Запретное (ЛП) [Табита Сузума] (fb2) читать онлайн

Табита Сузума Запретное

Благодарности

Хотела бы я сказать, что писать эту книгу было легко. Но это не так. На самом деле это, возможно, было самое трудное, из всего, что я делала в своей жизни… Поэтому я обязана сказать огромное спасибо всем тем, кто помогал и поддерживал меня в это трудное время. Во-первых, эта книга никогда бы не существовала, если бы не страсть и непоколебимая вера моего редактора Чарли Шепарда, которой не только боролся за создание этой книги, но и продолжал сражаться, когда я хотела сдаться. Также хочу принести мою искреннею благодарность Энни Итан, которая была такой ободряющей и так верила в меня и в эту книгу. Редакторы Сара Дадмен и Рут Ноелвс очень сильно работали, и я благодарна за их терпение, опыт и преданность. Моя благодарность также распространяется на Софи Нельсон и команду разработчиков за их неоценимый вклад.

Я особенно благодарна за невероятную поддержку своей семье. Моя мама не только неустанно перечитывает мои книги на каждом этапе, но также помогает мне найти время и энергию, чтобы писать их. Тензи Рокаертс предлагает конструктивный отзыв на все мои книги и, кажется, всегда знает, как помочь мне, когда я застряла. Тиги Сузума — это гордость моей жизни, и он каким-то образом заставляет меня смеяться в тяжелые времена и не воспринимать все слишком серьезно. Талия Сузума также дает мне неоценимые отзывы, наряду с практической помощью и профессиональными советами. Наконец, мне так повезло с моим лучшим другом Акики Харт, который не только помогает мне писать, но что еще важнее, жить.

1 Лочен

Я смотрю на маленькую, свернувшуюся, сгоревшую скорлупу черного цвета, разбросанную по выщербленной белой краске подоконника. Трудно поверить, что они когда-то были живыми. Интересно, каково это — быть закрытым в этой душной стеклянной коробке, в течение двух долгих месяцев медленно поджариваемым безжалостным солнцем, видя улицу — ветер прямо перед тобой качает зеленые деревья, — бросаясь снова и снова на невидимую стену, которая отделяет тебя от всего реального, живого и нужного до тех пор, пока, наконец, ты не сдаешься: выжженный, измученный, подавленный невыполнимостью задачи. В какой момент муха сдается, не способная вылететь через закрытое окно? Ее инстинкты выживания поддерживают ее до тех пор, пока она физически не окажется способна на что-то еще, или она, в конце концов, так хорошо понимает после одной неудачи, что выхода нет? В какой момент ты решишь, что хватит?

Я поворачиваю свой взгляд от крошечных обломков и стараюсь сфокусироваться на массе квадратных уравнений на доске. Тонкая пленка пота покрывает мою кожу, захватывая пряди волос со лба, цепляясь за мою школьную рубашку. Весь день солнце лилось через окна промышленных размеров, и я глупо сижу в ярком свете, наполовину ослепленный мощными лучами. Спинка пластикового стула болезненно вонзается в мою спину, так как я сижу, откинувшись, одна нога вытянута, пяткой прислонившись к батарее вдоль стены. Манжеты моей рубашки свободно висят вокруг запястий, испачканных чернилами и грязью. Пустая страница уставилась на меня, болезненно белая, поскольку я решаю уравнения в летаргическом, едва разборчивом почерке. Ручка скользит в липких пальцах; я отдираю язык от неба и стараюсь глотать. Я не могу. Я сидел в таком положении большую часть часа, но я знаю, что попытка найти более удобное положение бесполезна. Я задерживаюсь на сумме, наклоняю перо ручки так, чтобы оно цепляло бумагу и издавало слабый царапающий звук — если я закончу слишком быстро, мне будет нечего делать, кроме как снова смотреть на дохлых мух. Голова болит. Воздух стоит тяжелый, наполненный потом тридцати двух подростков в переполненном классе. Есть тяжесть на моей груди, которая мешает дышать. Это намного больше, чем эта засушливая комната или спертый воздух. Эта тяжесть пришла во вторник, как только я переступил через порог школы. Неделя еще не закончилась, а я уже чувствую себя так, как будто провел здесь целую вечность. Между школьными стенами время течет как цемент. Ничего не изменилось. Люди все те же: пустые лица, высокомерные улыбки. Мои глаза скользят мимо их, когда я вхожу в класс, и они пялятся мимо меня, сквозь меня. Я здесь, но не здесь. Учителя отмечают меня в журнале, но никто не видит меня, я долго совершенствовал искусство быть невидимым.

У нас новая учительница по английскому — мисс Эзли. Блистательная молодая особа из Австралии: огромные кудрявые волосы перевязаны сзади косынкой цвета радуги, загорелая кожа и массивные золотые кольца в ушах. Она выглядит опасно неуместной в школе, полной усталых учителей среднего возраста с отпечатанными на лице морщинами горечи и разочарования. Без сомнения, когда-то, как эта полная веселая австралийка, они вошли в эту профессию полные надежд, сил и решительности изменить ситуацию, внимать Ганди и стать тем самым изменением, которое они хотят видеть в мире. Теперь, после десятилетий политики, межшкольной бюрократии и сдерживания толпы большинство сдались и ждут раннего ухода на пенсию: печенья-сэндвичи и чай в учительской — самое яркое событие их дня. Но у новой учительницы нет преимущества во времени. Факт в том, что она не выглядит старше многих учеников в классе. Кучка ребят взрывается какофонией свиста, когда она неожиданно оборачивается, чтобы посмотреть на них, одаривая презрительным взглядом сверху вниз так, что им становится некомфортно, и они отводят взгляды. Однако всеми овладевает панический страх, когда она приказывает поставить парты в полукруг. Со всей этой толкотней, шуточной борьбой, ударами столов и шарканьем стульев ей повезло, что никто не поранился. Несмотря на беспорядок, мисс Эзли остается невозмутимой: когда все, наконец, уселись, она осматривает неровный круг и улыбается.

— Так-то лучше. Теперь я могу как следует видеть вас, а вы — меня. Я надеюсь, что к моему следующему возвращению вы точно так же расставите столы и не забудете, что в конце урока их все надо поставить на свои места. Если я поймаю кого-то, кто уйдет, не выполнив свою часть, он будет назначен ответственным за расстановку мебели на целую неделю. Я ясно выражаюсь?

Ее голос строг, но злобы в нем нет. Ее усмешка предполагает, что у нее, должно быть, есть чувство юмора. На удивление не слышны ворчание и жалобы обычных нарушителей спокойствия.

Затем она объявляет, что мы будем по очереди представляться. После того, как она рассказывает, что любит путешествовать, свою новую собаку и свою предыдущую работу в рекламном бизнесе, она поворачивается к девочке справа. Я тайком переворачиваю на запястье часы циферблатом внутрь и слежу за тем, как проходят секунды. Весь день я ждал этого, завершающего периода, и вот он настал, а я едва могу выдержать его. Теперь же остались только минуты, но они кажутся бесконечными. Я подсчитываю в уме: вычисляю количество секунд до последнего звонка. Начав, я понял, что Рафи, придурок справа от меня, снова что-то болтает про астрологию, теперь в классе у каждого была своя очередь. Когда Рафи, наконец, заканчивает говорить о созвездиях, неожиданно повисает тишина. Я поднимаю голову и вижу, что мисс Эзли смотрит прямо на меня.

— Я пас, — я изучаю ноготь моего большого пальца и автоматически бормочу мой обычный ответ, не глядя вверх.

Но, к моему ужасу, она не понимает намека. Она не читала мое досье? Она все еще смотрит на меня.

— Боюсь, некоторые действия на моих уроках являются обязательными, — сообщает она мне.

Со стороны компании Джеда слышатся смешки.

— Тогда мы здесь на целый день.

— Вам никто не рассказывал? Он не говорит по-английски…

— И на других языках.

Смех.

— Может быть, марсианский!

Учительница взглядом заставляет их замолчать.

— Боюсь, у меня на уроках все по-другому.

Очередное долгое молчание. Я тереблю кончик блокнота, на глазах у всего класса, пялящихся на меня. Ровное тиканье стенных часов, заглушили стук моего сердца.

— Почему бы тебе для начала не назвать свое имя?

Ее голос слегка смягчился. Мне требуется минута, чтобы понять, почему. Потом я осознаю, что моя левая рука перестала возиться с блокнотом и теперь дрожит над пустой страницей. Я поспешно убираю ладонь под стол, бормочу свое имя и выразительно смотрю на своего соседа. Тот нетерпеливо начинает свой монолог, даже не дав учительнице возможности возразить, но я вижу, что она отступила. Теперь она знает. Боль у меня в груди становится тупой, а горящие щеки холодеют. Остаток часа идет оживленная дискуссия о полезности изучения Шекспира. Мисс Эзли не приглашает меня снова принять в ней участие.

Когда, наконец, звенит последний звонок, класс превращается в столпотворение. Я захлопываю тетрадь, сую в сумку, встаю и быстро выхожу из класса, ныряя в толпу спешащих домой. По всему главному коридору из классов устремляются взбудораженные ученики, соединяясь с большим потоком людей: меня пихают и задевают плечами, локтями, сумками, ногами… Так я спускаюсь через один пролет, потом другой и почти пересекаю главный коридор, когда на своей руке чувствую чью-то ладонь.

— Уители. На пару слов.

Фриланд — мой классный руководитель. Я чувствую, как из легких выходит воздух.

Седовласый учитель с пустым морщинистым лицом ведет меня в пустой класс, указывает на место, затем неловко усаживается на угол деревянного стола.

— Лочен, я уверен, ты знаешь, что это чрезвычайно важный для тебя год.

Снова нотации по поводу экзамена второго уровня сложности. Я слегка киваю, заставляя себя посмотреть в глаза руководителя.

— Это также начало нового учебного года! — ярко объявляет Фриланд, будто мне необходимо напоминать. — Новые открытия. Начало с нуля… Лочен, мы знаем, что тебе не всегда все дается легко, но в этом семестре ожидаем от тебя успехов. Ты всегда показывал отличные результаты в письменных работах, и это прекрасно, но теперь, в твой последний год мы ждем, что ты покажешь нам, на что способен и в других областях.

Еще один кивок. Непроизвольный взгляд в сторону двери. Не уверен, что мне нравится, куда заходит этот разговор. Мистер Фриланд тяжело вздыхает.

— Лочен, если ты хочешь поступать в Университетский колледж^[2] Лондона, то знаешь, что жизненно важно начинать занимать более активную позицию в классе…

Я снова киваю.

— Ты понимаешь, что я сейчас говорю?

Я откашливаюсь:

— Да.

— Участие в жизни класса. Групповые обсуждения. Помощь на уроках. Действительно отвечать, когда тебе задают вопрос. Время от времени поднимать руку. Это все, что мы просим. Твои оценки всегда были безупречными. Тут жалоб нет.

Тишина.

Моя голова снова начинает болеть. Как долго это будет продолжаться?

— Ты, кажется, отвлекся. Понимаешь ли ты то, что я говорю?

— Да.

— Хорошо. У тебя большой потенциал, и мы бы не хотели, чтобы он потратился впустую. Если тебе нужна помощь, мы можем это уладить…

Я чувствую, как кровь приливает к моим щекам.

— Н-нет. Все нормально. Правда. В любом случае, спасибо, — я беру сумку, перекидываю ремень через голову на грудь и иду к двери.

— Лочен, — окликает меня мистер Фриланд после того, как я выхожу. — Просто подумай об этом.

Наконец-то. Я направляюсь по направлению к Бэкхэму, школа быстро исчезает у меня за спиной. Сейчас только четыре часа, и солнце все еще палит, яркий белый свет, отражаясь от боков машин, распадается на отдельные лучи, от бетона поднимается жар. Главная улица заполнена транспортом, выхлопными газами, резкими сигналами, школьниками и шумом. Я ждал этого момента с тех пор, как утром проснулся от будильника, но теперь, здесь, я чувствую себя странно пустым. Будто я снова маленьким ребенком сбегаю по лестнице и обнаруживаю, что Санта забыл наполнить подарками наши носки, что Санта, на самом деле, всего лишь пьяница, лежащий в отключке на диване в гостиной с тремя своими друзьями. Я так сильно концентрировался на том, чтобы убраться из школы, что, кажется, забыл, что делать теперь, когда мне это удалось. Восторга, которого я так ждал, не было — я лишь чувствовал себя потерянным, голым, будто я предвкушал что-то прекрасное, но внезапно забыл, что это. Идя по улице, сливаясь с толпой, я пытаюсь о чем-нибудь думать, о чем угодно, что можно с нетерпением ждать.

В попытке стряхнуть с себя странное настроение, я бегу по треснувшей брусчатке мимо водостоков с мусором; теплый сентябрьский ветерок приподнимает волосы на затылке; мои кроссовки на тонкой подошве бесшумно движутся по мостовой. Я ослабляю галстук, наполовину спуская узел на грудь, и расстегиваю верхние пуговицы рубашки. Так здорово напрячь ноги в конце долгого и скучного дня в Белмонте, уклоняться, пробегать и перепрыгивать через раздавленные фрукты и хлюпающие овощи, оставленные за торговыми палатками. Я поворачиваю за угол на знакомую узкую дорогу с двумя длинными рядами маленьких ветхих домов из кирпича, медленно тянущихся вверх по склону.

Последние пять лет я жил на этой улице. Мы только переехали в муниципальный дом, как наш отец уехал в Австралию со своей новой женой и перестал помогать детям. До этого мы арендовали ветхий дом на другом краю города, но в более приятном месте. Мы никогда не были обеспеченными, из-за отца-поэта, но, тем не менее, многое было гораздо проще. Но это было очень давно. Сейчас мой дом под номером шестьдесят два на Бэкхэм Роуд: двухэтажный серый оштукатуренный куб с тремя спальнями, плотно зажатый между остальными домами, с вырастающими как сорняки бутылками из-под кока-колы и пивными банками между сломанной калиткой и выцветшей оранжевой дверью.

Дорога настолько узкая, что машинам с забитыми досками окнами и мятыми бамперами приходится парковаться двумя колесами на обочине, чтобы так было легче спускаться к центру улицы, чем идти по тротуару. Выбивая из водостока раздавленную пластиковую бутылку, я медленно пинаю ее вперед, удар ботинок и грохот разбитого пластика о бетон эхом отдаются вокруг меня, вскоре к ним присоединяется какофония из лая собак, криков играющих в футбол детей и льющейся из открытых окон музыки регги. Моя сумка болтается и трется о бедро, и я чувствую, как дискомфорт рассеивается. Когда я пробегаю мимо футболистов, знакомая фигура промахивается мимо ворот, и я переключаюсь с пластиковой бутылки на мяч. Я с легкостью обвожу мальчишек в несоразмерно больших футболках Арсенала, и они преследуют меня вверх по дороге с протестующими криками. Передо мной выныривает светлая вспышка: маленький патлатый хиппи с волосами до плеч, его когда-то белая школьная рубашка теперь вся в грязи и свисает над порванными серыми брюками. Умудрившись обогнать меня, он бежит спиной вперед так быстро, как только может, и яростно кричит:

— Мне, Лоч, мне, Лоч. Пасуй мне!

Смеясь, я пасую ему, и мой восьмилетний брат с победными возгласами хватает мяч и бежит к своим друзьям, выкрикивая:

— Я отобрал его, я отобрал его у него! Вы видели?

Я врываюсь в родную прохладу дома и, убирая влажные волосы со лба, приваливаюсь к входной двери, чтобы перевести дыхание. Выпрямившись, я бреду по коридору, мои ноги автоматически задевают различные разбросанные пиджаки, рюкзаки и школьную обувь, которые засоряют узкий коридор. В кухне на стойке я обнаруживаю Уиллу, которая пытается достать из шкафчика коробку Чериос. Она замирает, когда видит меня: одна рука на коробке, под челкой широко раскрыты голубые глаза, в которых читается вина:

— Мая сегодня забыла про мой полдник!

С громким рыком я кидаюсь к ней, хватая ее одной рукой за талию и раскачивая вверх ногами, отчего она визжит от страха и радости, ее длинные золотистые волосы развеваются под ней. Затем я грубо сваливаю ее на кухонный стул и со стуком опускаю на стол коробку с хлопьями, бутылку молока, миску и ложку.

— Пол миски и не больше, — с поднятым пальцем предупреждаю я ее. — У нас сегодня ужин будет рано, мне надо сделать массу домашних заданий.

— Когда? — неуверенно спрашивает Уилла, рассыпая сахар по выщербленному дубовому столу, который является центральным предметом на нашей грязной кухне. Несмотря на исправленный свод Домашних Правил, которые Мая приклеила на дверцу холодильника, ясно, что Тиффин не притрагивался к переполненным мусорным ведрам, Кит даже не начинал мыть сваленные в раковине тарелки с завтрака, а Уилла снова потеряла свою миниатюрную метлу и только преуспела в том, чтобы добавить крошек к грязному полу.

— Где мама? — спрашиваю я.

— Наряжается.

Я шумно выдыхаю и выхожу из кухни в поисках единственного человека, с которым мне хочется говорить, поднимаюсь по деревянной лестнице, перескакивая через две ступеньки и игнорируя приветствие матери. Но когда я замечаю открытую дверь в ее комнату, то вспоминаю, что у нее какие-то планы на вечер после школы, и моя грудь сжимается. Вместо этого я возвращаюсь к знакомому звуку радио Меджик ФМ, льющемуся из открытой двери ванной комнаты.

Склонившись над раковиной к заплеванному треснувшему зеркалу, моя мать наносит последние штрихи тушью и стряхивает невидимые пылинки со своего облегающего серебристого платья. Воздух пропитан запахами лака для волос и духов. Когда она видит меня в своем отражении позади себя, ее ярко накрашенные губы приподнимаются и складываются в улыбку явной радости.

— Привет, красавчик!

Она выключает радио, поворачивает ко мне лицом и протягивает руку, чтобы поцеловать меня. Не сдвигаясь с места дверного проема, я посылаю ей воздушный поцелуй, между бровей невольно застыл сердитый взгляд.

Она начинает смеяться.

— Посмотри на себя: твоя форма такая же грязная, как у детишек! Тебе нужно подстричься, милый. О, дорогой, что за яростный взгляд?

Я приваливаюсь к дверному проему, волоча по полу пиджак.

— Это уже третий раз за неделю, мам, — устало возражаю я.

— Знаю-знаю, но я никак не могу пропустить это. Дэйви наконец подписал контракт на новый ресторан и хочет встретиться и отпраздновать это событие! — Она открывает рот в возгласе радости, но, когда выражение моего лица не смягчается, стремительно меняет тему: — Как прошел твой день, мое солнышко?

Я выдавливаю кривую улыбку:

— Хорошо, мам. Как обычно.

— Замечательно! — восклицает она, не замечая сарказма в моем голосе. Моя мать отличается лишь в одном — заботиться только о своих делах. — Остался еще один год, даже меньше, и ты будешь свободен от школы и всей этой глупости. — Ее улыбка становится еще шире. — И скоро тебе, наконец, исполнится восемнадцать, и ты станешь настоящим хозяином в доме!

Я прислоняюсь головой к дверному косяку. Хозяин в доме. Она называет меня так с двенадцати лет — с тех пор, как ушел отец.

Повернувшись обратно к зеркалу, она сжимает свою грудь под лифом платья с глубоким вырезом.

— Как я выгляжу? Мне сегодня заплатили, и я решила себя побаловать покупками. — Она бросает в мою сторону озорную улыбку, будто мы были заговорщиками в этой небольшой прихоти. — Посмотри на эти золотистые босоножки? Разве они не прелестны?

Я не в состоянии улыбнуться ей в ответ. Интересно, сколько от ее месячной зарплаты уже потрачено. Шопинг-терапия уже в течение нескольких лет является ее страстью. Мама отчаянно пытается цепляться за свою молодость, время, когда от ее красоты на улице все сворачивали головы, но ее внешность быстро увядает, лицо за годы тяжелой жизни преждевременно постарело.

— Ты хорошо выглядишь, — автоматически отвечаю я.

Ее улыбка слегка ослабевает.

— Лочен, перестань, не будь таким. Сегодня вечером мне нужна твоя помощь. Дэйв везет меня куда-то в действительно особенное место: знаешь то, которое недавно открылось на Стрэттон-Роуд напротив кинотеатра?

— Хорошо-хорошо. Все в порядке, развлекайся.

С большим усилием я убираю с лица хмурый взгляд и недовольство из голоса. В Дэйве особо нет ничего плохого. Из всей длинной череды мужчин, с которыми встречалась моя мать с тех пор, как отец бросил ее ради одной из своих коллег, Дэйв был самым приятным. Младше ее на девять лет, владелец ресторана, где она теперь работает старшей официанткой, он в настоящее время живет отдельно от своей жены. Но, как и каждое мамино увлечение, он, кажется, обладает той же странной властью над ней, как и все мужчины: способность превращать ее в хихикающую, флиртующую, заискивающую девушку, которая отчаянно тратит с трудом заработанные деньги на ненужные подарки для своих “мужчин” и облегающие, откровенные наряды для себя. Сейчас еще только пять часов, а ее лицо уже светится от предвкушения, когда она наряжается для ужина, проведя, без сомнения, последний час в беспокойствах о том, что надеть. Убирая назад свои недавно мелированные и завитые светлые волосы, теперь она экспериментирует с какой-то необычной прической и просит меня застегнуть ожерелье из фальшивых бриллиантов, подарок Дэйва, которые, как она клянется, настоящие. Ее пышная фигура едва помещается в платье, в котором даже ее шестнадцатилетнюю дочь не увидишь, и комментарии вроде “овца, одетая, как ягненок”, регулярно слышимые из соседских палисадников, эхом отзываются у меня в ушах.

Я закрываю за собой дверь в свою спальню и на несколько минут прислоняюсь к ней, наслаждаясь тем, что этот маленький кусочек мира — мой. Эта комната никогда не была спальней, лишь маленьким чуланом с голым окном, но три года назад мне удалось сюда втиснуть раскладушку, когда я понял, что совместное использование двухъярусной кровати со своими братьями и сестрами имеет серьезные недостатки. Это одно из немногих мест, где я могу побыть абсолютно один: ни учеников с понимающими глазами и фальшивыми улыбками; ни учителей, осыпающих вопросами; ни кричащих и толкающих масс людей. И все еще остается немного времени, прежде чем мама уйдет на свидание, и надо будет готовить ужин, когда начнутся споры за едой, домашняя работа и время ложиться спать.

Я бросаю на пол сумку и пиджак, скидываю ботинки и сажусь на кровать, прислонившись спиной к стене и подтянув к себе ноги. В моей обычно опрятной комнате сейчас видны все безумные признаки проспавшего: будильник-часы, брошенный на пол, не заправленная кровать, заваленный вещами стул, разбросанные по полу книги и рассыпанные из пачек на столе бумаги. Потрескавшиеся стены пусты, кроме маленького снимка, где мы стоим всемером: он сделан во время наших последних ежегодных каникул в Блэкпуле за два месяца перед тем, как ушел отец. Уилла, еще совсем маленькая, сидит у мамы на коленях, лицо Тиффина измазано шоколадным мороженым, Кит висит на лавке вверх тормашками, а Мая пытается его усадить на место. Единственно четко видимые лица у меня и отца: мы обхватили друг друга руками за плечи, широко улыбаясь в камеру. Я редко смотрю на эту фотографию, несмотря на то, что не дал маме ее сжечь. Но мне нравится, что она находится рядом: как напоминание о том, что те счастливые времена не были просто плодом моего воображения.

2 Мая

Ключи снова заедают в замке. Выругавшись, я своим обычным способом пинаю дверь. За то время, пока я с солнечного света раннего вечера вступаю в темный коридор, я успеваю ощутить небольшой беспорядок. Как и предполагалось, гостиная — первый намек: по ковру разбросаны шуршащие пакеты, рюкзаки, школьные учебники и заброшенная домашняя работа. Кит ест Чериос прямо из коробки, пытаясь каждое второе колечко забросить через всю комнату прямо в открытый рот Уиллы.

— Мая, Мая, смотри, что Кит умеет делать! — взволнованно кричит мне Уилла, когда я в дверном проеме сбрасываю пиджак и галстук. — Он может закинуть мне их в рот вон с того места!

Несмотря на беспорядочно разбросанные по ковру хлопья, я не могу сдержать улыбку. Моя сестра — самая чудесная в истории пятилетняя девочка. Ее щечки с ямочками, румяные от напряжения, все еще слегка окружены детской пухлостью, а лицо светится мягкой невинностью. С тех пор, как у нее выпал передний зуб, у нее появилась привычка, когда она улыбается, просовывать кончика языка через щель. Волосы длиной до талии спускаются по спине, прямые и блестящие, как золотой шелк, их цвет соответствовал цвету крошечных гвоздиков в ушах. Из-под густой челки смотрят большие глаза цвета глубокой воды с постоянно испуганным взглядом. Она переодела свою форму на цветастое розовое летнее платье, сейчас ее любимое, и теперь прыгает с ноги на ногу, восхищаясь выходками своего брата-подростка.

Я поворачиваюсь к Киту с ухмылкой.

— Похоже, у вас был очень продуктивный день. Надеюсь, вы знаете, где у нас находится пылесос.

В ответ Кит бросает горсть хлопьев в сторону Уиллы. На какое-то мгновение мне кажется, что он просто собирается меня игнорировать, но затем он заявляет:

— Мы не играем, у нас учебная стрельба. Маме все равно, она сегодня вечером снова на свидании с любовником, и к тому времени, когда вернется, она будет слишком уставшей, чтобы заметить.

Я открываю рот, чтобы возразить по поводу слов, которые он подбирает, но Уилла подначивает его, и, увидев, что он не дуется и не спорит, я решаю не вмешиваться и плюхаюсь на диван. За последние месяцы мой тринадцатилетний брат изменился: летний скачок в росте еще больше подчеркнул его уже худощавую фигуру, волосы песочного цвета были коротко подстрижены, открывая в ухе серьгу-гвоздик с ненастоящим камнем, а взгляд ореховых глаз стал тверже. Что-то в его поведении тоже поменялось. Внутри все еще ребенок, но где-то глубоко под незнакомой крутизной: изменения вокруг глаз, дерзкий подбородок, грубый безрадостный смех — все придает ему чужую колючесть. Но во время таких коротких истинных моментов, как эти, когда он просто веселится, его маска слегка сползает, и я снова вижу своего маленького братишку.

— Сегодня Лочен готовит ужин? — спрашиваю я.

— Разумеется.

— Ужин… — рука Уиллы в тревоге взлетает ко рту. — Лочи сделал последнее предупреждение.

— Он блефовал… — Кит пытается предупредить ее, но все время стремясь угодить, она уже мчится галопом по коридору на кухню. Я, зевая, выпрямляюсь на диване, а Кит начинает швыряться хлопьями прямо мне в лоб.

— Осторожнее. Это все, что у нас осталось на утро, и я не думаю, что вы будете есть это с пола. — Я встаю. — Пошли. Посмотрим, что приготовил Лочен.

— Долбаную пасту — он разве еще что-нибудь готовит? — Кит отбрасывает открытую пачку хлопьев на кресло, рассыпав половину содержимого на подушки; его хорошее настроение мгновенно улетучилось.

— Ну, может быть, ты мог бы научиться готовить. Тогда бы мы трое готовили по очереди.

Кит бросает на меня высокомерный взгляд и шагает вперед меня на кухню.

— Уйди, Тиффин. Я сказал, уйди с мячом из комнаты.

В одной руке у Лочена кипящая кастрюля, а другой он пытается вытолкать Тиффина за дверь.

— Гол! — кричит Тиффин, забивая мяч под стол. Я ловлю его, бросаю в коридор и хватаю Тиффина, когда тот пытается проскользнуть мимо меня.

— Помогите, помогите, она душит меня! — вопит он, имитируя удушье.

Я усаживаю его на стул.

— Сядь!

При виде еды он подчиняется, хватая нож и вилку и выбивая барабанную дробь по столу. Уилла смеется и поднимает свои столовые приборы, чтобы повторить за ним.

— Не вздумай… — предупреждаю я ее.

Ее улыбка исчезает, и на мгновение мне кажется, что она сейчас заплачет. Я ощущаю чувство вины. Уилла нежная и послушная, в то время как Тиффин всегда плещет энергией и озорством. В результате она все время видит, что ее брату все сходит с рук. Быстро двигаясь по кухне, я расставляю тарелки, наливаю воду и убираю продукты на свои места.

— Отлично, налетайте!

Лочен подал еду. Четыре тарелки и одна розовая чаша с Барби. Паста с сыром, паста с сыром и соусом, паста с соусом, но без сыра, по краям ловко спрятана брокколи, к которой ни Кит, ни Тиффин не притронутся.

— Привет, — я хватаю за рукав Лочена, до того, как он вернется обратно к плите, и улыбаюсь. — Ты в порядке?

— Меня не было дома два часа, а они уже успели сойти с ума. — Он смотрит на меня с преувеличенным отчаянием, и я смеюсь.

— Мама уже ушла?

Он кивает.

— Ты помнишь про молоко?

— Да, но нам нужно сходить в магазин.

— Я схожу, завтра после школы, — Лочен вовремя оборачивается, чтобы поймать Тиффина, прыгающего к двери. — Эй!

— Я все, я все! Я больше не хочу есть!

— Тиффин, ты не мог бы просто сесть за стол, как нормальный человек и поесть? — Повышает голос Лочен.

— Но Бену и Джейми разрешили погулять всего лишь полчаса! — кричит Тиффин в знак протеста, под копной выгоревших волос его лицо становится ярко-красным.

— Уже полседьмого! Ты больше не пойдешь на улицу сегодня!

Тиффин в ярости плюхается обратно на свой стул, скрестив руки на груди и подтянув к ней колени.

Лочен мудро игнорирует выходки Тиффина и место этого обращает все свое внимание к Уилле, которая перестала пытаться есть вилкой и теперь пальцами хватает спагетти, откидывая назад голову и всасывая каждую макаронину с конца.

— Смотри, — показывает ей Лочен. — Накручивай вот так…

— Но они сползают!

— Просто попробуй сразу.

— У меня не получается, — ноет она. — Лочи, порежь для меня.

— Уилла, тебе надо учиться.

— Но пальцами легче!

Место Кита остается пустым, так как он обходит всю кухню, открывая и захлопывая дверцы шкафчиков.

— Позволь мне сэкономить твое время: единственная еда, которая осталась, находится на столе, — говорит Лочен, беря вилку. — И я туда не клал мышьяк, поэтому вряд ли она тебя убьет.

— Отлично, значит, она снова забыла оставить нам денег на “Асду”^[1]? Ну, конечно, у нее-то все хорошо — любовничек ведет ее в “Ритц”.

— Его зовут Дэйв, — замечает Лочен с вилкой, полной еды. — Если ты будешь так называть его, это не сделает тебя крутым.

Проглотив полный рот спагетти, я ловлю взгляд Лочена и едва заметно киваю головой. Я чувствую, что Кит готов начать ссору, а Лочен, которому обычно так хорошо удается избегать конфликтов, выглядит уставшим и на грани и, кажется, сегодня вечером близок к столкновению лоб в лоб.

Кит хлопает последней дверцей с такой силой, что все подпрыгивают.

— А с чего ты взял, что я стараюсь быть крутым? Я как некоторые не кручусь тут в переднике, пока его мать слишком занята, раздвигая ноги…

В мгновение ока Лочен вскакивает со стула. Я кидаюсь за ним, чтобы остановить его, но промахиваюсь. Он бросается к Киту и хватает его за воротник, ударяя о холодильник.

— Ты снова так выражаешься перед детьми, и я…

— Что ты?

Кита держит рукой за горло его старший брат, и, несмотря на дерзкую ухмылку, я вижу мерцание страха в его глазах. Лочен никогда раньше не угрожал ему физически, но за последние месяцы их отношения испортились. Кит все сильнее и сильнее стал обижаться на Лочена по причинам, которые я с трудом понимаю. Но все же, несмотря на его первоначальное потрясение, с насмешливым выражением лица и высокомерным взглядом ему удается одержать верх над братом почти на пять лет старше его.

Внезапно Лочен, кажется, понимает, что он делает. Он отпускает Кита и отскакивает назад, потрясенный своей вспышкой ярости.

Кит выпрямляется, на его губах медленно расползается насмешка.

— Ага, я так и думал. Тряпка. Такой же, как и в школе.

Он зашел слишком далеко. Тиффин молчит, медленно жуя, его глаза насторожены. Уилла в тревоге смотрит на Лочена, нервно теребя ухо, забыв о своей еде. Лочен смотрит на теперь пустой дверной проем, через который вышел Кит. Он вытирает руки о джинсы и глубоко вздыхает, чтобы успокоиться, прежде чем повернуться лицом к Тиффину и Уилле.

— Эй, давайте, ребята, заканчиваем, — его голос дрожит от поддельной радости.

Тиффин неуверенно смотрит на него.

— Ты побьешь его?

— Нет! — Лочен глубоко потрясен. — Нет, конечно, нет, Тифф. Я никогда не причиню боль Киту. И никому из вас. Боже!

Все еще не убежденный Тиффин возвращается к своей еде. Уилла ничего не говорит, торжественно облизывая каждый палец, ее глаза излучают молчаливое негодование.

Лочен не возвращается на свое место. Вместо этого он недоуменно кусает губы, его лицо напряжено. Я откидываюсь на стуле и тянусь к его руке.

— Он просто как обычно пытался завести тебя…

Он не отвечает. Вместо этого, он еще раз глубоко вздыхает, а потом смотрит на меня и говорит:

— Закончишь тут с ними?

— Конечно.

— Спасибо.

Он с трудом выдавливает успокаивающую улыбку и выходит из кухни. Через минуту я слышу, как закрывается дверь в его спальню.

Мне удается уговорить Тиффина и Уиллу доесть ужин, а потом я убираю в холодильник тарелку Лочена, к которой тот едва притронулся. Кит же может взять со стола и черствый хлеб, мне до этого нет дела. Я мою в ванной Уиллу и заставляю сопротивляющегося Тиффина принять душ. Пропылесосив гостиную, я решаю, что им не помешает лечь пораньше, и усердно игнорирую яростные возражения Тиффина о медленно садящемся солнце. Когда я укладываю обоих в постели и целую на ночь, Уилла обхватывает меня руками за шею и на некоторое время ближе придвигает к себе.

— Почему Кит ненавидит Лочи? — шепотом спрашивает она.

Я слегка отклоняюсь назад, чтобы заглянуть ей в глаза.

— Дорогая, Кит не ненавидит Лочи, — осторожно говорю я. — У него просто все эти дни плохое настроение.

В ее темно-синих глазах появляется облегчение.

— Значит, они действительно любят друг друга?

— Конечно, любят. И тебя тоже все любят. — Я еще раз целую ее в лоб. — Спокойной ночи, малышка!

Я забираю у Тиффина Геймбой и оставляю их двоих слушать аудио-книгу, затем прохожу в дальний конец коридора, где лестница поднимается вверх на чердак размером с коробку, и кричу Киту, чтобы он выключил музыку. В прошлом году из-за жалоб, следовавших одна за другой, что приходится делить комнату со своими братьями и сестрами, Кит с помощью Лочена очистил от хлама, оставленного бывшими владельцами, практически неиспользуемый крошечный чердак. И, хотя пространства там так мало, чтобы даже как следует встать, это жилище Кита, его личное убежище, где он, когда дома, проводит большинство своего времени. Наклонные стены чердака выкрашены в черный цвет и обклеены постерами рок-див; сухие скрипучие половицы покрыты персидским ковром, который Лочен откопал в каком-то магазине подержанных вещей. Отрезанное от всего остального дома крутой лестницей, на которую Тиффину и Уилле категорически запрещалось забираться, это отличное убежище для таких, как Кит. Музыка переходит в монотонный удар баса, когда я, в конце концов, закрываю за собой дверь в свою комнату и приступаю к домашней работе.

В доме наконец-то стало тихо. Я услышала, что аудиокнига подошла к концу и в воздухе повисла тишина. На будильнике — 8:20, и золотые сумерки бабьего лета быстро исчезают. Наступает ночь, и фонари зажигаются один за другим, отбрасывая мрачный свет на тетрадь передо мной. Я перестала понимать упражнение и опомнилась, глядя на свое отражение в темном окне. Импульсивно я встала и вышла на лестничный пролет.

Осторожно стучу в дверь. Если бы это была я, то после такого, вероятно, ушла бы из дома, но Лочен был не такой. Он был слишком взрослым, слишком здравомыслящим. За все вечера с тех пор, как ушел отец, он ни разу не убегал из дома: даже когда Тиффин измазал волосы патокой, а потом отказался мыться, или когда Уилла несколько часов подряд рыдала, потому что кто-то дал ей куклу индейца из племени могикан.

Однако последнее время дела пошли под откос. Даже до подростковых изменений Кита он был склонен устраивать истерики каждый раз, когда мама вечером уходила. Школьный консультант утверждал, что мальчик винил себя в уходе отца, и что он все еще лелеет надежду на его возвращение, а потому чувствовал сильную угрозу, когда кто-нибудь пытался занять место его отца. Лично я всегда предполагала, что все гораздо проще: Киту не нравится, что младшие дети получают все внимание из-за того, что они маленькие и милые, а Лочен и я указываем всем, что нужно делать в то время, когда изначально средний ребенок в семье оказался в мире без отца, без соучастника в своих проказах. Теперь, когда Кит добился необходимого уважения в школе, присоединившись к шайке, которая во время ланча сбегает за ворота в местный парк покурить траву, он горько обижается, что дома его все еще воспринимают как одного из детей. Когда мамы нет дома, что происходит все чаще, за все отвечает Лочен, как и было всегда. Лочен — единственный, на кого она все сваливает, когда ей нужно работать сверхурочно или развлекаться ночи напролет с Дэйвом или подругами.

На стук мне никто не открывает, но, когда я спускаюсь вниз по лестнице, то обнаруживаю спящего на диване в гостиной Лочена. Толстый учебник лежит на груди: страницы вывернуты, а листы, покрытые наспех записанными вычислениями, разбросаны по ковру. Осторожно вытащив книгу из-под его пальцев, я собираю в кучу на кофейном столике его вещи, стягиваю покрывало со спинки дивана и накрываю им его. А потом сажусь в кресло, поджав ноги и упершись подбородком в колени, и смотрю на него спящего в мягком оранжевом свете уличных фонарей, падающего через окно без занавесок.

Прежде всего, рядом со мной был Лочен. Когда я оглядываюсь на свою жизнь, все шестнадцать с половиной лет рядом со мной был Лочен. Походы в школу рядом со мной, катание меня в магазинной тележке через пустую автостоянку на головокружительной скорости, мое спасение на детской площадке после того, как я устроила в классе бунт, назвав Маленькую Мисс Популярность “глупой”. Я до сих пор помню, как он стоял, сжав кулаки, с необычно жестким взглядом на лице, бросая вызов драться всем мальчикам вокруг, несмотря на их значительно превосходившее количество. И вдруг я поняла, что пока рядом был Лочен, ничто и никто никогда не мог причинить мне вреда. Но мне тогда было восемь лет. Я выросла с тех пор. Теперь я знаю, что Лочен не всегда будет рядом, не всегда сможет меня защитить. Хотя его зачислили в Университетский Колледж Лондона, и он говорит, что останется дома, он все еще может изменить свое мнение, и я вижу, что это его шанс на спасение. Никогда раньше я не представляла себе жизни без него — как и этот дом, он мой единственный ориентир в этой трудной жизни, в этом нестабильном и пугающем мире. Мысли о нем, уходящем из дома, наполняют меня таким сильным ужасом, что у меня перехватывает дыхание. Я чувствую себя, как одна из тех чаек, покрытых нефтью из разлива, утопающей в черной смоле страха.

Спящий Лочен снова похож на мальчика: перепачканные в чернилах пальцы, мятая серая футболка, потертые джинсы и босые ноги. Говорят, что у нас в семье сильное сходство — я этого не замечаю. Прежде всего, у него единственного из нас ярко-зеленые глаза, ясные как хрусталь. Его лохматые, черные как смоль волосы закрывают шею и достают до глаз. Руки все еще смуглые с лета, и даже в полумраке я могу различить очертания его бицепсов. Его фигура становится спортивной. Половая зрелость у него наступила поздно, и какое-то время даже я была выше него и безжалостно дразнила его, называя своим “маленьким братиком”, когда считала это забавным. Конечно, он не обращал на это внимания, как и всегда.

Но с недавних пор все изменилось. Несмотря на то, что он ужасно робкий, большинство девочек моего возраста симпатизируют ему, чем вызывают у меня противоречивые чувства досады и гордости. И он все еще не может общаться со своими сверстниками, редко улыбается вне этих стен и всегда, всегда у него все тот же отстраненный испуганный взгляд с оттенком грусти в глазах. Однако дома, когда с малышами не слишком тяжело или мы все вместе шутим, а он расслаблен, то он иногда показывает свои совершенно другие стороны: любовь к шалостям, ухмылку с ямочками на щеках, безжалостное к самому себе чувство юмора. Но даже во время этих кратких мгновений я чувствую, что он скрывает более темную и несчастливую часть себя, которая с трудом уживается в школе, внешнем мире — мире, где по каким-то причинам он никогда не чувствует спокойствия.

Хлопок автомобиля через улицу прерывает мои мысли. Лочен тихонько вскрикивает и сбитый с толку вскакивает.

— Ты уснул, — с улыбкой сообщаю я ему. — Думаю, мы могли бы продавать тригонометрию, как новый способ лечения бессонницы.

— Черт! Который сейчас час?

Какое-то мгновение он кажется испуганным: отбрасывает покрывало и опускает ноги на пол, проведя пальцами по волосам.

— Только девять.

— А что с…

— Тиффин и Уилла быстро уснули, а Кит в своей комнате изображает из себя недовольного подростка.

— Ох!

Он слегка расслабляется, потирая глаза ладонями, и сонно моргает, глядя в пол.

— Ты выглядишь измученным. Возможно, тебе на сегодня нужно забыть о домашней работе и лечь спать.

— Нет, я в порядке. — Он указывает в сторону груды книг на кофейном столике. — В любом случае, надо много всего исправить к завтрашней контрольной.

Он тянется и включает лампу, отбрасывающую на пол маленький круг света.

— Почему ты не сказал мне, что у тебя контрольная? Я бы приготовила ужин!

— Ну, ты сделала все остальное. — Далее следует неловкая пауза. — Спасибо… что разобралась с ними.

— Не за что. — Я зеваю, переворачиваясь в кресле, чтобы свесить ноги с подлокотника, и убираю волосы с лица. — Наверно, теперь мы должны просто оставлять Киту еду на подносе внизу у лестницы. Назовем это обслуживанием номеров. Тогда может нам всем станет спокойнее.

Легкая улыбка касается его губ, а потом он отворачивается и смотрит в темное окно. Повисает тишина.

Я глубоко вздыхаю.

— Он был маленьким говнюком сегодня, Лоч. И с этой школой…

Он, кажется, замирает. Я могу практически видеть его мускулы, напрягшиеся под футболкой, когда он боком сидит на диване: одна рука перекинута через спинку, нога — на полу, другая — подогнута под него.

— Мне лучше закончить с этим…

Узнаю свои слова. Я хочу что-нибудь сказать ему, что-то вроде: “Это все игра”. Так или иначе, каждый притворяется. Кит может и окружил себя группой детишек, плюющих в лицо власти, но они так же напуганы, как и все остальные. Они высмеивают других и выбирают себе таких же одиночек. И я не многим лучше их. Я могу казаться уверенной и болтливой, но в большинстве случаев я смеюсь над шутками, которые мне не кажутся смешными, говорю то, что на самом деле не имею в виду. Потому что, в конце концов, мы все пытаемся вести себя так:приспосабливаться, так или иначе, отчаянно пытаясь притворяться, что мы такие же, как все.

— Спокойной ночи тогда. Долго не работай.

— Спокойной, Мая.

Внезапно он улыбается, в уголках его губ образуются ямочки. Но когда я, оглянувшись на него, останавливаюсь в дверном проеме, то вижу, что он уже листает учебник, от постоянного покусывания на нижней губе появилась болезненная ранка.

Мне хочется сказать ему:

“Думаешь, что никто не понимает тебя, но ты ошибаешься. Я понимаю. Ты не одинок”.

3 Лочен

В резком сером утреннем свете наша мать выглядит как жердь. В одной руке она держит чашку с кофе, в другой — сигарету. Обесцвеченные волосы в беспорядке спутались, размазанная подводка образовала под покрасневшими глазами черные круги. Розовый шелковый халат завязан поверх откровенной ночной рубашки. Ее растрепанная внешность является явным признаком того, что прошлой ночью Дэйв не остался ночевать. Фактически я даже не помню, слышал ли, когда они пришли. В те редкие моменты, когда они появляются в этом доме, раздаются стук входной двери, приглушенный смех, звук падающих на пол ключей, громкие шиканья и глухие стуки, сопровождаемые кудахтающим смехом, когда он пытается на спине поднять ее вверх по лестнице. Все остальные научились спать сквозь эти звуки, но у меня всегда был чуткий сон, и их невнятные голоса вынуждают работать мое сознание, даже если я держу веки закрытыми и пытаюсь игнорировать доносящиеся из спальни хрипы, вопли и ритмичный скрип матрасных пружин.

Во вторник у мамы выходной, что означает, что на этот раз она занимается завтраком и отводит детей в школу. Но время уже без четверти восемь: Кит должен вот-вот появиться, Тиффин завтракает в пижаме, а у Уиллы нет чистых носок, и она жалуется об этом каждому, кто готов ее выслушать. Я достаю Тиффину школьную форму и заставляю одеться за столом, так как мама, кажется, не в состоянии ничего делать, кроме как пить кофе и непрерывно курить у окна. Мая уходит искать носки Уилле, и я слышу, как она стучит в дверь Кита и что-то кричит о последствиях очередного опоздания. Мама докуривает последнюю сигарету и садится с нами за стол, рассказывая о планах на выходные, которые, я знаю, никогда не осуществятся. Уилла и Тиффин начинают одновременно болтать, довольные вниманием, забыв о своем завтраке, и я чувствую, как напрягаются мои мускулы.

— Тебе выходить из дома через пять минут, а до этого нужно доесть завтрак.

Мама ловит меня за запястье, когда я прохожу мимо.

— Лочи-Лоч, присядь на минутку. У меня не было шанса поговорить с тобой. Мы никогда не сидели вот так — как семья.

С огромным трудом я проглатываю чувство досады.

— Мама, мы должны быть в школе через пятнадцать минут, и у меня тест по математике на первом уроке.

— О, как все серьезно! — Она усаживает меня на стул рядом с собой и рукой берет меня за подбородок. — Посмотри на себя: такой бледный и напряженный от постоянной учебы. В твоем возрасте я была самой красивой девочкой в школе, все мальчики хотели со мной встречаться. Я сбегала с уроков и проводила целый день в парке с одним из своих мальчиков! — Она заговорщически подмигивает Тиффину и Уилле, которые взрываются в приступе смеха.

— А ты целовала своего мальчика в губы? — спрашивает Тиффин со злой усмешкой.

— О да, и не только в губы, — она подмигивает мне, проводя пальцами сквозь спутанные волосы с девичьей улыбкой.

— Фу! — Уилла яростно размахивает ногами под столом, с отвращением запрокинув голову.

— И ты облизывала его язык, — настойчиво продолжает Тиффин, — как это делают по телевизору?

— Тиффин! — рявкаю я. — Перестань говорить гадости и доедай свой завтрак.

Тиффин неохотно поднимает ложку, но его лицо расплывается в улыбке, когда мама с озорной улыбкой быстро кивает ему.

— Буэ, как это неприлично! — он начинает издавать рвотные звуки, когда входит Мая, пытаясь уговорить Кита поесть, пока они проходят через дверной проем.

— Что неприлично? — спрашивает она, когда Кит угрюмо проскальзывает на свое место и с глухим стуком роняет голову на стол.

— Лучше тебе не знать, — быстро начинаю я, но Тиффин все равно ей сообщает.

Мая морщится:

— Мам!

— Да уж, эта небольшая история действительно возбудила во мне аппетит, — раздраженно огрызается Кит.

— Тебе надо что-нибудь съесть, — настаивает Мая. — Ты все еще растешь.

— Нет, не растет, он уменьшается! — гогочет Тиффин.

— Заткнись, маленький говнюк.

— Лоч! Кит обозвал меня маленьким говнюком!

— Садись, Мая, — со сладкой улыбкой говорит мама. — Ах, вы такие нарядные в своей школьной форме. И мы завтракаем все вместе, как настоящая семья!

Мая натянуто ей улыбается, намазывая маслом тост и кладя его Киту на тарелку. Я чувствую, как у меня поднимается пульс. Я не могу уйти, пока они все не будут готовы, или Кит снова опоздает в школу, а мама до середины утра продержит дома Тиффина и Уиллу. А я не могу опаздывать. Не из-за контрольной… Просто потому, что я не могу последним войти в класс.

— Нам надо идти, — сообщаю я Мае, все еще пытающейся уговорить Кита позавтракать, когда тот так и остается сидеть с опущенной на руки головой.

— Ох, и почему мои зайчики так торопятся сегодня утром! — восклицает мама. — Мая, заставь своего брата расслабиться. Посмотри на него… — Она потирает мое плечо, ее рука обжигает меня сквозь ткань рубашки. — Он так напряжен.

— У Лоча сегодня контрольная, и мы действительно опоздаем, если не поторопимся, — мягко сообщает ей Мая.

Мама все еще крепко сжимает рукой мое запястье, не давая мне встать и выпить как обычно чашку кофе.

— Ты же ведь действительно не переживаешь из-за этой глупой контрольной, да, Лоч? Потому что, знаешь, у тебя в жизни есть вещи гораздо важнее. Последнее, что тебе нужно, так это превращаться в такого зануду, как твой отец: он вечно закапывался с носом в книги, живя как бродяга, только лишь получить бесполезное звание доктора философии. И посмотри, куда его превосходное кембриджское образование привело? Чертов поэт, блин! Он бы больше заработал, подметая улицы! — она насмешливо фыркает.

Внезапно подняв голову, Кит презрительно спрашивает:

— Когда это Лочен заваливал контрольную? Он просто боится опоздать и…

Мая грозится запихнуть тост ему в горло. Я высвобождаюсь из маминой хватки и проношусь через гостиную, забирая пиджак, кошелек, ключи и сумку. В коридоре я сталкиваюсь с Маей; она говорит, чтобы я уходил. Она уверена, что мама вовремя уйдет с малышами, а Кит придет в школу. Я благодарно сжимаю ее руку, а потом выхожу и бегу по пустой улице.

Я добираюсь до школы за несколько минут до начала. Огромное бетонное здание вырастает передо мной, распространяя свои щупальца за ее пределы, соединяясь с уродливыми, меньшими по размеру домами, с пустынными проходами и бесконечными туннелями. Я влетаю в класс математики как раз до того, как заходит учитель и начинается раздавать листы. После моего забега на полмили я едва могу видеть: перед глазами пульсируют красные пятна. Мистер Моррис останавливается у моей парты, и у меня перехватывает дыхание.

— Лочен, с тобой все в порядке? Ты выглядишь так, будто только что пробежал марафон.

Я быстро киваю и, не поднимая взгляда, беру у него листок.

Начинается контрольная, и в классе воцаряется тишина. Я люблю контрольные. И всегда их любил, и вообще разного рода экзамены. Если только они письменные. И на целый урок. И мне не нужно говорить и отрываться от листка, пока не прозвенит звонок.

Не знаю, когда это началось — это чувство, но оно растет, заглушает меня, душит как ядовитый плющ. Я врастаю в него. А оно врастает в меня. Наши границы размываются, становятся аморфными, протекающими и ползущими. Иногда мне удается отвлечься, обмануть себя размышлениями, убедить себя, что со мной все в порядке. Например, дома со своей семьей я могу быть собой, снова быть нормальным. До прошлого вечера. Пока не произошло неизбежное: по Бельмонту поползли слухи, что Лочен Уители — социально неприспособленный чудак. И хотя мы с Китом никогда особо не ладили, меня охватывает осознание, что он стыдится меня: ужасное, сжимающее, глубокое чувство в груди. Даже сама мысль об этом заставляет пол под моим стулом наклоняться, будто передо мной скользкий спуск, и я могу только катиться вниз. Я знаю, что значит стыдиться члена своей семьи: столько раз мне хотелось, чтобы моя мать пусть если не дома, то хотя бы на людях вела себя соответственно своему возрасту. Это ужасно — стыдиться того, кого любишь, это чувство разъедает тебя. И если ты позволишь ему добраться до тебя, если перестанешь бороться и сдашься, то, в конце концов, стыд превратится в ненависть.

Я не хочу, чтобы Кит стыдился меня. Чтобы он ненавидел меня, даже если иногда мне кажется, что я ненавижу его. Этот трудный ребенок, полный злости и обиды, все еще мой брат, он — все еще моя семья. А семья — это самое важное. Моя братья и сестры порой могут свести меня с ума, но они родные. И они — все, кого я знаю. Моя семья — это я. Они — моя жизнь. Без них я был бы один в этом мире.

Все остальные — посторонние, чужие. И они никогда не станут друзьями. А если и станут, если каким-то чудом я найду способ сойтись с кем-то вне своей семьи, то, как их можно будет сравнить с теми, кто говорит со мной на одном языке и знает, кто я такой, даже без слов? Даже если я смогу посмотреть им в глаза, заговорить с ними без слов, которые забивают мое горло и не могут вырваться наружу, даже если их взгляд не прожжет дыры в моей коже и не заставит меня убежать на миллионы миль, как я вообще смогу позаботиться о них так, как забочусь о своих братьях и сестрах?

Звенит звонок, и я первый вскакиваю со своего места. Когда я прохожу через многочисленные ряды учеников, мне кажется, будто они все смотрят на меня. Я вижу себя их глазами: парень, который всегда усаживается в самом конце класса, никогда не разговаривает, постоянно во время перемены сидит один на одной из лестниц на улице, сгорбившись над книгой. Парень, который не знает, как общаться с людьми, который трясет головой, когда к нему придираются в классе, и который каждый раз, когда необходимо представиться, сидит с отсутствующим видом. За эти годы они научились позволять мне просто быть. Когда я приехал сюда в самом начале, меня много пихали и толкали, но, в конце концов, им стало скучно. Иногда новый ученик пытался начать разговор. И я действительно пытался. Но когда ты можешь только выдавить из себя односложные ответы, а твой голос тебя полностью подводит, что еще тебе остается? Что им остается? С девочками еще хуже, особенно сейчас. Они стараются еще сильнее и упорнее. Некоторые даже спрашивают меня, почему я никогда не разговариваю, будто я могу на это ответить. Они флиртуют, пытаются заставить меня улыбнуться. Они хотят мне добра, но не понимают, что от одного их присутствия мне хочется умереть.

Но сегодня, к счастью, меня никто не трогает. Целое утро я ни с кем не разговариваю. В столовой я замечаю Маю: она смотрит на обычную девочку, которая болтает с ней, и закатывает глаза. Я улыбаюсь. Поглощая бесцветную картофельную запеканку, я наблюдаю за ней, как она притворяется, что слушает свою подругу Фрэнси, но продолжает, гримасничая, смотреть на меня, что вызывает у меня смех. Ее белая школьная рубашка, на несколько размеров больше, чем нужно, нависает над серой юбкой, короткой нужной длины на несколько дюймов. На ней спортивные ботинки на шнурках, потому что она потеряла свои школьные туфли. Она без носок, а большой пластырь в окружении множества синяков закрывает разодранное колено. Ее рыжие волосы достают до талии, длинные и прямые, как у Уиллы. Скулы покрывают веснушки, подчеркивая естественную бледность ее кожи. Даже когда она серьезна, в ее темно-синих глазах всегда что-то мерцает, будто она сейчас улыбнется. За последний год из симпатичной девочки она превратилась в красавицу, необычную, утонченную, лишающую спокойствия. Мальчики бесконечно заговаривают с ней — это беспокоит.

После обеда я беру свой экземпляр книги “Ромео и Джульетта”, которую на самом деле прочитал несколько лет назад, и устраиваюсь на четвертой ступеньке лестницы на улице к северу от научного корпуса, которая наименее часто используется. Вот так и накапливаются мои бесполезные часы, как и мое одиночество. Я держу книгу открытой на случай, если кто-то подойдет, но на самом деле я сейчас не в настроении перечитывать ее. Вместо этого со своего места я наблюдаю, как самолет белым прорезает темно-синее небо. Я смотрю на крошечное судно вдалеке и поражаюсь громадному расстоянию между всеми теми людьми на огромном переполненном борту и мной.

4 Мая

— Когда ты уже представишь меня ему? — печально спрашивает меня Фрэнси. Сидя на нашем обычном месте у низкой кирпичной стены, она смотрит на одинокую фигуру, сидящей, сгорбившись, на ступеньках возле научного корпуса. — У него все еще никого нет?

— Я же уже миллион раз говорила тебе: он не любит людей, — отвечаю я кратко. Я смотрю на нее. Она излучает своего рода неиссякаемую энергию, жажду жизни, которые естественно присущи экстраверту. Практически невозможно представить, что она встречается с моим братом. — Откуда ты знаешь, что вообще нравишься ему?

— Потому что он чертовски хорош! — с чувством восклицает Фрэнси.

Я качаю головой:

— Но вы оба не имеете ничего общего.

— Что ты хочешь этим сказать?

Внезапно у нее появляется обиженный вид.

— Что у него ни с кем нет ничего общего, — быстро заверяю ее я. — Он просто другой. Он… он действительно не разговаривает с людьми.

Фрэнси откидывает назад волосы.

— Ага, я слышала об этом. Неразговорчивый до ужаса. Это депрессия?

— Нет, — я тереблю прядь волос. — В прошлом году школа заставила его встретиться с консультантом, но это оказалось лишь пустой тратой времени. Дома он разговаривает. Такое происходит лишь с людьми, которых он не знает, людьми вне семьи.

— И что? Просто он стеснительный.

Я с сомнением вздыхаю.

— Это мягко сказано.

— Чего он стесняется? — спрашивает Фрэнси. — То есть, он давно смотрелся в зеркало?

— Он ведет себя так не только с девочками, — пытаюсь объяснить я. — А со всеми. Он даже не отвечает на вопросы на уроке — это своего рода фобия.

Фрэнси недоверчиво присвистывает.

— Боже, и он всегда был таким?

— Не знаю, — на мгновение я перестаю теребить волосы и думаю. — Когда мы были маленькими, то были как близнецы. Мы родились с разницей в тринадцать месяцев, но все равно все думали, что мы — близнецы. Мы все делали вместе. То есть, абсолютно все. Однажды у него началась ангина, и он не мог пойти в школу. Папа заставил меня пойти, но я плакала весь день. У нас был свой тайный язык. Иногда, когда мама с папой ссорились, мы притворялись, что не можем говорить по-английски, и целый день ни с кем не разговаривали, кроме друг друга. У нас начались проблемы в школе. Говорили, что мы не хотим ни с кем сходиться, что у нас нет друзей. Но они ошибались. Мы были друг у друга. Он был моим самым лучшим другом во всем мире. И все еще им остается.

* * *

Я возвращаюсь в совершенно тихий дом. В коридоре нет сумок и пиджаков. В надежде я думаю, что она отвела их в парк. Потом я чуть не смеюсь вслух. Когда в последний раз это было? Я иду на кухню: кружки с холодным кофе, переполненные пепельницы и хлопья, затвердевшие на дне тарелок. Молоко, хлеб и масло оставлены на столе, зачерствевший не съеденный тост Кита осуждающе смотрит на меня. Забытый портфель Тиффина на полу. Оставленный Уиллой бант… Звук из гостиной заставляет меня развернуться. Я иду обратно в коридор, замечая, как в пятнах солнечного света выделяются поверхности, покрытые пылью.

На диване я обнаруживаю маму, которая с влажной тряпкой на лбу уныло глядит на меня из-под пухового одеяла Уиллы.

Я смотрю на нее, раскрыв рот.

— Что случилось?

— Я думаю у меня кишечный грипп, милая. У меня болит голова и меня весь день рвало.

— Дети… — начинаю я.

Ее лицо тускнеет, а затем вновь вспыхивает как зажженная в темноте спичка.

— Они в школе, сладенькая моя, не волнуйся. Я отвезла их этим утром, тогда со мной все было в порядке. Только после обеда, я начала…

— Мама… — я чувствую, что мой голос повышается. — Уже 16.30!

— Я знаю, милая. Я встану через минуту.

— Ты должна была забрать их! — Я уже кричала. — Они заканчивают учиться в половину четвертого, помнишь?

Моя мама смотрит на меня, ужасным бездонным взглядом:

— Но разве не ты или Лочен должны сегодня?..

— Сегодня вторник! У тебя выходной день! Ты всегда привозишь их в этот день!

Мама закрывает глаза и издает тихий стон таким образом, чтобы вызвать жалость. Мне хочется ударить ее. Но вместо этого я устремляюсь к телефону. Она выключила звонок, но на автоответчике осуждающе мигает маленький красный огонек. Четыре сообщения из школы Святого Луки, последнее короткое и злое, говорящее, что уже не первый раз миссис Уители сильно опаздывает. Я тот час же набираю ответный звонок, в груди глухим стуком отдается ярость. Тиффин и Уилла будут испуганы. Они подумают, что их бросили, что мама ушла, так как та, когда выпьет, грозится это сделать.

Я дозваниваюсь до секретарши и выпаливаю извинения. Она быстро обрывает меня:

— Дорогая, разве это не твоя мама должна звонить?

— Нашей маме нездоровится, — говорю я быстро. — Но я прямо сейчас выхожу и буду в школе через десять минут. Пожалуйста, скажите Уилле и Тиффину, что я уже еду. Пожалуйста, только скажите им, что с мамой все хорошо и что Мая уже едет.

— Что же, боюсь, что здесь их уже нет, — голос секретарши немного притих. — Полчаса назад их забрала няня.

У меня подгибаются колени. Я опускаюсь на подлокотник дивана. Мое тело становится вялым, я чуть не роняю телефон.

— У нас нет няни.

— Ох!

— Кто это был? Как она выглядела? У нее должно быть имя!

— Мисс Пирс должна знать, кто это был. Вы же знаете, учителя не отпускают детей из школы с кем попало, — опять чопорный голос, связанный с самозащитой.

— Мне нужно поговорить с мисс Пирс, — мой голос дрожит от едва управляемого спокойствия.

— Я боюсь, мисс Пирс ушла, когда детей, наконец, забрали. Я могу попытаться позвонить ей на мобильный…

Я с трудом могу дышать.

— Пожалуйста, попросите ее приехать обратно в школу. Я буду ждать ее там.

Я кладу трубку и буквально дрожу. Мама убирает фланель со своего лица и говорит:

— Дорогая, у тебя расстроенный голос. Все в порядке?

Я пробегаю через коридор, натягиваю обувь, хватаю ключи, мобильный телефон и, нажав на клавишу быстрого набора, выхожу из дома. Он отвечает на третьем гудке.

— Что случилось?

Я слышу смех и хохот на заднем плане, которые исчезают, когда он выходит с подготовительных занятий после школы. Мы оба держим наши телефоны включенными всегда. Он знает, что я звоню во время школьных занятий только в чрезвычайных ситуациях.

Я быстро рассказываю события последних пяти минут.

— Я сейчас еду к ним в школу, — грузовик громко сигналит мне, когда я перебегаю главную дорогу.

— Я встречу тебя там, — говорит он.

* * *

Когда я приезжаю в школу Святого Луки, то замечаю, что ворота закрыты. Я начинаю толкать и пинать их до тех пор, пока сторож не сжалился надо мной и не подошел, чтобы отпереть их.

— Полегче, — говорит он. — Что за паника?

Не обращая на него внимания, я бегу к школьным дверям и влетаю в них. Я носилась и металась по коридору с флуоресцентными лампами, который без детского хаоса кажется жутким и нереальным. Я замечаю Лочена в дальнем конце, говорящего со школьным секретарем. Он, должно быть, тоже бежал всю дорогу. Слава Богу, слава Богу. Лочен должен знать, что делать.

Он не заметил моего приезда, поэтому я иду медленнее, расправляя одежду, и делаю пару глубоких вдохов, чтобы попытаться успокоиться. Я знала по своему опыту, пройдя через различные отношения с представителями власти, что если ты начнешь расстраиваться или злиться, они посмотрят на тебя как на ребенка и предпочтут говорить с твоими родителями. Лочен упорно трудился над умением проявлять спокойствие и ясность в таких обстоятельствах, но я прекрасно понимаю, что для него это ужасно сложно. Когда я подхожу, то замечаю, как неудержимо дрожат его руки по бокам.

— Мисс П-Пирс была последней, кто видел детей, когда их уводили? — спрашивает он. Могу сказать, что он с трудом заставляет себя встретиться взглядом с секретаршей.

— Верно, — говорит ужасная платиновая блондинка, которую я всегда презирала. — И мисс Пирс никогда бы не…

— Но конечно… конечно, есть еще один номер, по которому ее можно найти? — его голос звучит ясно и громко. Никто, кроме меня, не мог заметить легко дрожание.

— Я же сказала — я пыталась. Ее мобильный телефон выключен. Но, как я уже сказала, я оставила сообщение на ее домашнем.

— Пожалуйста, не могли бы вы просто продолжать пробовать до нее дозвониться?

Секретарша что-то бормочет и идет обратно в свой кабинет. Я прикасаюсь к руке Лочена. Он подпрыгивает, как будто его подстрелили, и за спокойной внешностью я вижу, что внутри него тоже все рушится.

— Она продолжает говорить о няне, — говорит он нервно, возвращаясь в коридор и хватая мою руку. — Мама когда-нибудь говорила тебе что-нибудь о плате кому-то, кто забирал бы их?

— Нет!

— Где она сейчас?

— Лежит на диване с тряпкой на лице, — шепчу я. — Когда я спросила ее, где Тиффин и Уилла, она сказала, что думала, что наша очередь их забирать.

Лочен тяжело вздыхает. Я вижу, как быстро вздымается и опускается его грудь под школьной рубашкой. Его пиджака и сумки нигде не видно и он снял галстук. Мне требуется время, что бы понять, что он пытается скрывать, что он всего лишь школьник.

— Я уверен, что это какое-то недоразумение, — говорит он с отчаянным оптимизмом в голосе. — Должно быть, кто-то другой из родителей пришел поздно и забрал их. Все в порядке. Мы разберемся с этим, Мая. Правда? — он сжимает мою руку и напряженно мне улыбается.

Я киваю, заставляя себя дышать:

— Да.

— Я лучше вернусь и поговорю с…

— Ты хочешь, что бы я тоже? — тихо спрашиваю я.

Его щеки сразу же покраснели:

— Конечно же, нет! Я могу, я могу с этим разобраться…

— Я знаю, — я быстро отступаю. — Я знаю, что ты можешь.

Он оставляет меня, что бы пересечь порог кабинета и делает громкий вздох.

— Безуспешно?

— Да. Я думаю, она могла застрять в пробке. На самом деле, она может быть где угодно.

Я слышу раздраженный вздох Лочена.

— Послушайте, я уверен, что учительница не стала бы намерено отпускать их с незнакомцем. Н-но вы должны понимать, что прямо сейчас эти дети пропали. Поэтому я думаю, что было бы лучше, если бы вы связались с директором или его заместителем или, или с кем-нибудь, кто мог бы помочь. Мы собираемся обратиться в полицию, а они, вероятно, захотят поговорить с людьми, которые управляют этой школой.

В коридоре, вне поля зрения Платиновой Блондинки, я прислоняюсь спиной к стене и прижимаю тыльную сторону ладони ко рту. Полиция означает власть. Власть означает социальные службы. Лочен должно быть действительно уверен, что Тиффин и Уилла были похищены, если он готов рискнуть привлечь их.

У меня перед глазами все начинает покачиваться, поэтому я иду и сажусь на ступеньки. Я не понимаю, как Лочен может так контролировать себя и не терять разумность, пока не замечаю у него на спине влажный след от пота на рубашке и увеличивающуюся дрожь в руках. Я хочу встать и сжать их, сказать ему, что все будет хорошо. Не считая того, что я не знаю, в чем дело.

В одно и то же время с мисс Пирс, учительницей Уиллы, прибывает директор школы, крепкий седеющий мужчина. Становится известно, что она в течение более получаса ждала с обоими детьми, пока не появилась дама, некая Сандра, которую, очевидно, попросили забрать их.

— Но у вас обязательно должна быть фамилия, — второй раз повторяет Лочен.

— Естественно у нас есть записи о каждом родителе ребенка, опекуне или няне. Но единственная информация, которая у нас была о Тиффине и Уилле — это имя матери и домашний номер телефона, — говорит мисс Пирс, маленькая розовощекая молодая женщина. — Но, несмотря на все наши попытки, мы так и не смогли дозвониться. Поэтому, когда приехала эта дама и сказала, что она — друг семьи и ее попросили забрать детей, то у нас не было причин ей не поверить.

Я вижу, как руки Лочена за спиной сжимаются в кулаки.

— Конечно же, проверить, с кем ребенок уходит домой — это часть вашей работы!

Теперь он начинает терять самообладание: показываются трещины.

— Я думала, что часть работы родителей — вовремя забирать детей, — уязвленно возражает мисс Пирс. И внезапно мне хочется взять ее за голову, ударить ею о голову Платиновой Блондинки и закричать: “Разве вы не понимаете, что пока вы тут доказываете свою правоту и спорите о том, кто виноват, в это время моих маленьких брата и сестру может увозить педофил?”.

— А где тут вообще родители? — прерывает директор. — Почему у нас здесь только брат и сестра?

Я чувствую, как у меня в горле перехватывает дыхание.

— Наша мать сейчас больна, — говорит Лочен, и, даже если он выдает эту всегда срабатывающую фразу, то я могу сказать, что он с трудом сохраняет свой голос спокойным.

— Слишком больна, чтобы приехать и узнать, что случилось с ее детьми? — спрашивает мисс Пирс.

Тишина. Лочен смотрит на учительницу, его плечи быстро поднимаются и опускаются. “Не реагируй”, - молча прошу я, прижимая к губам костяшки пальцев.

— Послушайте, думаю, нам нужно предупредить органы, — теперь говорит директор. — Уверен, что это ложная тревога, но, очевидно, нам нужно подстраховаться.

Теперь Лочен идет на попятную, дергая себя за волосы в характерном жесте крайнего беспокойства.

— Да, конечно. Но вы можете просто дать нам минуту?

Он отходит от двери кабинета и быстро идет вперед.

— Мая, они хотят вызвать полицию… — его голос дрожит и лицо блестит от пота. — Они придут в дом. Мама — она должна будет участвовать… Она была трезвой?

— Я не знаю. Она определенно страдала от похмелья!

— Может быть… может быть, я должен остаться здесь и дождаться полицию, пока ты отправишься домой и попытаешься привести ее в чувство… Спрячь все бутылки и открой все окна, — он больно вцепляется в мою руку. — Сделай все, что можешь, чтобы избавиться от запаха. Скажи ей, чтобы она плакала, или что-нибудь, чтобы это выглядело, как истерика…

— Лочен, я поняла, я все сделаю. Иди и звони в полицию. Я сделаю все, чтобы они никогда не узнали…

— Они заберут детей и разлучат нас, — его голос прерывается.

— Нет. Лочи, вызови полицию — это более важно!

Отступая назад, он прикладывает ладони к носу и рту, его глаза расширены, и кивает мне. Я никогда не видела его таким испуганным. Затем он поворачивается и идет обратно по коридору в кабинет.

Я срываюсь на бег в сторону тяжелых двойных дверей в конце коридора. Под ногами ритмично мелькает черно-белый линолеум. Яркие цвета на стенах, кажется, плывут… Неожиданный крик позади меня распарывает мою грудь как пуля.

— Они нашли номер Сандры!

Приложив руку к двери, я останавливаюсь. Лицо Лочена светится от облегчения.

Когда после еще одного тягостного десятиминутного ожидания мы выходим через школьные двери, Тиффин надувает розовые пузыри, у него рот полон жвачки, а Уилла размахивает леденцом на палочке.

— Смотрите, что у меня есть!

Я так крепко обнимаю Уиллу, что чувствую, как бьется ее сердце. В лицо мне лезут ее волосы, пахнущие лимоном, и я лишь могу сжимать ее, целовать и пытаться удержать в своих объятиях. Лочен одной рукой обнимает Тиффина, когда тот извивается и хихикает в его руках.

Ясно, что ни один из них не имеет понятия, что что-то не так, поэтому я прикусываю язык, чтобы не заплакать. Сандра оказывается не кем-то ужасным, а пожилой дамой — няней одного из мальчиков из другого класса. По ее словам, сразу после четырех часов дня ей позвонила Лили Уители, объяснив, что она заболела, не может выйти из дома и попросила оказать ей услугу — забрать детей. Сандра любезно вернулась в школу, увела Уиллу и Тиффина и попыталась завезти их обратно домой. Но когда она позвонила в дверь, ей никто не ответил, поэтому она оставила в двери записку и увезла их в дом своего подопечного, ожидая телефонного звонка Лили.

Пересекая детскую площадку, я крепко за каждую руку держу Тиффина и Уиллу и изо всех сил стараюсь участвовать в болтовне об их такой неожиданной “игровой встрече”. Краем уха я слышу, что Лочен благодарит Сандру, и вижу, как он пишет ей свой номер мобильного и просит звонить ему, если Лили снова попросит ее об “услуге” такого рода. Как только мы выходим из школы, Тиффин хочет вырваться из моей хватки, разыскивая в канаве что-то, что можно попинать и погонять по дороге. Я говорю ему, что полчаса поиграю с ним в “морской бой”, если он будет держать меня за руку до самого дома. На удивление он соглашается, подпрыгивая как йо-йо у меня на руке, готовое выскочить из углубления, но мне все равно. Пока он держит меня за руку, мне правда все равно.

Всю дорогу домой мы идем за Лоченом. Он шагает впереди, но что-то останавливает меня от того, чтобы догнать его. Тиффин и Уилла, похоже, не возражают: у них все еще полно историй о новой Плей Стейшн, которую им довелось опробовать. Я начинаю растолковывать им о том, как опасны незнакомцы, но выясняется, что няня Каллума уже забирала их несколько раз.

Как только мы заходим, Тиффин и Уилла замечают мать, все еще в полу обмороке сидит на диване. С возгласами они бегут к ней, довольные тем, что на этот раз она дома, поэтому их истории льются с новой силой. Мама приоткрывает свое лицо, выпрямляется и смеется, крепко обнимая их.

— Мои маленькие зайчики, — говорит она. — Вы хорошо провели время? Знаете, я весь день скучала по вам.

Я стою в дверном проеме, острый край косяка впивается мне в плечо, и молча наблюдаю эту разворачивающуюся передо мной небольшую сцену. Тиффин хвастает своими навыками жонглирования старыми теннисными мячами, а Уилла пытается заинтересовать маму настольной игрой “Угадай кто?”. Мне требуется минута, чтобы осознать, что Лочен скрылся наверху в тот момент, когда мы вошли в дом. Совершенно усталая, я отхожу от гостиной и медленно поднимаюсь по ступеням. Сверху с чердака доносится музыка, заверяя меня в том, что, по крайней мере, третий ребенок добрался до дома без происшествий. Я захожу в свою комнату, сбрасываю пиджак и галстук, скидываю обувь и опустошенная падаю на кровать.

Должно быть, я задремала, пока не услышала крик Тиффина:

— Ужинать!

Я сажусь на кровати и обнаруживаю, что маленькую комнату заполняет голубоватый сумрак. Убрав волосы с лица, я сонно топаю вниз.

Атмосфера на кухне раздражает. Мама превратилась в бабочку: вся в тонких юбках, летящих рукавах и ярких цветах с узорами. Она приняла душ и вымыла голову, очевидно, уже оправившись от своего недавнего приступа гриппа. Но яркий макияж выдает ее: она определенно не остается сегодня вечером дома, чтобы посмотреть “Истэндеров”. Она приготовила что-то вроде печеных бобов с сосисками, которые Кит презрительно тычет вилкой. Тиффин и Уилла сидят рядом с предательскими следами от шоколада вокруг ртов, болтая ногами в попытке пнуть друг друга под столом и игнорируя неаппетитную смесь, лежащую перед ними.

— Это не еда, — упершись головой на руку, Кит сердито смотрит вниз на свою тарелку, стряхивая кусочки сосиски с нее. — Можно мне выйти?

— Просто заткнись и ешь, — нехарактерно для себя рявкает Лочен, доставая из шкафчика стаканы. Кит уже готов возразить, но потом, кажется, передумывает и снова начинает ковырять свою еду. Тон Лочена дает понять, что сейчас не время для спора.

— Что ж, налетайте — говорит мама с нервным смешком. — Знаю, что я не самый лучший повар в мире, но я могу заверить вас: на вкус оно гораздо лучше, чем выглядит.

