Избранное [Нагиб Махфуз] (fb2) читать онлайн

Нагиб Махфуз Избранное

Выбор пути

В 1988 г. египетский романист Нагиб Махфуз стал лауреатом Нобелевской премии. Впервые высшей мировой литературной награды удостоен литератор, пишущий по–арабски. И хотя этого события ждали — Махфуз давно уже и у себя на родине, в Египте, и в других арабских странах, а также в Европе и Америке, где его много переводят и изучают, считается лучшим арабским романистом, — оно все же оказалось неожиданным. Арабская общественность восприняла его с радостью и расценила как признание не только таланта и заслуг перед литературой самого писателя, но и значения общего вклада современной арабской литературы в мировую культуру XX века. Признание тем более важное, что до недавнего времени за пределами арабского мира пользовалась известностью в основном лишь арабская литература средних веков, одарившая человечество бесценными художественными памятниками.

И вот теперь дается высокая оценка и достижениям арабской литературы нашего времени в лице достойнейшего ее представителя.

Всем своим творчеством, всей жизнью, отданной бескорыстному служению литературе, Нагиб Махфуз заслужил эту награду. За полвека неустанного, подвижнического труда написано более сорока книг, в которых, как в зеркале, отразился путь исканий всей арабской прозы XX столетия.

Секрет неиссякающей творческой энергии Нагиба Махфуза кроется не только в его громадном природном таланте, приумножаемом потрясающей работоспособностью, но и в такой глубинной черте его личности, как неколебимая вера в высокую нравственную миссию литературы, в долг писателя нести людям свое слово и в действенную силу этого слова.

И еще одно важнейшее свойство Махфуза–художника — присущее ему острое чувство времени, способность к сопереживанию. О чем бы ни шла речь в его романах, в какие бы отдаленные исторические или легендарные времена ни переносилось их действие, в них всегда бьется пульс сегодняшней жизни. Махфуз всегда пишет «на злобу дня», ставит самые актуальные, всех волнующие вопросы, и это неизменно привлекает к нему читателей, вызывает полемику вокруг каждой его новой книги. В умении соединять злободневное и вечное — залог постоянного обновления его творчества. Несмотря на проходящие годы, на смену поколений в литературе, изменения эстетических представлений и колебания литературной моды, ветеран Махфуз остается в авангарде литературного движения.

Нагиб Махфуз родился 11 декабря 1911 года в семье средней руки чиновника, в одном из старых, сохранивших средневековый облик кварталов Каира Гамалийе. Улицы в Гамалийе, как и в соседних кварталах, настолько узки, что на них не всегда разойдутся два впряженных в повозки мула. Окна двух — и трехэтажных домов забраны деревянными решетками — маш–рабийями, которые не позволяют заглянуть внутрь дома, но служат удобными наблюдательными пунктами обитателям домов, желающим видеть, что происходит на улице. Некоторые дома не имеют машрабий — на улицу выходят лишь большие, источенные временем деревянные двери с медными кольцами вместо ручек.

В этой части города находится большинство каирских мечетей, от самых древних Ибн Тулуна и аль-Азхара до более поздних, но все равно насчитывающих по нескольку веков святого Хусейна (где, по преданию, захоронена его голова), мамлюкских султанов Калауна и Баркука. На ведущей к аль-Азхару — мечети и университету — и к Хан аль-Халили — рынку ремесленных изделий — улице Моски возвышается серое каменное здание Гурийи, огромного караван–сарая, выстроенного в конце XV века султаном аль-Гури. Ныне, уже в 60–х годах нашего века, оно переоборудовано в помещение для художественных выставок и театральных представлений.

В этих местах и сейчас еще остались, а в начале века они насчитывались десятками, завии — дома различных суфийских братств.

Торговцы, от самых бедных, торгующих вразнос яйцами, апельсинами, дешевыми сладостями, до богатых владельцев магазинов шерстяных тканей, антикварных и ювелирных изделий, исполненные достоинства, не выпускающие из рук четок шейхи и нищие калеки, ремесленники, чиновники, содержатели кофеен и парикмахерских, заменивших старые цирюльни, составляют пестрое население этих кварталов, этих переплетающихся, извивающихся, неожиданно упирающихся в тупики бесчисленных улочек.

Отец Нагиба был чиновником, и в нем, как во многих людях его поколения, свидетелях и участниках египетской буржуазно–националистической революции 1919 г., пылкий патриотизм и радикализм политических взглядов уживались со строгим консерватизмом нравственных воззрений. В доме часто повторялись рассказы о событиях революции, а имя ее лидера Саада Заглула было окружено величайшим почтением. Единственным чтением в семье служили газеты и книги религиозного содержания.

В Гамалийе Нагиб окончил религиозную школу — куттаб — и поступил в начальную школу. Когда ему было двенадцать лет, семья перебралась в другой квартал Каира, Аббасию, где отец купил небольшой дом. Но всю жизнь Махфуз любит бывать в Гамалийе, бродить по ее улочкам, возвращаться воспоминаниями к местам и событиям своего детства.

В Аббасии сложилась та компания сверстников — соседей и соучеников, связь с которой Махфуз сохранил на долгие годы. Это была уже другая среда, с другими интересами. В Аббасии не было религиозных школ — куттабов. Зато процветал футбол. Ребята гоняли мяч на площадке, окруженной зарослями кактусов, и ходили смотреть матчи профессиональных команд в Национальном клубе. Спорили о любимых футболистах и радовались тому, что на футбольном поле можно безнаказанно бить англичан. Казармы английских оккупационных войск располагались в самом центре Аббасии, и это постоянно подогревало патриотические чувства подростков.

Приятели обменивались между собой прочитанными книгами, большинство которых составляли переводные полицейские романы, а по пятницам, когда не было занятий в школе, ходили в ближайший кинотеатр «Олимпия», где также смотрели полицейские и приключенческие фильмы, с головой погружаясь в захватывающую атмосферу погонь, стрельбы и схваток.

Как вспоминает Махфуз, он был первым в семье, кто стал регулярно ходить в кино.

Тогда же, в средней школе, в нем пробудилось желание писать. Все началось с того, что он стал переписывать особо полюбившиеся ему полицейские романы в толстые тетради и подписывать своим именем, воображая себя сочинителем. Он пробует писать и стихи, главным образом лирического содержания, описывая в них эмоции, вызываемые религиозными праздниками, и чувства к сверстнице, соседке по Аббасии.

Момент «пробуждения сознания», по словам самого Махфуза, наступил для него после знакомства с произведениями «обновителей» — Таха Хусейна, Аббаса Махмуда аль-Аккада, Саламы Мусы и других литераторов этой плеяды, решительно повернувших египетскую литературу в сторону Запада, лицом к европейской культуре.

«Обновители» привили обладавшему пытливым умом юноше умение критически смотреть на вещи, научили его дорожить свободой мысли и разбудили в нем желание постичь мир во всей его широте и в многообразии составляющих его явлений. Первым следствием знакомства с работами «обновителей» было то, что Нагиб стал усиленно читать европейскую литературу и заново перечитывать средневековую арабскую классику, прежде всего своих любимых поэтов Абуль Аля аль-Маарри, аль-Мутанабби и Ибн ар-Руми, привлекавших его не только силой художественных образов, но и силой мысли.

А после окончания средней школы Махфуз поступает на философское отделение филологического факультета Каирского университета, где старательно штудирует курс истории философии, строившийся тогда почти исключительно на трудах философов–идеалистов, от Платона до Бергсона.

Однако занятия философией не дают ему полного удовлетворения. Его по–прежнему влечет к себе литература. Быть может, потому, что она открывает большие, чем философия, возможности познания мира и человеческой души с помощью чувства и интуиции художника. Он продолжает заниматься писательством. Из десятков рассказов и трех романов, отосланных в журналы, публикуется лишь несколько рассказов.

И тем не менее, будучи оставлен при университете для написания магистерской диссертации, Махфуз испытывает «болезненную раздвоенность души», которая все возрастает по мере продвижения работы над диссертацией. Он осознает, что должен сделать выбор. И несмотря на открывавшуюся перед ним перспективу спокойной и обеспеченной жизни преподавателя философии в университете, он бросает неоконченную диссертацию и делает решительный выбор в пользу непрестижной профессии и неверного заработка литератора. Этим самым он обрекает себя на необходимость поступить на государственную службу и многие годы тянуть чиновничью лямку.

Нагиб Махфуз — один из образованнейших людей среди египетских писателей. Решив профессионально заниматься литературой, он счел своим долгом заняться систематическим изучением истории мировой литературы и искусства, прочесть все лучшее из созданного человеческим гением в разные эпохи. Каждый из прочитанных писателей Запада и Востока так или иначе повлиял на него. Выражаясь собственными словами Махфуза, «без этого чтения не было бы написано то, что написано». Но независимость ума, органическая связь с арабской поэтической и повествовательной традицией и пристальный интерес к развитию современной политической ситуации в Египте не позволили ему впасть в грех подражательства. Все прочитанное, откладываясь и накапливаясь в его памяти, находило выход в его сочинениях не иначе, как став его собственным, продуманным и выношенным духовным достоянием. Главным же источником творчества Махфуза всегда была и остается окружающая жизнь, движение египетской истории с ее подъемами и спадами, ускорениями и тупиковыми ситуациями, революциями и поражениями, инерцией традиционности и непрерывностью обновления. И те случавшиеся в его писательской биографии кризисные периоды, когда казалось, что таланту Махфуза грозит оскудение и что ему уже не выйти из замкнутого круга сложившихся, затвердевших идей и представлений, тоже бывали связаны с обстоятельствами объективного, исторического порядка.

С самого начала литературной деятельности Махфуза отличал «романный» стиль мышления. Изучение философии тоже, видимо, сыграло тут свою роль, выработав у него широту подхода к жизни, потребность дать общее объяснение частностям, увязать в единое целое все элементы мира. Махфузу–художнику требуются для воплощения замысла обширные пространства повествования и бывает труднее уложиться в жесткие рамки новеллы, выстроить короткую, динамичную фабулу.

Этот всеобъемлющий подход отличает уже три ранних, во многом незрелых, романа. Сюжеты из истории Египта эпохи фараонов разработаны в них в традиции средневекового арабского народного романа. Широко использованы характерные для этого жанра мотивы и сюжетные ходы, а также образы классической арабской поэзии и кораническая фразеология. В то же время древним легендам придано современное звучание тем, что в романах поставлены актуальные для Египта 30–х годов национальные и политические проблемы ^[1].

В последнем из трех романов «фараонской» серии, «Фивы борются» (1944), Махфуз создает романтический образ идеального государя, фараона Ахмоса, героя, исполненного чести и отваги, приносящего в жертву все личное, в том числе свою любовь, во имя изгнания из Египта жестоких завоевателей–гиксосов, в которых без труда узнавались колонизаторы–англичане.

А в следующем романе, «Новый Каир» (1945), он внезапно меняет стиль и манеру повествования, обращаясь к истории неудавшейся карьеры выпускника университета Махгуба Абд ад-Даима. «Новый Каир» становится первым из восьми романов «каирского» цикла, в которых Махфуз обстоятельно и критически изучает жизнь Каира, кварталов, где прошло его детство. Он прослеживает множество судеб, исследует многообразие проявлений человеческой природы и мотивов, которые движут поступками людей, анализирует воздействие социальных факторов на формирование характера.

Многие персонажи романов «каирского» цикла, выписанные во всей достоверности их быта, характеров и жизненных представлений, в восприятии арабского читателя (к сожалению, ни один из этих романов не переведен на русский язык) столь же осязаемы и подлинны, как если бы они существовали в действительности.

В Гамалийе вам покажут маленький, каких–нибудь сто шагов в длину, переулок аль-Мидакк, где разворачиваются события романа «Переулок аль-Мидакк», бывшую пекарню, кофейню, окно Хамиды, героини романа, очень любившей жизнь и погибшей от руки своего жениха парикмахера Аббаса аль-Хильва.

Махгуб Абд ад-Даим, карьерист, исповедующий принцип «мораль плюс религия плюс философия плюс наука равняется тьфу!»; добросердечный, бросивший учебу ради того, чтобы вывести в люди младших братьев, Ахмед Акеф («Хан аль-Халили»); Зита — творец уродов, специалист по созданию «лжекалек», ремесло которых — собирать милостыню у мечетей, — имена этих и других персонажей давно уже стали нарицательными.

Последние три романа цикла, озаглавленные по названию улиц в Гамалийе, «Бейн аль-Касрейн», «Каср аш-Шаук» и «Суккарийя», образуют «Трилогию», самое известное произведение Нагиба Махфуза, принесшее ему славу первого арабского романиста. В «Трилогии» анализируется уже египетское общество в целом, в его историческом движении на протяжении четверти века, с 1917 по 1944 год. В характерах и судьбах представителей трех поколений семьи каирского купца Ахмеда Абд аль-Гаввада раскрывается весь комплекс общественных противоречий и конфликтов, порожденных историческим отставанием Востока от Запада, колониальным положением Египта и борьбой за независимость, разницей во взглядах между отцами и детьми, раздвоенностью сознания египетского интеллигента между впитанным с молоком матери религиозным мировоззрением и новыми научными объяснениями мира. Борьба противоречий пронизывает в романе все уровни отношений между людьми, семейных и общественных.

Опубликование «Трилогии», этой энциклопедии египетской жизни, было завершено в 1957 г., пять лет спустя после антимонархической революции 1952 г. А уже в 1959 г. в газете «Аль—Ахрам» печатается по частям роман «Предания нашей улицы», открывающий собой новый этап в творческой биографии Нагиба Махфуза. Снова меняются стиль повествования и структура образов, резко раздвигаются границы времени. Действие начинается в легендарно далекие времена, а финал устремлен в отдаленное будущее. И хотя все события происходят «на нашей улице» и топонимика романа включает в себя знакомые названия старых каирских кварталов, фактически его география охватывает весь Ближний Восток, колыбель трех монотеистических религий. И герои его, «сыны нашей улицы», не рядовые обыватели, а боговдохновенные пророки, носители высокой миссии, борющиеся за установление справедливого общественного порядка, за счастье и благополучие всех людей.

Религиозные предания Ветхого и Нового Завета, Корана, Сиры — жизнеописания пророка Мухаммада облечены в форму народного повествования об основателе улицы Габалауи, его детях и потомках, передаваемого из уст в уста многими поколениями жителей улицы.

Сохраняя известную преемственность по отношению к «Трилогии», семейному роману–эпопее, и будучи стилизовано под арабский народный роман, произведение относится по существу к жанру философского романа–притчи. В нем выражено понимание Махфузом истории человечества как эволюции идеи справедливости от утопической мечты об обретении потерянного рая до понятий социальной справедливости, разумного устройства общества и распределения материальных благ.

Основатель рода Габалауи (букв.»горний») напоминает нравом каирского купца Абд аль-Гаввада, он столь же самовластно распоряжается судьбами сыновей и всех обитателей Большого Дома. Но сквозь могучий и грозный человеческий облик Габалауи просвечивают черты Творца всего сущего. В его сыновьях Адхаме и Идрисе нетрудно узнать их прототипы — первочеловека Адама и Иблиса, ангела, который, согласно Корану, отказался подчиниться Адаму, назначенному Аллахом наместником на земле, и «превознесся и оказался неверующим». Идрис, первым восстающий против воли и авторитета отца, — одна из множества воплощенных в мировой литературе ипостасей дьявола, духа непокорства и сомнения, смущающего человека, постоянно подбивающего его на бунт против установлений Творца.

Создавая образы Габаля и Рифаа, Махфуз использует в качестве источников их жизнеописаний библейско–евангельскую и кораническую версии историй Моисея и Иисуса Христа, признаваемых исламом за пророков, предшественников Мухаммада. Габаль (букв. «гора») получает имя по ассоциации с горой (Хорив — в Библии, Синай — в Коране), где Моисею явился Бог. В Коране об этом сказано: «И воззвали мы к нему с правой стороны горы и приблизили его для тайной беседы». Имя Рифаа — производное от названия суфийской секты рифаийя, члены которой проповедовали очищение души и практиковали обряд «зар» (изгнание «злого духа» или «духа болезни», вселившегося в человека).

Имя Касем ассоциируется с одним из имен (кунья) Мухаммада — Абу Касем (букв, «отец Касема»), по имени сына, умершего во младенчестве.

Заимствуемый из священных книг материал Махфуз перерабатывает соответственно превращению религиозных персонажей в «сынов нашей улицы», героев народного предания, сохраняя в то же время житийную канву, облегчающую «узнавание» прототипов. Моисей, например, ставший Габалем, воспитывается супругой управляющего имением, которая находит его в луже дождевой воды (дочь фараона, согласно Ветхому Завету, находит Моисея в корзине на берегу Нила). В юности, рассорившись с приемным отцом, он бежит (как Моисей в землю Мадиамскую) на гору Мукаттам, где встречает у колодца дочь фокусника — укротителя змей (в Библии дочь первосвященника Мадиамского). История гибели конницы фараона в волнах Красного моря превращается в историю устройства Габалем западни (глубокого рва, наполненного водой), в которую попадают футуввы.

Таким же образом символически осмысляется и евангелическая история Иисуса Христа, и Сира пророка Мухаммада.

Герой последней части романа Арафа (его имя — производное от арабского корня «арф» — «знать») воплощает не определенный личностный прототип, а отвлеченное понятие — науку, знание, которое приходит на смену религиозной вере.

В «Преданиях нашей улицы» Нагиб Махфуз продолжает размышлять над той же религиозно–философской проблемой взаимоотношений между наукой и верой, которая породила острый конфликт в сознании автобиографического героя его «Трилогии», младшего сына купца Абд аль-Гаввада, Кемаля. Махфуз пытается снять неразрешимость противоречия, сделав науку преемницей религии в деле справедливого устроения общества. Историю возникновения иудаизма, христианства и ислама он изображает как результат деятельности великих личностей, движимых жаждой справедливости и желанием дать людям счастливую жизнь.

Образ Габалауи, могучего, великодушного, но и безжалостного Творца, прародителя всех живущих на земле, события, связанные с изгнанием из Большого дома сначала Идриса, а затем и Адхама, с отречением отца от своих детей, раскрывают мировоззренческую позицию Махфуза как деизм с его религией разума. Он признает созидательную, творческую роль божественного начала, вдохнувшего в свои творения душу и наделившего их разумом. Именно разумность, образованность Адхама заставляют отца нарушить традицию и передать управление имением ему, младшему сыну, а не старшему, Идрису. Этим изначальным признанием разума в качестве главного достоинства человека предопределяется признание силы и величия науки как детища человеческого разума, а также реализуется логическая связь всех частей романа, позволяющая поставить Арафу в один ряд с сыновьями и потомками Габалауи, то есть сделать науку преемницей религии в деле установления справедливости.

Но, создав человека разумным, Творец требует, чтобы тот жил, руководствуясь собственным разумом, и не желает вмешиваться в его дела, тем более помогать ему, предоставляя самому сполна расплачиваться за совершаемые ошибки. Сама «посланническая» сторона деятельности Габаля, Рифаа и Касема изображается в романе скорее как результат их собственной внутренней веры в то, что они действуют с благословения Габалауи. Обстоятельства «явления» Габалауи каждый раз описываются так, чтобы оставить читателю возможность предположить, что оно имело место во сне или в воображении героев.

Ограниченными оказываются и результаты их социально–реформаторской деятельности. Установление каждым справедливости и имущественного равенства среди жителей «нашей улицы» не имеет под собой другого фундамента, кроме его личной власти и авторитета, и вновь неизбежно нарушается после смерти героя. Снова появляются богатые и бедные, власть захватывают сильные, восстанавливается прежний порочный порядок.

Тем самым утверждается смелая для тех условий, в которых писался роман, мысль об исчерпанности и безрезультатности социально–реформаторской роли религии. По этой причине в Египте роман до сих пор не опубликован отдельной книгой. Но смерть бога, невольным виновником которой стал Арафа, вызывает в сознании человека мучительные вопросы, над которыми в свое время ломали голову герои Достоевского, о вседозволенности и о нравственных критериях, регулирующих отношения людей. Ибо наука, понимаемая Махфузом как способность человеческого разума осваивать материальный мир и ставить его ресурсы на службу человеку, сама по себе вне нравственности. Подчинение человеком природы и научно–технический прогресс не могут решить проблему справедливого социального устройства, гарантировать людям счастье.

Трагическая судьба Арафы уточняет смысл социальной и нравственной философии Махфуза, указывает дальнейшее направление в поисках критериев нравственности и путей воплощения в жизнь идеи справедливости: и то, и другое должно быть непременно увязано с интересами народа.

Народ играет в романе в основном пассивную роль и поднимается на борьбу за свои права, лишь увлекаемый призывом героев. Рефреном к каждой из частей романа звучат слова повествователя о «короткой памяти» жителей улицы, об их «неумении сохранить то, что добыто героями». Но в финальной части интонация повествователя меняется, и последние строки романа воспринимаются как свидетельство веры автора в потенциальные силы народа и в грядущее торжество разума и справедливости.

В «Преданиях нашей улицы» не только отражено крушение веры в общественно–преобразующую роль религии, но и подвергается критике идея личной власти как принцип общественного устройства. В основе Критики лежат представления Махфуза о двойственной природе человека, об извечной борьбе в нем низменного, материального, и высокого, духовного, начал и наблюдения писателя над опытом общественной жизни Египта. Созданный им в романе «Фивы борются» идеальный образ правителя не имел никакой реальной основы в действительности монархического режима. Послереволюционный режим, запретивший деятельность всех политических партий, в том числе «Ваф–да» — массовой мелкобуржуазной партии, которой сочувствовал Махфуз, также вырисовывался как режим личной власти. Не остались не замеченными писателем и события, связанные с разоблачениями культа личности в Советском Союзе.

Призыв помнить об интересах народа был обращен в романе непосредственно к сегодняшнему дню. Ради этого был предпринят экскурс в историю человечества, найдена параболическая форма движения мысли, углубляющейся в даль прошлого, с тем чтобы вернуться в сегодня более весомой и доказательной. Нагиб Махфуз использует прошлое в качестве аргумента в споре о настоящем, о совершающемся непосредственно перед его глазами. Видя источник справедливой власти в народе, он связывает перспективу установления социальной справедливости с приобщением народа к научному знанию, что должно сделать его активной общественной силой, т. е. в известной мере остается на почве просветительской концепции. Он оставляет открытым вопрос о том, когда же наступит «светлое завтра». Проблема времени решается в романе не в историческом, а в эпическом ключе, в соответствии с поэтикой народного романа.

Своеобразие «Преданий нашей улицы» связано с тем, что роман писался в переломный момент египетской истории. Ближайшие годы должны были определить перспективу на будущее, и поиски путей общественного развития совершались в атмосфере острой политической и идеологической борьбы. Будучи итоговым по отношению к предшествующему жизненному и творческому опыту Махфуза, роман аккумулирует в себе и те идеи, которые определили отношение писателя к действительности в следующем, новом цикле его романов, созданном в 60–е годы.

Проблематика романов «Вор и собаки» (1961), «Перепела и осень», «Путь» (1964), «Нищий» (1965), «Болтовня над Нилом» (1966) и «Мирамар» (1967) рождена реальностью послереволюционного Египта. Художественному исследованию подвергается живая, горячая плоть того мира, в котором живет писатель. Выводы, к которым он пришел в «Преданиях нашей улицы», Махфуз «опробует» теперь на текущей действительности и одновременно пытается определиться в своем собственном отношении к этой действительности и ее перспективам.

Все романы так или иначе связаны с проблемой выбора пути.

Выбора героем собственного пути в жизни и выбора пути обществом, вступившим в кризисный, переломный период истории.

Эпическая плавность повествования «Преданий нашей улицы» сменяется в романах 60–х годов быстрым развитием драматической коллизии. В них отсутствует повествователь, излагающий и комментирующий события, дающий свои оценки поступкам персонажей. И резко возрастает роль сознания романного героя, преломляющего и оценивающего все происходящее вокруг него и с ним, возрастает роль психологического, субъективного фактора. Вместе с тем индивидуальному сознанию персонажей приданы типические черты психологии определенной части общества и герой выступает как общественный тип, благодаря чему приобретает общественное измерение и проблема выбора пути.

Более того, нравственный выбор, перед которым оказывается герой, имеет и общемировоззренческое, философское измерение, включает в себя вопрос об отношениях человека и бога, о том, что есть бог. Воплощением этого, третьего, измерения служит в романах символика образов, имен, мест, приобретающая здесь еще большее значение, нежели в «Преданиях нашей улицы», поскольку фабула романов строится на событиях текущей действительности и реалии их взяты из жизни. Именно символика раскрывает глубинный, внутренний смысл, подтекст повествования.

Многое в романах «Вор и собаки» и «Путь», а также в «Перепелах и осени», в «Болтовне над Нилом» говорит о том, что, размышляя над путями осуществления идеалов утопического социализма, над чрезвычайно болезненной для писателя проблемой веры и безверия, задумываясь о критериях нравственного и безнравственного, Махфуз внимательно читал Достоевского и Толстого. «Преступление и наказание» и «Война и мир» были первыми произведениями русской классики, прочитанными Махфузом в юности. Уже тогда они произвели на него неизгладимое впечатление. В 1957 г. в Каире вышло собрание сочинений Достоевского, переведенное на арабский язык с французского известным сирийским дипломатом и литератором Сами ад-Друби. Нагиб Махфуз получил возможность широкого знакомства с творчеством великого русского романиста, и духовные искания Достоевского оказались чрезвычайно близкими египетскому писателю, озабоченному поисками ответов на вопросы, которые поставила перед ним сама жизнь, сама история его страны.

Речь идет не о подражании, а в первую очередь об опоре на нравственные ценности Достоевского, о перекличке идей, нашедших выражение в символике некоторых образов, в сходстве отдельных фабульных ситуаций.

Сюжет «Вора и собак» подсказан Махфузу газетной хроникой. Этим источником сюжетов, построенных на подлинных жизненных драмах, пользовался, как известно, и Достоевский. В марте — апреле 1960 г. каирская «Аль—Ахбар» публиковала материалы расследования дела некоего Махмуда Амина Сулеймана, совершившего несколько убийств на почве мести бывшим сообщникам.

В романе присутствует сильный элемент детектива. Его герой вор Саид Махран, выйдя из тюрьмы, охвачен жаждой мести тем, кто его предал, — бывшему сообщнику Илешу Сидре и бывшей жене Набавийе, ставшей женой Илеша. Он хочет расквитаться и со своим идейным наставником и учителем Рауфом Альваном, в прошлом бедным студентом, а теперь, после произошедшей в стране революции, модным журналистом и владельцем собственной роскошной виллы.

Изображена ситуация, представляющая собой, в глазах Махфуза, проявление общей закономерности, выведенной им в «Преданиях нашей улицы»: все возвращается на круги своя, даже если борьба за справедливый общественный порядок завершилась победой борющихся, результаты этой победы недолговечны, богатства вновь скапливаются в руках немногих, народ же остается ни с чем. Происходит лишь смена лиц, которую и символизирует превращение Рауфа Альвана из студента–бунтаря в ярого защитника личной собственности.

Саид Махран не просто вор, он вор идейный. Именно Рауф Альван внушил ему, еще подростку, ложную мысль о том, что, крадя у богачей, он лишь восстанавливает попранную справедливость, возвращает себе то, что украдено у него другими.

Махфуз сочувствует обманутому и преданному Саиду. Он придает ему черты «благородного разбойника», традиционного героя народной литературы, которого народное сознание всегда наделяло своеобразным кодексом чести, делало защитником бедняков и врагом богатых. Собираясь мстить, Саид ощущает себя не только внутренне правым, но и борцом за общее дело, он убежден, что, если бы он вершил свой суд в открытую, люди были бы на его стороне.

Но наряду с этой, разделяемой писателем, самооценкой Саида в романе присутствует и другая, собственно авторская, оценка его поступков, выражающаяся в том, как автор строит сюжет, какими следствиями оборачиваются действия героя. Стреляя в своих врагов, Саид оба раза ошибается и убивает невинных людей. За этими «случайными» промахами угадывается нравственная позиция самого Махфуза, осуждающего насилие, даже совершаемое во имя справедливости, потому что оно может привести к пролитию невинной крови. Это явная апелляция к Достоевскому.

Хотя автор и не присутствует в романе в качестве повествователя — текст в большей своей части представляет собой внутренний монолог или несобственно–прямую речь героя, — твердая авторская рука ощущается и в топографии романа. Пространство, в котором мечется, не находя выхода, Саид Махран, ограничено тремя «приютами»: домом шейха аль-Гунеди, квартирой проститутки Нур, напоминающей своей жертвенностью и преданной любовью к Саиду Соню Мармеладову, и кофейней муаллима Тарзана. Они и символизируют те «пути», которые предлагает автор на выбор герою.

Религия — к этому выводу уже пришел сам Махфуз в предыдущем романе — не может решить проблемы социальной справедливости. Разговоры Саида с шейхом аль-Гунеди оказываются диалогом двух глухих. Любовь Нур также не приносит Саиду душевного успокоения, не отвлекает от мыслей о мести. И он избирает третий — традиционный путь разбойничества, к которому издавна прибегали отвергнутые обществом. Но и этот выход оказывается иллюзорным, ведет в тупик.

В «Преданиях нашей улицы», живописуя подвиги эпических героев, действовавших с благословения Габалауи, Махфуз утверждал законность применения насилия во имя справедливого дела. В битвах, которые вели Габаль и Касем, текли реки крови. Но в «Воре и собаках» речь идет о реальной жизненной практике, и отношение Махфуза к насилию претерпевает существенную трансформацию.

В «Воре и собаках» тема насилия переводится в плоскость индивидуального террора, который и осуждается писателем как антигуманное и бесперспективное средство борьбы за справедливость. В последующих романах 60–х годов, в частности в «Нищем», Махфуз настойчиво проводит мысль о необходимости соединения «революции с поэзией», принципиально высказываясь против насильственных методов преобразования общества. А в «Эпопее харафишей» (1977), романе, где тесно переплетены миф и реальность и вся история человечества представлена как неостановимый поток времени, в который вливаются судьбы отдельных людей, их любовь и ненависть, страсти и страдания, бунт бедняков–харафишей против угнетающей их власти изображен как кровопролитная и безрезультатная смута.

Герои Махфуза по–прежнему несут в душе мечту о счастье и справедливости. Но путь к осуществлению идеала видится писателю в неустанной борьбе человека с самим собой, в преодолении двух главных зол, гнездящихся в человеческой душе, — любви к богатству и стремления властвовать над себе подобными.

Этот вывод был в какой–то мере подготовлен и романом «Путь», предпринятым в нем художественным исследованием природы человека, его врожденных свойств. Многослойный по смыслу, роман может быть прочитан и как полудетективная история преступления, и как история поиска человеком бога или высшего нравственного императива.

Опорой истолкования этого глубинного смысла романа служит символика имен его персонажей. В имени отца центрального персонажа романа Сабира, Сайед Сайед ар-Рахими, дважды повторяется слово «господин», а ар-Рахими представляет собой производное от одного из эпитетов Аллаха — «милосердный». Имя матери Бусейма («улыбочка») аль-Умран (производное от корня «возделывать», «осваивать», «населять землю») в сочетании с ее профессией распутницы ставит ее образ, согласно истолкованию египетского литературного критика Луиса Авада, в один ряд с богинями–прародительницами древних религий Исидой, Астартой, а также с христианской праматерью людей Евой, которые непременно наделялись чертами распутства и все восходят к образу матери–земли, символу плодородия. Следовательно, Сабир — сын бога, наделившего его силой и разумом, и распутницы, от которой он унаследовал неповиновение разумному порядку вещей и неистребимую тягу к земным наслаждениям.

Сабир ищет отца, ибо только отец, в его представлении, может дать ему «счастье, достоинство и спокойствие», а не найдя, решается на преступление. Путь самостоятельности, упорного труда, на который зовет Сабира Ильхам (имя ее означает «вдохновение»), противен низменному, чувственному, материалистическому началу, доминирующему в его натуре. Имя героя — Сабир («терпеливый») — являет прямой контраст с его характером, с нетерпеливой жаждой легкого обогащения, беспечальной жизни.

Но именно двойственность природы человека, присутствие в нем не только низменного, плотского, но и духовного, божественного начала, делает его, в глазах Махфуза, ответственным за свои поступки, за свой выбор. Узнав, что отец его — миллионер, сохраняющий вечную молодость и странствующий по свету, занимаясь лишь любовью (метафора бога как отца всех людей), Сабир задается недоуменным вопросом: «Он таков же, как и я! Так почему же он странствует по свету и наслаждается его удовольствиями, а я томлюсь в тюрьме в ожидании веревки?!» И слышит в ответ, что отец, очевидно, считает своих сыновей равными себе по силе и не нуждающимися в помощи.

В решении проблемы взаимоотношений человека с богом Нагиб Махфуз в «Пути» еще более категоричен, чем в «Преданиях нашей улицы». Он решительно отказывает человеку в надежде на помощь и поддержку свыше и возлагает на него полную ответственность за свои поступки. «Бесполезно рассчитывать на других», — подводит итог своих поисков отца Сабир. Но это не значит, что человек не должен рассчитывать на самого себя, не должен искать нравственную опору в собственной душе. Не имея в, душе нравственного закона, Сабир, как и Раскольников у Достоевского, преступает закон человечности, он совершает два убийства — одно умышленное, другое — неожиданное для него самого — и подлежит осуждению по законам, установленным людьми.

В образе Сабира Махфуз предает анафеме те черты, которые он не приемлет не только в человеке, но и в обществе: эгоизм, безответственность, корыстолюбие, иждивенчество, стремление жить за чужой счет. В своей нравственной проповеди Махфуз исходит из того, что творческий, сознательный, направленный на благо общества труд есть высший долг человека. Следование по этому пути и есть приближение к богу, частица которого живет в каждом человеке.

Пути, избираемые героями Нагиба Махфуза 60–х годов, неизменно проецируются на общество, соотносятся с его судьбой, с его будущим. Но тема народной судьбы, столь весомо прозвучавшая в «Преданиях нашей улицы», постепенно затухает, социальная проблематика растворяется в нравственной, и в романе «Пансион «Мирамар»» на первый план выходит тема национальная, в центре внимания автора оказывается судьба Египта, олицетворяемого, в духе традиций египетской прозы 30–х годов, образом юной и прекрасной девушки.

Такой поворот темы во многом обусловлен изменением общественной атмосферы в 60–е годы, когда демократическая мысль все более сдавала позиции под натиском идей «национального» и «исламского социализма». Подобная эволюция общественных настроений отвечала и умонастроениям самого Махфуза.

В «Мирамаре» все возможности общественного выбора оказываются исчерпанными, все пути ведут в тупик. Махфуз не находит для своей прекрасной героини ни одного искреннего, готового преданно служить ей рыцаря, кроме престарелого журналиста–патриота, бывшего члена партии «Вафд». Остается лишь вера в неиссякаемость национального духа, в полноту сил нации, которая поможет ей преодолеть все трудности на нелегком пути в будущее.

Поражение Египта в арабо–израильской войне 1967 г. оказалось для Махфуза страшным ударом, и последующие несколько лет были, по–видимому, самыми трудными в его жизни. В это время критики безуспешно бились над разгадкой туманной и мрачной символики публиковавшихся им рассказов. А многие даже стали смотреть на писателя как на полностью исчерпавшего свой творческий потенциал, сказавшего все, что у него было сказать. Но вопреки предсказаниям Махфуз вышел из трудной полосы, вернулся к романистике и создал такие значительные произведения, как «Зеркала» (1972), «Уважаемый господин» (1975), «Эпопея харафишей» (1977), «Ночи тысячи ночей» (1982) и другие, подтверждающие неувядаемость его таланта.

В последние годы Махфуз все чаще обращается к традиционным арабским повествовательным формам, стремясь использовать заложенные в них выразительные возможности для создания подлинно национального арабского романа, не похожего на западный и возрождающего к новой жизни все художественные богатства арабского культурного наследия. После того как еще в «Преданиях нашей улицы» он опробовал форму арабского народного романа–сиры, он строит роман «Зеркала» по образу средневекового биографического свода. В «Ночах тысячи ночей» продолжает сказки Шехерезады, щедро вводя в повествование чудеса, волшебные превращения и козни ифритов. В «Путешествии Ибн Фатумы» воскрешает средневековый жанр рихля — описания путешествия по заморским странам. Герой его всю жизнь странствует в поисках земли обетованной, сравнивая обычаи других стран и народов (в них узнаются страны и народы нашего, современного мира) с порядками и обычаями своей родной страны.

В наши дни к ценностям культурного наследия обращаются писатели многих стран, противопоставляя их опасности утраты культурной памяти, опасности, очень обострившейся в эпоху, когда, с одной стороны, широко пропагандируется культ индивидуализма, а с другой — нарастает лавина массовой, усредненной культуры.

Поэтому, стремясь возродить традицию, Махфуз оказывается на переднем крае современности. А отстаивая «традиционные» нравственные ценности, выходит в универсальность, ибо ценности эти имеют общечеловеческое значение. Традиционные мифопоэтические образы Махфуза несут в себе мечту об идеале, совершенстве, гармонии, мечту, которая была свойственна человеку во все века. Когда жизнь разрушает надежды на близкое осуществление идеала, человек–художник возвращается к мечте извечной, черпает веру и духовные силы в идеалах предков, в их гуманистических, жизнеутверждающих мифах и легендах. Тем самым он отодвигает мечту вдаль, но не дает ей уйти из жизни.

В. Кирпиченко

Предания нашей улицы

Перевод В. Кирпиченко

От рассказчика

Я расскажу вам историю нашей улицы, или, вернее сказать, предания нашей улицы. Сам–то я, правда, был очевидном событий лишь последнего времени, происходивших на протяжении моей собственной жизни. Но записал все истории со слов рассказчиков — а в них недостатка нет. Каждый живущий на нашей улице пересказывает эти предании так, как слышал их в кофейне, где проводит вечера, или от своего отца и деда. Эти рассказчики и послужили мне единственным источником. А поводов для повторения рассказов всегда хватает. Тяжко ли у кого на душе, страдает ли и несправедливой обиды, он непременно укажет рукой на Большой дом, возвышающийся в той стороне, где кончается улица и начинается пустыня, и с горечью промолвит: «Это дом нашего деда. Мы все плоть от плоти его и должны по праву владеть его имением. Отчего же мы голодаем и почему терпим обиды?!» А потом примется рассказывать известные наизусть истории Адхама, Габаля, Рифаа и Касема — славных сынов нашей улицы.

Дед же наш — настоящая загадка. Он прожил столько, что и вообразить себе невозможно, о его долголетии пословицы ходят. А когда состарился — уже давным–давно, — уединился в своем доме и с тех пор никому не показывался на глаза. Возраст деда и его затворничество порождают множество разных фантазий и кривотолков. Как бы то ни было, звали его Габалауи, и по его имени стала называться улица. Он былвладельцем всех здешних земель и того, что на них, а также прилегающих к улице возделанных участков пустыни. Однажды я слышал, как один из жителей рассказывал о Габалауи: «От него пошла наша улица, а от улицы Египет — прародина мира. Сначала он жил один в бесплодной пустыне, потом возделал ее своими руками и приобрел во владение благодаря тому, что валий ^[2] очень его уважал. Человек он был каких мало — молодец и силач такой, что дикие звери боялись звука его имени».

А другой рассказывал: «Он был настоящий футувва ^[3], но не такой, как другие. Он ни на кого не налагал податей, не гордился своим богатством и со слабыми был милосерден».

Потом наступило такое время, когда некоторые люди стали отзываться о Габалауи непочтительно, без должного уважения. Так уж устроен мир. Мне–то по–прежнему интересно все, что его касается, и никогда не надоедает слушать рассказы о нем. Любопытство не раз толкало меня бродить вокруг Большого дома — вдруг хозяин его выглянет. Но надежда эта никогда не сбывалась. Как часто я стоял у огромных ворот, разглядывая прибитое над ними чучело крокодила. Сколько раз сиживал в пустыне у склонов Мукаттама^[4], неподалеку от высокой стены, окружающей дом. Но ничего не видел, кроме верхушек смоковниц, пальм и тутовых деревьев да закрытых окон, в которых не заметно и признака жизни. Ну не прискорбно ли, что, имея такого деда, мы не видим его, как и он не видит нас?! Не странно ли, что он заперся в этом огромном доме, а мы живем в грязи?! А если кто спросит, что же привело его и нас к такому положению, услышит в ответ истории, в которых снова и снова будут повторяться имена Адхама. Габаля, Рифаа и Касема, но так и не добьется ничего вразумительного. Ведь я уже говорил, что с тех пор, как Габалауи затворился в Большом доме, никто его не видел. Большинству людей до этого и дела нет. Они с самого начала ничем другим не интересовались, кроме его имения и десяти знаменитых условий, о которых столько говорено и переговорено. Из–за этого на нашей улице, с той самой поры, как она возникла, и существует распря, которая разгорается все сильнее с каждым новым поколением вплоть до сегодняшнего дня. И ничто не может вызвать у нас, жителей улицы, более горькой усмешки, чем упоминание о близком родстве, связывающем нас всех. Да, мы были и остаемся единой семьей, в которую не вошел ни один чужак. Каждый житель улицы знает на ней всех и мужчин, и женщин. И однако же ни на одной другой улице не царит такая рознь, как на нашей, нигде люди гак не враждуют между собой, как у нас. На каждого, кто пытается наладить мир, найдется с десяток молодцов, размахивающих дубинками и рвущихся в драку. Так что жители уже привыкли покупать себе безопасность либо деньгами, либо смирением и покорностью. Суровые кары обрушиваются на них не только за малейшую оплошность в разговоре или в поведении, но и за смелую мысль, отразившуюся на лице. Но что самое удивительное — жители близлежащих кварталов, таких, как аль-Атуф, Кафр аз-Загари, ад-Дарраса, Хусейния, еще завидуют нам из–за дедовского имения и из–за наших мужчин — силачей. Они говорят: вот счастливцы — у них и земли богатые, и футуввы непобедимые. Все это так. Но они не знают, что мы беднее нищих, живем в грязи, среди мух и вшей. Едим впроголодь, тело прикрываем лохмотьями. Они видят, как наши футуввы гордятся да бахвалятся, и восторгаются ими, но забывают, что цена этой гордости и бахвальства — наши слезы да пот. И единственное наше утешение — смотреть на Большой дом и, печально вздыхая, повторять: «Там живет Габалауи, владелец имения. Он наш дед, а мы его внуки».

Я был очевидцем последних событий в жизни нашей улицы, тех, виновником которых был славный Арафа. Один из друзей Арафы и надоумил меня записать все предания нашей улицы. Он сказал: «Ты у нас один из немногих, кто умеет писать. Почему бы тебе не записать наши истории? Их рассказывают как попало, каждый по своему вкусу и разумению. Гораздо лучше, если они будут записаны правдиво и по порядку. Это будет и полезней, и интересней. А я открою тебе многие тайны и секреты, которых ты не знаешь». Я загорелся этой мыслью и поспешил взяться за дело, так как, с одной стороны, понимал его важность, а с другой — любил и уважал моего советчика. Я был первым на нашей улице, кто избрал писательство своим ремеслом и не отказался от него, невзирая на пренебрежение и насмешки, которые оно вызывало. Я писал прошения и жалобы для обиженных и нуждающихся. Но, несмотря на многочисленность жалобщиков, работа эта не дала мне возможности подняться над общим нищенским уровнем нашей улицы. Зато я узнал столько людских бед и печалей, что они камнем давят мне на грудь и болью отдаются в сердце. Однако спокойствие! Ведь я пишу не о себе и не о своих невзгодах. Что значат мои невзгоды по сравнению с невзгодами нашей улицы? Нашей удивительной улицы, где происходят удивительные события. Откуда она взялась? И какова ее история? И кто они — сыны нашей улицы?

Адхам

1.

На месте нашей улицы был пустырь, продолжение пустыни, которая начинается у подножия Мукаттама и тянется вдаль насколько хватает глаз. На пустыре не было ничего, кроме Большого дома. Его выстроил Габалауи, словно бросив вызов страху, одиночеству и разбойникам. Высокой стеной он огородил большое пространство. В западной его части разбил сад, в восточной возвел трехэтажный дом.

Однажды хозяин пригласил своих сыновей в нижний зал, дверь которого выходила в сад. Пришли сыновья Идрис, Аббас, Ридван, Джалиль и Адхам, одетые в шелковые галабеи. Встали перед отцом, опустили очи долу — из–за великого уважения не осмеливались смотреть на него прямо. Габалауи приказал им сесть, и они уселись вокруг него. Некоторое время отец изучающе разглядывал сыновей своими зоркими соколиными глазами, потом поднялся, подошел к двери и остановился на пороге, глядя в глубину сада, где густо росли пальмы, смоковницы и тутовые деревья. Их стволы были обвиты хенной^[5] и жасмином, в ветвях пели птицы. Сад, был наполнен пением и жизнью, а в зале царило молчание. Сыновьям даже показалось, что хозяин Большого дома забыл про них. Огромного роста, с необъятной ширины плечами, он казался сверхчеловеком, пришельцем с другой планеты. Братьи переглянулись. Что задумал отец? Не то чтобы они тревожились, но в его присутствии они всегда испытывали смущение, сознавая себя ничтожными перед лицом его могущества. Не сходя с места, Габалауи обернулся к сыновьям и сказал низким, густым голосом, эхом отдавшимся во всех концах зала, высокие стены которого были увешаны дорогими коврами:

— Думаю, пришла мне пора передать управление имением другому.

Он снова устремил испытующий взор на сыновей, но их лица ничего не выражали. Управлять имением совсем не соблазняло молодых людей, предпочитавших свободу и вольные забавы юности. И потом, ведь известно, что Идрис, старший брат законный претендент на эту должность. Поэтому никто не проявил интереса к делу. А Идрис подумал: «Вот наказание! Забот будет не счесть. А эти арендаторы такие докучливые!»

Габалауи между тем продолжал:

— Выбор мой пал на вашего брата Адхама. Он будет управлять имением под моим присмотром.

На лицах братьев отразилось недоумение, они растерянно переглянулись, а Адхам в смущении и замешательстве потупил взор. Габалауи повернулся к сыновьям спиной и, не обращая внимания на их растерянность, бесстрастным тоном закончил:

— Вот почему я вас и пригласил.

У Идриса все внутри кипело от гнева и возмущения. Братья смотрели на него, не зная, что сказать. Каждый из них — кроме Адхама, разумеется, — чувствовал, что несправедливость, совершенная по отношению к Идрису, задевает и его честь. Но Идрис сдержался и сказал спокойным, будто чужим голосом: — Однако отец… Отец холодно перебил: — Что «однако»?

Сыновья отвели глаза, опасаясь, что отец прочтет в них, что творилось в их душе. Один Идрис смотрел прямо, не отводя взгляда, и упрямо повторил: — Но я старший брат… Габалауи проговорил недовольно:

— Это мне известно, ведь я твой отец. Со всевозрастающим гневом Идрис продолжал:

— У старшего сына есть права, которых он не может быть лишен без серьезной причины…

Габалауи долго и пристально смотрел на Идриса, словно давая ему время одуматься, потом сказал:

— Могу вас уверить, что в своем выборе я руководствовался интересами каждого из вас.

Эти слова переполнили чашу. Идрис знал, что отец не терпит возражений и что, если он и дальше будет непокорствовать, можно ожидать худшего. Но гнев лишил его благоразумия и способности думать о последствиях. Быстрым шагом он направился к Адхаму и встал с ним рядом, напыжившись, как индийский петух, чтобы всем было видно, насколько он выше, сильнее и красивее брата. Брызгая слюной, он закричал:

— Я и мои кровные братья — сыновья женщины благородного происхождения. А его мать — черная рабыня.

Смуглое лицо Адхама побледнело, но он не произнес ни слова. Габалауи с угрозой в голосе проговорил:

— Опомнись, Идрис.

Но Идрис был весь во власти безумного гнева и не умолкая кричал:

— Он самый младший из нас. Объясни же мне, в чем дело? Почему ты отдаешь ему предпочтение передо мной? Или слуги и рабы уже стали главней господ?

— Попридержи язык, глупец, иначе придется тебе пенять на самого себя.

— Лучше я лишусь головы, чем чести. Ридван поднял взгляд на отца и с робкой улыбкой произнес:

— Мы все твои дети, и утрата твоей милости огорчает нас. Конечно, ты волен решать. Мы хотим лишь знать причину.

Габалауи, подавляя гнев, обернулся к Ридвану:

— Адхаму хорошо известны нравы арендаторов, многих из них он знает по именам. Кроме того, он умеет писать и считать.

Идриса и его братьев удивили слова отца. С каких это пор знание нравов черни считается достоинством? И разве посещение куттаба дает человеку какие — то преимущества перед другими? Ведь мать Адхама не стала бы посылать сына учиться, если бы могла надеяться, что он добьется успеха в жизни силой и смелостью! Ироническим тоном Идрис спросил:

— Достаточно ли этих причин, чтобы оправдать мое унижение?

Габалауи ответил раздраженно:

— Такова моя воля. Тебе остается лишь выслушать и подчиниться.

И, резко обернувшись к братьям Идриса, спросил:

— А вы что скажете? Аббас не выдержал взгляда отца, угрюмо отозвался:

— Слушаюсь и повинуюсь. За ним, не поднимая глаз, откликнулся и Джалиль:

— Твое слово — закон.

— Пусть будет так, глотая слюну, выдавил из себя Ридван.

Тут Идрис рассмеялся злобным смехом, исказившим черты его лица, и воскликнул:

— Трусы! Ничего другого я от вас и не ожидал. Из трусости вы позволите сыну черной рабыни командовать собой.

— Идрис! — вскричал Габалауи, грозно сверкая очами. Но гнев уже лишил Идриса остатков разума.

— Какой же ты после этого отец! — кричал он в ответ. — Ты всесилен, но могущество и сила ослепляют тебя. С родными сыновьями ты обращаешься, как со своими бесчисленными жертвами.

Габалауи сделал несколько шагов к Идрису и угрожающим тоном проговорил:

— Придержи язык!

Но Идрис продолжал бушевать:

— Меня не запугать. Ты знаешь, что я не из пугливых. И если ты решил поставить сына рабыни надо мной, не жди от меня слов покорности.

— Знаешь ли ты, негодяй, какое наказание ожидает непокорного?!

— Негодяй — сын рабыни.

Голос отца звучал громко и хрипло, когда он ответил:

— Она жена моя, безумец. Не забывайся, или я сотру тебя в порошок.

Братья, в том числе и Адхам, испугались, зная крутой нрав отца. Но Идрис уже не чувствовал опасности. Он словно обезумел от гнева и готов был ринуться в пылающий огонь.

— Ты ненавидишь меня, — кричал он. — Я раньше не понимал этого, но теперь у меня не осталось сомнений. Наверняка это рабыня настроила тебя против нас. Властелин пустыни, владелец имения, грозный футувва. И какая–то рабыня сумела обвести тебя вокруг пальца. Завтра все узнают об этом и будут скалить зубы над тобой.

— Я приказал тебе держать язык за зубами, негодяй!

— Ты оскорбляешь меня из–за Адхама, этого ничтожества. Твое безумное решение сделает нас посмешищем в глазах всех людей.

— Прочь с моих глаз! — прорычал Габалауи.

— Это мой дом. Здесь живет моя мать, и она настоящая хозяйка дома.

— Больше она тебя в нем не увидит. Никогда. Огромное лицо потемнело, как воды Нила перед самым разливом. Каменной глыбой Габалауи двинулся на сына, сжимая могучие кулаки. Все поняли, что Идрису пришел конец. Вот новая трагедия, одна из тех, которые дом переживал в молчании. Сколько женщин, живших в неге и холе, были одним словом обращены в несчастных побирушек. Сколько мужчин после долгих лет службы покидали дом, шатаясь и истекая кровью, со спиной, исполосованной кнутом, в концы которого вделаны кусочки свинца. Когда хозяин дома благодушен, он всех оделит лаской, но когда он во гневе — прощения нет никому. Поэтому все поняли, что Идрису пришел конец. Даже Идрису, первенцу и наследнику, равному отцу силой и красотой.

Габалауи сделал еще два шага вперед и сказал:

— Ты мне не сын, а я тебе не отец. И этот дом больше не твой дом. Нет в нем у тебя ни матери, ни брата, ни слуги. Иди на все четыре стороны, и да сопутствуют тебе мои гнев и проклятие. Посмотрим, каково тебе придется без моего покровительства!

Топнув ногой по персидскому ковру, Идрис выкрикнул:

— Это мой дом! Я не покину его.

Не успел он опомниться, как отец железной хваткой схватил его за запястье и стал толкать перед собой к двери. Как Идрис ни упирался, но отец вытолкал его из зала, стащил с лестницы в сад и повлек по дорожке, обсаженной кустами роз и жасмина, к большим воротам. Вышвырнул прочь и запер ворота. А потом объявил так, чтобы слышали все живущие в доме:

— Горе тому, кто разрешит ему вернуться или окажет помощь.

Обернулся к закрытым окнам гарема и еще раз крикнул:

— Осмелившаяся на подобное будет отвергнута.

2.

С этого печального дня Адхам стал каждый день ходить в контору, помещавшуюся справа от ворот Большого дома, и усердно занимался делами имения: взимал арендную плату и делил доходы между владельцами, а счета относил отцу. С арендаторами он был вежлив и обходителен, поэтому они, несмотря на свою всем известную грубость и несговорчивость, любили его. Условия наследования имении хранились в тайне, их знал только отец. Выбор Адхама на роль управляющего вызвал опасения, что и в завещании ему будет отдано предпочтение. По правде говоря, до этого дня в обращении отца с сыновьями не замечалось никакого пристрастия. Благодаря его справедливости и почтению, которое он вызывал, братья жили дружно и согласно. Даже Идрис, знавший свою силу и красоту и порой позволявший себе некоторые выходки, никому из братьев не чинил зла. Он был честным, добродушным малым и пользовался всеобщей любовью. Быть может, между четырьмя старшими братьями и Адхамом существовало некоторое отчуждение, но ни один их них ни разу не обнаружил этого ни словом, ни взглядом. Быть может, сам Адхам сильнее других ощущал это отчуждение, сравнивая светлый цвет кожи братьев со своей смуглотой, их силу со своей слабостью, высокое положение их матери со скромным — своей. Быть может, он втайне страдал от этого. Но спокойная атмосфера дома, где все было подчинено силе и мудрости отца, не позволяла горькому чувству утвердиться в его душе. И он рос с открытым сердцем и умом.

Собираясь первый раз в контору, Адхам сказал матери:

— Благослови меня, матушка. Работа, порученная мне, — суровое испытание и для меня, и для тебя.

Мать со смирением ответила:

— Да сопутствует тебе удача, сынок. Ты добрый мальчик, а доброта достойна награды.

Адхам направился в контору под прицелом множества глаз, следивших за ним из дома, сада и из–за закрытых окон гарема. В конторе он занял место управляющего и принялся за работу. Должность управляющего считалась самой высокой на этом клочке земли между Мукаттамом и Старым Каиром. Адхам сделал своим девизом тщание и решил — впервые в истории имения всякий миллим доходов и расходов заносить в учетные книги. Он вручал братьям причитающуюся каждому долю с обходительностью, которая смягчала их злобу, и отдавал остальное отцу. Однажды Габалауи спросил:

— Как тебе нравится работа, Адхам?

С глубокой почтительностью Адхам ответил:

— Раз эту работу поручил мне ты, она — главное в моей жизни.

На широком лице отца появилась улыбка. Несмотря на суровый нрав, он не оставался равнодушен к лести. А Адхам обожал отца и, оказавшись вместе с ним, всегда бросал на него исподтишка восхищенные взгляды. Он бывал счастлив, когда отец рассказывал ему и братьям о старых временах и молодецких подвигах, о том, как скитался он по пустыне, вооруженный своей грозной дубинкой, и устанавливал свою власть всюду, где ступала его нога. После изгнания Идриса братья Аббас, Ридван и Джалиль продолжали по своему обыкновению собираться на крыше дома, где они проводили время за трапезой и картами. Что же до Адхама, то он предпочитал оставаться в саду и играть на свирели. Он сохранил эту привычку и после того, как начал заниматься делами имения, хотя свободного времени у него стало намного меньше. Покончив с делами, Адхам брал коврик, расстилал его возле ручья и садился, прислонившись спиной к стволу пальмы или смоковницы, либо растягивался в тени жасминового куста. Он любовался маленькими птичками — их было в саду великое множество, наблюдал за голубями — они так красивы! Играл на свирели, подражая чириканью, воркованию и свисту — подражание его было весьма искусным. Или просто глядел сквозь ветви на небо, наслаждаясь его красотой. Однажды его заметил проходивший мимо Ридван, окинул насмешливым взглядом и сказал:

— Видно, зря ты тратишь время и способности на управление имением.

Адхам ответил с улыбкой:

— Если бы я не боялся разгневать отца, то пожаловался бы.

— Слава Всевышнему за то, что нам он подарил свободу. Адхам простодушно промолвил:

— Наслаждайтесь ею на здоровье.

Скрывая под улыбкой раздражение, Ридван спросил:

— А ты хотел бы снова стать свободным, как мы?

— Самое большое счастье в жизни дают мне сад и свирель.

Ридван с горечью заметил:

— А Идрису хотелось работать. Адхам отвел глаза, сказал:

— У Идриса не было времени для работы. Он рассердился из–за другого. А истинное счастье только здесь, в саду.

Когда Ридван удалился, Адхам подумал: «Сад и его щебечущие обитатели, вода, небо и моя опьяненная душа — вот подлинная жизнь. А я словно упорно что–то ищу. Но что? Иногда мне кажется, что свирель может ответить на этот вопрос. Но нет. Если бы эта пичужка заговорила вдруг человеческим языком, может быть, тогда мне открылось бы собственное сердце? Сверкающим звездам тоже есть что сказать. А взимание арендной платы — фальшивая нота среди общей гармонии».

Однажды Адхам стоял, глядя на свою тень на дорожке, между кустами роз. И вдруг рядом с его тенью появилась вторая — кто–то вышел из–за поворота позади него. Казалось, новая тень вышла прямо из него, из его ребер. Адхам оглянулся и увидел смуглую девушку, которая, заметив его присутствие, хотела было повернуть обратно. Адхам сделал ей знак остановиться, внимательно поглядел на нее и мягко спросил:

— Кто ты?

Запинаясь от смущения, она назвала свое имя:

— Умейма.

Адхам вспомнил, что так зовут одну из рабынь его матери, которая сама была рабыней до того, как отец женился на ней. Ему захотелось побеседовать с девушкой.

— Что привело тебя в сад? — спросил он. Опустив глаза, она сказала:

— Я думала, здесь никого нет.

— Но ведь вам запрещено…

Еле слышно девушка проговорила:

— Прости, господин…

И, бросившись назад, исчезла за поворотом дорожки. Адхам слышал лишь торопливый звук ее шагов. Неожиданно для себя он растроганно пробормотал: «Как ты прелестна!» И почувствовал в этот миг, что он сам и сад с его растениями и обитателями составляют одно целое, душа его слилась с розами, жасмином, голубями и маленькими певчими птичками. «Умейма прекрасна, — подумал он. — Даже ее слишком полные губы прекрасны. Все мои братья женаты, кроме гордого Идриса. У нее такой же, как у меня, цвет кожи! И как волнует воспоминание о ее тени, пересекающейся с моей тенью, словно она — часть моего обуреваемого желаниями тела. Отец не станет смеяться над моим выбором, ведь он сам когда–то женился на моей матери!»

3.

В смятении чувств Адхам вернулся в контору. Он пытался сосредоточиться на счетах, но перед глазами его стоял образ смуглой девушки. Не было ничего удивительного в том, что никогда раньше, он не встречал Умейму. Обитательницы гарема жили в затворничестве. Все в доме знали, что они существуют, но никто их не видел. Адхам отдался своим сладостным мыслям и забыл обо всем на свете. Из забытья его вырвал голос, прогремевший как гром: «Я здесь, рядом, Габалауи. Проклинаю вас всех, мужчин и женщин. Проклятие на ваши головы. И наплевать на тех, кому не нравятся мои слова. Ты слышишь меня, Габалауи?!»

— Идрис! — воскликнул Адхам. Он вышел из конторы в сад и увидел Ридвана, спешившего к нему в сильном — Идрис пьян, — сказал Ридван. — Я видел его из окна, как он идет шатаясь. Новый позор нашему дому!

Адхам печально ответил:

Сердце мое разрывается от боли.

— Что делать? Нам грозит беда.

— Не думаешь ли ты, брат, что нам следует поговорить с отцом?

— Отец не меняет своих решений, — возразил Ридван, — а поведение Идриса лишь усугубит его гнев.

Адхам пробормотал в отчаянии:

— Только этой печали нам недоставало!

— Да, женщины в гареме плачут. Аббас и Джалиль от стыда никому не показываются на глаза. А отец уединился в своей комнате, и никто не осмеливается потревожить его.

Адхам почувствовал, что такой оборот разговора заводит его в тупик.

— Что же мы можем предпринять?

— Похоже, каждый из нас дорожит лишь собственным спокойствием. Но ничто так не угрожает спокойствию, как готовность обеспечить его себе любой ценой. И все же я не стану рисковать своим положением, даже если небеса обрушатся на землю. Даже если честь нашей семьи в облике Идриса валяется сейчас в пыли.

— Почему ты пришел ко мне? Ведь я не виноват в случившемся. Но чувствую, что не смогу промолчать.

Ридван бросил:

— Есть причины, которые обязывают тебя действовать. И ушел. Адхам остался один, а в ушах его продолжали звучать слова брата «Есть причины…». Да, он оказался без вины виноват. Как тот кувшин, который падает на чью–то голову, потому что его повалил ветер. Любое выражение сочувствия Идрису звучало проклятием в адрес Адхама. Адхам направился к воротам, осторожно приоткрыл их и выглянул наружу. Невдалеке он увидел Идриса, который топтался на одном месте, шатаясь и поводя вокруг мутными глазами. Голова его была всклокочена, а из распахнутого ворота галабеи виднелась голая волосатая грудь. Заметив Адхама, он весь подобрался, как кошка, готовящаяся прыгнуть на мышь. Но хмель сделал его слабым, и он лишь наклонился к земле, захватил пригоршню пыли и бросил ею в Адхама. Пыль попала Адхаму в грудь и запачкала его абу. Адхам мягко позвал:

— Брат…

Едва держась на ногах, Идрис прорычал:

— Замолчи, собака, сукин сын! Ты мне не брат! И твой отец мне не отец! Я обрушу этот дом на ваши головы.

Стараясь смягчить его, Адхам сказал:

— Но ты самый благородный и достойный из сынов этого дома.

Идрис издевательски захохотал и крикнул:

— Ты зачем пришел, сын рабыни? Возвращайся к своей матери, скажи ей, чтоб убиралась в подвал, к слугам.

Не меняя тона, Адхам продолжал:

— Не поддавайся гневу. Не отвергай того, кто желает тебе добра.

— Будь проклят дом, где хорошо живется лишь трусам, макающим свой кусок в похлебку унижения и боготворящим того, кто ими помыкает. Я не вернусь в дом, где ты — начальник. Скажи своему отцу, что я живу в пустыне, из которой вышел он. Я стал таким же разбойником, каким был когда–то Габалауи, таким же буйным и неистовым грешником, каков он до сих пор. И повсюду, где я буду творить зло, на меня будут указывать пальцем и говорить: «Сын Габалауи». Я вываляю ваше имя в грязи, воры, мнящие себя господами.

Адхам воскликнул умоляюще:

— Брат, опомнись. Подумай, что ты говоришь. Ты своими руками закрываешь себе путь к возвращению. Я обещаю тебе, что все будет по–прежнему.

Идрис, спотыкаясь, сделал несколько шагов по направлению к Адхаму.

— Во имя чего ты обещаешь это, сын рабыни?

С опаской поглядывая на приближающегося Идриса, Адхам ответил:

— Во имя братства!

— Братства! Ты вышвырнул его в первую же помойную яму, которая встретилась на пути.

С горьким упреком Адхам сказал:

— Раньше я слышал от тебя только ласковые слова.

— Твой тиран–отец научил меня говорить правду.

— Я не хочу, чтобы люди видели тебя в таком состоянии. Идрис снова насмешливо захохотал:

— Каждый день они будут видеть меня еще в худшем. Благодаря мне вас будут преследовать позор, скандалы и преступления. Твой отец прогнал меня, не терзаясь угрызениями совести, он поплатится за это.

Идрис бросился на Адхама. Тот быстро увернулся, и, не успей Идрис опереться о стену, он оказался бы на земле. Задыхаясь от ярости, он искал какой–нибудь камень. Адхам побежал к воротам и скрылся за ними. Глаза его были полны слез. А за стеной раздавались крики Идриса. Адхам обернулся к дому и через открытую дверь нижнего зала заметил отца. Потрясенный случившимся, он даже забыл свой страх перед отцом и кинулся к нему. Габалауи равнодушно скользнул по нему взглядом. Его гигантская фигура, мощные плечи четко вырисовывались на фоне михраба^[6], вделанного в стену. Адхам склонил голову перед отцом:

— Мир тебе…

Габалауи устремил на сына свой пронзительный взор и произнес голосом, от которого Адхам затрепетал:

— Говори, с чем пришел… Адхам мог лишь прошептать:

— Отец, брат Идрис…

Отец прервал его, словно ударил хлыстом:

— Не упоминай при мне этого имени.

И, удаляясь во внутренние покои, закончил:

— Иди работай!

4.

Солнце всходило и заходило над пустыней, а Идрис падал все глубже в пропасть беспутства. Каждый день он вытворял что–нибудь новое. Бродил вокруг дома, осыпая его обитателей грубой бранью, или садился возле ворот в чем мать родила, делая вид, что загорает, и орал во все горло непристойные песни. Или же расхаживал по близлежащим улицам, приставая к каждому встречному и поперечному и ввязываясь со всеми в ссоры. Люди сторонились его и осуждающе шептали друг другу: «Сын Габалауи!» Идрис никогда не заботился о своем пропитании и, нимало не церемонясь, брал его там, где находил: на столе харчевни или на тележке бродячего торговца. Он ел до полного насыщения и уходил без единого слова благодарности. Платы с него и не требовали. Если же душа его жаждала веселья, он заворачивал в первую попавшуюся питейную лавку и напивался там бузы. После чего язык его развязывался, и семейные тайны текли потоком. Идрис издевался над глупыми традициями Большого дома, над жалкой трусостью его обитателей, хвалился своей смелостью, тем, что взбунтовался против отца — самого могущественного из всех живущих. Потом принимался хохотать, читать стихи, петь и даже танцевать. Особенно он бывал доволен, если удавалось закончить вечер дракой, и он удалялся победителем, провожаемый возгласами восхищения. Вскоре все хорошо изучили повадки Идриса. Люди спасались от него как умели, но в общем — то воспринимали его как неизбежное зло. Семейство Габалауи пребывало в печали. Страдающую за сына мать Идриса разбил паралич, и она находилась при смерти. Когда Габалауи зашел проститься с ней, она не пожелала даже взглянуть на него и испустила дух в тоске и гневе. Горе окутало семью серой паутиной. Кончилось беззаботное веселье братьев на крыше. Замолкла в саду свирель Адхама.

Спустя некоторое время Габалауи снова впал в ярость. Жертвой его на этот раз оказалась женщина, служанка по имени Наргис. Габалауи накричал на нее и выгнал из дома. В тот же день стало известно, что причиной послужил ее слишком округлый живот. Хозяин до тех пор выпытывал у женщины имя виновного, пока она не призналась, что незадолго до своего изгнания Идрис подкараулил ее в темном углу. Покидая дом, Наргис громко рыдала и била себя по щекам. Целый день она в отчаянии бродила по окрестным улицам, пока на нее не наткнулся Идрис, который, не сказав ни доброго, ни худого слова, взял ее к себе — все же от нее была польза.

Однако известно, что горе, сколь бы оно ни было велико, рано или поздно проходит. Поэтому жизнь в Большом доме постепенно вернулась в обычную колею. Так, люди, вынужденные во время землетрясения бежать из своих жилищ, постепенно возвращаются под родимый кров. Ридван, Аббас и Джалиль возобновили свои бдения на крыше, а Адхам — свои беседы со свирелью в саду. Умейма по–прежнему не выходила у него из головы, и мысли о ней согревали его душу. Воспоминание о ее тени, пересекающейся с его тенью, никак не покидало Адхама. Однажды он направился в комнату матери она сидела за вышиванием — и открыл ей свою душу, а рассказ свой заключил словами:

— Это Умейма, матушка, твоя родственница.

Мать улыбнулась слабой улыбкой, говорившей о том, что даже такое радостное известие не может облегчить страданий, причиняемых ей болезнью, и сказала:

— Да, Адхам, она хорошая девушка, и вы подходите друг другу. Дай вам Бог счастья.

Увидев, как щеки сына залились краской радости, мать добавила назидательно:

— Только не балуй ее, сынок, а то тебе же будет худо. Я поговорю с твоим отцом. И, может быть, мне будет дарована радость поглядеть на внучков перед смертью.

Габалауи призвал Адхама к себе и встретил его такой ласковой улыбкой, что юноша подумал: «Ничто не сравнится с суровостью отца, кроме его доброты».

— Ты хочешь жениться, Адхам? — сказал отец. — Как быстро бежит время. В этом доме презирают людей низкого происхождения, но, избрав Умейму, ты выказываешь почтение своей матери. Надеюсь, у тебя будут хорошие дети. Идрис для нас потерян. Аббас и Джалиль бесплодны. У Ридвана сыновья не живут. И все они унаследовали от меня лишь мою гордость. Пусть же этот дом наполнится твоим потомством. Иначе жизнь моя прошла понапрасну.

И была у Адхама свадьба, подобной которой никогда раньше не видывали. До сего дня на нашей улице о ней вспоминают как о сказке. В ту ночь весь дом был освещен огнями, фонари свешивались отовсюду с ветвей деревьев, со стен, и поместье казалось морем света среди мрака пустыни. На крыше дома соорудили шатер для певцов и певиц. Столы были расставлены и в зале, и в саду, и даже за воротами. Свадебное шествие двинулось к дому с другого конца Гамалийи после полуночи; в нем участвовали все, кто любил Габалауи или боялся его, а значит, все жители улицы. Адхам, наряженный в шелковую галабею, с вышитой повязкой на голове, гордо выступал между Аббасом и Джалилем. Ридван возглавлял шествие. Справа и слева несли свечи и цветы. Впереди процессии двигалась большая группа певцов и танцоров. Гремела музыка, ей вторили голоса певцов, слышались приветственные выкрики почитателей Габалауи и Адхама. Вся округа пробудилась и наполнилась шумом и криком. От Гамалийи процессия направилась через аль-Атуф и Кафр аз-Загари в аль-Мабиду, и на всем пути люди, и даже футуввы, приветствовали ее — кто речами, кто песнями и танцами. В лавочках бесплатно угощали бузой, и даже мальчишки напились допьяна. Хозяева курилен выносили в дар празднующим раскуренные трубки, и воздух был наполнен запахами гашиша и индийского табака.

Внезапно, когда процессия уже приближалась к концу пути, перед нею, словно родившись из тьмы, вырос Идрис. Это случилось на повороте дороги, ведущей в пустыню. Идрис возник, как призрак в свете фонарей. Передние ряды остановились в замешательстве из уст в уста шепотом прокатилось имя Идриса. Его заметили певцы, и страх перехватил их глотки — песни смолкли. Его увидели танцоры, и ноги их одеревенели. Следом смолкли флейты и перестали бить барабаны. Затих смех. Людей охватила растерянность. Многие спрашивали себя, что делать: прояви они миролюбие, это не удержит Идриса от буйства, начни его бить — так ведь он сын Габалауи! А Идрис, размахивая палкой, кричал:

— Чья это свадьба, жалкие трусы?

Ему никто не ответил, но все головы повернулись в сторону Адхама и его братьев. Идрис продолжал:

— С каких это пор вы сделались друзьями сына рабыни и его отца?

Тут вперед выступил Ридван и сказал:

— Брат, разумнее будет, если ты уйдешь с дороги. Идрис вскричал с угрозой:

— Не тебе говорить, Ридван! Ты предатель брата, трусливый сын, ничтожество, покупающее свое благополучие ценой чести и братства.

Ридван испуганно пробормотал:

Людям нет дела до наших размолвок. Идрис захохотал:

— Людям известен ваш позор. Если бы они не были столь трусливы, для этой свадьбы не нашлось бы ни единого музыканта или певца.

Ридван твердо и решительно произнес:

— Отец доверил нам брата, и мы не дадим его в обиду. Идрис снова захохотал и насмешливо спросил:

— В состоянии ли ты защитить самого себя, не то что сына рабыни?

— Где твое благоразумие, брат? Только оно позволит тебе вернуться в дом.

— Ты лжец! И знаешь, что ты лжец…. Ридван с грустью промолвил:

— Я не стану отвечать на твои упреки, но пропусти свадьбу с миром.

Вместо ответа Идрис ринулся на толпу, как разъяренный бык. Он размахивал своей дубинкой, разбивал ею фонари, раскалывал барабаны, разбрасывал во все стороны цветы. Люди в испуге кинулись врассыпную, как песок под ветром. А Ридван, Аббас и Джалиль встали плечом к плечу и загородили собой Адхама. Идрис еще пуще разъярился:

— Презренные, из–за хлеба и похлебки вы защищаете того, кого ненавидите…

И набросился на них. Они отражали его удары своими палками, но сами ударов не наносили и постепенно отступали назад. Внезапно Идрис бросился между ними, стараясь добраться до Адхама. Люди, глядевшие на эту сцену из окон домов, громко закричали, Адхам, готовясь защищаться, воскликнул:

— Идрис, я не враг тебе, образумься! Идрис поднял было палку, но тут громкий голос возвестил: «Габалауи!», а Ридван, обращаясь к Идрису, прошептал:

— Отец идет.

Идрис отпрыгнул в сторону, оглянулся и увидел Габалауи, приближавшегося в окружении слуг с факелами в руках. Он заскрежетал зубами и издевательски крикнул отцу:

— Скоро я подарю тебе внука, сына распутницы. То–то ты порадуешься.

И кинулся бежать по направлению к Гамалийе. Люди расступились, давая ему дорогу, и вскоре он исчез в темноте. Габалауи приблизился к месту, где стояли братья. Под тысячами устремленных на него взглядов он старался казаться спокойным. Властным тоном сказал:

— Продолжайте же свадьбу.

Фонарщики вернулись на свои места. Вновь ударили барабаны, запели флейты, зазвучали голоса певцов, возобновились танцы, свадебное шествие тронулось в путь.

До утра не спал Большой дом, до утра продолжалось пиршественное веселье. Когда Адхам вошел в свою комнату, из окон которой виднелись пустыня и холм Мукаттам, Умейма стояла возле зеркала. Лицо ее все еще было закрыто белым покрывалом. Одурманенный вином и гашишем, Адхам еле держался на ногах. Собрав последние силы, он подошел к девушке, поднял покрывало и открыл ее лицо, которое в этот миг показалось ему особенно прекрасным. Адхам наклонил голову и нашел губами полные губы Умеймы, потом заплетающимся языком пробормотал:

— Что значат все печали по сравнению со сладостью этой минуты… Нетвердыми шагами направился к постели и упал поперек нее, не сняв ни платья, ни сапог. А Умейма глядела на его отражение в зеркале и улыбалась нежно и сочувственно.

5.

В Умейме Адхам нашел неведомое ему доселе счастье. По простоте душевной он всех оповестил о том, что счастлив, и это стало для братьев темой бесконечных анекдотов.

Каждый раз, заканчивая молитву, Адхам простирал руки вверх и восклицал: «Слава ниспослателю щедрот! За милость отца слава ему, за любовь супруги слава ему, за то, что вознес меня выше многих достойных, слава ему, за чудесный сад и за подругу–свирель слава ему!» Все женщины Большого дома в один голос называли Умейму примерной женой — она заботилась о муже, словно о сыне, была ласкова со свекровью и угождала ей во всем. Сам Адхам был преисполнен любви и нежности к жене. Если раньше дела по управлению имением отнимали у него часть времени, которое он мог бы провести за невинными забавами в саду, то теперь любовь заполнила собою все и ни для чего не оставила места. Один за другим текли счастливые дни, и это продолжалось гораздо дольше, чем предполагали насмешники Ридван, Аббас и Джалиль. Но время шло, и на смену бурной радости постепенно пришло успокоение. Так поток, который шумит, бурлит и пенится на порогах, в низине становится плавной рекой. Адхам вновь начал задумываться над многими вещами, вновь почувствовал цену времени, смену дня и ночи, понял, что беседа, даже самая приятная, теряет всякий смысл, если она продолжается до бесконечности. Он вспомнил о саде, своем неизменном приюте, и решил, что им не стоит пренебрегать. Все это совсем не означает, что сердце его охладело к Умейме — она по–прежнему владела им безраздельно, но у жизни свои законы, и человек познает их лишь опытом. Адхам вновь стал посиживать у ручья, любуясь цветами и птицами, наслаждаясь и отдыхая. Однажды в его уголок пришла Умейма, веселая и очень хорошенькая, села рядышком и заговорила:

— Я смотрела из окошка и думала, где ты задержался и почему не позвал меня с собой. Адхам улыбнулся:

— Боялся тебя утомить.

— Меня утомить? Но ведь я так люблю этот сад! Ты помнишь нашу первую встречу здесь, на этом самом месте? Он взял ее руку в свои, прислонил голову к стволу пальмы, устремил взгляд в небо, видневшееся сквозь ветви. А Умейма продолжала говорить о своей любви к саду. Он молчал, а она без умолку говорила, ибо ненавидела молчание с той же силой, с какой любила сад. Сначала она рассказывала о себе и о своей жизни. Потом перешла к последним сплетням в жизни Большого дома, в первую очередь к отношениям между женами Ридвана, Аббаса и Джалиля. Наконец она промолвила с упреком:

— Ты не слушаешь меня, Адхам! Адхам с улыбкой ответил:

— Что ты, радость моя!

— Но ты думаешь о чем–то другом…

Это была правда. Но, хотя Адхам не слишком обрадовался приходу жены, присутствие ее не было ему в тягость, и, если бы она захотела уйти, он стал бы искренне ее удерживать. Он воспринимал ее как неотделимую частицу самого себя. Поэтому он извиняющимся тоном сказал:

— Я люблю этот сад. Часы, проведенные здесь, — самое приятное воспоминание моей прошлой жизни. Его цветущие деревья, поющие птицы, журчащий ручей, наверное, знают меня не хуже, чем знаю их я. Я хочу, чтобы ты разделила со мной эту любовь. Смотрела ли ты когда–нибудь в небо сквозь ветви?

Умейма на мгновение подняла глаза, затем с улыбкой обратила их на мужа и сказала:

— Сад и правда красив. Неудивительно, что тебе в нем так хорошо.

Он почувствовал в ее словах скрытый упрек и поспешил добавить:

— Он был таким, пока я не знал тебя.

— А теперь?

Адхам нежно сжал руку жены:

— Твое присутствие оттеняет его очарование. Пристально глядя на мужа, Умейма произнесла:

— К счастью, сад не может тебя упрекнуть, когда ты покидаешь его ради меня.

Адхам засмеялся, привлек ее к себе, прижался губами к ее щеке. Потом спросил:

— Разве эти цветы не более достойны нашего внимания, чем жены братьев?

Умейма серьезно возразила:

— Цветы красивы, но жены твоих братьев без конца болтают о тебе, об управлении имением и о доверии к тебе отца, все время — с утра до вечера.

Адхам нахмурил брови:

— Чего им не хватает?

— Я боюсь, они тебя сглазят… Адхам воскликнул в сердцах:

— Будь проклято это имение! Оно забирает все мои силы, оно сделало братьев моими врагами, из–за него я лишился покоя! Да пропади оно пропадом… Умейма приложила палец к его губам.

— Не будь неблагодарным, Адхам. Управление имением — важное дело и может принести пользу, о какой ты даже не помышляешь.

— До сих пор оно приносило мне одни заботы. Достаточно вспомнить об Идрисе.

Умейма улыбнулась, но не оттого, что ей было весело, а желая скрыть встревоженное выражение своих глаз, и сказала:

— Взгляни на наше будущее так, как ты глядишь в небо, на деревья и на птиц.

С этого дня Умейма всегда сидела с Адхамом в саду. И редко молча. Но он не тяготился ею, привыкнув слушать ее вполслуха или вовсе не слушать. А под настроение брал свирель и начинал высвистывать какую–нибудь мелодию. Адхам был доволен жизнью и искренне считал себя счастливым. Даже выходки Идриса воспринимались теперь как нечто привычное. Только вот мать Адхама чувствовала себя все хуже и хуже. Ее мучили жестокие боли, и сердце Адхама разрывалось от жалости. Мать часто призывала его к себе, горячо благословляла и возносила Богу жаркие молитвы о благополучии сына. Однажды она сказала умоляюще: «Адхам, всегда проси Господа о том, чтобы он отвел от тебя зло и наставил на истинный путь». Она долго не отпускала его от себя и просила, перемежая мольбы стенаниями, помнить ее завет. В тяжких мучениях она скончалась на руках у сына. Адхам горько оплакивал мать. И Умейма оплакивала свекровь. Пришел Габалауи, долго смотрел в лицо покойной, потом бережно прикрыл его покрывалом, и в его суровых глазах светились тоска и грусть.

Не успел Адхам немного оправиться от горя и вернуться к обычному образу жизни, как его поразила непонятная перемена в поведении Умеймы. Началось с того, что она перестала сопровождать его в сад. К собственному удивлению, он обнаружил, что это его ничуть не обрадовало. Он спросил ее, в чем причина, Она сослалась на дела и усталость. Адхам заметил также, что она не отвечает на его ласки с прежней горячностью, а словно лишь терпит их, не желая обидеть мужа. Адхам встревожился. Что случилось? Он мог бы обращаться с ней построже, иногда ему и хотелось так поступить, но слабость Умеймы, ее бледность и явное желание ему угодить останавливали его. Временами она казалась печальной, временамирастерянной, а однажды он даже уловил в ее взгляде враждебность, что одновременно рассердило и испугало его. Адхам сказал себе: «Потерплю еще немного — или все наладится, или я прогоню ее ко всем чертям!»

Войдя в покои отца с отчетом за месяц, Адхам почувствовал на себе испытующий взор и услышал вопрос:

— Что с тобой?

Адхам удивленно поднял голову.

— Ничего, отец.

Габалауи сощурил глаза и потребовал:

— Расскажи мне об Умейме.

Адхам не выдержал пронзительного взгляда отца, опустил глаза.

— Умейма здорова, все в порядке. Габалауи проговорил с раздражением:

— Будь откровенен.

Адхам немного помолчал, почти веря в то, что отец всеведущ, и наконец признался:

— Она очень переменилась. Похоже, она чуждается меня.

В глазах Габалауи появилось странное выражение, он спросил:

— Вы поссорились?

— Нет.

Габалауи удовлетворенно улыбнулся.

— Глупец, будь к ней особенно внимателен. И не ищи близости, пока она сама тебя не позовет. Скоро ты станешь отцом.

6.

Адхам сидел в конторе имения, принимая одного за другим новых арендаторов. Они выстроились перед ним в очередь, протянувшуюся через всю большую комнату. Когда наступил черед последнего, Адхам, не поднимая головы от своей конторской книги, спросил:

— Как твое имя, хозяин? И услышал в ответ:

— Идрис аль-Габалауи.

Адхам испуганно вскинул глаза и увидел перед собой брата. Он вскочил с места, готовясь защищаться, но его поразил какой–то новый, необычный облик Идриса: тот стоял тихо и смирно, одетый в лохмотья, и смотрел на брата грустным и открытым взглядом. Хотя зрелище это мгновенно вытеснило из души Адхама былую неприязнь, он не мог до конца поверить в мирные намерения брата и сказал тоном, в котором звучали предостережение и мольба одновременно:

— Идрис! Идрис склонил голову и проговорил с удивительной кротостью:

— Не бойся, я всего лишь гость в этом доме, если ты соблаговолишь принять меня.

Неужели эти робкие слова исходят от Идриса?! Неужели несчастья смирили его?! Но смирение его столь же огорчительно, как и его наглость. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Адхам пригласил Идриса сесть рядом с собой. Тот уселся, и некоторое время братья недоверчиво оглядывали друг друга. Наконец Идрис сказал:

— Я проник сюда в толпе арендаторов, чтобы иметь возможность поговорить с тобой наедине.

— Тебя никто не видел? — с тревогой спросил Адхам.

— Успокойся, меня не видел никто из живущих в доме.

— Я пришел не досаждать тебе, а в надежде на твою доброту.

Адхам опустил глаза, взволнованный словами брата, к лицу его прилила кровь.

Идрис же продолжал:

— Ты, наверное, удивлен тем, как я переменился. Наверное, спрашиваешь себя, куда делись его высокомерие и заносчивость. Так знай же, что на мою долю выпали страдания, вынести которые никому не под силу. И все же я пришел к тебе, потому что такой человек, как я, может поступиться гордостью только перед добротой.

— Да облегчит Господь твою участь, — пробормотал Адхам, — мысль о твоей судьбе и мне отравляла существование.

— Я должен был понять это с самого начала. Но гнев лишил меня разума, вино заставило забыть честь, а бродяжничество и скандалы чуть окончательно не убили во мне человека. Мог ли ты думать, что твой старший брат падет гак низко?!

— Да что ты! Ты был лучшим из братьев и благороднейшим из людей!

Голосом, полным горечи, Идрис промолвил:

— Мне жаль тех дней. Сегодня я только несчастный бедняга, скитающийся по миру с беременной женой на руках. Повсюду встречаю одни проклятия и добываю хлеб хитростью и силой.

— Твои слова надрывают мне сердце, брат.

— Прости, Адхам, мне давно известно твое добросердечие. Разве я не носил тебя младенцем на руках? Разве не был свидетелем твоей юности и твоего возмужания, не имел случая убедиться в твоем благородстве и душевной чистоте? Пусть будут прокляты злоба и гнев, где бы они ни проявились!

— Воистину так, брат.

Идрис глубоко вздохнул и задумчиво, словно сам себе, сказал:

— Сколько я причинил тебе зла! Его не искупят все беды, которые меня постигли и еще постигнут.

— Да простит тебе Господь. Знаешь, я не теряю надежды на твое возвращение в дом. Несмотря на гнев отца, я все же пытался говорить с ним о тебе.

Идрис улыбнулся, обнажив гнилые, желтые зубы.

— Я так и думал. Если есть надежда смягчить гнев отца, то под силу это только тебе.

Глаза Адхама заблестели.

— Благородство твоих слов для меня лучший советчик. Я думаю, уже настало время поговорить с отцом.

Идрис безнадежно покачал лохматой головой.

— Кто старше на день, опытнее на год, а я старше тебя на десять лет. Знай, что отец наш может простить все, кроме того, что его сделали всеобщим посмешищем. Он ни за что не простит меня, и мне нет надежды на возвращение в Большой дом.

Идрис, конечно, был прав, и эго только увеличивало неловкость и замешательство Адхама. Он грустно спросил:

— Что я могу для тебя сделать? Идрис снова улыбнулся.

— Не думай о том, чтобы помочь мне деньгами. Я знаю, что, как управитель имения, ты безукоризненно честен, и если протянешь мне руку помощи, то лишь из собственного кармана, а этого я не приму. Ты сегодня муж и завтра станешь отцом. Не бедность побудила меня прийти к тебе, меня привело желание покаяться в обидах, которые я тебе нанес, вернуть твою дружбу. И еще у меня есть к тебе просьба.

Адхам устремил на брата внимательные глаза.

— Скажи скорее, в чем она заключается.

Идрис придвинулся совсем близко к брату, словно боясь, что стены могут его услышать, и прошептал:

— Я хочу удостовериться в своем будущем после того, как погубил настоящее. Как и ты, я скоро стану отцом. А что ждет моих детей?

— Я сделаю все, что смогу.

Идрис благодарно погладил Адхама по плечу и продолжал:

— Я хочу знать, лишил ли меня отец моей доли наследства.

— Как же я это узнаю? Но если хочешь мое мнение… Идрис с тревогой перебил:

— Я хочу знать не твое мнение, а мнение отца…

— Но тебе хорошо известно, что он ни с кем не делится своими планами.

— Да, но он, конечно, составил на этот счет документ. Адхам молча покачал головой, а Идрис продолжал его убеждать:

— В документе на владение поместьем все записано… — Не знаю. И никто в доме не знает. Всю мою деятельность по управлению отец полностью контролирует. Грустно глядя в глаза брату, Идрис говорил:

— Документ этот находится в огромной книге. Я видел ее однажды, когда был еще мальчиком. Я спросил отца, что в этой книге я был тогда его любимцем, — и он ответил, что в книге записано все о нас. Больше мы об этом не говорили, и на вопросы мои он отвечать не желал. Я уверен, что судьба моя записана в этой книге.

Чувствуя себя припертым к стенке, Адхам пробормотал:

— Бог знает.

— Книга лежит в маленькой комнатке, примыкающей к покоям отца. Ты, конечно, видел дверцу в правой стене — она всегда заперта, а ключ находится в серебряном ларчике, в ящичке отцовского стола, ближнем к его постели. А сама книга лежит в маленькой комнатке на столике.

Адхам тревожно сдвинул брови, спросил еле слышно:

— Чего ты хочешь? Идрис ответил со вздохом:

— Если я могу обрести покой в этом мире, то лишь узнав, что написано обо мне в книге. Адхам испуганно проговорил:

— Мне легче прямо спросить о десяти заповедях!

— Он не ответит. И разгневается. Подумает о тебе плохо, заподозрит в твоем вопросе тайный умысел. Мне вовсе не хочется, чтобы, делая добро мне, ты потерял расположение отца. Наверняка он не намерен разглашать свои десять заповедей.

Если бы это входило в его намерения, он давно поведал бы их всем нам. Узнать содержание документа можно лишь путем, который предложил я. Это легко сделать на заре, когда отец прогуливается по саду.

Адхам побледнел.

— Ты просишь невозможного, брат, — сказал он. Идрис скрыл свое разочарование под кривой улыбкой и возразил:

— Разве это преступление, если сын узнает, что пишет о нем отец?

— Но ты требуешь от меня выведать тайну, которую отец тщательно оберегает.

Идрис вздохнул еще громче.

— Когда я решил обратиться к тебе, — сказал он, — я подумал: нелегко будет уговорить Адхама совершить поступок, который, в его глазах, нарушает волю отца. Но все же я надеялся, что ты согласишься, когда поймешь, как мне это необходимо. Здесь нет никакого преступления. Все обойдется благополучно. Никому не причинив ущерба, ты выручишь живую душу из беды.

— Пронеси, Господь.

— Аминь. Я умоляю тебя, спаси меня от адских мук. Адхам поднялся с места в великом смущении. Идрис встал следом за ним, улыбнулся жалко, как человек, потерявший всякую надежду, сказал:

— Извини, что побеспокоил тебя, Адхам. Мое проклятие в том, что любому человеку, которого я встречаю на своем пути, я так или иначе доставляю неприятности. Имя Идриса сделалось притчей во языцех.

— Как мучает меня мое бессилие помочь тебе. Я не знаю мучения хуже…

Идрис ласково положил руку на плечо брата, нежно поцеловал в лоб и ответил:

— О моих мучениях знаю лишь я сам. К чему требовать от тебя больше того, что ты можешь сделать?! Прощай, оставайся с миром, и пусть все делается по велению божьему.

И ушел.

7.

Впервые за последнее время оживилось лицо Умеймы, когда она с любопытством расспрашивала Адхама:

— А отец никогда не говорил тебе о завещании? Адхам сидел на диване, поджав ноги, смотрел в окно на пустыню, уходящую в темную даль.

— Никто никогда о нем не говорил, — ответил он жене.

— Но ты…

— Я лишь один из его многочисленных сыновей. Умейма слегка улыбнулась.

— Но ведь именно тебя он избрал управлять имением.

— Я же сказал, что никто никогда не говорил об этом завещании. — В тоне Адхама звучало нетерпение.

Умейма снова улыбнулась, как бы желая смягчить его резкость. Она решила схитрить и сказала:

— Выкинь это из головы. Идрис не заслуживает такой заботы, слишком много вреда он тебе причинил.

Адхам повернул голову к окну, печально произнес:

— Идрис, который приходил ко мне сегодня, и Идрис, который вредил мне, — разные люди. У меня так и стоит перед глазами его несчастное, покаянное лицо.

С явным удовлетворением Умейма сказала:

— Я так и поняла из твоих слов. Поэтому и заинтересовалась. А ты вопреки обыкновению невеликодушен.

Адхам вглядывался в густую темноту ночи, а голова раскалывалась от мыслей.

— Бесполезно затевать это, — сказал он наконец. Но твой раскаявшийся брат просит о милости. Видит око, да зуб неймет.

— Ты должен наладить отношения с Идрисом и с другими братьями, иначе когда–нибудь ты окажешься в одиночку против них.

— Лучше бы ты заботилась о себе, а не об Идрисе. Умейма, поняв, что хитростью ничего не добьешься, тряхнула решительно головой и сказала:

— Заботиться о себе для меня означает заботиться о тебе и о том, кого я ношу под сердцем.

Чего хочет эта женщина? А эта тьма за окном, как она густа! Даже высокий Мукаттам поглотила от подножия до вершины.

Адхам молчал. Вдруг Умейма спросила:

— Ты никогда не заходил в маленькую комнатку?

— Никогда. Помню, мальчишкой я хотел заглянуть в нее, но отец запретил. А мать не велела даже приближаться к ней.

— А тебе, конечно, очень хотелось…

Адхам завел этот разговор с женой лишь в надежде, что она отговорит его. Ему нужно было утвердиться в своем решении. А оказался в положении ночного путника, на зов которого о помощи прибегает грабитель. Умейма продолжала расспрашивать:

— А стол, в ящике которого находится серебряный ларец, ты знаешь?

— Всякий, кто бывал в комнате отца, знает этот стол. Зачем ты спрашиваешь?

Умейма встала с дивана, приблизилась к мужу и прошептала с видом искусительницы:

— Неужто тебе не хочется узнать, что написано в завещании?

— Ничуть, — решительно возразил Адхам. — Почему мне должно этого хотеться?

— Кому же не интересно узнать свое будущее!

— Ты имеешь в виду твое будущее?

— Мое и твое. И будущее Идриса, которого тебе все же жаль, несмотря на его козни.

Эта женщина словно подслушала его мысли. Адхам начал злиться. Желая положить конец разговору, он отвернулся к окну.

— Я не хочу делать того, что не угодно отцу. Умейма удивленно вскинула подведенные брови.

— Но почему он это скрывает?

— Это его дело. Ты сегодня задаешь слишком много вопросов.

Словно размышляя вслух, Умейма продолжала:

— Будущее. Мы узнаем свое будущее и сможем оказать услугу несчастному Идрису. Для этого стоит только прочесть бумагу так, чтобы никто этого не видел. Я уверена, что ни друг, ни враг не смогут упрекнуть нас в дурных намерениях по отношению к отцу.

Адхам в это время, глядя в окно, любовался звездой, которая светилась ярче всех остальных, и, не обращая внимания на слова жены, сказал:

— Как прекрасно небо! Если бы не ночная сырость, я сидел бы в саду и безотрывно смотрел бы на него сквозь ветви…

— Не приходится сомневаться, что в завещании он кого–то выделил…

Раздраженный, Адхам воскликнул:

— Меня не прельщают привилегии, которые влекут за собой лишь заботы!

— Если бы я умела читать, — вздохнула Умейма, — я сама достала бы ключ из серебряного ларца.

Адхам подумал, что это был бы наилучший выход, и еще больше разозлился и на нее, и на себя. Он почувствовал, что попал в настоящую западню и думает о деле как об уже решенном. Повернувшись к Умейме — лицо его при колеблющемся пламени светильника казалось одновременно мрачным и жалким, — он проговорил:

— Будь я проклят за то, что все рассказал тебе! — Я не хочу тебе зла. А отца твоего люблю и почитаю так же, как тебя.

— Оставим этот утомительный разговор. Пора отдыхать, час поздний…

— Я чувствую, что сердце мое не успокоится до тех пор, пока это пустяковое дело не будет сделано. В сердцах Адхам воскликнул:

— О Господи, верни ей разум! Умейма посмотрела на мужа заговорщическим взглядом и спросила:

— Разве ты не нарушил волю отца, приняв Идриса в конторе?

У Адхама глаза сделались круглыми от изумления.

— Он пришел без приглашения, у меня не было выхода.

— Ты сообщил отцу о его посещении?

— Ты сегодня невыносима, Умейма. Тогда Умейма торжествующим тоном заявила:

— Если ты мог нарушить волю отца в ущерб себе, то почему не нарушить ее на пользу всем?

Захоти только Адхам, он мог в любую минуту положить конец этому разговору, но искушение было слишком велико. По правде говоря, он позволил Умейме разглагольствовать лишь, потому, что где–то в глубине души думал так же, как она. Изображая гнев, Адхам переспросил:

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что мы не будем спать до утра и выберем удобный момент…

— Я думал, беременность лишила тебя только чувств, а оказалось, она лишила тебя и ума.

— Ты в душе согласен со мной, клянусь плодом, который я ношу под сердцем, но ты боишься, а быть трусом тебе не пристало!

Лицо Адхама потемнело, он сказал устало:

— Эту ночь мы будем вспоминать как ночь нашей первой ссоры. Но Умейма ласково настаивала:

— Адхам, давай подумаем серьезно…

— Это не кончится добром.

— Ты ошибаешься, вот увидишь. С тоской глядя в окно, Адхам подумал о том, как должны быть счастливы жители сверкающих звезд, что находятся так далеко от этого дома. Обессиленный, он пробормотал:

— Никто не любит своего отца, как я.

— Но ты не сделаешь ему ничего плохого.

— Умейма, тебе пора спать!

— Ты сам прогнал сон от моих глаз.

— Прислушайся к голосу разума.

— Я только его и слушаю.

— Неужели, — прошептал Адхам сдавленным голосом, — я сам себя обрекаю на гибель?

Умейма погладила его руку, лежавшую на подлокотнике дивана, проговорила с упреком:

— У нас одна судьба, неблагодарный.

С покорным видом, свидетельствующим о том, что решение принято, Адхам сказал:

— Даже вон та звезда не знает, что со мной будет.

— Ты узнаешь свою судьбу из завещания, — с воодушевлением отозвалась Умейма.

Адхам пристально глядел на далекие звезды, и ему казалось, что они читают его мысли. «Как прекрасно небо!» — вздохнул он и услышал игривый голос Умеймы:

— Ты научил меня любить сад, так позволь же мне отплатить тебе добром.

8.

На рассвете отец вышел из своих покоев в сад. Адхам наблюдал за ним из–за полуотворенной двери зала. Позади мужа, крепко вцепившись ему в плечо, стояла Умейма. Они прислушивались к звуку тяжелых шагов, стараясь определить, в какую сторону направляется отец. Габалауи имел обыкновение в этот ранний сумеречный час бродить в одиночку. Когда его шаги смолкли, Адхам, обернувшись к жене, прошептал:

— Не лучше ли нам вернуться? Она подтолкнула его, шепча на ухо:

— Будь я проклята, если желаю зла хоть одному человеку.

Мучимый сомнениями, Адхам сделал несколько осторожных шагов, одной рукой изо всех сил сжимая в кармане маленькую свечку, другой ощупывая стену, пока не натолкнулся на створку двери.

Умейма шептала:

— Я останусь здесь и буду наблюдать. Иди спокойно.

Она протянула руку, открыла дверь, а сама отступила назад.

Неслышным шагом Адхам вошел в отцовские покои, из которых тянуло резким запахом мускуса. Прикрыв за собой дверь, он остановился, вглядываясь в темноту, пока не различил слабо светлеющие пятна окон, выходящих на пустыню. В этот момент Адхам почувствовал, что преступление — если это преступление — уже свершилось тогда, когда он переступил порог отцовских покоев, и ему не остается ничего другого, как довершить начатое. Он пошел вдоль правой стены, иногда натыкаясь на мебель, миновал дверь, ведущую в каморку, дошел до конца комнаты и нащупал руками стол. Потянул к себе ящик, выдвинул, ощупью отыскал в нем ларец. Постоял немного, чтобы перевести дыхание. Вернулся к двери каморки, нащупал замочную скважину, вставил ключ, осторожно повернул. Дверь отворилась, и Адхам неожиданно для самого себя оказался в каморке, куда до этого был заказан доступ всем, кроме отца. Он прикрыл дверь, достал из кармана свечку, зажег ее и увидел, что находится в квадратной комнатушке с высоким потолком и без окон. Пол был застлан ковром, на нем стоял изящной работы столик, на столике — огромная книга, прикрепленная к стене стальной цепочкой. У Адхама пересохло горло, будто его сдавили обручем. С трудом он проглотил слюну и стиснул зубы, силясь прогнать охвативший его страх. Свечка в руке дрожала. Он подошел к столику, не отводя взгляда от богато изукрашенного, тисненного золотом переплета книги. Осторожно открыл ее, усилием воли заставил себя сосредоточиться и начал читать написанное персидским шрифтом: «Во имя Аллаха…»

Внезапно он услышал скрип отворяемой двери, заставивший его вздрогнуть и обернуться. В мерцанье свечи Адхам увидел в дверном проеме мощную фигуру Габалауи, который не сводил с сына холодных и суровых глаз. Адхам молча, оцепенело смотрел в эти глаза, разом лишившись способности говорить, двигаться и думать. Габалауи коротко приказал:

— Выходи. Но Адхам был не в силах пошевельнуть ни рукой, ни ногой. Он стоял, как камень, с той лишь разницей, что камень не может испытывать отчаяние. Отец повторил:

— Выходи. Страх прогнал оцепенение. Адхам вышел из каморки, все еще держа в руках зажженную свечу. Посреди комнаты он увидел Умейму, которая молча плакала — слезы одна за другой катились по ее щекам. Отец сделал Адхаму знак встать подле жены, тот повиновался, и Габалауи жестко сказал:

— Ты должен отвечать лишь правду.

На лице Адхама была написана полная покорность.

— Кто рассказал тебе о книге? — спросил Габалауи. Без колебаний — словно разбился сосуд и из него сразу вытекло содержимое — Адхам ответил:

— Идрис.

— Когда?

— Вчера вечером.

— Как вы встретились?

— Он проник в контору в толпе арендаторов и дождался, пока мы остались одни.

— Почему ты не прогнал его?

— Я не мог прогнать его, отец.

— Не называй меня отцом, — резко оборвал Габалауи. Адхаму пришлось собрать все свои силы, чтобы ответить:

— Ты мне отец, несмотря на твой гнев и на мою глупость.

— Это Идрис подбил тебя?

Умейма, хотя ее и не спрашивали, поспешила вмешаться:

— Да, господин мой.

— Молчи, преступница… Отвечай, Адхам.

— Он был так несчастен, так исполнен раскаяния и хотел лишь одного — удостовериться в будущем своих детей.

— Значит, ты сделал это ради него!

— Нет, я сказал ему, что это не в моих силах.

— Что же побудило тебя передумать?

Адхам тяжело вздохнул и пробормотал в отчаянии:

— Шайтан!

Габалауи насмешливо поинтересовался:

— Ты рассказал о встрече с Идрисом жене?

Тут Умейма громко разрыдалась. Габалауи приказал ей умолкнуть и рукой сделал Адхаму знак отвечать. Тот кивнул головой.

— А что она тебе на это сказала?

Адхам молча проглотил слюну, а Габалауи крикнул:

— Отвечай же, негодяй!

— Ей хотелось узнать, что написано в завещании, она думала, что это никому не повредит.

Габалауи кинул на сына взгляд, полный презрения.

— Значит, ты признаешь, что предал того, кто предпочел тебя более достойным?

Голосом, похожим на стон, Адхам произнес:

— Оправдания не искупят мою вину, но милость твоя больше и вины, и оправданий.

— Ты вступил в сговор против меня с Идрисом, с тем, кого я прогнал, чтобы возвеличить тебя.

— Я не вступал в сговор с Идрисом. Я ошибся. Помилуй меня.

— Господин наш!.. — с мольбой воскликнула Умейма.

— Молчи, насекомое, — прервал ее Габалауи. Переводя мрачный взгляд с сына на невестку, он некоторое время молчал, а потом грозно приказал:

— Вон из дома!

— Отец! — истошно крикнул Адхам.

Но Габалауи, не внимая его крику, повторил:

— Убирайтесь, пока вас не вышвырнули.

9.

На сей раз ворота Большого дома отворились для того, чтобы выпустить изгнанных Адхама и Умейму. Адхам нес на плече узел с пожитками, за ним плелась беременная Умейма с другим узлом, в который она собрала небольшой запас еды. Они покидали дом — униженные, несчастные, горько плачущие. Услышав звук запираемых за ними ворот, оба зарыдали в голос, и Умейма воскликнула:

— Лучше бы я умерла! Адхам дрожащим голосом отозвался:

— Впервые ты изрекла истину. Я тоже предпочел бы смерть.

Не успели они отойти от Большого дома на несколько шагов, как услышали позади себя злорадный пьяный смех, и, обернувшись, увидели Идриса, который стоял на пороге хижины, сооруженной им из кусков жести и дерева. Тут же сидела жена Идриса Наргис и молча пряла. Идрис хохотал и так издевательски, что Адхам и Умейма остолбенели. А Идрис продолжал пританцовывать, прищелкивать пальцами и кривляться. Даже Наргис не выдержала этой сцены и, поднявшись с порога, ушла в хижину. Адхам смотрел на брата красными от слез и гнева глазами. Он в мгновение понял, какую шутку тот с ним сыграл и сколь низменна и порочна его натура. Понял также, до какой степени сам был глуп и наивен и какую радость доставил своей глупостью братцу. Вот он Идрис — воплощение зла. Кровь вскипела в жилах Адхама, ударила в голову. Он схватил горсть земли, швырнул ее в Идриса, крича срывающимся голосом:

— Будь ты проклят, негодяй! Скорпион ядовитый! Идрис отвечал на это еще большими кривляньями — он изгибал шею направо и налево, играл бровями и щелкал пальцами. Вне себя от гнева Адхам кричал:

— Низкий обманщик! Презренный лжец!

Идрис извивался всем телом, подражая движениям танцовщицы, а рот его кривился в безобразной усмешке. Не обращая внимания на понукания Умеймы, которая пыталась заставить мужа продолжать путь, Адхам вопил:

— Развратный негодяй, грязная тварь!

А Идрис все покачивал бедрами, медленно кружась на месте. Адхам не выдержал, бросил свой узел на землю, оттолкнул Умейму, которая хотела его задержать, и, подбежав к брату, схватил его за горло и изо всех сил принялся душить. Идрис словно и не заметил нападения, продолжал танцевать, изгибаться и кривляться. Совсем обезумев, Адхам не переставая молотил его кулаками, а братец не обращал внимания на побои и противным голосом пел: — Голубок попался прямо в лапы кошки…

Потом внезапно остановился, зарычал и сильно ударил Адхама в грудь. Тот зашатался, потерял равновесие и упал навзничь. Умейма с криком бросилась к мужу, помогла ему подняться и принялась отряхивать пыль с его платья, приговаривая:

— Не связывайся ты с этим животным. Пойдем отсюда. Адхам молча взвалил на плечо узел, и они зашагали прочь. Но, отойдя немного, изнемогший Адхам снова сбросил узел, уселся на него и сказал: «Давай немного отдохнем». Жена села рядом и снова залилась слезами. До них донесся громоподобный голос Идриса, и они увидели, что обладатель его стоит в вызывающей позе и обращает свою речь к Большому дому:

— Ты изгнал меня, чтобы возвысить самого ничтожного из твоего потомства. Ты видишь, как он тебя отблагодарил. Ты сам вышвырнул его в грязь. Кара за кару, зачинщика первого настигает расплата. Но знай, что Идрис не сломлен. Оставайся же в своем доме с трусливыми и бесплодными сыновьями. А внуки твои будут барахтаться в пыли и рыться в отбросах. Они будут питаться бататом и жмыхом, будут получать пощечины от сильных мира сего. Кровь твоя смешается с самой низкой и презренной кровью. Ты же будешь сидеть один в своей каморке, изменяя написанное в твоей книге под диктовку гнева и отчаяния. А когда придет старость, ты окажешься совсем одиноким, таким одиноким, что некому будет оплакать тебя после кончины.

Повернувшись к Адхаму, Идрис продолжал как безумный:

— А ты, жалкий, как сможешь ты жить самостоятельно, если тебе не на кого опереться и неоткуда ждать помощи? Чем поможет тебе в этой пустыне умение читать и считать? Ха–ха–ха!

Умейма все не переставала плакать, и это разозлило Адхама. Он сказал холодно:

— Уймись. Утирая глаза, она отозвалась:

— Не могу. Ведь я во всем виновата.

— Я виноват не меньше. Если бы я не проявил слабодушии, то не случилось бы того, что случилось.

— Нет, нет, это мой, и только мой, грех.

— Ты обвиняешь себя, чтобы избежать моих упреков, — сердито проворчал Адхам.

Умейма сконфуженно умолкла и низко склонила голову. По вскоре опять заговорила:

— Не думала я, что он так жесток.

— Я‑то хорошо знал его, и поэтому мне нет оправданий. Поколебавшись немного, Умейма спросила:

— Как же я буду тут жить, беременная?

— Да, непросто после Большого дома жить на пустыре. Но слезами горю не поможешь, придется нам построить хижину.

— Где? Он огляделся вокруг, задержался немного взглядом на хижине Идриса.

— Не стоит слишком удаляться от Большого дома, хотя это и вынуждает нас оставаться рядом с Идрисом. Одни на этом пустыре мы погибнем.

Подумав, Умейма согласилась с мужем:

— Да, и лучше, чтобы отец нас видел, быть может, его тронет наше бедственное положение.

Адхам вздохнул:

— Тоска меня гложет. Если бы не ты, я подумал бы, что все это происходит в кошмарном сне. Неужели сердце его охладело ко мне навсегда?! Я не стану оскорблять его, как Идрис. Увы, я ни в чем не похож на Идриса, а заслужил то же, что и он.

Умейма в сердцах воскликнула:

— Свет еще не видывал таких отцов, как твой!

— Прикуси язык, — одернул жену Адхам. Но ее это лишь распалило.

— Право же, я не совершила никакого преступления. Расскажи кому хочешь, что я сделала и какое понесла наказание, и, бьюсь об заклад, любой придет в изумление. Клянусь, такого отца еще не бывало в мире.

— Но в мире не бывало и такого человека, как он. Эта гора, и пустыня, и небеса знают его силу. Такие, как он, приходят в неистовство, когда кто — либо поступает наперекор их воле.

— При таком характере он скоро разгонит всех своих сыновей.

Оба замолчали. Кругом, на пустыре, не было видно ни одной живой души. Лишь вдалеке, у подножия горы, мелькали редкие фигуры прохожих. Солнце посылало горячие лучи с безоблачного неба, заливая бескрайние пески слепящим светом. На песке там и сям сверкали белые голыши и осколки стекла. На горизонте возвышалась гора Мукаттам, а к востоку от нее виднелась большая скала, похожая на голову человека, тело которого погребено в песках. У восточной стороны Большого дома стояла приземистая хижина Идриса, словно бросая своим невзрачным видом вызов дому. Весь пейзаж навевал уныние и страх, Умейма громко вздохнула и сказала:

— Трудненько нам придется. Адхам взглянул на Большой дом и отозвался:

— Я готов сделать все, чтобы для нас снова открылись эти ворота.

10.

Стали Адхам и Умейма строить себе хижину у западной стороны Большого дома. Камни для нее они приносили с Мукаттама. У подножия горы собирали куски жести. Доски и фанеру искали в аль-Атуфе, в Гамалийе и в Баб ан-Наср. Оказалось, что постройка хижины потребует больше времени, чем они рассчитывали. Л у них уже подошла к концу еда, захваченная Умеймой из Большого дома: сыр, яйца и патока. Адхам понял, что пора подумать о заработке. Он решил продать кое–что из своего дорогого платья и купить на эти деньги ручную тележку, чтобы развозить на ней для продажи батат, горох, огурцы и другие овощи — по сезону. Когда он стал увязывать платье в узел, Умейма с горя зарыдала, но муж не обратил внимания на ее слезы и с насмешкой сказал:

— Больше мне эти наряды не понадобятся. Разве не смешно торговать бататом, завернувшись в вышитый плащ из верблюжьей шерсти?!

Вскоре он уже шагал по пустырю, толкая свою тележку по направлению к Гамалийе, к той самой Гамалийе, которая не забыла еще его пышную свадьбу. Сердце у него сжималось, голос прерывался и крик, которым бродящие торговцы зазывают покупателей, застревал в горле. В глазах Адхама поили слезы. Не желая встречаться с людьми, которые его знали, он направился в самые отдаленные кварталы и ходил по ним, крича и предлагая свой товар, с утра до вечера, пока руки его не онемели, ноги не стерлись в кровь, а суставы не заныли. Трудненько ему было торговаться с женщинами, а еще труднее ложиться на голую землю где–нибудь под забором, чтобы перевести дух от усталости, или справлять нужду в каком–нибудь углу.

Жизнь казалась не взаправдашней. А прекрасный сад, имение и покои, выходящие окнами на Мукаттам, вспоминались как сказка. Адхам думал: «Нет ничего непреходящего на этом свете. Большой дом и недостроенная хижина, чудесный сад и ручная тележка, вчера, сегодня и завтра — все это нереально. Наверное, я хорошо сделал, поселившись на виду у Большого дома. Так я хоть не потеряю свое прошлое, как уже потерял настоящее и будущее. Ведь не было бы ничего удивительного, если бы я лишился памяти так же, как лишился отца и самого себя!»

А когда поздним вечером он возвращался к Умейме, ему некогда было отдыхать — надо было достраивать хижину. Однажды, проходя около полудня по кварталу аль-Ватавит, Адхам присел отдохнуть и задремал. Он очнулся, услышав шум оказалось, мальчишки хотели украсть его тележку. Вскочив на ноги, Адхам бросился за похитителями. Спасаясь от преследования, один из мальчишек опрокинул тележку, и огурцы рассыпались по земле. Мальчишки тем временем тоже бросились врассыпную, как саранча. Адхам пришел в неистовый гнев, и из уст его привыкших произносить только вежливые речи, полились потоки самой грязной брани. Он вынужден был ползать по земле на коленях, подбирая испачканные огурцы. Злость душила его, и он, как безумный, восклицал: «Почему гнев твой безжалостен, как испепеляющий огонь? Почему гордость тебе дороже родных сыновей? Как можешь ты жить в покое и довольстве, зная, что нас топчут ногами, словно букашек? О могучий, известны ли в твоем Большом доме снисхождение, милосердие и доброта?» Ухватившись за ручки своей тележки, он покатил ее прочь от проклятого квартала. Вдруг над ухом его раздался насмешливый голос:

— Почем огурцы, дядя?

Это был Идрис с его наглой ухмылкой. На сей раз, одетый в яркую полосатую галабею, с белой повязкой на голове, он выглядел щеголем. И хотя он не буянил и не шумел, а всего лишь насмешливо улыбался, свет померк в глазах Адхама. Он хотел было пройти, не останавливаясь, но Идрис загородил дорогу и, изображая изумление, спросил:

— Неужели такой клиент, как я, не заслуживает лучшего обращения?

— Оставь меня в покое, — нервно тряхнул головой Ад–хам.

— Разве приличествует таким тоном разговаривать со старшим братом? — продолжал издеваться Идрис.

Пытаясь сдержаться, Адхам проговорил:

— Послушай, Идрис, разве не достаточно того зла, которое ты мне уже причинил? Я не желаю больше с тобой знаться!

— Как можно?! Ведь мы соседи!

— Я не искал твоего соседства. Я хотел лишь остаться вблизи от дома, который…

— Из которого тебя выгнали!

Адхам умолк, лицо его побледнело от досады. А Идрис продолжал:

— Место, откуда ты изгнан, притягивает. Не так ли? Адхам не отвечал. Идрис погрозил ему пальцем.

— Ты мечтаешь вернуться в дом, хитрец. Ты слаб, но преисполнен хитрости. Так знай же, я не допущу, чтобы возвратился ты один, даже если небо обрушится на землю.

С раздувающимися от гнева ноздрями Адхам переспросил:

— Неужели тебе мало того, что ты со мной сделал?

— А тебе разве мало того, что ты сделал со мной? Я был любимцем всего дома, а ты стал причиной моего изгнания.

Причина твоего изгнания — твоя заносчивость. Идрис расхохотался.

— А причина твоего изгнания — твоя слабость. В Большом доме нет места ни силе, ни слабости! Отец твой — тиран. И силу, и слабость он допускает только в самом себе. Он силен до такой степени, что губит собственных детей! И слаб до такой — что женился на твой матери.

Адхам нахмурился и дрожащим голосом сказал:

— Пропусти меня. Приставай, если хочешь, к таким же силачам, как ты сам.

— Твой отец не дает спуску ни силачам, ни слабым. Я вижу, ты не хочешь его осуждать. Ты слишком хитер! И к тому же мечтаешь вернуться!

Взяв в руку огурец, он презрительно разглядывал его, говоря:

— Как это тебе взбрело на ум торговать какими–то грязными огурцами? Неужели ты не мог найти более достойного занятия?

— Мне оно нравится!

— Тебя заставила нужда. А твой отец наслаждается довольством и уютом. Подумай–ка, не лучше ли тебе принять мою сторону?

— Я не создан для той жизни, которую ты ведешь.

— Взгляни на мою галабею. Еще вчера в ней щеголял ее владелец без всякого на то права!

В глазах Адхама отразилось удивление.

— А как она досталась тебе?

— По праву сильного!

— Украл или убил… Я не верю, что ты мой брат, Идрис!

— Чему ты удивляешься, зная, что я сын Габалауи?!

Потеряв терпение, Адхам воскликнул:

— Уйди с дороги!

— Как будет угодно Вашей глупости. Идрис набил карманы огурцами, бросил презрительный взгляд на их владельца, плюнул на тележку и отправился восвояси.

Умейма ожидала Адхама, стоя у хижины. Пустырь был уже окутан мраком, и свечка внутри хижины светилась, как последняя искра надежды. А небо было усыпано яркими звездами, и в их свете Большой дом казался гигантским призраком. По молчанию мужа Умейма поняла, что ей лучше оставить его в покое. Она подала ему таз с водой умыться и чистую галабею. Адхам вымыл лицо и ноги, переменил одежду и сел на землю, прислонившись спиной к стене своего жилища. Жена приблизилась к нему с опаской, уселась рядышком и заискивающе проговорила:

— Если бы я могла переложить на свои плечи хоть частицу твоей усталости.

— Молчи, несчастье мое! — крикнул Адхам в сердцах, словно она сказала последнюю глупость.

Умейма поспешила забиться в дальний угол, но супруг ее уже не мог остановиться.

— Всю жизнь ты будешь мне напоминанием о моей глупости! — кричал он. — Будь проклят тот день, когда я тебя увидел.

Из темноты донеслось рыдание, но оно лишь распалило Адхама.

— Плачь, плачь. Может быть, со слезами из тебя выйдет часть подлости, составляющей основу твоего существа.

Он услышал плачущий голос:

— Все слова — ничто по сравнению с моей мукой.

— Скройся с глаз. Я не желаю терпеть твое присутствие. Он свернул в комок снятую с себя галабею и швырнул в нее.

— Мой живот! — охнула Умейма.

И тут же гнев Адхама остыл. Он испугался за жену. По его молчанию Умейма поняла, что худшее позади, и страдающим голосом проговорила:

— Как хочешь, я могу уйти совсем.

Поднялась и заковыляла прочь от хижины. Наконец Адхам не выдержал, крикнул:

— Хватит капризничать. Вернись!

Вглядываясь в ночную тьму, он увидел, как тень ее повернула обратно. Тогда он откинулся назад, оперся спиной о стену и устремил взор в небо. Его очень тревожило, не причинил ли он вреда Умейме, но гордость не позволяла спросить, как ее живот. Вместо этого он сказал:

— Помой огурцов на ужин.

11.

Вечерний отдых и здесь не лишен приятности. Правда, тут нет ни растений, ни воды и птицы не поют в ветвях, но сухая, бесплодная почва пустыни ночью странно меняет свой облик, дает богатую пищу воображению мечтателя. Над ним — купол небес, усеянный звездами. В хижине — женщина. Его одиночество полно значения. Печаль — как угли, присыпанные золой. Высокая стена дома дразнит тоскующее сердце. Этот всесильный отец, как заставить его услышать мой стон? Разум советует забыть прошлое. Но как забыть?! Ведь прошлое у нас одно. Поэтому я возненавидел свою слабость и проклял свое бессилие. Я примирился со страданием, оно стало моим постоянным спутником. Птица, которой никто не запрещает жить в саду, счастливее меня. Глаза мои истосковались по виду чистых струй, текущих между розовых кустов. Где аромат хенны и запах жасмина, где? Где душевный покой и звук свирели? О жестокий, полгода прошло. Когда же растопится лед твоей суровости? Издалека донесся противный голос Идриса, поющего: ««Чудеса, о Господи, чудеса». А вон и он сам разжигает огонь перед своей лачугой. В свете вспыхнувшего пламени видна жена Идриса с торчащим вперед животом. Она ходит туда–сюда, подавая мужу то еду, то питье. Идрис пьян, как всегда. В ночной темноте он обращает свою речь к большому дому:

— Настал час мулухийи^[7] и жареных кур, полейте их ядом, о жители дома!

И снова принимается петь.

Адхам огорченно вздохнул. «Всякий раз, как я сижу один в сумерках, является этот шайтан Идрис, разжигает свой огонь, кривляется и нарушает мое одиночество». В это время в дверях хижины показалась Умейма, и Адхам понял, что она все еще не ложилась спать. Беременность, бедность и тяжелая работа вконец замучили бедняжку. Кротким голосом Умейма спросила:

— Ты еще не ложишься?

— Дай хоть часок посидеть спокойно, раздраженно ответил Адхам. Тебе завтра рано вставать, ты так нуждаешься в oтдыхе…

— В одиночестве я вновь становлюсь, или почти становлюсь, господином — смотрю на небо и вспоминаю былые дни.

— Ах, если бы мне удалось встретить твоего отца, когда он выходит из дома или возвращается туда. Я бросилась бы к его ногам и умоляла бы о прощении.

— Сколько раз я тебе говорил, брось эти мысли. Таким путем мы не вернем его благосклонность.

Помолчав немного, Умейма тихо прошептала:

— Я думаю о судьбе того, кто у меня под сердцем.

— И я думаю о нем, хотя сам превратился в грязное животное.

— Ты лучший из людей!

— Я уже не человек, — грустно усмехнулся Адхам. — Как животное, я забочусь лишь о пропитании.

— Не печалься. Очень многие люди начинали как ты, а потом добивались благополучия, становились владельцами лавок и домов.

— Бьюсь об заклад, что беременность повлияла на твой рассудок!

Но Умейма не унималась:

— Ты станешь важным человеком, и ребенок наш вырастет в довольстве.

Адхам развел руками — женщине не докажешь — и спросил с насмешкой:

— Как же я этого достигну, с помощью бузы или гашиша?

— Трудом, Адхам.

С негодованием он возразил:

— Труд ради куска хлеба — проклятие из проклятий. В саду я жил по — настоящему, у меня не было других дел, кроме как играть на свирели да любоваться небом. А сегодня я всего лишь животное. С утра до вечера я толкаю перед собой тележку ради несчастной лепешки, которую я сжую вечером, чтобы к утру в теле моем было достаточно сил. Работа ради хлеба — худшее из проклятий. Истинная жизнь — в Большом доме, там, где не нужно работать ради пропитания, где царят радость, красота и довольство.

Внезапно раздался голос Идриса:

— Ты прав, Адхам, труд — это проклятие, унижение, к которому мы не привыкли. Разве я не предлагал тебе стать на мою сторону?

Обернувшись на звук голоса, Адхам увидел совсем близко от себя очертания Идрисовой фигуры. Негодяй подкрался незаметно в темноте и подслушал весь разговор, а теперь, видите ли, даже принял в нем участие. Адхам очень рассердился.

— Возвращайся в свою хижину, — сказал он Идрису. Но тот с притворной серьезностью продолжал:

— Я согласен с тобой в том, что труд — проклятие, несовместимое с достоинством человека.

— Но ты призываешь меня жить мошенничеством, а это худшее проклятие, это грязь.

— Если труд — проклятие, а мошенничество — грязь, то как же быть?

Адхам не пожелал отвечать и умолк. Не дождавшись ответа, Идрис заговорил сам:

— Может быть, ты хочешь есть свой хлеб, не трудясь? Но это неизбежно означает жить за счет других!

Адхам упорно молчал.

— Или ты хочешь, — продолжал допытываться Идрис, — жить в праздности, иметь кусок хлеба и чтобы при этом никто не страдал? — И отвратительно ухмыльнувшись, заключил: — В этом–то вся загадка, сын рабыни. Тут на него напустилась Умейма:

— Возвращайся в свою хижину и загадывай загадки шайтану.

Жена Идриса Наргис громко позвала мужа, и он пошел к себе, напевая: «Чудеса, о Господи, чудеса…» Умейма умоляюще обратилась к мужу:

— Не связывайся с ним, прошу тебя.

— Он свалился неожиданно мне на голову, и я не заметил, откуда он взялся.

Некоторое время оба молчали, находя в молчании успокоение своим взволнованным чувствам. Потом Умейма тихо заговорила:

— Сердце вещает мне, что из хижины нашей я сделаю дом, подобный тому, откуда мы изгнаны. В нем будет все — и сад, и соловьи. Наш сын обретет в нем и покой, ирадость.

Адхам поднялся с земли. На лице его блуждала невидимая в темноте улыбка. Отряхивая песок с галабеи, он вдруг сказал, передразнивая самого себя:

«Вот огурцы! Свежие, сладкие, слаще сахара!» А пот течет по моей спине, а мальчишки забавляются, потешаясь надо мной. Каждый день я сбиваю ноги в кровь ради нескольких жалких миллимов…

Он вошел в хижину, Умейма последовала за ним, говоря:

— Ничего, придет и к нам день радости и отдохновения.

— Если бы ты надрывалась, как я, у тебя не осталось бы времени мечтать.

И каждый из них улегся на свой набитый соломой тюфяк. Умейма тихонько воскликнула:

— Неужели Господь не может превратить нашу хижину в дом, подобный тому, откуда мы изгнаны?! Адхам, зевая, отозвался:

— У меня одна надежда — вернуться когда–нибудь в Большой дом.

Он зевнул еще громче и заключил:

— А труд — проклятие! Жена шепотом возразила:

— Может быть, от этого проклятия есть лишь одно спасение — труд.

12.

Однажды ночью Адхама разбудили тяжелые вздохи. Еще не проснувшись окончательно, различил он страдальческие всхлипывания Умеймы: «Ох, спина! Ох, живот!» Он сел на постели, стараясь разглядеть в темноте жену, потом сказал:

— Последние дни у тебя все время так: схватит, а потом отпускает. Зажги–ка свечку.

— Зажги сам, — ответила она со стоном, — на этот раз не отпустит.

Он встал, нащупывая свечу среди кухонной утвари. Зажег ее, укрепил на таблийе^[8] и увидел, что Умейма сидит на своей подстилке, опершись на руки, и стонет. Голова ее была запрокинута, и дышала она с трудом. Встревоженный, он сказал:

— Тебе каждый раз так кажется, когда ты чувствуешь боль.

— Нет, — ответила она, сморщив лицо, — я уверена, что на этот раз серьезно.

Он помог ей пододвинуться поближе к стене, чтобы опереться о нее спиной, и сказал:

— Похоже, срок твой наступил. Потерпи, пока я схожу в Гамалийю, приведу повитуху.

— Иди и не беспокойся обо мне. Который сейчас час? Адхам высунул голову наружу, поднял глаза к небу:

— Заря уже близко. Не бойся, я быстро обернусь.

И скорым шагом направился в Гамалийю. Вернулся он еще до того, как рассвело, ведя за руку — чтобы не оступилась — старую повитуху. Подходя к хижине, они услышали разрывающий тишину крик Умеймы. Сердце Адхама затрепетало, он ускорил шаг, повитуха еле за ним поспевала. Войдя в хижину, она скинула свою малайю^[9] и со смехом обратилась к Умейме:

— Вот радость–то! Потерпи немного, и станет тебе легко.

— Как ты? — спросил Адхам жену.

— Я, наверное, умру от боли, — ответила она, стеная. — Все тело мое разрывается, кости трещат. Не оставляй меня.

Но повитуха приказала Адхаму ожидать снаружи. Он вышел из хижины и заметил невдалеке тень. Еще не узнав, он догадался, кто это. В груди у него защемило. Идрис же с притворной заботой спросил:

— Еще не родила? Бедняжка. Моя жена, как ты знаешь, тоже недавно все это перенесла. Боль скоро пройдет, и ты получишь свою долю из рук судьбы, как я получил Хинд. Она прелестная девочка, только мочится и плачет не переставая. Потерпи.

— Все в руках божьих, — неохотно отозвался Адхам. Идрис коротко усмехнулся и спросил:

— Ты привел ей повитуху из Гамалийи?

— Да.

— Противная баба. Жадная. Я тоже ее приводил, но она слишком много запросила за свои услуги, и я ее прогнал. Теперь каждый раз, как я прохожу мимо ее дома, она осыпает меня проклятиями.

— Не следует так обращаться с людьми, — проговорил после некоторого колебания Адхам.

— О сын знатных родителей, твой отец научил меня обращаться с людьми грубо и жестоко.

Раздался громкий крик Умеймы. Казалось, боль раздирает ей внутренности. Не отвечая Идрису, Адхам поспешил к хижине, с тревогой прокричал в дверь: «Крепись!» И Идрис громким голосом повторил за ним:

— Крепись, о жена моего брата!

Адхам забеспокоился, как бы этот голос не напугал Умейму, но виду не показал и лишь предложил:

— Нам лучше отойти подальше от хижины.

— Пошли ко мне, я напою тебя чаем. Посмотришь на Хинд, увидишь, как она сладко спит.

Но Адхам уклонился от приглашения. В глубине души он проклинал дорогого братца. Идрис же заливался соловьем:

— Еще до наступления утра ты станешь отцом. Это большая перемена в жизни, она заставит тебя почувствовать, что значат те узы, которые твой отец рвет с такой легкостью и беззаботностью.

— Мне неприятен этот разговор, — нахмурился Адхам.

— Возможно, но ведь это главное, что нас обоих волнует. С мольбой в голосе Адхам проговорил:

— Идрис, зачем ты меня преследуешь? Ведь ты знаешь, что между нами не может быть дружбы.

Идрис в ответ громко расхохотался:

— Ах ты, бессовестный малыш. Ведь меня разбудили от сладкого сна вопли твоей благоверной. Но я не позволил себе рассердиться. Наоборот, встал и пришел предложить свою помощь, если потребуется. А отец твой, услышь он этот крик, лишь повернется на другой бок, потому что у него нет сердца.

— Против судьбы не пойдешь. Я прошу, не вмешивайся в мои дела. Я же в твои не вмешиваюсь.

— Ты ненавидишь меня, Адхам, не потому, что я повинен в твоем изгнании, а потому, что я напоминаю тебе о твоей слабости. Во мне ты ненавидишь свою грешную душу. У меня же больше нет причин ненавидеть тебя. Напротив, ты стал для меня утешением и развлечением. И не забывай, мы соседи. Мы первые поселились на этом пустыре, и дети наши будут ползать по нему бок о бок.

— Тебе доставляет наслаждение мучить меня.

Идрис не отвечал, и Адхам уже надеялся, что на этот раз он от него избавился. Но тот снова серьезным тоном спросил:

— Почему бы нам не помириться?

— Потому что я мирный торговец, а ты драчун и забияка.

Тут раздался громкий вопль Умеймы, и Адхам с мольбой поднял глаза к небу. Ночной мрак уже совсем рассеялся. Из–за горы вставало солнце.

— Сколь ужасна боль! — воскликнул Адхам.

— Сколь прекрасна чувствительность! — со смехом отозвался Идрис. — Воистину, ты создан управлять имением и играть на свирели.

— Ты смеешься, а мне больно!

— Тебе? Мне казалось, что больно твоей жене.

— Оставь меня в покое! — вскричал Адхам, не сдержавшись.

Но Идрис невозмутимо поинтересовался:

— Ты хочешь стать отцом, ничего за это не заплатив? Ты мудрец. Я хочу предложить тебе работу, которая позволит тебе сделать счастливыми своих детей. Ведь тот, при чьем появлении на свет мы присутствуем, первый, но не последний. Гордость наша будет удовлетворена лишь в том случае, если мы оставим после себя целую кучу потомков. Ты согласен?

— Уже рассвело. Шел бы ты спать.

Крики становились все громче и следовали один за другим непрерывно. Адхам наконец не вытерпел и пошел к хижине. Когда он был уже у порога, Умейма испустила глубокий вздох, прозвучавший, словно последний звук печальной песни. Просунув голову в дверь, Адхам спросил:

— Как там у вас?

Голос повитухи велел ему обождать. Сердце Адхама заколотилось от радостного предчувствия, ибо в голосе повитухи он уловил ноту торжества. И тут же она появилась в дверях и возвестила:

— Господь послал тебе двух сыновей!

— Близнецы?!

— Да поможет тебе Бог взрастить обоих!

Адхам услышал за спиной громкий смех Идриса и его противный голос:

— Ого, Идрис стал отцом дочери и дядей двух племянников.

На этот раз он действительно зашагал к своей хижине, распевая: «Где счастье, где удача, скажи мне, время…» А повитуха продолжала:

— Мать желает дать им имена Кадри и Хумам. Кадри и Хумам, Кадри и Хумам, — повторял Адхам вне себя от радости.

13.

Утирая лицо полой галабеи, Кадри сказал:

— Давай сядем, поедим.

Глядя на солнце, склоняющееся к западу, Хумам ответил:

— Давай, уже давно пора.

Они уселись на песок у подножия горы Мукаттам. Хумам развязал узел красного полосатого платка, достал хлеб, таамийю^[10] и лук, и они приступили к еде. Время от времени они поглядывали на своих овец, бродивших вокруг или лежавших на песке, пережевывая жвачку. Братья не отличались один от другого ни чертами лица, ни ростом. Но взгляд охотника, светившийся в глазах Кадри, придавал его облику резкость, отличавшую его от брата. Жуя лепешку, Кадри проговорил:

— Если бы весь этот кусок пустыни был наш, мы могли бы спокойно пасти овец и коз.

Хумам ответил с улыбкой:

— Но сюда приходят пастухи из аль-Атуфа, из Кафр аз-Загари и из Хусейнии. Мы можем подружиться с ними, и они не будут чинить нам вреда.

Кадри расхохотался так, что вместе со смехом изо рта его полетели крошки.

— Для тех, кто ищет их дружбы, у этих пастухов один ответ — тумаки.

— Но…

— Никаких «но», сын моего отца. Я знаю лишь один способ — хватай его за полу и бей по лбу так, чтобы он валился с ног.

— Поэтому у нас врагов не счесть.

— А зачем тебе их считать?

Хумам заметил козленка, отошедшего в сторону от стада, и засвистел. Животное остановилось, прислушалось и послушно повернуло назад. Хумам выбрал длинную стрелку лука, посолил и отправил в рот. С наслаждением жуя, он сказал:

— Поэтому мы всегда одни, не с кем поговорить.

— Зачем тебе говорить, если ты без умолку поешь?

— Но мне кажется, что и тебя одиночество иногда тяготит.

— Меня всегда что–нибудь тяготит.

Братья замолчали. Вдалеке показалась группа пастухов, возвращавшихся с Мукаттама в аль-Атуф. Пастухи пели. Один запевал, а остальные подтягивали. Хумам сказал:

— Этот участок пустыни — продолжение нашей улицы. А если бы мы пошли на север или на юг, то, наверное, совсем не вернулись бы.

Кадри звонко рассмеялся:

— И на севере, и на юге мы встретим людей, которые захотят меня убить, но ни один из них не посмеет задеть меня.

— Никто не может отрицать, что ты смел. Но не забывай, мы живем благодаря имени нашего деда и грозной славе нашего дяди, хотя мы с ним и враждуем.

Кадри поднял брови, не соглашаясь, но спорить не стал. Он устремил взгляд на Большой дом, возвышающийся вдали, как огромный туманный призрак, и задумчиво проговорил:

— Этот дом! Я не видел другого подобного. Стоит одиноко в пустыне, вблизи от кварталов, жители которых славятся неуживчивостью и буйным нравом. Хозяин его, конечно, человек необыкновенный — наш дед, ни разу не видевший своих внуков, хотя они живут от него в двух шагах.

Хумам тоже перевел взгляд на Большой дом.

— Отец наш говорит о деде не иначе как с почтением и благоговением, — заметил он.

— А дядюшка осыпает его проклятиями. Как бы то ни было, он наш дед.

— А какая нам от этого польза? Отец наш целыми днями ходит за своей тележкой, мать тоже в трудах с утра до глубокой ночи. Мы живем с овцами в пустыне, босые и полуголые. А он укрывается за высокими стенами, жестокосердый.

Братья закончили есть, Хумам стряхнул крошки с платка, сложил его и сунул в карман. Потом растянулся на спине, положив под голову руки, и стал глядеть в ясное, спокойное небо, наблюдая за кружащимися в нем коршунами.

Кадри встал и отошел в сторону помочиться.

— Отец говорит, — сказал он, — что раньше дед наш часто выходил из дома и проходил мимо нашего жилья, а теперь никто его не видит. Можно подумать, что он боится за себя.

— Как бы мне хотелось на него взглянуть, — мечтательно проговорил Хумам.

— Не думаю, что ты увидел бы что–то необыкновенное. Вероятно, он похож на нашего отца или на дядю, а то и на обоих сразу. Удивляюсь я нашему отцу, как может он восхвалять его после всего, что случилось?

— Видно, он очень его любит. Или считает понесенное наказание справедливым.

— А может, не перестает надеяться на прощение?

— Ты не понимаешь нашего отца. Он очень дорожит семейными узами.

— Уверяю тебя, — заявил Кадри, снова усаживаясь рядом с братом, — дед наш просто ненормальный и не достоин уважения. Если бы была в нем хоть капля доброты, как бы он мог проявлять такую необъяснимую черствость? Как и дядя наш, я считаю его чудовищем.

— Мне кажется, — возразил Хумам с улыбкой, — худшие черты в нем те самые, которыми гордишься ты, — сила и мощь.

— Он, — вскинулся Кадри, — получил эту землю в дар, не приложив никаких усилий, а потом возгордился и вознесся сверх меры.

— Но ведь ты сам недавно сказал, что даже валий не мог жить в этой пустыне один.

— Ты находишь в недавно услышанной нами истории оправдание его гневу против наших родителей?

