что-то сна нет, — пожаловалась мать. — Помнишь, как я тебе маленькому рассказывала сказки? Мне сейчас вспоминается одна.

— Расскажи, — вяло согласился я.

Это была странная сказка о своенравной шахской дочери, которая возненавидела всех женщин и восстала против материнской любви. Однажды няня повела ее в новую баню, где залы, один другого прекрасней, были расписаны красочными картинами. Шахская дочь стала рассматривать эти картинки. Они повествовали о злоключениях джейрана и козленка. Поначалу оба безмятежно пасутся посреди зеленой степи, в сверкающих на солнце травах. Затем к ним подкрадывается хитрая лиса и отвлекает внимание матери-джейранихи. На третьей стене нарисовано, как сквозь густые заросли к животным подкрадывается коварный охотник. На четвертой — вспугнутые животные спасаются бегством, но маленький джейраненок оступается и падает в овраг, откуда не может выбраться. В ногу джейранихи впивается стрела. Она продолжает бежать, хромая, к источнику с волшебной водой, которая возвращает жизнь. Силы ее иссякают, но надо возвращаться к джейраненку и напоить его этой волшебной водой. Она шатается, падает, снова поднимается — но рта не разжимает, чтобы не пролить ни капли, весь глоток целиком отдать сыночку, вызволив его из беды.

Шахская дочь прикусила губу; она поняла этот урок. Призвав придворного зодчего, велела воздвигнуть гранитный столб в честь матерей мира и чтобы все отдавали им почести…

Мать заснула после первых петухов. Озабоченность и тревога словно оставили ее. А я размышлял над сказкой. Могло ли подобное случиться в жизни? Конечно, матери без громких слов жертвуют всем, иногда даже жизнью, для своих детей. Сила человека — от его матери. Без матери нет дома, нет деревни, нет племени. И родины нет без матери. Как ни горько терять возлюбленную, ее заменит другая девушка. Оставит тебя твой сын — сможешь заботиться о чужом, им наполнить пустоту сердца. Расстанешься с одним другом — подружишься с другим. Только мать некем заменить.

Мое горе еще не так безмерно — ведь мать остается со мною. А Халлы? Нет ее и никогда больше не будет. Не будет красных роз, которые она мне дарила. И первых фиалок для нее не будет тоже. Иссякнет наш прозрачный родник, обмелеет бурный Дашгынчай — вон уже и камушки белеют на дне… А холм Каракопек? Неужто исчезнет и он? Если я не могу с его вершины видеть Халлы, лучше и ему сровняться с землею.

В глазах моих, усталых от бессонницы, прыгали искры. Словно какое-то ночное насекомое влетело в дом и посреди тьмы мерцало крылышками. В самом деле, что-то блестит! Я протянул руку. Перстенек Халлы. Что ж, отдам его матери. Пусть не сетует, что к свадьбе соседа, благодетеля не смогла приготовить достойного подарка. Она сама и наденет его на палец новобрачной. В знак уважения и с добрыми пожеланиями.

15

Дядя Селим поднял меня на рассвете. Я вскочил как встрепанный. Голова гудела.

Последний осенний месяц был уже на исходе. В синеватом тумане проступал Эргюнеш. Величественная гора походила сейчас на витязя, повергшего ниц своего противника и в безмолвном торжестве вскинувшего кулак. По склонам, как тигровая шкура, пестрели полосы увядающей растительности. А над вершиной белели крохотные доверчивые облачка, будто только что вылупившиеся из скорлупы птенцы.

Дядя Селим с темными кругами вокруг запавших глаз, в небрежно накинутом на плечи черном пальто тоже показался мне вдруг птицей, старым, недужным вороном, который зловеще скользит над самой землей, не имея сил взлететь в небо.

— Доброе утро, Замин, — проговорил он осевшим голосом. — Плохо спал? Я тоже. Впрочем, неважно. Скажи лучше, как нам быть? У тебя ведь работа? А если пропустить день? Причина уважительная как думаешь? Или нельзя? Тогда просто зарез…

Угрюмо кивнув дяде Селиму, заранее соглашаясь со всем, что он скажет, я отправился в город. Мой грузовик обгонял пасущийся по берегу Дашгынчая табун, как вдруг я заметил нахохлившуюся фигуру. В ней тоже было нечто птичье, будто голодный орел-ягнятник свесил унылые крылья. Когда грузовик натужно загудел, беря подъем, согбенная фигура распрямилась. Конечно, Табунщик. Я не мог не узнать его. Стеганая телогрейка крепко перепоясана ремнем, до самых колен натянуты красные джурабы. И впрямь орел-ягнятник, только что оторвавшийся от жертвы и выпачканный ее кровью! Лицо скрывалось под лохматой папахой.

Я остановил машину и пошел ему навстречу. Он ждал меня. Губы плотно сжаты, подбородок оперся на палку. Плеть, которая некогда так яростно свистела над моей головой, теперь неподвижно распласталась по земле.

Мне стало жаль беднягу Фараджа, который до четвертого класса сидел за соседней партой. То были скудные времена; случалось, что тетради и карандаши учитель покупал на собственные деньги. Фарадж не блистал способностями. Стоя возле доски, он левым носком чарыка наступал себе на правую ногу и не обращал ни на кого внимания. Если учитель одергивал его, он от смущения засовывал в рот кончик воротника застиранной рубахи и становился похож на беспомощного безобидного теленка.

Однажды рассерженный учитель крикнул: «Да открой ты рот, наконец! Промолви хоть словечко, чтобы я удостоверился, что ты не появился на свет немым. Один только раз подай голос, и больше я тебя никогда не стану ни о чем спрашивать!» Фарадж вдруг засмеялся. Это было так неожиданно, что мы вылупили на него глаза. С тех пор каждый выговор он встречал усмешкой. Вскоре школа рассталась с Фараджем, а Фарадж расстался со школой.

Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Он первым отвел глаза. И так не похож был оробевший грустный взгляд на обычно угрюмое и вызывающее выражение его лица, что мне сделалось неловко. Будто передо мною стоял совсем другой человек.

Но через минуту к Фараджу вернулся прежний облик. Взор горел злобной горечью, словно две жаровни, полные пламени и дыма.

Да, я пожалел его всем сердцем. Но вслед мне раздался свист кнута, будто мимо пролетела шальная пуля. Я пожал плечами и с ведерком сбежал к реке. Радиатор машины был помят, мотор перегрелся. Он работал со сбоями, натужно гудел, словно заболевший.

Итак, я спешил за невестой! Если мне предстояло проехать мимо общежития педагогического техникума, я готовился заранее, чистил и украшал машину, как кровного скакуна, а теперь махнул рукой на помятый радиатор, на борта, серые от пыли. Жаль, что этот чумазый грузовик не рухнул в реку. И я вместе с ним. Не лучше ли гибель, чем обязанность везти любимую в чужой дом? Нет, напрасно Табунщик не огрел меня кнутом.

Дядя Селим выхлопотал для меня отпуск на целую неделю.

— Хорошему делу все помогают, — сказал он.

Но выглядел озабоченным: только что было сообщение о начале военных действий против белофиннов. Если придется идти в армию, сказал дядя Селим, обе семьи остаются на меня. «Пожалуй, есть резон поторопиться с крышей, а, Замин? Не ко времени, кажется, затеяли мы и постройку и свадьбу…»

Друзья-шоферы откуда-то проведали, что предстоит ехать за невестой. Когда я подошел к своему четырехколесному скакуну, то не узнал его. Один из парней приладил новое зеркальце, другой застлал сиденье ковром. Открытки тоже были заменены, теперь все до одной изображали чернооких красавиц с алыми губами.

Опытный в делах сватовства Алы-киши наставлял меня: когда невеста сядет в кабину, сразу с места не срывайся, напротив, надо сделать вид, что обнаружились неполадки. Покрути с озабоченным видом руль, постучи ногой по колесам, затем встань перед радиатором и скажи громко: «Эй, родичи невесты, машина без смазки не идет!» Они поймут и поднесут тебе подарок.

Советы я слушал вполуха. Сверлила мысль: заговорить мне с Халлы? Положим, ее увезли силой, кричи не кричи — в горах не услышат. Ну а в городе? Разве нельзя было позвать на помощь? Дала бы знать мне!.. Она покорилась похитителям с охотой, но почему тогда скрывает это от меня? Простились бы по-хорошему…

Дядя Селим спозаранку ходил принаряженный, то и дело нервно поправляя галстук. От скрипа его новых ботинок у меня ломило уши. Сам я выглядел по-будничному; моей единственной праздничной одеждой был старый костюм дяди Селима. Да и не все ли равно, как я одет? Халлы даже не взглянет на меня. По обычаю ее лицо будет закутано в головной платок. Полный кузов набьется всевозможных подружек, болтливых молодиц… А в кабину сядет дядя Селим вроде черного забора между нами.

Я подрулил к зданию финансового управления. Любопытные служащие прилипли к окнам. Дядя Селим с добровольными помощниками прилепил к кузову красное полотнище. На ходу оно плескалось и хлопало по бортам.

— А что, — спросил дядя Селим, близоруко разглядывая красотку на открытке, — и ты, Замин-джан, девушку себе нашел? Из горожанок? Не дрейфь, надо будет, увезем, родителей не спросим.

Я хотел промолчать, но последние слова задели за живое.

— Уж я свою любимую, как ворованный товар, на аркане не потащу!

Дядя Селим добродушно пожал плечами.

— Любовь, братец, для таких юнцов, как ты… Стой, стой! Мы уже приехали.

Перед нами был дом под красной железной крышей. Я так и не успел спросить: сам-то он любит Халлы? Мне хотелось, чтобы она шла за него нехотя и он не пылал бы страстью. Словно это могло сохранить осколок моей первой любви.

Дядя Селим сам продолжил щекотливый разговор. Не выходя из кабины, он добавил с торопливой искренностью:

— Не спеши осуждать, Замин. У тебя впереди целая жизнь. Полюбишь одну, не сладится — встретишь другую. Моя судьба сложилась иначе. Комсомольцами мы дрались с бандитами. Юность пролетела незаметно. Само время было такое. Когда тут за девушками гоняться? То в лесах, то на стройке. А сейчас… Видишь ли, в моем возрасте неприлично оставаться холостяком. Я занимаю определенное положение; нельзя, чтобы на меня косились.

— Выходит, вы совсем не любите Мензер? — Я испугался своего вопроса.

Дядя Селим задумчиво покачал головой.

— Она образованная девушка, у нее настойчивый характер. Я отношусь к ней с уважением. Если хочешь, даже привязан. Но ведь и ты питаешь к ней теплые дружеские чувства, не так ли? Это, впрочем, неудивительно. Вместе росли, все у вас было общее — школьные книжки, учителя. Смеялись над одним и тем же. И огорчались из-за одного и того же. Вы всегда были рядом. А вот появись серьезное препятствие между вами или длительная разлука — могла вспыхнуть пылкая любовь. Я говорю об этом потому, что сам испытал в юные годы нечто подобное: влюбился по-настоящему в свою подружку, когда ее выдали замуж за другого. Странные мы существа! В бухгалтерском отчете из-за пропавшего пятака бьем тревогу. А с бесценным даром природы — собственным сердцем обращаемся небрежно и бесхозяйственно.

— Почему ваша девушка не убежала от нелюбимого? — буркнул я.

— Легко сказать! Не оказалось никого рядом, чтобы вразумить и поддержать ее, как мы с тобою помогли вырваться из домашнего плена Мензер. Знаешь, именно с тех пор я за всеобщую образованность. Только культура поможет нам избавиться от невежества и несправедливости.

— Значит, если бы Мензер не посчастливилось учиться…

Он оборвал с некоторым раздражением, словно ему неприятно было слышать имя невесты в чужих устах.

— Дело не в ней. Да и не думал я поначалу, что все так обернется. Просто хотел девочке помочь…

Разговор прервался. Из глубины двора за густой порослью ежевичных кустов слышались возбужденные голоса, детский смех. Вывели закутанную в шаль невесту. Какой сиротливо-хрупкой показалась мне Халлы! Словно не она совсем. А вдруг в самом деле не она? И вся свадьба дурной сон?!

Мелкими нерешительными шажками Халлы вышла за калитку и остановилась. К ней приблизился дядя Селим. Едва ли она даже видела его, так плотно была закутана в красную шаль с шелковыми кистями. Дядя Селим бросил нетерпеливый взгляд в мою сторону. Мне надлежало взять невесту за руку и помочь ей подняться в кабину. Я сидел неподвижно.

— Замин!

При моем имени шелковые кисти задрожали, голова под шалью склонилась ниже. Я видел, как маленькие башмачки Халлы потонули в траве.

— Возьми сестрицу Мензер за руку, подсади в кабину, — командовал дядя Селим.

Я повиновался, с деревянной скованностью подошел к невесте, но не дотронулся до нее. Повернулся и пошел обратно к машине. Она покорно следовала за мною.

— Не вздумай посадить в кузов, — шептал за спиной дядя Селим. — В кабину веди, в кабину.

И вот машина тронулась. Разве не все равно ей, бесчувственной, что перевозить? Камни или людей? Счастливую любовь или неизбывную грусть? Хотя при чем здесь машина? Это я везу свою единственную в дом к другому.

Халлы отодвинула от лица шаль. Мы были одни. Даже маленькое оконце в кузов кто-то заботливо задернул цветной занавеской.

— Что же ты молчишь? — спросила Халлы.

Я взглянул в зеркальце, отражавшее нас обоих. Она была бледна. Я никогда не видел ее такой красивой. Выпуклый лоб, брови прочертили сияющий след и подернутые туманом глаза…

— Какая красивая машина! Работай на ней на здоровье.

— Убитому здоровье ни к чему.

— А хвалился, что сильный!

Ее лицо вдруг исчезло из зеркала, как из волшебной рамы. Она схватилась за руль. Машину дернуло.

— Не поедем дальше, пока не скажешь, что мы друзья по-прежнему!

— Скажу, скажу! Пусти, бешеная.

Она не отодвинулась. Положила теплую мягкую ладонь поверх руки, которой я сжимал руль. Кожи словно коснулось только что вынутое из горна раскаленное железо. Но мне не было больно. Мне было грустно.

— Пусть исполнятся все твои мечты, — проговорил я. — Ты всегда хотела выйти замуж за образованного человека и вот выходишь.

— А еще я хотела, чтобы один парень прокатил меня в свадебном платье на своей машине, — отозвалась Халлы. — И это тоже исполнилось.

— Я шофер. Куда скажут, туда повезу.

— А если я выскочу на ходу посреди дороги?

— Не выскочишь. Побоишься. Разве тебе не дорога жизнь в такой радостный день?

Халлы еще больше наклонилась ко мне, собрала в горсть нитку гранатовых бус на шее.

— Видишь? Вот мое единственное украшение. Ничьих подарков на мне больше нет.

Я молчал. Спустя минуту она спросила сдавленным голосом:

— Где перстень, который я тебе подарила?

— К тебе же и вернется. Зачем мне носить чужое?

— Что ж, — задумчиво, как бы про себя, прошептала Халлы. — Значит, так тому и быть. А я твои бусы и на ночь не снимаю.

Внезапно она стала приглушенно смеяться. Или всхлипывать.

— Да посмотри же на меня, — взмолилась наконец. — Разве это не я?

— Я сижу за баранкой. Мне положено на дорогу смотреть, а не разглядывать пассажирок.

— Ты изменился, Замин. За три месяца, что мы не виделись, стал взрослым мужчиной.

— А ты — чужой невестой!

— Но разве ты не знаешь, как все случилось? Они украли меня. По дороге ехал одинокий всадник, я вырвалась, бросилась к нему, уцепилась за стремя, молила помочь. Он ответил: «Жаль тебя, дочка. Но это — люди твоего жениха. Не из Советского же государства они тебя увозят?! А я чужой, ехать тебе за моим седлом — несмываемый позор до конца дней!» Когда меня привезли в дом под красной крышей, женщины вокруг твердили то же самое: «Возвращаться в отцовский дом после ночи, проведенной под чужим кровом, нельзя. Растоптать честь отца — вот что это значит. Опозоренная дочь для родителей хуже мертвой!» Тогда я решила…

— Что лучше покориться?

— Ты не спас меня от злых людей, а теперь сам везешь в дом другого! И еще спрашиваешь?! Я продумала свой путь. Всем отомщу. И отцу, который, не дождавшись, пока дочь поднимется из колыбели, пообещал ее такому чурбану, как Фарадж. И тем, кто меня, будто ворованный товар, передает от одного к другому… Я не дамся мужу. Останусь вечной невестой!..

— Погоди, Халлы. Не кричи. Думаешь, моя чаша не полна до краев?..

Голос мой осекся. Слезы заволокли глаза. Я почти не различал дороги. Как признаться ей, что лишь по просьбе матери я согласился на эту поездку.

Чтобы остудить пылающий лоб, я высунул голову наружу. Опоры электросети, которую только тянули к нашему селению, тропинки, вытоптанные скотом, одинокое грушевое дерево — все мелькало в диком хороводе и оставалось позади.

Аркан дороги захлестнул нас и безжалостно сокращал последние минуты, которые нам с Халлы суждено было провести наедине. Вот уже и холм Каракопек. Почему же мы молчим?

Навстречу машине с песнями двигалась веселая толпа. Дети, как резвые ягнята, рассыпались по лужайке. Играли и пели ашуги, готовясь к свадебному пиру. Всадники горячили коней, ожидая состязаний. Среди них выделялся щегольски одетый Табунщик, его буйные кудри развевались по ветру, буланый конь нетерпеливо перебирал ногами, готовый броситься вскачь.

Я резко затормозил, из-под колес взметнулась пыль. Свадебные гости в кузове с визгом повалились друг на друга. Выскочив из кабины, я взбежал на холм прямо через заросли и стал рвать колючие ветки давно отцветшего шиповника, с миндалевидными твердыми красными плодами. Этот необычный, будто обрызганный кровью букет я принес и протянул Халлы…

16

Теперь я вспоминаю себя через несколько лет, страшных военных лет. Долгие годы последующей жизни не иссякнут во мне воспоминания. Тысячи фактов, судеб людей прошли через мою жизнь за это время. Сколько друзей я потерял, сколько раз сам чудом оставался цел. И мне кажется, что меня спасли наш стремительный Дашгынчай, холм Каракопек и молитвы матери. Мысленно я взбирался на наш холм и, как в детстве, мечтал взлететь. На всей земле не существовало более желанного места! Казалось, вернусь и мертвые камни обретут голос, снова заговорят со мною, как надежные друзья.

После демобилизации я не стал задерживаться в городе, а поспешил в родное селение. Нужно было заменить брату и сестре отца, стать усердным помощником настрадавшейся матери. Но если бы меня спросили прямо: только ли это зовет домой? На такой вопрос трудно было бы ответить даже самому себе. И через годы мне не удалось выкинуть из памяти злосчастный день свадьбы моей Халлы.

…Веселились тогда до вторых петухов! Мать почти не выглядывала из кухни, где без устали жарила и пекла праздничную снедь. По обычаю, гости наведывались ненадолго и к ней, чтобы вознаградить искусную повариху словами благодарности или деньгами. Детям на свадьбе угощения не полагалось; они вертелись возле взрослых или пускались на общую потеху в пляс. Подростки держались в стороне, стеснялись взрослых.

Я тоже обычно смотрел на танцующих издали. На мне не было праздничной одежды, а на ногах затейливых чарыков с красными плетеными шнурками. Мать часто приглашали кухарничать на празднества, и мы трое терпеливо ждали в сторонке, пока она вынесет нам тарелку жареного мяса да по ломтю хлеба, густо намазанного маслом. Как упоительно пахло это угощение! Аромат пряностей долго еще исходил от материнских рук. Свадьбы были ее обычным приработком. Впрочем, не таким уж большим, потому что она щедро делилась с водоносами, дровосеками, посудомойками — со всеми, кто помогал ей в кухонных хлопотах.

Однако откровенных побирушек мать не жаловала. «Руки-ноги целы? — говорила она. — Зачем ходишь по дворам? В Советском государстве для одного тебя работы не нашлось, что ли?»

На свадьбе дяди Селима мать решила, что я достаточно взрослый, чтобы сидеть за гостевым столом. Но кусок не шел мне в горло.

Поздно вечером, спустившись на берег Дашгынчая и присев на побелевший от времени тутовый ствол, принесенный невесть откуда быстрым течением, я почувствовал, что начинаю понемногу успокаиваться. Волны плескались умиротворенно, природа была мудра и спокойна, напоминая характер моей матери. Даже небо, полное звезд, мерцало добротой и надеждой, подобно ее глазам. Кто умеет погрузиться в бездонность материнского взгляда, тому не надобны объяснения; все становится понятно само собой, без слов.

Рассеянный взгляд блуждал по небосводу. Вот две наши звезды; одна всходила, вторая оторвалась от нее, поднялась намного выше, изменила розоватый мерцающий цвет на бледный, бирюзовый. Скоро рассвет. Разошлось ли свадебное застолье? Я прокрался поближе к свадебному шатру. Оттуда по-прежнему несся заунывный звук зурны.

Неожиданно я почувствовал шутливые, но крепкие объятия. «Ведите на середину! — раздались нестройные голоса. — Сорок всадников скакали за ним, просеяли сквозь сито и небо и землю… Тащите его сюда!»

Меня вытолкнули вперед. Передо мною очутилась Халлы. Камнем из селевого потока я преградил ей путь. Пытаясь уклониться, попал в цепкие руки бабушки Гюльгяз.

— Нет, нет, не убегай! Селим не захотел танцевать с невестой. Так замени его, как младший брат.

Ашуг торжественно выпрямился, поднял зурну над головой, устремляя ее в небо. Все ритмично захлопали в ладоши.

Не помню, как я выскочил из шатра, расталкивая хмельных гостей. «Младший брат… опять младший брат!..» — гудело в голове.

17

Служил я в автобатальоне. Нашу часть долго перебрасывали с места на место, поколесила она по тылам и наконец очутилась на передовой. Враг тогда подбирался уже к Кавказу. В нашей моторизованной части было много местных уроженцев, им доверяли самые сложные маршруты. Нелегкая задача с выключенными фарами карабкаться на горный перевал по узкой петляющей дороге. Ездили мы, как правило, по двое, чаще ночами.

Первое письмо из дому я получил, вернувшись как раз из такого опасного рейса. Сразу узнал руку младшего брата, который писал под диктовку матери, разрисовав цветными карандашами край бумаги незабудками. Вот что было в этом письме: «От всего сердца сыну Замину. Если желаешь иметь от нас весть, то все мы живы и здоровы. Молим, чтобы и ты уцелел на чужбине в огне. Дитя мое, тревога томит мою душу. Верь, злой день короток. Прошлый год выдался у нас скудным; сначала засушливая осень, потом пали зимние туманы. От такой холодной мороси, сам знаешь, травы и злаки корней не пускают. Надеялись на весенние дожди, но их не было. Пшеница осталась малорослой, даже серпом не сожнешь. Дергали колоски по одному. Но ты не тревожься, мы не бедствуем, получаем государственный паек на Амиля. Он теперь при школе сторожем. Это сестрица Мензер устроила его на работу. Сторожу, конечно, я, но числится он. Учителям и школьным работникам выдают муку; хлеб получается вкусный, только почему-то красноватый, далеко ему до нашей золотой пшенички. Найдешь время, отправь письмо сестрице Мензер, поблагодари ее. Она помогает нам и делом и добрым словом — а это всего дороже. Селим, как ушел в армию, лишь однажды ей написал. Давно о нем ни слуху ни духу. Утешь ее, подбодри. Бабушка Гюльгяз вся иссохла, бедная. Сын был ее единственной отрадой и вот пропал неведомо где… Все тебе кланяются».

Второе письмо пришло спустя несколько месяцев. «Хорошенько укрывайся ночью одеялом, — писала мать. — Спишь ты беспокойно, разбрасываешь руки. Попроси товарищей, чтобы укрывали тебя, если проснутся. Спать вам надо чутко: враг легко одолеет спящего. Берегите друг друга. Ненавистный фашист — чтоб ему не увидеть свадьбы сына! — всех сорвал со своих гнезд. Неужто наши проклятия его не доконают? Копает яму другим — сам в нее свалится. Так будет, вот увидишь. Бабушка Гюльгяз от твоего привета едва не прыгала от радости. Ты уж прости меня, не выдай: сказала ей, что тебе была весточка от Селима и что весной ты отправишься в те же места, где он сейчас. Будешь сам отцом, поймешь, как болит родительское сердце. А может, правда, Замин, съездишь на машине, поищешь Селима?.. И еще. Почему не написал Мензер? Даже привета ей не передаешь? Стоит ей услыхать твое имя, как она становится белее бумаги. Недавно ее назначили в школе самой старшей. Учителей, правда, осталось всего четверо. В выходные дни они вместе с ребятами идут на огороды, собирают овощи. Сестрица Мензер меня успокаивает: «Не плачьте о Замине, он вернется неожиданно да еще и не один». Сынок, прошу тебя, пока враг не побежден, не думай и не затевай свадьбы! Здесь тебя тоже ждут…»

Я догадался, откуда у матери возникла ревнивая тревога. Послал как-то домой фронтовой снимок, где наша медсестра сидела со мною рядом. Вот по селению и шум. А ждать меня некому, мать ошибается. Ветку к чужому дереву можно привить, а потерянная любовь к живому сердцу не приживется ни за что.

Третье письмо меня сильно смутило.

Уже несколько дней длился тяжелый бой на истоптанном, изрытом воронками кукурузном поле. Командиры говорили: если отступим, сдадим эту позицию, то гитлеровцы покатятся вперед неудержимо, как селевой поток. Обойти нас они не могут, технику в горы не подымешь. Стояли мы на защите «ворот Кавказа», по выражению самих немцев. Отступать было нельзя.

Я водил тогда санитарную машину. Раненых подбирали и увозили только под покровом темноты. Стоило блеснуть даже слабому свету, как поднималась ураганная стрельба.

В ту ночь я еле-еле двигался: колеса то и дело натыкались на трупы. Выскакивал из кабины, доставал из нагрудных карманов документы, а тела павших оттаскивал в сторону. Тяжелораненые сами подползали к колее, надеясь, что их спасут. А мы не успевали.

Машина опять словно запнулась. Я распахнул дверцу кабины и прислушался. Стрельбы не слышно, но все поле исходило тихим шелестом. Бессонные цикады, многочисленные насекомые, мелкие грызуны и ночные птицы словно жаловались на что-то. Ни стебли, ни венчики цветов, ни земля больше не служили им прикрытием; шальные пули, осколки мин, взрывы настигали повсюду.

Я свернул с наезженной колеи и стал осторожно продвигаться по ухабистому полю, чтобы не пропустить ни одного раненого. В ту ночь мне удалось сделать две ездки.

Поспать пришлось не больше двух часов. Утром мне пришло письмо. Я сразу заметил, что адрес полевой почты написан не братом. Рука твердая, почерк четкий. Я вскрыл треугольник. И тотчас кровь отхлынула от сердца. Как же я не узнал ее почерк?!

«Замин, твоя мать обмолвилась, что у тебя есть какие-то сведения о Селиме? Правда ли это? Из военкомата я получила сообщение, что он пропал без вести. Что это значит? Напиши мне на школу».

Меня трясло. Я не боялся пуль, привык к виду трупов. Но этот листок бумаги поверг в смятение. Все прежнее всколыхнулось — любовь, разлука, отречение… Может быть, именно сухость, бесстрастность тона письма ударили так больно? Она обращалась коротко, будто отрубая: «Замин!» Ни «дорогой», ни даже «уважаемый». Просто — Замин. Неужели я не заслужил хотя бы одно доброе слово? Ведь ради нее, детей школы, где она директорствует, я нахожусь на фронте… И опять потекли мысли. И снова в прошлое. Как будто оно могло стать будущим!

Дядя Селим пропал без вести. Я только сейчас задумался над этим. Мои товарищи просто погибали, о них говорили: «Пали смертью храбрых».

Я вновь перечитал короткое послание Халлы. Дядя Селим был на фронте, возможно даже где-то поблизости! Будь он рядом, я заслонил бы его от пули, раненого вынес из-под огня. Халлы, конечно, рассказала мужу о моей любви. Может быть, даже призналась: «Я обещалась Замину и не могу принадлежать другому. Цепи обычаев связывают мне руки и ноги, но сердце остается свободным!»

Тогда, на следующий день после свадьбы, я уехал в Баку. Старшая сестра писала мне, будто Халлы призналась ей, что, выходя танцевать, она еще надеялась, что я увезу ее прочь…

Вой низко летящего вражеского самолета вернул меня к действительности. Я кинулся в блиндаж. На головы укрывшихся в нем бойцов сыпалась с потолка земля. Четверо наших товарищей, которые не успели укрыться, были сражены осколками. Фашисты сознательно обстреливали и бомбили госпитали и санитарные машины.

Я уже давно привык к постоянной опасности, после налета свернул полушубок, положил под голову и хотел вздремнуть. Только сон бежал от глаз… Дядя Селим пропал без вести! А может, я мимо него проехал вчера в темноте? Он еще дышал и я успел бы подобрать его? Какая радость для бабушки Гюльгяз! А Халлы?.. Зачем она написала такое странное письмо?! Действительно скорбит по мужу или хочет намекнуть, что свободна? Если последнее, то она напишет еще раз.

Однако второго письма я не дождался. Не выдержав, написал сам: «Уважаемая Мензер! Прости, что задержался с ответом. Два месяца не пишу даже матери. Мы держим «ворота Кавказа», бои идут чуть ли не круглые сутки. Весть о дяде Селиме дошла до меня через земляков-фронтовиков. Не горюй, пропасть без вести еще не значит погибнуть. Война богата неожиданностями. Случалось, я сам брал документы с еще не остывшего тела, не раз видел людей, которые шли в бой, хотя по спискам числились среди погибших… Сестра писала, что ты сердита на меня за то, что я неожиданно ушел из селения! Но мог ли я остаться, пережив ночь твоей свадьбы? Судьба навсегда поссорила меня со счастьем. Даже если бы я раньше дяди Селима послал сватов, твой отец вытолкал бы их вон. В его глазах я всего лишь неимущий шофер. Признаюсь тебе, я чуть не возненавидел тогда свою профессию. Но война снова посадила меня за баранку, и теперь я понял, что это мое настоящее дело».

Едва письмо было отправлено, как меня стало съедать раскаяние. Разве так надо писать Халлы?.. Я составлял любовные послания всей роте, откуда только бралось красноречие! «Хотел доверить письмо журавлиной стае, да побоялся, что медленно летают. Послал бы на крыльях ветра, но ветер может замешкаться в пути. А телеграфные провода всему свету разболтают нашу тайну! Поэтому посылаю по струнам сердца. И ты ответь мне так же…»

Мое сочинительство имело среди товарищей большой успех. Девушки спешили с ответными заверениями в вечной любви, а у бойцов удесятерялись силы. Каждый чувствовал, что готов перескочить реку с берега на берег или поднять целый грузовик. Права пословица: другим лапшу нарезает, а себе похлебки не нальет.

С течением времени короткое письмецо Халлы стало представляться более многозначительным. В нем уже звучало прямое обещание будущей встречи: раз законный муж пропал, мы можем считать себя как бы вновь обретшими друг друга. В самом деле! Разве ей не могли объяснить в военкомате, что означают слова «пропал без вести»?..

Потом пришло письмо от матери. Она радовалась, что получит на трудодни не только пшеницу и просо, но и сыр, масло. Меня удивила весть, что мать собралась даже строить дом. «На Улутепе, — писала она, — есть каменоломня. Камень крепкий и белый, как мрамор. Сестрица Мензер надоумила. Подсчитала возможные расходы и сказала, что за два-три года вполне можно управиться. Сначала поставить стены, потом возвести крышу, напоследок останется внутренняя отделка. Колхоз даст арбу для перевозки камня, а рабочие руки — старшие школьники, товарищи Амиля. Он и сам вымахал с хорошую орясину. Если денег не хватит, сказала Мензер, она даст в долг до твоего возвращения. Не люблю я, сынок, протягивать руку, но как отказать ей? Сердце у бедной разбито. Последнее время ходит со сдвинутыми бровями, будто от тайной боли. Если есть у тебя добрая весточка для нее и старой Гюльгяз, не ленись, напиши. Хорошо, если бы Селим воевал рядом с тобою и вы были бы опорой друг другу! А насчет дома напиши побыстрее. Осенний день короток: едва откроешь утром глаза, ан уже и смеркается. Если начинать стройку, то до зимы. Посоветуйся с Мензер. Ее очень чтят в селении: умница и обо всех заботница…»

Меня продолжали одолевать разные мысли. Халлы старается вовсе не для моих родных. Не для того чтобы в новом доме поселился я с привезенной красоткой, а Халлы хочет всему миру наперекор, чтобы на высоком крыльце стояли мы с нею, плечо к плечу, держали друг друга за руки и смеялись громко и счастливо.

18

Многое во мне изменилось за четыре года. К двадцати двум годам я уже выглядел настоящим мужчиной. Исчезла ребяческая пухлость щек, скулы обтянуло. Я стал более крепок и жилист. А Халлы?.. Нет, она не поблекла, не увяла в трудные годы. В ней сохранилась прежняя живость, ее улыбка. Она держалась уверенно, как настоящий директор школы, все называли ее теперь Мензер-муэллиме, учительница Мензер.

Она пришла к нам в дом в строгом жакете.

— Ты очень возмужал, Замин, — сказала она ровным голосом. — Военная форма тебе идет. В школе есть доска с фотографиями фронтовиков, наших бывших учеников. Не хватает только твоей. Ждал, когда наденешь генеральские погоны? — скупо пошутила она.

Пришлось ответить ей в том же духе:

— Солдаты и генералы — мы все старались воевать хорошо. Даже если в школе прежде не считались отличниками…

Пока я произносил эти слова, меня пронзила простая мысль: а ведь я дома, наконец-то дома! Мечты сбылись. Стою на крыльце, и рядом со мною Халлы. Все остальное не имеет значения.

Я оперся на перила, пахнущие свежей краской, устремив жадный взгляд на долину Дашгынчая.

Было самое начало лета. Холмы и овраги нежно зеленели, дикий мак качался на высоких стеблях. Склон Каракопека был засеян горохом, и тропинки, которые я так хорошо помнил, исчезли. Доносился гул падающей воды. Небольшой водопад низвергался в долину, весь в белой пене.

— Похоже, вы затеяли поставить в ущелье водяную мельницу? — спросил я.

Мензер словно обрадовалась новой теме разговора.

— Ты спроси, как это вышло? — живо подхватила она. — Помнишь, где росли кусты диких роз? А плотина Дашгынчая была чуть повыше. Мы провели оттуда арык, вода теперь доходит до подножия холма.

— Это прекрасно! — искренне обрадовался я. — До каких пор бессильно воздевать руки, моля аллаха о дожде? Урожай был игрой случая. А на поливных землях хоть райский сад посади. И кто до этого додумался?

— Представь, сами женщины. Пойдешь по селению, увидишь, сколько появилось новых домов и как затейливо украшены цветами палисадники. Слабый пол постарался.

— Выходит, прекрасно без мужчин обошлись?

Она отозвалась с неожиданной грустью:

— Сильными нас делали только добрые вести от вас, Замин.

Из-за дверей прозвучал голос матери:

— Амиль, неси, сынок, самовар. Мне скоро и поднять его будет не под силу. Не молодею я, детки, нет, не молодею…

— Что это вы, Зохра-хала, заговорили о старости? — отозвалась Мензер. — Еще недавно не хуже нас, молодых, таскали на постройку камни.

— Так это я для примера, только для примера, голубка. Дети подросли, а ума не нажили. Знаешь, что твердит мне Амиль? «Скорей бы Замин возвращался и справил свою свадьбу. А то я раньше его приведу в дом невесту!»

Амиль густо покраснел.

— Опять за старое, мать! Срамишь меня перед братом, шуток не понимаешь, что ли? Сама жалуешься, что некому принять с твоего плеча кувшин с водой.

— Уймись, замолкни! — засмеялась мать. — Не знала, что ты такой заботник.

Амиль продолжал ворчать:

— Не верь, брат. Пока ты воевал, я тоже не сидел сложа руки. Половина мужской работы в колхозе была на мне…

Бабушка Гюльгяз притулилась поодаль на пне тутового дерева. Половина селения приходила поздороваться со мною, а она сиротливо держалась в сторонке. Я громко окликнул ее:

— Скажите, Гюльгяз-хала, помогал ли вам этот хвастун, у которого во рту навьюченный заяц не помещается? Или он только на словах горазд?

Старуха уклончиво отозвалась дрожащим голосом, не делая ни шагу в нашу сторону:

— Пусть каждый будет жив-здоров для самого себя.

Она явно была чем-то обижена. Неужели я задел ее случайным невниманием? Постарался припомнить все, что говорил и делал со вчерашнего вечера. Да нет, как будто ничего лишнего не сболтнул. В сущности, я почти не раскрывал рта, так тесно поначалу обступили меня односельчане, засыпав громкими поздравлениями, упреками, что редко писал с фронта.

Бабушка Гюльгяз тоже сначала обняла и расцеловала меня в обе щеки. Даже извинилась:

— Прости, Замин, пришла к тебе с пустыми руками. Куры уже спят на насестах. Завтра принесу свежих яичек и хохлатку в придачу.

— Полно, Гюльгяз-хала! Спасибо за джурабы, что послали на фронт. Всю прошлую зиму с ног не снимал.

Старуху усадили на почетное место, мать ей первой налила чаю.

— Шла война, и самовар ставить не хотелось, — говорила она прихлебывая. — Благодаря Мензер сахарок у нас в доме водился. Желания не было побаловать себя чайком из самовара.

— Слава аллаху, война позади, — поспешно сказала мать. — Угощайтесь, дорогие. Что успела, приготовила на скорую руку. Не обессудьте. Время позднее.

— Ну и хитрые же вы, женщины! — покрутил головой Амиль. — Послушать вас, одни вы Замину рады, одни вы готовы его приветить. Старшая сестрица, видите ли, накануне его во сне видела. Младшая сладким язычком так и липнет: «Братик, ах, братик!» Мать посреди ночи пир закатывает. Гюльгяз-хала курицу обещает. Выходит, один я в долгу?

Стены нового дома еще не видели такого веселья. Губы, долго сжатые тоской, расцвели от улыбок. Со смехом, шутками досидели мы почти до самого рассвета. Когда соседи стали расходиться, куры уже спрыгивали с насестов, а утренняя звезда вонзилась в самый гребень Каракопека.

Пока мать стелила постели, я стоял под тутовым деревом и озирал окрестности. Многое изменилось вокруг. Дом дяди Селима уже не виделся таким осанистым, как раньше. Его парадные окна были обращены на запад и казались слепыми. А наш дом смотрел на восток, на стеклах играла заря.

В окне у Халлы зажегся свет. Она ушла раньше других. Сказала, что с завтрашнего дня в школе начинаются экзамены. Ей надо подготовить отчетность.

После ухода Халлы разговор за столом как-то запнулся. Колхозный сторож Фати-киши тоже поднялся с места.

— Посмотрю, все ли в порядке вокруг. Народ у нас такой: когда сыт, так и в аллаха камни бросает. Пшеница на вес золота, а смотрю вчера, в зеленя какие-то нечестивцы корову запустили. А то, глядишь, и целый колхозный табун молодую пшеницу жрет.

— Разве лошадей не отогнали на горное пастбище?

— Было бы что гнать, дорогой. Осталось десяток кляч, не больше. Пахали на них. Спасибоневестке тетушки Гюльгяз, ее ученики помогли, все-таки лишнее поле засеяли… О чем вздохнул, дорогой?

— Табун жаль.

— Э, табуны еще будут. Остались бы люди целы.

— Скажи, Фати-киши, а где Табунщик?

— О ком спрашиваешь?

— О Фарадже… Помнишь, сирота он?

Не отвечая, старик тяжело вздохнул.

— Отдохни, Замин, поспи. Завтра снова будет день, тогда и поговорим обо всех. Обойду-ка вокруг селения: все ли у нас по-хорошему?

Он оперся на почерневший древний посох из ствола боярышника и пошел прочь, по-стариковски шаркая чарыками.

Я настойчиво переспросил у матери:

— Фарадж жив?

Она отозвалась не сразу.

— Давно уже похоронка была на него, сынок.

Не знаю, что со мною случилось. Горло перехватило, я кусал губы. Качался, закрыв лицо руками. Через несколько минут тоска отпустила. Я посмотрел на мать. Она, сложив руки, безмолвно стояла поодаль. Розовеющий свет зари облил ее с ног до головы, и я увидел, что плечи у нее опустились, а глаза запали. Но взгляд, омытый слезами, был так чист, так светел, что подумалось: она поднялась из-за гор раньше солнца и готова теперь осветить землю лучами доброты.

Я прижался к материнской груди, как в детстве. Потерся лицом о мягкую морщинистую щеку. Хрупкое тело целиком уместилось в моих объятиях.

— Как я соскучился по тебе! — прошептал я ей на ухо.

Возня воробьев, их чириканье, свист синичек, воркованье горлинок обрушились на нас лавиной животворных утренних звуков.

— Побудь в садике, миленький, — ласково сказала мать. — Все равно тебе уже не заснуть. А я пока корову подою, попьешь парного молочка. Вот-вот пастух затрубит…

Мать ушла. Я остался под алычой, которую когда-то посадил собственными руками. Ну и вытянулась же она! Сорвал твердую зеленую бусину. Рот свело от кислятины. Но терпкий вкус незрелого плода был мне все-таки приятен. Он напомнил мальчишечьи набеги на сады, когда пятки вечно нарывали от заноз из шершавых досок чужих заборов.

Над головой звонко, хлопотливо кричали скворцы. Почему их песни так радуют? Разве без скворца весна не начнется? Люди не окружают их поэтическим вымыслом, как соловья. Мальчишки не считают за грех поддеть ногой, как футбольный мяч, скворечное гнездо и беспечно пускают по ветру выпавшие перышки. Что дурного сделала эта приветливая птица? Я смотрел на скворцов, будто впервые разглядел их хорошенько. На шейке пятнышки, как родинка у Халлы. Родинка, которая предвещала нам обоим несчастье…

Едва ступив на землю родного селения, я нетерпеливо ждал нашей встречи. Думал, что увижу заплаканную вдову, закутанную в черное. А Халлы деловита, бодра, жизнерадостна! На ее руках целая школа, она полноправно участвует в колхозных делах, к ней приходят за советом. Сестренка шепнула: «Джурабы, братик, вязала вовсе не Гюльгяз, а Мензер-муэллиме. Только говорить тебе не велела».

Я поднял голову, поискал взглядом распевавшего скворца. Может ли быть бессмысленной эта звонкая песня? И для кого она звучит? Скорее всего для любимой? Мне кажется, худшая кара — когда от тебя нет пользы другим. Это поистине горше смерти.

19

Дети, появившиеся на свет в мое отсутствие, уже бегали. Сестры то и дело спрашивали: «Ну-ка, угадай, чей потомок?» Я пытался найти сходство. Один малыш улыбнулся совсем как Гуси. Другой то и дело разевал рот, чтобы запихнуть сладкий кусок, подобно своему отцу обжоре Вели. А голубоглазый сорванец не внук ли Абдуллы-киши?

— Ай, гага, братик, — лукаво сказала старшая сестра, — что это ты соседских детей с колен не спускаешь? Разве не знаешь, кто чужого теленка водит, тому лишь веревка достанется? Оглянись получше, сколько молоденьких красавиц забегало к нам в эти дни. Выбери одну из них — и дело с концом. Да поспеши! Не один ты с фронта вернулся: замешкаешься, лучших расхватают.

— Правильные слова! — подхватили ублаготворенные гости. — Хорошо бы поплясать на свадьбе до ломоты в ногах.

Мать поспешно возразила:

— Пусть Селима дождется. Без старшего брата свадьбу затевать негоже. Да и о работе сперва следует позаботиться.

На нее посмотрели с удивлением: какая мать не спешит с сыновней женитьбой? Что кроется за неожиданной отговоркой? Лишь старая Гюльгяз проскрипела с затаенным злорадством:

— Больно скорые у тебя дети, Зохра. Как мошкара в глаза лезут. Я заметила, стоит мне с кем-нибудь из них столкнуться — и все пойдет шиворот-навыворот. Разве не начались мои беды с того дня, как Замин на Селимовой свадьбе плясал с его невестой?

Неприятный осадок от этих слов соседи поспешили сгладить:

— Полно, Гюльгяз. Не сама ли ты парня тогда за руку в круг тянула? Проклинай фашистов, которые обездолили тебя, а Замин при чем?

Гюльгяз вскипела от раздражения:

— Что это вы все перед ним расстилаетесь? Думаете, станет председателем колхоза и вам от него поблажки посыплются?

Сторож Фети оборвал сурово:

— Да ты вроде обезумела, женщина? Сверни-ка лучше злые слова да сунь их под половик. Кто проклинает других, на себя обрушит проклятье. Моли, чтобы не коснулось оно твоего Селима. Недаром муж сбежал от такой язвы, как ты.

— Ах, лизоблюд, сын лизоблюда! — закричала взбешенная старуха. — Напоили тебя чайком, так и грудь щитом выставил? Чьи сыновья вернулись невредимыми, те пусть красят волосы хной. А мой единственный не возвратился. Заперта я в доме, как пленница. Осталось в саван закутаться, одинокой ждать кончины. Последние гроши проедаю…

— Не греши, бабушка, — расстроенно вмешалась сестра, которая сидела с нею рядом. — Зачем каркаешь, обижаешь невестку? Разве ты одинока при ней? И каких это тебе денег не хватает? Мензер достаточно зарабатывает на вас обеих. А если о саване печешься, так его для тебя и соседи справят.

— Замолчи! — прикрикнула мать на сестру. — Видишь, старая женщина от горя себя не помнит. Слава аллаху, ты детей еще не теряла… Как ей не убиваться по такому сыну, как Селим? Кто помог мне вас, сирот, поднять на ноги? Кто надоумил Замина получить профессию? Многие в нашем селении вспомнят его добрым словом. Есть у меня надежда: не заблудился ли он в необъятных русских лесах? Тогда рано или поздно вернется. — И совсем другим тоном, легким, веселым, окликнула младшую дочку: — Ай, гыз^[8], раздуй-ка заново самоварчик. И подушку принеси бабушке Гюльгяз под спину. Если сейчас ленишься, какой станешь в старости?

Сестренка зарделась, проворно вскочила, исполняя приказание. Гюльгяз, однако, с кряхтеньем привстала и передала лишнюю для нее подушку мне.

— Сестра твоя уже почти невеста, а Зохра не научила ее обхождению. Как в дом мужа пойдет неумелая? Не видит разве, что брат на жестком мается? Ноги небось отсидел? Сядь поудобнее, гага.

Я подвинулся, и старуха опустилась рядом. Она продолжала бубнить:

— Не расторопная молодежь нынче пошла. Не успеет еще чай завариться, они уже по стаканам разливают. Соль в кастрюлю не щепоткой, а горстью сыплют. Платье ленятся прополоскать, мыло на складках остается…

Я отозвался умиротворяюще:

— Зато как наши девушки показали себя на войне! Едем, бывало, по темной дороге, говорю своему санинструктору: дорога дальняя, приляг, сестренка, в кузове, поспи часок. А у самого глаза слипаются, не могу больше вести машину. Так что вы думаете? Пока дремлю полчаса, она меня караулит.

— Неужели и по ночам сражались? — удивилась старуха.

— Война не разбирала, бабушка, ни ночи, ни дня.

Гюльгяз задумалась.

— Про это я не знала. В темноте мир человеку совсем другим чудится. У Селима не было сноровки по ночам в чужих местах блуждать… Так, так…

Я уловил ход ее мысли и согласно кивал, поддакивая, хотя отлично понимал абсурдность предположения, будто дядя Селим заблудился темной ночью.

Впрочем, каких только чудес не случалось на войне! Пуля могла сорвать с груди клок одежды, но даже не задеть кожи. Машина проскочит мосток, а снаряд на этом самом месте взорвется секунду спустя. Или заняли оборону в окопе, палят в фашистов, некогда осмотреться. А когда огляделись — рядом с тобою родной брат! Война перекроила каждого по-своему. Человек сам не знал, какими силами он наделен от природы, пока не придет момент пустить их в дело. Куда только девалась тогда прежняя мягкость, нерешительность! Воля становится под стать железу, ее не согнуть…

— Что же ты не сосватал себе такую отважную помощницу? — донесся до меня скрипучий голос Гюльгяз. — На войне горе пополам делили и дальше бы по жизни вместе шли…

Она еще что-то добавила, все громко расхохотались. Оказывается, ехидная старуха предложила невестке Мензер отбить телеграмму той девушке на фотографии: мол, ждем и приглашаем.

Наше селение все больше наводнялось выцветшими зелеными гимнастерками, шинелями без погон. Зато как ярко сверкали на солнце медали! Правда, кое-кто припадал на ногу, опирался на костыль или бережно носил на перевязи искалеченную руку. Фронтовики не спешили сменить сапоги на чарыки. Да, по правде говоря, не все могли влезть в довоенную одежду и обувь. Я хотел надеть пиджак дяди Селима, не изношенный до конца, — он затрещал по всем швам.

Солдаты понемногу привыкали к мирной жизни, брались за прежнее ремесло.

Я тоже наведался на свою автобазу. Там были почти все новые, никто не помнил меня, не узнавал в лицо.

Неожиданно раздался увесистый шлепок по плечу. Я обернулся. Дядя Алы! И совсем не изменился — те же вислые усы пополам с сединой. Вот только поглядывал он на меня теперь задирая голову. Но по-прежнему часто моргал воспаленными веками и косноязычно давился словами.

— Что, будто сирота, стоишь в сторонке? Самого Гитлера пришиб, а стеснительности не убавилось? Ты, парень, не работу пришел просить, ты вернулся по праву, на свое законное место. Помни это.

Расталкивая других, дядя Алы повел меня прямо к начальнику.

— Вот наш ветеран, — громогласно заявил он. — Вернулся с победой в родной коллектив.

Начальник автобазы нерешительно почесал в затылке:

— Разве у нас есть незанятая машина?

Алы едко отозвался:

— Сидел бы я на твоем месте, ответил бы. Но прежде метлой повымел бы всех лодырей. Им дают прекрасную современную машину, а они ведут себя так, будто это допотопное колесо от маминой прялки!

— Ай, Алы-киши, все бы тебе шуметь, — примирительно пробормотал начальник. — Фронтовик вернулся, это хорошо. Устроим. Подумаем.

— Пока будешь думать, оформляйте на мою машину. Станем работать в две смены.

20

В нашем общем дворе меня окликнула Мензер.

— Твой вопрос решился, — сказала она. — В школу нужен физрук. Давай завтра встретимся после обеда в городе у роно. — И, не дождавшись ответа или возражения, круто повернулась, зашагала прочь. Я задумчиво смотрел ей вслед. Мне показалось, что даже походка у нее стала другой. Она теперь не скользила, как прежде, мелко, будто козочка, перебирая ногами, а двигалась стремительно, прижав локоть левой руки, а правой ритмично взмахивала. Прихваченные на затылке волосы облаком разлетались у нее по спине.

«Не нарочно ли она все время ускользает от меня?» — подумалось в унынии. Подобно другим соседям она навещала нас только первые два дня. В остальное время я ее почти не видел. Она поднималась намного раньше меня; когда бы я ни проснулся, ее посуда была уже вымыта и сушилась на траве. В выходной спокойно умылся, а вместо зарядки решил подтянуться на тутовом дереве. Ухватился за самую толстую ветку и стал раскачиваться. Ветка треснула, и я оказался на земле, обсыпанный листьями.

Не знаю, откуда появилась Халлы. Она с удивлением оттащила обломившийся сук.

— Вот незадача, дерево покалечил, — смущенно пробормотал я.

— При чем тут дерево! Сам не расшибся?

— Конечно нет. Неужели испугалась?

Я заметил, что она побледнела — щеки приняли желтоватый, шафрановый оттенок.

— Господи, у меня сердце упало…

— Сразу видно, что ты всю войну провела в тылу, — неловко пошутил я. — От пустяков дрожишь. А мы там в пропасти кидались, и ваты нам не подкладывали!

— Оставь ребячество, — вспылила она и вдруг стала так похожа на прежнюю, не терпевшую возражений Халлы. — Покажи руку. Кровь капает.

— Пустое, сейчас уймется. — Я хотел залепить царапину зеленым листком.

Халлы проворно достала белейший платочек.

— Не надо, — проговорил я со стеснившимся дыханием, ощущая тепло ее руки и легкий запах волос. — Мне нравятся эти красные капельки. Они тебе ничего не напоминают? Какие-нибудь старые бусы?

Она виновато промолчала. Тонкие пальцы мяли тутовые листья, комкали и отбрасывали их прочь. Я не мог уловить выражение опущенного взгляда.

— Селим в первую брачную ночь сорвал бусы с моей шеи и выкинул их за окно, — сказала она наконец с видимым усилием. — Я подобрала всего лишь несколько бусинок. Если хочешь, покажу. Они завязаны в платок.

— Откуда он узнал, что это подарок?

— Я сама ему сказала. Признаваясь, что это как бы обручальные бусы.

— А что же он?

— Рассердился на тебя, почему промолчал, не открылся ему вовремя. «Я бы мог жениться и на другой», — сказал он в гневе.

— Должно быть, он сразу разлюбил тебя?

Халлы усмехнулась со странным выражением ожесточения и жалости.

— Нет, стал любить еще крепче. Просто с ума сходил от любви.

— Но меня-то он наверняка возненавидел?

Она вздохнула.

— Как ты еще по-детски рассуждаешь, Замин. Не было дня, чтобы он не говорил о тебе. Мучил и меня и себя. Чувства в нем смешались. Он и беспокоился за тебя, и ревновал, и был в душе благодарен. Он ведь в самом деле любил тебя!

— И я любил его. В детстве просто обожал. Мать научила меня почитать дядю Селима.

— Я никогда не носила тот перстенек, что принесла на свадьбу твоя мать. Однажды муж спросил: «Почему ты брезгуешь подарком Зохры? Обижаешь достойную женщину?» Я не выдержала и призналась, что ты через мать возвратил мне залог нашей клятвы и что сердце мое все равно разбито. Он очень расстроился. «Пойми, я вовсе не хотел вас разлучить. Всему виной проклятые старые обычаи, которые запрещают откровенно поговорить с девушкой до свадьбы. Поддался чувству, мы все у него на привязи. Но я искренне верил, что мы с тобою полюбим друг друга и будем счастливы!»

— Возможно, с годами так оно и случилось бы, — тускло проговорил я, отвернувшись в сторону.

Халлы покачала головой.

— Привычка со счастьем рознится, Замин. У кого нет голода, тот глотает кусок через силу. Впрочем, я не считаю себя несчастной, — в ее голосе неожиданно прозвучал вызов. — Наша любовь была детской и немного надуманной. Иначе ты не уступил бы меня безропотно другому и не промолчал всю войну. Ты, конечно, любил меня, но слишком ровно, больше в себе. Я не очень ценю такую любовь!

Издали донесся голос моей матери:

— Эй, Замин, не холодно ли? Накинь рубашку. Когда придешь завтракать? Все готово.

Я поспешно обернулся, чтобы не видеть, как у Халлы дрожит от рыданий подбородок.

— Уже встала, нене?

Глупый вопрос! Рассвет никогда не заставал мою мать в постели. Это она будила нас всех.

— Эй, Мензер! — долетело с другой стороны. — Не видишь, что ли, как куры испоганили кастрюлю? Не можешь вымыть посуду по-человечески, так не берись.

Сгорбленная Гюльгяз стояла на пороге и буравила нас подозрительным взглядом.

21

Разговор с Халлы остался неоконченным. Прервался на полуслове, хотя мы и так достаточно наговорили друг другу. Ко мне подошла мать, сказала с укором и растерянностью:

— Что же ты, сынок, совсем позабыл дедовские обычаи? Прилично ли стоять возле чужой женщины раздетым? Мензер могут ославить в селении! Злых языков достаточно. Если есть нужда с нею поговорить, пригласи в дом. Или сам к ним зайди, попросив разрешения. Она женщина разумная, плохого не посоветует. Да вернет ей аллах мужа!

Я поспешно натянул на себя рубашку. В самом деле, получилось нескромно. Стоял чуть не нагишом. А мы с нею даже не заметили.

Завтракать с нами вместе села соседка Пакиза-хала, которая принесла к чаю горшочек свежих сливок. Цвет сливок был нежный, как у весенних нарциссов.

Мать подала на стол горячие лепешки и миску вареных яиц. Но скорлупа у меня никак не сдиралась. Крышка самовара оказалась прикрытой неплотно: из-под нее вылетали струйки пара, капли пятнали скатерть.

— Какая неряшливость, — с раздражением пробурчал я.

— Ай, что за беда? Зохра мигом отстирает скатерть, — примирительно сказала Пакиза.

— Чужих рук, конечно, не жалко! И так все на нашей матери. Даже мешки с зерном для колхозных кур таскает из амбара на своем горбу. Не-ет, как только встану на ноги, заберу ее с фермы. Пусть отдыхает.

— Какие у нее годы? Шестьдесят? Да вовсе нет, только идет к пятидесяти. Вы переехали сюда в год моей свадьбы, двадцать лет назад, ты на палочке верхом скакал. Считай сам.

Вошла мать с отчаянно кудахтающей курицей.

— Обещанный подарок от тетушки Гюльгяз. Только сама заходить не хочет. Позови ее, сынок.

Я вышел на крыльцо.

— Гюльгяз-хала, пожалуйте в дом. Хотите, на руках внесу?

Она отозвалась полушутя-полусердито:

— Свою мать носи, если ей уж такое счастье выпало. А я по два раза на дню не завтракаю. У вас и без меня гости спозаранку…

Она говорила, напрягая голос, словно хотела кого-то уязвить. Двор был общим и раньше тесным мне не казался. Но вдруг стал душить, как петля вокруг горла. Почему старуха стала такой злой, словцо я виноват в гибели дяди Салима? Раньше все повторяла, что я ему названый младший брат. Неужели и тогда кривила душой?..

Расстроенный, я вернулся в дом. Пакиза продолжала обсуждать возраст моей матери. Мать усмехалась:

— В школу, что ли, собрались меня записывать? Тогда я живо годочки убавлю. Жаль, не пришлось учиться. Кладовщику сдаю яйца и большой палец в чернила окунаю. Он смеется: это, говорит, твоя персональная печать?

Я исподтишка, но пристально разглядывал мать. Перед войной у нее были густые черные волосы, а сейчас остался седой пучок. Голова почти сплошь побелела. Когда соседка ушла, я спросил о путанице с возрастом.

— Никто, кроме меня, в этом не виноват, сынок. Когда овдовела, сама приписала в сельсовете десять лет. Я подумала: вдруг кто сватать захочет? На пожилую женщину внимания меньше. Обещай, что никому об этом не расскажешь. Ты, наверное, в город собираешься? Уже пора…

Когда я свернул с проселочной дороги на тракт, с Эргюнеша потянуло ледяным ветром. Озябшие за ночь горы подставляли бока солнцу. Они терпеливы, наши горы. Почти как моя мать.

22

Я все-таки увиделся в этот день с Халлы, но уже после того, как уладил свои дела.

Алы-киши встретил меня в конторе автобазы.

— Принес документы? — И, не дождавшись ответа, потащил в отдел кадров. — Пусть готовят приказ. Только незадача: говорят, нельзя работать в две смены, некому будет разгружать. Грузчиков не хватает. Не горюй, уладим. Садись пиши заявление: «Прошу оформить помощником водителя…»

— Как помощником?!

— Ты пиши: «пока не освободится место».

— А когда это будет?

— Скоро. Из Баку обещали прислать несколько новых машин. Сначала бумага придет, а потом и машины.

— А если пока податься на другую работу?

— Бросить золотую специальность? Нет уж, не советую. Вот послушай. У меня восемь дочерей и один сын…

— Поздравляю! Что же раньше молчал о сыне?

Алы-киши хитро ухмыльнулся, обнажив прокуренные зубы.

— Не спеши. Мой сын появился на свет не сейчас, а пятнадцать лет назад; дочек тогда в помине не было, жена едва заневестилась. Удивляешься? — Он хлопнул по кузову. — Вот мой сынок, мой первенец! И жену себе в его кабине привез, и дочек одну за другой сажал рядом. Чем бы иначе я кормил их своими-то искалеченными руками?

Он поднял пятерню с уродливо укороченными пальцами. Я все думал: как же он руль держит? А он наловчился, аварий за ним не числилось ни одной.

Алы-киши поспешил с моим заявлением к начальнику, получил положительную резолюцию и с победным видом отдал листок в отдел кадров. Его проворные ноги словно не по земле ступали, а летали над нею. Недаром шутили, что Алы-киши сам свою машину запросто обгонит. Он отвечал беззлобно: тайны никакой нет, все зависит от моторчика, который в сердце. Он всем интересовался, во все встревал. Ни одно событие на автобазе не проходило мимо него. Записался в политкружок, вел практические занятия на шоферских курсах, свирепствовал на выпускных экзаменах. «Нельзя же так резать, — сказали ему. — План по количеству выпускников горит». «Так, по-вашему, пусть лучше потом парни на машинах разбиваются с вашими липовыми дипломами?» — огрызнулся он.

Когда я подошел к Алы-киши, тот собирался запускать мотор, держал ручку.

— Эту штуковину я прозвал «постой-заряжу». Машина у меня старая, довоенная. То подлатаю, то словом ее уговорю, так и работаем. Будь другом, сядь за руль. Бензин плохо проходит, снова пора чистить. — Вдруг он весело рассмеялся: — Смотри-ка, встал на подножку — и машина накренилась. Прямо богатырем стал, Замин! Ну поедем теперь на железнодорожную станцию, нагрузим доски. Знаешь, мне американский грузовик давали, да я не взял. Они на вид пофорсистее, но по нашим горам не тянут. А с этим драндулетом меня никто не разлучит. Он у меня, как конь, понятливый. Велел в гроб себе ключ от зажигания положить. Я и с того света на нем укачу!

За рулем Алы-киши мурлыкал под нос одни и те же слова: «Попросит любимая душу, как ей души не отдать?»

— Наверное, есть продолжение, только не знаю. Красивая, должно быть, газель.

Когда я прочел ему всю газель целиком, он рот приоткрыл от изумления.

— Ну, парень, обрадовал. Думал на небе слова искать, а нашлись на земле. Правильно, что стихи любишь. Шофер должен быть приметлив. Наш театр, наше кино — все в этой кабине!

Я промолчал. Ни к селу ни к городу вспомнилось, как вез в кабине Халлы, чужую жену… Неужели тот роковой день вечно будет терзать память?!

А ведь Халлы, наверно, ждет меня у дверей роно? Или не пришла? «Жаркое время экзаменов…» «Спозаранку у вас гости»… Достается ей, бедняжке, от сварливой свекрови! Кровь бросилась в голову. Могу ли я позволить, чтобы Халлы обижали? Но как запретить? Они с Гюльгяз одна семья, невестка и свекровь.

Прикрыв глаза, я, к удовольствию Алы-киши, затянул старинную любовную песню.

— Жаль, молодость позади, — вздохнул он. — Я ведь тоже хорошо пел. Голос у меня пропал в войну, начисто охрип. День и ночь был в разъездах. Возил со станции муку для хлебозавода, а высевки мы делили между собой. Лепешки из них получались тверже доски; дочки в воде размачивали. Смотреть на это одни слезы! Собрал как-то малышей во дворе, нарвал ромашек и набросал их в арык, где быстрое течение. Говорю: это плывут вражеские солдаты. Выловите их, и война кончится. Думал позабавить девочек игрой. Вдруг бежит самая младшая, кричит: «Отец, мы всех фашистских солдат поймали. Война кончилась. Дай хлеба!»

— В селениях жили полегче, посытнее.

— Не во всех. Ваши вот воду, говорят, провели, хорошие урожаи получали?

— Матери моей все равно досталось. Единственное у меня желание теперь — вознаградить ее за все, отдать сполна сыновний долг.

— Э, малый. Такого долга вовек не оплатишь. Будешь своих детей растить, вот и расплатишься.

— Жениться пока не собираюсь.

— Зря.

Мы освободились только под вечер. В последний раз машину разгружали сами, грузчики уже окончили работу, ушли.

— В армии меня всему научили, — бодро сказал я. — Заберусь в кузов и мигом разгружу, будь спокоен.

Когда, тяжело дыша, с содранными ладонями, я наконец соскочил вниз, Алы-киши только покрутил головой.

— Ну, парень… Ну, молоток… Был бы начальником строительства, дал бы тебе премию. Он, говорят, мужик башковитый. «Что за войну упустили, должны теперь наверстать», — это его слова. Здешнюю электростанцию хотели по плану в сорок втором году пускать, две малые плотины были уже готовы. Нижняя только осталась незаконченной. Вот и торопятся.

Алы-киши, видя мою усталость, вызвался подбросить до селения. Даже за руль посадил, понимал, как мои руки по нему стосковались. Хотя настоящий шофер никогда не согласится, что кто-то может вести его машину так же хорошо, как он сам.

— Ты что, генералов на фронте возил? — спросил он с ревнивым осуждением.

— Санитарный фургон. Или что придется.

— Это правильно. Против грузовика любой транспорт пустяки. Меня брали в исполкомовский гараж на «виллис». Долго не выдержал, ушел. Чтоб не приставали, объяснил так: на легковушке лишнюю ездку не сделаешь, не подработаешь. Сиди за рулем без дела, пока начальник преет на заседании. Мне же восемь ртов кормить.

— А на самом деле почему ушел?

— Самостоятельность люблю. Я за рулем как царь на престоле. Опять же, нрав у меня веселый. А начальник сидит, бывало, туча тучей. Едем, молчим. Невмоготу.

Такое признание меня потешило. Я предложил Алы-киши зайти в дом, выпить чаю. Мать выскочила на порог и щурилась в свете фар, скромно прикрыв рот платком. Ей показалось, что пожаловали чужие.

— Амиль, — позвала брата, — выйди. К нам, кажется, гости.

— Это я, мама. И дядя Алы. Я позвал его выпить чаю на обратную дорогу.

Но Алы-киши заторопился.

— Поздно уже. У меня в доме одни женщины, все страшные трусихи, боятся ночевать без хозяина.

— Повремени минутку, — попросил я его.

Вынес длинный сверток в газетной бумаге, сунул в кабину.

— Это что? — Алы ткнул пальцем. — Змею, что ли, подбросил?

— Ремень мой армейский. Специально для тебя его сохранил.

— Спасибо, племянничек, — растроганно пробормотал Алы. — Вот уж порадовал, вот уж удружил… Возмещу тебе подарком к свадьбе, не сомневайся!

Прямой луч фар еще долго рубил дорожную темноту.

— Сынок, чья это машина? — недоуменно спросила мать.

— Теперь моя. Я вернулся на старую работу, буду ездить с дядей Алы.

Мать покачала головой:

— Поспешил, сынок. Тебя искал председатель колхоза. Зачем снова покидать родной дом? Шофер и здесь нужен.

— Не одна шоферская работа существует на свете, — сбоку раздался недовольный голос, от звука которого я вздрогнул.

Все трое — мать, Амиль, я — уперлись глазами в темноту. От недавнего света фар мгла казалась еще гуще. Но вот в неясном сиянии звезд, под рассыпчатым серебром Млечного Пути стал вырисовываться женский облик. Халлы! Ее круглые налитые плечи, ее стройный стан.

Мать деликатно пробормотала:

— Сами уж решайте, что лучше.

Амиль, уходя вслед за нею, недовольно обронил:

— Опять, гага, хочешь за баранку? Мог бы за свои ордена-медали получить должность повыше. Обидно, ей-ей!

Я не ответил. Мы остались с Мензер наедине.

23

Как хорошо, что темная ночь накинула на землю милосердный покров! Можно представить, будто рядом со мною прежняя Халлы, которая не побоялась испортить нежные ручки стиркой грязного белья, лишь бы заработать немного денег и помочь другу. Та Халлы, которая бесстрашно открыла мужу в брачную ночь тайну сердца и повторила клятву принадлежать не ему, а только любимому…

Помню, когда в нашем детстве цвела алыча, школьницы-подростки становились шалыми от сладкого весеннего воздуха. На их лицах пламенели рыжие веснушки. Я слонялся в ту пору возле дома Халлы, поджидал, когда она соберется в школу. Однажды, чтобы занять праздные руки, стал мастерить чучело: подобрал брошенную тряпку, накинул ее на крестовину из двух кольев. Калитка скрипнула, но это была еще не Халлы. Калитку боднула белолобая собака. Я и собаку эту обожал, приметив с вершины холма, как она ластится к Халлы, а та треплет ее и гладит. Халлы за ошейник потянула собаку обратно во двор. Я захотел помочь, но собака рванулась, и от внезапного испуга я швырнул в нее ситцевым мешком с учебниками. Однако оскалившийся пес проскочил мимо меня и вцепился в чучело.

— Алабаш, сюда! Алабаш, не смей!

Потом Халлы задумчиво говорила:

— Почему он не тронул тебя? Странно, Алабаш готов разорвать чужих в клочья. Знаешь, это чучело похоже на одного… ну у которого рот до ушей.

— На Фараджа?

Она кивнула.

— Он часто к нам приходит. Липучка противная!

— А ты?

— Сразу поворачиваюсь и ухожу в дальнюю комнату.

— Смотри: походит, походит, ты и привыкнешь к нему.

— Я? Никогда!

…И вот мы уже давно взрослые. Стоим на темном дворе, молча смотрим на звезды. Они счастливчики, эти звезды! У каждой неизменное место в небесном доме. Гуляют тоже не по одиночке, и никто не в силах их разлучить!

— Мензер-муэллиме, почему вы молчите? Побраните меня, только не наказывайте молчанием.

— О чем нам еще говорить, Замин? Напрасно ты поспешил вернуть перстенек. Или боялся, что замужняя женщина не отлипнет от тебя? Бросит мужа и побежит следом?

— Какие злые слова!

— Не словами силен человек, а поступками. Я честь погибшего мужа буду беречь до гроба. А ты оказался просто трусишкой.

— Ничего я не испугался. Мать убивалась, что нечего подарить тебе на свадьбу. Я вручил этот перстень через нее с намеком, что моя любовь не погаснет и не остынет с годами! Мне казалось, ты поймешь…

Я не мог различить в темноте черты ее лица, но мне показалось, будто губы Халлы тронула горькая улыбка. Амиль выглянул в дверь.

— Гага, ужин остынет.

— Иду. Закрой дверь. Прости, Мензер, — добавил я торопливо. — Ты сегодня ждала меня возле роно? Но, знаешь, как попал на автобазу, так уже не смог вырваться. Не сердишься?

— Нет.

— Может, зайдешь к нам? Выпьешь чаю?

— Думаешь, откажусь?

— Вот и хорошо! — обрадовался Амиль. — Он вам, наверно, про войну рассказывал? Я бы тоже послушал. Будь я на фронте, без золотой звездочки не вернулся бы!

— Ты думаешь, там звезды даром раздавали? Цена каждой была жизнь, братец.

— А я все равно…

— Полно, — строгим учительским тоном прервала Мензер. — Попробуй пока стать находчивым на уроках. Большего от тебя не требуется. А что касается твоего брата, то Замин никогда не любил драк. Он станет героем мирного времени. Вот увидишь.

— Эй, Мензер! — раздался внезапно скрипучий хнычущий голос. — Зачем шататься в позднее время по соседям? Собаки и те сидят по своим конурам… О аллах, нет нынче на женщин узды!

Мензер закусила губу и молча пошла прочь. Вскоре две женские фигуры, расплываясь очертаниями, растворились во тьме.

Я продолжал смотреть на звездную пыль Млечного Пути. Что же мне оставалось еще? Некогда под этими небесными огнями двигались аравийские караваны. По ним паломники находили путь в Каабу, чтобы очиститься от грехов. Но за какие грехи тиранила старая Гюльгяз безропотную невестку?

24

Со стеснившимся сердцем я переступил на следующий день порог школы. В двух классах шли экзамены, коридор был пуст. Я отворил дверь директорского кабинета, приставил руку к виску и по-армейски щелкнул каблуками.

Мензер смущенно вскочила, не ожидая увидеть меня именно сейчас. Около нее сидели несколько учителей.

— Добро пожаловать в нашу школу, Замин!

— В вашу? И в мою. Я ведь тоже здесь учился.

— Разумеется, разумеется. Мы хотим, вспомнить, за какими партами сидели будущие фронтовики. Ты свою парту покажешь?

Халлы была приветлива. Она улыбалась, поминутно оглядываясь на учителей, словно приглашала их разделить радость.

— А зачем эти парты?

— Посадим за них отличников.

Я смотрел неотрывно на Халлы и не заметил, как учителя по одному покинули комнату. Какой красивой казалась она мне сегодня! И как нарядно одета!

— Значит, парту не нашли… — пробормотал я. — Словно меня и не было здесь вовсе?

— Ты оставался в сердцах, Замин.

— В чьих, разреши спросить?

— Оглянись хорошенько, тогда поймешь. А впрочем, зачем тебе это? Чужая душа — потемки. Ступишь в нее и, чего доброго, свалишься в пропасть.

— О чем ты? Какая пропасть?

— Потерянная любовь. Попытаться вернуть ее значит накликать на себя новую беду. Что ты так смотришь?

Мне хотелось чем-нибудь рассмешить Халлы, взгляд ее потускнел и застыл.

— Я уже вчера говорила: я честная вдова. Неужели я смогу учить добру детей, если поколеблю к себе уважение их родителей? Нелегко мне это далось. Не скрою, сердцу больно, оно до сих пор… — оборвала себя Халлы на полуслове и страстно докончила: — Об одном прошу: не уезжай далеко! Я должна тебя видеть хоть изредка, должна говорить с тобою. Женись на ком хочешь. Я буду учить твоих детей. Видно, моя судьба — радоваться чужому счастью. Но будь рядом! Чтоб мои глаза тебя видели!

Наверно, это можно назвать благородным отречением от своего счастья. Должно быть, она решила, что прежние чувства к ней во мне остыли. Но она ошибалась, жестоко ошибалась, решая свою и мою судьбу.

Старшая сестра с Амилем настойчиво хлопочут о моей женитьбе, знакомят с подросшими соседскими красавицами. Но ни одна из них не приглянулась. Мать держится в стороне от марьяжных планов. Ей больше по душе, если я серьезно возьмусь за учебу. К Мензер она относится ласково и уважительно, но, когда мы рядом, не поднимает на нас взгляд. С ее уст ни разу не сорвалось ни слов одобрения, ни слов отрицания.

Отвечая своим мыслям, я произнес:

— Поступлю так, как велит мать.

За дверью внезапно раздалось словно птичье щебетанье. Вбежала целая ватага ребятишек с букетами цветов, которыми богат склон Каракопека. Комната сразу украсилась, запестрела, наполнилась благоуханием. Молоденькой учительнице Мензер представила меня, пряча лицо в букет шиповника:

— Наш выпускник. Сражался на войне. Приглашаю его вести в школе уроки физкультуры.

Девушка стрельнула взглядом по орденской планке.

— Откуда у вас столько?

Я ответил ей в тон:

— Нам при отъезде дарили на память.

Халлы поднялась и, протягивая цветы, сказала с примирительной улыбкой:

— А вот еще один подарок от будущих сослуживцев.

Ее рука легла на мою, и Халлы, будто забывшись, не отнимала теплой ладони. Все это уже было, было! Только в тот раз охапку шиповника со склонов Каракопека протягивал ей я.

— Я могу идти? У меня двое остались на осень. Хочу успеть поговорить с родителями, — спросила молодая учительница.

— Если не сумели сделать это в течение года, теперь уже поздно. Недавно у меня был такой случай. Председатель колхоза ругал кладовщика за плохое хранение зерна. Я вмешалась, сказала, что и сын его нехорошо учится. Оба посмотрели на меня так, словно я, не зная, что в котле, поспешила зачерпнуть ложкой. А между тем, если мы поднимаем шум из-за потерянных килограммов зерна, то как же надо взыскивать за пропажу человека?

Я с уважением посмотрел на Халлы. Когда непоседливая учительница ушла, я сознался:

— Профессия педагога представлялась мне раньше не очень-то обременительной. Отбарабанил урок, выставил отметки, вот, пожалуй, и все. Только сейчас до меня, кажется, дошло, что, уча детей, вы подготавливаете будущее.

— Слишком громко сказано, Замин! Лучше не употреблять попусту таких слов. Сперва следует заработать на это право. Например, ты заработал его на фронтах.

— Зато сейчас моя жизненная роль более чем скромна, — возразил я с улыбкой. — За баранкой грузовика великих дел не совершишь! Ты прости, но я не буду работать в школе. Я не уйду с автобазы.

— Что за глупое мальчишество! Как ты нелепо бросаешься собственной жизнью! Работая в школе, можно подготовиться к поступлению в университет. Я тоже начала учиться заочно.

— Прости меня, Халлы. Я в жизни умел только одно, хочу в этом признаться: любить тебя. На большее меня никогда недоставало.

Она вдруг рассмеялась, звонко и молодо.

— Представь, мне этого было вполне достаточно. Чтобы тебя любили, надо самому любить в десять раз больше.

— Знаю, ты заслуженно снискала себе уважение. О тебе повсюду отзываются с почтением и благодарностью. Рассказывают, как ты помогала воспитывать сирот, хлопотала о постройке домов, не позволяла наивным дурам сбиться с пути…

— Хватит! Хватит!.. Я обыкновенная учительница. Просто вокруг живут хорошие люди. Не я им, а они мне помогали.

Я опустил голову.

— Может быть, ты права, Мензер-муэллиме.

Назвать ее Халлы у меня впервые не хватило духу. Халлы осталась далеко позади. Она бегала босоногой девчонкой по ущельям Дашгынчая, склонялась над кипящим котлом в прачечной. Но ее больше нет!.. Передо мною сидела умная проницательная женщина. Мензер-муэллиме мне предстоит открывать для себя как неизвестную страну. Неизвестно, как эта женщина отнесется к человеку, который никогда не продумал до конца ни одного своего поступка, многое решая по наитию.

— Прости!..

— Я ничего не скрыла от тебя, Замин.

Мне вспомнились стихи Сабира:

— «Увы, постарел я и выронил палку из рук…»

— Зачем так! — отозвалась она. — Впереди у тебя еще много счастливых дней.

От начала разговора у меня было впечатление, что я, подобно каменотесу, ударил молотком по скале, осколки гранита больно ранили лицо, но камень не оживал. Искры, которые сыпались от ударов, были ярки, но холодны. Я дернул пуговицу на вороте и отвернулся к окну. Что это? Два черных пылающих глаза в обрамлении глухого платка впились в меня. Я зажмурился на мгновение. А когда снова раскрыл веки, узнал за окном бледное лицо бабушки Гюльгяз. Она что-то шептала запавшим ртом.

25

Лето выдалось знойным. Целыми днями жар струился с побелевшего неба.

Колхоз заключил с автобазой договор: когда грузовики идут к железнодорожной станции порожняком, попутно брали мешки с зерном для заготконторы. Такая простая мысль об обоюдной выгоде осенила впервые именно меня. Уж слишком трясло пустую машину на ухабистых дорогах. Все байки мы с Алы-киши переговорили и молча томились в раскаленной кабине.

Сам Алы-киши не потерял для меня интереса. Каждый день я открывал в нем что-то новое. Однажды мы подсадили пассажира: кузов просторный, почему не подвезти? У въезда в поселок тот забарабанил в окошечко. Прощаясь, встал на подножку и дружески похлопал меня по груди, поблагодарил.

— Какой тут труд, — отозвался я. — Не на плечах несли, машина везла.

Уже на станции я обнаружил в нагрудном кармане сложенную пополам денежную купюру.

— Чьи это деньги? — спросил растерянно.

— Не мои же, если очутились в твоем кармане, — безразлично бросил Алы.

— Но откуда они взялись?

— Видишь, парень, — философски изрек Алы-киши, — кабина грузовика для ловкого человека вроде денежного дерева. Пятерки и трешницы сами на нем вырастают.

— Значит, это пассажир сунул? Я думал, он от чистого сердца благодарит. А он как извозчику, как слуге, как побирушке…

— На трассе все знают, что я не беру. А ты новенький. Не огорчайся! Возвратим подачку.

На следующий день спозаранку Алы-киши свернул с дороги в поселок и засигналил у одного из домов. Хозяин тотчас показался на пороге и, узнав нас, пригласил в дом.

— Раненько вы поднялись. Как раз поспели к завтраку. Жена, угощай!

Яичница плавала в масле, уютно разместившись на сервизной тарелке. Хозяйка щедро посыпала ее сверху толченым сахаром и корицей. В вазочке отливало рубиновым цветом вишневое варенье. Алы-киши нахваливал еду и уплетал за обе щеки. А когда мы поднялись, возле двух наших тарелок лежало по денежной бумажке.

— Зачем это? — ошарашенно спросила хозяйка.

— Спроси у мужа, — подмигнул Алы. — Долг.

Густо покраснев, хозяин прикрикнул на жену:

— Занимайся своим делом!

— Нет, почему же. Пусть и она знает: меня обидели, я ответил тем же. Если я на государственной машине могу брать деньги, подвозя попутчика, то почему же тебе не взимать плату за домашнее угощение?

Когда мы выбрались на шоссе, Алы-киши нажал на газ, прибавляя скорость.

— Опаздываем, грузчики ждут, — сказал я. — И когда ржа-корысть в людские души закралась? До войны такого не было. Проще жили, честнее.

— Меня учили профессии, — сказал я через минуту, — тратили деньги. Мне скоро двадцать три года. А сижу в кабине вместо балласта, прохлаждаюсь, точу лясы…

Алы-киши взглянул на меня, словно впервые увидел, поджал губы и завертел руль так быстро, словно тот жег ему ладони. Отозвался не сразу, решая что-то про себя:

— Понимаю. Тебе нужен хороший заработок. Несколько лет твоей жизни унесла война. Но вокруг все понемногу налаживается. Вот только голодный не скоро насытится. Возникает вечное желание поднакопить, обезопасить себя на черный день. Нужно уметь сдерживать себя, иначе корыстолюбие станет чертой характера.

Алы-киши совсем не понял мою мысль.

— Во время войны я прошел несколько стран, иногда мы задерживались в одном месте по месяцу. Было время понаблюдать, поразмыслить. Там каждый живет как бы в одиночку, и это в порядке вещей. У нас другой образ жизни. Нет, я не только о заработке хлопочу. Хочу быть по-настоящему полезным, вот в чем дело!

— Что собрался делать? — отрывисто спросил Алы-киши.

— Можно поехать в Баку. Или поискать другую работу здесь, на месте.

— Баку… — фыркнул он. — Как на это посмотрит твоя мать? Хорош хозяин, у которого в двух домах горит свет!

Возможность оставить автобазу Алы-киши обсуждать вообще не захотел. Я решил переменить тему.

— Попутная загрузка дала прямую выгоду нашей транспортной конторе, — сказал я. — И колхоз доволен: погашает задолженность, вовремя сдает зерно. Но наша грузовая коняга могла бы брать груза вдвое больше.

— Это как же?

— Ездить с прицепом. На фронте мы иногда к одной машине по два и по три лафета прицепляли. Такой автопоезд у нас прозвали «змеей».

Алы-киши с силой хлопнул себя по колену.

— Золотая у тебя голова! Конечно, надо попробовать. Лафеты обычно за тракторами тянут. А чем наш богатырь хуже?

На следующий день торжествующий Алы выбежал из кабинета начальника.

— Я его взял за грудки! Как, говорю, нет прицепов? Звони, проси, добивайся. Это твоя обязанность. А если не справляешься с работой, уступи место более умелому. Ну он и завертелся. Получил от него бумагу, тогда перешел ко второму вопросу. О тебе заговорил. Парню, говорю, цены нет, он без настоящего дела истомился. Вот-вот уволится…

— Нескромно как-то выходит… — начал было я.

Алы не дал договорить:

— Надо бить по горячему! Он и сообразить не успел хорошенько: подписал приказ. Теперь ты будешь за главного, первым поведешь «змею». А я возле тебя поучусь. Кто мужчина, пусть с нами поборется!

Дело действительно завертелось очень быстро, и уже через неделю в городской газете появилась статья о новом почине.

Алы-киши возил с собою целую пачкуэтих газет и раздавал их направо и налево. «Здесь про нас написано, — твердил он. — Заметьте, дело стоящее. Как в сказке, одна машина в две превращается!»

Но наедине со мною в кабине машины он засомневался:

— Боюсь, что только наш драндулет такое и выдюжит. Да станет моя тетка жертвой, если ошибусь!

— Что же ты, дядя Алы, так легко теткой жертвуешь? Не любишь, что ли, старушку?..

Он смеялся до слез.

— А ты считаешь, дядюшкой пожертвовать лучше? Ах, Замин, с тех пор, как ты вернулся, я словно помолодел. Люблю тебя, как родного сына… Поэтому позволь спросить: что у тебя… с овдовевшей учительницей?

От неожиданного вопроса я так нажал на тормоз, что он взвизгнул. Прицеп качнуло в сторону.

— Откуда тебе известно о Мензер?

— Какая же это тайна? Стоит лишь взглянуть на обоих, когда вы рядом. Послушай, не канителься ты с нею. Разве девушек мало? Вдова, она и есть вдова, будь хоть первой красавицей.

Я повернулся к нему с гневом и обидой:

— Женщина не рождается вдовой! Ее война обездолила. Как можно над этим смеяться?

— Да не смеюсь я, что ты, парень, — смущенно пробормотал Алы-киши. — Война — ошибка людей. Кто остался в живых, тому и поправлять…

В обеденный перерыв я поспешил в селение. Притормозил у школы, попросил вызвать Мензер-муэллиме.

Она показалась на пороге в накинутом на плечи пальто, ей в этот знойный день было зябко. Узнав меня, обеими руками схватилась за горло, стягивая воротник. Пальто было длинновато, оно скрадывало некоторую полноту фигуры, делало ее стройнее.

— Ты по делу, Замин?

— Нет, просто по пути.

— Хотел что-то сказать?

Я не ответил. Мензер подошла ближе и посмотрела на меня, запрокинув голову. Лицо ее показалось совсем иным, нежели вчера: поблекшим и печальным. Она как-то поникла, словно бабочка с намокшими крыльями.

— Мне пора, тороплюсь на экзамен, — сказала она, не трогаясь с места.

Мы стояли сейчас друг перед другом, не решаясь сделать первый шаг навстречу.

А чего, казалось бы, проще! Ей сказать, что за бессонную ночь она решила не отрекаться больше от нашей любви, а мне попросить ее забыть слово «вдова», как колючую изгородь разобрать его и сжечь на костре, чтобы дым взлетел до вершины Эргюнеша! Взявшись за руки, мы пошли бы одной дорогой…

Вместо этого я лишь неопределенно пробормотал:

— Видишь ли, Халлы…

— Не называй меня так.

— Почему?

— Ученики могут услышать. Неудобно.

Мне стало по-настоящему обидно. Ведь это я ее так окрестил. Она как бы тогда вновь родилась с другим именем и для меня одного.

— Мензер-муэллиме, садитесь в кабину, — вежливо попросил я. — Поедем в ваше роно. Если я им понравлюсь, можно еще переиграть насчет учителя физкультуры.

Нежная краска облила ей щеки и лоб, будто под кожей зажглась розовая лампа. В растерянности она оглянулась и поманила к себе мальчугана, который сидел под абрикосовым деревом с раскрытым учебником на коленях.

— Передай Аббас-муэллиме, что меня неожиданно вызвали в город. Пусть начинает экзамен без меня.

Мальчик еще не успел повернуться, как Мензер скинула пальто и уселась в кабину.

— Поедем скорее!

Но в пути она держалась настороженно, косилась в сторону. Неожиданно спохватилась:

— Куда мы едем? Роно совсем в другой стороне.

— Ну и пусть.

— Что ты затеял?

— Ничего особенного. Хоть немного побыть с тобою без чужих глаз.

— Но зачем ты заманил меня сюда? Мое место в школе. Ребята за партами — моя единственная гордость и надежда. Они станут оправданием моей жизни…

В кабину влетела заблудившаяся пчела и напрасно торкалась в зеркальце. Над горами и долинами она свободно находила дорогу, а теперь ее обманывало треснувшее стекло.

— Посмотри, Халлы, на упрямое насекомое. Не хочет облететь препятствие. Будто в жизни нет ничего, кроме прямых линий!

Я осторожненько взял пчелу за крылышки и выпустил за окно.

— Видишь, как все просто?

Халлы беззвучно плакала. Я остановил машину, ждал, что она прижмется ко мне, ответит на мой ищущий взгляд. Я поцелуями осушу ее слезы… Но нет. Она оттолкнула мою руку.

— Живому так просто унизить мертвого! Не касайся меня, слышишь!

Любовный угар понемногу оставлял меня.

— Прости, Халлы. Ударь меня, если тебе станет от этого легче. Я забыл, что чувства надо держать под замком. Давай вернемся, и я прочту твоим деткам лекцию под названием «Любить строго воспрещается!».

— Ты-то можешь любить, кого вздумаешь.

— Нет, не могу. Моя половина — ты. Я буду ждать одну тебя.

— Я тоже подожду.

— Чего?

— Когда старая Гюльгяз отведет исплаканные глаза от дороги, по которой может вернуться ее сын. До той поры я не вдова, а жена. Только Селим может отпустить меня на волю. Любовь его всегда была благородной. А Гюльгяз тиранит и ревнует меня, но не любит. Едва я вошла в дом, она сразу сказала: «У тебя поступь тяжелая». Каждой мелочью стремится привязать меня к постылому дому, принизить, заставить согнуться перед ней. Да что там! Праздничную одежду заперла в сундук: муж вернется, наденешь. Окна на улицу занавесила черной юбкой: от света глаза болят! На старости лет стала проворной, прыгает через канавы, хоронится за колючими кустами — все выслеживает меня!

— Если мы уедем отсюда, это глупое шпионство прекратится. Городов много. Найдется местечко и нам.

— А Гюльгяз?

— Ей без тебя будет лучше, поверь. Твой вид только растравляет ее рану.

— А твоя мать! Ты тоже спокойно оставишь ее?

Такого вопроса я, признаться, не ожидал. Мое бегство было бы для матери тяжелым и неожиданным ударом. Ведь я никогда не говорил с нею о своих чувствах к Мензер. Она могла вовсе не знать об этом. А если и знала, то хранила догадку глубоко внутри. Но скорее всего она искренне верила, что наша детская привязанность так и не перешагнула черту братских отношений. Последнее время мать все чаще и безбоязненнее оставляла нас с Мензер наедине.

— Моя мать уедет с нами.

— Ты плохо ее знаешь. Она человек стойкий в своих принципах, даром, что они нигде не записаны. Житейская мудрость заменила твоей матери целый университет.

У подножья холма я затормозил.

— Выходи, Халлы. В последний раз полюбуемся вместе на прежние места. Кто знает, придется ли еще?..

Рука об руку мы взбирались на вершину.

— Смотри, селение как на ладони. Вот наш дом. А там школа.

— Отстали мы со школой. Новое здание надо давно строить, — пробормотала Халлы.

— Повернись-ка сюда, — продолжал я. — Здесь будет Дашгынчайское море, и вся теперешняя стройка уйдет под воду. Зато окрестные селения получат свет.

— А тебе что до того, если какие-то люди получат свет?

Я оторопел.

— То есть как что? Для чего же я тогда живу и работаю?

— Вот видишь, — живо подхватила она, — почему же ты удивился, когда я сказала, что вкладываю силы в учеников и что другого существования для себя не мыслю?

— Под одной крышей нам не работать.

— Окончательно решил?

— Окончательно. У меня нет педагогического образования. На тебя же потом шишки полетят. Лучше останусь за рулем.

— Зохра-хала жалуется, что ей боязно разжигать очаг: ты вечно в бензине, как бы не вспыхнул.

— Мать шутит. Не так важно, чем занимается человек, лишь бы честно трудился — вот ее заповедь… Твое учительство, бесспорно, почетная работа. Но разве в других городах нет школ? Уедем, Халлы!

Она покачала головой:

— Ты опять не понял, Замин. Учительское дело особое. Дети все замечают и ничего не прощают. Завоевать их доверие труднее, чем начинить головы знаниями. Взрослые, возможно, оправдали бы в конце концов мое бегство. Но для учеников оно навсегда останется предательством. Расскажу тебе одну маленькую историю. Я была тогда классным руководителем и разучивала с ребятами песню. Один из старых опытных педагогов отвел меня в сторонку. «Дочка, скажи, дети охотно разучивают эту песню? Поют от сердца?» — «Нет, не сказала бы. Спевка почему-то не клеится». — «Выбери другую». — «Почему?» — «В этой говорится, что все на свете прекрасно и небо безоблачно. А твои ученики еще хлеба досыта не наелись, они помнят войну, у их матерей заплаканные глаза. Время беззаботным песням придет попозже».

Я горячо отозвался:

— Это и верно и неверно. Разумеется, у войны свои законы. Но война кончилась! Вдова — не пожизненное звание.

— Таков удел многих женщин. Учительница, у всех на виду. Мой долг служить примером.

— Но я-то за что наказан, Халлы?!

— Начни все сызнова.

Она отступила на два шага и, заломив руки, сцепила пальцы на затылке. Стояла передо мною, вытянувшись в струну, недосягаемая, гордая.

Мензер не сводила очарованного взгляда с расстилавшейся у наших ног долины. О чем она думала сейчас? Чего ждет от меня? Чтобы я вечно был подле нее без надежды на обладание? Обожать — и не прикоснуться?

— Знаешь, что мне сейчас представилось? Будто протекли годы, мы стоим на пороге твоего дома, и твой ребенок теребит меня за край платья, пытается выговорить: «Мензер-муэллиме…» Я целую его глазки и шепчу: «Называй меня просто Халлы, дорогой!»

— Ты большая фантазерка.

— Поздно, — услышал я.

И не сразу понял, что ее слова относятся уже не к нашему разговору, а к наступающему вечеру.

День в самом деле близился к закату. Солнце над Эргюнешем стало будто золотое яблочко, подвешенное на нитке. Невидимая рука то медленно опускала блистающий плод, то рывком продергивала его сквозь слои сизых и румяно-розовых облаков…

26

Теперь я вспоминаю себя уже покинувшим родные места. Перебравшись в Баку, я испытал на первых порах чувство облегчения: никто меня здесь не знал. Значит, и прошлое можно забыть, оно больше не будет тяготеть надо мною! Человеку свойственно повсюду завязывать дружеские связи, обрастать знакомствами. Неотторжима от него и память о прошедшем.

В Баку я поступил учиться в транспортный техникум. После экзамена меня определили сразу на последний курс: послевоенное время нуждалось в ускоренном выпуске специалистов. Я стал получать стипендию. При техникуме было и общежитие. Еще недавно здесь размещался военный госпиталь, но ни ремонта, ни переоборудования в доме произвести не успели. В тесные комнатки набились те, кто приехал раньше.

Меня пригласил к себе директор.

— Ты не забыл, что необходимо получить городскую прописку и встать на учет в военкомате? — сказал он без всяких предисловий. — Пока ты числишься студентом лишь условно.

— К чему такая спешка? — уклончиво отозвался я. — Ведь я не собираюсь сбегать из города.

Директор усмехнулся.

— Верю, что не сбежишь. Но таков здесь порядок, в отличие от деревни. Отдел милиции должен поставить печать в паспорте.

— Разве милиции недостаточно знать, что я ваш студент?

— Послушай, тебя что-нибудь затрудняет?

— У меня нет в Баку ни одной живой души. Только это.

— Гм… а где же ты ночуешь? Я молча потупился.

— Как? Неужели на вокзале? — Директор потер лоб ладонью и окинул меня заинтересованным взглядом с головы до ног.

— Если уж сознаться, то сплю в пустом классе. Товарищи обещали не проговориться, пока я не устроюсь как-нибудь иначе.

— И долго длится это «пока»? Прошел целый месяц учебы, скоро наступит осенняя непогода, на голых скамьях не больно поспишь.

— Комендант общежития дал мне под честное слово постель: тюфяк, одеяло, подушку.

Директор покачал головой:

— Я не могу этого разрешить. Со временем тебя надо законно поселить в общежитии, а пока сними хоть какой-нибудь угол. Техникум частично оплатит квартирные расходы.

— Даже не знаю, куда толкнуться?

— Попробуй поискать на окраине, там дешевле. А прописку организуем в общежитии.

— Укажите какой-нибудь адрес. Я здесь человек новый.

Директор заразительно рассмеялся.

— Ну какой может быть адрес у бабочек и мотыльков?

— У мотыльков?

— У тех жителей, которые перепархивают с места на место. Окраину у нас негласно окрестили «нахалстроем»; там поселяются временно, пока не укоренятся в Баку и не переберутся на постоянное жительство в дома с удобствами.

— Я удобств не ищу, лишь бы голову приклонить.

— Похвально, юноша. А как обстоит дело с твоей семьей?

— Пока живут в селении.

— Тогда все отлично. С одного тебя много не возьмут. Принимайся за поиски квартиры сегодня же.

После лекций я сел на трамвай и доехал до последней остановки. Здесь домишки строились вразброс, как попало. Будто небо от земли, здешние кривые переулки отличались от стройных красивых улиц центра Баку. Очень удивили меня они своей неряшливостью.

Мне быстро повезло. Удалось снять каморку в небольшом домике со следами свежей побелки. Сын хозяев тоже был студентом, он учился на биологическом факультете Азербайджанского государственного университета. Хозяин — недавний фронтовик, чтобы дать образование единственному сыну, перебрался в Баку из селения и готов был мириться со всеми неудобствами нынешнего жилья.

Хозяин, крепкий пятидесятилетний мужчина, еще в окопах Сталинграда поклялся себе, что если останется в живых, то ничего не пожалеет, лишь бы сын его достиг вершин науки. «Эх, мне бы ученье!..» — вздыхал он. Его жена тотчас ревниво добавляла, что ее муж и такой какой есть не хуже других. «Все узорные решетки на окнах в нашем селе вышли из его рук. Он не простой кузнец, хотя пальцы от молота так затвердели, что мягкий хлеб берет в руки будто брус железа».

С хозяйским сыном Билалом мы скоро сошлись поближе. Поначалу он казался мне не по возрасту замкнутым, даже высокомерным, но так проявлялись в нем целеустремленность и любознательность. Ночами, заслонив лампу газетой, он допоздна читал свои толстые учебники.

Впрочем, виделись мы нечасто: я уходил в техникум спозаранку, а возвращался затемно. Хозяйка сердобольно угощала меня вечером горячим крепким чаем. Жили они скудновато. Страна еще не стерла со щек горьких слез войны. Хлеб выдавали по карточкам, за другими продуктами тянулись длинные очереди. Хозяин, уходя на работу, брал с собою продуктовую кошелку. Когда по дому разносился дразнящий запах жареного лука, я знал, что меня тоже непременно позовут за общий стол.

Хозяйка любила повторять: «Не вешай носа, братец. Все помаленьку образуется. Мой хозяин поначалу совсем было упал духом, хотел возвращаться в селение. Ну тут уж я уперлась: ни за что! Лучше сама за дворницкую метлу возьмусь. А теперь, слава аллаху, обжились. Как другие, так и мы».

Хозяин не отличался многословием. После работы он продолжал молча возиться во дворе, отрываясь лишь на несколько минут, чтобы принять из рук заботливой жены стаканчик свежезаваренного чаю.

Однажды мы с хозяином все-таки разговорились. Он поинтересовался, откуда я родом, какую имел специальность раньше и на кого учусь теперь.

— Был шофером, шофером и останусь.

— Зачем же целый год еще учиться?

— Получу дополнительно квалификацию механика.

— Это дело! — одобрил он. — Никакой диплом не бывает лишним.

Я нашел минуту подходящей, чтобы спросить его, не найдется ли на их производстве дело для меня. Он спросил напрямик:

— Решил подрабатывать к стипендии?

— Без этого не обойтись. Я за баранкой просидел пять лет, после лекций вполне мог бы выйти в вечернюю смену.

— Добро. Завтра же узнаю, — согласился хозяин.

На следующий день я решил поставить в известность директора техникума, который отнесся ко мне с теплотой. Постучался в кабинет на перемене. По-военному сдвинул каблуки, отдал честь.

— Хочу вам сообщить, что поступаю на работу. Буду ходить вечерами, после занятий. — Видя на его лице явное неудовольствие, добавил: — Я ведь старший в семье, товарищ директор. Мать дала на дорогу немного денег, но мне пора самому ей помогать. А стипендия, сами знаете, мизерная…

Он досадливо потер лоб. Сказал, что нечего было скрывать свое бедственное положение. Сообща что-нибудь придумали бы.

— Совмещать работу и учебу очень трудно, — добавил он. — Учеба обязательно пострадает. — Однако, увидев, что я тверд в своем намерении, проворчал: — Я ведь тоже начинал с нуля, ютился по чужим углам. Правда, был тогда одинок — холостой, свободный, никакой обузы. Нет, тебе необходимо срочно помочь.

В раздумье, словно прикидывая разные варианты, он уставился на зеленый абажур настольной лампы.

— Вот что, — сказал наконец. — Приходи после занятий. Говоришь, матери помогать намерен?

Я кивнул.

Вечером, когда квартирный хозяин сообщил, что уже имел предварительный разговор обо мне на своей работе, я радостно прервал его:

— Спасибо за хлопоты, но все уладилось лучшим образом!

— Как же это? Другое место, что ли, подыскал?

— Да, в своем же техникуме!

— И какая будет работа?

— Водить грузовик. У техникума есть машина, на ней директора возят. Он очень хороший человек! Вникнул в мое положение…

— А лучше бы устроиться на стороне, — прервал хозяин нахмурившись. — Как бы тебя «по-дружески» не загоняли так, что и учиться станет некогда.

— Ну! Утром заеду, привезу его на работу. Вечером отвезу обратно домой, всего и дел.

— Для этого техникуму машину, что ли, дали? Начальство катать?

Я горячо вступился за нашего директора:

— Он ведь отвечает за несколько сотен учащихся, каждая его минута на учете!

— И все-таки, — гнул свое хозяин, — не думаю, что в нынешнее трудное время государству по карману отдавать двухтонку в распоряжение одного человека.

Хозяйский сын Билал, не вмешиваясь в разговор, достал с этажерки книгу и, раскрыв на нужной странице, положил посередине стола. «Простите, но мне пора заниматься», — вот что значит этот жест.

Его отец вышел во двор с неостывшей досадой. Он не смог поколебать моего отношения к директору, но с правотой его доводов нельзя было не согласиться.

Задумавшись, я присел на край железной кровати. Билал искоса взглянул на меня.

— Не переживай, — сказал он. — Не знаю, что за наставление читал тебе отец, но у него есть свойство выворачивать наизнанку самые простые вещи. Он даже сны толкует шиворот-навыворот. Скажешь ему, что видел во сне драку: меня, мол, сбили с ног, измазали в крови. А он тотчас ответит: «Кровь — единство людей. Все к добру. Желания твои сбудутся». Приснятся новые башмаки, скажет, что, видно, старые просят починки.

Билал явно подтрунивал над родителем.

— И все-таки, — не унимался насмешливый Билал, — сознайся, он уже жаловался тебе, что у них на работе разворовывают стройматериалы? Или поносил нерадивое начальство? Старики воображают, будто во всем правы и сами никогда не совершают ошибок. Сбивается с пути праведного одна безусая молодежь!..

Я не захотел поддерживать этот разговор. Однажды, когда я довез директора техникума до ворот его дачи, он пригласил меня войти в дом.

— Обожди немного. Халима собирается в город, прихвати ее с собой. А потом она скажет, когда привезти ее обратно. Нехорошо, чтобы девушка вечером добиралась домой в одиночку…

Я уже не раз возил его дочь. Когда мы ехали впервые, она не перекинулась со мною и десятком слов. Но это произошло отнюдь не из-за ее застенчивости. Едва усевшись в кабину, она бесцеремонно повернула к себе зеркальце и всю дорогу поправляла прическу. Дорога была тряской; то один, то другой локон выбивался из искусно взбитой копны волос. Она наматывала пряди на палец и пыталась водворить на место.

— Простите, — сказала она наконец. — У вас нет случайно гребешка?

Держа одну руку на руле, я пошарил в карманах.

— Сожалею.

Ее вежливость и манера растягивать слова будто в задумчивой рассеянности произвели на меня приятное впечатление. Она была первой столичной девушкой, которую я наблюдал вблизи.

Однажды, когда колеса забуксовали в выбоине на мокрой дороге и машина застряла, дочь директора взглянула на меня с задорной усмешкой. Даже тронула слегка за локоть.

— Только не ждите, что я стану толкать ваш грузовик! — со смехом воскликнула она. — Я из кабины не выйду.

— Да это пустяк, сейчас поедем, — пробормотал я, спрыгивая на землю.

Мы ехали вчетвером, директор и его жена сидели в кузове на специальной скамеечке. Я попросил директора пересесть за руль, а я подтолкну машину сзади.

Задние колеса яростно завертелись на месте, раскидывая во все стороны мокрый песок. «Этак меня заляпает с ног до головы, — подумал я. — Стыдно будет в кабину сесть».

Подложив доску под колеса, навалился плечом на кузов. Машина выскочила. Я снова сел за руль. Директор оставил дочь в кабине, а сам взобрался в кузов.

Халима с любопытством поглядывала на меня из-под ресниц.

— А вы, оказывается, сказочный богатырь! Силач!

— Силачи, как правило, не блещут умом, — отшутился я.

— Однако вы производите впечатление находчивого и остроумного человека.

— Благодарю, если это искренне. Похвала каждому приятна.

По крыше кабины неожиданно забарабанили. Я остановился и высунул голову наружу, вопросительно взглянул вверх. Директор лишь махнул рукой, чтобы я продолжал путь, но его жена довольно грубо бросила:

— Веди машину как следует, не отвлекайся. Того и гляди, опять угодишь в яму!

Видимо, ей не понравилось, что мы свободно болтаем с Халимой. Этот окрик вызвал во мне смешанное чувство обиды и недоумения.

Однако дня через два как-то утром директорша обратилась ко мне вполне дружески.

— У тебя сегодня нет вечерних занятий? — спросила она.

— Их и не бывает по вечерам.

— Тогда можно попросить тебя о небольшой услуге?

— С удовольствием выполню ваше приказание, ханум.

— Халима собирается к подруге на вечеринку. Отвези ее, чтобы мне не волноваться. За девушкой нужен глаз да глаз. Мало ли хулиганов в городе?

— Доставлю в полном порядке, — заверил я.

Мне вовсе не хотелось, чтобы с женою директора сохранились натянутые отношения, и был рад случаю завоевать ее доверие, показать, что шофер ее мужа не какой-нибудь прощелыга, а вполне надежный человек. Ведь в наших местах за доверие, бывает, жизнью платят, не поскупятся.

В назначенный час я просигналил у ворот. Халима молча впорхнула в кабину и заботливо подстелила под свое нарядное платье платочек.

— Куда ехать? — спросил я.

— К Монолиту.

— Это где?

— Памятника Низами не видал, что ли? А что ты тогда вообще знаешь в Баку?

— Значит, к памятнику?

Остановившись на обочине, я спросил:

— Мне приехать за вами позже или подождать здесь?

— А сопровождать меня не хотите?

— Куда именно?

— Куда поведу, — отозвалась она легкомысленно.

— Не знаю, насколько удобно идти в незнакомый дом…

— Рассуждения деревенщины! — отрезала Халима.

Я молча поставил машину в ближайшем переулке, хотя все еще был полон сомнений.

— Одет я тоже не для гостей.

— Чистые предрассудки! Соберутся только свои, молодежь.

Мы вошли в затемненный двор, остановились возле лестницы. Я вежливо посторонился:

— Пожалуйте.

— Поднимайтесь сами.

— Простите, — заупрямился я. — Существует правило: женщину пропустить вперед.

— Но не на лестнице. По ступенькам мужчина поднимается первым.

Она была в коротковатой юбке. Я понял намек и слегка покраснел.

— Сейчас уже совсем темно…

— Ах, да не поэтому! — нетерпеливо вскричала Халима. — Во всех этих церемонностях заключен один лишь смысл: женщина не хочет, чтобы мужчина слишком легко добивался своей цели!

Я окончательно встал в тупик.

— Не задавайте столько загадок сразу, прошу вас, — комически взмолился я. — Пожалейте простого шофера!

Но Халима оставалась безжалостно-лукавой. Она огорошила меня новым вопросом:

— В чем, по-вашему, главная привлекательность женщины?

Я развел руками. Этот забавный, лишенный всякой логики диалог словно легкий хмель ударил мне в голову. Стало беспричинно весело. Поднимаясь, я то и дело оглядывался на Халиму, словно спрашивая, не спутал ли ненароком дорогу. Музыка, доносившаяся сверху, безошибочно вела нас с этажа на этаж. Наконец я остановился перед дверью, за которой она звучала с особенной силой. Халима нажала кнопку звонка. Распахнувшаяся дверь обрушила на нас лавину бравурной мелодии.

В квартире на диванчиках и стульях расположились три молодые пары. Имен девушек я не запомнил, они были короткие, двусложные, просто никогда не слыхал таких. Одна назвала себя «Фара». Это-то как раз легко запало в память: у машин тоже есть фары.

Фара оказалась хозяйкой дома. К ней то и дело обращались:

— Фара, перемени пластинку!

— Фара, иди к нам, бросай кухонную возню!

Один из парней предложил взять по тарелке и избавить хозяйку от лишних хлопот. Все дружно закричали «ура!» и бросились, толкая друг друга, на кухню. Догадливый юнец обернулся к хозяйке:

— Фара, поцелуй меня за это!

Она, пухленькая и жеманная, привстала на носки, громко чмокнула его в щеку. Потом деловито сдула с пиджака пудру. Оба закружились по комнате в танце. Немного погодя другой гость затрещал карточной колодой. Он взялся показывать фокусы.

Девушки ахали от восторга. Они сидели за низким круглым столиком (таких мне еще не приходилось видеть) и после каждого удачного трюка хлопали в ладоши.

Мое появление заинтриговало всех, это было понятно не только по косым скользящим взглядам, но даже по спинам, когда тайком от меня компания озадаченно обменивалась безмолвным вопросом: что за фрукт?

За низким столиком сидеть было неудобно: закинутые девичьи ноги торчали наподобие ножниц. Из-под юбок они без труда просматривались от колен до бедер.

За моей спиной неслышно очутилась Халима.

— Я знаю, на что ты смотришь, — шепнула она. — Правда, ведь у Назы великолепные ноги? Парни от них без ума.

Снова завели патефон, раздалась странная музыка со щелканьем и завыванием. Фара обхватила Халиму, и обе стали покачиваться, изгибаться, дергаться из стороны в сторону. Никогда еще не видел, чтобы так танцевали!

«Джыз-вызз… джыз-вызз…» — надрывалась музыка.

У танцоров не было ни одной естественной позы. Заламывали руки, лягались, вертели головой, топали подошвами, словно стремясь проломить пол, или наскакивали друг на друга на манер бойцовых петухов.

Одна из девушек потянула меня в круг, и я, помимо воли, тоже завертелся в прилипчивом танце, затопал ногами, замотал головой. Бесцеремонно оттеснив подругу, передо мною, донельзя довольная, запрыгала Халима: я не ударил лицом в грязь, не посрамил ее.

— Танцуешь, прямо обалдеть, — бросила она. — У тебя форменный талант!

Уже когда музыка смолкла и плясуны старались отдышаться, я сказал:

— У нас в селении тоже неплохой клуб, только танцуют там иначе.

— Наверное, вальс и фокстрот? Они безнадежно устарели!

— Нет, — засмеялся я. — «Шалахо», «Вагзалы» или «Узун дере».

— Гм… Совсем уж допотопные деревенские пляски.

Я неожиданно озлился.

— А чем они плохи? По крайней мере, люди не уродуют себя, движутся нормально.

Халима поспешно прижала мои губы пальчиком с острым крашеным ноготком.

— Не надо, помолчи!.. Мы — современная молодежь, к чему нам защищать старину? — И тотчас переменила тему: — Последние фильмы смотреть — одна скукота! А знаете почему? Много в них ханжества. Боятся показать на экране красоту, как летучая мышь боится света. Женщину в постели у нас снимают укрытой до подбородка. А разве может что-нибудь заменить прелесть тела, дарованного природой? Ты согласен, Замин? Я неопределенно кивнул.

— Какая здесь связь с вашими модными танцами?

— Они раскрепощают человека, снимают запреты. Руки и ноги движутся свободно. Представь девушку в слишком узком платье, а ей надо двигаться, нагибаться, садиться… Жалкое зрелище!

— Но какой смысл в таких раскрепощенных телодвижениях?

Парень, который недавно развлекал компанию карточными фокусами, громко захохотал.

— Да он просто малограмотный! — воскликнул он. — Зачем во всем доискиваться глубокого смысла? Вот ты приехал из деревни в город? В чем тут смысл?

— Я приехал учиться.

— А без этого нельзя, что ли, прожить?

— Вы все зачем учитесь?

— Честно? Ради диплома. Дипломы нынче в моде.

— Но я-то не ради диплома.

— Кривишь душой, парень! Ты не лучше других. Никто не хочет возиться с навозом, всех в город тянет. На сладкую жизнь.

Прежде чем ответить, моя мысль лихорадочно обежала этих «всех» — людей, которых я наблюдал последнее время. Вот Билал, увлеченный своими учебниками до такой степени, что почти не замечает реальной жизни; рядом его умудренный житейским опытом, хотя и малообразованный отец. Захотят ли они понять друг друга? Встретятся ли их протянутые руки? Или, скажем, семья моего директора, где каждый существует наособицу и даже не ищет путей к сближению. Всякий новый день словно отводит их все дальше и дальше друг от друга… Что я мог бы почерпнуть из этих примеров? Конечно, чего проще ответить «фокуснику», что город в моем представлении не вместилище «сладкой жизни», а сокровищница культуры. Духовная жажда привела меня в столицу. Я почувствовал напыщенность этих слов, уже слышанных мною не однажды. Внутренний слух воскресил голос матери. Вот кто не повторял чужих слов и не пользовался заемными мыслями! Ее поучения просты и всегда однозначны. Мать — мой верный проводник в жизни! И все-таки я ее покинул, не дослушав и не узнав всего, что она успела накопить за многотрудную жизнь…

После ужина компания уселась прямо на полу, на ковре, и затеяла игру «в бутылочку».

— Кто пойдет первыми, те погасят в другой комнате свет, — велела Фара. — Начнем!

Покрутившись, бутылка замерла. Проигравшей оказалась Халима, а выигравшим — я. Бутылка легла между нами, горлышком ко мне, а дном к девушке.

— Быстренько вставайте, не задерживайте игру! — раздались голоса. — Тушите свет и целуйтесь!

Халима с готовностью вскочила. Меня подтолкнула Фара. Света в соседней комнате мы не погасили и неловко стояли друг перед другом.

— Давайте уйдем потихоньку, — попросил я. — Мне тут не нравится, а оставить вас одну не могу, мне вас доверила ваша мать.

Не дожидаясь ответа, я решительно повернул к передней. Озадаченная Халима молча последовала за мною.

К моему удивлению, жена директора через несколько дней сделала мне выговор:

— Ты сконфузил Халиму перед подругами. Здесь город, другие нравы. Тебе следует к ним привыкать.

— Плохое всегда остается плохим, вроде сорняков на пашне. А сорняки выпалывают.

Директорша обиделась:

— Спасибо, что объяснил. Давно ли яйца учат курицу?

На ее громкий голос из соседней комнаты показалась Халима. На меня она даже не взглянула, зато накинулась на мать:

— А кто приставил ко мне телохранителя? Вы! Шофер должен знать свое место.

— Придет отец, все обсудим. Пригрели сироту из жалости, а он на голову норовит сесть!

Я собирался ехать за директором, но ноги будто приросли к полу. Оскорбление было столь велико и незаслуженно, что я не нашелся чем ответить. Поклялся про себя, что больше не переступлю порог этого дома.

Задребезжал дверной звонок. Директор добрался домой на попутке.

— Что за собрание? — добродушно вопросил он от дверей. — Почему задержали Замина? Жду, жду…

— Твой Замин хорошая птица!..

— Не понимаю. Что произошло?

Халима с повадкой балованной кошечки обняла отца.

— Ровным счетом ничего, папочка. Мама слишком вспыльчива. Виновата одна я. Просто я тебе не сказала, что в тот вечер Замин чуть не силой увел меня с вечеринки у Фары.

Директор нахмурился и вопросительно взглянул на меня. Я выдавил несколько слов в оправдание. Протянул ключи от машины.

— С этой минуты я только ваш студент.

— Постой, погоди… Что за чушь?

— Не хочу вносить раздора в вашу семью. Но и бесчестия терпеть не намерен. Привык уважать человеческое достоинство. Свое и чужое.

Директор расстроенно потер лоб. Побагровев от гнева, бросил жене:

— Вот плоды твоего воспитания! Одни танцульки на уме… Завтра же дочь пойдет за направлением и отправится работать куда пошлют. Мне надоели унизительные хлопоты ради отсрочек!

Он обернулся ко мне:

— Прости, парень, в собственном доме недоглядел. Учись спокойно и работай, как прежде. Ничего не изменилось.

В самом деле, перемен в моем положении не произошло, хотя директор громогласно объявил, что больше обслуживать его семью я не должен. И все-таки постоянно возникали «особые обстоятельства»: то ждали гостей, а провизию с рынка одной директорше не донести, то она объявляла себя захворавшей, а то ей надо было срочно навестить кого-то в городе…

Халиму я видел редко. Всем своим видом она старалась показать, что не одобряет навязчивость матери.

Почему же я все-таки согласился остаться при машине? Причина простая: на одну стипендию мне не прожить. Нечем даже заплатить за квартиру. С трудом накопив малую толику денег, я тотчас купил матери шерстяную шаль с бахромой (она только, бывало, вздыхала, видя такую прелесть на других), сестренке подарил дешевую красную сумочку, а Амилю модный пояс. Отослал в селение почтой. Следующая трата уже предстояла на самого себя. В преддверии зимы у меня не было теплого пальто.

27

После скандала в директорском семействе я ощутил себя особенно одиноким в Баку.

Однажды под вечер, едва я возвратился из техникума, мать Билала с таинственным видом сообщила, что у меня гостья. Недоумевая, я отворил дверь своей каморки и глазам не поверил: передо мною стояла Халима.

Не здороваясь, она торопливо выпалила:

— Меня послал отец. Срочная поездка в район!

— Но я только что видел его в техникуме!

— Ну и что? Отец позвонил домой, велел быстрее тебя отыскать. Самого вызвали в министерство.

— Да что случилось? Куда ехать?

— Этого я не знаю.

Когда мы через несколько минут покинули дом и торопливо пошли к трамвайной остановке, Халима внезапно остановилась посреди дороги.

— Я соврала тебе, Золик, — с покаянным видом созналась она. — Сердись, как хочешь, хоть выругай, хоть ударь, но, пожалуйста, проводи меня в гости!

— Благодарю покорно! — возмутился я. — Однажды уже сделал такую глупость. Да и имею ли я право сопровождать директорскую дочку?

— Я как раз хочу, чтобы такое право у тебя появилось!

— Не понимаю, ханум.

— Не называй меня так церемонно! Прошу…

Довольно долго мы шли не раскрывая рта. Отчужденное молчание прервала Халима:

— Ты так спокоен… Неужели в твоем сердце никогда не разгоралось пламя?

Я насмешливо пожал плечами:

— Был такой философ Дидро. У него отличное изречение: «Любовь обычно лишает умника разума, но случается, что глупца наделяет умом».

— Ого, ты читал Дидро? Я, пожалуй, подпадаю под второй случай: порхала по жизни как форменная глупышка. Умная давно подцепила бы какого-нибудь академика. Я ведь недурна собой, а, Золик?

— Меня зовут Замин. Не подходят кукольные прозвища человеку моего возраста и роста.

— За-мин… А что значит это имя?

— Порука. Твердое слово.

— Значит, ты не отступишь от обещания?

— Разве я что-нибудь обещал?

— А когда похитил из дома Фары?.. Не качай головой, именно похитил, умыкнул!.. Разве ты не говорил тогда, что отвезешь меня, куда я только пожелаю?

— Когда я за рулем, возить пассажиров моя обязанность. Хоть к черту на рога.

— Мне вовсе не нужна машина. Я тебя самого приглашаю. Тем более что за радость кататься на грузовике? Да еще на служебном. Отец у меня больно строг. А я мамина дочка и больше похожа на нее, как и положено дочери.

— Совсем не обязательно. У нас в селении говорят: если дочь удалась лицом в отца, это к счастью.

— Какой ты забавный, однако, Золя!

— Замин. Меня зовут Замин.

— Прости. И красивый к тому же. Вон какой у тебя гордый профиль. — Она легонько щелкнула меня по носу.

Я отвел ее руку.

— Другим мужчинам нравится, когда их цепляют девушки, — воскликнула она. — Кстати, в Европе теперь открывают боксерские школы для слабого пола.

— Не знаю. Не встречал таких школ.

— Разве ты бывал за границей?

— Бывал.

— Когда?

— Во время войны.

— Вот бы снова проехаться по тем местам! Возьмешь меня с собою? Будем путешествовать назло врагам. Как я хочу им насолить!

— Кому?

— Фаре, Джонику, Назе… Всем моим друзьям.

— Так кто же они тебе? Друзья или враги?

— Ну и тупой же ты, Замин! То и другое. Смотри не проговорись, как я о них отзываюсь. Наоборот, ври, что всех люблю и хвалю.

— Халима, ступай-ка ты лучше без меня.

— Ни за что! Неприлично появляться одной, без кавалера. Кстати, ты произвел большое впечатление на моих подруг. Как бы тебя не отбили. Еще ревновать придется. Смотри будь с ними поосторожнее: девки распущенные. Навяжется такая, и не отцепишься.

— Халима-ханум, мне это все не по нутру. Провожу до двери, а потом встречу, хорошо?

— Нет и нет! Я уже сказала, приходить в компанию одной неприлично. Ну что ты, в самом деле? Пока мы молоды, надо веселиться вовсю. Зачем оглядываться на прошлое или задумываться о будущем?

— А когда же работать?

— Не попрекай меня бездельем. Родители хотели, чтобы я получила высшее образование, я и получила. Без куска хлеба не останусь.

— Разве дело в куске хлеба? Ради тебя они трудились…

— Кто? Родители? Не смеши. Шпаргалки они, что ли, за меня писали? Отца, бывало, еле уговоришь, чтобы попросил преподавателя исправить мне тройку. Зато сейчас оба хвастают: «Наша дочь окончила университет с красным дипломом!»

— Странный диплом, если на работу не берут.

— Считается, что мне ищут работу в районе. А потом оттуда придет бумажка, что в моей специальности не нуждаются.

— Да как это может быть?! В нашей школе всегда не хватает учителей, тем более с университетским образованием.

— Ха-ха-ха! Ты неподражаем. Во мне нуждается сельская школа! А я в ней нуждаюсь?

— Но ведь государство тратило на твое обучение средства.

— Скажи, кому вручить эти деньги, и я их верну, — отрезала Халима, надувая губы.

Незаметно мы оказались на Приморском бульваре. Начинал задувать хазри, северный ветер. Море гудело.

— Замин, может, ты приехал в Баку к какой-нибудь девушке? — выдавила наконец Халима, не отводя глаз от ревущих волн. — К любимой?

— Нет. Едва ли я смогу кого-нибудь полюбить.

— Удивительное признание! Ты странный… Знал бы, сколько дней я бродила между этими жалкими домишками, разыскивая тебя, расспрашивая всех.

— Но зачем?

— Чтобы ты простил меня. Чтобы по-прежнему приходил к нам в дом. Чтобы… был около меня!

— Разве это входит в обязанности водителя служебного грузовика?

Халима отвернулась с досадой, кажется, даже со слезами.

28

…Я думал о матери постоянно, но написать ей не доходили руки. Поначалу дал себе зарок каждый день отправлять по письму, чтобы у нее не было причин для беспокойства и тоски. Как мне хотелось, отрывая от хлеба насущного, одеть ее во все новое, задарить подарками! В мечтах представлялось, что получу квартиру, и тогда все переедут ко мне. Обоснуемся в городе, в удобном доме, будем жить в тепле и довольстве. Амиля не придется больше посылать за хворостом, а сестре — носить воду из родника. Мамины плечи понемногу тоже расправятся, отдохнут от тяжестей, которые они перетаскали на своем веку…

Но недаром говорят, что руки длинных лет все никак не дотянутся до наших благих намерений!

После первых писем, отосланных подряд на одной неделе, я надолго замолчал. Ждал хороших перемен в своей жизни, чтобы мать могла радоваться и гордиться мною. Однако время шло, а ничего хорошего не случалось.

Я знал, что мать никогда не считала обильную еду и обеспеченный быт главными благами в жизни. Ни разу не сказала она мне, чтобы я копил деньги и обзаводился вещами, зато часто наставляла, что стыдно колоть людям глаза достатком. И предупреждала: если к заработанному рублю примешается хоть одна неправедная копейка — значит, я ей не сын. «Не прячься трусливо в чужой тени, — говорила она, — чаще приходи людям на помощь». Каждой ее посылочкой — банкой масла, полудесятком чуреков, лукошком вареных яиц, привезенных случайными попутчиками, — я охотно делился с товарищами. Как пахли луговыми травами ее кутабы^[9], когда я разламывал их пополам! Зимой мать ухитрялась передать порой битую птицу, аккуратно заворачивая в тетрадочную бумагу куриные потрошки, которые я так любил. А кастрюлю с домашней кашей мы ставили в общежитии посреди стола и угощались, вспоминая каждый свой родной дом.

Материнским лакомством я оделял и квартирных хозяев. Мать Билала с наслаждением втягивала ноздрями запах нехитрой снеди. «Селением повеяло, — говорила она. — Такой пахучей молодой крапивы в городе нипочем не найдешь. Окончил бы наш сын поскорее учение, вернулись бы домой…»

Правда, говорила она это лишь в отсутствие Билала. Тот был вспыльчив и мог дерзко ответить: «Да хоть сейчас возвращайтесь! Неужели родители должны оставаться при взрослых детях сторожами?!»

Наедине я частенько упрекал Билала: негоже тяготиться родительской любовью. Как бы я был счастлив, если бы моя мать навестила меня, хоть ненадолго!

Желание это неожиданно сбылось. Во время занятий меня вызвал к себе директор и протянул телеграмму.

— Из дома? Добрая весть?

Едва пробежав текст глазами, я в безотчетном порыве поднес телеграфный бланк к губам. Директор усмехнулся, отвел взгляд в сторону и принялся без нужды рыться в ящике стола.

— Мать приезжает… это хорошо, — сказал он. — Остановиться может в нашем доме.

— Благодарю, — поспешно отозвался я. — Ей будет лучше у моих квартирных хозяев. Она никогда не бывала в большом городе, а окраина смахивает на селение…

Директор задумчиво потер лоб.

— Странная вещь — привычка! — сказал он. — Как-то я ездил по районам, набирал студентов. Ну, думалось, вот когда вволю поброжу по родным горам, утолю жажду из студеных родников. А ночевки на фермах под открытым небом? Прелесть! И что же ты думаешь? Уже через неделю меня потянуло обратно к городскому асфальту, к уличным фонарям. И Халиму нашу не загнать, бывало, на сельский воздух даже в каникулы… Нда, избаловали мы дочку, виноваты. Но сердце у нее доброе, поверь. Сами настрадались в войну, вот и хочется, чтобы дети не знали тягот. Ели сладко, одевались нарядно…

Мне следовало промолчать, но я не удержался:

— А что будет с нею дальше, вы подумали? Если она выучилась только порхать над жизнью? Уже сама начинает этим тяготиться. Пошлите ее работать учительницей хоть в наше селение.Там хорошая школа. А жить будет у моей матери.

— Тогда почему отказываешься, чтобы твоя мать погостила у нас? Или есть какая-нибудь особая причина?

— У моих хозяев во дворе несколько грядок, куры, дровяной сарай. Все, к чему привыкли глаза матери. Какие могут быть другие причины?

…Машину я остановил вблизи вокзала. По лестнице спускался медленно, неся в одной руке старенький деревянный чемодан, а другою обняв мать. Она ступила на городскую улицу нерешительно. Видавшие виды башмаки — чусты так шаркали об асфальт, будто с треском рвалась вощеная бумага над самым ухом. Стараясь отвлечь внимание от пугающей новизны, я расспрашивал ее о брате и сестрах, об односельчанах. Когда дошли до сквера, я сказал:

— Присядь, нене. И отбрось платок с лица, душно. Полюбуйся на город, какой он красивый.

— Еще бы не красивый, — согласилась мать. — У нас каждую весну грязь непролазная, а здесь ходят по сухому, башмаки у всех чистые.

— Почему ты так шаркаешь подошвами? — с запинкой спросил я. — Может быть, чусты велики? Купим новые ботинки…

Мать беззвучно рассмеялась. Я угадал это по трепетанию фиолетового платка-яшмака, которым она скромно прикрывала лицо до самых глаз.

— Ох, мальчик мой, удивляюсь, как вы не падаете на этой гладкой дороге! Ни камушка, чтобы ступне зацепиться. Да еще дождь, похоже, прошел…

— Это не дождь. Машинами поливают улицы, чтобы пыль улеглась.

Я забросил чемодан в кузов, подсадил мать в кабину, и она показалась мне легкой как пушинка. А ведь было время, когда я не мог сдвинуть ее ни на шаг, как ни упирался в ее бок головой и руками. Но почему она так истаяла, так постарела?

Побледнев, мать вдруг слабо замахала руками:

— Останови! Открой дверцу! Я лучше пешком пойду. Ты же знаешь, меня мутит от бензина. До станции и то на арбе ехала, по вольному воздуху…

— А здесь придется до дому два дня идти пешком. Ты уж наберись как-нибудь терпения. Скоро приедем.

Мать проворчала:

— Я тебя в Баку учиться посылала, а ты опять сидишь за баранкой. Шофером в колхозе мог оставаться.

— Я учусь, нене. Но, знаешь, я словно в кабине родился. Не могу без машины, так и тянет к ней.

— Эх, глупенький. От какой замечательной работы у нас отказался!

— От какой именно?

— От чистой и почетной. Да исполнит аллах ее желания, хорошо она тогда все устроила. А ты сбежал. Она повторяет: останься Замин, уже в институт смог бы поступить!

— Да кто она?

— Мензер, разумеется. Она одна о тебе печется. Задумано было ею хорошо, да не сбылось. — И мать вполголоса затянула заунывную песенку:

— Нене, ты чем-то обижена? Сердишься на меня?

— Какая обида, сынок? Когда у птенца вырастают перья, он не усидит в гнезде. Только сердце мое болит в разлуке. Не знаю уж, как и вытерплю?..

Я все-таки остановил машину и пересадил мать в кузов.

— Слава аллаху, дыхание открылось, — благодарно произнесла она. — Прости, что напугала, совсем худо сделалось взаперти. Подумала: если сейчас умру, хоть скажу ему, что на душе лежит. А ты поступай как знаешь. Обет себе такой дала.

Я не понял ее слов и ничего не возразил.

Сидя за рулем, стал размышлять: что же это за обет? Я знал прямодушный нрав моей матери. Тайный обет не может быть связан с повседневными житейскими нуждами. Она не из тех, которые то и дело требуют у сыновей купить им какую-нибудь модную шелковую кофту. Не из тех, кто жадным взором впивается в обновку невестки: «А где моя доля?!» Кто вечно хнычет и упрекает: «Верни мне сыновний долг!» Наша мать, напротив, себя считала виноватой перед детьми. Она твердила: «Светлого дня в детстве не видали мои сиротиночки. Был бы в живых отец, не возложила бы судьба им на неокрепшие плечи такой тяжести…» Но почему она не захотела открыть своего обета?

Сворачивая к окраине, я чуть не столкнулся с вынырнувшим из переулка грузовиком. Колеса взвизгнули, посыпались стекла. Я спрыгнул на землю. Водитель многотонной машины уверенно показал на дорожный знак, который мне заслонила высохшая ветка тутового дерева. Чем-то этот голый сук напомнил костлявую руку бабки Гюльгяз. Казалось, вот-вот вспыхнут неистовые черные глаза, напоминая, что нет пути туда, где она несет добровольную стражу.