Кит фыркает и бормочет что-то невнятное. Уиила натыкает на зубец вилки один запеченный боб и неохотно подносит его ко рту, осторожно дотрагиваясь до него кончиком языка. С многострадальным вздохом Тиффин набивает сосисками полный рот, а потом его лицо вытягивается, глаза слезятся, он готов или подавиться, или выплюнуть это. Я быстро хватаю кувшин с водой и наполняю стаканы. Наконец, Лочен садится. От него пахнет школой и потом, а его взъерошенные черные волосы резко контрастируют с бледным лицом. Я замечаю, как он стискивает зубы, в глазах — яростный взгляд, а от его тела как белое каление исходит напряжение.

— Мам, ты опять куда-то уходишь сегодня вечером? — спрашивает Уилла, аккуратно отщипывая маленькие кусочки от сосиски.

— Нет, она никуда не уходит, — тихо говорит Лочен, не поднимая взгляда. Под столом я в предостережении наступаю ему на ногу.

Мама обращается к нему с удивлением:

— Дэйви собирается заехать за мной в семь, — протестует она. — Все хорошо, зайчики. Я уложу вас, прежде чем уйти.

— Забудь об этом, — Тиффин сердито бормочет.

— В семь вечера еще рано ложиться спать, — со вздохом комментирует Уилла, нанизывая второй боб.

— Ты не пойдешь никуда сегодня, — ворчит Лочен на нее.

Повисает оглушительная тишина.

— Я же говорил, что он считает, что все здесь решает! — с тарелки поднимает свой взгляд Кит, довольный своей возможностью вмешаться. — Ты позволишь ему командовать собой, мам?

Я бросаю Киту предупреждающий взгляд и качаю головой. Его лицо мгновенно темнеет:

— Что? Мне даже разговаривать сейчас нельзя?

— Ох, я вернусь не поздно, — говорит мама с доброй улыбкой.

— Ты никуда не пойдешь! — внезапно кричит Лочен, ударяя ладонью по столу. Раздает грохот посуды, и все подпрыгивают. Я чувствую, как знакомая напряженная головная боль сжимает мои виски.

Мама прижимает к горлу ладонь и издает пронзительный возглас удивления, вроде визгливого смеха:

— О, вы только послушайте этого большого хозяина, он говорит своей мамочке, что ей делать!

— Вот так живет вторая половина семьи, — бормочет Кит.

Лочен швыряет вилку, его лицо становится красновато-коричневым, на шее выступают связки.

— Два часа назад ты настолько чертовски сильно страдала от похмелья, что не могла выйти на улицу, чтобы сходить в школу за своими собственными детьми, и ты даже не помнишь, что попросила кого-то еще забрать их!

Мама широко открывает свои глаза:

— Но, дорогой, разве ты не рад тому, что я чувствую себя гораздо лучше?

— Твои запойные ночи больше не будут продолжаться! — кричит Лочен, ухватившись обеими руками за край стола так, что его костяшки побелели. — Мы чуть не вмешали сегодня полицию. Никто не имел понятия, где находятся дети. С ними могло произойти что угодно, а ты была слишком не в себе, чтобы заметить это!

— Лочи! — голос мамы дрожит, как у маленькой девочки. — У меня было пищевое отравление. Меня не прекращало тошнить. Я не хотела беспокоить вас с Маей в школе. Что еще я должна была делать?

— Пищевое отравление? Так я и поверил! — Лочен вскакивает так яростно, что стул отлетает назад и ударяется о кафель. — Когда ты, наконец, реально посмотришь на вещи и признаешь, что у тебя алкогольная зависимость?

— О, так у меня зависимость! — глаза мамы внезапно загораются, она отбрасывает вид маленькой девочки в сторону. — Я не подходящая мать — так засуди меня. У меня была тяжёлая жизнь! Я, наконец, встретила кого-то замечательного, и я хочу пойти и повеселиться! Веселье — это то, что ты мог бы испытывать, Лочен, вместо того, чтобы проживать свою жизнь с головой, зарытой в книгу, как твой отец. Где твои друзья, а? Когда ты уходил куда-то веселиться или приводил кого-то домой с этой целью?

Кит откинулся на спинку стула, наблюдая сцену с удивлением.

— Мам, пожалуйста, не… — я тянусь к ней, но она отталкивает меня. Я чувствую свежий запах алкоголя в её дыхании — в таком состоянии она способна сказать что угодно, сделать что угодно. Тем более, что Лочен затронул запретную тему.

Лочен превратился в камень, одной рукой вцепившись для поддержки в сервант. Тиффин зажимает руками уши, и Уилла переводит взгляд с одного лица на другое, её глаза широко раскрыты и смотрят пристально.

— Идемте, — я встаю и тяну их за мной в коридор. — Поднимайтесь в свою комнату и развлеките себя на некоторое время. Я принесу вам несколько бутербродов через минуту.

Уилла испуганно бежит вверх по лестнице; Тиффин сердито смотрит, идя вслед за ней.

— Нам следовало остаться у Каллума, — я слышу его бормотание, и его слова заставляют моё горло болеть.

У меня не было выбора, кроме как вернуться на кухню в попытке предотвратить ссору, поэтому я обнаруживаю маму все еще кричащей, ее глаза сужены под тяжестью век.

— Не смотри на меня так, ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. У тебя никогда не было девушки, блин, тебе даже никогда не удавалось завести хоть одного друга! Какое значение имеет быть лучшим в классе, если школа продолжает мне твердить, что тебе нужен психолог, потому что ты настолько робок, что ни с кем не разговариваешь! Единственный, у кого здесь проблемы, так это ты!

Лочен не двигается с места: в его взгляде читается нездоровый ужас. Его молчание лишь подстрекает маму, которая пытается оправдать свою вспышку разжиганием своего собственного гнева.

— Ты во всем пошел в него, думая, что лучше кого бы то ни было со своими длинными словами и высокими оценками. Но ты совершенно не уважаешь свою собственную мать! — взвизгивает она, от ярости ее лицо покрывается пятнами. — Как ты смеешь так говорить со мной в присутствии моих детей?

Я встаю перед ней и начинаю выпроваживать ее с кухни.

— Иди на встречу с Дейвом, — прошу я ее. — Встреться с ним пораньше или что-то еще. Удиви его! Уйди, мам, просто уйди.

— Ты всегда встаёшь на его сторону!

— Мам, я не встаю ни на чью сторону. Просто я думаю, что ты довела себя до не очень хорошего состояния, учитывая, что чувствовала себя неважно.

Мне удается вывести ее в коридор. Она хватает сумку, но не может не бросить через плечо последнюю колкость.

— Лочен, ты сможешь упрекать меня в том, что я — плохая мать только лишь тогда, когда начнешь вести себя как нормальный подросток!

Я выталкиваю ее за дверь, и с трудом сдерживаю себя, чтобы с силой не захлопнуть ее за ней. Вместо этого я прислоняюсь к двери, боясь, что мама может отпереть ее и снова ворваться. На секунду я закрываю глаза. Когда открываю их снова, то замечаю фигуру, сидящую на верху лестницы.

— Тиффин, разве у тебя нет домашней работы?

— Она сказала, что собиралась нас уложить, — в его голосе слышится дрожь.

— Я знаю, — говорю я быстро, выпрямляясь. — И она хотела сделать это. Но я сказала, что сделаю это вместо неё, потому что она опаздывала…

— Я не хочу, чтобы это делала ты, я хочу, чтобы это сделала мама! — кричит Тиффин, и, вскакивая, бежит в свою комнату, захлопывая за собой дверь.

Вернувшись в кухню, я вижу Кита, положившего ноги на стол, и сотрясающегося от тихого смеха.

— Господи, какая эта семейка чокнутая!

— Просто иди наверх. Ты не помогаешь, — тихо говорю ему я.

Он открывает рот, чтобы возразить, затем сердито встаёт на ноги, его стул скрипит по кафелю. Хватая со стола деньги Тиффина и Уиллы, отложенные на еду, он направляется к парадной двери.

— Куда ты собираешься? — я кричу ему вслед.

— Наружу, купить немного грёбаной еды!

Лочен расхаживает по кухонному полу. Он выглядит каким-то разбитым, запутавшимся. Его лицо пестрит красными полосами, придающими его коже любопытный больной вид.

— Мне жаль, я не должен был начинать это… — он звучит так, как будто трясётся. Я пытаюсь дотронуться до его руки, но он отпрыгивает от меня, словно ужаленный. Его страдание почти осязаемо: боль, обида, ярость — всё заполняющее маленькую комнату.

— Лочи, ты имел полное право потерять самообладание. То, что мама сегодня сделала, было непростительным. Но послушай меня… — я встаю перед ним и пытаюсь вновь до него дотронуться. — Лочи, послушай. Те вещи, которые она сказала, были просто её способом выплёскивания эмоций. Ты напомнил ей, что она пьёт, и она просто не может справиться с правдой. Так что она попыталась найти самую обидную вещь, чтобы наброситься на тебя…

— Именно это она и имела в виду, она имела в виду каждое слово, — он дёргает свои волосы, трёт свои щёки. — И она права. Я не… я ненормальный. Со мной что-то не так и…

— Лочи, не волнуйся об этом сейчас, хорошо? Это то, над чем можно поработать, то, что со временем станет лучше!

Отстраняясь от меня, он продолжает ходить, как будто непрерывное движение спасает его от падения.

— Но она как Кит. Она… она… — он не может заставить себя произнести слово. — Стыдится, — шепчет он наконец.

— Лочи, остановись на минуту. Посмотри на меня.

Я хватаю его за руку и удерживаю его спокойно. Я могу чувствовать, как он дрожит под моим прикосновением.

— Всё в порядке. Дети в порядке, и вот всё, что имеет значение. Не слушай её. Никогда не слушай её. Она просто жестокая старая корова, которая никогда не вырастет. Но она не стыдится тебя. Никто не стыдится тебя, Лочи. Господи, как может кто-то? Мы все знаем, что без тебя эта семья развалится.

Он сокрушённо опускает голову. Я могу чувствовать сжатые мышцы его плеч под моими пальцами.

— Она разваливается.

Я коротко и отчаянно встряхиваю его.

— Лочен, нет. Уилла и Тиффин в порядке. Я в порядке! Кит — типичный испорченный подросток. Мы все вместе — все эти годы, с тех пор как отец ушёл — с тех пор, как началась мамина зависимость. Мы не были взяты под опеку, и это полностью благодаря тебе.

Наступает долгая тишина. Всё, что я могу видеть — это макушка Лочена. Он немного наклоняется ко мне. Я протягиваю руки, обнимаю его и держу его крепко. Я опускаю свой голос до шёпота:

— Ты не просто мой брат, ты мой лучший друг.

5 Лочен

Я повторяю эту фразу снова и снова в течение ближайших нескольких дней. Это способ вычеркнуть из памяти все остальное — ужасный случай с Тиффином и Уиллой, ссора с матерью, постоянный ад в школе. Каждый раз, когда я отказываюсь отвечать на вопрос в классе, каждый момент, который я провожу в одиночестве,склоняясь над книгой, я вспоминаю, что моя семья думает обо мне. Жалкий. Социально неприспособленный чудак. Сын-подросток, у которого нет друзей, не говоря уже о девушке. Я стараюсь — я очень стараюсь: мелочи, например, спросить соседа о времени. Он наклоняется к проходу, чтобы попросить меня повторить вопрос. Я даже не слышу звук собственного голоса. Я все еще не до конца понимаю — мне удалось поговорить со школьным персоналом в день, когда пропали Тиффин и Уилла. Но это было чрезвычайное происшествие, и весь ужас ситуации отвергал все комплексы, которые у меня были. Разговоры со взрослыми терпимы, но разговаривать с людьми моего возраста невозможно. Поэтому я повторяю слова Маи в голове. Может быть, есть кто-то, кто не будет стыдиться меня, в конце концов. Возможно, еще существует один член моей семьи, которого я еще не разочаровал.

Но пустота зияет, как пещера в моей груди. Я постоянно чувствую себя чертовски одиноким. Хотя я в окружении учеников, между нами существует невидимая стена, и за стеклянной стеной я кричу — кричу в собственном молчании, кричу, чтобы заметили, чтобы подружиться, чтобы понравиться. И все-таки, когда дружелюбно выглядящая девушка с моего математического класса подходит ко мне в столовой и говорит: “Можно я присяду здесь?”, я просто коротко киваю и отворачиваюсь, моля Бога, чтобы она не попыталась завязать со мной разговор. И дома это так же сложно, как будто я один. Дома никогда не молчат, но Кит все еще в своем злом периоде, Тиффин интересуется только своим Геймбоем и футбольными друзьями, а Уилла хоть и милая, но всего лишь ребенок. Я играю в Твистер и в прятки с детьми, помогаю им с домашним заданием, кормлю их, купаю, читаю им истории на ночь, но все это время я должен быть радостным для них, нацепив эту чертову маску, но иногда я боюсь, что она даст трещину. Только с Маей я могу действительно быть собой. Мы несем бремя вместе, и она всегда на моей стороне, рядом со мной. Я не хочу нуждаться в ней, полагаться на нее, но я так и делаю.

Во время обеденного перерыва я сижу на моём привычном месте для второй половины дня, наблюдая, как холодный свет медленно перемещается по пустой лестнице подо мной, когда шаги сверху пугают меня. Позади меня шаги замедляются, и я чувствую, как частота моего пульса увеличивается. Кто-то проходит мимо меня. Я чувствую касание ноги о рукав моей рубашки и сосредотачиваюсь на странице размытого текста перед моим лицом. К моему ужасу, чуть ниже меня, шаги и вовсе прекращаются.

— Привет! — восклицает девичий голос.

Я вздрагиваю и заставляю себя взглянуть вверх. Я встречаюсь с взглядом карих глаз, и она мне смутно кого-то напоминает. Мне требуется несколько секунд, чтобы вспомнить ее. Это девушка, которая постоянно крутится около Маи. Я не могу даже вспомнить ее имя. А она смотрит на меня с широкой, обнажающей зубы улыбкой.

— Привет, — снова говорит она.

Я прочищаю своё горло:

— Привет, — бормочу я.

Я не уверен, что она даже слышит меня. Ее взгляд решительный и она выглядит так, как будто ждала чего-то большего.

- “Часы”^[3], - комментирует она, глядя на мою книгу. — Разве это не фильм?

Я киваю.

— Хороший? — ее решительность завести разговор впечатляет. Я снова киваю и возвращаюсь к странице. — Я Фрэнси, — говорит она, все еще широко улыбаясь.

— Лочен, — отвечаю я.

Она многозначительно поднимает брови.

— Я знаю.

Я чувствую, как мои пальцы оставляют влажные следы на странице книги.

— Мая говорит о тебе всё время.

В этой девушке нет ничего утонченного. Ее курчавые волосы и темная кожа резко контрастируют с ее кроваво-красной помадой и она носит до неприличия короткую юбку и огромные серебряные кольца в ушах.

— Ты знаешь кто я, верно? Ты видел меня со своей сестрой?

Еще один кивок, слова улетучивались, достигая горла. Я начинаю кусать губу. Фрэнси смотрит на меня задумчиво, с легкой улыбкой.

— Ты не болтаешь много, не так ли?

Мое лицо начинает пылать. Если бы она не была подругой Маи, я бы сейчас сталкивал ее с лестницы. Но Фрэнси выглядит более любопытной, чем радостной.

— Говорят, я никогда не прекращаю болтать, — весело продолжает она. — Это всех раздражает.

И ты говоришь это мне?

— У меня сообщение для тебя, — неожиданно объявляет Фрэнси. — От твоей сестры.

Я чувствую себя напряженным:

— Что там?

— Ничего серьезного, — быстро говорит она. — Лишь то, что твоя мама заберет твоих брата и сестру в Макдональдс сегодня вечером, поэтому нет необходимости спешить домой. Мая хочет встретиться с тобой на почте в конце улицы после школы.

— М-Мая просила тебя п-прийти сюда и сказать мне это? — спрашиваю я, ожидая ее усмешки на мои заикания.

— Ну не совсем так. Она пыталась отправить тебе сообщение, но потом ее задержали, чтобы закончить какую-то курсовую, поэтому я посчитала, что могла бы рассказать тебе сама.

— Спасибо, — бормочу я.

— И… я также хотела пригласить тебя выпить в Смайлис^[4] со мной и Маей, раз уж ни один из вас не спешит на этот раз.

Я молча смотрю на неё.

— Это “да”? — она смотрит на меня с надеждой.

Мой разум опустел. Хоть убейте, я не могу придумать никакой отмазки.

— Ну, что ж… окей.

— Круто! — её лицо светится. — Увидимся возле почтового ящика после школы!

Она ушла так же внезапно, как и появилась.

С последним звонком я собираю сумку трясущимися руками и последний плетусь из класса. Я ныряю к туалетам и запираюсь в кабинке. Сидя на закрытой крышке после справления нужды, я пытаюсь взять себя в руки. На выходе я останавливаюсь напротив зеркал. В дневном свете мои блестящие зелёные глаза, расположенные на бледном лице, смотрящем на меня из зеркала, выглядят так, словно принадлежат какому-то инопланетному существу. Склоняясь над раковиной, я зачерпываю ледяную воду руками и выплёскиваю на лицо, погружая щёки в маленькие лужицы. Я хочу прятаться здесь вечность, но кто-то стучит в дверь, и у меня нет иного выбора, кроме как уйти.

Мая и Фрэнси стоят бок обок около почтового ящика в конце улицы, очень быстро разговаривая друг с другом, их глаза изучают толпу. Требуется вся воля в мире, чтобы остановить меня от отступления, но взгляд, полный ожидания, на лице Маи заставляет меня идти вперёд. Её лицо расплывается в восторженной улыбке, когда она замечает меня.

— Думала, ты не появишься! — шепчет она.

Я вновь улыбаюсь и киваю, слова бегут у меня в голове, словно поток шипучих пузырьков.

— Что ж, пойдёмте, ребята! — восклицает Фрэнси после секундного неловкого молчания. — Мы идём в Смайлис или нет?

— Безусловно, — говорит Мая, и когда она поворачивается, чтобы последовать за своей подругой, её рука касается моей в жесте заверения — или, вероятно, это “спасибо”.

К счастью, в “Смайлис” в это время ещё пусто. Мы занимаем маленький круглый столик у окна, и я прячусь за меню, мой язык трёт грубую кожу под губой.

— Вы собираетесь брать еду, ребята? — хочет знать Фрэнси.

Мая смотрит на меня, и я слегка качаю головой.

— Поделим чесночный хлеб? — предлагает Фрэнси. — Я умираю, как хочу Колу.

Мая откидывается на спинку стула, пытаясь поймать официанта, и Фрэнси поворачивается ко мне:

— Ну что, с нетерпением ждёшь, когда ко всем чертям выберешься из Белмонта?

Я опускаю меню и киваю, заставляя себя улыбнуться.

— Ты такой везучий, — продолжает Фрэнси. — Всего лишь ещё девять месяцев, и ты будешь свободен от этой адской дыры.

Мая заканчивает заказывать и возвращается к односторонней беседе, которую Фрэнси пытается поддержать.

— Лочен собирается в Университетский колледж Лондона, — с гордостью объявляет она.

— Ну, нет, я-я подаю…

— Он точно поступит.

— Вот дерьмо, ты, должно быть, действительно умный! — восклицает Фрэнси.

— Так и есть, — сообщает ей Мая. — Предполагается, что у него будет четыре пятёрки.

— Черт подери!

Я вздрагиваю и ловлю взгляд Маи, умоляя её отступить. Я хочу возразить, преуменьшить всю важность, но я могу чувствовать тепло, приливающее к лицу, и слова испаряются из моей головы в тот момент, когда я вызываю их в воображении.

Мая нежно подталкивает меня:

— Фрэнси тоже не дурочка, — говорит она. — Вообще-то, она единственная, кого я знаю, кто может дотронуться языком до кончика носа.

Мы все смеёмся. Я снова дышу.

— Ты думаешь, я шучу? — бросает мне вызов Фрэнси.

— Нет…

— Он просто ведёт себя вежливо, — сообщает ей Мая. — Я думаю, ему понадобится доказательство.

Фрэнси слишком стремится угодить. Она садится прямо, вытягивает язык так далеко, как может, закручивает его вверх и касается самого кончика своего носа. Косоглазый взгляд завершает картину.

Мая радостно падает на меня, и я обнаруживаю, что сам также смеюсь. С Фрэнси всё в порядке. Пока это не длится слишком долго, думаю, я переживу.

Вдруг появляется шум у дверей. Фрэнси поворачивается на своём стуле, и я вычисляю группу учеников Белмонта по их форме.

— Эй, ребята! — кричит Фрэнси. — Сюда!

Они мчатся с грохотом, и через затуманенное зрение я узнаю пару девчонок из класса Маи, парня из группы другого года и Рафи, парня с английского. Они все приветствуют друг друга и сдвигают два стола вместе, доставляя ещё стульев.

— Уители! — восклицает Рафи в изумлении. — Какого чёрта ты здесь делаешь?

— Просто, э, моя сестра…

— Он тусуется с нами! — восклицает Фрэнси. — Это что, преступление? Он брат Маи — ты не знал?

— Да, я просто никогда не думал, что увижу его в таком месте, как это! — в его смехе нет никакой жестокости, только искреннее удивление, но теперь все смотрят на меня, и две другие девчонки разговаривают.

Мая представляется, но хотя я и слышу голоса, но больше не понимаю, о чем говорят. Эмма, которая изо всех сил с начала семестра старалась встретиться со мной, решила вовлечь меня в разговор. Их неожиданное вмешательство, когда я только начал расслабляться, вместе с тем, что они все знают меня как чудака класса, внезапно для меня оказывается слишком, и я чувствую себя словно жертва в каком-то клаустрофобном кошмаре. Их слова будто стучащие по моему черепу молотки. Я уступаю этому потоку и ощущаю, что начинаю тонуть в нем. Их рты движутся как под водой, открываясь и закрываясь, на их лицах я читаю вопросительные взгляды, большинство вопросов адресовано ко мне, но паника заглушила все мои чувства. Я не могу отделить одно предложение от другого: они все превратились в слой шума. Вдруг я отодвигаю стул и встаю, хватая сумку и пиджак. Что-то бормочу о том, что забыл в школе сотовый телефон, на прощание поднимаю руку и несусь к двери.

Сначала я иду по одной улице, потом — по другой. Я даже не уверен в том, куда направляюсь. Внезапно у меня появляется глупое чувство, что я сейчас расплачусь. Я вешаю пиджак на свою школьную сумку и, перекидывая через плечо ремень, иду так быстро, как только могу. Воздух дерет мои легкие, звуки транспорта заглушаются безумным стуком моего сердца. Позади себя я слышу звук ботинок по тротуару и инстинктивно отхожу в сторону, чтобы пропустить бегуна. Но меня за руку хватает Мая.

— Притормози, Лочи, пожалуйста… у меня действительно очень сильно колет бок…

— Мая, какого чёрта ты делаешь? Возвращайся к своим друзьям.

Она ловит меня за руку.

— Лочи, подожди…

Я останавливаюсь и резко отстраняюсь от неё, отступая назад.

— Послушай, я ценю усилие, но я бы предпочёл, чтобы ты просто оставила меня в покое, хорошо? — мой голос начинает повышаться. — Я не просил тебя о помощи, не так ли?

— Эй, эй! — она шагает ко мне, протягивая руку. — Я не пыталась ничего сделать, Лоч. Это всё была идея Фрэнси. Я пошла с ней только потому, что она сказала, что ты согласился.

Я провожу рукой по волосам.

— Господи, это была такая чертовская ошибка. Теперь я ушёл и опозорил тебя перед твоими друзьями…

— Ты спятил? — она смеётся, хватает меня за руку и раскачивает её, когда мы вновь начинаем идти. — Я рада, что ты ушёл! Ты дал мне предлог, чтобы тоже уйти.

Я проверяю часы, чувствуя себя слегка расслабленным.

— Знаешь, раз мама присматривает за детьми в этот раз, у нас есть целый свободный вечер, — я неуверенно поднимаю бровь.

Мая отбрасывает назад свои волосы, и улыбка появляется на её лице, её глаза оживлённо расширяются.

— О, ты думаешь бежать из страны?

Я улыбаюсь.

— Заманчиво… Но, может быть, нечто более похожее на просмотр фильма?

Она поворачивает лицо к небу.

— Но солнце светит. По-прежнему чувствуется, словно сейчас лето!

— Хорошо, тогда выбирай ты.

— Давай просто прогуляемся, — говорит она.

— Прогуляемся?

— Да. Давай сядем на автобус до Челси Харбор. Давай глазеть на дома богатых и знаменитых и бродить внизу у реки.

6 Мая

Пока мы идём по набережной Челси-Имбенкмент, я складываю свои пиджак и галстук и засовываю их в сумку, а тёплый вечерний бриз подталкивает к моим обнажённым бёдрам юбку. Солнце только начинает становиться оранжевым, роняя капли золота на чешуйчатую поверхность воды, похожую на кожу змеи. Это моё любимое время суток: день едва закончился, а вечер ещё не начался. Томные часы солнца растягиваются перед нами перед тем, как исчезнуть в тёмных сумерках. Высоко над нами виднеются тяжелые мосты, перегруженные движением: переполненные автобусы, нетерпеливые машины, безрассудные велосипедисты, мужчины и женщины, потеющие в костюмах и отчаянно желающие попасть домой, паромы и буксирные судна, проходящие под ними. Гравий хрустит под ногами, когда мы пересекаем огромные, пустые просторы между стеклянными офисными зданиями, проходим мимо роскошных апартаментов, которые прокладывают свой путь высоко в небо. Сейчас настолько солнечно, что мир кажется чистым от света, белоснежным. Я кидаю Лочену свою сумку, перехожу на бег, подскакиваю, подпрыгиваю и делаю колесо; зернистая дорога ощущается грубой под моими ладонями. Солнце на мгновение исчезает, и мы погружаемся в холодную синюю тень, когда проходим под мостом; звук наших шагов внезапно увеличиваются, отражаясь от гладкой поверхности подпорок, распугивая голубей и заставляя их взлететь. В нескольких шагах слева от меня, сохраняя безопасное расстояние для моих выкрутасов, шагает вперед Лочен, держа руки в карманах, рукава его рубашки закатаны до локтей. Тонкие линии вен видны на его висках, и синие круги под глазами придают ему призрачный вид. Он смотрит на меня своими яркими зелёными глазами и одаривает одной из своих фирменных кривых улыбок. Я улыбаюсь и делаю очередное колесо, и Лочен слегка удивленно увеличивает свой шаг, чтобы идти со мной вровень. Но когда он отводит взгляд в сторону, его улыбка исчезает, и вновь начинается покусывание губ. Несмотря на то, что он находится рядом со мной, я чувствую, что между нами непреодолимое расстояние. Даже когда он смотрит на меня, я чувствую, что он почти не видит меня, его мысли находятся в каком-то другом месте, вне досягаемости. Я теряю равновесие, выходя из переднего поворота, и падаю на него, почти с облегчением чувствуя, что он жив и надёжен. Он издаёт короткий смешок и ставит меня на ноги, но быстро возвращается к обкусыванию губ, его зубы бередят рану. Когда мы были маленькими, я могла сделать что-то глупое и разрушить заклинание, вытащить его из кокона, но теперь всё сложнее. Я знаю, что есть вещи, о которых он не рассказывает мне. То, что у него на уме.

Когда мы доходим до магазинов, то берём пиццу и Колу на вынос и идём в сторону парка Баттерси. За воротами мы блуждаем среди нескончаемой зелени, вдали от деревьев, наравне с солнцем, теперь находящимся на западе и теряющим свой блеск. Скрестив ноги, я рассматриваю синяк на своей голени, пока Лочен становится коленями на траву, открывая коробку для пиццы и передавая мне кусочек. Я беру его и, поднимая подбородок, вытягиваю ноги, чтобы почувствовать лучи солнца на своём лице.

— Это в миллион раз приятнее, чем проводить время с теми придурками со школы, — сообщаю я ему. — Уйти за тобой было хорошим решением.

Тщательно жуя, он одаривает меня проницательным взглядом, и я могу сказать, что он пытается прочесть мои мысли, ища скрытый мотив в моих словах. Я встречаю его взгляд, и уголок его рта дёргается вверх, как только он осознает, что я полностью честна.

Я заканчиваю есть раньше него, откидываюсь назад, опираясь на локти, и наблюдаю за тем, как он ест. Он явно голоден. Я открываю рот, чтобы сказать, что у него на подбородке кетчуп, затем передумываю. Однако моя улыбка не остаётся незамеченной.

— Что? — спрашивает он с кратким смешком, глотая последний кусок и вытирая руки о траву.

— Ничего, — я пытаюсь подавить улыбку, но с красными полосами на подбородке, взъерошенными волосами, рубашкой навыпуск и неряшливыми манжетами, свободно болтающимися вокруг рук, он выглядит как высокая, темноволосая версия Тиффина в конце тяжелого учебного дня.

— Почему ты на меня так смотришь? — упорствует он, вопросительно глядя на меня, но теперь уже с оттенком застенчивости.

— Да так. Я просто думала о том, что Фрэнси говорит о тебе.

В его глазах мелькает намёк на осторожность.

— О, только не снова…

— Твои ямочки, определенно, очень милые, — усмехаюсь я в ответ.

— Ха-ха, — он слегка улыбается и смотрит вниз, дёргая траву, румянец подступает к его шее.

— И у тебя поразительные глаза, что бы это ни значило.

Он смущен.

— Отстань, Мая. Ты просто выдумала это.

— Нет. Говорю же тебе: она рассказывает мне такие вещи. Что еще?.. Ах, да: твой рот, по-видимому, создан для поцелуев.

Он давится, обливая меня Колой.

— Мая!

— Я не шучу! Это были её точные слова!

Теперь он сильно краснеет, пристально глядя внутрь банки с Колой.

— Я могу допить, или ты всё ещё умираешь от жажды?

— Не пытайся сменить тему, — смеюсь я.

Он бросает на меня злой взгляд и пьёт до дна.

— Она даже сказала, что видела тебя через открытую дверь мужской раздевалки, и ты выглядел действительно…

Он пинает меня. По-прежнему полушутя, но все же больно.

Я в замешательстве. Под внешней весёлой маской он внезапно кажется расстроенным. Кажется, я случайно пересекла какую-то невидимую черту.

— Ладно, — я поднимаю руки в знак отступления. — Но ты понял, да?

— Да, огромное спасибо, — он криво улыбается, чтобы показать, что не злится, и затем отворачивает лицо от ветра. Наступает долгая тишина, и я закрываю глаза, ощущая последние лучи летнего солнца на лице. Спокойствие нервирует. Приглушенные крики со стороны игровой площадки доносятся до нас, словно она находится в миллионах миль отсюда. Где-то среди деревьев собака издаёт несколько коротких резких тявканий. Я переворачиваюсь на живот и подпираю подбородок руками. Лочен не понимает, что я наблюдаю за ним, все признаки смеха были полностью стёрты с его лица. Опираясь локтями на согнутые колени, он смотрит на парк, и я чувствую, что его ум работает. Ища на его лице признаки оставшегося раздражения, я ничего не нахожу. Только грусть.

— Ты в порядке?

— Да.

Он не поворачивается.

— Точно?

Он собирается что-то сказать, но ничего не говорит. Вместо этого он начинает большим пальцем тереть болячку.

Я сажусь. Протянув руку, аккуратно убираю его руку от лица. Его глаза встречаются с моими.

— Мая, я не собираюсь встречаться с Фрэнси.

— Я знаю. Всё в порядке. Это неважно, — быстро говорю я. — Она переживёт.

— Почему ты так стремишься свести нас?

Внезапно, я чувствую себя неловко.

— Не знаю. Полагаю… Полагаю, я думала, что если бы ты встречался с моей подругой, то, по крайней мере, я могла бы видеть тебя. Ты бы не… ты бы уехал с меньшей вероятностью.

Он непонимающе хмурится.

— Просто, если ты встретишь кого-то в университете в следующем году… — в задней части моего горла слегка нарастает боль. Я не могу закончить предложение. — Я имею в виду, конечно, что хочу, чтобы ты встретил кого-то, но я не… Я боюсь…

Он одаривает меня долгим спокойным взглядом.

— Мая, безусловно, ты знаешь, что я никогда не брошу тебя — ни тебя, ни всех остальных.

Я выдавливаю из себя улыбку и смотрю вниз, выдёргивая травинки. “Но однажды ты сделаешь это”, - не могу перестать думать я. Однажды мы все оставим друг друга, чтобы создать собственные семьи. Потому что так устроен мир.

— Если честно, я сомневаюсь, что когда-либо буду с кем-то встречаться, — тихо произносит Лочен.

Я с удивлением поднимаю глаза. Он смотрит на меня, а затем отводит взгляд, между нами повисает неловкая тишина.

Я не могу удержаться от улыбки.

— Это глупо, Лоч. Ты — самый привлекательный парень в Белмонте. Каждая девчонка в моём классе влюблена в тебя.

Тишина.

— Хочешь сказать, что ты — гей?

Уголки его губ дёргаются в удивлении.

— Если и есть какая-то вещь, которую я знаю наверняка, так это то, что я не гей!

Я вздыхаю.

— Как жаль. Я всегда думала, что было бы очень круто иметь брата-гея.

Лочен смеётся.

— Не теряй надежду. Ещё остались Кит и Тиффин.

— Кит? Да, действительно! Ходят слухи, что у него уже есть подружка. Фрэнси клянется, что она видела его в пустом классе, целующимся с девочкой старше его на год.

— Давай просто надеяться, что она не забеременеет, — едко замечает Лочен.

Я морщусь и стараюсь прогнать эти мысли из своей головы. Я даже не хочу думать о Ките с девушкой. Ради всего святого, ему же только тринадцать.

Я вздыхаю.

— Я даже никогда ни с кем не целовалась, в отличие от большинства девчонок в моём классе, — тихо признаюсь я, проводя пальцами по высокой траве.

Он поворачивается ко мне.

— Ну и что? — мягко говорит он. — Тебе всего шестнадцать.

Я тереблю стебель и надуваю губы.

— Милые шестнадцать, а я никогда не целовалась… Что насчёт тебя? Ты когда-нибудь?.. — я резко замолкаю, внезапно понимая всю нелепость своего вопроса. Я пытаюсь придумать способ выкрутиться, но слишком поздно: Лочен уже впивается ногтями в землю, его щёки краснеют.

— Ага, конечно! — он насмешливо фыркает, избегая моего взгляда и фокусируясь на маленькой ямке, которую он копает в земле. — Будто… будто это когда-нибудь произойдет! — с коротким смешком он смотрит на меня, словно умоляя согласиться, и, несмотря на смущение, я вижу боль в его глазах.

Инстинктивно я придвигаюсь, останавливая себя, чтобы не потянуться и не сжать его руку, ненавидя себя за этот момент безрассудства.

— Лоч, так будет не всегда, — мягко говорю ему я. — Однажды…

— Да, однажды, — он улыбается с напускным безразличием и пренебрежительно пожимает плечами. — Я знаю.

Между нами воцаряется долгое молчание. В рассеянном свете дня, уже подходящего к концу, я поднимаю на него взгляд.

— Ты когда-нибудь думаешь об этом?

Он колеблется, от его щек все еще не отлила кровь, и на мгновение я понимаю, что он не собирается отвечать. Он продолжает перебирать землю, всё так же старательно избегая моего взгляда.

— Конечно, — слово звучит так тихо, что на секунду я решаю, что могла выдумать его.

Я решительно смотрю на него.

— Кого ты представляешь?

— На самом деле, никого конкретного… — он всё ещё отказывается поднимать глаза, и хотя ему все больше становится неловко, он не пытается уйти от разговора. — Я просто думаю, что где-то должна быть… — он качает головой, словно внезапно понимая, что сказал слишком много.

— Эй, я тоже! — восклицаю я. — Где-то в моей голове есть образ идеального парня. Но не думаю, что он вообще существует.

— Иногда… — начинает Лочен, но внезапно прерывается.

Я жду, когда он продолжит.

— Иногда?.. — осторожно напоминаю я.

— Я хочу, чтобы всё было иначе, — он делает глубокий вдох. — Я хочу, чтобы всё не было так чертовски сложно.

— Я знаю, — тихо говорю я. — Я тоже.

7 Лочен

Лето сменяется осенью. Воздух становится резче, а дни короче, серые тучи и постоянный дождь чередуются с холодными голубыми небесами и сильным ветром. У Уиллы выпадает третий зуб, Тиффин пытается отрезать собственные волосы, когда учитель путает его с девочкой, а Кит наказан на три дня за курение травы. Мама начинает проводить свои выходные с Дэйвом и, даже когда она работает, часто остается в его квартире над рестораном, чтобы избежать ежедневных поездок. В те редкие случаи, когда она дома, то редко надолго остается трезвой, и Тиффин и Уилла перестают просить ее поиграть с ними или уложить спать. После наступления темноты я постоянно хожу в пункт приема бутылок.

Семестр в школе тянется долго. Еще так много дел, но слишком мало времени, чтобы успеть: курсовые продолжают накапливаться, я забываю сделать покупки, Тиффину нужны новые брюки, а Уилле — туфли, счета не оплачены, мама снова теряет свою чековую книжку. Когда она отдаляется от семейной жизни, мы с Маей молча делим работу: она убирает, помогает с домашними заданиями, укладывает всех спать; я же делаю покупки, готовлю, разбираю счета, забираю Тиффина и Уиллу со школы. Единственное, чем мы не можем управлять, — это Кит. Теперь он начал курить открыто — хоть и выходит на крыльцо или на улицу. Мая спокойно говорит с ним о риске для здоровья, а он смеется ей в лицо. Я пытаюсь использовать более решительный подход, но в ответ получаю лишь череду ругательств. В выходные дни он уходит куда-то с хулиганами из школы: я уговариваю маму дать мне денег, чтобы купить ему подержанный мобильник, но он не отвечает на мои звонки. Я умолял ее ввести комендантский час, но она слишком редко ночует дома, чтобы его контролировать. А когда все-таки остается, то приходит даже позже, чем он. Я сам устанавливаю комендантский час, и Кит тут же начинает приходить еще позже, как будто возвращение домой в установленное время является признаком слабости и капитуляции. И, в конце концов, происходит неизбежное: однажды вечером он и вовсе не приходит домой.

В два часа ночи после нескольких звонков и переадресации на голосовую почту я в полном отчаянии звоню маме. Она где-то в клубе — шум на фоне оглушителен: музыка, крики, аплодисменты. Так как до утра остается всего несколько часов, ее речь невнятная, и она, похоже, не осознает тот факт, что ее сын пропал. Смеясь и прерываясь через каждые несколько слов, чтобы поговорить с Дэйвом, она сообщает мне, что нужно научиться расслабляться, и что Кит еще молод и ему следует повеселиться. Я собираюсь заметить, что он, может быть, лежит лицом в канаве, когда вдруг понимаю, что зря сотрясаю воздух. С Дэйвом она может притвориться, что снова молодая, свободная от ограничений и материнских обязанностей. Она никогда не хотела взрослеть — помню, наш отец сослался на это, уходя от нас. Он обвинил ее в том, что она — плохая мать, а единственной причиной, по которой он на ней женился, было то, что она забеременела мной — она любит напоминать об этом в споре. И сейчас, когда у меня остается несколько месяцев до законного взросления, она чувствует себя свободней, не на свой возраст. У Дэйва уже есть своя молодая семья. И становится ясно, что ему не нужен никто другой. И поэтому она благоразумно держит его подальше и приводит домой только, когда все спят или в школе. С Дэйвом мама по-новому открыла себя — молодую женщину, увлеченную страстным романом. Она одевается как подросток, тратит все свои деньги на одежду и косметические процедуры, лжет про свой возраст и пьет, пьет, пьет, чтобы забыть, что молодость и красота уже за спиной, что Дэйв не намерен на ней жениться и что на заре своих дней она — всего лишь сорокапятилетняя разведенная женщина в тупике своей карьеры, с пятью нежелательными детьми. Но все же понимание причин ее действий не избавляет от ненависти.

Сейчас половина третьего, и я начинаю паниковать. Сидя на диване, специально расположенном так, что слабый свет голой лампочки падает прямо на мои книги, я стараюсь прочесть свои записи, по крайней мере, последние три часа, нацарапанные слова перетекают одно в другое, танцуя на странице. Час назад Мая приходила пожелать спокойной ночи, под глазами у нее лежат фиолетовые тени, а веснушки резко контрастируют с бледной кожей. Я сижу все еще в форме, обычно испачканной чернилами на манжетах, рубашка наполовину расстегнута. Глубоко внутри моего черепа металлическое копье боли сверлит себе путь сквозь мой правый висок. Я снова бросаю взгляд на часы, и мои внутренности сжимаются от страха и ярости. Я смотрю на свое призрачное отражение в темном окне. Глаза болят, все тело дрожит от стресса и усталости. Я не имею ни малейшего понятия, что делать.

Одна часть меня хочет просто забыть обо всем: лечь в постель и лишь помолиться о том, чтобы к тому моменту, как я проснусь утром, Кит уже вернулся. Но другая часть вынуждена помнить, что он ненамного старше ребенка. Несчастный ребенок с саморазрушающим поведением, который связался с плохой шпаной, потому что они обеспечивают ему компанию и восхищение, которые тот не получает в семье. Он мог ввязаться в драку, подсесть на героин, нарушить закон и пустить свою жизнь под откос прежде, чем та успела начаться. Хуже всего то, что он мог стать жертвой грабителя или какой-нибудь соперничающей банды — его поведение начало создавать ему такую репутацию в этой сфере. Он мог где-то истекать кровью, раненый ножом или выстрелом. Он может ненавидеть меня, обижаться на меня, обвинять во всем плохом, что происходит в его жизни, но если я махну на него рукой, то у него совсем никого не останется. Тогда его ненависть ко мне будет полностью оправдана. И все же что я могу сделать? Он отказывается делиться со мной любой частью своей жизни, поэтому я не знаю никого из его друзей или где он тусуется. У меня даже нет велосипеда, на котором можно было бы прочесать улицы.

Часы уже показывают без четверти три: прошло около пяти часов после начала комендантского часа Кита. На самом деле, он никогда не приходит домой до десяти, но и редко подолгу отсутствует после одиннадцати. Какие места в округе еще могут быть открыты в такое время? В ночных клубах требуется удостоверение личности — у него, конечно, есть поддельное, но даже идиот не смог бы принять его за восемнадцатилетнего. Он никогда раньше не задерживался до такой степени.

Страх осторожно пробирается ко мне в голову. Он сворачивается клубочком, его тело прижимается к стенкам моего черепа. Нет, это не бунт — с ним что-то случилось. Кит в беде, и ему некому помочь. Я чувствую, как липкая дрожь и пот пробегают по спине. У меня нет выбора, как только выйти и ходить по улицам в поисках открытого бара, ночного клуба — чего угодно. Но сначала нужно разбудить Маю, чтобы она могла позвонить мне, если Кит вернется. В памяти вспыхивает истощение, читающееся у нее на лице, и мысль вытащить ее из постели вызывает у меня отвращение, но у меня нет выбора.

Мой первый стук слишком слабый — я боюсь разбудить малышей. Но если Кит ранен или в беде, то нельзя терять ни минуты. Я поворачиваю ручку и открываю дверь. Свет уличных фонарей проникает сквозь щель между занавесками, освещая ее спящее лицо, рыжевато-коричневые волосы, разметавшиеся по подушке. Она спит раскрывшись и лицом вниз, вывернувшись как морская звезда и выставив трусики напоказ.

Я наклоняюсь и осторожно трясу её:

— Мая?

— Мм… — она отворачивается от меня в знак протеста.

Я пробую снова:

— Мая, проснись, это я.

— А? — переворачиваясь на бок, она поднимается, опираясь на локоть, и сонно смотрит на меня снизу вверх, моргая под копной волос.

— Мая, мне нужна твоя помощь, — слова выходят громче, чем я намеревался их произнести, возрастающая паника застревает в горле.

— Что? — она встревоженно вскакивает, пытаясь сесть, и убирает волосы с лица. Она включает прикроватную лампу и, щурясь, косо смотрит на меня. — Что происходит?

— Кит, он не пришёл домой, а уже почти три. Я… я полагаю, мне следует пойти и поискать его. Я думаю, что-то случилось.

Она зажмуривает глаза и затем снова открывает их широко, словно пытается собраться с мыслями.

— Кит ещё не дома?

— Да!

— Ты пробовал дозвониться до него?

Я перечисляю свои бесполезные попытки достучаться до Кита и мамы. Мая вылезает из постели и идёт за мной вниз в прихожую, где я ищу свои ключи.

— Но, Лочи, у тебя есть какая-либо идея, где он может быть?

— Нет, мне просто нужно посмотреть… — я роюсь в карманах куртки, затем в куче ненужной почты и нераспечатанных счетов на столе, заставляя их разлететься. Мои руки начали трястись.

— Господи, где, черт подери, мои ключи?

— Лочи, ты никогда не найдешь его, бродя по улицам. Он может находиться на другом конце Лондона!

Я поворачиваюсь к ней лицом.

— Что, черт возьми, ты тогда предлагаешь мне делать?

Я пугаю сам себя силой своего голоса. Мая делает шаг назад.

Я останавливаюсь и делаю глубокий вдох, закрываю руками рот, затем провожу ими по волосам.

— Прости. Я просто… я просто не знаю, что делать. Мама бессвязно говорила по телефону. Я не смог даже убедить эту суку прийти домой! — я задыхаюсь на слове “сука” и обнаруживаю, что мне едва хватает воздуха, чтобы закончить говорить.

— Хорошо, — быстро говорит Мая. — Хорошо, Лочи. Я останусь здесь и буду ждать. И позвоню тебе, как только он появится. Ты взял свой телефон?

Я проверяю карманы своих брюк.

— Нет, черт, и мои ключи…

— Вот, — Мая тянется за своим пальто, висящем на вешалке, и достаёт свой телефон и ключи. Хватая их, я открываю дверь.

— Подожди! — она кидает мне куртку.

Я натягиваю её на себя, ступая в холод ночного воздуха.

Темно, все дома спят, за исключением некоторых, продолжающих мерцать синим светом от экранов телевизоров. Царит гробовая тишина: я могу слышать, как многотонные грузовики перевозят свои грузы в тысяче миль отсюда, на краю автомагистрали. Я быстро иду вниз до самого конца дороги, а затем сворачиваю на главную улицу. Место выглядит пустынно, призрачно, жалюзи магазинов закрывают тёмные помещения. Мусор с рыночных прилавков ещё валяется по всей улице, пьяница, шатаясь, выходит из круглосуточного “Теско”, и две бедно одетые молодые женщины, идущие рука об руку, плетутся по тротуару, их пронзительные голоса разрезают неподвижный ночной воздух.

Внезапно машина, трясущаяся от музыки, разгоняется по улице, едва объезжая пьяницу, её шины скрипят на повороте. Я замечаю группу парней, слоняющихся у закрытого паба. Все они одеты одинаково: серые толстовки, мешковатые джинсы, сползающие вниз по бёдрам, белые кроссовки. Но когда я перехожу дорогу и иду по направлению к ним, то понимаю, что они слишком взрослые, чтобы быть частью тусовки Кита. Я вновь отворачиваю голову, но один из них выкрикивает:

— Эй, на что, черт подери, ты смотришь?

Я игнорирую их и продолжаю идти, засунув руки глубоко в карманы и борясь с желанием ускорить шаг. Словно волки, они следуют за запахом страха. На секунду мне кажется, что они собираются пойти за мной, но в след мне доносятся лишь их смех и ругательства.

Моё сердце продолжает колотиться, когда я достигаю конца главной улицы и перехожу через перекресток, мой мозг работает на полную мощность. Именно поэтому тринадцатилетнему мальчику не следует бродить по улицам в ночное время. Тем парням было скучно: они были пьяны или под кайфом, или всё вместе и просто искали драку. По крайней мере, у одного из них оказалось бы какое-нибудь оружие: разбитая бутылка, если не нож. Дни обычных кулачных боёв прошли, особенно здесь. И каковы были бы шансы у кого-то вспыльчивого, вроде Кита, выстоять против такой банды?

Начинает моросить, и свет от фар проезжающего мимо такси прорезает темноту, освещая мокрый асфальт. Не глядя по сторонам, я перехожу через перекресток, из-за чего раздражённый таксист сигналит мне. Я вытираю пот с лица рукавом рубашки, адреналин наполняет моё тело. Внезапный вой полицейской машины заставляет меня сильно вздрогнуть. Звук исчезает вдали, и я вновь подпрыгиваю, когда какофония безумных звуков вырывается из моего кармана. Когда я достаю телефон Маи, мои руки трясутся:

— Что? — кричу я.

— Он вернулся, Лочи. Он дома.

— Что?

— Кит вернулся. Он только что вошёл в дверь, так что ты можешь возвращаться домой. В любом случае, где ты?

— Перекрёсток Бентам. Увидимся через минуту.

Я кладу телефон обратно в карман и разворачиваюсь. Моя грудь вздымается, дыхание приближается к удушью, я смотрю на проезжающие мимо автомобили. “Верно, успокойся”, - говорю я себе. Он дома. Он в порядке. Но я могу чувствовать пот, струящийся вниз по моей спине, и это давление в груди, словно шарик, который вот-вот лопнет.

Я иду слишком быстро, дышу слишком быстро, думаю слишком быстро. В боку появляется колющая боль, и сердце стучит о грудную клетку. “Он дома”, - продолжаю говорить я себе. — “Он в порядке”. Но не знаю, почему мне не становится от этого легче. Вообще-то, мне физически больно. Я был уверен, что с ним случилось что-то плохое. По какой еще причине он не мог ответить на телефон или позвонить?

Когда я приближаюсь к дому, фонари расплываются и танцуют, и всё вокруг кажется удивительно ненастоящим. У меня так сильно трясутся руки, что я не могу открыть дверь: металлические ключи продолжают выскальзывать из липких пальцев. В конечном итоге, я отбрасываю их и прислоняюсь одной рукой к двери, опираясь на неё, потом опускаюсь вниз, чтобы найти ключи. Когда дверь внезапно открывается, я вслепую вваливаюсь в ярко освещённую прихожую.

— Эй, аккуратно, — руки Маи восстанавливают моё равновесие.

— Где он?

Из гостиной доносится звук сдавленного смеха, и я протискиваюсь в неё. Кит лежит на спине, заведя одну руку за голову, сложив ноги на диване и смеясь над чем-то по телевизору. От него разит сигаретами, алкоголем и травкой.

Внезапно сдерживаемый в течение нескольких месяцев гнев взрывается в моем теле как расплавленная порода.

— Где, черт возьми, тебя носило?

Снова и снова вращая пульт в руке, он медлит прежде, чем ненадолго оторвать взгляд от экрана.

— Это абсолютно не твое дело.

Его глаза возвращаются к телевизору, и он снова начинает смеяться, увеличивая громкость звука, тем самым пресекая дальнейшие попытки разговора.

Я стремительно бросаюсь к нему и, застав его врасплох, вырываю пульт у него из руки.

— Отдай его обратно, придурок!

Он тут же вскакивает, хватая меня за руку и выкручивая ее.

— Уже четыре утра! Какого черта ты делаешь?

Я борюсь с ним, пытаясь оттолкнуть его, но он на удивление силен. Мою руку от ладони до плеча простреливают вспышки боли, и пульт падает на пол. Когда Кит наклоняется за ним, я хватаю его за плечи и дергаю назад. Он резко разворачивается, и я чувствую ослепляющий болезненный удар, когда его кулак касается моей челюсти. Я бросаюсь на него и хватаю за воротник, потеряв при этом равновесие и утянув его за собой на пол. Моя голова ударяется о кофейный столик, и на мгновение мне кажется, что огни сейчас погаснут, но мне удается прийти в себя, и я обхватываю руками его за горло: его лицо темно-красное, а глаза расширены и выпучены. Он бьет меня в живот снова и снова, но я не отпускаю. Я не могу отпустить, даже когда он попадает коленом мне в пах. Кто-то еще тянет меня за руки, пытается помешать, кричит на меня, орет прямо на ухо:

— Прекрати, Лочи, хватит! Ты убьешь его!

Я отпустил его, он, согнувшись, отползает на коленях, кашляя и блюя, изо рта у него свисают слюни. Кто-то держит меня сзади, прижимая мои руки к бокам, но внезапно все силы покидают меня, и я едва могу сесть. Я слышу задыхающиеся звуки со стороны Кита, когда он, пошатываясь, поднимается на ноги и вдруг возвышается надо мной.

— Тронь меня еще раз, и я убью тебя, — его голос хриплый и скрипучий. Я слышу, как он уходит, его топот вверх по деревянной лестнице, детский плач. Кажется, я падаю вниз на жесткий ковер и прижимаюсь спиной к холодной, твердой стене. Сквозь тусклый туман я вижу Уиллу, обхватившую ногами талию Маи, а та обнимает ее и бормочет:

— Все хорошо, все хорошо, любимая. Это всего лишь глупый спор. Уже все хорошо. Давай вернемся наверх и уложим тебя спать?

Они выходят из комнаты, и плач стихает, но продолжается все выше и выше надо мной.

Когда я иду в свою комнату, у меня подкашиваются ноги. Оказавшись внутри в безопасности, я сажусь на край кровати, опираюсь о колени локтями, прижимая ладони к носу и рту и пытаясь остановить учащенное дыхание, боль в животе отзывается толчками во всем теле. Я чувствую, как по лицу стекает пот, и не могу перестать дрожать. Сияние вокруг лампочки надо мной расширяется и сжимается, создавая кружащиеся пятна света. Весь ужас того, что произошло, только сейчас поражает меня. Я никогда раньше не применял к Киту физического насилия, но все же сегодня вечером спровоцировал его, я практически хотел этого. Как только мои руки сомкнулись вокруг его шеи, мне честно не хотелось отпускать его. Я не понимаю, что со мной происходит, кажется, я вышел из строя. Итак, Кит вернулся домой на несколько часов позже, а какой подросток так не делает? Естественно, родители сердятся на своих детей: они кричат, пугают, возможно, ругают их, но никогда не пытаются задушить их.

Стук в дверь отдается еще одним толчком в моем теле. Но это всего лишь Мая, совершенно подавленная, она опирается на дверной косяк.

— С тобой все в порядке?

Все еще прижимая ладони к губам, я киваю, мне отчаянно хочется, чтобы она ушла, но я не в состоянии сказать. Трезвым взглядом она осматривает меня в темноте, мгновение колеблется, потом включает верхний свет и заходит.

Я убираю руки от лица, сжимая их в кулаки, чтобы они перестали дрожать.

— Я в порядке, — говорю я, мой голос несчастный и измученный. — Нам всем просто нужно лечь спать.

— Ты не в порядке.

Она закрывает дверь и прислоняется к ней, ее глаза расширены, выражение на лице невозможно понять. Не могу сказать, сердится ли она, шокирована, чувствует отвращение…

— Мая, прости, я… Я просто потерял контроль…

Меня пронзает боль.

— Я знаю, Лоч, знаю.

Я хочу сказать ей, как мне жаль. Хочу спросить, в порядке ли Уилла. Хочу попросить проверить Кита, убедиться, что он не пакует чемоданы и не планирует сбежать, убедить меня, что я не причинил ему боли, хотя и знаю, что это так. Но я не могу вымолвить ни слова. Только звук моего дыхания наполняет воздух. Я прижимаю руки к носу и рту, пытаясь заглушить звук, прижимаюлокти к коленям в попытке сдержать дрожь и понимаю, что неосознанно раскачиваюсь взад и вперед.

Отойдя от двери, Мая движется ко мне, садится рядом со мной на кровать.

Инстинктивно моя рука взлетает вверх, чтобы удержать ее.

— Мая, н-не… мне не нужно…

Она берет мою протянутую руку и бережно кладет ее себе на колено, потирая ладони круговыми движениями пальца.

— Постарайся успокоиться, — ее голос нежный, слишком нежный. — Все хорошо. Все в порядке. Уилла снова спит, и с Китом все хорошо.

Я отодвигаюсь от нее, пытаясь высвободить свою руку из ее ладоней.

— Я… мне просто нужно немного поспать…

— Я знаю, но сначала тебе нужно успокоиться.

— Я пытаюсь!

Ее лицо искажено беспокойством, и я знаю, что вид меня в таком состоянии не особо ее убеждает. Ее теплые пальцы на моем запястье движутся вверх, поглаживая внутреннюю сторону руки, ее прикосновение как-то успокаивает.

— Лочи, это не твоя вина.

Я сильно закусываю губу и отворачиваюсь.

— Это не твоя вина, — снова говорит она. — Лочи, ты же знаешь это. Уже очень давно Кит пытается спровоцировать тебя на что-то подобное. Любой бы сорвался.

В горле я ощущаю боль, позади глаз — предупреждающее давление.

— Ты не можешь винить себя во всем только потому, что ты — старший. Ты не виноват ни в том, что мама пьет, что отец ушел, что Кит такой, какой есть. Ты больше ничего не мог сделать.

Я не знаю, как она дошла до этого. И не понимаю, как у нее получается вот так читать мои мысли. Я поворачиваюсь лицом к стене, качая головой, чтобы показать ей, что она не права. Я выдергиваю свою ладонь из ее рук и тру ею лицо, стараясь отгородиться от ее взгляда.

— Лочи…

Нет. Я больше не могу так, не могу, не могу. Я даже не собираюсь прогонять ее из комнаты прежде, чем будет поздно. В глазах пульсирует от возрастающей боли. Если я двинусь, заговорю, моргну, то проиграю эту битву.

Она дотрагивается рукой до моего плеча, гладит спину.

— Так будет не всегда.

По щеке катится слеза. Я прижимаю ладонь к глазам, чтобы предотвратить следующую. Но внезапно мои пальцы влажные. Я глубоко вдыхаю и пытаюсь задержать дыхание, но с губ срывается тихий звук.

— Ох… Лоч, нет. Только… не из-за этого! — в голосе Маи слышится небольшое отчаяние.

Я ближе придвигаюсь к стене, желаю исчезнуть в ней. Я сильно прижимаю кулак ко рту. А потом сдерживаемый вздох с резким задыхающимся звуком вырывается из моих легких.

— Эй, эй… — несмотря на ее успокаивающий тон, я различаю нотку паники в ее голосе. — Лочи, пожалуйста, послушай меня. Просто послушай. Сегодняшний вечер был ужасным, но это не конец света. Я знаю, что в последнее время было очень тяжело, но все нормально, все нормально. Кит в порядке. Ты ведь всего лишь человек. Такое бывает…

Я пытаюсь вытереть рукавом глаза, но слезы продолжают течь, и не понимаю, почему я совершенно не в силах остановить их.

— Ш-ш-ш, иди ко мне… — Мая пытается повернуть меня лицом к ней, но я грубо отталкиваю ее. Она пытается снова. Но я исступленно освобождаюсь одной рукой.

— Не надо! Мая, перестань, черт побери… пожалуйста! Пожалуйста! Я не могу… Я не могу! — рыдания вырываются с каждым словом. Я не могу дышать, я в ужасе, я разваливаюсь.

— Лочи, успокойся. Я просто хочу держать тебя, и все. Позволь мне держать тебя, — ее голос принимает успокаивающий тон, который она использует, когда Тиффин или Уилла расстроены. Она не собирается сдаваться.

Я скребу пальцами одной руки по стене, неистовые рыдания волнами сотрясают мое тело, рукав намокает от слез.

— Помоги, — я чувствую, что задыхаюсь. — Я не понимаю, что со мной такое!

Мая оказывается в пространстве между мной и стеной, и внезапно мне больше некуда спрятаться. Когда она обнимает меня и прижимает близко к себе, я пытаюсь сопротивляться последний раз, но у меня нет сил. Ее тело возле меня такое теплое, живое, знакомое, обнадеживающее. Я прижимаюсь лицом к изгибу ее шеи, вцепившись руками в ее ночную рубашку на спине, будто она может неожиданно исчезнуть.

— Я… Я не хотел… Я не хотел, Мая, не хотел!

— Я знаю, что ты не хотел, Лочи. Я знаю это, знаю.

Теперь она говорит со мной тихо, почти шепотом, одной рукой крепко обнимает, а другой поглаживает затылок, мягко покачиваясь из стороны в сторону. Я цепляюсь за нее, когда рыдания с такой силой сотрясают мое тело, что мне кажется, я никогда не смогу остановиться.

8 Мая

Я открываю глаза и понимаю, что смотрю в незнакомый потолок. В голове все еще неразбериха после сна, пока я, моргая, не осматриваю рабочие тетради второго уровня сложности, стул с брошенными на него рубашками и брюками и не вспоминаю, где нахожусь. Также ощущается характерный запах: он не неприятный, но, несомненно, принадлежит Лочену. Небольшое давление на груди подсказывает мне посмотреть вниз, и внезапно я вижу руку, лежащую у меня на грудной клетке, обкусанные ногти, большие черные электронные часы на запястье. Рядом со мной спит Лочен, растянувшись на животе и прижавшись к стене, а его рука лежит на мне.

Я мысленно возвращаюсь к предыдущей ночи и вспоминаю драку, потом как поднялась наверх и нашла его в ужасном состоянии, ощутила шок, увидев его, готового разрыдаться, ощущение ужаса и беспомощности, когда он не выдержал и всхлипнул ― первый раз с тех пор, как ушел отец. Увиденное вернуло меня на несколько лет назад к тому дню, когда папа пришел домой для “особого прощания” прежде, чем сесть на самолет, который отвезет его самого и его новую жену на другой конец света. Были и подарки, и фотографии нового дома с бассейном, и обещания провести школьные каникулы с ним, заверения, что мы будем регулярно видеться. Остальные, естественно, купились на этот фарс ― они же еще маленькие, но почему-то Лочен и я чувствовали, что мы никогда больше не увидим нашего отца. Спустя какое-то время мы оказались правы.

Еженедельные звонки стали раздаваться раз в месяц, затем только по особым случаям, потом и вовсе прекратились. Когда мама рассказала нам, что его новая жена только что родила, мы знали, что это лишь вопрос времени, когда прекратятся даже подарки на день рождения. Так и произошло. Все прекратилось. Даже его алименты. Мы, двое старших, ожидали этого, только не догадывались, что он так скоро вычеркнет нас всех из своей жизни. Я отчетливо помню тот момент после последнего прощания, когда захлопнулась входная дверь, и звук папиной машины стих на улице. Съежившись на подушках с моей новой плюшевой собакой и фотографией дома, который я никогда не навещу, я внезапно ощутила огромный всплеск ярости и ненависти к отцу, который когда-то говорил, как сильно он меня любит. Но, к моему удивлению и досаде, Лочен поверил во все это и радовался с остальными при мысли о предстоящем совместном путешествии в Австралию в ближайшие несколько дней. Я действительно думала, что он глуп. Я надулась и игнорировала его весь день в то время, как он вынуждал себя притворяться. Только поздней ночью, когда он думал, что я сплю, он сломался, лежа в кровати надо мной и зарыдав в подушку. Тогда он тоже был безутешен ― сопротивлялся, когда я пыталась его обнять, пока не сдался, позволив мне забраться к нему под пуховое одеяло и рыдать вместе с ним. Мы пообещали друг другу, что даже когда вырастем, всегда будем вместе. И, в конце концов, устав и наплакавшись, мы уснули. И вот мы здесь спустя пять лет ― так много и в то же время так мало, что изменилось с тех пор.

Так странно лежать здесь в кровати Лочена, когда он спит рядом. Уилла залезала ко мне в постель, когда ей снились кошмары, а утром, проснувшись, я обнаруживала ее маленькое тельце, прижатое к моему. Однако сейчас здесь Лочен ― мой брат, мой защитник. Увидев его руку, так небрежно переброшенную через меня, я улыбаюсь, ― он очень быстро уберет ее, когда проснется. Но пока мне не хочется, чтобы он просыпался. Его ноги прижаты к моим, немного давя на них. Он до сих пор в школьной форме, его плечо давит на мою руку, прижимая ее к кровати. Я хорошо и точно поместилась, точнее, мы оба: другая его рука исчезла внизу в узкой щели между кроватью и стеной. Я осторожно поворачиваю голову, чтобы посмотреть, вдруг он скоро проснется. Но нет. Он крепко спит, долго, глубоко и ритмично дыша, его лицо повернуто ко мне. Не часто я нахожусь так близко к нему с тех пор, как мы были маленькими. Странно наблюдать за ним на таком близком расстоянии ― я вижу вещи, которых не замечала раньше. Его волосы, купаясь в лучах солнечного света, падающих косо сквозь шторы, не совсем угольно-черные, а переливаются золотистым цветом. У него на висках я вижу узор из хорошо видимых вен, даже различаю отдельные волоски его бровей. Слабый белый шрам над левым глазом от падения в детстве еще не пропал окончательно, а веки обрамляют удивительно длинные темные ресницы. Взглядом следую от гладкой переносицы вниз к верхней губе, такой четко очерченной, когда его рот расслаблен. Кожа гладкая, почти прозрачная; единственный изъян, нанесенный самому себе, ― это рана ниже губ, где зубы постоянно трут, натирают и царапают кожу, оставляя маленькую малиновую ранку: напоминание об его непрекращающейся борьбе с окружающим миром. Я хочу сгладить ее, стереть боль, стресс, одиночество.

Я ловлю себя на мысли, что возвращаюсь к замечанию Фрэнси. Рот, созданный для поцелуев… Что это значит? Когда-то я считала это смешным, сейчас же ― нет. Я не хочу, чтобы Фрэнси целовала губы Лочена. И кто-либо еще. Он ― мой брат, мой лучший друг. Мысль, что кто-то может видеть его так близко, таким незащищенным, внезапно становится невыносимой. Что если они сделают ему больно, разобьют ему сердце? Я не хочу, чтобы он влюблялся в какую-то девушку, я хочу, чтобы он оставался со мной, любил нас. Любил меня.

Он слегка шевелится, его рука скользит по моей груди. Я чувствую его влажное тепло сбоку от меня. То, как его ноздри легонько подрагивают каждый раз, когда он вдыхает воздух, напоминает мне о слабой, шаткой опоре, которая есть у всех нас в жизни. Когда он спит, то выглядит таким уязвимым, и это меня пугает.

Снизу раздаются крик и вопли. Топот ног по лестнице. Громкой хлопок дверью. Слышен взволнованный голос Тиффина, который ни с чем не перепутаешь:

― Дома! Дома!

Дергается рука Лочена, и он резко открывает глаза. Долгое время он просто смотрит на меня: изумрудные зрачки искрятся голубым, его лицо очень спокойно. А потом его выражение лица меняется.

― Что… что происходит?

Я улыбаюсь нечеткости его речи после сна.

― Ничего. Я застряла.

Он бросает взгляд на свою руку, которая все еще лежит у меня на груди, и быстро отдергивает ее, пытаясь сесть.

― Почему ты…? Что ты вообще тут делаешь?

На мгновение он кажется сбитым с толку и слегка испуганным, взъерошенные волосы падают ему на глаза, на лице смутное выражение ото сна. От подушки остались красные следы на щеке.

― Мы допоздна говорили прошлой ночью, помнишь? ― Я не хотела упоминать о драке или ее последствиях. ― Думаю, мы оба просто вырубились. ― Я поднимаюсь к подголовнику, подгибаю под себя ноги и потягиваюсь. ― Последние пятнадцать минут я не могла двинуться, потому что ты почти раздавил меня.

Он сдвинулся к другому концу кровати, облокотившись на стену, со стуком откинув голову назад. На мгновение он закрывает глаза.

― Чувствую себя ужасно, ― бормочет он будто самому себе, обхватывая свои колени, его тело безвольно и податливо.

Меня охватывает беспокойство: не в правилах Лочена жаловаться.

― Где у тебя болит?

Он выдыхает с чуть заметной улыбкой.

― Везде.

Улыбка гаснет, когда я не улыбаюсь ему в ответ, он удерживает на мне взгляд, глаза полны грусти:

― Сегодня суббота, правильно?

― Да, но все в порядке. Мама встала ― я слышала ее голос несколько минут назад. И Кит тоже встал. Кажется, они все уже внизу завтракают или уже обедают.

― Ох. Ладно. Хорошо, ― Лочен вздыхает с облегчением и снова закрывает глаза. Мне не нравится то, как он говорит, сидит, ведет себя. Он выглядит каким-то беспомощным, с болью и полностью разбитым. Тянется долгое молчание. Он не открывает глаза.

― Лочи? ― я тихо зову его.

― Да, ― он, вздрогнув, смотрит на меня и быстро моргает, будто пытается включить свой мозг.

― Сиди тут, пока я не принесу тебе кофе и обезболивающие, хорошо?

― Нет, нет… ― он ловит меня за запястье, чтобы удержать. ― Я в порядке. Я проснусь окончательно, как только приму душ.

― Ладно. Там в ванной в шкафчике есть парацетамол.

Он безразлично смотрит на меня.

― Точно, ― вяло говорит он.

Ничего не происходит. Он не двигается. Мне становится неловко.

― Знаешь, выглядишь ты неважно, ― я сообщаю ему мягко. ― Как насчет того, чтобы вернуться в постель ненадолго, а я принесу тебе завтрак?

Он поворачивает голову, чтобы снова посмотреть на меня.

― Нет… Серьезно, Мая, я в порядке. Просто дай мне минуту, хорошо?

Негласное правило нашей семьи ― Лочен никогда не болеет. Даже прошлой зимой, когда у него был грипп и высокая температура, он утверждал, что чувствует себя достаточно хорошо, чтобы идти в школу.

― Тогда я принесу тебе кофе, ― заявляю я и вскакиваю с кровати. ― Прими горячий душ и…

Он останавливает меня, хватая за руку, прежде, чем я дохожу до двери.

― Мая…

Я поворачиваюсь, сжимая его пальцы.

― Что?

Его челюсть напряжена, и я вижу, как он сглатывает. Его глаза, кажется, ищут мои, на что-то надеясь ― возможно, на какой-то признак понимания.

― Я не могу… Я правда не думаю, что смогу… ― он замолкает, глубоко дыша. Я жду. ― Не думаю, что у меня хватит сил, чтобы готовить сегодня для всех, ― у него извиняющееся выражение лица.

― Ну конечно, я займусь этим, глупенький! ― на мгновенье я задумываюсь и начинаю улыбаться. ― Эй, у меня даже есть идея получше.

― Что? ― внезапно он выглядит обнадеженным.

Я улыбаюсь.

― Я избавлюсь от них всех ― вот увидишь!

Какое-то время я просто стою в дверях, впитывая хаос. Они сидят за кухонным столом, перед ними в беспорядке валяются Коко Попс, банки с Колой, печенье Джаффа и чипсы. Мама, должно быть, послала Тиффина в магазин на углу, когда обнаружила, что на завтрак только мюсли и черный хлеб. Но, по крайней мере, она встала до полудня, хотя по-прежнему в розовом халате, ее светлые волосы растрепанны, а под налитыми кровью глазами большие мешки. Судя по пепельнице, она уже выкурила полпачки сигарет, но, несмотря на свою внешность, она выглядит на удивление живой и здоровой, и в этом, несомненно, помогла ей порция виски, которую я чую в ее кофе.

― Принцесса! ― она протянула руки. ― В этом платье ты похожа на ангела.

― Мам, эту ночную рубашку я ношу последние четыре года, ― я сообщаю ей со вздохом.

Мама самодовольно улыбается, вряд ли понимая мои слова, но Кит посмеивается с полным ртом Коко Попс, которые покрывают весь стол. Я с облегчением вижу, что он выглядит не хуже после ссоры с Лоченом прошлой ночью. Рядом с ним Тиффин пытается жонглировать тремя апельсинами из вазы с фруктами, его уровень сахара, несомненно, зашкаливает. Уилла что-то быстро и неразборчиво говорит, ее рот забит до отказа, шоколад стекает по подбородку. Я делаю кофе, достаю из шкафчика мюсли и начинаю на кухонной стойке резать хлеб.

― Хочешь “Марс”? ― щедро прелагает мне Тиффин.

― Нет, спасибо, Тифф. И думаю, на сегодня достаточно шоколада. Помните, что происходит, когда вы съедаете слишком много сахара?

― Я получаю по голове, ― автоматически реагирует Тиффин. ― Но я же теперь не в школе.

― Я сейчас не в школе, ― исправляю я его. ― Эй, знаете что? У меня есть отличная идея для семейного дня!

― О, как прекрасно! ― нетерпеливо восклицает мама. ― Куда ты собираешься повести их?

― Вообще-то я думала про день для всей семьи, ― весело продолжаю я, стараясь удерживать свой голос. ― И мы, безусловно, хотим, чтобы ты тоже пошла, мама!

Кит, взглянув на меня темными, недоверчивыми глазами, фыркнул с насмешкой.

― Да, давайте пойдем на набережную или еще куда, устроим чертов пикник и притворимся, что мы просто одна большая счастливая семья.

― Куда, куда? ― кричит Тиффин.

― Ну, я думаю, мы могли бы пойти в…

― В зоопарк, в зоопарк! ― кричит Уилла, чуть не падая от возбуждения со стула.

― Нет, в парк! ― возражает Тиффин. ― Можем сыграть в трехсторонний футбол^[5].

― Как насчет боулинга? ― неожиданно предлагает Кит. ― У них там есть игровые автоматы.

Я снисходительно улыбаюсь.

― Мы можем пойти во все три места. В парке Баттерси только что открылась огромная площадка: на другой стороне парка есть зоопарк, и, думаю, что на площадке даже есть автоматы, Кит.

В его глазах вспыхивает интерес.

― Мама, ты купишь мне сахарную вату? ― вопит Тиффин.

― И мне, и мне! ― кричит Уилла.

Мама устало улыбается.

― Целый день со всеми моими зайчиками. Как мило.

― Но вы должны собраться в два раза быстрее, ― предупреждаю я. ― Уже почти полдень.

― Ну же, мама! ― Тиффин вопит на нее. ― Ты должна наложить макияж и одеться прямо сейчас!

― Еще одна последняя сигаретка…

Но Тиффин и Уилла уже выбежали из комнаты, чтобы надеть пальто и обувь. Даже Кит снял ноги со стола.

― А Лочен идет с нами на эту маленькую прогулку? — спрашивает мама, сильно затягиваясь сигаретой. Я замечаю, как взгляд Кита становится резче.

― Нет, у него куча домашних заданий, которые нужно доделать. ― Я внезапно прекращаю убирать со стола и хлопаю рукой себе по лбу. ― О, нет. Черт!

― Что случилось, милая?

― Я совершенно забыла. Я не могу пойти сегодня. Я обещала понянчить нового ребенка Дэвидсонов сегодня днем.

Мама выглядит встревоженной.

― Ну, разве ты не можешь просто отменить и сказать, что заболела или что-то в этом роде?

― Нет, они идут на свадьбу, и я давно пообещала им, что посижу, ― поверить не могу, какая я хорошая лгунья. ― Кроме того, ― многозначительно добавляю я, ― так мы могли бы заработать денег.

Тиффин и Уилла возвращаются на кухню, укутанные в пальто, и останавливаются, мгновенно почувствовав перемены в атмосфере.

― Умная Мая только что поняла, что, в итоге, мы не можем пойти, ― информирует их Кит.

― Значит, мы пойдем завтра! ― радостно восклицает мама.

― Не-е-ет! ― в отчаянии стонет Тиффин. Уилла осуждающе смотрит на меня, в ее голубых глазах читается горе.

― Но вы все равно можете пойти с мамой, ― небрежно говорю я, тщательно избегая ее взгляда.

Тиффин и Уилла с умоляющими глазами поворачиваются к ней.

― Мама! Мам, ну пожалуйста-а-а!

― Ну ладно, ладно, ― вздыхает она, кидая на меня обиженный, почти сердитый взгляд. ― Все, что угодно, для моих крошек.

Как только мама уходит наверх, чтобы переодеться, а Тиффин с Уиллой носятся по дому в безумии, вызванном повышенным употреблением сахара, Кит снова кладет ноги на стол и начинает лениво листать комиксы.

― Что ж, посмотрим, что из этого получится, ― бормочет он, не поднимая головы.

Я чувствую внутри себя напряжение, но продолжаю убирать со стола.

― А какое это имеет значение? ― тихо возражаю я. ― Тиффину и Уилле нужно сходить куда-нибудь, повеселиться, а ты получишь в пять раз больше карманных денег на игровые автоматы.

― А я не жалуюсь, ― говорит он. ― Я просто думаю, что это так трогательно, что ты сочинила такую сложную ложь только потому, что Лочену слишком стыдно признать тот факт, что он жестокий ублюдок.

Я перестаю вытирать стол, сжимая губку так сильно, что теплая мыльная вода течет у меня между пальцев.

― Лочен ничего не знает об этом, ясно? ― возражаю я, мой голос звучит низко от подавленной ярости. ― Это была моя идея. Потому что, откровенно говоря, сейчас выходные, и Тиффин с Уиллой заслуживают немного веселья, а мы с Лоченом совершенно разбиты за целую неделю беготни по дому.

― Держу пари, что так и есть… после того, как он попытался убить меня прошлой ночью.

Он глядит на меня, его темные глаза твердые, как булыжники.

Я понимаю, что стою, вцепившись в край стола.

― Насколько я помню, это происходило с двух сторон. И Лочен настолько сильно избит, что едва может пошевелиться.

По лицу Кита медленно расползается торжествующая ухмылка.