— Ты гневаешься на людей и из–за более ничтожных причин.

Кадри схватил кувшин и стал жадно из него пить. Напившись, он воскликнул:

— Но чем виноваты внуки?! Почему мы должны пасти скот? Хотел бы я узнать, что написано в его завещании и что он уготовил нам?

Хумам вздохнул и задумчиво произнес:

— Богатство освобождает человека от трудов и забот, позволяет ему жить легко и весело.

— Ты повторяешь слова отца. Мы барахтаемся в грязи и мечтаем об игре на свирели в прекрасном саду. Честно признаюсь, наш дядя нравится мне больше, чем отец.

Хумам зевнул, потянулся и, вскакивая на ноги, сказал:

— Как бы то ни было, мы не последние люди на земле — у нас есть крыша над головой, и кусок хлеба, и овцы, мы продаем их молоко и мясо, а из шерсти мать вяжет нам одежду.

— А как же сад и свирель?

Хумам не ответил. Взяв палку, он пошел к стаду. Кадри тоже поднялся с земли и крикнул насмешливо, обращаясь к Большому дому:

— Ты оставишь нам наследство или и после смерти своей будешь карать так же, как караешь при жизни? Отвечай, Габалауи!

И эхо отозвалось: «Отвечай, Габалауи!»

14.

Братья заметили вдалеке человека, который направлялся в их сторону. Черты его разобрать было трудно, но, когда он подошел поближе, Кадри встрепенулся и красивые глаза его радостно заблестели. Хумам взглянул на брата с улыбкой, перевел взгляд на овец и промолвил словно про себя:

— Скоро стемнеет.

— Да пусть хоть рассветет, — беззаботно отозвался Кадри и, приветственно помахивая рукой, пошел навстречу медленно приближавшейся фигуре. Это была девушка, которая тяжело дышала, устав от дальней дороги и от того, что ноги ее все время увязали в песке. Ее красивые зеленые глаза глядели на братьев смело и весело. Она была закутана в малайю, которая оставляла открытой ее голову и шею. Ветер играл ее косами. Лицо Кадри утратило свою суровость, и радостно прозвучал его голос:

— Добро пожаловать, Хинд.

— Здравствуй, — нежным голосом откликнулась Хинд и, обернувшись к Хумаму, приветствовала его также: — Добрый вечер, братец.

— Добрый вечер, сестрица. Как поживаешь? — в свою очередь с улыбкой сказал Хумам.

Кадри взял девушку за руку и повел к большой скале, что возвышалась на расстоянии нескольких метров от места их отдыха. Они обошли скалу и остановились у ее склона, обращенного к Мукаттаму, где они были скрыты от глаз всех проходящих по пустыне. Кадри притянул Хинд к себе, обнял обеими руками и поцеловал долгим поцелуем. На мгновение девушка забылась, отдаваясь его ласке, но тут же высвободилась из объятий и, тяжело дыша, принялась оправлять на себе малайю. Острый взгляд Кадри впился в ее смеющиеся глаза. Внезапно какая–то мысль прогнала улыбку с лица Хинд, губки ее недовольно искривились.

— Я с трудом вырвалась из дома. Уф, так больше жить невозможно.

Кадри нахмурился.

— Не обращай внимания, — сказал он. — Наши родители глупы. Мой добрый отец — дурак, и твой злой родитель не умнее его. Они хотят передать нам по наследству свою ненависть друг к другу. Что за глупость! Скажи, как тебе удалось сбежать?

— День прошел как всегда, — отвечала Хинд. — Мать с отцом без конца бранились. Он раз или два влепил ей пощечину. Она нещадно ругала его и излила свою ярость на посуду, расколотив несколько горшков. Сегодня она этим ограничилась. А бывает, в ответ на побои она вцепляется отцу в волосы. Он, конечно, легко с ней справляется, и она проклинает его на чем свет стоит. Но если он пьян — с ним лучше не связываться. Часто у меня возникает желание удрать из дому, я ненавижу эту жизнь. Я забиваюсь в угол и плачу, пока глаза не опухнут от слез. Сегодня я дождалась, когда отец оделся и ушел, схватила малайю, а мать, как всегда, встала на пороге и не хотела меня пускать. Но я все же вырвалась.

Держа ее руку в своих, Кадри спросил:

— Она не догадывается, куда ты ходишь?

— Не думаю. Да и не важно, она все равно не осмелится сказать отцу.

— А что ты будешь делать, если он узнает?

Хинд засмеялась, но в смехе слышалась растерянность:

— Я его не боюсь, хотя он и суров. Я даже люблю его. И он, несмотря на свой грубый нрав, искренне любит меня. Я даже уверена, что ничего дороже меня для него на свете нет. Может быть, именно поэтому мне так трудно.

Кадри уселся на песок и усадил рядом с собою Хинд. Поцеловал ее в щеку и сказал:

— У моего отца характер легче, чем у твоего. Однако он выходит из себя при всяком упоминании о брате. Он не признает за ним ни одного хорошего качества.

Слова Кадри напомнили девушке о том, как ее отец отзывается о брате, и, смеясь, она сказала:

— Твой отец ругает моего за грубость, а мой твоего — за доброту. Но главное, они ни в чем не согласны друг с другом.

Кадри вскинул голову, проговорил с вызовом:

— Но мы сделаем так, как нам хочется.

Глядя на юношу с любовью и нежностью, Хинд отозвалась:

— Мой отец всегда поступает так, как ему хочется.

— Я многое могу. Скажи, чего желает для тебя твой пьяница отец?

Хинд невольно рассмеялась и сказала протестующе, но в то же время ласково:

— Говори о моем отце уважительно. Ущипнула Кадри за ухо и продолжала:

— Я много раз задавала себе вопрос, какой судьбы он мне желает. Иногда мне кажется, что он вообще не хочет выдавать меня замуж. — Кадри взглянул на нее недоверчиво. — Однажды я видела, как он бросил гневный взгляд на дом деда и воскликнул: «Он обрек на унижение своих сыновей и внуков! Неужели и внучку ждет та же судьба? Для Хинд нет иного подобающего ей места, кроме как в этом наглухо запертом доме». А в другой раз он сказал моей матери, что один футувва из Кафр аз-Загари сватается ко мне. Мать обрадовалась, а он на нее заорал: «Дура бестолковая! Кто такой этот футувва? Самый последний слуга в Большом доме благороднее его!» Мать робко спросила: «Кого же ты считаешь достойным твоей дочери?» А он ей в ответ: «Об этом знает тиран, укрывающийся за стенами своего дома. Она его внучка, и на земле у нее нет родственников! Я желаю ей мужа такого, как я». Мать сказала: «Видно, ты хочешь, чтобы она была несчастна, как и ее мать». Он накинулся на нее со звериной яростью и стал бить. Еле–еле ей удалось вырваться и убежать.

— Он просто безумец!

— Он ненавидит деда и проклинает его, но в глубине души гордится тем, что у него такой отец.

Задумчиво похлопывая себя ладонью по колену, Кадри проговорил:

— Возможно, мы были бы счастливее, если бы этот человек не был нашим дедом…

— Возможно, — печально откликнулась Хинд.

С той же силой, которая звучала в его словах, Кадри привлек ее к своей груди и не отпускал до тех пор, пока нежность и страсть не отогнали докучливые мысли.

— Дай сюда твои губы, — шепнул он.

А в это время Хумам, поднявшись со своего места у скалы, легким шагом направился к стаду. По лицу его бродила застенчивая и грустная улыбка. Ему казалось, что весь воздух вокруг напоен дыханием любви и что любовь эта предвещает трагедию. Но он уговаривал самого себя: «Лицо брата смягчается и светлеет в тени этой скалы, только здесь он бывает таким. И кто из нас в силах противиться волшебству любви, кто способен устоять перед нею?»

Небеса померкли, словно сдаваясь на милость всепобеждающему чувству, и стихли дуновения предзакатного ветерка. Медленно, как последняя прощальная песня, наползали сумерки. Хумам заметил, что козел вскакивает на козочку, и подумал: «Мать обрадуется, когда эта козочка принесет приплод, а вот рождение человека может обернуться несчастьем. Мы прокляты еще до того, как появились на свет. Самая нелепая вражда — это вражда между братьями. До каких пор будем мы страдать от этой ненависти?! Если бы прошлое было забыто, как засияло бы настоящее. Но мы так и будем устремлять взоры на Большой дом, источник и нашей гордости, и наших мучений». Он вновь бросил взгляд на козла и козочку и улыбнулся. Насвистывая и размахивая посохом, он обходил стадо, а когда повернулся лицом к большой молчаливой скале, ему пришла мысль, что ей–то безразлично все сущее на земле.

15.

Умейма, как обычно, проснулась чуть свет и принялась будить Адхама, который, охая и вздыхая, наконец поднялся. Все еще не придя в себя ото сна, он прошел в соседнюю комнатку, где спали Кадри и Хумам. Их лачуга, теперь подновленная, имела вид маленького домика, к окружавшей ее стене примыкал загон для овец. По стене вился плющ, оживлявший весь вид дома, и это было главным свидетельством того, что Умейма еще не потеряла надежды сделать свое жилище более привлекательным, способным сравниться с Большим домом. Тем временем мужчины вышли во двор, к умывальнику, сделанному из простой жестянки, наполненной водой. Умывшись, они надели рабочую одежду. Из жилища доносился запах дыма от очага, был слышен плач младших братьев… Наконец они уселись за таблийю, установленную перед входом в лачугу, и принялись есть вареные бобы прямо из котелка. В этот утренний час уже чувствовалось приближение осени, но закаленным, крепким телам были не страшны холодные порывы ветра.

Вдалеке виднелась лачуга Идриса: она тоже стала больше и обросла пристройками. Что же касается Большого дома, то он по–прежнему стоял, погруженный в молчание, как будто его обитателям не было никакого дела до того, что происходило за стенами.

Пришла Умейма с кувшином парного молока и, поставив его на стол, села рядом с мужчинами. Кадри тут же насмешливо спросил ее:

— А почему ты не носишь продавать молоко в дом нашего достопочтенного деда?

Адхам взглянул на сына, резким движением повернув в его сторону седеющую голову, и сказал:

— Ешь да помалкивай! Большего мы от тебя не требуем!

— Настало время мариновать лимоны, оливки и зеленый перец, — жуя бобы, проговорила Умейма. — Раньше, Кадри, ты любил заниматься этим делом и всегда помогал мне.

Помедлив, Кадри ответил:

— Когда мы были маленькими, мы радовались любому пустяку.

— Что же мешает тебе радоваться теперь, Абу Зейд аль-Хиляли^[11]? — ставя кувшин на место, спросил его Адхам. Кадри засмеялся, но ничего не ответил. В разговор вступил Хумам:

— Скоро базарный день. Надо бы отобрать лучших овец.

Мать одобрительно кивнула, а отец, обращаясь к Кадри, сказал:

— Кадри, не будь таким грубым. Ведь все окрестные жители на тебя жалуются. Боюсь, как бы ты не пошел по стопам своего дядюшки!

— Может быть, моего дедушки?!

В глазах Адхама блеснул огонек гнева.

— Не говори плохо о дедушке! Разве я когда–нибудь позволил себе сказать о нем грубое слово? И потом, тебе–то он, кажется, ничего плохого не сделал?

Кадри с ненавистью в голосе проговорил:

— Раз он причинил зло тебе, значит — и нам!

— Замолчи, сделай одолжение!

— Это из–за него мы живем в нужде. И дочь моего дяди обречена на такую же участь.

Адхам нахмурился:

— Что нам до нее! В ее несчастьях виноват ее отец!

— Несправедливо, — с горячностью возразил Кадри, — чтобы женщины нашего рода росли и жили чуть ли не под открытым небом. Скажи, наконец, кто захочет жениться на такой девушке?

— Пусть хоть сам сатана! Нам–то какое дело?! Она наверняка такая же бессердечная, как и ее отец!

Адхам взглянул на жену, как бы ища поддержки. И Умейма кивнула в подтверждение его слов. А Адхам, сплюнув, добавил:

— Будь они прокляты: и она, и ее отец! Хумам, обращаясь ко всем, спросил:

— Вам не кажется, что этот разговор только аппетит портит?

— Не преувеличивай, Хумам, — ласково отозвалась Умейма. — Самые счастливые минуты — это когда мы собираемся все вместе.

Тут до их слуха донесся громовой голос Идриса, который осыпал кого–то проклятиями и оскорблениями. Адхам с отвращением произнес:

— Ну вот, началась утренняя молитва!

Он дожевал последний кусок и, встав из–за стола, пошел к своей тележке. Крикнул всем: «Счастливо оставаться!» — и зашагал по направлению к Гамалийе, толкая тележку перед собой. Хумам тоже поднялся и пошел по боковой дорожке к загону. Сразу же послышалось блеяние овец и топот копыт. Тут же поднялся и Кадри, взял свою палку, помахал ею, прощаясь с матерью, и пошел вслед за братом…

Когда они проходили мимо лачуги Идриса, тот с издевкой спросил их:

— Почем нынче овечка, молодцы?

Кадри смело выдержал нахальный взгляд дядюшки, в то время как Хумам отвел глаза в сторону. А Идрис продолжал:

— Что ж, никто так и не соизволит мне ответить? А, сыновья торговца овощами?

— Если тебе нужно, иди на базар и покупай! — вспылил Кадри.

Идрис, гогоча, продолжал приставать:

— А если мне хочется приобрести одну из вашего стада? В это время из лачуги послышался голос Хинд:

— Отец! Не надо скандалить!

— Ты бы занималась своими делами! — шутливым тоном ответил дочери Идрис.

— Я сам разберусь с сыновьями рабыни.

— Мы не трогаем тебя, и ты нас не тронь! — сказал Хумам.

— А, узнаю голос твоего отца. Ты таков же, как и он, молодец среди овец, а против молодца сам овца!

— Отец приказал нам не отвечать на твои издевательства, — сдерживая гнев, ответил Хумам.

— Да хранит его Аллах! — громко захохотал Идрис. — Если бы не его приказ, было бы мне худо.

Потом сердито проговорил:

— Но вы, двое, учтите, что вы живете спокойно только благодаря моему имени. Будьте вы все прокляты! Убирайтесь с глаз долой!

Братья отправились своей дорогой… Они долго шли, время от времени взмахивая своими палками. Хумам, бледный от пережитого волнения, никак не мог успокоиться и сказал Кадри:

— Какой мерзкий тип! Даже в такую рань от него пахнет вином!

— Он много говорит, но еще ни разу не причинил нам зла, — промолвил Кадри.

Хумам запротестовал:

— Но он уже не раз таскал у нас овец!

— Он пьяница! Но, к сожалению, он наш дядя. И от этого никуда не денешься.

Братья помолчали… Они были уже совсем близко от большой скалы. По небу плыли редкие облачка, лучи солнца освещали бескрайние пески. Хумам не мог сдержаться и сказал брату:

— Ты совершишь большую ошибку, если свяжешь себя с ним!

Глаза Кадри гневно сверкнули:

— Обойдусь без твоих советов! Хватит с меня отца! Хумам, который все еще не пришел в себя после ругани Идриса, проговорил:

— Наша жизнь и так не легка! Не осложняй ее новыми трудностями!

— Вы сами выдумываете себе трудности, сами и справляйтесь с ними, а я буду жить так, как мне хочется!

Они уже дошли до того места, где обычно паслись овцы, и Хумам снова спросил:

— А ты уверен, что тебе не придется раскаиваться в своих поступках?

Схватив брата за плечо, Кадри крикнул:

— Ты просто завидуешь мне!

Хумам никак не ожидал услышать такое, хотя и привык к выходкам и вспышкам Кадри. Он снял со своего плеча его руку и вздохнул:

— Спаси нас, Господи!

Скрестив руки на груди, Кадри насмешливо покачал головой, а Хумам продолжал:

— Ладно, больше я не стану ничего говорить. Ты ведь все равно не признаешься, что не прав, или признаешься, когда будет уже поздно.

Он повернулся и пошел в тень, отбрасываемую скалой, а Кадри с нахмуренным лицом продолжал стоять под палящими лучами солнца.

16.

Семья Адхама мирно сидела за ужином перед входом в лачугу. Ночная тьма освещалась лишь слабым светом звезд. Вдруг произошло нечто такое, чего жители пустыря не видывали со времен изгнания Адхама: ворота Большого дома отворились и из них вышел человек с фонарем в руке. Все взоры устремились к этому фонарю, от удивления языки прилипли к гортаням. Человек с фонарем был словно одинокая звезда, плывущая во мраке. Когда же он прошел половину пути от Большого дома до хижины, Адхам, вглядевшись в слабо освещенную фонарем тень, ахнул:

— Это же дядюшка Керим, бавваб^[12] из Большого дома.

Все еще больше удивились, когда поняли, что он направляется именно к ним. Сидящие разом поднялись, застыв в изумлении, кто с лепешкой в руке, а кто и с куском, застрявшим в горле. Мужчина наконец подошел совсем близко и, подняв руку, поздоровался:

— Добрый вечер, господин Адхам!

Адхам при звуке голоса, который он не слышал двадцать лет, задрожал. Он вспомнил голос отца, запах жасмина и хенны, перенесенные им горести и печали, и земля поплыла у него под ногами. С трудом сдерживая слезы, он проговорил:

— Добрый вечер, дядюшка Керим! Мужчина ответил, не скрывая волнения:

— Надеюсь, вы все в добром здравии?

— Слава Аллаху, дядюшка Керим!

— Я бы с удовольствием поговорил с тобой, но мне поручено лишь передать, что господин желает немедленно видеть твоего сына Хумама.

Воцарилось молчание, члены семьи обменивались недоуменными взглядами. Вдруг раздался голос:

— Одного Хумама?

Все разом обернулись и с возмущением посмотрели на Идриса, который, как оказалось, стоял тут же, рядом, и слушал, что говорит дядюшка Керим. Но бавваб больше не сказал ни слова, повернулся, помахал на прощание рукой и зашагал к Большому дому, оставив всех стоять в темноте. Идрис поспешил за ним, крича:

— Ты так и не ответишь мне, негодяй?!

Кадри же, очнувшись от замешательства, спросил, не скрывая злобы:

— Почему же одного Хумама?

— Да, да, почему одного Хумама? — повторил следом за ним Идрис.

Адхам, давая выход охватившим его растерянности и недоумению, накинулся на Идриса:

— Иди к себе и оставь нас в покое!

— В покое?! Я стою там, где мне хочется!

Хумам молча обернулся в сторону Большого дома, сердце его так сильно стучало, что ему казалось, стук этот эхом отдается на Мукаттаме. Отец, голосом, в котором звучала покорность судьбе, сказал:

— Иди, сынок, к дедушке с миром! Услышав это, Кадри спросил с вызовом:

— А я? Разве я тебе не такой же сын?!

— Не уподобляйся Идрису, Кадри. Разумеется, ты мне такой же сын. Но я не виноват, ведь не я приглашаю.

Тут в разговор вмешался Идрис, все еще стоявший рядом:

— Однако ты не должен допускать, чтобы одного брата ставили выше другого!

— Это тебя не касается. Иди, Хумам. Ты должен пойти! А потом, я уверен, наступит и черед Кадри.

Идрис, собираясь наконец уйти, проговорил:

— Ты, Адхам, такой же несправедливый отец, как и твой собственный! Бедный Кадри! Почему он наказан без вины? В нашей семье кара всегда падает на лучших сынов. Будь она проклята, эта сумасшедшая семья!

Он повернулся и вскоре исчез в темноте. Кадри воскликнул:

— Ты несправедлив ко мне, отец!

— Не обращай внимания на то, что он сказал. Иди сюда, а ты, Хумам, ступай.

— Я хотел бы, — преодолевая смущение, сказал Хумам, — чтобы со мной пошел брат.

— Он последует за тобой. Кадри в бешенстве прокричал:

— Почему такая несправедливость? Почему он предпочел его мне? Он так же не знает его, как и меня! Почему же именно его он позвал?

Адхам подтолкнул Хумама:

— Иди!

Хумам отправился, а Умейма прошептала ему вслед:

— Да сохранит тебя Бог!

Она, обливаясь слезами, обняла Кадри, но тот высвободился из ее объятий и побежал вслед за Хумамом. Адхам прикрикнул на него:

— Вернись, Кадри! Подумай о своем будущем! Никакая сила меня не вернет! — злобно отозвался Кадри.

Умейма громко заплакала. Вслед за ней в доме захныкали малыши.

Кадри, ускорив шаг, нагнал брата и увидел неподалеку от него фигуру Идриса, который шел, держа за руку Хинд. Когда они подошли к воротам Большого дома, Идрис подтолкнул Кадри, чтобы тот стал слева от Хумама, а Хинд поставил справа от него, затем, отступив немного назад, прокричал:

— Эй, дядюшка Керим! Открывай! Внуки пришли увидеться с дедом!

Ворота отворились, появился Керим с фонарем в руке:

— Мой господин просит Хумама войти!

— А вот его брат Кадри! — воскликнул Идрис. — А это — Хинд, как две капли воды похожая на мою мать, которая умерла в слезах.

Дядюшка Керим вежливо сказал:

— Ты же знаешь, господин Идрис, что в этот дом может войти лишь тот, кому это дозволено, — и указал на Хумама.

Хумам вошел. За ним, держа за руку Хинд, последовал Кадри. Но вдруг из глубины сада раздался так хорошо знакомый Идрису властный голос:

— Эй вы двое! Ступайте прочь, презренные!

Кадри и Хинд словно приросли к земле. Ворота закрылись. Идрис обхватил детей своими ручищами и переспросил дрожащим от гнева голосом:

— Что значит «презренные»?

Хинд заплакала, а Кадри резко обернулся к Идрису и скинул его руки с себя и с Хинд, которая тотчас же убежала и скрылась во тьме. Идрис отпрянул назад, размахнулся и ударил Кадри кулаком. Несмотря на всю силу удара, юноша сумел удержаться на ногах и в свою очередь нанес Идрису еще более мощный удар. Жестокая, немилосердная схватка завязалась под стенами Большого дома.

— Я убью тебя, сын блудницы! — Я сам убью тебя!

Тумаки градом сыпались с обеих сторон, пока у Кадри не потекла кровь из носа и изо рта Тут примчался Адхам и закричал:

— Отпусти моего сына, Идрис!

— Я прикончу этого негодяя! — прорычал в ответ Идрис.

— Не смей! Если ты причинишь ему зло, тебе не жить! Прибежавшая мать Хинд бросилась к мужу, причитая:

— Хинд убежала! Скорее, Идрис, догони ее, пока не поздно!

Адхам кинулся разнимать дерущихся.

— Идрис, опомнись, он ни в чем не виноват он ее не трогал! Хинд честная девушка, а ты ее так напутал, что она сбежала! Теперь скорей догоняй ее!

Адхам схватил за руку Кадри, и они заторопились домой, где Умейма не находила себе места от отчаяния и была близка к обмороку. А Идрис бросился бежать со всех ног, и в темноте был слышен лишь его голос, зовущий Хинд.

17.

Ночь в саду удивительно меняла свой облик, становясь прохладной и благоуханной. Воздух был напоен ароматами цветов и растений. Хумам шел за дядюшкой Керимом по обсаженной кустами жасмина аллее, которая вела к саламлику^[13]. Потрясенный окружающей его красотой, юноша испытывал одновременно гордость, и печаль, и глубокую любовь к этому месту. Он чувствовал, что приближается решительная минута его жизни. Сквозь ставни некоторых окон пробивался свет. Яркая полоса света, падавшего из открытой двери, стелилась по садовой дорожке. Сердце Хумама гулко забилось, когда он попытался представить себе жизнь, протекавшую за этими окнами. Какова она и кто обитатели этого дома? Сердце его заколотилось еще сильнее, когда он осознал удивительную истину ведь он отпрыск этого дома, частица этой жизни. И он здесь для того, чтобы встретиться с ней лицом к лицу. Именно для этого пришел он сюда, одетый в простенькую синюю галабею и поношенную такию^[14], ступая босыми ногами по земле.

Они поднялись по лестнице в саламлик, свернули направо и очутились перед маленькой дверью, за которой была еще одна лестница. Молча, затаив дыхание Хумам взошел по ступенькам и очутился в большой зале, освещенной лампадой, подвешенной на цепи к расписанному потолку. Керим подвел юношу к большой закрытой двери, и Хумам подумал: «Возможно, на этом самом месте двадцать лет назад стояла моя мать, наблюдая за тем, как отец пробирается в покои Габалауи… Какое ужасное воспоминание!»

Дядюшка Керим осторожно постучал в дверь, испрашивая разрешения войти, затем легонько толкнул створку и, отойдя в сторону, подтолкнул Хумама вперед. Юноша вошел, испытывая страх и робость. Он не услышал звука закрываемой за ним двери, глаза его различали лишь неясный свет, исходивший из углов и с потолка комнаты. Потом он разглядел у стены напротив диван, а на нем сидящего человека. Хумам никогда не видел своего деда, но он ни на мгновение не усомнился в том, что это он. Кем же еще мог быть этот великан, как не его дедом, о котором он слышал столько удивительного! Хумам приблизился к дивану и встретился глазами со взглядом деда. Исходящая из этого взгляда властность заставила Хумама забыть обо веем на свете и в то же время вселила в его сердце спокойствие и уверенность. Он склонился, почти коснувшись лбом края дивана, и протянул руку. Дед подал ему свою, и Хумам, благоговейно поцеловав ее, с неожиданной смелостью сказал:

— Добрый вечер, дедушка!

Зычный, но ласковый голос ответил ему:

— Добро пожаловать, сынок, садись!

Хумам осторожно примостился на краешке стула, стоявшего справа от дивана.

— Располагайся удобнее.

С радостно бьющимся сердцем Хумам, бормоча слова благодарности, уселся поглубже. Воцарилось молчание. Юноша, потупив взор, рассматривал узоры ковра у себя под ногами. Он ощущал на себе взгляд деда, как ощущает человек падающие на него лучи солнца. Вдруг внимание его привлекла ниша в стене. В груди у него защемило, когда он заметил в ней дверцу. Дед спросил:

— Что знаешь ты об этой дверце?

У Хумама затряслись поджилки. Потрясенный проницательностью деда, он, заикаясь, ответил:

— Я знаю, что она положила начало нашим несчастьям.

— А что ты думал о своем деде, слушая эту историю? Юноша открыл рот, но дед перебил его:

— Говори только правду!

Резкий тон испугал Хумама, и он постарался говорить как можно искренней:

— Поступок отца показался мне большой ошибкой, а кара, которая его постигла, чрезмерно суровой.

— Ну что ж, — улыбнулся Габалауи, — ты довольно правдиво описал свои чувства. Я ненавижу ложь и обман и изгоняю из своего дома всякого, кто замарает себя ложью.

Глаза Хумама наполнились слезами, а дед проговорил:

— Ты показался мне неиспорченным, чистым юношей. Поэтому я и позвал тебя.

— Спасибо, господин, — глотая слезы, прошептал Хумам.

— Я решил, — спокойно продолжал Габалауи, — тебе единственному из всех дать возможность пожить в Большом доме. Здесь ты женишься и начнешь новую жизнь.

Сердце Хумама, опьяненное радостью, бешено заколотилось. Он ожидал продолжения этой речи, звучавшей для него как сладостная мелодия. Но дед молчал. После некоторого колебания Хумам промолвил:

— Благодарю тебя за твою доброту.

— Ты ее заслужил.

Не решаясь оторвать глаз от узора на ковре и взглянуть на деда, Хумам все же спросил:

— А моя семья?

В тоне Габалауи прозвучал упрек:

— Я ясно выразил свою волю.

— Они тоже заслуживают твоего снисхождения и милости, — умоляюще произнес Хумам.

Тон Габалауи сделался еще более холодным:

— Разве ты не слышал, что я сказал?

И, давая понять, что разговор окончен, дед заключил:

— Иди попрощайся с ними и возвращайся сюда. Хумам поднялся с места, поцеловал руку деда и вышел.

Дядюшка Керим ожидал его за дверью. В полном молчании они тронулись в обратный путь. Выходя из саламлика, Хумам увидел на дорожке сада в полоске света девушку, которая тотчас же скрылась. Однако он успел разглядеть ее грациозную, стройную фигуру и вспомнил слова деда: «Ты будешь жить в этом доме и женишься здесь». Вот на такой девушке! И начнется жизнь, о которой рассказывал отец! Как посмеялась над ним судьба! И каково ему после той, прежней жизни шагать целыми днями, толкая перед собой ручную тележку! Счастливая возможность, что мне открылась, похожа на сон, сон, который снится отцу вот уже двадцать лет. Но как тяжело у меня на сердце!

18.

Хумам вернулся к хижине, где вся семья в нетерпении ожидала его. Мать и братья устремили на вошедшего полные любопытства взгляды, а Адхам, задыхаясь от волнения, спросил:

— Ну что, сынок?

Хумам заметил, что у Кадри перевязан глаз, и подошел к нему узнать, что случилось.

— Твой брат серьезно подрался с этим человеком, — пояснил Адхам, кивая в сторону хижины Идриса.

— И все это из–за несправедливых и жестоких слов, которые были сказаны обо мне в Большом доме, — кипя негодованием, отозвался Кадри.

— Что там происходит? — спросил Хумам, указывая на жилище Идриса.

— Они ищут свою сбежавшую дочь.

— А виноват во всем наш дед, это безжалостное чудовище! — снова вскричал Кадри.

— Говори потише, — умоляюще обратилась к сыну Умейма.

Но Кадри еще больше распалился.

— Чего ты боишься? Ты боишься, что не сбудется твоя мечта о возвращении? Но она и так не сбудется. Можешь мне поверить, ты не покинешь эту лачугу до самой смерти.

— Прекрати вопить, — вскипел Адхам. — Ты сошел с ума, клянусь создателем. Уж не желаешь ли ты последовать за сбежавшей девчонкой?!

— И последую!

— Замолчи! Мне надоели твои глупости. Умейма горестно проговорила:

— Не будет нам житья рядом с Идрисом после того, что произошло.

— Так с чем же ты вернулся? — снова обратился Адхам к Хумаму.

Хумам, голосом, в котором не было и следа радости, отозвался:

— Дед пригласил меня жить в Большом доме.

Адхам ожидал услышать еще что–нибудь, но, не дождавшись продолжения, с отчаянием воскликнул:

— А мы? Что он сказал о нас?

— Ничего, — печально качая головой, сказал Хумам. Смех, которым отозвался на это слово Кадри, напоминал укус скорпиона. Он спросил брата с издевкой:

— Так зачем же ты явился? Действительно, подумал Хумам, зачем я явился? Наверное, лишь затем, что такие, как я, не могут наслаждаться счастьем в одиночку. И грустно промолвил:

— Я много говорил ему о вас.

— Весьма признательны. Но отчего же все–таки он предпочел тебя нам?

— Ты прекрасно знаешь, что я здесь ни при чем.

— Нет сомнения, сынок, вздохнул Адхам, ты лучший из нас.

— А ты, отец, с горячностью воскликнул Кадри, чем хуже ты, всегда вспоминающий своего отца лишь добром, хотя он этого и не заслуживает?!

— Ты ничего не понимаешь, Кадри.

— Да этот человек хуже сына своего, Идриса! Умейма с мольбой схватила Кадри за рукав:

— Ты надрываешь мне сердце, сынок, а себе не оставляешь никакой надежды.

— Надежда только здесь, на пустыре. Поймите вы это наконец и успокойтесь. Перестаньте возлагать надежды на этот проклятый дом. Я не боюсь ни пустыря, ни самого Идриса. На каждый его удар я могу ответитьдесятью. Плюньте на Большой дом и живите спокойно.

Слова Кадри заставили Адхама задуматься. Разве может жизнь вечно оставаться такой? И почему, о отец, ты пробудил в наших душах стремление к тебе прежде, чем согласился простить нас? Что может смягчить твое сердце, если даже все эти долгие годы его не смягчили? Что пользы надеяться, если все перенесенные страдания не оправдали нас в глазах того, которого мы все любим, и не снискали нам его милости? Вслух же он сказал:

— Так с чем же ты пришел к нам, Хумам?

Хумам смущенно объяснил, что дед велел ему попрощаться с семьей и после этого возвращаться.

Умейма, как ни пыталась, не сумела сдержать рыданий, а Кадри злобно бросил:

— Чего же ты ждешь?

Тут Адхам решительно сказал:

— Иди, Хумам! Иди с миром, и да хранит тебя Господь!

— Да, да, — с притворной серьезностью подхватил Кадри, — иди, герой, и не обращай ни на кого внимания!

— Не смей издеваться над братом, — строго прикрикнул на сына Адхам, — он лучший из нас!

— Он хуже всех нас, — отрезал Кадри. Молчавший все это время Хумам воскликнул:

— Если я решу остаться, то не ради тебя, Кадри!

— Иди и не раздумывай, — заявил Адхам.

— Да, да, иди с миром, — сквозь слезы пролепетала Умейма.

— Нет, мама, я не пойду.

— Да ты в своем уме, Хумам? — удивился Адхам.

— Это слишком серьезно, отец, надо все обдумать и обсудить.

— Здесь не о чем думать. И не вводи меня в новый грех. Указывая на хижину Идриса, Хумам решительно сказал:

— Мне кажется, грядут события. Кадри насмешливо заметил:

— Если ты не можешь защитить даже самого себя, то к чему беспокоиться о других?

— Лучшее, что я могу сделать, — презрительно откликнулся Хумам, — это не обращать внимания на твои слова.

— Иди же, Хумам, — взмолился Адхам. Направляясь к хижине, Хумам промолвил:

— Я остаюсь с тобой.

19.

Лишь узкая полоска вечерней зари догорала на небе. Кругом не было видно ни души. Кадри и Хумам остались в пустыне наедине со своими овцами. За целый день братья не сказали друг другу ни слова. Полдня Кадри где–то пропадал, и Хумам догадывался, что он разыскивает следы Хинд. Ему одному пришлось пасти стадо, сидя в тени скалы.

Внезапно, это прозвучало как вызов, Кадри спросил брата:

— Скажи мне, какое решение ты принял: идти к деду или оставаться?

— Это мое дело, — нехотя ответил Хумам.

Ответ его вызвал у Кадри приступ злобы, лицо его помрачнело, как мрачнеет гора Мукаттам в вечерних сумерках.

— Почему ты остался? И когда уйдешь? Когда наконец наберешься смелости объявить о своем решении?

— Я остался, чтобы разделить с семьей страдания, которые ты причиняешь своим неразумным поведением.

— Этими словами ты прикрываешь свою зависть ко мне, — усмехнулся Кадри.

— Ты скорее заслуживаешь жалости, — удивленно покачал головой Хумам.

Дрожа от ярости, Кадри приблизился к брату и хрипло проговорил:

— Ненавижу, когда ты умничаешь!

Хумам осуждающе посмотрел на брата, но ничего не ответил, а Кадри продолжал:

— Сама жизнь должна испытывать стыд оттого, что дана такому, как ты.

Хумам твердо выдержал испепеляющий взгляд брата.

— Я не боюсь тебя, знай это!

— Этот старый обманщик обещал тебе свое покровительство?!

— Злость превращает тебя в ничтожество.

Внезапно Кадри ударил брата по лицу. От неожиданности Хумам покачнулся, но устоял и ответил брату пощечиной, воскликнув:

— Не сходи с ума!

Тогда Кадри быстро нагнулся, схватил с земли камень и швырнул его в брата. Хумам не успел увернуться, и камень ударил его прямо в лоб. Юноша ахнул и застыл на мгновение. В глазах его вспыхнул гнев, но тут же погас, как пламя, засыпанное песком. Взгляд его остановился, казалось, что глаза смотрят куда–то внутрь. Он зашатался и рухнул лицом вниз. Кадри разом очнулся от своего гнева, который уступил место ужасу. Он замер на месте, не сводя глаз с поверженного брата, ожидая, что тот поднимется или хотя бы пошевелится. Но напрасно. Тогда он склонился над братом, протянул руку, осторожно потряс его за плечо, но Хумам не шевельнулся. Кадри перевернул его на спину, стер с лица песок. Глаза Хумама были широко открыты, но он оставался недвижимым. Опустившись на колени, Кадри принялся изо всех сил трясти брата, растирать ему грудь и руки, со страхом глядя на кровь, обильно струящуюся из раны на лбу. Он звал брата, умолял ответить ему, но Хумам молчал. Молчание его было столь глубоким, что казалось, немота — его вечное и изначальное свойство, так же как и недвижимость, не похожая даже на неподвижность камней, составляющих все же часть природы… Полный, абсолютный покой, отрешенность, безучастность. Будто он упал на землю неведомо откуда и не имеет к ней ни малейшего отношения. Кадри догадался, что это и есть смерть. В отчаянии он стал рвать на себе волосы, озираясь вокруг, но никого не увидел. Одни овцы бродили по пустыне да насекомые ползали по песку. Никому не было до него дела. Ночь уже надвигалась. Тогда он решительно встал, взял свой пастуший посох и, выбрав место между большой скалой и горой Мукаттам, стал рыть яму, выгребая песок руками. Он работал долго и упорно, обливаясь потом, и руки его дрожали от напряжения. Закончив, он подошел к брату, снова потряс его и окликнул последний раз, уже не надеясь на ответ. Потом ухватил его за ноги, подтащил к яме и уложил в нее. Постояв немного, он вздохнул и стал засыпать тело песком. Затем отер рукавом пот с лица и присыпал песком капли крови, оставшиеся на земле. После чего в полном изнеможении упал на землю, чувствуя, что силы покидают его. Ему хотелось плакать, но слез не было. Смерть победила меня, подумал Кадри. Я не звал и не желал ее, но она приходит сама, когда захочет. Если бы я мог превратиться в барана, то затерялся бы среди овец. Если бы стал песчинкой, исчез бы среди множества других. Раз я не способен вернуть жизнь, я не имею права прибегать к силе. Никогда, никогда этот взгляд не сотрется из моей памяти. Тот, которого я похоронил, уже не принадлежал миру природы. Но это я сделал его таким!

20.

Кадри вернулся домой, гоня перед собой стадо. Тележки Адхама поблизости не было. Из лачуги раздался голос Умеймы:

— Что вы так задержались сегодня?

— Меня сморил сон, — ответил Кадри, загоняя овец в стойло. — А разве Хумама еще нет?

Умейма ответила, пытаясь перекричать голоса маленьких детей:

— Нет! А разве он не с тобой?

С трудом проглотив слюну, Кадри проговорил:

Хумам ушел после полудня и не сказал куда. Я думал, он вернулся домой.

— Вы что, поссорились? — спросил Адхам, который в этот момент вернулся и теперь завозил во двор свою тележку.

— Нет.

Сдается мне, это ты виноват в том, что он ушел… Но где же он?

Умейма вышла во двор, а Кадри, закрыв дверь загона, пошел к тазу с водой умыться. Главное — спокойствие, подумал он, я должен справиться с собой. Прошлого не вернешь, но и в отчаянии можно черпать силу. Умывшись, Кадри подошел к родителям, вытер лицо подолом галабеи.

— Куда же пропал Хумам? — спросила Умейма. — Раньше с ним этого не случалось.

— Действительно! — согласился Адхам. — Ну–ка, расскажи, как и почему он ушел?

Сердце Кадри заколотилось, когда он вспомнил ужасную сцену, но он спокойно ответил:

— Я сидел в тени у скалы и видел, как он шел по направлению к нашему дому. Я хотел было позвать его, но передумал.

— О, если бы ты позвал его, а не сводил с ним счеты! — устало воскликнула Умейма.

Адхам посмотрел по сторонам и увидел в доме Идриса слабый свет, который свидетельствовал о том, что жизнь там возобновилась, но не это привлекло его внимание. Его взгляд остановился на Большом доме.

— Может быть, он пошел к деду?

— Он не сделал бы этого, не предупредив, — возразила Умейма.

— Возможно, он постеснялся сказать об этом? — тихо спросил Кадри.

Во взгляде Адхама отразилось сомнение. От этого взгляда у Кадри похолодело в груди.

— Мы заставляли его пойти туда, но он сам отказался, — задумчиво сказал Адхам.

— Ему, наверное, было неудобно перед нами, теряя самообладание, проговорил Кадри.

— Нет, это на него не похоже. А что с тобой? Ты выглядишь больным…

— Сегодня я устал больше обычного, ведь я работал за двоих!

— И все–таки на душе у меня неспокойно! — воскликнул Адхам, словно взывая к кому–то о помощи.

Умейма охрипшим от волнения голосом проговорила:

— Пойду–ка я в Большой дом, спрошу о нем.

— Тебе там не ответят, безнадежно пожимая плечами, сказал Адхам, — но я уверяю тебя, что Хумама там нет.

— Боже! Никогда еще я так не волновалась! Ну сделай же что–нибудь, будь мужчиной!

Адхам тяжело вздохнул.

— Давай поищем его как следует.

— Может быть, он сам скоро вернется, — проговорил Кадри.

— Не следует медлить! — воскликнула Умейма и с тревогой обернулась в сторону жилища Идриса. — Может быть, Идрис его где–нибудь подстерег?

— Враг Идриса Кадри, а не Хумам, — проворчал Адхам.

— Да он способен разделаться с любым из нас. Я пошла к нему!

Адхам преградил ей дорогу:

— Не осложняй еще больше положение, обещаю тебе, если я нигде не найду Хумама, то пойду и к Идрису, и в Большой дом.

Адхам взглянул на Кадри. Что скрывается за его молчанием? Может, он знает больше того, что сказал? Где же ты, Хумам?!

Умейма между тем все же направилась к выходу, но Адхам вовремя остановил ее. Они вдруг заметили, что ворота Большого дома отворились, и замерли, ожидая, что же будет дальше. Вскоре из ворот появился дядюшка Керим и направился к их дому. Адхам поспешил навстречу со словами приветствия. Поздоровавшись, дядюшка Керим сказал:

— Господин интересуется, что задержало Хумама.

— Мы сами не знаем, где он. Мы даже подумали, что он у вас, — в полном отчаянии откликнулась Умейма.

— Господин спрашивает, что его задержало?

— Спаси его Господь! Чует мое сердце недоброе, — взмолилась Умейма.

Дядюшка Керим ушел… У Умеймы затряслась голова, предвещая близящуюся истерику. Адхам, видя это, отвел Умейму в ее комнату, где плакали маленькие дети, и приказал:

— Не выходи отсюда. Я приведу тебе его. Только смотри не выходи никуда!

С этими словами Адхам вернулся во двор, где прямо на земле сидел Кадри.

Адхам подошел к нему, нагнулся и тихо сказал:

— Расскажи мне все, что тебе известно о Хумаме. Кадри резко вскинул голову, но что–то помешало ему ответить.

— Говори, Кадри, что ты сделал с братом?

— Ничего, — еле слышно проговорил Кадри.

Тогда Адхам снова вошел в лачугу, затем появился, держа в руке фонарь, зажег его и поставил на свою тележку. Свет фонаря упал на лицо Кадри. Вглядевшись в лицо сына, Адхам почувствовал страх: черты Кадри были искажены невыразимой мукой.

В этот момент из комнаты раздался голос Умеймы, но, так как одновременно кричали малыши, было невозможно разобрать ни слова. Адхам не выдержал:

— Не кричи, старая! Умри, если хочешь, но молча!

Он вновь принялся разглядывать сына. Как вдруг руки его затряслись… Он схватил Кадри за рукав галабеи и в ужасе крикнул:

— Кровь! Что это? Кровь брата?!

Кадри взглянул на свой рукав и невольно сжался, в отчаянии опустив голову. Этим жестом он выдал себя. Ухватив сына за ворот, Адхам заставил его подняться и с несвойственной ему грубостью вытолкал со двора. Мрак, застилавший его глаза, был чернее окружающей ночи.

21.

Отец толкал его по направлению к пустыне, говоря:

— Пойдем в обход, чтобы не проходить мимо дома Идриса.

Кадри шел как пьяный под тяжестью отцовской руки, вцепившейся в его плечо. Адхам, не замедляя шага, спросил — голос его напоминал голос дряхлого старика:

— Ты ударил его? Скажи, чем ты его ударил? В каком состоянии ты его бросил?

Кадри молчал. Рука Адхама была тяжела, но Кадри не чувствовал ее тяжести. Его мучила другая боль, которую он не мог высказать. Единственное, чего он желал, чтобы солнце больше никогда не взошло.

— Пожалей меня, расскажи!.. Хотя ты не знаешь, что такое жалость. Я обрек себя на мучения, дав тебе жизнь, и вот уже двадцать лет меня преследует проклятие. К чему просить милосердия у того, кому оно неведомо!

Не выдержав, Кадри разразился рыданиями. Плечо его, которое судорожно сжимали пальцы Адхама, задергалось. Он так дрожал, что его дрожь передалась отцу.

— Это и есть твой ответ? — спросил Адхам. — Но почему, Кадри? Как ты смог? Признавайся сейчас, пока еще не взошло солнце, пока ты не взглянул на себя при свете дня!

— Я не хочу, чтобы наступал день, — пролепетал Кадри.

— Да, мы люди тьмы. Для нас не взойдет солнце. Я думал, что зло живет в лачуге Идриса, а оно у нас в крови. Тот гогочет, напивается, буянит. Мы же убиваем друг друга… О боже! Ты что, убил брата?

— Нет!

— Где же он?

— Я не хотел его убивать!

— Значит, он убит?!

Кадри еще горше заплакал. Адхам только сильнее сжал его плечо. Значит, Хумам убит. Лучший из всех, любимец деда. Убит, как будто и не было его. Если бы не ужасная боль, не поверил бы в случившееся.

Тем временем они добрались до большой скалы, и Адхам спросил сына:

— Где ты оставил его, преступник?

Вместо ответа Кадри подошел к тому месту, где закопал брата, и остановился.

— Где же он? Я ничего не вижу!

— Я похоронил его здесь, — едва слышно проговорил Кадри.

— Похоронил?!

Адхам вынул из кармана коробок спичек, зажег одну и стал осматривать землю. Он заметил свежевскопанное место и возле него след от тела, которое волокли по песку. Адхам застонал от невыносимой муки. Дрожащими руками он стал раскапывать песок и копал до тех пор, пока пальцы его не коснулись головы Хумама. Адхам погрузил руки в песок, взял сына под мышки и осторожно вытащил тело. Опустился возле него на колени, положив руки ему на голову, и закрыл глаза — живое воплощение отчаяния и горя.

— Сорок лет моей жизни кажутся мне нелепостью, когда я стою на коленях перед твоим телом, сынок, глубоко вздохнув, — проговорил он.

Внезапно Адхам поднял взгляд на Кадри, стоявшего напротив него. Его захлестнула волна слепой ненависти.

— Ты на собственной спине отнесешь Хумама домой!

Кадри испуганно отшатнулся, но отец, обойдя тело Хумама, быстро подошел к нему и схватил за руку.

— Неси брата!

— Я не могу, — простонал Кадри.

— А убить ты смог?!

— Я не в силах, отец!

— Не называй меня отцом! У убийцы брата нет ни отца, ни матери, ни брата!

— Не могу…

— Убийца на себе должен почувствовать тяжесть убитого им.

Адхам еще крепче вцепился Кадри в руку. Кадри попытался высвободиться, но Адхам, не ослабляя хватки, другой рукой надавал ему затрещин. Кадри покорно терпел побои, не пытаясь увернуться, даже не охнул от боли. Обессилев, Адхам сказал:

— Не теряй времени. Мать ждет нас. Кадри вздрогнул при упоминании о матери.

— Позволь мне скрыться! — взмолился он. Но Адхам подтолкнул его к трупу брата.

— Давай поднимай! Понесем вместе! Адхам нагнулся и взял Хумама под мышки, а Кадри обхватил его ноги. Вдвоем они подняли тело и медленно пошли к дому. Адхам углубился в свои мрачные думы и не замечал ничего вокруг, он даже перестал чувствовать душевную боль. Кадри же, наоборот, страдал невыносимо, сердце его бешено колотилось, руки дрожали. Запах могильной земли бил ему в ноздри, холод, исходивший от трупа, леденил руки. Было очень темно, и только на горизонте, там, где находились жилые кварталы, светились огни… Кадри остановился в изнеможении и сказал отцу:

— Я понесу его один!

Он взвалил тело Хумама себе на плечи и, сопровождаемый Адхамом, побрел к дому.

22.

Подойдя к лачуге, Адхам и Кадри услышали обеспокоенный голос Умеймы:

— Ну что, нашли его?

Адхам строгим голосом приказал ей не выходить из комнаты, а сам остановился, пропуская вперед Кадри. Но Кадри замер у порога, не в силах его переступить. Отец жестом велел ему войти.

— Я не смею встретиться с ней, прошептал Кадри.

— Ты посмел сделать нечто более ужасное!

— Нет! Это ужаснее! — покачал головой Кадри, не двигаясь с места.

Тогда Адхам силой заставил Кадри войти в комнату, где находилась Умейма. Сам же кинулся к жене и, закрыв ей рот ладонью, заглушил готовый вырваться крик.

— Не кричи, старая! Я не хочу, чтоб нас кто–нибудь слышал. Будем страдать молча. Надо вытерпеть эту боль. Мы с тобой породили это зло, и проклятье лежит на всех нас.

Адхам крепко зажал Умейме рот. Она пыталась вырваться, укусить его руку, но не смогла. Ей не хватало дыхания, силы оставили ее, и она потеряла сознание. Кадри все так же стоял в полном молчании, держа на руках тело брата, и, чтобы не смотреть на мать, безотрывно глядел на фонарь. Адхам подошел к нему, помог уложить Хумама на постель, бережно прикрыл тело. Кадри смотрел на брата, на постель, на которой они долгие годы спали вдвоем, и понимал, что ему больше нет места в этом доме… Гут Умейма пошевелила головой, приходя в себя, затем открыла глаза. Адхам поспешил к ней.

— Только не кричи! Умейма попыталась встать, и Адхам помог ей подняться, но, увидев, что она готова кинуться на тело сына, удержал ее. Подчинившись его воле, Умейма скорбно вздохнула, вцепилась себе в волосы и стала вырывать их прядь за прядью. Адхам не остановил ее и лишь заметил:

— Делай что хочешь, только молча. Умейма тихо причитала:

— Сыночек… Сыночек…

— Это только его труп… У нас нет больше сына… А вот его убийца! Если хочешь, убей его! — сказал Адхам.

Ударив себя по щекам, Умейма прохрипела, обращаясь к Кадри:

— Ты хуже дикого зверя!

Кадри молча опустил голову, а Адхам с яростью произнес:

— Этого нельзя простить! Убийца не может оставаться в живых! Справедливость требует отмщения!

— Вчера еще у нас была светлая надежда, — рыдала Умейма. — Мы говорили ему: «Иди!» А он отказался. Почему он не ушел?! Если бы он не был таким благородным, добрым, милосердным, он бы ушел и остался жив. Где же возмездие? Как ты смог, жестокосердый? Ты не сын мне больше, а я тебе не мать!

Кадри снова промолчал, но про себя подумал: «Я убил его один раз, а он убивает меня каждую секунду. Я уже мертв. Кто сказал, что я живой?»

— Что мне сделать с тобой? — сурово спросил его Адхам.

— Ты же сказал, что я не должен жить, — спокойно ответил Кадри.

— Как тебе пришло в голову убить его? — тихо спросила Умейма.

— Что толку причитать? Я готов понести любую кару. Мне легче умереть, чем выносить такие страдания! — в отчаянии воскликнул Кадри.

— Но ты и нашу жизнь сделал хуже смерти, — зло проговорил Адхам.

Умейма не переставала бить себя по щекам и тяжело вздыхать.

— Я не хочу так жить! Лучше похороните меня вместе с сыном. Почему ты не даешь мне оплакать его? — причитала она.

— Я опасаюсь не за твое горло, — ответил ей Адхам, — я боюсь, как бы нас не услышал сатана!

— А хоть бы и услышал! — воскликнул Кадри. — Мне все безразлично!

Вдруг снаружи послышался голос Идриса:

— Брат мой, Адхам, иди сюда, несчастный! Все оцепенели. Но Адхам крикнул в ответ:

— Иди к себе! Не смей ко мне приставать! А Идрис продолжал:

— Зло убивает зло. Ваше горе избавило вас от моего гнева. Забудем наши распри. Мы оба страдаем. Ты потерял дорогого сына, а я — единственную дочь. Дети были нашим утешением в изгнании, но их не стало. Иди сюда, бедняга, давай пожалеем друг друга.

Итак, значит, тайна раскрыта. Но каким образом? Только сейчас Умейма испугалась за Кадри.

— Твое злоречие, — проговорил Адхам, — не задевает меня. Что оно в сравнении с моими страданиями!

— Злоречие? — укоряюще сказал Идрис. — Ты ведь не знаешь, как я плакал, когда увидел тебя извлекающим тело сына из ямы, которую вырыл Кадри.

— Проклятый шпион! — вскипел Адхам.

— Я плакал не только об убитом, но и об убийце. Я сказал себе: «Бедный Адхам! В одну ночь он потерял двух сыновей».

Тут Умейма заголосила, уже не обращая ни на кого внимания, а Кадри бросился к выходу. Адхам поспешил за ним.

— Я не хочу терять обоих! — стенала Умейма.

Кадри кинулся было на Идриса, но Адхам оттолкнул его, а сам встал перед Идрисом и с вызовом сказал:

— Предупреждаю, не вмешивайся в наши дела!

— Глупец! — спокойно произнес Идрис. — Ты не понимаешь, кто твой друг, а кто — враг. Ты готов драться с собственным братом, чтобы защитить убийцу твоего сына.

— Уходи прочь!..

— Ну что же, прими мои соболезнования и до скорой встречи, — проговорил, хихикнув, Идрис и скрылся в темноте…

Адхам повернулся к Кадри, но того уже не было. Он увидел лишь Умейму, которая стояла рядом с ним и спрашивала, куда делся Кадри. Адхам, вглядываясь в окружающий мрак, громко позвал:

— Кадри, Кадри, где ты?!

Ему, как эхо, вторил голос Идриса: «Кадри! Кадри! Где ты?..»

23.

Хумама похоронили на кладбище в Баб ан-Наср. На похороны пришло много народу — все, кто знал Адхама, такие же торговцы, как он сам, а также его постоянные покупатели, уважавшие Адхама за мягкий нрав и вежливое обращение. Идрис не только явился без приглашения на похороны и шагал вместе со всеми в похоронной процессии, но и после погребения стоял со скорбным видом, принимал соболезнования в качестве дяди умершего. Адхам негодовал, глядя на него, но молча терпел его присутствие. В похоронах участвовали и футуввы, и люди, занимавшиеся сомнительными делами: жулики, воры, разбойники. Когда тело опускали в могилу, Идрис, стоявший рядом с Адхамом, говорил ему слова утешения, а Адхам скрепя сердце молча стискивал зубы, и только слезы градом катились из глаз его. Умейма била себя по щекам, голосила, каталась по земле. Когда все наконец разошлись, Адхам, обращаясь к Идрису, спросил:

— Существует ли предел твоей жестокости?!

— О чем ты говоришь, мой бедный брат? — притворно удивился Идрис.

— Я не знал, что ты так жестокосерден, хотя всегда плохо думал о тебе. Ведь смерть — конец всему. Над чем же злорадствовать?

— В горе ты утратил свою обычную вежливость, но я прощаю тебя, — проговорил Идрис, ударяя ладонью о ладонь и выражая этим жестом отчаяние от того, что чувства его истолкованы столь неверно.

— Когда же ты наконец поймешь, что нас уже давно ничто не связывает? Помилуй Бог, разве ты мне не брат?! Эти узы нельзя расторгнуть!

— Идрис! Неужели тебе мало того, что ты со мной сделал?

— Твое горе — причина твоей грубости! Но мы оба несчастны. Ты потерял Хумама и Кадри, а я — Хинд. У великого Габалауи остались лишь внук — убийца и внучка–распутница. И все же тебе легче, ведь у тебя есть еще дети, они заменят тебе ушедших.

— Неужели ты завидуешь мне? — печально спросил Адхам.

— Идрис завидует Адхаму?! — удивился Идрис. Если не понесешь ты кары, равной твоим злодеяниям, мир рухнет!

— Рухнет, непременно рухнет…

И потянулись дни, полные уныния и печали. Скорбь подорвала здоровье Умеймы, она сильно исхудала. За несколько лет Адхам, казалось, состарился больше, чем за всю долгую жизнь. Оба страдали от физического недуга и душевных мук. И вот настал день, когда болезнь окончательно взяла верх. Супруги уже не могли подняться с постели. Умейма с младшими детьми оставалась во внутренней комнате, Адхам — в комнате старших сыновей. Проходил день, наступала ночь, но они не зажигали лампы. Адхам довольствовался светом луны, проникавшим в комнату через дверь. Он то дремал, то пробуждался, находясь все время на грани между бодрствованием и забытьём… Как–то до него донесся насмешливый голос Идриса:

— Не нуждаешься ли ты в помощи?

Сердце у Адхама сжалось, но он ничего не ответил. Он ненавидел часы, когда Идрис выходил на свою вечернюю прогулку.

— Люди! Будьте свидетелями моей доброты и его невежливости! — выкрикнул на прощание Идрис, после чего удалился, напевая:

Втроем отправились мы на охоту в горы,

Один пал жертвой страсти, второго сгубили друзья…

…Глаза Адхама наполнились слезами. Этот злодей еще насмехается. Дерется, убивает, плюет на людские пересуды, своевольничает, творит все, что на ум взбредет, и ничуть не раскаивается, сотрясая небеса наглым хохотом. Ему доставляет удовольствие издеваться над слабыми, он вечно торчит на похоронах и распевает песни на кладбище. Я на краю могилы, а ему хоть бы что. Убитый похоронен, убийца пропал, и мы оплакиваем обоих. Детский смех затих в нашей хижине в эти мрачные дни, дни слез и печали. Боль гложет мое бренное тело. За что такие муки? Где мои светлые мечты?

…Адхаму вдруг показалось, что он слышит шарканье ног, тяжелые шаги, пробудившие в нем смутные воспоминания, неуловимые и ускользающие, как аромат чего–то знакомого, но давно забытого. Он повернул голову и увидел, что дверь отворяется, дверной проем заполняется чьим–то огромным телом. Он удивленно раскрыл глаза… Стон надежды и отчаяния вырвался из его груди. Не веря своим глазам, он прошептал:

— Отец?!

До слуха его донесся старческий голос:

— Добрый вечер, Адхам!

Адхам не сдержал слез. Он хотел приподняться, но у него не было сил. Радость, какой он не испытывал уже двадцать лет, охватила его. Дрожащим от волнения голосом Адхам сказал:

— Я не могу поверить!

— Ты совершил ошибку, и ты плачешь…

— Провинность моя велика, но и наказание непомерно. Ведь даже самые презренные твари, обреченные на муку, не теряют надежды заслужить прощение, — сквозь слезы проговорил Адхам.

— Так ты учишь меня мудрости?!

— Прости, отец. Горе ожесточило мое сердце. Болезнь измучила меня. Даже овцам моим грозит гибель!

— Хорошо, что еще беспокоишься о своих овцах!

— Ты простил меня? — с надеждой спросил Адхам.

— Да! — помолчав, ответил Габалауи.

— Слава Аллаху! — дрожа всем телом, воскликнул Адхам. — Еще недавно я был на краю пропасти от отчаяния!

— Вот я и пришел…

— Да, это как пробуждение после кошмара.

— Потому что ты хороший сын. Вздохнув, Адхам сказал:

— Я дал жизнь убийце и его жертве.

— Мертвый не воскреснет. Чего ты хочешь?

— Когда–то я мечтал петь песни в саду, но сегодня меня уже ничто не радует!

— Имением будут владеть твои потомки.

— Хвала Аллаху!

— Не утомляй себя и постарайся уснуть, — сказал Габалауи, уходя…

***

Почти одновременно умерли Умейма и Адхам, а вслед за ними и Идрис. Выросли дети. После долгих скитаний вернулись Кадри и Хинд со своим потомством. Все дети росли бок о бок, вступали в брак между собой, плодились. Благодаря доходам от имения поселение разрасталось. Так возникла наша улица. И все живущие на ней — потомки тех, первых.

Габаль

24.

Дома на нашей улице стоят в два ряда, один напротив другого. Начинаются они у Большого дома и тянутся до самой Гамалийи. Но Большой дом, задняя стена которого выходит на пустыню, остается открытым со всех сторон. Наша улица, улица Габалауи, самая длинная в округе. Начало ее застроено большими домами, в каждом из которых живет по нескольку семей, принадлежащих к одному роду, например роду Хамдан, а дальше, с середины улицы и до Гамалийи, идут лачуги, не заслуживающие названия домов. Картина будет неполной, если не упомянуть стоящий первым в правом ряду и возвышающийся над другими дом управляющего имением и расположенный напротив него в левом ряду дом главного футуввы.

Хозяин Большого дома, решив удалиться от мира, затворился в нем вместе с самыми близкими слугами. Сыновья его умерли рано, и из потомков тех, кто прожил всю жизнь и скончался в Большом доме, остался лишь эфенди — управляющий имением.

Живущие на улице добывают себе пропитание кто чем может. Есть среди них бродячие торговцы, есть владельцы лавок и кофеен. Много и нищих. Все помаленьку приторговывают наркотиками — опиумом, гашишем. Всегда здесь шумно и людно. На каждом углу играют босоногие, почти голые ребятишки, наполняя весь квартал криками, а землю — нечистотами. У входа в каждый дом копошатся женщины — одна режет мулухийю, другая чистит лук, третья разводит огонь, и все при этом обмениваются новостями, анекдотами, а то и бранью. Пение и плач не умолкают. Часто всеобщее внимание привлекает стук колотушек, которым сопровождается зар^[15]. Снуют во всех направлениях ручные тележки. То тут, то там вспыхивают словесные перепалки и рукопашные схватки. Кошки мяукают, собаки лают, вступая в драку из–за отбросов. По дворам и вдоль стен домов бегают крысы. Часто жителям улицы приходится объединяться, чтобы убить скорпиона или змею. Что же до мух, то по количеству их можно сравнить разве что со вшами. Они едят из одних тарелок, пьют из одних стаканов с людьми, набиваются в глаза, в рот — словом, всем неразлучные друзья.

А когда какой–нибудь парень почувствует в душе смелость, а в мускулах силу, он начинает задираться и приставать к своим мирным соседям и в конце концов объявляет себя футуввой в своем квартале. Облагает данью всех работающих, а сам живет в праздности, заботясь лишь о том, чтобы держать других в страхе и повиновении. Так в разных кварталах нашей улицы появились свои футуввы: Кадру, аль-Лейси, Абу Сари, Баракят, Хаммуда. Самый большой забияка среди них, Заклат, все время заводил драки с другими футуввами и из каждой выходил победителем. Со временем он стал главным на нашей улице, а побежденные должны были отдавать ему часть своих доходов. Эфенди, управляющий имением, быстро сообразил, как нужен такой человек, который сможет выполнять его приказания и защищать его, если понадобится. Он приблизил Заклата к себе, положил ему из доходов от имения громадное жалованье, и Заклат поселился в доме напротив дома управляющего, а власть его еще более укрепилась. Теперь он уже не поощрял драк между футуввами — ведь они могли привести к возвышению кого–либо из них и к появлению опасного соперника. Поэтому вся сила и злость футувв обрушивались на несчастных обитателей улицы. Как же все это случилось и почему дожили мы до такого состояния?

Габалауи обещал Адхаму, что имением будут владеть его дети. Тогда–то и были построены дома, а имущество разделено по справедливости. Некоторое время люди жили, не зная забот. Но вот глава рода затворил двери своего дома, удалившись от мира. Поначалу управляющий имением следовал стезею добра и честно выполнял свои обязанности. Потом в сердце его закралась алчность, и он стал присваивать большую часть доходов. Стал подделывать счета, сократил выплаты, а затем наложил лапу на все имение, чувствуя себя в полной безопасности под защитой купленного им футуввы. Жителям улицы не оставалось другого выхода, как искать любых заработков, хотя бы и нечестных. Число жителей быстро увеличивалось, и бедность их возрастала. Вскоре они погрязли в нищете и грязи. Сильные стали притеснять слабых, а слабые превратились в попрошаек. И все искали забвения в наркотиках. Каждый, кто трудился в поте лица, должен был делиться своими жалкими грошами с футуввой, получая взамен не благодарность, а побои и проклятья. Только футуввы и жили в довольстве и благоденствии. Ими командовал главный футувва, а управляющий командовал всеми. Обитателей же улицы и за людей не считали. Если какой–нибудь бедняга не мог уплатить налог, он получал жестокую взбучку от футуввы квартала. А если шел жаловаться к главному футувве, тот наказывал его еще пуще, а потом отправлял назад, к футувве квартала, для повторного «внушения». Если же бедняку приходило на ум пожаловаться управляющему, то его избивали вместе управляющий, главный футувва и футуввы кварталов. Эту прискорбную картину я сам наблюдал в наши дни, а, как говорят люди, такое же творилось и в прошедшие времена. Поэты в многочисленных кофейнях нашей улицы воспевают только героические деяния и не любят вспоминать о делах, которые не украшают господ. Они прославляют достоинства управляющего и футувв, их справедливость, которой мы не пользуемся, милосердие, которого мы не знаем, храбрость, которой мы не видели, набожность, которая нам неизвестна, добродетель, о которой мы и не слыхивали. Вот я и спрашиваю себя: что же заставляло наших отцов и что заставляет нас жить на этой проклятой улице? Ответ прост: на других улицах жизнь еще хуже нашей, конечно, если футуввы с тех улиц не вымещают на нас зло, причиненное им нашими футуввами. Но самое удивительное — нам еще и завидуют! Жители окрестных улиц говорят: «Вот счастливцы! Они владеют имением, которому нет равного. А их футуввы такие богатыри, что одни имена их способны любого привести в дрожь!» Нам же от этого имения одно расстройство. А сила наших футувв оборачивается для нас лишь унижением и несчастьями. И, несмотря на все это, мы продолжаем жить на нашей улице. И терпим. С надеждой устремляем взоры в будущее, которое неизвестно когда наступит, и, указывая на Большой дом, повторяем: «Там живет наш великий предок». Киваем на футувв и говорим: «Вот наши мужчины, а над прошлым и будущим властен один Аллах».

25.

Терпению рода Хамдан пришел конец. В квартале Хамдан назревал бунт. Квартал этот находился в верхней части улицы, рядом с домами управляющего и Заклата и неподалеку от того места, где когда–то Адхам построил свою хижину. Хамдан, глава рода, владел кофейней, которая так и называлась «Кофейня Хамдана». Это была лучшая кофейня в квартале.

Хамдан, облаченный в серую абу, с расшитой повязкой на голове, сидел у входа в кофейню, наблюдая за слугой Абдуном, бегавшим от столика к столику, и беседуя с посетителями. Помещение кофейни было узким, но длинным. В глубине, у стены, находилось возвышение, на котором обычно восседал поэт. На стене висела картина, изображавшая последние минуты Адхама — Адхам приподнимается со своего ложа навстречу Габалауи, входящему в хижину.

Хамдан сделал знак поэту. Тот взял ребаб^[16] и приготовился. Струны запели, и поэт начал свой рассказ. Сперва он воздал хвалу управляющему, любимцу Габалауи, и Заклату — лучшему из мужчин, потом перешел к рассказу о жизни Габалауи до рождения Адхама.

Посетители перестали прихлебывать кофе, чай и ирфу^[17]. Дым, поднимавшийся от трубок, собрался прозрачным облаком вокруг фонаря. Все взоры были прикованы к поэту. Слушая прекрасное и поучительное предание, люди одобрительно кивали головами. Увлеченные полетом воображения и мастерством исполнения, они не замечали времени. Когда поэт закончил свое повествование, со всех сторон послышались возгласы одобрения и благодарности. В эти–то минуты и зародилось в душах волнение, охватившее вскоре весь род Хамдан. Выслушав историю Габалауи, подслеповатый Атрис, сидевший посреди других посетителей кофейни, заметил:

— Были же времена! Даже Адхам ни одного дня не голодал…

Неожиданно перед кофейней остановилась старая Тамархенна. Сняв с головы корзину с апельсинами и поставив ее на землю, она сказала, обращаясь к Атрису:

— Да благословит тебя Аллах! Твоя речь сладка, как сахарный апельсин!

— Уходи, старая! Избавь нас от своей пустой болтовни, — прикрикнул на нее хозяин Хамдан.

Несмотря на это, Тамархенна уселась у входа в кофейню, прямо на землю, и вновь заговорила:

— Что может быть лучше, чем посидеть рядом с тобой, Хамдан! Затем, указав на корзину с апельсинами, продолжала:

— До поздней ночи хожу, надрываю горло, призывая покупателей, и все ради каких–то жалких миллимов.

Хозяин собрался что–то ответить, но вдруг увидел подходящего к кофейне Далму. Лицо его было хмурым, лоб испачкан. Остановившись у входа, Далма с негодованием воскликнул:

— Да накажет Аллах этого негодяя! Кадру — самый большой негодяй на свете! Я попросил его дать мне отсрочку до завтра, пока я не наберу денег, а он повалил меня на землю и так отдубасил, что я чудом жив остался.

Из дальнего угла раздался голос дядюшки Даабаса:

— Иди сюда, Далма! Садись рядом. Аллах покарает грешников. Мы — хозяева на нашей улице, а нас избивают, как собак. Где Далма возьмет деньги, чтобы уплатить Кадру? Почему слепая Тамархенна должна целый день ходить со своими апельсинами? А ты, Хамдан, где твоя смелость, сын Адхама?

Далма вошел в кофейню, а Тамархенна переспросила:

— Где же твоя смелость, сын Адхама?

— Убирайся, Тамархенна! — заорал на нее Хамдан. — Ты уже пятьдесят лет как вышла из брачного возраста, а все еще любишь общество мужчин.

— Где они — мужчины? — с вызовом спросила старуха.

Хамдан насупился, и Тамархенна, желая смягчить его, извиняющимся тоном проговорила:

— Дай мне послушать поэта, муаллим^[18]! Даабас с горечью в голосе попросил поэта:

— Расскажи ей, как унижают род Хамдан на этой улице.

— Успокойся, дядюшка Даабас, добрый наш господин, — с улыбкой ответил ему поэт.

— Какой такой господин? — воскликнул Даабас. — Господин тот, кто бьет, обижает, обманывает… Ты–то знаешь, кто этот господин!

— Смотрите, как бы вдруг не появился здесь Кадру или еще кто из этих шайтанов, — с беспокойством проговорил поэт, оглядываясь по сторонам.

— Все они плоть от плоти Идриса! — продолжал горячиться Даабас.

— Умерь свой пыл, дядюшка Даабас, если не хочешь, чтобы кофейня обрушилась на наши головы, — понизив голос, увещевал его поэт.

Даабас поднялся со своего места, широкими шагами направился через всю кофейню к двери, сел рядом с Хамданом и хотел что–то ему сказать. Вдруг снаружи раздался шум голосов. Это галдели мальчишки, которые столпились перед входом, подобно саранче, и завязали перебранку. Даабас крикнул им:

— Эй вы, бесенята! У вас что, даже норы нет, где вы могли бы переночевать?

Но мальчишки не обратили внимания на его слова. Тогда Даабас вскочил, желая задать им трепку, а сорванцы с гиканьем бросились врассыпную, взбудоражив своими криками весь квартал. Из окон соседних домов донеслись женские голоса:

— Тише, дядюшка Даабас! Ты же напугал ребятишек! Даабас угрожающе помахал кулаком вслед мальчишкам и, вернувшись на свое место, сказал:

— Житья не дают человеку! То мальчишки, то футуввы, то управляющий!

Все согласились с ним. И вправду, род Хамдан лишился всех своих прав на имение и вконец разорился. Даже футувва, который стоял над ними, был не из их квартала, а из самого бедного и захудалого. Этот футувва, по имени Кадру, отличался нестерпимым высокомерием. Проходя по улице, раздавал пощечины направо и налево, налоги взимал, с кого хотел и сколько хотел. И вот терпение хамданов иссякло. В их квартале назревал бунт.

Даабас, повернувшись к Хамдану, сказал:

— Хамдан! Мы все думаем одинаково. Мы — одна семья. Род наш известный. У нас такое же право на землю, как у самого управляющего имением.

— О Аллах! Пронеси и помилуй! — испуганно пробормотал поэт.

Хамдан одернул абу и сказал, высоко подняв густые брови: Мы уже давно это обсуждаем. Пора от слов перейти к делу. Я чувствую, что надвигаются серьезные события.

В это время с громкими приветствиями в кофейню вошел Али Фаванис. Рукой он придерживал край галабеи, его пыльная такия сползла до бровей. Он прямо с порога сообщил:

— Все готово! Деньги в случае необходимости будут. Все дадут, даже нищие.

Протиснувшись между Даабасом и Хамданом, Али Фаванис окликнул Абдуна:

— Принеси–ка мне чаю без сахара!

Тут он услышал, что поэт громко хмыкает, пытаясь привлечь его внимание. Али Фаванис улыбнулся, полез за пазуху, достал какой–то мешочек, из него вынул маленький сверток и бросил поэту. Потом, вызывая Хамдана на разговор, похлопал его по плечу.

— Мы можем обратиться в суд! — сказал Хамдан.

— Прекрасная мысль! — заметила Тамархенна.

А поэт, доставая из свертка кусочек гашиша, сказал:

— Подумайте о последствиях!

— Нет большего унижения, чем то, в котором мы живем, — решительно заявил Али Фаванис. — Но нас много, и с этим должны считаться! Эфенди не может пренебрегать нами, ведь мы родня и ему, и самому владельцу имения!

Поэт, многозначительно глядя на Хамдана, настойчиво повторил:

— Надо взвесить все возможные последствия.

— У меня есть смелая идея, — сразу же откликнулся Хамдан.

Все взгляды устремились на него, он продолжал:

— Надо обратиться к управляющему!

Абдун, подававший в этот момент чай Али Фаванису, усмехнулся:

— И вправду смелая идея. Придется нам потом рыть новые могилы.

— Устами младенца глаголет истина! — засмеялась Тамархенна.

Но Хамдан был настроен решительно.

— Надо идти! — сказал он. — И мы пойдем все вместе!

26.

Все члены рода Хамдан — мужчины и женщины — собрались перед домом управляющего. Их возглавляли сам Хамдан, Даабас, Атрис, Далма, Али Фаванис и поэт Ридван. Ридван предлагал, чтобы к управляющему шел один Хамдан, говоря, что их совместный приход могут счесть за бунт и устроить над ними расправу, но Хамдан откровенно сказал ему:

— Одного меня легко убить, а весь род Хамдана они убить не смогут!

Толпа у дома управляющего привлекла внимание жителей соседних домов. Из окон повысовывались головы женщин, оставивших свои дела и с любопытством глазевших на хамданов. Побросали свои корзинки и тележки бродячие торговцы. И малые, и старые недоумевали: чего надо хамданам?

Хамдан взялся за медный молоток на двери и постучал. Почти тотчас дверь открылась и на пороге появился мрачный бавваб, а из сада пахнуло цветущим жасмином. Бавваб с тревогой оглядел собравшихся и спросил:

— Чего вы хотите?

— Мы хотим видеть господина управляющего, громко сказал Хамдан, чувствуя за спиной поддержку толпы.

— Все вместе?

— Каждый из нас имеет право видеть управляющего!

— В таком случае подождите, я доложу о вас, — проговорил бавваб и хотел закрыть дверь, но Даабас успел пройти внутрь со словами:

— Будет приличнее, если мы подождем здесь.

За ним устремились остальные, словно стая голубей за вожаком. Хамдан, увлекаемый толпой, хотя и был недоволен безрассудством Даабаса, также оказался внутри ограды. Теперь все хамданы стояли на мощенной плиткой дорожке между садом и саламликом.

— Выйдите вон! — ругался бавваб.

— Гостей не выгоняют! — отрезал Хамдан. — Иди доложи своему господину!

Губы бавваба скривились в презрительной усмешке, лицо сделалось еще более угрюмым. Он повернулся и быстрым шагом пошел в саламлик. Хамданы смотрели ему вслед, пока он не исчез зазанавесом, скрывавшим дверь в гостиную. Затем стали разглядывать сад, фонтан, обсаженный пальмами, увитую виноградом беседку, вьющийся по стенам дома жасмин. Их растерянные, блуждающие взгляды снова и снова возвращались к занавесу.

Наконец занавес откинулся и в дверях показался сам эфенди. Лицо его было мрачнее тучи, а быстрые шаги выдавали сильный гнев. Дойдя до лестницы, он остановился на верхней ступеньке. Широкая аба окутывала его тело. Видно было лишь его недовольное лицо, мягкие домашние шибшиб^[19] и длинные четки в правой руке. Эфенди обвел всех собравшихся пренебрежительным взглядом и остановил его на Хамдане, который как можно вежливее сказал:

— Доброе утро, господин управляющий!

В ответ управляющий лишь помахал рукой и спросил:

— Кто вы такие?

— Род Хамдан, господин управляющий!

— Кто разрешил вам войти в мой дом?

— Дом нашего управляющего — это и наш дом, все мы под твоей защитой и прибегаем к твоей милости, — быстро сообразив, ответил Хамдан. Лицо управляющего не смягчилось.

— Ты пытаешься оправдать ваше непристойное поведение?! — спросил он.

Даабасу надоела вежливость Хамдана, и он вмешался:

— Мы единая семья, все мы — дети Адхама и Умеймы!

— Это дело прошлое, — возмутился эфенди, — их давно уже призвал к себе Аллах.

— Мы терпим нищету и страдаем от несправедливости, — проговорил Хамдан, — поэтому и решились прийти к тебе, чтобы ты сам увидел, как мы несчастны.

— Клянусь твоей жизнью, — вмешалась Тамархенна, — даже тараканы не вынесли бы такого существования!

Тут Даабас не выдержал и почти прокричал:

— Большинство из нас — нищие! Наши дети голодают, наши лица опухли от побоев и пощечин футувв. Разве такая жизнь достойна потомков Габалауи и наследников его имения?!

При этих словах рука эфенди судорожно сжала четки, он воскликнул:

— Какого имения?

Хамдан пытался помешать Даабасу говорить, но тот — словно хмель ударил ему в голову — продолжал:

— Большого имения! Не гневайся, господин управляющий. Я имею в виду всю ту землю, которой владеет наша улица, возделанные поля и участки окрестной пустыни. Имение Габалауи, господин! Уже не сдерживая гнева, эфенди закричал:

— Это земля моего отца и деда! Вы не имеете к ней никакого отношения! Вы рассказываете друг другу всякие небылицы и верите в них, но у вас нет никаких доказательств!

Тут хамданы заговорили разом, особенно выделялись голоса Даабаса и Тамархенны:

— Об этом все знают! Все!

— Все? — возмутился эфенди. — Ну и что же? Если вы скажете, что мой дом принадлежит не мне, а кому–то другому, разве этого достаточно, чтобы отнять его у меня? Проклятые гашишники! Скажите мне, кто–нибудь из вас получил хоть миллим из доходов от имения?

— Наши отцы получали!

— И у вас есть доказательства?

— Они говорили нам, — проговорил Хамдан, — и мы верим им!

— Это наглая ложь! Убирайтесь отсюда, пока вас не выгнали!

— Покажи нам десять условий! — потребовал Даабас.

— С какой это стати? Кто вы такие и какое имеете к ним отношение?

— У нас есть право!

В это время за дверью раздался голос Ходы–ханум, жены управляющего:

— Хватит тебе разговаривать с ними! Не утруждай себя понапрасну!

— Лучше выйди сама и рассуди нас! — сказала Тамархенна.

— Это разбой средь бела дня! — срывающимся от гнева голосом проговорила Хода–ханум.

— Да простит тебя Аллах, госпожа! Во всем виноват наш дед, который удалился от мира, — ответила ей Тамархенна.

В этот момент Даабас, подняв голову, громовым голосом закричал:

— О Габалауи! Взгляни на нас! Ты оставил нас на милость тех, кто не ведает милосердия!

Голос его звучал так громко, что казалось, он должен достичь слуха Габалауи. Но эфенди, задыхавшийся от злобы и гнева, еще громче вопил:

— Вон! Вон из моего дома, немедленно! Хамдан растерянно пробормотал: «Пошли!», повернулся и зашагал к выходу. Остальные молча последовали за ним, даже Даабас, который, однако, еще раз вскинул голову и с той же силой крикнул:

— О Габалауи!

27.

С побледневшим от гнева липом эфенди вошел в гостиную, где его поджидала Хода–ханум.

— Чувствую я, — удрученно сказала она, — что этим дело не кончится. Теперь вся улица будет судачить о том, что произошло. Если мы не примем мер, нам придется плохо!

— Низкая чернь! — с отвращением проговорил эфенди. — И они еще смеют претендовать на имение! Это же не улица, а пчелиный рой, а они еще говорят о своем благородном происхождении!

— Чтобы навести порядок, надо позвать Заклата. Он ведь получает свою долю от доходов. Пусть займется делом вместо того, чтобы прохлаждаться на наши деньги!

Эфенди пристально посмотрел на нее и спросил:

— А как же Габаль?

— Габаль? Он наш воспитанник, наш сын! — спокойно и уверенно ответила ханум. — Он вырос в нашем доме. Что же касается рода Хамдан, то ни он их не знает, ни они его. Если бы они считали его своим, они бы действовали через него. Не беспокойся на его счет, Он вернется от арендаторов, и мы ему все расскажем!

Явился призванный управляющим Заклат, мужчина среднего роста, дородный, с крупными, грубыми чертами лица.

Его шея и подбородок были покрыты шрамами. Усевшись рядом с эфенди, Заклат сказал:

— До меня дошли не очень приятные новости.

— Плохие новости всегда доходят быстро! — отозвалась Хода.

— Эти новости плохи не только для нас, но и для тебя, — хитро глядя на Заклата, проговорил эфенди.

— Давно мы не брались за дубинки и не пускали кровь! — прорычал Заклат, а Хода, улыбнувшись, сказала:

— Что за гордецы эти хамданы! Из их рода еще не вышел ни один футувва, но каждый, даже самый жалкий, мнит себя господином на нашей улице!

— Торговцы да нищие! Из таких футуввы не получаются! — пренебрежительно заметил Заклат.

— Что же делать? — спросил управляющий Заклата.

— Я их раздавлю, как тараканов! Эти слова Заклата услышал Габаль, как раз в этот момент входивший в гостиную. Лицо юноши раскраснелось от прогулки на свежем воздухе. Все его стройное тело и открытое лицо с большими умными глазами излучали молодость и силу. Он вежливо поздоровался и принялся рассказывать об участках, которые ему удалось сдать в аренду. Но Хода–ханум прервала его:

— Садись, Габаль! Мы все ждем тебя, чтобы поговорить об очень важном деле.

Габаль сел. От ханум не укрылось смущенное выражение в его глазах.

— Я вижу, ты уже догадался, о чем пойдет речь? — спросила она.

— На улице только об этом и говорят, — тихо ответил он.

— Ты слышал? — обратилась Хода к мужу. — Все ждут от нас ответа!

— Пустяки! Достаточно горсти песка, чтобы затушить эту тлеющую головню. Я сегодня же начну действовать, — твердо сказал Заклат, и черты лица его сделались еще более жесткими. А Хода, повернувшись к Габалю, спросила:

— А что ты на это скажешь? Глядя в пол, чтобы скрыть неловкость, Габаль ответил:

— Все в ваших руках, госпожа.

— Я хочу знать твое мнение. Габаль задумался, чувствуя на себе острый взгляд эфенди и недовольный Заклата, потом сказал:

— Госпожа! Ты воспитала меня, и я всем тебе обязан, но я не знаю, что сказать. Ведь я лишь один из рода Хамдан.

— Почему ты вспоминаешь род Хамдан? У тебя там нет ни отца, ни матери и никаких родственников! — воскликнула Хода. А эфенди усмехнулся, но не проронил ни слова. По лицу Габаля было видно, насколько мучителен для него этот разговор.

— Мои отец и мать были из рода Хамдан. Этого нельзя опровергнуть!

— Не оправдались мои надежды на сына! — вздохнула ханум.

— Клянусь Аллахом! Ничто не может поколебать моей преданности тебе, но, отрицая истину, ее не изменишь!

Потеряв терпение, эфенди встал и, обращаясь к Заклату, сказал:

— Не теряй времени, выслушивая эти взаимные упреки! Заклат с улыбкой поднялся с места. Ханум, бросив незаметный взгляд на Габаля, проговорила:

— Только не надо крайних мер, Заклат! Мы ведь хотим всего–навсего образумить их, а не погубить.

Заклат ушел, а эфенди, укоризненно взглянув на Габаля, с явной насмешкой в голосе спросил:

— Значит, ты из рода Хамдан, Габаль?

Габаль молчал, и Хода–ханум пришла ему на помощь:

— Его сердце с нами. Просто ему трудно было в присутствии Заклата отречься от своего рода!

— Они несчастны, госпожа, — грустно проговорил Габаль, — несчастны, хотя и принадлежат к самому почтенному роду на нашей улице.

— О какой родовитости можно говорить на нашей улице! — воскликнул эфенди.

— Мы дети Адхама, — серьезно ответил Габаль. — Наш дед, да продлит Аллах его дни, еще жив.

— Кто из людей может доказать, что он действительно сын своего отца? Все это лишь слова. Их можно иногда произносить, но не следует пользоваться ими как средством присвоить чужое добро.

— Мы не хотим им зла, — вставила Хода, — но при условии, что они не будут покушаться на наше имение.

Желая положить конец этому разговору, эфенди кивнул Габалю:

— Иди работай! И не думай ни о чем!

Габаль спустился в сад и направился в контору. Ему надлежало занести в книги все расчеты по арендным договорам и подбить итоги за прошедший месяц. Но грустные мысли мешали ему сосредоточиться на деле. Странно, что люди рода Хамдан не любят его. Он знал это, помнил, как холодно они встречали его, когда ему случалось зайти в кофейню Хамдана. И все же ему было неприятно, что против них замышлялось зло. Это было ему гораздо неприятнее, чем их дерзкое поведение. И он желал отвести от них беду, он знал, что рискует разгневать этим тех, кто приютил, воспитал и усыновил его. Что сталось бы с ним, если бы не любовь Ходы–ханум? Двадцать лет назад ханум увидела голого ребенка, барахтавшегося в луже дождевой воды. Она остановилась, заглядевшись, и сердце ее, не знавшее радости материнства, наполнилось нежностью. Хода велела привести его к ней в дом. Малыш плакал, напуганный. Она навела справки и узнала, что он сирота, живущий на попечении одной торговки курами. Призвав торговку, Хода попросила отдать ей ребенка, на что женщина с радостью согласилась. Так Габаль и вырос в доме управляющего, окруженный заботами самого господина и нежной материнской лаской его супруги. Он посещал куттаб, где выучился чтению и письму, а когда достиг совершеннолетия, эфенди допустил его к управлению имением. На всех входивших в имение землях его величали «господином помощником» и провожали почтительными и восхищенными взглядами. Жизнь, казалось, благоволила к нему и обещала одни лишь радости, пока не начался этот бунт рода Хамдан. И тут–то Габаль обнаружил, что он перестал быть тем единым человеком, каким считал себя всю предыдущую жизнь, он раздвоился. Один человек в нем хранил любовь к матери, а второй с тревогой спрашивал себя: а как же род Хамдан?

28.

Зазвучали струны ребаба, готовясь поведать историю гибели Хумама от рук Кадри. Все взоры устремились на поэта Ридвана. Внимание смешалось в них с тревогой. Эта ночь не как все ночи. Ей предшествовал бурный день, и многие из рода Хамдан задавались вопросом, пройдет ли она спокойно? Тьма окутала квартал. Даже звезды попрятались за густыми осенними тучами, и лишь сквозь решетки окон просачивался слабый свет да мерцали там и сям фонари на ручных тележках. На свет фонарей, как бабочки, слетались мальчишки и поднимали галдеж. А старая Тамархенна, расстелив мешок перед дверью одного из домов, уселась на него и напевала:

Кто на нашей улице Не знает кофейню Хасана?..

Временами слышалось отчаянное мяуканье котов, затевавших драку по причине любовного соперничества или из–за съедобных отбросов. Голос поэта зазвучал громко и торжественно, когда он дошел до слов: «И крикнул Адхам в лицо Кадри: «Что сделал ты со своим братом?!» В этот момент в кругу света, отбрасываемого фонарем, висевшим над входом в кофейню, появился Заклат. Он возник внезапно, словно родился из темноты, мрачный, злобный, ненавидящий и ненавистный, сжимая в руке свою устрашающую дубинку. Обвел тяжелым, презрительным взглядом кофейню и ее посетителей — словно какую–то ядовитую мошкару, — и слова застряли в горле поэта. Далма и Атрис мгновенно протрезвели. Даабас и Али Фаванис перестали шептаться. Абдун–слуга замер на месте. Рука Хамдана нервно сжала мундштук наргиле. Воцарилось гробовое молчание.

Потом началось суетливое движение. Мужчины, не принадлежавшие к роду Хамдан, поспешно покидали кофейню. Вместо них на пороге выросли футуввы кварталов: Кадру, аль-Лейси, Абу Сари, Баракят и Хаммуда, которые образовали стенку за спиной Заклата. Весть о случившемся мгновенно распространилась по всей улице, подобно грохоту от рухнувшего дома. Окна пооткрывались, сбежались стар и млад — кто сочувствуя, кто злорадствуя. Хамдан первым нарушил молчание. Поднявшись с места, как подобает гостеприимному хозяину, он пригласил:

— Добро пожаловать, муаллим Заклат, футувва нашей улицы. Милости просим.

Но Заклат даже не взглянул на него. Злобно обводя глазами всех сидевших в кофейне, он спросил:

— Кто футувва этого квартала?

Хамдан, хотя вопрос был обращен не к нему, ответил:

— Наш футувва Кадру.

Обернувшись к Кадру, Заклат насмешливо кинул ему:

— Значит, ты защитник рода Хамдан?

Низенький, плотный, задиристого вида Кадру шагнул вперед.

— Я защищаю их ото всех, кроме тебя, муаллим. Заклат нехотя усмехнулся.

— Ты что ж, не нашел себе другого квартала и выбрал этот, населенный одними бабами?

И, обращаясь ко всем сидящим в кофейне, крикнул:

— Эй, вы, бабье, потаскухины дети! Вы не признаете меня, футувву всей улицы?!

Побледневший Хамдан снова ответил за всех:

— Мы всегда уважали тебя, муаллим Заклат.

— Замолчи, нахальный старик! — заорал на него Заклат. — Нечего прибедняться! Вспомни, как ты вел себя со своими господами!

— Мы не сделали ничего дурного, мы пришли к господину управляющему со своими жалобами.

— Вы слышали, что говорит этот сукин сын?! — еще громче завопил Заклат.

— Подлый Хамдан, ты забыл, чем занималась твоя мать? Клянусь, ни один из вас не выйдет отсюда, пока не скажет громким голосом: я баба.

Он поднял дубинку и с силой ударил ею по стойке. Стоявшие там стаканы, чашки, ложки, блюдца, банки с кофе, чаем, корицей и имбирем разлетелись в разные стороны. Слуга Абдун, отпрянув назад, наткнулся на стол, опрокинул его и сам упал на пол. Следующий удар пришелся по лицу Хамдана. Тот потерял равновесие и свалился прямо на наргиле, сломав его. Заклат снова поднял дубинку, крича:

— Вы у меня за все поплатитесь, бесовское отродье! Тут Даабас схватил стул и швырнул его в фонарь под потолком. Фонарь разбился, и помещение погрузилось во тьму, прежде чем Заклат успел запустить дубиной в большое зеркало, висевшее за стойкой. Тамархенна заголосила. Ее крики подхватили другие женщины из рода Хамдан, высунувшиеся из окон и стоявшие у дверей. Похоже было, что весь квартал взвыл, как собака, которую ударили камнем. Заклат совсем обезумел и колошматил всех и все — людей, мебель, стены. Со всех сторон раздавались вопли, кто–то звал на помощь, кто–то стонал и охал. Тени метались в разные стороны, наталкиваясь одна на другую, а Заклат орал:

— Всем разойтись по домам!

Никто не смел ослушаться приказа, и члены рода Хамдан стали расходиться. Тут аль-Лейси зажег фонарь и осветил Заклата и столпившихся вокруг него футувв… В опустевшем квартале были слышны лишь женские голоса. Обращаясь к Заклату, футувва Баракят проговорил заискивающе:

— Побереги силы, муаллим! Они еще пригодятся. Мы сами вразумим этих тараканов!

Абу Сари подхватил:

— Если желаешь, мы превратим род Хамдан в пыль под ногами твоего коня!

Вперед выступил Кадру, футувва квартала Хамдан.

— Если бы ты, муаллим, поручил мне образумить их, я показал бы, на что способен!

Вдруг из–за двери ближайшего дома раздался голос Тамархенны:

— Да покарает Аллах обидчиков! В ответ Заклат крикнул:

— Эй, Тамархенна, вели кому–нибудь из рода Хамдан посчитать всех, с кем ты согрешила!

— Аллах нас рассудит! Хамданы господа на… — Тамархенна не договорила, так как чья–то рука зажала ей рот. А Заклат, желая, чтобы все члены рода Хамдан его услышали, громко сказал футуввам:

— Если кто–нибудь из хамданов высунется из своего дома, ему не поздоровится.

— Кто считает себя мужчиной, пусть выйдет! — угрожающе проговорил Кадру.

— А женщины, муаллим? — спросил Хаммуда. Заклат недовольно ответил:

— Заклат имеет дело только с мужчинами! Наступил день, но ни один мужчина из рода Хамдан не покинул своего дома. Футуввы сидели возле кофеен в своих кварталах, следя за всеми, кто появлялся на улице. Заклат время от времени обходил кварталы, и люди спешили приветствовать его и всячески заискивали перед ним, восхваляя его на все лады. «Клянусь Аллахом, — говорили одни, — ты лев среди мужчин, о футувва нашей улицы!» «Благословен будет тот, кто победил высокомерных хамданов!» — говорили другие. Но Заклат ни на кого не обращал внимания.

29.

О Габалауи! Как терпишь ты такую несправедливость?!

Этот вопрос Габаль задавал себе, лежа в тени скалы, у которой, как рассказывали предания, встречались Кадри и Хинд и был убит Хумам. Он смотрел на заходящее солнце, которое заволакивалось дымкой. Он не был склонен к уединению, так как всегда был занят делами, но сейчас почувствовал необходимость побыть одному: душа его была потрясена тем, что произошло с родом Хамдан. Может быть, здесь, в пустыне, замолкнут наконец голоса, полные упрека, восклицавшие, когда он проходил мимо окон: «Предатель! Подлец!» Внутренний голос вторил им: «Нельзя жить в довольстве за счет других!» Хамданы — его родня. Его отец и мать из рода Хамдан и похоронены на кладбище этого рода. А хамданов так жестоко, так несправедливо обидели, лишили всего, чем они владели! И кто же? Его благодетель! Человек, жена которого вытащила его из грязи и ввела в круг потомков тех, кто жил в Большом доме… Все дела на нашей улице вершатся путем насилия. Никого не удивляет, что хамданы заперты в своих домах, как в тюрьме. Никогда наша улица не знала ни справедливости, ни мира. С тех самых пор, как были изгнаны из Большого дома Адхам и Умейма. Разве тебе не ведомо, Габалауи? А ведь несправедливость будет чувствовать себя тем вольготнее, чем дольше ты будешь хранить молчание. До каких же пор ты будешь молчать, Габалауи?! Мужчины — узники в своих домах, а женщин осыпают насмешками и оскорблениями. Я же молча терплю позор. Но что еще более удивительно — жители улицы смеются! Над чем они смеются?! Они приветствуют победителя, кто бы им ни оказался, и прославляют сильнейшего, каков бы он ни был. Они склоняются перед дубиной, пытаясь скрыть страх, поселившийся в их душах. Приправой к хлебу у нас всегда служит унижение! И никто не знает, когда придет его черед и дубинка футуввы обрушится на его голову. Габаль поднял глаза к небу, оно было спокойным, тихим, сонным — ни одного коршуна не видно, лишь по краям кудрявились облака. Вокруг было пусто, и только мошки толклись в воздухе.

Вдруг Габаль услышал неподалеку чей–то грубый окрик: «Стой, сукин сын!» Габаль очнулся от своих мыслей и поднялся с песка, пытаясь вспомнить, где он уже слышал этот голос. Обогнув скалу Хинд, он увидел бегущего со всех ног испуганного человека, которого по пятам преследовал другой. Вглядевшись, он узнал в бегущем Даабаса, а в преследователе — футувву квартала Хамдан Кадру. Габаль сразу понял, в чем дело. С бьющимся сердцем следил он за погоней: вот Кадру догнал Даабаса, схватил его за плечо и резко остановил. Теперь они оба стояли, тяжело дыша после утомительного бега. Кадру, еще не отдышавшись, хриплым голосом прокричал:

— Как ты посмел покинуть свою нору, сын гадюки?! Ну, теперь тебе не поздоровится.

Даабас, прикрыв голову руками в ожидании ударов, воскликнул:

— Отпусти меня, Кадру! Ты же наш футувва и должен защищать нас!

Кадру тряхнул головой так, что повязка его сползла с головы на лицо, и заорал:

— Ты же знаешь, негодяй, что я защищаю вас от всех, кроме Заклата.

Тут Даабас обернулся и увидел Габаля. Узнав его, он стал звать на помощь:

— Помоги мне, Габаль! Ведь ты из нашего рода!

— Из моих рук тебя никто не спасет, — с издевкой проговорил Кадру.

Габаль подошел к ним и, остановившись рядом, спокойно сказал:

— Сжалься над человеком, муаллим Кадру! Кадру, окинув его холодным взглядом, ответил:

— Я сам знаю, что делать!

— Видно, какое–нибудь важное дело заставило его выйти из дома.

— Видно, судьба его такая, — зловеще проговорил Кадру.

И с такой силой сдавил плечо Даабаса, что тот вскрикнул от боли, а Габаль сказал:

— Сжалься над ним! Разве ты не видишь, что он старше и слабее тебя?

Кадру отпустил плечо Даабаса и ударил его кулаком по голове, а затем принялся лупить по чем попало, даже по лицу, и наконец повалил на землю. Нанося удар за ударом, Кадру с бешеной злобой говорил:

— Разве ты не слышал, что приказал Заклат?

Кровь бросилась в голову Габаля. Он закричал в сильном гневе:

— Будьте вы прокляты! И ты, и Заклат! Оставь его в покое, бесстыжий!

Прекратив избивать Даабаса, Кадру в замешательстве сказал:

— И это говоришь ты, Габаль? Разве ты не слышал, как господин управляющий приказал Заклату проучить род Хамдан?!

Гнев душил Габаля.

— Оставь его, бесстыжий! — снова крикнул он.

— Не думай, что, если ты служишь в доме управляющего, это помешает мне разделаться и с тобой таким же образом.

Не помня себя от гнева, Габаль бросился на футувву и мощным ударом отбросил его в сторону, воскликнув:

— Возвращайся к своей матери, если не хочешь, чтобы она лишилась сына!

Кадру вскочил на ноги, схватил с земли свою дубинку и только хотел замахнуться, как Габаль ударил его кулаком в живот, да так, что Кадру еле устоял на ногах. Воспользовавшись этим, Габаль выхватил у него дубинку и, остановившись, выжидательно смотрел на него. Кадру попятился назад, затем, быстро нагнувшись, поднял камень. Но, прежде чем он успел метнуть его, на его голову обрушился страшный удар дубинкой. Кадру закричал, шатаясь из стороны в сторону, и упал лицом вниз… Кровь хлынула из раны на лбу. Тем временем уже стемнело. Габаль оглянулся вокруг, но никого не увидел, кроме стоявшего поблизости Даабаса, который отряхивал песок с одежды и трогал ушибленные места. Даабас подошел к Габалю и сказал:

— Спасибо тебе, благородный брат!

Габаль ничего не ответил. Он нагнулся и перевернул Кадру на спину, пробормотав:

— Он потерял сознание!

Даабас тоже склонился над лежащим и плюнул в лицо, но Габаль отстранил его. Он осторожно потряс Кадру за плечо, однако тот не подавал никаких признаков жизни.

— Что с ним? — недоумевал Габаль.

Даабас приложил ухо к груди футуввы, потом приблизил лицо к его лицу и зажег спичку. Встав, он тихо сказал:

— Он мертв.

Содрогнувшись всем телом, Габаль воскликнул:

— Ты лжешь!

— Мертвее мертвого, клянусь!

— О боже! Какой ужас!

Даабас, стараясь успокоить его, сказал:

— А он? Скольких он бил и скольких убил?! Поделом ему!

Габаль печально оправдывался:

— Но я не бил и не убивал!

— Ты защищался!

— Я не хотел его убивать!

Даабас многозначительно проговорил:

— У тебя сильная рука, Габаль, и ты никого не боишься. Если бы ты захотел, ты бы смог стать футуввой!

Габаль в сердцах ударил себя по лбу, воскликнув:

— О горе мне! Неужели с одного удара я превратился в убийцу?

— Теперь будь осторожен, Габаль! Давай закопаем его, пока не поднялась суматоха.

— Она поднимется в любом случае.

— Я ни о чем не жалею. Пусть такая же судьба постигнет других. Ну, помоги мне спрятать это животное!

Даабас взял палку и принялся копать яму недалеко от того места, где когда — то Кадри похоронил своего брата. С тяжелым сердцем Габаль принялся помогать ему. Они работали молча, пока Даабас, желая отвлечь Габаля от печальных дум, не сказал:

— Не огорчайся! На нашей улице убить — что финик съесть!

— Я совсем не хотел стать убийцей! — тяжело вздыхая, ответил Габаль. — Я не думал, что мой гнев обернется таким кошмаром.

Когда они закончили рыть яму, Даабас вытер рукавом галабеи вспотевший лоб, высморкался, чтобы избавиться от набившейся в нос пыли, и злобно проговорил:

— Эта яма достаточно велика, чтобы, помимо этого сукина сына, вместить и других футувв!

Раздраженный этими словами, Габаль заметил:

— О мертвых не говорят неуважительно! Все мы смертны!

— Когда они нас будут уважать при жизни, мы станем их уважать после смерти, — все так же зло отозвался Даабас.

Они подняли труп Кадру, опустили его в яму, и Габаль положил рядом с покойником его дубинку, после чего они забросали яму землей. Когда Габаль поднял голову, то обнаружил, что темнота уже окутала все вокруг, и, стараясь подавить в себе желание расплакаться, глубоко вздохнул.

30.

«Где же Кадру?» — спрашивал себя Заклат. Тот же вопрос он задавал и другим футуввам. Но футуввы и сами недоумевали. Куда исчез Кадру? Почему его нигде не видно, как не видно и мужчин из рода Хамдан? Кадру жил в соседнем с хамданами квартале. Будучи неженатым, он проводил ночи вне дома и возвращался лишь на заре, а то и позже. Часто он отсутствовал и по две ночи. Но чтобы не приходить домой целую неделю, да еще не сообщив никому о том, где находится, особенно сейчас, в дни «блокады», когда он должен был еще усерднее исполнять свой долг, быть бдительным и осторожным?! Это было подозрительно. И подозрение пало, конечно, на хамданов. Было решено обыскать их дома, и футуввы во главе с Заклатом стали врываться в жилища рода Хамдан и обшаривать каждый угол от подвала до крыши. Они изрыли все дворы вдоль и поперек, подвергая хамданов разным издевательствам — ни один из них не избежал либо пощечины, либо плевка… Но найти Кадру так и не удалось. Футуввы допрашивали всех подряд, может быть, кто–то что–то видел или слышал.

В кофейне, за трубкой кальяна, все только и говорили что о Кадру. Говорили о нем и в беседке, увитой виноградом, в саду Заклата. Весь сад был окутан мраком, и только маленький фонарь, стоявший на земле, недалеко от жаровни с угольями, давал слабый свет, позволявший Баракяту разминать табак и набивать им трубки. Пляшущий от порывов ветра язычок пламени освещал мрачные лица Заклата, Хаммуды, аль-Лейси и Абу Сари и отражался в тусклых глазах. Футуввы выглядели растерянными и понурыми. Громкое кваканье лягушек было похоже на зов о помощи среди полного молчания ночи. Аль—Лейси, взяв у Баракята кальян и передав его Заклату, проговорил:

— Куда он девался? Как сквозь землю провалился! Заклат глубоко затянулся, постучал указательным пальцем по мундштуку и, выпустив струю дыма, ответил:

— Кадру действительно в земле, и покоится он в ней уже неделю!

Все взоры устремились к главному футувве. Один Баракят, казалось, был поглощен своим делом, а Заклат вновь заговорил:

— Футувва не может исчезнуть без причины. Смерть имеет свой запах, и я чувствую его.

Абу Сари, оправившись от сильного приступа кашля, согнувшего его, как порыв ветра колосок, спросил:

— Кто же его убил, муаллим?

— Странный вопрос! Кто же это может быть, как не член рода Хамдан?

— Но они же не покидали своих домов, да и мы перевернули все вверх дном.

Стукнув кулаком по тюфяку, на котором он сидел, Заклат спросил:

— А что говорят другие жители улицы?

— Некоторые считают, что хамданы приложили руку к исчезновению Кадру, — ответил Хаммуда.

— Поймите же вы, курильщики! Раз люди так думают, то мы должны это утверждать!

— А если убийца был из аль-Атуфа?

— Даже если он из Кафр аз-Загари, нам все равно. Нам важно не просто наказать убийц, а воспользоваться убийством, чтобы устрашить других!

— Аллах велик! — восхитился Абу Сари. Аль—Лейси, стряхнув угольки в кувшин и передавая трубку Баракяту, пропел:

— Аллах да упокоит ваши души, о род Хамдан! Сухие смешки футувв смешались с кваканьем лягушек.

Все согласно кивали головами. От сильного порыва ветра зашелестели сухие листья на деревьях. Хаммуда, хлопнув ладонью об ладонь, воскликнул:

— Речь идет не о борьбе хамданов с управляющим, а о чести и достоинстве футувв!

Заклат снова стукнул кулаком по тюфяку и изрек:

— Еще не случалось такого, чтобы футувва был убит кем–нибудь с его улицы.

Черты его лица от сильного гнева исказились так, что даже его сотрапезникам стало страшно. Они замолкли, боясь неосторожным словом или движением обратить его гнев против самих себя. Воцарилась тишина. Слышно было лишь бульканье воды в кальяне и чье–то покашливание. Неожиданно Баракят нарушил молчание:

— А если против всех ожиданий Кадру вернется?

— Тогда, проклятый гашишник, я сбрею усы! — злобно прорычал ему в ответ Заклат. Все засмеялись — Баракят первый, — но тут же снова замолчали. Они представили себе картину побоища: дубинки обрушиваются на головы, кровь льется рекой и окрашивает землю, из окон домов, с крыш доносятся крики, предсмертные стоны десятков людей. Звериная ярость пробудилась в душах футувв, они обменивались взглядами, выражавшими жестокость и злобу. Сам Кадру их не особенно беспокоил, никто из них не любил его, да и вообще им были чужды какие–либо дружеские чувства — их объединяло одно желание: властвовать, не выпустить власть из своих рук. Наконец аль-Лейси спросил:

— С чего начнем?

— Я иду к управляющему, как мы с ним условились, — заявил Заклат.

31.

— Господин управляющий! Хам даны убили своего футувву Кадру, — доложил Заклат. Он испытующе смотрел на эфенди, но краем глаза видел и Ходу–ханум, которая стояла справа от мужа, и стоявшего рядом с ней Габаля. Новость не была неожиданной для эфенди, он сказал:

— Я слышал, что Кадру исчез. Но разве ты уже отчаялся найти его?

Утренний свет, проникавший через открытую дверь гостиной, еще более подчеркивал отталкивающую внешность Заклата.

— Мы его не найдем! Поверь, я разбираюсь в таких делах! Хода–ханум, заметившая, что Габаль упорно смотрит на стену перед собой, сказала, сильно нервничая:

— Как это ужасно, если он действительно убит!

— Преступление не должно остаться безнаказанным, иначе и нам, и вам придется плохо! — Говоря это, Заклат сжал кулаки.

Эфенди, перебирая пальцами бусины четок, подтвердил:

— Именно так. Ведь Кадру — олицетворение нашего престижа.

— И всего имения! — подчеркнул Заклат. Тут Габаль нарушил молчание:

— Но, может быть, его никто не убивал?!

При звуке его голоса волна гнева захлестнула Заклата.

— Не стоит терять время на пустые разговоры!

— Докажи, что его убили!

Эфенди, пытаясь скрыть закравшееся сомнение, заметил:

— Еще никто из жителей нашей улицы не исчезал подобным образом. Мысль об убийстве сама приходит в голову.

Холодные порывы осеннего ветра не могли остудить накалившуюся атмосферу в гостиной.

— Преступление вопиет! — вскричал Заклат. — И все соседние улицы только и говорят об этом. Мы не должны терять время на разговоры!

— Но всем хамданам запрещено покидать свой дом, — настойчиво продолжал Габаль.

Заклат громко засмеялся. Лицо его при этом оставалось мрачным.

— Интересная загадка!

Затем, усевшись в кресло, он вызывающе посмотрел на Габаля и сказал:

— Ты заботишься лишь о том, чтобы оправдать своих родственников!

Как ни старался Габаль сдержать гнев, голос его срывался, когда он заговорил:

— Меня заботит истинное положение вещей! Вы избиваете людей за самые ничтожные проступки, а иногда и вовсе без причин. Сейчас ты добиваешься лишь разрешения на расправу с ни в чем не повинными людьми. В глазах Заклата полыхала ненависть.

— Вся твоя родня — преступники! Они убили Кадру, который защищал интересы имения!

— Господин управляющий, — обратился Габаль к эфенди, — не позволяй этому человеку поддаться одолевающей его жажде крови!

Но тот ответил:

— Для нас потерять престиж — значит потерять жизнь! Тут в разговор вмешалась Хода–ханум:

— Габаль! Неужели ты хочешь, чтобы мы были заживо погребены на нашей улице?

— Ты забываешь о тех, кому ты всем обязан! — зло проговорил Заклат. — Ты думаешь только о своих преступных родичах!

С большим трудом сдерживая всевозрастающий гнев, Габаль сказал:

— Они не преступники! Хотя наша улица наводнена преступниками!

Ханум при этих словах нервно скомкала край своей синей шали. Ноздри эфенди затрепетали, лицо побледнело. Ободренный этими признаками, Заклат, уже не скрывая издевки, проговорил:

— Понятно, что ты защищаешь преступников, коли и сам из их числа!

— Странно, что ты ополчаешься на преступников, — ответил Габаль, — ведь ты — главарь преступников нашей улицы.

Заклат угрожающе надвинулся на юношу всей своей огромной тушей, лицо его стало серым.

— Если бы не хорошее отношение к тебе хозяев этого дома, я разорвал бы тебя в клочья на этом самом месте!

С удивительным спокойствием, которое не могло, однако, скрыть того, что творилось в его душе, Габаль сказал:

— Ты много на себя берешь, Заклат! Тут эфенди не выдержал:

— Как вы осмеливаетесь ссориться в моем присутствии?!

— Я только защищаю твою честь, — буркнул Заклат. Пальцы эфенди чуть не разорвали четки, когда он приказал Габалю:

— Не смей защищать хамданов!

— Этот человек из злобных побуждений клевещет на них!

— Оставь мне право судить об этом!

На мгновение воцарилась тишина… Из сада донеслось веселое щебетание птиц, с улицы — шумные приветствия и непристойная брань.

— Так позволит ли мне господин управляющий проучить виновных?

Габаль понял — настал час его судьбы, и, обращаясь к ханум, сказал голосом, исполненным отчаяния и решимости:

— Госпожа, долг требует, чтобы я разделил участь моего рода, оказавшегося в заточении.

— О горе мне! — заломила руки ханум. Охваченный жалостью, Габаль склонил голову, но тут же, словно что–то толкнуло его, поднял глаза на Заклата — тот презрительно и издевательски ухмылялся.

— У меня нет выбора, — с горечью произнес Габаль, — но, пока жив, я не забуду твоих благодеяний.

Измерив Габаля суровым взглядом, эфенди спросил:

— Я должен знать, ты с нами или против нас? Габаль, чувствуя, что навсегда прощается с прошлой жизнью, печально проговорил:

— Кто я? Я всем обязан тебе и потому не могу быть против тебя. Но для меня было бы позором жить в роскоши в этом доме, когда гибнут мои родные.

Хода–ханум съежилась от этих слов, как от удара хлыстом, поняв, что ей грозит навсегда потерять сына.

— Муаллим Заклат, — сказала она, — давай отложим этот разговор на другое время.

Заклат передернулся, словно мул ударил его копытом по лицу. Глядя то на эфенди, то на его супругу, он бормотал:

— Я не знаю, что может случиться завтра на нашей улице.

Эфенди, избегая смотреть на Ходу, повторил свой вопрос Габалю:

— Так с кем же ты, с нами или против нас?

От гнева у него помутился рассудок. Не дожидаясь ответа, он крикнул:

— Или ты остаешься членом нашей семьи, или уходишь к своим родственникам!

Габаль вскипел, увидев, как обрадовался этим словам Заклат, и решительно сказал:

— Господин мой! Ты прогоняешь меня, и я ухожу!

— Габаль! — вскрикнула раздирающим душу голосом ханум, а Заклат с усмешкой заметил:

— Вот он, весь перед вами, как голенький.

Габаль поднялся со своего места и твердой поступью направился к выходу. Хода–ханум хотела броситься за ним, но эфенди удержал ее, и Габаль исчез за дверью. На улице все еще дул сильный ветер, который колыхал занавески на окнах гостиной и раскачивал створки окон. Оставшиеся в гостиной чувствовали себя растерянными, однако Заклат спокойно сказал:

— Мы должны действовать!

— Нет, — упрямо возразила Хода. — Хватит с них и того, что они заперты в своих домах. И не смей даже пальцем тронуть Габаля!

Заклат не возмутился и не стал ей перечить, так как понимал, что победа за ним, он только взглянул на эфенди, ожидая, что скажет господин. Управляющий с кислым видом промолвил:

— Мы продолжим этот разговор в другой раз.

32.

Окинув прощальным взглядом сад и вспомнив трагедию Адхама, которую он столько раз слышал в кофейне Хамдана под аккомпанемент ребаба, Габаль направился к воротам.

— Ты снова уходишь, господин? — поинтересовался бавваб.

— Я ухожу навсегда, дядюшка Хасанейн!

Разинув от удивления рот, дядюшка Хасанейн с тревогой смотрел на Габаля. Затем спросил, оглядываясь по сторонам:

— Из–за рода Хамдан?

Габаль молча кивнул головой, а бавваб продолжал:

— Кто же это допустил? Как только Ханум разрешила тебе? О господи! Как же ты теперь будешь жить, сынок?

Габаль переступил порог и, оказавшись за воротами дома, осмотрелся вокруг. Все было как всегда. По грязной, замусоренной улице во множестве сновали люди и животные.

— Я буду жить так, как живут все на нашей улице, — ответил он баввабу.

— Но ты не создан для такой жизни!

— Наоборот! Лишь благодаря случайности я оказался в этом доме, — растерянно улыбаясь, сказал Габаль и зашагал прочь. Ему вслед несся голос бавваба, который умолял его остерегаться и не навлекать на себя гнев футувв. Габаль шагал, глядя по сторонам и замечая повсюду грязь и нечистоты. Навстречу ему попадались мальчишки, кошки и прочие обитатели улицы. Только сейчас он понял, какой огромный перелом произошел в его жизни, что он потерял и какие тяготы его ожидают. Но гнев заглушал горечь и боль от расставания с приемной матерью, воспоминание о цветущих в саду управляющего деревьях, поющих пташках. Вдруг перед Габалем возник футувва Хаммуда, который, посмеиваясь, сказал:

— Вот было бы здорово, если бы ты помог нам проучить хамданов!

Но Габаль даже не посмотрел на него. Он направился к одному из домов, принадлежащих роду Хамдан, и постучал в дверь. Тут Хаммуда нагнал его и с явным удивлением и осуждением спросил:

— Ты чего это надумал?

— Я возвращаюсь в свой род, — спокойно ответил Габаль.

Маленькие глазки Хаммуды выразили огромное удивление, казалось, он не верит своим ушам. В это время из дома управляющего вышел Заклат и, увидев их, закричал Хаммуде:

— Пусть входит! Но если он осмелится выйти оттуда, я его живьем закопаю!

Удивление Хаммуды сменилось злорадством. А Габаль продолжал колотить в дверь, пока не открылись окна и этого дома, и соседних домов. Из окон высунулись головы Хамдана, Атриса, Далмы, Али Фаваниса, Абдуна, поэта Ридвана и Тамархенны.

— Что тебе нужно, сын управляющего? — со смешком в голосе спросил Далма.

— Ты с нами или против нас? — спросил Хамдан.

— Его выгнали, и он вернулся к своей презренной родне! — пояснил Хаммуда.

— Тебя действительно выгнали? — взволнованно спросил Хамдан.

— Открой дверь, Хамдан, — спокойно ответил Габаль. Тамархенна издала радостный крик и воскликнула:

— Твой отец был хорошим человеком, а мать — благородной женщиной!

Хаммуда расхохотался:

— Заступничество такой женщины, как Тамархенна, делает тебе честь, Габаль!

— Лучше вспомни свою мать и ее веселые ночки в султанских банях! — вспылила разгневанная Тамархенна и поспешила прикрыть окно, так что камень, брошенный Хаммудой, ударился о ставень снаружи. Это вызвало радостные возгласы сбежавшихся со всех сторон мальчишек. Наконец дверь открылась, и Габаль вошел в дом, где на него сразу пахнуло сыростью и затхлым воздухом. Хамданы встретили Габаля объятиями и добрыми словами, но встреча была нарушена криками, донесшимися из дальнего угла двора. Там происходила ссора. Обернувшись, Габаль увидел Даабаса и Каабильху, которые громко бранили друг друга. Он подошел к ним и, встав между ними, сказал:

— Вы тут ссоритесь, а они держат нас взаперти! Даабас, тяжело дыша, проговорил:

— Он украл у меня батат из кастрюли, стоявшей на окне!

— А ты видел, как я воровал? Как тебе не стыдно! — вопил в ответ Каабильха.

— Мы должны поддерживать друг друга, — вскричал разгневанный Габаль, — и тогда Аллах нас не оставит!

Но Даабас продолжал упорствовать:

— Мой батат в его брюхе, и он за это поплатится! Каабильха, надевая на голову свалившуюся в драке такию, божился:

— Клянусь Аллахом, я уже неделю не пробовал батата! Ты единственный вор среди нас!

Габаль вступился за Каабильху:

— Не суди, не имея доказательств, Даабас, не уподобляйся Заклату.

— Надо проучить вора, сына воровки, — не унимался Даабас.

— А сам–то ты кто? Сын торговки редисом! — не выдержав, вскричал Каабильха. Тут Даабас подпрыгнул и что было силы боднул Каабильху, да так, что тот закачался, на лбу его выступила кровь. А Даабас стал осыпать его ударами, не обращая внимания на уговоры присутствующих. Это окончательно вывело из себя Габаля: он набросился на Даабаса и что было силы сдавил ему шею. Безуспешно стараясь высвободиться из цепких рук Габаля, Даабас прохрипел:

— Ты хочешь меня убить, как убил Кадру?

Габаль с силой оттолкнул его. Тот отлетел к стене и, опершись на нее, метал на юношу злобные взгляды. Хамданы растерянно смотрели то на одного, то на другого, спрашивая себя, правда ли то, что они услышали? Действительно ли Габаль убил Кадру? Далма подошел к Габалю и поцеловал его.

— Благослови тебя Аллах, о лучший из мужчин рода Хамдан! — восторженно воскликнул Атрис. А Габаль презрительно сказал Даабасу:

— Тебе известно, что я убил Кадру, чтобы спасти тебя!

— Но, видно, тебе понравилось убивать, — тихо проговорил Даабас.

— Ох ты, неблагодарный! — вскричал Далма. — Постыдился бы говорить такое!

Он притянул к себе Габаля.

— Будь гостем в моем доме! Пойдем, господин рода Хамдан!

Габаль дал увести себя, но одновременно почувствовал, что пропасть, которая разверзлась сегодня под его ногами, бездонна. Идя рядом с Далмой, он спросил его шепотом:

— Есть ли способ убежать отсюда?

— Ты боишься, что кто–нибудь донесет на тебя нашим врагам?

— Даабас глуп.

— Но все же он не подлец!

— Боюсь, мое присутствие навлечет на васнеприятности.

— Ну что ж… Если ты хочешь, я помогу тебе бежать. Но куда ты пойдешь?

— Пустыня велика.

33.

Габалю удалось бежать лишь незадолго до последней стражи ночи, когда сон спящих особенно крепок. Перебираясь с крыши на крышу, он добрался до Гамалийи. Оттуда, несмотря на полную темень, дошел до Даррасы, вышел в пустыню и зашагал по направлению к скале Кадри и Хинд. А когда, еще до рассвета, добрался до этой скалы, то не мог побороть навалившиеся на него сон и усталость от выпавших на его долю переживаний и долгого бодрствования. Завернувшись в абу, он улегся на песок и крепко уснул. С первыми лучами солнца, осветившими вершину скалы, Габаль открыл глаза и немедленно поднялся, чтобы продолжить свой путь и дойти до горы Мукаттам прежде, чем в пустыне появятся пастухи и прохожие. Но тут взгляд его упал на участок земли, где он зарыл Кадру. Дрожь охватила Габаля, в горле у него пересохло. В страхе он припустился бежать так, словно за ним кто–то гнался. Он убегал от могилы Кадру, как от кошмара, хотя тот был преступником и заслужил смерть. «Все–таки мы не созданы для убийства, хотя убитых нами не счесть!»

— думал Габаль и удивлялся, что не нашел для ночлега другого места, кроме того, где похоронил свою жертву.

Его охватило жгучее желание убежать как можно дальше. Он понял, что должен навсегда проститься с теми, кого любит и кого ненавидит, с матерью, с хамданами, с футуввами. В полном отчаянии и со страхом в душе он добрел до подножия горы Мукаттам и пошел по направлению к рынку. Обернувшись, он долго смотрел на оставшуюся позади пустыню и постепенно успокаивался. Теперь он далеко, его не догнать. Он решил осмотреть рынок, расположившийся на небольшой площади, к которой со всех сторон сходились улочки. Всюду слышался шум и гам, людские голоса и крики ослов. Чувствовалось приближение праздника. Площадь была запружена прохожими, торговцами, дервишами, юродивыми, бродячими актерами, хотя настоящий праздник должен был начаться только после захода солнца. Габаль переводил взгляд с одной группы людей на другую, стараясь не потеряться в этом водовороте. Наконец он заметил в отдалении лачугу, сделанную из листов жести, вокруг которой были установлены деревянные скамейки. Несмотря на жалкий вид, это была лучшая здесь кофейня. В ней было полно посетителей, но все же Габаль нашел свободное местечко и присел отдохнуть после изнурительной и долгой дороги. К нему сразу же подошел приветливый хозяин: одетый в дорогую абу, высокую чалму и красивые сапоги, Габаль заметно выделялся среди других клиентов. Попросив стакан чаю, он вновь принялся рассматривать окружающих. Его внимание привлек гомон, доносившийся от водоразборной колонки, где собралась толпа людей. Каждый стремился пробиться к крану и наполнить принесенный с собой сосуд или ведро. Слышались ругань и проклятия, словно там происходила драка. Среди шума Габаль различил высокие голоса двух девушек, которые оказались в самой гуще толпы и пытались выбраться. Наконец им удалось вырваться из давки, но их ведра так и остались пустыми. На обеих девушках были джильбабых^[20] желтого цвета, которые ниспадали от шеи до пят, оставляя открытыми лишь прелестные молодые лица. Сперва Габаль взглянул на ту, которая была пониже ростом, но взгляд его не задержался на ней. Поглядев же на другую, черноглазую, он уже не мог оторваться. Девушки направились к свободному месту неподалеку от Габаля. По сходству их черт можно было догадаться, что они сестры, но одна была намного красивей. Очарованный Габаль подумал: «Как она мила! На своей улице я не встречал подобной красоты!» А девушки тем временем поправляли растрепавшиеся волосы и сбившиеся косынки. Они поставили ведра, перевернув их вверх дном, и уселись на них. Та, что была поменьше ростом, сказала растерянно:

— Как же мы наберем воды в такой давке?

— Что же поделаешь?! Праздник! Отец, наверное, сердится, ожидая нас, — ответила вторая, та, которая понравилась Габалю.

— Почему же он сам не пришел за водой? — неожиданно для себя вмешался Габаль в разговор.

Девушки недовольно обернулись в его сторону, но его внешность и одежда произвели на них хорошее впечатление и успокоили их. Однако та, что понравилась Габалю, сказала:

— А тебе какое дело? Разве мы тебе жаловались? Габаль обрадовался, что ему все–таки ответили, и извиняющимся тоном проговорил:

— Я имел в виду, что мужчине легче пробраться сквозь толпу в праздничный день.

— Но это наша обязанность. У него дела потруднее! Габаль, улыбнувшись, спросил:

— А чем занимается твой отец?

— Это тебя не касается!

Габаль встал, не обращая внимания на косые взгляды окружающих, и вежливо предложил девушкам:

— Я помогу вам набрать воды.

— Мы не нуждаемся в твоей помощи, — сказала девушка и отвернулась. Однако маленькая смело произнесла:

— Ну что же, давай, мы будем тебе благодарны.

Она поднялась и заставила подняться сестру, а Габаль, взяв ведра, пошел к колонке, проталкиваясь сквозь толпу окружавших ее мужчин. Наконец он добрался до колонки, рядом с которой в деревянной будке сидел сакий^[21], уплатил два миллима, наполнил ведра и вернулся к девушкам. Увидев, что к ним пристают какие–то парни и девушки тщетно пытаются уклониться от их заигрываний, Габаль решительно встал перед парнями, загородив девушек. Один из компании бросился было на Габаля, но тут же получил сильный удар в грудь. Тогда они приготовились напасть на него сообща, но незнакомый голос остановил их:

— Прочь отсюда! Молокососы!

Голос принадлежал пожилому, невысокого роста, но крепкого телосложения мужчине с блестящими глазами, одетому в галабею, туго перехваченную поясом. Смущенные парни с возгласами: «Муаллим Балкыти!» — разбежались в разные стороны, злобно оглядываясь на Габаля. Девушки прильнули к мужчине, и младшая сказала:

— Сегодня из–за праздника много народу, а эти глупцы…

Балкыти, изучающе глядя на Габаля, ответил:

— Вас долго не было, и я вспомнил о празднике. Как видно, я пришел вовремя.

Затем, уже обращаясь к Габалю, продолжил:

— А ты смельчак! Сейчас это редкость!

— Я просто помог. Не стоит благодарности, — ответил смущенный Габаль.

Тем временем девушки взяли свои ведра и ушли. Габалю очень хотелось посмотреть им вслед, но он не осмелился сделать это под пристальным взглядом Балкыти. Ему показалось, что этот человек видит его насквозь, и он испугался, что тот угадает его желание. Однако Балкыти сказал:

— Я отогнал от них наглецов, а ты мне нравишься. И как только они посмели вести себя невежливо с дочерьми Балкыти? Всему причиной пиво! Ты заметил, что они здорово выпили?

Габаль покачал головой.

— А у меня нюх, как у красного джинна! Разве ты не знаешь меня?

— Нет, муаллим. Не имею такой чести.

— Значит, ты не из этих мест! — уверенно сказал Балкыти.

— Ты прав!

— Я Балкыти, заклинатель змей!

Лицо Габаля просияло от неожиданного воспоминания.

— Это большая честь для нас. Многие на нашей улице знают тебя!

— На какой улице?

— На улице Габалауи.

Балкыти уважительно поднял седые брови.

— Добро пожаловать! Кто же не знает Габалауи, владельца имения! И Заклата, вашего футувву! А ты пришел сюда на праздник, муаллим?..

— Моя имя Габаль! Я пришел, чтобы поселиться здесь.

— Ты покинул свою улицу?

— Да…

Изучающе вглядываясь в лицо Габаля, Балкыти продолжал:

— Пока существуют футуввы, будут и беглецы! Но скажи мне, ты убил мужчину или женщину?

Сердце Габаля бешено забилось, но он твердым голосом сказал:

— Странная шутка из уст такого почтенного человека! Балкыти захохотал во все горло, потом сказал:

— Я не из числа тех, кто позволяет футуввам помыкать собой, а ты не какой–нибудь мелкий жулик. Такие, как ты, покидают родную улицу лишь из–за убийства.

Габаль в сильном замешательстве начал объяснять:

— Я сказал тебе…

Но Балкыти не дал ему договорить.

— Уважаемый, мне нет дела до того, убийца ты или нет, особенно после проявленной тобой смелости. Здесь каждый мужчина либо вор, либо грабитель, либо убийца. И чтобы ты убедился в моей искренности, я приглашаю тебя выпить чашку кофе в моем доме.

Надежда увидеть вновь его красавицу дочь обрадовала Габаля.

— С удовольствием! Почту за честь!

Они бок о бок пошли через рынок в направлении улицы Килла, и, когда толпа осталась позади, Балкыти спросил:

— Ты шел к кому–нибудь из наших мест?

— Я никого здесь не знаю.

— И тебе негде остановиться?

— Негде!

— В таком случае будь моим гостем до тех пор, пока не найдешь себе пристанище, — радушно предложил Балкыти.

Сердце Габаля забилось от радости.

— Как мне благодарить тебя, муаллим?! Ты так добр! Балкыти засмеялся.

— Пусть это тебя не удивляет! В моем доме живет множество змей. Так неужели не найдется места для человека?.. Тебя напугали мои слова? Ведь я заклинатель змей, и ты увидишь, как следует приручать их!

Они прошли всю улицу до конца и оказались на краю пустыря. Габаль увидел маленький домик, стоящий на отшибе. Стены его были сложены из камня, и по сравнению с теми, которые видел Габаль на улице Килла, дом казался совсем новым. Указав на него, Балкыти с гордостью сказал:

— Дом Балкыти, заклинателя змей.

34.

Подходя к своему жилищу, Балкыти объяснял:

— Я выбрал это уединенное место, так как в глазах людей заклинатель змей — сам большая змея.

Они вошли вовнутрь и оказались в длинном коридоре, в конце которого находилась закрытая комната. По обеим сторонам коридора Габаль заметил еще две закрытые комнаты. Указав на ту, что была напротив входа, Балкыти сказал:

— Здесь размещаются орудия моего труда, как живые, так и неживые. Не бойся, дверь крепко заперта. Да и, поверь, со змеями легче ужиться, чем со многими людьми, например с теми, от которых ты убежал. — И Балкыти рассмеялся своим беззубым ртом, потом продолжал: — Люди боятся змей, даже футуввы их опасаются, а я обязан им своим хлебом, и только благодаря им я построил этот дом. А в этой комнате, — он указал на комнату справа, — спят мои дочери. Их мать давно умерла, а меня оставила доживать свой век бобылем. В этой комнате, — он указал на дверь слева, — будем спать мы с тобой.

Вдруг с боковой лестницы, ведущей на крышу, послышался голос младшей из сестер:

— Помоги мне со стиркой, Шафика! Что ты сидишь без дела, словно окаменела?

— Эй, Саида! Твой голос разбудит всех змей! А ты, Шафика, не отлынивай от работы, — прокричал им Балкыти.

Значит, ее зовут Шафика! Какое прекрасное имя! Даже сердилась она на рынке не обидно. А как светились благодарностью ее прекрасные черные глаза! Узнает ли она, что я принял это опасное приглашение лишь ради нее?

Тем временем Балкыти открыл комнату слева по коридору, пропустил вперед Габаля, затем сам вошел и затворил за собой дверь. Сев на длинную тахту, стоящую справа от двери, Балкыти усадил Габаля рядом с собой. Габаль огляделся: на противоположной стороне комнаты стояла кровать, застланная серым одеялом, на полу между кроватью и тахтой лежала цветная циновка. На ней стоял медный, потемневший от времени поднос, посреди его высилась кучка пепла от кальяна, с краю лежали щипцы и железный прут, тут же была насыпана горстка подслащенного табака. В единственное открытое окно была видна пустыня, бледно–голубое небо над ней да высокие склоны горы Мукаттам. Среди полной тишины время от времени разносились крики пастухов. Дуновения ветерка приносили с собой зной полуденного солнца. Балкыти так пристально разглядывал Габаля, что тому стало неловко, и он решил разговором отвлечь от себя внимание хозяина дома. В этот момент потолок задрожал от топота бегущих по крыше ног, и сердце Габаля затрепетало. Он тотчас же решил, что это звук ее шагов, и ему страстно захотелось принести счастье этому дому, даже если ради этого придется сражаться со змеями.

«Быть может, — подумал Габаль, — этот человек убьет меня и закопает в пустыне, как я Кадру. И избранница моя так и не узнает, что я пожертвовал жизнью ради нее». Голос Балкыти прервал его размышления:

— Что ты умеешь делать?

Габаль, вспомнив, что в кармане у него всего несколько монет, ответил:

— Я найду какую–нибудь работу!

— Но, может быть, тебе не к спеху искать работу? Вопрос этот обеспокоил Габаля.

— Лучше, если я найду работу прямо сегодня, — сказал он.

— У тебя телосложение футуввы!

— Но я ненавижу насилие! Балкыти рассмеялся.

— А чем ты занимался у себя? — спросил он. Поколебавшись, Габаль пояснил:

— Я работал в управлении имения.

— Вот как?! И как же ты оставил эту счастливую жизнь?

— Судьба!

— Ты что, заглядывался на какую–нибудь госпожу?

— Боже упаси!

— Ты очень осторожен, но скоро ты привыкнешь ко мне и раскроешь все свои тайны.

— Даст Бог!

— У тебя есть деньги?

Опять беспокойство охватило Габаля, но он не показал виду и честно сказал:

— Есть немного, но их надолго не хватит.

— Ты умен, как ифрит! — подмигнул Балкыти. — Знаешь, из тебя может выйти прекрасный заклинатель змей. Может, мы будем работать вместе? Не удивляйся моим словам. Я стар и нуждаюсь в помощнике.

Габаль не принял эти слова всерьез, но ему хотелось как–то сблизиться с этим человеком. Он открыл было рот, но Балкыти опередил его:

— Мы обдумаем все не спеша, а сейчас…

С этими словами он поднялся и направился к выходу.

***

После полудня мужчины вышли из дома. Балкыти отправился по своим делам, а Габаль решил пойти на рынок осмотреться и сделать кое–какие покупки. Вернулся он уже вечером, отыскав уединенно стоящий дом по свету, пробивавшемуся из его окон. Подойдя вплотную к дому, он услышал внутри голоса спорящих и не мог удержаться, чтобы не прислушаться к разговору. Габаль различил голос Саиды:

— Если ты правильно угадал, отец, то, значит, он совершил преступление и бежал. Тогда нам придется иметь дело с футуввами его улицы! Л что мы можем против них?

Но Шафика возразила:

— Он не похож на преступника! Балкыти насмешливо спросил:

— Ты уже так хорошо знаешь его?

— Почему же он бежал от благополучной жизни? — воскликнула Саида.

— Нет ничего удивительного в том, что человек покинул улицу, на которой столько футувв, — проговорила Шафика.

— И откуда ты все знаешь? — с насмешкой в голосе спросила Саида.

— Общение со змеями, — вздохнул Балкыти, — не прошло для меня даром, я дал жизнь двум гадюкам!

— Отец! Ты пригласил его в дом, ничего не зная о нем!

— Кое–что я уже знаю, а впоследствии узнаю все. В конце концов, у меня есть глаза. А пригласил я его, убедившись в его смелости, и решения своего не изменю!

При других обстоятельствах Габаль ушел бы не задумываясь. Ведь оставил же он без колебаний благополучную жизнь. Но к этому дому его словно приковывала неведомая сила. Как сладостны были звуки голоса, защищавшего его. Этот нежный голос рассеивал ночные страхи. И казалось, лунный серп над горой улыбается, словно сообщая радостную весть. Габаль немного обождал, потом кашлянул и постучался. Дверь открыл сам Балкыти, в руке он держал фонарь. Мужчины прошли в свою комнату, и Габаль, положив на поднос принесенный им сверток, сел на тахту. Балкыти спросил, указав на сверток:

— Что это?

— Финики, сыр, халва и горячая таамия… Балкыти улыбнулся.

— Значит, у нас есть все, что нужно, чтобы провести приятный вечер.

Он дружелюбно похлопал Габаля по плечу.

— Не так ли, сын управляющего?

Сердце Габаля невольно затрепетало. В памяти неожиданно всплыли картины прежней жизни: Ханум, заменившая ему мать, сад с жасминовыми кустами, соловьи, поющие над ручьями, мир и сладкие мечты. Жизнь, канувшая в небытие. Но тут его печальные воспоминания словно смыло теплой волной, и перед ним возник образ нежной девушки. И опять он почувствовал таинственную власть дома, где живут змеи. С неожиданным воодушевлением Габаль воскликнул:

— Как хорошо жить с тобой рядом, дядюшка!

35.

Сон пришел к нему лишь под утро. Всю ночь его мучил страх. В кошмарных видениях ему чудился ее образ, виделся сад с кустами жасмина, лепестки которого осыпались на сухую траву, где ползали насекомые. Эти образы были порождением темноты и неизвестности. Лежа во тьме, Габаль рассуждал: «Кто ты такой? Ты лишь чужак в доме, где живут змеи. И тебя преследует совершенное тобой преступление, а сердце твое сжимается от внезапно охватившей его страсти». Единственное, чего желал Габаль, — это покоя и отдыха. Он не так боялся змей, как предательства со стороны человека, храпевшего рядом, на своей кровати. Кто знает, не притворен ли его храп. Он ничему сейчас не верил. Ведь даже Даабас, который обязан ему жизнью, может по глупости разгласить тайну. Тогда Заклат разъярится, мать начнет лить слезы, а на злосчастной улице заполыхает пламя вражды. А любовь, которая привязывает его к этому дому, к комнате укротителя змей? Как знать, доживет ли он до такого дня, когда сможет громко сказать о сжигающей его страсти? Эти–то мысли и не давали Габалю уснуть до самого рассвета.

Когда утренний свет проник сквозь окно в комнату, Габаль поднял отяжелевшие веки и увидел Балкыти, который, сгорбившись, сидел на постели и жилистыми руками массировал под одеялом свои ноги. Несмотря на головную боль из–за кошмарной ночи, Габаль, успокоившись, улыбнулся. Сейчас он проклинал не дававшие ему уснуть кошмары, которые рассеялись при первых лучах солнца, как летучие мыши. Неужели такие кошмары мучают всех убийц? Да! С древних времен преступление в крови его славной семейки. Тут Балкыти громко зевнул, извиваясь, как танцующая змея, и стал громко и долго кашлять. Грудь его ходила ходуном. И казалось, глаза вылезут из орбит. Когда кашель утих, Балкыти глубоко вздохнул, а Габаль сказал:

— Доброе утро!