Перепуганная мать сидела в кузове почти не дыша, молитвенно сложив руки.

Уже когда мы были дома, в дверь раздался нетерпеливый стук. Это примчалась Халима. Ее появление вызвало во мне неприятное чувство, я даже не пригласил ее войти в комнату. Она сама уверенно переступила порог.

— Это твоя мама? Папа просил передать, что мы ждем вас к себе.

Мать с достоинством привстала, подошла к незнакомой девушке и церемонно поцеловала ее в лоб.

— Добро пожаловать, красавица. Сколько всем хлопот из-за деревенской старухи!

Она усадила Халиму возле себя и с большим вниманием слушала ее болтовню. Когда Халима спохватилась, что ее давно ждут дома, мать вызвалась вместе со мной проводить гостью до трамвая. Мне показалось, что она не хочет оставлять нас наедине.

— Отцу и матери передай поклон, — сказала мать на прощанье. — Да снизойдет благодать на ваш дом. Спасибо за приглашение. Если сможем, придем.

Когда мы возвратились, я спросил с любопытством:

— Ты угадала, кто эта девушка?

— Дочь твоего начальника? Наслышана о ней.

— От кого?

— Односельчане нынче часто ездят в Баку, — уклончиво отозвалась мать.

— Отец у нее достойный человек.

— Спасибо ему, если помог тебе, — сухо отозвалась мать.

— Понимаешь, если бы я не прирабатывал у него на машине, то не смог бы прожить в городе.

— Поговаривают, у тебя в мыслях привезти ее с собою?

— Кого?

— Эту, давешнюю.

— Выдумки!

— В колодец воду не льют. После отца-матери никого не перевоспитаешь. Помни об этом, сынок.

— Ну что ты, право. Столько времени не виделись, а сразу начинаешь с выговора. Между нами ничегошеньки нет. Отношусь к ней чисто по-братски.

— Не тот у вас возраст, чтобы встречаться как брат с сестрой. — Мать поджала губы. — Знаешь, сын. Лучше от беды на полпути вернуться, я ведь за тобой приехала. Собирайся.

— Но ты сама послала меня учиться! Как же теперь быть? Бросить учебу?

— Путник на дороге споткнулся, легко и поднимется. Но в женитьбе если споткнулся, на ноги нипочем не встать. В жены выбирают ровню.

— Почему ты веришь сплетникам, а не мне?

— Потому что ты сам еще себя до конца не знаешь. Поступки свои станешь правильно понимать много позже. Я не могу запретить тебе водиться с кем вздумаешь. Но быть замешанной в дурном деле не хочу. На все селение скажу об этом.

Я глядел на мать во все глаза. Никогда не видел ее в таком гневе, хотя голоса она не повысила. Мне казалось, что так мог бы говорить со мною отец — властно, разумно, непререкаемо.

Зато следующие два дня мать почти не разжимала губ. Даже отказывалась садиться за общий стол, ссылаясь на усталость и отсутствие аппетита.

— Надо скорей возвращаться домой, — твердила она. — Не принимает нутро ни здешней воды, ни городского воздуха. Еще помру ненароком, тогда хлопот со мною не оберетесь.

На проводы снова прибежала Халима с узелком подорожников.

— Это от моей мамы, — невольно робея, проронила она.

Мать молча взяла гостинец. Она очень торопилась и Халиме кивнула уже из кузова: мол, будь здорова.

Но даже такой простой знак вежливости относился, мне кажется, более к ее отцу, который был ко мне добрее других в этом городе…

Я соскочил с подножки вагона, когда поезд уже тронулся: мать все не выпускала меня из объятий. Концы ее головного платка были мокры от слез. Провожала меня на войну с сухими глазами, а теперь горько плакала.

29

Когда я получил диплом, директор предложил мне не менять место работы. По-прежнему водить его машину и попутно готовиться к педагогической деятельности. «Ты хороший практик, а теперь у тебя появилась и теоретическая основа. Зачислить тебя в штат будет не так уж трудно», — сказал он.

Однако меня словно какая-то сила отводила подальше от стен техникума. Отношения с семьей директора надо было сводить на нет. Халима влюбилась в меня, в этом уже не было сомнений. Влюбилась безрассудно, как все, что она делала. Оказывается, и пустое сердце алкает сильных чувств; заполнить жизнь одним посещением портних и заботой о модной прическе невозможно. Самую легкомысленную кокетку любовь делает беззащитной и, словно слепца, покорно водит по чужим следам.

Я жалел эту новую Халиму, сколько мог образумливал ее, а главное, оберегал от какого-нибудь отчаянного шага в кругу прежней беспутной компании.

Ее мать тоже полностью переменила отношение. Теперь она всячески заманивала меня в дом и пыталась сблизить с дочерью. В день рождения Халимы вдруг объявила, что каждый гость должен непременно поцеловать именинницу. Поняв подоплеку этой затеи, я поспешил встать из-за стола.

На следующий день прочел Халиме целое наставление.

— Если бы от одного поцелуя рождалась любовь, — с насмешливой досадой промолвил я, — то волны, которые лижут берега, давно бы находились с ними в счастливом супружестве.

— Мать велела, — сказала, потупившись, Халима. — Как было ослушаться?

Ее слова эхом отозвались в душе. А мне разве можно ослушаться своей матери?..

Накануне дня, когда выпускникам техникума должны были в торжественной обстановке вручать дипломы, директор сказал, пряча глаза:

— Пожалуйста, заверни завтра утром пораньше на дачу. У жены какое-то неотложное дело.

Я отправился безо всякой охоты, обещая себе, что это в последний раз.

Обе женщины не по времени разрядились.

— Дорогой, ты уже знаешь, куда у тебя направление на работу? — ласково спросила директорша.

— Пока нет.

— Могу сказать: в транспортное управление. Но можно устроить так, что ты останешься при техникуме. Тогда карьера твоя обеспечена.

Женщины понимающе переглянулись. Как неприятны были мне их хитрые усмешки! В памяти всплыло заплаканное тревожное лицо матери. В чем, в чем ее обет?!

Молча я поднялся со стула.

— Вас куда-нибудь отвезти сегодня?

Они смотрели на меня огорченно и растерянно.

…Найти контору транспортного управления оказалось не так-то просто. Она расположилась на окраине. За низкой каменной оградой с массивными железными воротами теснились вереницы автомобилей.

Начальником управления оказался бледный длиннолицый человек. В его волосах явственно проглядывала седина. Не глядя на меня, он кивнул:

— Проходите. Садитесь.

Не успел я протянуть свое направление, как раздался телефонный звонок. Начальник долго выслушивал кого-то, успевая лишь односложно ронять в трубку: «да», «так», «нет». Под конец добавил всего два слова: «постараемся» и «сделаем».

— Вот ведь что получается, пушат и пушат, — неожиданно пожаловался он. — По тоннажу с планом кое-как выкарабкались, но километраж ощутимо подводит. Пробеги у нас дальние, порожняк боком выходит.

— Зачем же ездить порожняком? — сказал я. — На прежней работе в районе у нас заключали с колхозами договор на попутные грузы, так еще прицепы понадобились. Под двойной нагрузкой шли.

Начальник взглянул на меня с неожиданным интересом. Протянул руку за направлением.

— А ты, кажется, подходящий парень! Пойдем, покажу хозяйство. Машины новые, получили всего неделю назад. Выбирай любую.

…И вот я уже выезжаю из города на тяжелом грузовике. Наступают сумерки. У Баладжарского перевала включил фары, и, словно на веревке, жгут света потянул меня вниз по спуску. Позади, над круглым холмом, висела серьга трехдневного месяца. К луне у меня особое отношение. Еще с тех самых пор, когда я боялся в детстве, как бы коварное светило не похитило мою мать. Но этот юный месяц казался чистым и безгрешным. Странная грусть таилась в его слабом сиянии. Она была сродни и непонятным слезам моей матери, и благородной печали Мензер, и даже капризным рыданиям Халимы.

Резкий луч встречной машины внезапно разбил хрупкие мечтания. Мимолетные мысли испарились, оставляя в груди устойчивое ощущение теплоты.

Мой маршрут проходил вблизи родного дома. Я смогу сделать небольшой крюк, завернуть к матери, уткнуться лицом ей в колени. Материнский голос, ее доброе дыхание подобны родниковой воде. Они возвращают веру в жизнь.

Часть вторая КАК В САМОЙ ЖИЗНИ

1

Как давно я не взбирался на перевал Атадага! От многочасового сидения за рулем машины мышцы одеревенели, тело затекло. С наслаждением прыгаю на землю, поднимаю крышку радиатора. Пар вырывается со стремительностью птицы, обретшей свободу, он слегка обжигает мне лицо, что вконец прогоняет утреннюю сонливость. Я приближаюсь к краю обрыва. За спиной остается верный грузовик, который шел без передышки из самого Баку и теперь, подобно усталому волу, предается отдохновению.

На мгновение ощутил сожаление, что один любуюсь раскинувшейся внизу долиной, что нет со мной приятеля-горожанина, которому можно показать с высоты родное селение, рассказать о каждом его жителе. Впрочем, последнее едва ли возможно. Даже небольшое селение — целый мир со своими законами и страстями. И как же я тоскую временами по этому оставленному мною родному мирку!

Всякий раз, покидая селение — в начале войны, когда уходил на фронт, а потом перебравшись в город, — я думал, что надолго и до отказа напитался видом родных мест. Однако многие мелочи постепенно улетучивались из памяти. Даже очертания Эргюнеша как-то расплылись перед внутренним взором.

Зато всегда живым и неизменным звучал во мне материнский голос.

С волнением я следил с высоты за извилистым течением Дашгынчая. Отсюда был хорошо виден весь путь реки до ее впадения в Аракс. В детстве мне чудилось, что Аракс и есть край света. А гусиные стаи, которые с гоготанием проносились над головой, есть небесные тропинки, по которым можно, не касаясь земли, перевалить гору и сразу очутиться по другую сторону хребта.

В моем воображении одна за другой оживали картинки детства, проведенного у подножья Каракопека.

Осень… Луга в пожухлых травах, жнивье желтеет. С опаской заглядываю в овраг, который казался когда-то бездонным. Но как со временем уменьшаются холмы, так мельчают и пропасти! Раньше, чтобы дотянуться до гнезд синиц, которыми испещрены края глинистого обрыва, мы, мальчишки, громоздили пирамидой плоские камни да еще взбирались друг другу на плечи. Теперь, встань я хоть на дно оврага, до края не так уж и высоко. Что же случилось? Холмы словно присели на корточки, а пропасти засыпались?..

Было жаль детских впечатлений, я поспешил уверить себя, что дело просто в ракурсе: я стою слишком высоко над селением. Вот и кажется, будто горы постепенно тают.

Но ведь и мать моя словно бы тает! Сгорбилась ее спина, не так проворен шаг. Мать — самое неизменное, что у меня есть. Если ее черты истончились, а вся она пригнулась к земле, почему то же самое не может случиться с горами? Говорят, старея, жемчужина медленно истаивает. Не трескается, не раскалывается, а именно тает, уменьшается в размере. Этого не заметить человеческому глазу. Но остановить ее исчезновение нельзя.

Неужели в грустном увядании матери виноват именно я? Может быть, ее гложет постоянная тоска по старшему сыну? Принять мой городской быт она не в силах. Ей душно и невыносимо в городе, она брезгует покупной едой, смотрит с подозрительностью на толпы людей, заполонивших улицы.

А если мне самому вернуться навсегда к родному очагу? Сидеть, как когда-то, на расстеленном паласе подогнув ноги, принимать еду из материнских рук, вести немудреные беседы с соседями и, наконец, жениться по материнскому выбору на девушке, которую она облюбует для меня. Станем ли мы оба от этого счастливее?

Много раз, наверно, менялся лик окружающей местности. Материнская забота о сыновьях остается прежней. Из века в век они оделяли детей лучшим куском, стелили постель в самом сухом и теплом углу, сватали им красивейших невест. Их добрые наставления достойны того, чтобы, подобно самоцветным серьгам, никогда не расставаться с нашими ушами. Материнское терпение — залог мира и благоденствия на земле.

Однако, как далеко ни уводили меня общие размышления, проблемы реальной жизни не могли разрешиться сами собой. Если бы дело заключалось лишь в том, чтобы вернуться из города обратно в селение и сменить не любимый матерью автомобиль на допотопную арбу, — все решилось бы двумя-тремя словами. «Мама, я снова здесь, — сказал бы я, появляясь на пороге. — Весь в твоей власти. Поступлю, как ты велишь».

Но будет ли она довольна таким поворотом дел? Примет ли подобную жертву? Кивнет ли согласно: «Вот и хорошо, мой разумный мальчик. Бросай город, бросай все. Живи потихоньку, как жили предки…»? Нет, таких слов она не произнесет ни за что! Моя мать вовсе не чуралась нового. Разве не из ее рассказа я узнал о появлении в селении первого трактора?

Вот как это произошло. Артель только что организовалась, и на общий двор каждый тащил что мог. Кто гнал волов, кто вел на веревке яловую корову. А у других не было за душой ничего, кроме сохи да старого хомута. Люди не стыдились бедности. Ими владела вера, что сообща можно прожить лучше, чем порознь. Дружно посеяли, подоспела на артельном поле и жатва.

Вскоре разнесся слух, что в помощь колхозникам из города присылают машину-самоход. Это в селение, где железный плуг и то был до сих пор в диковинку! Само слово «трактор» знало всего два-три человека из местных всезнаек. Встречать «самоход» вышли далеко за околицу, с любопытством сгрудились вдоль дороги. Ох как всполошил всех рев мотора! Словно небеса разверзлись или началось землетрясение. Трусоватые прятались за чужие спины. С писком разлетались из-под железных колес скворцы и воробьи. На следующее утро комсомольцы говорили: «Это только первый трактор, будут и другие машины. Советское правительство обещает помогать колхозам, таково завещание товарища Ленина. Он говорил, что трактора всех перетянут на сторону коммуны!» Один из противников колхоза Шафигула стал настырно расспрашивать: «Говорите, что без волов и без коней передвигается? А где человек? Наверху сидит? Что же, он плетью машет или голосом пугает, чтобы «железка» ехала?» Ему разъяснили, что тракторист поворачивает руками небольшое колесо, величиною с сито. Куда повернет, в ту сторону и колеса едут. Шафигула расхохотался: «Так я и знал! Хитрость шайтана. Под железкой спрятан обыкновенный бык; парень в него тычет, вот бедняга и тащится куда велят».

Пришлось подогнать трактор к самому порогу. Сзади прицепили арбу, куда полным-полно набилось детишек, и среди них затесался седобородый дед, из самых бесстрашных. Старику так понравилось катанье, что он, сидя в тележке, заявил о желании вступить в колхоз. К трактору постепенно привыкли. Лишь упрямый Шафигула никогда не называл его иначе как «железякой шайтана».

Когда мой младший брат Амиль, размечтавшись, сказал матери, что станет летчиком, и обещал поднять ее на самолете выше седьмого неба, она лишь улыбнулась: «Меня летающей машиной, как Шафигулу трактором, не испугать. Любую машину делали человеческие руки, значит, она подвластна человеку. Твой старших брат водит грузовик. Если у тебя больше ума, поднимись на самолете. Я не прочь, чтобы соседки считали меня счастливицей».

Если матери была не по нраву моя шоферская профессия, то скорее всего из-за запаха бензина, от которого ее мутило, и от вечных пятен машинного масла на моей одежде. «Жил бы дома, я хоть смогла бы обстирать тебя», — сокрушалась она.

Я успокаивал ее как мог. Заверял, что теперь у меня специальность механика: свободно могу разобрать и собрать весь автомобиль по винтику. А если по-прежнему сижу за рулем, так это потому, что люблю быструю езду и смену впечатлений. К тому же на новом месте хорошо начинать с низов, чтобы все видели, что я не страшусь никакой работы.

Мать при мне несколько раз хвалила трактор: ячменя он не просит, не упадет в борозде как загнанный конь, две арбы тащит и не охнет. Я это тоже оборачивал себе на пользу: мой грузовик, говорил я, родной брат твоему трактору!

И все-таки моя мать постоянно удивляла меня.

Помню, как-то в детстве, когда еще было в новинку смотреть на работающий трактор, мы, мальчишки, бежали за стальным трезубцем его лемеха, который рыхлил пашню, вырывая с корнем колючки, и собирали эти корешки, потому что знали, что жарко горят они зимой в печи.

Мать окликнула меня. Я поискал ее глазами за пыльным облаком. «Иди сюда, — позвала она. — Наглотаешься дыма, будешь кашлять. Колючки соберешь после. — Подумав, добавила: — Давай-ка возьмем несколько длинных корней, посадим у нас во дворе».

Я понял так, что она хочет, чтобы колючки росли вдоль забора, как добавочная ограда. Чем менять каждые два-три года высохший кустарник, пусть колючки станут нашим вечно живым забором. Но, к моему удивлению, мать велела посадить колючки посреди двора, ровными рядками, как саженцы яблонь.

— Зачем нам эти колючки? — спросил я недоуменно. — Другие их выбрасывают, а мы привечаем, будто важных гостей?

Прищурившись, она посмотрела куда-то вдаль, поверх моей головы.

— С тех пор как мы здесь живем, на этом поле всегда росли колючки. Они поднимались вместе с первыми всходами и часто глушили их. Жнецы, собирая колосья в снопы, ранили себе руки и тратили время, вытаскивая из ладоней иглы. Но ведь трактор подрезает кустики под корень. Через год-два ни одной колючки здесь больше не останется.

— Ну и пусть! — сердито воскликнул я. — Ты хочешь, чтобы надо мною смеялись товарищи, что я развожу дрянь и мусор?

Мать покачала головой.

— Совсем не мусор. Из отвара колючек готовят лекарство при кожных болезнях. Если что-то вылезло из земли, нельзя его истреблять с корнем, сынок, запомни. Каждое растение чем-нибудь полезно и может понадобиться в свой час. Отвар колючки хорошо добавлять в краску, тогда шерстяная нить впитывает цвет накрепко. Случается, что палас уже истрепан до дыр, а краски его по-прежнему свежи. Уничтожить очень легко. Трудно уберечь.

Я слушал мать, невольно соглашаясь с нею. Разве не видел сам, что в недоступных переплетениях иглистых стеблей вили гнезда иволги? Накормив птенцов, сладкоголосая птичка вспархивала и заливалась трелью. Под шатром колючки, прильнув к корням, спокойно дремали днем зайцы. А если от стада отбивалась овца или теленок, их владелец бежал к нашему деревенскому доморощенному чародею Фати-киши и тот «завязывал волку пасть».

Я спросил у матери:

— Как он это делает? Не ловит же волка?

Мать подумала. На каждый мой вопрос она отвечала с серьезностью.

— Потеряв корову, человек сильно переживает. Ночью помочь делу ничем нельзя, и добрый Фати-киши своим наговором просто старается успокоить встревоженного владельца. Но если корова забрела в заросли колючек, серому не так-то легко к ней подступиться. Она становится задом к колючкам и выставляет вперед рога. Вполне может защитить себя.

После нашего разговора я стал относиться к колючим кустикам с почтением. Насмешки соседских мальчишек больше не задевали. Мне всегда хотелось научиться смотреть вокруг себя такими же внимательными и умными глазами, как мать.

Одно мне казалось тогда странным: почему мать не велела дышать чадом от трактора? Чем он мог навредить мне? Разве мы сызмала не привыкли к дымным очагам? Каждая вязанка хвороста дорого ценилась в морозную зиму, никто не хотел выпускать наружу вместе с дымом тепло и без жалоб терли слезящиеся глаза.

Много лет спустя, когда на лекции в техникуме преподаватель начертил химическую формулу ядовитого выхлопа, я лишний раз подивился правильному чутью матери. Как догадалась она, неграмотная селянка, что дымом от сухих корневищ колючек можно дышать без вреда, а тракторный выхлоп опасен?..

Я немного отдалился от матери за последнее время. Город меняет людей, здесь все делаешь в спешке, мысль не успевает угнаться за вереницей дел. Немудрено, что мать ощущала себя временами одинокой. Когда она приезжала навестить меня в город, я не хотел, чтобы в наши отношения вмешивались посторонние, и избегал задушевных разговоров.

Не заходила у нас речь и о Халлы. Я даже не знаю, по-прежнему ли они дружны? Может быть, скрытая ревность подтолкнула мать на внезапный приезд и знакомство с Халимой?

По понятиям моей матери, если девушка приходит в дом к мужчине, она решается на опрометчивый, даже зазорный поступок. Я и сам прежде так смотрел на вещи. Но с тех пор многое изменилось. Город приучил меня к иным нормам поведения. Мужчины и женщины обращаются здесь друг с другом более вольно, не вкладывая в это никакого постыдного смысла. Сколько раз я брал Халиму под руку, что вовсе не накладывало на меня особых обязательств. Напротив, если бы я не поступил так, то обидел бы девушку и выглядел в глазах горожан сущим невежей. Не возьми я ее на улице под руку, мы могли бы просто-напросто потеряться в толпе…

Я ехал из Баку в родные места, но теплая радость от скорого свидания с ними понемногу остывала, как тускнеет вынутый из горна раскаленный кусок железа. Так случалось уже не впервые. Я спешил, умирая от нетерпения, а возвращался поникшим и разочарованным. Все чаще меня вместо радости переполняли досада и печаль.

Кажется, стало бы легче, если бы домашние встретили меня без всякой приветливости. Мать в сердцах крикнула бы, что ей не нужен неблагодарный сын; старшая сестра не поспешила бы со мною повидаться; Амиль ехидно процедил бы, что, мол, хорош любимчик, возле которого мать не смогла прожить трех дней и поскорее отправилась в обратную дорогу, длинную, как ее подол; а младшая сестренка Садаф, сморщив нос, не захотела бы даже полить мне на руки воды.

Я признавал свою вину: не помогал заработком семье и ушел из селения, потерявшего за войну столько рабочих рук. Со стороны мои поступки выглядели не очень-то красиво: отвернулся от прошлого и ищет выгод только для себя.

Как хотелось по-прежнему вбежать во двор, обнять мать сзади, пропищав тоненьким голоском: «Угадай, кто?» Впрочем, она не любит плоских шуток. Но намерение подкрасться оставалось. Мне хотелось знать, как она коротает без меня дни. Ведь никогда не пожалуется в глаза, будет твердить: «Всего у нас вдосталь, не тревожься». Ее заботы только о других.

Однажды, еще в первую зиму войны, я пришел с работы, и она попросила: «Знаю, что ты устал, сынок, но прошу, зайди к соседке Ханпери, наколи дров. Возле нее не осталось ни одного мужчины в папахе, как управиться одинокой?»

Пока я рубил дрова, мать набрала полный подол щепок, разожгла соседке печь. Опуская возле очага охапку, я вежливо осведомился о вестях с фронта.

— Шафигула нигде не пропадет, — отозвалась Ханпери о муже. — Чинит в тылу дороги, лица войны еще не видал. Зато прислал фотографию с шашкой на ремне!

— А ваш сын Гашим?

У женщины навернулись на глаза слезы.

— Он такой мерзляк! Весь холод мира словно ждал его в эту зиму на фронте! Кто упомнит подобные морозы? Как просила: возьми, сынок, толстые шерстяные джурабы, пригодятся. А он ушел налегке. Любит пофорсить, бедняжка. Боюсь, как бы ног не отморозил…

Мать делала мне знаки, чтобы я приободрил плачущую женщину. Я принялся шутить, хоть и не очень складно:

— Лучше представьте, тетя Ханпери, что он сидит сейчас в землянке у теплой печки. Да не один, а с кудрявенькой медсестрой. Я тоже на днях ухожу в армию. Может быть, встречусь с Гашимом… А вы уж, пожалуйста, утешайте мою мать, если долго не будет писем, как она сегодня утешает вас.

Пригласив нас в дом, Ханпери хотела поджарить яичницу, но я отказался.

— Наверно, у вас припрятаны где-нибудь сушеные абрикосы? Охотно бы полакомился.

Тетушка Ханпери понемногу развеселилась.

— Попроси мать, чтоб сосватала тебе ордубадскую девушку: там растут лучшие абрикосовые деревья. А уж приготовить из них варенье — дело пустое!

Когда мы уходили, она снова завздыхала:

— Кажется, близка оттепель? Хоть бы моему Гашиму не мерзнуть…

На обратном пути мать сказала:

— Единственный он у нее. Как не сокрушаться? Проклятые фашисты отняли сыновей, загасили наши очаги…

Она живет в постоянном беспокойстве обо мне: где сплю, что ем, не устаю ли на работе? Разве просто управлять тяжеленным грузовиком! Еще опасение: на ком женюсь? Родителей будущей невесты она не знает: станут ли они друзьями или побрезгуют деревенским родством?..

2

Крупная автобаза, на которой я теперь работал, находилась в прямом подчинении у Министерства автотранспорта. Во время войны машины обслуживали нефтеразведчиков. От банки консервов до гигантских вышек — все перевозилось на наших колесах.

Службу нефтеразведки расширяли и после войны. Нефть стала еще необходимей для страны. Недаром фашисты изо всех сил рвались к нефтяным скважинам. Нефть качали всю войну, снабжение ею армии на две трети шло из Баку.

Нынче буровики вели поиск по всему Азербайджану. На цветущей земле Гянджи, на привольной карабахской равнине возникали палатки геологов, а следом за ними шагали нефтяные вышки. В самые отдаленные места буровое оборудование доставлял автопарк нашей базы. Вблизи моего родного селения тоже приступили к разведке. Толки об этом начались тотчас по окончании войны. Были они самыми разноречивыми. Кто-то сетовал, что придется ходить по уши в мазуте, дворы провоняют и запакостятся. Демобилизованные солдаты, повидав свет, напротив, обрадованно твердили, что нефть приведет нас к благосостоянию. Селение полностью преобразится, к нему проложат хорошие дороги: уже не придется зимой вязнуть по колено в грязи, пока выберешься на большак. Сельские дети присмотрятся к нефтяному промыслу, освоят новые профессии.

Мать, как всегда, рассудила здраво и разумно.

— Землю, полную сокровищ, люди научатся лучше беречь, — задумчиво сказала она. — Пусть и у нас откроется такое потаенное окошечко в глубь земли! За войну женщины научились самостоятельно управляться с полевыми работами. Что же, их мужьям сидеть теперь по домам, как кули с мукою? Надо находить новую работу для рук.

У подножья Атадага дорога раздваивалась. Узкая спускалась к нашему селению, более наезженная, огибая холм, вела к Ахар-гелю, где я должен был выгрузиться, а потом уже со спокойной душой заночевать дома.

Но сколько я ни вглядывался, не мог разглядеть знакомых примет: над дорогой висела сплошная пелена пыли. Каждая проходящая машина оставляла за собою густой серый хвост, словно невидимое стадо взрыхлило и истолкло копытами землю.

У одинокого раскидистого дерева я свернул влево, в сторону Карабахской равнины. За все время пути навстречу мне не попались ни пешеход, ни арба. Лишь на бережку арыка промелькнули молодые зайцы, уже притерпевшиеся к постоянному фырканью моторов, да на проводах электроопор, которые вели в сторону разведочных скважин, сидели, будто частые бусины, иссиня-черные галки.

Стосковавшись по живому лицу, я очень обрадовался, завидев издали юркие фигурки буровиков. С этого расстояния их можно было отличить от высоких железных бочек с черными тенями на песке только по движению.

Меня окружили, стали расспрашивать о столичных новостях, под навесом шалаша угостили чаем. Когда я уже взобрался на подножку кабины, собираясь в обратный путь, ко мне протолкался плотный парень, на ходу вытирая о тряпку черные руки. Его рукопожатие оказалось слишком долгим, он никак не хотел выпускать мою руку, тряс ее и прижимал к пухлой груди. Такая сердечность заставила меня приглядеться к нему повнимательнее. Лоб, брови, даже щеки были в пятнах мазута и глины. Естественный вид сохраняли только белые, как молоко, зубы. Один глаз он хитро прищурил, словно нацелился им в меня. Второй показался мне несколько косоватым.

— Не узнаешь, дядя Замин? — весело вскричал он. Потом с некоторым сомнением добавил: — Ведь ты Замин, сын тетушки Зохры?

Я кивнул и спустился на землю.

— Мы-то думали, Замин станет большим начальником и нас возьмет под свое крыло. А он даже не здоровается!

— Не сердись. Скажи, чей ты? Я ведь давно ушел из селения.

— Ладно, не утруждай память. Гашим я, сын Ханпери.

Мы обнялись.

— Конечно! Как сразу не сообразил? Мне хорошо запомнилось: ты подстригал себе волосы на лбу и отхватил бровь. Но почему назвал меня дядей? Разве ты младше меня? На фронт мы ушли почти одновременно. Как поживает тетушка Ханпери?

Гашим странно взглянул на меня прищуренным глазом.

— Поезжай в селение и сам ее спроси. Заодно собственную мать не позабудь проведать.

Последние слова хлестнули меня наподобие пощечины. Вспомнилось, что приезжавшие в Баку земляки при самой беглой встрече тоже не забывали ввернуть словцо о моей матери: давно ли навещал ее да чем помог?

Я виновато пробормотал:

— Заработался совсем. Рейсы без передышки. Только-только за место зацепился. Надо было показать себя с лучшей стороны…

— Я и толкую про зацепку, — многозначительно подхватил Гашим. — Нашел, кого нужно? Принимаете меры?

— О чем ты?

— В самом деле ничего не знаешь или притворяешься?

Сердце у меня упало. Во рту стало сухо.

— Сельчане ее не оставят, — продолжал Гашим. — Как говорится: дома и стены помогают.

— Да что случилось? Говори же! — Меня напугал собственный хриплый голос.

— Ну если не знаешь… Сель у нас прошел, поля задел краем, зато начисто смел куроферму, где работала твоя мать. Составили акт. Только не все сходилось. Ты ведь знаешь тетю Зохру? Старательная, неугомонная. Пестовала колхозных кур — ну и достаточно с нее. Трудодни идут. Нет, стала приставать к председателю: купи несколько хороших гусей. Река под боком, корм они сами себе найдут… В общем, к осени от этих гусей стало бело на берегу! Расплодилось гусиное стадо величиной с хорошую отару. Никто не догадался тогда их переписать. А тут сель, беда. В одну ночь все подчистую подмел. Кур-то собрали со всего селения: от кого петух, от кого пара цыплят… А с гусями явная недостача. Ее покрыла из собственного кармана будто бы учительница Мензер. Уж больно она обхаживает твою мать. Не знаешь почему?

— Уголовного дела не открыли?

Гашим обиделся:

— За кого ты нас принимаешь? Честь свою в землю втопчем, что ли? Тетя Зохра хотела корову продать, соседи и то не позволили. Надо будет, по домам соберем. — Он переменил тон: — Хороший урожай в этом году! На трудодень еще по полпуда пшеницы начислили. Благодать! Свадьбы одну за другой играют. Из наших сверстников в холостяках один ты да я.

— Ах, Гашим, не обо мне речь. Бедная мама! Столько страдала в жизни, теперь еще это…

Гашим сочувственно вздохнул:

— Не унывай, братец. Говорят, аллах прибавляет бед тому, кто жалуется. Надо перетерпеть, и все переменится, придет постепенно в норму. Сегодня папаха на голове у Али, завтра — на голове Вали… Так-то.

Гашим хлопнул широкой ладонью по бочке.

— Вот моя работа! Видишь эти холмики словно из толченого кирпича? Не одну тонну перекидаю за день. «Ох» не скажу. Ищем для страны нефть, черное золото. Неделю копаю без передышки, потом в материнском доме неделю отлеживаюсь и отсыпаюсь.

Я слушал его вполуха. Гашим положил руку мне на плечо.

— Возвращайся домой, Замин. Денег можно у нас сейчас заработать побольше, чем в городе. К чему суетиться? Или городскую подружку завел? Тогда молчок. Понимаю.

Я сердито сбросил его руку. Он сверкнул белыми зубами на чумазом лице.

— Задел за живое? В селении кто-нибудь тебя дожидается? В общем, нужна будет помощь, деньги, то да се — помни, у тебя есть друзья. — Он снова переменил разговор: — Говорят, бакинским шоферам сотенные уже складывать некуда? Возят левые грузы на московские базары — зелень, фрукты. Продают втридорога.

— Откуда ты это взял?

— У пьяного секреты выпытывают в кабаке, у шофера можно узнать всю подноготную возле бензоколонки. Повадились они к нам сворачивать с дороги, за бесценок баки наливать доверху. А потом шастают по сельским садам, загружаются яблоками, грушами, всякой скороспелкой. Хочешь, и тебе левый бензин устрою?

— Благодарю покорно, — едко отозвался я. — Нефть еще не нашли, а бензин государственный уже разбазариваете?

Гашим обиделся:

— Лучше, по-твоему, на землю выливать, как делают многие шофера?

— Зачем же выливать?

— А вот считай. Отсюда до города километров пятнадцать. Привезти-отвезти рабочих — всего тридцать. Сколько заплатят за такой мизерный прогон? И какой болван останется тогда здесь работать? Вот в путевках и записывают километраж в пять-шесть раз больший. Соответственно выдается и бензин. Если шофера вернутся с полным баком на базу, вся эта шитая белыми нитками махинация станет явной. Понял теперь, грудной сосунок достопочтенной тетушки Зохры, как устраиваются умные люди на белом свете?

— Интересно… Лиса стала начальницей над курами? Но это же форменное воровство!

— Полегче! Знай себе помалкивай в тряпочку. Сколько людей этим кормится. Не вздумай отнимать хлеб у сирот.

Я уже катил по проселку, оставляя за собой облако плотной пыли, а из мыслей все не выходил оборотистый сверстник. В школе был застенчивый мальчик, проказничал исподтишка, натворит что-нибудь, а сам в стороне. Когда отхватил ножницами с чубом левую бровь, от стеснительности перестал ходить в школу. А нынче бойко держится. Когда рассказывал об истории с селем, а потом хвастался своим трудом и предлагал дармовой бензин — все будто ждал от меня одобрительного жеста, движения готовности…. Неужели он смотрит на старую дружбу как на базарную сделку? Или попал под влияние опытных аферистов, для которых нет ничего святого, а смысл жизни в купле-продаже?

Тяжесть на сердце словно передавалась моим рукам, которые судорожно сжимали руль. На повороте у подножья Атадага руль словно сам собою крутанулся влево, и грузовик свернул в сторону Эргюнеша.

3

Я затормозил у ворот. Едва вошел во двор, как сразу увидел мать. Она ступала как-то неуверенно, путаясь в длинной юбке. Головной платок соскользнул на плечи. Заприметив меня, привычным движением прикрыла волосы и лоб.

— Неужели застеснялась собственного сына, ай, нене? — шутливо спросил я.

— Да стану жертвой той благословенной дороги, которая привела тебя к дому! Словно ясное солнце выглянуло…

Мы обнялись на полпути. Разнимая ее руки, я бросил взгляд через плечо. Мать тоже повернулась к воротам.

— Ты ездишь теперь на таком большом грузовике? Пусть служит он тебе исправно до конца дней! Поздравляю, сынок, с хорошей машиной.

— Груза действительно берет много.

Мать покачала головой:

— Но и ты этой машине отдаешь без меры свою силу, сынок. — Она невесело усмехнулась уголком бледного рта, — Говорят, каждому великану свою пищу. Твой рост, вся стать словно для такой громадины созданы. Да ведь кости еще не окрепли…

Пес Алабаш сперва не узнал меня, кинулся с лаем под ноги. Я отпрянул. Мать поспешно сказала:

— Позови его. Вот дурачок, отвык совсем.

Услышав знакомый голос, пес признал свою ошибку и стал покаянно ластиться, прыгал, бодал кудлатой головой, в полном восторге возил мордой по траве, сбивая верхушки пырея, снова начинал прыгать, цепляя лапами одежду.

— Ну, ну, пошел прочь, — растроганно бормотал я.

— Погладь его, — посоветовала мать. — Соскучился.

Повелительным жестом маленькой руки она указала Алабашу на конуру. Тот нехотя возвратился на свое место.

Наш двор был заполнен курами. Они бежали следом за матерью, цыплята клевали юбку, петухи дрались, чтобы вырваться к ней вперед. Куры были сплошь белыми. Издали казалось, будто двор полит простоквашей, в которую вкраплены пестрые зернышки: это попадались беспородные хохлатки, собранные со всего селения.

— А у тебя, вижу, куриное пополнение, ай, нене? Разбогатела?

Мне хотелось из ее уст услышать историю, рассказанную Гашимом.

— Если у богатства крылышки, как у этих, оно, глядишь, и упорхнет, — уклончиво сказала мать. — Еще не все здесь. Одних несушек собрала. Остальные на жнивье.

— Как все произошло? Я ведь кое-что слыхал.

Мать всполошилась:

— Это кто же куска не съел, голову к подушке не приклонил, помчался к тебе со сплетней? Люди любят слухи распускать. Неужели из-за кур переживать, сынок? Курица, она и есть курица. На дорогу тебе всегда курятины хватит. И дома накормлю досыта. Расскажи лучше, как твои дела идут? Как квартирные хозяева? Как их здоровье?

— Шлют тебе поклон. — Видя, что она избегает откровенного разговора, я не настаивал. — Ты к воротам вышла на шум машины?

Мать лукаво усмехнулась.

— Я тебя еще вчера вечером выходила встречать. И обед был готов. Сегодня тоже крышку с казана не снимаю с самого утра. Говорю: пока Замин не приедет, скатерти не расстелю.

— Откуда ты могла знать, что я собираюсь приехать?

— Лучше помолчи. Как бы я не попала снова на острый язычок твоего брата. Вечером Амиль растрещал на всю округу, что, мол, у нашей матери дар объявился, стала ясновидящей. Сидя в селении, знает, что делается в Баку. Несите ей кто петуха, кто барашка, живо будущее предскажет.

— Но я никому не обмолвился о приезде. Если хочешь знать, выезжая из Баку, еще не решил окончательно, попаду к вам или нет. Как же ты?..

— Я сон увидала. Позавчера проснулась посреди ночи, сердце колотится. Не удержалась, разбудила Амиля. Послушай, говорю, я сейчас во сне твоего брата видела. Будто подъезжает на фаэтоне, том самом, что когда-то Селима возил, и останавливается у подножья Каракопека. Машет нам рукой. Я громко отозвалась и проснулась от своего крика.

— А где Амиль сейчас?

Мать объяснила, что он на новом карьере. Раскопали там камень, белый как яичная скорлупа. Старшеклассники его рубят и возят для новой школы. Фундамент уже заложен.

Мать продолжала оживленно:

— Теперь детям незачем будет ездить в город. Из трех окрестных сел соберем учеников. Видишь, сколько камня навезли? Для четырех школ хватит.

Я спросил о сестре.

— Садаф часто ночует у учительницы Мензер. Вчера чуть свет вбегает ко мне запыхавшись: «Нене, а где гага?» Сердце как у птички трепыхается. Пожалела девочку, не сразу сказала, что ты не приехал. Всех мое глупое сновидение всполошило! А тут и учительницапожаловала. Тоже торопилась, дышит тяжело. Так разочарованные и ушли обе. А потом, смотрю, двинулись в сторону карьера. Мензер одних ребят надолго там не оставляет. Девочкам тоже нашла дело: собирают по склонам оврага сухие корни и ветки, дрова на зиму для школы.

Мать говорила и одновременно хлопотала вокруг стола под тутовым деревом. Расставила табуретки, сработанные руками Амиля. Расстелила скатерть в крупных красных цветах, вышивка была ее собственная. На траве раскинула палас с несколькими пуховыми подушечками и подушками-мутаке, чтобы подложить под бок. Палас был новый, я его раньше не видал.

Проследив мой взгляд, мать с гордостью пояснила:

— Это Садаф для тебя выткала. Погляди с изнанки, — она приподняла край паласа, где было обозначено мое имя и дата выделки ковра. — Золотые руки у девочки! Теперь ткет для второго брата. Только имя его не хочет поставить. Может быть, этот палас, говорит, станет подарком для невесты Замина? «А тебе еще рано о женитьбе думать». Амиль хотел ее стукнуть, да она увернулась. Ссорятся все время. Не знаю, как их унять?

Мне почудился в последних словах матери скрытый упрек. Трудно ей с детьми, а старший сын от домашних забот совсем отступился.

— Амиль скоро кончает школу. Какие у него планы? — спросил я. — Захочет учиться дальше, возьму с собою в город. Неплохо бы ему получить высшее образование.

— Все образуется в свое время, — уклончиво отозвалась мать. — Каждый займет предназначенное ему судьбою место. Зачем прыгать выше головы? Слава аллаху, вы все уже выросли. Пусть никогда не вернутся черные дни! О хлебе насущном беспокойства у меня нет…

Мать говорила, а сама озабоченно поглядывала на соседский дом. Наконец издалека помахала кому-то рукой.

Я перегнулся через подоконник, заглянув в наше низкое окно. Все было на старых местах, вещи знакомые. Вот дряхлый шкаф, вернее высокий фанерный ящик. В нем когда-то привезли в школу приборы для уроков физики. Я сам прибил полочки, сделал перегородку. С одной стороны мать ставила посуду, по другую хранила запасы чая и сахар. Верхнюю полку отвели под мои книги, застлали газетой. Вместо дверцы, чтобы книги не пылились, мать сшила занавеску из дешевого атласа. Края газеты были теперь в узорах, искусно вырезанных ножницами. На стене висело множество фотографий.

За спиной раздался голос матери:

— Почему так робко заглядываешь в окно? Входи в свой дом. Чем богаты, тем и рады. Твоя сестренка всю бумагу вчера извела: вырезала узоры, застилала полочки. Хижину бедняка украшает опрятность.

Я ответил ей в тон:

— И поэтому, когда бедняк возвращается домой, он находит его более красивым, чем оставил. Не знал, что Садаф такая рукодельница. Надо будет ей привезти каких-нибудь ярких лент, пусть занимается.

— Что ж, привези, сынок. Только-только начинаем от войны душой отходить, вот и хочется, чтобы вокруг все стало ладным и красивым. Но особенно в голове подарков не держи. Не в вещах счастье. Мирское — оно и остается в миру! Богачи прежде все гребли и остались на пустом месте. А те, кто болел за общее дело, не жалел себя, выдвинулся вперед. Это справедливо. Доброе дело у потомков откликнется. Оно подмога всем людям и в светлые, и в черные дни.

Внезапно раздались прерывистые звуки клаксона. Кто это сигналит без толку? Вот тебе на! И кабина, и кузов были полны детворы. Но я не стал их прогонять. В памяти всплыло собственное босоногое детство, когда я бежал за фаэтоном дяди Селима.

Воспоминания детства не всегда безболезненны, хотя и неотвязны. Занятый другими, взрослыми делами захлопнешь перед ними дверь, а они заглядывают с крыши сквозь печную трубу. Как шалунишек за ухо, выведешь за порог — они вырвутся и все-таки бегут следом, балуются, загребают ногами пыль, не отстают. Их нельзя обнять, как ровесников, но нельзя и оттолкнуть, сбросив под гору, словно докучный камень.

Эх, детство… Лишь ненастная погода была нам помехой для игр. Однажды, когда все селение накрыл густой туман, один из мальчишек предложил взобраться на верхушку холма. Там обязательно увидим солнце, уверял он, наиграемся всласть. А надоест, так спрыгнем в туман, будто на мягкую подушку, он и опустит нас прямо к собственным домам. «Нет, — со смехом возразил другой. — Лучше будем стоять на горе и сматывать туман по ниточке, как клубок шерсти. А потом затолкаем в мешок и накрепко завяжем, чтобы всегда было ясное небо!»

Эта история с туманом пришла мне на ум потому, что вспомнился дядя Селим. В какой промозглой мгле затерялась его судьба? Жизнь принуждает нас проявлять бесконечное терпение. Тяжкую беду может одолеть и пересилить только выносливость.

Свою любовь я тоже приучил к терпеливости. Разве так уж невозможно, что дядя Селим может еще объявиться? Я знал подобные случаи. И в послевоенные годы продолжали приходить вести о потерявшихся фронтовиках. Некоторых превратности плена забросили в дальние страны, они там обжились, завели новые семьи… Лишь сердце по-прежнему тянуло их на родину, забыть родину можно, только забыв самого себя. Как земля вращается вокруг солнца, так помыслы человека сосредоточены вокруг Родины.

На фронте я очень маялся разлукой с отчим краем. Как живые вставали перед внутренним взором то чинара над родником, то кусты тальника вдоль берегов Дашгынчая или запруженный ручей, куда я забрасывал удочку, либо крутые тропы Каракопека и первые весенние бабочки среди молодой травы, за которыми гонялись мальчишки. Родной край на всю жизнь сохраняет неистребимую притягательность! Если дядя Селим жив, он рано или поздно вернется к родным горам.

А если не вернется? Тогда полноправной хозяйкой останется его тень. Старуха Гюльгяз будет упрямо охранять потухший очаг. Мензер тоже не изменит строгому долгу. Сколько преград перед моей любовью! Одну можно преодолеть, другую, поднатужившись, разрушить, в третьей проделать узкую лазейку. И что же? Все равно запнешься на четвертой, на пятой… Я могу сделать попытку растопить уговорами затвердевшее сердце Халлы, но как унять ярость пылающих очей старой Гюльгяз?!

— Сынок, о чем задумался? Смотришь в одну точку, как, бывало, в детстве. Не проходит у тебя эта привычка. Я тут завозилась с дровами, а ты голоден. Скинь пиджак, умойся, ты весь в дорожной пыли. Пока набегут соседи, поешь спокойно и отдохни. У тебя глаза от недосыпа красные.

— Скажи, нене, благополучна ли бабушка Гюльгяз? И все другие?

— Ох, сынок, один край селения под боком, а второй у дальних холмов. Сразу обо всех не расскажешь. Кого захочешь навестить, туда и сходим. О тебе многие справляются, любят тебя… Ну, скидывай ботинки, носки. Дочка соседки Пакизы, Шафаг, ты ее знаешь, принесла из родника свежей воды. Здешняя вода как лекарство. Скажешь, постарела твоя мать? Кувшин воды и то ей приносят чужие девушки-невесты, а?

Я промолчал, чтобы не углублять опасного разговора.

Солнце клонилось к закату, постепенно удлиняя тени. Хотя стоял уже сентябрь, цикады по-летнему звонко стрекотали в траве.

Я то и дело поглядывал на дорогу. Видел, как возвращались односельчане с городского базара, кое-кто уныло гнал непроданный скот, а другие, напротив, были нагружены покупными товарами. Двигались поодиночке и группами, каждый сообразно своему нраву и привычкам. Я высматривал арбы с белым камнем. Жаль, что сразу не догадался узнать у матери, когда обычно возвращается домой Мензер-муэллиме. Не выдержав, проговорил в пространство:

— Парни в карьере допоздна работают, что ли?

Мать поняла и забеспокоилась:

— Разве ты торопишься?

— Лучше бы уехать с вечера. Утром нужно быть на работе.

— Ох, что за спешка? Ты и не отдохнул толком.

— Не праздник завтра, обычный рабочий день. Только не хочется уезжать, не повидав детей. Съезжу-ка я сам на карьер.

Мать не возражала. Навстречу мне то и дело попадались знакомые. Некоторые махали рукой, пробовали даже вскочить на подножку. Но я не останавливался.

С каким удовольствием я поговорил бы с каждым из них, дружески похлопывая по плечу! Соскучился по прибауткам, подначкам, по открытому беззлобному смеху своих земляков.

Но грузовик двигался все вперед, не выражая желания притормозить. Медлительный караван воспоминаний не мог растрогать железное нутро. Закон автомобиля — движение. Возможно, он был уверен, что любовь тоже таит в себе неведомую коробку скоростей. А выигрыш лишь у того, кто не тянет время, у кого мечты без задержки переходят в поступки.

Завернув к горе Кекликли, я сразу увидел, как навстречу вереницей движутся груженые арбы. Притормозил на обочине, вглядываясь в лица возчиков. Может быть, с кем-нибудь из них едет и Халлы? Тогда встреча оказалась бы почти случайной.

Арбы двигались медленно, сверкая обломками камня, похожего на огромные головы сахара. Издали я узнал самого крупного колхозного буйвола по кличке Тепел. Его рога загибались не в разные стороны, как у его собратьев, а назад, к затылку, наподобие оленьих. Пока он был бычком, его лоб украшало белое пятно, но с годами оно все больше желтело, зарастало косматой шерстью и теперь едва различимо. Если подъем слишком крут, Тепел сгибал колени и почти вползал на гору, но не пятился назад, не останавливался.

Я видел, как он недовольно дергал головой: впряженный с ним в пару норовистый буйволенок то и дело наклонял ярмо. Вихрастый парень, который сидел за аробщика, нахлестывал старого буйвола кнутом. Ах, паршивец! А если тебе самому обвить ноги тугой веревкой? Понравится? Мало надо ума, чтобы обижать понапрасну бессловесное животное.

Когда арба поравнялась со мною, я с трудом узнал в погонщике собственного брата. Запорошенный белой крошкой, раздавшийся в плечах, Амиль выглядел совсем взрослым.

Он погонял и погонял упряжку, не поворачивая головы в мою сторону. Не обратил внимания на грузовик? Или же самолюбиво не хотел признать, что стыдится допотопной повозки?

— Амиль!

Он встрепенулся, на мгновение замер, потом, опершись руками о круп старого буйвола, проворно спрыгнул на землю. Обнимая меня, он по-детски потерся щекой о мой лоб. Меня кольнуло отросшей щетинкой. Вот как! Братишка бреется? Маленький Амиль становится усатым мужчиной.

— Недаром мать видела тебя во сне! — весело вскричал он. — Ждет каждый день. Уверяет, что любит нас поровну, но я-то знаю, что в сердце у нее ты, гага.

— Как дела, малыш?

Он солидно отозвался:

— По выходным дням возим камень для школы. У меня последний класс. Окончу школу и пересяду с арбы за штурвал самолета! Вот увидишь.

Я спросил о Садаф. Амиль надулся, проворчал:

— Не балуй ее, пожалуйста. И так всем надоела. Скоро на голову сядет.

— Вот уж не ожидал таких слов от тебя. Она же наша сестра. Младшая!

Я видел, что мать права, жалуясь на их нелады. Попробовал отшутиться:

— Ну и грозен ты, братишка! Не стыдно обижать девочку?.. Ладно. Скажи лучше, Мензер-муэллиме тоже едет с вами?

— Она на последней арбе.

— Тогда трогай, не держи напрасно буйволов под ярмом.

Амиль проворно вскочил на дышло.

В следующей арбе никого из мальчиков я не узнал в лицо. Они были совсем маленькими, когда я уходил на фронт. Еще в школу не ходили, наверно.

Наконец со мною поравнялась последняя арба. Она была нагружена не камнем, а дровами. Девочки сидели поверх поклажи. Все в красных платьях, и между ними одно черное пятно. Словно горный мак с багряно-алыми лепестками и пестиком посредине. Садаф сидела отдельно, рядом с возницей, свесив босые загорелые ноги.

Я выбежал на дорогу и, раскинув руки, преградил путь арбе.

— Замин! — раздался протяжный крик Халлы.

Нет, это был не зов или нетерпеливый оклик. Халлы будто торжествовала и спешила всем сообщить: это моя находка! Только моя! Не протягивайте рук. Я не стану ни с кем делиться.

Легкая как пушинка, Садаф спрыгнула с арбы, повисла у меня на шее. Она никак не хотела разомкнуть объятий. Тонкие пальчики сошлись на моем затылке. Она захлебывалась счастливым смехом.

— Гага! Дорогой гага!

Увертываясь, как мог, от копны пушистых волос сестренки, я упорно искал глазами ту, которая раньше всех выдала себя радостным возгласом. Но ее не было среди девочек в красных платьях. Лепестки остались без пестика. Место посредине опустело.

Вдруг я почувствовал: Халлы за моей спиной.

Видимо, она недавно умылась и расчесала влажные косы. Рядки от гребешка еще виднелись на черных тугих волосах. Щеки ее были свежи, румяны. Глаза молодо искрились, подобно живой струе родника.

— Добрый день… Я не сразу узнал вас, Мензер-муэллиме!

— А я узнала. Догадалась по машине. В нашем районе таких мощных грузовиков нет.

Садаф, все еще нежно теребя меня, проворно обернулась:

— В районе нет и такого парня, как мой гага! Мой родной, мой единственный гага!

Возница-сверстник подначил:

— А что скажет Амиль?

— Гага отлупит его хорошенько, вот и все.

— Пожалуй, я тоже могла бы не узнать, если бы мы столкнулись в толпе, — продолжала Мензер, не отводя от меня задумчивого взгляда. — Твой гага очень возмужал, Садаф!

Мне хотелось ответить, что она, напротив, заметно помолодела и ничем не отличается от старшеклассниц, как глаза увидели черный пиджак, накинутый на ее круглые плечи. Мне он показался до боли знакомым, хотя изрядно выгорел и потерся. Только пятнышко на левом лацкане хранило прежний цвет, словно значок откололи совсем недавно. Мне и значок вспомнился: дядя Селим носил изображение пропеллера.

Мензер проследила мой взгляд, скосив глаза на грудь. Как в прежние времена, ее лицо и даже шея залились густым румянцем.

— Не хочу вас задерживать, — поспешно сказал я. — Садитесь, пожалуйста. Охотно подвезу всех.

Садаф первая завизжала от восторга:

— Девчонки! Залезайте в кузов! Гага нас покатает.

Все заспешили, стали толкаться плечами и локтями, сгрудились, словно овечья отара на узкой дороге. Возница с завистью проводил их взглядом и сердито хлестнул волов. Мы посторонились. Арба важно проехала мимо.

Я старался не смотреть больше на Мензер. Опустив голову, почти бездумно, я разглядывал странные фигуры, которые образовывало переплетение многих следов на мягкой дорожной пыли.

— Замин, почему ты замешкался? Девочки ждут.

Мы шли рядом, и, почти бессознательно, я взял ее за руку. Дрожь прошла по ее телу. Она зябко засунула обе руки в карманы пиджака.

Раздался звонкий голос Садаф:

— Братик! Ты идешь очень медленно. Догоняй нас!

Они пустились по дороге вслед за арбой, подымая серое облачко пыли. Обиженный их легкой изменой, молодой возница не захотел остановить упряжку и продолжал нахлестывать буйволиные крупы. Девочки со смехом и визгом гнались за ним.

Мы шли молча, не прибавляя шагу. Наконец Мензер заговорила:

— Раз ты снова сел за руль, мог бы вернуться домой. У тебя нет такого желания?

— Еще не обдумал хорошенько.

— Об истории с селем слыхал?

— Спасибо, муэллиме, даже не знаю…

— Чего не знаешь?

— Как выразить благодарность за помощь!

— Ты привез недостающую сумму?

— На этот раз нет… Я совсем недавно на работе.

— Эх, Замин. Разве об этом речь?

— Сколько мать задолжала колхозу?

— Почему ты решил, что это только ее долг? Когда у тебя портится деталь в машине, разве ты покупаешь новую за свои деньги?

— Но машина государственная!

— А ферма колхозная.

— И все-таки прошу вас, муэллиме, — потупившись, настаивал я. — Когда первая стрела послана, лук не прячут. Вы начали этот разговор, пожалуйста, договаривайте.

— Ты уже стал называть меня на «вы», Замин? Я для тебя только школьная учительница? Неужели придет пора, когда окликнешь по фамилии?

— Что ты говоришь, Халлы!..

— А вот этого прозвища я больше не заслуживаю. Знаю, как виновата перед тобою. Из-за меня ты покинул родной дом. Бог знает где скитаешься…

И я начинаю понимать кое-что. Но не все.

— За тебя есть теперь кому подумать. Люди солидные, с чинами… Твоя будущая теща послала недостающую сумму. Ты не мог об этом не знать.

— Но я действительно не знаю! Какая еще теща?!

— Садаф решила обо всем написать тебе, но не знала точного адреса. Направила письмо директору техникума, как раньше, когда ты еще учился там. А конверт, видимо, вскрыли. И тотчас переслали всю сумму. Мне удалось утаить это от тети Зохры, для нее непереносимый удар принять помощь от людей, которые ей не нравятся.

Не помня себя, я схватил Мензер за плечи, принялся в бешенстве трясти. Она отшатнулась, пыталась вырваться. Глаза ее стали круглыми от изумления и испуга, в них промелькнуло выражение трогательной женской беспомощности перед гневом мужчины. Но и нечто мстительное, злорадное пополам с нежностью и состраданием.

— Да что же это! Не может быть… — Простонал я, словно опомнившись и бессильно уронив руки.

— Садаф сохранила почтовую квитанцию, Замин.

У меня язык не поворачивался расспрашивать о подробностях.

— Прости, Мензер, за грубость.

— Не думай об этом… Ну и силушка у тебя, Замин!

— Ну уж на тебя-то у меня сил хватает, — усмехнулся я.

— А вот не хватит!

Она шутливо толкнула меня в грудь. Я тотчас обхватил ее обеими руками, крепко прижал к себе. Как благоухали ее волосы! Поздней ромашкой, спелыми колосьями. Будь моя воля, никогда не разомкнул бы объятий.

Я очнулся от подавленных всхлипываний. Халлы плакала и пыталась освободиться. Арбы давно исчезли из глаз, пыль улеглась, и в предзакатной прохладе жаворонки выбирались вприпрыжку из кустов, склевывая на колеях раздавленных колесами кузнечиков.

— Уже поздно, Замин. Тетя Зохра станет тревожиться.

— Не беспокойся. Арбу мы обгоним в любом случае!

4

Я возвратился в сумерках, и мать даже слышать не захотела о немедленной обратной дороге. Поразмыслив, я решил отправиться на рассвете.

Снова мирный вечер, будто я перенесся в далекое детство. Он начинается по обычаю с мычания стада, возвращающегося с пастбища. Затем сгустившийся мрак пронизывает искры из разожженных очагов, а тишину нарушает редкий лай сторожевых псов.

Наш дом так плотно набили соседи, что я потерял счет гостям. То и дело раздавалось:

— Совсем возвратился?

— Нет, почему оставляешь надолго Зохру?

— Не молоденькая твоя мать, послушай нас, дорогой! — Если в городе у тебя молодуха, решай, либо там оставаться, либо сюда переехать.

— А наши чем хуже? Прежде губы, а потом уж зубы!

В каждом упреке был скрытый намек, не всегда мне понятный. Я оглядывался с надеждой, но учительница Мензер не пришла.

Правда, когда я посадил ее в кабину, она не обмолвилась ни словом, что собирается заглянуть к нам вечером. Едва спустились с Каракопека, она велела притормозить у моста.

— Загляну на стройку. Проверю, кончили ребята разгружать камень или нет?

Я не решился возразить, подавив настойчивое желание завести разговор начистоту. Мы говорили о чем угодно, только не о самом главном для нас. Надо было что-то решать, неопределенность, недоговоренность измучили меня. Следовало спросить в упор: согласна она переехать ко мне в Баку? Если да, тогда наша жизнь началась бы сначала. Мы не стали бы справлять шумной свадьбы: когда вдова вновь выходит замуж, у нас это не принято. Будь она многодетной матерью или проживи с мужем всего один день — это не меняет дела. Два-три родственника проведут ее в потемках к новому избраннику без всякой торжественности. На этом свадебный обряд можно считать законченным.

Если я просто посажу Халлы в кабину и увезу, никто тоже не удивится.

Мне хотелось верить, что за время нашей последней разлуки она все обдумала хорошенько. Живые давно возвратились с полей войны. Те, кого нет, мертвы. Даже матери собственными руками развязывают заветные мешки с сыновней одеждой и оделяют ею родичей. Если матери перестают ждать, то должны ли их невестки, «чужие дочери», быть упорными в своей печали?

Пиджак дяди Селима не покидал моих мыслей. Как пришло в голову молодой женщине, такой гордой, такой независимой, как Халлы, донашивать одежду погибшего? Нет ли в этом воли бабушки Гюльгяз? Молчаливого признания, что ее сын мертв? Ведь у старухи не осталось ни внуков, ни племянников, а раздать чужим сыновние вещи рука не поднимается. Пусть носит невестка — и Мензер не в силах была ей отказать…

Но если так, то у Гюльгяз нет больше причин относиться ко мне с неприязнью. Когда к Мензер придут сваты с соблюдением всех обычаев, какие-нибудь пожилые дальние родственники, она не станет возражать против нового замужества невестки. А мы ее, разумеется, не оставим. Будем аккуратно посылать часть своей зарплаты…

Гости понемногу расходились. Садаф с таинственным видом поманила меня из комнаты.

— Нене во дворе. Хочет тебе что-то сказать.

Во дворе, за полосой света, падающего из окон, было так темно, что я не сразу разглядел фигуру матери под тутовым деревом. Она стояла, завернувшись в шерстяную толстую шаль, словно собралась в путь.

— Зайдем, сынок, к соседке. Навестим Мензер-муэллиме.

У меня промелькнула мысль, что наш приход станет возобновлением добрых отношения с Гюльгяз-арвад. Время смиряет даже кровных врагов, а ведь я ничего плохого ей не сделал.

— Дочка, принеси тот сверток, — сказала мать. — Да скажи тем, кто еще остался, что твой гага скоро воротится.

— Неудобно идти в дом с пустыми руками, — неуверенно проронил я.

— Ты проездом, кто от тебя ждет подарков? Да мы отнесем твои гостинцы: пачку чая, конфеты.

От легкого покачивания электрического фонарика, который Садаф повесила на ветку, заколебались тени листьев, и почудилось, будто все вокруг пришло в движение…

Чем ближе подходили мы к дому дяди Селима, тем неохотнее двигались мои ноги. Я почувствовал сильную тяжесть за долгий день, веки отяжелели, руки стали вялыми.

Чтобы предупредить наш приход, мать громко сказала у порога:

— Не отставай, сынок, входи.

Дверь распахнулась, и целый поток света хлынул в темноту двора. На секунду дверной проем заслонила фигура Мензер. Она шагнула навстречу, обняла мою мать, и так, обнявшись, они вступили в комнату.

Жилище дяди Селима… Вновь я увидел старинный граммофон с изображенной на его ящике длинноволосой красавицей… В рамке висел портрет самого хозяина. Я молча посмотрел на него. Это было раскрашенное и увеличенное изображение с какого-то плохонького давнего снимка. Фотограф в порыве вдохновения пририсовал дяде Селиму яркий галстук, которого тот никогда не носил. Лишь глаза на портрете оставались почти живыми и очень похожими. Проницательные, темные, с широкими зрачками, они внимательно глядели на меня со стены. Он и при жизни смотрел на человека прямо, спокойно и доброжелательно, слегка запрокинув лицо, выставив вперед раздвоенный подбородок. Казалось, он вот-вот шевельнет губами, скажет ровным благожелательным голосом: «Садись, Замин. Я тебя слушаю…»

— Садись, Замин, — раздался голос Мензер, и я невольно вздрогнул.

Не заметив этого, она заботливо подвинула для моей матери подушку-мутаке, чтобы той удобней было облокотиться.

Садаф поспешно убрала со стола учебники и набросила поверх нарядную скатерть. Я проследил глазами ее движение к комоду, куда она сложила стопку книг, и мой взгляд наткнулся на знакомое старинное зеркало в серебряной раме. Сейчас оно было завешено белой тканью.

— Прости, дорогая, что Замин не высказал соболезнования. Он не знал о кончине твоей свекрови. Что делать, нас всех ждет вечное пристанище. Грустно лишь, что ее гроб не нес на плечах сын…

Мензер молча вздохнула. Подобно запоздалому дождю среди зимы, без молний и грома, из ее глаз закапали тихие слезы.

— Почему не сообщили? — пробормотал я.

— Все произошло слишком внезапно, сынок, — мягко отозвалась мать. — Гюльгяз была бодра, ни на что не жаловалась. Только просила, чтобы ее отвезли в Баку. Твердила: возьму Замина за руку, и вместе пройдем по тем местам, где сражался сын. Хоть какой-нибудь след отыщем…

Мензер тихо добавила:

— За день до ее кончины какой-то болтун разнес по селению слух, что погибшим на войне поставят общий памятник и что имя Селима тоже включено в список. Пришла она, бедная, вся как в лихорадке. Я ее уложила, накрыла потеплей. Потом мы с тетей Зохрой растирали ей руки и ноги, заварили чебреца, напоили горячим… При крике первых петухов она очнулась, попросила фотографию Селима. Прижала к сердцу и испустила дух.

Мать кивнула Садаф:

— Посмотри, разогрелся ли самовар? — Она спешила перевести разговор на другое: — А ты видел, сынок, новую школу, которую строит Мензер?

— Так ведь еще не закончили! — подхватила Халлы, оживляясь. — Реку надо перейти, а потом хвалиться.

Я уже заметил, что стоило завести речь о школе, как все другое переставало для нее существовать.

— Доброе дело начинается с доброго намерения, милая, — сказала мать. — Все тебе низко поклонятся за твой труд. Эх, Замин, если бы ты задержался на денек, то сразу перевез бы столько камня, сколько арбы за месяц не осилят! Тогда бы все увидели, что ты по-настоящему болеешь душой за родное селение.

— Что вы, тетя Зохра! Замин теперь горожанин.

— Вовсе нет! — возразил я. — Нене права: нельзя забывать, что мы земляки. Я остаюсь на завтра! — неожиданно вырвалось у меня.

Решение созрело мгновенно. Понимая, что прогуливаю целый рабочий день, я все-таки не мог отказать землякам в помощи. Особенно Мензер-муэллиме.

— Дядя Рагим пришел к нам! — крикнула от порога Садаф. — Ждет тебя, гага! А с ним еще гости.

Я вопросительно взглянул на Мензер: уходить на середине разговора, не обидит это ее?

Видно было, что Халлы огорчена. Она пододвинула мне стакан чаю, потом смущенно отвела руку, стала расправлять концы скатерти, завертела в руках сахарницу. Ее тревога передалась мне.

При имени дяди Рагима — отца Халлы — в душе поднялась давняя обида. Она дремала годами под спудом похороненных воспоминаний, но сейчас прошлое словно взбрызнули водой и оно причиняло прежнюю боль. Ведь это благодаря ему, Рагиму, мы так несчастны с Халлы! Если бы можно было забыть, перекроить судьбу иначе!

Но узник утраченной любви не ищет забвения. Он вновь и вновь ныряет в пучину собственных мук. И если какой-нибудь милосердный страж распахнул бы окованные железом двери, сказал: «Ты свободен. Живи отныне без боли и страданий», — то добровольный узник лишь усмехнется в ответ бледной улыбкой, не переступив порога своего многолетнего каземата.

Но кто эти люди, которые разрушают чужое счастье? Если я мысленно выстрою их в общий ряд, первым среди них окажется дядя Рагим. Как часто, уминая большим пальцем трубочный табак, округлив рот под пышными усами и вскинув бровь в деланном безразличии, он упрямо гнул свое, подчиняя дочь недоброй воле. Поэтому я продолжал сидеть, не двигаясь с места. Халлы тоже бросила всего два жестких слова:

— Пусть ждет.

Мать несмело скрипнула стулом. Халлы принялась убирать стаканы, нервно дребезжа стеклом. По народному обычаю, в том доме, где траур, нельзя вставать из-за стола раньше, чем будет убрана посуда. Простодушная Садаф поспешила помочь своей учительнице и унесла сахарницу.

Мензер тотчас положила на освободившийся стол тетрадь с чертежами.

— Вот проект новой школы. Хочу, чтобы ты его посмотрел, Замин.

Мать поднялась с виноватым видом и направилась к двери.

— Прости, дорогая. Я должна все-таки пойти принять твоего отца. А вы не спешите, раз Замин решил остаться. Вечер длинный. Садаф, доченька, подкинь угольков в самовар.

Мать набросила на плечи шаль, и только сейчас, в ярком свете, я увидел, как к лицу ей мой подарок. Под шалью не видно ни сгорбленной спины, ни старушечьей кофты, которая стала слишком просторна для хрупких плеч.

Провожая мать до дверей, я увидел в полосе света на растянутой во дворе веревке пиджак дяди Селима. Значок в виде пропеллера снова был приколот к лацкану.

— Замин, почему ты все время смотришь на этот пиджак? — с запинкой спросила Мензер. — Он в самом деле принадлежал Селиму. Я достала его, чтобы проветрить, да и надела, когда поехала с ребятами на карьер. Он немаркий. Более подходящей одежды не нашлось.

— А ты, однако, проницательна. Значит, голова занята не только школой?

— Моя наблюдательность тоже профессиональная привычка. В поведении детей, чтобы правильно их понять, приходится замечать любую мелочь. Им выпало трудное детство. Отцы у многих погибли, пришлось рано становиться взрослыми. Это совсем другое поколение, Замин, во многом отличное от нас. Они не так охотно следуют чужим наставлениям.

— Может быть, это к лучшему? Им будет легче отбросить обычаи, которые тяготели над людьми веками.

— Не надо так спешить расставаться с обычаями!

Она что-то не договаривала, но я предпочел перевести разговор на другое:

— Твой отец захотел со мною повидаться… Зачем?

— Мы давно не дети, Замин. Нам надо поговорить откровенно. Твоя мать поняла, что я задержала тебя не случайно.

— Так поговорим!

— Отец не дает мне последнее время покоя. К нему то и дело засылают сватов, даже из города. Для девушки это нормально, она, по поговорке, ореховый куст, на который каждый прохожий стремится накинуть петлю, пригнуть до земли. Но моя юность уже миновала. Я вдова. А про вдову можно распустить любые слухи. Особенно после смерти Гюльгяз-арвад, когда я живу одна.

— Что советует тебе моя мать?

Халлы поняла мою мысль. Слегка пожала плечами:

— Твоя мать авторитет для нас обоих. Единственно, чего она хочет, это чтобы я не ссорилась со своими родными. Иногда я по неделям не приходила к отцу. Тогда она брала меня за руку и мирила с ним. А мне советовала: «Ведь ты грамотная. Пошли еще один запрос о Селиме. Вдруг отыщется след?» Вот я и написала недавно.

— И что же?

— Пока ничего определенного. Обещали навести справки в архивах. Ну а отец… По правде, он уже давно ждал тебя.

— Халлы! — вскричал я. — Поверь, я ни в чем не изменился! Моя жизнь идет однообразно, взваливаю на себя побольше обязанностей, как будто нанялся у черта таскать мешки. Живу и не живу. Жду тебя…

— Ах, Замин, Замин… Я признаю, ты много повидал на свете, стал по-настоящему взрослым. Но есть одна область, где всегда темно и легко заблудиться. Это наше собственное сердце.

— Я не понимаю тебя. Почему мы не можем построить жизнь по собственному желанию?

Она сидела, положив руки на стол, негромко постукивала пальцем. Я ощутил себя беспомощным мальчуганом за ученической партой. Словно в чем-то провинился и сейчас последует нагоняй. Даже звонок на переменку не в силах спасти меня от выговора. Никакие оправдания не будут приняты!

Учительницу Мензер, должно быть, смягчил мой понурый вид. Она слегка улыбнулась.

— Только птички небесные вьют гнезда где вздумается. Но они не отбивают друг у друга любимых! Сходятся в пару по взаимному расположению, а потеряв супруга, не могут больше утешиться. Таково, по крайней мере, народное поверье. Война разметала людей, будто голубков и голубок… Много ли вдов в нашем селении обрели вторых мужей? То-то и оно. Знаешь поговорку? Попал на базар, видишь, все щурятся, и сам сощурься.

Нечто подобное я мог бы услышать от Гюльгяз-арвад, от своей матери, от седобородых старцев и шамкающих старух, ревнительниц старины. Но и тогда ловкие сваты нашли бы разумные возражения. Война принесла зло, сказали бы они, отняла отважных соколов, но в чем вина наших бедных женщин? Некоторые из них едва успели выйти замуж, еще занавеска перед постелью не была отдернута… И их мы теперь хороним заживо! Разве это не стало бы новым злодейством?

— Когда обрывалась жизнь одного брата, о его семье заботился другой брат, а вдова старшего становилась женой младшему.

Гримаска иронии и досады возникла на лице Мензер. Она сказала не без яда:

— Ты мастер все оборачивать себе на пользу. Когда старый обычай мешает, готов зарядить им пушку и выстрелить неведомо куда. А если на руку, то объявляешь святыней и хранишь под стеклянным куполом.

Пока Халлы оберегала честь дяди Селима, я не только досадовал и ревновал, но и гордился ее стойкостью, словно она поступала так ради меня: верная нелюбимому, она словно обещала в будущем еще большую верность избраннику своего сердца.

Когда Халлы обрушивала на меня упреки за то, что я не там учусь, не ту работу выбираю, я внутренне радовался: за сотню километров она не оставляет меня в своих мыслях. Я не безразличен ей!

Я опасливо поднял глаза на Халлы. Она сидела опустив голову, уставив глаза в одну точку.

Осенний ветер, клонивший к земле деревья, со скрипом распахнул дверь, и в полосе света вновь стал виден пиджак дяди Селима, раздутый, как черный парус, с маленьким ярким значком на лацкане. В ушах прозвучал его давний голос: «Смотри, Замин, мне дали его за готовность защищать Родину…»

Тяжелые мужские шаги раздались во дворе. Кто-то неведомый, грозный готов был прервать нашу уединенную беседу. Халлы с напряжением вглядывалась в темноту. Ее взгляд стал влажным…

На пороге возник рослый, с отвислыми усами и заячьей губой дядя Рагим. Он заботливо прикрыл дверь. Я тотчас поднялся ему навстречу, хотел протянуть руку, но он меня опередил и обнял. Держа тяжелые ладони на моих плечах, слегка откинулся и внимательно оглядел с ног до головы. Потом отошел в глубь комнаты, поиграл плечами — и пиджак внакидку, похожий на старомодный архалук, слетел с его плеч точнехонько на спинку кровати с никелированными шарами на спинках.

— Садись, садись, — добродушно пророкотал он. — Ты стал по виду совсем столичным жителем. Наверно, в мыслях держишь и Зохру с ребятами перетащить к себе? Что ж, это правильно. Теперь пора городов. А я пришел взглянуть на тебя… Понимаю о чем говорите. Наш мир — мир скорби и утрат. Так, так…

Мензер, едва отец вошел, тотчас склонилась над остывшим самоваром, отворотила встревоженное лицо. Он ласково обратился к ней:

— Доченька, у Зохры сейчас Фати-киши, добеги до него, попроси щепотку табаку для меня.

И, пока дочь ни скрылась в темноте, не открывал рта.

— Я вот зачем пришел, — начал он и запнулся. — Твой отец был достойным человеком, Замин. И мать у тебя пользуется всеобщим уважением, к ней охотно идут за советом… Да… Вот моей дочке не повезло. Может, и моя в том вина, что было, то было. Человеческие ошибки только сырая земля прикроет. Возможно, я поторопился с замужеством Мензер. Но не одну же ее накрыло с головой несчастье! Как быть теперь? Завтра о том, что вы провели вечер наедине, заговорит все селение. Рты не заткнешь. Станут колоть глаза: мол, следи получше за дочкой, прикрывшись вдовьим платком, она втихомолку сына Зохры привечает.

Я вскочил с места. Мы стояли лицом к лицу. Он с вызовом крутил сизый ус.

— Да, я искал тебя, чтобы потребовать: оставь мою дочь! Откажись навсегда от Мензер. Ей пора устроить свою жизнь и есть для этого подходящий человек с хорошим положением.

— Я не стою на дороге вашей дочери.

— То есть как? — удивился он.

— Зашел ради памяти Гюльгяз-арвад.

— Ты и ей убавил дней, — пробурчал он. — Но меня тебе не осилить, так и знай.

Он не знал, как теперь держаться. На всякий случай запальчиво воскликнул:

— Был бы ты мужчиной, честь вдовы вашего благодетеля стала бы тебе дорога, как целомудрие собственной сестры!

Я повернулся и пошел к дверям. Это обескуражило его. Он не считал разговор оконченным, с угрозой зачастил мне в спину:

— Если ты желаешь, чтобы твоя мать спокойно доживала свои дни в нашем селении, а сестра Садаф не вернулась однажды домой опозоренной, ради всего, что свято и дорого любому, заклинаю тебя: оставь Мензер! Если она еще хоть раз упомянет про тебя, я должен буду сбрить свои усы от позора…

Не оборачиваясь, я холодно и раздельно произнес:

— Решаешь не ты, старик, а твоя дочь. Она выйдет, за кого пожелает.

Дверь передо мною с шумом распахнулась, и я очутился нос к носу с Халлы. Она гневно сузила глаза и была похожа сейчас на степную змею, которая встала во весь рост, готовясь к прыжку.

— Ну, сговорились? Совершили полюбовную сделку? Кому ты снова готов меня продать, отец? А какова будет цена? Дороже, чем за козу? Чей карман ты нацелился теперь опустошить? Гашиму, сыну гадалки? Замин, я слышала твои слова, ты прав: выйду за кого хочу. На сорок дней закачу свадебный пир, стану разъезжать с гостями по всему району! Пусть все видят, как веселятся вдовы защитников Родины!.. Что, прикусили языки?! И почему ты, отец, решил, будто твоя дочь несчастна? Разве это несчастье — блюсти честь погибшего героя? Знаю, я ничем не связана: ни ребенка, ни даже старой свекрови. Люди меня не осудят, если найду нового супруга. Но я первая женщина селения, которая получила высшее образование, и неужели именно мне пристало растоптать старинную женскую честь ради нового брака? Глядя на меня, к мимолетным усладам потянутся и другие женщины; зазорное перестанут осуждать, постыдное сделается привычным… Нет, мои дорогие. Горе войны равно пало на мужчин и женщин. Мои сверстницы обездолены. Пройдет десять лет, и брешь затянется, подрастет новое поколение. Но утраченный благородный обычай не вернуть потом и за тысячу лет!

В голосе ее уже дрожали рыданья. Чтобы не видеть слез своей любимой, я переступил порог и побрел в сад по узкой тропинке света, падавшего из дверей…

5

Меня пробудил петушиный хор. Громогласное кукареканье неслось со всех сторон. Мать поджидала, когда я открою глаза. Она тотчас подошла ко мне.

— Сынок, тебя ждет длинный день. Чем раньше начнешь его, тем лучше. Завтрак уже готов.

— В Баку поеду только к вечеру, как решил.

— Тебе виднее. Тогда, может, еще подремлешь? Дай я подобью подушку. Ты так ворочался, что одеяло на полу.

— Ах, нене, ты, видно, не раз его уже поднимала, сторожила мой сон?

— Боюсь, что разбудила своими шагами… Хочу спросить, пока никого нет. Где тебя встретил сын Ханпери?

— На буровой. Я привез груз для бурильщиков, а он нанялся к ним землекопом. Разве Гашим уже в селении?

— Когда ты был у Мензер, он заходил… Не думай, сынок, что я тебя учу, ты сам уже взрослый. Но не откровенничай с ним! Как и его мать, они оба болтуны, разносчики сплетен. Нагородил всяких глупостей. Будто ты нехорошо отозвался о Мензер: мол, зачем она лезет с непрошеной помощью? Говоришь: отвезу машину яблок на какой-нибудь русский базар, сразу все долги погашу!

— Это он сказал?!

— Успокойся. Никто ему не поверит. Но длинным языком он может повредить тебе на работе. Дойдет до твоего начальника…

Садаф окликнула мать. Я проворно оделся. К завтраку опять набралось несколько односельчан, которые не повидали меня с вечера.

Амиль ерзал, порываясь вскочить. Наконец не выдержал.

— Гага, ты обещал ехать с нами на каменоломню? Ребята уже собрались возле школы. Ждут тебя.

Я встал из-за стола.

— Что ж, не будем терять времени. До обеда успею сделать три-четыре рейса. Только грузите, не зевайте.

Амиль обрадованно подхватил:

— Бензин председатель колхоза обещал дать. И деньгами, сказал, оплатит тебе, если захочешь.

— Ты, братик, от моего имени, вижу, действуешь?

Тот залился краской, но тотчас овладел собой.

— Учительница Мензер хотела в Баку позвонить, на твою работу. Она собирается попросить райком, чтобы тебя откомандировали к нам на неделю. Тогда мы живо весь камень перевезем, и стройка не задержится.

— Лучше пусть председатель расстарается насчет нового грузовика и возьмет на него Замина. Чем на других работать, лучше землякам порадеть, — бесцеремонно вмешалась соседка Ханпери, зашедшая в гости.

— Кто же это чужие? — недовольно сказала мать. — Разве твой Гашим трудится для чужих? Мы живем в Советском государстве сообща, у нас чужих нет.

— Может, так до войны и было, соседка, — возразила Ханпери с ухмылкой, — а нынче каждый норовит набить собственный карман. Копит про черный день.

— Зачем же ждать непременно плохого? — Меня обуревала досада. — Черные дни кончились, впереди хорошие дни.

— А я что, миленький, возражаю? Хорошие так хорошие. Только почем нам знать, что еще случится?

Мать решительно прервала бесцельный разговор. Протянула мне аккуратный сверток:

— Вот, сынок, это тебе вареные цыплята на дорогу. От нашей собственной наседки. Два съешь сам, а пару передай матери Билала вместе с моим поклоном. Она, бедняжка, мается в городе. Не захотела сына отпустить одного, будто он без нее науки не одолеет.

Амиль лукаво бросил:

— Ай, нене, что ты так заторопилась провожать брата? Уже насмотрелась на него, что ли?

Лицо матери помрачнело. Неуместные слова Амиля ей не понравились.

— Я делаю свое. Ты понимай как хочешь.

Я заспешил к машине. Ее вид приятно поразил меня. Борта блестели как новенькие, стекла кабины были протерты, а зеркальце лучилось солнечным отражением. За зеркальце был засунут букетик полевых цветов, перетянутый ленточкой.

— Амиль, это ты постарался? Ну и молодец!

— Я? Вовсе нет. Ты же не велел мне подходить к машине. Считаешь, что я годен только для буйволиной арбы… Мать нашу благодари. Она поднялась с зарей.

— И нарвала цветов?

— Не только. Мыла грузовик. Прямо как младенца его купала. И, подозреваю, обтерла моим полотенцем, потому что я его утром не нашел. Гага, нет ли в Баку свободного места для инженера? Устрой нашу нене, она тебя не подведет. Ее так и тянет к технике.

Все добродушно рассмеялись. Я уже заметил, что мать вовсе не обижается на зубоскальство младшего сына. Ее радовала неистощимая веселость Амиля. Но сейчас она была чем-то внутренне озабочена. Может быть, мать обидело, что я явился в родной дом «гостем одной ночи»?

— Ай, нене, ты нас совсем забаловала! Рубашку мою за ночь выстирала, на ботинки навела блеск.

Садаф простодушно вмешалась:

— Ты еще не все знаешь. Разбудила меня ранним утром, послала за утюгом к Мензер-муэллиме. А у той окна занавешены, спит. Я стучаться не посмела.

Амиль насмешливо подхватил:

— Вот-вот, гага. Если речь идет о нарядах, она в полночь вскочит. Утюг Мензер-муэллиме двенадцать месяцев в году у нас живет. Все складки на кофте прожгла.

Они продолжали азартно пикироваться, а я обошел грузовик со всех сторон. Заслоненный его кабиной, бросил быстрый взгляд на окна Халлы. Голодные куры с кудахтаньем взлетали на перила, толкались у самой двери, ожидая запоздавшего корма. Видимо, дома никого не было.

Гора Кекликли хоть и недалеко, но все-таки за окраиной селения. Если взглянуть на хребет Малого Кавказа с нашей стороны, то от Эргюнеша до Кирсе он видом напоминает ломоть арбуза, у которого вырезали сладкую сердцевину. Краяогромной арбузной корки высоки, а посередине впадина. Вот в этой впадине и расположилась гора с плоской вершинкой — Кекликли. На ней не было высоких деревьев, дуплистые дубы засохли, липы отстояли далеко друг от друга. Зато на горной поляне росла замечательная земляника. Аромат у нее был как у садовой розы. Более мелкая, чем лесная, она была слаще и душистее. Кто ее попробовал хоть раз, уже не мог забыть.

К осени скот перегоняли пастись к подножью Кекликли. Сюда забредали лишь охотники, гоняясь за выводками куропаток, которые бродили по отрогам скал и были почти неотличимы от камня своими серо-коричневыми крыльями и лапами под цвет хны.

Я поставил свой грузовик в хвост очереди. Но вот первые арбы отъехали, я поднялся на склон горы, плоский как аэродромное поле. С визгом огромные пилы кромсали каменный пласт. От мелкой крошки в воздухе висел белый туман, будто пар над кастрюлей с молоком. Нагружая пиленый камень, каждый норовил выбрать плиты поцелее, без трещин и пятен. Все кашляли, чихали, но азарт не убывал.

Карьер стал самым главным промыслом района. Повсюду в селах вырастали белоснежные каменные стены…

Передо мною стояла еще одна машина без шофера. Я заглянул в кабину и увидел пришпиленную фотографию двух похожих друг на друга кудрявых мальчишек с глазами-виноградинами. Разница была лишь в том, что одного аппарат запечатлел с гримаской плача, а другой весело смеялся. Мне очень понравились малыши. С невольной завистью подумалось: кто же отец пригожих близнецов?

Водитель впрыгнул в кабину. Алы-киши! Вот уж поистине счастливый случай! Я пропел первые строки так полюбившейся ему когда-то газели.

— Валлах! Глазам своим не верю! Дорогой, это ты?

Он то хлопал меня по спине короткопалой ладонью, то тискал в медвежьих объятиях.

— Как твои дочки, Алы-киши?

— Со старшей распрощался, выдал замуж. Видишь, теперь у меня два внучонка, опора старости, радость дома.

— Да… побелел ты, дядя Алы. Одно слово: дед!

Он снял кепку, обил пыль о колено, взъерошил остатки кудрей.

— Ничего, дорогой, я еще не обеднел: еще чернеется волос в шевелюре! Внуки меня омолодили… Ну а ты обзавелся детишками?

Я покачал головой.

— Быть не может! Небось просто скрываешь, раз на свадьбу забыл позвать, негодник. Хоть учишься?

Я кивнул.

— Садись за руль, двигай. Наша очередь подходит. — И снова восторженно хлопнул ладонью о ладонь. — Пусть к добру будет наша встреча! Но как ты сюда попал? В Баку пытался про тебя разузнать. Большой город, все-таки поклялся, что отыщу. Сегодня после обеда у меня туда рейс.

— Вместе и поедем. Что повезешь?

— Отработанные моторы в капитальный ремонт. Их ждут не дождутся. Никто сложа руки сидеть не хочет. Того гляди, на другую автобазу шоферов переманят.

— Обидно ехать порожняком. Я тоже взял бы попутный груз.

— Чего лучше? Мои моторы и повезешь. Нагрузим вдвойне. Мастеров в Баку без работы не оставим.

Я взглянул на него настороженно.

— Ай, дорогой, — с укоризной отозвался он. — Неужели ты думаешь, я предлагаю тебе левую сделку? Что, я настолько изменился? Все будет по закону, с накладными. Деньги за провоз поступят на счет твоей автобазы.

— Это было бы хорошо, дядя Алы. У нас по тонно-километражу план хромает.

— Мы снова с тобой в паре, вроде родственников: троюродный муж двоюродной тетки! — Он залился смехом, закудахтал, как куропатка. Но тотчас спохватился: — Подвигайся, очередь подошла.

Мы условились встретиться на исходе дня возле транспортной конторы.

Я еще успел трижды съездить к горе Кекликли и воротился с полным грузом. Пиленый камень складывали возле фундамента. Я помогал выгружать, каждую плиту несли осторожно. Нарочно мешкал, поглядывая на окна школы, не выглянет ли Мензер-муэллиме. Руки протягивались к камню, а глаза ночевали на школьном дворе.

Дождался звонка на перемену. Дети высыпали наружу, принялись гоняться друг за другом, старшие теснились у турника. Девочки ходили обнявшись и секретничали. Но ни один учитель не показался во дворе, хотя обычно они тоже охотно выбираются из полутемного помещения на теплое осеннее солнышко.

Я спросил у Амиля:

— Это ведь большая перемена?

Прежде чем ответить, он поглядел на тени кипарисов на склонах Каракопека. Казалось, что шелковая голубизна неба над горой это купол парашюта, а кипарисы — его стропы. Наш холм сброшен прямо с небес, как драгоценный груз.

Согласно старинному преданью, здесь некогда существовал прекрасный город. Река текла молоком, а бьющие из-под земли родники звенели, словно хрусталь. Все сокровища мира украшали чудесный город. Завистливые соседи решили завладеть его богатством и стали стягивать войска. Дождем посыпались стрелы на осажденных, грозно засверкали наконечники копий. Жители поднимались все выше по склонам Каракопека и отбивались сверху камнями. Тогда враги придумали коварную ловушку. Они запрудили Дашгынчай так, чтобы вода окружила холм со всех сторон. Сорок дней и сорок ночей шло сражение. Горожане тайно вели подкоп и, переправлялись в лес. Один только глупый щенок задержался на вершине. По ночам он громко выл, и от этого воя вражескому полководцу становилось не по себе. Стрелы не доставали до щенка, он продолжал одиноко сторожить гору. Наконец враги не выдержали и отступили. Они поверили, что Черный щенок (Кара копек) не простой, а волшебный. Что он покровитель здешних мест, и победить его немыслимо.

Когда я рассказал однажды эту легенду Халлы, она задумчиво отозвалась:

— Я слышала совсем иначе. Будто название произошло от других слов: старуха-собака. Изменницу-жену зарыли в землю, и каждый, кто оставался верен своей любви, бросил по горсти песка. Так вырос холм…

Пока я мечтал, перемена окончилась. Звонок вновь созывал за парты. Амиль и старшеклассники, разгрузив камень, принялись готовить раствор для кладки.

Когда я привез пиленый камень в последний раз, школьный двор был пуст. Мне передали запечатанный конверт.

— Это вам, Замин.

— Я должен отвезти его кому-нибудь?

— Этого сказать не могу. Он от Мензер-муэллиме.

Солнце давно перемахнуло верхушку Эргюнеша, тени от деревьев стали густыми и длинными, их стрелы указывали на восток.

Я еще раз проехал мимо школы и даже посигналил, будто хочу согнать с дороги небольшую отару. Овцы с блеяньем сбились на обочину. Но ни одно лицо не показалось за закрытыми окнами.

Зато мать сразу узнала звук моего клаксона. Она выглянула из-за ворот.

— Припозднился, сынок. Устал?

— Ничего, нене. Хотелось перевезти побольше камня. Как говорится, раз испачкал руки, так уж меси глину до конца!

— Обед готов.

— Если не обидишься, я не стал бы задерживаться. Нужно попасть на автобазу до конца рабочего дня.

Мать согласно кивнула. Ей всегда было по нраву, если человек беспокоился прежде всего о работе. К воротам высыпали соседи и обе мои сестры, Шарафат и Садаф. Подорожник, который приготовила мать еще с вечера, вырос в объеме вдвое.

Мать шепнула:

— Сверток побольше для директора техникума. Не позабудь.

Я переложил конверт от Мензер в нагрудный карман. Меня провожали напутствиями и добрыми пожеланиями:

— Чтобы твой приезд не стал для нас редким, как приезд хана!

— Помни о родичах! Не забывай мать!

— Позови на свадьбу! Авось деревенскими башмаками не истопчем городских полов!

— Ай, что говоришь! Разве перевелись здешние невесты, чтобы брать засидевшихся в городе?

Моя старшая сестра Шарафат тоже ввернула словцо:

— Может случиться, что невестка придет в дом прежде, чем мы об этом узнаем.

Кто-то намекнул более открыто:

— Зачем искать далеко? Не первый год его здесь ожидают…

Мать недовольно оборвала:

— Хватит пустой болтовни! Сам разберется. Сынок, у тебя нет в кармане рубля?

Просьба матери была неожиданной. Я загремел горстью мелочи, но потом спохватился и полез во внутренний карман, где хранилась заначка на непредвиденный случай.

— Столько не надо, — замахала мать руками. — Дай рублевку.

Но все-таки взяла червонец и через мою голову протянула Садаф:

— Агыз, доченька, отнеси соседке Ханпери. Не хочу быть у нее в долгу.

Мы расстались. Омытый слезами взгляд матери сопровождал меня всю дорогу. Я старался разгадать смысл ее последней просьбы. Бормоча заклинания против дурного глаза, она трижды обвела денежной бумажкой вокруг моей головы. И почему эти заговоренные деньги надо было потратить не на подарок какой-нибудь сироте (после войны у нас в селении их было достаточно), а отдать вздорной бабе, жене хитреца Шафигулы, матери толстого Гашима, который сам с наглостью предлагал мне любую сумму взаймы?

Скорее всего, она хотела… Ладно, это неважно! Молодец нене! Однажды она бросила в лицо Ханпери без всякого стеснения старую поговорку: кто привык побираться, тот и сидя на мешке с золотом станет коситься, что у другого в горсти…

Как хорошо я сделал, что поддался порыву сердца и на развилке дорог свернул к нашему селению! Вновь вдохнул живительный аромат детства, почувствовал душевную нерасторжимость с матерью и, наконец, видел Халлы, говорил с нею. Не так уж важно, чем закончился наш разговор… Да и закончился ли он вообще?! Мое сердце переполняли самые смешанные чувства: радость встречи, сожаление о прошлом, опасение новой долгой разлуки…

6

— Ты уже обогнул земной шар, племянничек?

Я пожал плечами.

— Не понял вопроса? Скажу иначе. Сколько километров намотал на колеса машины?

— Не считал.

— Зря. До нас работал где-нибудь шофером?

— Пробовал.

— За пределы Баку выезжал? Куда именно?

— В Мардакяны.

— И кто же тебя, бедолагу, толкнул в пасть к здешним акулам?!

Вот такой разговор произошел у меня на вторую неделю работы в автобазе.

Я готовился к поездке и, подняв капот, проверял мотор. Руки у меня были в масле, я пошарил вокруг глазами и пошел искать ветошь. Возвращаясь, я увидел, что под капот с головой залез крупный мужчина с висячим подбородком, похожим на складчатый воротник. У него были обнаженные руки толщиной в полбревна, а подмышки заросли пучками грубых волос, наподобие свалявшейся верблюжьей шерсти.

На шум моих шагов он проворно вынырнул из-под капота. Пухлые щеки маково пламенели, кудрявые пряди, взмокшие от пота, прилипли ко лбу. Лишь глаза смотрели с невинностью ребенка. На вид ему было где-то между тридцатью и сорока.

Вот он-то и накинулся на меня со своими странными вопросами. Затем представился:

— Афрасияб Икрамов, начальник ремонтно-механической мастерской. Я здесь тоже новенький.

Теперь, когда я узнал, кто он такой, его отзыв о собственном предприятии заставил меня задуматься: «Кто толкнул тебя в пасть к здешним акулам?»

Первое впечатление о новом месте работы у меня несколько заколебалось. Наша транспортная контора находилась в стороне от магистрали, ведущей в глубь Апшеронского полуострова. С большого тракта не видны ни гаражи, ни крыши. Автобаза в ложбине между двумя вытянутыми холмами. Местность носила название Шорлу-дере. Слив технической воды образовал маленькое озерцо, оно омывало безжизненные серые склоны холмов с редкими пятнами чахлой травки на берегу. В этом искусственном озерце не водились даже головастики, откуда же взяться акулам?

Ясные глаза Икрамова невольно располагали к себе.

— Простите, что не сказал правду сразу, — повинился я. — Имею неплохой стаж работы. Всю войну провел за баранкой.

Икрамова признание обрадовало.

— В самом деле? Отлично! Более того, великолепно! Где воевал?

— Керченский пролив прошел по понтонам. А вернулся из Европы.

— Давай условимся. Если тебе еще зададут подобный вопрос, отвечай: исколесил страну вдоль и поперек. Да еще несколько зарубежных стран прихвати для солидности.

— Зачем?

— Не торопись, племянничек. Надо.

Не очень понимая, я усмехнулся.

— Вы сделали заключение, будто я неопытный новичок, из тех, что даже не запасаются тряпкой? Видите, я привык к армейскому порядку. В военных гаражах было под рукой все что требуется.

— И здесь заведен железный порядок, — подхватил Икрамов с нескрываемой иронией. — Вот только какой? Вопрос! Тридцать лет Советской власти… Гитлера разбили… — Он бубнил не очень разборчиво. — Спасовать перед паршивой «банда-базой»? Ну нет. Прищучу, как пить дать прищучу!..

Едва вернувшись из поездки в родные места, первым я натолкнулся в гараже на Икрамова. С ним стояли еще трое: охранник и слесарь с механиком. Еще на дворе я услышал гул, похожий на гудение пчелиного улья. Слесарь с механиком возились под машиной. Икрамов, присев на корточки, указывал им на что-то и объяснял. Увидев меня, он поднялся и, слегка нахмурившись, отвел в сторону.

— Племянничек, — прогудел он негромко. — А ведь ты снова утаил от меня правду? Сознайся: ты тоже заодно с этими паршивыми акулами?

— Не понимаю вас.

— Когда я тебя спросил в упор, ты только ресницами захлопал, как чересчур скромная девица. А теперь мне кажется, что ты из тех, кто жаждущих охотно повезет к воде, но и обратно вернет, никого не напоив.

— Напрасно вы обо мне так плохо думаете.

— Тогда отвечай, где пробыл три дня? — Он считал, что огорошил меня вопросом.

— В районе. Меня посылали.

— Но ты должен был вернуться еще позавчера!

— Это получилось потому…

— Молчи. Объясняться будешь с Галалы. И на лапу ему дашь… или как это у вас называется?

— Да что вы, в самом деле! — вскипел я. — Я брал попутный груз, чтоб не идти порожняком, вот и задержался.

— Что ж, верю. Сам служил в транспортной части, у нас именно так полагалось. — Икрамов говорил уже без подозрительности и подковырок.

Икрамов, кажется, удовлетворился кратким ответом. Он лишь спросил:

— Как дела с разведкой нефти в Карабахе? Будет замечательно, если отыщут. В Гяндже она уже фонтаном бьет.

— Я насмотрелся на их труд. Нелегкий, круглосуточный. Надолго оторваны от родного дома. Они заслужили всенародный почет. Вот только мне не понравилось… — Я замялся, вспомнив опрометчивое обещание толстяку Гашиму не выдавать тамошних плутовских проделок.

— Что именно? Договаривай, — насторожился Икрамов.

— Наша шоферская братия нашла поживу: бензин продают на сторону. А если не найдут покупателей, просто сливают на землю.

— Кто же так распорядился?

— Конечно, никто. Просто им так выгоднее. Неправедным рублем пятнают и себя и других.

Мое возмущение смягчило Икрамова. Он подошел ко мне поближе, повернул лицом к фонарному столбу.

— А ну-ка, — скомандовал он, — посмотри мне в глаза!

— Спрашивайте, что хотите.

— Спрошу. Сколько ты уплатил, чтобы устроиться на эту базу?

— Товарищ Икрамов… как вы могли подумать?! Я окончил с отличием техникум, у меня диплом механика!.. Пришел по направлению, вот и все.

— Товарищ Вагабзаде, — сказал он официально, как ко мне еще не обращались, — сегодняшний воробышек вчерашнего воробья чириканью не учит! Меня сюда послали из райкома партии и то тянули с оформлением. Я знаю, что со здешними акулами мне не ужиться, но, пока жив, буду бороться с мошенниками. И тебе обрадовался как товарищу и единомышленнику. А ты темнишь, виляешь.

— Я не виляю. Только зачем мне связываться с начальством? Сижу за баранкой, делаю свое дело…

— Ты на фронте был?

— Вы же знаете.

— Сомневаюсь. Куда девался твой боевой дух? Не смотри на мои размеры, я весь латаный-перелатаный, у меня семнадцать ранений… — Он оборвал себя, вернулся к прежней мысли: — На фронте мы сражались за справедливую жизнь на своей земле. А нам снова мешают. Придется, племянничек, и на этой базе жить по военным законам! Или мы их скрутим, или сами бесславно вылетим.

Икрамов грохнул пудовым кулаком по железному столбу. Тот загудел, лампочка мигнула, но не погасла.

— Так почему выливают бензин на землю?

— Чтобы записать лишние километры пробега. Говорят: и шоферам надо жить! Они ведь нас тоже считают «дашбашниками».

— Естественно. Вор уверен, что вокруг него все воры.

— Поэт Сабир хорошо их пригвоздил: «Душа моя к вам лишь стремится, о деньги!»

Икрамов сорвался с места и, переваливаясь тяжелым телом, поспешил к своему портфелю, оставленному около машины, где возились слесарь и механик. Она стояла над ремонтной ямой — «окопом»; оттуда, словно острые копья, били вверх узкие лучи света.

— Ну-ка, повтори еще раз, племянничек. Да буду я жертвой твоего языка, прекрасно сказано!

В руках у Икрамова оказалась ученическая тетрадь. На ее обложке с пятнами мазута было старательно выведено фиолетовыми чернилами: «Дневник». Видя, куда направлен мой взгляд, он пояснил чуть не застенчиво:

— Веду дневник с первого дня войны. Чьих только имен в нем нет! Услышу что-нибудь интересное и записываю. Много тетрадей уже накопил.

— Стоящее дело, — одобрил я. — Жалею, что мне не пришло это раньше в голову. Казалось, память удержит все до мелочей. А теперь вижу: нет, годы сильнее памяти.

То, что я похвалил его дневник, привело Икрамова окончательно в хорошее настроение.

— Никогда не обманывался в своем чутье. Ты мне понравился с самого начала. Прости, что устроил тебе небольшую проверку. Теперь вижу, совесть в тебе есть. Так что ты привез? Груз от нефтеразведчиков или левые фрукты?

— Ни то и ни другое. Поврежденные моторы в ремонтные мастерские Азэнерго.

— Накладная с собой?

Я протянул. Он близко поднес бумажку к глазам, сощурился, вчитываясь.

— Все правильно. Молодец, племянник! Ты очень мне помог своей инициативой. Я ведь еще и председатель местного комитета. Пытаюсь доказать руководству, что мы не выйдем из прорыва, пока не наладим транспортировку грузов в обе стороны. Ты начал большое государственное дело!

Я несколько растерялся от такой оценки. Ничего подобного мне не приходило в голову. Хотел подсобить старому другу, вот и все.

— Товарищ Икрамов, это было предложение Алы-киши. Мы часто так делали с ним на прежней работе…

— Вот и я твержу: кто поумней, давно догадался. А они уперлись: нет условий, нет инициаторов… Теперь докажем, что есть!

Вдруг небо вспыхнуло, как на фронте, когда взрывалась осветительная ракета и щупальца прожекторов принимались обшаривать темную землю, отыскивая одну-единственную машину…

Широкий луч, который сейчас полоснул небо, до нас не дотянулся, не задел двор автобазы. Он вонзился в склон холма и стал похож на поток прозрачной воды, омывшей сухие пыльные травы.

Икрамов заторопился, согнул тетрадь пополам, засунул в карман.

— Завтра же донесут, что мы с тобою шептались. Глаз с меня не спускают, я у них в печенке сижу!

— А что дурного мы говорили?

— Ничего. Но у них хорошее поменялось местами с плохим. Пока что не распространяйся о нашей беседе. Прощай!

Открывая ворота, охранник покосился на свертки, которые мне дала с собою мать.

— Давно у нас работаешь? Что-то в лицо не узнаю.

Я положил свертки на землю и полез за удостоверением.

— Не надо, — отмахнулся охранник. — Что несешь?

— Ничего.

— Ничего в газету не заворачивают.

— Это просто подорожники. На двоих.

— Вот и давай один мне.

Я рывком вытащил удостоверение, сунул ему под нос:

— Я здесь работаю.

— Ну и что из того? Заглядывая в пропуска, детей не прокормишь, парень. Лучше пошарь у себя в кармане. Сменюсь, еще успею на вечерний базар.

Наконец-то я его понял и вытащил горсть мелочи:

— Видишь? Все мои капиталы.

— Как же так? Ты не из бани вышел, а груз привез… — Со злостью добавил: — Пусть провалится тот, кто еще раз отомкнет тебе ворота! После семи часов вечера я не обязан впускать машины, запомни это. — Вдруг он заметил куриную ножку, прорвавшую газетную обертку. Умильно проговорил: — Сама в руки просится, голубушка…

Я отдал ему одного цыпленка.

— Ладно, парень, когда я на дежурстве, рассчитывай на меня. Поладим.

7

— Вы меня вызывали, товарищ начальник?

— Проходи.

Сохбатзаде не взглянул в мою сторону, и я решил, что он забыл, как приветливо встретил в первый раз. Или ему уже напел Галалы, который накануне грозил: «Прогулял один день — по советскому законодательству можем уволить!» Я не очень удивился, если бы Сохбатзаде встретил меня криком, швырнул под ноги трудовую книжку: «Пиши заявление и убирайся!» Но он продолжал заниматься делами.

Я сделал шаг вперед, поглядел в окошко. Сохбатзаде поднял голову.

— Садись. Знаешь, зачем позвал? Буду с тобой ругаться.

От его спокойного, даже ласкового тона на душе у меня полегчало.

— Если бы за дело, товарищ начальник.

— Конечно, за дело. Я несу ответственность за несколько сот человек. Мне шутить некогда. Так где ты болтался с машиной почти трое суток?

— Ездил по командировке, к бурильщикам.

— Тебя направили от силы на полтора дня. А остальное время?

— Разрешите, расскажу все по порядку.

— Сначала подсчитай и скажи: трое суток это сколько часов?

— Сорок восемь.

— Однако ты не силен в арифметике.

— Один день был выходной.

— Вижу, подготовился к оправданиям.

— Хочу дать точную информацию.

— Здесь не бюро погоды, нас не надо информировать о прошлогоднем снеге!

— Помните, когда я поступал на работу, вы пожаловались, что план по тонно-километрам не выполняете? Вот я и решил…

— Считаешь, что дорос решать самостоятельно?

Он казался мне не столько рассерженным, сколько огорченным. Я начал верить, что в самом деле совершил проступок, прихватив груз.

— К сожалению, у каждого человека мозг не более килограмма…

— А сердце с кулак, так ведь? Ну хватит состязаться в острословии… — Он приподнялся, словно собираясь с силами, чтобы сообщить мне свое решение.

В этот момент дверь приоткрылась и секретарша почтительно проговорила:

— Извините.

Я и не знал, что у нее может быть такой сладкий голосок. Грубо и недовольно она только что пыталась выяснить, зачем какой-то шоферюга прется к начальству. Потом разыскала в своих небрежных записях, что я пришел по вызову, и, как говорится, прикусила язык.

Секретарша мягким движением взяла грушевидный стаканчик-армуду из-под чая, неслышно испарилась.

Начальник вышел из-за стола. Сидя, он казался крупным мужчиной, на самом же деле был низкого роста, с очень широкими плечами и непропорционально большой головой, которая сидела впритык к туловищу на короткой шее. В движениях он был вкрадчив: двигался мягко, будто скользил.

Эта неслышная походка невольно насторожила меня. Вспомнилось мамино выражение: приближению мужчины должен предшествовать звук его шагов. Впрочем, времена переменились. Если раньше была в почете сила мышц, то теперь важнее сила ума.

Он уселся напротив, и секретарша явилась вовремя, чтобы подать каждому по полному стаканчику чая. Она несла их на вытянутых руках, вихляя бедрами.

— Итак, за какую инициативу ты ратуешь?

— Инициатива — это слишком громко… Просто подумал, что попутный груз плану не повредит, ведь так? А вот и оплата. — Я снова достал бумагу.

— Хорошая мысль!

У начальника автобазы, видимо, пропало желание меня пушить или наказывать. Хотя возможность увольнения меня отнюдь не испугала. В глубине души я даже ощутил радость, словно сама судьба указывает обратный путь в селение. Живя там, я избавлял Халлы от ревнивого беспокойства. Да и вид односельчан на этот раз приободрил: все стали одеваться чище и моднее. В районе появилось много машин; опытному шоферу всегда бы нашлось приличное место.

Единственно, не хотелось возвращаться с плохой характеристикой. Даже если промолчу, худая молва рано или поздно достигнет родных мест. Неудобно было бы и перед директором техникума, который так хлопотал, так пекся обо мне. Его жена немедленно преподнесет эту новость Халиме, та тоже искренне огорчится.

Сохбатзаде молча ждал моих пояснений. Я продолжал, обдумывая каждое слово:

— Здесь нет никакого открытия. Нужна некоторая организационная работа, вот и все. Нашей автобазе следует договориться заранее с предприятиями тех районов, по которым планируются рейсы. Тогда каждый шофер работал бы по четкому графику: знал, какие грузы повезет в Баку на обратном пути. Это должно значиться в его путевке.

Сохбатзаде проследовал своей бесшумной походкой к железному сейфу, достал географическую карту Азербайджана, расстелил на столе. На ней были нанесены красным карандашом многочисленные кружочки.

— Видишь? Это объекты, которые мы обслуживаем по республике. Да если хотя бы из половины мест наладить попутный подвоз ранних овощей и фруктов… Знаешь, что получится? Мы перевыполним план раза в два-три по всем показателям!

Он воодушевился и никак не мог угомониться, все ходил и ходил по кабинету, горделиво выпятив грудь и заложив руки за спину.

— Представляешь, что означал бы такой рывок для предприятия? Премии, слава, почетное место в президиуме!.. Когда план перевыполнен, никому и дела нет до недочетов: пусть хоть десятки грузовиков простаивают без дела, пусть готовая скважина вступит в строй на полгода позже… кого это интересует? Зато, если план не выполнен, любая брошенная на дороге шина ставится в счет: выговоры, акты…

Он то замедлял, то убыстрял свой бег, а то выкрикивал слова мне в ухо.

— Вы правы, выполнение плача очень важно. Сколько надежд возлагалось человечеством с самых древнейших времен на грядущее! Оно всегда мыслилось более светлым, чем сегодняшний день. Сводить план только к объему обыденных работ неправильно. Усилия и чаяния человека тоже должны быть включены в наши планы.

— Полностью согласен с тобой, Вагабзаде! — поспешно подхватил начальник, не столько вдумываясь в смысл моих слов, сколько гордясь самим собою: вот, мол, какие у него в подчинении грамотные шоферы! Он пригладил седоватые жесткие кудри, словно находился на трибуне. — Все для человека, все во имя человека! Благосостояние людей — краеугольный камень советского общества!

Слова звучали механически, давно затверженные наизусть. Крупное лицо не выражало никаких чувств, шевелились одни губы.

Мне хотелось надеяться, что моя поправка все-таки задержится в его сознании и всплывет в памяти если не сейчас, то позже. Ведь ему приходилось иметь дело не только с цифрами, но решать бытовые проблемы, вмешиваться в судьбы людей. Я попробовал вернуться к своей мысли.

— Вы отличаетесь от других, товарищ начальник.

— Чем же? — Он с удовольствием повернулся ко мне на каблуках, прислушиваясь к скрипу паркета. Даже слегка пристукнул подошвой, словно проверяя крепость пола.

— Произнося слово «план», вы не забываете при этом о людях.

— Моя кандидатская диссертация целиком посвящена проблеме советского человека в новых послевоенных условиях.

— Интересная тема. Война оставила нам слишком много горестных вмятин. — И я рассказал вчерашний случай с охранником у ворот автобазы. — Видимо, тот польстился на чужую курицу не из чувства стяжательства, — добавил я. — Просто после долгих лишений люди не могут почувствовать сытости.

Начальник сначала посмотрел на меня с лукавством, потом прыснул в кулак, а под конец откровенно расхохотался:

— Ну ты прост, парень! Я вчера вечером заехал на автобазу, надо было срочно отдать распоряжение об отправке ранним рейсом машин в Казанбулаг. Сам слышал из окна: этот охранник рассказывал своему сменщику, как он тебя нагрел.

Он обтер вспотевшее лицо носовым платком, посмотрел на меня с добродушной усмешкой.

— А твою куриную ножку он швырнул псу. «Эй, говорит, сгрызи подачку от дурака!»

С каким легким сердцем я ушел вчера с автобазы. Лег натощак, но считал себя почти счастливым, что поделился подорожником от матери с другим человеком, который, видимо, отрывает от себя кусок, чтобы накормить семью. Я уже фантазировал, как этот охранник, сытый благодаря мне, не сидит, по обыкновению, сиднем в своей караулке, а бодро расхаживает по двору. Вот он замечает злоумышленника, который пытается перемахнуть забор, и поднимает тревогу. Народное добро спасено, охранник получает награду из рук начальника…

— Вот оно как… — неопределенно пробормотал я.

Когда вошел Икрамов, он поначалу раздвоился. Потом из-за его мощной спины вынырнула вертлявая секретарша в коротковатой юбке с голыми икрами. Все понемногу возвращалось на прежние места. Моя обида постепенно улеглась, перестало болезненно сжиматься сердце. Единственным желанием осталось незаметно исчезнуть.

Икрамов стоял перед столом начальника, не произнося ни слова. Его взгляд в сторону секретарши был достаточно выразителен. Та презрительно поджала губки и с неудовольствием убрала остывшие стаканы. За разговором мы не отпили ни глотка чаю. На поверхности держалась застывшая пленка, которая от резкого рывка сначала пошла волнами, а потом растрескалась, как накипь ила, повторяя в малом размере вселенские катастрофы.

Видя, что секретарша мешкает, то переставляя посуду, то смахивая невидимую пыль с телефонного аппарата, Икрамов резко сказал:

— Хочу переговорить с вами с глазу на глаз.

Я поспешно поднялся, но Икрамов тяжелой лапищей надавил на плечо и заставил меня снова опуститься в кресло.

Секретарша продолжала сновать по кабинету.

— Заварить свежего чаю?

С некоторой неловкостью Сохбатзаде проговорил как бы про себя:

— По десять стаканов пью… С ног сбилась, бедняжка.

— За такую зарплату я тридцать выпью, — язвительно ввернул Икрамов.

— Ты не пропустишь, чтоб не уколоть начальство!

— На то и птицы, чтобы долбить арбузы на бахче.

Оба вежливо усмехнулись. Но не в характере Икрамова было долго дипломатничать.

— Я пришел, чтобы выразить решительное несогласие как председатель месткома.

Сохбатзаде пытался сохранить тон приятельского подтрунивания.

— Вся твоя профсоюзная деятельность и есть постоянный протест. Я не в обиде: месткому положено блюсти интересы трудящихся.

— А вы чьи интересы соблюдаете?

— Мы? Конечно, государства.

Забредать в дебри демагогии Икрамов не имел охоты. Да и не совладать ему было с отлаженным красноречием начальника-диссертанта. Он развел руками, обращаясь ко мне:

— Товарищ Сохбатзаде известный у нас оратор. Попробуй не угоди ему на работе, попадешь на острый язык во время политзанятий. Куда уж мне с ним с неполным-то средним тягаться! Я и о «Капитале» до сих пор знаю с чужих слов. Хотя пролетарскую его суть понимаю.

Сохбатзаде добродушно подхватил:

— Когда цензор прочел несколько первых страниц «Капитала», он отложил рукопись со скукой и сказал: «Если я тут ничего не понял, то рабочие подавно не поймут!»

Икрамов насупился.

— Да я не о вас, товарищ Икрамов.

Лицо Сохбатзаде поскучнело, приняло официальное выражение.

— Слушаю вас.

Как всякий искренний, легко возбудимый человек, Икрамов не сразу нашелся с чего начать. С видом ученика, который боится растерять заранее припасенные слова, он поводил глазами из угла в угол и лишь затем задал свой вопрос:

— Заведующий отделом эксплуатации Галалы велел всему гаражу работать в выходной день. Приказ от вашего имени. Это правда?

— Конечно, — спокойно отозвался Сохбатзаде и потянулся к бумагам на столе, считая разговор законченным.

— Этого никак нельзя допустить, — настойчиво проговорил Икрамов.

— Почему же? У нас не выполнен план.

— За план отвечает руководитель. Не рабочие.

Сохбатзаде хотел возразить, но передумал. Повернулся коренастым телом ко мне.

— Подождите говорить столь категорично, товарищ Икрамов. Вот здесь один из передовиков нашего предприятия товарищ Вагабзаде. Он грамотный, сознательный парень. Пусть выскажет свое мнение, мнение простого рабочего человека, что лучше: сорвать план или поработать сверхурочно?

Я отозвался уклончиво:

— План, конечно, не ждет. Выходной можно, пожалуй, перенести и на другое число…

Икрамов на мгновение потупился, количество складок на подбородке увеличилось, потом резко вскинул голову. Добрые глаза навыкате потемнели от гнева.

— Тебе рано говорить за всех, — отрезал он.

— А вот это уже не дело, товарищ Икрамов, — вмешался Сохбатзаде, рассеянно поглаживая бархатный подлокотник. — Зачем так грубо обрывать рабочего человека? Мы обязаны со вниманием выслушать товарища Вагабзаде. Пусть поделится тем, что у него на душе.

Икрамов набрал побольше воздуха в грудь, выдохнул с шумом. Возможно, он устыдился своей несдержанности, потому что продолжал уже более спокойным тоном:

— Пусть делится, не возражаю. Это ничего не изменит по сути. Мы только что собрали местный комитет. Кроме Гуси Медведя, все выразили единодушное несогласие с вашим распоряжением.

— Ну что ж, — Сохбатзаде решительно поднялся. — Согласие, несогласие — это лирика. За план отвечаю я. Оставайтесь, Икрамов, хорошим человеком, заявляя свой протест, а я побуду в плохих, ратуя за план.

— В своем отделе выполнять ваш приказ не стану, — упрямо повторил Икрамов. — Пусть это делает Галалы. Ему не впервой лизать начальству мягкие места.

Сохбатзаде начал заметно волноваться.

— План не моя прихоть. Это государственный закон!

— Наши законы не могут быть направлены против интересов труженика! — Икрамов тоже повысил голос.

Я решил вмешаться:

— Зачем горячиться? Вы оба по-своему правы.

Сохбатзаде с видимым облегчением откинулся на спинку кресла. Мое вмешательство он понял как поддержку себе. Икрамов несколько раз провел ладонью по подбородку, словно приказывая себе: «Спокойнее, Икрамов. Ты оказался в одиночестве. Здесь тебя не поймут. Против тебя даже этот симпатичный парень, недавний фронтовик, которого ты так чистосердечно предостерегал от хищных акул».

— Конечно, с воскресным днем у каждого были связаны свои надежды и намерения. Теперь придется от них отказаться. Но это меньшая потеря, чем провал плана, когда будет нанесен ущерб общему делу.

— До каких же пор постоянно проваливать план? — Икрамов наливался яростью, тряс висячим подбородком. — Этому придет конец?!

— Придет, когда в транспортном управлении будет большинство таких работников, как Вагабзаде, — миролюбиво отозвался начальник. — Вы еще не знаете, он выдвинул ценное предложение: составить график попутных грузов. Настоятельно советую местному комитету поддержать начинание. Если решим проблему попутной загрузки, то и выходные дни останутся в неприкосновенности.

Икрамов повернулся ко мне так, чтобы начальнику не видно было выражение его лица. Слегка подмигнул.

— Вы хотите серьезно осуществить свое предложение? — спросил он. — Или сказали не подумав, чтобы пустить пыль в глаза?

— А вы помогите ему! — повеселел Сохбатзаде. — Озеро собирается из ручейков.

— Непременно поможем. А пока разрешите направить Вагабзаде в Гянджинское управление нефтеразведки. Им срочно нужны запасные части. К тому же тамошний горисполком просил направить опытного шофера для особо важного поручения. Думаю, Вагабзаде лучшая кандидатура и для того и для другого.

Получив согласие, Икрамов указал мне кивком на дверь, и мы оба вышли.

8

Я никогда прежде не бывал в Гяндже. Древность города будила воображение. При въезде остановился возле мавзолея Низами, знакомого по многим красочным открыткам. Осмотреть замечательную гробницу мечтал еще с той поры, когда сидел за школьной партой, а в районный город добирался на своих двоих, не имея иного транспорта.

Священные стены мавзолея, ровные и гладкие, возвышались над сухой, выгоревшей землей. Серая полынь на глинистой почве напоминала пятнистую скорлупу яйца кобчика. Редкие заросли крапивы, не имея защиты от ветров — ни холма, ни деревца, — превратились своими стеблями в жилистые веревки, которые мотало то в одну, то в другую сторону. Лишь у самого горизонта, где равнина сливалась с небом, виднелось немного живой зелени.

Поставив машину на обочине, я вошел в низкие ворота. Отсюда, с невысокого пригорка, хорошо просматривались окрестности. Пологие холмы возникали только в северной стороне. Желтоватые, словно слепленные из просяной муки, они растрескались от жары; русло небольшой речки пересохло; дальние горы до половины закутало облаками.

Вокруг мавзолея кое-где видны были вросшие в землю могильные камни с надписями из полустертых арабских букв.

Странное сожаление шевельнулось в моей душе: почему так мертво, так бесприютно это древнее место? Да еще под самым боком современного города! Неужели мы стали забывать свою историю? Вдоль дороги на Гяндж тянулись возделанные поля, хлопковые плантации, гранатовые сады… Здесь же только жесткие травы пустыни. Может быть, подземное сокровище вернет легендарной земле ее прежнюю позолоту?..

В транспортном отделе управления нефтеразведки меня встретили поначалу не очень радушно. Главный инженер, коротко объяснив, где я должен разгрузиться, добавил с кислой миной:

— Это вы прибыли по просьбе исполкома?

— Я нахожусь прежде всего в вашем распоряжении.

Мой ответ понравился. Главный инженер бросил кому-то из своих помощников:

— Обеспечьте товарища местом в гостинице. — Повернулся ко мне: — Не бывали в наших краях?

Я развел руками:

— Смешно получается: проехал половину Европы, а в Гяндж попал только сейчас.

— Ничего. Это поправимо.

Следующим утром ровно в восемь я был в управлении. Возле ворот толкались местные водители, к моему удивлению они бросали на меня недружелюбные и насмешливые взгляды. Один в огромнейшей кепке — «аэродроме» даже присвистнул, проходя мимо.

Встретившись вторично с главным инженером, я стал кое-что понимать. Все его называли Фикрет-гага, и я был вынужден обращаться таким же образом, по-домашнему. Главный инженер был добродушным, приветливым человеком, он не делал различия между своими и «пришлыми».

— Огромная благодарность тебе, что так оперативно доставил запасные части к оборудованию. Буровики ждут их не дождутся. Но, видишь ли, в чем загвоздка… — Он замялся и продолжал, растягивая слова: — Дорога туда крутая, наши машины не всегда могут одолеть подъем. Надо подняться в гору.

— В гору? Разве ваша буровая на горе?

— Не совсем так. Есть задание поважнее, чем развозить запчасти нефтяникам. Но наши шоферы не берутся.

— За что именно? Может быть, и я не сумею.

— Все дело в мощности машины.

— Но зачем подниматься в гору?

— На Кяпаз нужно доставить водяные трубы большого диаметра.

Я счел дальнейшие расспросы излишними. Задание было слишком неожиданным. Прежде чем решить что-то определенное, следовало осмотреть груз и познакомиться с дорогой. Когда я сказал об этом главному инженеру, он вздохнул с видимым облегчением.

— А что, братец, ты и озеро Гейгель не видал? Красивые места, скажу тебе!

Во дворе меня снова окружили водители. Теперь их недружелюбие сменилось откровенным любопытством. Они наперебой заговаривали со мною:

— Хочешь, подвезу в гору на своей «Победе»?

— Сначала перекусим. Отведай фирменный каймак, братец!

Мне не хотелось никого обижать, но терять время в праздной болтовне было недосуг.

— Спасибо, ребята. Спешу. В следующий раз угостимся. Поеду я на своей машине. А вот если кто возьмется показать дорогу, это будет кстати. — Я повернулся с ожиданием к парню, стоящему рядом.

На меня обрушился целый град смешков и возгласов:

— Больно много у тебя фасону! Не раздувайся, а то лопнешь!

— Клянусь бабушкой, ты и с пустым кузовом не вползешь до Аджикенда!

Хороши напутствия! Я молча залез в кабину. Фазиль — его имя я узнал по дороге — сел рядом.

Мы ехали между рядами старых чинар. Воображение уносило в те времена, когда они были только посажены, может быть, по велению самого Низами.

— Чинары как женщины, — сказал Фазиль, — когда стареют, их кора становится бледнее, выступают голубые жилки и темные родинки… А листья чинары похожи на отпечаток перепончатой лапы лебедя. И утренний туман над нашим городом как лебединые стаи…

Я все оглядывался, пытаясь представить эту оголенную равнину в цветущей зелени, как во времена Низами. Едва ли он предполагал умирая, что ему придется веками лежать среди сухой полыни. Люди перестали заботиться о деревьях, и те, обиженные, ушли в горы. Подымались все выше и выше, чтобы пить досыта влагу облаков и закутываться в снежные шубы…

Миновав район Багбанлара с его высокими заборами, над которыми лишь едва-едва выглядывали черепичные крыши, заросшие мхом, мы поднялись на зеленые холмы предгорья. Одинокие деревья сменились кустарником, а затем и редким лесом. Подъем сказывался дребезжаньем забытого насоса в кузове, но мотор работал ритмично, и во мне росла уверенность, что я смогу провезти тяжелые трубы. «Черный богатырь не подведет!» — любил повторять дядя Алы.

Аджикенд, Гейгель… Узкая дорога принялась так петлять, что я был вынужден остановиться и выйти, не выключая мотора. Местность очень красива, но я-то здесь не для прогулок. По зигзагам крутого серпантина порожняком и то пробираешься с оглядкой. Обидно, но придется, кажется, возвратиться в Баку. Наши ребята сегодня вкалывают по приказу Сохбатзаде. Представляю, сколько было воркотни жен («Один выходной и то не сидишь дома!»), обиженного хныканья детишек, которые пытались загородить ручонками выходную дверь («Не отпустим! Обещал в кино…»). А мне, пожалуй, уже не найти груза на обратный путь. Выходной день пропал задарма…

Оглядываюсь. Озеро Гейгель так безмятежно, будто поблизости спит младенец. Тарахтенье мотора может разбудить его. Я выключаю мотор — и сразу наступает первозданная тишь.

— Фазиль, — зову я. — Поедем.

Фазиль у самой воды. Разве можно оторвать исконного гянджинца от голубых волн Гейгеля? Мой голос подхватывает эхо, уносит к другому берегу. Вскоре слышу такой же многоступенчатый ответ Фазиля. Он манит меня к себе, и я не могу воспротивиться соблазну.

Мы бродим по берегу, углубляемся в заросли; извилистые тропинки то поднимают нас на холм, то опускают в сырую ложбину. На крутом спуске мы цепляемся за ветки кустарников, нас осыпает дождем роса, шуршат желтые листья, подошвы скользят по траве.

— Чей это рев, Фазиль? Разве поблизости скотоводческие фермы?

— Это же марал! Отбился от стада. Осенью между самцами разгораются битвы, и побежденный целый год бродит одиноко. Слышишь, сколько обиды и ярости в его реве?

О том, что я откажусь от попытки поднять трубы, мы не говорим. Это ясно без слов.

В Кировабаде я первымделом завожу разговор о попутном грузе. Фикрет-гага хмурится.

— Значит, вы решили все-таки вернуться?

Я отвечаю несколько обиженно:

— Не могу брать на себя такую ответственность, боюсь загубить трубы и машину. Странная у вас мысль тянуть водопровод с вершины Кяпаза! Ведь рядом течет Кура. Такой дороги мне еще не приходилось видеть: передние и задние колеса описывают круг диаметром в несколько метров. Как тут развернешь прицеп? Наверняка он сорвется с кручи.

Фикрет-гага слушал меня как бы вполуха, с полным безразличием. Даже глаза наполовину прикрыл, вот-вот задремлет. Встряхнувшись, нехотя встал из-за стола.

— Что ж, пойдем к начальнику, посоветуемся.

В это мгновение дверь распахнулась и незнакомый молодой человек запросто протянул мне руку.

— Халил, — представился он.

Фикрет-гага пояснил:

— Главный архитектор города. Институт кончал в Ленинграде. Автор гениального плана перестройки Гянджа.

Халил поспешно прервал:

— На бумаге чертить легко! Поговорим, когда чертеж воплотится в дело. Полностью это не только одному, а и десятку архитекторов не под силу.

Я не удержался, чтобы не упрекнуть их обоих:

— Вы живете в таком замечательном городе, на родине великого Низами. И что же? Мавзолей поэта запущен, вокруг полынь да колючки. Но даже если посадите десяток деревьев вокруг гробницы, это не значит еще чтить старину.

Фикрет-гага согласно кивнул:

— Это и мои мысли. Есть два варианта: перевезти древний мавзолей в город или же протянуть окраинные улицы до самой гробницы. Второе предпочтительнее. Но тут мы уперлись в проблему воды.

— Городу не хватает воды?

— Вот именно. Вода — это жизнь, без нее невозможна современная культура. Мы было начали подготовительные работы перед войной, а теперь снова оказались на пустом месте. Вот почему торопимся переправить трубы на Кяпаз.

— Я осмотрел дорогу туда. Это невозможно.

— Почему? — вскричал архитектор с юношеским нетерпением. — Что вас пугает?

— Крутые повороты и обрывистые спуски. Если колеса заскользят, тяжелые трубы неизбежно потянут машину в пропасть.

— А если некоторые, особо рискованные, участки мы расширим? Тогда возьметесь?

— У меня путевой лист на три дня. Что вы успеете за такой срок?

— Ну это не разговор. Командировку продлим на сколько потребуется. Председатель исполкома сегодня же позвонит в министерство. — Халил попутно обругал формалистов, когда дело касается такого поистине всенародного дела, как вода для Кировабада. — Если откладывать до тех пор, пока каждый бюрократ подпишет входящие и исходящие, то однажды откроем глаза не в городе, а посреди пустыни. И это под боком у голубого Гейгеля! Вот тогда будет самое время глотку драть с трибуны: «Превратим родину в цветущий сад!..»

Я отшутился старой поговоркой:

— Говорю дочке, а невестка пусть слышит, так? У нас ведь тоже полно своих проблем. Апшеронская нефть истощается. Приходится бурить все в новых и новых районах. Вот и колесим по всему Азербайджану.

— Потомкам, как наследство, передают города, а не буровые вышки, — запальчиво возразил архитектор.

— Не все сразу, — отозвался Фикрет-гага. — Предки воздвигли гробницу Низами, мы протянем в Кировабад воду, а уж потомки пусть займутся цветущими садами.

Пока шел этот разговор, я твердо решил про себя: во что бы то ни стало впервые трубы на Кяпаз доставлю сам. Покажу пример насмешникам в «аэродромных» кепках!

Уже к середине дня мне отыскали устойчивый прицеп и для начала погрузили две трубы. Местные водители сбежались как на потешное зрелище. Я выехал за ворота под рукоплескания, но аплодировали отнюдь не мне. Так наградили давешнего свистуна, который и теперь провожал меня, засунув два пальца в рот.

Не успел я проехать и ста метров, как за спиной раздались лязг и грохот. Зеваки шарахнулись в разные стороны. Одна из труб скатилась на землю и рухнула в арык на обочине дороги.

Не успел я вылезти из кабины, как кепка-«аэродром» уже тряс меня за ворот.

— Решил покичиться? Мы глупее тебя, да? Да наши парни такого, как ты, пополам согнут и в карман засунут… Здесь тебе не по бакинским асфальтам кататься!

Обтерев со лба холодный пот, я лишь хрипло спросил:

— Никого не зашибло?

Кепку оттолкнул Фикрет-гага. Взобрался рядом со мною в кабину.

— Не волнуйся. Ничего страшного не произошло. Давай пока вернемся в гараж. Нужно подумать, как переоборудовать кузов. Снарядили тебя в путь несколько легкомысленно.

Когда мы сидели уже в его кабинете, вошла невысокая женщина с засученными рукавами. Протянула стакан воды:

— Выпей, братец. Да не оставит тебя в бедах аллах! Ты взялся помочь в святом деле — провести воду. Предки были бы тобой довольны. Представляешь, хожу за ведром воды чуть не на другой конец города!

Она поклонилась мне и вышла из комнаты.