― Ну, не могу сказать, что я удивлен. Если бы он не проводил целые дни, прячась на лестничных клетках, а на самом деле учился драться как настоящий…

Я ударяю кулаком по столу.

― Не надо мне тут строить из себя крутого парня, ― яростно шепчу я. ― Прошлой ночью это не была нездоровая конкуренция! Лочен действительно расстроен тем, что произошло. Он никогда не хотел причинить тебе боль.

― Как любезно с его стороны, ― отвечает Кит, все еще яростно листая журнал, его голос источает сарказм. ― Но довольно трудно поверить в это, когда всего несколько часов назад его руки сжимали мне шею.

― Ты знаешь, что тоже принимал в этом участие. Ты ударил его первым! ― я нервно бросаю взгляд на закрытую дверь кухни. ― Послушай, я не собираюсь спорить с тобой о том, кто что начал. Как участвующие в драке, вы оба виноваты одинаково. Но просто спроси себя в первую очередь: почему Лочен был так расстроен? У скольких твоих друзей есть брат, который полночи ждал бы их возвращения? Который прочесывал бы улицы в три часа ночи в страхе, что могло случиться что-то ужасное? У скольких есть братья, которые ходят в магазин для них, готовят, ходят на родительские собрания и защищают, когда их выгоняют из школы? Ты так и не понял, Кит? Прошлой ночью Лочен потерял контроль, потому что заботится о тебе, потому что любит тебя!

Кит бросает журнал на стол, от чего я вздрагиваю, его глаза наполняются гневом.

― Разве я просил его об этом? Думаешь, я хочу зависеть в каждой мелочи от своего чертового брата? Да, ты права, у моих друзей нет таких старших братьев. У них есть братья, которые тусуются с ними, получают нагоняй с ними, помогают им подделать удостоверения личности, пронести их и прочие вещи в клуб. В то время, как у меня есть брат, который говорит мне, когда быть дома, и бьет меня, когда я опоздал! Он мне не отец! Он может притворяться, что заботится, но только потому, что у него немного власти! Он не любит меня как папа, но совершенно точно считает, что может говорить, что мне делать каждую секунду в течение дня!

― Ты прав, ― тихо говорю я. ― Он не любит нас так, как любил папа. Отец свалил практически на другой конец света со своей новой семьей в тот момент, когда настали трудные времена. Лочен мог в прошлом году бросить школу, устроиться на работу и съехать. Он мог бы в следующем году сбежать в университет в другом уголке страны. Но нет, он остался в Лондоне, даже когда учителя отчаянно рекомендовали ему поступить в Оксбридж^[6]. Он остался в Лондоне, поэтому он может жить здесь и присматривать за нами, чтобы быть уверенным, что с нами все хорошо.

Киту удается подавить сардонический смех.

― Ты обманываешь сама себя, Мая. Знаешь, почему он не уехал? Потому что он чертовски напуган, вот почему. Ты видела его ― он даже не может без заикания разговаривать со своими одноклассниками, будто какой-то тормоз. И уж конечно, он остается здесь не из-за меня. А потому что опьянен властью ― он получает кайф от командования Тиффом и Уиллой. Это заставляет его чувствовать себя лучше, так как в школе он не может связать ни слова. И он остался здесь, потому что обожает тебя, потому что ты всегда на его стороне, ты считаешь его кем-то вроде Бога, и его сестра ― его единственный в мире друг, ― он кивает головой. ― Как это жалко!

Я смотрю на Кита, на гнев в лице, цвет щек, но больше всего на грусть в глазах. Мне больно видеть, что он все еще страдает из-за отца, и я постоянно напоминаю себе, что ему только тринадцать. Но я просто не могу найти способ заставить его выйти за пределы своего эгоизма, даже на секунду, и посмотреть на ситуацию с другой стороны.

Наконец, я в отчаянии говорю:

― Кит, я понимаю, почему ты возмущен тем, что Лочен всем управляет. На самом деле, понимаю. Но не его вина в том, что отец ушел и что мама такая, какая есть. Он просто заботится о нас, потому что больше некому. Я обещаю, Кит, Лочен гораздо охотнее остался бы тебе братом и другом. Но только подумай, что в данной ситуации ему еще оставалось делать? Какой у него был выбор?

Когда дверь, наконец, с шумом захлопывается, и возбужденные голоса стихают на улице, я вздыхаю с облегчением и бросаю взгляд на кухонные часы. Сколько часов у нас есть, пока Тиффин и Уилла не начнут ссориться, Кит не начнет спорить о деньгах, и мама не решит, что она сделала достаточно для того, чтобы возместить свое недельное отсутствие? Учитывая время на поездку, мы можем рассчитывать на три — четыре часа, если повезет. Я чувствую, что должна незамедлительно заполнить их, попробовать все те вещи, которые всегда собиралась сделать, но откладывала, потому что каждый раз находились более важные дела… Но внезапно простое сидение здесь, на тихой кухне, в лучах солнца, которые проникают сквозь кухонное окно и согревают мне лицо, кажется мне нелепой роскошью: не думать, не двигаться, не беспокоиться о домашней работе или спорить с Китом, или пытаться контролировать Тиффина, или развлекать Уиллу. Просто быть. Я чувствую, что могу остаться здесь навсегда в этот солнечный, свободный день, свесившись вбок на деревянном стуле, сложив руки на мягких изгибах его спинки, наблюдая, как солнечные лучи танцуют сквозь листья, ветки заглядывают в окно, создавая раскачивающиеся тени на кафельном полу. Звук тишины наполняет воздух, как прекрасный запах: ни повышенных голосов, ни хлопанья дверьми, ни топота ног, ни оглушительной музыки или бормотания мультфильмов. Я закрываю глаза, теплое солнце ласкает лицо и шею, наполняя веки ярко-розовой дымкой, и кладу голову на скрещенные руки.

Должно быть, я задремала, потому что время неожиданно быстро пролетело, и теперь я сижу в лучах яркого белого света, морщась и растирая ноющие мышцы шеи и затекшие руки. Я потягиваюсь и неуклюже встаю, подхожу к чайнику и наполняю его водой. Выходя в коридор с двумя дымящимися чашками и направляясь к лестнице, я слышу шорох бумаг позади себя и оборачиваюсь. В гостиной устроился Лочен: скоросшиватели, учебники и множество записей разбросаны по всему журнальному столику и ковру вокруг него, а сам он сидит на полу возле края дивана, одна нога вытянута под столом, другая удерживает большую тяжелую книгу, чтобы она не закрылась. Он выглядит гораздо лучше: более расслабленно в любимой зеленой футболке и потертых джинсах, босиком и с все еще мокрыми волосами после душа.

― Спасибо!

Сдвигая с колен книгу, он берет у меня кружку. Откидывается на край дивана, дуя на кофе, а я сажусь на ковер спиной к стене, зевая и потирая глаза.

― Никогда раньше не видел, чтобы кто-то спал со свисающей со спинки деревянного стула головой. Неужели диван недостаточно удобен для тебя? ― Его лицо осветила редкая улыбка. ― Ладно, скажи мне, как тебе удалось избавиться ото всех?

Я рассказываю ему про предложение с площадкой, про ложь об услугах няни.

― И тебе удалось убедить Кита принять участие в этой небольшое семейной прогулке?

― Я сказала ему, что там будут игровые автоматы.

― А они там будут?

― Без понятия.

Мы оба смеемся. Но веселье Лочена быстро исчезает.

― А Кит выглядел…? Он был…?

― Абсолютно нормальным. В своей истинной враждебной форме.

Лочен кивает, но его глаза выражают беспокойство.

― Честно, Лочен. Он в порядке. Как идет проверка? ― быстро спрашиваю я.

Отодвигая подальше от себя огромный учебник, он устало вздыхает.

― Я ничего не понимаю. А если мистер Пэррис и понимает, то, по крайней мере, я не должен учиться по библиотечным книгам.

Я про себя издаю стон. Я надеялась, что мы пойдем на улицу, займемся чем-нибудь днем: погуляем в парке, или выпьем горячего шоколада в “У Джо”, или даже побалуем себя походом в кино, ― но пробный экзамен у Лочена всего через три месяца, а пытаться учиться во время рождественских каникул, когда все дети дома, ― сущий кошмар. Не могу сказать, что особо беспокоюсь о своих дополнительных экзаменах^[7] ― в отличие от Лочена, я просто придерживаюсь тех предметов, которые для меня проще. С другой стороны, мой странный братец решил, по причинам известным лишь ему, выбрать по двум самым сложным предметами, помимо математики и физики, написание двух больших эссе по английскому и истории. Мое сочувствие ограничено: как и у нашего бывшего отца, у него врожденная любовь к учебе.

Рассеянно потягивая кофе, он снова берет ручку и начинает на ближайшем клочке бумаги чертить какую-то сложную диаграмму, помечая различные фигуры и символы неразборчивым кодом. На мгновение закрыв глаза, он берет лист и принимается сверять его с диаграммой из книги. Скомкав бумагу, он с отвращением швыряет его через всю комнату и начинает покусывать губу.

― Возможно, тебе нужно передохнуть, ― предлагаю я, поднимая взгляд от газетной статьи, лежащей сбоку от меня.

― Какого черта у меня не сходится? ― он умоляюще глядит на меня, будто надеясь, что у меня волшебным образом появится ответ. Я смотрю на его бледное лицо, темные круги под глазами и думаю: “Потому что ты измучен”.

― Хочешь, я проверю тебя?

― Да, спасибо. Только дай мне минуту.

Вернувшись к учебнику, диаграммам и записям, он сосредоточенно сужает глаза и продолжает покусывать губу. Я лениво просматриваю газету, а в голове тем временем мелькает мысль о домашней работе по французскому, лежащей на дне сумки, но потом решаю, что она может подождать. Я дохожу до спортивного раздела, так и не заинтересовавшись ни одной статьей. Внезапно заскучав, я растягиваюсь на животе и беру со столика одну из папок Лочена. Пролистывая ее, я с завистью гляжу на множество страниц эссе, которые сопровождают неизменные пометки и высказывания похвалы. Одни сплошные “пятерки” — надеюсь, что в следующем году я смогу отделаться тем, что выдам некоторые работы Лочена за свои. И они подумают, что я внезапно стала гением. Но я останавливаюсь на последнем отрывке его писательского мастерства: эссе, написанное меньше, чем неделю назад, с непременным списком восхищений на полях страницы. Но мое внимание привлекает комментарий учителя в конце:

“Очень выразительное, мощное изображение внутреннего смятения молодого человека, Лочен. Это прекрасно написанный рассказ о страданиях и человеческой душе”.

Ниже под этой похвалой большими буквами учитель добавил: “Пожалуйста, по крайней мере, прочти его в классе. Оно по-настоящему вдохновит других и станет хорошей практикой для тебя перед твоим докладом”.

Мое любопытство возрастает, я перелистываю несколько страниц назад и начинаю читать эссе Лочена. Оно про молодого человека, студента, который возвращается в университет на летних каникулах, чтобы выяснить, получил ли он диплом. Присоединившись к толпе возле доски объявлений, парень обнаруживает, к своему изумлению, что он стал первым, единственным на своем факультете. Но вместо восторга он ощущает пустоту и движется прочь от толпы студентов, обнимающих расстроенных друзей или празднующих с остальными, но, похоже, никто не замечает его, никто даже не смотрит в его сторону. Он не получает ни одного поздравления. Сначала я думаю, что это история о каком-то призраке ― о парне, который в какой-то момент между окончанием сессии и возвращением, чтобы узнать свои оценки, умер в результате несчастного случая или что-то в этом роде. Но потом приветствие одного професора, который умудрился неправильно произнести его имя, доказывает мне, что я ошибаюсь. Парень очень даже живой. Однако когда он поворачивается спиной к факультету и пересекает двор, он смотрит вверх на высокие здания вокруг него, пытаясь оценить, которое из них гарантирует ему смерть при падении.

Рассказ заканчивается, и я поднимаю голову от страницы, ошеломленная и потрясенная, запыхавшаяся от силы прозы, и вдруг у меня на глаза наворачиваются слезы. Я смотрю на Лочена, который барабанит пальцами по ковру, его глаза закрыты, он повторяет под нос какие-то формулы по физике. Я пытаюсь представить его, пишущего этот трагический отрывок, и не выходит. Кто мог придумать такую историю? Кто мог написать подобное так живо, если сам не испытывал такую боль, такое отчаяние, такое отвержение себя…?

Лочен открывает глаза и смотрит прямо на меня.

― Сила тока с расстоянием между двумя параллельными прямыми проводниками, равном единице, выражается следующим образом: F равна мю, умноженной на I1 и I2, и все это поделенное на 2 пи эр… Ох, черт побери, пусть будет так!

― Твоя история потрясающая.

Он смотрит на меня.

― Что?

― Эссе по английскому, которое ты написал на прошлой неделе, ― я опускаю взгляд на страницы, которые держу в руках. ― “Высокие здания”.

Взгляд Лочена вдруг становится острым, и я вижу, как он напрягается.

― Что ты делаешь?

― Я просматривала твою папку по английскому и нашла это, ― я поднимаю ее над головой.

― Ты читала его?

― Да. Оно чертовски хорошо.

Он смотрит в сторону, возникает сильное неудобство.

― Я кое-что взял из того, что видел по телевизору. Можешь меня проверить сейчас?

― Подожди… ― я не позволяю ему так просто отойти от темы. ― Почему ты написал это? О ком эта история?

― Ни о ком. Это просто история, хорошо? ― его голос вдруг становится злым, он отводит от меня взгляд.

Эссе все еще находится у меня в руках, я не двигаюсь, бросая на него долгий, тяжелый взгляд.

― Думаешь, оно обо мне? Нет, оно не обо мне, ― его голос в попытке защититься становится выше.

― Хорошо, Лочен, хорошо, ― я осознаю, что у меня не остается другого выбора, кроме как отступить.

Он сильно кусает губы, зная, что я не уверена.

― Ну, знаешь, иногда ты берешь некоторые вещи из своей собственной жизни, меняешь их, преувеличиваешь что-то, ― признается он, отворачиваясь.

Я глубоко вздыхаю.

― Ты когда-нибудь…? Ты чувствовал что-то подобное?

Я готовлюсь к очередной гневной реакции. Но вместо этого он просто безучастно смотрит на противоположную стену.

― Думаю… думаю, каждый чувствует подобное… время от времени.

Я понимаю, что подбираюсь ближе, чем дозволено, из-за его слов у меня болит в горле.

― Но ты же знаешь… знаешь, что никогда не найдешь себя в одиночку, как тот парень из твоей истории, правда? ― поспешно говорю я.

― Да, конечно, знаю, ― он коротко пожимает плечами.

― Потому что, Лочен, у тебя всегда будет кто-то, кто тебя любит, только тебя, больше, чем кого-либо на этом свете.

Какое-то мгновение мы молчим, и Лочен возвращается к своим формулам. Но цвет его щек до сих пор пылает, и я могу сказать, что он так ничего и не понял из моих слов. Я опускаю взгляд и смотрю на сообщение учителя, написанное в конце.

― Эй, так ты когда-нибудь читал это в классе? ― спрашиваю я.

Он смотрит на меня, тяжело вздыхая:

― Мая, ты же знаешь, что у меня никогда не получаются такие вещи.

― Но оно же настолько хорошее!

Он кривится.

― Спасибо, но даже если это было бы правдой, это ничего не меняет.

― Ох, Лочи…

Выпрямив колени, он прислоняется к дивану и поворачивает голову, чтобы выглянуть в окно.

― Мне скоро нужно сдавать этот чертов доклад, ― говорит он быстро. ― Я не знаю, правда, не знаю, что мне, черт возьми, делать.

Он выглядит так, будто просит меня о помощи.

― Ты спрашивал, можно ли сдать его в качестве письменного задания?

― Да, но он нужен для той сумасшедшей австралийки. Говорю тебе, у нее зуб на меня.

― Судя по ее комментариям и оценкам, она достаточно высокого мнения о тебе, ― осторожно замечаю я.

― Это не так. Она хочет… она хочет сделать из меня своего рода оратора, ― он натянуто улыбается.

― Может быть, пришло время, чтобы позволить себе измениться, ― осторожно предлагаю я. ― Совсем немного. Чтобы просто начать.

Долгое молчание.

― Мая, ты же знаешь, что я не могу. ― Он резко отворачивается, смотря в окно на двух мальчишек на велосипедах, выполняющих трюки на улице. ― Такое… такое ощущение, будто люди прожигают меня своими взглядами. Будто в моем теле не осталось воздуха. Меня глупо трясет, сердце колотится, а слова просто… они просто исчезают. Мой разум совершенно пуст, и я не могу даже разобрать, что написано на странице. Я не могу говорить достаточно громко, чтобы люди услышали меня, и знаю, что все так и ждут, когда я потерплю неудачу, чтобы разразиться хохотом. Они все знают, что я не могу этого сделать… ― Он замолкает, смех исчезает из его глаз, дыхание становится поверхностным и быстрым, как будто знает, что он уже сказал слишком много. Он водит большим пальцем по ране на губе. ― Боже, я знаю, что это не нормально. Знаю, что должен с этим разобраться. И… и я уверен, что разберусь. Я должен. Как еще я найду работу? Я найду способ. Я не всегда буду таким… ― Он глубоко вздыхает, дергая себя за волосы.

― Конечно, не будешь, ― быстро успокаиваю я его. ― Как только закончишь Бельмонт, освободишься от этой глупой школьной системы…

― Но мне все равно придется найти способ пройти через универ, а после него и работу… ― внезапно его голос дрожит, и я вижу отчаяние в его глазах.

― Ты говорил об этом с учителем английского? ― спрашиваю я. ― Знаешь, она не кажется такой уж плохой. Может быть, она сможет помочь. Дать тебе пару советов. Лучше, чем тот бесполезный советник, которого тебе дали ― тот, который заставлял тебя делать дыхательние упражнения и спрашивал, кормили ли тебя грудью в детстве!

Он начинает смеяться прежде, чем я смеюсь сама.

― О, Господи, я уже почти забыл о ней ― она была настоящим психом! ― внезапно он успокаивается. ― Но дело в том… дело в том, что я не могу… правда, не могу.

― Это ты так считаешь, ― осторожно замечаю я. ― Но ты ужасно недооцениваешь себя, Лочи. Я знаю, что ты смог бы прочитать что-то в классе. Может, не стоит начинать с целого доклада, но, возможно, ты согласился бы прочесть одно из своих эссе. Что-то короткое, менее личное. Ты же знаешь, что всегда так: как только сделаешь первый шаг, следующий будет намного проще, ― я замолкаю с улыбкой. ― Знаешь, кто первым сказал мне это?

Он качает головой и закатывает глаза.

― Без понятия. Мартин Лютер?

― Ты, Лочи. Когда пытался научить меня плавать.

Он кратко улыбается, вспоминая, потом медленно вздыхает.

― Хорошо. Может быть, я могу попробовать… ― Он одаривает меня дразнящей улыбкой. ― Сказала мудрая Мая.

― Конечно! ― Я вдруг вскакиваю на ноги, решив, что наши редкие выходные заслуживают хоть немного веселья. ― И в обмен на всю эту мудрость я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал!

― Ой-ой-ой.

Я включаю радио, настраиваясь на первую поп-станцию, которую нахожу. Я поворачиваюсь к Лочену и протягиваю ему руку. Он стонет, уронив голову на подушки.

― Ох, Мая, пожалуйста, скажи, что ты шутишь!

― А как я буду тренироваться без партнера? ― возражаю я.

― Я думал, ты бросила занятия сальсой!

― Только потому, что они перенесли занятия с обеденного времени и сделали их после школы. Во всяком случае, я выучила множество новых движений от Фрэнси. ― Я отодвигаю журнальный столик в сторону, складываю бумаги и книги и наклоняюсь, чтобы взять его за руку. ― Вставай на ноги, партнер!

С показным нежеланием он подчиняется, что-то сердито бормоча о своей недоделанной домашней работе.

― Буду восстанавливать кровоток твоего мозга, ― говорю я ему.

Стараясь не выглядеть смущенным и расстроеным, Лочен стоит посреди комнаты, засунув руки в карманы. Я увеличиваю громкость, кладу свою руку в его, а другую ему на плечо. Мы начинаем с нескольких простых шагов. И хотя он постоянно смотрит вниз на свои ноги, он не плохой танцор. У него хорошее чувство ритма, и он разучивает новые движения намного быстрее меня. Я показываю ему новые шаги, которым меня научила Фрэнси. Как только он понял их, мы начинаем кружиться. Он несколько раз наступает мне на пальцы, но так как мы оба без обуви, то лишь смеемся. Через некоторое время я начинаю импровизировать. Лочен вращает меня по кругу и чуть не отправляет в стену. Найдя это весьма забавным, он снова и снова пытается повторить это. Солнечные лучи танцуют на его лице, частички пыли летают вокруг него в золотом свете дня. Расслабленый и счастливый, на короткий миг он, кажется, пребывает в гармонии с миром.

Вскоре запыхавшиеся и потные мы смеемся. Через некоторое время стиль музыки меняется ― эстрадный певец, поющий под медленный ритм, но это не важно, поскольку у меня кружится голова от вращений по кругу и долгого смеха. Я цепляюсь руками за шею Лочена и в изнеможении падаю на него. Я замечаю, что влажные волосы прилипли к его шее, и вдыхаю запах свежего пота. Я жду, что он вырвется и вернется к своей физике, когда наше дурачество закончено. Но, к моему удивлению, он просто обвивает меня руками, и мы раскачиваемся из стороны в сторону. Прижавшись к нему, я чувствую биение его сердца рядом со своим, как расширяется и сжимается его грудная клетка возле моей, теплый шепот его дыхания щекочет мне шею, его нога легко касается моего бедра. Положив руки ему на плечи, я немного отклоняюсь назад, чтобы посмотреть ему в лицо. Но он больше не улыбается.

9 Лочен

Комната погружена в золотистый свет. Мая все еще улыбается мне, ее лицо сияет от смеха, рыжие пряди волос спадают на глаза и вниз по спине, щекоча мне руки, обвитые вокруг ее талии. Лицо ее изнутри светится как старомодный фонарь, и все остальное в комнате исчезает будто в темном тумане. Мы по-прежнему танцуем, слегка покачиваясь под тихий голос, Мая кажется теплой и живой в моих объятиях. Просто стоя здесь, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, я понимаю, что не хочу, чтобы этот момент заканчивался.

Я восхищаюсь ее красотой в тот момент, когда она, прижавшись ко мне, стоит в голубой рубашке с коротким рукавом, обнаженные руки, теплые и гладкие, лежат на моей шее. Верхние пуговицы на рубашке расстегнуты, открывая взору изгиб ее ключицы, полоску гладкой белой кожи под ней. Белая хлопчатобумажная юбка заканчивается выше колен, и я чувствую, как ее голые ноги касаются тонкой поношенной ткани моих джинсов. Солнце освещает ее золотисто-каштановые волосы, отражаясь в голубых глазах. Я упиваюсь каждой мельчайшей деталью: от мягкого дыхания до прикосновения каждого пальца к моей шее. И я чувствую себя настолько сильно заполненным смесью восторга и эйфории, что не хочу, чтобы этот момент когда-нибудь заканчивался… И вдруг, словноиз ниоткуда, я ощущаю что-то еще: покалывание, хлынувшее через все мое тело, знакомое давление в области паха. Я резко выпускаю ее, отодвигая от себя, и шагаю к радио, чтобы выключить музыку.

В груди сильно колотится сердце, я отхожу к дивану, замыкаясь в себе, хватаю ближайший учебник и кладу его на колени. Все еще стоя там, где я ее оставил, Мая смотрит на меня с ошеломленным выражением лица.

― Они могут вернуться в любую минуту, ― объясняю я ей, мой голос резок и отрывист. ― Мне… мне нужно закончить с этим.

Пытаясь казаться невозмутимой, она вздыхает и, по-прежнему улыбаясь, плюхается на диван рядом со мной. Ее нога касается моего бедра, и я резко вскакиваю. Мне нужен предлог, чтобы уйти из комнаты, но, кажется, я не могу думать ясно ― в голове беспорядок от бессвязных мыслей и эмоций. Я чувствую, что раскраснелся и запыхался, сердце у меня колотится так громко, что боюсь, она может его услышать. Я должен держаться от нее как можно дальше. Прижав учебник к бедру, я прошу ее сделать мне еще кофе, и она соглашается, хватает две грязные кружки и направляется на кухню.

В то время, как я слышу стук посуды в раковине, я мчусь по лестнице, пытаясь создавать, как можно, меньше шума. Я закрываюсь в ванной и прислоняюсь к двери, как бы подпирая ее. Я снимаю всю одежду, в спешке чуть не разрывая ее, и осторожно, не смотря вниз на себя, шагаю под ледяной душ, тяжело дыша от потрясения. Вода настолько холодная, что причиняет боль, но мне все равно ― это облегчение. Я должен остановить это… это безумие. Просто стоя там какое-то время с плотно закрытыми глазами, мое тело начинает неметь, и расслабляются нервные окончания, стирая все следы моего предыдущего возбуждения. Душ успокаивает скачущие мысли, ослабляет давление безумия, которое начало уничтожать мой мозг. Я прислоняюсь к стене, позволяя ледяной воде омывать мое тело, пока сам могу лишь сильно дрожать.

Я не хочу думать ― до тех пор, пока я не буду думать или чувствовать, все будет хорошо, и я вернусь в норму. Сидя в спальне за письменным столом в чистой футболке и беговых шортах, с влажных волос мне на шею стекают холодные ручейки, я корплю над квадратным уравнением, пытаюсь удержать цифры в голове и найти смысл в числах и знаках. Я повторяю формулу себе под нос, исписывая расчетами страницу за страницей, и постоянно ощущаю брешь в созданной мною броне, через которую в мозг проникает тонкий луч света. Я заставляю себя работать сильнее, быстрее, откинув все остальные мысли. По громким голосам в коридоре и стуку тарелок в кухне внизу я смутно осознаю, что вернулись все остальные. Я сосредотачиваюсь на том, чтобы отключиться от всего этого. Когда заходит Уилла, чтобы сказать, что они заказали пиццу, я отвечаю ей, что не голоден: мне нужно до вечера закончить главу, я должен работать над каждым упражнением на максимальной скорости, у меня нет времени останавливаться и думать. Все, что я могу делать ― работать, иначе сойду с ума.

Звуки в доме накрывают меня белым шумом, вечерние дела на этот раз происходят без меня. Спор, хлопанье двери, мамин крик ― мне все равно. Они могут разобраться сами, они должны разобраться сами, а я должен сосредоточиться, пока не поздно, так как потом я смогу лишь рухнуть в постель, а затем настанет утро, и больше ничего не будет. Все станет на свои места ― но о чем это я говорю? Все и так хорошо! Я просто на какое-то безумное мгновение забыл, что Мая моя сестра.

Остаток выходных я провожу, закрывшись в своей комнате, зарывшись в школьных заданиях, и оставляю Маю в покое. На занятиях в понедельник я с трудом сижу спокойно, нервничая и беспокоясь. Мой разум стал рассеянным ― я одержим множеством различных ощущений одновременно. Как свет огней поезда в темноте, в моем мозгу вспыхивает свет. Порок медленно стискивает мою голову, сжимая виски.

Когда вчера ко мне зашла Мая, чтобы пожелать спокойной ночи и сказать, что она оставила мой ужин в холодильнике, я не смог даже повернуться, чтобы посмотреть на нее. Сегодня утром я накричал на Уиллу, тем самым доведя ее до слез, вытащил Тиффина за дверь, сделав ему больно, полностью проигнорировал Кита и рявкнул на Маю, когда та в третий раз повторила мне, что я не прав… Я становлюсь конченным человеком. У меня такое отвращение к себе, что мне хочется вылезти из собственной кожи. Мой разум постоянно возвращает меня к тому танцу: к Мае, ее лицу, прикосновениям, тем ощущением. Я продолжаю повторять себе, что такие вещи могут происходить, что они не редкость. В конце концов, я всего лишь семнадцатилетний парень ― все, что угодно, может завести меня. Только из-за того, что это произошло во время танца с Маей, оно ничего не значит. Но одних слов недостаточно, чтобы успокоить меня. Я отчаянно пытаюсь убежать от самого себя, поскольку правда заключается в том, что это чувство до сих пор там ― возможно, оно там было всегда. И теперь, когда я признал его, боюсь, что как бы сильно мне ни хотелось, я никогда не смогу вернуть все назад.

Нет, это смешно. Проблема в том, что мне нужно на кого-то переключить свое внимание, какой-то объект желания, девушка для фантазий. Я осматриваю класс, но никого подходящего не нахожу. Привлекательные девушки есть. Но девушки, за которой можно ухаживать, ― нет. Она не может быть просто лицом или телом, в ней должно быть что-то большее, какая-то связь. Но я не могу и не хочу ни с кем связывать себя.

Я отправляю Мае сообщение с просьбой забрать Тиффина и Уиллу, пропускаю последний урок, иду домой, чтобы переодеться для бега, и плетусь по промокшей территории местного парка. После славных выходных этот день серый, мокрый и жалкий: голые деревья, жухлая листва и скользкая грязь под ногами. Воздух холодный и влажный, тонкая пелена мороси капает мне на лицо. Я бегу как можно дальше и быстрее, пока земля у меня под ногами не начинает мерцать, а мир вокруг расширяться и сокращаться, кроваво-красные пятна пляшут в воздухе передо мной. В конце концов, мое тело пронзает боль, заставляя меня остановиться, и я возвращаюсь домой, принимаю еще один ледяной душ и работаю до тех пор, пока остальные не возвращаются и не начинается повседневная работа по хозяйству.

Большую часть коротких каникул я играю на улице с Тиффином в футбол, пытаюсь завязать разговор с Китом и играю в бесконечные прятки и игру “Угадай кто?” с Уиллой. Ночью после того, как мой мозг отключается от переизбытка информации, я переставляю кухонные ящики и шкафчики. Я прохожу по спальне Тиффина и Уиллы, собирая одежду, из которой они выросли, и игрушки, в которые они уже не играют, и тащу их в благотворительный магазин. Я или развлекаю, или убираю, или готовлю, или занимаюсь учебой. Поздно ночью я просматриваю исправленные записи, разглядываю книги до самого утра, пока мне ничего не остается, как свернуться на кровати и забыться коротким глубоким сном без сновидений. Мая все время отмечает мою нескончаемую энергию, а сам я чувствую онемение, совершенную пустоту от попыток постоянно чем-то себя занять. Отныне я буду просто делать и не думать.

После школы Мая занимается курсовой работой. Если она и замечает изменения в моем поведении по отношению к ней, то ничего не говорит об этом. Может, она тоже с того дня чувствует неловкость. Возможно, она тоже понимает, что между нами должна быть дистанция. Мы разговариваем друг с другом настолько осторожно, как если бы босая нога избегала осколков стекла, ограничивая обыденными вещами наш краткий обмен репликами: дела в школе; способы убедить Кита взять на себя стирку; вероятность того, что мама будет трезва на родительский вечер; развлечения на выходных для Тиффина и Уиллы; запись к стоматологу; как остановить протекание холодильника. Мы никогда не остаемся наедине. Мама все больше отдаляется от семейной жизни, давление от попыток сочетать школьную и домашнюю работы усиливается, и я с радостью принимаюсь за бесконечные хлопоты: они не оставляют мне времени на раздумья. Ситуация начинает улучшаться ― я возвращаюсь к нормальной жизни. Пока однажды поздней ночью в моей спальне не раздается стук в дверь.

Звук похож на разорвавшуюся бомбу в открытом поле.

― Что?

Я сильно на взводе от большого количества кофеина. Мое ежедневное потребление кофе достигло новых высот ― единственный способ сохранять силы в течение дня или поздней бессонной ночью. Ответа не раздается, но я слышу, как позади меня открывается и закрывается дверь. Я отворачиваюсь от письменного стола, шариковая ручка по-прежнему зажата между пальцами, мой позаимствованный школьный ноутбук стоит посреди моря исписанных листов. Она снова в той же ночной рубашке ― белой, из которой уже давно выросла, и которая едва прикрывает ее бедра. Как же мне хочется, чтобы она не разгуливала в таком виде по дому, чтобы ее медные волосы не были такими длинными и блестящими, чтобы у нее не было таких глаз, чтобы она не заходила без приглашения. Как же я хочу, чтобы ее вид не вызывал во мне такого волнения, сжимающего внутренности, напрягающего все мышцы в теле, заставляющего мое сердце бешено колотиться.

― Привет, ― говорит она. Звук ее голоса причиняет мне боль. Одним этим словом ей удается выразить и нежность, и заботу. Всего одним словом она передает так много, ее голос зовет меня из глубин кошмара. Я пытаюсь сглотнуть, но в горле все пересохло, мой рот наполняется вкусом горечи.

― Привет.

― Я тебя не отвлекаю?

Я хочу ответить, что отвлекает. Хочу попросить ее уйти. Я хочу, чтобы ее присутствие, ее нежный запах мыла испарились из этой комнаты. Но когда мне не удается ответить, она садится на край кровати, всего в нескольких дюймах от меня, подворачивает под себя голую ногу и наклоняется вперед.

― Математика? ― спрашивает она, глядя на стопку бумаг.

― Да, ― с ручкой наготове я возвращаюсь взглядом к учебнику.

― Эй…

Она тянется ко мне, заставляя меня вздрогнуть. Когда я резко отдергиваю ладонь, ее рука проскальзывает мимо моей и свободная и пустая застывает на поверхности стола. Я снова смотрю в монитор, к щекам приливает кровь, сердце больно колотится в груди. Я все еще ощущаю, как ее волосы, словно занавес, обрамляют ее лицо, и между нами ничего нет, кроме мучительного молчания.

― Расскажи мне, ― ее слова пронзают хрупкую оболочку, которая меня окружает.

Я чувствую, как учащается мое дыхание. Она не может так со мной поступать. Я поднимаю глаза и вглядываюсь в окно, но вижу только свое отражение, маленькую комнату и мягкую невинность Маи рядом со мной.

― Что-то случилось, да? ― ее голос продолжает пробивать молчание как нежеланный сон.

Я отодвигаю стул подальше от нее и потираю голову.

― Я просто устал, ― мой голос хрипит у меня в горле. Этот звук чужой, даже для моих собственных ушей.

― Я заметила, ― продолжает Мая. ― Вот почему я и удивляюсь, зачем ты изматываешь себя.

― У меня много работы.

В воздухе повисает тишина. Я чувствую, что она так легко не отступит.

― Что случилось, Лочи? Что-то в школе? С докладом?

Я не могу тебе сказать. Из всех людей именно тебе я не могу сказать. На протяжении всей моей жизни ты была единственной, к кому я мог обратиться. Единственным человеком, на понимание которого я мог рассчитывать. А теперь, когда я потерял тебя, то потерял все.

― Ты подавлен только из-за этого?

Я кусаю губы пока не чувствую металлический привкус крови. Мая замечает и прекращает задавать вопросы, оставляя после них неясную тишину.

― Лочи, скажи что-нибудь. Ты меня пугаешь. Я не могу видеть тебя таким.

Она снова тянется к моей руке и на этот раз сжимает ее.

― Отстань! Иди спать и оставь меня в покое, твою мать! ― слова вылетают из моего рта, словно пули, отпрыгивая от стен прежде, чем я понимаю, что говорю. Я вижу, как выражение лица Маи меняется, на ее лице застывает недоверчивое удивление, глаза в недоумении расширяются. Как только мои слова доходят до нее, она отшатывается, отворачивая голову, чтобы скрыть слезы, застилающие глаза, и за ней с щелчком закрывается дверь.

10 Мая

− Боже мой, Боже мой, ты никогда не догадаешься, что случилось сегодня утром! − глаза Фрэнси горят от волнения, уголки ее вишнево-красных губ изогнуты в широкой улыбке.

Я бросаю сумку на пол и падаю на стул рядом с ней. У меня до сих пор болит голова от криков Тиффина. Он кричал, когда я тащила его в школу после яростной ссоры с Китом из-за пластмассового трансформера, который лежал на дне пачки с хлопьями. Я закрываю глаза.

− Нико Димарко говорил с Мэттом и…

Я открываю глаза, чтобы прервать ее:

− Я думала, ты собираешься на свидание с Дэниэлом Спенсером.

− Мая, я, может, и решила дать Дэнни шанс, пока твой братец приходит в себя, но я ничего не могу с этим поделать. Сегодня утром Нико говорил с Мэттом, и угадай, что он сказал… угадай!

Ее голос шипит от волнения, и мистер Макинтайр прекращает скрипеть маркером по доске, чтобы повернуться к нам и одарить нас многострадальным вздохом.

− Девушки, вы хотя бы могли притвориться, что слушаете.

Фрэнси отвечает ему белозубой улыбкой, а потом поворачивается на стуле ко мне лицом.

− Угадай!

− Без понятия. У него настолько большое эго, что оно взорвалось, и теперь ему нужна операция?

− Не-е-ет! − Фрэнси от волнения отбивает по линолеуму чечетку своими туфлями, неразрешенными правилами школы. − Я подслушала, как он говорил Мэтту Делани, что собирается сегодня пригласить тебя куда-нибудь после школы! − Она так широко открывает рот, что мне почти видны ее гланды.

Я оторопело смотрю на нее.

− Ну? − Фрэнси грубо трясет меня за руку. − Разве это не здорово? Возле него крутятся все девчонки с тех пор, как он порвал с анорексичкой Энни, а он взял и выбрал тебя! Хотя ты единственная в классе девушка, кто не пользуется косметикой!

− Я так польщена.

Фрэнси драматично откидывает голову назад и стонет:

− Аргх! Что, черт возьми, происходит с тобой все эти дни? В начале семестра ты говорила мне, что он единственный парень в Бельмонте, о поцелуях с которым ты задумывалась!

Я вздыхаю.

− Да, да. Он привлекателен. Но он об этом знает.

Я могу мечтать о нем так же, как и все остальные, но я никогда не говорила, что хочу встречаться с парнем.

Фрэнси недоверчиво качает головой.

− Ты знаешь, сколько девушек готовы убить за свидание с Нико? Думаю, я бы даже на время забыла о Лочене за возможность поцеловать Мистера Латино.

− О, Боже, Фрэнси. Вот тогда ты и встречайся с ним.

− Я подошла узнать, серьезно ли он говорил, а он спросил меня, интересно ли тебе это! И, конечно же, я сказала да!

− Фрэнси! Скажи ему, чтобы он забыл об этом. Скажи ему во время утренней перемены.

− Почему?

− Потому что я не хочу!

− Мая, ты понимаешь, что сейчас делаешь? Я имею в виду, что он может не дать тебе второго шанса!

Остаток дня я бессмысленно скитаюсь. Фрэнси со мной не разговаривает, потому что я обозвала ее коровой, везде сующей свой нос, когда она отказалась вернуться и сказать Нико, что он меня не интересует. Но мне, если честно, все равно, если она никогда больше со мной не заговорит. Холодная плита отчаяния давит мне на грудь, мешая дышать. У меня болят глаза, они с трудом удерживают слезы. К середине дня даже Фрэнси обеспокоена, нарушив свою клятву молчания, и провожает меня к медсестре. А что может предложить мне школьная медсестра? Я задаюсь вопросом. Таблетку, чтобы исчезло одиночество? Таблетку, которая заставит Лочена снова заговорить со мной? Или, может, капсулу, которая вернет время назад, перематывая дни, чтобы я могла оторваться от Лочена, когда мы закончили танцевать сальсу, вместо того, чтобы оставаться в его объятиях, поддаваясь тихому пению Кэти Мелуа. Он злится на меня, потому что считает, что я это как-то спланировала? Что сальса была только уловкой, чтобы подтолкнуть его к медленному танцу со мной, прижав наши тела друг к другу, обмениваясь теплом? Я не хотела гладить его шею − так получилось. Мое бедро терлось о внутреннюю сторону его бедра просто случайно. Я никогда и не думала о чем-то подобном. Я и не представляла, что что-то вроде медленного танца могло так возбудить парня. Но когда я почувствовала это, надавившее мне в бедро, когда я внезапно осознала, что это было, то почувствовала сумасшедшее головокружение. Я не хотела останавливать танец. Я не хотела отстраняться.

Я не могла вынести мысль, что, должно быть, потеряла нашу близость, нашу дружбу, наше доверие. Он всегда был намного больше, чем просто брат. Он моя родственная душа, мой свежий воздух, причина, по которой я стремлюсь просыпаться каждое утро. Я всегда знала, что люблю его больше, чем кого-либо на этом свете − и не только по-братски, как любила Кита и Тиффина. Но все же мне никогда и в голову не приходило, что мы могли быть намного ближе…

Но я знала, что нелепо, слишком глупо даже думать об этом. Мы не такие. Мы не больные. Мы просто брат и сестра, которым посчастливилось быть лучшими друзьями. Так всегда было между нами. И я не могу потерять это или просто не переживу.

В конце дня Фрэнси снова пристает ко мне по поводу Нико Димарко. Она, кажется, думает, что я в депрессии, и что парень − особенно один из самых привлекательных парней в школе − поможет мне выбраться из нее. Может, она и права. Может, мне нужно отвлечься. А что может быть лучше, чтобы показать Лочену, что то, что произошло тогда, было просто случайностью, небольшим весельем? Если у меня будет парень, то он поймет, что та ерунда ничего не значила. А Нико очень милый. У него волосы того же цвета, что и у Лочена. А глаза такого же зеленоватого оттенка. Несмотря на то, что Фрэнси ошибается, говоря, что они похожи. Никоим образом. Лочен очень красивый, эмоционально умный, самый добрый, самый бескорыстный человек, которого я знаю. У Лочена есть душа. Нико, может, того же возраста, но он всего лишь мальчик по сравнению с ним — избалованный маленький богач, исключенный из шикарной частной школы за курение травки. Красивое лицо с высокомерным чванством, обаянием, так тщательно созданным, как и его одежда и прическа. Но да, думаю, что идея встречаться с ним, даже целоваться, не так уж и отвратительна.

После последнего звонка, когда мы пересекаем площадку у ворот, я вижу, как он направляется к нам. Ясно, что он ждал. Фрэнси издает сдавленный визг и тычет меня в бок локтем с такой силой, что я на мгновение задыхаюсь, прежде чем исчезнуть вдали. Нико идет прямо ко мне. Нас тянет друг к другу невидимая нить, мы идем и идем. Он снял галстук, хотя этого достаточно, чтобы его задержали по эту сторону выхода из школы.

− Мая, привет! − он широко улыбается. Он очень дружелюбный, очень уверенный: он занимался этим годами. Он останавливается близко ко мне, слишком близко, и я отступаю на шаг назад. − Как у тебя дела? У меня не было возможности поговорить с тобой целую вечность!

Он ведет себя как старый друг, несмотря на то, что мы едва обменялись парой слов до сего момента. Я заставляю себя встретиться с ним взглядом и улыбаюсь. Я ошибалась: его глаза не такие, как у Лочена − зеленый с примесью коричневого. И волосы тоже каштановые. Я даже не знаю, почему видела какие-то сходства раньше.

− Ты торопишься, − спрашивает он, − или у тебя есть время, чтобы выпить в “Смайлис”?

Господи, он не теряет времени даром.

− Мне нужно забрать младших брата и сестру, − правдиво отвечаю я.

− Слушай, буду с тобой честным, − он ставит свою школьную сумку между ног, как бы показывая, что это превратилось в настоящую беседу, и отбрасывает волосы с глаз. − Знаешь, ты замечательная девушка. У меня всегда было, знаешь, некое чувство к тебе. Не думаю, что оно было взаимным, поэтому до сих пор ничего и не говорил. Но, черт возьми, знаешь, carpe diem^[8] и все такое.

Неужели он думает, что может произвести на меня впечатление своим знанием латыни?

− Я всегда считал тебя хорошим другом, но знаешь, что? Знаешь, я думаю, что это чувство может быть даже сильнее. То есть, знаешь, может, мы могли бы узнать друг друга получше?

Если он еще раз скажет “знаешь”, клянусь, я закричу.

− Для меня действительно будет честь, если ты разрешишь мне сводить тебя на ужин как-нибудь вечером. У меня есть хотя бы отдаленная возможность, что ты на это согласишься? − он скалит мне зубы, что почти может сойти за задумчивую улыбку. Ох, он и правда в этом хорош.

На мгновение я притворяюсь, будто размышляю. Его улыбка меркнет. Я поражена.

− Хорошо, я полагаю…

Его улыбка расцветает.

− Это здорово. Правда, здорово. В пятницу тебя устроит?

− Устроит.

− Отлично. Какую кухню ты любишь? Японскую, тайскую, мексиканскую, ливанскую?

− Пицца подойдет.

Его глаза загораются:

− Я знаю отличный ресторан, там лучшие блюда итальянской кухни. Я заеду за тобой, скажем, в семь?

Я собираюсь возразить, что проще было бы встретиться с ним там, когда меня осеняет, что было бы неплохо, чтобы он зашел в дом.

− Хорошо. В пятницу в семь, − я снова улыбаюсь. У меня начинают болеть щеки.

Он поднимает голову и приподнимает брови.

− Тебе придется дать мне свой адрес!

Он достает ручку, пока я роюсь в карманах и нахожу смятую квитанцию. Я пишу адрес и номер и протягиваю ему. Когда я это делаю, его пальцы на мгновение задерживаются на моих, а улыбка становится шире.

− Жду с нетерпением нашей встречи.

Я начинаю думать, что может быть довольно забавно, даже если это лишь для того, чтобы на следующий день посмеяться над ним с Фрэнси. На этот раз мне удается улыбнуться искренне, и я говорю:

− Я тоже.

В конце улицы из-за телефонной будки выпрыгивает Фрэнси.

− Боже мой, Боже мой, расскажи мне все!

Я морщусь и прижимаю к уху ладонь.

− Аргх, Боже, у меня из-за тебя чуть сердечный приступ не случился!

− Ты покраснела! Боже мой, ты сказала “да”, правда?

Я вкратце пересказываю разговор. Фрэнси хватает меня за плечи, грубо трясет и начинает вопить. Какая-то женщина в тревоге оглядывается на нас.

− Успокойся, − смеюсь я. − Фрэнси, он полный придурок!

− И что? Скажи мне, что ты не хочешь его!

− Ладно, может, я и нахожу его немного привлекательным…

− Я так и знала! Только на прошлой неделе ты жаловалась, что никогда не целовала парня! В пятницу ты сможешь вычеркнуть этот пункт из своего списка.

− Может быть… Слушай, мне нужно бежать. Я опаздываю за Тиффином и Уиллой.

Фрэнси улыбается мне, как только я начинаю отходить.

− Ты все мне расскажешь, Мая Уители. Каждую мелочь. Ты мне сильно обязана!

Должна признаться, что перспектива свидания с Нико заставляет меня чувствовать себя немного лучше. Немного менее ненормальной, а это уже что-то. Этим же вечером, когда я сижу за кухонным столом и помогаю Тиффину и Уилле с их домашними заданиями, мой ум продолжает возвращаться к нашему флирту, к тому, как он мне улыбался. Это немного − недостаточно для того, чтобы заполнить зияющую пустоту внутри меня, но хотя бы что-то. Всегда приятно быть желанной. Даже если это не тот человек.

Я проговорилась Тиффину и Уилле. Я опоздала на десять минут, забирая их, и когда Тиффин захотел узнать, почему, к своей глупости, все еще немного ошеломленная, я сказала ему, что разговаривала с мальчиком из школы. Я думала, что этим все и ограничится, но забыла, что Тиффину почти девять.

− У Маи есть парень, парень, парень! − пел он всю дорогу домой.

Уилла выглядела обеспокоенной.

− Значит, ты уедешь и выйдешь замуж?

− Нет, конечно, нет, − рассмеялась я, пытаясь ее успокоить. − Это лишь значит, что у меня есть друг-мальчик, и, может быть, я буду время от времени с ним видеться.

− Как мама и Дэйв?

− Нет! Не как мама и Дэйв. Наверное, я просто погуляю с ним раз или два. А даже если и чаще, то все равно вряд ли. И, конечно, это будет только тогда, когда Лочи будет дома, чтобы он мог присмотреть за вами.

− У Маи есть парень! − объявляет Тиффин, когда Кит влетает в дверь и проносится по кухне в поисках закусок.

− Отлично. Надеюсь, у вас двоих будет много детей, и вы будете очень счастливы вместе.

К ужину у Тиффина на уме было уже совсем другое, а именно: футбол, в который шумно играют его друзья и, к несчастью, прямо перед домом, пока он сидит внутри − вынужден есть фасоль и отвечать Лочену таблицу умножения. Уилла изучает в школе “материалы” и хочет знать, из чего все состоит: тарелки, столовые приборы, кувшин с водой. Скучающий Кит пребывает в одном из своих самых опасных настроений, пытаясь взвинтить всех так, чтобы он оказался в самом эпицентре событий, и смеяться над хаосом, который создал вокруг себя.

− Семью четыре? − Лочен берет вилку Тиффина и нанизывает две фасолины прежде, чем вернуть ему. Тиффин глядит на них и морщится.

− Ну же. Семью четыре. Ты должен соображать быстрее.

− Я думаю!

− Сделай так, как я тебе говорил. Просчитай в голове. Семью один − семь, семью два…?

− Тридцать три, − вмешивается Кит.

− Тридцать три? − оптимистично повторяет за ним Тиффин.

− Тифф, ты должен думать сам.

− Зачем ты наколол на вилку две фасолины? Я задохнусь! Я ненавижу фасоль! − сердито восклицает Тиффин.

− Из чего сделана фасоль? − спрашивает Уилла.

− Из змеиных какашек, − сообщает ей Кит.

Уилла бросает вилку и в ужасе смотрит на свою тарелку.

− Семью один − семь, − упрямо продолжает Лочен. − Семью два…?

− Лочи, мне тоже не нравится фасоль! − протестует Уилла.

Первый раз в жизни я не чувствую ни малейшего желания помочь. Лочен сказал мне ровно пять слов с тех пор, как два часа назад пришел домой: “Они сделали свои домашние задания?”.

− Тиффин, ты должен знать, сколько будет семью два! Ради Бога, просто сложи их вместе!

− Я не могу все съесть, ты положил мне слишком много!

− Эй, − Кит вскидывает голову, − Тифф, слышал эти крики? Похоже, Джейми забил еще один гол.

− Они играют с моим футбольным мячом!

− Кит, оставь его в покое, ладно? − резко говорит Лочен.

− Я закончила.

Уилла отталкивает свою тарелку, как можно дальше, по ходу опрокидывая стакан Кита.

− Уилла, смотри, что делаешь! − кричит Кит.

− Почему она может не есть свою фасоль? − начинает кричать Тиффин.

− Уилла, съешь свою фасоль! Тиффин, если ты не знаешь, сколько будет семью четыре, то завалишь свой тест завтра! − Лочен теряет терпение. Это доставляет мне неправильного рода удовольствие.

− Мая, мне нужно съесть свою фасоль? − грустно разворачивается ко мне Уилла.

− Спроси Лочена, он у нас повар.

− Думаю, ты немного преувеличиваешь, называя его “поваром”, − замечает Кит, посмеиваясь себе под нос.

− Тогда хозяин, − поправляю я.

− Ага, вот именно!

Лочен бросает на меня взгляд, говорящий: “Что я тебе сделал?”. И снова я осознаю мимолетное чувство удовлетворения.

− Уилла, убери на х** это безобразие − по всему столу вода! − протестует Кит.

− Я не могу!

− Не будь ребенком и возьми мочалку!

− Лочи, Кит сказал слово на “х”.

− Я больше не буду есть! − рычит Тиффин. − И никаких таблиц, ни за что!

− Хочешь завалить тест по математике? − в ответ кричит Лочен.

− Мне все равно! Мне все равно! Мне все равно!

− Лочи, Кит сказал слово на “х”! − вопит Уилла, теперь уже разозлившись.

− Х**-ка-ре-ку, − поет Кит.

− Вы все заткнитесь! Что, черт возьми, с вами происходит? − Лочен ударяет кулаком по столу.

Тиффин, воспользовавшись этим моментом, вскакивает и, хватая футбольные перчатки, выбегает из дома. Уилла пускается в громкий плач, соскальзывая со стула, и отправляется наверх, в свою комнату. Кит сваливает с трех тарелок обратно в кастрюлю недоеденную фасоль и говорит:

− Вот, теперь можно и завтра кормить нас тем же старым дерьмом.

Со стоном Лочен роняет голову на руки.

Внезапно я чувствую себя ужасно. Не знаю, что я пыталась доказать. Возможно, что Лочен нуждается во мне? Или я просто пытаюсь отыграться за его молчаливое поведение? Так или иначе, я чувствую себя паршиво. Мне ничего не стоит вмешаться и исправить ситуацию. Я все время так делаю, даже не задумываясь. Я могла бы предотвратить вспыльчивость Лочена, чтобы он не чувствовал себя неудачником, когда еще один семейный ужин закончился беспорядком. Но я не делаю этого. И самое ужасное, что мне нравилось наблюдать за тем, как все разваливается.

Лочен устало трет глаза с кривой улыбкой. Глядя на оставшуюся еду, он пытается обратить все в шутку:

− Мая, еще добавки? Не стесняйся!

Он имеет полное право сердиться на нас, но вместо этого он такой снисходительный, отчего мне становится больно. Я хочу что-то сказать, сделать что-то, чтобы вернуть все обратно, но не могу ничего придумать. Закусив губу, Лочен встает и начинает убирать, и внезапно я замечаю, что последнее время его ранка стала больше, что он грызет ее все чаще и чаще. Она выглядит такой болезненной, такой ободранной, что видя, как он ее кусает, у меня наворачиваются слезы. Вставая, чтобы помочь ему убрать со стола, я напоминаю Киту, что его очередь мыть посуду и, не задумываясь, трогаю Лочена за руку, чтобы привлечь его внимание — но на этот раз, к моему удивлению, он ее не отдергивает.

− Ауч, бедные твои губы, − осторожно говорю я. − Ты делаешь только хуже.

− Прости, − он перестает жевать губу и смущенно прижимает обратную сторону ладони ко рту.

− Ага. Боже, она действительно выглядит ужасно. − Кит пользуется возможностью, чтобы вмешаться, его голос громкий и дерзкий, когда он бесцеремонно со звоном кидает в раковину груду тарелок. − Даже парни в школе спрашивали меня, не болезнь ли это.

− Кит, это вздор… − начинаю я.

− Что? Я просто соглашаюсь с тобой. Эта штука ужасная, и если он продолжит кусать ее, то станет уродом.

Я пытаюсь одарить его одним из своих предостерегающих взглядов, но он старательно избегает мой взгляд, гремя посудой в раковине. Лочен прислоняется плечом к стене, ожидая, пока закипит чайник, и смотрит в потемневшее окно. Я решаю помочь Киту с посудой − Лочен, кажется, в ступоре, и я не хочу оставлять их двоих наедине, пока Кит все еще в состоянии ссориться.

− Так тебе, наконец, удалось отхватить себе парня, − язвительно замечает Кит, когда я присоединяюсь к нему возле раковины. − Кто он, черт возьми, такой?

Я чувствую, как у меня все внутри сжимается. Инстинктивно мой взгляд падает на Лочена, который убирает руку со рта, удивленно вскидывая голову.

− Он не мой парень, − я быстро поправляю Кита. − Просто… просто один мальчик со школы, который предложил мне… э-э… − я замолкаю. Лочен смотрит на меня.

− Предложил… э-э… секс? − предполагает Кит.

− Не будь ребенком. Он предложил мне поужинать.

− Ух ты… даже не выпив сначала в “Смайлис”? Прямо с вином и ужином. − Кит явно наслаждается при виде того, как я съеживаюсь. − Какой парень в Бельмонте может позволить себе пригласить девушку на ужин? Только не говори мне, что это один из твоих учителей! − его глаза загораются от восторга.

− Не будь смешным. Этот парень на год старше, и зовут его Нико. Ты даже не знаешь его.

− Нико Димарко? − но Лочен, конечно, знает. Черт!

− Да, − я заставила себя встретиться поверх головы Кита с его изумленным взглядом. − Я… он пригласил меня в пятницу. Это… ты сможешь… все в порядке? − я не знаю, почему мне вдруг стало так трудно говорить.

− Ай-яй-яй, ты сначала должна была спросить разрешения! − кричит Кит. − Помни, ты должна придерживаться комендантского часа. Знаешь что, я дам тебе свой последний презерватив…

− Ну все, Кит, хватит! − кричу я, ударяя тарелкой о стойку. — Иди, приведи Тиффина, а потом сделай домашнюю работу!

Теперь я теряю терпение.

− Отлично! Прости, что я дышу! − Кит с плеском бросает в раковину щетку для мытья посуды и гордо выходит из комнаты.

Лочен не сдвинулся со своего места у окна, ковыряя рану ногтем большого пальца. Его лицо напряжено, глаза сильно встревожены.

− Нико? Ты его знаешь? То есть, он парень довольно… ну, ты знаешь. У него есть определенная репутация…

Я держу голову опущенной, продолжая с силой тереть тарелку.

− Да, но это лишь свидание. Увидим, как все пойдет.

Лочен делает шаг ко мне, но передумывает и отходит обратно.

− Ты… ты… то есть, он тебе нравится?

Я чувствую, как у меня к лицу приливает жар, и внезапно снова злюсь. Как смеет Лочен устраивать мне допрос с пристрастием, когда я согласилась на это свидание ради нас − ради него?

− Да, на самом деле, да. Ясно? − Я перестаю тереть и заставляю себя встретиться с ним взглядом. − Он самый привлекательный парень в школе. Я мечтала о нем целую вечность. Не могу дождаться встречи с ним.

11 Лочен

Хорошо. На самом деле, просто отлично! Мая наконец-то нашла кого-то, кто ей нравится, и, что еще важнее, она тоже ему нравится. В эту пятницу, вообще-то, они встречаются. В конце концов, у нее все складывается — это начало ее взрослой жизни, подальше от этого сумасшедшего дома, от этой семьи, от меня. Она кажется счастливой, взволнованной. Может, Нико и не тот парень, которого я бы выбрал для нее, но он нормальный. Была у него парочка подходящих девчонок, не похоже, чтобы он искал еще одну. Поэтому вполне нормально чувствовать беспокойство, но я не буду страдать бессонницей из-за этого. В конце концов, Мае почти семнадцать, а Нико всего на год старше нее. С Маей все будет хорошо. Она очень разумный человек, ответственный не по годам; она будет осторожной, и, может, это поможет. Он не сделает ей больно, по крайней мере, не специально. Нет, я уверен, что он не обидит ее, не сможет. Она такой прекрасный человек, такой благородный — он увидит это, он должен. Он узнает, что не может разбить ей сердце, причинить ей вреда. Он не захочет. Не сможет. Ладно, мне пора, наконец, поспать. Мне больше не нужно думать об этом. Все, что мне крайне необходимо — это сон. Иначе я развалюсь. Я уже разваливаюсь.

Первые лучи рассвета начинают прикасаться к краям крыши. Я сижу на кровати и смотрю на бледный свет, растворяющийся в чернильной темноте, тонкий прозрачный цвет медленно растекается по небу на восток. Воздух охлаждается, проникая сквозь щели в оконной раме, и редкие капли дождя стучат в оконное стекло, когда просыпаются птицы. По стене скользят золотистые солнечные блики, медленно расширяясь, как расплывающееся пятно. Для чего все это? Я удивляюсь — это бесконечный круговорот. Я не спал всю ночь, и теперь, от долгой неподвижности, мои мышцы болят. Я замерз, но даже не могу найти сил, чтобы сдвинуться с места или натянуть на себя одеяло. Время от времени моя голова, как будто под воздействием наркотиков, начинает падать, глаза закрываются и снова резко открываются. Чем ярче становится свет, тем сильнее мои мучения, и я удивляюсь, как может быть так плохо, когда все в порядке. Разрастающееся отчаяние вырывается из моей груди наружу, угрожая сломать мои ребра. Я наполняю свои легкие холодным воздухом и опустошаю их, осторожно проводя руками взад и вперед по грубой хлопчатобумажной простыни, будто соединяя себя с этой кроватью, этим домом, с этой жизнью — в попытке забыть свое полное одиночество. Рана под губой пульсирует, просит, чтобы ее просто оставили в покое, а не растирали в попытке уничтожить боль внутри разума. Я продолжаю поглаживать простыню: ритмичные движения успокаивают меня, напоминая о том, что, даже если внутри я разваливаюсь, все вокруг меня остается прежним, целым и настоящим, даря мне надежду, что, однажды, я тоже снова почувствую себя настоящим.

За один день так много всего происходит. Безумная утренняя рутина: попытка убедиться, что все завтракают, в ушах звенит пронзительный голос Тиффина, непрерывная болтовня Уиллы треплет мне нервы, Кит каждым своим жестом безжалостно усиливает чувство вины, а Мая … будет лучше, если я не буду думать о ней. Но я хочу. Я должен бередить рану, сдирать корку, ковыряя поврежденную кожу. Я не могу перестать думать о ней. Как и вчера, к ужину она здесь, но не с нами: ее сердце и разум покинули этот унылый дом, раздражающих братьев и сестру, социально неприспособленного брата, мать-алкоголичку. Сейчас ее мысли с Нико, они мчатся вперед к их сегодняшнему свиданию. Каким бы долгим не казался этот день, настанет вечер, и Мая уйдет. И с этого момента, часть ее жизни, часть ее самой навсегда отделится от меня. Но даже несмотря на то, что я жду, когда это произойдет, еще так много нужно сделать: уговорить Кита вылезти из его берлоги, вовремя отвести Тиффина и Уиллу в школу, не забыть проверить у Тиффина таблицу умножения, когда он попытается убежать вперед по дороге. Самому пройти сквозь ворота собственной школы, проверить, в классе ли Кит, отсидеть все утренние уроки, найти новые способы отвлечь внимание учителя, когда он будет заставлять меня участвовать в уроке, пережить ланч, убедиться, что я избегаю Димарко, объяснить учителю, почему я не могу отдать доклад, не развалившись, дождаться последнего звонка. И, наконец, забрать Тиффина и Уиллу, развлекать их весь вечер, напомнить Киту о комендантском часе, не вызвав ссору — и все время, постоянно, пытаться выкинуть из головы каждую мысль о Мае. А стрелки кухонных часов продолжат двигаться вперед, достигнув полуночи прежде, чем начать все сначала, как будто день, который только что закончился, никогда и не начинался.

Когда-то я был таким сильным. Я мог пережить все мелочи, все детали, однообразную рутину день за днем. Но я никогда не осознавал, что именно Мая давала мне эту силу. Все потому, что она была там, поэтому я мог справиться, вдвоем у руля мы поддерживали друг друга, когда один из нас опускал руки. Мы могли проводить большую часть своего времени, присматривая за детьми, но на самом деле мы присматривали друг за другом, и это делало все терпимым, даже больше. Это свело нас вместе в жизни, которую только мы могли понять. Вместе мы были в безопасности — разные, но в безопасности — от всего внешнего мира… Сейчас же все, что у меня есть — это я сам, моя ответственность, мои обязанности, мой нескончаемый список вещей, которые нужно сделать… и мое одиночество, неизменное одиночество — этот безвоздушный пузырь отчаяния, который медленно душит меня.

Мая уходит в школу раньше меня, таща за собой Кита. Кажется, она по какой-то причине раздражена. Уилла плетется, подбирая по дороге веточки и хрустящие свернувшиеся листья. Заметив Джейми, Тиффин оставляет нас, и у меня нет сил, чтобы вернуть его обратно, несмотря на оживленный перекресток перед школой. Мне требуются гигантские усилия, чтобы не сорваться на Уиллу, не сказать ей, чтобы она поторапливалась, и не спросить, почему она специально делает так, чтобы мы опоздали. Как только мы достигаем ворот школы, она замечает подругу и переходит на спотыкающийся бег, за ее спиной развевается пальто. Какое-то мгновение я просто стою и смотрю ей вслед, на ее прекрасные золотистые волосы, струящиеся позади нее. Ее серый сарафан испачкан вчерашним обедом, у школьного пальто не хватает капюшона, рюкзак разваливается, в красных колготках под коленом дырка, но она никогда не жалуется. Даже несмотря на то, что она окружена папами и мамами, обнимающими своих детей на прощание, что она видела свою мать две недели назад, что она не помнит, был ли у нее отец. Ей всего пять, но она уже поняла, что нет смысла просить маму почитать на ночь, что приглашать друзей могут только другие дети, что новые игрушки — это редкая роскошь, что дома Кит и Тиффин — единственные, кто добиваются своего. В свои пять лет она уже получила свой самый суровый урок в жизни — этот мир несправедлив… На полпути к школьным ступеням с лучшей подругой, которая тащится за ней хвостом, она внезапно вспоминает, что забыла попрощаться, и разворачивается, осматривая пустеющую площадку в поисках моего лица. Когда она замечает меня, ее лицо озаряется лучезарной, краснощекой улыбкой, кончик языка выглядывает сквозь промежуток от выпавшего переднего зуба. Поднимая маленькую ручку, она машет. Я машу ей в ответ, мои руки вздымаются к небу.

Войдя в здание школы, я чувствую себя некомфортно от неестественной жары — радиаторы греют слишком сильно. Но я не вспоминаю об этом, пока иду к кабинету английского и встречаюсь лицом к лицу с мисс Эзли. Она улыбается мне, плохо замаскировав попытку ободрить меня.

— Тебе понадобится проектор?

Я застываю перед ее столом, грудь сжимается от ужасной слабости, и в спешкеговорю:

— Вообще-то… на самом деле, я подумал, что будет лучше сдать в качестве письменного задания — там слишком много информации, чтобы уложиться … всего лишь в полчаса.

Ее улыбка гаснет.

— Но это было не письменное задание, Лочен. Доклад — часть твоей курсовой работы. Я не могу его засчитать. — Она берет мою работу и просматривает ее. — Что ж, тут, безусловно, много материала, так что я полагаю, ты мог бы просто зачитать его.

Я смотрю на нее, вокруг моего горла сжимается холодная рука ужаса.

— Дело в том… — я едва могу говорить. Мой голос вдруг звучит не громче шепота.

Она озадаченно хмурится.

— В чем?

— Не будет… не будет особого смысла, если я просто зачитаю его…

— Почему бы тебе просто не попробовать? — Внезапно ее голос звучит нежно, даже слишком. — В первый раз всегда сложнее всего.

Я чувствую, как у меня горит лицо.

— Не получится. Мне … мне жаль. — Я забираю из ее протянутой руки папку. — Я

позабочусь о том, чтобы компенсировать свою плохую оценку… оставшейся частью моей курсовой.

Быстро развернувшись, я нахожу свое место, темно-красные волны проходят сквозь меня. К моему облегчению она не зовет меня обратно.

Во время урока она так и не поднимает тему доклада. Вместо этого она занимает промежуток времени, из-за отсутствия моего выступления, разговором о жизни Сильвии Плат и Вирджинии Вулф, и возникают жаркие споры по поводу связи между расстройствами психики и артистическим темпераментом. Обычно я нахожу эту тему увлекательной, но сегодня слова проходят мимо меня. Небо за окном извергает дождь, который барабанит по грязным окнам, орошая их слезами. Я смотрю на часы и вижу, что до свидания Маи осталось лишь пять часов. Может, Димарко сломал ногу, играя в футбол. Возможно, он в больнице из-за пищевого отравления. Возможно, он вдруг почувствовал тягу к другой девушке. Любой другой, кроме моей сестры. У него есть целая школа, чтобы выбирать. Почему Мая? Почему единственный человек, который значит для меня больше всего в этом мире?

— Лочен Уители? — меня встряхивает повышенный голос, когда сквозь хаос выходящих учеников я направляюсь к двери. Я довольно долго поворачиваю голову, чтобы увидеть, что мисс Эзли манит меня к своему столу, и понимаю, что у меня нетвыбора, кроме как пробираться обратно через толкотню.

— Лочен, я думаю, нам надо немного поговорить.

Господи, нет. Только не это, только не сегодня.

— Хм-м… извините. Я… вообще-то у меня математика, — торопливо говорю я.

— Это не займет много времени. Я напишу тебе записку. — Она показывает на стул перед столом. — Присядь.

Перекидывая через голову ремень от сумки, я занимаю предложенное место, понимая, что выхода нет. Мисс Эзли подходит к двери и закрывает ее с резким металлическим стуком, который звучит, как тюремная решетка.

Она возвращается ко мне, садится на стул рядом со мной и с ободряющей улыбкой поворачивается ко мне.

— Не нужно так волноваться. Я уверена, что теперь ты знаешь, что я больше ругаюсь, чем злюсь на самом деле!

Я заставляю себя взглянуть на нее, надеясь, что она протараторит свою речь о важности участия на занятиях быстрее, если я окажу сотрудничество. Но вместо этого она выбирает окольный путь.

— Что с твоей губой?

Поняв, что кусаю ее снова, я заставляю себя остановиться, мои пальцы в изумлении взлетают к губе.

— Ничего… это… ничего.

— Ты должен помазать ее вазелином и вместо нее грызть ручку. — Она тянется через стол к паре обглоданных ручек. — Менее болезненно и очень эффективно, — она одаривает меня еще одной улыбкой.

При всем желании я не могу ответить ей взаимностью. Дружелюбная светская беседа выводит меня из равновесия. Что-то в ее глазах подсказывает мне, что она не будет читать мне лекцию о важности участия на уроках, командной работе и всяком обычном дерьме. В ее взгляде нет предостережения, только искренняя озабоченность.

— Ты знаешь, почему я задержала тебя, не так ли?

Я отвечаю быстрым кивком, мои зубы снова машинально кусают губу. “Послушайте, это не самый подходящий день”, - хочу сказать я ей. Я бы мог стиснуть зубы и поговорить по душам с чрезмерно рьяной учительницей в другое время, но не сегодня. Не сегодня.

— Что тебя так сильно пугает в выступлении перед твоими одноклассниками, Лочен?

Она застала меня врасплох. Мне не нравится, что она использовала слово “пугает”. Мне не нравится, что она, кажется, слишком много обо мне знает.

— Я не… я не… — мой голос угрожающе срывается. Воздух медленно циркулирует по комнате, я дышу слишком часто. Она загнала меня в угол. Я ощущаю, как пот струится по моей спине, жар исходит от моего лица.

— Эй, все в порядке. — Она наклоняется вперед, ее беспокойство почти осязаемо.

— Я ничего не имею против тебя, Лочен, хорошо? Но я знаю, что ты достаточно умен, чтобы понять, почему ты должен уметь выступать на публике время от времени — не только ради твоей дальнейшей учебы, но и для личного опыта тоже.

Как бы я хотел просто встать и уйти.

— Эта проблема возникает только в школе или постоянно?

Зачем она, черт возьми, это делает? Директор школы, задержание, исключение — мне все равно. Все, что угодно, кроме этого. Я хочу отвлечь ее внимание от себя, но не могу. Эта чертова озабоченность режет мое сознание, как нож.

— Это постоянно, не так ли? — ее голос слишком нежный.

Я чувствую, как жар подступает к лицу. Панически вздыхая, я обыскиваю глазами класс, будто ища место, где можно спрятаться.

— Здесь нечего стыдиться, Лочен. Это просто то, с чем нужно сейчас разобраться.

Лицо горит, я снова начинаю кусать губу, резкая боль приносит долгожданное облегчение.

— Как и любая фобия, страх перед обществом является тем, что можно преодолеть. Я думала, может быть, мы вместе могли бы разработать план действий, чтобы подготовить тебя к поступлению в университет на следующий год.

Я слышу звук своего дыхания, резкий и быстрый. В ответ я едва заметно киваю.

— Мы будем делать все очень медленно. Постепенно. Возможно, ты мог бы стремиться поднимать руку и отвечать только на один вопрос каждый урок. Это было бы хорошее начало, как думаешь? Как только станет удобно добровольно вызываться на один вопрос, тебе будет гораздо легче ответить на два, а потом и на три… ну ты, в общем, уловил суть. — Она смеется, и я чувствую, что она пытается разрядить обстановку. — Не успеешь оглянуться, как ты сможешь ответить на любой вопрос, и ни у кого другого, черт возьми, не будет шансов!

Я пытаюсь ответить на ее улыбку, но не выходит. Делать постепенно… Раньше у меня была та, кто помогала мне в этом. Та, которая представляла меня своим друзьям, уговаривала меня прочесть свое сочинение в классе, та, которая незаметно пыталась помочь мне со всеми моими проблемами, а я так и не понял этого. А теперь я потерял ее — потерял из-за Нико Димарко. Один вечер с ним, и Мая поймет, каким неудачником я стал, начнет чувствовать ко мне то же самое, что Кит и мама …

— Я заметила, что последнее время ты выглядишь немного напряженным, — вдруг замечает мисс Эзли. — Что волне понятно — это тяжелый год. Но твои оценки хороши, как никогда, и ты выделяешься на письменных экзаменах. Поэтому ты с легкостью получишь свои пятерки — нечего переживать по этому поводу.

Я напряженно киваю.

— Какие-то проблемы дома?

Тогда я смотрю на нее, не в силах скрыть свое потрясение

— У меня двое детей, о которых я забочусь, — говорит она с легкой улыбкой. — Я так понимаю, у тебя четверо?

Мое сердце запинается и почти останавливается. Я смотрю на нее. С кем она, черт возьми, разговаривала?

— Н-нет! Мне семнадцать. У меня двое братьев и … и две сестры, но мы живем с матерью, и она…

— Я знаю, Лочен. Все хорошо.

Но это не так, пока она не прерывает меня, тогда я осознаю, что говорю не слишком ровным голосом.

“Ради Бога, постарайся сохранять хладнокровие!” — прошу я себя. — “Не уходи и не реагируй так, будто ты что-то скрываешь”.

— Я имела в виду, что у тебя есть младшие братья и сестры, за которыми ты помогаешь заботиться, — продолжает мисс Эзли. — Это не легко, вдобавок ко всем твоим школьным заданиям.

— Но я не… я не забочусь о них. Они… они просто куча надоедливых детей. Они, наверняка, сводят мою маму с ума… — мой смех звучит мучительно неестественно.

Между нами повисает еще одна напряженная тишина. Я отчаянно поглядываю на дверь. Почему она говорит со мной об этом? С кем она разговаривала? Какая еще информация имеется у них в этом чертовом деле? Они думают обратиться в социальные службы? Не связывалась ли школа Святого Луки с Бельмонтом, когда пропали дети?

— Я не пытаюсь вмешиваться, Лочен, — внезапно говорит она. — Я просто хочу убедиться, что ты знаешь, что тебе не нужно нести это бремя в одиночку. Твоя социальная тревога, обязанности по дому… слишком много всего для твоего возраста.

В моей груди поднимается боль и проходит через горло. Я обнаруживаю, что прикусываю губу, чтобы она перестала дрожать.

Я вижу, как ее лицо меняется, и она наклоняется ко мне.

— Эй, эй, послушай меня. Имеется много различных видов помощи. Ты можешь поговорить со школьным консультантом или с любым учителем, или я могу посоветовать кого-нибудь со стороны, если ты не хочешь вовлекать сюда школу. Тебе не нужно тащить все это на себе…

Боль в горле усиливается. Я теряю контроль.

— Мне… мне действительно нужно идти. Простите…

— Все хорошо, все в порядке. Но, Лочен, я всегда здесь, если захочешь поговорить, хорошо? Ты можешь назначить встречу с консультантом в любое время. И если я как-то могу облегчить твою работу в классе… На данный момент мы забудем о докладе. Я просто помечу его как письменное задание, как ты и предложил. И я перестану задавать тебе вопросы и пытаться привлечь тебя к участию. Знаю, что это немного, но может, это хоть сколько-нибудь поможет.

Я не понимаю. Почему она просто не может быть как другие учителя? Почему она должна заботиться?

Я молча киваю.

— О, милый, меньше всего я хотела сделать тебе плохо! Просто я очень высокого о тебе мнения и поэтому беспокоюсь. Я хотела бы, чтобы ты знал, что есть помощь…

Только тогда, когда я слышу поражение в ее голосе, вижу выражение потрясения на ее лице, я чувствую, что у меня на глаза наворачиваются слезы.

— Спасибо. Т-теперь я могу идти?

— Конечно, можешь, Лочен. Но ты подумаешь об этом — подумаешь о том, чтобы с кем-то поговорить?

Я киваю, не в силах выговорить ни одного слова, хватаю сумку и выбегаю из класса.

* * *

— Нет, глупая. Тебе нужно накрыть всего на четверых.

Тиффин забирает со стола одну тарелку и с грохотом убирает ее в шкаф.

— Почему? Кит снова идет в “Бургер Кинг”?

Уилла нервно грызет кончик большого пальца, ее большие глаза мечутся по кухне,

словно в поисках признаков беды.

— Сегодня вечером Мая идет на свидание, глупая!

Я отворачиваюсь от плиты.

— Перестань называть ее глупой. Она младше тебя, вот и все. И почему она

закончила свою работу, а ты еще даже не приступал?

— Я не хочу, чтобы Мая уходила на свидание, — возражает Уилла. — Если Мая уйдет, Кит уйдет и мама уйдет, то в этой семье останемся только мы втроем!