Он сел на своей тахте. Балкыти повернул к нему покрасневшее от кашля лицо и ответил:

— Доброе утро, муаллим Габаль! Доброе утро, человек, не спавший почти всю ночь!

— Это заметно по моему виду?

— Нет. Я просто слышал, как ты ворочался всю ночь и вытягивал голову в мою сторону, как будто чего–то боялся.

Вот хитрый змей! Пусть он только окажется неядовитым, хотя бы ради черных глаз!

— На новом месте всегда плохо спится, — сказал он вслух.

Балкыти рассмеялся.

— Ты не спал по одной причине, боялся за себя. Ты думал: он убьет меня, ограбит и закопает в пустыне, как я закопал убитого мной человека.

— Ты…

— Послушай, Габаль, страх может натворить много бед, а змея жалит, лишь когда ее испугают. Габаль, внутренне признавая свое поражение, вслух возразил:

— Ты читаешь в душе то, чего нет.

— Сознайся, что я ни в чем не погрешил против истины, бывший служащий имения!

В это мгновение из глубины дома послышался голос, который громко звал:

— Иди сюда, Сайда!

Сердце Габаля затрепетало от радости. Эта воркующая голубка в змеином гнезде, которая заступалась за него и поверила в его невиновность, возродила в нем смелые надежды. А Балкыти, заслышав голос Шафики, пояснил:

— В нашем доме жизнь начинается с раннего утра. Девочки сначала идут за водой и вареными бобами для своего старого отца, а потом провожают меня с моими змеями зарабатывать на жизнь и себе, и им.

На душе Габаля стало спокойно от этих слов, он почувствовал себя членом этой семьи. Любовь переполняла его, и он решил открыться, отдав себя во власть провидению:

— Муаллим! Я расскажу тебе всю правду!

Балкыти улыбнулся и вновь принялся массировать свои ноги, а Габаль продолжал:

— Ты правильно догадался, что я убийца, но этому предшествовала длинная история!

И он рассказал обо всем, что с ним приключилось. А когда он закончил свой рассказ, Балкыти воскликнул:

— Ох уж эти тираны! А ты храбрец! Я не обманулся в тебе. С этими словами он гордо выпрямился и заявил:

— Теперь и ты имеешь право выслушать правду обо мне! Я тоже из жителей улицы Габалауи.

— Ты?!

— Да! Как и ты, я в молодости бежал оттуда, преследуемый футуввами.

Еще не оправившись от удивления, Габаль проговорил:

— Они бич нашей улицы!

— Да! Но я не забыл родных мест. Поэтому, узнав, кто ты, я сразу же полюбил тебя.

— А из какого ты квартала?

— Из квартала Хамдан, как и ты!

— Удивительно!

— Ничему не удивляйся на этом свете! Да и история эта давняя. Сейчас меня уже никто не узнает, даже Тамархенна, которая доводится мне родней.

— Я знаю эту смелую женщину! А из–за кого ты был вынужден бежать?

— Из–за Заклата! В то время он был лишь жалким футуввой квартала.

— Я же сказал, что они — бич нашей улицы!

— Плюнь на все, что было и прошло! Думай только о будущем! Поверь моим словам: из тебя выйдет хороший укротитель змей. Мы живем вдали от нашей улицы, и футуввы со своими подручными никогда здесь не появляются.

Габаль не имел ни малейшего представления об искусстве заклинания змей, но он согласен был ему учиться, так как видел в нем средство сблизиться с семьей Балкыти. Он спросил с сомнением в голосе:

— Ты думаешь, я справлюсь?

Балкыти соскочил с кровати с ловкостью акробата и, встав перед Габалем — при этом ворот его галабеи распахнулся и открыл седые густые волосы на груди, — сказал:

— Ты согласен. Значит, я не ошибся в тебе!

Они крепко пожали друг другу руки, а Балкыти воскликнул:

— Честное слово, я люблю тебя больше, чем любую из своих змей!

Габаль рассмеялся, как ребенок, и еще крепче сжал руку Балкыти, не отпуская его от себя. Балкыти вопросительно посмотрел на юношу, и Габаль неожиданно для самого себя сказал:

— Муаллим! Габаль хочет породниться с тобой! Покрасневшие от нахлынувших чувств глаза Балкыти заискрились смехом.

— На самом деле? — хитро спросил он.

— Да! Клянусь Господом!

Балкыти рассмеялся коротким смешком.

— Я ждал, когда ты откроешься мне и в этом. Да, Габаль! Не так я уж глуп. А ты мужчина, которому я могу спокойно вверить свою дочь. К счастью, Саида прекрасная девушка, вся в покойную мать! Счастливая улыбка увяла на устах Габаля, подобно сорванному цветку. Он испугался, что мечта, готовая вот–вот сбыться, развеется в дым.

— Но ведь… — пробормотал он. Балкыти расхохотался.

— Но ты хочешь Шафику. Я знаю это, сынок. Мне обо всем рассказали твои глаза и поведение моей дочки. Да и общение со змеями и гадюками меня многому научило! Не сердись, фокусники всегда прибегают к хитростям.

Габаль облегченно вздохнул и почувствовал, как душа его наполняется покоем, а грудь — отвагой и решимостью. Даже оставленный им дом не занимал больше его мысли. Он уже не испытывал страх перед ожидавшими его трудностями, а с прошлым было покончено навсегда. Пусть забвение унесет все горести и печали и сердце забудет об утраченной материнской любви.

Этим же утром Саида ликующими криками оповестила соседей о счастливом событии.

Через несколько дней весь Мукаттам веселился на свадьбе Габаля и Шафики.

36.

— Не пристало человеку жить подобно кролику или петуху. Ты до сих пор ничему не научился, а израсходовал почти все деньги! — ворчливо говорил Балкыти. Они сидели на меховой подстилке перед входом в дом. Габаль вытянул ноги на прогретом солнцем песке. Глаза его выражали умиротворение и блаженство. Повернувшись к тестю, он сказал:

— Наш праотец Адхам всю жизнь мечтал о беспечной жизни и о возможности распевать песни в благоухающем саду, так и умер с этой мечтой.

Засмеявшись, Балкыти громко позвал:

— Шафика! Образумь своего мужа, пока его не доконала лень.

Шафика показалась в дверях, держа в руках блюдо, на котором она перебирала чечевицу. Пурпурное покрывало, накинутое на голову, подчеркивало свежесть ее лица. Не отрывая взгляда от блюда, она спросила:

— Что с ним, отец?

— У него лишь две цели в жизни: угождать тебе и бездельничать.

С веселым негодованием она воскликнула:

— Как же он сможет угодить мне, моря меня голодом?

— Это секрет фокусника! — рассмеялся Габаль. Балкыти, толкнув его в бок, проговорил:

— Не относись легкомысленно к сложнейшей из профессий! Как ты, например, спрячешь яйцо в карман одного зрителя, а вынешь его из кармана другого, сидящего напротив? Как превратишь шарик в цыпленка? Как заставишь танцевать змею?

Шафика, вся светясь от радости, обратилась к Балкыти:

— Научи его, отец! Он же умеет только сидеть на мягком стуле в конторе имения.

— Пора приниматься за работу! — Балкыти встал и направился к дому, а Габаль, не сводя восхищенных глаз с жены, сказал:

— Ты стократ красивее жены Заклата, однако она целыми днями лежит на диване, а вечера проводит в саду, вдыхая аромат жасмина и любуясь струями ручья.

— Это доступно тем, кто живет за счет других! — с горькой усмешкой произнесла Шафика.

Габаль задумался, почесывая затылок, потом сказал:

— Однако ведь есть же пути к полному счастью!

— Спи поменьше! Помнишь, каким ты был проворным, когда схватил меня за руку на базаре и разогнал пристававших к нам парней? За это я тебя и полюбила.

Габалю очень хотелось поцеловать жену. Хотя он был уверен, что знает гораздо больше ее, слова Шафики заставили его задуматься.

— А я полюбил тебя без всякой причины.

— На улице, подобной нашей, праздным мечтам предаются лишь слабоумные!

— Чего же ты хочешь от меня, моя красавица?

— Хочу, чтобы ты стал как мой отец!

— И несравненная красавица просит такую малость? — с шутливым упреком спросил Габаль.

Губы Шафики раскрылись в улыбке, а пальцы забегали еще быстрее, перебирая зерна чечевицы.

— Когда я убежал из родного дома, я был самым несчастным человеком на земле. Но если бы не это несчастье, я бы не встретил тебя.

— Мы обязаны нашим счастьем футуввам с твоей улицы так же, как мой отец обязан своим хлебом змеям, — смеясь, проговорила Шафика.

— Тем не менее, — вздохнул Габаль, — лучший из сынов нашей улицы верил, что все ее жители могли бы быть сыты и наслаждаться пением в садах!

— Это ты уже говорил! Слышишь, отец идет? Вставай, вам пора!

В этот момент в дверях появился Балкыти, неся в руке мешок со змеями. Габаль тотчас поднялся, и они отправились в свой обычный путь. Балкыти принялся разъяснять Габалю:

— Смотри и учись, запоминай все, что я буду делать, но не спрашивай меня ни о чем при людях. Наберись терпения! А я после объясню тебе то, чего ты не понял.

И действительно, ремесло укротителя змей казалось поначалу очень трудным, но Габаль не жалел сил и усердия, чтобы постичь все его тайны. Да и что ему было делать? Какому еще ремеслу он мог бы выучиться? У него не было иного выбора, кроме как стать бродячим торговцем, или футуввой, либо просто вором.

Улицы Мукаттама ничем не отличались от его родной улицы. Правда, там было имение Габалауи и множество старых преданий о нем. В душе Габаля не утихала тоска о прошлом. Он вспоминал былые славные дни и надежды, из–за которых на долю рода Хамдан, а еще раньше на долю Адхама выпало столько горя и мучений. И Габаль решил найти забвение, всецело отдавшись течению новой жизни, радуясь ее удовольствиям, своей любимой и любящей жене и отгоняя печальные мысли. Он превозмог себя, победил свою грусть, навеянную воспоминаниями, и стал овладевать искусством укрощения змей с таким упорством, что вызвал удивление самого Балкыти. Днем они работали, а по вечерам Габаль уходил в пустыню и там по многу раз повторял фокусы и трюки. Шли дни, недели, месяцы, а настойчивость Габаля не ослабевала, и он не знал усталости. Он изучил все окрестные улицы и переулки, привык к змеям и выступал с ними перед публикой. Он почувствовал вкус успеха и хороших заработков. А тут еще жена сообщила ему радостную весть о том, что вскоре он станет отцом. Когда же ему хотелось отдохнуть, он ложился на песок и смотрел на звезды. Часто вечерами он сидел с Балкыти, куря кальян и пересказывая ему истории, услышанные в кофейне Хамдана. Время от времени он спрашивал себя: «Где же Габалауи?» Когда Шафика, жалея его, просила не вспоминать о прошлом, чтобы не омрачать настоящее, он возражал:

— Плод, который ты носишь, тоже принадлежит к роду Хамдан. Эфенди — воплощение несправедливости, а Заклат — злой силы. Как можно спокойно жить, когда власть находится в руках им подобных?!

***

Однажды, как обычно, Габаль, окруженный толпой ребятишек, показывал им свои фокусы. Неожиданно среди зрителей он увидел Даабаса, который пробился в первый ряд и разглядывал его, открыв от изумления рот. Габаль так смутился, что не мог продолжать работать. Несмотря на протесты ребятни, он собрал змей, сунул их в мешок и зашагал прочь, Даабас поспешил за ним, крича на ходу:

— Габаль! Это ты, Габаль?! Габаль остановился и обернулся.

— Это я! А как ты здесь очутился, Даабас?

Еще не оправившись от удивления, Даабас воскликнул:

— Габаль — заклинатель змей! Когда и где ты этому выучился?

— Мало ли удивительного случается в жизни!

Габаль двинулся дальше, но Даабас не отставал от него. Они дошли до склона горы, спустились вниз и уселись в тени. Здесь не было ни души, если не считать овец и пастуха, который расположился неподалеку и, сняв с себя галабею, выискивал в ней вшей. Даабас взглянул прямо в глаза Габаля и спросил:

— Почему ты убежал? Как ты мог так плохо подумать обо мне? Опасаться, что выдам тебя! Клянусь, я не способен предать никого из хамданов, даже Каабильху! Да и кому? Эфенди?! Или Заклату?! Чтоб они все пропали! Они много раз спрашивали о тебе, а я слушал да помалкивал!

— Скажи, разве ты не подвергаешь себя опасности, уйдя из дома? — с тревогой спросил Габаль.

Даабас небрежно махнул рукой.

— Блокада давно снята. Сейчас никто уже не интересуется Кадру и его убийцей. Говорят, это Хода–ханум спасла нас от голодной смерти. Однако мы обречены на вечное унижение. Нет у нас ни кофейни, ни чести. Мы стараемся найти работу подальше от нашей улицы, а возвращаясь домой, пробираемся закоулками, чтобы нас никто не видел. Если же кто–нибудь нарвется на футувву, то обязательно схлопочет пощечину или плевок. Пыль на земле они уважают больше, чем нас, Габаль! Счастливчик ты, что живешь вдалеке!

— Оставь в покое мое счастье, — недовольно проворчал Габаль. — Лучше скажи, не пострадал ли кто еще?

Даабас, игравший камушками, подбрасывая их вверх, ответил:

— Во время блокады они десятерых наших убили.

— О Господи!

— Их убили в отместку за презренного Кадру. Но все они не из числа наших близких друзей.

— Разве они не были членами рода Хамдан? — спросил Габаль, сдерживая гнев.

Даабас, поняв, что сказал глупость, заморгал глазами, губы его беззвучно зашевелились в поисках слов оправдания, а Габаль продолжал:

— А оставшиеся в живых безропотно сносят пощечины и плевки?

Он чувствовал себя виноватым в смерти этих людей, и сердце его ныло от боли. Как раскаивался он за каждый счастливый миг, прожитый им с тех пор, как он покинул свой дом.

— Наверное, ты сейчас единственный из рода Хамдан, кто счастлив.

— Я ни на один день не забывал о вас! — с горячностью воскликнул Габаль, потрясенный словами Даабаса.

— Но ты далек от наших забот и тревог!

— Прошлое всегда со мной!

— Не терзайся понапрасну. Мы уже ни на что не надеемся.

Габаль молчал, задумавшись.

Даабас с тревожным любопытством взглянул на своего собеседника, но из уважения к искренней печали, написанной на его лице, тоже не говорил ни слова. Габаль смотрел себе под ноги и наблюдал за навозными жуками, которые суетливо бегали по песку и прятались под мелкими камешками. Пастух тем временем отряхнул от песчинок свою галабею и надел ее, спасаясь от жарких солнечных лучей. Габаль наконец нарушил молчание:

— Клянусь, мое счастье кажущееся.

— Но ты заслужил его, — вежливо откликнулся Даабас.

— Я женился, нашел себе дело, как ты видел собственными глазами, но по ночам меня мучат тревожные сны.

— Да благословит тебя Аллах!.. А где ты живешь? Габаль не ответил, вновь погрузившись в размышления.

— Жизнь не станет лучше, пока существуют такие негодяи, — вдруг сказал он.

— Согласен, только как от них избавиться?

Тут раздался голос пастуха, звавшего овец. С длинной палкой под мышкой он шел за своим стадом, гоня его домой. Издалека донеслось его пение.

— Где я смогу тебя найти? — спросил Даабас.

— В доме Балкыти, заклинателя змей. Только пока никому не рассказывай обо мне!

Даабас поднялся, пожал Габалю руку и пошел прочь, а Габаль провожал его печальным взглядом.

37.

Приближалась полночь. Улица Габалауи была погружена во мрак. Лишь из–под дверей кофеен, закрытых, чтобы внутрь не проникал холодный воздух, пробивались лучи света. В зимнем небе не светилась ни одна звездочка. Мальчишки сидели по домам. Даже кошки и собаки куда–то попрятались. Тишину нарушали лишь унылые и однообразные звуки ребаба — невидимый поэт в который уж раз пересказывал древние предания. Квартал хамданов был окутан мраком и безмолвием. В этот момент со стороны пустыни появились две тени. Они прошли под стеной Большого дома, миновали дом эфенди, держа путь в квартал хамданов, и остановились в центре квартала. Один из путников постучал в дверь. Стук прозвучал в тиши, как удар в бубен. Дверь открыл сам Хамдан, казавшийся очень бледным в свете фонаря, который держал в руке. Он поднял фонарь повыше, чтобы разглядеть лицо гостя, и удивленно воскликнул:

— Габаль!

Посторонившись, Хамдан пропустил Габаля, и тот ступил в дом, неся в одной руке большой узел, а в другой — мешок. За ним вошла женщина, тоже с узлом в руках. Мужчины обнялись. Хамдан оглядел женщину и, заметив ее живот, сказал:

— Твоя жена?! Добро пожаловать! Идите за мной и не спешите.

Они проследовали длинным крытым коридором в просторный двор. Отсюда поднялись по узкой лестнице в комнаты Хамдана. Шафика прошла на женскую половину, а мужчины вошли в большую комнату с балконом. Новость о возвращении Габаля быстро облетела всех членов рода Хамдан, и многие мужчины пришли поздороваться с ним. Даабас, Атрис, Далма, Али Фаванис, поэт Ридван, Абдун и другие, знавшие его, горячо пожимали руку Габаля и рассаживались на тюфяках и циновках, с нетерпением и любопытством ожидая его рассказа. И Габаль поведал о том, как он жил на чужбине, и ответил на их вопросы. Собравшиеся обменивались грустными взглядами, и Габаль понял, что они совсем пали духом и решимость покинула их души и истощенные голодом тела. Они тоже рассказали ему о том, в каком унижении им приходится жить, а Даабас выразил свое удивление тем, что Габаль вернулся — ведь он ничего не утаил от изгнанника во время их встречи месяц назад.

— Ты пришел, чтобы позвать нас последовать твоему примеру и переселиться на новое место? — насмешливо спросил Даабас.

— Наше место только здесь! — резко возразил Габаль. Звучавшая в его голосе сила приковала к нему всеобщее внимание. В глазах Хамдана светилось любопытство.

— Будь они змеями, ты бы справился с ними без труда, — заметил он.

Вошла Тамархенна с чаем. Она тоже тепло приветствовала Габаля, похвалила его жену и предсказала, что та родит сына, но тут же поправилась:

— Впрочем, сейчас наши мужчины мало чем отличаются от женщин!

Хамдан прикрикнул на старуху, и она поспешила покинуть комнату. Однако робкое выражение, застывшее в глазах мужчин, свидетельствовало о том, что слова Тамархенны справедливы. Все были подавлены, и ни один не притронулся к чаю. Поэт Ридван заговорил первым:

— Почему ты вернулся, Габаль? Ты ведь не привык терпеть унижения.

Хамдан, в голосе которого звучало торжество, ответил:

— Я же говорил вам много раз: лучше терпеть то, что есть, тем скитаться среди чужих людей, которые ненавидят нас.

— Ты ошибаешься, Хамдан! — прервал его Габаль. Хамдан молча пожал плечами. А Даабас предложил:

— Друзья, давайте дадим Габалю отдохнуть.

Но Габаль сделал знак всем оставаться на месте и сказал:

— Я пришел сюда не отдыхать, а обсудить с вами очень важное дело, гораздо более важное, чем вы думаете.

Все удивленно уставились на него, а Ридван сказал, что надеется услышать добрые вести. Габаль обвел внимательным взглядом всех собравшихся.

— Я, — начал он, — мог прожить всю жизнь в своей новой семье, не помышляя о возвращении на родную улицу. Однако несколько дней тому назад мне вдруг захотелось побродить в одиночестве, несмотря на холод и мрак, и я отправился в пустыню. Неожиданно ноги сами привели меня на то место, откуда видна наша улица. Ни разу после моего бегства я не приближался к нему. Я шел в кромешной тьме, даже звезд не было видно за густыми тучами. Не знаю, как и что, только внезапно передо мной выросла гигантская тень. Сперва я подумал, что это один из футувв. Но потом понял, что человек этот не похож на жителя нашей улицы и вообще ни на кого из людей. Он был огромен, как гора. Мною овладел страх, и я попятился назад, и тут услышал незнакомый мне звучный голос, который приказал: «Остановись, Габаль!» Я застыл на месте, и все мое тело покрылось испариной. «Кто? Кто ты?» — спросил я.

Габаль замолчал. Все мужчины слушали, вытянув шеи и затаив дыхание. Далма не вытерпел:

— Он с нашей улицы?

— Габаль же сказал, что он не похож ни на кого с нашей улицы и вообще не похож на человека… — ответил ему Атрис.

Но Габаль перебил его:

— И все–таки он с нашей улицы!

Мужчины стали наперебой расспрашивать, кто же это был, и Габаль продолжил:

— Тогда он сказал мне своим удивительным голосом: «Не бойся! Я твой дед Габалауи!»

Со всех сторон послышались удивленные возгласы, в которых звучало сомнение:

— Ты шутишь, конечно?!

— Я рассказал все, как было, не прибавив и не убавив ни слова.

— А ты случайно не накурился перед этим гашиша? — поинтересовался Али Фаванис.

— Гашиш меня не берет! — вспылил Габаль.

— Гашиш и не таких молодцов валит с ног, особенно если он хорошего сорта, — подначил Атрис.

— Я собственными ушами слышал, как он сказал мне: «Не бойся! Я твой дед Габалауи!» — повторил Габаль, разгневанный недоверием слушателей.

Не желая раздражать Габаля, Хамдан осторожно высказался:

— Но ведь он уже очень давно не покидает своего дома и никто его не видел.

— А может быть, он каждую ночь выходит, только никто об этом не знает.

Хамдан все так же осторожно продолжал:

— Но ведь никто, кроме тебя, ни разу не встретил его?!

— А я вот встретил!

— Не сердись, Габаль. Я не сомневаюсь в твоей правдивости. Но ведь тебе могло почудиться. Ну скажи, во имя Аллаха, если он выходит из дома, то почему никому не показывается на глаза, почему тогда позволяет попирать права своих потомков?

Габаль ответил, нахмурившись:

— Это его тайна. Ему лучше знать.

— Говорят, он живет уединенно из–за того, что очень стар и немощен, и это похоже на правду.

— Не будем попусту спорить, — вставил Даабас, — давайте дослушаем историю, если у нее есть продолжение.

Габаль продолжил свой рассказ:

— И тогда я сказал: «Я и не мечтал увидеться с тобой в этой жизни». «Тем не менее это случилось», — промолвил он в ответ. Я напряг зрение, чтобы лучше разглядеть склоненное надо мной лицо, а он сказал: «Пока темно, ты не сможешь увидеть меня». Я смутился оттого, что он заметил мои старания разглядеть его, и ответил: «Но ты ведь видишь меня во мраке!» — «Я научился видеть во мраке еще с тех пор, как бродил по пустыне, когда здесь не было улицы». Удивленный, я воскликнул: «Слава Всевышнему, что он сохранил твое здоровье!» И тогда он сказал: «Ты, Габаль, один из тех, на кого можно положиться. Ты без колебаний отказался от сладкой жизни, вступившись за свой несправедливо обиженный род. А твой род — это и мой род. Ему по праву принадлежит доля в моем имении, и он должен ею пользоваться. Честь рода должна быть ограждена от посягательств, а жизнь его членов должна быть прекрасной». Воодушевленный, я спросил: «А как добиться этого?» «Силой победите несправедливость, — ответил он, — и, только силой вернув свои права, заживете счастливой жизнью». «Мы станем сильными!» — с воодушевлением воскликнул я. «Да будет успех сопутствовать вам!» — благословил он.

Хамданы, зачарованные рассказом Габаля, молчали и лишь поглядывали друг на друга, пытаясь вникнуть в суть услышанного. Потом все взгляды устремились на Хамдана, и тот нарушил молчание:

— Все это надо хорошенько обдумать и прочувствовать сердцем!

— Это не похоже на бредни гашишника. Все в этом рассказе — правда! — воскликнул Даабас.

— Если это вымысел, то и наши права на имение тоже плод воображения, — убежденно проговорил Далма.

— А ты не спросил его, — нерешительно обратился к Габалю Хамдан, — что мешает ему самому навести порядок и почему он доверил управлять имением людям, которые не уважают права других?

Габаль недовольно ответил:

— Нет, не спросил! И не мог спросить! Если бы ты сам встретил его ночью в пустыне и испытал бы робость, которую он всем внушает, ты не стал бы требовать от него отчета и тебе не пришло бы в голову ослушаться его!

Хамдан кивнул головой в знак согласия.

— Действительно, все сказанное достойно Габалауи, но было бы еще достойнее с его стороны самому претворить слово в дело.

— Вы собираетесь ждать до тех пор, пока смерть не избавит вас от позора? — возмутился Даабас.

Поэт Ридван, откашлявшись и робко заглядывая в лица мужчинам, произнес:

— Слова его прекрасны, однако подумайте, куда это может нас завести?

А Хамдан печально напомнил:

— Однажды мы уже ходили добиваться своих прав, и вы знаете, что из этого вышло?

Неожиданно подал голос юный Абдун:

— Да чего же мы боимся?! Хуже, чем сейчас, все равно не будет!

— Я боюсь не за себя, а за вас, — словно извиняясь, сказал Хамдан.

— Тогда я один пойду к управляющему! — гордо заявил Габаль.

— И мы с тобой! — придвинулся ближе к Габалю Даабас. — Не забывайте, что Габалауи обещал ему успех!

— И все же я пойду один и только тогда, когда сам решу! Но я хочу быть уверен, что вы поддержите меня и в нужный момент проявите единение истойкость.

Абдун с горячей решимостью воскликнул, вскочив со своего места:

— С тобой до самой смерти!

Решимость Абдуна передалась Даабасу, Атрису, Далме и Али Фаванису. Ридван же с затаенным коварством спросил Габаля, знает ли его жена, что он задумал. Тогда Габаль рассказал, как он поведал о своей тайне Балкыти и как тот посоветовал хорошенько взвесить все последствия, как он, Габаль, настоял на возвращении домой и как жена решила идти с ним до конца. Выслушав это, Хамдан, желая показать, что он заодно со всеми, спросил:

— Когда же ты пойдешь к управляющему?

— Когда созреет мой план. Вставая Хамдан заключил:

— Ты будешь жить у меня. Ты мне дороже всех сыновей! Эта ночь не изгладится из нашей памяти, и, может статься, поэты сложат о ней предание, подобное тем, которые они рассказывают об Адхаме. Давайте поклянемся быть вместе и в радости, и в горе!

В этот момент с улицы послышался голос футуввы Хаммуды, который на заре возвращался к себе домой, распевая заплетающимся языком:

Эй, парень–гуляка, хорош ты хмельной,

Креветки глотаешь в соседней пивной,

Идешь, спотыкаясь, прохожих любя,

И нет человека щедрее тебя.

Этот голос лишь на мгновение отвлек хамданов. Тут же они протянули друг другу руки, заключая союз решимости и надежды.

38.

Вся улица узнала о возвращении Габаля. Видели его идущим с мешком в руках. Видели его жену, когда она направлялась за покупками в Гамалийю. Пошли разговоры о его новом ремесле, которым раньше никто из жителей улицы не занимался. Но Габаль избегал выступать с фокусами на своей улице и никогда не показывал змей. Никто и не догадывался, что он владеет искусством заклинателя. Много раз Габалю случалось проходить мимо дома управляющего. Дом казался ему чужим, словно он никогда здесь и не жил. Но воспоминание о матери причиняло ему острую боль. Видели Габаля и футуввы: Хаммуда, аль-Лейси, Баракят и Абу Сари, но ни один не посмел влепить ему пощечину, как другим хамданам. Футуввы лишь ругали его и насмехались над его мешком. Однажды Габаль столкнулся с Заклатом. Тот преградил ему путь, впился в него своими злыми глазами и спросил:

— Где ты пропадал?

— Бродил по свету.

— Я твой футувва и вправе спрашивать тебя о чем угодно, а ты обязан отвечать мне! — прорычал Заклат.

— Я ответил.

— Зачем ты вернулся?

— Зачем, по–твоему, человек возвращается в родной дом?

— Если бы я был на твоем месте, я бы поостерегся показываться здесь, — с угрозой в голосе сказал Заклат. Двинувшись прямо на Габаля, он толкнул его плечом и чуть не сбил с ног. Тот едва успел отскочить в сторону. Вдруг Габаля окликнул бавваб из дома управляющего. Габаль удивился, но подошел к нему. Они встретились, горячо пожали друг другу руки, и старик долго расспрашивал Габаля о его жизни. Потом сказал, что Хода–ханум хочет видеть его. Габаль давно ожидал этого приглашения — самого своего возвращения. Сердце подсказывало ему, что рано или поздно это обязательно случится. Сам же он не считал возможным незваным переступить порог дома, который покинул, рассорившись с хозяином. Кроме того, Габаль не хотел добиваться встречи, чтобы не вызывать подозрений относительно его намерений ни у управляющего, ни у футтвв. Он решил ждать, пока встреча не произойдет сама собой. Однако, едва он переступил порог дома, весть об этом облетела всю улицу.

Направляясь в саламлик, Габаль быстрым взглядом оглядел сад с его смоковницами и высокими тутовыми деревьями, акациями и розовыми кустами. Стояла зима, и сад не так благоухал, как в летнее время, но был весь освещен неярким и мягким светом, который словно просачивался сквозь белые облака.

Поднимаясь по ступенькам, Габаль пытался изгнать из сердца нахлынувшие воспоминания. Когда юноша вошел в залу, там уже сидели ожидавшие его Хода — ханум с супругом. Габаль взглянул на свою мать, взгляды их встретились, и Ханум в сильном волнении бросилась ему навстречу. Юноша припал к ее рукам и стал осыпать их поцелуями, а Ханум нежно поцеловала его в лоб. Чувство глубокой любви и счастья овладело Габалем. Обернувшись в сторону управляющего, Габаль увидел, что тот продолжает сидеть и взгляд его остается холодным. Управляющий лишь привстал со своего места, чтобы протянуть Габалю руку, и, поздоровавшись, снова уселся. Хода–ханум жадно разглядывала Габаля, в глазах ее отражались беспокойство и удивление. Ее сын, высокий и стройный, был одет в дешевую галабею, перехваченную широким поясом, обут в старые, стоптанные сапоги, густые волосы прикрыты выгоревшей такией. Хода готова была заплакать. Глаза ее без слов говорили о том, как тяжело ей видеть своего сына, ее светлую надежду, в таком положении. Она предложила Габалю сесть и сама опустилась на стул в полном изнеможении. Габаль понял, что происходит в душе ханум, и твердым голосом принялся рассказывать ей о своем житье–бытье на Мукаттаме, о своем ремесле, о женитьбе. Он рассказывал как человек, который доволен своей жизнью, несмотря на трудности. Ходе это не понравилось, и она прервала его, спросив:

— Пусть все это так, но объясни, почему, вернувшись сюда, ты первым делом не пришел в мой дом?

Габаль чуть было не ответил ей, что из–за ее дома он и вернулся на эту улицу, но сообразил, что сейчас говорить об этом неуместно, да и сам он еще не оправился от охватившего его волнения.

— Я мечтал об этом, но не находил в себе смелости после всего, что случилось, — ответил он.

Тут в разговор вмешался эфенди.

— Зачем же ты вернулся, — неприязненно спросил он, — если жизнь на чужбине тебе так по душе?

Хода–ханум с упреком взглянула на супруга, но тот сделал вид, что не заметил ее взгляда. Габаль, улыбаясь, ответил:

— Возможно, причина моего возвращения — сильное желание увидеть тебя, господин!

— Но ты не приходил до тех пор, пока мы не позвали тебя, неблагодарный!

— воскликнула Хода.

— Поверь мне, госпожа, каждый раз, когда я вспоминал обстоятельства, которые вынудили меня покинуть дом, я проклинал их всем сердцем, — говорил Габаль, низко опустив голову, а эфенди с сомнением смотрел на юношу, намереваясь спросить, что значат его слова. Но Хода опередила супруга.

— Тебе, конечно, известно, что ради тебя мы простили членов рода Хамдан!

Юноша понял, что мирная семейная сцена подходит к концу и наступает время борьбы.

— Дело в том, госпожа, что несколько хамданов были убиты, а весь род Хамдан живет сейчас в унижении, которое хуже смерти.

При этих словах эфенди с силой сжал четки.

— Они преступники и получили по заслугам! — воскликнул он.

Хода умоляюще протянула руку.

— Давайте забудем то, что случилось. Но управляющий был непримирим.

— Кровь Кадру не могла остаться неотомщенной!

— Истинные преступники — футуввы! — твердо ответил на это Габаль.

Эфенди нервно вскочил.

— Вот видишь, — обращаясь к жене, с упреком сказал он, — чем кончилась твоя затея пригласить его в наш дом?

— Господин, я пришел бы сюда в любом случае, и, вероятно, лишь то доброе чувство, которое я испытываю к этому дому, заставило меня дождаться приглашения, решительно заявил юноша.

Управляющий смотрел на Габаля недоверчиво и испуганно.

— Скажи, чего ты хочешь?

Габаль не отводил смелого взгляда от глаз эфенди. Он понимал, что навлекает на себя бурю гнева, но после знаменательной встречи в пустыне чувствовал в себе смелость и неколебимую уверенность.

— Я пришел требовать, чтобы роду Хамдан были возвращены его права на имение и на спокойную жизнь!

Лицо управляющего потемнело от гнева, а Хода застыла в отчаянии с открытым ртом. Испепеляя юношу взглядом, эфенди закричал:

— Как ты осмеливаешься снова заводить этот разговор? Ты забыл, чем окончилась затея вашего выжившего из ума шейха Хамдана, который пришел ко мне с этими дикими требованиями? Клянусь Аллахом, ты помешался! И я не желаю тратить время на разговоры с сумасшедшим.

Хода проговорила сквозь слезы:

— Габаль, а я‑то хотела, чтобы ты и твоя жена жили с нами.

— Я пришел к вам, чтобы объявить волю того, кому повинуются беспрекословно, волю вашего и нашего деда Габалауи! — твердо сказал Габаль.

Эфенди от неожиданности растерялся, а Хода испуганно вскочила и, схватив сына за руку, спросила:

— Габаль, что с тобой случилось?

— Все хорошо, госпожа, — улыбаясь, ответил Габаль. Управляющий недоверчиво покачал головой.

— Хорошо? Ты здоров? Ты не тронулся умом? Габаль оставался совершенно спокойным, в словах его была уверенность.

— Выслушай меня, потом суди сам. — И Габаль рассказал им все, что раньше поведал роду Хамдан. Когда он закончил свой рассказ, управляющий, который не сводил с него недоверчивого взгляда, заметил:

— Но владелец имения не покидал своего дома с того дня, как решил уединиться.

— Однако я встретил его в пустыне! Почему же меня он не уведомил о своих желаниях? язвительно поинтересовался эфенди.

— Это его тайна, ему лучше знать! Управляющий презрительно засмеялся.

— Ты настоящий фокусник, но, как видно, собственных трюков тебе мало, и ты собираешься проделывать фокусы с имением!

Габаль, не теряя спокойствия, ответил:

— Аллах свидетель, я ни на волос не отступил от правды, Спроси об этом самого Габалауи, если сможешь, или сверься с его десятью условиями.

От охватившего его гнева эфенди затрясся, побледнел и закричал:

— Ты вор и мошенник! И не уйдешь от возмездия, даже если заберешься на вершину горы!

— О несчастье! — запричитала Хода. — Не ожидала я, Габаль, что ты принесешь мне столько горя.

— Неужели причиной всему только то, что я защищаю законные права своего рода? — удивился Габаль.

— Замолчи, мошенник, гашишник! — заорал управляющий. — Вся ваша улица — гашишники и сукины дети! Вон из моего дома! Если не прекратишь своих бредней, я прикажу перерезать весь ваш род, как овец!

Тут Габаль не сдержался.

— Берегись гнева Габалауи! — воскликнул он. Эфенди бросился на Габаля и что было силы ударил его в широкую грудь, но юноша даже не шелохнулся.

Повернувшись к Ходе–ханум, он промолвил:

— Я щажу его только ради тебя. И покинул дом.

39.

Все члены рода Хамдан ожидали неминуемой расправы. Одна Тамархенна надеялась, что, раз теперь хамданов возглавил Габаль, ханум не допустит резни. Но сам Габаль не разделял этих надежд, он знал, что из–за имения эфенди не пощадит никого — ни Габаля, ни пусть даже самого близкого ему человека. Юноша постоянно напоминал сородичам о завете Габалауи быть сильными и стойкими перед лицом всех бед и испытаний. Даабас неустанно повторял всем, что Габаль только ради хамданов добровольно покинул дом, где жил в довольстве и благополучии, и поэтому они не должны оставлять его одного, без поддержки. Даже если закончится неудачей их попытка силой вернуть свои права, хуже не будет, так как хуже некуда. Конечно, все хамданы испытывали страх, их нервы были напряжены до предела, но в самом отчаянии они черпали силы и решимость и повторяли известную поговорку: «Чему быть, того не миновать».

Лишь поэт Ридван твердил свое:

— Если бы владелец имения захотел, он сказал бы свое справедливое слово, вернул бы нам наши права и спас от верной гибели!

Услышав эти слова, Габаль пришел в ярость. Он накинулся на поэта и, вцепившись в его плечи, стал трясти так, что чуть не повалил. При этом он кричал:

— Вот, значит, каковы наши поэты, Ридван?! Сами распеваете под ребаб предания о героях, а случись что–нибудь серьезное, спешите забиться в норы, сея вокруг сомнение и неверие в победу! Проклятие на головы трусов!

Потом обернулся к собравшимся вокруг хамданам и сказал:

— Габалауи выделил вас из всех жителей нашей улицы. Если бы он не считал вас своими прямыми потомками, он не явился бы мне и не говорил бы со мной. А он указал нам путь и обещал поддержку. Клянусь, я буду бороться даже в одиночку!

Но оказалось, что Габаль не одинок, его поголовно поддерживали мужчины и женщины. Они собрали все свое мужество и приготовились вынести любые испытания, не думая о последствиях. И само собою получилось так, что Габаль стал главою в своем квартале, хотя сам он к подобному не стремился и не готовился. Хамдан этому не препятствовал и даже рад был сбросить с себя бремя ответственности в столь тяжелых обстоятельствах.

Габаль не отсиживался дома и вопреки предостережениям Хамдана выходил, как обычно, по своим делам. И хотя на каждом шагу он ожидал ловушки, никто из футувв его и пальцем не тронул. Единственное объяснение этому Габаль видел в том, что эфенди никому не рассказал об их встрече, надеясь, что и он, в свою очередь, будет хранить молчание и дело кончится ничем. Юноша думал, что не обошлось здесь и без Ходы–ханум, с ее тревогой за него и материнской преданностью. Он даже опасался, что ее любовь поколеблет его собственную решимость, окажется для него худшим злом, чем ненависть ее мужа, и Габаль долго размышлял над тем, что следует предпринять, чтобы раздуть тлеющие угли.

А на улице тем временем происходили странные вещи. Однажды из подвала раздался вопль женщины. Оказалось, она чуть не наступила на змею, прошмыгнувшую у самых ее ног. Несколько мужчин вызвались найти змею и, вооружившись палками, спустились в подвал. Обшарив все углы, они отыскали ее, забили палками и выбросили на мостовую. Тут же сбежались мальчишки и принялись играть с дохлой змеей, радуясь забаве. Это происшествие не сочли бы из ряда вон выходящим, если бы менее чем через час не раздался другой вопль, на этот раз уже из дома, который находился в самом начале улицы, со стороны Гамалийи. А еще до наступления ночи в домах, где жили хамданы, поднялся переполох — там тоже появилась змея, но поймать ее никак не удавалось. Тогда сам Габаль вызвался изловить ее с помощью приемов, которым его обучил Балкыти. Потом члены рода Хамдан рассказывали, что Габаль, сняв с себя одежду, встал посреди двора, заговорил на непонятном языке, и змея сама покорно выползла из своего укрытия.

Обо всем этом к следующему утру было бы забыто, если бы подобные же случаи не произошли и в домах важных людей. Пошли слухи о том, что змея ужалила футувву Хаммуду, когда он проходил по коридору своего дома. Хаммуда закричал, и соседи, прибежав на крик, спасли его. Разговоры о змеях стали притчей во языцех всей улицы. Правда обрастала вымыслами, а змеи продолжали появляться то тут, то там. В доме футуввы Баракята его приятели, собравшиеся выкурить трубку, заметили гадюку между балками потолка. Она быстро проползла и скрылась. Все повскакивали с мест, и компания в панике разбежалась.

Вскоре рассказы о змеях заставили людей забыть поэтов с их преданиями. А змеи не унимались. Дело дошло до того, что огромная гадюка появилась в доме самого господина управляющего. И, несмотря на старания многочисленных слуг, ее так и не удалось найти. Ханум и ее супруг сильно перепугались, Хода даже подумывала о том, чтобы съехать из дома, пока не будет полной уверенности, что в нем нет змей. В доме эфенди царил переполох, и тут из дома главного футуввы Заклата донеслись крики и шум. Управляющий послал бавваба выяснить, что случилось. Оказалось, что змея ужалила одного из сыновей Заклата и скрылась. Жителей улицы охватил ужас. Призывы о помощи раздавались со всех сторон. Ханум решила покинуть улицу. Тогда бавваб, дядюшка Хасанейн, вспомнил, что Габаль — фокусник, а фокусники знают, как ловить змей, ведь поймал же он змею в доме хамданов. Управляющий изменился в лице, но не произнес ни слова, а ханум приказала баввабу немедленно позвать Габаля. Бавваб вопросительно посмотрел на господина, но тот пробормотал что–то невнятное. Тогда ханум решительно заявила, что у них нет другого выбора — либо покинуть улицу, либо призвать Габаля, и эфенди, дрожа от злобы и негодования, согласился на последнее.

На улице между домами управляющего и главного футуввы собралось множество народу. Впереди всех стояли футуввы Заклат, Хаммуда, Баракят, аль-Лейси и Абу Сари. Все только и говорили что о змеях. Абу Сари заметил:

— Наверное, на горе случилось что–нибудь такое, что заставило змей расползтись.

— Всю жизнь мы живем по соседству с горой, но ничего подобного не бывало! — воскликнул Заклат. Он был особенно возмущен, так как пострадал его сын. Хаммуда все еще продолжал хромать после укуса. Остальные были так напуганы, что покинули свои дома, полагая, что теперь они не пригодны для житья.

Пришел Габаль, неся свой мешок, поздоровался со всеми и с почтительным, но решительным видом остановился перед эфенди и ханум. Управляющий не смог заставить себя взглянуть в глаза Габалю, ханум же сказала:

— Нам стало известно, что ты, Габаль, можешь выгнать змей из наших домов?

— Да, я обучался этому, госпожа, — спокойно ответил Габаль.

— Я позвала тебя, чтобы ты помог нам очистить наш дом.

— А позволит ли мне это господин управляющий? — спросил Габаль.

Подавляя в себе злобу и гнев, эфенди пробормотал свое согласие.

Тут Заклат сделал незаметный знак аль-Лейси, и тот встал перед Габалем.

— А наши дома ты можешь очистить?

— Все могут рассчитывать на меня.

Послышались возгласы благодарности, а Габаль, обведя все лица взглядом своих больших глаз, сказал:

— Я думаю, не стоит напоминать вам, что все имеет свою цену. Ведь так повелось на нашей улице?

Футуввы уставились на него в недоумении, и он пояснил:

— Чему вы удивляетесь? Ведь за то, что вы охраняете кварталы, их жители платят вам налог, а господин управляющий, управляя имением, получает свою долю.

Затруднительное положение, в котором находились все собравшиеся на улице, помешало им обнаружить свои истинные чувства. Однако Заклат спросил:

— Чего ты хочешь за работу? Габаль спокойным тоном продолжал:

— Я не потребую с вас денег, но хочу, чтобы вы дали слово чести уважать достоинство рода Хамдан и вернуть ему права на имение.

На какое–то время воцарилось молчание. Казалось, что весь воздух пропитан злобой и ненавистью. Управляющий молча смотрел в землю, а Хода не могла унять дрожь волнения.

— Не думайте, — продолжал Габаль, — что я требую чего–то сверх меры, ведь речь идет лишь о соблюдении справедливости по отношению к вашим несчастным братьям. Страх, который выгнал вас сейчас из ваших домов, — лишь малая капля в сравнении с тем, что они испытывают в каждый из дней своей жизни.

В глазах футувв сверкнул гнев и тут же исчез, подобно тому как молния появляется на мгновение, а затем исчезает в тучах. Однако Абу Сари сказал:

— Я могу привести одного человека из рифаитов — он умеет заговаривать змей. Но придется потерпеть и не заходить в дома два–три дня, пока этот человек не вернется из деревни.

— Как же всем жителям спать под открытым небом? — спросила ханум.

Эфенди размышлял, стараясь, как мог, подавить бушевавший в его груди гнев, и вдруг сказал, обращаясь к Габалю:

— Даю тебе слово чести, что выполню все твои условия. Приступай к делу.

Футуввы растерялись, но вида не показывали, стараясь не выдавать овладевшего ими страха и тревоги. Габаль приказал всем отойти подальше и освободить ему дом и сад для работы. Затем он разделся и, оставшись нагим, как в тот день, когда ханум впервые увидела его в луже дождевой воды, стал переходить с места на место, из комнаты в комнату. При этом он тихо свистел и произносил непонятные слова. Заклат подошел к управляющему и прошептал:

— Это он сам наслал на нас змей.

Управляющий сделал ему знак молчать и так же шепотом ответил:

— Пусть он сначала избавит нас от змей.

Первую гадюку Габаль выманил из оконца в потолке, вторую поймал в конторе имения. Намотав змей на руку, он вошел в саламлик и упрятал их в свой мешок. Оделся и стал ждать, когда все соберутся вокруг него.

Когда народ собрался, Габаль сказал:

— А теперь поспешим в ваши дома! И, обернувшись к Ходе, тихо добавил:

— Если бы не нищета моего рода, я бы сослужил тебе службу, не выдвигая никаких условий.

Затем, подойдя к управляющему, приветствовал его взмахом руки и смело сказал:

— Для благородного человека обещание, данное им, — долг чести.

И в сопровождении молчаливой толпы пошел прочь.

40.

На глазах у всех жителей Габаль полностью очистил улицу от змей. Каждый раз, как ему удавалось выманить очередную тварь, присутствовавшие при этом радостно кричали, восхваляя героя, и весть моментально облетала всю улицу, от Большого дома до Гамалийи. Окончив работу, Габаль пошел домой, а собравшиеся мальчишки и юноши провожали его до дверей, хлопая в ладоши и распевая:

Габаль — защитник бедняков!

Габаль победитель змей!

Пение и рукоплескания продолжались даже после того, как Габаль скрылся за дверью. Это вызвало негодование футувв. Хаммуда, аль-Лейси, Абу Сари и Баракят поспешили к дому хамданов и стали разгонять собравшихся по домам, щедро осыпая их ругательствами, пощечинами и ударами дубинок. Через считанные минуты на улице остались одни кошки, собаки да мухи. Люди спрашивали друг друга, в чем тут секрет? Почему на доброе дело футуввы отвечают новым разбоем? И выполнит ли управляющий данное им Габалю обещание? Или избиение, устроенное футуввами, — это начало его мести? Те же вопросы неотвязно мучили и самого Габаля. Он призвал к себе мужчин рода Хамдан, чтобы поразмыслить надо всем этим сообща.

А в это время Заклат пришел к управляющему и стал убеждать его и Ходу — ханум:

— Нельзя щадить никого из них!

На лице эфенди отразилось полное согласие с этими словами, но ханум возразила:

— А как же слово чести, которое дал управляющий? Лицо Заклата перекосилось, утратив всякое сходство с человеческим.

— Люди подчиняются не чести, а силе, — проворчал он.

— Но что о нас скажут?! — ужаснулась ханум.

— Пусть говорят, что хотят. Когда они молчали? Каждый вечер в кофейнях нас хулят и высмеивают, но стоит нам показаться на улице, как все изображают покорность. И не оттого, что уважают нас, а потому, что боятся палки!

Эфенди бросил недовольный взгляд на жену и пробурчал:

— Габаль специально подстроил нашествие змей, чтобы навязать нам свои условия. Теперь это каждому понятно. Можно ли требовать выполнения обещания, данного мошеннику и обманщику?

— Не забывай, госпожа, — предостерегающе сказал Заклат, — если Габаль сумеет вернуть роду Хамдан его права на имение, то и другие жители улицы потребуют своей доли. Они разграбят имение, и нам ничего не останется.

Слушая Заклата, эфенди так сжал свои четки, что они захрустели под его пальцами, а футувва снова повторил:

— Нельзя щадить никого из них!

После этого разговора все футуввы и их ближайшие подручные были созваны в дом Заклата. И сразу улицу облетела весть о том, что над Хамданом готовится расправа. Женщины не отходили от окон, а мужчины толпились на улице. Все мужчины из рода Хамдан собрались во внутреннем дворе одного из их домов, вооруженные дубинками и камнями, а женщины заняли свои места на крыше и в комнатах. У каждого из них было свое задание, и ошибка или путаница могли обернуться поражением и гибелью. Поэтому все следили глазами за Габалем и очень волновались за исход дела. От Габаля не укрылось их состояние, и он напомнил хамданам о том, что Габалауи на их стороне и обещал им успех, если они будут сильными. Эти слова укрепили сердца хамданов. Теперь они были готовы ко всему, кто — веря Габалю, а кто — от отчаяния. Поэт Ридван, склонившись к Хамдану, сказал ему на ухо:

— Я боюсь, вдруг наш план не удастся. Лучше было бы запереть двери и обрушить на них удары с крыши и из окон.

— Тогда, — возразил Хамдан, — мы снова будем отрезаны от мира и умрем с голоду.

Подойдя к Габалю, Хамдан спросил:

— Не лучше ли оставить двери открытыми?

— Оставьте их как есть и не сомневайтесь в успехе, — ответил Габаль.

Холодный шквальный ветер гнал по небу темные тучи. Собирался дождь. На улице послышался шум голосов, заглушивший мяуканье кошек и лай собак. «Идут, дьяволы!» — предостерегающе воскликнула Тамархенна. И в самом деле, Заклат, сопровождаемый другими футуввами и их подручными, вышел из своего дома. Держа в руках дубинки, они сначала не спеша направились к Большому дому, затем повернули в сторону квартала Хамдан. Тут их встретили крики и приветствия людей, собравшихся на улице перед жилищами хамданов. Некоторые из них просто радовались предстоящей драке и кровопролитию, другие ненавидели хамданов за то, что они требовали себе особого положения среди жителей улицы. Но большинство ненавидели футувв, и за лицемерной радостью скрывался лишь страх перед их дубинками. Заклат, ни на кого не обращая внимания, продолжал свой путь, дойдя до дома рода Хамдан, он закричал:

— Если есть среди вас хоть один мужчина, пусть выйдет! Ему ответила Тамархенна, выглянув из окна:

— А ты дай нам еще одно слово чести, что не причинишь ему зла.

При упоминании о чести гнев охватил Заклата.

— Неужели никто не решится подать голос, кроме этой потаскухи?!

— Да упокоит Аллах душу твоей матери, Заклат! — воскликнула Тамархенна.

Тогда Заклат приказал своим людям взять дом приступом. Одни кинулись к дверям, другие стали швырять камнями в окна, чтобы защитники дома не могли из них высунуться. Мощными ударами люди Заклата принялись вышибать дверь, которая сначала не поддавалась, а потом затрещала, зашаталась и наконец рухнула, не выдержав напора. Нападающие устремились в длинный коридор, ведший во внутренний двор, в глубине которого виднелись фигура Габаля и других хамданов с поднятыми дубинками. Заклат, презрительно усмехнувшись, взмахнул рукой и первым ринулся вперед, за ним последовали его люди. Но как только они достигли середины коридора, земля провалилась у них под ногами, и все они оказались в глубокой яме. В тот же момент открылись двери комнат, выходящих в коридор, и в яму полилась вода из ведер, тазов и других всевозможных сосудов. Одновременно хамданы забрасывали провалившихся в яму врагов припасенными заранее камнями. Впервые улица услышала, как кричат от боли и страха ее футуввы, впервые увидела, как из головы Заклата брызнула кровь и как дубинки обрушились на затылки Хаммуды, Баракята, аль-Лейси и Абу Сари, барахтавшихся в грязной жиже. Помощники футувв, увидев, что случилось с их предводителями, обратились в бегство, бросив их на произвол судьбы. А вода, камни и немилосердные удары дубинок продолжали обрушиваться на головы поверженных. И глотки, которые всю жизнь изрыгали лишь грубости и брань, стали молить о пощаде. Но поэт Ридван громко крикнул:

— Никого не щадите!

Вода в яме смешалась с кровью. Хаммуда испустил дух первым. Аль—Лейси и Баракят еще продолжали кричать, а Заклат пытался ухватиться рукой за край ямы. Глаза его горели злобой, в безумной ненависти он черпал силу, хотя и изнемогал от боли и ран. Ударами дубинок хамданы отгоняли его от краев ямы, и он уже не мог держаться на поверхности воды. Последними исчезли его руки с зажатыми в них комьями глины. И вот над ямой воцарилась тишина. Вода оставалась спокойной, и ее поверхность затянулась пленкой из грязи и крови. Хамданы, тяжело дыша, столпились над ямой и смотрели на нее в полном молчании. У входа в дом собралась толпа жителей улицы, которые также в замешательстве глазели на яму. Раздался голос поэта Ридвана:

— Таков удел тиранов!

Новость облетела улицу со скоростью света. Все в один голос заговорили о том, что Габаль расправился с футуввами, как до того он расправился со змеями. Люди славили Габаля с жаром, который не могли остудить самые холодные порывы ветра, и называли его истинным футуввой улицы Габалауи. Требовали, чтобы трупы футувв были вытащены из ямы и выставлены на всеобщее обозрение в назидание тем, кто вознамерился бы последовать их примеру. Люди хлопали в ладоши, плясали. Но сам Габаль был озабочен тем, чтобы довести до конца задуманный им план. Надо было не упустить ни одной мелочи, и он крикнул хамданам:

— А теперь пошли в дом управляющего!

41.

До того как Габаль и члены рода Хамдан вышли из своего дома, на улице творилось нечто неописуемое. Мужчины, а вслед за ними и женщины врывались в дома футувв, избивали всех, кто там находился, пуская при этом в ход и руки, и ноги. Родственники и близкие футувв разбегались, прикрывая от ударов лбы и затылки, охая и утирая слезы. Дома были разграблены полностью, были унесены мебель, и еда, и одежда, а все, что нельзя было унести, было сломано и разбито, так что жилища превратились в груды обломков и развалин. После этого негодующие толпы устремились к дому управляющего и сгрудились перед закрытой входной дверью. Слышались громкие возгласы: «Давайте сюда управляющего. Пусть выходит, а не то!..» Эти требования и угрозы сопровождались улюлюканьем и насмешками. Часть толпы направилась к Большому дому, призывая Габалауи выйти наконец из своего уединения, навести порядок и восстановить справедливость. Другие же стали колотить в дверь дома управляющего кулаками и наваливаться на нее плечами с намерением сломать ее. В этот критический момент показался Габаль во главе мужчин и женщин из своего рода. Они шли уверенно, воодушевленные одержанной победой. Толпа расступилась, пропуская их, раздались приветственные возгласы, крики радости и одобрения. Но Габаль поднял руку, прося тишины, и голоса постепенно смолкли. В наступившей тишине стало слышно, как шумит налетающий порывами ветер. Габаль вгляделся в обращенные к нему лица и сказал:

— Жители улицы! Я приветствую и благодарю вас!

В ответ снова раздались радостные возгласы, но Габаль опять попросил тишины.

— Если вы не разойдетесь спокойно по домам, — проговорил он, — мы не сможем завершить начатое.

— Мы хотим справедливости, господин наш! — послышалось в ответ.

Громко, чтобы его услышали все, Габаль повторил:

— Расходитесь спокойно, и да осуществится воля Габалауи!

Вновь поднялся шум и крики в честь Габалауи и его внука Габаля. Людям очень не хотелось расходиться, но они не могли противиться просьбе Габаля и его повелительному взгляду. Вскоре перед домом управляющего не осталось никого, кроме членов рода Хамдан. Тогда Габаль постучал в дверь и крикнул:

— Дядюшка Хасанейн, открой! Ему ответил дрожащий голос:

— А люди… люди…

— Здесь никого нет, кроме нас!

Дверь открылась, и Габаль вошел во двор, а за ним вошли члены его рода. Пройдя по мощеной дорожке к саламлику, они увидели ханум, покорно стоявшую у порога, а в дверях залы — эфенди со склоненной головой и с лицом белее савана. При виде эфенди у многих вырвались гневные восклицания. Ханум со вздохом промолвила:

— Мне очень плохо, Габаль!

Габаль, сделав презрительный жест в сторону управляющего, ответил:

— Если бы коварный замысел этого потерявшего честь человека удался, мы все были бы сейчас хладными трупами.

Ханум лишь тяжело вздохнула, а Габаль, не отводя сурового взгляда от эфенди, продолжал:

— Сколь жалок и беспомощен ты теперь, когда у тебя не осталось ни защитников — футувв, ни собственной смелости. Если бы я отдал тебя на суд жителям улицы, они растерзали бы тебя и растоптали ногами.

Управляющий задрожал всем телом и съежился так, что стал даже меньше ростом, а ханум приблизилась к Габалю и умоляюще проговорила:

— Прошу тебя, не говори таких ужасных вещей, ведь я привыкла слышать от тебя только добрые слова. Мы в таком состоянии, что заслуживаем снисхождения…

— Если бы не мое уважение к тебе, то дело приняло бы совсем другой оборот, — проговорил Габаль, отворачиваясь от ханум, чтобы скрыть волнение, охватившее его при звуках ее голоса.

— Я не сомневаюсь в этом, Габаль, я знаю, ты не можешь отказать в просьбе.

— Как было бы хорошо, если бы мы могли добиться справедливости, не пролив ни капли крови, — грустно произнес Габаль.

Эфенди пошатнулся, как будто теряя последние силы, а Хода быстро проговорила:

— Что случилось, то случилось, а сейчас мы полностью покоряемся твоей воле.

Было видно, что управляющий силится что–то сказать. Наконец, слабым голосом он произнес:

— Ведь есть возможность исправить совершенные ошибки.

Все с любопытством уставились на человека, который еще недавно был столь могущественным, а сейчас выглядел слабым и униженным. Управляющий, приободренный тем, что он вновь обрел дар речи, сказал:

— Теперь ты, Габаль, можешь занять место Заклата. Ты его заслужил.

Габаль нахмурился.

— Я не желаю быть футуввой, — презрительно сказал он. — Поищи себе кого–нибудь другого, кто стал бы охранять тебя. Я же хочу лишь вернуть права роду Хамдан!

— Они и так принадлежат вам, а ты, если хочешь, можешь управлять имением.

— Как это было раньше, Габаль, — вмешалась ханум.

— А почему бы нам не завладеть всем имением? — воскликнул Даабас.

Хамданы одобрительно зашумели, а лица ханум и эфенди покрылись мертвенной бледностью. Габаль метнул на своих сородичей гневный взгляд.

— Владелец имения приказал мне вернуть вам ваши права, а не лишать прав других.

— А откуда тебе известно, что и другие вернут себе свои права? — спросил Даабас.

— Это их дело, — сказал Габаль. — А ты, Даабас, ненавидишь несправедливость, только когда сам становишься ее жертвой.

— Ты честный человек, Габаль, — проговорила в сильном волнении ханум, — как бы я хотела, чтобы ты вернулся в мой дом!

— Я останусь жить с хамданами, — решительно ответил Габаль.

— Но это не приличествует твоему положению!

— Когда мы получим свою долю доходов от имения, мы отстроим дом не хуже Большого дома! Такова воля нашего деда Габалауи.

Эфенди недоверчиво покосился на Габаля и сказал:

— После того что произошло сегодня, мы не можем быть спокойны за свою безопасность.

— Вы сами должны налаживать ваши отношения с жителями улицы, — с презрением проговорил Габаль. — Меня это не касается.

— Если ты будешь уважать наш уговор, — неожиданно вмешался Даабас, — никто не посмеет тебе угрожать.

— Я заявляю публично о законности ваших прав, — решительно заявил эфенди, а ханум умоляюще посмотрела на Габаля.

— Поужинай сегодня со мной, Габаль, прошу тебя как мать.

Габаль пытался догадаться, чего она добивается, так настойчиво подчеркивая свою любовь к нему, но был не в силах отказать ей и сказал, склонив голову:

— Как пожелаешь, госпожа моя!

42.

И вот настали светлые дни для рода Хамдан или рода Габаль, как он стал теперь называться. Широко распахнулись двери кофейни, и поэт Ридван занял свое место на скамье. Вновь зазвучали струны ребаба, рекой полилось пиво, клубы голубоватого дыма от кальяна заволокли потолок. Тамархенна танцевала так, что у нее чуть не переломилась поясница. И никого больше не волновало, будет ли найден убийца Кадру. А история встречи Габаля с Габалауи обрастала все новыми легендарными подробностями. Эти дни были лучшими в жизни Габаля и Шафики. И Габаль предложил жене:

— Давай позовем Балкыти жить с нами!

— Да! Пусть он благословит появление внука! — ответила Шафика, которая уже чувствовала признаки приближающихся родов.

— Ты мое счастье, Шафика! — благодарно проговорил Габаль. — И Саида найдет себе достойного мужа из рода Хамдан.

— Вернее, из рода Габаль, ведь теперь нас так называют, потому что ты лучший из всех когда–либо родившихся в этом квартале!

— Нет, нет, — засмеялся Габаль, — лучшим из нас был Адхам. Как он мечтал о счастливой жизни для всех, о том, чтобы люди не занимались тяжким трудом, а лишь распевали песни! И для нас его мечта осуществится.

Однажды, идя по улице, Габаль увидел, как подвыпивший Даабас танцует среди собравшихся в круг хамданов. Заприметив Габаля, Даабас весело взмахнул дубинкой и крикнул:

— Раз ты не хочешь быть футуввой, то им буду я! Габаль, громко, чтобы все его услышали, сказал:

— В роде Хамдан нет места футуввам! Но если кто–нибудь покусится на наши права, мы все должны стать футуввами.

Габаль направился к кофейне, а за ним, пошатываясь от выпитого пива, поспешили остальные. Габаль чувствовал себя счастливым. Обращаясь к своим сородичам, он сказал:

— Из всех жителей улицы Габалауи отдал предпочтение нашему роду, и вы истинные господа на этой улице, а посему вам надлежит любить и уважать друг друга и жить в справедливости. Среди вас не должно быть места преступлениям!

Из жилищ хамданов слышались звуки бубнов и пение. Праздничные огни освещали весь их квартал, тогда как остальная часть улицы была, как обычно, погружена в темноту. Детишки из других кварталов толпились на границе тьмы и света, чтобы хоть издали полюбоваться на праздничное гулянье. Несколько мужчин с усталыми лицами, жители соседних кварталов, зашли в кофейню Хамдана. Их встретили любезно, усадили за столики, предложили чаю. Габаль сразу догадался, что пришли они не только затем, чтобы поздравить хамданов. И верно. Старший из мужчин, Занати, обращаясь к Габалю, сказал:

— Габаль, мы все живем на одной улице, и Габалауи наш общий дед. Ты сегодня самый уважаемый и сильный человек среди нас. Разве не лучше, если не только ваш род, но и все остальные будут жить по справедливости?

Габаль ничего не ответил, а лица его сородичей выражали полное безразличие. Несмотря на это, Занати продолжал:

— От тебя зависит, чтобы справедливость стала всеобщей!

Габаля никогда не интересовала судьба соседей. И все члены его рода тоже были к ним равнодушны, считая себя выше остальных, даже когда сами жили в унижении. Поэтому Габаль мягко сказал:

— Мой дед поручил мне печься только о своих сородичах.

— Но ведь он также и наш дед!

— Это еще как сказать, — вмешался в разговор Хамдан и окинул взглядом пришедших, оценивая впечатление, произведенное его словами. Он заметил, что лица их помрачнели. — А то, что мы ему ближе всех, он сам подтвердил во время встречи в пустыне! — продолжал он.

На лице Занати ясно читался тот же самый ответ: «Это еще как сказать!» Но, видимо, пересилив себя, он спросил Габаля:

— Неужели тебе безразлично, что мы живем в нищете и грязи?

— Нет, конечно, — вяло откликнулся Габаль, — но какое мы к этому имеем отношение?

— Разве вам нет до этого дела? — настаивал Занати. Хотя Габаль искренне сомневался в том, что у этого человека есть право говорить с ним в таком тоне, он все же не сердился: какие–то струны его души отзывались на слова Занати, но, с другой стороны, ему очень не хотелось ради почти посторонних людей взваливать на себя новые трудности и неприятности. Поэтому он молчал. За него ответил Даабас, который запальчиво воскликнул:

— А вы забыли, как вы относились к нам в самые трудные для нас дни?

Занати на мгновение потупил взгляд, потом сказал:

— Кто же посмел бы в то время пойти наперекор футуввам и высказать вам сочувствие? Ведь футуввы никого не пощадили бы.

Даабас презрительно поджал губы.

— Вы завидовали и продолжаете завидовать нашему роду. Футуввы тут ни при чем!

Занати безнадежно понурил голову.

— Да простит тебя Аллах, Даабас!

— Благодарите еще нашего Габаля за то, что он не стал вам мстить! — не унимался Даабас.

Между тем Габаль, мучимый противоречивыми мыслями, продолжал молчать. Он опасался протянуть этим людям руку помощи, но вместе с тем не хотел и обидеть их отказом. А гости растерялись и не знали, как им реагировать на язвительные упреки Даабаса, холодные взгляды хамданов и затянувшееся молчание Габаля. Они поднялись с мест разочарованные и отправились восвояси, а Даабас, дождавшись, когда они скрылись за дверью, сделал неприличный жест и бросил им вслед:

— Проваливайте, свиные рыла!

— Господам не пристало так выражаться! — одернул его Габаль.

43.

И наступил знаменательный день, день, когда Габаль получил долю рода Хамдан, причитавшуюся им по праву часть доходов от имения. Получив деньги, Габаль уселся во внутреннем дворе того самого дома, где недавно была одержана победа, и призвал к себе всех членов рода. Он сосчитал, сколько в каждой семье душ, и честно разделил поровну все деньги. Себе он взял столько же, сколько дал и остальным. Хамдан в глубине души был недоволен такой дележкой, но, боясь прямо сказать об этом, выразил свое недовольство окольным путем.

— По–моему, Габаль, — сказал он, — ты поступаешь несправедливо по отношению к самому себе.

Нахмурившись, Габаль ответил:

— Я взял то, что причитается мне и Шафике.

— Но ты же глава нашего рода.

Громко, чтобы все его слышали, Габаль проговорил:

— Не подобает главе рода обкрадывать сородичей. Даабас, который с тревогой прислушивался к этому разговору, вдруг сказал:

— Габаль не Хамдан, Хамдан не Даабас, а Даабас не Каабильха!

Габаль гневно возразил:

— Ты хочешь членов одного рода разделить на господ и слуг!

Но Даабас продолжал настаивать на своем:

— Среди нас есть и владелец кофейни, и бродячий торговец, и нищий. Какое же может быть между нами равенство? А я, например, был первым, кто в нарушение запрета покинул дом и подвергся преследованию со стороны Кадру. Я был первым, кто встретил тебя на чужбине, и именно я первым поддержал тебя, когда остальные колебались.

Взбешенный этими словами, Габаль вскричал:

— Ты хвастун и лжец! Клянусь Аллахом, подобные тебе не заслуживают доброго отношения.

Даабас хотел еще что–то добавить, но, увидев гнев, полыхавший в глазах Габаля, передумал и пошел прочь, не сказав ни слова.

А под вечер он отправился в курильню кривого Атриса и уселся там в кругу курильщиков, надеясь, что с клубами дыма развеются и его заботы. Спустя некоторое время Даабас предложил Каабильхе сыграть партию в сигу^[22] и за полчаса проиграл ему все свои деньги. Атрис, узнав об этом, засмеялся и, меняя в кальяне воду, заметил:

— Не повезло тебе, Даабас! Нищета написана тебе на роду, вопреки завещанию владельца имения.

Проигрыш выбил из головы Даабаса остатки дурмана, и он злобно пробормотал:

— Богатство так легко не теряют!

Атрис сделал затяжку, чтобы проверить, достаточно ли в кальяне воды, и сказал:

— Однако ты уже потерял его, брат!

В это время Каабильха аккуратно складывал деньги и уже поднял было руку, чтобы спрятать их за пазуху, каквдруг Даабас резким жестом схватил его за руку и потребовал вернуть деньги.

— Они уже не твои! — запротестовал Каабильха.

— Верни деньги, навозный жук! — закричал Даабас, а Атрис, видя недоброе, вмешался:

— Не ссорьтесь здесь, вы не у себя дома!

Даабас, крепко держа Каабильху за руку, не унимался:

— Я не позволю этому навозному жуку грабить меня!

— Отпусти мою руку, Даабас! Я тебя не грабил!

— Может, ты скажешь, что приобрел эти деньги честной торговлей?

— Зачем же ты стал играть на деньги?

Тут Даабас отвесил Каабильхе затрещину и потребовал:

— Отдай деньги, не то все кости переломаю! Каабильхе удалось вырвать руку, и это привело Даабаса в ярость. Что было силы от ткнул пальцем прямо в правый глаз Каабильхе. Тот заорал благим матом, схватился за глаз и вскочил на ноги, уронив при этом деньги, которые посыпались прямо на колени Даабасу. Вопя от боли, Каабильха стал извиваться и корчиться. Курильщики обступили его со всех сторон, а Даабас тем временем подобрал деньги и спрятал у себя на груди. К нему подошел испуганный Атрис.

— Ты выбил ему глаз!

Даабас ужаснулся тому, что натворил, и убежал из кофейни.

Некоторое время спустя Габаль снова стоял во дворе дома хамданов, окруженный сородичами. Он весь кипел от негодования. Перед ним на корточках сидел Каабильха с перевязанным глазом, а Даабас стоял, понурив голову, и молча выслушивал возмущенную речь Габаля. Хамдан, желая хоть немного успокоить главу рода, сказал:

— Даабас вернет деньги Каабильхе.

— Пусть сначала вернет ему глаз! — воскликнул Габаль. Каабильха заплакал, а поэт Ридван, тяжко вздыхая, проговорил:

— Увы, это невозможно.

— Однако можно расплатиться оком за око! — ответил Габаль, и лицо его при этом напоминало предгрозовое небо.

Даабас испуганно поднял взгляд на Габаля и, протягивая деньги Хамдану, прошептал:

— Злоба лишила меня разума, но я не хотел покалечить его.

Габаль долго глядел на него в молчании, а потом грозно произнес:

— Око за око! Вина на зачинщике!

Члены рода Хамдан растерянно переглянулись: никогда еще они не видели Габаля в таком состоянии. Его охватила ярость, какой он не испытал ни в тот день, когда покинул дом Ходы–ханум, ни даже когда убил Кадру. Воистину в гневе своем он был страшен, и не было силы, способной удержать его от задуманного. Хамдан хотел было что–то сказать, но Габаль опередил его:

— Владелец имения не для того отметил вас своей любовью, чтобы вы калечили друг друга. Если в нашей жизни не будет закона и порядка, смута погубит нас всех. Поэтому, Даабас, ты должен поплатиться собственным глазом.

В ужасе и исступлении Даабас закричал:

— Не смейте меня трогать, а не то я всех убью!

Но Габаль бросился на него, как свирепый бык, и сильным ударом сбил с ног. Даабас потерял сознание. Габаль подхватил его под мышки, поставил на ноги и, повернув лицом в сторону Каабильхи, приказал тому:

— Отомсти за себя!

Каабильха подошел к Даабасу и остановился в нерешительности, а из жилища Даабаса донеслись крики и плач. Несмотря на это, Габаль был неумолим.

— Давай же, пока я не закопал тебя живьем! — крикнул он.

Каабильха приблизился к Даабасу, ткнул его пальцем в правый глаз и выбил его. А из жилища Даабаса донеслись еще более громкие крики и плач…

Некоторые мужчины из друзей Даабаса, в том числе Атрис и Али Фаванис, Тоже плакали, а Габаль, обращаясь к ним, сказал:

— Эх вы, злобные трусы! Вы ненавидели футувв только за то, что они были сильнее вас. А стоило вам почувствовать себя сильными, как вы забыли о милосердии. Помните: либо порядок, либо конец всему!

С этими словами Габаль ушел, оставив Даабаса на попечении его друзей. Случившееся оставило глубокий след в душах людей. Раньше Габаль был любимым вождем, которого весь род считал своим футуввой, полагая, что Габаль просто не хочет, чтобы его так называли. Теперь люди стали бояться его, передавали друг другу шепотом рассказы о его жестокости и беспощадности. Но всегда находился и такой, кто напоминал о причинах этой жестокости и о том, что вызвана она была искренним желанием установить справедливость, порядок и братские отношения между членами рода Хамдан. Это мнение каждый день находило себе подтверждение в словах и делах Габаля, и люди снова поверили ему и перестали бояться. Все строго соблюдали установленный порядок и не нарушали законов. Пока был жив Габаль, царили спокойствие и безопасность. В глазах своих сородичей он всегда оставался символом справедливости и ни разу до конца дней своих не отступил от установленных законов.

***

Такова история Габаля. Он первым на нашей улице восстал против угнетения и первым удостоился свидания с владельцем имения после того, как тот удалился от мира. Он добился такой власти, которую никто не мог у него оспаривать. И при этом он был скромен, не терпел мошенничества и накопления богатства путем поборов и нечестной торговли. В глазах рода своего он остался образцом справедливости, силы и порядка. Правда, он не заботился о судьбе других жителей нашей улицы. Быть может, он даже презирал их, как и другие его сородичи. Однако он не обижал их и не делал никому из них зла, показывая всем пример, достойный подражания.

И если бы не забывчивость, истинное бедствие нашей улицы, он навсегда остался бы для нас примером.

Но беда нашей улицы — забывчивость.

Рифаа

44.

Приближался рассвет. Кругом было тихо. Все живое на нашей улице находилось во власти сна. Даже футуввы, собаки и кошки и те угомонились. Тьма затаилась во всех углах, словно не желая уступать место утреннему свету. Среди полной тишины в одном из домов квартала Габаль осторожно отворилась дверь. Из нее выскользнули две тени и направились в сторону Большого дома. Обогнув его высокую стену, они свернули к пустыне. Двигались они бесшумно, время от времени оборачиваясь назад, чтобы убедиться, что за ними никто не идет. Вот они углубились в пустыню и, определяя свой путь по звездам, вскоре добрались до скалы Хинд, которая темной громадой возвышалась в предрассветных сумерках. Это были мужчина средних лет и молодая женщина на сносях. Каждый нес по узлу. У подножия скалы женщина в изнеможении вздохнула и сказала:

— Послушай, Шафеи, я устала!

Мужчина остановился и недовольно проговорил:

— Отдыхай, но не следует поддаваться усталости! Женщина поставила на землю свой узел и села на него, широко расставив ноги, чтобы передохнуть. Мужчина с минуту постоял, оглядываясь по сторонам, затем тоже устроился на своем узле. Потянуло свежим предрассветным ветерком, но женщина, погруженная в свои мысли, и не почувствовала его.

— Интересно, где мне придется рожать? — спросила она.

— Любое место лучше, чем наша проклятая улица, Абда! — гневно воскликнул Шафеи. Он окинул взглядом проступавшие из мрака очертания горы Мукаттам, протянувшейся с севера на юг, и продолжал: — Мы пойдем на рынок Мукаттам, куда ушел Габаль в трудное для него время. Я открою столярную мастерскую и буду работать, как работал на нашей улице. Ты же знаешь, руки у меня золотые и деньги на обзаведение имеются, а это уже неплохо!

Женщина накинула на голову и плечи платок и грустно сказала:

— Мы будем жить на чужбине, как сироты, а ведь мы из рода Габаль, истинных хозяев улицы!

Мужчина сплюнул с досадой и проворчал:

— Хозяева улицы! Да мы хуже рабов! Ушел Габаль, а с ним ушло и золотое время. Пришел Занфаль, будь он проклят! Какой он футувва, если вместо того, чтобы защищать, грабит нас и мстит тем, кто осмеливается жаловаться?

Абда не возражала. Она слишком хорошо помнила те горькие дни и печальные ночи. Но вдруг она осознала, что они на самом деле покинули свою улицу, и в памяти ее всплыли хорошие воспоминания.

— Если бы не злые люди, — мечтательно произнесла она, — лучше нашей улицы нет! Где еще ты найдешь такой дом, как дом нашего деда? А соседей, подобных нашим? Где еще ты услышишь истории об Адхаме и Габале, о скале Хинд? Да будут прокляты злодеи!

— Эти кичливые футуввы хуже всякой напасти! Их дубинки так и гуляют по головам, — горько отозвался Шафеи. И вспомнил, как однажды проклятый Занфаль схватил его за шиворот и толкнул так, что чуть не сломал ему ребра, а потом повалил на землю на глазах у всех людей. И только из–за того, что Шафеи заговорил об имении. Топнув ногой, мужчина продолжал: — Мерзкий преступник похитил дитя Сидхума, продавца мяса, и больше никто и никогда не слышал об этом ребенке. Негодяй не пожалел ребенка на первом месяце его жизни! А ты еще спрашиваешь, где ты родишь! Так вот, ты родишь среди людей, которые не убивают детей!

Абда вздохнула, словно желая смягчить смысл своих слов, и сказала:

— Если бы ты мог примириться с тем, с чем мирятся другие!

— В чем я провинился, Абда?! Я всего–навсего спросил: где Габаль и его время, куда исчезла справедливая сила? Почему род Габаль снова сделался несчастным и униженным? А Занфаль разгромил мою мастерскую и жестоко избил меня. Если бы не соседи, то и вовсе убил бы. Останься мы дома, он поступил бы с нашим ребенком так же, как и с ребенком Сидхума.

— Надо было немного потерпеть, — печально качая головой, проговорила Абда, — разве ты не слышал разговоров о том, что Габалауи обязательно выйдет из своего уединения, чтобы избавить внуков своих от унижения и гнета?

Шафеи вздохнул и насмешливо заметил:

— Я слышал эти разговоры, когда был еще мальчишкой. Однако наш дед так и не появился, зато управляющий имением присваивает себе все доходы, кроме той части, которую платит футуввам за охрану собственной персоны. А футувва рода Габаль Занфаль забирает себе долю всего рода. Можно подумать, что Габаля никогда и не было и что он не потребовал от своего друга Даабаса расквитаться собственным оком за око несчастного Каабильхи.

Женщина, едва различимая в темноте, замолчала, думая о том, что утро ей придется встречать уже среди чужих людей. Чужими будут и ее новые соседи. Их руки примут ее дитя. И расти ему суждено на чужбине, как ветке, отрубленной от родного ствола. А ведь ей было так мало нужно для счастья. Дома она готовила еду и носила ее мужу в мастерскую, а вечерами, сидя у окна, слушала звуки ребаба, на котором играл поэт дядюшка Гаввад. Что может быть слаще звуков ребаба и увлекательней рассказов о Габале! О том, как однажды ночью он встретил Габалауи и тот сказал ему: «Ничего не бойся!» — и обещал поддержку и победу. Габаль вернулся на улицу окрыленный. Что может быть лучше возвращения на родную улицу после долгой разлуки!

Шафеи посмотрел на небо и, увидев меркнущие звезды и светлую полосу над горой Мукаттам, напомнил:

— Надо идти! Мы должны быть на рынке до восхода солнца!

— Но я еще не отдохнула!

— Превозмоги усталость!

Как чудесна была бы жизнь, если бы не Занфаль! Жизнь, полная добрых дел, чистого воздуха, неба, усыпанного звездами, прекрасных чувств. Но, к сожалению, существуют и управляющий имением Игаб, и футуввы Байюми, Габер, Хандуса, Халед, Батыха и Занфаль. А ведь каждое жилище могло бы стать таким, как Большой дом, и вместо стонов в них звучали бы песни. Но бедняки мечтают о невозможном, как когда–то Адхам. А кто они такие? Их затылки и спины опухли от побоев и пинков. Их глаза засижены мухами, а в волосах кишат вши.

— Почему мы забыли Габалауи? Женщина пробормотала в ответ:

— Аллах знает!

Но мужчина воскликнул в бессильном гневе:

— О Габалауи!

И эхо отозвалось его голосом. Тогда он встал и сказал:

— Ну пошли, с Богом!

Абда поднялась. Он взял ее за руку, и они зашагали к югу, в сторону рынка Мукаттам.

45.

Глаза Абды светились радостью.

— Вот и наша улица! — воскликнула она. — Вот мы и вернулись, слава Аллаху, господу миров! Дядюшка Шафеи, вытирая вспотевший лоб рукавом абы, с улыбкой подтвердил:

— И правда, что может быть приятнее возвращения домой! Рифаа слушал разговор своих родителей, и его красивое юное лицо выражало одновременно удивление и грусть.

— Но разве можно забыть рынок Мукаттам и его жителей? — спросил он.

В ответ мать улыбнулась ему, поправляя малайю, сползшую с ее уже тронутых сединой волос. Было ясно: мальчик тоскует по своим родным местам так же, как и они тосковали по родной улице, и, несмотря на родительскую ласку и заботу, ему нелегко будет без старых друзей.

— Хорошие вещи никогда не забываются, — проговорила Абда, — но эта улица — твоя настоящая родина, здесь живут твои родные, господа этой улицы. Ты полюбишь их, и они полюбят тебя. Может быть, после смерти Занфаля квартал Габаль станет самым лучшим местом на земле.

— Ханфас вряд ли будет лучше Занфаля, — усомнился Шафеи.

— Однако Ханфас не питает к тебе вражды.

— У футувв вражда возникает так же быстро, как грязь -после дождя.

Абда умоляюще проговорила:

— Не думай так, муаллим. Мы же вернулись, чтобы жить в мире. Ты откроешь лавку и будешь зарабатывать на жизнь. Не забывай, что и на Мукаттаме ты подчинялся власти футуввы: они ведь есть повсюду и всюду командуют людьми.

Семейство приближалось к своей улице. Впереди шел дядюшка Шафеи с мешком в руках, за ним Абда и Рифаа, каждый с большим узлом. Рифаа был очень привлекательным юношей, высоким и стройным, с ясным лицом. Он казался чужаком на земле, по которой ступал. Глаза его с любопытством смотрели на все вокруг, пока его внимание не привлек Большой дом, одиноко возвышавшийся в начале улицы, окруженный забором, из–за которого виднелись лишь кроны деревьев. Рифаа долго смотрел на дом, потом спросил:

— Это дом нашего деда? Абда радостно ответила:

— Да! Теперь ты наконец увидел то, о чем я тебе рассказывала. Там твой дед, владелец этих земель и всего, что на них. Все принадлежит ему и существует его милостью. Если бы он не уединился от мира, жизнь на улице была бы совсем иной!

А дядюшка Шафеи насмешливо добавил:

— Да! И от его имени управляющий Игаб грабит жителей улицы и натравливает на них футувв. Все время, пока они шли вдоль южной стены Большого дома, Рифаа не отводил глаз от его закрытых окон и дверей. Потом показался дом управляющего Игаба, у его распахнутых настежь ворот на скамье сидел бавваб. Напротив был расположен дом главного футуввы Бейюми. Перед входом в него стояла повозка, груженная мешками риса и корзинами фруктов, которые слуги заносили в дом. На улице резвились босоногие мальчишки, а их матери сидели на расстеленных циновках прямо на земле, перед домами, и, перебирая фасоль или нарезая мулухийю, обменивались новостями, шутками, временами перебранивались. Отовсюду слышались смех и громкие голоса.

Семья Шафеи вошла в квартал Габаль. Навстречу им попался слепой старик, который шел, палкой нащупывая себе дорогу. Шафеи опустил мешок и кинулся к нему с радостной улыбкой.

— Дядюшка Гаввад, поэт наш, здравствуй! Поэт остановился и прислушался. Затем, в растерянности покачав головой, сказал:

— Здравствуй! Голос–то мне знаком!

— Ты что, забыл своего друга плотника Шафеи! Лицо старика засияло от радости.

— Дядюшка Шафеи! Боже Всевышний! — воскликнул он.

Мужчины обнялись, привлекая внимание всех, кто находился поблизости. Двое мальчишек, дурачась, тоже стали обниматься и целовать друг друга. Не переставая трясти руку Шафеи, Гаввад сказал:

— Ваше отсутствие длилось двадцать лет, а то и больше. Быстро летит время! А как твоя жена?

— Хорошо, дядюшка Гаввад, — откликнулась Абда. — Да пошлет тебе Аллах здоровья! А это наш сын Рифаа. Ну–ка, поцелуй руку дяде Гавваду.

Рифаа охотно подошел к поэту, взял его руку и поцеловал, а тот похлопал юношу по плечу и, пробежав пальцами по его лицу, сказал:

— Поразительно, как он похож на деда!

Абда засияла от счастья, а Шафеи, смеясь, возразил:

— Если бы ты увидел, какой он тощий, ты не сказал бы этого!

— Нельзя быть похожим во всем. Габалауи неповторим. А чем занимается твой сын?

— Я обучил его плотничать. Но единственный ребенок в семье — всегда балованное дитя! Он мало времени проводит в моей мастерской, а все больше бродит где–нибудь в пустыне или в горах.

Поэт, улыбаясь, заметил:

— Да, мужчина остепеняется лишь после женитьбы. А где ты жил все это время, муаллим Шафеи?

— На Мукаттаме! Старик громко рассмеялся.

— Точно как Габаль! Только он вернулся оттуда укротителем змей, а ты плотником, как и уходил. Во всяком случае, теперь твой враг умер, хотя преемник его ничуть не лучше.

— Все они таковы! — вмешалась Абда. — А мы хотим лишь одного: мирной и спокойной жизни.

Жители квартала, прослышав о возвращении Шафеи, сбежались, бросив свои занятия, и радостно приветствовали его. Рифаа с любопытством озирался вокруг. Он убедился, что их встречают как родных, и на сердце у него полегчало, разлука с Мукаттамом уже не казалась столь тягостной.

Вдруг в окне дома, стоявшего первым в ряду домов квартала Габаль, он заметил девушку, которая с интересом разглядывала его. Но когда взгляды их встретились, она отвернулась, словно ей не было до него никакого дела. Один из мужчин, окруживших Шафеи, заметил эту немую сцену и сказал:

— Аиша, дочь Ханфаса. Бросивший на нее хоть один взгляд может дорого за это поплатиться.

Лицо Рифаа зарумянилось, а Абда сказала:

— Он у нас скромный юноша. Просто он впервые видит свою родную улицу.

В это время из дома, стоявшего первым в ряду, вышел мужчина, видом своим напоминавший быка. На нем была широкая, развевавшаяся при ходьбе галабея, а усатое лицо было испещрено шрамами. Послышался шепот:

— Ханфас! Ханфас!

Дядюшка Гаввад взял Шафеи за руку и повел его навстречу мужчине, говоря на ходу:

— Привет и уважение футувве квартала Габаль! Разреши представить тебе нашего брата муаллима Шафеи, плотника. Он вернулся на улицу после двадцатилетнего отсутствия.

Ханфас равнодушно взглянул на Шафеи, словно не замечая его протянутой руки. Потом с тем же равнодушным видом все же протянул свою руку, холодно бросив:

— Привет.

Рифаа смотрел на Ханфаса, едва сдерживая возмущение. Мать шепнула ему на ухо, чтобы он подошел поздороваться с футуввой. Рифаа против воли протянул тому руку, а Шафеи сказал:

— Мой сын Рифаа!

Ханфас смерил юношу недовольным и презрительным взглядом.

Презрение это, как поняли окружающие, было вызвано непривычным для нашей улицы деликатным обликом Рифаа. Небрежно пожав его руку, Ханфас обернулся к его отцу.

— Ты, наверное, пока отсутствовал, забыл все порядки на нашей улице?

Шафеи сразу понял, куда он метит, и сказал, пытаясь скрыть неловкость:

— Мы всегда готовы тебе услужить, муаллим!

— А почему ты бежал с нашей улицы? — подозрительно глядя на него, спросил футувва.

Шафеи медлил, стараясь найти подходящий ответ, а Ханфас вновь спросил:

— Ты бежал от Занфаля?

На помощь Шафеи поспешил поэт Гаввад:

— Он ни в чем не провинился.

— Если я рассержусь, — пригрозил Ханфас, — от меня не убежишь!

— Муаллим, ты увидишь, мы будем самыми примерными жителями улицы, — умоляющим голосом пообещала Абда.

Семья Шафеи в окружении друзей и родственников направилась к дому Наср, чтобы разместиться там в свободных комнатах, которые указал им Гаввад. В окне, выходящем во внутренний двор, стояла девушка вызывающей красоты. Глядясь в стекло, как в зеркало, она расчесывала волосы. Увидав вновь прибывших, девушка кокетливо спросила:

— Кто это выступает, как жених на свадьбе? Послышались смешки, и один из мужчин сказал:

— Твой новый сосед, Ясмина. Он будет жить в одном коридоре с тобой.

— Да увеличит Господь число мужчин! — смеясь, воскликнула девушка.

Она скользнула безразличным взглядом по Абде и с восхищением уставилась на Рифаа. А Рифаа, заметив девушку, удивился еще больше, чем когда увидел дочь Ханфаса Аишу. Он пошел за родителями к отведенному им жилью, находившемуся напротив двери Ясмины, и в этот миг все услышали, как Ясмина пропела:

— Как он красив, о мама!

46.

Дядюшка Шафеи открыл у входа в дом Наср плотницкую мастерскую. По утрам Абда отправлялась за покупками, а Шафеи с сыном приходили сюда и садились на пороге, ожидая заказчиков. У них еще оставалось немного денег, которых должно было хватить на месяц или чуть больше, и Шафеи не тревожился о будущем. Как–то, глядя на крытый коридор, по обеим сторонам которого находились жилые помещения и который вел во внутренний двор, он сказал сыну:

— Это то самое место, где Габаль утопил наших врагов. Рифаа взглянул на него своими мечтательными глазами и улыбнулся, а отец продолжал:

— А вот здесь Адхам построил свою лачугу, в которой произошло много памятных событий. В ней Габалауи и благословил своего сына, и простил его.

Рифаа улыбался, глаза его стали еще более мечтательными. Все прекрасные предания родились на этом месте! Если бы не время, то наверняка сохранились бы следы ног Габалауи и Адхама и ветер донес бы их дыхание… А вот из этих окон лилась вода на головы футувв, которые барахтались в яме. И из окна Ясмины тоже лилась вода на головы врагов. Сегодня же изо всех окон выглядывают только лица, на которых написан страх. Время стерло все героическое. Сам Габаль стоял тогда во внутреннем дворе. Его окружали слабые люди, но он победил.

— Габаль победил, отец, но какова польза от этой победы? — очнувшись от своих дум, спросил Рифаа.

Шафеи тяжко вздохнул.

— Над этим лучше не задумываться. Ты видел Ханфаса?

В этот момент раздался громкий игривый голос:

— Эй, дядюшка! Плотник!

Отец и сын обменялись недовольными взглядами. Шафеи встал и, задрав голову, увидел высунувшуюся из окна Ясмину, длинные косы которой раскачивались из стороны в сторону.

— Ну, что тебе? — буркнул он.

Девушка все тем же шутливым тоном продолжала:

— Пришли ко мне своего сына, пусть он заберет стол в починку.

— Положись на волю Аллаха и иди, — сказал Шафеи сыну.

Рифаа увидел, что дверь жилища открыта в ожидании его. Он кашлянул, давая знать о своем приходе, и услышал голос, приглашавший его войти. Войдя, он увидел девушку в коричневой галабее с белой отделкой у ворота и на груди, с босыми ногами. Она смотрела на него молча, словно желая проверить, какое впечатление она произвела, но, заметив, что выражение его глаз не изменилось, указала на столик о трех ножках, стоявший в углу комнаты, и сказала:

— Четвертая ножка под диваном. Умоляю тебя, почини его и покрась заново.

— К твоим услугам, госпожа! — любезно ответил Рифаа.

— А сколько это будет стоить?

— Спроси у моего отца.

— А ты разве не знаешь цен?

— Цену назначает отец. Девушка не отводила от него взгляда.

— А кто будет чинить?

— Я. Но под руководством отца и с его помощью. Ясмина рассмеялась и сказала:

— Батыха, младший из футувв, моложе тебя, но он один может справиться с целой толпой, а ты не можешь самостоятельно починить ножку стола.

Рифаа, желая закончить на этом разговор, ответил:

— Главное, что стол твой будет лучше, чем сейчас. Достав из–под дивана четвертую ножку и взвалив стол на плечо, он направился к выходу, сказав на прощанье:

— Будь здорова!

Когда он принес стол в мастерскую и опустил на пол перед отцом, Шафеи, оглядывая его со всех сторон, недовольно проговорил:

— По правде сказать, я предпочел бы, чтобы первый заказ поступил из более чистого места. Рифаа с присущей ему наивностью откликнулся:

— Там совсем не грязно, отец. Но, как видно, эта девушка одинока.

— Нет ничего опаснее одинокой женщины!

— Но, может быть, она нуждается в добром совете?

— Наше дело плотничать, — усмехнулся Шафеи, — а не давать советы. Подай–ка мне клей!

Вечером Шафеи с сыном отправились в кофейню квартала Габаль. Слепой поэт Гаввад сидел на своей лавке, прихлебывая кофе. Хозяин кофейни Шалдам расположился неподалеку от входа. А центральное место занимал футувва Ханфас, окруженный толпой приспешников. Первым делом Шафеи и Рифаа подошли поздороваться с футуввой, а потом сели на свободные места рядом с Шалдамом. Шафеи попросил себе кальян, а для Рифаа — стакан ирфы с орехами. Воздух в кофейне был застойный. Под потолком клубились облака дыма от трубок. Пахло мятой, гвоздикой и подслащенным табаком. Лица посетителей с отяжелевшими веками и взъерошенными усами казались бледными. Время от времени слышался кашель, грубый смех, непристойные шутки. С улицы доносились голоса мальчишек, распевавших:

Дети нашей улицы, сюда, сюда скорее!

Вы христиане, а не иудеи.

Что вы едите? Финики.

Что вы пьете? Кофе.

У входа в кофейню появилась кошка. Прошмыгнула под лавку, на которой сидел поэт, и оттуда раздались визг и мяуканье. Спустя некоторое время кошка выскочила на улицу, неся в зубах мышонка. Рифаа при виде этого зрелища с отвращением отставил свой стакан. Ханфас сплюнул и, обращаясь к Гавваду, крикнул:

— Когда же ты начнешь, старая развалина?

Гаввад улыбнулся, кивнул головой, взял в руки ребаб и ударил по струнам. Сначала он провозгласил здравицу в честь управляющего имением Игаба. Вторая здравица прозвучала в честь главного футуввы Байюми, третья — в честь футуввы Ханфаса, преемника Габаля. После этого поэт начал свой рассказ: «Однажды Адхам сидел в конторе имения, принимая арендаторов и записывая их имена в тетрадь. И услышал он голос, назвавший имя — Идрис аль-Габалауи. В испуге поднял Адхам голову и увидел перед собой своего брата…»

Все слушали с большим вниманием, а Рифаа жадно ловил каждое слово, восторгаясь и поэтом, и его историями. Сколько раз говорила ему мать: «Наша улица — улица преданий». И впрямь эти предания достойны восхищения. Они вознаградят его за все утраченные удовольствия рынка Мукаттама. Они успокоят его сердце, сжигаемое неведомым пламенем, столь же загадочным, как загадочен этот Большой дом с его наглухо закрытыми дверями и окнами, с его высоким забором, из–за которого виднеются лишь кроны смоковниц, пальм и тутовых деревьев. Эти живые деревья да предания — вот единственные доказательства существования Габалауи. А единственное доказательство того, что он, Рифаа, внук Габалауи, — его сходство с дедом, которое нащупали руки слепого поэта Гаввада.

Ночь надвигалась. Дядюшка Шафеи курил уже третью трубку. На улице смолкли голоса бродячих торговцев и крики мальчишек. Звучал только ребаб, да откуда — то издалека доносились удары тамбурина и вопли женщины, которую, видимо, колотил муж… А тем временем Идрис завлекал Адхама в западню, которая обернулась для несчастного изгнанием в пустыню вместе с плачущей Умеймой. И матери моей тоже пришлось покинуть улицу, когда она носила меня под сердцем. Проклятие на головы футувв, а также кошек, в зубах которых испускают дух мыши. Будь проклят каждый насмешливый взгляд, каждая холодная усмешка, любой, кто встречает своего вернувшегося издалека брата словами: «Уж если я рассержусь, от меня не убежишь!» Будь прокляты те, кто сеют и порождают льстецов и лицемеров. А у Адхама не осталось ничего, кроме пустыни. Вот поэт затянул песню, одну из тех, которые любил орать пьяный Идрис. Рифаа наклонился к уху отца, прошептал:

— Я хочу побывать и в других кофейнях.

— Но наша кофейня — лучшая из всех, — удивленно отозвался Шафеи.

— Я хочу послушать, что там рассказывают поэты.

— Те же самые истории, только звучат они по–другому. Их перешептывание дошло до слуха Шалдама, и он сказал Рифаа:

— Нет людей более лживых, чем жители нашей улицы. А самые лживые среди них — поэты. В следующее кофейне ты услышишь, что Габаль якобы называл себя сыном нашей улицы. Но это неправда. Он называл себя лишь сыном рода Хамдан.

— Поэт готов соврать что угодно, — заметил Шафеи, — лишь бы это понравилось его слушателям.

— Главное, чтобы понравилось футувве, — добавил Шалдам.

Отец с сыном покинули кофейню около полуночи. В кромешной тьме не видно было ни зги. Слышались какие–то голоса, но казалось, что исходят они из пустоты. Сигарета, горящая в чьей–то невидимой руке, походила на падающую звезду.

— Понравилось тебе предание? — спросил отец.

— Да, эти предания прекрасны! Шафеи, ласково смеясь, сказал:

— Дядюшка Гаввад полюбил тебя. Что он сказал тебе, когда отдыхал?

— Пригласил меня к себе в дом.

— Как быстро ты внушаешь людям любовь, хотя сам такой медлительный — до сих пор не освоил наше ремесло.

— Все еще впереди, мне всю жизнь предстоит плотничать. А сейчас я так хочу побывать во всех кофейнях!

Они добрались до своего дома, вошли в коридор и услышали, что из окон Ясмины несутся пьяные крики. Какой–то голос пел:

Скажи, владелец такии расшитой,

Кто так искусно вышивал?

Трудились руки той, которой сердце

Свое я навсегда отдал.

— А я‑то думал, что она одинока! — удивленно сказал Рифаа отцу.

— Как мало ты еще знаешь жизнь! — ответил тот со вздохом.

Они медленно и осторожно стали подниматься по лестнице. И тут Рифаа сказал:

— Отец, я обязательно пойду домой к дядюшке Гавваду.

47.

Рифаа постучал в дверь третьего дома в квартале Габаль, где жил поэт Гаввад. Со двора дома доносилась громкая брань, которой обменивались женщины, собравшиеся во дворе стирать и готовить пищу. Рифаа перегнулся через перила балкона, опоясывавшего дом с внутренней его стороны, и увидел, что главная перепалка завязалась между двумя женщинами. Одна находилась у таза с бельем, окруженная детьми, которые полоскали руки в мыльной пене. Другая, вызывающе подбоченясь и засучив рукава, стояла у двери, ведущей в коридор, и отвечала на ругательства еще более грязными ругательствами. Остальные женщины разделились на две партии и орали так, что брань эхом отскакивала от стен дома. Все увиденное и услышанное привело юношу в содрогание, и он поспешил пройти дальше к жилищу поэта Гаввада. Даже женщины! Даже кошки! А что же говорить о футуввах?! Каждая рука вооружена когтями, с каждого языка капает яд, а в сердцах — страх и злоба. Чистый воздух лишь в пустыне да в Большом доме, где владелец имения в полном одиночестве наслаждается миром и покоем! Дверь открылась, и в проеме показалось лицо слепого, улыбающееся всеми морщинами. Дядюшка Гаввад посторонился, давая пройти гостю.

— Добро пожаловать, сын моего брата, — приговаривал он.

Едва переступив порог, Рифаа почувствовал аромат курений, сладостный, как дыхание ангелов. Он последовал за стариком в маленькую квадратную комнатку, вдоль стен которой были разложены тюфяки, а середину пола покрывала цветная циновка. Решетчатые ставни на окнах были затворены, и в комнате царил полумрак. Посередине комнаты висел фонарь, а потолок вокруг него был расписан изображениями воробьев и голубей. Поэт уселся на тюфяк и усадил Рифаа рядом с собой.

— Мы уже приготовили кофе, — промолвил хозяин дома.

Он кликнул жену, и она появилась, неся поднос с кофейником и чашками.

— Вот, Умм Бахатырха, — сказал дядюшка Гаввад, — это Рифаа, сын Шафеи.

Женщина села на тюфяк по другую сторону от мужа и принялась разливать кофе по чашкам, ласково повторяя:

— Добро пожаловать, сынок, добро пожаловать.

Она выглядела лет на пятьдесят с небольшим. Это была прямая, крепкого сложения женщина с пронзительным взглядом, с татуировкой на подбородке. Указывая на гостя, дядюшка Гаввад сказал:

— Он слушал мои истории, они ему очень нравятся. Слушатель, подобный ему, вдохновляет поэта. Ведь все прочие, накурившись гашиша, скоро начинают дремать.

— Ему твои истории в новинку, а остальные слышали их много раз, — пошутила женщина.

Но поэта шутка рассердила.

— Это ифрит говорит твоим голосом! — воскликнул он. И, обращаясь к Рифаа, пояснил: — Жена моя занимается тем, что изгоняет ифритов из людей при помощи обряда зар.

Рифаа внимательно посмотрел на женщину. Она протянула ему чашку кофе, и глаза их встретились. Живя на Мукаттаме, как он радовался, заслышав стук трещоток, которыми сопровождается зар! Сердце его начинало биться в такт этим звукам. Он останавливался посреди дороги и заглядывал в окна, из которых вился дымок курящихся благовоний и виднелись головы танцующих.

— Что слышал ты о нашей улице, когда жил на чужбине? — спросил поэт.

— Мне много рассказывали о ней отец и мать. Но сердцем я был привязан к тому месту, где жил, и меня мало заботило имение и все, что его касается. Я лишь удивлялся тому, сколь много жертв было принесено ради него. И мне очень запали в душу слова матери о том, что ничего нет дороже любви и мира.

Печально качая головой, Гаввад спросил:

— Но как можно наслаждаться любовью и миром, живя среди бедности и под угрозой дубинок?!

Рифаа ничего не ответил. Не потому, что ему нечего было сказать, а потому, что на одной из стен комнаты он вдруг заметил странную картину. Она была написана маслом прямо на стене, подобно тому как расписывают стены в кофейнях, и изображала мужчину огромного роста, а рядом с ним — казавшиеся игрушечными дома улицы.

— Кто это? — спросил юноша.

— Габалауи, — ответила Умм Бахатырха.

— Разве кто–нибудь его видел?

— Нет, — пояснил Гаввад, — из нашего поколения никто его не видел. Даже Габаль не смог разглядеть его в темноте, когда встретился с ним в пустыне. Но художник изобразил его таким, каким описывают его предания.

— Почему, спрашивается, он закрыл двери своего дома перед внуками? — вздохнул Рифаа.

— Говорят, он очень стар… Кто знает, каков он теперь! Но, клянусь Аллахом, если бы он открыл свои двери, ни один житель нашей улицы не остался бы в своем грязном доме.

— А ты не мог бы…

Но Умм Бахатырха не дала ему договорить:

— Не забивай себе голову мыслями о деде. Жители нашей улицы если заведут разговор о владельце имения, то уж непременно перейдут на само имение, а потом на них сыплются всякие беды.

Юноша растерянно покачал головой.

— Как же можно не интересоваться таким удивительным дедом?!

— Он ведь не интересуется нами, так не будем и мы вспоминать о нем!

Рифаа вновь посмотрел на картину и промолвил:

— Но ведь он встретил Габаля и говорил с ним!

— Да, но, когда Габаль умер, появился Занфаль, затем Ханфас… Как будто ничего и не было.

Гаввад рассмеялся и сказал жене:

— Наша улица нуждается в человеке, который освободил бы ее от футувв, как ты освобождаешь одержимых от ифритов.

— Тетушка, — улыбаясь, проговорил Рифаа, — эти футуввы и в самом деле сущие ифриты. Если бы ты видела, как Ханфас встретил моего отца!

— Мне нет до них дела! Мои ифриты совсем другие. Они подчиняются мне так же, как змеи подчинялись Габалю. И у меня припасены для них их любимые суданские курения, абиссинские амулеты и султанские песни.

— А откуда у тебя такая власть над ифритами? — серьезно спросил Рифаа.

Опасливо взглянув на Рифаа, женщина ответила:

— Это мое ремесло, подобно тому как столярное дело — ремесло твоего отца. Дар, ниспосланный мне Аллахом.

Рифаа одним глотком допил кофе и хотел еще что–то сказать, но с улицы послышался голос Шафеи:

— Эй, Рифаа! Эй, ленивый малый!

Рифаа поднялся и подошел к окну. Открыв его, он поискал глазами отца и крикнул ему:

— Разреши мне побыть здесь еще полчаса, отец! Шафеи с безнадежным видом пожал плечами и вернулся в свою мастерскую.

А когда Рифаа стал закрывать окно, он увидел Аишу на том же самом месте у окна, где он увидел ее впервые: она внимательно смотрела на него. Рифаа даже показалось, что она улыбается, словно желая что–то сказать ему. Поколебавшись мгновение, он закрыл окно и вернулся на свое место. Гаввад, рассмеявшись, спросил:

— Отец хочет сделать из тебя столяра, а сам–то ты чего хочешь?

— Я должен стать столяром, как мой отец, — подумав, ответил Рифаа, — но меня очень интересуют предания и все тайны ифритов. Расскажи мне о них, тетушка!

Женщина улыбнулась, словно выражая согласие чуть–чуть приоткрыть завесу над своими тайнами, и заговорила:

— У каждого человека есть ифрит, его господин, но не каждый ифрит злой и не каждого нужно изгонять.

— А как их можно различить?

— Это проявляется в поступках людей. Ты, например, хороший мальчик, и ифрит, твой господин, заслуживает лишь благодарности, чего нельзя сказать об ифритах Байюми, Ханфаса и Батыхи!

Рифаа наивно спросил:

— А ифрита Ясмины следует изгонять?

— Это вашей–то соседки? — засмеялась Умм Бахатырха. — Но всем мужчинам квартала Габаль она нравится такой, какова она есть!

— Я хочу узнать все, — серьезно сказал Рифаа, — не скрывайте от меня ничего!

— Кому же придет в голову скрывать что–нибудь от такого славного юноши?

— ответил Гаввад.

— Хорошо, — согласилась Умм Бахатырха, — приходи ко мне в свободное время, но с условием, что ты не будешь сердить отца. Люди, конечно, начнут спрашивать, какое дело такому юноше, как ты, до ифритов? Но знай, что все болезни людей от ифритов.

Рифаа слушал, а сам все смотрел на изображение Габалауи.

48.

Столярное дело — его ремесло и его будущность. Видно, никуда от этого не денешься. А если его душа не лежит к этому ремеслу, то к чему лежит его душа? Столярничать все же лучше, чем возить целый день ручную тележку или носить на плече тяжелую корзину. А заниматься тем, чем занимаются футуввы и разные жулики, — что может быть омерзительней?! Рассказы Умм Бахатырхи действовали на его воображение как ничто другое, за исключением разве портрета Габалауи, нарисованного на стене в доме поэта Гаввада. Рифаа уговаривал отца заказать такой же портрет на стену их дома или мастерской. Но Шафеи ответил, что у него нет лишних денег на подобные фантазии. Да и какой от них прок?! На это Рифаа пылко воскликнул, что ему так хочется лицезреть своего деда. Шафеи расхохотался и заявил, что лучше бы он почаще лицезрел верстак. «Ведь я не вечен, — сказал Шафеи. — Тебе следует готовиться к тому дню, когда ты сам будешь содержать свою мать, жену и детей». Однако Рифаа гораздо меньше задумывался над этими вещами, нежели над рассказами Умм Бахатырхи. Ему казалось чрезвычайно важным все, что она говорила об ифритах, и он размышлял над этим даже в те счастливые часы, когда обходил одну за другой все имевшиеся на улице кофейни. И даже предания, которые он слушал в кофейнях, не заслоняли собой впечатления от рассказов Умм Бахатырхи… У каждого человека свой ифрит, его господин. Каков господин, таков и его раб. Так учила эта женщина. Сколько вечеров провел он вместе с ней, слушая стук колотушек и наблюдая за совершением зара, с помощью которого усмиряли ифритов. В доме Умм Бахатырхи больные появлялись по — разному: один, вялый и обессиленный, приходил сам, другого приносили закованным в цепи, чтобы он своим буйством не натворил беды. Умм Бахатырха воскуривала благовония, на каждый случай особое. Колотушки всякий раз выбивали особый такт, тот, которого требовал ифрит. А потом происходило чудо исцеления. Значит, на каждого ифрита находилось лекарство. Но какое лекарство может подействовать на управляющего имением и его футувв?! Злодеи насмехаются над заром, а обряд этот, может быть, и создан–то специально для них. Но нет, ифрита можно одолеть курениями и трещотками, а единственное средство избавиться от футувв — убить их. И все же в борьбе со злыми ифритами помогают добро и красота. Ради этого он и хочет овладеть всеми тайнами зара! Он сказал об этом Умм Бахатырхе.

— Ты хочешь заработать много денег? — спросила она. Рифаа ответил: нет, деньги ему не нужны, он просто мечтает очистить улицу от зла. Женщина рассмеялась, заметив, что он первый человек, высказывающий такое желание. И что же подвигло его на это? Юноша убежденно пояснил, что самое мудрое в ремесле Умм Бахатырхи то, что зло она побеждает добром. И когда женщина стала посвящать Рифаа во все тайны обряда, он почувствовал себя счастливым.

От переполнявшей его радости Рифаа часто поднимался на крышу дома полюбоваться рождением утренней зари. Но больше, чем глядеть на звезды или слушать тишину и пение петухов, ему нравилось созерцать Большой дом. Он часами глядел на этот дом, скрытый деревьями, и вопрошал: «Где ты, Габалауи? Почему не покажешься, хотя бы на мгновение? Почему ни разу не вышел из своего дома? Не сказал ни одного слова? Разве не знаешь ты, что одного твоего слова достаточно, чтобы изменить всю жизнь на нашей улице? Или тебе нравится то, что на ней происходит?.. Как красивы деревья, что окружают твой дом! Я люблю их потому, что их любишь ты. И я смотрю на них, чтобы увидеть твой взгляд, запечатленный на их листьях». Но каждый раз, когда Рифаа делился подобными мыслями с отцом, он выслушивал в ответ упреки: «А твоя работа, лентяй? Другие юноши твоего возраста сбивают ноги в кровь в поисках заработка или же играют дубинками, заставляя трепетать всех жителей улицы!»

Однажды, когда вся семья была в сборе и только что отобедала, Абда с улыбкой обратилась к мужу:

— Скажи ему, муаллим.

Рифаа понял, что речь идет о нем, и взглянул вопросительно на отца, однако тот сказал жене:

— Сначала ты расскажи ему, в чем дело. Абда, любовно глядя на сына, поведала:

— Счастливая весть, Рифаа, у меня была госпожа Закийя, жена нашего футуввы Ханфаса! Я тоже посетила ее, как того требует обычай, и она встретила меня очень любезно и познакомила с дочерью Аишей. Девушка красива, как луна! Спустя несколько дней она вновь пришла ко мне, теперь уже с дочерью.

Поднося ко рту чашку кофе, Шафеи украдкой наблюдал за сыном, чтобы видеть, какое впечатление произвели на него слова матери. Потом покачал головой, понимая, как труден будет разговор с ним, и торжественным тоном произнес:

— Это огромная честь, которой не удостаивалась ни одна семья в квартале Габаль. Ты только подумай, жена и дочь Ханфаса приходят в наш дом!

Рифаа растерянно смотрел на мать, а она тем же тоном, что и отец, продолжала:

— А какой роскошный у них дом! Мягкие кресла, чудесные ковры, на всех окнах и дверях занавески!

Рифаа недовольно отозвался:

— Все это приобретено на деньги, отнятые у рода Габаль!

— Мы же договорились не касаться этой темы, — улыбнулся Шафеи.

А Абда серьезно проговорила:

— И не забывайте, что Ханфас — главный в роде Габаль, и дружбу его нельзя отвергать!

— Поздравляю тебя сэтой дружбой! — не скрывая досады, воскликнул Рифаа.

Мать с отцом обменялись многозначительными взглядами, и Абда сказала:

— А Аиша не зря приходила вместе с матерью. Чувствуя неладное, Рифаа спросил:

— Что это значит?

Шафеи засмеялся и безнадежно махнул рукой. Затем обратился к Абде:

— Надо бы рассказать ему, как мы с тобой поженились!

— Нет, не надо! — запротестовал Рифаа.

— Почему? Что ты стесняешься, как девица?

Абда умоляюще и в то же время стараясь убедить сына говорила:

— Ведь от тебя зависит вернуть роду Габаль управление имением. Если ты посватаешься, тебе не откажут, даже Ханфас даст свое согласие! Если бы жена его не была уверена в этом, она бы не решилась прийти к нам! Ты займешь такое высокое положение, что вся улица будет завидовать!

Отец, продолжая посмеиваться, подхватил:

— Как знать, может, когда–нибудь ты станешь управляющим имением или им станет один из твоих сыновей.

— И это говоришь ты, отец?! Ты забыл, почему ты бежал с этой улицы двадцать лет назад?

Шафеи в замешательстве заморгал глазами.

— Сегодня мы живем как все, и не стоит пренебрегать таким случаем, если он подворачивается.

Рифаа, словно говоря сам с собой, пробормотал:

— Как же я могу породниться с ифритом, когда цель моя изгнание ифритов?

Шафеи воскликнул в сердцах:

— Я никогда не мечтал сделать из тебя больше, чем плотника, но судьба тебе улыбнулась. Перед тобой открывается путь наверх, а ты хочешь занять место знахарки, изгоняющей ифритов. Какой стыд! Скажи, какая муха тебя укусила? Обещай, что ты женишься, и оставим шутки.

— Я не женюсь на ней, отец!

Словно не слыша этих слов, Шафеи решительно сказал:

— Я сам пойду к Ханфасу и попрошу для тебя руки Аишы.

— Не делай этого, отец! — горячо воскликнул Рифаа.

— Тогда объясни мне, что с тобой? Абда вступилась за сына:

— Не сердись на него, ты же знаешь, какой он чувствительный.

— Лучше бы не знал! Вся улица презирает нас за его чувствительность.

— Дай ему время подумать!

— Все его сверстники давно уже отцы, мужчины, прочно стоящие на ногах!

Шафеи гневно взглянул на сына и сердито спросил:

— Почему ты так побледнел? Ты же мужчина!

Рифаа вздохнул. Грудь его теснило, он был готов расплакаться. Почему отец так гневается на него? В такие минуты отчий дом кажется ему тюрьмой и ему хочется оказаться в другом месте, среди других людей. Охрипшим голосом он сказал:

— Не мучай меня, отец…

— Это ты мучаешь меня с тех пор, как родился! Рифаа склонил голову, желая спрятать лицо от глаз родителей, а Шафеи, стараясь обуздать свой гнев, как можно спокойнее спросил его:

— Ты боишься женитьбы? Скажи честно, что у тебя на душе? Или отправляйся к Умм Бахатырхе, она, вероятно, знает о тебе больше, чем мы.

— Нет! — воскликнул Рифаа. Затем неожиданно встал и вышел.

49.

Дядюшка Шафеи спустился, чтобы открыть свою мастерскую, но вопреки ожиданиям не нашел там Рифаа. Он не стал искать его, сказав себе, что разумнее не показывать, будто он обеспокоен его отсутствием. Постепенно день прошел. Солнечные блики на полу мастерской, на куче опилок у ног Шафеи поблекли, а Рифаа все не появлялся. Наступил вечер. Шафеи закрыл мастерскую, чувствуя недовольство и тревогу. По своему обыкновению он отправился в кофейню Шалдама, уселся там на привычное место. Когда же увидел идущего в одиночестве поэта Гаввада, страшно удивился и спросил:

— А где же Рифаа?

Гаввад, направляясь к своей лавке, сказал:

— Я не видел его со вчерашнего дня.

— А я не видел его с тех пор, как он ушел из дома после обеда, — проговорил обеспокоенный Шафеи.

Гаввад удивленно вскинул седые брови и спросил, усаживаясь на лавку и кладя рядом с собой ребаб:

— Между вами что–нибудь произошло?

Шафеи не ответил. Он вдруг поднялся и вышел из кофейни. Шалдам, видя, как тревожит Шафеи отсутствие сына, заметил насмешливо:

— Таких нежностей на нашей улице не водилось с тех самых пор, когда Идрис построил свою лачугу на пустыре. В молодости я пропадал по нескольку дней, и никто обо мне не спрашивал. Когда же я возвращался, мой отец, да упокоит Аллах его душу, кричал: «Откуда ты взялся, сукин сын?»

Ханфас из глубины кофейни откликнулся на его слова:

— Значит, он не был уверен, что ты его сын! Все одобрительно засмеялись шутке футуввы.

Тем временем Шафеи вернулся домой и спросил Абду, приходил ли Рифаа. Встревоженная Абда в свою очередь спросила: разве его нет в мастерской? Когда же Шафеи рассказал, что сын не появлялся и в доме Гаввада, они забеспокоились уже всерьез.

— Куда же он делся? — воскликнула Абда.

В этот момент они услышали голос Ясмины, которая подзывала к окну торговца инжиром. Абда испуганно посмотрела на мужа, но он лишь с сомнением покачал головой и иронически усмехнулся. Однако Абда не отказалась от своего предположения.

— Девушка такого сорта как раз и может быть ключом к разгадке.

Движимый одним лишь отчаянием, Шафеи отправился к Ясмине. Он постучал в дверь, и открыла ему сама Ясмина. Узнав Шафеи, она в удивлении и с некоторым торжеством отпрянула назад.

— Ты? Вот уж не ожидала!

Шафеи опустил глаза, увидев ее прозрачную рубашку, и уныло спросил: — Рифаа у тебя? Ясмина еще больше удивилась:

— Рифаа?! Но почему?

Шафеи совсем растерялся, а она, указывая внутрь комнаты, сказала:

— Посмотри сам!

Он повернулся, собираясь уйти, а Ясмина с издевкой спросила:

— Что, твой сын стал сегодня совершеннолетним?

И добавила, обращаясь к кому–то, находившемуся в глубине комнаты:

— В наши дни за юношу боятся больше, чем за девушку. Абда поджидала мужа в коридоре и сразу же сказала:

— Пойдем вместе на Мукаттам!

— Покарай его Аллах! И это мне награда за целый день тяжелого труда! — сердито воскликнул Шафеи.

Они сели на повозку, запряженную ослом, отправляющуюся к рынку Мукаттам. Там они расспросили о Рифаа своих бывших соседей, знакомых, но так и не напали на его след. Конечно, ему и раньше случалось часами бродить по пустыне или забираться в горы, но никогда он не пропадал так надолго.

Они вернулись домой ни с чем, еще более озабоченные и напуганные. В квартале уже всем было известно об исчезновении Рифаа. В кофейне и в доме Ясмины подшучивали над страхами его родителей. Умм Бахатырха и дядюшка Гаввад были, наверное, единственными, кто разделял тревогу Абды и Шафеи. Дядюшка Гаввад недоумевал: «Куда он мог запропаститься? Он ведь не какой–нибудь гуляка. Будь он таким, мы бы и не огорчались!» А подвыпивший футувва Батыха воскликнул: «Добрые люди! Не видели мальчика?» Как будто речь шла о заблудившемся ребенке. Улица смеялась, и мальчишки на каждом углу повторяли эти слова. Абда с горя заболела. Шафеи продолжал работать в мастерской с отрешенным видом, с красными от бессонницы глазами. Жена Ханфаса Закийя перестала навещать Абду, а встречая ее на улице, делала вид, что не узнает.

Однажды, когда Шафеи отпиливал кусок доски, он услышал голос Ясмины, возвращавшейся откуда–то домой:

— Дядюшка Шафеи, посмотри! — При этом она указывала в дальний конец улицы. Шафеи вышел из мастерской с пилой в руке и увидел своего сына, который в сильном смущении приближался к дому. Шафеи бросил пилу и кинулся навстречу Рифаа. Вглядываясь в лицо сына, он схватил его за руки и, не помня себя от радости, кричал:

— Рифаа! Где ты был? Разве ты не понимаешь, что значит для нас потерять тебя? Ты подумал о своей матери, которая чуть не умерла с горя?!

Юноша ничего не отвечал. Отцу бросилась в глаза его худоба, и он спросил:

— Ты что, болен?

Рифаа, запинаясь, проговорил:

— Нет. Разреши мне пройти к матери. Подошла Ясмина и тоже спросила:

— Где же ты был?

Но Рифаа даже не посмотрел в ее сторону. Его окружили мальчишки, и Шафеи поспешил увести сына домой. Вскоре пришли дядюшка Гаввад и Умм Бахатырха. Абда, увидев сына, поднялась с постели, прижала его к груди и еле слышно произнесла:

— Да простит тебя Аллах! Как же ты не подумал о своей матери?

Рифаа осторожно усадил ее на кровать, сел рядом и сказал:

— Прости меня!

Шафеи хмурился, но душа его радовалась возвращению сына, и он напоминал своим обликом тучу, которая скрывает светлый лик луны.

— Мы всегда желали тебе только счастья, — с упреком сказал он сыну.

— А ты подумал, что мы хотим заставить тебя жениться? — со слезами на глазах спросила Абда.

— Я устал, — грустно ответил Рифаа.

— Но где же ты был?

— Мне стало невмоготу, и я отправился в пустыню. Хотелось побыть одному.

Отец, ударив его ладонью по лбу, воскликнул:

— Разве разумные люди так поступают?!

— Оставьте его, — вмешалась Умм Бахатырха. — У меня есть опыт в подобных делах. Таким людям, как он, нельзя навязывать того, что им не по душе. Абда еще сильнее сжала руку сына.

— Его счастье для нас — главное в жизни, — промолвила она. — Но что суждено, того не миновать! Как же ты похудел, сынок!

А дядюшка Шафеи сердито спросил:

— Скажите, случалось ли что–нибудь подобное на нашей улице раньше?

— Мне всякое приходилось видывать, дядюшка Шафеи, уж поверь, — с упреком проговорила Умм Бахатырха, — Рифаа не похож на других.

— Мы стали притчей во языцех для всей улицы!

— На всей улице нет юноши, подобного ему!

— Это–то и приводит меня в отчаяние.

— Не гневи Аллаха, дядя. Ты сам не знаешь, что говоришь, и не понимаешь, что говорят тебе другие.

50.

Работа в мастерской Шафеи вновь пошла своим чередом. У одного конца верстака Шафеи распиливал доску. У другого Рифаа, вооружившись молотком, забивал гвозди. Под верстаком уже накопилась груда опилок. Готовые оконные и дверные рамы стояли прислоненными к стене, а посреди мастерской были сложены, один на другой, ящики из отполированного некрашеного дерева. В воздухе стоял запах дерева. Визжала пила, стучал молоток, булькала вода в кальяне, который курили четверо клиентов, сидевших у порога и беседовавших между собой. Один из них, Хигази, сказал, обращаясь к Шафеи:

— Если мне понравится диван, который ты сейчас мастеришь, я закажу тебе мебель для приданого моей дочери.

Затем, продолжая прерванный разговор, вновь повернулся к своим собеседникам:

— Вот я вам и говорю, что, если бы Габаль сейчас воскрес и увидел, как мы живем, он бы лишился рассудка.

Все скорбно покачали головой и сделали по очередной затяжке, а могильщик Бархум спросил Шафеи:

— Почему ты не хочешь смастерить мне гроб? Я хорошо заплачу.

Шафеи прекратил пилить и со смехом ответил:

— Это невозможно, клянусь Аллахом! Если клиенты увидят в мастерской гроб, они все разбегутся.

Фархат поддержал его:

— Правда, правда. Никто не любит, когда ему напоминают о смерти.

— Беда ваша в том, что вы боитесь смерти больше, чем следует, — заметил Хигази, — поэтому–то над вами и властвуют Ханфас и Бейюми, а Игаб отнимает последний кусок хлеба.

— А ты, значит, не боишься смерти? Хигази сплюнул и сказал:

— Все мы грешны. Вот Габаль был сильным. И с помощью силы вернул нам наши права, которых мы лишились из–за трусости.

Вдруг Рифаа прекратил стучать молотком, вынул изо рта гвозди и сказал:

— Габаль хотел вернуть наши права добром. К силе он был вынужден прибегнуть, чтобы защитить себя.

Хигази насмешливо спросил:

— Скажи, сынок, ты можешь забить гвоздь без помощи силы?

Но Рифаа серьезно ответил:

— Человек же не дерево, муаллим!

Взглянул на отца и снова принялся за работу. А Хигази продолжал:

— Габаль был самым сильным из всех футувв нашей улицы, и он пробудил дух смелости в своих сородичах.

— Он хотел, чтобы они стали футуввами всей улицы, а не только своего квартала, — добавил Фархат.

— А сегодня они больше смахивают на мышей или на кроликов! Шафеи, вытирая тыльной стороной руки нос, спросил:

— Какой цвет ты предпочитаешь, муаллим Хигази?

— Мне нужен немаркий цвет, чтобы подольше не пачкался, — ответил Хигази и вновь обратился к друзьям: — А когда Даабас выбил глаз Каабильхе, Габаль ему самому выбил глаз. Так он при помощи насилия восстановил справедливость.

Тут Рифаа громко вздохнул и сказал:

— Насилие нам не поможет. И днем и ночью мы видим, как люди бьют и убивают друг друга. Даже женщины пускают в ход ногти, царапая друг дружку до крови. Но где же справедливость?! Что может быть отвратительнее всего этого?

Все замолчали. Потом Ханнура, который не произнес до этого ни одного слова, сказал:

— Этот маленький проповедник презирает нашу улицу. Он слишком нежен, и в этом виноват ты, муаллим Шафеи!

— Я?!

— Да! Ты его избаловал.

Хигази обернулся к Рифаа и сказал со смехом:

— Лучше бы ты занялся поисками невесты!

Все рассмеялись, Шафеи нахмурился, а Рифаа покраснел. Хигази же вновь вернулся к своей теме:

— Сила, только сила! Без нее не будет справедливости. Рифаа, не обращая внимания на красноречивые взгляды отца, упрямо проговорил:

— Наша улица больше нуждается в милосердии! Могильщик Бархум шутливо спросил:

— Ты хочешь, чтобы я лишился работы?!

Все снова расхохотались, да так, что закашлялись. Хигази со слезящимися от смеха глазами проговорил:

— Когда–то Габаль отправился к управляющему просить о справедливости и милосердии. А тот послал против него Заклата и его подручных. И если бы не палки — а вовсе не милосердие, — которые Габаль пустил в ход, то ему и его роду было бы несдобровать.

Дядюшка Шафеи предостерегающе шепнул:

— Эй вы! У стен есть уши! Если вас кто–нибудь услышит, не ждите пощады.

— Шафеи прав, — заметил Ханнура, — кто вы такие? Бесполезные гашишники. Если бы сейчас тут прошел Хан–фас, вы бы кланялись ему в пояс.

И, обернувшись к Рифаа, добавил:

— Не обижайся на нас, сынок. Тот, кто курит гашиш, теряет всякий стыд. А сам ты не пробовал курить?

— Он не любит этого, — ответил за сына Шафеи. — Если он сделает две затяжки, то либо задохнется, либо заснет.

А Фархат заметил:

— До чего же хорош этот парень! Некоторые считают его знахарем, потому что он водится с Умм Бахатырхой, а другие называют поэтом из–за его любви к историям и сказкам.

— А собрание курильщиков он ненавидит так же, как женитьбу, — рассмеялся Хигази.

Бархум кликнул мальчишку из кофейни, чтобы тот забрал кальян, затем все попрощались и разошлись. Дядюшка Шафеи отложил пилу и, укоризненно взглянув на сына, сказал:

— Не встревай ты в разговоры этих людей!

Рифаа обогнул верстак, взял отца за руку и отвел в дальний угол мастерской, где никто не мог их услышать. Он выглядел очень взволнованным, губы его были решительно сжаты, глаза горели странным огнем. Шафеи недоумевал, что происходит с сыном, а Рифаа неожиданно заявил:

— После сегодняшнего дня я больше не смогу молчать. Отец испугался. Что за наказание этот его дорогой сын!

То проводит долгие часы в доме Умм Бахатырхи, то пропадает в одиночестве у скалы Хинд, а стоило ему побыть какой–то час в мастерской, как он ввязался в спор.

— Ты что, устал?

Рифаа, внезапно успокоившись, ответил:

— Я не могу скрывать от тебя то, что у меня на душе.

— Что такое?

Рифаа подошел к отцу вплотную.

— Вчера, — начал он, — после того как около полуночи я покинул дом Гаввада, я вдруг почувствовал неодолимое желание пойти в пустыню. Устав от долгой ходьбы, я выбрал место возле выходящей в пустыню стены Большого дома и сел, прислонившись к ней спиной. Шафеи взглядом просил сына продолжать.

— Вдруг я услышал странный голос. Казалось, кто–то разговаривает сам с собой в темноте, и меня внезапно осенило, я понял, что это голос нашего деда Габалауи.

Шафеи впился взглядом в лицо сына и недоумевающее спросил:

— Голос Габалауи? Почему тебе так показалось?

— Мне не показалось, у меня есть доказательства. Как только я его услышал, я сразу же встал, повернулся лицом к дому и отступил на несколько шагов, пытаясь разглядеть говорившего, но, кроме темноты, ничего не увидел.

— Слава Аллаху!

— Потерпи, отец! Я услышал, как голос сказал: «Габаль выполнил свою миссию и заслужил добрую память. Но сейчас дела пошли хуже прежнего!»

Шафеи почувствовал, как сердце в его груди заколотилось, а лоб покрылся испариной. Дрожащим голосом он произнес:

— Многие сиживали на том же самом месте, у стены, но ничего не слышали.

— А я слышал, отец!

— Может, это кто–то бредил во сне? Рифаа решительно покачал головой.

— Голос доносился из дома.

— Откуда ты знаешь?

— Я крикнул: «Дедушка! Габаль умер, его сменили у власти другие. Протяни же нам руку!»

— О Аллах! А тебя никто не слышал? — взволнованно спросил Шафеи.

— Мой дед слышал меня. До меня донесся его голос: «Негоже юноше требовать помощи от старого деда. Любимый отпрыск тот, кто действует сам!» Тогда я спросил: «А что я, такой слабый, могу против футувв?» — Он ответил: «Слабый — это глупец, который не знает собственной силы, а я не люблю глупцов».

— Так ты думаешь, — с ужасом спросил Шафеи, — что разговаривал с самим Габалауи?

— Да. Клянусь Господом! Шафеи застонал, как от боли:

— Ох, не приведут к добру эти фантазии!

— Поверь мне, отец! Не сомневайся в моих словах.

— Как бы мне хотелось, чтобы сомнения мои оправдались, — промолвил Шафеи.

А Рифаа вдохновенно воскликнул:

— Теперь я знаю, чего он от меня хочет! Шафеи в отчаянии ударил себя по лбу.

— Разве он от тебя чего–то хочет?

— Да! Ведь я слаб, но не глуп, а любимый сын тот, кто действует!

Шафеи почудилось, что грудь его пилят пилой.

— Если ты начнешь действовать, то погибнешь сам и навлечешь гибель на нас!

— Они убивают только тех, кто посягает на имение, — с улыбкой ответил Рифаа.

— А ты не собираешься посягать на имение?

— Адхам мечтал о жизни светлой, полной музыки и песен. Также и Габаль. Он требовал своей доли доходов от имения, стремясь дать людям счастливую жизнь. Но все они были уверены, что счастливая жизнь возможна, только когда доходы от имения будут поделены между всеми поровну. Они думали, что если каждый получит свою долю, то это избавит его от необходимости трудиться в поте лица и даст возможность жить без забот и в достатке. Но к чему имение, если можно достичь такой жизни и без него? А это возможно, стоит только захотеть.

Вздохнув с облегчением, Шафеи спросил:

— Так сказал тебе твой дед?

— Он сказал, что не любит глупцов и что глупец тот, кто не знает собственной силы. Я вовсе не призываю бороться за имение, ведь имение — ничто, отец. Главное — это счастье полноценной жизни, а для этого надо очистить души от зла. Я не напрасно изучал обряд зар, которым изгоняют ифритов из людей. Быть может, я делал это по наитию свыше, быть может, именно воля Всевышнего толкнула меня на этот путь. Шафеи немного успокоился после пережитого им волнения, но он почувствовал такую усталость, что лег на кучу опилок, вытянув ноги, а голову прислонил к оконной раме, ждавшей своей очереди на починку. Уже с некоторой иронией в голосе он спросил сына:

— Почему же мы не зажили счастливой жизнью, когда среди нас появилась Умм Бахатырха, еще задолго до твоего рождения?

— Потому что она, — уверенно объяснил Рифаа, — ждет, когда больные придут к ней сами, а не ходит по домам.

Шафеи окинул взглядом мастерскую.

— Посмотри, как хорошо кормит нас наша работа! А что нас ожидает завтра, благодаря тебе?

— Завтра будет еще лучше! — радостно воскликнул Рифаа. — Ведь исцеление больных людей может не понравиться только ифритам!

Лучи заходящего солнца, отразившись в зеркале шкафа, который стоял неподалеку от двери, осветили всю мастерскую.

51.

Тревога поселилась в доме Шафеи. Хотя он очень спокойно рассказал Абде о случившемся и она узнала лишь, что Рифаа слышал голос деда и после этого решил ходить по домам несчастных и изгонять ифритов из их душ, все–таки она очень обеспокоилась и без конца перебирала в уме возможные последствия. Рифаа не было дома. С дальнего конца улицы, не из квартала Габаль, доносился шум свадьбы: звуки бубнов, флейт и радостные возгласы. Абда решила взглянуть правде в глаза.

— Рифаа не лжет, — печально проговорила она. Но Шафеи не согласился с ней.

— У него слишком богатое воображение. Он принял фантазию за действительность.

— А как бы ты истолковал услышанное им?

— Откуда мне знать?

— Но одно несомненно — дед наш жив.

— Горе нам, если все это станет известно кому–либо, кроме нас!

— Мы будем молчать. Возблагодарим Аллаха за то, что нашего сына интересуют души людей, а не имение. Ведь если он никому не вредит, то и ему никто не причинит зла. — В голосе Абды звучала страстная надежда.

— На нашей улице слишком много таких, кому причиняют зло, хотя сами они никого не обидели, — заметил Шафеи.

Тут шум свадьбы был заглушен криком, поднявшимся в коридоре. Абда и Шафеи выглянули в окно и увидели, что в коридоре толпятся мужчины. В свете фонаря, который был у кого–то в руке, они различили лица Хигази, Бархума, Фархата, Ханнуры и других. Все они что–то говорили, кричали, и их голоса слились в общий гул. Кто–то выкрикнул громче всех: «На чашу весов поставлена честь рода Габаль, и мы никому не позволим замарать ее!»

Абда, дрожа всем телом, прошептала на ухо мужу:

— Тайна сына раскрыта!

Шафеи отошел от окна, тяжело вздыхая.

— Сердце мое не обмануло меня!

Не думая об опасности, он выбежал из комнаты. Абда последовала за ним. Пробиваясь сквозь толпу, Шафеи взывал:

— Рифаа! Где ты, Рифаа?

Но лицо его сына не появлялось в свете фонаря, и его голоса не было слышно в общем гуле. К Шафеи сквозь толпу пробился Хигази и, стараясь перекричать шум, спросил:

— Твой сын снова заблудился? А Фархат воскликнул:

— Подойди, послушай, что говорят люди, посмотри, как забавляются шутники позором рода Габаль.

Встревоженная Абда уговаривала собравшихся:

— Уповайте на Аллаха! Не надо ссориться. В ответ послышались гневные голоса:

— Эта женщина сумасшедшая! Она не знает, что такое честь!

Сердце Шафеи затрепетало от страха, и он спросил Хигази:

— Где мой сын?

Хигази пробрался к двери, выходящей на улицу, и громко позвал:

— Рифаа! Иди сюда, Рифаа, поговори со своим отцом! Шафеи, который думал, что его сын схвачен и валяется где–нибудь в углу коридора, еще больше растерялся. Когда Рифаа подошел к нему, Шафеи вцепился в него и потянул в ту сторону, где стояла Абда… Тут показался Шалдам с фонарем в руке, шедший впереди Ханфаса, который шагал следом с мрачным и злым видом. Все взгляды обратились к футувве, наступило молчание. Ханфас грубым голосом спросил:

— Что случилось?

Несколько голосов разом ответили ему:

— Ясмина опорочила нас!

— Пусть говорит тот, кто был свидетелем!

Вперед вышел извозчик Зейтуна. Встав перед Ханфасом, он сказал:

— Не так давно я увидел ее выходящей с черного хода из дома Бейюми. Я последовал за ней сюда и спросил, что она делала в доме футуввы. Она была пьяна. От нее пахло вином на весь коридор. Она убежала от меня и закрыла дверь. А теперь спросите себя, что может делать пьяная женщина в доме футуввы?

При этих словах Шафеи и Абда несколько успокоились. Зато Ханфас несказанно разъярился. Он понял, что его звание футуввы подвергается жестокому испытанию. Если он не накажет Ясмину, то потеряет уважение всего рода Габаль, а если он позволит разгневанным мужчинам расправиться с ней, то окажется в незавидном положении перед Бейюми, главным футуввой улицы. Что делать? Все мужчины рода Габаль покинули свои жилища и собрались во дворе и на улице перед домом Наср. Положение Ханфаса становилось все более затруднительным. Гневные выкрики не смолкали:

— Выгнать ее из квартала Габаль!

— Прежде чем выгнать, надо спустить с нее шкуру!

— Прикончить ее!

Из темноты за окном раздался испуганный крик Ясмины. Все смотрели на Ханфаса. В этот момент Рифаа громко спросил отца:

— Не достойней ли мужчинам изливать свой гнев на Бейюми?

Многие возмутились, услышав эти слова, в первую очередь Зейтуна.