Фикрет-гага посматривал исподлобья. Кажется, он опасался, что я снова суну руку в карман за путевым листком: мол, подпишите — и до свидания, возвращаюсь. Но и я, в свою очередь, мог ждать от него резких слов: машину за ворота вывести не можешь! Называется лучший водитель из Баку! И кого только посылают?! Хорошо, что никого не покалечило, а то тебя камнями бы забросали…

Ничего этого мы не сказали друг другу. Просто стали прикидывать, какие поставить закрепки на кузов и буксир, чтобы трубы впредь не соскальзывали.

Председатель исполкома, когда мы вошли к нему, встал навстречу. Он дружески потрепал меня по плечу:

— Мне уже передавали, что вы готовы нас выручить. У города оставался последний выход: попробовать послать на гору трактора. Но это намного замедлит дело, да и сам трактор тяжел, после двух-трех рейсов размолотит узкую дорогу… — Озабоченно заглядывая мне в лицо, спросил: — Что могу сделать для вас лично? Какая нужна помощь? Есть ли просьбы? Готов выполнить.

Я поблагодарил и ответил, что быть полезным такому прекрасному и знаменитому городу, как Гяндж, для меня уже честь.

Председатель исполкома оживился.

— Если понравился наш город, переезжай насовсем, дорогой! Работой обеспечим. Намечено построить большой завод…

Халил, памятуя о недавнем разговоре, ввернул:

— Замина больше волнуют древние памятники. По его словам, мы совсем забросили гробницу великого Низами.

— Что ж, он дело говорит. Можем предоставить занятие и по этой части. Городу давно нужен хороший музей. А сколько новых школ у нас запланировано!

При слове «школа» я встрепенулся.

— Достаточно ли у вас педагогов?

Председатель исполкома не мог скрыть удивления: странный вопрос для водителя грузовика!

— Родственница окончила педагогический…

— Да хоть пятерых родственниц возьмем на работу!

Мы расстались на том, что сегодня я возвращусь в Баку, но по ходатайству исполкома получу командировку на длительный срок, чтобы организовать доставку водопроводных труб к высокогорному озеру.

Я был настолько озабочен своим обещанием, что, еще не миновав городской черты, уже дважды нарушил дорожные правила: проскочил на красный свет и сделал обгон без предупреждения. Помню, когда я впервые сел за руль, мне даже громко сигналить казалось неловким: вдруг внезапным звуком отвлеку задумчивого пешехода от каких-нибудь важных размышлений или спугну его сладкие мечты? Вздрогнув, он сорвет раздражение на неповинном человеке, а потом будет скверно спать ночь, недовольный собою…

Я никак не мог сосредоточиться на дороге. Почему-то вспомнились слова студента Билала, сына моих квартирных хозяев, что машины в конце концов подчинят нас себе, мы будем действовать только по их указке. Машины не склонны к рефлексии, их команды категоричны: зажигая сигнал, изволь уступить дорогу; вспыхнул светофор — остановись…

Прошло некоторое время, как я вернулся в Гяндж, и в течение недели жил в постоянном напряжении. Косые спуски, извилистый серпантин, изгибы горной дороги… С гор внезапно сползали волокна туманов, и я лишь чутьем тормозил в нескольких метрах от обрыва, спасая себя и трубы. Однажды чья-то легкомысленная легковушка чуть не наскочила на меня сзади и не напоролась на длинную трубу с незамеченным красным флажком. Я услышал детский визг и рванул вбок, рискуя сорваться в пропасть. Вышел из кабины на трясущихся ногах. Пятеро детишек тискали отца, считая, что это он так ловко затормозил и спас им жизнь.

В другой раз, съезжая по крутому спуску, почувствовал, как качнулся прицеп. Нажал на педаль, но машина продолжала скользить, будто на полозьях. Успел переключить скорость, остановился, потом попятился назад. Пронесло.

Нервы у меня были натянуты до предела. Раньше преодоление препятствий вызывало радостный подъем. Теперь я злился, скрипел зубами и, лишь проскочив опасное место, переводил дух, поглаживая усы дрожащими пальцами.

Но вот и эти опасные рейсы остались позади. Шоферская профессия вырабатывает у человека способность стремиться вперед, не оглядываясь на вчерашнее. Когда-то меня поражало, с какой стремительностью убегают назад столбы и деревья. Но постепенно я привык относиться к иллюзиям дороги хладнокровно и вообще меньше предаваться раздумьям. Может быть, прав Билал, говоря, что человек изобретает машины, а те взамен формируют его характер?

Впервые я так редко думал о матери и о Халлы. Напряжение трудной работы вытеснило все посторонние чувства. Неужели я стал черстветь? «Достаточно ли у вас педагогов?» — вот и все, что вырвалось у меня невпопад и даже несколько рассеянно.

Я очень хорошо понимал, что оставил Халлы на распутье, без определенного решения, в тягостных раздумьях. Вспоминался горький упрек ее отца: «Ты сделал мою дочь несчастной!» Неужели это правда? И, противясь вторичному замужеству, она на самом деле сопротивляется лишь своему давнему чувству ко мне? От меня защищает честь Селима? Возможно, никакой другой искатель ее руки не вызывал бы столь пламенных и противоречивых чувств. Ведь отказывая мне, она стремится сохранить мое уважение, удержать мою любовь. Ей по-прежнему хочется быть в моих глазах самой достойной из женщин.

Понемногу мысли о Халлы стали осаждать меня с прежней настойчивостью. Для чего, в сущности, я расспрашивал о работе для нее? Разве она собиралась менять место жительства? Ведь возможные перемены в ее жизни плодило лишь разыгравшееся воображение!

Однажды, когда я добрался до Аджи-дере, уже наступил вечер. В прощальных лучах невидимого солнца золотилась горная вершина. Она возвышалась над сумрачной дорогой, будто зажженная свеча. Но и этот отраженный огонь тускнел и гас на глазах.

За поворотом я нагнал целый караван легковых машин, которые шли с празднично зажженными фарами. Головная машина была украшена алым полотнищем с длинными красными лентами. Наподобие уздечки, они тянулись от фар до стекла кабины. Везли невесту!

Мне захотелось остановиться, поздравить молодых и их родителей: «В добрый час! Пусть счастливо проживут всю жизнь и состарятся вместе!» У нас в селении я так бы и поступил. Но тут постеснялся преграждать путь свадебному поезду и пропустил его мимо, оставив добрые пожелания в глубине души.

Невеста, видно по всему, была горожанка, а жених сельский парень. Это направило мои мысли по другому руслу. Как ни сильны еще предрассудки, как ни цепляются за них темные фанатики, жизнь идет в ногу со временем, вытесняя старое новым. Молодые женщины не хотят следовать унылым канонам, которые веками пригибали их сестер пониже к земле, а вместе с ними унижали весь народ. Реки знают, куда им течь! Их не заманишь в мертвую ложбину со стоячей водой.

9

Приближались Октябрьские праздники. Икрамов просил остаться нескольких парней помоложе после работы, чтобы написать лозунги и смастерить транспаранты. Город спешил украшаться.

Сам Икрамов отнесся к нашей задаче со всей страстью увлекающейся натуры. «В народном празднике каждый должен участвовать по мере сил», — твердил он и сам сочинял лозунги и призывы, по многу раз меняя то или другое слово. Достав из кармана заветную тетрадку, он вычитывал подходящие случаю изречения, причем не забывал педантично добавлять: «Это я слышал такого-то числа от такого-то человека… Это сказал попутчик в вагоне… А вот слова нашего политрука на фронте. Огневой был мужик!»

Я замечал, что Икрамов завоевывал все больше симпатий на нашей автобазе. Вначале к его дневнику шоферня относилась с усмешкой, как к безобидному чудачеству, но понемногу стали прислушиваться внимательнее и с большим сочувствием. Чужие изречения, как в зеркале, отражали собственное благородство Икрамова, чистоту его души. Когда он начинал читать вслух страницу за страницей, недостатка в слушателях не было.

Правда, в оценке людей он признавал лишь два полюса: хорошие и плохие. Записав какую-нибудь короткую историю, он тотчас давал ей оценку. Кто-то спросил не то в шутку, не то всерьез:

— А что, средних людей вовсе не существует?

— Мой отец любил повторять, что из нашего села не выходило середнячков: либо герой и храбрец, либо темная личность, скупец и трус. Должно быть, мне запало это в голову. Услышав начало какой-нибудь истории, я не записываю ее, пока человек не проявит себя в ней полностью. У меня хватает терпения подождать.

Тот же любопытствующий парень ввернул каверзный вопрос:

— А нашего начальника Сохбатзаде вы уже «досмотрели» до конца?

Все рассмеялись. Икрамов веселее других. Когда он смеялся, тело его начинало качаться, а тройной подбородок трясся, увеличивая складки. На цыпочках он подошел к двери и, приоткрыв ее, с комическим испугом просунул голову в щель. Весь его вид говорил: «Ай, вдруг подслушивают? Не сносить мне тогда головы». От беззвучного хохота толстый живот подскакивал и опадал.

— Клянусь, еще ничего не записал. Держу место пустым. Хотите, покажу, — и он тыкал пальцем в чистые страницы. — Вы, ягнятки, зубоскальте, да знайте меру. А то некоторые любимчики наклюются ваших шутливых слов, как прожорливые цыплята отравы, и побегут передавать их в уши, кому не надо.

Самый старший из нас Сафар-киши произнес с насмешкой:

— О горы, моя опора! И вы ушли под снег?.. Я-то думал, что после семнадцати ранений товарища Икрамова ничто не устрашит. А он шарахается даже от тени.

Икрамов воспринял упрек с полной серьезностью.

— Никогда не был подхалимом, не хоронился под крылышком у начальства! Не побоюсь дула у виска и никогда не откажусь от сказанного мною.

— Почему тогда избегаете записей о начальнике?

— Э, дорогой. Это тетрадь моей души. В нее попадает лишь то, что отстоялось. Можешь перелистать: ничто не стерто, не вымарано, не подчищено. Здесь события таковы, какими они были на самом деле, когда я их полностью осмыслил. — Внезапно он переменил тон: — Перекур окончен, продолжаем работу!

Одному из молодых людей показалось рано прекращать интересную беседу. Он нашел предлог заговорить:

— Я переписал все, что вы отчеркнули в газете. Больше лозунгов не будет?

Икрамов ходил между расстеленными полотнищами с осторожностью слона в посудной лавке.

— Очень хорошо! Молодец! Теперь нужен призыв, который непосредственно касается нашей собственной работы. — Он обернулся ко мне и раздельно произнес: — Поддержим инициативу товарища Вагабзаде по перевыполнению плана в тонно-километрах!

Я первый усмехнулся, но Икрамов вовсе не хотел, чтобы его слова были восприняты как шутка.

— Это не просто выдумка. Я прежде посоветовался в райкоме, и меня там поддержали. Пока у нас нет своей партийной организации — всего ведь два члена партии, Сохбатзаде и я, — местный комитет отвечает за общественно-политическое воспитание коллектива. Смело пиши!

— Прошу вас, товарищ Икрамов, не делайте этого. Я новичок на автобазе, зачем выпячивать мое скромное имя? На автобазе есть работники с большим стажем. Их начинания и распространяйте.

— Если бы было что, с удовольствием распространил бы.

Кто-то проворчал:

— Выходит, мы до него и плана не выполняли?

— Речь идет не о простом выполнении плана, а о совсем новом подходе к делу. — Икрамов выпрямился и заговорил с убедительностью, словно держал речь: — Зачем скрывать деляческий подход некоторых наших товарищей к пресловутому плану километража? В его тени так удобно прятаться! Можно гнать машину хоть до границы республики, набивать кузов корзинами фруктов, передавать их спекулянтам, наполнять карманы — и все это в тени перевыполнения плана по пробегу!

Он решительно взял кисть в руки.

— Если вы боитесь, напишу сам. Уж как сумею, криво, косо…

Я обеспокоенно настаивал:

— Может, подождем до завтра? Что скажет еще начальник?

— Он первый обратил внимание на твою инициативу, разве не помнишь? Разговор-то был при тебе.

— Тогда без фамилии. Просто от имени коллектива.

— Коллектив понятие расплывчатое. Мы ведь не стесняемся назвать по имени расхитителя общественного добра и лодыря? Почему же надо стыдиться упомянуть вслух того, кто принес предприятию прямую пользу? Подведен итог прошлого квартала. Именно благодаря тебе управление впервые вытянуло план по тоннажу. В тресте нас похвалили. Но пока вскользь и безлико. Это несправедливо и неправильно в воспитательном плане.

— Но я работаю вовсе не для того, чтобы снискать себе славу!

— Дело не в тебе одном, Вагабзаде, — досадливо отмахнулся Икрамов. — План по тоннажу должен быть увеличен для каждого водителя. А единственный путь к этому — твоя инициатива попутных грузов. Ты ведь не только высказал пожелание, но и доказал на деле, что такое вполне возможно.

Я не нашелся что возразить и отошел в сторону. Молодой шофер принялся старательно выводить на оборотной стороне куска обоев текст Икрамова с моей фамилией.

За окном поднимался ветер, задувал северяк-хазри. От его свирепых порывов гнулись ветви сосен, а накопившийся во дворе сор выметало из закоулков, крутило над землей, завивая воронкой, уносило высоко в воздух. На глаза мне попался сиротливый розовый куст с тремя запоздалыми розами, каждая величиной с блюдце. Одну такую розу в стакане с водой я видел вчера на столе у секретарши Сохбатзаде. Каждый входящий считал своей обязанностью не только восхититься прекрасным цветком, но и непременно добавить, что видит перед собою две розы, неизвестно, которая краше.

Я довольно долго просидел в приемной и по быстрым досадливым взглядам секретарши видел, что она с нетерпением ждет подобного лестного сравнения и от меня. Но я смотрел на розу совсем другими чувствами. Она напомнила мне о многом! О весенних склонах Каракопека, о первых фиалках, о пышных розах, которые росли под окном у Халлы…

— Хазри все крепчает, — сказал я не оборачиваясь. — А до зимы еще месяц.

— Нет, сынок, — покачал головой Сафар-киши, — ты плохо знаешь наши бакинские зимы. Если задул хазри, жди и раннего снега, и скорого льда на дорогах.

— Стоит ли тратить время, писать лозунги на бумаге, если ее немедленно изорвет в клочья? — сказал я, обращаясь к Икрамову.

Он не обратил на мои слова никакого внимания, хотя, разумеется, слышал их. Навалившись на стол мощной грудью, раздельно диктовал, ревниво следя за каждой новой возникающей под кистью буквой.

Иногда бормотал под нос, видимо, отвечая собственным мыслям:

— Ну и пусть окрысятся… Портному сказали «собирайся» — он и воткнул иголку в воротник… Надо сдвинуть дело с мертвой точки… Так почему не мы? — Почти громко добавил: — Меня отсюда им не выдворить! Трактор с места и то не сдвинет! Эгей, ребята, чего нам пугаться плохих людей? Пусть они перед нами трепещут, так?

Окончив работу и вытерев кисть, молодой шофер попросил Икрамова:

— Откройте свою книжку, почитайте что-нибудь забавное.

Сафар-киши, уже надев шапку, чтобы уйти, осуждающе покачал головой:

— В народе говорят: сядь рядом с тем, кто заставит тебя пролить слезу, а не с тем, кто смешит.

Икрамов бросил на него благодарный взгляд, перелистал страницы дневника и, найдя свободное место, стал записывать.

— Отличные слова, товарищ Сафар. Водить знакомство с бесстыжим весельчаком, может быть, и приятно, но бесполезно.

Однако ему не хотелось обижать и старательного рисовальщика. Он нашел историю, которая могла прийтись тому по вкусу. Это был рассказ отца Икрамова.

Некогда один из кичливых карабахских беков покупал на базаре мясо у одного и того же мясника и всякий раз командовал: «Руби среднее ребрышко, вот тот лакомый кусок отрежь… Да проворней, не то самому рубану по шее!» Времена изменились, бека прогнали. Однажды мясник видит, что в сторонке стоит старик в рубище. «Ты не Нурулла-бек? — спрашивает. — Почему дрожишь?» Тот отвечает: «Хоть и дрожу, а захочу и рубану по шее!» Такова сила привычки.

Икрамов тотчас сделал свой вывод:

— Нам дрожать нечего, мы боролись за справедливость. Но некоторые по привычке продолжают ловчить и обманывать народ. Если мы их не разоблачим, к чему тогда весь труд революции?

— Кого ты имеешь в виду, ай Афрасияб? — спросил Сафар-киши, видимо раздумав спешить домой и закуривая папиросу.

— Да уж найдутся такие, поверь. — Задумавшись, Икрамов кивнул рисовальщику, который уже надевал пальто: — Повремени, сынок. Напишем еще один лозунг.

— С удовольствием. А про что?

— Ну хотя бы так: «Спекулянтам и калымщикам не место среди нас!»

— Суров ты сегодня, Афрасияб. А ведь люди готовятся к празднику… Да и не пойдут в разоблачители те, у кого куча детей на руках.

— Именно ради детей надо постараться навести порядок. Одними криками «ура» ничего к лучшему не изменишь, Сафар.

Когда мы вышли из ворот, северный ветер лютовал вовсю. За пеленой метущейся пыли небо казалось серым, а звезды блеклыми.

На следующий день, едва я сделал первый рейс, как в динамике раздался голос диспетчера:

— Номер девятнадцать — двадцать семь, к начальнику!

— Знаешь, зачем тебя зовут на ковер? — ехидно бросил Галалы, известный прихвостень начальства. — Поблагодари своего дружка Икрамова за это. Он тебя еще и не в такое втравит.

— Да что случилось?

— Выбрали его сдуру в местком, вот он и садится всем на голову.

По лицу Галалы ничего нельзя было угадать. Оно напоминало туго натянутую, хорошо продубленную козью шкуру: без единой морщинки. А чтобы поймать взгляд, пришлось бы двумя руками разлепить его сощуренные веки.

— Ты не тревожься, — продолжал он. — Я уже переговорил с начальником. Мы допустили ошибку: у тебя диплом техникума, а Икрамов чуть не по складам читает.

— Я за чинами не гонюсь.

— Дорогой, скромность хороша к месту. Все от него устали. То одного цепляет, то другого… Уже и до тебя добрался.

— Икрамов меня в чем-то обвинил?

— Да не то. Потребовал вознаграждения! Не понял? А дело пахнет политикой, вот-вот из райкома приедут.

— При чем тут я и политика?

— Опять не понял! Дело о твоем выдвижении. Песенка Икрамова спета…

Я решительно повернулся спиной. Вдогонку раздался торопливый приглушенный голос:

— Я тебе ничего не говорил, ты ничего не слышал!..

Сохбатзаде встретил меня сухо.

— Райком пожелал иметь обстоятельную информацию о новой инициативе. Садись и пиши.

— Вы считаете, я в чем-то провинился? Но ведь я никому ничего не навязываю! Если вы считаете, что попутный груз не приносит управлению пользы, дайте распоряжение ездить порожняком, вот и все.

— А ты знаешь, что говорят твои товарищи обо всем этом?

— Послушаю вас, узнаю.

— Говорят, что Вагабзаде сам деревенский, вот и хочет, чтобы мы ишачили на колхозы, теряли время, таскаясь по селам, возили мешки. А основная работа — снабжение буровиков — будет в загоне.

— Но это неверно! Самый большой крюк, который я делал, заезжая за попутным грузом, был не более десяти километров.

— Гм… в общем, люди не согласны.

— Если не согласны, отдайте приказ. Я ему подчинюсь.

— Не спеши. Мы пока отложим все это дело в сторонку. А вот против работы с прицепом ни у кого возражений нет! Так что даю добро.

Со стуком распахнулась дверь, и на пороге возник Медведь-Гуси. Еще не войдя в кабинет, он закричал:

— Начальник! Кто вам наговорил, будто я порвал плакат?

Сохбатзаде нахмурился.

— Что за шум? Прошу подождать. Я еще не закончил с Вагабзаде.

— Вагабзаде? Значит, ты и есть Вагабзаде? Ишь какой… А я твой портретик в клочки…

— Это еще что? — Начальник грозно приподнялся.

— Мне сказали: вы сами…

— Ничего я не говорил! Хулиганите тут!

Медведь-Гуси неожиданно побледнел.

— Как же так, начальник? Значит, ошибся? Да разве я посмел бы рвать самолично?! Два раза сидел за воровство, надо — еще отсижу. Но плакаты — ни в жисть! Тоже не без понятия… — Он швырнул на стол свою замызганную кепку. — Мужчина я или нет? Зачем шапку ношу на голове? Неужели человека мытарить теперь из-за портрета какого-то пришлого молокососа?!

— Разрешите мне уйти? — вставил я, делая шаг к выходу.

— Нет, оставайся. Мы еще не кончили с тобой. А ты, Медведь-Гуси, пойди, и чтоб плакат с именем Вагабзаде через два часа висел на прежнем месте. Хочешь, склей из обрывков, хочешь, пиши заново. Все!

— Ну тогда я его сам порву! — озлился я окончательно. — Мое дело грузы возить, а не играть в ваши игры!

Сохбатзаде неожиданно успокоился, лицо его прояснилось. Протягивая лист бумаги, он сказал:

— Все поправимо, дорогой. Напиши в нескольких словах на имя секретаря райкома, что наша автобаза еще не готова к широкому применению твоей инициативы. Что ты опасаешься: увлечение попутными грузами может пойти в ущерб основным заданиям. И дело с концом!

— С концом? Ну нет. Обязательно добавлю: меня следует примерно наказать, а Медведя-Гуси за то, что проявил сознательность и порвал призыв проявлять инициативу, наградить. Теперь вы довольны?

— Что ты, право, братец… Зачем так волноваться? Разве я первый не оценил твою мысль? Вспомни, я всей душой был за тебя. И впредь готов помогать…

— Заранее отказываюсь от всякой помощи! Подпишите заявление: ухожу по собственному желанию.

Должно быть, он нажал какую-то незаметную кнопку, потому что в кабинет немедленно впорхнула секретарша с двумя традиционными стаканчиками чаю. Она ласково поманила меня пальчиком ближе к столу.

— Что ты жмешь на газ? — добродушно сказал начальник, впервые при мне прибегая к шоферскому жаргону. — Кто тебя отпустит? Да как я потом посмотрю в глаза уважаемому человеку, который за тебя хлопотал?

— Какому еще человеку?

— Директору техникума Зафарову.

— А он при чем?

— Он сделал добро нам обоим. Когда-то и я начинал у него. Можно сказать, обязан ему всей карьерой. Как же мне его ослушаться? Тем более что Баладжа-ханум намекнула моей жене… Да, парень, тебе крупно повезло, входишь в такую семью!

Снова появился Медведь-Гуси с ворохом обойной бумаги, которую я тотчас узнал. На одном клочке читалась часть моей фамилии.

Мне стало неожиданно грустно. Вспомнился весь вчерашний вечер с его дружеской атмосферой, воодушевление Икрамова, застенчивая шутливость молодого рисовальщика. И то, как задувший хазри нес по двору обрывки бумаг, пригибая к земле цветочный куст с тремя запоздалыми розами. Через несколько мгновений обрывки с моим именем тоже полетят по возле злого ветра…

Я вскочил и вырвал их из рук Гуси. Он надвинулся на меня с угрозой:

— Вызов бросаешь? Хочешь померяться силой, сосунок?

Начальник поспешно встал между нами.

— Что вы, ребята? Я, я виноват… велел снять этот призыв.

Медведь-Гуси, не находя выхода скопившейся злобе, пнул круглый чайный столик так, что тот отскочил к окну. Стаканы с дребезгом полетели на пол; чайная лужица на паркете исходила паром.

На шум прибежала секретарша с двумя дюжими парнями.

— Хватайте их! — завизжала она. — Начальника ударили!

Парни проворно заломили мне руки.

— А вот сейчас сведем в милицию! Вас обоих.

— Ну уж нет! — Медведь-Гуси влепил говорившему здоровенную пощечину. — Отпусти парня! Сами разберемся, без мильтонов.

Сохбатзаде проворно защелкнул дверь на замок.

— В самом деле, при чем тут милиция? А ты, Медведь-Гуси, слишком много себе позволяешь! Забыл наш уговор, когда брал тебя на работу?

— Зачем сердиться, начальник? Ничего плохого не случилось. Ноги-руки у всех целы… С братишкой Вагабзаде мы всегда договоримся. — Он льстиво подмигнул мне. — Есть на мне долг — расплачусь. Чем обидел — прошу простить.

Я выходил из кабинета последним. Начальник уже взялся за телефонную трубку. Он беззаботно болтал со своими знакомыми по поводу выходного дня. Хотел подчеркнуть, что не придал никакого значения только что происшедшей стычке…

После праздничных дней рано утром я прежде всего зашел к диспетчеру за нарядом. Там уже были Сафар-киши и молодой шофер-рисовальщик. Оба сумрачно смотрели себе под ноги.

— Не очень хочется браться за работу. Привыкаешь к праздникам. Жаль, что выходных так мало, — сказал я, обращаясь сразу ко всем.

— У нас их теперь будет побольше, — с недоброй усмешкой отозвался молодой.

Сафар-киши лишь молча пожевал губами. Я заподозрил недоброе.

— Что-нибудь произошло, ребята?

— Рухнула над нами крыша, вот что.

— То есть как?

— Посчитали, что умничаем не к месту.

— Да что случилось?!

— Спроси у диспетчера. Путевки не выписывает. Говорит поблизости работы нет. Остался один дальний рейс в Ростов. — Сафар развел руками. — А мне от дома нельзя надолго отлучаться… Такие обстоятельства.

— Давай обменяемся путевками. У меня на карьер, но я съезжу в Ростов. А у тебя что? — спросил у молодого.

Тот пожал плечами.

— Велено не отлучаться из гаража. Вдруг непредвиденный рейс или еще что. В общем, без заработка сегодня.

— А знаешь что? Поезжай-ка ты в Ростов, молодому интересно посмотреть на новые места. Посижу за тебя здесь.

— Акулы… чистые акулы! Чуть зазеваешься, проглотят с потрохами, — раздался за спиной знакомый глуховатый голос.

Я обернулся. Под глазами Икрамова набухли мешки то ли от бессонной ночи, то ли по нездоровью.

— Доброе утро, Замин. Впрочем, было бы оно добрым, да нам всем подножку дали. Слышал? Шоферы отказались ехать в дальние рейсы, побросали путевые листы на стол начальнику.

— Почему?

— У одного справка о болезни, а сам еле толстую шею поворачивает вроде меня. Справка липовая, ясно. Другой жалуется на старые шины — меняйте, и все. У третьего мотор внезапно забарахлил. Да разве их поймешь? — Икрамов устало махнул рукой.

Претензии были только к ремонтным мастерским, которыми заведовал Икрамов. Это настораживало.

— Изношенность шин соответствует нормативу?

— Конечно. Даже чуть не вдвое превосходит обусловленный срок. Я сам не понимаю, как может шина вместо сорока тысяч километров продержаться сто. Не в этом дело. Три дня ничего не могут изменить, а жалобы посыпались именно сегодня, не перед праздниками.

— Хорошо. А с мотором что?

— Он тоже две нормы отработал. Водитель недавно даже премию получил. Но сегодня ни в какую! Меняйте, и дело с концом.

— Знал бы я раньше, поработал на праздники, отремонтировал.

— Это бесполезно, Замин. Разве не понимаешь? Не этот так другой предлог найдется.

— Акты составили?

— Конечно, нет. Сохбатзаде не допустил, сказал, что справимся своими силами: и мотор, и шины сегодня же будут новые.

— А мнимого больного они не захотели положить на носилки — и в больницу?

Икрамов, багровея от гнева, воскликнул, перекрыв шум в диспетчерской:

— Они у меня сами заболеют! Такую мину подведу, что кверху тормашками скатятся под откос.

Я сказал, что мы втроем обменялись путевками.

— Какие еще дежурства? — возмутился Икрамов. — Бери последнюю путевку на трассу и поезжай.

Сафар-киши понимающе покачивал головой:

— Они эту путаницу из-за меня устроили. Знали, что я не могу далеко уезжать, и решили таким путем всех троих, как вязанку, взвалить на плечи.

Я нагнулся к окошечку диспетчера, чтобы сказать об обмене маршрутами. Сквозь пыльное стекло увидел, как через заднюю дверь вошел Галалы. Он тоже меня заметил. Отодвинул рукой диспетчера, спросил, заглядывая в оконце:

— Вагабзаде, почему не в рейсе? Что-нибудь не в исправности?

Я выпрямился и посмотрел на него сверху вниз. Шоферы заинтересованно сгрудились вокруг.

— Я хочу поехать в дальний рейс вместо Сафар-киши.

— Но у тебя норма уже выполнена.

— Какая еще норма?

— По тонно-километрам. Тебе ли не знать!

— Значит, в дальние рейсы направляют тех, кто отстает по этому показателю?

— Вот именно.

— Направьте тогда Ахмеда и дядю Джалила.

— Их путевые листы уже оформлены. И печать поставлена.

— А для пользы дела нельзя разве переделать?

— Ты в адвокаты к другим не лезь, Вагабзаде! О себе позаботься.

— Рабочие люди не живут наособицу, товарищ Галалы. У нас плохое и хорошее — все поровну.

— Ты меня не учи!

— А вы не кричите. Страна большая, мне везде работа найдется.

— Да что ты заладил: рабочий, рабочий! Если ты рабочий, так на шею можешь сесть?

— Зачем нам ваша шея? Место рабочего человека гораздо выше — за столом президиума, в правительстве.

— Эка хватил! Ну набаловали вас… В мягкое кресло метишь?

— И оно мне ни к чему. Голос рабочего человека повсюду услышат. Так что давайте без проволочек: поменяйте путевые листы, и мы поедем в дальние рейсы.

Я обернулся за поддержкой к Икрамову, но его уже не было. Он копался в бензиновом насосе; плечи тяжело вздымались и опадали, как у человека, которому не хватает воздуха. Почувствовав, что я стою рядом, он поднял голову и через силу улыбнулся.

— Хорошо ты сказал про стол президиума, племянничек, — прохрипел он. — Повтори еще раз, запишу. — Он полез в боковой карман за тетрадью…

Когда я уже выезжал за ворота базы, на подножку неожиданно вскочил Медведь-Гуси, сунул голову в кабину.

— Больно ты прыткий! Чужие доходы покоя не дают? Да я уже пять лет вожу в российские области овощи и фрукты. Ты нам хлеб-то не отбивай… Потом не обрадуешься, предупреждаю!

— Спрыгни с подножки! Дам полную скорость.

— Два раза сидел, в третий раз за тебя в тюрьму пойду!

— Понравилась решетка на окне? Кто спорит: привычка великая вещь.

— Не надейся, что я уйду, а ты останешься!

— Ты, Гуси, болен. Покажись врачу.

— Я покажусь! Еще узнаешь меня! — И он соскочил с подножки почти на полном ходу.

10

В конце декабря северные ветры над Баку то свирепо сгоняли облака над морем, то, помесив их, словно тесто, рвали на части и перекатывали по другую сторону гор, к подножью Большого Кавказского хребта.

Внезапно погода переменилась. Ветер стих, тучи опустились ниже. Когда мы грелись в сторожке охранника, дробинки снега — не крупнее просяных зерен! — барабанили в стекло и забивали белой крупой щели в оконных рамах.

На Боздаге работа не прекращалась ни днем ни ночью. Буровики довели разведочные скважины до проектной глубины, опережая сроки. Все скважины дали фонтаны нефти и тотчас были перекрыты — спешно строился трубопровод. Перевозка труб возлагалась на нашу транспортную контору. Сохбатзаде вызвали в министерство и строго наказали, чтобы перевозка заняла не более трех месяцев. К этому времени на место должны прибыть монтажники.

Боздаг оказался довольно диким пустынным местом, где до недавних пор, кроме отпечатков овечьих копытец да лап хищников, иных следов не попадалось. Но сейчас серые холмы уже исчертили колеи резиновых шин — и легких машин геологов, и тяжеловозов-грузовиков. Но чем плотнее утаптывалась песчаная почва, тем больше подмывались холмы дождями: пласт обрушивался за пластом. Часто наши машины шли юзом и валились набок.

Начальник поручил мне создать специальную аварийную бригаду. Я подумал и отказался:

— Могу отвечать только за себя.

— Так станет рассуждать каждый. Никто не хочет работать в трудных условиях!

— Но почему вы обратились именно ко мне?

— Потому что ты возьмешься за это.

— Не понял. Я же отказываюсь.

— Нет, не отказываешься. Просто не подумал еще хорошенько. Я давно приглядываюсь к тебе, Вагабзаде. Ты отличаешься от других. Не знаю ничего о твоем прошлом: может быть, за баранку сел случайно? Иногда ты меня удивляешь, — признался он. — Не гонишься за славой, а между тем все твои действия сопровождает удача! Недавно получили благодарность от исполкома в Гяндже… Не знаю, как это у тебя выходит, но ты словно смотришь поверх наших голов, в завтрашний день… Письмо из Гянджа и натолкнуло меня на мысль, чтобы ты возглавил бригаду Боздага. Раз у тебя уже есть опыт перевозки труб.

— Вы определили состав бригады?

— Нет. Тебе первое слово.

— Тогда пригласите сюда товарища Икрамова.

Сохбатзаде поморщился, как от кислого.

— Зачем? Перевозки на Боздаг возглавляет Галалы.

— Как же проворачивать такое важное дело, создавать целую бригаду — и мимо месткома? Вы ведь не имеете ничего против товарища Икрамова?

Мне хотелось вызвать его на откровенный разговор. Сохбатзаде поерзал в кресле, но вынужден был отвечать, потому что я смотрел ему прямо в глаза:

— Что ж, за работу он, конечно, болеет. И человек искренний. Но вот соответствует ли он своей выборной должности, это большой вопрос!

— Разве он плохо ладит с людьми?

— Ладить — этого мало. Его обязанность руководить, направлять по верному пути. Да что там толковать! — Сохбатзаде решил кончить неприятный для него разговор на полуслове.

— Вот вы говорите: направлять по верному пути! Но ведь правильность той или иной дороги можно понимать по-разному. Икрамов — один путник, Медведь-Гуси, к примеру, совсем другой.

— Ты хочешь сказать: все идут криво, один Икрамов прямо?

— Икрамов выходец из простых рабочих. Он не кабинетный руководитель. Зато знает всю подноготную шоферского сословия: кто добросовестный, а кто калымщик и ловчила.

— Глубоко ошибаешься, Вагабзаде! Да он готов последний кусок хлеба отнять у рабочего человека. Я же предпочитаю иногда закрыть глаза: у всех дети…

— Неправедными деньгами детей не воспитаешь.

— Ты ведь не женат? Погоди, узнаешь, какая это ответственность — семья. Уже не о себе забота, а только о детях. Про шоферов как говорят? Всякий день сидит на колесе у смерти. Неужели не дать ему послабления? В случае аварии кто пригреет сирот, если дома нет никакого запаса? Подумай и об этом, парень.

Я подумал. Но только не о скользких словах Сохбатзаде, а об одном случае из своего детства.

Стоял ясный вечер конца лета. Ребячья ватага повадилась на колхозные виноградники. Сколько успевали, совали гроздья за пазуху. Остальное прямо в рот.

Утром мать сказала:

«Сынок, на твоей постели лоза выросла. Что за чудо?»

Я, покраснев, опустил голову.

«Слава аллаху, ты еще не набрался воровского опыта. Одна ягодка выкатилась. Не делай так больше никогда, прошу тебя. — Мать беззвучно заплакала. — Крыша рухнет и свет очага погаснет, если нечестное добро в дом внести».

Я заревел в голос.

«Нене, прости! Никогда так больше не сделаю, не принесу чужого…»

— Как видите, моя мать не стерпела и одной ягоды, — закончил я свой рассказ. — Икрамов тоже человек крайностей, малейшая нечестность его коробит. Но разве он не прав?

— У нас на автобазе нет воров!

— Смотря что называется воровством. Перевозка левых грузов на государственной машине, продажа бензина на сторону — разве не мошенничество?

— Да что ей сделается, этой машине? Ты ведь сам шофер. Знаешь, как часто приходится не считаться со временем, работать допоздна, в лютую непогоду…

— За сверхурочную работу должна быть законная доплата. Дело правильной организации.

— Ты хоть при Икрамове придержи свои речи. Он и без того слишком много возомнил о себе.

Послышалась знакомая тяжелая поступь за дверью. Икрамов вошел с ворчаньем:

— Болезнь запущена не на шутку.

— Кто болен? — встрепенулся начальник.

— Медведь-Гуси. Он ушел с работы, сославшись на плохое состояние, взял больничный. Местком выделил трех товарищей навестить хворого. Пригласили врача из поликлиники. И где бы, вы думаете, нашли лежачего больного с высокой температурой?.. В ресторане.

— Почему мне не доложили?

— О чем?

— О намерении создавать какие-то комиссии!

— Я же вам сообщаю результат.

— Вы не имели права устраивать проверку без моей санкции. Я должен быть в курсе.

— Вы и так достаточно в курсе, — окрысился Икрамов. — Отлично знаете, что ни одна шина не выдержит путь в восемьдесят тысяч километров. Шоферы покупают их за свои деньги, но зато уж и машиной пользуются без стеснения! Вы ни разу не поинтересовались, почему водители автобазы столь расточительны?.. Что же касается прогульщика Гуси, то вот вам копия акта.

Сохбатзаде ерзал в кресле, словно оно его давило. Опершись ладонями о стол, он уже готов был произнести обличительную речь. Я опередил:

— Товарищ Икрамов, начальник пригласил вас, чтобы посоветоваться по весьма серьезному делу. Вы присядьте.

— Серьезные дела решаются обычно за моей спиной.

— Внутренние споры отставьте в сторону, — строго сказал Сохбатзаде, весьма довольный переменой разговора. — Нам дали новый участок работы. Следует послать постоянную бригаду. Какое ваше мнение?

— Не Медведя-Гуси намечаете в бригадиры? Тогда мои советы бесполезны.

— Бригадиром назначен я.

Лицо Икрамова прояснилось. Однако он не удержался от последней шпильки:

— Ваш выбор, товарищ Сохбатзаде? Конечно, когда дело заваливается, Медведя-Гуси не пошлешь. И на Галалы надежда плохая. Нужен добросовестный человек.

— Может быть, подумаем сообща о составе бригады? — поспешно вставил я. — Предлагаю Ахмеда.

— Какого Ахмеда? По прозвищу Будильник? — поинтересовался начальник. — Говорят, он без будильника не просыпается? Однажды забыл завести, опоздал на три часа.

— Это компания Галалы вам наушничает? — вскинулся Икрамов. Он не принимал желания Сохбатзаде установить между нами дружелюбный тон разговора.

— Вторым взял бы Гуси, — продолжал я.

— Медведя-Гуси? — переспросил Икрамов и рубанул ладонью воздух. — Да ни за что!

К моему удивлению, начальник тоже покачал головой.

— Гуси рвется в атаманы, он будет тебе мешать. Некоторые поддаются его влиянию. Разумнее отделить его от бригады. К тому же груб, неотесан, задирист. Ввяжется в какую-нибудь историю, опозорит всех.

— Ну для прямого дебоша он достаточно хитер, — не согласился Икрамов. — Волк выбирает ночкупотемней. С нефтяниками Гуси связываться поостережется.

Ахмеда мне удалось отстоять. Напирал на то, что водитель с большим опытом и уже раньше работал на песчаных почвах.

Выехать требовалось на следующий день. Беспокоили две вещи: сильный снегопад и занятия на вечернем отделении института. Все мои сокурсники тоже работали; у многих день был ненормирован, как и у меня. Из-за этого нас частенько таскали в деканат.

Сегодня мне опять велели зайти к декану. Одно к другому. Что мне говорить, как оправдываться!

— Еще несколько пропусков, — сказал декан, — и вас не допустят к зачетной сессии.

— Знаю.

— А если знаете, почему неаккуратно посещаете лекции?

— У меня бывают дальние рейсы…

— Нас это не касается. Хотите учиться, поменяйте место работы. Гоняться за заработком и быть прилежным студентом несовместимо.

— Поверьте, я очень хочу учиться!

— Мы этого и требуем от вас. Сессия первого курса весьма ответственна. За ней может последовать отчисление. Вы предупреждены, Вагабзаде.

— Прошу вас, еще неделю… У меня сейчас очень важное задание!

Декан взглянул исподлобья с осуждением и брезгливостью.

— Всех денег все равно не загребете, молодой человек.

— Не из-за денег я!

— Как же, рассказывайте сказки. Неделя спекуляции в северных областях — десять тысяч в кармане. Больше, чем ваш профессор получит за полгода умственного труда.

— Вы читали в газетах про Боздаг? Там нашли нефть. Богатое месторождение, которое может вернуть Азербайджану славу главной нефтяной республики!

— Значит, уже подсчитали, что на нефти можно зашибить больше, чем на фруктах?

Мое терпение лопнуло.

— Могу я написать заявление и получить академический отпуск?

— Отстать на целый год? Не дорог вам институт, Вагабзаде! Ступайте. Пишите, что хотите!

На лекции я сидел с гудящей головой. Все смешалось в мыслях: несправедливость декана, близкая сессия, возможное отчисление из института, завтрашняя дорога в Боздаг по оледенелым кручам. Каждое из этих тревожных размышлений тянуло в свою сторону, будто я уже чувствовал на шее петлю аркана.

Бесцельно бродя по улицам, я замечал, как выросло автомобильное движение. Машины шли потоком, и мой грузовик был одним из тех, кто увеличивал этот поток еще больше. Не знаю, почему я в тот вечер праздно шатался по тротуарам, хотя благоразумнее было бы вернуться домой, пораньше лечь и хорошенько выспаться перед дорогой.

Меня так теснили толпы прохожих, что я сошел на мостовую и тотчас увидел прямо перед собой передок машины. Инстинктивно отскочил назад, шофер вильнул вбок. Меня слегка задело.

Нас обступил тесный круг прохожих.

— Ротозей! Зачем лез под колеса?

— Ну, братец, тебе еще повезло!

— Запиши номер, он превысил скорость. Мы свидетели!

— Машин, что ли, не видал? — окрысился шофер. — Сиволапый деревенщина! Прете в город без нужды…

Я молча перешел дорогу, сел в автобус к окну и, прикрыв глаза, снова предался своим мыслям и воспоминаниям. Когда мать впервые попала в Баку, она спросила:

— Сынок, в какой стороне здесь Мекка?

— Зачем она тебе?

— А вдруг неожиданно умру? Надо знать, куда обратить лицо, бросить последний взгляд.

— Я совсем не хочу, чтобы ты умирала, нене.

— И все-таки скажи. Мне так легче. Буду знать, в какую сторону иду. Человеку без этого нельзя.

Матери нет рядом со мною, а голос так и звучит в ушах: «Человек должен знать, куда лежит его дорога!» Тогда я упрекнул ее в излишней набожности, но теперь видел в словах совсем иной, более общий смысл. Верное направление необходимо в любом случае. Недаром существует поговорка: тот заблудится, кто смотрит сразу в обе стороны.

Вот зажегся зеленый огонек по пути к будущему нефтепроводу Боздага. Задание особой важности, и оно поручено мне. Какая удача!.. Но ведь в город я приехал совсем не за этим. Благословляющий взор матери, глаза Халлы, полные надежды, — они сопровождают меня неотступно и ждут только одного, чтобы я учился. А на этой дороге как раз вспыхнул тревожный запрещающий свет. Что же делать? Чем пожертвовать? От чего отступиться?

Вот когда мне позарез необходимо мудрое наставление нене. Зачем ей понадобилось знать, в какой стороне Мекка? Чтобы соразмерить с нею свое движение, не кружить, не заплутаться в незнакомом месте. Идти всегда прямо. Вот в чем секрет! А где прямота моей дороги? Как жить, чтобы не раздваиваться?..

— Эй, парень! — раздался зычный голос водителя автобуса. — Последняя остановка. Дальше идем в парк.

Я вышел и оглянулся. Видимо, час был очень поздний. Лишь в редких окнах горел свет. Да и он как-то неприятно подмигивал, будто насмехаясь над моей душевной сумятицей.

11

С работы я возвратился затемно. Почти целые сутки за рулем вымотали силы. Хотелось поскорее лечь в постель, вытянуть занемевшее тело, расслабиться. Но в дверь постучали. Это оказался Билал. Последнее время мы как-то не успевали с ним перекинуться словечком.

Вообще-то Билал был замкнутым парнем. Он не отличался общительностью, его внимание было постоянно направлено на слишком серьезные вещи, которые не всех интересовали. Он производил впечатление неуживчивого человека. Но у меня с ним быстро наладился контакт. Чаще он соглашался с моими суждениями, а если чего-то не принимал, то не горячился, не сыпал словами, лишь нервно листал книгу и постукивал пальцами по переплету. Серьезные карие глаза обращались тогда ко мне с некоторым удивлением: как это я не разбираюсь в простых проблемах? Однажды он даже обиделся.

В выходные дни я поднимался поздно. Проснувшись, продолжал лежать в постели, чтобы дождаться, когда хозяева окончат завтрак. Они стали бы приглашать меня за стол, а мне не хотелось ни стеснять их, ни обижать отказом. Наконец стук ложек, дребезжание посуды смолкли, и я быстро оделся.

— Доброе утро, — сказал я, выглядывая на веранду.

— Входи, сынок, входи. Доброе утро! — приветливо встретил меня отец Билала.

— Как ваше самочувствие? — учтиво спросил я у хозяйки.

— Да умру у тебя под ногами, дружок! Как ты сам-то побледнел, осунулся… Работа выматывает тебя. Не понимаю, как твоя мать это терпит? И ешь совсем мало. Угощаю — отказываешься. Наверно, хуже готовлю, чем в родном доме?

— Вовсе нет, — торопливо отозвался я. — Если не возражаете, сегодня сяду с вами, попью чаю.

Лицо женщины осветилось, словно ей преподнесли подарок. Не веря ушам, она взглянула на меня и заулыбалась. И вот уже на керосинке в углу заскворчали на сковородке блинчики. Запах топленого масла наполнил веранду.

Старик тоже засуетился, освобождая стол для чаепития. Но вскоре я заметил, что настроение у него подавленное, горестные морщины на лбу никак не расправляются. Он уныло курил самокрутку за самокруткой.

Умывшись, я сел за стол.

— А где Билал?

— Где-то… Придет, наверно. Дело у него поблизости.

Голос звучал нетвердо, сам старик смотрел в сторону. Его жена не была так сдержанна. Гремя посудой, плаксиво подхватила:

— Помоги советом, Замин. Просим, как родного. Билал готов всю жизнь превратить в пыль! Тянет в сторону…

— Эй, женщина, — проворчал отец. — Есть что сказать, так говори. Не петляй.

Оказывается, Билал получил Назначение в Кировабад. А родители ожидали, что он вернется в родное село, где их старый дом был подновлен и даже пристроена комната для гостей. Мало смысля в науках, жители горного селения давно уже распустили слух, будто сынок Сары-киши «выучился на райкомщика»; как приедет, так и станет «главным секретарем». Все годы учения Билала горцы ловили о нем добрые слухи: ездил-де он в Москву к самым ученым людям, статью его печатали в газете. Когда Сары-киши с женой наведывались в родные места, их встречали с почетом, не знали как угостить, под локти подкладывали пуховые подушки вместо мутаки.

И вот теперь, спустя четыре года, все усилия родителей готовы рухнуть: они возвратятся одни, с пустыми руками. Поползут новые слухи: Билал бросил отца с матерью, Билал женился на городской. В общем, все по пословице: вылезла черепаха из скорлупы и больше ее не признает…

— Замин, сделай что-нибудь. Уговори его. Поставь на мое место свою мать… Сколько в селе девушек-невест, в любую дверь стучи — примут с почетом…

Мне почудилось, что она неспроста заговорила о невестах.

— Вы думаете, ему кто-то приглянулся здесь?

— Да. Или гянджинская, тамошняя.

— Я поговорю с Билалом, выясню его планы. Вы рано всполошились.

Едва я вернулся в свою комнату, как услышал на веранде голос Билала. Вскоре он постучался ко мне. Вид у парня был взволнованный, на щеках пылал румянец, глаза лихорадочно сверкали, а пальцы были холодны как лед.

— Побеспокоил? Прости.

— Что ты! Очень рад.

Мне хотелось, чтобы разговор начал именно он. Но после первых слов наступила заминка. Я пережидал с некоторым беспокойством. Билал был непредсказуемым человеком. Он мог взорваться, наговорить в запальчивости много обидного. Да и то сказать, мне ли, простому шоферу, давать советы и вмешиваться в судьбу завтрашнего выпускника университета? Он мог бросить презрительно: «Себе галушки не слепит, а для другого лапшу готов нарезать?» Разумеется, такой разговор был бы между нами последним.

— Соскучился по тебе, Билал. Совсем замотали дела, редко видимся. — Я хотел застелить стол чистой газетой вместо скатерти.

— Оставь. Мать сама приберет. — Он нетерпеливо постучал согнутым пальцем в дверь. Когда мать заглянула в комнату, отрывисто сказал: — Поставь чайник и, когда вскипит, принеси сюда.

— Что поделать, — шутливо пожаловался я, — у меня жизнь холостяцкая, неустроенная. — И тотчас забросил первую удочку: — С годами отношение ко многим вещам заметно меняется. То, что почиталось в жизни лишним, теперь манит к себе и притягивает. Посмотрюсь в зеркало: вроде тот же, никаких изменений. А меня все чаще «дядей» кличут.

— Рано брать груз на душу. До старости тебе далеко.

— Молодость понятие относительное; мне с раннего детства столько всего выпало, что поневоле будешь смотреть вокруг без иллюзий. Война принесла в наши дома черные дни… Ну и теперь мне еще далеко до благоденствия. Сам видишь.

— Стареют люди не от трудностей. Если ребенок выжил, несмотря на лишения, то он лучше других закален в жизни. Ты здоров, силен. У тебя будет долгий век, Замин! Говорю тебе как биолог.

— Верю. Ведь это твоя профессия.

— И профессия, и личные наблюдения. Раз организм выдерживает большие нагрузки, значит, он к ним приспособился. У одного известного биохимика есть интересная гипотеза: современный человек более вынослив и более адаптирован, чем древний. Таково его мнение. Он исследовал останки первобытных людей и пришел к выводу, что их век был предельно коротким; они умирали тридцати лет от роду.

— А ведь у нас в селах есть старики, которым за сто! Значит, человеческая жизнь удлиняется?

— Безусловно.

— Видимо, благодаря тому, что быт людей становится все удобнее? А сама жизнь безопаснее?

— Представь, я думаю как раз наоборот! Многочисленные болезни рода людского пошли ему на пользу, повысили сопротивляемость. Чтобы выжить, надо бороться!

Чувствовалось, что Билал сел на своего излюбленного конька. Прежняя тень неудовольствия и тревоги исчезла с его лица. Он уселся поудобнее. Но вдруг — словно его осенила какая-то мысль — проворно вскочил и через секунду вернулся со стаканами чая в обеих руках.

— Видишь, — сказал он, — горячее стекло не обжигает мне ладонь. А почему? Я предварительно разогрел руку, приучил ее к повышенной температуре. У меня есть некоторые соображения на этот счет. Теория адаптации…

— Интересно, — проговорил я без особого воодушевления.

Более простые житейские заботы мешали мне полностью погрузиться в научные блуждания Билала. В частности, слезная просьба его родителей. Начал я издалека.

— Ты с этими мыслями и ездил в Москву? Консультировался?

— Пожалуй, да. Хотя высказался там, конечно, не так примитивно. У меня собран большой фактический материал.

— Как встретили твои идеи?

— Они не только мои. Биологи всего мира работают в схожем направлении. В эру технической революции человека осаждают неведомые ему опасности. Он рискует попасть в плен к собственным созданиям. Почем знать, не проснемся ли мы однажды и не окажемся ли перед необходимостью спасать себя от новых, доселе неизвестных инфекций? Прогресс может породить и новые болезни.

— Вроде рака?

— Гораздо хуже. Опухоли — древнейший спутник человека. Организм большинства людей успешно не допускает у себя перерождения тканей. Иначе рисковали бы заболеть все.

— Как же спасаться против новых напастей?

— Методом от противного. Ученые уже сейчас пробуют создавать инфекции искусственно. Чтобы тут же искать противоядие.

— Ты собираешься в Москву, чтобы включиться в эту работу?

— Вовсе нет. Я уже получил назначение.

— Куда же? — Я сделал вид, что впервые слышу об этом.

— В Кировабад. Там существует научно-исследовательский институт схожего профиля. При нем создается лаборатория радиационного облучения. Опыты будут проводиться на семенах растений, на стеблях, на цветах. Конечно, преследуется и чисто утилитарная цель: как повысить урожайность? Защитить культурные посевы от вредителей? Однако и чистой науке будет отведено место.

— Родители знают о твоем решении?

— Проведали. Поэтому и ходят мрачнее тучи. У них все преломляется иначе. Готовы посыпать голову пеплом, созвать соседей и возопить: «О неблагодарный сын! О позор своих родителей!..» Что мне с ними делать, ума не приложу!

— Их можно понять.

— Ну хорошо. Пойму. А дальше? Как им втолковать, что я учился не для того, чтобы занять выгодную должность в своем селеньице, а чтобы помогать прогрессу всего человечества? Лет пятьдесят назад простое воспаление легких несло ребенку неизбежную смерть. Я сам слышал, как женщины покорно повторяли: «Один умер, пусть другие будут живы!» Но массовые эпидемии века техники могут стать пострашнее таких одиночных выборочных смертей! Радиация способна унести миллионы жизней. А ядерная война приведет к полному обезлюдению планеты…

— Билал! Вы, ученые, слишком поддались панике. Я придерживаюсь более здравого взгляда: на каждую болезнь у природы есть и средство излечения. Надо только его найти.

— Близорукий взгляд, поверь. Сколько лет миновало со времени атомных взрывов в Японии? Города отстроились. А поражения, вызванные смертоносными лучами, остались и передались следующему поколению.

Я отлично понимал, что спорить на равных мне не под силу. Тем более что не хотелось удаляться от первоначальной причины нашей беседы — от просьбы родителей Билала.

— Знаешь, дорогой, я-то полностью с тобой согласен. Но подумай и вот над чем: твои отец и мать вторично в мир не придут. И сына по имени Билал у них тоже больше не появится. Мы стремимся отдавать силы будущему, но не наносим ли этим рану настоящему, своим близким? Хочешь, прочту одну любопытную цитатку? Халима приносила мне книгу… — Я полистал тетрадь и нашел выписанное место. — «Некогда вдоль берегов Нила на плодородной узкой равнине жили различные племена. У них был странный жестокий обычай. Когда вождь племени становился стар, его убивали, обставив кровавую церемонию всевозможными почестями. Во главе племени вставал другой человек, в расцвете сил и мужества. Впоследствии этот обычай перешел и на первых фараонов. «Хеб-сед» — праздник убийства — существовал несколько веков. Но понемногу египтяне осознали, что частая замена не идет на пользу государству. Очередной молодой правитель не обладал опытом предыдущего. Сила мускулов не могла заменить мудрости, накопленной годами. И обычай видоизменили: фараон лишь символически подходил к дверям гробницы, а затем возвращался как бы обновленный, а царствование его продолжалось».

— Выходит, водили за нос собственных богов? — сделал неожиданный вывод Билал.

— Но для чего они это делали?

Билал пожал плечами. Он почувствовал подвох, но не понял еще моей цели.

— Опыт старших не менее драгоценен, чем сила юности. Без них невозможно никакое накопление знаний. Мы не можем отмахиваться от предыдущего поколения только потому, что шагнули чуть дальше. Это недальновидно. И неблагородно.

Билал задумался. По привычке провел ладонью по густой шевелюре, считая, что приводит волосы в порядок. Но крутые завитки продолжали топорщиться, и голова его казалась лохматой и огромной.

— Наверно, ты прав, брат. У родителей свой резон. Я их должник, и они ждут возврата долга. Кроме меня, этого сделать некому. Но долг двоим я хочу выплатить всем! Вот в чем наше расхождение. Как примирить столь полярные точки зрения? Посоветуй, ты человек практический.

— Что может посоветовать тебе простой шофер? Найди выход сам. Старайся только не обижать их напрасно.

В дверях Билал задержался. Вид у него был чуточку смущенный.

— Ты не можешь попросить у своей знакомой эту книгу о фараонах? Или хотя бы узнать имя автора и год издания?

Я согласился и на следующий день позвонил Халиме. Трубку взяла ее мать, с которой мне вовсе не хотелось разговаривать. Однако промолчать было бы трусливо. Пересилив себя, я бодрым голосом произнес:

— Это квартира Зафара-муэллима?

— Да! Говорит Баладжа-ханум. Вы звоните из техникума?

— Вовсе нет. Вы не узнали меня?

— Ой… погоди, погоди… неужели это?..

— Конечно, Замин. Давно не звонил…

— О, Замин! Наконец-то! С какой стороны солнце взошло, что ты нас вспомнил? Рада, рада тебе, сынок.

— Мне нужен учитель, — пробормотал я, сбитый с толку ее безудержным щебетанием. — Если можно, позвоню позже.

— А ты скажи Халиме, она передаст, что нужно. Доченька! У телефона Замин. Передаю трубку.

— Замин?

— Здравствуйте, Халима-ханум.

Она не сразу отозвалась. Видимо, прикрыла трубку рукой, сказала торопливо в сторону: «Да закройте же дверь! Какое им дело с кем говорю? Вот еще. Сама знаю».

— Прости, Замин, что заставила ждать. Все-таки отыскался. Так-то ты верен своей Лейли? — Это была ее любимая шутка. И всякий раз я ничем не отзывался на многозначительный упрек. Но сейчас голос звучал такой неподдельной теплотой, что показалось невежливым промолчать.

— Сознаю, виноват. Принимаю любой выговор, Халима-ханум.

— Нет, в самом деле! Почему не появлялся? Ждешь, чтобы я снова разыскивала тебя по всему городу?

— Халима, ты даже не представляешь себе, как я занят.

— Откуда звонишь сейчас?

— С улицы. Помнишь, ты давала мне книгу о фараонах?..

— Она снова тебе понадобилась? Отлично! Садись в автобус и приезжай к нам. А я пока поищу.

— Видишь ли…

— Что? Мне самой к тебе ехать?

— Да нет, зачем..»

— Не тяни. Кто к кому едет? Я или ты?

— Ты не приезжай. Лучше я сам в другой раз.

— Как пожелаешь.

Я понял, что она огорчена и обижена. Но справилась с собою. Продолжала ровным голосом:

— О какой книге ты упомянул?

— Забыл название. Про египетские гробницы.

— Поняла. Могу даже угадать, какое место в ней тебе понадобилось. О стариках? Правильно? Это ведь твой конек: уважение к старшим. Знаешь, что я сейчас сделаю? Выдворю мать из кухни, надену фартук и примусь за стряпню. А потом вытру пыль и плесень со всех папиных книг, переглажу ему рубашки. Ты доволен?

— Вполне. До свидания.

— Погоди. Мы еще не поблагодарили за подарок твоей матери. Прекрасный плов получился из ее кур! Оставляли и твою долю… Мать, наверно, очень тебя любит?

— Как и других своих детей. Поровну.

— Замин, видел рекламу? Сегодня индийский фильм… Я тебя приглашаю.

— Спасибо, Халима. Извини уж меня и на этот раз. Недосуг.

Я повесил трубку, но еще услышал ее последнее жалобное восклицание: «Ты меня ничуточки не любишь!» — и от этого почти плачущего голоса мне стало не по себе. Секунду я колебался, не позвонить ли снова, пока Халима не отошла далеко от телефона. Но взял себя в руки и покинул телефонную будку.

Я вовсе не поощрял ее говорить со мною в подобном тоне. Мы несколько раз серьезно обсудили наши отношения и решили поставить на них крест. Она соглашалась, а потом принималась за прежнее. Может быть, сам того не желая, я оставил у нее крошечную надежду? Но любит ли она меня, как любила когда-то Халлы?! Очень сомнительно. Таскала повсюду с собою, как манекен, на который примеряют модный наряд. Хвасталась перед подругами, дразнила поклонников: «Видите, какой он послушный? И всегда под руками. Смотрите, не провороньте меня. А то выскочу вот за такого замуж».

Даже сейчас я не уверен, что, жалобно простонав в трубку свое «Ты меня ничуточки не любишь», она тут же не подмигнула какой-нибудь замухрышке-подруге в ярких тряпках или не усмехнулась беззаботно очередному ухажеру: «Это парень из селения. Квартирует на окраине в безадресном поселке. Полгорода проедет, чтобы только мне позвонить!» Но может, конечно, и закатить глаза к потолку: «Ах, я влюблена без памяти! Если не заполучу его, убегу в пустыню, буду скитаться, как Меджнун…» Халиме просто ничего не стоит выпалить все, что взбредет на ум и навернется на язык. Взбалмошная эгоистка, не привыкшая уважать других людей.

Ведь и ее мать долго относилась ко мне как к слуге, а казенную машину считала своей собственной…

Размышления о Халиме продолжались еще и на следующее утро, когда она вдруг предстала передо мною собственной персоной. В раннюю рань, почти на рассвете.

Был воскресный день, восемь утра. Икрамов накануне объявил добровольный субботник, и мне поручили довольно трудную задачу: возвести за один день пристройку к капитальной стене гаража. Все водители согласились подсобить, кроме группки Медведя-Гуси. Каждый из этих лоботрясов с вызовом швырнул на стол перед Икрамовым по сотенной: «Найми мастеров. Построят получше, чем вы».

Икрамов, бледнея от гнева, смял хрустящие бумажки и оттолкнул подальше от себя.

— Если у вас деньги лишние, — с ядом произнес он, — купите на них чан простокваши, помойте себе головы. Может, станут лучше соображать. Советское государство в ваших подачках не нуждается.

Медведь-Гуси замахнулся было на Икрамова, тот тоже принял бойцовскую позу. Их удержали за локти, развели. Гуси произнес излюбленную присказку: «Два раза сидел, третий отсижу за тебя!» Икрамов не остался в долгу: «Не побоюсь отобрать твою очередь!»

Спустя час от Гуси явился на переговоры Джамал-киши. Они согласны участвовать в субботнике. Икрамов ответил коротко: «Выходите. Собираемся к восьми». Потом Гуси объяснял: передумали, чтобы не давать Икрамову лишнего козыря в руки. А то снова вытащит на свет старую историю с порванным лозунгом.

Выходя пораньше из дому, я увидел на дороге съежившуюся от холода женскую фигурку. Воротник модного пальто был высоко поднят, руки засунуты в карманы. Она переступала с ноги на ногу, пристукивая туфельками. Под мышкой торчала зажатая книга. Я подошел поближе.

— Замин, — позвала она охрипшим голосом.

Щеки ее пылали морозным румянцем, ресницы заледенели. Она не могла скрыть сильной дрожи.

— Халима?.. Что ты тут делаешь?!

— Кни… гу… принесла.

Она шагнула навстречу, поскользнулась и почти упала мне на руки. Чтобы скрыть смущение, нагнулась рассмотреть: обо что споткнулась? Это был камень, обросший инеем. Жесткая земля почти звенела под подошвами, лужи затянуло толстым льдом.

— Ты говорил, что у вас субботник… Я хотела застать… встала пораньше, ехала с первым трамваем…

— Ну извини. Надо было, конечно, самому приехать. Вовсе не к спеху эта книга.

— Ты торопишься?

— Сама знаешь, сегодня мы все на базе.

— Тогда я пойду домой.

— Как тебя одну отпустить? Вся дрожишь. Очень замерзла?

Она не отозвалась. Я решительно взял ее за руку и повел в дом.

— Ты почему возвратился, Замин? Что-нибудь позабыл? — обеспокоенно осведомилась Бояз-хала у порога. От незнакомой девушки она скромно отвела взор.

— Бояз-хала, не узнали? Это же Халима, она приходила, когда приезжала моя нене.

— Она ваша родственница? Проходи, милая. Очень холодное утро, не правда ли?

Бояз-хала захлопотала возле керосинки, принялась ее разжигать заново.

— Боюсь пожара, потому тушу. А соседка думает, что из-за жадности, керосин экономлю, — тараторила моя хозяйка.

— Экономить не так уж худо, — поддакнул я.

— Нет, я совсем не скупая. Клянусь!

— Ай, Бояз-хала, если бы не бережливость женщин, мужчины давно бы профукали весь мир!

Неожиданно подал голос Билал, которого мы не заметили поначалу:

— Мать готова заморозить нас в этом сарае! Я живо обернулся.

— Уже встал? Вот и отлично. У нас гостья, познакомься.

Билал вошел с лохматой головой, в накинутом пиджачке. В руках держал очередной том. Увидав Халиму, он смутился, отступил назад и начал поспешно приглаживать волосы.

Тетя Бояз тем временем растирала Халиме руки, дышала на ее покрасневшие пальцы. Халима понемногу распрямилась, словно ожившее растение. Снег на ее волосах растаял, посиневшие губы приобрели прежний розовый цвет, глаза заблестели любопытством.

Тетя Бояз нежно обняла неожиданную гостью.

— Чтоб мне так умереть, детка! Почему тебя выпустили в такую метель?

Я был благодарен тете Бояз за приветливость. Тем более что проявляла она ее не в угоду мне, а просто по доброте сердечной.

— У малышки от мороза губы заледенели, словечка не вымолвит, — причитала она. — Билал, взгляни, скоро ли закипит чайник? Вода у нас вкусная, из родника, почти как в деревне. Замин! Сними же с нее пальто, стряхни хорошенько, надо просушить. Наденет сырое, сразу простудится!

Она гладила Халиму по плечу, любовалась ею, нежно трогала высыхающие волосы. Та по-кошачьи терлась щекой о твердые рабочие ладони тетушки Бояз. Халима уже полностью освоилась среди этих простодушных людей. С ее языка полились сладкие речи:

— Теперь понимаю, почему наш Замин не хочет менять квартиру.

— Почему, да перейдут твои невзгоды в мое сердце, скажи, почему?

— У него здесь райская обитель.

— Это в нашей-то лачужке?..

— Мне она очень нравится, дорогая ханум. Все так удобно обставлено…

Доверчивая Бояз приосанилась.

— Видела бы ты, доченька, наш дом в селении! Просторный, чистый. Во дворе свой водопадик от ближнего родника. Сад ухоженный, цветок к цветку льнет, соловей с соловьем перещелкиваются. Зимой куропатки с гор прилетают, норовят погреться в курятнике; косули без страха забредают в овчарню. Летом у нас красота! Малина, смородина. Осенью журавли над крышей летят клин за клином…

— Мама, ну что ты, право, расхвасталась? А осеннюю грязь по колено забыла?

— Ашуг поет про то, что у него на сердце, сынок. Я ведь ваш город не хулю.

Халима вставила примирительно:

— Каждому по душе родные места. Ах, мне так хочется побывать в вашем селении, ханум! Там собаки не злые, не искусают? А правда, что деревенские удальцы до сих пор крадут невест? Увозят?

— Ну, детка, далеко ли они их увезут? Из села в город, из города в село. Не на луну же?

— А я и на луну не прочь! — Халима бедово сверкнула глазами. — Пусть увозят.

Мне надоела пустая болтовня.

— Халима, ты еще побудь, согрейся хорошенько. Билал потом тебя проводит. А мне пора на автобазу.

Халима приподнялась на стуле. Лицо ее приняло обиженное выражение.

— Зачем стеснять твоих хозяев? Я тоже пойду.

Тетя Бояз тотчас обняла ее за плечи.

— Никуда не отпущу, цветочек! У Зохры, видно, каменное сердце, что такую красотку до сих пор не взяла в невестки. Да если бы мой собственный сын не бил каждого по губам, едва заговорят с ним о женитьбе…

Билал вспыхнул, пробормотал с натянутой улыбкой:

— Ты в мечтах уже полселения переженила, мать. А на город тебя не хватит, предупреждаю.

— Замин, скажи ты. Разве я кого обидела? Сказала плохое?

— Матери плохого не говорят, тетя Бояз.

— Мой-то все перебирал невест смолоду. Только когда в селение вернулся, ухватился за меня. Сам поздно женился, и сын в него. А то бы уже давно внуки по дому бегали!

Из комнаты послышался сипловатый прокуренный голос Сары-киши:

— Твои родители трижды моих сватов заворачивали. Дочке цену набивали. Их вини.

Тетушка Бояз отозвалась не без самодовольства:

— Чем дольше мужчина добивается женщины, тем та ему дороже.

Я уже надел свое короткое пальтецо, когда Халима сделала новую попытку уйти вместе со мной. И вновь моя хозяйка усадила ее на прежнее место:

— Замин спешит на работу, а тебе куда? Попей чайку, позавтракай с нами. Наберись сил.

Халима кивнула, но не спускала с меня глаз, пока не захлопнулась входная дверь. Странный это был взгляд! Я унес его с собою. Еще недавно Халима была так развязна, то и дело хватала меня под руку, теребила за одежду, громко смеялась, заглядывала прямо в лицо. Сейчас что-то изменилось в ней. Она не могла еще полностью отделаться от прежних привычек, но стала более сдержанной. Она обращала ко мне взор с тревогой и невысказанной мольбой.

Таких взглядов я стал опасаться больше прежних. В смущении торопливо отводил глаза в сторону. Чем я ей мог ответить? Легко выказывать пренебрежение откровенной хищнице. Но как оттолкнуть слабое побежденное существо?

С субботника я возвращался в ранних зимних сумерках. Увидав телефонную будку, поспешно распрощался в товарищами и прикрыл за собой тяжелую металлическую раму двери. В полутьме наугад набрал номер.

— Добрый вечер, ханум. Это Замин. Халима дома?

— Наш Замин? Постой, ты откуда говоришь?

— С улицы.

— Халима утром отправилась к тебе и с той поры не возвращалась!

— Как же так? Принесла мне книгу…

— Знаю, знаю! Но где она теперь?

— Пойду к себе на квартиру. Оставил ее там. Погреться.

— Да уж, такой холодище! Я не отпускала ее, но моя дочка известная упрямица… Наверно, потом к подружке завернула, засиделась.

— Может быть. Простите, что побеспокоил.

— Что ты, всегда рады. Приходи.

Последний раз я был у них в конце лета, когда передал материнский гостинец. Остановился в прихожей — из комнат неслись голоса, провозглашались тосты. Хозяева выглянули, но только на минуту. Настырный тамада громогласно призывал их обратно за стол: «Без вас вся компания вразброд. Ждем, ждем!»

Баладжа-ханум делала вид, будто не слышит призывов: Если бы не яркое освещение, не дразнящий запах яств, она вообще могла не моргнув глазом сказать, что в доме никого нет, а сама занята стиркой. Это в шелковом-то платье и парадных серьгах! Такова была ее вечная привычка наводить тень на плетень, выдавать черное за белое.

Она, разумеется, предложила мне войти, отдохнуть с дороги. Пригласила довольно искренне. Готова была даже, наверно, на такой подвиг, как представить гостям. Конечно, без всяких объяснений: «наш Замин» — и все.

Неужели два цыпленка способны сделать меня для Баладжи-ханум «нашим Замином»?! Мать говаривала, что если затворенную дверь не отомкнет кусок хлеба, то ее уже ничто не отомкнет. Правда, когда сама делилась щедро всем, что имела, с другими, то вовсе не из расчета, чтобы перед ней или ее детьми ответно распахивались чужие двери.

Я могу понять голодного, которому кусок хлеба кажется выше горы. Но Баладже-ханум какая корысть в скромном подарке? Нужды она не испытывает: дом набит вещами так тесно, что, по поговорке, пушкой его не прошибешь. В чем же дело? Откуда такая перемена, что меня будто медом помазали?

12

Машины с нашей автобазы уходили в рейс частенько плохо подготовленными. Автоинспекция то и дело присылала замечания, шоферам в пути прокалывали талоны.

Однажды утром перед началом рабочего дня мы ждали проверку, сидя уже в кабинах. Воспользовавшись свободной минутой, я раскрыл учебник.

Внимание привлек шум шагов. Между кузовов пригнувшись, словно крадучись, пробирался Галалы. Такое поведение немолодого солидного мужчины с обильной сединой в волосах показалось мне, по меньшей мере, странным. Не произнося ни слова, он делал выразительные знаки, шевелил губами, вскидывал брови. Я приоткрыл дверцу, собираясь спрыгнуть на землю, но он замахал руками и сам взобрался на подножку.

— Плохи наши дела, — сказал отдуваясь. — Есть слух, что будут отбирать права. Надо вовремя подмазать!

Я равнодушно пожал плечами:

— У кого следует, пусть отбирают.

— Чудак! Это обойдется потом впятеро дороже.

— Кому обойдется? Права возвратят в управление.

— Да? Ты так думаешь? Может, прямо на подносе доставят? Ей-богу, ты как с луны свалился, парень! Отберут у тебя права, тогда находишься.

— Но почему их у меня должны отобрать?

— Э, если пожелают, столько всего отыщут, что сам побоишься сесть за руль.

— Явные неисправности пропускать, конечно, нельзя.

— А ты считаешь, в них виноват водитель?

— Кто же еще?

— Больше всех твой задушевный дружок, товарищ Афрасияб Икрамов!

— На своих друзей никому пока не жалуюсь.

— Ну и глуп ты, Вагабзаде! Хотел тебе помочь. Сунь руку в карман — тогда дурить мозгов не станут.

— Взятка? А разве на фронте мы их раздавали? Или вы, товарищ Галалы, про фронт только из кино знаете и ваша нога дальше тыла не ступала? И почему просите денег именно у меня? Своя печатающая машина, что ли, сломалась?

— Издеваешься? — Он начал набухать краснотой, как боевой петух перед дракой. — По-твоему, у нас тут «банда-база»?

— Автобаза. Об этом знаю. А бандиты по другой части, я с ними не вожусь.

— Заявляю официально: машина в неисправности, рейс отменен.

— Машина в полном порядке.

Я столкнул его с подножки и хотел захлопнуть дверцу кабины. На его сухом лице с пергаментно-желтоватой кожей сменялись противоречивые чувства. Наконец он овладел собой и ощерил в усмешке прокуренные зубы.

— Чем ты так занят, что с тобой нельзя поговорить?

— Вы видите, я читаю.

— Нашел читальню! Наинужнейшая книга шофера — его водительское удостоверение. Остальное муть. Послушай, — его осенила новая мысль. — Если у тебя нет сейчас денег, мы сами за тебя положим. Птенцов положено опекать, пока не подрастут крылышки. О деньгах не заботься. Ты только скажи инспектору…

— Что именно?

— Да просто, что ремонтные мастерские работают халатно, а их начальник качество работ не проверяет.

— Свалить вину на Икрамова? Ловко вы ему капкан подставляете.

Но, как ни странно, уловка Галалы удалась! Было задержано с десяток машин, они простояли в гараже до вечера. К моему удивлению, мне тоже записали неисправность мотора.

Сохбатзаде собрал нас всех во дворе гаража.

— В позорной ситуации, которая сложилась на нашем предприятии, виноват каждый из вас, но еще более начальник ремонтных мастерских. Водителю, не умеющему следить за своей машиной, не место на автобазе! Я не держал бы такого и дня. Мы слишком долго проявляли покладистость. Товарищ Икрамов, видимо, по мягкости характера закрывал на все глаза. Говоря по правде, все ваши липовые премии надо передать инспектору в виде штрафа.

— Дождь в море льется, — ввернул Ахмед. — Может, от зарплаты тоже сделать инспектору отчисление? У них, бедолаг, кувшины, видать, еще не полные?

— Что за разговорчики? — вскинулся Галалы, который на правах телохранителя ни на шаг не отставал от начальника автобазы. — Ты, Будильник, раньше времени не звони.

Джамал сказал спокойно:

— Зачем сюда припутывать инспекцию? Отдавать так уж прямо вам, в ваши карманы.

— Но! Не заговаривайся, старик. Никто не нуждается в твоих копейках!

Ахмед-Будильник выступил из общего ряда, приблизился к Сохбатзаде вплотную.

— Пусть мои товарищи скажут: кто из присутствующих получал за последних три года новую машину? — Он повернулся к нам: — Что воды в рот набрали? Дула на вас навели, что-ли? Если мы, работяги, будем молчать, кто вернет на землю справедливость? У нас на хорошем счету только подхалимы, начальник. Им и идет вся новая техника. Вы скажете, они хорошие водители? А разве среди нас нет шоферов первого класса? Или что, они бывшие фронтовики? Мы тоже провели в окопах почти четыре года. Когда я тонул под Керчью, интересно, не в моей ли тени прятались ваши любимчики? Мы возвратились, рассчитывая на уважение к себе. На внимание к нашим нуждам. А вам весь свет заслонила нажива. Хочешь получить исправную машину, дай взятку — вот какой закон установился на нашей автобазе. Кто ему не подчиняется, тот остается в дураках.

Галалы в нетерпении переступал с ноги на ногу. Наконец не выдержал:

— Постыдился бы собственных медалей, Будильник! Вон сколько на пиджаке планок. Это к тебе-то не проявили уважения? О тебе не позаботилась Советская власть?.. Или ты думаешь, пока сражался, здесь люди только и делали, что жирный плов жевали?

Товарищи потянули Ахмеда обратно в свой ряд. Раздались негромкие возгласы: «Ты их не переспоришь», «Не утруждай понапрасну языка, друг!»

Уловив общее настроение, Сохбатзаде переменил тон и продолжал уже совсем в другом духе:

— Товарищ, спокойно. Здесь не судилище. В нашей работе имеются отдельные недостатки… Давайте будем устранять их сообща. Ведь мы до этой поры работали дружно? Так будет и впредь. Ну а насчет придирчивого инспектора… Беру это на себя… Найдем способ его утихомирить.

— Хоть бы так в открытую-то не говорили! — почти простонал Икрамов. — Ведь здесь не частная лавочка, а государственное учреждение… Я, конечно, виноват, что машины выходят на линию в неисправном виде. Не отпираюсь. Ремонт малокачественный. А почему? На сто машин всего три ремонтные ямы. Запасных частей за год не получаем и на десять машин. Мог бы из собственных пальцев сделать оси, сунул бы и их в колеса. Шины, как макушка плешивого, стерлись, облысели… Где мне взять новые шины?

Галалы просверлил его сурово-насмешливым взглядом.

— Считаешь, это заботы начальника автобазы, да? А ты для чего на своем месте? Еще называется партиец! Так и без партбилета недолго остаться, учти.

Икрамов хотел возразить, но ему не хватило воздуха. Он почернел, глаза выпучились еще больше. Лишь после мучительного приступа кашля с натугой проговорил осипшим голосом:

— Не касайся партбилета, Галалы. Мне его вручали не такие, как ты. За чинами я не гонюсь. Хоть сейчас положу заявление на стол… Но коммунистом буду пожизненно. Эта должность не переходит из рук в руки. И свой долг коммуниста тоже не переложу ни на кого! Смотрел бы на это по-другому, мог раньше вернуться с фронта, после второго, после третьего ранения… Кадров тогда было мало, можно было занять неплохой пост. Но я считал, что место коммуниста, пока идет Отечественная война, на фронте. Едва залечив раны в госпитале, возвращался в строй. Здесь тоже мой фронт! Не думайте, что я отступлю, пока жив. Гвардейцы не отступают!

Икрамов ударил себя кулаком в грудь. Он все еще тяжело дышал, словно одолел гору; его плечи подымались и опускались. Я сделал шаг вперед, чтобы помочь ему, отвести в сторону, поскорее усадить.

Сохбатзаде истолковал мое движение совершенно иначе. Он подумал, что я хочу что-то добавить, и с улыбкой слегка приподнял ладонь:

— Все, все. Я не провожу здесь собрания, товарищ Вагабзаде. Догадываюсь, о чем вы хотите сказать. Но давайте в следующий раз. Расходитесь, товарищи.

— Куда расходиться? — с досадой спросил я. От медоточивого голоса начальника мне стало не по себе. Он словно намекал на какую-то особую нашу с ним тайную дружественность. — Рабочий день еще не кончился. Мы зарплату за него получаем.

— Но сегодня никто из вас в рейс не выйдет. Сами знаете, запрещение инспектора.

— Тогда предлагаю провести заседание месткома. Благо, все члены налицо. Продолжим обсуждение наболевших вопросов. Потоптались на морозе, покричали — и все? Так дело не пойдет. Ни расходиться, ни разбегаться в разные стороны мы не станем!.

Галалы спросил, кривя губы:

— Что именно вы намерились обсуждать, Вагабзаде?

— Вы не у меня, вы у всех спрашивайте. — И решительно обернулся к толпе водителей: — Товарищи, до каких пор мы будем лишь за спиной шептаться о безобразиях и неполадках? Ведь это наше народное предприятие, хозяева в нем — мы. Неужели станем бегать с жалобами в министерство? Там без нас тысячу дел и забот. Самим сил не хватает, чтобы навести порядок? На одной-единственной автобазе? Пусть товарищ Икрамов пригласит на наше заседание представителей районного комитета партии…

Из толпы водителей раздался чей-то угрюмый голос:

— Собрание машину не заведет. От собрания она быстрей не поедет.

— Как это понимать?

— А так. Рука руку моет: у начальства везде сидят покровители. Их собраньем не проймешь.

Я разглядел говорившего. Обратился к нему через головы других:

— Покажись, Фаик, не бойся, погоны с плеч за острое слово тебе не снимут. Ты ведь только вчера говорил, что наше управление сидит в прорыве. Мол, далеко мы от глаз правительства, потому и творятся всякие художества. Новая техника минует базы и путем махинаций уходит на сторону.

— Ну говорил. Могу еще сказать: наживаются на этом десяток человек. Остальные молча страдают. Тряпки нет, чтобы руки от мазута вытереть. Горячей воды не бывает, умыться нечем. Свертки съестного в карманах приносим: ни столовой, ни буфета! В ресторан каждый день не находишься. Если будем проедать заработок на месте, что домой отнесем?

Сохбатзаде снова примиряюще поднял руку:

— Правильно, правильно! С критикой руководства полностью согласен. В чем виноваты, в том виноваты. Но к чему горячиться? Товарищ Вагабзаде прав, не стоит беспокоить вышестоящие организации, бить напрасную тревогу. Я согласен с его мнением: не нужно выносить домашние ссоры за ворота.

— Нет, я совсем не то имел в виду. Я предложил, чтобы представитель райкома…

— Минутку. Дослушайте меня до конца. Как вы это себе представляете? Вот, значит, явимся мы в районный комитет партии и потребуем: накройте нам стол и тарелки на него поставьте? Может, еще ложку ко рту поднести? Нет, товарищи, в райком идут с крупными вопросами, а не из-за тряпок или по поводу воды для умывания. Например, мы доложили райкому об интересной инициативе товарища Вагабзаде…

— А кто на базе последовал этой инициативе? — спросил Ахмед.

— Как же… есть некоторые. Подхватывают. Мы разъясняем… — промямлил Галалы.

— О каком попутном грузе, о каких прицепах толковать, если свою поклажу и ту еле тянем? Мы же на прялках работаем, на керосинках! Это не техника, а металлолом. А когда приходит хорошая машина, чем она занимается? Развозит начальство по домам и дачам. Катает на рыбалку…

Все закричали разом, замахали руками.Водители сбились в беспорядочную толпу. Никто не заметил, как исчез Сохбатзаде. Увидав вокруг себя недовольные лица, он счел за лучшее прекратить всякие объяснения.

Икрамов тоже направился к воротам, сердито нахлобучив меховую шапку. Он подозвал меня:

— Скажи, чтобы те, чьи машины не вышли на линию, до конца рабочего дня не расходились. Я скоро вернусь.

До самого вечера гараж гудел, будто растревоженный улей. Языки развязались. Каждый спешил выплеснуть накопившиеся обиды. Словно рухнула плотина, так откровенны были речи. Кому не удавалось завладеть общим вниманием, тот кричал в ухо соседу.

Расходились полные надежд: «Тройка Икрамов — Ахмед — Вагабзаде положит начальника на обе лопатки», — шутила шоферня.

Медведь-Гуси тоже оказался крикуном не из последних. Свое появление он объяснял сбивчиво:

— Подъемник испортился. Пришлось вернуться с полдороги. Дома больных оставил. Ну я не стал ждать…

Правда, о болящих он больше ни разу не вспомнил. Ввинчиваясь в самую глушь спорщиков, он уводил водителей поодиночке за угол, о чем-то шептался с ними. Стали раздаваться иные голоса: «Ну скинем этого начальника, другой лучше будет?», «В новом кувшине вода слаще, что ли?», «Ждите, новый сразу медали навесит!», «Эх, братцы, получит дурак хорошую машину, а толку? Дураком останется», «Не зря ли мы языки распустили?..»

Со мною Медведь-Гуси держался запанибрата.

— Ты уж постой за нас, малограмотных, Замин! У тебя язык ловко подвешен. Лично я обеими руками за тебя. В людях разбираюсь, будь спокоен. Только сам не будь лопухом; вижу, хотят все на тебя одного свалить. Людишки вокруг подлые, поверь. Горланить мастера, а как до дела дойдет, отступятся, ни один не поддержит. Говорю тебе, как родному брату.

— Но ты-то, Гуси, от меня не откачнешься? На тебя можно надеяться?

— Жизнью клянусь!

Понемногу сборище приняло более организованный характер. Дождались райкомовского работника и перешли в контору. За стол президиума снова сел Сохбатзаде. Но он больше слушал, чем направлял выступления.

Когда подошла моя очередь, я поискал глазами Икрамова. Тот сидел на отшибе, на табурете, навалившись локтями на передний пустой стул. На краешке стола ближе к нему стоял стакан с водой и аптечный пузырек с лекарством. Тут же раскрытая тетрадь дневника. Вид у Икрамова был утомленный и подавленный.

Сохбатзаде обхватил массивные щеки ладонями. Перед ним пирамидкой красовалась стопка книг. Представителя райкома я знал, он работал в промышленном отделе и, когда возник впервые разговор о тонно-километрах, беседовал со мною. Рассказал, что сам закончил индустриальный институт, сперва работал оператором на нефтеразработках, стал начальником участка, потом секретарем партийной организации промысла. Слушая выступающих, он все время делал записи, прикидывал какие-то цифры, складывал их и умножал.

Представитель профсоюзного горкома транспортников был грузный немолодой мужчина, который почти не раскрывал рта.

— Почему вы хотели выйти в рейс на неисправной машине? — строго спросил меня райкомовец, не поднимая глаз от исчерченной бумаги.

— Она была в полной исправности.

— Однако осталась в гараже?

— Товарищ Галалы не подписал путевого листа.

— Где ваш объект?

— На Боздаге. Осваиваем горную трассу, выполняем особое задание.

— Чем объяснить, что послали туда именно вас?

— У Вагабзаде есть уже подобный опыт, — проговорил начальник, не глядя в мою сторону. — Работа трудная.

Поскольку он сказал истинную правду, я не счел нужным что-то добавлять.

— Хорошо. А почему ваша машина уже десять дней возвращается в Баку порожняком? Инициатор позабыл о собственной инициативе?

— Расстояние слишком близкое, транспорта много и без меня.

— Можете не продолжать. Значит, вы считаете, что, кроме вас, на всей базе некому взяться за это серьезное задание?

— Нет, почему же? — опять вмешался Сохбатзаде, уловив, к чему клонит гость. — Хороших водителей у нас много. Но если посылаешь в особо трудный рейс, некоторые предпочитают уволиться. Найти новую работу в Баку не проблема.

— Какие же вы принимаете меры? Как работали с кадрами, товарищ Сохбатзаде?

Тот с легкой усмешкой развел руками:

— Да всякие. Одному пригрозишь, что будет плохая запись в трудовой книжке. Другого пообещаешь вскоре пересадить на новый грузовик.

— Вот как? — Обличающий тон райкомовца не оставлял сомнений относительно того, что он думает по поводу подобных методов. — Посулы и угрозы порочный стиль руководства, товарищ Сохбатзаде.

Тот отозвался с некоторой обидой, выходя из своего обычного полусонного состояния:

— Вы, значит, не работали с шоферами. Они нечто среднее между рабочими и интеллигенцией. У них, знаете ли, весьма высокие требования!

— Очень хорошо! Высокая требовательность стимулирует прогресс, наше вечное движение вперед. Под лежачий камень вода не потечет.

Услыхав привычное слово «требования», профсоюзник тоже счел необходимым подать голос:

— Все требования автобазы мы выполняем своевременно. Даем путевки на курорт, отправляем детишек в пионерлагерь… Согласно заявкам.

Я резко обернулся к нему:

— А вы когда-нибудь интересовались, где переодеваются наши шофера, механики и подсобные рабочие?

Профсоюзник решил обратить вопрос в шутку:

— Переодеваются обычно в бане.

— На базе имеется соответствующее помещение? — спросил райкомовец у начальника.

— Это мелочь.

— Нет, не мелочь, — возразил я. — По крайней мере для нас, работников гаража и водителей. Приходишь на смену, переодеваешься в комбинезон, а пиджак повесить некуда. Приходится идти на работу через весь город в спецодежде. В трамвае все от тебя шарахаются, боятся замараться. Раздаются упреки, прямая брань. Знакомые делают вид, будто не заметили тебя… Кончается смена, и опять все повторяется сначала… Пока человек вернется домой, помоется, приведет себя в порядок, уже поздний вечер. Ни в кино, ни в вечернюю школу не успел. Почему у нас не выделена машина, чтобы развозить с работы? Ведь база находится на отшибе, в пригороде.

Раздался густой бас Икрамова:

— Машину выделили.

— Какую машину? — вскинулся начальник.

— Обыкновенную. Только она возит главного инженера и заведующего плановым отделом центральной конторы. Ну и их жен, разумеется. Зачем это скрывать?

Наступила тишина. То, о чем сказал вслух Икрамов, не было ни для кого тайной. Райкомовец что-то записал у себя в блокнот. Икрамов помедлил несколько секунд, дожидаясь реплик с мест, и закончил все в той же тишине:

— Корни многих неполадок кроются в служебных злоупотреблениях. Рука руку моет, а обе руки — лицо.

— Вы всегда преувеличиваете, товарищ Икрамов. — Начальник хотел разрядить атмосферу. Он снова улыбался, льстиво поглядывая на представителя райкома. — Наши работники в массе честны, они патриоты, передовики… Вина за некоторый недосмотр на руководстве, признаю.

— Если на автобазе ко всем передовикам относятся как к товарищу Вагабзаде, то вы недалеко уйдете. — Райкомовец покончил с записями и теперь смотрел прямо на Сохбатзаде.

— Простите, не понял?

— Чего же непонятного? — подхватил Икрамов. — Вы отправили Вагабзаде на Боздаг не потому, что он опытный водитель.

— А почему же?

— Чтобы похоронить все его начинания. С тех пор, как его бригада на Боздаге, план по тонно-километрам снова летит вниз. Но у вас готов довод: машины старые, они не выдерживают двухсторонней нагрузки. Разве я не прав?

— Существуют объективные обстоятельства, товарищ Икрамов. Если вы их отрицаете…

— Я отрицаю только одно. Что вы способны прислушаться к голосу рабочей массы.

Профсоюзник солидно откашлялся.

— Мы непременно обсудим поднятые вопросы в горкоме профсоюза. Инициативу Вагабзаде рассмотрим снова. Мы уже одобрили ее, но можно вернуться к этому еще раз. Как говорится, повторение мать учения!

— Двадцать заседаний меньше одного дела! — Икрамов метнул в его сторону сердитый взгляд. — Нас партия призывает покончить с заседательской суетой, повернуться лицом к конкретному делу. А вы возлагаете надежды на болтовню.

Райкомовец снова обратился ко мне:

— Почему после техникума вы пошли работать шофером?

— Меня так распределили. Я имею диплом механика. Думал, что это пригодится на крупной автобазе.

Следующий вопрос райкомовец задал Сохбатзаде:

— Сколько у вас водителей со средним специальным образованием? А служащих в конторе, окончивших высшие учебные заведения? Молчите? Не знаете? Так я вам скажу. Товарищ Галалы имеет лишь практический стаж, он ничего не окончил. Место главного инженера замещается временно. Да и товарищу Икрамову не грех позаботиться хоть о каком-то дипломе.

— Ваша правда. У меня диссертация тоже застряла на полпути, — скромно вставил Сохбатзаде.

— Какие темы затрагиваются в вашей диссертации?

— Э-э… целый комплекс. Одна из глав, та, над которой сейчас работаю, посвящена вопросу отрицательного влияния выхлопных газов на гигиену города.

— Серьезная тема, — согласился райкомовец.

Апломб Сохбатзаде произвел на него известное впечатление.

Я не удержался, чтобы не повторить то, о чем постоянно твердит моя мудрая мать:

— Знаете, почему в селах много долгожителей, а у детей щеки будто красные яблочки? Там чистый воздух. Даже сейчас, стоит переночевать где-нибудь в глубинке, просыпаешься на рассвете вместе с птицами, голова свежая, сам весел, полон бодрости. А в городе встаешь с больной головой, дышишь дымом заводов.

— Прибавьте еще угарный газ от своего грузовика, — подхватил райкомовец. — Особенно когда выезжаешь на нем с неисправным мотором, как зафиксировано сегодня.

— Вот именно, — хихикнул Сохбатзаде.

Райкомовец проворно повернулся к нему:

— Скажите, а какая у вас, собственно, специальность?

— Критика в мой адрес, вижу, смутила вас? Появились сомнения в моей компетентности?

— Нет, почему же? Вопрос чисто деловой.

— Затрудняюсь ответить однозначно. У меня было несколько профессий. Работал заместителем главного врача на санэпидстанции. Инспектором в райисполкоме.

— Что вы кончали?

— Медицинский. Видите ли…

— Тогда понятно направление вашей диссертации. Только мне кажется, что мало констатировать сам факт пагубного явления. Важнее попытаться предотвратить его. У вас теперь появляются на автобазе образованные люди, они вполне могут поломать голову над усовершенствованием эксплуатации машин. А то мы похожи на наивного рыбака из сказки, который сначала выпустил злого джинна из бутылки, а став его пленником, принялся ахать.

— Вы совершенно правы. Думаю, такую работу мог бы возглавить товарищ Икрамов. Он рекомендован райкомом. К тому же непосредственно отвечает за исправность машин. Ему, как говорится, и карты в руки.

— Последний вопрос к Вагабзаде, — сказал райкомовец, складывая бумажки и показывая этим, что собрание подошло к концу. — Мне передали, что именно вы, ну… как бы сказать? Подтолкнули ваших товарищей выразить недоверие инспектору?..

— Не стесняйтесь, договаривайте до конца. Да, я сказал, что пора перестать откупаться взятками. Деньги, сунутые пройдохе, можно употребить с большей пользой в семейном бюджете.

— Так это опять ты? — не сдержавшись, вскричал Галалы. — Ну как я сам не догадался? Раньше подобных штучек у нас не было.

— Каких штучек? — вцепился Икрамов.

— Может, шофера сами, узнав о предстоящей инспекции, испортили машины? — огрызнулся Галалы. — Захотели день прогулять. Им ведь наплевать на срыв плана!

— Лучше не выполнить план, чем постоянно откупаться взятками, — гнул свое Икрамов. — Зараза двинется от нас дальше, если ее не пресечь.

— Что мы, одни такие?

— Тем хуже, если не одни! Но у нас подобных, как вы сказали, штучек больше не будет, клянусь. Вырвем заразу с корнем!

Райкомовец веско вставил:

— Товарищ Икрамов прав. Это единственно верный путь.

Икрамов торопливо перелистывал дневник, пока не остановился на нужной странице. Освежив запись в памяти, он начал так:

— Один моряк рассказал мне историю об океанских хищниках. Самый кровожадный и неумолимый среди них это акула. Она движется с огромной скоростью, моментально нападает на добычу и тут же на ходу разрывает ее на части. Секрет акул в том, что они не могут находиться в покое. Есть моряцкое поверье: если акула прекратит движение, когда ей преградят путь, хоть на короткое время, ее внутренности лопаются, будто начиненные порохом. Так и наши акулы: перекроем дорогу, и они погибнут. Обязательно погибнут! Алчные существа — рыбы или люди — не живут в одиночку, они ходят стаей. Но нас, охотников на акул, больше!

Икрамов сел, пытаясь побороть волнение. Упер в ладонь трясущийся подбородок.

Рассовав по карманам записи, райкомовец пообещал:

— Я доложу обо всем руководству районного комитета. Работайте, товарищи, спокойно. Поскорее устраните неисправности задержанных машин. А насчет акул… Мы преграду возведем, не сомневайтесь.

В дверях Икрамов положил мне на плечо руку.

— Не расходитесь. Позови нескольких ребят, зайдите ко мне.

Нас набилось в служебную комнатенку Икрамова больше дюжины. В который уже раз он накапал себе лекарства. Проглотил и почмокал губами, как ребенок после ложки каши. Потом порылся в кошельке.

— Пусть кто-нибудь сходит за хлебом, прихватит колбасы или рыбных консервов. За ночь надо привести в порядок все машины, которые идут на Боздаг. Утром отправим их в рейс.

В течение ночи у Икрамова дважды начинался сердечный приступ. Но он не позволял вызывать «скорую». Слабо взмахивал рукой. Отдышавшись, усмехался синеватыми губами:

— Ничего страшного. Просто вздремнул, хотел увидать продолжение старого сна. Жаль, что не приснился.

Его лицо стало понемногу розоветь, и он уже не был похож на того распростертого страдальца, который бессильно царапал ногтями край стола.

Джамал-киши одобрительно кивал головой:

— Про умников-коротышек в народе говорят, что половина их роста хранится под землей. Ты, Афрасияб, сам как слон, но сил у тебя припрятано вдвое больше!

— Только не в земле, дядя Джамал. Туда не тороплюсь. А к тебе у меня просьба: ступай-ка домой, отдохни. Ребята сами управятся. Они молодые, ночь не доспят — ничего. Я тоже оклемался. Не стану скрывать, земляки, очень мне было худо ночью. Словно воздух иссяк в родном Азербайджане, не осталось его для меня, и точка! А потом подумал: если помру, это же на руку акулам. Не могу оставлять дело незавершенным.

Я попробовал схитрить:

— Еще не рассвело как следует. Проводите дядю Джамала до трамвая, найдется о чем поговорить дорогой. Да вам, кажется, и ехать с ним по пути? Работы почти не осталось.

— Нет, побуду с вами до конца. А Джамала проводим все вместе. Захотелось мне вдохнуть свежего морского воздуха! Это лучшее лекарство, ребята.

Когда мы вышли, последние звезды на зимнем небосклоне исчезали под напором наступающего дня. Над Каспием еще светились разноцветные маячные огни; отражения их, будто яркие ленточки, колыхались на воде.

По мере того как мы взбирались на холм, словно кто-то на наших глазах распускал узел этих зыбких лент и развешивал на тугих струях ветра. Они разлетались в разные стороны, бледнели и понемногу гасли. Голубел редкий туман, растекаясь над гладью моря. На волнах заиграли золотистые отблески, заструились румяные световые потоки. Наполнив собою до краев море, они хлынули на берег, смыли начисто ночные тени, не пропустив на своем пути ни малой ямки, ни поникшего куста, и наконец перелились через гребень, заполняя светом низину. Взошло солнце.

13

Халиму я увидел только спустя две недели. Из-за пропущенного дня нарушился весь график наших перевозок на Боздаг, и, чтобы наверстать упущенное, пришлось работать в следующий выходной. Икрамов добился сверхурочной оплаты, поэтому особых возражений не было.

Наконец я отправился в дом своего бывшего директора.

Баладжа-ханум отличалась чрезвычайной опрятностью. Перед наружной дверью кроме проволочной сетки она стелила влажный половичок. Такой же коврик, но сухой, сшитый из разноцветных лоскутьев, встречал посетителей, едва они переступали порог. Половину прихожей занимали ряды выстроенных по ранжиру шлепанцев: на любую ногу и на любой вкус. Нет, хозяйка не просила входящих разуваться, она лишь бросала выразительные взгляды на их пыльную уличную обувь. Я скидывал ботинки, не ступив и шагу.

На сей раз я подходил к обиталищу Зафаровых хорошо вымуштрованным, усвоив все их правила. Еще не нажав кнопку звонка, одернул пиджак, обтер платком лицо и пригладил волосы. Мне казалось, я знал наизусть каждое их слово, даже интонацию, с которой хозяйка дома произнесет мое имя. И все-таки меня поджидала неожиданность.

Отомкнув дверь и даже не поздоровавшись, Баладжа-ханум с непонятным волнением крикнула в глубь квартиры:

— Ай, Зафар, выгляни из кабинета! Как говорится: имя произнеси, ухо навостри. Стоило его вспомнить, а он уже тут как тут. Мы с мужем только что вели о тебе речь, Замин. Поэтому и пришла на ум деревенская пословица.

Зафар-муэллим приветливо протянул руку:

— Самая короткая дорога эта от сердца к сердцу!

Они стояли рядом, ожидая, чтобы я переобулся и снял пальто. Зафар-муэллим сам повесил его на вешалку.

Я протянул букет нарциссов, припасенный накануне специально ради этого визита. Вручить цветы именно ему было для меня гораздо приятнее, чем даже Халиме. Зафар-муэллим понимающе усмехнулся, но чуть приметно покачал головой.

— Каков кавалер, — громко сказал он. — Не позабыл, что женщины любят цветы.

— Но они желтые! — воскликнула его жена. — Неужели к разлуке? Ты ведь не собираешься нас покинуть, Замин?

— Фиалок еще нет в продаже, уж простите, ханум.

— Терпеть не могу фиалок с их плаксивым видом и поникшими головками. Когда ты получишь квартиру, Замин, я принесу тебе на новоселье целую корзину тюльпанов, каждый по кулаку… Зафар! Да что же ты не зовешь мальчика в комнаты? Все я да я…

— Наш дом для Замина не чужой. Зачем особые приглашения?

— А насчет квартиры… Пообещай-ка доброй тетушке Баладже хороший подарок, и она сообщит тебе нечто приятное.

— Да дай ты ему сначала стакан чаю, пусть согреется. На дворе сыро.

— Сейчас, сейчас. Заварю свежего. В самом деле холодно? — И, не дождавшись ответа, продолжала тараторить: — Халима, бедняжка, озябнет. У подружки скоро праздник, учит ее пироги печь. Ах, золотые руки у моей дочери! А уж чистюля! Что я брошу, все подберет, положит к месту. Глаз — алмаз, ничего не пропустит.

Зафар-муэллим и его жена напоминали мне иногда футболистов: один забивает мячи, другой стоит в воротах. Но вратарь довольно равнодушен к сыпавшимся в сетку голам. Большинство тирад жены он просто пропускал мимо ушей, лишь иногда отвечая неопределенным мычанием.

Баладжа-ханум проворно накрыла на стол, выставила вазу со сладостями. Зафар-муэллим тем временем расспрашивал меня о работе. Я отвечал коротко, не вдаваясь в подробности.

— А как мой друг Сохбатзаде? Неужели и его вмешали в это некрасивое дело со взятками?

Я неопределенно пожал плечами.

— Он как-никак руководитель…

— Кто руководитель? — громко спросила Баладжа-ханум, выглядывая из кухни. — Я давно говорю, что Замину нужна хорошая должность. Ты просто недотепа, муженек, не можешь тряхнуть своими связями. Послушать тебя, все министры закадычные друзья. А как до дела дойдет, будто маргарин растапливаешь: треску много, а дно казана сухое. Нет, Замин, скажи без стеснения: много ли для тебя постарался твой учитель? Цвели в саду абрикосы, да не нам достались… Ты у нас в доме как родной, столько на тебя труда положили — все для того, чтобы простым шофером ишачил? Диплом на руках, собою парень видный. Только подтолкнуть кверху, а дальше хоть на небо вскарабкаешься. Лучше тебя, что ли, сидят в мягких креслах, да поразит их аллах!

Меня несколько удивляло, что она кружила вокруг да около, но о Халиме больше не упомянула. Интересно, рассказала ли дочка матери о дне, проведенном на моей квартире? О простодушных стариках хозяевах? О серьезном застенчивом Билале?.. Возможно, Баладжа-ханум ждет, когда мы останемся одни, чтобы всласть наговориться о дочери? Ну и характерец, представляю, как она ежедневно шпыняет моего бедного учителя по пустякам! Донимает нудными разговорами, бесконечными просьбами и упреками… Повадки у нее лисьи, а хватка волчья.

Зафар-муэллим выразил свое отношение ко всему происшедшему у нас на автобазе несколькими скупыми словами в виде назидания: «Старайся не впутываться в скандальные истории. Не позволяй, чтобы одна сторона превращала тебя в орудие против другой. Так недолго душевно сломаться, потерять лицо. Поступай по справедливости сам, тогда и к тебе отнесутся справедливо».

Может быть, он мог добавить еще что-то, но опасался: жена вмешается и вывернет, по своему обыкновению, наизнанку.

Однако Баладжа-ханум перескочила совсем на другое:

— Представляете, соседка расхвасталась передо мною своим достатком. А я ей так небрежно, через плечо, отвечаю: «Кому рассказываешь? Когда в доме моего отца выбивали ковры, с них золотые монеты горстями сыпались, их прохожие подбирали». Тогда она говорит: «Будешь выдавать замуж дочь, подарю ей стиральную машину». А я отвечаю: «Ни в коем случае! Моя дочка не для того институт кончила, чтобы обстирывать свекровь. И потачки такой давать не будем».

В кабинете зазвонил телефон, Зафар-муэллим, извинившись, удалился. Его жена, бросив вслед настороженный взгляд, хитро подтолкнула меня локтем.

— Не обессудь, дорогой, что плела всякую чепуху. Разве при нем откроешь сердце, поделишься печалью? Его ничем не растрогать. Как родному откроюсь: не повезло мне с мужем. В делах мямля, сущий тюфяк. А для семьи камень камнем. Хоть выбрось его в чистое поле, чтоб вороны склевали! А вот ты мало говоришь, а много делаешь. Я давно заприметила: ловкий парень. Хвалю, клянусь аллахом!

Зафар-муэллим вернулся, досадливо махнул рукой:

— Как говорится, раз в год творю намаз, и то мешают. Звонили из техникума. Группа ребят с понедельника едет на практику в Грозный, а бумаги до сих пор не оформлены. Вызвал машину, минут через сорок вернусь. Побеседуйте пока.

Видя, что и я взялся за шапку, Баладжа-ханум подняла крик:

— Нет, нет, оставайся! Халима велела, если Замин принесет книгу, пусть непременно дождется.

— Конечно, оставайся, — поддержал ее муж. — Сегодня выходной, куда спешить? Да, признаться, хотелось более детально поговорить о ваших происшествиях. Я как-то не до конца вник.

Едва за ним закрылась дверь, Баладжа-ханум за руку потянула меня за собою.

— Итак, будет магарыч? Тогда сообщу добрую весть.

— Какую именно?

— Я тебя от Халимы не отделяю, клянусь здоровьем. Дело почти на мази.

— Да о чем вы?

— Квартиру получишь, дурачок непонятливый!

С проворством не по возрасту, она влезла на стул, порылась в хрустальной вазе, водруженной на самом верху буфета, вынула длинный плотный конверт. Не найдя поблизости очков, стала пересказывать текст наизусть. Он был краток: срочно получить в домоуправлении форму номер два и представить в жилищный отдел исполкома.

Новость действительно потрясающая, она заслуживала любого магарыча. Я несколько раз читал и перечитывал казенную бумагу. Баладжа-ханум исподлобья наблюдала за мной.

— Тебе остается только радоваться, — вздохнула она. — А вот моей дочке не везет. Измаялась бедная.

— Что-нибудь случилось? — Я поднял голову. — Вы имеете в виду распределение на работу? До сих пор ничего не устроилось?

— Разве отец проявит заботу? Висит как пустая тыква на заборе: ни живым отклик, ни мертвецу честь. Единственная дочь! Кому еще порадеть?

— А мнение самой Халимы?

— О чем ты? Она просто дитя. Совсем растерялась… Да разве в ее возрасте работу надо держать в голове? Подружки за модными нарядами в Москву, как за водой к роднику, спешат. А ей, выходит, в селении замарашкой жить?

— Почему вы считаете Халиму беспомощной? Она вполне современная девушка.

— Ах, оставь! Во мне каждая жилка от злости дрожит… Без меня они с отцом пропадут, стакана чая себе не вскипятят.

— Боитесь деревни, пусть поезжает в город. Хотя бы в Кировабад. Учителя везде нужны. Осенью был там, на всякий случай поинтересовался… Квартиру дают, условия хорошие. Город большой, вот-вот догонит Баку.

— А сестру свою ты отправил бы туда?

— Конечно. Почему же нет?

Прежнее слащаво-жалобное выражение понемногу сползло с ее лица. Она сухо поджала губы. Взгляд стал холодным, вприщур.

— Нет, вижу, ты не желаешь меня понять. Магарыч твой оказался скупее нищенского.

— Не знаю, почему вы так решили?

— Поговорим тогда иначе, по-деловому. Я тебе задам несколько вопросов, а ты, будь любезен, ответь без утайки.

— С удовольствием.

— За тобой из селения хвоста никакого не тянется?

— Чего-чего?

— Нареченной или, возможно, жены? У вас, у сельских, ведь как водится: дети едва глаза на белый свет откроют, а их уже сговорили, родители повесили им на шею, как гирю, то дочку соседа, то племянницу троюродного брата.

Я чуть не прыснул ей в лицо. Молча покачал головой.

— Значит, нет никого?

— Нет.

— Паспорт чистый?

Я кивнул со всей серьезностью, на которую был способен.

— Дай-ка мне его. Все равно в домоуправление идти. Ты ведь у нас прописан, не забыл еще?

— Зачем вам себя утруждать? Сам схожу.

— Не забудь в форму номер два вписать свою мать.

— Зачем?

— В твоем заявлении в жилищный отдел сказало, что она находится на твоем иждивении.

— Я этого не писал.

— Ты не писал, так я за тебя написала. Думаешь, легко было выбить квартиру? Полгорода ждет очереди.

— Считайте, что я плохой сын. Но пока сам еле свожу концы с концами. Матери ничем не помог.

— Право, это странно. Какие расходы у холостяка? На мне вот целый дом, да еще дни рождения, юбилеи знакомых начисто разоряют! — Она переменила тон, не захотела уклоняться в сторону: — Ты вовсе не должен привозить сюда свою мать. Она может радоваться твоему счастью издали. Надо только, чтобы она числилась в документах, вот и все.

— Но у нее есть свой дом в селении. Там живут младшие брат и сестры…

— Какое это имеет значение! Хочешь быть кристально чистым перед государством? — Она вдруг весело, беззаботно рассмеялась. — Я все рвусь сказать тебе самое главное, а ты никак не хочешь заметить этого!

— Скажите.

— Сначала доведем до конца одно. Знай, если меня разлучат с дочерью, я не выдержу. Обольюсь керосином и сожгу себя, видит аллах! — Из глаз ее брызнули обильные слезы, потекли по щекам. Она их не утирала.

— Успокойтесь, пожалуйста!

— Неужели смогу молча смотреть на горе собственного ребенка? Чтобы тем, кто этого пожелал, самим пережить такое. Проклятые завистники! Красота моей дочки у них как бревно в глазу! Злятся, что от женихов отбоя нет; чуть не всякий день стучатся в двери, просят, умоляют…

— Просят, так отдайте.

— Надо знать кому. Она у меня не детдомовка! Не спешу к чужим вытолкнуть.

Меня охватило любопытство: так ли на самом деле обстоит дело с Халимой, как расписывает ее мамаша? Вправду ли та собралась замуж?

— Институт окончила, встала на ноги, чего же ждать?

— Какой ты быстрый! Девушке надо осмотреться. Это нас выдавали совсем зелеными, ничего не успевали повидать в жизни.

— Вы хотите, чтобы у Халимы было по-иному?

— Разумеется. Пусть поживет свободно, повращается в обществе. Полюбит кого-нибудь, узнает его поближе. Ну уж тогда… Сейчас забота не об этом.

— А о чем?

— Какой бестолковый! Институт, министерство, комсомол — все наседают, теребят. Умолила доктора дать справку, что я смертельно больна и, кроме дочери, некому сидеть у моей постели. Но ведь это все ненадолго.

— Что же вы думаете делать?

— Последняя надежда на тебя, дорогой Замин!

— Но я-то что могу? Что от меня зависит?

— Все зависит, дорогой. Только согласись, вспомни наше добро к тебе. Ничего не придется делать, все беру на себя. Поставят штамп, а потом пойду в институт и суну под нос брачное свидетельство. Посмотрим, кто осмелится разрушить советскую семью? Да я тогда небо на их голову обрушу, весь мир переверну. Они еще узнают меня!

— Я все-таки не совсем вас понял.

— Брось вилять. Все останется в тайне. Трое посвященных: ты, я и Халима. Даже если шею мне обовьют живые змеи, никому не проговорюсь. Муж ничего не узнает. А уж дочка — она как запертый сейф. И в огне не сгорит. Чего тебе бояться? Ведь все это временно. Да и кому придет в голову, что Баладжа-ханум способна отдать свою дочь, свой ненаглядный цветочек простому шоферу, сельскому парню?

Она прикусила язык, поняла, что задела мое самолюбие. Добавила жалобно:

— Но ведь ты в самом деле шофер? На что же обижаться?

— Значит, если я правильно вас понял, вы распишете Халиму со мной, а со временем отдадите ее более подходящему жениху?

— Смотри на брачное свидетельство как на простую формальность. Например, как на квитанцию квартплаты. Сначала распишут, потом разведут. Невелики деньги!

— Брачное свидетельство не бумажка!

— А что оно, по-твоему? Бриллиант? Золотой самородок? Персидский ковер?

— Золото дешевле любви.

— Вздор! Брак — это обыкновенная сделка.

— Любовь тоже сделка?

— Книжные слова. Начитались вы с Халимой пустяков!

— Нет, Баладжа-ханум, я учился у жизни и у своей матери. Монеты можно зажать в горсти, но любовь в горсть не поместится. В карман ее не сунешь.

— Сентиментальные глупости! Что ты все витаешь в облаках? Пора опуститься на землю. Любовь важнее денег. Как бы не так! Вот скажи-ка, ты хоть одну ночь провел в нашем доме?

Я изумленно уставился на нее.

— Нет. Вы сами знаете.

— Но каждый месяц с меня берут плату за тебя. За газ, за свет, за воду.

— Я не знал.

— Что ты вообще знаешь, кроме высоких материй? Хватит разговоров. Ты согласен?

— Не могу. Это противно совести.

— Опять пустое слово. В общем, так. Ступай сейчас в домоуправление, форму я уже заполнила. Ты семейный человек: жена, мать, сестра. Получишь отдельную квартиру.

— Нет, Баладжа-ханум, я одинок.

— Какой же глупец мой Зафар! Тех, кто не скупился на подарки, на уважение, не принял в техникум. Подобрал с улицы бродягу, сироту. Всем ему помог. На работу устроил, в собственном доме прописал… А где ответная благодарность?

— Я благодарен от души.

— Молчи лучше. Благодарен! Из железа ты сделан, что ли? Тогда и назвать тебя надо было Дашдемир — железо…

Она кипела яростью, кривила губы, глаза, обведенные черными кругами, презрительно щурились. Именно сейчас обнаружилось ее сходство с дочерью. Неужто и Халима станет такой?..

Я повернулся к двери. Она догнала и протянула конверт из исполкома:

— Возьми. Зря, что ли, хлопотали?

Терпенье мое иссякло. Я разорвал конверт пополам и еще дважды:

— Все. Ничего мне не нужно. Прощайте.

Вдогонку она бросила неожиданно спокойным, почти обычным голосом:

— Обиделся… Ну не дурак ли?

Безадресный поселок на окраине потянул меня с такой силой, что до трамвая я бежал почти бегом. Мазанка-самоделка представлялась прекрасной, как дворец. Неважно, что стекла в окнах пупырчатые, пол обмазан желтой глиной, а по бревенчатому потолку шебаршат мыши. Что вместо электричества вечерами зажигается по-стародавнему десятилинейная керосиновая лампа. Зато спится там без тревог. А на столе наверняка ждет письмо от матери…

Билал открыл дверь, и меня словно шатнуло сильным ветром.

Стол на веранде был накрыт для двоих, по-праздничному. На почетном месте восседала… Халима! Щеки у нее разгорелись. Влажный комнатный воздух ударил мне в лицо, как струя пара из кипящего чайника.

Велико было искушение тут же от порога выложить избалованной красотке все, что наплела мне ее хитроумная мамаша. И не стесняться в выражениях. Зафару-муэллиму я не смогу обмолвиться даже словом. Он ничего не знает и не узнает. Я ему обязан многим, прежде всего искренним расположением к себе. Он-то ни в каких интригах не замешан. Халима дело другое. Не удивлюсь, если этот план был с начала до конца придуман ею, а мать лишь выполняла, что подсказала шустрая дочка. Но даже если не так, все равно без предварительного согласия Халимы мать не рискнула бы заводить со мною подобный разговор. Не исключен и такой поворот: мать пообещала Халиме, что выдаст ее во что бы то ни стало за парня, в которого та по глупости втюрилась. А уверение в фиктивности брака всего-навсего уловка для меня.

При виде меня Халима вскочила. Смущенный Билал принес лишнюю табуретку. Внутренне он был напряжен. Произнес скороговоркой:

— Родители только что отлучились. У соседей смотрины невесты, неловко было им отказать… Мне велено занимать Халиму до твоего прихода. Она уже давненько ждет, с самого утра.

— Халиме-ханум не стоило себя затруднять, — ледяным тоном ответил я. — Мой рабочий телефон известен Зафару-муэллиму. Надеюсь, у вас дома все в добром здравии?

Халима совсем смешалась.

— Я хотела… у меня добрая весть, Замин. Тебе дают квартиру!

— Вот-как? С какой же это радости? Я порогов нигде не обивал.

— Не знаю. Бумага пришла к нам, по месту прописки. Сами удивились.

Я впервые задумался без запальчивости. А что если Халима не врет? Если Зафаровы ни при чем? Кто тогда мог позаботиться о жилье для меня? Среди поклепов и жалоб была одна анонимка, где я обвинялся в том, что живу в Баку без прописки, да еще в доме, построенном тоже вопреки закону. Когда меня в райкоме спросили об этом, я без утайки рассказал о своем бедственном положении.

Билал воскликнул:

— Конечно, это инициатива райкома! Прекрасный ответ анонимщику. Щелчок по носу. А тебя от души поздравляю!

— Не все ли равно, прописан где-нибудь человек или нет? — недовольно вставила Халима. — Пустой формализм! Я противница всяческих бумажек. Рабство души и тела кончилось, мы живем в век свободного самовыражения.

— Свободы от чего и в чем? — спросил я не очень ласково.

— Вот-вот, — подхватил Билал. — Мы уже часа полтора спорим на эту тему. Никак не придем к соглашению.

Застенчиво усмехаясь, он пояснил, с чего начался разговор. Когда тетушка Бояз собралась на смотрины, сын спросил у нее о сроке свадьбы. Та ответила: регистрация брака уже состоялась, а свадьба будет через год. Билалу это показалось странным, но Халима заявила, что если люди любят друг друга, то какое значение имеет бумажная чушь? Регистрация, свадьба… Все это дело десятое! Они вместе — вот главное. Случай показался мне подходящим, чтобы задать вопрос в лоб. Я произнес самым вежливым беззаботным тоном:

— Значит, вы против регистрации брака, Халима-ханум? Почему?

— Потому что штамп в паспорте может соединить отнюдь не любящих, а даже душевно далеких людей. Мало ли таких случаев? Родители выдавали девушку за человека, которого она знать не знала. Сваты принесли денежный подарок, голову сахара — и сговор готов. Теперь сделать хоть шажок в сторону для нее уже преступление. Женщина попала в пожизненное рабство. Не так ли, Билал?

Тот солидно откашлялся.

— По-моему, женитьба не только биологическая потребность, но и социальный фактор. Полагаться на одно взаимное тяготение полов неразумно. Кампанелла в «Городе солнца» утверждал, что семью надо создавать по совету медиков, обеспечивая тем здоровое и активное потомство. Ну а всевозможное приукрашивание внешности косметикой и нарядами у Кампанеллы не только порицалось, но и жестоко наказывалось. Даже смертной казнью.

— Почему?!

— Потому что все силы человека должны расходоваться на полезный труд. Обезьяньи повадки рискуют перейти к детям. Это опасно для общества.

Кажется, Халима была повергнута в некоторый испуг таким бесстрастным объяснением. Мне захотелось приободрить ее.

— Ну, подобные меры в наше время излишни! Что плохого в том, если женщина нарядна и привлекательна? Хотя главное, разумеется, во внутреннем содержании человека. Каков он как личность?

Халима слушала меня молча, опустив глаза.

— А какое место ты отводишь любви? — не унимался Билал, который обожал отвлеченные споры.

— Любовь извечна. И каждое поколение убеждено, что именно оно восстало за попранное право.

— Но, состарившись, родители принимаются ущемлять права детей, не так ли?

— Это пережиток, — снова самоуверенно вмешалась Халима, — который держится еще в селениях, но в городе давно исчез без следа.

— Ой ли?

— Конечно. Моя мать, например, меня не принуждает.

— Но все-таки делает известные внушения? — настаивал я. — Убеждает, что будущий муж должен обладать тем-то и тем-то?

— У нас получился не разговор, а целое социологическое исследование, — сказал Билал. — Влюбленные обо всем этом не пекутся!

— Если мама что и говорит, то лишь по привычке, исполняя долг, — досадливо настаивала Халима. — Она вовсе не требует от меня повиновения.

— Значит, ты свободна в своих поступках?

— Абсолютно свободна.

— А что, если и твоя мать решила руководствоваться подобным принципом? — едко спросил я. — Если она гнет свою линию и направляет твою судьбу, как находит нужным?

— Не ставь Халиму в трудное положение, Замин. Ответить на такой вопрос вовсе не просто, — прервал меня Билал с некоторым беспокойством.

Но Халима уже сама круто изменила направление разговора, который изобиловало тайными намеками, понятными лишь нам двоим.

— Я хотела бы найти работу себе по вкусу.

— Вы ведь педагог, Халима?

— Да. Но мне не нравится моя профессия.

— И все-таки пошли в этот институт? — удивился Билал.

— Меня привлекла веселая студенческая жизнь, а вовсе не будущее занятие.

— Гм… странно. А что бы вы хотели для себя сейчас?

— Право, не знаю. Любая служба кажется мне скучной.

— Странно, — снова повторил Билал. — Я вот жду не дождусь, когда начну наконец самостоятельно работать. А ты, Замин? Тебе нравится быть шофером?

— Он вовсе не шофер, — живо отозвалась Халима. — У Замина диплом механика широкого профиля. Почти инженерное образование.

— Давайте не будем меня обсуждать, — решительно прервал я.

— Ах, меня вечно преследуют неудачи! — воскликнула обидчиво Халима. — Что ни задумаю, получается наоборот.

Билал рассудительно покивал:

— К сожалению, иначе и быть не может, дорогая ханум.

— Но почему же?

— Потому что вы пытаетесь плыть против течения и не хотите исполнять элементарных требований. Социальное бытие, как и биологическое, построено на определенных законах. Ничего не поделаешь!

— Когда человек вписался в эти законы, он жизнерадостен и полон жажды деятельности, — с охотой подтвердил я.

— Да вы сговорились, что ли, укорять меня?

— Просто у нас совпали мнения. Билал рассуждает как теоретик, а я с практической точки зрения.

— Выходит, одна я беспочвенная мечтательница? — Голос ее дрожал от сдерживаемого плача.

— Что вы, Халима! — поспешно сказал сердобольный Билал. — Вы так молоды, так хороши собою… Перед вами будущее!

— Не утешайте.

Она улыбалась и лила слезы одновременно. Оказывается, бывает и так. Поспешно сдернула шубку с гвоздя и, едва попрощавшись, исчезла в морозном тумане.

Нам с Билалом оставалось только смущенно переглядываться.

14

Меня поджидала еще одна неожиданность. На следующий день дежурный диспетчер не выписал путевые листы моей бригаде. Ахмед, Солтан, Фаик праздно толкались в конце коридора. Ахмед первым заметил меня.

— Слыхал, Замин, о новом распоряжении?

— Каком еще?

— Бригаду собираются перебросить в другое место.

— А как же Боздаг?

— Говорят, появилось более горячее место.

— Мы не пожарные, свой объект не бросим.

Я пустился на поиски Галалы. Поймал его у дверей бухгалтерии.

— Почему нашу бригаду не пускают в рейс?

Он помял большим пальцем нижнюю губу, тихонько присвистнул и по-приятельски подхватил меня под руку.

— Торопыга ты, Вагабзаде. Не приложу ума, как вытерпел девять месяцев в материнском чреве? К лицу ли бригадиру мельтешить, суетиться? Какой пример подаешь водителям? Наберись терпения, все объясню.

— Что опять стряслось? Почему наши ребята без дела слоняются?

— Нет, ты меня прямо смешишь! «Наши ребята»… За родных их считаешь, что ли? Они отцу-матери неважные сыновья. А уж тебе и подавно не братаны! Уважения от них не дождешься.

— Пусть добросовестно работают. Большего мне не надо.

— Зато им от тебя требуется кое-что побольше. Копейку за рейс срезал — значит, кровную обиду нанес!

— Кому это я срезал копейки?

— А на целый месяц посадить ребят на голую зарплату что, по-твоему?

— Сами знаете, работа на Боздаге не сдельная.

— Я-то знаю… Послушай, ты откуда родом?

— Какое это имеет значение? Из Азербайджана, вот откуда.

— Думаешь, я ищу национального героя? Мне просто интересно, кто твои родичи: сунниты, шииты?

— Никакой я не суннит!

— Откуда тогда такое упрямство. Ты же чистой воды самодур. — Галалы говорил таким добродушным тоном, словно был моим дядюшкой и каждое его слово должно идти мне на пользу. — Ах, парень, парень, еще не знаешь, что за варево в котле, а уже просишь ложку. Ты оглянись хорошенько, поинтересуйся, чем живут люди вокруг, о чем между собой толкуют? Разве сидеть за рулем бронемашины и водить мирный грузовичок одно и то же? Да теперь за рупь родную мамашу облапошат! Ты думаешь, стоит лишь крикнуть: «За мной!» — и все кинутся, как на передовой, в атаку?

Речь Галалы текла бесконечно, пар от дыхания не иссякал, и иногда его сухой черный лик целиком заволакивало морозным туманом. Он как бы исчезал из моих глаз.

После январских снегопадов наступила оттепель. Небо освободилось от провислых туч, ветерок ласкал по-весеннему. О зиме напоминали только крепкие утренние заморозки, когда до дна промерзали лужи да забирался под пальто озноб. Видимо, в горах снова бушевали метели.

Стремясь поскорее получить от Галалы официальную бумагу для диспетчера, я незаметно подводил его все ближе к дверям кабинета. Тем более что он с удовольствием продолжал свою откровенную болтовню. Галалы был хитрой лисицей, в присутствии третьего рта бы не раскрыл. Он обожал сплетни, злословье, но только с глазу на глаз. Все вызывало его брюзжание: работа, жена, собственные дети. В человеческоебескорыстие он начисто не верил, ум путал с ловкостью, совестливость называл выдумкой для дураков.

Улучив момент, я спросил с невинным видом:

— Почему нам задерживают путевые листы?

— Кто задерживает?

— Диспетчер. Какой-то он бестолковый…

— Неудивительно! Наш начальник набирает в штат всякое отребье.

— Наверно, у него свой интерес.

— Вот-вот! Золотые слова. Начальство всегда себе на уме. Когда просил тебя не связываться с ним, ты лишь презрительно кривился. А я ведь говорил тебе на пользу. Сохбатзаде коварен как хорек. А какой кляузник! Шепотком, шепотком — и всех перессорит. Вот и нас с тобой чуть врагами не сделал.

— Так вы дадите указание диспетчеру, чтобы не волынил?

— Погоди. В кои веки выдался случай побеседовать по душам. Я ведь твой авторитет подымаю вовсю. В конторе сейчас идет разброд. Ты по глупости связался с Бешеным Афрасиябом, значит, надо тебя выручать. Не спорю: водить грузовик с полной нагрузкой в обе стороны дело распрекрасное. Хотя возникает одна закавыка. Допустим, контора выполнила и даже перевыполнила план. Лично мне от этого тоже капает: денежная премия, почет в управлении. Из других транспортных колонн к нам валом валят за опытом. Учти, первым всегда называю твое имя. В газетах, как застрельщик, фигурируешь именно ты. Моя заслуга! Тем более что ущерба в этом для себя не вижу.

— Но почему же вы тогда возражали?..

— Погоди. Причина имеется, клянусь здоровьем. Шофера стали у нас увольняться. Если бы так пошло дальше, то на всей автобазе остались бы мы двое. Отгадка проста: привыкли подрабатывать на обратном рейсе, класть деньгу в собственный карман.

Он спохватился: не слишком ли откровенен? Выражение лица стало настороженным. Небрежно бросил:

— Ты в бухгалтерию спешил по какому делу?

— Вас искал.

Галалы успокоился. Продолжал прежним тоном, словно и не было никакой запинки:

— Ты, конечно, молодец. Когда последний раз вернулся с полным кузовом металлолома, это произвело фурор. В общем, хочу и дальше делать из тебя героя. Припасен один чудненький рейс, специально для твоей бригады. Из тех, про которые потом трезвонят газеты: в сложных условиях… проявили самоотверженность. Как говорится, приобрети имя смельчака, а там спи хоть на мельнице! — Он зашелся в неслышном смехе, костлявые плечи прыгали под стеганой курткой, глаза зажмурились, а прокуренные зубы блеснули в ощерившемся рте.

— Этот рейс обязательный?

— И обязательный и желательный! Прибыток будет, а труда немного.

— А как же Боздаг? Мы едва наметили трассу для нефтепровода.

— Что ты заладил: нефть, нефть? Пусть об этом министры пекутся. А то летом хлопали глазами, а когда снегом двери завалило, вдруг проснулись.

— Мне в райкоме говорили, что там каждый день на счету.

— Кто день потерпел, тот подождет и неделю. Мы ведь от Боздага не отказываемся. Просто сегодня есть дело поважнее.

— Да что за рейс?

— Во дворе будем обсуждать, что ли? Приходите всей бригадой ко мне в отдел. И поторопитесь: Заказчик ждет.

Не оставалось ничего другого, как собрать своих ребят, которые разбрелись кто по мастерским, кто нашел дело в гараже.

Когда всем скопом явились в отдел эксплуатации, Галалы, не говоря ни слова, тотчас поднял телефонную трубку:

— Товарищ Сохбатзаде? Доброе утречко. Не разбудил? Пришлось побеспокоить дома… Докладываю: вся бригада в сборе. Вагабзаде? Конечно, согласился. Прямо расцвел. Вот именно. Все ладненько получается. С кем, с кем решили? Большое спасибо. Непременно передам товарищам слово в слово. — Победоносно водрузив трубку на рычаг, он обернулся к нам со своей щучьей улыбочкой. — Вот это настоящий мужчина! Батыр! Знаете, что он сделал? Заставил «Азнефть» увеличить расценки за рейсы на Боздаг. Теперь главное не зевать. У них большие неувязки, и если буровые работы приостановятся, с них головы полетят. Значит, условия будем диктовать мы!

— А при чем здесь наш рейс? — грубовато бросил Ахмед.

— Ах, Будильник! — Галалы игриво помотал в воздухе пальцем, подражая движению маятника. — Смотри не проспи свое счастье. Один день за пять будет считаться, вот какая удача, братцы, вам привалила… Все, все! Никаких митингов. Мы сделали для вашей бригады что смогли и еще сверх того. Можно ведь было и другим поручить.

Солтан зашевелился, словно тело у него затекло от неудобного положения.

— Я не смогу ехать.

— Почему же, голубчик? — вскинулся Галалы.

— Ну, у меня…

— Только не плети какой-нибудь чуши.

— У него уважительная причина, — хмуро поддержал Ахмед.

— Что? Траур по любимой бабушке?

Солтан вспыхнул:

— Пусть траур будет у вас! Зачем раскрывать рот для плохих слов?

Я поднял примиряюще руки:

— Тихо, без нервов. Товарищ Галалы не в курсе, что Солтана надо поздравить. Он покончил с холостяцкой жизнью.

— Да ну?! Как и мы, грешные, влез в упряжку? А все-таки советую: попроси у домашней султанши увольнительную на этот рейс. Не прогадаешь.