— На самом деле, останетесь вы двое, потому что я собираюсь ночевать у Джейми, — сообщает ей Тиффин.

— Ох, ну уж нет, — быстро вмешиваюсь я. — Это не обсуждалось, и мама Джейми никогда не звонила. И я тебе уже говорил, чтобы ты перестал напрашиваться в гости к другим — это очень невежливо.

— Вот и отлично! — кричит Тиффин. — Я попрошу ее позвонить тебе! Она сама меня пригласила, вот увидишь!

Он шагает из комнаты именно в тот момент, когда я начинаю подавать еду.

— Тифф, вернись на место, или ни какого Геймбоя целую неделю!

* * *

Он приезжает в десять минут восьмого. Мая нервничала с тех пор, как вернулась

домой. Последний час она находилась наверху, борясь с мамой за ванную. Я даже слышал, как они вместе смеялись. Кит вскакивает, ударившись коленом о ножку стола, торопясь первым поприветствовать его. Я отпускаю его и быстро закрываю за ним дверь на кухню. Не хочу видеть этого парня.

К счастью, Мая не приглашает его войти. Я слышу топот ее ног по ступеням,

раздающиеся в приветствии голоса, и следующее за этим:

— Я выйду к тебе через минуту.

Кит возвращается под впечатлением и громко восклицает:

— Ух ты, а этот парень при деньгах. Ты видел его дизайнерские шмотки?

Вбегает Мая.

— Спасибо тебе. — Она подходит прямо ко мне и сжимает мою руку, что так

раздражает меня. — Обещаю, что завтра я целый день проведу с ними.

Я отстраняюсь.

— Не говори глупостей. Просто хорошо проведи время.

Она одета так, как я никогда не видел раньше. По сути, она выглядит совсем по-другому: бордовая помада, длинные рыжие волосы заколоты наверх, несколько прядей изящно обрамляют ее лицо. В ушах небольшие серебряные сережки. Платье короткое, черное и облегающую фигуру, утонченно-сексуальное. Пахнет от нее чем-то персиковым.

— Поцелуй! — кричит Уилла, вскидывая руки.

Я смотрю, как она обнимает Уиллу, целует Тиффина в макушку, тихонько ударяет

Кита по плечу и снова улыбается мне.

— Пожелай мне удачи!

Мне удается улыбнуться ей в ответ и слегка кивнуть.

— Удачи! — во весь голос кричат Тиффин и Уилла. Мая морщится и смеется, торопливо выбегая в коридор.

Хлопает входная дверь, и раздается звук заведенного двигателя. Я поворачиваюсь к Киту.

— Он приехал на машине?

— Ага, я же сказал тебе, что он при деньгах! Это не совсем Ламборджини, но, черт побери, у него уже есть своя тачка в семнадцать лет?

— Восемнадцать, — я поправляю его. — Надеюсь, он не собирается пить.

— Тебе надо было его увидеть, — говорит Кит. — Классный парень!

— Мая выглядела, как принцесса! — восклицает Уилла, широко раскрыв свои голубые глаза. — Она также выглядела, как взрослая.

— Ладно, кто хочет еще картошки? — спрашиваю я.

— Может, она выйдет за него замуж, а потом станет богатой, — встревает Тиффин. — Если Мая богатая, а я ее брат, значит ли это, что я тоже буду богатым?

— Нет, это значит, что она бросит тебя как брата, потому что ты помеха — ты даже не знаешь таблицу умножения, — отвечает Кит.

У Тиффина открывается рот, а глаза наполняются слезами.

Я поворачиваюсь к Киту.

— Ты даже не смешной, ты понимаешь это?

— А я никогда и не утверждал, что я комик, всего лишь реалист, — возражает Кит.

Тиффин всхлипывает и вытирает глаза тыльной стороной ладони.

— Мне все равно, что ты говоришь, Мая никогда так не поступит, но, в любом случае, я буду ее братом до самой смерти.

— После чего ты отправишься в ад и больше никого не увидишь, — отвечает ему Кит.

— Если ад существует, Кит, то поверь мне, ты попадешь туда первым — я чувствую, как теряю самообладание. — А теперь не будешь ли ты так любезен, заткнуться и доесть свой ужин, больше никого не мучая?

Кит с лязгом швыряет на полупустую тарелку нож и вилку.

— К черту! Я ухожу.

— Десять часов и ни минутой позже! — кричу я ему вслед.

— Размечтался, приятель, — кричит он в ответ на полпути вверх по лестнице.

Затем заходит наша мать, пропахшая духами, и пытается зажечь сигарету, не размазав при этом только что накрашенные ногти. Полная противоположность Мае — она вся в блестках и с алыми губами, в неподходящем, слишком откровенном красном платье.

Скоро она снова исчезает, уже нетвердо стоя на высоких каблуках, визжа на Кита за то, что тот стащил ее последнюю пачку сигарет.

Я провожу оставшийся вечер за просмотром телевизора с Тиффином и Уиллой, слишком уставший и сытый по горло попытками сделать что-то более полезное. Когда они начинают спорить, я готовлю их ко сну. Уилла плачет, потому что я попадаю шампунем ей в глаза, а Тиффин забывает задернуть душевую занавеску и заливает пол. Чистка зубов, кажется, занимает несколько часов: тюбик детской зубной пасты почти пуст, поэтому, вместо нее, я использую свою, из-за чего у Тиффина слезятся глаза, а Уилла плюется в раковину. Потом Уилла пятнадцать минут выбирает сказку, а Тиффин пробирается вниз поиграть в Геймбой, и, когда я возражаю, он необоснованно обижается и утверждает, что Мая всегда разрешает ему поиграть, пока она читает Уилле. Когда они уже лежат в постели, Уилле тут же хочется есть, а Тиффин за компанию хочет пить, и к тому моменту, когда требования, наконец, прекращаются, уже половина десятого, а я валюсь с ног.

Но после того, как они уснули, в доме ощущается устрашающая пустота. Я знаю, что должен пойти к себе и постараться лечь пораньше, но чувствую себя все более взволнованным и напряженным. Я говорю себе, что должен остаться и проверить, что Кит пришел домой вовремя, но в глубине души я знаю, что это только предлог. Я смотрю какой-то глупый триллер, но понятия не имею, о чем он или кто кого должен преследовать. Я даже не могу сосредоточиться на спецэффектах, все, о чем я могу думать, — это Димарко. Уже больше десяти — они, должно быть, закончили ужинать и, наверное, покинули ресторан. Его отец часто бывает в командировках — или так утверждает Нико, но у меня нет причин не верить ему. Значит, дом в его распоряжении… Он повез ее туда? Или они на какой-то сомнительной стоянке, его руки и губы на ней? Меня начинает тошнить. Может быть, это потому, что я не ел весь вечер. Я хочу дождаться ее и посмотреть, в каком она будет состоянии, когда вернется домой. Если она решит вернуться домой. Внезапно меня осеняет, что у большинства шестнадцати летних есть что-то вроде комендантского часа. Но я лишь на тринадцать месяцев старше нее и не в состоянии навязывать это. Я продолжаю убеждать себя, что Мая всегда была такой умной, такой ответственной, такой взрослой, но, сейчас, я припоминаю вспыхнувший взгляд на лице, когда она зашла в кухню попрощаться, блеск ее улыбки, волнение в глазах. Она все еще подросток, я понимаю; она еще не взрослая, как бы сильно она не старалась вести себя так. У нее есть мать, которая считает мелочью занятия сексом на полу в гостиной, когда ее дети спят наверху, которая хвастается перед ними своими подростковыми достижениями, которая уходит в запой каждую неделю и, шатаясь, идет домой в шесть утра с размазанным макияжем и в рваной одежде. Какой вообще образец для подражания был у Маи? Первый раз в жизни она свободна. Уверен ли я, что это не будет для нее соблазном?

Глупо так думать. Мая уже достаточно взрослая, чтобы сделать свой собственный выбор. Большинство девушек ее возраста спят со своими парнями. Если в этот раз она этого не сделает, то, значит, в следующий, или позже, или еще позже. В любом случае, это произойдет. Так или иначе, мне придется столкнуться с этим. Но все равно я не могу. Я не смогу справиться с этим. Сама мысль об этом заставляет меня хотеть биться головой об стену и разбивать вещи. Мысль о Димарко или о ком-то другом, кто обнимает ее, касается ее, целует ее…

Оглушительный взрыв, ослепляющий треск и боль пронзают мою руку прежде, чем я осознаю, что изо всех сил ударил кулаком по стене: куски краски и штукатурки над диваном отслаиваются от следов моих костяшек. Согнувшись, я хватаюсь за правую руку, стискиваю зубы, чтобы не издать ни единого звука. На мгновение все темнеет, и я думаю, что сейчас потеряю сознание, но затем боль снова пронзает меня шокирующими, ужасными волнами. Я действительно не знаю, что болит больше: рука или голова. То, чего я боялся и что старался подавить эти последние несколько недель, — полная потеря контроля над своим умом — случилось, и у меня нет возможности с этим больше бороться. Я закрываю глаза и чувствую, как волна безумия поднимается от моего позвоночника и ползет к голове. Я вижу, что она взрывается, как солнце. Вот оно. Вот, что происходит после дол гой трудной борьбы: ты проигрываешь в битве и в конце сходишь с ума.

12 Мая

Он милый. Не знаю, почему я раньше думала, что он какой-то высокомерный придурок. Просто это доказывает, насколько восприятие других может быть неправильным. Он заботливый, обходительный, вежливый и, похоже, искренне интересуется мною. Он говорит мне, что я красиво выгляжу, а потом застенчиво улыбается. Когда мы сидим в ресторане, он переводит мне каждое блюдо в меню, не смеется и даже не смотрит удивленно, когда я говорю, что никогда раньше не пробовала артишоки. Он задает мне кучу вопросов, но когда я объясняю, что обстановка в моей семье очень сложная, он по-видимому понимает намек и больше не поднимает эту тему. Он соглашается, что Бельмонт — это полная задница, и признается, что ему не терпится убраться из него. Он спрашивает про Лочена и говорит, что очень хотел бы получше узнать его. Он говорит мне, что его отец больше заинтересован в своем бизнесе, чем в своем собственном сыне, и покупает ему нелепые подарки, как, например, машину, чтобы облегчить свое чувство вины за то, что он по полгода находится за рубежом. Да, он богатый и испорченный, но он такой же брошенный, как и мы. Совершенно другой набор обстоятельств, но тот же печальный результат.

Мы долго разговариваем. Когда он отвозит меня домой, я понимаю, что мне интересно, собирается ли он поцеловать меня. В какой-то момент, когда мы оба тянемся, чтобы выключить радио, наши руки соприкасаются, и его рука на мгновение задерживается на моей. Странное ощущение, его пальцы мне незнакомы.

— Хочешь, я провожу тебя до двери, или это будет… неловко? — он неуверенно смотрит на меня и улыбается мне в ответ. Я представляю себе маленькие личики, выглядывающие из окна на втором этаже, и соглашаюсь с тем, что, вероятно, будет лучше, если я выйду одна. К счастью, в темноте он проехал мимо на два дома вперед, поэтому никто из домашних не сможет нас увидеть.

— Спасибо за ужин. Я очень хорошо провела время, — говорю я, удивленная тем, что имею в виду.

Он улыбается.

— Я тоже. Как думаешь, мы могли бы еще раз повторить?

— Конечно, почему нет?

Его улыбка становится шире. Он наклоняется ко мне.

— Тогда спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — я колеблюсь, держа пальцы на ручке двери.

— Спокойной ночи, — с улыбкой снова говорит он, но на этот раз держит меня рукой за подбородок. Его лицо приближается к моему, и вдруг я понимаю, что происходит. Мне нравится Нико. Я действительно думаю, что он очень порядочный человек. Он очень красивый, и меня тянет к нему. Но я не хочу целовать его. Не сейчас. Никогда либо еще… Я отворачиваю голову, как только его лицо встречается с моим, и его поцелуй оказывается на моей щеке.

Когда я отодвигаюсь назад, он выглядит удивленным.

— Что ж, тогда до встречи.

Я делаю глубокий вдох, пытаясь найти сумку у себя в ногах, радуясь, что темнота

скрывает, как румянец растекается по моим щекам.

— Нико, ты действительно мне нравишься как друг, — быстро говорю я. — Но, прости, я не думаю, что смогу пойти с тобой снова.

— Ох, — теперь его голос звучит удивленно и немного обиженно. — Ну, тогда, слушай, просто подумай об этом, ладно?

— Хорошо. Увидимся в понедельник, — я выхожу из машины и хлопаю дверцей за спиной. Я машу ему рукой, но у него до сих пор на лице выражение удивленной озадаченности, когда он уезжает, будто думает, что я играю с ним.

Я опираюсь на толстый ствол дерева, глядя сквозь морось на безлунное небо. Я никогда в жизни не чувствовала себя так неловко. И зачем я провела весь вечер, подталкивая его на дальнейшие действия? Притворялась увлеченной его рассказами, доверяясь ему? Почему я согласилась встретиться с ним снова за десять секунд до того, как сказала ему, что мы можем быть только друзьями? Зачем я отказала парню, который, будучи таким привлекательным, оказался еще и милым? Потому что ты сошла с ума, Мая. Потому что ты сумасшедшая и глупая, а остаток своей жизни хочешь провести в качестве изгоя. Потому что ты так хотела этого, так отчаянно желала, чтобы это произошло, что, на самом деле, обманула себя, поверив, что все будет действительно хорошо. Пока не поняла, что идея поцеловать Нико, или любого другого парня, о каком только можно подумать, — совсем не то, чего ты хочешь.

Тогда это значит, что я боюсь? Боюсь физической близости? Нет. Я жажду этого, мечтаю об этом. Но для меня здесь никого нет. Никого. Любой парень, даже воображаемый, будет казаться мне не самым лучшим. Не самым лучшим по сравнению с кем? У меня даже нет образа идеального парня. Я просто знаю, что он должен существовать. Потому что у меня есть все эти ощущения: любви, тоски, желание прикоснуться, мечты о поцелуях, — но они ни на кого не направлены. Это заставляет меня хотеть в отчаянии закричать. Это заставляет меня чувствовать себя ненормальной. Но хуже то, что я чувствую себя безнадежно разочарованной. Потому что весь вечер я верила, что Нико — тот единственный. А потом, когда он попытался поцеловать меня в машине, я полностью поняла тот шокирующий факт, что это с самого начала было неправильно.

Я топаю обратно к дому. Это дурацкое платье такое короткое и тесное, что я начинаю мерзнуть. Я чувствую такую опустошенность, такое разочарование. И все же я только позволила себе разочароваться. Почему я не могу для разнообразия вести себя нормально? Почему не могу заставить себя поцеловать его? Может, это было бы не так страшно. Может, я выдержала бы это… Свет в гостиной до сих пор горит. Я смотрю на часы — без пятнадцати одиннадцать. О, пожалуйста, только не очередная ссора между Китом и Лоченом. Я отпираю дверь, но она заела. Я пинаю ее дурацкими высокими каблуками, которые, вряд ли надену снова. В доме тихо, как в огромной могиле. Я стаскиваю туфли и бреду по коридору босиком, чтобы выключить свет в гостиной. Все, что я хочу сделать — это лечь в постель и забыть об этом паршивом, само обманывающем вечере.

Фигура на краю дивана заставляет меня вздрогнуть. Лочен сидит, сгорбившись и уронив голову на руки.

— Я вернулась.

Никаких признаков подтверждения моих слов.

— Кит еще не вернулся? — с тревогой спрашиваю я, опасаясь очередной сцены.

— Он пришел около двадцати минут назад.

Лочен даже не поднимает голову. Очаровательно.

— Между прочим, у меня был отличный вечер, — мой тон едкий. Но если он чувствует к себе жалость только потому, что в одиночку уложил детей спать, то я отказываюсь доставлять ему удовольствие, сообщив о том, что мой вечер тоже был дерьмовым.

— Вы только ужинали?

Вдруг он поднимает голову и награждает меня пронзительным взглядом. Смущаясь от его внимательного осмотра моего внешнего вида, я осознаю, что моя прическа растрепалась, непокорные локоны свисают мне на лицо, влажные от стояния под мелким дождем.

— Да, — медленно отвечаю я. — А что?

— Ты ушла в семь. Сейчас почти одиннадцать.

Я не могу поверить, что это говорит Лочен.

— Ты хочешь сказать, что я должна быть дома в определенное время? — мой голос становится громче от возмущения.

— Конечно же нет, — раздраженно огрызается он. — Я просто удивлен. Четыре часа — это чертовски много для ужина.

Я закрываю за собой дверь в гостиную, когда чувствую, что у меня начинает подниматься давление.

— Он длился не четыре часа. Пока мы проехали полгорода, пока нашли место на стоянке, пока дождались столика… Мы просто говорили — много говорили. Оказывается, он очень интересный парень. Ему точно также не повезло в жизни.

Как только у меня с губ слетают эти слова, Лочен вскакивает, широкими шагами подходит к окну, затем дико начинает раскачиваться взад-вперед.

— Мне наплевать, что бедный маленький богач не получил желаемой машины на восемнадцатилетие — я наслышан об этом в Бельмонте. Чего я не могу понять, так это, почему, черт возьми, ты притворяешься, будто была на ужине, если тебя не было четыре часа!

Этого не может быть. Лочен сошел с ума. Он никогда в жизни так со мной не разговаривал. Я никогда раньше не видела его таким злым на меня.

— Хочешь сказать, что я должна отчитываться о каждом своем шаге? — Я бросаю ему вызов, у меня в недоумении расширяются глаза. — Ты действительно просишь меня рассказать тебе шаг за шагом все события сегодняшнего вечера? — мой голос продолжает повышаться.

— Нет! Я просто не хочу, чтобы мне врали! — начинает кричать Лочен.

— Что я делала или не делала на свидании — не твое собачье дело! — кричу я в ответ.

— А почему это должно быть секретом? Ты просто не можешь быть честной?

— Я и говорю правду! Мы сходили поужинать, поговорили, он отвез меня домой. Конец рассказа!

— Ты действительно думаешь, что я настолько доверчивый?

Это уже последняя капля. Скандал с Лоченом после недели игнорирования — идеальный конец вечера горьких разочарований, который, признаюсь, мог бы быть таким замечательным. Все, чего я хотела, когда пришла домой, — это забраться в постель и попытаться выбросить из головы все упущенные возможности. А вместо этого меня подвергают обвинениям.

Я начинаю пятиться к двери, поднимаю руки, как бы сдаваясь.

— Лочен, я не знаю, в чем твоя чертова проблема, но ты полный ублюдок. Что с тобой случилось? Я пришла, ожидая, что ты спросишь меня, хорошо ли я провела время, но вместо этого ты допрашиваешь меня, а потом обвиняешь во лжи! Даже если что-то и случилось на этом свидании, с чего ты вообще взял, что я захочу тебе рассказать?

Я разворачиваюсь к двери.

— Значит, ты спала с ним, — решительно говорит он. — Какая мать — такая и дочь.

Его слова рассекают воздух между нами. Моя рука замирает на холодном металле ручки. Медленно, болезненно я оборачиваюсь.

— Что? — слово срывается с губ маленьким дуновением воздуха, едва громче, чем шепот.

Время, кажется, остановилось. Он стоит передо мной в зеленой футболке и потертых джинсах, сжимая пальцы одной руки ладонью другой, спиной к огромной части ночи. Я оказываюсь перед незнакомцем. На его лице любопытный болезненный взгляд, как будто он плакал, но огонь в его глазах жжет мне лицо. Какой я была глупой, обманывая себя, что знаю его так хорошо. Он и до сих пор мой брат, но впервые мне кажется незнакомцем.

— Я не могу поверить, что ты это сказал, — мой голос, дрожащий в недоумении, исходит от существа, которое я едва узнаю: разбитого, травмированного без возможности восстановления. — Я всегда думала, что ты единственный, — вдох, — единственный человек, который никогда не причинит мне боль.

Ему, кажется, больно, его лицо отражает боль и недоверие, которые я испытываю.

— Мая, я нехорошо себя чувствую — это было непростительно. Я больше не знаю, что говорю, — его голос дрожит, он такой же потрясенный, как и мой. Прижимая руки к лицу, он отворачивается от меня, расхаживая по комнате, задыхаясь, его глаза наполнены диким, почти маниакальным взглядом.

— Мне просто нужно знать — пожалуйста, пойми — я должен знать, иначе я сойду с ума! — он крепко сжимает глаза и прерывисто вдыхает.

— Ничего не было! — я кричу, и мой гнев внезапно сменяется страхом. — Ничего не было. Почему ты мне не веришь? — Я хватаю его за плечи. — Ничего не было, Лочи! Ничего не было, ничего, ничего, ничего! — Я практически ору, но мне все равно. Я не понимаю, что с ним происходит. Что происходит со мной.

— Но он поцеловал тебя, — его голос пустой, лишенный всяких эмоций.

Отстраняясь от меня, он садится на корточки. — Он целовал тебя, Мая, он тебя целовал. — Его глаза полуприкрыты, лицо бесстрастное, как будто он истощен так, что нет сил реагировать.

— Он не целовал меня! — я кричу, схватив его за руки и пытаясь встряской привести в чувства. — Ладно, он пытался, но я ему не позволила! Знаешь, почему? Ты хочешь знать, почему? Ты действительно хочешь знать, почему? — Все еще сжимая его обеими руками, я подаюсь вперед, задыхаясь, когда слезы, горячие и тяжелые, стекают по моим щекам. — Вот почему… — рыдая, я целую Лочена в щеку. — Вот почему… — С приглушенным стоном я целую Лочена в уголок его рта. — Вот почему!.. — Закрыв глаза, я целую его в губы.

Я падаю, но знаю, что со мной все в порядке, потому что я с ним, с Лочи. Мои руки на его пылающих щеках, в его влажных волосах, на его теплой шее. Сейчас он целует меня в ответ, со странными тихими звуками, предполагающими, что он тоже плачет, целует меня так сильно, что содрогается, крепко хватая меня за руки и прижимая к себе. Я пробую на вкус его губы, язык, острые края передних зубов, мягкое тепло его рта. Я оказываюсь верхом на его коленях, желая стать еще ближе, желая раствориться в нем, смешать свое тело с его телом. Мы на миг отрываемся, чтобы вдохнуть, и я ловлю взгляд на его лице. Его глаза наполняются слезами. Он издает прерывистый звук; мы целуемся дольше, мягче и нежнее, а затем снова жестче и сильнее, его руки хватаются за лямки моего платья, скручивая их, сжимая ткань в кулаках, как будто борясь с болью. И я знаю, что он чувствует — это так до боли хорошо. Мне кажется, что я умру от счастья. Мне кажется, что я умру от боли. Время остановилось; время летит. У Лочена губы грубые, гладкие, жесткие, но нежные. Его пальцы сильные: я чувствую их на волосах, шее, руках и спине. И я не хочу, чтобы он меня отпускал.

Над нами разрывается звук, подобно удару грома; наши тела одновременно отталкиваются, и мы вдруг больше не целуемся, хотя я цепляюсь за воротник его футболки, а его руки крепко и сильно обнимают меня. Слышен звук сливаемой воды в туалете, затем знакомый скрип лестницы Кита. Ни один из нас не в состоянии двинуться, хотя в наступившей тишине ясно, что Кит вернулся в постель. Моя голова лежит у Лочена на груди, я слышу громкие звуки его сердца: очень громкие, очень быстрые, очень сильные. Я также слышу его дыхание — острые зазубренные шипы пронзают застывший воздух.

Он первым нарушает молчание:

— Мая, что, черт возьми, мы делаем? — хотя его голос не громче шепота, слышно, что он готов опять расплакаться. — Я не понимаю, почему… черт, почему это происходит с нами?

Я закрываю глаза и прижимаюсь к нему, поглаживая кончиками пальцев его обнаженную руку.

— Все что я знаю сейчас — это то, что я люблю тебя, — в тихом отчаянии говорю я, слова льются сами собой. — Я люблю тебя намного больше, чем просто брата. Я… я люблю тебя… во всех смыслах.

— Я чувствую то же самое… — его голос потрясенный и болезненный. — Это… это чувство такое большое, что иногда я думаю, будто оно поглотит меня. Оно такое сильное, что я чувствую, будто оно может меня убить. Оно продолжает расти, и я не могу… я не знаю, что сделать, чтобы остановить его. Но… но мы не должны этого делать — вот так любить друг друга! — его голос срывается.

— Я знаю это, понимаешь? Я не тупая!

Внезапно я злюсь, потому что не хочу этого слышать. Я закрываю глаза, потому что просто не могу сейчас думать об этом. Я не могу позволить себе думать о том, что это значит. Я не буду думать о том, как это называется. Я отказываюсь позволить ярлыкам внешнего мира испортить мне самый счастливый день в моей жизни. День, когда я поцеловала мальчика, о котором всегда мечтала, но никогда не позволяла себе увидеть. День, когда я, наконец, перестала лгать себе самой, притворяться, что испытывала к нему одну любовь, когда в действительности это были все виды возможной любви. День, когда мы, наконец, оказались свободны от наших ограничений и дали волю чувствам, которые так долго отрицали просто потому, что мы оказались братом и сестрой.

— Мы… о, Боже… мы сделали ужасную вещь, — голос Лочена дрожит, хрипит и задыхается от ужаса. — Я… я сделал ужасную вещь с тобой!

Я вытираю щеки и поворачиваю голову, чтобы посмотреть на него.

— Мы не сделали ничего плохого! Как можно такую любовь называть ужасной, если мы никому не причиняем боли?

Он смотрит на меня, в слабом свете его глаза блестят.

— Я не знаю, — шепчет он. — Как что-то настолько неправильное может казаться таким хорошим?

13 Лочен

Я говорю Мае, что ей нужно поспать, но знаю, что сам не смогу — я слишком боюсь подняться наверх и сидеть на кровати, сходя с ума в этой крошечной комнате, наедине со своими ужасающими мыслями. Она говорит, что хочет остаться со мной: она боится, что если уйдет, то я исчезну. Ей не нужно объяснять — я чувствую то же самое: страх, что если мы расстанемся сейчас, то эта невероятная ночь просто исчезнет, испарится, как сон, и мы проснемся утром снова каждый в своем теле, снова в обычной жизни. Однако здесь, на диване, обнимая ее, свернувшуюся калачиком возле меня, положившую голову мне на грудь, я все еще напуган — напуган больше, чем когда-либо. То, что только что случилось, было невероятно, но как-то совершенно естественно, будто в глубине души я всегда знал, что этот момент настанет, хотя ни разу не позволял себе думать о нем, как-либо представлять его. Сейчас, когда это время наступило, я могу думать только о Мае, сидящей около меня, чувствуя ее теплое дыхание на своей руке.

Такое ощущение, словно огромная стена мешает мне перейти на другую сторону, выйти моему сознанию во внешний мир — мир, существующий помимо нас двоих. Срабатывает естественный защитный клапан, мешая мне даже обдумать результаты того, что только что произошло, удерживая меня в безопасности, по меньшей мере, на мгновение от того ужаса, что я совершил. Будто мой разум знает, что пока не может отправиться туда, что прямо сейчас я недостаточно силен, чтобы справиться с последствиями этих огромных чувств, этих важных действий. Но страх остается — страх, что при холодном свете дня мы будем вынуждены смириться с тем, что это была просто ужасная ошибка, страх, что у нас не будет выбора, кроме как похоронить эту ночь, будто ее никогда и не было. Постыдный секрет, хранимый нами всю оставшуюся жизнь, пока хрупкий от времени он не превратится в пыль — слабое, далекое воспоминание, как порошок крыльев мотылька на оконном стекле, призрак чего-то, что, возможно, никогда не происходило, а существовало исключительно в нашем воображении.

Я не могу вынести мысли, что это был лишь один миг, который, не успев даже начаться, уже уходит в прошлое. Я должен держаться за него изо всех сил. Я не могу позволить Мае ускользнуть, потому что впервые в жизни моя любовь к ней кажется цельной, и все, что привело нас к этому моменту, внезапно обретает значение, будто так и было задумано. Но когда я опускаю взгляд на ее сонное личико: покрытые веснушками скулы, белую кожу, темные завитки ее ресниц, я чувствую огромную боль, похожую на острую ностальгию — тоску по тому, чего у меня никогда не будет. Чувствуя мой взгляд, она поднимает глаза и улыбается, но это грустная улыбка, как будто она тоже знает, насколько ненадежна наша новая любовь, насколько она опасно угрожающа для внешнего мира. Боль внутри меня разгорается, и я могу лишь думать о том, каково это целовать ее, как краток был тот миг и как отчаянно я хочу еще раз пережить его.

Она продолжает смотреть на меня с той легкой задумчивой улыбкой, будто ожидая, будто она знает. Мое лицо горит, сердце бешено колотится, дыхание становится учащенным, и она тоже это замечает. Приподняв голову с моей груди, она спрашивает:

— Хочешь поцеловать меня еще раз?

Я безмолвно киваю головой, сердце стучит сильнее.

Она выжидающе, с надеждой смотрит на меня.

— Тогда чего ты ждешь?

Я закрываю глаза, дыша с трудом, грудь заполняет крепкое чувство отчаяния.

— Я не… Я не думаю, что смогу.

— Почему нет?

— Потому что я беспокоюсь… Мая, что, если мы не сможем остановиться?

— Мы не должны…

Я глубоко дышу и отворачиваюсь, воздух вокруг меня горит от жара.

— Даже не думай так!

Выражение ее лица становится спокойным, она проводит пальцами вверх и вниз по внутренней стороне моей руки, ее глаза полны тяжелой печали. Ее прикосновение также наполняет меня тоской. Я никогда не думал, что простое прикосновение руки может так много передать.

— Хорошо, Лочи, мы остановимся.

— Ты должна остановить меня. Обещай мне.

— Я обещаю.

Она касается моей щеки, поворачивая к себе. Я беру ее лицо в свои ладони и начинаю целовать, сначала нежно. И в этот момент вся боль, беспокойство, одиночество и страх начинают испаряться до тех пор, пока я могу думать лишь о вкусе ее губ, тепле ее языка, запахе ее кожи, ее прикосновении, ее ласках. А потом я изо всех сил стараюсь сохранить спокойствие, а ее руки прижимаются к моему лицу, ее дыхание у моей щеки горячее и частое, губы теплые и влажные. Мои руки хотят касаться ее везде, но я не могу, не могу, и мы целуемся так сильно, что больно — больно от того, что я не могу сделать больше, что, как бы сильно я ее не целовал, я не могу… Я не могу…

— Лочи…

Мне плевать на обещание. Я даже не помню, почему это предложил. Меня ничто не беспокоит… ничто, кроме…

— Полегче, Лочи…

Я снова прижимаюсь к ее губам, крепко удерживая ее, чтобы она перестала отодвигаться.

— Лочи, остановись.

На этот раз она отталкивает меня и отодвигается, держа меня на расстоянии вытянутой руки, ее пальцы впиваются мне в плечи. У нее красные губы — она выглядит взволнованной, обезумевшей и совершенной.

Я дышу слишком часто. Даже больше.

— Ты мне обещал.

Она выглядит расстроенной.

— Да, я знаю!

Вскочив, я начинаю ходить по комнате. Как бы мне хотелось, чтобы здесь был бассейн с ледяной водой, чтобы нырнуть в него.

— Ты в порядке?

Нет, не в порядке. Я никогда не испытывал ничего подобного, и это пугает меня. Кажется, что тело берет надо мною власть. Я так возбужден, что едва могу думать. Мне нужно успокоиться. Я должен взять себя в руки. Я не могу позволить этому произойти. Я часто провожу руками по волосам, и воздух шумно выходит из моих легких.

— Прости меня. Я должна была сказать это раньше.

— Нет! — Я разворачиваюсь. — Ради Бога, это не твоя вина!

— Ну, хорошо-хорошо! Почему ты сердишься?

— Я не сержусь! Я просто… — Я останавливаюсь и прижимаюсь лбом к стене, борясь с желанием биться об нее головой. — Господи, что же нам делать?

— Никто не должен узнать, — тихо говорит она, покусывая кончик пальца.

— Нет! — кричу я.

Умчавшись на кухню, я с яростью обыскиваю морозилку в поисках кубиков льда для холодных напитков. Горячая кислота простреливает по моим венам, а сердце так сильно колотится в груди, что я слышу его. Это не столько физическая неудовлетворенность, сколько невозможность всей нашей ситуации, ужас того, во что мы втянули друг друга, отчаяние от знания того, что я никогда не смогу любить Маю так, как хочу.

— Лочи, ради Бога, успокойся.

Ее ладонь касается моей руки, когда я пытаюсь закрыть ящик морозилки.

Я отмахиваюсь.

— Не надо!

Она отступает назад.

— Знаешь, что мы тут делаем? Ты вообще имеешь представление? Знаешь, как это называется?

Я хлопаю дверцей морозилки и обхожу стол с другой стороны.

— Что на тебя нашло? — выдыхает она. — Почему ты вдруг нападаешь на меня?

Я резко останавливаюсь и смотрю на нее.

— Мы не можем этого делать, — выпаливаю я, ошеломленный внезапным пониманием. — Мы не можем. Если мы начнем, то как остановимся? Как мы вообще сможем сохранять это в тайне ото всех всю оставшуюся жизнь? У нас не будет жизни — мы окажемся в ловушке, скрываясь, все время притворяясь…

Она смотрит прямо на меня, ее голубые глаза расширены от потрясения.

— Дети… — тихо говорит она, к ней приходит новое осознание. — Дети — если хоть один человек узнает, их заберут!

— Да.

— Значит, мы не можем делать этого? Правда, не можем? — это звучит как вопрос, но по страданию на ее лице я вижу, что она уже знает ответ.

Медленно качая головой, я сильно сглатываю и отворачиваюсь к кухонному окну, чтобы спрятать навернувшиеся на глаза слезы. Небо будто в огне — ночь уже закончилась.

14 Мая

Я устала. Так ужасно устала. Это давит на меня как невидимая сила, уничтожая все здравые мысли, все остальные чувства. Я устала существовать каждый день, нося маску, притворяясь, что все в порядке. Пытаясь разобраться в том, что говорят другие, пытаясь сосредоточиться на уроках, пытаясь казаться нормальной перед Китом, Тиффином и Уиллой. Я устала проводить каждую минуту, каждый час, каждый день, борясь со слезами, часто сглатывая в попытке унять постоянную боль в горле. Даже ночью, когда я лежу, обнимая подушку, глядя сквозь открытые занавески, то не позволяю себе сдаваться, иначе я сломаюсь, рассыплюсь на тысячи кусочков, как разбитое стекло. Люди постоянно спрашивают меня, в чем дело, и от этого мне хочется кричать. Френси думает, что это потому, что Нико бросил меня, и я ей позволяю так думать — это проще, чем придумывать новую ложь. Пару раз во время перерыва Нико пытается заговорить со мной, но я даю понять, что не в настроении для разговора. Видно, что ему обидно, но мне все равно. Если быне ты… думаю я. Если бы не то свидание…

Но как я могу винить Нико за то, что он заставил меня понять — я влюбилась в своего брата? Чувство находилось там годами, поднимаясь все ближе и ближе к поверхности с каждым днем; это было лишь вопросом времени, когда оно прорвется сквозь нашу хрупкую сеть отрицания, заставив нас противостоять правде и признать, кто мы есть — два человека, которые любят друг друга, любят так, что никто другой не может понять. Действительно ли я жалею об этой ночи? Тот единственный миг радости между сомнениями — некоторые люди никогда не испытывают ничего подобного и за всю жизнь. Но минус в том, что вкус чистого счастья — как наркотик, проблеск рая, он заставляет вас желать больше. И после этого момента ничего уже не может быть как раньше. По сравнению с этим все становится серым. Мир становится пресным и пустым, ничего больше не имеет смысла. Ходить в школу — зачем? Сдать экзамены, получить хорошие оценки, поступить в университет, встретить новых людей, найти работу, двигаться дальше? Как я смогу жить отдельно от Лочена? Буду видеться с ним только пару раз в год, как мама и дядя Райан? Они росли вместе, они тоже были близки. Но потом он женился и переехал в Глазго. Так что у мамы и дяди Райана общего сейчас? Разделенные чем-то большим, чем расстояние и образ жизни, даже их воспоминания о совместном детстве исчезли из их памяти. То же самое случится со мной и Лоченом? И даже если мы оба останемся в Лондоне, когда он найдет девушку, когда я найду парня, как мы это выдержим? Как мы сможем смотреть друг на друга, живя отдельно, зная, как все могло бы быть?

Я пытаюсь избавиться от боли, думая об альтернативах. Иметь физические отношения с братом? Никто так не делает, это отвратительно. То же самое, если бы Кит был моим парнем. Я содрогаюсь. Я люблю Кита, но сама идея того, чтобы целовать его, отвратительна. Это не будет ужасно, а будет омерзительно — даже если мысль о том, что он целуется и обнимается с той худой американской девчонкой, с которой все время гуляет, довольна плоха. Я не хочу знать, чем он занимается со своей так называемой девушкой. Когда он станет старше, я надеюсь, что он встретит кого-то, влюбится, женится, но я никогда не захочу думать об интимных подробностях, физической стороне вещей. Это его дело. Тогда почему? Почему с Лоченом все по-другому? Но ответ настолько прост: потому что Лочен никогда не ощущался как брат. Ни как надоедливый младший, ни как любящий командовать старший. Мы с ним всегда были на равных. С тех пор, как мы были детьми, мы были лучшими друзьями. Всю жизнь нас связывали узы, крепче простой дружбы. Вместе мы воспитывали Кита, Тиффина и Уиллу. Мы вместе плакали и утешали друг друга. Мы видели друг друга в самом ранимом состоянии. Мы разделяли бремя, непонятное внешнему миру. Мы были там друг для друга: как друзья, как партнеры. Мы всегда любили друг друга, а теперь мы также хотим любить друг друга в физическом плане.

Я хочу все это объяснить ему, но знаю, что не могу. Я знаю, что, каковы бы ни были причины наших отношений, как бы сильно я ни пыталась оправдать их, это ничего не меняет: Лочен не может быть моим парнем. Из миллионов людей, населяющих эту планету, он относится к тем нескольким, с кем я никогда не смогу быть. И я должна это принять, даже если это медленно, как кислота на металле, разъедает меня изнутри.

Время идет, серое, холодное, безжалостное. Дома все следует своим чередом, снова и снова. Осень сменяется зимой, дни становятся заметно короче. Лочен ведет себя так, будто той ночи никогда и не было. Мы оба так себя ведем. А что нам еще остается? Мы разговариваем об обычных вещах, но наши взгляды редко встречаются, а когда это происходит, то это всего лишь одна или две секунды, прежде чем они нервно разбегаются в стороны. Но я задаюсь вопросом, о чем он думает. Я предполагаю, что, видя, насколько это неправильно, он выкинул все это из головы. Но, в любом случае, у него хватает мыслей. Его учительница по английскому все еще пытается сама заставить его говорить перед классом, и я знаю, что он боится ее уроков. Мамино поведение становится все более непредсказуемым — она все больше и больше времени проводит с Дэйвом и редко приходит домой трезвая. Время от времени она уходит в загул по магазинам и возвращается из-за возникающего чувства вины с подарками для каждого: хрупкими игрушками, которые ломаются за несколько дней; компьютерными играми, чтобы приклеить к монитору Кита; сладостями, которые снова сделают Тиффина неуправляемым. Я смотрю на это все, как с очень большого расстояния, не в состоянии больше ни с чем связываться. Напряженный Лочен с бледным лицом пытается сохранить своего рода порядок в доме, но я чувствую, что он слишком близок к критическому состоянию, и я не способна ему помочь.

Сидя за кухонным столом напротив него, наблюдая за тем, как он помогает Уилле с домашней работой, я охвачена его ужасной болью, этим глубоким чувством потери. Размешивая свой давно остывший чай, я наблюдаю за его знакомыми повадками: то, как он каждые несколько минут сдувает волосы с глаз, кусает нижнюю губу каждый раз, когда чувствует напряжение. Я смотрю на его руки с обкусанными ногтями, лежащие на столе, на его губы, которые когда-то касались моих — сейчас обветрены и кровоточат. Боль, которую я ощущаю, глядя на него, больше, чем я могу вынести, но я заставляю себя смотреть, впитывать из него в себя, как можно больше, пытаться снова пережить, по крайней мере, в голове все то, что я потеряла.

— Мальчик входит в п-е-щ-е-р-у, — Уилла произносит каждую букву. Стоя на коленях на кухонном стуле, она показывает на каждую букву по порядку, ее густые золотистые волосы закрывают лицо, их кончики скребут по странице книги слабым шуршащим звуком.

— Какое получается слово? — подсказывает ей Лочен.

Уилла рассматривает картинку.

— Камень? — оптимистично говорит она, глядя на Лочена своими большими голубыми глазами, полными надежды.

— Нет. Посмотри на слово “п-е-щ-е-р-у”. Сложи звуки вместе и произнеси их быстро. Какое получается слово?

— Пищер? — Она беспокойна и невнимательна, так как ей отчаянно хочется пойти поиграть, но, тем не менее, довольна уделяемому вниманию.

— Почти, но в середине буква “е” и на конце еще “у”. Как мы называем эти буквы?

— Прописные?

Лочен высовывает язык, нетерпеливо потирая им губу.

— Послушай, это прописные буквы.

Он перелистывает учебник в поисках букв, но не находит и сам записывает их на клочке использованной салфетки.

— Фу-у. Тиффин сморкался в нее.

— Уилла, ты смотришь? Это прописные “е” и “у”.

— Сопливые прописные “е” и “у”.

Уилла начинает смеяться, она ловит мой взгляд, и я чувствую, что тоже начинаю улыбаться.

— Уилла, это очень важно. Это легкое слово, я знаю, что ты можешь прочитать его, если постараешься. Это волшебные “е” и “у”. А что волшебные буквы делают?

Она сильно хмурится и снова склоняется над книгой, сосредоточенно высунув язык и согнув его над губой, ее волосы частично прикрывают страницу.

— Они заставляют гласные называть свое имя! — внезапно выкрикивает она, торжествующе вскидывая в воздух свой маленький кулачок.

— Хорошо. И где же здесь гласные?

— Хм… — Так же нахмурившись и высунув язык, она возвращается к странице. — Хм… — еще раз произносит она, стараясь оттянуть время. — “Е” и “у”?

— Хорошая девочка. Итак, волшебные буквы превращаются в звуки…

- “И”, “е” и “у”.

— Да. Поэтому попробуй снова прочитать слово.

- “Пе-ще-ру”. Пещеру! Мальчик вошел в пещеру! Смотри, Лочи, я прочитала его!

— Умница! Видишь, я знал, что ты сможешь!

Он улыбается, но в его глазах что-то еще. Грусть, которая никогда не исчезает.

Уилла заканчивает читать книгу и присоединяется к Тиффину перед телевизором. Я делаю вид, что потягиваю чай, наблюдая за Лоченом поверх кружки. Слишком уставший, чтобы двигаться, он снова садится, прихрамывая. Клочки бумаги, разбросанные книги, школьные письма и портфель Уиллы лежат перед ним. Между нами растягивается долгое молчание, как натянутая резинка.

— Ты в порядке? — в конце концов, спрашиваю я его.

Он криво улыбается и, кажется, колеблется, глядя вниз на заваленный стол.

— Не совсем, — наконец, отвечает он, избегая моего взгляда. — А у тебя?

— Нет. — Я прижимаюсь губами к ободку кружки в попытке остановить слезы. — Я скучаю по тебе, — шепчу я.

— Я тоже по тебе скучаю. — Он по-прежнему смотрит вниз, на книгу, которую читает Уилла. Его глаза, кажется, блестят. — Может… — Его голос срывается, поэтому он пробует снова: — М-может, тебе стоит дать Димарко еще один шанс? Ходят слухи, что он… он, наверняка, без ума от тебя! — Вымученный смешок.

Я гляжу на него в немом изумлении. Чувствую себя так, будто меня ударили по голове.

— Это то, чего ты хочешь? — спрашиваю я его с едва сдерживаемым спокойствием.

— Нет… нет. Я совсем не этого хочу. Но, может быть, это… поможет?

Он смотрит на меня с выражением полного отчаяния.

Я продолжаю кусать губу, пока не буду уверена, что не начну плакать, прокручивая его возмутительное предложение у себя в голове.

— Помочь мне или помочь тебе?

Его нижняя губа на мгновение вздрагивает, и он тут же прикусывает ее, видимо, не замечая, что складывает гармошкой обложку учебника Уиллы.

— Не знаю. Может, нам двоим, — поспешно говорит он.

— Тогда ты должен куда-нибудь сходить с Фрэнси, — выпаливаю я в ответ.

— Хорошо.

Он не поднимает взгляд.

Я на мгновение теряю дар речи.

— Ты… но… я думала, тебе она не нравится? — ужас в моем голосе резонирует по комнате.

— Не нравится, но мы должны что-то делать. Нам нужно встречаться с другими людьми. Это… это единственный способ…

— Единственный способ для чего?

— Чтобы… чтобы перебороть это. Чтобы выжить.

Я опускаю кружку на стол, расплескивая чай на руку и рукав рубашки.

— Ты думаешь, я просто переборю это? — кричу я, кровь приливает к моему лицу.

Втянув голову в плечи и вздрогнув, будто я собираюсь его ударить, он поднимает руку, чтобы держать меня нас расстоянии.

— Не… я не могу… пожалуйста, не делай все только хуже.

— А я могу? — открываю я рот от удивления. — Я могу сделать все хуже?

— Все, что я знаю, это то, что мы должны что-то делать. Я не могу так… я не могу больше так продолжать!

Он неровно вдыхает и отворачивается.

— Я знаю. — Я понижаю голос, заставляя себя вернуться в некое подобие спокойствия. — Так же, как и я.

— А что еще мы можем сделать? — Его глаза умоляют мои.

— Хорошо. — Я закрываю свои мысли, закрываю чувства. — Я скажу Фрэнси завтра. Она будет на седьмом небе от счастья. Но она порядочный человек, Лочен. Ты не сможешь просто бросить ее через неделю.

— Не брошу. — Он смотрит на меня, у него на глазах стоят слезы. — Я останусь с ней так долго, как она того захочет. Я женюсь на ней, если она захочет. То есть, по большому счету, какое, черт возьми, имеет значение, с кем я останусь, если это не можешь быть ты?

Сегодня все по-другому. Дом холодный и чужой. Кит, Тиффин и Уилла кажутся подражателями самих себя настоящих. Я даже не могу взглянуть на Лочена, олицетворение моей потери. Улицы по дороге в школу, кажется, изменились в одночасье. Наверно, я в каком-то незнакомом городе, в какой-то широко раскинувшейся стране. Пешеходы вокруг меня не совсем похожи на живых. Я не чувствую себя живой. Я больше не уверена в том, кто я есть. Девочку, существовавшую до той ночи, того поцелуя, стерли из жизни. Я больше не та, кем была, я все еще не знаю, кем стану. Нервные гудки автомобилей раздражают меня, как и звуки шагов по тротуару, проезжающие автобусы, открывающиеся ставни магазинов, пронзительная болтовня детей, идущих в школу.

Здание больше, чем я его помню: строгий, бесцветный, бетонный вид. Ученики, спешащие по этой дороге, выглядят как статисты на съемочной площадке. Я должна двигаться для того, чтобы соответствовать всему происходящему, как электрон должен подчиняться току. Я поднимаюсь по ступеням очень медленно, по одной, когда мимо меня протискиваются и толкаются люди. Дойдя до класса, я замечаю то, чего не видела раньше: отпечатки пальцев на стенах, пятнистый линолеум, потрескавшийся, как тонкая яичная скорлупа, ритмично исчезающий у меня под ногами. Где-то издали на меня пытаются наскочить голоса, но я отражаю их. Звуки отскакивают от меня незамеченными: скрип стульев, смех и болтовня, сплетни Фрэнси, жужжание учителя по истории. Солнечный свет прорезается сквозь покрывало облаков, проникая сквозь стекла больших окон, через мой стол, прямо мне в глаза. Передо мной образовываются белые пятна, пляшущие пузыри цвета и света, которые держат меня в плену до тех пор, пока не звенит звонок.

Рядом со мной Фрэнси, ее рот полон вопросов, накрашенные красным губы раскрываются и закрываются — губы, которые скоро коснутся губ Лочена. Я должна сказать ей сейчас, пока не слишком поздно, но у меня пропадает голос, и изо рта вырывается лишь пустой воздух.

Второй урок я пропускаю, чтобы избежать ее. Хожу по пустой школе, своей огромной тюремной камере, в поисках ответов, которые невозможно найти. Мои туфли стучат по ступеням, когда я поднимаюсь вверх и спускаюсь вниз, обхожу вокруг и вокруг каждый этаж, ища — что? — своего рода освобождение? Резкий зимний свет усиливается, проникая в окна и отражаясь от стен. Я чувствую его давление на своем теле, прожигающее дыры в моей коже. Я заблудилась среди этого лабиринта коридоров, лестниц, этажей, расположенных друг над другом, как колода карт. Если я продолжу идти, то, возможно, найду обратный путь — путь к тому человеку, кем я была. Теперь я двигаюсь медленнее. Может, даже плыву. Я плыву сквозь пространство. Земля потеряла свою силу притяжения, все вокруг меня кажется жидким. Я дохожу до другой лестницы, ступени растворяются внизу. Подошва моего ботинка отрывается от поверхности, и я ступаю в небытие.

15 Лочен

Я смотрю на затылок Нико Димарко. Замечаю на краю парты его темную руку с грубыми пальцами, и мысль о том, что они касаются Маи, причиняет мне физическую боль. Я не могу просто стоять и смотреть, как кто-то встречается с моей сестрой, потому как сам я не могу пойти с Фрэнси или любой другой девушкой и сделать вид, что она может мне заменить ее. Нужно найти Маю и надеяться, что еще не поздно. Мне нужно сказать ей, что сделка отменяется. Возможно, со временем она сможет найти кого-то, с кем сможет быть. И я буду счастлив, только ради нее. Но для меня никого никогда не будет. Абсолютная уверенность в этом факте душит меня.

Стрелки часов над доской движутся. Второй урок почти закончился. Она же еще не сказала Фрэнси, да? Должно быть, она собирается дождаться утреннего перерыва. Я чувствую себя невероятно плохо. Только то, что я не могу пойти на это, не означает, что она чувствует то же самое. Хоть это и было моей идеей, но обмен предложила она. Может, она решила дать Димарко второй шанс. Может, мука последних нескольких недель дала ей понять, каким облегчением могут быть нормальные отношения.

Звенит звонок, и я срываюсь с места, хватая сумку и пиджак и игнорируя крики учителя о домашнем задании. На пятом лестничном пролете образовалась огромная пробка. Я направляюсь к лестнице на другом конце. Толпа людей скопилась и здесь. Но они неподвижны. Они остановились, как вкопанные, словно амебы, повернувшиеся друг к другу и говорящие настойчивыми возбужденными голосами. Я проталкиваюсь мимо них. Толстая красная лента, натянутая в верхней части лестницы, резко останавливает меня. Когда я ныряю под нее, меня тянет за плечо назад чья-то рука.

— Ты не можешь здесь спуститься, — произносит голос. — Тут произошел несчастный случай.

Я невольно отступаю назад. Ох, просто замечательно.

— Упала какая-то девушка. Ее только что отнесли в медицинский кабинет. Она была без сознания, — благоговейным голосом добавляет кто-то другой.

Я смотрю на ленту, чувствуя искушение снова нырнуть под нее.

— Кто упал? — слышу я, как еще один голос позади меня спрашивает.

— Девушка из моего класса. Мая Уители. Я видел, как это произошло — она не упала, а прыгнула!

— Эй!

Я ныряю под ленту и пробегаю вниз по лестнице два пролета, подошвы моих ботинок скрипят по линолеуму. Первый этаж заполнен учениками, выходящими на перемену, все двигаются как в замедленном действии. Я пробираюсь сквозь толпу, плечами задевая остальных, со всех сторон меня толкают люди, вслед раздаются злые крики, когда я протискиваюсь мимо них.

— Эй-эй-эй… — Кто-то хватает меня за руку. Я разворачиваюсь, готовый оттолкнуть его, но оказываюсь лицом к лицу с мисс Эзли. — Лочен, тебе нужно подождать здесь… Медсестра занята…

Я выдергиваю свою руку из ее хватки, и она двигается вперед, чтобы преградить мне дорогу.

— В чем дело? — спрашивает она. — Ты не здоров? Посиди здесь, а я посмотрю, чем могу тебе помочь.

Я невольно отступаю назад.

— Позвольте мне пройти. — Я жадно хватаю ртом воздух. — Ради Бога, мне нужно…

— Тебе нужно подождать здесь. Просто тут с кем-то произошел несчастный случай, и в этот момент миссис Ша разбирается с этим.

— Это Мая…

— Что?

— Моя сестра!

Ее лицо меняется.

— О, Боже. Лочен, послушай, с ней все будет в порядке. Она просто упала в обморок. Она упала не очень далеко…

— Пожалуйста, позвольте мне ее увидеть!

— Посиди здесь минутку, а я спрошу у медсестры.

Мисс Эзли исчезает за дверью. Я сижу на одном из пластиковых стульев и прижимаю ко рту кулак, мои легкие требуют воздуха.

Минутой позже возвращается мисс Эзли, чтобы сказать мне, что Мая в порядке, лишь находится немного в состоянии шока и в синяках. Она просит меня дать ей номер телефона нашей матери, я отвечаю ей, что она уехала и что я сам отвезу Маю домой. Она выглядит обеспокоенной и сообщает мне, что Маю нужно доставить в отделение экстренной медицинской помощи, чтобы ее обследовали на наличие сотрясения. Я настаиваю, что с этим тоже могу справиться сам.

Наконец, они разрешают мне увидеть ее. В маленькой белой приемной на кровати сидит Мая, откинувшись на подушку, светло-зеленое одеяло наполовину натянуто на ее колени. С нее сняли галстук, а правый рукав закатали, обнажив тонкую белую руку с ярко фиолетовыми синяками. На колене у нее большой пластырь. Ботинки тоже сняты, а босые ноги свешиваются с края кровати, белая повязка обхватывает одно колено. Медные волосы, выбившиеся из конского хвоста, падают ей на плечи. Лицо окрашено всеми цветами радуги. Небольшой порез на ее щеке окружает потрескавшаяся засохшая кровь, темно-красное пятно болезненно контрастирует с остальной частью ее лица. Фиолетовые тени подчеркивают окруженные красным пустые глаза. Когда Мая видит меня, то не улыбается — свет на ее лице сменил тусклый взгляд.

Когда я ступаю в небольшое пространство между дверью и ее кроватью, она, кажется, сжимается. Я быстро отхожу назад, прижимая потные ладони к холодной стене позади себя.

— Что… что случилось?

Она несколько раз моргает и какое-то время устало изучает меня.

— Все в порядке. Я в порядке…

— Просто с-скажи мне, что случилось, Мая! — в моем голосе слышна резкость, которую я не могу скрыть.

— Я упала в обморок, когда спускалась вниз по лестнице. Я пропустила завтрак, и у меня было обезвоживание, вот и все.

— А что говорит медсестра?

— Что я в порядке. Что не должна пропускать приемы пищи. Она хочет, чтобы я съездила в больницу и проверилась на сотрясение мозга, но в этом нет необходимости. У меня не болит голова.

— Они считают, что ты упала в обморок из-за того, что не позавтракала? — Мой голос начинает повышаться. — Но это же абсурд! Ты никогда раньше не падала в обморок, и ты почти никогда не завтракала.

Она закрывает глаза, будто мои слова ранят ее.

— Лочи, я в порядке. Ты не мог бы, пожалуйста, убедить медсестру выпустить меня отсюда? — Она открывает глаза и на мгновение выглядит обеспокоенной. — И… и у тебя есть уроки, которые нельзя пропускать?

Я изумленно смотрю на нее.

— Не будь смешной. Я отведу тебя домой прямо сейчас.

Она слегка улыбается, и мне кажется, будто я падаю.

— Спасибо.

Миссис Ша вызывает такси, чтобы нас отвезли в местную больницу, но как только мы оказываемся за воротами, Мая отпускает водителя. Она двигается от меня по тротуару, для равновесия держась рукой за стену.

— Пошли. Я иду домой.

— Но медсестра сказала, что у тебя может быть сотрясение мозга! Мы должны поехать в больницу!

— Не будь глупым. Я даже не ударилась головой.

Она продолжает неуверенно шагать по дороге, затем поворачивается в пол-оборота и протягивает руку. Сначала я просто непонимающе смотрю на нее.

— Можно немного опереться на тебя? — У нее виноватый взгляд. — У меня слегка дрожат ноги.

Я бросаюсь к ней и хватаю за руку, оборачивая ее вокруг своей талии, а своей обхватывая ее за плечи.

— Вот так? Так… нормально?

— Отлично, но тебе не нужно сжимать меня так сильно…

Я слегка ослабляю хватку.

— Так лучше?

— Гораздо.

Мы движемся по дороге, ее тело опирается на мое, такое же легкое и хрупкое, как у птички.

— Эй, ты только погляди, — говорит она, в ее голосе слышится намек на усмешку. — Я на целый день освободила нас от школы, а еще даже нет, — она снимает мою руку со своей талии, чтобы взглянуть на мои часы, — одиннадцати.

Улыбнувшись, она поднимает голову так, что ее глаза встречаются с моими, и позднее утреннее солнце омывает ее бесцветное лицо.

Я судорожно вздыхаю.

— Хитро, — подмечаю я, сглатывая с трудом.

Несколько минут мы идем молча. Мая крепко держится за меня. Время от времени она притормаживает, и я предлагаю ей присесть, но она качает головой.

— Прости меня, — мягко говорит она.

Боже. Нет. У меня в груди начинает дрожать воздух.

— Это была и моя идея, — добавляет она.

Я делаю глубокий вдох и, отворачиваясь, задерживаю дыхание. Если я достаточно сильно прикушу губу и заставлю себя встретиться с взглядами любопытных прохожих, то смогу удерживать себя в руках еще какое-то время, чуть-чуть подольше. Но она может сказать. Я чувствую, как ее беспокойство пронизывает мою кожу, как нежное тепло.

— Лочи?

Перестань. Ничего не говори. Я не могу этого вынести. Пожалуйста, пойми.

Она поворачивается ко мне лицом.

— Не кори себя за это, Лочи. Это не твоя вина, — раздается ее шепот возле моего плеча.

Мая идет на кухню, пока я остаюсь позади, делая вид, что разбираю почту и пытаюсь взять себя в руки. А потом внезапно я вижу ее силуэт в дверном проеме. Она выглядит потрепанной: спутанные волосы, мятая одежда и перевязанное колено. По всей скуле тянется бордовое пятно, через пару дней оно расплывется огромным синяком на всю щеку. “Мая, прости меня”, - мне хочется сказать. — “Я никогда не хотел причинить тебе боль”.

— Не сделаешь мне чашечку кофе? — спрашивает она, неуверенно улыбаясь.

— Конечно… — Невидящим взглядом я смотрю на конверты в руках. — К-конечно…

На этот раз она, как следует, улыбается мне.

— Думаю, я могла бы свернуться калачиком на диване, глядя какую-нибудь дневную передачу.

Молчание. Я просматриваю всякую макулатуру и оттягиваю время для ответа, когда боль, как осколок стекла, медленно пронзает мое горло.

— Составишь мне компанию?

Теперь она медлит, все еще ожидая моего ответа.

Вокруг шеи затягивается невидимая петля. Я не могу ответить.

— Лочи?

Я не двигаюсь. Стоит мне это сделать, как я потеряю контроль.

— Эй…

Неожиданно она делает шаг мне навстречу, и я тут же отскакиваю назад, ударяясь локтем о входную дверь.

— Лочи, со мной все хорошо. — Она медленно поднимает руки. — Посмотри на меня, я в порядке. Ты же видишь это, да? Я просто поскользнулась, вот и все. Я устала. Все хорошо.

Но это не так, не так, потому что я медленно разрываюсь на две части. Ты стоишь здесь вся в порезах и ушибах, которые, с таким же успехом, мог нанести и я своими собственными руками. И я люблю тебя так сильно, что это убивает меня, но все, что я могу сделать — это оттолкнуть тебя и причинить тебе боль, пока, в конце концов, твоя любовь не превратится в ненависть.

В груди поднимается боль, дыхание становится прерывистым, и на глаза наворачиваются жгучие слезы. Внезапно я комкаю в ладонях глянцевые рекламные объявления и, навалившись на стену, прижимаю блестящую бумагу к лицу.

В воздухе повисает потрясенное молчание прежде, чем я ощущаю Маю рядом с собой, нежно тянущую меня за руки.

— Не надо, Лочи, все хорошо. Посмотри на меня. Со мной все в порядке!

Я прерывисто вздыхаю.

— Сожалею… Я так сожалею!

— Сожалеешь о чем, Лочи? Я не понимаю!

— О поведении… прошлой ночью… оно было ужасным, таким глупым…

— Сейчас это не имеет значения. Все кончено, понимаешь? Мы оба знаем, что этого нельзя делать, поэтому мы никогда не подумаем снова это повторить, — у нее решительный, обнадеживающий голос.

Я бросаю бумажки и откидываю голову назад, ударяясь затылком о стену, яростно растирая рукой глаза.

— Я не знал, что делать! Я был в отчаянии… и до сих пор в отчаянии! Я не могу остановить это чувство! — теперь я безумно кричу. Я чувствую, как схожу с ума.

— Послушай… — Она берет мои руки и гладит их в попытке успокоить меня. — Я никогда не хотела ни Нико, ни кого-либо еще. Только тебя.

Я смотрю на нее, во внезапно возникшей тишине мое дыхание звучит грубо и неровно.

— Ты можешь взять меня, — шепчу я дрожащим голосом. — Я здесь. И я всегда буду здесь.

Ее лицо озаряется радостью, когда руки тянутся к моему лицу.

— Мы были глупыми, мы думали, что они смогут остановить нас. — Она гладит мои волосы, целует лоб, щеки, уголки губ. — Они никогда не остановят нас. Пока мы сами этого не захотим. Но ты должен перестать думать, что это неправильно, Лочи. Это то, что думают другие, это их проблема, их дурацкие правила, их предрассудки. Это они не правы, ограниченны, жестоки… — Она целует мое ухо, шею, губы.

— Это именно они не правы, — повторяет она. — Потому что они не понимают. Мне плевать на то, что биологически ты оказался моим братом. Я никогда не чувствовала тебя, как брата. Ты всегда был для меня лучшим другом, моей родственной душой, а теперь я еще и влюбилась в тебя. Почему это считается таким преступлением? Я хочу держать тебя, целовать — делать все то, что позволяется влюбленным. — Она глубоко вздыхает. — Я хочу провести остаток своей жизни с тобой.

Я закрываю глаза и прижимаюсь горячим лицом к ее щеке.

— Так и будет. Мы найдем способ. Мая, мы должны…

Когда я толкаю локтем дверь в ее спальню, со стаканом сока в одной руке и бутербродом в другом, то нахожу ее спящей, растянувшейся лицом вниз на кровати, одеяло отброшено, руки обнимают голову на подушке. Она выглядит такой беззащитной, такой хрупкой. Яркий полуденный свет освещает часть ее спящего лица, полоску мятой широкой школьной рубашки, край ее белых трусиков, верхнюю часть ее бедра. Найдя отброшенную юбку, разбросанные по полу носки и туфли, я ставлю на ее стол возле пачки бумаг тарелку и стакан и медленно выпрямляюсь. Я долго смотрю на нее. Через какое-то время у меня начинают болеть ноги, и я соскальзываю вниз, садясь возле стены и кладя руки на колени. Я боюсь, что если уйду, даже на минуту, с ней снова что-нибудь случится. Я боюсь, что если уйду, вернется черная стена страха. Но здесь, рядом с ней, вид ее спящего лица напоминает мне о том, что больше ничего не имеет значения, что в этом я не одинок. Это то, чего хочет Мая, чего хочу я — бороться с этим бесполезно, оно лишь ранит нас обоих. Для того, чтобы выжить, человеческое тело нуждается в постоянном питании, воздухе и любви. Без Маи я потеряю все эти три вещи, по отдельности мы медленно умрем.

Должно быть, я задремал, так как от звука ее голоса мое тело вздрагивает, и я выпрямляюсь, потирая шею. Она сонно моргает глазами, ее щека лежит на краю матраца, рыжие волосы касаются пола. Я не знаю, что она сказала, чтобы разбудить меня, но сейчас она тянет руку, развернув ладонь в мою сторону. Я беру ее за руку, и она улыбается.

— Я сделал тебе бутерброд, — говорю я ей, глядя на стол. — Как ты себя чувствуешь?

Она не отвечает, ее глаза засасывают меня. Тепло ее ладони проникает в мою, а пальцы сжимаются, когда она нежно тянет меня к себе.

— Иди сюда, — говорит она все еще хриплым ото сна голосом.

Я смотрю на нее, чувствуя, как мой пульс учащается. Она отпускает мою руку и отодвигается назад на другую сторону кровати, оставляя место для меня. Я снимаю ботинки и носки и неуверенно стою, когда она протягивает ко мне руки.

Опускаясь на матрац рядом с ней, я вдыхаю ее запах и чувствую, как ее ноги переплетаются с моими. Она нежно целует меня — мягкие, легкие поцелуи, от которых у меня покалывает лицо и по телу пробегает дрожь, вызывая мгновенное возбуждение. Я остро осознаю, что ее обнаженные ноги зажаты между моими, и боюсь, что она узнает. Я закрываю глаза и глубоко вздыхаю в попытке успокоиться, но она целует мои веки, и ее волосы щекочут мне шею и лицо. Я слышу, как мое дыхание становится поверхностным и частым.

— Все в порядке, — говорит она с улыбкой в голосе. — Я люблю тебя.

Я открываю глаза, отрываю голову от подушки и начинаю целовать ее в ответ, сначала нежно, но потом она обхватывает меня рукой за шею и прижимает к себе. Наши поцелуи убыстряются, становясь глубже и настойчивее, пока становится невозможно дышать. Одной рукой я обнимаю ее голову, а другой сжимаю ее ладонь. Каждый последующий поцелуй ожесточеннее предыдущего, пока я не начинаю бояться, что делаю ей больно. Я не знаю, куда двигаться дальше, не знаю, что делать. Со странным звуком я прижимаюсь лицом к горячему изгибу ее шеи и через мгновение уже глажу ее грудь, хлопковая ткань рубашки трется о мои пальцы. Я чувствую, как кончики ее пальцев пробегают вверх и вниз по моей спине, проскальзывают под рубашку, потом ныряют под руки и достигают груди, касаясь сосков. Мое тело пронзают маленькие электрические разряды. Мои губы снова тянутся к ней, я жадно хватаю ртом воздух, а она издает такие звуки, от которых мое сердце колотится все сильнее. Меня будто уносит горящий вихрь безумия, обрушивая на меня сразу миллион ощущений: жар ее губ, прижимающийся язык, вкус ее рта, запах ее волос, ощущение ее грудей. Пуговицы на рубашке царапают мою ладонь, когда я скольжу вниз по ним рукой, возвышающиеся ребра внезапно сменяются опускающимся вниз изгибом живота, потрясением от того, что моя рука под ее рубашкой, и ощущением упругой теплой кожи. Одна рука Маи у меня в волосах, а другая — на моем животе. Мои мышцы содрогаются в ответ на ее прикосновения, отдергиваясь в еще более отчаянном желании, чтобы ее рука последовала за ними. И я вдруг осознаю, что ее пальцы проскальзывают за край моих брюк, прижимаясь к животу, замедляясь у пояса моих боксеров. Мне приходится прервать поцелуй и прижаться лицом к подушке, чтобы не дать себе умолять ее продолжать дальше. Я ни о чем не могу думать, кроме этого слепого безумия, я хочу остановить себя, но не в состоянии оставаться спокойным. Мне хочется сделать вид, что это случайность, и я не знаю, что делать, но все равно делаю. Мои руки вцепляются в простыню, скручивая ее в узлы, когда я вжимаюсь в нее, трусь об нее, сначала несильно, надеясь, что она не заметит. Но вскоре и это выходит из-под моего контроля, когда темп и давление увеличиваются сами по себе, моя промежность прижимается к ее тазовой кости, между нами остается лишь тонкий мягкий материал одежды. Мне так хочется ощутить ее обнаженную кожу, хотя даже ее тела под школьной формой достаточно, чтобы унести меня в водоворот страсти и желания. Я слышу звук своего хриплого дыхания, чувствую трение наших двух тел. Я знаю, что должен остановиться, должен сделать это сейчас, потому что, если я продолжу, то знаю, что произойдет… Мне нужно остановиться, я должен, я должен… А потом ее губы находят мой рот, она глубоко целует меня, и мое тело простреливает потрескивающий шипящий электрический ток, испуская красные вспышки бурного восторга. И внезапно я сильно содрогаюсь, прижимаясь к ней, все мое тело взрывается от экстаза, подобно солнцу…

Мая перекатывается на бок лицом ко мне и убирает пряди волос с моего лица, выглядя удивленной, ее губ касается изумленная улыбка. Когда ее смеющиеся глаза встречаются с моими, я резко вздыхаю и чувствую, как меня накрывает волна смущения.

— Я… я немного увлекся.

Я кривлюсь, пытаясь скрыть свое сильное смущение. Она вообще знает, что произошло? Ей это противно?

Она приподнимает брови и удерживает улыбку.

— Серьезно?

Она знает. Твою мать!

— Ну, такое происходит, когда ты… когда ты делаешь подобные вещи.

Мой голос звучит громче, чем я намеревался: защищающийся, дрожащий, неровный.

— Знаю. Ух ты, — тихо говорит она.

— Я не мог… Я не мог остановиться.

У меня бешено колотится сердце. Я схожу с ума от смущения.

Она целует меня в щеку.

— Лочи, все в порядке — я не хотела, чтобы ты останавливался!

Меня накрывает чувство облегчения, и я притягиваю ее к себе так, что ее волосы оказываются на моем лице.

— Правда?

— Правда!

Я с облегчением закрываю глаза.

— Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю.

Проходит несколько минут, а потом моей щеки касаются горячие прерывистые вздохи — тихий смех.

— Ты засыпаешь!

Я с трудом открываю глаза и неловко смеюсь. Это правда. Я устал. Мои веки опускаются под тяжестью невидимых грузов, и каждая частичка энергии уходит из моего тела. Я только что испытал самые насыщенные несколько минут своей жизни, и теперь мое тело чувствует такую слабость. Я неловко шевелюсь на кровати и смущенно морщусь.

— Думаю, мне надо в душ…

Я не могу перестать думать об этом: ночью и днем. Что мы сделали? Что мы сделали? Несмотря на то, что мы даже не снимали одежду, что то, что мы сделали, формально не нарушает закон, я знаю, что мы ступили на опасный скользкий склон. Слишком страшно и восхитительно подумать о том, куда он мог бы привести нас, в конце концов. Я пытаюсь твердить себе, что это ничего не значило, что я просто старался утешить ее, но даже сам я не могу поверить в свою собственную нелепую отговорку. А теперь это как наркотик, и я не могу поверить, что мне удавалось прожить столько времени с присутствием Маи каждый день и без этого уровня близости…

16 Мая

Все, о чем я могла думать в конце дня, это то, сколько можно выдержать, сколько вынести. Будучи вместе, мы никому не вредили; врозь же уничтожали сами себя. Мне хотелось быть сильной, хотелось показать Лочену, что если он смог уйти после той первой ночи, то и я смогу; что если он может отвлечься с другой девушкой, то и я могу сделать то же самое с парнем. У меня в голове крутилась эта мысль, но остальная часть меня противилась этому. Вместо того, чтобы следовать нашему уговору, мое тело выбрало прыжок вниз с лестницы.

Лочен — все тот же Лочен, несмотря ни на что. Когда я смотрю на него, он выглядит не так, как я сейчас. Мои воспоминания продолжают возвращать меня назад, к тому дню на кровати: вкус его горячего рта, прикосновение его пальцев к моей коже. Я хочу быть с ним все время. Я следую за ним из комнаты в комнату, находя любую причину быть рядом, смотреть на него, прикасаться к нему. Я хочу обнять его, погладить, поцеловать, но, конечно, когда рядом все время другие, это невозможно. Любовь к нему будто становится сильной физической болью. Мною овладел калейдоскоп противоречивых эмоций: с одной стороны, волнение от такого количества адреналина и волнения, что сложно есть, с другой — поглощение ужасом от того, что Лочен внезапно скажет, что мы не можем делать этого, потому что это неправильно. Или что кто-то узнает и заставит нас расстаться. Я не стану слушать, как у меня в голове тикает бомба, не стану думать о будущем, где зияет черная дыра, в котором никто из нас не сможет существовать, вместе или по отдельности… Я отказываюсь позволять своим страхам за будущее разрушать настоящее. Все, что сейчас имеет значение, это то, что Лочен рядом со мной, и мы любим друг друга. Я никогда в жизни не чувствовала себя такой счастливой.

Лочен тоже кажется более бодрым. Напряженный взгляд истощения и ложной радости исчезли с его лица. Он лопается от смеха над шутками Тиффина, щекочет Уиллу и кружит ее, пока я не прошу его остановиться. Он потакает Киту и пропускает мимо ушей его обычные подстрекательские высказывания, он даже перестал кусать губы. И каждый раз, когда мы встречаемся взглядами, его лицо озаряется улыбкой.

В пятницу утром, две недели спустя после наших последних объятий в кровати, я подхожу к нему, когда он стоит в одиночестве у раковины, спиной к дверям, потягивая свой утренний кофе и глядя в окно. Его черные волосы до сих пор торчат после ночи, белые рукава рубашки как всегда закатаны до локтей. Кожа на руках выглядит такой гладкой, что мне очень хочется прикоснуться к ней. Не в силах удержаться, я незаметно провожу своей рукой по его ладони. Он оборачивается ко мне с удивленной улыбкой, но в его глазах я вижу намек на тревогу, сопровождаемую другими эмоциями: тоской и мучительным отчаянием.

— Остальные спустятся через минуту, — нежно предупреждает меня Лочен.

Я бросаю взгляд на закрытую дверь в кухню, жалея, что там нет замка.

Развернувшись, я касаюсь кончиками пальцев внутренней стороны его ладони.

— Я соскучилась по тебе, — шепчу я.

Он слегка улыбается, но глаза остаются грустными.

— Просто нам нужно… нужно дождаться правильного момента, Мая.

— Правильного момента не будет, — отвечаю я. — Между детьми, школой и возвращениями Кита посреди ночи мы никогда не остаемся наедине.

Он снова начинает кусать губы, возвращаясь взглядом к окну. Я кладу голову ему на плечо.

— Не надо! — хрипло говорит он.

— Но я просто…

— Ты что, не понимаешь? От этого только больнее. Только хуже. — Он нервно вздыхает. — Я не могу… не могу вынести, когда ты…

— Когда я что?

Он не отвечает.

— Почему ты меня отталкиваешь?

— Ты не понимаешь. — Он почти сердито оборачивается ко мне, голос его начинает дрожать. — Видеть тебя, быть рядом с тобой каждый день, но быть не в силах сделать что-нибудь — это будто рак, съедающий изнутри мое тело, мой разум!

— Хорошо. Я знаю. Прости. — Я пытаюсь высвободить свою руку, но его пальцы сжимают мои.

— Не…

Я наклоняюсь к нему и крепко держу, когда он обнимает меня. Тепло его тела растекается по мне, словно электрический ток. Его горячая щека касается моего лица, губы дотрагиваются моих губ, а затем снова отрываются, его дыхание на моей шее влажное и настойчивое. Мне до боли хочется поцеловать его.

И тут резко открывается дверь, звуча будто выстрел. Мы отскакиваем друг от друга. На пороге стоит Тиффин, волоча за собой галстук, рубашка расстегнута. Его широко распахнутые глаза перебегают от моего лица к лицу Лочена.

— Ух ты, первый готов! — мой голос звучит пронзительно, с притворной радостью. — Подойди, я завяжу тебе галстук. Что хочешь на завтрак?

Он по-прежнему не двигается.

— Что случилось? — медленно спрашивает он, его лицо встревожено.

— Ничего! — Лочен отвлекается от приготовления кофе и одаривает его подбадривающей улыбкой. — Все хорошо. Тебе мюсли, тост или и то, и другое?

Тиффин игнорирует старания Лочена отвлечь его.

— Почему ты обнимал Маю? — вместо этого спрашивает он.

— Потому что… потому что Мая была немного расстроена из-за сегодняшней контрольной, неровно отвечает Лочен. — Она очень нервничает.

Я согласно киваю, быстро стирая притворную улыбку с лица.

Неубежденный Тиффин медленно идет к стулу, забыв свои обычные жалобы, пока Лочен накладывает ему в тарелку мюсли.

У меня колотится сердце. Мы лишь слышали, как распахнулась дверь и потом ударилась об угол буфета. Видел ли Тиффин, как Лочен целует меня в шею, заметил ли наш поцелуй? Без дальнейших замечаний Тиффин ест мюсли, и я знаю, что он не поверил в нашу историю. Знаю, что он чувствует, будто что-то не так. Шумный и с жалобами приход Кита и Уиллы — почти облегчение: один возражает против меню на завтрак, другая — твердит про потерявшийся альбом для наклеек. Я нервно бросаю взгляд на Тиффина, но тот ведет себя непривычно тихо.