— Она сама пошла к нему домой! — крикнул он. А кто–то напустился на Рифаа:

— Если ты не знаешь, что такое честь, лучше молчи! Отец взглядом приказал сыну умолкнуть, но Рифаа настойчиво продолжал:

— Бейюми сделал то, что все вы делаете! Зейтуна заорал как ужаленный:

— Она из рода Габаль и другим не принадлежит!

— Этот парень просто глуп и не имеет представления о чести, — добавил кто–то.

Шафеи стукнул сына, чтобы тот наконец замолчал, а Бархум воскликнул:

— Теперь слово за муаллимом!

Ханфас задыхался от злобы. Ясмина все кричала и звала на помощь. Разгневанные мужчины вперились взглядами в окно ее комнаты и готовы были в любую минуту ворваться к ней. Рифаа не мог больше выносить криков девушки, он выскользнул из рук отца и стал пробираться к двери Ясмины, крича:

— Пощадите ее! Вы же видите, как она слаба и напугана!

— Баба! — обругал его Зейтуна.

Рифаа, не обращая внимания на уговоры отца, ответил Зейтуне:

— Да простит тебя Аллах! — и продолжал, обращаясь к остальным: — Пощадите ее. Лучше сделайте со мной все что хотите. Неужели мольбы о помощи не трогают ваши сердца?!

— Не слушайте этого идиота! — завопил Зейтуна. — Ханфас, наш муаллим, слово за тобой!

Вдруг Рифаа спросил:

— Вас удовлетворит, если я женюсь на ней?

В ответ раздались гневные или насмешливые возгласы:

— Нам важно, чтобы она была наказана, — заявил Зейтуна.

— Я сам ее накажу! — провозгласил Рифаа.

— Наказание должно исходить ото всех!

Ханфас быстро сообразил, что предложение Рифаа дает ему возможность выпутаться из затруднительного положения. И хотя оно ему не очень–то нравилось, ничего лучше он придумать не мог. Он еще больше нахмурился, скрывая свое бессилие, и сказал:

— Парень пообещал нам жениться на ней, так пусть женится!

Ослепленный яростью, Зейтуна вскричал:

— Трусость взяла верх над честью!

И тут же тяжелый кулак Ханфаса обрушился на его нос. Зейтуна пошатнулся, из носа ручьем полилась кровь. Все понимали, что то же ожидает любого, кто осмелится сказать слово поперек. Ханфас переводил взгляд с одного лица на другое, и в свете фонаря ясно был различим написанный на них страх. Поэтому никто из собравшихся не выразил сочувствия Зейтуне по поводу сломанного носа, а Фархат даже упрекнул его:

— Язык твой — враг твой!

— Если бы не ты, муаллим, — обратился Бархум к Ханфасу, — мы бы не пришли ни к какому решению.

— Гнев твой страшен, футувва! — заметил Ханнура. Затем собравшиеся стали расходиться, и скоро в коридоре остались лишь Ханфас с Шалдамом и Рифаа с родителями. Шафеи подошел к Ханфасу попрощаться и протянул ему руку, но тот со злобой ударил его по руке тыльной стороной ладони, да так, что Шафеи вскрикнул от боли. К нему кинулись жена и сын, а Ханфас отправился восвояси, проклиная мужчин и женщин, и весь род Габаль, и самого Габаля. Дома Шафеи из–за сильной боли сначала даже не вспомнил, в какой переплет попал его сын. Он опустил руку в теплую воду, а Абда принялась ее массировать.

— Наверное, это Закийя настроила мужа против нас, — предположила она. Шафеи, морщась от боли, проговорил:

— Этот трус забыл, что именно наш глупый сын спас его от дубинки Бейюми.

Все свои надежды родители Рифаа связывали с сыном. Можно себе представить, сколь горьким было их разочарование! Женясь на Ясмине, Рифаа становился ничем. Свадьба еще не назначена, а семейство их уже стало предметом сплетен для всей улицы. Абда тайком лила слезы и чуть не ослепла. Шафеи ходил хмурый, как ненастный день. Но в присутствии Рифаа они скрывали свои чувства и не высказывали недовольства. Возможно, их недовольство смягчалось поведением Ясмины, которая сразу после сватовства прибежала в дом Шафеи, бросилась перед ним и его женой на колени, с плачем выражала им свою признательность и горячо заверяла, что она горько раскаивается в своем прошлом. Теперь, после того как юноша во всеуслышание заявил о своем намерении жениться, отказаться от свадьбы было нельзя. Шафеи и Абда покорились судьбе и смирились перед неизбежным. В их сердцах боролись два желания: справить свадьбу пышно, устроить, согласно обычаю, свадебное шествие, и другое желание — ограничиться празднованием дома, чтобы не подвергаться насмешкам со стороны членов рода Габаль, которые и так уже смеялись над предстоящим браком во всех кофейнях. Не в силах скрыть огорчения, Абда пожаловалась Шафеи:

— Как я мечтала увидеть свадьбу Рифаа, своего единственного сына! А теперь стыжусь ее.

— Ни один из членов рода Габаль не согласится участвовать в ней, — угрюмо сказал Шафеи.

— Лучше уж нам вернуться на Мукаттам, чем жить среди людей, которые нас не любят.

Рифаа сидел у окна, вытянув ноги и грея их на солнце.

— Мы не уйдем отсюда, мама! — сказал он.

— Лучше бы нам не возвращаться сюда! — воскликнул Шафеи. — А ты разве забыл, как грустил в день нашего возвращения?

— Сегодняшний день — не вчерашний, — улыбнулся Рифаа. — Если мы уйдем, то кто же избавит род Габаль от ифритов?

Плюнув, Шафеи воскликнул:

— Да пропади они пропадом со своими ифритами! Затем, помолчав немного, спросил:

— Ты сам приведешь в наш дом эту?.. Рифаа не дал ему договорить:

— Никого я в наш дом не приведу. Я сам уйду жить в другое место.

— Отец имеет в виду совсем не это, — поспешила вмешаться Абда.

— А я имею в виду именно это! Новый мой дом недалеко, и каждое утром мы сможем здороваться за руку из окна.

Несмотря на недовольство Шафеи, день свадьбы было решено отпраздновать, пусть и скромно. Коридор дома и двери двух жилищ были нарядно украшены. Пригласили певца и повара и всех самых близких друзей и знакомых. Но на приглашение откликнулись лишь дядюшка Гаввад, Умм Бахатырха, Хигази с семьей да несколько бедняков, которые рассчитывали на угощение. Рифаа был первым юношей, чья свадьба праздновалась без свадебной процессии. Собравшиеся перешли по коридору в дом невесты. Певец пел без вдохновения, так как было мало гостей. Во время застолья дядюшка Гаввад сказал слово, в котором восхвалял мужество Рифаа и его благородство, и сказал, что он умный и чистый юноша, но вынужден жить на улице, где в почете лишь жулики и дубинки.

В это время мальчишки, собравшиеся у дома, хором запели:

Рифаа, видно, ты сбесился, Раз на распутнице женился…

Пение они сопровождали гримасами и прыжками. Рифаа потупил взор, Шафеи побледнел, а дядюшка Хигази, разозленный, крикнул:

— Собаки! Собачьи дети!

Однако дядюшка Гаввад примирительно сказал:

— Да, на нашей улице много грязи, но и хорошее никогда не забывается. Сколько футувв на ней властвовали, а добром она вспоминает лишь Адхама и Габаля. Певец поспешил своим пением заглушить голоса разбуянившихся мальчишек. Свадьба продолжалась, но веселья не было. Наконец гости разошлись. Рифаа остался наедине с Ясминой. Девушка в свадебном наряде была чудом красоты. Хорош был и Рифаа в шелковой галабее, с пестрой повязкой на голове, в ярко — желтых сапогах. Они сидели на диване напротив украшенной розами кровати. В зеркале шкафа отражались стоявшие под кроватью кувшин с водой и таз. По — видимому, девушка ждала действий со стороны Рифаа или по крайней мере подготовки к действиям, но он сидел молча и глядел то на фонарь под потолком, то на цветную циновку на полу. Когда молчание слишком затянулось, Ясмина мягко сказала:

— Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал. Я обязана тебе жизнью.

Рифаа ласково посмотрел на нее и сказал тоном человека, который не желает снова возвращаться к этой теме:

— Все мы обязаны жизнью кому–то другому.

Как великодушен Рифаа! В тот день, когда он ее спас, он не хотел, чтобы она целовала ему руку. А сейчас не хочет вспоминать о добре, которое сделал. С его великодушием может сравниться только его терпение. Но о чем он думает? Может быть, он огорчен тем, что из–за своей доброты был вынужден жениться на такой, как она?

— Я не так плоха, как думают обо мне люди. Они любят и ненавидят меня за одно и то же.

— Я знаю это, — утешал девушку Рифаа, — на нашей улице часто ошибаются.

Ясмина вдруг разозлилась:

— Они постоянно хвастают тем, что их род идет от Адхама, и в то же время хвалятся своими грехами.

— Пока мы не освободимся от ифритов, нам не видать счастья. Ясмина не поняла, что он имеет в виду, но вдруг ощутила всю нелепость положения и рассмеялась.

— Какой странный разговор мы ведем в свадебную ночь!

Она гордо вскинула голову и, казалось, уже забыла о своей благодарности Рифаа. Сняв шаль, накинутую на плечи, она кокетливо глядела на мужа.

— Ты станешь счастливой — первой на нашей улице! — пообещал он.

— Правда? А у меня есть вино.

— Я выпил немного за столом, и с меня достаточно. Ясмина в растерянности замолчала, затем предложила:

— Еще у меня есть хороший гашиш.

— Я пробовал, но мне не нравится.

— А твой отец заядлый курильщик. Я видела однажды, как он выходил от Шалдама в таком состоянии, что вряд ли мог отличить день от ночи, — с удовлетворением сообщила Ясмина.

Рифаа улыбнулся, но ничего не ответил. Она же отвернулась от него и сделала вид, что сердится. Потом встала, прошлась до двери, повернулась, сделала несколько шагов и остановилась под фонарем. Сквозь ее тонкое платье просвечивало прекрасное тело. Она смотрела в его спокойные глаза, и отчаяние заполняло ее душу.

— Зачем ты спас меня? — спросила она.

— Я не выношу, когда кто–нибудь страдает.

— Поэтому ты и женился на мне? Только поэтому? — с вызовом спросила она.

— Не надо сердиться.

— Я думала, ты любишь меня.

— Я действительно тебя люблю, — искренне и просто ответил Рифаа.

— Правда? — удивилась Ясмина.

— Нет такого человека на нашей улице, которого бы я не любил.

Разочарованно вздохнув и глядя с подозрением на Рифаа, она сказала:

— Я поняла. Ты проживешь со мной несколько месяцев, а потом разведешься.

Глаза его расширились от удивления.

— Откуда у тебя такие мысли?

— Но я совсем растерялась. Чего же ты хочешь?

— Чтобы ты была по–настоящему счастлива.

— Я иногда бывала счастлива, пока не встретила тебя.

— Человек без достоинства не может быть счастлив. Ясмина невольно рассмеялась.

— Но мы не можем быть счастливы одним лишь достоинством.

— Еще никто из нашего квартала не знал настоящего счастья, — печально заметил он.

Ясмина, тяжело ступая, подошла к кровати и с поникшим видом села на краешек. Рифаа подошел к ней и нежно сказал:

— Ты, как и все жители нашего квартала, думаешь лишь о потерянном времени.

— Ты говоришь какими–то загадками, — недовольно откликнулась Ясмина.

— Они разрешатся сами собой, когда ты освободишься от своего ифрита.

— Я и так себе нравлюсь!

— То же самое говорят Ханфас и другие! — сокрушенно проговорил Рифаа.

Теряя терпение, она спросила:

— Мы так и будем беседовать до самого утра?

— Ложись и усни, пусть тебе приснится хороший сон. Девушка подвинулась и легла на спину, глядя то на свободное место возле себя, то в глаза Рифаа.

— Ложись поудобней. Я перейду на диван.

Ее разобрал смех, но она быстро справилась с собой и язвительно сказала:

— Боюсь, что завтра придет твоя мать предостеречь тебя от излишеств.

Она надеялась увидеть смущение на лице Рифаа, но тот по–прежнему смотрел чистыми, спокойными глазами.

— Я очень хочу освободить тебя от ифрита.

— Оставь женские дела женщинам! — гневно воскликнула она.

С этими словами она отвернулась к стене. Ей было одновременно и досадно, и тревожно. Рифаа подошел к фонарю, прикрутил фитиль и задул огонь. Комната погрузилась в темноту.

52.

Сразу после свадьбы Рифаа решительно приступил к осуществлению своих планов. Он почти перестал бывать в мастерской, и, если бы не любовь и доброта отца, ему не на что было бы жить. Каждому встреченному на улице жителя квартала Габаль Рифаа приказывал довериться ему и согласиться, чтобы он освободил его от ифрита, обещая, что тогда он узнает настоящее счастье. Члены рода Габаль шептались между собой, что Рифаа, сын Шафеи, тронулся умом и ведет себя как настоящий сумасшедший. Некоторые вспоминали, что он и раньше отличался странностями. Другие объясняли его состояние женитьбой на такой женщине, как Ясмина. Разговоры эти велись всюду: в кофейнях, в домах, на улице, возле ручных тележек, в курильнях. А как была удивлена Умм Бахатырха, когда, склонившись к ее уху, Рифаа со своей обычной мягкостью предложил ей:

— Позволь мне освободить тебя от ифрита.

— Откуда ты взял, что мой ифрит злой? Так–то ты думаешь о женщине, которая полюбила тебя как сына?!

Рифаа серьезно ответил:

— Я предлагаю свои услуги только тем, кого люблю и уважаю. Ты очень добрая и славная, однако ты не свободна от алчности, которая заставляет тебя торговаться с больными. Если же ты освободишься от ифрита, то будешь делать добро бесплатно.

Умм Бахатырха долго смеялась, а успокоившись, сказала:

— Ты хочешь пустить меня по миру? Да простит тебя Аллах, Рифаа!

Эту историю с Умм Бахатырхой люди передавали из уст в уста, и при этом все смеялись над Рифаа. Даже его отец невесело усмехался. А Рифаа и ему сказал:

— Ты тоже нуждаешься во мне, отец. И будет правильно, если я начну с тебя.

Шафеи покачал скорбно головой, перебирая в руках гвозди, потом со вздохом произнес:

— О Господи, пошли мне терпения.

Рифаа пытался уговорить отца, но тот досадливо спросил:

— Тебе не достаточно, что мы стали по твоей милости притчей во языцех всего квартала?

Рифаа понуро отошел в угол мастерской, а Шафеи недоверчиво спросил:

— Это правда, что и своей жене ты предлагал то же, что и мне?

— К сожалению, она, как и ты, не хочет быть счастливой.

Придя в курильню Шалдама, которая находилась в лачуге, позади кофейни, Рифаа застал там самого Шалдама, Хигази, Бархума, Фархата, Ханнуру и Зейтуну, которые сидели вокруг жаровни. Они уставились на него с любопытством, а Шалдам сказал:

— Здравствуй, сын Шафеи! Интересно знать, убедила ли тебя женитьба в пользе курения?

Рифаа поставил на столик блюдо кунафы и сказал, усаживаясь:

— Я принес вам это в подарок! Шалдам, набивавший трубку, сказал:

— Благодарим за честь.

А Бархум насмешливо добавил:

— А теперь он предложит нам устроить зар, чтобы изгнать из нас ифритов!

Зейтуна, злобно глядя на Рифаа, воскликнул своим гнусавым голосом:

— Ифрита твоей жены зовут Бейюми, избавь ее от него, если можешь.

Мужчины растерялись от этих жестоких слов, на лицах их было написано смущение. Указывая на свой сломанный нос, Зейтуна сказал, оправдываясь:

— Из–за него мне разбили нос!

Сам Рифаа, казалось, не рассердился. Фархат, с сожалением глядя на него, стал его укорять.

— Твой отец — хороший человек и искусный плотник, а ты своим поведением навлекаешь на него неприятности, делаешь всеобщим посмешищем. Не успел он еще опомниться от твоей женитьбы, а ты уже бросил работу в мастерской и принялся освобождать людей от ифритов! Да излечит Аллах тебя самого!

— Я не болен, я просто желаю всем вам счастья. Зейтуна глубоко затянулся, сурово глядя на Рифаа, затем, выпустив густую струю дыма, спросил:

— А кто тебе сказал, что мы несчастны?

— Наш дед хотел для нас совсем другого.

— Оставь деда в покое, откуда ты взял, что он еще помнит о нас?

Зейтуна смотрел на Рифаа злобным взглядом, но Хигази толкнул его в бок и остерегающе сказал:

— Уважай компанию и не заводи ссору!

Желая переменить тему разговора, Хигази сделал знак своим друзьям, и они запели: «Лодка любимой плывет по воде, распустив паруса…»

Когда Рифаа уходил, некоторые провожали его сочувственными взглядами. Домой он вернулся грустным. Ясмина встретила его со спокойной улыбкой на лице. Первое время она тоже упрекала его за поведение, превратившее и его, и ее в посмешище всего квартала, но, поняв, что упреки ни к чему не ведут, смирилась и не только терпеливо выносила эту странную жизнь, но и относилась к Рифаа с нежностью и заботой.

Раздался стук в дверь, и в комнату вошел Ханфас, футувва рода Габаль. Он даже не подумал извиниться за неожиданный приход. Рифаа встал, приветствуя его, но Ханфас положил ему на плечо свою тяжелую руку, похожую на собачью лапу, и безо всяких предисловий сказал:

— Что ты говорил об имении в курильне Шалдама?

Ясмина страшно перепугалась, но Рифаа остался спокоен, хотя и был похож в этот момент на маленькую птичку в когтях орла.

— Я сказал, что наш дед хочет счастья для всех нас. Ханфас с силой тряхнул его.

— А откуда ты это знаешь?

— Это следует из тех слов, которые он сказал Габалю. Рука Ханфаса до боли сжала плечо Рифаа.

— Он говорил Габалю об имении!

— Меня не заботит имение, — терпя боль, сказал Рифаа. — Счастье, которого я пока ни для кого не добился, не имеет отношения ни к имению, ни к вину, ни к гашишу. Об этом я и говорил повсюду в квартале Габаль. И все слышали мои слова.

— Твой отец тоже сначала был непокорным, но потом одумался. Смотри не повторяй его ошибок, не то я раздавлю тебя, как клопа.

Он с такой силой толкнул Рифаа, что тот упал на диван. Ханфас ушел. Ясмина поспешила к Рифаа и принялась массировать ему плечо. Голова Рифаа упала на грудь, и, словно в полузабытьи, он шептал:

— Я слышал голос деда…

Ясмина, глядя на него, с беспокойством спрашивала себя, неужели он в самом деле помешался? Раньше он не говорил таких слов. Ее охватила настоящая тревога.

Однажды, когда Рифаа шел по улице, дорогу ему преградила женщина, не принадлежавшая к роду Габаль. Она ласково поздоровалась с ним:

— Доброе утро, муаллим Рифаа.

Он удивился тому, с каким уважением она произнесла его имя и назвала муаллимом. — Чего ты хочешь?

— У меня болен сын, прошу, спаси его, — умоляюще произнесла женщина. Как и остальныечлены рода Габаль, Рифаа презирал других жителей улицы, и ему показалось зазорным оказывать услугу чужой женщине: это могло усилить презрение к нему со стороны его родственников.

— Разве у вас нет своей знахарки?

— Есть. Но я очень бедна, — чуть не плача ответила женщина.

Сердце Рифаа смягчилось. Ему польстило то, что женщина обратилась именно к нему, тогда как от своих родных он видел лишь презрение и насмешки. Взглянув на нее, он решительно сказал:

— Я к твоим услугам.

53.

Ясмина, высунувшись из окна, разглядывала представшее ее взору зрелище. Внизу, возле дома, играли мальчишки, торговка финиками расхваливала свой товар, а футувва Батыха, схватив за шиворот какого–то человека, бил его по лицу. Несчастный тщетно молил о пощаде. Рифаа, который сидел на диване и стриг ногти на ногах, спросил:

— Тебе нравится наш новый дом?

— Здесь прямо под нами улица, а там мы могли смотреть лишь на темный коридор.

— А мне жаль коридора. Ведь это священное место, в нем Габаль одержал победу над своими врагами. Но жить среди людей, которые смеются над нами на каждом шагу, стало невмоготу. Здесь мы живем среди добрых бедняков, а самый достойный тот, кто добр, а вовсе не тот, кто принадлежит к роду Габаль.

— Я возненавидела их, — с презрением сказала Ясмина, — с тех пор, как они решили выгнать меня с улицы.

— Почему же ты тогда хвастаешь соседям, что ты из рода Габаль? — улыбаясь спросил Рифаа.

Ясмина рассмеялась, показав жемчужные зубки, и гордо ответила:

— Чтобы они знали, что я выше их всех!

Рифаа положил ножницы на диван, спустил ноги на циновку и сказал:

— Ты станешь еще красивее и лучше, если преодолеешь свою гордыню. Род Габаль вовсе не лучше всех на нашей улице. Лучше всех те, кто добр. Я, как и ты, ошибался и придавал слишком большое значение роду Габаль. Однако счастья достоин лишь тот, кто искренне стремится к нему. Посмотри на этих добрых людей: как они привечают меня и как охотно исцеляются от ифритов!

— Но ты здесь единственный, кто исцеляет бесплатно!

— Если бы не я, кто помог бы этим беднякам? Они ценят помощь, но у них нет денег, а у меня не было друзей, пока я не познакомился с ними.

Ясмина, недовольная его ответом, прекратила спор, а Рифаа вздохнул:

— Эх, если бы ты доверилась мне, как они, я освободил бы тебя от того, что замутняет твою чистоту.

— Неужели ты считаешь меня такой плохой? — рассердилась Ясмина.

— Есть люди, которые, сами того не зная, обожают своего ифрита.

— Мне неприятен этот разговор!

— Разумеется! Ты же из рода Габаль! А из них ни один не захотел подвергнуться лечению, даже мой отец! — улыбаясь, ответил Рифаа.

Тут раздался стук в дверь. Оба поняли, что пришел новый проситель, и Рифаа поднялся встретить его.

Действительно, Рифаа никогда не был так счастлив, как в эти дни. В новом квартале его называли «муаллим Рифаа» и относились к нему с искренней любовью. Было известно, что он изгоняет ифритов и дарует здоровье и счастье, не беря за это никакой платы. Такое бескорыстие было здесь доселе неведомым, и поэтому бедняки любили его, как никого другого. Естественно, что Батыха, футувва этого квартала, невзлюбил Рифаа: с одной стороны, Батыхе не нравилось поведение Рифаа, с другой — Батыху злило то, что Рифаа был не в состоянии платить ему дань. Однако футувва не мог пока найти предлога, чтобы придраться к нему. Что же касается тех, кого Рифаа исцелил, то все они готовы были без конца пересказывать свои истории. Умм Давуд, например, раньше, когда с ней случался нервный припадок, кусала своего новорожденного младенца. Теперь же она — образец спокойствия и уравновешенности. А Суннара, который то и дело со всеми затевал распри, стал самым кротким и покладистым малым на свете. Карманный воришка Талаба искренне раскаялся и работает теперь подмастерьем у лудильщика. Авис женился, хотя раньше не мог и мечтать об этом.

Из числа исцеленных им людей Рифаа отличал четверых: Заки, Хусейна, Али и Керима. Он подружился с ними, и стали они ему как братья. Ни один из них раньше не знал ни дружбы, ни любви. Заки бродяжничал, Хусейн имел непреодолимое пристрастие к гашишу, Али намеревался пробиться в футуввы, а Керим был сводником. Теперь все они очистились сердцем и стали благородными людьми. Они собирались в пустыне, у скалы Хинд, где воздух был чист и дул свежий ветер, и вели дружеские и возвышенные беседы. На своего исцелителя они взирали с любовью и преданностью и все вместе мечтали о счастье, которое в один прекрасный день снизойдет на улицу, подобно благодатному дождю.

Однажды, когда они сидели на своем обычном месте и любовались алыми красками вечерней зари, догорающей в тихом небе, Рифаа спросил:

— Почему мы счастливы?

— Ты, ты — источник нашего счастья, — с воодушевлением ответил за всех Хусейн.

Рифаа благодарно улыбнулся и сказал:

— Мы счастливы потому, что освободились от ифритов и очистились от злобы, алчности, ненависти и других пороков, которые губят жителей нашей улицы.

Али, благоговейно внимавший каждому его слову, подтвердил:

— Да, мы счастливы, несмотря на то что мы бедны, слабы и не владеем ни имением, ни званием футувв.

Рифаа, с сожалением качая головой, промолвил:

— Как мучаются люди ради того, чтобы вернуть утраченное имение, и как они желают обладать силой! Давайте же вместе проклянем и имение, и футувв!

И все наперебой стали проклинать богатство и силу. Али подобрал камень и швырнул его в сторону горы, демонстрируя свой праведный гнев.

— С тех пор, — говорил Рифаа, — как поэты поведали о том, что Габалауи завещал Габалю превратить жилища его рода в дома, не уступающие красотой и величием Большому дому, люди возжелали для себя силы и мощи Габалауи и забыли о других его достоинствах. Поэтому–то Габалю и не удалось изменить их души тем, что он вернул им право на имение. Когда же он покинул этот мир, сильные вновь возалкали, а слабые озлобились. И все снова стали несчастными. Я же открою врата счастья, не прибегая ни к доходам от имения, ни к силе.

Керим приблизил лицо свое к лицу Рифаа и поцеловал его, а тот продолжал:

— Завтра же, когда сильные увидят счастье слабых, они поймут, что их сила и неправедное богатство — ничто!

Друзья откликались на его слова возгласами одобрения и восхищения. В это время ветерок донес из пустыни пение пастуха. На небе появилась первая звездочка. Рифаа, глядя в лица друзей, сказал:

— Но одному мне не справиться с исцелением всех жителей улицы. Пришло время и вам взяться за это дело, постичь тайны изгнания ифритов из душ людей.

Лица друзей засияли от радости, а Заки воскликнул:

— Это наша заветная мечта!

— Вы будете творцами счастья нашей улицы, — улыбнулся Рифаа.

Вернувшись в свой квартал, друзья увидели, что в одном из домов зажжены свадебные огни. Собравшиеся на свадьбу жители квартала заметили Рифаа и окружили его, желая пожать ему руку. Это увидел сидящий в кофейне Батыха и в раздражении вскочил со своего места. Ругаясь и раздавая пощечины направо и налево, он с наглым видом подошел к Рифаа и спросил:

— Ты кем себя считаешь, парень?

— Я друг бедняков, муаллим, — вежливо ответил Рифаа.

— В таком случае и веди себя как бедняк, а не как жених на свадьбе! Или ты забыл, что ты изгнан из своего квартала, что ты — муж Ясмины и знахарь?! Батыха в ярости плюнул.

Люди расступились, на некоторое время воцарилось молчание. Но веселый шум свадьбы скоро снова возобновился.

54.

Главный футувва улицы Бейюми стоял у задней калитки своего сада, выходящей на пустырь. Было начало ночи. Бейюми прислушивался, поджидая кого — то. Когда раздался осторожный стук, он открыл калитку, и в сад проскользнула женщина. Закутанная в темную малайю, с закрытым лицом она походила на ночную птицу. Бейюми взял ее за руку и повел по дорожке в глубь сада, избегая приближаться к дому. Открыв дверь летнего павильона, он вошел туда, и женщина следом за ним. Бейюми зажег свечу и поставил ее на подоконник. Павильон выглядел заброшенным, диваны были составлены в один ряд. Лишь посередине находилось большое блюдо с кальяном и всем необходимым для курения, а вокруг него лежали мягкие тюфячки. Женщина сняла с себя малайю и покрывало с лица, и Бейюми с такой силой привлек ее к себе, что ей стало больно — взгляд ее молил о пощаде. Она осторожно высвободилась из объятий Бейюми, а он, рассмеявшись, уселся на один из тюфячков и принялся пальцами разгребать пепел в поисках горящего уголька. Женщина села рядом с ним, поцеловала его в ухо и сказала, указывая на жаровню:

— Я почти забыла этот запах.

Он снова принялся целовать ее, потом бросил кусочек гашиша в ее подол со словами:

— Этот сорт на нашей улице курят лишь управляющий и раб Аллаха, которого ты видишь перед собой.

Вдруг с улицы послышался шум борьбы, удары палок, звон стекла, топот бегущих ног, голоса женщин, затем лай собак. В глазах женщины отразилось беспокойство, но мужчина, не обращая внимания на шум, продолжал мельчить пальцами гашиш.

— Мне так трудно добираться сюда незамеченной! — воскликнула женщина. — Сначала дойти до Гамалийи, оттуда до Даррасы, а потом через пустыню к твоему дому!

Он склонился к ней совсем близко, так что ощутил запах се тела, и, не переставая крошить гашиш, пошутил:

— Я не против навестить тебя в твоем доме.

Если бы ты сделал это, — улыбнулась женщина, — никто не посмел бы тебе помешать. Сам Батыха посыпал бы тебе дорогу песком. Но потом они отыгрались бы на мне!

Гладя его жесткие усы, она игриво проговорила:

— Но ты тоже рискуешь, принимая меня в своем доме, ведь твоя жена может узнать об этом.

Бейюми оставил гашиш и обнял ее с такой силой, что она застонала и прошептала:

— О боже! Убереги нас от любви футувв!

Он отпустил ее, гордо вскинув голову и выпятил грудь, как индийский петух.

— Существует лишь один футувва, а остальные — молокососы.

Гладя его поросшую волосами грудь, женщина стала поддразнивать его:

— Ты футувва над людьми, но не надо мной. Он легонько ущипнул ее и ответил:

— А ты венец на голове футуввы! — Протянул руку к подносу и взял с него кувшин. — Отличное пиво!

— Но у него очень сильный запах, его может учуять мой дорогой муженек!

Он сделал несколько глотков прямо из кувшина и, утолив жажду, продолжал готовить кальян:

— Подумаешь муж! Я видел его несколько раз — он смахивает на сумасшедшего. Первый мужчина на нашей улице, занявшийся женским делом — совершением обряда зар.

Следя за тем, как Бейюми раскуривает трубку, женщина задумчиво проговорила:

— Я обязана ему жизнью, поэтому и терплю его. От него нет вреда, да и обмануть его ничего не стоит.

Он передал ей кальян, она сделала несколько жадных затяжек и выпустила густую струю дыма, закрыв глаза от удовольствия. Он в свою очередь затянулся несколько раз, говоря между затяжками:

— Брось его! Он играет тобой, как ребенок игрушкой. Женщина насмешливо пожала плечами.

— У моего мужа нет другой заботы в этом мире, кроме как избавлять бедняков от ифритов.

— А ты его еще ни от чего не избавила?

— Бедная я, бедная! Достаточно взглянуть на его лицо, и все станет ясно без слов.

— Неужели ни разу в месяц?

— Ни разу в год! Он не обращает внимания на жену, так как поглощен ифритами других людей!

— Чтоб его самого оседлали ифриты! Л какую выгоду от этого он имеет?

— Никакой! — Женщина растерянно покачала головой. — Если бы не его отец, мы бы давно умерли с голоду. Но он убежден в том, что его призвание — делать бедняков счастливыми, освобождая их от ифритов.

— А кто его призвал?

— Он утверждает, что именно этого желал для своих потомков владелец имения.

В узких глазах Бейюми появился интерес, он отложил трубку и спросил:

— Он сказал, что этого хотел владелец имения?

— Да…

— А как ему стало известно это желание?

Женщина насторожилась, испугавшись, что разговор этот может иметь неприятные последствия. Поэтому она объяснила уклончиво:

— Так он толкует предания о Габалауи, исполняемые поэтами.

Бейюми принялся набивать новую трубку.

— Собачья улица! — воскликнул он. — А квартал Габаль самый мерзкий! Из него вышел знаменитый шарлатан. А теперь они повторяют небылицы об имении и о десяти условиях, утверждая, будто владелец имения — их дед. Вчера этот негодяй Габаль обманом присвоил имение, а сегодня этот слабоумный толкует вкривь и вкось россказни поэтов! А завтра станет утверждать, что слышал это от самого Габалауи!

— У него нет других намерений, кроме как исцелить бедняков от ифритов, — заметила обеспокоенная Ясмина.

Футувва шутливо зарычал и сказал:

— Кто знает, может быть, и в имении сидит ифрит?! Затем громко, рискуя нарушить тайну свидания, крикнул:

— Владелец имения мертв! Или все равно что мертв! Так–то, сукины дети!

Ясмина перепугалась не на шутку и, чтобы напомнить ему, зачем она пришла, принялась потихоньку снимать с себя платье.

Угрюмое выражение постепенно сошло с лица Бейюми, и он уже не сводил с нее загоревшихся глаз.

55.

Одетый в широкую абу, управляющий выглядел тщедушным. Забота была написана на его белом, круглом, преждевременно увядшем лице. Взгляд блеклых глаз, набрякшие веки и мешки под глазами говорили о том, что его ранняя старость — следствие неуемной погони за житейскими наслаждениями. На полном лице Бейюми никак не отражалось удовольствие, которое он втайне испытывал, наблюдая за беспокойством своего господина. Это беспокойство подтверждало важность известий, которые принес Бейюми, а следовательно, и важность услуг, которые он оказывает управляющему.

— Я сожалею, — говорил Бейюми, — что встревожил тебя этими известиями, но в столь важном деле я не могу поступать по своему усмотрению, не заручившись твоим согласием. А тут еще этот помешанный смутьян из рода Габаль, а ведь мы связаны обязательством не трогать никого из них без твоего позволения.

Управляющий Игаб спросил с мрачным видом:

— Он действительно утверждает, что общался с владельцем поместья?

— Я слышал об этом от многих. Все его пациенты в этом уверены, хотя и хранят строгую тайну.

— Похоже, что он сумасшедший, тогда как Габаль был шарлатаном. Однако эта грязная улица любит сумасшедших и обманщиков. Но чего еще хочет род Габаль после того, как они разграбили имение, не имея на это никакого права? Почему владелец поместья не встретился ни с кем другим? Почему он не встретился со мной, самым близким ему человеком? Он все время сидит взаперти, двери его дома открываются, только когда ему приносят необходимое. Его никто не видит, а сам он общается лишь со своей рабыней. Однако людям из рода Габаль почему–то легче легкого встретиться с ним или услышать его голос.

— Они не успокоятся, пока не завладеют всем поместьем, — со злостью проговорил Бейюми.

Лицо управляющего побелело от гнева. Он собрался было отдать приказ, но тут же спохватился:

— А он говорил что–нибудь об имении или ограничивается изгнанием ифритов?

— Габаль тоже занимался лишь изгнанием змей! — напомнил Бейюми и многозначительно спросил: — А какое отношение имеют ифриты к владельцу имения?

Игаб задумался, потом решительно заявил:

— Я не хочу, чтобы меня постигла та же участь, что и эфенди!

Бейюми собрал в своей курильне Габера, Хандусу, Халеда и Батыху. Он сказал, что они обязаны найти средство вылечить Рифаа, сына плотника Шафеи, от безумия.

— Для этого ты и позвал нас, муаллим? — спросил Батыха.

Бейюми кивнул головой, а Батыха, ударив ладонью о ладонь, воскликнул:

— Ну и дела! Все футуввы улицы собираются ради существа, о котором неизвестно даже, какого оно пола.

— Он творит свои делишки у тебя под носом, — недовольно проговорил Бейюми, — а ты и не чувствуешь опасности. Ты, конечно, ничего не слышал о том, что он, по его утверждению, встречался с владельцем имения!

Глаза футувв загорелись злым огнем, а Батыха растерянно протянул:

— Вот негодяй! Что общего между ифритами и владельцем имения? Разве наш дед был знахарем?

Все засмеялись, но, заметив, что Бейюми еще больше нахмурился, смолкли, а главный футувва сказал:

— Ты глупец, Батыха! Футувва может пить и курить гашиш, но быть глупцом ему не подобает!

— Муаллим, — стал оправдываться Батыха, — на свадьбе Антары на меня напали с дубинками двадцать мужчин, кровь залила мне лицо и шею, но свою дубинку я из рук не выпустил!

Тут вмешался Хандуса.

— Пусть он уладит это дело, как хочет. А не сумеет, ему же хуже! Только не применяя насилия. Поднимать руку на помешанного недостойно футуввы!

Вся улица была погружена в сон, и ни один человек на ней не подозревал о разговорах, которые велись в курильне Бейюми. А на следующее утро, когда Рифаа вышел из дома, путь ему преградил Батыха.

— Доброе утро, муаллим Батыха! — поздоровался Рифаа. Батыха посмотрел на него злыми глазами и закричал:

— Для кого доброе, а для кого и нет, собачий сын! Возвращайся в свой дом и не смей выходить из него, а не то я разможжу тебе голову!

Рифаа, удивленный, спросил:

— Почему наш футувва гневается?

— Поворачивайся живо, — взревел Батыха, — ты разговариваешь с футуввой, а не с владельцем имения. Иди и не смей возражать!

С этими словами Батыха закатил ничего не понимающему Рифаа оплеуху, да такую, что тот отлетел к стене дома. Какая–то женщина, увидев это, громко закричала, а за ней заголосили и другие женщины, призывая на помощь Рифаа. В мгновение ока сбежались люди, и среди них Заки, Хусейн, Али и Керим. За ними появился дядюшка Шафеи. Пришел поэт Гаввад, прокладывая себе дорогу палкой. Вскоре вся улица заполнилась сторонниками Рифаа. Не ожидавший этого Батыха вновь ударил Рифаа по лицу, но тот даже не пытался увернуться. Люди, собравшиеся вокруг, подняли возмущенный крик. Одни упрашивали Батыху оставить Рифаа в покое, другие стали перечислять достоинства юноши. Большинство же недоумевало, в чем причина избиения. Послышались возгласы негодования. Батыха, распалившись, заорал:

— Вы что, забыли, кто я?!

Но люди собрались, движимые любовью к Рифаа и желанием защитить его, поэтому они отважились возражать Батыхе. Один мужчина, стоявший в первом ряду, сказал:

— Ты наш футувва и покровитель. Мы пришли лишь затем, чтобы просить тебя быть снисходительным к этому хорошему и доброму человеку.

Другой, стоявший в гуще толпы, на безопасном расстоянии от футуввы, крикнул:

— Мы подчиняемся тебе, футувва, но скажи, что сделал Рифаа?

Третий мужчина, стоявший в задних рядах и уверенный, что футувва до него не дотянется, прокричал:

— Рифаа невиновен, и горе тому, кто захочет причинить ему зло! Батыха, не в силах больше сдерживать гнев, взмахнул дубинкой.

— Эй вы, бабы! Ну, я вас проучу!

Вдруг женщины со всех сторон заголосили, как на похоронах. Рты, перекошенные гневом, исторгали угрозы и предостережения. У ног Батыхи упал камень. Все это показалось футувве кошмарным сном. Но ему легче было умереть, чем позвать на помощь еще кого–нибудь из футувв. Начни он драться, ему грозила бы гибель под градом камней, однако молчание и бездействие означали конец его власти. Камни продолжали падать то тут, то там, а Батыха стоял, вызывающе выпрямившись, а глаза его просто метали молнии. Ни с кем из футувв еще не приключалось ничего подобного. Внезапно Рифаа рванулся вперед и встал перед Батыхой, загородив его своим телом. Сделал рукой жест, призывая всех замолчать, и громко сказал:

— Наш футувва прав, я достоин порицания.

Люди глядели на него с недоверием, но никто не произнес ни слова.

— Расходитесь по домам, — продолжал Рифаа, — пока гнев его не обрушился на вас.

Все поняли, что Рифаа хочет спасти честь футуввы и избежать скандала. Они были в растерянности, не зная, как поступить, но все же стали медленно расходиться, и постепенно улица опустела.

56.

После этого происшествия на улице стало неспокойно. Больше всего управляющий опасался, как бы жители, убедившись, что их сила в сплоченности, не перестали бояться футувв. Поэтому он считал необходимым расправиться с Рифаа и с теми, кто его поддерживает. Он решил обсудить с футуввой рода Габаль Ханфасом, как — лучше это сделать, не допустив взрыва возмущения на улице. А Бейюми управляющий сказал:

— Рифаа не так слаб, как ты думаешь. За ним стоят любящие его люди, которые спасли его, не убоявшись гнева футуввы. А что будет, если его поддержит вся улица? Тогда он отбросит в сторону свое нынешнее занятие и открыто заявит, что цель его — имение!

Бейюми излил свой гнев на Батыху. Изо всех сил тряся его за плечи, он рычал:

— Мы поручили тебе дело, а ты навлек позор на всех футувв!

Батыха, скрипя зубами от злости, обещал:

— Я избавлю вас от него, даже если придется его убить!

— Лучше, если бы ты сам навсегда исчез с нашей улицы, — угрюмо ответил Бейюми.

Он послал за Ханфасом, приглашая его для разговора.

Но когда Ханфас шел к дому Бейюми, дорогу ему преградил дядюшка Шафеи. Страшно напуганный последними событиями, он пытался уговорить сына вернуться в мастерскую и бросить занятие, от которого вместо доходов тот получал одни неприятности. Но все его уговоры были напрасны. Узнав, что Бейюми послал за Ханфасом, Шафеи поспешил перехватить его.

— Муаллим Ханфас, — обратился он к нему, — ты наш футувва и защитник. Они призвали тебя, чтобы ты помог им избавиться от Рифаа, но прошу тебя, не трогай его. Обещай им все, что они потребуют, только не трогай Рифаа. Прикажи, и я покину улицу вместе с Рифаа, чего бы мне ни стоило его убедить. Главное, не тронь его!

— Я лучше знаю, что мне делать и чего требуют интересы рода Габаль, — уклончиво ответил Ханфас. На самом же деле он стал бояться Рифаа с тех пор, как узнал о том, что приключилось с Батыхой. Он сказал себе, что именно он, а вовсе не управляющий и не Бейюми, должен остерегаться Рифаа.

Войдя в дом Бейюми, Ханфас застал хозяина в гостиной, и тот без околичностей объяснил, что пригласил к себе футувву рода Габаль с тем, чтобы обсудить, как быть с Рифаа.

— Отнесись к этому серьезно. События подтверждают, что он очень опасен.

Ханфас был с этим согласен, однако попросил:

— Только не надо расправляться с ним в моем присутствии.

— Но мы же мужчины, муаллим. И у нас общие интересы. Мы ни с кем не расправляемся у себя дома. Сейчас придет сюда этот парень, и я расспрошу его при тебе.

Явился Рифаа с ясным лицом, поприветствовал обоих мужчин и уселся на тюфячок, на который ему указал Бейюми, оказавшись как раз напротив футувв. Бейюми разглядывал его красивое, спокойное лицо, удивляясь тому, как мог этот тихий юноша стать причиной столь ужасных беспорядков.

— Почему ты покинул свой квартал и своих родных? — спросил он его.

— Никто из них не желал слушать меня, — просто ответил Рифаа.

— Чего же ты от них хотел?

— Я хотел освободить их от ифритов, которые мешают им быть счастливыми.

— Разве ты отвечаешь за счастье людей?

— Да, раз я в состоянии обеспечить им счастье. Лицо Бейюми нахмурилось.

— Я слышал, ты презираешь силу и могущество?

— Я хочу доказать им, что они неверно понимают счастье, а я могу дать его им.

— Значит, ты презираешь и тех, кто обладает силой и могуществом? вмешался в разговор Ханфас.

— Нет, муаллим, но я хочу убедить всех, что счастье не в силе и не в могуществе. — Рифаа говорил спокойно, словно не замечая злобного тона футуввы.

Пристально глядя на Рифаа, Бейюми продолжал расспрашивать его:

— Я слышал также, что ты позволяешь себе утверждать, будто того же хочет владелец поместья?

— Это они так говорят!

— А что говоришь ты?

Впервые немного помедлив, юноша ответил:

— Я говорю, как разумею.

Все беды происходят от слабого разумения, — с издевкой в голосе произнес Ханфас, а Бейюми, прищурив глаза, добавил:

— Однако они говорят, что ты пересказываешь им то, что слышал от самого Габалауи!

В глазах Рифаа отразилась нерешительность. Снова помедлив, он сказал:

— Я так толкую слова, сказанные им Адхаму и Габалю.

— Его слова Габалю не поддаются объяснению! — вскричал разъяренный Ханфас.

А Бейюми, которого душила злоба, подумал: «Все вы лгуны, а Габаль первый среди вас!» Вслух же он произнес:

— Ты утверждаешь, что слышал голос Габалауи и что тебе известна его воля. Но никто не имеет права говорить от имени Габалауи, кроме управляющего поместьем — его наследника. Если бы Габалауи хотел что–либо сообщить людям, он сделал бы это через управляющего, который отвечает за поместье и выполняет десять заповедей. А ты, безумец, как можешь ты осуждать силу, богатство и высокое положение, если все эти качества присущи самому Габалауи?

Лицо Рифаа исказилось от душевной муки.

— Я разговариваю не с Габалауи, а с жителями нашей улицы, которых мучают ифриты, — проговорил он.

— Ты просто бессильный и жалкий тип! — воскликнул Бейюми. — Поэтому ты и проклинаешь силу. Этим ты хочешь возвыситься в глазах жителей нашей улицы, а когда они окажутся в твоих руках, ты рассчитываешь с их помощью добиться и силы, и власти!

Широко раскрыв глаза от удивления, Рифаа ответил:

— У меня нет другой цели, кроме счастья жителей нашей улицы.

— Ты лжец! Ты внушаешь людям, что они больны, что все мы больны, что, кроме тебя, на улице нет здорового человека.

— Почему вы отворачиваетесь от счастья, которое у вас в руках?

— Сын презренной! Будь проклято счастье, которое приносят такие, как ты!

— Почему люди ненавидят меня, а я ни к кому не питаю ненависти?

— Тебе не удастся одурачить нас, как ты одурачил простаков с нашей улицы. Запомни, моим приказам не прекословят! И благодари Господа за то, что находишься в моем доме, иначе бы ты так просто не отделался!

Испытывая чувство отчаяния, Рифаа поднялся и, простившись с обоими, вышел, а Ханфас сказал:

— Оставь его мне!

— У этого сумасшедшего слишком много сторонников, а я не хочу побоища!

— возразил Бейюми.

57.

Из дома Бейюми Рифаа направился прямо к себе. Небо по–осеннему хмурилось, дул ветер. Люди толпились вокруг продавцов лимонов. Наступил сезон, когда маринуют овощи, и на улице было оживленно, как в праздник. Повсюду слышны были разговоры и смех, мальчишки затеяли драку, швыряя друг в друга комьями грязи. Люди приветливо здоровались с Рифаа, но случайно в него угодил комок глины. Отряхивая грязь с плеча и с головной повязки, он вошел в свой дом, где его ждали Заки, Али, Хусейн и Керим. Как всегда, они крепко обнялись, и Рифаа принялся рассказывать им и присоединившейся к мужчинам Ясмине о том, что произошло в доме Бейюми. Все с беспокойством и вниманием слушали его рассказ. Когда Рифаа закончил, все лица омрачились. Ясмина тревожно думала о том, чем закончится эта история и можно ли найти такой выход, чтобы не дать погибнуть этому доброму человеку и не навлечь несчастье на собственную голову. Рифаа сидел, в изнеможении прислонившись к стене. В глазах его друзей был написан немой вопрос. Ясмина сказала:

— Нельзя пренебрегать приказом Бейюми. Самый вспыльчивый из всех, Али, воскликнул:

— У Рифаа есть друзья, которые не испугались Батыху, и тот убрался с улицы.

— Бейюми не Батыха! — нахмурившись, возразила Ясмина. — Если вы бросите вызов ему, вам не поздоровится!

Хусейн повернулся к Рифаа.

— Сначала послушаем, что скажет учитель. Рифаа, не открывая глаз, проговорил:

— Оставьте мысли о драке. Тот, кто вознамерится сделать людей счастливыми, не может допустить кровопролития. При этих словах лицо Ясмины осветилось радостью. Ей совсем не хотелось стать вдовой. Она боялась, что неизбежные в этом случае толки и пересуды помешают ей встречаться с ее суровым возлюбленным.

— Побереги себя, — посоветовала она Рифаа.

— Мы не откажемся от нашего дела! — запротестовал Заки. — Лучше нам уйти с этой улицы.

Сердце Ясмины сжалось при мысли о том, что ей придется покинуть улицу и жить вдали от Бейюми.

— Тогда мы превратимся в безродных чужаков! — резко сказала она.

Все посмотрели на Рифаа, а он, медленно поднимая голову, промолвил:

— Я не хочу покидать нашу улицу.

Вдруг в дверь нетерпеливо постучали, и Ясмина пошла открывать. Собравшиеся услышали голоса дядюшки Шафеи и Абды, которые спрашивали о сыне. Рифаа поднялся и, подойдя к родителям, обнял их. Затем все снова сели. Лица родителей ясно говорили, что они принесли тревожные вести. Оба тяжело дышали от быстрой ходьбы. Отдышавшись, Шафеи сообщил:

— Сынок, Ханфас отступился от тебя, и жизнь твоя в опасности. Мои друзья видели, как подручные футувв окружили твой дом.

Абда вытерла покрасневшие от слез глаза.

— Не следовало нам возвращаться на эту улицу, где человеческая жизнь ничего не стоит, — вздохнула она.

— Не бойся, госпожа, — решительно произнес Али, — все жители квартала — наши друзья. Они любят нас.

А Рифаа горестно воскликнул:

— В чем наша вина?! За что грозит нам кара?

— Ты из квартала Габаль, — объяснил Шафеи, — а они ненавидят этот род. Сердце мое затрепетало от страха, когда с языка твоего сорвалось имя владельца поместья.

— Странно! С Габалем они боролись, так как он требовал вернуть его роду права на поместье, а на меня обрушились за то, что я равнодушен к нему.

— Говори что хочешь, — махнул рукой Шафеи, — ничего уже не изменишь. Если ты покинешь свой дом, ты погиб, но, если и останешься здесь, в безопасности не будешь.

Страх проник в сердце Керима, но усилием воли он подавил его и сказал Рифаа:

— Они караулят тебя снаружи. Но медлить нельзя, иначе они придут сюда. Надо по крышам перебраться в мой дом, а там мы подумаем, что делать дальше.

— А ночью вам надо бежать с улицы, — поддержал его Шафеи.

— А как же дело, начатое мною! — сокрушенно спросил Рифаа.

Слезы потекли из глаз Абды, она взмолилась:

— Поступай так, как тебе советуют, пожалей свою мать!

— Ты можешь продолжить свое дело и в другом месте, если захочешь, — сердито произнес Шафеи.

Тут Керим предложил:

— Давайте договоримся так: муаллим Шафеи с супругой побудут здесь еще немного и вернутся к себе, как обычно делают, навестив сына, а Ясмина пойдет в Гамалийю, будто бы за покупками, а на обратном пути незаметно зайдет в мой дом. Это ей будет легче, чем бегать по крышам.

Шафеи одобрил план, а Керим продолжал:

— Но нельзя терять ни минуты. Я сейчас же пойду осмотрю крыши! — И с этими словами вышел из комнаты.

Шафеи поднялся, держа сына за руку, а Абда велела Ясмине собрать узел с вещами, что та и принялась делать с тяжелым сердцем и с омраченной душой. Глядя на сына заплаканными глазами, Абда принялась целовать его, а Рифаа все раздумывал над тем, почему он очутился в таком положении. Он так любил людей и желал им счастья, а сам страдает от их ненависти. Неужели Габалауи допустит, чтобы он потерпел поражение?

Вернулся Керим и сказал Рифаа и его друзьям:

— Пошли!

— Мы разыщем тебя, где бы ты ни был, — проговорила сквозь слезы Абда.

— Ну, с богом, сынок! — сказал Шафеи, который тоже едва сдерживал слезы.

Рифаа обнял родителей и обернулся к Ясмине.

— Закутайся поплотнее в малайю и опусти чадру, чтобы никто тебя не узнал. — И, склонившись к самому ее уху, добавил: — Я не перенесу, если с тобой что–нибудь случится.

58.

Закутанная во все черное, Ясмина вышла из дома. В ушах ее еще звучал голос Абды, которая сказала ей на прощание: «До свидания, доченька. Да защитит вас Господь! Рифаа не даст тебя в обиду, а я буду денно и нощно молиться за вас».

Сумерки уже сгустились, и в кофейнях стали зажигаться огни. Зажглись фонари и на ручных тележках, возле которых мальчишки играли в свои обычные игры. На мусорных кучах, как всегда в это время суток, дрались кошки с собаками. Ясмина шла к Гамалийе, и в ее пылающем страстью сердце не было места жалости. Она нисколько не колебалась, но ей было страшно, так как казалось, что все вокруг смотрят на нее. Она немного успокоилась, только когда, пройдя Даррасу, свернула в пустыню. Но полностью успокоилась лишь в доме Бейюми, в его объятиях. Когда она сняла чадру, Бейюми внимательно оглядел ее и спросил:

— Боишься?

— Да! — часто дыша, ответила Ясмина.

— Нет, ты не из трусливых. Ну–ка расскажи, в чем дело.

— Они пробрались по крышам в дом Керима, а на рассвете собираются покинуть улицу, — призналась Ясмина еле слышно.

Бейюми стукнул кулаком.

— На рассвете! Сукины дети!

— Они убедили его бежать. Почему бы тебе не дать ему уйти?

— Когда–то, — иронически усмехнулся Бейюми, — Габаль покинул улицу. А потом вернулся. Этих насекомых надо давить.

— Он не знает жизни, — растерянно произнесла Ясмина, — но и смерти не заслужил.

— На нашей улице хватает сумасшедших, — презрительно скривил губы Бейюми. Ясмина умоляюще взглянула на него и опустила глаза, прошептав, словно самой себе:

— Когда–то он спас меня от смерти. Бейюми грубо захохотал.

— А ты отдаешь его в руки смерти, и, таким образом, вы квиты, но начавший проигрывает!

Ясмина почувствовала острую боль в сердце.

— Я сделала это потому, что ты для меня дороже жизни! — с упреком сказала она.

— Без них нам будет легче дышать, — ответил мужчина, нежно гладя ее по щеке. — Если же придется трудно, тебе найдется место в этом доме.

Ясмина немного воспрянула духом:

— Если бы мне предложили поселиться в Большом доме, но без тебя, я бы не согласилась.

— Ты преданная девушка!

Ясмину задело слово «преданная», и вновь ею овладело беспокойство. Уж не издевается ли над ней этот человек?

Времени для разговоров не было, и она поднялась, чтобы идти. Бейюми проводил ее до задней калитки сада. Она отправилась в дом Керима, где ее уже ждали муж и его друзья. Сев рядом с Рифаа, Ясмина сказала:

— За нашим домом следят. Хорошо, что твоя мать оставила зажженным фонарь на окне. Бежать лучше всего на заре.

Заки, заметив, как печален Рифаа, промолвил:

— Ему тяжело покидать улицу. Но разве в других местах мало больных? Они ведь тоже нуждаются в исцелении.

— Когда болезнь затягивается, требуется больше лекарств, — заметил на это Рифаа.

С состраданием глядя на мужа, Ясмина думала о том, что убить его — значит совершить преступление. Сейчас она страстно желала обнаружить в нем хоть один недостаток, за который он заслуживал бы кары. И тут же вспоминала, что Рифаа единственный в мире человек, который был к ней добр, а наградой за доброту ему будет смерть. Одновременно она проклинала себя за эти мысли и твердила себе, что добро должен делать тот, к кому жизнь была добра. Она заметила, что Рифаа смотрит на нее, и сказала:

— Жизнь твоя дороже нашей проклятой улицы! Рифаа, улыбаясь, возразил:

— Это говорит твой язык, а в глазах твоих я вижу печаль. Ясмина вздрогнула. Горе мне, подумала она, если он способен читать мысли так же, как способен изгонять ифритов. И постаралась успокоить его.

— Это не печаль, а страх за тебя.

Тут Керим поднялся и вышел из комнаты, чтобы приготовить друзьям вечернюю трапезу. Через некоторое время он вернулся, неся таблийю. Все уселись вокруг нее. Ужин состоял из хлеба с сыром, простокваши, огурцов, редиски и кувшина пива. Керим разлил пиво по стаканам со словами:

— Этой ночью нам необходимо согреться и взбодриться. Все выпили, а Рифаа сказал:

— Алкоголь возбуждает ифритов, но придает бодрость тому, кто освободился от своего ифрита.

Он бросил взгляд на Ясмину, и она, поняв значение этого взгляда, откликнулась:

— Завтра ты освободишь меня от моего ифрита, если Аллаху будет угодно сохранить нам жизнь.

Лицо Рифаа засияло от радости, а друзья, поздравив его, снова принялись за еду. Их руки, разламывавшие лепешки, соприкасались поверх блюд с едой. Казалось, они забыли о подстерегавшей их смерти. Вдруг Рифаа заговорил:

— Владелец поместья желал, чтобы потомки его были подобны ему. Но они уподобились ифритам: они глупы, а он не любит глупцов. Так он мне сказал.

Керим с сожалением покачал головой, проглотил кусок и сказал:

— Если бы у меня была хоть частица его силы, все было бы именно так, как он желал.

— Если бы, если бы… Какой толк в этих «если бы». Надо действовать! горячо убеждал Али.

Рифаа тоже возвысил голос:

— Мы сделали немало. Мы беспощадно боролись с ифритами, и каждый раз, как мы изгоняли ифрита, его место занимала любовь. И все это мы делали бескорыстно.

— Если бы нам позволили продолжить наше дело, — печально произнес Заки, — наша улица наполнилась бы здоровьем, любовью и миром.

— А я удивлен, — протестующе воскликнул Али, — зачем мы решили бежать, когда у нас здесь столько друзей!

— Если ты еще не окончательно избавился от своего ифрита, — ответил на это Рифаа, — то не забывай, что наша цель — исцеление, а не убийство. Человеку лучше быть убитым, чем убивать. — Обернувшись к Ясмине, он вдруг спросил: — А ты почему ничего не ешь и не слушаешь?

Сердце Ясмины сжалось от страха, но она поборола его и сказала:

— Я удивляюсь вам, как можете вы так весело беседовать, словно находитесь на свадьбе!

— Завтра, когда ты освободишься от своего ифрита, и тебе станет весело.

Оглядев лица друзей, Рифаа продолжал:

— Некоторые из вас стыдятся быть миролюбивыми, ведь мы дети улицы, на которой уважают только силу. Но сила не только в том, чтобы держать людей в страхе. Бороться с ифритами во много раз труднее, чем нападать на слабых или состязаться в силе с футуввами.

— А награда за нашу доброту, — горько заметил Али, — тяжкое положение, в котором мы сегодня находимся.

— Борьба закончится совсем не так, как они предполагают, ведь мы гораздо сильнее, чем они думают. Мы перенесли борьбу с одной арены на другую. И здесь требуется больше мужества и силы, — уверенно заявил Рифаа.

Они продолжали ужин, обдумывая услышанное. Рифаа казался друзьям настолько же спокойным и уверенным в себе, насколько он выглядел хрупким и скромным. В минуту общего молчания до них донесся голос поэта из ближайшей кофейни. Поэт рассказывал: «Однажды пополудни усталый Адхам присел отдохнуть на улице аль-Ватавит и задремал. Его разбудил шум, и, открыв глаза, он увидел, как мальчишки разворовывают его тележку. Он угрожающе поднялся. Один из мальчишек заметил это и предупреждающе свистнул, толкнув тележку так, чтобы помешать Адхаму погнаться за ними. С тележки посыпались огурцы, а мальчишки, словно саранча, бросились врассыпную. Адхам сильно рассердился, и грубое ругательство сорвалось с его уст. Он принялся подбирать испачканные в грязи огурцы. Гнев, не находивший выхода, все возрастал, и Адхам обратил горячую речь в сторону Большого дома: «Почему гнев твой немилосерден и жесток, как испепеляющий огонь? Почему собственная гордость дороже тебе родных сыновей? Как можешь ты наслаждаться спокойствием, зная, что нас топчут ногами, словно букашек? О могущественный, знакомы ли в твоем Большом доме прощение, мягкость, великодушие?!» С этими словами он ухватился за ручки тележки и стал толкать ее, удаляясь от проклятой улицы. Вдруг он услышал насмешливый голос: «Почем огурчики, дядя?» И увидел перед собой Идриса».

Неожиданно рассказ поэта заглушил истошный женский крик: «Люди добрые, ребенок пропал!»

59.

Время шло, друзья продолжали беседовать, а Ясмину не оставляла мучительная тревога. Хусейну пришло в голову взглянуть, что делается на улице, но Керим удержал его, опасаясь, что его могут заметить и заподозрить неладное. Заки очень хотелось узнать, напали ли футуввы на дом Рифаа. А Рифаа успокаивал его тем, что с улицы не доносилось ничего, кроме звуков ребаба да криков мальчишек. Улица жила обычной жизнью, и ничто не предвещало того, что замышляется преступление. У Ясмины голова шла кругом от тревожных дум, и она вдруг испугалась, что глаза могут ее выдать. Ей было уже все равно, чем кончится дело, лишь бы прекратилась эта мука. Ей хотелось напиться до потери памяти и не видеть ничего вокруг. И еще она думала о том, что она не первая и не последняя женщина в жизни Бейюми и что вокруг мусорных куч всегда собираются бездомные собаки. Главное, чтобы скорее окончилось это мучение, неважно, каким образом. Постепенно шум улицы затих, смолкли голоса торговцев и мальчишек. Сейчас были слышны лишь звуки ребаба. Внезапно Ясмину охватила ненависть к этим людям, которые явились причиной ее мучений.

— Может быть, приготовить кальян? — спросил Керим. Но Рифаа решительно возразил:

— У нас должны быть ясные головы!

— Я подумал, что за трубкой легче скоротать время.

— Ты боишься больше, чем следует.

— По–моему, нет причин для страха, — попытался оправдаться Керим.

Пока и вправду все было спокойно, никто не напал на дом Рифаа. После полуночи смолкли и ребабы, поэты разошлись по домам. Было слышно, как хлопают закрывающиеся двери, как переговариваются запоздавшие прохожие, их смех и кашель. Наконец все окончательно стихло. Ожидание длилось до тех пор, пока не прокричал первый петух. Заки поднялся, выглянул в окно и сказал друзьям:

— На улице тихо и пусто, как в день изгнания Идриса.

— Пора в путь! — заметил Керим.

Ясмину снова охватил страх. Что будет с ней, если Бейюми опоздает или передумает? Друзья между тем поднялись, в руках у каждого было по узлу.

— Прощай, адская улица! — проговорил Хусейн и первым двинулся в путь. Рифаа пропустил вперед Ясмину и положил руку ей на плечо, словно боялся потерять ее во мраке. Следом шли Керим, Али и Заки. Один за другим они осторожно выбрались из квартиры и в полной тьме поднялись по лестнице на крышу, держась за перила. Снаружи им показалось светлее, хотя на небе не было ни звездочки. Луна была скрыта облаками, и пробивавшийся сквозь них лунный свет придавал всем предметам зыбкие очертания.

— Крыши домов почти вплотную прилегают одна к другой, — проговорил Али, — а госпоже мы поможем.

Когда все выбрались на крышу. Заки, шедший последним, почувствовал сзади какое–то движение и, обернувшись, увидел у чердачной двери четыре тени.

— Кто здесь? — воскликнул он в панике.

Все остановились каквкопанные… Послышался голос Бейюми:

— Остановитесь, мерзавцы!

Слева и справа от него находились Габер, Халед и Хандуса. Ясмина ахнула, вырвалась из рук Рифаа и побежала к двери. Никто из футувв не препятствовал ей. Али шепнул Рифаа:

— Тебя выдала эта женщина.

В мгновение ока беглецы были окружены. Бейюми внимательно оглядел их и спросил:

— Где же знахарка?

Затем схватил Рифаа железной хваткой за плечо и насмешливо сказал:

— Куда это ты направляешься, друг ифритов?

— Вам не нравилось наше присутствие на этой улице и мы решили покинуть ее, — угрюмо ответил Рифаа.

Бейюми захохотал и обратился к Кериму:

— А ты с какой целью укрывал их в своем доме?

С трудом сглотнув слюну, Керим дрожащими губами ответил:

— Я ничего не знаю о том, что произошло между тобой и ими.

Бейюми ударил его по лицу. Керим упал, но быстро вскочил на ноги и перепрыгнул на крышу соседнего дома. За ним бросились Хусейн и Заки. Хандуса же обрушился на Али, ударил его в живот, и тот со стоном повалился на крышу. Габер и Халед бросились догонять беглецов, но Бейюми презрительно махнул рукой.

— Эти не опасны, никто из них и пикнуть не посмеет, иначе им несдобровать.

Рифаа, скорчившись от цепкой хватки Бейюми, до боли сдавившего ему плечо, проговорил:

— Они не сделали ничего предосудительного. Бейюми вместо ответа ударил его по лицу.

— Ну–ка, они тоже слышали голос Габалауи? — И, толкая его перед собой, добавил: — Иди вперед и не раскрывай рта.

Рифаа покорился судьбе. Спускаясь по темной лестнице, он слышал за собой тяжелые шаги и чувствовал, как его обволакивает густая пелена мрака, злобы и безнадежности. Он почти не думал ни о бежавших, ни о предавших. Его охватило столь глубокое отчаяние, что он позабыл даже о страхе. Ему казалось, что тьма навеки воцарилась в мире.

Тем временем они вышли на улицу и пересекли квартал, в котором благодаря Рифаа не осталось ни одного больного. Впереди шел Хандуса, направляясь к кварталу Габаль. Когда они проходили мимо дома Наср, все двери и окна которого были закрыты, Рифаа показалось, что он слышит дыхание родителей. Он задумался о них, и в ушах его прозвучали рыдания Абды. Но скоро он снова оказался во власти мрака, потерянности и грозившего ему зла. Квартал Габаль выглядел в темноте скопищем гигантских призраков. Как непрогляден мрак и как глубок сон! А звук шагов палачей и скрип их сандалий словно смех шайтанов, резвящихся в ночи. У стены Большого дома Хандуса повернул в сторону пустыни. Рифаа взглянул на дом, но его очертания сливались с темным небом. Из–за поворота стены показалась тень, и Хандуса окликнул:

— Муаллим Ханфас?

— Я!

Не сказав больше ни слова, Ханфас присоединился к ним. Глаза Рифаа по — прежнему были прикованы к Большому дому. Знает ли дед о том, что с ним случилось? Одно его слово может спасти его из лап мучителей, разрушить их козни. Он может возвысить голос, чтобы и они услышали его, подобно тому как слышал его Рифаа на этом самом месте. Габаль тоже подвергался опасности, но спасся и победил. Однако они миновали стены Большого дома, а Рифаа так ничего и не услышал, кроме топота ног и частого дыхания палачей за своей спиной. Они углубились в пустыню, и идти стало труднее, ноги вязли в песке. Рифаа почувствовал свое одиночество и вспомнил, что жена предала его, а друзья обратились в бегство. Он хотел еще раз оглянуться на Большой дом, но Бейюми с такой силой толкнул его, что он упал навзничь. А Бейюми, подняв дубинку, крикнул:

— Муаллим Ханфас!

Тот тоже взмахнул дубинкой и ответил:

— С тобой до конца, учитель! Рифаа в отчаянии спросил:

— Почему вы хотите убить меня?

Бейюми с силой ударил его по голове. Из груди Рифаа вырвался отчаянный крик: «Габалауи!» В следующий миг дубинка Ханфаса опустилась на его шею, за ней — дубинки других футувв. Затем наступила тишина, в которой слышен был лишь предсмертный хрип. А футуввы в темноте принялись руками раскапывать землю.

60.

Убийцы покинули место расправы, направляясь в сторону улицы Габалауи, и вскоре растаяли в ночной тьме. Вдруг неподалеку возникли четыре тени, раздался приглушенный плач, причитания и кто–то воскликнул:

— Эх, вы, трусы! Схватили меня и заткнули рот, а он погиб беззащитным.

Другой голос ответил:

— Если бы мы не удержали тебя, мы погибли бы все, а его все равно не спасли бы.

— Трусы! Вы жалкие трусы! — не унимался Али. Керим плаксивым голосом проговорил:

— Не теряйте времени на разговоры. Нам предстоит нелегкая работа, и мы должны завершить ее до наступления утра.

Хусейн, подняв к небу полные слез глаза, отозвался печально:

— Скоро взойдет солнце, надо спешить. Заки тяжело вздохнул, говоря:

— Время быстротечно, как сон. В краткие минуты мы потеряли самое дорогое, что было у нас в жизни.

Али подошел к месту преступления, продолжая бормотать сквозь зубы:

— Трусы!

Остальные последовали за ним. Опустились на колени, образовав полукруг, и принялись ощупывать землю. Вдруг Керим как ужаленный вскрикнул:

— Здесь! — И, понюхав свою руку, добавил: — Его кровь!

— Его могила тут, где рыхлая земля, — заметил Заки. Друзья принялись руками разгребать песок. На свете не было никого несчастнее их. Ведь они потеряли самого дорого друга и оказались бессильными его спасти. Обезумев от горя, Керим пробормотал:

— Может быть, он еще жив?!

Али, не переставая копать, раздраженно откликнулся:

— Послушайте, что говорят трусы!

Их ноздри наполнились запахом земли и крови. Со стороны горы послышался лай.

— Осторожно, здесь его тело! — воскликнул Али.

Сердца мужчин громко застучали, руки задвигались медленнее. Взявшись за края одежды Рифаа, они осторожно стали поднимать его из песка, не в силах сдержать слезы. В это время из улиц и переулков донеслось пение петухов. Кто–то стал торопить других, но Али напомнил, что необходимо засыпать яму. Керим снял с себя галабею. Расстелил ее на песке, и они положили на нее тело Рифаа, Потом совместными усилиями забросали яму песком. Хусейн снял свою галабею и накрыл тело Рифаа. Друзья понесли тело к Баб ан-Наср. Небо над горой уже светлело. Роса, оседая на лбах мужчин, смешивалась с их слезами. Хусейн указывал им дорогу к кладбищу. Там они в полном молчании открыли склеп. Уже настолько рассвело, что можно было различить очертания накрытого галабеей, как саваном, тела Рифаа, испачканные в крови руки и покрасневшие от слез глаза его друзей. Они внесли тело в склеп и стояли вокруг него понурые и смиренные, крепко сжимая веки, чтобы сдержать застившие глаза слезы, которые мешали им последний раз лицезреть покойного друга. Керим сдавленным голосом проговорил:

— Твоя жизнь была коротким сном, но она очистила наши сердца и наполнила их любовью. Нам не могло прийти в голову, что ты покинешь нас так скоро, что будешь убит рукой жителя нашей неблагодарной улицы, той самой, которую ты любил и лечил и которая отблагодарила тебя тем, что убила воплощенные в тебе любовь, милосердие и исцеление. Она заслужила проклятие на вечные времена.

Заки, рыдая, воскликнул:

— Почему лучшие уходят, а преступники остаются?

— Если бы не любовь к тебе, запечатлевшаяся в наших сердцах, мы навсегда возненавидели бы людей, — проговорил Хусейн, а Али добавил:

— Мы не будем знать покоя, пока не искупим нашу трусость. Когда друзья покинули склеп, направляясь в пустыню, свет зари расцветил горизонт, подобно распустившейся алой розе.

61.

Никто из друзей Рифаа больше не появлялся на улице Габалауи. Их близкие полагали, что они вместе с Рифаа тайно покинули улицу, спасаясь от мести футувв. А на самом деле они жили на краю пустыни, испытывая страшные душевные муки, терзаясь раскаянием и всеми силами стараясь превозмочь боль утраты. Гибель Рифаа была для них ужасней любой сердечной раны. И единственное, что оставалось им в жизни, — это надежда продолжить дело Рифаа и тем самым бросить вызов смерти и покарать убийц. Они не могли вернуться на улицу, но надеялись, что и за ее пределами смогут встречаться с ее жителями.

Однажды утром жилище Наср пробудилось от громкого плача Абды. Соседи сбежались, чтобы узнать, что случилось, и услышали, как она охрипшим голосом причитает:

— Мой сын Рифаа убит!

Лица людей омрачились, они обратили взгляды к Шафеи, и тот, утирая слезы, пояснил:

— Его убили футуввы где–то в пустыне.

— Убили моего сына, который в жизни пальцем никого не тронул! — продолжала стенать Абда.

— А знает ли об этом наш футувва Ханфас? — спросил кто–то из соседей.

— Он был среди убийц, — гневно проговорил Шафеи.

— Его предала Ясмина и указала Бейюми, где его найти! — сквозь слезы сказала Абда.

На лицах собравшихся отразилось негодование, а один из них высказал догадку:

— Вот почему она живет в доме Бейюми после того, как жена ушла от него!

Весть о гибели Рифаа быстро облетела весь квартал Габаль. Ханфас, придя в дом Шафеи, закричал на него:

— Ты что, с ума сошел? Что ты сказал обо мне? Шафеи встал перед ним с видом человека, которому уже нечего терять, и ответил:

— Ты участвовал в его убийстве, хотя долг нашего футуввы защищать нас!

Ханфас изобразил возмущение.

— Ты сумасшедший, Шафеи! — воскликнул он. — Ты сам не знаешь, что говоришь, но, клянусь, я научу тебя уму–разуму.

С этими словами он покинул дом Шафеи, делая вид, что кипит от гнева. А известие о смерти Рифаа тем временем дошло и до квартала, где Рифаа поселился после того, как покинул квартал Габаль. Оно повергло жителей квартала в смятение и горе. Они оплакивали смерть юноши и возмущались его убийцами. Чтобы их утихомирить, футуввы вооружились дубинками и ходили взад и вперед по улице, устрашая людей своим грозным видом. А через некоторое время распространилась еще одна новость: песок к западу от скалы Хинд пропитан кровью Рифаа. Шафеи и его близкие друзья отправились на поиски тела Рифаа. Они перекопали весь песок в этом месте, но так и не обнаружили никаких следов. Это вызвало новую волну негодования, люди терялись в догадках и ждали, что в скором времени на улице обязательно что–то произойдет. Многие приходили в квартал Рифаа, чтобы узнать у его жителей, что сделал Рифаа и за что он убит. Люди рода Габаль говорили:

— Рифаа убит, а Ясмина живет в доме Бейюми…

А футуввы однажды ночью отправились на то место, где они зарыли убитого Рифаа, и стали при свете фонаря раскапывать песок, но так и не отыскали тела.

— Может быть, его нашел Шафеи? — предположил Бейюми.

Но Ханфас возразил:

— Нет! Он тоже не нашел, так мне сказал мой соглядатай.

Бейюми топнул ногой и вскричал:

— Значит, это его друзья! Мы допустили ошибку, позволив им убежать. Теперь они будут тайно нам мстить!

Когда они возвращались на свою улицу, Ханфас сказал Бейюми:

— Пока Ясмина будет жить в твоем доме, муаллим, она будет доставлять нам много неприятностей.

— Лучше признайся, что ты самый слабый из футувв! — вспыхнул Бейюми.

Ханфас ушел, чувствуя себя оскорбленным.

Положение в кварталах Габаль и Рифаа все больше накалялось. Футуввы преследовали недовольных и установили настоящий террор, и теперь жители улицы старались не выходить из домов без крайней на то необходимости.

Однажды вечером, когда Бейюми сидел в кофейне Шалдама, родственники его жены проникли в его дом, чтобы расправиться с Ясминой. Она, почуяв опасность, бросилась бежать в чем была в пустыню и бежала в темноте как безумная, пока не убедилась, что ее преследователи отстали. Тогда она остановилась, тяжело и часто дыша, с запрокинутой головой и закрытыми глазами. Так она стояла, пока не отдышалась. Оглянувшись назад, она никого не увидела, но ей было страшно возвращаться ночью на свою улицу. Тут она заметила впереди слабый свет, исходивший, возможно, из какой–то хижины, и поспешила туда, надеясь найти там приют до утра. Дорога оказалась неблизкой. Как она и ожидала, светились окна хижины. Ясмина подошла к двери и позвала хозяев. Неожиданно она очутилась лицом к лицу с закадычными друзьями ее мужа: Али, Заки, Хусейном и Керимом.

62.

Ясмина словно приросла к земле. В страшном смятении она переводила взгляд с одного лица на другое и чувствовала себя как в кошмарном сне. Четверо мужчин представлялись ей стеной, вырастающей на пути человека, по пятам которого гонятся преследователи. Они смотрели на нее с презрением. Особенно тяжел был взгляд Али. Не помня себя от страха, Ясмина воскликнула:

— Я не виновата! Клянусь, не виновата. Я ведь была с вами, пока они не напали на нас, и убежала так же, как и вы!

Лица мужчин нахмурились, а Али сквозь зубы спросил:

— Кто тебе сказал, что мы убежали?

— Если бы вы не убежали, вас уже не было бы в живых, — дрожащим голосом ответила Ясмина. — Но я невиновна. Я не сделала ничего дурного.

— Ты убежала к своему покровителю Бейюми!

— Нет, нет! Позвольте мне уйти, я невиновна!

— Ты отправишься на тот свет! — вскричал Али. Ясмина рванулась бежать, но он опередил ее и схватил за руки с такой силой, что она взмолилась:

— Отпусти меня ради него, ведь он не одобрял убийств и убийц!

— Подожди, Али, — испугался Керим, — сначала надо хорошенько все обдумать.

Но Али уже держал женщину за горло и прикрикнул на Керима:

— Замолчи, трус!

Он изо всех сил сдавил горло Ясмины, давая выход бушевавшим в его груди гневу, боли и раскаянию. Напрасно она пыталась вырваться, разжимала его руки, пинала его ногами и бодала головой. Все ее усилия были тщетны. Наконец она выбилась из сил, глаза ее вылезли из орбит, из носа пошла кровь. А Али продолжал сдавливать ее горло, пока она не умолкла навеки. Тогда он отпустил безжизненное тело, рухнувшее к его ногам.

На следующий день труп Ясмины был найден возле дома Бейюми. Известие об этом распространилось по улице с быстротой пыли, поднимаемой хамсином^[23]. Люди сбежались со всех сторон к дому футуввы. Поднялся невероятный шум, каждый высказывал свои предположения, но все старались скрыть свои истинные чувства. Дверь дома отворилась, и из нее выбежал Бейюми, похожий на разъяренного быка. Без разбора он принялся молотить своей дубинкой направо и налево, и собравшиеся в испуге разбежались по домам и кофейням. Бейюми остался один посреди опустевшей улицы, изрыгая проклятья и угрозы и сокрушая все, попавшееся под руку, своей дубинкой.

В тот же день дядюшка Шафеи и Абда покинули улицу, и, казалось, вместе с ними исчез последний след Рифаа.

Однако многие вещи постоянно напоминали о нем — жилище Шафеи в доме Наср, его столярная мастерская и жилище самого Рифаа в квартале, который теперь стали называть Домом исцеления, место его гибели у западного склона скалы Хинд. Но главное, остались его преданные друзья, продолжавшие начатое им дело. Они встречались со сторонниками Рифаа и обучали их науке исцеления больных и очищения человеческих душ от ифритов. Друзья были убеждены, что своими делами они возвращают Рифаа к жизни. Что же касается Али, то он не мог успокоиться, не расквитавшись с преступниками. Хусейн даже упрекал его:

— В тебе нет ничего от Рифаа! А Али с горячностью отвечал:

— Я знаю Рифаа лучше, чем вы. Всю свою короткую жизнь он провел в жестокой борьбе с ифритами.

— Ты хочешь стать футуввой, а их он ненавидел больше всего, — спорил Керим.

— Он был футуввой из футувв! — решительно утверждал Али. — Вас просто обманывала его внешняя кротость.

Каждый из них продолжал дело Рифаа так, как понимал его. Жители улицы рассказывали друг другу историю Рифаа, которую пока еще многие не знали. Говорили также о том, что его брошенное в пустыне тело подобрал сам Габалауи и предал земле в своем цветущем саду.

Напряжение на улице постепенно спадало, как вдруг неожиданно исчез футувва Хандуса, а на следующее утро его изуродованный труп был найден напротив дома управляющего Игаба. Все в доме Игаба, да и в доме Бейюми были потрясены случившимся. На улице вновь воцарился террор. Каждый, кто был связан или подозревался в связи с Рифаа или его друзьями, подвергался преследованиям. Их били дубинками по головам, пинали ногами в живот, оскорбляли, молотили кулаками по чем попало. Все, кто мог, убежали с улицы, а те, кто пренебрег опасностью, были убиты. Крик и плач стояли на улице, ее окутали мрачные потемки, запахло кровью. Но, сколь ни удивительно, это не остановило борцов. Однажды, когда футувва Халед выходил из дома Бейюми на рассвете, на него напали и убили. Месть футувв была жестокой. Но на исходе одной из ночей нашу улицу разбудил страшный пожар, охвативший дом футуввы Габера, в котором погибла вся его семья. Бейюми не выдержал:

— Этих бешеных, друзей Рифаа, развелось, как клопов! Но, клянусь Аллахом, я всех их перебью, куда бы они ни забились!

На улице стало известно, что ночью футуввы нападут на дома. Люди обезумели от страха. В знак протеста они вышли на улицу, вооружившись дубинками, стульями, крышками от кастрюль, ножами, камнями и даже деревянными башмаками. Тогда Бейюми решил атаковать первым. Он собрал подручных, и, подняв дубинки, они приготовились к нападению. В тот день на улице впервые появился Али, а с ним отважные бойцы, которые возглавили возмущенных жителей. Едва завидев приближающегося Бейюми, Али отдал приказ забросать его камнями, и на Бейюми и его подручных обрушился настоящий каменный град. Полилась кровь. Бейюми, как дикий зверь, бросился вперед, но камень угодил ему в голову, и он остановился, затем покачнулся и упал, истекая кровью. А подручные его разбежались кто куда. Толпы бунтующих сровняли с землей дом Бейюми. Их гневные крики и грохот разрушения донеслись до ушей управляющего Игаба, забившегося в самый дальний угол своего дома.

Бунт ширился. Доведенные до отчаяния люди расправлялись с футуввами и их приспешниками и разрушали их дома. Испуганный управляющий, почувствовав, что власть его пошатнулась, послал за Али. Тот явился на зов, а его друзья прекратили мстить футуввам и разорять их дома в ожидании исхода встречи. Улица притихла и успокоилась.

Встреча эта положила начало новой эпохе в истории улицы. Управляющий признал за жителями квартала Рифаа такие же права и привилегии, как и за жителями квартала Габаль. Али был назначен управлять выделенной рифаитам частью имения. Он считался теперь футуввой рифаитов. Он получал их долю доходов от имения и делил полученное между всеми по справедливости. В новый квартал вернулись все, кто ранее покинул улицу, в том числе Шафеи с Абдой, Заки, Хусейн и Керим. Перед Рифаа после его смерти стали преклоняться так, как никогда не преклонялись при жизни. Имя его было окружено любовью и благоговением, а его история была у всех на устах. Поэты распевали о нем в кофейнях, рассказывая о том, как Габалауи перенес его тело из пустыни и похоронил у себя в саду. Все рифаиты верили этой легенде и все почитали родителей Рифаа. Но в других вопросах они были не согласны друг с другом. Хусейн, Керим и Заки утверждали, что завет Рифаа заключается в том, чтобы исцелять больных и пренебрегать богатством и силой. Они и их сторонники так и поступали, а некоторые даже давали обет безбрачия, подражая своему учителю. Али же завладел всеми правами на поместье, женился и решил перестроить и обновить квартал Рифаа. Он не считал нужным отрекаться от богатства, но говорил, что истинное счастье возможно и без него. Он проповедовал борьбу со злом, порождаемым алчностью, во имя чего призывал делить все доходы по справедливости, а лишние средства расходовать на строительство и другие добрые дела. В этом он видел истинное благо.

Во всяком случае, люди радовались в ожидании счастья и воспринимали жизнь с надеждой. Уверенно говорили они о том, что сегодня лучше, чем вчера, а завтра будет лучше, чем сегодня.

Но почему же бич нашей улицы забвение?!

Касем

63.

Ничто не изменилось на нашей улице: все так же босые ноги тяжело ступали по земле, так же сновали мухи, садясь то на мусорные кучи, то на глаза детей. Все такими же изможденными оставались лица и залатанной — одежда. Все так же вместо приветствий воздух оглашали ругательства, а лицемерие отравляло слух. Большой дом по–прежнему прятался за высокой стеной, погруженный в безмолвие и в думы о прошлом. Справа от него стоял дом управляющего, слева — дом главного футуввы. За ними начинался квартал Габаль, к нему примыкал квартал Рифаа, занимавший центральную часть улицы, а дальше улица спускалась в сторону Гамалийи. Именно на этом конце улицы находили себе пристанище люди без роду без племени, или, как их называли, бродяги — самые бедные и жалкие ее обитатели. В то время управление имением находилось в руках Рифата, ровно ничем не отличавшегося от тех управляющих, которые были до него. Главного футувву улицы звали Лахита. Это был мужчина невысокого роста, который с виду не казался сильным. Но в драке Лахита преображался — быстротой движений и тем, как молниеносно наносил он удары противнику, он напоминал в эти мгновения огненный смерч. Благодаря этому, после множества кровопролитных драк во всех кварталах, он занял место главного футуввы. Футувву квартала Габаль звали Гулта. Жители этого квартала по–прежнему очень гордились своим родством с владельцем имения и считали себя цветом жителей улицы, утверждая, что Габаль был первым и единственным, с кем говорил Габалауи и кому он оказал предпочтение. Из — за этого жителей квартала Габаль мало кто любил.

Квартал Рифаа возглавлял футувва по имени Хаджадж. В делах управления он не стал следовать примеру Али, а действовал так же, как Ханфас, Гулта и другие стяжатели. Он присваивал себе доходы от имения, расправлялся с теми, кто высказывал недовольство, и в то же время призывал рифаитов идти по стопам Рифаа в его пренебрежении к богатству и высокому положению.

Даже у бродяг был свой футувва по имени Саварис, но он, конечно, не был допущен к делам управления.

Так все и шло заведенным порядком. Обладатели дубинок и поэты, игравшие на ребабах, утверждали, что это справедливый порядок, что именно такой порядок предусмотрен десятью заповедями владельца имения, а управляющий и футуввы поставлены неусыпно следить за его соблюдением.

В квартале бродяг жил дядюшка Закария, известный всем своей добротой. Он состоял в далеком родстве с муаллимом Саварисом. А занимался тем, что торговал печеным бататом. Каждый день он обходил улицу, толкая перед собой тележку, посредине которой возвышалась печка. От печки тянуло аппетитным дымком, несказанно соблазнявшим мальчишек из всех кварталов нашей улицы, а также мальчишек Гамалийи, Даррасы, Кафр аз-Загари, Бейт аль-Кади и других близлежащих кварталов и улиц.

Закария был давно женат, но Аллах не благословил его потомством. Одиночество его скрашивал сирота Касем, сын его брата. Дядюшка Закария взял на себя заботы о мальчике после смерти его родителей. Впрочем, особых забот малыш не требовал, ведь жизнь людей в их квартале была немногим лучше жизни собак, кошек и мух, которые искали себе пропитание в мусорных кучах и среди отбросов. Закария любил Касема, как прежде любил его отца. А когда, вскоре после появления Касема в семье, жена Закарии понесла, он решил, что именно мальчик принес им счастье, и проникся к нему еще большей любовью, которая не ослабла даже после рождения сына Хасана.

Касем с детства был полностью предоставлен сам себе. Дядя целыми днями отсутствовал, тетка была занята домашними делами и младенцем. По мере того как мальчик рос, мир его расширялся. Сначала он играл во дворе дома, потом на улице, затем подружился со сверстниками из кварталов Рифаа и Габаль. Иногда он отправлялся в пустыню, играл там у скалы Хинд, уходил далеко на восток или на запад, поднимался на гору Мукаттам. Вместе с другими мальчишками любовался Большим домом, чувствуя гордость оттого, что у него такой дед. Но когда при нем начинался спор между последователями Габаля и Рифаа, он не находил что сказать. И не принимал ничью сторону, если спор переходил в потасовку и драку. На дом управляющего он смотрел с удивлением и восхищением, ему так хотелось попробовать необыкновенных плодов, которые выглядывали из листвы деревьев, росших в саду.

Однажды, заметив, что сидевший у ворот бавваб задремал, Касем быстро пробрался в сад. Сердце его ликовало от радости, когда он расхаживал по дорожкам и наслаждался вкусом плодов гуавы, которые срывал прямо с веток. Потом он очутился у фонтана и не мог оторвать глаз от воды, струями бьющей вверх. Поглощенный своим счастьем, он забыл о страхе, скинул с себя галабею, влез в фонтан и стал барахтаться в воде, бить по ней ладонями и обливаться, не замечая ничего вокруг. Вдруг сердитый голос заставил его вздрогнуть: «Эй, Осман, собачий сын! Иди сюда, слепец несчастный!» Обернувшись на крик, мальчик увидел вышедшего из саламлика мужчину в красного цвета абе. Трясущимся пальцем мужчина указывал на него, и лицо его пылало от гнева. Касем выбрался из фонтана на землю и, увидев бегущего к нему бавваба, со всех ног кинулся к зарослям жасмина у стены сада. Галабея его осталась лежать там, где он ее с себя скинул. Прошмыгнув в ворота, он что было силы припустился бежать по улице. За ним с радостными криками понеслась толпа ребятишек и с громким лаем стая собак. Бавваб Осман тоже выскочил за ворота и погнался за мальчиком. Он догнал Касема посреди квартала бродяг, ухватил за руку и остановился, тяжело дыша. Касем завопил на весь квартал, на его вопли из дома выбежала тетка с младенцем на руках, а из кофейни вышел муаллим Саварис. Тетка очень удивилась, увидев племянника нагишом. Она схватила его за руку и сказала баввабу:

— Господь с тобой, дядюшка Осман, ты напугал мальчика. Что он натворил и где его галабея?

Осман с важным видом объяснил, что господин управляющий застиг мальчишку за купанием в фонтане в его саду и что постреленок заслуживает хорошей порки за то, что пролез в сад у него под носом, воспользовавшись тем, что его сморил сон.

— Прости его, дядюшка Осман, — взмолилась женщина, — ведь он сирота. Это я виновата, недоглядела за ним.

Она тянула мальчика к себе, высвобождая его из цепких рук бавваба, и продолжала упрашивать:

— Я сама его выпорю от твоего имени, но заклинаю тебя твоими сединами, отдай его единственную галабею!

— Из–за этого паршивца меня обругали последними словами. Проклятая улица! И дети на ней хуже бесенят!

Бавваб презрительно махнул рукой, отпустил мальчишку и пошел обратно к дому. А женщина вернулась к себе, одной рукой прижимая к груди Хасана, а другой таща за собой рыдающего Касема…

64.

Любовно глядя на Касема, Закария проговорил:

— Ты уже не ребенок, Касем. Тебе скоро десять лет. Пора приниматься за работу!

Черные глаза Касема засияли от радости.

— Я так часто мечтал, что ты возьмешь меня с собой, дядя.

Закария рассмеялся.

— Тебе просто хотелось позабавиться, а не работать. Теперь же ты разумный малый и можешь помочь мне.

Касем бросился к тележке, пытаясь сдвинуть ее с места, но Закария остановил его, а тетка сказала:

— Осторожнее, а то рассыплешь весь батат, и мы умрем с голоду.

Закария взялся за поручни тележки и приказал Касему:

— Иди перед тележкой и выкрикивай: «Свежий горячий батат!» Внимательно следи за тем, что я говорю и делаю. Ты будешь подниматься к покупателям на верхние этажи. Главное же, хорошенько все запоминай.

— Но я могу сам толкать тележку, — разочарованно проговорил Касем.

— Делай, как я тебе велю! Не упрямься! Твой отец был самым покладистым человеком на свете.

Они зашагали по направлению к Гамалийе, и Касем тоненьким детским голоском кричал: «Свежий горячий батат!» Он не мог нарадоваться тому, что ходит по чужим кварталам и работает, как взрослый мужчина. Когда они добрались до улицы аль-Ватавит, Касем, оглядевшись вокруг, вдруг сказал:

— Здесь Идрис преградил путь Адхаму.

Закария равнодушно покачал головой, а мальчик, смеясь, продолжал:

— Адхам вез тележку, как и ты, дядя!

Тележка двигалась по своему обычному маршруту: через Хусейнию к Бейт аль — Кади, оттуда в ад-Даррасу. Касем с любопытством разглядывал прохожих, лавки, мечети. Наконец они дошли до маленькой площади. Закария объяснил, что это рынок Мукаттам.

— Тот самый Мукаттам, — удивился Касем, — куда убежал Габаль и где родился Рифаа?!

— Да! Но какое нам до них дело?

— Но ведь мы все дети Габалауи. Значит, такие же, как они!

— По крайней мере все мы одинаково бедны, — рассмеялся дядя.

Закария направил тележку в самый конец рынка, дальше начиналась пустыня. Там стояла сделанная из жести лачуга, в которой находилась лавка — в ней продавались четки, благовония и амулеты. Перед входом, на меховой подстилке, сидел старик с седой бородой. Закария остановился перед ним и приветливо пожал ему руку.

— У меня еще довольно батата, — сказал старик.

— Посидеть с тобой для меня приятнее, чем продать тебе батат, — ответил Закария, усаживаясь рядом с ним.

Старик внимательно оглядел Касема.

— Подойди сюда, Касем, — приказал Закария, — поцелуй руку муаллиму Яхье.

Мальчик послушно взял худую руку старца и вежливо поцеловал ее. А Яхья в ответ ласково потрепал вихрастую голову мальчика, разглядывая его смышленое лицо.

— Кто этот мальчик, Закария? — спросил он.

— Это сын моего покойного брата, — ответил Закария, вытягивая ноги на солнышке.

Старик усадил мальчика рядом с собой на меховую подстилку и обратился к нему:

— Ты помнишь своего отца, сынок? Касем замотал головой.

— Нет, муаллим.

— Твой отец считался моим другом, очень хороший был человек.

Касем поднял глаза к полкам, рассматривая лежащие на них товары, а Яхья протянул руку к ближайшей полке и, взяв с нее амулет, надел на шею мальчику со словами:

— Береги его, и он убережет тебя от зла.

— Муаллим Яхья жил когда–то на нашей улице, — сообщил Касему Закария, — в квартале Рифаа!

— Почему же ты ушел с нашей улицы? — поинтересовался Касем.

— На меня рассердился футувва квартала, и я был вынужден бежать.

— Ты поступил так же, как дядюшка Шафеи, отец Рифаа. Яхья долго смеялся, открыв беззубый рот, затем спросил:

— Тебе уже и это известно, малыш? Как много историй знают дети нашей улицы, но не понимают их смысла.

Тут мальчишка из соседней кофейни принес им на подносе чай, поставил его перед Яхьей и удалился. Старик вынул из–за пазухи маленький сверток.

— Очень хорошая вещь, — сказал он, разворачивая тряпицу, — действует до самого утра.

— Давай попробуем! — обрадовался Закария.

— Я никогда не слышал, чтобы ты сказал «нет», — засмеялся Яхья.

— Как же я откажусь от такого удовольствия? Мужчины поделили содержимое свертка и принялись жевать, а Касем с интересом наблюдал за ними, чем очень насмешил своего дядю.

— Ты, как и все жители улицы, мечтаешь стать футуввой? — спросил мальчика Яхья, отхлебывая чай.

— Да! — с улыбкой ответил Касем.

Закария захохотал во все горло, потом извиняющимся тоном произнес:

— Прости его, муаллим Яхья. Ты же знаешь, что на нашей улице мужчина либо должен быть футуввой, либо получать затрещины.

— Да упокоит Аллах твою душу, Рифаа! — вздохнул Яхья. — И как он только вырос на нашей адской улице?

— Поэтому и конец его был таков, как ты знаешь!

— Рифаа умер не в день своей гибели, — сказал Яхья, хмуря брови, — а тогда, когда его преемник стал футуввой.

— А где он погребен, дядя? — озабоченно спросил Касем. — Люди из его рода говорят, что сам Габалауи перенес его в свой сад и похоронил там, а члены рода Габаль утверждают, что его тело пропало в пустыне.

— Проклятые негодяи! — воскликнул рассерженный Яхья. — Они даже теперь продолжают его ненавидеть.

Затем спросил спокойным тоном:

— Скажи мне, Касем, ты любишь Рифаа?

Мальчик опасливо покосился на своего дядю, однако чистосердечно ответил:

— Да, дядюшка, очень люблю.

— А чего тебе хочется более — быть похожим на него, или стать футуввой?

Взгляд Касема отражал одновременно растерянность и лукавство. Он хотел что–то сказать, но запнулся, а Закария сквозь смех проговорил:

— Пусть он, как и я, довольствуется продажей батата. Они замолчали. В это время донесся шум со стороны рынка — неожиданно упал осел, везший повозку. Повозка перевернулась, ехавшие в ней женщины очутились на земле. Возница стегал осла кнутом, заставляя его подняться, испуганные женщины кричали. Закария встал со своего места.

— У нас еще долгий путь впереди. До свидания, муаллим!

А Яхья попросил:

— Всегда приводи с собой мальчика!

Он попрощался с Касемом за руку и, погладив его по голове, сказал:

— Ты мне понравился!

65.

В пустыне не было другого места, где можно было бы укрыться от палящих лучей солнца, кроме скалы Хинд. Здесь и привык располагаться Касем со своими овцами. Одет он был обычно в синюю чистую галабею — насколько может быть чистой галабея пастуха, — повязка из грубой материи защищала голову от солнца, на ногах ветхие, с обтрепанными краями сапоги. Частенько он сидел в глубокой задумчивости, лишь время от времени бросая взгляд на стадо. Свой пастуший посох он клал рядом с собой. С места, где он сидел, хорошо была видна гора Мукаттам, она казалась отсюда мрачной громадой, каким–то неведомым чудовищем, единственным под этим ясным синим небом созданием, которое бросает угрюмый вызов солнцу. Вокруг, до самого горизонта, простиралась пустыня, окутанная покровом тишины и зноя.

Когда Касем уставал от своих мыслей и грез, он принимался наблюдать за стадом, забавляясь стычками самцов и резвыми играми ягнят. Ему нравились глаза животных, словно подведенные кохлем^[24], и порой ему казалось, что взглядами они пытаются что–то сказать ему, и он тоже «беседовал» с ними, рассказывал, как заботится о них — не то что футуввы, которые так грубы в обхождении с жителями улицы.

Касема ничуть не задевало обычное пренебрежение жителей улицы к пастухам. Он искренне полагал, что пастухом быть лучше, нежели попрошайкой, бродягой или жуликом. Кроме того, он любил пустыню и свежий воздух, ему доставляло удовольствие любоваться горой Мукаттам, скалой Хинд, непрерывной игрой красок на небосводе. К тому же по дороге сюда он непременно навещал муаллима Яхью.

Впервые увидев Касема пастухом, Яхья спросил:

— Почему торговец бататом пасет овец?

— А почему бы и нет, муаллим? — безо всякого смущения отозвался юноша. — Моей работе могут позавидовать сотни бедняков из нашего квартала.

— А почему ты перестал помогать дяде?

— Сын его Хасан подрос и теперь он может сопровождать отца. А пасти овец все же лучше, чем попрошайничать.

Не проходило и дня, чтобы Касем не навестил Яхью. Он любил старика и с удовольствием слушал его рассказы. Этот человек знал об их улице все, ее прошлое и настоящее, то, о чем рассказывают поэты в кофейнях, и то, о чем они предпочитают умалчивать. Касем нередко говорил муаллиму: «Я пасу овец со всей улицы, в моем стаде овцы из квартала Габаль, из квартала Рифаа, овцы богатых людей нашего квартала. Удивительно, что все они мирно пасутся бок о бок, чего не скажешь об их владельцах».

А еще он говорил: «Хумам был пастухом. Бездельники, бродяги и попрошайки презирают пастухов. Зато они очень уважают бессовестных грабителей и кровососов футувв. Да простит вас Аллах, о жители нашей улицы!»

— Я бедняк, привыкший довольствоваться малым. Я никогда никому не причинил зла, даже мои овцы видят от меня лишь заботу и ласку. Ты не считаешь, что я похож на Рифаа?

Старик вознегодовал:

— Ты похож на Рифаа?! Да Рифаа всю жизнь положил на то, чтобы очистить души людей от ифритов и сделать их счастливыми. А ты увлечен мыслями о женщинах, которым назначаешь свидания в пустыне на заходе солнца.

— Что же в этом плохого, муаллим?

— Поступай как знаешь, но только не говори, что ты похож на Рифаа!

Подумав, Касем спросил:

— А Габаль? Разве он не был, подобно Рифаа, лучшим из жителей нашей улицы? Но ведь он полюбил и женился, вернул своему роду права на имение и распределил доходы поровну!

— Но у него не было другой цели, кроме имения! — с горячностью возразил Яхья.

Касем еще поразмыслил и сказал:

— Добрые отношения между людьми, справедливость и порядок тоже были его целью.

— Значит, ты ставишь Габаля выше Рифаа? — неодобрительно заметил старик.

Черные глаза юноши растерянно замигали. Он долго молчал.

— Оба они были хорошими людьми, — сказал он наконец. — Таких мало на нашей улице: Адхам, Хумам, Габаль и Рифаа — вот и все. Футувв же не перечесть.

— Да, — сокрушенно подтвердил Яхья. — К тому же Адхам умер в страданиях, а Хумам и Рифаа были убиты.

Сидя в тени скалы Хинд, Касем размышлял: «Действительно, это лучшие сыны нашей улицы. Сколь славен был их путь! И сколь горестный конец их ожидал!» В груди его рождалось страстное желание стать таким, какими были они. А футуввы и их дела отвратительны! При этой мысли печаль и тревога овладевали его душой. Чтобы отвлечься от тяжких дум, он стал вспоминать: «Как много видела на своем веку эта скала! Любовь Кадри и Хинд, убийство Хумама, встречу Габаля с Габалауи, разговор Рифаа с дедом… Но куда кануло все это — и события, и люди?! Зато осталась добрая память, а она дороже целого стада овец и коз. Когда–то эта скала видела и нашего великого деда, скитавшегося в одиночестве по пустыне, обживая свои владения и устрашая злодеев. Хотелось бы знать, как он живет сейчас в своем уединении».

Уже вечерело, когда он поднялся с места и потянулся, зевая. Протяжно свистнул и стал палкой сгонять разбредшихся овец в стадо. Наконец отара двинулась по направлению к улице. Касем почувствовал голод, за целый день он съел всего–навсего лепешку с сардиной. Но ничего, в доме дяди его ждет сытный ужин! Касем ускорил шаг, и вот показался уже Большой дом с его наглухо закрытыми окнами и верхушками деревьев, выглядывающими из–за высокой стены. Как хотелось Касему своими глазами увидеть этот сад, который воспевают поэты и от тоски по которому умер Адхам. По мере приближения к улице все явственней доносился ее шум.

Сумерки совсем сгустились, когда Касем вышел на улицу, прокладывая дорогу своему стаду между группами шаливших и кидавших друг в друга грязью мальчишек. Слух его наполнился голосами торговцев, разговорами женщин, насмешками и бранью, причитаниями юродивых, звоном колокольчика повозки управляющего. В нос ударил резкий запах табака, гниющих отходов, жареного лука. Он развел овец по хозяевам, живущим в кварталах Габаль и Рифаа, и у него осталась только одна овечка, принадлежавшая госпоже Камар, единственной зажиточной женщине в квартале бродяг. Она жила в одноэтажном доме с небольшим двориком, посреди которого росла пальма, а в дальнем углу — гуава.

Касем вошел во двор, погоняя перед собой овцу, и столкнулся с Сакиной, черной рабыней, вьющиеся волосы которой наполовину уже поседели. Он поздоровался, женщина ответила ему улыбкой и спросила зычным голосом:

— Ну как овца?

Касем похвалил послушное животное и оставил его Сакине, а сам направился к выходу. Тут во дворе появилась хозяйка дома, которая выходила куда–то по делам. Малайя скрывала ее полное тело, а лицо было закрыто чадрой, из–под которой на Касема смотрели черные ласковые глаза. Потупив взор, юноша посторонился, а женщина приветливо сказала:

— Добрый вечер!

— Добрый вечер, госпожа!

Женщина замедлила шаги, осматривая овцу, потом взглянула на юношу и промолвила:

— Благодаря тебе моя овца с каждым днем набирает вес.

— Благодаря Господу и твоим заботам! — ответил Касым, на которого произвели сильное впечатление не столько ее слова, сколько ласковый взгляд.

— Приготовь ему ужин! — обернулась госпожа Камар к Сакине.

В знак благодарности Касем поднес руки к голове.

— Ты очень добра, моя госпожа! Прощаясь, они еще раз обменялись взглядами.

Касем был счастлив этой встречей, глубоко тронут добротой и мягкостью этой женщины. С такой нежностью относится мать к своему ребенку, но матери Касем не знал. Будь она жива, ей было бы сейчас, как и госпоже Камар, около сорока лет. Как удивительно встретить такую сердечность на улице, признающей лишь силу и жестокость! Более удивительна лишь ее благородная красота, наполнявшая душу восхищением. Все это совсем не похоже на его свидания в пустыне с их слепым минутным порывом и сменяющим его безразличием.

Закинув палку на плечо, он шел к своему дому, едва различая перед собой дорогу от сильного волнения. Уже подходя к дому, он увидел, что вся семья дяди собралась на балконе и ждет его возвращения. Касем вместе с родными сел за таблийю, на которой был накрыт ужин, состоявший из таамии, лука — порея и арбуза. Хасану уже исполнилось шестнадцать лет. Это был юноша высокого роста, крепкого телосложения, и дядюшка Закария даже мечтал увидеть когда–нибудь сына в должности футуввы квартала бродяг. Когда все поели, мать Хасана унесла таблийю, Закария отправился в кофейню, а двое юношей остались на балконе. В этот момент со двора кто–то позвал Касема.

— Мы идем, Садек! — откликнулся Касем, и они спустились во двор.

Садек, юноша примерно одного возраста и одного роста с Касемом, но более худощавый, обрадовался, завидев друзей. Работал он подмастерьем лудильщика, в мастерской, что стояла на краю квартала бродяг, неподалеку от Гамалийи. Друзья отправились в кофейню Дунгуля. Там поэт Тазих уже знал свое обычное место на тахте, посреди кофейни, а футувва Саварис расположился рядом с Дунгулем у входа в кофейню. Друзья подошли к Саварису и поздоровались с ним со всей почтительностью, хотя Касем и Хасан состояли с футуввой в близком родстве. Затем они уселись вместе на тахту, и вскоре к ним подошел служка, неся их обычный заказ. Касем любил выкурить кальян и выпить чашку чая с мятой. Саварис, презрительно разглядывавший все это время Касема, вдруг грубо сказал ему:

— Уж больно ты аккуратный, словно девица! Покрасневший от смущения Касем извиняющимся тоном ответил:

— Разве чистота — это порок?

— В твоем возрасте тебе следовало бы быть вежливее! — возмутился футувва.

Все вкофейне смолкли, словно и люди, и предметы, и стены внимали словам футуввы. Садек, зная чувствительную натуру друга, бросал на него ободряющие взгляды, а Хасан склонил голову над стаканом имбирного пива, чтобы футувва не заметил гнева в его глазах. Тазих взял ребаб, ударил по струнам и запел, воздавая хвалу управляющему Рифату, главному футувве Лахите и господину их квартала Саварису, после чего продолжил свое повествование: «И показалось Адхаму, что слышит он медленные тяжелые шаги, шаги, которые возрождали в его памяти далекие, смутные воспоминания, похожие на легкий аромат чего–то прекрасного, но забытого. Он повернул голову к входу и увидел, что дверь в хижину открывается и на пороге вырастает огромная фигура. Заморгав от удивления, он напряг зрение. Надежда смешалась в душе его с отчаянием, и у него вырвался глубокий вздох: «Отец?» И показалось ему, что он слышит старческий голос: «Добрый вечер, Адхам!»

Слезы выступили на глазах Адхама, хотел он подняться, но не смог. Счастье и радость, которых не знал он уже более двадцати лет, наполнили все его существо».

66.

— Погоди, Касем, у меня кое–что есть для тебя, сказала юноше Сакина.

Касем остановился у пальмы, к которой он только что привязал овцу, и ожидал скрывшуюся в доме служанку. Сердце и тон, которым разговаривала с ним Сакина, подсказывали ему, что его ждет нечто приятное и это приятное как–то связано с хозяйкой дома. Он страстно желал увидеть ее глаза и услышать ее голос, чтобы охладить жар тела, опаленного пребыванием в пустыне под горячими лучами солнца. Тут вернулась Сакина со свертком в руках. Протянув его Касему, она сказала:

— Здесь пирог. Ешь на здоровье!

— Поблагодари за меня добрую госпожу. В это время из окна раздался голос Камар:

— Благодарение нашему Господу, благородный юноша.

В знак признательности Касем поднял руку, но не осмелился поднять глаза к окну. Он вышел на улицу, а в ушах его все звучали слова «благородный юноша», и он чувствовал себя пьяным от счастья. Никогда раньше простой пастух не слыхивал подобных слов. И кто произнес их? Самая уважаемая женщина в их нищем квартале. Окинув затуманенным взором улицу, неприглядность которой скрадывали сумерки, он сказал себе: «Сколь ни убога наша улица, но и она может подарить радость усталому сердцу!»

Вдруг раздался крик, который вернул Касема к действительности: «Деньги. Мои деньги украли!» Касем увидел мужчину в чалме и белой галабее, который бежал во всю прыть из квартала бродяг. Взоры всех бывших на улице людей обратились к кричавшему. Мальчишки кинулись следом за ним к центральной части улицы, торговцы и те, кто сидел возле своих домов, вытянули шеи, из окон и подвалов повысовывались головы, а посетители кофеен, оторвавшись от кальянов, вышли на улицу. Потерпевшего обступили со всех сторон. Касем обернулся к стоявшему рядом с ним мужчине, который через ворот галабеи чесал себе спину деревянной палкой, со скучающим видом наблюдая за происходящим, и спросил его:

— Кто этот человек?

— Обойщик, — отвечал мужчина, не переставая чесать спину, — он работал в доме управляющего.

Тем временем к кричавшему подошли футувва квартала бродяг Саварис, футувва рифаитов Хаджадж и футувва рода Габаль Гулта. Они велели всем немедленно разойтись, и люди послушно отступили на несколько шагов. Какая — то женщина, высунувшись из окна дома в квартале Рифаа, крикнула:

— Это все из зависти!

Другая женщина, из ближайшего дома в квартале Габаль, подхватила:

— Ты права. Ему завидуют многие из–за того, что он получил кучу денег за обивку мебели в доме управляющего. О Боже! Убереги нас от злого глаза! Третья женщина, сидевшая у своего порога и занятая вычесыванием паразитов из волос мальчугана, проговорила:

— Я сама видела, как он смеялся, когда выходил из дома управляющего. Он и не подозревал, что так скоро будет кричать и заливаться слезами. Украли деньги вместе с кошельком.

Обойщик продолжал надрываться в крике:

— Стащили все, что было при мне: плата за неделю работы, отложенные деньги на дом и мастерскую, на детей, все, что было в кармане, целые двадцать фунтов, если не больше! Проклятые воры!

Тут голос возвысил Гулта, футувва квартала Габаль: — Тихо! Замолчите, вы, овцы! Ведь на чашу весов брошена репутация улицы, а значит, и репутация футувв!

— Клянусь Аллахом, — перебил его Хаджадж, — я не допущу позора! Кто сказал, что он лишился денег именно на нашей улице?

Обойщик охрипшим от крика голосом объяснил:

— Пусть я не сойду с этого места, если меня обокрали не на вашей улице! Я получил деньги от бавваба господина управляющего, а когда, пройдя улицу, ощупал грудь, денег уже не было.

Люди зашумели, а Хаджадж воскликнул:

— Заткнитесь, стадо! А ты, любезный, послушай. Где ты обнаружил, что твои деньги пропали?

Мужчина указал на квартал бродяг.

— Перед лавкой лудильщика. Но, по правде сказать, там ко мне никто не подходил.

— Значит, тебя ограбили до того, как ты попал в наш квартал, — заметил Саварис.

— Сидя в кофейне, я видел, как он проходил мимо, — вставил Хаджадж, — но я не видел, чтобы кто–нибудь из нашего квартала приближался к нему.

А Гулта злобно выкрикнул:

— В роду Габаль нет воров! Они ведь господа на этой улице!

— Осторожно, муаллим Гулта! Это грех — называть себя господином улицы!

— разгневался Хаджадж.

Лишь гордецы могут отрицать это! Громовым голосом Хаджадж произнес:

— Не выводи меня из терпения! Да будут прокляты зазнайки!

— Тысяча проклятий! — взревел Гулта. — Тысяча проклятий на головы грубиянов, которых нет в нашем квартале!

Тут обойщик плаксивым голосом взмолился:

— Послушайте! Деньги пропали на вашей улице. Вы все здесь господа, но где мои деньги? Горе твоему дому, бедняга Фангари!

Тогда Хаджадж с вызовом сказал:

— Надо всех обыскать! Давайте проверим каждого мужчину, каждую женщину, каждого ребенка, каждый угол.

Но Гулта не согласился.

— Устроив обыск, вы сами себя опозорите!

— Этот человек вышел из дома управляющего, — проговорил Хаджадж, — и первым делом пошел в квартал Габаль, значит, и поиски надо начинать в квартале Габаль!

— Пока я жив, этому не бывать! — вскричал Гулта. — Не забывайте, Хаджадж, ведь ты мне не ровня!

— А ты, Гулта, не забывай, что у меня на теле ран от драк больше, чем волос!

— А у меня и вовсе нет живого места!

— Аллахом заклинаю, отойди подальше, шайтан! Фангари тем временем не переставал причитать:

— О горе мне! Разве вам не будет стыдно, если станут говорить, что меня ограбили на вашей улице?

Какая–то женщина, рассердившись, крикнула ему:

— Цыц, совиная рожа! Ты навлекаешь позор на нашу улицу!

Вдруг чей–то голос спросил:

— А почему деньги не могли быть украдены в квартале бродяг? Там больше всего воров и нищих.

— Наши воры не воруют на своей улице! — отозвался Саварис.

— А кто это докажет?

У Савариса глаза запылали гневом.

— Довольно оскорблений! Пусть обыск обнаружит вора! Если же нет, то позор падет на всю улицу.

В ответ раздалось сразу несколько голосов:

— Начинайте с квартала бродяг! Саварис не выдержал:

— Порядок требует начать с квартала Габаль и кто этот порядок нарушит, получит дубинкой по голове!

С этими словами он взмахнул дубинкой, и тотчас его люди окружили его стеной. Хаджадж и Гулта последовали его примеру. Обойщик поспешил скрыться за дверью какого–то дома, не переставая лить слезы. Сумерки все сгущались. Все приготовились к кровавой драке. Вдруг на середину улицы вышел Касем и громко крикнул:

— Погодите! Пролитая кровь не вернет потерянных денег. Все равно в Гамалийе, Даррасе и аль-Атуфе будут говорить, что на улице Габалауи обокрали человека, хотя он находился под покровительством управляющего и футувв.

Какой–то мужчина из рода Габаль спросил:

— Чего хочет этот пастух?

Касем миролюбивым тоном ответил:

— Я придумал способ вернуть деньги хозяину, избежав драки.

Обойщик кинулся к нему со словами: «Я отдаюсь твоей воле!»

А Касем, обращаясь ко всем, проговорил:

— Деньги будут возвращены их владельцу, но вор не будет назван.

Воцарилось молчание. Все устремили взоры на Касема, а он продолжал:

— Надо дождаться полной темноты и, не зажигая ни фонаря, ни свечки, всем вместе пройти вдоль улицы, через каждый квартал, не минуя ни один из них. Тот, кто взял деньги, сможет в темноте незаметно кинуть их на землю. Потом мы осветим улицу и найдем деньги без всякой драки.

Обойщик в отчаянной мольбе сжал руку Касема.

— Это разумный выход. Ради меня, согласитесь на это предложение, — уговаривал всех он.

— Неплохо придумано! — крикнул кто–то. А кто–то другой сказал:

— Мы даем вору возможность спастись самому и спасти честь улицы.

Одна из женщин радостно заголосила в знак одобрения, и взгляды всех обратились теперь на троих футувв, которые стояли в нерешительности. Ни один из них не желал из–за гордости первым дать согласие, а жители улицы в страхе ожидали, победит ли наконец разум или заговорят дубинки и прольется кровь?

Вдруг знакомый голос крикнул: «Эй, вы!», и главный футувва улицы Лахита появился на пороге своего дома.

— Соглашайтесь, цыгане! — насмешливо предложил он. — Если бы вы были поумнее, вам не пришлось бы прибегать к помощи пастуха.

Толпа одобрительно загалдела. А сердце Касема гулко забилось. Взглянув на дом Камар, он увидел ее черные глаза, наблюдающие за ним из выходящего на улицу окна. Юноша почувствовал гордость и неведомую дотоле сладость победы.

Все ждали наступления темноты. Люди нетерпеливо взглядывали то на небо, то в пустыню, откуда постепенно, шаг за шагом, надвигалась ночь. Очертания предметов потихоньку стирались, лица становились неразличимыми, люди превращались в тени. Обе тропинки, ведущие в пустыню со стороны Большого дома, затянула тьма.

Наконец толпа пришла в движение. Люди свернули к Большому дому и оттуда быстрым шагом прошли по всей улице до самой Гамалийи. Затем каждый направился в свой квартал. В этот момент Лахита повелительным тоном крикнул:

— Огня!

Первым свет зажегся в доме Камар, в квартале бродяг, потом засветились фонари на ручных тележках, в кофейнях, пока наконец улица вновь не ожила. Люди осматривали землю вокруг себя. Вдруг кто–то крикнул:

— Вот он, кошелек!

Фангари подбежал к кричавшему, схватил кошелек, быстро пересчитал деньги и, не оборачиваясь, устремился к Гамалийе, провожаемый смехом и криками. Тогда все повернулись к Касему, стали хвалить и поздравлять его, обсуждая его выдумку. Он оказался в центре внимания. Похвалы сыпались на него, как розы. А когда Касем со своими друзьями Хасаном и Садеком пришли в кофейню, футувва Саварис встретил их приветливой улыбкой и сказал:

— Кальян за мой счет!

67.

С порозовевшим от смущения лицом, с блестящими глазами и с бьющимся сердцем вошел Касем на следующее утро во двор дома Камар, чтобы забрать овцу. Повторяя про себя: «Помоги, о Господи!», он стал отвязывать стоявшее под лестницей животное. Тут он услышал скрип открывающейся двери и голос госпожи Камар:

— Доброе утро!

— Да будет оно счастливым для вас, госпожа! — ответил он, вложив в ответ все обуревавшие его чувства.

— Вчера ты сделал для жителей улицы доброе дело.

— Аллах наставил меня! Певучим голосом она произнесла:

— Ты нам доказал, что мудрость надежнее силы.

«А твоя благосклонность дороже мудрости!» — подумал Касем, а вслух сказал:

— Да хранит тебя Аллах!

— Ловко ты управился с жителями улицы, словно с овцами, — пошутила Камар.

— Да сопутствует тебе удача, — пожелала она ему на прощание.

Касем ушел, унося счастье в душе. У каждого дома стадо его пополнялось то овцой, то козой. Люди приветливо здоровались с ним. Даже футуввы, которые обычно не отвечали на его пожелания доброго утра, сегодня смотрели на него не так косо.

Шагая вслед за стадом, Касем обогнул стену Большого дома и вышел в пустыню. Солнце, поднявшееся над горой Мукаттам, встретило его ярким светом.

Утренний ветерок уже нес в себе его горячее дыхание.

У подножия горы он заметил несколько пастухов. Какой–то мужчина в рваной одежде шел, наигрывая на свирели, а в ясном небе парили коршуны. Воздух был чист и благоуханен. Огромная гора, одиноко стоявшая в пустыне, казалась в этот час обителью прекрасных надежд. Окинув пустыню взглядом из края в край, Касем ощутил радость от увиденного и, переполненный счастьем, запел:

О красота! О прелесть! О счастье!

Имя твое начертано в моем сердце.

Он переводил глаза со скалы Кадри и Хинд на место, где погибли Хумам и Рифаа, потом на место, где произошла встреча Габалауи с Габалем. Все соединилось здесь — солнце, гора, песок, слава, любовь, смерть. И в его сердце взошла любовь. Но что все это значит? Что было в прошлом и что последует в будущем? Юноша размышлял об улице с ее враждующими кварталами и соперничающими футуввами, с ее преданиями, которые рассказываются в каждой кофейне на свой лад.

Перед полуднем Касем погнал свою отару к рынку Мукаттам, где навестил, как обычно, муаллима Яхью. Старик спросил его:

— Говорят, ты что–то совершил вчера на нашей улице? Стараясь скрыть смущение, Касем отхлебнул глоток чая, а Яхья продолжал:

— Лучше бы ты позволил им подраться, чтобы они перебили друг друга.

Касем, не поднимая глаз, тихо сказал:

— Ты так не думаешь на самом деле?

— Не позволяй людям хвалить себя, не то вызовешь гнев футувв!

— Чем я могу их разгневать?

— А кто мог подумать, что Рифаа будет так вероломно предан? — вздыхая, проговорил старик.

— Разве можно сравнивать великого Рифаа со мной? — удивился Касем.

Когда юноша собрался уходить, муаллим напутствовал его:

— Всегда храни подаренный мной амулет. Вечером, сидя в тени скалы Хинд, Касем услышал голос Сакины, звавшей свою овцу. Он вскочил, обогнул скалу и увидел служанку: она стояла возле овцы, гладя ее шерсть. Поздоровавшись, Сакина сказала:

— Я иду по делу в Даррасу и решила сократить путь, пройдя здесь.

— Но сегодня в пустыне очень жарко!

— Поэтому я и хочу немного отдохнуть в тени скалы, — с улыбкой проговорила Сакина.

Они сели рядышком там, где лежал посох Касема, и Сакина продолжила разговор:

— Вчера, когда ты спас честь улицы, я поняла, что твоя мать молилась за тебя перед смертью.

— А ты не хочешь помолиться за меня? — улыбнулся Касем.

Сакина лукаво подмигнула.

— За таких, как ты, молятся благородные женщины.

— Кому нужен пастух?!

— Пути Господни неисповедимы! А ты сейчас сравнялся с футуввами, не пролив ни капли крови.

— Клянусь, твоя речь слаще меда!

Подняв на юношу свои выцветшие глаза, женщина спросила:

— Хочешь, я укажу тебе путь?

— Да! — взволнованно проговорил Касем.

— Попытай счастья, посватайся к нашей госпоже! Касем не поверил своим ушам.

— О ком ты говоришь, Сакина?

— Не притворяйся, что не знаешь! В нашем квартале только одна госпожа.

— Госпожа Камар?!

— А кто же еще?

Дрожащим голосом Касем проговорил:

— Ее муж был знатным человеком, а я всего лишь пастух.

— Но если судьба улыбнется, ее улыбка осветит все вокруг.

— А ее не разгневает мое сватовство?

Поднимаясь с места, Сакина наставительно проговорила:

— Никто не знает, что обрадует женщину, а что рассердит. Положись на Аллаха! Ну, будь здоров!

Касем поднял голову к небу и зажмурил глаза, как в сладком сне.

68.

Сидя после ужина вокруг еще не убранной таблийи, дядюшка Закария, его жена и сын Хасан в замешательстве смотрели на Касема. Качая головой, Закария говорил:

— Ты плетешь какую–то несусветицу. Я всегда считал тебя человеком умным и достойным, несмотря на бедность. Неужели у тебя помутился рассудок?

Жена Закарии во все глаза разглядывала юношу, любопытствуя узнать, что же произошло.

— Со мной разговаривала ее служанка, и разговор этот подал мне надежду, — объяснил Касем.

— Служанка?! — вырвалось у тетки, которая глазами умоляла Касема продолжать.

Дядюшка растерянно усмехнулся и недоверчиво заметил:

— Быть может, ты ее не так понял?

Касем ровным голосом, скрывавшим волнение, ответил:

— Я понял правильно, дядя! Тут тетка не выдержала:

— Так оно и есть! Если служанка сказала, значит, и госпожа говорила.

— Наш Касем — всем мужчинам мужчина! воскликнул Хасан, гордясь любимым братом.

А Закария, качая головой, бормотал себе под нос: «Вот тебе и «Горячий батат!»

— Но у тебя нет ни миллима! — обратился он к Касему.

— Но он пасет ее овцу, возразила жена, так что ей должно быть об этом известно. — И засмеявшись, добавила: — Дай слово, Касем, что в погоне за счастьем ты не принесешь в жертву овец.

— Бакалейщик Увейс приходится дядей госпоже Камар, — в раздумье проговорил Хасан. Он самый богатый человек в нашем квартале и станет нашим родственником, как и Саварис. Чего еще можно желать?!

— Госпожа Камар через ее покойного мужа состоит в родстве с Аминой — ханум, женой управляющего, — вспомнила его мать.

— Это только осложняет дело, — забеспокоился Касем. Вдруг дядюшка Закария, поняв, что сулит его семье столь высокое родство, с неожиданной решимостью заявил: — Ты, Касем, так же разумен, как в тот день, когда обокрали обойщика. Ты смелый и мудрый человек. Мы вместе пойдем к госпоже узнать ее мнение, а потом уж навестим Увейса. Если же мы сначала заговорим об этом деле с ним, он отправит нас в больницу для умалишенных! Так они и поступили. Поэтому через несколько дней бакалейщик Увейс, беспокойно теребя густые усы, сидел в гостиной Камар и ожидал, когда она наконец выйдет. Она появилась, одетая в скромное платье, с темным платком на голове. Вежливо поздоровавшись с дядей, села. В глазах ее были написаны спокойствие и решимость.

— Я ничего не могу понять, доченька, — начал Увейс, — вчера ты отказала управителю моих дел Мурси под предлогом, что он тебе неровня, а сегодня выбираешь простого пастуха!

Щеки Камар зарделись от смущения, но она сказала:

— Он бедный человек, дядя, это верно, но, спроси любого в нашем квартале, все скажут, что он честен и добр.

— Правильно, и слуга может быть честным и добрым, но равенство в браке — совсем другое дело.

— Тогда покажи мне хоть одного человека, который был бы так же воспитан, как он! Или хотя бы одного, кто не похвалялся бы своим жульничеством, подлостью, жестокостью?!

Увейс чуть было не дал волю гневу, но вовремя вспомнил, что разговаривает не просто с дочерью своего брата, но с женщиной, чьи немалые капиталы вложены в его торговые дела. Поэтому он проговорил умоляюще:

— Камар, если бы ты захотела, я выдал бы тебя за любого из футувв нашей улицы. Сам Лахита был бы рад иметь тебя одной из своих жен!

— Не люблю я футувв! Мне не нравятся такие люди! Мой отец, как и ты, был добрым человеком, но он был суров с теми, кто жил нечестно, и я унаследовала его нелюбовь к ним. А Касем — воспитанный человек. Ему не хватает лишь денег, зато у меня их достаточно!

Увейс вздохнул, затем окинул Камар долгим взглядом и сказал, делая последнюю попытку:

— Аминаханум, жена управляющего, просила сказать тебе, чтобы ты опомнилась, пока не поздно. Она не хочет, чтобы ты совершила поступок, который сделает тебя притчей во языцех всей улицы.

— Меня не касаются приказы ханум, — с горячностью воскликнула Камар, — она, наверное, не знает, кого на нашей улице поступки их уже сделали притчей во языцех!

— О дочь моего брата! Она желает сохранить твою честь!

— Дядя! Не верь, что она заботится или хотя бы помнит о нас. Прошло уже десять лет после смерти мужа, а она ни разу не спросила обо мне!

Явно смущенный этими словами, Увейс запнулся, но все же продолжал:

— Она говорит еще, что неразумно женщине выходить замуж за мужчину, который неровня ей, да к тому же посещает ее дом, хотя бы и по делу. Лицо Камар побелело от гнева.

— Пусть у нее отсохнет язык! Я родилась, выросла, вышла замуж и овдовела на этой улице. Меня тут все знают, и репутация моя безупречна!

— Конечно, доченька, конечно! Аминаханум лишь предостерегала, что так могут сказать.

— Оставим ханум в покое, дядя! К чему портить из–за нее нервы? Я сообщила тебе, поскольку ты мой дядя, что я решила стать женой Касема. И хочу, чтобы этот брак совершился с твоего одобрения и в твоем присутствии.

Увейс помолчал, размышляя. Ему нечего было возразить, а сердить ее ему не хотелось из боязни, что Камар изымет свой капитал из его торговли. Поэтому он глядел себе под ноги в смущении и печали. Открыл было рот, собираясь что — то сказать, но так и не произнес ничего внятного. А Камар продолжала смотреть на него с непоколебимой решимостью.

69.

Дядюшка Закария одолжил своему племяннику несколько фунтов, чтобы тот смог купить необходимое к свадьбе. При этом он сказал:

— Я бы дал тебе больше, если бы мог, ведь твой отец, мой родной брат, очень помог мне в день свадьбы.

На полученные деньги Касем купил себе новую галабею и белье, ярко расшитую головную повязку, желтые сапоги, бамбуковую трость и хорошего нюхательного табаку. Рано утром, в день свадьбы, Касем отправился в баню, где он сначала парился и нырял в бассейн, потом отдал себя в руки массажиста, снова парился и мылся, после чего отдыхал в комнате для раздевания, пил чай и мечтал о близком счастье.

Камар взяла на себя подготовку к свадьбе: на крыше своего дома с помощью приглашенной ею женщины, имевшей большой опыт в устройстве свадеб, она приготовила все для приема гостей и пригласила также искусного повара. Во дворе был раскинут шатер, где перед приглашенными должен был выступать певец.

На свадьбу пришли родные и друзья Касема и жители его квартала во главе с муаллимом Саварисом. И началось веселье. Из рук в руки передавались стаканы с пивом и кальяны, число которых достигало двадцати, так что через некоторое время густое облако ароматного дыма окутало всех присутствующих. Слышались здравицы в честь новобрачных, раздавался смех, звучали веселые голоса.

Дядюшка Закария, которому вино ударило в голову, расхвастался:

— Наша семья благородная, она принадлежит к древнему роду!

Увейс, сидевший между Закарией и Саварисом, подавил гнев и хмуро сказал:

— Хватит с вас родства с муаллимом Саварисом! В ответ Закария громко крикнул:

— Да здравствует муаллим Саварис!

Оркестр, состоявший из скрипки, цитры, свирели и лютни, тотчас сыграл величальную Саварису, который расплылся в улыбке и помахал рукой. Раньше футувва досадовал на то, что Закария хвастается далеким родством с ним, но, когда узнал о женитьбе Касема на Камар, изменил свое отношение, хотя в глубине души решил, что все равно не освободит Касема от подати.

А Закария тем временем продолжал:

— Касема все любят. Ну скажите, кто его не любит? Но, заметив недовольный взгляд Савариса, поспешил добавить:

— Если бы не его мудрость в день кражи, неизвестно, сколько бы голов сложили жители кварталов Габаль и Рифаа под дубинкой нашего футуввы Савариса!

Лицо футуввы расплылось в улыбке, а Увейс подтвердил:

— Верно, верно. Клянусь владыкой небес и земли, это так!

Тут певец начал свою песню: «Близится, близится сладостный миг…»

Касем смутился, а Садек, как всегда угадавший его состояние, подал ему стакан вина и заставил выпить до дна. Сам он не переставая курил кальян. А Хасан напился так, что цветные узоры на стенках шатра плясали у него перед глазами. Увейс, заметив это, сказал Закарии:

— Хасан пьет больше, чем подобает в его возрасте. Закария со стаканом в руке посоветовал сыну:

— Хасан, не пей так!

И одним духом осушил содержимое своего стакана, показав, как не надо пить. Это вызвало общий смех гостей, а Увейс еще больше разозлился и подумал: «Если бы не глупость моей племянницы, тебе пришлось бы продать все состояние, чтобы расплатиться за выпитое сегодня вино».

Около полуночи Касем и мужчины из числа гостей, предводительствуемые их защитником Саварисом, отправились в кофейню Дунгуля. На улице, привлеченные запахом еды, толпились мальчишки, нищие и кошки. Дунгуль приветствовал Касема, который уселся между Хасаном и Садеком, и приказал служке:

— В эту праздничную ночь всем кальян за мой счет!

И каждый из гостей тоже угостил всех кальяном. Вскоре пришли музыканты во главе с флейтистами и барабанщиками. Саварис поднялся с места и повелительным тоном сказал:

— Ну, можно начинать!

Каабура, в галабее, надетой прямо на голое тело, босой, пошел впереди, танцуя и держа палку на макушке. Все гости двинулись за ним: сначала певцы, потом Саварис и Касем, окруженный друзьями. По обеим сторонам процессии шли факельщики. Один из певцов запел приятным голосом:

Виной всему мои глаза,

Виной всему мои руки,

Виной всему мои ноги;

Глаза привязали меня

К возлюбленной, словно канатом,

Руки мои потянулись к ней.

Ноги сами привели меня к ней.

Прокуренные и пропитые голоса подхватили мотив. Процессия двигалась по направлению к Гамалийе, минуя Бейт аль-Кади, Хусейнию и Даррасу. Всю ночь люди веселились, забыв обо всем, и свадьба, как началась, так и закончилась в радости и всеобщем веселье. Это была первая свадьба на улице, которая обошлась без драк и кровопролития. Закария так развеселился, что сам пустился в пляс. Он играл дубинкой, изгибался, тряс бедрами и грудью, подражая танцовщицам, и его движения напоминали то драку, то любовные объятия. Потом он принялся кружиться и тем закончил танец под крики одобрения и горячие аплодисменты.

Тем временем Касем прошел на женскую половину, где в два ряда сидели женщины, а посреди них — невеста. Под несмолкающие звуки загруд^[25].

Касем подошел к Камар и взял ее за руку. Она поднялась с места, и он повел ее за собой. Впереди них шла танцовщица, которая своими движениями словно бы преподавала им последний урок. Дойдя до комнаты новобрачных и закрыв за собой дверь, они сразу отгородились от внешнего мира. Все звуки стихли, сквозь стенку доносился лишь слабый шум голосов и шагов. Касем оглядел комнату: розовую постель, мягкий диван, ковер — вещи, которых он отроду не видел даже в своем воображении. Взгляд его остановился на жене, которая сидя снимала украшения с головы. Она показалась Касему неотразимо привлекательной: полнотелая, грациозная и с благородной осанкой. Стены комнаты казались жемчужными от обилия света. Он видел все это как сквозь сон. От волнения и переполнявшего его счастья нервы его были крайне напряжены, и, несмотря на легкую шелковую галабею, тело горело от выпитого вина и выкуренного кальяна. Подойдя к Камар, Касем посмотрел на нее сверху, а она опустила глаза. Он взял в ладони ее лицо, хотел что–то сказать, но лишь молча склонился к ней, ощутив запах ее волос, и поцеловал ее лоб и щеки. Из–за двери в комнату проникал аромат благовоний и был слышен голос Сакины, которая бормотала непонятные заклинания.

70.

Проходили дни и ночи, полные любви, согласия и безмятежного счастья. Сколь сладостно счастье в этом мире! Если бы не боязнь насмешек, Касем готов был вовсе не выходить из дома. Любовь опьяняла его. Он наяву познал всю нежность, ласку и заботу, о которых не мог даже мечтать. Он наслаждался чистотой, убранством дома, дышал воздухом, пропитанным благовониями. Жена его всегда была нарядно одета, красиво причесана, лицо ее сияло от радости, глаза излучали любовь… Однажды, сидя рядом с Касемом в гостиной, Камар сказала ему:

— Ты подобен смирному ягненку: ничего не требуешь, не приказываешь, не запрещаешь, а ведь ты хозяин в этом доме!

— Я уже получил все, о чем мечтал, и больше мне ничего не надо, — ответил Касем, играя прядью ее окрашенных хной волос.

Камар сжала его руку.

— С самого начала сердце подсказало мне, что ты — лучший из мужчин в нашем квартале. Но порой из–за своей воспитанности ты кажешься чужим в собственном доме, и это меня мучает.

— Твой муж — человек, который волею счастливой судьбы перенесся из жарких песков в рай этого дома.

Камар попыталась сохранить серьезное выражение, но не смогла сдержать улыбку.

— Не думай, что ты найдешь покой в моем доме. Не сегодня завтра ты займешь место моего дяди и будешь управлять моими капиталами. Это ведь не обременит тебя?

Касем в ответ засмеялся:

— По сравнению с овцами — это пустяки!

Вскоре Касем действительно взял на себя управление владениями жены, которые располагались между кварталом бродяг и Гамалийей. В обращении со строптивыми жителями требовалось особенное умение, и природная мягкость Касема позволяла ему улаживать все дела наилучшим образом. Работа отнимала у него всего по нескольку дней в месяц, поэтому появилось много свободного времени, которого раньше никогда не было. Но, пожалуй, самой большой победой Касема в этой новой его жизни было то, что он сумел завоевать доверие Увейса, дяди жены. Касем с самого начала выказывал Увейсу уважение и проявлял заботу о нем, стараясь помочь ему в делах. Постепенно Увейс проникся к нему симпатией, отвечал уважением на уважение. Однажды он даже сказал Касему:

— Да, всем суждено ошибаться. Знаешь, я ведь сначала принял тебя за жулика, думал, что ты завоевал сердце моей племянницы, чтобы завладеть ее деньгами и тратить их на свои удовольствия или на то, чтобы жениться на другой женщине. Но ты доказал, что ты человек честный и умный и что Камар сделала правильный выбор.

Как–то, сидя в кофейне Дунгуля, Садек, весело смеясь, сказал Касему:

— Угости–ка нас кальяном, как подобает знатным людям! А Хасан спросил:

— Почему ты не ходишь с нами в винную лавку?

— У меня нет денег, — серьезно ответил им Касем, — кроме тех, что я получаю за свою работу или за услуги дядюшке Увейсу.

Удивленный Садек многозначительно намекнул:

— Но ведь любящая жена — игрушка в руках мужа!

— Но не тогда, когда и муж любит свою жену так же горячо!

С упреком глядя на Садека, он добавил:

— Ты, Садек, как и прочие жители нашей улицы, видишь в любви лишь средство извлекать выгоду!

Садек смущенно улыбнулся, оправдываясь:

— Таков удел слабых! Я не так силен, как Хасан или ты, я не зарюсь на место футуввы, но на нашей улице либо бьешь ты, либо бьют тебя!

Гнев Касема сразу улетучился, и он дружелюбно сказал:

— Да, наша улица удивительна! И ты, Садек, прав, положение наше вызывает отчаяние.

— Эх! Если бы она была такой, какой она кажется жителям других улиц! — воскликнул Хасан.

— Ее называют улицей Габалауи, улицей отважных футувв! — подтвердил Садек.