Солтан не захотел поддержать шутливого тона. Бросил взгляд исподлобья и решительно повернул к дверям:

— Жду на дворе.

Мы гурьбой последовали за ним. В дверях меня обогнал Медведь-Гуси.

— Это ты спроворил дельце?

— Какое дельце?

— Другие шофера отказываются от дальнего рейса. А ты, выходит, на подхвате? Передовику положено выполнять все, что скажет Галалы, так?

— При чем тут Галалы? С ним будем рядиться, если его личный груз повезем. А пока возим государственный. Близко или далеко — выполним.

— До чего ты речист! Прямо огонь изо рта вылетает.

Он насмешливо защелкал пальцами у меня перед самым носом. Я слегка отстранился.

— Ступай заводи машину, Гуси. Себя распаляешь, а мотор застыл на морозе, грузовик с места не сдвинешь.

— Я не еду. У меня есть разрешение хозяина.

— Какого хозяина? Четвертый десяток лет живем без хозяев.

— Ну начальника. Его ты признаешь?

— Эх, Гуси. Никак не научишься простой политграмоте: хозяева на предприятии мы сами.

— Нет, без меня. Я в хозяева не лезу. На это место запиши лучше своего друга Икрамова.

— Опять словчил? Выбил справку у врача?

— Клянусь матерью, все честно! Машина в неисправности.

Мне не хотелось с ним заводиться. На дворе мы поздоровались с Икрамовым. Тот был нынче весел, а может быть, бодрился, не желая показывать свою обычную болезненную слабость перед Гуси.

— Товарищ командир, кони оседланы. — Икрамов молодцевато щелкнул каблуками. — Можете пускаться в путь.

— А что случилось с машиной уважаемого Гуси?

— Должно быть, пустячная поломка. Стоит моргнуть, и мои механики соберут ее по винтику. Будет лучше, чем новая.

Медведь-Гуси, нервно теребя четки из слоновой кости, с которыми никогда не расставался, взмолился:

— Кореш, дай спокойно пожить на белом свете! Хоть два-три денька передохну…

Я не дослушал:

— Как бригадир, лично проверю твою машину.

Икрамов, нахмурившись, подхватил:

— Все знают: один идет за сотней, а не сотня примыкает к одному. Гуси любит, чтобы плясали под его музыку. Но время подневольных плясок миновало. Твое время прошло, Медведь. Запомни.

— Нечего мне запоминать! Сказал, не еду. У меня письменное разрешение начальника в течение трех дней ремонтировать машину.

— Какой же у нее изъян? Можешь объяснить?

— Какой, какой… Я у тебя когда-нибудь запчасти просил? Выкручивался сам. И теперь обойдусь.

Икрамов не на шутку вспылил. Круто повернувшись, направился к гаражу. Но машины Гуси там не оказалось. Мы полчаса шарили по всем закоулкам двора. Машины как не бывало.

Неожиданно вынырнул Галалы.

— Напрасно ищите. Машина поставлена на ремонт в городе.

— Без моего ведома? — загремел Икрамов. — Кто здесь начальник мастерских?

Галалы извивался, подобно лукавой змее. Склонил голову на плечо, виновато развел руками:

— Полно! К чему портить кровь? Все мы работаем сообща… Машина оказалась неисправна. Я позвонил одному приятелю, и Гуси завернул по пути в его гараж. Если ошибся, простите. Хотел как лучше. Зачем кричать на всю автобазу? Люди сбегутся…

— Мы выясним. Подозрительные махинации скрывать не стану. И без того бригада отправляется в рейс неполным составом.

— А что стряслось у внука муллы? — переведя разговор на Солтана, Галалы думал тем самым отвести внимание от Гуси. — Он все-таки едет? Или фокусы продолжаются?

— Солтан? — Икрамов вопросительно обернулся ко мне. — У него тоже неладно с машиной?

— Нет, совсем другое. Через три дня его свадьба.

— Вот шельмец скрытный! Женится по секрету от месткома.

— Он обязательно зайдет к вам. Парень без богатых родичей, надо ему помочь.

— Как пионер всегда готов! Возьмем автобус, у начальника легковушку попрошу. К загсу подкатим не хуже других. Свадьба бывает раз в жизни!

— Свадьба однажды, а вот товарищ Галалы свинью подкладывает не впервые. Отправляет жениха в рейс.

Галалы имел свойство мгновенно принимать вид оскорбленной невинности.

— Я поступаю по закону. Где его формальное заявление? Где резолюция начальника? А вы, товарищ Икрамов, и вы, товарищ Вагабзаде, шибко принципиальны, когда держите речи на собрании или перед райкомом. Зато сразу ослабляете требовательность, если дело коснется ваших любимчиком. Пусть внук муллы считает меня извергом, но я отвечаю за этот рейс и не отступлю от своего приказа: Солтан должен ехать.

— За состав бригады отвечает прежде всего бригадир, — отрубил Икрамов.

— Товарищ Галалы, — я старался говорить спокойно, даже шутливо. — В народе есть такой обычай: не праздновать свадьбу без жениха. Представляете, что будет, если гости всем скопом двинутся сюда; к вам?

— Я не против обычаев. Но отложить нельзя, что ли? Убежит его невеста? Зато заработок хороший. А что за муж без копейки?

— Солтан не из тех, кто ради лишнего рубля побежит на край света.

— Ну не знаю. Улаживайте сами. Только, если допускать поблажки, шоферня сядет на шею.

— Мы поступим так, — сдержанно предложил Икрамов. — Быстренько соберем заседание месткома, примем решение, и на машине Солтана в рейс поедет Гуси. Пока его собственную машину чинят в чужом гараже, как вы утверждаете, зачем ему-то болтаться руки в брюки?

Галалы не нашелся что возразить. Он сморщился, как от кислого; над бровями прорезались кривые морщины, подобно лезвию серпа, маленькие глазки утонули в прищуренных веках.

— Так как? Согласны? — настаивал Икрамов, видимо внутренне наслаждаясь поражением своего всегдашнего противника.

— При чем здесь я? — Галалы уже оправился от смущения, хитроватые глазки вновь вынырнули на поверхность. — Живу между огнем и водой. Начальник приказывает одно, рабочий требует другое…

…Когда автоколонна поднялась на горный склон, зима наконец обернулась к нам своим суровым нахмуренным лицом. Снегопада не было, но ветер с такой яростью выдувал вчерашние хлопья изо всех впадин и ущелий, так крутил их белой каруселью, залепляя стекла кабин, что казалось, по обледенелой дороге с диким визжанием скачет табун обезумевших лошадей.

Машинам приходилось то и дело сбавлять ход. Теперь мы ползли со скоростью пятнадцать километров в час. Хорошо, что вообще не застряли.

На вершине Аджи-дере я вылез из головной машины, не выключая мотора. Поджидая отставших товарищей, пытался смахнуть налипший на лобовое стекло снег. Он смерзся и не поддавался моим усилиям. Пришлось сбросить перчатки, отдирать ледяную корку ногтями. Пальцы сразу закоченели, я отогревал их дыханием.

Обошел вокруг машины, осмотрел колеса. Чтобы проверить, не ослабели ли шины, пнул ногой. Резкая боль пронзила ногу от ступни до бедра. Старая рана вернула меня на мгновение к фронтовым дням.

Я видел, как выстраивалась моя механическая кавалерия машина за машиной, как выскакивали из кабин шоферы, и каждый, подобно мне, прежде всего проверял колеса и протирал стекло. Одеты они были в одинаковые стеганые телогрейки, на головах черные и серые ушанки. Некоторые шапки сохранились еще с армейских времен: на месте звездочек невыцветшие пятиконечные пятнышки. Теперь машины шли гуськом, не отставая друг от друга, а в войну мы были обязаны соблюдать дистанцию, чтобы вражеский снаряд, угодив в одну машину, не вывел из строя соседние. Всякий рейс мог стать последним. Угроза гибели сопровождала нас постоянно. Поэтому колонна инстинктивно то и дело норовила сбиться в кучу. Хотелось быть ближе к товарищам, которые, если что, склонятся над тобою в прощальный миг, чтобы было кому прошептать холодеющими губами: «Напиши матери…», «Передай жене…»

Однажды в полевом госпитале умирал мой напарник, уже не очень молодой человек. Осколок снаряда угодил ему в голову. Он ненадолго пришел в сознание и велел позвать меня. «Возьми карандаш, пиши скорее», — прошептал он. Слова его лились беспорядочно, с большими перерывами. Он обращался к той, которой не успел до конца открыться. «Я ведь не знал, что погибну», — виновато повторял он. Когда я прочел ему написанное, он едва разлепил ресницы, с трудом покачал головой. «Не так. Напиши, что я ее любил. Это главное». «Но я написал об этом, посмотри!» — поднес листок к самым его глазам. «Ты написал всего один раз. А надо много. За все те годы, что молчал. Нас обручили, сыграли свадьбу, родились дети, а я все стеснялся произнести это слово вслух. Пусть же она знает, что я всегда любил ее. Любил, любил, любил…» Вот когда прорвалась его нежность, его потаенное чувство! Должно быть, на пороге смерти ощущаешь острее, мечтаешь о непрожитом слаще?..

Между тем мои сегодняшние гвардейцы то схватывались врукопашную, то колотили друг друга по плечам и спинам, чтобы согреться. Некоторые неистово терли щеки и уши. Сквозь вой ветра слышался густой мужской хохот, когда кто-то соленой шуточкой «уводил в теплые комнаты», как принято говорить.

Забавно, что в городе, на автобазе, я не замечал между ними особого приятельства. Каждый делал свое дело, и затем все спешили разбежаться по домам. Сама профессия приучает шофера к одиночеству, хотя в то же время кого только не приходится видеть рядом с собою во время пути! Людей всех занятий, от сапожника до академика. Обстоятельные дорожные беседы текли час за часом. Общение же с сослуживцами укладывалось обычно в считанные минуты: перед сменой и где-нибудь в закусочной, в чайхане. Всегда на ходу, на бегу, впопыхах.

Лишь один Медведь-Гуси презрительно держался в стороне. Он и по виду отличался от остальных: в бараньем тулупе, в папахе, вытертой и облысевшей на сгибах. К машине он даже не подошел, давая понять, что ему нет дела до чужой техники. Ни одного из его дружков, из тех, для кого он по-прежнему «атаман», в нашей бригаде не значилось. Гуси надо было оставить без привычного окружения, без послушных подражателей. Блатной шик Гуси особенно сильно действовал на зеленую молодежь. Она тянулась к азарту карточных игр, перенимала жаргонные словечки, старалась с такой же небрежностью, как он, перебирать четки. Когда залезали в долги, Гуси широким жестом открывал для них кошелек. В своем кругу он слыл добряком и благодетелем: у одного парня взял на себя расходы по похоронам отца, и тот, связанный благодарностью, отныне рабски служил ему. Дутый престиж Медведя следовало развенчать. Как говорится: вылечим болезнь — нас признают за врачей, не вылечим — кем окажемся?

Молодец Икрамов! Здорово придумал, отправил Гуси в этот рейс! Из гаража ему выкатили машину Солтана. Завели мотор — ни одного перебоя. А ведь машина бывалая, сколько военных дорог прошла. Мы в гараже до сих пор любовно именовали ее «фронтовой». «Ну как, Гуси? Нравится? Все выверено до винтика, как в часовой мастерской, а?» — сказал Икрамов.

Я подходил к Гуси изрядно перемерзнув, но показать этого не хотел, даже слегка распахнул ворот ватника.

— Оправдывает себя «фронтовая»? — спросил весело.

— Пока тянет. Посмотрим, как пойдет дальше.

— Когда минуем Ахсуинский перевал, дорога улучшится.

— Конечно, стоит бригадиру приказать — и метель пройдет, и туман рассеется.

— Неужели простой поземки испугался, Гуси?

— Пусть курица в снегу тонет, настоящему мужчине любой сугроб по колено. Буранов не видали, что ли?

Подошел Ахмед, мурлыча под нос чувствительную песенку. Гуси поморщился:

— Ты погромче пой. Слов не разобрать.

— Слова самые простые: на дворе зима, а в жарко натопленном доме сидит и грустит одинокая девушка…

— Сам сложил? Здорово.

— Видишь, Медведь, какие в нашей бригаде светлые головы под папахами? — подхватил я. — Могу тоже спеть:

— Да вы тут все ашуги!

— Эх ты. Сборников стихов, видно, никогда не читал? — подтрунил Ахмед. — Темнота.

Гуси немедленно вспылил. Грозно свел брови:

— Потише, Будильник! Я два раза сидел, а в третий…

— Хочешь, выручим? На третий заменим тебя? Вредно мужчине часто отдыхать за решеткой.

— Не так там и плохо. Готов повторить.

— Но мы-то по тебе заскучаем, Медведь! — вставил я. — Ты нашу бригаду невзлюбил, а мы тебя все равно хотим обратить в свою веру.

— Твой сладкий язык мне известен, — проворчал он, смягчаясь. — Если бы не ты, шайтан лысый уговорил бы меня пойти в рейс! Тысяча начальников не сдвинули бы с места.

— Вот и молодец, что согласился. Ты водитель классный. Под чьим еще крылышком учиться пищать моим цыплятам?

Медведь-Гуси, надменно выпятив губу, повернул к машине.

— Может, дело у нас и сладится, — бросил на прощание. — Посмотрим.

Караван тронулся. Все, что не договорено, осталось на потом.

Начиная от Русчая весь Ахсуинский перевал был погребен под снегом. Холмы накрыло белым одеялом: кусты ежевики, пригнувшись под ледяной шапкой, образовали как бы кровлю для многих пичуг. Любители одиночества серые дрозды вели себя неуживчиво, наскакивали на других птиц, клевали их. Воробьи с обиженным писком вылетали прямо на дорогу.

По мере того как машины с натугой брали подъем, туман сгущался. В свете фар стали видны его плотные белые пряди. Колеса уже до половины тонули в рыхлом снегу. Ни один дорожный знак не был различим.

Пришлось вторично остановить колонну и более придирчиво проверить каждую машину. Предстоял самый ответственный отрезок пути: крутой спуск по обледенелой извилистой дороге. Если бы хоть один из водителей высказал желание вернуться и не рисковать, думаю, мне пришлось бы задуматься и подчиниться мнению большинства. Однако подобный разговор имел смысл лишь до подъема на вершину. Сейчас дорога в обе стороны таила одинаковую опасность. Причем спуск в Ширванскую долину был нами еще не разведан, а вот с чем предстоит столкнуться, возвращаясь назад, мы видели воочию.

Медведь-Гуси в тулупе нараспашку неожиданно выступил вперед:

— Пусти, бригадир, меня головным!

— Почему?

— Знаю этот спуск, бывал здесь раньше.

— А туман и снег?

— Что за дело! Зато повороты помню наизусть. Поезжайте за мною следом помедленнее — и будет порядок. Если бы ты согласился, можно проделать одну штуку…

— Какую?

— Этот материал, что мы везем, он очень ценный?

— Да. Называется гематит.

— Я такого груза еще не держал в своем кузове. Похож на мелкий обожженный кирпич.

— Без него скважину не пробуришь.

— Эх ты… А сколько полная машина стоит?

— Не знаю. Об этом речь не заходила.

— Жаль. Если одной машиной рискнуть, наверняка проедем.

— Что предлагаешь, Гуси?

— На самых крутых спусках снега нет, сдуло ветром. Но зато дорога под слоем льда. Если в опасных местах посыпать этой самой штуковиной, машины скользить не будут.

— А при какой скорости? Если тащиться по десять километров в час, пути и за сутки не одолеем. У ребят уже сейчас зуб на зуб не попадает. Замерзнут.

— Неженки какие! В общем, так. Я веду первую машину и даю сигнал, когда сыпать лопатой из кузова. Остальным ехать будет уже легче. Ты меня с Будильником не равняй, кореш! У меня голова варит получше, а?

— Предложение дельное, нет слов. Надо посоветоваться с ребятами.

Гуси насмешливо скривился:

— Советуйся, раз сам несмелый. Да что ты жмешься из-за машины мусора? Вернемся в Баку, я тебе две такие машины раздобуду!

— А если сейчас эта машина позарез нужна там, на месте? Если именно она обеспечит сохранность бурового оборудования стоимостью в миллион рублей?

— Да что они делают с этими недомерками? Может, внутри у каждого золото, а ты темнишь, чтобы никто не соблазнялся?

— Нет, Гуси. Дело в другом. Из него готовят особый тяжелый раствор и закачивают в скважину, чтобы фонтан нефти или газа не вышиб бур на поверхность, вроде как пробку из бутылки. Видишь, без «мусора» никак не обойтись.

— Н-да… вижу. Ну что ж, поехали, бригадир!

— Может, подождать, пока рассеется туман?

— А вдруг простоим до ночи? Холод ударит, в самом деле поморозимся? Я смерти не боюсь, всего хлебнул. Вас, молодых дурней, жалко.

Он проворно вскочил на подножку, влез в кабину и аккуратно обогнул мой грузовик.

— Если гробанусь, похороните Медведя-Гуси под зурну! Обещаете? — закричал он со смехом, выглядывая из-за полуопущенного стекла.

Первый поворот вся колонна миновала благополучно. После второго, следуя за Гуси, я вдруг не обнаружил его машины впереди себя. «Неужели успел так далеко оторваться?» — растерянно мелькнуло в уме. Но тут же заприметил на обочине нечто громоздкое, темное. Остановился сам и засигналил остальным.

Под ногами явственно проступали отпечатки шин. След резко вильнул в сторону. Машина Гуси лежала на боку, вокруг нее расплывалась багровая лужица. Сердце у меня сжалось, но я тотчас понял, что это не кровь, а гематитная пыль — намокнув, она приобрела такой цвет.

Гуси нигде не было. Машина не рухнула в пропасть только потому, что сползала, видимо, медленно и успела упереться в ствол дерева. Действительно, классный водитель!

Донесся глухой стон, словно со дна колодца. Мы принялись поспешно откапывать кабину, которая по крышу угодила в рыхлый сугроб. Кое-как вытащили Гуси, потерли ему снегом лоб, он открыл глаза, глухо прошептал:

— Все живы?

— Будь спокоен.

Под руки вывели его на дорогу, и Гуси очнулся окончательно. Даже порывался осмотреть перевернувшийся грузовик.

— Неужели угробил? — твердил он уныло.

— Зато, как и хотел, посыпал мусором дорогу, — пошутил Ахмед. — Теперь уж проедем наверняка. Упрямый ты, чертяка!

Все громко засмеялись от облегчения: наш товарищ оказался жив и машина его тоже уцелела. Однако дорога оставалась опасной. А спешить надо, чтобы довезти Гуси до ближайшей больницы. Впрочем, сам он уверял, что абсолютно здоров. Набрав полные пригоршни снега, потер лицо, затем насухо вытер и пригладил редкие влажные волосы ладонью.

— Ну я готов.

Ахмед-Будильник искренне восхитился:

— Ты, Медведь, в самом деле крепче медведя!

Тот, польщенный, хлопнул себя по мясистому лицу:

— Разве такую будку что-нибудь прошибет? — И лукаво добавил: — Клянусь всеми вами, у внука муллы опять свадьба висела на волоске. Я уж пожалел его, отложил собственные похороны. А то ведь что получается? Двух невест упустил, эта третья. Помню, совсем он собрался было жениться — хлоп, тетка помирает. Траур, то-се, а невеста тю-тю. Второй раз отложил свадьбу из-за болезни мужа двоюродной сестры. Солтан парень совестливый, все семейные хлопоты ложатся на него, а обиженная невеста вернула обратно обручальное кольцо. Такой невезучий. Вот мне и не захотелось подводить беднягу в третий раз…

Поднатужившись, мы выволокли машину Гуси на дорогу. Но садиться ему за руль я категорически запретил. Он держался молодцом, твердо стоял на ногах, даже шутил, но кто поручится, что в пути не потеряет сознание?

Только ближе к полудню наш караван добрался наконец до Кировабада и подкатил к Управлению нефтеразведки. Там уже порядком переволновались. Видок у нас был действительно аховый: глаза у всех слезились, пальцы распухли. Однако, наскоро пообедав и отогревшись, мы решили переправиться на другой берег Куры, в сторону Самуха. В тот же день Гуси предоставили койку в общежитии, но он наотрез отказался покинуть колонну.

Ахмед взялся было его уговорить и схлопотал за это хорошего тычка. Сказал в сердцах, потирая плечо:

— Нечего было тебя из-под снега выкапывать. По крайней мере, автобаза навсегда избавилась бы от такого упрямца и драчуна.

— Но! Оставь глупые шутки! — прикрикнул я.

Ахмед опомнился и прикусил язык. А Гуси неожиданно произнес тихо и грустно:

— Будильник прав. Зачем жить такому, как я?

В комнате воцарилась неловкая тишина. Все растерялись. Я выдавил с натугой:

— У каждого существа есть право на жизнь, Гуси. Не говори так больше никогда!

Он не ответил, лишь тяжко вздохнул. И этот вздох слился со скрипом двери: начальник здешней транспортной конторы принес нам добрую весть: найдены прицепы. При меньшем количестве машин мы сможем теперь за короткое время переправить весь гематит. Скорость была чрезвычайно важна, потому что через Куру существовала лишь одна переправа, которая к тому же вот-вот выйдет из строя из-за разлива реки. А на другом берегу бурилось одновременно несколько нефтяных скважин.

Когда мы снова пустились в путь, небо прояснилось, и крылья облаков подняли зимнее солнце к зениту гораздо выше, чем во все предыдущие дни. Близилась весна.

Наш караван с его перегруженными прицепами прохожие провожали удивленными и встревоженными взглядами. Если бы я знал, что ждет нас впереди! Но отступать было поздно.

15

Те уже далекие теперь дни, когда я был так занят и так неустроен, когда сердце билось горестной мукой по утраченной любви, были вместе с тем самыми наполненными, самыми прекрасными. Я подошел к середине моста своей судьбы, а мечты еще не начинали сбываться. Мною по-прежнему безраздельно владели воспоминания. Воскресали давние события, недоуменные вопросы детства и отрочества требовали ясного ответа. И сколько было их, этих вопросов, оставленных когда-то «на потом»! Не один и не два. Мое детство, подобно придирчивому учителю, лишь качало головой, когда я пытался представить позднее объяснение былым мыслям и поступкам. Многое не ценилось мною прежде! Но я понимал, что с грузом бесплодных сетований необходимо расстаться, что они мешают сегодняшнему дню. Вдали забрезжили новые цели, и перед открывшейся дальней дорогой хотелось ненадолго остановиться, перевести дух, освободиться от гири прошлого.

Меня утешало, что, по мере того как прежние мечтания отступали в тень, сливаясь с мраком, реальная жизнь высвечивалась все ярче…

Каждая поездка наполняла незабываемыми впечатлениями, дарила мне новых друзей. Трудности, с которыми давалось выполнение заданий, помогали выбраться из недолгого уныния, побороть приступы безнадежности. Именно преодоление препятствий закаляло волю. На самого себя я смотрел теперь трезвее, стремясь разглядеть истоки ошибок. Постепенно моим характером становилась привычка к анализу, а не эмоции.

Однажды меня вызвали в трест автомобильного транспорта. Начальник треста Сулейманов подробно расспрашивал меня, как и зачем я попал в Баку и откуда родом.

— Бываете ли вы в своем селении?

— Иногда. Не часто.

— Как проводите отпуск?

— Стараюсь наверстать упущенное в учебе. Я занимаюсь на вечернем факультете индустриального института.

— У матери есть еще дети, кроме вас?

— Да, брат и сестры.

— Вы помогаете семье материально.

Честнее всего было бы ответить отрицательно. Но я не спешил. Мне всегда казалось, что составить верное представление о человеке проще всего, если узнать, как он относится к близким. Жаль, что такого пункта нет в анкете отдела кадров и ни о чем подобном не сообщает служебная характеристика.

— Нет, почти не помогаю. Не имею такой возможности, — выдавил наконец я.

— Кто же содержит вашу мать?

— Она работает в колхозе.

— Выходит, еще молодая, крепкая?

— Нет. Но понемногу тянется.

— И как же она живет с младшими?

— Как все. Куска хлеба не выпрашивает. Получает по трудодням. Есть огород. Земля у нас плодородная.

— Я хочу полной откровенности, — Сулейманов повысил голос. — Когда у матери случилась растрата, вы внесли недостающие деньги?

— Какая растрата? Мать всегда работала честно.

— Ну когда селем смыло птичник и акты не сошлись с прежней документацией. В общем, когда она попала под суд.

— Ничего подобного не было!

— Гм… Если до суда не дошло, то конфискации имущества, значит, тоже не было?

— Да нет же! Ни одной курицы не забрали.

— Ты отвечаешь за свои слова?

— Полностью. Совсем недавно навещал родных. Полный двор кур. Сель начисто смыл птицеферму. Пока построят новую, хорьки передушат уцелевших кур, бродячие псы и кошки растаскают яйца. Вы не знаете мою мать! Такая заботница, что, если хоть один колхозный цыпленок занеможет, дома только про это и разговор. Когда я был школьником, тетради и учебники покупал на деньги, вырученные от продажи яиц. А теперь не продаем ни одного, мать говорит: вдруг подумают, что я спекулирую общественным добром?

Сулейманов слушал с живейшим сочувствием. Строгие морщины на его лице разгладились.

— Вас обвиняют в корыстолюбии. Я не очень верю подметным письмам, но сигнал есть сигнал. Анонимщик утверждает, что ваша мать систематически обкрадывала колхозную птицеферму, что она судима, а имущество конфисковано. Что вы, чтобы покрыть недостачу, использовали грузовую машину автобазы в целях незаконного заработка. Скорее всего по пословице: вор кричит, чтобы схватили честного. Однако приходится проверять. Да, еще у вас будто бы здесь могущественные родственники?..

— Проверяйте.

— Как это лучше сделать, по-вашему?

— Не знаю. Могу привезти из колхоза послужной список матери. Что касается меня самого, то каждый рейс отражен в путевых листах. Что, куда, когда вез… Могу дать исчерпывающие сведения о многочисленных здешних родичах. Я ведь из фамилии «Шоферзаде».

— Что-что?

— Мой родной дом, товарищ Сулейманов, автоколонна, а единственные близкие люди в Баку — водители, члены бригады.

Он рассмеялся.

— Ну хватит допросов! Больше тебя никто не потревожит, обещаю, товарищ Шоферзаде. Напоследок хочу выяснить лишь один факт. Ты возил строительный камень. Руководство автобазы об этом в курсе?

— Я находился в отлучке всего один день. Свой выходной.

— А кому возил камень?

— Для строительства школы, где учится сейчас мой брат, а раньше учился я сам.

— Квитанцию о перевозках получил?

— Нет.

— А расписку, что сдал полученные деньги?

— Тоже нет.

Сулейманов рассердился:

— Это никуда не годится. Деньги любят счет и учет!.. А какая у тебя точная зарплата, знаешь?

— Я вожу груз в обе стороны. Набегает кое-что дополнительно…

— Возишь в обе стороны? Значит, присоединился к почину знаменитого Вагабзаде?

Я, еле сдержав улыбку, кивнул.

— Постой, ведь, кажется, именно автобаза Сохбатзаде выступила с такой инициативой?

— Да. Наша бригада.

— Чему же ты смеешься?

— Видите… как бы это сказать? Вагабзаде вроде я сам.

— Не может быть?!

Сулейманов поспешно вышел из-за стола, положил руки на мои плечи.

— Так это ты и есть, молодец? Чего же раньше молчал? Теперь понимаю… Анонимщик указал лишь твое отчество, а я принял его за фамилию. Ну ловкач. Знал ведь, что добрая слава перешибет его наветы, вот и путал. А твоя инициатива, дорогой Вагабзаде, только в прошлом квартале дала тресту эффект в сотни тысяч рублей. Тебе хоть сообщили об этом? — Он сыпал словами безостановочно, видимо испытывая неловкость за весь наш предыдущий разговор. — Могу сообщить по секрету: в союзном министерстве тоже разрабатываются мероприятия по этому методу.

— Что ж, если отнестись к делу с душой, никакой волынщик и хапуга не завертит колеса обратно. Но пока имеются сильные противники. Война не всех довела до разума.

— Ты прав. До войны стяжателей и бюрократов было значительно меньше.

— Может быть, жизнь теперь стала сложнее? Много недостатков. Исчезнет нужда, утихомирятся у людей и темные страсти.

— Не-ет… я думаю иначе. Честность не зависит от обстоятельств, это вопрос личного достоинства человека!

Я подхватил с воодушевлением:

— Но если мы видим болезнь, разве невозможно ее вылечить? Почему мы мало ценим достойных всяческого уважения? Вот у нас на базе работает товарищ Икрамов. Человек чистейшей души! И какой у него авторитет! Рассказать о нем всенародно значит показать, что доброе имя весомее трешек-пятерок, которые неправедно сколачиваются про «черный день»…

Когда мы прощались, Сулейманов бросил:

— Ты все-таки занеси как-нибудь те бумажки из колхоза и копии путевых листов. Закроем кляузное дело окончательно.

В кабине своей машины я с удивлением увидел скучающего человека. Это оказался милиционер.

— Куда запропал, парень? Я уже думал номер снять. Вижу, брошенная машина. Нарушил правила и скрылся?

— Какое правило я нарушил?

— Не хитри. Сам знаешь. Посадил в кабину двоих пассажиров. Или будешь отрицать?

— Не буду. Но это вовсе не пассажиры, а работники нашей автобазы, механик и слесарь, я вез их на завод, к нашим шефам. От автобазы туда за два часа не добраться.

— Меня это не касается. Вопросами шефства занимается профсоюз, а не милиция. Предъявите ваши документы!

— Удостоверение не отдам. Это чистый формализм!

— Оскорблять при исполнении служебных обязанностей?! А ну, поедем в отделение.

— Если виноват, возьмите штраф, и конец, — спохватился я.

Но милиционер уже «завелся»:

— Хочешь меня купить? Постыдись. Обойдусь без твоей десятки. Государство меня всем обеспечивает, чтобы я защищал закон.

— Но вы поступаете сейчас неправильно.

— А если бы на дороге возникла опасная ситуация и ты не смог бы действовать быстро из-за пассажиров? Погиб бы чей-то сын или единственный кормилец семьи. Теперь понимаешь?

— Понимаю. Возьмите штраф. Мой талон…

— Я не билетер в киношке. За такое очень просто лишиться на год водительских прав. Впрочем, решать буду не я. Глядишь, окажут снисхождение, взбучку дадут и отпустят…

Чтобы не затягивать бесцельный разговор, я протянул водительское удостоверение.

Весть о том, что права отобраны, непостижимым образом опередила меня. Въезжая в ворота автобазы, я заметил возле проходной нахохлившегося, озябшего Галалы, нетерпеливо переступавшего с ноги на ногу. Он явно кого-то поджидал. Как оказалось, именно меня.

Я хотел проехать, но прищуренные глазки так пронзительно сверкали из-под меховой шапки, что пришлось затормозить.

Галалы впился взглядом в передний номер, затем проворно обежал машину.

— Проезжаешь мимо и не здороваешься? — язвительно бросил он.

— Не заметил вас, — отговорился я. Он тотчас со злорадством подхватил:

— Куда уж замечать такую мелкоту! Тебе впору по облакам ступать. — На мой вопросительный взгляд добавил: — С нами теперь никто не считается; автобазу чуть ли не нарекли твоим именем.

— Вам это не нравится?

Меня обступили его приспешники. По их ухмылкам я догадался, что слух об инциденте с правами уже дошел до них.

— Итак, что ты натворил на этот раз? — спросил Галалы, подбоченясь.

— Ничего.

— Толкуй! Знаем, что сможешь ловко отбрехаться. У тебя такое горло, что оседланный заяц с попоной не умещается. Сознавайся, что натворил?

— Вы отлично знаете. Иначе бы не грубили.

— Ага, задевает? Что верно, то верно! Целоваться с тобою больше не станем. И памятника не воздвигнем, не жди.

— С удовольствием бы воздвигли, только изо льда. А потом воздели бы руки к небесам, моля о жарком солнышке: лед растает, лужица высохнет, словно и не было меня здесь вовсе!

Подпевалы Галалы переглянулись, оценив находчивый ответ.

— Ишь, сунул-таки начальнику ком снега за пазуху!

— Разом осип наш Галалы, и плечи свело.

Видя перемену общего настроения, Галалы заторопился.

— Хватит болтовни! — прикрикнул он. — Сдавай путевой лист и ставь машину в гараж. Доездился.

Следующую неделю день за днем я бесплодно обивал порог автомобильной инспекции. Услышав номер нашей автобазы, там выказывали удивление и сочувствие; районный начальник обещал лично вмешаться, даже заверил Сохбатзаде, что дело ограничится проколом. Но удостоверение мне не возвращали. Бесконечно возникали мелкие препятствия: то протокол не могли найти, то нужный инспектор исчезал по срочному заданию.

— У нас, брат, не сберкасса: сегодня деньги положил — завтра снял, — шутили дежурные. — Походишь сюда с месяц, глядишь, ума в голове и прибавится.

Наконец, я записался на прием к главному начальнику. Едва назвал номер автобазы, тот нахмурился:

— Много развелось у вас нарушителей. Хорошо бы оштрафовать всех скопом.

— За что же так? Я один виноват.

— Если бы один! Все по уши в правонарушениях. Ступай. Попробую разобраться.

Спустя неделю, томясь вынужденным бездельем, я отправился в выходной на автобазу, думая застать там кого-нибудь из наших. И не ошибся. Гаражи были пусты и безмолвны, но в закутке у Икрамова собрались Ахмед, дядя Джамал, Солтан, даже был Медведь-Гуси. Всего человек десять. Должно быть, обсуждали мое дело, потому что, едва я вошел, все замолкли. Меня встретили сочувственно. Икрамов, поздоровавшись, коротко сказал:

— Толку не будет.

Я с деланной беспечностью махнул рукой:

— Э, лишь бы у нас было все благополучно.

— От нашего благополучия справедливости не прибавится, племянничек!

— Почему вы так говорите? — Мне стало не по себе от его расстроенного вида.

— Слепому видно: все это подстроено! И в кабину к тебе лишних людей специально сунули, и инспектора на линии заранее оповестили.

— Однако я все-таки виноват. Правило-то нарушено!

— Каждому проступку свое наказание. А тебя мытарят сверх меры. Придется нам вмешаться.

— До самых верхов дойдем! — воскликнул Ахмед с горячностью.

— Ну вот, — я попытался охладить их пыл. — Может быть, министр должен исправлять оплошность какого-то Вагабзаде? Бросьте, ребята. Случай обыкновенный. И волокита обычная, к сожалению.

— А ты знаешь, что Солтан опять отложил свадьбу? Решил дождаться, когда ты снова сядешь за руль и подвезешь его к загсу.

Все засмеялись, напряжение немного спало. Медведь-Гуси, который все еще держался в бригаде особняком, подошел ко мне, вертя, по обыкновению, между пальцами костяные четки.

— Замин, я бросил пить. Самому себе дал слово: до свадьбы внука муллы губ не омочу.

— Прекрасно! Давайте все дадим такой зарок. Ты вправду не женился, Солтан?

Тот молча кивнул, опуская глаза.

— Клянусь тобой! — подхватил Икрамов. — Мы все ходим как в воду опущенные. Вот-вот слезы польются. Только не хочется проклятых акул веселить. Скажут: поминки по Замину!

— Да я завтра же выйду на работу! Нельзя за руль — зато буду с вами. Возьмете меня слесарем в мастерскую? — спросил я Икрамова. — Истомился, сидя дома.

— На Боздаге дел осталось меньше чем на неделю, — задумчиво сказал Ахмед. — Да есть слух: хотят в последние рейсы снарядить другую колонну.

— Неужели из-за отсутствия моей машины?

— Твоя тоже работает.

— Как так?

Икрамов лукаво подтолкнул в бок Гуси.

— Он придумал. Груз твоей машины равномерно распределили на всю бригаду. Поэтому общий план у нас не страдает.

— Это, пожалуй, незаконно…

Солтан неожиданно с горячностью вступился:

— А когда ты, бригадир, записал мне рейс и сам возил мой груз, это было законно?

Медведь вставил густым басом:

— А мне простил оплошку и вместо наказания выписал полный наряд?

Я замахал руками:

— Ну, ну! Недаром говорят: ищи врага в собственном доме. Если про это пронюхает Галалы, мне влепят та-акой выговорище!..

— Пусть только попробуют, — подал голос молчавший до сих пор дядя Джамал. — Объявляю всем: если у бригадира отберут права, я пойду в автоинспекцию к самому главному начальнику и на его глазах порву свое удостоверение с двадцатилетним стажем. Должна же существовать справедливость!

— Когда я вел два рекордных прицепа, считайте, что со мною рядом сидел Гуси. Если бы он не проторил дорогу через перевал, то не его машина лежала бы тогда на боку, уткнувшись в дерево, а я с прицепом валялся на дне пропасти! Да и вообще, кто на нашей автобазе больше Гуси возил груза на буксире? Я записал ему лишний рейс, формально мне можно было влепить выговор. Ну и кончим об этом.

Краем глаза я заметил, что Икрамов старательно строчит в своем дневнике. Захлопнув тетрадь, он сунул ее в карман с тем же удовлетворением, как и Медведь-Гуси перебирал свои четки.

У Ахмеда затряслись от сдерживаемого смеха щеки. Он решил, что Икрамов обдумывает очередную запись о нем, раз искоса бросает на него задумчиво-испытующие взгляды.

— Правильно тебя прозвали Будильником, — рассеянно проговорил Икрамов. — Расхохочешься — и звон стоит вокруг!

Рот Ахмеда с готовностью растянулся до ушей.

— Чье имечко угодило теперь в вашу тетрадь? — вкрадчиво спросил он.

— Будешь приставать — твое попадет.

— За что?

— Зачем так пугаться? В тетрадке не только плохое записано, но и хорошее тоже.

Икрамов не на шутку разобиделся. Пора было знать его вспыльчивость и прямодушие. Никогда не скажет дурного за спиной, зато в глаза может ляпнуть такое, чего и не думал на самом деле. Просто подкатило к сердцу в эту минуту. Но и отходил быстро. Старался всячески смягчить собственную резкость. Более уравновешенному мышлению ему помогали как раз записи в дневнике. Он их обдумывал задним числом и делал правильные выводы.

Однажды я спросил Икрамова, как он не запутается в своих тетрадях? «А как ты держишь в голове множество стихов, заученных наизусть?» — «Но я их не повторяю все время. Вспоминаю к случаю». — «Я тоже».

Стремясь понять поступки людей и, по возможности, в душе оправдать их, Икрамов был абсолютно нетерпим только к корыстолюбцам. Узнав о взяточнике, он буквально заболевал. «Сегодня для него предмет купли-продажи запчасти, а завтра? Совесть и честь. Так можно скатиться на самое дно», — твердил он.

Дядя Джамал посоветовал нам «не раздувать дело, а уладить его простыми средствами».

Икрамову в слове «уладить» почудилось нечто двусмысленное. Он вспыхнул, выпучил глаза, замахал руками, словно готовился схватить кого-тоза грудки.

— Пусть лучше Вагабзаде строго накажут, чем он примется ловчить! Человеку с чистой совестью везде найдется место. Мошенники боятся правды, как летучие мыши света. Надо вытащить их из закутков, ослепить, лишить возможности обделывать свои делишки.

Икрамов распалялся все больше, а я подумал, что в этом как раз и таилось зерно моих несогласий с ним. Я верил, что добрый пример одним тем, что он существует, уже способен повернуть души, направить мысли людей к справедливости и долгу. Самые заблудшие потянутся из колючих кустов прежних ошибок на ровную дорогу, где каждый может добиться заслуженного почета.

Икрамов, напротив, считал, что порок исправляет лишь наказание. Надо подвергнуть подозреваемых в обмане государства строжайшей каре. Даже превысить ее, лишь бы остальным было неповадно. В этом, и только в этом, твердил он, единственное спасение. Тогда те, кто едва не поскользнулся, удержится на ногах. Потому что будут знать: если упадут, никто не протянет им руку помощи. Напротив, оттолкнут с презрением и пройдут мимо.

16

После некоторого ожидания в приемной я решительно подошел к секретарше:

— Можно пройти к директору?

— Вы наш студент? — с рассеянной приветливостью спросила она.

— Нет. Я по личному вопросу.

— Дело в том, что его приемные дни… — она остановилась, что-то прикинув про себя: — До пятницы вы, наверно, не захотите ждать? Как о вас доложить? Из какого вы учреждения?

— Мое посещение неофициальное.

Секретарша снова подумала секунду.

— Тогда назовите хотя бы фамилию.

Когда я назвал себя, она порхнула за толстую дверь и вскоре возвратилась с почтительной улыбкой:

— Проходите, пожалуйста.

Прежде чем решиться на визит к Зафару-муэллиму, я еще раз мысленно проследил последнее событие. Конечно, «блестящую идею» о фиктивном браке мать Халимы не посмела бы высказать при своем покладистом, но честном муже. Возможно, он не устроил бы ей скандала, но замкнулся бы еще больше, отодвигая за обедом нетронутые тарелки, задерживаясь на работе. Для усердной жены — чувствительный удар.

Разумеется, я пришел к своему бывшему учителю не затем, чтобы разоблачать мелкие козни его супруги. Мне хотелось посоветоваться о собственных делах. Но не так, чтобы он при мне снял трубку телефона и уладил конфликт на автобазе.

Тревожили меня еще странные, запутанные отношения с его дочерью. Время шло, а у нас толком ничего не прояснялось.

Было время, когда развязные манеры Халимы вызывали во мне лишь неодобрение. Она долго оставалась бесконечно чуждой мне. Словно посреди спеющей нивы проклюнулся росток чертополоха. Пока зелен, он даже радует глаз стройностью и жизненной силой. Но пройдет недолгое время — сорняк созреет, выбросит шипы, и те предательски вопьются в ладони жнецов.

Однако Халима сумела удивить меня. Ее внутреннее развитие шло не по предначертанному плану. Она не обзавелась колючками, не заглушила скороспелым ростом приютившие ее колосья. Нет, хотя и осталась дичком, чужеродным и бесприютным на дружной хлебной ниве. Мне становилось все больше жаль ее. Да что скрывать: я уже привык к ней. Научился понимать внезапные перемены ее настроения. Ценил доброту сердца, которая внезапно прорывалась сквозь наносный цинизм. Ее беззащитная искренность взывала к ответной искренности.

Моя реальная жизнь протекала бесконечно далеко от всего того, чем интересовалась и чем была повседневно занята эта избалованная столичная девушка. Она понятия не имела, например, об истории с водительскими правами. Мне вовсе не улыбалось услышать в ответ сочувственно-укоризненное замечание, что, мол, несмотря на прекрасные мысли о честности и трудовом горении, существует реальный расклад, при котором удачливее тот, кто сумеет быстрее приспособиться к смене обстоятельств.

Было и другое опасение: в роли несправедливо обиженного я вызову к себе слишком бурное сочувствие. Желание утешить меня и послужить опорой. Жалость — могучее чувство; часто именно с него начинается истинная любовь.

Мне было бы любопытно узнать, как отнесется к планам его предприимчивой женушки относительно меня и их дочери? Баладжа-ханум не посвящала, конечно, никого в эти планы, но, получив мой отказ, могла развернуть бурную деятельность, чтобы очернить меня в глазах своих семейных. Представляю, как она шипит, скривив губы: «Поменьше водил бы в дом сельских лапотников. Червь грызет дерево изнутри, а дом разрушают нежелательные пришельцы…»

В кабинете у Зафарова находилось двое посетителей. Одного я отлично знал — это был заведующий учебной частью техникума. Второй стоял у окна, повернувшись ко мне спиной. Мой приход оказался некстати, я понял это по выражению их лиц. Заведующий учебной частью даже не дал себе труда узнать меня и едва кивнул. Зафар-муэллим постарался сгладить неловкость.

— Как дела, Замин? — приветливо спросил он. — Все в порядке? Непременно передавай привет товарищу Сохбатзаде.

Услышав это имя, посетители повернулись ко мне.

— Н-да, задал нам задачку Сохбатзаде, — проворчал незнакомец у окна.

— Но где же выход? Раз уж он решил бежать с автобазы, избавиться от лишней нагрузки… — начал было завуч.

Зафар-муэллим дал понять, что разговор закончен:

— Проверьте сказанное им ранее. Тогда посмотрим.

— Я не уверен, что ему вообще надо уходить. Это похоже на капитуляцию, — сказал незнакомый мне человек, прощаясь.

Когда мы остались одни, Зафар-муэллим озабоченно спросил:

— У тебя случались трения с Сохбатзаде?

— С ним? Нет.

— Дело в том, что он звонил. Хочет вернуться обратно в техникум. Говорит: «Не могу навести порядок на автобазе. Каждый тянет в свою сторону».

— Видите ли, он не очень разбирается в нашей специфике.

— Это же не по его части! Он кончал до войны медицинское училище. А уже потом заочно индустриальный институт. Как подозреваю, учился он слишком небрежно. Гм… Затем недолго работал у нас. Автобаза показалась ему престижнее.

— Но диссертация у него с медицинским уклоном.

— Готовится к защите?

— Не знаю. Уверяет, что да.

Зафар-муэллим неожиданно вспылил:

— Вот начало всем бедам: разбросанность! Когда человек неспособен выбрать профессию по душе и остановиться на ней. Мастеру своего дела незачем беспокоиться о завтрашнем днем. А недоучка вечно в тревоге. Он вынужден ловчить, даже пускаться на мошенничества… — Испытующе посмотрев на меня, он добавил: — Уходи-ка и ты с этой автобазы.

Я сидел, низко опустив голову.

— Вы считаете правильным, учитель, сдаться без борьбы? На автобазе сейчас заварился серьезный конфликт. Водители сплачиваются против засилия ловкачей и корыстолюбцев. Моя история — лишь пробный камень. И вдруг я уйду, отрекусь от товарищей…

— Ты еще зелен, дружок, — вздохнул директор техникума. — Думаешь, зло исчезнет с двумя-тремя жуликами с вашей автобазы? Оно, как дракон, о семи головах. Одну снести мало; оставшиеся без труда испепелят тебя огнем.

— Значит, отречься от самого себя? Закрыть глаза на неправду?

— Нет! Вовсе нет.

— Тогда непонятно… Пока воевали, все было проще. Разве победа пришла не для того, чтобы люди до конца поняли друг друга? Чтобы наступил наконец душевный покой?

— Рисковать понапрасну глупо. Если ты будешь сражен, черные крылья распахнутся шире, займут твое место, только и всего. Надо уметь устоять и пересилить зло.

Он пересек кабинет, приблизился ко мне, задумчиво поднял руку, легко коснулся моих волос. Все, что он сказал, не было похоже на обычные рацеи опытного лектора. Он заговорил о чем-то глубоко сокровенном, личном. Я ощущал его скрытое волнение.

— Тревогу вызывают сегодня не мелкие жулики, Замин, — продолжал он. — Что-то изменилось в нашей психологии. Стирается грань между запретным и дозволенным. Например, моя жена разъезжает на казенной машине, и я не запрещаю ей этого. Почему? Я рассуждаю: машина все равно стоит полдня без дела. А Баладжа далеко не молода, забот у нее достаточно… Личная выгода представляется поначалу такой безобидной!

— А то, что вы, учитель, проводите на службе вместо положенных восьми часов ежедневно по десять — двенадцать? Это не в счет? Вы жалеете машину? А себя?

— Значит, не умею организовать учебный процесс, чтобы уложиться в рабочее время. Мы все работаем малокультурно, непродуктивно. С большой затратой сил и малой отдачей, поверь. Хвастаться тут нечем.

— Не думаю, чтобы другой на вашем месте…

Он горячо прервал:

— О чем это говорит? Что у меня нет надежной замены. Не воспитал! Не проявлял к людям должной требовательной проницательности. Либеральничал. Хотел быть ко всем добреньким. Наше общество человечно и демократично в своей сути, и мы пользуемся этим вовсю, свободу путаем с хаосом. Вот так-то, Замин.

Зафар-муэллим все меньше напоминал опытного педагога с обкатанными словами и мыслями. Передо мною сейчас стоял рано поседевший, удрученный тяжкими думами человек: отец, сердечно обеспокоенный будущим многих своих детей. Возможно, он еще ни перед кем не раскрывался с такой трагической искренностью. Я слушал учителя и понимал, что его близорукие глаза за толстыми стеклами, которые так грозно смотрели на нерадивых студентов, видели в жизни и многое другое.

— Так к чему же мы все-таки придем?

Это был вопрос, который я задал бы с самого начала, если бы осмелился. Разговор естественно подвел к нему. Меня тоже спрашивали об этом. Я отвечал, и другие мне отвечали, но внутреннего удовлетворения от прежних ответов не было.

Зафар-муэллим помолчал, собираясь с мыслями.

— Перед нами величественная цель всеобщего равенства и братства, — серьезно сказал он. — Дорогу приходится торить впервые. Что же сетовать на тяготы пути? Иногда, чтобы продвинуться на расстояние вытянутой руки, приходится петлять между скалами, огибать вершины. Под ногами возникают пропасти, косые ливни секут лицо, подошвы скользят по льду. Но ведь это и есть жизнь! Едва ли нам суждены покой и благополучие, о которых ты так наивно размечтался. Нет, трудности не беда. Единственная грозная опасность, могущая нас сломить, — это утрата веры. Идеалы придают цельность человеческой личности. Тогда как скепсис разрушает ее. Идеалы — надежный щит против колебаний и малодушия.

В забывчивости он похлопывал по моему плечу, покрепче вбивая свои мысли; я знал то, о чем он говорил, но мне хотелось услышать эти слова из его уст. Так укреплялась моя уверенность в конечном торжестве справедливости.

— А ты видел, Замин, как горят нефтяные резервуары? Их нельзя заливать водой, иначе пламя взметнется ввысь, перебросится на все окружающее. Резервуар должен выгореть до конца и потухнуть сам собою. Наветы, фальшивки, клевета — то же самое. Пробовать загасить, отбиться — значит только подкинуть новую пищу огню. И самому по уши погрязнуть в дрязгах, забросив более нужные дела. Вооружись терпеньем. Честный человек при любых поворотах не клонит головы, мой мальчик!

Он сел за стол, вынул из специально приготовленной папки лист глянцевой бумаги, начал что-то быстро писать.

По звонку неслышно появилась секретарша. Она была здесь новенькая; мое присутствие вызывало в ней любопытство. Подав конверт, она ушла, оглядываясь.

— Письмо отнесешь Сохбатзаде.

— Что в нем?

— Вскоре узнаешь.

— Но я не хочу вашего вмешательства, учитель!

Зафар-муэллим поднял бровь, нависшую над веком, словно желая хорошенько рассмотреть собеседника. Понимающе усмехнулся:

— Не беспокойся. Я не выгораживаю тебя. Просто увлажняю землю, чтобы пожар не расходился дальше. Завтра ты неправильно перейдешь улицу, послезавтра остановишься за два метра от положенного места… Да тебя так запутают, что вовек не расхлебать! Лучше прекратить все разом. Хватит о делах. Едем к нам обедать. Тебя ждут письма от матери, забыл сказать сразу.

По естественности его обращения я понял, что Баладжа-ханум не обмолвилась о нашей стычке ни словом.

И все-таки, когда она отворила дверь, я остановился на пороге, вежливо спросив лишь о письмах. Глядя в сторону, она пробурчала:

— Заходи. Выстудишь дом. Надо было у Халимы спросить, она их взяла.

Зафар-муэллим, сняв пальто, не уходил из передней, поджидая меня. Жена заворчала уже на супруга:

— Халима сердилась на тебя: говорит, вдруг что-нибудь спешное? А ты два дня проносил конверты в кармане. Не понимаю, какие неотложные секреты у матери с сыном?.. Дочка сама собралась и поехала отдавать. Подумать только: через весь город! Бедняжка, не случилось ли чего. До сих пор ее нет.

Зафар-муэллим добродушно успокоил:

— Мы с Замином подождем.

Но теперь забеспокоился я:

— Нехорошо получилось. Разминулись. Халима-ханум не знает, что я у вас. Поеду обратно.

Рука Зафара-муэллима перестала сжимать мое плечо. Он молчаливо признал правоту такого решения.

— Заходи к нам почаще, пока идет эта катавасия. Глядишь, ради гостя жена испечет что-нибудь вкусненькое: душбере, кутабы…

Баладжа-ханум смягчилась и сказала мне в спину:

— Привези Халиму поскорее. С утра не евши бегает.

Но дома я Халиму не застал. Два письма, одно весьма объемистое, были просунуты в дверную ручку. Тетя Бояз в соседней комнате раскатывала тесто.

— Давно принесли письма?

Она оторвалась от стола, где в медном тазу оставался еще порядочный ком теста, вышла вся в муке, с засученными рукавами.

— Говорят, не домесить лепешку — грех. Тесто застудишь, — сказал я.

— Ах, дорогой, не было бы других провинностей перед лицом аллаха! Барышня заходила уже больше часу назад.

Я затворил дверь своей комнатки и нетерпеливо надорвал первый конверт. Почерк был не Амиля и не сестры Садаф. Но письмо безусловно под диктовку матери.

«Мой любимый сынок Замин. Когда ты был у нас в прошлый раз, все думал о своих городских заботах. Это меня тревожит. Писем от тебя тоже нет. Снится мне всякая всячина, а детей разве допросишься, чтобы написали? Говорят: давай лучше вызовем брата к телефону. Услышишь его голос и успокоишься.

Легко сказать — телефон! Это надо ехать в город, а меня мутит от запаха бензина. Да и морозы стоят крепкие. К тому же много забот с колхозными курами: чуть не доглядишь — болеют, дохнут. Сколько раз ходила к сыну Ханпери, думала, попрошу, чтобы разыскал тебя в Баку, когда поедет туда. Да разве его дома застанешь? Правда, вчера вечером сам явился. Лучше бы не приходил. Сны-то мои оказались вещими! На тебя злой наговор, сказал он. Я старалась держаться спокойнее. Ханпери — на что уж у нее рот дырявый! — и та возмутилась: «Что можно наговорить на такого смирного парня? Замин ничьей курице «кыш» не сказал». — «Он самовольно в селение приехал». Но ты ведь, сынок, говорил, что заехал по пути? Ах, чтоб отсох мой язык, когда уговаривала тебя задержаться! Я ведь думала, что в городе — как у нас в колхозе: один выйти в поле припозднился, так другой его заменит. Соскучилась я по тебе, все бы смотрела… Прости уж. Может, написать твоим начальникам, чтобы отпустили тебе вину? Какой большой грех лишняя встреча сына с родной матерью! Ведь и они чьи-то дети.

Сын Ханпери надулся как индюк и стал меня отговаривать: «Не советую. Действовать надо деликатно, с хитростью». Под конец сболтнул такое, что лучше бы мне не слышать. Ради могилы твоего отца, напиши мне всю правду. Когда камни возил для школы, брал деньги? Сколько взял? Я возвращу им до копейки. Зачем так сделал, сынок? Если ел неправедное, так и материнское молоко впрок не пойдет. Те деньги, что ты мне оставил, я еще не потратила. Все думала: прикоплю на свадьбу, будет невесте подарок… Можно ковер продать, что Садаф для тебя соткала. Главное, казенные суммы сполна выплатить. Напиши мне начистоту: сколько не хватает? В тот день Амиль газету принес, в ней твое имя упомянуто. Не поняла, что ты еще сделал? Будто большой груз возишь? Зачем это? Дороги у нас плохие, оскользнешься — руки-ноги поломаешь… Умоляю, дорогой, будь осторожен! И напиши не мешкая ответ».

Я вскрыл второй конверт. Тот, что потолще. В нем лежали деньги, оставленные мною матери, в нетронутой обертке. И еще небольшая пачка, к которой была приложена записка, нацарапанная наскоро карандашом. Просто листок, вырванный из записной книжки. Я перечитал его несколько раз: «Замин, думаю, лишняя копейка тебе пригодится. Прими как дружеский пай. Выполнить твою просьбу приехать не смогу. Не обижайся. Помни о нас! Мензер».

Я повторял эти скупые строки на все лады, переворачивал листок, ища продолжение. Пытался уловить тайный смысл записки. «Помни о нас». Значит, Халлы уверена, что я забываю прошлое, ухожу все дальше и дальше? Основания у нее есть. Разве так я должен был поступить при последней встрече?! Мне следовало не оставлять ее наедине с рассвирепевшим отцом, смело встать рядом с ней, прижать не таясь к груди и увести в свой дом…

17

Халима подробно пересказала мне разговор с матерью, который произошел у них вскоре после того, как она отвезла мне письма.

— Женщина должна уметь завлекать мужчину податливостью и веселым нравом, — безапелляционно изрекла Баладжа-ханум. — Брала бы пример с меня, с моей семейной жизни.

И, хотя Халима не наблюдала ничего подобного в отношениях родителей, даже не могла припомнить, чтобы видела хоть раз, как те сидят рядом, одни, без гостей, шутят и разговаривают друг с другом, она послушно ответила:

— Я постараюсь, мама.

— Но надо вовремя показать и свою независимость. Иначе превратишься в кухонную рабу. Муж приучится хвалить тебя только за вкусный обед.

— У меня есть специальность.

— При чем тут диплом? Главное в жизни женщины — муж, семья. Вот мой совет: сохраняй мужу верность, но не уподобляйся бриллианту, который хранят в шкатулке. Будь подвеской, которую носят на груди как медальон. Внутри медальона пусть остается фотография супруга, но светлыми искрами, блеском бросайся в глаза всем и каждому.

— Разве это верность?

— А ты думала, верность — то же самое, что покорность? Ну, нет. Женщина сначала побеждает мужчину, а потом всю жизнь заботится, как бы тот не вырвался из плена. Самая надежная ограда — ревность. Даже на встречного урода бросай зазывные взгляды. Муж должен воображать, будто держит тебя обеими руками.

— Притворяться всю жизнь так утомительно!

— Зато жить надежно. Ты ведь не захочешь торчать в темном углу, как старая мебель, пока твои подружки будут красоваться в ложах на театральных премьерах?

— Но если люди любят друг друга, зачем уловки?

— Любовь длится месяц, от силы год. Дальше надо уже заставлять любить себя. На то тебе и даны красивые глазки!

Халима, рассказывая все это, старалась как могла смягчить цинизм матери. Она вовсе не желала представлять ее в слишком черном свете. Ей хотелось показать, как далеко отошла она сама от прежнего. Подруги отталкивали ее теперь фальшью. Их сытая, беззаботная жизнь представлялась Халиме беспросветным мещанством. Она не хотела больше существовать под чужую диктовку и откровенно сокрушалась из-за прошлого.

Если бы наши отношения прервались в ту пору, когда я учился в техникуме, Халима так бы и сохранилась в моей памяти пустой вертушкой. Но теперь мне нравилось, что она все больше тянется к отцу, прислушивается к его суждениям, старается выполнить его советы. Все чаще наши мнения совпадали. Раньше она отвечала не задумываясь, наобум, а теперь медлила с ответом, а если не знала его, виновато пожимала плечами.

Доверие Халимы меняло к лучшему и меня самого. Разговаривая с нею, я учился более пристально вглядываться в людей, не довольствоваться, как прежде, поверхностными впечатлениями. Халима стала заметно мягче, скромнее. Она больше не завивалась, причесывала волосы гладко, собирая на затылке тугим узлом. Когда волнистая прядь, выбиваясь, падала вдоль щеки, эта небрежность придавала ее облику необъяснимую нежность…

Пока история с отобранными правами не пришла к благополучному концу, я откладывал свидание с Халимой. Подавленное настроение, в котором я тогда находился, требовало уединения. Мне было гораздо легче общаться с братвой на автобазе. В присутствии Халимы я расслаблялся, обмякал, мысли уводило в сторону. Я замечал в ней все больше сходства с отцом. Ее манера говорить, перескакивая с предмета на предмет, эмоциональность и искренность обладали некой магией — привлекали, убеждали! Зафару-муэллиму иногда было достаточно одного разговора, чтобы человек полностью принял его точку зрения.

Письмо, которое он просил передать Сохбатзаде, не дошло по назначению. Я порвал его, не читая. Решение мое было твердо: остаться на автобазе и довести борьбу до конца. Нельзя покидать поле боя.

После сообщения матери у меня больше не оставалось сомнений, что анонимное письмо отправлено Ишимом, сыном нашей соседки, который, по слухам, тоже сватается к Мензер. Были в доносе детали, о которых мог знать только односельчанин. Скорее всего, сама Мензер в случайном разговоре с ним обмолвилась, что я получил плату за перевозку камня. На миг меня оледенила мысль, что этим она хотела отомстить мне. Устыдившись, я отвергнул нелепую догадку.

Неужто Мензер решила связать судьбу с Ишимом? Тогда борьба с ним будет выглядеть с моей стороны всего лишь уязвленным самолюбием. С моей матерью Мензер тоже придется порвать, хотя они так привязаны друг к другу…

Стук в дверь. Тетя Бояз прервала мои невеселые думы. На веранде все было готово к чаепитию.

— Дорогой, что ты все куксишься в углу? Пошел бы с моим стариком на приработок, деньги никогда не лишние. За полдня он зарабатывает не меньше, чем ты в своем гараже.

— Не хочется менять специальность.

— А отец барышни не может за тебя вступиться? Она говорила, что он бывает среди больших людей.

— Не волнуйтесь, просто я хочу немного отдохнуть. Занятия подзапустил.

Тетя Бояз сердобольно покачала головой:

— Был бы женат, зарплата жены сейчас пригодилась.

Я удивился: неужели это слова тетушки-домоседки?

— Разве я не понимаю, что молодежь сейчас совсем другая? Учили бы меня смолоду, и я в четырех стенах не стала бы сидеть. Смотрю на своих городских ровесниц, они по виду за моих невесток сойдут.

— Может, и вам найти службу, тетя Бояз?

— А ты не шути. Я уже Халиму просила: не подыщет ли мне какое-нибудь местечко ее важный отец?

— Например, место учительницы?

— Зачем насмешничаешь? Я ведь как думаю: зацеплюсь сама за город и Билала к месту привяжу. Ну, не хочет в селение возвращаться, не надо. Пусть в Баку живет.

— Конечно, Билал нигде без работы не останется.

— Так он же не хочет идти на службу, горе мое! Решил в ученые податься. К чему мне его ученость? Была бы должность приличная. Вот как у тебя, под крылышком у сильного человека.

— Разве у меня имеется солидный дядя в министерстве?

— Побольше чем дядя.

— Да ну? Не знал об этом.

— Полно. А отец Халимы, твой будущий тесть? Разве не персона? Дочка у него славная, обходительная. В хозяйстве, правда, не смыслит, так этот грех на ее матери. Помнишь, приходила к нам в тот морозный день? Я как раз наседку принесла. Усаживаю на яйца в теплый ящик, а Халима удивляется: неужели три недели будет сидеть? Вот скука-то, говорит. Я только усмехнулась: женщине еще дольше приходится носить ребенка, но этот труд ей не скучен. Придет время — сама узнает…

Тетушка Бояз придвинула табуретку поближе.

— Хочешь, шепну Халиме про твои затруднения? Все равно рано или поздно ты войдешь в их семью. Сам аллах велел поддержать зятя в трудный час.

— Да какой такой трудный час?! Разве меня уволили с работы или отдали под суд? Получу права — сяду снова за руль… Напрасно вы с Халимой обсуждаете чужие неурядицы.

— Она же мается по тебе, сердечная. Уж такая душечка, такая красотка… Стесняюсь спросить, сестрички у нее нету?

— Зачем вам?

Тетушка Бояз подмигнула с молодым лукавством:

— Билалу была бы суженая.

— К сожалению, сестер у Халимы нет.

— Жаль. Тебе же впереди мороки больше: помни, Билалу ты вместо старшего брата, значит, будешь его сватать. Как говорится, упасть тоже надо в хорошее место. Или по-другому: сам нищий, да еще в дом привел нареченную в дырявых башмаках. Ищи невесту с достатком, как Халима. Тебе вроде они уже квартиру выхлопотали?

— Это тоже сказала Халима?

— Она рта не закрывает: все о тебе да о тебе. — Испугавшись чего-то, она поспешно добавила: — Больше об учебе твоей толкует. А это так, к слову пришлось: мол, за хорошую работу Замина внесли в квартирный список. Я про себя подумала: и папочка твой руку тут приложил!.. Значит, сынка поручаю тебе. Пусть твоя барышня среди родных-знакомых поинтересуется, нет ли подходящей девушки для Билала.

Я не мог слушать эти слова без улыбки.

— Жениться пока не собираюсь, тетушка Бояз!

— То есть как? А Халима?

— Мы с нею просто друзья.

— Не понимаю. Что значит — друзья?

— Ну, встречаемся, беседуем. Не имеем друг от друга секретов. Обсуждаем разные проблемы…

Разумеется, она мне не поверила. Обиженно поджала губы. Но тут вернулся отец Билала, и неловкий разговор прервался, к счастью, сам собою.

Халима в тот день меня не навестила. И Билал не возвращался до поздней ночи. Лишь следующим вечером, когда я вернулся с занятий, увидал его спящим на веранде. Он лежал ничком, одеяло сползло на пол. Густые кудри раскинулись по подушке совсем по-девичьи. На столе остались его раскрытые книги и груда мелко порванных листков, будто горстка остывшего плова.

Я подошел на цыпочках, чтобы немного прибрать. Странно, что тетушка Бояз допустила беспорядок. Она неукоснительно соблюдала в доме чистоту; хоть масла на пол налей и лижи, по пословице. Видно, Билал заснул позже других.

На одном обрывке я увидел свое имя. Это удивило. Собрав всю груду, пошел в свою комнатенку, разложил обрывки поверх одеяла. Понемногу они сложились во внятный текст:

«Уважаемая Халима! Не решаясь сказать вслух, доверяюсь письму. Может быть, вызову лишь вашу насмешку. Я должен сознаться: давно мечтал поговорить с вами откровенно, но не хватало смелости.

У меня нет надежды на взаимность. Ведь молодых девушек привлекает прежде всего внешность. Вы идеал женщины в моем понимании. Может быть, среди ваших поклонников я самый незаметный. И все-таки сделать вас счастливой смогу только я! Вы красивы и умны. Я мечтаю стать хранителем этого сокровища!

Наверно, я так и жил бы с переполненным сердцем, замкнувшись в молчании, если бы не узнал чужую тайну. Я полагал, что Замин любит вас. Но однажды моя мать заговорила о вас (вы ведь знаете, она всегда любуется вами), и он сказал, что вас с ним связывает только дружба. Замин удивительный человек. В нашей семье он как свой. И то, что вы для него сестра, еще больше подняло его в моих глазах. Если получу ваше разрешение, я откроюсь и Замину, словно родному брату.

Любящий вас навек Билал».

Вот, значит, оно как!.. Наивная тетя Бояз, бедняга Билал!.. Мы живем под одной кровлей, сидим за общим столом, знаем друг о друге все! Что же теперь?

Я подумал, что это письмо адресовано вовсе не Халиме, а мне. Билал говорит с горькой откровенностью, как подобает мужчине, что наши силы не равны: по его мнению, я могу завоевать любую девушку, а Халима, если не оттолкнет Билала, станет единственной женщиной его судьбы!

Билал не был сентиментален. Даже в этом откровенном письме угадывались его всегдашняя сдержанность и суровость. Нет, он не молил о любви, он твердо обещал своей избраннице счастливое будущее.

А Халима!.. Что, если скромный вид в последнее время лишь приманка, выполнение наущений матери? Потерпев неудачу со мною, она теперь закинула крючок на Билала?

Я сгреб злосчастные лоскутки бумаги. Руки так дрожали, что часть упала на пол, подобно хлопьям снега. Кое-как подобрав их, я неслышно вышел на веранду, положил обрывки письма на прежнее место.

Билал крепко спал. Запотевшие стекла заледенели; холодный ветер проникал в щели дощатой веранды.

Сон долго бежал от моих глаз. Перед мысленным взором проходила вереница дорогих мне людей. Вот нахмуренная мать, ее лоб изборожден морщинами тревоги и заботы. Вот прекрасное в своей задумчивости смуглое лицо Халлы. Слышится лукавый голос ничего не ведающей тетушки Бояз. Билал лежит ничком; он выплеснул сердце в письме без адреса и сам же разорвал его. Слышится мне и оживленный лепет Халимы, видится ее яркая улыбка и быстротечная печаль.

Понемногу лица затуманились, слились в одно. В утомленном мозгу словно вспыхнул предостерегающий красный сигнал светофора, призывая остановиться. Напоследок, уже совсем неясно, мелькнули бледными тенями милицейский инспектор и лиса Галалы…

Меня разбудил чей-то знакомый голос. Я сел на кровати, огляделся. В розовеющее окно заглядывал человек. Он настойчиво барабанил в стекло. Кто это, разобрать было трудно, но было видно, что это плотный, рослый мужчина.

Разгорался поздний рассвет зимнего дня. Я наконец узнал Икрамова.

18

Меня второй день настырно разыскивал корреспондент молодежной газеты, некто Дадашзаде. Фамилия знакомая. Еще раньше он звонил начальнику, но я был в рейсе, а по возвращении даже и не подумал являться в редакцию, как он велел. Этому была своя причина.

Хотя я читал газеты от случая к случаю, но те статьи, в которых упоминалось о нашей автобазе — в основном прославлялась инициатива двойных перевозок, — висели в коридоре у диспетчера недели по три. Миновать их было просто немыслимо. Отдельные строки были кем-то жирно подчеркнуты красным карандашом. В первых статьях мое имя еще не упоминалось. Сообщения носили общий характер: транспортная контора под управлением Сохбатзаде успешно справилась с выполнением квартального плана. В последующих статьях огонь критики устремлялся на тех, кто не справился с планом. И вот последнее: отстававшая ранее 1001-я колонна в результате инициативы самих водителей перевезла дополнительно к плану десятки тонн народнохозяйственных грузов. Факты толковались и комментировались уже более подробно. В этих-то дополнениях впервые всплыло мое имя. В последующих статьях оно не сходило с полосы, хотя предпочтение отдавалось все-таки организаторским талантам уважаемых товарищей Сохбатзаде и Галалы. Однако стали мелькать и фамилии членов нашей бригады.

Но в райкоме партии, в райкоме профсоюзов интересовались прежде всего мною. Был проведен широкий опрос водителей транспортных организаций: как там относятся к передовому начинанию, много ли последователей.

Последователей оказалось плачевно мало. Разговор об инициативе стал на собраниях всего лишь дежурной фразой; сами шоферы не проявляли энтузиазма. Во многом они были правы; изношенные моторы не выдерживали дополнительной нагрузки, запчастей не хватало; чтобы добыть простую фару, приходилось убивать не один день. Самые нужные запчасти, если покупались с рук, вырастали в цене вчетверо. Чтобы машина хоть как-то тянула, ее старались использовать меньше. Водители шли даже на уменьшение заработка, выбирая ближние рейсы, лишь бы сидеть за рулем, а не записывать себе простои.

Молодежи, вчерашним курсантам, машину доверяли неохотно. Те и сами не рвались к «прялкам», как презрительно окрестили автомобили старых марок. Ездить и ремонтировать, латать и вновь выходить в рейс — за это брались одни фронтовики, привычные к любым условиям. Но на нашей автобазе их было сравнительно мало. Когда после войны возобновились нефтеразведочные работы, наша автобаза, созданная специально для этой цели, получила самый разболтанный автопарк из тех машин, что выделили другие автохозяйства. Коллектив был тоже набран с бору по сосенке. Опытные водители чурались 1001-й колонны как черт ладана. Мы стали объектом плоских шуток, не больше.

Взявшись за обратные перевозки, я просто не думал обо всем этом, действовал по наитию, не заглядывая вперед. В райкоме партии все поставили на свои места. Мы сознаем, сказали мне там, что ваша инициатива несколько преждевременна. В полную меру она будет осуществима только тогда, когда автоколонны пополнятся новыми грузовыми машинами. Это время не за горами; заводы перестали выпускать танки, переключились на трактора и автомобили. Но ваш призыв работать иначе, вдвое продуктивнее драгоценен с нравственной точки зрения. Он способствует сплочению рабочего коллектива, повышению личной ответственности каждого человека. Мы будем и впредь всемерно поддерживать это начинание.

Когда меня спрашивали водители — кто в шутку, а кто всерьез, — какая материальная выгода ждет их, если последовать моему примеру, я терялся, не умея оперировать цифрами, делать точные расчеты. К собственному заработку, которого едва хватало на пропитание, я продолжал относиться беспечно. До сих пор не заведя кошелька, совал после получки несколько рублевок в карман, остальные небрежно бросал в сундучок, часто забывая прикрыть крышку. Сколько в наличности денег, не знал никогда. Спохватывался только в шашлычной, где закусывал с товарищами. Тогда спешил вывернуть карманы, чтобы первым заплатить за всех.

Однако человек обязан быть бережливым, выказывать уважение к деньгам и денежным документам. Мне пришлось усвоить эту простейшую истину на горьком опыте.

Сдав бухгалтеру деньги, полученные в колхозе за перевозку камня, я посчитал лишним получить квитанцию. Спохватился лишь после доноса Ишима. Пришлось разыскивать Галалы:

— Я пришел к вам по делу.

— Вот как? А я-то вообразил, что захотел навестить своего начальника, который благоволит к тебе больше родного брата!

— Кроме шуток, мне нужна из бухгалтерии справка об оплате перевозки колхозного камня. Вы помните, о чем речь?

— Бумажка? Хватит нам на автобазе одного бумагомарателя, летописца эпохи Икрамова.

— Зачем лишние слова? Мне нужен документ, и все.

Галалы вскинул с насмешкой бровь.

— Слыхал песенку, сосунок? — И затянул визгливым голосом:

— Ни один честный человек не станет такого повторять! — вскипел я.

— Поменьше дери нос, парень. Жизнь коротка, а ты портишь удовольствие себе и другим. Думаешь, у нас не хватило бы ума высунуться вперед? Был бы смысл.

— Никуда я не высовывался.

— Машаллах… какой скромник! Беда в том, что уж больно ты заметен, братец. Бросаешься в глаза, даже если не стремишься к этому. Поэтому сиди тихо: как другие, так и ты. Не кидайся со всех ног на каждый зов Икрамова. Помни: сначала брюхо, потом все остальное.

Он насвистал сухими тонкими губами несколько тактов веселого мотивчика, но внезапно оборвал, огорошил вопросом:

— У тебя сколько рук?.. И у меня две. Ног тоже пара. А ртов? Тут наше равенство нарушается. У тебя один рот, а у меня целых пять. Выходит, ты задолжал мне сто рублей.

— За что?

— Не за что, а для кого. Для моих едоков. Твои двойные перевозки положили в карман государству триста рублей. Ну и мне дай сотню. Будем квиты. И квитанцию получишь. Уразумел механику?

— Товарищ Галалы, я что-то не понял… Мне не до шуток. Я должен представить этот документ.

— Представим его мы. Он уже заготовлен. Остается лишь получить подпись нашего уважаемого начальника и его нерушимую личную печать.

— Какую сумму вы указали?

— А какую тебе хочется?

— Подлинную, разумеется.

— Совсем необязательно! Своя рука владыка. Напишем, сколько потребуется. Так-то, мой красивый.

— Но я обращусь к начальнику… буду вынужден сделать…

— Ты еще много чего сделаешь, в этом я уверен! Что касается жалобы… Пожалуйста, Сохбатзаде ждет тебя с нетерпением.

— Дайте хотя бы справку, сколько я перевез груза и сколько за это получил и передал в бухгалтерию.

— Представь, я уже составил целых две таких справки! Обе — у секретарши начальника. Она ведь к тебе неравнодушна? Вот и выбери, какая понравится. Пусть отнесет ему на подпись.

— То есть как это — какая понравится?!

— Клянусь, их две! Первая удостоверяет, что благородная инициатива передовика производства Вагабзаде распространена им на родное селение и что, пренебрегая законным отдыхом, он возил груз в выходной, а деньги за это до копейки сдал в кассу автобазы. Такой вариант подходит?

— Хватило бы просто суммы и даты.

— Значит, я читал в твоем сердце! Вторая гласит: водителю Вагабзаде не было задания делать крюк на обратном пути, он не получал путевого листа на перевозку побочного груза и не вносил ничего в кассу. Его рейс имел совсем другую цель, и задание им полностью выполнено.

— Это неправда!

— Почему же неправда? Каждый факт должен иметь объяснение. У тебя оно двоякое. Выбирай любое. — Он внимательно смотрел, видимо удовлетворенный моим замешательством. — Эх, парень! У лестницы славы шаткие ступеньки. Того и гляди, скатишься обратно. Где гора, там рядом и пропасть.

— Но я стараюсь не ради славы!

— У славы, как и у богатства, есть одно свойство: когда ускользают из рук, начинаешь припоминать, что тебе их дали другие. А ты этого не ценил, оттого и утратил.

— Да я и не ради денег…

— Перестань наивничать. Деньги, удержанные из зарплаты, получил я. За твое, так сказать, здоровье. Понятно?

— Если вы так нуждаетесь…

— Нуждаюсь или нет, к делу не относится.

— Мне придется снова внести всю сумму.

— Вноси.

Внезапно Галалы стал как бы отдаляться. Его жульничество перестало меня трогать. В своем воображении я оказался перед Высоким Трибуналом. Неподкупный голос вопросил:

«Можешь ли ты поклясться, что сумма, полученная тобою в колхозе, полностью соответствует твоему труду?»

«Нет, не могу».

«Ты получил эти деньги тайком?»

«О нет! Конечно, нет».

«Стремился к личной наживе?»

«Ни в коем случае».

«Значит, ты решил, что, подрабатывая в свободное время, действуешь на пользу своему предприятию? Или же, помогая школе, выполнял прежде всего гражданский долг?»

«Не смогу ответить на эти вопросы утвердительно. Просто не думал ни о чем подобном. Я мечтал тогда о Мензер…»

«Мечтать ты можешь в собственной постели. Но, находясь на трудовом посту, выполняя долг гражданина, обязан соразмерять поступки с пользой всему обществу. Быть бездумным значит быть виноватым. Ты подлежишь наказанию!»

«Я не считаю этот вывод полностью справедливым», — рискнул возразить я. Но осекся: приговор был уже оглашен, и Высокий Суд удалился, оставив на мне клеймо преступника против собственной совести…

Я много потом размышлял о странном видении. Если бы меня наказали наяву, понизили в должности, это было бы еще полбеды. Во-первых, всегда можно оправдаться, заслужить прощение. Во-вторых, суровость наказания подняла бы вокруг меня волны сочувствия. Люди склонны проявлять сердоболие к обиженным; у меня появились бы активные заступники, меня непременно вернули на прежнее место, а может быть, и повысили.

Впрочем, какое понижение в должности возможно у простого работяги? Бесславно вернуться в селение, только и всего. Конечно, там я не буду парией; в родных местах меня знают достаточно хорошо. То, что я возил камень для школы, завоевало мне дополнительную добрую славу. Вместо того чтобы в свой выходной день нежиться на маминых подушках, я работал.

Председатель колхоза будет доволен, если я вернусь: лишняя пара рабочих рук. Соседи тоже: крепкий мужик рядом, на подхвате. О матери уж и говорить нечего. Одна лишь тень сына способна утолить материнский взор. Но… разве не написала мне мать: «Если ел неправедное, то и материнское молоко впрок не пойдет»?

Бедные наши родительницы! Чтобы понять огорчения из-за детей, надо проникнуть в самую глубь ваших сердец. Но и все существо их занято ими же, детьми. Матери не отринут даже самого неблагодарного из них; на теплое место холодной воды не плеснут. Как нам понять исток их бесконечного терпения?

Конечно, найдутся такие, что станут исподтишка хихикать. Уж Ишим-то посмеется вволю. Ужасная картина: обняв шею Мензер, он поучает меня с хохотом: «Своего разума нет, так слушался бы умных людей. Говорил я тебе…»

Неужто он оказался удачливее, умнее? Я был убежден, что право на Халлы мне дали мою любовь и верность. Он рассуждает проще: «Мензер — директор школы с хорошей зарплатой. У нее собственный дом». Какой позор, если я спасую перед блудливым языком! Не найду достойного ответа. Нет, пусть со мною произойдет самое худшее, я буду уволен и оклеветан, но головы не согну. Помыслы мои остаются чисты…

Несколько объясняющих слов Икрамов бросил лишь тогда, когда мы одолевали крутую лестницу редакции. Пробормотал с одышкой, что посрамит проклятых «акул», предаст их всенародному позору.

На последней, ступеньке Икрамов остановился. Его душил кашель. Он хватался за грудь, сжимал ладонями потный лоб. Приступы кашля были ужасны; когда он почти падал на перила, мне казалось, что эхо шло по всем этажам, а бетонная площадка, на которую он готов был рухнуть ничком, содрогалась.

Понемногу Икрамов пришел в себя и взглянул уже осмысленно сквозь окно лестничного пролета на раскинувшийся вдали город. Мой взор устремился туда же. Не знаю, о чем думал Икрамов. Я же мысленно прощался с городом, о котором привык говорить «наш Баку». Оттуда, из-за холма, каспийский ветерок нес, бывало, на своих крыльях фабричные дымы, и они расползались по склону как черная овечья отара. А южный ветер, наподобие козла-вожака, уводил черное стадо к другому берегу Апшерона, но и его дорога лежала неизменно через ложбину, где стояла автобаза, так что в гаражах иногда приходилось даже в солнечный день включать фары.

Когда я заявился к Сохбатзаде с жалобой на бухгалтерию, меня неожиданно посетила посторонняя мысль: отчего в своей диссертации тот захотел бороться именно с дымами города? И так ли уж очерствело его сердце?..

Проследив взгляд Икрамова, я понял, что и он ищет глазами холм, за которым скрыта наша транспортная контора. Улучив момент, сказал:

— Товарищ Икрамов, может, вернемся? Зачем выносить сор из избы? Соберемся в гараже все вместе, положим перед собою папахи, подумаем сообща. Лучший лекарь больному — он сам. И хорошее, и плохое в наших руках.

Икрамов слушал не перебивая, с видимым спокойствием. Он напоминал тяжеловеса, который приготовился вскинуть неподъемную штангу и все внимание сосредоточил сейчас на собственных мышцах. Через мгновение надлежит совершить невозможное: под короткий утробный звук «хлоп!» вскинуть над головою неподъемную металлическую штуковину, а затем уронить ее на пол, пока она нераздавила грудную клетку. Ответил он не сразу. Голос звучал скрытой силой, хотя слова произносились медленно, задумчиво:

— Пули изрешетили меня. Хирурги вырезали и выбросили половину селезенки, одну почку, часть желудка. Только сердце уцелело. Сердце осталось на месте. К счастью, его невозможно изъять! Если нож хирурга коснется неосторожно мозга, то, допустим, человек ослепнет на один глаз. Или перестанет различать запахи. Или у него отсохнет рука. Но без всего этого можно обойтись. Только перенести остановку сердца нельзя. Сердце до последнего мгновения не предает человека. Но, Замин, я и сердца своего не пожалею! Пусть уйду из этого мира, однако с несправедливостью не смирюсь. «Акулы» вооружились клеветой, провокацией. Клянусь могилой отца, пятнать доброе имя — это сознательное вредительство! Выбьем у них из-под ног фундамент.

19

В комнате, куда мы вошли, впритык стояло шесть столов. За каждым склонялся человек, целиком ушедший в работу. Угадать среди них Дадашзаде было не так-то просто. Мы дождались, пока сидевший за ближайшим к двери столом не оторвался глазами от бумаги и случайно не заметил нас. Мы назвали шепотом фамилию, он показал пальцем на середину комнаты.

Тот, кто сидел в центре, имел внешность, сразу бросившуюся в глаза: в нем поражал контраст черных оживленных глаз и белых волос. Он был во цвете лет — и абсолютно седой!

Этот странный молодой человек с головой старца мельком взглянул на нас и кивнул на стулья в углу.

— Несите их сюда. Присаживайтесь.

Слегка потер ладонью нос с горбинкой, провел пальцами по векам и снова уткнулся в исписанный лист. Перо проворно забегало по бумаге. Иногда он откидывал голову и слегка причмокивал, словно пробуя написанное им на вкус. Наконец с сожалением отложил в сторону рукопись:

— У вас ко мне дело? Слушаю.

Икрамов доверительно придвинул стул, открыл рот. Но я опередил его:

— Вы меня приглашали? Вот я и пришел.

Мне хотелось сразу перевести будущий разговор на мои личные проблемы и не дать Икрамову «раскрыть сундук, вывалить кипу хлопка», то есть прямо с порога начать обличение «акул».

— Значит, вы?.. — Дадашзаде с вопросительной улыбкой уставился на меня.

Я избавил его от напрасных мук. Он не мог меня вспомнить, потому что никогда не видел.

— Я шофер из тысяча первой.

— Из… «тысяча… первой»?.. Шофер?..

Икрамов больше не выдержал. Он так и вскинулся:

— Мы пришли по серьезному делу. Прошу, уважаемый, отложите свою ручку и выслушайте. — Нарочито значительным, размашистым жестом он положил на край стола заветную тетрадь. — Вы, конечно, знаете о нашей транспортной конторе? Она достаточно знаменита.

Журналист просиял широкой улыбкой:

— Ах, вот оно что… Как говорится: героя можешь не видеть — достаточно услышать его имя. Знаменитость в дверь сама не постучится, ее надо ловить. Вас, дорогой, на автобазе не застать!

Икрамову не понравился развязный тон. Он строго спросил:

— Вы Дадашзаде?

— Точно так. Самое время познакомиться.

— А я Икрамов, с которым вы говорили по телефону.

— Отлично! Только я вас представлял совсем другим. Маленького росточка.

— Почему?

— Вы говорили со мною так отрывисто, надменно. А по пословице: трижды в день казаться богом желают именно низкорослые люди.

— Ну… — смутился Икрамов, — разве я был так груб?

— Вы случайно подвернулись под горячую руку товарищу Икрамову. — Мне хотелось сгладить неловкость первых фраз.

Икрамов с охотой подхватил:

— Ничего удивительного! Живем в нашей конторе как на вулкане. Хорошо еще, брани не услышали!

— Нет, вы не были грубы. Ваши слова были правильны. «Товарищ корреспондент, по телефону уславливаются о любовном свидании, а чтобы говорить о работе, надо приехать на место».

Необидчивость журналиста произвела на нас хорошее впечатление. Икрамов виновато усмехнулся, и лицо его сразу приобрело подкупающее выражение детской наивности.

— А я считал, наоборот, что вы геркулес. Знаете, окинув первым взглядом эту комнату, подумал: конечно, Дадашзаде среди них нет, мы ошиблись комнатой. Ваш голос в трубке звучал очень солидно. А вы комплекцией пожиже нашего Галалы.

— Забудем эти мелочи. Спасибо, что привели Вагабзаде. Выйдем в коридор, побеседуем.

За дверью я снова попытался взять инициативу разговора в свои руки:

— У меня отобрали водительские права… — Видя, что эти слова не вызвали у журналиста интереса, настойчиво добавил: — Вы хотели говорить со мною совсем на другую тему. Но видите, что получается, наша шоферская бригада выполняла важное задание по перевозке, а сейчас все запнулось из-за оплошки бригадира, то есть меня. Конечно, я виноват…

— Конвойных позовем, пусть уведут опасного преступника, — буркнул Икрамов с мрачным юмором. — Давайте-ка лучше я расскажу.

Дадашзаде уже знакомым мне жестом потер ладонью нос, как бы призывая себя сосредоточиться.

— Товарищи, успеете выговориться оба. Пока не выясним все до точки, мы не разойдемся.

Он оказался прекрасным слушателем. Иногда задавал вопрос, и этот вопрос был не только уместным, но наталкивал нас на новые проблемы, до которых мы сами еще не додумались.

— По скольку часов в неделю простаивают ваши машины в гараже? — неожиданно спросил он.

— Если исправны, совсем не простаивают.

— Тогда спрошу иначе: какова продолжительность рабочего дня?

— Восемь часов.

— А по окончании его где машины?

— Ну… стоят в гараже.

— То есть остаются без дела?

— Иногда вечером производим мелкий ремонт.

— Но ведь не каждый день?

— Верно. Не каждый.

— Еще вопрос. Все ли водители имеют реальную возможность возвращаться с попутным грузом?

— Нет. Смотря какой рейс. При ближних поездках в этом нет смысла. Да и в дальнем рейсе не всегда удобно. — Я немного подумал. — Вот если бы на перепутьях были созданы специальные грузоотправительные базы, тогда все упростилось бы. Пока ищешь подходящий груз, проходит дорогое время. Побочные крюки не занесены в путевой лист, как, впрочем, и случайный груз, сегодня один, завтра другой; они вызывают подозрительность, нарекания автоинспекции. Чем доказать, что груз попутный, а не «левый»?

Дадашзаде что-то быстро черкнул на листке записной книжки. Он не обрывал меня и не выказывал нетерпения, когда я уходил довольно далеко в сторону от его первоначального вопроса.

— Если учесть время приема и сдачи грузов, — задумчиво сказал он, — задержки в пути, а также профилактику, все равно автопарк в целом простаивает по двенадцать часов в сутки. При нехватке транспорта это недопустимо!

— Но у нашей базы определенное задание, — вступился Икрамов. — Мы обслуживаем нефтеразведку.

— Хотя не возите к месту работы буровиков? Знаю, знаю, этим занимаются отдельные автобусы, у которых, по существу, всего два рейса в день: туда и обратно. Остальное время они тоже на приколе. А город задыхается без пассажирского транспорта! Не знаю, как вы к нам добрались? Я всякий день возвращаюсь домой без пуговиц — такая толчея в трамвае. Один бранится, что ему на ногу наступили, другой клянет всех: опоздал на работу. Дорога ворует наше время! Автобусы еле ползут.

Икрамов неожиданно вступился за транспорт:

— Слишком много народу стало на улицах. Пешеходы лезут под колеса, и водитель вынужден ежеминутно менять скорость. Ложится дополнительная нагрузка на двигатель, нарушается нормальная работа коробки скоростей; они часто выходят из строя.

— Представьте, вот этого не знал! Сам за рулем не сидел. Управлял только арбой с быками.

— Да ну? — Я безмерно удивился. — Вы ведь горожанин?

— Эх, друг, газетчику надо побывать в каждой шкуре, иначе кому интересно его недостоверное писание?

Икрамов застенчиво пожаловался:

— Только пробую писать, только складно не получается. В голове, в сердце — одно, перенесу на бумагу — и все потеряло вкус, как позавчерашняя стряпня.

Я уже ловил недоуменные взгляды Дадашзаде, когда Икрамов во время разговора по привычке то и дело тянулся к тетради, даже перелистывал ее, черпая оттуда поддержку, находя веские доказательства своим доводам.

Газетчику не могло прийти в голову, тем более при первой встрече, с какой страстностью ведет Икрамов свои записи и как нелегко заслужить честь — попасть на эти рукописные страницы!

— Я еще никогда не встречался с журналистами, — продолжал Икрамов. — Думал, что они сродни артистам: умеют с выражением произносить слова, и все. Вы говорите: надо влезть в чужую шкуру? А от себя, просто так писать нельзя?

На Дадашзаде напала смешливость. Он не мог произнести ни слова; кивком попросил извинения и убежал куда-то.

Я не удержался от упрека:

— Вопрос совсем не к месту. Может, человек обиделся?

Икрамов сокрушенно потряс тяжелым подбородком, что, видимо, означало: какой же я пентюх!

Дадашзаде вскоре возвратился с закопченной алюминиевой кастрюлькой в одной руке и объемистым газетным свертком в другой.

— Прошу угоститься. Отложим беседу на полчаса. Брат привез из селения готовое блюдо. У нас дома совсем неплохо готовят долму.

Икрамов готов был его обнять — такое облегчение почувствовал он от этих простых слов. Но ради приличия пробормотал:

— Большое спасибо… Нам уже пора, ждут на работе…

— Спасибо скажете. Вот говсанский лук^[10], — он ловко раскладывал на газете ложки, хлеб, луковицы, приговаривая: — На базар хожу сам, женщинам этого нельзя доверить. — С усмешкой он кивнул на поминутно открывавшуюся дверь в конце коридора: — Мои сослуживцы. Досадуют, что угощение от них ускользнуло. Мы обычно обедаем сообща, в складчину, а потом подкалываем друг друга: мол, принес позавчерашний обед, а свежатинкой потчевал родичей жены, чтоб крепче любили!..

Из редакции мы втроем отправились в автомобильную инспекцию. Увидев знакомого газетчика, майор в приемной тотчас вышел из-за стола и уважительно пожал ему руку. Здесь Дадашзаде держался совершенно иначе, чем с нами в редакции. Он был строг, деловит, щуплые плечи приподняты с достоинством. Движением бровей он указал на кабинет начальника, и майор тотчас услужливо согнул руку в локте, раскрытой ладонью пригласил к обитым дерматином дверям.

— Пожалуйте!

Мы остались ждать в приемной. Меня раздражала чрезмерная общительность Икрамова. Он вертелся во все стороны, заговаривал с сидящими в очереди, обещал снять с кого-то погоны, грозил, что войдет к начальнику и потребует, чтобы тот работал по-фронтовому, а не держал людей часами.

Наконец, нас вызвали. Пока мы шли по длинной ковровой дорожке, начальник даже не смотрел в нашу сторону. Лишь когда мы очутились перед его столом, вежливо приподнялся и жестом показал, куда сесть.

В дверях застыл седоволосый капитан, член комиссии по дорожным происшествиям. Начальник и ему велел присесть.

Дадашзаде коротко обратился ко мне:

— Расскажите все по порядку сами. — Кинул иронический взгляд на капитана: — Узнаете, надеюсь?

Тот искательно улыбнулся:

— Как же! Вы писали о…

— Не меня, а этого человека?

Капитан нахмурился, слегка пожал плечами.

— Вглядитесь хорошенько. Шофер машины «АЗМ 19—27». Вы с ним знакомы?

Капитан осторожно отозвался:

— У меня такая профессия, чтобы знать шоферов.

— Особенно, если по две недели держите у себя его удостоверение без всяких оснований!

— Ах, он с той банды-базы… — вырвалось у капитана. — Виноват. Но у них нарушитель на нарушителе. И машины их годятся только на металлолом. Вечная морока. Абсолютно недисциплинированны. — Он вдруг спохватился и выпалил, глядя на своего начальника: — Что надо — исполним!

Икрамов немедленно накинулся на него:

— Как вы можете всех стричь под одну гребенку? Умейте отличить честного водителя от прощелыги. Наша автобаза видится вам в перевернутом виде; где вспыхнет — туда и руку суете! А вам известны наши передовики?

Капитан раздраженно переступил с ноги на ногу.

— Я не профсоюзный деятель, чтобы изучать Доску почета.

Начальник счел нужным вмешаться:

— Доска почета ни при чем, капитан.

Икрамов спешил добить противника:

— Сомневаюсь, были ли вы пионером, комсомольцем? Не понимать значения профсоюзов! Они — школа коммунизма, слыхали об этом? При помощи профсоюза наша база скоро выйдем из прорыва, перестанет именоваться «бандой»…

Зная неуемность Икрамова, я торопливо вставил, перебивая его:

— Если я виноват, товарищ начальник, готов загладить вину хорошей работой. Но мне ведь не дают работать! Разве это путь к исправлению ошибки? Позорят человека тогда, когда хотят его окончательно погубить.

В противоположность нашей горячности Дадашзаде хладнокровно раскрыл блокнот.

— Если разрешите, один вопрос товарищу капитану. — И, сверля того глазами, раздельно произнес: — На какой дороге произошло означенное нарушение?

— Это имеет отношение к делу? — буркнул нехотя тот.

— Прошу ответить.

— Вы, кажется, защищаете нарушителя?

— Не нарушителя, а право. Итак?

— На повороте Беюк Гая.

— Отлично. Товарищ начальник, подскажите, какие участки входят в компетенцию капитана? Ага, благодарю. Поворот Беюк Гая не значится?

— Я ведь не границу другой страны перешел…

— В данном случае речь идет о границе нравственной. Пожалуйста, ответьте внятно: почему вы, оставив свой участок, стали наводить порядки на чужом?

Капитан с мольбой обратил выпученные глаза к начальнику. Но тот и пальцем не пошевелил, чтобы выпутать его из силков.

— Имею право на преследование преступника…

Икрамов величественно поднял руку:

— Какого преступника? Перед вами, если сумеете это доказать, нарушитель дорожных правил, и только.

— Ваш инспектор, товарищ капитан, — сказал Дадашзаде, — настиг водителя и составил акт, который должен был передать в соответствующий участок дорожной инспекции, не так ли? Был этот акт передан по назначению?

Капитан молчал.

— На повороте, где Вагабзаде был задержан, в кабине у него, заметьте, никто не находился. И никаких нарушений дорожных правил он перед этим не совершил. Двоих сослуживцев, по просьбе дирекции автобазы, Вагабзаде подвез всего несколько километров, до завода. Они спешили на работу. Соответствующие разъяснения были даны на месте инспектору. А вы, товарищ капитан, приняли их во внимание или предпочли запутать Вагабзаде?

Капитан снова не ответил.

Несколько помедлив, начальник хмуро сказал ему:

— Можете идти.

Капитан медлил, хотел узнать окончательное решение своего начальника, бывшего боевого офицера. Ожидать снисхождение не имело смысла. Однако существует честь мундира…

Голос начальника грянул как гром с небес:

— Очевидно, вашему инспектору стали тяжелы милицейские погоны?

Капитан с опаской искоса взглянул на свои собственные, но тотчас выпрямился и щелкнул каблуками.

— Верните документы товарищу Вагабзаде. Оштрафуйте его, согласно тарифу, за нарушение правила. Возьмите письменное объяснение происшедшего у дорожного инспектора Газиева. Особенно, почему он оказался на чужом участке? Представьте полный письменный отчет инцидента. Все. — И, пока от порога неслось «Есть, товарищ полковник!», обернулся ко мне: — Благодарю, товарищ водитель!

Я не понял и растерялся.

— Добиваться справедливости в большом и малом — наша общая обязанность, — сказал он. — Вы исполнили свой долг. Спасибо.

Когда мы вышли на улицу, снова задувал северный ветер — хазри. Подняв воротник, Дадашзаде пообещал:

— Я с вами непременно повидаюсь еще, Замин. На днях приеду на базу. Поступлю по совету товарища Икрамова. Раз вы меня разыскали, так и я вас найду!

Хазри подхватил нас своими могучими крыльями и разнес в разные стороны. А может, мы сами заторопились? У меня под ногами подпрыгивала земля. Я был счастлив и полон раскаяния: как я мог усомниться в конечной справедливости? Проклинать всех подряд, если человек в милицейской фуражке? Впасть в апатию настолько, чтобы даже не попытаться защитить себя? А каков молодец этот полковник! «Добиваться справедливости — общая обязанность!» Тысячу раз прав! Дадашзаде тоже настоящий боец, умеет бороться. Рядом с ними я казался самому себе безвольным и мягкотелым. Нет, дальше этого терпеть нельзя. Хватит плыть по течению. Вокруг достаточно зла, на которое стоит ополчиться. Враги не идут на нас в атаку в полный рост, а подползают тихой сапой. Снайперским глазом высматривают первую оплошку, чтобы сразить наповал. А если ты сам отсиживаешься в яме, лишь бы не попасть врагу на глаза… Уверенный, что завтра снова сяду за руль, я добрался до дому и, сраженный усталостью предыдущих дней, крепко заснул.

Сколько прошло времени, не знаю. В мое забытье просочились негромкие женские голоса. Не подымая век, я прислушался сквозь дремоту.

— Из десятерых джигитов выбрала. Приворожил, видно. Все в нем было ладно, все по сердцу.

— Вы до сих пор любите мужа?

— Почему же его не любить? Он меня ничем не обидел. Ах, детка, семейная жизнь — это совсем не то, что ухажерство! Вот ты говоришь «любовь»? А я не умею найти слово, знаю только, что без мужа жизнь мне не в жизнь. Был в армии, я все те годы промучилась, словно пустота какая-то внутри образовалась. Недаром говорят: дом без хозяина что мельница без воды.

— А дети? Ваш сын?

— У каждого свое место. У мужа — свое, у сына — свое. Мы долго были бездетны. Сколько молитв вознесла, сколько обетов дала, пока родился Билал! А теперь так хочу, чтобы у него тоже была своя семья.

— Девушек красивых много, пусть выбирает.

— Не так все просто, милая. Нынешние сыновья — кони неоседланные: куда вздумают, туда и поскачут! Ты-то сама почему засиделась у родителей?

— Ко мне многие сватаются. Отец дает полную волю, а вот с матерью никак не сойдемся во вкусах.

— Тебе кто-нибудь по душе?

— Как сказать… Есть один человек на примете. Влюблен без памяти.

— Уж не наш ли Замин?

— Замин? Он же был у папы шофером!

— Мужа не по профессии выбирают. Ты к нему зачастила, вижу, что очень расположена… вот и подумалось.

— Невезучий он, мне его жаль. Всем здесь чужой. Кроме нашей семьи, кто у него в городе? Да вы сами, тетушка, разве посоветовали бы мне за него выйти?

— Ты ровню себе ищешь? Понимаю. Но переменить мнение не могу: Замин умница и добряк. Завидный жених для любой.

— Хорош умница! Скитается по чужим углам. А у того человека, про которого я говорила, машина и квартира в центре города. Денег — что мусора под ногами!

— За богатством не гонись, детка.

— Это почему же?

— Оно как грязь на ладонях: смыл — и нет его.

— Э-э, утешение для тех, кто сам ничего не имеет. Я уверена в другом: к богатому все плывет в руки — уважение, почести, семейное счастье. Чего еще желать? Что захотел — купил. Куда вздумалось — поехал…

— У нас в селении старые люди иначе говорят: бедняк любит жену, богач — ожерелье на ней.

— А хотите, расскажу одну историю? У нас была соседка, дочь известного человека. Сглупила по молодости лет, вышла за неимущего студента. Тот выучился и не успел еще встать крепко на ноги, как уже разошелся с нею. Теперь она опять живет у родителей, вечно хнычет, озлобилась на весь мир. А была бы за богатым, тот еще подумал не один раз; стоит ему разводиться, делить имущество пополам, или нет?

— Как-то ты не по-молодому рассуждаешь, дочка!

Зевая, я с трудом открыл глаза. Надо мною белел потолок с голубоватым пятном сырости.

Когда я выглянул на веранду, там шептались, близко пригнувшись друг к другу, тетя Бояз и Халима.

20

Бакинская весна начинается не только с желтых бутонов кизиловых деревьев и пестрых бабочек над полянами подснежников. Яркая зелень, распустившиеся цветы, порхающие бабочки — все это случается здесь и посреди зимы.

О весне мне еще напомнила суета девушек и молодых женщин, которые, прикрывшись чадрой, сновали в узких переулках верхнего города из дома в дом с круглыми тазами на головах, да аромат свежеиспеченных ими лепешек; его приносило потоком теплого воздуха из приоткрытых дверей. «Не свадьба ли поблизости?» — хотелось спросить у играющих ребятишек.

Мне вспомнилась Халима; разговор, услышанный сквозь сон. Хорош друг дома, который последним узнает про обручение хозяйской дочки! Сердце против воли болезненно сжалось, я прибавил шаг. Мнительность моя была так велика, что на лицах прохожих я читал насмешливое осуждение, словно все они разделяли мнение Халимы о моей невезучести и теперь шептались на ходу о неудачах, которые ожидают беднягу Замина впереди.

Не чуя ног я взлетел на третий этаж знакомого дома. Нажать кнопку звонка не успел — за дверью послышались знакомые голоса. Замок щелкнул, и в щель нетерпеливо просунулась кожаная сумка для покупок, рука в перчатке, пушистый обшлаг из чернобурки. Я отпрянул, вжался в угол.

— Возвращайся скорее, — это голос Баладжи-ханум.

— Не волнуйся. Думаю, что Замин…

От волнения я не разобрал конца фразы. Но едва Халима захлопнула дверь, я решительно преградил ей путь. Она сильно вздрогнула.

— Замин! Что случилось?

— Ты говорила обо мне?

— Когда?

— Только что.

— Ах, это… ну, мама беспокоится, когда я задерживаюсь. Вот я и сказала, что ты меня проводишь.

— Нет, ты сказала что-то другое.

— Напрасно ломаешь голову. Разве что-нибудь важное обсуждается в дверях? — Она вдруг тревожно оглядела меня. Перчаткой обтерла пот на моем лбу. — Да что с тобой стряслось? Ты… наехал на человека? Насмерть?!

Сумка с шумом выпала из ее рук. Она обхватила меня за плечи, с силой затрясла…

— Сейчас открою, — бормотала она. — Сейчас, сейчас…

Ей хотелось поскорее увести меня в квартиру и там, за замкнутыми дверями, услышать правду. Она была убеждена, что я затаил что-то пугающее.

— Не я скрываю, а ты! — зло воскликнул я.

Секунду она смотрела озадаченно, явно не понимая. Потом больно стиснула мои пальцы.

— О чем ты?

— Собралась замуж! Сознайся!

Она покачала головой. Бледность медленно сходила с ее лица.

— В уме ли ты, Замин? Тебе что-то наговорили. В чем моя вина перед тобой?

— В притворстве. Ты играла одновременно две роли.

— Одной-то не сумела довести до конца… — Она заслонила лицо, и кожаная перчатка стала мокрой от слез. — Объясни, чем я тебя обидела? Вот, собралась отнести тебе гостинец к празднику…

Она плакала уже, почти не таясь, и звук рыданий глухо разносился по лестничным пролетам, будто из пещеры в пещеру.

Глядя в ее омытые светлой влагой зрачки, похожие на амулет, уроненный в родник, я не мог сдержать приступа бешенства, потому что явственно видел, как сквозь глаза дочери на меня уставились лживые глаза Баладжи-ханум.

— Довольно изворачиваться, — сказал я. — И так чересчур долго я принимал твои слова за чистую монету. Сознайся, у тебя ведь есть дружок, который привык преспокойно дремать на подушках из лебяжьего пуха? И почему бы ему этого не делать? Он полностью уверен в тебе. А то, что какому-то бедолаге ты позволяешь изредка переночевать в углу на собачьей подстилке, его мало заботит… Да за кого ты меня принимаешь?! Скажи, к чему эта комедия с нежными чувствами, если все давно решено? Я служил тебе ширмой? Стерег, как пес, чужую любовь — и потерял в это время свою! Ну, хватит. Отстань от меня раз и навсегда. Поняла?

Я повернулся к ней спиной, сделал несколько решительных шагов. Но ярость еще клокотала во мне и требовала выхода. Я обернулся, процедил с презрением:

— Говорят, что яблочко от яблони недалеко катится. Тебе прямая дорога по стопам уважаемой мамаши. Как ни старайся, дальше ее не прыгнешь. Да и зачем? Она будет выставлять тебя будто фарфоровую куколку под стеклом, высматривать покупателя посолидней. А на роль цепного пса поищи кого-нибудь другого. Я вам не под масть, милая ханум!

Халима, бледная, с закушенными губами, пнула ногой уроненную ею хозяйственную сумку, и та покатилась по ступеням, рассыпая куски праздничной снеди.

Уже сбежав с последней ступеньки, я услышал сверху истошный вопль:

— Ай аман, держите его! Убил дочку! Вахсей!..

21

Хотя наша автобаза славилась допотопными драндулетами, но от невзгод военных годин мы уходили, как и вся страна, со скоростью первоклассной гоночной машины!

Возвращение мне водительского удостоверения приветствовалось всеми сослуживцами без исключения, даже Галалы, который считался у нас общепризнанным барометром: «стрелки» его учитывали малейшие перемены в состоянии дел.

Газетчик Дадашзаде действительно не мог выбрать для себя лучшей мишени! Статья его называлась: «Я, ты и все остальные».

Сделав вступление, беседу с Галалы автор статьи передал так:

«— Вы по образованию педагог. Так, кажется? Но вашего влияния на молодых работников базы в этом смысле незаметно. Почему?

— Воспитатель из меня не вышел, что поделать!

— Это относится и к вашим собственным детям?

— Вовсе нет. Дома я полный хозяин.

— Поддерживаете суровую дисциплину?

— Разумеется. Без этого в семье нельзя.

— А на работе дисциплина нужна?

— Ну… тоже, конечно…

— Мне рассказывали, что один шофер из-за того, что его лишили премии, кинулся на вас с кулаками. А вы ему сказали: «Не нравится — ищи себе другое место». Это так?

— Так. Он не выполнил план и лишен премии законно.

— На план влияет степень организации работы. А за это отвечает уже руководитель. У того шофера сел аккумулятор, он неделю простоял на приколе. Чья, по-вашему, вина?

— Водителя.

— Почему?

— У хорошего водителя машина никогда не простаивает.

— Вы можете указать одного-двух «хороших» в качестве примера?

— Да сколько угодно! Запчастей не клянчат, план выполняют — значит, и заслуженная премия согревает им руки, как теплый уголек зимой!

— Простите, они расплачиваются из собственного кармана за запасные части?

— Вероятно.

— Немалые суммы! Откуда они берутся?

— Почему вы спрашиваете об этом у меня?

— Потому что руководитель отвечает за те моральные принципы, которые воспитал в своих подчиненных.

— Я уже сказал, что педагог из меня неважный.

— Но быть только специалистом мало для хорошего руководителя! Нельзя существовать по принципу: «дай — поем, укрой — посплю». Командир производства не сторож металлолома, товарищ Галалы!»

Газету с этой статьей передавали друг другу, читали и перечитывали.

«Банда-база», словно одурманенный великан, просыпалась, постепенно протирала заплывшие веки и с любопытством оглядывала самое себя.

Никогда прежде не толпилось столько народу в конторе. Речи становились все вольней и громогласней: «Нашелся наконец человек, который плеснул холодной водицы в уютное гнездышко Галалы!», «Как бы все это не вышло боком Икрамову и Вагабзаде?», «Э, треск, шум, больше ничего. Газетку почитают — и пустят на растопку!»

Икрамов ходил именинником. Его подбадривали:

— Смелый ты, Афрасияб! Сердце волка в детстве, наверно, съел? Не каждый начнет открытую борьбу с «акулами».

Но Икрамову мало было сделаться героем общей молвы. Он продолжал гнуть свое, твердил, что дело надо довести до конца. Выкидывал правую руку и тряс огромным кулачищем:

— Задали им перцу?! Но это только начало. Держитесь крепче, племяннички!

Возле каморки Икрамова теперь постоянно выстраивалась очередь: каждый хотел посоветоваться с председателем месткома, поговорить с ним.

Поверх голов он как-то поманил меня к себе. Протянул какую-то бумагу. На ходу бросил:

— Ознакомься. Через полчаса заседание месткома.

Все взгляды обратились ко мне. Те, кто меня знал, дружелюбно улыбались. Другие взирали с почтением: обращение ко мне Икрамова как к ровне подняло меня в их глазах. Обо мне шли толки, что я первым вступился за свои права, не проглотил обиды молча, как делалось до сих пор, не испугался, что мне прилепят ярлык склочника. Да и в газете было достаточно написано обо мне. Дадашзаде со свойственной его перу железной логикой раскрыл все преимущества перевыполнения плана по тонно-километрам. Доказал, почему это выгодно каждому в отдельности и всему управлению в целом.

Однако на автобазе были и такие, кто встречал мое появление ледяным молчанием. Их подозрительные, косые взгляды портили настроение. Чем я им насолил? Воображают, будто хлопочу ради тепленького местечка, что ли?

По привычке, наша бывшая бригада собиралась после рабочего дня в ближайшей чайхане. Это было уютное, хотя довольно тесное помещение с четырьмя столиками. Чайхана стала нашим клубом, нашей читальней. Здесь играли в шашки и состязались в пении. Кто-то отбивал на медном подносе ритм, приглашая попытать счастья в сольном номере. Каждая группка выставляла своего певца, а проигравшие угощали остальную компанию чаем.

Впрочем, споры не всегда кончались добродушным смехом. Однажды шофер из прежнего окружения Медведя-Гуси рассказал дорожный случай: он взял в кабину по пути молодую женщину и скорее от нечего делать, чем с определенными намерениями, стал приставать к ней. Она подняла крик: «Останови машину, иначе выскочу на ходу и моя кровь будет на тебе!» Водитель испугался: ее вопли могли услышать проезжающие; круто повернул в степь и лишь вдалеке от людных мест вытолкнул пассажирку из кабины. «Не хотела полюбезничать с красивым парнем, кукуй теперь посреди волков и лисиц». Женщина с невыразимым презрением отозвалась: «Эх ты, недоносок! Ты не годишься даже на то, чтобы слить воду на руки моему мужу. Он всю войну провоевал и погиб, спасая таких недомерков, как ты. Если у тебя, мужчины, нет представления о собственной чести, то я, женщина, пощажу папаху твоего отца, не пойду жаловаться, чтобы и на суде не видеть твою поганую рожу».

— Хотел я ее придавить: кто там в степи разберется? Да вовремя спохватился. Она, паршивка, тоже сдержала слово, не продала меня.

Пожилой шофер с такой силой отодвинул от себя стакан с горячим чаем, что тот опрокинулся и залил кипятком грудь и живот рассказчика.

Когда под его жалобные стоны мы сорвали мокрую рубашку, обожженная кожа уже покрылась волдырями, и чайханщик извел целую банку кислого молока, пытаясь унять боль. Пострадавшего пришлось спешно отвезти в больницу.

А в чайхане между тем разгорались страсти. «Пацанам» представился случай поставить бывшего атамана Гуси перед выбором: поддержать «своих» или отречься? Один из них швырнул на стол финку.

— Здесь должна пролиться кровь! — высокопарно возгласил он. — Пусть ударят меня, или ударю я!

Глаза Медведя-Гуси вспыхнули недобрым огнем. Отпихнув ногой стол, с которого посыпались чайник и стаканы, он ухватил пожилого шофера за грудки, оттащил в сторону. Все вскочили с мест, вооружаясь кто самоварной трубой, кто стулом.

Я прыгнул вперед, заслонил незнакомого шофера и оказался перед разъяренным Гуси.

— Что ж, Медведь, начинай расправу!

— Уйди, — прохрипел тот. — Мне нужен не ты. Посторонись, Замин.

— Нет, я не уйду.

— Твоей крови не хочу, сойди с дороги. Помни, я не женщина, чтобы бросать слова без счета, как золу по ветру!

— Кого защищаешь, Гуси? Мерзавца, которому неведома мужская честь? Он оскорбил чужую жену и бросил ее, беспомощную, посреди степи.

— А тебе-то что?

— Она моя сестра.

— Врешь!

— А была бы твоя сестра, стерпел бы?

— Не тронь мою сестру, бригадир! И не заговаривай мне зубы…

Медведь в ярости сдернул с себя куртку, рукавом задев мое лицо. Мне показалось, что он хочет сделать мне «темную». Я отпрыгнул и со всего размаха залепил ему пощечину.

— Ударил? Ты меня ударил?!.

Он был так ошеломлен, что позволил себя оттащить. Нас разняли.

Авторитет Медведя как вожака был утрачен навсегда. По блатной этике «вор не позволяет бить себя по щекам!» Бывшие дружки обходили его теперь стороной, и подобострастное «салам алейкум» перестало раздаваться возле поверженного кумира. Хотя я всем упорно твердил, что вовсе не собирался его бить, а задел по лицу случайно.

Вскоре, вернувшись из поздней поездки, Гуси спросил обо мне у механика. Я услышал его голос, но не двинулся с места, копаясь в моторе: на поворотах возникал посторонний звук, я искал неполадку. Проверив все сомнительные места, с силой крутанул руль — и вновь услышал нечто похожее на тявканье щенка.

Неужели отправляться завтра в рейс на неисправной машине? В изнеможении я опустил голову на руль и нечаянно надавил на сигнал.

Кабину тряхнуло, хотя мотор был выключен. На подножку впрыгнул Медведь-Гуси. В темноте его глаза горели опасным огнем.

— Затравил Медведя, а теперь со страху сигналишь? Лаешь, как собака из подворотни?

— Я тебя не видел. И травить никогда не собирался.

— Ты меня погубил, понимаешь это?

— Чем?

— Влепил оплеуху, а я тебя до сих пор не убил. Кто теперь со мною считается?!

— Гуси, ты давно уже на свободе. Зачем цепляться за тюремные обычаи?

— Их придерживаются мои друзья!

— Какие они тебе друзья? Друзья были там, на перевале, помнишь? Прошлое — это всего лишь тусклый светлячок, вот-вот погаснет. А впереди твоя дорога освещена мощным прожектором. Не отворачивайся от света, Гуси! Не надейся, будто укроешься в каком-нибудь затхлом углу наши прожектора достанут тебя повсюду. Мы не отступимся от тебя!

— В лагере говорили: вору суждена одна койка, а та под замком, за запертой дверью.

— Вору — может быть. А рабочему человеку, мужчине во цвете лет, как ты, пора иметь двухспальную кровать да еще люльку для первенца. Тебе нужен семейный очаг, возле которого станет тепло другим. Ну, подумай, кого ты бросился защищать, чьим мнением дорожишь? Пакостника, который обидел вдову солдата? Да такой у собственной бабушки сундук взломает, не посовестится. Венчальное платье сестры проиграет в карты! Разве ты сам способен на подобное?

— Нет, нет!

— А если нет, то живи так, чтобы твоя тюремная кличка забылась. Чтобы тебя называли впредь не Медведем-Гуси, а дядюшкой Гуси, братцем Гуси.

— Поздно, Замин. Я могу от пустяка вспыхнуть, как тогда в чайхане. Мне трудно справиться с собою.

— Мы поможем тебе, Гуси! Ты для нас не потерянный человек. Ты наш дорогой товарищ!

— Я от тебя ничего не скрываю, Замин. Назад мне тоже дороги нет. Твоя пощечина перечеркнула мою прежнюю жизнь. Никто не захочет вспомнить, каким виртуозом был Медведь! Я ведь замки с закрытыми глазами без ключа отмыкал. А сейчас стал вроде больного пса, которого каждый пнет. Сдохну — сволокут в канаву и камня надгробного не поставят…

От слов Гуси меня пробрала дрожь. А что, если он пришел убить меня и затеял весь этот разговор лишь для того, чтобы оправдаться перед собственной совестью?!

Мне стало еще больше не по себе. Рывком повернув ключ, включил мотор, и лишь привычный шум машины успокоил меня.

— Ты внимательно прочитал статью Дадашзаде?

— Как сумел. А что?

— Помнишь, он рассуждает об «я» и «мы»? Взявшись за руки, помогая друг другу, все вместе люди становятся «мы».

— Из вчерашнего лагерника партийца не получится. Не агитируй зря, Замин.

— Ошибаешься! Не зря. Я еще сам не член партии. Но готовлюсь. Мечтаю об этом. До всего надо дойти собственным умом, Гуси! Отец может подарить сыну дом, мать — сшить для него красивую одежду. Но убеждения не берутся у других. Они не наследство, не подарок. К ним приходят собственным путем. К партийному билету тоже.

Я оборвал на полуслове и потянулся рукой к дверце. Гуси нажал ручку с другой стороны. Но когда кабина распахнулась, он не отступил. Продолжал испытующе сверлить меня взглядом.

— Торопишься в город?

— Нет. У нас заседание.

— Какое еще?

— У Икрамова.

Гуси нерешительно кашлянул, прочищая горло:

— Наверно, и про меня будете говорить?

— Что именно?

— Гнать, мол, надо таких с автобазы. Чужак я для вас.

— Глупости. Здесь нет чужаков.

Я выпрыгнул из кабины, с шумом захлопнул дверцу. Но Гуси и теперь не посторонился. Мы стояли лицом к лицу; по пословице, между нами вода не протекла бы. Эти несколько секунд решали многое.

— Не топчи меня, — со скрытой угрозой проговорил наконец он. — Я еще не побежден.

— Хочу, чтобы ты был победителем, Гуси. Но только над своим прошлым!

22

После мелких текущих вопросов речь на заседании месткома неизбежно зашла и о статье Дадашзаде.

— Хочу подчеркнуть, — сказал Икрамов, — что проект нашего решения основывается на выводах этой статьи. Ее следует не только прочесть каждому, но и обсудить на общем собрании.

Взгляд Икрамова обежал сидящих и задержался на тощей сутулой спине Галалы, сжавшегося в дальнем углу. Потом с неменьшей выразительностью остановился на начальнике, который за последние дни порядком порастерял былую вальяжность. Даже его гладкий зачес казался сейчас неряшливым и не отливал прежней безукоризненной сединой. Глядя в пол, Сохбатзаде не осмеливался вытереть пот со лба и лишь негромко отдувался.

С видом победителя Икрамов поднес листок бумаги к глазам, стал зачитывать постановление грохочущим басом.

Местком требовал немедленно оборудовать индивидуальные шкафчики для спецодежды. Она должна быть сменной и своевременно стираться за счет автобазы. Следует, не откладывая, починить дырявую крышу ремонтных мастерских. Провести электричество в смотровые ямы. Для мытья запасных частей выдавать керосин, запретив пользоваться бензином. Построить душевые. Завести аптечку для срочной помощи. Проследить, чтобы все вышеуказанное было выполнено к Первому мая.

Икрамов несколько мгновений стоял с листком в руках, словно ожидая возражений, как опытный боец, подстерегает ответный удар.

— Кто хочет выступить?

Взоры обратились к Сохбатзаде. Тот молчал.

— Есть дополнения? Возражения против отдельных пунктов?

Первым собрался с духом Галалы, который понял, что отмалчивание плохо помогает при защите. Он признал, что перечисленные улучшения назрели давным-давно. Что требования месткома справедливы: все это надо было осуществить еще при организации автобазы. Виноват ли он сам? Конечно! Его можно даже привлечь к ответственности за то, что он так долго закрывал глаза на явные нарушения охраны труда. Достаточно привести недавний случай, когда шофер-новичок, протирая запчасти бензином, уронил искру и, лишь накрыв телом вспыхнувший огонь, не допустил пожара. Однако себя подверг большой опасности.

— Случись такое у Икрамова, — язвительно сказал кто-то с места, — вы бы его с работы турнули, дело пришили. И государственное имущество подверг опасности, и человек чуть не погиб.

Галалы на секунду смешался, захлопал веками, как всполошенная курица крыльями.

— Икрамов тоже не безгрешен, — процедил наконец сквозь прокуренные зубы. — Пусть расскажет про ахсуинскую историю, когда на перевале пустили вперед Медведя-Гуси, а тот врезался в дерево.

— Не вороши старое, — буркнул Икрамов, густо краснея.

— Давно ли человеколюбцем стал? Когда сам попадаешь впросак, отводишь удар на других, а под похвалу тащишь дружков? Так?

Я не мог этого стерпеть и, не прося слова, поднялся с места:

— Пусть товарищ Сохбатзаде скажет: была ли легкой перевозка гематита? Рисковали все одинаково. Гуси показал себя там с лучшей стороны, он был заслуженно отмечен премией.

Галалы хрипло захихикал, будто ворона закаркала.

— Прекрасная логика! Сначала Медведю дают Почетную грамоту, а потом публично позорят, так что все от него отворачиваются.

Он говорил это не мне, а Икрамову. Но отвечал по-прежнему я:

— Неправда! Мы не отворачиваемся от Гуси. Мы помогаем ему уйти от прошлого. Для нас он наш товарищ, который проявил большое мужество на Ахсуинском перевале. Я говорю для тех, кто там не был. Представьте: заснеженная крутая дорога, бездонная пропасть… Если бы первым поехал менее опытный шофер, то вся колонна следом за ним могла разбиться. Кусков бы не собрали! На головной машине ехал первоначально я, но я был мало знаком с местностью. А Гуси бывал уже на перевале раньше, он сам вызвался вести колонну, просил об этом. Да, его машина перевернулась, но он успел упереться ею в ствол дерева и спас нас всех. Вот какова эта ахсуинская история.

Галалы не спускал глаз с Икрамова, меня он словно не видел вовсе. Не взглянул он и в сторону Сохбатзаде, хотя явно хотел распалить его.

— Ты роешь яму начальнику, Икрамов! Метишь на его место — вот в чем дело. Откуда взялся вдруг такой заботник о благах рабочих? Ты кто? Советская власть? Управление треста? Хочешь поссорить шоферов с товарищем Сохбатзаде, ловишь рыбку в мутной воде? Да?

Он взывал к членам месткома, обежал их взглядом одного за другим, но не нашел былой поддержки. Пыл его стал спадать. Слишком хорошо зная нрав Сохбатзаде, Галалы был уверен, что и тот отвернется от него, когда он останется без приверженцев. Сохбатзаде был из тех руководителей, которые не любят побежденных подлипал. Их всегдашнее желание обеспечить себе покой. Ни единого звука наружу — вот их девиз. Сохбатзаде впервые руководил большим предприятием и поначалу полностью зависел от ловкачей типа Галалы. Но понемногу он обзаводился собственным опытом, а опыт подсказывал ему, что не надо спешить класть на лоб холодные примочки, пока голова не разболелась окончательно.

По жизненным устремлениям Икрамов и Сохбатзаде были полными антиподами.

Хотя на первый взгляд казалось, что конечная цель у обоих одна: оба хотели, чтобы автобаза хорошо работала и выполняла план. Но одному это было нужно применительно к личной пользе, а другой не думал о себе совершенно. «Таким я родился, таким умру», — твердил упрямец Афрасияб.

В общем, решение месткома было принято единодушно.

Не сдаваясь, Галалы подпустил последнюю шпильку:

— Может быть, товарищ Икрамов разъяснит, кто же будет проводить в жизнь столь замечательное решение? Уж конечно, не он сам! Его дело, по пословице, пустить людям в голову ветер. Кто спорит, что электричество в смотровых ямах и душевые — это хорошо? Но на все надо время. А если наседать на начальство, выедать ему мозг, что получится? Решение на бумаге ничего само по себе не сделает.

— С этим я вынужден согласиться, — устало сказал Икрамов. — Если нет намерения выполнять, то бумажное решение ни к чему.

— Ну вот и ты, Железный камень, смягчаешься понемногу! — обрадовался Галалы.

Икрамов слегка пожал плечами.

— Жаль, что заседание уже закрыто. Давайте проведем новое и вынесем решение, чтобы отменить импредыдущее. Такова, кажется, мысль товарища Галалы?

Не уловив иронии, Галалы выпрямился и независимо закинул ногу за ногу. Может быть, его воображению представилось, что на месте председателя будущего заседания сидит он сам?

Сохбатзаде нашел нужным вмешаться, чтобы предупредить всеобщий хохот.

— Я поддерживаю мысль товарища Галалы. Ответственность за выполнение пунктов надо распределить тут же, не откладывая. — Бросив не то укоризненный, не то ободряющий взгляд на своего приспешника, покачал головой: — Не стоило переводить все в шутку, товарищ Галалы. Вопрос достаточно серьезный. В смысле бытовых и технических удобств наша база действительно плетется в хвосте.

Галалы проворно поджал ноги и с немым восхищением уставился на патрона. Льстивый взгляд возымел действие: Сохбатзаде приосанился, голос у него зазвучал увереннее:

— Наше отставание не простительно, товарищи. Однажды за это крепенько спросят, и первым отвечать буду, конечно, я! Но ближе к делу. У меня лично вызывает сомнение срок; к Первому мая никак не управимся. Давайте наметим что-нибудь более реальное.

Галалы подхватил с воодушевлением:

— А я что говорю?!

Но Икрамов тоже достаточно хорошо изучил начальника. Не давая ему привычно подпасть под влияние хитреца, сурово оборвал того:

— Я вам не давал слова, Галалы. Имейте уважение к товарищу Сохбатзаде, не перебивайте его!

— Я уже почти кончил, — Сохбатзаде милостиво кивнул в сторону Икрамова. — Нам будет нелегко. Но постараемся преодолеть трудности.

Обиженный Галалы неопределенно бросил в пространство:

— А шифер у нас есть? Чем будем крыть душевые?

— Достанем. — Икрамов нахмурился.

— Где? Как? Без лимита нам и щепки не дадут, чтобы в зубах поковырять.

— В тресте имеется своя ремонтно-строительная контора…

— Имеется. Только там скажут, что планы давно утверждены и что мы поздно спохватились. Я второй год не могу фонарного столба выпросить.

Икрамов не без яда ввернул:

— Однако новую диспетчерскую товарищ Галалы сумел построить. И никакого лимита, никаких накладных. Просто велел каждому водителю прихватить из карьера десяток камней. Возвели за один месяц. Но мы не станем следовать такой самодеятельности. Обещаю, что добьюсь стройматериалов законным путем. Товарищу Галалы придется взять на себя лишь саму постройку. Кстати, и на диспетчерскую попробуем получить задним числом строительный паспорт, а то нехорошо получается.

Сохбатзаде решил показать свое полное беспристрастие:

— У товарища Галалы, как он утверждает, связи в тресте? Самое время подтвердить это делом. Не пустой же он хвастун!

Галалы невольно поежился. Слова Сохбатзаде задели его за живое. От отлично понимал, как сложно задание, которое ему «вешают на шею». К тому же опасался, что если легко уступит, то его «и в гору кнутом загонят, и пинком сбросят с горы». Плясать под чужую дудку? Ну нет, голубчики. Вы еще плохо знаете Галалы.

Он рассмеялся. Смех был натужный и смахивал на нервную икоту: звуки вылетали, а лицо оставалось неподвижным.

Я сказал ему шепотом:

— Вы как ветка калины, Галалы. Куда ветер подует, туда и гнетесь.

Он отозвался тоже сквозь зубы:

— Рано безрогому барану нападать на рогатого. Как бы не пожалеть.

Один из самых уважаемых членов месткома слесарь Володин приподнялся с места.

— Так как поступим с решением?

Икрамов не уловил серьезности тона, отозвался с усмешкой:

— Как с сурой из Корана: опустим в кувшин, а воду выпьем.

Все с готовностью рассмеялись. Но кто-то крикнул:

— Хватит болтать! Сидим допоздна. У всех дома семьи, а завтра с утра снова на работу. Или решаем что-нибудь, или расходимся.

Обычно, когда шутка Икрамова оказывалась невпопад, он виновато опускал свою лапищу на плечо собеседника, говоря: «Ну, сморозил ерунду. Не обращай внимания, друг». Сейчас он только заморгал и беспомощно оглянулся на Володина. Тот, словно ничего не заметив, продолжал:

— Предлагаю копии данного постановления месткома послать в райком партии и в республиканский комитет профсоюза. Не обижайтесь, товарищ Икрамов, но благие решения принимаются у нас не впервые. Можно отыскать целую кипу бездейственных бумажек. Нужно добиться их выполнения. Иначе грош нам цена.

Сохбатзаде счел за лучшее величественным кивком подтвердить согласие с мнением слесаря.

Володин поднял обе руки, перепачканные мазутом.

— В таком виде я вынужден ежедневно возвращаться домой. Пугать людей в автобусе, да еще отмываться часа два на общей кухне в тазу. Мне это надоело, говорю прямо. Если в самом скором времени не будет душевой и шкафчика для городской одежды, я уволюсь. Предупреждаю.

— Товарищ Володин прав, — вставил Икрамов.

— Я много мест прошел за войну, — продолжил Володин. — Видел, как можно содержать гаражи. Нет ничего невозможного даже в том, чтобы ходить в белых халатах. А разве мы сами не способны вырыть двухметровую яму, зацементировать ее и провести проводку? Мы, которые саперной лопатой перебросали столько земли из окопов! Нужна лишь команда. И тут скажем прямо: у нас плохой командир.

Все примолкли. Таких смелых слов на автобазе еще никто не произносил в открытую. Едва Володин раскрыл рот, на него обрушивался целый хор приспешников Галалы. Но теперь его слушали затаив дыхание.

— У нас привыкли шушукаться за спиной, плести интриги. Чтобы предотвратить все это, я и предлагаю довести наше решение до ответственных лиц. Когда оно выйдет за ворота базы, его нельзя будет замолчать.

Сохбатзаде, пропустив мимо ушей фразу о плохом командире, энергично закивал массивной головой.