Лочен тоже явно потрясен. У него на щеках все еще горит румянец, и он кусает губу. Он проливает сок Уиллы и рассыпает по столу хлопья. Выпивает кофе чашку за чашкой и пытается побыстрее накормить всех завтраком, несмотря на то, что еще нет восьми, а глаза его снова и снова возвращаются к лицу Тиффина.

После того, как дети отправляются в школу, я поворачиваюсь к нему и говорю:

— Тиффин не мог ничего увидеть. Просто не успел.

— Просто он видел, что ты обнимала меня, и сейчас обеспокоен тем, что ты расстроена чем-то более серьезным, чем контрольной. Я бы никогда не ограничился таким жалким оправданием. Но к вечеру он забудет обо всем, а если нет, то поймет, что с тобой все хорошо. Все в порядке.

Я по-прежнему чувствую страх, собравшийся в узел у меня в животе. Но я лишь киваю и успокаивающе улыбаюсь.

На математике Фрэнси жует жвачку и кладет ноги на пустой стул спереди, передавая мне записки о том, как Салим Кумар смотрит на меня и размышляет о том, что бы хотел со мной сделать. Но я лишь думаю о том, что грядут перемены. Мы с Лоченом должны найти способ побыть вместе хотя бы какое-то время каждый день, не боясь, что нас прервут. Я знаю, что после того, что случилось сегодня утром, он не будет прикасаться ко мне, пока остальные дома, то есть, почти всегда. И я все еще не могу понять, почему мне нельзя даже стоять рядом с ним, держать его за руку, положить голову ему на плечо, когда мы находимся в пустой комнате. Он говорит, что от этого только хуже, но что может быть хуже, чем не прикасаться к нему совсем?

Сегодня моя очередь забирать Тиффина и Уиллу, потому что у Лочена урок поздно. По дороге домой они, как обычно, убегают вперед, из-за чего у меня может случиться инфаркт на каждом перекрестке. Когда мы приходим, я разбираю закуски и роюсь в их портфелях в поисках заметок учителей и домашнего задания, пока дети дерутся за пульт в гостиной. Я загружаю стирку, убираю посуду и поднимаюсь наверх, чтобы привести в порядок их комнату. Когда я возвращаюсь в гостиную, они уже устали от телевизора, Геймбой совершенно не работает, а соседские друзьяТиффина все ушли в футбольный клуб. Они начинают ссориться, поэтому я предлагаю поиграть в Клуэдо^[9]. Утомленные долгой неделей, они соглашаются, поэтому мы раскладываем игру на ковре в гостиной. Тиффин лежит на животе, опираясь головой на руку, его русые волосы спадают ему на глаза; Уилла сидит на диване, скрестив ноги, огромная новая дырка на красных школьных колготах открывает взору часть еще большего пластыря.

— Что с тобой случилось? — указывая на дыру, спрашиваю я.

— Я упала! — объявляет она, ее глаза загораются в предвкушении от рассказа о своей драме. — Это было очень, очень серьезно. На колене была большая рана, и кровь текла по всей ноге, а медсестра сказала, что нам нужно в больницу, чтобы наложить швы! — Она смотрит на Тиффина, чтобы убедиться, что у нее есть аудитория. — Я почти не плакала. Только до конца перемены. Медсестра сказала, что я очень храбрая.

— Тебе наложили швы! — я в ужасе уставилась на нее.

— Нет, потому что через какое-то время кровь остановилась, поэтому медсестра сказала, что по ее мнению все будет в порядке. Она пыталась дозвониться маме, но я постоянно говорила ей, что это неправильный номер.

— Что значит “неправильный номер”?

— Я сказала ей, что вместо этого она должна позвонить тебе или Лочену, но она не слушала, даже когда я сказала, что знаю ваши номера наизусть. Она оставила просто кучу сообщений на мамином телефоне. И она спросила, есть ли у меня бабушка или дедушка, которые могли бы забрать меня.

— О, Господи, дай мне посмотреть. Еще болит?

— Чуть-чуть. Нет, ой, не снимай пластырь, Мая! Медсестра сказала, чтобы я не снимала его!

— Ладно, ладно, — быстро говорю я. — Но в следующий раз скажи медсестре, что она должна позвонить мне или Лочену. Ты же скажешь, что она должна, правда, Уилла? Она должна! — Внезапно я осознаю, что почти кричу.

Уилла растерянно кивает, намеренная разложить сейчас части игры, чтобы показать, что ее драма окончена. Но Тиффин серьезно смотрит на меня, прищурив голубые глаза.

— Почему со школы всегда должны звонить тебе или Лочену? — тихо спрашивает он. — Вы в тайне наши настоящие родители?

У меня по венам, словно ледяная вода, растекается потрясение. Я не в силах перевести дыхание пару секунд. — Нет, конечно же нет, Тиффин. Мы просто намного старше вас, вот и все. Что… что же заставило тебя так думать?

Тиффин продолжает сверлить меня пронзительным взглядом, и я чувствую, как буквально затаила дыхание, ожидая от него комментария о том, что он видел сегодня утром.

— Потому что мамы больше здесь не бывает. Даже по выходным. Теперь у нее появилась новая семья дома у Дейва. Она живет там, и у нее даже есть новые дети.

Я смотрю на него, грусть просачивается сквозь меня.

— Это не ее новая семья, — пытаюсь я в отчаянии объяснить ему. — Они бывают вместе только на выходных, и это дети Дейва, а не ее. Мы ее дети. Она просто проводит там сейчас много времени, потому что работает допоздна, а для нее опасно одной возвращаться домой посреди ночи.

У меня сердце бьется слишком часто. Как бы мне хотелось, чтобы Лочен был здесь и сказал то, что нужно. Я не знаю, как объяснить им это. Не знаю, как объяснить это себе.

— Тогда почему ее нет дома даже по выходным? — спрашивает Тиффин, его голос внезапно звучит резко от злости. — Почему она не отводит нас в школу и не забирает оттуда домой, когда у нее выходной?

— Потому что… — у меня дрожит голос. Я знаю, что мне нужно сейчас солгать. — Потому что сейчас она работает и по выходным, больше не берет отгулов в течение недели. Все это для того, чтобы заработать больше денег, чтобы купить нам хорошие вещи.

Тиффин одаривает меня долгим тяжелым взглядом, и я вижу подростка, каким он

станет через несколько лет.

— Ты лжешь, — говорит он низким голосом. — Все вы лжете. — Он вскакивает и убегает наверх.

Я сижу, парализованная от страха, чувства вины и ужаса. Я знаю, что должна пойти за ним наверх. Но что я могу сказать? Уилла тянет меня за рукав, требуя поиграть с ней, разговор, к счастью, прошел мимо ее ушей. Поэтому я дрожащей рукой собираю фишки и начинаю играть.

К концу дня я начинаю чувствовать, будто нахожусь во сне, медленно съезжая с катушек. Я не пытаюсь снова прикоснуться к Лочену. Я продолжаю твердить себе, что это временно — только до тех пор, пока все успокоится с Тиффином, он переключится на другие вещи и снова станет прежним. У него на это не уйдет много времени, но я знаю, что воспоминание по-прежнему существует вместе с сомнениями, болью и растерянностью. И этого достаточно, чтобы удержать меня от общения с Лоченом.

И вот начинается рождественский кошмар: пьесы о Рождестве, изготовленные с нуля костюмы, дискотека для шестых классов^[10], на которую не ходит только Лочен. Потом у всех наступают каникулы, и Рождество приходит к нам, дом украшается лентами и мишурой, которые Лочен стащил со школы. Совместными усилиями мы притаскиваем домой с главной улицы елку, и Уилле в глаз попадает иголка. В течение нескольких ужасных минут мы думаем, что нам придется везти ее в травматологическое отделение, но Лочену, в конце концов, удается ее вытащить. Тиффин и Уилла украшают елку украшениями, сделанными дома и в школе, и, несмотря на то, что конечный результат представляет собой покосившийся блестящий ужас, это чрезвычайно бодрит нас. Даже Кит соизволит присоединиться к подготовке, хотя большую часть времени проводит за тем, что пытается доказать Уилле, что Санты не существует. Мама дала нам рождественские деньги, и я иду за покупками Уилле в то время как Лочен берет на себя Тиффина — такую систему мы разработали в один неудачный год, когда я купила Тиффину пару футбольных перчаток с розовыми полосками по бокам. Кит хотел только деньги, но мы скинулись с Лоченом, чтобы купить невероятно дорогие модные кроссовки, о которых он твердил целую вечность. В канун Рождества мы ждали до тех пор, пока он тихонько не захрапит прежде, чем положить завернутую коробку у подножия его лестницы вместе с написанными на ней словами “От Санты”.

Поздним рождественским утром появляется мама, когда индейка уже находится в духовке. У нее тоже есть для нас подарки — по большей части подержанные вещи, которые надоели детям Дейва: Лего и игрушечные машинки для Тиффина, несмотря на то, что он давно перестал играть с такими вещами; второй экземпляр DVD-диска “Бэмби” и потрепанный Телепузик для Уиллы, на которого та смотрит со смесью растерянности и ужаса. Кит получает какие-то старые видеоигры, которые не работают на приставке, но он считает, что их можно продать в школе. Мне достается платье на несколько размеров больше, выглядящее так, будто оно когда-то принадлежало бывшей жене Дейва, а Лочен является гордым обладателем энциклопедии, щедро украшенной непристойными рисунками. Мы все издаем соответствующие возгласы удивления и радости, а мама садится на диван, наливая себе большой стакан дешевого вина, закуривает и, разрумяненная от алкоголя, усаживает Уиллу с Тиффином к себе на колени.

Как-то мы умудряемся пережить этот день. Дейв празднует со своей семьей, а мама вырубается на диване раньше шести. Тиффина и Уиллу упрашивают идти спать рано, позволяя им забрать подарки с собой наверх, а Кит со своими видео-играми исчезает на втором этаже, чтобы начать обделывать делишки. Лочен предлагает убраться на кухне и, к своему стыду, я позволяю ему этим заняться и плюхаюсь на кровать, благодарная за то, что этот день заканчивается.

Начало занятий становится практически облегчением. Над нами с Лоченом и так посмеиваются, а развлечение Тиффина и Уиллы каждый день в течение двух недель только все усугубляет. Мы возвращаемся в школу истощенные и восхищаемся новыми айподами, мобильными телефонами, дизайнерской одеждой и ноутбуками, которые нас окружают. В обед мимо моего столика проходит Лочен.

— Встретимся на лестнице, — шепчет он. Фрэнси громко присвистывает, когда он отходит, и я вовремя поворачиваюсь, чтобы увидеть, как он краснеет.

Здесь, наверху, ветер почти штормовой, пронизывающий осколками льда. Я понятия не имею, как Лочен может выносить его день за днем. На холоде он обхватывает себя руками, стучит зубами, а его губы становятся синими.

— Где твое пальто? — упрекаю я его.

— В обычной утренней спешке я забыл его.

— Лочен, ты же подхватишь воспаление легких и умрешь! Ради Бога, ты мог бы ходить читать в библиотеку?

— Я в порядке. — Он настолько замерз, что едва может говорить. Но в такие дни в библиотеке толпится половина школы.

— В чем дело? Я думала, ты не любишь, когда я сюда прихожу. Что-то случилось?

— Нет, нет. — Он покусывает губу в попытке сдержать улыбку. — У меня кое-что для тебя есть.

От смущения я хмурюсь.

— Что?

Он лезет в карман своего блейзера и вытаскивает маленькую серебряную коробочку.

— Это запоздалый подарок на Рождество. До сих пор я не мог достать его. И не хотел дарить тебе дома, потому что, ты знаешь… — от смущения его голос стихает.

Я медленно беру коробочку у него из рук.

— Но несколько лет назад мы заключили договор, — возражаю я. — Рождество для детей. Мы не собирались тратить денег больше, чем нужно, помнишь?

— В этом году мне захотелось нарушить договор. — Он выглядит очень взволнованным, его глаза смотрят на коробочку, показывая тем самым, чтобы я открыла ее.

— Но тогда ты должен был сказать мне. У меня ничего для тебя нет!

— А я и не хочу, чтобы ты что-то мне дарила. Я не сказал тебе, потому что хотел, чтобы это было сюрпризом.

— Но…

Он берет меня за плечи и, смеясь, нежно сжимает их.

— О-ох! Может, ты ее просто откроешь?

Я улыбаюсь.

— Хорошо, хорошо! Но я по-прежнему против такого нарушения договора без моего ведома… — Я поднимаю крышку. — Ох… Господи… Лочи…

— Тебе нравится? — Он практически подпрыгивает на носочках, ухмыляясь от удовольствия, в его глазах сияет торжество. — Это чистое серебро, — с гордостью сообщает он мне. — Он подойдет тебе идеально. Я снял мерки с ремешка твоих часов.

Я продолжаю глядеть в коробочку, понимая, что уже несколько секунд не двигаюсь и молчу. Серебряный браслет, лежащий на черном бархате, — самая изысканная вещь, которую я когда-либо видела. Состоящий из замысловатых петель и завитков он сверкает в белых лучах зимнего солнца.

— Как ты за него заплатил? — потрясенно шепчу я.

— Это имеет значение?

— Да!

На мгновение он замолкает, сияние исчезает, и он опускает глаза.

— Я… я накопил. У меня была вроде как работа…

Я недоверчиво отрываю взгляд от красивого браслета.

— Работа? Какая? Когда?

— Ну, это была не настоящая работа. — Свет ушел из его глаз, и теперь он говорит смущенно. — Я предложил некоторым людям написать эссе, а с этого была выгода.

— Ты делал домашнее задание за деньги?

— Ага. Ну, по большей части — курсовые. — Он застенчиво смотрит вниз.

— С каких пор?

— Начиная с прошлого семестра.

— Ты копил на это четыре месяца?

Он тер ботинками землю, а его глаза отказывались встречаться с моими.

— Сначала это были просто дополнительные деньги для, ну, ты знаешь, домашних вещей. Но потом я подумал про Рождество и о том, что ты не получала подарков с… никогда…

Я понимаю, что мне сложно перевести дыхание. Я изо всех сил стараюсь принять все это.

— Лочен, мы должны немедленно вернуть его и забрать твои деньги.

— Мы не можем. — У него дрожит голос.

— Что ты имеешь в виду?

Он переворачивает браслет. На обратной стороне написаны слова: “Мая, люблю тебя навеки. Лочен х”.

Оцепенев от потрясения, я смотрю на гравировку, тишину между нами нарушают только крики вдалеке с детской площадки.

Лочен тихо говорит:

— Я подумал… что он не должен быть слишком свободным, так что никто не сможет увидеть гравировку. А если ты беспокоишься, то всегда можешь просто спрятать его дома. К-как счастливый талисман или вроде того, то есть, если только он, конечно же, тебе нравится… — Он снова замолкает.

Я не могу пошевелиться.

— Наверно, это была глупая идея, — теперь он говорит быстро, запинаясь на словах. — Наверно… наверно, ты себе выбрала бы не такой — у парней ужасный вкус в таких вещах. Я должен был подождать и спросить у тебя. Должен был позволить тебе выбрать или подарить что-то более полезное, например, э-э, ну… например…

Я снова отвожу взгляд от браслета. Несмотря на холод, у Лочена от смущения горят щеки, а глаза излучают разочарование.

— Мая, послушай, это, на самом деле, неважно. Ты не должна его носить

или что-то еще. Ты… ты можешь просто спрятать его дома… из-за гравировки.

Он одаривает меня дрожащей улыбкой, отчаянно пытаясь сгладить всю ситуацию.

Я медленно качаю головой, с трудом сглатываю и заставляю себя заговорить:

— Нет, Лочи, нет. Это… это самая красивая вещь, которую я когда-либо видела. Самый невероятный подарок, что я получала. И гравировка… Я буду носить его всю свою жизнь. Я просто не могу поверить, что ты это сделал. Только для меня. Вся эта работа, ночь за ночью. Я думала ты сходишь с ума из-за экзаменов или чего-то еще. Но все это было просто… просто, чтобы подарить мне… — я не могу закончить предложение, крепко сжимая коробочку, наклоняюсь к нему и прижимаюсь щекой к его груди.

Я слышу его вздох облегчения.

— Эй, знаешь, из вежливости достаточно улыбнуться и сказать “спасибо”!

— Спасибо, — шепчу я, но эти слова ничего не значат по сравнению с тем, что я испытываю.

Он берет коробочку и поднимает мою руку. Я чувствую, как он тянется и задирает рукав моего пальто. А через несколько мгновений возни я на коже ощущаю прохладу серебра.

— Ну, как тебе? Только посмотри, — гордо говорит он.

Я глубоко вздыхаю, проглатывая слезы. Замысловатое серебро у меня на запястье сверкает. На точке пульса — слова “Люблю тебя навеки”. И я знаю, что так оно и будет.

Браслет я ношу все время. Только иногда снимаю его в безопасности своей комнаты, кладя его на ладонь и в восторге глядя на гравировку. По ночам я сплю с приоткрытыми занавесками, поэтому лунный свет, сверкая, отражается в металле. В темноте я губами ощущаю его выемки, будто, целуя его, буду ближе к Лочену.

В воскресенье вечером домой врывается мама, у нее течет макияж, волосы мокрые от дождя.

— О, вы все здесь, — выдыхает она, не пытаясь даже скрыть разочарование, стоя в дверном проеме гостиной в мужской куртке не по размеру, чулках в сетку и туфлях на покосившихся каблуках. Тиффин на диване тренируется делать стойку на голове, Уилла, растянувшись на полу, без интереса смотрит в телевизор, а я пытаюсь доделать свою домашнюю работу по истории, сидя за кофейным столиком. Кит уже ушел гулять со своими друзьями, а Лочен наверху повторяет уроки.

— Мамочка! — Уилла вскакивает и бежит, подняв руки для объятий. Мама треплет ее по голове, даже не взглянув на нее, и Уилла обхватывает ее за ноги.

— Мам, мам, посмотри, что я умею! — торжественно кричит Тиффин, делая в воздухе сальто и скидывая мои стопки книг на пол.

— Почему ты не у Дэйва? — язвительно спрашиваю я у нее.

— Ему пришлось уйти спасать свою бывшую жену, — отвечает она, ее губы изгибаются от отвращения. — Очевидно, у нее агорафобия или вроде того. А по мне, так, скорее, хронический недостаток внимания.

— Мамочка, давай сходим куда-нибудь. Ну, пожалуйста! — умоляет Уилла, повиснув у нее на ноге.

— Не сейчас, моя булочка. На улице идет дождь, и мамочка очень устала.

— Ты могла бы отвести их в кино, — быстро предлагаю я. — “Супергерои” начнутся через пятнадцать минут. Я собиралась сама повести их, но раз тебя они не видели в течение двух недель…

Да, мам! “Супергерои” — это круто, тебе понравится! У меня в классе все уж посмотрели. — У Тиффина загорается лицо.

— И попкорн! — упрашивает Уилла, подпрыгивая вверх-вниз. — Я люблю попкорн! И колу!

Мама выдавливает натянутую улыбку.

— Дети, у меня раскалывается голова, и я только что вошла.

— Но ты же была у Дэйва целых две недели! — раскрасневшись, внезапно кричит Тиффин.

Она слегка вздрагивает.

— Ладно, ладно. Хорошо. — Она бросает на меня сердитый взгляд. — Ты же понимаешь, что последние две недели я работала, ведь так?

Я невозмутимо смотрю на нее в ответ.

— Как и мы.

Она разворачивается, и после спора насчет зонта, яростных криков о пропавшем пальто и мучительных воплей, что кто-то кому-то наступил на ногу, входная дверь с грохотом захлопывается. Я откидываю голову на край дивана и закрываю глаза. Спустя мгновение я снова открываю их и улыбаюсь. Они ушли. Они все ушли. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Наконец-то, целый дом в нашем полном распоряжении.

Я на цыпочках поднимаюсь по лестнице, мой пульс набирает обороты. Я собираюсь удивить его. Подкрасться к нему сзади, скользнуть на колени и объявить о нашем неожиданном мгновении свободы долгим глубоким поцелуем. Остановившись возле двери в его спальню, я задерживаю дыхание и аккуратно поворачиваю ручку.

Медленно я приоткрываю дверь. Затем останавливаюсь. Он не сидит за столом, склонившись над книгами, как я ожидала. Вместо этого он стоит у окна: одной рукой сосредоточенно возится со сломанным телефоном, который, как он думает, еще можно спасти; другой пытается стянуть носок, опасно раскачиваясь на одной ноге. Он наполовину стоит ко мне спиной, поэтому не замечает меня за дверью, и я смотрю на него в изумлении, когда он изо всех сил пытается снять второй носок, при этом глаза его по-прежнему прикованы к треснувшему экрану. А потом со вздохом досады он швыряет его на кровать и, хватая футболку, быстро одевает ее через голову, его волосы смешно топорщатся в стороны. Видя висящее на спинке стула полотенце, я понимаю, что он собирается принять душ и начинаю пятиться назад, когда что-то останавливает меня. Я внезапно поражена тем, насколько изменилось его тело. Все время худой теперь он стал более мускулистым. Легкие изгибы бицепсов, гладкая грудь без волос, конечно, у него на животе не шесть кубиков, но намек на них есть…

Подкрадываясь к нему сзади, я обвиваю руками его за талию и чувствую, как он напрягается.

— Она увела их, — шепчу я ему на ухо.

Он поворачивается в моих руках, и вдруг мы уже крепко, отчаянно целуемся — нас некому остановить, наше время не ограниченно. Но вместо того, чтобы сделать нас апатичными, это добавляет ситуации новый элемент волнения и настойчивости. У Лочена дрожат руки, когда он берет в ладони мое лицо. Между поцелуями он часто дышит мне в щеки, и боль тоски растекается по всему моему телу. Он целует каждую частичку моего лица, ушей, шеи. Я провожу ладонями вверх и вниз по теплу его обнаженной груди, рук и плеч. Я хочу ощущать каждую часть его тела. Я хочу вдыхать его. Я до боли хочу его. Он целует меня так сильно, что едва дает мне время, чтобы вздохнуть. Его ладони в моих волосах, на моей шее, под моим воротником. Его обнаженная кожа трепещет от моих прикосновений. Но между нашими телами до сих пор слишком много одежды, слишком много препятствий. Моя ладонь скользит под пояс его джинсов.

— Подожди… — шепчу я.

Его дыхание подрагивает у моего уха, и он пытается поцеловать меня в шею, но я нежно отталкиваю его.

— Подожди, — говорю я ему. — Остановись на секунду. Мне нужно сосредоточиться.

Когда я опускаю голову, то чувствую, как его тело напрягается от досады и удивления. Я стараюсь сосредоточиться на том, что делаю, аккуратно, не торопясь. Я не хочу сделать что-то неправильно, ошибиться, выставить себя дурочкой, сделать ему больно…

Расстегнуть пуговицу легко. Опустить молнию — в меньшей степени: в первый раз она застревает, и мне приходится тянуть ее вверх, а потом вниз. Но внезапно Лочен хватает меня за запястья, отводя мои руки.

— Что ты делаешь? — его голос звучит недоверчиво, почти сердито.

— Тс-с… — Я возвращаюсь к его расстегнутым брюкам.

— Мая, нет! — он тяжело дышит, в его голосе слышатся безумные нотки. Его руки теперь пытаются снова застегнуть джинсы, но пальцы движутся неуклюже и дрожат от потрясения.

Оттянув пояс боксеров, я просовываю пальцы внутрь, чувствуя прилив восторга, когда притрагиваюсь к нему. Он кажется на удивление твердым и теплым. С легким вздохом, Лочен наклоняется вперед, ртом ловит воздух, напрягается и смотрит на меня с выражением полного изумления, будто он забыл, кто я, цвет заливает щеки, дыхание его быстрое и поверхностное. А потом с небольшим вскриком он хватает меня за плечи и отталкивает.

— Что, черт возьми, ты делаешь?

Потеряв дар речи, я отшатываюсь, когда он борется со своей ширинкой. Он кричит во весь голос, его буквально трясет от ярости:

— Что, черт возьми, с тобой такое? Какого черты ты пыталась это сделать? Ты же знаешь, что мы никогда не можем…

— Прости меня, — выдыхаю я. — Я… я только… я только хотела дотронуться…

— Все это абсолютно вышло из-под контроля! — кричит он на меня, у него на шее вздуваются вены. — Ты просто больна, ты знаешь это? Все это просто нездорово! — Он с красным лицом проносится мимо меня и влетает в ванную комнату, хлопнув дверью. Через мгновение я слышу шум воды.

Внизу в гостиной я, тяжело дыша, расхаживаю по полу, гнев и чувство вины в равной степени накрывают меня. Гнев из-за того, как он только что накричал на меня. Вина из-за того, что я не остановилась, когда он в первый раз попросил меня. И все равно я не понимаю, просто не понимаю. Я думала, что мы решили больше не беспокоиться о мнении других людей. Что мы будем вместе, несмотря ни на что. Я не пыталась его ни в чем обмануть. Я просто внезапно ощутила огромное желание касаться его везде, даже там — особенно, там. Но сейчас страх сковывает мое горло, плечи и грудь. Страх, что я разрушила все, что у нас было.

Звук его шагов на лестнице заставляет меня забиться в самый дальний угол комнаты. Но из коридора я слышу только звон ключей, скрип кроссовок, молнию на куртке. А потом хлопает входная дверь.

Я стою в потрясении. В шоке. Я ожидала какого-то столкновения, возможности, по крайней мере, дать объяснения. Вместо этого, он просто ушел и оставил меня. Я не приму этого, нет. Я не сделала ничего такого ужасного.

Я сую ноги в туфли и хватаю школьный пиджак. Даже не потрудившись поискать свои ключи, я выбегаю из дома. Я могу различить его фигуру, исчезающую в мокрой темноте в конце улицы. Я срываюсь на бег.

Когда звук моих шагов достигает его слуха, он переходит на другую сторону дороги, удлиняя свой шаг. Даже когда я иду наравне с ним, пытаясь перевести дыхание, он поднимает руку и отталкивает мою протянутую ладонь.

— Прекрати, ладно? Возвращайся домой и оставь меня одного, черт возьми!

— Но почему? — кричу я в ответ, вдыхая ледяной воздух, когда дождь пронзает мои волосы и лицо острыми мокрыми иголками. — Что же такого столь ужасного я сделала? Я подкралась, чтобы удивить тебя. Я хотела сказать, что мама вернулась, и я заставила ее отвести детей в кино. Когда мы начали целоваться, я просто хотела дотронуться…

— Ты вообще понимаешь, как чертовски глупо это было? Как опасно? Ты не можешь вот так внезапно делать подобные вещи!

— Лочи, прости меня. Я думала, что мы, по крайней мере, могли бы трогать друг друга. Это не значит, что мы зашли бы дальше…

— О, да неужели? Тогда можешь забыть о своей гребаной сказке! Добро пожаловать в реальный мир! — Он коротко оборачивается, но достаточно долго для того, чтобы я могла различить его лицо, покрытое пятнами от ярости. — Если бы я не остановил тебя, ты понимаешь, что произошло бы? Это не просто отвратительно, Мая, это чертовски незаконно!

— Лочи, это безумие! То, что у нас не может быть секса, не означает, что мы не можем трогать друг друга и… — Я тянусь к нему, но он снова отталкивает мою руку. Вдруг он сворачивает с переулка в сторону кладбища, только чтобы, в конечном итоге, обнаружить на заборе висячий замок. Несмотря на то, что идти некуда, он все равно отказывается смотреть на меня. Стоя посреди намоченной дождем дороги, с мокрыми волосами, прилипающими к лицу, я вижу, как он хватается за проволочную сетку, безумно трясет ее, ударяет по ней обеими руками и яростно пинает ногой.

— Ты сошел с ума, знаешь об этом? — кричу я на него, мой страх внезапно сменяется гневом. — Почему это должно быть чем-то таким серьезным? Как это может чем-то отличаться от того, что произошло в кровати?

Он разворачивается, яростно ударяясь спиной о забор.

— Так, может, это тоже была чертова ошибка! Но, по крайней мере… по крайней мере, никто из нас не был полураздет! И я бы никогда… никогда не позволил зайти этому дальше…

— В этот раз я тоже не планировала! — в изумлении восклицаю я.

Внезапно он прислоняется к сетке, ярость рассеивается в ночи, как и белые клубы пара от нашего дыхания.

— Я больше так не могу, — говорит он, его голос хриплый и надломленный, вдруг к моему гневу присоединяется холодный поток страха. — Слишком больно, слишком опасно. Я в ужасе… просто в ужасе от того, что, в конце концов, мы можем сделать.

Его отчаяние почти осязаемо, высасывающее морозный воздух вокруг нас из каждой последней капли надежды. Я охватываю себя руками и начинаю дрожать.

— Так что ты хочешь сказать? — мой голос начинает повышаться. — Что, если у нас не может быть секса, то лучше пусть вообще ничего не будет между нами?

— Думаю, да. — Он смотрит на меня, в свете уличного фонаря его взгляд внезапно жесткий. — Давай посмотрим правде в глаза, все это ненормально. Может, весь остальной мир прав. Может, мы просто парочка сбрендивших озабоченных подростков, которые просто…

Он замолкает, отталкиваясь от забора, когда я медленно пячусь назад от него, боль и ужас накрывают меня, как жидкий лед.

— Мая, подожди… Я не это имел в виду. — Выражение его лица резко меняется, и он осторожнее двигается ко мне с протянутой рукой, будто я какое-то дикое животное, готовое убежать. — Я… я не это имел в виду. На меня что-то нашло. Я увлекся. Мне нужно успокоиться. Давай пойдем куда-нибудь и поговорим. Пожалуйста…

Я качаю головой и обхожу его по широкой дуге, внезапно срываясь с места и бросаясь в дырку, зияющую в сетке.

Оказавшись внутри, я превращаюсь в пронизывающий ветер, двигаясь по темной треснувшей дорожке, усеянной обычными пивными бутылками, окурками и шприцами. Свет уличных фонарей достает меня даже с большого расстояния, звуки транспорта стихают до далекого шума, очертания брошенных разбитых надгробий в темноте кажутся не больше, чем бесформенными фигурами. Я не могу поверить, что это происходит. Я не могу. Я же верила ему. Я пытаюсь осознать то, что только что произошло, переварить слова Лочена, пока еще полностью не сломалась. Нужно каким-то образом принять, что волшебство той ночи, когда мы впервые поцеловались, и тот день в моей комнате был для него лишь ужасной извращенной ошибкой, чтобы отложить это глубоко в своем сознании, пока, наконец, мы сможем обманывать себя, что этого никогда не было. Мне нужно попытаться поглотить истинные чувства Лочена по поводу этой ситуации — чувства, которые он прятал от меня с того момента, как все только началось. И мне нужно придумать, как пережить это внезапное откровение. Но как что-то может ранить настолько сильно? Как могут всего лишь несколько слов вызвать у меня желание свернуться калачиком и умереть?

— Мая, погоди.

Я слышу позади себя топот его ног по дорожке, и в горле у меня начинает подниматься крик. Сейчас мне нужно побыть одной, или я сойду с ума, так и будет.

— Ты же знаешь, что я не имел в виду ничего такого! Мне просто было стыдно, что я… что я почти… ну, ты знаешь. Я просто испугался своих собственных чувств, того, что мы могли бы сделать! — У него безумный и дикий взгляд. — Пожалуйста, возвращайся домой. Остальные вернутся с минуты на минуту и будут волноваться.

Тот факт, что он может взывать к моему чувству долга, показывает, как мало он понимает, какое влияние оказали его недавние слова, меня захлестывают сильные эмоции.

Он пытается схватить меня за руку.

— Отстань от меня! — кричу я, в тишине кладбища мой голос звучит еще громче.

Он отшатывается, будто его ударили, прикрывая лицо от истерики в моем голосе.

— Мая, попытайся успокоиться, — дрожащим голосом он умоляет меня. — Если нас кто-то услышит, они…

— Что они? — вызывающе прерываю я его, резко поворачиваясь к нему лицом.

— Они подумают…

— Подумают что?

— Подумают, что я нападаю…

— Ох, так все дело в тебе! — кричу я ему, рыдания готовы вырваться у меня из горла. — Все это — все дело все время было в тебе! Что подумают люди? Как я буду выглядеть? Как меня оценят? Какие бы чувства не существовали когда-то между нами, они, безусловно, ничего не значат по сравнению с твоим жалким страхом перед предрассудками узколобых, нетерпимых, ограниченных людей, которые ты когда-то презирал, а теперь принимаешь как свои собственные!

— Нет! — отчаянно вопит он, бросаясь за мной, когда я снова начинаю шагать прочь. — Все не так — эти вещи никак не связаны между собой! Мая, пожалуйста, послушай меня. Ты не понимаешь! Я сказал те слова лишь потому, что чувствовал, будто схожу с ума: видя тебя каждый день, но не в состоянии держать, касаться тебя, когда рядом кто-то есть. Я просто хочу взять тебя за руку, целовать тебя, обнимать, не скрываясь все время. Все эти мелочи любая другая пара просто принимает как данность! Я хочу свободно совершать их без страха, что кто-то застукает нас и разлучит, вызовет полицию, заберет детей, разрушит все. Я больше не могу этого вынести, понимаешь ты это? Я хочу, чтобы ты была моей девушкой, я хочу, чтобы мы были свободны…

— Отлично! — кричу я, у меня из глаз текут слезы. — Если все так нездорово и извращенно, если это доставляет тебе столько горя, тогда ты прав, мы должны покончить с этим, прямо здесь и прямо сейчас! Тогда, по крайней мере, тебе не придется ходить с ужасным чувством вины на совести, думая о том, как отвратительны эти чувства между нами!

Безумно желая уйти сейчас, я срываюсь на спотыкающийся бег.

— Ради Бога! — кричит он мне вслед. — Разве ты не слышала, что я сказал? Это самое последнее, чего бы мне хотелось!

Он снова пытается схватить меня, пытается заставить замедлить шаг, но я не могу — я развалюсь, расплачусь, и я не хочу, чтобы ни он, ни кто-либо другой это видел.

Разворачиваясь, я ударяю руками его в грудь и толкаю так сильно, как только могу.

— Уйди от меня! — кричу я. — Ну, почему ты не можешь просто оставить меня в покое хотя бы на пять минут? Пожалуйста, иди домой! Ты прав, нам не нужно было этого даже начинать! Поэтому уйди от меня! Дай мне немного пространства и времени подумать!

Его глаза блестят безумием, на лице читается потрясение.

— Но я был не прав! Почему ты не хочешь меня выслушать? Я сказал какую-то чушь — просто ляпнул с досады, я совсем не этого хочу!

— Зато я хочу! — пронзительно кричу я. — Не дай Бог, ты остаешься со мной из жалости! Все, что ты сказал, верно: мы больны, мы испорчены, мы ненормальные и должны покончить с этим прямо сейчас! Так что же, черт возьми, ты до сих пор делаешь здесь? Иди домой, обратно к своей нормальной, социально приемлемой жизни, а мы сделаем вид, что ничего и не было!

Я полностью потеряла контроль над собой. Молотки стучат у меня в голове, а в темноте выписывают зигзаги красные огни. Но я боюсь, что если в слепой ярости не продолжу кричать на него, то разревусь. А я не хочу, чтобы он это видел: самое последнее, чего мне хочется, чтобы он пожалел меня, сделал вид, что любит меня, понял, что я не могу жить без него.

С отчаянным воплем он двигается ко мне, снова протягивая руки. Я отступаю назад.

— Я не шучу, Лочен! Иди домой! Не трогай меня, или я позову на помощь!

Он отводит протянутую руку и в поражении отходит назад. Его глаза полны слез.

— Мая, какого черта ты хочешь, чтобы я сделал?

Я нервно вздыхаю.

— Просто уйди, — тихо говорю я.

— Неужели ты не понимаешь? — говорит он в тихом отчаянии. — Я хочу быть с тобой, несмотря ни на что. Я люблю тебя…

— Но не достаточно сильно.

Мы смотрим друг на друга. Его волосы треплет ветер, зеленые глаза сверкают в темноте, молния черной куртки сломана, открывая взору серую футболку под ней. Он качает головой, вглядываясь в темное кладбище вокруг нас, будто ища помощи. Он снова смотрит на меня, из груди у него вырывается резкий всхлип.

— Мая, это неправда!

— Ты только что назвал нашу любовь больной и отвратительной, Лочен, — тихо напоминаю ему.

Он проводит ногтями по лицу.

— Но я не это имел в виду! — У него начинает дрожать подбородок.

Сквозь меня проходит резкая боль, отдаваясь в легких, горле, голове, такая сильная, что я думаю, будто могу потерять сознание.

— Тогда зачем ты это сказал? Ты именно это имел в виду, так же как и я теперь. Ты прав, Лочен. Ты заставил меня увидеть весь этот мерзкий ужас таким, какой он есть. Просто ужасная ошибка. Нам обоим было просто скучно, тревожно, одиноко, мы были разочарованы — не важно. Мы никогда не любили…

— Но это не так! — его голос звучит надтреснуто. Он прищуривает глаза и прижимает к губам кулак, чтобы заглушить рыдания. — Мы любим!

Я в оцепенении смотрю на него.

— Тогда как она могла пропасть?

Он в ужасе глядит на меня, его щеки мокрые от слез.

— О ч-чем ты говоришь?

Я нервно вздыхаю, готовясь к подступающим слезам.

— Я имею в виду, Лочен, как могло такое случиться, что я больше не люблю тебя?

17 Лочен

Внутри меня что-то сломалось. В течение дня я несколько раз останавливаюсь и просто не могу найти силы, чтобы сделать еще один вздох. Я стою, не двигаясь, перед плитой или в классе, или слушаю чтение Уиллы, а мои легкие покидает весь воздух, и я не могу найти силы, чтобы снова их наполнить. Если я продолжу дышать, то буду вынужден жить, а если буду жить, то буду страдать, но я не могу — только не так. Я пытаюсь разделить день на части, взять за раз по часу: пережить первую часть, потом вторую, потом перерыв, затем третью, потом обед… Дома часы разбиваются на работу по дому, проверку домашнего задания, ужин, подготовку ко сну, повторение уроков, сон. Один из немногих моментов, когда я благодарен за непрестанную работу. Она помогает мне перейти от одной части к другой, и когда я забегаю слишком далеко вперед, то чувствую, что рассыпаюсь, сам себя запутываю, говоря: “Еще одна часть”, а потом еще раз. Прожив сегодня, завтра ты можешь сломаться. Пережив завтра, на следующий день ты тоже можешь сломаться…

Когда Мая сказала мне, что больше меня не любит, у меня не было выбора, кроме как отступить, отречься. Сначала я говорил себе, что это было сказано в гневе, как реакция на мои собственные глупые слова, мои глупые заявления, будто все это было больной ошибкой, но теперь я знаю, что это не так. Я снова и снова проигрываю эту фразу у себя в голове, гадая, откуда она вообще взялась, так как я ни единой секунды не верил в это. Должно быть, это был момент гнева, мое смущение и стыд — позор от желания большего, чем я мог получить. И это заставило меня выпалить самое болезненное, ненавистное, что могло прийти в голову. Вместо того, чтобы справиться со своим собственным несчастьем и разочарованием, я отвернулся от Маи, будто, обвиняя ее, я мог освободиться от ответственности…

Но теперь, благодаря своей собственной глупости и эгоистичной жестокости, я все потерял, все испортил, даже нашу дружбу. Несмотря на грусть в глазах, Мая хорошо справилась с возвращением к нормальной жизни, делая вид, что все хорошо, будучи дружелюбной, но держась на расстоянии. Никакой неловкости, которая могла бы встревожить остальных — на самом деле, она почти радостная. Такая радостная, что временами я даже подозреваю, будто она испытывает облегчение от того, что все закончилось, от того, что она действительно верит, что это было больной ошибкой, заблуждением, рожденным физической потребностью. Она перестала любить меня, Мая перестала любить меня… И одна эта мысль медленно пожирает мой разум.

Сосредоточенность на школе уже давно осталась в прошлом; теперь, к моему ужасу, учителя замечают меня и все по неправильным причинам. Я едва справляюсь с половиной страницы тригонометрии прежде, чем осознаю, что сижу неподвижно, уставившись в пространство большую часть урока. Они спрашивают, все ли у меня хорошо, не нужно ли мне к медсестре, чего я не понимаю. Я трясу головой и избегаю встречи с ними взглядом, но без высоких оценок мое молчание больше не является приемлемым, и поэтому они вызывают меня к доске, требуя ответов на вопросы, боясь, что я скачусь вниз, что подведу их, не сдав летом их предмет на отлично. Когда меня вызывают к доске перед всем классом, я долго думаю над легкими вопросами, делаю глупые ошибки и вижу, как изумленный ужас расползается на лицах учителей, когда я возвращаюсь к своей парте среди насмешек и смеха, осознавая, что они вызваны удовольствием от того, что Чудак Уители окончательно облажался.

На английском мы проходим “Гамлета”. Я читал его несколько раз, поэтому даже не чувствовал необходимости делать вид, что сосредоточен. Тем более, мы с мисс Эзли заключили молчаливое соглашение со времен ее неудавшегося подбадривающего разговора: она не вызывает меня отвечать до тех пор, пока я сам добровольно не отвечу, чтобы помочь ей, когда никому другому даже в голову не может прийти самый идиотский ответ. Но сегодня я с ней не сотрудничаю: продолжается второй час сдвоенного урока, и уже знакомая боль в груди стала ощущаться все острее. Я кладу ручку и смотрю в окно, глядя на длинный порванный телевизионный кабель, который закручивается и развевается на ветру.

— …согласно Фрейду, личностный кризис, переживаемый Гамлетом, пробуждает в нем подавленные инцестные желания, — мисс Эзли трясет книгой в воздухе и шагает взад-вперед перед классом, пытаясь заставить всех взбодриться. Я чувствую, как ее взгляд останавливается у меня на затылке, и отворачиваюсь от окна.

— Которые приводят нас к эдиповому комплексу, термину, который придумал сам Фрейд в начале двадцатого века.

— Вы имеете в виду, когда парень хочет заняться сексом со своей матерью? — кто-то спрашивает голосом, полным отвращения.

Внезапно мисс Эзли завладевает их вниманием. Класс гудит.

— Но это же сумасшествие! Зачем какому-то парню хотеть трахнуть собственную мать?

— Да, ты слышал об этом в новостях или еще где-то. Матери, которые трахают своих сыновей, отцы, которые спят со своими дочерьми и сыновьями. Братья и сестры, которые трахают друг друга…

— Будьте добры, следите за языком! — возражает мисс Эзли.

— Это же чушь! Кто хотел бы трахнуть, простите, переспать с собственными родителями?

— Чувак, это называется инцест.

— Это когда парень насилует свою сестру, придурок.

У меня в голове вспыхивает свет, будто огни поезда в темноте.

— Нет, это…

— Ладно, ладно, мы отошли от темы! Запомните, это лишь одна интерпретация, и она была отвергнута многими критиками. — Когда она останавливается, чтобы присесть на край своего стола, мы встречаемся взглядами. — Лочен, рада, что ты к нам вернулся. Что думаешь об утверждении Фрейда о том, что эдипов комплекс был главным мотивом для убийства его дяди?

Я смотрю на нее. Внезапно мне становится очень страшно. Из-за повисшего молчания мое лицо будто обжигает невидимым пламенем. Охваченный паникой, граничащей с истерикой, я беспокоюсь, что, возможно, это не совпадение, что мисс Эзли выбрала именно меня для начала этой дискуссии. Когда она последний раз вызывала меня, чтобы ответить на какой-то вопрос? Поднималась ли раньше тема инцеста? Ее глаза сверлят мои, прожигая дыру до самого мозга. Она не улыбается. Нет, это спланировано, обдумано, преднамеренно и умышленно. Она ждет моей реакции. Вдруг я вспоминаю, как после падения Маи убежал от нее из кабинета медсестры. Должно быть, она помогала ей дойти, задавала вопросы. Мая ушибла голову, возможно, даже получила сотрясение. По какой причине она упала в обморок? Сколько времени прошло с ее падения до моего прихода? Что в таком состоянии могла наговорить Мая?

Взгляды всего класса прикованы ко мне. Каждый человек развернулся на своем месте, чтобы с удивлением посмотреть на меня. Очень похоже, что они тоже в курсе всего происходящего. Все это похоже на один большой заговор.

— Лочен?

Мисс Эзли отошла от своего стола. Она быстро подходит ко мне, но по каким-то непонятным причинам я не могу двигаться. Время остановилось; время летит. Подо мной дребезжит парта, будто пол дрожит от землетрясения. Уши заполняются водой, и я сосредотачиваюсь на гудении в своей голове, наэлектризованный мозг щелкает и вспыхивает светом. Комнату наполняет странный звук. Все замерли и смотрят в ожидании, что же случится дальше, какая ужасная судьба ожидает меня. Может, социальные службы уже в школе. Мир снаружи раздувается и давит на стены, пытаясь добраться до меня, пытаясь сожрать меня живьем. Я не могу поверить в это. Не могу поверить, что все происходит так…

— Тебе нужно пойти со мной, Лочен, хорошо? — голос мисс Эзли звучит твердо, но не злобно. Может, она даже чувствует некоторую жалость. В конце концов, я же больной. Больной, а также отвратительный. Мая сама сказал мне, что наша любовь была именно такой.

Мисс Эзли обхватывает руками мои запястья.

— Ты можешь стоять? Нет? Ладно, тогда просто сиди там, где сидишь. Реджи, ты не мог бы сбегать и позвать миссис Шах, чтобы она немедленно пришла? Остальные — в библиотеку прямо сейчас и тихо, пожалуйста.

Меня топит реквием отодвигаемых стульев и топота ног. Вспыхивает ослепляющий цвет и свет. Лицо мисс Эзли перед моим взором то появляется, то исчезает. Она зовет медсестру, остальные спасают Маю после ее падения. Но происходит что-то еще. Моя парта продолжает грохотать под руками. Я смотрю вокруг, и, кажется, все движется, стены опустевшего класса грозят обрушиться на нас, как колода карт. Каждые несколько секунд мое сердце то останавливается, то снова бьется, дико стуча внутри грудной клетки. Каждый раз, когда оно останавливается, я чувствую эту ужасающую пустоту прежде, чем с трепетом возвращаются сокращение мышц, а потом и неистовый стук. Из комнаты улетучивается кислород: мои отчаянные усилия вздохнуть и остаться в сознании напрасны, медленно надвигается тьма. Мокрая рубашка прилипает к спине, струйки пота стекают по телу, шее и лицу.

— Дорогой, все в порядке, все хорошо! Сиди спокойно, не дергайся, тебе станет лучше. Попытайся сесть немного ближе. Вот так. Положи локти на колени и наклонись вперед, это поможет тебе дышать. Нет, тебе лучше сидеть так — не шевелись и не пытайся встать. Погоди, погоди, я сниму тебе галстук и расстегну воротник. Лейла, ты что тут до сих пор делаешь?

— Ох, мисс, он что, умрет? — от паники голос звучит пронзительно.

— Конечно же, нет, не будь глупой! Мы просто ждем, когда придет миссис Шах и осмотрит его. Лочен, а сейчас послушай меня — у тебя астма? Аллергия на что-нибудь? Посмотри на меня — просто кивни или покачай головой… О, Господи. Лейла, быстро, осмотри его сумку! Посмотри, может, найдешь ингалятор, таблетки или еще что-нибудь. Проверь в пальто и в карманах пиджака. Загляни в кошелек — может, найдешь что-то вроде медицинской карты…

Она ведет себя очень странно, мисс Эзли, делая вид, будто до сих пор ничего не знает. Но у меня больше нет сил, чтобы волноваться об этом. Я лишь хочу, чтобы это прекратилось. Это слишком больно, эти электрические вспышки в груди и сердце, все мышцы в теле вышли из-под контроля, раскачивается стул, и трясется парта, мое тело сдается под напором какой-то огромной силы.

— Мисс, мисс, не могу найти ни ингалятора, ни чего-то другого! Но у него есть сестра, которая учится в младшем шестом классе, может, она знает?

Лейла издает такие странные, скулящие звуки, будто собака, которую бьют. Но когда она отходит, звуки становятся все ближе. Это не может быть мисс Эзли, значит, в углу сидит, съежившись, какое-то животное…

— Лочен, держи меня за руку. Послушай меня, дорогой, послушай. Медсестра будет здесь уже через минуту, хорошо? Помощь уже в пути.

Только когда всхлипы усиливаются, я понимаю, что они доносятся из моего рта. Я вдруг осознаю звук собственного голоса, разрезающего тонкий воздух, словно пила.

— Лейла, да, его сестра, хорошая идея. Можешь поискать ее?

Время сбивается; это либо рано, либо поздно, не могу сказать точно. Пришла медсестра, не знаю, зачем — я не совсем понимаю, что вокруг происходит. Может, я ошибался. Может, они действительно пытаются помочь мне. Миссис Шах сунула себе в уши стетоскоп и тянется, чтобы расстегнуть мне рубашку. Я тут же отдергиваюсь, но мисс Эзли хватает меня за руки, а я слишком слаб, чтобы оттолкнуть ее.

— Все в порядке, Лочен, — говорит она, ее голос тихий и успокаивающий. — Медсестра просто пытается помочь тебе. Она не причинит тебе вреда. Хорошо?

Шум пилы продолжает звучать. Я запрокидываю голову и зажмуриваю глаза, закусывая губу, чтобы прекратить это. Боль в груди невыносима.

— Лочен, ты можешь встать со стула? — спрашивает медсестра. — Можешь лечь на пол, чтобы я могла, как следует, осмотреть тебя?

Я цепляюсь за стол. Нет. Они не заставят меня.

— Может, позвонить в скорую? — спрашивает мисс Эзли.

— Это просто ужасный приступ панической атаки — у него такие бывали раньше. Он задыхается, а его пульс выше двухсот ударов.

Она дает мне бумажный пакет, в который нужно дышать. Я кручусь и отворачиваюсь, пытаясь оттолкнуть ее, но у меня нет сил. Я сдаюсь. Я даже не пытаюсь больше бороться, но медсестра все равно просит мисс Эзли держать пакет у моего носа и рта.

Я смотрю, как он передо мной надувается, а потом сжимается. Надувается и сжимается, надувается и сжимается, воздух заполняет шорох бумаги. Я отчаянно пытаюсь оттолкнуть его — ощущение, будто меня душат: в пакете не осталось кислорода, но я смутно вспоминаю, как уже дышал в похожий пакет, и это помогло.

— Хорошо, Лочен, теперь просто послушай меня. Ты дышал слишком быстро и вдохнул слишком много кислорода, поэтому твое тело так реагирует. Продолжай дышать в пакет. Вот так, у тебя уже лучше получается. Попытайся дышать медленнее. Это всего лишь паническая атака, ясно? Ничего серьезного. Тебе станет лучше…

Кажется, будто я дышу в пакет вечно, или же проходит меньше минуты, секунды, миллисекунды; проходит слишком мало времени, что ощущение, будто вообще ничего не происходит. Я держусь за край парты, а голову кладу на вытянутую руку. Вокруг меня до сих пор все дрожит, парта вибрирует под щекой, но становится легче дышать — я осторожно концентрируюсь на том, чтобы отрегулировать свое дыхание, а отброшенный бумажный пакет лежит рядом. Электрические разряды кажутся менее частыми, и я начинаю видеть и слышать, чувствую все, что происходит вокруг меня, более отчетливо: мисс Эзли сидит рядом со мной, рукой поглаживает влажную рубашку у меня на спине. Медсестра сидит на коленях на полу, холодные пальцы прижаты к моему запястью, стетоскоп свисает с ушей. Я замечаю, что у корней ее каштановые волосы седые. Я чувствую под щекой листок, исписанный моим собственным почерком. Шум пилы утих, сменившись короткими, резкими звуками, как икота, похожими на те, что издает Уилла после долгого плача навзрыд. Боль в груди прекращается. Сейчас сердце стучит ровнее — болезненный ритмичный стук.

— Что случилось?

Меня пугает знакомый голос, и я с трудом пытаюсь сесть, слабо хватаясь рукой за край стола, чтобы не качнуться вперед. Неровное дыхание учащается, и я снова начинаю дрожать. Она стоит прямо напротив меня между медсестрой и учительницей, закрывая ладонями рот и нос, голубые глаза широко распахнуты от испуга. Меня захлестывает радость при виде нее, и я безумно тянусь к ней, боясь, что она внезапно уйдет.

— Эй, Лочи, все в порядке, все в порядке, все в порядке.

Она берет мою ладонь, крепко сжимая ее.

— Что вообще произошло? — она снова спрашивает у медсестры, в ее голосе сквозит паника.

— Дорогая, беспокоиться не о чем, это всего лишь паническая атака. Ты можешь помочь тем, что сама останешься милой и спокойной. Почему бы тебе не посидеть с ним немного?

Миссис Шах захлопывает свой медицинский чемоданчик и отходит в сторону, за не следует и мисс Эзли.

Медсестра и учительница скрываются в другой стороне класса, тихо и быстро переговариваясь между собой. Мая пододвигает стул и садится напротив меня, касаясь меня коленями. Она бледная от потрясения, ее взгляд, острый и вопросительный, сверлит меня.

Упершись локтями в бедра, я смотрю на нее и выдавливаю дрожащую улыбку. Я хочу как-то пошутить, но, чтобы одновременно говорить и дышать, нужно слишком много сил. Ради Маи я пытаюсь унять дрожь и прижимаю кулак правой руки ко рту, чтобы заглушить звуки икоты. Левой рукой я изо всех сил сжимаю ее ладонь, боясь отпустить.

Поглаживая липкую щеку и взяв мою правую ладонь, она нежно удерживает ее подальше от моего рта.

— Послушай, — говорит она, ее голос полон беспокойства. — Из-за чего все это произошло?

Я мысленно возвращаюсь к Гамлету и всей той теории заговора и осознаю, каким нелепым я был.

— Н-ничего. — Вздох. — Из-за глупости. — Я должен сосредоточиться, чтобы между вздохами произносить слова, одно предложение за раз. Я чувствую в горле комок, поэтому с кривой улыбкой на губах качаю головой. — Так глупо. Прости… — Я сильно закусываю губу.

— Перестань извиняться, идиот. — Она одаривает меня ласковой улыбкой и поглаживает мою руку. Я осознаю, что крепко сжимаю ее рукав, боясь, что она — мираж и внезапно может испариться.

Звенит звонок, пугая нас обоих.

Я чувствую, как мой пульс снова ускоряется.

— Мая, н-не уходи! Не уходи пока…

— Лочи, я не собираюсь никуда уходить.

За целую неделю сейчас мы находимся ближе всего друг к другу, впервые с того ужасного вечера на кладбище она касается меня. Я с трудом сглатываю и кусаю губу, зная о еще двух людях в комнате, пребывая в ужасе, потому что могу потерять самообладание.

Мая замечает:

— Лоч, все в порядке. Такое уже бывало и раньше. Когда ты первый раз приехал в Бельмонт после того, как ушел папа, помнишь? С тобой все будет в порядке.

Но я не хочу быть в порядке, если это означает, что она отпустит мою руку; не хочу, если это значит, что мы снова станем вежливыми незнакомцами.

Через некоторое время мы спускаемся в кабинет медсестры. Миссис Шах проверяет мой пульс, артериальное давление, вручает мне брошюру о приступах панической атаки и проблемах психического здоровья. Еще говорит о встрече со школьным психологом, напоминает о необходимости проверять давление, об опасности перегрузок, о важности хорошего сна… Кое-как я издаю все нужные звуки, киваю и улыбаюсь насколько возможно убедительно, держа себя в напряжении, как пружина.

Домой мы идем молча. Мая предлагает мне взять ее за руку, но я отказываюсь — сейчас уже крепче стою на ногах. Она спрашивает, была ли какая-то причина, но когда я качаю головой, она понимает намек и отступает.

Дома я сажусь на край дивана. Прямо сейчас, наедине и без вмешательства — идеальное время для разговора, в котором я извиняюсь перед ней за то, что сказал тем вечером, снова объясняю причину своего сумасшедшего порыва, пытаюсь узнать, злится ли она еще на меня, пока каким-то образом не станет ясно, что не нужно пытаться вернуть ее обратно к этим ненормальным отношениям. Но я не могу отыскать слова, не доверяю себе произнести хоть что-то. Состояние шока после панической атаки вместе с нежным беспокойством Маи сильно ударило по мне, и я чувствую, будто нахожусь на краю пропасти.

Сок, который принесла Мая, и очищенное яблоко, разрезанное на четвертинки, будто для Тиффина или Уиллы, грозят накрыть меня. Мая смотрит на меня с порога, наблюдая, как я включаю и выключаю телевизор, дергаю манжет рубашки и дергаю расстегнувшиеся пуговицы. Я могу сказать, что Мая тревожится, глядя на то, как она теребит мочку уха — характерный признак беспокойства, такой же, как у Уиллы.

— Как ты себя чувствуешь?

Я выдавливаю счастливую, радостную улыбку, и боль у меня в горле усиливается.

— Отлично! Это был всего лишь дурацкий приступ панической атаки.

Я хочу как-то пошутить, но вместо этого чувствую, как внезапно у меня дрожит подбородок. Я опускаю лицо, чтобы скрыть это.

Ее улыбка гаснет.

— Возможно, я должна на некоторое время оставить тебя в покое…

— Нет! — слово звучит громче, чем я собирался произнести. У меня к лицу приливает жар, я выдавливаю отчаянную улыбку. — Я просто хочу сказать, сейчас, когда у нас есть немного свободного времени, возможно, мы могли бы… ты знаешь… провести его вместе, к-как раньше. Если, конечно, у тебя нет домашнего задания или чего-то другого…

Ее губы трогает легкая улыбка радости.

— Да, конечно. Я не собираюсь тратить свободный день от школы на домашнее задание, Лочен Джеймс Уители!

Закрывая за собой дверь, она сворачивается на кресле.

— Итак, что будем смотреть?

Я хватаю пульт и вожусь с кнопками.

— Э-э… ну… наверное, по телевизору есть что-то еще, кроме СиБибис^[11]… Как насчет этого?

Я прекращаю переключать каналы, когда дохожу до старой серии “Друзей” и смотрю на Маю, ожидая ее одобрения.

Она дарит мне одну из своих грустных улыбок.

— Отлично.

Комнату наполняет закадровый смех, но ни один из нас, кажется, не способен присоединиться к нему. Серия все идет и идет. Я болезненно осознаю, что нас двое, мы вместе, наедине и ничего не можем сказать друг другу. Наша дружба тоже разрушилась?

Я хочу просить ее, умолять рассказать мне о том, что творится у нее в голове. Я хочу попытаться объяснить, что происходило в моей голове в тот вечер, почему я отреагировал, как последняя сволочь. Но я не могу даже повернуться, чтобы посмотреть на нее. Я ощущаю на своем лице ее взгляд, полный беспокойства. И я погружаюсь в трясину отчаяния.

— Хочешь поговорить об этом?

Ее голос, мягкий, обеспокоенный, заставляет меня вздрогнуть. Внезапно я понимаю, что до боли прикусил губу, тяжесть слез постепенно скапливается в моих глазах.

Панически вздыхая, я быстро трясу головой, поднимаю руку к лицу. Я быстро прижимаю пальцы к глазам и пренебрежительно мотаю головой.

— Я просто все еще чувствую себя немного странно.

Я напрягаюсь, чтобы мой голос звучал спокойно, но по-прежнему слышу его зазубренные края. Поворачиваясь с грустной улыбкой на губах, я заставляю себя встретиться с ней взглядом.

— Но теперь со мной все в порядке. Все прошло. Правда.

После минутного колебания она подходит ближе, чтобы сесть на противоположный конец дивана, подвернув под себя одну ногу. Золотисто-каштановые пряди обрамляют ее бледное лицо.

— Да ладно тебе, дурачок, ничего не прошло, если оно заставляет тебя плакать. — Слова повисают в воздухе, ее беспокойство усиливает тишину.

— Я не… это не… — горячо отвечаю я, мои щеки пылают. — Просто… я просто…

Я глубоко вздыхаю, отчаянно пытаясь отвлечь ее от волнения, чтобы взять себя в руки. Последнее, чего я хочу, чтобы она знала, как я опустел, потеряв ее, чтобы это не стало давлением на нее в возобновлении тех отношений, которые, по ее мнению, в корне неправильные.

Она не пошевелилась.

— Ты просто что? — мягко спрашивает она.

Я откашливаюсь и поднимаю глаза к потолку, издавая короткий, болезненный смешок. Я быстро провожу рукавом по глазам, когда, к моему ужасу, слезы стекают по моим щекам.

— Не хочешь попробовать немного поспать?

Беспокойство в ее голосе меня убивает.

— Нет. Я не знаю. Думаю… думаю… Ну, твою ж мать! — На щеку скатывается еще одна слеза, и я в ярости смахиваю ее. — Черт! Что это?

— Лочи, скажи мне. Что случилось? Что случилось в школе? — ее голос звучит напугано, она наклоняется ко мне, протягивая руку, чтобы прикоснуться.

Я тут же поднимаю руку, чтобы оттолкнуть ее.

— Просто дай мне минуту!

Я не могу остановиться — я вообще ничего не могу сделать. От сдавленных рыданий у меня вздрагивает грудь. Я прижимаю к лицу ладони и пытаюсь выровнять дыхание.

— Лочи, все будет хорошо. Пожалуйста, не… — ее голос умоляюще мягкий.

Из моих легких вырывается воздух.

— Черт возьми, я пытаюсь, понятно? Я не могу… я просто не в состоянии…

Я выхожу из-под контроля, и меня это пугает. Я не хочу, чтобы Мая заметила это. Но еще меньше я хочу, чтобы она ушла. Мне необходимо встать с этого дивана, уйти из этого дома, но мои ноги не слушают меня. Я в ловушке. Я чувствую, как на меня снова накатывает слепая паника.

— Эй, эй, эй. — Мая крепко берет мою ладонь одной рукой, а другую прижимает к моей щеке. — Тс-с, все в порядке, все хорошо. У тебя просто накопился стресс, Лочи, и вот все. Посмотри на меня. Посмотри. Это из-за ссоры? Да? Мы можем немного поговорить об этом?

Я слишком устал, чтобы сопротивляться дальше. Я чувствую, что мое тело разваливается, медленно наклоняясь до тех пор, пока головой я не прижимаюсь к ней, держа руку у лица. Она гладит меня по волосам и, потянувшись за моей другой рукой, начинает целовать мои пальцы.

— На… на кладбище, — я задыхаюсь, закрывая глаза. — Пожалуйста, просто скажи мне правду. Т-то, что ты сказала, это… это правда? — Я глубоко вздыхаю, горячие слезы стекают с ресниц.

— Господи, Лочи, нет, — судорожно вздыхает она. — Конечно же, не правда! Я была зла и расстроена!

Меня волной накрывает облегчение, такое сильное, что почти причиняет боль.

— Мая, Господи, я думал, что это конец. Я думал, что все разрушил. — Я быстро выпрямляюсь, глубоко вздыхаю, отчаянно тру лицо. — Прости меня! За весь тот ужасный бред, что я наговорил. Я просто сильно волновался. Я думал, ты хочешь… я думал, ты собираешься зайти дальше…

— Я просто хотела прикоснуться к тебе, — тихо говорит она. — Я знаю, что мы никогда не сможем зайти дальше. Я знаю, что это незаконно. Я знаю, что у нас заберут детей, если кто-то узнает. Но я думала, что мы могли бы просто касаться друг друга, по-прежнему любя друг друга, другими способами.

Я отчаянно вздыхаю.

— Я знаю. Я тоже. Я тоже! Но мы должны быть осторожны. Мы не можем увлекаться. Мы не… мы не можем рисковать… Дети…

Я вижу в ее глазах грусть. Она вызывает у меня желание закричать. Это так нечестно, так ужасно нечестно.

— Может быть однажды, да? — мягко говорит Мая с улыбкой на лице. — Однажды, когда они вырастут, мы сможем сбежать. Начать все сначала. Как настоящая пара. А не как брат и сестра. Свободные от этих ужасных уз.

Я киваю, отчаянно пытаясь поверить в ее надежды на будущее.

— Может быть. Да.

Она устало улыбается мне и обвивает руками за шею, кладя голову мне на плечо.

— А до тех пор мы все равно можем быть вместе. Мы можем обнимать друг друга, прикасаться, целовать и быть друг с другом всеми остальными способами.

Я киваю и улыбаюсь сквозь слезы, внезапно осознавая, как много мы имеем.

— А также делать самую важную вещь на свете, — шепчу я.

Уголок ее рта дергается.

— Что именно?

Все еще улыбаясь, я быстро моргаю.

— Мы можем любить друг друга. — Я с трудом глотаю, чтобы избавиться от кома в горле. — Никаких законов, никаких ограничений в чувствах. Мы можем любить друг друга так сильно и так глубоко, как захотим. Никто, Мая, никто никогда не сможет отнять этого у нас.

18 Мая

— А почему ты сегодня пришла?

— Потому что Лочен не очень хорошо себя чувствует.

— Его стошнило? — Уилла откидывает за плечи свои длинные золотистые волосы, и ее маленькие золотые сережки в ушах сверкают в угасающем полуденном солнце. Остатки заварного крема покрывают пятнами ее передник, и она снова без свитера.

— Нет, нет. Ничего серьезного.

— Рвота — это не серьезно. Маму постоянно тошнит.

Игнорируя последний комментарий, я обращаю свое внимание на ее одежду.

— Уилла, может, наденешь пальто? Холодно!

— Не могу. На нем нет пуговиц.

— Всех? Ты должна была сказать мне!

— А я говорила. Мисс Пирс говорит, что мне также нельзя ходить со скотчем на портфеле. Она говорит, что мне нужно купить новый. — Она берет меня за руку, и мы пересекаем детскую площадку, идя к футбольному полю, где Тиффин носится полураздетый с десятком других мальчишек. — И нам нельзя ходить с дырками на колготах. Меня отругали перед всей группой.

— Тифф! Пора идти! — кричу я, когда он пробегает мимо нас. На короткое мгновение игра приостанавливается для свободного удара, и я снова кричу ему.

Он сердито смотрит на меня.

— Еще пять минут!

— Нет. Мы уходим сейчас. Холодает, и ты можешь поиграть в футбол дома с Джейми.

— Но у нас середина матча.

Игра возобновляется, и я пытаюсь подойти ближе, нервно обходя по кругу бегущих, бросающихся и орущих мальчишек, у них пылают щеки, глаза сосредоточены на мяче, крики эхом разносятся по темнеющей игровой площадке. Когда Тиффин проносится мимо, я храбро хватаю сильно промахнувшегося брата. Позади меня, прижавшись к забору и сильно дрожа, стоит Уилла, ее пальто расстегнуто и хлопает на ветру.

— Тиффин Уители! Домой, сейчас же! — кричу я во весь голос, надеясь смутить его и заставить повиноваться. Но вместо этого, он ныряет, делает подножку своему противнику, застигая того врасплох, и ведет мяч в другую сторону поля со скоростью молнии. На мгновение он останавливается, когда мальчик в два раза больше мчится на него. А потом он отводит ногу назад и ударяет, мяч пролетает внутренний край стойки ворот.

— Гол!

Его руки взлетают вверх. Возгласы и крики присоединяются к его собственному голосу, когда его товарищи по команде подбегают, чтобы хлопнуть его по спине. Я даю ему минуту прежде, чем нырнуть и оттащить его за руку.

— Я не пойду! — кричит он мне, когда позади нас продолжается игра. — Моя команда выигрывает! Я забил первый гол!

— Я видела, и это был отличный гол, но уже темнеет. Уилла замерзла, и вам обоим нужно делать домашнюю работу.

— Но мы все время должны идти сразу домой! Почему другим разрешают играть? Меня уже тошнит от дурацкой домашки! Мне надоело все время быть дома!

— Тиффин, ради Бога, веди себя согласно своему возрасту и прекращай устраивать сцены…

— Это несправедливо! — Внезапно он сильно ударяет меня по голени носком ботинка. — Мне никогда не удается повеселиться. Я ненавижу тебя!

К тому времени, как мы находим пропавший рюкзак Тиффина, и я увожу их обоих с площадки, уже почти темно, и Уилла настолько замерзла, что у нее фиолетовые губы. Тиффин вышагивает впереди, лицо раскраснелось, светлые волосы взъерошены, он специально волочит пальто по земле, раздражая меня, и с яростью пинает шины припаркованных машин. У меня болезненно пульсирует нога. Четыре чертовых часа до сна, с сожалением думаю я. Еще час прежде, чем они действительно уснут. Пять. Боже мой, практически еще один школьный день. Все, чего мне хочется, дожить до того момента, когда дом утихнет, когда Кит, наконец, выключит свой рэп, а Тиффин с Уиллой перестанут атаковать меня просьбами. Момента, когда торопливая, наполовину сделанная домашняя работа отложена в сторону, и Лочен там с осторожной улыбкой, яркими глазами, и все, практически все кажется возможным…

— …поэтому мне кажется, что она больше не хочет быть моей подругой, — печально заканчивает Уилла, ее ледяная рука покоится в моей ладони.

— М-м, неважно. Уверена, что завтра Люси изменит свое мнение — она всегда так делает.

Внезапно маленькая ручка вырывается из моей ладони.

— Мая, ты не слушаешь!

— Слушаю, слушаю! — быстро возражаю я. — Ты сказала, что… э-э… Люси не хочет быть твоей подругой, потому что…

— Не Люси, а Джорджия! — печально восклицает Уилла. — Я вчера рассказывала тебе, что мы с Люси поссорились, потому что она украла мою любимую фиолетовую ручку, которая с такими синими сердечками, и она не отдает ее, хотя Джорджия видела, как она взяла ее!

— О, точно, — бормочу я, лихорадочно пытаясь вспомнить разговор. — Твоя ручка.

— Последнее время ты все время забываешь, прямо как мама, когда она жила дома, — ворчит она.

Несколько минут мы идем молча. Вокруг меня обвивается вина, холодная и неумолимая, как змея. Я тщетно пытаюсь вспомнить длинный рассказ о пропавшей ручке, но безуспешно.

— Спорим, ты даже не знаешь, кто сейчас моя лучшая подруга, — говорит Уилла, роняя перчатку.

— Потому что я знаю, — быстро отвечаю я. — Это… это Джорджия.

Уилла обреченно качает головой, опустив ее вниз к тротуару.

— Не-а.

— Ну, тогда это действительно Люси, потому что я уверена, что как только она отдаст тебе обратно твою ручку, вы обе…

— Никто! — внезапно кричит Уилла, ее голос прорезает морозный воздух. — У меня даже нет лучшей подруги!

Я останавливаюсь и с удивлением смотрю на нее. Уилла никогда раньше не кричала на меня с такой яростью.

Я пытаюсь обнять ее рукой.

— Уилла, да ладно тебе. Просто у тебя был неудачный день…

Она отстраняется.

— Нет, это не так! Мисс Пирс дала мне три золотые звездочки, и я написала все правильно. Я говорила тебе об этом, но ты лишь ответила “М-м”. Ты больше вообще меня не слушаешь!

Вырываясь из моих рук, она убегает вперед. Я ловлю ее, как только она заворачивает за угол на нашу улицу. С силой разворачивая ее к себе лицом, я приседаю на корточки и пытаюсь удержать ее на месте. Она тихонько всхлипывает, сердито растирая ладонями лицо.

— Уилла, прости меня… прости меня, моя дорогая, прости. Ты права. Я не слушала, как следует, и это было просто ужасно с моей стороны. Дело не в том, что мне не интересно, что мне все равно. Просто я была так занята подготовкой к своим экзаменам, и мне так много всего нужно сделать, я так устала…

— Это не правда! — Она приглушенно рыдает, и слезы текут сквозь ее пальцы, просачиваясь между ними. — Ты не… слушаешь… и не играешь со мной… так часто… как делала… раньше…

Для поддержки я хватаюсь за ближайшие перила.

— Уилла, нет, дело не в том, что я…

Но, даже подыскивая оправдания, я вынуждена столкнуться с правдой в ее словах.

— Иди ко мне, — наконец, говорю я, крепко обхватывая ее руками. — Ты моя самая любимая девочка на всем свете, и я люблю тебя сильно-сильно. Ты права. Я не слушала тебя как следует, потому что мы с Лочи все время пытаемся разобраться в домашних делах. Но все это так скучно. С сегодняшнего дня я буду снова веселиться с тобой. Идет?

Она кивает, шмыгает носом и убирает волосы с лица. Я беру ее на руки, и она обхватывает меня руками и ногами, как детеныш обезьяны. Но сквозь тепло ее рук на моей шее, жара ее щеки у моей, я чувствую, что мои слова ее не убедили.

Несмотря на громкий топот обуви по бетонным ступеням, он не опускает книгу. Я останавливаюсь на полпути в пролете лестницы и в ожидании прислоняюсь к перилам. Подо мной доносятся крики с детской площадки. Он по-прежнему отказывается поднимать голову, без сомнения, надеясь, что кто бы это ни был, он проигнорирует его и продолжит свой путь. Когда становится ясно, что этого не произойдет, он быстро кидает взгляд поверх мягкой обложки книги, чуть не выронив ее от удивления. Его лицо озаряется медленной улыбкой.

— Привет!

— Привет.

Он закрывает книгу и выжидающе смотрит на меня. Я продолжаю стоять, глядя на него и сдерживая улыбку. Он откашливается, внезапно смутившись, его щеки заливает румянец.

— Что, э-э, что ты здесь делаешь?

— Я пришла поздороваться.

Он тянется к моей руке и начинает вставать, собираясь пройти выше по лестнице, чтобы уйти из поля зрения учеников на площадке внизу.

— Все в порядке, я не останусь, — быстро сообщаю я ему.

Он замирает, и его улыбка гаснет. Заметив у меня за спиной портфель и висящую на плече сумку с физкультурной формой, он обеспокоенно смотрит на меня.

— Куда ты уходишь?

— Я на день беру выходной.

Его взгляд становится резче, а выражение лица серьезным.

— Мая…

— Всего на один день. У меня сегодня только искусство и еще какая-то фигня.

Он обеспокоенно вздыхает, выглядя встревоженным.

— Да, но если тебя поймают, ты знаешь, что могут возникнуть проблемы. Мы не можем рисковать тем, чтобы привлекать к себе больше внимания теперь, когда мамы не бывает рядом.

— Мы и не будем. Если только ты не пойдешь со мной и не используешь свой пропуск старшего шестого класса.

Он смотрит на меня со смесью удивления и неуверенности.

— Ты хочешь, чтобы я тоже пошел?

— Да, пожалуйста.

— Я мог бы просто отдать тебе свой пропуск, — замечает он.

— Но тогда я не смогу насладиться твоим обществом.

Он снова краснеет, но уголки его губ дергаются вверх.

— Мама что-то говорила о том, что появится дома, чтобы взять кое-какие вещи…

— А я и не думала идти домой.

— Хочешь побродить по улицам до трех тридцати? Я не взял с собой денег.

— Нет. Я хочу кое-куда тебя отвести.

— Куда?

— Это сюрприз. Здесь недалеко.

Я вижу, как просыпается его любопытство.

— Н-ну, ладно…

— Отлично. Возьми свои вещи. Встретимся у главного входа.

Я скрываюсь на детской площадке, пока он не успел снова начать беспокоиться и передумать.

Лочена нет целую вечность. К тому времени, как он появляется, перерыв почти закончен, и я боюсь, что его спросят о том, что он покидает здание прямо перед звонком. Но охранник едва бросает взгляд на его пропуск, когда я незаметно проскальзываю перед ним через стеклянные двери.

На улице Лочен от холода поднимает воротник своего пиджака и спрашивает:

— А теперь ты расскажешь мне, что все это значит?

Я улыбаюсь и пожимаю плечами.

— Просто выходной день.

— Нам надо было это запланировать. У меня с собой всего пятьдесят пенсов.

— А я и не прошу тебя вести меня в “Ритц”! Мы просто идем в парк.

— В парк?

Он смотрит на меня, как на сумасшедшую.

Парк в будний день посреди зимы предсказуемо пуст. Вокруг голые деревья и их длинные ветви на фоне бледного неба, большие участки травы с расплесканными серебряными капельками льда на ней. Мы идем по широкой центральной тропинке к лесистой местности на противоположной стороне парка, гул города постепенно исчезает позади нас. Несколько влажных скамеек усеивают пустой и заброшенный пейзаж. Вдалеке какой-то старик бросает своей собаке палку, чья активность нарушает неподвижность в воздухе. Парк кажется огромным и пустынным — холодный и забытый остров в центре большого города. Свернувшиеся листья на дорожке, уносимые легким ветерком, шуршат как наждачная бумага. Стайки диких голубей взволнованно прыгают вверх и вниз вокруг каких-то крошек и лихорадочно клюют землю. По мере нашего приближения к деревьям белки смело выскакивают перед нами, поворачивая головы и так, и этак, показывая свои глазки — большие блестящие черные бусинки, надеясь на угощение. Высоко над нами белый шар солнца, как гигантский прожектор, освещает парк холодными зимними лучами. Мы сходим с дороги и идем мимо небольшого деревца, высушенные листья и ветки под ногами трещат и хрустят на мерзлой земле. Плавно вниз спускается неровная земля.