Лицо Касема стало печальным. Кинув украдкой взгляд в сторону, где сидел Саварис, и убедившись, что футувва их не слышит, он проговорил:

— Им словно неведомы наши несчастья!

— Люди преклоняются перед силой, даже ее жертвы! Подумав немного, Касем продолжал:

— Я признаю лишь ту силу, которая творит добро, такую, как сила Габаля или Рифаа, а не силу жуликов и разбойников.

В это время поэт Тазих повествовал под аккомпанемент ребаба: «И сказал ему Адхам:

— Неси своего брата!

— Не могу, — простонал Кадри.

— А убить его ты смог?!

— Но я не могу, отец!

Адхам сильнее сжал плечо Кадри:

— Не называй меня отцом. У убийцы брата нет ни отца, ни матери!

— Не могу!

— Убийца сам должен нести свою жертву!»

Поэт с силой ударил по струнам, а Садек сказал Касему:

— Сегодня ты живешь жизнью, о которой мечтал Адхам.

— Однако я на каждом шагу сталкиваюсь с тем, что приводит меня в уныние, — возразил Касем. — Ведь Адхам мечтал о жизни без тяжкого труда и о хлебе насущном как о залоге ничем не омраченного счастья.

Все трое помолчали, затем Хасан задумчиво сказал:

— Такое счастье невозможно!

— Оно возможно. Но лишь тогда, когда свободное время и кусок хлеба будут у всех!

Говоря это, Касем подумал, что сам он имеет и деньги, и свободное время, но невзгоды других омрачают его счастье. И он безропотно платит подать Саварису. Поэтому он и хочет занять как–нибудь свой досуг, сделать все для того, чтобы убежать от самого себя. Или с этой жестокой улицы. Наверное, и Адхам, если бы обрел желаемое, тяготился бы собственным счастьем и затосковал бы по работе.

В последние дни в поведении Камар появились какие–то странности, и Сакина объяснила, что это признаки будущего материнства. Сама Камар никак не могла в это поверить, ведь рождение ребенка было ее заветной мечтой. Она чуть не летала от радости. Касем тоже радовался новости и сообщил ее всем своим друзьям и знакомым: о предстоящем событии узнали и в доме дяди, и в мастерской лудильщика, и в лавке Увейса, и в хижине муаллима Яхьи. Камар стала проявлять заботу о своем здоровье и сказала Касему многозначительно:

— Мне нужно избегать всяких усилий. Он понимающе улыбнулся.

— Сакина снимет с тебя все хлопоты по хозяйству, ну а я буду терпеливо ждать.

Камар поцеловала его и с детской радостью воскликнула:

— От счастья я готова целовать землю.

Однажды Касем отправился в пустыню навестить муаллима Яхью и по пути сделал остановку у скалы Хинд, чтобы отдохнуть в ее тени. Он увидел вдалеке пастуха со стадом овец, и сердце его наполнилось сочувствием и желанием сказать ему: «Человек не может добыть себе счастье одной только силой, человек вообще не может добыть счастье силой». Но не лучше ли сказать эти слова футуввам — Лахите и Саварису? Как жаль ему жителей улицы, которые напрасно мечтают о счастье и в конце концов кончают свои дни в грязи и нищете. Но почему бы ему не довольствоваться своим счастьем, закрыв глаза на то, что происходит вокруг? Видимо, этот же вопрос тревожил когда–то Габаля и Рифаа. Оба они могли наслаждаться покоем и жить в мире и благоденствии. В чем же секрет той внутренней муки, которая нас терзает?!

Так размышлял он, глядя в небо над горой, чистое и ясное, если не считать небольших облачков, похожих на рассыпавшиеся лепестки белых роз. Устав смотреть вверх, Касем опустил голову, и внимание его привлекло какое–то движение на песке. Это оказался скорпион, спешивший укрыться под камнем. Касем быстро взмахнул палкой и одним ударом раздавил ядовитое насекомое. С минуту он смотрел на него, испытывая отвращение, затем поднялся и зашагал дальше.

71.

В доме Касема родилась новая жизнь. Радость семьи разделяли все бедняки квартала. Девочку назвали Ихсан — в честь матери Касема, которой он никогда не видел. С рождением ребенка в доме все переменилось, теперь здесь часто слышался плач, наступили бессонные ночи, появились грязные пеленки, но вместе с тем стало больше радости и удовлетворения. Но почему счастливый отец выглядел иногда озабоченным, как будто его одолевали тревоги? Камар была очень этим обеспокоена и, не выдержав, однажды спросила:

— Тебе нездоровится?

— Нет…

— Но ты очень изменился!

— Я и сам не знаю, что со мной, — ответил Касем, потупив взор, а Камар, поколебавшись, спросила:

— Может, я перестала тебе нравиться?

— Ты для меня дороже всех, даже нашей любимой малютки!

— Тогда, наверное, тебя кто–то сглазил, — тяжело вздохнула Камар.

— Может быть, — улыбнулся в ответ Касем.

Чтобы уберечь мужа от напасти, Камар окуривала его благовониями и горячо молилась за него. Но однажды ночью, проснувшись от плача Ихсан, она увидела, что постель пуста. Сначала она подумала, что муж еще не вернулся из кофейни. Она принялась успокаивать дочь. Но когда Ихсан замолчала, Камар обратила внимание на то, что на улице царит тишина, которая наступает лишь долгое время спустя после закрытия всех кофеен. Сомнение закралось в ее душу. Она выглянула в окно и увидела, что все огни погашены и улица спит глубоким сном. Малышка снова заплакала, и Камар вернулась к ее колыбельке и, чтобы успокоить девочку, дала ей грудь. Что же задержало Касема? После их свадьбы это случилось впервые. Когда Ихсан заснула, Камар снова подошла к окну. На улице не было слышно ни шороха. Тогда она вышла в соседнюю комнату и разбудила Сакину. Рабыня села, ничего не соображая со сна. Придя же наконец в себя, испугалась, увидев рядом госпожу. Камар поделилась с ней своей тревогой, и Сакина решила немедленно идти к дядюшке Закарии узнать что–либо о Касеме.

А Камар не переставала спрашивать себя, где может быть ее муж, и жестокий ответ напрашивался сам собой, не оставляя надежды. Однако она настояла на том, чтобы Сакина отправилась к Закарии, надеясь либо узнать, что с Касемом случилось что–то непредвиденное, либо, во всяком случае, заручиться поддержкой дяди в трудную минуту.

Оставшись одна, она вновь и вновь обдумывала причины, которые могли задержать Касема. Может быть, его отсутствие связано с теми переменами, которые в нем произошли? А может, всему виной его частые прогулки в пустыне, которые он совершал и утром, и вечером?

Тревожный голос Сакины разбудил Закарию и Хасана. Хасан заверил, что этим вечером Касема с ними в кофейне не было, а Закария поинтересовался, когда Касем покинул дом. Сакина отвечала, что это произошло после полудня. Втроем они вышли на улицу. Хасан зашел в соседний дом и разбудил Садека, который присоединился к ним, обеспокоенно говоря:

— Скоро взойдет солнце! Куда же он делся?

— Может, его сморил сон у скалы? — предположил Хасан.

Закария приказал Сакине возвращаться домой и передать Камар, что они отправились на поиски Касема.

Они шли по направлению к пустыне. Сырость осенней ночи заставила их плотнее обмотать головы повязками. Путь им освещал лунный серп, видневшийся в окружении звезд на небольшом, чистом от облаков кусочке неба. Хасан голосом, подобным трубному гласу, позвал: «Касем! Касем!» Гора Мукаттам ответила ему многократным эхом. Наконец мужчины добрались до скалы Хинд и обошли ее кругом, но так и не обнаружили никаких следов Касема.

Закария сердито спросил:

— Куда же он исчез? Он же не из числа шутников или злодеев!

А Хасан растерянно пробормотал:

— Да и причин для бегства у него не было.

Садеку пришло в голову, что в пустыне полно разбойников, и сердце его ушло в пятки от страха. Вдруг Закария спросил устало:

— Может быть, он у муаллима Яхьи?

Оба юноши вскрикнули одновременно: «Муаллим Яхья!», и этот крик прозвучал, как голос последней надежды.

— Но что могло заставить его заночевать там? — усомнился Закария.

Встревоженные недобрыми предчувствиями, мужчины в молчании зашагали к рынку Мукаттам. Хотя было еще темно, кое–где уже раздавались петушиные крики. У Садека вырвался из груди вздох: «Где же ты, Касем?!» Им уже казался безнадежным их поход, но все–таки они дошли до хижины Яхьи, погруженной в сон. Закария постучал в дверь и услышал голос хозяина:

— Кто там?

Затем сам Яхья появился на пороге, опираясь на палку, а Закария извиняющимся тоном сказал:

— Прости, что разбудили тебя. Мы пришли узнать о Касеме.

— Я ждал вас! — проговорил муаллим.

В первый момент мужчины обрадовались этим словам, но тут же почувствовали беспокойство.

— Тебе что–нибудь известно о нем? — спросил Закария.

— Он сидит в моей комнате.

— С ним все в порядке?

— Надеюсь! — И добавил: — Сейчас все в порядке. Мои соседи возвращались из аль-Атуфа и наткнулись на него у скалы Хинд: он был без сознания. Они и принесли его сюда. Я побрызгал на него водой, и он очнулся, но выглядел очень усталым, поэтому я и решил дать ему выспаться.

Закария упрекнул старика:

— Почему же ты не сообщил нам сразу?

— Они принесли его посреди ночи, — спокойно объяснил Яхья. — Мне некого было послать к вам.

А Садек с беспокойством заметил: — Он несомненно болен!

— Когда он проснется, ему будет лучше, — успокоил муаллим.

— Давайте разбудим его и все узнаем, — предложил Хасан.

Но Яхья решительно возразил:

— Подождем, пока он проснется сам.

72.

Касем сидел на постели, опираясь на подушку и укрывшись по шею одеялом. Он был целиком погружен в свои мысли. Камар, держа на коленях дочь, которая без устали махала ручонками и издавала непонятные звуки, сидела у него в ногах. Из курильницы вился дымок, распространяя запах благовоний.

Касем протянул руку к стоявшему рядом с кроватью столику и взял стакан с тминной настойкой, сделал несколько глотков и поставил стакан на место. Камар ласкала дочь, но беспокойные взгляды, которые она то и дело бросала на мужа, ясно говорили, что игрой с ребенком она пытается скрыть свои чувства. Наконец, не выдержав молчания, она спросила:

— Как ты себя чувствуешь?

Касем, словно опасаясь чего–то, повернул голову в сторону закрытой двери комнаты, снова посмотрел на жену и спокойно сказал:

— Я не болен!

— Я рада слышать это, — недоверчиво произнесла Камар, — но скажи, что с тобой случилось?

Немного поколебавшись, Касем сказал:

— Я не знаю. Нет, это не так, я все знаю, однако, если говорить правду, я боюсь, что наша спокойная жизнь кончилась.

Неожиданно заплакала Ихсан, и Камар поспешила дать ей грудь.

Пытливо глядя на мужа, она спросила:

— Почему?

Касем вздохнул и, указав себе на грудь, сказал:

— Здесь скрыта великая тайна, такая великая, что я не в силах хранить ее один.

Камар испугалась.

— Расскажи мне все, Касем!

Он выпрямился на своем ложе, и Камар прочитала в его взоре серьезность и решимость.

— Хорошо, я расскажу. Ты первая узнаешь мою тайну, но ты должна мне полностью верить. Вчера ночью там, у скалы Хинд, когда я был один в пустыне, со мной произошла удивительная вещь.

Проглотив от волнения слюну, Касем продолжал:

— Я сидел и наблюдал за плавным движением лунного серпа в небе. Внезапно он скрылся за облаком и стало совсем темно. Я хотел уже встать и отправиться домой, как вдруг услышал голос, который где–то совсем близко произнес: «Добрый вечер, Касем!» Я вздрогнул от неожиданности, так как не слышал перед этим никакого движения или шороха. Поднял голову и увидел на расстоянии двух шагов тень человека. Я не мог разглядеть черты его лица, но видел белую повязку на голове и широкую абу, скрывавшую егофигуру. Не без удивления я сказал: «Добрый вечер! Кто ты?» И как ты думаешь, что он ответил?

— Да говори же, мне не терпится все узнать!

— Он ответил: «Я Киндиль!» Я удивился еще больше и сказал: «Прости меня, но…» А он меня перебил: «Я Киндиль, слуга Габалауи!»

— Что, что он сказал? — недоверчиво воскликнула Камар.

— Что он Киндиль, слуга Габалауи.

Камар вздрогнула, и грудь ее выскользнула изо рта Ихсан. Личико девочки скривилось, она приготовилась заплакать. Камар снова дала ей грудь и, сильно побледнев, сказала:

— Киндиль, слуга владельца имения? Но никто ничего не знает о его слугах, ведь управляющий сам заботится обо всем необходимом для Большого дома. Его слуги относят все в сад и оставляют, а слуги Габалауи потом забирают.

— Да, это то, что известно жителям улицы. Но он назвался слугой Габалауи.

— И ты поверил ему?

— Я поднялся с места, поскольку этого требует вежливость, а также, чтобы иметь возможность обороняться, если понадобится, и спросил, почему я должен верить его словам. Уверенно и спокойно он ответил: «Следуй за мной, если желаешь, и ты увидишь, как я войду в Большой дом». Тогда я успокоился и поверил ему. Я не стал скрывать, что очень рад видеть его, и спросил, как чувствует себя Габалауи и что он делает.

Камар растерянно переспросила:

— Именно так ты и спросил?

— Да. Аллах свидетель! Он сказал, что наш дед чувствует себя хорошо, но больше ничего не добавил. Тогда я спросил, известно ли деду о том, что происходит на нашей улице. Киндиль подтвердил, что он все знает, так как живущему в Большом доме видно все, что происходит на улице, вплоть до самой малости. Поэтому он и послал его ко мне.

— К тебе?!

Касем недовольно нахмурился.

— Так он сказал. Я и сам очень удивлен. А Киндиль пояснил: «Возможно, он выбрал тебя благодаря мудрости, которую ты проявил в день кражи, и твоей честности. И он велел тебе передать, что все жители улицы — его внуки и имение — их общее наследство, а футуввы — зло, от которого надо избавиться, чтобы улица наша стала продолжением Большого дома». Он замолчал, а я словно потерял дар речи. Поднял я глаза к небу, смотрю, полумесяц вышел из–за облака, чистый и светлый. Тогда я вновь спросил: «А почему он передает это мне?» И ответ был: «Чтобы ты это осуществил!»

— Ты?! — воскликнула Камар.

Дрожащим от волнения голосом Касем отозвался:

— Да, так он сказал. Я хотел получить разъяснения, но он попрощался и пошел. Я следил за ним, пока мне не показалось, что он поднимается на стену Большого дома по какой–то необыкновенно длинной лестнице, очень длинной. Тут я остановился в недоумении. Когда же я вернулся к своему месту у скалы, намереваясь отправиться к муаллиму Яхье, то потерял сознание и очнулся только в хижине муаллима. В комнате воцарилось молчание. Камар неотрывно смотрела на мужа, Ихсан к этому времени уже крепко уснула, склонив головку на руку матери. Камар осторожно переложила ее в кроватку и снова подсела к мужу, с тревогой глядя ему в лицо.

Вдруг с улицы послышался хриплый голос Савариса, который на чем свет стоит ругал какого–то мужчину. Мужчина охал и кричал, и было ясно, что футувва избивает его. Саварис бранился, а бедняга в отчаянии призывал на помощь Габалауи.

Под взглядом жены Касем спрашивал себя, что, интересно, думает о нем Камар, а она думала, что он, видимо, говорит правду, так как сочинять подобное ни к чему. Он честен и ни разу ей не солгал. Он не сделал попытки завладеть ее деньгами, хотя это не составило бы для него труда. Так зачем же ему стремиться завладеть доходами от имения, зная, с какой опасностью это сопряжено? Неужели и вправду спокойные дни миновали?

— Скажи, ты рассказал мне об этом первой? Касем кивнул головой, а Камар продолжала:

— У нас с тобой одна жизнь, и ты, Касем, гораздо более дорог мне, чем я сама. Твоя тайна опасна, но скрыть ее невозможно. Поэтому подумай хорошенько и скажи мне: то, что ты видел, было наяву или пригрезилось тебе?

— Все это было не сном, а явью! — решительно заявил Касем.

— Но ты же потерял сознание!

— Это произошло уже после встречи!

— Может быть, у тебя просто все перепуталось в голове? — сочувственно проговорила Камар.

Тяжело вздохнув, он ответил:

— Ничего у меня не перепуталось, все было ясно, как солнечный день!

— Но кто докажет, что это действительно был слуга и посланец Габалауи? А вдруг это был просто подвыпивший житель нашей улицы, каких много?

— Но я же видел, как он поднимался на стену Большого дома.

— На нашей улице нет лестницы высотой хотя бы до половины стены Большого дома.

— Но я видел своими глазами!

Камар почувствовала, что он припер ее к стенке, но она не хотела сдаваться.

— Я боюсь за тебя, боюсь за наш дом, за нашу дочь, за наше счастье. Я все думаю, почему он избрал именно тебя? Почему он сам не может осуществить свою волю? Ведь он — владелец имения и господин надо всеми?!

В свою очередь Касем спросил:

— А почему были избраны Габаль и Рифаа?

Глаза Камар расширились от страха, а рот скривился, как у готового расплакаться ребенка.

— Ты не веришь мне, — сказал Касем, — но я и не требую этого.

Женщина зарыдала, не в силах более сдерживаться, как будто слезами хотела спастись от страшных мыслей. Касем склонился к ней, взял за руку, притянул к себе и нежно спросил:

— Почему ты плачешь?

Она взглянула на него сквозь слезы и, всхлипывая, проговорила:

— Потому что я тебе верю, да, верю и боюсь, что нашему счастью пришел конец.

Потом взволнованно спросила:

— Что же ты будешь делать?

73.

В доме царили напряженность и беспокойство. Дядюшка Закария о чем–то думал, нахмурив брови. Увейс крутил пальцем усы, а Хасан, казалось, целиком ушел в себя. Садек не отрываясь смотрел на своего друга Касема, а Камар в углу гостиной молила Аллаха направить мужчин на путь разума. Две мухи летали над пустыми чашками из–под кофе, и Камар позвала Сакину убрать поднос. Рабыня, забрав поднос, ушла, плотно прикрыв за собой дверь.

— От этой тайны голова идет кругом! — изрек наконец Увейс, тяжело вздыхая.

В это время с улицы донесся вой собаки, в которую, видимо, бросили камнем, следом раздался певучий крик продавца фиников. Какая–то старуха в отчаянии взывала: «О господи! Избавь нас от такой жизни!»

Закария обратился к Увейсу:

— Муаллим Увейс, ты самый уважаемый и достойный из нас. Скажи нам откровенно свое мнение.

Увейс перевел взгляд с Закария на Касема.

— Конечно, — сказал он, — Касем молодец из молодцов, но о его рассказе я не знаю, что и думать.

Садек, давно уже желавший высказаться, произнес:

— Он честный человек. Я готов поспорить с любым, что он ни разу в жизни не солгал. Он заслуживает доверия, клянусь прахом моей матери!

— И я тоже. Я всегда буду на его стороне! — горячо поддержал друга Хасан.

Касем, обрадованный этими словами, впервые за все время улыбнулся и с благодарностью взглянул на брата. Однако Закария, кинув на сына осуждающий взгляд, сказал:

— Это не игрушки! Подумайте о нашей жизни и безопасности.

Увейс кивнул в знак одобрения.

— Действительно, сегодня мы услышали такое, чего никто никогда не слышал.

— Нет, слышали! — возразил Касем. — Слышали и Габаль, и Рифаа.

Увейс очень удивился.

— Неужто ты считаешь себя подобным Габалю и Рифаа? Уязвленный этим вопросом, Касем потупил взор, а Камар поспешила вступиться за мужа.

— Кто знает, дядя, как все это случается?!

Увейс снова принялся теребить усы, а Закария недовольно сказал:

— Ничего нет хорошего в том, чтобы быть подобным Габалю и Рифаа, ведь Рифаа был злодейски убит. И Габаля тоже убили бы, если бы его род не поддержал его. А кто ты такой, Касем? Ты забыл, что наш квартал называют кварталом бродяг и населяют его попрошайки и бедняки?

— Не забывайте, — вмешался Садек, — что Габалауи выбрал его из всех жителей квартала, включая футувв. Я не думаю, что он отступится от Касема в трудную минуту.

Закария все так же недовольно возразил:

— То же самое говорили в свое время и о Рифаа, однако он был убит в двух шагах от дома Габалауи.

— Не разговаривайте так громко! — остерегла мужчин Камар.

Увейс все смотрел на Касема и думал, что этот пастух, которого его племянница сделала господином, утверждает удивительные вещи. Не верить ему нет оснований. Но разве этого достаточно, чтобы он уподобился Габалю или Рифаа? Разве великие люди появляются так просто? И что будет, если все это окажется правдой? Вслух же он сказал:

— Как видно, на Касема не действуют наши предостережения. Интересно знать, чего он хочет? Может быть, ему надоело, что наш квартал остался единственным из всех, не получающим ни малой толики доходов от имения? Не хочешь ли ты, Касем, стать футуввой? Или управляющим?

Касем рассердился:

— Об этом речь не шла. Мне было сказано лишь то, что все жители улицы — его внуки и имение принадлежит всем, а футуввы — зло!

Глаза Садека и Хасана горели решимостью. Увейс растерялся. Закария спросил:

— Ты понимаешь, что все это значит?

— Объясни ему! — гневно крикнул Увейс.

— Это значит бросить вызов управляющему и подставить себя под дубинки Лахиты, Гулты, Хаджаджа и Савариса!

При этих словах Камар изменилась в лице, а Касем с грустным спокойствием сказал:

— Я знаю это.

Из уст Увейса вырвался смешок, который отразился возмущением на лицах Касема и двух его друзей. Закария же, не обращая на это внимания, продолжал:

— Это означает гибель для всех нас. Нас растопчут, как букашек! Да тебе никто и не поверит! Если они не поверили тому, кто встретил самого Габалауи, и тому, кто слышал его голос, как они поверят тому, кто видел лишь посланного им слугу?

Увейс, сменив тон, проговорил:

— Оставим в стороне легенды. Никто не был свидетелем встреч Габалауи с Габалем и с Рифаа. Об этом все говорят, но свидетелей–то нет. И все же легенды эти принесли пользу: квартал Габаль стал уважаемым на нашей улице, квартал Рифаа тоже. Наш квартал имеет право стать таким же. Почему бы и нет? Все мы потомки этого человека, затворившегося в своем Большом доме. Но мы должны действовать мудро и осторожно. Помни, Касем, о своем квартале. Ни к чему эти разговоры о внуках и равенстве, о добре и зле. Нам будет не трудно привлечь на нашу сторону Савариса, ведь он твой родственник. С ним можно договориться о нашей доле в доходах.

Касем недовольно нахмурился.

— Муаллим Увейс, мы толкуем о разных вещах. Я не собираюсь ни торговаться, ни требовать своей доли доходов, но я твердо решился выполнять волю деда, ту, о которой он меня известил.

— О боже! — всплеснул руками Закария.

А Касем оставался сумрачным. Он вспоминал свои горести, свои размышления в пустыне, беседы с муаллимом Яхьей и то облегчение, которое принес ему слуга Габалауи. Он думал о том, какие беды их ожидают впереди, и о том, что Закарию волнует лишь собственная безопасность, а Увейса — только деньги. Но жизнь не имеет смысла, если человек не встает смело лицом к подстерегающим его опасностям.

Вздохнув, он сказал:

— Дядя, я обязан был посоветоваться с вами, но я ничего от вас не требую.

Садек пожал ему руку.

— Я с тобой!

Хасан, сжав кулаки, воскликнул:

— И я с тобой и в горе, и в беде!

— Что за детский лепет?! — возмутился Закария. — Да такие, как вы, первыми прячутся в свои норы, как только увидят поднятые дубинки. И ради кого ты подвергаешь себя опасности? На нашей улице живут одни твари, мелкие и крупные. У тебя есть все для счастья. Образумься и довольствуйся тем, что имеешь!

Касем слушал его и спрашивал себя: о чем говорит этот человек? Закария словно вторит его внутреннему голосу, беспрестанно напоминающему ему о дочери, жене, доме. Но ведь он избран из всех, как были избраны Габаль и Рифаа. И таким же должен быть его ответ.

— Я долго думал, дядя, — сказал он, — и я выбрал свой путь!

Увейс ударил ладонью об ладонь, показывая, что исчерпал свои доводы.

— Нет силы и могущества, кроме как от Аллаха! Тебя убьют те, что сильнее тебя, а слабые будут смеяться над тобой!

Камар растерянно смотрела то на Закарию, то на Увейса, страдая оттого, что ее муж не получил поддержки с их стороны, и боясь страшных последствий его упорства.

— Дядя, — обратилась она к Увейсу, — тебя очень уважают на улице. Ты можешь помочь Касему своим влиянием!

Увейс удивленно спросил:

— А чего надобно тебе, Камар? У тебя есть капитал, есть дочь и муж. Какое тебе дело до того, будут ли доходы распределяться между всеми или их будут по–прежнему присваивать футуввы? Мы считаем сумасшедшим того, кто хочет стать футуввой, а что же думать о том, кто хочет управлять всей улицей?

Касем вскочил, как от удара.

— Я ничего подобного не говорил. Я хочу лишь добра для всех, как завещал наш дед!

Увейс с притворной улыбкой попытался успокоить его:

— Где он, наш дед? Пусть он выйдет на улицу или его вынесут слуги, и пусть он осуществит свои заповеди, как находит нужным. Или ты считаешь, что хоть один человек на нашей улице, сколь бы он ни был силен, в состоянии заставить владельца имения шевельнуть бровью или двинуть рукой?

— А если футуввы решат расправиться с нами, ты думаешь, он ударит пальцем о палец, чтобы защитить нас? — поддержал Увейса Закария.

— Я никого не прошу верить мне или оказывать поддержку! — ответил Касем, а Закария поднялся с места и, положив руку ему на плечо, сказал:

— Касем, тебя кто–то сглазил. Я разбираюсь в этих вещах. Слишком много говорили о твоем уме и везенье, вот и сглазили. Да убережет тебя Аллах от шайтана! Помни, что сегодня ты один из знатнейших людей нашего квартала, ты можешь заняться торговлей на средства жены, можешь нажить огромное богатство. Выкинь из головы опасные мысли и цени то, что имеешь в жизни.

Касем потупил взор, опечаленный, потом снова поднял глаза на Закарию и с необыкновенной твердостью сказал:

— Я не выкину из головы эти мысли, даже если все имение отдадут в мою полную собственность.

74.

Что ты собираешься делать? До каких пор будешь раздумывать и ждать? И чего ждать? Если даже родные тебе не верят, кто поверит тебе? Что пользы печалиться? И стоит ли размышлять, лежа у скалы Хинд в полном одиночестве? Ни звезды, ни ночь, ни луна не дадут ответа. Или ты ждешь новой встречи со слугой Габалауи? Что она тебе даст? Ты бродишь вокруг того места, где, как говорят предания, произошла встреча Габаля с дедом, и часами стоишь у стены, где Рифаа якобы разговаривал с ним. Но ты так никого и не встретил и не услышал ничьего голоса, и никакой слуга больше не появляется. Что ты будешь делать? Этот вопрос преследует тебя, как солнце преследует пастуха в пустыне. Он лишает тебя покоя и радости. Габаль, как и ты, был одинок, но он победил. Рифаа знал свой путь и следовал им до самой смерти. И дело его победило. А ты что намерен делать?

Его мысли прервал голос Камар:

— Ты совсем не обращаешь внимания на свою дочь. Она плачет, а ты не успокоишь ее, не хочешь поиграть с ней.

Касем улыбнулся малышке, вдохнул ее запах и, очнувшись от своих размышлений, проговорил:

— Как она прелестна!

— Целый час ты сидишь с нами и ни разу не взглянул в нашу сторону, словно мы чужие!

Касем подсел поближе к жене, погладил ее по щеке, поцеловал дочь и сказал:

— Разве ты не видишь, как мне нужна твоя любовь?

— Мое сердце, полное любви и нежности, отдано тебе, но ты сам себя не щадишь!

С этими словами Камар передала мужу дочь. Касем обнял девочку и стал нежно укачивать ее, слушая ее невинный лепет. Вдруг он сказал:

— Если Господь поможет мне одержать победу, я не лишу женщин права на имение.

— Но ведь имение принадлежит только мужчинам! — удивилась Камар.

Касем посмотрел в черные глаза малышки.

— Мой дед, — сказал он, — через слугу своего передал, что имение принадлежит всем жителям улицы. Женщины составляют половину всех жителей, но, как ни странно, они у нас не пользуются уважением. Когда мы учредим справедливость и милосердие, их будут уважать!

Глаза Камар светились любовью и состраданием. Он говорит о победе, но где она? Ей очень хотелось дать ему совет быть осторожнее и беречь себя, но она не решалась. Что принесет им завтрашний день? Какая судьба ждет ее? Судьба Шафики, жены Габаля? Или же ей уготована участь Абды, матери Рифаа? Она вздрогнула и отвела взгляд в сторону, чтобы Касем не прочел в ее глазах мрачных мыслей.

Когда вечером Садек и Хасан зашли за Касемом, чтобы, как обычно, вместе отправиться в кофейню, он предложил им навестить муаллима Яхью.

Яхью они застали сидящим на пороге его лачуги за кальяном, от которого распространялся запах подслащенного табака. Касем представил муаллиму своих друзей, и все они расположились в комнатке с небольшим окном, через которое виднелась яркая луна. Яхья с любопытством всматривался в лица молодых людей, спрашивая себя: неужели именно они перевернут все на улице вверх дном? Он вновь стал повторять Касему то, что говорил уже не раз:

— Смотри, чтобы о тайне твоей не проведали раньше, чем ты будешь готов действовать!

Мужчины передавали мундштук кальяна из рук в руки. Лунный свет, проникавший в окошко, освещал голову Касема, и казалось, что она увенчана нимбом. Пятно света лежало на плече Садека. Угольки в жаровне сверкали в темноте.

— А как мне готовиться? — спросил Касем. Старик засмеялся.

— Избранник Габалауи не вправе обращаться за советом к такому старику, как я! — пошутил он.

В наступившей тишине громче слышалось бульканье воды в кальяне.

— У тебя два дяди, — снова заговорил Яхья. Правда, от Закарии ни пользы, ни вреда, а вот Увейсу надо что–то пообещать, чтобы привлечь на свою сторону.

— Но что?

— Пообещай ему управление кварталом бродяг. Все получат равную долю от доходов, — заметил Садек. — Так сказал Габалауи.

— Как удивителен наш дед! — засмеялся Яхья. — В Га–бале он явил себя силой, в Рифаа — милосердием, теперь же — чем–то новым!

— Он владелец имения, — пояснил Касем, — и может по своему усмотрению изменить десять условий.

— Однако у тебя сложная миссия, сынок. Она касается всей улицы, а не отдельного квартала.

— Такова воля владельца!

Яхья зашелся в сильном кашле, который совсем его обессилил, и Хасан вызвался следить за кальяном вместо него. Яхья, вытянув ноги, тяжело дышал, затем, придя в себя, спросил:

— А к чему прибегнешь ты, Касем, к силе, как Габаль, или к любви, как Рифаа?

Касем поправил головную повязку.

— К силе — в случае необходимости, а к любви — всегда!

Яхья одобрительно закивал головой и, улыбнувшись, сказал:

— Единственный твой недостаток тот, что ты слишком интересуешься имением. Это навлечет на тебя неисчислимые неприятности.

— Но как люди могут жить, не пользуясь доходами от имения?

— Как жил Рифаа!

— Он жил, пользуясь помощью отца и тех, кто его любил, — серьезно и в то же время почтительно сказал Касем. — Но никто из его друзей не смог следовать по его стопам. А наша несчастная улица очень нуждается в чистоте и порядке.

— Разве нельзя добиться этого, не трогая имения?

— Никак нельзя, муаллим. И еще надо расправиться с футуввами. Тогда узнаем мы не только уважение, которого добился для своего квартала Габаль, и любовь, к которой призывал Рифаа, но и счастье, о котором мечтал Адхам.

— Что же останется делать тем, кто придет после тебя? — спросил с улыбкой Яхья.

— Если Господь пошлет мне победу, улице больше никто не будет нужен, — ответил Касем после размышления.

Трубка тем временем ходила по кругу, вода мелодично булькала, навевая приятную дремоту. Яхья продолжал свои расспросы:

— Что достанется каждому из вас, если все доходы будут поделены поровну?

— Имение нам нужно для того, чтобы вся наша улица стала продолжением Большого дома, — вставил Садек.

— И как вы собираетесь действовать?

В этот момент луна скрылась за облаком. И в комнате стало совсем темно. Но уже через минуту луна снова засияла на небосводе. Яхья, указывая на могучую фигуру Хасана, спросил Касема:

— Может ли сын твоего дяди расправиться с футуввами? На что Касем неожиданно с полной серьезностью ответил:

— Я собираюсь посоветоваться с настоящим адвокатом.

— Какой же адвокат согласится бросить вызов управляющему Рифату и его футуввам?! — воскликнул Яхья.

Приятный дурман табака и тревожные мысли смешались в головах. Домой трое друзей возвращались с тяжелым чувством. Особенно терзался Касем, которого снедали тоска и беспокойство.

Как–то вскоре Камар упрекнула его:

— Разве можно заботиться о счастье других до такой степени, чтобы совсем забыть о собственной семье?!

— Я должен оправдать доверие того, кто избрал меня, — непреклонно стоял на своем Касем.

Что же все–таки делать? Долго ли еще ходить по краю пропасти? Пропасти отчаяния, полной мрака и неподвижности. Могилы, в которой похоронены и засыпаны пеплом мечты, прекрасные воспоминания и чарующие мелодии, где завтрашний день погребен в саване вчерашнего.

Однако спустя какое–то время он позвал к себе Садека и Хасана и объявил:

— Пора начинать!

Лица друзей засияли от радости.

— Говори же скорей! — торопил брата Хасан. Голосом человека, возродившегося к жизни, Касем сказал:

— Я принял решение: мы создадим спортивный клуб! От удивления друзья не могли вымолвить ни слова, а Касем, улыбнувшись, продолжил:

— Мы устроим его во дворе моего дома. Спорт любят во всех кварталах.

— А какое это имеет отношение к нашему делу? — спросил Хасан.

— Клуб тяжелой атлетики, например. Какое он имеет отношение к имению? — в свою очередь спросил Садек.

Касем с горящими глазами разъяснил:

— К нам придут сильные юноши, которые любят спортивные игры, и мы сможем выбрать среди них наиболее преданных и способных действовать. Друзья широко раскрыли глаза.

— Мы создадим целый отряд! воскликнул Хасан.

— Да. Кроме того, к нам придут юноши и из кварталов Габаль и Рифаа.

От радости молодым людям хотелось петь, а Касем чуть было не пустился в пляс.

75.

В праздничный день Касем сидел у окна, наблюдая за жизнью улицы. Как весело в праздник! Водоносы полили землю водой. Шеи и хвосты ослов украшены бумажными розами. Ребятишки, одетые по–праздничному, ярко, пускают в небо разноцветные воздушные шары. Ручные тележки расцвечены маленькими флажками. Отовсюду слышны веселые голоса, звуки труб и флейт. Проезжают повозки, переполненные танцорами и танцовщицами. Лавки закрыты, а кофейни, курильни и винные лавки, наоборот, битком набиты посетителями. На каждом углу сияют улыбки и звучат поздравления: «Желаем вам счастья!»

На Касеме тоже была новая галабея. На коленях у него сидела Ихсан, которую он держал под мышки. Она болтала ручонками, то гладя отца по лицу, то царапая ему щеки. Какой–то голос запел под окном: «Глаза мои привязали меня к любимой…»

Касем сразу же вспомнил свою счастливую свадьбу, и сердце его радостно забилось. Он так любил веселье и музыку! Еще Адхам хотел проводить свои дни, распевая песни в саду. Какие же песни поют в праздничный день? «Глаза мои привязали меня к любимой». Правду говорит песня.

С тех пор как темной ночью в пустыне он поднял глаза на Киндиля, сердце его, рассудок и воля больше ему не принадлежат. Двор его дома превратился в клуб, где юноши укрепляются телом и очищаются духом. Он сам вместе с ними поднимает тяжести и учится драться на палках. У Садека мышцы рук стали такими же крепкими, какими еще раньше, благодаря ремеслу лудильщика, стали мышцы ног. А Хасан настоящий богатырь. Все юноши полны воодушевления. Садек оказался прав, когда однажды посоветовал пригласить в клуб бродяг и нищих. Они быстро загорелись интересом к спорту, а еще быстрее к его, Касема, речам.

И хотя их мало, но благодаря своему упорству они стоят многих. Тут Ихсан отвлекла его от размышлений возгласом: «Папа!» Касем стал целовать ее и заметил, что край его галабеи, на котором сидит дочка, мокрый. С кухни доносились удары пестика о ступку, голоса Камар и Сакины, мяуканье кошки. Под окном проехала повозка, сидящие в ней хлопали в ладоши и пели:

Аскер–солдат — настоящий хват,

Торбуш он снял — сразу валием стал…

Касем улыбнулся, вспомнив вечер, когда муаллим Яхья, выпив лишнего, распевал эту песню. Ах, если б устроилась жизнь по законам справедливости и улица наша могла бы петь песни, не зная забот! Завтра в клуб придет много сильных, надежных и верных друзей. Завтра мы бросим вызов управляющему и футуввам, сокрушим все преграды. И останутся на улице лишь милосердный дед и его добрые внуки. Будут стерты с лица земли нищета, грязь, бедность и беззаконие. Исчезнут вши, мухи и дубинки, и воцарится безмятежный покой в тени садов, под звуки песен.

Касем очнулся от грез, услышав, как Камар гневно ругает Сакину. Удивленный, он прислушался, потом позвал жену. Дверь сразу же отворилась, и в комнату вошла Камар, толкая перед собой Сакину:

— Взгляни на эту женщину. Она родилась в этом доме, как родилась в нем и ее мать, но не стесняется шпионить за нами!

Касем вопросительно посмотрел на рабыню, а Сакина своим зычным голосом воскликнула:

— Я не шпионка, господин мой! Госпожа не хочет выслушать меня!

В глазах Камар был написан страх, который она тщетно пыталась скрыть.

— Она, — указала Камар на Сакину, — говорит ужасные вещи и при этом еще улыбается. Она говорит, что к следующему празднику Касем, мол, станет господином всей улицы, как в свое время Габаль стал господином в квартале Хамдан. Вот и спроси ее, что она имела в виду?

Касем, нахмурившись, спросил:

— Так что ты хотела этим сказать, Сакина?

— То, что сказала, — ответила рабыня со свойственной ей смелостью. — Я ведь не такая служанка, как все прочие, которые работают сегодня в одном доме, а завтра — в другом. Этот дом мне родной, и нехорошо скрывать от меня тайну.

Касем взглядом попросил жену забрать дочь, и Камар взяла девочку из рук мужа. Он велел Сакине сесть, и рабыня уселась у его ног.

— Разве справедливо, — спросила она, — что чужие знают о твоей тайне, а меня держат в неведении?!

— Какую тайну ты имеешь в виду?

— Твой разговор с Киндилем у скалы Хинд! — смело заявила Сакина.

Камар ахнула, но Касем жестом показал, чтобы Сакина продолжала.

— Как раньше это было с Габалем и Рифаа, — сказала она. — Ты не ниже их. Ты был господином уже тогда, когда пас овец. А я была посредницей между тобой и госпожой, разве ты не помнишь? Я должна была узнать обо всем раньше остальных. Как можно верить чужим и не верить своей служанке? Да простит вас Аллах! Но я молюсь, чтобы ты победил, победил управляющего и футувв! И все жители нашей улицы молятся о том же. Камар, нервными движениями укачивая ребенка, воскликнула:

— Не следовало тебе шпионить за нами. Это великий грех!

Но Сакина горячо и искренне возразила:

— Я и не думала шпионить, Господь свидетель! Просто услышала через дверь ваш разговор. Не может же человек заткнуть себе уши! А то, что ты, госпожа, не веришь мне, надрывает мне душу! Я не предательница. И разве я могу предать тебя? Кому и зачем мне предавать тебя? Да простит тебя Аллах, госпожа!

Касем внимательно слушал Сакину и, когда она закончила, спокойно сказал:

— Ты честная женщина, Сакина. Я не сомневаюсь в твоей преданности.

Сакина взглянула на него испытующе, чтобы убедиться, что он говорит серьезно, и пробормотала:

— Да пошлет тебе Аллах здоровье, господин! Ей–богу, я такая и есть!

Касем тихо проговорил:

— Я умею различать людей. И измена не поселится в моем доме, как это было в доме брата моего Рифаа. Камар, эта женщина такая же честная, как ты сама, и не надо думать о ней плохо. Она член нашей семьи, и я не забуду, что именно она принесла мне когда–то радостную весть.

Камар, немного успокоившись, ворчливо сказала:

— Но ведь она подслушивала!

Она не подслушивала, — улыбнулся Касем, — просто Господу было угодно донести наши голоса до ее слуха так же, как он донес до слуха Рифаа голос деда. Господь оказал тебе милость, Сакина!

Сакина схватила его руку и принялась ее целовать. — Жизнь моя принадлежит тебе, господин. Клянусь, ты победишь своих и наших врагов и станешь господином всей улицы!

— Но я не хочу быть господином, Сакина! Рабыня воздела руки в молитве:

— О Боже, исполни его желания!

— Аминь!

Глядя на нее с улыбкой, Касем сказал:

— Ты будешь моим посланцем, если мне понадобится посланец. И таким образом будешь участвовать в нашем деле.

Лицо Сакины сияло, глаза горели восторгом, а Касем продолжал:

— Если судьба позволит нам распределить доходы от имения, как мы того хотим, ни одна женщина не будет обделена, будь то госпожа или служанка!

От удивления Сакина чуть не проглотила язык, а Касем заключил:

— Владелец имения сказал мне, что имение принадлежит всем его потомкам, а ты, Сакина, ему внучка, так же как Камар.

Сакина благодарно поклонилась Касему.

С улицы донеслись звуки мизмара^[26]. Кто–то крикнул: «Лахита! Будь славен тысячу раз!» Касем обернулся к окну и увидел футувв, которые ехали по улице на конях, украшенных бумажными цветами. Люди встречали их приветственными возгласами и преподносили им подарки. Футуввы направлялись в пустыню, чтобы, как всегда по праздникам, устроить соревнования, скачки и борьбу на палках. Как только они скрылись, на улице появился пьяный Аграма, который шел, шатаясь из стороны в сторону. Касем улыбнулся, завидев юношу, который в клубе у них считался одним из самых преданных и надежных. Он следил за ним глазами, а Аграма стал посреди квартала бродяг и крикнул: «Вот какой я удалец!» Насмешливый голос из окна дома в квартале Рифаа отозвался:

— Эй, ты, краса бродяг!

Аграма поднял осоловелые глаза к окну, из которого раздался голос, и с пьяным бахвальством заорал:

— Пришел наш черед, цыгане!

Вокруг него стали собираться мальчишки, пьяные и накурившиеся гашиша жители улицы, поднялся шум и гам, загудели в трубы, забили в барабаны, зазвенели песни. Вдруг кто–то крикнул:

— Вы слышали, что он сказал? Пришел черед бродяг! Или вы не желаете слушать?

Едва держась на ногах, Аграма вопил:

— У всех один дед, и имение — для всех! Долой футувв! Толпа скрыла его от глаз Касема. Касем встал, надел абу и поспешно вышел из комнаты с возгласом:

— Да будет проклято пьянство!

76.

Сидя у скалы Хинд в окружении самых близких ему членов клуба, Касем обводил лица юношей недовольным взглядом и укоризненно говорил:

— Не смейте появляться на людях в пьяном виде!

За спинами Касема и его друзей, в отдалении, величественно возвышалась гора Мукаттам, окутанная вечерними сумерками. В пустыне было безлюдно. Лишь одинокий пастух стоял, опираясь на свою палку, к югу от скалы Хинд. Аграма, виновато молчавший до сих пор, сокрушенно сказал:

— Лучше бы я умер!

— Такие поступки непростительны! — отозвался Касем. — Но сейчас важно узнать, как подействовали твои слова на наших врагов?

— Его слышали многие, это ясно, — проговорил Садек. А Хасан, нахмурившись, подтвердил:

— Я сам узнал об этом в кофейне Габаль, куда пригласил меня приятель из рода Габаль. Там один человек рассказывал об Аграме. Он, правда, рассказывал со смехом, но, думаю, рассказ его может заронить сомнение в души некоторых жителей улицы. Если об этом начнут говорить, то разговор может дойти до какого–нибудь футуввы.

— Не преувеличивай, Хасан, — вздыхая, сказал Аграма.

— Лучше быть излишне осторожным, чем легкомысленным, — заметил Садек, — иначе нас застанут врасплох.

Мы поклялись, что не испугаемся смерти! — возразил Аграма.

— Мы также поклялись хранить тайну! — ответил ему Садек.

— Если мы погибнем, то и наши надежды погибнут вместе с нами, — вмешался Касем. — Нам нужно все предусмотреть.

— Нужно предусмотреть худшее, что может случиться, — заметил Хасан.

— То есть схватку, — невесело промолвил Касем. Мужчины переглянулись в темноте. Высоко над ними в ночном небе загорались звезды. Порывы ветра еще несли в себе остатки дневного жара. Слово взял Хамруш:

— Мы будем драться не на жизнь, а на смерть!

— А на улице все останется без перемен! — недовольно возразил Касем.

— Они быстро нас одолеют, — признал Садек.

— К счастью, ты родственник Савариса, — обратился к Касему Абу Фисада, — а жена твоя в родстве с женой управляющего. Кроме того, Лахита в юности был одним из друзей твоего отца.

— Это не помешает ему расправиться с нами.

— Ты хотел когда–то обратиться за советом к адвокату, — вспомнил Садек.

— Но нам было сказано, что никакой адвокат не решится бросить вызов футуввам и управляющему.

Аграма, которому очень хотелось загладить свою вину, подсказал:

— В Бейт аль-Кади есть один адвокат, известный своей смелостью.

— Больше всего, — поразмыслив, заявил Садек, — я боюсь, что, если мы поторопимся выступить открыто, мы загубим дело.

Давайте все же посоветуемся с адвокатом, — предложил Аграма, — и договоримся с ним о том, что в суд мы обратимся лишь в крайнем случае. Мы можем даже пойти на то, чтобы интересы наши представлял человек не с нашей улицы!

Касем и другие одобрили этот план, поскольку это был единственный выход. Они немедленно отправились в Бейт аль-Кади к шариатскому адвокату аш-Шанафири.

Касем рассказал шейху аш-Шанафири обо всем и предупредил, что они хотят отложить подачу иска, пока не подготовятся хорошенько и не изучат дело во всех подробностях. Против ожидания многих из них, адвокат согласился принять дело. Друзья, довольные, отправились по домам, а Касем решил навестить муаллима Яхью.

В хижине Яхьи Касем расположился рядом с хозяином, курившим кальян, и они принялись обсуждать последние события, Яхья очень опасался возможных последствий и посоветовал Касему быть как можно бдительнее и осторожнее. Вернувшись домой и взглянув на Камар, открывшую ему дверь, Касем встревожился и спросил, что случилось.

— Управляющий присылал за тобой! — отвечала Камар. Сердце Касема учащенно забилось.

— Когда?

— Последний раз от него приходили десять минут назад.

— Последний раз?!

— В течение часа он уже три раза требовал тебя. Глаза Камар наполнились слезами.

— Не ходи! — умоляюще произнесла она. Касем, стараясь казаться спокойным, сказал:

— Лучше пойти. Не забывай, что эти воры не нападают на людей в своих домах!

— Подожди хотя бы, пока я не встречусь с Аминой–ханум.

— Это ниже моего достоинства! — решительно заявил Касем. — Я пойду немедленно. У меня нет причин бояться его. Никто ничего обо мне не знает.

Камар вцепилась в мужа.

— Но он приказал явиться тебе, а не Аграме. Боюсь, что кто–то донес на тебя.

Касем осторожно высвободился из рук жены.

— Я же говорил тебе, что теперь наша спокойная жизнь кончилась.

И все мы знаем, что рано или поздно нам придется столкнуться со злом лицом к лицу. Не надо бояться за меня. Жди спокойно моего возвращения.

77.

Доложив управляющему о приходе Касема, бавваб вернулся к входной двери и равнодушно сказал:

— Входи.

Они через сад прошли в дом: впереди бавваб, за ним — Касем, пытающийся совладать со своими чувствами. Не глядя по сторонам, он ощущал благоухание цветущего сада. Перед дверью в залу бавваб пропустил Касема вперед, и тот твердой поступью, с решимостью, которой он раньше в себе и не подозревал, переступил порог. В глубине залы он увидел восседавшего на диване управляющего. По обе стороны его, в креслах, сидели двое мужчин, которых Касем сначала не узнал. Он подошел к управляющему и, остановившись в шаге от него, поднял руку в знак приветствия и почтительно сказал:

— Добрый вечер, господин управляющий!

Тут он непроизвольно бросил взгляд на человека, который сидел справа от управляющего, и узнал Лахиту. Когда же он присмотрелся к другому мужчине, его чуть не хватил удар: это был не кто иной, как шейх аш-Шанафири, шариатский адвокат. Тут только Касем понял всю серьезность положения, понял, что тайна его раскрыта и что подлый адвокат предал его. Он почувствовал отчаяние, но одновременно в душе родились гнев и злость. Касем сообразил, что ни хитростью, ни обманом он не спасется, и решил стоять на своем и не поддаваться угрозам. Ему теперь не было пути назад, надо было либо продвинуться еще на шаг вперед, либо по крайней мере удержать свои рубежи. Этот миг своей жизни он не раз вспоминал впоследствии, считая, что именно тогда в нем родился новый человек, о существовании которого он раньше и не подозревал. Сухой голос управляющего прервал его размышления.

— Ты Касем?

— Да, господин.

— Тебя удивило присутствие здесь устава адвоката? — спросил управляющий, не предлагая Касему сесть.

— Вовсе нет, господин.

— Ты пастух? — иронически осведомился управляющий.

— Уже больше двух лет как я перестал пасти овец.

— И чем ты занимаешься теперь?

— Я помогаю жене вести ее дела.

Управляющий насмешливо покачал головой и жестом предоставил слово адвокату.

— Ты, вероятно, удивился, встретив меня здесь, — обратился тот к Касему, — ведь ты считаешь меня своим адвокатом. Но высокое положение господина управляющего заставило меня пренебречь этим обстоятельством. Своим шагом я хочу дать тебе возможность раскаяться. Это лучше, нежели стать на путь вражды, которая неизбежно приведет тебя к гибели. Господин управляющий разрешил открыть тебе, что я ходатайствовал перед ним, прося простить тебя, если ты дашь слово исправиться. Надеюсь, ты оценишь добрые намерения. Вот данный тобой задаток, возвращаю его.

Касем, сурово глядя на адвоката, спросил:

— Почему же ты не дал мне этот добрый совет, когда я был у тебя в конторе?

Адвокат молчал, пораженный такой дерзостью. Управляющий поспешил прийти к нему на помощь.

— Ты здесь для того, — одернул он Касема, — чтобы отвечать на вопросы, а не задавать их.

Адвокат поднялся и попросил позволения уйти. Он чувствовал себя неловко и, чтобы скрыть растерянность, плотно кутался в джуббу. А управляющий сердито продолжал допрашивать юношу:

— Как тебе пришла в голову мысль подать на меня иск? Касем почувствовал, что у него нет другого выбора: либо драться, либо погибнуть. Но он не знал, что сказать.

— Говори же, — понукал его управляющий, — что все это значит? Может, ты сошел с ума?

— Я, слава Аллаху, в здравом уме, — мрачно произнес Касем.

— Что–то не верится. Почему ты решился на это преступное дело? Ведь ты избавился от бедности с тех пор, как эта сумасшедшая взяла тебя в мужья. Чего же тебе еще надо?

— Я ничего не хочу для себя лично! Управляющий посмотрел на Лахиту, словно призывая его в свидетели того, какую ерунду городит парень, затем снова перевел возмущенный взгляд как Касема и завопил:

— Так зачем ты это сделал?

— Я хотел лишь справедливости!

Глаза управляющего подозрительно сощурились.

— Может быть, ты рассчитываешь, что родство твоей жены с ханум спасет тебя?

— Нет, господин, я не рассчитываю на это.

— Разве ты футувва, который может бросить вызов всем другим футуввам улицы?

— Конечно, нет, господин! Управляющий не выдержал:

— Так скажи, что ты безумец, и кончим на этом!

— Я в здравом уме.

— Почему же ты подал иск на меня?

— Я хотел справедливости.

— Для кого?

После короткого раздумья Касем ответил: Для всех!

— А тебе–то какое дело до всех? — недоуменно спросил управляющий.

Касем, опьяненный собственной смелостью, ответил:

— Я хочу претворить в жизнь условия, завещанные владельцем имения.

— И ты, бродяга, осмеливаешься говорить об условиях владельца? — вскричал возмущенный управляющий.

— Он наш общий дед, — спокойно ответил Касем.

Тут Рифат вскочил и изо всех сил ударил Касема по лицу опахалом от мух, которое держал в руке.

— Наш дед! Да среди вас нет ни одного, кто знает своего отца, а каждый нахально заявляет «наш дед». Вы воры, бродяги и негодяи. Твоя наглость переходит всякие пределы. Ты надеешься, что в этом доме окажут покровительство тебе и твоей жене, но и дворовый пес лишается милости, если укусит руку хозяина.

Лахита, желая успокоить разбушевавшегося Рифата, стал уговаривать его:

— Сядь и успокойся, не стоит расстраиваться из–за какого–то ничтожества!

Управляющий с трясущимися от гнева губами сел на диван.

— Даже бродяги уже зарятся на имение и, потеряв всякий стыд, говорят «наш дед».

Лахита согласился с управляющим:

— Видно, правду говорят жители нашей улицы о бродягах. Прискорбно то, что улица наша сама устремляется к своей погибели. — И, обернувшись к Касему, добавил: — Твой отец был моим помощником, так не вынуждай меня убить тебя!

А Рифат воскликнул:

— За то, что он сделал, он заслуживает не просто смерти, а гораздо более жестокого наказания. Если бы не ханум, его уже давно не было бы в живых!

Лахита решил продолжить допрос:

— Скажи–ка, парень, кто стоит за тобой? Лицо Касема еще горело от удара опахалом.

— Что ты имеешь в виду, господин? — спросил он.

— Кто надоумил тебя подать иск?

— Я сам пришел к этой мысли.

— Ты был простым пастухом. Потом судьба улыбнулась тебе, а тебе все мало?

— Я хочу справедливости! Справедливости, муаллим! Управляющий заскрипел зубами от ярости.

— Справедливости?! Собаки! Подлецы! Когда вы собираетесь разорить и разграбить имение, вы всегда говорите о справедливости!

И, повернувшись к Лахите, приказал:

— Допрашивай его, пока не сознается!

И снова Лахита вкрадчивым и угрожающим голосом спросил:

— Так кто же тебя надоумил?

Со скрытым вызовом Касем ответил:

— Наш дед!

– ?!

— Перечитай условия владения, и ты убедишься, что именно он надоумил меня!

Рифат снова вскочил с дивана и завопил:

— Убери его с моих глаз, вышвырни его прочь! Лахита поднялся и, взяв Касема за руку, повел к двери.

Он железной хваткой сжимал ему руку, но Касем молчатерпел боль. Лахита прошептал ему на ухо:

— Образумься, подумай о себе. Не вынуждай меня выпустить из тебя кровь!

78.

Вернувшись домой, Касем застал там Закарию и Увейса, а также Хасана, Садека, Аграму, Шаабана, Лбу Фисаду и Хамруша, которые встретили его вопросительными и сочувственными взглядами.

— Разве я не предупреждал тебя? — спросил Увейс, когда Касем сел рядом с Камар.

— Подожди, дядя, дай ему прийти в себя, — остановила его Камар.

Но Увейс не слушал ее.

— Он сам виноват в своих несчастьях!

Закария, изучающе вглядываясь в лицо племянника, проговорил:

— Тебя оскорбили, сын моего брата. Я знаю тебя, как самого себя. Я вижу, тебя унизили!

— Если бы не Амина–ханум, ты не вернулся бы сюда целым и невредимым! — воскликнул Увейс.

— Нас предал проклятый адвокат, — обведя глазами лица друзей, сказал Касем.

Лица юношей посуровели, они обменялись тревожными взглядами. Никто еще не произнес ни слова, как Увейс предложил:

— Расходитесь с миром, пусть каждый молит Аллаха о спасении!

Но Хасан спросил:

— Что ты скажешь, сын моего дяди?

Подумав, Касем ответил:

— Не скрою, нам грозит смерть. Поэтому каждый из нас волен отказаться от участия в этом деле.

— Пусть этим все и кончится, — заметил Закария. Но Касем спокойно и решительно возразил:

— Я не брошу начатого, какими бы ни были последствия. Я такой же сын нашей улицы, как Габаль и Рифаа, и должен выполнить волю деда!

Разгневанный Увейс поднялся и, направляясь к выходу, сказал:

— Этот человек безумец! Да поможет тебе Аллах, дочь моего брата!

Садек вскочил и, подойдя к Касему, поцеловал его в лоб.

— Этими словами ты вернул мне веру в себя! А Хасан решительно заявил:

— На нашей улице убивают из–за миллима, а то и вовсе ни за что. Чего же бояться смерти за правое дело?

В этот момент послышался голос Савариса, который звал Закарию. Закария высунулся из окна и пригласил футувву зайти. Саварис вошел в дом, сел с угрюмым видом и пробурчал:

— Я и не знал, что в нашем квартале объявился еще один футувва!

Закария извиняющимся тоном пробормотал:

— Все не так, как тебе рассказали, муаллим.

— То, что мне рассказали, гораздо хуже!

— Шайтан сбил с панталыку наших детей! — заохал Закария.

— Лахита рассказал мне ужасные вещи о твоем племянничке, — продолжал Саварис. — Я считал его разумным юношей, а оказалось, он безумнее любого безумца. Слушайте меня внимательно. Если я не приму мер, то Лахита сам вас проучит. Но я никому не позволю ущемлять мое достоинство. Каждый должен знать свое место. И горе тому, кто будет проявлять упорство.

Саварис запретил друзьям Касема бывать в его доме. Он сам взялся следить за ними и расправлялся с каждым, кто осмеливался нарушить его запрет. Приблизившегося к дому Касема Садека он ударил, Абу Фисаде дал затрещину, Закарии велел не выпускать Касема из дома, пока буря не утихнет.

Так Касем оказался узником в собственном доме. Никто, кроме Хасана, не приходил навестить его. Но никакая сила на нашей улице не может заточить в тюрьму новости.

В кварталы Габаль и Рифаа просочились слухи о том, что произошло в квартале бродяг: об иске, который собирался предъявить управляющему Касем, о десяти условиях и даже о встрече Киндиля, слуги Габалауи, с Касемом. Новости эти вызвали волнение в душах. Одни смеялись, другие негодовали. Как — то Хасан сказал Касему:

— Вся улица взбудоражена, в курильнях только и разговору что о тебе. Касем обратил к нему свое задумчивое, каким оно стало в эти дни, лицо и сказал:

— Мы сидим взаперти, а время идет.

— Нельзя требовать от человека невозможного, — успокаивающе проговорила Камар.

— Наши друзья полны решимости, — сообщил Хасан.

— Правда ли, — спросил Касем, — что в кварталах Габаль и Рифаа меня считают лжецом и сумасшедшим?

— Трусость испортила людей, — потупил взор Хасан. Касем недоуменно покачал головой.

— Почему потомки Габаля и Рифаа обвиняют меня во лжи? Разве они забыли, что первый встречался с Габалауи, а второй беседовал с ним? Почему же они не верят мне, ведь они прежде других должны поддержать меня?!

— Болезнь нашей улицы трусость, и поэтому они заискивают перед своими футуввами.

Тут с улицы послышался крик Савариса, похожий на звериный рык. Футувва ругался и сыпал проклятиями. Вся семья прильнула к окну и увидела, что Саварис схватил за шиворот Шаабана и орет:

— Что тебя сюда занесло, сукин сын?

Юноша пытался высвободиться, но футувва крепко держал его левой рукой за горло, а правой бил по лицу и по голове. Касема охватил неудержимый гнев. Не обращая внимания на мольбы Камар, удерживавшей его, он бросился к двери. Не прошло и минуты, как Касем, уже стоя перед Саварисом, бесстрашно потребовал:

— Оставь его, муаллим!

Футувва, продолжая избивать свою жертву, огрызнулся:

— Пошел вон, если не хочешь, чтоб я и тебя отделал. Касем крепко схватил Савариса за руку.

— Я не позволю тебе убить его!

Саварис опустил Шаабана, и тот упал без чувств на землю. Схватив корзину с землей, которую несла на голове проходившая мимо женщина, футувва надел ее на голову Касему. Хасан хотел было бросится на помощь другу, но оказавшийся рядом с ним Закария обхватил сына обеими руками и удержал его. Касему удалось снять с себя корзину, все лицо его было в земле, он чуть не задохнулся. Земля засыпала его одежду. Закричала Камар, а за ней Сакина. Прибежал Увейс, из соседних домов повыскакивали мужчины, женщины и дети. Поднялся страшный шум. Закария по–прежнему сжимал руку сына и умоляюще смотрел на него. Увейс подошел к Саварису и сказал:

— Прости его ради меня, муаллим! Многие поддержали его:

— Аллах велел прощать, муаллим!

— Это — родственник, тот — заступник, — злобно ворчал Саварис, — а я по их милости из футуввы превратился в бабу!

— Боже сохрани, муаллим! — воскликнул Закария. — Ты наш господин и краса всех мужчин!

Саварис направился в кофейню, а люди подняли Шаабана и стали приводить его в чувство. Хасан кинулся помочь Касему отряхнуться от пыли, и все после ухода Савариса выражали Касему свое сочувствие.

79.

Вечером того же дня в одном из жилищ в квартале бродяг запричитали, заголосили женщины, оплакивая умершего. Касем высунулся из окна и спросил у торговца семечками, что произошло.

— Шаабан умер, долгие тебе лета, — услышал он в ответ. Пораженный в самое сердце, Касем поспешил к дому Шаабана. Во дворе уже собрались жильцы с нижних этажей. Опечаленные случившимся, они обменивались соболезнованиями и выражали свое негодование. На верхних этажах эхом отдавались голоса других собравшихся там людей. Какая–то женщина сказала:

— Он не умер, его убил Саварис!

— Да поразит тебя гнев Господень, Саварис! — откликнулась другая, а третья возразила им:

— Его убил Касем. Это он все выдумывает небылицы, а наших мужчин убивают из–за него.

Касем пришел в уныние от этих слов и стал подниматься на первый этаж, пробиваясь сквозь толпу, к квартире убитого. В коридоре, возле двери Шаабана, он увидел своих друзей, бледные лица которых освещал укрепленный на стене фонарь. Здесь были Хасан, Садек, Аграма, Абу Фисада, Хамруш и другие. Садек со слезами на глазах молча подошел и обнял Касема. Хасан, лицо которого в свете фонаря казалось мертвенно–бледным, сказал:

— Его кровь пролилась не напрасно! Аграма шепнул Касему на ухо:

— Его жена в очень плохом состоянии, обвиняет нас в его смерти!

— Да поможет ей Аллах! — так же тихо ответил Касем. Хасан, горящий жаждой мести, воскликнул:

— Убийца должен погибнуть!

— Но кто на нашей улице согласиться свидетельствовать против него? — усомнился Абу Фисада.

— Ведь и нам грозит такая же участь, — ответил Хасан. Касем велел ему замолчать, а сам сказал:

— Будет разумнее, если вы не примете участия в его похоронах. А потом мы все соберемся на кладбище.

С этими словами Касем направился в квартиру убитого, отстранив рукой Садека, пытавшегося удержать его. Он вошел и позвал жену Шаабана. Женщина, удивленная его появлением, смотрела, широко раскрыв заплаканные глаза, в которых застыло горе.

— Чего ты хочешь? — спросила она.

— Я пришел выразить тебе соболезнование.

— Это ты убил его, — резко сказала женщина. — К чему нам имение?! Это ты хочешь завладеть им.

Как можно мягче Касем сказал:

— Успокойся, преступники ответят за это. Мы всегда готовы прийти тебе на помощь, а твой муж будет отомщен!

Женщина взглянула на него исподлобья, затем повернулась и вышла. Из соседней комнаты снова послышались плач и причитания. Касем покинул дом огорченный и задумчивый.

Следующим утром Саварис сидел у входа в кофейню Дунгуля, с вызывающим видом глядя на прохожих. Люди здоровались с ним с преувеличенной любезностью, скрывая свой гнев. Они избегали также выражать при нем соболезнование родственникам убитого, предпочитая отсиживаться в лавках или сгибаться, пряча лицо, над ручными тележками.

После восхода солнца из дома вынесли похоронные носилки, которые сопровождали лишь близкие родственники убитого. Но среди них был и Касем, который шел, не обращая внимания на испепеляющие взгляды футуввы. Зять убитого, рассерженный участием Касема в похоронах, резко сказал ему:

— Сначала ты убиваешь, а потом приходишь хоронить! Касем, стиснув зубы, промолчал. Другой родственник грубо спросил:

— Ты зачем явился?

Тогда Касем решительно сказал:

— Я не убийца, да упокоит Аллах душу Шаабана. Он был смельчаком. Вам далеко до него. Ведь вы знаете настоящего убийцу, а срываете зло на мне.

Большинство шедших за похоронными носилками хранили молчание. Женщины следовали за мужчинами, босые и одетые во все черное. Они посыпали головы пылью и били себя по щекам. Похоронная процессия прошла по Гамалийе к Баб ан-Наср.

Когда церемония погребения завершилась, все разошлись, и на кладбище остался один Касем. Он нарочно замедлил шаги и отстал от остальных, а затем вернулся к могиле. Там его уже ждали друзья. Глаза Касема наполнились слезами. Многие юноши тоже плакали. Наконец, вытерев лицо рукавом галабеи, Касем сказал:

— Кто хочет покоя и безопасности, пусть уйдет!

— Если бы мы хотели этого, ты не нашел бы нас здесь, — откликнулся Хамруш.

А Касем, опершись о надгробный камень, проговорил:

— Горько думать, что его нет с нами. Он был решительным и смелым. Его предательски убили, это для нас тяжкая утрата!

— Его убил вероломный футувва! — сказал Садек. — Но кто–нибудь из нас все же доживет до того дня, когда найдет свою смерть последний футувва на нашей улице.

— Но мы не должны стать жертвами вероломства и погибнуть, как погиб наш товарищ. Давайте думать о завтрашнем дне и о том, как нам добиться победы!

— призвал друзей Хамруш. — И как нам встречаться, чтобы договариваться о наших делах.

— Сидя в заточении в собственном доме, я имел время поразмыслить над этим, — снова взял слово Касем. — И пришел к выводу хоть и нелегкому, но единственно правильному. Вам надо уйти с улицы. И пусть каждый сам придумает, как ему это сделать. Мы поступим так, как давным–давно поступил Габаль и совсем недавно — муаллим Яхья. А собрания нашего клуба мы будем проводить где–нибудь в надежном месте в пустыне, чтобы укрепить наши силы и умножить наши ряды.

— Правильно! — одобрил Садек.

А Касем продолжал:

— Избавить улицу от власти футувв мы сможем только с помощью силы. И заветы владельца имения мы осуществим только силой. Справедливость, милосердие и мир на улице воцарятся лишь благодаря силе. Но наша сила впервые будет справедливой, а не притесняющей силой.

Мужчины слушали Касема с жадным вниманием, не сводя глаз с него и с могилы за его спиной, и им казалось, что Шаабан тоже слушает его слова и одобряет их. Аграма взволнованно произнес:

— Да, такие дела решаются силой, но силой справедливой. Шаабан шел к тебе, Касем, когда дорогу ему преградил Саварис, а если бы мы были рядом с ним, футувва натолкнулся бы на непреодолимую силу. Да будут прокляты страх и разобщенность!

Впервые за все время Касем облегченно вздохнул и с удовлетворением сказал:

— Наш дед возложил на нас свои надежды. Он верит в то, что среди его потомков есть люди, на которых можно положиться!

80.

Касем вернулся домой среди ночи, но Камар ждала его и еще не ложилась. Последнее время она была более, чем всегда, заботлива и нежна с ним. Касему было неловко, что жена не спит из–за него до такого позднего часа. Он заметил, что глаза ее покраснели от слез и взгляд их потускнел.

— Ты плакала? — спросил он участливо.

Камар не ответила, сделав вид, что поглощена приготовлением ему стакана теплого молока.

— Смерть Шаабана потрясла всех нас, — промолвил Касем. — Да упокоит Аллах его душу!

— Сначала я оплакивала Шаабана, — заговорила наконец Камар. — А потом стала плакать каждый раз, вспоминая, как Саварис напал на тебя, как он засыпал землей твою голову и лицо. Ты не заслужил подобного обращения.

— Разве можно сравнить это с тем, что постигло Шаабана?!

Камар подала мужу стакан молока и, садясь рядом с ним, тихо сказала:

— Мне так неприятно слушать то, что о тебе говорят на улице.

Он усмехнулся, желая показать, что его это не трогает, и поднес стакан ко рту.

— Гулта убедил род Габаль, — продолжала Камар, — что ты хочешь сам управлять имением и забирать себе весь доход. Хаджадж рассказывает то же самое в квартале Рифаа. Они утверждают, что своим поведением ты чернишь память Габаля и Рифаа.

— Все это мне известно. Как известно и то, что, если бы не ты, сегодня меня не было бы уже в живых!

Камар нежно погладила мужа по плечу, и на нее вдруг нахлынули воспоминания о тех далеких днях, когда их беседам не было конца, а счастью предела. Вспомнила она трудные и радостные ночи после рождения Ихсан. Сейчас ничего этого у нее не осталось. Муж ей больше не принадлежит, как не принадлежит он и самому себе. Поэтому она скрывала от него боли, которые временами ощущала. Ему некогда подумать о себе. Зачем же она станет обременять его заботами о ней! Она стеснялась быть ему в тягость, боялась, что этим, сама того не желая, окажет услугу его врагам. Кто позаботится о нем? Жизнь проходит так быстро! И дни покоя уже позади. Да простит тебя Аллах, наша улица!

А Касем говорил:

— Надежда не оставляет меня, хотя сейчас она едва брезжит. У меня много верных друзей. Это только кажется, что я одинок. Один из них осмелился бросить вызов Саварису, нарушив его запрет. Раньше на это никто бы не решился. И таких, как он, много. Наша улица нуждается в смельчаках, которые не позволят топтать себя ногами. Не давай мне совета жить спокойно. Человек, которого убили, шел ко мне в дом. Ты же не желаешь, чтобы мужа твоего считали презренным трусом!

Камар улыбнулась и забрала у него пустой стакан.

Жены футувв гордятся тем, что их мужья умеют драться, а ведь они защищают зло! Я тоже хочу гордиться тем, что мой муж силой отстаивает добро.

Касем понял, что чувства жены, ее любовь и печаль, гораздо глубже, чем это может показаться. Погладив ее по щеке, он ласково сказал:

— Ты для меня все в жизни, ты самый лучший друг. Камар улыбнулась и позвала Сакину, которая, видимо, уже легла…

Дядюшка Шантах, лудильщик, был очень удивлен исчезновением Садека. Придя к нему домой, он не нашел там ни самого Садека, ни членов его семьи. Торговец рыбой Абд аль-Фаттах также, как ни искал, не обнаружил на улице следов своего работника Аграмы. И Абу Фисада не вернулся в лавку Хамдуна и не предупредил его о своем уходе. А где Хамруш? Пекарь Хассуна сказал, что он как сквозь землю провалился. И другие куда–то пропали. Сначала об этом узнали жители квартала бродяг, потом новость распространилась и в других кварталах. Жители кварталов Габаль и Рифаа насмешливо утверждали, что бродяги решили удрать, чтобы не платить подать Саварису. Саварис призвал Закарию в кофейню Дунгуля и с угрозой в голосе сказал:

— Твой племянник лучше всех объяснит нам, куда подевались люди.

— Твои подозрения напрасны, муаллим, вот уже несколько месяцев он не выходит из дома, — вступился за Касема Закария.

— Все это для отвода глаз, — прорычал футувва. — Но смотри, как бы с твоим племянником чего не случилось!

— Касем тебе родня, не относись к нему как к врагу.

— Он сам себе враг, да и мне тоже. Он воображает себя новоявленным Габалем, а такие мысли ведут прямехонько к Баб ан-Наср.

Закария испуганно воскликнул:

— Тебе показалось, муаллим! Мы все видим в тебе заступника!

По дороге домой Закария встретил Хасана, шедшего от Касема, и обругал его, излив на него досаду и страх от разговора с Саварисом. Однако Хасан перебил его:

— Погоди, отец. Камар больна. Очень больна, отец. Вскоре вся улица узнала о болезни Камар, о ней знали даже в доме управляющего. Касем не отходил от жены ни на шаг, и печаль его была беспредельна. Он растерянно спрашивал ее:

— Как же так! Почему ты внезапно слегла?

— Я скрывала от тебя свою болезнь, чтобы не доставлять тебе лишних огорчений, — слабым голосом отвечала Камар.

— Я должен был знать о ней с самого начала, чтобы помочь тебе.

— Я скоро поправлюсь, и все будет как прежде, — сказала она с вымученной улыбкой.

Он желал этого всем сердцем! Но что за пелена заволакивает ее глаза? Что за бледность растекается по лицу? Как она умеет скрывать боль! Все это ради меня! О Боже, яви свою милость! Сохрани ее для меня! Сжалься над ребенком, который плачет не переставая.

— Ты простила меня, но сам я себя не прощу!

Она снова улыбнулась ему, словно упрекая в неразумии. Пришла Умм Салем, чтобы окурить больную благовониями. Умм Атыйя — приготовить ей лекарства. Цирюльник Ибрагим — отворить ей кровь. Но болезнь не поддавалась.

— Как я хотел бы взять на себя твою боль! — повторял Касем.

Еле слышно она отозвалась:

— Да избавит тебя Аллах от всякого зла, мой любимый. «Мир темнеет в глазах моих, когда я гляжу на ее муки», — подумал Касем.

— Такому разумному человеку, как ты, не нужны утешения, — сказала Камар.

Приходили посетители и посетительницы, желавшие навестить больную. Касему не хотелось никого видеть, и он поднялся на крышу дома. Тут со всех сторон слышались голоса, перебранка женщин в соседних домах смешивалась с криками торговцев, доносившимися с улицы. Где–то заплакал ребенок, и Касему почудилось, что это голос Ихсан. Но он разглядел, что плакал какой–то малыш, барахтавшийся в пыли на соседней крыше. Постепенно темнело. Стаи голубей возвращались в голубятни. На горизонте засветилась первая звезда.

Он спрашивал себя, что означает этот странный, невидящий взгляд Камар и это непроизвольное подергивание уголков рта и синева губ? Он был совершенно подавлен. Несколько часов он оставался на крыше, потом спустился в дом. Его встретила Сакина, державшая на руках Ихсан. Она шепнула:

— Входи тихонько, чтобы не разбудить ее.

Он лег на диван, находившийся напротив кровати. Комната была слабо освещена ночником. В квартале стояла тишина, лишь из кофейни доносились звуки ребаба и голос поэта, повествовавшего:

«И сказал дед спокойно:

— Я решил дать тебе, единственному, возможность пожить в этом доме, жениться здесь и начать новую жизнь.

Сердце Хумама радостно забилось.

— Спасибо тебе за милость. — Ты ее заслужил!

Юноша переводил взгляд с деда на ковер и обратно, потом робко спросил:

— А как же моя семья? Габалауи ответил недовольно:

— Я ясно выразил мое желание!

— Они тоже заслуживают твоей милости и прощения, умоляюще глядя на деда, проговорил Хумам».

Спящая Камар вдруг шевельнулась. Касем вскочил с дивана и бросился к ней. В ее глазах, прежде затуманенных, горел какой–то новый свет. Он спросил ее, что случилось, и она звучным голосом велела принести Ихсан. Касем выбежал из комнаты и вернулся, сопровождаемый Сакиной со спящей малышкой на руках. Камар показала на девочку, и Сакина поднесла ее матери. Камар погладила дочку по щеке и прошептала севшему на край постели мужу:

— Мое горе глубже!

— Что ты хочешь сказать?

— Я заставила тебя мучиться, но мое горе сильнее. Кусая губы, он сказал:

— Камар, я опечален тем, что не могу облегчить твоих страданий!

— Я боюсь за тебя, за то, что будет с тобой без меня!

— Не говори обо мне. — Касем, ты должен уйти. Уходи к твоим друзьям. Если ты останешься, тебя убьют! — Мы уйдем вместе.

— У нас разные пути.

— Пожалей меня, как ты всегда жалела.

— Ах, если б это было возможно!

Она говорила с трудом, дыхание ее прерывалось. Рукой она поманила его к себе. Касем склонился над ней совсем низко, так, что ощущал ее дыхание. Она вытянула шею, словно взывая о помощи. Грудь ее судорожно вздымалась, из нее вырывался тяжелый хрип.

— Посади ее, ей хочется сесть, — подсказала Сакина.

Касем обнял жену, помогая ей приподняться, но она издала стон, похожий на последнее «прости», и голова ее упала на грудь. Сакина с ребенком бросилась прочь из комнаты, и ее истошный вопль возвестил о смерти.

81.

Утром следующего дня в доме и перед домом собрались люди, пришедшие выразить свои соболезнования. Родственные связи на нашей улице всегда значили очень много, почитание родственников ценится больше, чем все другие добродетели. Поэтому и Саварис обязан был прийти выразить свои соболезнования. За ним повалили и другие обитатели квартала бродяг. По долгу родства пришел и управляющий Рифат, а за ним немедленно Лахита, Гулта и Хаджадж, а там уж пошел всякий встречный–поперечный. Похороны получились такими многолюдными, какие обычно бывают, когда хоронят футувв. Касем мужественно скрывал свое горе и держался спокойно и твердо. Даже в момент погребения, когда все его существо оплакивало смерть Камар, глаза оставались сухими.

Когда все участвовавшие в похоронах разошлись, у могилы остались лишь Касем, Закария, Увейс и Хасан. Закария положил руку на плечо племянника и сказал:

— Крепись, сынок. Да поможет тебе Аллах! Касем склонил голову и тяжело вздохнул.

— Сердце мое погребено в ее могиле, дядюшка! Лицо Хасана при этих словах исказила гримаса сострадания. Минуту все молчали.

— Пора идти! — напомнил Закария. Но Касем не тронулся с места.

— Зачем они пришли сюда? — с неприязнью вымолвил он. Поняв, кого он имеет в виду, Закария ответил:

— В любом случае спасибо им. Приободренный многолюдством похорон, Увейс проговорил:

— Мы помиримся с ними. Их поведение требует и от тебя ответных шагов. К счастью, они не принимают всерьез того, что говорят о тебе в других кварталах.

Касем предпочел молчать и не вступать в спор Вдруг — словно они только и ждали, когда все разойдутся, — появились друзья Касема во главе с Садеком. Пришедших было много, но среди них не было ни одного незнакомого лица. Друзья кинулись обнимать Касема, и тут глаза его наполнились слезами. Увейс с неодобрением наблюдал за встречей, но никто не обращал на него внимания.

— Больше ничто не удерживает тебя на улице, — обратился к Касем у Садека.

Закария, опередив Касема, решительно возразил:

— Здесь его дочь, его дом, его имущество.

— Мне было необходимо остаться здесь, — ответил Касем Садеку.

— Благодаря этому вас стало намного больше. Он оглядел лица друзей, словно призывая их в свидетели своей правоты. Большинство составляли те, кого Касем уговорил бежать с улицы и присоединиться к друзьям, ушедшим первыми. Ночами он тайно выбирался из своего дома, шел к тем, кто вызывал в нем симпатию и доверие, и убеждал в необходимости покинуть улицу.

— Долго нам еще ждать? — спросил Аграма.

— Пока вас не соберется достаточно много.

Аграма отвел Касема в сторону и, поцеловав его, прошептал:

— Мое сердце разрывается от печали за тебя. Я лучше всех понимаю, сколь ужасно твое горе.

— Ты прав, мне очень плохо, — признался Касем, едва сдерживая слезы.

— Поскорее присоединяйся к нам, ведь ты теперь совсем один.

— Всему свое время. Тут Увейс позвал Касема:

— Пора возвращаться!

Друзья обнялись на прощание, и Касем вернулся домой.

Шли дни, а Касем все пребывал в одиночестве и тоске, так что Сакина стала даже опасаться за него. Но по ночам Касем неустанно продолжал обходить дома, и число покидавших улицу быстро росло. Жители Квартала бродяг недоумевали, а в других кварталах откровенно издевались над бродягами и над их футуввами. Утверждали даже, что не сегодня завтра сбежит сам Саварис.

Закария предостерегал Касема:

— Все это вызывает тревогу. Будь осторожен!

Но было необходимо ждать. Жизнь Касема полностью была заполнена работой и опасностью, и его единственной радостью была Ихсан. Она уже училась стоять, держась за спинку стула, и разговаривала с отцом на своем детском языке. Касем любовался дочерью. Он говорил в душе: «Ты будешь красивой девочкой, но главное, чтобы ты была доброй и нежной, как твоя мать». Ему было приятно, когда Ихсан смотрела на него черными материнскими глазами. И личико ее своей округлостью напоминало лицо Камар. Ихсан была символом их любви, подаренной им судьбой и ею же жестоко оборванной. Доживет ли он до того дня, когда она станет прекрасной невестой, или ему суждена лишь боль воспоминаний о былом счастье?

Однажды в дверь дома кто–то постучал. Сакина, подойдя к порогу, осведомилась, кто там, и молодой голос ответил:

— Открой, Сакина!

Отворив дверь, Сакина увидела девочку лет двенадцати или чуть старше, закутанную, против обыкновения, в малайю и с покрывалом на лице. Сакина спросила, чего та хочет, но девочка торопливо вошла в комнату, где находился Касем, и обратилась к нему:

— Добрый вечер, дядя!

Она сняла покрывало, и открылось милое круглое личико с правильными чертами.

— Добро пожаловать, садись, — проговорил удивленный Касем.

Девочка присела на краешек дивана и сказала:

— Я Бадрийя. Меня послал к тебе мой брат Садек.

— Садек?

— Да!

— Что заставило его решиться на это?

В малайе меня никто не узнает, — с серьезным видом, делавшим ее еще привлекательнее, ответила Бадрийя.

Касем посмотрел на нее — по фигуре она действительно казалась старше своих лет — и одобрительно кивнул головой.

— Он сказал, — еще более серьезно заговорила девочка, чтобы ты немедленно уходил с улицы, так как Лахита, Гулта, Хаджадж и Саварис задумали этой ночью убить тебя!

Касем нахмурился, а Сакина всхлипнула.

— Как он узнал об этом?

— Один пьяный говорил об этом в пивной лавке, когда там был друг муаллима Яхьи. Так сказал брат.

Касем молча смотрел на нее, а Бадрийя поднялась и стала заворачиваться в свою малайю. Касем тоже встал.

— Спасибо тебе, Бадрийя. Закутайся как следует и иди с миром! Передай от меня привет брату!

Она опустила покрывало на лицо и спросила:

— Что ему сказать?

— Скажи, что еще до утра мы встретимся с ним! Девочка попрощалась и ушла.

82.

— Немедленно уйдем из этого дома! — воскликнула сильно побледневшая Сакина, испуганно глядя на Касема, и кинулась собирать вещи.

— Заверни Ихсан, — приказал Касем, — спрячь ее под плащ и иди, будто по своим делам, а сама отправляйся на кладбище и жди у могилы Камар.

— А ты, господин?

— Я найду тебя, когда позволят обстоятельства. Сакина металась в растерянности, и руки ее тряслись от страха.

Касем стал успокаивать ее:

— С вами пойдет Хасан, он проводит вас в наше новое жилище.

В считанные минуты Сакина была готова. Касем несколько раз поцеловал Ихсан. Перед тем как уйти, служанка сказала:

— Прощай, бессмертный квартал.

Сквозь деревянную решетку окна Касем наблюдал, как рабыня вышла из дома и направилась в сторону Гамалийи. Он следил за ней, пока она не скрылась за поворотом. Сердце его колотилось при виде дорогой ноши, которую Сакина крепко обнимала под плащом. Потом он обвел взглядом весь квартал и увидел нескольких подручных футувв. Одни из них сидели в кофейне Дунгуля, другие слонялись без дела по улице. Лица их было трудно разглядеть в сгущающихся сумерках, но их поведение ясно говорило о том, что они к чему–то готовятся. Неужели они собираются подкараулить его, когда он выйдет ночью из дома? Неужели им известно об этом? Или они хотят напасть на его дом к концу ночи? Сейчас они разбрелись по всей улице, чтобы не привлекать внимания и не вызывать подозрений. Ползают в темноте, как зловредные насекомые! Что ждет его, судьба Габаля или судьба Рифаа? Вот гак когда–то темной ночью скрывался в своем доме Рифаа, сердце которого было полно самых добрых намерений. А внизу раздавался стук тяжелых шагов людей, обуянных жаждой крови. Когда же на тебе перестанет проливаться кровь, о несчастная улица?!

Касем продолжал ходить взад и вперед по комнате, пока в дверь не постучали и до его слуха не донесся голос Хасана, звавший его. Великан Хасан вошел с тревожным видом.

— В квартале какое–то странное и подозрительное движение!

Не ответив на его слова, Касем спросил:

— Дядя уже вернулся?

— Нет! Я говорю, что в квартале нашем происходит что–то подозрительное. Выгляни из окна!

— Я уже видел и знаю, в чем дело. Меня предупредил Садек. Он прислал ко мне свою младшую сестру. Если его сведения верны, то футуввы сегодня ночью попытаются меня убить. Поэтому Сакина и Ихсан покинули дом и ждут тебя у могилы Камар. Иди к ним, и все вместе отправляйтесь к нашим друзьям.

— А ты?

— Я тоже убегу и присоединюсь к вам.

— Я не оставлю тебя одного! — запротестовал Хасан.

— Делай то, что я сказал, и не раздумывай, — оборвал его Касем. — Я сумею незаметно выбраться отсюда. Твоя сила здесь не понадобится. Ты должен уберечь мою дочь! И кроме того, ты поможешь мне, если расставишь наших людей в нескольких местах на пути от Гамалийи до Мукаттама, чтобы в случае необходимости они могли прийти мне на подмогу.

Хасан подчинился приказу Касема и, прощаясь с ним, сказал:

— Тебе нет равных по уму. Я надеюсь, что ты все хорошо продумал.

Касем улыбнулся и ободряюще пожал брату руку. Все же Хасан ушел с мрачным видом.

Прошло совсем немного времени, и в доме Касема появился запыхавшийся Закария. По его лицу Касем понял, что он принес новости от муаллима Яхьи.

— Садек мне уже все сообщил, — поспешил он успокоить дядю.

Не в силах справиться с волнением, Закария проговорил: — Я узнал об этом совсем недавно, когда зашел к Яхье, и очень боялся, что ты еще ничего не знаешь.

Касем усадил старика и извиняющимся тоном проговорил:

— Прости, что заставил тебя так волноваться! — Я давно ожидал этого. Я заметил, что Саварис сильно переменился ко мне, но не хотел признаваться самому себе в этом. Сегодня же я своими глазами увидел этих шайтанов, которые заполнили всю улицу, как саранча! Л ты здесь один, бежать тебе трудно.

— Я попытаюсь, — решительно сказал Касем. А если попытка не удастся, там на Мукаттаме есть друзья, которые добьются победы.

Закария сокрушенно покачал головой.

— Все это ничего не стоит по сравнению с твоей жизнью или жизнью твоего ребенка.

— Как бы мне хотелось, чтобы ты был там, с друзьями! Закария, словно не слыша его слов, продолжал:

— Пойдем со мной к Саварису и пообещаем ему все, что он захочет.

Касем иронически усмехнулся, без слов выражая свое отношение к дядиному предложению. Закария выглянул в окно сквозь решетчатые деревянные ставни. Лицо его хранило испуганное и недовольное выражение.

— Почему они выбрали именно эту ночь? спросил Касем.

— Позавчера один житель квартала Габаль во всеуслышание заявил, что ты стараешься для общего блага. Такие же разговоры слышали и в квартале Рифаа. По всей видимости, это и заставило футувв поторопиться.

Лицо Касема осветилось радостью.

— Ты видишь, дядя? Я враг управляющего и футувв, но друг всех жителей улицы, и все они это знают.

— Ты лучше подумай о том, что ожидает тебя.

— Я посвящу тебя в мой план, — серьезно проговорил Касем. — Я проберусь крышами до твоего дома, а у себя дома, чтобы ввести их в заблуждение, оставлю зажженный фонарь.

— Тебя могут заметить.

— Я не выйду, пока крыши не опустеют.

— А если они нападут на твой дом раньше?

— Они не нападут, пока вся улица не заснет.

— Они могут и наплевать на свидетелей.

— В таком случае мне придется умереть, — улыбнулся Касем. — Кто может знать свой срок?!

Закария умоляюще глядел на племянника, но видел на его лице спокойную, твердую решимость. В отчаянии он воскликнул:

— Они могут обыскать мой дом!

— К счастью, они не знают, что мы догадываемся об их планах, и я надеюсь, что мне удастся их опередить.

Дядя и племянник обменялись долгим взглядом, который был красноречивее слов, и обнялись.

Оставшись один, Касем постарался справиться с нахлынувшими на него чувствами и подошел к окну, чтобы проверить, что делается на улице. Казалось, квартал жил своей обычной жизнью: мальчишки играли в кругах света от фонарей, укрепленных на ручных тележках; кофейня была полна посетителей; на крышах домов отдыхали, беседуя, женщины; слышался кашель курильщиков вперемешку с непристойностями, бранью и звуками ребаба. Саварис сидел на пороге кофейни. А посланники смерти затаились по углам. Ах вы, отродье предателей и воров! С тех пор как Идрис подло надсмеялся над Адхамом, в ваших жилах течет кровь преступников. Вы утопили улицу в море злодеяний. Неужели пленной птице не удастся вылететь из клетки? Время тянулось медленно, тяжело. Наконец ночная тьма положила конец суете. На крышах смолкли разговоры. С улицы исчезли тележки и играющая детвора. Обезлюдели кофейни. Лишь изредка звучали голоса припозднившихся жителей, спешивших по домам. Вот со стороны Гамалийи прошла компания подвыпивших мужчин, которые орали что–то несвязное. В курильнях остывали жаровни. А где–то здесь в темноте притаились убийцы. Касем решил: «Пора!» — и направился к лестнице, ведущей на крышу. Выбравшись наверх, он перешагнул стенку, отделявшую крышу его дома от соседнего, и хотел бежать дальше, как вдруг какая–то тень преградила ему путь: «Стой!» Касем сразу понял, что и на крышах его поджидает смерть. Он повернул назад, но невидимка крепко схватил его обеими руками. Касем собрал все свои силы, удвоенные страхом, и ударил врага ногой в живот, затем, вырвавшись из его рук, повторил удар. Мужчина упал, не в силах уже подняться. С крыши третьего или четвертого дома донесся приглушенный кашель. Касем решил, что лучше вернуться на крышу своего дома. Остановившись у лестницы, ведущей вниз, он прислушался и услышал шум поднимающихся шагов. Шаги замерли у двери его квартиры. В дверь сильно постучали, потом чем–то ударили, и она распахнулась. Враги ворвались в квартиру, а Касем, не медля ни секунды, сбежал по лестнице во двор и выбежал за ворота. Здесь он тоже наткнулся на тень и бросился в нее, не раздумывая, схватил за горло, боднул головой, ударил ногой в живот и повалил наземь. А сам кинулся бежать к Гамалийе. Сердце его колотилось о ребра. Сейчас они уже обнаружили, что дом пуст, и, вероятно, кто–то из них поднялся на крышу и нашел там своего бездыханного приятеля, а другие наверняка бросились в погоню. Касем, не останавливаясь, пробежал мимо дома своего дяди. Добежав до конца улицы, он еще быстрее заработал ногами. На стыке улицы с Гамалийей перед ним выросла тень, которая громовым голосом прокричала:

— Стой, сукин сын!

Тень взмахнула дубинкой, Касем даже не успел свернуть в сторону. Но в то же мгновение из–за угла появилась другая тень и ударила первую по голове большой палкой. Первая упала с криком, а вторая сказала Касему:

— Бежим скорее!

Это был Хасан. Друзья помчались со всех ног, не разбирая дороги.

83.

В начале улицы аль-Ватавит к ним присоединился Садек, а в конце ее их ожидали Аграма, Лбу Фисада и Хамруш с лошадью, запряженной в повозку. Все быстро уселись, и конь, подгоняемый кнутом возницы, рванулся с места. Несмотря на темноту, повозка двигалась быстро, издавая неприятный скрип, далеко слышный в ночной тиши. Друзья то и дело оборачивались назад, опасаясь погони. Садек, стараясь успокоить остальных, сказал:

— Они побегут к Баб ан-Наср, так как наверняка думают, что ты решишь спрятаться на кладбище.

Но Касем усомнился:

— Они ведь знают, что вы находитесь в другом месте.

Однако повозка катилась быстро, и, по мере того как она удалялась от улицы, они начинали верить, что опасность миновала.

— Вы хорошо все подготовили, похвалил друзей Касем — Спасибо тебе, Садек. Если бы ты не предупредил меня, я был бы уже покойником.

Садек молча пожал ему руку.

Наконец впереди показался рынок Мукаттам. Вокруг было темно и пустынно. Только в хижине муаллима Яхьи горел свет. Из осторожности друзья остановили повозку посреди рыночной площади и пешком направились к хижине. Постучавшись в дверь, Касем назвал себя, и Яхья впустил друзей. Здороваясь, он горячо обнял Касема.

— Я обязан тебе жизнью, — сказал Касем.

— Это чистая случайность, — ответил Яхья. — Но она спасла жизнь человеку, который более, чем кто–либо, достоин жить. Спешите на гору Мукаттам — это надежное убежище.

Касем крепко пожал старику руку, с признательностью глядя ему в лицо, а муаллим продолжал:

— Сегодня ты как Рифаа или Габаль. Когда ты одержишь победу, я вернусь на нашу улицу.

От хижины Яхьи друзья направились к востоку, в сторону горы Мукаттам. Садек шел впереди, указывая путь, который он знал лучше остальных. А на горизонте уже показалась полоска утренней зари. Воздух был влажным от росы. Издалека донеслись крики петухов, возвещавшие о наступлении нового дня. Дойдя до подножия горы, они обогнули ее и добрались до южного склона, где начиналась узкая тропа, ведущая на вершину. Гуськом, ведомые Садеком, они поднялись на гору.

— Мы приготовили для тебя дом в самом центре нашего лагеря, — сказал Садек. — Там сейчас спит Ихсан.

— Дома наши сделаны из листов железа и мешковины, — добавил Аграма.

— Они ненамного хуже, чем дома на нашей улице, — заметил Хасан весело.

— Главное, что среди нас нет ни управляющего, ни футувв, — сказал Касем.

До них донеслись чьи–то голоса, и Садек пояснил:

— Наша новая улица не спит в ожидании твоего прихода.

Все одновременно подняли головы навстречу первым лучам солнца, которые пробились сквозь темноту уходящей ночи. Садек громко крикнул:

— Ау-у!

Из лачуг повысовывались головы мужчин и женщин, послышались радостные восклицания, слова привета. Кто–то запел: «Птичка крылышками машет…»^[27] Касем в порыве радости и гордости воскликнул:

— Как нас много!

Садек с не меньшей гордостью откликнулся: Мы построили на вершине горы новую улицу, и жителей ее день ото дня прибывает. Муаллим Яхья указывает путь сюда всем, кто покидает нашу улицу. Трудность наша лишь в том, заметил Хамруш, — что на заработки и за пропитанием нам приходится ходить в самые отдаленные кварталы, чтобы не встретиться ни с кем из жителей нашей улицы.

Мужчины горячо обнимали Касема, женщины жали ему руку. Все выражали радость и желали ему здоровья. Сакина тоже была тут. Она сообщила, что маленькая Ихсан спит в приготовленном для них доме. Касем и встречавшие его прошли вдоль новой улицы, которая состояла из хижин, расположенных в форме квадрата на самой вершине горы. Люди пели и веселились. Словно отзываясь на их радость, небо на горизонте совсем посветлело и походило на море белых роз.

Один из мужчин провозгласил:

— Добро пожаловать, наш футувва Касем! Касем переменился в лице и гневно ответил:

— Да будут прокляты все футуввы! Там, где они есть, нет ни мира, ни спокойствия.

И, обращая свою речь ко всем, продолжал:

— Мы поднимем дубинки, как это сделал Габаль, но во имя милосердия, к которому призывал Рифаа. Мы завладеем имением, но на благо всех, и мы осуществим мечту Адхама. Вот наша цель, а футуввы нам не нужны!

Хасан осторожно подтолкнул Касема к отведенной ему хижине и напомнил окружившим его людям:

— Он всю ночь не сомкнул глаз, дайте же ему немного отдохнуть!

Касем улегся на мешковину рядом с дочерью и сразу же уснул. Проснулся он днем с тяжелой головой, чувствуя усталость во всем теле. Пришла Сакина и принесла ему Ихсан. Касем посадил дочь на колени и стал ласкать ее. Сакина подала ему кувшин воды.

— Эту воду, сообщила она, приносят нам из колонки, из которой когда–то брала воду жена Габаля!

Касем улыбнулся, он любил все, что было связано с воспоминаниями о Габале и Рифаа. Он огляделся вокруг: кроме мешковины на полу и на стенах, в жилище ничего не было. Поцеловав еще раз дочь, он отдал ее Сакине, а сам вышел наружу. Его уже поджидали Садек и Хасан. Он поздоровался и сел между ними. Его удивило, что на улице он заметил только женщин и детей.

— Все мужчины ушли в квартал ас-Сайида Зейнаб за продовольствием, а мы задержались, чтобы удостовериться, что у тебя все в порядке, — сказал Садек.

Касем следил глазами за женщинами, которые готовили пищу и стирали белье на улице, перед хижинами, за ребятишками, резвившимися тут же.

— Хотелось бы знать, довольны женщины этой жизнью? — задумчиво сказал он.

— Они мечтают владеть имением и жить так, как сейчас живет Амина–ханум, жена управляющего! — объяснил Садек.

Касем широко улыбнулся, посмотрел на своих друзей и спросил:

— Что вы думаете по поводу следующего нашего шага? Хасан поднял голову, гордо посаженную на могучих плечах.

— Мы имеем ясное представление о том, чего хотим!

— Но каким образом этого добиться?

— Надо напасть на них внезапно. Однако Садек возразил ему:

— Надо еще обождать, пока к нам не присоединится большинство жителей нашей улицы, а потом уж перейти в наступление. Тогда мы не только победим, но и добьемся победы меньшим числом жертв.

Касем одобрил его:

— Правильно, Садек!

Они умолкли, задумавшись, как вдруг смущенный голосок сказал:

— Еда готова!

Касем поднял глаза и увидел Бадрийю, сестру Садека, которая принесла блюдо бобов и лепешки и смотрела на него улыбающимися глазами.

— Приветствую моего спасителя! — Касем тоже не мог сдержать улыбки.

Бадрийя подала ему миску с едой.

— Да продлит Аллах твои дни!

С этими словами она ушла в хижину Садека, стоявшую рядом с жилищем Касема. На душе у Касема потеплело, и он с аппетитом принялся за еду.

— У меня есть немного денег, — сказал он друзьям, — они нам пригодятся. Мы должны привлечь на свою сторону каждого достойного доверия жителя нашей улицы. Ведь там много бедняков, которые желают нам победы, но их останавливает страх перед футуввами.

Вскоре Хасан с Садеком ушли по своим делам, и Касем остался один. Он решил обойти улицу и приглядеться к жизни людей. Он прошел мимо играющих ребятишек, но никто из них не обернулся на него, зато все женщины с улыбками приветствовали его. Его внимание привлекла старуха с совершенно белой головой, затянутыми мутной поволокой глазами и трясущимся подбородком. Касем подошел к ней, приветливо поздоровался и спросил:

— Кто ты, тетушка?

— Я мать Хамруша, — ответила старуха голосом, подобным шелесту сухих листьев.

— Приветствую тебя от имени всех сыновей. Как же ты решилась покинуть нашу улицу?

— Лучшее место для меня — рядом с сыном. И, немного помолчав, добавила:

— И подальше от футувв.

Ободренная улыбкой Касема, старуха похвасталась:

— В молодости я видела Рифаа!

— Правда?!

— Да, клянусь твоей жизнью! Он был красив и приветлив, но мне и в голову не могло прийти, что именем его будет назван квартал, а поэты станут воспевать его.

Касема очень заинтересовал рассказ старухи.

— А ты не стала его последовательницей, как другие?

— Нет. Ведь тогда и нас никто не знал, и мы сами себя не знали. Если бы не ты, о бродягах так никто и не вспомнил бы.

С любопытством глядя на старую женщину, Касем подумал: «Интересно, как выглядит сейчас наш дед?» Он распрощался с нею ласково, а она долго молилась ему вслед.

Он дошел до того места на вершине горы, где начиналась ведущая вниз тропа, и остановился, глядя на простирающуюся у подножия горы пустыню. Вдали виднелись купола и плоские крыши домов. Отсюда они выглядели как разные черты одного лица. Касем сказал себе, что иначе и быть не может, все это и должно стать единым. Каким маленьким кажется все с высоты! И что такое управляющий Рифат или футувва Лахита?! Если смотреть с высоты, исчезает разница между Рифатом и дядюшкой Закарией. Отсюда трудно разглядеть нашу беспокойную улицу. Ее и не найти, если бы не дом владельца имения, который виден с любого места, дом нашего деда, окруженный высокой стеной, из–за которой выглядывают лишь кроны деревьев. Но дед очень–очень стар и не вызывает прежнего боязливого почтения. Он как солнце, клонящееся к закату. Где ты? И каков ты? Почему кажется, что ты уже совсем не тот? Нарушающие твои заветы живут в двух шагах от твоего дома. А эти женщины и малые дети, укрывшиеся на горе, разве они не ближе твоему сердцу? Ты снова займешь достойное место в глазах людей, когда будут исполнены твои заветы. Мы исполним твои заветы, не убивая управляющего и не трогая футувв. Это так же несомненно, как то, что завтра снова взойдет солнце. Если бы не ты, не было бы у нас ни отца, ни улицы, ни поместья, ни надежды.

Из раздумья его вывел приятный голос:

Кофе, муаллим Касем. Обернувшись, он увидел Бадрийю. Взяв чашку из ее рук, он сказал:

— Ты слишком утруждаешь себя.

— Я рада услужить тебе, господин.

Он с грустью вспомнил Камар и принялся отхлебывать кофе. Бадрийя ждала, пока он допьет, и, глядя друг на друга, они улыбались. Как вкусен кофе на вершине горы, над пустыней!

— Сколько тебе лет, Бадрийя?

— Не знаю.

— Но ты знаешь, почему мы очутились здесь, на горе? Она смущенно пожала плечами.

— Это ты нас сюда привел.

— Я?!

— Ты хочешь победить управляющего и футувв и отдать имение нам. Так говорит мой отец.

Касем улыбнулся и спохватился, что чашка его уже давно пуста. Возвращая ее девушке, он промолвил:

— Уж не знаю, как тебя и благодарить. Зардевшись, она молча пошла прочь. А он глядел ей вслед, тихо говоря:

— Будь счастлива.

84.

Вечернее время отводилось для занятий борьбой. Все мужчины учились драться на палках. К этим нелегким упражнениям они приступали, вернувшись на гору после целого дня трудов, которыми зарабатывали себе и своим близким скудное пропитание.

Касем всегда начинал первым. Его радовало воодушевление, с каким люди готовились к решительному дню. Среди мужчин было много силачей, но все они относились к Касему с любовью, которой никогда не знала наша улица, раздираемая ненавистью.

Дубинки поднимались и опускались, сталкивались с оглушительным стуком. Мальчишки, всегда толпившиеся вокруг, глядели на взрослых и подражали им. Женщины в это время отдыхали или готовили ужин.

Ряды хижин на новой улице становились все длиннее, на нее каждый день приходили новые люди. Садек и Хасан оказались умелыми проповедниками. Они знали настроение всех жителей улицы и настойчиво убеждали тех, кто не привык ни на что надеяться, присоединиться к ушедшим на гору ради того, чтобы надежды осуществились. Садек говорил Касему:

— Мы действуем так активно, что это может побудить наших врагов напасть на нас.

— К нашему лагерю ведет лишь одна узкая тропа, — отвечал Касем. — Если они пойдут по ней, их ждет гибель.

Единственной радостью в его жизни была Ихсан. Он играл с ней, ласкал ее, сам укладывал спать. Но радость эта омрачалась печалью, которую вызывало в Касеме сходство дочери с матерью, с любимой, так рано покинувшей его. Тоска и чувство одиночества охватывали его всякий раз, как он оставался один. А иногда чувство раскаяния, как это случилось на обрыве в день, когда он пил там кофе, в день, когда ощутил на себе ласковый, как дуновение ветерка, взгляд.

Однажды ночью, когда сон бежал от его глаз, гонимый мучительной тоской, он долго ворочался с боку на бок во тьме своей хижины, а потом вышел наружу. Он пошел вдоль рядов хижин, освещенных сиянием звезд, вдыхая живительный воздух летней ночи, такой прохладный на вершине горы. Вдруг кто–то окликнул его:

— Куда ты направляешься в столь поздний час? Касем оглянулся и увидел Садека.

— А почему ты еще не спишь? — спросил он друга.

— Я сидел на пороге и вдруг заметил тебя, а твое общество мне слаще сна.

Шагая бок о бок, дошли до обрыва и остановились там.

— Одиночество временами невыносимо, — признался Касем.

— Надо изгнать его навсегда, — засмеялся Садек. Касем обвел взглядом горизонт. Небо над ним жемчужно светилось, а земля была погружена во мрак.

— Все твои друзья женаты и не знают одиночества, — продолжал Садек.

— На что ты намекаешь? — неодобрительно отозвался Касем.

— Такой мужчина, как ты, не может жить без женщины. Касем чувствовал, что друг его говорит правду, тем не менее слова эти вызывали протест в его душе.

— Как я могу жениться после Камар?! — воскликнул он.

— Если бы она могла слышать то, что я сказал, она согласилась бы со мной, — уверенно заявил Садек.

Касем умолк в замешательстве, противоречивые чувства обуревали его.

— Мне это кажется предательством — жениться после такой любви и преданности.

— Мертвым наша преданность ни к чему!

Что он думает на самом деле, этот добряк? Говорит ли он искренне или просто хочет оправдать друга? Ведь истина иногда имеет такой горький привкус! Да и сам ты не до конца откровенен с собой, не хочешь разобраться в своей душе так же прямо и честно, как разбираешься в делах своей улицы. А ведь мир души твоей создал тот же, кто создал звезды в небе. И ты должен себе признаться, что сердце твое бьется, как оно билось и в первый раз. Касем громко вздохнул, а Садек сказал:

— Ты очень нуждаешься в том, чтобы рядом с тобой была любящая душа.

Когда Касем вернулся к своей хижине, то увидел Сакину, стоящую на пороге. В глазах ее были вопрос и тревога.

— Я заметила, как ты вышел в то время, когда должен был спать глубоким сном!

Он был так поглощен своими мыслями, что неожиданно для самого себя воскликнул:

— Взгляни на этого Садека, он уговаривает меня жениться!

Сакина, словно она только и ждала этого случая, откликнулась:

— Я еще раньше хотела с тобой об этом поговорить.

— Ты?!

— Да, господин мой. Сердце мое надрывается, когда я вижу, как ты маешься и тоскуешь в одиночестве.

— Я не одинок, — ответил он, обводя рукой ряды хижин, — все они со мной.

— Это так, но дома–то ты один. А я, старуха, уже стою одной ногой в могиле.

Он почувствовал, что молчание его означает согласие с ее словами. Тем не менее он продолжал молча стоять у порога хижины. Потом грустно сказал:

— Второй такой жены я не найду.

— Это правда. Но есть же хорошие девушки, с которыми ты можешь быть счастлив!

Рабыня устремила на него проницательный взгляд и, немного помолчав, добавила:

— Бадрийя. Как она мила! Касем и удивился, и растерялся.

— Она так молода!

Тая лукавую улыбку, Сакина промолвила:

— Но она уже созрела. Ты ведь заметил это, когда она подавала тебе еду и кофе.

Касем опустил глаза.

— Ты, наверное, в родстве с шайтаном, старая!

Известие вызвало ликование на всей Горной улице. Садек готов был пуститься в пляс от радости. Загруды, которые выкрикивала его счастливая мать, были слышны на другом краю пустыни. Все наперебой поздравляли Касема. Свадьбу отпраздновали, не приглашая никого из профессиональных устроителей. Вместо танцовщиц на торжестве плясали жительницы улицы во главе с матерью Бадрийи. А певцом был Абу Фисада, который приятным голосом выводил: «Был я рыбаком, да сам попался в сети…»

Свадебная процессия обошла вокруг хижин, освещенных лишь светом небес. Сакина с Ихсан перебралась в хижину Хасана, освободив жилище Касема для новобрачных.

85.

Ему очень нравилось наблюдать — со своего места у входа в хижину — за Бадрийей, которая месила тесто. Совсем юная, но как ловко управляется со всеми делами! Она неустанно хлопотала по хозяйству, то и дело откидывая тыльной стороной ладони падающие на лоб волосы. Своей красотой и веселостью она была как целительный бальзам для его души.

Румянец смущения, заливший лицо Бадрийи, без слов говорил о том, что она чувствует на себе его взгляд. Наконец она бросила месить тесто и взглянула на него с кокетливым упреком. Он весело засмеялся и, привстав с места, взял в руки ее длинную косу, поцеловал несколько раз и снова уселся. Он был счастлив. Все тяжелые мысли оставили его, как это бывало в те редкие мгновения, когда он отстранялся от друзей и забот.

Неподалеку от хижины играла Ихсан под присмотром Сакины, сидевшей на плоском камне.

Вдруг с обрыва, где начиналась тропа вниз, донесся шум, и вскоре показались Садек и Хасан, ведущие с собой человека, в котором он узнал мусорщика из квартала Рифаа. Касем поднялся им навстречу, а вдоль улицы неслись звуки загруд — так женщины всегда приветствовали каждого нового пришельца с улицы Габалауи. Мусорщик обнял Касема.

— Я к вам. И дубинку с собой принес!

— Добро пожаловать! — обрадовался Касем. — Мы не делаем различий между кварталами. Все жители улицы нам свои, а поместье — для всех.

Весело засмеявшись, рифаит сообщил:

— Они там все допытываются, где вы укрылись, и боятся, что вы нападете на них. Но многие на улице от всего сердца желают тебе победы.

Он окинул взглядом длинные ряды хижин и толпившихся вокруг людей и удивленно протянул:

— Все они тут?!

— Мусорщик принес важное известие, — поспешил сообщить Садек.

— Да, — подтвердил мусорщик, — сегодня у Савариса свадьба. Он женится пятый раз. Свадебная процессия пройдет по улице ночью.

— Самый подходящий случай расправиться с ним, — воодушевился Хасан. Все поддержали его.

— Ворвемся на улицу и расправимся с ним, — предложил Садек. — Хоть одним футуввой будет меньше. Это облегчит нам дальнейшую борьбу. Касем задумался.

— Я согласен, — сказал он. — Мы нападем на свадебную процессию, как это делают футуввы, но мы должны помнить, что предпринимаем этот шаг во имя уничтожения власти футувв.

Около полуночи мужчины собрались на краю обрыва, у начала тропы, и один за другим стали спускаться вниз. Впереди шел Касем. Все сжимали в руках дубинки. Ночь была светлой, полная луна занимала середину неба, и свет ее придавал всему миру сказочный облик. Спустившись, мужчины взяли направление на рынок Мукаттам, потом, идя вдоль подножия, обогнули гору и углубились в пустыню. Когда они были возле скалы Хинд, от нее отделилась тень. Это был человек, посланный Касемом на разведку.

— Свадебная процессия направится к Баб ан-Наср, — сообщил он.

— Но ведь обычно, — удивился Касем, — свадебные процессии с нашей улицы направляются в сторону Гамалийи.

— Быть может, — высказал предположение мусорщик–рифаит, — они предпочитают быть подальше от тех мест, где можете находиться вы.

Быстро обдумав положение, Касем распорядился:

— Садек с группой людей пойдет к Баб аль-Футух, а Аграма возьмет другую группу и направится к Баб ан-Наср. Я же с Хасаном и остальными буду ожидать вас неподалеку от Баб ан-Наср, и, когда я подам сигнал, вы нападете на процессию.

Люди поделились на группы. Напутствуя их. Касем сказал:

— Сосредоточьте удар на Саварисе и его подручных. Помните, что все прочие завтра станут вашими братьями.

Каждая из групп отправилась своим путем. Касем, Хасан и те, кто остался с ними, двинулись к северу, по дороге к аль-Каррафа, и, дойдя до намеченного места, укрылись за ворогами Баб ан-Наср. Садек со своими людьми находился от них справа. Аграма — слева. Таким образом, дорога, по которой должна была пройти свадебная процессия, была окружена со всех сторон.

— Встреча процессии готовится в кофейне аль-Фалаки, — сообщил Хасан.

Мы должны напасть на них до того, как они подойдут к кофейне, чтобы не причинить вреда гостям, которые в ней соберутся, — предупредил Касем.

От долгого ожидания нервы у всех были напряжены. Внезапно Хасан сказал:

— Как часто я вспоминаю убийство Шаабана.

— Жертв футувв не перечесть, — откликнулся Касем. До их слуха донесся свист с той стороны, где находился Садек со своими людьми. Ответный свист послышался из расположения людей Аграмы. Значит, все были начеку.

— Если Саварис погибнет, — прошептал Хасан, — все жители нашего квартала присоединятся к нам.

— А если другие вздумают напасть на нас, мы расправимся с ними на узкой тропе.

Будущее было зыбким, как свет луны. Через час решится, суждено ли им победить или их надежды и мечты улетучатся вместе с их душами. Касему почудилось, что он видит тень Киндиля и слышит голос Камар. Словно целый век прошел с той поры, когда он пас овец в пустыне. Он крепко сжал в руке дубинку и сказал себе:

— Невозможно, чтобы мы потерпели поражение.

— Слышишь? — спросил его Хасан.

Касем напряг слух и услышал несущиеся издалека звуки песен.

— Приготовьтесь, свадьба приближается!

Голоса, приближаясь, становились все различимее. Свирели перекликались с барабанами, песни перемежались величальными криками. Вскоре, озаренная светом факелов, показалась голова процессии. Проклятый Саварис шагал впереди в окружении танцоров, игравших на разные лады дубинками.

— Давать знак Аграме? — спросил Хасан.

— Обождем, пока голова процессии не поравняется вон с той овощной лавкой.

Свадьба продвигалась вперед, музыканты и танцоры старались изо всех сил. Один из танцующих в упоении совершал немыслимые прыжки, кружился, то убегая вперед, то возвращаясь к процессии. Дубинка стоймя держалась на его вытянутой вверх ладони, раскачивалась в такт его прыжкам, но не падала. В одном из своих прыжков танцор поравнялся наконец с овощной лавкой, а за ним и голова процессии. В этот момент Хасан трижды свистнул. Из переулка выбежали люди Аграмы и набросились на хвост процессии, разгоняя ее ударами палок. Ряды смешались, раздались испуганные и гневные крики. Хасан свистнул еще три раза, и люди Садека, выбежав из–за лавки торговца рыбой, врезались в середину процессии, не давая ее участникам опомниться. В тот же момент Касем со своими людьми мощным кулаком обрушился на голову процессии.

Оправившись от неожиданности, Саварис и его подручные тоже пустили в ход дубинки. Завязалась ожесточенная драка. Большинство участников процессии бросились врассыпную в ближайшие тупики и переулки. Дубинки ходили ходуном, и уже многие лица и головы обагрились кровью. Свадебные фонари были побиты, свадебные цветы валялись на земле, под ногами у дерущихся. Из окон домов разносились крики ужаса, кофейни позакрывали свои двери. Саварис дрался жестоко, он неистово размахивал дубинкой, опуская ее то в одну, то в другую сторону. Ярость овладела всеми дерущимися.

Внезапно Саварис очутился лицом к лицу с Садеком. Это ты, нечестивец! — взревел он и наотмашь ударил его своей дубинкой. Но Садек успел подставить под удар свою дубинку и устоял на ногах, хотя и пошатнулся. Саварис вновь поднял дубинку над головой и опустил ее на Садека, который снова успел перехватить удар, но от сильного толчка повалился на колени. Футувва приготовился уже к третьему, решающему удару, но тут на него, как зверь, кинулся Хасан, поспешивший на выручку другу. Саварис обернулся к нему, задыхаясь от злости.

— И ты тут, сын Закарии, негодяй!

Он обрушил на юношу страшный удар, и, не успей тот отскочить в сторону, он был бы убит на месте. В прыжке Xасану удалось концом палки задеть шею Савариса, и это помешало футувве сразу же нанести следующий удар. Хасан сохранил равновесие и, собрав всю свою богатырскую силу, ударил Савариса дубинкой по лбу. Кровь брызнула фонтаном. Руки футуввы разжались и выпустили дубинку, а сам он повалился наземь и больше не шевелился.

Яростный стук дубинок был заглушен криком:

— Саварис убит!

Аграма настиг кричавшего и ударил дубинкой по лицу. Тот попятился, наткнулся на тело убитого и тоже упал. Люди Касема воспрянули духом, почувствовав, что перевес на их стороне. А люди Савариса заколебались, увидев, как много среди них убитых, и начали отступать. А потом обратились в бегство.

Друзья обступили Касема. Они тяжело дышали, многие были в крови. Уцелевшие несли раненых, осматривали землю вокруг, ища тела убитых и потерявших сознание. Хамруш, остановившись у трупа Савариса, воскликнул:

— Ты отомщен, Шаабан!

Касем подозвал его к себе и сказал:

— День победы близок, день, когда всех футувв постигнет такая же участь. Тогда мы станем господами на нашей улице, мы станем владельцами имения и исполним завет нашего деда.

Когда они вернулись на гору, женщины встретили их громкими радостными криками. До них уже дошла весть о победе. Касем направился в свою хижину, сопровождаемый Бадрийей, которая говорила ему:

— Ты весь в пыли и крови. Тебе нужно помыться.

Смыв с себя следы боя, Касем лег на постель. Все тело его болело. Бадрийя принесла ему поесть и ожидала, когда он сядет, чтобы поставить перед ним блюдо с едой. Но Касем впал в полузабытье, чувство отдохновения и радости смешалось в его душе с тревогой и печалью.

— Поешь, — уговаривала его Бадрийя.

Он глядел на нее затуманенными глазами из–под полузакрытых век и говорил:

— Скоро ты станешь свидетельницей нашей победы, Камар.

Он очнулся, заметив, что оговорился, и увидев, как изменилось лицо Бадрийи. Усевшись на постели, он смущенно и нежно сказал:

— Какая вкусная у тебя еда.

Но она нахмурила брови. Взяв кусок таамии, он ласково пригласил ее:

— Поешь вместе со мной. Бадрийя отвернулась и пробормотала:

— Она была старая и некрасивая.

Он согнулся от этих слов, словно от удара, и с глубоким упреком сказал:

— Никогда не поминай ее плохо. О таких, как она, вспоминают лишь с благодарностью.

Она живо обернулась к нему, хотела что–то возразить, но увидела на его лице такое горе, что не осмелилась произнести ни слова.

86.

Побежденные возвратились с позором. Они старались держаться как можно дальше от ярких огней дома Савариса, где царило свадебное веселье. Мужчины разбрелись по своим домам. Но дурные вести распространяются, как пожар, и вскоре во многих жилищах заголосили женщины, а шум свадьбы затих, и веселье угасло, словно огонь, засыпанный землей. Весть о смерти Савариса передавалась из уст в уста. Вскоре стали известны и имена тех, кто погиб вместе с ним. Среди них были и рифаиты, и жители квартала Габаль, участвовавшие в свадебной процессии. А кто же тот преступник, который учинил побоище? Касем, овечий пастух! Касем, которому суждено было бы, если бы не Камар, всю жизнь оставаться бродягой.

Один мужчина сообщил, что он проследил за людьми Касема, когда они возвращались после драки, и узнал, что укрываются они на горе Мукаттам. Многие испугались: уж не засел ли Касем на горе с целью истребить всех обитателей улицы? Все, кто еще спал, пробудились ото сна и вышли из своих домов. Все возбужденно переговаривались между собой. Один из жителей квартала Габаль гневно кричал:

— Надо поубивать всех бродяг!

Но Гулта остановил его, сказав:

— Бродяги не виноваты. Из них тоже многие погибли вместе с их футуввой.

— Сжечь Мукаттам!

— Прикончить Касема и кинуть его труп на растерзание собакам!

— Клянусь всем святым, я напьюсь его кровушки! Проклятый трусливый бродяга!

— Он воображает, что гора спасет его от расплаты! — Могила его спасет!

— Раньше он получал миллим из моих рук и целовал землю у моих ног!

— Притворялся таким ласковым и любезным, а обернулся вероломным убийцей! На следующий день вся улица была в трауре. А еще через день все футуввы собрались в доме управляющего Рифата. Кипя гневом и злостью, он сказал им:

— Оказывается, мы и носа не смеем высунуть за пределы нашей улицы, так как это грозит нам смертью.

Главный футувва Лахита, который чувствовал себя виноватым, но не желал в этом признаться, попытался приуменьшить серьезность того, что случилось.

— Обыкновенная драка между футуввами и его соперниками из того же квартала.

— Из нашего квартала тоже один убит, а трое ранено, — не согласился с ним Гулта.

— И из нашего один убит, — вставил Хаджадж. Рифат с иронией обратился к Лахите:

— Это пощечина тебе, главный футувва! Лицо Лахиты налилось кровью.

— Овечий пастух! — процедил он сквозь зубы. — Клянусь Аллахом, со мной шутки плохи!

— Овечий пастух?! — воскликнул Рифат, не скрывая тревоги. — Когда–то он им был. А сейчас сделался очень опасен. Мы слишком легко относились к его бредням и из уважения к его супруге закрывали глаза на его выходки. Вот он и набрал силу! Он долго притворялся скромным и безобидным, а потом улучил момент и расправился с футуввой и его людьми. А сейчас он засел на горе и, конечно, обдумывает дальнейшие планы.

Присутствующие обменялись гневными взглядами, а управляющий продолжал:

— Он сеет смуту в душах жителей нашей улицы. Вот где главная беда, и мы не должны забывать об этом. Он соблазняет людей, обещая им имение. И хотя доходов от имения не хватает даже тем, кто ныне им владеет, этому никто не желает верить. Нищие и бродяги не верят этому, а их на улице большинство! Он обещает покончить с властью футувв, и все трусы — а их не перечесть на нашей улице! — радуются этому. Наша улица — улица малодушных! Ее обитатели всегда на стороне победителя. Если мы будем бездействовать, мы погибли.

— Нет ничего легче, как покончить с этим сборищем трусливых крыс! — вскричал Лахита.

— Но они прочно укрепились на горе, — заметил Хаджадж.

— Мы установим наблюдение за горой и найдем подступы к их лагерю, — пообещал Гулта.

— Действуйте, — приказал управляющий Рифат, — и не забывайте, что я сказал: в бездействии наша погибель. Лахита еще пуще распалился.

— Помнишь, господин, — с жаром спросил он Рифата, — как я хотел расправиться с ним еще при жизни его жены, а ханум не позволила?!

Управляющий потупил взор, чтобы не видеть укоризненных взглядов, и извиняющимся тоном проговорил:

— Что пользы вспоминать об ошибках! И, помолчав немного, добавил:

— Ведь родственные отношения уважаются на нашей улице испокон века!

В это время снаружи послышался необычный шум, который не предвещал ничего хорошего. Собравшиеся насторожились, а управляющий позвал бавваба и спросил, в чем дело.

Говорят, — ответил бавваб, — что нынешний овчар присоединился к Касему и увел с собой всех овец.

Лахита вскочил с места, крича:

— Собака! Собачья улица! Ну, он у меня дождется!

— Из какого квартала этот овчар? — спросил управляющий.

— Из квартала бродяг. Его зовут Заклат, — пояснил бавваб.

87.

— Добро пожаловать, Заклат! — приветствовал Касем овчара и крепко обнял его. А овчар, воодушевленный таким приемом, воскликнул:

— Я никогда не был против тебя, сердце мое всегда было с тобой, и, если бы не страх, я бы уже давно был здесь. Когда же я узнал, что Саварис, да проклянет его Аллах, убит, я поспешил к тебе вместе с овцами твоих врагов.

Касем взглянул на стадо овец на площадке между хижинами, где его окружили женщины. Там слышался веселый гомон. Засмеявшись, Касем сказал:

— Это не кража, а возмещение убытков, которые мы понесли на нашей улице!

На протяжении этого дня к Касему присоединилось огромное число жителей улицы. Это укрепило его решимость и упрочило надежды. Однако ранним утром следующего дня Касема разбудил сильный шум. Выглянув из хижины, он увидел бегущих к нему людей, на лицах которых была написана тревога. Подбежавший первым Садек сказал:

— Люди с улицы пришли отомстить нам. Они собрались внизу, у начала тропы.

А мусорщик Хурда пояснил:

— Я первым отправился на работу и заметил их, когда был уже в нескольких шагах от подножия горы. Я поспешил назад. Они пытались меня догнать и даже попали мне в спину камнем. Вернувшись, я позвал Садека и Xасана. Они собрали наших братьев и пошли к началу тропы. Увидев, что враги карабкаются вверх, они стали кидать в них камнями и заставили отступить.

Касем посмотрел в ту сторону, где начиналась тропа, и, увидев Xасана и с ним еще нескольких человек с камнями в руках, сказал:

— Мы вдесятером сможем удержать их.

— Подниматься на гору в этом месте — самоубийство! — заметил Хамруш. — Пусть попытаются, если хотят!

И мужчины и женщины вышли из своих жилищ и обступили Касема. Мужчины вооружились дубинками, женщины принесли корзины, доверху наполненные камнями, специально собранными на этот случай. Первый луч солнца осветил землю.

— Есть ли другая дорога в город? — спросил Касем.

— Есть еще тропа в двух часах ходьбы отсюда, к югу, доложил Садек.

— Запасов воды нам хватит самое большее на два дня, — сообщил Аграма.

Ропот беспокойства пробежал среди женщин, а Касем сказал:

— Они явились сюда, чтобы отомстить нам, а не для того, чтобы вести осаду. Если же они решатся на осаду, мы воспользуемся другим проходом.

Он размышлял над создавшимся положением, сохраняя спокойный вид, под выжидающими взглядами окружавших его людей. Если мы окажемся в осаде, будет очень трудно доставлять воду, пользуясь южной тропой. А если мы нападем на врагов, неизвестно, в чью пользу окончится схватка, ведь среди них такие силачи, как Лахита, Гулта, Хаджадж. Что нас ждет на исходе этого дня? Касем вошел в свою хижину и вернулся с дубинкой в руках. Он направился к Хасану, который вместе с несколькими мужчинами охранял начало тропы.

— Никто из них пока не отваживается подняться, — сказал Хасан.

Подойдя к обрыву, Касем посмотрел вниз и увидел, что враги расположились полумесяцем у подножия горы, на таком расстоянии, чтобы камни до них не долетали. Их было великое множество, однако среди собравшихся он не мог разглядеть ни одного футуввы. Касем перевел взгляд вдаль и остановил его на Большом доме, доме Габалауи, который по–прежнему был погружен в молчание, словно хозяину его не было никакого дела до борьбы, ведущейся между его внуками. А они так нуждаются в его могучей силе, той самой, которой в давно прошедшие времена покорились здешние места. Быть может, Касем не стал бы тревожиться, если бы не вспомнил, как погиб Рифаа, погиб совсем рядом с домом своего деда. И ему вдруг захотелось воззвать громким голосом: «О Габалауи!», как взывали во всех случаях жизни обитатели его улицы. Но в этот момент до его слуха донеслись женские голоса. Повернувшись, он увидел, что мужчины рассредоточились по краю обрыва, наблюдая за действиями противника, а женщины подходили со стороны хижин, чтобы присоединиться к своим мужьям, Касем велел им возвратиться домой. Женщины замешкались, не зная, что им делать, и Касем вновь приказал им идти по домам, готовить еду и заниматься обычными домашними делами. Женщины подчинились приказу и пошли обратно. Стоявший рядом Садек заметил:

— Ты правильно поступил. Самое страшное для нас это Лахита. Одно его имя вызывает у людей ужас.

— У нас нет другого выхода, кроме как драться! — воскликнул Хасан и, взмахнув дубинкой, добавил: — Нам будет сложно выбираться отсюда в поисках пропитания после того, как они узнали, где мы скрываемся. Поэтому единственное, что нам остается, — это напасть на них. Касем вновь поглядел в сторону Большого дома.

— Ты правильно говоришь. А что скажешь ты, Садек?

— Подождем до наступления ночи! Но Хасан возразил:

— Промедление нас погубит, да и драться ночью будет труднее.

— Интересно бы знать, что они задумали, — произнес Касем.

— Наверное, они хотят вынудить нас спуститься с горы, — ответил Садек, а Касем, подумав, сказал:

— Если Лахита будет убит, победа нам обеспечена!

Переводя взгляд с одного друга на другого, Касем добавил:

— Если не станет Лахиты, Гулта и Хаджадж будут насмерть биться между собой, оспаривая место главного футуввы.

Солнце тем временем поднималось все выше и стало припекать, обещая дневную жару.

— Ну решайте же, что делать, — потребовал у друзей Хасан.

Надо было принимать решение, но размышлять оказалось некогда — со стороны хижин послышался женский крик. В общем гвалте можно было различить слова:

— На нас напали с другой стороны!

Часть мужчин, покинув свои места у обрыва, побежали к хижинам, а Касем приказал оставшимся быть особенно бдительными и велел Хурде позвать на подмогу женщин. Сам же он побежал в южном направлении вслед за Садеком и Хасаном. Все увидели Лахиту, который во главе большого отряда мужчин приближался со стороны южного склона горы.

Касем с досадой сказал:

— Пока мы наблюдали за его людьми, он обошел гору и поднялся по южному склону.

Хасан, могучее тело которого напряглось от нетерпения, воскликнул:

— Он сам пришел за своей смертью! А Касем подтвердил:

— Мы должны победить, и мы победим!

Мужчины стали цепью по обе стороны Касема, как две мощные длани. Враги подходили все ближе. Их дубинки, поднятые над головами, были похожи на острый частокол. Когда они приблизились настолько, что можно было разглядеть лица, Садек сказал:

— Среди них нет ни Гулты, ни Хаджаджа!

Касему было ясно, что эти двое возглавили осаду у подножия горы и, вероятнее всего, попытаются подняться наверх по северной тропе, как бы это ни было трудно. Но о своих опасениях он решил умолчать. Он сделал несколько шагов вперед, размахивая дубинкой, и заметил, что люди его тоже крепче сжали в руках свои дубинки. До них донесся грубый голос Лахиты:

— Вас даже похоронить будет некому, сукины дети! Касем рванулся вперед, за ним устремились его друзья.

С грохотом обвала столкнулись две стены, смешались крики людей и стук дубинок. Одновременно женщины, охранявшие начало тропы, принялись метать камни во врагов, поднимающихся снизу. Мужчины наверху сошлись врукопашную. Касем вступил в бой с Дунгулем. Лахита одним ударом сломал ключицу Хамрушу. Садек и Зайнухум поочередно наносили друг другу удары. Хасан дрался молча, сокрушая врагов дубинкой. Лахита ударил Заклата по шее, и тот упал. Касему удалось задеть Дунгуля по виску. Тот закричал, попятился и рухнул на землю. В это время Зайнухум усилил свой натиск на Садека, однако Садек сумел ударить его в живот. Рука Зайнухума дрогнула, и Садек новым ударом сбил его с ног. Хурда победил Хифнауи, но не успел порадоваться победе, как Лахита сломал ему руку. Хасан занес дубинку над Лахитой, но тот ловко увернулся, и, если бы не Касем, который поспешил на помощь другу, Хасану пришлось бы плохо. Но и Лахита отразил сильный удар Касема. Абу Фисада налетел на футувву как ураган, но Лахита боднул его головой прямо в нос, так что нос хрустнул. Лахита казался непобедимым. А сражение все разгоралось. Дубинки беспощадно находили свои жертвы. Гремели проклятия и брань. Под жаркими лучами солнца обильно текла кровь. С обеих сторон один за одним падали бойцы. Лахита, который не ожидал такого героического сопротивления, пришел в неистовую ярость и удвоил силу своих ударов. Касем со своей стороны приказал Хасану и Аграме держаться к нему поближе, чтобы при первой возможности втроем напасть на Лахиту, который, как крепость, прикрывал собой своих людей. Тут к Касему подбежала женщина из числа охранявших северный спуск и предупредила, что врагам удалось, прикрывая головы досками и листами железа, подняться почти до самого верха.

Людей Касема охватил страх, а Лахита крикнул:

— Вас некому будет похоронить, сукины дети!

Касем решительно сказал друзьям:

— Мы должны одержать победу, прежде чем те поднимутся на гору!

И снова вместе с Хасаном и Аграмой бросился на Лахиту. Футувва встретил его мощным ударом, но Касем ловко отразил удар своей дубинкой. Аграма тоже нацелился на Лахиту, но тот ударил его в подбородок, и юноша упал лицом вниз. Хасан выступил вперед и схватился с футуввой не на жизнь, а на смерть. Со стороны тропы раздались женские крики, и несколько женщин бросились прочь от обрыва: там положение стало опасным. Касем послал Садека и с ним нескольких мужчин на помощь оборонявшим обрыв, а сам устремился к Лахите. Путь ему преградил Захлифа, между ними завязалась жестокая драка. В это время Хасан что было силы толкнул Лахиту, и тот покачнулся, Хасан плюнул футувве в глаза. Лахита взревел, а Хасан могучим ударом раздробил ему колено. Затем нагнул голову и, как разъяренный бык, боднул его в живот. Лахита потерял равновесие и упал на спину, а Хасан навалился на него и дубинкой надавил ему на шею. Люди Лахиты поспешили на помощь футувве, но натолкнулись на Касема и его друзей. Ноги Лахиты дергались, глаза вылезли из орбит, и лицо налилось кровью, он задыхался. Вдруг Хасан вскочил на ноги возле своего обессиленного противника и ударом по голове раскроил ему череп. Громовым голосом юноша крикнул:

— Лахита убит! Ваш футувва убит! Взгляните на его труп!

Неожиданная смерть Лахиты произвела огромное впечатление на сражающихся противников: воля одних укрепилась, воля других ocлабела. Надежда и отчаяние столкнулись в решающей охватке. Хасан встал рядом с Касемом и, нанося удары, ни разу не промахнулся. Сражающиеся то нападали, то отступали, дубинки то взмывали вверх, то обрушивались на головы противника. Пыль вздымалась, разлетаясь во все стороны, и оседала, окутывая дерущихся кровавой пеленой. Глотки исторгали крики и проклятия, вздохи и угрозы. То тут, то там человек, покачнувшись, падал наземь или вдруг поворачивался и бросался бежать. Тела раненых и убитых усеяли землю, и кровь сверкала под лучами солнца. Касем, улучив момент, оглянулся в сторону обрыва и увидел, что Садек и другие мужчины целыми корзинами кидают вниз камни. По их нахмуренным лицам он понял, что опасность там еще больше возросла. Женщины, в том числе и его жена, кричали и звали на помощь. Он увидел также, что люди Садека берут в руки дубинки, готовясь встретить тех, кому удастся, несмотря на град камней, достичь вершины горы. Касем понял серьезность положения и, сразу приняв решение, подбежал к трупу Лахиты, от которого его оттеснила схватка. Он позвал Садека, и они вместе подтащили труп футуввы к обрыву и сбросили вниз. Труп покатился по склону, пока не оказался под ногами поднимавшихся людей. Среди них произошло замешательство, и послышался гневный голос Хаджаджа:

— Вверх! Вперед! Отомстим преступникам!

Касем с издевкой в голосе и с удивительным самообладанием крикнул:

— Да–да! Вперед! Вот труп вашего футуввы. А за моей спиной трупы других ваших мужчин. Поднимайтесь, мы вас ждем!

И он указал на мужчин и женщин, стоявших рядом с ним, которые после этих слов снова осыпали поднимающихся на вершину скалы градом камней. Шедшие впереди стали пятиться назад, несмотря на приказы Хаджаджа и Гулты. До Касема донесся ропот протеста и недовольства. Он снова крикнул:

— Гулта! Хаджадж! Ну где же вы? Поднимайтесь! Не убегайте!

Гулта, кипя от ненависти, закричал:

— Если вы мужчины, спускайтесь сами! Спускайтесь, вы, бабы!

А Хаджадж, стоявший среди мужчин, которые явно колебались, воскликнул:

— Не будет мне жизни, если я не выпущу из тебя кровь, самый подлый из пастухов!

Касем взял камень и метнул его изо всех сил. Его примеру последовали другие. Внизу началась паника. В этот момент подошел Хасан и, вытирая со лба кровь, сказал:

— Все! Конец! Оставшиеся в живых бежали по южному склону.

— Отправь людей в погоню за ними! — приказал Касем.

— Да у тебя и рот, и подбородок в крови! — заметил Садек Xасану.

Хасан утерся тыльной стороной ладони и увидел на руке кровь. Он печально проговорил:

— Среди наших людей восемь убитых и много тяжело раненных, они не могут сами двигаться.

Он посмотрел вниз, на тропу, по которой бежали в панике враги, осыпаемые камнями, а Садек сказал:

— Если бы им удалось добраться до вершины, здесь некому было бы их встретить.

Затем он вытер кровь с лица Касема и добавил:

— Нас спас твой ум!

Касем приказал двум мужчинам оставаться у начала спуска и охранять его, а остальных послал вдогонку убегавшим.

Вместе с Садеком и Хасаном, тяжело ступая, они направились к площадке между хижинами, с которой уже убрали трупы убитых. Да, это была жестокая битва! Из его друзей погибло восемь человек, а враги потеряли десять, не считая Лахиты. Но и из оставшихся в живых не было ни одного, который не получил бы либо раны, либо перелома. Вернувшись в свои жилища, пострадавшие отдались заботам женщин, а из домов убитых доносился плач.

Прибежала запыхавшаяся Бадрийя и пригласила друзей мужа в дом, чтобы обмыть и перевязать их раны. Вслед за ней пришла Сакина с Ихсан на руках. Малютка громко плакала.