— Конечно, конечно, виноваты мы сами! Следует засучить рукава и каждому взяться с энергией за свой участок производства. Капля за каплей — озеро нальется. Но, дорогие товарищи, — его голос зазвучал отеческой укоризной, — нужно ли нам лезть в райком партии с душевыми кабинками и тряпками для протирки запчастей? Разве там нет более серьезных дел? Просто бессовестно отвлекать вышестоящих товарищей по пустякам. Как мы будем выглядеть в их глазах, если признаемся, что не способны решить простейших бытовых вопросов? Думаю, со мною все согласятся. — Он говорил, не делая пауз и не давая никому вставить слово возражения. — Ей-богу, товарищи, мы не хуже всех остальных. — Он улыбнулся широко, располагающе. — Если от пятерых отстаем, то зато пятерых опережаем!

Икрамов взорвался:

— Вот этот дух терпимости и губит всякое живое дело, тянет нас назад! Да что мы, в мечети, что ли, где только твердят о терпимости?! Вода заливает по горло: ничего, потерпите! Безгласно сносить недостатки, по-моему, опаснее и вреднее, чем самому делать ошибки. Я не могу согласиться с товарищем Сохбатзаде, будто рядовые труженики не вправе беспокоить партийное руководство. У нас пока нет первичной организации, и мы вправе просить совета прямо в райкоме.

У Галалы на лбу вспухла жилка. В последнем усилии переломить ход собрания он закричал:

— Опять заносишься, товарищ Икрамов!

— Говорю, что велит долг партийца.

— Один человек еще не партия.

— Вся партия — единое сердце и единый ум!

— Попадаются такие, кто примазывается к партии. На нашей базе вы не единственный коммунист, учтите! — Галалы выпаливал без запинки, сохраняя многозначительный вид, мысленно прикидывая, как можно будет использовать свои «обличения» в дальнейшем. — Не считай всех оболтусами. Ты, как немытая ложка, суешься в самую середину кастрюли: мол, вот он — я! Хоть низенькую горушку, а спешишь насыпать, чтобы залезть наверх. Как это называется? Карьеризм — вот как!

Икрамов смотрел на него в немой ярости, но не спешил ответить. Он понимал, что расчет Галалы именно и строился на ответной горячности, на каких-нибудь опрометчивых словах с его стороны.

— Не уводи нас, товарищ Галалы, в ненужный спор, — сказал он почти спокойно. — Речь идет не обо мне лично, а о решении месткома. Я свое место знаю. Выскажешься, когда на повестке будет стоять мое персональное дело. Правильно я говорю, товарищ Сохбатзаде?

Тот сидел, облокотившись на стол, пряча взгляд одинаково и от Икрамова, и от сощурившегося в бессильной злобе Галалы. На прямой вопрос не отозвался ни звуком, лишь опустил тяжелые веки, не то в знак согласия не то думая что-то свое.

23

Ранним утром караван машин потянулся на беюкшорскую дорогу.

Я не успел миновать ворот автобазы, как из динамика диспетчера громогласно раздалось:

«АЗМ 19—27! Вагабзаде, зайдите к начальнику!»

Выскакивая из кабины, махнул рукой ближайшему водителю из своей бригады, чтобы двигались дальше.

Сознаюсь, неожиданный вызов поселил в душе некоторую тревогу. Вместо того чтобы бегом пересечь двор, я шел неохотно и медленно, нога за ногу. То и дело приходилось сторониться: машины выезжали за ворота одна за другой, и каждый шофер, высовываясь, кричал мне что-нибудь ободряющее или же просто приветственно нажимал на клаксон. Они не были моими приятелями, не с каждым из них я сидел в чайхане за самоваром, но вся база поголовно знала о тех новшествах, за которые боролся Икрамов, и о моей причастности к его усилиям. Группка Галалы отнюдь еще не была рассеяна; как и прежде, она пыталась заткнуть слабым рты, беспардонно вмешивалась в дела месткома, пытаясь сохранить в своих руках власть «второй дирекции». В ход шли любые средства: нашептывание за углом и открытая склока. («Здорово тебе задурили мозги!», «Считаешь Икрамова другом? А знаешь, что он говорил про тебя?..», «Создаете нездоровую обстановку в коллективе, товарищ Икрамов!»)

Я ничего не отвечал на ползучую клевету, но Икрамов умел отбрить очень ловко; его остроумные ответы повторялись потом по всем закоулкам. Работники автобазы относились к нему все с большим дружелюбием и доверием.

Сколь ни увертлив был Галалы, но его прищуренные бегающие как ртуть глаза все чаще выдавали тайные мысли, пока язык источал мед. Мы с ним держались очень вежливо, хотя отлично понимали, что у каждого за душой. Иногда он говорил с такой откровенностью, что я начинал ему верить.

Вскоре после истории с анонимным письмом, когда он отрицал, что я сдал в кассу деньги, Галалы подстерег меня на автобусной остановке, мы вместе проехали половину дороги, и он уговорил сойти по пути.

Углубившись в пустой переулок, он остановился под фонарем и с дрожью в голосе, поклявшись здоровьем своих детей, стал уверять в своей полной непричастности к анонимке. Как великую тайну поведал, что ему удалось приметить почтовый штемпель на конверте.

— Письмо из твоего района. Ищи врага среди односельчан.

Я довольно равнодушно отозвался:

— Знаю, это написал сын нашей соседки, мой бывший одноклассник. Не то чтобы он очень дурной человек, а так, балаболка.

Моя осведомленность разочаровала Галалы, но он не упал духом и не упустил нить разговора:

— Был я сегодня в бане. Совершил омовение. Все-таки мы мусульмане! И Коран с собою взял. Вот он, в нагрудном кармане. Кладу на него руку и говорю тебе чистую правду: когда меня спросили об этих деньгах, я растерялся. Думал, обвинят, что взял у тебя взятку. Потому и отрицал, что видел эти распроклятые три сотенные. С перепугу сказал, клянусь могилой матери! Нехорошо поступил, не по-мужски, уж прости…

Говоря это, Галалы совал руку в один карман, шарил в другом, и все это корчась и извиваясь, будто ему за пазуху сыпанули горячей золы. Наконец достал небольшой сверток в газетной бумаге и нерешительно протянул мне. Я подумал, что это Коран и таким странным образом, передавая книгу мне, он символически снимает с души тяжесть…

— В аллаха веруешь? — спросил Галалы скороговоркой.

— Человеку надо прежде всего верить в себя.

— Ну, как знаешь, — он беспомощно покачал головой. — Только пообещай, что будешь молчать о нашем разговоре. Обещаешь? Все равно ведь никто не поверил, что ты возил камень для школы ради наживы. Так какой резон мне теперь идти и каяться? Что подумают обо мне родные дети? Пожалей их, Замин. Возьми свои триста рублей, и забудем про все.

Я решительно отвел его руку:

— Деньги не мои. Они предназначались государству. Вот и сдайте их в кассу нашей конторы.

Круто повернувшись, я зашагал прочь и, лишь заворачивая за угол, бросил взгляд через плечо. Галалы все еще стоял под фонарем, и укороченная тень от его щуплой фигуры шевелилась на мостовой, как маленький распластанный человечек.

Разыскав автобусную остановку, я с удивлением заметил на противоположной стороне улицы знакомую фигуру. Медведь-Гуси! Да не один, а в сопровождении своей прежней ватаги. Их тени уличные фонари вытянули, увеличив до гигантских размеров, и они издали напоминали «тени от казанов» — так в селении при похоронах выставляются за порог большие и малые горшки. Ватага все теснее обступала Гуси, а он что-то горячо доказывал, размахивая руками.

Интересно, почему они очутились здесь? Случайно? Очень сомнительно. А что, если по сговору с Галалы? Может быть, старый хорек ожидал, что я его ударю в пустынном переулке, и запасся свидетелями?

Первым моим желанием было подкрасться к блатной ватаге по темной стороне улицы и сказать внезапно: «Хотите выяснить со мною отношения? Валяйте». Но благоразумие взяло верх. Кому доказывать храбрость? Они не постыдятся накинуться на одного всей гоп-компанией.

Нет уж, хватит быть доверчивым лопухом. Если в следующий раз Галалы снова затянет жалобную песню о своих детях, я скажу, что им лучше расти без такого папаши. Иначе липкий след, как от ядовитого слизняка, будет тянуться еще полвека. Привычка заглатывать неправедный кусок въедлива; детей надо смолоду приучать честно зарабатывать хлеб, а не перенимать жульнические повадки отца. Я кипел гневом и не мог думать иначе…

Сохбатзаде понурившись сидел в кабинете один возле газовой печки. Было слышно легкое шипение горелки.

Волнение мое внезапно улеглось. Начальник поднял голову.

— Опять у нас Боздаг, — проронил он с тяжелым вздохом.

Я почти обрадовался: значит, никаких новых неприятностей не ожидалось! Бодро отозвался:

— Отправимся в том же составе. Бригадой. Дело привычное.

Начальник повеселел; должно быть, он не ожидал быстрого согласия на трудный рейс. Последнее время, учуяв его слабость, приспешники Галалы и ватага Медведя держали себя все более нагло. Не было дня, чтобы диспетчер не докладывал от отказавшихся под разными предлогами от невыгодных поездок. Он пробовал вызывать их поодиночке, усовещевать. Никакого впечатления!

А стоило повысить голос, как водитель с кривой ухмылкой лез в карман: «Прошу подписать заявление. Увольняюсь».

Обеспокоенный Галалы пытался восстановить престиж начальника. Однако шоферская вольница вырвалась уже из узды. Он сам допустил просчет, обругав за глаза начальника «тряпкой». Потеряв терпение, Галалы кричал, что, будь он на месте Сохбатзаде, засадил бы парочку крикунов в кутузку за оскорбление личности, а уж в трудовую книжку влепил такое пятно, что всей жизнью его не отмыть. Открытые угрозы только больше отдаляли от него недавних подпевал. Галалы старался вышагивать тощими ногами как можно величественнее, независимо размахивал руками, но каждое его появление встречалось теперь почти открытой издевкой. Он стал мишенью для далеко не безобидных стрел.

Дошло до того, что «ватага» Медведя несла караул перед кабинетом начальника, готовая в любой момент прийти на помощь. Гуси сам частенько околачивался в «предбаннике».

Икрамов решил, что пора нанести удар и по «группе охраны». Он составил поименный список праздношатающихся, вынес его на обсуждение месткома и официально предложил начальнику издать приказ об удержании из зарплаты суммы ущерба, нанесенного прогулами. «Ватага» сразу раскололась, каждый стал доказывать с жаром, что от рейсов их отстранил сам Галалы. И как ни вертелся хитроумный хорь, ему пришлось-таки взять вину на себя, по возможности обелив патрона.

Вся эта смехотворная история с «личной гвардией» заставила Сохбатзаде очнуться окончательно. Он впервые за долгое время поднял голову, обвел членов месткома испытующим взглядом, пригладил седой пробор, поправил галстук и вдруг рубанул ладонью наотмашь, будто топором отсекая от себя нечто невидимое.

— Давай руку! — сказал он мне.

С недоумением и некоторой заминкой я исполнил требуемое. Он крепко пожал ее.

— Я и раньше думал, что ты настоящий мужчина, а теперь уверился окончательно: не пропадешь и не отступишь! Будем отныне заодно.

Не могу сказать, что странное братание меня обрадовало. Лесть в глаза всегда вызывает настороженность. Однако, выйдя за порог, я ощутил прилив сил. Утро начиналось прекрасно! Может быть, теперь в самом деле все пойдет по-иному?

В глубине души сомнение точило меня по-прежнему: к чему, собственно, относилась похвала Сохбатзаде? К моему трудовому усердию, к гражданской принципиальности? Или он усмотрел во мне подходящего человека, которого надеялся приблизить. С тех пор как существует род людской, главные битвы разыгрывались внутри человека. Ристалищем становилась его совесть. Если удавалось победить темные инстинкты, переступить через эгоизм и властолюбие — такой боец выходил с честью из незримого поединка с самим собою и мог рассчитывать на победу во многих областях жизни. Однако выявить внутренние силы можно лишь в том случае, если в них возникает нужда. Вот что меня радовало больше всего: я был нужен общему делу и своим товарищам!

Мир казался мне в то утро обновленным. Едва выглянувшее из-за серого холма солнце косым лучом удлинило тени, и хилые деревца, которым не давали подняться в полный рост то зимний ветер хазри, то летняя обжигающая моряна, не могли набраться живительных соков в земле, пропитанной нефтью, — даже эти заморыши казались сейчас стройными ветвистыми деревьями.

Небесный свод напоминал полуочищенный мандарин: одна часть была пламенно-оранжевой, вторая — беловатой, блеклой. Дневное светило подымалось выше, и полы блистающей солнечной одежды осеняли дымный город…

В этот ранний час по шоссе торопились только трудяги грузовики. Их путь лежал к проходным заводов, к строительным площадкам, к продуктовым складам.

Нельзя представить большой город без множества дорог, которые ведут к нему. Город создается перекрестием дорог…

…Мой начальный путь лежит по набережной. Привычно держа руки на руле, я с улыбкой вспоминаю наивные расспросы фронтовых товарищей, уроженцев дальних мест: «Неужто у вас нефть бьет прямо посреди города? Так и ходите по колено в мазуте? А если вспыхнет огонь? Чем спасаетесь от пожаров?» Я отвечал: «Отвоюемся, ребята, — приезжайте в гости. Сами все увидите».

Прошлое отплыло, заслонилось сегодняшним днем. Мне был понятен унылый тон начальника, когда тот протянул с неудовольствием: «Опять этот Боздаг…»

Хотя боздагская операция принесла автобазе благодарность и премии, понемногу дело пошло на спад. Я считал виновным прежде всего себя. Из-за моей нелепой истории с водительскими правами бригада больше двух недель была предоставлена самой себе. Противоречивые указания Галалы расшатали дисциплину: после того как трубы были свезены к подножию горы, водители один за другим под всевозможными предлогами стали избегать обременительных рейсов.

24

Уже наступил полдень, когда на железнодорожном полустанке мы погрузили трубы и двинулись на север. Все восемь машин с прицепами. Ребята уже совсем неплохо управлялись с ними.

При выезде на шоссе я остановил свою колонну. Надо было решить, как действовать дальше. Самое правильное — добраться гуртом до подножия Боздага и затем кому-нибудь разведать состояние горного серпантина.

Ахмед предложил поплотнее закусить перед дорогой; возможно, в течение дня у нас уже не останется на это времени. Все одобрили его мысли, и, оставив грузовики вдоль обочины, мы отправились в ближайшую чайхану.

Она размещалась в старом, покосившемся доме. Железнодорожную станцию теперь перенесли гораздо дальше — она расположилась у самого спуска в долину Боздага, куда манили издали белые столбы с указателем. Когда-то стены чайханы тоже были сложены из чистейшего, сверкающего на солнце камня, но с течением лет от пыли и копоти потемнели, стали на вид землистыми, и даже зазоры между плитами настолько плотно забило песком, что дом казался теперь слепленным из единого куска. Остатки былого величия проглядывали лишь в сводчатой архитектуре заброшенного здания.

Первым на разведку отправился Гуси. Он вернулся с довольным видом и, щелкнув себя по горлу, радушно пригласил:

— Заходите, мужики. Каждому найдется по сто граммов для сугрева!

Пропуская вперед Солтана, я заметил, что тот идет весьма неохотно, чуть не спотыкаясь.

— Чем недоволен, внук муллы? Нет аппетита?

— Нет, почему же… — промямлил он, дожидаясь, чтобы Медведь-Гуси скрылся за дверью.

Солтана грызло скрытое беспокойство. Рыжеватые волоски на щеках и подбородке стали особенно заметны из-за разлившейся бледности.

— Замин, — быстро сказал он, — если ты сейчас же не одернешь Медведя, он развалит всю бригаду. Ему лишь бы стакан водки…

— Так пойдем туда.

— Нет. У меня больной желудок. Не могу есть столовское.

Когда я переступил порог чайханы, Гуси поманил меня к свободному месту за столиком. Прикрыв ладонью стакан, он со смешком сказал:

— Джейранье молочко. Не веришь, бригадир? Клянусь аллахом! Раньше их столько здесь водилось, что дорогу перебегали под самым радиатором!

— Твой младенческий возраст давно прошел, чтобы тянуть молочко.

— Ну, я выражаюсь фигурально. Разреши, бригадир, всем по сто граммов, а? Для пользы здоровья.

Вместо этого я решительно отвел его руку и со стаканом отправился к чайханщику.

— Здесь чайная или распивочная?!

Чайханщик, хладнокровно вороша кочергой уголья и собирая их в кучку под заваренным чайником, бросил через плечо:

— Не желаешь — не пей. Кто насильно льет тебе в глотку? Чаю захотел? Сиди жди. Заварится — принесу.

Мне не оставалось ничего другого, как с досадой вернуться за стол. Там уже была водружена тарелка с хлебом и сыром. Соседний со мною стул оставался свободным. Я послал Ахмеда за Солтаном, но тот покачал головой:

— Не придет. Думаете, из-за выпивки? Нет. Это уже не первый раз. У них семья большая: отец и зять не вернулись с войны, ребятишек осталось младших у матери Солтана не то пятеро, не то семеро, да и у сестры-вдовицы еще трое. Кормилец он один. Вот и бережет копейку, еду с собою возит из дома. Завернет горбушку, и ладно.

Гуси добавил сожалительно:

— За все время ни к кому не присел за стол и сам никого не угостил. А ты, Замин, ему, что ли, подражаешь? Не дал душе согреться. Боялся, что выпивка будет за твой счет?

— Возвратимся благополучно — всех позову за стол. А сейчас ни-ни.

В чайхане стоял невообразимый шум. В углу примостился бродячий ашуг, но звучание его саза заглушал разбитной парень, который барабанил по столу ладонью и то и дело затягивал визгливый куплет. Обводя мутным взглядом незнакомых ему людей, он отыскивал какой-нибудь недостаток и осмеивал его. Но, упершись взглядом в Медведя, счел благоразумным изменить тактику, пропел:

Медведь засмеялся и послал на тарелке просимое. А на стол небрежно швырнул еще пачку денег, показывая жестом, что платит за всех.

— Сегодня моя очередь. В следующий раз угощаешь ты, бригадир, — успокоил он меня.

— Но здесь слишком много.

— Зато нас быстро обслужили. Плачу за песни, за доброе напутствие. Да вот еще тарелку возьму для внука муллы.

— Не станет он есть. Обидится, — сказал Ахмед.

— У меня не обидится!

Я тоже засомневался:

— Стоит ли, Гуси? Может нехорошо получиться.

Когда мы вышли из жарко натопленной чайханы, дыханье забелело в морозном воздухе подобно паровозному пару. Представилось, как Солтан сидит один-одинешенек в промерзшей кабине и уныло жует захолодавшую краюху. Почему я раньше не замечал его вынужденной отчужденности? И неужели мы, его товарищи, не сумеем прийти к нему на помощь?

Укоризненная мысль перекинулась на Медведя, который козырял транжирством. Как получается: оба работают на одинаковых машинах, выходят в один и тот же рейс, но один отказывает себе в стакане горячего чаю, а у другого карманы набиты хрустящими бумажками?

Словно догадавшись об этих сердитых мыслях, Гуси сжал мой локоть и, близко наклонившись, сказал:

— Не считай меня мотом, Замин. С халтурой я покончил. В прошлом месяце получил премию, семьи у меня нет. Вот и шикую. Я ведь люблю нашу бригаду, прилепился к ней душой. Щедрость идет от радости: вокруг меня не отпетая шпана, а настоящие мужчины!

Я не усомнился в искренности его слов. Икрамов вывесил специальную таблицу, где подсчитал возможный заработок тех, кто станет возить попутные грузы. И все-таки, если так швыряться деньгами, как Медведь, никакого заработка не хватит.

— Надо уметь не только честно зарабатывать, но и правильно тратить, Гуси. Ты швырнул деньги чайханщику, не считая. Хорошо поступил? Плохо. Не по-товарищески. Другие, вслед за тобою, тоже не захотят выглядеть сквалыгами, а разбрасываться им не по средствам. Не могут они ради минутного бахвальства вырывать у сестер и братьев хлеб изо рта! Что же получится? В следующий раз уже не один Солтан откажется сесть с тобою за один стол. Говоришь, нашел друзей? Но ведь можешь их и потерять.

Медведь выпустил мой локоть. Лицо его выражало глубокую задумчивость.

Когда мы добрались до Большого Боздага, солнце уже переступило черту зенита. Караван остановился у подножия. Гора казалась слепленной из глины; по склону тянулись промоины, переходившие в глубокие овраги, настолько обширные, что на дне иного мог бы поместиться многоэтажный дом. Разломы обнажали разные по цвету слои почвы и камня. Сколько же нужно было дождей и снегопадов, чтобы вот так, век за веком, разрушить могучую гору?

Взглянуть на ее вершину — шапку уронишь! Боздаг, как сказочный джигит, набросил на плечи пеструю шкуру лесов, а голову закутал снежной чалмой. Теплое дыхание долины доставало лишь до нижних деревьев, и на их ветвях повисали сосульки, будто ледяные колокольчики. В голых кустарниках приютились, нахохлившись, птицы, своим бурым оперением похожие издали на прошлогодние листья.

Из оврагов сочились мутные ручьи, а их заболоченные края поросли камышом, который шелестел под ветром, издавая звуки наподобие жалобных дудочек.

Нашей задачей было поднять тяжело нагруженные машины почти до вершины, где высились стальные опоры буровых. Дорога напоминала опояску, один конец которой волочился по долине, а второй был привязан к нефтяной вышке. Возле вышек на белом снегу чернели свежие пятна нефти: буровые фонтанировали.

Трубы, привезенные нами две недели назад, так и оставались сваленными у подножия. Должно быть, трубоукладчики ждали, когда просохнет земля.

За моей спиной раздался настойчивый сигнал. Я остановился, Гуси спрыгнул с подножки и догнал меня.

— Дорога очень скользкая, — сказал он. — Тут и цепи не помогут.

— Что ты предлагаешь? Свалить груз? Пусть потом волокут тракторами?

Гуси вытянул губы трубочкой, словно собирался присвистнуть.

— Решать не мне.

— Считаю, надо подниматься. Размыло только подножие горы. Дальше надежный гравий. Двигаться будем медленно, но без остановок, иначе рискуем завязнуть. И развернуться здесь негде. — Я говорил спокойно, убеждающе. Если сразу не развеять колебаний Гуси, за ним засомневаются остальные.

— Хорошо, попробуем. Поеду первым, — сказал Гуси. — Пусть все равняются на мою скорость. Доберемся до первой вышки — передохнем.

Я замялся.

— Как считаешь, Гуси, не лучше ли все-таки мне оставаться в головной машине? Бригадир впереди — ребятам спокойнее.

— А чего им волноваться? Встречных машин не предвидится. Единственная опасность — гравийный карьер. Если его залило дождем, колеса утонут в грязи.

— Видишь ли, Гуси, у меня есть изрядный опыт езды по горным дорогам. В войну поколесил по ним достаточно. Боюсь другого: заглохнет чей-нибудь мотор, как выбраться остальным? Мы же пойдем гуськом.

— Мой мотор в порядке. Могу и другого вытянуть. Дай мне проехать вперед, бригадир!

— Пока будем спорить, зимний день подойдет к концу. А если погода изменится, вообще застрянем на полдороги. Хорошо. Двигай!

Когда, миновав глинистый подъезд, мы выбрались на твердый гравий, я мысленно похвалил себя за настойчивость. Хороши бы мы были, сбросив трубы у подножия! С какими глазами возвращаться на базу? «Ватага» подняла бы нас на смех, а отказы от трудных рейсов участились.

Однако при спуске в лощину надсадный гул моторов становился все громче. Машины тряслись будто в ознобе. Я представил отрезок верхней дороги, подернутый льдом, и мысленно ужаснулся. Совсем недавно, когда мы смотрели на вершину от подножия, небо было ясным и сияющим. Теперь откуда-то из потаенных ущелий поползли клубы тумана. Стекла кабины словно застлало желтым дымом. За какие-нибудь полчаса все вокруг переменилось.

Медведь первым почувствовал опасность и включил красные задние фонари: внимание! Я последовал его примеру, двигаясь за машиной Гуси послушно, след в след. Единственным ориентиром для нас стали эти красные огоньки.

Гуси вел машину плавно и осторожно, словно держал в своих руках руль всего каравана. На повороте я скосил глаза и удивился тому, как медленно вползает по серпантину прицеп последнего грузовика. Отстал водитель, что ли? Но скорость у нас у всех была одинакова: шесть километров в час. Просто так казалось на расстоянии.

Проехав треть пути, на площадке первой буровой остановились передохнуть. Все тотчас занялись делом: протирали стекла, подняв капот, копались в моторе. Издали махали друг другу руками так радостно, словно давно не видались.

Облака понемногу собрались возле вершины, которая заслонила их собою, будто наседка собрала цыплят под крыло. Караван снова двинулся вверх. Дорога кое-где была присыпана снежком. А вот вымощена ли она гравием? Этого я не знал. Головная машина Гуси ревела все надрывнее; вот ее колеса завертелись на одном месте, яростно расшвыривая талый снег пополам с грязью. Я только собрался остановиться и поспешить на помощь, как вдруг раздался глухой вопль Гуси.

Страшное зрелище представилось моим глазам: грузовик Медведя пятился назад, а прицеп тащил его вкось, к пропасти.

Не прибавляя скорости, страшно медленно я крутанул вбок и подставил борт под прицеп. Успел еще увидеть, как концы труб словно прокололи мой радиатор, а взлетевший капот ударился о стекло. Я нажал до отказа и оттянул ручной тормоз, навалился грудью на руль. Кабина переворачивалась, и я вместе с нею. Доносились невнятные звуки: звон металла, всполошенные голоса…

— Замин! Замин! Очнись, все целы!

Хотелось отозваться, сказать, что со мною тоже все в порядке. Я раскрывал рот, но шепот не достигал собственных ушей. Внезапно по лбу разлилась успокоительная прохлада. Я потерял сознание.

25

Нет смысла распространяться о том, как я попал в больницу и провел там несколько суток без сознания. О происшедшем на горе рассказ мой показался бы тоже слишком бледен и сух. Гораздо подробнее описал аварию Дадашзаде. Газету с его очерком принесла Халима, уже когда я медленно пошел на поправку.

«…После статьи о новаторе Вагабзаде, — писал он, — редакция получила множество откликов. Читатели полностью поддерживали передовую инициативу и предлагали распространить метод удвоения на другие области народного хозяйства. Многие спрашивали о самом Замине Вагабзаде. Я хорошо знаком с ним, но разговорить этого скромного человека чрезвычайно трудно. Однажды он обмолвился: «Наш век вошел в мир на плечах машин». Я спросил, что он имеет в виду. Вагабзаде задумался и продолжал с явной неохотой: «Жизнь человека не учебник, чтобы листать на любой странице. Есть моменты, о которых не хочется оповещать других. Вы знаете лишь небольшую часть моей трудовой биографии. Я расскажу вам кое-что еще, но, чур, не для печати». Я намеревался никогда не нарушать своего обещания. Но недавно меня вызвали в городскую прокуратуру. Каково же было мое удивление, когда следователь разложил на столе все статьи, так или иначе связанные с именем Вагабзаде! Что могло заинтересовать в них следственные органы? «Так вы ни о чем не знаете?» — «Нет. А что случилось? С Замином что-нибудь произошло?»

Он отозвался не сразу. Придвинул к себе затейливую китайскую зажигалочку в виде гарпуна, нацеленного на человека-рыбу. Стоило нажать на рыбий хвост, как вылетал язычок пламени. Мы оба закурили. Изображение сказочного существа почему-то напомнило мне давний рассказ Замина о своем детстве, когда тот был поражен рисунком крылатой девушки на старинном граммофоне…

«И давно вы знаете Вагабзаде?» — спросил следователь. «Несколько месяцев». — «А если точнее?» — «Тогда еще меньше. То есть мы знакомы лично совсем недавно. Но уже несколько месяцев я интересуюсь его работой». — «Значит, встреча произошла лишь в связи с вашей профессией газетчика?» — «Именно так, если это важно для вас». — «Для меня все важно. Вы видитесь с ним во внеслужебное время, ходите друг к другу в гости?» — «Без труда отвечу, но прежде хочу знать, к чему все эти вопросы?» — «Как вы думаете, чем мы занимаемся в прокуратуре?» — «Чем-то, что сродни журналистике: человекознанием». — «Хорошее слово!» Следователь сел поудобнее, показывая тем самым, что разговор предстоит долгий, доверительный. Словно он нуждался в моей помощи и рассчитывал на нее. Я продолжал: «Человек лучше всего раскрывается в сфере труда, в сфере применения своих сил на общественном поприще. Убежден, что любое новаторское движение возникает в определенно обусловленное историей время. Скромная на первый взгляд идея Вагабзаде о ликвидации порожних рейсов грузового транспорта не могла никому прийти в голову тридцать лет назад, когда разъезжали сплошь на арбах. Но нынче земной шар держится не на золотых быках, а на резиновых автомобильных колесах. Шофер — самая ходовая профессия. Грузовик — та экономическая ниточка, которая связывает далекое и близкое, большие города и горные селения. Поэтому пустые прогоны оборачиваются сотнями миллионов рублей, потерянных для народного хозяйства!» — «Справедливое суждение. Теперь мне понятно, почему вы так высоко оценили инициативу Вагабзаде. А что вы скажете о нем как о человеке?» — «Придерживаюсь мнения, что хорошее дело делается благородными людьми». — «Не слишком ли вы превозносите его? На месте Вагабзаде мог оказаться всякий другой». — «Не спорю, что другой, но отнюдь не всякий! Иному сподручнее думать не о государственной выгоде, а о собственной пользе. Ведь, по сути, мало кто возвращается порожняком. Левые грузы тоже грузы. Только оплата идет в карман водителя. Замина Вагабзаде отличает бескорыстие. Его почин должен был получить широкий общественный резонанс». — «А если задней мыслью у него и была жажда славы, известности?» — «Вагабзаде человек без задних мыслей. Он постоянно твердил, что хочет остаться в тени. Зато охотно называл своих товарищей». — «Гм… Ну, а странное имя Халлы вам что-нибудь говорит в связи с Вагабзаде?» — «Разумеется. Мне известно, кто такая Халлы. Однако это сугубо интимная история, и я не вправе касаться ее. Еще раз настойчиво прошу объяснить: что произошло с Вагабзаде?» Следователь пожал плечами с некоторым раздражением. Видимо, у него были отработанные методы ведения дела. Вот что я узнал от него. Вагабзаде попал в аварию во время очередного рейса и, находясь в шоковом состоянии, повторял лишь два имени — своей матери и некоей Халлы, перед которой он считал себя глубоко виноватым. Несколько раз следователь слышал его бред, который навел его на мысль о каком-то сокрытом преступлении. Возможно, имеются сообщники, которые попытаются проникнуть в больницу, чтобы заставить Вагабзаде замолчать. Ниточкой становилось имя Халлы. Но никто из окружающих Вагабзаде не мог объяснить, кто это такая. «Занимаясь расследованием, — продолжал следователь, — я все глубже вникал в дела автобазы и все больше изумлялся. Не отдельным жульническим проделкам, которые встречаются повсюду. Нет! Меня поражала вся «модель отношений», если можно так выразиться, возникшая на этой «банде-базе», как ее давно прозвали в городе. Эта модель абсолютно во всем противоречит нашему, советскому образу жизни, напоминая злокачественную опухоль, которая грозит перекинуться на здоровые организмы. Если это произойдет, одним уголовным делом болезнь будет уже не пресечь! Вот что меня встревожило по-настоящему. Я пытаюсь разомкнуть все звенья морально-преступной цепи. Добраться до начальной нитки клубка. Видите, передо мною папка? Она почти полна. А вот ее последняя страница. — И он прочел хорошо поставленным голосом, привыкшим к обширным аудиториям: — Во время очередного рейса на Боздаг машина «АЗМ 19—27» совершила умышленный наезд на другой грузовик. В результате аварии водитель транспортной конторы тысяча первой Вагабзаде Замин Зал оглы был тяжело ранен и помещен в железнодорожную больницу… — Следователь развел руками с непривычно виноватым видом. — Мне сказали, что положение Вагабзаде почти безнадежно. Операции он не выдержит. Верите ли, выйдя от хирурга, я несколько часов бродил по улицам. Неужели придется на этой странице дописать: дата смерти такая-то?»

Дальше в статье Дадашзаде шло короткое изложение истории, которую следователь рассказал ему более подробно и полно, а я узнал спустя много времени уже от самого журналиста с его разъяснениями.

Следователь вновь явился в больницу на следующий день и спросил у главного врача:

— Положение Вагабзаде за эти сутки не ухудшилось? Может быть, следует решиться на операцию?

Главврач, человек солидный и обстоятельный, снял очки с толстыми стеклами, похожими на лупу, в золотой оправе. Потер переносицу с красным рубцом. Белоснежным платочком осушил влажный лоб. Выражение его лица было явно озадаченным. Тяжело вздохнув, он сказал:

— По существу, пациент уже мертв. Он дышит лишь потому, что у него крепкое молодое сердце. Человек может возложить оплату всех своих земных долгов на других лиц, кроме одного долга — долга сердца. По этому счету надобно расплатиться самому. И пока главный долг не уплачен, душа не может покинуть тело. — Главврач слегка усмехнулся. — Я выражаюсь, разумеется, иносказательно, но больного в самом деле что-то томит. И сердце-должник не может остановиться.

— На нем нет никакой вины, — быстро вставил следователь. — Я провел кропотливое расследование.

Главный врач прервал величественным жестом:

— Мы, врачи, не отказываем в праве жить никому, даже отпетому преступнику.

— Повторяю: он не преступник! Против него нет ни одного свидетельства. Ему выпало сиротское детство, но семья была честная, трудовая. Он нетерпим к темным делишкам — это так.

Главный врач едва дослушал. Выражение легкой иронии и недоверия не покидало его черт.

— Дорогой мой, я не прокурор! У меня совсем другая профессия. Но я слишком много повидал, чтобы остаться легковерным. Убедиться, что человек не уголовник, — это еще не значит узнать о нем все. О мертвых плохо не говорят. Они уже не могут ни смыть, ни загладить свою вину. Но бывает, что пятно ложится и на живых.

— Вам известно что-нибудь определенное?

Врач раздраженно дернул плечом.

— Следствие ведете вы, а не я.

— Вот я и прошу вас помочь, если вы что-то знаете.

— Допустим, знаю. Или предполагаю. Но мои сведения не из тех, которые подшиваются к протоколу. Они не послужат ни к обвинению, ни к оправданию. И не оживят мертвого.

— Вагабзаде еще жив.

— Да. Мы сделали все ради этого. Но останься он даже в живых, ему не исправить свою прежнюю роковую ошибку.

Главный врач покосился на дверь и произнес, понизив голос:

— Здесь была девушка. Вы говорили с нею?

— Девушка? Из практиканток?

— Нет, нет… сестра больного.

— Допрашивал, как же!

— Допрашивать было незачем. Просто поговорить, расспросить о матери. Любопытнейшая личность их мать, знаете ли!

По мере того как почтенный доктор воодушевлялся, интерес следователя к нему угасал. Разговор представлялся пустым и малозначительным. Поскольку версия о преднамеренности аварии, видимо, отпадает, то какая надобность копаться в прошлом пострадавшего?

— Каждый из нас в долгу перед матерью, — рассеянно проронил следователь, ища благовидного предлога, чтобы распрощаться.

Главный врач, казалось, этого не заметил.

— Вы правы! Я думаю, что если бы природа допускала обратный ход времени и у детей сначала отнималась мать, а потом снова была им возвращена… О! Как они берегли бы ее тогда! Как почитали и любили!

Зазвонил телефон. Подняв трубку, главный врач сначала отчитал кого-то, потом смягчился и терпеливо разъяснил, что, нет, никакой телеграммы он не посылал. «Но то, что вы приехали, — добавил он, — прекрасно! Вас пропустят к нему, не тревожьтесь».

Окончив разговор, он посмотрел на следователя со странно торжествующим видом. Даже потер от удовольствия руки.

— Сейчас вы убедитесь, мой дорогой, что люди в белых халатах небесполезны в детективных происшествиях. Возвращая человеку жизнь, мы может иногда посодействовать и возвращению его доброго имени. Короче: к Вагабзаде кто-то приехал. Какое-то новое неизвестное лицо. Сказать по правде, я сам велел его сестренке оповестить родных и знакомых о критическом положении. Иногда сильные встряски вызывают у больного перелом к лучшему. Особенно при безнадежном состоянии.

Оба поспешно собрались — следователь взял с собой пухлую папку, главврач надел халат и медицинскую шапочку. В конце длинного коридора они нагнали двух молодых женщин. Одну из них следователь узнал без труда — она была дочерью бывшего учителя и друга Вагабзаде. Очень кокетливая девушка с высоковзбитыми волосами. Настолько уверенная в собственной неотразимости, что не считала нужным следить за манерами, говорила грубовато и свысока, хотя в то же время посылала каждому зазывную улыбку.

Зато другая… То, что она выросла на свежем воздухе, выдавал румянец щек, бледно-розовый, как осенняя роза. На ней был скромный дорожный костюм. Стоя спиной к окну, так что свет обрисовывал лишь контурыфигуры, но оставлял в тени лицо, она тихо и настойчиво спрашивала о чем-то у врача. Тот отвечал, избегая ее прямого взгляда.

— Барышня проводит вас в палату, — сказал наконец он, кивнув на Халиму. — Но помните: у больного мало сил, а он занят важнейшей работой.

— Работой? — удивилась незнакомка. — Но нам сообщили…

— Его работа — бороться за собственную жизнь, — несколько высокопарно отозвался главврач. — Простите, я спешу. Если завтра сможете зайти еще раз, буду рад с вами побеседовать подробнее.

Она глядела на него глазами, полными слез. Эти слезы вызвали у следователя смутное ощущение сада, окропленного дождем. Показалось даже, что в воздухе разлился слабый аромат мокрых трав.

— Не плачьте, дорогая ханум, — мягко сказал главный врач. — Пройдите в мой кабинет, успокойтесь. Слезами ни болезнь, ни смерть не испугать.

Он пытливо вглядывался в ее лицо и вдруг, круто повернувшись, зашагал прочь. Что-то необычное было в этом поспешном уходе. Через секунду, уже в пальто, он покинул кабинет, а потом и больницу, ни разу не оглянувшись.

Халима с удивлением смотрела ему вслед. Затем, словно опомнившись, дотронулась до плеча приезжей:

— Пойдемте. Я провожу вас. Зачем плакать? Я всякий раз ухожу отсюда с надеждой. А кем вы приходитесь нашему Замину?

Возможно, приезжая ответила слишком тихо, и шепот затерялся в стуке каблучков по свежепротертым половицам больничного коридора. Или вовсе промолчала? Следователь не услышал ничего и медленно двинулся следом.

В палату первой вошла быстрым, решительным шагом Халима. За нею, словно запнувшись у порога, незнакомая молодая женщина.

Пока Халима брала в свои руки безжизненную ладонь больного, похожую на перебитое крыло ласточки, и, подержав немного, опустила ее, незнакомка, шатаясь, подошла к кровати, рухнула на колени и припала головой к ногам неподвижного Замина.

Ее порыв был так естествен, так неодолим, что снова вызвал у следователя представление о стихийных силах природы. Будто он смотрел на снежную лавину, когда бесшумное грозное сползание снега рождает иллюзию движения самой горы. Шевеля плечами, гора медленно раскачивается, грозя обрушиться и увлечь за собою следом все живое. Горестное раскачивание этой женщины напоминало странное колдовство, при котором следователь с Халимой оказались лишь случайными зрителями. Глухие рыдания сотрясали ее тело и отдавались в голых стенах палаты эхом дальнего грома. Она приблизилась к Замину вплотную, приложила его безответную руку к своему лицу.

Ресницы больного дрогнули. Он беспокойно заворочался, силясь приподняться. Непослушные пальцы слабо дотронулись до омоченной слезами щеки.

— Халлы… — прошелестел вздох, и веки его снова сомкнулись.

— Замин… мой Замин! Во всем виновата только я. Я сделала тебя несчастным… я тебя погубила! Ответь мне хоть что-нибудь! О, помогите, умоляю…

Такова была первая встреча дотошного следователя с таинственной особой, которую он тщетно разыскивал.

Дадашзаде тоже несколько раз навещал больного. Тот был уже в сознании, но говорить с ним не разрешалось. Они здоровались одними глазами, и журналист бодро показывал жестами, что доволен сегодняшним видом друга. Тот, в свою очередь, вяло шевелил большим пальцем, пытаясь подтвердить, что дела идут «на ять», тогда как его налитое свинцом распростертое тело оставалось неподвижным.

Обычных посетителей в палату пока не пускали. У кровати сменялись только родные.

Дадашзаде, однако, повидался почти со всеми участниками рейса на Боздаг. Как ни странно, подробностей аварии ему не мог поведать никто. Машины шли друг за другом с интервалом и растянулись на большом расстоянии. Все сходились на том, что Замин свернул с дороги сознательно и сам подставил свою машину под потерявший управление прицеп Гуси, стремясь предотвратить другую, более грозную аварию. Ведь грузовик Гуси пятился к обрыву и готов был рухнуть прямо на нефтяную скважину. Струя нефти вырвалась бы тогда наружу, что неизбежно вызвало грандиозный пожар. Потоки горящей нефти, устремляясь по склону в долину, губили бы все на своем пути. Уже не только Гуси, но весь караван и жители долины подвергались смертельной опасности.

«Таков последний мужественный поступок шофера Вагабзаде, о котором просили рассказать наши читатели. Он не пожалел собственной жизни, чтобы заслонить собою товарищей и спасти государственное имущество. Больше прибавить к этому нечего» — так закончил свою статью Дадашзаде.

26

Наконец-то я переплыл реку смерти, по выражению главного врача, и вновь очутился на берегу жизни! Все вокруг казалось мне обновленным, вызывало острый интерес. Я уже с трудом мог вспомнить тот страшный миг, когда силы мои полностью иссякли и я готов был сдаться.

Черная пелена поплыла у меня тогда перед глазами. Лишь внутренний взор приобрел провидческую зоркость. Казалось, я мог уловить даже слабое свечение керосиновой лампешки в пастушеской хижине где-нибудь среди скал, на краю земли. Но и этот утлый огонек погас! Все стало черно, беспросветно вокруг меня. Померкшие зрачки не замечали ярких больничных ламп.

Врач и медицинская сестра пытались задержать меня на краю бездны. Укол следовал за уколом. Мне растирали заледеневшие ступни ног. Сжимая запястье, ловили ускользающий пульс. Я лежал спокойный и безразличный ко всему. Болеутоляющие лекарства больше не радовали меня; я не ощущал ни боли, ни тревоги. Хотелось даже улыбнуться врачу и уверить его, что мне совсем не страшно… Из опасной апатии меня вывела мысль о матери. Бедная мама! Я со всеми распростился мысленно. Оставалось попрощаться с нею.

И тут зрение стало понемногу возвращаться ко мне. Я уже смутно различал лицо склонившегося надо мною врача, видел напряженное биение жилки на его шее. Затем уставился в черные ночные стекла. Как хотелось дождаться рассвета! Порадоваться солнцу, будто теплу материнской руки…

Когда я очнулся на больничной койке, первой увидел ее. «Миленький, как ты?» На матери был обычный темно-фиолетовый платок-келаган, один конец которого спускался на грудь. Она молитвенно обернула взгляд к окну: «Слава аллаху, жив!» Шероховатая ладонь гладила мой лоб. Эти прикосновения были так приятны, что, повернув голову, я слегка прижал ее руку к подушке. Уютно, радостно было лежать голове на ее пальцах. Боль понемногу уходила, и теплота разливалась по затылку. Словно я ребенком примостился на сухой, прогретой солнцем доске. Сладкая дрема сомкнула веки. Уже сквозь сон я ощущал, как мать ощупывает мои ноги начиная со ступни, сильно сжимая щиколотку, чтобы понять, не потерял ли я чувствительность.

Когда я открыл глаза, она прошептала:

— Да буду я твоей жертвой! Ноги у тебя целы, сынок.

С этого момента началась моя отчаянная, хотя и незримая борьба за жизнь. Умри я — и вместе с собою унес бы навечно скупую улыбку матери, ее благодарные светлые слезы. Ту силу духа, которая поддерживает многих односельчан. Да, селение лишилось бы тогда прежней Зохры, помощницы и советчицы для каждого, которая умела удерживать человека у самого начала дурной дорожки. Без ее мудрого наставления возникнут неурядицы, покачнутся многие дома: там опрометчивый джигит породнится с недостойной семьей, там забывшая стыд вдовица зазывным хохотом насыплет горячих углей в постель постороннему мужчине или же очерствевший душой отец семейства покинет больную жену, польстится на молоденькую. Некому станет усовестить и одернуть людей вовремя. Лишившись тетушки Зохры, селение потеряет совестливость..

Клянусь, что первой мыслью, выплывшей из глубины моего затуманенного мозга, была именно мысль о матери. Я тихо порадовался тому, что, умерев раньше нее, буду избавлен от той жгучей тоски над материнской могилой, когда потрясенная плоть готова рухнуть на свежий холмик и вместе со слезами впитаться в черную землю. Боюсь, что отчаяние смело бы ту сдержанность, ту многотерпеливость, которые день за днем воспитывала во мне моя бедная мать.

Да, в этом тоже есть своя удача — отойти в иной мир раньше матери. Своеобразная жизненная награда преданной сыновней любви. Разве легко было бы мне услышать поздний упрек усопшей, когда кто-то посторонний, заботливо поднимая меня с колен от надгробия, с ворчанием скажет, что вот-де ушла неразумная женщина и оставила после себя беспомощных детей, не приспособленных к житейским испытаниям.

Эти странные мысли постоянно осаждали мое больное воображение. Будто шкодливые телята, они забредали в чужой огород и без разбору — спелый овощ или нет? — хватали все подряд мягкими губами, топтали резвыми копытцами.

Понемногу я начинал осознавать, что мое существование на земле не только дело моего личного хотения. Множеством нитей я связан с судьбами других людей. Например, с жизнью Халлы. Моя кончина отняла бы у нее последнюю искорку надежды на счастье.

Халлы… Ее лицо, вторым после материнского, я увидел возле своего изголовья. Что переживала бедняжка, трудно даже вообразить. Должно быть, корила себя за то, что когда-то в юности толкнула меня поступить на шоферские курсы, покинуть родное селение? Останься я в колхозе, ходил бы мирно за плугом, жал и молотил. Что мне могло угрожать? Самое большое огорчение, что лемех врежется в куст, сойдет с борозды, оставив на пашне огрех, а горсть невзошедших семян склюют птицы. Или, срезая пшеничный сноп, неосторожно взмахну остро отточенным серпом и пораню руку? Лист подорожника быстро уймет кровь, остановит нагноение. Все эти мелкие невзгоды никак не могли бы идти в сравнение с теперешней бедой. Они переносятся легко, на ногах.

Погоня за удачей на автомобильных скоростях укладывается в один день вместо десяти лет, которые понадобятся для того же самого, если трястись на быках. Но и теряется схваченное на лету счастье во мгновение ока…

Однако честно ли уйти мне из жизни именно сейчас? После того, как, неприметно оставив позади обездоленное детство, прошагав не хуже других суровые военные дороги, выбравшись, наконец, на шумливые бакинские улицы, я окунулся с головой в проблемы злосчастной «банды-базы»? Достойно ли покидать тех людей, которые поверили в меня и готовы плечом к плечу бороться за справедливое будущее? Стоит мне навеки смежить глаза, как над свежей могилой поползет ехидный шепоток: «Видите, чем всегда кончается подобное баранье упрямство? Лез на рожон и вот дождался…» А я уже не смогу отозваться ни звуком. Меня просто не будет больше нигде — ни на земле, ни на небе!.. То-то раздолье клеветникам! Кто помешает тому же Галалы называть черное белым? Подумать только, перед сколькими людьми окажусь виноватым я, мертвый! Какой вред принесет моя безвестная кончина. Оказывается, и горсточка семян нужна на ниве жизни?

Хорошо. Взглянем теперь на вещи по-другому. Что я сам потеряю, покинув до срока земную юдоль? Халлы! От нашей любви останется лишь невнятное и безымянное предание о солдатских вдовах, которые умели отказывать себе в искреннем поцелуе любви, блюдя до седых волос честь погибшего мужа.

Ах, кто знает, останься я в живых, куда поведут нас обоих житейские дороги?! Ныне мы запнулись на перекрестке; разойдутся наши пути или сольются в один общий? Окажемся мы выше людских пересудов? Сможем ли переступить через собственные сомнения и предрассудки? Темно… темно…

Так же темно, как за больничным окном, заслоненным крылом неотступного ангела смерти Азраила. Всю долгую ночь за преградой стекла не вспыхнул ни один беглый огонек. Тоскуя по свету, я не умер и дождался утра.

В который раз, разлепив ресницы и уловив наконец слабое серенькое свечение, я догадался, что это уже не отблеск ночника, но наступление нового дня.

Вместе с рассветом вернулась прежняя боль. Палатный врач обрадовался ей как доброй помощнице. Он тоже провел бессонную ночь, но его движения были проворны, а все существо излучало жизнерадостность.

— Все идет великолепно, — сказал он. — Мне и надобно, чтобы тянуло жилы и разламывало косточки. Без боли нет жизни. Терпи, злись, жалуйся… Поболит — пройдет. Зато я буду знать точно, где притаился враг, твоя болезнь. Ты сейчас — как поле без боя. В теле сокрыто невидимое воинство защитников. Им бы только указать правильное направление, они и кинутся на врага! А мы со своей стороны подкинем боеприпасов, снабдим техникой и горючим — вот что такое наши уколы и лекарства, браток!

Я подпадал под магию этих бодрых слов; тело послушно выполняло команды. Но температура держалась по-прежнему высокой, к вечеру не ниже тридцати девяти.

По ночам ко мне никого не пускали. Лишь палатный врач частенько оставался в больнице до утра. Жена привозила ему завтрак из дому, и он закусывал прямо у моей постели. Однажды оставил на тумбочке банку меда. Сказал, что это целебный кельбаджарский мед, который лучше всяких таблеток.

— Ничего, браток, — повторял он, — проклятая война поневоле двинула вперед восстановительную хирургию. Мы славно научились сращивать косточку с косточкой. Недавние хромые у нас нынче без палок ходят.

Значит, я хромой? Значит, могу вообще не ходить?..

Эта ужасная мысль вытеснила все остальное. Я как-то начисто позабыл, что первое время не мог приподнять голову от подушки навстречу матери, что Халлы сама брала мою омертвелую руку. Нечеловеческая боль пронзила позвоночник, и от этого ощущения раскаленного прута я потерял сознание.

Очнувшись, видимо, очень не скоро, увидел перед собою Халиму. Она тоже осунулась, бедняжка. Румянец полностью сбежал со щек. Веки припухли и покраснели.

— Что, Замин? — Халима ласково дотронулась до моей руки.

— Я что-нибудь сказал?

— Мне так показалось.

— Пойди отдохни. Сколько дней дежуришь возле меня? — Я начал слабо перебирать ее пальчики: — Один, два, три?..

— Скоро меня сменит Мензер. Тогда отдохну.

Но вместо Халлы пришел Билал. Он и раньше появлялся у моей постели. Смотрел на меня издали и, не сказав ни слова, исчезал. Губы его были закушены. Казалось, скажи я ему: «Видишь, что со мною сталось?» — и он безудержно разрыдается.

На этот раз Билал остался в палате дольше. Халима, не отпуская моей руки, проговорила прежним беспечным, шаловливым тоном:

— А ну-ка, потягаемся. У кого в руках больше силы?

— Ты думаешь, я совсем калека? Меня беспокоят только мои ноги.

— Ну! Ты будешь еще футбольный мяч гонять!

— Хорошо бы.

К Билалу Халима обернулась только тогда, когда тот подвинул к кровати табурет.

— А, и вы здесь? Мы заговорились с Замином…

— Тебе лучше? — Он смотрел на меня с жалостливой улыбкой. — Все верят, что ты скоро поправишься. Только моя мать льет слезы…

Халима метнула на него сердитый взгляд. Но было уже поздно. Добрая тетя Бояз! Сердце у нее вещее… Мы все трое примолкли, утеряв нить разговора. Я заговорил первым, чтобы показать, что не потерял самообладания:

— На Боздаге нам как-то попался трупик зайца, которого накрыл грязевой поток. Я возмутился: где же были его быстрые ноги? Не бойтесь, друзья, я по-заячьи не умру. Даже если суждено прожить инвалидом, найду себе занятия по силам. В ремонтных мастерских Икрамова пригодятся мои руки. Главная школа у человека — его детство. А меня жизнь учила сызмала крепенько! Так что и из этой передряги выйду победителем.

Оба смотрели на меня с нескрываемым беспокойством. Возможно, они подумали, что я начал бредить.

Билал, пряча глаза, бесшумно поднялся и вышел за дверь. Должно быть, звать дежурную сестру.

— Прекрасный парень! Только мы с ним никогда не поймем друг друга. Слишком мрачно смотрит он на окружающее. А чтобы побеждать, нужна толика бесшабашности. И еще больше — веры в жизнь и в самого себя. Окажись Билал на моем месте, он не вынес бы неизвестности впереди, не смог лежать неподвижно, прикованным к постели.

Халима, явно гордясь тем, что не поддалась малодушию и осталась спокойной, примирительно сказала:

— Он очень предан тебе, Замин. Ты говоришь, что он ни во что не верит? Ошибаешься… Он верит тебе.

— А тебя любит. Ты догадывалась об этом?

Халима порывисто вскочила с места, низко склонилась надо мною, взяла мою руку и, прижав к своей груди, стала поглаживать, как мать грудного младенца.

— Для меня существуешь только ты, Замин! Я люблю в тебе все: твое беспокойство и твою наивность. Зачем мне жизнь на всем готовом? Сама хочу заработать свое счастье. Я добуду тебя у судьбы и никому не отдам!

Меня бросило в жар от ее горячечных слов. Лоб покрыла испарина. Стало совестно, что я ничем не могу ответить. Пробормотал неуверенно:

— Не обижай Билала, Халима. Ведь я…

— Что? Останешься калекой? Пусть! Здоровый или нет, но ты мой! Я сумею стать твоей опорой, сиделкой, поводырем. Мои руки станут твоими костылями. Ведь эти бедные деревяшки тоже знают: стоит больному выздороветь, и их без жалости отбросят прочь. Я буду служить тебе, как они, даже без надежды на простую благодарность!

— Халима! Что ты говоришь?! Ничего подобного мне не приходило в голову…

Раздался негромкий стук в дверь. Обычно так стучится палатный доктор, когда у меня есть посетители. Он никогда не входит без стука. И в самом деле, в дверь просунулся какой-то резиновый хобот, а доктор, пригнувшись, нырнул под него, переступая порог. Он широко улыбался.

— С грузовиком-медведем ты уже поборолся. Теперь на очереди слон. Хотим на тебе первом испытать новый аппарат.

Пришлось распахнуть дверь настежь, чтобы ввезти громоздкую машину на колесиках. Вилку воткнули в розетку. Двое мужчин — белые халаты сидели на них мешковато, явно показывая, что они не привыкли носить подобное одеяние, — двигали мою кровать взад и вперед, отыскивали лучшее положение. Доктор вынул у меня из-под головы подушку. Смена положения тотчас отозвалась колющей болью в спине. Я тихонько охнул.

— Чувствительно? — тотчас встрепенулся доктор. — Ничего, сейчас успокоим.

— Нет, доктор, прошу вас, не надо больше уколов. Мне пора привыкать к боли. От всех этих наркозов и успокоительных инъекций я чувствую себя одурманенным, погружаюсь в приятные грезы. А мне ведь жить не в сновидениях, а наяву.

Он внимательно посмотрел на меня:

— Хорошо. Только ведь и мне придется мучиться, глядя на страдающего пациента. Думаешь, я это заслужил?

— Обещаю вести себя спокойно. Я умею терпеть.

Врач с сомнением покачал головой, и блики его очков, подобно солнечным зайчикам, прошлись по потолку. Однако возражать больше не стал. Техники начали подготовку к процедуре.

Я вытерпел боль. Лежал с закушенными губами. Прибор гудел, скрежетал, как будто толкали вагонетку по ржавым рельсам. Звук был отвратительный, леденящий.

Когда доску из-под меня вынули и техники удалились, врач, отдуваясь, проговорил:

— Ну, Замин, теперь я верю, что ты полностью выздоровеешь и добьешься в жизни чего пожелаешь. С такой-то силой воли, как у тебя!..

— Вы это серьезно, доктор?

— Разумеется. При условии, что твои планы будут в пределах разумного. Судьбу определяет характер. А он у тебя есть. Но никогда не желай себе судьбы другого!

— Чужая судьба — ноша, которая никому не по плечу, — согласился я.

И в ту же минуту увидал заплаканные глаза Халимы; она притаилась в уголке и теперь выглядывала из-за «хобота». Ее сотрясала нервная дрожь. Должно быть, она приняла последние слова на свой счет.

Врач проследил мой взгляд и, заметив Халиму, нахмурился. Выразительным движением бровей дал понять, что недоволен ее присутствием. Девушка не вызывала его симпатий, я давно это заметил. Зато с какой предупредительностью он относился к Халлы! Возможно, выпытал у моей простодушной сестренки Садаф кое-что о нашем прошлом.

Халлы провела возле моей кровати всего одну ночь. Врач говорил с нею, не стесняясь: он был уверен, что мое распростертое тело немо и безгласно. Однако и в пучине обморока я не потерял связь с окружающим, обрывки слов доходили до сознания.

— Но почему он оставил вас и подался в город? — недоуменно вопрошал врач. — Разве, получив диплом, он не собирался вернуться? Может быть, причиной другая женщина?

Голоса Мензер я не слышал. Скорее всего, она откликалась лишь грустным взглядом, покачиванием головы. Да и что она могла сказать? Даже обращенные ко мне эти вопросы не получили бы вразумительного ответа.

Я понимал затруднительность Мензер. Она не смела прервать разговор, зная, что моя судьба в руках этого человека и что личное отношение, даже помимо его воли, может отчасти повлиять на ход болезни. Ведь именно палатный врач воспротивился сложной операции с сомнительным исходом, больше полагаясь на внутренние силы организма. И, кажется, оказался прав.

Не успел строгий доктор сделать Халиме внушение, как без стука ввалились техники в мешковатых халатах, один из них безразлично бросил:

— На снимке параллельно ребру идет полоска. Видно, след прежней операции.

— Не было у меня операций!

Врач строго сдвинул брови, в упор глядя на техника. Тот забегал глазами по сторонам.

— Тогда… возможно, брак… Хотя я испытывал этот прибор, делал пробные снимки… Придется повторить. Отладить аппарат.

Билал, который нервно вышагивал у полуоткрытой двери, взорвался:

— Вы медицинский работник или коновал?! Если вам нужны контрольные снимки, привлекайте здоровых людей. Больному требуется точный диагноз, а не ваши отладки. Не так уж безопасны эти многократные просвечивания.

— Вытерплю еще разок, — примирительно сказал я.

Снова мою кровать толкали вкривь и вкось. И лишь когда аппарат с хоботом увезли, Билал и Халима водрузили ее на прежнее место.

Билал немного смущенно объяснил причину своей несдержанности:

— Я работаю сейчас в лаборатории профессора Габибзаде, мы заняты изучением интенсивности лучевых вспышек. Устанавливаем порог безопасности. Профессор твердит, что при подходе к радиационному излучению надо менять прежде всего психологию. Человек привык замечать опасность лишь при наглядных ее проявлениях: огонь, ожог, грохот, боль. Радиация невидима и коварна: у нее ни цвета, ни запаха. Малосведущему человеку легко обмануться. А последствия необратимы. Профессор до сих пор не может себе простить, что однажды увлекся и подверг себя облучению. Практически он здоров, но полностью лишился волос.

Я с беспокойством переспросил:

— Значит, я тоже облысею?

— Вовсе нет. В медицинском обиходе дозы ничтожны, они становятся заметны только при постоянном и длительном облучении.

— А ты, Билал? Неужто не боишься лишиться шевелюры?

— Если мне удастся хоть что-нибудь сделать в науке, набрести на самое малюсенькое открытие в этой новой, таинственной области, я готов стать плешивым, смириться с тем, что мой череп будет гладким как колено!

— Спешишь превратиться в подопытного кролика? — хихикнула Халима.

— Стремлюсь стать слугой и жрецом науки. Посчитаю жребий счастливым, если к тридцати пяти годам достигну того же, что и профессор Габибзаде. Наш век — век гигантского испытания сил природы и зрелости человечества! Если мы выйдем из этого испытания с честью, это будет означать, что разум людей поистине безграничен!

— Правильно, Билал! — воскликнул я. — Смелая юность не пасует перед бурями века. Она кидается им навстречу и побеждает. Только так решаются судьбы мира. — Я бросил лукавый взгляд на Халиму: — Может быть, и девушки скоро научатся ценить в мужчинах не бравые ухватки, а умные головы?

Халима в замешательстве надорвала бумажную заклейку у банки, посыпала простоквашу сахарным песком и поднесла ложку к моему рту.

— Не так уж девушки суетны, как ты воображаешь, — с досадой возразила она. — Я сочту за гордость всю жизнь толкать твое инвалидное кресло.

Билал беспомощно потупился и покраснел, а мне пришлось сделать вид, будто я пропустил вызывающие слова Халимы мимо ушей, счел их шуткой. Было больно видеть немое отчаяние Билала. Что бы ни провозглашала эта строптивая, необузданная девушка, я не очень-то верил в постоянство ее чувств и надеялся, что будущее переиграет судьбу Халимы и Билала по-своему.

27

После того как меня, еще закованного в гипс, переправили в ведомственную больницу нефтяников, от посетителей не стало отбою. Дорога на городском транспорте занимала от центра не менее двух часов, и мне было совестно отказывать во встрече даже незнакомым.

Приходили пионеры, задавали вопросы и записывали мои ответы, чтобы потом прочесть на общем сборе. Осаждали газетчики. Предприятия посылали выборных. Профсоюз тратился на обильные передачи.

Пока я был здоров, считал предосудительным и неуместным, чтобы обо мне говорили отдельно от бригады, от коллектива. Но теперь я понял, что, помимо собственного желания, стал каким-то своеобразным символом и мои невеликие заслуги все-таки могут послужить реальной пользе других.

Прошло почти три месяца с того дня, как меня заключили в гипсовый корсет. Я лежу на спине недвижно, но руками и ногами неукоснительно выполняю назначенные упражнения, стараюсь постепенно увеличивать мышечную нагрузку. У меня мало надежды, что я снова сяду за руль. Сам себе я напоминаю машину со сломанной пополам рамой.

Без посторонней помощи я не могу подняться с кровати. Меня перекладывают на каталку, везут по длинному коридору мимо незанавешенных окон. Снежные хлопья не спеша прощально устилают закрытый дворик. Зима на исходе. Скоро снаружи станет празднично и зелено, как в цветочных горшках на подоконниках.

Медицинская сестра по пути окликает некоторых больных, знакомит их со мною. Те охотно рассказывают, в каком беспомощном состоянии привезли их сюда, а сейчас они бодры и полны надежд. С некоторыми я по-настоящему подружился. Парни сами отвозят мою каталку в уголок, садятся рядом, и мы часами ведем серьезные беседы обо всем, что происходит в мире. Про собственные немощи рассусоливать здесь не принято. «Если ты мужчина, то победишь болезнь» — вот общий девиз.

Часто приезжала моя мать. И тогда она прогуливала меня по коридорам. Ноги у нее быстрые, колеса только скрипели! Мать ставила каталку вплотную к оконным цветникам, указывала мне то на пышную раскидистую гроздь, то на едва распустившийся нежный бутон. Доброта ее оставалась неизменной, а вот внешне она сдала. В волосах почти не просматривались темные нити, седина стала сплошной. На бледном лице явственно проступали синеватые разветвления сосудиков. Мать таяла как льдинка — неприметно и безостановочно, оставаясь внешне деятельной и общительной.

На то время, когда меня навещали, дежурные сестры с веселым шушуканьем уводили мать к себе в процедурную. «Похищаем тетушку Зохру!» — восклицали они. Им нравилось открывать ей свои немудреные девичьи секреты, внимать ее добрым советам. Иногда в шутку они пытались отнять платок, прикрывавший ей нижнюю половину лица, и с притворно озабоченным видом передавали якобы слова главного врача, который из соображений гигиены велел подкоротить подол старомодной юбки у матери Вагабзаде.

— Могу ли я открыть лицо и выставить на обозрение свои морщины рядом с такими красотками, как вы? — добродушно отшучивалась мать.

Мать худела еще и потому, что не хотела есть больничную и вообще покупную городскую пищу. Она привозила с собою домашний острый сыр, а чтобы запах не расползался по всему этажу, куски его приходилось запихивать в стеклянные банки с крышками. Мать стеснялась лишний раз прикоснуться к своей пахучей снеди.

Вскоре мать стала любимицей всей больницы. Из соседнего отделения приходили хворые женщины и уводили ее к себе.

— Пусть Зохра погостит немного у нас, дорогой, — просительно говорили они мне.

Мать охотно откликалась на эти просьбы. Она приговаривала с улыбкой:

— Если захотят меня отставить от куриной фермы в колхозе, знаю, куда идти. За больными присматривать не труднее, чем за цыплятами. Знай весели их да отвлекай от болезней! Попрошусь на работу в больницу.

Но я-то видел, что больничный воздух идет ей во вред, она чахнет и слабеет. Наконец и резвушки-медсестры стали замечать неладное. «Что болит, тетя Зохра?» — участливо спрашивали они. Та лишь отмахивалась: «Разве я вам надоела, хотите спровадить? Мои крестьянские руки больше вам не в помощь?» Девушки, конфузясь, отступали.

Но однажды среди ночи я услышал глухой стук и проснулся. Мать упала на пороге. Я испуганно окликнул ее Она с трудом подняла голову:

— Что, сынок? Чего-нибудь хочешь?

— Ничего. Мне показалось, ты упала?

— Нет, миленький. Просто прилегла. Здесь, возле двери, прохладнее. Дремлю потихоньку.

Она села на полу, поджав ноги. Но лицо ее странно изменилось. Зрачки неестественно блестели, а щеки налились темно-багровым румянцем, словно ненадолго вернулась молодость.

Я затревожился и хотел позвать дежурную сестру. Приподнявшись на руках, перевалился к краю кровати; хотел спустить ноги и на коленях, не сгибая туловища, подползти к дверям. Мать поднялась было мне навстречу, но снова покачнулась и тяжело привалилась к стене.

Едва мои ступни коснулись пола, как боль пронзила позвоночник, и, теряя силы, я рухнул возле кровати. Очнувшись, увидал, что моя голова лежит на материнских коленях, а вокруг встревоженно столпились дежурный врач и медсестры. Пришлось покривить душой:

— Приснилось, что совсем здоров. В полусне хотел вскочить с кровати и вот…

Мать не проронила ни звука. Когда одна из медсестер случайно коснулась ее руки, то не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть:

— О аллах! Тетя Зохра вся пылает! Она больна, ее надо уложить в постель!

Мать поспешно увели под руки, а меня снова подняли на кровать. Хотели послать телеграмму, чтобы немедленно приехал Амиль. Но мне больше хотелось увидеть ласковую Садаф. Чем старше становилась сестренка, тем явственнее в ней проступали черты нашей матери. Я так и называл ее «своей маленькой мамой». У нее был тихий мелодичный голос и всегдашняя готовность услужить старшим.

Но вот странность: едва приезжала кроткая Садаф, как Халима переставала навещать меня. Обыкновенно она являлась ежедневно с полной кошелкой фруктов и парниковой зелени. Когда я пробовал возражать, лишь беспечно махала рукой:

— Поправишься — объясняйся с моей уважаемой матерью сам. Это ее дары.

После того как Халима в присутствии Билала заявила, что готова возить мою инвалидную коляску, в ее упрямой головке замысел обрел, должно быть, полную законченность, и она, не сдержавшись, открыла свои чувства моей сестре, «безобидной деревенской простушке». Однако Садаф приняла новость совсем иначе, чем мыслилось Халиме. Не восхитилась, не бросилась обнимать будущую невестку. Промолчала. Мне же без доли сочувствия и теплоты, с иронической миной сказала потом:

— Откуда ты выкопал, гага, эту ненормальную дамочку?

Внутренне обиженный за Халиму, я все-таки не мог не усмехнуться ревнивой нотке, которая проскользнула в голосе милой сестры:

— Почему же ненормальную? Она излишне откровенна, не умеет таить чувства, это так. Но, уверяю тебя, вполне в здравом уме.

Садаф с сомнением покачала головой. Она не спускала с меня испытующего взгляда:

— Сама мне сказала: «Если Замин меня отвергнет, я потеряю рассудок!» Разве нормальная девушка бухнет такое про себя и чужого парня?

— Ну, тебе еще рано рассуждать о подобных вещах.

Я сознавал, что самое правильное было бы раз и навсегда запретить Садаф вмешиваться в мои сердечные дела. Но ведь я позволял ей ночи напролет рассказывать об учительнице Мензер. Более того, ждал этих рассказов с нетерпением и жадностью! Поэтому выговор так и остался непроизнесенным, и Садаф получила негласное право прохаживаться насчет Халимы сколько ей вздумается. Надо отдать сестренке справедливость, что после того, первого раза она вовсе не вспоминала Халиму. Отмахнулась от той, как от чего-то нестоящего и случайного.

Зато я во всех подробностях узнавал от нее о житье-бытье Мензер в те месяцы и годы, когда мы были с ней в разлуке. Она не расставалась мысленно со мною ни на минуту! Все, что она делала, соотносила с моей возможной похвалой или моим неодобрением. Я часто снился ей, и она с самым серьезным видом обсуждала потом эти сновидения с моей матерью и сестрой. Вела долгие беседы с Амилем, находя в их общении хоть частичное утоление тоски. Она по-прежнему обижалась на меня, мирилась со мною, ревновала и прощала, а я ничего этого не знал, не чувствовал! Я привык успокаивать себя мыслью, будто Мензер живет сама по себе и понемногу забывает меня. А охладел-то первым к ней, оказывается, я!..

Умненькая, чуткая Садаф своими рассказами как бы соединяла нас. В моем воскресшем сердце вспыхнуло прежнее пламя. Судьба знает, что делает! Кто сможет упрекнуть Мензер-муэллиме за то, что она взялась выхаживать калеку? Обо мне тоже не поползет ехидный шепоток сельских сплетниц, что вот-де ради вдовицы пренебрег невестами в цвету. «Кому он нужен? Хорошо, что его пожалела хоть Мензер!» — вот как станут теперь говорить.

Но ведь для нас обоих это не имеет никакого значения! Судьба долго петляла кривыми тропинками, пока, наконец, вывела нас на общий путь…

На смену Садаф приехал Амиль, уже почти взрослый, с молодым баском. Недавнее происшествие — то, как я шлепнулся с кровати и перепугал мать, — он умел представить уморительной проделкой. «Гага вечный торопыга», — со смехом твердил он. Брат по два раза на дню возил меня к матери и умел развеселить нас обоих. Матери еще не велели покидать постель. Говоря медицинским языком, у нее был тяжелый гипертонический криз, и всякое утро я с нетерпением спрашивал, как она провела ночь. Понемногу состояние ее улучшалось; а выдумки Амиля приобрели законченную форму семейного анекдота. Если его послушать, то я, оставшись в палате один, отлично допрыгивал до окна и, опершись о подоконник, любовался проходящими девицами. Естественно, мать своими неусыпными заботами мешала этому веселому времяпрепровождению, вот я и договорился потихоньку с врачом, чтобы у нее признали несуществующую болезнь. Что касается нашей нене, то у нее тоже будто бы была своя задняя мысль: покинув надоевший колхозный курятник, она вознамерилась всласть понежиться под теплым одеялом на мягком казенном тюфяке. Имелся у него и запасной вариант: мол, знаменитая куриная профессорша Зохра-ханум, плодотворно работающая над методом получения от несушек готовых цыплят без предварительного высиживания, переутомилась и нуждается в длительном отдыхе.

…Мензер приехала снова только в мае. Мать уже ходила по палате, но последствия гипертонической болезни оставались. Ее продолжали лечить.

Я не мог понять Халлы! Она, которая, по словам Дадашзаде, безудержно рыдала над моим безгласным телом в свой первый приезд, так доверительно и печально разговаривала во время ночного бдения с лечащим врачом и, по уверению Садаф, лелеяла в памяти все мелочи нашей юной любви, держалась со мною на этот раз очень сухо и натянуто. Большую часть дня и все ночи она проводила возле моей матери. Наши с нею короткие разговоры сводились к одной-единственной теме: к моему возвращению на родину. Только чистый сельский воздух и целебные родники Каракопека могут меня излечить. Она повторяла это при каждом врачебном обходе, вынуждая медиков соглашаться. Хотя перед ее приездом считалось, что мне следует продолжить лечение в специальных клиниках Москвы или Ленинграда. Было уже ясно, что я выжил, но смогу ли когда-нибудь ходить — оставалось открытым вопросом.

Мать, брат, сестры горячо уверяли, что готовы меня выхаживать. Соседи и друзья предлагали бескорыстную; помощь. Но я-то знал, что все кончится тем, что учительница Мензер властной рукой возьмет заботы на себя. Она станет пестовать меня и шаг за шагом, как малое дитя, учить заново ходить и жить.

Лечащий врач в откровенную минуту сознался: «Мы не смогли подарить тебе жизнь во всем ее прежнем объеме, Замин. Вернуться в строй активно действующих людей ты можешь попытаться лишь собственными силами. Тебе предстоят многие испытания, физические и нравственные муки. Вся твоя будущая жизнь — это тяжкий труд. Но ведь это все-таки жизнь! А она бесценна».

Когда ко мне пришли друзья с автобазы, я не смог удержаться и передал им эти жестокие слова. Икрамов насупился:

— Мы тебя не оставим, Замин. Сделаем для твоего выздоровления все. Возвращайся.

Они пришли на этот раз втроем: Икрамов, Солтан и Гуси. До этого у меня побывали уже все — шоферы, ремонтники, даже сторожа. Гуси приходил почти всякий раз, но никогда не открывал рта. Не протискивался вместе с другими в тесную палату, оставался возле порога. Слушал, что говорят. Хмурился.

Вот и нынче он поставил свой табурет ближе к выходу. Табурет был низкий, так что Гуси опирался локтями на собственные колени и часто менял положение. Ему было душно, он дергал пуговицу на вороте рубашки.

Мне захотелось ободрить его:

— Что, Гуси, ты уже побывал свидетелем на свадьбе Солтана?

Гуси вздрогнул, как человек, внезапно разбуженный громким окликом. Хрипло отозвался:

— До свадьбы ли нам сейчас? Такая тут каша заварилась…

— Что-нибудь произошло?

— Так… ляпнул сдуру…

Удрученный Гуси умолк, а Икрамов подхватил:

— Приуныл твой братец, Замин! Все началось из-за распроклятого хорька. Из-за Галалы!

— Да в чем дело?

— Галалы состряпал анонимку на начальника базы, — Икрамов взялся за рассказ с нескрываемым удовольствием, обстоятельно. — Но он разве мужчина?! Не захотел выдавать свою руку, подговорил другого. Думаю, с чего это он обхаживает главного бухгалтера? Ребята хохочут: влюбился в чужую жену старый грешник, не иначе! Где это видано, чтобы Галалы на кого-нибудь тратился? Да самому аллаху предстоит здорово потрудиться, чтобы забрать у Галалы обратно душу, которую вручил ему при рождении! Оказывается, все очень просто: Галалы решил втравить бухгалтера в свои делишки. Заставил его переписать донос на начальника. Тот всячески отнекивался: мол, плохо знаю русскую грамоту. Галалы отвечал: «Переписывай буква в букву, а подпись я свою поставлю». Чурбан этот поверил, поддался лисьему языку. Теперь все раскрылось. Жена бухгалтера с плачем принесла грошовые подношения…

Я искренне расстроился:

— На нашей базе будто лежит злое заклятие! То одно, то другое…

— Это еще не конец, — пробормотал виновато Гуси.

Икрамов, позабыв, что находится в больничной палате, громогласно загоготал.

— Знаешь, что учудил твой друг Медведь? Обошел с десяток кабинетов, добрался до самых верхов и выложил всю подноготную, всю хитрую механику, на которой так долго держалась «банда-база»!

Я в волнении приподнялся, опираясь на подушку. Солтан предупредительно подхватил меня, усадил поудобнее. Переводя взгляд с одного на другого, я мысленно прикидывал, чей рассказ может оказаться самым толковым. Икрамова заносило воображение, он неизбежно что-то присочинял и приукрашивал. Из Солтана словечка не вытянешь, даже о простых вещах. Пожалуй, только Гуси…

Я вперил в него требовательный взгляд:

— А ну, выкладывай все начистоту.

Гуси мялся. Икрамов сказал:

— Он расстроен, потому что сверху пригрозили вообще ликвидировать автобазу номер тысяча один. Всех разогнать. А он не хочет терять бригаду, возвращаться к прежним дружкам, к прежней жизни. Ладно, открою все до конца! Гуси не хочет с тобою расставаться, Замин. Говорит, если ты долго еще пролежишь в больнице, он дворником сюда устроится.

Я смущенно пробормотал:

— Рано сдаваться, ребята. За свою автобазу постоим. Сообща обязательно выправим положение!

— Галалы теперь из кожи вон лезет, чтобы замять дело с анонимкой, — продолжал Икрамов. — Начальника кое-как уговорил, чтобы тот сделал вид, будто это простой розыгрыш.

— Сохбатзаде согласился?!

Вместо ответа Икрамов принялся шарить по карманам и похлопывать себя по груди, разыскивая заветный дневничок. Торопливо перелистав, задержался на одной из страниц:

— Здесь изложена вся история, а также моя оценка личности Сохбатзаде. Тройка. Мятый-перемятый трояк из-под трамвайных колес! И его полный портрет: мямля и карьерист. Даже на мерзавца не дотянул. Так, нечто среднее Безликое существо!

— Если такая характеристика дойдет до начальника, вам не поздоровится.

Икрамов лукаво подмигнул, снова полистал дневник. Нараспев прочел:

Мы весело рассмеялись. Когда они уже прощались, Гуси остановился в дверях. Я понял, что он хочет перемолвиться со мною наедине.

— Не беспокойся, Гуси, — быстро шепнул я. — У меня на днях был следователь. Дело об аварии закрыто окончательно.

Глядя исподлобья, он проронил:

— Мы снова будем вместе, Замин? Прошу тебя, не увольняйся. Оставайся нашим бригадиром по-прежнему. Твою долю работы мы сделаем сообща.

Голос его предательски задрожал. Гуси выбежал из палаты.

Оставшись в одиночестве, я долго размышлял об этом человеке. Переступив через свое прошлое, он готов начать в жизни все сначала. Мне предстоит то же самое. Я мысленно пробежал в памяти прошедший год: терпеливая любовь Халлы… безудержная в своих эмоциях Халима… Гуси с его трудной дорогой к свету… Изворотливый мошенник Галалы… безвольный, готовый споткнуться на ровном месте Сохбатзаде… Люди, судьбы, характеры…

28

Спустя несколько лет Дадашзаде положил передо мною рукопись своей очерковой книги. Последняя глава называлась «Будьте счастливы!», и в ней он дал волю буйному воображению, хотя имена сохранил подлинные.

«Я узнал вошедшую женщину сразу, — писал Дадашзаде, — до того, как Замин назвал ее имя. «Это учительница Мензер. Вы слышали о ней не один раз». — «Услышал имя храбреца, а на самого хоть и не смотри! Поговорка, кажется, верна?» — она сказала это так весело и открыто, что сразу завоевала мою симпатию. «Как раз наоборот, — подхватил я в том же шутливом тоне. — Чтобы увидать того, кого превозносит молва, не жаль проделать долгий путь». Обо мне же Замин Вагабзаде отозвался ей так: «Мой давний друг, который умеет в каждой профессии разглядеть самое главное и потом увлекательно рассказать об этомлюдям. Увы, зато хранить секреты он вовсе не умеет! Свидетельство чему эта самая книга». Мензер смотрела на мужа теплым, спокойным взглядом женщины, уверенной в незыблемости своего счастья. «Мне понравилась его книга. Она о тех, кто не теряет веры при любых неудачах. Героизм не только в том, чтобы свершить великое деяние, но и в том, чтобы четко знать, ради чего оно». Замин поспешно переменил тему: «Наконец-то ты пришла! Я, как школьник, дожидался сегодня звонка с уроков. Наш терпеливый гость сидит уже с утра». Мензер ответила в своеобразной, свойственной только ей манере: «Дом всегда готов приветить гостя. Добрый пришелец стучится не всякий день; принять его — большая честь для хозяев». — «Представь, мы не одни думаем так. Алы-киши встретил Дадашзаде еще на станции и разливался соловьем, зазывая к себе». — «Счастливый человек! Из десятерых дочек девять уже выдал замуж. Осталась последняя, прямо как в сказке! Говорит, что рад, раз ей суждено попасть в семью старых знакомых. — Мензер прикусила язык, досадуя на себя за вырвавшийся невзначай чужой секрет. Чтобы скрыть краску на щеках, быстро отвернулась к окну, распахнула раму. — Можно ли сидеть в духоте? Замин, скажи ребятам, чтобы вынесли стол под тутовое дерево. Не каждый год выпадает такая лучезарная весна». — «Э, нет, уважаемая учительница, не виляй в сторону. Вырвалось слово — так договаривай: кто просит руки последней ханской дочери?» — «Оставь, Замин. Молодежь разберется без нас. Старшие узнают об этом в свое время». — «Простите, — перебил я. — А сколько лет вашему собственному сыну?» — «С осени пошел в детский сад, — отозвался Замин. — А вот отец его закончил институт только весной. Поздновато, что поделать!» Они переглянулись с Мензер, словно безмолвно благодаря друг друга. «Как теперь: самочувствие? Спина не беспокоит? Помнишь, хирург говорил, что при такой травме здоровье возвращается лишь к одному из тысячи. Выходит, ты и вытащил этот тысячный билет?» — «Меня учила заново ходить строгая наставница, моя Мензер! Теперь я в самом деле могу даже в футбол играть!» — «Этого только не хватало! — воскликнула жена. — Чтобы весь район говорил: приехал из города и привез с собой городские привычки». — «А что в этом плохого? Разница между горожанином и сельским жителем быстро стирается. Сельчане теперь и кино смотрят, и радио слушают». Замин смотрел на свою жену, и под этим доверчивым, радостным взглядом она превращалась в прежнюю Халлы с ее порывистыми движениями и ярким внезапным румянцем во всю щеку. «Помни, — шутливо пригрозил Замин, — станешь ругать город, наша нене обидится. Мать не любит подобных разговоров». После обеда Мензер сказала мужу: «Прогуляйтесь с нашим гостем по тропинкам Каракопека. А я приведу малыша». Мне захотелось дождаться их. «Стремясь сюда, я пообещал себе, что, глядя вам вслед, пожелаю от всего сердца: будьте счастливы!» — сказал я. Но у Мензер было что-то другое на уме. «Вы увидите нас с вершины, мы будем гулять у самого подножия холма, я и мой сын. Это наше время. Мы всегда проводим его вдвоем». Уже с холма, когда мы любовались живописно раскинувшимся у наших ног селением, Замин внезапно воскликнул: «А вот и Халлы уединилась с сыном!» Я не сразу нашел глазами далеко внизу две маленькие фигурки, взявшиеся за руки. «Самая неизбывная беда — это разлука матери со своим дитятей, — растроганно сказал я. — Нам, взрослым, следует низко поклониться тем местам, по которым ступали ноги наших матерей». «Об этом со мною говорил и врач, выписывая из больницы, — задумчиво подтвердил Замин. — Он посоветовал вернуться на родину, чтобы молитвы моей матери наконец исполнились. Не прощу моему сыну, если он обидит Мензер!» Мы взбирались все выше, и разговор продолжался. «Приход нового человека в мир повсюду одинаков — его появлению радуются. А вот уходит каждый по-разному, — вздохнул Замин, когда мы остановились возле одинокой могилы старой Гюльгяз. — Многое со временем забывается. Память сохраняет только главное: эта женщина была матерью!» Закат мы встретили наверху. Солнце медленно скатывалось за Эргюнеш, словно исчезло в недрах горы. «О чем задумался, Замин?» Он отозвался не сразу: «Тебе не кажется, что захода солнца вообще не существует? Что оно только восходит? Ведь, скрываясь от нас, оно знаменует рассвет другому полушарию!» — «Ты прав. И счастливые звезды, которые нас соединяют, это тоже далекие солнца. Мы никогда не расстаемся с солнечным светом!» — «Да будет так», — торжественно проговорил он, следя за ускользающим лучом».

Перевернув последнюю страницу рукописи, я тяжело задумался. Предстояло высказать автору свое мнение. Знаю, что он был движим лучшими чувствами и не кривил душой, составляя мое жизнеописание. Все верно, кроме последней главы: «счастливые звезды» так и не соединили нас с Мензер! Я вложил в конверт для Дадашзаде вместе с мелкими поправками давнее письмо от нее. Оно стало теперь подобно шелковому лоскутку. Мне вручили его в день выписки из больницы. Если бы Дадашзаде прочел его раньше, последняя глава книги выглядела бы иначе.

Моя судьба сделала новый крутой поворот…

Часть третья ВЕЧНАЯ ТРЕВОГА МОЯ

1

К назначенному времени собирались коммунисты района. Дверь то и дело отворялась и захлопывалась, нарушая чинную, настороженную тишину. Все здесь хорошо знали друг друга, но почему-то не раздавалось громких приветствий и никто не обменивался крепкими рукопожатиями. Куда же девалась добродушная шумливость земляков?! Сдержанностью жестов, пытливыми взглядами исподлобья, вежливыми кивками все, на удивление, повторяли друг друга.

Мне стало скучно и не по себе от этой чиновничьей заторможенности зала. Отойдя в сторонку, я стал рассматривать карту Эргюнешского района. Селения, засеянные поля, водоемы — все было разграничено и обведено межевой чертой.

Глядя на разнообразное переплетение линий, я вообразил картину человеческих душ. Ведь каждый из нас представляет особый мир. Но если попытаться передать графически или цветом изломы судьбы, скрытые качества и воплощенные замыслы любого из сидящих здесь, какое смешение красок предстанет перед нами!

Спокойный настойчивый голос работника Центрального Комитета заставил сосредоточиться. Он представил меня собравшимся:

— Товарищ Замин Вагабзаде… — сделал паузу, щелкнул замочком на коричневом кожаном портфеле и вынул памятный листок, который положил на столе перед собою. — Я уполномочен говорить от имени Центрального Комитета нашей республики. — Покосившись на листок, коротко пересказал важнейшие моменты моей биографии. Причем не просто излагал, а как бы подтверждал каждый факт всем весом и авторитетом высокого органа, который представлял. — Товарищ Вагабзаде рекомендуется нами на должность первого секретаря районного комитета партии. Окончательное решение предоставляется вам, товарищи коммунисты.

Для зала эти слова были чем-то вроде разорвавшейся бомбы. Такого поворота событий никто не ожидал. Возник легкий изумленный шумок, зашаркали подошвы, заскрипели стулья. Несколько месяцев подспудных волнений, догадок и тайных надежд, которыми жил весь район, разрешились самым неожиданным образом. Мое имя в предварительных негласных дебатах никем не называлось.

Стороной я слышал, что дела в районе идут не блестяще. Это передавали земляки, которых я изредка встречал в Баку. Затем стало известно, что первый секретарь Эргюнешского райкома снят с работы. Газеты опубликовали сообщение без подробностей с жесткой, но достаточно стереотипной формулировкой: злоупотребление служебным положением.

Лишь спустя месяц меня пригласили в ЦК. Уже пришлось побывать в нескольких ответственных кабинетах, но дело не прояснилось, и как меня собираются использовать, я не знал. Однако на прямое предложение ответил без запинки:

— Буду работать, куда пошлет партия.

Это прозвучало так по-фронтовому, что секретарь сделал невольный жест, чтобы я оставался на месте, опасаясь, видимо, что я сейчас встану перед ним и вытянусь по всей форме.

— Я тоже бывший солдат, — сказал он мимоходом с легкой, дружеской улыбкой. — Но желать работать — еще не значит уметь работать, товарищ Вагабзаде. Необходим определенный хозяйственный опыт и особенно четкое понимание сегодняшних проблем. Район сельскохозяйственный, но в нем есть крупные строительные объекты. Большинство населения занимается скотоводством, хлопком, овощами, виноградом. Однако последнее время район отстает по всем показателям. Вернее, топчется на месте. А стоять на месте равносильно тому, что пятиться назад! Еще тревожнее нарушения партийной этики в районе. Бюрократизм должностных лиц. Зазнайство. Взяточничество. — Внезапно он переменил тон: — Я знаю, что вы начинали свой трудовой путь водителем грузовика. В транспортных проблемах разбираетесь досконально. Но в районе сотни рабочих участков и точно такое же разнообразие профессиональных проблем. Конечно, вы не обязаны все уметь и за все хвататься сами. Ваше дело организовать. Работа с массами — то же человековедение! Партийный работник как бы конструктор народных талантов. Ответственность за нераскрытые таланты тоже ложится на вас. Помните об этом.

Прощаясь, я пробормотал, что буду надеяться на помощь. Он прервал меня энергичным недовольным жестом:

— Нет, не ждите постоянных указок от меня, от другого, от третьего! И на послабление не рассчитывайте. Вашей настоящей опорой может стать только районный актив, если вы сумеете его сколотить вокруг райкома. Ориентируйтесь на собственную совесть, на немеркнущие идеалы нашей партии. — Он вернулся к столу и несколькими быстрыми штрихами начертил на листке бумаги две пирамиды: одну конусом кверху, другую в перевернутом виде. — Взгляните, товарищ Вагабзаде, на рисунок. Нет, нет, я не собираюсь экзаменовать вас по геометрии! Предположим, что это символическое изображение народа и руководителя. Если партийный работник в своей деятельности будет ориентироваться на первую фигуру, то есть, поднимаясь по служебной лестнице, стремиться к узкой вершине, он рискует слишком далеко удалиться от основной массы и остаться в окружении лишь ограниченного круга лиц. Но есть иной путь. От нескольких первоначальных помощников все более и более расширять общение с народом, заряжаясь его силой и мудростью. И даже если споткнешься, множество рук протянутся поддержать тебя и удержать на достигнутой высоте… Впрочем, — он усмехнулся, — говорить о падении вам пока рановато.

— Мне оно мерещится уже и сейчас, — вырвалось у меня. Я хотел поправить неловкость. Чтобы не прослыть трусом, как-то иначе закончить разговор, но тщетно ворошил мозг в поисках подходящей фразы.

Секретарь сам вывел меня из затруднения:

— А я вот верю в вас! И знаете почему? Именно из-за тяжести задач, которые стоят перед вами. Вам придется пустить в дело всю свою энергию. Немедленно, без раскачки! Если бы недуги, поразившие Эргюнеш, ограничивались одним районом — это было бы еще полбеды! Все первое послевоенное десятилетие мы прожили в своеобразном опьянении от сознания победы в тяжелейшей из войн. Потеряли бдительность, слишком понадеялись на свою силу… Приходится теперь в этом сознаться.

Меня поразил не столько смысл слов, сколько то несомненное волнение, с которым они были произнесены. Он нервно свернул листок с изображением двух пирамидок, придвинул стул вплотную ко мне. Голова его была опущена. Голос звучал глухо:

— Лицо врага изменилось. Часто он даже не вовне, а внутри нас самих, ибо, если быть честным до конца, мы тоже замечаем в себе симптомы перерождения, тягу к спокойной, самодовольной жизни. Болезнь распространяется, товарищ Вагабзаде! Как ядовитые плевки, она заражает молодежь. Некоторые положительно сделались пленниками понятий престижа, обставили себя, как крепостью, множеством лишних, бессовестно дорогих вещей! Но и это не главное. Изменился сам душевный настрой. Ужасы и лишения минувшей войны возродили понятие «черного дня», поселили инстинктивную боязнь его. Отсюда безрассудная жажда накопительства. В тридцатые годы мы были намного беднее, но нас не покидал оптимизм. Завтрашний день означал для нас лучший день! Война больно ударила по многим иллюзиям. Слабые потеряли веру в будущее. Они не враги, но уже и не помощники нам. С этим непростым явлением вы тоже столкнетесь в районе. Конечно, мы несколько запоздали. До сих пор многое не изучено и не названо вслух. Но долг каждого из нас, партийных работников, помешать углублению недуга. Сколько хватит сил… — Внезапно он переменил тон, поднял голову, прямо посмотрел мне в глаза. Усмехнулся уголками губ. — Вот и планируйте время своего «падения», хорошенько поразмыслив обо всем этом.

Мы оба принужденно засмеялись. Бумажной трубочкой он ритмично постукивал по столу, словно ожидая от меня еще каких-то слов.

— Последние годы я отдалился от районной жизни, — сознался наконец я. — Забыл даже имена земляков. В родном селении появились приезжие. Вы говорите, люди там изменились? Какого же мне придерживаться ориентира? Кому доверять? Кого сразу взять под сомнение?

Бумажная трубочка от сильного нажима пальцев согнулась пополам.

— Предвзято подходить не надо ни к кому. Это первое и самое главное условие. Потеряешь веру в людей — не сможешь работать! Лучше ошибайся, разочаровывайся, негодуй. Но сохраняй открытую душу. Вот тебе мое напутствие, товарищ Вагабзаде!

Он поднялся с места, прошелся по кабинету, сильно потер руку об руку, словно этим жестом смывая налет тревоги и усталости от нашего разговора. Черты его разгладились. Прищуренные глаза распахнулись шире. Он протянул руку:

— Успеха во всем!

…Пленум райкома партии шел своим чередом. Уже обсудили решение Бюро ЦК относительно неполадок в работе Эргюнешской партийной организации и перешли к организационным вопросам.

Когда прозвучала моя фамилия, в зале, как я уже говорил, раздались перешептывания, все головы повернулись в мою сторону. Личность нового первого секретаря живо интересовала собравшихся. Я поднялся к столу президиума, стараясь держаться прямо, не кособочиться и не хромать.

— Товарищ Вагабзаде родом из здешних мест. Многие, вероятно, его знают. Он окончил Бакинский политехнический институт, по профессии инженер-механик. Работал на транспорте. В последние годы находился на ответственной профсоюзной работе.

Волнение мое понемногу улеглось. Мою биографию можно было пересказать и попроще. Но, видимо, не было уверенности, что слова «водитель грузовика» не вызовут насмешливого отношения в зале: мол, если понадобился шофер, зачем привозить его из столицы? Шоферов и дома развелось видимо-невидимо; кинь наудачу камень — и угодишь в шофера!

Я невнимательно вслушивался в лестные эпитеты, которые щедро прибавлялись к моему имени. Стоя на возвышении, обводил взглядом зал.

И вдруг… неужели она?

В восьмом ряду, позади пустого стула, с которого я только что поднялся, сидела учительница Мензер. Мы давно не встречались, но она мало изменилась. Ее яркая красота сверкала даже в этом переполненном зале, при однообразном желтоватом свете электрических ламп. Лицо округлилось, а глаза, которые упорно смотрели в сторону, показались не такими доверчиво распахнутыми, как прежде. Впрочем, это могло быть обманчивым впечатлением. Держалась она спокойно, как человек, привыкший к длительным совещаниям. Чуть подавшись вперед, внимательно слушала ораторов, и если наши взгляды все-таки на мгновение перекрещивались, ничто в выражении ее черт не менялось.

Рядом с Мензер сидела молодая миловидная девушка, краснощекая, с быстрыми веселыми глазами. Она то и дело подталкивала Мензер, пытаясь обратить ее внимание именно на меня, что-то шептала с обрадованным, но одновременно и растерянным видом. Я не мог разобрать, кто она такая.

Собрание закончилось поздно. Я распрощался со всеми и решил съездить к матери. Она, видимо, уже знает, что я поблизости, и ни за что не ляжет спать, не дождавшись.

Но я ошибся. Мать меня не ждала. Ворота были наглухо закрыты, и я перебрался через изгородь. В доме не светилось ни одного окна.

Это меня встревожило. Мать всегда твердила, что домашний очаг не должен гаснуть. Из-за него она не пожелала жить у меня в Баку и не перебралась к Амилю: если отказала старшему сыну, как переехать к младшему? Мне пришло в голову, что у матери вышли дрова и не забрала ли ее ночевать одна из моих сестер?

Служебная машина оставалась возле запертых ворот. Опытный шофер выключил фары, и двумя угольками сверкали только красные огоньки стоп-сигнала. Мне не хотелось задерживать водителя в столь позднее время, и, повернувшись, я уже собрался уйти, когда решил заглянуть в нижнюю комнатку, окно которой выходило на задворки. Мать держала там старую керосиновую лампу, оставшуюся еще со времен отца. С прикрученным фитильком лампа эта горела всю ночь напролет. «Пока живу, света в отцовском доме не погашу», — твердила нам мать с детства.

Только приблизившись к низкому окошечку вплотную, я увидал, что лампа горит и сейчас, только очень тускло. Старое стекло треснуло и закоптилось. Бледное сияние напоминало зыбкий огонек свечи. Оно было не в силах разогнать ночной мрак.

Я отпустил шофера, вернулся к входной двери и негромко постучал. Мать всегда спала чутко. Раздались ее торопливые шаги. Железный крючок со звоном соскочил с петли. Как мне знаком этот звук! Еще с тех пор, когда не хватало сил дотянуться до щеколды…

— Это ты, сынок? Входи, дорогой! Ты изменился, возмужал и почти не хромаешь, чтоб не было у тебя больше несчастливых дней в жизни! Спасибо тому, кто открыл тебе путь к родному дому. Дочь вчера принесла известие, что ты приехал в Эргюнеш. Но у них вся семья такая — любят приврать. Я подумала: если ты совсем рядом, то непременно заехал бы сюда, ведь так? Говорят, ты будешь работать у нас в районе? У тебя в Баку очень хорошая работа, зачем же ее менять? Неужели захотел быть поближе к старой Зохре?..

Мать говорила без остановки и продолжала сжимать мою руку. Не спускала с меня глаз, заботливо оглядывала с ног до головы. Не сдержавшись, легонько ощупывала мою спину, похлопывала по груди.

— Сынок, ты уже сбросил ту противную вещь?

— Какую вещь, нене?

— Ну, вокруг поясницы. Твердую. Не помню, как ее в больнице называли? Вроде доски.

— Ты о медицинском корсете говоришь? Да, врачи разрешили снять. Говорят, без него уже справлюсь.

— И следов не осталось?

— Сколько же времени мы не виделись, нене?

— Я сама виновата, миленький. Тяжела стала на подъем. Да и зачем я вам теперь нужна? Помощи от старухи мало… — Она слегка отвернулась, чтобы скрыть волнение. — Знаешь старую песенку?

Вздымая ветер длинным подолом, она суетливо занялась хозяйством, раздула самовар, поджарила яичницу, постелила постель. Приметы дряхлости сквозили во всех ее движениях: кран завернуть мать забыла и спохватилась лишь тогда, когда пустой самовар угрожающе загудел. Она опрометью кинулась на крыльцо и принялась подтирать лужу. Посыпав яичницу имбирем и корицей, хлеба, однако, не принесла, я сам сходил за ним в кладовую.

— Я что-нибудь не так сделала, сынок?

— Нет, нет, нене. Все хорошо. Просто вспомнил, какая у тебя получается вкусная краюшка. Захотел отломить. Давно не ел домашнего хлеба!

— Старею, сынок. А внука так и не дождусь, видно!

— У сестры ведь есть дети. Какая разница?

— Нет, они другую фамилию носят. А имя твоего отца нельзя оставлять в забвении. Вот обоснуешься на родине, может, и свое гнездо совьешь?

Утром она снова принялась расспрашивать меня о здоровье и о моих дальнейших планах, словно не вполне доверяя тому, что говорилось вчера в темноте и второпях. Я терпеливо повторил.

Мать с сомнением качала головой:

— Если ты ради меня приехал сюда, миленький, то напрасно. Мой век на земле уже короткий. О себе надо думать. Боюсь, набросят здесь тень на твое доброе имя. Много плохих людей развелось.

— Район доведен до безобразного состояния. Выправлять ошибки — это государственное дело. Вот почему я приехал сюда.

— Вот оно как! Но хватит ли у тебя сил? В колхозе тоже, что ни год, председателей меняют. Каждый обещает поначалу золотые горы. Ан глядь: старая баня, старое корыто.

— Правду охранять надо, нене. Говорить о ней громко.

— А ты думаешь, мошенники усовестятся при одном этом слове? У них своя правда: грести побольше под себя. Но ведь советская власть всегда была против этого? Думаю, отыщутся люди, которые захотят тебе помочь.

2

Первый рабочий день внес заметные коррективы в намеченный мною ранее план действий. Думалось, что начать следует с подробного ознакомления с экономикой района, обследовать отдельно пахотные угодья, виноградники, пастбища. А пришлось с ходу принимать посетителей и разбирать жалобы.

До самых сумерек поток в приемной не иссякал. Сейранов, помощник первого секретаря — с этого дня мой, — безотлучно находился в кабинете. Он разбирал письма и вслух зачитывал на выбор некоторые из них. Отдельно лежала стопка конвертов из села Чайлаг. Сельчане уповали на скорую помощь райкома. Но в чем? Они пеклись отнюдь не о том, чтобы наладить колхозное хозяйство и повысить общественные доходы. Душераздирающие вопли касались сугубо личных, даже семейных дел. «У меня шестеро детей, а мужа сбили с правильного пути». «Клянусь партийной совестью, в этом деле моей руки нет!» «Мне угрожают, если стану работать кладовщиком и приму колхозный амбар, сжечь дом вместе с детьми…»

На каждом письме я делал пометку, в какие органы его направить и когда доложить мне о принятых мерах.

Райком опустел, и уже вечером я придвинул стопку писем, чтобы вновь перечитать некоторые из них повнимательнее. Сейранов нерешительно заерзал на стуле.

— Вы свободны, товарищ Сейранов, — сказал я. — Меня дожидаться необязательно. Я буду вынужден какое-то время задерживаться после рабочего дня. Да и ночевать поеду в селение к матери. Вы и прежде проводили столько времени в четырех стенах?

— Что поделать… — Он пожал плечами. — Работа такая — сидячая.

Сейранову было за пятьдесят. Возраст выдавали круглая лысина на макушке, обильная седина в густых усах и резкие морщины, избороздившие его лицо вдоль и поперек. Такие глубокие, выразительные борозды свойственны обыкновенно умным или жестоким людям. У него были кустистые брови, нависавшие над глазами и скрывающие половину лба.

Хотя он держался вполне корректно и был исполнителен даже в мелочах, какое-то постоянное скрытое неудовольствие не оставляло его. Любое самое беглое мое замечание он непременно заносил в блокнот, а каждый наш разговор заканчивал одной и той же сдержанной фразой: «У вас ко мне больше ничего нет?»

Сейранов занимал свою должность еще до войны, больше двадцати лет, состарился на ней и собирался благополучно дождаться пенсии. Любимым его присловьем было: «Скольких первых секретарей я уже перевидел!» В сущности, это неплохая характеристика служебным качествам. Непросто срабатываться с людьми, обладающими совершенно разными характерами, неукоснительно выполнять их распоряжения, а затем, когда происходила смена руководства, оставаться со средним районным звеном по-прежнему в наилучших отношениях. В Эргюнеше с Сейрановым считались, его уважали, это нетрудно было заметить.

Я обращался с ним с особой предупредительностью, надеясь в дальнейшем на его опыт и помощь. Отодвинув пачку писем, спросил без обиняков:

— Как по-вашему, наши с вами решения по этим делам правильны?

Он прищурился, но его глаза из-под век странно блеснули. Я успел уловить этот огонек и пожалел, что обратился с таким простодушным вопросом.

Сейранов быстро взял себя в руки. Должно быть, он уже собрал обо мне кое-какие сведения. Моя манера поразила его только в первую минуту. Он отозвался с невозмутимостью:

— Обыкновенно так все и делалось. Мы направляем письма в другие инстанции. Разбирать каждую жалобу самостоятельно у райкома нет возможности.

— Сколько писем в год мы получаем?

— Год на год не приходится. Восемь-девять тысяч…

— Значит, ежедневно около двадцати?

— По понедельникам близко к сотне. Вопрос о письмах неоднократно ставился на бюро и на пленумах райкома. Письма требуют кропотливой и серьезной работы. За каждым стоит живой человек…

Сейранов отвечал осторожно, общими словами, обтекаемо, но я видел, что он отлично понял смысл моего вопроса: почему поток писем растет так стремительно, если райком правильно реагирует на каждое из них?

— Так в чем же все-таки дело? Почему люди вынуждены обращаться вновь и вновь по одному и тому же поводу? — Я не выдержал и встал с места.

Сейранов слегка усмехнулся с понимающим, умудренным видом. Сколько раз, должно быть, он слышал подобные гневные вопросы из уст вновь испеченных первых секретарей! Выдержка ему ни в чем не изменила. Он лишь выразительно посмотрел в сторону неплотно притворенной двери, как свойственно бывалым чиновникам, которые не хотят, чтобы их откровенное слово дошло до посторонних ушей.

Лицо его покривилось с несколько юмористическим видом, словно он хотел изобразить зубную боль. Малых и больших морщинок прибавилось вдвое, но почему-то это вовсе не испортило его черты. Напротив, лицо как-то осветилось изнутри и показалось мне уже не только умным, но и располагающим.

— Простите, отнимаю у вас время, — смиренно произнес он.

— Оставьте, товарищ Сейранов! Пока вы не выложите мне все, что у вас накопилось на сердце, я все равно от вас не отстану. Нам предстоит вместе работать, и хочу, чтобы мои принципы были ясны с самого начала. Предупреждаю, я не стану слушать наветы на отдельных людей, тем более на прежних руководителей района. Мне это неприятно, я считаю это непорядочным. Но если мой вопрос касается не личностей, а дела, то утаивание правды заставит меня относиться к такому человеку впредь с недоверием. Будем разговаривать начистоту?

— Извольте, если настаиваете… Я не все знаю о вашем предыдущем жизненном пути. Вы ведь родом сельский, но получили столичное образование? Как говорят, ум не в возрасте. И седая голова может оказаться пустой… Теперь никто во дворцах не обретается, мы все вышли из гущи жизни. Каждого из нас настигают временами их удары или скупая, короткая благосклонность…

Я заметил, что он чувствует некоторую неловкость оттого, что сидит, тогда как я стою перед ним, и пододвинул к себе стул.

— Значит, начистоту… — повторил задумчиво.

Лицо его вновь изменило выражение. Оно стало серьезным, с долей страдания и решимости. Словно человек долго повторял заученные слова, но вдруг восстал против самого себя и прервал свою гладкую речь стоном потревоженной совести.

— Люди моего поколения никогда не расстаются с памятью о войне. Вы сами знаете, как мы тогда жили! В селениях пекли просяной хлеб, дети неделями тосковали по миске кислого молока. Но никто не проклинал скудную жизнь, не жаловался. Теперь всего вдоволь — и сколько же вздохов, обид, недовольства! В селениях ставят двухэтажные особняки, обзавелись мотоциклами, на легковые машины метят. Значит, многочисленные обиды отнюдь не на голод, не на нужду? Снизился идейный уровень — вот что. От крестьянина и сейчас, если поговорить, пустых жалоб не услышишь. Зато попробуй заглянуть в души тех, кто так пышно расцвел за счет государства! Мусор, с ног до головы мусор! Любая гадюка совьет гнездо в такой сорной растительности.

Он покраснел от гнева, его морщины неожиданно разгладились, и я подумал о том, что в молодости он был статен и красив. У нас в селении таких бравых парней называли «молодцами». Я заметил опрятность его нижней сорочки и аккуратно подштопанные обшлага куртки. Доверие и симпатия к Сейранову все возрастали. Захотелось ответить ему откровенностью:

— Вы хотели знать о моем прошлом? На пленуме райкома об этом упомянули лишь вскользь. Но я не вижу, почему должен стыдиться прежней профессии? Здесь, в районе, и потом в Баку я работал простым шофером, водил тяжелые грузовики. Случилось так, что авария надолго лишила меня трудоспособности, и лишь спустя время я смог занять должность диспетчера на автобазе, а потом был выбран председателем месткома. В общих чертах вы об этом уже знаете. Но вот о чем вы не можете знать. Теперешний год для меня переломный: я перешагну рубеж своего сорокалетия. Мой жизненный путь полностью определила Отечественная война; она стала судьбой целого поколения, которое в одинаковой мере можно назвать и несчастным и счастливым. Несчастным — потому, что мало кто из нас уцелел. Счастливым — потому, что нам выпало увидеть лицо мира во всех его трагических и героических изменениях. Мы познали высокую радость от чувства исполненного долга. Школьниками мы оставили парты и заменили в колхозах ушедших на фронт мужчин. Вскоре сами взяли в руки винтовки. Вернулись взрослыми людьми, которым пришлось начинать все заново: ни образования, ни профессии. Надобно одновременно было зарабатывать себе на хлеб и учиться.

Сейранов неожиданно спросил:

— Вы действительно не женаты? — В его тоне прозвучали удивление и легкий упрек.

— Представьте, да. — Я помолчал, не зная, что сказать этому человеку. По-настоящему в себе и окружающем мире я только начал разбираться. — Я наблюдал слишком много скоропалительных любовных историй на фронте, когда молоденькая женщина делалась вдовой прежде, чем успевала стать женой и матерью. Мое время прошло, а теперь приходится чувствовать себя как бы виноватым. Но кого можно обвинить в моем одиночестве по-настоящему?

— Войну, — тихо сказал он.

— Прошу, не станем к этому впредь возвращаться. Моя личная жизнь — это моя работа на том посту, который доверит партия. В чем ошиблись, просчитались — отныне станем исправлять общими усилиями. Согласны?

Телефонный звонок прервал разговор. Я снял трубку:

— Да, благодарю. Уже приступил. Простите, не узнаю по голосу… Билал?! Не может быть, старина! Работаешь в этом районе? Непременно повидаемся. Передай привет Халиме-ханум. До встречи.

Я был так взбудоражен, что еще несколько мгновений сжимал телефонную трубку, словно опасаясь потерять вновь обретенного друга. Удивительное совпадение! Билал и Халима снова оказались рядом со мною. Много раз я корил себя за то, что выпустил старых друзей из поля зрения, словно подтверждая тем давние вздохи тетушки Бояз: «Разъедемся, и позабудешь про нас. Тысяча других забот станут путаться под ногами. Но помни: я поручаю тебе Билала как старшему брату. Нелегко ему будет с его характером в этом необъятном мире!» При этих словах глаза ее влажнели, хотя улыбка не сходила с губ.

Мне будущее Билала, напротив, представлялось ясным и определенным. Он был серьезным, глубоко мыслящим человеком, усидчивым и терпеливым. Перед ним открывался прямой путь в большую науку.

На свадьбе его мне не удалось побывать. Незадолго перед тем мы столкнулись случайно на улице, когда я уже учился в Высшей партийной школе. Он показался мне озабоченным, и словно виноватым. «В Баку приехал по делу. Живу и работаю в Кировабаде. Родители тоже хотят устроиться поблизости, но пока нет жилья. Мне бы надо поговорить с тобою, Замин. Не сейчас. Позже». Вторая встреча у нас почему-то не состоялась, а вскоре меня спешно позвал к себе Зафар-муэллим. Он работал уже в управлении профессионально-технических училищ. Здороваясь, я учтиво осведомился о здоровье Баладжи-ханум. Старик лишь безнадежно махнул рукой: «Ее Халима подкосила: наша дочка ушла из дому! И знаешь — к кому? К Билалу, сыну твоих бывших квартирных хозяев. Не знаю, что из этого получится? Смогут ли они понять друг друга? Халима привыкла к полному достатку, а в доме мужа ничего этого не будет, он только начинает свой путь. Найди время, сходи к ним. Я не хочу, чтобы мать чисто бывала там… Ну, ты понимаешь меня? Глава семьи должен сохранять самостоятельность, жить своим умом…»

Я ощутил подавленность и смущение. Билал видел меня и промолчал о свадьбе. Почему? Правда, он всегда смотрел бирюком, слыл нелюдимым… Интересно, как свыкнется с его нравом порывистая, непоследовательная в словах и поступках Халима? Но если это ее собственный выбор…

Нет, я не смог выполнить просьбу уважаемого Зафара-муэллима. Он не посетовал, если бы знал причину. Ведь его дочь собиралась выйти замуж за меня! Тогда, после больницы, когда мать уже возвратилась в селение, а я с нею не поехал, Халима сказала мне напрямик: «Признаешь ты меня своей женой по закону или нет, но другой женщины возле тебя не будет. На твоей подушке буду лежать я или никто!»

Сознаюсь, известие о ее свадьбе с Билалом взбудоражило меня. Да и теперь, когда я наконец опустил трубку, почувствовал волнение.

— Разве в нашем районе есть какое-то научное учреждение? — спросил я Сейранова, пытаясь овладеть своими чувствами.

— Научное учреждение? — Тот собрал морщины на лбу. — Да, пожалуй, есть. Недавно перевели к нам зональную станцию института овощеводства. Но она расположена здесь лишь территориально, а подчиняется целиком Кировабаду.

Видя мою взволнованность, он стал поспешно собирать со стола бумаги.

— Говорят, на этой станции пробуют метод облучения семян радиоактивными элементами. Чуть ли не правительственное задание. К бывшему первому секретарю приходил-как-то на прием заведующий станции. Совсем молодой еще человек… Да, да, припоминаю. Просил содействия в ограждении опытных участков.

Не дождавшись моего ответа, он продолжал:

— Развитие этой науки тоже подтолкнула война. Если б дело ограничилось только облучением семян! Атомная бомба стала страшным новым оружием. Лучше б человечество вообще не слыхало о ней!

— Вам кажется, что с открытием радиоактивного распада люди больше потеряли, чем приобрели?

— Вы мне задали трудный вопрос. — Он в задумчивости покусал губы. — Не знаю, как ответить.

— Хорошо, оставим философские проблемы до следующего раза. Вернемся к письмам. Вы хорошо знаете район. Я все равно собирался знакомиться с хозяйствами. Так, может быть, не будем никого вызывать, отрывать людей от дела? Захватим эти письма и разберемся на месте?

3

Шел второй осенний месяц. В долину Дашгынчая, подобно стае серых волков, все чаще прокрадывались туманы. Они совершали набег ночью, а утром уползали в горы, так что к полудню небо понемногу очищалось.

Но от рассвета до полудня время тянется медленно, и сначала серая завеса разрывалась только над рекой, пропуская зарю. Высокие камыши в коричневых папахах и стройные деревца с поникшими ветвями, словно они прятали озябшие руки за пазуху, дома с соломенными, а кое-где и железными крышами — все пытались скинуть с себя сырую пелену. Солнце выкуривало липкие клочья из выбоин в оградах, которые складывают в наших местах из кирпича-сырца и возводят так высоко, что иногда за ними и крыш не видать. Мода на эти высоченные заборы пошла недавно, словно сосед, забыв былое дружелюбие, спешил поскорее отгородиться от соседа! В нашем райцентре дошли даже до того, что сначала возводился глухой забор, а уж после, в полной скрытности, приступали к постройке дома.

Нашествие тумана странным образом преображало селение. Наступала гнетущая тишина. Люди еле таскали ноги, словно их опутали невидимыми веревками, а рот заткнули мокрой тряпкой. Шаги и шорохи гасились. Лишь животные и птицы выражали свое присутствие беспокойным гомоном. Собаки то и дело принимались жалобно выть, а воробьи, сбившись стайкой на тутовых ветвях, поднимали истошное чириканье, воображая, что отгоняют таинственного врага.

Причиной того, что мы попали в Чайлаг намного позже, чем рассчитывали, и был густейший туман. Продвигаться приходилось ощупью. Председатель колхоза Веисов встретил нас уже на повороте дороги возле Ледяного родника. Это оказался краснощекий и еще совсем молодой человек с мягкой рыжеватой щетинкой на верхней губе. В его повадках нет-нет да проскальзывала неизжитая детскость. Здороваясь, он в смущении слишком долго не выпускал мою ладонь из богатырских тисков. Чтоб показать, что оценил его дружеский порыв, я по-отечески положил свою руку ему на плечо. Он повел нас ближайшей дорогой и старался ступать плавно, чтобы моя рука не соскользнула с его плеча. Так, за оживленным разговором, мы подошли к Дому культуры, где намечалась встреча. У дверей толпились те, кто не смог протиснуться в здание.

Веисов спросил, не хочу ли я сперва осмотреть хозяйство. Его одернул Афганлы, председатель районного комитета народного контроля:

— Народ дожидается с утра этого собрания! Всем хочется послушать нового секретаря. Да и самим высказаться, а то ты никому рта не даешь раскрыть.

— Но я не собирался произносить речи, — досадливо сказал я. — Мы хотели вместе с колхозным активом разобраться в жалобах.

— Напрасно торопитесь, товарищ Афганлы, делать заявления от имени других, кто чего хочет! — протянул Веисов с миной разобиженного мальчика. — Есть слова на языке, а есть в сердцах, они ценнее.

— Поток жалоб из Чайлага серьезный сигнал, дорогие товарищи. — Я решительно прервал их застарелый спор. — Что-то у вас здесь неладно. Боюсь, народ больше приучен к высокопарным речам, чем к повседневной заботе, которую мы обязаны проявлять к его нуждам. Речи речами, а Гасан тем временем приобретает втридорога шифер; Мамед, чтобы выхлопотать законную пенсию, напрасно обивает пороги райцентра; Али, пока не даст взятку, не может свезти на базар фрукты из собственного сада. Нормальное это положение?.. — Не дождавшись ответа, я переменил тон: — Поскольку мы не назначали схода заранее, я хочу принять предложение председателя и сначала пройти по всем службам, чтобы последующий разговор с колхозниками имел уже конкретный смысл.

Скотоводческая ферма выглядела издали весьма солидно. Четыре коровника из белого камня, который искрился на солнце, влажный от недавнего тумана. Однако вблизи впечатление менялось. Постройки были старые. Крыши прохудились. Поверх соломенных снопов, которыми наскоро залатали дыры, лежали камни, чтобы легковесную кровлю не развеяло ветром, и эти камни очень напоминали стаю нахохлившихся угрюмых воинов. Возле ворот нас встретили скотники. Мужчины были в грубых сапогах, у женщин подолы юбок высоко подоткнуты. Один председатель шагал прямо по лужам, словно не замечая их, и не терял хорошего расположения духа.

На доске у входа ближайшего к нам хлева был вывешен список кличек животных и цифры их ежедневного удоя. В небольшом загоне сгрудилось десятка два унылых коров, которых никак нельзя было назвать дойным стадом. Я решил, что это больные или увечные животные, которые дожидаются ветеринара. Они меланхолично двигали челюстями, мусоля скудную жвачку.

— Вы разве не выгоняете стадо на пастбище?

Вопрос был обращен ко всем, но вперед выступил солидный мужчина, который поспешил представиться:

— Фаттахов. Заведующий фермой.

— Прекрасно. Значит, вы мне и ответите: почему среди бела дня коровы стоят в хлеву?

Фаттахов неторопливо откашлялся.

— С будущего года стараниями нашего уважаемого Ибиша начнет действовать зеленый конвейер. Первый участок расположен вблизи Ледяного родника. Вы, должно быть, проезжали? Впоследствии намечаем расширение культурных пастбищ.

— Уважаемый Ибиш — это пастух?

— Смотритель скота, — поправил Фаттахов.

— Пока здоров, спешит себе поминки побогаче справить, — насмешливо ввернул вполголоса один из молодых скотников.

Председатель шепотом спросил в сторонке:

— Ибиша нет сегодня на работе?

— Поехал в город, сыну мотоцикл покупать. Или легковую машину. Точно не знаю.

— На легковушке будет коров вывозить на луг, — явственно раздалось у меня за спиной. Я замедлил шаг, тот же голос добавил громче: — Его сын на легковушке покатит, а доярки будут вслед смотреть. Их отвезти домой некому. Добредут поздней ночью, впотьмах. Такие у нас порядки! Ибиш разве пастух? Да он чистый бай, старорежимный староста! Хочет — пасет, хочет — нет. Всеми распоряжается. У него дома целое стадо упитанных баранов. Зачем ему шелудивые колхозные коровенки?

Я обернулся:

— Как ваше имя?

— Эх, секретарь! Записывай тогда всех подряд. Обида у нас общая.

Парень был совсем еще безусый.

— Ты учишься в школе?

— Бедная учительница устала от просьб! Я часто пропускаю занятия. Кому-то надо ведь и буренок пожалеть! Подсобляю матери на ферме. А сыновей своих пусть уж Ибиш-киши учит! Все трое, видать, прокурорами станут…

— Секретарь, не спеши поворачиваться к нам спиной, — догнал меня низкий женский голос — У нас много на сердце накипело.

Рослая женщина бесцеремонно оттеснила Фаттахова и выступила вперед:

— Не думай, мы жалуемся не на нужду. Достатком не обижены. И план выполняем, от людей не отстаем. Но посмотри-ка на этих доярочек: взрослые девушки, цветут как горные маки, а ни одна не просватана! Что ж, им так и сидеть жизнь в отцовском углу?

Безусый парень пояснил, осклабившись:

— Тетушка Пюсте любит качать права!

— Вот ты пришел к нам, руководитель дорогой, по своему желанию, без зова. Спасибо тебе за это. Но помоги нашим невестам! Сваты требуют теперь в приданое не корову, а полированную мебель. Мать этого насмешника Салтын-ханум так и заявляет: «Невестка без заграничного гарнитура в доме мне не нужна!» Так распорядись, чтобы в сельпо привезли какие-никакие венгерские кушетки или там финские серванты, тьфу на них!

В «домике животновода» из двух комнат одну занимал отсутствующий Ибиш, а во второй по очереди отдыхали доярки. Здесь было тесно от двух казенных столов и сгрудившихся табуреток. Стены украшались выцветшими плакатами и фотостендом, посвященным позапрошлогоднему юбилею одного известного писателя…

— Народ возле клуба состарился от ожидания, пока вы секретаря в навозе держите! — раздались недовольные голоса за дверью.

Я выглянул. Дородный мужчина, перебирая четки из слоновой кости, повелительно прервал ропот:

— Идите-ка по своим местам, здесь вам не кино. Где кого надо, там и держим!

Я сразу угадал в нем таинственного «смотрителя стад», и, сознаюсь, он мне не понравился. Нарочно минуя его взглядом, я ответил тетушке Пюсте:

— Обещаю позаботиться о вашихбесприданницах. Добрые дела не следует отодвигать в сторону. К тому же на одной из машин Ибиш-киши отныне будут возить девушек.

— Милый ты наш братец! Вот за это спасибо. Раньше одни парни нажимали на сигналку: дуд, дуд: А теперь мы, женщины, задудукаем. Еще как!

— Конечно. Но и у меня есть просьба. Каменный карьер совсем недалеко от вашего села. Пусть председатель отрядит грузовик или хотя бы одну-другую арбу. В свободное время вымостите дорогу от большака. Вам же лучше, в грязи не станете тонуть. Ну, а через год попробуем механизировать ферму, чтоб доить коров аппаратом, а не руками.

Веисов подхватил с той же мальчишеской запальчивостью:

— Товарищ секретарь! Да привез я им уже этот доильный агрегат! Ни в какую не хотят темные бабы. Так и стоит в пыли в сарае.

— Почему же ваши доярки против машин?

— Говорят, коровы пугаются, начинают их бодать. Клянусь здоровьем, даже своих домашних не смог убедить. Жалеют коровок, и все тут.

— А себя не жалеют? Посмотрите, какие руки у девушек! Молоко, которое достается такой дорогой ценой, нам не нужно! Да и вообще, скольких коров может выдоить одна доярка? Десять, пятнадцать? Это уже на пределе сил. А мы добиваемся, чтобы ферму в несколько сотен голов обслуживали два-три оператора посменно. Чтобы люди не уставали и полдня были свободны. Разве это плохо, тетушка Пюсте?

Она качнула головой не то в сомнении, не то соглашаясь:

— Пусть молодые начинают. А там и мы присмотримся.

Многое узнал я в тот день об этом колхозе. Председателей за последние десять лет перебывало пятеро. Один взялся было строить с энтузиазмом «культурные коровники». Его обсмеяли: коровы при электрических лампах газеты станут читать, что ли? По ничтожному предлогу сняли с работы. Второй возвел на отшибе от села «домик животновода» и встречался в нем со своей любовницей. Третий начал было автоматизировать подачу кормов, но так и не довел дело до конца. Четвертый вбухал все деньги в племенного быка, а тот не то отравился сам, не то был отравлен по небрежению. Вот так их, председателей, одного за другим и отправляли восвояси, не давая времени хорошенько осмотреться и исправить первоначальные ошибки. Веисов мечтает о целом животноводческом комплексе, но опыта у него мало, и если тоже бросит затею, как его предшественники, на полпути, то шестой вообще пальцем о палец не ударит. Станет как огня опасаться любой инициативы и предпочтет радеть лишь о собственном благополучии…

В клубе народ продолжал все прибывать. Значит, люди еще не разуверились в своих районных руководителях? Ждут от них разумного слова, энергичных действий?

Разобрав последнее письмо, я заговорил не о недостатках, а о предстоящих задачах.

— Дорогой ты наш секретарь, — спросили с места, — скоро ли сбудется все то, о чем токуешь?

Я обвел взглядом ряды. Настороженные, но и заинтересованные, ожидающие лица.

— Смотря, как вы сами отнесетесь к этому. Не захотите больше терпеть безобразий — значит, общими усилиями наведем порядок скоро. Будете равнодушно смотреть со стороны — дело затянется. Есть еще опасность: громить недочеты только на словах. Тогда уши скоро привыкнут к обличительным фразам, а дело не сдвинется с места!

Когда клубный зал опустел, я сказал Веисову и остальным:

— Давайте попрощаемся здесь. Перед отъездом хотел пройтись по ближайшему лугу, полюбоваться свежими копнами, посмотреть, хорош ли был у вас последний укос?

К счастью, никто не стал навязываться мне в спутники. Лунная ночь с ее терпкими пронзительными запахами размягчила душу, и я мог бы простодушно посвятить полузнакомого человека в тайну своих воспоминаний. Чуть не три десятилетия прошло с той давней ночи. Юная Халлы едва прикоснулась тогда к роднику девичества… Правда, стояла не осень, а ранняя весна. Пожухлые травы, придавленные тяжестью недавнего снега, никак не могли набраться новой силой, выпрямиться. Мать твердила, что нужен хороший весенний дождик, чтобы благодатной влагой напоил землю и смыл остатки зимы. И в самом деле, после такого дождя все пошло в рост; под утренними лучами стеклянно заблестела на берегу Дашгынчая молодая трава, воздух наполнился сладкими ароматами.

Мензер ненадолго вернулась тогда из техникума, и ранним вечером я столкнулся с нею возле реки, среди подростков, впервые выгнавших скот попастись. На ней была старая овчинная шубейка, неотличимая от других затасканных тулупчиков. Но я еще издали угадал ее по высокому росту и по быстрым, особенно ловким и грациозным движениям. Как всегда, по телу пробежала сладкая дрожь предчувствия нашей встречи. Мы могли не произнести при этом ни слова вслух, но взмах ее ресниц, пряди волос, которые вырывались из плена платка и вольно летели по ветру, казались мне такими красноречивыми! Не умея разобраться в сокровенном смысле этого немого языка, я впитывал его бездумно и восторженно. Ах, кто еще на всем свете, кроме Халлы, мог одарить одновременно простодушием и лукавством, верностью и способностью вечно ускользать?..

Халлы не сделала движения мне навстречу. Она независимо стояла на склоне пригорка, уставившись вдаль и засунув руки в карманы. Из-под короткой шубейки выглядывала оборка красного платья.

Это платье мне издавна нравилось. Она надевала его в праздничные дни еще в школе. Когда я умирал от смущения, платье приходило мне на выручку. «Оказывается, ты сегодня надела красное платье?» — говорил я застенчиво. «Если хочешь, приду в нем и завтра», — отвечала она, опуская глаза.

Помню, школьные мечтания не шли у меня дальше горьких сожалений, что Халлы… так красива! Стань она конопатой, как девчонка за партой слева, или пусть бы один глаз у нее косил, как у беззастенчивой болтуньи по правую сторону… о, тогда кто на нее обратит внимание?! Разве мальчики стали бы тогда тащиться за нею вереницей? А для меня она была хороша любая.

Я взбежал на соседний пригорок и окинул взглядом долину Дашгынчая. Река ослепительно сверкала, отражая закатные краски, и в этом солнечном зеркальном отсвете невозможно было отличить одну пастушку от другой: все в одинаково подпоясанных овчинках домашней выделки. Но вот одна из них взмахнула хворостиной в мою сторону. Халлы?.. Как хотелось мне огласить окрестность молодецким криком: «Э-гей!» Но я постеснялся. Возле каждого дома сидели важные старики; они спешили погреть нахолодавшиеся за зиму косточки в последних лучах теплого солнца.

На западе буйствовали алые и оранжевые языки небесного пламени. Словно разложили гигантский костер из сухих корневищ вяза и поднесли к уложенной поленнице тряпку, пропитанную нефтью. Черная копоть и красный огонь сошлись врукопашную. А высоко-высоко, в зените, безмятежно протянулось ожерелье жемчужных облачков, лишь слегка окрашенных румянцем. Солнце садилось за Эргюнеш.

Как я сетовал на почтенных старцев! Уставились на молодой месяц, будто никогда не видали. И закат мог бы быть поскромней. Каждое облако, напитавшись прощальным блеском, само становится светоносным и длит до бесконечности ушедший день.

А впрочем, к чему досадовать на стариков, которым невдомек, как я стремлюсь к Халлы и призываю в помощь густые сумерки? Знай они об этом, не стали бы преграждать путь, подобно зарослям колючки.

На берег Дашгынчая я пришел с мешком, чтобы принести домой немного соломы. Но пока бродил, отвернулся в сторону, отошел на два шага — мешок таинственно исчез. В недоумении я подошел к ближайшей копне на пригорке. Увидал прорытую дыру вглубь. А мешок скатился с пригорка, кто-то наверняка нарочно столкнул его.

Вдруг мне зажали глаза холодными ладошками. Трепетные пальчики-льдинки мгновенно наполнили кровь пламенем.

— Кто это? — прошептал я, хотя знал, что только Халлы может одарить таким пылким, хотя и мимолетным объятием.

Я боялся произнести имя вслух, чтобы не прервать мига, слаще которого у меня уже и не случалось в жизни.

— Угадай. Иначе не отпущу. — Она подражала мальчишескому петушиному голосу с хрипотцой.

Я крепко ухватился за полу овчинной шубейки, она попыталась вырваться, и мы оба упали на соломенное ложе. Будто два небесных метеорита столкнулись в глубине Вселенной и, не захотев избежать своей судьбы, рухнули на ночную землю. О, если бы зарыться поглубже в землю, чтобы навеки остаться друг подле друга! Пусть мы превратимся в черные безгласные валуны. Чтобы мимо протекали бы реки. Чтобы сверкали небесные гостьи-молнии. Чтобы кому-то послужить дорожным знаком, не дать заблудиться…

Нет, ничего подобного мне, неопытному юнцу, не приходило тогда на ум. Много позже я понял: подобные весенние ночи не повторяются. Лишь однажды суждено было нам с Халлы лежать обнявшись, ощущая спинами благословенную землю, полную сучков и колючек, озябшую от недавних снегов.

Мы оба молчали. Халлы, должно быть, от смущения, а я от боязни, что с первым произнесенным звуком исчезнет очарование нашей странной близости. Щека Халлы прижималась к моей. Как раньше ее пальцы оледенили мне веки, так сейчас щека жгла словно раскаленный брус железа. Несколько горячих капель скатились мне на губы, оставляя солоноватый вкус.

— Ты плачешь? Почему?

— Разве плачу? Я не заметила.

Одну руку она положила мне на грудь — и ладонь словно прикипела. Другую руку я сжимал в своих. Как нежны ее пальчики! Кажется, стисни покрепче — и они хрустнут будто сосульки. Но эти слабые руки — мое богатство, мой мир, моя вселенная!

Незаметно опустился туман; все вокруг облачилось в венчальное платье. Моя рука трепетно тронула девичью грудь. Халлы с внезапной силой оттолкнула меня.