Лочен молча следует за мной. С тех пор, как мы прошли сквозь ворота парка и оставили позади себя внешний мир, никто из нас так и не заговорил, будто мы пытаемся оставить в шумном гомоне грязных улиц и толкотни наши повседневные дела. Как только деревья начинают сгущаться вокруг нас, я ныряю под поваленным бревном, а потом с улыбкой останавливаюсь.

— Мы пришли.

Мы стоим в небольшой низине. Маленькая впадина в земле укрыта листьями и окружена несколькими оставшимися зелеными папоротниками и зимними кустарниками, окруженными кругом голых деревьев. Земля под нами — словно гобелен красно-коричневого и золотистого цвета. Даже в самый разгар зимы мой небольшой кусочек рая все еще прекрасен.

Лочен в недоумении осматривается.

— Мы здесь, чтобы похоронить тело или откопать?

Я бросаю на него многострадальный взгляд, но тут внезапный порыв ветра колышет ветви над головой, отбрасывая в мой загон холодные солнечные лучи, как осколки стекла, создавая ощущение волшебства, таинственности.

— Сюда я прихожу, когда меня все слишком достает дома. Когда на какое-то время мне хочется побыть одной, — говорю я ему.

Он с удивлением смотрит на меня.

— Ты приходишь сюда сама? — Он в недоумении моргает, засунув руки глубоко в карманы пиджака, все еще озираясь по сторонам. — Зачем?

— Потому что, когда мама начинает пить уже в десять утра, когда Тиффин и Уилла носятся по дому с криками, когда Кит пытается поссориться со всеми, кто встретится на его пути, когда мне хотелось бы, чтобы не нужно было заботиться о семье, это место успокаивает меня. Оно дарит мне надежду. Летом здесь чудесно. Оно заставляет утихнуть шум, непрерывно звучащий у меня в голове…

— Может, время от времени это место тоже могло бы быть твоим, — тихо предлагаю я. — Всем нужен отдых, Лочен. Даже тебе.

Он снова кивает, все еще осматриваясь, будто пытается представить меня здесь одну. А потом он поворачивается ко мне спиной, воротник его черного пиджака хлопает о не заправленную белую рубашку, галстук ослаблен, низ серых брюк испачкан мягкой землей. От долгой прохладной прогулки у него порозовели щеки, волосы растрепал ветер. Однако здесь, в этом убежище, солнце припекает наши лица. Внезапно целая стая птиц усаживается на верхнюю ветку дерева, и он поднимает голову, в этот момент в его глазах отражается свет, делая их прозрачными и цвета зеленого стекла.

Он встречается со мной взглядом.

— Спасибо, — говорит он.

Мы садимся на землю, окруженную травой, и прижимаемся друг к другу, чтобы согреться. Лочен обнимает меня рукой, притягивая к себе, и целует в макушку.

— Я люблю тебя, Мая Уители, — тихо говорит он.

Я улыбаюсь и наклоняю лицо, чтобы посмотреть на него.

— Насколько?

Он не отвечает, но я слышу, как учащается его дыхание: он склоняется губами к моим, и странное мычание наполняет воздух.

Мы долго целуемся, скользя руками под слоями нашей одежды, и впитывая тепло друг друга, до тех пор, пока я не становлюсь теплой, даже горячей, а мое сердце не колотится сильно, разгоняя по венам искристое покалывание. Птицы продолжают клевать землю вокруг нас, где-то вдалеке детский вопль разрывает воздух. Здесь мы действительно одни. Полностью свободны. Если бы кто-то случайно прошел мимо, он бы увидел целующихся парня с девушкой. Я ощущаю, как натиск губ Лочена становится сильнее, будто он слишком хорошо понимает, как бесценен этот краткий миг свободы. Его рука проскальзывает под мою школьную рубашку, и я прижимаю к его бедру ладонь.

А потом он внезапно отстраняется, разворачиваясь и тяжело дыша. Я удивленно оглядываюсь, но нас окружают лишь деревья, как молчаливые свидетели, неизменные, неподвижные и безмятежные. Лочен сидит рядом со мной, обхватив руками колени и отвернувшись.

— Прости… — он издает небольшой смущенный смешок.

— За что?

Его дыхание быстрое и поверхностное.

— Мне нужно было остановиться.

У меня в горле что-то сжимается.

— Но все в порядке, Лочи. Тебе не нужно извиняться.

Он не отвечает. В его неподвижности есть что-то такое, что меня беспокоит.

Я двигаюсь так, чтобы прижаться к нему, и легонько его толкаю.

— Может, пройдемся?

Он слегка отклоняется от меня. Не оборачиваясь, дергает плечом. Не отвечает.

— Ты в порядке? — беспечно спрашиваю я.

Он коротко кивает.

У меня в груди нарастает трепет волнения. Я глажу его по затылку.

— Уверен?

Ответа нет.

— Может, нам нужно разбить здесь лагерь, подальше от остального мира, — подшучиваю я, но он не реагирует. — Я просто подумала, что было бы хорошо провести немного времени наедине, только вдвоем, — мягко говорю я. — То что… приходить сюда было ошибкой?

— Нет!

Я накрываю его ладонь рукой и большим пальцем поглаживаю запястье.

— Просто… — Его голос дрожит. — Я боюсь, что однажды все это будет не больше, чем далекое воспоминание.

Я с трудом сглатываю.

— Не говори так, Лочи. Этого не случится.

— Но мы… это… это долго не продлится. Этого не будет, Мая, и мы оба это знаем. В какой-то момент придется остановиться… — Он внезапно замолкает и, затаив дыхание, молча качает головой.

— Лочи, ну, конечно, это будет продолжаться! — ошеломленно восклицаю я. — Они не остановят нас. Я никому не позволю остановить нас…

Он берет мою ладонь и начинает ее целовать, его губы мягкие и теплые.

— Но это же целый мир, — мучительным шепотом говорит он. — Как… как мы сможем противостоять целому миру?

Мне хочется, чтобы Лочен сказал, что найдет способ. Мне нужно, чтобы он сказал, что мы вдвоем найдем способ. Вместе мы справимся с этим. Вместе мы такие сильные. Вместе мы воспитали целую семью.

— Люди не смогут нас разлучить! — сердито начинаю я. — Они не смогут, не смогут! Могут ли они…?

И внезапно я понимаю, что не имею понятия. Как бы осторожны мы ни были, всегда есть шанс, что нас поймают. Так же, как бы мы ни прикрывали маму, власти узнают, а с каждым днем угроза становится все сильнее. Мы должны быть осторожны, все должно быть скрыто, держаться в секрете. Один промах — и вся семья рухнет, как карточный домик. Один промах — и нас разлучат… Пораженческое отношение Лочена ужасало меня. Будто он знал что-то, чего не знала я.

— Лочи, скажи мне, что мы сможем быть вместе!

Он тянется ко мне, и я с рыданиями прижимаюсь к нему. Он крепко держит меня в своих объятьях.

— Я все сделаю, — шепчет он в мои волосы. — Я даю тебе слово. Я сделаю все, что смогу, Мая. Мы найдем способ быть вместе. Я разберусь с этим, я смогу. Хорошо?

Я смотрю на него и он моргает, пытаясь сдержать слезы, одаривая меня светлой, уверяющей, обнадеживающей улыбкой.

Я киваю, улыбаясь в ответ.

— Вместе мы сильные, — отвечаю я, и мой голос смелее меня самой.

На мгновение он закрывает глаза, будто от боли, а потом открывает их снова и, отодвигая мое лицо от своей груди, нежно меня целует. Мы долго-долго обнимаемся, согревая друг друга, пока солнце не начинает постепенно погружаться в небо.

19 Лочен

По утрам я принимаю душ со скоростью света, надеваю вещи и, усадив за стол завтракать Тиффина и Уиллу, бегу обратно наверх под предлогом забытого пиджака, часов или книги, чтобы присоединиться к Майе, которая выполняет незавидную задачу — вытаскивать по утрам Кита из постели. Обычно она то собирает волосы, то застегивает манжеты рубашки, то складывает в сумку книги, дверь в ее спальню приоткрыта, и она периодически выглядывает, чтобы крикнуть Киту поторопиться. Но она замирает, когда видит меня, и с выражением нервного возбуждения берет мою протянутую руку. В ожидании у меня бешено колотится сердце, мы закрываемся в спальне. Имея в своем распоряжении лишь несколько драгоценных минут наедине, плотно прижимая ногой нижний угол двери, одной рукой держа ручку, я нежно притягиваю ее к себе. Ее глаза озаряются улыбкой, руки тоже тянутся к моему лицу, волосам и иногда прижимаются к груди, кончики пальцев теребят тонкую ткань рубашки. Сначала мы, побаиваясь, робко целуемся. Я чувствую, пользовалась ли она Колгейтом или просто взяла розовую детскую штуковину, когда наблюдала за чисткой зубов, чтобы сэкономить время.

В тот момент, когда наши губы впервые встречаются, меня всего трясет, и мне приходится вспомнить, как дышать. Ее губы мягкие, теплые и гладкие, мои же по сравнению с ними кажутся грубыми и шершавыми. При звуке медленных шаркающих шагов Кита с другой стороны тонкой стены Майя пытается отстраниться. Однако как только дверь в ванную захлопывается, она сдается и разворачивается так, что ее спина прижата к двери. Я впиваюсь ногтями в дерево сбоку от ее головы в попытке удержать свои руки под контролем, когда наши поцелуи становятся все более безумными. Желание внутри меня подавляет весь страх быть пойманными, когда я чувствую, что последние драгоценные секунды экстаза ускользают сквозь мои пальцы, как песок. Крики снизу, звук выходящего из ванной Кита, топот ног по лестнице — все эти сигналы говорят о том, что наше время истекло, и Майя решительно отталкивает меня, ее глаза пылают, губы красные от незаконченного поцелуя. Мы смотрим друг на друга, наше горячее дыхание наполняет воздух, но когда я снова прижимаюсь к ней, мои глаза умоляют еще об одной секундочке, она закрывает глаза с выражением боли на лице и отворачивает голову. Обычно из спальни она уходит первой, шагая в освободившуюся ванную, чтобы ополоснуть водой лицо, в то время, как я подхожу к окну своей спальни и открываю его, хватаясь за край подоконника и большими вздохами наполняя легкие ледяным воздухом.

Я не понимаю, я не понимаю. Конечно, такое уже случалось и раньше. Конечно, другие братья и сестры влюблялись. Конечно, им разрешалось выражать свою любовь как физически, так и эмоционально без изгнания и даже заключения в тюрьму. Но инцест незаконен. Любя друг друга физически и эмоционально, мы совершаем преступление. И я в ужасе. Одно дело прятаться от мира, а другое — от закона. Поэтому я продолжаю твердить себе: “До тех пор, пока мы не дойдем до конца, все будет в порядке. До тех пор, пока между нами не произойдет настоящий секс, формально между нами нет инцестных отношений. До тех пор, пока мы не переступим последнюю черту, наша семья будет в безопасности, детей не заберут, а нас с Майей не разлучат. Нам лишь надо быть терпеливыми, наслаждаться тем, что есть, пока однажды, когда дети вырастут, мы не сможем уехать, выдумать новые личности и свободно любить друг друга.

Мне приходится заставлять себя не думать об этом, или я не смогу ничего делать: школьную работу; готовиться к экзаменам; готовить ужин; совершать еженедельный поход в магазин; забирать со школы Тиффина и Уиллу; помогать им с домашней работой; убеждаться, что у них есть чистая одежда на следующий день; играть с ними, когда им скучно, следить за Китом: проверять, что он сделал свою домашнюю работу и не потратил деньги, которые ему дали на прошлой неделе; уговаривать, чтобы он поужинал с нами, а не со своими товарищами сбежал в Макдональдс; убеждаться, что он не пропускает школу и приходит домой вечером. Ну и, конечно, спорить с мамой из-за денег, постоянно денег, которые все меньше и меньше доходят до нас и все больше и больше тратятся на алкоголь и новые наряды, чтобы впечатлить Дейва. В то время, как вещи Тиффина и Уиллы становятся им малы, школьная форма Уиллы — потрепаннее, Кит горько жалуется о новых гаджетах, которые есть у его друзей, а счета продолжают прибывать…

Всякий раз, находясь порознь с Майей, я чувствую себя незавершенным… более чем незавершенным. Я чувствую себя никем, будто меня вообще не существует. У меня нет личности. Я не говорю, даже не смотрю на людей. Находиться с остальными еще невыносимее, чем когда-либо — я боюсь, что, если они, как следует, присмотрятся ко мне, то могут разгадать мою тайну. Боюсь, что даже если мне удастся говорить или взаимодействовать с людьми, то я могу что-то выдать. Во время перемен я со своего поста на лестнице наблюдаю за Майей поверх своей книги, желая, чтобы она подошла и села со мной, поговорила, заставила почувствовать себя живым, настоящим и любимым, но даже просто поговорить слишком рискованно. Поэтому она сидит на стене в дальнем конце детской площадки, болтая с Фрэнси, боясь взглянуть на меня, как и я, из-за опасности нашей ситуации.

По вечерам я разыскиваю ее, как только Тиффин с Уиллой оказываются в постели, еще слишком рано для безопасности. Она отворачивается от своего стола, ее волосы скользят по страницам учебника, и многозначительно показывает на дверь позади меня, чтобы дать мне понять, что малыши еще не спят. Но когда это происходит, по дому начинает бродить Кит в поисках еды или смотреть телевизор. И к тому времени, когда он, наконец, идет спать, Майя засыпает у себя.

Короткие каникулы приносят небольшую передышку. Всю неделю льет дождь, и, находясь взаперти без денег на прогулки или даже кино, Тиффин с Уиллоу постоянно пререкаются, а Кит целыми днями спит и потом исчезает со своими друзьями до самого утра. Однажды поздно вечером тревожный и разгоряченный непрекращающимся беспокойством я надеваю кроссовки и покидаю спящий дом, а потом бегу до парка Эшмор, перебираюсь через ограду под светом звезд и бегу дальше по залитой лунным светом траве. Спотыкаясь в темном лесу, я, наконец, нахожу Майин оазис покоя, но он мне его не приносит. Я падаю на колени перед стволом огромного дуба и, сжав кулак, вожу по шершавой, зазубренной, суровой коре костяшками пальцев вверх-вниз, пока они не содраны и не начинают кровоточить.

— Лочи нужен пластырь, — на следующий день Уилла сообщает Майе, первой медицинской помощи в нашей семье, когда та вымотанная заходит в дверь. —Большой.

Майя роняет на пол сумку и пиджак и устало улыбается.

— Трудный день? — спрашиваю я.

— Три контрольные. — Она закатывает глаза. — И физкультура под градом.

— Я помогаю Лочи готовить ужин, — гордо возвещает Уилла, стоя на коленях на кухонном табурете и раскладывая замороженные дольки картофеля в узоры на противне. — Хочешь помочь, Майя?

— Думаю, мы прекрасно справляемся и вдвоем, — быстро замечаю я, когда Мая плюхается на стул, ее галстук перекошен, и убирает с лица выбившиеся пряди волос, посылая мне осторожный поцелуй.

— Майя, смотри! Я выложила свое имя большими дольками! — вскрикивает Уилла, замечая, что мы обмениваемся взглядами, и, стремясь тоже поучаствовать.

— Умница. — Майя поднимается и усаживает Уиллу к себе на колени прежде, чем ус троиться с ней и, наклонившись над подносом, попытаться выложить свое собственное имя. Минуту я наблюдаю за ними. Длинные руки Майи обхватывают более короткие ручки Уиллы. Она тараторит о сегодняшнем дне, пока Майя внимательно слушает, задавая нужны вопросы. Их головы наклонены, длинные прямые волосы переплетаются: темно-рыжие Майи и золотистые Уиллы. У них обеих тонкая бледная кожа, такие же чистые голубые глаза, одинаковая улыбка. У нее на коленях сидит Уилла, счастливая и веселая, полная жизни и смеха. Мая же наоборот выглядит более утонченной, более хрупкой и легкой. В ее глазах грусть и усталость, которая в действительности никогда не покидает ее. Детство для Майи закончилось много лет назад. Когда она сидит с Уиллой на коленях, я думаю: “Сестра и сестра. Мать и дитя”.

— Ты можешь сделать “М” вот так, — важно заявляет Уилла.

— У тебя хорошо получается, Уилла, — говорит ей Майя. — А теперь что ты там говорила о том, что Лочену нужен пластырь?

Я понимаю, что резал один и тот же пучок зеленого лука с тех пор, как вошла Майя. Доска передо мной полна зеленых и белых конфетти.

— Лочи поранил руку, — замечает Уилла, будто это само собой разумеющийся факт, глаза ее при этом все еще сосредоточены на дольках.

— Ножом? — Майя резко оглядывается на меня, ее глаза выражают тревогу.

— Нет, это всего лишь царапина, — уверяю я, пренебрежительно встряхивая головой и снисходительно улыбаясь Уилле.

Уилла оборачивается, чтобы посмотреть на Майю.

— Он врет, — заговорщически театральным шепотом говорит она.

— Можно посмотреть? — спрашивает Майя.

Я показываю ей тыльную сторону ладони.

Она вздрагивает и тут же делает движение, чтобы встать, но из-за сидящей у нее на коленях Уиллы она вынуждена снова сесть. Она протягивает руку.

— Подойди ко мне.

— Я не хочу на это смотреть! — Уилла опускает голову на противень. — Там все в крови и липкое. Фу, гадость, мерзость!

Я позволяю Майе взять меня за руку, полный удовольствия от одного лишь ее прикосновения.

— Ничего страшного.

Она проводит пальцами по внутренней стороне моей руки.

— Господи, что случилось? Это же не драка…?

— Конечно, нет. Я просто споткнулся и оцарапал ее о стену на площадке.

Недоверчивым взглядом она смотрит на меня.

— Нам нужно тщательно ее промыть, — настаивает она.

— Я уже промыл.

Игнорируя мое последнее замечание, она аккуратно снимает Уиллу с колен.

— Я поднимусь наверх, чтобы перевязать Лочену руку, — говорит она. — Вернусь через минуту.

В небольшой ванной я роюсь в аптечке в поисках антисептика.

— Я ценю твою заботу, но тебе не кажется, что вы, девчонки, — немного параноики?

Не обращая на меня внимания, Майя присаживается на край ванны и тянется ко мне.

— Это потому, что мы тебя так сильно любим. Подойди сюда.

Я подчиняюсь и, наклонившись, на мгновение закрываю глаза, наслаждаясь прикосновением, вкусом ее мягких губ. Она нежно тянет меня ближе к себе, и я отворачиваюсь, размахивая в воздухе бутылочкой с антисептиком.

— Я думал, ты хочешь поиграть в медсестру!

Она смотрит на меня со смесью неуверенности и удивления, будто пытаясь определить, пошутил я или нет.

— Как бы мне ни нравилось вытирать кровь, это не идет в сравнение с тем редким моментом поцелуя с парнем, которого я люблю.

Я выдавливаю смешок.

— То есть ты хочешь сказать, что лучше позволишь мне истечь кровью до смерти?

Она делает вид, что на мгновение задумывается.

— Ах, что ж, это будет трудно.

Я начинаю откручивать крышку бутылочки.

— Давай. Пора заканчивать с этим.

Нежно проводя пальцами по моему запястью, она отводит мою руку в сторону, осматривая содранные, окровавленные суставы, ободранную кожу — зубчатый белый прямоугольник вокруг влажных, темно-красных ран. Она вздрагивает.

— Боже, Лочен. Ты так поранился, упав на стену? Выглядит так, будто ты прошелся рукой по терке.

Она осторожно промокает мой истерзанный кулак. Я глубоко вздыхаю и смотрю на ее лицо: глаза сужены от сосредоточенности, прикосновения очень нежные. Я мучительно сглатываю.

Перевязав мне руку бинтом и сложив все на свои места, она снова садится на край ванной и целует меня, а я отстраняюсь, потирая руку с неуверенной улыбкой на лице.

— Что, действительно так больно?

— Нет, конечно, нет! — правдиво восклицаю я. — Я не знаю, почему вы, девушки, впадаете в такую панику при виде лишь капли крови. В любом случае, спасибо, мисс Найтингейл^[12]. — Я быстро целую ее в лоб, поднимаюсь и направляюсь к двери.

— Эй! — Она протягивает руку, чтобы остановить меня, в ее глазах мелькает озорство. — Ты не думаешь, что за все мои усилия я заслуживаю больше, чем это?

Я отворачиваюсь и делаю движение в сторону двери.

— Уилла…

— Она сейчас растянется перед телевизором!

Я неохотно отступаю.

— Ладно…

Но она останавливает меня прежде, чем я успеваю дойти до нее, нежно держа меня на расстоянии вытянутой руки. Выражение ее лица озадаченное.

— Что с тобой сегодня такое?

Криво улыбаясь, я качаю головой.

— Не знаю. Думаю, я просто немного устал.

Она долго смотрит на меня, кончиком языка водя по верхней губе.

— Лочи, все в порядке?

— Конечно! — Я весело улыбаюсь. — Ну, может, теперь мы выйдем отсюда? Все-таки это не самое романтичное место!

Я чувствую ее замешательство так сильно, будто оно мое собственное. На протяжении всего ужина я замечаю на себе ее взгляды, она быстро отводит глаза. Она отвлечена, это очевидно, и не в состоянии заметить, что Уилла ест руками или, что Кит перестает есть еду и жует пирог Джаффа, купленный на десерт. Я чувствую, что лучше позволить им просто делать то, что, черт возьми, они хотят вместо того, чтобы возражать — боясь, что, если я начну, то не смогу остановиться, и все выплывет наружу. В ванной я просто запаниковал. Я боюсь, очень боюсь, что, если подпущу ее так близко, то она почувствует, поймет, что что-то не так.

Но ночью я не могу уснуть, мой разум преследуют страхи. Из-за борьбы с постоянными курсовыми работами и повседневными хлопотами и того факта, что мы никогда, никогда не сможем показать на людях или даже в кругу собственной семьи любые проявления привязанности, знакомые удушающие кандалы на моей шее затягиваются все сильнее. Сможем ли мы когда-нибудь свободно существовать, как нормальная пара? Я размышляю. Жить вместе, держаться за руки на людях, целоваться в переулке? Или мы будем вечно избегать общественной жизни, прячась за закрытыми дверьми и задернутыми занавесками? Или, что еще хуже, однажды братья и сестра достаточно повзрослеют, и у нас не останется выбора кроме, как убежать и оставить их?

Я продолжаю утверждать себя шагать вперед, но как это возможно? Я заканчиваю школу, начинаю учебу в университете и поэтому, по умолчанию, должен думать о своем будущем. Что я бы действительно хотел делать, так это писать — для газеты или журнала — но я знаю, что это не более, чем нелепый полет фантазии. Главное — деньги: важно, чтобы я получил работу с приличной стартовой зарплатой и хорошей возможностью зарабатывать в будущем.

Ибо я сильно сомневаюсь, что после того, как устроюсь на работу, наша мать будет продолжать нас поддерживать. Когда я закончу университет, Уилле будет восемь, и потребуется еще целое десятилетие финансовой и практической поддержки. Тиффину понадобиться еще семь, Киту — два… Годы, цифры и расчеты взрывают мне мозг. Я знаю, что Майя также будет настаивать на помощи, но я не хочу зависеть от нее, не хочу быть в ловушке. Если она захочет продолжать обучение, если вдруг захочет воплотить в жизнь свою детскую мечту стать актрисой, то я никогда не позволю семье встать на ее пути. Я никогда не смогу отказать ей в этом праве — в праве любого человека выбрать ту жизнь, которую он хочет прожить.

С моей стороны выбор уже сделан. Забрать детей под свою опеку — вот, чего я добиваюсь с двенадцати лет. Ни одна жертва не будет слишком большой, чтобы удержать мою семью вместе, предстоит пройти еще долгий путь, такой скалистый и крутой, что порой я просыпаюсь по ночам, опасаясь, что упаду. Лишь мысль о Майе рядом со мной делает это восхождение возможным. Но в последнее время, кажется, что жертвы становятся все больше.

Наша мать отчаянно хотела выйти замуж за Дэйва еще в тот момент, когда увидела его. Но тот даже со своим законченным разводом еще не делал ей предложения, очевидно, он не готов брать на себя дополнительный груз в виде еще одной большой семьи. Наша мать уже сделала свой выбор, но теперь, когда мне скоро исполнится восемнадцать, и я законно становлюсь взрослым, я боюсь, что она может окончательно отказаться от нас, лишь бы заполучить кольцо на палец. Каждый раз, когда я заставляю ее расстаться с какой-то частью денег на основные нужды: еда, счета, новая одежда, школьные принадлежности, — она начинает кричать о том, как она бросила школу в шестнадцать и начала работать, ушла из дома и ни о чем не просила своих родителей. Напоминание о том, что тогда у нее не было трех младших братьев и сестер, о которых нужно позаботиться, намекает на то, что она никогда не хотела детей, и нас она завела лишь для того, чтобы порадовать нашего отца, а потом ему хотелось еще одного, пока он не устал от нас и не сбежал, чтобы начать все заново с другой женщиной. Я обращаю ее внимание: тот факт, что наш отец бросил нас, не дает ей волшебным образом права на то, чтобы тоже нас бросить. Но это лишь провоцирует ее и дальше некорректно напомнить о том, что она никогда не вышла бы замуж за нашего отца, если бы случайно не забеременела мной. Я знаю, что она это говорит в порыве пьяной злости, но в то же время знаю, что это правда — вот, почему она всю мою жизнь продолжает раздражаться на меня гораздо больше, чем на остальных. Все это приводит к обычной тираде, что она работает по четырнадцать часов в день, чтобы у нас просто была крыша над головой, и все, о чем она просит меня — так это присматривать за своими братьями и сестрами всего лишь несколько часов после школы каждый день. А когда я пытаюсь напомнить ей, что хотя это и была начальная ситуация, когда отец нас бросил, реальность теперь абсолютно другая, она начинает орать о своем праве на жизнь тоже. В конце концов, я прибегаю к шантажу: мы все появимся у Дэйва с чемоданами в руках, если только она не даст нам денег. Во многом я благодарен ей, что она, наконец, ушла из наших жизней, несмотря на то, что мысли о будущем, нашем будущем, тяжелым бременем ложатся на меня.

Сон снова от меня ускользает, поэтому рано утром я спускаюсь на кухню, чтобы разобрать кучу писем, адресованных маме, копившихся на буфете уже несколько недель. К тому времени, как я заканчиваю их открывать, кухонный стол полностью покрыт счетами, выписками по кредиткам, платежными требованиями… Сзади к моей шее прикасается Майя, заставляя меня подпрыгнуть.

— Не хотела тебя напугать. — Она занимает стул рядом со мной, опираясь босыми ногами на край моего стула, и обнимает колени руками. В ночной рубашке, с распущенными волосами цвета осенних листьев она смотрит на меня широко раскрытыми глазами так же невинно, как Уилла. Ее красота причиняет мне боль.

— Ты выглядишь прямо как Тиффин, когда тот проигрывает и пытается сохранить храброе выражение лица, — поясняет она со смехом в глазах.

Мне удается улыбнуться. Иногда тот факт, что я не могу скрыть свои эмоции от нее, расстраивает.

После смеха повисает тревожное молчание.

Майя нежно тянет меня за руку.

— Расскажи мне.

Я делаю резкий, поверхностный вдох и опускаю голову.

— Просто, понимаешь, будущее и все такое.

И хотя она продолжает улыбаться, я вижу, как меняются ее глаза, и понимаю, что она тоже об этом думала.

— Это длинная тема для разговора в три часа ночи. А какая часть в особенности?

Я заставляю свои глаза встретиться с ее взглядом.

— Примерно с этого момента вплоть до той части, где Уилла поступает в университет или начинает работать.

— Мне кажется, ты немного забегаешь вперед! — восклицает Майя, очевидно, намереваясь избавить меня от такого настроения. — Уилла достойна большего. На днях мне пришлось взять ее с собой в Белмонт, чтобы забрать свою домашнюю работу, которую я забыла, и все были сражены! Моя учительница по искусству сказала, что мы должны записать ее в детское модельное агентство. Так что я считаю, что мы должны вкладывать в нее, и когда ей исполнится восемнадцать, она уже будет ходить по подиуму и поддерживать нас! Еще есть Тиффин. Ходят слухи, что тренер Симмонс никогда не видел столько таланта в таком юном возрасте! А ты знаешь, сколько платят футболистам! — Она смеется, обезумев от своих попыток подбодрить меня.

— Хорошая мысль. А точнее… — Я пытаюсь представить Уиллу, вышагивающую по подиуму, в надежде, что это вызовет искреннюю улыбку. — Это отличная идея! Ты можешь быть ее, э-э, стилистом, а я менеджером.

Но снова опускается тишина. По ее выражению лица становится понятно, что Майя знает — ее тактика не сработала. Она скользит ногтями по моей ладони, ее слова отрезвляют меня:

— Послушай. Во-первых, мы не знаем, что будет с мамой и всей этой финансовой ситуацией. Даже если она выйдет замуж за Дэйва и попытается лишить нас денег, мы сможем просто пригрозить ей, что засудим ее за невыполнение своих обязательств — она слишком глупа, чтобы понять, что мы никогда не пойдем на это из-за социальных служб. И благодаря самому нашему существованию, у нас всегда будет возможность испортить ее отношения — угрозы о появлении у Дэйва для того, чтобы она оплатила счета, пока что срабатывали, ведь так? И в-третьих, к тому моменту, как ты закончишь университет, многое практически поменяется. Уилле будет почти девять, Тиффин будет почти подростком. Они будут ходить в школу сами, будут сами отвечать за свою домашнюю работу. У Кита, может, появится совесть, а если и нет, мы настоим на том, чтобы он устроился на работу или взял на себя часть забот, даже если нам придется прибегнуть к шантажу. — Она улыбается и поднимает мою руку к своим губам, чтобы поцеловать ее. — Самая сложная часть происходит сейчас, Лочи — когда мама внезапно выпала из этой картинки, а Тиффин с Уиллой еще совсем маленькие. Но станет только легче: все наладится, и у нас с тобой будет все больше и больше времени, чтобы быть вместе. Поверь мне, моя любовь. Я тоже об этом думала, и я не пытаюсь все это говорить только, чтобы подбодрить тебя.

Я поднимаю глаза и встречаюсь с ней взглядом, чувствуя, как какая-то тяжесть поднимается у меня в груди.

— Я так не думал…

— Все потому, что ты постоянно занят мыслями о самом худшем сценарии! И потому, что ты все время держишь свои переживания при себе. — Она одаривает меня дразнящей улыбкой и качает головой. — А также ты всегда забываешь о самой важной вещи!

Я пытаюсь тоже улыбнуться в ответ.

— Какой же?

— Обо мне, — торжественно заявляет она, выбрасывая вперед руку и опрокидывая пакет молока. К счастью, он почти пуст.

— О тебе и твоей способности заставлять предметы летать.

— Именно, — соглашается она. — И самое важное то, что я здесь с тобой, готова все переживать вместе и пройти через это — каждый миг рядом с тобой: даже твой самый худший сценарий, если все именно так и произойдет. Ты не будешь с этим один. — Ее голос обрывается, и она опускает взгляд на наши руки, переплетенные пальцы, лежащие у нее на коленях. — Что бы ни случилось, всегда будем мы.

Я киваю, вдруг оказавшись не в состоянии говорить. Я хочу с казать ей, что не могу тянуть ее вниз за собой. Хочу сказать, что она должна отпустить мою руку, чтобы поплыть. Хочу сказать, что она должна жить своей собственной жизнью. Но я чувствую, что она уже знает об этих доступных ей вариантах. И что она уже сделала свой выбор.

20 Майя

— Пятнадцать минут, — просит Фрэнси. — О, да ладно тебе, тогда десять. Лочен знает, что у тебя поздние занятия, поэтому десять минут не сыграют никакой роли!

Я смотрю на умоляющее, обнадеживающее лицо моей подруги, и на мгновение во мне вспыхивает искушение. Ледяная Кола и, возможно, маффин в “Смайлис” с Фрэнси, пока та пытается обратить на себя внимание молодого официанта, которого заметила там — откладывая беспокойную вечернюю рутину домашнего задания, ужина, купания и укладывания в постель — внезапно кажутся нелепой роскошью…

— Позвони сейчас Лочену, — упорствует Фрэнси, пока мы идем по игровой площадке, забросив сумки на плечо, с туманной головой и уставшим телом после длинного, совершенно обычного школьного дня. — С чего ему вообще быть против?

Он и не будет, в том-то и дело. На самом деле, он убедит меня пойти, и от этого знания я чувствую себя виноватой. Оставить его готовить ужин, проверять домашнее задание и разбираться с Китом, когда его день был почти таким же долгим, как и мой, и, несомненно, более мучительным. Но, что более важно, я жажду его увидеть, даже если это повлечет за собой еще один вечер в борьбе против болезненного желания обнять его, прикоснуться к нему, поцеловать. Весь день в разлуке с ним я скучаю — я буквально тоскую. И даже, если это означает, что прямиком со смертельного урока истории придется окунуться в маниакальные домашние разборки, я не могу дождаться, чтобы увидеть, как загораются его глаза при виде меня, радостную улыбку, которая встречает меня, когда я вхожу в дверь — даже если он жонглирует кастрюлями на кухне, пытаясь убедить Тиффина накрыть на стол и удержать Уиллу от поедания хлопьев.

— Я просто не могу, — говорю я Фрэнси. — Так много всякой ерунды нужно сделать.

На этот раз она не выказывает никакого сочувствия. Наоборот, покусывает губу, опираясь плечом на наружную стену школьной площадки — место, где мы обычно прощаемся.

— Я думала, что была твоей лучшей подругой, — внезапно говорит она, в ее голосе слышатся боль и разочарование.

Я вздрагиваю от удивления.

— Ты и есть… ты же знаешь… это не имеет ничего общего с…

— Я знаю, что происходит, Майя, — перебивает она, ее слова рассекают воздух между нами.

Мой пульс начинает учащаться.

— О чем ты вообще говоришь?

— Ты познакомилась с кем-то, не правда ли? — утвердительно говорит она, сложив руки на груди и повернувшись, чтобы прижаться спиной к стене. Сжав челюсти, она не смотрит на меня.

На мгновение я теряю дар речи.

— Нет! — Слово — не более, чем удивленный легкий вздох. — Не встретила. Честное слово. Почему ты…? Что заставило тебя подумать…?

— Я тебе не верю. — Она качает головой, все еще сердито глядя в сторону. — Я знаю тебя, Майя, и ты изменилась. Когда ты говоришь, то выглядит это так, будто ты думаешь о чем-то другом. Вроде мечтаешь или еще что-то. И все эти дни ты выглядишь жутко счастливой. И всегда убегаешь после последнего звонка. Я знаю, что на тебе вся эта дрянь с домашними делами, но такое чувство, что ты с нетерпением ждешь этого, будто тебе не терпится…

— Фрэнси, у меня правда нет никакого таинственного парня! — отчаянно возражаю я. — Ты же знаешь, что узнала бы первая, если бы он появился! — слетая с моих губ, эти слова звучат так искренне, что мне становится стыдно. Но он же не просто парень, говорю я себе. Он ведь намного больше.

Пока допрашивает меня, Фрэнси всматривается в мое лицо, но несколько мгновений спустя начинает успокаиваться, по-видимому, поверив мне. Мне нужно увлечься парнем из старшего шестого класса, чтобы объяснить свою мечтательность, но, к счастью, у меня хватает ума выбрать того, у кого есть постоянная девушка, поэтому Фрэнси не попытается свести нас. Но разговор оставляет меня потрясенной. Я понимаю, что мне нужно быть более осторожной. Мне даже придется следить за своим поведением вдали от него. Мельчайший промах может разоблачить нас…

Приехав домой, я нахожу Кита и Тиффина в гостиной за просмотром телевизора, что удивляет меня. Не столько тот факт, что они смотрят телевизор, а больше то, что они делают это вместе, и пульт — у Тиффина. Кит сгорбился на одном конце дивана, его грязные школьные ботинки наполовину расшнурованы, голову он положил на руку, тупо глядя в экран. Тиффин, в забрызганной кетчупом рубашке, сидит на коленях на другом конце дивана, переключая на какой-то жестокий мультфильм, глаза у него широко распахнуты, рот открыт, как у рыбы. Когда я вхожу, никто из них не оборачивается.

— Привет! — восклицаю я.

Тиффин держит пакет “Коко Попс” и неопределенно машет им в мою сторону, по-прежнему глядя прямо.

— Нам разрешили, — объявляет он.

— Перед ужином? — подозрительно уточняю я, сбрасывая пиджак на диван и опускаясь на него. — Тиффин, я не думаю, что это хорошая…

— Это и есть ужин, — сообщает он мне, набирая еще одну большую горсть из коробки и засовывая ее в рот, раскидывая содержимое вокруг себя. — Лочи сказал, что мы можем съесть все, что захотим.

— Что?

— Они поехали в больницу. — Кит поворачивает голову, чтобы многострадальным взглядом посмотреть на меня. — А я должен оставаться здесь с Тиффином и в обозримом будущем жить за счет хлопьев.

Я медленно выпрямляюсь.

— Лочи с Уиллой уехали в больницу? — недоверчиво спрашиваю я.

— Да, — слышится ответ Кита.

— Что, черт побери, стряслось? — Мой голос становится громче, и я подскакиваю, начиная рыться в сумке в поисках ключей. Услышав мой крик, оба мальчика, наконец, отрываются от экрана.

— Уверен, что ничего, — с горечью говорит Кит. — Могу поклясться, они проведут всю ночь в отделении несчастных случаев, Уилла уснет и к тому времени, когда проснется, скажет, что у нее ничего больше не болит.

— О чем ты говоришь? — Тиффин поворачивается к нему с широко открытыми глазами и обвиняющим взглядом. — Может, ей нужна будет операция. Может, они отрежут ей…

— Что случилось? — в бешенстве воплю я.

— Я не знаю! Она поранила руку, а меня тут даже не было! — защищаясь, говорит Кит.

— Я был, — важно сообщает Тиффин, запихивая всю руку в коробку с хлопьями. — Она соскользнула со стойки, упала на пол и стала кричать. Когда Лочи поднял ее, она закричала еще сильнее, и он понес ее на улицу, что поймать такси, а она продолжала кричать…

— Куда они поехали? — Я хватаю Кита за руку и встряхиваю его. — В больницу святого Джозефа?

— Ой, отстань от меня! Да, он так сказал.

— Никому не двигаться! — кричала я по пути к двери. — Тиффин, ты не пойдешь на улицу, слышишь меня? Кит, пообещай, что останешься с Тиффином, пока я не вернусь? И как только позвонит телефон, ответишь?

Кит театрально закатывает глаза.

— Лочен уже все это говорил…

— Ты обещаешь?

— Да!

— И не открывай никому дверь, а если будут какие-то проблемы, звони мне на телефон!

— Хорошо, хорошо!

Всю дорогу я бегу. А это целые две мили, но дорожное движение в час пик таково, что на автобусе ехать медленнее, если не мучительней. Бег помогает активировать предохранительный клапан в моем мозге, прогоняя прочь видения пострадавшей кричащей Уиллы. Если с этим ребенком случилось что-то ужасное, я умру, я знаю это. Моя любовь к ней, как резкая боль в груди и пульсация крови в голове, стучит молотком вины, заставляя меня признать, что с тех пор, как начались мои отношения с Лоченом, несмотря на мои недавние попытки, я по-прежнему не обращаю на свою сестренку столько внимания, сколько прежде. Я торопливо купала ее, укладывала спать и рассказывала сказки на ночь, я срывалась на нее; когда виноват был Тиффин, я раз за разом отвергала ее просьбы поиграть с ней, ссылаясь на занятость или домашнее задание, озабоченная тем, чтобы все было в порядке, чтобы уделить ей всего лишь десять минут своего времени. Кит постоянно привлекает внимание своей изменчивостью, Тиффин — своей гиперактивностью, оставляя Уиллу в стороне. Как ее единственная сестра, я должна была играть с ней в куклы и устраивать чаепития, одевать ее, играть с ее волосами. Но в эти дни я была так занята другими делами, что даже не заметила, как она поссорилась со своей лучшей подругой, не смогла понять, что она нуждалась во мне: чтобы выслушать ее рассказы, спросить о том, как она провела день и похвалить за почти безупречное поведение, которое, естественно, не привлекало внимания. Например, рана на ноге — дело не только в том, что она весь день провела в школе с больной ногой, но и в том, что ее некому было обнять и утешить, а что еще хуже и более показательно, она даже не подумала рассказать мне об этом инциденте, пока я сама не обратила внимание на огромный пластырь под дыркой в колготках.

К тому времени, как я добираюсь до больницы, я готова разрыдаться и, оказавшись внутри, поиски правильного направления практически доводят меня. В конце концов, я нахожу детскую амбулаторию, и мне говорят, что с Уиллой все в порядке, но она “отдыхает”, поэтому я смогу навестить ее, когда она проснется. Мне показывают небольшую комнату в длинном коридоре и сообщают, что палата Уиллы прямо за углом и в ближайшее время врач придет поговорить со мной. Как только медсестра исчезает, я снова туда направляюсь.

Заворачивая за угол, в дальнем конце еще одного длинного белого коридора, я узнаю знакомую фигуру перед ярко-разукрашенной дверью детской палаты. Он опирается на руки, опустив голову и вцепившись в край подоконника.

— Лочи!

Он оборачивается, словно ужаленный, а потом медленно выпрямляется и стремительно приближается ко мне, поднимая руки, словно сдается.

— Она в порядке, она в порядке, она в полном порядке — они дали ей кислородно-воздушную смесь от боли и вправили кость на место. Я только что видел ее, она заснула, но выглядит совершенно нормально. После того, как ей второй раз сделали рентген, врачи сказали, что уверены, это ненадолго — ей даже не нужен будет гипс, плечо заживет за неделю или даже меньше! Сказали, что вывихи плеча у детей случаются постоянно, что такое происходит действительно довольно часто, они видят такое все время, тут не о чем беспокоиться. — Он говорит безумно быстро, его глаза излучают какой-то бешеный оптимизм, глядя на меня с неистовым, почти умоляющим взглядом, словно ожидая, что я начну прыгать от облегчения.

Я останавливаюсь, тяжело дыша, убираю выбившиеся пряди волос с лица и гляжу на него.

— Она вывихнула плечо? — Я тяжело вздыхаю.

Он вздрагивает, будто мои слова задевают его.

— Да, и все! Больше ничего! Они уже сделали ей рентген и все такое и…

— Что случилось?

— Она просто упала с кухонного стола! — Он пытается прикоснуться ко мне, но я отодвигаюсь в сторону. — Послушай, она в порядке, Майя, я же говорил тебе. Ничего не сломано — кость просто выскочила из сустава. Я знаю, что это звучит драматично, но все, что им нужно было сделать, — это поставить ее на место. Они дали ей кислородно-воздушную смесь, поэтому было не слишком… не слишком больно, и… и сейчас она просто отдыхает.

Его маниакальное поведение и очень быстрая речь ужасают. Волосы стоят дыбом, будто он раз за разом запускал туда пальцы, лицо белое, школьная рубашка свободно свисает поверх брюк, влажными пятнами прилипая к коже.

— Я хочу ее увидеть…

— Нет! — Он ловит меня, когда я пытаюсь пройти мимо. — Они хотят, чтобы она отоспалась после успокоительного — тебя не пустят, пока она не проснется…

— Мне наплевать! Она моя сестра и ей больно, поэтому я увижу ее, и никто меня не остановит! — начинаю кричать я.

Но Лочен силой удерживает меня, и, к своему изумлению, я вдруг осознаю, что сражаюсь с ним в этом длинном, ярком, пустом больничном коридоре. В какой-то момент я уже собираюсь пнуть его, но потом слышу его вздох:

— Не устраивай сцен, не надо устраивать сцен. От этого будет только хуже.

Я отступаю назад, тяжело дышать.

— Что хуже? О чем ты говоришь?

Он подходит ко мне, его руки касаются моих плеч, но я отступаю назад, отказываясь успокаиваться любыми бессмысленными словами утешения. С безнадежным отчаянным взглядом Лочен опускает руки.

— Они хотят видеть маму. Я сказал им, что она за границей в командировке, но они настаивали на звонке. Поэтому я дал им ее номер, но он просто переключился на голосовую почту…

Я вытаскиваю свой телефон.

— Я позвоню Дэйву домой. И попробую в паб, а также Дэйву на мобильник…

— Нет. — Лочен как в случае поражения поднимает руку. — Ее… ее там нет…

Я гляжу на него.

Опуская руку, он сглатывает и медленно идет назад к окну. Я замечаю, что он хромает.

— Она… она уехала с ним. Вероятно, только на каникулы. Куда-то в Девон, но сын Дэйва, кажется, не знает, куда именно. Он только сказал, что думает… он думает, они вернутся в воскресенье.

Я изумленно смотрю на него, ужас бежит по моим венам.

— Она уехала на целую неделю?

— Очевидно. Люк, похоже, не знает или не беспокоится об этом. И ее телефон постоянно выключен. Либо она забыла зарядное устройство, либо сделала это специально. — Лочен отступает назад, чтобы облокотиться на подоконник, будто вес его тела слишком велик, чтобы устоять на ногах. — Я пытался дозвониться ей по поводу счетов. Вчера после школы я ездил к Дейву домой, и вот тогда Люк рассказал мне. Он со своей девушкой живет там. Я не хотел тебя беспокоить…

— Ты не имел права не рассказывать мне!

— Я знаю, прости, но я подумал, что мы ничего не сможем сделать…

— И что теперь? — Я больше не говорю размеренным тоном. Из двери дальше по коридору высунулась голова, и я попыталась успокоиться. — Она останется в больнице до тех пор, пока за ней не приедет мать? — шиплю я.

— Нет, нет… — Он обнадеживающе протягивает руку, и я уворачиваюсь. Я зла на него за то, что он пытается утихомирить меня, что скрывал все это от меня, что общался со мной, как с ребенком, и просто повторял, что все будет хорошо.

Прежде, чем у меня возникает возможность еще больше расспросить его, через двойные двери выходит низенький лысеющий врач, представившийся доктором Магуайром, и жестом приглашает нас в маленькую комнатку. Каждый из нас садится на мягкий низкий стул, и доктор, держа в руках большой рентген, показывает нам снимки до и после, объясняя суть проведенной процедуры и того, что могло быть дальше. Радостный и обнадеживающий он озвучивает большинство из того, что Лочен мне уже объяснил, уверяя меня, что, несмотря на то, что плечо у Уиллы будет болеть несколько дней и ей придется носить повязку, она восстановится в течение недели. Кроме того, он сообщает нам, что она уже проснулась и ужинает, и мы сможем увезти ее домой, как только она будет готова.

Мы сможем забрать ее домой. Я чувствую, что и сама начинаю хромать. Мы встаем, и Лочен благодарит доктора Магуайра, который широко нам улыбается и подтверждает, что мы можем забрать Уиллу домой, как только она будет готова, и спрашивает, можно ли сейчас прислать миссис Лей. Когда доктор уходит, Лочен опирается ладонью о стену, будто успокаиваясь, и быстро кивает, грызя ноготь на большом пальце.

— Миссис Лей? — вопросительно хмурясь, я поворачиваюсь к Лочену.

Он оборачивается и, тяжело дыша, смотрит на меня.

— Ничего не говори, ладно? Просто ничего не говори. — Его голос низкий и настойчивый. — Позволь мне говорить — мы не можем рисковать, противореча друг другу. Если она что-нибудь спросит у тебя, просто придерживайся обычной истории с командировкой и расскажи ей правду, что у тебя были поздние занятия и тебя не было дома, когда это случилось.

Я в недоумении смотрю на Лочена, который стоит в другом конце маленькой комнаты.

— Мне казалось, ты сказал, что они поверили насчет мамы.

— Так и есть. Это… это просто процедура… при таком виде повреждений, так говорят. Видимо, они должны подать какой-то отчет… — Прежде, чем он успевает продолжить, постучав в дверь, в комнату входит крупная женщина с вьющимися рыжими волосами.

— Здравствуйте. Доктор сказал, что я зайду поговорить? Меня зовут Элисон, я из Агентства Защиты Детей. — Она протягивает Лочену руку.

У меня с губ слетает легкий вздох. Я делаю вид, что кашляю.

— Лочен Уители. Р-рад познакомиться.

Он знал!

Я осознаю, что ко мне обращаются. Я сжимаю ее пухлую руку своей. На мгновение у меня буквально пропадает дар речи. Мой разум будто опустел, я забыла собственное имя. Потом я выдавливаю улыбку, представляюсь и присаживаюсь, образуя небольшой треугольник из нас троих.

Элисон роется в большой сумке, доставая блокнот, ручку и всевозможные бланки, одновременно говоря с нами. Она просит Лочена подтвердить ситуацию с мамой, что тот делает, на удивление, ровным голосом. Она выглядит удовлетворенной, что-то записывая, и потом с широкой поддельной улыбкой поднимает глаза от записей.

— Что ж, я уже обмолвилась словечком с Уиллой о том, что случилось. Она восхитительная малышка, не правда ли? Она объяснила, что, когда упала, была с тобой на кухне, Лочен. И что ты, Мая, еще была в школе, а двое ваших братьев — дома.

Я окидываю взглядом Лочена, желая встретиться с ним взглядом. Но он, кажется, демонстративно отвернулся.

— Да.

Еще одна фальшивая улыбка.

— Хорошо, теперь вы объясните мне, как произошел несчастный случай.

Я не понимаю. Речь идет даже не о маме. И, конечно же, Лочен описал лечащему врачу все подробности падения, когда привез Уиллу.

— В-верно. Хорошо. — Лочен наклоняется вперед, опираясь локтями на колени, будто отчаянно хочет рассказать этой женщине каждую деталь. — Я… я вошел на кухню, а Уилла была на столе, где ее не должно было быть, потому что… там действительно очень высоко, и… и она на цыпочках пыталась дотянуться до коробки с п-печеньем на верхней полке… — Он снова говорит маниакально и отрывисто, почти спотыкаясь на словах, торопясь их выговорить. Я вижу, как у него дрожат мышцы на руках, и он так сильно ковыряет болячку под губой, что она начинает кровоточить.

Элисон лишь кивает, записывая еще что-то, и снова выжидающе смотрит.

— Я-я сказал ей спуститься. Она отказалась, сказав, что ее братья что-то едят и с-специально положили печенье так, чтобы она не могла достать. — Он тяжело дышит, глядя на бланк, словно пытаясь прочесть, что там написано.

— Продолжай…

— Поэтому я… я повторил то, что только что сказал…

— Что именно ты сказал? — голос женщины становится резче.

— П-просто… ну, в основном лишь: “Уилла, сейчас же спускайся”.

— Сказал или закричал?

У него, похоже, проблемы с дыханием, из-за чего воздух из горла выходит с хрипами.

— Э-э… ну… ладно… в первый раз я говорил довольно громко, так как волновался за нее, и… и во второй раз, когда она отказалась, я… я полагаю, д-да, я крикнул. — Он смотрит на нее, кусая уголок губ, его грудь вздымается и опускается слишком быстро.

Я не могу поверить этой женщине! Заставить Лочена чувствовать себя виноватым за то, что накричал на сестру, когда она делала что-то опасное?

— А потом? — Взгляд у женщины пронзительный. Сейчас она выглядит особенно внимательной.

— Уилла… она, ну, она п-проигнорировала меня.

— И что ты сделал?

Воцаряется ужасная тишина. Что ты сделал? Повторяю я себе, отчаянно желая вступить в разговор, но меня удерживает обещание, что говорить будет Лочен, и тот факт, что меня там не было. Представители Защиты Детей допрашивают родителей каждого пострадавшего ребенка, привезенного в больницу, насчет того, не они ли это сделали? Виновен, пока не доказано обратное? Это же смешно! Дети постоянно падают и травмируются!

Но Лочен не отвечает. Я чувствую, как у меня быстро бьется сердце. Не бойся говорить сейчас, мысленно прошу я его. Не делай вид, будто ты что-то скрываешь!

Лочен хмурится и вздыхает, прикусывая губу, будто пытаясь вспомнить, и я с потрясением понимаю, что он готов расплакаться.

Я вжимаюсь в стул и пытаюсь удержаться от того, чтобы вмешаться.

— Я с-стащил ее вниз. — У него слегка дрожит подбородок. Он даже не поднимает глаз.

— Можешь объяснить точнее, как ты это сделал?

— Я подошел… подошел и с-схватил ее за руку, а потом… потом стащил ее со стола. — Его голос надрывается, и он поднимает кулак к лицу, прижимая костяшки к губам.

Лочен, о чем, черт возьми, ты говоришь? Ты никогда специально не навредил бы Уилле — ты знаешь это так же хорошо, как и я.

— Ты схватил ее за руку и стащил на пол? — Женщина приподнимает брови.

Молчание распространяется по всей комнате. Я слышу собственное сердцебиение. Наконец, Лочен убирает кулак ото рта и прерывисто вздыхает.

— Я потянул ее за руку… и… — Он смотрит в угол потолка, слезы набегают на его глаза, как полупрозрачные шарики. — Я знаю, что не должен был… я не подумал…

— Просто скажи мне, что случилось.

— Я потянул ее за руку, и она поскользнулась. Она… она была в колготках, и ее ноги съехали с поверхности стола. Я… я продолжал держать ее за руку, когда она упала, чтобы попытаться остановить ее, а потом почувствовал этот… этот щелчок! — На мгновение он зажмуривается, будто от ужасной боли.

— Так ты держал ее за руку, когда она упала на пол, и от веса ее тела из сустава выскочила кость?

— Было нелогично отпустить ее, когда она падала. Я… я подумал, что поймаю ее, а не вырву руку из сустава. Господи! — На щеку скатывается слеза. Он быстро вытирает ее. — Я не думал…

— Лочи!

Его глаза встречаются с моими.

— Это… это был несчастный случай, Майя.

— Я знаю! — в тихом возмущении восклицаю я.

Чертова женщина снова записывает.

— Ты часто остаешься со своими братьями и сестрой, Лочен? — спрашивает она.

Я снова откидываюсь назад на стуле. Лочен прижимает пальцы к глазам и делает несколько спокойных вздохов, пытаясь взять себя в руки. Он яростно трясет головой.

— Только когда наша мать должна уехать по делам.

— И как часто такое случается?

— Это… это зависит… Каждые пару месяцев или около того…

— А когда она уезжает, я полагаю, ты должен забирать их со школы, готовить для них, помогать с домашним заданием, развлекать, укладывать спать…

— Мы делаем это вместе, — быстро говорю я.

Теперь женщина поворачивается к нам двоим.

— Должно быть, это утомительно после долгого учебного дня…

— Они хорошо умеют сами себя развлечь.

— Но когда они плохо себя ведут, вы успокаиваете их.

— Не совсем, — твердо говорю я. — Они хорошо воспитаны.

— Вы раньше вредили кому-то из своих братьев или сестер? — спрашивает женщина, поворачиваясь к Лочену.

Он вздыхает. У меня в голове проносится драка с Китом.

— Нет! — в негодовании восклицаю я. — Никогда!

В такси по дороге домой мы втроем сидим в тишине, изнуренные и вымотанные. Уилла свернулась калачиком на коленях у Лочена, протянув руку к его груди и засунув в рот большой палец другой. Ее голова упирается Лочену в шею, пятна света от проезжающих мимо машин падают на ее золотистые волосы. Лочен крепко прижимает ее к себе, пустыми глазами глядя в окно. Взгляд его стеклянных глаз отказывается встречаться со мной.

Мы приезжаем домой и попадаем на кухню, выглядящую так, будто по ней прошелся торнадо — ковер в прихожей усыпан чипсами, печеньем и хлопьями. Однако к нашему изумлению, Тиффин уже в постели, а Кит все еще дома, на чердаке, сверху гремит музыка. Пока Лочен приносит ослабшей Уилле попить и немного болеутоляющего, а потом укладывает в постель, я поднимаюсь по лестнице, чтобы Кит знал, что мы уже дома.

— Так она сломала руку или нет? — Несмотря на незаинтересованный тон его голоса, я замечаю в его глазах вспышку волнения, когда он отрывает взгляд от своего Геймбоя и смотрит на меня. Я убираю его ноги в сторону, чтобы освободить место на матрасе и сесть рядом с ним.

— Вообще-то она ничего не сломала. — Я объясняю ему про вывихнутое плечо.

— Ага. Тифф сказал, что Лочен вышел из себя и потянул Уиллу с кухонного стола. — Внезапно его лицо становится мрачнее.

Я прижимаю колени к груди и глубоко вздыхаю.

— Кит, ты же знаешь, что это был несчастный случай. Ты знаешь, что Лочен никогда преднамеренно не навредит Уилле, ведь так? — Мой голос звучит вопросительно и серьезно. Я знаю ответ, знаю, что ему это тоже известно, но мне необходимо, чтобы сейчас он был честен со мной и, на самом деле, признаю это.

Кит, готовый к саркастическому замечанию, вздыхает, но потом, кажется, сомневается, когда смотрит мне в глаза.

— Да, — через мгновение признается он, в его голосе слышен намек на поражение.

— Я знаю, что ты злишься, — тихо говорю я, — от того, как все получилось с мамой и папой, из-за того, что мы с Лоченом всегда командуем… и, Кит, ты имеешь на это полное право… но ты же знаешь, какова альтернатива.

Он отводит взгляд, возвращаясь к Геймбою, чувствуя себя неуютно из-за внезапной перемены в разговоре.

— Если социальные службы узнают, что мама больше не живет с нами, что мы остались одни…

— Да-да, я знаю, — хрипло перебивает он, злобно стуча пальцами по кнопкам своего джойстика. — Нас возьмут на попечение, разлучат и всякая такая херня. — Его голос звучит сердито, но за всем этим я чувствую страх.

— Этого не случится, Кит, — быстро заверяю я его. — Мы с Лоченом позаботимся об этом, я обещаю. Но это не значит, что не нужно быть осторожными, действительно осторожными, следить за тем, что мы говорим людям. Даже друзьям в школе. Они могут рассказать своим родителям или приятелям… а те позвонят в социальные службы…

— Майя, я понял. — Его пальцы перестают двигаться по кнопкам, и он мрачно смотрит на меня, внезапно выглядя намного старше своих тринадцати лет. — Я никому не скажу о руке Уиллы или чем-то еще, что может создать нам проблемы, ладно? Я обещаю.

21 Лочен

Всю оставшуюся неделю мы неводим Уиллу в школу, чтобы избежать неловких вопросов, а я сказался больным, чтобы сидеть с ней дома. Но к понедельнику ей становится скучно, она снимает повязку и стремится вернуться к друзьям. Мама возвращается из Девона, и когда я разыскиваю ее у Дейва, чтобы взять у нее денег, она едва проявляет заинтересованность в травме Уиллы.

У меня снова проблемы со сном. Всякий раз, когда я спрашиваю Уиллу о плече, она одаривает меня встревоженным взглядом и уверяет, что “теперь все уже починили”. Я знаю, что она видит вину на моем лице, но это заставляет меня чувствовать себя только хуже.

Зеленая подсветка моего цифрового будильника показывает 02:43, когда я просыпаюсь и выползаю из своей комнаты в коридор. Высвобождаясь из теплого одеяла, я быстро начинаю дрожать в своей дырявой футболке и трусах. Скрип двери в спальне заставляет Маю пошевелиться во сне, и я вздрагиваю, озабоченный тем, чтобы не разбудить ее. Мягко закрывая ее за собой, я бреду к стене напротив ее кровати и проскальзываю к ней, мои голые руки кажутся серебристыми в свете луны. Она продолжат сонно крутиться, зарываясь лицом в подушку, затем резко поднимается на локтях, отбрасывая длинные волосы.

— Лочи, это ты? — потрясенный, испуганный шепот.

— Да… ш-ш-ш… прости… ложись спать!

Она делает усилие, чтобы подняться, протирая глаза ото сна. Наконец, сосредоточившись на мне, она дрожит и натягивает на себя одеяло.

— Ты пытаешься довести меня до сердечного приступа? Что вообще ты делаешь?

— Прости… Я правда не собирался тебя будить…

— Что ж, уже разбудил! — Она сонно мне улыбается и приподнимает край одеяла.

Я быстро качаю головой.

— Нет… Я просто… могу я посмотреть, как ты спишь? Знаю, что это звучит странно, но… но я не могу уснуть, и это сводит меня с ума! — Я издаю резкий, болезненный смешок. — Глядя, как ты спишь, я чувствую себя… — Я глубоко вдыхаю, — Не знаю… умиротворенно… Помнишь, я делал так, когда ты была маленькая?

Она улыбается от смутного воспоминания.

— Ну, у тебя вряд ли получится уснуть, сидя на полу. — Она снова поднимает край одеяла.

— Нет, нет, все в порядке. Я просто посижу здесь немного и вернусь в кровать.

С разочарованным вздохом она вылезает из кровати и тянет меня за руку.

— Давай, залезай. Господи, да ты дрожишь.

— Я просто замерз! — быстро замечаю я, мой голос звучит резче, чем я собирался.

— Тогда иди сюда!

Тепло ее одеяла окутывает меня. Она скользит ко мне на колени, и прикосновение ее теплой кожи, обвивших рук и ног заставляет меня расслабиться. Крепче обнимая меня, она прячет свое лицо у меня на шее.

— Боже мой, да ты сосулька.

Я напряженно посмеиваюсь.

— Прости.

Несколько минут мы оба молчим. Ее влажное дыхание щекочет мне щеку. Мы лежим, и я чувствую, как мое тело нежно согревается рядом с ней, когда она гладит мой затылок, проводя пальцами по шее… Боже, как бы мне хотелось лежать вот так вечно. Внезапно без причины я чувствую, что готов расплакаться.

— Расскажи мне.

Она будто чувствует сквозь мою кожу боль.

— Нечего рассказывать. Так, обычная фигня, ты же знаешь.

Могу сказать, что она мне не верит.

— Послушай, — говорит она. — Помнишь, что в тот день сказала Уилла? Мы взрослые. Мы всегда разделяли обязанности. Тебе не нужно сейчас пытаться оградить меня от реальности.

Я прижимаюсь губами к ее плечу и закрываю глаза. Я боюсь волновать ее, боюсь рассказывать, каким истерзанным чувствую себя изнутри.

— Ты думаешь, что можешь переживать за нас двоих, — шепчет она. — Но так не пойдет, Лоч. Только не в равных отношениях. А наши таковы. И так было всегда. Наши отношения в чем-то могут измениться, но мы не можем потерять то, что было у нас раньше.

Я медленно выдыхаю. Все, что она говорит, имеет смысл. Во всех вообразимых вопросах она гораздо мудрее меня.

Она щекочет меня, дуя мне в ухо.

— Эй, ты уснул?

Я слегка улыбаюсь.

— Нет. Я думаю.

— О чем, любимый?

Сквозь меня будто проходят толчки. Любимый. Она никогда раньше так меня не называла. Хотя именно ими мы и стали. Двумя влюбленными людьми.

— То, что произошло с Уиллой… — неуверенно начинаю я. — Должно быть, напугало тебя.

— Думаю, это напугало нас обоих.

В воздухе между нами парят невысказанные слова.

— Мая, ты знаешь, я… я действительно довольно сильно дернул ее за руку. Не… неудивительно, что она упала, — в безумной спешке выговариваю я.

Она поднимает голову с моей груди и подпирает ее одной рукой, в лунном свете ее лицо становится белым.

— Лочи, ты хотел сказать, что стащил ее со стола?

— Нет.

— Ты хотел сказать, что сделал ей больно?

— Конечно, нет.

— Ты хотел сказать, что вывихнул ей плечо?

— Нет!

— Ладно, — нежно говорит она, проводя рукой по моему лицу. — Тогда этот поток мыслей ни к чему не приведет. Это был абсолютно несчастный случай. Ни на секунду не позволяй той глупой женщине из больницы сомневаться в этом!

Меня вот-вот переполнят слезы облегчения. Я не думаю, что она винит меня, но не могу быть уверенным. Я делаю глубокий вдох.

— Но теперь мы под прицелом у социальных служб… Боже!

— Тогда нам просто придется держаться от них подальше, как и всегда. — Мая поднимается на локте, глядя на меня. Ее волосы частично падают на лицо, и я не могу прочесть ее выражения. — Лочи, в следующем месяце тебе исполняется восемнадцать. Мы пройдем через это. Мы можем продолжать! Мы сможем удержать эту семью вместе, ты и я. Мы хорошая команда, отличная команда. Вместе мы сильны!

Я медленно киваю, лежа на подушке, и протягиваю руку, чтобы погладить ее по щеке. Мая обхватывает мое запястье и нежно целует каждые палец. Рукой я скольжу по ее шее, груди, останавливаясь, чтобы почувствовать ее дыхание… Внезапно я чувствую биение своего сердца.

Мая пристально смотрит на меня, в тени ее глаза очень яркие. Я слышу свое дыхание, горячее и тяжелое, и внезапно резко осознаю, что единственное, что разделяет наши тела, — это хлопковая ночная рубашка, тонкая футболка и нижнее белье. Я пробегаюсь вниз рукой по ее ребрам, вдоль живота к оголенным бедрам. Мая прижимается ближе. Схватив рукой край моей футболки, она начинает приподнимать его, медленно стягивая ее через голову. Затем она снимает и отбрасывает свою ночную рубашку. Я испускаю прерывистый вздох. Ее идеально белое тело резко контрастирует с ее волосами, почти пылающими в лунном свете. Ее губы темно-розовые, на щеках легкий румянец, а глаза синее моря: осторожные и неуверенные. Цвета и контрасты сокрушают меня. Я смотрю на нее, блуждая взглядом по ее груди, подтянутой коже живота, длинным стройным ногам. Я могу смотреть на нее вечно. Могу любоваться ее ключицами, выступами бедер. Ее кожа кажется такой гладкой, что я тут же ее целую. Я хочу почувствовать каждую ее частичку, но мои руки сжимаются на простыне.

— Мы можем касаться друг друга, — шепчет Мая. — Просто прикоснуться друг к другу. Ни один закон не запрещает этого.

Приподнимаясь, она нежно проводит пальцами по моему животу, вдоль груди к изгибу моей шеи. Обхватив ладонями мое лицо, она придвигается ближе и целует меня. Я закрываю глаза и дрожащими руками глажу ее шею, плечи, грудь. Обвивая ее руками, я нежно опускаю ее на подушку и медленно, неуверенно, будто боясь навредить ей, начинаю спускаться пальцами вниз по ее телу…

Я просыпаюсь и понимаю, что нахожусь в кровати Маи, но в доме тихо. На полу возле меня оставлена записка с моим именем. Прочитав ее, я снова откидываюсь на подушки, уставившись в потрескавшийся потолок. Прошлая ночь была словно сон. Не могу поверить, что мы провели ее вместе, голые, наши руки гладили тела друг друга. Не могу поверить, что чувствовал ее обнаженные формы, прижимавшиеся ко мне. Сначала я боялся, что мы можем увлечься — переступить черту, запретный барьер, но одни лишь прикосновения друг к другу оказались настолько невероятными, такими мощными, такими волнующими, что у меня перехватывало дыхание. Я хотел большего, конечно же, хотел, но теперь знаю, что и этого может быть достаточно.

С хлопком входной двери, звуком брошенной на пол школьной сумки и тихим скрипом шагов по лестнице я выныриваю из своей задумчивости. Дверь в спальню медленно открывается, и я прижимаюсь к изголовью, когда лицо Маи расплывается в улыбке.

— Ты проснулся!

Она подходит к окну и открывает занавески, я протираю глаза, глядя на яркий утренний свет. Я зеваю и потягиваюсь, смахивая записку, которую она мне оставила.

— Мая, о чем ты думала? Мы не можем просто взять и прогулять школу. — Но упрек в моем голосе исчезает, когда она запрыгивает в кровать рядом со мной и дарит мне холодный поцелуй.

— Ой, ты холодная.

Она разваливается рядом со мной, с глухим звуком ударяясь о стену затылком, и переплетает свои ноги с моими.

— У тебя же на сегодня нет ничего важного, правда?

— Не думаю…

— Отлично, что ж, у меня — тоже.

Я осматриваю ее румяное лицо, которое обрамляют пряди волос, ее школьную форму.

— Ты притворилась, что пошла в школу, а потом просто вернулась домой?

— Да, как только Кит исчез за воротами, я вернулась! Ты же не думал, что я позволю тебе устроить выходной в одиночку, да? — Она одаривает меня озорной улыбкой. — Ну же, ты уже проснулся?

Качая головой, я поднимаю руку ко рту и снова зеваю.

— Я так не думаю. И как это я не услышал будильник?

— Я его выключила.

— Зачем?

— Ты так крепко спал, Лоч. Ты выглядел таким измотанным. Мне просто не хотелось будить тебя…

Я начинаю улыбаться, сонно моргая.

— А я и не жалуюсь.

— Правда? — Я вижу, как озаряется ее лицо. — У нас целый день только для нас двоих! — Она радостно смотрит в потолок. — Я переоденусь, а потом, думаю, мы можем испечь блинчики, а потом прогуляться, а потом…

— Погоди, погоди, погоди. Для начала иди сюда. — Я тянусь за ее рукой, но она скатывается с кровати.

— Что?

— Иди сюда! — Все еще немного щурясь от света, я тяну ее за запястье. — Поцелуй меня.

Мая смеется и соглашается, залезая ко мне. Я медленно расстегиваю ее юбку, и она выскальзывает из нее. Ныряя под теплое одеяло, я начинаю прокладывать дорожку поцелуев вниз по ее телу…

Она стоит обнаженная перед открытым шкафом, когда я выхожу из душа. Через минуту она замечает меня, колеблющегося у двери и наблюдающего за ней. Она оборачивается, встречаясь со мной взглядом, и краснеет. Мая поднимает мятую простыню с кровати и оборачивает вокруг себя под руками. Белая ткань заворачивается у ее ног, вызывая у меня улыбку. Я надеваю трусы и присоединяюсь к ней у окна, целуя ее в щеку.

— Я согласен.

Она вопросительно смотрит на меня, потом на простыню и начинает хохотать.

— В болезни и здравии? — спрашивает она. — Пока смерть не разлучит нас?

— И даже дольше, — говорю я. — Вечно.

Она берет меня за руку и наклоняется, чтобы поцеловать. Это больно. Внезапно все причиняет боль, и я не знаю, почему.

— Посмотри на небо, — говорит она, положив голову мне на плечо. — Оно такое голубое.

И вдруг я понимаю, почему: потому что все такое красивое, такое удивительное, такое совершенно великолепное — каким не могло быть раньше, и мне хочется сохранить этот миг на всю оставшуюся жизнь.

Я обхватываю ее руками и прижимаюсь щекой к ее макушке, потом замечаю браслет на ее белом запястье, серебро которого сверкает на утреннем солнце. Я протягиваю руку и прикасаюсь к нему.

— Пообещай, что всегда будешь хранить его, — внезапно дрожащим голосом говорю я.

— Конечно, — немедленно отвечает она. — А почему нет? Мне он очень нравится. Это самая прекрасная вещь из всех, что у меня есть.

— Пообещай мне, — снова говорю я, проводя пальцами по гладкому металлу. — Даже если… даже если все пойдет не так… Тебе не обязательно его носить. Просто храни его где-нибудь.

— Эй. — Она наклоняет голову так, что я встречаюсь с ней взглядом. — Обещаю. Но все пойдет, как надо. Посмотри на нас — все и так правильно. Тебе скоро восемнадцать, а мне в следующем месяце — семнадцать. Мы почти взрослые, Лочи, и когда ими станем, никто не сможет нас удержать от того, что мы захотим делать.

Я поднимаю голову, киваю и заставляю себя улыбнуться.

— Верно.

Я вижу изменение в выражении ее лица. Она прислоняется лбом к моей щеке и закрывает глаза, будто ей больно.

— Ты должен верить в это, Лочи, — шепчет она. — Нам двоим нужно верить в это изо всех сил, если мы хотим, чтобы так произошло.

Я тяжело сглатываю и хватаю ее за плечи.

— Я верю!

Она открывает глаза и улыбается.

— Как и я!

Таково определение счастья — передо мной целый день, красивый в своей пустоте и простоте. Ни заполненных классов, ни переполненных коридоров, ни одиноких перемен, ни обеда в кафетерии, ни гудящих учителей, ни неустанного тиканья часов, ни обратного отсчета до конца еще одного тоскливого дня… Вместо этого мы проводим его в каком-то радостном бреду, пытаясь смаковать каждый момент, наслаждаясь нашим заполненным пузырем счастья прежде, чем тот лопнет. Мы печем блины и экспериментируем с самыми странными комбинациями начинок: Мая выигрывает в номинации “Самая Отвратительная” со своей комбинацией из Мармайта^[13], кукурузных хлопьев и кетчупа, которую я сплевываю в мусорное ведро. Я выигрываю в номинации “Самый Творческий” с замороженным горохом, красным виноградом и Смартиз^[14] на подушке из майонеза. В гостиной мы задергиваем шторы и сворачиваемся на диване. В какие-то моменты раннего дня Мая засыпает в моих объятиях. Я смотрю, как она дремлет, проводя пальцами по контурам ее лица, вниз по шее, по нежным белым плечам по всей длине ее рук, вплоть до каждого пальца. Солнце пробивается сквозь торопливо задернутые шторы, часы на каминной полке тикают, неустанно отсчитывая время, тонкая стрелка беспощадно прокладывает себе путь по кругу циферблата. Я закрываю глаза и зарываюсь лицом в волосы Маи, пытаясь заглушить звук, отчаянно нуждаясь остановить драгоценное время, проведенное вместе, которое убегает сквозь пальцы, словно песок.

Когда она просыпается, еще только три часа дня. Через полчаса ей нужно забирать Тиффина и Уиллу, пока я буду убирать бардак на кухне и осторожно собирать всю оставшуюся на полу ее спальни одежду. Я беру в ладони ее покрасневшее сонное лицо и начинаю целовать в пылу, граничащем с безумием. Я чувствую злость и отчаяние.

— Лочи, послушай меня, — между поцелуями пытается сказать она. — Послушай, любимый, послушай. Мы просто будем прогуливать школу каждые пару недель!

— Я не могу ждать целых две недели…

— А что, если нам не придется? — внезапно говорит она, ее глаза вспыхивают. — Мы можем проводить каждую ночь вместе, как вчера. Убедившись, что Тиффин и Уилла уснули, ты сможешь приходить и залезать ко мне в постель…

— Каждую ночь? А что если кто-то из них зайдет? Мы не можем этого делать! — Но эта мысль завладевает мной.

— Помнишь, что на моей двери внизу есть ржавая задвижка? Мы можем просто закрываться! Кит всегда засыпает с наушниками. А те двое уже едва ли просыпаются по ночам.

Я грызу ноготь большого пальца, тревожно обдумывая риски, отчаянно разрываясь. Я смотрю в яркие глаза Маи и вспоминаю прошлую ночь, как впервые ощущал ее нежное обнаженное тела под своими руками.

— Хорошо! — шепчу я с улыбкой.

* * *

— Лочи? Тебе уже лучше, Лочи? Ты отведешь нас завтра в школу, Лочи? — В беспокойстве Уилла залезает мне на колени, когда я сижу, растянувшись перед телевизором.

Беспокойство Тиффина более мимолетное, но все же присутствует.

— Ты подцепил грипп? — спрашивает он у меня с усиливающимся акцентом Ист-Энда^[15], отбрасывая длинные волосы с глаз. — Ты заболел? Ты не выглядишь больным. В любом случае, как долго ты собираешься болеть?

Вдруг я резко осознаю, что значил для них мой выходной. Раньше я ходил в школу с гриппом и даже с бронхитом, хотя бы потому, что нужно было отвести детей, проследить за Китом, отвести от нас взгляды социальных служб, поэтому прогулы были исключением. Я также осознаю, что любую “серьезную” болезнь они связывают с мамой: мамины пьяные обмороки у порога; мама, блюющая в туалет; мама, растянувшаяся на кухонном полу. Они не беспокоятся из-за моей предполагаемой головной боли, они боятся, что я исчезну.

— Никогда не чувствовал себя лучше, — правдиво уверяю я их. — Головная боль прошла. Почему бы нам не пойти всем вместе поиграть немного во дворе?

Удивительно, какое разнообразие может внести пропущенный день школы. Обычно к этому времени я падаю от изнеможения, раздраженный и на грани, отчаянно пытающийся уложить детей в постель, чтобы я мог провести какое-то мгновение наедине с Маей и начать делать домашнее задание прежде, чем заснуть за рабочим столом. Сегодня, когда мы вчетвером начинаем играть в “Британского Бульдога”^[16], я чувствую себя почти невесомым, будто сила земного притяжения резко сократилась. Поэтому, когда в середине мартовского дня солнце начинает садиться, я осознаю, что стою посреди пустой улицы, упершись руками в колени, ожидая, пока остальные трое попытаются пройти мимо меня, надеясь обойти с другой стороны, и чтобы их не поймали. Тиффин выглядит так, словно готов сорваться с места, одной ногой в кроссовке упершись в стену, согнув руки и сжав их в кулаки, в его глазах читается свирепая решительность. Я знаю, что в первом раунде должен дать ему отыграться, не пытаясь его поймать. Уилла получает последние указания от Маи, которая, похоже, планирует выполнить отвлекающий маневр, который даст ей возможность пробежать прямо через дорогу и не попасться.