Солнце нещадно палило. Коршуны и вороны кружили над полем битвы. В воздухе стоял запах пыли и крови. Ихсан плакала не переставая, но никто не пытался успокоить ее. Даже могучий Хасан едва держался на ногах. Садек печально произнес:

— Да упокоит Аллах души погибших!

— Да будет милостив Аллах и к мертвым, и к живым, проговорил вслед за ним Касем.

Неожиданно Хасан почувствовал прилив радости и воскликнул:

— Очень скоро мы добьемся полной победы, и на нашей улице окончится время крови и насилия.

— Мы положим конец насилию и кровопролитию! — уверенно подтвердил Касем.

88.

Никогда ранее не переживала улица столь ужасных дней. Мужчины, вернувшиеся после сражения на горе, ходили, храня скорбное молчание, поникшие, усталые, опустив глаза в землю, словно веки у них были налиты свинцом. Весть о поражении опередила их, и в час их возвращения дома уже сотрясались от плача, рыдающие женщины в отчаянии били себя по щекам. Узнали о поражении и жители других улиц и переулков. Об улице Габалауи, которой раньше все завидовали, стали говорить со злорадством. Квартал бродяг, покинутый его жителями, совсем опустел. Боясь возмездия, люди бросили свои дома и лавки. И никто не сомневался, что все они присоединятся к Касему, умножив собой численность и мощь его войска. Улица оделась в траур, окуталась печалью, но души жителей пылали злобой и жаждой мести. Обитатели квартала Габаль после смерти Лахиты заволновались, кто же теперь будет главным футуввой. Вопрос этот тревожил и жителей квартала Рифаа. Взаимные подозрения клубились, как пыль, поднятая бурей. Управляющий Рифат, боясь смуты, призвал к себе Хаджаджа и Гулту. Футуввы явились вместе с самыми надежными своими людьми. Люди Гулты встали в одном углу залы, а люди Хаджаджа — в другом, разделенные стеной недоверия.

Рифат понял, в чем дело, и еще больше встревожился.

— Вы знаете, — начал он свою речь, — какая с нами приключилась беда. Но ведь мы живы, нас еще много, мы сильны и можем добиться победы, если сохраним единство наших рядов. В противном случае всех нас ждет одинаковый конец.

— Последний удар нанесем мы, — заявил один мужчина из квартала Габаль. — С любой бедой можно справиться.

Если бы они не засели на горе, мы истребили бы их всех до последнего, — заметил Хаджадж.

— Лахита вступил в бой после тяжелого, изнурительного подъема на гору, которого не вынес бы и верблюд, — проговорил еще кто–то.

— Поговорим лучше о том, как нам укрепить единство, — предложил управляющий.

— По милости Аллаха все мы — братья и таковыми останемся, сказал Гулта, но Рифат возразил:

— Это только слова. А то, как вы пришли и выстроились здесь друг против друга, говорит о недоверии, разделяющем вас.

— Все горим желанием отомстить! — воскликнул Хаджадж. Управляющий, обводя взглядом их мрачные лица, сказал:

— Будьте откровенны. Вы одним глазом смотрите друг на друга, а другим — на не занятое после смерти Лахиты место главного футуввы. И пока этот вопрос не будет решен, на улице не будет спокойствия. Но хуже всего будет, если вы пустите в ход дубинки. Тогда вы сами перебьете друг друга, а Касему достанется лакомый кусок!

В ответ раздалось сразу несколько голосов:

— Упаси Аллах!

Тогда управляющий продолжал:

— На улице осталось лишь два квартала, и в каждом есть свой футувва, так что главный футувва нам не нужен. На этом и договоримся. Мы должны быть едины в борьбе с бунтовщиками.

На несколько секунд воцарилась зловещая тишина. Потом несколько голосов вяло откликнулось:

— Да… Да, конечно…

— Мы согласны ствоим решением, несмотря на то, что мы испокон века господа на улице, — сказал Гулта, а Хаджадж запротестовал:

— Нам не надо одолжений. Здесь нет ни господ, ни слуг, особенно после ухода бродяг. Да и кто не знает, что Рифаа был самым благородным из жителей улицы?

— Хаджадж, — раздраженно прервал его Гулта. Я знаю, что у тебя на уме! Хаджадж хотел что–то ответить, но управляющий гневно крикнул:

— Говорите, вы намерены быть мужчинами или нет? Если Касем прослышит про ваши распри, бродяги, как саранча, устремятся на нас с горы. Говорите же, способны вы выступить единым строем? Или мне придется искать другой выход?

Из обоих лагерей раздались голоса:

— Стыд и позор нам, люди! Наша улица на краю гибели! На Рифата смотрели лица, исполненные готовности, и он сказал:

— Мы превосходим их числом и силой, но не следует второй раз брать приступом гору.

И, видя, что его слова не поняты, пояснил:

— Мы сгноим их на горе. Мы устроим засады на двух ведущих на вершину тропах. И они либо умрут от голода, либо будут вынуждены спуститься вниз, тогда вы и уничтожите их.

— Правильно! — воскликнул Гулта. Я так и советовал Лахите, да упокоит Аллах его душу, но он счел осаду трусостью и решил во что бы то ни стало напасть на них.

— Мысль хорошая! согласился Хаджадж. Но с осуществлением ее надо несколько повременить, надо людям отдохнуть.

Управляющий потребовал, чтобы футуввы дали слово действовать сообща, и они пожали друг другу руки и обменялись клятвами. В последующие дни всякий имеющий глаза мог видеть, как Гулта и Хаджадж изо всех сил стараются замести следы понесенного ими поражения. Они распространили слухи о том, что, если бы не глупость Лахиты, который приказал брать приступом гору, Касем был бы разгромлен безо всякого труда, а улица не потеряла бы цвет своих мужей. Многие верили тому, что им говорили, а если кто выражал сомнение, то получал хорошую встрепку. Всякие рассуждения относительно должности главного футуввы решительно пресекались, однако многие как в квартале Рифаа, так и в квартале Габаль — втайне продолжали гадать, кто займет место Лахиты после общей победы. И, несмотря на клятвы и обещания, улица разделилась на два лагеря, люди перестали доверять друг другу, а футуввы, боясь выходить в одиночку на улицу, окружали себя верными подручными. Но вместе с тем подготовка ко дню мести не прекращалась ни на минуту. Было решено, что Гулта со своим отрядом устроит засаду у начала тропы со стороны рынка Мукаттам, а Хаджадж — у тропы со стороны крепости и что они не уйдут оттуда, даже если им придется просидеть в засаде всю жизнь. А женщины должны были заниматься торговлей и приносить мужчинам еду. Накануне выступления, вечером, и рифаиты, и габалиты собрались в своих кофейнях, потребовали пива и вина и до позднего часа курили гашиш и пьянствовали. Когда люди Хаджаджа проводили своего футувву до двери его дома, он был весел и доволен, как султан. Толкнув дверь, он прошел в коридор, напевая себе под нос что–то несвязное. Но внезапно пение его оборвалось. Кто–то обрушился на него сзади, и чья–то рука закрыла ему рот, а другая воткнула нож в сердце. Некоторое время неизвестный крепко держал бившееся в судорогах тело футуввы, чтобы оно не упало и не наделало шума, потом осторожно уложил на пол, где футувва и замер в непроглядной тьме.

89.

Рано утром вся улица пробудилась от страшного, леденящего душу крика. Из открывшихся окон высунулись головы, и шеи вытянулись в сторону дома футуввы Хаджаджа. Там собралась толпа людей, которые шумели, кричали и голосили. Коридор тоже был полон мужчин и женщин, с недоумением спрашивающих друг друга, как это случилось, и пытающихся найти объяснение. Покрасневшие от слез глаза горели злым огнем. А к дому футуввы все подходили и подходили рифаиты. Не преминул явиться и Гулта, окруженный своими людьми. Толпа расступилась, чтобы дать ему возможность войти в коридор. Тут Гулта воскликнул:

— Какое несчастье! Я готов был отдать жизнь за тебя, Хаджадж!

Плакавшие утерли слезы, причитавшие смолкли, озлобленные перестали задавать вопросы, но Гулта так и не услышал ни одного любезного слова. Он продолжал восклицать:

— Какое подлое коварство! Ни один футувва не способен на такое вероломство, но подлый пастух Касем — не футувва! И я не успокоюсь, пока не кину его труп на съедение собакам.

Какая–то женщина в сильном возбуждении крикнула:

— Да благословит тебя Аллах на должность главного футуввы, Гулта!

Гулта позеленел от гнева, лица его подручных нахмурились, по толпе прокатился ропот.

— В этот скорбный день, — процедил сквозь зубы футувва, — женщинам не мешало бы помолчать!

Но женщина не унималась.

— Пусть каждый разумный уразумеет! — сказала она. Толпа снова зароптала. Футувва обождал, пока гомон утихнет, потом сказал:

— Это гнусное злодейство умышленно совершено ночью, чтобы бросить подозрение на нас!

— Касем со своими людьми на горе, а Хаджадж убит на своей улице, среди своих людей и соседей, которые жаждут власти, — вмешалась еще одна женщина.

— Сумасшедшая! закричал Гулта. И всякий, кто ей верит, тоже сошел с ума. А если вы будете упорствовать в своих подозрениях, то кончится тем, что мы поубиваем друг друга, на радость Касему.

Вдруг у ног Гулты со звоном упал и разбился кувшин ^[28]. Отступив на два шага, футувва промолвил:

— Этот негодяй знал, как нас поссорить.

С этими словами футувва направился к дому управляющего. После его ухода крики и шум еще усилились. Двое мужчин — габалит и рифаит — затеяли ссору, вслед за ними разбранились две женщины, а мальчишки устроили драку — квартал на квартал. Из окон домов послышались ругань и брань, вся улица взбаламутилась, мужчины в каждом квартале собрались в группы и вооружились дубинками. Управляющий в сопровождении своих слуг и охраны вышел из дома и направился к границе двух кварталов. Встав там, он громко крикнул:

— Образумьтесь! Гнев ослепил вас, и вы не видите своего истинного врага, убийцу муаллима Хаджаджа!

Мужчина из квартала Рифаа спросил:

— А ты откуда знаешь убийцу? Разве кто–либо из бродяг осмелится прийти на улицу?

— Зачем габалитам нужно было убивать Хаджаджа сегодня, когда они в нем нуждаются? — вопросом на вопрос ответил Рифат.

— Спроси об этом преступников, а не нас!

— Жители квартала Рифаа не станут подчиняться футувве из квартала Габаль!

— Они дорого заплатят за кровь Хаджаджа! Управляющий вновь взял слово:

— Не поддавайтесь козням врагов, иначе Касем обрушится на вас, как чума!

— Лучше Касем, чем Гулта!

Ударив ладонью об ладонь, управляющий воскликнул:

— Ну, хватит! А не то всем нам конец!

— Лучше погибнуть, чем видеть Гулту главным футуввой!

Из квартала Рифаа в квартал Габаль полетел камень и упал посреди кучки мужчин. Габалийцы ответили тем же. Управляющий поспешил вернуться домой. А камни уже сыпались с двух сторон, и вскоре завязалась кровавая драка. На крышах домов женщины тоже кидали друг в друга камни, комья грязи, палки. Схватка продолжалась долго, несмотря на то что жители квартала Рифаа дрались без футуввы. Все же число пострадавших среди них быстро росло, потому что Гулта бил наверняка. Сквозь шум драки прорезались внезапно крики женщин, которые с крыш домов в страхе размахивали руками, указывая то в одну, то в другую сторону улицы. Дерущиеся остановились, стали оглядываться и увидели, что с одной стороны на них надвигается, вооруженный дубинками, отряд во главе с Касемом, а с другой такой же отряд во главе с Хасаном. Все снова загалдели, но медлить было некогда. Драка моментально прекратилась. Рифаиты и габалиты без приказа объединились, сплотили ряды и, разделившись на две группы, приготовились оказать сопротивление.

Гулта крикнул:

— Я же говорил вам, что это западня, а вы не верили!

После драки и рифаиты, и габалиты были обессилены, им было бы трудно выдержать еще одну схватку. Неожиданно Касем приказал своим людям остановиться. Его примеру последовал и Хасан, как будто они действовали по единому плану. Касем громким голосом обратился к противникам:

— Мы никому не хотим причинить зла! Пусть не будет ни победителей, ни побежденных! Все мы дети одной улицы и внуки одного деда. Имение должно принадлежать всем!

— Это новая западня! — воскликнул Гулта.

Ему ответил Касем:

— Не подстрекай людей на драку! Защищай свою власть сам, если хочешь!

— Вперед! — скомандовал Гулта и бросился на Касема. За ним устремились его люди. Другие напали на отряд Хасана. Но было много таких, кто колебался. Раненые попрятались по домам, за ними последовали обессиленные предыдущей дракой, а также колеблющиеся. Остались лишь Гулта и его подручные. Но эти не щадили себя, сражались дубинками, и головами, и ногами, и кулаками. В слепой ярости Гулта набросился на Касема, схватка их была жестокой, они наносили друг другу удары один страшнее другого, но у Касема было больше сил, и он легко отражал натиск Гулты. Многочисленный отряд Касема подмял под себя людей Гулты. Хасан и Садек пришли на помощь Касему. Первый мощным ударом сломал дубинку футуввы, а второй колотил Гулту по голове один раз, другой, третий. Дубинка выпала из рук Гулты, он бросился бежать, как бык на бойне, но через несколько шагов упал ничком.

Битва окончилась, стих стук дубинок, умолкли крики людей. Победители стояли, тяжело дыша и отирая кровь с лиц, голов и рук. Несмотря на раны, они улыбались, радуясь победе и миру. А из окон домов доносился плач. Поверженные враги усеяли всю землю. Садек уверенно сказал Касему:

— Ты победил, Аллах даровал тебе победу! Наш дед не ошибся в выборе. После сегодняшнего дня на нашей улице никто не будет плакать.

Касем улыбнулся, затем решительно повернулся и обратил взгляд на дом управляющего. И все головы повернулись в ту же сторону.

90.

Касем и его друзья подошли к дому управляющего. Окна и двери дома были закрыты, изнутри не доносилось ни звука. Хасан громко постучал в дверь, но ему никто не ответил. Несколько человек, навалившись, вышибли дверь, и Касем вошел во двор. Но и здесь они не увидели ни бавваба, ни кого–либо из слуг. Осмотрев залу и все комнаты внизу и на верхних этажах, они поняли, что управляющий с домочадцами и слугами просто убежал. Касем не был расстроен этим, так как в глубине души не хотел смерти управляющего, питая уважение к его жене, которой сам был обязан жизнью. Но Хасан и другие были раздосадованы бегством человека, по вине которого улица долгое время терпела унижение и нищету.

Так Касем одержал победу и стал главным человеком на улице. Он взял на себя управление имением, так как кто–то должен был им управлять. Жители квартала бродяг вернулись в свои дома. Вернулись и те, кто покинул улицу, спасаясь от гнева футувв, первым среди них был муаллим Яхья. Сорок дней прошли тихо и спокойно, раны зажили, души и сердца людей успокоились.

На сорок первый день Касем позвал всех жителей улицы, мужчин и женщин, прийти к Большому дому. Преисполненные любопытства и нетерпения, жители всех кварталов заполнили площадь перед Большим домом. Бродяги, рифаиты и габалиты стояли бок о бок и смотрели на улыбающегося, скромного и полного достоинства Касема. Указав рукой вверх, на Большой дом, он торжественно произнес:

— Здесь живет наш общий дед Габалауи, и все мы равны перед ним: мужчины и женщины, жители разных кварталов, словом, все.

На лицах собравшихся отразились радость и удивление, гак как многие жители ожидали услышать речь победителя а властелина, а Касем продолжил:

— Вокруг вас его имение. Отныне оно принадлежит всем вам, как и завещал Габалауи, сказав Адхаму: «Имением будут владеть твои потомки!» Нам следует разумно управлять им, чтобы доходов с избытком хватало всем, и мы заживем так, как мечтал жить Адхам, в довольстве, спокойствии и ничем не омраченном счастье.

Люди слушали Касема как во сне.

— Управляющий больше не вернется, — продолжал он, — футувв нет в живых, и вы не будете больше платить дань тирану и склонять головы перед насильниками. Вы будете жить в мире и согласии, но счастье ваше в ваших руках. От вас самих зависит, чтобы прошлое не вернулось вновь. Будьте бдительны и, если управитель обманет вас, отстраните его от власти. Если один из вас прибегнет к силе, силой укротите его. Если один человек или жители целого квартала будут претендовать на господство, вразумите их. Только так вы сумеете сохранить то, что добыли, да хранит вас Аллах!

В тот день люди утешились в понесенных жертвах и поражениях и устремились всеми помыслами в завтрашний день, как устремляются взоры в весеннее ночное небо в ожидании молодого месяца. Касем распределил доходы поровну между всеми, оставив часть для обновления и строительства. Конечно, доля каждого была невелика, но сознание справедливости и чувство собственного достоинства переполняли всех счастьем.

Годы правления Касема прошли в мире, обновлении, созидании.

Никогда раньше улица не знала такого согласия и покоя. Правда, среди жителей квартала Габаль оставались такие, кто затаил злобу и спрашивал: «Разве может бродяга управлять габалитами?» Были подобные им и среди жителей квартала Рифаа, да и среди бродяг находились такие, кого распирало от тщеславия и гордости. Но вслух никто не высказывался.

Бродяги видели в Касеме образец человека, подобный которому не рождался до него и не родится после него. В нем сочетались сила и мягкость, мудрость и простота, величие и доброта, достоинство и скромность, дальновидность и острота ума. К тому же он был приятным собеседником, хорошим товарищем, любил песни и шутки. Став управляющим, Касем ни в чем не изменился, разве что женился несколько раз, словно и в семейной жизни, как в делах управления, тоже сказалось его стремление к обновлению и увеличению. Любя Бадрийю, он женился на девушке из рода Габаль, а затем взял себе жену из квартала Рифаа. Позже он полюбил женщину из квартала бродяг и тоже женился на ней. Люди говорили, что он ищет то, что утратил со смертью своей первой жены, Камар. А дядюшка Закария объяснял его женитьбы тем, что Касем хочет породниться со всеми кварталами. Но улица и не нуждалась в объяснениях. Если она и удивлялась поведению Касема, то во много раз больше восхищалась его силой. Ведь любовь к женщинам считается на нашей улице достоинством, украшающим мужчину. Она составляет предмет гордости, не меньший, чем сила мускулов у футувв. Как бы то ни было, никогда раньше жители нашей улицы не чувствовали себя в такой степени господами и сами себе хозяевами. Без управляющего, без футувв они жили в братстве, согласии и мире.

И многие говорили, что если вечной болезнью нашей улицы была забывчивость, то уж теперь–то улица должна от нее излечиться. И навсегда!

Так говорили…

О наша улица!

Арафа

91.

Созерцающий собственными глазами жизнь нашей улицы не поверит тому, что рассказывают о ней в кофейнях поэты под звуки ребаба. Кто такие Габаль, Рифаа, Касем? Что осталось от них, кроме этих рассказов? Ребаб поет о мечтах, а глаз видит лишь улицу, погруженную во мрак. Как же дожили мы до этого? Где Касем и единство всей улицы? Где имение, служащее всеобщему благу? Откуда взялись этот алчный управляющий и бесноватые футуввы?

В кругу курильщиков гашиша, среди смешков и горьких вздохов ты услышишь, что Садек, преемник Касема в управлении имением, придерживался установленных им правил. Но некоторые люди считали, что Хасан более достоин быть управляющим, так как он прямой родственник Касема и от его руки пали многие футуввы. Люди эти стали подговаривать Хасана поднять свою непобедимую дубинку, но он не пожелал возрождать обычаи футувв. Но все же улица разделилась на враждующие партии. Члены рода Габаль и рота Рифаа стали открыто говорить то, о чем раньше лишь хумали. Когда же Садек покинул этот мир, затаенные вожделения стали все чаще прорываться в злобных словах и выходках. Вновь пошли в ход дубинки и полилась кровь. Начались драки в кварталах и между кварталами. В одной из таких драк был убит сам управляющий. Распространилась смута, лишившая улицу мира и покоя. И люди не нашли лучшего выхода, как отдать бразды правления — из–за чего и разгорелись страсти — в руки последнего потомка управляющего Рифата. Так управляющим стал Кадри, а между кварталами возродилась старая рознь. Как только во главе каждого квартала встал свой футувва, началась, как и прежде, борьба за место главного футуввы. Победителем из нее вышел Саадалла. Он занял дом главного футуввы и стал первым помощником управляющего, Юсуф стал футуввой рода Габаль, Аджадж — футуввой рода Рифаа, а Сантури рода Касем.

Сначала управляющий честно распределял доходы от имения. На улице строились новые дома и обновлялись старые. Но очень скоро, как этого и следовало ожидать, жажда наживы взяла верх в сердце Кадри и футувв, и все вернулось вспять. Управляющий стал забирать себе половину доходов, а вторую делил между четырьмя футуввами. Те присваивали деньги, даже не вспоминая о правах остальных жителей улицы. Более того, в своей беспредельной наглости футуввы собирали еще и дань с жителей своих кварталов, лишая несчастных последнего куска. Строительство новых домов постепенно сворачивалось, пока совсем не прекратилось, а некоторые дома так и остались недостроенными. И теперь уже казалось, что по сравнению с давними временами ничего на улице не изменилось. Лишь квартал бродяг стал именоваться кварталом рода Касем и у него появился свой футувва. А вместо жалких лачуг и развалин в квартале по обеим сторонам улицы поднялись большие дома. Что же до жителей улицы, то они вернулись к своему прежнему жалкому состоянию, превратились в людей без всяких прав и без чести. Нищета их заедала, удары дубинок и пощечины преследовали на каждом шагу. Снова развелась на улице грязь, снова расплодились мухи и вши. Появились нищие, калеки и юродивые.

Имена Габаля, Рифаа и Касема сохранились лишь в песнях, которые распевали в кофейнях пьяные поэты. А члены каждого из трех родов продолжали похваляться своим, превратившимся в легенду, предком, и часто похвальба оканчивалась дракой.

Начала распространяться философия гашишников. Нередко можно было услышать, как какой–нибудь из них, входя в кофейню, заявлял: «Нет в нем никакой пользы!» «В нем» означало в мире, а не в гашише. Другой говорил: «Все равно конец один — смерть! Так уж лучше умереть от руки Аллаха, чем от дубинки футуввы. Давайте же пить и курить в свое удовольствие!» Из мелодий горести и лишений жители улицы складывали грустные, заунывные песни. Иные же забавлялись, распевая непристойности, оглушая ими мужчин и женщин, искавших утешения и спокойствия хотя бы в темной лачуге. Если же кем–нибудь овладевала нестерпимая тоска, он говорил: «Ни Габаль нам не помог, ни Рифаа, ни Касем. Суждены нам на этом свете муки да гниль, а на том — могильная пыль».

Самое удивительное то, что, несмотря на столь ужасное положение, наша улица считается самой благополучной из всех. Жители соседних улиц, указывая на нашу, с восхищением говорят: «Это улица Габалауи!» А мы тем временем прячемся по углам, боясь сказать лишнее слово, смиренно довольствуясь воспоминаниями о славных былых временах. Но вновь и вновь мы прислушиваемся к внутреннему голосу, который твердит: «Быть может, завтра вновь произойдет то, что случилось вчера, осуществятся наконец мечты, о которых поет ребаб, и исчезнет из мира несправедливость».

92.

Однажды под вечер на улице появился незнакомый молотой человек, шедший со стороны пустыни. Его сопровождал другой юноша, ростом с карлика. На первом молодом человеке была серая галабея, надетая прямо на голое тело и так туго перехваченная поясом по талии, что верхняя ее часть образовала некое подобие мешка. И мешок этот был битком набит какими–то предметами. На ногах у молодого человека были рваные, облезлые сапоги. Он шел с непокрытой головой, и его густые волосы растрепались на ветру. Круглые глаза беспокойно смотрели на мир, а в походке чувствовались уверенность и твердость. Остановившись на мгновение у Большого дома, молодые люди неторопливо зашагали дальше. Их встречали недоуменными взглядами. «Чужаки на нашей улице! Какое нахальство!» — читалось в глазах торговцев, хозяев лавок, посетителей кофеен и выглядывавших из окон жительниц улицы. Недоумение и вопрос виднелись даже во взорах кошек и собак. Юноше показалось, что и мухи–то сторонятся его, выражая недовольство и протест против его появления. Мальчишки толпились вокруг с задиристым видом: одни подходили совсем близко, другие целились в чужаков из рогаток или подбирали с земли камешки, чтобы запустить им в спины. Но чужак дружелюбно улыбнулся, засунул руку за пазуху и, достав горсть мятных конфет, раздал их ребятишкам, а они, обрадованные угощением, окружили его и принялись сосать конфеты, теперь уже с восхищением глядя на незнакомца. Не переставая улыбаться, он спросил:

— Скажите–ка, не сдает ли кто–нибудь свободный подвал на этой улице? Тот, кто поможет мне, получит целый кулек конфет. Какая–то женщина, сидевшая прямо на земле перед дверью своего дома, сказала:

— Горе тебе! Кто ты такой, чтобы жить на нашей улице? — Твой покорный слуга Арафа. Такой же житель этой улицы, как и все вы. Возвращаюсь после долгого отсутствия. Женщина пристально вгляделась в него.

— А чей ты будешь сын? Арафа дружелюбно рассмеялся.

— Сын Джахши. Разве ты ее не знаешь?

— Джахша! Дочь Зейна?

— Она самая.

Другая женщина, которая, сидя у стены, искала в голове у маленького мальчика, вмешалась в разговор:

— Когда ты был маленьким, очень был похож на свою мать, а сейчас сильно изменился, только глаза остались прежними.

— О Аллах! — воскликнула первая женщина. — А где же твоя мать? Умерла?! Да упокоит ее Аллах. Сколько раз, помню, сидела я возле нее, прося предсказать судьбу. Она раскидывала камешки и гадала мне. Да упокоит тебя Аллах, Джахша!

Арафа, довольный тем, что обе женщины вспомнили его, спросил:

— А не знаешь ли ты, да продлит Аллах твои дни, может кто–нибудь сдать мне подвал?

Глядя на него подслеповатыми глазами, женщина спросила в свою очередь:

— А зачем ты вернулся на нашу улицу?

— Живого человека всегда тянет в родные места, к близким людям, — рассудительно ответил юноша.

Тогда женщина указала на дом в квартале Рифаа.

— Вон там есть подвальное помещение, пустующее с тех пор, как жиличка сгорела в пожаре. Это не пугает тебя?

Еще одна женщина, смотревшая на них из окна, засмеялась:

— Такого молодца ифриты испугаются!

Арафа поднял на нее глаза, делая вид, что его развеселили эти слова, и сказал:

— О улица наша! Какие веселые люди здесь живут! Теперь я понимаю, почему моя мать, умирая, советовала мне вернуться сюда.

И, обращаясь к женщине, сидевшей у стены, продолжал:

— Смерть всегда нас найдет, о клиентка моей покойной матери! Все мы умрем, в огне ли, в воде, от ифрита или от дубинки.

После этого он попрощался и направился к указанному дому, провожаемый многими взглядами. Один из оказавшихся здесь мужчин насмешливо заметил:

— Мать–то его мы знали, а вот кто знает его отца?

— Аллах велит хранить тайны! — отозвалась какая–то старуха.

— Значит, он может выдавать себя за сына человека из рода Габаль или Рифаа, а может, и рода Касем, как ему будет выгодно! Да успокоит Аллах душу его матери! — проговорил мужчина.

Приятель Арафы, услышав эти слова, насмешливо прошептал своему спутнику:

— Зачем мы вернулись на эту улицу? Арафа, продолжая улыбаться, сказал:

— Подобные разговоры я слышу повсюду! Во всяком случае, это наша улица. И только здесь мы можем жить. Хватит нам скитаться по базарам и спать под открытым небом или в заброшенных лачугах. К тому же люди здесь добрые, хотя языки у них злые, да и глупые, но у каждого в руке дубинка. Здесь, Ханаш, нам легче будет заработать па пропитание.

Ханаш равнодушно пожал узкими плечами, мол, «на все воля Аллаха».

Какой–то мужчина, похоже, накурившийся гашиша, загородил им дорогу и спросил Арафу:

— Как тебя зовут?

— Арафа!

— Чей ты сын?

— Арафа, сын Джахши! Стоявшие поблизости мужчины рассмеялись, довольные унижением молодого человека, но гашишнику этого показалось мало.

— Когда твоя мать была на сносях, — продолжил он, — мы без конца спрашивали, кто же отец? Тебе–то она об этом сказала?

Скрывая смехом боль, причиненную ему этими словами, юноша пошутил:

— Она сама умерла раньше, чем узнала это. И зашагал дальше, провожаемый смехом. Весть о его возвращении облетела все кварталы, и не спел он дойти до нужного дома, как к нему подошел мальчик–служка из кофейни Рифаа и сказал:

— Муаллим Аджадж, футувва нашего квартала, требует тебя!

Арафа направился в кофейню, которая была неподалеку от дома с подвалом. В кофейне его внимание сразу же привлекла картина, нарисованная на той стене, у которой находилось возвышение для певца. Внизу был изображен Аджадж верхом на коне, чуть повыше управляющий Кадри с пышными усами, одетый в красивую абу, а еще выше Габалауи, держащий на руках тело Рифаа, готовясь перенести его из могилы в свой сад. Но Арафа лишь на мгновение задержал взгляд на картине и поспешил пройти в дальний угол, где восседал Аджадж в кругу своих помощников и приспешников. Футувва с презрительным высокомерием следил за приближающимся юношей, словно гипнотизируя его своим взглядом. Встав перед Аджаджем, Арафа поднес руку к голове и сказал:

— Приветствую тебя, футувва, наш покровитель и защитник. Счастлив видеть тебя.

В узких глазах футуввы мелькнула насмешка.

— Хорошо говоришь, парень! Но хорошо говорить — мало! Хотелось бы знать, каков ты в деле.

— Ты узнаешь это в ближайшее время, если пожелаешь.

— У нас и своих попрошаек больше чем достаточно! Смягчая гордый тон улыбкой, Арафа произнес:

— Я не попрошайка, муаллим! Я волшебник! И достоинства мои признаны множеством людей!

При этих словах сидевшие в кофейне переглянулись, а Аджадж спросил:

— Что ты имеешь в виду, сын помешанной?

Арафа засунул руку за пазуху, вытащил маленькую, размером с плод ююбы, коробочку и почтительно протянул ее футувве. Тот небрежно открыл коробочку. В ней находился какой–то темный порошок. Аджадж вопросительно взглянул на Арафу. Арафа уверенным голосом пояснил:

— Раствори одну крупинку в чашке чая и выпей за два часа до свидания с женщиной. А потом либо ты будешь благодарить твоего покорного слугу Арафу, либо прогонишь его прочь с улицы.

Все удивленно вытянули шеи, и даже Аджадж не мог скрыть, что слова Арафы заинтересовали его. Но все–таки он с деланным безразличием обронил:

— И это все твое волшебство?

— Еще есть у меня редкие благовония, чудесные снадобья, я знаю медицину и свойства лекарств, могу лечить от разных болезней и хворей, от бесплодия и слабосилия. Тоном, в котором сквозила угроза, Аджадж проговорил:

— Аллах, Аллах! Я чувствую, что от тебя будет пожива! Сердце Арафы сжалось, но на лице еще ярче засияла улыбка.

— Все, чем я владею, принадлежит тебе, муаллим! Футувва, довольный, расхохотался.

— Но ты не сообщил нам, кто твой отец!

— Возможно, тебе это известно лучше, чем мне, — продолжая улыбаться, ответил Арафа.

Кофейня огласилась громким смехом, послышались грубые шутки. А юноша, выйдя из кофейни, зло пробормотал: «Кто доподлинно знает своего отца?! Знаешь ли ты своего, Аджадж? Эх вы, сукины дети!»

Вместе с Ханашем они осмотрели подвал и остались довольны. Арафа заметил:

— Он просторнее, чем я ожидал. Он нам очень подходит! Вот эта комната годится для приема гостей, а та, что внутри, может служить спальней. Ну а в третьей мы устроим мастерскую.

— Интересно, в которой из комнат сгорела женщина? — обеспокоенно спросил Ханаш.

Арафа громко рассмеялся, и смех его эхом отозвался в пустых комнатах.

— Ты боишься ифритов, Ханаш? Но ведь мы управляемся с ними, как Габаль со змеями.

Он еще раз удовлетворенно окинул взглядом комнаты и продолжал:

— У нас только одно окно, и мы сможем смотреть на улицу лишь снизу вверх, сквозь железные прутья. Зато у этой могилы большое преимущество: ее нельзя обокрасть!

Вздохнул и добавил:

— Все, чем я владею, служит на пользу людям. А сам я всю свою жизнь получал лишь оскорбления.

Ты добьешься успеха, — воскликнул Ханаш, — и будешь вознагражден за все обиды и за обиды твоей матери!

93.

В свободные минуты ему нравилось, сидя на старой тахте, смотреть в окно, которое находилось на уровне земли. Упершись лбом в оконную решетку, он разглядывал ноги прохожих, колеса повозок, пробегающих кошек и собак, резвящихся детишек. Головы взрослых прохожих он мог увидеть, лишь если сам пригибался. В окне появлялся то голый ребенок, играющий дохлой крысой, то слепой старик, несущий в левой руке деревянный поднос с орешками, фасолью и сладостями, засиженными мухами, а правой рукой опирающийся на толстую палку. Из соседних подвалов доносился плач, слышался шум драки, происходившей неподалеку. Дрались двое мужчин, и лица их были уже в крови. Арафа улыбнулся голому мальчишке и ласково спросил:

— Как тебя зовут, удалец? Тот ответил:

— Уна!

— Это значит Хассуна? Тебе нравится эта дохлая крыса?

Мальчик бросил в него свою находку и убежал, переваливаясь на кривых ножках. Если бы не решетка, крыса непременно угодила бы Арафе в лицо. Он повернулся к Ханашу, который дремал у его ног, и сказал:

— Все на этой улице говорит о том, что здесь хозяйничают футуввы, но нет ни одного доказательства существования людей, подобных Габалю, Рифаа или Касему.

Ханаш, зевая, подтвердил:

— Да, в жизни видим мы Саадаллу, Юсуфа, Аджаджа да Сантури, а в кофейнях нам рассказывают только о Габале, Рифаа и Касеме.

— Но ведь они существовали, не так ли? Ханаш, показывая пальцем на пол, проговорил:

— Наш дом принадлежит роду Рифаа, и все живущие в нем — рифаиты, то есть потомки Рифаа. Поэты каждый вечер рассказывают, что он жил и умер во имя любви и счастья, а мы каждое утро на пустой желудок выслушиваем ругань и перебранки его потомков, мужчин и женщин.

Арафа упрямо сжал губы.

— Однако же они существовали! Не так ли?

— Ругань еще самое безобидное в этом квартале. А драки! Убереги тебя Аллах! Только вчера один житель лишился глаза. Арафа, разгорячившись, вскочил с тахты.

— Удивительная улица! Да упокоит Аллах душу моей матери! Взять хотя бы нас с тобой: все прибегают к нашей помощи, но никто нас не уважает.

— Они никого не уважают.

— Кроме футувв! — скрипнул зубами Арафа. Смеясь, Ханаш заметил:

— И все же ты единственный человек на этой улице, с которым общаются все ее жители, будь они из квартала Габаль, Рифаа или Касем.

— Будь они все прокляты!

Арафа немного помолчал, глаза его сверкали в полутьме подвала. Потом продолжал:

— Каждый из них глупо кичится своим предком, а у себя под носом ничего не видит. Ведь они гордятся людьми, от которых остались лишь имена, а сами не пытаются сделать и шагу вперед. Трусливые собаки!..

Первой посетительницей Арафы оказалась женщина из рода Рифаа. Она явилась к нему несколько дней спустя после того, как он обосновался в своем жилище, и спросила:

— Как можно избавиться от женщины так, чтобы об этом никто не узнал?

Арафа испугался и удивленно взглянул на посетительницу.

— Я такими делами не занимаюсь, госпожа моя. Вот если тебе нужны лекарства для тела или для души — я к твоим услугам.

Но женщина настойчиво продолжала:

— Разве ты не волшебник?

— Я творю чудеса лишь на пользу людям. Для убийства же существуют другие мастера.

— Может быть, ты боишься? Но, кроме нас с тобой, никто не будет знать тайны.

Скрывая улыбкой насмешку, Арафа заметил:

— Рифаа не был таким! — Рифаа! Да упокоит его Аллах! На нашей улице милосердие бесполезно. Если бы от него была какая–нибудь польза, сам Рифаа не погиб бы.

Женщина ушла разочарованная, но Арафа не сожалел об этом. Сам Рифаа, воплощение доброты, не смог установить мир на этой улице. Как же сможет надеяться на безопасность тот, кто начнет с преступления? А его мать?! Сколько страданий она вынесла, никому не причинив зла! Он должен быть в хороших отношениях со всеми, как и пристало опытному торговцу. Арафа обошел все кофейни и в каждой находил себе клиента. И повсюду он слышал истории, рассказываемые под звуки ребаба. В конце концов все они перемешались у него в голове, и голова пошла кругом.

Первым посетителем из квартала Касем оказался мужчина преклонного возраста, который, умильно улыбаясь, шепотом сказал:

— Мы слышали о подарке, который ты преподнес футувве квартала Рифаа Аджаджу.

Арафа внимательно разглядывал морщинистое лицо мужчины, а тот продолжал:

— Угости и меня своим снадобьем и не удивляйся, силенка у меня еще осталась.

Они заговорщически улыбнулись друг другу, и старик, стараясь расположить к себе Арафу, заявил:

— Ты тоже из рода Касем, правда? Так считают в нашем квартале.

Арафа, посмеиваясь, спросил:

— В вашем квартале знают моего отца? Старик с серьезным видом ответил:

— Члена нашего рода узнают по приметам. Ты, несомненно, наш. Это мы установили на улице высшую справедливость и счастье. Увы, улица наша злополучная.

Тут он вспомнил, зачем пришел, и попросил:

— Так дай же мне подарок!

Старик ушел, держа в руках маленькую баночку, которую он то и дело подносил к подслеповатым глазам. В походке его чувствовались бодрость и надежда.

Следующим был посетитель, которого Арафа никак не ожидал. Он сидел в гостиной на циновке. Перед ним стояла курильница, над которой вился ароматный дымок. В это время вошел Ханаш в сопровождении старика нубийца.

— Это дядюшка Юнус, бавваб господина управляющего, — доложил Ханаш.

Арафа вскочил и, здороваясь, протянул старику руку:

— Добро пожаловать! Пророк снизошел до нас. Садитесь, уважаемый.

Они уселись рядом, и бавваб откровенно рассказал:

— Назиру–ханум, жену управляющего, мучают дурные сны, она совсем почти не спит.

В глазах Арафы зажегся огонек внимания, и сердце его радостно забилось от тщеславной надежды, однако он не подал виду и как можно небрежнее сказал:

— Это легкое недомогание, оно вскоре пройдет!

Но ханум обеспокоена и поэтому послала меня к тебе.

Вновь радостная волна разлилась по телу Арафы, и он ощутил уверенность, которой не знал все долгие годы, проведенные в скитаниях вместе с покойной матерью.

— Лучше мне самому поговорить с ней, — предложил он.

Но бавваб возразил:

— Это невозможно. Ни она к тебе не может прийти, ни ты к ней.

Арафа подавил разочарование и, очень боясь упустить представившийся случай, сказал:

— Тогда мне потребуется ее платок или какая–нибудь другая принадлежащая ей вещь.

Бавваб в знак согласия склонил голову в чалме и поднялся. Арафа проводил его к выходу. Дойдя до двери, старик, поколебавшись немного, тихонько сказал:

— Мы слышали о подарке, который ты сделал Аджаджу, футувве рифаитов.

Когда, получив подарок, бавваб удалился, Арафа с Ханашем долго смеялись. Ханаш спросил:

— Кому, интересно, этот подарок — самому баввабу, управляющему или его жене?

Арафа же насмешливо воскликнул:

— О улица подарков и дубинок!

Он подошел к окну, чтобы взглянуть на вечернюю улицу. Стены дома напротив казались серебристыми от лунного света. Было совсем тихо. Слышалось лишь пение цикад, да из ближайшей кофейни доносился голос поэта, который рассказывал: «И спросил Адхам: «Когда же ты наконец поймешь, что нас больше ничто не связывает?» И ответил ему Идрис: «Да будут милостивы к нам небеса, разве ты не брат мне? Эту связь разорвать нельзя!» — «Разве недостаточно того зла, что ты мне причинил, Идрис?!» «Печалиться бесполезное занятие. И ведь мы оба пострадали: ты потерял Хумама и Кадри, а я — Хинд. А у великого Габалауи появились внук–убийца да внучка–блудница». Адхам вскипел, голос его сорвался на крик: «Если не постигнет тебя кара, равная твоим преступлениям, миру придет конец!»

Арафа со скукой отошел от окна. Когда наконец перестанут на нашей улице рассказывать эти истории? И когда миру придет конец? Однажды и моя мать произнесла эту фразу: «Если бы не существовало кары за грехи, наступил бы конец света!» Бедная мама, так и не нашедшая на земле приюта! А наша улица?! Какую пользу принесли ей эти истории?

94.

Арафа и Ханаш с увлечением работали в дальней комнате подвала при свете газового фонаря, укрепленного на стене. Комната эта не годилась для жилья, так как была очень сырой и темной, поэтому Арафа приспособил ее под мастерскую. Все углы были завалены бумагами с рецептами снадобий, на стенах висели мешочки с порошками, травами, пряностями, чучела животных и насекомых, крыс, лягушек, скорпионов, на полу валялись осколки стекла, стояли бутылки и банки, с неизвестными резко пахнущими жидкостями. Тут же находилась печка, возле которой лежала куча угля. На полках вдоль стен были расставлены разнообразные сосуды, склянки и пакеты.

Арафа был поглощен тем, что смешивал разные жидкости и сливал приготовленный состав в большой глиняный кувшин. Пот струился по его лбу, и Арафа утирал его время от времени рукавом галабеи. Ханаш внимательно наблюдал за его действиями, готовый немедленно выполнить любое распоряжение. Желая подбодрить Арафу и выразить ему свои дружеские чувства, Ханаш сказал:

— Никто на этой несчастной улице не грудится столько, сколько ты. А что ты за это имеешь? Какие–то жалкие миллимы!

Арафа с удовлетворением отозвался:

— Да упокоит Аллах душу моей матери! Это ей я всем обязан. В тот день, когда она отдала меня в учение чародею–волшебнику, способному читать мысли других людей, жизнь моя переменилась. Если бы не она, быть бы мне либо вором, либо нищим–попрошайкой.

Но Ханаш все тем же огорченным тоном повторил:

— Все равно ты зарабатываешь лишь жалкие миллимы!

— Деньги наживаются терпением. Не отчаивайся! Не только должность футуввы открывает путь к богатству. Вспомни, какое уважение я заслужил! Все, кто ко мне приходит, целиком доверяются мне и надеются на меня, а это уже не мало. Подумай также, сколь приятно сознавать себя волшебником! Ведь из отбросов мы изготовляем полезные, исцеляющие людей от недугов снадобья. Мы проникаем в тайны неведомых сил и используем их на благо всем.

Ханаш, взглянув на печь, неожиданно прервал рассуждения друга, сказав:

— Лучше поставить печь под отдушиной в коридоре, а то здесь мы задохнемся.

— Делай что хочешь, только не нарушай ход моих мыслей. Ни один дурак с нашей улицы, который мнит себя ученым, не поймет всей важности вещей, приготовляемых в этой грязной и зловонной комнате. Они узнали свойства «подарка», но это еще не все. В этой комнате могут родиться самые удивительные и невообразимые вещи! Глупцы! Они еще не знают, чего в действительности стоит Арафа, но когда–нибудь они это поймут. Им следовало бы благословлять память моей матери, а не оскорблять ее, как они это делают.

Ханаш, который уже было встал, снова присел на корточки и недовольно заметил:

— Всю эту красоту может уничтожить дубинка глупого футуввы.

— Не болтай! — резко оборвал его Арафа. — Мы никому не делаем зла и исправно платим подати, зачем же им обижать нас?

Ханаш рассмеялся в ответ.

— А в чем была вина Рифаа?

Арафа бросил на друга гневный взгляд.

— Зачем ты раздражаешь меня своими разговорами?

— Ты ведь рассчитываешь разбогатеть, а здесь богатеют лишь футуввы. Ты надеешься стать сильным, но прибегать к силе дозволено только им! Запомни это и прими во внимание.

Арафа замолчал, проверяя, в правильных ли пропорциях он смешал части снадобья, потом снова взглянул на озабоченного Ханаша и рассмеялся:

— Моя мать тоже не раз предостерегала меня. Спасибо, брат, но я вернулся сюда с продуманным планом.

— Кроме волшебства, тебя, кажется, ничто не интересует.

— Волшебство действительно удивительная вещь! — убежденно воскликнул Арафа. — Возможности его безграничны, и никто не знает, есть ли у него предел. Тому, кто обладает тайнами волшебства, дубинки футувв кажутся детской игрушкой. Учись, Ханаш, не будь глупцом. Представь, если бы все жители нашей улицы стали волшебниками?!

— Если бы все были волшебниками, они бы умерли с голоду.

Арафа рассмеялся, обнажив в улыбке свои крепкие зубы.

— Говорю тебе, не будь глупцом, Ханаш, и подумай, чего они могли бы тогда достигнуть. Клянусь Аллахом! Чудеса на нашей улице рождались бы так же легко, как плевки и ругательства.

— Да, только при условии, что жители улицы раньше не умерли бы голодной смертью!

— Ничего! Не умрут, раз они…

Не договорив, Арафа замолчал, сосредоточившись на работе. Руки его проворно двигались. Окончив дело, он вновь заговорил:

— Певец из рода Касем рассказывает, что Касем хотел благодаря доходам от имения избавить людей от необходимости работать, чтобы все могли распевать песни в садах, как мечтал о том Адхам.

— Так говорил К а сем. Арафа с блестящими глазами продолжал:

— Но ведь не в пении конечная цель! Представь себе, что человек проводит жизнь в безделье и лишь распевает песни. Это красивая, но смешная мечта, Ханаш. Гораздо лучше избавить себя от тяжкого труда, ради того чтобы целиком отдаться изобретению чудес.

Ханаш, не желая продолжать этот бессмысленный разговор, покачал своей большой головой, которая сидела, казалось, прямо на плечах, и деловым тоном сказал:

— Пойду разожгу печь в коридоре.

— Разожги и сам садись на нее, иного ты не заслуживаешь.

Примерно через час Арафа вышел из мастерской и, устроившись на тахте в комнате для гостей, стал глядеть в окно. После тишины внутренних помещений подвала слух его наполнился звуками жизни. В уличном шуме можно было различить крики торговцев, разговоры женщин, соленые шутки и отборные ругательства — движение людского потока на улице не прекращалось ни на минуту. Вдруг Арафа заметил у стены напротив его окна нечто новое, чего раньше не было. Сюда перебралась кофейня на колесах;сделанная из большой корзины, прикрытой старой тряпкой. На ней помещалась маленькая печка и были расставлены банки с кофе, чаем и корицей, а также медные кофеварки, чашки и ложки. Рядом, прямо на земле, сидел старик, который раздувал огонь, чтобы согреть воду. За корзиной стояла девушка в расцвете юности и приятным голосом обращалась к прохожим:

— Милости просим в нашу кофейню!

Кофейня находилась как раз на стыке кварталов Касем и Рифаа. Большинство клиентов ее составляли владельцы ручных тележек и другие бедняки. Арафа сквозь решетку окна рассматривал девушку. Ее смуглое лицо, обрамленное черным покрывалом было прекрасно. Темно–коричневая галабея ниспадала до пят и подол ее волочился по земле, когда девушка, выполняя чью–либо просьбу, отходила или же возвращалась с пустым стаканом. И эта скромная галабея и стройная фигурка и глаза медового цвета — все было бы прекрасно, если бы не левый глаз, красный и опухший, видимо, от трахомы или от попавшей грязи. Судя по сходству со стариком, она его дочь. Как видно, родилась она, когда отец был уже в почтенном возрасте. Это часто случается на нашей улице. Ни минуты не колеблясь, Арафа крикнул:

— Хозяюшка! Стакан чаю, пожалуйста!

Девушка поискала его глазами и, найдя, быстро наполнила стакан из чайника, наполовину присыпанного золой, чтобы не остывал. Подошла к окну и протянула стакан. Арафа улыбнулся.

— Спасибо! Сколько с меня?

— Два миллима!

— Дорого! Но для тебя не жалко. Девушка протестующе проговорила:

— В большой кофейне чай стоит пять миллимов, хотя он ничем не лучше того, что ты пьешь.

И, не дожидаясь ответа, отошла, а Арафа принялся прихлебывать чай, не отводя от девушки взгляда. Какое было бы счастье обладать этой юной красавицей! А глаз ее так просто вылечить! Правда, для женитьбы требуются деньги, а их–то и не хватит. Подвал уже полностью обставлен, а Ханаш может спать где хочет, либо в гостиной, либо в коридоре, но с условием, что сначала он изгонит из подвала всех клопов.

Вдруг внимание Арафы привлек гул голосов, и он увидел, что все прохожие остановились и глядят в конец улицы. Люди перешептывались: «Сантури… Сантури». Арафа тоже посмотрел в ту сторону, насколько ему позволяла оконная рама, и увидел футувву, шедшего в окружении подручных. Когда Сантури проходил мимо новой кофейни, взгляд его упал на девушку, и он спросил одного из своих людей: Кто такая?

— Аватыф, дочь дядюшки Шакруна!

Сантури причмокнул губами в знак одобрения и проследовал в свой квартал. Арафа ощутил беспокойство. Он помахал девушке пустым стаканом. Легким шагом она подошла к нему, взяла стакан и деньги, а он, указывая подбородком в сторону удалявшегося футуввы, спросил:

— Тебе ничего не угрожает?

Девушка рассмеялась и, уже повернувшись, чтобы уйти, ответила:

— Если потребуется, я обращусь за помощью к тебе. Поможешь?

Ее насмешка задела его. Насмешка была скорее грустной, чем вызывающей, и это еще больше усилило его беспокойство. Тут он услышал голос Ханаша, зовущий его, спрыгнул с тахты на пол и пошел во внутреннюю комнату.

95.

Число клиентов Арафы росло день ото дня. Но ни одному из них не радовалось его сердце так, как обрадовалось оно Аватыф, когда она появилась однажды в его подвале. Он даже забыл принять тот полный достоинства вид, который обычно напускал на себя в присутствии клиентов, и радостно бросился ей навстречу. Усадил ее на тюфячок перед собой, а сам присел на корточки. Не помня себя от радости, говорил ей приветливые слова и не отрывал от нее глаз. Когда же взгляд его остановился на левом глазе девушки, которого почти не было видно из–за опухшего века, с упреком сказал:

— Ты, красавица, очень запустила свой глаз, ведь он был красным еще в тот день, когда я впервые увидел тебя.

— Я промываю его горячей водой, стала оправдываться девушка. — Но я постоянно занята работой и часто забываю это делать.

— Нельзя забывать о своем здоровье, особенно если речь идет о таких прекрасных глазах!

Аватыф смущенно улыбнулась, а Арафа протянул руку к полке и достал кувшин, из которого вытащил маленький сверток, и сказал, указывая на него:

— Отсыпь порошка на тряпицу и подержи над паром, а потом привяжи на ночь к глазу. И делай так до тех пор, пока твой левый глаз не станет таким же красивым, как и правый.

Она взяла пакетик и, вынув из кармана кошелек, вопросительно взглянула на Арафу, мол, сколько она ему должна. Арафа, смеясь, сказал:

— Ты мне ничего не должна, ведь мы соседи и друзья.

— Но ты же платишь, когда пьешь чай!

— Я плачу не тебе, а твоему отцу. Он человек почтенный, и я хотел бы с ним познакомиться. Мне очень жаль, что ему приходится работать в таком возрасте. Девушка гордо вскинула голову.

— У него хорошее здоровье, и он не желает сидеть дома. Но из–за долгих прожитых лет ему грустно смотреть на то, что происходит сейчас, ведь он еще застал времена Касема.

Арафу заинтересовали ее слова.

— Правда? Он был сподвижником Касема?

— Нет, но он был счастлив в те дни и до сих пор сожалеет, что они прошли.

— Мне бы очень хотелось познакомиться с ним и послушать его рассказы.

— Лучше не вызывай его на эти разговоры, — посоветовала Аватыф. — Пусть он навсегда забудет о тех временах, так ему будет спокойнее. Однажды в винной лавке он выпил с друзьями и, опьянев, стал кричать, требуя вернуть былые времена и порядки. Но, как только он вернулся домой, сразу же явился Сантури и жестоко избил его, отец даже потерял сознание.

Арафа насупился, слушая рассказ девушки, потом, пристально глядя на нее, многозначительно сказал:

— Никто не может чувствовать себя в безопасности, пока существуют футуввы!

Девушка ответила ему опасливым взглядом, пытаясь понять, что стоит за его словами, но согласилась: — Да, ты прав, никому от них покоя нет. Он помедлил, словно сомневаясь, продолжать или нет, потом сказал:

— Я заметил, как нагло Сантури смотрел на тебя. На лице Аватыф мелькнула улыбка.

— Господь ему судья. Арафа с подозрением спросил:

— Наверное, девушке приятно, если она нравится такому футувве?

— Он уже четырежды женат! — Что ему стоит жениться еще раз? На это девушка решительно заявила:

— Я возненавидела его с тех пор, как он обидел моего отца. И все футуввы таковы, у них нет сердца. Они взимают подати и гордятся этим так, будто совершают благодеяние.

Арафа оживился, услышав такой ответ, и горячо проговорил:

— Правильно, Аватыф! Как хорошо поступил Касем, когда уничтожил всех футувв, однако они появляются вновь, как ячмень на глазу.

— Поэтому–то мой отец и горюет по временам Касема. Арафа небрежно махнул рукой.

— Есть и такие, кто скорбит о днях Габаля и Рифаа, однако прошлое не воротишь.

— Ты говоришь так, — возмутилась Аватыф, — потому что не знал Касема, как знал его отец!

— А ты его знала?

— Мне отец рассказывал!

— А мне мать! Только какая от этого польза? Он так и не избавил нас от футувв. Моя мать сама стала жертвой их разбоя, и даже теперь, после ее смерти, они оскорбляют ее память!

— Правда?!

Лицо Арафы внезапно омрачилось.

— Поэтому–то я и боюсь за тебя, Аватыф. Футуввы угроза всему: и заработку, и чести, и любви, и миру. И скажу тебе откровенно: когда я увидел, как это животное смотрит на тебя, я убедился, что их всех необходимо уничтожить.

— Говорят, еще наш дед завещал нам это, промолвила девушка.

— Где он, наш дед?

— В Большом доме, — просто ответила Аватыф. Тихим голосом и без всякого выражения Арафа сказал:

— Вот так, отец твой рассказывает о Касеме, Касем рассказывал о Габалауи, мы все это слушаем, а видим лишь Кадри, Саадаллу, Аджаджа да Сантури с Юсуфом. Нам нужна сила, чтобы освободиться от них. А в воспоминаниях какой прок?!

Тут Арафа спохватился, что подобные разговоры омрачают его встречу с Аватыф, и полушутя–полусерьезно сказал:

— Нашей улице нужна сила, как мне нужна ты!

Аватыф ответила осуждающим взглядом, но Арафа улыбнулся и, смело глядя ей в глаза и уже не боясь нахмуренных бровей, заговорил:

— Молодая, красивая, добрая и трудолюбивая девушка за работой совершенно забывает о своем глазе, и он воспаляется. Она приходит ко мне за помощью, а оказывается, это я нуждаюсь в помощи.

Девушка поднялась.

— Мне пора уходить.

— Не сердись, пожалуйста, ведь я не сказал тебе ничего нового, ты же наверняка заметила, как я смотрел на тебя из окна. Холостяк вроде меня не может вечно жить один, да и дому его, заваленному всяким рабочим хламом, нужна хозяйка. Зарабатывает он достаточно и должен делить с кем–то свои доходы.

Аватыф направилась к выходу, и Арафа пошел проводить ее. В дверях девушка сказала:

— Будь счастлив!

Арафа стоял не двигаясь и тихим голосом пропел:

О луноликая, наполни чашу мне!

Прекрасней стана твоего нет на земле.

Переполненный счастьем и желанием работать, он вернулся в мастерскую, где застал Ханаша, поглощенного делами.

— Чем ты занят? — спросил Арафа.

Ханаш поставил перед ним бутылку и пояснил:

— Вот, готова и плотно закупорена, но нужно еще испытать ее в пустыне.

Арафа взял бутылку и попробовал, надежно ли пригнана пробка.

— Да, — сказал он, — испытаем ее в пустыне, чтобы никто ничего не увидел.

— Дела наши пошли на лад, и жизнь нам улыбается, так не будем сами ее портить! — с беспокойством заметил Ханаш.

Арафа подумал, что теперь, когда жизнь их устроилась, Ханаш стал дорожить ею, и эта мысль заставила его улыбнуться.

— Моя мать была и твоей матерью, — напомнил он. — Да, но она умоляла тебя не думать о мщении.

— Раньше ты смотрел на дело иначе.

— Пойми, нас убьют прежде, чем мы сумеем отомстить! Арафа снова засмеялся.

— Не скрою от тебя: я уже давно перестал помышлять о мести.

Лицо Ханаша засияло от радости.

— Дай–ка бутылку, я вылью ее содержимое. Но Арафа еще крепче сжал бутылку в руках.

— Нет, сначала мы испытаем ее, чтобы убедиться в ее действии.

Ханаш нахмурился, обиженный, считая, что Арафа просто посмеялся над ним, а Арафа продолжал:

— Я поясню тебе свою мысль, Ханаш. Пойми, я отказываюсь от мести не потому, что подчинился просьбе нашей матери, а потому, что убедился: футуввам надо не мстить, их надо уничтожать!

— И все это из–за любви к девушке? — запальчиво воскликнул Ханаш.

Арафа расхохотался во все горло.

— Любовь к девушке, любовь к жизни… Назови это, как хочешь. Да, прав был Касем!

— При чем тут Касем? Он исполнял волю своего деда.

— Кто знает? На нашей улице рассказывают сказки, а мы в нашей мастерской делаем дело. Но где уверенность в будущем? Завтра может явиться Аджадж и отнять у нас наш хлеб. А если я захочу жениться на Аватыф, на моем пути встанет Сантури со своей дубинкой. И в таком положении находится каждый на нашей улице, даже нищий. Мои тревоги — это тревоги всех живущих на улице, а моя безопасность — это их безопасность. И хотя я не футувва и не избранник Габалауи, я владею чудесными тайнами. Поэтому я сильнее и Габаля, и Рифаа, и Касема, вместе взятых.

С этими словами Арафа замахнулся бутылкой, словно собирался бросить, но вместо этого отдал ее Ханашу, сказав:

— Мы испробуем ее сегодня же ночью! Не хмурься!

Он вышел из мастерской и, усевшись на тахте, стал смотреть в окно, на передвижную кофейню. Снаружи постепенно темнело, а голос Аватыф продолжал призывать желающих выпить кофе или чаю. Девушка избегала смотреть на окно Арафы, а это значило, что он ей не безразличен. Арафа заметил улыбку на ее устах и улыбнулся в ответ. Сердце его наполнилось радостью. Он даже дал себе слово отныне каждое утро тщательно причесывать свои непокорные волосы.

Со стороны Гамалийи послышался топот ног и шум толпы людей, преследовавших вора. Из кофейни донеслись звуки ребаба, и голос поэта начал свой вечерний рассказ: «Первое слово о нашем господине управляющем. Второе слово о футувве нашем, Саадалле. Третье слово о футувве нашего квартала Аджадже…» Арафа очнулся от своих мечтаний и с тоской и гневом промолвил: «Ну, начинается! Когда же придет конец этим сказкам? Какой толк слушать одно и то же каждый вечер? Когда–нибудь поэт запоет песню, которая разбудит все кофейни, всю многострадальную улицу…»

96.

Что–то случилось с дядюшкой Шакруном: временами он начинал разговаривать так громко, будто произносил речь. Люди сочувственно говорили: «Старость есть старость!» А порой он приходил в страшную ярость из–за самой пустяковой причины, а то и вовсе без причины. Люди говорили: «Стареет!» Иногда же он надолго замолкал, не открывая рта даже тогда, когда нужно было что–то сказать. И люди говорили: «Да, это старость». А то вдруг он произносил речи, которые на улице считались крамолой.

И люди с опаской повторяли: «Все это от старости. Убереги нас от нее, Аллах!»

Арафа часто наблюдал за дядюшкой Шакруном из окна с сочувствием и беспокойством. Про себя Арафа думал: «Он почтенный человек, несмотря на рваное платье и нищету. На лице его лежит неизгладимая печать тех бед, которые довелось ему претерпеть после того, как минули счастливые времена Касема. К несчастью своему, он — современник Касема и, значит, успел узнать, что такое справедливость и благополучие. Он сполна получал свою долю доходов от имения, видел, как строились новые дома, а потом, по приказу Кадри, строительство прекратилось. Одним словом, он несчастный человек, переживший свое время!» На этом месте Арафа прервал свои размышления, так как увидел Аватыф, лицо которой, после того как он вылечил ей глаз, не имело ни малейшего изъяна. Арафа перевел взгляд с отца на дочь и с улыбкой крикнул:

— Сделай милость, напои чаем!

Она принесла ему чай, а он, прежде чем взять стакан из ее рук, желая задержать ее, сказал:

— С исцелением тебя, роза нашей улицы!

— Благодаря Аллаху и тебе! — с улыбкой откликнулась девушка.

Арафа взял стакан, постаравшись коснуться кончиками пальцев ее руки. Аватыф вернулась к своей кофейне. Легкость походки выдавала владевшую ею радость. Надо ему наконец сделать решительный шаг. Смелости у него хватает! Но следует хорошенько обдумать, как быть с Сантури. И зачем только Шакрун с дочкой попался на глаза футувве? Но что поделаешь! Бедняк выбился из сил, ходя за своей ручной тележкой, и был вынужден бросить это занятие и соорудить эту жалкую кофейню.

Издалека донесся шум и гул голосов, и все головы на улице повернулись в сторону Гамалийи. Оттуда выехала двуколка, везущая женщин, которые пели и хлопали в ладоши. В центре сидела невеста. Видно, ее везли из бани. Мальчишки бежали за повозкой, весело крича и цепляясь за борта. Повозка направлялась в квартал Габаль. Вся улица наполнилась пением, поздравлениями, приветственными возгласами. Вдруг дядюшка Шакрун громко и гневно крикнул:

— Бей! Бей!

Аватыф поспешила к отцу, усадила его и стала нежно гладить по спине. Арафа недоумевал: «Что случилось? Может быть, он просто бредит? Вот проклятая старость! Как же тогда выглядит наш дед Габалауи, если, конечно, он еще жив?!» Обождав, пока дядюшка Шакрун успокоится, Арафа осторожно спросил:

— Дядюшка Шакрун, ты видел Габалауи? Не глядя в сторону Арафы, тот ответил:

— Глупец! Разве ты не знаешь, что он уединился в своем доме еще до времен Габаля?

Арафа засмеялся, а Аватыф тоже улыбнулась.

— Да продлит Аллах твои дни, дядюшка Шакрун! — пожелал старику Арафа.

— Твое пожелание имело бы цену, если бы сама жизнь что–нибудь стоила! — воскликнул Шакрун.

Девушка подошла к Арафе забрать стакан и шепнула:

— Оставь его в покое. Он совсем не спит по ночам! Арафа страстно прошептал:

— Мое сердце принадлежит тебе, Аватыф! И, прежде чем она отошла, добавил:

— Я хочу поговорить с ним о нас с тобой!

Аватыф погрозила ему пальцем и отошла, а Арафа принялся развлекаться, наблюдая за играми детишек на мостовой. Неожиданно со стороны квартала Касем появился Сантури. Арафа непроизвольно отпрянул от решетки окна. Что привело сюда футувву?! К счастью, Арафа жил в квартале Рифаа и его футуввой и покровителем был Аджадж, которого он щедро оделял «подарками». Сантури подошел к кофейне Шакруна и остановился. Не отводя глаз от лица Аватыф, он сказал:

— Кофе без сахара!

Из какого–то окна послышался смешок. Из другого высунулась женщина и спросила:

— Что заставило футувву квартала Касем пить кофе в кофейне для бедняков?

Но Сантури, казалось, ничего не замечал. Аватыф подала ему чашку, и сердце Арафы сжалось в груди. Футувва ждал, когда кофе немного остынет, и во весь рот, так что были видны его золотые зубы, улыбался девушке. Арафа поклялся в душе, что когда–нибудь затащит его на Мукаттам и там хорошенько отдубасит. Сантури отпил глоток и пробурчал:

— Спасибо твоим прекрасным ручкам!

Аватыф боялась и улыбнуться ему в ответ, и нахмуриться, а Шакрун с явной опаской наблюдал за этой сценой. Футувва протянул девушке монетку в пять пиастров и, не дожидаясь, пока Аватыф отсчитает сдачу, повернулся и пошел в кофейню квартала Касем. Аватыф смутилась, не зная, что делать, а Арафа тихонько приказал ей:

— Не ходи за ним!

— А как же сдача? — спросила она.

Дядюшка Шакрун, несмотря на слабость, поднялся, взял сдачу и пошел в кофейню. Вернувшись через некоторое время, он уселся на свое место и принялся громко хохотать.

— Успокойся! — умоляюще произнесла Аватыф. Старик снова встал на ноги и, обратившись лицом к Большому дому, воскликнул:

— О Габалауи! Габалауи!

Из окон, дверей, кофеен и подвалов на него устремились многочисленные взгляды, мальчишки столпились вокруг старика, и даже собаки глядели в его сторону. А Шакрун восклицал:

— О Габалауи! До каких пор ты будешь хранить молчание и скрываться? Заветов твоих никто не соблюдает, имение твое идет прахом. Тебя обкрадывают, Габалауи, так же как обкрадывают твоих внуков!

Многие хохотали над его словами, мальчишки хихикали, а Шакрун продолжал:

— Габалауи! Ты слышишь меня? Разве ты не знаешь, что с нами происходит?

Зачем ты покарал Идриса? Ведь он был в тысячу раз лучше, чем футуввы нашей улицы! О Габалауи!

В это время из кофейни вышел Сантури и крикнул:

— Эй, лгун, веди себя пристойно! Старик грозно повернулся к нему и сказал:

— Будь ты проклят, негодяй! Многие испугались за старика: «Пропал человек!» Сантури, ослепленный яростью, накинулся на Шакруна и ударил его кулаком по голове. Старик попятился назад и, если бы Аватыф не поддержала его, упал бы. Сантури, взглянув на девушку, вернулся на свое место в кофейне.

— Пойдем домой, отец, — сквозь слезы проговорила Аватыф.

Арафа выбежал из подвала, чтобы помочь ей, но старик, тяжело дыша, отталкивал их руки. Все вокруг молчали. Только одна женщина не выдержала:

— Это ты виновата, Аватыф! Надо оставлять его дома. Девушка вся в слезах прошептала:

— Ну что я могу сделать?

А дядюшка Шакрун слабым голосом все продолжал звать Габалауи…

97.

Незадолго до рассвета безмолвие ночи нарушилось плачем, и вскоре все узнали о смерти Шакруна. Случившееся никого на улице не удивило. Приближенные Сантури говорили: «Гореть ему в аду! Он жил наглецом, и наглость свела его в могилу». Арафа же сказал Ханашу:

— Шакруна убили так же, как убили многих на нашей улице. Убийцы даже не пытаются скрывать своих преступлений. И никто не осмеливается жаловаться и прибегать к помощи свидетелей.

— О горе! И зачем только мы вернулись сюда?! — сокрушался Ханаш.

— Но это наша улица!

— Наша мать ушла отсюда с разбитым сердцем. Будь проклята и улица, и все на ней живущие!

— И все же это наша улица, настаивал Арафа.

— Как будто мы должны расплачиваться за грехи, которых не совершали!

— Самый большой наш общий грех — покорность. В отчаянии Ханаш сказал:

— И наш опыт с бутылкой не удался!

— Ничего, в следующий раз обязательно получится.

За гробом дядюшки Шакруна шли только Аватыф и Арафа. Все были очень удивлены участием волшебника Арафы в похоронах и перешептывались об удивительной смелости этого странного человека. Но все еще больше удивились, когда к похоронной процессии в тот момент, когда она достигла середины квартала Касем, присоединился сам Сантури. И с каким бесстыдством он это сделал! Ни капли не смущаясь, Сантури сказал Аватыф:

— Да продлятся дни твои, Аватыф!

Арафа сразу понял, что Сантури на этом не остановится. После его появления в мгновение ока похоронная процессия преобразилась, к ней присоединились соседи и знакомые, которые не решались на это раньше из страха перед футуввой. Вся улица заполнилась людьми.

— Да продлятся дни твои! — обращаясь к Аватыф, повторил Сантури.

— Сначала убиваешь, а потом идешь за гробом убитого?! — с вызовом откликнулась девушка.

Сантури громко, так, чтобы все его слышали, воскликнул:

— То же самое говорили и Касему!

Раздались громкие голоса:

— Нет Бога, кроме Аллаха! Только он один волен в жизни человека и в его смерти!

— Мой отец погиб от твоей руки! — настаивала на своем Аватыф.

— Да простит тебя Аллах, Аватыф, — проговорил Сантури, — если бы я ударил его по–настоящему, я убил бы его на месте. На самом деле я не ударил его, а просто замахнулся, и все это видели.

Со всех сторон закричали:

— Да, да! Он замахнулся, но не тронул его и пальцем. Пусть черви выедят нам глаза, если мы врем!

— Аллах покарает тебя, — промолвила Аватыф. А Сантури с кротостью, которую потом еще долго приводили в пример, повторил:

— Да простит тебя Аллах, Аватыф!

Арафа наклонился к самому уху Аватыф и тихонько сказал:

— Не заводи ссору! Давай похороним отца спокойно. Не успел он договорить, как к нему подскочил один из помощников Сантури, по имени Адад, ударил его кулаком по лицу и закричал:

— Эй, ты, сын потаскухи! Как ты оказался между девушкой и муаллимом?

В замешательстве Арафа повернулся к нему и тут же получил еще один удар, сильнее первого. Второй помощник Сантури залепил ему пощечину, третий плюнул в лицо, четвертый схватил за шиворот, пятый с силой толкнул его так, что Арафа упал на спину, а шестой сказал, лягнув его ногой:

— Отправишься на кладбище, если еще раз подойдешь к ней!

От растерянности Арафа не сразу поднялся с земли. Потом все же собрался с силами и, превозмогая боль, встал и принялся отряхивать пыль с галабеи и с лица, а мальчишки окружили его и принялись кричать: «Теленок упал, несите сюда нож!»

Арафа вернулся в свой подвал, хромая и вне себя от гнева. Ханаш горестно оглядел его и покачал головой.

— Говорил я тебе, не ходи! Задыхаясь от злобы, Арафа крикнул:

— Замолчи! Я им этого не прощу! Но Ханаш решительно и вместе с тем мягко увещевал друга:

— Откажись от этой девушки, иначе нам несдобровать.

Арафа, уставившись в пол, задумался, потом поднял голову и угрюмо, но твердо произнес:

— Я женюсь на ней! И гораздо скорее, чем ты думаешь! — Это самое настоящее безумие! А Аджадж будет возглавлять свадебное шествие! Лучше ты сам облейся спиртом и кинься в огонь!

— И сегодня же ночью в пустыне я повторю опыт с бутылкой!

Несколько дней Арафа не покидал своего жилища, но каждый день виделся с Аватыф через окно. А после окончания срока траура тайком встретился с ней в коридоре ее дома и сказал напрямик:

— Лучше, если мы поженимся как можно скорее! Для Аватыф его предложение не было неожиданным, однако она грустно сказала:

— Мое согласие навлечет на тебя много неприятностей!

— Аджадж согласился присутствовать на нашей свадьбе, — сообщил Арафа, — а ты понимаешь, что это значит.

Все приготовления к свадьбе проходили в строгой тайне, и однажды улица была ошеломлена известием о том, чти накануне Аватыф, дочь Шакруна, вышла замуж за волшебника Арафу и переехала в его дом, а Аджадж был свидетелем на их свадьбе. Все недоумевали, как мог Арафа решиться на подобный шаг и каким образом ему удалось заручиться согласием Аджаджа. Л люди, умудренные жизненным опытом, качали головами: «Ну, теперь жди беды!»

98.

Сантури и его подручные собрались в кофейне квартала Касем. Проведав об этом, Аджадж созвал своих людей в кофейне Рифаа. Вскоре это стало известно всей улице, и жителей объяла тревога. Место на границе кварталов Касем и Рифаа обезлюдело, все торговцы, нищие и мальчишки попрятались, лавки и окна домов позакрывались.

Сантури, окруженный своими людьми, вышел на улицу. Аджадж двинулся ему навстречу. От взаимной злобы и ненависти накалился, казалось, сам воздух, достаточно было искры, чтобы вспыхнул пожар. Какой–то добрый человек крикнул с крыши дома:

— Мужчины, что вас так разгневало? Одумайтесь, прежде чем прольется кровь!

Аджадж, стоя лицом к лицу с Сантури, при общем грозном молчании проговорил:

— Мы не гневаемся, у нас нет причин для гнева.

— Ты нарушил законы товарищества, — ответил ему Сантури.

— После того что ты сделал, ты не можешь оставаться футуввой.

— А что я такого сделал?!

— Ты встал на защиту человека, бросившего мне вызов!

— Этот человек всего лишь женился на одинокой девушке, потерявшей отца. Я же выступаю свидетелем на всех свадьбах в квартале Рифаа.

— Какой он рифаит! — презрительно кинул Сантури. — Никто не знает его отца, даже он сам. Его отцом могу оказаться я, или ты, или любой нищий с этой улицы.

— Но сейчас он живет в моем квартале.

— Только потому, что там нашелся пустой подвал!

— Ну и что? Сантури, не выдержав, заорал, брызгая слюной:

— Ты понимаешь, что нарушил законы товарищества?!

— Не кричи, муаллим, не стоит нам, как петухам, наскакивать друг на друга из–за такого пустяка.

— Это не пустяк! Аджадж таким тоном, словно он отдавал своим людям приказ приготовиться, произнес:

— О Аллах! Дай мне терпение!

— Осторожней, Аджадж, не забывайся!

— Будь проклята трусость!

— Будь проклят твой отец! И вот уже взметнулись в воздух дубинки, как вдруг раздался грозный голос:

— Позор вам, мужчины! Все обернулись и увидели муаллима Саадаллу, главного футувву улицы, который появился со стороны квартала Рифаа и остановился на границе двух кварталов.

— Опустите дубинки! — приказал он. Дубинки опустились вниз, как головы молящихся. Саадалла, переводя взгляд с Сантури на Аджаджа, продолжал:

— Сейчас я не хочу никого слушать. Расходитесь с миром. Недостойно мужчин затевать драку из–за женщины!

Противники молча разошлись, и Саадалла вернулся к себе домой.

Арафа и Аватыф из своего подвала наблюдали за тем, что происходит на улице, и не верили, что ночь эта пройдет мирно. Лица их были бледными, сердца трепетали, и в горле пересохло. Они немного перевели дух, лишь когда услышали повелительный голос Саадаллы. Глубоко вздохнув, Аватыф промолвила:

— Как жестока жизнь!

Чтобы успокоить ее, Арафа, ткнув пальцем в свою голову, сказал:

— Мозги у меня работают не хуже, чем у Габаля и чем у великого Касема!

— Надолго ли это затишье? — отозвалась Аватыф, с трудом переводя дыхание.

Арафа с наигранной беспечностью привлек ее к своей груди.

— Если бы все жены и мужья были счастливы, как мы! Аватыф положила голову ему на плечо, прошептав:

— Хотелось бы знать, чем все это окончится. — Ни одному футувве нельзя доверять, — признался Арафа.

— Я знаю это, — подняла голову Аватыф, — и рана в моей душе не заживет до тех пор, пока я не увижу его поверженным.

Арафа понял, что она говорит о Сантури. Глядя жене в глаза, он стал объяснять:

— В твоем положении месть — это долг. Но, отомстив, мы не достигнем желаемого. Ведь нам угрожает не просто жестокость Сантури. Миру и спокойствию нашей улицы угрожает жестокость всех футувв. Если мы одолеем Сантури, кто поручится, что завтра к нам не прицепится Аджадж или Юсуф? Пока не обеспечена безопасность всем, никто не может чувствовать себя в безопасности.

Аватыф слабо улыбнулась.

— Ты хочешь уподобиться Габалю, Рифаа и Касему?

Арафа, не отвечая, поцеловал жену в голову и ощутил исходивший от ее волос запах гвоздики. Аватыф продолжала:

— Но ведь их благословил сам владелец имения, наш дед.

— Наш дед! — с досадой воскликнул Арафа. — Каждый несчастный на нашей улице взывает, как взывал твой отец: «О Габалауи!» Но ты когда–нибудь слышала, чтобы внуки, живя рядом с домом деда, ни разу не удостоились видеть его? Слышала ли ты когда–нибудь, чтобы владелец имения разрешал творить произвол на своих землях и не пошевелил при этом пальцем?

— Но ведь он так стар!

— Что–то я не слышал, чтобы человек мог так долго жить, — с сомнением заметил Арафа.

— Говорят, на рынке Мукаттам живет человек, которому уже сто пятьдесят лет. Господь наш всемогущ!

— Волшебство тоже всемогуще, — подумав, ответил Арафа.

Аватыф посмеялась над мужниным хвастовством и, постучав пальчиком но его груди, проговорила:

— Твое волшебство способно лишь вылечить глаз.

— Его возможности неисчислимы!

— Как же мы беспечны! — спохватилась Аватыф. — Болтаем о том о сем и забыли об опасности!

Арафа, увлеченный своими мыслями, не обратил внимания на ее слова.

— Когда–нибудь мы покончим с футуввами, — говорил он. — Тогда мы снова начнем строить дома и досыта накормим всех жителей нашей улицы.

— Боюсь, что этого не случится до самого Судного дня! Глаза Арафы мечтательно затуманились.

— Эх, если бы все были волшебниками!

— Касем установил справедливость без всякого волшебства.

— Она недолго просуществовала. А сила волшебства не кончается. Не пренебрегай волшебством, моя кареглазая. Оно так же важно, как наша любовь. И так же дает начало новой жизни. Но чтобы проявилось все его могущество, нужно большинству людей стать волшебниками!

— Как же этого достичь? Арафа долго думал, прежде чем ответить:

— Надо установить справедливость, выполнить заветы деда, избавить людей от тяжкого труда и обучить их волшебству.

— Значит, наша улица станет улицей волшебников? Но как же добиться выполнения десяти заповедей, если дед наш прикован к постели и, наверное, не может уже поручить это дело кому–нибудь из внуков?

Арафа посмотрел на жену странным взглядом.

— А почему бы нам самим не пойти к нему?

— Разве ты можешь войти хотя бы в дом управляющего? — рассмеялась Аватыф.

— Нет, конечно, но, возможно, мне удастся войти в Большой дом.

— Славная шутка! — Аватыф легонько ударила мужа по руке. — Только сначала хорошо бы убедиться, что нашей жизни ничто не грозит.

— Если бы я был просто шутником, — с таинственным видом проговорил Арафа, — я бы сюда не вернулся.

Что–то в его тоне встревожило Аватыф, и она подозрительно спросила:

— Уж не собираешься ли ты и вправду это сделать? Арафа не ответил.

— Ты только вообрази, — продолжала Аватыф, — что будет, если тебя схватят в Большом доме!

— А что странного в том, что внук зайдет навестить деда?

— Скажи, что ты шутишь! О боже! Почему ты так серьезен? Зачем тебе ходить к нему?

— Разве не стоит рискнуть, чтобы увидеть его?

— Эти слова случайно сорвались с твоего языка, а теперь ты уже обдумываешь их всерьез.

Арафа погладил жену по руке, успокаивая ее.

— Я обдумываю это с тех пор, как вернулся на нашу улицу.

— Почему ты не хочешь жить спокойно? — умоляюще спросила Аватыф.

— Если бы это было возможно! Но они не дадут нам жить спокойно. Мы сами должны позаботиться о своей безопасности.

— Тогда нам нужно бежать с улицы.

— Зачем мне бежать, если я владею волшебством?! Голос Арафы звучал твердо и упрямо. Он с нежностью обнял Аватыф и шепнул ей на ухо:

— Мы еще не раз поговорим обо всем, а сейчас успокойся.

99.

Что происходит с человеком? С ума ли он сошел? Или гордыня обуяла его? Так думала Аватыф, наблюдая за тем, как Арафа то работает не покладая рук, то погружается в размышления. Сама она чувствовала себя счастливой. Единственное, что омрачало ей жизнь, — это мысль о Сантури, убийце ее отца. Смерть отца до сих пор оставалась неотомщенной, а месть на нашей улице с древних времен почитается священным долгом. Но даже этим долгом она могла бы скрепя сердце пренебречь ради счастья, которое принесло ей замужество. Арафа же был убежден, что месть Сантури — это лишь часть большого дела, которое он призван свершить. Аватыф плохо понимала его. Неужели он всерьез равняет себя с теми, кого воспевают поэты под звуки ребаба?! Но ведь Габалауи ничего не поручал ему! Да и сам он, кажется, не очень–то верит в Габалауи и в те истории, которые рассказываются в кофейнях. Одно несомненно: Арафа отдает волшебству во сто крат больше времени и сил, чем требуется, чтобы заработать на жизнь. А если задумывается глубоко, то мысли его не о себе самом и не о семье. Он размышляет о вещах, о которых, кроме него, больше никто не думает, — об улице, о футуввах, об имении и доходах от него, о волшебстве. Он мечтает о прекрасном будущем, которое настанет для улицы благодаря волшебству. А ведь он единственный на улице, кто не курит гашиш, потому что его работа в мастерской требует ясного ума и внимания. Но все эти мысли и мечты ничто по сравнению с его безумным желанием проникнуть в Большой дом. Зачем тебе это, муж мой?!

Когда она спрашивает его об этом, он отвечает: «Чтобы посоветоваться с ним, как жить дальше нашей улице». Но ведь ты знаешь, как жить нашей улице! И все мы знаем. И нет надобности подвергать жизнь свою опасности. «Я хочу знать десять заповедей». Но главное не в том, чтобы знать, а в том, чтобы осуществить их. А что ты можешь сделать? «Я хочу своими глазами увидеть книгу, из–за которой, если верить преданиям, был изгнан из Большого дома Адхам». Что тебе эта книга? «Не знаю почему, но я уверен, что эта книга волшебная, а все деяния Габалауи в пустыне можно объяснить лишь волшебством, а не силой его мускулов и дубинки, как многие полагают». К чему рисковать, когда ты счастлив и без всякой книги можешь заработать себе на жизнь? «Не думай, что Сантури забыл о нас. Каждый раз, выходя из дома, я наталкиваюсь на злобные взгляды его подручных». Занимайся своим волшебством и оставь мысли о Большом доме. «Там книга… главная волшебная книга. В ней секрет силы Габалауи, который он утаил даже от своего сына». Может быть, там ничего нет и все это лишь плод твоего воображения! «Может быть, но дело стоит того, чтобы пойти на риск». А однажды Арафа до конца открылся жене:

— Я таков, Аватыф. Что поделаешь! Я всего лишь бедняк, сын несчастной женщины и неизвестного отца. Все потешаются надо мной. Единственная моя надежда — Большой дом. Что удивительного, если человек, не знающий своего отца, всей душой стремится увидеть деда?! Моя работа в мастерской научила меня верить лишь тому, что я вижу собственными глазами и трогаю своими руками. Я должен проникнуть в Большой дом. Я найду там заветную силу или не найду ничего. Но в любом случае я узнаю правду, а это лучше, чем пребывать в неведении. Не я первый на нашей улице избираю трудный путь. Габаль мог спокойно жить в доме управляющего и заниматься делами имения, Рифаа мог стать лучшим плотником на улице, а Касем мог наслаждаться жизнью с Камар и пользоваться, благодаря ее деньгам, всеобщим уважением. Но все они избрали другой путь. Присутствовавший при разговоре Ханаш сокрушенно заметил:

— Как много на нашей улице таких, кто сам себе готовим погибель!

— Но лишь у немногих есть для этого серьезные причины, — возразил Арафа.

Как бы то ни было, Ханаш не отказывался помогать брату. Глубокой ночью он вместе с ним отправился в пустыню. Аватыф, которая безуспешно пыталась отговорить их, ничего не оставалось делать, как воздеть руки к небу и молиться.

Ночь была темной. Месяц, появившись ненадолго, скрылся за тучами. Братья шли осторожно, прижимаясь к стенам домов, и, обогнув Большой дом, оказались у его задней стены, выходящей в пустыню. Ханаш прошептал:

— На этом самом месте стоял Рифаа, когда до него донесся голос Габалауи.

Арафа, оглядываясь вокруг, отозвался:

— Так утверждают поэты, но я узнаю, как все было на самом деле.

— А там, — Ханаш указал рукой в сторону пустыни, — он разговаривал с Габалем, а посланный им слуга с Касемом.

— Да, — с видимым неудовольствием согласился Арафа.

— А еще там был убит Рифаа, обесчещена и избита наша мать, а дед наш и пальцем не пошевелил!

Ханаш опустил на землю корзину, в которой были лопаты, и братья начали делать подкоп под стену, кидая землю в корзину. Они работали долго и старательно, причем Ханаш проявлял не меньше усердия, чем Арафа. Трудно было понять, двигает ли им страх, или он тоже загорелся идеей брата. Наконец, когда из ямы стала видна лишь макушка Арафы, он сказал:

— Хватит на сегодня.

Опершись ладонями о край ямы, Арафа выбрался на поверхность земли и велел Ханашу прикрыть яму досками и набросать сверху земли, чтобы никто ни о чем не догадался.

Домой они возвращались чуть ли не бегом, стараясь успеть до рассвета. Арафа думал о завтрашнем дне, удивительном дне, когда он войдет в таинственный Большой дом. А вдруг он и действительно найдет там Габалауи, даже сумеет поговорить с ним?! Тогда он расспросит его и о прошлом, и о настоящем, о десяти заповедях и о тайне его книги. Мечты Арафы были сродни тем, что сбываются лишь в клубах дыма, поднимающегося от кальяна.

Аватыф так и не уснула, дожидаясь мужа. Она встретила его полным упрека взглядом и словами:

— Ты словно вернулся из могилы! Прикрывая веселой улыбкой тревогу, Арафа обнял жену.

— Как ты прелестна! — воскликнул он и поспешил растянуться рядом с ней на постели. Отодвигаясь от него, Аватыф ворчливо сказала:

— Если бы я для тебя что–то значила, ты считался бы с моим мнением.

— Ты переменишь мнение, когда увидишь, что произойдет завтра, — отшутился он.

— В моей жизни на одну удачу приходится тысяча неудач.

Неожиданно предрассветную тишину нарушил громкий крик, а за ним плач. Аватыф нахмурилась.

— Это недобрый знак! Арафа пренебрежительно пожал плечами.

— Не упрекай меня ни в чем, Аватыф. Ведь, когда я вернулся на улицу, у меня было только одно желание — отомстить за свою мать. А когда жертвой футуввы стал и твой отец, я решил отомстить всем футуввам. Но любовь к тебе превратила чувство мести в желание сделать всех людей счастливыми, а для этого надо уничтожить футувв. Я стремлюсь попасть в дом деда лишь затем, чтобы узнать секрет его силы.

Аватыф не отводила от мужа широко открытых глаз, и он ясно читал в них любовь и страх потерять его, как потеряла она отца. Он улыбнулся ей ободряюще. А с улицы все громче доносились крики и плач.

100.

Ханаш пожал Арафе руку, и тот исчез в глубине вырытого ими подкопа. Проход был такой узкий, что Арафе пришлось пробираться ползком. Песок набивался в рот и в ноздри. Он полз долго, пока не выбрался наружу с другого конца, в саду Большого дома.

Ему сразу ударил в голову удивительный аромат, в котором смешались запахи роз, жасмина и хенны, омытых росой. От этого аромата Арафа почувствовал себя пьяным и чуть было не забыл об осторожности. Ведь он находился в саду, от тоски по которому умер Адхам. Сам сад был невидим во мраке ночи, который не могли рассеять сияющие в небе звезды. Кругом царила тишина, и лишь время от времени слышался шелест листьев, колеблемых ветерком. Арафа заметил, что земля в саду влажная, и решил, что, войдя в дом, снимет обувь, чтобы не оставлять следов на полу. Интересно, где спят бавваб, садовник и другие слуги? Он опустился на четвереньки и передвигался с величайшей осторожностью, стараясь не производить ни малейшего шума. Большой дом возвышался перед ним в темноте, подобно гигантскому призраку.

Пока Арафа преодолевал расстояние от стены до дома, он испытывал такой страх, какого не знал никогда в жизни, хотя и привык бродить по ночам в пустыне и спать среди развалин. Наконец рука его нащупала первую ступеньку лестницы, которая, если верить рассказам поэтов, вела в саламлик. На эту лестницу вытолкнул Габалауи Идриса, навсегда изгоняя его из дома. Жестокая кара постигла сына, посмевшего не подчиниться воле отца. Как же покарает Габалауи того, кто осмелится проникнуть в его дом, чтобы завладеть тайной могущества хозяина?! Но нет, никому и в голову не придет, что вор может забраться в дом, неприкосновенность которого вот уже многие годы оберегается самим именем владельца.

Держась рукой за перила, Арафа поднялся по ступенькам до порога саламлика. Тут он разулся и, взяв сандалии под мышки, пополз к двери, которая, как ему было известно из преданий, ведет в покои Габалауи. Вдруг он услышал кашель. Кашель доносился из сада. Арафа замер на месте. К саламлику приближалась какая–то тень. Сердце юноши забилось так громко что, казалось, стук его слышен во всех концах сада. Арафа затаил дыхание. Тень приближалась. Вот она уже поднимается по ступенькам. А вдруг это сам Габалауи?! И он застанет Арафу на месте преступления так же, как в свое время застал Адхама, и почти в тот же час? Тень наконец поднялась и остановилась на пороге саламлика, на расстоянии вытянутой руки от того места, где затаился Арафа. Однако она направилась в другую сторону саламлика и улеглась на что–то, похожее на кровать.

Арафа немного успокоился, но от пережитого страха чувствовал себя обессиленным. Скорее всего, этой тенью был слуга, выходивший в сад по нужде и вернувшийся в свою постель. Вот раздался его храп. Мало–помалу смелость вернулась к Арафе. Он поднял вверх руку, пытаясь нащупать дверную ручку, нашел ее, осторожно повернул, тихонько толкнул дверь и переполз в другую комнату. Притворив за собой дверь, он оказался в кромешной тьме. Протянул руку, нащупал первую ступеньку еще одной лестницы и стал бесшумно подниматься по ней, пока не очутился на балконе, освещенном висящим на стене фонарем. Правый край этого длинного балкона заворачивал за угол дома, а левый тянулся вдоль его фасада. Посередине была дверь, ведущая в покои Габалауи. Здесь, за этим поворотом, пряталась когда–то Умейма, а Адхам стоял там, где находится сейчас он, Арафа. И цель у них одна и та же.

Ужас охватил все существо Арафы. Ему пришлось собрать все свое мужество и волю: отступать теперь было бы смешно. Надо спешить, в любую минуту может появиться кто–нибудьиз слуг и помешать ему осуществить задуманное. На цыпочках подошел Арафа к заветной двери и, нажав на блестящую ручку, тихонько повернул — дверь открылась. Он вошел внутрь и, прикрыв за собой створки, прислонился к ним спиной и вновь оказался в полной темноте. Он перевел дыхание и напряг зрение, но, сколько ни силился, так и не смог ничего разглядеть. Только ощутил запах благовоний, наполнивший его сердце тревогой и странной беспричинной грустью. Запах убедил его, что он находится в покоях Габалауи. Надо скорее привыкнуть к темноте и успокоиться. Он чувствовал, что если не обретет прежнюю решимость и уверенность в своих силах, то провалится в ужасную бездонную пропасть. Он должен четко рассчитать каждое свое движение. Почему–то ему вспомнились облака, как они плывут по небу, причудливо меняя формы, похожие то на горы, то на могилы.

Ощупывая пальцами стену, Арафа стал пробираться вдоль нее, пока не натолкнулся на кресло. Вдруг в дальнем углу комнаты раздался какой–то звук, от которого кровь застыла в жилах юноши. Он присел за кресло и уставился на дверь, в которую только что вошел. Послышались легкие шаги и шелест одежды. Арафа приготовился к тому, что сейчас вспыхнет свет и он увидит перед собой Габалауи. Тогда он бросится к его ногам и скажет: «Я твой внук. У меня нет отца. Я стремлюсь лишь к добру. Делай со мной, что хочешь!» Вглядываясь в темноту, Арафа увидел, что из глубины комнаты к двери кто–то идет. Дверь отворилась, и свет с балкона проник в комнату. Арафа разглядел в дверном проеме очень старую и очень высокую женщину с худым липом, одетую в черное. Кто она, служанка? Разве в этой комнате могут находиться слуги? Взгляд Арафы различил очертания кресел и диванов, а посреди комнаты огромной кровати со столбами, с которых ниспадала москитная сетка. В ногах большой кровати стояла другая, поменьше. С нее, вероятно, и поднялась старуха. Большая же кровать могла принадлежать только Габалауи. Он спит на ней, не ведая, что в дом его проник преступник. Ах, как бы хотелось Арафе взглянуть на Габалауи, хоть издали! Он бы непременно сделал это, если бы не полуоткрытая дверь, через которую в любое мгновение могла вернуться вышедшая женщина.

Взглянув налево, Арафа заметил маленькую дверь. За ней–то и находилась комната, хранившая великую тайну. Когда–то Адхам, да упокоит Аллах его душу, гак же смотрел на эту дверь. Арафа пополз от кресла к двери, забыв даже о Габалауи. Добравшись до нее, поднял руку, нащупал в замочной скважине ключ, осторожно повернул. Дверь приотворилась, и Арафу охватило сладостное чувство близкой победы. Вдруг слабый свет померк и комната вновь погрузилась в темноту. Он услышал звук шагов и скрип кровати. Затем все стихло. Молодой человек стал терпеливо ждать, когда старуха снова заснет. Взглянул еще раз на большую кровать, но так ничего и не разглядел. Конечно, сейчас было бы безумием пытаться заговорить с дедом, ведь старуха сразу же проснется и закричит на весь дом, и тогда ему придется бежать. Достаточно, если он сумеет добраться до священной книги, в которой записаны условия наследования имения и тайны волшебства, с помощью которых Габалауи в незапамятные времена установил свою власть над пустыней и людьми. Никто до Арафы не догадывался, что священная книга — книга волшебства, ведь никто до него не занимался волшебством.

Он потянул дверь на себя, ползком перебрался через порог, прикрыл за собой дверь и остановился перевести дыхание. Почему Габалауи скрыл тайны, записанные в книге, даже от своих сыновей? Даже от своего любимца Адхама? А в ней, несомненно, скрыты удивительные тайны, и через несколько мгновений они станут ему известны. Осталось лишь зажечь свечу. Он, Арафа, сын неизвестного отца, зажжет ее на том самом месте, где некогда зажег свечу Адхам, и ребабы будут воспевать его деяния в веках. Арафа зажег свечу и тут же увидел смотревшие на него глаза. Несмотря на растерянность, он понял, что это глаза черного старика, который лежал на постели напротив входа в комнату. Несмотря на растерянность и страх, он понял также, что старик еще не очнулся от сна, от которого его пробудил звук чиркнувшей спички. Бессознательным движением Арафа выбросил вперед правую руку и крепко сжал пальцы на горле старика. Старик задергался, ухватился обеими руками за руку Арафы, ударил его ногой в живот, но Арафа лишь сильнее сдавил ему горло.

Свеча выпала из левой руки Арафы и погасла. Снова стало темно. Старик из последних сил продолжал сопротивляться и вдруг замер. Рука Арафы все еще сжимала его горло так, что пальцы онемели.

Задыхаясь, Арафа отступил назад и уперся спиной в дверь. Прошло еще несколько мгновений. Юноше казалось, что он провалился в темный и мрачный ад и что время давит на него с тяжестью смертного греха. Вот–вот он упадет на пол или прямо на труп своей жертвы. Мозг сверлила мысль о необходимости бежать. Он не сможет переступить через труп, чтобы добраться до заветной книги. Злосчастной книги! Не хватало смелости снова зажечь свечу. Лучше уж совсем ослепнуть, чем увидеть содеянное! Теперь он ощутил боль в руке, на которой остались следы ногтей черного старика. Арафа вздрогнул, вспомнив, как отчаянно тот сопротивлялся. Мозг пронзила ужасная мысль: преступление Адхама заключалось в неповиновении, он же совершил убийство, убил человека, которого даже не знал, которого у него не было причины убивать. Он пришел в этот дом, чтобы обрести здесь силу для борьбы с преступниками, и, сам того не желая, превратился в преступника.

Бросив взгляд в тот угол комнаты, где, как он думал, находилась книга, Арафа толкнул дверь и вышел наружу. В спальне он снова пополз вдоль стены к двери, ведущей на балкон. За последним креслом на секунду задержался, задумавшись: в этом доме не видно никого, кроме слуг, где же господин? Это преступление преграждает путь к нему навсегда. Арафа ощущал глубокое уныние: конец всем надеждам! Он открыл дверь, и свет фонаря ослепил его, как удар молнии. На цыпочках он выбрался на балкон, спустился по лестнице, пересек саламлик и вышел в сад. В тоске и отчаянии он не думал об осторожности. Вдруг спавший в саламлике проснулся и спросил: «Кто здесь?» Арафа прижался к наружной стене дома, под саламликом. Страх охватил его с новой силой. Голос из саламлика еще раз повторил вопрос. Ответом было мяуканье кошки. Арафа медлил в своем укрытии, его удерживал на месте страх совершить новое преступление. Когда наконец все стихло, он припал к земле и пополз к стене сада, отыскивая место, где начинался подкоп. Влез в дыру и вернулся назад тем же путем, которым пришел. Но когда он был уже у самого выхода, чья–то нога ударила его по голове с такой силой, что он едва не потерял сознание.

101.

Опомнившись, Арафа кинулся на ударившего его человека и стал колотить его. Тот закричал, и Арафа застыл, растерявшись, — он узнал голос Ханаша.

Вместе они выбрались из ямы, и Ханаш объяснил:

— Тебя так долго не было, что я решил спуститься сам разведать, как дела.

Тяжело дыша, Арафа ответил:

— Ты, как всегда, совершил ошибку. Но ничего, пойдем скорее отсюда!

Они вернулись на улицу, еще погруженную в сон. Увидев мужа, Аватыф воскликнула:

— О господи! Почему у тебя кровь на руке и на шее?! Умойся!

Арафа вздрогнул, но ничего не сказал. Собрался пойти умыться и неожиданно упал, потеряв сознание. Аватыф и Ханаш с трудом привели его в чувство, усадили на тахту и сами сели рядом. Арафа чувствовал, что уснуть он не сможет, сон для него сейчас еще более недостижим, чем Габалауи. Он был не в силах в одиночку нести бремя своей тайны и рассказал Xанашу и Аватыф все, что случилось этой злосчастной ночью. Кончив рассказ, он увидел, что две пары глаз смотрят на него с ужасом и отчаянием.

— Я с самого начала была против этого плана, прошептала Аватыф.

Ханаш, которому хотелось смягчить ужасное впечатление от услышанного, заметил:

— Это нечаянное преступление.

— Но оно отвратительней всех преступлений Сантури и других футувв, продолжал казнить себя Арафа.

— Вряд ли на тебя падет подозрение, — успокоил его Ханаш.

— Но я убил ни в чем не повинного старика! Быть может, того самого слугу, которого Габалауи посылал к Касему! После горького молчания Аватыф предложила:

— Не лучше ли нам лечь спать?

— Ложись, — молвил Арафа, — мне сегодня не уснуть. Все снова погрузились в печальные размышления. На этот раз молчание нарушил Ханаш.

— Так ты не видел Габалауи? И даже не слышал его голоса?

— Нет, — грустно покачал головой Арафа.

— Но ведь ты разглядел в темноте его кровать!

— Так же ясно, как мы видим отсюда Большой дом.

— Я‑то думал, что ты задержался, беседуя с ним!

— Находясь снаружи, легко вообразить себе все что угодно!

Аватыф, встревоженная лихорадочно возбужденным видом Арафы, уговорила его прилечь. Но он отказался, зная, что сон к нему не придет, хотя его и вправду лихорадило, голова была горячей и мысли путались.

— Жаль, — не мог сдержать своего огорчения Ханаш, — ты был в двух шагах от завещания и не заглянул в него. Лицо Арафы исказилось от боли.

— Увы, все наши труды пропали даром, — не унимался Ханаш.

Арафа упрямо вскинул голову, в тоне его прозвучала решимость:

— Во всяком случае, одно я понял твердо: мы должны рассчитывать только на волшебство, которым владеем! Разве ты не знаешь, что я решился на это безумие, побуждаемый мыслью, которая раньше никому не приходила в голову?!

Арафа пришел в еще большее возбуждение, выдававшее его душевные терзания.

— Мы скоро доведем до конца опыт с бутылкой, вот увидишь! — воскликнул он. И она очень поможет нам, если придется защищать свою жизнь!

— Лучше было бы, — вздохнул Ханаш, — если бы ты смог проникнуть в Большой дом и повидать его хозяина с помощью одного лишь волшебства, не прибегая к рискованным затеям.

— Возможности волшебства безграничны. Сегодня я владею всего–навсего несколькими рецептами да изготовляю бутылку, которая будет служить и для защиты, и для нападения. Но мы не можем себе даже вообразить все, на что способно волшебство.

Молчавшая до сих пор Аватыф произнесла с досадой:

— Не следовало и пытаться проникнуть в Большой дом. Дед наш живет в одном мире, а мы совсем в другом. Если бы тебе и удалось поговорить с ним, пользы от этого разговора не было бы никакой. Наверное, дед наш давно позабыл и про имение, и про футувв, он и думать не думает о своих внуках и об улице, на которой они живут.

Без видимой причины Арафа вдруг вспылил, но он был в таком состоянии, что от него можно было всего ожидать.

— На нашей улице, — гневно сказал он, — живут одни гордецы да невежды. Что они знают?! Ничего. Слушают россказни поэтов, а сами пальцем о палец не ударят. Считают улицу свою центром мироздания. А на самом деле она пристанище жуликов и нищих. Вначале же, пока не явился наш дед, на ее месте вообще была пустыня, где обитали лишь насекомые.

Ханаш недовольно поморщился от этих слов, а Аватыф, смочив тряпку, хотела приложить ее ко лбу Арафы. Но он отстранил ее руку и продолжал с жаром:

— Я владею тем, чем не владеет никто, даже сам Габалауи. Волшебство даст нашей улице больше, нежели Габаль, Рифаа и Касем вместе.

— Хоть бы ты уснул! — взмолилась Аватыф.

— Я не усну, пока не утихнет пожар, пылающий в моей душе!

— Скоро утро, — напомнил Ханаш.

— Утро не наступит до тех пор, пока сила волшебства не избавит улицу от футувв, не очистит души от ифритов и не принесет всем жителям довольство, которого не могут дать никакие доходы от имения. Тогда–то и наступит счастливая жизнь, о которой мечтал Адхам.

Он глубоко вздохнул и в изнеможении прислонил голову к стене. Аватыф надеялась, что теперь–то он наконец заснет.

Вдруг тишину нарушил ужасный крик. За ним последовали еще крики и громкий плач. Арафа, перепуганный, вскочил на ноги.

— Нашли труп слуги! У Аватыф от страха пересохло в горле.

— Откуда ты знаешь, что кричат в Большом доме? — спросила она.

Не ответив, Арафа выбежал на улицу, Аватыф и Ханаш кинулись за ним. У выхода из подвала они остановились, глядя в сторону Большого дома. Ночные сумерки уже почти рассеялись, уступая место утреннему свету. Во всех домах пооткрывались окна, повысовывались головы. Все как один смотрели в сторону Большого дома. Оттуда по направлению к Гамалийе сломя голову бежал какой–то человек.

— Что случилось? — спросил его Арафа, когда человек поравнялся с ним.

Не останавливаясь, тот крикнул:

— На все воля Аллаха! В преклонном возрасте скончался Габалауи!

102.

Все трое вернулись в подвал. Ноги не держали Арафу, и он повалился на тахту.

— Человек, которого я убил, был жалкий черный слуга. Он спал в заповедной комнате.

Никто ему не ответил. Ханаш и Аватыф смотрели в пол, избегая встречаться глазами с безумным взглядом Арафы.

— Вы мне не верите! Клянусь, я не приближался к кровати деда!

Ханаш не знал, что отвечать, но чувствовал, что любые слова лучше молчания.

— Быть может, от неожиданности ты не разглядел его лица, — осторожно предположил он.

— Нет, нет! Это был не он!

— Не кричи так, — испугалась Аватыф.

Арафа стремглав бросился в заднюю комнату, уселся там в темноте, от волнения у него зуб на зуб не попадал. И зачем только он поддался этой нелепой идее? Зачем решился на этот безумный шаг? Земля уходила у него из — под ног, впереди было одно отчаяние. Оставалась надежда лишь на его удивительное ремесло.

Показались первые лучи солнца. Все жители улицы собрались вокруг Большого дома, обсуждая случившееся и передавая друг другу новости и слухи. Управляющий имением посетил Большой дом, недолго там оставался и вернулся к себе. Стало известно, что воры проникли в дом через подкоп под стеной и убили верного слугу Габалауи. А хозяин, узнав об этом, сильно расстроился и, не вынеся потрясения, скончался. Гнев жителей при этом известии был так силен, что осушил слезы и заставил всех замолкнуть. А Арафа, услышав сообщение, крикнул Ханашу и Аватыф:

— Вот видите, я говорил правду!

Но тут же осознал, что не кто другой, а только он повинен в смерти Габалауи, и, устыдившись своих слов, вновь погрузился в угрюмое молчание.

— Да упокоит его Аллах! — только и нашлась что сказать Аватыф.

А Ханаш утешающе добавил:

— Он был очень стар.

— Но это я, я причина его смерти, — простонал Арафа. Я самый презренный из его внуков, худший из злодеев.

— Но ведь ты пошел к нему, не питая злого умысла, — заплакала Аватыф.

Вдруг Ханаш забеспокоился:

— А если нас заподозрят?

— Надо бежать! — испугалась Аватыф.

— Чтобы тем самым подтвердить свою вину? — грустно усмехнулся Арафа.

С улицы, все еще заполненной людьми, доносились выкрики:

— Прежде чем хоронить Габалауи, надо убить преступника!

— Что за времена! Раньше даже худшие злодеи уважали Большой дом! Даже сам Идрис не покушался па него! Теперь все мы прокляты до самого Судного дня!

— Убийца не с нашей улицы! Трудно вообразить себе такое!

— Рано или поздно все выйдет наружу!

— Мы прокляты до самого Судного дня! Крики и вопли не утихали, и Ханаш не выдержал.

— Как нам дальше жить здесь?! — воскликнул он горестно.

Члены рода Габаль предложили похоронить Габалауи в гробнице Габаля, поскольку, с одной стороны, они считали себя самыми близкими его родственниками, а с другой не допускали и мысли о том, что он может покоиться в семейном склепе, где находятся останки Идриса.

Род Рифаа требовал, чтобы Габалауи был похоронен в той же могиле, в которую он своими руками перенес тело Рифаа. Члены рода Касем утверждали, что Касем был лучшим из всех внуков Габалауи, а посему его гробница — самое достойное место для останков великого деда.

Из–за этих споров на улице чуть не началась смута. Однако управляющий имением Кадри объявил, что Габалауи будет похоронен в мечети, построенной на месте прежней конторы в саду Большого дома. Такое решение всех удовлетворило, хотя жители улицы были огорчены тем, что им было запрещено присутствовать на похоронах деда так же, как при жизни запрещалось лицезреть его. Члены рода Рифаа шепотом передавали друг другу, что Габалауи все равно будет покоиться в могиле, в которой он похоронил Рифаа. Однако никто, кроме них, не верил в эту древнюю историю. Над рифаитами смеялись, и разозленный насмешками Аджадж, их футувва, пригрозил поколотить Сантури. В дело вмешался Саадалла, заявивший во всеуслышание, что он размозжит голову любому, кто нарушит спокойствие и порядок в этот скорбный день.

При омовении присутствовали лишь самые близкие слуги. Они обернули тело саваном и уложили на погребальные носилки. Носилки поставили в большом зале, том самом, который был свидетелем важнейших событий в жизни семьи — назначения Адхама управляющим, бунта Идриса и его изгнания. Принять участие в молитве были приглашены управляющий и главы родов Габаль, Рифаа и Касем. На закате солнца тело Габалауи было предано земле. Вечером все жители улицы собрались в огромном поминальном шатре. Вместе с членами рода Рифаа туда пришли и Арафа с Ханашем. Лицо Арафы, который не уснул ни на мгновение с тех пор, как совершил свое преступление, напоминало лицо покойника. Собравшиеся в шатре восхваляли и славословили Габалауи, называя его покорителем пустыни, красой мужчин, символом силы и смелости, владетелем имения и улицы, прародителем всех на ней живущих.

Арафа выглядел очень печальным, но никому, конечно, не могло прийти в голову, что на самом деле творилось в душе того, кто нарушил неприкосновенность Большого дома, кто поверил в существование деда, лишь когда тот умер, кто не захотел быть как все и навечно замарал свои руки. Арафа ломал голову, как и чем может он искупить преступление. Всех подвигов Габаля, Рифаа и Касема недостаточно для этого. Если он разделается с управляющим и футуввами и избавит улицу от их злодеяний, и то будет мало. Обучит всех и каждого волшебству и его премудростям — тоже мало. Единственный путь к искуплению в том, чтобы достичь совершенства в волшебстве и с его помощью вернуть жизнь Габалауи. Габалауи, которого оказалось легче убить, чем увидеть… Остается надеяться лишь на время, быть может, оно затянет кровоточащую рану в сердце. А эти футуввы с их лживыми слезами! Однако, увы и ах, никто из них не совершил греха, равного его греху.

Футуввы сидели молча. Они испытывали стыд и унижение: ведь теперь вся улица будет говорить, что Габалауи убит в своем доме в то время, как футуввы покуривали гашиш. Глаза их горели мстительным огнем, предвещавшим недоброе.

Вернувшись поздно ночью в подвал, Арафа обнял Аватыф.

— Скажи мне откровенно, — в отчаянии спросил он, ты считаешь меня преступником?

— Ты добрый человек, ты самый добрый из всех, кого я знаю. Просто тебе не повезло, — мягко ответила жена. Арафа закрыл глаза.

— Никто и никогда не страдал так, как я.

— Я знаю. Она поцеловала мужа холодными губами и прошептала:

— Я боюсь, что на нас падет проклятие. Арафа склонил голову.

— Я боюсь, — вмешался Ханаш, — что не сегодня–завтра все откроется. Ведь не может так быть, чтобы о Габалауи было известно все: история его самого, его имения, его детей и потомков, его встреч с Габалем, Рифаа и Касемом и осталась неизвестной лишь причина его смерти. Тяжело вздохнув, Арафа спросил:

— Есть ли у нас другой выход, кроме бегства? Ханаш не ответил. Тогда Арафа продолжал:

— У меня есть план. Но, чтобы осуществить его, я должен быть уверен в себе. Я не могу ничего делать, пока чувствую себя преступником.

— Ты невиновен, — нехотя проговорил Ханаш.

— Не бойся за нас, Ханаш! — воскликнул Арафа. — Мы отвлечем внимание улицы от ужасного преступления другими событиями. Я буду работать, произойдут многие чудеса. Но главным чудом станет воскрешение Габалауи.

Аватыф всплеснул руками, а Ханаш нахмурился.

— Ты сошел с ума?!

Арафа был похож на человека, охваченного горячкой, речь его напоминала бред:

— Одного слова нашего деда было достаточно, чтобы подвигнуть лучших из его потомков на высокие подвиги, на великие жертвы. Смерть же его сильнее всяких слов. Она налагает на меня долг сделать все, что в моих силах, заменить его, быть таким, как он! Ты понял?!

103.

Когда на улице смолкли последние звуки, Арафа стал собираться. Аватыф с красными от слез глазами, потерявшая всякую надежду образумить мужа, проводила его до двери.

— Будь осторожен! — умоляла она его.

Ханаш без конца спрашивал:

— Ну почему ты не хочешь взять меня с собой? Потому что одному легче убежать, чем двоим.

Ханаш похлопал Арафу по плечу.

— Бутылку пускай в ход только в крайнем случае.

Арафа кивнул в знак согласия и вышел. Очутившись на темной улице, огляделся вокруг и направился к Гамалийе. Сделав большой крюк по улице аль-Ватавит, он через Даррасл вышел в пустыню за Большим домом, а оттуда к задней стене дома Саадаллы, также выходившей в пустыню. У середины стены он остановился и стал шарить руками по земле, пока не нащупал большой камень, прикрывший вход в подкоп. Над этим подземным ходом они с Ханашем трудились несколько ночей подряд. Проползши на животе по узкому проходу, Арафа оказался на другом его конце, в саду дома футуввы. Сквозь закрытые ставнями окна пробивался свет. Время от времени из дома доносились громкие голоса и взрывы грубого хохота.

Арафа достал из–за пазухи кинжал и затаился, готовый к действию. Время тянулось томительно, но в конце концов гости футуввы стали расходиться. Дверь открылась, из нее показалась группа мужчин, предводительствуемая баввабом с фонарем в руке, и направилась к воротам, выходящим на улицу. Закрыв за гостями ворота, бавваб повернул назад, к дому. Саадалла шел следом за ним. Арафа левой рукой подобрал с земли камень. Зажав кинжал в правой, он стоял за пальмой, дожидаясь, когда Саадалла подойдет поближе. Футувва поставил ногу на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей в саламлик.

Одним прыжком Арафа оказался возле него и вонзил кинжал ему в спину, напротив сердца. Футувва испустил крик и рухнул наземь. Бавваб в страхе обернулся, но камень, брошенный Арафой, разбил фонарь, и все погрузилось во тьму. Арафа кинулся бежать к подкопу в стене. Истошный вопль бавваба переполошил весь дом.

Послышался топот ног и шум голосов в комнатах и в дальнем конце сада. На бегу Арафа споткнулся о корень пальмы и упал. Превозмогая сильную боль в ноге и локте, он ползком добрался до начала подкопа. Голоса и топот ног за его спиной приближались.

Арафа скатился в яму и, быстро перебирая руками и ногами, пополз под землей.

Выбрался наверх с другой стороны стены и, едва сдерживая стон, побежал на восток. Прежде чем завернуть за угол стены Большого дома, он оглянулся назад и увидел, что за ним кто–то гонится. «Кто тут?!» крикнул голос. Несмотря на боль в ноге, Арафа удвоил скорость, достиг оконечности стены и стал пересекать пустырь, отделяющий Большой дом от дома управляющего. Но заметил впереди огни факелов и свернул в сторону пустыни, надеясь добраться до рынка Мукаттам. Он чувствовал, что теряет силы и что боль рано или поздно вынудит его остановиться. Топот ног все приближался, Арафа различал голоса преследователей: «Держи его! Лови!»

И тут Арафа достал из–за пазухи бутылку, над изготовлением которой работал долгие месяцы, остановился, обернулся лицом к преследователям и метнул бутылку в подбегавших людей. Через секунду прогремел оглушительный взрыв. Вслед за ним раздались вопли и стоны. Арафа снова побежал и уже не слышал за собой топота ног преследователей. На краю пустыни он бросился на землю, тяжело дыша и стеная, и долго лежал, слабый и одинокий, в ночной тьме. Иногда он озирался вокруг было тихо и безлюдно. Руками он стал отирать кровь, сочившуюся из ноги, потом осушил руки песком. Он сознавал, что должен во что бы то ни стало идти дальше. С трудом, помогая себе руками, поднялся и медленно побрел к Даррасе.

В начале Даррасы он чуть было не столкнулся с каким–то прохожим и в страхе отпрянул. Но прохожий не обратил на него никакого внимания, и Арафа вздохнул с облегчением. Он возвращался тем же путем, которым шел к дому Саадаллы. Приближаясь к улице Габалауи, услышал необычный для столь раннего часа шум на улице. Жалобные и угрожающие крики, плач и проклятия смешались в зловещем хоре.

Помедлив минуту, он двинулся вперед, стараясь держаться ближе к стенам домов. В дальнем от него конце улицы, между домами управляющего и Саадаллы, виднелась толпа людей, в то время как квартал Касем выглядел пустынным. Арафа осторожно добрался до своего дома, нырнул в подвал и оказался среди ожидавших его Аватыф и Ханаша.

Увидев рану на ноге мужа, Аватыф испугалась. Она поспешила принести миску с водой и стала промывать рану, Арафа стиснул зубы, чтобы не закричать от боли. Помогавший женщине Ханаш выглядел встревоженным.

— Вся улица негодует, — сказал он.

— А что говорят о взрыве? — спросил Арафа.

— Те, кто гнался за тобой, рассказали о том, что видели, но им никто не поверил. Однако при виде ужасных ран все растерялись. Теперь только и разговору что о взрыве. Даже про смерть Саадаллы позабыли.

— Убит главный футувва улицы, — заметил Арафа. — Завтра футуввы начнут грызться между собой за его место. Но скоро время футувв кончится. И первым поплатится убийца твоего отца. Он взглянул на жену, которая перевязывала его рану. Аватыф ничего не ответила, а Ханаш с тревогой смотрел на брата. Острая боль заставила Арафу склонить голову ему на руки.

104.

Рано утром кто–то постучал в дверь подвала. Пошедшая открывать Аватыф увидела перед собою дядюшку Юнуса, бавваба в доме управляющего. Она вежливо поздоровалась с ним и пригласила в дом. Но он не двинулся с места. Господин управляющий срочно требует к себе Арафу.

Не испытывая ни малейшей радости от этого известия, Аватыф передала приглашение Арафе. Вскоре он вышел, одетый в свое лучшее платье белую галабею, с цветной повязкой на голове, в чистых сапогах. Он слегка прихрамывал и вынужден был опираться на палку.

— Я готов! — сказал он баввабу, приветственно поднимая руку.

Они пошли по улице. Вся она была погружена в скорбь. Глаза прохожих выражали беспокойство и страх, словно спрашивали: что будет завтра? Какие еще беды принесет оно с собой? Подручные футувв, собравшись по кофейням, обсуждали, как быть дальше. В доме Саадаллы не умолкали крики и причитания.

Вслед за баввабом Арафа вошел в дом управляющего. Идя по увитой жасмином аллее к саламлику, Арафа думал о том, как дом управляющего похож на Большой дом почти такой же роскошный, лишь немного скромнее. Он усмехнулся про себя: они подражают деду в том, что выгодно им, а о пользе остальных и не думают.

Бавваб скрылся за дверью, чтобы доложить о его приходе хозяину, и, вернувшись, пригласил войти. Арафа вошел в большую залу. В дальнем углу сидел управляющий Кадри, поджидая его. Арафа уважительно склонился перед ним в поклоне и краем глаза разглядывал Кадри: он показался ему высоким, крепкого телосложения мужчиной с упитанным, мясистым лицом. Но когда управляющий в ответ на приветствие Арафы улыбнулся, открылись гнилые, желтые зубы, очень портившие его внешность. Кадри указал Арафе место рядом с собой на диване.

— Прошу прощения, господин управляющий, промолвил Арафа, направляясь к ближайшему стулу.

— Сюда! Садись сюда! — настойчиво и вместе с тем ласково приказал управляющий.

Арафе пришлось примоститься на краешке дивана. «Неспроста это», подумал он и утвердился в своей мысли, увидев, что бавваб прикрывает дверь залы. Некоторое время Кадри молча глядел на юношу, потом спокойно спросил:

— Зачем ты убил Саадаллу, Арафа?

Их взгляды встретились. Тело Арафы напряглось, в голове все поплыло и перемешалось. Уверенный вид управляющего не оставлял сомнений в том, что ему все известно. Не дав Арафе ответить, Кадри уже более резким тоном сказал:

— Не дрожи! Зачем же было убивать, если ты так трусишь? Возьми себя в руки и отвечай, честно отвечай, почему ты убил Саадаллу?

— Господин мой… я… — забормотал Арафа, ничего не соображая.

— Негодяй, ты думаешь, у меня нет доказательств? Отвечай откровенно, ничего не скрывая, почему ты убил его?

Арафа совсем растерялся, глаза его бессмысленно блуждали, а Кадри ледяным тоном продолжал:

— У тебя нет выхода, Арафа. Если люди на улице узнают о том, что ты сделал, они растерзают тебя на мелкие куски.

Плач в доме футуввы становился все громче, а его, Арафы, надежды были развеяны в прах. Он открыл рот, но так ничего и не сказал.

— Молчи, молчи, — пригрозил управляющий. — Вот я вытолкну тебя наружу, к этим зверям, и скажу им: хватайте убийцу Саадаллы. А еще могу сказать им: хватайте убийцу Габалауи!

— Габалауи! — сдавленным голосом прохрипел Арафа.

— Ты мастер рыть подкопы! В первый раз тебе удалось спастись, но теперь ты попался. Почему ты убиваешь, Арафа?

В полном отчаянии Арафа лепетал:

— Я невиновен, господин управляющий, невиновен…

— Если я обвиню тебя, никто не потребует у меня доказательств. На нашей улице слухи почитаются истиной. И приговор будет один смерть! Но скажи мне, что толкнуло тебя залезть в Большой дом? И убить Саадаллу?

Этот человек знает все. Каким образом? Откуда? Неизвестно. Но почему он обвиняет его наедине, за закрытой дверью?

— Ты хотел ограбить? Не смея поднять глаза, Арафа молчал.

— Говори, гаденыш! — гневно крикнул Кадри. — Зачем тебе понадобилось грабить, если ты живешь лучше многих?! С видом человека, решившегося на отчаянное признание, Арафа проговорил:

— Порок гнездится в моей душе. Кадри торжествующе рассмеялся, а Арафа недоумевал: почему этот человек до сих пор не расправился с ним? Почему не выдал его тайну ни одному из футувв? Почему расспрашивает его таким странным образом, наедине?

— Ты опасный человек! — неожиданно сказал управляющий.

— Я несчастный человек.

— Разве можно назвать несчастным того, кто владеет оружием пострашнее всяких дубинок?

Потерявши голову, по волосам не плачут. Волшебник не он, Арафа, а вот этот сидящий рядом с ним человек.

Управляющий, казалось, наслаждался растерянностью юноши.

— Один из моих слуг был в числе твоих преследователей, — наконец объяснил он свою осведомленность. — Он бежал позади всех и не пострадал от взрыва. А потом тайно выследил тебя. Ты столкнулся с ним в Даррасе. В одиночку он не стал с тобой связываться, прибежал ко мне и все рассказал.

— Он не мог рассказать кому–нибудь еще? — вырвалось у Арафы.

— Он верный слуга, — улыбнулся управляющий. И серьезно добавил: — А теперь расскажи мне о твоем оружии.

Туман начал рассеиваться в глазах Арафы. Этот человек хочет завладеть секретом, который Арафа ценит дороже своей жизни. Но положение его действительно безвыходно. Понизив голос, Арафа сказал:

— Оно гораздо проще, чем воображают люди.

Взгляд Кадри стал жестким, в голосе снова зазвучала угроза:

— Я могу приказать немедленно обыскать твой дом, но мне не хотелось бы привлекать к тебе лишнее внимание. Понимаешь? Если ты будешь слушаться меня, я не дам тебе погибнуть.

Этому человеку ничего не стоит привести в исполнение свою угрозу. Тут ничего не поделаешь. Арафа бессильно опустил голову.

— Я подчиняюсь твоей воле.

— Ты начал кое–что соображать, волшебник нашей улицы! Если бы моей целью было убить тебя, твои останки давно были бы брошены на съедение собакам. И продолжал, откашлявшись:

— Оставим в покое Габалауи и Саадаллу. Поговорим лучше о твоем оружии, что оно собой представляет? Арафа поглядел на управляющего ясными глазами.

— Это волшебная бутылка!

— Волшебная? — с сомнением переспросил тот. — Объясни получше.

Впервые за время разговора Арафа обрел какую–то уверенность. Он спокойно пояснил:

— Язык волшебства понимают лишь те, кто знает его тайны.

— Значит, ты не откроешь мне этих тайн, даже если я пообещаю тебе полную безопасность?

Арафа внутренне рассмеялся, но сказал с серьезным видом:

— Я не обманываю тебя. Управляющий задумался, потом спросил:

— Сколько у тебя этих бутылок?

— Сейчас нет ни одной.

— Врешь, змееныш! — Управляющий даже заскрежетал зубами от злости.

— Обыщи мой дом, — предложил Арафа, — и ты убедишься, что я говорю правду.

— А ты можешь делать их?

— Разумеется!

Кадри в волнении стиснул кулаки.

— Я хочу, чтобы у меня их было много.

— У тебя будет их столько, сколько пожелаешь. Впервые они посмотрели друг на друга понимающим взглядом, и Арафа смело сказал:

— Мой господин намерен избавиться от проклятых футувв?

Странное выражение промелькнуло в глазах Кадри.

— Скажи–ка мне, что все–таки побудило тебя нарушить неприкосновенность Большого дома?

— Обыкновенное любопытство, — просто ответил Арафа. — Но я стал невольным виновником смерти слуги, и это разрушило все мои планы.

— Ты стал виновником смерти великого человека! — напомнил Кадри.

— Мое сердце разрывается от горя и раскаяния!

— Если бы нам дано было прожить столько, сколько прожил он, — пожал плечами управляющий.

«Подлый лицемер! Тебя волнует лишь имение», — подумал Арафа, а вслух сказал:

— Да продлит Аллах твои дни. А управляющий продолжал расспрашивать:

— Значит, ты проник в Большой дом лишь из любопытства?

— Да.

— А зачем убил Саадаллу?

— Потому что, как и ты, я хочу избавиться от всех футувв.

— Они узаконенное зло, — улыбнулся Кадри, — но ты вправе ненавидеть их за то, что они присваивают себе доходы от имения.

— Истинно так, господин мой.

— Ты можешь разбогатеть так, как тебе и не снилось, — многозначительно проговорил управляющий.

— Другой цели у меня нет, — лицемерно согласился Арафа.

— Зачем тебе надрываться из–за каких–то миллимов? Спокойно занимайся своим волшебством под моим покровительством, и у тебя будет все, что пожелаешь.

105.

Они сидели втроем на тахте, и Арафа пересказывал свой разговор с управляющим. Аватыф и Ханаш слушали его, затаив дыхание, с волнением и страхом. Закончил Арафа такими словами:

— У нас нет выбора. Саадалла еще не похоронен. Если мы не примем предложение, нас ждет смерть.

— А если бежать? — предложила Аватыф.

— Он не даст нам убежать. За нами следят во все глаза.

— Отдавшись в его руки, мы тоже не будем в безопасности.

Арафа не ответил жене, хотя слова ее совпадали с его мыслями. Он обернулся к Ханашу.

— А ты что молчишь? Серьезно и печально Ханаш заговорил:

— Когда мы вернулись на нашу улицу, у нас были простые и скромные мечты. Потом все переменилось. У тебя родились огромные планы, и ты заставил нас поверить в них. Вначале я был против твоих замыслов, но все–таки помогал тебе без колебаний. Постепенно я сам в них поверил, и моей единственной мечтой стала мечта нашей улицы о счастье и избавлении от зла. Сегодня ты неожиданно предлагаешь нам новый план. Согласившись на него, мы превратимся в орудие порабощения нашей улицы, страшное орудие, с которым нельзя бороться и которое невозможно уничтожить. С футуввой все–таки можно бороться, его можно убить.

— К тому же, — добавила Аватыф, — мы и сами не будем в безопасности. Управляющий получит от тебя все, что ему нужно, а потом придумает способ разделаться с тобой, как сейчас он собирается разделаться с футуввами.

В глубине души Арафа был согласен с ними, те же мысли мучили его беспрестанно. Но он убежденно сказал:

— Я сделаю так, что он всегда будет нуждаться в моем волшебстве!

— В лучшем случае, — ответила Аватыф, — ты станешь его новым футуввой.

— Именно так, — подтвердил Ханаш, — футуввой, оружие которого не палки, а бутылки. Вспомни, как он относится к футуввам, и ты поймешь, что тебя ждет.

— Прекрасно! — в сердцах воскликнул Арафа. — Можно подумать, что я алчный честолюбец, а вы благочестивые скромники, поверившие мне как святому. Можно подумать, что я не проводил ночи напролет в дальней комнате, не подвергал опасности свою жизнь! И все это ради блага нашей улицы! Если вы отказываетесь принять предложение, так скажите, что делать!

Он смотрел на них с вызовом, Оба молчали. Его мучила боль, и мир представлялся ему кошмаром. Все испытания, выпавшие на его долю, он воспринимал как кару за смерть деда, и это увеличивало его страдания. Аватыф в полном отчаянии шепнула:

— Надо бежать!

— Но как?!

— Не знаю, но тебе это будет не труднее, чем проникнуть в дом Габалауи.

— Управляющий ждет нас, за нами следят, что можно придумать?

Наступило молчание. Ужасное молчание, подобное безмолвию могилы, в которой покоился Габалауи.

Ханаш вздохнул и, словно прося прощения у кого–то, сказал:

— У нас нет выбора. Оба прошли в заднюю комнату и принялись набивать стоявшие там бутылки песком и осколками стекла.

— Нам следует, — заметил Арафа, — договориться об условных знаках, которыми мы будем записывать результаты наших опытов. Мы заведем секретную тетрадь и станем все заносить в нее, чтобы в случае моей смерти наши усилия не пропали даром. Я хочу, чтобы ты овладел всеми тайнами волшебства. Мы не знаем, что готовит нам судьба.

Они старательно продолжали работать, но Арафа заметил нахмуренные брови Ханаша и решил открыть ему свои намерения.

— Этими бутылками мы уничтожим футувв, — объяснил он.

— Это не принесет пользы ни нам, ни нашей улице! — возразил Ханаш.

Не переставая работать, Арафа стал убеждать Ханаша:

— Видно, истории поэтов тебя ничему не научили. Если в прошлом были люди, подобные Габалю, Рифаа и Касему, то отчего в будущем не могут появиться такие же?

— Были времена, когда я считал тебя похожим на них. Арафа сухо засмеялся.

— А когда я потерпел поражение, ты перестал так думать?

Ханаш промолчал.

— Я не буду походить на них по крайней мере в одном. У них были на нашей улице последователи. Меня же никто не понимает. Касем мог привлечь человека на свою сторону одним ласковым словом. Мне же требуются долгие годы для того, чтобы обучить одного человека своему ремеслу и сделать из него последователя.

Он закончил набивать бутылку, закупорил ее и, подставив под свет фонаря, сказал, любуясь делом своих рук:

— Сегодня она устрашает сердца и наносит раны, а завтра может стать орудием убийства. Я же говорил тебе, возможности волшебства беспредельны!

106.

Кто наш главный футувва? Со дня похорон Саадаллы жители улицы не переставали задавать друг другу этот вопрос. Снова каждый род счал хвалить своего футувву. Члены рода Габаль утверждали, что их Юсуф — самый сильный и теснее других связан родством с Габалауи. Рифаиты заявляли, что их род — самый благородный на улице, так как ведет начало от человека, которого Габалауи похоронил в своем доме и собственными руками. Члены рода Касем напирали на то, что они единственные в свое время не использовали плоды победы и собственных интересах, а позаботились обо всей улице, что лишь при Касеме улица была единой и законом на ней были справедливость и братство.

Как обычно, разногласия начались с перешептываний в кофейнях, потом смута охватила всю улицу, и жители ее приготовились к самому худшему. Ни один футувва не смел теперь пройтись по улице в одиночку. Если же проводил вечер в кофейне или в курильне, то лишь под охраной подручных, вооруженных дубинками. Поэты в кофейнях восхваляли футувву своего квартала. Владельцы лавок и бродячие торговцы с мрачным видом прикидывали будущие убытки. Ожидание беды и страх перед завтрашним днем заставили людей забыть и смерть Габалауи, и убийство Саадаллы. И права была Умм Набавийя, торговка вареными бобами, когда она во всеуслышание сказала:

— Видно, конец света не за горами. Счастлив тот, кто уже нашел свою смерть!

Однажды вечером с крыши одного из домов квартала Габаль прозвучал голос:

— Эй, люди, послушайте! Давайте рассудим здраво. Квартал Габаль самый древний на улице, а Габаль был первым из ее великих сынов. Никому не будет обидно, если Юсуф станет главным футуввой.

В ответ из кварталов Рифаа и Касем понеслись насмешки и грязные ругательства, а мальчишки немедленно собрались в кучку и стали распевать:

Эй, Юсуф, паршивая вошь,

Куда ты, безмозглый, ползешь?

Люди вконец ожесточились. От открытой схватки удерживало лишь то, что в споре участвовали три стороны, три противоборствующие силы. Поэтому либо два квартала должны были объединиться, либо какой–нибудь из кварталов — добровольно отказаться от соперничества. Но события начались вдалеке от самой улицы. Два торговца, один из квартала Габаль, другой из квартала Касем, встретились в Бейт аль-Кади, между ними завязалась драка. В результате первый потерял глаз, а второй зубы. В Султанских банях возникла драка между женщинами из трех кварталов. Голые, они набросились друг на дружку, царапали ногтями щеки, рвали зубами руки и животы, таскали одна другую за косы. В ход пошли кувшины, мочалки, куски мыла и щетки для массажа. Драка закончилась чем, что две женщины упали в обморок, у третьей случился выкидыш, а остальные все были в синяках и ранах.

Около полудня того же дня, после того как драчуньи вернулись домой, вспыхнула новая драка, теперь уже на крышах домов. Оружием служили камни и грубая брань. Похоже было, что над улицей разразился каменный град.

В это время к футувве квартала Габаль Юсуфу тайком пробрался посыльный из дома управляющего и сообщил, что управляющий хочет его видеть. Юсуф поспешил на встречу, стараясь оставаться незамеченным.

Управляющий встретил футувву любезно, но настоятельно требовал принять меры по наведению порядка в его квартале, поскольку именно этот квартал ближе всех к дому управляющего. На прощание он пожал руку Юсуфу и сказал, что надеется при следующей встрече видеть его главным футуввой. Ободренный такой открытой поддержкой, Юсуф вышел из дома управляющего, твердо веря, что власть почти у пего в руках и ему нужно лишь как можно скорее навести порядок в своем квартале. Жители квартала Габаль уже передавали шепотом друг другу, что завтрашний день принесет им власть и высокое положение. Новость эта просочилась и в другие кварталы. И вновь разгорелись страсти. Не прошло и нескольких дней, какАджадж тайно встретился с Сантури и сговорился с ним сначала покончить с Юсуфом, а затем бросить жребий, кому из них двоих быть главным футуввой. На заре следующего дня мужчины из родов Касем и Рифаа, объединившись, напали на квартал Габаль. Произошло настоящее сражение. Юсуф и многие его подручные были убиты. Остальные спаслись бегством. Роду Габаль ничего не оставалось делать, как подчиниться силе. После этого был определен срок жеребьевки. Мужчины и женщины кварталов Касем и Рифаа собрались в начале улицы, перед Большим домом. Они заполнили собой все пространство от дома управляющего до дома главного футуввы, который должен был достаться обладателю счастливого жребия. Явился Сантури со своими людьми и Аджадж, окруженный подручными. Они обменялись приветствиями и подтвердили свои обязательства. На глазах у всех футуввы обнялись. И Аджадж громко провозгласил:

— Мы с тобой братья и останемся ими при любых обстоятельствах!

— Навсегда, о храбрейший из храбрых! — ответствовал Сантури.

Жители двух кварталов стояли друг против друга, разделенные лишь площадью перед входом в Большой дом. Двое мужчин — один рифаит, другой касемит — вышли на середину, неся корзину, полную свернутых бумажек, и поставили ее в центре площади. Было объявлено, что молоток, изображенный на бумажках, знак Аджаджа, а нож — знак Сантури и что в корзине находится равное количество бумажек с теми и другими изображениями. После этого привели мальчика с завязанными глазами, который должен был достать из корзины свернутую в трубку бумажку. В напряженной тишине мальчик протянул руку и извлек бумажную трубочку. Не снимая с глаз повязки, он развернул ее и поднял вверх. Тут же жители квартала Касем закричали:

— Нож! Нож! Сантури протянул руку Аджаджу, и тот, улыбнувшись, пожал ее. Поднялся общий гомон:

— Да здравствует Сантури, футувва нашей улицы! Из рядов рифаитов вышел мужчина и направился к Сантури с распростертыми объятиями. Футувва тоже раскрыл руки ему навстречу, но в тот же миг мужчина быстро и с силой всадил в его сердце нож, и Сантури упал, сраженный, лицом вниз. На какое–то мгновение все оцепенели. Потом толпа касемитов взорвалась криком, плачем и угрозами. И снова два квартала сошлись в страшной драке. Но среди жителей квартала Касем не было никого, равного силой Аджаджу, и вскоре все поняли, что поражение их неминуемо. Кому суждено было погибнуть, тот пал, кому выпало спастись, тот бежал. Еще не наступил вечер, как Аджадж стал главным футуввой улицы. И если в квартале Касем слышались причитания и плач, то в квартале Рифаа раздавались радостные звуки загруд, пение и веселая музыка. Внезапно громкий окрик перекрыл все остальные шумы:

— Тихо! Послушайте, вы, овцы! Обернувшись в удивлении на голос, люди увидели Юнуса, бавваба в доме управляющего, который шел впереди, прокладывая дорогу самому управляющему, сопровождаемому многочисленными слугами. Аджадж поспешил навстречу управляющему со словами:

— Твой покорный слуга Аджадж, футувва улицы, ждет приказаний!

Управляющий смерил его презрительным взглядом и в наступившей полной тишине громко проговорил:

— Ажадж! Я не желаю, чтобы на нашей улице были футуввы!

Люди смутились, слова песен застыли на губах, улыбки исчезли с лиц, Аджадж с удивлением спросил:

— Что ты имеешь в виду, господин управляющий? Управляющий все так же громко и ясно повторил:

— Я не желаю больше никаких футувв! Пусть улица живет спокойно!

— Спокойно?! — воскликнул Аджадж, не скрывая насмешки.

Но управляющий ничего не ответил и лишь холодно посмотрел на него.

— А кто же будет защищать тебя? — с вызовом спросил Аджадж.