— Чего ты делаешь?! — вскрикнула она в смертельном испуге.

— Сам не знаю, как получилось… Прости, Халлы.

Она долго молчала. Наконец пальцем провела по моим губам.

— Ты любишь меня, Замин?

Я с силой сомкнул объятие. Ощутил частый стук ее сердца.

— Значит, ты будешь навсегда моим мужчиной?

Теперь стало страшно уже мне. Я должен был оберечь нас обоих.

— Встань, Халлы, отряхнись. Ты сама не понимаешь, о чем говоришь.

И вдруг она спросила звонким дурашливым голосом:

— А ну, сознайся, ты хоть раз брил усы?..

…Не знаю, бывают ли у других такие наивные, такие завораживающие мгновения первой любви? Позже я сочинил стихи:

Больше подобных слов я от Мензер никогда не слышал. Боялся напомнить о них даже в шутку («А что ты мне сказала тогда, у копны сена?»). Видно, у разных людей все происходит по-разному: одни произносят главное слово слишком рано, другие — слишком поздно. Но как тяжко складывается судьба у тех, кто поспешил!..

Теперь мы встречались с Мензер только по деловому поводу. Она перебралась в райцентр, занимала должность заведующей отделом народного образования. Мы виделись на собраниях — и больше нигде! Каждый мой шаг был на виду, мог толковаться вкривь и вкось. Раньше она опасалась пересудов, теперь — я. Моя затянувшаяся холостая жизнь вызывала нарекания. «А семью когда привезете из Баку?» — спрашивали все чаще. Я отзывался с принужденной улыбкой: «Товарищи, видимо, не в курсе? Я не женат. А моя мать живет здесь».

Но и мать качала головой: «Даже если сошьешь одежду из листов Корана, никто не поверит, что ты безгрешен. Вечно жить бобылем не по-людски, сынок!»

Во мне крепла решимость объясниться с Мензер откровенно. Многое уже разделяло нас. Но, может быть, прошлое перетянет? Судьба сердечных привязанностей непредсказуема; иногда они десятилетиями сохраняют свежесть, а случается, вянут и блекнут после единственной встречи.

Я снял трубку и набрал номер отдела народного образования:

— Это Вагабзаде. Добрый день, Мензер-муэллиме!

— Здравствуйте. Я еще не успела поздравить вас… Вот уж чего не ожидала!.. — она запнулась, смущенная тем, что сорвалось с ее уст. Другим тоном добавила: — Я вас слушаю.

— Хотелось бы встретиться.

— Конечно. Мы уже посоветовались с товарищами и подготовили данные. Явимся на прием в любое время.

Мне показалось, что она не одна. Вздохнув, отозвался:

— Есть намерение вместе с вами посетить какую-нибудь школу. Дам знать дополнительно, если не возражаете?

— Не возражаю. До свидания.

4

Всякий раз, покидая райцентр, колеся по ухабистым районным дорогам, я с чувством виноватости вспоминал о Билале. Было совестно, что до сих пор не выбрал времени, не проведал их с Халимой. Они могли вообразить, будто старый знакомый зазнался. Раньше людей разделяло богатство, сейчас зачастую — высокая должность. «Стоило человеку построить новый дом, как он уже чванился, смотрел на остальных словно с вершины горы», — рассказывала моя мать. Нынче добротным домом никого не удивишь, даже двухэтажным, с застекленными верандами. Но чином, положением кичатся еще многие. Ждут, чтобы за ними «птиц таскали». В старину, когда богач или знатный человек выезжал на охоту, ловчих птиц везли следом, и слуги много терпели от хищных соколов и чоглоков^[12], которые клевали их до крови. Но зато какая честь! «Я ездил на охоту с таким-то. У меня на руке сидела его птица!»

Возле каждого должностного лица вертятся любители «подержать птицу»! И разве не ласкают слух начальника подобострастные нашептывания? «Слава аллаху, сегодня у вас свежий вид. Вы в отличной форме!» «Поверьте, план тянем только благодаря вашему руководству!» «Неужели это ваш собственный проект?! Да вы, оказывается, еще и выдающийся инженер!» «Какая красотка секретарша! У вас… хе-хе… отменный вкус». «Вы тонко разбираетесь в людях! Ваши выдвиженцы отличные работники». Понемногу очарованный чинуша начинает признавать за собой исключительные таланты, резвый ум, глубину натуры. Вот он уже и стишки пробует кропать — он, который кроме «чижика-пыжика» не заучил на память и пары строк! Стишки печатают, издают, публично хвалят… Как же не увериться, что ты семи пядей во лбу?..

Билал вправе причислить меня к подобным типам: время шло, а мы так еще и не повидались. С какой застенчивой надеждой он произнес по телефону: «Это товарищ Вагабзаде? Замин Вагабзаде?» Халимы поблизости не было. Она наверняка не утерпела бы, вырвала трубку или хотя бы подсказала громким шепотом: «Да поздравь же ты его, увалень!» Билал промолчал. Он не изменил своей обычной сдержанности. Внутренняя одинокость Билала, как я узнал позже, имела корни в истории семьи, словно он так и не мог избавиться от горького вкуса пощечины, полученной его отцом еще до его рождения.

Вот что тогда произошло. В конце двадцатых годов бедняки крестьяне стали впервые объединяться в коммуны и артели, а богачи и кулаки сколачивать вооруженные банды, чтобы вернуть свои земли. Однажды ночью в окошко Сары-киши постучали рукоятью плетки: «Эй, седлай коня, Сары. Поедешь с нами». — «Чью дочку будем похищать?» — спросил он с принужденной улыбкой. «Нынче не до шуток. Сами уносим ноги», — ответили ему, выразительно щелкая затворами. С такими гостями не поспоришь.

Сары вскочил в седло, наскоро попрощавшись с молодой женой. Ему было тогда тридцать лет, и он славился силой на всю округу. «В отца пошел, в пехлевана^[13] Чапыгу», — твердили люди. А отец его был силачом легендарным! Выступал на зорхане^[14] перед самим тегеранским шахом, и шах велел будто бы нагрузить подарками ему целого верблюда…

Имя сына Чапыги тоже стало широко известно: на сельских праздниках он гнул к земле быка! Бандитам показалось выгодным распустить слух, будто советская власть преследует пехлевана Сары и что это именно он позвал их в горы для мести.

Напрасно молоденькая Бояз, только-только задернувшая полог новобрачной, со слезами уверяла, что мужа увели силой, ткнув ему в спину ружейное дуло. Понемногу и она уверилась про себя, что Советы не простят семье шахской милости, и втихомолку бросила в колодец кованый пояс с золотыми бляхами и серебряную уздечку — все, что осталось от былых подарков свекра.

Шло время, Сары не возвращался. Братья звали ее поселиться у родителей, но Бояз не погасила огня в мужнином доме. Однажды ей передали от него весточку: родится сын — назови Билалом по деду (Чапыга — было прозвище славного пехлевана). Но накликать на младенца беду запуганная Бояз не посмела. Она сказала всем, что сын наречен Чобаном и лишь на одной из страничек Корана неприметно обозначила день и месяц рождения рядом с именем Билала, думая оправдаться этим перед мужем.

«Хитро я придумала? — хвалилась позже она. — Даже англичанину не пришло бы такое в голову».

Спокойной жизни у Бояз, однако, не было. Милиция то и дело допрашивала: «Поддерживаешь связь с Ираном? Кого знаешь из друзей мужа по ту сторону границы? Куда девались подарки шаха? Где твой муж теперь?»

Она отвечала одно и то же: «Ни его самого, ни даже пыли из-под копыт его коня не видала». Братья сердились: «Не хочешь сама возвращаться в родительский дом, заберем хотя бы ребенка, спрячем его от глаз разгневанных властей». На самом деле они отвезли маленького Билала в Шушу, в детский дом.

Когда слух об этом просочился в горы, где скрывался Сары, тот пришел в отчаяние. Он захотел вернуться. «За что советской власти ненавидеть таких, как я? Разве у меня были свои земли или я держал в услужении пастухов? Аллах одарил меня сильными мышцами. Любил бороться с охотниками! Но если не велят выходить на зорхан, что поделать, больше не выйду. Запутали меня тут! Пойду с повинной. Если братья-мошенники хитростью отобрали у бедной жены нашего сына, ради кого мне еще жить?!»

Билал не любил вспоминать мрачные страницы семейной истории. Как-то вскользь сквозь зубы укорил отца: «Почему сразу не примкнул к советской власти? Не покинул врагов народа при первой возможности? Боялся? Чего? Многие преступления возникают из-за рабского страха. Что получил — получил по заслугам».

Младенца-сына Сары повидал лишь однажды. Он попросил передать Бояз, чтобы та вышла на крыльцо попозднее вечером с сыном на руках и с фонарем. Свет фонаря надлежит направить прямо на личико ребенка, чтобы отец издали, из темноты, мог взглянуть на него.

Но около дома была устроена засада, беглеца встретил град пуль. Вот тогда-то он и набрался смертельного страха… Что случилось дальше, Билал не знал. Тетушка Бояз поведала мне о том по секрету. Спустя несколько дней Сары явился с повинной. Он выудил со дна колодца злополучный пояс и щегольскую уздечку; выменял на них быка, вступил в колхоз.

Но счастье не возвращалось в многострадальную семью: Билала не было. Сары обошел все детские дома Шуши — ребенок исчез! Наконец Бояз осмелилась признаться, что сына зовут вовсе не Билал. Чобан Фараджзаде отыскался… Покинули они родное селение еще и потому, что поползли толки: настоящий-де сын Сары-киши давно пропал, растят теперь приемыша. Не хотелось, чтобы змеиное шипение смутило душу мальчику…

Ранние испытания, которых Билал не помнил, наложили на него свою мету: он рос неласковым и диковатым. Тетушка Бояз вздыхала: «Что делать? Мы уже старые люди. Других детей иметь поздно. Может, хоть внук к нам привяжется? А глядя на него, и взрослый сын подобреет…»

Сознаюсь, именно эти пришедшие на память слова о внуке незримо удерживали меня от желания немедленно повидать Билала. Ребенок Халимы… Но, как говорят в народе, и бревнами не преградить путь, если человек уже собрался.

Шофер был новичок в районе, он не знал, где расположена опытная станция. Слыхал лишь, что, где-то в долине Дашгынчая, вблизи слияния этой реки с Араксом.

— Амиджан, дай-ка ключи мне, — сказал я. — Если я как партийный работник еще новичок, то сидеть за баранкой мое давнее ремесло.

Дорога довольно долго шла вдоль водохранилища, влажный асфальт блестел в свете фар. Ехал я осторожно, часто нажимая на тормоза; сказывалась непривычка водить легковые автомобили.

В качестве кого же я спешу сейчас в дом Билала? Конечно, только как старший брат! Мне предстоит смириться с новым положением. Но как поведет себя сама Халима? Для нее существовали всегда одни крайности: непомерное властолюбие или рабская покорность.

«Почему спешу сломя голову, что мне надо?» — спросил я самого себя в очередной раз. Но даже для седобородого мудреца такой вопрос был бы не под силу. Чтобы успокоиться, навести в душе порядок, я свернул на обочину.

Стоял тихий теплый вечер. Молодой месяц, словно драгоценная брошь, приколот к безоблачному небу, а на расстоянии вытянутой руки от него блестела яркая Зохра — Венера. Сияние лунного серпа выстелило искусственное море мерцающим серебристым ковром. Мирно дремала голубая Земля. Ее плоские долины и округлые холмы, укрытые мглой, казались мне прекраснее звезд небесных! Любой самый слабый огонек — просочится ли он в щель из-под двери или взметнет искры лесного костра — таит в себе вечную загадку Вселенной. Сами того не замечая, мы живем среди звезд — больших и едва приметных, зеленых и оранжевых, голубых и багряных… Чтобы засветиться самому, незачем пересекать черту горизонта: плохое и хорошее — все рядом с нами, в нашей одной-единственной жизни!

Теперь я, пожалуй, отвечу на мудреный вопрос: куда же я так спешу? Спешу к человеческому очагу, способному согреть мое сердце. К небесному огню, заключенному в каждой живой душе. И в душе Халимы тоже — даже если этого не разглядел пока ее собственный муж! Не моя ли это первейшая забота — отыскивать в людях скрытые огоньки и помогать им сиять для всех? Когда смотришь на человека с надеждой, то даже в кромешной мгле его души пробьется навстречу тебе потаенный лучик…

Я подъехал к нескольким двухэтажным стандартным домикам. Окна их светились, но никого, кроме ленивой собаки, свернувшейся клубком у крыльца, на дворе не было.

Я нажал на сигнал, потом вышел и сильно затопал ногами, чтобы собачье тявканье оповестило здешних обитателей о позднем пришельце. Собака выгнула узкое длинное тело, внимательно взглянула на меня и приветливо завиляла хвостом.

— Эй, хозяин! Билал!

С веранды спустилась девочка, едва достающая головенкой до перил.

— Фараджзаде здесь живет?

— Здесь. Но его нет дома. Что сказать, когда вернется?

— Спасибо, малышка. Я дождусь.

За окном мелькнула чья-то тень. Грудной голос недовольно окликнул:

— Кого спрашивают?

— Моего дядю.

Я не смог сдержаться:

— Халима-ханум? Это же я!

— Замин?! Здесь? О аллах…

— Проезжал мимо…

— Так поднимайтесь скорее наверх!

— Может быть, зайду в следующий раз?

— Ни в коем случае! У меня волосы мокрые, мыла голову. Боюсь простудиться, а то бы уже сбежала вниз и поварешку под ноги кинула.

Я усмехнулся, вспомнив странный обычай кидать под ноги что-нибудь железное тому, кто давно не приходил в дом. Выключил фары, отчего весь двор погрузился в лунное мерцание, и стал медленно подыматься по крутой скрипучей лестнице. Возле дверей остановился, нерешительно постучал.

— Входи, Замин. Близкие не стучатся.

Я вошел. Две небольших смежных комнаты. Обеденный стол завален железками бигуди: Халима позабыла их убрать. Из спальни она появилась в атласном розовом халате. Голова замотана длинным шарфом из блестящих нитей.

— Эй, племянница, присмотри за самоваром! — приказала девочке.

— Нет, нет. Никаких хлопот. Завернул всего на минуту. Хотел узнать, где вы живете.

Она блеснула глазами.

— А разве до этого в дремучем лесу жили, что было нас не найти?

— Примите поздравления со свадьбой, — уклонился я от прямого ответа, — хотя и запоздалые. Жаль, меня не было тогда в Баку…

— Пришел бы свидетелем, не так ли?

Мы внимательно посмотрели друг на друга. Внутренняя преграда пала сама собой. Мы снова стали прежними Замином и Халимой.

Из кухни донесся запах дыма, Халима кинулась опрометью.

— Да побудь ты на месте! — досадливо вскричал я. — Поговорим немного.

— Сейчас, сейчас. Как ослушаться главы района? Наконец-то у нас тоже появился свой человек наверху… Иду, не сердись.

По пути она смахнула что-то с подоконника, горстью ссыпала в газету.

— Только и делаю, что прибираю за Бояз-арвад. У нас с нею разные понятия о порядке.

— Надо быть терпеливой, Халима.

Она иронически дернула плечом.

— Терпенье — единственная отрада узника!

— Но ты у себя дома, а не в тюрьме.

— Нахожусь под вечным домашним арестом. Узница и служанка в одном лице.

— Каким же знатным дамам ты прислуживаешь?

— Дамам в сельских юбках до пят. Кавалерам с папахами из облезлой овчины и в грязных сапогах, которые плюются табаком на пол. Продолжать или довольно?

Она прикусила язык, видимо опомнившись. Совсем не так положено встречать долгожданного гостя! Слегка покраснела и, чтобы схлынуло раздражение, обвела взглядом стены с несколькими картинами, видимо, какого-то местного самоучки: пойнтер, похожий больше на волка, летящая утиная стая и неправдоподобный густой закат над лесом. Глаза ее медленно наполнялись слезами.

Даже такая — раздраженная, обиженная — она показалась мне необыкновенно красивой! Гораздо красивее, чем прежде. Щеки ее отливали цветом спелого персика. Накрученный тюрбан придавал экзотический вид склоненному лицу. На длинных ногтях блестел свежий лак, розовый, как лепестки яблони.

— Замин, разреши сварить тебе кофе! — взмолилась она. — У нас кофе не в ходу. Свекровь выходит даже во двор, чтобы только не слышать запаха.

— Чашечку выпью с удовольствием. А Билал скоро вернется?

— Не знаю. Он в Кировабаде. Обещал к вечеру. Это, впрочем, его дело. За опоздание его никто бранить не станет.

Девочка, приоткрыв дверь, робко пискнула:

— Сестра, чай заварить?

— Мы не собираемся пить чай! — И, не дожидаясь, пока дверь снова прикроется, зло выпалила: — Этого недомерка приставили за мною шпионить. Чтоб шагу не сделала из дому. Говорю тебе: я узница!

Она в раздражении сдернула с головы шаль, и влажные волосы рассыпались по плечам.

— Здешний воздух пошел тебе на пользу, Халима.

— Что? Изменилась?

— Только к лучшему. Твоя мать должна меня хорошенько угостить при встрече.

— За что это?

— Я познакомил ее дочку с прекрасным парнем; она замужем за человеком, у которого большое будущее.

— Погоди с угощением. Сама угощу, если вырвусь за стены своей крепости. — Она рывком поставила кофейник на стол, и кипяток выплеснулся на скатерть. — Вода разлилась — добрая примета. Значит, будет все-таки по-моему. Ах, Замин! Если бы ты знал, как мне тоскливо! В Кировабаде я хоть работала. Здесь живем на отшибе. До ближайшего селения десять километров, транспорт только попутный. Целыми днями смотрю на дверь: когда господин ученый оторвется от своих опытов, вспомнит обо мне? Но он и дома уткнется в микроскоп и разглядывает всякую чепуху вроде арбузных семечек. Давно бы сбежала — перед родителями совестно. Как я завидую тебе! Ты сам себе хозяин. У тебя есть цель, убеждения. Даже когда ты был простым шофером, вечно за что-то боролся, чего-то добивался. Ты оставил без сожаления квартиру в Баку, приехал в глушь! И я знаю: здесь ты тоже сумеешь быть счастливым!

— При желании работа найдется для каждого.

— Проповедуй на собраниях!.. Ты не спрашиваешь, почему я вышла за Билала? — Она ухватилась обеими руками за край стола, так что костяшки пальцев побелели. — Скажу. И можешь меня презирать сколько вздумается! Видишь ли, в эту пору среди моих подруг появилась мода выскакивать за умненьких перспективных мальчиков моложе себя. Все равно, что красить в рыжий цвет волосы и носить брюки. Не все ли равно мне было тогда? Я ведь ни во что не верила, ничего не ждала…

— Халима! Вот это и есть самая опасная «мода» — твое безверие! Скепсис, цинизм… Но дешевка схлынет, как накипь.

— И что явится на смену?

— В мире столько прекрасных, интересных вещей!.. Халима, дорогая, безверие хуже, чем врожденная слепота. Человек становится не только беспомощен перед жизнью, но и враждебен ей.

Она слушала меня, опустив голову.

— Кое во что я продолжаю верить, — произнесла совсем тихо. — Верю в любовь, которая вечно манит к себе и вечно недостижима… Сильное чувство на всю жизнь способен вызвать лишь мужчина, сдержанный в признаниях.

— Тогда тебе повезло! Из Билала слова лишнего не вытянешь, — поспешно вставил я.

— Но я не люблю Билала! Ты это хотел услышать? И никогда, никогда не любила!

Я невольно оглянулся: прикрыта ли дверь на кухню? В замешательстве перевел взгляд на самодельную картинку: клюквенный закат и кособокие утки.

— Испугался? Я сама говорила мужу не раз. А про себя корила еще кое-кого, кто причастен к этой истории.

Я молчал. С трепетом ждал, что Халима назовет, кого она винит в своем несчастливом замужестве. Неужели ее печальный брак без любви на моей совести?.. Ожидание стало невыносимо, и я заговорил сам. Торопливо, сбивчиво. Хвалил Билала, прямо-таки превозносил его до небес! Кто еще в его возрасте так блестяще защитил диссертацию?! Пользуется таким уважением в научных кругах?! Столь заслуженно носит звание профессора, должно быть самого молодого в Азербайджане!

Она слушала не перебивая, с какой-то унылой покорностью.

— Что ж, — вздохнула наконец, — ты так хорошо изучил состав золота, что можешь плавить его сам. Тебе есть за что благодарить Билала. Как знать… Уважение к моему отцу Зафару-муэллиму, настырность Баладжи-ханум могли принудить и тебя оказаться на его месте…

— Халима! Давай больше никогда не говорить о прошлом. Жизнь не только горбит спину, она учит человека благоразумию.

— Ты хочешь сказать, что мы уже не молоды. Можешь не повторять. У меня достаточно седых волос. — Она обеими руками приподняла пышную массу влажных кудрей. — Не удивляйся. Я их крашу.

Тон, каким она это произнесла, напомнил мне прежнюю взбалмошную Халиму. Она хвасталась сединой, как ребенок игрушкой! Не ощущая ни груза прожитых лет, ни сердечного удручения перед недалекой старостью.

— От ранней седины есть верное средство, — шутливо бросил я. — Надо, чтобы их повыдергала ручка младенца.

Не знаю, как она приняла намек. Дверь скрипнула, и боязливая девочка мышкой скользнула в комнату.

— Сестра, — с легким упреком проговорила она, — ужин готов.

Я поспешно поднялся с места:

— Мне пора. Как жаль, что не дождался Билала. И где это Билал запропастился? — Я нарочно повторял его имя, чтобы рассеять подозрения крошечного существа, которое бросало на меня ревнивые, беспокойные взгляды. — Прошу, передайте Билалу, что я непременно хочу его видеть. Скажи, дочка, ваша собака привязана?

Девочка впервые улыбнулась:

— Она не обижает гостей, дядя. Если хочешь, я ее отзову.

— Не надо, — вмешалась Халима. — Сама провожу.

Когда мы вышли во двор, Луна и Венера сияли еще роскошнее. Небесный художник выбрал для них достойную раму: затихшую землю и безбрежные небеса.

— Полюбуйся, Халима! Какая красота!

Она в легком замешательстве оглянулась, не зная, куда смотреть.

— Ах, это… Тебя привлек сельский пейзаж?

— Не угадала. Взгляни на небо. На кого, по-твоему, похожи месяц и Зохра? Звезда словно прелестный ребенок. А месяц сходен с тележкой, которую деревенские ребятишки мастерят из арбузной корки. Шаловливая Зохра тащит тележку по стране звезд, словно по цветущему лугу. Она станет срывать звездочки одну за другой, пока не наполнит тележку доверху, и тогда отвезет в подарок матери.

Помолчав, Халима спросила:

— Все еще сочиняешь стихи, Замин? Одно время я надеялась, что ты станешь настоящим поэтом. Жаль, ошиблась. Пожалуйста, если зарифмуешь свою фантазию, пусть небесный ребенок везет арбузную тележку отцу, а не матери. Мне надоело даже слышать про арбузы!.. — И проворно добавила, чтобы не обидеть меня своей иронией: — Как ты назвал эту звезду?

— Зохра. У нас она зовется просто Дан улдузу — утренней звездой.

— Есть такой эстрадный ансамбль «Дан улдузу», — пробормотала Халима.

— У римлян утренняя звезда именовалась Венерой. Но мне больше нравится имя Зохра. Это имя моей матери. Древние считали Венеру священной. И в самом деле! Что более священно, чем мать, начало всякой красоты?

— Говорят, есть народы, у которых женщина презиралась, — задумчиво сказала Халима. — Не знаю, о чем же они тогда пели в песнях? — И вдруг с придыханием у нее вырвалось из самой глубины души: — Не покидай меня больше! Не уезжай…

Сколько мыслей и опасений осаждали сознание, пока я ехал к дому Билала! В кромешной тьме они безжалостно грызли мозг. На обратно пути лишь одна жалобная нота звенела скрытыми слезами: «Не покидай…»

5

В середине рабочего дня Сейранов принес зеленую папку:

— По поручению товарища Латифзаде. Велел передать вам.

— Что это?

— Скоро отчетно-выборные собрания в колхозах. Кое-кого из председателей придется заменить. Здесь список кандидатур.

— Прекрасно. Выберется время — обсудим. Это ведь не срочно? Я хочу получше разобраться в местных делах.

— Время терпит, — охотно согласился Сейранов, уловив мою мысль.

Однако, оставшись наедине, я немедленно потянулся к папке. Документ оказался на редкость лаконичным: в одной графе название колхоза, в другой — фамилия предполагаемого кандидата. Ни характеристик, ни оснований.

Я позвонил Латифзаде, заместителю по идеологии:

— Вы видели список председателей колхозов?

— Проглядел. Вообще-то этим у нас занимается первый секретарь… А что?

— Ничего. Благодарю. — Я положил трубку.

Мои личные воспоминания о колхозных перевыборах были весьма скудны. В первый военный год крестьянский сход прошел горячо и заинтересованно. По радио тогда еще никого не созывали да и объявлений не вывешивали. Уже за несколько дней селение гудело! Помню наскоро намалеванный лозунг: «Проведем собрание с большевистской критикой!» Слово «критика» было малознакомо; в школе его не употребляли. Но на сходе заговорили о недостатках, и я понял, в чем дело. В одной бригаде до сих пор не кончили пахоту. На мельнице не выписывают квитанций. Поливные канавы не очищены. Дети председателя не вышли на общий субботник. Водовоз жаловался: просил у бригадира пару волов, чтобы месить саман для кирпича, а тот его обругал: «Сам топчи грязь, если тебе нового дома захотелось!» «Бригадир прав, — сказал председатель, — волы нужны колхозу». Но водовоз возмутился: «Ты горазд критику душить! Не надо нам такого председателя!»

Когда я уже учился на водительских курсах, перевыборные баталии длились по трое суток, пока наконец сельчане не сказали тогдашнему руководителю района: «Есть у вас толковый человек на примете — привозите. Пощупаем, что за птица. Но если и он станет радеть «своим», такого нам даром не надо!»

Пробежав все это мысленно, я снова набрал номер Латифзаде:

— Может быть, соберем у меня актив? Поговорим о будущих колхозных председателях. Какие люди нам нужны?

— Я передам ваше распоряжение Сейранову.

Работая уже больше двух недель бок о бок с Латифзаде, я все пытался разобраться в его характере. Бросилось в глаза, как он ел: откусывая хлеб, держал раскрытую ладонь возле рта, ловил крошки. Когда трясут тутовое дерево, тоже расстилают палас под ветвями, чтобы ни одна ягодка не затерялась. Ел он обстоятельно, со вкусом. А вот говорил бесцветно, готовыми газетными фразами: «Меры будут приняты», «Указания даны», «Решение поэтому вопросу готовится…» Ударение у него ставилось всегда на последнем слове, что придавало речи нудную искусственность.

Ну, а что еще, кроме чисто внешних примет, мог я сказать о Латифзаде? Пожалуй, пока ничего. В Баку его рекомендовали мне как «надежного работника», хорошо разбирающегося в идеологических вопросах. Но такова обычная дежурная характеристика! Обо мне тоже сказали: надежный товарищ. В нас обоих предполагалось одинаковое качество: уменье руководить. А ведь мы такие разные! Я был бы более польщен, услышав о себе: справедливый, бескорыстный, располагающий… Конечно, слово «надежный» многозначно. Оно исключает, например, корыстолюбие — болезнь последнего времени. В ловушку стяжательства попадают даже заслуженные люди, облеченные большим доверием, на высоких постах. Одними заклинаниями «чур меня, чур!» от гнусного поветрия не спасешься. Нужно хирургическое вмешательство. Резать придется по живому…

Когда я работал на автобазе, наше с Икрамовым упорство и нетерпимость к плутням уже стали приносить плоды. «Левые» рейсы прекратились. Но как влиять на людей, которые сами привыкли распоряжаться? Их болезнь не видна постороннему глазу и именно поэтому проникает глубоко, как безобразная опухоль.

«Надежность» Латифзаде, разумеется, ценное качество. Оставалось научиться работать с ним рука об руку.

Мой кабинет дружно заполнялся, и я искал первые слова:

— Вы знаете, по какой причине вас пригласили? Не станем же терять времени. У меня всего одно предложение: перечтем сообща список кандидатов, выскажем свои соображения, а потом доведем наши рекомендации до сведения колхозников. Дадим им время обдумать и подготовиться. Какие будут мнения?

Все молчали. Латифзаде с недовольным видом возразил:

— До выборов два месяца. О чем говорить с колхозниками?

— Вы считаете, мы опоздали?

— Да нет, что вы! Совсем наоборот. Преждевременно. Если уже сейчас сообщить им, что в колхозном руководстве намечаются перемены, это же вызовет полнейший хаос! Посеет анархию. Ни о чем другом и говорить не станут.

— Неужели так-таки ни о чем? — с наигранным простодушием удивился я.

Латифзаде приосанился и посмотрел на меня сожалеюще:

— Конечно, вы привыкли иметь дело с рабочим классом, товарищ Вагабзаде. У него самосознание гораздо выше. Тот или другой директор, рабочие будут выполнять свои обязанности с полной отдачей. Трудовой накал…

Чтобы не дать ему съехать на колею обкатанных фраз, я прервал:

— Хорошо. Посмотрим сначала, какими кадрами мы располагаем и кого наметили. Я читаю: колхоз «Красный Азербайджан», председатель там товарищ Веисов…

По кабинету прошел подавленный вздох. Прошелестел странный шепот, похожий на движение занавесок при сквозняке.

Послушаем сперва мнение председателя районного комитета народного контроля товарища Афганлы Эйваз Шамси оглы, — сказал я.

После столкновения в Чайлаге Афганлы в райкоме не показывался, и было трудно судить, повлияли ли на него тогдашние события. Сегодня, входя в кабинет, Афганлы чересчур крепко пожал мою руку. Но сел подальше и не отрывал глаз от пола. Это наводило на подозрение, что в резких словах председателя колхоза была своя правота.

— Наше мнение о Веисове не очень хорошее, товарищ секретарь, — осторожно начал Афганлы, блуждая взглядом по сторонам. — Пора очистить колхозное руководство от нечистоплотных в нравственном смысле руководителей. Так делают сейчас в других районах. Если председателем будет избран добросовестный работник, он сумеет подтянуть дисциплину. Дисциплина в колхозе первое дело!

— Разумно, — поддакнул я. — Только мне как новичку, мало знакомому с местными кадрами, хотелось бы услышать от вас факты. А уж затем делать выводы.

Просьба не застала Афганлы врасплох. Он отодвинул стул, выпрямился и закончил пространно и убеждающе.

Однако уже первый «факт» вызвал приглушенные смешки и шушуканье. То был рассказ о… председательской корове! Переселяясь на центральную усадьбу, Веисов привел свою корову к Ибишу и попросил пасти пока вместе с колхозным стадом. Буренка оказалась норовистой, она боднула двух стельных коров, которые скинули до срока. Веисову об этом не сообщили; просто отпилили драчунье рога. Якобы это и вызвало у председателя затаенную ненависть к пастуху, желание отомстить ему.

Судя по настроению собравшихся, давно известный всем анекдот не воспринимался серьезно. Сейранов потер подбородок и бросил косой неодобрительный взгляд на Афганлы.

— Факт отсечения рогов установила ваша комиссия? — не моргнув глазом спросил я.

Отозвался начальник милиции Шамсиев. Он вышел вперед, в голосе его звучало торжество:

— Фотодокументы приобщены к делу, товарищ секретарь!

— К какому делу?

— Суммировав обвинения в адрес Веисова, мы начали следствие.

— Вот как? И что же выяснилось из этого следствия?

— Имеется еще один факт. Несколько колхозников заявили, что председатель живет не по средствам, и в доказательство принесли два казана, в которых должно было готовиться обильное угощение по случаю рождения у председателя сына. Оч-чень вместительные казаны, доложу вам! Веисов сознался, что казаны принадлежат ему. Мы составили акт…

Начальник милиции от усердия перегнулся через стол, вот-вот ляжет на него грудью.

— Что касается Ибиша, труженика с мозолистыми руками, которого преследует своей местью председатель, то он поступил с высокой сознательностью. На следующий день после вашего посещения фермы, учитывая критику, Ибиш на собственные средства пригласил специалистов, и доильные агрегаты уже смонтированы.

Я потерял терпение:

— Должно быть, таким способом он хочет отвести глаза от семерых собственных коров, которые живут на полном казенном довольствии, а на время проверки он их отгоняет в лес? Вам об этом известно, товарищ Шамсиев? Жаль, жаль… Вы забыли пословицу: собака, которая не умеет лаять, обязательно приведет в конуру волка. Заглядывая в кастрюлю председателя, вы, может быть, и предостерегли его от злоупотреблений — если он держал таковые в голове, что, кстати, абсолютно не доказано! — а вот Ибишу явно повредили, не докопавшись до мелких плутней и открывая ему тем самым дорогу к более серьезным преступлениям. Садитесь, товарищ Шамсиев, и вы, товарищ Афганлы. Факты ваши дутые. Перейдем к следующим фамилиям. Председатель колхоза «Шафаг» Гусу Мамедов. У кого есть какие соображения?

Начальник милиции снова вскочил. Я остановил его нетерпеливым жестом:

— Мы просто обмениваемся мнениями, товарищ Шамсиев. Можете говорить сидя.

Я заметил, как Афганлы украдкой ткнул его в бок, но Шамсиев не понял сигнала.

— Против Мамедова говорит такой факт, — отрапортовал он, — построил себе дом из пяти комнат. Без согласования с руководящими товарищами. Вообще-то он старательный председатель, его даже выдвигали депутатом в республиканский Совет, и новые дома у них строят многие колхозники. Но когда дело касается личной усадьбы, необходимо согласование. Пять комнат на пять человек семьи, да еще крытая веранда, да еще беседка во дворе, увитая виноградом. Явныеизлишества! К тому же колхозники у него строятся по старинке, фасадом куда вздумается, а не рядами, чтобы была ровная улица.

— И давно вы взяли председателя Мамедова под столь бдительный прицел?

Недалекий Шамсиев захлопал веками. Афганлы поспешил на выручку:

— После последнего пленума, товарищ секретарь!

— Нет, я ездил туда и раньше, — простодушно сознался Шамсиев. — Как уполномоченный райкома по их хозяйству. Лично участвовал в сборе винограда.

— Это хорошо, что лично участвовали, — похвалил я. — К председателю, наверно, тоже не раз заходили? Чайку попить? Дом вам тогда нравился?

Не дождавшись ответа и сжалившись над ним, я объявил перерыв. Попросил, чтобы мне принесли личные дела остальных председателей. Просматривая их, припомнил такую историю.

Я только приступил к работе в профсоюзе работников транспорта, как ко мне явился председатель месткома одного из управлений. Его внешний вид вызвал поначалу веселое недоумение. Это был толстяк коротышка, перепоясанный солдатским ремнем. Очень смуглый цвет кожи контрастировал с кипенно-белой сединой и багрово-красной плешью во всю макушку. Однако окружающие воспринимали трехцветного человечка без всякого комизма. Звали его Али-киши. Он вошел без стука и, усевшись возле стола, представил мне длиннейший список из двадцати трех пунктов, по которым ждал помощи или положительного решения. Первым номером шла путевка в крымский санаторий для него самого. Вторым — жилье для четырех членов месткома. Затем командировка в Прибалтику для обмена опытом. И, наконец, десять автобусов пионерскому лагерю. Последнее оказалось разрешимым: из министерства автобусы обещали в ближайшие дни, так что пионеры на экскурсию поедут. Остальное решить с ходу мне было не под силу. Али-киши не стал настаивать и ушел с довольным видом. Секретарша, давясь от смеха, посоветовала в следующий раз читать его списки с конца. «Вы выполнили его просьбы?» — «Только одну». — «Конечно, последнюю?» Оказывается, это была обычная уловка маленького Али-киши: выставлять множество несусветных требований, чтобы добиться одного лишь скромного решения, по-настоящему необходимого ему.

— Давайте мы приступим к списку с конца, — предложил я после перерыва.

Дело пошло быстрее. Но когда речь зашла о председателе колхоза «Араз», Сейранов как бы мимоходом спросил у Афганлы (тот числился уполномоченным по этому хозяйству):

— А как его дело в прокуратуре?

Оказывается, в период увлечения узкой специализацией председатель не моргнув глазом извел все колхозное овцеводство! Отары были уступлены соседям, как у нас говорят, «по цене воды», то есть за бесценок. По самым приблизительным подсчетам колхоз понес убытков на сто пятьдесят тысяч рублей. Председатель получил партийное взыскание, но от должности не отстранили.

— А вы какое взыскание получили? — спросил я у Афганлы.

— При чем же тут я? Вина председателя.

— Вы уполномоченный райкома и отвечаете перед бюро. Пять тысяч муравьев уползут — и то нельзя не заметить! Однако об овцах вы умолчали. Почему? Не было ли в этом для вас личного интереса? Я пока не утверждаю, только строю предположения. Очень уж разительна беспечная слепота в «Аразе» и сверхбдительность в «Красном Азербайджане», когда вы буквально заглядывали в кастрюли Веисова. И почему вы с товарищем Шамсиевым считаете само собою разумеющимся, что председатель колхоза должен брать у кого-то разрешение на постройку дома? Неужели и ложки-плошки тоже покупать с разрешения райкома?! Нелепость. В общем, никаких серьезных ошибок у председателей колхозов в этом списке не вижу. Предоставим дело на усмотрение колхозников. Им виднее, кто хорош, кто плох.

Мои слова были встречены гробовым молчанием, словно все внезапно оказались на заброшенной мельнице, а не в людном кабинете.

— Может быть, товарищ Латифзаде выскажется?

Я повернулся к нему лицом. Он вздрогнул в замешательстве. На лбу осталась вмятина от сжимавших его длинных пальцев.

— Хозяйственные вопросы не в моей компетенции.

— Боюсь, что некоторые коммунисты нашего района неправильно поняли курс ЦК. Когда меня направляли сюда, напомнили ленинские слова о трех главных врагах: чванство, безграмотность, взяточничество. Это применимо и к нашему району. В нем распространилась нравственная глухота; жалобы трудящихся месяцами не разбирались; если кого-то и наказывали, то келейно, без огласки. Район скатывался все ниже и ниже.

Латифзаде недовольно задвигался.

— Не будем впадать в идеализм, товарищ Вагабзаде, — веско произнес он, явно желая блеснуть теоретической подкованностью. — Первая забота всегда об экономике.

— Не путайте идеализм с идейностью, товарищ Латифзаде. Идеи — наше главное оружие!

— Борьба со взяточничеством — дело административных органов. Для этого существует милиция, суд.

Меня искренне огорчало нежелание понять суть разговора. Люди разошлись настороженные и неубежденные.

Из окна потянуло сквозняком. Звук булькающей воды, которую Сейранов наливал из графина, заставил меня окончательно очнуться.

— Пожалуйста, Мурсал-муэллим, составьте график отчетно-выборных собраний в колхозах. Но прежде надо собрать активы, чтобы довести до сведения колхозников наши рекомендации, уже сейчас определить состав будущего правления, подготовить мнения о председателе. Пусть поразмыслят, поспорят: кого они хотят избрать? Выборы заключаются не в том, чтобы в спешке, за два часа, решить судьбу колхоза. Если люди поднимают руку без души, они и не пойдут за таким руководителем.

Я говорил сбивчиво. Потянулся за таблеткой.

— Так нельзя, пожалейте свое сердце, — ворчливо сказал Сейранов, протягивая стакан с водою.

6

Я стал привыкать к родному селению. Меня помнили здесь только пожилые люди, которые отошли от дел, а молодежь не знала вовсе. Когда утром я шел пешком в город на работу, встречные стайки школьников почтительно здоровались. Этот старый обычай сохранился в глубинке. Все подростки были стройными, красивыми. Мальчики в школьной форме, девочки в ярких платьях и цветных шароварах. Они держались свободно и шаловливо: кидали в своих сверстников шиповником, убегали с их школьными сумками, всячески задирали мальчиков. Иногда мне даже хотелось унять резвушек. Но я сдерживался. «Они растут совсем в другое время. Пусть живут по своим правилам, ссорятся, мирятся… Может быть, когда вырастут, лучше научатся понимать друг друга?»

Ходить по гостям у меня не было ни желания, ни времени. Мать знала все сельские новости: у нас в доме дверь не закрывалась. Самозваные «тетушки» прямо-таки прикипели к моей матери! Мужчины стеснялись быть навязчивыми. Заглянул однажды новый председатель колхоза. Подумать только! Им оказался внук Абдуллы-киши, плугаря, который учил меня запрягать быков. Голубые глаза деда смотрели с лица молодого председателя…

Мензер не зашла ни разу. Я все надеялся, улучив минуту, спросить о ней у матери.

Однажды, подавая утром полотенце, мать вздохнула:

— Обе мои дочери отдалились от меня. Но я их не виню, у каждой свои заботы. Остыла я к жизни, сынок, теперь мне мало кто нужен. Спасибо Мензер — да пойдет ей впрок материнское молоко! — она ближе кровных. Как приедет в селение, прежде машину возле моего дома остановит.

Мне не терпелось узнать, когда же Мензер окончательно перебралась в город.

— Давненько, сынок. Замкнула дом бедной Гюльгяз и рассталась с грустным прошлым. Я привыкла к разлукам, но по Мензер скучаю. Сколько мы с нею переговорили обо всем! Она мне стала не соседкой, а подругой…

Мысли у матери по-стариковски путались. Частенько она замолкала на полуслове и, прикрыв веки, направляла свет глаз в недра памяти, словно ища там заблудившихся слов.

Собравшись с духом, неожиданно сказала:

— Сынок, до моих ушей дошло, что люди поносят бывший райком? Ты этого не позволяй. Нельзя позорить дом, в котором живешь. Твоя теперешняя должность будто горячий конь: разные на нем седоки, а дорога общая. Молю аллаха, чтобы ты не потерял уважение народа! Будь осмотрителен, не делай ничего с маху. На тебя люди смотрят.

— Вот как? — отозвался я с недовольной досадой. — Еще и работать не начал по-настоящему, а россказни обо мне уже ходят? К сожалению, мой предшественник непростительно запустил дела. Ведь когда-то наш район славился! Бывало, прочту в газете, что идем первыми по укосу трав, и так тепло станет на душе… Гнездо остается родным, даже когда из него улетаешь!

— В родных местах с человека и спрос больше, сынок.

Чтобы подтвердить свою мысль, мать запела вполголоса старый стих:

Ощущая близость конца, она спешила передать мне все, что накопило ее сердце. Какие еще схоронены у тебя клады, нене?! Торопись, родная. Жизнь тает и тает будто свечка…

— Не прискучила старушечья болтовня? Ради аллаха скажи: не серчаешь, что я вмешиваюсь в твои служебные дела? И то правда, мне ли, темной сельчанке, указывать секретарю райкома: сюда иди, а сюда не ходи. Вон у тебя от раздумий уже и волосы поседели… Не принимай близко к сердцу все подряд, родной! Мир не переделать, в нем вечно по соседству хорошее с плохим. Поведай, о чем задумался.

— Сказать? Где бы ты меня положила, мать, если бы пришлось хоронить?

— Побойся аллаха, что ты мелешь?! Это родители на руках своих детей переходят в иной мир… Может быть, намекаешь, что мне самой пора составить завещание?

— Вот уж нет! Как ты могла подумать?

— Не хитри. Научился в городе околичностям… Смерть дело обыкновенное, житейское. От нее не надо открещиваться. Запомни, Замин, я хочу лежать на склоне Каракопека, чтоб отцовский очаг был у меня на виду. И все те тропки видны, по которым ходила изо дня в день, дома моих детей, крыши земляков… Проводите меня по народному обычаю — с песнями, но без слез. Долгов я не оставлю, обиженных мною тоже, надеюсь, не будет. Хотелось бы дожить до твоей свадьбы ради памяти отца, который покинул мир, когда вы были еще малютками. Тогда бы ушла с земли, не тревожась за тебя.

На душе у меня помрачнело. Зачем я только затеял разговор о смерти?

Мать молча обняла меня:

— Не хмурься, дорогой. Со мною твоя жизнь не кончается. Еще столько всего увидишь на свете! Не огорчай меня своей грустью.

После осторожных советов матери я ощутил настоятельную потребность как можно скорее повидать Мензер, чтобы услышать ее откровенное мнение о моих первых шагах в райкоме. Я позвонил в отдел народного образования.

— Должно быть, вы решили, Мензер-муэллиме, что новый секретарь забывчив в своих обещаниях? Согласны поехать по району прямо сегодня?

— Хорошо, — не сразу отозвалась она. — Кстати, есть личная просьба к первому секретарю: помочь освободиться от нынешней должности. По собственному желанию.

— Хорошенькое дело! Хотите бросить меня на поле боя одного? Да и как это будет выглядеть? Едва я приехал, как кадры уже разбегаются? Люди заподозрят, будто готовлю местечко для своих присных. Между прочим, хорошо известная вам Зохра тоже пушила меня вовсю, призывала к осмотрительности. Говорит: чем друзей превращать во врагов, лучше установить мир с врагами. У вас с нею был, очевидно, разговор на подобную тему?

— Нет, — Мензер отвечала очень серьезно. — Я поделилась только намерением покинуть свой пост. Зохра-хала одобрила. «Женщина не должна проводить жизнь в суете, как рыжий муравей», — сказала она. Тогда я попросила ее поговорить с вами. Хотелось бы снова вернутся в школу…

— Мы это обсудим позже. А пока поедем куда собрались. Неплохо пригласить кого-нибудь из инспекторов. Например, Мирзу-муэллима. У него большой опыт. Мне хотелось посоветоваться с ним.

— Вы могли бы поехать с ним вдвоем. Он знает положение дел лучше меня.

— Тогда придется по возвращении отнять у вас еще какое-то время, чтобы обсудить увиденное. Лучше отправимся вместе, навестим две-три школы, по дороге все обговорим.

Мензер и инспектор появились в селе Караахмедлы с опозданием. Мы с Сейрановым дожидались их на школьном дворе. Шли занятия, никто к нам не вышел. Возможно, учителя даже не догадывались о внезапном приезде начальства. Школа эта слыла местной достопримечательностью: она была открыта почти сто лет назад! Мензер много хлопотала, чтобы положить начало школьному музею: записала воспоминания бывших учеников, разыскала и привезла редкие фотографии из тбилисского архива…

Наконец, запыленный газик притормозил. На заднем сиденье я увидел разрумянившуюся Мензер. Что-то молодое, милое сердцу воскресло в смущенном выражении ее лица. Однако шаг ее был тверд. Она первая протянула мне руку.

— Мы не могли угнаться за вами, — сказала она с легкой укоризной. — Вы напрасно свернули в селение. Ребята сейчас на виноградных плантациях, в степных местах. Там временно идут и занятия, школа как бы переехала следом за учениками. — Обернувшись к Мирзе-муэллиму, она пояснила скороговоркой: — Мы с товарищем секретарем друзья детства, вместе росли. Может быть, вспомните, как я приходила к вам советоваться? Была мысль устроить его в институт физической культуры, но вы возразили: сельские парнишки и так с утра до вечера занимаются трудом на свежем воздухе, мужчине нужна серьезная профессия.

— Думаю, совет был правильным. Хотя наверняка огорчил вас обоих по молодости лет.

— Выходит, я могла навредить товарищу секретарю, если бы настаивала на этом пути?

— А ты уверена, что не навредила в другом? — шутливо ввернул я.

— Мне частенько приходится говорить людям горькие слова вместо успокоительных, — Мирза-муэллим словно не заметил нашей короткой перепалки. — Тут уж не приходится разбираться, кто перед тобою: простой школьник или секретарь райкома? Собственные убеждения дороже всего.

— У вас истинно учительская осмотрительность, уважаемый Мирза, — охотно подхватила Мензер. — Знаешь, Замин, — она назвала меня по имени, — если в разгар знойного лета сказать, что завтра ожидается солнечная погода, Мирза-муэллим обязательно добавит: это мы еще проверим. В любых достоинствах он отыщет хоть маленькое, но несовершенство.

— Надо мною висит груз лет, молодые люди. Жизнь учит осторожности.

— Вы учительствуете ведь уже почти полвека?

— Намекаете, что пора на пенсию?

— Что вы! Совсем нет…

Мы все-таки решили зайти в школьное здание, где шли занятия младших классов. Навстречу нам со школьного крыльца неверной походкой двигался молодой человек.

— Ну вот, так и знал, что наткнемся на этого красавца, — проворчал Мирза. — Давно пора его приструнить. Эй, Фазиль, куда направляешься?

— Рад видеть, почтеннейший Мирза… Не узнал сразу. Опять проверочка. Мензер-муэллиме, простите великодушно, не узнал вас. Какие посетители, однако!

— Фазиль-муэллим, познакомьтесь с новым секретарем райкома товарищем Вагабзаде. Он выкроил время, чтобы навестить школу.

Тот инстинктивно вскинул руку к горлу, чтобы поправить несуществующий галстук, и смущенно потеребил ворот неряшливо распахнутой сорочки.

— Душевно рад. Будьте моими гостями… Соорудим закусочку?

— Нет уж, голубчик, — в сердцах отрезал Мирза, — иди, куда шел. Если собирался везти на базар виноград, не стесняйся. Возвратишься при деньгах, с бутылками во всех карманах. Будет с кого брать пример твоим школярам! — И, обернувшись к Мензер, сурово добавил: — Пьяный учитель — это тоже, по-вашему, пережиток прошлого, уважаемая?

— Зачем мне себя обманывать, Мирза-муэллим? В гимназиях такое было бы невозможно. Нельзя черное называть белым. Разболтанность в нашей среде недавняя болезнь.

— Слишком много вы чикаетесь с подобными типами. Скажете, язык у старого Мирзы хуже, чем у змеи? Но как назвать того чинушу, который направил пьянчугу в школу? Разве можно доверить падшему человеку детей? Да что там… Сами все увидите, товарищ секретарь. Если хоть одна паршивая овца попадает в коллектив педагогов, подростки обезьянничают именно с нее!

Благодаря неприятной встрече хмурость, будто весенняя туча, больше не покидала Мензер.

— Помнишь наш класс? — шепнул я ей. — Чтобы одному подойти к доске, четверо вставали с места — такая была теснота!

Мензер потупилась, ничего не ответив. Моя попытка отвлечь ее не удалась.

Мы присутствовали на уроках, потом говорили с учителями.

— Не рискую давать педагогические советы, — сказал я, — вы в этом более компетентны, но на одном буду настаивать: на необходимости связать школьное дело с общепартийным. Сегодняшнее воспитание скажется на двух-трех поколениях вперед. В демографических показателях наша республика занимает по рождаемости одно из первых мест в Союзе. Это, конечно, прекрасно. Чем нас больше, тем мы сильнее, жизнеспособнее. Но представьте, что из школьных стен выйдут недоучки с сомнительным грузом знаний, зато с преувеличенными претензиями к жизни. Распространяясь на следующее поколение, этот наш брак удвоится и утроится! Разве можно такое допускать? Особое внимание следует уделять приобщению школьников к труду. Давно ли вы отправили старшеклассников на виноградники? Какие отведены сроки в учебной программе для помощи колхозам?

Мензер досадливо сказала:

— Каждый год руководители хозяйств клянутся, что разработают четкую систему. Но они не умеют организовать правильный цикл работ, поэтому школьниками просто затыкают дыры. А иногда ребята болтаются в колхозе без дела.

Заведующий учебной частью подхватил с горечью:

— Доходит до того, что сельхозработы превращаются в пугало. Родители, сами колхозники, грозят детям: будешь плохо учиться, останешься в колхозе. Бытует представление, будто настоящая жизнь начинается только за порогом родного дома. Должно быть, и мы, учителя, виноваты в этом. Мой сын, прошу простить за этот пример, с большой охотой ездит со студенческим отрядом в дальние края, работал в Казахстане. Одевается полностью на собственные деньги да еще привозит матери подарки. Он не лежебока, не лентяй. Но захочет ли он вернуться после института в родное селение? Сомневаюсь.

Разговор становится все жарче. Один из классных руководителей пожаловался на недостатки школьной программы:

— Нынешние дети усваивают все очень быстро. Надо использовать эту особенность, смелее вводить сложные предметы с первых классов. Пусть не отстают от своего века!

Другой сетовал на чрезмерную тягу ребят к пассивным развлечениям: увлекаются кинофильмами, но не хотят участвовать в самодеятельных драмкружках. Слушают зарубежную музыку и редко поют хором.

Мензер подвела итог:

— Мы подготовили предложения по всем школам района и вручим их вам, товарищ Вагабзаде, не возражаете?

— Всем добрым начинаниям райком вам помощник! Можете на это рассчитывать.

Когда мы уже шли к машинам, Мирза замедлил шаг.

— Товарищ секретарь, — виновато сказал он, — может быть, дальше поедете без меня? Целый день быть на колесах старому человеку не по силам. Завтра у меня рабочий день. Хочу добраться до этого бездельника Фазиля. — Глаза его вспыхнули. — Пока не вымету из школы таких, как он, ни в гроб не лягу, ни на пенсию не уйду!

— Возвращайтесь на машине Мензер, если она согласна, — сказал я.

Мензер молча кивнула, и мы сердечно распростились с Мирзой-муэллимом.

Когда снова двинулись в путь, подул свежий ветер со стороны гор, и сверток, брошенный к окну багажника, зашелестел газетной бумагой. Сидя рядом с шофером, я обернулся, думая, что Мензер хочет мне что-то сказать. Мы очутились лицом к лицу. Тот же ветер, косо ворвавшись через спущенное стекло, сильным порывом растрепал пучок ее волос, собранных на затылке, опутал лицо длинными прядями. Она пыталась отбросить их, проводя ладонью по щекам и подбородку, подобно тому, как путник в лесу хочет избавиться от налипшей паутины. Мой взгляд в упор смутил ее.

— Сверток вам не мешает? — спросил я.

Она прижала непокорные пряди обеими руками, и лицо, зажатое ладонями, поразило меня сходством с лицом юной Халлы. Вот такой она и была, когда я вез ее к дяде Селиму, отрекаясь от собственного счастья! Только в тот раз она сидела рядом со мною, на жестком сиденье грузовика, а нынче позади, на кожаной подушке. И машину не трясет по ухабам; она идет мягко, бесшумно…

…Когда я вышел из больницы, меня поджидало прощальное письмо. Мензер писала, что, если бы я остался беспомощным калекой, она без колебаний стала бы моим костылем, моей постоянной опорой. В этом решении ее не смогли бы остановить ни отец, ни все законы приличий. Но я жив, здоров, могу передвигаться без посторонней помощи — и это счастливейший день в ее жизни. Однако он и разлучает нас. Она должна ждать Селима. Не из страха перед злословием, но повинуясь внутреннему долгу. В истории воспеты прекрасные женщины Азербайджана; есть чьему примеру следовать! Пусть никто не скажет, что в наше время иссякла гордость Нушабы, сломилось мужество Томрис, запятнана честь Гаджар^[15]. Но имеется и еще одно препятствие. Она застала у моей постели другую девушку. И разве под силу ей, знающей цену терпеливому чувству, поднять руку на существо, так преданное мне?! «Нет, Замин, — писала Халлы, — я оставляю тебя не одиноким. Ты живешь в большом красивом городе, возле тебя стойкие друзья. Сердце Халимы бьется любовью к тебе… Разве я могу ревновать или злобствовать на нее? Отказываясь от тебя, я буду знать, что твое счастье в надежных руках. Увы, наша любовь не дала нам ничего, кроме прекрасных обещаний. Выполнить их оказалось уже не под силу…

Прости, что не дождалась твоего полного выздоровления. Но я учительница, мое место в школе. Да и стоило ли затевать прежние разговоры, раз решение принято? Прошлое всегда буду помнить как светлую искорку. Что бы ни случилось со мною дальше, я смогу всегда почерпнуть в нем силу жить и надеяться. Трудно сказать, по каким дорогам в будущем пойдем мы оба. И скрестятся ли еще раз наши пути? Но одно мне ясно. Нельзя чтобы ты долго оставался перед выбором: юная девушка, яркая, как цветок, или удрученная бедами вдова? Поверь, я умею смотреть на истинное положение вещей не только глазами страсти, но и глазами разума.

Не отягощай совесть мыслью, что обрекаешь меня на одиночество. В душе я никогда не расставалась с тобой. В этом и заключено мое торжество. Мужественным людям не страшен приговор судьбы. Я проживу свою жизнь счастливо, обещаю тебе. Пусть кто-то с сомнением пожмет плечами, назовет меня пустой фантазеркой. Я-то знаю, что золотые самородки опыта добываются лишь ценой ошибок и самоотречения… На этом кончается наша история. Следующие страницы твоей жизни будут написаны уже другой женщиной».

Мне вручили это письмо, когда я впервые переступил порог своей новой квартиры. Помню, пол зашатался под ногами, как при землетрясении…

Наши глаза снова встретились. Что же скажет мне Халлы теперь? Повторит горькие слова отречения? Или из глубины ее души вырвется возглас, полный неистовой нежности: «Мне нужен только один мужчина в мире — это ты!»

Но за весь день Мензер не разомкнула уст и не произнесла ни слова.

7

Сидя за рулем, я подъезжал к дому Мензер, и вдруг взгляд наткнулся на чью-то знакомую фигуру. Пришлось притормозить. Городок маленький, и если заметят, что секретарь райкома два дня подряд останавливает машину у дверей учительницы Мензер, это непременно вызовет толки.

Но кто стоит будто на страже у порога ее дома? Так и есть — Мирза-муэллим. Я еще вчера уловил особенность его позы: обычно он стоит несколько скособочась, делая упор на одну ногу и давая отдых другой. Ходит, качаясь то в одну, то в другую сторону.

Я поздоровался с ним.

— Продолжим вчерашнюю поездку? Садитесь в машину, чтобы не устать.

— Какая усталость? Утро только началось.

Подошла Мензер.

— Переезжайте жить поближе, уважаемый Мирза, — ласково сказала она. — Тогда я смогла бы заботиться о вас.

— Ах, почему я не услышал такие слова лет сорок назад? — шутливо воскликнул он. — Не удивляйтесь, товарищ секретарь. Мы с Мензер-муэллиме как две половинки ореха: у нее знание теории, а у меня опыт, практика. Вот только побольше бы ей изворотливости, настырности! Слишком она по-женски мягка для руководителя.

Как всегда увлекаясь, Мирза молодел на глазах. Осанка его стала прямее, голос звучал бодро.

— Полноте, какие ваши лета, — любезно проговорил я. — Волосы почти без седины.

— У некоторых седина изнутри, — отозвался старый учитель. — Тот же Фазиль, молодой парень, а на поверку труха. Школьникам его можно демонстрировать только как отрицательный пример. Существует в педагогике и такой прием! Недаром пословица говорит: «Кто тебя научил обходительности?» — «Грубиян».

Мы продолжали беседовать в машине по дороге в одну из районных школ.

— Есть еще проблема, — сказала Мензер. — Нехватка преподавателей.

— Как? Разве штат не заполнен?

— Вы меня не поняли. Я имею в виду учителей-мужчин. Присутствие в классе воспитателя сильного пола дисциплинирует и подтягивает учеников. Мужское влияние вообще очень важно для детей.

Мирза подхватил:

— Конечно, мы самого высокого мнения о наших замечательных женщинах. Дело просто в особенности их характера. Мальчикам с детства нужны образцы твердости. Хотя бы для того, чтобы впоследствии брать верх над женами! — ввернул он, подмигивая.

— Какой же выход из положения?

— Очень простой. Помнить об этом в институтах, которые готовят школьных преподавателей.

— Вы правы. Подготовка кадров идет у нас словно с закрытыми глазами. Сколько, кого, куда надо — никто не знает. Недавно я был в колхозе. Там возводят животноводческий комплекс с собственным молочным заводом. Об одном забыли: о механиках-операторах! Случись пустячная поломка, все остановится. Обслуживать агрегаты некому. Пора вводить трудовую специализацию в старших классах, как считаете? Пусть виноградные колхозы готовят себе виноградарей, хозяйства молочно-мясного направления — животноводов…

Селение Гаялты лепилось по склону горы; дома вырастали прямо из скального камня и напоминали издали скопище ласточкиных гнезд. Окна смотрели на восток.

Когда машина взобралась по извилистой дороге, мы приметили людскую суету. Видимо, нас ожидали.

Горные хозяйства, более скудные и малочисленные, имеют в это время года небольшую передышку. Главным занятием здешних колхозов было издавна садоводство и разведение пчел. Последнее время в долине Агчая не без успеха стали культивировать посадки табака. Табак, давал солидную прибыль. Но возникло неожиданное затруднение: вкус меда изменился, потребительская кооперация отказывалась его покупать.

Передо мною на стол недавно легли выводы комиссии, которая обследовала Гаялты. Листая отчет страницу за страницей, я подумал, что в Гаялты надо непременно поехать вместе с кем-нибудь из работников просвещения; были там дела по их части.

Во время страды некому стало работать на колхозном поле! Едва подходило время цветения табака, многие колхозники вместе со своими личными ульями поспешно перебирались повыше в горы. Ну, а с верхушки Эргюнеша всякий день на работу не находишься. Картофельные поля оставались неубранными.

Нас приветствовала председатель Малейка-ханум, которая, видимо, раньше не встречала Мензер и посмотрела на нее равнодушно. Мирза-муэллим поспешил устранить неловкость:

— Малейка, сестрица, это ведь наша начальница районо! Женщинам повсюду отдаются теперь бразды правления. Посмотрим, куда вы нас приведете!

Малейка-ханум засмеялась, смущенно поглядывая на Мензер. Поспешила переменить разговор:

— Ай, Мирза-муэллим, неужели я так изменилась, что ты меня стал сестрицей кликать? Недавно ведь еще дочкой звал.

— Приятно видеть женщину во главе большого хозяйства, — сказал я. — Пока что у нас это редкость.

— Могло быть чаще, если бы мужья помогали по дому. Целый день не присядешь! Не так ли, подруга?

Мензер в разговор не вступала. На прямой вопрос тоже никак не отозвалась.

Мирза-муэллим воскликнул с досадой:

— Что же ты, Мензер? Выкладывай, что на душе, а то мы стараемся, стараемся, воспитываем в ребятишках прекрасные чувства, а их нам снова потом портят!

Мензер словно очнулась. Женщины и в старину не уступали мужчинам, сказала она. Амазонки отважно защищали родину, разве не так? Она прочла несколько строк из Низами.

Малейка-ханум порывисто обняла ее.

— Верно говоришь. Женщина все может, и притом умеет остаться женщиной!

Я охотно подтвердил:

— Женщина-руководитель вносит в большое хозяйство ту же аккуратность и порядок, что царствует у нее дома. Женщина лучше нашего брата умеет охранять свое доброе имя.

Натянутость между Мензер и Малейкой исчезла бесследно. Возможно, поначалу Мензер опасалась увидеть в председательше колхоза мужеподобную карьеристку, для которой слава и почести важнее собственной семьи. Скажи такой выдвиженке, что не худо бы приглядеть за родными детьми, она ответит презрительной гримасой: «Мне теперь не до этого!» Все ее ухватки грубы, вызывающи; а женскую мягкость и изящество она давным-давно растеряла.

— Чтобы удержать мужчин в рамках приличия, женщина должна оставаться женственной. Но и непреклонной! — продолжала Малейка. — Ведь нечистые на руку мужья обожают навешивать на своих жен украшения, словно обряжают новогоднюю елку. Однако цена самоцветным побрякушкам та же, что елочной мишуре: в конце концов мишура окажется в мусорной яме.

Мензер охотно подхватила:

— У меня недавно был тягостный разговор с одним директором школы. Когда родители собирают дочке приданое, сказала я, посуду, постель, в том нет ничего дурного. Но дарить зятю ключи от машины — да это же прямой путь погубить его, подтолкнуть сначала к безделью, а потом и на преступные махинации. Кличка арестанта — вот что вам останется на черный день!

Мензер вспылила не на шутку; попадись ей сейчас этот неразумный тесть-директор, она бы, кажется, пустила его в камнедробилку!

Я нашел, что момент вполне подходящий, чтобы высказать Мензер просьбу помочь организовать для здешних старшеклассников летний трудовой лагерь, чтобы уборку картофеля полностью возложить на них. Для этого я и привез в Гаялты работников народного образования.

Когда мы обошли хозяйство, я спросил Мензер:

— Сможете разместить здесь сотни две ребят?

Она деловито кивнула:

— Конечно. Но при них должны быть и педагоги. Я с удовольствием вообще отобрала бы сыновей у некоторых преуспевающих папаш, чтобы те не заражали их своим циничным подходом к жизни.

— Это принесет мало пользы. Дети должны быть так изначально воспитаны школой, чтобы стать преградой на пути стяжательства.

Мирза-муэллим слушал нас с одобрением.

— Напрасно вы видите спасение в разъединении отцов и детей, — сказал он. — Результаты будут еще худшими, поверьте! Нельзя разрушать почтение к старшим. Обычаи складывались веками, на них держалась нравственность нашего народа.

— А где же выход? — воскликнул я с досадой. — Нельзя же смотреть спокойно, как зараза охватывает молодежь?

Старый учитель покачал головой:

— У здоровья век намного длиннее, чем у болезни. Юным свойственна тяга к справедливости, безошибочное чутье на правду. Дети будут лучше нас, я верю в это, товарищ секретарь.

…Как прекрасна даже поздняя осень на берегу озера Айналы! Захваченный его величавой красотой, я и не заметил, что остался в одиночестве. Туман, дремавший над водой, стал медленно подниматься ввысь, к вершине горы Казандурмаз, цепляться за острые рога скал. Лик озера просветлел. Плети водорослей медленно шевелились на воде. А волны, будто грудные младенцы на четвереньках, весело ползли вдоль берега.

Давно не удавалось мне наблюдать простые картины природы. А что вытворяет синица! Кувыркается, словно гимнаст на турнике. То повиснет на ветке, то вертится волчком вокруг ствола…

Упали первые редкие капли дождя. Я повернул обратно. Машинально сорвал плод перезрелого шиповника, поднес ко рту.

— Что вы делаете? — это голос Мензер.

— Детство вспомнилось. Или секретарю райкома возбраняется есть шиповник?

— Он уже не такой, каким был в нашем детстве. Ядовитый порошок ДДТ проник, говорят, даже в Антарктиду.

— Издержки двадцатого века настигают повсюду. Мы не были готовы к такому повороту. Что ж, станем теперь исправлять собственные ошибки?

Она посмотрела мне прямо в глаза, поняв мой намек.

— Тебе это не удастся, Замин.

— А тебе?

— Пустой разговор. Мы оба слишком изменились.

Мы стояли под старым дубом. Диковинное это было дерево! Его толстый корень вылез из земли и цеплялся за скользкий обрыв. Две обломанные ветви походили на искалеченные руки. И все-таки дуб жил, не собираясь пока уходить с земли! Я хотел сказать об этом, но Мензер опередила меня:

— Вот пример покорности судьбе. Когда-то тоненькие корешки этого дуба, подобные шелковым нитям, сумели рассечь каменную скалу. Прошли годы. Скала и дерево примирились со своим соседством, а мох прикрыл их былые раны.

— Значит, нам тоже надо покориться обстоятельствам? Но сможем ли мы примириться с ними?

Отчего вспыхнуло ее лицо? От горного воздуха или от смущения? Мензер нервно щелкнула замком сумочки, бесцельно порылась в ней, распространяя вокруг аромат духов, столь естественный в городской толчее и вовсе неуместный на природе. Снова закрыла сумочку.

Мы медленно шли по тропе. Я раздвигал перед Мензер ветки. Казалось, она не замечала ни их шороха, ни птиц, которые с тревожным шумом разлетались в разные стороны. Сколько всего нам хотелось сказать друг другу, излить душу…

Внезапно совсем рядом раздался новый звук, шум легких копытец. На тропе возник марал. Его ветвистые рога сливались с голыми сучьями. Как выразительны были испуганные глаза! Он стоял не шевелясь, и мы оба отразились в зеркально-чистых зрачках. Почему он не убегал? Ответ явился тотчас: марал ударил копытом, и беззаботная лань, не заметившая опасности, опомнилась и бросилась наутек. Следом за нею исчез и ее защитник.

— Эй, эгей!

Нас уже искали. Мирза-муэллим сидел на большом пне с нахмуренным видом: то ли сердился, что опаздываем с возвращением в город, то ли тревожился за нас? Заметив тени на траве, он не поднял головы, щелчком сбросил с окурка пепел и тяжело пошел к машине, на ходу отряхивая одежду.

— Нашему секретарю очень понравилось озеро, — оживленно проговорила Мензер, нагнав его. Чувствовалось, что ей хочется умилостивить старика.

— Вот как? — со странной горечью отозвался тот. — А кому оно не нравится? Сколько на его берегах пикников устраивалось для именитых гостей! Как сотрясали перед ними воздух немыслимыми прожектами! Один начальник собирался протянуть здесь подвесную дорогу. Другой намеревался застроить окрестности многоэтажными санаториями. Ну, а какой план у теперешнего секретаря?

Люди, мало-мальски знакомые с Мирзой-муэллимом, не стали бы обращать внимание на язвительность его тона. Но меня это покоробило и задело.

— Ничего подобного в нашем районе мы не допустим, — сухо сказал я. — А другой берег, к сожалению, уже не наша территория…

Он с горячностью прервал меня:

— Заклинаю если не аллахом, то тем, во что вы веруете: не кромсайте отчую землю на сто кусков! Что значит — не наша территория? Чужая страна, что ли?! Весь Азербайджан из конца в конец можно облететь на самолете чуть не за час. Если у вас в груди бьется любящее сыновнее сердце, это озеро можно превратить в райский уголок.

Я признал его правоту:

— В народе не ошибаются, когда говорят, что и старая дверь на скрипучих петлях хорошо открывается. Мы еще долго будем нуждаться в ваших мудрых советах, Мирза-муэллим.

— Эх, товарищ секретарь, похвалами арбуз под мышкой не удержишь. Я из тех ворчунов, что сидят на одной ветке, а раскачать норовят все дерево. Только плоды с земли подбирают другие. А мне достается один — и тот горький. Кому захочется добровольно глотать критику?

На обратном пути шел уже только деловой разговор о лагере школьников. На свободное летнее время падает сбор овощей и фруктов; можно заключить договоры с колхозниками, ребятам завести трудовые книжки.

Мирза-муэллим не мог уразуметь, почему Мензер сникла и затаилась. Мы оба с нею растеряли прежнюю оживленность. Под конец разговора я сказал:

— Думаю, мы с Мензер-муэллиме можем поручиться, что летом лагерь будет уже действовать. И расположим его именно на берегу Айналы. Пусть красота озера укрепляет у школьников любовь к родине.

А про себя подумал, что благотворное влияние отчей земли важнее трескучих лозунгов. Жаль, что нет такого контрольного прибора, который можно подключить к человеческой душе: что ей на пользу, а что во вред? По словам старого учителя, прежние руководители видели волшебное озеро только тогда, когда привозили сюда влиятельных лиц. А если бы соседние районы построили вдоль берега дома отдыха для колхозников? Или если организовать здесь национальный парк?..

Мало в нас горения — вот в чем дело. На словах пламя до небес, а изнутри тлеем будто головешки. Не огнем исходим — дымом. Сдвинуть же дело с мертвой точки можно лишь, зажигая сердца, Да и самому при этом пылать. Слишком равнодушны сделались мы к родной природе, к ее деревьям, камням, водам… Я размечтался о том времени, когда выходной день, проведенный возле озера, зарядит усталого человека бодростью и он уедет отсюда умиротворенным, более добрым и тонко чувствующим, чем был еще накануне.

Захотелось поговорить об этом и с Мензер: кто еще так отзывчив на красоту, как дети? А дети — вечная забота ее сердца.

— Мы, взрослые, с досадой замечаем, что мальчики становятся слишком изнеженными, а девочки, напротив, огрубели. Соприкосновение с врачующей природой, где все соразмерно, может благотворно влиять на тех и на других, как вы думаете, товарищи учителя?

— Кажется, секретарь райкома уже не верит в силы педагогов, а, Мирза-муэллим? — сказала Мензер.

Старик промолчал и лукаво усмехнулся, выставив руку с сигаретой за ветровое стекло. Мы въезжали на освещенную фонарями городскую площадь.

— Ну, молодежь, кого из нас больше утомил этот длинный день?

— Наверно, не вас, муэллим, — с искренним восхищением отозвался я.

— Хорошо бы получить справочку, где был и чем занимался. А то жена на порог не пустит, — молодцевато пошутил тот на прощание.

— Да и мне не мешает иметь при себе оправдательный документ, — в тон отозвался я. — Мать вечно сердится, что задерживаюсь допоздна.

— Значит, я самая удачливая из вас, — подхватила задорно Мензер. — Ни упрекать, ни требовать оправданий у меня дома некому.

Несмотря на легкий тон, каким она это произнесла, в ее словах слышался укор…

8

Весть о том, что за стяжательство строго наказан Ибиш, облетела соседние районы. Был любопытствующий звонок даже из Баку! Толки ходили самые разноречивые. В лицо мне ничего не говорили, но я знал и о таком мнении: накинулись, мол, на простого работягу, а большого быка «никто не трогает». Некоторые заходили в сарказме еще дальше: «Силенок на ишака не хватает, вот и лупят по его седлу».

Мензер не выдержала, сама позвонила мне, предупредила о ядовитой болтовне. Совсем по-женски загоревала: зачем вернулся в район? Сам себя впряг в неблагодарную работу. Словно в огонь прыгнул…

Я постарался успокоить ее:

— Под лежачий камень вода не течет. Кому-то ведь надо и огня не бояться? Потерпим, все образуется.

— Но зачем это тебе? Не ораву детей кормить… А служба в столице была у тебя — лучше не сыскать!

Зловредные слухи дошли и до матери.

— Ты, говорят, колхозника посадил, сынок?

— Вовсе нет!

— Но ведь обидели какого-то пастуха?

— Какой он пастух! Богатством многих карабахских беков за пояс заткнет.

— В чем же он виноват?

— Всякий стыд позабыл. Столько заимел скота, что еле-еле тайные батраки с его стадом управляются.

— А что, до тебя никто этого не замечал?

— Видели, но молчали. Однако партия не может мириться…

Внезапно я заговорил о другом: если бы до приезда сюда я спросил ее совета — ехать мне или нет? — что бы она ответила?

Мать посмотрела, прищурившись. Глаза ее выцвели, но сохраняли провидческую зоркость.

— Сказала бы: умеешь приобретать врагов — приезжай.

— Врагов?! Лучше заводить друзей.

— Друзья найдутся, сынок, когда ты не струсишь и ополчишься против пройдох и негодяев, проткнешь их, будто кинжалом, безжалостным обличением. Без этого приверженцев не собрать. Ведь пируют рядом с тобою за столом не твои друзья, а друзья этого стола. Сядет во главе его другой — они и его облепят.

— Но как пресечь клеветнические слухи?

— Если злому не кричать про другого, что тот зол, как самому укрыться от осуждения? Делай по справедливости, и все тут. Как велит твоя совесть. Только не забывай притчу про хурму…

Мать рассказала эту притчу.

К мудрецу пришел старик со слезной просьбой наставить сына уму-разуму. Тот такой сластена, что целый день торчит под хурмой, лакомится плодами, а от работы увиливает. Урожай пропадает, колосья осыпаются; ему хоть бы что! Мудрец ответил: «Приходите завтра». Старик с ворчанием собрался в обратный путь. Не хотелось ему снова версты мерить. Да делать нечего, посадил сына в седло, явились наутро вдвоем. Мудрец припугнул юношу: если тот надкусит еще хоть один плод, не только лишится земной жизни, но потеряет и райское блаженство. Отец стал благодарить мудреца: «Дай аллах тебе долгих дней! Но почему ты не сказал мне этого вчера?» Мудрец рассмеялся: «Вчера внушения не имели бы такой силы. Я сам ел хурму».

В разгар зловредного шушуканья мне позвонила Халима. Секретарша соединила ее среди рабочего дня неохотно. Халима настойчиво повторяла: «Я его друг». Секретарша так и передала: у телефона ваш друг.

Недоумевая, я взял трубку.

— Слушаю вас, — произнес безразлично.

— Почему на «вы»? Я не руководящая персона. В моем подчинении лишь один дворовый пес!

«Ну вот, пойдет теперь пустая болтовня, — с досадой подумал я. — Кому приспичило развлекаться?»

— Простите, я занят. Если нет конкретного вопроса…

— Вопрос есть. Ты обещал помочь с работой. Жду, жду, и конца ожиданиям не видно.

Только теперь я узнал голос Халимы, стал оправдываться:

— На днях непременно заскочу. У меня есть дело к Билалу.

— Ваши дела меня некасаются. Меня беспокоят мои собственные.

— Чем же ты занята?

— Пока тем, что являюсь домохозяйкой ученого мужа. Если он прославится, то, глядишь, меня тоже упомянут между строк.

— Я серьезно говорю.

— Я тоже. Дай работу — стану приносить реальную пользу.

«Ай да Халима! — подумал я. — Какой, однако, требовательный тон! Права пословица: лучше накормить тысячу ртов, чем пропустить один, который обругает тебя».

Этот звонок взбодрил. Почувствовав прилив энергии, я позвал Сейранова.

— Дело Ибиша, связанное с Теймуровым, пора, пожалуй, передавать в следственные органы…

Помощник замялся:

— Он уже достаточно наказан. Председатель тоже получил урок. Может быть, этим ограничиться?

— А не слишком ли мало? Из всех зловредных микробов самый заразительный и опасный на сегодняшний день микроб стяжательства, стремление к личной наживе за счет общества.

— Я не очень вас понимаю. Разве лучше базарные спекулянты или ротозеи, у которых дохнут колхозные овцы? Все они преступники перед лицом закона.

— И все-таки Ибиш опаснее. Он замахнулся на главное достижение революции — эксплуатировал чужой труд. Его личное стадо — ведь это вызов всем нам!

Сейранов сидел озадаченный. Пот каплями катился у него со лба. Он не вытирал его, желая сохранить видимость спокойствия.

— Пусть будет так… А что делать с чабанами?

— Какими?

— Которые работали на него?

— С ними придется серьезно побеседовать. Сделать это должны уважаемые люди. Например, Мирза-муэллим.

— Суд посмотрит иначе: чабаны будут привлечены к ответственности как соучастники или хотя бы как свидетели.

— Деды не побоялись встать против царизма; неужели внуки попятятся от Ибиша и ему подобных деляг? Не сумеют разобраться в происшедшем?

— Вас понял. Попробуем вразумить заблудших, хотя это непросто. — Сейранов с готовностью положил перед собою лист чистой бумаги, приготовившись записывать.

— Расспросите как можно обстоятельнее, почему люди не хотят работать в колхозе или в районном центре, а идут в услужение? Я имею в виду не одних чабанов у Ибиша, но и базарных перекупщиков, праздношатающихся возле бензоколонок и на овощных базарах.

Сейранов сидел не шелохнувшись перед чистым листом бумаги. Никаких пометок он пока не сделал.

— По-моему, пора выявить по району всех, кто уклоняется от общественно полезного труда. А также бедолаг, которые ради пропитания вынуждены продавать рабочие руки замаскированным кулакам.

— Товарищ Вагабзаде, мне хотелось уяснить: материал готовить для бюро райкома? Или мы передадим его в милицию?

— Ни то и ни другое. Вынесем его на всеобщее обсуждение. Подключим все виды пропаганды: районную газету, радио, агитаторов-комсомольцев…

— Простите, еще вопрос. На райком тогда ляжет трудоустройство. Вы представляете всю сложность проблемы?

— Не будем полагаться только на свой ум. Посоветуемся с широким кругом людей, создадим проверочные бригады. Сопоставим мнения. Конечно, если нынешнюю образованную молодежь не заинтересовать работой, то она ее бросит, хоть возле каждого ставь милиционера!

— Торопиться нельзя, товарищ секретарь. Сперва надо создать базу…

— Затягивать? Ни в коем случае! Рабочие руки всюду нужны.

— В нашем районе?

— И в нашем тоже. Если вывести на чистую воду торгашей, которые обмеривают и обвешивают покупателей, почему бы не заменить их теми, кто сейчас томится за рыночным прилавком над корзиной деревенских яблок? Практика у них есть, а размах дадим!

Краем глаза я уловил улыбку на губах помощника. То ли его развеселила моя неопытность… То ли порадовал боевой задор… Обычно замкнутое лицо со сросшимися бровями стало более простым и располагающим.

— Не создадим ли мы всего лишь дублеров группам народного контроля?

— Вернее, удвоим силы общественности. Дела всем хватит. Придется ведь одних работников заменять, отвечать за других, лично рекомендованных.

— Как? Вы хотите, чтобы проверяющие бригады распоряжались кадрами?

— Ну да.

— А райком?

— Разве райком раньше назначал подавальщицу или продавца?

— Конечно, — в голосе Сейранова прозвучала даже некоторая гордость. Последующие слова вполне объяснили ее: — Мы не пускали бытовые нужды трудящихся на самотек. Держали их под постоянным партийным контролем.

Мне не захотелось отвечать в том же духе — газетной обкатанной фразой, которая удобна тем, что не нуждается в расшифровке, но зато и сила ее воздействия равна нулю. Ограничился коротким возражением: контроль общественности и партийный контроль дополняют друг друга, в них нет противоречия.

— Сознаюсь, — добавил я, — для меня это все новые вопросы. Я не был готов к ним. Неужели интересовались каждой подавальщицей? Как вы только успевали?

— Выполняли свой долг, — приосанившись, ответствовал он.

Я медленно проговорил, с сомнением покачивая головой:

— Нет… не согласен с вами. Не в том партийный долг, чтобы погрязать в мелочах. На все не хватит времени, если даже проводить в райкоме бессонные ночи. Останутся без внимания более важные дела. Надо строить школы, клубы… Нельзя оставлять втуне сокровища природы, то же озеро Айналы… А кто, кроме нас, будет искоренять в человеческих сердцах ростки ядовитых пороков?

Сейранов аккуратно положил чистый лист обратно в коробку для чистой бумаги и приподнялся, давая понять, что готов в любую минуту удалиться.

— Наверно, я не смогу здесь работать, — сказал он без всякой горечи, скорее благожелательно. — Что поделать, товарищ секретарь, не сам напросился на это место и, поверьте, не держусь за него. — Голос у него неожиданно осип. Кашлянув, он пересек кабинет, приблизился к круглому столику, на котором стоял графин с водой, отпил из стакана. Сдержанно продолжал: — Совесть моя чиста, я ни разу не поступился ею ради корысти или из-за чьих-то угроз…

Я досадливо прервал его:

— Не торопитесь, товарищ Сейранов. Наши с вами обязательства перед партией еще не исчерпаны. Рано уходить на покой.

Скрывая волнение, он молча вышел.

Но не прошло и нескольких минут, как он снова распахнул дверь:

— Уважаемый Замин! Только что арестован Ибиш! Мне позвонили из села. Там брожение, недовольство… Сельские между собой связаны родством, свойством, сами знаете. И как еще взглянут на это сверху?..

— Почему вдруг такая спешка? Решение бюро имело в виду пока передать излишки скота у Ибиша колхозу.

Сняв телефонную трубку, я набрал номер прокурора. Не застав его, стал звонить начальнику милиции. Тот узнал меня по голосу.

— Взяли мы этого хитрюгу, товарищ секретарь!

— Какого именно? — намеренно буднично переспросил я.

— Ну… который совесть потерял. Ибиша!

— Товарищ Шамсиев, если бы ты вдумался в смысл собственных слов, то осознал бы Их нелепость. Под арест берут преступника, после того как предъявят обвинение. Хитрость же и потеря совести не уголовные деяния. Уразумел? Не говоря уже о том, что одним Ибишем дело не кончается. Нам надлежит выявить обстоятельства, при которых стали возможны подобные злоупотребления. Понятно?

Когда я положил трубку, в глаза бросилось возбуждение Сейранова. Тот даже не мог усидеть спокойно на месте.

— Отчего Шамсиев так заторопился, не знаете? — спросил я. — Ему кто-нибудь дал указание?

— Понятия не имею. Видимо, основывался на ваших словах на бюро: «Нужно вывести на чистую воду всех, кто…» Решил проявить активность, чтоб вы его не числили в разинях. Политической зрелости ему, конечно, не хватает, — закончил Сейранов.

Я понял, что ничего путного от него не добьюсь, и переменил разговор.

— А что, правда, будто Латифзаде выпускает домашнюю стенгазету?

— Уже наслышаны? Поистине, у земли есть уши.

Сейранов рассказал почти анекдотическую историю со всеми подробностями.

Однажды Латифзаде вел семинар районных пропагандистов и, когда речь зашла о действенности стенной печати, развернул листок, который его семья заполняет в домашнем обиходе.

— Вы серьезно или шутите? — изумился я, давясь от смеха.

— Справьтесь у него сами. Он даже хотел писать статью в республиканскую газету, поделиться опытом. Еле отговорили.

— Латифзаде не похож на чудака. Видимо, искренне верит в свою правоту?

— В этом нет сомнения. Он во всеуслышание заявляет, будто домашняя стенгазета помогает ему воспитывать детей: школьные учителя ни разу-де с дурными вестями калитку его дома не открывали. Живут они скромно, но в долг не берут. На чужую копейку не зарятся…

Я снова снял трубку.

— Хотите позвонить Латифзаде?

— Да.

— Не упоминайте о нашем разговоре. Он человек мнительный. Почувствует к вам доверие — сам расскажет.

— Вот что хотел добавить, — сказал я в трубку. — Как только появятся первые факты проверки, необходимо довести их до сведения пропагандистов, а затем разбирать в каждом учреждении, на каждом производстве. Вы согласны со мною? Вот и отлично.

Сейранов доверительно добавил:

— Латифзаде человек честный, это кто угодно подтвердит. Хотя порой несносен своим буквоедством!

9

Интересно, что лестное мнение о Латифзаде в тот же самый день высказала и моя мать, хотя она в глаза его не видала.

Последнее время я приходил усталым, и мать не заводила пространных разговоров о былом. Старалась быть ближе к моим сегодняшним заботам. Из деликатности она не приступала с прямыми расспросами, а искусно направляла разговор так, чтобы мне самому захотелось поделиться своими докуками.

Вот и в тот вечер она как бы между прочим проговорила:

— Обращать внимание на пустые пересуды — все равно что раздувать пламя пожара. Поговорят и угомонятся. Народ со временем поймет справедливость твоих помыслов, сынок. А на миру даже грозный ангел смерти Азраил не страшен! У тебя на работе есть такие, что не согласны?

Я несколько оторопел от неожиданности:

— С чем не согласны, нене?

— С тобой. Те, кто идут против тебя?

— Но я ведь не сам по себе. Это не мои личные мысли, а линия партии.

Ответив так, я все-таки глубоко задумался над ее простодушным вопросом. Захотелось облегчить душу, рассказать о недавней досаде.

— Есть один упрямец. Не то чтобы человек глупый или зловредный, но все время противоречит, выражает сомнение. Однажды при всех ввел меня в конфуз. Он сущий сухарь! Говорит — будто рапортует. По-газетному. Его трудно сбить.

Мать по старой привычке пригладила волосы, разделенные ровным пробором.

— Хорошо, что нашелся занозистый человек! Ты его не отпускай от себя нипочем, сынок. Он всегда встанет поперек скоропалительному решению: хоть и не примешь его слов, а задумаешься над ними. Чего хорошего, если все начнут тебе поддакивать? Правое или неправое скажешь — повторят хором? Тут тебе и пропасть. А силой слушаться еще хуже! Запрет не гасит злость, только вынуждает скрывать ее. Змея под камнем всегда найдет случай ужалить. Те, кто сегодня кричат «молодец!», завтра так же дружно отмахнутся от тебя. Хорошо, когда люди сами, в глубине души, придут к согласию с тобой. Вот это будет прочно. А пока пусть без страха спорят. Наши деды говорили: крытый базар портит дружбу…

В ту ночь постель показалась мне особенно мягка, будто тюфяк был набит лебединым пухом. Я пригрелся и сладко задремал под завывание зимнего ветра, который шебаршил на чердаке, напрасно ища лазейки в потолке.

Проснувшись, не поверил глазам: комнату заполнил странный призрачный свет, похожий больше на лунное сияние, чем на бодрые лучи утреннего солнца. Приподнявшись на локте, я всматривался с удивлением в окно. В нем словно вырубили узкий дымоход размером в медную плошку. А что разглядишь сквозь подобную дыру? Мне почудилось, будто окно обращено не к небу, как раньше, а смотрит теперь в серые воды реки; мутные струи текут, перегоняя друг друга, и если хорошенько присмотреться, то заметишь даже снующую мелкую рыбешку…

Накинув на плечи одеяло, я приблизился к окну вплотную. Раму залепили сырые снежные комья, в воздухе носились сонмы снежинок, и метелица швыряла их в разные стороны, иногда даже поднимая с земли и подкидывая вверх, словно из белых ям и колдобин хлопья вновь стремились попасть на небо.

Скрип двери прервал любование стихией.

— Проснулся, родной? Насмотреться не можешь? Ай, бедняги, город отнял у вас зимние радости. Вспомни, как по глубокому снегу ходил охотиться на куропаток? Нынешние городские дети разве отличат куропатку от курицы?.. Ну-ну, не ленись, выходи скорее на волю.

— Чаю успею напиться?

— Второй раз самовар раздуваю. Кипит.

— Который теперь час?

— Поздненько. Но машина за тобой не приезжала. Да и то сказать: в такую метель даже с мельницы не уйдешь.

Я вскочил как встрепанный. До мороза ли тут, до детских ли воспоминаний?! Надо добираться пешком.

В белом вихре дорога долго оставалась пуста. Уже на виду окраинных домов сквозь густую пелену снегопада до слуха донесся настойчивый звук сигнала. Автомобиль, шедший мне навстречу, остановился. Отгибая воротник, я с трудом повернул голову. Кто-то подхватил меня под локоть:

— Товарищ секретарь! Да разве можно в такую круговерть отправляться в путь в одиночку? Некому, что ли, вас довезти? Ну и холодина! Старики не упомнят…

Это сыпал скороговоркой начальник милиции Шамсиев. Сделав крутой разворот, «ГАЗ-69» затормозил. Не успел я вымолвить слова благодарности, как Шамсиев проворно подсадил меня на переднее сиденье, и машина рванула.

— А где же Шамсиев? — спросил я недоуменно.

Мне почудилось, что он остался на снежной дороге — так стремительно мы взяли с места. Но сзади кто-то старательно начал смахивать с моих плеч и воротника налипшие хлопья.

— Тревожились о вас, товарищ секретарь, — журчал Шамсиев. — Лучше бы вовсе не выходить из дому. Нам, милиции, конечно, при любой погоде нет покоя. Разве уймешь своевольников?

— Что-нибудь произошло?

— Народ бессовестно обнаглел — вот что!

— А конкретнее?

— В Камышлы получилась накладка. Вчера у них было колхозное отчетное собрание. Так вот: уперлись, не захотели переизбирать старого председателя! Как быть? Отложили.

Уже у дверей райкома, вылезая из машины, я вопросительно оглянулся на Шамсиева. Его глаза бегали по сторонам. Беспокойство показалось подозрительным: впрямую он не отвечал за колхозный сход. Нет, совсем не случайно встретился он мне на дороге!

— Зайдите, товарищ Шамсиев.

Должно быть, приглашение вполне соответствовало его планам. Заглушая шум ветра, он бодро гаркнул шоферу:

— Если кто спросит, я у товарища Вагабзаде.

В кабинете, вешая пальто, я обратил внимание, что Шамсиев не только не разделся, но даже не стряхнул с шинели снега. Он стоял вытянувшись, словно был готов к немедленному действию.

— Объясните толком, что стряслось?

— В колхозе полное брожение. Не считал возможным говорить при шофере. Не примите в обиду прямое слово, товарищ секретарь. Наши сельчане не привыкли управляться сами: демократия, за которую вы ратуете, им в новинку. Ослабили поводья, ну и вот…

— Поводья? Про что вы толкуете?

— Про то, что лошади нужна узда.

— Опять не понял, при чем тут лошадь?

— Но мы же не в столице живем! Наш народ привык к указаниям старших. Иначе как слепой мерин потянет к оврагу. Ошибка была в том, что на перевыборное собрание не послали никакого ответственного лица. Да хотите, я сам туда поеду?

Разговор был мне крайне неприятен. Внутренне я убеждал себя, что дело пустяковое, раздутое Шамсиевым. Не присаживаясь, позвонил Сейранову:

— Как районное совещание по животноводству? Состоится?

Тот отозвался, что делегатов собралось меньше трети и хорошо бы изменить дату. Из дальних селений по бездорожью не добраться.

Шамсиев прислушивался с явной тревогой. Он тоже считал, что совещание надо отложить; боялся, что посланцы из Камышлы подымут бучу уже в районе.

— Чего же они все-таки добиваются?

— Чтобы вы лично приехали на собрание. Подсказали, как им быть.

— Разве они не наметили кандидатов в председатели?

— Непривычное это дело. Хотят услышать все из ваших собственных уст…

Только теперь до меня дошла серьезность происшедшего. Не мешкая, на той же милицейской машине мы двинулись в путь.

Когда въезжали в селение, начало смеркаться. Весь день был темным и снежным; с пути не давали сбиться лишь редкие огоньки на холмах. Казалось, что возле стволов старых шелковиц кто-то усердно разжигает костры. Но это светились окна в засыпанных снегом селениях.

Навстречу машине двигалась небольшая толпа. От тяжелой одежды люди казались медлительными, скованными в движениях, а их обросшие инеем лица неузнаваемы.

Приземистый мужчина в солдатском ватнике не только не посторонился, но даже намеренно бросился к машине. Шамсиев, выпрыгнув на ходу, вытащил его почти из-под колес.

— Собачий сын! — заорал, не сдержавшись, водитель. — Да станешь ты в другой раз жертвой собственной глупости, Сирота! — Остывая, обратился ко мне: — У этого чудака прозвище Сирота Иси. Напрасно вы сюда приехали, товарищ секретарь. Чистые дикари!

Организовать сход вторично оказалось не так-то просто. Члены правления ходили от дома к дому, утопая в свежих сугробах, колотили в двери.

Мы дожидались у председателя колхоза. Это был человек, казавшийся явно старше своих лет из-за серебряных волос. Он невесело шутил, что набрался седины именно на колхозной работе.

Я спросил о зимовке скота. Он отозвался странно:

— Сначала помогите выбраться из пропасти человеку. О хлебах и овчарнях поговорим потом.

— Значит, сами хотите отказаться от председательства?

— То и дело пишу заявления! Когда работал на ферме — горя не знал. Разве мне должность дороже родных детей, чтобы оставить их сиротами?

Давая ему время остыть и успокоиться, я снова перевел речь на хозяйство.

Колхоз объединял три селения, которые были когда-то тремя отдельными маломощными хозяйствами. Правление помещалось в самом населенном — Камышлы. Это стало предметом нескончаемых раздоров. Мельница, артезианские скважины, строительство водопровода — о чем раньше здесь не слыхивали! — все вызывало ссоры и столкновения. Приходилось строго следить: из какого селения назначался бригадир, кого ставили кладовщиком и откуда брали председателя ревизионной комиссии.

Два других селения постоянно обвиняли жителей Камышлы в том, что те захапали себе большинство теплых местечек. Однако — вот странность! — против председателя колхоза, урожденного Гёйджы, не поднимался ни один голос. Когда его утверждали, мало кто верил в Велишева. Об авторитете говорить не приходилось!

Это был скромный рядовой колхозник, сызмала привыкший проводить все свое время на пастбищах и пашне. Из скотников он стал учетчиком, затем учился заочно и получил квалификацию зоотехника, постепенно выдвинувшись в заведующие фермой. Однако на центральной усадьбе Велишев бывал столь редко, что, когда его избрали председателем колхоза, простодушно признался перед всеми, что мало знает людей, и даже собственных племянников, сыновей родной сестры, не сразу угадал в лицо.

Несмотря на странную вступительную речь, колхозники поверили ему сразу. Табунщики, которые пасут скот на отдаленных горных плато верст за сто от родных домов, издавна слыли людьми надежными и дельными, хотя и не краснобаями. Из года в год они кочевали мимо чужих селений, оставляя по себе добрую славу: не позарятся на подвернувшуюся курицу, не сорвут походя алычу в чужом саду. Держались спокойно и вежливо, всегда готовые подсобить товарищу, прийти на помощь.

Велиш Велишев был именно из таких людей: гордости и тщеславия перед другими не выказывал, но достоинством своим не поступался ни перед кем.

Едва возникла кандидатура Велишева, колхозники ухватились за нее с облегчением. На прежних председателях они, как говорится, крепко обожглись. О тех заранее ходили неблаговидные слухи. На отчетно-выборных собраниях колхозники брались не раз за палки! Почему, мол, в председателях ходит ваш родич и сосед? Чем наш хуже?!

Велишев остался на своем посту и после укрупнения. Его председательство протекало на удивление мирно: языками на его счет не прохаживались. Сначала — потому, что мало о нем знали, а когда присмотрелись хорошенько, то он уже был всеми уважаем и любим. И вправду, такого отзывчивого, справедливого, но твердого в поступках человека надо было еще поискать! Самые дотошные критиканы не находили в его действиях ни малейшего пристрастия к «своим».

На глазах поднималось и колхозное хозяйство. Вместо прежних хибар в селениях появились один за другим кирпичные дома с просторными верандами, добротные скотные дворы. У колхозников завелись велосипеды, а то и мотоциклы.

Дожидаясь начала схода, я не заводил речи о вчерашнем скандальном собрании, словно не слышал о нем вовсе. Не обронил даже намека, останется ли председателем Велишев, или райком намерен настаивать на его смене.

Едва за столом появился президиум, как все собрание дружно заплескало в ладоши. И чем настойчивее председательствующий призывал жестами к тишине, тем эти аплодисменты становились безудержнее. Видя по выражению моего лица, что мне вовсе не по душе такое театральное приветствие, председательствующий возвысил голос:

— Товарищи!..

Шамсиев дернул его за полу пиджака с такой силой, что тот покачнулся, и все взгляды теперь поневоле приковались к начальнику милиции. Ничуть не смутившись, Шамсиев поднял ладони и захлопал с удесятеренной силой. Несмотря на досаду, я чуть не расхохотался. Он был похож сейчас на домашнего гуся, который силится взлететь, суматошно взмахивает крыльями, но грузное тело держит на земле. Объемистый живот Шамсиева колыхался, толстые щеки лоснились от прилива крови. Он словно дирижировал собранием.

Не думая вовсе о том, что нарушаю устоявшийся ритуал, я решительно выбрался из-за стола и направился к фанерной трибунке.

— Товарищи, к вам ведь не артисты заявились, чтобы так хлопать. Лично я сомневаюсь, что вы обожаете первого секретаря райкома настолько, чтобы отбить себе ладоши. Давайте обратимся лучше к текущим делам. Выслушаем отчет председателя колхоза.

Кажется, тон был выбран верно. Ажиотаж в зале улегся, а Велишев поспешно перевернул первые две страницы и начал прямо с третьей, пропустив общие места. Шамсиев недовольно скрипнул стулом: нарушение «правил» ему явно не понравилось.

Написанный заранее текст Велишев читал вяло и косноязычно. Но когда отрывался от бумаги и говорил своими словами, иногда с юмором и напором, сжав кулак, встряхивая седыми волосами, внимание в зале возрастало. Речь сразу находила живой отклик.

Закончил он тоже не по писаному.

— Товарищи колхозники и товарищ секретарь! Не посчитайте, что Велишев струсил или испугался работы, но прошу — отпустите меня! Ходит слух, будто нас преобразуют в совхоз. Хозяйство тогда станет крупнее, и руководитель понадобится более грамотный. Я же простой табунщик на горных пастбищах. Однако честь мне дорога, и клянусь партбилетом, который ношу у сердца, что на любом месте буду трудиться так же усердно. Иначе пусть не пойдет мне впрок хлеб, которым кормлюсь!

Прочувствованные слова тронули до глубины души. Но едва председатель назвал первого оратора, как настроение зала сменилось, по скамьям прокатился едкий смешок.

— Слово имеет Иси Исаев, — с запинкой проговорил Велишев. И тотчас поправился: — В общем, Сирота Иси!

Тот взбежал на трибуну в большой запальчивости:

— Братья и товарищи! Если вычесть три года фронта, я бессменно тружусь на этой земле, может быть, заработал уже звание Героя. А председатель до сих пор не запомнил даже моей фамилии! Раньше всех выхожу на работу, здороваясь с ним еще до завтрака… Клянусь, половина колхозных дел на моих плечах! Если, не дай аллах, занедужу, останусь в постели, ни один трактор не сдвинется с места. Куда техника без горючего? Вот и выходит, что кладовщик первая фигура в колхозе. Он творит чудеса трудовой доблести, а никто не хочет этого замечать! Да что же у нас творится?! Прогнать кулаков, построить колхозы, защищать грудью державу — и все это для того, чтобы над тобой издевался какой-то бывший табунщик? Ай, товарищ секретарь, значит, и фамилии у меня нет?! Едва открыл глаза на этом свете, прилепилась обидная кличка: Сирота да Сирота. Да, я не знал отца, но советская власть кормила меня своим хлебом, и вот я поднялся на высокую жизненную ступень. Многих председателей перевидал на своем веку. Но такого мямлю, такого отсталого типа вижу впервые. Скажу сразу: не любит он техники. Она у него не в почете.

Из зала донеслось два одиноких одобрительных возгласа: «Ловко всыпал, Сирота!»

С места поднялся нахмуренный секретарь партийной организации Курбатов:

— Иси, всякий день, выходя из дому, ты наполняешь карманы пеплом и бросаешь горстями в глаза тем, кто тебе не по нраву. Хотя бы при госте постыдился. Ну что ты плетешь? Где факты? Их у тебя нет и не было, одна пустая болтовня. Зато вот свежий случай: почему позавчера трактор не привез корма на ферму? Молчишь? Отвечу я: не оказалось горючего. Половина села обогревается соляркой с твоего склада, а трактора стоят с разинутыми ртами, умирают от жажды.

Сирота Иси буквально прыгал от нетерпения на месте. Он выскочил из-за трибуны и бил себя по колену свернутой в трубочку, заранее заготовленной речью.

— Ага! Моя критика поперек горла? Я видел, как товарищ секретарь поморщился. И правильно сделал! Вас, начальников, надо одергивать. А то, кроме медовых слов, ничего не услышишь. В кои веки к нам приехал такой человек, а вы затыкаете колхозникам рты, не даете высказать того, что накопилось на сердце! Мы теперь все читаем газеты. Министра сняли, который отгрохал на казенные средства надгробный мавзолей своей матери. Самого министра! Сейчас я кончу. Закрою рот к вашему удовольствию. Последний вопрос уважаемому председателю: на сколько единиц при его правлении увеличился машинный парк? И почему до сих пор он не приобрел нового хлопкоуборочного комбайна?

Велишев, не поднимаясь, отозвался, скорее мне, чем Сироте:

— Зачем покупать еще комбайн, когда два прежних простояли несколько лет почти без дела? У нас рельеф местности не для громоздких машин. Не знаю, зачем на них только тратили деньги? Да еще в отчетах заносили часть хлопка в графу машинной уборки, а Иси собственноручно выписывал на них горючее? Я все это прекратил. Нечего, Сирота, набивать карман за счет народного труда!

Прения разгорались, но больше подобных выступлений уже не было. Велишев отвечал на вопросы толково и обстоятельно. Однако вновь и вновь повторял свою просьбу — освободить его от председательства: «Я и табунщиком поработаю. Этого дела у меня никому не отнять».

Когда пропели первые петухи и все порядком утомились, с места неожиданно поднялся тракторист Амир Амиров. Не пошел к трибуне, остался стоять посреди зала, благодаря своему росту видный со всех сторон. Иногда он начинал в волнении прохаживаться вдоль рядов или совсем уже собирался сесть, но снова вставал.

— Чтобы собрать вас сюда, — так начал он, — я обошел не один десяток домов, стучась в двери. На что я сразу обращал внимание, переступив порог? На обувь в прихожей! Не говорю уже о женской и детской, но и у хозяина дома стояло не меньше трех-четырех пар ботинок и сапог на все случаи жизни. Раньше я об этом не думал, а сейчас бросилось в глаза: ведь перед войной всего у троих наших односельчан были городские ботинки с калошами. Все остальные ходили в самодельных чарыках. А еще чаще босиком. Хорошо. Поговорим о другом. Предположим, кто-то не захочет неделю или месяц выходить из дому. Умрет он с голоду? Вовсе нет. В кладовых и погребе хватит запасов целой семье! А одежды хватит? Конечно. Так чем же плоха наша жизнь? Почему мы подсиживаем друг друга, позволяем тявкать всякой шавке вроде Сироты? Нет дома, куда он не нанес бы грязи, а на словах ратует за правду и чистоту! Почему мы не спросим, откуда у него мотоцикл с коляской? У меня восемь сыновей, все при деле. Мы можем дать отчет в каждом рубле. А он может? Когда председателем стал Велиш, в тулупы таких, как Иси, будто вонзились блохи! Им не усидеть смирно, все крутятся. Но от правды куда уйдешь? Жизнь подхватывает мусор и мчит его прямиком в море. Сами мы виноваты, и себя корю в том, что слишком долго закрывали глаза на многие плутни. Конечно, некоторые и сейчас думают: побушует поток и сойдет, как дождевая вода. Нет, не сойдет! Не дадим. Товарищ секретарь, вы, может быть, думаете, что я безжалостный человек? Готов всех крушить, чуть не к стенке ставить? Вовсе нет. Я смотрю на нечестных людей как на больных, готов проявить к ним терпение и даже милосердие… Взгляните на зал: у многих глаза покраснели. Думаете, от позднего времени? Клянусь здоровьем детей, не только от этого. Не впали ли они уже давно в бессонницу, обдумывая свои прежние прегрешения? Но верю — раз не спят, они уже на пути к выздоровлению.

От заключительных слов Амирова многие закряхтели и беспокойно заворочались на своих местах. Выступить больше никто не пожелал.

Перешли к выборам правления. Первым снова вылез Сирота.

— Товарищ секретарь, — льстиво воскликнул он, — вы не очень-то обращайте внимание на наши споры. Люди мы простые, деревенские, почесать языками для нас вроде физзарядки. Горожане руками машут и приседают, а мы за день с мотыгой земле накланяемся, у нас другой спорт. И то сказать: с трактором не поговоришь, не посоветуешься… Так вот. Я предлагаю в председатели Нифталы. Он горластый. Бывало, на табун гаркнет — жеребята от страха врассыпную. А наш народ надо прибрать к рукам, распустились. Прав я или нет?

Шамсиев за весь вечер не разомкнул губ. Лишь сейчас как-то неопределенно, полувопросом обронил:

— Надо… не надо…

Я так и не понял, что он имел в виду. Гораздо больше меня удивило согласие с этой кандидатурой Велишева. Скорее всего, тот ухватился за первое попавшееся имя, чтобы самому сложить с себя председательство.

Однако его имя назвали тоже. Сначала выкрикнул тракторист Амир, затем подхватили остальные. При голосовании Амир возразил против Нифталы самым оригинальным образом. Выпрямившись во весь огромный рост, он посмотрел на собрание сквозь перекрещенные пальцы.

— Нифталы-киши, как вы знаете, три года провел за решеткой. Пусть даже он раскаялся. А все не след открывать перед волком овчарню.

Нифталы в бессильной досаде так двинул плечами, что пальто с каракулевым воротником, наброшенное из-за духоты внакидку, соскользнуло на пол. Резким жестом сдвинул папаху на затылок.

— С меня сняли судимость!

Амир покачал головой:

— Жаль, что нельзя указом изменить и характер.

В общем, Велишев прошел единогласно, а Нифталы выдвинули на пост председателя ревизионной комиссии. Велишева это тоже обрадовало.

— Всей душой голосую за него, — сказал он. — Нифталы и его приятели распускали слух, будто мы транжирим колхозные средства. Теперь он сможет лично проследить за каждой копейкой.

Когда стали расходиться по домам, Велишев пригласил нас к себе. Я сказал, что хорошо бы к утру успеть в райком, но Амир шутливо замахал руками.

— Плов у сестрицы нашего председателя уже и так перестоял на огне. Да ты не хмурься, начальник, — обернулся он вдруг к Шамсиеву. — Не стал Нифталы председателем, зато в правление все-таки вошел.

Шамсиев в смущении поспешно отвернулся. Я не захотел углублять странный разговор.

— Может быть, братец Амир, пригласишь меня попить чаю в свой дом? Если все набьемся к уважаемому Велишу, там будет не повернуться…

Пели уже вторые петухи, но люди расходились неохотно. Во всех окнах светились огни. Сирота Иси бочком пробирался домой в одиночестве.

10

…Сегодня я счастлив! У нас большой день. Вступает в строй второе Дашгынчайское водохранилище, которое расположилось выше первого, в ложбине между холмами, за каменным карьером. Когда оно заполнится целиком, его водами можно будет оросить десять тысяч гектаров неполивных земель Карабахской низменности. Тогда не только расширится площадь виноградников, но и окрестные селения получат дешевое электричество.

Поначалу не все шло гладко; возведение водохранилища отставало от первоначального срока на год. Мы провели на месте выездное бюро райкома. Ведь если не запастись паводковой водой, наполнение чаши отодвинется до следующей весны! Стройку объявили народной. Учителя, студенты, старшеклассники — все обязались отработать в горячую пору по нескольку недель. Успехи и достижения ударных бригад заносили в особые книжки, названные «Комсомольским трудовым зачетом».

Строители тоже не подвели: с полным правом готовились они праздновать сегодня трудовую победу.

Не заезжая в райком, прямо из дому я направился на водохранилище. Дорога огибала Каракопек, и холм показался мне таким красивым в снежном уборе! Словно на него накинули драгоценный палас с прихотливыми извивами тропинок. Солнце взошло совсем недавно. Небо в редких облаках напоминало бирюзовую морскую гладь, испещренную розовыми островами. Распевали ранние пичуги, раскачиваясь в прозрачном воздухе, будто на невидимых качелях: вправо-влево, вверх-вниз, куда только душа пожелает!

На ум мне пришла старая песенка:

Машина проходила вдоль участка, где уже спозаранку работали археологи. Они утверждали, будто их раскопки со временем удивят ученый мир! На склоне холма находили следы обитателей каменного века, обломки орудий и грубой утвари. Энтузиасты были убеждены, что одно из древнейших поселений человека находилось именно здесь, и с волнением ждали подтверждения смелой гипотезы. Особенно после находки в Азыхской пещере челюсти древнего человека.

Проектируя водохранилище, никто не задумался о том, что если чаша нового водоема в силу каких-то причин переполнится, то избыток воды, выплеснувшись, грозит начисто смыть хрупкие следы старины, да еще старины уникальной. Было, однако, уже поздно решать всю проблему заново. Оставалось лишь бдительно следить за режимом наполнения рукотворного водоема.

Моим убеждением всегда было, что нельзя жить заботами одного текущего дня. Еще очень давно, глядя на сиротливо заброшенную землю вокруг гробницы великого Низами, я остро ощутил: преградив узкую тропинку к прошлому, мы не распахнем перед народом достойного пути в будущее!

Не раз и не два при личных беседах я наводил строителей на сходные мысли. Повторял об этом и публично, с трибуны. Многие соглашались со мною, более того — с горячностью клялись, что не допустят затопления доисторического памятника. Но чем больший пыл вкладывался ими в подобные рацеи при личных беседах, тем хладнокровнее становились они, привычно усаживаясь в служебное кресла. Даже подписать охранную грамоту и направить ее в соответствующую инстанцию у них не находилось времени.

Помню, некий заезжий службист высокого ранга отвел меня фамильярно в сторонку:

— Зачем прикладывать лед к здоровой голове? Всех дыр не заштопаешь. Вспомни пословицу: кто готов оплакивать беды целого народа, у того глаза ослепнут. Смоет поток раскопки или не смоет — заранее не узнать. Ну и похороним пока этот вопрос: камень сверху, камень снизу… Идет?

Я не мог согласиться. Меня подогревал общий интерес к трудам археологов. Ежедневно у склона Каракопека собирались толпы. Со страстью футбольных болельщиков окрестные колхозники окружали раскоп и следили за каждым взмахом лопаты. Беспокойство за судьбу таинственных ям понемногу охватывало буквально всех. Как же я, партийный руководитель, мог отвернуться от общей тревоги? Своим бездействием способствовать возникновению кривотолков?

Каракопек всегда был окутан легендами. И чем глубже в века они уходили, тем большую гордость ощущали местные жители, прямые наследники былого. Поднималось их самоуважение.

Любопытно, что раскопки велись уже около десятка лет, но до последнего времени не привлекали внимания даже районной интеллигенции: не было ни лекций, ни экскурсий. «Археологический бум» возник гораздо позднее и совершенно неожиданно, только при слухах об угрозе затопления.

Как было поступить? Разумным казалось лишь одно: на ходу «подправить» проект, дополнительно нарастить дамбу. Но строительные организации и слышать об этом не желали! «Мы не справляемся даже с основным объемом работ, — твердили они, — а достраивать дамбу — значит брать на себя заведомо невыполнимые обязательства».

Я продолжал настаивать, пока одним отчаянным днем не прибегнул к чрезвычайным мерам: дал указание районной инспекции ГАИ перекрыть дорогу к водохранилищу, не пропуская на стройку ни одну грузовую автомашину.

Что тут началось! Свирепый шквал звонков обрушился на мою голову. Увещевали и стыдили. Ругали и запугивали. Обещали «довести до сведения» и лишить партбилета. Наконец, кто-то договорился до того, что авантюристу, подобному мне, место за тюремной решеткой!

Эта крайняя угроза оказалась последней. Поколебать меня было невозможно. Начались поиски реального выхода из щекотливого положения. Работы на водохранилище были, разумеется, вскоре возобновлены. Но уже с учетом будущей поправки к проекту. Одновременно возникли хлопоты по созданию специального фонда для охраны исторических (вернее, доисторических) памятников Каракопека.

Откуда, однако, могли бы взяться необходимые деньги для этого фонда? Увы, только из доброхотных даяний тех же строительных организаций, с которыми я жестоко рассорился.

Ничего не попишешь. Смирив самолюбие, пришлось снова кланяться и терпеливо убеждать, взывая к патриотическим чувствам. Я обошел одного за другим всех директоров, начальников и главбухов.

Вот тут-то и осенила идея всенародной стройки. Исконной крестьянской «помочи», когда стар и млад, взявшись за кирки и лопаты, подсобляют общему делу.

Узнав, что дополнительная рабочая сила не будет стоить им ни копейки, заинтересованные лица наконец сдались.

Не успел я перевести с облегчением дух, как подкралась новая тревога, на сей раз касающаяся уже лично меня. Оказывается, мои действия вызвали кое у кого острое неудовольствие и даже подозрительность. Мне ставилось в вину, что, действуя от имени всего района, я не удосужился собрать партактив, чтобы предварительно обсудить намерения относительно дамбы.

Я объяснял: на сборы и разговоры просто-напросто не оставалось времени. Каждый час отсрочки грозил погубить безвозвратно все дело защиты раскопа. На бюро меня поняли. Но жалобы «по инстанциям» все-таки полетели, и я мог ждать впереди серьезных неприятностей… Однако дамба-то была уже возведена! Если смотреть с высоты птичьего полета, ее сооружения, наглухо замыкающие холмы, напоминали крепостную стену с тремя башнями вроде средневекового замка. Автобусы с гостями безостановочно прибывали со степной стороны, и вдоль дороги уже выстроилась длинная вереница машин. Подмостки трибуны, вскинутые над землей метра на два, обступили участники праздника.

Чаша будущего водохранилища оставалась пока пуста; река, которая должна была наполнить ее, текла по-зимнему скудной прозрачной струей. Помутнеть и вздуться ей суждено лишь с таянием горных снегов, когда весна начнет подыматься от благодатных долин все выше и выше по лестницам скальных уступов.

Празднество шло между тем своим чередом. Символическую алую ленту перерезали одновременно двое: передовик стройки и знатный хлебороб района. Не выпуская из рук трепещущих на ветру обрывков, оба поднялись на трибуну. Открывал митинг я, и недостатка в ораторах не было. Уже собираясь сказать несколько заключительных напутственных слов, я ощутил, как кто-то настойчиво теребит мой локоть. Оглянувшись, узнал Мирзу-муэллима. В самом деле, вспомнилось мне, от учителей района еще ведь никто не выступал, хотя потрудились со своими воспитанниками они на славу! Громко назвав Мирзу-муэллима, который своевременно исправил мою ошибку, я отступил от микрофона, давая ему место.

Старый учитель снял шляпу и, стоя с обнаженной головой, обвел тесные ряды зрителей особым взглядом, словно явился на свой первый урок и пытался угадать, с кем же ему придется иметь дело впредь.

Задумчиво-строгий взгляд его понемногу установил полную тишину. Все повернулись к Мирзе-муэллиму.

— Вы, — начал он, — старые и молодые, коммунисты и беспартийные, вложили немало труда в это великолепное сооружение. Все предыдущие товарищи говорили именно об этом. Многие из них вспоминали добрым словом нашего первого секретаря. Можно только радоваться, если деятельность партийного руководителя связывается в сознании людей не только с хозяйственной текучкой, с заботами экономическими и бытовыми, но и с борьбой за спасение культурных ценностей. Одно меня покоробило, о чем хочу сказать прямо: не слишком ли часто упоминалось его имя? Как бы ни был человек энергичен и инициативен, его энергия и инициатива черпаются из бездонного вместилища народных сил, являясь лишь небольшой их частицей. Вы были правы, отдавая должное товарищу Вагабзаде. Но самому товарищу Вагабзаде не пристало принимать в свой адрес излишние восхваления…

К концу этой неожиданной речи на трибуне началось колыхание, выражавшее полную растерянность. Заместитель председателя райисполкома стал даже расталкивать близ стоящих, чтобы поближе протиснуться к Мирзе-муэллиму.

Уловив это движение, недвусмысленно направленное против него, старый учитель, обернувшись, пристально взглянул на меня и продолжал:

— Если мои слова оказались невпопад общему праздничному настрою, я готов на этом кончить. Только прошу: задумайтесь над ними. Коммуниста украшает скромность!

Дело прошлое, но могу сознаться: такое выступление под занавес произвело на меня впечатление громового удара. Я увидел, как, вырываясь из толпы, к трибуне рвется Мензер с тревожно пылающими щеками. Но она опоздала. Мирза-муэллим уже поздравил всех с заслуженной победой, с народным праздником и, по-прежнему не надевая шляпы, с достоинством удалился с трибуны.

Я взял себя в руки и выразил ему благодарность за мудрое и своевременное критическое предостережение. Оставалось только закрыть митинг. Не время и не место, было углублять этот разговор, да, говоря по правде, у меня недостало бы на это душевных сил. Я продолжал испытывать внутреннеепотрясение.

Мирзу-муэллима выслушали при всеобщем почтительном молчании. Его седины не могли вызвать иного отношения; он считался старейшиной районных педагогов. Я тоже не сомневался в благородстве его побуждений, но предвидел и тот хвост кривотолков, который неизбежно потянется за резкими словами честного старика. Люди не привыкли к открытой критике, в его выступлении увидят скрытый смысл, поползут слухи, будто первый сидит на своем месте непрочно… Да мало ли до чего можно додуматься еще?!

А как при такой ситуации держаться мне? Делать вид, будто ничего не произошло? Фальшь подобного поведения бросится в глаза сразу. Я получил урок на всю жизнь. Но и сейчас, спустя годы, сказать по совести, не знал, как с ходу выйти из подобного затруднения.

Меня долго точила обида. Несколько фраз старого учителя мною истолковывались на разные лады. Я тоже искал в них подоплеку, нечто скрытое, темное, и, лишь спохватившись, одергивал себя со стыдом и раскаянием. Однако прилипчивую мысль обуздать не так-то легко! Она возвращалась, отравляя тихие минуты отдыха, рассеивая тайные заманчивые мечты. В минуты малодушия я проклинал себя за то, что взялся тащить непомерно тяжелый воз руководства районом, не рассчитав заранее собственных сил.

Мало-помалу, однако, личная уязвленность сгладилась, и я начал глубже заглядывать в недра души, придирчиво искать зачатки тех недостатков, которые так бросались в глаза в поведении других людей, а Мирза-муэллим прозорливо разглядел во мне самом.

В этой кропотливой внутренней работе моей помощницей стала Мензер.

После митинга мы не сразу с нею встретились. У меня создалось впечатление, будто она намеренно избегает появляться в тех местах, где могла бы столкнуться со мною, чтобы не вызвать у меня неловкости.

Зато Мирза-муэллим пришел как ни в чем не бывало в ближайший приемный день. Приветливо протянул руку, осведомился, как идут дела в районе.

Меня испугала мысль, что кто-то надоумил его просить извинения, и я собирался решительно прервать его на полуслове. Но старый учитель заговорил совсем о другом. Его беспокоила медлительность, с которой разворачивалась подготовка летнего трудового лагеря школьников. То, о чем мы с таким энтузиазмом рассуждали втроем во время давней поездки по району.

— Я вам, наверно, надоем, — добродушно произнес он. — Что делать? Поддержку ищешь там, где уверен, что найдешь ее. Вы работяга, это заметили в районе все. И не откладываете дел в долгий ящик, что очень ценно.

— А Мензер-муэллиме почему не пришла с вами?

— У нас нынче натянутые отношения. Она все рвется уйти работать обратно в школу. Но это же блажь! В районо дел по горло. На кого их перекладывать?

Закурив с моего разрешения излюбленную трубочку, он продолжал с коротким смешком:

— Не сочтите, товарищ секретарь, меня полным невежей. Я согласен, что критиковать начальство при народе не так уж тактично. На моей памяти никто так не поступал. Однако кому-то ведь надо было начать?

Я осознавал справедливость его точки зрения. Нет, не извиняться он пришел.

— Пуще всех других бед берегитесь громких изъявлений восторга. — Он смотрел прямо на меня, напряженно вытянув вперед шею, видимо, чтобы не упустить малейшего изменения в выражении моего лица. — Уверяю вас, неумеренные похвалы хоть кого собьют с толку. Да разве нужно ждать благодарности, если трудишься для народа?! Лучше, если бы ваше имя вообще не связывалось впрямую с раскопками на Каракопеке. Дело это щекотливое. Сегодня вам рукоплещут, но повернись дело иначе — те же самые ваши почитатели возьмут в руки по хорошему топору и пойдут махать в разные стороны.

— Но почему?

— Есть мнение, что государство потерпит прямой убыток, если слишком ревностно ограждать Каракопек, вкладывать в это средства. За те же деньги, говорят эта люди, можно построить несколько клубов, открыть десятки сельских библиотек. И что он такое, в конце концов, Каракопек? Малоприметный холм в ряду тысяч других! Представьте, если твердить так с утра до вечера, то понемногу сам уверуешь, что впал в ошибку и совершил чуть ли не преступление.

— Клубы и библиотеки тоже ведь нужны.

— Ага! Вы понемногу сдаете позиции?

— Вовсе нет. Но…

— Если бы ты, дорогой, возразил, что недра горы, раскопанной археологами, — та же книга, но раскрытая на еще неведомой нам странице, я оценил бы такой ответ на пятерку. Прошлое — наша сокровищница. Философия, поэзия и музыка одновременно. Седая древность способна воздействовать на самые сокровенные уголки человеческого ума и сердца.

Я не прерывал его, хотя очень хотелось показать Мирзе-муэллиму, что и я не полный профан в размышлениях о месте истории в современном мире. Однако история понималась мною шире, чем только деяния далеких предков. Мы сами ежедневно творим историю и, приобщая людей к искусству классиков, должны помнить о лучших образцах современных мастеров.

— Не отрицаю, не отрицаю! — миролюбиво воскликнул учитель. — Это было бы великолепно, если бы о нашем Каракопеке спустя тысячу лет тоже судили да рядили как о прекрасной загадке, отразившей свое не менее прекрасное время.

— Что вы имеете в виду?

— Ты, разумеется, знаешь, что древние египтяне, прежде чем возвести пирамиду Хеопса, десять лет прокладывали дорогу? Лишь затем стали доставлять каменные глыбы — тридцать тысяч обтесанных камней, — которые терпеливо переносили на руках и укладывали друг над другом в самом строгом порядке на высоту пятидесятиэтажного дома. Нам предстоит ворочать не меньшими тяжестями, пусть не руками, а силой ума. И наши высотные постройки должны быть еще устойчивее и вековечнее древних. Им предназначено служить живым, а не мертвым. Но… дорогой мой секретарь! Когда теперь дается оценка минувшему, разве мы принимаем в расчет кулинарные изыски римлян или капризы моды закутанных в пеплос красоток? Оценке подлежит только содеянное мужами. Не слишком ли много путается у нас под ногами мелких тщеславцев в заграничных брючках? Я просто хотел с печалью еще раз напомнить об этом. Нет, нет, больше не задержу вашего внимания! Уже ухожу!

Еще долго передо мною как бы реяло в воздухе его лицо в горьких и лукавых морщинах. Внезапно я понял, что нашел пример на всю предстоящую мне жизнь. Как бесстрашно этот старик поднялся на трибуну! Долгими годами труда он завоевал себе уважение в районе — и не побоялся рискнуть им. В угоду обиженному им высокому лицу от него могли отвернуться. Его могли оговорить. Ради чего он пренебрег всем? У него была благородная и бескорыстная цель: разбить лед всеобщего умалчивания и малодушия, не дать укорениться пагубным семенам лести в душе молодого руководителя, то есть меня. Он ратовал за нравственное здоровье народа. Он не хотел допустить, чтобы я был потерян для общего дела…

11

В селении Сайрагях мы выбирали место для будущего монумента в честь погибших воинов Великой Отечественной войны. Мнения расходились: одни считали, что скульптурную группу надо установить в районном центре; другие — скромно поместить на сельском кладбище; третьи — вознести на самую верхушку Каракопека.

Пока шли жаркие споры членов комиссии и работников исполкома, какой-то молодой человек остановился поодаль, не решаясь подойти ближе. Он спросил о чем-то у шоферов, сгрудившихся возле машин, и, услышав ответ, отвернулся, торопливо вытирая глаза. Невольно я сделал несколько шагов в его сторону:

— Вы кого-нибудь ищите?

— Если секретарь райкома вы, то вас. Я пришел с жалобой.

— Какая еще жалоба? — недовольно воскликнул Латифзаде, становясь между нами. — Кто ты таков? Откуда взялся? Существуют приемные дни. Нельзя останавливать людей прямо на дороге!

Голос его звучал так строго и отрывисто, что человек робкого десятка вполне мог бы онеметь и стушеваться. Парень пересилил мгновенную растерянность:

— Мое имя Альп. Никакой особой должности я не занимаю. Живу здесь, не приезжий. А если вы вправду первый секретарь райкома, то жалоба именно на вас.

Я бросил предостерегающий взгляд на Латифзаде, чтобы тот не вмешивался и не вздумал снова обрывать.

— Хотите критиковать меня прямо сейчас? Посреди улицы? — полушутливо спросил я, внимательно разглядывая его.

Он был смугл до черноты, будто головешка из костра, коренаст, с огрубелыми сильными руками. Латифзаде все-таки не удержался:

— Так об этом же и речь. Вам надо записаться на прием. Райком открыт каждому. Пожалуйста!

— Попробуем все-таки выслушать товарища на месте.

Альп торопливо подхватил:

— Эх, товарищ секретарь, не отнимал бы я вашего времени, если бы душа не горела. Я и сам человек занятой, вкалываю с утра до вечера. Крайность заставила. Поверите ли, места себе не нахожу. Семья, глядя на меня, извелась. Руки ни к чему не лежат.

— Что же так расстроило вас?

— Не держите на меня зла, товарищ секретарь. Я сказал, что приношу жалобу на вас самого, хотя вы тут человек новый. Откровенно говоря, я вовсе не на вас собирался жаловаться. Но мужчине не подобает бросать грязью вслед ушедшему; проще всего валить плохое на прежнего секретаря. Нельзя-же так! Мне нужно, чтобы меня выслушали. Моя горькая обида на кладбищенских смотрителей.

Латифзаде насмешливо скривил губы.

— Что за вздор? Кладбищенские сторожа — и райком! Какая между этим связь? Взрослый парень, сам должен понимать…

Альп отозвался с деланным смирением:

— Ай, дядюшка, зачем зря кипятишься? Я человек простой, городским церемониям не обучен. День-деньской вожу трактор в поле, иногда до вечера не с кем слова вымолвить. Отвык беседовать. Но вы-то люди бывалые. Почему не поинтересуетесь: отчего это ты, мол, парень, в хлопотливую весеннюю пору оставил свое рабочее место, слоняешься в тоске без дела? Есть тому причина? Да, я отвечу вам, уважаемые граждане, причина имеется. Она в том, что и над могильными камнями засел бюрократ с кипой бумаг. Бумажные люди мешают нам всюду — вот что!

Латифзаде вконец рассердился:

— Что за глупые намеки? Мы не можем терять попусту столько времени.

Он стоял, подрагивая в нетерпении коленом, словно готовился вот-вот сорваться с места.

— Кто эти бумажные люди? — серьезно спросил я. — Кого вы имеете в виду?

— Могильщиков.

Окружившие нас работники исполкома не удержались, дружно прыснули. Засмеялись даже прохожие. У самого жалобщика затряслись плечи. Присмотревшись, я понял, что он сейчас разрыдается.

— Прости нас, — проговорил я при общем неловком молчании. И, подхватив под локоть, отвел его в сторону.

— Чтоб хребет переломило тому, кто создал этот мир, полный скорби и несправедливости, — пробормотал парень, всхлипывая.

Время поджимало, я не мог выслушивать исповедь прямо на дороге. Мы договорились о послеобеденном времени, когда он придет ко мне в райком. Но его искаженное лицо, обрывочные слова с темным смыслом то и дело всплывали в памяти. А когда я наконец узнал его историю (он уже полностью успокоился, рассказывал толково и связно), то его гнев и сердечное волнение перешли ко мне.

Оставшись один, я подпер голову, не зная, какое же принять решение…

Вот что он мне рассказал:

— Первым уехал из нашего селения мой старший брат. Он хотел учиться, и вскоре родители получили от него письмо, которое почтальон подал с такими странными словами: жду, мол, подарка за добрые вести от вашего Навруза. «Но у нас нет сына с таким именем», — недоуменно отозвались те. Почтальон с ухмылкой пожал плечами: так написано на конверте!

Для родителей было обидой и потрясением, что брат самовольно переменил имя. «Он еще и нас захочет переименовать, — ворчали они, — а может, название родного села ему тоже не по нраву?» Первой смирилась мать. Она принялась защищать своего первенца: переменил имя — ну и хорошо; мы его назвали Байбеком. А какой он бек?! Но тайная печаль грызла ей сердце: как бы это не принесло сынку несчастья? Однако и гордилась сыновней смелостью: раньше лишь знаменитые храбрецы получали за подвиги новые прозвища! А большинство терялось в толпе, неприметные, безымянные. Жил когда-то в нашем краю знаменитый Деде Горгут, он давал имена всем новорожденным. «Назови нашего первенца красивым именем». И дед не обманывал ничьих ожиданий. Не место ли Горгута надумал занять Навруз, начав с самого себя?

С Наврузом в селение пришло много нового. Он впервые рассказал местным подросткам о городском цирке и научил их гонять футбольный мяч. Именно за ним потянулись другие юноши в город, на учебу. В домах стали появляться белые халаты будущих врачей; по углам громоздились связки книг, посреди обеденного стола запел патефон. У нас даже возник самодеятельный театр (представления давались на плоской крыше заброшенного дома).

Имя Навруза соседи произносили теперь с похвалой и уважением. Мать даже опасалась, чтоб его не сглазили. Старые люди норовили погладить брата по мягким волосам, девушки — поглубже заглянуть в васильковые глаза, старушки — прижать при встрече к груди, как родное детище.