— Ну же! — с нетерпение кричит Тиффин.

Мая выпрямляется, Уилла подпрыгивает от волнения, и я начинаю отсчет:

— Три, два, один, вперед!

Никто не двигается. Я бегу сбоку, оказываюсь прямо напротив Уиллы, и она визжит от восторженного ужаса, прижимаясь к стене, как морская звезда, словно пытается пройти сквозь нее. Потом Тиффин срывается, словно пуля, под острым углом убегая от меня. Предвидя его ход, я мчусь к нему, блокируя ему путь. Он колеблется, разрываясь между тем, чтобы с унижением отбежать к безопасной стене или рискнуть убежать. Он смело выбирает последнее. И я тут же начинаю преследование, но неожиданно он оказывается быстрым для своих размеров. Он едва обходит с другой стороны с розовым от напряжения лицом и сияющими от триумфа глазами.

Мая пользуется этим обманным маневром, чтобы отправить Уиллу своей дорогой. Она дико бежит к Тиффину, таким образом, намереваясь достичь безопасности, и практически попадает ко мне в руки. Я делаю шаг назад, пытаясь направить ее в другое направление. Она замирает, как кролик в свету фар, ее голубые глаза огромны от волнующего страха. Двое остальных на другой стороне улицы выкрикивают свои указания.

— Назад, назад! — визжит Тиффин.

— Обойди его кругом, увернись от него! — кричит Мая, уверенная в том, что я только притворяюсь, что пытаюсь ее поймать.

Уилла делает движение справа от меня. Я делаю выпад к ней, пальцами касаясь капюшона ее пальто, и та с визгом резко бросается к стене, врезаясь лбом в живот Тиффина, который еще более трагично начинает визжать.

Теперь слева остается только Мая, пританцовывающая на другой стороне улицы, чем заставляет Тиффина и Уиллу смеяться.

— Беги, просто пробеги мимо, Мая! — услужливо кричит Тиффин.

— Беги сюда, нет, сюда! — визжит Уилла, дико показывая в разных направлениях.

Я сверкаю злобной улыбкой, чтобы дать ей понять, что полон намерения поймать ее, и она улыбается в ответ, с намеком на озорство в глазах. Сунув руки в карманы, я прогулочным шагом направляюсь к ней.

Она идет на это. Застав меня врасплох, Мая резко сворачивает и убегает. Я бегу нога в ногу с ней и начинаю смеяться от ожидаемой победы, когда мы приближаемся к границе. А потом, откуда ни возьмись, она ставит мне подножку и мчится в противоположном направлении. Я бросаюсь следом за ней, но это не срабатывает. Она достигает другой стены, победно визжа.

В следующем раунде я ловлю Тиффина, чье разочарование вскоре превращается в ликование, когда он становится ловящим. Безжалостно он направляется прямо к Уилле и тут же ловит ее, как только она покидает безопасность стены, отчего она падает. Но она мужественно сама встает, коротко осматривает расцарапанные ладони и потом восторженно танцует посреди дороги, простирая руки, будто надеется преградить нам путь. Подбегая к ней, мы вдвоем с Маей усиленно пытаемся позволить ей поймать нас, что в конечном итоге сталкиваемся, и она хватает нас обоих, тем самым вызывая истерику. Мая только начинает свою игру, как вдалеке я замечаю длинную фигуру, волочащуюся по дороге по направлению к нам, и узнаю в ней Кита, идущего домой после часового наказания за ругательства в адрес учителя.

— Кит, Кит, мы играем в “Британского Бульдога”! — взволновано кричит Тиффин. — Присоединяйся! Пожалуйста! Лочи с девчонками — полный отстой. Я выигрываю у них!

Кит останавливается у ворот.

— Вы все выглядите как кучка дебилов, — холодно заявляет он.

— Что ж, тогда спаси эту игру, — предлагаю я. — Знаешь, я мог бы устроить что-то вроде соревнования. Эта игра чертовски легкая для такого бегуна, как я.

Кит опускает свою сумку, и я вижу его сомнение между обычным презрением к своей семье и желанием снова побыть простым ребенком.

— Если только ты переживаешь, что я тебя обгоню, — говорю я, отбрасывая перчатку.

— Ну-ну, размечтался, — усмехается Кит.

Он поворачивается к двери, но в последнюю секунду передумывает. Он резко скидывает пиджак.

— Ура! — кричит Тиффин.

— Ты можешь быть в нашей команде! — кричит Уилла.

— У нас нет команд, пустоголовая! — в ответ орет Тиффин.

Вскоре мы начинаем еще один раунд. Я снова в центре и намерен догнать Кита, но без попытки поймать его. Как обычно он последним отталкивается от стены после того, как все благополучно перебрались на другую сторону. Он ждет словно целую вечность, явно пытаясь испытать мое терпение. Я начинаю расхаживать, повернувшись к нему спиной, и даже наклоняюсь, чтобы завязать шнурок, но он достаточно умен, чтобы не попасться на мои уловки. И только когда я оказываюсь в паре метров от него, он, наконец, двигается, специально усложняя себе задачу. Он обходит меня, резко сворачивая вправо, колеблется, когда я преграждаю ему путь, затем начинает отступать. Он дерзко, насмешливо мне улыбается, но я вижу отчетливую решительность в его глазах. Я делаю выпад ему навстречу. Он на миллиметр отклоняется от меня и пускается в бег. Я следую за ним, полный решимости сократить между нами расстояние. Я хватаю его за воротник рубашки в тот самый момент, когда он шлепает руками по стене. Поворачиваясь ко мне лицом, он сияет от удовольствия, которого я не видел в нем уже много лет.

Мы играем, пока не темнеет. В конце концов, Уилла выдыхается и уходит в теплую прихожую, наблюдая за нами и выкрикивая указания через открытую дверь. Потом к ней присоединяется Мая. Я остаюсь с Тиффином и Китом, и внезапно мы начинаем играть по-настоящему. Футбольные навыки Тиффина очень ему помогают, делая его невозможно юрким, чтобы его можно было поймать. Кит использует всевозможные уловки, чтобы отвлечь меня, и вскоре они вдвоем сплачиваются против меня, используя друг друга в качестве преграды и блокируя меня в роли преследующего. Наконец, я в изнеможении кидаюсь к Киту, словно сумасшедший бык. Я ловлю его в нескольких сантиметрах от безопасного места, но он отказывается сдаваться и отчаянно тянется к стене, таща меня за собой. Мы падаем на землю, и я хватаю его за рубашку, чтобы он не выскользнул у меня из рук в то время, как Тиффин пытается использовать себя в качестве живой цепи между Китом и стеной.

— Я выиграл, я выиграл! — вопит Кит.

— Да ладно! Тебе нужно прикоснуться к стене, ты, большой обманщик!

— Я коснулся!

— Не коснулся!

— Я коснулся Тиффина, а он касался стены!

— Это не считается!

Я прижимаю Кита к земле и кричу Тиффину, чтобы тот помог. Тиффин храбро покидает безопасную стену, но тут же оказывается поверх нас.

— Я поймал вас двоих! — кричу я.

— Жулик, жулик! — оглушают они меня своими криками.

Вскоре от смеха и истощения мы не можем пошевелиться, Тиффин запрыгивает мне на спину, а Кит, дрожа от радости, тянется к ближайшей веточке и касается ею стены. Грязные и помятые мы, наконец, уходим с дорожки. Лицо Кита исполосовано грязью, а у Тиффина разорван воротник рубашки, когда задолго после ужина и времени домашней работы мы, хромая, заходим внутрь. Как только мальчишки помыли руки, мы падаем вокруг кухонного стола с Маей и Уиллой, которые лакомятся закусками и Нутеллой прямо из банки.

Кит пытается поставить мне подножку, когда я поднимаюсь, чтобы поставить чайник.

— Мы должны устроить матч-реванш, — сообщает он мне. — Тебе нужно потренироваться.

А потом он улыбается.

22 Мая

За последнюю неделю, кажется, происходят значительные изменения. Внезапно все выглядят намного счастливее, намного непринужденнее. Кит начинает вести себя как цивилизованное человеческое существо. Лочену исполняется восемнадцать — мы все вместе идем в “Бургер Кинг”, чтобы отпраздновать, а потом мы с Уиллой печем восхитительный, хоть и кривой пирог. Мама пренебрегает даже звонками по телефону. Иногда прогуливая школу, мы с Лоченом выделяем время для нас самих, время, чтобы разобраться с горой вещей, которые было необходимо давно сделать: поход к доктору, стоматологу, парикмахеру. Лочен помогает Киту починить велосипед и, наконец, получает от мамы деньги на новую одежду и платежи по некоторым просроченным счетам. Вместе мы полностью убираем дом сверху донизу, разрабатываем новые домашние правила, поощряя детей взять на себя некоторые обязанности, но, что важнее всего, мы находим время для семьи: погулять в парке или посидеть за кухонным столом, играя в настольные игры. Теперь, когда мы с Лоченом проводим ночи вместе и прогуливаем школу, когда вещи начинают становиться слишком напряженными, наше личное время больше не так ограничено, и развлекаться с детьми более важно, чем присматривать за ними.

Время от времени мама “проверяет” нас, изредка оставаясь на ночь-две, неохотно выдавая нам деньги, которых должно хватить нам на неделю, обиженно вытаскивая чековую книжку, чтобы оплатить счета, которые Лочен подсовывает ей. Много гнева у нее вызывает тот факт, что мы с Лоченом не хотим бросать школу и устраиваться на работу, но у этого есть и более глубинные причины. Она все еще вынуждена содержать семью, частью которой не является — частью которой не является по своему собственному выбору. Но кроме финансовой стороны дела никто из нас не ожидает от нее чего-то большего, поэтому никто не разочарован. Тиффин и Уилла прекращают срываться с места, встречая ее, больше не выпрашивают несколько минут ее свободного времени. Лочен уже начинает искать работу после экзаменов. Он настаивает на том, что в университете будет работать неполный рабочий день, и нам не нужно будет продолжать выпрашивать у мамы деньги. Сейчас, как семья, мы полноценны.

Но я живу по ночам. Гладя Лочена, чувствуя каждую его частичку, будя его лишь одним прикосновением своей руки, заставляя меня желать большего.

— Ты когда-нибудь представлял, что все будет так? — спрашиваю я его. — На самом деле…

— Постоянно.

Долгая тишина. Он целует меня, его ресницы щекочут мою щеку.

— Я тоже, — шепчу я.

— Однажды, — нежно выдыхает он, когда я пальцами скольжу по его бедру.

— Да…

Все же несколько ночей мы очень сближаемся. Я чувствую боль тоски в теле и чувство разочарования Лочена так же сильно, как и свое собственное. Когда он крепко меня целует, то почти причиняет боль, и его тело дрожит рядом со мной, отчаянно желая зайти дальше, а я начинаю беспокоиться, что тем, что мы каждую ночь делим постель, мы лишь мучаем друг друга. Но каждый раз, говоря об этом, мы оба соглашаемся, что лучше так будем вместе и дальше, чем вернемся в свои комнаты, и не будем вообще прикасаться друг к другу.

В школе, когда я смотрю на Лочена, сидящего во время перерыва в одиночестве на ступеньках и оглядывающегося на меня, пропасть между нами кажется огромной. Мы незаметно поднимаем руки в приветствии, и я отсчитываю часы до того момента, как увижусь с ним дома. Сидя на низкой стене с Фрэнси под боком, я часто теряю нить разговора и мечтаю о нем, пока в один прекрасный день, к своему изумлению, не вижу, что он не один.

— О, Боже, с кем он разговаривает? — обрываю я Фрэнси посреди предложения.

Ее глаза следят за моим взглядом.

— Похоже, это Деклан, новенький в старшем шестом классе. Кажется, его семья только что переехала сюда из Ирландии. Очевидно, он суперумный, раз подал заявления во все эти университеты… Должно быть, ты видела его тут!

Я не видела, но в отличие от Фрэнси не провожу большую часть своего времени, смотря на каждого ученика противоположного пола из старшего шестого класса.

— Боже! — восклицаю я, в моем голосе звучит удивление. — Как думаешь, почему они разговаривают?

— Вчера они вместе обедали, — сообщает мне Фрэнси.

Оборачиваясь, я смотрю на нее.

— Серьезно?

— Ага. И как-то столкнувшись с Лоченом в коридоре, у нас вроде состоялся разговор. — Она широко открывает рот.

— Что?

— Да! Вместо того, чтобы просто пройти мимо меня, сделав вид, что не увидел, он, на самом деле, остановился и спросил, как я.

Недоверчивая улыбка осветила мое лицо.

— Вот видишь, он может говорить с людьми. — Фрэнси испускает задумчивый вздох. — Может, я, наконец, смогу пригласить его куда-нибудь.

С радостной улыбкой на губах я взглядом возвращаюсь к ступеням.

— О, Боже…

Деклан все еще там. Кажется, он что-то показывает Лочену на своем телефоне. Я наблюдаю за тем, как Лочен делает забавный жест в воздухе, и Деклан смеется.

Еще не оправившись от потрясения, я решаю отважиться и задать Фрэнси вопрос, который хотела задать уже некоторое время.

— Эй, я тут кое о чем подумала… Как… как думаешь, двое людей, если они действительно любят друг друга, могут быть вместе, несмотря на то, кто они? — спрашиваю я.

Фрэнси бросает на меня веселый взгляд, видит, что я говорю серьезно, и задумчиво прищуривает глаза.

— Конечно, почему нет?

— Что, если их религия это запрещает? Если их родители разочарованы и обещают отречься от них или что-то в этом роде… они все равно должны продолжать идти вперед?

— Конечно, — пожимая плечами, отвечает Фрэнси. — Это же их жизни, поэтому им должна быть предоставлена возможность выбирать того, кто им нравится. Если родители достаточно безумны, чтобы попытаться их удержать от встреч, то они могут тайно сбежать.

— Но что, если все гораздо сложнее? — спрашиваю я, тяжело раздумывая. — Что, если это… не знаю… учитель и ученица?

Глаза Фрэнси расширяются, и она внезапно хватает меня за руку.

— Ни за что! Кто это, черт возьми? Мистер Эллиот? Парень из отдела информационных технологий? Тот, что с татуировкой?

Смеясь, я качаю головой.

— Это не я, дурочка! Я просто размышляю гипотетически. Как мы говорили на истории, что общество сильно изменилось за последние полвека…

— Ох. — Лицо Фрэнси сникает от разочарования.

Фыркая, я смотрю на нее.

— Мистер Эллиот? Ты серьезно? Ему же почти шестьдесят!

— Думаю, он по-своему сексуален!

Я закатываю глаза.

— Это потому что ты сумасшедшая. Но если серьезно. Гипотетически…

Фрэнси издает вымученный смешок.

— Что ж, им, вероятней всего, следует подождать, пока ученица достигнет установленного законом возраста для начала…

— Но что, если она уже достигла? Что, если ей шестнадцать, а парню около сорока? Им стоит убежать вместе? Это будет правильно?

— Ну, парень потеряет работу, а родители девушки будут сильно обеспокоены, поэтому им лучше несколько лет держать свои отношения в тайне. Потом, когда девушке исполнится девятнадцать или около того, это уже не будет чем-то серьезным! — Она пожимает плечами. — Думаю, было бы прикольно сбежать с учителем. Только представь, сидя в классе, ты можешь…

Разочарованная я отвлекаюсь от нее и глубоко вздыхаю. Ничто, внезапно понимаю я, ничто не может сравниться с нашей ситуацией.

— И что, больше никаких запретов? — перебиваю ее я. — Ты говоришь, что двух людей, если они достаточно сильно любят друг друга, невозможно разлучить?

Фрэнси на секунду задумывается и потом пожимает плечами.

— Наверное, нет. В любом случае, не здесь, слава Богу. Нам достаточно повезло жить в стране без особых предубеждений. До тех пор, пока один человек не принуждает другого, думаю, любая любовь дозволена.

Любая любовь. Фрэнси не глупая. Но та любовь, которая никогда не будет дозволена, даже не приходила ей в голову. Та любовь, что так отвратительна и запретна, что даже не может быть включена в разговор о незаконных отношениях.

Все следующие недели меня преследует этот разговор. Хотя у меня нет желания когда-либо открывать кому-нибудь наш секрет, но я не перестаю представлять, какая у Фрэнси будет реакция, если она каким-то образом узнает об этом. Она умный человек с широкими взглядами и мятежной чертой характера внутри. Несмотря на ее смелое заявление, что нет неправильной любви, я все же подозреваю, что она так же придет в ужас, как и остальные, если узнает о наших с Лоченом отношениях. “Он же ведь твой брат! — Я прямо слышу ее восклицание. — Как ты могла это делать со своим братом? Это так грязно! О, Боже, Мая, ты больная, ты действительно больная. Тебе нужна помощь”. И самое странное — то, что часть меня с этим согласна. Часть меня думает: “Да, если бы Кит был старше, и такое случилось с ним, это действительно было бы грязно”. Сама идея немыслима, я даже не хочу себе этого представлять. Она действительно заставляет меня чувствовать себя физически больной. Но как донести до внешнего мира, что мы с Лоченом брат и сестра только посредством биологической неудачи? Что мы никогда не были братом и сестрой в прямом смысле этого слова, но всегда были партнерами, вынужденными воспитывать настоящую семью, в которой выросли сами. Как объяснить, что Лочен никогда не чувствовал себя братом, а всегда был кем-то большим, гораздо ближе — второй половинкой, лучшим другом, частью каждой фибры моей души? Как объяснить, что эта ситуация, любовь, которую мы испытываем друг к другу — все, что остальным может показаться больным, развратным и отвратительным, для нас кажется совершенно естественным и чудесным и… таким, таким правильным?

Ночью после поцелуев, объятий и прикосновений друг к другу мы лежим и говорим допоздна. Мы говорим обо всем и ни о чем: как дела у детей, рассказываем смешные истории из школы, что чувствуем друг к другу. И с тех пор, как я заметила его разговор на ступеньках, мы говорим о новоприобретенном голосе Лочена. Хотя он и стремится избегать его, он признается, что приобрел друга в лице Деклана, который изначально подошел к Лочену, потому что они собирались поступать в один и тот же университет. Он все еще избегает разговоров с остальными, но я в восторге. Тот факт, что он наладил контакт с человеком за пределами своей семьи, значит то, что он может, что будут и другие, и что, отправившись в университет, он, наконец, встретит людей, с которыми имеет что-то общее. Ночью Лочен рассказывает мне, что ему, на самом деле, удалось встать на английском перед всем классом и прочитать одно из своих эссе, и я испускаю визг, который приходится заглушить подушкой.

— Почему? — спрашиваю я, вздыхая от облегчения. — Как так? Что случилось? Что изменилось?

— Я размышлял о том… о том, что ты говорила, что я должен делать постепенно, ну и это, в основном, из-за того, что ты думала, будто я смогу это сделать.

— И каково это было? — спрашиваю я, изо всех сил стараясь говорить шепотом и гладя в его глаза, которые даже в полумраке сияют кротким ликованием.

— Ужасно.

— О, Лоч!

— У меня тряслись руки, а голос дрожал, и слова на странице внезапно превратились в кучу иероглифов, но я как-то справился с этим. А когда я закончил, некоторые люди — и не только девушки — действительно мне аплодировали. — Он издал короткий возглас удивления.

— Ну, конечно, аплодировали! Твои эссе совершенно изумительные! — отвечаю я.

— Еще там был парень по имени Тайриз, он подошел ко мне после звонка и кое-что сказал насчет эссе. Я, правда, не знаю что именно, потому что я все еще был оглушен ужасом, — он смеется, — но, должно быть, это был комплимент, поскольку он похлопал меня по спине.

— Видишь? — тихо ликую я. — Их вдохновило твое эссе! Неудивительно, что твоя учительница была так заинтересована в том, чтобы ты прочитал его. Ты что-нибудь ответил Тайризу?

— Думаю, я сказал что-то между ох-эм-ага-ух-ура, — Лочен насмешливо фыркнул.

Я смеюсь.

— Здорово! Но в следующий раз ты действительно произнесешь что-то связное!

Лочен улыбается и поворачивается на бок, подпирая рукой голову.

— Знаешь, в последнее время, даже если мы далеко друг от друга, я иногда думаю, что справлюсь со всем этим, что однажды я смогу быть нормальным.

Я целую его в нос.

— Ты нормальный, глупенький!

Он не отвечает, но начинает задумчиво пропускать сквозь пальцы прядь моих волос.

— Иногда я представляю… — Он резко замолкает, внезапно изучая мои волосы в мельчайших деталях.

— Иногда ты представляешь… — Я наклоняю голову и целую уголок его губ.

— Что… что бы я делал без тебя, — шепотом заканчивает он, старательно избегая встречаться со мной взглядом.

— Шел бы спать в положенное время, в кровать, в которой ты действительно можешь поворачиваться, не боясь упасть…

Он тихо смеется в темноте.

— О, да, жизнь была бы легче во многих смыслах. Маме не следовало беременеть так быстро после меня…

Его шутка сеет напряженность, и смех растворяется в темноте, когда правда, скрывающаяся за его словами, доходит до нас.

После долгого молчания Лочен внезапно произносит:

— Она точно не хотела иметь детей, но, что ж, не то что бы я верил в судьбу и все такое… но что, если мы были предназначены друг другу?

Я отвечаю не сразу, не вполне уверенная, к чему он ведет.

— Думаю, я пытаюсь сказать, что все это может оказаться дерьмовой ситуацией для кучки брошенных детей из-за того, как это произошло, привело к чему-то действительно особенному.

Какое-то время я размышляю над его словами.

— Как думаешь, если бы у нас были обычные родители или просто родители, мы бы с тобой влюбились?

Теперь молчит он. Лунный свет освещает сбоку его лицо, серебристо-белое сияние сверкает на одной его половине, оставляя другую в тени. У него в глазах тот отстраненный взгляд, говорящий о том, что его мысли находятся где-то в другом месте, или что он тщательно раздумывает над моим предыдущим вопросом.

— Я часто представляю… — тихо начинает он. Я жду, пока он продолжит. — Многие люди утверждают, что насилие часто ведет к насилию, поэтому для большинства психологов пренебрежение нашей матери нами — что считается формой насилия — напрямую связано с нашим “ненормальным” поведением, которое они так же будут рассматривать, как насилие.

— Насилие? — удивленно восклицаю я. — Но кто кого насилует? В насилии есть нападающий и жертва. Разве нас можно рассматривать как жертву и нападающего?

Синевато-белое сияние луны отбрасывает достаточное количество света, чтобы я могла заметить выражение лица Лочена, меняющееся от задумчивого к обеспокоенному.

— Мая, да ладно тебе, только подумай об этом. Я автоматически выгляжу как насильник, а ты — как жертва.

— Но почему?

— О скольких случаях ты читала, где младшая сестра насилует старшего брата? Подумай о том, сколько существует женщин-насильников и педофилок?

— Но это же сумасшествие! — восклицаю я. — Именно я — та, кто принуждает тебя к сексуальным отношениям! Не физически, но… я не знаю… подкуп, шантаж, вымогательство — что угодно! Ты говоришь, что даже если я изнасилую тебя, люди будут продолжать думать, что я жертва лишь потому, что я девушка и на год младше?

Лочен медленно кивает, его взъерошенные волосы темнеют на подушке.

— Если будут какие-то действительно сильные доказательства обратного — признание своей вины, свидетели или еще что-то — тогда, да.

— Но это же половая дискриминация, так нечестно!

— Согласен. Люди в большей степени полагаются на обобщение, и хотя иногда происходит наоборот, это бывает довольно редко. Например, физический аспект… Поэтому, не так уж удивительно, что в ситуациях, подобной этой, парни автоматически принимаются за насильников, особенно если они старше.

Я оборачиваю ноги вокруг живота Лочена, некоторое время размышляя об этом. Все это все выглядит так неправильно. Но в то же время я осознаю, что виновата в тех же предрассудках — услышав об изнасиловании или о похищении ребенка, я сразу же подумаю о мужчине-насильнике, мужчине-педофиле.

— Но что, если никого не насиловали? — внезапно спрашиваю я. — Что, если это стопроцентно согласовано, как у нас?

Он медленно выдыхает.

— Я не знаю. Все равно это будет незаконно. Все равно это инцест. На этот счет существует не очень много информации, потому что, вероятно, такое бывает очень, очень редко…

На какое-то время мы оба перестаем говорить. На самом деле, настолько долго, что я начинаю думать, будто Лочен уснул. Но когда я поворачиваю голову на подушке, то вижу, что его глаза широко открыты, уставившись в потолок, яркие и напряженные.

— Лочи… — Я перекатываюсь на бок и провожу пальцами по его обнаженной руке. — Говоря о том, что на этот счет существует не много информации, что ты имел в виду? Откуда ты знаешь?

Он снова кусает губы. Его тело напрягается рядом со мной. Мгновение он сомневается, но потом переворачивается ко мне лицом.

— Я… я провел небольшое исследование в интернете… Я просто… Я просто… — Он глубоко вздыхает, прежде чем попытаться снова. — Я просто хотел знать, на какой стороне мы стоим.

— Относительно чего?

— Относительно закона.

— Чтобы узнать, как изменить наши имена? Жить вместе?

Он потирает губу, избегая встречаться со мной взглядом и выглядя все болееи более взволнованно и неуютно.

— Для чего? — теперь напуганная громко требую я. — Чтобы знать, что случится, если нас поймают?

— Поймают на том, что мы живем вместе? — скептически спрашиваю я.

— На том… на наших отношениях…

— Что мы занимаемся сексом?

— Да.

— Кто?

— Полиция.

Внезапно я осознаю, что мне трудно дышать, будто моя трахея сжалась. Я резко сажусь, волосы спадают мне на лицо.

— Послушай, Мая. Это не… Я просто хотел проверить… — Лочен опирается о спинку кровати, отчаянно пытаясь найти слова, которые смогут убедить меня.

— Это значит, что мы никогда не сможем…

— Нет, нет, необязательно, — быстро говорит он. — Это лишь значит, что мы не сможем, пока дети не вырастут и не будут в безопасности, но даже и тогда мы будем вынуждены быть очень, очень осторожными.

— Я знаю, что это официально незаконно, — отчаянно говорю я ему. — Но также незаконны мошенничество, превышение скорости, справление нужды в публичном месте. В любом случае, как полиция это заметит и почему их должно будет это волновать — мы же не приносим никому вреда, даже себе! — Я чувствую, будто бегу, задыхаясь, но я должна доказать свою точку зрения. — И в любом случае, если нас поймают, что, черт возьми, полиция сделает? Оштрафует нас?

Я издаю грубый смешок. Почему Лочен пытается меня этим запугать? Почему он ведет себя так серьезно, будто мы совершаем настоящее преступление?

Наполовину облокотившись на спинку кровати, Лочен смотрит на меня. Если бы не его несчастный взгляд, он выглядел бы довольно комично со вставшими дыбом волосами. Его лицо излучает смесь страха и отчаяния.

— Мая…

— Лочи, что? Что это значит?

Он вздыхает.

— Если они узнают, то нас посадят в тюрьму.

23 Лочен

К счастью, той ночью мы слишком устали, чтобы продолжать разговор. Однако прежде, чем сон нас одолел, Мая хотела узнать дополнительные детали: какой приговор мог нас ждать, отличается ли закон в других странах, — но я мог только повторить то немногое, что почерпнул из своих тайных поисков в интернете. На самом деле, по обоюдному инцесту можно найти очень мало информации, хотя встречается немного про не обоюдный — единственный, по мнению большинства людей, который существует. Я тщательно искал в интернете доказательства, но нашел только два, доступных для всеобщего обозрения, — ни одно из них не происходило в Великобритания, и оба они были между братом и сестрой, которые встретились после того, как их разлучили взрослые при рождении.

Эта тема всплывает лишь на следующий день прежде, чем окончательно забыться. Не смотря на первоначальную реакцию Маи, ее шок и беспокойство, похоже, успокоили мою уверенность в том, что вся правовая информация, которую я обнаружил, гипотетическая — формально, да, паре, которую обвинили в инцесте, может грозить тюремное заключение, но такое редко происходит в случае с двумя взаимно согласными взрослыми. Юридически теперь я взрослый, Мая лишь немного отстает, поэтому нам не придется долго ждать. Полиция вряд ли занимается поиском такого рода вещей. И в том маловероятном случае, если кто-то узнает, с какой стати они будут пытаться нас арестовать или привлечь к суду? Потому что они нас ненавидят? Хотят отомстить? И если у нас появятся биологические дети — что само по себе абсурдно — откуда у них вообще найдется достаточно доказательств, чтобы подать на нас в суд? Им действительно нужно будет поймать нас за руку.

Моя главная забота в будущем — уберечь Кита, Тиффина и Уиллу от того, чтобы их у нас забрали из-за слухов о том, что мы живем вместе, но при этом не имеем собственных партнеров. Но когда они станут жить собственной жизнью, мы с Маей, наверное, уедем и, если будет необходимо, сменим имена односторонним обязательством. Да, мы могли бы просто изменить имена и жить открыто и свободно, как и любая не состоящая в браке, пара. Больше не прячась, не запирая двери. Свободно. И с правом любить друг друга без последствий.

В настоящее время мы с Маей готовимся к экзаменам. Мы очень удивляемся, когда нежданно-негаданно в один прекрасный день Кит вызывается отвести Тиффина и Уиллу в кино, чтобы дать нам время подготовиться. В следующий раз он уводит их в парк играть в футбол. Практически с той первой игры на улице в “Британского Бульдога” он перестал меня подстрекать, слоняться по дому и взвинчивать детей, перестал постоянно пытаться меня разозлить. Он, конечно, не стал вдруг ангелом, но, кажется, больше не чувствует угрозы от моей роли в семье. Он будто практически принял нас с Маей за приемных родителей. Понятия не имею, откуда это все взялось. Возможно, он присоединился к более хорошей компании мальчишек в школе. Возможно, он просто повзрослел. Но какой бы ни была причина, я осмеливаюсь верить, что Кит действительно начинает исправляться.

Однажды вечером он спускается к ужину, триумфально размахивая листом бумаги.

— На каникулах я еду в школьное путешествие! На-на, на-на-на! — поддразнивает он остальных детей.

— Куда? — взволнованно визжит Уилла, будто тоже едет.

— Эй! Так нечестно! — восклицает Тиффин, его лицо сникает.

— Сюда, быстрее, быстрее, ты должен ее сейчас же подписать. — Кит машет листом над моей тарелкой и сует мне в руки ручку.

— Не думаю, что твой учитель ждет бумагу, стоя у порога!

Кит корчит мне рожицу.

— Очень смешно. Просто подпиши, ладно?

Я просматриваю письмо и гляжу на цену, быстро пытаясь сообразить, где нам вообще взять денег. Отменить чек за оплату телефона, который я отправил вчера; ближайшие две недели есть печеные бобы, соврать маме, что у нас нет проточной воды и нам нужны деньги на сантехника…

Я подделываю мамину подпись. Меня немного печалит тот факт, что Кит безумно восторгается путешествием — это всего лишь поездка на остров Уайт, но он никогда не был дальше Суррея.

— Это за границей! — кричит он Тиффину. — Нам придется брать лодку! Мы поплывем на остров посреди моря!

Я открываю рот, собираясь исправить представление Кита о необитаемом острове, окруженном пальмами, во избежание ужасного разочарования, когда Мая ловит мой взгляд и качает головой. Она права. Кит не разочаруется. Даже дождливый, холодный, грязный остров будет казаться ему раем — в миллионе километров от дома.

— Что вы там будете делать? — спрашивает Тиффин, сгорбившись на своем стуле и удрученно тыкая вилкой курицу.

Кит опускается на стул и отклоняется на нем назад, читая с только что подписанного листа:

— Каноэ, верховая езда, альпинизм, спортивное ориентирование, — его голос повышается от восхищения, — кемпинг? — С удивленным вздохом он опускает на пол передние ножки стула. — Я этого не видел. Да! Я всегда мечтал пойти в поход!

— Я тоже! — кричит Тиффин. — Почему мне нельзя поехать? Вам разрешают брать с собой братьев?

— Верховая езда! — Глаза Уиллы расширяются от недоверия.

— Почему школа Святого Люка никогда не устраивает для нас путешествий? — Нижняя губа Тиффина дрожит. — Жизнь так несправедлива.

Не припомню, чтобы когда-то видел Кита таким восторженным. Однако единственная проблема заключается в его боязни высоты. Он никогда мне в этом не признавался, но такое произошло — я никогда этого не забуду, — когда он потерял сознание на краю вышки для ныряния и упал в воду. А потом, вот только в прошлом году, у него закружилась голова, и он упал, пытаясь пойти за своими друзьями по высокой стене. Он никогда раньше не занимался альпинизмом, и, зная, что он скорее умрет, чем будет сидеть и наблюдать за своими одноклассниками, я иду поговорить с тренером Уилсоном, учителем, который поведет их в поход, не преминув попросить, чтобы с него не спускали глаз, но и не отодвигали в сторону. Я по-прежнему ловлю себя на том, что беспокоюсь. Все, что связано с Китом, идет так хорошо, даже слишком хорошо. Я переживаю, что путешествие не оправдает его ожиданий; беспокоюсь, что из-за своего буйного характера он может во что-то вляпаться. А потом я вспоминаю, что Мая говорила, будто я всегда думаю о худшем развитии событий, и заставляю себя очистить разум от тревоги.

К концу семестра мы с Маей измотаны и ждем пасхальных каникул. Не могу поверить, что скоро школа останется в прошлом. Помимо нескольких повторных занятий, мне фактически остались только экзамены. Естественно, они меня немного пугают, как и то, что мое место в университете висит на волоске, но за ними кроется обещание новой жизни.

Времени с Маей наедине было недостаточно, и я жаждал ее лишь для себя хотя бы на один день. Но как только Кит уедет в путешествие, нас настигнут пасхальные каникулы, поэтому в последнюю минуту нужно будет пересмотреть, как втиснуться в две недели по уходу за детьми. Чувствую, что у нас никогда не будет возможности побыть наедине. После целого дня в школе, развлечения детей весь вечер напролет, работы по дому и погружения в учебники на несколько часов практически не остается времени для чего-то большего, чем пара поцелуев перед тем, как уснуть в объятьях друг друга. Я скучаю по тем часам в конце каждого дня, скучаю по поглаживаниям каждого сантиметра ее тела, ощущению ее рук, по разговорам, пока не уснем. И я мучительно, горько возмущаюсь, что лишь только потому наши отношения считаются неправильными, все те часы счастья, которые могли бы у нас быть, были украдены, и мы вынуждены скрываться.

Я осознаю, что отчаянно нуждаюсь даже в самых мелочах: быть способным держать ее за руку по пути в школу, целовать на прощание в коридоре прежде, чем разойтись по свои классам, обедать вместе, проводить перемены прижавшись друг к другу на лавочке, или неистово целоваться за одним из зданий, бежать навстречу и обниматься, когда встречаемся у ворот после последнего звонка. Во всех тех вещах, которые позволены другим парам Бельмонта. Их половинки глядят на учеников, которые все еще одиноки, со смесью страха и зависти, несмотря на то, что сами их отношения редко длятся дольше двух недель и рушатся из-за глупой ссоры или новой, лучше выглядящей перспективы. Я не смотрю на этих людей с ужасом или отвращением за то, что они так ограниченны и непостоянны. Меня окружает так много мимолетных связей, так много парней, ищущих лишь секса, чтобы добавить еще одно завоевание в свой послужной список прежде, чем стремительно двинуться вперед. Один может изо всех сил пытаться понять, почему другой погружается в отношения, в которых отсутствуют любые настоящие, значимые эмоции, пока никто не осуждает их за это. Они “молоды”, “просто хорошо проводят время”, и, конечно же, если это именно то, чего они хотят, то почему бы и нет? Тогда почему так ужасно быть с девушкой, которую я люблю? Всем остальным позволено иметь то, что они хотят, выражать свою любовь так, как им угодно, без опасения преследования, гонений, осуждения или даже закона. Даже эмоционально оскорбительные измены партнерам часто терпят, несмотря на боль, которую они причиняют остальным. В нашем прогрессивном терпимом обществе позволяются все эти виды вредной нездоровой “любви”. Я не могу себе представить никакой другой любви, которую так отвергают, даже невзирая на то, что наши чувства глубокие, страстные, заботливые и сильные и доставляют нам невообразимую боль при расставании. Мы наказаны миром по одной простой причине — за то, что были рождены одной и той же женщиной.

Гнев и расстройство постепенно разрушают меня, несмотря на то, что я стараюсь отстраниться, пытаюсь сосредоточиться на том дне, когда мы с Маей, наконец, будем открыто жить вместе, любить друг друга, как и остальные пары. Иногда лучше смотреть на нее в школе издалека, чем видеть ее дома так близко, чтобы прикоснуться — вместе, но при этом порознь, так близко, но так далеко. Я отдергиваю руку, когда инстинктивно тянусь к ней через обеденный стол, пытаюсь случайно прикоснуться к ней, чтобы лишь почувствовать легкое покалывание удовольствия от ощущения ее кожи. Пристально вглядываюсь в ее лицо, когда она читает Уилле на диване, тоскую по ощущению ее волос, щек, губ. Несмотря на то, что я не могу дождаться каникул, когда смогу проводить каждую минуту с ней, я знаю, что это крошечное, но непреодолимое расстояние между нами будет пыткой.

А потом, за несколько дней до окончания семестра, происходит чудо. Мая весь вечер болтает по телефону и возвращается к столу с ужином, чтобы объявить, что Фредди и его младшая сестра пригласили Тиффина и Уиллу на выходные к себе на ночевку. Лучшего времени и не могло быть — в этот же день Кит уезжает на остров Уайт. Два дня, целых два дня непрерывного времени вместе. Два дня свободы… Мая тайком бросает на меня взгляд сплошного удовольствия, и восторг наполняет меня, как гелий воздушный шарик. Когда Тиффин делает вид, что от радости падает со стула, а Уилла колотит туфлями по нижней части стола, я готов отскакивать от стен и танцевать.

— Ух ты. Значит, в субботу мы уезжаем втроем, — задумчиво комментирует Кит, сперва взглянув на Маю, потом на меня. — Дома торчать будете только вы с Маей.

Я киваю и пожимаю плечами, изо всех сил пытаясь сдержать радость.

У нас нет возможности отпраздновать, пока Мая не заканчивает укладывать в постель Тиффина и Уиллу. Но как только она справляется с этим, то спешит ко мне, сидящему на корточках с пачкой “Брилло” в руках и оттирающему холодильник.

— Мы это заслужили! — почти истерически шепчет она, хватая меня за плечи, и взволновано встряхивая. Выпрямляясь, я смеюсь над выражением ее лица и сияющими от восторга глазами. Я выпускаю пачку “Брилло” и вытираю ладони о джинсы, когда она обвивает руками мою шею и нежно притягивает к себе. Закрывая глаза, я долго и крепко ее целую, отбрасывая волосы с ее глаз. Она тянется, чтобы погладить меня по лицу, и вдруг резко отстраняется.

— Что? — удивленно спрашиваю я. — Они все наверху…

— Я что-то слышала. — Она смотрит на дверь в кухню, легкомысленно оставленную открытой.

На краткий миг мы с Маей в тревоге смотрим друг на друга. Потом мы различаем вдалеке ритмы музыки Кита, и звуки спорящих Тиффина и Уиллы. Мы начинаем смеяться.

— Господи, мы все на нервах! — тихо восклицаю я.

— Будет так хорошо забыть об этом хоть на немного, — выдыхает Мая. — Даже всего на пару дней. Постоянная паранойя — мы переживаем даже по поводу касания рук!

— Два дня свободы, — с улыбкой шепчу я, прижимая ее ближе к себе.

Чем ближе великий день, тем больше я замечаю, что считаю часы. Кит соберется в школу в обычное время, немного позже мы отведем Тиффина и Уиллу домой к их друзьям. В субботу в десять утра мы сорвем бессмысленные ярлыки брата и сестры и будем свободны, наконец-то свободны от уз, которые вынуждают нас быть не вместе.

В пятницу вечером Кит собран и готов, сумки аккуратно выстроены в коридоре. Все находятся в приподнятом настроении, и я осознаю, что мы забыли сделать еженедельные покупки, а на кухне нет никакой еды. К моему удивлению, Кит вызывается сходить в местный супермаркет и взять что-нибудь к ужину. Однако мое удивление вскоре сменяется раздражением, когда он возвращается с полной сумкой чипсов, печенья, шоколадных батончиков, конфет и мороженого. Но Мая просто смеется.

— В конце семестра мы тоже можем немного отпраздновать!

Я неохотно соглашаюсь, и скоро вечер превращается в беспорядок, когда мы устраиваем пикник на ковре перед телевизором. Уровень сахара Тиффина подскакивает буквально до потолка, и он начинает делать сальто с дивана в то время, как Кит пытается спровоцировать его падение, мешаясь ему. Уилла тоже хочет к ним присоединиться, и я уверен, что кто-то сломает себе шею, но они смеются так искренне над движениями Кита из каратэ, что я воздерживаюсь от того, чтобы пытаться их успокоить. А потом у Кита возникает блестящая идея достать с чердака его колонки и устроить импровизированный автомат с караоке. Вскоре мы все вместе валяемся на диване, отчаянно пытаясь сохранить невозмутимое лицо, когда Уилла устраивает выступление с песней “Мамма Миа”, перепутав все слова и пытаясь петь с таким упоением, что я уверен, к нам придут соседи. Исполнение Китом песни “Я могу быть” действительно впечатляет, несмотря на сквернословие, а Тиффин скачет по комнате, отталкиваясь от стен, как резиновый мячик.

В десять вечера Уилла прямо в одежде засыпает на диване. Я отношу ее в кровать, пока Мая отправляет липкого от сладостей Тиффина в ванную. В коридоре я пересекаюсь с Китом и останавливаю его.

— Готов к завтрашнему дню? Взял все, что нужно?

— Ага! — отвечает он с ноткой удовлетворения в голосе, его глаза сияют.

— Кит, спасибо тебе за вечер, — говорю я. — Знаешь, ты… ты славный парень.

Мгновение он размышляет, что ответить на такую похвалу. Он выглядит смущенным, а потом улыбается.

— Да-а-а, ну, осторожно. Знаешь, обычно аниматоры берут плату за свои услуги.

Я по-дружески его толкаю и, когда он исчезает наверху лестницы с огромными рупорами в обеих руках, понимаю, что пятилетняя разница в возрасте между нами больше не ощущается, как пропасть.

24 Мая

Никогда раньше я не видела, чтобы Кит с таким желанием шел в школу. Если бы так было каждый день, с сожалением думаю я. Смолотив свой тост за три укуса, осушив стакан в два глотка, он забирает у Лочена упакованный завтрак и несется в коридор, чтобы собрать свои оставшиеся вещи. Когда он возвращается с сумками, я гляжу на него в новой куртке цвета хаки, купленной специально к этому случаю, не соответствующей его дырявым джинсам, с которыми он отказывается расставаться, и рваную толстовку на несколько размеров больше, и чувствую острую боль. Его волосы песочного цвета растрепаны, а сам он выглядит бледным от большого количества бессонных ночей: тощий, уязвимый, практически хрупкий.

— Ты не забыл положить зарядку для мобильного? — спрашиваю я его.

— Не забыл.

— Не забудь позвонить нам, когда приедешь, хорошо? — добавляет Лочен. — И, знаешь, может, еще разок на неделе, чтобы дать нам знать, как все проходит.

— Да, да. Хорошо.

— У тебя есть деньги, которые я тебе дал? — спрашивает Лочен.

— Нет, я их потратил.

Глаза Лочена расширяются.

Кит фыркает от смеха.

— Ты такой доверчивый!

— Очень смешно. Только не потрать их на сигареты, иначе ты знаешь, что тебя отправят прямо домой.

— Если только меня поймают! Ну, все, я ухожу! — кричит он прежде, чем Лочен может ответить, топая по коридору.

— Пока-пока! — кричит вслед ему Уилла. — Я буду по тебе скучать!

— Привези мне подарок! — оптимистично орет Тиффин.

— Повеселись и будь молодцом! — провозглашает Лочен.

— И осторожнее! — добавляю я.

Дверь хлопает так, что дрожат окна. Я смотрю на кухонные часы, ловя взгляд Лочена, и смеюсь. Половина девятого — своего рода рекорд. Одно дело сделано, с возрастающим восторгом думаю я, пора разобраться со вторым.

После вынужденного завтрака Тиффин начинает прыгать, говоря, что Фредди не будет возражать, если мы придем пораньше, нужно идти! Уилла пристраивается у меня на коленях, ковыряет засохшие хлопья в своей миске и обсуждает, так ли по-настоящему хороша идея целой ночи у кого-то дома. Особенно, учитывая то, что она боится темноты, что иногда у нее бывают кошмары, что Сюзи может не поделиться своими игрушками, что четыре квартала — довольно далеко, если тебе нужно будет прийти домой посреди ночи. Лочен отворачивается от раковины и смотрит на нас с таким выражением ужаса на лице, что я не могу удержаться от смеха.

У меня не занимает много времени напоминание Уилле о преимуществах ночевки у подруги из школы, у которой есть не только сад и домик Венди, но и, по-видимому, новый щенок. Уилла оживляется и внезапно решает, что ее новый пластмассовый чайный сервиз, наверняка, пригодится, и бежит наверх, чтобы добавить его к своему мешку с игрушками. Как только она выходит из комнаты, Лочен отворачивается от раковины с пеной по локоть.

— Что, если она передумает? — пораженно спрашивает он. — Она никогда раньше не бывала на ночевках. Она может закатить истерику посреди ночи или решить, что хочет домой, как только стемнеет. Нам придется идти за ней и забирать ее…

Я смеюсь.

— Не беспокойся ты так, любовь моя! Она так не сделает. Там будет Тиффин, она обожает Сюзи, и вообще там будет щенок.

С медленной улыбкой он качает головой.

— Надеюсь, ты права. Если зазвонит телефон, я отключу его, клянусь Богом…

— Ты так поступишь со своей пятилетней сестренкой? — с притворным возмущением я открываю рот.

— За целую ночь наедине? Боже, Мая, да я продам ее цыганам!

Смеясь, я выхожу из-за стола и иду в коридор, чтобы кое-что принести.

— Угадай, что у меня есть.

Я радостно протягиваю зажатый кулак.

Лочен нежно берет мою руку. Разжимает мои пальцы.

— Ключ?

— Мамин ключ. Я сняла его с кольца для ключей, когда она нагрянула к нам в прошлые выходные, чтобы забрать кое-какие вещи.

Его лицо озаряется.

— Эй, умный ход!

— Знаю! Она вряд ли появится, но даже если и придет, то теперь мы знаем, что она не сможет попасть в дом!

— Жаль, что мы не можем оставить ее без ключа навсегда!

Отведя детей к Фредди, я бегу как в детстве: дико, быстро и свободно. Туфли хлюпают по грязным лужам, обрызгивая мои голые ноги грязью, сгорбившиеся под зонтами старушки торопливо отходят в сторону, чтобы пропустить меня, оборачиваются и смотрят, как я проношусь мимо. Безликое белое небо сильно разверзается, толстые шнуры дождя, ледяной ветер жалят лицо, отчего у меня колет кожу. Я полностью промокла, пальто хлопает на ветру, рубашка почти прозрачная, с волос капает по спине. Я продолжаю бежать быстрее и быстрее. Я чувствую, что меня вот-вот подхватит ветер, поднимет в воздух, как воздушный змей, и будет кружить высоко над верхушками деревьев к далекому горизонту. Я никогда не чувствовала себя настолько живой, настолько наполненной свободой и радостью.

Вламываясь на кухню, я поднимаю в воздух руки.

— Ура! — Я гляжу на него, счастье готово вырваться из меня, как шипучие пузырьки. — Не могу в это поверить. Я буквально не могу в это поверить. Я думала, что этот момент никогда не наступит.

Лочен начинает смеяться.

— Что?

— Ты выглядишь, как утопленная крыса.

— Спасибо!

— Иди сюда! — Обогнув кухонный стол, он бросается ко мне и хватает за запястье. — Поцелуй меня!

Я смеюсь и поднимаю голову вверх, когда он тянется своими теплыми руками к моему лицу.

— Уф-ф, ты ледяная. — Он нежно меня целует, а потом немного крепче. Он весь мокрый от воды, стекающей по моим волосам.

— Тогда дай мне переодеться!

Я разворачиваюсь и бегу наверх, в свою комнату. Когда я достаю полотенце из стопки одежды, заходит Лочен и прыгает на мою кровать, потом разворачивается и, свесив с нее ноги, прислоняется спиной к стене. Я вытираю волосы и лицо, снимаю промокшую юбку, одной рукой хватаясь за верх застежки, и, согнувшись, протягивая вторую за джинсами. Не находя их, я понимаю, что молния застряла. С раздраженным вздохом я останавливаюсь и поддеваю ее ногтями.

Я осознаю, что Лочен встает с кровати и подходит ближе.

— Господи, ты еще более беспомощна, чем Тиффин.

— Это потому что она мокрая! Похоже, эта чертова юбка села от дождя.

— Подожди, подожди…

Его теплые руки прикасаются ко мне, осторожно дергая промокший материал. Дрожа, я опускаю руки по бокам и чувствую, как его челка щекочет мой лоб, когда он наклоняется ко мне, опуская голову, его теплое дыхание на моей шее. Его глаза сосредоточенно прищуриваются, когда под его настойчивыми пальцами пуговица, наконец, начинает поддаваться. Он продолжает с ней возиться, его голова все еще наклонена, и я чувствую, как его дыхание учащается, щеки пылают. Верхняя пуговица расстегнута, и, не поднимая взгляда, он начинает расстегивать другую.

Я стою неподвижно, прекрасно понимая, что вот уже несколько минут никто из нас ничего не говорит. Странный гул наполняет воздух, как невысказанная мысль, повисшая между нами. Лочен собирается расстегнуть мою рубашку, но у него, похоже, возникает проблема — руки не слушаются. Я осторожно наблюдаю за его лицом, гадая, думаем ли мы об одном и том же. Когда он добирается до третьей пуговицы, моя рубашка распахивается, открывая верхнюю часть бюстгальтера. Я слышу учащенное дыхание Лочена, когда он продолжает в тишине спускаться вниз, сосредоточившись на своем задании. Край его ладони задевает мою грудь. Он расстегивает последнюю пуговицу, и я чувствую, как быстро вздымается и опускается моя грудь, прикосновение его пальцев сквозь тонкую влажную ткань, отчего моя кожа покрывается мурашками. Рубашка открывается, и он сдвигает ее с моих плеч, позволяя ей упасть на ковер. Потянувшись к моему бюстгальтеру, он вдруг останавливается, одна рука зависает над моими грудями, и с этого момента колебания я все понимаю.

— Все нормально, — шепчу я внезапно севшим голосом. — Я хочу.

Его глаза нервно смотрят на меня; кровь приливает к щекам; лицо выражает смесь страха и желания.

— Правда?

— Да!

Внутри меня смешиваются слезы и смех. Я нежно прислоняюсь щекой к его щеке, так мягко, что его кожа кажется крыльями бабочки. Я закрываю глаза и легонько провожу губами по его лицу, едва касаясь, так, что все губы начинает покалывать. Он тоже закрывает глаза, глубоко вдыхает и очень медленно выдыхает. Мои губы прокладывают дорожку вниз по его шее, в ямку между ключицами. Его пальцы сжимают мои, и он издает тихий стон. Поднимая голову, я нежно целую уголок его губ, прежде чем двинуться дальше по лицу. Его губы следуют за мной, и я поддразниваю его, отказывая ему во встрече наших губ, пока его дыхание не учащается, и он не отпускает мою руку, чтобы погладить меня по щеке и упросить поцеловать его. Наконец, мы начинаем целоваться — мягким, нежным, порхающим поцелуем. Дрожь наслаждения пробегает по моему телу, а его рука дрожит на моей щеке. Его дыхание углубляется, он хочет целовать меня сильнее, но я сопротивляюсь, пытаясь растянуть это мгновение как можно дольше. Он прикасается к моему лицу, пробегая пальцами по моей щеке, и мы продолжаем наши маленькие, воздушные поцелуи, кожа к коже, такие теплые, такие знакомые, такие нежные, пока он не добирается до моей спины и не расстегивает мой бюстгальтер.

Дрожащими пальцами он гладит мою грудь, обводя соски, вызывая у меня в теле нервную дрожь волнения. Сосредоточив взгляд, нахмурив брови, он, похоже, задерживает дыхание. Потом он вдруг издает слабый звук, воздух в порыве покидает его легкие. Неуверенно я тянусь к низу его футболки. Когда он не возражает, я нежно тяну ее вверх и снимаю через голову. Снова показавшись с взъерошенными волосами, он касается кончиками пальцев моей кожи, целует мою грудь. Я расстегиваю его джинсы, и он резко выдыхает, его тело тут же сжимается под моим прикосновением. Его дыхание у моей щеки горячее, быстрое и влажное, и он тянется к моим губам, все еще сильно меня целуя. Когда он притягивает меня к себе, по его и моему телу пробегает сильная дрожь. Его руки плотно окружают меня, и от того, как тепло его груди прижимается ко мне, я задыхаюсь. Он целует мою шею, плечи, соски, прерываясь лишь, чтобы сделать небольшие глотки воздуха, его ладони — на моей груди, животе, в моих трусиках, спуская их вниз по моим ногам. Я скидываю их, потом тянусь к его боксерам и тоже их снимаю. Он откидывает их с лодыжек, и вот мы стоим вместе, обнаженные впервые в ярком свете дня.

Как удивительно вот так находиться вместе с открытой дверью, окном, колышущимися на ветру занавесками! Дождевые тучи ушли, выглянуло солнце, и все в моей комнате кажется белым и ярким. Лочен инстинктивно тянется к ручке двери, а потом, смеясь, останавливает себя. И вдруг смех и счастье всего мира собираются здесь, между нами, в этой комнате. Наша любовь, наш первый вкус свободы — даже солнце, похоже, сияет с одобрением, — и я, наконец, чувствую, что все между нами будет хорошо. Мы не будем прятаться вечно, люди примут, им придется принять. Когда они увидят, как сильно мы любим друг друга, когда они осознают, что мы были предназначены друг другу, когда они поймут, как мы счастливы, как они смогут нас отвергнуть? Все наши старания были направлены на то, чтобы мы смогли дойти до этого момента, этого лучшего мгновения: наконец, держать друг друга, касаться, целовать без боязни быть пойманными, без вины и стыда, делясь теплом наших тел, существ, каждой частички наших душ.

Он следует за мной к кровати, ложась рядом и продолжая меня целовать, гладить подушечками пальцев мои соски, облизывая мою шею. Я касаюсь его пениса, но он, с трудом дыша, убирает мою руку.

— Подожди… — Он смотрит на меня, его напряженное тело гудит рядом со мной, как провод под электричеством. — Мая, ты… ты уверена?

Я медленно киваю, ко мне подкрадывается легкий страх.

— Будет больно?

— Если будет больно, мы… мы просто остановимся. Все, что тебе нужно будет сделать, это сказать “стоп”. Я буду очень осторожен, обещаю…

Я улыбаюсь пылкости его голоса.

— Все хорошо. Я тебе верю, Лочи.

— Но только, если ты уверена…

Его руки на моих запястьях, как тиски, все еще пытающиеся помешать мне прикоснуться к нему.

Я глубоко вздыхаю, как будто готовлюсь к прыжку в пустоту.

— Уверена.

Наши глаза встречаются, закрепляя взглядом молчаливое соглашение, и на его лице я вижу отраженные мои собственные страх и желание.

— Ты не забыл взять…

— Нет. — Он быстро поднимается с постели и исчезает из комнаты.

Спустя миг он возвращается, держа что-то в руке. В моей груди растет панический трепет. Не говоря ни слова, Лочен садится спиной ко мне и начинает возиться с блестящей фиолетовой оберткой. Лежа на подушках, я оборачиваюсь одеялом. Сердце бьется в груди. Не могу поверить, что мы действительно собираемся это сделать. Я смотрю на гладкий, светлый изгиб его позвоночника, острые, как лезвия, углы его лопаток, быстро вздымающуюся и опускающуюся грудную клетку, на то, как напрягаются мышцы на его руках, когда он возится между ног. Я замечаю, что он дрожит.

Когда он, наконец, поворачивается ко мне, его дыхание поверхностное и быстрое. Я приподнимаюсь для поцелуя, и мы снова ложимся на кровать, его губы пылкие и настойчивые. На этот раз он надо мной, опирается на колени и трется лицом о мою щеку. Я пробегаю пальцами по его животу и чувствую, как он вздрагивает. Я неуверенно раздвигаю ноги и сгибаю их в коленях. Я чувствую давление на мое бедро.

— Дальше, — шепчу я.

Теперь он перестал меня целовать, его лицо медленно склоняется ко мне, брови хмурятся от сосредоточенности, когда он слегка движется, чтобы найти правильное место. После нескольких промахов, он наклоняется в одну сторону и тянется вниз, чтобы попытаться направить его внутрь. Его рука ударяется о мою ногу.

— Помоги мне, — шепчет он.

Я тянусь вниз и после того, как проходит, будто, целая вечность, ввожу его в нужное место. Я убираю руку и тут же чувствую, как напрягаюсь. Лочен прижимается ко мне, я морщусь в ожидании, ничего не получится. Мгновение ничего не происходит. А потом я чувствую, как он начинает двигаться внутри меня.

Я резко вдыхаю. Лицо Лочена зависает надо мной, он глядит на меня, его дыхание быстрое и затрудненное. Глаза расширены, зеленая радужка испещрена голубыми крапинками. Я могу различить каждую отдельную ресницу, трещинку на губах, стекающий по лбу пот. И я чувствую его внутри себя, его тело дрожит от желания двинуться дальше.

— Ты в порядке? — дрожащим голосом спрашивает он.

Я киваю.

— Могу… могу я продолжать?

Еще один кивок. Больно, но сейчас это не важно. Я хочу его, хочу держать его, хочу ощущать его внутри себя. Он начинает двигаться дальше. От резкой вспышки я вздрагиваю, но он вдруг уже оказывается полностью внутри меня. Мы настолько близки, насколько могут быть два человека. Два тела, слитых во едино…

Лочен по-прежнему смотрит на меня, в его глазах настойчивость, он испускает прерывистые маленькие вздохи. Он начинает медленно двигаться назад и вперед, его локти утопают в матрасе, руками он хватается за простынь по обеим сторонам от моей головы.

— Поцелуй меня, — выдыхаю я.

Он опускает лицо к моему, губы касаются моей щеки, носа, потом медленно продвигаются к моим губам. Он целует меня нежно, очень нежно, тяжело дыша. Моя боль между ног начинает исчезать, когда он продолжает двигаться внутри меня, и я чувствую другое ощущение, от которого все мое тело трепещет. Я провожу тыльными сторонами ладоней по его груди и животу в углубление между его бедер, а потом вверх по бокам, призывая его своими руками двигаться немного быстрее. Он так и делает, сжимая губы и задерживая дыхание, румянец на его лице становится сильнее, опускаясь к шее и груди. На лбу и щеках блестит пот, маленькая капелька стекает по лицу, а потом падает на меня. Когда он движется, кисти его рук касаются моего лба. Я слышу звук своего собственного дыхания, с губ срываются небольшие вздохи, смешивающиеся с ним. Мне не хочется, чтобы это заканчивалось: страх, смешанный с экстазом, все мое существо, гудящее от желания, тяжесть его тела на мне, на этот раз сильнее. Зажмурив глаза, он останавливается и на несколько секунд задерживает дыхание, а потом поспешно выдыхает. Внезапно он снова открывает глаза, его взгляд отчаянный и настойчивый.

— Все хорошо, — быстро уверяю его я.

— Я не могу… — Слова застревают у него в горле, и я чувствую, как он начинает дрожать рядом со мной.

— Все в порядке!

Легонько вздохнув, он снова начинает двигаться быстрее.

— Прости!

Я чувствую, как он дергается внутри меня, его тазовая кость впивается в меня. Вдруг он, похоже, оказывается в своем собственном мире. Он закрывает глаза, и его прерывистое дыхание разрезает воздух, тело напрягается все сильнее и сильнее, руки сжимают простыню. А потом с глубоким резким выдохом он крепко вжимается в меня, снова и снова, неистово содрогаясь и издавая тихие исступленные звуки.

Как только он стихает, вся тяжесть его тела обрушивается на меня, и он падает на мою шею. Он обнимает меня очень крепко, его руки прижимаются к моим рукам, пальцы впиваются в плечи, все его тело подрагивает. Медленно выдыхая в холодный воздух комнаты, я провожу рукой по его влажным волосам, шее и вниз по спине, чувствуя, как яростно стучит его сердце напротив моего. Я целую его в плечо, единственное, куда я могу дотянуться, и в изумлении смотрю на выцветший знакомый голубой потолок.

Реальность изменилась, по крайней мере, мое восприятие этой реальности резко поменялось. Все кажется другим, выглядит другим… Несколько минут я даже не уверена в том, кто я есть. Этот парень, мужчина, лежащий в моих руках, стал частью меня. У нас есть общая личность — две части одного целого. За последние несколько минут все между нами поменялось навсегда. Я вижу Лочи таким, каким никто его не видел, чувствую внутри себя, ощущаю его, наиболее уязвимым, и себя, открытой ему в ответ. За эти несколько минут я впустила его внутрь себя, стала его частью, настолько близкой, насколько могут быть два человеческих существа.

Он медленно поднимает голову с моего плеча и обеспокоенно смотрит на меня.

— Ты в порядке? — тихо выдыхает он.

Улыбаясь, я киваю.

— Да.

Он испускает вздох облегчения и прижимается губами к моей шее, между нами струится пот. Он целует меня между прерывистыми вздохами, и когда я ловлю дикий взгляд на его раскрасневшемся лице, то начинаю смеяться. Глядя вниз на меня, он тоже смеется, и все его существо, кажется, излучает радость. И в этот момент я думаю: “Все это время, всю мою жизнь эта твердая, каменистая тропа вела к одному моменту. Я вслепую шла по ней, спотыкаясь по дороге, расцарапанная и измученная, не имея ни малейшего представления о том, куда она ведет, даже не осознавая, что с каждым шагом я приближаюсь к свету в конце очень длинного, темного тоннеля. И теперь, когда я его достигла, теперь, когда я здесь, мне хочется зажать его в руке, всегда держаться за него, чтобы была возможность оглянуться назад — к той точке, с которой действительно началась моя жизнь. Все, чего я когда-либо хотела, прямо здесь, прямо сейчас, — все это поймано в одном мгновении. Смех, радость, широта нашей любви. Это рассвет счастья. Все это начинается прямо сейчас”.

А потом из дверного проема раздается страшный крик.

25 Лочен

Никогда в своей жизни я не слышал столь кошмарного звука. Крика чистого ужаса, неразбавленной ненависти, ярости и гнева. И он продолжал нарастать, становясь все громче и громче, ближе и ближе, перекрывая солнце, высасывая все: любовь, тепло, музыку, радость. Разбивая все вокруг нас на осколки яркого света, разрезая воздух вокруг наших обнаженных тел, сдирая улыбки с наших лиц, вытягивая дыхание из наших легких.

Мая в ужасе хватается за меня, обхватывает руками, сжимает крепче, прислоняется лицом к груди, словно умоляет свое тело слиться с моим. Мгновение я не могу реагировать и просто прижимаю ее к себе, намереваясь только защитить, закрыть ее тело своим. А потом я слышу всхлипывания: вопли, истерические рыдания, полный обвинения визг, сумасшедший вой. Я заставляю себя поднять голову и вижу нашу мать, стоящую в дверях.

Как только ее глаза, полные ужаса, встречаются с моими, она бросается к нам, хватая меня за волосы и с невероятной силой оттягивая голову. Ее кулаки бьют меня, длинные ногти впиваются в руки, плечи, спину. Я даже не пытаюсь ее сбросить с себя. Мои руки обхватывают голову Маи, тело придавливает ее, выступая в качестве живого щита между ней и этой сумасшедшей, отчаянно пытаясь защитить ее от нападения.

Мая подо мной в ужасе кричит, пытаясь зарыться в матрас, и изо всех сил притягивает меня к себе. Но потом вопли начинают соединяться в слова, пробиваясь к моему застывшему мозгу, и я слышу:

— Прочь от нее! Прочь от нее! Ты монстр! Зло, извращенный монстр! Прочь от моего ребенка! Прочь! Прочь! Прочь!

Я не двигаюсь с места, не отпускаю Маю, даже когда меня продолжают дергать за волосы и наполовину стаскивают с кровати. Мая, внезапно осознавшая, что незваным гостем является наша мать, пытается освободиться из моей хватки.

— Нет! Мама! Оставь его! Оставь его! Он ничего не сделал! Что ты делаешь? Ты делаешь ему больно! Не трогай его! Не трогай его! Не трогай его!

Теперь она кричит на нее, рыдая от ужаса, вылезая из-под меня, пытаясь дотянуться и сбросить маму, но я не позволю им дотронуться друг до друга, не позволю этому чудовищу ее достать. Когда я вижу, как к лицу Маи тянется когтистая ладонь, то диким движением выбрасываю руку вперед, толкая маму в плечо. Она отшатывается назад, и за этим следует стук, звук падающих с полок книг, и вот — она уходит, ее вопли эхом отдаются на лестнице, пока она спускается на нижний этаж.

Я спрыгиваю с кровати, бросаюсь к двери спальни и захлопываю ее, закрывая затвор.

— Быстрее! — кричу я на Маю, хватая трусы и футболку из кучи ее одежды и кидая ей. — Надень их. Она вернется с Дэйвом или еще кем-то. Замок не достаточно крепкий…

Мая сидит посреди кровати, прижимая простыню к груди, ее волосы взъерошены и спутаны, лицо белое от потрясения и мокрое от слез.

— Она ничего не сможет нам сделать, — отчаянно говорит она, ее голос повышается. — Она ничего не сможет сделать, не сможет!

— Все в порядке, Мая. Все в порядке, все в порядке. Пожалуйста, просто оденься. Она вернется!

Я могу найти лишь свое нижнее белье — остальные мои вещи, должно быть, погребены под кучей упавших книг.

Мая одевается, вскакивает и бежит к открытому окну.

— Мы можем выбраться, — выдыхает она. — Мы можем выпрыгнуть…

Я оттаскиваю ее, заставляя сесть на кровать.

— Послушай меня. Мы не можем убежать — они в любом случае нас поймают, и подумай, Мая, подумай! Что насчет остальных? Мы не можем просто так их бросить. Мы подождем здесь, хорошо? Никто не причинит тебе вреда, я обещаю. У мамы просто истерика. И она не пыталась на тебя напасть, она просто пыталась тебя спасти. От меня. — Я с трудом дышу.

— Мне все равно! — снова кричит Мая, слезы текут по щекам. — Посмотри, что она сделала с тобой, Лочи! У тебя на спине кровь! Не могу поверить, что она так ранила тебя! Она вырывала у тебя волосы! Она… она…

— Тихо, милая, ш-ш… — Повернувшись к ней лицом на краю кровати, я чуть сжимаю ее плечи в попытке удержать на месте. — Мая, ты должна успокоиться. Ты должна меня выслушать. Никто нам не навредит, понимаешь? Они просто хотят тебя спасти…

— От чего? — рыдает она. — От кого? Они не могут забрать меня у тебя! Они не могут, Лочи, не могут!

Раздается еще больше крика. Мы оба застываем от звука, на этот раз исходящего с улицы. Я первый оказываюсь у окна. Перед домом мама ходит взад и вперед, крича в свой мобильный телефон.

— Ты должен сейчас же прийти! — рыдает она. — Господи, пожалуйста, поторопись! Он уже ударил меня и теперь закрылся с ней! Когда я вошла, он пытался ее задушить! Думаю, он собирается ее убить!

Любопытные соседи высовывают головы из окон и дверей, некоторые уже в спешке перебегают улицу по направлению к нашему дому. Я чувствую, как покрываюсь холодным потом, и мои ноги угрожающе подкашиваются.

— Она звонит Дэйву, — кричит Мая, пытаясь вырваться, когда я оттаскиваю ее от окна. — Он выбьет дверь. Он изобьет тебя! Я должна спуститься и все объяснить! Я должна рассказать им, что ты не сделал ничего плохого!

— Нет, Мая, нет. Ты не можешь! Это ничего не изменит! Ты должна остаться здесь и выслушать меня. Я должен поговорить с тобой.

Внезапно я понимаю, что должен делать. Я знаю, что есть только одно верное решение, остался только один способ спасти Маю и детей. Но она не будет слушать, вырываясь и пинаясь босыми ногами, когда я обхватываю ее руками, чтобы она не побежала к двери. Я силой возвращаю ее на край кровати и прижимаю к себе.

— Мая, тебе придется выслушать. Я… я думаю, у меня есть план, но ты должна выслушать, иначе он не сработает. Пожалуйста, милая. Я умоляю тебя!

Мая прекращает вырываться.

— Хорошо, Лочи, хорошо, — хнычет она. — Расскажи мне, я слушаю. Я все сделаю. Сделаю все, что ты хочешь.

Все еще сжимая ее, я смотрю на ее испуганное лицо с дикими глазами и глубоко дышу в отчаянной попытке собраться с мыслями, успокоиться, сдержать слезы, которые только еще больше ее испугают. Я крепче сжимаю ее запястья и готовлюсь к тому, чтобы схватить ее, если она бросится к двери.

— Мама звонит не Дейву, — объясняю я, мой голос сильно дрожит. — Оназвонит в полицию.

Мая застывает, ее голубые глаза расширяются от потрясения. Слезы застывают на ресницах, лицо бледнеет. Тишину в комнате прерывают лишь ее отчаянные попытки ловить ртом воздух.

— Все в порядке, — твердо говорю я, пытаясь сохранять голос спокойным. — Вообще-то, это хорошо. Полиция с этим разберется. Они успокоят маму. Заберут меня на допрос, но это будет только…

— Но это противозаконно, — голос Маи затихает от ужаса. — То, что только что произошло. Нас арестуют, потому что мы нарушили закон.

Я делаю очередной глубокий вдох, мои легкие трещат под напряжением, горло угрожает полностью закрыться. Если я сломаюсь — все кончено. Я напугаю ее так, что она перестанет слушать меня и никогда не согласится на то, что я собираюсь ей предложить. Я должен убедить ее, что это лучший способ, единственный способ.

— Мая, ты должна послушать, мы должны сделать все быстро, они могут прийти с минуты на минуту. — Я делаю паузу, чтобы перевести дыхание. Несмотря на ужас в ее глазах, она просто кивает, ожидая продолжения.

— Хорошо. Первое, что ты должна запомнить, — быть под арестом не значит сесть в тюрьму. Мы не сядем в тюрьму, потому что мы всего лишь подростки. Но теперь послушай меня: это очень, очень важно. Если нас обоих арестуют, то обоих допросят. Это может занять несколько дней. Уилла и Тиффин придут и узнают, что нас нет. Мама, скорее всего, будет пьяна, но даже если и нет, то социальной службе позвонят из полиции, и всех троих детей заберут из-за того, что мы сделали. Просто представь Уиллу, представь Тиффина, представь, как они будут напуганы. Уилла боялась… — Мой голос дрожит, и я прерываюсь на мгновение. — Уи… Уилла боялась провести одну ночь не здесь! — Слезы наворачиваются на глаза, словно ножи. — Понимаешь? Понимаешь, что случится с ними, если нас обоих арестуют?

В немом ужасе Мая качает головой, онемев от шока, ее глаза заполняют новые слезы.

— Есть способ, — отчаянно продолжаю я. — Есть способ, с помощью которого мы можем все это предотвратить. Они их не заберут, если кто-то один из нас будет здесь, чтобы приглядывать за ними и прикрывать маму. Понимаешь, Мая? — Мой голос повышается. — Один из нас должен остаться. И это должна быть ты…

— Нет! — Крики Маи пронзают мое сердце. Я сильнее сжимаю ее запястья, когда она начинает вырываться. — Нет! Нет!

— Мая, если их заберет социальная служба, то никто из нас не увидит их до тех пор, пока они не станут взрослыми! У них останутся шрамы на всю жизнь! Если ты позволишь мне пойти, есть хорошая возможность, что меня отпустят через пару дней. — Я смотрю на нее, отчаянно надеясь, что она достаточно доверяет мне для того, чтобы поверить в эту ложь.

— Ты остаешься! — Мая смотрит на меня своим умоляющим взглядом. — Ты останешься, а я пойду! Я не боюсь. Пожалуйста, Лочи. Давай сделаем так!

Я в отчаянии трясу головой.

— Это не сработает! — неистово говорю я. — Помнишь тот разговор, который был пару недель назад? Никто нам не поверит, если ты скажешь, что это ты меня заставила. А если мы скажем, что это было по обоюдной договоренности, то они арестуют нас обоих! Мы должны сделать так. Разве ты не понимаешь? Подумай, Мая, подумай! Ты же знаешь, что нет других вариантов! Если кто-то из нас остается, то это должна быть ты!

Все тело Маи обмякает, как только реальность доходит до нее. Она падает вперед на меня, но я не могу ее обнять, пока что нет.

— Пожалуйста, Мая, — умоляю я ее. — Скажи мне, что ты это сделаешь. Скажи мне сейчас, прямо сейчас. Иначе я сойду с ума, не зная… не зная, в безопасности ли ты и остальные. Я не смогу это пережить. Ты должна это сделать. Ради меня. Ради нас. Это наш единственный шанс снова быть вместе как семья.

Она опускает голову, ее красивые янтарные волосы прячут лицо от моего взгляда.

— Мая… — Из моей груди вырывается звук, полный отчаяния, и я трясу ее. — Мая!

Она тихо кивает, не поднимая глаз.

— Ты это сделаешь? — спрашиваю я.

— Сделаю, — шепчет она.

Проходит несколько минут, но она не двигается. Трясущимися руками я вытираю пот с лица. Потом внезапно Мая поднимает голову, издав сдавленный всхлип, и тянет ко мне руки для объятия. Я не могу. Просто не могу. Резко мотая головой, я отстраняюсь от нее и напрягаю слух для того, чтобы услышать звук сирены. Низкий гул голосов снизу усиливается: нет сомнений, что это обеспокоенные соседи, прибежавшие успокоить нашу мать. Получив отказ в объятии, в котором она так отчаянно нуждалась, Мая ищет утешения в подушке, прижатой к груди. Раскачиваясь взад-вперед, она пребывает в состоянии полного шока.

— И еще одно… — внезапно осознавая, я поворачиваюсь к ней. — Мы… мы должны сделать так, чтобы наши истории совпадали. Иначе они продержат меня дольше, и тебя допросят повторно, и все станет намного хуже…

Мая закрывает глаза, словно отгораживаясь от меня.

— У нас нет времени, чтобы что-то придумать, — говорю я, мой голос цепляется за каждое слово. — Мы… мы просто должны будем рассказать все так, как оно было. В-все, что случилось, как началось, как долго продолжалось… Если наши истории не совпадут, то они могут арестовать и тебя тоже. Так что ты должна сказать правду, Мая, понимаешь? Все — каждую деталь, о которой они тебя спросят! — Я делаю резкий вдох. — Единственное, что мы добавим, — это то, что я тебя заставил. Заставил сделать все то, что мы делали, Мая. Слышишь меня?

Я вновь теряю контроль, слова будто сотрясают воздух вокруг меня.

— В первый раз, когда мы поцеловались, я сказал, что ты должна это сделать, иначе… иначе я изобью тебя. Я поклялся, что если ты расскажешь кому-то, то я тебя убью. Ты была напугана. Ты действительно верила, что я способен на это, и с того момента каждый раз, когда я… я хотел тебя, ты… ты просто делала все, о чем я просил.

Она с ужасом смотрит на меня, молчаливые слезы текут по ее щекам.

— Они отправят тебя в тюрьму!

— Нет, — я мотаю головой, пытаясь звучать настолько убедительно, насколько возможно. — Ты просто скажешь им, что не хочешь выдвигать обвинения. Если нет обвинителя, то не может быть и никакого судебного дела. Меня выпустят через несколько дней! — Я смотрю на нее, безмолвно умоляя поверить мне.

Она хмурится и медленно качает головой, словно отчаянно пытается понять.

— Но это не имеет смысла…

— Поверь мне. — Я дышу слишком часто. — Большинство случаев сексуального насилия не доходит до суда, потому что жертвы слишком боятся или стыдятся выдвигать обвинения. Так что ты просто скажешь, что тоже не хочешь выдвигать обвинения… Но, Мая, — я тянусь и сжимаю ее руку, — ты ни за что, ни за что не должна говорить, что это было по обоюдному согласию. Ни за что, ни за что не должна признаваться, что приняла участие во всем этом по собственному желанию. Я заставил тебя. Что бы они ни спросили, что бы они ни говорили, я угрожал тебе. Понимаешь?