В этот момент в Аджаджа и его людей полетели бутылки, брошенные слугами управляющего. Загрохотали взрывы, сотрясая воздух и стены домов. Осколки стекла и песок разлетались во все стороны, нанося кровавые раны стоящим поблизости. Страх охватил души людей, как коршун хватает когтями цыплят. От страха помутились умы и ослабли суставы. Аджадж и его подручные попадали наземь, и слуги управляющего прикончили их. В квартале Рифаа поднялись стон и плач, а из кварталов Касем и Габаль донеслись злорадные крики. Бавваб Юнус встал посреди улицы и призвал всех к тишине. Дождавшись, когда все смолкли, он громко объявил:

— Жители улицы! Благодаря господину управляющему, да продлит Аллах его дни, для вас наступило время счастья и спокойствия. Отныне ни один футувва не будет угнетать и обирать вас!

Возгласы радости нарушили тишину…

107.

Поздно вечером Арафа вместе с семьей перебрался из подвала в квартале Рифаа в дом главного футуввы, справа от Большого дома. Так приказал господин управляющий, а его приказы не обсуждаются. И вот Арафа, Аватыф и Ханаш оказались в доме, о котором не смели и мечтать. Они ходили по саду, любуясь прекрасным видом, по саламлику, залам, заходили в спальни, гостиную, столовую на втором этаже, поднимались на крышу, где содержались куры, кролики и голуби. Впервые в жизни они оделись в изысканные одежды и дышали свежим воздухом, напоенным запахами сада.

— Это как Большой дом, только в уменьшенном виде и без всяких тайн, — сказал Арафа, оглядев свое новое жилище. — Не правда ли?

— А твое ремесло, — спросил его Ханаш. — Разве оно не тайна?

В глазах Аватыф читалась растерянность.

— Кто бы мог вообразить такое! — воскликнула она.

Все трое стали даже выглядеть иначе в этой новой обстановке. Не успели они еще опомниться от увиденного, как в дом явилась толпа мужчин и женщин. Один представился баввабом, другой поваром, третий садовником, четвертый смотрителем птиц, а женщины должны были выполнять различные работы по дому. Арафа очень удивился их приходу и спросил:

— Кто прислал вас?

— Господин управляющий, — ответил за всех бавваб. Вскоре самого Арафу пригласили к управляющему, и он немедленно отправился к нему в дом. Когда они уселись рядом в большой зале, Кадри сказал:

— Мы будем часто видеться, Арафа. Надеюсь, ты не против?

По правде говоря, Арафа чувствовал себя неуютно, находясь в этом месте и глядя на сидящего перед ним человека. Все же он, широко улыбнувшись, сказал:

— Спасибо тебе, господин, за добро!

— Твое волшебство — источник всякого добра! Как понравился тебе дом?

— Я не смел и мечтать ни о чем подобном, — смущенно проговорил Арафа. Ведь я бедняк. А сегодня к нам еще пожаловала целая армия слуг!

Управляющий не отводил взгляда от лица Арафы.

— Это мои люди, — многозначительно промолвил он. — Я послал их, чтобы они служили тебе и охраняли тебя.

— Охраняли?! Кадри засмеялся.

— Конечно! Разве ты не знаешь, что на улице только и разговору что о твоем переселении в дом футуввы? А между собой люди говорят, что именно ты изобрел волшебные бутылки. К тому же родственники убитых футувв жаждут мести, как тебе известно. А есть и такие, кто умирает от зависти. Словом, со всех сторон тебе угрожает опасность. И мой тебе совет: не доверяйся никому и не выходи из дома, а если выйдешь, не отходи слишком далеко.

Лицо Арафы помрачнело. Значит, он превратился в пленника! В заложника злобы и мести! Кадри понял, о чем он думает, и успокоил его:

— Не бойся. Мои люди будут всегда рядом. Наслаждайся жизнью, как тебе угодно, и в своем, и в моем доме. Что ты теряешь, кроме пустыни и развалюх? Не забывай: люди на улице упорно твердят о том, что Саадалла был убит тем же оружием, что и Аджадж, и что убийца проник в дом Саадаллы тем же способом, каким раньше он проник в Большой дом, а следовательно, убийца Аджаджа, Саадаллы и Габалауи один и тот же человек — волшебник Арафа!

Содрогнувшись, Арафа воскликнул:

— Проклятие пало на мою голову!

— Тебе нечего опасаться, пока ты под моей защитой и под охраной моих людей.

О негодяй, засадивший меня в клетку! Я учился волшебству лишь ради того, чтобы уничтожить тебя и твоих слуг. А сегодня меня ненавидят те, кого я люблю и кого хочу освободить. Быть может, я даже буду убит рукою одного из них. Арафа предложил управляющему:

— Назначь футуввами людей, которые угодны и тебе, и жителям нашей улицы.

— Зачем же тогда мы расправились со всеми футуввами? — усмехнулся Кадри.

Смерив Арафу жестким взглядом, он добавил:

— Ты ищешь способ расположить их к себе! Оставь это занятие! Привыкай лучше, как и я, к тому, что тебя ненавидят. И не забывай, что единственное прибежище — это я и мое хорошее отношение к тебе.

— Я был и остаюсь к твоим услугам, — угрюмо пробормотал Арафа.

Управляющий поднял глаза к потолку, словно любуясь цветными росписями на нем, потом снова перевел взгляд на Арафу.

— Я хочу, чтобы удовольствия новой жизни не отвлекали тебя от дела, — наставительно заметил он.

Арафа склонил голову в знак согласия, а управляющий продолжал:

— И чтобы ты изготовил как можно больше волшебных бутылок!

— Того, что есть, вполне достаточно, — осторожно сказал Арафа.

Управляющему такой ответ не понравился, но он скрыл недовольство и, притворно улыбнувшись, спросил:

— Разве не разумно сделать запас? Арафа ничего не ответил. В глубине души он испытывал отчаяние. Неужели пришел его черед? И так быстро?! Он предпринял последнюю попытку.

— Господин управляющий! Если я стесняю тебя, разреши мне уйти куда глаза глядят.

Управляющий сделал вид, что очень обеспокоен его словами.

— Что это ты говоришь! — воскликнул он. Арафа решил быть до конца откровенным.

— Я знаю, что жизнь моя зависит от того, насколько я тебе нужен. Управляющий невесело усмехнулся.

— Не думай, что я недооцениваю твой ум. Ты, конечно, рассуждаешь правильно. Но ты ошибаешься, полагая, что мне нужны лишь твои бутылки. Ты ведь наверняка способен изобрести нечто еще более удивительное?! Но Арафа продолжал настаивать на своем.

— Я не сомневаюсь в том, что это твои люди разнесли слухи об услугах, которые я тебе оказал. Но не забывай и ты, что твоя жизнь нуждается в…

Кадри предостерегающе нахмурился, но Арафа не обратил на это внимания.

— Сейчас у тебя нет футувв. И вся твоя сила заключается в бутылках. Пока их достаточно, ты в безопасности. Но если я умру сегодня, то завтра или через день настанет твоя очередь.

Управляющего эти слова разъярили так, что он схватил Арафу за горло и чуть не задушил его. Но, быстро опомнившись, разжал руки, хитро улыбнулся и сказал:

— Видишь, до чего довел меня твой непотребный язык! А ведь у нас нет причин для вражды, и мы можем жить спокойно и пожинать плоды нашей победы.

Арафа тяжело переводил дыхание, а управляющий продолжал:

— А за свою жизнь не бойся, я буду оберегать ее, как и свою. Наслаждайся радостями мира, но не забывай и свое волшебство, его возможности нам так важны. Знай: тот из нас, кто предаст другого, предаст самого себя!

Вернувшись к Аватыф и Ханашу, Арафа пересказал им свой разговор с Кадри, и они опечалились еще больше. Видно, всем троим придется несладко в этой новой жизни. Но во время ужина, оказавшись за столом, который ломился от вкусных яств и тонких вин, они забыли о своих тревогах. Впервые Арафа громко смеялся, а Ханаш хохотал так, что все его тощее тело сотрясалось.

Оба они отдались на волю судьбы. Стали вместе работать в комнате, которую сами приспособили для занятий волшебством. Все новые открытия Арафа усердно записывал в тетрадь с помощью условных знаков, о которых они с Xанашем договорились заранее и которых не знал никто, кроме них двоих. Однажды во время работы Ханаш громко вздохнул:

— Мы словно узники!

— Потише! У этих стен есть уши, — остановил его Арафа. Ханаш негодующим взором обвел дверь и стены, потом, понизив голос, продолжал:

— Неужели мы не можем тайно создать новое оружие и с его помощью уничтожить нашего тюремщика?!

В окружении всех этих слуг мы не сможем испытать его тайно. Управляющему известно все, что мы делаем. Да если бы нам и удалось убить его, спасения не будет, потому что с нами расправятся жители улицы, которые жаждут отомстить нам.

— Зачем же ты тогда работаешь с таким усердием?

— Потому что ничего другого мне не остается, — грустно ответил Арафа.

Вечерами Арафа стал наведываться в дом управляющего, где они вместе выпивали и беседовали. К ночи он возвращался домой, где Ханаш готовил к его приходу в саду или на балконе кальян, и они принимались курить гашиш. Раньше Арафа никогда не увлекался гашишем. Теперь, когда тоска преследовала его, он пристрастился к нему. Даже Аватыф стала привыкать к этим вещам. Им надо было во что бы то ни стало заглушить скуку и страх, отчаяние и удручающее ощущение вины, забыть все прошлые мечты. У мужчин все же была работа, а Аватыф совсем нечем было заняться. Она ела, пока ей не опротивела еда, спала, пока ей не прискучил сон, проводила долгие часы в саду, наслаждаясь его красотами. Тут–то она вспомнила, как раньше мечтала о жизни, в тоске по которой умер Адхам. Как же она тяжела, подобная жизнь! Как можно к ней стремиться и мечтать о ней?! Быть может, Аватыф чувствовала бы себя иначе, если бы не жила узницей, если бы ее не окружали вражда и ненависть. Но она находилась в тюрьме, из которой был один выход — гашиш.

Однажды Арафа задержался в доме управляющего дольше обычного, и Аватыф решила дождаться его в саду. Караван ночи приближался, ведомый проводником — луной. Аватыф сидела, вдыхая аромат цветов и слушая кваканье лягушек. Вдруг ее внимание привлек звук открывающейся двери. Она поднялась было навстречу мужу, однако шелест платья со стороны подвала удержал ее на месте. Аватыф заметила служанку, которая шла к двери, не подозревая о ее присутствии. В двери появился Арафа, шагающий нетвердой походкой. Служанка направилась к стене саламлика, и он последовал за ней. Аватыф увидела, как они обняли друг друга, и тень от стены поглотила их фигуры.

108.

Аватыф взорвалась, как взорвалась бы на ее месте любая женщина с улицы Габалауи. Она львицей кинулась на влюбленных и что было силы ударила Арафу по голове. От неожиданности он попятился и, не удержав равновесия, упал. А Аватыф тем временем вцепилась в горло служанке и принялась трясти ее так, что та закричала на весь дом. Арафа поднялся на ноги, но не решался вмешаться в драку женщин. Прибежал Ханаш, а за ним несколько слуг. Но когда Ханаш понял, в чем дело, он отослал слуг назад. Ловко и осторожно разнял дерущихся женщин и уговорил Аватыф вернуться в дом, хотя она не переставала браниться и сыпать проклятиями. Арафа, качаясь, прошел па балкон, выходивший на пустыню, и свалился на лежавший там тюфяк. В полузабытьи он вытянулся во весь пост, а головой уперся в стену. Вскоре к нему пришел Ханаш и молча уселся возле жаровни с потухшими углями. Время от времени он взглядывал на Арафу, потом опять отводил глаза. Через некоторое время он все же не выдержал.

— Рано или поздно это должно было случиться.

Арафа поднял на Xанаша виноватые глаза и быстро проговорил:

— Зажги огонь!

— До самого утра они курили на балконе.

Служанка покинула дом, на ее место взяли другую. Но Аватыф все равно казалось, что самый воздух в доме пропитан соблазнами. Она стала следить за каждым шагом мужа, без конца подозревала его, и жизнь ее превратилась в ад. Она потеряла единственную радость, которая помогала ей выносить тяготы заключения. И дом этот — не ее дом. И муж стал чужим. Днем дом был тюрьмой, а ночью — притоном. Где тот Арафа, которого она так любила? Арафа, который бросил вызов Сантури, женившись на ней, который несколько раз рисковал жизнью ради счастья улицы Габалауи. Ведь она считала его одним из тех, о которых складывают легенды. А он превратился в такого же негодяя, как и Кадри, каким был Саадалла. Жить рядом с ним стало мучением и ужасом. Однажды, поздно возвратившись домой от управляющего, Арафа не нашел Аватыф. Бавваб сказал ему, что она покинула дом вечером и до сих пор не возвращалась. Арафа, от которого сильно пахло вином, спросил Ханаша:

— Куда бы она могла пойти?

Ханаш, чувствуя жалость к брату, сказал:

— Если она осталась на нашей улице, то, скорее всего, пошла к своей старой соседке Умм Занфаль, которая торгует вареньем.

— С женщиной нельзя по–хорошему! — гневно воскликнул Арафа. Так заведено на нашей улице. И это справедливо. Я не побегу за ней. Сама вернется и будет просить прощения. Однако Аватыф не вернулась. Минуло десять дней, и Арафа решил втайне от всех отправиться к Умм Занфаль. В намеченный час в сопровождении Ханаша он незаметно покинул дом. Но не успели они сделать и нескольких шагов, как услыхали топот ног и, обернувшись, увидели двух бегущих за ними слуг. Арафа крикнул им:

— Возвращайтесь в дом! Но слуги отказались.

— Мы должны охранять тебя! Так приказал господин управляющий, — объяснили они.

Арафа едва сдерживал охвативший его гнев. Теперь уже вчетвером они направились к старому дому в квартале Касем. Поднявшись на последний этаж, где находилась комната Умм Занфаль, Арафа несколько раз стукнул в дверь. Вскоре ее открыла сама Аватыф с заспанным лицом. Разглядев при свете лампы, которую она держала в руке, Арафу, Аватыф попятилась назад. Арафа вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Проснулась спавшая в углу Умм Занфаль и с недоумением вглядывалась в лицо нежданного гостя. Аватыф с вызовом спросила:

— Зачем пришел? Чего ты хочешь? Возвращайся в свой прекрасный дом!

Разглядев пришедшего, Умм Занфаль испуганно прошептала:

— Арафа, волшебник! Не обращая на испуганную старуху никакого внимания, Арафа обратился к жене:

— Образумься и пойдем со мной! Но Аватыф с прежним вызовом в голосе заявила:

— Я не вернусь в твою тюрьму и не пожертвую душевным покоем, который обрела в этой комнате.

— Но ты моя жена!

— Твои жены благоденствуют в твоем доме! — почти крикнула Аватыф.

Тут в разговор вмешалась Умм Занфаль.

— Оставь ее! Дай людям спать! Приходи завтра утром. Арафа только злобно посмотрел в сторону старухи и, обращаясь к жене, сказал:

— За каждым мужчиной водятся грешки.

— Ты с головой погряз в грехах! — возмущенно воскликнула Аватыф.

Арафа придвинулся к ней совсем близко и умоляюще проговорил:

— Аватыф, я не могу без тебя!

— Зато я могу!

— Ты предаешь меня из–за ошибки, которую я совершил, будучи пьяным.

— Пьянство не оправдание. Вся твоя жизнь — сплошные ошибки, и их уже ничем не исправишь. С тобой мне суждены лишь несчастья и мучения!

— Все же жить со мной лучше, чем в этой комнате!

— Как знать! — горько улыбнулась Аватыф и насмешливо спросила:

— Скажи лучше, как удалось тебе удрать от своих тюремщиков?

— Аватыф! Но она была непреклонна:

— Я не вернусь в дом, где мне нечего делать и остается только зевать да общаться с любовницами мужа, великого волшебника.

Напрасно Арафа пытался переубедить ее, она стояла на своем. На его нежность она отвечала упорством, на гнев гневом, на ругань руганью. Так он и ушел, не добившись толку, в сопровождении своего друга и слуг.

— Что ты будешь теперь делать? — спросил его Ханаш.

— То же, что и всегда! — угрюмо ответил Арафа. В тот же день управляющий поинтересовался:

— Есть ли новости о твоей жене? Арафа, усаживаясь на свое место подле Кадри, пробурчал:

— Упрямая как мул, да сохранит ее Аллах!

— Стоит ли думать о какой–то женщине, — пренебрежительно заметил управляющий. — Найдешь себе лучше! Говоря это, он внимательно глядел на Арафу и думал чем–то, потом вдруг спросил:

— А твоей жене известны какие–нибудь твои секреты? Подозрительно глянув на управляющего, Арафа ответил:

— Секреты мастерства знает только сам мастер!

— Я боюсь, что…

— Не бойся ничего, особенно того, чего не существует! Несколько секунд они молчали, потом Арафа твердо сказал:

— Ты не сделаешь ей ничего плохого, пока я жив! Управляющий сдержал гнев и, указывая с улыбкой на наполненные бокалы, воскликнул:

— А кто сказал, что я желаю ей зла?

109.

Со временем дружба между Арафой и Кадри настолько упрочилась, что управляющий стал приглашать Арафу на свои кутежи, которые начинались обычно после полуночи. Иногда кутежи устраивались в большой зале. На них подавалась самая изысканная еда и лучшее вино, а красивые обнаженные женщины плясали и пели. От всего выпитого и увиденного Арафа чуть не потерял голову. Сам же управляющий в сноси безмерной разнузданности уподоблялся дикому животному. Как–то Кадри пригласил Арафу принять участие в кутеже, который он устроил в саду, под сводами деревьев, где протекал ручеек, блестевший при свете луны. Им подали туда фрукты и вино. Кроме того, с ними были две красавицы одна из них должна была приготовить угли для кальяна, а вторая раскурить трубку. Весенний ветерок доносил до них ароматы цветов и звуки голосов, поющих под аккомпанемент лютни:

Как восхитителен цветок душистый,

Укрывшийся в саду, в тени росистой…

Ночь была ясная, полная луна проглядывала время от времени между ветвей, колеблемых ветерком, и казалась светлым оком в переплетении темных листьев и ветвей. Вид красавиц и кальян ударили в голову Арафе, ему почудилось, что он кружится вместе с небосводом.

— Да упокоит Аллах душу Адхама! — воскликнул он.

— И да упокоит он душу Идриса! — улыбаясь, добавил управляющий.

— Но почему ты вдруг вспомнил о них?

— Когда–то и они сидели так же, как мы.

— Да, Адхам любил мечтать, но все мечты его были лишь о том, чему научил его Габалауи, тот самый Габалауи, которого ты избавил от мучений преклонного возраста.

Сердце Арафы упало, опьянение сто развеялось, и он печально пробормотал:

— В своей жизни я убил лишь одного преступного футувву!

— А слугу Габалауи?

— Убил, но помимо своей воли!

— А ты трус, Арафа, — насмешливо заметил Кадри. Арафа отвел взгляд и принялся рассматривать сначала луну, а потом красавицу, мешавшую угли в жаровне.

— Где твои мысли? — окликнул его управляющий.

Арафа обернулся к нему со странной улыбкой.

— И такие вечера ты проводишь в одиночестве, господин?!

— Здесь нет никого, достойного моего общества!

— У меня тоже нет никого, кроме Ханаша. Кадри небрежно махнул рукой.

— Когда выпьешь как следует, уже не имеет значения, один ты или нет. Немного поколебавшись, Арафа задал вопрос.

— Разве такая жизнь не тюрьма, господин управляющий?

— Что же делать, если мы окружены людьми, ненавидящими нас?

Тут Арафа вспомнил слова Аватыф и то, как она предпочла комнатушку Умм Занфаль его прекрасному дому, и сказал, тяжело вздыхая:

— Вот проклятие!

— Ну хватит, не омрачай наше веселье! Арафа сделал очередную затяжку и пожелал:

— Пусть веселье царит вечно!

— Вечно?! — рассмеялся Кадри. — Достаточно и того, если твое волшебство немного продлит нам молодость.

Арафа полной грудью вдохнул влажный ароматный ночной воздух.

— К счастью, от Арафы есть польза! — проговорил он.

Кадри выпустил густую струю дыма, который в свете луны казался серебряным, передал трубку одной из красавиц и грустно спросил:

— Почему мы обречены на старость? Разве не едим мы самую вкусную пищу, не пьем самое лучшее вино, не живем в холе и неге? А седина все равно появляется в назначенный срок так же неумолимо, как день меняется ночью!

— Однако таблетки Арафы превращают холод старости в пыл юности!

— Но есть вещи, перед которыми и ты бессилен!

— Что ты имеешь в виду, господин? Освещенный луной Кадри выглядел очень грустным и так же грустно спросил:

— Что более всего ненавистно твоему сердцу? Арафа подумал, что ненавистнее всего тюрьма, в которой он оказался, та ненависть, которой он окружен, а может быть, то, что ему пришлось отказаться от своей цели. Но вслух он сказал:

— Утрата молодости.

— Нет, этого ты не боишься!

— Но ведь жена меня бросила!

— Женщины всегда найдут причину сердиться. Налетел порыв ветра, зашелестели листья на деревьях, в жаровне ярче запылали угольки. Кадри спросил:

— Скажи, Арафа, почему мы умираем? Арафа посмотрел на него с сочувствием, но ничего не сказал, а Кадри продолжал:

— Даже Габалауи и тог умер. Как будто игла вонзилась в сердце Арафы.

— Все мы смертны, сыновья смертных отцов, — ответил он.

— Я не нуждаюсь в напоминаниях! — рассердился Кадри.

— Живи долго, господин!

— Долго ли, коротко ли, но в конце концов нас все равно ждет могила!

— Не позволяй этим мыслям омрачать твое существование.

— Эти мысли не покидают меня… Смерть… смерть… неизбежная смерть. Она может прийти в любой момент из–за ничтожной причины, а то и вовсе без причин. Где Габалауи? Где все те великие, которых воспевают поэты? Как несправедлива судьба!

Арафа внимательно наблюдал за Кадри и видел, как побледнело его лицо, а в глазах отразился страх. В такую прекрасную ночь он чувствовал себя несчастным. Чтобы успокоить его, Арафа сказал:

— Важно прожить жизнь как следует! Кадри яростно замахал руками.

— Я живу как следует и даже лучше. У меня есть все. Даже молодость можно вернуть таблетками. Но каков смысл всего этого, если смерть следует за мной тенью? Как я могу забыть о ней, когда она напоминает о себе ежечасно?! Арафа втайне порадовался, глядя на муки управляющего, но тут же вспомнил о собственном положении и насмешливо спросил себя: «А ты, можешь ли ты быть уверен что завтра вновь увидишь луну?»

— А почему бы нам не выпить еще? — предложил он вслух.

— Правильно! А к утру мы протрезвеем! Арафа подумал, что сейчас самый удобный момент и его нельзя упустить.

— Если бы не зависть тех несчастных, которые нас окружают, вкус жизни показался бы нам совсем другим, — сказал он. Но управляющему эта тема не понравилась.

— Лучше поговорим о чудесах. Если обеспечить всем жителям улицы такую жизнь, как наша, разве смерть перестала бы подстерегать нас?

Арафа кивнул в знак согласия головой, но продолжал развивать свою мысль:

— Смерть чаще посещает бедных и несчастных.

— Она не минует и богатых.

— Да, потому что старость подобна болезни.

— Этим странным мнением ты прикрываешь свою беспомощность, — рассмеялся Кадри.

Арафа, поощренный его смехом, продолжал:

— Мы об этом ничего не знаем, но, вероятно, это так и есть. И если люди станут жить лучше, зла станет меньше. Жизнь будет цениться дороже, каждый, кто будет счастлив, захочет подольше сохранить свою счастливую жизнь.

— Все равно людей будут убивать.

— Но ученые люди объединятся для совместной борьбы со смертью. Любой, имеющий способности, сможет участвовать в этой борьбе. И тогда окажется возможным победить смерть.

При этих словах Кадри громко рассмеялся и мечтательно прикрыл глаза, а Арафа так глубоко затянулся, что угли в жаровне вспыхнули. Вновь послышался звук лютни, и голос запел «О ночь, продлись!»

— Ты просто гашишник, Арафа, — сказал Кадри, — а никакой не волшебник!

— Мы просто убиваем смерть, — отозвался Арафа.

— А почему ты не пытаешься в одиночку справиться с ней?

— Я работаю не покладая рук, но один я могу так мало! Управляющий прислушался к пению, но оно, видимо, не доставило ему удовольствия, и он вернулся к разговору.

— А если бы ты добился успеха? Что бы ты тогда сделал? С губ Арафы как — то само собой сорвалось:

— Я бы вернул к жизни Габалауи! Кадри презрительно скривил губы.

— Это волнует тебя потому, что ты его убийца. Сжавшись, как от удара, Арафа беззвучно прошептал:

— Эх, если б добиться успеха!

110.

Лишь на заре Арафа покинул дом управляющего. От всего выпитого он был как и дурмане, и ноги едва несли его. Он шел но пустынной, еще погруженной в сон улице. Где–то на полпути между домом управляющего и его жилищем, напротив входа в Большой дом, дорогу ему преградила неизвестно откуда возникшая тень, прошептавшая:

— Доброе утро, муаллим Арафа! От неожиданности Арафа испугался. Однако сопровождавшие его слуги тут же схватили то, что казалось тенью, и, несмотря на опьянение, Арафа увидел, что это была чернокожая женщина, одетая в черную галабею, ниспадавшую до земли. Арафа приказал слугам отпустить ее и спросил:

— Чего тебе надо, женщина?

— Я хочу поговорить с тобой наедине.

— О чем?

— Хочу пожаловаться тебе на свои огорчения.

Собираясь пройти мимо, Арафа досадливо бросил:

— Да поможет тебе Аллах!

— Ради твоего деда! — настаивала старуха. — Выслушай меня!

Арафа сердито посмотрел па нее, но вдруг ему показалось, что он где–то видел это ли по. Сердце его учащенно забилось, он вмиг протрезвел. Он вспомнил, что видел его в комнате Габалауи, когда прятался за креслом в ту злополучную ночь. Это же служанка Габалауи, которая спала в его комнате. Арафу охватил страх. Он не отводил глаз от лица старухи. Заметив это, один из слуг спросил:

— Прогнать ее?

— Идите к дому, — приказал Арафа, — и ждите меня у двери!

Слуги ушли, оставив их вдвоем перед Большим домом. Арафа по–прежнему разглядывал лицо женщины, узкий лоб, тощую шею и морщины на лбу и вокруг рта. Да, это, несомненно, она. Он успокаивал себя тем, что в ту ночь она не могла его видеть. Но где она была после смерти Габалауи? И что привело ее сейчас?

— Я слушаю тебя, госпожа.

— У меня нет жалоб, — спокойно проговорила женщина.

— Я хотела остаться наедине с тобой, чтобы выполнить завет.

— Какой завет?

— Я была служанкой Габалауи, и он умер у меня на руках.

— Ты?!

— Да, я! Ты можешь мне верить. Но Арафе и не нужны были доказательства. Прерывающимся голосом он спросил:

— Как он умер? Женщина печально сказала:

— Когда он нашел тело своего слуги, он был так потрясен, что ноги ему отказали. Я поспешила поддержать его, иначе он упал бы. А ведь когда–то это был могучий силач, перед которым склонялась вся округа.

Арафа громко зарыдал и опустил голову, словно скрывая лицо от лунного света.

— Я пришла к тебе, выполняя его завет, — повторила женщина.

Арафа поднял голову. Он весь дрожал.

— Говори! Ровным, как свет лупы, голосом она произнесла:

— Прежде чем отойти, он сказал мне: «Иди к волшебнику Арафе и передай ему, что дед его умер довольный им!» Арафа отпрянул как ужаленный.

— Обманщица! — крикнул он. — Что ты выдумываешь?

— Успокойся, господин мой.

— Говори, какую игру ты затеяла?

— Я только передала его слова, Аллах свидетель!

— А что ты знаешь об убийце?

— Ничего, господин! Со дня смерти Габалауи я была прикована к попели. И первое, что я сделала после выздоровления, нашла тебя.

— Что он тебе сказал?

— Иди к волшебнику Арафе и передай от меня, что дед его умер довольный им.

— Лгунья! Ты ведь знаешь, что я… — начал было Арафа, но, спохватившись, уже другим тоном продолжал:

— Как ты узнала, где найти меня?

— Я спросила о тебе, и мне сказали, что ты в доме управляющего. Я ждала тебя.

— А тебе не говорили, что я убийца Габалауи?

— Никто не убивал Габалауи! И никто не мог его убить!

— Но его убил тот, кто убил его слугу!

— Ложь! Вымысел! — гневно возразила старуха. Он умер у меня на руках!

Арафе хотелось плакать, он сдержал слезы и только пристально смотрел на женщину, а та просто сказала:

— Ну я пойду.

Тогда Арафа хриплым, срывающимся голосом, голосом его больной совести, спросил:

— Ты можешь поклясться, что сказала мне правду?

— Клянусь Господом! Он свидетель! — произнесла она четко. И ушла.

Край неба уже расцветила алой краской заря. Арафа провожал старуху взглядом, пока она не скрылась, потом пошел домой. Едва он оказался в спальне, как потерял сознание. А очнувшись через несколько минут, почувствовал смертельную усталость. Он лег спать, но проспал не более двух часов, душевное волнение разбудило его. Арафа позвал Ханаша и рассказал ему о встрече с женщиной. Ханаш слушал и глядел на друга со всевозрастающим беспокойством. Когда тот закончил свой рассказ, Ханаш усмехнулся и сказал:

— Все это следствие вчерашней попойки! Арафа обиделся:

— Я не был пьян! Все это чистая правда!

— Лучше ляг, поспи. Тебе надо хорошенько выспаться.

— Ты не веришь мне?

— Конечно, нет! И ты, когда проспишься, не вспомнишь об этой истории.

— Но почему ты не веришь мне?

— Я видел из окна, как ты вышел из дома управляющего. Переходя улицу, ты постоял немного возле Большого дома и пошел дальше в сопровождении своих слуг.

Арафа вскочил на ноги.

— Слуг ко мне! — крикнул он.

— Не делай этого, — предостерег его Ханаш, а то они усомнятся в твоем рассудке.

Но Арафа настаивал на своем.

— Я расспрошу их при тебе.

— Ты добьешься лишь того, что они перестанут нас уважать.

В глазах Арафы появился безумный блеск, он надменно сказал:

— Я не сумасшедший! И не вино всему причиной! Габалауи умер довольный мной!

— Пусть будет так, — согласился Ханаш, — только не зови слуг.

Некоторое время он размышлял, потом вдруг предложил:

— Давай позовем старуху, пусть она сама расскажет обо всем. Куда она пошла?

Арафа напрягся, пытаясь вспомнить, и растерянно сказал:

— Я забыл спросить, где она живет.

— Если в действительности все произошло, как ты говоришь, ты бы не отпустил ее так просто.

— Я говорю правду! — упрямо воскликнул Арафа. — Я не сумасшедший, и Габалауи умер, будучи доволен мною!

— Не утруждай себя! Тебе надо отдохнуть.

Ханаш подошел к Арафе, погладил его по голове и ласково подтолкнул к кровати. Тот упал на нее и мгновенно уснул глубоким сном.

111.

— Я решил бежать! — спокойно, но решительно заявил Арафа.

Ханаш так удивился, что невольно оторвался от работы и с опаской обвел взглядом комнату. Несмотря на то что дверь была плотно закрыта, он боялся, что их могут подслушать. Но Арафа не обратил внимания ни на удивление Ханаша, ни на его опасения. Руки его по–прежнему были заняты работой.

— Это тюрьма, продолжал он, — навевает мне постоянно мысли о смерти, и вино, и пение, и танцы все, кажется мне, пророчит смерть. Иногда чудится, что даже цветы пахнут могилой.

— Но на улице нас ожидает настоящая смерть, — напомнил брату Ханаш.

— Мы убежим подальше от нашей улицы. Арафа глядел прямо в глаза Ханашу.

— А однажды мы вернемся, чтобы победить!

Если нам удастся убежать.

— Эти негодяи уже успокоились и не так строго караулят нас, как прежде.

Некоторое время они молча продолжали работу, потом Арафа спросил:

— Разве ты не хотел этого?

— Я уже почти забыл об этом, — пробормотал растерявшийся Ханаш. — Но скажи, что вдруг толкнуло тебя принять это решение?

Арафа улыбнулся.

— Мой дед сказал, что доволен мной, несмотря на то что я проник в его дом и убил его слугу.

Лицо Ханаша вытянулось от удивления:

— И ты собираешься рисковать жизнью из–за того, что тебе привиделось с похмелья?!

— Думай что хочешь, но я уверен, что он, умирая, был действительно доволен мной. Его не разгневало мое вторжение в его дом и даже убийство слуги. Но если бы он увидел нынешнюю мою жизнь, то был бы страшно разгневан. Поэтому он и напомнил мне, что был мною доволен!

— Раньше ты не говорил о нашем деде с таким уважением! — удивленно покачал головой Ханаш.

— Это было давно, и тогда я испытывал большие сомнения. Теперь же он умер, а об умерших плохо не говорят.

— Да упокоит Аллах его душу!

— И вряд ли я когда–нибудь забуду, что стал невольной причиной смерти деда. Поэтому мой долг вернуть его к жизни, если сумею. В случае удачи нам откроется дорога к бессмертию.

Ханаш с горечью посмотрел на друга.

— Пока что, — заметил он, — твое волшебство помогло тебе изобрести лишь возбуждающие таблетки и разрушающие бутылки.

— Мы знакомы лишь с самыми начатками волшебства, но и представить себе не можем пределов его возможностей.

Арафа обвел взглядом комнату и продолжал:

— Мы уничтожим все, кроме тетради, Ханаш! Она хранительница всех тайн. Я спрячу ее на груди, а убежать нам будет не так трудно, как ты думаешь.

Вечер Арафа провел, как обычно, в доме управляющего. Незадолго до рассвета он вернулся домой. Ханаш не спал, ожидая брата. Они выждали еще около часу, пока не убедились, что все слуги спят. Тогда они осторожно пробрались в саламлик. С балкона доносился мерный храп слуги. Друзья тихо спустились по лестнице и подошли к входной двери, рядом с которой обычно спал бавваб. В темноте Ханаш склонился над его постелью и ударил по ней дубинкой. Раздался глухой звук удара по матрацу. Значит, бавваб еще не ложился. Они испугались, что шум разбудит кого–нибудь из слуг, и с бьющимися сердцами поспешили к двери. Арафа отодвинул засов, осторожно открыл дверь и вышел, Ханаш последовал за ним. Притворив за собой дверь, они, прижимаясь к стенам домов, направились в сторону дома Умм Занфаль. На середине улицы им встретилась бродячая собака. Она подбежала к ним, обнюхала и пробежала несколько шагов следом за ними, но потом отстала. Когда они дошли до нужного дома, Арафа шепнул:

— Жди меня здесь! А если почувствуешь опасность, свистни мне, а сам беги к рынку Мукаттам.

Арафа вошел в дом и поднялся по лестнице к комнате Умм Занфаль. Он постучал в дверь концами пальцев и услышал голос жены, спросивший: «Кто там?»

— Это Арафа! Открой мне, Аватыф! — сказал он громким шепотом.

Женщина открыла дверь Лицо ее было бледным ото сна в свете маленького фонаря, который она держала в руке. Не теряя времени, Арафа приказал:

— Следуй за мной! Мы убежим вместе! Аватыф растерянно глядела на мужа. За ее плечом появилось лицо Умм Занфаль.

— Мы убежим с улицы, — продолжал Арафа. — Все будет по–старому! Поспеши!

Аватыф все еще колебалась, потом сердито спросила:

Почему ты вдруг вспомнил обо мне? Арафа торопливо и с мольбой в голосе проговорил:

— Сейчас не время для упреков! Дорога каждая минута. Вдруг послышался свист Ханаша, а вслед за ним какой–то шум.

— Собаки! — воскликнул Арафа. — Возможность упущена!

Он выглянул на лестницу и увидел во дворе дома многочисленные огни и тени людей. Быстро оглядевшись, Арафа заметил в коридоре маленькое оконце.

— Куда оно выходит? — спросил он жену.

— Это просто отдушина! Арафа вынул из–за пазухи тетрадь и, подбежав к оконцу, швырнул ее вниз. Потом одним прыжком поднялся по лестнице, ведущей на крышу. Взглянув с высоты дома на улицу, он увидел, что она полна факелов и теней. На лестнице уже стучали шаги преследователей. Арафа побежал к крыше соседнего дома, но и там увидел силуэты людей с факелами. Тогда он повернул в обратную сторону, но и оттуда надвигались тени и факелы. Арафу охватило отчаяние. Ему показалось, что он слышит крик Умм Занфаль. Неужели они ворвались в ее дом? Схватили Аватыф? Вдруг из двери, выходящей на крышу, раздался голос:

— Сдавайся, Арафа!

Арафа покорно остановился и молча ждал, но к нему никто не подходил. Тот же голос сказал:

— Если ты вздумаешь бросить бутылку, мы закидаем тебя бутылками!

— У меня ничего нет! — ответил Арафа.

Тогда на него набросились и связали. Среди окруживших его людей он увидел Юнуса, бавваба управляющего, который кричал:

— Преступник! Неблагодарный! Будь ты проклят!

На улице он увидел двоих мужчин, которые вели Аватыф. С горячей мольбой он обратился к ним:

— Оставьте ее! Она здесь ни при чем! Но сильный удар в висок сбил его с ног.

112.

Со связанными за спиной руками стояли Арафа и Аватыф перед разъяренным управляющим. Кадри хлестал Арафу по лицу, пока у него не онемела рука, и кричал:

— Ты проводил со мной вечера, а сам замышлял вероломство, сукин сын!

Аватыф, плача, говорила:

— Он пришел ко мне только для того, чтобы помириться! Но управляющий плюнул ей в лицо и крикнул:

— Молчи, преступница!

— Она невиновна! Она ни при чем! — повторял Арафа.

— Она твоя сообщница и в убийстве Габалауи, и в других преступлениях! — диким голосом ревел управляющий. — Ты решил убежать?! Так я помогу тебе покончить счеты с этим миром!

Управляющий позвал слуг, и те пришли, неся два мешка. Один слуга толкнул Аватыф, она упала лицом вниз, ее быстро связали и, несмотря на ее крики, затолкали в мешок, а мешок завязали крепким узлом.

— Сегодня ты убьешь нас, а завтра убьют тебя! — как безумный крикнул Арафа, но Кадри лишь рассмеялся в ответ на его угрозу.

— У меня столько бутылок, что их хватит на всю мою жизнь! — проговорил он.

— Ханаш убежал и унес с собой все секреты, — продолжал Арафа. — Рано или поздно он вернется и будет непобедим. Он избавит улицу от твоего зла!

Кадри ударил его ногой в живот, и Арафа, скорчившись от боли, упал. Слуги набросились на него и так же, как и его жену, связали и засунули в мешок. Потом вынесли оба мешка из дома и направились в сторону пустыни. Аватыф потеряла сознание, а Арафа продолжал испытывать страшные муки. Куда их тащат? И какую смерть им уготовили? Забьют палками? Или камнями? А может быть, сожгут или скинут с горы? О, как ужасны эти последние минуты их неудавшейся жизни! Даже волшебство не поможет найти выход из безнадежного тупика! Голова Арафы, распухшая от побоев, упиралась в дно мешка, он почти задыхался. Лишь смерть избавит его от этих мук! Он умрет, а с ним умрут его надежды, а этот человек с холодным смехом, быть может, проживет еще долго. И те, кого он, Арафа, хотел спасти, будут проклинать его. И никто не знает, что предпримет Ханаш. Люди, которые несут его на смерть, молчат, ни один не проронил ни слова. Вокруг сплошной мрак, а за мраком — смерть. Из страха смерти он затаился под крылышком у управляющего, а теперь все рухнуло и смерть все–таки настигла его. Смерть, еще не наступив, убивает жизнь страхом. Если бы ему было суждено остаться в живых, он крикнул бы каждому: «Не бойся! Страх не избавит тебя от смерти, но отнимет жизнь. О жители улицы, вы не живете и не начнете жить до тех пор, пока будете бояться смерти».

— Здесь! — сказал вдруг один из слуг. Другой возразил:

— Но там земля мягче.

Сердце Арафы учащенно забилось. Хотя он и не понял смысла сказанного, но догадался, что слова эти означают смерть. Близость смерти усилила его муки, он едва не закричал слугам, чтобы они скорей покончили с ним. Но не сделал этого.

Внезапно мешок опустилина землю, и Арафа вскрикнул, сильно ударившись головой. Он ожидал, что сейчас на него обрушатся удары дубинок или что–либо еще более страшное, и проклинал жизнь за то, что в ней столько зла, которое хуже смерти. Вдруг он услышал голос бавваба Юнуса:

— Копайте живее, чтобы мы успели вернуться до рассвета.

Зачем рыть могилу заранее? Арафе показалось, что гора Мукаттам навалилась на его грудь всей своей тяжестью. Он услышал стоны Аватыф и последним, безумным усилием стал вырываться из мешка. Но вскоре скрежет лопат заглушил все звуки. Арафа поразился бесчувственности людей. Тут снова раздался голос Юнуса:

— Мы вас и пальнем не тронем, просто бросим на дно ямы и засыплем землей.

Аватыф, несмотря на полузабытье, закричала. У Арафы все внутри оборвалось. Сильные руки подняли их и бросили в яму. Потом яму засыпали землей, и только пыль поднялась в сумраке ночи.

113.

Весть о смерти Арафы разнеслась по улице. Хотя никто не знал истинных причин его гибели, люди догадывались, что он чем–то прогневал своего господина и тем предуготовил себе злосчастную участь. Поговаривали, что он был убит тем же самым оружием, которым он убил Саадаллу и Габалауи. Многие радовались гибели Арафы, хотя и ненавидели управляющего. Родственники футувв и их приспешники особенно злорадствовали: ведь не стало человека, который убил их благословенного деда и дал в руки их притесни геля — управляющего — страшное оружие, против которого они бессильны. Будущее представлялось еще более темным, чем раньше, после того как вся власть сосредоточилась в одних жестоких руках. Пропала даже надежда на то, что между стоящими у власти возникает конфликт, который приведет к ослаблению обоих и заставит одного из двоих прибегнуть к помощи жителей улицы. Людям казалось, что им остается лишь полностью покориться и согласиться с тем, что имение, условия владения им и заветы Габаля, Рифаа и Касема погибшие мечты, о них можно складывать песни, но к жизни они не имеют никакого отношения.

Однажды вечером Умм Занфаль, направлявшейся в Даррасу, встретился на дороге человек, который поздоровался с ней, как со знакомой. Разглядев его, Умм Занфаль удивленно воскликнула:

— Ханаш?!

Приветливо улыбаясь, Ханаш спросил:

— Скажи мне, мой покойный брат ничего не оставил в твоем доме в тот день, когда его схватили?

Тоном человека, пытающегося отвести от себя любые подозрения, старуха ответила:

— Ничего он не оставлял! Я видела, что он бросил какие–то бумаги в отдушину. На следующий день я пробралась туда, но обнаружила среди всякого мусора лишь никому не нужную тетрадь. Я даже не стала ее подбирать. Глаза Ханаша загорелись странным огнем.

— Помоги мне найти эту тетрадь, — попросил он.

— Оставь меня в покое! — испугалась старуха. — Если бы не милосердие Господне, мне бы несдобровать в прошлый раз.

Чтобы успокоить ее страхи, Ханаш положил ей в руку монету, и они договорились встретиться в конце ночи, когда все уснут.

В назначенный срок Ханаш пробрался к тому месту у стены дома, под отдушиной, которое указала ему Умм Занфаль. Он зажег свечу и, усевшись на корточки среди мусора, принялся искать тетрадь Арафы. Он перебирал бумажку за бумажкой, лоскуток за лоскутком, рылся в земле, грязи, в объедках и окурках, но так ничего и не нашел.

— Ничего нет!

— А мне какое дело? — недовольно отозвалась женщина. — От вас одни беды!

— Подумай еще, может быть, что–нибудь вспомнишь.

— От такой жизни у меня уже не осталось ни памяти, ни ума. Скажи, а зачем тебе эта тетрадь?

Ханаш, поколебавшись немного, пояснил:

— Это тетрадь Арафы.

— Арафы? Да простит его Аллах! Убил Габалауи, раскрыл тайны управляющему и сам пропал.

— Он был одним из лучших сынов нашей улицы. Но счастье изменило ему. Он хотел сделать для вас то, о чем мечтали Габаль, Рифаа и Касем, и даже больше того!

Старуха слушала его недоверчиво и, желая поскорее отвязаться, сказала:

— Может быть, мусорщик забрал ту кучу мусора, в которую я бросила тетрадь? Поищи ее в ас-Салихийе, возле печи, в которой сжигают мусор.

Ханаш тотчас же отправился в ас-Салихийю и спросил мусорщика с улицы Габалауи.

— Ты ищешь пропавшую вещь? — поинтересовался мусорщик. — А это что?

— Тетрадь!

Мусорщик взглянул на юношу с подозрением, но все же сказал, указывая в угол возле печи.

— Попытай счастья. Либо она там, либо уже сожжена. Ханаш принялся терпеливо рыться в мусоре. В жизни у него не осталось другой надежды, кроме этой тетради. Тетрадь не только его надежда, но и надежда всей улицы. Несчастный Арафа убит, дело его пошло прахом, после него остались лишь зло и дурная слава. Если тетрадь будет найдена, она поможет исправить его ошибки, уничтожить его врагов и возродить надежды этой злополучной улицы.

Вдруг мусорщик спросил:

— Ну что, нашел?

— Нет еще, но дай мне немного сроку, погоди сжигать мусор.

Тот почесал под мышкой и вновь спросил:

— А что в этой тетради важного?

Вопрос этот встревожил Ханаша, и он сказал:

— В ней торговые счета, да ты и сам увидишь. Надежды было совсем мало, но Ханаш все же продолжал поиски. Вдруг он услышал знакомый голос:

— Где котелок с бобами, Митвалли?

У Ханаша затряслись поджилки, когда он понял, что голос этот принадлежит дядюшке Шанкалю, продавцу бобов с улицы Габалауи.

Ханаш старался повернуться к Шанкалю спиной, чтобы тот не узнал его, и раздумывал, не лучше ли ему уйти, пока не поздно. Руки его, перебиравшие мусор, двигались так же быстро, как лапы зайца, роющего себе нору.

А дядюшка Шанкаль, вернувшись на улицу, стал каждому встречному рассказывать, что видел в ас-Салихийе друга Арафы Ханаша, который, как сообщил ему мусорщик, искал в мусорной куче тетрадь Арафы. Как только весть эта дошла до управляющего, тот сразу же направил в ас-Салихийю целый отряд слуг, но Ханаша уже и след простыл. Допросили мусорщика, и тот показал, что должен был уйти по своим делам, а вернувшись, не застал Ханаша. Он так и не знает, нашел Ханаш то, что искал, или нет.

И непонятно почему, но среди жителей улицы пошел слух, что тетрадь, которую забрал Ханаш, — это та самая тетрадь, где Арафа записал все тайны своего ремесла и своего оружия, она потерялась, когда Арафа пытался убежать, потом вместе с мусором оказалась в ас-Салихийе и здесь Ханаш нашел ее. Во всех кофейнях как о доподлинно известном говорили о том, что Ханаш довершит начатое Арафой и вернется на улицу, чтобы отомстить управляющему страшной местью. Справедливость этих слухов подтверждалась тем, что управляющий пообещал тому, кто доставит ему Ханаша живым или мертвым, огромное вознаграждение. Об этом было объявлено его людьми в кофейнях и курильнях.

И никто уже не сомневался, что Ханашу предстоит сыграть огромную роль в жизни улицы. В душах людей опять родилось волнующее ожидание перемен к лучшему, заставившее их отринуть отчаяние и покорность. Сердца наполнились чувством любви к неизвестно где скрывающемуся Ханашу. Благодаря этой любви переменилось даже отношение к памяти Арафы. Люди уже высказывали готовность поддержать Ханаша, если он вступит в борьбу с управляющим. Тогда его победа была бы и их победой, победой всех жителей улицы, и она могла бы стать залогом счастливой и справедливой жизни. Жители решили помогать Ханашу всеми силами и способами. И если другого пути к спасению не будет, пустить в ход против волшебного оружия управляющего подобное же оружие, которым наверняка владеет Ханаш. Прослышав про все эти разговоры, управляющий приказал поэтам рассказывать в кофейнях историю Габалауи, особенно то, как Арафа его убил, а он, управляющий, опасаясь волшебства Арафы, был вынужден с ним мириться и дружить до тех пор, пока не удалось убить его и тем отомстить за смерть великого деда.

Сколь ни удивительно, но эти лживые рассказы были встречены людьми с презрением и насмешками. Некоторые дошли до того, что прямо заявляли: мол, нам нет дела до прошлого и все наши надежды только на волшебство Арафы. И если бы нам пришлось выбирать между Габалауи и волшебством, мы выбрали бы последнее. Так день за днем правда об Арафе все больше открывалась людям. Возможно, источником ее была Умм Занфаль, которая многое узнала об Арафе от Аватыф, пока та жила в ее доме. А может быть, и сам Ханаш, который рассказывал о брате всем, с кем встречался в отдаленных местах. Важно, что люди узнали правду о человеке, который хотел при помощи волшебства сделать жизнь на улице прекрасной, как мечта.

Эта истина наполнила души людей удивлением, и они возвеличили память Арафы. Имя его стало почитаться даже более, нежели имена Габаля, Рифаа и Касема. Одни говорили, что Арафа никак не мог быть убийцей Габалауи. Другие же утверждали, что, если он даже и убил Габалауи, все равно он самый великий из великих сынов улицы. И каждый род стал оспаривать право считать Арафу своим.

А через некоторое время юноши с нашей улицы начали исчезать один за другим. Говорили, что они уходят, чтобы присоединиться к Xанашу, который в тайном месте обучает их волшебству и готовит к заветному дню освобождения. Страх обуял управляющего и его людей. Разослали они соглядатаев во все концы, обыскивали дома и лавки, жестокими карами наказывали за самую малую провинность, пинали, били за смелый взгляд, за анекдот, за улыбку. Воцарились на улице черный страх, мрачное уныние и горький гнев. Но не смирились люди — терпели несправедливость, тая надежду в душе и повторяя: придет конец произволу, вслед за ночью наступит день, увидим мы на нашей улице гибель тиранов и зарю света и чудес.

Вор и собаки

Перевод Е. Стефановой

I

И вот он опять на воле. Пыль, нестерпимая жара и духота. Его не ждал никто — разве что старый голубой костюм и ботинки на каучуке. Жизнь возвращается, и все дальше отодвигаются глухие тюремные ворота, за которыми таинственный мир отчаяния и горечи… Все те же обожженные солнцем улицы, бешеный бег машин, бесконечная сутолока уличной толпы, неподвижные фигуры сидящих на корточках людей, те же дома, лавки… И ни одной улыбки. Он один. Он потерял многое. Четыре года, самые лучшие, самые дорогие, пропали даром. Ну ничего, еще немного, и он предстанет перед ними и предъявит свой счет. Пора дать волю гневу. Пора заставить подлецов трястись от страха и сорвать с Измены гнусную маску. Набавия Илеш… Было два имени, стало одно. Каким — то он будет для вас, этот день? Думали, тюремные ворота захлопнулись за мной навеки. А теперь сидите, выжидаете… Но я не дам заманить себя в ловушку. Я выберу момент и обрушусь на вас как рок…

Сана… Когда думаешь о ней, забываешь о жаре, о пыли, о ненависти и обо всей этой дряни, и нежность наполняет душу, и она становится чистой и ясной, как воздух после освежающего дождя. Что знает малышка о своем отце? Не больше, чем эта улица, прохожие, раскаленный воздух. А он долгие четыре года не забывал о ней ни на миг. Наверно, выросла. Интересно, какая она теперь? Удастся ли ему повидаться с ней с глазу на глаз, чтобы никто не помешал до конца насладиться завоеванной радостью?

А Измена? Опять эта проклятая мысль. Призови на помощь всю свою хитрость. Ты умел терпеть там, за решеткой. Сумей же теперь хорошо ударить. Ты будешь юрким, как угорь, внезапным, как коршун, упорным, как мышь, что точит каменную стену, стремительным, как пуля…

Интересно, как он меня встретит? Как посмотрит мне в глаза? Забыл, Илеш, что было время, когда ты, как собака, лизал мои сапоги? Не я ли поставил тебя на ноги? Ведь ты окурки подбирал, а я сделал из тебя человека… Да и не только ты забыл… Забыла и она, эта женщина, выросшая в зловонной грязи, имя которой — Измена… И среди всей этой мерзости одна ты улыбаешься мне, Сана… Еще немного, и я узнаю радость встречи с тобой. Вот только пройду эту улицу с темными арками, дорогу былых развлечений, ведущую в никуда… Ненавижу… Винные лавки закрыты. Остались только заговорщики–переулки, размеренные удары каблуков по тротуару–змее, визгливая брань трамвайных колес. И крики, резкие, как вонь прогнивших овощей… Ненавижу… Окна домов, полных соблазна, даже когда в них нечего взять. Хмурые, потрескавшиеся стены и странный переулок Сайрафи — злосчастное место, где вор попался в западню и его в мгновение ока скрутили по рукам и ногам. Предатели, будь они прокляты… Вот здесь облава, как удав, сжимала свои кольца, чтобы задушить тебя, когда ты зазевался. А еще годом раньше по этому переулку ты нее мешок муки к празднику, а она шла впереди и держала на руках запеленатую Сану. Какое было время! Даже не верится. Праздник и любовь, дочь и преступление — все они в памяти рядом, как буквы в строчке.

Показались высокие минареты, мечети, проплыла по небу верхушка крепости. Улица влилась в площадь. Под палящими лучами зелень сада кажется особенно яркой. А вот и ветерок, сухой и все–таки живительный, несмотря на зной. Площадь у крепости. Сколько м учительных воспоминаний с ней связано. Как пылает лицо. Надо успокоиться. Надо охладить этот внутренний жар и казаться спокойным, даже добродушным, чтобы как следует сыграть свою роль.

Он перешел через площадь и двинулся к улице Сиккат аль-Имам, где в самом конце, на перекрестке, стоит трехэтажный дом. Так, небольшой визит вежливости. Сейчас они узнают, что он приберег для встречи. Запомни все хорошенько. И эти лавки, и выглядывающие из них головы — перепуганные мыши!

Сзади его окликнули:

— Саид Махран! Какими судьбами?

Он остановился. Окликнувший догнал его, протянул руку. Поздоровались, улыбнулись. Так. Значит, у гадюки нашлись дружки. Терпение. Еще немного, и все прояснится. А ты, Илеш, небось подглядываешь сейчас из–за занавески, как баба.

— Привет, Баяза… А из соседних лавок уже выбегают люди, и все горячее становятся приветствия. И вот он уже окружен толпой. И все приятели его врага, это ясно. И все наперебой орут:

— Слава тебе Господи, цел и невредим…

— Радость–то какая!

— Я же говорил — в День революции выпустят. Он испытующе оглядел их узкими рыжими глазами.

— Премного благодарен… Баяза хлопнул его по плечу.

— Пошли выпьем шербету!

— Потом, на обратном пути… Голос его был спокоен.

— На обратном пути? Один из толпы, задрав голову и глядя на окно третьего этажа, заорал:

— Эй, Илеш!.. Слышишь, Илеш?.. Спустись–ка поздравить Саида Махрана…

Мог бы и не предупреждать, вонючка. Ведь не ночью же я пришел. И знал, что вы меня ждали.

— Так, говоришь, на обратном пути? — снова спросил Баяза.

— Да, кое–какие старые счеты… Баяза нахмурился.

— Это с кем же?

— Ты, может, забыл, что я все–таки отец и что у Илеша моя дочь?

— Верно, но на то есть закон. Он вас и рассудит.

— Лучше договориться по–доброму, — сказал другой. А третий примирительно добавил:

— Как–никак ты ведь только из тюрьмы… Послушался бы совета…

Он почувствовал, как все в нем закипает, но сдержался.

— А я затем и пришел, чтобы поговорить по–доброму… Окно на третьем этаже распахнулось, и из него выглянул Илеш. Запрокинутые головы застыли в напряженном ожидании. Но, прежде чем было произнесено хоть слово, из двери дома вывалился широкоплечий верзила в полосатой галабее и тяжелых ботинках, какие носят в полиции. Саид узнал Хасабаллу, легавого, и прикинулся удивленным:

— Как, и ты здесь? Но ведь я же и вправду пришел, чтобы решить все добром. Стоило ли так беспокоиться?

Легавый подошел к нему и быстро, с профессиональной ловкостью обшарил карманы, пощупал, нет ли чего за пазухой.

— Цыц, ворюга… Зачем пожаловал?

— Пришел договориться насчет дочери…

— С таким, как ты, только и договариваться! — А вот представь себе! Ради дочери…

— В суд обращайся…

— Пойду и в суд, когда ничего не останется…

— Пусти его, — крикнул Илеш сверху. — Пусть войдет!

Всех собери, трус. Ну что ж, посмотрим, надежна ли твоя крепость. Ничего, придет и мой час, и тогда не помогут тебе ни легавый, ни толстые стены.

Вошли в комнату и расселись — кто на диване, кто в креслах. Легавый сел рядом с Саидом, теребя четки. Открыли окна, и в комнату ворвались свет и мухи. На голубом ковре чернели прожженные дыры. На стене большой портрет — Илеш стоит, опираясь на тяжелую трость. А вот и он сам — огромная бочка в просторной галабее, широкое лицо, тяжелый мясистый нос с переломанным хрящом, квадратная челюсть нависла над двойным подбородком, — прикидываясь спокойным, протянул руку.

— Ну поздравляю…

Воцарилось тягостное молчание. Тревожными стали взгляды. Илеш заговорил первым:

— Что было, то быльем поросло. Подумаешь, великое дело! Случаются вещи и похуже. Ну, были друзьями, а потом разошлись… И вообще, в своем позоре каждый виноват сам…

Саид следил за ним горящим взором. Мускулистый, поджарый, он в этот миг походил на тигра, который вот–вот кинется на слона.

— Вот именно, в своем позоре каждый виноват сам… — повторил он.

И разом впились в него глаза. Руки легавого, перебиравшие четки, настороженно застыли. И Саид поспешно добавил.

— Да нет, в общем–то, ты прав. Я во всем с тобой согласен!

— Хватит ходить вокруг да около, — раздраженно перебил легавый. — Ты о деле говори!

— О деле? — Саид слабо усмехнулся. — С какого же дела начнем?

— С какого начнем, тем и кончим. Одно у тебя здесь дело — дочка твоя.

А жена, а деньги мои, паршивый пес? Ну погодите, погодите… Гляди мне в глаза. Ничтожество, жалкий слизняк, жук навозный… Горе тому, кто пляшет под дудку бабы. Но пусть они думают, что он согласен. Он кивнул. Один из подлипал сказал:

— Дочь твоя в надежных руках, с матерью. Да и по закону шестилетней девчонке положено быть с матерью. Захочешь — можешь видеться с ней раз в неделю…

— Но есть кое–какие обстоятельства, из–за которых она по закону принадлежит мне.

Он нарочно повысил голос, чтобы было слышно на улице.

— Ты на что намекаешь? — с вызовом спросил Илеш. Легавый поспешил вмешаться:

— Так мы ни до чего не договоримся.

— Я ни в чем перед тобой не виноват. — Голос Илеша звучал уверенно. — Сама судьба так решила. Долг — да–да, мой долг мужчины повелел мне так поступить. И все ради нее, ради этой девочки…

Мужской долг, гадюка. Не долг, а предательство, двойная измена. Топор, занесенный над головой, и веревка от виселицы… Но все–таки надо увидеть Сану. И он со всем хладнокровием, на которое в этот миг был способен, сказал:

— Девочка ни в чем не нуждалась. У меня же оставались деньги, много денег…

— Это те, что ты награбил? — взорвался легавый. — Те, от которых отпирался на суде?

— Хотя бы и так. Куда они подевались?

— Да ни гроша у него не было! — завопил Илеш. — Клянусь вам, они в такой нужде остались — врагу своему того не пожелаю. А я — я только исполнил свой долг…

Саид не выдержал:

— Хотел бы я знать, откуда это вдруг у тебя взялись денежки, чтобы жить припеваючи, да еще и других содержать?

— А кто ты такой, что я должен перед тобой отчитываться? — рассвирепел Илеш.

— Не горячись, Саид! — сказал подлипала.

— Что до меня, — вмешался легавый, — так мне все ясно. Я тебя насквозь вижу. Да только не трудись понапрасну, кроме как о дочке, ни о чем я тебе говорить не дам.

Саид усмехнулся, отвел глаза. Придется уступить.

— Что ж, будь по–вашему, господин полицейский…

— Да, да, я тебя раскусил, но из уважения к этим людям все–таки позволю тебе повидаться с дочкой. Давайте ее сюда. Неплохо ведь и ее спросить тоже…

— Это как же, господин полицейский?

— Я ведь понимаю, чего ты добиваешься, Саид. Девчонка тебе не нужна, да и девать тебе ее некуда. Когда–то еще сам найдешь приют! Но из жалости, справедливости ради тебе ее покажут. Приведите девочку!

И мать. Пусть мать приведут тоже. Пусть встретятся взгляды. Может, хоть тогда я разгадаю эту дьявольскую тайну. Топор и веревка от виселицы…

Илеш пошел за девочкой. За дверью послышались шаги, и сердце больно сжалось. Саид закусил губу. Подступившая волна нежности и радостного нетерпения унесла и злобу и гнев. Вот и Сана — удивленно озирается вокруг.

Илеш держит ее сзади за плечи. Пришла все–таки. Как же я ждал тебя! В красивом белом платьице, а на ногах босоножки, тоже белые, и проглядывают накрашенные ноготки. Смуглое личико, темные, зачесанные наверх волосы. Он так и пожирал ее глазами. А она недоверчиво переводила взгляд с одного лица на другое. Его лицо ей особенно не понравилось — ведь он рассматривал ее пристальней всех. И, чувствуя, что именно к нему ее заставляют подойти, она принялась изо всех сил упираться и пятиться назад. Он глядел на нее не сводя глаз, но на сердце стало холодно и пусто. Осталось только одно чувство — сознание утраты. Чужая. А глаза такие же, как у него. И такой же узкий овал лица. И нос с горбинкой. А вот — чужая! Где же голос крови? Или он тоже предал? И почему все–таки так хочется прижать ее к груди?

— Вот твой отец, — небрежно бросил легавый. А Илеш с бесстрастным лицом добавил:

— Поздоровайся с папой. Бедная мышка. Чего боится? Если бы она только знала, как мне дорога. Он протянул навстречу ей руку и судорожно глотнул: в горле стоял ком. Ободряюще улыбнулся, но девочка сказала: «Нет!» — и попятилась назад. Илеш преградил ей путь. Она закричала: «Мама!» — но Илеш снова легонько подтолкнул ее вперед:

— Поздоровайся с отцом!

Глаза присутствующих загорелись злорадным блеском. И Саид понял: тюремные муки не так уж тяжелы.

— Подойди ко мне, Сана! — В голосе его звучала мольба. И, чувствуя, что не вынесет отказа, он привстал ей навстречу.

— Нет!

— Я твой отец!

Она удивленно взглянула на Илеша. Саид упрямо повторил:

— Я твой отец, я! Иди сюда!

Она продолжала упираться. Тогда он — уже с силой — потянул ее к себе. Она закричала. Он прижал ее к груди, она заплакала и оттолкнула его. С отчаянием, понимая, что проиграл, он пытался ее поцеловать, но она отворачивала лицо, и он сумел поцеловать только руку, которой она отбивалась с безжалостной яростью.

— Да не бойся же, я твой отец, понимаешь?

У нее так же пахли волосы, как у ее матери, и этот знакомый запах заставил его вздрогнуть. А девочка отбивалась и горько плакала, пока легавый наконец не вмешался:

— Ты все–таки потише, она ведь тебя не знает!

С чувством горечи он отпустил ее, сел и злобно процедил:

— Я ее заберу! Последовало минутное молчание.

— Ты сначала успокойся… — начал было Баяза. Но Саид стоял на своем:

— Она должна быть со мной.

— Это уж решит судья! — отрезал легавый и вопрошающе повернулся к Илешу: — Ведь так?

— Мое дело — сторона, но ее мать без суда на это не пойдет.

— Я так и говорил с самого начала, — сказал легавый. — Короче — суд, и никаких разговоров.

Саид чувствовал, что еще немного, и он взорвется от ярости. Но надо сдерживаться. В конце концов, он пришел сюда не за этим.

— Будь по–вашему. Суд так суд!

— Как видишь, — сказал Баяза, — девочка живет хорошо, ни в чем не нуждается.

А легавый не преминул ввернуть:

— Ты бы сперва подыскал себе честный заработок… Но Саид уже овладел собой.

— Что ж, все это верно… Жалеть мне не о чем. Подумаю еще раз, должно быть, и вправду лучше забыть о прошлом, поискать работу, чтобы со временем было куда взять дочь…

И снова воцарилось молчание, на этот раз изумленное, и недоверчиво забегали глаза. Легавый зажал четки в кулак.

— Значит, с этим покончили?

— Какие еще книги?

— Мои.

— Да их, поди, все растрепала Сана, — воскликнул Илеш. — А если остались какие, сейчас принесу.

Он вышел и вскоре вернулся с небольшой стопкой книг, положил их на пол посредине комнаты. Сайд принялся перебирать их.

— И в самом деле почти все пропали! Экая досада!

— С каких это пор ты стал таким ученым? — насмешливо спросил легавый и поднялся, давая понять, что разговор окончен. — Может, ты и книжки воровал?

Все заулыбались. Сайд молча собирал книги. Он не улыбался.

II

Дверь не заперта. Она всегда бывала открытой, даже и в те далекие времена. Он шел сюда по горной дороге. Приют милосердия… Квартал Дарраса, укрытый отрогами горы Мукаттам… Сколько с ним связано воспоминаний…

Кругом дети, песок, расплавленный жар, и он, Саид, задыхающийся от волнения и усталости. Взгляд невольно останавливается на маленьких девочках. Прячась от палящего солнца, полеживают в холодке бездельники. Сколько их?.. На пороге он на минутку остановился и огляделся вокруг, припоминая, когда был здесь в последний раз. До чего же прост этот дом. Должно быть, так жили еще при Адаме. Просторный некрытый двор, в левом углу высокая пальма с погнутой макушкой. Направо — открыта дверь в единственную комнату. В этом странном доме не было запертых дверей. Сердце учащенно забилось, и мысли унесли его к далеким, милым дням… Детство, отцовская ласка, грезы о чем — то неземном, неясном… Фигуры дервишей, раскачивающихся в такт песнопениям… И имя Всевышнего, трепетом отзывавшееся в душе. «Смотри, слушай, учись, открой свое сердце», — говорил, бывало, отец. И радость, рожденная пением и еще предвкушением зеленого чая. Как–то ты поживаешь, владыка, шейх Али Гунеди? Из комнаты донесся голос — хозяин заканчивал молитву. Саид улыбнулся и, подхватив свои книги, решительно переступил порог.

Вот и сам шейх. Скрестив ноги, он сидит на молитвенном коврике и с отрешенным видом что–то бормочет. Все та же комната. В ней почти ничего не изменилось. Циновки, правда, новые — не иначе как постарались ученики, — а у западной стены прежнее скромное ложе, возле которого на полу пляшет пробравшийся через окошко луч заходящего солнца. Остальные стены почти скрылись за полками с книгами. Запах ладана, такой застарелый, что кажется, будто смола не обновлялась десятки лет. Саид опустил книги на пол и подошел к шейху.

— Мир тебе, владыка! Шейх неторопливо закончил свое бормотание и поднял голову. Узкое, живое, одухотворенное лицо, словно ореолом обрамленное седой бородой. Белоснежная шапочка–такия плотно обтягивает серебро когда–то густых волос. Пристальный взгляд человека, который прожил восемь десятков лет на этом свете и для которого иной мир не является тайной. Взгляд, не потерявший своей остроты и таинственной притягательной силы. И, припав к его руке, Сайд снова вспомнил далекое прошлое: отца, надежды, мечты о неземном — и украдкой смахнул непрошеную слезу.

— И да пребудет с тобою мир и милость Аллаха! Все тот же голос! А какой голос был у отца? Он стал припоминать, но только зрение осталось верным памяти: он видел лицо отца, его шевелящиеся губы, а голос был забыт безвозвратно. А где же твои ученики, о шейх Али Гунеди? Где те, что приходили сюда славить Аллаха? Скрестив ноги, Сайд сел на циновку.

— Сажусь без спроса. Помнится, ты не любил, когда у тебя спрашивали позволения.

Ему показалось, что шейх улыбнулся, хотя бледные губы были по–прежнему неподвижны. Любопытно, вспомнил ли он его?

— Прости, но, кроме твоего дома, у меня нет иного приюта.

Шейх уронил голову на грудь и прошептал:

— Ты говоришь о стенах, но не о сердце. Саид вздохнул: непонятно!

— А я только сегодня вышел из тюрьмы. — Он сказал это подчеркнуто небрежным тоном.

Шейх вопросительно поднял прикрытые веками глаза.

— Из тюрьмы?

— Ну да. Ты не видел меня больше десяти лет. За это время произошли удивительные события. Может быть, ты слышал о них от своих учеников, которые меня знают…

— Я слышу многое и поэтому не слышу почти ничего.

— В общем, я не хочу ничего от тебя скрывать. Поэтому и говорю прямо, что только сегодня вышел из тюрьмы.

Шейх медленно покачал головой и с сожалением произнес:

— Нет, ты не вышел из тюрьмы…

Саид улыбнулся. Все те же слова, из которых каждое имеет свой особый, таинственный смысл. И он сказал:

— Знай, владыка, нет тюрьмы страшнее той, что создана государством.

Шейх пристально поглядел на него своими чистыми глазами и пробормотал:

— Он говорит, что нет тюрьмы страшнее той, что создана государством…

Саид снова улыбнулся. Видно, не понять им друг друга. И все–таки не выдержал:

— А ты меня помнишь? Шейх равнодушно изрек:

— Довольствуйся всегда настоящим…

И хотя Саид был почти уверен, что старик его вспомнил, он не уступал:

— А покойного отца моего, Махрана?

— Да пребудет с ним милость Аллаха…

— Хорошее было время!

— Если можешь, скажи так и о настоящем… — Но…

— Да простит нас Аллах…

— Я говорю, что только сегодня вышел из тюрьмы… Шейх внезапно оживился.

— И когда его посадили на кол, он сказал с улыбкой: «Что посеешь, то и пожнешь».

Отец понимал тебя. Но как же ты должен меня осуждать, если даже твое доброе чувство ко мне оборачивается жестокостью? Ноги сами привели меня в этот мир ладана и душевной тоски, ибо что остается делать тому, кто одинок и у кого нет дома?

— Владыка, — сказал он, — от меня отказалась родная дочь…

— И в деяниях самых малых творений заключена тайна Его, — молвил со вздохом шейх.

— Вот я и сказал себе, — продолжал Саид, — «Если Всевышний сохранил шейха Гунеди на этом свете, я найду дверь его дома открытой».

— Но открылись ли тебе небесные двери? — спокойно возразил шейх.

— Для меня нет места здесь, на земле… родная дочь отказалась от меня…

— Как она схожа с тобой!..

— Почему, владыка?

— Тебе нужен кров, а не Истина.

Саид подпер голову рукой с набухшими венами.

— В минуту тоски отец всегда шел к тебе за помощью, — задумчиво произнес он. — И я подумал…

Не повышая голоса, шейх перебил его:

— Но тебе нужен только кров.

«А может, он меня так и не узнал?» — тревожно мелькнуло в голове. И он сказал:

— Нет, не только. Я хочу, чтобы Всевышний сжалился надо мной…

— И сказала Мариам: «Не стыдно ли тебе просить о жалости того, к кому ты безжалостен сам?» — нараспев протянул шейх.

Пустынную тишину внезапно нарушил рыдающий крик осла, и чей–то противный голос пропел: «Где ты, счастье мое, где удача?» Он вспомнил, как отец однажды поймал его на том, что он мурлыкал «Угадай–ка, угадай!» — и легонько его толкнул: «Разве подобает петь такое, когда мы идем к святому шейху?» Молясь, отец закрывал глаза, раскачивался из стороны в сторону, голосу него хрипел, по лицу струился пот. А ты сидел под чальмой, разглядывал при свете фонаря ряды молящихся, грыз плод домы ^[29] и чувствовал себя необъяснимо счастливым. Это было давно, еще до того, как ты отведал первые жгучие капли любви.

Шейх закрыл глаза. Казалось, он спит.

Все вокруг стало привычным, и даже не слышно было прежнего запаха ладана. И он подумал, что привычка — причина лени, скуки и смерти. Привычка повинна во всех но злоключениях — в том, что его предали, отвергли, что вся жизнь прожита напрасно.

— А моления бывают, как и раньше?

Он спросил только затем, чтобы вывести шейха из оцепенения. Но шейх молчал. И тогда он забеспокоился.

— Ты мне не рад?

Шейх открыл глаза.

— Ничтожен просящий, и просьба его ничтожна.

— Но ведь ты хозяин этого дома!

— Хозяин дома рад тебе, как и всякому другому, — мягко проговорил шейх.

Ободренный, Саид улыбнулся, но шейх продолжал:

— А я не хозяин…

Солнечный луч перебрался с циновки на стену, и Саид сказал:

— Все равно, этот дом теперь стал и моим, как был когда–то домом моего отца и домом всякого, кто шел сюда, и за это тебе, владыка, мое спасибо.

— «О Аллах, я не в силах отблагодарить тебя за твое добро. Возблагодари себя сам…»

— Но мне так нужно доброе слово… — с надеждой начал Саид.

— Не лги! — мягко упрекнул шейх.

Он опустил голову, отчего белая борода растеклась по груди, и ушел в свои мысли. Саид терпеливо ждал. Он отполз немного назад, прислонился спиной к полкам с книгами и принялся разглядывать шейха. До чего же все–таки красив! Потом ему надоело ждать, и он спросил:

— Может быть, тебе что–нибудь нужно?

Шейх, казалось, не слышал. Снова воцарилось молчание. Саид машинально следил взглядом за муравьями, которые легкой вереницей скользили по циновке. И тут вдруг шейх сказал:

— Возьми Коран и читай. Он смутился и принялся оправдываться:

— Но ведь я только сегодня из тюрьмы… Я не совершил омовения…

— Соверши его и читай…

— От меня отказалась родная дочь, — жалобно сказал Сайд. — Испугалась меня, словно черта. А еще раньше ее мать изменила мне…

— Соверши омовение и читай, — мягко, но настойчиво повторил шейх.

— Изменила мне с жалким негодяем, который учился у меня и, как собака, ждал моей подачки. Потребовала развод, пока я был в тюрьме, и вышла за него замуж!..

— Соверши омовение и читай!

— Все мои деньги, — упрямо продолжал Саид, — все имущество все он отнял. Большим человеком стал. Еще бы, теперь все бандиты в квартале — его люди…

— Соверши омовение и читай!

Саид нахмурился так, что на лбу проступили вены.

— Легавые не могли бы меня схватить. Я знаю, я сумел бы бежать, так уже бывало. Этот пес выдал меня. Сговорился с ней и выдал. И посыпались несчастья. Даже дочь и та от меня отказалась…

— Соверши омовение и читай! — укоризненно твердил шейх. — Читай: «Если любите Аллаха, повинуйтесь мне, и Он возлюбит вас», читай: «Я избрал тебя… « Повторяй: «Любовь есть согласие и покорность Его велениям, воздержание от того, что Он запрещает, довольство тем, что Он назначил и предопределил…»

Ты видишь перед собой отца. Он радостно качает головой и с улыбкой глядит на тебя, будто хочет сказать: «Слушай и учись!» Ты же норовишь улучить момент и влезть на пальму. И тебе хочется сбивать финики с дерева. А иногда ты начинаешь потихоньку подтягивать хору молящихся. И когда ты однажды возвращался домой в студенческое общежитие в Гизе, ты увидел ее. Она шла тебе навстречу с корзинкой в руках, красивая и желанная, тая в себе все райское блаженство и все муки ада, которые тебе суждено было изведать. Как это звучит стих, что особенно нравился тебе в молениях? «…Явился и светом озарил твой путь. И увидал ты месяц в небе и увидал любимый Лик». А солнце еще не зашло. Последняя золотая ниточка медленно тает в окошке. И впереди долгая ночь. Первая ночь на свободе. Один, наедине со своей свободой. И с шейхом, который витает в небесах и бормочет слова, непонятные тому, кто привык играть с огнем. Но ведь податься–то тебе больше некуда…

III

Просматривая газету «Захра», он увидел подпись Рауфа Альвана и с жадностью стал читать. Он не успел еще отойти далеко от дома шейха Али Гунеди, где провел ночь. Посмотрим, в какой чернильнице черпает Рауф Альван свое вдохновение! Женские моды, радиоприемники, ответ читательнице, которую бросил муж. Красивые слова, но где прежний Рауф Альван? Студенческое общежитие и удивительные дни прошлого. Сама энергия, казалось, воплотилась в этом студенте из провинции, который ходил в старой, поношенной одежде, но имел большое сердце. Рауф… Правдивое блестящее перо. Что же все–таки произошло? И в чем причина этих удивительных, прямо–таки загадочных превращений? Или, может, здесь тоже произошли события, подобные тем, что приключились в переулке Сайрафи, где остались Набавия, Илеш и маленькая девочка, отказавшаяся от родного отца? Я должен его увидеть. Шейх дал мне ночлег, но ведь мне нужны еще и деньги. Я должен начинать жизнь сначала, господин Альван. Ты так же мудр, как и шейх Али, ты — самое главное, что осталось у меня в этой жизни, в которой нет ничего прочного.

На площади Маариф он остановился перед зданием редакции «Захра». Грандиозно, ничего не скажешь. В такой дом не просто вломиться. И этот внушительный ряд автомобилей, застывших, как часовые, у мрачной стены. И глухой рокот ротационных машин, доносящийся из–за подвальных решеток, словно сонное бормотание какого–то огромного страшного существа. В общей толпе Саид вошел в здание. Подойдя к справочному бюро, хрипло спросил:

— К господину Рауфу Альвану как пройти?

Чиновник оглядел его и, видимо, остался недоволен: уж очень нагло смотрели эти узкие, с прищуром глаза. Сухо бросил:

— Четвертый этаж.

Он направился к лифту. Среди посетителей он странно выделялся своим голубым пиджаком и ботинками на каучуке. И потом: этот крупный нос с горбинкой и вызывающий, острый взгляд… В кабине лифта была девушка, и он снова со злобой вспомнил Набавию и Илеша… Ну погодите же! Доехал до четвертого этажа, быстро прошмыгнул мимо служителя в комнату секретаря. Просторная прямоугольная комната, перегородки из стекла, окно выходит на улицу. Никакой мебели. Секретарша по телефону убеждала кого–то, что господин Рауф Альван находится у главного редактора и будет не раньше чем часа через два. Неуютно чувствовать себя чужим. И все–таки он продолжал стоять с независимым видом и с откровенной бесцеремонностью разглядывал лица посетителей. А что с ними церемониться? Было время, когда он глядел на таких с одной мыслью — убивать всех вас надо! Но здесь встречаться с Рауфом он не станет. Совсем не подходящее место для встречи старых друзей. Да, видно, большим человеком стал Рауф. И комната эта ему под стать. А ведь раньше служил–то всего–навсего редактором в небольшой газетке «Назир» на улице Мухаммеда Али. Но зато была эта газета глашатаем свободы. Так каким же ты стал теперь, Рауф? Изменил ли ты мне, как Набавия? Откажешься ли от меня, как Сана? Не надо думать о дурном. Он твой друг и учитель, он обнаженный меч, защищающий свободу. Таким ты его знал, и таким он остался, несмотря на величие, внушающее невольный трепет, несмотря на свои странные статьи и изящную секретаршу. И если я не могу обнять его в этой крепости, что ж, я разыщу его адрес в телефонной книге…

Сидя на росистой траве у набережной Нила, он ждал, укрытый тенью дерева от света электрических фонарей. Месяц закатился рано, среди ночного мрака остались только звезды. Подул прозрачный ласковый ветерок, принеся ночную прохладу, такую живительную после раскаленного безумия летнего дня. Обхватив колени, он сидел спиной к Нилу и не сводил глаз с виллы под номером восемнадцать. Дом открыт с трех сторон, а четвертой выходит в большой сад. Таинственно, словно призраки, о чем–то шепчутся деревья. И за ними белое здание… Знакомое зрелище — символ богатства и власти. Но откуда? Каким образом? И в такой короткий срок. Даже ворам не снилось подобное. Раньше, глядя на такие виллы, я прикидывал, как бы туда залезть. Так почему же сегодня я жду, что в этой меня встретит теплое дружеское слово? Да, Рауф Альван, задал ты мне загадку. Но я ее разгадаю. Как странно — Махран… Альван… Почти в рифму. А собака Илеш завладел всем, что я имел…

К дому подъехала машина, и он встал. Когда сторож настежь распахнул ворота, он быстро перебежал дорогу и заглянул в машину: может, узнает? Да нет, куда там, темно. И тогда он громко окликнул:

— Господин Рауф! Это я, Саид Махран…

Сидевший в машине выглянул в окно, и Саид услышал густой спокойный бас:

— О!.. Да никак Саид?

Он не успел увидеть лица., но в тоне голоса было что–то ободряющее. Несколько секунд ожидания, потом дверца машины распахнулась, и тот же голос приказал:

— Садись.

Для начала неплохо. Нет, все–таки Рауф остался самим собой, несмотря на секретаршу за стеклянной перегородкой и эту роскошную виллу. Машина по извилистой дорожке покатила к дому.

— Ну, Саид, как дела, дружище? Когда вышел?

— Вчера.

— Вчера?

— Да. Мне бы следовало сразу прийти к тебе, да не смог: неотложные дела задержали. И отдохнуть надо было! Пошел ночевать к шейху Али Гунеди, помнишь его? Они вошли в дом.

— Еще бы… наставник твоего покойного отца? Да мы же вместе с тобой частенько бывали у него на моленьях.

— А забавно было, правда?

— Да, нравилось мне, как они пели. Слуга зажег люстру, и Саид залюбовался ее устремленными вверх свечами, в которых горели тысячи звезд. Статуэтки на золоченых подставках, словно вышедшие из тьмы веков. Лепные химеры на потолке, узорчатые ковры, мягкие кресла и подушки для ног. Взгляд его остановился на лице хозяина. Полное, круглое лицо. Он так любил его, так часто не отрываясь в него глядел, что мог без труда восстановить в памяти эти черты. И пока слуга открывал дверь, которая вела в сад, и отдергивал шторы, он глядел на Рауфа, не забывая, правда, отмечать про себя все новые и новые красивые вещи, что были в комнате. Густой, одурманивающий аромат долетел из сада. Голова у него закружилась, огни люстры заплясали перед глазами. Лицо Рауфа вдруг расплылось и стало широким, как коровья морда. Нет, несмотря на всю свою живость, приветливость и радушие, в чем–то он все–таки недоступен. Ни дать ни взять аристократ. Все повадки такие, хотя нос приплюснут, а скулы широковаты. Тревожно забилось сердце — куда податься, если и эта последняя надежда рухнет? Рауф опустился на диван у двери и указал Саиду на одно из мягких кресел, которые окружали тонкую колонну, расписанную сюжетами из мифологии. Тот не заставил себя долго просить. Рауф вытянул длинные ноги.

— Ты заходил ко мне в редакцию?

— Заходил, но редакция не самое подходящее место для встречи.

Рауф засмеялся. У него были почерневшие у корней зубы.

— Да, когда работаешь в газете, вертишься как белка в колесе. И что же ты, долго меня ждал?

— Целую вечность!

Рауф снова засмеялся, а потом многозначительно сказал:

— Ну, а дорогу сюда ты, конечно, нашел легко. Она, кажется, была тебе знакома и прежде?

Теперь уж и Саид рассмеялся.

— Еще бы, на этой улице я имел неплохую клиентуру. На вилле Фаделя–паши Хасанейна разжился тысячью фунтами, от актрисы Кавакиб вынес редкие алмазные серьги… Вошел слуга, толкая перед собой столик на колесах, на котором стояла бутылка и два бокала, изящное лиловое ведерко со льдом, поднос с пирамидой яблок, закуски, кувшин с водой. Рауф знаком отослал слугу и сам наполнил бокалы. Протянул один Саиду, поднял другой.

— За свободу!

Пригубил немного — Саид осушил свой залпом — и спросил:

— Ну а как твоядочка? Кстати, совсем забыл, а почему ты, собственно, ночевал у шейха?

Он ни о чем не знает, но помнит, что у тебя есть дочка. Спокойно и сухо Сайд рассказал историю своих злоключений и закончил:

— Вчера зашел в переулок Сайрафи и, конечно, тут же напоролся на легавого. А дочка — дочка меня не узнала. Испугалась, расплакалась… — Он налил себе вина.

— Ну что ж, — сказал Рауф, — все это грустно. Впрочем, дочка твоя и правда не виновата. Она тебя просто не помнит. А вырастет — узнает, полюбит…

— Да нет, все они, бабы, одинаковы…

— Это ты только сейчас так говоришь. А там кто знает? Будешь думать по — другому. Что поделаешь — такова жизнь!

Зазвонил телефон. Рауф снял трубку, расплылся в широкой улыбке и, взяв аппарат, вышел на веранду. Саид пристально за ним следил. Женщина? Ну ясное дело. Заулыбался, ушел на веранду, в темноту. Интересно, он по–прежнему не женат? Вот сидят они тут, пьют, разговаривают. И все–таки почему–то больно. Какое–то предчувствие говорит ему, что подобная встреча вряд ли повторится еще. Он сам не знает, откуда это чувство, но верит ему как человек, привыкший полагаться на свою интуицию. Теперь Рауф — обитатель квартала, где ты раньше бывал только как налетчик. Может быть, он и принимает–то тебя здесь поневоле. Может быть, он тоже переменился и от прежнего Рауфа не осталось ничего, кроме внешней оболочки. С веранды до него долетел смех, и он помрачнел еще больше. Взял яблоко, надкусил. Вся твоя жизнь — воплощение идей человека, который сейчас безмятежно смеется в телефон там, на веранде, и горе ему, если он изменил этим идеям. Рауф снова вошел в комнату, поставил аппарат на место, сел. Он весь светился — так был доволен собой.

— Нет, что ни говори, а свобода — великая вещь. Можно потерять самое дорогое, но если осталась свобода — все утраты тебе нипочем. — Он отправил в рот кусок бастурмы ^[30].

Теперь он уже почти не скрывал, что беседа потеряла для него всякий интерес.

— Итак, ты вышел из тюрьмы и хочешь начать новую жизнь…

Он снова наполнил бокалы. Саид жадно ел. Украдкой он взглянул на своего собеседника, и тот поспешно улыбнулся. Но Саид успел поймать его откровенно неприязненный взгляд. Ты просто идиот, если думал, что он рад тебе искренне. Да это же простая вежливость! Ему стыдно прогнать тебя сразу, но стыд скоро исчезнет без следа. Эта измена, пожалуй, самая тяжелая. Какая страшная пустота!.. Рауф протянул руку к резной китайской шкатулке, стоявшей в углублении колонны, взял сигарету, закурил.

— Такие–то дела, братец ты мой! То, что отравляло нам когда–то жизнь, ушло безвозвратно.

— Как же, еще в тюрьме об этом услышал. И кто бы мог подумать? — сквозь зубы процедил Саид. Очаровательная улыбка.

— Так что, выходит, воевать нам больше не с кем…

— Что же, пусть будет перемирие. В конце концов, поле битвы обширно… — Саид взглядом обвел комнату. — Да и эта роскошная зала — чем не поле битвы?

И тут же пожалел о своих словах. Глаза Рауфа сверкнули холодным блеском. Ну надо же было тебе, невежа, брякнуть такое!

— Не понимаю, что здесь общего… — В голосе Рауфа звучала тихая ярость.

Саид поспешил исправить оплошность:

— Да нет, я просто хотел сказать… Прекрасная комната… Столько вкуса… Рауф зло прищурился:

— Не юли. Выкладывай лучше все начистоту. Ведь я тебя насквозь вижу, сам знаешь! Он не скрывал раздражения. Сайд улыбнулся, но улыбка получилась жалкой:

— Клянусь, я не хотел сказать ничего обидного…

— Да будет тебе известно, я живу на деньги, которые в поте лица добываю собственным трудом.

— Я никогда в этом и не сомневался. Честное слово, ты напрасно так кипятишься…

Рауф молчал, нервно куря сигарету. Сайд перестал жевать и извиняющимся тоном заговорил:

— Видишь ли, я еще окончательно не пришел в себя после тюрьмы. Наверно, долго еще буду учиться заново вежливым манерам. И потом, не забывай, я сейчас просто сам не свой после той встречи, которую мне устроили дома. И про дочку не могу забыть…

Ах, так!.. Рауф поднял брови, как бы давая понять, что больше не сердится. И, заметив, что Саид вопросительно поглядывает на поднос, сказал:

— Ешь… — К нему вернулось прежнее спокойствие.

Не заставляя себя упрашивать, Саид снова набросился на еду. Происшедшее нисколько не отразилось на его аппетите. Но Рауф, видимо, решил, что разговор пора кончать.

— Надо все изменить в корне. Ты думал о будущем? Саид закурил.

— Я еще весь в прошлом. Где уж тут думать о будущем?

— Мне почему–то всегда казалось, что женщин в мире больше, чем мужчин. А посему не стоит из–за измены жены так убиваться. И дочка в свое время узнает тебя и полюбит. Главное для тебя сейчас — найти работу.

Глядя на китайского божка — само олицетворение сонливой величавости, — Саид задумчиво произнес:

— В тюрьме меня научили шить… Рауф удивился:

— Откроешь мастерскую?

— Ну уж нет!

— Тогда что же?

Саид вызывающе усмехнулся:

— В своей жизни я умел делать хорошо только одно…

— Неужели опять воровать? — В голосе Рауфа снова послышалось раздражение.

— А почему бы и нет? Воровское ремесло дело выгодное, сам знаешь…

Рауф взорвался:

— А откуда, собственно, я должен это знать? Саид прикинулся удивленным.

— Не надо так горячиться, я хотел сказать: «Сам знаешь из моего опыта». Разве нет?

Рауф опустил глаза, словно раздумывая, верить или нет. Но радушное выражение уже окончательно исчезло с его лица, и он сказал тоном человека, который торопится закончить неприятный разговор:

— Ну вот что, сегодняшний день — не вчерашний. Ты был вором и в силу ряда известных тебе причин был также моим другом. Но, я повторяю, сегодняшний день — не вчерашний. И если ты опять вернешься к старому, то будешь вором, но и только!

Саид резко вскочил, не в силах совладать с отчаянием, которое охватило его теперь со всей беспощадностью. Однако он заставил себя сесть и, стараясь казаться спокойным, предложил:

— Раз так, подыщи мне подходящую работу.

— Что ты называешь подходящей? Говори — я тебя слушаю.

Усмехнувшись в душе, Саид сказал:

— Ну, например, предложи мне работу у себя в газете. Я человек грамотный, когда–то был твоим учеником. Под твоим наблюдением прочел горы книг. Ты ведь сам не раз говорил, что у меня большие способности…

Рауф так яростно замотал головой, что на его густой черной шевелюре испуганно запрыгал отраженный свет люстры.

— Сейчас не время для шуток. Ты никогда не занимался журналистикой, к тому же только вчера вышел из тюрьмы. Нет, видно, я просто даром на тебя трачу время.

— Так что же, значит, заняться каким–нибудь жалким ремеслом?

— Честное ремесло не может быть жалким.

На смену отчаянию пришла пустота. Он обвел взглядом богатую красивую залу и горько усмехнулся.

— Как это благородно, когда богачи учат нас жить в бедности…

Вместо ответа Рауф взглянул на часы. Саид заторопился. — В самом деле, я отнял у тебя бездну времени. Рауф откровенно просиял:

— Что поделаешь, уйма работы.

— Спасибо, — сказал Саид. — И за теплый прием спасибо, и за ужин, и за доброту твою.

Рауф вытащил из кармана бумажник, вытянул две бумажки по пять фунтов каждая и протянул их Саиду.

— Утешься. И не сердись на меня, я и вправду занят. Тебе сегодня просто повезло, что застал меня.

Саид взял деньги, улыбнулся, пожал Рауфу руку, пожелал успеха и вышел.

IV

Так вот он каков, Рауф Альван. Вот она истина без прикрас — зловонный труп, не засыпанный землей. Другой Рауф, прежний, исчез без следа, как вчерашний день, как любовь Набавии или верность Илеша. Меня не проведешь. Красивые слова?.. Хитрость. Улыбки?.. Скривленные губы. Щедрость?.. Простое движение руки. Если б это было удобно, он не пустил бы меня на порог. Сам меня создал, и сам же от меня отступился. Легко и просто изменил своим идеям, после того как я стал их воплощением. И вот теперь я стою как потерянный, и мне не на что надеяться, и некуда податься, и никому я не нужен. Подлец, предатель… Даже если б гора Мукаттам сейчас обрушилась тебе на голову, и тогда, кажется, мне не стало бы легче. Интересно, а сам с собой наедине признаешься ли ты в своей измене? Или и душу свою обманываешь, так же, как пытаешься обмануть других? Неужели никогда, даже ночью, не тревожит тебя совесть? Хотел бы я заглянуть к тебе в душу, как заглянул сегодня в твой дом с зеркалами и статуэтками. Впрочем, и там я нашел бы, наверное, только измену. Нашел бы Набавию в облике Рауфа, или Рауфа в облике Набавии, или, может, ни того и ни другого, а Илеша Сидру. И Измена призналась бы мне, что среди всех земных подлостей она — самая гнусная… Представляю, как они переглядывались за моей спиной — эти настороженные, тревожные, похотливые глаза. Как у кошки, когда она, подкрадываясь на брюхе, несет с собой смерть беспечной птахе. А потом боязнь упустить удобный момент взяла верх над стыдом и колебаниями, и Илеш Сидра сказал ей где–нибудь в переулке Сайрафи, а может, и у меня дома: «Выдадим его полиции, и дело с концом». И мать твоей дочери промолчала. И губы, что столько раз горячо шептали мне: «Люблю… Ты мой единственный мужчина», на этот раз безмолвствовали. И я, которого сам черт не мог перехитрить, попал в западню в переулке Сайрафи. И посыпались пинки и удары. А теперь ты, Рауф. Даже не знаю, кто из вас подлее. Да нет, пожалуй, все–таки ты. Мудрец и книжник. Это ты довел меня до тюрьмы, а сам поселился во дворце из света и зеркал. Или ты, может, забыл свои огненные речи о хижинах и дворцах? Но я‑то их хорошо помню…

Дойдя до моста Аббас, он опустился на каменную скамейку и тут только подумал: «Куда же я иду?» И, словно обращаясь к темноте, громко сказал:

— Чем скорей, тем лучше… И сейчас же, сразу, пока он не успел опомниться.

И нечего тут раздумывать. В конце концов, это твое ремесло, и оно не менее справедливо и законно, чем всякое другое. В особенности когда обращается против того, кто создал подобную философию. А я, когда разделаюсь с негодяями, найду, где укрыться. Разве могу я забыть прошлое и жить и дышать одним воздухом с Набавией, Илешем, Рауфом? Если бы я мог, наверное, мне было бы легче! И не маячила бы впереди виселица. Но что за жизнь, если не сведены счеты? А прошлого мне не забыть, хотя бы по той простой причине, что для меня оно не прошлое, а настоящее. Работа? Налет этой ночью будет лучшим началом моей работы. И добыча будет жирной.

В темные воды Нила стрелами вонзался свет береговых фонарей. Кругом было спокойно и тихо. И чем ближе подступал рассвет, тем ниже клонились к горизонту звезды. Он встал, потянулся и двинулся вдоль реки туда, откуда недавно пришел. Он ступал не спеша, старательно обходя слабые огни немногих фонарей, что еще горели в этот предрассветный час. Завидев вдали виллу, открытую с трех сторон, он пошел еще медленнее. Внимательно оглядел улицу, ограды соседних домов, берег… Дом, казалось, сомкнул веки, и безмолвные призраки–деревья, как часовые, стерегли его сон. Измена почивала с безмятежным спокойствием, которого совершенно не заслуживала. Ничего, богатая добыча скоро с лихвой вознаградит меня за всю обманутую жизнь. Он неторопливо пересек улицу, стараясь не привлекать внимания, завернул за угол и пошел вдоль ограды по переулку, зорко всматриваясь в темноту. Убедившись, что вокруг никого нет, быстро нырнул к ограде, под тень жасмина и сирени, и застыл. Если в доме есть собака — хозяин, разумеется, не в счет, — она разразится лаем. Но все было тихо. Ну, Рауф… Сейчас твой ученик облегчит тебе немного бремя благ мирских. Он просунул руки сквозь плотную паутину ветвей, легко и привычно, как обезьяна, уцепился за край ограды, подтянулся и ловко перенес тело через острые зубцы. Очутившись в зарослях по ту сторону, на мгновение замер, переводя дыхание: надо привыкнуть к этой гуще мрака и кустов. Ты влезешь на крышу и оттуда проникнешь в дом. У тебя нет с собой ни отмычки, ни карманного фонаря, и ты не имеешь ни малейшего представления о том, как расположены комнаты. Ведь Набавия не стирала в этом доме белье и не работала служанкой.

Набавия теперь помогает Илешу. Он яростно поморщился, отгоняя от себя неприятные мысли. Осторожно вышел из кустов и на четвереньках пополз к дому. Ощупывая стены, обогнул его, наткнулся рукой на водосточную трубу и с ловкостью акробата полез наверх. Он думал добраться так до крыши, но по дороге заметил открытое окно и решил рискнуть. Поставил ногу на подоконник. Мягко скользнул на пол. Кажется, это кухня. Как темно. Он принялся искать дверь. Наверное, в комнатах будет еще темнее. Но там деньги, дорогие вещи, и ты должен идти. Ага, вот она дверь… Дело подвигается. До чего же темно, просто хоть глаз выколи. Внезапно он ощутил какое–то слабое дуновение. Ветер? Откуда здесь быть ветру? Гладкая поверхность стены оборвалась, он протянул руку в темноту… Раздался слабый звон, почти шелест. Испуганно замерло сердце. Да это же занавеси из хрустальных подвесок! Значит, он почти у цели. В кармане есть спички… Нет, не нужно… Слегка раздвинув занавес, он проскользнул внутрь, стараясь не издать ни единого звука. Сделал шаг, другой и наткнулся на кресло или на что–то еще. Обошел. Если бы было хоть чуть–чуть светлее! Теперь от этого зависело все. Но его окружал мрак, тяжелый и давящий, как кошмар. Хотя бы на мгновение зажечь спичку!.. И тут его ослепил яркий свет, вспыхнувший со всех сторон. Резкий, внезапный, как смертельный удар. От неожиданности он зажмурился, а когда открыл глаза, увидел Рауфа. В двух шагах от себя, почти рядом. В длинном, до пола, халате Рауф показался ему огромным, как великан. Одна рука в кармане — наверно, револьвер, ледяной взгляд, от которого мертвящим холодом сжалось сердце, в изгибах рта застыла откровенная ненависть. Молчание, тягостное, как тюремные стены. «Опять к нам? Что так скоро?» — ехидно скажет тюремный надзиратель.

— Прикажете вызвать полицию? — произнес чей–то металлический голос.

Он обернулся и увидел позади себя трех слуг.

— Ступайте и ждите за дверью, — хрипло приказал Рауф.

Дверь открылась, потом закрылась, и Саид машинально отметил про себя, что верхняя часть ее украшена перламутровой инкрустацией. Какая–то пословица, а может, стих из Корана. И снова его встретил хмурый взгляд, опять он услышал хриплый голос:

— Неужели ты настолько глуп, что думал меня провести?

— Ну нет, со мной такие номера не проходят. Уж кто–кто, а я‑то тебя насквозь вижу!

Саид молчал. Он еще не пришел в себя — уж слишком велика была неожиданность. Проиграл… Эта мысль приводила в отчаяние, но вместе с тем в душе крепла уверенность, что на этот раз, как и вчера, он, кажется, избежал ареста.

— Я ждал тебя и был начеку. Я даже знал, откуда ты придешь. Я был бы рад ошибиться, но, видно, ты создан для того, чтобы оправдывать самые скверные предположения.

Саид опустил глаза — под ногами навощенный до блеска пол — и снова молча поднял голову.

— Вижу, говорить с тобой бесполезно. Как был ты подонком, так и остался. И будешь им до конца дней своих. Самое разумное — это передать тебя полиции.

Лицо Саида скривила гримаса.

— Ну, отвечай, — жестко сказал Рауф, — зачем пожаловал?

Саид опять потупился.

— Решил объявить мне войну? Забыл все хорошее, что я для тебя сделал? Позавидовал?.. Что, неплохо я тебя разгадал, а?

Не поднимая глаз от пола, Саид сдавленным голосом произнес:

— Сам не знаю, что со мной происходит. Со вчерашнего дня голова как в тумане.

— Лжешь, да только напрасно. Меня обмануть тебе не удастся. Просто — напросто решил, что теперь Рауф — один из тех богачей, против кого сам боролся, а раз так, то и разговор с ним другой.

— Вовсе даже нет…

— Тогда зачем же ты тайком проник в мой дом? Ограбить! Только за этим!

Саид долго обдумывал ответ.

— Не знаю. Я сейчас сам не свой, и ты мне все равно не поверишь.

— Еще бы! Потому что знаешь, что лжешь, и сам себе не веришь. Возомнил о себе невесть что, обалдел от зависти и, как всегда, потерял голову!.. Нет, хочешь не хочешь, а видно, придется тебе сидеть снова…

Саид сдался.

— Прости меня, это все тюрьма виновата…

— Никакого тебе прощения не будет. Ведь я же все твои мысли читаю! Знаю все, о чем ты думаешь. Все! До единого слова! Нет, теперь–то я уж передам тебя полиции…

Саид умоляюще поднял руку.

— Не надо…

— Ах, не надо?! А разве ты этого не заслуживаешь?

— Заслуживаю, но только все равно не надо! Рауф сердито засопел.

— Еще раз попадешься мне — раздавлю, как букашку! Саид облегченно вздохнул, рванулся к двери.

— Верни деньги! — раздалось сзади.

На мгновение он оторопел, потом вынул из кармана две смятые бумажки, и тот, другой, взял их у него, процедив:

— Вон отсюда!

…И снова он шел по берегу Нила. Уцелел? Как будто бы так. Но радость от сознания, что и на этот раз сошло, омрачалась мыслью о поражении. Вдыхая сырой предрассветный воздух, он с удивлением подумал, что, кроме двери с инкрустациями и навощенного пола, так и не успел ничего разглядеть в комнате, где попался. Э, да ладно!.. И он отдался на милость росистой прохлады, забыв на время даже о двух бумажках, с которыми пришлось расстаться.

Высоко над головой в утреннем небе догорали последние звезды…

V

Завсегдатаи кофейни — их было немного — повскакали со своих мест, не веря глазам.

— Смотри, кто пожаловал!

— Подумать только! Вот радость–то!

Обступили, бросились обнимать, целовать. Хозяин кофейни, Тарзан, подскочил первым. Саид с благодарностью пожал каждому руку.

— Спасибо, муаллим Тарзан, спасибо, братцы…

— Давно вышел?

— Позавчера.

— Мы так и думали: к празднику выпустят.

— Слава тебе, Господи.

— Ну а остальные?

— Помаленьку, все в свое время…

Муаллим Тарзан наконец увел его к себе, усадил на диван, попросил остальных выйти, и в кофейне водворился прежний покой. Все тут осталось без перемен. Казалось, он был здесь только вчера. Та же круглая комната, тот же медный столб, деревянные стулья с плетеными соломенными спинками. Те же немногие посетители, сидящие по углам.

Так же попивают чай и заключают сделки. За широким окном и распахнутой дверью по обе стороны дома — простор, бескрайний, бесконечный. Безбрежное море мрака — ни лучика света. И тишина, которую только изредка нарушает доносящийся издалека хохот. Легкий ветерок пролетел от окна к двери и принес с собой сухой и чистый воздух пустыни. Саид взял из рук мальчика — слуги стакан чаю, не дожидаясь, пока он остынет, отхлебнул и наклонился к Тарзану.

— Ну, как идут дела?

Тарзан недовольно скривил губы.

— Не на кого стало положиться.

— А что?

— Дармоеды! Можно подумать, они на государственной службе…

Саид фыркнул.

— Во всяком случае, дармоеды лучше, чем предатели.

— Из–за одного вот такого предателя я и сел…

— Ну? Саид прищурился.

— Будто не знаешь? Муаллим Тарзан отрицательно помогал головой. Саид наклонился к его уху.

— Мне нужен хороший револьвер!

— Пожалуйста! — с готовностью откликнулся Тарзан. Саид благодарно хлопнул его по плечу и смущенно добавил:

— Только вот нечем мне… Но Тарзан не дал ему договорить.

— Не хватает еще, чтоб ты извинялся! Саид вздохнул с облегчением и принялся за свой чай. Потом встал и подошел к окну невысокий, худой, упругий. Ветер раздувал полы его пиджака, как парус. Он глядел в темную пустоту. Песчинки звезд рассыпаны по небу. На пригорке за дверью кофейни тоже зажглись звездочки: любители темноты и свежего воздуха закурили. Где — то вдали, на западе, у самого горизонта, мерцают огни Аббасии. Только глядя на них, понимаешь, как далеко забралась в пустыню эта маленькая кофейня островок в безбрежном океане, самолет в бескрайнем небе. Он высунулся из окна, и до него долетели голоса сидевших на пригорке. Торопливо пробежал мальчик–слуга, неся наргиле, раскаленные угли с треском разбрасывали искры. Оживилась беседа, громче зазвучал смех, и чей–то молодой разомлевший голос произнес:

— Нет, вы покажите мне такое место на земле, где было бы спокойно!

А другой задорно возразил:

— Да хоть бы вот здесь. Разве нам сейчас не спокойно?

— Вот именно — сейчас! В том–то все и дело.

— А чем плохо, когда тревожно? По крайней мере хоть забываешь о том, что будет завтра.

— Значит, покой и мир тебе не по душе?

— Когда знаешь, что тебя ждет виселица, бежишь от такого покоя без оглядки!

— Это к делу не относится! Тут уж пусть тебе палач поможет разобраться!

— Ну да! Здесь–то вы горазды болтать, в темноте да в пустыне. А каково запоете в городе?

— Да вся беда в том, что враг наш — он же нам и приятель.

— А я скажу тебе, все несчастье в том, что наш приятель — нам враг.

— Попросту говоря, мы сами трусы.

— Может, и так. Да только разве в наше время остались смелые люди?

— Ничего подобного, смелость — во все времена смелость.

— А смерть — во все времена смерть.

— Так же как ночь и пустыня!

Ну и разговор! Ничего не понял. И все–таки эти слова задели какую–то струну в душе. Неясную и загадочную, как тайны этой ночи. И ты тоже когда — то был молод и пылок. И вино энергии пьянило сердце. И ты взял револьвер как борец — не как убийца. Вон там, за этим пригорком, на котором стоит кофейня, молодые парни в поношенной одежде, но с чистыми сердцами учились стрелять. А тот, кто живет теперь в вилле под номером восемнадцать, был у них главным. Стрелял сам, и учил их, и изрекал истины: «Револьвер важнее хлебной лепешки, Саид Махран! И важнее молитвенных песнопений, на которые ты ходишь с отцом!» А однажды вечером он спросил: «Ты знаешь, Саид, что нужно человеку в этой стране?» И, не дожидаясь ответа, сказал: «Револьвер и книга. Револьвер, чтобы рассчитаться с прошлым, и книга, чтобы обеспечить себе будущее. А потому учись стрелять и читай!» А его лицо, ты помнишь его лицо, когда он хохотал в студенческом общежитии? «Неужели украл? Не побоялся? Ну молодец! Ничего, узурпаторам только на пользу, когда немного облегчат их грехи.

Ты имел на это полное право, Саид, можешь не сомневаться!» И пустырь этот знает, на что ты способен. Твои пули без промаха били в цель. Про тебя говорили, что ты — сама смерть.

Он подставил лицо свежему ветру и зажмурился. Чья–то рука легла ему на плечо. Он обернулся: муаллим Тарзан протягивал ему револьвер.

— Стреляй своих врагов, и да поможет тебе Аллах… Он взял оружие, осмотрел его, попробовал курок.

— Сколько я тебе должен, муаллим Тарзан?

— Дарю!

— Да нет! Я надеюсь разбогатеть с твоей помощью!

— Сколько же раз для этого надо выстрелить?

Они снова сели на диван. Из–за двери донесся звонкий женский смех.

Тарзан ухмыльнулся.

— Это Hyp, помнишь ее? Саид поглядел в темноту.

— По–прежнему сюда ходит?

— Так, иногда. Увидит тебя — обрадуется.

— Кого–нибудь подцепила?

— Еще бы! Теперь у нее фабриканта–кондитера сынок! Муаллим окликнул мальчика–слугу.

— Ну–ка позови сюда Hyp!

Пусть зайдет. Посмотрим, что сделало с ней время. Как она тебя когда–то добивалась! Но твое сердце безраздельно принадлежало другой, изменнице. Когда стремишься к тому, кто к тебе глух, что может быть тяжелее? Это все равно как соловьиная песня, обращенная к камню, или ласковое дуновение ветерка, разбивающееся об острые зубцы ограды. Даже ее подарки ты отдавал той, что теперь зовется Набавия Илеш. Он стиснул зубы и потрогал револьвер в кармане. В дверях показалась ничего не подозревавшая Hyp. Увидела его, растерянно застыла на месте. Он пристально ее разглядывал и улыбался. Похудела. Лицо покрыто толстым слоем пудры. Узкое белое платье вызывающе обтягивает фигуру, юбка выше колен, бесстыдно обнаженные плечи. Коротко подстриженные волосы растрепало ветром. Кинулась к нему, сжала руку.

— Как я рада… — И засмеялась нервным смехом, скрывая волнение.

— Как поживаешь, Hyp?

Она опустилась на диван между ним и Тарзаном. Тарзан улыбнулся:

— Как видишь, она все такая же. А Нур сказала:

— Я‑то хорошо, а ты как? Выглядишь как будто неплохо. Но глаза? Ты на кого–то зол, я вижу…

Он усмехнулся:

— Не понимаю!

— Ну, я не знаю, как тебе объяснить… Какой–то яростный взгляд, и на губах угроза…

Он рассмеялся, а потом сказал с сожалением:

— Сейчас твой кавалер за тобой заедет…

Она задорно тряхнула головой, смахивая со лба непокорную прядь:

— Ну и что? Он такой растяпа!

— Не важно. Все равно, ты теперь не свободна… Она хитро взглянула на него.

— Хочешь, я пошлю его ко всем чертям?

— Только не сегодня. Как–нибудь в другой раз, мы еще встретимся. — И уже серьезно добавил: — Говорят, неплохой кусок, а?

— И даже очень! Собираемся поехать на его машине в пустыню, к гробнице Мученика. Он любит там бывать.

Саид насторожился, и от нее это не скрылось.

— Говоришь, любит бывать в пустыне у гробницы Мученика?

Веки ее встревоженно вздрогнули. Она подняла глаза, встретилась с ним взглядом и, встревожась еще больше, с укором сказала:

— Вот видишь! Тебе нужна совсем не я! Но он как будто вовсе и не заметил обиды в ее голосе:

— Почему? Ты славная…

— Нет, тебе нужен мой богатый ухажер… Он усмехнулся:

— А я думаю о вас обоих сразу… Она испугалась.

— Если это откроется, я пропала. Отец его большой человек, да и родственников у него уйма! Тебе что, нужны деньги?

— А еще больше машина!

Он ласково ущипнул ее за щеку.

— Веди себя как ни в чем не бывало. Ничего ужасного не случится, и никто о тебе ничего не подумает. Я же не ребенок. А после этого мы будем очень часто встречаться, даже чаще, чем ты думаешь.

VI

Он стороной обошел казармы и углубился в пустыню, торопясь скорее добраться до цели. Аббасия была хорошо знакома ему еще с прежних времен, и теперь он шел уверенно, как по компасу. Завидев черневший при звездном свете круглый купол гробницы, осмотрелся. Где–то здесь. Пристально вглядываясь в темноту, стал обходить гробницу. Машины не было. Наконец у южной стороны он различил черный силуэт. Он решительно двинулся вперед, потом пригнулся и, уже крадучись, подобрался ближе. До слуха долетел прерывистый шепот и какие–то неясные звуки.

Очень сожалею, но придется нарушить ваше уединение. Сейчас на смену восторгу придет испуг. Что поделаешь, в этой жизни все радости недолговечны. «У нас хорошие намерения, но нам не хватает организованности», — говаривал, бывало, Рауф Альван. Он подкрался еще ближе и осторожно взялся за ручку автомобильной дверцы. Ощутил на лице жар от двигателя, с силой рванул ручку.

— Ни с места!

Испуганный вскрик. Два застывших от неожиданности силуэта. Он навел на них дуло револьвера.

— Одно движение, и я буду стрелять! Выходите! Жалобный голос Hyp:

— Умоляю…

И голос мужчины, сиплый, скрипучий, как будто горло у него забито песком:

— В чем дело? Что вам угодно?

— Вылезайте!

Схватив в охапку одежду, Hyp выскочила из машины. Ее спутник, спотыкаясь, последовал за ней, на ходу натягивая брюки. Сайд приставил пистолет к его виску.

— Не надо, не стреляйте! — плачущим голосом закричал тот.

— Деньги! — коротко потребовал Сайд.

— Они там, в пиджаке!

Саид грубо подтолкнул Hyp к машине.

— Достань!

Охнув, она повиновалась:

— Только, ради всего святого, не стреляйте!

— Давай пиджак!

Быстро вынул бумажник и швырнул пиджак владельцу.

— Уноси ноги, покуда цел!

Не оглядываясь, тот бросился в темноту.

Саид вскочил в машину, включил зажигание. Мотор взревел, и машина рванулась с места. Hyp приводила в порядок свой туалет.

— Хоть и ждала я тебя, а все–таки здорово напугалась!

Ведя машину на предельной скорости, он буркнул:

— Выпей, может, успокоишься.

Она протянула ему бутылку, он отхлебнул глоток, отдал ей. Она тоже отпила немного.

— Бедняжка! У него даже колени дрожали…

— Добрая ты женщина, Hyp. А я вот не люблю фабрикантов.

Hyp откинулась на сиденье и многозначительно сказала:

— Ты вообще никого не любишь!

Нашла время кокетничать! Он ничего не ответил. Машина неслась в сторону Аббасии.

— Нас могут увидеть вместе, — жалобно проговорила Нур.

Он и сам об этом подумал. Свернул на извилистую улицу, которая вела в квартал Дарраса, немного сбавил скорость.

— Я зашел к Тарзану, чтобы раздобыть револьвер и договориться с кем–нибудь из знакомых шоферов такси. Кто бы мог думать, что мне так повезет с машиной!

— Вот видишь, я всегда тебе помогаю!

— Верно. А на этот раз ты была просто неподражаема. Почему бы тебе не стать актрисой?

— Но я вначале по–настоящему испугалась!

— А потом?

— Потом я, по–моему, вошла в роль, и он так ничего и не понял…

— Он так перетрусил, что ему было не до подозрений! Она повернулась к нему:

— А зачем тебе револьвер и машина?

— Для дела…

— Ты с ума сошел? Давно ли ты вышел из тюрьмы?

— Ну, позавчера…

— И опять за старое?

— А тебе легко расстаться со своей профессией?

Она не ответила, уставившись в темноту, туда, где под фарами машины блестела дорога.

За поворотом ночь как будто стала еще темнее и гуще: дорога вплотную подошла к горе.

— Ты вот не знаешь, — вкрадчиво сказала Hyp, — сколько я плакала, когда узнала, что тебя посадили!

— Сколько? Она обиделась.

— Опять ты со своими насмешками!

— Да я вовсе не смеюсь! Я тебе верю: у тебя доброе сердце.

— Зато у тебя вообще нет сердца…

— А оно по инструкции осталось в тюрьме.

— Нет, ты и в тюрьму попал уже без сердца!..

Вот привязалась: сердце, сердце… Спросила бы лучше ту, которая мне изменила, или друзей–предателей, или дочь, что меня оттолкнула…

— Ничего, когда–нибудь и я найду свое сердце…

— А где ты ночевал? Жена твоя знает, где ты?

— Не думаю.

— Ты поедешь домой?

— Вряд ли… Во всяком случае, не сегодня.

— Поедем ко мне! — попросила она.

— А ты живешь одна?

— Да. Улица Нагмуддин, за кладбищем.

— Номер.

— Там один дом. Внизу контора по продаже джута, а позади кладбище.

Он не удержался от смеха.

— Ну и местечко ты себе выбрала! Она тоже рассмеялась:

— А меня там совсем не знают. Никто ко мне никогда не приходил. Ты будешь первым… Я живу на самом верху…

Она ждала, что он скажет, но он молчал, сосредоточив все внимание на дороге, которая пролегала между горой и домами. И среди них дом шейха Али Гунеди. В конце квартала он остановил машину и повернулся к Hyp:

— Здесь я тебя высажу.

— А разве ты со мной не пойдешь?

— Я приду потом.

— Куда ж ты денешься в такую поздноту?

— Слушай. Ты сейчас прямо отсюда пойдешь в полицейский участок. Расскажешь там все, что случилось, слово в слово, как будто ты ни при чем. Опиши меня, только, разумеется, совсем наоборот: толстый блондин, на правой щеке шрам… Скажешь, что я увез тебя силой. Ну, изнасиловал, что ли.

— Изнасиловал?

Он даже не улыбнулся.

— Скажешь, что все это случилось в пустыне Зенхом, что я по дороге выбросил тебя и угнал машину.

— А ты потом придешь?

— Приду. Слово мужчины! А ты сумеешь в участке сыграть свою роль так же хорошо, как в машине?

— Постараюсь…

— Прощай.

И машина умчалась.

VII

Предел удачи — если удастся убить обоих сразу. И Набавию и Илеша. А тогда остается только свести счеты с Рауфом Альваном и бежать. Может быть, и за границу. Да, но с кем останется Сана?.. Острая колючка, вонзившаяся в сердце… Тобою руководит не разум, а чувство. Ты должен выждать, устроить свои дела и потом налететь внезапно, как коршун. Нет, ждать не имеет смысла. За тобою следят. С того самого момента, как ты вышел из тюрьмы. А теперь, после истории с этой машиной, слежка усилится… В бумажнике сынка фабриканта оказалось всего несколько фунтов. И это тоже не предвещает удачу. Нет, надо нанести удар немедленно, не откладывая, иначе все пропало. А с кем останется Сана?.. Острая колючка, вонзившаяся в сердце. Оттолкнула меня, и все же мысль с тоской возвращается к ней снова и снова. Может быть, ради тебя оставить в живых твою подлую мать? Отвечай, я должен решить это сейчас же. Он бродил в темноте вокруг дома в квартале Сиккат аль-Имам, оставив машину в конце улицы у крепости. Торговые лавки закрыты. На улице ни души. Никто его как будто не ждет. В такой час все живое прячется в норы. Он, наверное, и не подозревает, что я как гром среди ясного неба явлюсь сводить с ним счеты. А может быть, он начеку, ждет? Но все равно, это меня не испугает. Даже если Сана останется сиротой. Потому что, господин Рауф Альван, предательство — это большая гнусность… Сжимая в кармане револьвер, он посмотрел на окно. И чтобы в этой жизни легче дышалось живым, подлецов надо выкорчевывать с корнем. Крадучись вдоль стены, он подошел к подъезду. Проскользнул внутрь и, затаив дыхание, стал подниматься по лестнице. В непроглядной тьме миновал первый этаж, потом второй, третий. Вот она, дверь, за которой укрылись самые отвратительные помыслы и низменные страсти. Если я постучу, интересно, кто мне откроет? Набавия? И не притаился ли где–нибудь легавый? Мерзавцам не уйти от пули, даже если мне придется силой вломиться в дом. Надо действовать, и притом не медля ни минуты. Какой позор, Саид Махран уже два дня на свободе, а Илеш Сидра до сих пор жив…

Ты сумеешь улизнуть. Так бывало десятки раз. В считанные секунды ты можешь взобраться на крышу и спрыгнуть с третьего этажа на землю целым и невредимым. Стоит тебе захотеть, и у тебя вырастут крылья… Только как ни крути, а в дверь постучать придется, хотя стук может привлечь внимание. Особенно сейчас, глубокой ночью. Набавия поднимет крик, всех перебудит, сбегутся все эти негодяи, примчится легавый. Нет, лучше разбить стеклянный проем в верхней части двери. Он думал об этом еще в машине по дороге сюда и, вынув револьвер, сквозь решетку рукояткой ударил по стеклу. Посыпались осколки, и звон их прозвучал как сдавленный крик в ночи. Он прижался к двери и, держа пистолет наготове, застыл в ожидании, напряженно вглядываясь в темноту коридора. Сердце учащенно билось. Голос: «Кто там?» Мужской голос. Голос Илеша Сидры. Он узнал его, несмотря на то, что в висках стучало до боли. Дверь слева слегка приоткрылась. Слабый луч света, и в нем неясный силуэт человека. Вот он неуверенно направился к входной двери. Саид нажал курок. Короткий выстрел, резкий, как визг злого духа. Вскрик. И снова выстрел, настигший уже падающее тело. И снова крик — пронзительный крик ужаса и мольбы о помощи — Набавия! «И до тебя дойдет очередь, от меня не уйдешь. Я сам дьявол!» — злорадно отозвался он, уже сбегая по лестнице. Кубарем скатился вниз, на мгновение остановился, чтобы перевести дыхание, и незаметно выскользнул на улицу. Спокойным шагом пошел прочь. До слуха долетел стук распахиваемых ставней, тревожные голоса, какие–то восклицания… Вот наконец и машина. Он рывком открыл дверцу и сел. От площади в сторону улицы Сиккат аль-Имам бежал полицейский. Саид быстро нырнул на дно машины. Полицейский протопал мимо. Тогда он осторожно вылез, сел за руль и, не теряя времени, поехал прочь. На обычной скорости обогнул площадь; крики еще не утихли. Впрочем, он слышал их еще долго, даже когда отъехал и уже не мог их слышать. В полном оцепенении он вел машину, не понимая, куда и зачем едет. Убийца… Но еще остается Рауф Альван, этот утонченный предатель. Пожалуй, он–то поважнее Илеша Сидры и опаснее его. Убийца. Я стал убийцей. Перешел в иную категорию. И судьба у меня теперь будет иной. Раньше я похищал ценности, теперь буду похищать подлые людские души. «И до тебя дойдет очередь, от меня не уйдешь. Я сам дьявол». Только ради Саны я пощадил тебя. Но я найду для тебя кару пострашнее. Ты будешь бояться смерти и жить в вечном страхе, не зная ни минуты покоя, покуда я жив. Улица Мухаммеда Али. Он сидел за рулем и все ехал, ехал куда–то. Теперь имя убийцы у всех на устах. Участь убийцы — скрываться, стараясь избежать виселицы. Нет, нет, палач не спросит меня: «Какое твое последнее желание?» Придется им повременить с этим вопросом.

Наконец он стряхнул с себя оцепенение. Машина почти миновала улицу Армии и приближалась к Аббасии. Удивительное дело! Его опять невольно привело к этому опасному месту. Он резко развернулся, дал газ и в несколько минут достиг моста. У первого же перекрестка остановил машину, спокойно вылез и, не оглядываясь по сторонам, пошел прочь. Он шел неторопливо, словно прогуливался. На смену недавнему нервному напряжению пришла пустота и тупая боль. Сейчас ночь, но мне некуда идти. И не только сейчас. А Нур? Но у нее появляться рискованно, особенно сегодня… И этот мрак будет продолжаться вечно…

VIII

Он толкнул дверь во двор дома шейха, и она легко подалась. Он вошел, притворил дверь. Снова тот же некрытый двор, та же пальма, такая высокая, что кажется, будто верхушка ее упирается в звезды. Вот где хорошо прятаться. Каморка шейха, погруженная во тьму, открытая, как всегда. Можно подумать, его здесь ждали. Он тихо переступил порог и услышал невнятное бормотание, из которого уловил только слово «Аллах». Наверно, шейх не заметил, как он вошел, а может, сделал вид, что не заметил. Он тихонько пробрался в свой угол, туда, где были сложены его книги, и, как был, в пиджаке и ботинках на каучуке, с револьвером в кармане, опустился на циновку. Вытянув ноги, лег, опираясь на локти, и откинул назад голову, чувствуя во всем теле смертельную усталость. Голова гудит как пчелиный улей. И некуда деться.

Вспомни еще и еще раз треск выстрела и крик Набавии и снова радуйся, что не услышал испуганного голоса Саны. Надо бы поздороваться с шейхом, но почему–то внезапно пропал голос. А еще думал, что засну как мертвый, стоит только приклонить голову к земле. «…От которого задрожат те, что страшатся Господа своего, но при упоминании имени Аллаха смягчатся их сердца…» Когда же спит этот удивительный человек? Но «удивительный человек» вдруг проговорил нараспев какую–то загадочную, одному ему понятную фразу и громким голосом на всю комнату изрек: «И прозрели их сердца, и слепота сковала им очи». Саид не удержался от улыбки, на мгновение даже забыв обо всех своих несчастьях. Вот почему он меня не заметил. Да я и сам себя почти не замечаю. Спокойную тишину ночи вдруг нарушил крик муэдзина. И он вспомнил другую ночь, когда тоже не спал до рассвета, и так же кричал муэдзин, и он предвкушал что–то радостное, что должно было произойти на следующий день, — он уже не помнит, что именно. И как он, услышав тогда голос муэдзина, встал, довольный, что избавился наконец от томительной бессонной ночи, и выглянул в окно навстречу голубому рассвету и улыбавшейся заре, полный радостного ожидания чего–то хорошего, о чем он уже забыл. И он навсегда полюбил рассвет за этот напев муэдзина, за голубизну небес, улыбку наступающего утра и ощущение теперь уже забытой радости. И вот снова настает рассвет, а он от усталости не может даже потрогать револьвер в кармане. Шейх стал готовиться к молитве, зажег светильник — он по–прежнему не обращал на Саида никакого внимания. Расстелил молитвенный коврик, уселся и тут только спросил:

— А ты не будешь молиться?

Он не ответил — от усталости даже язык перестал ему повиноваться. Уже засыпая, сквозь затуманенное сознание он увидел, как шейх начал молиться. Ему снилось, что он в тюрьме и его, несмотря на примерное поведение, стегают плетью. И он кричит, униженно и жалко. Потом его начали поить молоком. Потом он увидел малышку Сану. Она под лестницей хлестала кнутом Рауфа Альвана. Потом он услышал, как читают Коран, и понял, что кто–то умер. Потом он увидел себя в машине. За ним гнались, но в моторе что–то испортилось, и ему пришлось отстреливаться во все стороны. Но вдруг из радиоприемника в машине выскочил Рауф Альван и, прежде чем он успел выстрелить, схватил его за руку и вырвал пистолет. И тогда Саид Махран во сне закричал: «Если хочешь, убей меня, но дочь моя ни в чем не виновата! Это не она хлестала тебя кнутом под лестницей, а ее мать, Набавия, которую подговорил Илеш Сидра!» Потом он увидел себя в кругу молящихся у шейха Али Гунеди. Он пришел сюда, чтобы скрыться от погони, и шейх осуждающе спросил его:

«Кто ты такой и как ты среди нас оказался?» И он сказал: «Я Саид Махран, сын твоего верного мюрида^[31]« – и напомнил шейху про пальму во дворе, и про плод домы, и про счастливые былые дни. Но шейх вдруг потребовал у него пропуск. Саид удивился и сказал, что мюриду пропуск ни к чему и что в религии и праведники, и грешники равны, но шейх сказал, что он не любит праведников. И тогда Саид показал ему свой револьвер и сказал, что каждая недостающая пуля — убитый человек, но шейх упорно требовал пропуск, говоря, что правительство дало очень суровые установки на этот счет. И Саид снова удивился: с какой стати правительство вдруг стало встревать в дела религии? И тогда шейх сказал, что это сделано по предложению уважаемого господина Рауфа Альвана, кандидата на высшую духовную должность. И Саид в третий раз удивился и сказал, что Рауф — самый обыкновенный предатель и преступник, но шейх ответил, что именно поэтому его и прочат на эту высокую должность. Ведь это он обещал дать Корану новое толкование, согласно которому для каждого откроются возможности, соответствующие его покупательной способности. А доходы от изданий Корана поступят в фонд строительства клубов — клуба фехтования, клуба охотников, клуба самоубийц. И тогда Саид сказал, что он готов быть казначеем в департаменте по новому толкованию Корана, а Рауф Альван поручится за него как за самого способного из своих учеников. И тут шейх прочел суру Победы, на пальме зажглись фонари, и один из молящихся пропел: «О жители Египта, счастливы вы, приютив у себя Хусейна^[32]…»

Он открыл глаза. Все вокруг было в каком–то нелепом красном тумане. Потом он увидел шейха. Тот сидел скрестив ноги, спокойный, неподвижный, ослепительно белый борода, рубаха, шапочка… Услышав,что Саид завозился, шейх все так же спокойно поглядел в его сторону. Саид смутился и поспешно сел. Ярким светом вспыхнули воспоминания о событиях минувшей ночи.

— Скоро уже вечер, — сказал шейх, — а ты ничего не ел…

Саид посмотрел на окошко, снова перевел взгляд на шейха и растерянно повторил:

— Скоро вечер…

— Да. Я сказал себе: «Не буду его будить, Всевышний посылает нам свои дары, когда пожелает…»

Он встревожился: а что, если кто–нибудь видел, как он проспал тут целый день?

— Во сне я слышал, что сюда заходили люди…

— Ничего ты не слышал. Но тут были люди. Один принес поесть, другой подметал, полил кактус и пальму и побрызгал двор водой к приходу молящихся. Он насторожился.

— А когда они придут, владыка?

— К заходу солнца. А ты когда пришел?

— На заре… Наступило короткое молчание. Шейх провел рукой по бороде:

— Ты очень несчастен, сын мой!

— Почему? — тревожно спросил он.

— Ты спал долго, но и во сне ты не был спокоен. Ты словно ребенок, без присмотра брошенный на солнцепеке. Ему жарко, хочется в тень, а он идет по жаре. Неужели ты еще не научился правильно ходить? Саид потер покрасневшие веки.

— Как–то не по себе становится, когда подумаешь, что тебя видели спящим…

— Кто не видит, что происходит вокруг, для того происходящее не существует, — невозмутимо произнес шейх.

Саид осторожно потрогал в кармане револьвер. А что, если вдруг взять да и прицелиться в шейха, что он сделает? Какая сила на свете способна поколебать его спокойствие?

— Ты голоден? — снова спросил шейх.

— Нет. Ему показалось, что шейх слабо улыбнулся.

— Если верно, что Всевышний делает нас нищими, верно и то, что он дарует нам богатство.

— Вот именно «если»! — И насмешливо добавил: — Что бы ты сделал, владыка, если бы имел несчастье быть женатым на такой женщине, как моя жена, и если бы родная дочь оттолкнула тебя?

В чистых глазах шейха мелькнуло сострадание.

— Пути Всевышнего неисповедимы… Прикуси язык, он тебя предаст и все выболтает. Тебе хочется во всем сознаться. А старику, наверное, это вовсе ни к чему… Он и так, должно быть, обо всем догадывается. Он все видит, все знает.

Под окном раздался крик газетчика. Саид быстро выбежал, подозвал его, протянул деньги и, взяв газету «Сфинкс», вернулся. Шейх был забыт. Глаза впились в жирный черный заголовок через всю страницу: «Зверское убийство в районе крепости». Он пробежал заметку и ничего не понял. Может, это какое — то другое убийство? Нет, вот его портрет, а рядом портреты Набавии и Илеша Сидры. Так кто же в таком случае убит? Подробно изложена вся его история — позор, разнесенный по свету, как пыль, когда дует ветер хамсин. Человек вышел из тюрьмы и обнаружил, что жена его стала женой другого — его сообщника… Но все–таки кто же убитый? Ничего не понимаю. Надо прочесть все сначала. Надо понять, кто тобой убит, кого настигла твоя пуля. Что такое? Убитый совершенно незнакомый тебе человек, ты впервые видишь его на портрете. Читай еще раз. Стало быть, Набавия и Илеш Сидра съехали с квартиры в тот самый день, когда ты побывал там в присутствии легавого и прихвостней Илеша, а на их место вселилась другая семья. Наверно, перекупили у Илеша контракт с хозяином дома. Значит, голос, который ты слышал, принадлежал не Илешу. И кричала вовсе не Набавия. И убит человек по имени Шаабан Хусейн, рабочий из лавки скобяных изделий на улице Мухаммеда Али. Саид Махран пришел, чтобы убить свою жену и старого приятеля, а вместо этого убил нового постояльца Шаабана Хусейна. Один из соседей заявляет, что, услышав выстрелы и увидев, как Саид Махран выходит из дома, он стал звать полицию, по голос его потерялся в общем шуме. Какая чудовищная несправедливость, какое бессмысленное злодейство! Тебе угрожает виселица, а Илеш Сидра цел и невредим. Вот она, истина, страшная, как пустота обворованной могилы. Он с трудом оторвался от газеты. Шейх Али Гунеди смотрел сквозь окошко на небо и чему–то улыбался. Саиду вдруг стало страшно и на мгновение захотелось проследить за взглядом шейха. Может, и он увидит на небесах нечто такое, что вызывает улыбку? Ну и ладно! Пусть. Пусть его улыбается, пусть видит то, что недоступно взорам других. Да, но скоро придут мюриды и тебя могут узнать — ведь многие видели твой портрет в газете. Тысячи людей сейчас рассматривают твое лицо, иные с удивлением, иные со страхом, иные с тайным звериным удовольствием. А ты ни за что убил человека и теперь скрываешься от погони и будешь скрываться до конца дней своих. Одинокий, вынужденный бояться даже собственного отражения в зеркале. Живой труп. Ты будешь перебегать из норы в нору, как мышь, которой угрожает яд, и кошки, и палки. А враги твои будут злорадствовать. Шейх повернулся в его сторону и ласково сказал:

— Устал ты… Встань, умойся. Он скомкал газету.

— Я сейчас уйду и избавлю тебя от своего присутствия. — Здесь твой приют, — мягко сказал шейх.

— Верно, но, может, у меня есть и другой приют, кроме этого…

Шейх опустил голову.

— Если бы это было так, ты не пришел бы ко мне. Уйди в горы и жди, пока не настанет ночь. Не выходи до темноты. Избегай света и радуйся ночному мраку. Какая усталость, а все ради чего? Ради того, чтобы убить Шаабана Хусейна. Кто ты, Шаабан? Я тебя не знаю, и ты меня никогда не встречал. Есть ли у тебя дети? Думал ли ты когда–нибудь, что будешь убит человеком, который тебе незнаком и который сам тебя в глаза не видел? Убит ни за что. Убит, потому что Набавия Слиман вышла замуж за Илеша Сидру. Убит по ошибке пулей, которая предназначалась другому. Я убийца, но я ничего не понимаю. И даже сам шейх Али Гунеди не способен здесь ничего понять. Я бы рад хоть что–нибудь понять, но эта задача мне не по силам.

— Как ты устал, — снова повторил шейх.

— Жизнь утомительна.

— Да, иногда мы так говорим, — согласился шейх. Саид встал и пошел к двери. — Прощай, владыка!

— Бессмысленные слова, — возразил шейх, — скажи: «До свидания!»

IX

Как темно. Впору превратиться в летучую мышь. И этот запах подгоревшего масла, несущийся из дверей. Когда же наконец вернется Hyp? И одна ли она вернется? Сколько времени нужно, чтобы забыть обо всем? Смогу ли я у нее так долго находиться? Наверное, ты думаешь, Рауф, что избавился от меня навеки? Как бы не так! С этим револьвером и способен на многое, вот только не изменила бы удача. Он поможет мне разбудить тех, в ком уснула совесть. Это они во всем виноваты. Они создали Набавию, Илеша, Рауфа и им подобных.

Ему послышалось, что кто–то поднимается по лестнице. Так и есть. Он заглянул в пролет и увидел, как вдоль стены движется слабый огонек. Должно быть, это Hyp зажгла спичку. Она медленно поднималась, тяжело ступая со ступеньки на ступеньку. Надо дать ей знать, что я здесь, а то еще, чего доброго, испугается от неожиданности. Он кашлянул и в ответ услышал испуганное «Кто там?».

Он перегнулся через перила и прошептал:

— Это я, Саид Махран…

Шаги заторопились. Он слышит ее учащенное дыхание. Спичка погасла. И вот Hyp уже рядом, он чувствует ее руку на своем плече.

— Ты?.. Боже мой!.. Ты давно ждешь? — Голос ее прерывается — то ли от радости, то ли от быстрой ходьбы.

Отперла замок, втащила его за собой, зажгла свет. Длинный пустой коридор. Сбоку — дверь. Небольшая квадратная комната.

Hyp бросилась к окну, распахнула его настежь в комнате стояла страшная духота. Он повалился на кушетку и жалобно сказал:

— Я пришел еще в полночь. Ждал тебя, ждал, чуть не состарился…

Она сбросила с другой кушетки напротив гору каких–то тряпок и села.

— По правде говоря, я уже не надеялась, что ты придешь…

Их усталые взгляды встретились, и он улыбнулся, стараясь скрыть внутреннее равнодушие.

— Почему? Я же дал честное слово… Она слабо усмехнулась:

— Вчера в полиции меня совсем замучили. Все допытывались, где машина.

Он скинул пиджак и остался в грязной, пропотевшей рубашке.

— Решил ее бросить, хотя она мне и была еще нужна. Ее найдут и вернут владельцу. На то и власти, чтобы одних воров защищать от других.

— Что ты вчера натворил? — тревожно спросила она.

— Да ничего. В свое время узнаешь. Он поглядел в окно и глубоко вздохнул:

— По–моему, окно выходит на север? Хорошо здесь дышится…

— До самого Баб ан-Наср пустырь. Тут кладбище… Он улыбнулся:

— Так вот откуда свежий воздух…, С какой жадностью она на тебя смотрит. А тебе скучно и вместо того, чтобы утешить ее, ты думаешь о своем утешении. Возвращаясь к прерванному разговору, она спросила:

— Ты долго ждал?.. Так досадно получилось… Он испытующе поглядел на нее:

— Теперь я останусь у тебя надолго.