А вот когда ему пришла пора навеки уснуть, не было поблизости никого, кто поцеловал бы холодные губы, даже родная мать не обняла его на прощание. Фронтовую весточку получили мы откуда-то с Черного моря. Мать места себе не находила от тягостных предчувствий; моря она никогда не видела, оно страшило ее безмерно. Особенно, когда прочла в письме, что если стоять на берегу, то видна только одна вода вокруг. Это не укладывалось в голове! Ведь и высокая гора кончается вершиной, и у долины есть предел?

Вспомнился ей один давний разговор с сыном: «О чем говорит море, сынок, когда ты на него смотришь? Какие у него сказки?» — «Море безъязыко, мать. Оно никогда не спит и не бодрствует. Принимая в свое лоно мертвеца, само не умирает. Но и со спасенным из пучины не воскресает заново. Его воду нельзя пить, а прибрежный песок не годен для посевов. Оно не холодно и не горячо: полдневного солнца ему не остудить, ночного месяца — не согреть. Но однажды я возьму тебя за руку, мы спустимся с гор, пройдем узкое ущелье, и там, в городе, с высоты Девичьей башни ты увидишь это бескрайнее море. Возможно, только тебе оно захочет открыть свои тайные сказки, древние истории про смелых людей, которые уплывали на край света под парусами, про дерево с золотыми плодами на волшебном острове… Может быть… может быть…»

Но судьба сложилась так, что вскоре брату самому довелось сочинять морскую сказку. Его корабль затонул в бою под Керчью, один он выплыл на деревянном обломке, качаясь по красным волнам: они стали такими от крови погибших.

И еще одно письмо получили мы от брата. Он уже воевал на суше. Танк его подбили, из огня вытащили товарищи, но осколок крепко засел у него в спине. Он верил, что скоро излечится, спешил вернуться в строй…

А потом в какой-то газете написали, как неизвестный танк, когда расстрелял весь запас снарядов, лоб в лоб столкнулся с вражеской колонной и своими обломками перегородил путь на узкой дороге. Думаю, что это и был наш Навруз. Ведь больше мы о нем ничего не слыхали.

Горько плакала мать. А когда выплакала слезы, принялась слагать горестные песни-баяты о неведомой ей судьбе сына-храбреца. Еще одно горе тучей легло на наши горы. Старик отец потерял опору, сестры лишились защитника. Родина недосчиталась пары крепких рук, которые могли бы украшать ее в дни мира. Одним кирпичом станет меньше в народной кладке, на одно биение сердца сократится дыхание большой страны.

Страшная сказка войны окончилась. Наше дело было правое, мы победили. Каждому досталась частичка золотого яблока с дерева победы. Только мать не надкусила свою долю: все ждала разделить ее с сыном! По весне она доставала из сундука сыновью довоенную одежду, расстилала на свежей траве, чистила и сушила.

Она так и закрыла глаза, веря в его возвращение. Наказывала: когда придет Навруз, пусть прижмется губами к ее надгробию, она почувствует. А если отыщется его далекая могила, возьмите горсть родной земли, положите на сирый холмик, чтоб не лежать ему одиноким…

После кончины матери забота о памяти брата полностью легла на меня. И вот в этом году я наконец собрался и поехал в Севастополь, откуда пришло его последнее письмо. Не однажды обошел весь город из конца в конец, лазил по обвалившимся окопам, по многу раз перечитывал надписи на воинском кладбище, стоял у братских могил. Я спрашивал на улицах старых людей, не помнят ли они солдата с синими глазами?.. Не слыхали ли имя «Навруз»? В ответ мне качали головами. Не все легли в землю, многих поглотило море. В нем следов не остается…

Ах, лучше бы я не приезжал! Сон бежал от глаз, а если я забывался ненадолго, то в сновидениях возникала покойная мать, которая взирала на меня с немым укором.

Утром я продолжал поиски. Так набрел однажды на скромный домик в окружении вишневых деревьев. Его хозяева — чета одиноких стариков — устроили странный музей: в саду и по комнатам у них были разложены… камни. Обыкновенные камни, но из разных мест. Те, кто приходил взглянуть на эти камни, вздыхали и плакали. Старушка пожурила меня: «Что же ты не привез нам камня со своих родных гор? За Севастополь дрались ведь и твои земляки!» Я обещал ей.

В задумчивости бродил по берегу, глядя под ноги. Галька, омытая волнами, стала представляться мне останками погибших. Вот кроваво-красный камешек в форме сердца; вода так и не смогла обточить его! А этот, черный, блестящий, подобен внимательному зрачку. На белоснежном обломке прилепилась темная живая родинка. Желтовато-розовый обломок я поднял среди песка и приложил дырочкой к глазу — словно солнечный луч пронзил этот странный камешек! Я сжимал его в руках со стеснившимся сердцем. Почти бегом пустился к дому стариков. «Вот, возьмите, — сказал им. — Пусть будет памятью о моей стране, об Азербайджане».

Старик водрузил на нос очки, внимательно рассмотрел находку. «Это не камень, — сказал он. — Это часть лопатки со следом пули. Кость окаменела в соленой воде». А в моей памяти внезапно блеснуло: в спину попал осколок…

Я возвратился домой, поняв, что больше искать нечего. Безвестную кость положил в коробочку и решил похоронить рядом с материнской могилой. Пусть скорбь ее души утолится! Земля соединит их с братом. Но тут-то и начинаются мытарства: мне отказывают в клочке кладбищенской земли! Требуют свидетельства о смерти Навруза. Я принес старое извещение о том, что брат пропал без вести. Мне засмеялись в лицо. Бессердечные люди ничего не хотят понять! Завет матери для них пустая блажь…

Заразившись волнением Альпа, я позвонил Сейранову, велел срочно собрать ко мне в кабинет всех работников отдела пропаганды. Пригласил и Латифзаде.

— Захватите проект обелиска памяти погибших в Великой Отечественной войне, — сказал ему. — Вы ведь сможете оторваться ненадолго от текущих дел?

Латифзаде с неудовольствием отозвался:

— У меня на столе ворох бумаг со вчерашнего дня. Сижу не подымая головы.

— Сегодня мне уже довелось слышать такое выражение: бумажные люди. А что, если нам бросят в лицо, что у нас бумажные души?

Я мог ожидать отповеди второго секретаря в обычной его манере: он любил засыпать собеседника цитатами, «подвести теоретическую базу». Поэтому, не дав ему вымолвить ни слова, я продолжал:

— В проекте памятника нужны изменения. Центральной должна стать фигура скорбящей матери. Ведь это она отправляла сыновей на фронт и она оплакивала их над безымянными могилами.

— Мне ваша поправка представляется неверной.

— Почему же?

— Форма вытекает из самой задачи: памятник погибшим. А вовсе не членам их семей!..

Позже, когда все собрались в моем кабинете, спор продолжался. Я пытался разъяснить:

— Мать не только символ Родины. Она олицетворяет победу женщины Востока над вековыми предрассудками: больше не носит чадры, ее лицо открыто. Женщина стала опорой тыла. И, наконец, разве не любовью к матерям были вдохновлены на подвиги солдаты?!

Латифзаде обвел присутствующих красноречивым взглядом, призывая оказать ему поддержку. Но я выбил у него инициативу:

— Выскажитесь, товарищи. Прав я или не прав?

Кто-то уклончиво обронил, мол, надо прежде узнать мнение скульптора.

— При чем тут скульптор? — вскинулся Латифзаде. — Речь идет о правильности политического направления.

— Но оно воплощается именно в искусстве художника, — упрямо повторил молодой инструктор райкома, который и прежде не мог сработаться с Латифзаде. — Терпение и доброта наших матерей безграничны. Вчера ко мне приходила старушка, которую единственный сын покинул буквально на произвол судьбы. Я был возмущен. Позвонил в суд и просил помочь оформить ей исковое заявление на алименты.

Я с сомнением спросил:

— И она пошла в суд?

— Не знаю. Не проверял. Думаю, что да.

— А я думаю, что нет. Вы не поняли: она хлопотала не ради денег! Ей хотелось вернуть сына, ощутить его любовь. Безутешная мать доверила свою печаль нам, райкому. А мы не поняли ее!

Мне бросилось в глаза бледное лицо Альпа. Он сидел молча в сторонке. В нескольких словах я рассказал историю Навруза.

— Эту многострадальную косточку, — закончил я, — мы положим под монументом, на котором будет высечено среди прочих и имя Навруза. Раз уж для него не нашлось клочка кладбищенской земли!

В большом волнении Альп приподнялся:

— Я не во всем вам открылся, товарищ секретарь. Эти могильщики… они хотели получить взятку! За деньги, сказали, мы и пустой воздух похороним!

Он резко отвернулся. Было видно, как сжались зубы, как каменно вспыхнули его желваки.

— А что ответили вы?

— Я… не знаю, как это произошло, но обида за брата была слишком велика. Схватил одного из них за ворот и швырнул к стене. Наверно, убил бы, если бы нас не разняли.

— Хорошо, что разняли. Мы устроим общественный суд над ними. Нужна строгая ревизия кладбищенских дел.

— Я приоткрою вам их жульническую механику! — с жаром продолжал Альп. — Ведь что они творят? Свободную землю в центре кладбища занимают фальшивыми захоронениями, даже надгробные камни ставят с какой-нибудь тарабарской надписью — мол, все равно никто не станет проверять! Тех, кто их не подмасливает, уверяют, что все места заняты: идите сами посмотрите. А за большую мзду пустая могила тотчас открывается. Спекулировать на мертвых?! Разве такое придет в голову нормальному человеку?..

Оставшись один, я стал невольно размышлять о путях зла. Оно кажется нам всемогущим и всеобъемлющим лишь до того мгновения, пока против него не ополчиться всем миром. Тогда сразу становится явной его ничтожность. Правда, жулики, взяточники, мздоимцы не теряются; громче других они вопят о торжестве социалистической морали. Не так-то просто различить в общем хоре фальшивые голоса!

Но почему же простых и скромных людей мы выслушиваем столь редко? Годами не замечаем добросовестность тех, кто не умеет — да и не станет! — рекламировать себя? Обращаем внимание лишь на поверхность явлений и близоруко путаем хорошее с плохим? Это недопустимо. Неужели всякий раз люди, подобные Альпу, должны останавливать нас на дороге?..

12

Однажды Латифзаде явился ко мне прямо-таки с ультиматумом:

— Я обязан поговорить с вами открыто, как опытный кадровый партиец. Ваши методы работы порочны, товарищ Вагабзаде! Предупреждаю: это не приведет ни к чему хорошему. Теперь вы уже посягаете на Устав сельскохозяйственной артели! Вам этого не простят.

— Да в чем дело? — воскликнул я с удивлением.

— Не понимаете? Извольте, объясню. Вы дали указание районной газете опубликовать социалистические обязательства лучших колхозных бригадиров? И это — через головы председателей! Они возмущены, протестуют. Вы подрываете их авторитет. От имени артели выступает только председатель. Он же контролирует обязательства своих бригадиров.

— Ну и пусть контролирует. Кто же препятствует?

— Но райком обычно ведет воспитательную работу с колхозниками именно через председателей. А вы их игнорируете.

— Вовсе нет. Просто нельзя весь колхоз отдавать на откуп одному человеку. Разве мы часто не ошибались в председателях? Рекомендовали то бездельников, то пьяниц? Чтобы знать кадры по-настоящему, райкому необходимо стать ближе к пашне, к скотоводческой ферме. Именно к тем людям, которые решают успех производства.

— Как вы это себе представляете?

— Представляю — как повышение активности бригадиров. Как необходимость материально заинтересовать всех колхозников.

— Но это не наш взгляд на вещи! Прежде всего надо печься о политической сознательности трудящихся.

— Благодарю, что напомнили. Слышу об этом со школьных лет. Но те, кто толкует о сознательности вопреки здравому смыслу, они хоть раз искололи себе ноги о жнивье? Кукурузу от камыша отличают? Крестьянин любит землю как родное детище. Зачем же отдавать это детище при родном отце в чужие руки, в сиротский дом? Зачем навязывать колхозникам председателей со стороны?

— А ваша практика выдвигать сразу несколько кандидатов на перевыборном собрании — знаете, к чему она привела? Отвергнутые кандидаты чувствуют себя смертельно оскорбленными. Они больше не хотят трудиться как рядовые колхозники, слоняются по чайханам, плетут интриги…

— Значит, надо ввести правило: у кого недобор трудодней, тот не может претендовать на выборную должность.

На следующее утро я собирался в поездку по району. Латифзаде вызвался меня сопровождать.

— А как же ворох бумаг на вашем столе? — лукаво осведомился я.

Он буркнул, не глядя:

— Обождет.

Начинался весенний сев. Повсюду над полями был слышен гул тракторов. Вблизи селения Ясты-тепе я остановил машину. Издали ряды тракторов на пашне напоминали развернувшуюся к бою колонну танков. Радовало обилие техники, которая пришла наконец на колхозные поля! Но техника требовательна: нельзя машинам работать вполсилы. Это все равно что принудить великана таскать воду детским ведерком. Техника есть, теперь дело за правильной организацией труда.

Латифзаде тоже вышел из машины, разминая ноги.

— Уверен, что сев пройдет хорошо, — сказал он с апломбом. — Лекторские группы укомплектованы, я лично проверял у всех конспекты. Утвержден график политзанятий. Каждый колхозник будет охвачен агитацией и пропагандой прямо на поле.

— Интересно, как вы себе это представляете в жизни? Ни разу не видел, чтобы лектор бежал вприпрыжку за трактором, читая на ходу по конспекту, — довольно нелюбезно отозвался я. — Впрочем, кое-где пропагандист фигура отнюдь не лишняя. Сворачивай налево, — сказал я шоферу. — К бригаде Али.

Горы, подобно змеям, меняли кожу: снега сползали с вершин, теряя морозную белизну. Недавно прошумели весенние ливни, и разом вспыхнули бутоны абрикосов и алычи. Первая зелень кустов напоминала русалочьи косы, еще не просохшие на ветру.

То ли наш водитель тоже загляделся на окрестные виды, то ли дорогу сильно размыло, но машина двигалась все медленнее и медленнее.

— Неужто, Амиджан, ты потерял направление? — подзадорил я шофера. — Пусти-ка ветерана за руль. Не хотите пересесть ко мне? — вежливо осведомился у Латифзаде.

Тот покачал головой с явным неудовольствием. То, что машину поведет первый секретарь райкома, явно шокировало его. В наклонном зеркальце я видел отражение: Латифзаде хмурился и ерзал на кожаных подушках.

— Может, остановимся? — наконец не выдержал он.

— Зачем?

— Амиджан разведает дорогу и сможет дальше вести сам.

— Не доверяете мне? Напрасно. У меня за плечами пятнадцатилетний стаж вождения.

— Нет, я не поэтому…

— А тогда что же? Опасаетесь, что случайный прохожий удивится: что это, мол, за секретарь райкома, если сам сидит за рулем? Подрыв авторитета? Да?

— Ну, если хотите… Нравы во многом переменились. Это тоже надо учитывать. Несколько лет назад был случай: заместитель председателя райисполкома пошел в общую баню. Пришлось его снимать: народ неправильно воспринял. Засмеяли!

— А я смеха, представьте, не боюсь. Если смешно — пусть смеются. Над чужим умением работящий человек никогда не станет хихикать. Другое дело, если не умеешь, а берешься. Ну, Амиджан, видишь, выбрались-таки из трясины! — Я круто изменил разговор. — Вот от той чинары дорога пойдет посуше.

Когда мы свернули к одинокому дереву, узкая полоса зеленых всходов словно стрелкой перерезала ветровое стекло.

У межи стоял трактор и толпились люди. Был среди них и бригадир Али. Мы поздоровались.

— В чем заминка?

— Горюем, товарищ секретарь. Всходы неровные. Много проплешин.

— Как же это вышло? Плохо сеяли?

— Нет. Почва после дождей покрылась плотной коркой, вот ростки и задохлись. Кто же знал, что сразу так припечет?

Он в сердцах топнул. А я почувствовал себя виноватым. Ведь несколько дней тому назад именно я настоял, чтобы поле еще раз пробороновали. Мне показалось издали, будто стая ворон села на свежую пашню: такими кочковатыми были борозды от плуга. Мысленно прикинул: каждый комок — это потерянный куст хлопчатника. На кусте восемь коробочек хлопка. Перемножил кусты на килограммы, получился недобор более пятидесяти килограммов с гектара. Бригадир Али не возразил мне тогда, да и сейчас не обвинял впрямую. Он сетовал лишь на обильный дождь.

Хотя какая же это невидаль — весенние ливни?

— Простите, — откровенно сказал я. — Полностью признаю свою ошибку. Впредь мне урок: не вмешивайся в распоряжения бригадира. Видите, как оно поворачивается, товарищ Латифзаде? Когда я приказал выровнять кочковатую пашню, правота, по всей видимости, была на моей стороне. Подсчитал возможный убыток от недосева и все такое. Но это только на первый взгляд мой расчет был справедлив. Вмешалась погода, и недобор на участке станет теперь вдвое больше. А все из-за поспешности, из-за привычки командовать, от моего верхоглядства.

— Зачем вы так говорите, товарищ секретарь? — проронил Али, глядя в землю. Голос его звучал почтительно, он закончил старой поговоркой: — Что ваши ноги знают, до того и голове нашей не додуматься.

— А вот такие присловья пора забыть, бригадир! Я не твой хозяин, ты не мой батрак. Каждый делает свое дело. Естественно, что крестьянин знает землю и все ее повадки лучше, чем я, сидящий за письменным столом. Кстати, ваш председатель имеет какую-нибудь специальность?

— Он зоотехник.

— Значит, на своем месте. Один из вас. Впредь мы, районщики, будем спрашивать не за каждую сельскохозяйственную работу по отдельности — за пахоту, за сев, за уборку, — а за результат труда. За урожай. Согласны? Да, кстати, — повернулся я к Латифзаде, — а где ваш пропагандист с конспектом?

Тот недовольно пожал плечами. Бригадир с недоумением оглядывался:

— Какой пропагандист?

Тракторист, перегнувшись с сиденья, лихим жестом перебросил кепочку со лба на затылок.

— Недосуг нам было его слушать. Подписали не глядя бумагу, он и ушел. Говорит: еще в трех бригадах за день побываю — и готов недельный отчет!

Все засмеялись, а Латифзаде покраснел до корней волос. Тонким голосом обиженно сказал трактористу:

— Где ваша культура, молодой человек? Хотя бы сошли на землю, когда говорите со старшими. Я тебе в отцы гожусь. Ты комсомолец?

— Сказал правду — так сразу анкета понадобилась? — дерзко осведомился тот.

Однако с трактора сошел и угрюмо смотрел на нас исподлобья.

— Запущена в колхозе массово-воспитательная работа, — назидательно произнес Латифзаде, уже оправившись от смущения. — Вот ты, например. Какие у тебя интересы? Чем увлекаешься?

— Футболом. А что, нельзя?

— Почему нельзя? Конечно, можно. Спорт — важная составная воспитания молодежи. Нам нужны люди сознательные, гармонично развитые…

— Вот я и воспитываюсь.

Тут уж не выдержал сам бригадир Али, прикрикнул:

— Не дерзи! Они наши гости.

Парень, не ответив, вскочил на трактор и, разбрызгивая комья грязи, в грохоте мотора повернул к селению.

— Куда это он? — растерялся Латифзаде.

— Нервная молодежь пошла, — неопределенно отозвался Али. — Мы воевали, а у них почему-то нервы расшатаны. На центральную усадьбу, видать, отправился.

— Но почему вы не приказали ему остановиться? — сердился Латифзаде, обтирая со лба брызги из-под колес.

— Он не станет меня слушать. Трактора не закреплены за бригадами. Тракторист подчиняется только одному председателю.

— Амиджан, садись за руль. Верни его!

До сих пор я слушал молча, но теперь вмешался:

— Не надо. Прежде переговорим с председателем.

— Эх, товарищ Вагабзаде! — махнул рукой Али. — Разве председатель уследит за всеми нашими обидами? Таких жалоб на день по сотне. Попробуй натяни узду — и такой молодчик без стыда бросит колхоз посреди посевной. Уйдет в город. Работы везде навалом.

— Вы правы. Распекать — это не выход. Надо найти что-то другое.

— Ну уж этому нахалу я отомщу! Клянусь, в его трудовой книжке будет такая запись, что не возрадуется. Никуда его не примут.

Я редко видел Латифзаде в подобном бешенстве. Но бригадир с усмешкой покачал головою:

— Ошибаетесь. Никто на вашу запись смотреть не станет. У нас на тридцать тракторов не наберется и двух десятков трактористов. До записей ли тут?

Мне хотелось переменить разговор. Я спросил у Али:

— А вы сами в случае нужды можете сесть за трактор?

— Нет. Не обучен.

— Я могу, — неожиданно вмешался один из колхозников. — Работал у дружка прицепщиком, часто подменял его. Научился. Только ведь я курсов не кончал, диплома нет. Кто же мне доверит трактор?

— А сейчас чем вы занимаетесь?

— Раздатчик горючего.

— Разве для этого нужен особый человек? Сами трактористы не могут заправляться?

— Почему не могут? Могут.

Разговор явно вызвал интерес бригады. Вокруг сгрудились теснее. Али охотно объяснил:

— Теперь пахота и сев ведутся только машинами. Но у трактористов свой бригадир, он следит за работой, он дает указания. Я же, если говорить по-честному, только болтаюсь под ногами. Нравится мне или нет качество работ — до этого никому нет дела. Вот если бы трактора закрепили за каждой бригадой да и трактористы были не пришлые, а из местных!..

Когда наша машина двинулась дальше, я заметил, как Латифзаде вжался в заднее сиденье, будто зазябнув. С тех пор как, выражаясь фигурально, он получил щелчок по носу, я больше не слышал его голоса.

— Вы хотите проехать со мною в следующий колхоз? — спросил я вежливо.

— Собственно, нет. Намеревался досконально проверить политико-массовую работу здесь, на месте. Вынести вопрос на бюро.

— С бюро разумнее повременить.

— Почему?

— Сейчас самое важное — сев. Не то что лекторов некогда слушать, а и газету раскрыть. Последние известия колхозник прослушает на сон грядущий по радио. Но если среди ваших пропагандистов имеется толковый агроном, пусть подъедет к Али на несколько дней. Они найдут общий язык.

— Исполню ваше распоряжение.

— Вы в бога верите, товарищ Латифзаде? — неожиданно спросил я.

— Что?! Шутите, конечно?

— Нимало. Сам видел, как бригадир Али, едва мы отъехали, воздел руки к небу: мол, благодарю, всевышний, что начальство наконец убралось. Теперь еще не посылай дождика, пока не отсеемся, и все будет в порядке.

Латифзаде насупился:

— Зачем ему такая молитва?

— А затем, что, кроме аллаха, не на кого надеяться. Тракторист разобиделся и бросил пашню, а мы пробубнили десяток общих слов, но ничем конкретно не помогли. Пора кончать с кавалерийскими наскоками! Встречаться с колхозниками следует только по деловым поводам. Необходимо как можно скорее получить почвенные карты каждого земельного участка, тогда урожай можно будет проконтролировать грамотно, а замороченный Али перестанет цепляться за подол аллаха.

Во второй половине дня, уже в одиночку, я побывал в «девичьем звене», о котором недавно писала районная газета. Девушки-механизаторы из Ясты-тепе не захотели работать вразброд, сегодня на одном поле, завтра на другом. Ранней весной они приложили немало сил, вспахав бросовую землю. Самолично очистили от камней, выкорчевали кусты. Звеньевая приглашала меня посмотреть возрожденный участок. Собственно, ради этого я и поехал в Ясты-тепе.

Временный полевой стан трактористки устроили с чисто женским изяществом: навес был разукрашен зелеными ветками, повсюду красовались букетики первых цветов. Словно стая журавлей, девушки потянулись мне навстречу, одна краше другой! Лица их улыбались; яркие платки бросали заревой отсвет на румяные щеки.

Звеньевая Хейран задорно сказала:

— Мы хотим сами с начала и до конца работать на этом участке: вспахать, посеять, собрать урожай. А парни пусть промоют глаза водой, когда увидят наш результат! Так, подруги? — И деловито добавила: — Нам обещали отвести воду от главного канала, но пускать ее по арыкам жалко, много пропадет зря. Помогите, товарищ секретарь, добыть поливальную установку. Опрыскивать посевы намного экономнее. Да и листьям нужна влага.

— Постараюсь помочь. А вот скажите, с кем вы соревнуетесь?

Девушки переглянулись.

— Ни с кем. Сами с собою.

— Кто же тогда выйдет победителем?

— С нами некому тягаться, товарищ секретарь!

— Ого, как смело! Неужели здешние мужчины от страха попрятались по щелям? Сегодня же переговорю с вашим председателем, пусть подберет вам достойных противников.

Девушки забеспокоились:

— Не надо. Они все равно прибегнут к плутням: посеют больше, чем укажут. Потом навалятся всем скопом и уберут за одну ночь. А мы промолчим, чтобы не позорить колхоз.

Мне очень понравились бойкие девушки. Спросил, не хотят ли они учиться дальше и любят ли стихи? Оказалось, что почти каждая умеет слагать баяты. Я предложил послать к ним в порядке шефства молодого поэта из города: они обучат его водить трактор, а он проведет с ними литературный семинар.

Девушки залопотали, словно стая вспугнутых куропаток. Одна из них, светловолосая, кокетливо бросила:

— Разве ваш поэт захочет променять крашеных городских красоток на нас, сельских простушек?

— А почему бы вам тоже не прибегнуть к помаде и пудре? — подначил я. — В порядке соревнования?

— Ну уж нет! — вскричала Хейран. — Подкрашенными ресницами приманить парня, конечно, можно, но когда тушь сползет — мужу хоть из дому беги?

— Есть тут неподалеку такая профессорша, — ядовито вставила блондинка. — Муж, говорят, ночует в лаборатории, лишь бы пореже ее видеть.

— Товарищ секретарь, — сказала звеньевая, серьезно хмурясь. — Пошлите-ка в наше звено вместо поэта эту самую профессорскую жену. Привыкла кататься на переднем сиденье в легковой машине, а мы ее посадим на хлопкоуборочный комбайн. Пока научится семь ручек вертеть, семь потов сойдет. Авось поумнеет.

Я понял, кого они имеют в виду. Дипломатично отозвался:

— Непременно передам Халиме-ханум ваше предложение. Какие еще просьбы?

— Пусть поторопятся с отводом воды. Мы нашли старые арыки. Еще деды говаривали: где вода текла раньше, там снова потечет.

— Скажите композиторам, чтобы песню о нас сложили, — снова высунулась вперед языкастая блондинка.

— А на чьи слова? Без поэта все равно не обойтись!

— Слова мы сами придумаем. Сказать по правде, мотив тоже есть, только нотами записать не умеем.

— Значит, пора открывать здесь музыкальную школу?

— Замин-муэллим, — краснея, сказала вдруг одна из девушек, — мы слыхали, вы тоже стихи пишете? Только не обижайтесь на нас, пожалуйста!

— Какая же в этом обида? Разве способность к стихотворству унижает человека? Почему секретарю райкома этого стыдиться? Сочиняйте, девушки, на здоровье. Даже маленький дар способен принести вдохновение. А вдохновение — в стихах ли, в работе ли — это ведь и есть счастье!

Девушки зашушукались, расступились, и вперед выступила самая маленькая из трактористок, почти девчонка на вид. Потупившись, она протянула мне исписанный листок бумаги:

— Вот, муэллим, прочтите на досуге. Это я сочинила про любовь.

13

Накануне Майских праздников позвонил Билал. Настоятельно приглашал в гости:

— Постарайся освободить второе мая и приезжай на весь день. Халима обещала приготовить блюда, которые ты любишь.

— Но это же форменное оскорбление, Билал, дружище!

— То есть как?

— Приглашать вас должен я; вы у меня на родине. Столько лет уже не проводил праздничный день в селении. Мать давно готовится, сестренка хлопочет. Так что поедем все ко мне, и Халима-ханум отведает, надеюсь с удовольствием, местной стряпни. Говорят, в прошлом веке на парижском конкурсе кулинаров азербайджанские яства получили приз…

Первого мая, стоя на трибуне во время праздничного шествия, я сразу заприметил Халиму. Накрапывал теплый дождик, и ее красный зонт рельефно плыл над мокрым булыжником. Она отошла в сторонку и присела на табурет, который Билал, должно быть, попросил в ближайшем доме. Сразу бросалось в глаза, что она человек непривычный, долго не могла ходить пешком.

Солнце давно вынырнуло из облаков, дождь кончился, а Халима, не то задумавшись, не то умышленно, все еще не закрывала зонта, так что многие с удивлением поглядывали то на нее, то на небо. Но, как всегда, она не обращала на чужие взгляды ни малейшего внимания.

Демонстрация шла по плану. Из рядов выбежали первоклассники с букетами, похожие на крикливых лебедят. Я видел, как самой маленькой и самой бойкой Мензер вручила несколько нарциссов и, нагнувшись, прошептала что-то на ухо. Девочка весело кивнула.

Когда дети взобрались на трибуну, малышка протянула нарциссы мне. Я растроганно поцеловал ее в лобик, а она в ответ простодушно чмокнула меня в щеку.

Старшие школьники устроили целое представление на историческую тему. Сначала проскакали всадники в островерхих буденовках, изображая красную конницу гражданской войны. Потом протащили мимо трибуны допотопную соху. Быки, отвыкшие от ярма, тянули в разные стороны. Молодой погонщик, опасаясь, как бы они не зашибли прохожих, с силой натягивал вожжи, лихо надвинув на глаза отцовскую папаху, словно приглашал всех полюбоваться: ну, не молодец ли я?..

Следующим утром спозаранку я послал за Билалом и его женой машину. Но, видимо, она встретилась с ними уже на половине дороги, потому что Билал сам сидел за рулем газика.

Я громко окликнул мать. Она тотчас вышла навстречу гостям, церемонно прикрывая лицо концом головного платка. Заприметив Халиму, направилась прямо к ней и слегка коснулась губами ее наклоненной щеки.

— Мое жалкое жилище счастливо принять столь уважаемыхгостей, — степенно произнесла мать, кланяясь прежде Билалу.

Тот по-городскому склонился над ее рукой, и моя мудрая мать — хотя такое приветствие было для нее внове — с достоинством разрешила поцеловать свою обветренную маленькую руку.

Пока сестренка собирала в машину посуду и припасы для пикника, мать наскоро раскинула скатерть прямо на траве под тутовым деревом. Начищенный медный самовар то стрекотал, как кузнечик, то утробно подвывал, закипая.

Билал рассеянно поискал глазами стул и неловко присел на корточки.

— Хорошо, что вы сохранили вокруг дома изгородь из колючек. Это так патриархально; в старине какая-то особая прелесть!

— Моя нене не жалует современные штакетники. Говорит, что куры легко их перелетают и несутся по чужим дворам. А эти кусты колючек я когда-то сажал сам по ее просьбе. Она до сих пор собирает семена и подсаживает, если живая изгородь проредится.

Халима вместе с моей матерью обошла весь дом.

— Мне здесь понравилось. С удовольствием поселилась бы в нем сама, — проговорила она, улыбаясь несколько принужденно, но искренне.

— Что же вам понравилось, ханум? — ревниво спросила мать.

— Полы так уютно застланы коврами, и мебель не загромождает. Вместо широченной тахты — простая кушетка… А куда вы вешаете одежду? Я не вижу гардероба.

— В стене ниша, за занавеской, поэтому вы и не приметили.

— Разве что так… Очень прошу, навестите мой дом и посоветуйте, как устроить его поуютнее.

— В городских украшениях я мало смыслю, дочка. Просто когда стала сама хозяйкой, старалась не держать вещи на виду. А ковры полезны: они впитывают пыль и благодаря им в доме не заводится сырость. Для здоровья хорошо.

— Вам ли беспокоиться о здоровье? К матери секретаря райкома врачи сбегутся по первому зову.

— Какие врачи? Избави нас аллах от болезней! Должность сына мне вовсе не по нраву. Жил бы себе в Баку, и голова бы у него не болела…

— Нет, вы не правы. Положением надо пользоваться. Все скоротечно на белом свете.

— И что же я должна делать?

— Держаться первой госпожой в районе! Пусть вертятся вокруг вас и прислушиваются к каждому вашему слову.

Мать затряслась от беззвучного смеха. Ее головной платок трепетал словно от ветра.

— Как, нене, нравится тебе подобная программа? — шутливо спросил я. — Ты ведь именно над этим смеешься?

— Вовсе нет, сынок. Над собою. Вспомнилась одна старая история. Мне тогда едва двадцать лет сровнялось. Пошла я как-то по воду, да замешкалась. Собралось вокруг родника много молодух, стали мы красоваться друг перед другом, косы переплетать, платки по-разному повязывать. Кто брови сурьмит, кто щеки румянит… А отец Замина все это подсмотрел и, едва я возвратилась, плеснул мне в лицо водой, чтоб смыть краску, да еще шлепнул так чувствительно, что я в сторону отлетела. Говорит: «Ступай погляди на свое отражение. Нравишься себе?» Я обиделась, и мы не сразу помирились. А теперь думаю: благословенные его руки! Вовремя дал острастку. У меня не было такой повадки, чтобы наряжаться и выставлять напоказ всякие вещички, а детей, мужа держать в забросе.

Эти слова пришлись Билалу по душе:

— На месте секретаря райкома я учредил бы обязательный порядок: девушки на выданье должны проходить стажировку у его матери. Авось набрались бы тогда ума-разума на будущую жизнь.

— Ну, дружок, куда уж мне учить других? Тем более таких ученых, таких пригожих, как твоя женушка.

Мать отошла в сторону и поманила меня:

— Ты не забыл пригласить мою ненаглядную?

— Кого, нене?

— Конечно, Мензер! Беги скорее, она еще дома. Пусть захватит пряностей, мне может не хватить к обеду, да еще с полдюжины стаканов. Вдруг понадобятся?

…Как хороша была в утренний час долина Кяхряз! У нас ее называют Узорчатой, по имени речушки, которая, как и Дашгынчай, брала начало с горной гряды Кирс. Речушку окрестили так из-за меняющегося цвета ее воды. Весной, мутная от талых вод, она была желто-кофейной. К середине лета становилась чуть розоватой, словно от множества опавших лепестков. А зимою отливала прозрачной голубизной горных ледников. Больше всего вызывал удивление, конечно, розовый цвет. Дело не обошлось без легенды. Будто некогда по берегам Узорчатой кипел братоубийственный бой, что вызвало гнев и огорчение аллаха. Прекратив резню, он раз в году возвращал водам окраску крови как предостережение и напоминание: не затевать попусту ссор, не наносить друг другу кровавых ран…

В детстве в погоне за форелью мы добирались до самых истоков, и там вода была прозрачнее слезы. Но один из боковых родников размывал подземный пласт глины. Когда паводок сходил, эта струя становилась заметна.

Долина же называлась Расписной или Узорчатой по обилию луговых цветов. Воздух был буквально напоен их ароматом; он считался в окрестностях самым целебным. В праздничные дни сюда приходили семьями. Если приглашали: «Едем к Узорчатой», это означало обещание поистине радостного дня! Берега речушки были издавна засажены плодовыми деревьями. Самые сочные, самые крупные фрукты росли именно здесь. А с тутовых деревьев ежегодно рубили молодые ветки, разводя шелковичных червей.

Я выбрал для своей компании тенистый, укромный уголок у подножия старого дуплистого ствола. Располагаясь, мы спугнули соек, которые подняли неимоверный крик.

— Они выводят птенцов, вот и тревожатся, — сказал Билал, запрокинув голову.

— Кому нужны их бесперые птенцы-уродцы? — воскликнула с гримаской Халима.

Муж спокойно отозвался:

— Представь, прежде всего самим родителям. Есть даже притча: у сойки спросили, кто прекраснее всех на свете? И она приволокла своего птенца.

Понемногу сойки уверились, что люди у подножия дерева им не опасны, и разлетелись по своим делам. Лишь одна из них, взгромоздившись на верхушку, несла сторожевую вахту.

Мы с Билалом расстелили на траве ковер, разбросали длинные мутаки и легкие тюфячки. Билал, не удержавшись, растянулся, по-детски разбросав руки и ноги.

Потом занялись заготовкой топлива для жаровни. Вспомнив прежний навык, я без труда находил под грудой прошлогодних листьев хворост, отличая высыхающую бесполезную ветку от молодой, полной сил и соков.

— Не худо бы поменяться профессиями, — пошутил Билал. — Ты знаешь живую природу как заправский биолог. А я больше привык к кабинетному труду.

— Меня научило всему детство. Например, ты знаешь, как использовать цветущую полынь?

— Как по-латыни? Artemisia?

— Возможно. Ее соцветия кипятят в кислом молоке, разбавленном водой, и высушивают. Если их затем растереть и насыпать понемногу в карманы, аромат держится долго, как от хороших духов.

Билал вздохнул.

— Искуснейший фармацевт — сама природа. Мы просто до многого еще не дошли.

— Что же вам мешает вникать в ее сокровенные тайны, дорогой профессор?

— А вы сами и мешаете, уважаемый секретарь. Попробуй я замешкайся с предоставлением новых сортов овощей — десять секретарей райкомов сбегутся по мою душу. Для размышлений нужен досуг, для полета фантазии нужно опытное поле.

— Землю мы готовы отвести. Ищите, пробуйте! Знаешь, почему не было настоящей работы до сих пор? Каждый район косился на соседа: пусть другие начнут, а мы, если у них получится, подхватим… Но где еще существует такое богатство дикой флоры, как у нас?! Зачем нам кивать на кого-то?

Когда костер под жаровней разгорелся, мать и Мензер захлопотали с угощением. Я старался делать вид, что Мензер присутствует в нашей тесной компании на правах соседки и помощницы матери. Кажется, ее это тоже устраивало. Со мною она поздоровалась мельком, сухо, почти официально: «Поздравляю с Первомаем!» — и все. Билалу и Халиме о давней встрече в больнице ничем не напомнила. Правда, за этот десяток лет Билал разительно изменился: его жесткие волосы вылезли, на темени простиралась обширная плешь, а густые черные усы изменили выражение лица.

Меня невольно брало любопытство: как встретятся Мензер и Халима? Не возникнет ли между ними неловкость? Ничуть не бывало. Они сердечно протянули друг другу руки, и обе казались обрадованными. Может быть, в памяти у них всплыли те далекие тревожные ночи, которые они проводили рядом с распростертым бесчувственным телом? Когда ни ревности, ни досаде не оставалось уже места?..

Обе женщины подошли к костру, дружески болтая. Халима несла охапку цветов, в подборе которых я безошибочно угадал вкус Мензер: крупный розовый клевер, полевые гвоздики, белые ромашки. Халима все порывалась нарвать еще маков, но Мензер резонно заметила, что маки тотчас увянут и потеряют красоту. Они хороши только живые.

Халима захватила с собою комнатного щенка, который тотчас сунул нос в букет и зачихал от пряного запаха. Сама его хозяйка все крутилась возле ковра, не решаясь присесть: на ней была модная, слишком узкая юбка.

— Положи друг на друга несколько подушек и восседай будто на троне, — предложил я.

— А вдруг скачусь? Такой конфуз…

— Неужели так бедно живете, детка? Набирай побольше материи, шей платья пошире, — вмешалась мать.

— Ах, я просто не знала, что мы обойдемся без стола и стульев… Земля сыровата…

Мать, подойдя поближе, шепнула ей что-то на ухо. Та от души расхохоталась. Мензер раскладывала тарелки на раскинутой по ковру скатерти, но, услышав смех, подошла поближе. Мать пошепталась и с нею. Лицо Мензер осветила скупая улыбка.

— Нет, только послушайте, что советует мама Замина! — звонко вскричала Халима. — «Не распаляй мужчин, не показывай коленки!»

Мать добродушно усмехнулась. Настороженная поначалу, она поглядывала на Халиму все ласковее.

— Детка, у меня есть новое платье, ни разу не надеванное. Так возьми его. Оно просторное, красивое. Тебе будет к лицу.

Переодевание Халимы доставило много веселых минут. Первым отреагировал щенок. Он не узнал хозяйку в юбке до пят и оглушительно затявкал, пригнув пушистую голову к передним лапам. Мы с Билалом проворно обернулись и ахнули от восторга. Красочное одеяние преобразило Халиму. Она тотчас ощутила силу своего возросшего обаяния и вскинула над головой руки, словно приготовилась к танцу.

Затем мы все дружно принялись за приготовленный поздний завтрак со свежевзбитым маслом, холодными сливками и душистым медом. Недавно испеченные лепешки были так мягки, что гнулись пополам.

Снова наделал переполоху щенок, который незаметно исчез, а потом примчался, поджав хвост, преследуемый сворой чужих собак. Халима поспешно заключила его в объятия. А моя брезгливая мать лишь незаметно споласкивала миски и тарелки, которых касался четвероногий баловень.

Чтобы завоевать симпатию упрямой старухи, Халима приказывала щенку то подняться на задние лапы, то отвечать на вопросы лаем. И все время приговаривала:

— Ну не умница ли? Не искусник?

Она нянчилась со щенком, как с собственным дитятей. Я следил за нею повлажневшими глазами. Бедная Халима! Если бы у них с Билалом родился ребенок, вся жизнь сложилась иначе. Бездетный брак — кара и проклятье. Моя мать не понимала этого и лишь неодобрительно поджимала губы, глядя на неумеренные ласки, расточаемые животному. Возня с кошками и собаками всегда раздражала ее. Однако гостей не судят, а мать, как никто, чтила законы гостеприимства.

— Халима, — вполголоса сказал я, — ешь и не отвлекайся. Тебе еще предстоит помочь мыть посуду.

— Ну уж нет! — вскричала мать, хлопочущая возле жаровни. — Мы отлично управимся с Мензер. А ты, сынок, собери немного полевых трав, укропа и щавеля для жаркого. Люблю запах молодой зелени.

Мы отправились вдвоем с Билалом на берег речушки. Сошли в неглубокий овраг. Белые фиалки! И сколько их под ногами. Вот подарок так подарок! Собрав небольшой букетик, я обломил еще и веточку алычи с неспелыми, мягкими плодами.

Халима сразу потянулась к ним, положила в рот.

— Выплюнь, — тотчас остановила моя мать. — Неспелый плод вреден. Захвораешь.

— Ах, у меня и так безумно болит голова, — капризно простонала Халима.

— Этому легко помочь. Какая боль в твои годы? — Мать сполоснула руки, вытерла их насухо и принялась ловко растирать Халиме затылок. — Сейчас пройдет, детка. Главное, не поддавайся хворям смолоду. Мензер, погуляй с нашей гостьей под деревьями, в тени.

Когда обе молодые женщины удалились, оглядываясь на ходу, чтобы удостовериться, что никто не идет следом и, следовательно, не слышит их доверительного негромкого разговора, мы с Билалом тоже вернулись к прежней беседе. По его словам, работой он вполне доволен и на будущее у него интересные планы.

— Революция в физике подходит уже к концу, — говорил он. — Теперь следует ожидать гигантского рывка биологии. Мы не можем отстать от мирового прогресса! В наше время наука сходна со взрывом искусства в эпоху Возрождения: даже прежние знания озаряются новым светом и ведут к открытиям с неожиданными результатами.

— Ты видишь возможности появления нового только в естествознании?

— Вовсе нет. Я думаю, что восприятие человеческого мозга должно увеличиваться. Ведь мы пока используем его не более чем процентов на десять.

— Надо же сохранить запасные помещения потомкам! — пошутил я.

— Вот для них, — серьезно подхватил Билал, — и надо проторить дорогу к более тонким, качественно новым понятиям. Полнота чувств, по-моему, тождественна понятию счастья.

Билал вперил горящий взгляд куда-то поверх моей головы, словно нащупал путеводную точку, к которой устремлялся всем существом. Внезапно взгляд его потух, губы тронула легкая усмешка.

— Если бы Халима захотела… понять меня, разделить со мною труды… Но нет. Одержимость наукой вызывает в ней только злую иронию и раздражение. Она… она винит меня в том, что у нас нет детей!

Открыв свою тайную скорбь, Билал поник. Из груди его вырвался тяжкий вздох.

— Она думает, что ты облучился? — тихо спросил я. — Неужели это возможно?

— В принципе — конечно. Я часто имею дело с радиоактивными веществами. Изоляция далеко не совершенна. Однако дозы обычно невелики. Хотя у разных организмов восприимчивость неодинакова…

Помолчав, он добавил, решив, видимо, открыться до конца:

— Ты знаешь моих родителей, их преданность, их доброту. Чтобы помочь мне в годы учебы, снять с меня все заботы, они покинули родной дом. А теперь я месяцами даже не справляюсь о них! Почему? А что я могу им сказать? Стоит матери приехать в гости — она двух дней не может ужиться с Халимой. Мать возвращается разобиженная, Халима ворчит ей вслед: «Не больно-то они по тебе скучают. Если б не наши подарки, вовсе не открыли бы нашу дверь». Но это несправедливо, неблагородно! Мои родители совсем не такие…

— Послушай, — расстроенно прервал я. — Насчет отцовства… Ты советовался с врачами по-серьезному? Халима прошла обследование?

— Она не желает. Ни в какую! Говорит: а вдруг рожу урода? Его жизнь будет вечным укором…

Тягостный разговор прервался возвращением женщин. Окинув проницательным взглядом наши унылые, смущенные лица, Мензер быстро сказала:

— Ну, разумеется, решали без нас мировые проблемы? У мужчин удивительная способность испортить любой праздник. Сегодня надо беспокоиться только об угощении: не подгорело ли, хорошо ли пропеклось?.. А вот Халиме-ханум очень понравились наши окрестности, особенно берег реки. И голова сразу прошла.

— За чем же дело стало? Построим ей тут домик, будет разводить сады…

— А как же меченые атомы? — Халима язвительно дернула подбородком в сторону мужа. — Разве Билал с ними расстанется? Да скорее бросит жену!

— Ох, Замин, если и ты будешь против меня, мне форменный каюк! — с принужденным смехом отозвался тот.

— Нет, я как раз за тебя. Любоваться природой надо тоже со смыслом, вооружившись микроскопом и формулами. Мы ведь живем не в каменном веке, друзья! Любить природу — значит помогать ей.

Кажется, все согласились со мной.

Мензер снова воскликнула:

— Больше никаких серьезных разговоров! Только веселиться и дышать благодатным, живительным воздухом!

Мать уже спешила от жаровни с дымящимися шампурами в обеих руках.

— Отведайте для начала жареных куриных потрошков, — приветливо сказала она. — Вскоре подоспеет новое блюдо. Чтоб не сказали после, что старая Зохра морила вас голодом!

Искоса поглядывая на Халиму, она добавила с тайным смыслом:

— У меня всегда была легкая рука: стоит мне поднести женщине кусочек сердца или печени и…

— Что же случалось? — с набитым ртом спросила Халима, видя, что внимание моей матери обращено именно к ней.

— Ребеночек удастся в того, кто угощает потрошками от души, — вот что. Этого тебе мать тоже не объяснила?

— В городе таких примет не знают.

— Скучно там живут! Забыли старые обычаи. Оттого и дети городские похожи друг на друга — серые, бледные. А я верю: если напьешься воды из речки Узорки, посидишь на ее берегу, младенец родится проворный, говорливый, с маковыми щечками…

Отчаянный визг щенка заглушил последние слова. За ним снова гналась свора собак с оскаленными зубами, и перепуганная собачонка пыталась по-кошачьи вскарабкаться на ствол дерева.

— Билал! Спаси его! — завизжала Халима.

Моя мать, покачивая головой, пробормотала:

— Да лишит тебя поскорее аллах этой игрушки!

Неподалеку от нас расположилась веселая компания. Взявшись за руки, мужчины и женщины водили хоровод. Распорядитель по временам взмахивал красным платком, и тогда все согласно вскрикивали, приплясывая: «Гей… гей!» Эхо подхватывало голоса, разносило их по долинке.

— Ступайте к ним, — сказала мать. — Они умеют веселиться! Да ну же, беритесь тоже за руки… Гей, гей!

— К такой пляске нужна песня! — крикнул я танцующим. Вспомнив о листке, который недавно вручила мне, краснея и потупившись, маленькая трактористка, достал его из кармана, быстро пробежал глазами. — Послушайте! Вот стихи одной молоденькой девушки:

— Кто это сочинил? — воскликнула с волнением Халима. — Она же настоящая поэтесса!

Я рассказал историю поездки на девичий полевой стан.

— Немедленно переложу стихи на музыку, — твердила Халима. — У меня как-никак за плечами десять лет музыкальной школы. Гожусь же я на что-нибудь?!

— Правда? Можешь сочинить мелодию? А вести целый музыкальный класс?

— Наверно, тоже смогу… — с легким сомнением протянула Халима.

— Отлично! Мы ведь собираемся открыть в районном центре Дом музыки.

— Просто училище или что-то вроде филармонии? — поспешил уточнить Билал.

— Как получится. Планы большие. Дело за правильной организацией. Думаю, что со временем сможем приглашать из Баку признанных музыкантов…

Халима бросилась мне на шею. Порыв был так внезапен и искренен, что никто не успел удивиться. Лишь Билал сумрачно свел брови. Халима с принужденным смехом отстранилась от меня, словно не придавая особого значения своей выходке.

Я был огорчен: Билал и Халима одинаково дороги мне, и так не хотелось, чтобы на наши отношения легла тень! Ведь ревности, чтобы вспыхнуть, достаточно пустячной искры. Подобно подколодной змее, чем дольше она таится во мраке, тем злее готова ужалить.

Билал беспечным голосом окликнул щенка:

— Пик! Ко мне!

Соскучившись по вниманию, лохматый песик сорвался с тюфяка и устремился на зов хозяина. Вспугнутая им сойка захлопала крыльями, слетела с дерева. Крик всполошил других птиц. Поднялся несусветный птичий гомон.

Оказывается, не только Билал, но и Мензер была задета страстным порывом Халимы. Я увидел ее в двух шагах от себя. Но куда девался облик строгой учительницы? Мензер распустила тугой узел волос, и те хлынули водопадом по ее плечам. Она небрежно играла прядями, то перебрасывая их на грудь, то закидывая за спину, словно дразнила меня. Давний запах свежескошенной травы ударил в ноздри, воскрешая милый облик Халлы…

Вдруг все кончилось, как и не бывало. Мензер, закусив губу, круто повернулась, исчезла за деревьями. Она поспешила, словно спасаясь, к моей матери. Сам собою рассеялся и хоровод танцоров.

— Что это с ними? — недоуменно проронила Халима.

Я объяснил как можно мягче:

— Видишь, дорогая, ты для меня все равно что сестра. Но посторонним это непонятно. В селениях вольности не в моде.

— Но что я такого сделала? — почти со слезами удивилась она. — Кого обидела?

— Никого. Успокойся. Обещаю, что жизнь твоя скоро переменится к лучшему. У тебя будет интересная работа. Ты здесь очень нужна!

— Я давно никому не нужна, — по-детски протянула Халима. — Ни тебе, ни мужу. Не знаю, почему так получается?..

Все вместе мы сошлись снова лишь за обильным угощением, приготовленным руками моей матери. Когда я приподнял пиалу, чтобы произнести подходящий случаю тост, то с удивлением заметил, как мать стыдливо прикрыла лицо платком. Мне подумалось, что она впервые сидит за общей трапезой с чужим мужчиной… Велика же сила обычаев! Это явно смущало ее.

— Давайте будем всегда добры друг к другу, — сказал я. — Сохраним в сердцах нынешний день братства и покоя.

— Аминь, — отозвалась мать.

Халима, ласкаясь, прилегла головой к ней на плечо.

— А какое напутственное слово нам скажете вы сами, мама?

— Только одно: не пренебрегайте долгом благодарности! Многие становятся слишком забывчивы. Пекутся о достатке и полностью забывают, как дорого заплатила за все это наша страна. Мы живем в мире и покое уже два десятилетия. Есть ли на земле большее богатство?

— Сразу видна мать секретаря райкома, — с улыбкой произнесла Мензер.

— Нене думала так всегда, — довольно резко возразил я.

— Мне это тоже известно, — спокойно отозвалась Мензер.

Халима, не обратив внимания на короткую перепалку, занятая собственными мыслями, приподняла руку, прося, чтобы ее выслушали.

— Вы можете надо мною смеяться, но мне кажется, что сегодняшний день научил меня многому, — растроганно сказала она. — Вчера, когда я смотрела под дождем на маленькую демонстрацию, мне подумалось, что большие города разучились праздновать с такой серьезностью, с такой верой относиться к лозунгам… И еще поняла: плохо человеку, если он стоит в стороне. Одиночка не может быть счастлив! Даже если ты чем-то удручен, радостные, открытые лица вокруг помогут справиться с огорчением. Я завидую тебе, Замин! Ты всегда в гуще народа. Перед тобою серьезные цели. Ты не подвластен плену мелочей.

— Ты говоришь это без шуток, Халима?

— Разумеется. Ты самый счастливый человек, которого я знаю!

— В чем же оно, мое счастье? — пробормотал я, со смущенной улыбкой оглядывая остальных.

— Должно быть, в увлеченности своим делом? — подсказала Мензер.

— Честное слово, не замечал за собой особой увлеченности. Да и когда об этом раздумывать? Занят с раннего утра по горло…

— Так и должно быть, — наставительно вставил Билал. — Счастье со всей остротой ощущается только в короткие минуты. Но тогда оно называется уже по-другому.

— Как же, товарищ профессор?

— Очень просто, товарищ секретарь. Любовью.

— Да! — неожиданно страстно подтвердила Мензер. — Если любовь настоящая, она обжигает однажды и на всю жизнь. Но, может быть, — спохватившись, с легкой иронией добавила она, — товарищ секретарь понимает это иначе? Пусть тогда разъяснит свою точку зрения. Итак, что соединяет в себе понятие любви?

— Многое несоединимое, дорогая муэллиме! — Я принял вызов. — Например, сладость воспоминаний и горечь по утраченному. Вечное ожидание чуда и чувство безнадежности от ожиданий. Достаточно?

— Нет! — Она смотрела мне прямо в глаза. — Вы ошибаетесь. Любовь однозначна: она заставляет нас забыть обо всем на свете. Таков ее секрет.

Глаза Мензер ярко сияли, взгляд обладал почти гипнотической силой и был так упорен, что я в смятении уставился на воротник ее платья. К нему был приколот букетик белых фиалок! Но — увы! От жары головки обвисли на склоненных стеблях, и они уже ничем не напоминали упругие цветы нашего детства. Почему-то мне пришел на память нарядный значок дяди Селима, приколотый к черному пиджаку, вдовьему наследству…

Билал громко сказал:

— Выпьем за любовь, которой неведомы никакие ухищрения, — за материнскую любовь!

Мы дружно прокричали «ура». Я стал рассказывать о Бояз-ханум, о том, с какой нежностью она отогревала озябшую Халиму, когда увидала ту впервые, еще не подозревая, конечно, что Халима станет ее невесткой.

Моя мать скромно вставила:

— Желаю каждой матери дождаться внуков. Радостнее этого нет ничего на свете! Пусть родятся в домах сыночки.

— А почему не доченьки? — строптиво вскинулась Халима.

— Э, послушай и сама поймешь. Если отец гуляет со всеми детьми, а их маленькие ножки устанут, дочка скажет: «Пойдем скорее к бабушке». А сын позовет: «Вернемся домой». Мальчик приучен сызмала уважать дом. Дом — это не отец, не мать, не дед с бабушкой, не братья и сестры. Это — все вместе. Семья. Народ. Родина.

Халима обняла ее и пылко поцеловала, оставив на материнском келагае след губной помады.

Все подобрели, развеселились. Исчезли последние следы неловкости от прежних рискованных разговоров и намеков. Так оно всегда и случается в жизни: за водоворотом непременно идет ровное, плавное течение. Надо только уметь выплыть, не захлебнуться по дороге. Сколько семейных лодок могли утонуть, если бы их не выводили из стремнины слабые детские ручки! Дети многому учат взрослых.

День постепенно клонился к закату. Горы незаметно надышали узкую цепь облаков, которая готова была уже перепоясать небосклон, будто серебряный кушак чье-то радужное одеяние.

Обрадованные уходом людей, сойки понемногу возвращались в гнезда. А забытый в спешке щенок, который все это время продремал, свернувшись клубком в копне прошлогоднего сена, теперь с жалобным визгом догонял хозяев. Халима рассеянно взяла его на руки, обирая с белой грудки прилипшие соломинки. Она снова была в прежней зауженной юбке.

— Как только переберемся в город, Мензер обещала мне сшить такое же платье, как у вас, мама, — сказала она, возвращая сверток со снятой одеждой.

— За это хвалю! — обрадовалась мать. — Поверьте, дедушки и бабушки тоже кое-что смыслили в одежде. Ведь в этой юбке нельзя наклониться, а рукав вшит так, что только щенка и можно удержать… Дай тебе аллах, детка, поскорее распустить тугой пояс да надеть просторное платье, — со значением добавила она.

Мензер протянула Халиме ветку алычи:

— Пусть в вашем доме царит согласие, а первенец будет похож на цветущее дерево, — пожелала она от полноты сердца.

14

Разногласия с Латифзаде продолжались, хотя в открытые споры со мною он не вступал.

По моему настоянию работники райкома встречались с комсомольцами, с административными служащими, торговцами и пенсионерами. Предложения и жалобы в ходе этих бесед записывались и выносились затем на всеобщее обсуждение.

Однажды, когда до начала очередной встречи оставалось не более часа, секретарша с недовольным видом просунула голову в дверь:

— К вам рвется какой-то старикан…

Она не успела кончить, как в кабинет вкатился тучный, низенького росточка, лысый подвижный человек. Он устремился сразу ко мне, но, не доходя, бегом вернулся к дверям, снова ринулся через весь кабинет. И так до трех раз, явно демонстрируя свои неугасимые силы. Встав по стойке «смирно» шага за три от стола, он вытянул как мог короткую шею, приложил ладонь ко лбу, шутливо козырнул.

— Неужели я такой старый? — сквозь одышку просипел он, скрывая слезы обиды.

Я уставился на него с нескрываемым удивлением.

— Конечно, сиплю, как проржавленный клапан. Но ведь все-таки еще молодец, а?

Он протянул руку — и тут-то я вспомнил его по короткопалой ладони… Кинулся навстречу. Обнял.

— Алы-киши! Где вы пропадали все это время?!

— Давно собирался прийти. И жена корит. Но находил отговорки: у него неприемный день, он в отлучке, занят по горло… А сегодня жена самолично довела до дверей райкома: «Пока не повидаешь нашего Замина — не возвращайся!» Мне ведь ничего не надо, только посмотреть на тебя.

— Дядя Алы, дорогой… сколько раз вспоминал!.. Мать тоже спрашивает: где он? жив ли? здоров?

— Все в порядке, все хорошо. Дочек повыдавал замуж… Да разбухнет твой дом от такой же семейки! Вроде журавлиной стаи: внуки один за другим, один за другим…

Я кивал, переполнившись теплым чувством. Хоть бы он попросил меня о чем-нибудь! Кажется, нет ничего заветного, чего пожалел бы для милейшего старика, который впервые научил меня сидеть за рулем, направлял на добро, отвращал от зла…

— Где вы, как вы сейчас, дядя Алы?

— Это целая история. Если хочешь, расскажу. Встал на моем пути один человечишко, в начальниках у нас ходит. Позвал он меня как-то и говорит: мол, лета такие, что пора тебе на заслуженный отдых выметаться. Потом повторил это уже на общем собрании. А я все медлил. Уже не за рулем сидел последнее время — работал на автобазе кассиром. Ни одна копейка на сторону при мне не проскочила! Это-то им и мешало. Стали надо мною в глаза насмешничать, на каждом шагу подкалывать… Ушел. Клянусь внуками, едва три дня просидел дома! Табаком затянешься — и не отстать от вредной привычки. А я пятьдесят лет проработал; как после этого сделаться бездельником? Пришел на автобазу, поклонился: дай хоть какую работу, самую никчемную, без оплаты, на общественных началах!

Алы-киши взволнованно сорвался с места, пробежал несколько раз взад-вперед по ковровой дорожке. На рябом лице выступил обильный пот. Чем дольше я смотрел на него, тем больше удивлялся: как мог не признать его сразу? За несколько минут шелуха двадцатилетней разлуки словно спала, и дядя Алы предстал передо мною в своем прежнем облике.

— Так я не понял: вы теперь работаете или нет?

— Спасибо, не беспокойся, дорогой, — уклончиво отозвался он. — Пришел только взглянуть на тебя. Клянусь аллахом, горжусь, когда твое имя произносят при мне с уважением. Конечно, не все еще ладно в нашем районе, за всеми паршивцами не уследишь… — он конфузливо запнулся, видя, как разговор снова грозит сползти на дела. — Не беру с тебя слова, но если выберешь часок, откроешь дверь моего дома, то-то обрадуется старуха! Миновали те горькие дни, когда мы обманывали своих голодных дочек, пуская по воде ромашки, чтоб они не просили хлеба… Не забыл? Теперь живем сытно. Шашлыком угощу, неделю будешь его вкус во рту держать! Помнишь, как бросили мы в лицо одному типу трешку, когда он тебя посчитал за левака? Твой дядя Алы честно прожил жизнь. Краснеть тебе за меня, сынок, не придется.

Он с такой силой ударил ладонью по колену, что секретарша тотчас явилась, думая, что ее зовут.

Прощаясь, я крепко обнял Алы-киши. Земля держится на таких людях, как он!..

Все еще радостно взбудораженный, я безуспешно старался сосредоточиться на том, что говорит Латифзаде, возвышаясь с листком в руках над столом президиума. Насколько помню, он перечислял «комплекс социальных мероприятий».

Теперь, отступя во времени, я готов признать, что не всегда был прав в отношении Латифзаде. Но что поделать! Меня безмерно раздражали его косность, его неумение и нежелание расстаться с прежними методами руководства. Он повторял одни и те же ошибки, даже не сознавая этого!

Не выдержав, я прервал его на полуслове:

— Товарищ Латифзаде, все эти данные уже опубликовала районная газета, а неграмотных в зале нет. Цель у собрания совершенно определенная. Переходите, пожалуйста, к делу.

Морщины на лбу второго секретаря обозначились круче.

— Я хотел обрисовать более полную картину, — обиженно сказал он. — Но могу просто перечислить голые факты. Например, механизатор уводит трактор прямо с полосы, а председатель лишь беспомощно моргает ему вслед, словно забыв, что над глазами у мужчины есть и брови! Откуда такое благодушие, такое всепрощение? Пора повышать политическую сознательность отдельных товарищей самыми крутыми мерами.

Я попытался загладить свою предыдущую бестактность:

— Вы совершенно правы. Мы и собрались сегодня, чтобы выявить корни подобной расхлябанности. Говорите, товарищи, не стесняйтесь, что лежит на сердце?

Находясь под впечатлением недавней встречи с Алы-киши, я в тоне выступавших то и дело ловил отзвуки его голоса, перекличку с мыслями честного старика. Поскольку собрались люди старшего возраста, речь неизбежно зашла о молодежи.

— Мы, едва открыв глаза на белый свет, знали, что такое уважение к возрасту. Для них же подобного понятия попросту не существует!

— Безусым мальцам кажется нормальным стоять посреди улицы, пуская сигаретный дым в лица прохожих. Они не посторонятся, не принесут извинений.

— Отцовские денежки так и текут между пальцев! Студент способен профукать месячную стипендию за один вечер, словно дома его ожидает кувшин с золотом.

— Какой же выход? — нетерпеливо спросил я.

Раздались сокрушенные голоса: «Поздно спохватились», «Сына можно отстегать, а как тронешь внука?», «Школа виновата! Много ли мы видим своих детей?»

Были и противоположные мнения: «Сами бедствовали, пусть хоть они поживут без забот, всласть!»

— Сынки не подведут, если дойдет до настоящего дела, — растроганно произнес кто-то из зала.

— Лучше бы не доходило, — возразили ему. — По-вашему, надо воспитание откладывать до той поры, когда над Родиной нависнет смертельная опасность? Но мы хотим мирных дней для всех на планете!

— Правильно, — поддержал я. — Не станем дожидаться экстремальных событий. О надлежащем воспитании смены надо заботиться уже сегодня. Что, если создать в районе педагогический совет? Привлечь в него самых разных людей?

То была инициатива Мирзы-муэллима. Его мысль шла дальше: иметь такие советы на каждом предприятии, в каждом колхозе. Он был убежден, что воспитательские способности откроются только в действии.

— Ветеранам есть о чем поведать любознательным мальчишкам, чему их научить, — сказал в заключение я, вновь возвращаясь памятью к неутомимому труженику Алы-киши, научившему меня столь многому.

Латифзаде нервно возразил с места:

— Педагогические советы у нас рискуют не прижиться. Общественность к ним не готова. Вы забываете также о народных традициях: даже ислам насаждался у нас мечом! Требовать и еще раз требовать! Таков мой многолетний пропагандистский опыт. Сознание следует подкреплять возможностью наказания. А вы этого боитесь, товарищ Вагабзаде!

Как я ни смирял досаду и раздражение, они забушевали в груди с новой силой.

— Что ж, пусть нас рассудят. Здесь сидят отнюдь не дети, — начал я, растягивая слова, чтобы успеть вглядеться в лица приглашенных: могу я на них положиться или нет? — Всего навидались, обо всем имеют собственное суждение. Знают, сладко ли жить под вечной угрозой? Страх — пособник лжи! Под его мутным светом прорастают семена подхалимства и угодничества. Неужели кто-нибудь хочет этого? Нет, я вижу задачу райкома в том, чтобы не сеять страх, а возрождать веру в себя и в других.

Я поднялся с места, подошел к Латифзаде вплотную. Он дернулся, не зная, чего ожидать.

— Товарищ Латифзаде, — проникновенно произнес я, стараясь заглянуть в глубь его глаз, — уверяю, рано или поздно ты разделишь мою точку зрения.

Дальнейший ход собрания разочаровал и озадачил меня. Один за другим старые коммунисты высказывались за железную дисциплину, без поблажек и ложного демократизма. Большинство симпатий было явно на стороне Латифзаде.

Что оставалось делать? Смириться с поражением? Или жаловаться по инстанциям, напирать на то, что, дескать, не могу сработаться с Латифзаде? Просить о его переводе? Ситуация, в которой я очутился, была для меня новой, и я ощущал собственную неопытность.

День, начавшийся стычкой, закончился тоже бурно. Теперь мы сцепились с Латифзаде уже из-за Мирзы-муэллима.

Требовалось утвердить начальника летнего трудового лагеря. Комсомольцы выдвинули свои предложения. Были кандидатуры и у отдела народного образования. Одна из них — Мирзы-муэллима. Но едва прозвучало это имя, как Латифзаде решительно замотал головой:

— Не подходит. Вздорный характер, неустойчив в убеждениях.

— Что вы такое говорите?! — ахнула Мензер.

— Знаю, знаю. По неизвестной мне причине вы постоянно берете его под свою защиту, закрывая глаза хотя бы на возраст. Ему давно пора в отставку, на пенсию!

Мензер как-то неожиданно смешалась, сникла.

— Не настаиваю, чтобы именно он ехал в лагерь. Возможно, туда нужен человек порасторопнее…

— Да ничего подобного! — сказал я. — При чем тут возраст? Прежде всего следует учитывать духовный потенциал человека, его энергию. Не только Мирзу-муэллима, но и еще одного старика предлагаю в руководство лагеря: бывшего шофера Алы-киши. Он не педагог, но отличный воспитатель. А от колхоза пусть им помогает Герой Социалистического Труда Абдулов. Убежден, эта тройка сработается: они наладят в лагере образцовый порядок и товарищескую атмосферу. В сущности, у нас уже и складывается первый педагогический совет.

— Мирза-муэллим учился в духовной школе, — ввернул, не сдаваясь, Латифзаде. — Знаем, что вдалбливали им в медресе… У меня есть сигнал: втихую он читает ученикам гасиды^[16] некоего средневекового поэта…

С трудом удерживаясь от смеха, я сказал:

— Согласен. Сделаем Мирзе-муэллиму внушение: хорошие гасиды надо читать во всеуслышание, на площадях! — Круто меняя разговор, докончил: — Начальником лагеря утвердим конечно же человека молодого. Расторопного, по выражению Мензер-муэллиме. Тут я с вами согласен. У начальника много административных, хозяйственных забот. Трудовой лагерь мы организуем впервые. Воспитание в нем должно идти прежде всего трудом, а не через развлечения, как у младших школьников.

То, что я взял Мирзу-муэллима под защиту, кажется, озадачило Латифзаде. Поразмыслив, я понял: отвергая кандидатуру человека, оскорбившего лично меня, Латифзаде тем самым как бы протягивал мне руку мира. А может быть, дело было вовсе не во мне, а в престиже первого секретаря райкома, кто бы ни занимал этот пост? По-своему, Латифзаде был принципиальным человеком. Тогда, на плотине, он бросил с укоризной: «Вот что значит выпускать оратора без проверенного текста!» На что я, тоже шепотом, возразил: «Какая же критика бывает по шпаргалке?»

Спросили мнения Мензер-муэллиме. Но та вдруг вскипела (видимо, не простив себе, что недавно подпала под волю Латифзаде), бросила ему с пылающими щеками:

— Теперь я понимаю, каким образом вы пустили столь глубокие корни в нашем районе! Готовы исподтишка опорочить хороших людей, чтобы самому выглядеть чистеньким?!

Не дожидаясь возражений, она ушла, с шумом захлопнув дверь.

— Ну и ну, — ошарашенно протянул Латифзаде. — Чего же ждать от школьников, если у них такие учителя? Скоро каждый деревенщина будет врываться прямо с улицы и харкать на пол. Теряется уважение к райкому! — желчно докончил он.

Я резко возразил:

— Пусть у вас не болит голова за райком. Настоятельно советую подумать о собственном стиле поведения. Пересмотреть его.

15

Однажды председатель комитета народного контроля Афганлы пригласил меня посетить рынок.

Он был говорлив, сыпал к делу и не к делу прибаутками и пословицами, что развлекало, но и несколько утомляло его собеседников.

Стояла вторая половина мая. На полях поспевали колосовые. Через пару недель можно было приступать к уборке ячменя. По лугам косили сено. Конечно, машин на полях было достаточно, но рабочих рук все равно не хватало: на лесные поляны, на склоны гор по-прежнему выходили с косами. Приходилось, как и раньше, прибегать к помощи горожан, посылать в колхозы школьников и студентов.

Поход на рынок был задуман для того, чтобы проверить, много ли бездельного народа толчется там в горячие дни?

Афганлы шел впереди, привлекая к себе всеобщее внимание размашистыми жестами и громким голосом:

— Деды недаром твердили: если на гумне мало снопов, то не жди зерна в амбарах! А ну-ка полюбопытствуем, где в районе растет лучшая хурма и откуда привозят самый сладкий изюм?

Он подмигнул милиционеру; тот принялся ревностно очищать для нас дорогу.

Рынок захватывал пестротой. Под сводами его арок, в тени, расположились мелкие торговцы. А посередине тянулись длинные прилавки — молочный и овощной ряды. Особенно привлекал взор овощной ряд с его черносливом, перцем, желтым имбирем, жареным горохом и орехами.

…Да, это был тот самый базар, на котором я в отрочестве продавал пшеницу! Так и слышу до сих пор голос в ушах: «Скинь, малец, цену. Возьму весь мешок». Зерновой ряд был тогда самым шумным, самым людным. А нынче готовый хлеб покупают в магазинах. Никто не хочет возиться с помолом и выпечкой.

За прилавком стояли дюжие парни в шикарных костюмах. Зорко поглядывали на свой товар: свежий картофель, молодые огурчики, ранние помидоры в аккуратных пирамидках. Весы были не у всех. Продавец прихватывал из мешка пятерней несколько картофелин с нежной кожицей, бросал их в мерные ведерки. Сколько туда вмещается, приходилось верить ему на слово.

— Почем огурцы, братишка? — спросил Афганлы.

— Берите на здоровье.

— Я цену спрашиваю.

— Цена — смотря по покупателю. Вам, товарищи контролеры, уступлю задешево.

Заведующий рынком предупредительно назвал цену.

— Дороговато. Неужели берут? — удивился я.

— К концу дня, когда товар теряет свежесть, немного сбрасывают. Но это, конечно, хозяину в убыток.

— Убыток? А много у них затрат?

— Как сказать… Строят теплицы, привозят особую почву. Жалуются, что хлопот столько же, как если бы иголкой могилу копать!

— И вы их пожалели? Позволяете взвинчивать цены как вздумается? То-то они от трудов праведных высохли, шеи как соломинки… Некоторым бугаям лень белые халаты надеть, костюмов не жалеют…

— Вы правы, товарищ секретарь. Это спекулянты-перекупщики. Но придраться не к чему, у всех справки, что привезли продукты с приусадебных участков. Каждого ведь проверять не будешь?Попробуй наказать хоть одного — защитники ринутся со всех сторон.

Я подошел к парню за прилавком:

— Ты учишься?

— Восемь классов закончил, муэллим.

— Есть среди покупателей учителя твоей школы?

— А что им тут делать? Ранняя зелень учителям не по карману. Через месяц они из магазина килограммами картошку понесут.

— Значит, твой товар рассчитан только на тугой кошелек?

— Выходит, так. Своего не упустим.

— Замолчи, бесстыдник! — вскричал Афганлы. — С кем говоришь?!

Следующим в ряду стоял подросток не старше четырнадцати лет.

— Тоже спекулируешь? — спросил я напрямик.

Мальчик вспыхнул до кончиков ушей.

— Я?.. Продаю…

— Больше заняться нечем? Овощи сам растил?

— Нет… Это дядины. Он отлучился, просил постоять… Клянусь, я здесь впервые! Мы живем на горе, там не то что огорода не разведешь — питьевой воды нет…

Милиционер тронул его за локоть:

— А ну, пойдем. Разберемся, кто ты и откуда.

Вмешался заведующий рынком:

— Мальчик говорит правду. Он не из здешней братии.

Афганлы насмешливо протянул:

— Спросили у верблюда: отчего у тебя шея кривая? Тот ответил: «А я и весь крив!» Мальчишек отбивают от школы, делают прислужниками спекулянтов, а работники рынка смотрят на это сквозь пальцы.

За спиной раздался жалобный детский плач. Женщина с ребенком на руках возмущенно выговаривала толстощекому торговцу.

— В чем дело, гражданка?

— Да вот ребенок потянулся к свежему огурчику, а этот сквалыга не хочет уступить двугривенный. Лучше бы уж совсем не было! Или всем, или никому.

— Взвесь несколько огурцов. Я доплачу.

— Спасибо, братец. Дай аллах тебе здоровья! Поверьте, я не скуплюсь. Возмущает несправедливость. Я ведь работаю потяжелей, чем эти франты за прилавком!

— Не волнуйся, сестрица. Он продаст тебе по нормальной цене. У вас имеется прейскурант на свежие овощи? — обернулся я к заведующему рынком. — А ты, молодой человек, верни женщине, что взял с нее лишку.

— Вот это правильно! — подхватил Афганлы. — Недаром говорится: царствование перепелки кончается, когда иссякает просо!

Через несколько дней районная газета опубликовала результат рейда своих корреспондентов по рынку. Выплыло многое другое, кроме того, что мы наблюдали сами. Одно дело остановило мое внимание особо. Оно было связано с махинациями на птицеферме колхоза «Восход». Наткнулся на это сам Афганлы. Видя, что из ворот фермы выехала грузовая машина с курами, спросил словно мимоходом, куда держат путь. «На базар», — отозвался водитель. Афганлы тотчас пустился на попутке в районный центр. Так и есть! Куры на прилавке, но… цена их возросла вдвое.

Я позвонил редактору газеты. Похвалил за оперативный материал.

— Что вы предприняли в связи с этим «куриным» делом?

— Мы? — Он опешил. — Напечатали статью.

— А каковы ее результаты?

— Получили ответ от председателя колхоза и опубликуем в разделе «По следам выступлений».

— Прочтите мне ответ председателя.

— Пожалуйста. «Критика правильная. Товарищам поставлено на вид… Больше не повторится».

— Типичная отписка! Вы не выяснили, кто именно приказал повысить цены вдвое?

— Самовольный поступок продавца. Завфермой уверяет, будто ничего не знал. Он установил совсем другую цену.

— Это тоже незаконно. Продажную цену определяет правление, и только оно. Все остальное — вредная самодеятельность! Взялись распутывать «куриный бизнес» — не оставляйте дело на полпути. Вскройте подоплеку возможных злоупотреблений, чтобы пресечь их в будущем.

— Непременно. В следующем же номере.

Спустя неделю помощник Сейранов молча положил передо мною раскрытую папку, полную писем. Обычно он показывал мне их по одному, коротко объясняя суть, но теперь только распечатал конверты.

— Что это?

— Жалобы. С рынка исчезли овощи. Картофеля нет ни прошлогоднего, ни молодого.

— А куда девались торговцы?

— Вывезли свой товар в другие районы.

— Немедленно позвоните в соседние райисполкомы! Пусть вытурят их со своих рынков. Мешки на плечи — и вон!

Сейранов усмехнулся:

— Напрасно считаете рыночных воротил за простачков. Возможно, они выехали с товаром даже за пределы республики. На самолете и до Москвы недалеко! Но вернее всего — подались на бакинские рынки. В общем, сбыт найдется.

— А что же наши торговые организации?

— В это время года у них с овощами всегда перебои: старая картошка кончилась, новой в достаточном количестве еще нет.

— Может быть, позвонить в республиканское управление?

— По такому-то поводу? Неловко. Да и чем из столицы помогут?

Машинально я перебирал письма; большинство было адресовано лично мне: «Легкая нога у вас, товарищ секретарь! Едва прошлись по базару, продукты все как вымело…», «Пересажать торгашей! Хотят — привозят, хотят — нет…», «Должно быть, у них крепкая поддержка. Вам-то, наверно, картошку на дом приносят?..» Насмешки, булавочные уколы, сетования, советы. Я со вздохом отложил папку.

Дома разговор зашел о том же.

— Лапшу сварила, — виновато проговорила мать. — Больше ничего нет.

— Неважно. Лишь бы перекусить.

— Поздно вернулась из города, — настойчиво продолжала она. — Обошла все лавки, рынок — нигде картошки нет. Встретила внука, велела, чтобы попросил взаймы у матери — твоей сестры. На завтрак приготовлю что-нибудь посытнее.

— Да, да, я знаю. С овощами сейчас перебои…

Мать подперла лицо руками.

— Не с того ты начал, сынок. На рынке огурцы и помидоры не растут. Ты пошел туда необдуманно: вспылил, расшумелся… Твоя работа такая, что надо все предвидеть, быть терпеливым. Основа всему — колхозная земля, а не рынок.

Упрек матери показался мне резонным. Несколько дней спустя я побывал на опытной биологической станции. Прошелся по делянкам с новыми сортами овощей.

Билал показал в своей лаборатории диаграммы и экспонаты. Первые опыты дали прекрасный результат, урожайность повысилась почти вдвое. Следующий год, как и ожидалось, был годом относительного спада урожайности. Закрепление признаков нового сорта должно было произойти на третий год. Созревание клубней с повышенным количеством крахмала ожидали здесь с нетерпением.

— Количество научных знаний каждое двадцатилетие возрастает примерно вдвое, — говорил Билал. — Человеческому мозгу остается только поспевать! Пора откупоривать наши запечатанные клетки, мы с тобой уже говорили об этом.

— Предоставь это своему будущему малышу, — пошутил я. — Ребенок — надежный мостик не только между мужем и женой, но и между прошлым и будущим…

Билал погрустнел.

— Халима нервничает, — признался он. — Видит страшные сны, каких-то двухголовых уродцев. Жалуется: «Хоть бы одним личиком был похож на меня!» Не знаю, как ее успокоить. Иногда плачет, говорит, что лучше скинуть до срока…

— Чертовщина какая-то! Пустые страхи.

— Не знаю, пустые ли? Я ведь все-таки имею дело с радиацией…

— Разве ты так неосторожен?

— Не всегда убережешься. Последствия облучения сказываются иногда через много лет, так что и не вспомнишь причину.

— Ей вредно домоседничать. Почему ты не хочешь, чтобы она работала? Сны, предчувствия — вся эта женская мнительность происходит от безделья!

— Пойми меня правильно, Замин. Я забочусь только о ней. Халима — существо взбалмошное, но и мало защищенное. Ее больно ранят чужие пересуды. Здесь мы живем уединенно, вдали от всех…

— Именно поэтому я и хочу, чтобы она окунулась в гущу жизни! Отрешилась от копания в самой себе. Этак дело до гаданья дойдет!

— Уже дошло, — усмехнулся Билал. — Цыганка предсказала Халиме, что ее муж, то есть я, увлечется другой женщиной и лишь затем возвратится к ней. Она стала подозрительной. Часто плачет.

Билал по старой привычке потянулся было к темени — взъерошить копну волос, но коснулся лишь оголенного черепа. Смущенно отдернул руку, погладил усы.

— Ах, Билал, — тепло проговорил я, — в тебе самом еще много детского. Вы оба словно играете друг с другом в куклы. Ведь ваши разногласия сущие пустяки! Хочешь, пришлю к Халиме еще одну цыганку, которая работает у нас в райисполкоме? Она нагадает, что муж будет верен ей до гробовой доски, что она для него — единственная женщина на свете. Да так оно и есть!

— Все считают меня счастливым, — уклончиво отозвался он.

— А ты и есть счастливчик! Скоро станешь отцом, все войдет в свою колею…

Мы медленно двигались между рядами контрольных посадок. Никто нас не слышал, разговор шел доверительный. Билал незаметно перевел его на Мензер. Он глубоко уважал ее, она вызывала в нем чувство искреннего восхищения. Должно быть, ему хотелось спросить о наших отношениях.

Пришла моя очередь уклониться от прямого ответа.

— Если б ты знал, Билал, какая махина дел наваливается на меня ежедневно!.. — произнес я. — Мы смолоду воспитаны так, что общественное для нас выше личного. К тому же с годами становишься взыскательным. Уже мало просто верной подруги, хорошей хозяйки в доме… В жене ищешь единомышленника, помощницу во всем. Любовь не умирает, но принимает иную, осмысленную форму.

Незаметно я перевел разговор на свою последнюю заботу: стычку с рыночными торговцами и неожиданными последствиями нажима на них.

— Вся надежда на тебя, на вашу станцию, — признался я. — В будущем район должен в достатке обеспечивать себя ранним картофелем и другими овощами. Поэтому и приехал.

Через минуту мы оба уже забыли о прежнем предмете разговора. Билал повел меня к грядам бахчевых. С увлечением рассказывал о каждом сорте. Арбуз «полосатый» отличается повышенной сахаристостью, достигает веса восьми — десяти килограммов. «Черная трещина» — местный вид. При хорошем поливе тоже дает прекрасные результаты.

— Прошлым летом в одном арбузе мы обнаружили странные семена, черно-красные. Гибрид получился диковинный, но маломощный. Участки разных сортов расположены слишком близко, часто происходит случайное опыление. Нам нужна более обширная территория для опытов. И не только это. Новые сорта пора внедрять в хозяйства. Проверять не на делянках, а на настоящих полях.

— В этом поможем. Что еще? Мне кажется, если увеличить штат, сама станция превратится в мощное овощеводческое хозяйство с теплицами и орошением.

Мы возвратились с полей, но в дом я не вошел. Только поздоровался с принаряженной Халимой, которая поджидала меня на ступеньках. Она потянула за руку, но я мягко освободился.

— Спешу, прости. А ты выглядишь молодцом!

— В этом-то старом платье?.. — кокетливо протянула она.

— В любом. Будущее материнство всегда красит!

Халима вздохнула.

— Бедный мой малыш, — проронила с неожиданной нежностью.

«Прекрасно, — подумал я. — Она его уже любит. Правильно говорят, что привязанность к детям возникает до их рождения».

За закрытыми дверями настырно тявкал Пик. Вырвавшись наконец на волю, он с радостным повизгиванием устремился к Халиме. Но дворовый пес решительно преградил ему путь, с угрозой зарычал. Халима лишь рассеянно взглянула на щенка и не сделала ни шага, чтобы его выручить.

— Помнишь алычовую ветку, которую тебе дала Мензер? — шепнул я на ухо Халиме. — Не обмани наших ожиданий. Пусть твой первенец удастся лицом в мать, а ум унаследует от Билала.

— А если он унаследует отцовские выпавшие волосы? — жалобно проронила она.

— Волосы будут пышными, как трава в той долине! Вот увидишь.

— Ах, — страстно прошептала она, — хочу, чтобы мой ребенок походил на тебя!

— И такое случается: девочка похожа на тетку, а мальчик — на дядю.

Халима зябко повела плечами.

— Куда запропастился Билал?

И, едва муж подошел, просунула руку под его локоть, словно ожидая пристанища и ласки.

— Передай привет своей нене. Я полюбила ее. И непременно привези нам в следующий раз Мензер. Она удивительный человек! Слышишь? Не приезжай больше один.

Забытый Пик жалобно поскуливал, не решаясь спуститься с крыльца.

16

Отписка председателя колхоза по поводу «куриной истории» конечно же не удовлетворила райком. Туда выехала комиссия из общественников-ветеранов, чтобы доискаться на месте корней мошенничества. Накануне отъезда пришло тревожное письмо без подписи: «Руководство колхоза вступило на скользкую дорожку. Еще несколько дней — и они полностью заметут следы».

Я ломал голову над смыслом анонимного предупреждения. Все досаднее выступали собственные ошибки. Публично призывать к борьбе со злоупотреблениями — это еще только начало дела! Взятки и хищения не прекратились в районе, они стали просто изощреннее. На арену выходили новые группы ловкачей: залезали в карман государству более осмотрительно, но хапали куш покрупнее прежних. Беда была и в том, что многие честные люди покрывали их, не желая прослыть наушниками. А затем незаметно сами попадали под преступное влияние. Вот легкомысленная мать благодарит сына, когда тот приносит в дом двойной заработок. Или чадо обожает щедрого отца, который вовсю балует потомка за счет неправедного дохода…

Я пытался разобраться во всей этой путанице.

Однажды ко мне на прием пришла старушка:

— Прости, сынок, если отниму у тебя время. К кому мне еще идти? Когда ты стал нашим секретарем, я похвасталась сдуру, что помню тебя маленьким. Даже устроила небольшое угощение в твою честь. Теперь зять и прицепился: пойди да пойди к нему, раз вы так хорошо знакомы!

— Говори, мать, какая у тебя просьба ко мне? Не стесняйся.

— Горюю из-за дочки. Она у меня одна. Выдала я ее замуж. Чтоб мои глаза ослепли! Своими руками привела в дом несчастье. Сбился ведь зятек с прямой дороги! — Она заплакала.

Утешая, я вспомнил наконец ее. Афу жила с мужем и дочкой на краю нашего селения, вернее уже за околицей, на берегу Дашгынчая. Когда однажды нас, мальцов, прихватил дождь при возвращении из ночного, мы забежали в ее избушку погреться, переждать грозу. Она разбудила мужа, велела ему: «Накинь бурку, присмотри за скотом. Ребятишки совсем замерзли». Не поленилась растопить очаг, напоила горячим молоком, высушила одежду.

Муж добродушно посмеивался: «Не взять ли нам одного из этих сорванцов в зятья?..»

Утерев слезы, Афу перешла к цели своего посещения:

— Не стану напрасно вешать веревку зятю на шею: для семьи он старается. Пристал: «Пойди да пойди к секретарю, пусть устроит меня буфетчиком, хоть заработок будет лучше». — Афу бросила настороженный взгляд на дверь, горячо зашептала: — Но ты этого не делай. Даже когда он сам придет. Ради моей дочки! К нечестному хлебу привыкнуть легко. Отвыкать трудно. Наставь его на ум. Пусть вернется на прежнюю работу.

Я обещал. Афу-хале. И вновь — бессонница. Как же так? Темная сельская женщина безошибочно различает, где добро и зло, а молодой современный парень, бывший пионер, комсомолец, тянется к наживе, не считает зазорным ловчить и жульничать? Ведь он не испытал и сотой доли тех трудностей, которые перенесла за долгую жизнь эта старуха…

Когда на следующий день зять Афу-халы предстал передо мною, я увидел рослого красивого парня с бойкими манерами. Он работал на каменном карьере, но собирался увольняться.

— Почему? — спросил я.

— Шел, как говорится, на запах шашлыка, а увидал, что клеймят горячим железом ишака. Сами налево продают пиленый камень машину за машиной, а я сижу на мизерном жалованье, и ни рубля сверху! С утра до вечера глотаю пыль…

— Значит, лично ты ничем незаконно не пользовался?

— Куда там! Разве они дадут? Говорят: «Эй, комсомол, не суй нос куда не следует. Тебя приставили шпионить за нами?»

— Итак, с карьера ты уходишь?

— Немедленно. Не могу видеть постройки из этого камня! С души воротит.

— Так, так. Что ж, направим тебя на легкую работу. Скажем, в буфет на железнодорожную станцию? Не возражаешь? Зарплата небольшая, но ведь всегда набежит приварок: трешница, пятерка. А то и четвертак в день, а?

Парень смотрел на меня с сомнением. Что-то в моем тоне ему не нравилось.

— Если не возражаешь, сразу же и позвоню. Скажу, наш, мол, человек… Не сомневайтесь.

Парень заерзал на месте.

— Э, лучше мне туда не впутываться…

— Чего ты опасаешься? Афу-хала хорошо знакома мне, а ты ей зять. Недаром говорят: хороший зять что сын родной, а с плохим и дочку потеряешь. Афу-хала тобой довольна. Вот я и предоставлю тебе теплое местечко!

Парень потупился. Смысл насмешки дошел до него наконец полностью.

— Не хочешь?

— Нет. Не хочу.

— Тогда давай так поступим. Ты вернешься на карьер, но уже бригадиром. Зарплата втрое больше. С жуликов глаз не спускать! Если учетчик придет ко мне с жалобой или иным способом узнаю о «шашлыке» — нашей дружбе конец. Понял?

— Обещаю. Буду трудиться честно. Самому опостылели ворюги!

— Верю. Тогда и на новые дома будешь смотреть с чистым сердцем. Разве можно счастливо жить в доме, который строился под проклятья?

— Да развалится такой дом!

— Видишь, какую мы с тобой чуть не совершили ошибку? Ну, сшибал бы ты сотняги на недоливе пива, на разбавленной водке, на недовесах колбасы. Построил бы себе дом. А люди шли бы мимо и говорили: «Посмотрите, какой домище отгрохал на пивной пене этот мазурик!» Да пальцами тыкать в твою жену, в твоих детей… Потом дело и до следователя дойдет. Крепки каменные стены, а — рухнут!

Вставая, он переспросил:

— Товарищ секретарь, значит, зарплата моя увеличится. Пойду обрадую своих. А если краем глаза взгляну на государственное добро, значит, я не мужчина!

Когда он ушел, я задумался: достаточно ли одной беседы? Не забудутся ли вскоре мои наставления, если соблазн легкого заработка вновь замаячит перед глазами этого неустойчивого молодого человека? И хватит ли у меня сил и времени переубеждать каждого? Ведь в районе восемьдесят тысяч жителей.

Я ходил по комнате и размышлял. Секрет, видимо, в том, чтобы создать условия, когда хищения станут не только усложнены, но и невыгодны. Однако как этого добиться?! Должен признать, что временами впадал в полное уныние.

«Куриная история» подействовала на меня особенно удручающе. Стараешься, выбиваешься из сил, а кучка прохвостов беззастенчиво тянет нас на дно! Когда дело распуталось окончательно, «мозгом» мошенничества оказалась… бухгалтерия колхоза! Завфермой, продавцы, перевозчики — это все была мелкая сошка, ими готовы были пожертвовать.

Колхоз ежегодно поставлял на продажу сто тысяч кур. Расчеты шли через заготовительную контору, деньги перечислялись в банк. Все в полном порядке: ведомости, накладные. Но в магазины поступило только пятьдесят тысяч голов птицы. Это удалось выявить тоже не без труда. Куда же девалась другая половина? И на это нашелся документ: погибли от внезапной эпидемии. На самом же деле все сто тысяч ушли в руки рыночных перекупщиков, развезены по другим районам!

На обсуждение этой грандиозной аферы ко мне были приглашены Латифзаде, Афганлы, Шамсиев, прокурор Ибишев.

— Я просмотрел все материалы уголовного дела. Выводы неудовлетворительны.

— Почему? — забеспокоился Латифзаде.

— В районе действительно была эпидемия?

— Имеется акт ветеринарной службы. Результаты анализов.

— А в домашних курятниках куры дохли?

— Зачем нам этим интересоваться? — удивился Шамсиев.

— Узнайте. Досконально. И найдите покупателей, которые брали в те дни кур в магазинах. Перечислите их поименно.

— Будет сделано, — неохотно кивнул Афганлы.

— И еще. Подписи колхозников на ведомостях при получении добавки к трудодням от продажи ста тысяч кур необходимо проверить и подтвердить.

Я хотел поручить это прокурору Ибишеву, но тот сидел молча, никак не выражая своего отношения к общему разговору. Он был в форменном кителе, который придавал его массивной фигуре величественный вид.

— Хотел бы поговорить с вами наедине, — со значением сказал он.

— Здесь нет посторонних!

— Как угодно. — Прокурор секунду помедлил. — Я не согласен с тем, чтобы проводить гласное расследование.

— ?!

— Мы не сможем ограничиться несколькими виновными. Пока задержано пятеро. Ну и хватит.

— А другие виновные? Сколько их?

— Если хотите знать, то все село. Поголовно.

— Как это могло случиться? — Я грохнул кулаком по столу. — Где же вы были, если под боком процветало мошенническое предприятие?!

Латифзаде воинствующе вытянул худую шею, словно готов был отстаивать свою особую правоту.

— В проекте решения бюро, которое вы готовили, — едко сказал ему я, — об этом нет ни слова? Так ведь?

— А вы хотите, чтобы в партийном документе фигурировал как коллективный преступник целый колхоз? За это нас не похвалят, — изрек он. — Вопрос политический!

Я постарался сдержать негодование:

— Нужно ли понимать так, что товарищ Латифзаде, отвечающий за идеологические вопросы в районном комитете партии, готов обойти молчанием вопиющий факт? Заштукатурить его, будто дыру в стене?

Латифзаде ничего не ответил.

— Нам ведь всем попадет, — неуверенно проронил Афганлы.

— Лично мне мой партбилет дорог, — отрезал прокурор.

— Если узнают наверху, — плаксиво подхватил Шамсиев, — то наши имена поставят в один ряд и с истинными виновниками, и с теми, кто безответственно подмахивал ведомости, не вдумываясь в свои действия.

— Могу добавить, — веско сказал прокурор. — Колхозники действительно получали лишние деньги на трудодень как доход от птицефермы. Но — только треть того, что им полагалось. Хотя значительно больше, чем могло быть от продажи кур законным путем. Говоря юридическим языком, они являются соучастниками, если даже в их действиях нет прямого состава преступления.

Все помолчали, задумавшись.

— И все-таки мы должны сказать правду во всеуслышание. Я убежден в этом.

— Дать пищу врагам? — вскинулся Латифзаде.

— Каким врагам?

— Всевозможным вражеским «радиоголосам» — вот каким.

— Что же, нам жить да на них оглядываться? Строить свою работу по чужим меркам? Нерешительный ум, который сам себя загонит в заточение, все равно что мертвый. Если мы с вами так трусливы, так оглядчивы, имеем ли право стоять во главе района?

Латифзаде тяжело поднялся, опираясь руками о край стола.

— Я под таким решением не поставлю подписи. Мое имя как было до сих пор незапятнанным, таким и останется.

И все-таки бюро райкома состоялось. Провели его в колхозе «Весна», с участием местных членов партии. Афганлы, который был прикреплен к этому хозяйству и больше других повинен в безответственной слепоте, мог бы понести суровое партийное наказание. Но колхозники за него вступились, и было решено, что он временно возглавит колхоз, поскольку председатель находится сейчас под следствием. Постарается исправить то, что произошло при его невольном попущении.

Латифзаде произнес речь с большим пафосом, сплошь состоящую из общих мест. По мере того как он оглашал подбор цитат о необходимости повышения партийной и государственной дисциплины, слушатели — виновные и безвинные — молча вздыхали, уставившись взором в пол, словно внимали приговору. Но понемногу с облегчением распрямились и стали переглядываться веселее: оратор не назвал ни одной фамилии, не огласил ни одного факта.

Латифзаде стал представляться мне фигурой собирательной. Из-за таких, как он, невозможно никакое движение вперед. Они безупречны, эти чистюли; ни к чему не притрагиваются, не марают рук. Зато какие словеса! Сколько восклицательных знаков… Внутреннее равнодушие — вот социальное зло!

…Бывший председатель колхоза «Весна» Заки Хасыев явился ко мне в райком поздно вечером. Он был спокоен и даже как-то величествен в своей дерзости. Словно перед его глазами постоянно стояла пелена, и окружающее он видел лишь в одном цвете, угодном себе.

— Вот что, секретарь, кончай это дело, — сказал он с порога.

— Бюро вынесло свое решение.

— Э, брось. В районе хозяин ты!

— Напрасный разговор. Вы понесете ответственность согласно закону.

— Я же говорил: был обманут, счетовод проклятый напутал, вот и делу конец. С тобой, секретарь, говорит не балаболка, а мужчина, у которого за спиной свои люди. Нас много, помни.

— Охотно верю, что много. Одному такого дела не спроворить.

— Верните меня в колхоз. С Латифзаде поговорю отдельно.

— Латифзаде тоже у вас «за спиной»?

— Нет. Он ведь безупречный. Кислой алычи в рот не возьмет.

— Значит, безупречный? Интересно, почему?

— Имя бережет. Сколько помню, он все на этой должности.

— Видите, как получается: копеечной алычи не возьмет, а тех, кто проедает народные тысячи, под носом не видит.

Ободренный моим мирным тоном, Хасыев заговорил еще смелее:

— Когда он заменял в районе первого, ему намекали: мол, убери отсюда начальника милиции Шамсиева!

— Чем не угодил?

— Не нравится, и точка, — уклончиво отозвался Хасыев. — Родича хотим поставить.

— Мне вы этого не говорили. Почему?

Тот неопределенно пожал плечами.

Мой интерес к Латифзаде все возрастал. Я пытался сравнивать его с другими людьми. Вот простая женщина Афу-хала. Она всю жизнь оставалась рядовой колхозницей, хотя уже до войны носила почетное звание стахановка и была награждена трудовой медалью, с которой не расставалась ни на день. Даже на полевые работы шла, приколов медаль к выцветшей ситцевой кофте, а зимою — к стеганому ватнику. Этой своей единственной наградой Афу дорожила безмерно. А чинуши вроде Латифзаде увешаны таким количеством наград, что теряют им цену. Они воздвигают вокруг себя целый забор из похвал, премий, почетных знаков и, подобно червям, уютно располагаются в шелковом коконе. Никто их не тревожит, не требует сурово вернуть народу долг… Афу-хала слабыми старческими руками хоть один камешек да уберет с общего пути, поможет потоку обновления. У нее хватило мужества побороться и за собственного зятя, отвратить его от зла.

Снова возвращаюсь к биографии Латифзаде, Не слишком ли я увлекся обличением? Вместе с сухими дровами могут иногда загореться и сырые. Что, если я ошибаюсь? Возрожу на человека напраслину?

Начинал он комсомольским работником. Бывшие однокашники до сих пор вспоминают о нем по-доброму: не парень был, огонь! Водились за ним маленькие извинительные слабости: во всем копировал секретаря райкома партии, даже китель шил одинакового покроя.

Однажды, в трудный сорок второй год, когда гул фашистских самолетов все чаще раздавался над седыми хребтами Кавказа, в местных селениях начали твориться странные дела: у кого-то со двора увели телку, кого-то подстерегли на пустынной дороге, чей-то дом разграбили… Хлеб, выращенный трудом женщин и подростков, бессовестно вырывали из рук!

Латифзаде только что вернулся по ранению с фронта. Он добровольно вступает в группу милиции. Целыми неделями рыскает по горным лесам, наконец нападает на след, сталкивается в одиночку с шайкой дезертиров. Убеждает их добровольно сдаться ему, безоружному, вернуться на фронт, искупить вину кровью. В ответ ему прижигают запястье раскаленным комсомольским значком. Однако оставляют в живых. Вскоре он опознает пойманных.

Эта полулегендарная история создала Латифзаде славу смельчака. Его выдвигают на партийную работу. Но не все шло гладко. Когда первым секретарем райкома стал брат директора МТС, против которого в свое время рьяно выступал Латифзаде, его собственная судьба закачалась подобно маятнику. Вот тут-то ему понадобились изворотливость, уменье приспосабливаться к обстановке, потрафить неуживчивому начальству. Бескомпромиссные речи недавнего фронтовика сменяются осторожными высказываниями чиновника, полными оговорок: «Хорошо, но…», «Планы сорваны, ни один показатель не выполнен, но…», «Разумеется, он волокитчик, заражен бациллой самомнения, но…»

При следующем крене Латифзаде уже с легкостью перенял манеру вновь избранного первого секретаря. Вызвать его на откровенные высказывания было просто немыслимо! Был такой случай. Обсуждался вопрос об одном дальнем родственнике Латифзаде, работнике финотдела. Латифзаде мог бы промолчать, но он взял слово и, не касаясь деловых качеств родича (а об этом и шла речь), бросил тень на его поведение в быту. Праздновал десятилетие свадьбы, но откуда вино в графинах? Уж не с винного ли завода? На домашнем столе красивый телефон новой модели; их завезли в район поштучно, только для учреждений. Мелочь? Может быть. Но если суммировать остальное…

Секретарь райкома похвалил за принципиальность. Ободренный Латифзаде именно с тех пор пристрастился выпускать домашнюю стенгазету, бичевать прорехи в собственной семье. Когда скончался отец, он объявил, что традиционных поминок не будет: из больничного морга останки свезли прямо на кладбище. Родственники собрались в доме дочери покойного, оплакали как положено, но без него.

Чем прочнее укреплялась его репутация «безупречного», тем быстрее редел круг близких и знакомых. Казалось, Латифзаде отлично чувствовал себя в атмосфере одиночества. Дети при нем не раскрывали рта, жена называла супруга только по фамилии.

Всеми этими странностями можно пренебречь, если бы они ограничивались порогом дома. В конце концов, каждая семья чудит на свой лад! Но и на работе от Латифзаде веяло чем-то мертвенно-холодным. Его знаменитую папку прозвали «кладбищем красавиц». Он складывал туда письма, заявления, выдержки из чужих речей. Сколько прекрасных идей оставалось по его милости без движения! Вот краевед-любитель раскопал свидетельство: в неприметном домишке на окраине жил некогда будущий известный революционер. Хорошо бы повесить памятную доску. «Рассмотрим», — отвечал Латифзаде и захлопывал папку. «Пора открыть Дом учителя!» — просили педагоги на ежегодной районной конференции. Латифзаде записывал что-то на бумажке и… засовывал в папку!

Притом он слыл отменным работягой! Окно в райкомовском кабинете светилось иногда за полночь. Не было такой цифры по району, которой он не знал бы наизусть. Однажды он подал молодому агроному такой точный и квалифицированный совет, что все поразились. Голова у него на плечах имелась — это бесспорно. Памятью обладал выдающейся; цитаты можно было за ним не проверять. Говорил сухо, без эмоций, но в логике не откажешь.

Так кем же он был в итоге? Балластом партии или ее верным исполнителем?

Однажды ко мне пришел взволнованный старый врач: «Записался на прием к товарищу Латифзаде, прошу помочь, а он отвечает: райком этим не занимается!» Вспомнилась другая жалоба. В одном доме обвалился балкон; подпоры сгнили, того гляди рухнут на головы прохожих. Райсовет отмахнулся: улица не входит в план реконструкции нынешнего года. Домохозяин написал в райком. Латифзаде ответил в том же духе: не наше дело.

Он был депутатом райсовета от небольшого селеньица. Жители его мучились без воды, хотя уже три года, как колхозом были выделены средства для артезианского колодца. Получив несколько отчаянных писем, я положил их перед Латифзаде. Тот равнодушно пожал плечами:

— Каждый должен заниматься своим делом. И отвечать за него. В данном случае колодец в ведении председателя колхоза.

17

В один из выходных дней Билал пригласил нас с матерью в свою новую квартиру. Они с Халимой недавно перебрались в районный центр.

Мать ворчала: в этих каменных коробках не сразу определишь, в какой стороне Мекка, все закрыто, нет даже дворика. Пусть лучше Бояз-ханум навестит нас. «К тому же, — добавляла мать, — я не выношу запаха бензина. Помнишь, когда поехали в мае в горную долину, бедняга водитель то и дело останавливался, пока я отдышусь? По мне гнедой конь, запряженный в повозку, куда лучше!»

— Дались тебе эти допотопные кони! — воскликнул я.

— Нет, ты не прав, — вмешался Билал. — Лошади, как все живое, прекрасны!

— Ай, Замин, не цепляйся к словам. Старую мать поздно переучивать. Живу тем, что повидала на своем веку. Вы видите больше — вот и стали умнее. — Она прикрыла глаза, произнесла напевно:

Билал обнял мою мать:

— Я-то ломал голову: откуда в Замине бьет родничок поэзии?

— Нене! Женщины тебе не простят такого отзыва. Измени слова.

— Не могу, сынок. Из песни слова не выкинешь. Да ведь это все про давние времена! Может, женщины тогда были другие? Про теперешних слагайте сами. Лучше меня знаете, чем ваши жены хороши, чем плохи… Старые люди говорили: «Если в колодце нет воды, то, сколько ни лей, не будет».

Мать, конечно, отправилась к Билалу на новоселье. И там продолжала вести свои мудрые речи не без лукавства:

— Знаете, кто поселяет распрю между свекровью и невесткой? Да наши же собственные сыновья! Им приходится поневоле успевать в обе стороны. Пока мой младшенький Амиль был холостяком, уж как мать баловал! То подарит мне туфли на высоких каблуках, то посадит в самолет, повезет Москву показывать. А нынче месяцами его не вижу. Вспоминает о матери, когда с женой ссорится. Ну, у меня разговор короткий: везу его обратно. Поживу у них день-другой и непременно найду повод замутить воду, повздорить с невесткой. Чтобы взять надо мною верх, она спешно мирится с мужем. Все средства хороши, лишь бы свекровь спровадить! А я в душе посмеиваюсь: что, детки, наладила вам семейное согласие хитрая Зохра?

Халима и тетушка Бояз, слушая ее прибаутки, начинали улыбаться, поглядывать друг на друга с виноватостью. Бояз называла мою мать сестрицей. Халима не отходила от нее ни на шаг.

— Знаешь, Билал, — сказал я, — когда был маленьким, думал, что половина селения нам родня, а все женщины мне тетки. Иначе как сестрой мою мать никто не кликал…

— Э, не обо мне речь, — прервала мать. — Лучше скажи, давно ли ты навещал своего прежнего учителя, отца нашей невестушки Халимы? А если тебе все недосуг, то напиши ему, чтобы не ждал понапрасну, раз дружбе вашей пришел конец.

— Что вы, мама! — вступилась Халима. — Отец знает, как Замин ему предан. Он на него не в обиде.

Мать полуобняла Халиму и незаметно застегнула пуговицу на ее оттопыренном животе. В пальто, на улице, беременность не бросалась в глаза, но теперь я взглянул повнимательней. Из-под слоя пудры на лице выступали темные пятна. Глаза по-особому блестели. Она много и охотно смеялась.

«Слава аллаху, — подумалось мне, — под этим кровом, кажется, прочно поселился мир. Билал спокоен, работа у него идет успешно. Халима старается ладить со свекровью, страхи ее прошли…»

Звонок в прихожей прервал мои размышления. Соседка привела черноглазого мальчугана, одетого щеголевато, с большим бантом у ворота.

— Это мой первый ученик, — сказала Халима с гордостью. — У малыша абсолютный слух.

Моя мать ласково склонилась над маленьким музыкантом:

— Угости меня черным виноградом, чтобы мои глаза стали такими же темными, как у тебя, внучек!

— А разве у тебя нет своего винограда? — серьезно спросил ребенок.

Халима усадила его во главе стола: пусть будет за обедом почетным гостем.

Билал бросил на жену иронический взгляд.

— Ну, ну, приучай руководить с малых лет. Ему это положено по чину.

— О чем ты? — с удивлением спросил я.

— А ты не знаешь? Перед тобою внук Латифзаде. Его родители наши соседи.

Я посадил малыша к себе на колени, внимательно вгляделся в его черты. Выпуклый лобик, иссиня-черные волосы, смелые глаза. Нет, не похож.

— Дед до сих пор не полюбопытствовал даже взглянуть на внука, — резко бросила Халима. — Женитьба сына пришлась ему не по нраву.

— Это и к лучшему. По крайней мере, с пеленок растет среди добрых людей, — добавил Билал.

Ребенок сидел за столом, подперев кулачком щеку. Казалось, он не слышал разговоров вокруг. Но погруженность в себя была мнимой. Он жадно впитывал малопонятные намеки, и неискушенный ум уже готов был обрушить на взрослых целый ворох вопросов, не таких безобидных и забавных, как прежние: «Почему молоко белое, а речка жидкая?»

— Как с точки зрения закона наследственности, — вполголоса спросил я у Билала, когда тот протягивал мне стакан крепкого чаю. — Внук неизбежно повторит в чем-то деда?

Билал с видимым удовольствием пустился в рассуждения о числе хромосом и о будущем генной инженерии. Увлекшись, он перескочил на любимого конька — на растения.

— Можно создать путем подбора куст табака высотою с дерево! — воскликнул он.

— Неужто? — изумился я.

— Даю тебе слово. Через пару лет выращу помидор величиною с арбуз! Его хватит на обед целой семье.

— Меня больше интересуют скороспелые сорта, — я попытался вернуть друга на землю, к насущным проблемам района. — Например, картофеля.

— Об этом тоже не забываю. Недавно беседовал с нашим академиком. Он у меня спросил, кстати, о тебе: какое образование, кто ты по специальности? Не дипломат ли?

— Почему же дипломат? — я был искренне удивлен.

— Он сознался, что двумя-тремя вопросами ты загнал его в угол. В результате он сам стал просить тебя о том, чего ты, в сущности, добивался: чтобы опытная станция смелее осваивала новые регионы под овощные культуры. Например, выискивала горные поляны, где не так жарко, как в долинах, и дольше задерживается влага.

Помнится, он сам привел мне пример: на американском континенте у диких видов картофеля полноценные клубни завязываются даже высоко над уровнем моря.

Мне вспомнилось, что под конец нашего разговора маститый старец вздохнул:

— Будь моя воля, немедленно переселился бы к вам. Работа интересная, воздух чистый. Недалеко то время, — пошутил он, — когда прописка станет ограничена не в городах, а в сельской местности. Каждому захочется дотянуть до ста лет!

— Ловлю вас на слове и приглашаю в наш район! Если возьмете лично шефство над опытной станцией, то что прикажете, то и сделаем. Ваши идеи — наша организация!

Вскоре академик действительно пожаловал с целой свитой. Когда мы остались наедине, он сказал:

— У вас были, видно, хорошие учителя, товарищ секретарь?

— Когда ученик туп, наставника не упрекают.

— Я совершенно серьезно. Вопросами селекции увлекались, вероятно, еще сидя за партой?

— Увы, в школьные годы меня тянуло стихотворчество.

— Вы пишете стихи? Это прекрасно! Великий Вергилий во времена древнего Рима тоже воспевал труды земледельца. У него есть несколько ценных рекомендаций по растениеводству.

— Этого я не знал.

— Ну, я вас с удовольствием просвещу… Будете в Баку, приходите, потолкуем.

Так в жизни районной опытной станции наступил крутой перелом. Ее оборудование пополнилось новейшими приборами, число сотрудников возросло вдвое. Поговаривали уже о создании на этой базе нового научно-исследовательского института…

…Я продолжал держать на коленях внука Латифзаде.

— Если бы мир состоял из одинаковых людей, — говорил Билал, — мы присутствовали бы при его закате. Кроме наследственности, важна среда. Личность образует индивидуальная судьба.

— Тогда я спокоен за черноглазого! Он возьмет лучшее и отринет худшее из того, что есть у его деда.

— Прежде всего вырастет акселератом, как все последнее поколение. Суть этого явления полностью не ясна. Хотя…

Тетушка Бояз внесла два стакана с горячим напитком:

— Заварила вам чабреца, сама в горах собирала. А во дворе он не растет, через год-два сохнет. Тебе бы, Замин, повидать наш садик. Сколько в нем лекарственных трав! Мой старик увлекся всяческими посадками да прививками… Теперь сам говорит: хорошо, что сын пошел по научной части!

— Тетушка Бояз, — поддразнил я, — а помнишь, ты сокрушалась, что Билал не стал районным начальником? Тогда бы, мол, о тебе соседки твердили: «Вот счастливая мать!» Разве ты сейчас не счастлива?

— Ах, Замин, конечно, счастлива! Спасибо тебе, что по-братски во всем помогаешь Билалу. Квартира вот хорошая… Жаль только, что очаг не настоящий.

Билал засмеялся:

— Так и ждал, что ты на это пожалуешься. Представляешь, Замин, переступает она порог и сразу всплескивает руками: «Зачем дым напускаете, стены коптите?» Никак не могла поверить, что камин электрический. Пока рукой не потрогала.

Бояз-ханум не обиделась. Охотно посмеявшись над собою, рассказала еще об одной промашке:

— Приехала я впервые в их прежний дом, вдруг прямо к порогу под ноги какой-то зверек метнулся. Не то белка, не то заяц, не то крыса. А крыс я до смерти боюсь! Змею могу схватить голыми руками, но этой породы не выношу. Закричала страшным голосом и упала без памяти. Люди на крик сбежались, а эта тварь лижет мне руку. Оказалась собачонка. Да такая махонькая — на двор выпустить боязно. И уж забавница! На задних лапах стоит, кувыркается. Моя невестушка, дай ей аллах здоровья, любила с нею возиться. Я ей говорю: доченька, лучше кошку держать, все-таки польза. Слава аллаху, в новый дом не повезли, подарили кому-то… — Тетушка Бояз умолкла и взглянула на меня со вздохом. — А ты когда голову к месту приклонишь? Жил бы рядом с Билалом.

— Думаешь, без тебя дело со свадьбой у него не сладится? — грубовато вмешался Билал.

— Многоэтажку построим, тогда и о семье подумаю, — отшутился я.

— Значит, уже присмотрел невесту? — живо откликнулась Бояз. — Только придемся ли мы с твоей матерью по вкусу городской барышне?

— Халиме ведь пришлись?

Бояз-ханум промолчала. А Халима, услыхав свое имя, выглянула из кухни. Она разрумянилась, ямочки на щеках так и цвели. Я подумал: женщина дважды царствует над нашими душами. В девичестве, когда похожа на нежный бутон, — ничья рука не смеет оскорбить его прикосновением! — и в ожидании материнства, вся осиянная его кротким светом.

— Сплетничаете обо мне? — весело спросила она.

— Обсуждаем, какая невеста подойдет Замину, — простодушно отозвалась ее свекровь. — Наверно, горожанка, как и ты, мой светик.

— Замин меня очень любит, — легкомысленно отозвалась Халима.

«О господи, — подумал я, — когда же она образумится, повзрослеет?»

Но Халима быстро поправилась:

— Он всех нас любит: моего отца, Билала, меня и даже мою мать, хоть они вечно цапаются. Но меня все-таки больше всех, да, Замин?

— Еще бы! Ты мастерски стряпаешь кутабы.

— Подлиза!

Когда смеющаяся Халима скрылась на кухне, а тетушка Бояз последовала за нею, Билал озабоченно спросил:

— Ты ничего не знаешь о Мензер-муэллиме?

— Нет. Что-нибудь произошло?

— Надеюсь, что нет. Однако…

— Вторую неделю мотаюсь по району, — с сожалением проговорил я, стараясь не выказывать особой тревоги. — Мог что-то и пропустить. Так что стряслось?

— Пока, думаю, ничего особенного. Просто мы приглашали ее, а она отозвалась как-то уклончиво: очень занята, едва ли, не обещаю. На нее это не похоже. Она теперь очень внимательна к Халиме.

Остаток вечера я просидел как на горячих углях. Ждал звонка в дверь. Но он так и не раздался. Мензер ни за что не захотела бы обидеть друзей. Видимо, дело во мне? Она вновь избегает со мною встречаться. Неужели ненароком обидел?

Я рано встал из-за стола, который Халима с таким искусством уставила всевозможными яствами. Впервые я видел ее в роли рачительной хозяйки. Но мысли мои блуждали далеко.

18

Приближалась районная учительская конференция перед новым учебным годом.

В последних числах августа ко мне неожиданно, без зова пожаловал Латифзаде. Он был оживлен, что с ним редко случалось. Вошел с видом полководца, заранее убежденного в победе.

— Думаю, что перед учителями целесообразнее выступить вам, — сказал он с нажимом.

— Конечно, буду присутствовать и скажу несколько слов. Но доклад подготовлен вами.

— Выступление первого секретаря прозвучит весомее. Тем более что пора принимать организационные меры.

— Что вы имеете в виду? — я насторожился.

— За ошибки пора отвечать. Работа районного отдела народного образования неудовлетворительна. Прямая вина на Мензер Велиевой. Она развалила дело.

— Странно, как это ей удавалось буквально у нас под носом? А мы даже не заметили.

— Я мог давно сигнализировать, если бы…

— Что именно?

Он промолчал, выразительно пожав плечами.

— Итак?

Латифзаде не спеша открыл пресловутую папку, среди множества бумаг отыскивая те, которые нужны. На отдельных листках красными чернилами у него были выписаны цитаты.

— «В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот может достичь ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам!» — с пафосом прочел он и поднял кверху палец: — Вот! Это должно быть вывешено в каждой школе на видном месте. Явная недоработка района.

— Прекрасные слова. Но еще лучше, если учащиеся не просто затвердят их с чужого голоса, а сами захотят прочесть труды Карла Маркса.

— Именно! А Велиева недооценивает… Считаю нужным дать указание: кто не посещает политсеминаров, не прорабатывает указанного количества политической литературы, не будет допущен к экзаменам и переведен в следующий класс!

— Абсолютно неверно!

— Поощрять безыдейность школьников лучше?

— Идеи не вбиваются насильственно, товарищ Латифзаде. Лекции, на которых в помещении надо замыкать двери, чтобы народ не разбежался, решительно не нужны.

Он пожевал губами.

— Значит, Мензер-муэллиме остается на своем месте?

— Если располагаете весомыми фактами против нее, внимательно выслушаю.

— К чему? Вы уже приняли решение.

— Интересно было бы проверить такой факт, — невозмутимо продолжал я, словно не слыша последних слов, — в конце учебного года стало традицией преподносить учителям в складчину подарки. Дети сами не зарабатывают, следовательно, сумму определяют родители. Если это букет цветов или дарственная книга — одно дело. Но если хрустальная ваза — уже совсем другое. Как раз об этом я хочу сказать несколько слов на учительской конференции.

— Ваше выступление прозвучит как еще одно проявление заботы партии о добром имени советских педагогов, — бесцветно отозвался Латифзаде, завязывая тесемки на папке.

Хотел ли он смутить меня именем Мензер и проникнуть в тайну наших отношений? Или искренне считал ее неподходящим руководителем? Задумываться над этим особенно не хотелось. У меня были точные сведения, что интерес Латифзаде к школьным делам случаен: за десять лет своего секретарства он считанные разы переступал порог районных школ, а беседовал с учителями и того реже. Всегда оперировал цифрами, одними цифрами! Однако нынче, держа нос по ветру, смекнул, что надо менять тактику: показать себя сведущим, напористым, непримиримым. Однако почему все-таки пробным камешком у него стала Мензер?

Вспомнилась жалоба, посланная в райком на мое имя. Заведующий общим отделом, вскрыв конверт, решил по первым строкам, что дело касается идеологических вопросов, и передал второму секретарю. Латифзаде, не читая, наложил резолюцию: «Принять меры». Наконец, письмо попало к Сейранову, который и передал его мне. Оно было послано вдогонку, после нашей поездки в один из колхозов во время сбора винограда. «Товарищ секретарь, — гласило письмо. — Хотела с вами поговорить, да не успела. Крестьяне лезут из кожи, лишь бы послать сына в город за дипломом. Мы тоже решили отправить своего первенца в институт: пусть попытает счастья. Зачем вам об этом пишу? Не для того, чтобы просить помощи. Есть у сына голова на плечах, сам пробьется. Надо только хорошенько подготовиться. Но наш председатель этому мешает: требует, чтобы все школьники работали на винограднике. Мы с мужем готовы потрудиться вдвое, лишь бы не отрывать парня от учебников. Он у нас, слава аллаху, башковитый. Однако председатель говорит, что женщина, которая приезжала с вами, отдала распоряжение ни для кого не делать исключения и что вы такого же мнения? Она будто бы главная над всеми учителями. Если так, то стыдно ей: сама выучилась, а другим дорогу заслоняет!

Рядовая колхозница Марал Гаджи Гасан казы».

Сейранов нашел время поговорить с разгневанной женщиной. Оказывается, колхоз решил послать ее сына в институт на колхозную стипендию. Дело быстро уладилось.

Но Мензер… Могла ли она требовать такое от председателя колхоза, злоупотреблять моим именем?

Я решил не замалчивать этого факта, дознаться досконально, и позвонил Латифзаде:

— Помните письмо колхозницы о том, что абитуриентов заставляют летом работать в колхозе, когда им следует готовиться к вступительным экзаменам? На письме ваша резолюция.

— А… да, да… конечно… — промямлил он, видимо напрасно роясь в памяти.

— Вы давали подобное распоряжение в районо?

— Считаете, это было необходимо? Как-то не припомню…

— Вопрос принципиальный. Мы за трудовое воспитание, но против перегибов. Письмо надо вынести на учительскую конференцию. На общее обсуждение.

— Вот, вот, — обрадованно подхватил Латифзаде. — Именно!

Сейранова я просил предварительно наведаться в районо, переговорить с Мензер. В тот же день он попросил у меня разрешения на пятиминутный разговор наедине:

— Вы давали согласие на увольнение двенадцати человек из руководящего состава? Их персональные дела товарищ Латифзаде включил в повестку дня бюро райкома. Кажется, он намерен добавить Мензер-муэллиме.

— Что? Какие еще увольнения?

— Могу перечислить: заведующий отделом социального обеспечения, директора нескольких магазинов, начальник транспортной конторы, инженер из управления сельским строительством…

— Почему вы до сих пор молчали?

— Сам узнал только сейчас. Бюро готовит Латифзаде, он ни с кем не советуется.

— Имя Мензер Велиевой у него тоже значится?

— Нет. На бюро вынесен только вопрос о деятельности отдела народного образования.

— Хорошо. Буду иметь в виду. Спасибо.

Оставшись один, я задумался. В колхозах шли решающие дни уборки урожая. Вся жизнь района подчинена убыстренному ритму. Начинать перетряску кадров именно сейчас представлялось мне крайне нецелесообразным, даже вредным. Руководителю на новом месте необходимо время, чтобы осмотреться, войти в курс дела. Время страды требует оперативности, быстрых решений. Сколько же дров может наломать новичок, действуя наобум! Получится не руководство, а нечто вроде селевого потока!

Я уже получил наглядный урок вреда поспешности, рекомендуя Афганлы на пост председателя колхоза. Он оказался лишь старательным исполнителем чужой воли, сам же был лишен инициативы и твердости. И раньше у него случались просчеты: будучи уполномоченным райкома, он своими указаниями нанес вред овцеводству в колхозе «Араз», затем прохлопал всю «куриную историю» в «Весне». На новой должности Афганлы быстро поддался влиянию предприимчивых спекулянтов, которые не привыкли жить на честно заработанные деньги. Трактористы у него под носом загоняли новые шины, меняли исправные моторы на отработанные, а Афганлы, чтобы потушить скандал, щедро раздавал им справки с выдуманными предлогами, почему они спешно покидают колхоз (на учебу, по состоянию здоровья, семейные обстоятельства).

Я решил выступить в районной газете со статьей, в которой давался бы честный разбор положения дел в районе, а также анализ моих собственных ошибок и просчетов.

Черновик прочел Сейранову и Латифзаде.

Последний запротестовал с горячностью:

— Невозможно! Ваш авторитет будет полностью подорван. И не только лично ваш, а всего районного комитета партии. И потом, какой отклик вызовет подобная статья в Баку? Нет, я решительно против.

Сейранов тоже казался обеспокоенным:

— С тезисами можно выступить на бюро. Мы как раз собираемся обсудить вопрос правильной расстановки кадров.

— Конечно, конечно, — поспешно подхватил Латифзаде. — Всему найдется свое место: и положительным и отрицательным примерам.

— А как быть с письмом колхозницы? Пусть остается в уверенности, что ее сыну сознательно преграждают путь к знаниям?

— Но ведь парня все-таки посылают на учебу? В чем же вопрос?

— В том, что все решения мы принимаем келейно. О них знает лишь узкий круг лиц. Они стали вроде нового платья. Снимаем мерку с каждого по отдельности и говорим: ступай, голубчик, с тобой мы закончили. Нет гласных обобщений, а следовательно, отсутствует и широкий отклик в народе. Для кого мы заседаем на бюро, если разучились нести свои решения в гущу масс, пропагандировать эти решения, а не просто диктовать свою волю?

— Может, повременим немного? — осторожно высказался Сейранов. — Сначала закончим сельскохозяйственный год, подведем итоги, отчитаемся…

— А потом настанет пора готовиться к севу? Займемся пахотой, сенокосом? Конца этому не будет! Нет, дорогие товарищи. Открытое слово самокритики никогда не бывает преждевременным. А вот запоздать может. По вашему мнению, я рискую своим авторитетом? Готов пойти на это. И если вы окажетесь правы, не мешкая подам заявление как не справившийся со своими партийными обязанностями. Вот вы сказали, товарищ Латифзаде, что можно уравновесить отрицательные примеры с положительными? Разумеется, можно. Особенно, если начать отсчет с допотопных времен. Но сравнивать надо не то, что было и что стало, а наши большие возможности с их неполным осуществлением. Вот тогда нам не хлопать в ладоши станут, а сурово спросят: почему мы так медленно движемся вперед?

Все-таки я последовал совету Сейранова и прежде представил статью на обсуждение бюро райкома.

Его вел Латифзаде в своем обычном стиле.

— Товарищи, — сказал он, — наряду с несомненными успехами партийной и хозяйственной работы в нашей районе имеются недостатки. Товарищ Вагабзаде решил заострить внимание именно на них. Пусть нарушители государственной дисциплины знают, что никакое служебное положение не спасет их от критики. Товарищ Вагабзаде готов во многом взять ответственность на себя. Хотя к перечисленным просчетам причастны и мы с вами, — великодушно закончил он.

Когда статья была прочитана вслух, некоторое время стояло молчание. Я попросил каждого высказаться и, возможно, в чем-то дополнить ее. Ведь со стороны недостатки виднее.

Первым заговорил прокурор.

— Критика и самокритика вещи хорошие, — осторожно произнес он. — Кто спорит против этого? Однако надо видеть ясную цель, во имя которой затевается критика. Борьба с недостатками имеет двоякие последствия: в одном случае служит прогрессу и обновлению, в другом — влечет к пропасти… Остановлюсь на том, что требует внимания в первую очередь. В районном аппарате наблюдаются, так сказать, белые пятна. Уже некоторое время мы живем без председателя исполкома. Товарищ Вагабзаде почему-то об этом даже не упомянул. Выходит, можно обойтись без местной советской власти? Абсурд! Вот на чем надо сосредоточить внимание. От учреждений, оставшихся без руководителей, нечего ждать порядка!

— Нельзя назначать случайных людей, — возразил я с досадой. — На руководящих постах нужны работники с чувством ответственности, полностью компетентные в своей области.

— Совершенно верно, — охотно подхватил Латифзаде. — Мое мнение совпадает…

Прокурор грубо прервал его:

— Один из путей, ведущих в пропасть, это бесконечная болтовня! Вы, товарищ Латифзаде, почти год исполняли обязанности первого секретаря, но не приняли ни одного самостоятельного решения. А между тем кандидатура товарища Сейранова на пост председателя исполкома выдвигалась уже не раз.

Член бюро Маликов отозвался с места:

— Полностью поддерживаю! Мы знаем Сейранова не первый год. Он исполнительный и кристально честный работник. Единственно, что могут сказать: мол, секретарь райкома выдвигает своего помощника.

— Разве служебные отношения квалифицируются как семейственность? — пошутил я.

Обстановка разрядилась. Слово взяла Мензер Велиева. Когда она поднялась с места, Латифзаде, будто пешки на шахматной доске, поспешно поменял местами разложенные перед ним бумажки. Я уже знал, что это означает: он готовился к бою и хотел иметь под рукой нужный набор цитат. Рассортировав «фигуры», он откинулся на спинку стула с успокоенным видом.

Мензер начала так:

— Мне понятен ход мыслей товарища Вагабзаде. Конечно, осознав пробелы в собственной работе, он вполне мог «залатать дыры» в процессе работы, не привлекая к ним ничьего внимания.

Латифзаде тотчас вскинулся:

— А я что говорю? Статьи не надо. И обсуждать ее не к чему.

— Разрешите продолжить. Однажды, вскоре после Пленума Центрального Комитета, вы, товарищ Латифзаде, обратились ко мне с таким вопросом: что такое, в философском смысле, масса и руководитель? Возможно, вы намеревались просто проэкзаменовать меня? С запозданием отвечу. Художника, поэта, великого музыканта современники могут не оценить. Так случалось не раз. Слава приходила ко многим из них посмертно. А вот о государственных деятелях, о политиках так сказать нельзя. Вождь, руководитель должен отвечать требованиям дня, выражать чаяния именно сегодняшние. Иначе он не выполнит своего назначения.

— Мы здесь собрались не для философского диспута! — Латифзаде вскочил, словно подкинутый невидимой пружиной. — Не лучше ли вместо умствований перейти к оценке работы вверенного вам отдела народного образования? В прошлом учебном году более тысячи учеников, — Латифзаде быстро справился по бумажке, — получили на экзаменах неудовлетворительные отметки. Двести учеников начальной школы стали второгодниками. К чему это приведет, я вас спрашиваю?

Мензер секунду смотрела на него растерянно. Затем овладела собой, полностью игнорируя его выпад:

— Я хотела сказать, что самокритичность похвальна, но желание взять все просчеты в районе на себя отдают переоценкой собственной личности. Думаю, товарищу Вагабзаде следует быть скромнее. Однако еще большим злом мне представляется систематическое уклонение от прямого служебного долга, желание отсидеться в стороне, чем, как здесь уже говорилось, грешит товарищ Латифзаде. Думаю, настала пора заговорить об этом в полный голос и разобрать его поведение.

— А! Решила мстить? — Лоб Латифзаде налился пурпурной краской. — Проведала, что собираюсь выступить с резкой критикой работы районо, и поспешила опередить? Ловко!

Не обратив никакого внимания на его яростный тон, я спокойно объявил:

— Слово предоставляется товарищу Латифзаде.

Он утратил обычную броню непроницаемости. Сбивчивая речь сводилась, по существу, к единственной фразе: «Она развалила всю работу!» В подтверждение он вспомнил давнее выступление Мензер на пленуме райкома. Это было задолго до моего возвращения в район. Мензер только что вступила в свою новую должность и, как опытный педагог, сумела обобщить недостатки многих школ, вступилась за нужды учителей. Многие педагоги, говорила она, поневоле погружены в домашние заботы. Освободить их от бытовых проблем — построить за счет колхозов домики, обеспечить дровами и отчасти продуктами — не одолжение, а долг. Назначение учителя в обществе самое высокое. Даже такой жестокий властитель, как хромой Тимур, завещал похоронить себя в ногах своего учителя!

Латифзаде вцепился в эти слова подобно клещу:

— Странная позиция для советского учителя восхвалять тирана, утопившего в крови целые страны! — едко воскликнул он. — Какая ужасающая политическая слепота! Выходит, все эти годы Велиева безнаказанно навязывала свои подозрительные взгляды педагогам целого района? Кроме того, она осмелилась поставить под сомнение заботу государства об учителях. Как это квалифицировать, скажите на милость? Может быть, ответит сама Велиева?

— Отвечу, — сказала Мензер, бледнея от негодования. — Наша школа нуждается в реформе. Это носится в воздухе, необходимость изменений давно назрела.