Она потрясенно кивает.

Не убедившись, я грубо хватаю ее за руки.

— Я не верю тебе! Скажи мне, что случилось! Что я с тобой сделал?

Она поднимает взгляд, ее нижняя губа дрожит, глаза блестят.

— Ты меня изнасиловал, — отвечает она и прижимает ладони ко рту, чтобы заглушить крик.

Мы в последний раз прижимаемся друг к другу под одеялом. Она сворачивается рядом со мной, прижимаясь щекой к моей груди и дрожа от потрясения. Я крепко ее держу, глядя в потолок, боясь, что начну плакать, боясь, что она увидит то, насколько я испуган, боясь, что она вдруг поймет, что даже если и не будет выдвигать обвинения, то найдется кто-то другой.

— Я н-не понимаю. — Мая хватает ртом воздух. — Как такое могло произойти? Почему из всех мама выбрала именно этот день, чтобы вернуться? Как, черт возьми, она смогла войти без ключа?

Я пребываю в слишком сильном потрясении, чтобы даже думать об этом или волноваться. Единственное, что важно, — нас поймали. Сообщили в полицию. Я никогда вообще не думал, что все может так сложиться.

— Должно быть, это сосед. Мы не были достаточно осторожны со шторами. — С немым всхлипом Мая качает головой, — У тебя еще есть время. Лочи, я просто не понимаю! Почему ты не убежишь? — ее голос повышается от боли.

Потому что меня не будет рядом, чтобы рассказать свою версию истории. Версию, которую я хочу, чтобы полиция услышала. Версию, которая освободит тебя ото всех нарушений. Если я убегу, то они смогут арестовать тебя вместо меня. А если мы сбежим оба, то выставим себя соучастниками, и все будет кончено.

Но я ничего не говорю и просто прижимаю ее сильнее в надежде, что она мне поверит.

Звук сирены заставляет нас обоих подскочить. Мая спрыгивает с кровати и пытается добраться до двери. Я останавливаю ее, и она начинает плакать.

— Нет, Лочи, нет! Пожалуйста! Позволь мне спуститься вниз и объяснить! Так все выглядит гораздо хуже!

Мне нужно, чтобы все выглядело хуже. Нужно, чтобы все выглядело настолько плохо, насколько это возможно. С этого момента я должен думать как насильник, вести себя как насильник. Доказать, что я удерживал Маю против ее воли.

На улице усиливаются звуки хлопающих дверей машин. Вновь звучит истеричный голос мамы.

Хлопает входная дверь. Тяжелые шаги в коридоре. Мая щурит глаза и цепляется за меня, тихо рыдая.

— Со мной все будет в порядке, — я отчаянно шепчу ей на ухо. — Это всего лишь протокол. Они арестуют меня, чтобы только допросить. Когда ты скажешь им, что не хочешь выдвигать обвинения, то они просто отпустят меня.

Я крепко держу ее, поглаживая волосы, надеясь, что однажды она поймет, что однажды она простит меня за ложь. Стараясь не думать, стараясь не паниковать, стараясь не колебаться. Громкие голоса снизу, в основном мамы. Звук множества шагов на лестнице.

— Отпусти меня, — быстро шепчу я.

Она не отвечает, все еще прижимаясь ко мне, головой зарываясь в мое плечо, руками крепко обвивая мою шею.

— Мая, отпусти меня, немедленно! — Я пытаюсь отцепить ее руки от себя. Она не отпустит. Она не отпустит!

Стук в дверь заставляет нас обоих резко подпрыгнуть. За шумом следует резкий, властный голос:

— Это полиция. Откройте дверь.

Мне жаль, но я только что изнасиловал свою сестру и удерживаю ее здесь против ее воли. Я не могу быть так любезен.

Они делают мне предупреждение. Затем слышится первый удар. Мая издает испуганный крик. Она все еще не отпускает меня. Мне жизненно важно повернуть ее так, что когда они войдут, то увидят, как я держу ее спиной к себе, прижимая ее руки к бокам. Еще одна трещина. Дерево вокруг защелки трескается. Еще один удар, и они войдут.

Я со всей силы отталкиваю Маю от себя. Я смотрю ей в глаза — ее красивые голубые глаза — и чувствую нахлынувшие слезы.

— Я люблю тебя, — шепчу я. — Мне так жаль! — А потом я поднимаю правую руку и со всей силы ударяю ее по лицу.

Ее крик наполняет комнату за секунду до того, как замок ломается и дверь открывается. Внезапно дверной проем заполняют люди в темной униформе и с трещащими рациями. Я за руки и талию обхватываю Маю рукой, прижимая спиной к себе. На внутренней стороне ладони, закрывающей ее рот, я чувствую обнадеживающую струйку крови.

Когда они приказывают мне отпустить ее и отойти от кровати, я не могу двинуться. Я должен сотрудничать, но физически я не могу. Я застываю в ужасе. Я боюсь, что если уберу руку со рта Маи, то она расскажет им правду. Я боюсь, что как только они заберут Маю, я больше никогда ее не увижу.

Они просят меня поднять руки. Я ослабляю хватку, удерживающую Маю. “Нет! — кричу я внутри. — Не оставляй меня, не уходи! Ты моя любовь, моя жизнь! Без тебя я ничто, у меня нет ничего. Если я тебя потеряю, то потеряю все”. Очень медленно я поднимаю руки, с трудом удерживая их в воздухе, борясь с непреодолимым желанием вернуть Маю в свои объятия, поцеловать ее в последний раз. Осторожно приближается женщина-офицер, словно Мая — дикое животное, готовое сорваться с места, — и поднимает ее с кровати. Она издает слабый сдавленный всхлип, но я слышу, как она делает глубокий вдох и задерживает дыхание. Кто-то укутывает ее в одеяло. Они пытаются вывести ее из комнаты.

— Нет! — кричит она. Разразившись внезапными рыданиями, она в отчаянии поворачивается ко мне, ее нижнюю губу окрашивает кровь. Губы, которые когда-то нежно прикасались ко мне; губы, которые я так сильно люблю; губы, которым я не хотел навредить. Но теперь, с израненными губами и заплаканным лицом она выглядит такой потрясенной и разбитой, что даже если и потеряет всю решимость и расскажет правду, я почти уверен, что ей не поверят. Ее глаза встречаются с моими, но под пристальным взглядом офицеров я не в состоянии дать ей хоть малейший признак утешения. “Иди, моя любовь, — взглядом прошу я. — Следуй плану. Сделай это. Сделай это для меня”.

Когда она поворачивается, ее лицо сникает, и я борюсь с сильным желанием выкрикнуть ее имя.

Как только Мая уходит, на меня обрушиваются двое мужчин-полицейских. Каждый хватает меня за руку и приказывает медленно встать. Я так и делаю, напрягая каждую мышцу и стискивая зубы, пытаясь унять дрожь. Коренастый офицер с маленькими глазами и пухлым лицом ухмыляется, когда я встаю с кровати, и простыня падает — я остаюсь в одних трусах.

— Не думаю, что этого нужно обыскивать, — смеется он.

Я слышу доносящийся снизу плач Маи.

— Что они с ним сделают? Что они с ним сделают? — продолжает кричать она.

Раз за разом успокаивающий женский голос повторяет ответ:

— Не волнуйся. Теперь ты в безопасности. Он больше не сможет тебе навредить.

— У тебя есть какая-то одежда? — спрашивает меня другой полицейский. Он выглядит чуть старше меня. Я задаюсь вопросом, как долго он работает в полиции. Участвовал ли он когда-нибудь в таком же отвратительном преступлении?

— У меня в с-спальне…

Молодой полицейский ведет меня к моей комнате и следит, пока я одеваюсь, его рация прерывает тишину своим потрескиванием. Я чувствую его полный отвращения взгляд на своей спине, теле. Я не могу найти ничего чистого. По какой-то необъяснимой причине, я чувствую необходимость в том, чтобы надеть что-то только что постиранное. Единственной вещью под рукой оказывается моя школьная форма. Я ощущаю нетерпеливость мужчины, стоящего в дверном проходе позади меня, но мне так сильно хочется прикрыть свое тело, что я даже не могу ясно мыслить, не могу вспомнить, где храню свои вещи. Наконец, я надеваю футболку и джинсы, засовываю босые ноги в кеды, прежде чем осознаю, что надел футболку наизнанку.

К нам заходит в комнату грузный полицейский. Они оба кажутся слишком большими для этого ограниченного пространства. Я болезненно осознаю, что моя кровать не застелена, а носки и нижнее белье разбросаны по полу. Сломанный карниз, старый весь исцарапанный стол, потрескавшиеся стены. Мне стыдно от всего этого. Я смотрю на маленький семейный снимок, все еще прикрепленный к стене над моей кроватью, и мне внезапно хочется его взять с собой. Что-нибудь, что угодно, что напоминало бы мне обо всех них.

Офицер постарше задает мне несколько стандартных вопросов: имя, дата рождения, гражданство… Мой голос все еще дрожит, несмотря на все усилия, направленные на то, чтобы он звучал ровно. Чем больше я стараюсь не заикаться, тем хуже выходит. Когда мой разум пустеет, и я даже не могу вспомнить собственный день рождения, они смотрят на меня так, будто думают, что я сознательно скрываю информацию. Я прислушиваюсь, чтобы услышать голос Маи, но ничего не слышу. Что они с ней сделали? Куда они ее увели?

— Лочен Уители, — ровным, механическим тоном произносит офицер, — В полицию поступило заявление, что некоторое время назад вы изнасиловали свою шестнадцатилетнюю сестру. Я арестовываю вас за нарушение пункта двадцать пять статьи о сексуальных правонарушениях за действия сексуального характера с ребенком, являющимся членом семьи.

Обвинение ударяет меня словно кулаком по животу. Оно выставляет меня не просто насильником, а педофилом. И Мая — ребенок? Она уже несколько лет как не ребенок. И она не несовершеннолетняя! Но, естественно, я внезапно осознаю, что даже за две недели до семнадцати в глазах закона она все еще считается ребенком. Однако я в восемнадцать уже взрослый. Тринадцать месяцев. Могут также стать и тринадцатью годами… Теперь полицейский зачитывает мне мои права.

— Вы не обязаны ничего говорить. Но навредите своей же защите, если не упомянете, если вас спросят, чего-то, на что потом будете опираться в суде. Все, что вы скажете, может быть представлено в качестве доказательства, — Его голос нарочитый, полный власти, лицо, пустое, холодное, лишенное всяких эмоций. Но это не какое-то полицейское шоу. Это реальность. Я совершил настоящее преступление.

Молодой полицейский сообщает мне, что сейчас они выведут меня на улицу к “транспортному средству”. Коридор слишком узок для нас троих. Толстый офицер идет впереди, его походка медленная и тяжелая. Другой крепко держит меня чуть выше локтя. До сих пор мне удавалось скрывать страх, но стоит нам подойти к лестнице, как вдруг я чувствую, что прилив паники усиливается. Глупо: это вызвано не чем иным, как нуждой сходить в туалет. Но внезапно я понимаю, что мне очень нужно сходить и что я понятия не имею, когда еще у меня будет такая возможность. После часов допросов, в какой-то камере взаперти, перед целой кучей других заключенных? Я спотыкаюсь, останавливаясь на верхней лестничной площадке.

— Двигайся! — Я чувствую между лопаток давление твердой руки.

— Можно мне… можно мне, пожалуйста, воспользоваться туалетом перед уходом? — мой голос звучит испуганно и безумно. Я чувствую, что у меня горит лицо, как только слова вырываются изо рта, как бы мне хотелось забрать их обратно. Я кажусь жалким.

Они обмениваются взглядами. Плотный мужчина вздыхает и кивает. Они впускают меня в туалет. Офицер моложе стоит в дверном проеме.

Наручники дела не упрощают. Я чувствую, как присутствие мужчины заполняет маленькую комнату. Я разворачиваюсь так, чтобы стоять к нему спиной, и пытаюсь расстегнуть джинсы. По моей шее и спине скатывается пот, футболка прилипает к коже. Мышцы в коленях вот-вот задрожат. Я закрываю глаза и пытаюсь расслабиться, но мне очень нужно справить нужду, что просто невозможно. Я не могу. Я просто не могу. Не таким образом.

— У нас нет в запасе целого дня, — голос сзади заставляет меня вздрогнуть. Я застегиваюсь и спускаю воду в пустом унитазе. Поворачиваясь, я слишком смущен, чтобы даже поднять голову.

Когда мы выходим и тащимся вниз по узкой лестнице, молодой офицер говорит мне уже мягче:

— Участок недалеко. Там у тебя будет некоторая уединенность.

Его слова поражают меня. Небольшой намек на доброту, нотка заверения, несмотря на столь ужасную вещь, которую я совершил. Я чувствую, как моя видимость сползает. Глубоко дыша, я с силой закусываю губу. На тот случай, если Мая увидит меня, очень важно, чтобы я вышел из дома, не развалившись на части.

Голоса на кухне то становятся громче, то стихают. Дверь плотно закрыта. Так вот, куда они ее увели. Дай Бог, чтобы они по-прежнему относились к ней как к жертве, утешали ее вместо того, чтобы закидывать вопросами. Мне приходится стиснуть зубы, сжать все мышцы в теле, чтобы не дать себе побежать к ней, обнять ее, поцеловать в последний раз.

Я замечаю розовую скакалку, свисающую через перила. На ковре — остатки от вчерашнего желе. На подставке у входной двери разбросаны маленькие ботиночки. Белые босоножки Уиллы и кроссовки со шнурками, которые она, наконец, научилась завязывать — все такое крошечное. Потертые школьные ботинки Тиффина, его очень ценные футбольные бутсы, перчатки и “счастливый” мяч. Над ними висят школьные пиджаки, брошенные, пустые, как призраки настоящих их. Я хочу, чтобы они вернулись, я хочу, чтобы мои дети вернулись. Я скучаю по ним — эта боль, как дыра в сердце. Они были так взволнованы тем, что уходят, что у меня даже не было времени их обнять. Мне даже не удалось с ними попрощаться.

Когда меня проталкивают мимо открытой двери гостиной, какое-то движение привлекает мой взгляд, и я останавливаюсь. Я поворачиваю голову к фигуре в кресле и, к своему изумлению, обнаруживаю Кита. Он неподвижно сидит с белым лицом рядом с женщиной-офицером, его аккуратно собранные на остров Уайт сумки небрежно свалены у ног. Когда он медленно поворачивается ко мне, я непонимающе гляжу на него. Меня толкают сзади, говорят “шевелись”. Я спотыкаюсь о дверной порог, мой взгляд умоляет Кита хоть о каком-то объяснении.

— Почему ты здесь?

Не могу поверить, что он свидетель всего произошедшего. Не могу поверить, что они как-то разыскали его прежде, чем он ушел, также впутав его во все это. Ради Бога, ему же всего лишь тринадцать! Мне хочется закричать. Он должен находиться в путешествии всей его жизни, а не наблюдать за тем, как его брата арестовывают за сексуальное насилие над его сестрой. Мне хочется в ярости ударить их, заставить отпустить его.

Взгляд Кита покидает мое лицо, спускаясь к наручникам на моих запястьях, потом — к офицерам полиции, пытающимся увести меня. У него бледное, потрясенное лицо.

— Это ты ему рассказал! — внезапно вскрикивает он, заставив меня подпрыгнуть.

В ошеломлении я смотрю на него:

— Что?

— Тренеру Уилсону! Ты рассказал ему о моей боязни высоты! — Внезапно он начинает кричать на меня, его лицо искажено яростью: — Как только я дошел до школы, он на глазах у всего класса вычеркнул меня из списка альпинистов! Все смеялись надо мной, даже мои друзья! Ты разрушил то, что должно было стать самой лучшей неделей в моей жизни!

Заставляя себя дышать, я чувствую, как мое сердце колотится.

— Это был ты? — Я задыхаюсь. — Ты знал? О Мае и мне? Ты знал?

Он молча кивает.

— Мистер Уители, вы должны пройти с нами прямо сейчас!

Комментарий о том, что мы с Маей остаемся дома в одиночестве, звук двери, пока мы целуемся на кухне… Почему он вообще не вышел к нам? Зачем нужно было ждать прежде, чем все рассказать?

Потому что ему не хотелось, чтобы его взяли под опеку. Потому что он и не собирался рассказывать.

По какой-то странной причине я отчаянно хочу, чтобы он знал, что я никогда не хотел, чтобы его вычеркивали из списка; никогда не мечтал, чтобы его унизили перед друзьями; никогда в жизни не собирался разрушать его первую поездку — самый знаменательный день в его жизни. Но на меня кричат полицейские, теперь уже со значительной силой выталкивая из входной двери, ударяя плечами о стены, направляя к ожидающей нас полицейской машине. Я запинаюсь и поворачиваю голову, отчаянно пытаясь позвать Кита из-за плеча.

Соседи в полном составе выходят из домов, собираясь вокруг ожидающей полицейской машины и зачарованно наблюдая за тем, как меня заталкивают на заднее сидение. Ремень безопасности застегнут, дверь рядом со мной захлопывается. Полный офицер садится за руль, его рация все еще потрескивает, офицер помладше усаживается назад, рядом со мной. Теперь соседи приближаются, как медленная волна, наклоняясь, вглядываясь, указывая, их рты открываются и закрываются с немыми вопросами.

Внезапно с моей стороны слышится яростный стук в дверь. Я поднимаю голову как раз вовремя, чтобы увидеть Кита, отчаянно барабанящего в окно.

— Прости! — кричит он, его голос почти полностью заглушается пуленепробиваемым стеклом. — Лочи, прости, прости, прости! Я никогда не думал, что случится что-то подобное! Я никогда не думал, что она позвонит в полицию! — Он плачет так сильно, как никогда, слезы текут по его щекам. Его тело бьется в конвульсиях от рыданий, когда он барабанит по окну в неистовом стремлении освободить меня. — Вернись! — кричит он. — Вернись!

Я борюсь с запертой дверью, отчаянно желая сказать ему, что все в порядке, что скоро я вернусь, даже несмотря на то, что это неправда. Больше, чем что-либо еще, я хочу сказать ему, что все в порядке, и я знаю, что он никогда не хотел ничего подобного, что я понимаю — он просто выместил боль, гнев и горькое, горькое разочарование. Я хочу, чтобы он знал, что, конечно же, я его прощаю, что его вины ни в чем нет, что я люблю его, что всегда любил его, несмотря ни на что…

Его оттаскивает сосед, и машина отъезжает от тротуара. Когда мы набираем скорость, я поворачиваю голову, чтобы бросить последний взгляд, и сквозь заднее окно вижу, как за нами несется Кит, его длинные ноги топают по тротуару, на лице застыло знакомое выражение целеустремленной решимости — той же решимости, которую он показывал во время футбола, игры в мяч и Британского Бульдога… Каким-то образом ему удается удерживать темп машины, пока мы не доезжаем до конца узкой улицы и, ускорившись, не выезжаем на главную дорогу. Отчаянно вытягивая голову, чтобы видеть его, я замечаю, что он, в конце концов, плача от поражения, останавливается, его руки опущены по бокам.

“Не дайте Киту пропасть!” — хочется мне крикнуть офицерам. — “Не дайте никому из них пропасть! Даже когда они будут сами зарабатывать деньги, всегда, всегда позволяйте им видеться с вами”.

Он стоит, глядя на автомобиль, будто пытаясь вернуть нас, а я вижу, как он быстро уменьшается, когда расстояние между нами растет. Вскоре мой младший брат превращается лишь в крошечное пятнышко вдалеке, а потом я больше его не вижу.

26 Лочен

Мы останавливаемся на большой стоянке, заполненной различными видами полицейских машин. И снова меня крепко хватают за руку и вытаскивают. От боли в переполненном мочевом пузыре я морщусь, когда стою, ветер на голых руках вызывает у меня дрожь. Через бетонированную площадку меня ведут к какому-то черному ходу, по короткому коридору и через дверь с надписью “КАБИНЕТ ПО ОСОБО ВАЖНЫМ ВОПРОСАМ”. За высоким столом сидит еще один офицер в форме. Два офицера по бокам от меня обращаются к нему “Сержант” и сообщают о моем преступлении, но к моему огромному облегчению он едва смотрит на меня, машинально вбивая мои данные в компьютер. Мне снова зачитывается мое обвинение, но когда меня спрашивают, все ли мне понятно, мой кивок не принимается. Вопрос повторяется, и я вынужден ответить вслух:

— Да.

На этот раз я выдавливаю только шепот. Вдали от дома и опасности дальнейшего расстройства Маи, я чувствую, что теряю силы, поддаваясь потрясению, ужасу, слепой панике сложившейся ситуации.

Следуют еще вопросы. Меня снова просят повторить мое имя, адрес, дату рождения. Я отвечаю изо всех сил, мой мозг, кажется, медленно выключается. Когда у меня спрашивают, где я работаю, я колеблюсь.

— Я… я не работаю.

— Ты на пособии по безработице?

— Нет. Я… я еще учусь в школе.

Тогда сержант поднимает на меня глаза. Под его проницательным взглядом у меня горит все лицо.

Далее следуют вопросы о моем здоровье и психическом состоянии — без сомнения, они считают, что только психопат способен на такое преступление. У меня спрашивают, нужен ли мне адвокат, и я тут же отвечаю мотанием головы. Последнее, что мне нужно, — это чтобы кто-то еще участвовал в этом, слышал обо всех ужасных вещах, что я сделал. В конце концов, я пытаюсь доказать свою вину, а не невиновность.

После того, как с меня снимают наручники, меня просят сдать все вещи. К счастью, у меня ничего с собой нет, и я чувствую облегчение, что не взял фотографию из комнаты. Возможно, Мая вспомнит о ней и сохранит в безопасности. Но я не перестаю надеяться, что она отрежет двух взрослых, сидящих на другом конце скамьи, от зажатых посередине пятерых детей. Потому что, в конечном счете, именно такой семьей мы и стали. В конце концов, именно мы любили друг друга, боролись за то, чтобы быть вместе. И этого достаточно, более чем достаточно.

Они просят меня опустошить карманы, вытащить шнурки из ботинок. И снова дрожь в руках предает меня, и когда я становлюсь на колени на грязном линолеуме, то чувствую нетерпеливость офицеров, их презрение. Шнурки помещают в конверт, и мне приходится за них расписываться, что кажется мне абсурдным. Потом меня обыскивают, и от прикосновения блуждающих по мне рук офицера, вверх и вниз по ногам, я начинаю сильно дрожать, держась за край стола, чтобы не упасть.

В небольшой приемной я сижу на стуле — делают фотографию меня, ватной палочкой проводят во рту. Когда мои пальцы прижимают к чернилам, а потом опускают на отмеченный участок бумаги, меня охватывает чувство полной отрешенности. Я лишь объект для этих людей, я больше не человек.

Я благодарен, когда меня, наконец, заталкивают в камеру, и тяжелая дверь захлопывается за мной. К счастью, она пустая, маленькая и вызывающая клаустрофобию, в ней ничего нет, кроме узкой кровати, встроенной в стену. У потолка — зарешеченное окно, но свет, заполняющий комнату, полностью искусственный, резкий и очень яркий. По стенам размазаны граффити и что-то похожее на фекалии. Запах отвратительный — гораздо хуже, чем в самом гадком общественном писсуаре, — и мне приходится дышать ртом, чтобы избежать тошноты.

Проходит целая вечность, прежде чем я достаточно расслабляюсь, чтобы освободить мочевой пузырь в металлический унитаз. Теперь вдали от их бдительных глаз я не могу перестать дрожать. Обнаружив маленькое окошко в двери, лишь заслонку, я боюсь, что в любую минуту ворвется офицер. Откуда я знаю, что за мной не наблюдают прямо в эту минуту? Обычно я не настолько стыдливый, но после того, как меня вытащили из постели в одном белье, двое полицейских затолкали полуголого в мою спальню, заставив одеться перед ними, я жалел, что никак нельзя прикрыться. С тех пор, как я услышал ужасные обвинения, я чувствовал сильный стыд за свое тело, за то, что оно сделало — по мнению остальных.

Спустив воду в унитазе, я возвращаюсь к толстой металлической двери и прижимаюсь к ней ухом. Крики эхом разносятся по коридору: пьяная ругань, непрекращающийся вопль, — но кажется, что они доносятся откуда-то издалека. Если я буду прижиматься спиной к двери, тогда, даже если офицер и подсматривает за мной через окошко, то он, по крайней мере, не увидит моего лица.

Как только я убедился, что у меня, наконец, появилась некоторая степень уединенности, как предохранительный клапан у меня в мозгу, который до сего момента помогал мне действовать, открывается какой-то непонятной силой, и меня охватывают образы и воспоминания. Внезапно я бросаюсь к кровати, но не успеваю дойти до нее, как у меня подкашиваются ноги, и я опускаюсь на бетонный пол, впиваюсь в толстый синтетический чехол, сшитый на матрас. Я тяну его так яростно, что боюсь, что он может порваться. Свернувшись, я сильно прижимаюсь лицом к грязной кровати, заглушая нос и рот, как только можно. Причиняющие боль рыдания разрывают все мое тело, угрожая разорвать меня на части от их силы. Весь матрас трясется, моя грудная клетка судорожно вздрагивает о твердый каркас кровати, и я задыхаюсь, душу, лишая себя кислорода, но не в состоянии поднять голову, чтобы вздохнуть, из страха издать звук. Плач никогда не причинял столько боли. Мне хочется свернуться под кроватью в случае, если кто-то смотрит и видит меня таким, но места слишком мало. Я даже не могу поднять простыню, чтобы накрыться — здесь просто некуда спрятаться.

Я слышу мучительные крики Кита, вижу его кулаки, бьющие в окно, его тощую фигурку, бегущую за машиной, все его тело сжимается, когда он понимает, что бессилен, чтобы спасти меня. Я думаю о Тиффине и Уилле, играющих у Фредди, в волнении бегающих вокруг дома с друзьями, не осознавая того, что ждет их дома по возвращении. Им скажут, что я сделал? Они тоже будут их расспрашивать обо мне: обо всех объятьях, мытье, щекотках, суматошных играх, в которые мы играли? Им промоют мозги, что я совратил их? И спустя годы, если у меня когда-либо появится возможность снова встретиться с ними уже взрослыми, захотят ли они вообще меня видеть? У Тиффина останутся смутные воспоминания, но Уилла знает меня лишь первые пять лет своей жизни — сохранит ли она хоть какие-то воспоминания?

Наконец, слишком долго удерживая ее подальше от своих мыслей, я думаю о Мае. Мая, Мая, Мая. Я выдавливаю ее имя в свои ладони, надеясь, что звук ее имени принесет мне утешение. Я никогда не должен был так ужасно рисковать ее счастьем. Ради нее, ради детей я никогда не должен был позволять нашим отношениям развиваться. Я не мог раскаиваться об этом ради себя — нет ничего, что я не мог бы вынести за те несколько месяцев, что мы были вместе. Но я никогда не думал об опасности для нее, ужасе, через который ей придется пройти.

Я боюсь того, что они могут сейчас с ней делать: закидывать ее вопросами, с которыми она будет бороться, чтобы ответить, разрываясь между тем, чтобы защитить меня, сказав правду, и обвинить меня в изнасиловании и тем самым защитить детей. Как я мог поставить ее в такое положение? Как я мог просить ее сделать такой выбор?

Лязг и грохот ключей и металлических замков встряхивают мое тело, напугав меня и приведя в замешательство и панику. Офицер приказывает мне встать, сообщает, что меня вызывают в комнату допроса. Прежде, чем мое тело отреагирует, я упираюсь рукой и встаю на ноги. На мгновение я отшатываюсь, отчаянно пытаясь привести в порядок свои мысли — мне нужно лишь мгновение, чтобы прояснить голову, вспомнить, что мне нужно сказать. Это может быть мой последний шанс, и я должен правильно им воспользоваться, убедиться, что между историей Маи и моей нет ни малейшего расхождения.

Меня снова заковывают в наручники и ведут несколькими длинными ярко освещенными коридорами. Я понятия не имею, как давно меня запихнули в камеру — время перестало существовать. Окон нет, поэтому я не могу сказать, что сейчас: день или ночь. У меня кружится голова от боли и страха — одно неверное слово, одно неверное движение, и я могу все испортить, упустить что-то, что может как-то вовлечь во все это и Маю.

Как и моя камера, комната допросов резко освещена: яркий флуоресцентный свет делает всю комнату зловеще желтой. Она не больше камеры, но здесь запах мочи заменяет пот и спертый воздух, стены голые, а пол покрыт ковром. Единственная мебель: узкий стол и три стула. В дальнем конце сидят два офицера: мужчина и женщина. Мужчине чуть больше сорока, у него узкое лицо и коротко остриженные волосы. Твердость во взгляде, мрачное выражение лица, стиснутая челюсть — все говорит о том, что такое он видел много раз, что годами ломает преступников. Он выглядит резким и проницательным, в нем есть что-то жесткое и пугающее. Женщина рядом с ним выглядит старше и более обычно, с зализанными назад волосами и уставшим от жизни выражением лица, но в глазах ее тот же острый взгляд. Оба офицера выглядят так, будто хорошо обучались искусству манипулирования, угроз, уговоров и даже лжи, чтобы получить то, что нужно от подозреваемых. Даже в своем запутанном и туманном состоянии я тут же чувствую, что они хороши в своем деле.

Меня подводят к серому пластиковому стулу напротив них, стоящему меньше чем в полуметре от края стола и упирающемуся спинкой в стену позади меня. Должно быть, мы все тоже в камере — стол не очень широкий, и все кажется далеким от удобства. Я остро осознаю, какое у меня липкое лицо, волосы прилипают ко лбу, тонкая ткань футболки — к спине, пятна пота видны на ткани. Я чувствую себя грязно и отвратительно, в горле стоит привкус желчи, во рту — кислой крови, и, несмотря на бесстрастные выражения лиц офицеров, их отвращение практически ощутимо в этом маленьком замкнутом пространстве.

С тех пор, как меня завели, мужчина не поднимал взгляда, но продолжал что-то строчить в папке. Когда он все-таки поднимает глаза, я вздрагиваю и машинально пытаюсь отодвинуться на стуле назад, но он не двигается.

— Этот допрос будет записан и снят на видео. — Глаза, как маленькие серые гальки, впиваются в меня. — У тебя есть возражения?

Как будто у меня есть выбор.

— Нет.

В углу комнаты я замечаю небольшую камеру, наведенную на мое лицо. У меня на лбу снова выступает пот.

Мужчина щелкает выключателем какого-то записывающего устройства и зачитывает номер дела, за которым следуют дата и время. Он продолжает излагать:

— Присутствую я сам, инспектор уголовной полиции Саттон. Справа от меня — инспектор уголовной полиции Кей. Напротив нас — подозреваемый. Представься, пожалуйста.

С кем именно он говорит? С другими офицерами полиции, специалистами по правде, судьей и присяжными? Будет ли этот допрос проигрываться в суде? Будут ли мои собственные описания моего преступления воспроизводиться моей семье? Будут ли заставлять Маю слушать мои заикания и запинки во время допроса, а потом просить ее подтвердить, что я сказал правду?

Ради всего святого, не думай об этом сейчас. Перестань сейчас об этом думать, единственные две вещи, на которых ты должен сосредоточиться в данный момент — это твое поведение и твои слова. Все, что сорвется с твоих губ, должно звучать полностью и совершенно убедительно.

— Лочен Уи… — Я прочищаю горло, мой голос слабый и неровный. — Лочен Уители.

Следующие несколько вопросов обычные: дата рождения, национальность, адрес. Инспектор Саттон едва поднимает голову, либо, записывая мои слова в папку, либо бегло просматривая записи, его глаза быстро двигаются из стороны в сторону.

— Ты знаешь, почему находишься здесь? — Его глаза совсем неожиданно встречаются со мной, заставив меня вздрогнуть.

Я киваю. Потом сглатываю.

— Да.

Ручка застывает, он продолжает смотреть на меня, будто ожидая, что я продолжу.

— За… сексуальное насилие над своей сестрой, — говорю я, мой голос напряжен, но спокоен.

Слова повисают в воздухе, как маленькие красные колотые раны. Я чувствую, как воздух сгущает, сжимается. Несмотря на то, что перед офицерами лежит все записанное за мной, мои произнесенные вслух слова в присутствии видеокамеры и диктофона делают все это непреложным. Я почти не чувствую, что лгу. Возможно, не существует единственной универсальной правды. Для меня — инцест по обоюдному согласию, для них — сексуальное насилие в отношении ребенка, члена семьи. Возможно, оба ярлыка правильны.

А потом начинаются вопросы.

Сначала это биографические данные. Утомительные, бесконечные мелочи: где я родился, члены семьи, даты рождения их всех, подробности о нашем отце, мои отношения с ним, моими братьями и сестрами, с моей матерью. Я придерживаюсь правды насколько возможно, даже рассказывая им о поздних маминых сменах в ресторане и ее отношениях с Дейвом. Я с осторожностью опускаю те части, умолчать которые, я надеюсь, также хватить ума маме и Киту: ее проблема с алкоголем, ссоры из-за денег, переезд к Дейву и, в конечном итоге, практически полный отказ от семьи. Вместо этого я говорю им, что она только недавно начала работать в поздние смены, и по вечерам я сижу с детьми, но только когда они уже спят. Пока все идет хорошо. Уклад не идеальной семьи, но той, которая укладывается в рамки нормальной. А потом, после того, как они получили каждую деталь, начиная с количества комнат в доме, соответствующих школ до наших оценок и внеклассных занятий, они, наконец, задают вопрос:

— Когда в первый раз у тебя был какой-либо сексуальный контакт с Маей? — Взгляд офицера прямой, а голос ничего не выражает, но он, кажется, внезапно внимательно за мной наблюдает, ожидая мельчайшего изменения в моем выражении лица.

Молчание сгущает воздух, высасывая из него кислород, и я слышу звук своего частого дыхания, мои легкие машинально просят о воздухе. Я также ощущаю пот, стекающий по бокам моего лица, и уверен, что он видит страх в моих глазах. Я измотан, чувствую боль и снова отчаянно хочу в туалет, но ясно, что допрос будет длиться еще долго.

— Когда… когда вы говорите сексуальный контакт, вы имеет в виду… чувства или когда мы в первый раз… то есть, я в первый раз дотронулся до нее или…

— Первый раз, когда ты выказал несоответствующее к ней проявление или осуществил контакт. — Его голос стал жестче, челюсти сжались, а слова вылетали изо рта, словно пули.

Пробираясь сквозь туман и панику, я пытаюсь придумать правильный ответ. Очень важно, все сказать правильно, чтобы это точно совпало со словами Маи. Сексуальный контакт — но что именно это значит? Первый поцелуй в ночь ее свидания? Или до этого, когда мы танцевали?

— Отвечай на вопрос! — Температура повышается. Он думает, что я тяну для того, чтобы попытаться оправдать себя, хотя на самом деле все наоборот.

— Я… я не уверен в точной дате. Д-должно быть, это было в ноябре. Д-да, в ноябре… — Или это был октябрь? Господи, я уже все испортил.

— Расскажи, что случилось.

— Хорошо. Она… она пришла домой со свидания с парнем из школы. Мы… мы поссорились, потому что я устроил ей допрос с пристрастием. Я беспокоился… то есть, злился… Я хотел знать, спала ли она с ним. Я расстроился…

— Что ты имеешь в виду под “расстроился”?

Нет. Пожалуйста.

— Я начал… я расплакался… — Как мне хочется заплакать и сейчас от одного воспоминания о той боли, что я испытал в ту ночь. Повернув голову к стене, я сильно прикусываю язык, но боль от впивающихся зубов больше не действует. Никакое количество физической боли не может перекрыть душевных страданий. Всего пять минут допроса, а я уже разваливаюсь. Безнадежно, все безнадежно, я безнадежен, я подведу Маю, подведу их.

— А потом что произошло?

Я использую все уловки, чтобы в безвыходном положении сдержать слезы, но ничего не выходит. Давление усиливается, и я вижу по выражению Саттона, что он считает, будто я тяну время, выдумывая угрызения совести и говоря неправду.

— Что потом произошло? — На этот раз его голос повышается.

Я вздрагиваю.

— Я сказал ей… Я пытался… Я сказал, что она должна… Я заставил ее…

Я не могу выдавить из себя ни слова, хотя отчаянно пытаюсь, жалея, что не могу выкрикнуть их с крыш. Это похоже на то, как снова оказаться перед классом — слова застревают в горле, лицо горит от стыда. Только на это раз меня просят не читать эссе, меня допрашивают о самых сокровенных и личных подробностях моей жизни, всех тех мгновениях нежности с Маей, драгоценных мгновениях, которые сделали последние три месяца самыми счастливыми. Теперь же их размазали по нашей семье, как фекалии в камере: гнилое, грязное, ужасное изнасилование, я как преступник, вовлекший свою младшую сестру в отвратительные половые отношения против ее воли.

— Лочен, я настоятельно рекомендую тебе перестать тратить наше время и начать сотрудничать. Я уверена, тебе известно, что в Великобритании максимальный срок за изнасилование — пожизненное заключение. Теперь же, если ты будешь сотрудничать и покажешь свое раскаяние в содеянном, этот срок почти навернякабудет сокращен, возможно, даже до семи лет. Но если ты будешь врать и отрицать все, мы все равно узнаем, и судья уже не будет таким снисходительным.

Снова я пытаюсь ответить, и снова у меня ничего не выходит. Я вижу себя их глазами — больной, испорченный, жалкий сексуально озабоченный, склонивший к совращению свою младшую сестру, с которой он когда-то играл, его собственную плоть и кровь.

— Лочен… — Женщина-инспектор наклоняется ко мне, сложив вытянутые через стол руки. — Я вижу, что тебе плохо от того, что ты сделал. И это хорошо. Это значит, что ты начинаешь брать ответственность за свои поступки. Возможно, ты действительно не считал, что сексуальные отношения с твоей сестрой могут навредить ей, возможно, ты не имел в виду этого, когда угрожал убить ее, но ты должен рассказать нам, что на самом деле произошло, что именно ты сделал, что сказал. Если ты попытаешься все сгладить, пропустить что-то, увиливать или лгать, тогда для тебя все станет гораздо, гораздо хуже.

Сделав глубокий вздох, я киваю, изо всех сил пытаюсь показать им, что готов сотрудничать, что им не нужно продолжать строить из себя хорошего и плохого полицейского, чтобы заставить меня признаться. Что мне нужно — это силы взять себя в руки, сдержать слезы и найти правильные слова, чтобы описать все, что я заставлял Маю делать, что заставил пережить.

— Лочен, у тебя есть прозвище?

Инспектор Кей по-прежнему ведет себя по-приятельски, делая вид, что хочет утешить и подружиться со мной в надежде, что я достаточно доверюсь ей, расслаблюсь, успокоюсь, поверю, что она, на самом деле, пытается помочь, а не вытащить признание.

— Лоч… — выпаливаю я. — Лочи… — Нет, о, нет. Только семья так меня зовет. Только моя семья!

— Лочи, послушай меня. Если ты будешь сотрудничать с нами, если ты расскажешь нам все, что произошло, это окажет большое влияние на исход этого дела. Все мы люди. Все мы совершаем ошибки, правда? Тебе всего восемнадцать, уверена, ты не осознавал всей серьезности того, что делал, и судья примет это во внимание.

Да, верно. И насколько глупым вы меня считаете? Мне восемнадцать, и меня будут судить как взрослого. Приберегите свои манипуляции для тех, кто действительно пытается скрыть свои действия.

Я киваю и вытираю слезы рукавом. Проведя по волосам руками в наручниках, поднятыми над головой, я начинаю говорить.

Ложь — легкая часть: заставлял Маю держаться подальше от школы, каждую ночь ложился с ней в постель, снова и снова повторял ту же угрозу, когда она умоляла меня оставить ее в покое. Вот тогда я должен рассказать им правду, которую не решался говорить — нашу правду, наши самые сокровенные тайны, наши самые близкие мгновения, драгоценные маленькие детали наших кратких идиллических моментов вместе. Именно на этих моментах я заикаюсь и дрожу. Но я заставляю себя продолжать, несмотря на то, что больше не могу сдерживать слезы, они катятся по щекам, а мой голос начинает дрожать от сдавленных рыданий, несмотря на то, что к их взглядам отвращения примешивается жалость.

Они хотят знать каждую подробность. Время в постели, наша первая ночь вместе. Что я делал, что она делала, что я говорил, что она говорила. Что я чувствовал… Как отвечал… Как мое тело отвечало… Я говорю им правду, и кто-то лезет в мою грудь и начинает медленно разваливать меня на части. Когда мы, наконец, доходим до утренних событий, когда дело доходит до того, что они называют “проникновением”, мне хочется умереть, чтобы прекратить боль. Они спрашивают меня, использовал ли я защиту, кричала ли Мая, сколько это продолжалось… Это так больно, кажется настолько унизительным, совершенно оскорбительным, что меня тошнит.

Кажется, что допрос тянется несколько часов. Похоже, уже самый разгар ночи, а мы заперты в этой крошечной душной комнате навечно. Они по очереди выходят за кофе или закусками. Они предлагают мне воду, от которой я отказываюсь. В конце концов, я так измотан, что могу лишь сосать два средних пальца, как делал, когда был маленьким, и сползать по стенке, у меня абсолютно хриплый голос, лицо липкое от высохшего пота и слез. Сквозь густой туман я слышу, как они сообщают мне, что меня сопроводят обратно в камеру, и допрос будет продолжен завтра.

Диктофон выключен, заходит еще один офицер, чтобы забрать меня, но несколько минут я даже не могу подняться на ноги. Инспектор Саттон, который большую часть времени оставался холодным и бесстрастным, вздыхает и качает головой с выражением, граничащим с жалостью.

— Знаешь, Лочен, я работаю здесь уже многие годы и могу сказать, что ты испытываешь угрызения совести из-за того, что сделал. Но боюсь, все это уже слишком поздно. Ты не только обвиняешься в совершении очень серьезного преступления, но и твои угрозы, похоже, настолько запугали твою сестру, что она подписала заявление, в котором клянется, что ваши сексуальные отношения были полностью по обоюдному согласию и спровоцированы ею.

Из моего тела выходит весь воздух. Истощение испаряется. Внезапно лишь стук моего испуганного сердца заполняет воздух. Она рассказала им правду? Она рассказала им правду?

— Подписанное заявление — но это же теперь пустота, да? Теперь, когда я признался во всем, рассказал, как все произошло. Знаете, она все это сказала лишь потому, что я ей сказал. Потому что я пригрозил, что убью ее, если окажусь в тюрьме. Поэтому никто не верит ей, да? Не сейчас, когда я признался! — Мой надтреснутый сухой голос сильно дрожит, но я должен оставаться спокойным. Показывать раскаяние — это одно, но мне нужно как-то скрыть степень своего ужаса и недоверия.

— Это зависит от того, как на это посмотрит судья.

— Судья? — Теперь я кричу, голос на грани истерики. — Но не только Маю обвиняют в изнасиловании!

— Нет, но даже согласованный инцест противозаконен. В соответствии с разделом шестьдесят пять Закона о сексуальных преступлениях, твою сестру могут осудить за “согласие на проникновение взрослым родственником”, что влечет за собой лишение свободы на срок до двух лет в тюрьме.

Я гляжу на него. Лишившись дара речи. Потрясенный. Этого не может быть. Этого не может быть.

Инспектор вздыхает и внезапным усталым жестом бросает папку на стол.

— Так что, пока твоя сестра не откажется от своего заявления, теперь ее тоже будет ждать арест.

Зачем? Мая, моя любовь? Зачем, зачем, зачем?

Рухнув на пол, наполовину прислонившись к металлической двери, я слепо гляжу на противоположную стену. Все мое тело болит от полной неподвижности в течение, должно быть, нескольких часов. У меня больше нет сил биться головой об дверь в отчаянной бешеной попытке придумать, как сделать так, чтобы Мая отказалась от своего заявления. После безостановочных криков, мольбы охранников позволить мне позвонить домой, в конечном итоге, я полностью теряю голос. Нам с Майе больше никогда не позволят пообщаться друг с другом — по крайней мере, пока мне не вынесут приговор, который, по словам следователя, теперь может составить более десяти лет!

Мой разум разваливается на части, и я едва могу думать, но насколько я понимаю, дело в том, что если Мая не откажется от своего заявления, ее арестуют как и меня, возможно, даже на глазах у Тиффина и Уиллы. Когда за ними некому будет присматривать, покрывать алкоголизм и отсутствие заботы нашей матери, всех троих детей, без сомнения, возьмут под опеку. И Маю привезут в полицейский участок, подвергнут тому же унижению, допросам, как и меня, в совершении сексуального преступления. Даже с моим словом против нее я мало, что могу сделать. Если я продолжу настаивать, что я — виновный, они тут же спросят, почему я вдруг так отчаянно пытаюсь освободить Маю от правонарушения — особенно, после того, как я неоднократно совращал ее и грозился убить, если она кому-то расскажет. Я буду загнан в угол, не смогу ее защитить, потому что чем больше я настаиваю, что виновен, тем больше шансов, что они поверят признанию Маи. Им не понадобится много времени, чтобы понять, что я беру вину на себя, дабы защитить ее, что я вру, потому что люблю ее, что я никогда не надругаюсь над ней, не причиню вреда, и не буду угрожать. И, конечно, есть Кит — единственный реальный свидетель. Даже Тиффин и Уилла, если их спросят, будут настаивать, что Мая никогда не боялась меня — что она всегда улыбалась мне, смеялась со мной, касалась моей руки, даже обнимала. И так они поймут, что Мая — соучастник этого преступления, как и я.

Что бы я ни попытался сейчас сделать — бесполезно, тем более что любые попытки оклеветать Маю потерпят неудачу, потому что именно она будет говорить правду. Она с легкостью объяснит мой удар по губам, как последнюю отчаянную попытку сделать вид, что я надругался над ней.

Маю привлекут к суду и приговорят к двум годам в тюрьме. Она начнет свою взрослую жизнь за решеткой, отделенная не только от меня, но и от Кита, Тиффина и Уиллы, которые очень ее любят. Даже после отбывания своего тюремного заключения она будет эмоционально травмирована и останется с судимостью на всю оставшуюся жизнь. Без доступа к своим братьям и сестре из-за преступления она окажется совершенно одна в этом мире, отвергнутая друзьями, в то время как я по-прежнему буду заперт, отбывая свое наказание значительно дольше, потому что меня осудят как взрослого. Мысль обо всем этом, попросту говоря, невыносима. И я знаю, что если как-то и смогу достучаться до нее, но упрямая страстная Мая, которая так сильно меня любит, не сдастся. Она сделала свой выбор. Как бы мне хотелось сказать ей, что лучше я буду заперт на всю жизнь, чем она пройдет через такое…

Нет смысла сидеть здесь и разваливаться на части. Ничего этого не произойдет. Я не позволю этому произойти. Тем не менее, несмотря на многочасовые раздумья, время от времени в полном разочаровании колотя по холодному бетонному полу, я не могу придумать способ изменить решение Маи.

Я начинаю осознавать, что ничто не заставит Маю отказаться от ее заявления и обвинить меня в изнасиловании. У нее было время понять, что сделав это, она отправит меня в тюрьму. Если бы я сбежал, как она сначала предлагала, если бы каким-то чудесным образом мне удалось сделать так, чтобы меня не поймали, она бы тут же солгала ради детей. Но зная, что я сижу здесь, запертый в тюремной камере, что вся моя оставшаяся жизнь зависит от ее обвинения или признания, она никогда не сдастся. Сейчас я осознаю это с поразительной уверенностью. Она слишком сильно меня любит. Она слишком сильно меня любит. Я так желал всей ее любви. Мое желание исполнилось… и теперь мы оба расплачиваемся. Как же я был глуп, попросив ее об этом, ожидая, что она пожертвует моей свободой ради себя. Мое счастье значит все для нее, как и ее — для меня. Если бы все было наоборот, смог бы я дать ложные обвинения против Маи, чтобы избежать наказания самому?

Но все равно меня гложет сожаление. Если бы я сбежал, когда у меня была возможность, если бы исчез и каким-то образом избежал ареста, Мая бы не призналась. Правдой ничего бы нельзя было добиться, она только навредила бы детям. Она бы никогда не призналась, если бы меня не поймали…

Мой взгляд медленно блуждает вверх по стене к маленькому окошку в углу, прямо под потолком. И вдруг ответ возникает прямо передо мной. Если я хочу, чтобы Мая отказалась от своего признания, то меня не должно быть здесь, чтобы получить приговор, я не должен быть заперт в камере, столкнувшись с тюремным заключением. Я должен уйти.

Отрывая нити, которыми пришита простыня к матрасу, вскоре у меня в руках возникает напряжение, а пальцы немеют. Я отслеживаю время между проверками охранников, ритмично отсчитывая себе под нос, пока тщательно и методично рву ее по швам. Тот, кто спроектировал эти камеры, хорошо обеспечил безопасность. Маленькое окошко находится так высоко от земли, что понадобится трехметровая лестница, чтобы достать до него. Конечно же, оно тоже зарешечено, но прутья высовываются наверху. Точным броском я удостоверяюсь, что смогу закинуть петлю на зубчатые прутья, так что связанные полосы разорванной простыни будут свисать достаточно низко, чтобы я мог достать, как те канаты, по которым мы взбирались на физкультуре. Помню, у меня хорошо получалось, всегда первый оказывался наверху. Если на этот раз я смогу добиться такого же результата, то смогу добраться до окна — небольшого участка солнечного света, моему выходу на свободу. Знаю, это сумасшедший план. Отчаянный. Но и я в отчаянии. Больше вариантов не осталось. Я должен уйти. Я должен исчезнуть.

На прутьях, покрывающих стекло, видна ржавчина, и они не кажутся такими крепкими. Если они не сломаются до того момента, как я доберусь до окна, то все получится.

Я досчитал до шестисот двадцати трех с тех пор, как в последний раз слышал шаги за дверью своей камеры. Как только я буду готов, у меня будет десять минут или около того, чтобы осуществить свой замысел. Я читал, что людям и раньше удавалось такое сделать — такое происходит не на полицейских шоу. Это возможно. Должно быть возможным.

В конце концов, оторвав всю синтетическую простыню по краю, я слегка ее натягиваю и чувствую, как она, больше не пришитая к матрасу, скользит подо мной. Расправив ее перед собой, я делаю первый надрыв зубами и начинаю рвать ее по кусочку. По моим грубым подсчетам, на три полоски ткани, связанные вместе, уйдет достаточно много времени. Материал прочный, поэтому у меня болят руки, но я не могу рисковать и просто дергать простыню из страха, что звук рвущейся ткани может быть услышан. Ногти сорваны, кончики пальцев превратились в кровавое месиво к тому времени, как ткань разделена на три равные части. Но теперь мне нужно дождаться, когда пройдет охранник.

Приближаются шаги, и я вдруг начинаю дрожать. Дрожать так сильно, что едва могу думать. Я не могу этого сделать. Я слишком труслив, слишком напуган. Мой план нелеп — меня поймают, я все завалю. Прутья кажутся слишком хлипкими. Что, если они сломаются раньше, чем я доберусь до окна?

Шаги удаляются, и я тут же начинаю связывать полоски ткани. Узлы должны быть крепкими, действительно крепкими, чтобы выдержать вес моего тела. С меня течет пот, попадая в глаза, размывая все перед глазами. Мне нужно поторопиться, поторопиться, поторопиться, но руки не перестают трястись. Мое тело кричит мне остановиться, отступить. Мозг же заставляет двигаться дальше. Никогда раньше я так не боялся.

Я промахиваюсь. Снова промахиваюсь. Несмотря на вес синтетического материала и тяжесть связанной петли на конце, я не могу закинуть так, чтобы зацепить один из прутьев. Я сделал слишком маленькую петлю. Я переоценил свою способность попасть в цель, пока паниковал с дрожащими руками. Наконец, в безумном отчаянии я швыряю ее прямо к потолку, и, к моему удивлению, петля зацепляется за наружный шип, связанные полоски простыни свисают вдоль стены как толстая веревка. Мгновение я в полном потрясении гляжу на нее — вот она, ждет, когда я заберусь по ней, моя дорога к свободе. Сердце колотится, я тянусь вверх, чтобы схватиться за материал как можно выше. Подтягиваясь на руках, я поднимаю ноги, сгибаю колени, скрещиваю лодыжки, чтобы зажать материал между ступней, и начинаю взбираться.

Забираться наверх гораздо дольше, чем я ожидал. Ладони потеют, пальцы ослабли от разрывания ткани, и в отличие от школьных лазаний по канату у полосок простыни практически не за что ухватиться. Как только я добираюсь до верха, я цепляюсь за прутья, ноги скребут по неровной выщербленной стене в поисках опоры. Мысок ботинка находит небольшой выступ, и, благодаря сцеплению моих кроссовок, мне удается удержаться. И вот наступает момент истины. Не ослабли ли прутья из-за того, что я карабкался? Если окончательно и с силой потянуть их, вылетят ли они из стены?

Теперь у меня нет времени рассматривать ржавчину вокруг креплений. Как скалолаз на краю пропасти, я цепляюсь руками за прутья, а ногами за стену, каждый мускул в теле напрягается из-за силы притяжения. Если они поймают меня сейчас, все кончено. Но все же я медлю. Сломаются прутья? Они сломаются? На один краткий миг я чувствую прикосновение к своему лицу золотистого света заходящего солнца сквозь грязное окно. За ним — свобода. Заключенный в безвоздушной коробке я могу выглянуть наружу, ветер колышет зеленые деревья вдалеке. Толстое стекло, как невидимая стена, отгораживающая меня от всего, что реально, живо и необходимо. В какой момент ты сдашься, решишь, что хватит? На самом деле, есть только один ответ. Никогда.

Время пришло: если у меня ничего не получится, то они услышат и будут держать под наблюдением или переведут в более безопасную камеру, так что я прекрасно понимаю, что это мой единственный шанс. Вот-вот сорвется испуганный всхлип. Я теряю его, кто-нибудь услышит. Но я не хочу этого делать. Мне так страшно. Очень страшно.

Левой рукой, по-прежнему цепляясь за прутья, удерживающие практически весь вес моего тела — металл врезается в плоть, вонзаясь в кость, — я отпускаю руку и тянусь к простыне, болтающейся подо мной. А потом я осознаю, что вот оно. Охранник пойдет по коридору с минуты на минуту. У меня больше нет оправданий. Пришло время освободить нас всех. Несмотря на ужас, ослепительный белый ужас, я закидываю вторую петлю на голову. Затягиваю ее. Спокойный воздух прорезает резкий всхлип. А потом я отпускаю.

Большие голубые глаза Уиллы, ее улыбка с ямочками на щеках. Взлохмаченная светлая шевелюра Тиффина, его наглая ухмылка. Крики волнения Кита, его румянец от гордости. Лицо Маи, ее поцелуи, ее любовь.

Мая, Мая, Мая…

Эпилог Мая

Я смотрю на себя в зеркало, висящее на стене моей спальни. Я отчетливо вижу себя, но кажется, будто меня там, на самом деле, нет. Отбрасываемое отражение той другой, двойника, незнакомки. Той, которая похожа на меня, но кажется такой нормальной, цельной, живой. Мои волосы аккуратно зачесаны назад, но лицо выглядит тревожно знакомо, глаза те же — широкие и голубые. Выражение лица бесстрастное — спокойное, собранное, почти безмятежное. Я выгляжу поразительно обычно, шокирующе нормально. Только пепельная кожа, глубокие тени под глазами предательски сообщают о бессонных ночах, множестве часов темноты, проведенных, глядя в знакомый потолок, моя постель — холодная могила, в которой я теперь лежу одна. Транквилизаторы давно запрятаны, угроза госпитализации теперь отсутствует, когда я могу есть и пить, теперь, когда вернулся мой голос, я нашла способ, чтобы мои мышцы сокращались, а потом расслаблялись, и появлялась возможность двигаться, стоять, функционировать. Все почти вернулось в обычное русло: мама перестала насильно меня кормить, Дейв перестал покрывать ее перед властями, и оба постепенно уехали к себе после того, как восстановили хоть какой-то порядок дома и устроили убедительное представление для социальных служб. Я вернулась к знакомой роли обеспечивающей уход и заботу, за исключением того, что для меня больше нет ничего знакомого и меньше всего меня самой.

Восстановился обычный распорядок: встать, принять душ, одеться, сходить в магазин, приготовить, убраться в доме, попытаться насколько возможно занять Тиффина, Уиллу и даже Кита. Они цепляются за меня как магнит — большинство ночей мы все вчетвером оказываемся вместе в бывшей маминой кровати. Даже Кит превратился в испуганного ребенка, хотя его героические усилия помочь и поддержать меня вызывают боль в сердце. Когда мы ютимся под одеялом на большой двуспальной кровати, иногда им хочется поговорить; в основном им хочется плакать, и я утешаю их, как могу, несмотря на то, что ничего не будет достаточно. Нет таких слов, которые могли бы исправить то, что произошло, через что я их заставила пройти.

В течение дня столько дел: поговорить с их учителями о возвращении в школу, сходить на встречу с нашим консультантом, отметиться у социального работника, убедить, что они чистые, накормлены и здоровы… Я вынуждена придерживаться списка, напоминать себе, что должна делать в каждый момент в течение дня: когда встать, когда есть, когда лечь спать… Мне приходится разбивать каждую повседневную работу на маленькие этапы, иначе я оказываюсь посреди кухни с кастрюлей в одной руке, ошеломленная, потерянная, без какого-либо понятия, почему я тут стою или что должна сделать дальше. Я начинаю предложения, которые не могу закончить, прошу Кита сделать мне одолжение, а потом забываю, каком именно. Он пытается помочь мне, пытается взять какие-то вещи на себя, но потом я беспокоюсь, что он делает слишком много, что у него тоже какой-то срыв, и поэтому я умоляю его остановиться. Но в то же время я понимаю, что ему нужно чем-то себя занять, и чувствую, что он помогает и что он нужен мне.

С того дня, когда это произошло, когда пришли новости, каждая минута была агонией в своей простейшей и наиболее полной форме. Это как засунуть руку в печь и отсчитывать секунды, зная, что они никогда не закончатся, задаваясь вопросом, как можно выдержать еще одну, а потом еще, удивляясь, что, несмотря на пытки, я продолжаю дышать, двигаться, хотя и знаю, что тем самым боль никуда не уйдет. Но я удерживаю руку в печи жизни только по одной единственной причине — дети. Я покрываю нашу мать, вру ради нее, я даже перед приездом социальных служб сообщаю детям, что именно нужно сказать — но все это было, когда у меня по-прежнему оставалась самонадеянность, нелепая, позорная самонадеянность полагать, что им все равно будет лучше со мной, чем их заберут и отдадут кому-то на воспитание.

Теперь я сомневаюсь. Хотя я медленно и восстановила в некотором роде прежний порядок, некое подобие спокойствия, я превратилась в робота и едва могу следить за собой, не говоря уже о трех травмированных детях. Они заслуживают правильного дома с правильной семьей, которая удержит их вместе, сможет советовать и поддерживать. Они заслуживают того, чтобы начать все сначала — вступить в новую жизнь, где люди, которые заботятся о них, следуют нормам общества, где любящие люди не уходят, не распадаются и не умирают. Они заслуживают намного больше. И без сомнения всегда этого заслуживали.

Теперь я искренне в это верю. Мне потребовалось несколько дней, чтобы полностью убедить себя, но, в конце концов, я поняла, что у меня нет выбора: действительно нельзя принять другого решения, вариантов нет, кроме как принять факты. У меня нет сил, я не могу жить следующим днем. Единственный способ справиться с этой сокрушительной виной — убедить себя, что детям, ради них самих, будет лучше в другом месте. Я не позволю себе думать, что я тоже их бросаю.

Мое отражение не изменилось. Не знаю, как долго я тут стояла, но я уверена, что прошло какое-то время, потому что мне снова очень холодно. Знакомый признак того, что я застопорилась, подошла к концу данного этапа и забыла, как перейти к следующему. Но, может, на этот раз моя задержка преднамеренна. Следующий этап будет самым трудным из всех.

Платье, которое я купила по этому случаю, действительно довольно симпатичное и не слишком официальное. Морской пиджак делает его соответствующе элегантным. Синий, потому что это любимый цвет Лочена. Был любимым цветом Лочена. Я закусываю губу, и на поверхности выступает кровь. Несомненно, плакать хорошо детям — кто-то говорил мне это, но я не помню, кто, — но я уяснила для себя, как и со всем, что делаю сейчас, — в этом нет никакого смысла. Ничто не может облегчить боль. Ни плач, ни смех, ни крики, ни мольбы. Ничто не может изменить прошлого. Ничто не может его вернуть. Мертвые остаются мертвыми.

Лочен посмеялся бы над моим нарядом. Он никогда не видел меня одетой так шикарно. Он бы пошутил, что я похожа на банкира. Но потом перестал бы смеяться и сказал бы, что я действительно выгляжу красиво. Он бы усмехнулся при виде Кита в таком модном костюме, который вдруг выглядит гораздо старше своих тринадцати лет. Он бы дразнил нас, что мы также купили костюм и Тиффину, но ему бы понравился футбольный галстук в ярких цветах — личное добавление Тиффина. Но ему потребуются все силы, чтобы рассмеяться над выбором наряда Уиллы. Думаю, при виде ее драгоценного платья принцессы фиолетового цвета, которое мы купили ей на Рождество, он будет готов расплакаться.

Прошло так много времени — практически месяц из-за вскрытия, следствия и всего остального, — но, наконец, время пришло. Мама решила не присутствовать, поэтому мы будем только вчетвером в милой церкви на Миллвуд Хилл — внутри затемненного зала прохладно, пусто и тихо. Только мы вчетвером и гроб. Преподобный Доус подумает, что у Лочена Уители нет друзей, но он ошибется — у него есть я, все мы… Он подумает, что Лочена не любили, но это не так, его любили сильнее, чем большинство людей за всю их жизнь…

После короткой службы мы вернемся домой и будем утешать друг друга. Через какое-то время я поднимусь наверх и напишу письма: каждому по письму, объясняющему, почему; рассказывающему, как сильно я их люблю; что мне очень-очень жаль. Заверяющему, что за ними будут хорошо присматривать в другой семье; пытающемуся убедить их, как и меня саму, что им будет гораздо лучше без меня, гораздо лучше начать сначала. Ну а с остальным будет просто, эгоистично, но просто — все это тщательно было спланировано за неделю. Очевидно, я не смогу оставаться дома, чтобы дети меня не нашли, поэтому отправлюсь в свое укрытие в Эшмур парк, которое я назвала Раем, которым я когда-то поделилась с Лоченом. Только на этот раз я не вернусь.

Кухонный нож, который я хранила под стопкой бумаг в ящике стола, я спрячу под пальто. Я лягу на сырую траву, буду смотреть на усеянное звездами небо, а потом подниму нож. Я точно знаю, что нужно делать, чтобы все закончилось быстро, так быстро — так же, как было и у Лочена, я надеюсь. Лочи. Мальчик, которого я когда-то любила. Мальчик, которого я люблю до сих пор. Мальчик, которого я продолжу любить, даже когда моя роль в этом мире тоже закончится. Он пожертвовал своей жизнью, чтобы избавить меня от тюремного заключения. Он думал, что я смогу присматривать за детьми. Он думал, что я сильная — достаточно сильная, чтобы продолжить жить без него. Он думал, что знал меня. Но он ошибался.

В комнату влетает Уилла, заставив меня подпрыгнуть. Кит причесал ее длинные золотистые волосы, вытер лицо и руки после завтрака. Ее детское личико по-прежнему такое милое и доверчивое, что мне больно смотреть на нее. Интересно в моем возрасте, она по-прежнему будет похожа на меня? Надеюсь, кто-нибудь покажет ей фотографию. Надеюсь, кто-нибудь расскажет ей, как сильно ее любили — Лочен и я, — несмотря на то, что она сама этого помнить не будет. Из всех троих она, скорее всего, полностью восстановится, забудет, и я на это надеюсь. Возможно, если они позволят сохранить хотя бы одну фотографию, какая-то ее часть освежит ей память. Возможно, она вспомнит игру, в которую мы играли, или забавные голоса, которыми я говорила перед сном за различных персонажей из ее книжек.

Она медлит в дверях, не зная, пойти ли ей вперед или отступить назад, очевидно, отчаянно желая что-то мне сказать, но боясь.

— Что такое, моя дорогая? Ты такая красивая в этом платье. Ты готова идти?

Она, не моргая, смотрит на меня, как будто пытается оценить мою реакцию, потом медленно качает головой, ее большие глаза наполняются слезами.

Я опускаюсь на колени и протягиваю руки, она бросается в них, ее маленькие ладошки прижимаются к глазам.

— Я н-не хочу… я не хочу идти! Не хочу! Я не хочу прощаться с Лочи!

Я прижимаю ее ближе к себе, ее маленькое тельце тихонько всхлипывает, и целую ее влажную щеку, глажу по волосам, раскачиваю взад и вперед.

— Я знаю, что ты не хочешь, Уилла. Я тоже не хочу. Никто из нас не хочет. Но нам нужно, нужно попрощаться. Это не значит, что мы не сможем навещать его могилу на кладбище, это не значит, что мы не сможем по-прежнему думать о нем и разговаривать о нем, когда нам захочется.

— Но я не хочу идти, Мая! — плачет она, ее всхлипывающий голос почти умоляет. — Я не собираюсь с ним прощаться, я не хочу, чтобы он уходил! Не хочу, не хочу, не хочу! — Она борется со мной, пытаясь вырваться из рук, отчаянно избежать испытания, окончания всего этого.

Я крепко обхватываю ее руками в попытке удержать.

— Уилла, послушай меня. Лочи хочет, чтобы ты пришла и попрощалась с ним. Он, правда, очень этого хочет. Он так сильно тебя любит, ты это знаешь. Ты его самая любимая маленькая девочка во всем мире. Он знает, что ты очень грустишь и злишься сейчас, но он действительно надеется, что однажды ты больше не будешь так плохо чувствовать себя.

Ее борьба становится более неуверенной, тело слабеет, когда слезы усиливаются.

— Ч-чего еще он хочет?

Я лихорадочно пытаюсь что-нибудь придумать. Чтобы когда-нибудь ты нашла способ простить его. Чтобы ты забыла боль, которую он причинил тебе, даже если это означает, что ты должна забыть его. Чтобы ты продолжала жить в невообразимой радости…

— Ну… ему всегда нравились твои рисунки, помнишь? Уверена, ему правда понравится, если ты что-нибудь ему нарисуешь. Может, открытку с особой картинкой. Внутри ты можешь написать послание, если захочешь, или просто свое имя. Мы поместим ее в специальный прозрачный пластик, так что когда будет идти дождь, она не промокнет. А потом ты сможешь принести ее ему, когда будешь навещать его могилу.

— Но если он уснул навеки, то, как он узнает о ней? Как он ее увидит?

Сделав глубокий вздох, я закрываю глаза.

— Не знаю, Уилла. Честно, не знаю. Но он может… он может увидеть ее, он может узнать. Поэтому на тот случай, если он…

— Ла-адно. — Она слегка отстраняется, ее лицо все еще розовое и заплаканное, но в глазах светится легкая надежда. — Думаю, он увидит ее, Мая, — говорит она мне, как будто умоляет согласиться. — Думаю, увидит. А ты?

Я медленно киваю, сильно закусывая нижнюю губу.

— Я тоже так думаю.

Уилла слегка сглатывает и шмыгает носом, но ее мысли уже заняты работой того рисунка, который она хочет создать. Она высвобождается из моих рук и движется к двери, а потом, будто что-то вдруг вспоминает, поворачивается ко мне.

— А что насчет тебя?

Я напрягаюсь.

— Что ты имеешь в виду?

— Что насчет тебя? — повторяет она. — Что ты ему подаришь?

— О, может, цветы или что-то еще. Я не такая артистичная, как ты. Не думаю, что ему захочется какой-нибудь мой рисунок.

Уилла долго смотрит на меня.

— Не думаю, что Лочи хотел бы, чтобы ты дарила ему цветы. Думаю, он хотел бы, чтобы ты сделала для него что-то особенное.

Резко отвернувшись от нее, я подхожу к окну и гляжу на безоблачное небо, делая вид, что проверяю, идет ли дождь.

— Знаешь что… почему бы тебе не пойти и начать делать открытку? Я спущусь через минуту, а потом мы сможем все вместе отправиться. И помни, что по дороге домой мы съедим пирожные в…

— Это не честно! — внезапно выкрикивает Уилла. — Лочи любит тебя! Он хочет, чтобы ты тоже что-то сделала для него!

Она выбегает из комнаты, и я слышу знакомый топот ее ног вниз по лестнице. Я с тревогой следую за ней до конца коридора, но когда слышу, как она просит Кита помочь ей найти фломастеры, я расслабляюсь.

Я возвращаюсь в свою комнату. Обратно к зеркалу, которое я, кажется, не покидала. Если я продолжу смотреть на себя, то смогу убедить себя, что я все еще здесь, по крайней мере, на сегодня. Сегодня я должна быть здесь ради детей, ради Лочи. Я должна выключить механический переключатель всего на следующие несколько часов. Я должна позволить себе чувствовать, только сейчас, только на похоронах. Но теперь, когда мой разум оттаивает, возвращается к жизни, боль снова поднимается, и слова Уиллы не оставят меня в покое. Почему она так рассердилась? Она как-то чувствует, что я сдалась? Она думает, что из-за того, что Лочи больше нет, меня больше не волнует, что бы он хотел от нас, для нас?

Внезапно я хватаюсь за края зеркала, чтобы не упасть. Я стою на опасном пути — я не могу себе позволить следовать за этим хороводом мыслей. Уилла любила Лочена так же сильно, как и я, но все же она не прячется за таблетками; ей так же больно, как и мне, но все же она находит способы справиться, хотя ей всего лишь пять. В данный момент она не думает о себе и своем собственном горе, а думает о Лочи и том, что она могла бы сделать для него. Меньшее, что я могу сделать, — это задать себе тот же вопрос: если бы Лочи видел меня сейчас, что бы он попросил?

Но, конечно, я уже знаю ответ. Все это время я знала ответ. Вот почему я тщательно избегала думать об этом до сего момента… Я вижу, как глаза девочки в зеркале наполняются слезами. “Нет, Лочи, — отчаянно говорю я ему. — Нет! Пожалуйста, пожалуйста. Ты не можешь меня просить об этом, ты не можешь. Я не могу этого сделать, только не без тебя. Это слишком тяжело. Слишком больно! Я так сильно тебя любила!”.

Может ли человек так сильно любить такого доброго человека, как Лочи? Нашей любви действительно было суждено вызвать столько несчастий, столько разрушения и отчаяния? В конце концов, все это было неправильно? Если я все еще здесь, не значит ли это, что у меня есть шанс сохранить нашу любовь живой? Значит ли это, что у меня все еще есть возможность из всего этого устроить что-то хорошее, а не бесконечную трагедию?

Он отдал свою жизнь, чтобы спасти мою, спасти детей. Это то, чего он хотел, это — его выбор, это та цена, которую он был готов заплатить, чтобы я продолжала жить. Если я тоже умру, его последняя жертва окажется напрасной.

Я наклоняюсь вперед так, чтобы прижаться лбом к холодному стеклу. Я закрываю глаза и начинаю плакать, молчаливые слезы стекают по щекам. Лочи, я могу отправиться в тюрьму ради тебя, я могу умереть за тебя. Но единственное, что хочется тебе, я не могу сделать. Я не могу продолжать жить ради тебя.

— Мая, нам пора идти. Мы опоздаем! — голос Кита зовет меня из коридора. Они все ждут, чтобы попрощаться, сделать первый шаг к тому, чтобы отпустить. Если я хочу жить, то мне придется тоже отпустить. Отпустить Лочи. Но как я могу это сделать?

Я еще раз гляжу на свое лицо. Я смотрю в глаза, которые Лочен называл синими, как океан. Всего несколько минут назад я сказала себе, что он никогда по-настоящему не знал меня, если подумал, даже на секунду, что я могу выжить без него. Но что, если это я ошибаюсь? Лочи умер, чтобы спасти нас, спасти семью, спасти меня. Он бы не сделал этого, если бы посчитал, даже на мгновение, что я недостаточно сильна, чтобы продолжать жить без него. Может быть, просто может быть, в конце концов, он прав, а я ошибаюсь. Возможно, я никогда не знала себя настолько хорошо, как он знал меня.

Я медленно подхожу к столу и выдвигаю ящик. Я скольжу рукой под стопку бумаг и накрываю пальцами рукоять ножа. Я достаю его, острый край сверкает на солнце. Я держу его под пиджаком и спускаюсь вниз. На кухне я открываю ящик для столовых приборов и кладу его подальше, в самый конец. Потом я плотно закрываю ящик.

Резкий всхлип срывается с моих губ. Когда я прижимаю запястье ко рту, мои губы прикасаются к прохладному серебру. Подарок Лочена мне. Теперь моя очередь. Закрывая глаза от слез, я делаю долгий глубокий вздох и шепчу:

— Хорошо, я попытаюсь. Это все, что я могу пообещать тебе сейчас, Лочи, но я попытаюсь.

Когда мы выходим из дома, все вокруг суетятся и препираются. Уилла потеряла свою брошку в виде бабочки, Тиффин утверждает, что галстук душит его, Кит жалуется, что из-за нытья Уиллы мы все опоздаем… Мы выходим через сломанные ворота на улицу, все в самых модных нарядах, которые когда-либо у нас были. Уилла и Тиффин оба хотят держать меня за руку. Кит отстает. Полагаю, он взял Уиллу за руку, так что мы можем раскачивать ее между нами. Он настаивает, и когда мы приподнимаем ее высоко в воздухе, ветер развевает ее длинное платье, открывая взору ее ярко-розовые трусики. Когда она упрашивает нас еще раз так сделать, глаза Кита с веселой улыбкой встречаются с моим взглядом.

Держась за руки, мы идем посреди дороги, тротуар слишком узок для нас четверых. Теплый ветерок ласкает наши лица, донося аромат жимолости из сада. На ярко-голубом небе сияет полуденное солнце, между листьями мерцает свет, отбрасывая на нас золотистые конфетти.

— Эй! — восклицает Тиффин, его голос звенит от удивления. — Уже почти наступило лето!

Примечания

1

”Асда” — сеть супермаркетов в Англии.

(обратно)

2

Университетский колледж Лондона (англ. University College London, UCL) — университет города Лондона, входящий в состав Университета Лондона (University of London). Расположен в самом центре столицы, на Gower Street.

(обратно)

3

экранизация одноимённого романа Майкла Каннингема.

(обратно)

4

Smileys — сеть кофеен в Великобритании.

(обратно)

5

Трёхсторонний футбол — это разновидность футбола, в которой на одном поле одновременно играют три команды. Целью игры является забивание голов в ворота соперника и одновременно удержание в неприкосновенности собственных ворот.

(обратно)

6

Оксбридж (англ. Oxbridge) — университеты Оксфорда и Кембриджа, старейшие в Великобритании, важнейшие из “старинных университетов”.

(обратно)

7

Дополнительный экзамен — к экзамену по программе средней школы на повышенном уровне (введён в 1989 г. с целью расширить программу обучения учеников старших классов).

(обратно)

8

carpe diem — (лат.) лови момент.

(обратно)

9

Клуэдо — настольная игра детективного жанра. Целью этой игры является с помощью дедукции выяснить ответы на три вопроса: кто, где и чем убил Доктора Блэка.

(обратно)

10

Шестой класс в Англии — финальная ступень среднего образования в Англии, куда поступают ребята в 16 лет и целенаправленно изучают несколько узких предметов для поступления в университет в течение 1 или 2 лет.

(обратно)

11

СиБибис — цифровой телеканал Би-би-си для детей.

(обратно)

12

Флоренс Найтингейл (англ. Florence Nightingale; 12 мая 1820, Флоренция, Великое герцогство Тосканское — 13 августа 1910, Лондон, Великобритания) — сестра милосердия и общественный деятель Великобритании.

(обратно)

13

Мармайт — пряная пищевая паста, изготовленная из концентрированных пивных дрожжей с добавлением трав и специй.

(обратно)

14

Смартиз — аналог M&M.

(обратно)

15

Ист-Энд — восточная часть Лондона, которую часто упрощенчески представляют по произведениям Диккенса и других авторов эпохи промышленной революции как район расселения бедноты и антипод фешенебельного Вест-Энда.

(обратно)

16

Британский Бульдог” — детская игра типа горелок (подвижная старинная славянская игра, в которой стоящий впереди ловит по сигналу других участников, убегающих от него поочередно парами).

(обратно)

Оглавление

Благодарности

1 Лочен

2 Мая

3 Лочен

4 Мая

5 Лочен

6 Мая

7 Лочен

8 Мая

9 Лочен

10 Мая

11 Лочен

12 Мая

13 Лочен

14 Мая

15 Лочен

16 Мая

17 Лочен

18 Мая

19 Лочен

20 Майя

21 Лочен

22 Мая

23 Лочен

24 Мая

25 Лочен

26 Лочен

Эпилог Мая

*** Примечания ***