Латифзаде ошарашенно озирался; вокруг никто не возмущался. Напротив, все внимательно слушали Мензер. Латифзаде втянул голову в плечи, недоуменно смолк.

Чтобы избавить его от неловкости, я заговорил сам.

— Революция не единовременный процесс, — сказал я. — Она продолжается и будет продолжаться во всех областях. К сожалению, движение вперед не всегда соответствует идеальной прямой. То и дело возникают трудности, преодолеть которые можно только путем революционного рывка. Об этом и напомнила нам товарищ Велиева. Хочу добавить, что моя статья преследует те же цели. Раздавались осторожные голоса: не рано ли говорить о допущенных ошибках? Может быть, дождаться конечного результата? Считаю это абсолютно неприемлемым! При таком подходе результат станет все более недостижим. Беда ведь не в отдельных ошибках отдельных работников; речь идет о деловом стиле в целом, о методе нашей работы. В чем он, этот метод? Не в том, чтобы пуще огня бояться наделать ошибок. Или всячески их затушевывать. Нельзя удовлетвориться тем, что мы постоянно мчимся тушить вспыхивающие то здесь, то там пожары. Необходимо доискаться до их причины.

Когда я брался за свою теперешнюю работу, мне представлялось, что секретаря райкома оценивают прежде всего по выполнению районом хозяйственных планов. Лишь недавно понял, как был не прав. Есть виды деятельности, которые объемлют абсолютно все стороны человеческого бытия. Когда сам себе не принадлежишь, и любые соображения выгоды, покоя, тщеславия, успеха просто-напросто перестают существовать. Жизнь без остатка посвящена людям, которых даже не всегда знаешь по именам. Но наши жизни слиты воедино…

19

Мензер уехала с группой учителей, собранных со всей республики, в ознакомительно-туристическую поездку в ФРГ. А ко мне посыпались анонимные письма с жалобами на школьные порядки. Несмотря на разный почерк, они были однотипны: «Куда смотрит райком? Наших детей учат плохо, они не успевают по многим предметам. Зато девочки привыкают носить дорогие вещи, франтить. Не подражают ли они в этом некоторым учительницам, которых давно пора одернуть?» Последнее письмо оказалось наиболее откровенным: «Долго ли вы, хозяин района, будете защищать Мензер Велиеву? Какой пример показывает она молодым девушкам, следуя за вами как тень? Вас мы не виним, вы человек холостой. Но ей, вдове фронтовика, такое бесстыдство не к лицу…»

Пока я читал, передо мною незримо витало желчное лицо Латифзаде. Не хотелось верить, что именно его рука направляла мутный поток анонимок. Да и не один он такой, кому свежий ветер критики поперек горла. Многим хотелось бы сидеть до скончания века в служебных креслах без забот, как на пуховике. Легко прослыть безупречным, ничего не делая, затвердив набор надежных, будто каменная ограда, призывов и лозунгов! Главное для таких людей — не потерять «номенклатурную» должность. Она — щит от любых поворотов судьбы…

Когда Мензер возвратилась, я официально пригласил ее в райком, попросив Сейранова приготовить всю пачку анонимок и присутствовать при разговоре.

Едва она переступила порог, я сделал несколько вежливых шагов навстречу:

— Как прошла ваша поездка?

— Было очень интересно, — сдержанно отозвалась она.

— Побывали в школах?

— Разумеется.

— Много отличий от нашей системы образования?

— Можно сказать, все различается.

— Это естественно. Разные социальные уклады и разные задачи.

Она чуть сдвинула брови. Как мне знакомо это выражение скрытого неудовольствия, словно легкая тучка сползла с гор!

— Нельзя рассуждать столь примитивно. Немецкая культура дала миру Гёте и Шиллера. Но рядовой немец привержен прежде всего порядку. Даже забастовки проходят у них «по правилам». — Она говорила неохотно. Что-то тревожило ее. Слегка усмехнувшись, Мензер продолжала: — На набережной мы остановились возле рыбака. У него хорошо клевало, но почти каждую пойманную рыбку он снова бросал в воду. Оказывается, эти рыбешки на сантиметр не достигали размера, установленного для лова!

— Да, подобное послушание воспитывается с пеленок!

Тучка снова опустилась на брови Мензер.

— На обратном пути мы несколько дней провели в Германской Демократической Республике, имели беседу с секретарем Берлинского комитета комсомола. Он познакомил нас с уставом. Первый параграф гласил: «Прививать каждому юноше и каждой девушке самостоятельность мышления». Так что немцы немцам рознь!

— Вы правы, — я говорил по возможности мягко. — Характер начинается с самовоспитания… Кстати, вы упомянули о приверженности к законам? Я тоже за то, чтобы защищать себя от наветов лишь законным путем. Нельзя уподобляться скорпионам, которые жалят друг друга без разбора.

— Странный намек… Что-то случилось? — не выдержала Мензер.

— Не столько случилось, сколько происходило и накапливалось, оставаясь до поры до времени малозаметным.

Сейранов предостерегающе захлопнул папку, давая понять, что нет смысла знакомить Мензер-муэллиме с анонимками.

— Что же мне ставится в вину? — напрямик спросила она.

Я уклонился от ответа:

— Жалобы без подписей, но мы все-таки поручили их разобрать.

— Занялся разбором, конечно, «безупречный» Латифзаде? Он обожает выискивать в человеке плохое. Итак, проверили, обсудили, и теперь меня ждет, видимо, наказание?

— Дело не в отдельных ваших недостатках, муэллиме, — я хотел ее успокоить, — а в том, чтобы перекрыть каналы пересудам.

— Каналы — это ведь люди, товарищ секретарь! Люди наносят раны, они же их и врачуют. Только человеческое сердце способно переносить тяжкие оскорбления и все-таки продолжать жить. Я не откажусь от своей работы! Злые слова словно микробы. Но я не белоручка и не боюсь заразы.

Сейранов выразительно поглядывал на часы. Наконец не выдержал, начал заводить их, с треском крутя головку взад-вперед. Возможно, это происходило от внутреннего смущения. Но столь же вероятно, что, будучи образцовым службистом, он просто хотел напомнить мне о недостатке времени.

— Кое-каких жалоб нам придется коснуться на августовской конференции, если вы не против.

— Конечно, против! Совещание учителей не место для разбора сплетен. Есть вопросы поважнее. Райком выражает мне недоверие? Чего же проще? Назначьте на мое место другого. Нынче модно обновлять кадры!

Мензер так стремительно поднялась со стула, что тот с шумом отлетел в сторону.

— Наверняка я без труда могла бы оправдаться перед своими коллегами. Но считаю это унизительным. Однако притворяться овечкой тоже не стану. Вы хотите, чтобы «безупречные» вновь торжествовали? Смотрите, как бы это не заткнуло людям рты, не вернуло их к прежней опаске и общественному безразличию. Что касается меня, то мне найдется место в любой школе. — Уходя, она обернулась к Сейранову: — Вы известите, когда надо являться на бюро?

Едва за Мензер закрылась дверь, как раздался телефонный звонок. Латифзаде вкрадчиво напомнил:

— Августовская учительская конференция начнется ровно через неделю. Неплохо бы обговорить ряд вопросов на пленуме райкома, чтобы нас не застали врасплох. Материалы у меня подготовлены.

Смысл последней фразы не сразу дошел до моего сознания:

— Какие, собственно, материалы вы имеете в виду?

— Организационные, конечно. Кадровые. Министерство просвещения отнекивается, но их мнение не может считаться решающим. Кадрами в районе распоряжаемся мы. Мензер-муэллиме не будет обижена. Она ведь и раньше высказывала желание вернуться в сельскую школу?

— Вы добиваетесь, чтобы она уехала из города?

— Так будет лучше для всех, — дипломатично отозвался он. — Ее отъезд рассеет тень.

— Какую тень? — Я ощутил прилив ярости. — Шарахаться от анонимок? Не собираюсь.

— Я забочусь о престиже имени секретаря райкома…

— Премного благодарен. Как-нибудь позабочусь о своем имени сам. «Секретарь райкома» — это не царские одежды, которые передаются по наследству. Кончим на эту тему. Послезавтра пленум райкома, что считаете нужным, можете высказать открыто…

Пленум прошел бурно. Латифзаде держался аксиомы: низок процент успеваемости, значит, не на должном уровне руководство районного отдела народного образования в целом. Каждый случай второгодничества он готов был рассматривать под лупой, раздувать до неимоверной величины ответственность именно Мензер — и никого другого!

Однако нашлись и возражающие. Секретарь райкома комсомола Малахат Фараджева и раньше, что называется, лоб в лоб не раз сталкивалась с Латифзаде. Сама по образованию педагог, она требовала к такому сложному, постоянно меняющемуся организму, как школа, подхода осторожного и вдумчивого.

Между прочим, когда снимали моего предшественника, именно она предложила полностью переизбрать бюро райкома, ввести в него свежих людей. Некоторые ее поддержали, но врагов она нажила гораздо больше. О Латифзаде она сказала тогда, что он как верный оруженосец, долго держал щит, заслоняя им виновных от справедливого наказания. Был ли он их сообщником? Нет. Пособником? Да.

Латифзаде в напыщенных выражениях поблагодарил Малахат-муэллиме за товарищескую критику. Уверял, что радел единственно о незапятнанности авторитета райкома, а не отдельных лиц. «Да, мы снизили к себе требовательность, позволили вкрасться бюрократическим привычкам в текущую работу…» Ему удалось отвертеться, но этого выступления он не простил Малахат.

Теперь они снова, как на поединке, стояли друг против друга.

— Товарищ Латифзаде критикует школьные порядки. Но что он знает о школе, кроме мертвых цифр? — Малахат так разволновалась, что, сама не замечая этого, покинула трибуну и подошла к столу президиума вплотную, уперлась горящим взглядом в Латифзаде. — Давно ли вы ставили себе в заслугу, что, пока ваши дети учились, ни рази не посетили родительского собрания из-за занятости? Вы любите повторять, что школа и только школа несет ответственность за воспитание будущих граждан. Но когда Мензер-муэллиме взялась за создание летних трудовых лагерей, кто вставлял ей палки в колеса? Кто ратовал за «чистоту учебного процесса»? Если не втянуть ребенка как можно раньше в осмысленный труд, не показать ему зримый результат, он станет искать в будущей профессии лишь удобства и выгоды.

Слова попросил рабочий совхоза Гасанзаде:

— Пусть не обижается на меня товарищ Латифзаде. Был такой случай: вышла у меня нужда с ним посоветоваться. Отпросился я с работы, приехал в райком, но его не застал на месте. Шлепаю обратно пешком. Мимо едет его машина. Останавливаю посреди дороги, спрашиваю, куда едет. Он отвечает: «К вам в совхоз». Тогда я говорю: «Директора совхоза вы видите постоянно. Сверните хоть разок в школу. Поинтересуйтесь, что там происходит». Он говорит: «Я не учитель, это не мое дело. Может, мне еще за классную доску встать?» Обидно мне стало. «Разве наши дети только наши? Они принадлежал Родине. Упустим сейчас, потом будет поздно перевоспитывать».

— Неправда! — возразил с места Латифзаде. — Не помню такого случая.

— Как тебе было его запомнить, товарищ секретарь?.. — сказал Гасанзаде, укоризненно покачивая головой. — Ты даже не дослушал меня. Машина фыркнула, обдала пылью и покатила себе дальше…

Накануне пленума я беспокоился в глубине души, что защитников у Мензер не отыщется. Существует инерция мышления: если в докладе ответственного лица того или иного работника публично подвергают критике, значит, вопрос о нем уже решен. Зачем же напрасно ломать копья? «Безупречные» вроде Латифзаде создали целую психологическую лестницу бездумья: кто сидит на ступеньку выше, тот и решает.

Я намеревался поломать этот порядок. Вернуть первоначальное значение словам «справедливость» и «принципиальность». Но оказывается, меня опередили.

Когда на трибуну поднялся Мирза-муэллим, зал навострил уши. Для большинства он был признанным старейшиной, всеми уважаемым аксакалом. К его словам готовы были прислушиваться с особым внимание еще и потому, что со времени митинга на плотине он не выступал публично. Как поведет себя Мирза-муэллим сейчас? Благоразумно поплывет по течению, следуя указке второго секретаря? Или пойдет вразрез с мнением начальства?

Против ожидания, Мирза-муэллим оказался не слишком красноречивым:

— Не ошибусь, если скажу, что мысли большинства сидящих в зале решительно разошлись с докладом товарища Латифзаде. Отчего так произошло? — Он помолчал, справляясь с одышкой. Не торопясь нацепил на нос очки, отчего черты его лица неуловимо изменились, приобрели большую значимость. — Мы исходим из разного житейского опыта, вот и все. Как уже говорилось, товарищ Латифзаде далек от подлинных забот сегодняшней школы. Поэтому наши суждения и не могли совпасть. Вы со мною согласны, товарищ Латифзаде?

Тот искоса посмотрел на меня. Непроизвольным движением потер лоб, сжал его, словно собираясь с мыслями, и принялся перебирать свои бумажки, складывая их одна у другой, подравнивая по краям.

Занятие это длилось так долго, что Мирза-муэллим с усмешкой развел руками и сошел с трибуны.

Сейранов через головы протянул мне записку. Я тотчас узнал почерк Мензер. В нескольких словах она снова настаивала на освобождении ее от должности заведующей районо.

В зале царила настороженная тишина. Возможно, ждали, что именно я отвечу на вопрос старого учителя. Но подводить итоги совещания было еще рано. В разных концах зала поднялись сразу несколько рук, прося слова. Латифзаде тоже наконец собрался с духом.

— Здесь не педагогический совет, — холодно сказал он. — И не колхозное собрание, чтобы драть горло. Существует партийная этика. По уставу в обсуждении вопросов пленума участвуют только его члены. — Он метнул строгий взгляд в мою сторону, требуя поддержки. — Райком располагает многими критическими материалами в адрес районо. Не во всем виновата персонально товарищ Велиева. Но нецелесообразно оставлять ее в прежней должности.

С мест послышались голоса: «Почему?», «Какие основания?»

Латифзаде замялся. Он привык оперировать готовыми формулировками, а приходилось говорить от себя, высказывать собственное мнение. Сбивчиво пробормотал что-то о «нравственной стороне вопроса» и, обращаясь к Мирзе-муэллиму, перед которым внутренне робел, туманно закончил:

— Вам это должно быть известно лучше, чем другим.

Я не уловил мгновения, когда на трибуне возникла Мензер. Зал замер, и ее первые слова прозвучали среди гробовой тишины:

— Считаю, что товарищ Латифзаде прав. Хотя его намеки с негодованием отвергаю. Есть ли в системе просвещения ошибки, недоработки? Разумеется, есть. Партия справедливо считает, что отставание на хозяйственных участках своими глубинными корнями связано с просчетами всего воспитательного процесса. Однако школьное воспитание не может идти в отрыве от среды, и среда, в свою очередь, решительным образом влияет на формирование личности ученика. Как руководитель я готова признать вину. Как педагог, болеющий за свое дело, хочу высказать то, что лежит на сердце. Вся моя жизнь посвящена школе… — она запнулась, справляясь с внутренним волнением. — Много лет я живу одинокой женщиной, мой дом пуст и очаг не разожжен… — она остановилась, закусила губу. — Всей жизнью я хотела внушить своим ученикам — а ближе и роднее у меня нет никого на свете! — что существуют ценности более важные, чем жизненный успех и благополучие. Мы призваны сберечь идеалы ушедших. Это необходимо нам самим! Если подкосятся основы семьи, рухнет верность, исчезнет настоящая любовь, какую цену будет иметь материальное изобилие?! Оно не может стать заменой счастья… Сегодня я подала заявление с просьбой освободить меня от занимаемой должности. Но не потому, что считаю себя недостойной. Причины глубоко личные и важные для меня. Мы не сможем работать вместе с секретарем райкома Вагабзаде. Ничего предосудительного в наших отношениях нет, но они не предназначены для зрителей. Личная жизнь — не кинолента. Ее закрытые страницы не дано читать всем и каждому..

Пленум единодушно высказался за то, чтобы Мензер Велиева продолжала прежнюю деятельность. Даже Латифзаде.

20

Тусклые дни поздней осени сменяли друг друга словно бусинки четок. Под невидимыми пальцами судьбы их шарики с треском отскакивали в сторону один за другим, один за другим…

Прислушиваясь к монотонному звуку осенних четок, старые люди мысленно погружаются в сладостные видения давно прошедших дней. Я же испытывал облегчение оттого, что, когда минует тягостное время, энергия сердца будет полностью принадлежать грядущему. Мою душу постоянно согревал свет, исходивший от встреченных мною на жизненном пути добрых людей. Что ни твердили скептики, мир держится ими и только ими! Покров великодушия оберегает грешную землю. Когда в небытие уходит хотя бы один из праведников, мировое равновесие грозит пошатнуться. Невыносимо потерять чувство взаимной спаянности и ощутить себя одинокой песчинкой в холодном, пустом мироздании…

Эти мысли насеяла на меня болезнь матери, тревога за нее. Я ворочался ночами без сна во власти страха.

Как странно, думалось мне, что моя мать, которая с младенческих лет защищала меня от всего дурного, никогда не пыталась заглушить во мне чувство страха. Напротив, она считала страх необходимым. «Боль и страх не дают сбиться с пути. Они указывают границы дозволенного», — говорила она. Даже Латифзаде с его нарочитой «безупречностью» казался ей полезным. Пусть он не всегда прав, но задуматься над самим собою его упреки заставляют. «Нужны и такие люди, — твердила мать. — Ты совершишь ошибку, если удалишь его от себя».

Я не спорил. По опыту многих лет знал, что каким-то непостижимым путем мать в итоге оказывалась всегда права. Как бы далеко я ни уходил, ее нравственный мир оставался тем невидимым кругом, который очерчивал мою жизнь всю целиком. А что касается страха, то вспомнилась такая история из детства.

Колхозный бык убежал из хлева. Поймать его не смогли. Он скрылся в горах, одичал и пугал прохожих. Едва завидев его, каждый бежал без оглядки, спасаясь от острых рогов, либо карабкался, обеспамятев, на дерево и сидел между ветвями до полной темноты. Жнецы на дальних полях то и дело с опаской озирались по сторонам; парни отпугивали быка горящими факелами. Для нас, детей, он был постоянным пугалом; красные юбки девочек его особенно раздражали. Боясь гнева быка, мальчишки перестали устраивать набеги на соседние сады, меньше шатались по окрестностям, прилежнее зубрили уроки.

В тот год, когда началась война, быка кто-то подстрелил. Весть немедленно облетела селение, и вместо облегчения все громко выражали печаль и жалость. А мать мудро сказала: «Бык погиб потому, что нужда в нем миновала. Теперь мы боимся войны». Она считала, что общий страх объединяет людей, заставляет их напрягать внутренние силы, пробуждает мужество.

Сидя у постели матери, я вновь и вновь перебирал свою жизнь, полную трудностей и огорчений. Как мелки и ничтожны показались мне теперь страхи, которыми я мучился до сих пор! В памяти проносился обозленный Медведь-Гуси с его зловещим присловьем: «У мужчины одна кровать — тюремная койка!»; лисьи повадки коварного Галалы; Баладжа-ханум, которая с бесстыдством задумала вовлечь нас с Халимой в обманный брак; алчный Ибиш, готовый наживаться на труде обманутых пастухов; наконец, начетчик Латифзаде, который тянет весь район назад… Все меркло, все тускнело перед страхом лишиться матери.

Не так ли мы бездумно топчем землю, не помышляя даже о том опустошении, которому по нашей милости она подвергается? Сколько лесов свалили наши топоры! Какое количество родников иссякло, рек обмелело, озер заилилось! Каким мусором покрыли мы некогда зеленые холмы… Внезапно огляделись — и дыхание перехватило: да ведь она же при смерти, природа!..

Леденящий страх ожидает нас и возле умирающих матерей. Запоздалый вопль пронзит вселенную: люди, берегите родивших вас! Под их колыбельные песни росли младенцы и распускались цветы, зрели колосья и зеленели деревья. Они удерживали неистовых сыновей от злых поступков; слабыми руками отгоняли от изголовья спящих войны, будто ночных чудовищ. Матери хранят планету, подобно собственному грудному младенцу.

…Я привел к ней врача. Она лежала в нижней комнате, вблизи окна, утреннее солнце касалось первым лучом ее щеки. Дневное шествие светила начиналось с добрых напутствий; мать ни в чем не отступала от прежних привычек, и только острая боль уводила ее на какое-то время прочь от близких, в глубину самое себя. Тогда она лежала неподвижно, вперив невидящий взгляд в потолок, и лишь огромным усилием сбрасывала с себя страдальческое оцепенение.

Увидев доктора Музаффара, она внезапно попросила:

— Остановись, постой немного у двери.

— Но почему, мама? — я был смущен странной просьбой.

Музаффар плутовато усмехнулся:

— Все помню, Зохра-ханум. И готов стоять сколько угодно. — Оборачиваясь ко мне, он сказал: — Замин-муэллим, вы ведь не знаете этой истории? Я тогда только собирался в институт. Пришел попрощаться с Зохрой-хала. Она спросила, на кого буду учиться? Я брякнул: на ветеринара. «Это что, за стадом ходить, что ли?» — «Нет, не совсем. Не я буду ходить, а ко мне будут ходить». — «И кто же станет дожидаться у твоей двери?» — «Ну… например, кони. Пара гнедых. Иноходец. Скакун». Твоя мать смотрит на меня и приговаривает: «Так… так… а ты подумай вот о чем, сынок. Едва осень наступает, приходят слякоть, ветры, как половина селения валится с ног от болезней. Может быть, лучше выучиться тебе на доктора? У здоровых людей и скот будет в порядке, ухоженный. Посмотри вокруг: плечистые парни пожелтели от хины, как подгоревшее молоко. Малярия их треплет». Я еще поартачился: «А как раньше обходились? Разве тогда не было малярии?» — «Раньше летом почти все селение уходило со стадами в горы. Там воздух сухой. Не было оросительных канав, запруд на речках, где разводятся малярийные комары…» В общем, этот разговор решил мою дальнейшую судьбу. Поступил я на медицинский факультет, и всякий раз, когда приезжал на каникулы, ваша мать, Замин-муэллим, шутила, что она заранее занимает очередь возле дверей будущего доктора… Но я возражал: «Сам буду стоять у ваших дверей!»

Пока Музаффар вел этот забавный рассказ, он незаметно, как бы само собою, облачился в белый халат, достал аппарат для измерения кровяного давления и присел поближе к кровати.

— Почему вы так поздно позвали меня, Зохра-ханум?

— Не хотелось отрывать тебя от дела. Годы мои такие, что пора собираться. Как умела свое прожила.

Врач неодобрительно покачал головой:

— Глупости. Положим вас в больницу. Подлечим.

— По койкам план не выполняете?

— Какой план?! Грешно так говорить.

Но мать стояла на своем:

— Если рассматривать стариков в подзорную трубу, обязательно отыщется тысяча болезней. Не нужна мне больница, лучше не уговаривайте.

Уговоры действительно оказались тщетными. Единственно, о чем мать просила, это перенести ее кровать под тутовое дерево. Она хотела насмотреться на свое селение.

— В груди у меня словно комок застрял, видно, от давней простуды, — твердила она.

Музаффар вышел озабоченный.

— Все селение лечила Зохра-хала травами и добрым словом. Ее целительные руки снимали головную боль и растирали опухшие суставы. А себе помочь не в силах, — сокрушенно сказал он.

— Чем больна мать?

— Нужен рентген, специальные исследования…

— Думаешь, она не догадывается? Молчит, потому что нас жалеет. Проклятый рак! Неужели медицина перед ним бессильна?!

— Ищем. Надеемся, — вздохнул Музаффар.

В саду меня дожидалась младшая сестра:

— Замин, скажи, маме совсем плохо?

— Сама видишь. Похудела она.

Садаф боязливо отвела глаза в сторону.

— Зачем так убиваться? Может быть, все еще обойдется.

Я понял, что ей хочется подальше отогнать неприятную мысль, не нарушать спокойствие собственной жизни. «Эх, сестра, сестра, — подумалось мне. — Как мы будем потом без матери? Она хоть изредка собирает нас вместе, напоминает о нашем дружном детстве. Без нее мы годами не откроем двери друг к другу. Забудем даже имена племянников… Без матери — как без родины. Опустеет родительское гнездо».

Садаф привела с собою маленькую дочку. Мать не разрешила посадить ее на край своей постели.

— Подержи ребенка на руках, — сказала взрослой дочери. — Пусть посмотрит издали, запомнит бабушку. — И зашептала горячо, нежно: — Цветок мой… сахарок мой сладкий…

«Да ведь она прощается со всеми!» — горестно вспыхнуло у меня в голове.

— Замин, сынок, тебе давно пора на службу. Не беспокойся: Садаф забежит еще разок среди дня.

— Не тревожься, нене. У меня нет срочных дел.

— Как знать? Может быть, они есть у тех, кто ждет тебя в райкоме? — После молчания с непривычной робостью она попросила: — Постарайся увидеть Мензер… — запнулась и докончила: — Пусть одолжит чайной посуды. Узнав, что мне нездоровится, непременно заглянут соседи. А стаканов в доме мало. До магазина мне не дойти. Амиль на меня обиделся: подарил целый набор… пластмасса — так вы ее называете? А я посчитала, что это игрушки, раздала ребятишкам. Разве, говорю, это посуда? Любойветерок со стола сдует. Он и надулся.

Через несколько дней мать почувствовала себя лучше. Она убрала с дивана постель.

— Днем не приезжай. Я выйду. Младшая сестра Мензер поссорилась с мужем, вернулась в отцовский дом. Хорошо бы образумить ее.

— Я позвоню Мензер-муэллиме. Пусть сама поговорит с сестрой.

— Не-ет. Упрямица ее не послушает. Вышла девушка за порог родительского дома — стала чужой. Сама себе хозяйка. А знаешь, из-за чего у них ссора с мужем? Он на курорт поехал один: с детьми туда не пускают. Как же так? Человек отдыхает от работы. Но зачем ему отдыхать от семьи? Тут что-то не продумано, сынок. Не надо, чтобы люди разлучались. Женская обида глупая, но завести может далеко. Другая дурочка начнет от досады с мужем считаться: зарабатываю не меньше тебя, проживу одна…

— А вот вислогубый зачем принял дочку в дом?

— Вот я и хочу его приструнить. Если ты мужчина, хвались не одними усами! Как сам разжигал свой домашний очаг, так и дочери его разожгут. Правда, Мензер им не чета. Она совсем другая.

— Хочешь, позову недотепу, их отца, в райком? Сам с ним побеседую.

— Что ты! Пусть туда даже хода не знает! Один раз поговоришь по-человечески, потом не отвяжешься от его просьб. Помнишь ведь его повадки? Лишь бы урвать. Бесстыдник, все на деньги меряет.

— Пожалуй, ты права. Недавно ко мне является незнакомый мужчина и начинает плести небылицы, как они, бывало, с моим отцом батраками косили, а хозяин одного похваливал, а другого ругал: мол, много отдыхаешь. «Все дело оттого, — сказал он мне, подмигивая, — что твой отец был высокорослый, не то что я, коротышка. Он и сидя возвышался над колосьями». Наконец перешел к делу: задумал-де поставить новую усадьбу в стороне от селения. А колхоз возражает. Отвечаю: все правильно, земля колхозная. А он мне: «Какой же ты секретарь, если приказать не можешь?» Под конец знаешь что брякнул? «Отец твой, говорит, такой же был: ни живому, ни мертвому! Унес я пару снопов — птицу свою подкормить, так он из своего кармана заплатил. Такой гордец!»

Я думал, что мать меня внимательно слушает. Но оказалось, мысли ее блуждали далеко. Она вдруг сказала:

— Сынок, ты не огорчайся, но на могилу мне никаких памятников ставить не надо. Пусть холмик сровняется с землей и зарастет цветами. Неприятно смотреть, как на кладбище вора Джаби и плута-чайханщика Мамиша черным мрамором обложили. — Мать усмехнулась бледными губами. — Да еще чайханщику книгу на карточке нарисовали. Кто не знал, примет покойника за ученого человека. Обман один!

Так мать между делом, чтоб не слишком нас пугать, делала свои последние распоряжения.

Через неделю она слегла окончательно. Меня вызывали по служебным делам в Баку.

— Нене, давай я отвезу тебя в хорошую больницу.

— К чему, сынок?

— Посмотрит тебя профессор. Может быть, назначат особое лечение…

— Я привыкла полагаться на силы природы. Поезжай спокойно. Тебя дождусь, обещаю. А ты внимательно слушай там своих старших. Недаром говорят: платье, о котором заранее советуются, сшито просторно и красиво. Ваша партийная работа тяжелая, сама теперь вижу. Но если дерево изнутри не сточит жучок, оно долго простоит. Не забудь навестить своего учителя, отца Халимы. Уговори ее мать приехать: пусть порадуется на счастливые дни дочки.

— Что-нибудь купить тебе?

— У тебя времени не будет за подарками бегать. Да, хорошо, что вспомнила. В Баку твоя квартира стоит под замком. Зачем тебе два дома? Живи всегда в своем селении, вместе с народом…

Теперь мать целыми днями лежала закутанная под тутовым деревом. Просила, чтобы сорвали ей несколько поздних роз. Слабыми пальцами перебирала лепестки: розовые, белые, пурпурные. Ее гаснущие глаза по-прежнему тянулись к ярким, радостным краскам. Но когда она прикрывала веки, дыхание словно отлетало от ее губ.

Музаффар сказал, что эта мучительная болезнь может длиться очень долго. Пока выдерживает сердце.

В Баку меня снедало мрачное предчувствие. Иногда я так поддавался ему, что забывал, где нахожусь и с кем говорю. Улицы и дома качались перед глазами. Все тело с ног до головы болезненно ныло.

Едва я сошел с поезда и увидел перед собою Эргюнеш, как что-то оборвалось внутри. Гора была не та, и земля не та. Вершина будто сгорбилась; воды Дашгынчая струились со стоном.

В воротах меня встретила старшая сестра:

— Наконец-то, Замин!

— Что?!

— Наша мать достигла своего предела! — Она произнесла это торжественно, почти спокойно, только лицо, опухшее от слез, да небрежно брошенные по плечам волосы выдавали усталость и смятение. — Сдержи слезы, брат. Ты мужчина. У нас в доме люди.

Я увидел их не сразу, они выходили из дому словно крадучись, подобные теням. Кто-то с глиняным кувшином поспешал к роднику. А сестры вынесли на веранду медный самовар, помятый от многолетней службы.

Вид знакомого с детства самовара стал последней каплей. Я затрясся от рыданий. Женщины громко застонали, заплакали в голос. Словно разбился на множество осколков огромный стеклянный шар, и в каждом осколке ожило какое-нибудь воспоминание. Земные дни моей матери возвращались в спутанном калейдоскопе. Лишь ее лицо оставалось спокойным, таким, каким оно было при нашем прощании.

— Не плачь, бедняжка, — утешая, сказала соседка Пакиза. — Никто с отцом и матерью век не живет. Зохра уйдет из мира на твоих плечах, она всегда так хотела.

А в ушах у меня звучал голос матери: «Хочу умереть без Замина. Пусть не видит моих последних минут. Когда лягу в домовину, верю: он согреет холодную землю любовью и памятью…»

Я стоял, словно окаменев, рассеянно вслушивался в похоронные причитания. То, что подошла Мензер, почувствовал сразу, хотя медлил поднять на нее глаза. Она стояла, судорожно скрестив на груди руки. Последний отблеск молодости покинул ее лицо; оно стало бледным, заметнее прорезались морщинки.

— Могила еще не выкопана, Замин. Ждали тебя.

— Мать говорила что-нибудь перед смертью?

— Да. Она была в сознании до последней минуты. Сказала: «Оплачьте меня, как положено по обычаю. Но, вернувшись с кладбища, принимайтесь за прерванные дела; не гневите аллаха неумеренной скорбью. Я — старая женщина и, уходя, лишь исполняю долг всего сущего».

Слезы вновь хлынули у меня из глаз.

— Тебе не подобает так громко горевать, Замин, — сурово сказала Мензер. — Все селение идет проститься с твоей матерью. Выйди же навстречу людям.

Должно быть, ее строгое наставление вернуло мне силы. Я отошел от столба веранды, на который опирался всем телом, и двинулся к воротам, в которые уже входили почтенные аксакалы.

— Нам надо посоветоваться с тобою, сын Зохры, — торжественно начал один из них. — Не послать ли за муллой?

— Она завещала, чтобы ее хоронил мулла?

Они нерешительно переглянулись.

— Такого завещания не было.

Я позвал старшую сестру.

— Ты знаешь волю матери?

— Мать не ладила с муллой, — созналась она. — Но подумай, что скажут люди?..

— Сколько помню, люди прислушивались к тому, что скажет Зохра!

— Братец, — зашептала она, — может быть, ты боишься из-за своей должности? Так оставайся в стороне. Это ведь и наша мать тоже. Мы сделаем все, как положено, сами, без тебя.

— Но ведь мать не хотела муллы?

Аксакалы неожиданно поддержали меня:

— Если не исполним волю покойной, на нас ляжет грех. Как пожелала, так и похороним.

Садаф сердито подхватила:

— Как это ты говоришь, чтобы Замин был в стороне? Мать должна идти на кладбище на плечах сыновей.

Одна из плакальщиц воскликнула нараспев:

— Лучше бы мы сами легли в землю… Зохра оставила нас без опоры! Осиротели мы, осиротели…

Другая с силой ударила себя в грудь.

— Смерть метит лучших. О, чтоб ее владычеству пришел конец! Дом Зохры был прибежищем для каждого изболевшегося сердца. Троих сыновей унесла у меня война…

Мензер незаметно протянула мне сверток:

— Раздай детям.

Я оглянулся. Множество маленьких головенок выглядывало из-за изгороди. Кто-то на них прикрикнул:

— Уходите! Что вы тут толчетесь?

Грубый окрик больно резанул уши. Мать никогда не обижала детей. «Их души хрупки, как стекло», — повторяла она. Я решительно двинулся к изгороди. Детские глаза настороженно впились в меня. И вдруг раздался чей-то одинокий укоризненный голос:

— Дядя Замин, почему ты не привез бабушке Зохре доктора из Баку?

Словно по сигналу, все разом загалдели, подобно птичьей стайке:

— Пусть нас не прогоняют! Мы тоже пойдем на кладбище. Скажи им, дядя Замин. Мы посадим цветы на могилке.

Я погладил мальчугана по вихрастой макушке.

— Зохра… бабушка ваша… оставила нас одних!

— Мы тебя одного не оставим, — серьезно пообещал ребенок.

Мензер отвела меня в сторону:

— Аксакалы ждут окончательного ответа насчет муллы.

Я подошел к седобородым старцам, которые стояли посреди двора понурившись.

— Я вспомнил, почтенные. Мать однажды сказала: пусть меня проводят не молитвами, мугамом^[17].

Старший из аксакалов склонил голову.

— Откройте дом Селима, — властно сказал он. — Зохра всегда называла его братом. Кто захочет почтить покойную сурой из Корана, пусть идет туда.

Запыхавшийся Амиль закричал еще издали:

— Брат, как станем хоронить мать?

Аксакал опередил меня:

— Там, где есть старший сын, — строго одернул он, — младший не должен возвышать свой голос.

— Э, зачем сердишься, дед? — небрежно отозвался Амиль. — Замина не было, вот я и распоряжался.

…Сельский певец Талат провожал ее до самой могилы жалобным напевом. Птицы примолкли, слушая. Речка затаила дыхание.

пел Талат.

Вернувшись с кладбища, я вдруг услышал с веранды родной, незабываемый голос: мать!

«Спасибо односельчанам, всему нашему народу, — произносила она слабо, но внятно. — В трудные дни укрыли меня с четырьмя сиротами, как добрая птица крылом. Я горда этим и счастлива». — «Что ты пожелаешь нам, нене?» — взволнованно спрашивал Амиль. Собираясь с дыханием, мать отозвалась: «Чтобы вы жили на земле до тех пор, пока будете нужны и полезны людям. Мир — это обширное поле, и все мы в нем землепашцы: одни посеют, другие сожнут…»

Голос оборвался. Амиль записал на пленку последнее наставление.

Вопреки традициям, траур по нашей матери стал не только горестным, но и светлым. Даже старухи благодарно шептали: не ангелом ли стала наша Зохра, оставив на земле свой мудрый голос?..

21

Когда люди всеми силами пытаются проникнуть в чужую тайну, они редко поступают так ради прямой выгоды. Чаще тешат собственное любопытство.

Давно миновали времена, когда судьба учительницы Мензер служила образцом для целого селения. Новые поколения жили по своим меркам, и ей оставалось лишь в одиночку наслаждаться сознанием выполненного долга. Нет, ее больше не превозносили за вдовью стойкость, просто считали обойденной судьбой. А разве несчастливцы когда-нибудь служили примером для подражания?

Мой же собственный мир, наполненный, подобно бесценному ларцу, воспоминаниями детства и юности, развеялся вместе с кончиной матери.

Эти потери не могли не сблизить нас с Мензер. Мы разделили горестную ношу пополам. Ее ласковое отношение ко мне, ее терпенье и забота все чаще напоминали материнские. Оставался всего лишь один шаг, чтобы наконец соединить наши жизни, ощутить под ногами крепкую почву новых надежд. Мы не могли больше терять друг друга!

Но разве уйдешь от судьбы? Невероятное известие разнеслось: Селим возвращается!

Мы сидели вдвоем с Мензер в доме моей матери, полные отчаяния. Хотя если бы случайный прохожий заглянул в незавешенное окно, он наверняка прошептал бы про себя с завистью: «Какая дружная парочка!»

Неужели, думали мы, все начинается сначала, как тридцать лет назад?! Слова долго не шли с языка.

— Замин… — выдавила наконец Мензер. — Выслушай мое признание: ведь я утаила от тебя, что Селим жив.

Я не поверил своим ушам. Даже глазам не верил: Мензер ли сидит передо мною?! Или ее устами вещает кто-то чужой? Зачем она так поступила? Неужели лишь заботясь о моей репутации?

Внезапно я испугался за нее: она выглядела тяжело больной. Казалось, жизнь окончательно потеряла для нее свою цену, поманившее счастье представилось теперь бессмысленной химерой.

— Ну, ну, — мягко сказал я, слегка усмехаясь, — ты говоришь нечто совсем несообразное. Давай разберемся спокойно…

Она покачала головой и горько зарыдала, защитив себя извечным женским щитом слез от упреков и расспросов.

Кровь бросилась мне в голову. Значит, все-таки это правда?! Собственная беспомощность угнетала. Я зашагал по комнатке, то распахивая форточку, то хватаясь за остывший чайник. Мои бесполезные метания вернули Мензер к ощущению действительности. Она забрала чайник и ушла с ним на кухню.

Итак, наша давняя любовь получила новый, и на сей раз, кажется, смертельный, удар? Она представилась мне живым существом, у которого было беспечальное младенчество, полная борьбы юность и упорная зрелость. Любовь-младенца мы смогли уберечь от наивных посягательств Табунщика; любовь-молодость выстояла под ревнивыми стрелами старухи Гюльгяз; зрелая любовь готовилась смело и громко заявить о себе…

Мензер, глядя в пол, принесла чистые стаканы.

— Не отчаивайся так, — ободряюще сказал я. — Что за беда, если он приедет? Ведь ты его не приглашала?

— Именно я и пригласила! Иначе как он получил бы визу на въезд?

— Как странно ты говоришь сегодня… Словно мстишь кому-то. Значит, ты делала все за моей спиной?

Она вскинула голову.

— Я привыкла нести свою ношу одна.

— Когда все это началось?

— Два года назад. И даже еще раньше.

— Просто уму непостижимо!

Мензер пожала плечами. Было слышно, как чайник фыркал и плевался кипятком на кухне. Вскоре она вернулась с двумя стаканами крепкого чаю. Почти спокойно отпила несколько глотков. Должно быть, это подбодрило ее. Голос потерял недавнюю надорванность. Он снова зазвучал ясно и чисто.

— Однажды я получила от незнакомого человека короткую весть, просто несколько слов: «Селим Велиев передает матери, что жив». И только.

— Ты не могла расспросить того человека подробнее?

— Я его даже не видела. Это артист, который вернулся после гастролей из-за рубежа.

— И ты не захотела навести более подробные справки?

— Не захотела. Не так-то просто привыкать к мысли, что вместо павшего со славой воина мой муж в чужих странах превратился в неизвестно кого! Пожалела я и покойную свекровь: ведь она не растила сына беглецом? Бессонными ночами я все думала о Селиме: каким он стал? Ты помнишь, он был неглупым и добрым человеком. Превыше всего ценил образованность. На мне остановил свой выбор вовсе не по пылкой страсти (он любил повторять, что времена Лейли и Меджнун давно миновали), но лишь потому, что я стала первой на всю округу девушкой с учительским дипломом. Это буквально очаровало его…

— Как ты узнала его адрес?

— Два года назад в школу пришел какой-то колхозник. Сначала он придирчиво огляделся, потом спросил меня, как звали умершую свекровь и кто был моим мужем. Плотно притворив дверь кабинета, он наконец вытащил из-за пазухи длинный конверт с пестрыми марками, полученный им от дальнего родственника из-за границы. В конверте лежало два исписанных листка. На одном я узнала почерк Селима. Он коротко писал, что здоров, и сообщал свой американский адрес.

Только теперь я начал понемногу убеждаться: странная весть вовсе не вздорная выдумка.

— Ты ответила ему?

— Да. Он ведь не знал о смерти матери и очень тосковал по родному гнезду. Спустя еще какое-то время мне прислали официальный запрос из соответствующего учреждения: согласна ли я на гостевой приезд Селима Велиева? Я ответила, что не возражаю. Могла ли я лишить человека права поклониться материнской могиле?!

— Ты с кем-нибудь советовалась?

— С прежним секретарем райкома. Он не очень-то верил в подобный приезд и велел не поднимать напрасного шума… Но вчера я получила неожиданную телеграмму из Москвы. Не захотела говорить тебе о ней во время рабочего дня… Хотя Селим теперь отрезанный ломоть, — продолжала Мензер, — его надо встретить достойно. Показать, как многого достигло за годы его отсутствия родное село…

От деловитого звучания ее голоса я почувствовал некоторое облегчение. Свинцовая тяжесть понемногу отпускала. Происшествие приобретало как бы уже будничную окраску, когда меня пронзила вдруг новая мысль: а как же тайна, которую Мензер хранила от меня так долго?! Скрытность любящих убивает их веру друг в друга. Любовь не живет без веры…

Мензер словно угадала мое смятение. Она судорожно стиснула пальцы.

— О аллах! — побелевшими губами прошептала она. — Что станут теперь о нас говорить!

— О чем ты?

— До сих пор люди не видели в наших отношениях ничего предосудительного: ты холостяк, я вдова. Почему нам не встречаться, не пожениться даже? Но теперь все будет выглядеть совсем иначе: муж-то оказался жив. Да еще бежавший с поля боя трус, попавший в плен. Может быть, даже дезертир и предатель? То-то пожива «безупречному» Латифзаде! «Кому доверено воспитание наших детей? Я ведь говорил, я предупреждал…» Это еще что? Будут плести такое, что сейчас и вообразить невозможно!

Когда Мензер уходила, все селение давно уже погрузилось в сон. Поздняя осень медленно роняла слезинки. Дождь был различим только в свете фонаря. Окутанная влажным облаком, Мензер переступила освещенный круг и растаяла во мраке.

22

Последнее время я никак не мог постигнуть тактику Латифзаде. Он взял в привычку постоянно советоваться со мною и легко менял точку зрения. Поначалу яростно выступая против Мензер-муэллиме, он вдруг принялся расхваливать ее. По его словам, она извлекла правильный урок из критики и сможет легко избавиться от прошлых ошибок. «Женщины податливы на внушение, — разглагольствовал он. — Это в них ценная черта». Я морщился, но молчал.

Настало воскресное утро, когда до прибытия поезда, на котором возвращался Селим, оставалось всего несколько часов.

Латифзаде окликнул меня неподалеку от райкома:

— Вы знаете, что отыскался ваш бывший односельчанин и, кажется, даже родственник?

— Откуда подобные сведения?

— Не столь важно откуда, — серьезно ответил он. — Главное, что это муж Мензер-муэллиме, который столько лет считался погибшим!

— Да, знаю. — Я старался, чтобы голос звучал как можно спокойнее. — Родина — мощный магнит. Вот его и потянуло обратно.

— Вы слишком сердобольный человек, — сказал Латифзаде с беспокойством и даже с жалостью. — Как знать, что произошло за тридцать лет? Кем стал этот человек теперь? Больше всего я беспокоюсь, конечно, о Мензер-муэллиме. Она собирается его встречать? Но прежде ей следовало побывать в райкоме.

— Так ведь сегодня воскресенье.

— Гм… действительно воскресенье, — Латифзаде несколько растерянно огляделся по сторонам, приподнял со взмокшего лба край шляпы. Морщины врезались глубже. — Мы должны ей помочь — вот что! — с силой воскликнул он. — Помочь бороться с чуждой идеологией.

— Разве стойкость коммуниста Велиевой вызывает в вас сомнение?

— Нет. Но в дом набьются соседи, сбежится все селение — таков обычай. Этот эмигрант будет говорить, что ему вздумается…

— Пусть себе говорит. У нас народ находчивый, сообразят, что ответить.

— Не лучше ли послать туда хорошо подготовленного пропагандиста? Для страховки.

— Товарищ Латифзаде, вы бывали за границей?

— Нет. И не собираюсь.

— Напрасно. Тогда бы знали, что советских людей не так-то просто припереть к стенке. — Я дружески похлопал его по плечу. Он зябко поднял воротник. — Не беспокойтесь ни за Мензер-муэллиме, ни за моих односельчан. Гостя встретим радушно, по заветам отцов. Остальное будет зависеть уже от него самого.

— Я считаю, что Мензер-муэллиме вовсе не следует держаться так, будто этот человек в самом деле ее муж. Он как приехал, так и уедет… Если позволите, посоветую вам с ним вовсе не видеться.

— Но вы ведь сами сказали, что он в некотором роде мой родственник?

Он лишь с сожалением пожал плечами.

Расставшись с Латифзаде, я прошел по пустому зданию райкома и поднялся в свой кабинет. В задумчивости снял телефонную трубку, надеясь услышать дружеский, рассудительный голос Билала. Но на звонок отозвалась Халима:

— Билал? Он еще в пятницу уехал навестить родителей. Вот-вот возвратится.

— Попроси его вместе с Мензер пойти на вокзал: сегодня приезжает Селим, муж Мензер. Оказывается, он уцелел. Живет теперь за границей, кажется, в Америке.

— Ты шутишь?! — сдавленный крик сорвался с губ Халимы. — Бедная Мензер! Я не пущу ее. Ни за что!

В голосе Халимы звучало бескорыстное товарищеское чувство. Последние годы отношения у нас были ровные, что бесконечно радовало меня. Она даже слишком усердствовала, чтобы сблизить нас с Мензер. Халима тонко разбиралась в сердце подруги и сочувствовала той тяжести, которая угнетала Мензер целые десятилетия. Только теперь я начал понимать, отчего так часто возникала резкая перемена в наших отношениях. Призрак Селима вечно витал над Мензер, сначала бесплотный, всего лишь как напоминание о вдовьем долге, а затем оживший и еще более угрожающий. Никакой жонглер не сумел бы так замысловато подкидывать шарики, как делала это судьба с сердцем Мензер. Пока я страдал от ее холодности, гневно отворачивался или снова устремлял к ней неутоленные надежды, она заботилась только об одном — как бы не повредить мне, сохранить мою уверенность в будущем, всеми силами уберечь от тягостных тайн.

— Она любит тебя, Замин! — с силой воскликнула Халима. — Вся ее жизнь подчинена этой любви. Уж я-то знаю!

Все селение сбежалось встречать Селима. На Билала, который вместе с Мензер привез его с вокзала, мало кто обратил внимание. Некоторые полагали, что он тоже из Америки. Те, кому случалось слышать его лекции, считали естественным, что к приезжему прикреплен самый образованный человек в районе. Билал держался со скромным достоинством. Годы сгладили в нем замкнутость характера. Лишь выражался он по-прежнему слишком мудрено для простых людей, поэтому, сопровождая Селима, предпочитал помалкивать.

Дни для Селима покатились быстро и были переполнены впечатлениями. Первую половину дня он проводил в своем старом доме, где с раннего утра толпились посетители. У него перебывали все, до единого человека! Принять, усадить, угостить их — эти хлопоты безропотно несла Мензер.

А я… я был подавлен! Кажется, и в войну при самом грозном артобстреле не испытывал подобной растерянности. Иногда ловил себя на том, что сижу, уставившись в одну точку.

Я не мог заставить себя поехать в родное селение, хотя мысленно был именно там, возле Мензер. Как они встретились после долгой разлуки — муж и жена? Он обнял ее? Она прослезилась? Вошли в дом рука об руку, остались наедине… Дальше моя мысль не решалась следовать. Я представлял, стиснув лицо руками, как Мензер отталкивает его, отворачивается… А может быть, Селим смирно сидит в сторонке и лишь изредка качает головой, не решаясь спросить, за кем она замужем нынче… Он, наверно, не раз переживал в воображении ее измену, но едва ли мог предвидеть, что его соперником всю жизнь оставался именно я?..

Тягостно вспоминать мучения тех дней! Иногда мне думалось, что единственный выход — это навсегда покинуть родные места. Оказавшись слабым перед лицом обстоятельств, смогу ли я наставлять других?

После бессонной ночи, разбитый и измочаленный, я провел весь день на работе, а вечером все-таки отправился в родное селение.

…Когда я вошел в дом Селима, мы не узнали друг друга. Вокруг стола собрались в кружок старики, внимая чей-то медленной, негромкой речи. Седой человек протянул мне руку. Что-то дрогнуло у меня в сердце.

— Дядя Селим?..

Он секунду вглядывался в мои черты, словно не веря:

— Замин?! — И, не выпуская моей руки, пробормотал: — Не дождалась моя старушка… не успел я…

— Горе постигло нас обоих, — отозвался я. — Не сберегли мы своих матерей.

— Все годы разлуки меня утешало, что рядом с матерью почтенная Зохра. А вот и она покинула землю…

Чем больше я смотрел на него, тем больше находил перемен. Только выбритый подбородок с ямкой посередине оставался прежним. Глаза же словно вылиняли, а главное, потеряли былую пронзительность. Взгляд блуждал, словно опасаясь останавливаться подолгу на одном и том же предмете. Сколько раз я видел его во сне гневным, скачущим за мною с занесенной нагайкой! Чувства раздваивались: я всегда любил дядю Селима, но ведь он отнял у меня Халлы! Теперь я понимал, что гораздо справедливее обвинять самого себя. Я ведь ему не обмолвился тогда ни словом. Да и Халлы призналась мужу лишь в брачную ночь. Мы с нею оба оказались слишком покорными вековым обычаям.

— Гости простят нас, — сказал Селим, — если мы с Замином пойдем на кладбище?

Должно быть, он давно порывался туда. Мензер, которая сидела неподвижно возле самых дверей, неожиданно подала голос:

— Тетушка Гюльгяз подождет до утра. Мертвые терпеливы.

Селим обхватил лицо руками.

— Горе мне! Терпел бедствия, надеялся… все лишь для того, чтобы поклониться ее надгробью?!

Однако он больше не порывался на кладбище. Эта черта тоже появилась на чужбине: подчиняться чужой воле. У неправого в душе червоточина, и, как бы он ни хорохорился, наступает момент, когда она подтолкнет к пропасти. Каждому приходящему Селим вновь и подробно рассказывал свою историю, начиная с фашистского плена и доводя ее до последних лет. Я попал к середине рассказа.

Уже после меня в дом ввалился Гашим, сильно навеселе. Он даже забыл разуться у порога. (Селим этого не заметил, отвыкнув от наших обычаев.) Гашим давно болтался в селении без всякого дела. Он переменил множество занятий, но любил бахвалиться, что он-де «нефтяной дед», первооткрыватель послевоенных месторождений. Хотя его роль в нефтеразведочной партии была более чем скромной, мне-то было это известно. Последнее время он вовсю пользовался нашим землячеством, клянча что-нибудь по районным организациям и превратившись понемногу из моего соседа чуть ли не в кровного родича. А кому помешает приветить родню первого секретаря? Боюсь, что у Латифзаде существовала целая картотека теплых местечек, на которые метили мои оборотистые односельчане. И чему он, кстати, не препятствовал, думая, очевидно, тем самым обеспечить наше мирное «сосуществование»? Он первым настаивал на солидных капиталовложениях в благоустройство моего родного села, объясняя это значением археологических раскопок на Каракопеке, туристическими маршрутами к нему.

— Небось не узнал родные места, дядюшка? — развязно спросил Гашим. — Многое изменилось с тех пор, как ты улепетнул?

Селим сдержанно отозвался:

— Все изменилось. Один Каракопек остался прежним. Не будь его, не нашел бы свое селение. Что ни дом, то белокаменный дворец. В старину не у каждого бека были такие усадьбы. Нет слов, сооружатели у вас старательны и умелы.

Он не забыл родного языка, но многих новых слов, вошедших в обиход уже после войны, не знал, поэтому слово «строитель» произносил: на старинный лад: сооружатель.

— Говорят, у вас в Америке есть небоскребы по сто этажей? Это правда? — Гашим продолжал назойливо козырять широким кругозором.

Глядя в сторону, Селим тихо произнес:

— Такие дома существуют. Я поднимался на крышу небоскреба: посмотришь вниз — и все сливается, люди кажутся ничтожнее муравья. А с Каракопека виден даже Араз! Когда на иранской стороне пастухи разжигают костры, они светят как малые звездочки. Родина не принижает человека, она возвышает его.

О чем бы ни заходил разговор, мысли Селима возвращались к одному и тому же: к годам, потерянным на чужбине. Хотя тотчас он оговаривался, что в конце концов прижился там. Что есть у него теперь собственный домик и недорогой автомобиль, так что с женой и сыном они ездят иногда в Нью-Йорк.

Время шло к полуночи, в тишине пропели первые петухи. Селим встрепенулся:

— Вот чего мне всегда не хватало: петушиного крика! С детства помню петуха моей матери. С гребешка у него словно капала кровь — такой был алый. А хвост ярче радуги!

Один из стариков сердобольно произнес:

— Смири сердце, брат. Над твоими сверстниками давно лес вырос. Благодари аллаха, что жив вернулся.

Селим покачал головой:

— Я не вернулся. Я все еще там, в сорок первом. А что сталось со мною после — другая жизнь другого человека.

Гашим подмигнул ему:

— Ты уж не позорь нас за рубежом, дядя. Какие здесь недостатки, не рассказывай. Все-таки вырос на нашем хлебе…

Селим тактично перевел разговор на другое:

— Когда Советы запустили первый спутник, выходцев из России наперебой зазывали в гости. Даже на улицах останавливали: как же это вы оказались вдруг впереди всех?

Чем больше я всматривался в дядю Селима, тем горше понимал, что мое прежнее преклонение перед этим человеком исчезло безвозвратно. Суетливость и покладистость унижали его, иногда он выглядел просто жалким. В собственном доме Селим представлялся чужеродным телом. А когда принимался расписывать блага иноземного житья-бытья, меня так и подмывало сбить его каким-нибудь едким вопросом. Интересно, вырвется ли у него тогда вопль из глубины души: «Набродился я по чужим землям, хочу умереть на родине!» Или промолчит, затаится?

На следующий день я повез Селима на раскопки. Стариной он не очень заинтересовался. Бросил мимоходом:

— Холм так и останется разрытым? Жаль. Хотя, конечно, можно возвести стеклянный купол и пускать туристов. При умелой рекламе быстро окупится.

— Нельзя во всем искать барыш. Каракопек бесценен. Он — наша история. Америку населяют пришлые люди, без предков, их корни в других местах…

— Что ты знаешь об американцах? — поморщился Селим. — У них много хорошего. И прошлое они тоже чтят…

23

То и дело моросил осенний бесконечный дождь. Отошли полевые работы, на виноградниках заканчивалась обрезка лозы. Каждое утро я с надеждой поглядывал в окно: первым погожим днем предполагалось отпраздновать День урожая. Хор при Доме учителя усиленно репетировал новую программу.

Латифзаде не сразу смирился с тем, что Дом учителя — «центр по обмену опытом» — превращался, по его выражению, в «зал развлечений». Самодеятельность казалась ему пустяковым занятием. Но, как всегда в последнее время, он остался со своим мнением в одиночестве.

Праздник проходил на стадионе «Джовган», который молодежь возвела собственными силами. Пожаловали гости из соседних районов, им отвели специальные места на трибунах.

Шествие открыла шеренга Героев труда с красными лентами через плечо. Они сделали круг по полю стадиона, и девушки поднесли им цветы. Затем все пошло по сценарию: семеро сыновей-богатырей вывели белого коня. В седле его возвышалась Мать. Богатыри поклялись «святым материнским молоком» хранить Родину…

Вечером над городом взлетели разноцветные ракеты. Я предложил смотреть фейерверк с вершины холма. Внизу раскинулся ночной город, его огни отражались в дрожащем зеркале Дашгынчая. Мы стояли втроем: Мензер, Селим и я.

Между двумя вспышками, когда тьма особенно сгустилась, я ощутил на плече руку Селима. Прошелестел глубокий вздох.

— Замин, спасибо, что дал мне проститься с Каракопеком. Я повинился Мензер в первый же вечер. Зов родной земли всегда звучал в моем сердце. Но у меня там сын. Судьба поступила со мною немилостиво… если я задержусь хотя бы на неделю, уже не смогу уехать… — голос прервался. Серебряная голова тускло светилась в темноте. — Мензер благороднейшая женщина на свете! — продолжал он с жаром. — Я не могу вернуть ей годы, которые она утратила из-за меня. Но… будьте счастливы, мои дорогие!

Через два дня мы провожали Селима. Уже стоя на подножке вагона, он сказал растроганно:

— Довелось мне коснуться земли, в которой спят наши матери! Их покой нерушим. Пусть они отпустят мне грех перед теперь уже вечной разлукой…

Мы молчали, не найдя слов утешения. Есть горести, которые так сращены с человеческим сердцем, что вырвать их — все равно что вырвать самое сердце.

24

Я приглядывался к руководящим работникам района. Признаюсь, с рядовыми колхозниками мне было намного легче. Но, как говорится, рыба гниет с головы. Моей прямой обязанностью было не допустить до этого, изучить характеры, поступки, сам стиль жизни «районного штаба».

«Болезнь» Латифзаде — болтовня и чванство — сравнительно недавнего происхождения. Мне казалось, предотвратить ее распространение будет не столь уж трудно. Особенно, если начать с самого Латифзаде.

Но вот, скажем, Шамсиев… Чтобы доискаться до корней его нездоровой морали, придется раскапывать пласты целых исторических эпох! Сколько тронов воздвигалось и рушилось из-за неумеренной алчности. Страсть стяжательства редко вела к раскаянию. Напротив, она сладостно опьяняла! Испокон веков корыстолюбцы прятали сокровища от самых близких. Кувшины с золотом обременяли землю роковым грузом; самоцветные камни тускнели в каменных могилах… Как наивно было бы полагать, что новый социальный строй одним лишь мановением руки сметет с лица земли отвратительные человеческие пороки! Нет, корыстолюбцы отлично приспосабливались и к новым временам; ловко носили маску двоедушия, меняли старинный кинжал и тайный яд на анонимки, на демагогическую клевету с общественной трибуны.

С отроческих лет я верил в безграничность человеческой воли, в то, что окончательное торжество добра и справедливости уже совсем близко. Низкопоклонство, лицемерие, злодейство — все это останется лишь на театральных подмостках в изображении актеров. Увы, я ошибался.

Перед собранием районного актива, наскоро просматривая тезисы своего доклада, попросил секретаршу никого не пускать ко мне. Вскоре мое внимание привлек гул голосов за окнами. Внезапно шум смолк, и тишина встревожила еще больше. Я выглянул. Вся площадь была заполнена народом. Люди угрюмо молчали, и лишь Шамсиев быстро говорил, размахивая руками.

Вот что, оказывается, произошло. Шамсиев накинулся на постового милиционера с грубой бранью, сорвал с него погоны.

— Я выдавлю твои паршивые глаза! Как посмел задержать Маси и вести его по городу всем на посмешище?

Впрочем, подоплеку истории я узнал намного позднее. Тогда же почувствовал лишь неблагополучие. Никто издали не здоровался со мною, как обычно: люди в зале, случайно встретившись взглядом, угрюмо отводили глаза. Рассеянно вслушиваясь в дежурные речи, я все размышлял, что произошло с Шамсиевым. Какой ему резон становиться на защиту уголовника Маси? Или… они связаны некими тайными нитями? Догадка ужаснула меня.

Позже я докопался, что Шамсиев хвастался в кругу приближенных, будто бы именно он «посадил Вагабзаде на секретарство», чтобы иметь в руководстве «своего». «Мы вместе выполняем план по родственникам!» — цинично шутил он.

Многое становилось теперь ясным. Его чрезмерное усердие и лесть, которой он осыпал меня при каждой встрече. То, как он упорно добивался поблажек одним и столь же красноречиво обвинял других, тех, кто не входил в его родственный клан.

Когда я подумывал уже поставить дело Шамсиева на партийное обсуждение, от директора районного Дома быта поступила неожиданная просьба: немедленно освободить его от должности, так как он не справляется со своими обязанностями. Это показалось тем более странным, что предприятие стабильно числилось в передовиках. Оглашая их образцовые показатели, я, правда, иногда улавливал в зале иронический шумок, но не придавал ему особого значения. Пока не получил официальное уведомление, что украинскими органами милиции задержана машина с ворованными платками, производства нашего бытового комбината.

На время расследования исполняющим обязанности директора был назначен молодой инженер Кебирли. И вот именно он просит об отставке!

Я пригласил Кебирли в райком. Он показался мне чрезвычайно расстроенным.

— Скажите откровенно, в чем причина вашего ухода?

— Боюсь за своих детей.

Не очень охотно, но в конце концов признался: ему пригрозили. Если станет ворошить дела прежнего директора Джалила, чернить его, то поплатится жизнью собственного ребенка.

Я был потрясен. Страшная угроза — и где? Не за тридевять земель, не среди профессиональных гангстеров — у нас в районе! Растерянно оборотился взглядом к карте, той самой, которую с любопытством созерцал, впервые переступив порог кабинета. Как же нечисть обретается под нашим небом!

Джалил не был взят под стражу, только отстранен от должности. Незадолго перед тем бюро райкома поставило на обсуждение его персональное дело, он явился как ни в чем не бывало и хладнокровно перебирал бумаги! Его самообладание наводило на мысль, что допущена ошибка: человек не чувствует за собою вины! Лишь когда факты злоупотреблений стали выстраиваться в цепочку друг за другом, а Джалил не нашел в своем портфеле ни одного им опровержения, он бросил сквозь зубы, что «этого так не оставит» и «дойдет до самого верха». Видя, что подобная угроза не произвела впечатления, переменил тон.

— Среди трав есть одно неприхотливое растение. Это пырей, — неожиданно сказал он. — Куда упадет его семя, там и укоренится. Ему не нужно ни ухода, ни удобрения. Пырей растет как бы сам по себе.

— Все это прекрасно, — нетерпеливо прервал его прокурор. — Но кто же здесь пырей?

— Я! — с пафосом воскликнул Джалил. — Не губите меня, не режьте под корень, и я смогу еще приносить пользу.

— У вас есть дети? — осторожно спросил я.

— Одиннадцать душ, товарищ секретарь. Супруга — Мать-героиня. Но и я им не посторонний, — он охотно подхватил общий смешок.

— Некоторые, вероятно, уже взрослые?

— А как же. Работают, учатся. Не бездельники.

— Два ваших сына студенты в Баку, но одновременно расписываются в ведомостях за зарплату. Это верно?

— Верно. Они… совмещают. Хотелось, чтобы трудовой стаж не пропадал.

— У вас большое личное хозяйство? И скот пасете на колхозном лугу?

— Так, баловство… Люблю животных.

Когда встал вопрос о его исключении из партии, Джалил снова попросил слова. Он достал из портфеля скатанный в трубочку лист и стал бережно его разворачивать. Это оказался плакат с изображением румяного младенца.

— Ради них, только ради них…

Решение бюро осталось неизменным, но многие были смущены.

Когда я рассказал Кебирли эпизод с плакатом, тот с отвращением проговорил:

— Гнусные черви! Для них не существует ничего святого. Готовы спекулировать даже собственными детьми. Куда уж им жалеть чужих! Пока Латифзаде, не отрывая глаз от бумажки, бубнит о высоких моральных принципах, такие, как «золотой» Джалил, обделывают преступные делишки, — Кебирли безнадежно махнул рукой.

Пришла пора разбирать личное дело и Шамсиева. Ходили слухи, будто находящийся в предварительном заключении Джалил распоряжением начальника милиции ежевечерне отпускался домой. Когда мы захотели это проверить, Джалила из дома спешно отправили в машине «скорой помощи» в больницу. Но почечная болезнь оказалась ложью. Звенья круговой поруки лопались одна за другим…

Однако и среди членов бюро райкома не было единодушия. Наши резкие расхождения с Латифзаде не оставались ни для кого секретом. У Латифзаде сохранилось много защитников. Признавая в нем пустозвонство и недостаток деловитости, они тем не менее напирали на его опыт и личную безупречность. «Безупречность» продолжала оставаться основным мерилом! Хотя именно под ее близоруким прикрытием процветал порок.

Мы должны были наконец столкнуться с Латифзаде открыто. Случай вскоре представился.

На одном из пленумов райкома многих заставило задуматься серьезное выступление председателя колхоза из села Гаялты Малейки-ханум. Она впервые признала, что объединение колхозов не дало положительных результатов. Крестьяне недовольны, а их клеймят за пережиток прошлого — чрезмерную привязанность к родному гнезду. Но ведь укрупненный поселок удалил земледельцев от их земли! Клочки возделываемых горных участков стали малодоступны и, находясь в забросе, дичали. Обрабатывать их можно было только вручную: пахать лошадью, запряженной в плуг, косить косой.

Услыхав слово «вручную», Латифзаде наподобие охотника, долго томившегося в засаде, решил, что настал наконец момент открыто выступить против меня, поскольку я поддержал Малейку-ханум.

— Призывать обратно к сохе, — значит, тянуть нас вместо социализма в средневековье! — воскликнул он голосом, дрожащим от святого возмущения.

Отвечая, я рассказал о недавней беседе в Гаялты с колхозным ветераном.

«Эх, сынок, хорош у тебя пиджачок», — сказал тогда старик.

Я тотчас снял его:

«Он твой, дедушка. Не обидь».

С хитрой усмешкой тот принял дар, накинул на плечи, так что ему, коротышке, полы доходили до колен.

«Ну как? Нравлюсь?»

И решительно скинул чужую одежку.

«Смекаешь, к чему я это сказал? Не все надобно мерить по собственной мерке, секретарь. На тебе пиджачок сидит в самый раз, а я в нем хуже старухи. Не указывайте крестьянину, где ему пахать и сеять! Судите наш труд по урожаю».

Латифзаде скривил тонкие губы в ядовитой улыбочке.

— Призываете к бесплановому хозяйству? Интересно. Даже очень!

— Планы должны составляться разумно. Исходя из реальных возможностей каждого хозяйства. В прошлом году мы провели такой эксперимент в нескольких хозяйствах: разработали план в каждой бригаде, обобщили на правлении. А когда получили предписание из Баку, увидели, что ни одна цифра не совпадает.

Помнится, я сразу помчался тогда в республиканский Госплан. Меня как мячик перебрасывали из кабинета в кабинет. Эксперт только развел руками. Заместитель начальника отдела признался, что и рад бы помочь, да не его компетенции дело. К начальнику отдела я ворвался уже достаточно взвинченный.

— Объясните, как можно спускать дополнительный план по картофелю, если он уже выкопан? Заново сажать, что ли? Или путем волшебства превратить пожухлую ботву в молоденькие клубни?

Начальник величественным жестом пригласил сесть. Разглядывал меня как диковинку.

— Так вы и есть первый секретарь Эргюнеша? Наслышан, наслышан. — Взгляд нациферблат новомодных часов со светящимся табло. — Обеденное время. Подкрепимся, потом потолкуем. Не возражаете?

Он прошествовал к круглому столику, приподнял белоснежную салфетку.

— Догадливая буфетчица сервировала на двоих, словно предчувствуя, что меня посетит приятный гость. Прошу.

Я поблагодарил, но от угощения решительно отказался. Он с удивлением вскинул брови и стал лениво общипывать зеленую веточку тархуна.

— Тогда я вас слушаю. К сожалению, другого времени уделить не могу. Тороплюсь на совещание. Итак, какие неувязки с планом?

Я коротко объяснил. Он вздохнул и улыбнулся.

— Знаете, планы ведь не я утверждаю. Надо как-то сбалансировать… прийти к соглашению…

Голос его звучал ласково, бесстрастно. Я поднялся с кожаного кресла:

— Прощайте.

— Не спешите. — Внезапно он нахмурился, стал серьезным. — У вас неважные помощники. В одиночку ведомственные стены не штурмуют. Будь ваши председатели колхозов деловыми людьми, они не ставили бы вас в ложное положение бесплодными жалобами. Советую позаботиться о замене кадров!

Я нетерпеливо вскинул руку.

— При чем здесь председатели колхозов? Нам нужен твердый план к началу года. А не вечная чехарда.

— Не замахивайтесь на планы. Они — государственный закон. Обсуждению не подлежат. Требуют от вас? Требуйте и вы.

Я снова поднялся, намереваясь окончательно распрощаться.

— Как там поживает Заки? — неожиданно спросил он.

— Заки? Простите, кто?

— Бывший председатель колхоза «Весна». Мой дальний родич. Он, кстати, всей душой за вас. Кто-то неправильно вас информировал тогда… Крепкий хозяйственник! Уж он бы не допустил, чтобы первый секретарь райкома ломал голову над всякими пустяками!..

25

Прошло еще какое-то время. Однажды я снова был в Баку и едва отомкнул входную дверь своей заброшенной квартиры, как услышал настойчивый телефонный звонок. Но кто мог разыскивать меня в доме, который годами на замке? Ночую я здесь от случая к случаю, не чаще раза в месяц. Столичные знакомые и номер-то, верно, давным-давно позабыли? Я тоже не балую их вниманием. Иногда снимешь трубку, подержишь и вновь опустишь на рычаг. Районные заботы так далеки от столичных интересов! Поговорить разве с Дадашзаде о его последней статье? Но в ней слишком много разовой краски. Газетчикам следовало почаще спускаться на грешную землю и удостаивать вниманием не одних должностных лиц, которых и без того расхваливали слишком много…

Я стал вспоминать о давних временах. О парнях бывшей «банды-базы». Интересно, Ахмед до сих пор кладет будильник под подушку? Или с годами стал спать чутко, как все старики? А Гуси — все еще грозится сесть в тюрьму, добиваясь правды? Еще когда я работал в Баку, в профсоюзах, и встречался по делу с Икрамовым, спрашивал то об одном, то о другом из давних товарищей. Икрамов с неизменной строптивостью отвечал: «Приходи в гараж, сам всех увидишь. Я тебе не справочное бюро!» Я обещал, но все не мог удосужиться. Удерживало и малообъяснимое подспудное чувство неловкости и боязни. Так бывает, когда страстно ждешь приятную весть, но до конца не смеешь в нее поверить. Боишься разочароваться.

Ведь может случиться, что на автобазе, где я оставил целый кусок своей жизни, меня встретят теперь как постороннего? Безразлично или даже настороженно? Или, напротив, примутся пылко обнимать, вспоминая, как мы работали когда-то, как преодолевали немалые трудности на занесенных снегом перевалах — и все это не без задней мысли, в пику нынешней молодежи? Вот почему я не шел на автобазу, хотя никогда не забывал о ней.

Телефонный звонок повторился. Я поспешил снять трубку.

— Это квартира Вагабзаде? — спросили неразборчиво.

— Вы не ошиблись.

— Замин-муэллим?

— Кто говорит?

В трубке раздался глубокий вздох. Женский голос сквозь треск мембраны удивленно переспросил:

— Неужели не узнал? Вот уж это совсем нехорошо.

Я лихорадочно перебирал в уме бакинских знакомых. Если бы еще не искажение голоса…

— Послушайте. Назовитесь, или я повешу трубку.

— Как грозно! А у меня в запасе добрая весть. Но прежде придется подвергнуть зазнавшегося чинушу критике.

— Тогда начинайте сразу. И если долго не отвечу, значит, лежу без сознания от голода и жажды, потому что едва переступил порог и в руках у меня пустой стакан.

В ответ прозвенел смех, такой теплый, такой незабываемый.

— Замин, это же я! Мензер.

— Ох, чтоб тебя… Прости. Привык, что теребят только по служебным делам, и не жду ничего другого. А ведь ты впервые звонишь мне по моему домашнему телефону! Это надо отметить как событие чрезвычайное. Пообещай мне что-нибудь хорошее, какой-нибудь подарок, а?

— Обещаю. Но пока все-таки о делах. Я только что из министерства и так рада, так счастлива… боюсь даже расплакаться…

— От радости? Знаешь что? Приходи ко мне и все расскажешь.

— Сейчас? Может, попозже?

— Немедленно! Я тебя встречу.

И хотя она не смогла бы добраться так скоро, я лихорадочно накинул пальто и сбежал к подъезду. Нетерпеливо расхаживая взад и вперед, подумал, что даже не спросил, какую именно весть она собирается мне сообщить. Мензер пригласили на расширенную коллегию Министерства просвещения, чтобы выслушать ее доклад, обобщающий опыт последних лет по трудовому воспитанию старшеклассников. Мирза-муэллим давно ратовал за учреждение почетного значка «Воспитатель-общественник». Возможно, это звание теперь утверждено, и я первый кандидат на его получение? (Латифзаде не преминул поворчать, когда председатель райисполкома Сейранов принес несколько эскизов: «На что похоже, если каждый район начнет изобретать почетные значки? Все будут ходить увешанные ими до пупа. Есть заслуженные учителя, и достаточно».)

Предположения одно нелепее другого теснились в моем мозгу. Наконец я подумал: а что, если дело касается Икрамова, к которому мы недавно обращались с просьбой?

В селение Чайлаг, после разгрома подпольного скотовладельца Ибиша, было брошено много сил и средств. Фермы механизированы, к доильным аппаратам встали комсомолки. Школьники взяли шефство над телятами, выкинув задорный лозунг: «Станем заботливыми няньками в яслях молодняка!» Это была не просто игра. Местный малорослый скот отличался слишком низкими удоями. В семейном обиходе трех-четырех литров хватало, но для колхозной фермы такое количество молока просто нищенское! Закупленные на стороне породистые бычки в стаде не приживались: горные пастбища были им непривычны. Телята-метисы без должного ухода гибли. Только когда изучение рекомендаций ученых местная школа включила в уроки по зоологии и за дело взялся энергичный школьный народ, когда телят стали не просто выпаивать, а брали молоко от их собственных матерей и кормили по часам соской, стадо молодняка на глазах начало выправляться.

Правда, оставалось множество нерешенных проблем. Нужно было соорудить стойла, годные для кормления телят особым жидким кормом в первую неделю их жизни. Приспособить специальные соски. Сколько можно механизировать уборку хлева. Колхоз нуждался также в доставке из Баку переоборудованных доильных механизмов.

Тогда-то я и обратился по старой памяти к Икрамову, прося взять из колхоза попутный груз. (Икрамов уже давно возглавлял автобазу.)

— Твоя идея буксира у нас еще жива, — бодро отозвался он. — Шефствовать над целым районом нам, конечно, не под силу, но одному колхозу с удовольствием поможем. Только, Замин, дай мне какую-нибудь официальную бумагу. Клянусь аллахом, у меня не уходит на сторону ни литра бензина, все запчасти в наличии, но стоит сделать без оправдательной бумажки хоть один километр — всё! Ревизоры живьем сожрут.

Соответствующий документ от имени райисполкома был подписан Сейрановым, и Мензер вызвалась передать его из рук в руки.

Мне пришло в голову, что ведь они с Икрамовым знакомы. Еще с той драматической поры, когда я лежал в больнице, находясь между жизнью и смертью. Икрамов человек впечатлительный, открытый; немудрено, если они разговорятся по душам, и Мензер, с запозданием более чем в пятнадцать лет, узнает всю подноготную моей эпопеи на автобазе. Как пришлось схватиться с тогдашним руководством «банды-базы», и это едва не привело меня к гибели. Не хотелось, чтобы она начала жалеть меня задним числом. А возможно, упрекать себя, что не была тогда со мною рядом?..

…Мензер появилась из толпы в коротком пальто, по-студенчески размахивая портфельчиком. Она подбежала ко мне и поздоровалась шутливым полупоклоном:

— Прошу извинить, товарищ начальник, что замешкалась. Давно ждешь?

— Всегда жду. Привык, — коротко отозвался я.

В своем нетерпении я давно уже покинул двор и поджидал гостью у станции метро. Взял под руку. Она хотела было по привычке освободить локоть, настороженно оглянувшись по сторонам, но, видимо, вспомнила, что мы в огромном городе, где никому до нас нет дела, и лишь теснее прижалась ко мне.

— Очень люблю Баку, — проронила Мензер с какой-то виноватостью. — Его вечную праздничную суматоху.

— А вот я ощущаю Баку иначе. Город как суровый отец: он заботится, не говоря ни слова. Живешь, учишься, работаешь — вдруг видишь в один прекрасный день, что ты уже совсем не тот! В руках интересная профессия, а впереди долгий жизненный путь. Только тогда наш Баку разомкнет каменные уста: ступай, сын, и будь достоин своего родителя. Будь прям, будь терпелив, будь вынослив!

Я произнес это так торжественно, что Мензер, заглядывая мне в лицо, засмеялась. Двое-трое прохожих оборотились.

— Видишь, и здесь мы на глазах у людей.

— Но это глаза не соглядатаев. Нам желают добра и счастья. Поверь!

Войдя в дом, Мензер на мгновенье застыла на пороге, придерживая дверь открытой. Однако долго так стоять было невозможно, она шагнула вперед, и дверь захлопнулась сама собой.

— У меня билет на вечерний поезд, — пробормотала Мензер, нерешительно озираясь.

— Кто тебя может задержать? Когда захочешь, тогда и поедешь. Добро пожаловать, моя Мензер!

Я уткнулся лицом в ее плечо. Она не шевелилась. Запах волос, запах свежескошенной привядшей травы, бередил мне душу. Наконец я разомкнул объятия.

— Оглянись, дорогая. Отныне этот пустой, запущенный и запыленный дом — твой! Войди в него хозяйкой и наведи порядок. Он так долго, так терпеливо ожидал тебя…

— Разве птица ночует в чужом гнезде?

— Как у тебя повернулся язык?! Когда мы были чужими?

— Люди близки, если заботятся друг о друге.

— Так не мешкай, берись за дело. Заботься!

Я хотел сказать это шутливо, но она вдруг с протяжным стоном припала к моей груди, с губ ее сорвался сдавленный вопль — и, боже мой, как же она зарыдала, моя верная, моя несгибаемая Мензер! Словно целый океан слез скопился в ее сердце. А по этому бурному океану плыла наша маленькая лодочка. Плыла все увереннее; кормчий уже заприметил берег и бодро держал к нему путь, не сворачивая в сторону и не оглядываясь на прошлое.

— Каков же твой подарок? — спросил я. — Где твоя благая весть?

Мензер, отирая слезы, ответила:

— Все расскажу. Подожди немного.

— Сколько угодно, дорогая. Плохого ты мне не принесешь. От тебя всегда исходили только свет и тепло! Что бы с нами ни случалось, моя вера в тебя оставалась незыблемой.

Я говорил и целовал ее. Нежно и ненасытно. За все прошедшие годы. За все сладкие и горькие дни нашей жизни…

То ли от сдвинутых занавесок, то ли от ранних сумерек вокруг нас стало совсем темно. А может быть, мы просто зажмурили глаза?..

— Умойся, Халлы, — наконец сказал я. — Пойду пока поставлю чайник.

Она вдруг засмеялась. Упавшие косы запрыгали на груди. И этот прежний заливистый смех тоже был мне долгожданной наградой.

— Поставишь чайник? Тогда надо быстренько вернуться в министерство и на глазах коллегии порвать мой доклад: ведь я как раз ратовала за мужское воспитание мальчиков! Когда юноши вешают на шею медальоны с портретиками актрис, носят ботинки на высоких каблуках, но не смыслят забить гвоздя в стену, они теряют в себе ощущение сильного пола. Знаешь, одна дамочка выкрикнула: «Это психология деревенщины!» Но я не дала сбить себя с толку. «Деревенские парни, — сказала я, — защитили страну. Они не хоронились за других, оберегая свои медальончики».

— Все, Мензер. Ты меня убедила. Ступай на кухню. Жена да накормит своего мужа!

— А если я взбунтуюсь?

— Тебя ждет суровое наказание. Я грозен, имей в виду.

Она проворно исчезла за кухонной дверью. Спустя секунду оттуда раздался возмущенный возглас:

— Ай, Замин, ну-ка, пожалуй сюда! Скажи по совести: сколько лет ни одна женская рука не касалась всей этой застарелой груды?

— Никогда не касалась. Я же тебе сказал: мой дом терпеливо ждал свою единственную хозяйку. Так что пеняй только на себя.

Ее лицо, освещенное прощальным закатным лучом, стало вдруг таким ясным, таким безбоязненным и благодарным, что невозможно было удержаться и снова не обнять ее! Она больше не зажмуривалась, смотрела на меня неотрывно, запрокинув голову. Между пушистыми ресницами драгоценным бриллиантом сверкал ее влажный взгляд. Сияние жаркого летнего полдня разлилось вокруг. И чем шире распахивались ее глаза, тем радостнее, тем глубже проникал взор в мое переполненное сердце. Мы смотрели друг на друга — и не могли отвести глаз. Какие-то отрывочные слова слетали с губ и тотчас замирали в тишине. Наконец она медленно опустила веки.

— Засыпаю… Так устала за все эти годы… — прошептала она, опуская щеку на мою ладонь.

— Не слишком ли тверда подушка?

Она на мгновение приподняла ресницы и снова уронила их. Не услышала, не поняла моих слов. Теснее прижалась к руке.

— Впрочем, — пробормотал я, — шоферские мозоли давно смыло временем.

— Вот и жаль, — сонно отозвалась Мензер.

— Ты хотела, чтобы я по-прежнему сидел за баранкой?

— Нет. Но чтобы ты всегда оставался настоящим мужчиной. Не терял смелости и был совестлив. Это возможно на любом посту.

Много времени спустя я все возвращался к этим брошенным мимоходом словам. Нет, любовь Халлы ни в чем не изменилась за прошедшие годы! Она оставалась взыскующей и непреклонной. Как и в давние времена, я должен был еще дотянуться до нее.

Так мы стояли довольно долго, боясь вспугнуть благословенный покой наших сердец.

Мензер очнулась первой:

— Итак, с каких пор здесь подобное запустение?

— Целый век.

— Не шути.

— Я серьезно. Одинокому мужчине месяц кажется столетием. Время движется бессмысленно и вяло. Посуда скапливается наподобие древних пирамид. Половая щетка покрывается пластами пыли. Жизнь замирает.

— Хорошо, что признался. Знай на будущее: признание грехов всегда смягчает женское сердце!

Я протянул ей лоскут, который заменял мне фартук.

— Где же завязочки?

— Зачем? Я просто затыкал за пояс. И, каюсь, ни разу не простирнул.

— Тебе неприятно вспоминать о стирке? — Она слегка нахмурилась.

Я понял ее и вскричал:

— Халлы! Как ты могла подумать? Все, что мы пережили в юности, священно. Запах простого мыла до сих пор щемит душу. Помнишь? Детский дом… корыто в пене… Моя храбрая девочка! Ты работала тогда ради меня. Я никогда этого не забуду.

Опрометью бросившись в полумрак комнаты, я пошарил наугад между книгами, нащупал маленький узелок из носового платка.

Пока я отсутствовал, Мензер отрезала узкую полоску от фартука, продела ее в дырочки, и я восхитился, как ловко на ней сидит самодельный передник.

— Угадай, что у меня в руке?

— Мельничный жернов? — она потешалась от души.

— Именно так. — Я повертел перстеньком перед ее глазами. — Узнаешь?

— Узнаю. Думала, что ты его давным-давно затерял. Или с досады подарил кому-нибудь. А если даже и сохранил, то никогда больше не наденешь.

— Надену. И немедленно.

Я с трудом втиснул узенький ободок на мизинец. А ведь раньше кольцо болталось у меня даже на среднем пальце…

— Поздравляю тебя, Халлы. Вот и настал день нашей свадьбы! Ты согласна?

Она вспыхнула и молча потупилась.

— Отвечай. Согласна?

— Да.

Рука об руку мы вышли на балкон. Солнце садилось за крышами; весь горизонт пылал будто кузнечный горн.

Северяк-хазри, который уже несколько дней клонил к земле деревья, навевая близкую зиму, колокольцами караванов проникал сквозь плотно затворенные окна, вспенивал волны седого Каспия, древнего моря хазар. Теперь хазри задышал в наши разгоряченные лица. Мы смотрели вокруг, как зачарованные.

Проворный невидимка ветер собирал с гребней волн самоцветы вечерней зари, горстями пересыпал их с ладони на ладонь и вдруг, наскучив забавой, затевал другую: широко раскидывал алую шаль заката и тянул ее за края все выше и выше, пока она не охватывала собою половину неба.

— Подожди. Мне хочется рассказать тебе еще о своем докладе.

— Конечно. Я слушаю, дорогая.

— Представь, едва я кончила, как на меня посыпались нелепые упреки. Кто-то возмущался, что я не наказываю драчунов. Я отвечала: «А вы предпочли бы видеть своих сыновей слабаками и трусами?» Нельзя, чтобы мальчик шарахался от пустячной боли и не смел отстоять свою правоту. Некоторые боятся даже подойти к неоседланной лошади. И знаешь, кого я вспомнила при этом? Нашего Табунщика. Как он один управлялся с целым косяком. С лихостью скакал, бывало, во весь опор с вершины холма!

— Ты вспомнила бедного Фараджа? В те времена его мало ценили.

— Да, правда. А когда открывали музей в школе, его фронтовым медалям нашлось не последнее место.

Мы не могли наговориться, перескакивали с темы на тему. Я рассказал, какой бой выдержал некогда с Халимой при переселении их с Билалом в районный центр. Халима ни за что не хотела жить вместе со свекровью, а я убеждал ее, что присутствие в семье старших идет только на пользу, приучает к сдержанности и взаимным уступкам. Жить в мире и согласии с окружающими человек учится именно в семье.

Мензер заговорила об Икрамове:

— Твой друг чудесный человек. Такой простой и дальновидный. Знаешь, что он сказал, прочитав бумагу Сейранова? «Как-нибудь обойдемся без оплаты. Попробуем строить отношения города и деревни на коммунистических началах. Нужное колхозу железо доставим в лучшем виде, даже нарежем». Он просил, чтобы мы оба навестили его.

— Что ты ответила?

— Что обязательно придем.

Мы молча обменялись понимающим взглядом.

— А теперь, Замин, моя главная новость. Я получила новое назначение: буду заведовать кафедрой практического воспитания.

— Ты переедешь в Баку?

— Представь, нет. Филиал Педагогического института организуется в нашем районе.

— Значит, надо подыскать другого заведующего в районный отдел народного образования?

— Придется.

Внезапно она взглянула на часы и заторопилась:

— Опаздываю на поезд!

— А если я порву билет?

— Замин, дорогой, неужели ты думаешь, что, после того как мы побываем в загсе, наша жизнь станет проще? Нам всегда будет не хватать времени…

26

Минуло несколько лет. Вновь настал месяц май, который милостиво освобождает земледельца от части весенних хлопот: что надо, уже посеяно, скот поднят на яйлаги, ну, а обкосить овраги и бугры с дикорастущими травами — не велика работа! Правда, нынешняя весна выдалась ненастной. Многочисленные виноградные плантации густо заросли сорняками. Виноградарям стало не под силу справиться с этой напастью.

Дело в том, что площади колхозных и совхозных виноградников из года в год неуклонно увеличивались. За последние шесть лет только наш район по валу давал винограда больше, чем вся соседняя южная республика! Лоза уподобилась хищнице: спустилась с горных склонов и отнимала у хлебороба пахотные земли, оплетала собою фруктовые сады, огородные гряды, подползала вплотную к домам… Посевы зерновых сокращались, пастбища исчезали. Сельчанину некуда стало выпустить даже козу. Со слезами на глазах по селениям резали дойных коров.

А виноградники и этой весной снова удивили роскошными побегами. Ожидался баснословный урожай. Хотя уже в прошлом году мы не смогли собрать его полностью. Бросили на виноградную страду всех от мала до велика: что ни день на плантации спешили переполненные грузовики со служащими из учреждений, со школьниками и студентами… Между тем план району на текущий год был снова увеличен. О чем бы ни заходила речь на многочисленных совещаниях и семинарах — о сельских клубах, о политучебе, о местной промышленности, — каждый оратор привычно съезжал на заезженную «виноградную» дорожку. Иного критерия, другой оценки работы райкома просто не существовало.

Все явственнее выражали недовольство колхозники; они считали, что городским, когда те съезжались на сбор винограда и получали наличными, «шло из их кармана». В старину лозы вились сами собою по стволам деревьев; теперь куст формировали на шпалере, на невысоких столбиках. Собирать гроздья стало легче. Зато обрабатывать виноградники несравненно труднее. У предков в их небольших садах не было надобности ни окапывать лозы, ни бороться с вредителями: вольно взбираясь вверх по стволу, лоза обдувалась свежим ветром, была здорова и жизнеспособна. Да и места для ее произрастания проверены чуть ли не тысячелетним предыдущим опытом. Хозяин наведывался на свой виноградник два-три раза в году, чаще не было нужды.

Благодаря привычному представлению о возделывании лозы как о занятии легком, почти праздничном, лозунг о сплошном виноградарстве в районе сперва всеми приветствовался. Виноград казался намного предпочтительнее хлопка, из-за которого, кроме всего прочего, окрестность еще и отравляли распыляемыми с воздуха ядохимикатами. Случались дни, когда нечем было дышать! На добывание «белого золота» из его колючих коробочек райком мобилизовывал чуть не всех жителей поголовно; жизнь останавливалась. Если же кто-то из руководства пытался робко указать на ненормальность такого положения, к нему немедленно прикреплялся ярлык «противника хлопководства», равноценный «волчьему билету». В одночасье такой работник становился «бывшим руководящим», выпадал из номенклатуры и влачил дни с унылостью отщепенца. Никакие разумные резоны во внимание не принимались. Выполнить план через невозможное — именно эта установка породила раковую опухоль приписок…

Понятно, что переход на виноградарство был поначалу воспринят как избавление, выход из хлопкового тупика. Но ненадолго. В сущности, район просто попал из огня да в полымя.

Старики-садоводы, почтенные аксакалы, уже не раз осторожно предупреждали: «Перегрузишь почву — она надорвется, не снесет тяжести. Лозы перестанут плодоносить. У растения, как и у человека, есть предел выносливости. Люди разбегутся. Уже сейчас молодые парни, получившись в городе, не спешат вернуться под отчий кров. А бедные невесты-вековухи, подобно черному камню, засыхают по родительским углам».

Виноградная мания не раз становилась предлогом резких слов Билала, начальника научной опытной станции. Он вступал со мною в спор при каждой возможности, горячо доказывая абсурдность внедрения монокультуры как с социальной точки зрения (ропот населения), так и с агрономической (истощение почвы), и с экономической (в конечном итоге прямой убыток бюджету, так как сворачивается традиционное садоводство и гибнут посадки ореха на горных склонах). Исчерпав терпенье в разговорах один на один, однажды он бросил мне публичный вызов.

— Кому нужно столько плохого дешевого вина? — воскликнул он на партийной конференции. — Неужели нас прельщает слава «пьяной» республики? Вместо герба мы готовы прилепить этикетку «Агдам», от которого у пьянчуг мутится разум! И ради такой сомнительной чести крестьяне гнут спину?! Неужели нельзя ограничить плантации хотя бы той площадью, которую район способен обработать и убрать без посторонней помощи?

Его слова утонули в дружных аплодисментах. Билал на этом не остановился, не обратил внимания на мои тревожные взгляды. Продолжал еще более дерзко, накаляя зал:

— Почему вы безмолвствуете, товарищи коммунисты? Хотите дождаться, пока район будет клянчить питьевую воду у соседей? Ведь миллионы лоз на пару с артезианскими скважинами высосут всю подпочвенную влагу! Где наши прежние кристальные родники? Они высохли. Где дедовские колодцы? Они обмелели. Вином будем поить людей вместо воды, что ли? Человек, может быть, это стерпит. Природа — нет. Она жестоко отомстит нам.

В разговорах наедине я обыкновенно соглашался с Билалом. Не мог не согласиться. Но сейчас, под множеством ожидающих глаз, вынужден был его прервать. Наперекор собственной совести деревянным голосом принялся жевать малоубедительные доводы об авторитетных постановлениях, направленных на социальное преобразование села. Отбарабанил всем известные цифры, каковые должны удостоверить процветание еще не построенных поселков с городскими коммуникациями, с асфальтовыми подъездами к ним, с будущими Дворцами культуры, расположенными посреди не существующих пока роскошных парков…

Билал не дослушал и, махнув рукой, сошел с трибуны. Латифзаде, проводив его взглядом, недовольно пожевал губами. Он посчитал необходимым поддержать позицию первого секретаря.

— Товарищ Билал высказал мнение узкого специалиста, — сказал он. — Но мы не можем становиться на точку зрения овощевода, товарищи! Надо смотреть в масштабе страны. Будущее Азербайджана в виноградарстве. Товарищ Билал просто не понял…

Если бы не эти последние слова с прямым обращением, Билал, возможно, не остановился бы и молча сел на свое место. Но сейчас он задержался на полпути.

— Это вы ничего не понимаете! — бросил он в лицо Латифзаде. — Вы и подобные вам мастера жонглировать словами. Вместо заботы о нуждах народа печетесь о собственном престиже. Что из того, что вы превозносите бескрайние виноградные плантации? Пройдитесь по торговым рядам, загляните в зеленные лавки: разве виноград подешевел хоть на копейку? Или мы уже не тратим валюту, покупая высокосортный кишмиш за рубежом? Виноград, которым вы призываете нас гордиться, превращается лишь в пьяное пойло, и мы, чуть не насильно, вливаем этот яд в глотки трудящихся…

На этот раз даже Латифзаде не нашелся что возразить. А я с тревогой подумал о своем друге. Резкость и бескомпромиссность не доведет его до добра. А ведь только-только все понемногу стало налаживаться в жизни Билала: ребенок рос здоровым, Халима утихомирилась, научная работа шла блестяще…

Выступление Билала стало последней каплей. Я засел за составление записки по замечаниям делегатов партийной конференции. Центральное место отводилось проблеме виноградарства. Я указывал на хроническую нехватку рабочей силы и постоянное нарушение из-за этого трудового режима районных предприятий, учреждений, школ. Привел статистику роста рождения увечных детей и заболеваемости взрослых в связи с применением на плантациях ядохимикатов. Написал об отставании животноводческой отрасли, поскольку пастбища неуклонно сокращались. Напомнил о равнодушии республиканских министерств к решению социально-культурных проблем района.

Записку представил на обсуждение бюро райкома партии. Против этого документа выступил один Латифзаде. Он призывал к смягчению формулировок и выводов, но после гневной отповеди бригадира-строителя Гусейнова («Хотите дождаться, когда дом займется пламенем и крыша рухнет на голову?!») надобность в дальнейшем обсуждении отпала. Латифзаде больше не раскрыл рта. Я отослал записку в Баку и много раз пытался выяснить ее судьбу. Но прямого ответа долго не получал. Наконец мне коротко сообщили: материал на третьем этаже.

Работникам партийного аппарата эта формула предельно ясна: будет смотреть Сам. Вас вызовут. Результат обычно непредсказуем: либо инициатива заинтересовала и, смело коснувшись больного места, вы случайно попали в точку, либо Сам рассержен дерзкой самодеятельностью и за желание плыть против общего потока вам придется жестоко поплатиться! Я горячо надеялся на первое и резонно опасался второго. Последнее время малейший скептицизм по отношению к «широкому шагу», который якобы сделала наша республика, решив «нефтяную славу» поддержать «виноградной славой», рассматривался не иначе как вражеская вылазка.

У своих коллег, секретарей сельских райкомов партии, я осторожно выспрашивал, как они-то справляются со сходными проблемами? Их мнение не расходилось с моим. Но вот странность! Спустя час после доверительного разговора, взойдя на трибуну, они громогласно утверждали прямо противоположное! И осуждать их трудно: малейшая нотка сомнения и несогласия грубо обрывалась из президиума. Под дружный смех незадачливый смельчак с позором покидал трибуну.

Не раз заговаривал я на сходные темы с Дадашзаде, издавна ценя проницательный ум столичного корреспондента. Он часто бывал на наших плантациях и в своих статьях высоко отзывался о трудовом героизме районных виноградарей. То, что он писал, было чистейшей правдой! Однажды мы приехали в колхоз Малейки Гулиевой в ответственный и даже драматический момент. Накануне выпал сильный град. И вот там, где участки были закреплены за семьями (наш районный эксперимент), спасать посадки вышли все, даже пятилетний малыш. Поднимая поверженные в грязь лозы, искалеченные, распластанные, с помятыми листьями, они обтирали каждую недозрелую кисть марлей, аккуратно подвязывали лозу к столбикам, очищали ряды посадок от щебня и камней, нанесенных селем.

А в двадцати шагах оттуда, на общем поле, в глаза бросалась прежде всего «наглядная агитация». Яркие транспаранты прямо-таки кричали: «Дадим больше азербайджанского винограда!», «План — наш закон!» Работающих же было до обидного мало. Да и те трудились в прохладцей, лужи брезгливо обходили, заляпанные грязью многострадальные лозы прикручивали к столбикам кое-как. Зато на обеденный перерыв отправились точно по графику, и молодежь бойко распевала песни.

Нахмурившись, Дадашзаде повернул обратно к «семейному» участку. Там он перекинулся словцом с каждым членом семьи, тактично не отвлекая никого от работы, приласкал малыша — и удалился, против обыкновения ничего не записав. Когда мы садились в райкомовскую машину, я заметил на его лице волнение. Рассказал, что видел этих же людей во время градобоя. Они перетаскали из дома всю мягкую рухлядь — мешки, половики, даже старую одежду, — набрасывали на лозы, спасая от немилосердных ледышек.

— Откуда у них такое усердие? — задумчиво проронил он. — Каково мнение партийного секретаря?

— Ими движет социалистическая сознательность, думаю.

— А может, они просто работящие, добросовестные люди? — У Дадашзаде по временам был немигающий, пристальный взгляд, который он вперял в собеседника, словно направлял на него выпуклое стеклышко бинокля. Вот и сейчас он смотрел изучающе. — Зачем механически подставлять одно понятие вместо другого? Добросовестный труд — это и есть добросовестный труд, независимо от его социального содержания. А вот бесплодное топтание приезжих лоботрясов на колхозных виноградниках — явно не социалистический труд, сколько бы мы ни твердили обратное! Это все равно, что на зрелую, видавшую виды особу, нацепить подвенечную фату и, справляя свадьбу, делать вид, будто в брак вступает юное неискушенное создание.

Такие разговоры возникали у нас с Дадашзаде не однажды. Мы не расходились во взглядах, но я долго видел все происходящее в розовом свете, а он более реально, без притянутого за уши оптимизма. Шаг за шагом я уступал ему свои непрочные позиции.

Когда-то в детстве наша дорогая мать, чтобы отвадить несмышленышей от желания околачиваться в сумерках вблизи сырого темного ущелья, населила его воображаемыми демонами. Будто бы туда слетаются по ночам коварные джинны, которые весело поют, бренчат на струнах и, заманив легковерного, навеки обращают его в раба.

Не попали ли мы незаметно в такой же выдуманный, красочный, а по сути страшный мир? Столько вокруг реальных прорех и забот, а мы все торжествуем, шумим, живем от праздника до праздника…

Поговорив наконец вполне откровенно, мы решили с Дадашзаде сделать на эту тему беседу журналиста и партийного работника. Получилось резко, но убедительно. Однако ни одна газета в Баку не захотела опубликовать взрывчатоопасный материал! Заведующий отделом в редакции по-дружески посоветовал Дадашзаде положить рукопись в ящик стола — до лучших времен. «Или получи санкцию Самого», — добавил он, пожав плечами.

Дадашзаде позвонил мне; в его голосе слышалось обескураженность. Видимо, и он в глубине души был не чужд оптимизма! А теперь сник. Я оказался упрямее его. Решил напечатать беседу в виде статьи в нашей районной газете. И вот сегодня этот номер должен появиться…

Проснулся я на заре. Тихо поднялся, прошел в соседнюю комнату, сел за письменный стол. Но ни одна связная мысль не родилась на белом листе бумаги. Мензер прошла на цыпочках за моей спиной: пока спит наш ребенок, она обычно успевала сбегать на рынок за провизией.

Но нынче она долго не возвращалась. И райкомовский шофер, с которым мы условились накануне отправиться пораньше в дальний колхоз, запаздывал. Каждая из этих мелких накладок по отдельности, конечно же ничего не значила. Но сегодня все будило смутную тревогу. Едва я открыл глаза, как уже ощутил беспокойство. Мускулы лица непроизвольно подергивались, в груди болезненно ныло.

Наконец в дверь постучал шофер. Как обычно, он захватил свежие газеты. Протягивая их, замялся на пороге:

— Вы еще ничего не знаете, товарищ секретарь?

— Нет. А что случилось?

— Позвоните в райком. Они уже там.

— Кто?

— Они сами скажут.

В явном смущении он поспешил удалиться. Я взялся за трубку. Приемная не отвечала. Набрал номер Латифзаде.

— Раненько сегодня поднялись — деланно пошутил я.

Он не принял легкого тона:

— Приходите поскорее и вы. Должны звонить из Баку.

— По какому поводу?

— Не телефонный разговор. Продажу газеты я задержал. Редактора вызвал к девяти ноль-ноль. Сколько раз повторял, что он политически близорукий работник! А вы либеральничали. Вот он и оказал вам, говоря по-русски, медвежью услугу!

— То есть как это — задержали газету?! На каком основании? Она что, не поступила в киоски?

— Поступила. Но я велел весь тираж забрать и держать на почте. Может быть, удастся потушить скандал, пока политическая ошибка не стала явной.

— Чья политическая ошибка? Моя?

— К сожалению, ваша.

Мы помолчали. Происшествие, действительно чрезвычайное! Конфискацию газеты из типографии я видел только в полицейских фильмах. Что толкнуло Латифзаде на такие небывалые меры?

— Вы хотите сказать, что ошибочна моя статья? — по возможности спокойно уточнил я.

— Да. Редактор уверял, что все написано вашей рукой. Это так?

— Конечно, моей, — сердито отозвался я. — Чьей же еще? Я не пишу по чужой подсказке. Но объясните мне вот что. Рабочий день еще не начался, и газета лишь полчаса назад покинула типографию. Как же о ней могли узнать в Баку, откуда, по вашим словам, я должен вот-вот ожидать нахлобучки?

Латифзаде помедлил с ответом. Он явно был смущен, а может быть, по-своему даже страдал. Наши отношения никогда не отличались сердечностью. Мы лишь вынужденно терпели друг друга. Латифзаде не был ни взяточником, ни стяжателем, но его понимание партийного долга диаметрально расходилось с моим. Все шло к тому, что он должен покинуть райком. А это означало для него крушение всей жизни.

— Конечно, первый секретарь районного комитета вы, а не я, — с запинкой произнес он. — У меня нет полномочий делать вам выговоры. Я полностью признаю ваш служебный авторитет и, более того, уважаю за энергию, с которой вы работаете на своем посту. Но бывают случаи, когда субординация не имеет значения, когда все члены партии равны…

— Какие же это случаи?

— Если партиец готов выступить против линии партии. Ошибку эту надо во что бы то ни стало предотвратить.

— Значит, именно вы сообщили в Баку?

— Я.

Продолжать разговор не имело смысла. Латифзаде оставался верен себе: во всем он признавал букву, а не дух! Я тихо положил трубку.

Теперь опоздание Мензер вызывало во мне настоящую панику. Надо было срочно уходить, а я боялся оставить спящего ребенка одного. Он был еще слишком мал и, проснувшись в пустой квартире, мог испугаться или натворить беды.

Снова сев за стол, я принудил себя размышлять спокойно. Разумеется, я не ждал, что мое печатное выступление сойдет гладко. Даже на уровне районной газеты. У меня немало тайных недоброжелателей, и уж они-то постараются представить все в черном свете! А заступиться будет некому: при критической ситуации всякий беспокоится за собственное кресло. Существует у меня и прямой враг «наверху», некто Мурват. Он хитроумно рыл ямы то одному, то другому и теперь, кажется, метил на пост первого секретаря именно в Эргюнеше. Неужели Латифзаде сообщил именно ему?! Да такой, как Мурват, собственного ребенка затопчет, если дело идет о том, чтобы подняться хотя бы на одну ступеньку власти! Однажды он мне сказал с досадой, что, мол, аллах большой лоб дал ему, а наполнение — мне. «Я целыми днями копошусь, обмозговываю, бьюсь над решением… А ты только глянешь и с легкостью придумываешь такое, что все немедля подхватят. Ну, не обидно ли?» Он захихикал. Потом мне передавали, что, перевернув собственные слова, приписал их мне да еще с намеком на одно высокое руководящее лицо…

Н-да. Кажется, я влип. Начнутся бесчисленные проверки. То, что вчера еще называли белым, беззастенчиво перекрасят в черное. И каких только ярлыков не навешают исходя из последней передовицы! «Злоупотребил служебным положением», «утратил партийную скромность», «когда шел к столу президиума, все ему аплодировали…» Кому докажешь, что мне всегда претили преувеличенные знаки внимания. И что простодушные районщики брали пример с более авторитетных собраний?.. Даже Латифзаде, именно так понимая служебную преданность, хлопал, не жалея ладоней, прямо у меня перед глазами. А когда я нажимал на его плечо, принуждая сесть, он еще упорствовал, будто упрямый ребенок, и смотрел мне прямо в рот…

О аллах, что за игры мы себе придумали с этой обязательной помпезностью?!..

Я позвонил на почту. Одна из работниц предупредительно сказала:

— Не тревожьтесь, товарищ секретарь. Ваше указание в точности выполнено. Все номера газеты лежат у нас, к подписчикам они не пошли. Даже сами не читаем! Но если вам нужен один экземпляр, сейчас пришлю с рассыльным.

Не оставалось ничего другого, как поддакнуть:

— Спасибо. Я позвоню, когда можно будет пустить тираж в продажу.

Не успел положить трубку, как требовательно прозвенел междугородный. Из Баку. Из отдела печати.

— Товарищ Вагабзаде, с кем вы согласовали?

— Что именно?

— Ваше газетное выступление.

— Разве я раскрыл в нем какую-нибудь государственную тайну?

— Не наивничайте. Вы — первое лицо в районе…

— Значит, на статью в местной печати у меня имеются полномочия. Тогда о чем речь? Следует скорее спросить у вас: кто именно посоветовал Латифзаде конфисковать тираж районной газеты? Кому предстоит отвечать за подобное безобразие?

Трубка удивленно помолчала. Затем сухо отозвалась:

— Распоряжение исходило не от нас. Подождите у телефона, соединю с заведующим отделом.

Разговор продолжил человек, которого я хорошо знал. Это был опытный работник аппарата. Ко многим нашим инициативам он относился с симпатией и не забывал всякий раз упомянуть Эргюнешский район в качестве положительного примера. Сейчас он держался крайне осторожно, хотя по-прежнему доброжелательно.

— Вам поступили сигналы от районного актива в связи с изъятием тиража?

— Конечно, нет. Слишком рано. Я говорил пока только с Латифзаде. Но его мнение вам, вероятно, известно?

— В самом деле, — пробормотал он, уклонившись от ответа. — Рабочий день еще не начался… Я жду первого, чтобы успеть проинформировать его, пока не поднялся всеобщий шум-гам… Вам бы тоже следовало ему позвонить. Помощника я предупрежу, чтобы соединил…

Я представил лицо Самого. Его походку. Манеру закидывать голову. Тембр голоса. Нетерпеливое постукивание остро отточенным карандашом… А в самом деле, как будет встречено им «происшествие районного масштаба»?

Странные вещи стали с нами твориться в последнее время! Становясь суше и черствее между собою, — даже родственники потеряли заботливую приветливость друг к другу, — мы с каким-то жадным вниманием следим за мелочами быта и жизни высокопоставленных лиц! На множество ладов толкуются и перетолковываются их мимолетные взгляды, случайно оброненные слова. Кто как с кем поздоровался, кому кивнул, от кого отвернулся… На столь зыбком фундаменте строятся фантастические предположения о выдвижении и передвижении «номенклатуры». А уж нашего брата, секретарей райкомов, молва чуть не ежедневно то повышает в должности, то низвергает, и это не где-нибудь в кулуарах, а за домашним столом, на поминках усопшего родича или во время свадебных торжеств взрослых детей. Словно нет иных забот!

Мне подумалось, что причина в слишком большой сосредоточенности власти в одних руках. На районном уровне — в моих. На республиканском — у Самого. Хочешь не хочешь, а появляется тщеславие и вместе с ним диктаторские замашки. Разумеется, бывают моменты, когда единоначалие диктуется исторической необходимостью. Например, война. Но то время проходит, а диктаторство остается. Оно уже внедрилось в быт, стало модой. Грубые выходки, брань, оскорбления — все это якобы показатель сильного характера. А секретарь с замашками интеллигента по общему приговору — слабак, он хозяйства не вытянет!

И вот жизнь района, области или республики поневоле сосредотачивается в руках одного-единственного человека! Он вникает буквально во все, его воля главенствует. Как это ни смешно, но без его прямого распоряжения даже школьнику не вручат золотую медаль, подавальщица не уйдет в отпуск… Он надзирает над всеми, бдительно помнит наизусть все цифры. А чем в это время прикажете занимать праздные головы его подчиненным? Они тоже не скучают. Обделывают собственные делишки. Есть множество способов незаконно увеличить личный бюджет, не прибегая к прямому воровству. Каждый находит свою лазейку. Должности, дипломы, тепленькие служебные местечки беззастенчиво покупаются и продаются…

В последнее время по всей республике резко ухудшилось положение с продуктами. В магазинах не стало ни масла, ни мяса. Деревняринулась за покупками в город, а город спешно освоил технику «заказов», исходя из служебной субординации покупателей. Но — удивительно! — в письмах, которыми был завален райком, на это никто не жаловался. Словно всем всего хватало. Просили лишь выделить земельные участки для постройки домов и дач, помочь приобрести вне очереди автомашину или дефицитные стройматериалы. Одни анонимщики без обиняков утверждали, что начальство «съедает и расхищает» общее достояние.

Однажды, на Дне открытого письма, я заговорил обо всем этом откровенно. Конечно, выносливость и многотерпеливость прекрасные качества нашего народа, сказал я, но не приводят ли они к тому, что мы заранее отказываемся от борьбы с недостатками, принимаем их как должное?

Возник легкий шум, и с места кто-то крикнул, словно жалеючи: «Не расстраивайтесь так, товарищ секретарь. Наладится у нас дело с продуктами. Лишь бы несправедливостей не было. Вот что народу обидно!»

Алы-киши, хитро подмигивая, добавил, с намеком на известную притчу:

— И чтобы не возникало положение, как у ишака и верблюда!

В зале громко рассмеялись. Лишь несколько работников районного аппарата кисло поморщились, опасаясь, что на них сейчас, по обыкновению, насядут с каверзными вопросами. Насколько популярными стали Дни открытых писем среди населения (зал буквально ломился, приезжали даже из дальних колхозов), настолько не нравилось нововведение различным должностным лицам. Легко ли терпеть, если прямо в лицо говорили о делишках, отнюдь не предназначавшихся для чужих ушей и глаз?! Вслух никто не смел признаться в своих чувствах, но недовольных выдавал настороженный вид. Втихомолку они шипели, что, мол, раньше только от анонимок не было спасу, а нынче демагоги смело полезли на трибуны…

Притча, которую вспомнил Алы-киши, заключалась вот в чем. Один крестьянин владел ослом и верблюдом. Однажды, возвращаясь с базара, он попал под сильный ливень и, чтобы перебраться через вздувшуюся реку, привязал недоуздок верблюда к ослиному хвосту. Он посчитал, что уж ишака-то заставит войти в пенистую воду, а тот, под палкой, сам найдет брод и поведет за собой верблюда. Прошло какое-то время, и верблюд, за что-то страшно рассердившись на своего хозяина, прижал его всей тушей к изгороди. Крестьянин взмолился: «Прости, если недодал тебе корма или ударил сгоряча!» «За это зла не держу, — ответил верблюд. — Но за то, что привязал меня к ослиному хвосту, оскорбил всю верблюжью породу, за это ты мне ответишь сполна!»

Я подумал, что притчу эту вспомнили неспроста и сдержанный саркастический смех, который прокатился по рядам, имеет тоже особый смысл: терпенье народа не бесконечно!

Работать мне становилось все труднее. В обстановке кумовства на командные высоты всплывали баловни судьбы, болтуны, карьеристы, из тех, что умеют колоть орехи на чужих головах. Я мечтал вырваться на другую работу. Не раз просил об этом. Но «наверху» косо смотрели на служебное перемещение «по собственному желанию». Меня поднимали лишь на смех. Видели в просьбе тайную интригу, хитрый ход. Поэтому-то ответы на вопросы Дадашзаде и написанная на их основе статья в районную газету — это был акт почти отчаяния!

Снова требовательно зазвучал телефон. На этот раз звонил помощник Самого. Я не сразу узнал его. Голос стал какой-то шершавый, словно высохшая доска. И такие же обструганные, обтесанные со всех сторон фразы:

— Вы не на работе? Почему? Обиделись на критику? Но ведь критика — норма нашей жизни. Все мы находимся в ее сфере… Принимать критику и делать из нее выводы — наш долг…

— Что вы конкретно имеете в виду? — прервал я, боясь утонуть в водопаде слов. — Если мою статью, то я и критикую сложившуюся порочную практику вызубренных по бумажке бесконечных поучений…

— Вы меня не поняли, Замин Залович. Я вас не поучаю, а говорю о критике вообще, как… гм… о норме жизни. Ну, а конкретно, нам доложили, что Латифзаде изъял тираж газеты без согласования с вами? То есть проявил самоуправство?

— Ах, вот оно что! Виноват, значит, Латифзаде? Но ведь он шагу не ступит без инструкции сверху. И вам это известно. Его выбрали, чтобы бросить тень на первого секретаря райкома?! — Я задохнулся от ярости. Но взял себя в руки и переменил тон: — У меня остается уставное право обратиться к коммунистам района. Лишь их единодушное мнение — поддержка или порицание, — станет для меня решающим.

— Это не слова первого секретаря, — пробормотал тот, явно сбитый с толку. — Латифзаде занял активную позицию, и мы его поддержим. Вы поняли?

— Прекрасно понял. Не считаю более возможным занимать столь высокое служебное кресло.

— Другими словами, вы просите об отставке?

— Вот именно. По состоянию здоровья.

— Рекомендую объясниться с… ну, вы понимаете.

— Значит, меня вызывают в Баку? Прекрасно. Завтра приеду.

27

В это утро каждая минута словно растягивалась на часы. Неужели время попросту перестало двигаться? Мензер все не возвращалась. И проснувшийся ребенок тревожно звал мать. Я тщетно пытался развлечь его. Дети очень чутки. Внутренняя взбудораженность отца передалась малютке. Ни моя вымученная веселость, ни рассеянная строгость не могли его утешить. Плач малыша становился знаком надвигающейся на нас беды. Неужели судьбе так милы повторы? Я вырос без отца. А что, если и моему сыну суждено раннее сиротство? Ближайшее будущее представлялось мне теперь весьма мрачно.

Раздался легкий стук в дверь. Райкомовский шофер смущенно протянул через порог свежий номер газеты. Он не знал, как себя держать в щекотливой ситуации. Оставаться бесстрастным? Выразить сочувствие? Парень предпочел молча ретироваться.

Я развернул газетный лист, жадно пробежал отдельные строчки: «…окончательное утверждение социализма на селе произойдет не через лозунги и директивы… крестьянин должен владеть колхозной землей в прямом смысле слова…» Чего же здесь крамольного? В чем я погрешил против линии партии? Я стал вчитываться более внимательно. Вот один из примеров. Разговор на поле. «Я спросил, как ее семья материально живет. Женщина широко улыбнулась: «Виноград дал нам богатство, товарищ секретарь. Кошельков не хватает деньги хранить! Мы ведь трудились на плантации всем скопом: сыновья, невестки, дочка, муж-пенсионер». — «И каков общий заработок в семье в год?» — «Двадцать тысяч рублей». Уловив мой недоверчивый взгляд, Ниса с горячностью добавила: «Не веришь, секретарь? А давай подсчитаем. Дочку в институт устроила. Младшему сыну достала мотоцикл за полторы тысячи. Сверх цены еще пятьсот рублей дала. Да не на радость покупка: связался с шалопаями, сорят деньгами, водку вместо чая пьют! Хоть бы ты, власть, вмешался! Все, что родители заработали, готовы пустить по ветру. Стыда совсем не остается…» — «Ну, а на что вы употребили остальные восемнадцать тысяч?» — «Я ведь сказала: дочку в институт устроила. — Вздохнула. — Без диплома нынче замуж не берут. Она у нас не красавица… Я и подумала: на родном дитяти выгадывать, что ли?! Отдала пятнадцать тысяч». — «Помилуйте! Кому такой дорогой подарок?» — «Да не подарок, родной. Наличными отсчитала. Чистоганом передала из рук в руки». Она протянула загрубевшую, с въевшейся землей раскрытую ладонь. Я невольно перевел взгляд от этой натруженной руки к ее лицу. Оно было худое, загоревшее дочерна, со многими морщинами. «Сколько вам лет, Ниса?» — «Я родилась в тот год, когда началась коллективизация. И имя мне дали — Колхоз. Когда в школу пошла, поменяли». — «Мы почти ровесники… Значит, дочка ваша теперь студентка и вполне довольна?» — «Не совсем. Мечта у нее была врачом стать. Но там запросили вдвое больше. А где нам взять тридцать тысяч? Скажу уж всю правду: работали, себя не жалея, а мяса месяцами в рот не брали, во всем себя урезывали. Это потом, с досады, младшенькому мотоцикл купили, когда видим, что всей суммы все равно не собрать». — «Но зачем же вы давали?!» — «Ой, братец, ты хоть секретарь, а будто с луны свалился. Где же это видано, чтобы в институт теперь без взятки принимали? Девчушка до четвертого класса хорошо училась; потом, как стали всем классом на виноградники ходить, отстала и уже не догнала. Отец просил директора школы не включать ее в школьную бригаду, дать позаниматься; тот ответил, что сам два вуза окончил, а ходит с корзиной, собирает виноград — таково указание райкома!» — «Да, — отозвался я со стыдом, — это наше указание. Вернее, наша вина перед собственными детьми! Простите меня, Ниса-ханум!»

В статью это не вошло, но было и продолжение разговора. Ниса сказала: «Что ты, что ты… Тебе-то мы верим. Но будь осторожен: честную душу опутать легче, чем неправедную…»

Мензер удивилась, застав меня на пороге с газетой в руках:

— Ты торопишься? А завтрак?

— Не нужно.

— Запоздала? Извини. Ходила по рядам в досаде: цены взлетели неимоверно! Представляешь? Всю жизнь учительствую, а моя цена, оказывается, всего два кило лука в день!

— На кого жалуешься? Хапуги, спекулянты — они же твои ученики! А почему не напомнить рыночным ловчилам, что ты не только их бывший педагог, но жена самого районного начальства? То-то посыплются дары в корзинку! Сами на дом принесут.

Мензер в удивлении уставилась на меня. Даже кошелку выронила. Но быстро спохватилась. Видимо, подумала, что в таком взвинченном состоянии голодным мужа отпускать из дома нельзя:

— Не ворчи. Кто это тебе с утра пораньше на настроение луку нарезал? — пошутила она.

Я спохватился. Бедная Мензер! Она ведь ничего не подозревала. Щадя то ровное, счастливое состояние духа, в котором она пребывала с тех пор, как сбылись ее тайные мечты и она стала матерью, ни о чем тревожащем я с нею не говорил. Переживал молча, наедине. Но над теплым мирком Мензер теперь нависла реальная угроза…

— Ты сама мне испортила настроение. Заговорила о ценах, завозмущалась…

— По-моему, ты уже был не в духе.

— Уверяю, ошибаешься. Абсолютно спокоен и весел. Только голоден.

Жена без дальнейших слов проскользнула на кухню, и через пять минут передо мною уже дымился стакан крепкого чаю, стояла тарелка с хлебом и домашним сыром, скворчала яичница. Но тень вопроса как бы витала в ее слегка сдвинутых бровях. Я ел, искоса поглядывая на Мензер и ломал голову, как посвятить ее во все происходящее?..

— Видишь ли, — осторожно начал я, — завтра чуть свет мне надо отправиться в Баку. Вызывают.

— Что-нибудь недоброе? — насторожилась она.

— Как посмотреть? Образно говоря, я подошел к глубокому обрыву. И теперь сознательно делаю выбор: решаюсь прыгнуть вниз.

— Ты выражаешься слишком туманно, Замин. Что происходит? Какие-то загадки на голодный желудок…

— А на сытый, моя дорогая, вообще не возникнет ни одной смелой, дельной мысли! Думаешь, заевшиеся чиновники добровольно покинут удобное кресло? Сомневаюсь!.. За время секретарства я ничего не накопил, ничем не разжился. Значит, потеряю только одну должность.

— А что приобретешь?

— Надеюсь, уважение сына, когда он вырастет. И сохраню твою любовь! Ведь ты полюбила простого парня За-мина, а не номенклатурщика?

— Но послушай, Замин, как ты можешь бросить район? Те десятки тысяч людей, которые поверили в тебя? Доведи до конца, что начал. Тебе мешают? Или ты больше не веришь в собственные силы?

— Дорогая Мензер! Однажды я уже слышал от тебя похожие слова. — Я принял из ее рук новый стаканчик чаю. Но, прежде чем отхлебнуть, поднес стакан ближе к ее глазам. — Посмотри хорошенько: поверху образовалась тончайшая бархатистая пленка. В ней все — и вкус, и аромат. А взболтай — квинтэссенция чая исчезнет. Что я хотел сказать? Да… Когда в Баку была впервые провозглашена советская власть, знаешь, сколько большевиков числилось в Азербайджане? Четыре тысячи. Только четыре тысячи! Но они сделали революцию.

— У нас в районе партийцев не меньше! Разве их нельзя объединить, как тех, прежних?

— Тогда умели жертвовать всем ради революции.

— А почему сейчас не так? — тихо спросила она.

Я повторил как эхо:

— Почему сейчас не так?

На горечь, прозвучавшую в моем голосе, она отозвалась неожиданно. Обняла и поцеловала меня:

— Бедный мальчуган! Береги силы. Борьба будет нелегкой.

— Борьба уже началась. Завтра принимаю первый бой. Мне не победить в нем, знаю. Но я устою на ногах. Каждому приходит время проверки. Для меня оно настало.

Она окинула меня внимательным взглядом. Потом шутливо, но сильно боднула головой в грудь, будто расшалившийся ягненок. Я не шелохнулся.

— Халлы, Халлы… — произнес я далекий пароль нашей юности. — Ты иногда не верила в мою любовь. Но в моем мужестве не могла сомневаться? Я люблю Родину и свой народ. Готов был отдать за них жизнь во время войны. А вернувшись, знаешь, что я сделал прежде всего? Опустился на колени и поцеловал землю. Верь: я не изменился ни в чем с тех пор!

— Случается, что человек совершает ошибку в один миг. А на ее исправление уходят долгие годы, — нерешительно проговорила она.

— Что ты имеешь в виду? Ты советуешь мне повременить с решением?

— Вовсе нет. Но не падай духом после первых неудач. Прояви стойкость мужчины, уверенного в своей правоте.

— Значит, я могу все-таки победить?

— Только с моей помощью. — Она усмехнулась. — Нет, ты не так меня понял. Я вовсе не воительница. Мне нет дела до начетчика Латифзаде. Он удобно устроился среди цитат! Я хочу, чтобы такие, как он, не мешали расти нашему сыну в здоровой, нравственной среде.

— Ты думаешь, что такая среда возникнет? Многие устали ее ждать. Ты сама видишь, что творится вокруг.

— Оставим то, что мы видим сегодня. Существует внутреннее зрение. Всегда больше полагалась на него, чем на выпятившееся перед глазами. Поверь, у меня безошибочное предчувствие: перелом к лучшему произойдет! Случится что-то большое, важное…

— Ну, а относительно нас двоих — что ты предчувствуешь? — шутливо поинтересовался я, чтобы скрыть, какое сильное впечатление произвели на меня пророческие слова Мензер.

— У нас с тобой все будет хорошо. Обещаю. Ах, Замин! Знаешь, о чем я мечтала в далекие дни юности? Только не смейся. Я мечтала, чтобы в нашем доме было кресло-качалка и после работы я могла сесть в него, закрыть глаза…

— А я стоял бы позади и тихонько качал, пока ты не задремлешь и тебе не приснится, что ты снова сидишь в кабине старого грузовика и мы мчимся далеко-далеко в будущее… Так?

Она кивнула.

— Помнишь, дорогая, как я заехал за тобою в школу и мы взобрались на вершину холма? Я сказал тебе: «Мы будем счастливы!» Ты отозвалась: «Пойди поищи наше счастье. Если упорно искать, то и иголка в траве отыщется. А если не искать, то и родина может потеряться».

Мензер слушала меня серьезно. Потом со вздохом потупилась.

— Иногда я корю себя: зачем так настойчиво уговаривала тебя ехать учиться? Разве не все равно, где человек живет — в селе или в городе? Шофер он или секретарь райкома?.. Жаль мне тех далеких дней, богатых надеждами! Ты читал мне свои стихи…

— Сознаюсь, Мензер, сидеть за письменным столом для меня до сих пор такая отрада! Я начал писать воспоминания. Да все времени нет окончить. Может быть, снова взяться? Уж пера-то из рук у меня не отберут!

— Ты что-то от меня скрываешь?

— Нет. Просто написал недавно статью в газету, облегчил душу.

— Где же эта газета?

— Она есть… и ее нет!

— Загадочно!

— Номер вышел, но его конфисковали. Это случилось сегодня утром.

— Почему ты не посоветовался со мною? Не прочитал черновика?

Мензер в волнении прошлась по комнате. Лицо ее побледнело, губы дрожали. Наконец-то она поняла, что́ именно меня тяготило все утро.

— Пера у меня никто не отнимает, — упрямо повторил я.

— Может быть, ты поспешил со статьей? — нерешительно проронила она, глядя в сторону.

Я покачал головой:

— Истина — не золотая монета, чтобы спрятать ее про черный день. Она нужна в свой срок. Кому-то ведь следовало заговорить в полный голос? Подтолкнуть к переменам.

— В Баку ты едешь сам или тебя вызывают?

— Это не имеет большого значения. Главное, что мне придется уйти с работы и, может быть, вообще уехать отсюда.

— Что ж, уедем, — сказала моя храбрая жена. — Начнем жить заново.

Я медленно произнес, словно думая вслух:

— Конечно, если я буду говорить об ухудшении здоровья, мне охотно поверят, отпустят без шума. Еще и пенсию хорошую определят. Нет, Мензер. В райкоме или с пером в руке — я буду бороться! Многие думают так же, как я, но не осмеливаются сказать вслух. Страх выбивают страхом! Если мы не напугаем те давние страхи, что тянутся за нами еще с тридцатых годов, нам не выбраться из трясины. Надо кончать с порядком, при котором с трибуны призывают к скромности, а себе устраивают царскую жизнь. Толкуют о честности, а навешивают на жен бриллианты. Проповедуют неподкупность и сажают на руководящие посты родню до седьмого колена.

— Ты ведь так не поступал! Твоя совесть чиста.

— Не совсем чиста. Я был свидетелем — и слишком долго молчал. Вставал, как все, покорно аплодировал… Но теперь этому конец раз и навсегда!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Следующим утром, еще до восхода солнца, райкомовская машина выезжала из Эргюнеша. Я попросил шофера свернуть к кладбищу. Обычно он шел между могилами впереди и сам отмыкал калитку в низкой могильной ограде. Лишь затем почтительно пропускал меня к надгробью. Но сегодня я попросил его остаться у кладбищенских ворот.

— Мне надо побыть одному, — сказал я. — Нынче мне приснилась нене: она уходила от меня. А мне так хотелось ее обнять!

— Сон к добру, — с облегчением произнес шофер. — Хорошо, что вы не пошли за ней. Встреча с покойником приносит несчастье.

— Мать не может принести несчастья ни живая, ни мертвая! А мне нужен сейчас совет, поддержка…

— Чего вам не хватает? — искренне удивился шофер. — Район наш передовой, его хвалят. Вас все уважают, любят…

Я поморщился. Даже за искренними словами мне теперь повсюду мерещилась лесть. Нет, так жить невозможно! Я переставал верить людям.

— И за что же меня любят? — отрывисто спросил я.

— Ну… вами все довольны. — Он был в затруднении, не зная, что именно хотят от него услышать.

— Не все. Есть человек, который решительно недоволен первым секретарем.

— Кто же это? — ухмыльнулся шофер.

— Я сам. Насколько правильно я вел себя на райкомовском посту, сделается ясно, лишь когда перестану занимать это место. Тогда откроется, в какой мере люди уважали должность, а в какой — самого человека? Снискал ли я хоть чье-нибудь расположение? Оставил ли по себе добрую память? Ведь должность преходяща. Остается только человечность. Да, человечность и порядочность. Наше бескорыстие. Они остаются!

Я думал о своей матери. Возвращался памятью к далекому дню, когда она еще затемно убежала к сестре. А я, не вынеся нашей первой разлуки, заковылял за ней следом по росистому лугу и впервые поразился красоте окружающего мира. Каким большим и теплым показалось мне тогда восходящее солнце! А новорожденный племянник за дверью горько заплакал. «Почему он плачет?» — спросил я у нене. Она отозвалась так: «Входящего в мир младенца надо хорошенько шлепнуть, чтобы он почувствовал боль и вскрикнул. Иначе задохнется».

Не так ли и сейчас, явившись мне в сновидении, мать отвернулась от меня только затем, чтобы я ощутил жгучую обиду, почувствовал сердечную боль, закричал, призывая ее, — и жил дальше?..

Примечания

1

Хала — тетя, обращение к женщине.

(обратно)

2

Муэллиме — учитель, уважительное обращение.

(обратно)

3

Джан — ласковое обращение.

(обратно)

4

Баджи — уважительное обращение.

(обратно)

5

Нене — матушка.

(обратно)

6

Арвад — добавление к женскому имени с оттенком неодобрения.

(обратно)

7

Бала — сынок, ласковое обращение.

(обратно)

8

Гыз — девчушка.

(обратно)

9

Кутаб — национальное блюдо.

(обратно)

10

Говсанский лук — столовый лук, по названию апшеронского селения.

(обратно)

11

Сабир. Пер. Сергея Васильева. Остальные стихотворные переводы в романе Лидии Обуховой.

(обратно)

12

Чоглок, тарлан — птица из семейства соколиных.

(обратно)

13

Пехлеван — богатырь, силач.

(обратно)

14

Место состязания борцов.

(обратно)

15

Легендарные героини. Их имена стали нарицательными.

(обратно)

16

Гасиды — стихи на религиозную тему.

(обратно)

17

Мугам — торжественный восточный напев.

(обратно)

Оглавление

Часть первая МАТЕРИНСКИЙ СЛЕД

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

Часть вторая КАК В САМОЙ ЖИЗНИ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

Часть третья ВЕЧНАЯ ТРЕВОГА МОЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

*** Примечания ***