Она встрепенулась от радости:

— Хоть навсегда… Он мотнул головой в сторону окна:

— Вот именно, пока не поселюсь по соседству. Она не слышала, думая о чем–то своем.

— А дома о тебе не будут беспокоиться? Он поглядел на свои ботинки:

— У меня нет дома…

— Да нет, я говорю о твоей жене… О моем страдании. О безумии и пуле, истраченной понапрасну. Ждешь от меня унизительного признания. И увидишь, что теперь стало еще труднее проникнуть в душу, которая была закрыта для тебя прежде. Но какой смысл лгать, когда газеты обо всем уже раззвонили?

— Я же тебе сказал: у меня нет дома… Задумалась. Глаза заблестели от радости. А мне отвратительна твоя радость. И я вижу, что под глазами у тебя морщины.

— Развелся? Он с досадой махнул рукой.

— Еще давно, когда был в тюрьме… Слушай, давай не будем об этом…

— Дрянь! — злобно сказала она. — Таких, как ты, положено ждать, даже если они осуждены на вечную каторгу.

А ты — хитрая. Но таким, как я, не нужна жалость. Не смей меня жалеть. Пулю вот жалко — сгубила невинного человека…

— Ну, положим, я сам перед ней во многом виноват…

— Все равно она тебя не стоит. Вот это верно. И никакая другая женщина тоже. Но она полна жизни, а ты стоишь над пропастью. Слабое дуновение — и ты погаснешь. И я не испытываю к тебе ничего, кроме жалости.

— Меня никто не должен здесь видеть…

Она засмеялась, обрадованная, что наконец–то его заполучила.

— Я спрячу тебя так, что никто не найдет… — И вкрадчиво спросила: — А ты ничего не натворил?

Он презрительно дернул плечами.

— Я приготовлю тебе поесть. — Она встала. — У меня всего полно. А помнишь, как сухо ты со мной обращался раньше?

— Мне было не до любви.

Она бросила на него укоризненный взгляд:

— Разве есть на свете что–нибудь важнее любви? Я говорила себе: у него каменное сердце. И все–таки, когда тебя посадили, никто по тебе так не убивался, как я…

— Наверное, потому я к тебе и пришел. Она рассердилась:

— Да ты же встретил меня случайно!.. Небось даже забыл о моем существовании!

Он притворно нахмурился.

— Думаешь, мне некуда больше пойти?

Ей стало его жалко. Она подошла, погладила его по щеке и, извиняясь, сказала:

— «Дразнить зверей запрещается!» Я совсем об этом забыла. Как у тебя горит лицо! И все обросло щетиной… Что, если тебе принять холодный душ?

Он улыбнулся. Против душа он не возражал.

— Тогда марш в ванную! А я пока накрою на стол. Ужинать будем в спальне, там как–то уютней. И окно там тоже выходит на кладбище…

X

Могилы, могилы до самого горизонта… Надгробия словно руки, простертые к небесам в мольбе и страхе, хотя им–то уж, кажется, нечего бояться. Город молчании и истины. Перекресток, где сходятся все пути счастливцев и неудачников, убитых и убийц. Обитель, ставшая вечным приютом и для полицейских и для воров, в первый и последний раз мирно почивших рядом… Hyp безмятежно похрапывает и, видно, не проснется уже до утра. И в этой тюрьме я буду сидеть, пока обо мне не забудет полиция. Вопрос только в том, забудет ли она?.. Смерть это тоже измена, измена жизни, а могилы затем, чтобы оставшиеся в живых помнили об измене. Но я и так не забываю… Набавия, Илеш, Рауф… Впрочем, после того нелепого выстрела я и сам подобен. мертвецу. А ведь предстоит стрелять еще, и не один раз…

Позади раздался громкий зевок, почти стон. Он обернулся. Hyp сидела на постели — полуголая, встрепанная, растерянная. Увидела его, облегченно вздохнула:

— Мне приснилось, что тебя опять нет и я как безумная тебя жду…

— Это только во сне, — мрачно отозвался он, — а наяву все наоборот: ты уходишь, а я тебя жду.

Она вышла в ванную, потом вернулась, вытирая на ходу лицо и мокрые волосы. Принялась краситься. Он пристально разглядывал ее. Совсем другое лицо стало: веселое, молодое. Она ему ровесница — под тридцать, но, чтобы казаться моложе, идет на прямой обман. Сколько глупостей и подлостей делают люди в открытую. А вот воруют почему–то втихомолку. И это очень жаль. Он проводил ее до дверей.

— Не забудь про газеты…

Вернулся в комнату, повалился на кушетку. Один, в полном смысле этого слова. Даже книги и те остались у шейха Али Гунеди. От нечего делать стал разглядывать матовый, в трещинах потолок — будто перевернутое зеркало, в котором отражается скучный, бесцветный ковер. В окно виден кусок тусклого неба, которое время от времени прорезает стая голубей. Сана… Как она перепугалась. Вспомнишь — и больно становится, как при виде могил. Не знаю, доведется ли нам еще когда–нибудь встретиться. Да и где? Нет, в этом мире нелепых выстрелов тебе не дадут меня любить. Как часто в жизни мечты, словно неверная пуля, пролетают мимо цели, оставляя только следы досадных промахов. Начать хотя бы с того, первого промаха возле общежития студентов по дороге в Гизу. В конце концов, Илеш тебе никто, случайный человек, и о нем жалеть не стоит. Но Набавия, эта женщина, овладевшая всем твоим существом!.. Если бы Измена, как сыпь, проступала на лице, уродство не могло бы рядиться в личину красоты. Сколько сердец избежало бы тогда бессмысленного обмана! Перед домом общежития была бакалейная лавка, и Набавия с корзинкой шла за покупками, опрятная, а для служанки, пожалуй, даже нарядная. Такою ты узнал ее, служанку старой турчанки, что жила в конце улицы, занимая одна целый дом с большим садом. Богатая чванливая старуха, которая требовала, чтобы всякий, кто имел с ней дело, был красив, аккуратен и опрятно одет. И Набавия всегда была гладко причесана, с длинной, до пояса, косой, в туфельках без задников; просторная рубашка облегала молодое, полное кипучей жизни тело. И даже те, кто не был заворожен ею, как ты, находили, что она красива истинной крестьянской красотой: круглое лицо, румяные полные щеки, светлые карие глаза, короткий толстый носик, губы, трепетно ждущие наслаждений, на подбородке темная мушка–родинка. Закончив работу, ты выходил из дома к подъезду и смотрел в конец улицы, нетерпеливо поджидая, когда же наконец покажется знакомая фигурка. И вот она появляется и приближается своей милой походкой, и с каждым шагом в твоей душе растет непередаваемо прекрасное чувство, которое, подобно сладкой музыке, сопровождает само ее появление, и ты, как пьяный, не отрываясь, глядишь на нее, и следишь за каждым ее движением, и ни на миг не теряешь ее из виду в толпе. Она заходит в лавку, потом выходит, и ты чувствуешь, что стал любить ее еще больше и должен ее о чем–то спросить или хотя бы как–то дать о себе знать: что–нибудь сказать, кивнуть, крикнуть — все равно! А потом она скрывается из виду, и ты понимаешь, что день кончен и впереди долгая ночь, и ты вздыхаешь, и опьянение понемногу проходит, и почему–то замолкают птицы на деревьях, и вдруг кажется, что наступила осень. И однажды ты замечаешь, что под твоими взглядами она как будто сильнее обычного покачивает бедрами и что она не прочь пококетничать, и ты срываешься с места и бежишь за ней. И конечно, не рассчитав, обгоняешь ее, а потом уже на краю поля, возле одинокой пальмы, оборачиваешься и — откуда только взялась смелость — преграждаешь ей путь. И она пугается, естественно или притворно, и говорит: кто вы такой? А ты прикидываешься удивленным и говоришь: разве вы не знаете? Я тот, чьи глаза знают каждый изгиб вашего тела, а она сердито говорит: я не люблю нахалов. И ты говоришь: я, вроде вас, их тоже не люблю и, наоборот, люблю людей воспитанных, красивых, ласковых. И вы как раз такой человек. Теперь вы знаете, кто я такой. Позвольте, я понесу вашу корзину и провожу вас до дома. А она говорит: не нужна мне ваша помощь и не стойте на дороге. И идет дальше, а ты рядом, ободренный едва заметной улыбкой, которую она тут же спрятала, притворно нахмурив брови. Но все равно ты уже заметил ее, эту улыбку, легкую, как свежий ветерок, первый предвестник утра среди сумрака ночи. И она сказала: иди обратно, хватит, а то моя госпожа сидит на балконе и может нас увидеть. А ты сказал: я упрямый и один не пойду, давай вернемся вместе, немного, вон до той пальмы, я должен с тобой поговорить. Да почему бы и нет, разве я тебе не пара? А она замотала головой, но все–таки замедлила шаг и сердито проворчала что–то, но все–таки замедлила шаг и капризно изогнула шею, но все–таки замедлила шаг… И ты понял, что она к тебе тоже неравнодушна и прекрасно видела, как ты стоял и вздыхал у дверей студенческого — общежития, и ты вдруг подумал, что мимолетные взгляды на дороге грозят превратиться во что–то такое, что перевернет жизнь и тебе и ей, и что вообще вся жизнь станет враждебнее и опаснее, и ты сказал: до завтра, и остался стоять, где был, опасаясь, как бы ей не попало от злобной старой турчанки, которая жила в конце улицы, никому не понятная и загадочная. А потом ты пошел обратно и, дойдя до пальмы, от радости вскарабкался на нее, как обезьяна, и с трехметровой высоты спрыгнул на землю –там еще рос редис. Потом ты вернулся в общежитие и во весь голос затянул песню, ревя, как бык, взбесившийся от радости. А когда волей судеб ты попал на работу в бродячую церковную труппу Зията и скитался из города в город, то, боясь, как бы не оправдалась пословица «с глаз долой — из сердца вон», сказал ей: давай поженимся и будем жить, как все люди. И вы еще стояли тогда у входа в мечеть, в которой ты никогда ничего не крал, а многие дураки крали, и вокруг было темно, а на небе у самого горизонта висел огромный месяц. И она обрадовалась и опустила глаза, и в лунной свете блеснул ее низкий лоб, и ты сказал: у меня доходная работа, и я скоро разбогатею. Я живу в квартале Дарраса, это по дороге в горы. Чистый домик с земляным полом, и недалеко живет шейх Али Гунеди; когда мы поженимся, ты его узнаешь. А мы должны пожениться, и чем скорее, тем лучше, ведь мы уже так давно любим друг друга, пора тебе уйти от своей старухи. А она сказала: я сирота, и у меня никого нет, кроме тетки, которая живет в Сиди—Арбаин. А ты сказал: тем лучше, и поцеловал ее при лунном свете. А потом была свадьба, такая веселая, что о ней долго еще говорили, и Зият подарил тебе целых десять фунтов, и Илеш Сидра ходил такой счастливый, что казалось, будто это он женится, а не ты, и прикидывался верным, преданным другом, а на самом деле вовсе не был тебе другом, и просто удивительно, как я мог в нем так ошибиться, вроде бы я совсем не дурак, самого черта могу перехитрить. Я ходил как герой, а он был моим рабом, смотрел на меня обожающими глазами, пресмыкался, боялся невзначай чем–нибудь рассердить, подбирал крохи с моего стола и ждал моих подачек, и я думал, что, пошли я его с Набавией хоть в пустыню, где бродил пророк Моисей, и то я буду там у него перед глазами и он не посмеет прикоснуться к ней пальцем, да и как придет ей в голову забыть льва и отдать предпочтение собаке, но оказалось, что она просто грязная дрянь, от природы такая, убить ее мало; вот только бы пули не ошибались и не попадали в невинных людей, вместо того чтобы убивать подлецов и мерзавцев, а ты потом, страдаешь и мечешься в бессильной злобе и чуть не сходишь сума. Забудь о том хорошем, что было.

И про первую ночь, проведенную вместе, тоже забудь, и про то, как мальчишки играли тогда во дворе, и любовь была чистой, ничем не омраченной, и как потом родилась Сана, и ты в первый раз увидел ее личико, и услышал ее крик, и взял ее на руки, тоже в первый раз; и ее улыбки, которых ты не считал, а зря, и весь ее облик, и если бы ты только мог забыть ее испуганный крик, который проник тебе в самую душу и умертвил все теплое и светлое, что там было.,.

Уже стало темно, и в комнате темно, и на улице, и еще сильнее давит молчание могил. А ты не можешь зажечь свет, потому что, пока не вернулась Hyp, все в доме должно оставаться, как прежде. Но ничего, можно потерпеть, терпел же ты в тюрьме и терпел недавно эти гнусные рожи; хорошо бы выпить, но тоже нельзя: твою возню могут услышать, а в доме должна быть мертвая тишина, как в могиле. Даже мертвые не должны подозревать о твоем присутствии, и одному Аллаху известно, как тебе удастся выдержать эту новую тюрьму и до каких пор ты обречен здесь сидеть. Он–то знал, что ты убьешь Шаабана Хусейна вместо Илеша Сидры. Нет, рано или поздно ты все равно выйдешь побродить хотя бы ночью, хотя бы по самым безопасным местам. Но лучше отложим это до тех пор, пока полиция в бесплодных поисках не высунет язык. А ты моли Аллаха, чтобы Шаабана Хусейна не хоронили на этом кладбище здесь старый район, и ему не под силу груз таких жестоких смертей. Ты жди. Жди, пока вернется Hyp, и перестань спрашивать, когда же она вернется. Привыкай к темноте, к молчанию, к одиночеству ведь жизнь как будто не собирается изменять своим дурным привычкам. Hyp тоже несчастна, и чувство ее к тебе, в конце концов, тоже дурная привычка, а в тебе страдания и злоба убили все другие чувства, и ее любовь тебе неприятна так же, как и ее увядающая красота, и ты не знаешь, что тебе делать, раз не что пить с горя да жалеть ее бедняжка, так старается… Но все–таки она — женщина, и ты не должен про это забывать, и Набавия тоже женщина, только трусливая и вероломная, и страх за свою жизнь все равно убьет ее еще прежде, чем у тебя на шее захлестнется петля виселицы или сердце пронзит предательский свинец и полиция будет порочить твое имя, а Сана ничего о тебе не узнает, и никто ей не расскажет про то, как ты ее любил. Вот и получается, что и в этой любви ты тоже промахнулся, как и в…

Он незаметно заснул и, только проснувшись, понял, что спал. По–прежнему один, в темноте, в квартире Hyp на улице Нагмуддин. И никакой Илеш Сидра здесь не появлялся и в него не стрелял. И неизвестно, который теперь час. Тут он услышал, как в замке повернулся ключ, хлопнула входная дверь, и в коридоре зажегся свет. А вот и Hyp — улыбается, под мышкой большой сверток. Подошла, поцеловала.

— Принесла кучу всяких вкусных вещей, сейчас устроим пир…

Он нее пахло вином.

— Ты пила?

— Что поделаешь, издержки производства… Я только помоюсь, минутку… Вот тебе газеты.

Он проводил ее взглядом и впился в газеты. Утренние, вечерние… Ничего нового, но интерес к преступлению и к тому, кто его совершил, оказался значительно сильнее, чем он думал. Особенно старается газета Рауфа Альвана «Захра». С трогательной подробностью повествует о его воровском прошлом, детально расписывает налеты, о которых шла речь еще на суде, перечисляет ограбленные им дома богачей. И о нем самом написано немало: и про то, что он–де маньяк и что дерзость грабителя довела его до убийства. А какие огромные заголовки. Тысячи людей обсуждают сейчас историю его преступлений, смакуют пикантные подробности измены Набавии и заключают пари о его дальнейшей судьбе. Еще бы, он стал сенсацией. Страшно! Но вместе с тем он испытывает какую–то тщеславную гордость. Небывалое волнение охватывает его, мысли начинают беспорядочно путаться, легкий дурман пьянит голову. Ничего, он еще себя покажет. Если бы они только знали, о чем он тут думал, один, в тишине. Он выйдет победителем, пусть даже и после смерти. Один против всех, ну и что? Они ведь не знают, о чем думает человек наедине с самим собой. Не знают, что он думает о них, и не подозревают, глядя на эти фотографии, что глаза им лгут и речь идет вовсе не о каких–то чужих, незнакомых людях, а о них самих. Он умиленно посмотрел на портрет Саны, потом перевел взгляд па остальные снимки. Вот он сам — какое–то зверское выражение лица, а вот Набавия, которая вышла похожей на проститутку. И снова он глядит на портрет Саны… Смеется… Да, да, смеется, потому что не видит его и ничего не знает. Не отрываясь, он смотрит на ее портрет, как будто гипнотизирует ее взглядом, и вдруг понимает, что все напрасно, и слышит, как за окном печально вздохнула ночь. Если бы украсть Сану и уехать в такое место, где никто его не знает. Или напоследок, перед виселицей, увидеть ее еще хоть раз. Он встал, подошел к кушетке напротив, где в ворохе тряпья лежали ножницы, и аккуратно вырезал портрет. Когда Hyp вышла из ванной, он уже почти совсем успокоился.

Hyp позвала его в спальню, и он покорно пошел, удивляясь, как это она принесла ему все новости, а сама до сих пор ничего не знает. Увидел стол, ломившийся от еды, — Hyp не поскупилась — и почувствовал, как сильно он проголодался. Сел рядом с ней на тахту и ласково потрепал ее по мокрым волосам.

— Вот это, я понимаю, женщина! Не чета другим… Она повязала голову красной косынкой и принялась разливать вино в бокалы, все время улыбаясь его словам. Освеженная купанием, как человек, отведавший простой, но здоровой пищи, смуглая теперь уже без следов косметики на лице, — гордая от сознания, что он наконец с ней, хотя бы и ненадолго, она сидела рядом, спокойная, умиротворенная, и на душе у него тоже стало спокойно и бездумно.

— И это говоришь ты? — Она бросила на него недоверчивый взгляд. — Я иногда думаю, что скорее можно дождаться милости от полиции, чем от тебя…

— Да нет же, я правда по–настоящему доволен, что я с тобой…

— Честное слово?

— Можешь мне поверить. Твоя доброта обезоруживает…

— Так почему же она не обезоруживала тебя прежде? Да, видно, победа, одержанная без труда, не способна вытравить из памяти горечь поражения.

— Раньше? Раньше у меня не было сердца. — А теперь?

Он поднял свой бокал.

— Давай–ка лучше выпьем…

Они с удовольствием принялись за еду.

— Ну а что ты без меня делал? — спросила Hyp. Он повертел куриную косточку в тарелке с соусом.

— Сидел в потемках, смотрел на могилы… У тебя кто–нибудь здесь похоронен?

— Нет, мои все на кладбище в Блина… Помолчали. Hyp, гремя тарелками, принялась убирать со стола.

— Я вот тебя о чем хотел попросить, — заговорил он. Купи–ка мне материи на офицерский мундир.

— Зачем?

— А я в тюрьме научился шить, разве ты не знаешь?

— Ну а мундир тебе зачем? — В голосе ее звучала тревога.

— Считай, что меня призывают…

— Ты что, не понимаешь? Я не хочу потерять тебя снова.

— За меня бояться нечего, — сказал он и сам удивился своей уверенности. — Если б не предатель, они бы меня и тогда не схватили.

Она только вздохнула.

— Ну хорошо, — сквозь зубы процедил он, — а разве тебе самой никогда ничто не угрожает? — И улыбнулся: — Ну, например, какой–нибудь бандит в пустыне?

Она не удержалась от смеха. Потом прижалась, поцеловала.

— Пожалуй, ты прав! Чтобы жить, надо забыть о страхе.

Он кивнул головой на окно: — И даже о смерти?

— Ой, что ты говоришь? — испуганно воскликнула она, но тут же задорно добавила: — А вообще–то я и о ней забываю, когда судьба сводит меня с тем, кого я люблю.

И он снова с удивлением подумал, какое у нее большое и горячее сердце, и поразился ее упорству, и почувствовал к ней признательность и жалость.

…Около лампы, не прикрытой абажуром, кружилась ночная бабочка.

XI

Дня не проходит, чтобы кладбище не принимало новых постояльцев. Можно подумать, весь смысл жизни для тебя теперь в том, чтобы прятаться за жалюзи и подглядывать за этой ни на миг не прекращающейся упорной работой смерти. Но если кто действительно заслуживает жалости, так это те, что провожают покойников. Приходят толпами, плачут, а похоронив, глядишь, уже утерли слезы, болтают как ни в чем не бывало. Должно быть, какая–то сила, более могучая, чем смерть, убеждает их, что надо жить дальше. Вот так же хоронили и твоих близких. И отца твоего. Добрый старый Махран, сторож в студенческом общежитии… Честный и неприхотливый работяга. С малых лет ты помогал ему в работе, и хоть жили вы бедно и трудно, но каждый вечер, бывало, кончался счастливым отдыхом в маленькой лачуге с земляным полом, что стояла во дворе общежития. Отец с матерью мирно беседуют, а ты играешь. Отец был набожным человеком, и вера учила его не роптать на жизнь. Студенты его уважали. Единственным домом, куда он ходил, был дом шейха Али Гунеди. Он–то и показал тебе туда дорогу. «Пойдем со мной. Саид, я отведу тебя туда, где ты забудешь про свои глупые игры и поймешь, как сладка жизнь, освященная небесной благодатью, и сердце твое обретет покой, а сердечный покой — это редкий дар». Шейх ласково поглядел на тебя, а ты бесконечно удивился его белоснежно–седой бороде. А потом он сказал отцу: «Так вот он, твой сын, о котором ты мне говорил? Глаза у него смышленые, а сердце доброе. Иншалла^[33], хорошим будет человеком». И тебе очень понравился шейх Али Гунеди, понравилось его красивое лицо и добрые лучистые глаза. И еще тебе понравились молитвенные песнопения, нашедшие отклик в твоем сердце, еще не тронутом любовью… И однажды Махран сказал шейху: «Научи этого малого уму — разуму», и шейх, наклонившись, внимательно заглянул тебе в глаза и сказал: «Мы учимся всю жизнь, но ты начни с того, что научись строго относиться к самому себе. И пусть все, что ты делаешь, будет на пользу под ям». И ты честно старался следовать его совету, но тебе это окончательно удалось, только когда ты стал настоящим вором. Дни летели незаметно, и однажды Махрана, отца твоего, вдруг не стало. Ты был тогда еще мал и не мог понять, что такое смерть. Да вряд ли и сам шейх Али Гунеди мог бы объяснить тебе ее загадку. «Горе нам, горе… умер твой отец…» — причитала и вопила мать, а ты тряс головой и спросонья тер глаза, разбуженный посреди ночи ее криком в каморке с земляным полом. И плакал, понимая свое бессилие. Вот тогда–то и проявилось благородство Payфа Альвана, студента с юридического факультета. Он во всем был благороден, и ты любил его так же, как и шейха Али Гунеди. а может, даже больше. Его хлопотами тебя взяли сторожем вместо покойного отца, вернее, взяли вас с матерью. И ты, совсем еще мальчишка, начал работать и приносить деньги в дом. А потом не стало и матери. И Рауф Альван, конечно, помнит, что с тобой творилось, когда она заболела, тот страшный день, когда у нее случилось кровотечение и ты кинулся в ближайшую больницу. Это была больница Сабера, стоявшая, как неприступная крепость, в роскошном саду. Ты помнишь, как вы с матерью очутились в вестибюле, который подавил тебя своим великолепием. Казалось, все вокруг гнало вас прочь, но матери была необходима помощь врача, к тому же самая срочная. И тебе назвали какое–то медицинское светило — он как раз вышел в эту минуту из комнаты, — и ты со всех ног бросился к нему, бессвязно лопоча: «Там кровь… мать…» Но он только окинул стеклянным взглядом твою рубаху и сандалии, покосился на кресло, где чернела фигура матери, и, не сказав ни слова, исчез. Там еще стояла медицинская сестра–иностранка, наблюдавшая всю эту сцену, и она подошла к тебе и что–то залопотала — что именно, ты не понял, но по тону ее догадался, что она тебе сочувствует. И хоть был ты мал, но разозлился, как взрослый, и разразился проклятьями и бранью, схватил стул, швырнул его об пол, сломал спинку. На шум сбежались служители, и через секунду вы с матерью уже были на улице, под деревьями. А через месяц после этого мать умерла в госпитале Каср аль-Айни^[34]. Умирая, она все держала тебя за руку и не сводила с тебя глаз. А еще через месяц ты совершил кражу, первую кражу в своей жизни. Обокрал одного студента в общежитии. Он догадался, что это ты, но доказать не мог и в злобе накинулся на тебя с кулаками. Но тут появился Рауф Альван, вырвал тебя из его лап и мигом все уладил. Нет, он все–таки был человеком, Рауф, и даже больше — он был твоим учителем. Когда вы остались с ним одни, он тебе сказал: «Не волнуйся, я‑то, во всяком случае, считаю, что подобные кражи абсолютно справедливы. — Но тут же добавил: — Только помни, что полиция будет, вечно у тебя на хвосте. И какие бы убедительные доводы в свою защиту ты ни приводил, судья будет к тебе беспощаден. Ведь он тоже защищает себя. Но, в сущности, разве это не справедливо, когда ты крадешь, чтобы вернуть себе то, что было украдено у тебя другими? Разве это справедливо, что я должен учиться вдали от своей семьи и каждый день терпеть лишения, голод и муки?..» Куда же девалась теперь твоя былая мудрость, Рауф? Ее нет. Умерла, как у мер ли мои отец и мать, как умерла верность моей жены.

А потом тебе пришлось оставить работу в студенческом общежитии и искать себе заработок в другом месте. И ты стоял и ждал Набавит возле одинокой пальмы на краю поля, а когда она появилась, бросился к ней и сказал: не бойся, я должен тебе кое–что сказать, я уезжаю, я должен найти себе хороший заработок. И еще сказал: я тебя люблю, не забывай меня, я люблю тебя, и буду всегда любить, и сумею сделать тебя счастливой, и у нас будет богатый дом… В те далекие дни огорчения легко забывались, обиды прощались, и все казалось простым и легким. А вы, могилы, у топающие во мраке, не смейтесь над моими воспоминаниями…

Он поднялся и сказал в темноту, обращаясь к Рауфу Альвану так, будто видел его перед собой.

— Если бы ты, мерзавец, взял меня к себе в газету редактором, я бы напечатал свои мемуары и от твоего фальшивого блеска не осталось бы и следа…

И, помолчав немного, вслух спросил самого себя:

— Неужели я высижу здесь в темноте до рассвета, пока не придет Hyp?

И вдруг им овладело такое нестерпимое желание выйти и побродить в ночи, что все попытки подавить это желание мгновенно рухнули, как карточный домик. Он осторожно выбрался из дома и пошел по дороге к заводу, потом свернул на пустырь. Теперь, покинув свое укрытие, он с особой остротой понял, как это тяжело, когда за тобой охотятся. Вот так, должно быть, чувствуют себя мыши или змеи, когда осторожно выползают из своих нор. Один в ночи… Вдали поблескивает огнями враждебно притаившийся город, а ты один и должен испить свое одиночество до дна.

…Он опустился на кушетку рядом с Тарзаном. В кофейне, кроме них, был только какой–то тип, промышлявший контрабандой оружия, да мальчик–слуга. Завсегдатаи расположились на пригорке. Мальчик принес чай. Тарзан наклонился к Саиду:

— Тебе нельзя нигде оставаться больше чем на одну ночь…

— Уехать тебе надо. В Верхний Египет, к примеру, — сказал контрабандист.

— У меня там никого нет.

— О тебе говорят как о герое, восхищаются, — сказал контрабандист.

Тарзан рассердился.

— А полиция им тоже восхищается, да? Контрабандист затрясся от смеха:

— Ну, полицию ничем не удивишь!

— Еще не родилось то чудо… — пробормотал Саид.

— Красть у богатых — что же в этом плохого? — задорно воскликнул мальчик.

Саид не удержался от улыбки — вот и единомышленник нашелся!

— Если бы только не эти газеты!.. У них язык длиннее, чем веревка у виселицы. Да и что мне толку в людском сочувствии, когда меня ненавидит полиция!

Тарзан вдруг вскочил и бросился к окну. Высунулся, посмотрел по сторонам, потом вернулся на место:

— Вроде бы кто–то заглянул в окно? Или, может, показалось?

Саид тревожно покосился на дверь, потом на окно. Мальчик побежал разузнать, в чем дело, а контрабандист сказал:

— Вечно тебе что–нибудь померещится!

— Заткнись! — обозлился Тарзан. — Виселица — это тебе не шуточки!

Сжимая в кармане револьвер, Саид вышел из кофейни и побрел по пустырю, настороженно вглядываясь и вслушиваясь в темноту. На душе стало еще тревожнее. Одинокий, загнанный зверь… И враги твои, эта банда презренных трусов, погрязших в похоти, все равно не успокоятся, пока не увидят твой труп. Подойдя к дому на улице Нагмуддин, он заметил свет в окошке у Hyp и впервые за весь вечер облегченно вздохнул. Hyp спала. Он захотел приласкать ее, но, взглянув на ее лицо, невольно остановился: под глазами крути, веки покраснели и болезненно припухли:

— Что с тобой Hyp? — Он присел на край кушетки-. — Ой, я совсем мертвая. Меня так рвало… — Выпила лишнего? Глаза ее налились слезами:

— При чем тут «выпила»! Да я всю жизнь пью… Он впервые видел, как она плачет, и ему стало ее жаль. — Так в чем же дело? — Избили меня.

— Полиция?

— Да нет, какие–то парни, наверное студенты, Я стала с них требовать деньги…

Он явственно ощутил, как внутри у него что–то сжалось.

— Пойди умойся, выпей воды…

— Потом… Сейчас просто сил нет…

— Мерзавцы! — яростно вырвалось у него. Бедная Hyp! Он ласково потрепал ее по коленке.

— Я купила тебе материю! — Она кивнула на другую кушетку, Почувствовала ласковое прикосновение его руки и, словно извиняясь, сказала:

— Наверно, сегодня я кажусь тебе такой противной…

— Как тебе не стыдно! Иди умойся и ложись спать. Они замолчали. Где–то у входа на кладбище залаяла собака. Hyp тяжело вздохнула.

— Твой путь, говорит, будет усыпан розами.

— Кто это говорит? — удивился он.

— Да гадалка! И настанет, говорит, в твоей жизни мир и покой.

Он посмотрел в окно, в черную пропасть ночи и мрака. Но когда же это будет, когда? — заговорила снова Hyp. — Жду, жду, и никакого толку. У меня есть приятельница, старше меня на много лет, так она говорит мне частенько, что мы станем грудой костей и даже собаки не захотят нас жрать…

Ему вдруг показалось, что это говорит не Hyp, а кто–то другой — один из тех, кто лежит под могильными плитами. Щемящая тоска сдавила сердце, и он не нашелся что возразить. А она все говорила.

— Когда же сбудется твое предсказание, гадалка? Где они, обещанные тобой мир и тишина? Я хочу спокойно спать, хочу просыпаться радостной, жить, как все люди… Неужели ему, который создал даже небеса, так уж трудно это сделать?

Ты тоже мечтал об этом. А на деле получилось, что ты всю жизнь лазал по водосточным трубам, прыгал с крыш да прятался в темноте. И еще по ошибке убивал невинных людей. Он хмуро сказал:

— Тебе надо поспать…

— Мне надо, чтобы исполнилось гадалкино предсказание. И я знаю, оно все равно исполнится!

— Ну хорошо, хорошо… Она рассердилась:

— Ты успокаиваешь меня, точно я маленькая!

— Да ничего подобного!

— А я все равно знаю — оно исполнится!

XII

Он примерил офицерский мундир. Hyp удивленно на него поглядела и не удержалась:

— Я тебя умоляю, будь умницей… Я просто не вынесу, если потеряю тебя снова…

— Не был бы я умницей, не сшил бы себе этот мундир. Он придирчиво осмотрел себя в зеркале и усмехнулся.

— Меньше чем на капитана не согласен….

В ту же ночь она обо всем узнала: увидела его портреты в журнале, у одного из своих клиентов. Ее отчаянию не было предела.

— Ты убил человека? Какой ужас! Ведь я же так тебя просила…

Он пробовал ее успокоить:

— Это произошло еще до того, как мы встретились. Она была безутешна.

— Ты меня не любишь, я это знаю… Но разве не могли бы мы просто быть вместе, пока б ты меня не полюбил?

— Так ведь и сейчас еще не поздно.

— Нет, — сказала она с упрямым отчаянием, — теперь это невозможно… Ты совершил убийство.

Он усмехнулся.

— Убежим — чего уж проще…

— Так чего же мы ждем?

— Пусть немного уляжется эта шумиха. Она топнула ногой.

— Говорят, на всех дорогах выставлены патрули… Можно подумать, до тебя никто никого не убивал…

Ох, эти газеты… Тайная война… Стараясь казаться спокойным, он сказал:

— Стоит мне захотеть, и я убегу… — Он дернул ее за волосы. — Ты еще не знаешь Саида Махрана! О нем все газеты трубят, а ты ему не веришь… Вот увидишь!.. Мы навсегда останемся вместе, и предсказание гадалки сбудется…

На следующую ночь, спасаясь от одиночества, он снова пошел в кофейню Тарзана узнать, нет ли новостей. На этот раз хозяин сам поспешил ему навстречу, увел подальше от дома в пустыню и смущенно сказал:

— Ты уж извини, да только и в кофейне у меня стало небезопасно…

Саид помрачнел.

— А я‑то думал, все уже улеглось.

— Какое там! С каждым днем только хуже становится. Газеты подняли такую бучу. Тебе надо скрыться. Но только не вздумай сейчас бежать из Каира. Сайд разозлился:

— Можно подумать, газетам больше не о чем писать, как о Сайде Махране!

— Они столько трезвонили о твоих прежних похождениях, что власти заинтересовались тобой всерьез… — И уже в догонку сказал: — Если хочешь, можем встречаться, только где–нибудь подальше от кофейни.

И снова он вернулся в свою нору к Hyp, к своему одиночеству. И бесконечному ожиданию во мраке. Это Рауф, его рук дело. Все газеты уже забыли о тебе, и только «Захра» копается в твоем прошлом и подстрекает полицию. Сделали из тебя чуть Ли не героя. Думают, так скорее схватят. Да, Рауф Альван не успокоится, пока не увидит тебя на виселице. В его руках все — и закон, и полиция.

А ты? Весь смысл твоей жалкой жизни теперь в том, чтобы разделаться со своими врагами. Но Илеш Сидра сбежал неизвестно куда, а Рауф Альван укрылся в своем дворце за семью замками. Так какой смысл жить, если ты все еще не отомщен? Нет, ничто не помешает тебе покарать собак. Ничто!

И он сказал вслух:

— Нет, ты все–таки скажи мне, Рауф Альван, отчего время ухитряется так подло менять людей?

Студент–бунтарь. Нет, бунт в образе студента. Я сижу во дворе у ног отца, и до меня долетает твой уверенный голос и рождает незнакомое волнение в душе. Ты говоришь об эмирах и пашах, и, точно по волшебству, господа становятся ворами. А вот ты идешь в компании друзей по улице — все в широких галабеях, грызете тростник. И голос твой разносится по полю, и пальма склоняется тебе навстречу. И это замечательно, и даже у шейха Али Гунеди я не встречал ничего подобного. Вот каким ты был, Рауф. И только благодаря тебе отец отдал меня в школу. А когда я выдержал экзамены, не ты ли хохотал от радости и говорил отцу: «Ну что, видишь? А ты еще не хотел его учить! Да ты только посмотри, какие у него глаза! Такой далеко пойдет… « И это ты научил меня любить книги и говорил со мной как с равным. И я был среди тех, кто слушал тебя под пальмой, той самой, чтостала свидетельницей моей любви. «Народ… Грабеж… Священный огонь… Богатство… Голод…. Попранная справедливость…» Когда тебя арестовали, ты поднялся в глазах моих до небес. А когда я впервые украл и ты за меня заступился, ты стал для меня божеством. В тот день ты вернул мне уважение к самому себе. Я помню, как ты сказал с грустью: «Одиночные кражи не имеют смысла, здесь нужен размах и организация». И с тех пор я не расставался с книгой и воровал. А ты выбирал для меня тех, кого стоило грабить. И грабежи принесли мне славу, и я почувствовал себя человеком. Я щедрой рукой раздавал деньги многим и, к сожалению. Илету Сидре тоже. Так неужели человек, живущий теперь в роскошной вилле, и Рауф Альван — одно лицо? Коварная змея, укрывшаяся за газетной шумихой. Значит, ты тоже хочешь моей смерти. Убить меня, как ты уже убил свою совесть. И как убил свое прошлое. Но, прежде чем умереть, я убью тебя сам. Ты — главный предатель. Как глупо погибнуть из–за того, что убил человека, которого даже в глаза не видел! Нет, чтобы жизнь имела смысл и смерть не была напрасной, я должен убить тебя. И пусть это будет последней вспышкой гнева против несправедливости жизни. Те, что лежат там, на кладбище, за окном, мне сочувствуют. А уж почему — предоставим шейху Али Гунеди ломать над этим голову…

…На рассвете дверь хлопнула — вернулась Hyp. Принесла жареного мяса, вина и кипу газет. Она казалась веселой и как будто совсем забыла свои вчерашние огорчения. С ее приходом мрак рассеялся, и захотелось жить и радоваться жизни: есть, пить, узнавать, что в мире нового. Он расцеловал ее, в первый раз без притворства. Если бы она вот так всегда была с ним рядом. Единственный человек, подаривший ему любовь перед смертью. Он откупорил бутылку, налил вина, выпил залпом и почувствовал, как внутри все обожгло.

Она внимательно поглядела в его усталое лицо.

— Почему ты не спал?

Но он, погрузившись в газеты, уже не слышал ее.

— Сидеть и ждать в темноте — такое мучение! — сочувственно сказала она.

Он отшвырнул газеты.

— Что слышно?

— Да то же, что и раньше. Сбросила с себя платье и осталась в одной рубашке. До него долетел запах дешевой пудры и пота.

— Люди говорят о тебе как о герое… Если бы они только знали, как мы мучаемся…

— Это потому, — сказал он просто, — что у нас народ не боится воров и не питает к ним ненависти. Некоторое время они молча жевали мясо.

— Но они, — вдруг заговорил он снова, — инстинктивно ненавидят «собак».

Она улыбнулась и посмотрела на свои ногти.

— А я вот люблю собак…

— Да я не про этих.

— Очень люблю… — упрямо продолжала она, — у меня всегда был полон дом собак. А когда последняя из них сдохла, я так плакала, что решила больше никогда не заводить их.

Он усмехнулся.

— Если мы уже и сейчас друг от друга устали, мы не сможем любить друг друга.

— А ты и так меня не любишь и не понимаешь…

— Не надо, Hyp, — умоляюще сказал он. — Жизнь так ко мне несправедлива. Не хватает еще, чтобы и ты…

Она выпила несколько рюмок, одну за другой, опьянела и вдруг призналась ему, что настоящее имя ее Шалабия, рассказала пару забавных историй из своего прошлого, когда она жила еще в Блина. Вспомнила детство, тихую жизнь, юность, побег из дома… Потом кокетливо сказала:

— А знаешь, мой отец был старостой…

— Не старостой, а слугой у старосты, — поправил он. Она было нахмурилась, но он поспешно добавил:

— Ты ведь сама мне раньше так говорила.

— Разве? — Она засмеялась. На зубах у нее зеленел прилипший листик петрушки.

— Вот так Рауф Альван стал предателем! — строго сказал он.

Она не поняла.

— Какой Рауф Альван?

— Никогда не лги, сказал он злобно. — Когда человек обречен на одиночество и ожидание в темноте, он не в силах выносить еще и ложь…

XIII

В полночь он шел по пустыне. На западе, у самого горизонта, в небе висел бледный серп луны. Метрах в ста от пригорка, на котором стояла кофейня, он остановился и три раза свистнул. Он больше не может ждать. Надо нанести удар, или он сойдет с ума. Сейчас Тарзан сообщит ему все новости. А вот и он сам — темная фигура возникла из мрака. Они обнялись.

— Что нового? Толстяк Тарзан с трудом перевел дыхание.

— Наконец–то пожаловал один из них…

— Кто? — нетерпеливо спросил Саид.

— Баяза. Он сейчас в кофейне, заключает сделку…

— Не теряет времени даром… А как он пойдет обратно?

— По горной дороге. Саид крепко пожал ему руку.

— Спасибо, Тарзан. Он повернулся и быстро пошел к востоку, туда, где в слабом лунном свете чернела над рекой роща. Обогнул ее с южной стороны, где роща клином вдавалась в пустыню. Здесь начиналась горная дорога. Он притаился под деревом и стал ждать. Подул сухой приятный ветер, и роща тихо зашелестела. Пустыня тонула в безбрежном мраке. Он сжимал револьвер в кармане и думал о том, что случай неожиданно посылает ему еще одного врага, думал о нелегком деле, которое ждет его впереди, и о смерти, которой все кончится. И он сказал вслух, обращаясь к деревьям, которые, как пьяные, качались под ветром:

— В одну ночь обоих — сначала Илеша Сидру, потом Рауфа… А там будь что будет…

Ожидание оказалось нестерпимым. К счастью, ждать пришлось недолго. Во мраке мелькнула тень — кто–то быстро спускался с пригорка к роще. Когда их разделяло уже не более метра, Саид стремительно выскочил из своей засады.

— Ни с места! — Он выхватил револьвер.

Человек замер как вкопанный. С перепугу он не мог вымолвить ни слова.

— Баяза, — сказал Саид, — мне известно, откуда ты идешь, и я знаю, что у тебя с собой деньги…

Послышался вздох — будто змея зашипела. Баяза поднял руку, неуверенно запротестовал:

— Какие там деньги… Так, гроши…

Он со всего размаху ударил Баязу в лицо. Разрубая слова, прохрипел:

— Ты что, не узнал меня, Баяза, собака?

— Кто это?! — закричал Баяза. — Голос вроде бы знакомый. Не может быть… Саид Махран?

— Ни с места. Сделаешь шаг — пристрелю!

— Меня? Да за что же? Мы ведь с тобой не враги! Саид сунул ему руку за пазуху, нащупал кошель, яростно дернул.

— Это раз.

— Но это мои деньги, — заверещал Баяза. — Мы же с тобой не враги…

— Заткнись! Это еще не все…

— Но ведь мы были друзьями… Саид угрожающе потряс револьвером.

— Если тебе дорога жизнь, говори: где Илеш Сидра?

— Не знаю, — твердо сказал Баяза. — И никто этого не знает…

Новый удар, сильнее прежнего.

— Не скажешь, тут же прихлопну. А вздумаешь врать — не видать тебе твоих денег.

— Да клянусь же, не знаю, — взмолился Баяза.

— Врешь!

— Чем хочешь могу поклясться!..

— Так что же он, растаял, что ли?

— Поверь мне, — убеждал Баяза, — ни я не знаю, никто другой не знает. Вот как пришел ты тогда, он сразу после этого и съехал с квартиры. Боялся, видно. Перебрался в другой квартал…

— Адрес?

— Да дай ты мне договорить… Как убил ты Шаабана Хусейна, он и оттуда переехал со всей семьей и никому не сказал куда. Совсем спятил от страха. Да и жена, говорят, напугалась… Так что, где они теперь, никто не знает.

— Ох, Баяза!..

— Ну клянусь тебе чем хочешь!

Он ударил его в третий раз, Баяза охнул и запричитал:

— За что бьешь, Саид? Да чтоб ему пусто было, где бы он ни жил… Что я, брат ему или отец, чтобы из–за него умирать?

Пришлось поверить. Один, значит, ускользнул. Если бы только за мной сейчас не охотились из–за этого нелепого убийства, можно было бы и подождать, пока представится удобный случай. Эх, и как я только мог так ошибиться. Теперь все надежды рухнули.

— Обидел ты меня, Саид, — заворчал Баяза. — Ни за что обидел…

Саид молчал.

— Отдай деньги–то… — Баяза потрогал горящую щеку. — Я же тебе дурного ничего не сделал… За что меня обираешь? Нехорошо, Саид, с друзьями так не поступают.

— Ты был с ним заодно, — презрительно процедил Саид.

— Я был его другом и был с ним в доле. Ну так что? Это еще не значит, что я тебе враг. Он тебя предал, а я‑то при чем?

Спорить больше было не о чем.

— Мне нужны деньги, — признался Саид.

— Бери сколько хочешь, — поспешно предложил Баяза. Он удовольствовался десятью фунтами, и Баяза ушел, с трудом веря, что уцелел…

И снова он один. Кругом пустыня, месяц в небе стал ярче, и громче перешептываются о чем–то деревья. Да, Илеш Сидра ускользнул, это ясно. Благословенная армия предателей сделала ценное приобретение. А что касается тебя, Рауф, то есть еще надежда, что жизнь моя будет прожита не напрасно.

XIV

Он вернулся домой и около часа ночи вышел снова, одетый в офицерский мундир. Он шел в сторону Аббасии, обходя фонари стороной и напрягая всю свою волю, чтобы казаться естественным и не привлекать внимания. Сел в такси, добрался до моста аль-Гала. При виде полицейского всякий раз невольно вздрагивал. У лодочной пристани, неподалеку от моста, взял напрокат на два часа маленький ялик и погреб к югу, в сторону виллы Рауфа Альвана. Было свежо, в чистом небе перламутром поблескивали звезды, над берегом поверх деревьев висел ломоть луны. Саид ощущал небывалый прилив сил. Еще немного, и все свершится. Правда, Идет Сидра удрал, но это еще не поражение. У тебя еще есть Рауф Альван, это воплощение Измены, пригревшей Илеша, Набавию и всех прочих предателей. Ну, Рауф, пришло время рассчитываться! Если бы судьей между нами была не полиция, я бы совершил свой суд над тобой в открытую. Пусть видят люди. Ведь они все на моей стороне, — все, кроме истинных воров, конечно, и это меня утешает. Я твоя совесть, которую ты предал. Но мне, как ты говорил, не хватает организованности. Ничего, сегодня я понял многое из того, что прежде мне было непонятно в твоих речах. Да, хотя миллионы людей и разделяют мои мысли, все–таки я один и мне не от кого ждать помощи. Вот в чем несчастье. Одна пуля, конечно, мало что исправит. Но все равно этот кровавый протест будет как нельзя кстати, чтобы мертвецам было спокойнее и чтобы живые не теряли надежды.

Он пристал к берегу недалеко от виллы. Вылез и вытянул из воды ялик, чтобы не унесло течением. Поднялся по склону на набережную. Офицерская форма придавала ему уверенности. Вокруг ни души. Легавых вроде бы тоже не видно. У него отлегло от сердца. Но злоба не утихала. Вилла погружена во мрак, и только у входа горит фонарь. Значит, хозяин еще не вернулся. Тем лучше, не придется забираться в дом. Неторопливо он обошел виллу слева, потом по улице Гизы обогнул ее с; правой стороны и снова вышел на набережную. Надо не упустить ни одной мелочи. Он притаился под деревом, укрытый густой тенью от света уличных фонарей, и стал ждать. Он пристально следил за домом и только изредка, давая отдохнуть глазам, смотрел на темную поверхность реки. Он думал о том, какой предатель Рауф, и о том, что вся жизнь стала жертвой обмана и пошла кувырком, и теперь он конченый человек и его ожидает смерть, и за это он должен убить Рауфа — и непременно его убьет. Мимо проезжали машины, и он всякий раз вздрагивал. Наконец одна остановилась у виллы, сторож распахнул ворота. Саид сорвался с места и, прижимаясь к забору, обежал дом слева. Напротив входа в дом, там, где, по его расчету, Рауф должен был выйти из машины, он остановился. Машина проехала через сад и остановилась у входа. Ярко вспыхнул свет. Саид выхватил револьвер и прицелился. Дверца машины открылась, и вышел Рауф Альван.

— Рауф! — окликнул он.

Рауф удивленно обернулся.

— Я, Саид Махран… На, получай!

Но, прежде чем он успел нажать на курок, из сада грянул выстрел. Пуля просвистела у него над самым ухом. Этого он не ожидал. Он тоже выстрелил и быстро пригнулся, ожидая ответной пальбы. Потом осторожно выглянул, прицелился получше и снова выстрелил, и еще раз, но уже в спешке, не целясь. А еще через мгновение он бежал что было сил к берегу Нила, туда, где оставалась лодка. Столкнул ее в воду и, налегая на весла, поплыл к другому берегу. Мысли беспорядочно кружились в голове, и он с трудом соображал, что происходит вокруг. Почему–то мерещилось, что вдогонку трещат выстрелы, доносятся крики. В том месте, где он переплывал реку, расстояние между берегами было невелико. И вот он уже на противоположной стороне. Выпрыгнул на берег и пустил лодку по течению. Сжимая револьвер в кармане, вышел на улицу и, стараясь подавить волнение, неторопливо пошел вперед. Озираться было некогда. Теперь он уже явственно слышал топот шагов на том берегу и голоса на мосту. Потом раздался заливистый полицейский свисток. Сейчас догонят. Надо собраться с силами и притворяться до последнего, а если не удастся, дать им последний бой. Мимо проехало такси. Он остановил его, сел и в то же мгновение почувствовал острую боль. Впрочем, он тут же о ней забыл — радость, что и на этот раз ушел от погони, была сильнее. Пользуясь темнотой, он незаметно прокрался домой и, как был в мундире, бросился на кушетку. И снова почувствовал боль. На этот раз понял колено! Потрогал рукой — что–то мокрое, липкое. Неужели обо что–то ударился? А может быть, пуля? Он ощупал колено. Ерунда, простая царапина. Если бы его ранили, пуля застряла бы в ноге. В темноте он сбросил мундир, нашел свою рубаху, оделся. Прошелся по комнате — как будто не больно. Однажды ты с пулей в ноге пробежал всю улицу Мухаммеда Али. Ты способен творить чудеса. И, кажется, на этот раз ты тоже сумел ловко смыться. А рана вообще пустяк. Немного кофе — и от нее не останется и следа^[35]. Но убил ли ты Рауфа Альвана? И кто стрелял в тебя из сада? Не приведи Господь, что и на этот раз ты убил кого–нибудь другого. Нет, не может быть. Ты убил Рауфа, рука твоя не знает промаха. И пустырь за пригорком у кофейни мог бы это подтвердить. Погоди, ты еще пошлешь письмо в газету: «Почему я убил Рауфа Альвана». Вот тогда твоя жизнь обретет утраченный смысл. Пуля, убившая Рауфа Альвана, убила безнаказанное вероломство. Ведь жизнь без совести и чести — все равно что земля, лишенная силы притяжения. А ты хочешь только одного — умереть не напрасно.

…Вернулась Hyp — усталая, с неизменным свертком под мышкой. Увидела его, обрадовалась, как всегда, и вдруг взгляд ее упал на брюки…

— Что это?.. Кровь?..

Швырнула покупки на кушетку, кинулась к нему. Только тут он заметил на брюках пятно. Показал ей колено:

— Да так, пустяки, простая царапина. Дверцей такси ударил.

Но она закричала:

— Нет, ты не зря надевал форму… Я так и знала, ты на этом не остановишься… Ты меня погубишь!..

— Не волнуйся… Немножко кофе, и к утру даже следов не останется.

— Не волноваться? Да ты просто хочешь моей смерти… Когда же наконец кончится этот кошмар?

Она засуетилась, стала присыпать рану кофе, замотала колено клочком материи, оставшейся от платья, которое она себе шила. И все время причитала и жаловалась на судьбу. Он не выдержал.

— Ступай прими душ, может, хоть он тебя успокоит. Она послушалась, но, выходя из комнаты, все–таки бросила:

— Ты сам не понимаешь, как себе вредишь.

Когда она вернулась, он уже выпил треть бутылки и, немного повеселев, встретил ее словами:

— Выпей… Здесь я в безопасности, и полиции до меня не добраться.

Расчесывая мокрые волосы, она грустно сказала:

— Какая же я несчастная… Он отхлебнул из стакана.

— Никто не знает, что будет завтра…

— Наше завтра зависит от нас самих!

— Ничего, абсолютно ничего ты не можешь знать наверняка. А я знаю только, что ты со мной и я без тебя не могу…

— И это говоришь ты?

— Да. И я тебе даже больше скажу. Ты райский уголок среди шквала пуль, летящих мне вслед…

Она тяжело вздохнула.

— Ты хороший человек, Hyp, и мне приятно тебе об этом сказать.

— Я несчастный человек. Мне ничего не надо — только бы ты был цел и невредим.

— Еще не все потеряно…

— Да, бежать. Нам нужно бежать.

— Нужно. Но придется подождать, пока заснет собака…

— Но ты так неосторожен! — с отчаянием сказала она. — Все мечтаешь убить свою жену и ее нового мужа? Их ты не убьешь, а себя вот погубишь.

— А что говорят в городе?

— Шофер такси сегодня с жаром тебя защищал. Но и он тоже сказал, что ты убил невинного человека…

Он сердито фыркнул и, чтобы скрыть раздражение, потянулся к стакану. Кивком приказал ей выпить тоже. Она поднесла стакан ко рту.

— А что еще говорят? — спросил он.

В ресторане на поплавке, где я сегодня была, один сказал, что вся история с тобой — неплохая разрядка от скуки.

— А ты что?

— Что я? — Она взглянула на него с упреком. — Я, разумеется, молчала. Я — то тебя берегу, да только ты вот себя не бережешь. Я знаю, ты меня не любишь, но для меня ты дороже жизни. Только с тобой я по–настоящему узнала счастье. Но тебе, видно, даже смерть приятней, чем моя любовь…

И она заплакала, так и не успев отпить из стакана. Саид ласково прижал ее к себе.

— Не плачь, я сдержу свое слово… Мы убежим и навсегда будем вместе…

XV

Какие огромные заголовки… И эти крикливые, рассчитанные на сенсацию снимки… Основное событие дня. Рауф Альван дает интервью. Да, он познакомился с Саидом Махраном, еще когда жил в студенческом общежитии, где тот работал сторожем. Он всегда относился к Саиду с большой симпатией. Даже когда тот вышел из тюрьмы и пришел к нему за помощью, он дал ему денег, чтобы было с чем начинать новую жизнь, но в ту же ночь Махран пытался ограбить его дом. Он поймал его с поличным, сделал ему строгое внушение, но все–таки пожалел и отпустил. А тот снова явился, на этот раз чтобы его убить!.. Газеты считают, что ты сумасшедший. Кровожадный маньяк, одержимый манией величия. Лишился рассудка после измены жены и теперь стреляешь во всех без разбору. И убит вовсе не Рауф Альван, а бедняга сторож. Еще одна невинная жертва…

— Проклятие! Эхо, короткое и резкое, как выстрел. За твою голову обещана большая денежная награда. Газеты предостерегают своих читателей, убеждают, что не надо тебе сочувствовать. Ты стал для них главным интересом в жизни. И так будет продолжаться, пока ты не сложишь голову. Подобно загадочным явлениям природы, ты вызываешь изумление и страх. Скучающие бездельники ликуют. Еще бы — такое развлечение! А револьвер твой, видно, только и способен, что убивать невинных людей. И последней его жертвой будешь ты сам.

— Но разве это безумие? — уныло спросил он вслух.

Тебе всегда нравилось возмущать спокойствие, даже когда ты был простым акробатом в цирке. Твои победные налеты на виллы богачей кружили голову и приятно щекотали самолюбие. Ты верил речам Рауфа, а он от них отступился, и вот теперь они привели тебя к гибели…

Ночь тянулась, а он все сидел один. В бутылке оставалось вино, и он допил его. Потом встал. Мрак, густой мрак, окутанный могильной тишиной. И ему вдруг показалось, что все еще, может, обойдется и смерть, в конце концов, не так уж страшна. На душе стало легко и спокойно, и он сказал в темноту:

— Одна неверная пуля, и я стал сенсацией!

Он подошел к окну. Могилы мирно спали в лунном свете. — Слушайте меня внимательно, господа советники, я решил защищать себя сам…

Он отошел на середину комнаты и стянул с себя рубаху: в комнате было душно и от выпитого вина по всему телу разливался жар. Рана под повязкой зудела — значит, начала заживать.

— Я не похож на тех, кто до меня сидел на этой скамье, — продолжал он, глядя в темноту. — Ведь должны же вы считаться с тем, что я человек образованный! По сути дела, между мной и вами нет никакой разницы, разве только та, что я обвиняемый, а вы судьи. Впрочем, это разница чисто формальная и значения не имеет. Но вот уж что действительно смехотворно, так это то, что мой высокочтимый наставник и учитель оказался предателем и мерзавцем. Да, да, вы вправе удивляться, но ведь электрический провод, по которому бежит ток, часто бывает загажен и засижен мухами…

Он лег на диван. Издалека до слуха долетал собачий лай… Но как ты можешь рассчитывать на снисходительность судей, когда они твои враги и интересы общего блага им безразличны? Они сродни тому мерзавцу, и между вами лежит пропасть. А тебе остается призывать в свидетели свои жертвы и доказывать, что измена была негласным сговором.

— Я не убивал слугу Рауфа Альвана. Да и зачем мне убивать незнакомого человека? Нет, он убит только потому, что был слугой Рауфа Альвана. Вчера мне явился его дух, и, когда я в смятении отпрянул, он сказал: миллионы людей гибнут без причины, убитые по ошибке…

Это будет блестящая, яркая речь. Ты сумеешь доказать свою невиновность. Ведь сам–то ты убежден в своей правоте. Да и они в глубине души понимают, что ремесло твое законно, ибо разве не грабеж был ремеслом господ во все века и времена? Какое лицемерие считать, что живой ты не стоишь и миллима, если за тебя мертвого дают тысячу фунтов? И вот уже судья, сидящий слева, хитро подмигивает тебе: не горюй, выше голову!..

— И если палач спросит, каково мое последнее желание, я предпочту смерть Рауфа Альвана свиданию с дочерью. И пусть мой конец близок, я не считаю по пальцам оставшиеся дни. Когда человек спасается от погони, одиночество заставляет его пенить каждое мгновение и делает жизнь богатой, до отказа насыщенной чувствами…

Никакой приговор не может быть страшнее, чем испуг Саны. Она убила тебя еще прежде, чем ты попал на виселицу. И что толку, если миллионы людей молча сочувствуют тебе? Их сочувствие бессильно, как мечты мертвецов. Так неужели же вы не простите револьверу его невольную ошибку? Ведь он — ваш Высший повелитель и Судья!

— Моя смерть будет смертью миллионов. Ведь я надежда и защита всех, кто робок, кому не хватает смелости. Я их образец, их утешение, их невыплаканные слезы. И если вы считаете меня безумным, то считайте безумными и их тоже. Задумайтесь же о причинах этого повального безумства и потом уже судите меня…

Мысли стали путаться… Нет, все–таки ты великолепен, в полном смысле этого слова. Жаль только, что великолепие твое обведено траурной рамкой. Но ничего, после смерти тебя оценят. Даже и безумие твое будет благословенно, дав животворную силу корням растений, клеточкам животных, сердцам людей… Незаметно подкрался сон. Он понял, что спал, только когда проснулся, разбуженный ярким светом, и увидел Hyp. Потухший мертвый взгляд, отвислая губа, бессильно опущенные плечи — само воплощение растерянности и отчаяния. И он понял: узнала о новом преступлении.

— Нет, ты еще страшнее, чем я себе представляла. Я тебя умоляю — сжалься, убей и меня тоже…

Не отвечая ей, он поднялся, сел на кушетке.

— Ты думаешь не о бегстве, а о том, чтобы убивать… И будешь убивать снова и снова… Но неужели ты надеешься одержать верх над властями, когда все улицы в городе забиты полицейскими?

— Сядь, и давай поговорим спокойно…

— Спокойно? Да разве ж я могу быть спокойной? И вообще, о чем нам разговаривать? Все кончено… Лучше убей меня!

— Ни один волос не упадет с твоей головы, — сказал он.

— Я не верю ни единому твоему слову! Зачем ты убиваешь сторожей?

— Я не желал ему зла…

— Ему? А другому? Кто такой этот Рауф Альван и что за вражда между вами? У него тоже что–то было с твоей женой?

Он хрипло рассмеялся:

— Какая чушь! Нет, на то есть другие причины. Правда, он тоже предатель, но уже совсем другого рода. Я тебе не могу этого сейчас объяснить… Она рассердилась.

— Ну конечно, ты можешь только мучить меня…

— Я же сказал: сядь, и поговорим спокойно.

— Ты по–прежнему любишь свою жену, эту изменницу! Меня же только мучишь.

— Не надо, Hyp! Мне и без того тяжело…

В голосе его звучало неподдельное страдание, и она умолкла, но тут же заговорила опять:

— Я чувствую, как самое дорогое, что было у меня в жизни, гибнет на моих глазах…

— Это только так кажется. Ты просто напугана… Но люди, привыкшие, подобно мне, рисковать, не отступают перед трудностями. Вот увидишь…

— Но когда?! — воскликнула она, чуть не плача.

— Скорее, чем ты думаешь… — сказал он, изо всех сил стараясь казаться уверенным. Потом притянул ее к себе. В ноздри ударил запах винного перегара и пота. Но теперь он не чувствовал отвращения, и поцелуй его был неподдельно нежным.

XVI

Скоро рассвет, а Нур все еще не вернулась. Утомленный мыслями и бесконечным ожиданием, он понял, что уже не уснет. Внезапно из душной темноты возникло страшное сомнение: а что, если Нур соблазнилась наградой, обещанной за его голову? Воистину кровь твоя до последней капли отравлена ядом подозрительности. Это потому, что мысль об измене преследует тебя, неотвязная и прилипчивая, как пыль, когда из пустыни дует хамсин. Но ведь было время, когда ты считал, что и Набавия принадлежит тебе безраздельно, а на самом деле она тебя никогда не любила, даже там, под одинокой пальмой на краю поля. Нет, нет, Нур тебе не изменит. Она не польстится на эту награду и не выдаст тебя полиции. Она устала от этой жизни, молодость прошла, и ей хочется искренней человеческой близости. Ты не смеешь о ней плохо думать… Но когда же она все–таки вернется? Ты голоден, тебе хочется пить и смертельно надоело ждать. Совсем как тогда. Помнишь, ты стоял и ждал ее под пальмой. Ждал Набавит, а она не шла. Потом ты ходил вокруг дома старой турчанки, грыз ногти и от отчаяния готов был даже постучать в дверь. Но вот она наконец появилась — нет, взошла, как солнце, — и сладкая дрожь пробежала по телу, и радость огромная, восторженная, пьянящая, несказанная радость охватила тебя всего целиком, с головы до кончиков пальцев, и в ней было все: и слезы, и смех, и порыв, и уверенность, и снова дикая, необузданная радость. Не надо вспоминать те времена у пальмы, это прошлое, и между вами пули, кровь и безумие. Лучше подумай, где найти силы, чтобы справиться с тоской ожидания в душной, убийственно душной темноте. Наверное, Нур просто не хочет возвращаться, не хочет избавить тебя от мук одиночества, темноты, голода и жажды… И он заснул, устав ругать себя за свою подозрительность. Когда он открыл глаза, сквозь жалюзи пробивался яркий дневной свет. В комнате было уже не просто душно, а как в раскаленном пекле. Охваченный тревогой, он вскочил с кушетки и бросился в спальню. Все то же. Hyp не возвращалась. Где же она ночевала? И почему не вернулась? До каких же пор он обречен сидеть в этой одиночной камере? Однако как ни тревожны были его мысли, а голод дал себя знать и погнал на кухню. Там он нашел хлебные корки, остатки мяса, петрушку и подобрал все до последней крошки, обсосав кости, как собака. День тянулся томительно, и он все ломал голову, теряясь в догадках, почему до сих пор не вернулась Hyp и когда же она наконец придет. Садился, потом вскакивал и начинал ходить по комнате, и снова садился и коротал время, поглядывая из–за жалюзи на кладбище, смотрел на похороны, бессмысленно считал могилы. Настал вечер, и она не пришла. Нет, тут что–то неладно. Что могло с ней случиться? Его обуревала тревога. И по–прежнему хотелось есть. Она попала в западню, в этом нет никакого сомнения. Но она должна выпутаться, должна вернуться, иначе что же будет с ним?

Около полуночи он неслышно выскользнул из дома и через пустырь направился в кофейню Тарзана. В условленном месте три раза свистнул и принялся ждать. Вот и Тарзан.

— Ты бы все–таки поосторожнее. Легавые на каждом шагу…

— Есть хочу…

— Помилуй, неужто только за этим вышел?

— Что поделаешь? Сейчас ничему не приходится удивляться.

— Пойду пришлю тебе кебаб. Но ты бы, правда, все–таки поостерегся…

— Ничего, бывали в переделках и похуже этой…

— Не скажи… Из–за последнего налета все на тебя теперь зубы точат.

— Так оно всегда и было…

— Угораздило же тебя связаться с таким важным человеком!

Тарзан ушел. Через час мальчик принес кебаб, и он с жадностью набросился на еду. Потом он сидел на песке, в небе висела почти полная луна. Он глядел на далекий огонек на холме и живо представлял себе завсегдатаев кофейни Тарзана. Сидят, балагурят, кто в доме, кто снаружи. Все–таки нет на свете ничего противнее одиночества. Среди людей он чувствовал себя великаном. Любил, повелевал, был героем. А без этого и жить не стоит. Интересно, вернулась ли Hyp? И вообще вернется ли? Дома ли она, или снова его ждет гнетущее одиночество?

Он встал, отряхнул брюки и пошел к роще, чтобы оттуда выйти на дорогу, огибающую гробницу Мученика с южной стороны. Он уже дошел до того места, где недавно подкарауливал Баязу, когда перед ним как из–под земли выросли две тени.

— Ни с места! — крикнул один. Говор был деревенский.

— Документы! — рявкнул другой.

В лицо ударил луч карманного фонаря. Он быстро опустил голову, будто спасая глаза от резкого света, и с бешенством крикнул:

— Кто такие?.. Отвечать!

Его повелительный тон, видимо, смутил их. К тому же при свете фонаря они разглядели его офицерский мундир.

— Извините, ваша честь, в темноте не разобрались!..

— Кто такие? — повторил он, стараясь придать голосу неподдельную ярость.

— Из корпуса Вайли, ваша честь…

Фонарь погас. Но он успел заметить, как один из них что–то уж слишком пристально его разглядывает. Как будто заподозрил неладное. Раздумывать было некогда. Два молниеносных удара, правой и левой, в брюхо, одному и другому. А теперь в челюсть одному и под вздох другому. И вот уже оба, не успев опомниться, без памяти валяются на земле. А теперь прочь, как можно скорее! На углу улицы Нагмуддин он на мгновение остановился, чтобы убедиться, что за ним нет погони, и только потом вошел в дом. По–прежнему никого. То же одиночество, уныние и тревога. И тот же мрак. Он сбросил мундир и в тоске повалился на кушетку.

— Hyp, где ты?

С тобой что–то случилось. Может, тебя сцапала полиция? Или на тебя напали какие–нибудь негодяи? Сердце говорит мне, что ты попала в беду. Знаю, я больше тебя не увижу… Ему стало отчаянно грустно. И вовсе дело не в том, что он вот–вот лишится надежного убежища. Нет. Он потерял любящее женское сердце. Он глядел в темноту и видел ее улыбку, вспоминал ее ласку, ее несчастное, жалкое лицо, и сердце его сжималось. Да, видно, он был привязан к ней больше, чем думал. Она стала частью его нелепой, растерзанной жизни, которая теперь висит на волоске. И, зажмурившись, он признался самому себе, что любит ее и готов отдать жизнь, лишь бы она вернулась целой и невредимой. Кто пожалеет о ней, если она погибнет? Никто. Ни один взгляд простого сострадания не будет брошен в ее сторону. Одинокая, обездоленная женщина в океане равнодушия и враждебности. Вот так же и Сана в один прекрасный день обнаружит, что никому нет до нее никакого дела. Даже подумать страшно. В бессильной злобе он выхватил револьвер и прицелился в темноту, готовый уже сейчас встретить неведомое грядущее. Нет, все напрасно, напрасно… И он сражался с кошмарами Тишины и Мрака, пока не уснул перед самым рассветом.

Когда он открыл глаза, было уже светло. Он понял, что его разбудил стук в дверь. В тревоге он вскочил и на цыпочках подкрался к двери. Стук повторился. А вот и голос. Женский голос. «Госпожа Hyp!.. Вы слышите? Госпожа Hyp!..» Кто эта женщина и что ей надо? Он вернулся в комнату и на всякий случай взял револьвер. А вот и мужской голос: «Наверно, ее нет дома». И опять женский: «Да нет, она в это время всегда бывает дома! И за квартиру она всегда аккуратно платит». А, так это, значит, хозяйка. Снова яростный стук в дверь, и снова женский голос: «Сегодня уже пятое число, я не могу больше ждать!» И оба, сердито о чем–то переговариваясь, ушли.

Теперь уже не только полиция, но и сами обстоятельства против него. Хозяйка, конечно, не станет долго ждать и рано или поздно взломает дверь. Так что самое разумное — это уйти отсюда, и чем скорее, тем лучше. Вот только куда?

XVII

Днем опять пришла хозяйка, снова стучала в дверь, и вечером тоже. Уходя, она бросила: «Ну нет, госпожа Hyp, всему есть предел!»

В полночь он выбрался из дома. Хотя теперь уверенность окончательно покинула его, он шел неторопливо, будто прогуливался. Несколько раз ему показалось, что прохожие — это переодетые шпики, и он уже приготовился к последней отчаянной схватке. После вчерашней ночной драки полиция, конечно, оцепила весь квартал у кофейни Тарзана. Он свернул на горную дорогу. Сильно хотелось есть. Шейх Али Гунеди — вот у кого он найдет приют, хотя бы на время, чтобы собраться с мыслями. А там — видно будет. Он осторожно проскользнул во двор, окруживший его тишиной, и тут только спохватился: его мундир! Он остался на квартире у Hyp. Экая досада! Но теперь уже поздно, ничего не поделаешь. Он решительно переступил порог. В комнате горел светильник. Шейх Али, скрестив ноги, сидел в углу и шепотом молился. Саид приплелся в глубь комнаты, туда, где у стены были сложены его книги, и устало опустился на пол. Шейх продолжал молиться.

— Добрый вечер, владыка, — сказал ему Саид.

Шейх поднес руку к голове, отвечая на приветствие, но молитвы не прервал.

— Я голоден, владыка.

На этот раз подействовало. Шейх посмотрел на него отсутствующим взглядом и кивнул на поднос с инжиром и хлебом. Не раздумывая, Саид набросился на еду, подчистил все, что было на подносе, но не наелся и вопросительно взглянул на шейха.

— У тебя нет денег? — спросил тот.

— Есть.

— Тогда пойди и поешь.

Саид промолчал. Шейх поглядел на него с любопытством.

— Когда же ты наконец успокоишься?

— Наверное, уже на том свете…

— Вот потому–то ты и голоден, хотя и с деньгами.

— Может быть…

— А я тут читал стихи о печалях, но на сердце у меня было радостно…

— Ты счастливый человек… — И со злобой добавил: — Подлецы ускользнули! Как же могу я быть спокоен?

— Сколько же их?

— Трое.

— Благословен мир, если в нем всего лишь трое подлецов.

— Да нет, их много, но я враждую с тремя…

— Значит, никто не ускользнул…

— Да, но какое мне дело до всего мира?

— Человек за все в ответе. И за этот мир, и за мир иной… Саид нетерпеливо фыркнул.

— Терпение свято, — сказал шейх, — и оно освящает все вокруг…

— Но преступники спасаются от кары, а невиновные гибнут! — печально усмехнулся он.

Шейх вздохнул.

— Когда же мы обретем сердечный покой под сенью Закона?

— Когда закон этот будет справедлив!

— Он всегда справедлив. Саид сердито тряхнул головой.

— Вот только жаль, что покрывает подлецов…

Шейх улыбнулся и ничего не ответил. И Саид решил, что пора переменить тему разговора.

— Я лягу лицом к стене. Не надо, чтобы меня здесь видели! Я пришел к тебе искать приюта. Помоги мне укрыться!

— Приют дает нам лишь Всевышний…

— Ты не хочешь мне помочь? — встревоженно спросил он.

— Помилуй, что ты…

— Неужели даже ты, чья добродетель всем известна, не в силах меня спасти?

— Если хочешь, спаси себя сам.

«Но я — убийца», — про себя подумал Саид и вслух добавил:

— Можешь ли ты выпрямить кривую тень?

— Мне нет дела до теней, — спокойно ответил шейх. Воцарилось молчание. За окошком, сквозь которое лился лунный свет, проснулась и зашевелилась жизнь. «В ней твое искушение…» — мурлыкал шейх. Да, он всегда найдет, что сказать. А все–таки, владыка, дом твой — ненадежное место, хотя сам ты — воплощение верности. И я должен бежать, чего бы мне это ни стоило. И пусть тебе, Hyp, поможет хоть счастливая случайность, если не помогли справедливость и милосердие. Но как я мог забыть там мундир? Я же свернул его, приготовил, а в самый последний момент забыл. Видно, бесконечное тревожное ожидание в темноте, бессонница и одиночество убили в тебе осторожность… Если они найдут мундир, они нападут на твой след. Приведут собак, окружат, и тогда — конец трагедии, которой газеты развлекают своих читателей.

— Я хотел просить тебя обратить свой лик к небу, — заговорил вдруг шейх, — но ты, опередив меня, заявил, что обратишь его к стене!

— А ты забыл, что я сказал тебе про подлецов! — воскликнул Саид.

— «Если забыл, вспомни Господа своего!» — нараспев прогудел шейх.

Какая тоска. Он закрыл глаза и снова подумал: как я мог забыть там мундир?

Тревожное предчувствие не давало покоя.

— «И если спросят: «Знаешь ли ты средь заклинаний и снадобий такое, что способно отвратить волю Всевышнего!» — и ответствуй: «На все Его воля», — пробубнил шейх.

— Что это значит? Шейх вздохнул.

— Твой отец понимал меня всегда… Саид не выдержал.

— Мне очень жаль, но ты не смог накормить меня досыта. Кроме того, я забыл свой мундир, и это тоже очень жаль. И вообще я, видно, не способен тебя понять. И я буду спать, отвернувшись лицом к стене. И все равно я уверен, что я прав…

Шейх с состраданием улыбнулся:

— «И сказал сейид^[36]: «Я по нескольку раз в день смотрюсь в зеркало, боясь, что лицо мое почернело!».

— Ты?!

— Да не я, а сейид!

— В таком случае подлецам приходится глядеться в зеркало каждый час, — съехидничал Саид.

Шейх опустил голову и замурлыкал опять: «В ней твое искушение…» Саид закрыл глаза. «Устал я, — подумал он, — по–настоящему устал. И все равно не успокоюсь, пока не заберу оттуда свой мундир».

XVIII

Усталость растопила волю, и он, несмотря на свое решение во что бы то ни стало забрать мундир, уснул и проспал до полудня. Ожидая наступления темноты, он обдумывал план бегства. Конечно, пока полиция торчит в квартале, где кофейня Тарзана, успех его затеи невозможен. Так что, выходит, какое — то еще время придется выжидать…

Когда совсем стемнело, он отправился на улицу Нагмуддин. В окне у Hyp горел свет. Он не поверил своим глазам. Гулко, до боли в ушах забилось сердце. Могучей волной нахлынула радость. Конец кошмара… Hyp вернулась, она дома. Но где же она пропадала? Неважно, он узнает об этом позже, самое главное — она вернулась. Наверно, волнуется, думает, где он, сходит с ума от тревоги, как и сам он недавно. Вернулась! Он знает это, чует сердцем, а сердце еще никогда его не обманывало. Прощайте, страхи бездомной жизни! Хотя бы на время, а там — кто знает? — может, и навсегда. Сейчас он сожмет ее в своих объятиях и скажет, как он по ней истосковался, как любит ее. Не помня себя от счастья, он мчался по лестнице, и каждая ступенька вела его навстречу Победе — огромной, такой, что никому и не снилось. Побег ему, конечно, удастся. Он исчезнет, исчезнет надолго, но однажды он вернется, и тогда несдобровать подлецам. Вот и дверь. Он с трудом перевел дыхание. Hyp, родная, люблю тебя, люблю… Обниму тебя, на твоей груди забуду и горечь всех утрат, и измену предателей, и испуганный крик Саны. Он постучал… Что это?! На пороге стоял мужчина. Низкорослый мужчина в исподнем. (Мгновение, одно только мгновение — и от счастья осталась кучка пепла!) Мужчина с недоумением взглянул на Саида.

— Вам кого?

И вот уже недоумение во взгляде сменяется подозрительностью. «Да он же сейчас тебя узнает!» — мелькнуло в голове. Зажал ему рот левой рукой, а правой нанес сильный удар повыше живота. Бережно поддержал падающее тело и осторожно положил на пороге. Вот так, не надо шума. Теперь бы влететь быстро в комнату, схватить мундир и бегом прочь — но что если там еще кто–нибудь? Так и есть. Какая–то женщина.

— Кто там пришел, папаша?

Досадно, но ничего не выйдет. Он сбежал по лестнице. Вышел на горную дорогу. Какие–то подозрительные силуэты. Он ничком бросился на землю у дома и отлеживался, пока дорога не опустела совершенно. Уже почти на рассвете, с опаской оглядевшись по сторонам, он снова юркнул в дом шейха. Сидя в своем углу, старец поджидал, когда муэдзин возвестит время молитвы. Саид сбросил пиджак, растянулся на циновке и, хоть уже не надеялся уснуть, на всякий случай отвернулся к стене.

— Спи! — сказал шейх. — Сон — божество для таких, как ты…

Он не ответил. «О Аллах!» — чуть слышно вздохнул шейх.

Муэдзин прокричал свой призыв к молитве, а он все не спал. Потом до слуха долетел голос уличного торговца молоком, а сон упорно не шел. Потом начались кошмары, и тут он понял, что все–таки спал. Он открыл глаза. Тусклый свет лампы расползался по комнате туманом. Значит, он спал час, не больше. Он оглядел комнату. Подстилка, служившая шейху ложем, была пуста. Возле стопки книг стоял поднос с жареным мясом, инжиром и кувшин с водой. Спасибо, владыка, но когда же ты успел? Во дворе какие–то голоса… Странно. Он подполз к двери и осторожно выглянул в щелку. Мюриды чистили циновки. Он удивился еще больше. А вот и сторож, зажигает лампу над входной дверью. Так, значит, уже вечер. А он–то думал: сейчас раннее утро. Выходит, незаметно для себя он проспал целый день. Крепко же я спал. Не надо ни о чем думать. Сначала поедим. Покончив с едой, он надел пиджак и сел, привалившись спиной к книгам. Вытянул ноги. И сразу беспорядочно забегали, заметались мысли — забытый мундир… человек, открывший ему дверь… Сана… Hyp… Рауф — Набавия — Илеш… легавые, Тарзан, машина, чтобы вырваться из осады… Нет, я во что бы то ни стало должен связаться с Тарзаном. И я проберусь к нему, хотя бы ползком, через пустыню. Ох, как будет завтра полиция кусать локти и какой страх охватит подлецов!.. Во дворе раздался призывный хлопок в ладоши, голоса стихли, и воцарилась торжественная тишина. Шейх Али Гунеди трижды провозгласил: «Аллах», остальные нараспев повторили. Он представил себе, как они ритмично раскачиваются в такт… «Аллах… Аллах… Аллах…» Ритм ускоряется, и громче звучат голоса и сливаются в единый монотонный гул, напоминающий стук колес проходящего поезда. Колеса стучали долго, потом понемногу стали затихать, четкий ритм нарушился, все медленнее, все медленнее, медленнее… Качнулись в последний раз и встали. Тишина. И вдруг взвился чей–то звонкий голос:

Увы, промелькнуло летучее время,

Но вас, о любезные сердцу, не встретил!

Напрасно покоя тот ищет на снеге.

Чей жребий печальный — вражда и разлука…

Стон прокатился по двору. И новый голос:

О любовь, ты рассудка меня лишила,

Страсть маячит вдали, за собой увлекает, зовет…

Рок неотступный бредет по пятам за спиною…

И снова стон. И снова пение, и снова хлопок в ладоши, и снова бесконечное гудение: «Аллах… Аллах… Аллах…»

Он слушал, отдавшись своим мыслям.Медленно ползла ночь, и облаками проплывали воспоминания… Отец, раскачивающийся в кружке молящихся: «Аллах… Аллах… Аллах…» Мальчик, сидя под пальмой, изумленно наблюдает необычное зрелище… Причудливые тени вечности, осененные именем милосердного… Яркая вспышка былых надежд, воскресших из пелены забвения… Одинокая пальма на краю поля и шепот, упоительный и свежий, как утренняя роса… Сана… Он держит ее на руках… Ее первый. волшебный лепет… А потом полыхнуло жарким огнем, как из ада, и посыпались удары, удары… Протяжное пение и стоны молящихся… Напрасно покоя тот ищет… Промелькнуло летучее время… Но вас я не встретил… Неотступная Смерть за спиною… А револьвер твой, дрожащий от нетерпения в кармане, еще скажет свое слово. И в схватке с Вероломством и Пороком ты все–таки выйдешь победителем. И впервые вор будет преследовать собак…

Неожиданный крик под окном, резкий, как удар плетью… И гул голосов, все громче, громче: «Оцепили весь квартал! Облава… Совсем как во время войны… Саид Махран…»

Он сжался, как пружина. Судорожно напряглись мускулы, рука впилась в револьвер. Дико оглянулся вокруг. Толпа народу, а где народ, там и легавые. Медлить некогда. Сейчас они, наверное, разглядывают мой мундир. И у них собаки. А я сижу здесь, у всех на виду. И если дорога через пустыню на каждом шагу чревата опасностями, то здесь мне до смерти рукой подать. Я буду драться до последнего вздоха. Он незаметно выскользнул на улицу и пошел налево, вниз, в сторону кладбища. Ночь уже вступила в свои права, луны еще не было, и мрак черной стеной преграждал дорогу. Он нырнул в черноту могил и побрел наугад, плутая в лабиринте Небытия. Забирался вглубь и снова возвращался. И хотя у него не осталось теперь ни единой искорки надежды, он почему–то чувствовал небывалый прилив сил. Теплый ветер донес до слуха отдаленный неясный шум. Хорошо бы спрятаться в какой–нибудь могиле, подумал он, но не остановился. Он чувствовал, что просто не в силах остановиться. Все равно не поможет, хотя собаки — это очень страшно. Потом он обнаружил, что дошел до края кладбища. Что–то знакомое было в этих очертаниях. Да это же северный вход, а вон улица Нагмуддин! Да–да, она самая. А вот и единственный дом, и в нем квартира Hyp, и ее окно. Свет горит. Он пристально вгляделся, и ему показалось, что он видит в окне неясный женский силуэт. Hyp? Встрепенувшись, взволнованно забилось сердце. Неужели все–таки вернулась? Или глаза обманывают его, как вчера обмануло сердце? Что–то часто ты стал обманываться, видно, близок твой конец. Но если это и правда Hyp, ему ничего от нее не надо, пусть только позаботится о Сане, когда свершится неизбежное. Сейчас он ее окликнет. Это рискованно, но ему нечего терять. И тут он услышал собачий лай. Отрывистый и гулкий, как выстрелы в тишине. Ему стало страшно, и он побежал. Дальше, дальше, туда, за могилы. Лай приближался. Он прижался спиной к надгробию, выхватил револьвер и напряженно уставился в темноту. Вот он, конец. Если в ход пущены собаки, надеяться больше не на что. На этот раз подлецы уцелели. И в последний раз он сказал себе, что жизнь прожита напрасно… С какой стороны они идут? Не поймешь — кажется, будто со всех сторон. И со всех сторон тебя окружает мрак, и, беги не беги, от него никуда не укрыться. Подлецы уцелели, а твоя жизнь прожита напрасно. Все ближе шум и ближе лай, и скоро ты услышишь на своем лице собачье дыхание, полное ненависти и злорадства. Он яростно стиснул револьвер. А лай все ближе, все громче. И вдруг яркий, ослепительный яркий свет огненным кольцом опоясал все кладбище. Он зажмурился и бросился на землю. Торжествующий голос:

— Сдавайся, сопротивляться бесполезно…

Тяжелые шаги подступают, надвигаются со всех сторон… Светло как днем.

— Сдавайся, Саид!..

Он еще крепче прижался к надгробью втиснуться бы туда — и, затравленно озираясь по сторонам, приготовился стрелять.

И снова торжественно прогудел голос:

— Сдавайся! Обещаю тебе, что с тобой обойдутся по–человечески.

Ну разумеется, Рауф, Набавия, Илеш и все эти собаки тоже обошлись со мной по–человечески.

— Ты окружен. Кладбище оцеплено. Подумай хорошенько и сдавайся.

За могилами они тебя не видят. Он не шелохнулся, решив отбиваться до последнего.

— Ты понимаешь, что сопротивляться бесполезно? — упрямо повторил голос. На этот раз он звучал ближе, чем прежде.

— Не подходи! Убью! — закричал Саид в ярости.

— Ну ладно, не буду… Да только на что надеешься? Выбирай сам, смерть или суд по справедливости…

— Знаю я вашу справедливость!

— Ты, я вижу, упрям… Ну, что же, даю тебе минуту срока…

И он увидел Смерть. Она шагала, разгребая мрак. Отчаянно забилась и закричала перепуганная Сана… Он уловил какое–то подозрительное движение за спиной и выпалил в темноту. Засвистели ответные выстрелы, брызнули каменные осколки надгробья. Он выстрелил еще раз. Теперь он не думал больше ни о чем. Целый дождь ответного свинца.

— Собаки! — прохрипел он в остервенении. Он отстреливался во все стороны.

Внезапно свет погас, и все снова погрузилось во мрак. Пальба прекратилась, воцарилась глухая тишина. Он опустил револьвер. Тишина… Каким удивительным сейчас кажется мир… Как странно, подумал он, что… И тут же забыл, что ему показалось странным. Да и не все ли равно? Похоже, что они отступили. Растворились в ночи. Конечно же. Он победил. Мрак сгустился, и вот уже он не видит ничего, даже силуэтов надгробий. И не надо. Он ничего не хочет видеть. Бездонная пучина мрака… Ему некуда идти и негде искать спасения. Да и зачем? Он дрался изо всех сил, пытаясь одержать верх хотя бы здесь, в этом последнем поединке. И наконец понял: надо сдаваться. И он сдался. Теперь все равно… Теперь все равно…

Путь

Перевод И. Тимофеева

1

Слезы наворачивались на глаза. Но он сдерживал себя: так не хотелось проявлять слабость при этих людях. И все же не сдержался. Сквозь дрожащую жидкую пелену он в последний раз глянул на труп, опускавшийся с носилок в разверстое чрево могилы, такой хрупкий в этом саване, прямо невесомый (мамочка моя, как ты исхудала). И вот он уже полностью скрылся из глаз. Больше не видно ничего, кроме мрака, пропитанного запахом земли. Вокруг столпились мужчины, от которых несло зловонным дыханием, потом. Снаружи, за пределами мавзолея, громче запричитали женщины. Все вдруг осточертело. Хотел наклониться над могилой, но чья–то рука вцепилась в локоть. Чей–то голос:

— Господь с тобой…

От этого прикосновения подкатила тошнота. Что еще за свинья здесь? Впрочем, как и все остальные. Минута прощания кольнула раскаянием. Но он тут же сказал себе, что четверть века близости в такой момент ничего не значит, ничего не стоит. Поодаль раздались голоса, похожие на протяжный вой. В мавзолей потянулась вереница слепых. Полукругом выстроились у могилы, присели на корточки. Он почувствовал обращенные к нему глаза, чьи–то взгляды украдкой. Понимал, что означают эти взгляды, и потому вызывающе подтянулся, выпрямил свою высокую стройную фигуру. Они говорили: ишь выставился какой — ни по виду, ни по одежде не наш. Зачем только мамаша отгородила его от всех, а потом обрекла на одиночество.

Никакого соболезнования с их стороны. Злорадство. Сплошное злорадство. Вкус жизни улетучился как пыль. Вылезли из склепа землекоп и его помощник, встали на краю, занялись заполнением могилы, потом формовали землю над ней — ловко, энергично.

Водонос завопил. Слепцы затянули молитвы, их вожак суфлировал им. Что бы сказала на это его мать? Но теперь она поистине недосягаема. А что этим скотам говорить? Покорность отражалась на их лицах, словно тень от облака. На него нахлынула волна раздражения: так захотелось оказаться одному, у себя дома, пересмотреть все с самого начала. Во тьме этой могилы его мать еще будут донимать неприятными вопросами. И ни один из этих подонков не поможет ей. Но ваш день еще придет…

Голоса слились в печальный напев, означавший конец церемонии. Выжидающе выстроилась очередь. К нему подошел могильщик. Справа кто–то сказал:

— Я займусь им, не рассчитывайтесь. Я знаю эту публику. Снова подступила ярость, но он уже знал — церемония почти позади. Зато чувство одиночества усилилось. Окинул взглядом могилу: все в порядке, все аккуратно, кругом повилика, кактус, базилик. Покойница любила красоту, создавала ее в обоих домах, а достался ей только этот — могила.

Люди медленно двинулись к выходу. И он пошел со всеми к воротам, чтобы попрощаться с соболезнующими. Сначала женщины пожимали руки. Несмотря на траурные одеяния и традиционные горестные шлепки ладонями по щекам, не прятали блудливых взглядов. Вся эта обстановка не сдерживала их развязности и бесстыдных замечаний. А вот и мужчины (мобилизуй свою хитрость, изобрази благодарность) торговцы наркотиками, вымогатели, альфонсы, сутенеры. Проводил их холодным взглядом, не испытывая ни малейших сомнений относительно взаимности их чувств. И в то же время он не забывал, что в долгу перед ними. Подтверждение тому — это хроническое чувство негодования. Успокоил себя тем, что покончил с ними раз и навсегда. Но остался теперь и без защитника.

Он возвращался в свой дом на улице Святого Даниила. Бодрящий ветерок, напоенный дыханием осени, не освежал, а обжигал лицо. Небо казалось темным в этот период суток, когда рождалась вечерняя заря.

Дом Святого Даниила, в жизни которого были свои радостные, благодатные времена. А в его доме — ни следа комфорта: только громоздкий шкаф, неубранная постель, под которой валяется заброшенный кальян.

Он присел у окна, выходившего на перекресток улиц Святого Даниила и Саада Заглула, затянулся сигаретой. Взгляд остановился на окне квартиры напротив, через улицу. Там жила семья европейцев. Видно, подготовились к какому–то торжеству: бар заставлен бутылками, ведерками со льдом. В дальнем конце холла страстно обнимаются мужчина и женщина, хотя по времени вроде рановато бы…

Все. Отныне он познает жизнь такой, как она есть на самом деле. Один, без средств, без работы, без родных. А что есть? Странная надежда, похожая на сон, — и все. И еще — с сегодняшнего дня ему требуется обеспечить свое существование: ответственность, которой он ранее не ведал и которая целиком лежала на матери. Был сплошной досуг, чтобы в полной мере радоваться своим юным годам.

Вчера, всего лишь вчера, ему и в голову не приходила мысль о смерти. В этот самый час, ну, может быть, чуть раньше, подкатил экипаж. Мать сошла с него, опершись на его руку. Побрела медленными неуверенными шагами. Не было сил из–за болезней и слабости. А как иссохла — выглядела лет на тридцать старше своих пятидесяти лет. Такой была Бусейма Омран, когда в последний раз возвращалась в дом своего сына. Или в дом, который приготовила своему сыну после того, как провела пять лет в тюрьме. Простонала:

— Кончилась твоя мама, Сабир…

Он без особого напряжения провел ее под руки в комнату.

— Да брось ты. Ерунда. Ты еще совсем молодая.

Она легла на постель не раздеваясь. Наклонила лицо к зеркалу. Сказала с горечью сквозь одышку:

— Конец твоей матери, Сабир. Кто бы мог подумать, что это лицо Бусеймы Омран…

Это уж точно. Овал лица был когда–то округлым, как луна. Щеки — как румяные яблоки. Фигура дородная, мощная: захохочет — не колыхнется. А сиденье ходуном ходит.

— Проклятая болезнь…

Утерла рукавом пот с лица, хотя было прохладно. Сказала:

— Да и не болезнь… тюрьма. От нее все недуги пошли. Не создана твоя мать для такого. Наговорили мне: печень, давление, сердце, чтоб им пусто. Как считаешь, стану такой, как прежде?

— Еще лучше будешь. Отдых, лекарства…

— А деньги?

Возмутился было, но сдержался, смолчал. А она спросила:

— Что тебе–то останется? Ответил достаточно осторожно:

— Так, кое–что.

— Все–таки сообразила я, когда записала на тебя дом в Рас—Тине. А то отобрали бы и его, как мои денежки.

— Но я же продал его, когда деньги кончились. Я тебе говорил ведь. Она застонала, приложив ладонь к темени.

— Ох, головушка моя. Что ж ты не сберег его? А? У тебя денег–то было много. Ведь я тебе хорошую жизнь устроила. Хотела, чтоб жил, как приличные господа. Мечтала оставить тебе богатства не меряно не считано, и на тебе…

— Да. Вот так: все разом и ухнуло.

— Да уж. Подлая месть от подлого мужика. Пока в моих денежках купался — ничего. А потом из–за какой–то дешевки вспомнил вдруг — долг, закон, репутация. Сволочь… Утопил меня, чертов ублюдок. Я ему в рожу плюнула на суде…

Попросила жестом сигарету. Поднося спичку, он сказал:

— Слушай, не курила бы пока, а? Ты там что, тоже курила?

— Сигареты, гашиш, опиум. А как же? Но за тебя, ей–богу, беспокоилась все время.

Она с жадностью затянулась, несмотря на слабость, свободной рукой вытерла испарину на лбу.

— Что же с тобой будет, сынок?

— Откуда я знаю? Остается только жуликом или сводником стать.

— Да ты что?..

— А что? Приучила ты меня к красивой жизни. Боюсь, это мне теперь не на пользу.

— Нет, нет! Тюрьма — не для тебя.

— Ну а чем мне заняться? Пока тебя не было, меня эти прохвосты знаешь как обхаживали?

Только подлил масла в огонь.

— Терпение, сынок. Не злись. Злость–то меня и довела до тюрьмы. Как бы все прекрасно сложилось, поступись я перед этим ублюдком, который продал меня.

— А я вот на каждом шагу вижу людей, по которым тюрьма плачет.

— Да плюнь ты на них. Пусть болтают чего хотят. Главное, сам рукам воли не давай.

Он непроизвольно стиснул кулаки.

— Ну да! Если б не эти кулаки, они бы меня унижали как хотели на каждом шагу. А так — ни один не осмелился о моей мамочке плохо сказать, даже когда ты сидела.

Она сердито выдохнула дым.

— Да твоя мать в тысячу раз порядочней, чем ихние мамаши. Поверь моему слову. Они что, не знают? Если бы не их мамаши, моя торговля кончилась бы крахом.

Сабир не сдержал улыбки, хотя на душе было тошно. А она продолжала:

— Вот уж умеют людям мозги запудривать своей внешностью: такая–то особа, такой–то директор, мистер такой–то… автомобили, наряды, сигары, красивые слова, духи дорогие… Да я‑то их насквозь вижу. Когда в своих спальнях они сбрасывают одежду, обнажается их скотское нутро. Я об этих сучках столько знаю, что всего не перескажешь. Их паскудные грязные отпрыски. Шпана. Знаешь, перед судом сколько их ко мне лезло? Все умоляли не упоминать никого из них. Обещали, что добьются для меня оправдания. Так что не им тебя стыдить матерью. Мама у тебя порядочней их мамаш, жен, дочек. Точно говорю тебе: если бы не они, моя торговля пошла бы крахом.

Он снова невольно улыбнулся. А она с легким стоном запричитала:

— О–ох–х… где вы, веселые деньки? Любила тебя твоя мама, обожала, сынок. Для тебя добыла это красивое жилье подальше от всех моих делишек. Посылала тебе средства, чтоб ходил ногами по деньгам. А уж в том, что худо в твоей жизни стало, нет моей вины. Зато, скажу тебе, нет мужчин хоть наполовину таких красивых да стройных, как ты. Только избегай злости. И пусть то, что стряслось со мной, послужит тебе уроком.

Сабир смотрел на страдающую мать с грустью.

— Все уладится, будет, как прежде, — пробормотал он.

— Ты это серьезно? Нет уж, со мной кончено. Нет возврата к прежней Бусейме. Не работать мне больше. Ни здоровье уж не позволит, ни полиция.

Он опустил взгляд и сказал:

— Совсем немного денег осталось от продажи дома.

— А что же делать? Ты должен жить так, как я тебе обещала.

— Что–то раньше я не видел тебя в таком унынии.

— Да, это впервые…

— В общем, я должен либо работать, либо убивать так получается.

Она погасила сигарету, прикрыла глаза то ли от утомления, то ли чтобы сосредоточиться.

— Должен же быть какой–то выход, — сказал Сабир.

— Конечно. Пока сидела за решеткой, все думала об этом.

Впервые в жизни он почувствовал, как поколебалась его вера в мать. А она продолжала:

— Долго думала, а после убедила себя: нельзя мне настаивать на том, чтоб сохранить тебя. Нельзя, покуда это не на пользу тебе.

Его черные глаза пристально вглядывались в нее с немым вопросом. А она тихо сказала тоном признанного поражения:

— Ничего ты не понимаешь. И правильно. Государство конфисковало и тебя, когда конфисковало мои деньги. Потеряла я на тебя права. Поняла это в тот день, когда прочитали приговор. Это значит… что ты должен меня покинуть, — сказала она, судорожно глотнув воздуха.

— Как это?! Куда? — в голосе его прозвучало возмущение.

— К отцу… — чуть слышно ответила она.

В растерянности он вскинул сросшиеся брови, воскликнул:

— К моему?!

Мать кивнула головой.

— Но он же умер! Ты мне сама говорила, что он умер еще до того, как я родился.

— Говорила… Неправда это.

— Так он жив?! Просто невероятно. Мой отец жив. — Он смотрел на нее с негодованием. — Но почему ты скрывала?

— О–о–ох… вот она расплата…

— При чем тут это? Разве я не имею права спросить?

— Какой отец мог бы устроить тебе хотя бы подобие той счастливой жизни, что я тебе дала?

— Конечно, конечно. Я разве не согласен?

— Ну так и не осуждай меня, сынок. Подумай, как его разыскать.

— Разыскать?

— Да. Я говорю о человеке, женщиной которого стала тридцать лет назад. А потом уж не слышала ничего о нем.

В смятении он нахмурился и как–то сник.

— Мам… Что же все это значит?

— Что значит? А то, что я тебе подсказываю выход из твоего положения.

— А может, он уже умер.

— А может, и жив.

— Да… и что же? Всю жизнь искать, не зная, существует ли он на свете?

— Так ведь и узнаешь в поисках… Все же лучше, чем сидеть без денег и работы, без надежды.

— М-да, мне не позавидуешь. Ну и ситуация…

— Ну, придумай что–нибудь другое. Стать сутенером, вымогателем, гангстером? Чего не избежать, того не избежать.

— Но как? Где я его найду?

Мать глубоко вздохнула. Тяжко было возвращаться к прошлому.

— Имя его записано в твоем свидетельстве о рождении: Сайед Сайед Рахими. Тридцать лет назад… Он любил меня. Было это в Каире.

— В Каире! А может, и в Александрии тоже?

— Я понимаю. Это твоя главная проблема — отыскать его.

— А почему он сам меня не искал?

— Он не знает о твоем существовании.

Сабир нахмурился, в глазах — угрюмый протест.

— Обожди, сынок, не смотри на меня так. Выслушай до конца. Он — господин. Знатная особа в полном смысле этого слова. Богатству, влиянию его предела нет. А в те времена был всего лишь студентом университета, представляешь?

Он слушал, глядя на мать с некоторым холодком.

— Любил меня… Я была девчонкой красивой, но беспутной. Содержал меня тайно, в золотой клетке.

— Женился на тебе?

— Да. У меня до сих пор есть свидетельство о браке.

— И потом развелся?

— Сбежала я, — ответила она со вздохом.

— То есть как?!

— Удрала после стольких лет близости. Беременная. С самым что ни на есть простолюдином сбежала.

Сабир покачал головой в изумлении:

— Невероятно…

— Да уж, теперь ты скажешь, что я виновата, впутала тебя в историю.

— Да нет же! Уже все выяснили! Но тебя–то он искал?

— Кто его знает? Я перебралась в Александрию и больше ничегошеньки о нем не ведала. Частенько, бывало, думала встретить его хоть в одном из своих заведений. Но ни разу не довелось. Вот так… Он слабо ухмыльнулся, спросил:

— И вот спустя тридцать лет ты уговариваешь меня его искать?

— Господи! Да и на худшее уговаривать станешь, когда беда припрет. У тебя–то хоть будут документы и фотографии, свидетельство о браке, в том числе и в мечети. Впрочем, сам увидишь, что ты — вылитый он.

— Надо же, сохранила документ и фотографию.

— О тебе думала, сынок. Сама–то я из бедноты родом, на иждивении одного шантажиста росла. А уж когда мне повезло, я постаралась сделать тебя хозяином.

— А все же от старых воспоминаний не отделалась. Резким движением руки она стряхнула пот с лица и шеи.

— Сначала нелегко было, а потом решила, что так будет правильно, словно внутренний голос подсказал мне, к чему дело придет.

Он растерянно мерил комнату шагами, потом остановился возле кровати и спросил:

— А вдруг он отречется от меня?

— Ну что ты? Кто же откажется иметь сыном такого прекрасного юношу?

— Каир — большой город, а я в нем не бывал, — задумчиво произнес Сабир.

— А кто говорит, что он обязательно в Каире? Может, в Александрии, Асьюте или в Даманхоре. Он ведь меня не извещал о своих делах — где он, что он, холостой или женатый. Одному Аллаху ведомо.

Он сердито махнул рукой.

— Как можно рассчитывать на то, что я нечаянно наткнусь на него?

— Конечно, дело нелегкое. Но и невозможного тут ничего нет. Можешь расспросить в полиции, у юристов. Нет такой важной персоны, у которой в Каире не было бы своего угла.

— Можно в трубу вылететь, пока его разыщешь.

— Поэтому нельзя медлить с поисками. Он немного подумал, прежде чем спросить:

— Думаешь, он стоит того, чтобы ради него идти на все эти хлопоты?

— Конечно. Не сомневайся. Под крылышком у него ты найдешь почет и уважение. Он избавит тебя от этой унизительной зависимости от кого бы то ни было. Устроит тебя на работу. Не придется тебе становиться ни вымогателем, ни преступником. В конце концов победишь, сынок.

— А вдруг он сам окажется бедняком? Ведь и ты когда–то была богатой, денег куры не клевали.

— Уверяю тебя, деньги — только часть благ, которыми он тебя одарит. Что с того, что я разбогатела, зато не смогла дать тебе достойной жизни, работы, благополучия. Пришлось тебе идти по жизни, размахивая кулаками, чтобы заткнуть рты злоязычникам, трепавшим мое имя.

Он задумался, и ему показалось на миг, что все это сон.

— Ты вправду веришь, что я найду его? — спросил он.

— Чует мое сердце, что он жив и ты найдешь его, если не будешь впадать в отчаяние или медлить.

Он покачал головой уныло, с недоверием.

— Значит, все–таки искать? Если мои враги пронюхают про эту историю, думаешь, не постараются объявить меня помешанным?

— А что они скажут, если ты в конце концов станешь сутенером? Нет уж, для тебя иного пути нет, кроме как отправиться к нему.

Она закрыла глаза, пробормотав: «Как я устала…» Он предложил ей поспать, отложив разговор на завтра. Снял с нее туфли и накинул покрывало. Она нервным движением скинула его с груди, и он не стал поправлять. Вскоре послышался ее храп.

На следующий день проснулся часов в девять утра после долгой ночи, проведенной в тревожных раздумьях. Пошел в другую комнату будить мать и обнаружил, что она мертва. Умерла во сне? Или звала его перед смертью, а он не услышал? На ней была та же одежда, в которой она вышла из тюрьмы.

И вот теперь он с удивлением вглядывается в свадебную фотографию. На ней — его родители, какими они были тридцать лет назад. Внимательно рассмотрел лицо своего отца. Действительно, красивый парень. Явно вид человека, уверенного в себе. Лицо холеное, с удлиненным полноватым овалом. Высокий лоб, турецкая феска–торбуш слегка набекрень вправо. Это лицо ему теперь не забыть. И верно сказала мать, что он — копия его, настолько, впрочем, насколько луна на бумаге имеет отношение к луне в небесах. В соседней квартире начали сходиться приглашенные. До него донеслись звуки музыки, а в комнате покойной зазвучали стихи из Корана. Все смешалось: где сон, где явь? Мать, голос которой еще слышится в ушах, умерла. Мертвый отец воскрес. А ты, банкрот, преследуемый прошлым, запятнанным проституцией и преступлением, хочешь чудом обрести благочестие, свободу и покой.

2

Пусть все останется в тайне. Если он обманется в своих надеждах, тогда использует информацию. Начнет с Александрии, хотя маловероятно, что такая персона, как его отец, предпочтет здесь обосноваться. Во всяком случае, его мать ничего определенного о его местонахождении не сказала.

Своим гидом он сделал телефонный справочник. Шарил взглядом по букве «С». Сайед, Сайед, Сайед… Сайед Сайед Рахими. Ах, если бы повезло! Если бы оказалось то, что нужно. Избавиться разом от невзгод, конца которым не предвидится. Сайед Сайед Рахими, владелец книжного магазина «Маншия». Соответствует это положению его отца? Район Маншия четверть века был панелью для его матери. Но, может быть, хотя бы одинаковое имя даст ключ к разгадке.

Хозяином магазина оказался мужчина лет пятидесяти, внешне и отдаленно не напоминавший портрет отца. Сабир сказал, что ищет его однофамильца, показал ему фотографию, прикрыв ладонью изображение матери. Мужчина сказал:

— Не знаю я этого человека.

Когда Сабир растолковал ему, что снимок сделан тридцать лет назад, тот заявил:

— И не помню, чтобы когда–нибудь видел его.

— Ну, может, дальний родственник?

— Мы коренные александрийцы. Вся моя родня живет здесь, за исключением разве что некоторых деревенских сородичей по линии матери. А почему вы разыскиваете его?

Сабир было заколебался, но ответил:

— Старый друг моего покойного отца. А у Рахими нет бизнеса за границей?

Мужчина посмотрел на него с сомнением.

— Рахими — мой дедушка. Из его прямых потомков остались только я и моя сестра. Никакого бизнеса за пределами Александрии у нас нет.

Попробуй быть терпеливым и спокойным, когда все, что у тебя есть за душой,

— это двести фунтов. А они тают прямо на глазах, и когда кончатся, рухнут надежды на порядочную жизнь. Глаза устали от поиска, от напряженного вглядывания в лица прохожих. От тревожных мыслей подступала дурнота. Сабир решил зайти к знакомому юристу. Тот сказал:

— Может статься, его номер телефона вообще не зарегистрирован в телефонной книге, — и добровольно взялся помочь.

Когда и его усилия не увенчались успехом, он предложил:

— Попробуй опросить стариков по кварталам.

— Он важная персона в полном смысле этого слова! — с негодованием воскликнул Сабир.

— Ну знаешь, за тридцать лет что угодно могло случиться. Я думаю, не попросить ли мне одного приятеля, офицера полиции, поискать его по тюрьмам.

— По тюрьмам?!

— А почему бы и нет? Тюрьма, как мечеть, — всем открыта. Бывает, что в нее попадают и люди благородного происхождения, — усмехнулся юрист. — И все же начнем с нотариуса. Может, он вельможа–инкогнито.

В списках заключенных его не оказалось. Не было его и среди крупных капиталовладельцев. Осталось только опросить старейшин в городских кварталах. Сабир решительно отказался от идеи, предложенной юристом, — дать объявление в газете. Его странная проблема стала бы достоянием широкой публики, а сам он — посмешищем в глазах его многочисленных врагов в Александрии. Так что он отложил эту идею на потом, когда уедет из города.

Начал обходить старейшин кварталов от Аттарина до Курмуса, от Рас—Тина до Мухаррам–бека. Каждый раз, когда упоминал Сайеда Сайеда Рахими, следовал вопрос:

— Кем он работает?

— Не знаю о нем ничего. Известно только, что он знатный человек, и вот его снимок тридцатилетней давности.

— А зачем разыскиваешь его?

— Просили найти. Он старый друг моего отца. Удивленные взгляды.

— А ты уверен, что он жив?

— Да ни в чем я не уверен.

— А почему ты думаешь, что он в Александрии?

— Просто надеюсь, не более.

Последняя фраза прозвучала словно удар о глухую стену.

— Нет. Такой у нас никому не известен.

Глаза устали от изучения встречных лиц. Он потерял счет времени. Даже не заметил, что уже осень на дворе. Очнулся, когда попал под внезапно хлынувший дождь. В этот момент он находился на набережной. Бросился бежать, чтобы укрыться в отеле «Мирамар». Глянул на небо. Туча, как ночная тень, отрезала часть полуденного света. Внезапно он услышал приветливый голос:

— Иди сюда. Поздоровавшись, он сел рядом с ней.

— Я не смогла вовремя выразить тебе соболезнования, но надеялась, что ты посетишь «Каннар» рано или поздно.

— Разве я не в трауре?

— «Каннар» — подходящее место для скорбящих. Кстати, все интересуются, куда ты пропал.

Дождь прекратился. Он решительно поднялся, извинился, сославшись на неотложные дела. Она тоже встала и тихо сказала:

— Скажи мне, если у тебя с деньгами туго.

О боже, неужели снова начали распускать про него слухи? А она добавила тоном соблазнительницы:

— У такого, как ты, в деньгах недостатка не будет. Было б только желание.

Он холодно попрощался с ней еще раз, пожав руку, и вышел. «У такого, как ты, недостатка в деньгах не будет». Да уж, конечно. Только прими предложение стать сутенером. Этого и добиваются твои враги, а иначе — хоть сдохни. Но что дальше делать в Александрии?

Сабир зашел к хироманту, но тот ничего нового не сообщил. Посетил колдуна, святого шейха Зинди, в переулке Фараша. Сидел, сложив ноги по–турецки, в его полуподвальной комнате с наглухо закрытыми жалюзи. В сумеречном свете он ощущал струи благовоний. Шейх понюхал свой платок и склонил голову в раздумье. Потом произнес:

— Кто усердствует, тот достигнет.

Откуда–то со стороны Анфуши доносился шум морского прибоя.

— Ну–ну, неплохо для начала, — усмехнулся Сабир.

— Но путь будет долог, как зимние ночи.

Вот уж верно. День за год. А расходов — не счесть.

— И получишь требуемое — монотонно продолжал шейх.

— А что это «требуемое»? — нетерпеливо спросил Сабир.

— Оно ждет тебя.

— Знает обо мне?

— Ждет тебя.

Может, мать ему не все сказала?

— Значит, он жив?

— Слава Аллаху.

— А где его найти? Вот что меня интересует.

— Терпение.

— Нельзя терпеть до бесконечности.

— Ты в начале пути.

— В Александрии?

Шейх закрыл глаза и пробормотал:

— Терпение твое вознаградится. Сабир нахмурился.

— Вы мне ничего не сообщили.

— Я все сказал. — Шейх отвернулся.

Сабир вышел наружу под порывы осеннего ветра. По небу несло рваные темные облака. Шел и думал: шарлатаны да развратницы. Деньги гребут не считая. Придется продать мебель из квартиры, чтобы подготовиться к поездке в Каир. За время начавшихся мытарств он уже успел распродать ценные безделушки, чтобы поддержать завышенные расходы на жизнь. Теперь с отвращением думал о необходимости приглашать маклеров к себе в дом. Он отправился к «наставнице» Набавии, ближайшей подруге матери, — единственному человеку из этой среды, к которому он не испытывал ненависти.

Протягивая ему мундштук кальяна, она сказала:

— Я куплю всю твою мебель с удовольствием. Но почему ты уезжаешь с насиженного места?

— Решил пробивать себе дорогу в Каире, подальше от этой публики.

— Ах, бедная твоя матушка. Уж так любила тебя. Направляла сыночка, зарабатывала на все твое содержание.

Он понял намек.

— Я больше не гожусь для этой профессии.

— А что будешь делать в Каире?

— Да там один приятель обещал помочь.

Бусейма частенько говаривала, обнажая в улыбке золотые зубы:

— Наша работа только шибко гордых пачкает. Присоединяйся, сынок.

Сабир в раздражении сплюнул в большую курильницу, источавшую запах индийских благовоний.

* * *

Он смотрел на Александрию. Где–то прогремел, сотрясая землю, поезд. Город виделся ему как скопище призраков, погруженных в сумеречный сон под гигантским зонтом туч. Холодный воздух, насыщенный запахами начинающейся осени, гуляет по его элегантным полупустым улицам. Он прощался с городом, с матерью, с воспоминаниями, которым минуло четверть века. Простился глубоким вздохом сожаления.

А что, если ты все–таки оставил того, кого ищешь, в неведомом тебе уголке Александрии, не добрался до него? А кто даст гарантию, что в Каире тебе повезет больше, чем здесь? Сколько волн в море? Сколько звезд на небе? Удивительно, до чего же далек ты от него — кровь от крови, плоть от плоти его. И что удалило его из твоей жизни, как не слепая страсть, которая вырвала тебя из отцовских объятий, чтобы родить тебя в борделе. Когда он, бывало, спрашивал ее об отце, она неизменно отвечала: «Он был крупным чиновником, уважаемым человеком. Но умер в расцвете лет». А где же его родные? Или у него их не было? «Не знаю, есть ли у него семья». Долгое время Сабир думал, что, возможно, родился от какого–то проходимца. И вот остался один, без роду без племени…

Его ошарашила суета каирского вокзала. Она только усилила чувство отчуждения. Захотелось немедленно вернуться обратно ближайшим поездом. Но он пересилил себя, сдал чемодан в камеру хранения, потом вышел на привокзальную площадь. Солнце перевалило за полдень. Голова кругом пошла от потока машин, автобусов, пешеходов. Необъятная безликая площадь простиралась перед ним. И сразу же бросились в глаза контрасты, противоречия. Кожей ощутил прохладный воздух, но одновременно и жаркие лучи солнца. Сверкающие неоном улицы — и тут же, по соседству, кварталы бедноты.

Он целый час провел в поисках гостиницы подешевле на самой площади и вокруг нее, пока не очутился на улице Фонтана. Сабир стоял на тротуаре под сенью аркады перед гостиницей «Каир», а рядом нищий протирал спиной стену, нараспев прославляя пророка.

Эта улица производила на него впечатление деловитости и одновременно какого–то уродства. Вызывало раздражение обилие лавок по обе стороны, неряшливая груда товаров на тележках. И это же внушало надежду, что здесь он найдет самую дешевую гостиницу в районе. Вот это старое здание из глинобитных стен. Четыре этажа и мансарда на крыше. Дверь на возвышении с арочным верхом, как плачущее лицо. Сквозь ее проем был виден удлиненный вестибюль, заканчивающийся лестницей. Посреди него — конторка, за которой сидел мужчина весьма преклонного возраста. Рядом с ним — женщина… о Боже! девушка в расцвете молодости. Она приковала его взгляд, и не без причины. Пробудила дремавшие чувства, всколыхнула воспоминания, погребенные в тумане: переулок, крытый брусчаткой, поднимающийся от Анфуши, морской воздух, пропитанный солоноватой сыростью. Безумное возбуждение под покровом темноты. Невидимые нити потянули его к этой гостинице. Словно на свидание явился. Он обнаружил, что помимо воли пересек улицу. Еще не полностью доверяя возникшему предчувствию, он не мог удержаться от желания побыстрее все разузнать. Голос нищего высоко затянул:

Таха! Краса моих славословий, ясноликий, Христиане и иудеи приняли ислам из рук его…

Ровный, легкий загар, черные миндалевидные глаза. Их лучистый блеск полон энергией жизни, необузданности. Но откуда вдруг образ исхудавшей кошки — женщины в единственном своем блеклом наряде, женщины с ранящими ногтями? Она вызвала с такой яростной реальностью этот образ, запечатлев в его воображении картину того, что творит время за какой–нибудь десяток лет. Имя из прошлого утеряно, как и его отец. Но запах моря заполняет ноздри, и в дрожь внезапно бросило при воспоминании о той черной ночи. Нет, нет! Он был совсем далек от такого сопоставления. Женщина в переулке — мимолетное воспоминание, ерунда! Но почему же оно возродилось теперь с такой опасной силой? Вот так же воскрес его отец, который привел его в этот манящий город.

Девушка встретила посетителя коротким, но проницательным взглядом. Тут же повернула лицо вправо, в сторону салона гостиницы.

Сабир остановился у стойки. Старик внимательно изучал какую–то тетрадь, держа в трясущейся руке маленькую лупу. Он даже не обратил внимания на вошедшего. Видимо, его чувства и зрение притупились от одряхления. Сабир не отрывал глаз от лица, которое так заворожило его, обнаруживая в нем приметы, подтверждавшие его подозрения, но одновременно и черты, которые отметали эти подозрения. Она вновь обернулась к нему, оценивающе взглянула на нахала, воспользовавшегося случаем поглазеть на нее. Затем похлопала по плечу старика, чтобы тот отвлекся. Но Сабир первым нарушил молчание:

— Добрый вечер, отец.

Старик поднял к нему лицо, по которому было трудно угадать, как он выглядел в молодости. Кожа, испещренная складками и морщинами, крючковатый нос, изрытый оспинами, равнодушный взгляд выцветших глаз — будто и не видит окружающего.

— Я хотел бы узнать, сколько стоит номер, — сказал Сабир. — Риал за ночь.

— А если больше двух недель?

— А чего нынче стоит риал?

— Я, даст Бог, и месяц, и больше могу прожить здесь. Молчание старика означало, что он не желает идти на уступки.

— Ну, как пожелаете, — тихо проговорил Сабир. Хозяин гостиницы записал имя приезжего, откуда тот приехал. На вопрос о его занятии Сабир ответил:

— Я из высокопоставленной семьи, — и протянул старику свои документы. Пока тот занимался с карточкой, Сабир украдкой поглядывал на девушку. Один раз их взгляды встретились, но в ее глазах он не прочел ответного интереса. Уязвленный этим, он стал убеждать себя в том, что она не заслуживает его внимания.

И все–таки вновь припомнился запах моря, темный закоулок. Он полуобнажен. В ноздри бьет аромат гвоздики от разметавшихся волос. И вдруг его опьянила уверенность в том, что он на верном пути, что непременно найдет отца. И наверняка, даже сомнений нет, эта девушка к чему–то готова. Внешне полна безразличия, но в то же время тысячью знаков обращается к его прошлому, к самым глубинам его души. Конечно же, под этой мягкой, молчаливо–равнодушной оболочкой прячется целый зачарованный город. Если бы не сложившиеся обстоятельства, пригласил бы ее на танцы куда–нибудь, обнял и дерзко сказал бы ей, что он с радостью поселился бы в этой тюрьме, помня влажный морской ветер, обвевавший его тело в переулке Кирши.

Старик вернул ему удостоверение.

— Значит, вы из Александрии?

Он кивнул с улыбкой. Старик пробормотал что–то невнятное и вдруг сказал отчетливо, бросив хитрый и быстрый взгляд на девушку:

— Бьюсь об заклад, что вы любите Александрию, — при этом усмехнулся криво, одним уголком рта.

Вопреки ожиданиям Сабира девушка не проявила ни малейшего интереса к их разговору. Он ощутил разочарование, и тут же пришло в голову спросить:

— Вам не знаком некий Сайед Сайед Рахими? Старик прищурился и ответил:

— Не исключено, что когда–то и слышал о таком. Сабир мгновенно устремил к нему все свое внимание, забыв обо всем, даже о девушке.

— Когда и где?

— Не помню. Да и не уверен.

— Но он из знатных людей.

— Многих из них я знал, а теперь уж никого не помню. Хотя Сабир старался, как правило, не перебарщивать ни в чем, но тут проснувшаяся надежда увлекла его дальше. Подумал: вот–вот, не сегодня завтра разыщет, где живет его отец. В какой–то момент он опять встретился взглядом с глазами девушки, прежде чем она успела отвести их в сторону. Уловил в них сомнение, похожее на насмешку. Словно спрашивала, что привело столь знатную особу в их скромную гостиницу. Это его не смутило: все прояснится, когда она узнает о цели его поисков. А рано или поздно узнает. Интересно, вспомнила ли она его? Он словно наяву вновь ощутил, как больно вцепились ногти в его предплечье после успешной погони, начавшейся с рыбацкого берега в Анфуши и закончившейся в темном закутке переулка Кирши. Он — полуголый — свершает свою жестокую шутку, обвеваемый жарким ветром с моря… А где был тогда ее отец? И когда он перебрался с ней сюда как хозяин гостиницы? Девушка окликнула кого–то:

— Дядя Мухаммед! Мухаммед Сави!

Со стула возле двери поднялся темнокожий старик невысокого роста и хрупкого телосложения. На голове белая такия, серая в полоску галабея, крестьянская обувь. Она указала на Сабира:

— Тринадцатый номер!

Сабир усмехнулся: многозначительная цифра. Извинился и отошел, чтобы показать свой багаж. Затем прошел с Мухаммедом Сави в свой номер на третьем этаже. Едва старик вышел из комнаты, слуга внес чемодан Сабира. Слуга был мужчиной неопределенного возраста, слишком суетливый. Глаза — узкие щелочки, маленькая голова. По виду простак. Сабир спросил его имя.

— Али Сурейкус.

В интонации столько подобострастия, что Сабир уверовал в его готовность всегда и во всем ему подчиняться.

— Тот старик за конторкой — хозяин гостиницы? — спросил Сабир.

— Так точно. Дядюшка Халиль Абу Наджа. Хотелось спросить и о девушке, но он предусмотрительно воздержался: простодушие может оказаться палкой о двух концах. Оставшись один, Сабир окинул взглядом комнату — впечатление ветхости.

Высокий потолок, кровать под балдахином. Такая обстановка могла понравиться отцу в те годы, когда он любил мать.

Подошел к высокому окну, осмотрел небольшую площадь, посреди которой бил фонтан, сыплясь дождем на визжавших от радости ребятишек. Он включил лампу и сел на старое турецкое канапе. Его обуревала похоть. О, до чего чудесен призыв этих сияющих миндалевидных глаз! А может быть, сейчас она, снедаемая любопытством, думает о нем. Нет, категорически утверждать нельзя, что она — та самая. В ярмарочной сутолоке она прогнала его, сказав: «Больше таким манером ко мне не приближайся». Он, напустив высокомерие, отпарировал: «Ни одна девчонка мне прежде такого не говорила». Она с еще большим высокомерием ответила: «А я вот говорю и могу повторить». И ушла в сопровождении какой–то злобной на вид женщины. Ветер играл ее косами. Где же был тогда этот дядюшка Халиль?

Сегодня ваши взгляды не раз встретились. В ее глазах был некоторый интерес, но не блеснуло ни искорки общих воспоминаний. Словно она напрочь забыла, как сидели они на парапете набережной возле перевернутых рыбацких лодок. Искусственный разговор, маскирующий необузданные желания. Внезапно сорванный поцелуй, за которым последовала небольшая стычка. Когда она ловким приемом сделала тебе больно, ты заорал: «Я тебе когда–нибудь ногти повыдираю!» А день той потрясающей погони, борьба в темном закоулке, аромат гвоздики, ветра, насыщенного запахом моря, — день его победы. Потом он долго скрывался, молча затаился. Не было ни ее, ни ее мамаши–мегеры, но было раскаяние. А в это время у твоей матери начались переезды с места на место, пока она не поселила тебя на улице Святого Даниила. Кто внушил тебе, что эта гостиница как–то связанас переулком Кирши, что эта сногсшибательная девушка — та самая девочка–гвоздичка? Как бы то ни было, но эта девушка разожгла пламя в твоей крови. В черноте ее глаз ты видишь бурные ночи с их сводящей с ума музыкой. Ты нуждаешься в ее целительной страсти в моменты передышки от поисков. Потребность в человеческом участии вдвойне важна для того, кто не имеет ни родных, ни друзей. А когда свершится наконец чудо, ты скажешь отцу:

— Я — Сабир. Сабир Сайед Рахими. Вот мое свидетельство о рождении, а вот свидетельство о браке. Вглядитесь в эту фотографию.

И тут раскроются для тебя его объятья. Рассеются навсегда твои тревоги. Ты бы стала изысканной женщиной в полном смысле этого слова. Куда бы девалась девчонка с соленым морским налетом на коже? Куда бы исчезло простодушие неискушенности?

3

Он проснулся спозаранок после бессонной ночи от силы часа три поспал — и все же ощущал небывалый прилив энергии. Распахнул окно, но не увидел ожидаемой безмятежной картины домов на улицах Святого Даниила и Саада Заглула, синевы моря вдали, не ощутил александрийского воздуха, полного неповторимого очарования.

Увидел небо в темных облаках. Только на востоке их пелена сдернута яркой белизной. По голой, лишенной травяного покрова земле двигалась толпа работяг и торговцев. На краткий миг его воображению представилось лицо отца — доброжелательное, внушающее доверие.

Али Сурейкус принес завтрак, и Сабир съел его с большим аппетитом. А когда слуга вернулся за пустым подносом, спросил его:

— А что за девица сидела вчера возле дядюшки Халиля?

— Супруга его.

Вот уж чего и в голову не пришло бы! До чего же противный старик.

— Из Александрии?

— Не знаю.

— А когда дядюшка Халиль приобрел эту гостиницу?

— Не знаю. Я ведь только пять лет как тут работаю. И в то время он уже был женат?

— Да.

Ну точно, она та девочка из переулка Кирши. Купил ее старик у той злобной бабы. Сделал из нее послушную жену. Но прочь эти мысли, он должен, не отвлекаясь, заниматься своим делом, прежде чем последние деньги иссякнут.

Он застал Халиля Абу Наджа за конторкой беседующим с Мухаммедом Сави, который сидел по правую руку от него. Попутно заметил в салоне группу постояльцев: кто завтракал, кто читал газету. Сабир взял стул и уселся напротив хозяина, махнув рукой в знак приветствия.

— Позвольте посмотреть телефонный справочник. Перелистал, дойдя до буквы «С». Сайед. Сайед. Сайед Сайед Рахими. Сердце екнуло. Значит, он в этом городе! И вовсе не владелец книжного магазина, а врач. Преподаватель медицинского колледжа на площади Цветов. Такую профессию может иметь человек благородного происхождения.

— Кажется, Господь смилостивился надо мной, — со вздохом облегчения пробормотал он.

Дядюшка Халиль посмотрел на него взглядом, напоминающим о загробной жизни.

— Похоже, я добьюсь успеха в деле, ради которого приехал из Александрии.

— Хорошо, когда людям везет, — сказал старик.

Как повезло тебе — иметь деньги, чтобы купить молодую красотку. Заметив, что старик смотрит на него вопросительно, Сабир пояснил:

— Я ищу человека, который для меня в жизни — все.

— Пусть Аллах исполнит ваши желания, — откликнулся Мухаммед Сави.

— В эту гостиницу люди надолго не поселяются, — заметил дядюшка Халиль. — Заезжают, чтобы уладить свои дела, — на ночь, на неделю, от силы на месяц, а потом отправляются дальше своим путем.

— Вполне естественно.

— Потому они хоть и живут в соседних комнатах, едят за одним столом, сидят рядом в салоне, а почти ничего не знают друг о друге.

— Похоже, что работа у вас полна разнообразия и развлечений.

— Никаких развлечений нет.

А обмануть время разве не развлечение? Сабир собрался встать, но передумал, услышав стук женских каблучков. Вошла жена старика. Округлые линии, черная юбка, красная кофта, голова повязана белым узорчатым платком. Ее походка демонстрировала идеальное сочетание изящества и полноты. На него пахнуло мускатным ароматом, который вмиг унес его разум и сердце. Она не улыбнулась ему, но он уловил в ее глазах что–то вроде удовлетворения при виде его, нечто внушающее надежду. Плодородная незасеянная почва. Мухаммед Сави встал, застегивая на ходу свое старое пальто. Дядюшка Халиль поднял к ней лицо, тихо сказав:

— Уезжаешь?

Она ответила низким гортанным голосом:

— Счастливо оставаться, — и вышла из гостиницы.

Мухаммед Сави последовал за ней. А ты, оказывается, загадка, дядюшка Халиль. Твоя физиономия годится в символы смерти, как пиратский флаг. Разве люди не совершают неосмотрительных шагов?

Сабир поднялся, стараясь выглядеть спокойным, раскланялся со стариком и вышел наружу. Его глаза успели окинуть взглядом всю улицу в одно мгновенье, засекли молодую женщину со стариком. Они шли в сторону площади Фонтана. Сабир энергичным шагом преследовал их, пока не догнал. Мухаммед Сави обернулся к нему.

— Извините за беспокойство, дядюшка Мухаммед, не подскажете, где площадь Цветов? — спросил Сабир с извиняющейся улыбкой.

Женщина удивленно вскинула брови. Пока Мухаммед Сави объяснял дорогу, она ждала с нетерпеливым видом. Сабир изображал полное внимание, но не слышал ни слова и лишь ловил подходящие моменты, чтобы бросить взгляд на женщину, которая будила в нем безоглядное желание. Хотелось спросить ее о гвоздике, о морской соли, об обнаженном мраке. Сави закончил свои объяснения. Сабир поблагодарил его и ушел. Л куда пошла она с этим сторожевым псом? Не преждевременной ли была его дерзость? В смелости ему не откажешь, но теперь смелость может испортить дело, помешать его поискам.

Он пришел на площадь Цветов, узнав дорогу у прохожих. В приемной находился только санитар, который сообщил ему, что доктор обычно приходит часов в двенадцать. Уселся ждать. Отдавалось ли дыхание его отца в этих стенах? Беспокойство и нетерпение охватили его. Надежда, смешанная с отчаянием. Чем дальше передвигалась часовая стрелка, тем меньше оставалось терпения. Если это действительно отец, как он отнесется к сыну? А что делать, если он откажется от него, прогонит? Будет бороться за свои права не на жизнь, а на смерть. Поэтому он постарался хорошо выглядеть. От него не укрылось то, что санитар поглядел на него с одобрением и почтением.

Вспомнил вдруг, что из–за спешки и волнения не узнал, в какой области специализируется его предполагаемый отец. Он покинул приемную и подошел к санитару. Спросил его:

— Извините, а доктор — специалист по каким болезням?

— Сердце. А вы, эфенди, конечно…

— Я просто хотел уточнить. Сам–то я из Александрии. Почувствовал, насколько глупы подобные вопросы. Ну и наплевать. Снова спросил:

— По–вашему, сколько ему лет?

— Понятия не имею, — с удивлением ответил санитар.

— Но вы же можете отличить молодого от старика.

— Он — профессор в колледже.

— Женат?

Санитар даже хохотнул от удивления.

— Женат. Отец семейства. Его сын в колледже учится. Да, вот это помеха. Теперь под вопросом, будет ли он принят в семейное лоно. Они, конечно, скажут свое слово в отношении нового члена, прибывшего из борделя. И нет у него иного аттестата, кроме внешней привлекательности, правда, несколько потускневшей в утолении неумеренных страстей. И есть еще настойчивость, которая тоже на исходе.

Приемная стала заполняться пациентами. Наконец санитар пригласил Сабира в кабинет. Он вздохнул, подавляя тревогу, и вошел. Конечно, лицо матери на снимке, который он захватил с собой, ничуть не соответствовало оригиналу. Кто бы мог поверить, что его мать в свою последнюю ночь была той самой женщиной?

Он присел перед столом доктора, начал отвечать на вопросы, которые тот записывал в большой журнал.

— Мое имя Сабир Сайед Сайед Рахими.

— Ого! Значит, вы мой сын? — доктор засмеялся.

— Видите ли… я ни на что не жалуюсь. Вопросительный взгляд.

— Я разыскиваю господина Сайеда Сайеда Рахими. Меня?

— Не знаю. Взгляните, пожалуйста, на этот снимок.

Доктор изучил фотографию и покачал головой.

— Это не вы, сударь, на снимке?

— Конечно, нет. — Он снова засмеялся. — А кто эта прелестная девушка?

— Может быть, кто–нибудь из ваших близких? Хочу заметить, что снимок сделан тридцать лет тому назад.

— Нет. Никого из моих родных я здесь не вижу.

— Сударь, вы из семьи Рахими?

— Мой отец, Сайед Рахими, был служащим на почтамте.

— Возможно, у семьи есть ответвления, которые вам неизвестны?

— Нет. Я знаю всех своих родственников, включая самых дальних.

Сабир поднялся с чувством безнадежного отчаяния.

— Простите, что побеспокоил вас. Но, может быть, вы слышали о какой — либо знатной особе с такой же фамилией?

— Должен вас снова огорчить. А собственно, в чем дело?

— Дело в том, что я разыскиваю некоего высокопоставленного человека, которого зовут Сайед Сайед Рахими. Так он выглядел тридцать лет тому назад на снимке.

— Возможно, где–то он и существует, но я не имею к нему ни малейшего отношения.

По тону реплики Сабир понял, что разговор окончен, попрощался и вышел. Завернул в первое попавшееся кафе, сел у стойки бара и заказал бренди. Все начинается сначала. А этот телефонный справочник — дурацкий обман. Исчез надуманный оптимизм, который охватил его при виде жены старого Халиля. Вспомнил мельком свои хождения в Александрии от нотариуса до старейшин кварталов, до прорицателей. Чтобы все это повторить здесь, нужен гид, помощник. А в Каире никого у него нет. Тогда, видимо, лучше начать с публикации объявления. Самый дешевый, легкий и верный путь. Он посмотрел на старого бармена и спросил:

— Не слыхали случайно фамилию Сайед Сайед Рахими? Это доктор в соседнем доме.

— Да нет, я имею в виду знатную персону. Бармен заколебался, вороша что — то в памяти.

— Не помню ни одного посетителя с таким именем.

— Вам не приходилось разыскивать человека, когда неизвестно, кто он и чем занимается?

— Вы, очевидно, потеряли след отца со времен войны? Сабир с сожалением покачал головой.

— Война кончилась. Судьба всех, кто в ней участвовал, известна.

— Лучше считать его без вести пропавшим, чем получить извещение о смерти.

Бармен был европейцем. Сабир спросил у него, где находится редакция газеты «Сфинкс». Тот объяснил, что это на площади Тахрир. Белое квадратное здание и двор с фонтаном посередине напомнили ему виллу греческого богача в Азарите. Он направился к двери и увидел на пороге девушку, которая жестом позвала его. Сабир удивился и уставился на нее в недоумении. Сбоку его обогнал курьер, направляясь к ней. До него дошло, что девушка подзывала вовсе не его. Курьер передал ей какой–то пакет и скрылся за дверью. А Сабир оказался лицом к лицу с девушкой. Она сразу приковала его внимание: стройная, изящная, с очаровательным противоречием — сочетанием смуглой кожи и голубых глаз. Он мгновенно ощутил и влечение к ней, и странное доверие. Выпитое в таверне вино слегка ударило в голову, в ушах зазвучали звуки скрипки. Он с улыбкой поздоровался с ней и спросил, где находится отдел объявлений.

— Я как раз туда направляюсь, — ответила она. Голос был мягким, и в то же время в нем звучала уверенность в себе.

Он скользнул по ее фигуре привычным оценивающим взглядом, ища в ней то, что могло возбудить, но тут же отвел глаза, почувствовав смущение. Они вошли в контору, и она указала на человека в центре комнаты. На столе была табличка с. именем Ихсан Тантави. Сабир поздоровался с ним, и тот жестом указал ему на стул, стоявший между его столом и столом голубоглазой девушки. Сабир объяснил, что ему нужно найти человека по имени Сайед Сайед Рахими.

— Доктор по сердечным заболеваниям? — спросил человек.

Сабир ответил отрицательно и ждал, что назовут еще кого–нибудь с тем же именем. Увы, этого не последовало.

— Я‑то только имя его знаю, — сказал Сабир.

— А есть хотя бы предположения, кем он работает, где живет?

— Совершенно ничего. Известно только, что он знатная особа. Может, он и служит где–то, но в телефонной книге я нашел только врача.

— Возможно, номер его засекречен. Возможно, он живет в провинции, а не здесь. В любом случае объявление — кратчайший путь к нему.

— Тогда пусть текст его будет небольшим по объему, и публикуйте его ежедневно в течение недели. Может, в форме приглашения связаться со мной с гостинице «Каир» письмом или по телефону.

— Конечно, надо и ваше имя назвать в объявлении. Немного подумав, он сказал:

— Сабир Сайед, — и почувствовал непонятную тревогу. Впрочем, для беспокойства не было причин. Человек тут же принялся расчерчивать макет объявления. Сабир заметил, что девушка прислушивалась к их разговору, видно, привлеченная его необычностью. Сабир взглянул на другие столы, за которыми сидели служащие — мужчины и женщины. Узнал, что девушку зовут Ильхам — так к ней обращались сослуживцы. Ихсан Тантави спросил:

— Не будете указывать цель вашего объявления?

— Нет.

Он сделал паузу и пояснил:

— К сожалению, я ошибался, полагая, что в Каире не счесть людей, которые его знают. Но вот пока что не нашел ни одного.

— Несколько необычная у вас ситуация — известны только имя и фамилия. А как вы удостоверитесь в подлинности человека, который представится вам как Сайед Сайед Рахими?

— У меня есть кое–какие гарантии.

Вмешалась Ильхам, которую разобрало любопытство:

— Тут какая–то интересная тайна. Как в кино. Сабиру было приятно, что она не осталась равнодушной к его проблеме. Он сказал с улыбкой:

— Хотел бы я, чтобы эта тайна раскрылась так же легко, как это случается в кинофильмах.

— По крайней мере вы знаете, что он знатная персона. Но откуда?

На помощь Сабиру, который предпочел бы не отвечать на этот вопрос, пришел Ихсан Тантави.

— Знаешь, это уже на допрос смахивает, — сказал он серьезно.

Ах, какая она еще девочка, большой ребенок. Может, она даже готова отнестись к нему с симпатией? Есть в ней какая–то сила, которая внушает доверие, желание поделиться своей тайной. Чувство, ничуть не напоминающее то, что он испытывал к той женщине из гостиницы.

— Госпожа Ильхам, — обратился он к ней, — я чужой человек в вашем городе.

— Чужой?

— Ну да. Я александриец. Прибыл в Каир только вчера. И мне очень нужно найти этого человека. А в вас я заметил искреннее участие.

Она открыто улыбнулась ему, и снова дал себя знать хмель таверны под звуки скрипки.

4

Он вышел из редакции. Служащие как раз собирались расходиться. Ему пришло на ум немного подождать, чтобы еще разок взглянуть на Ильхам, и он встал под навес автобусной остановки. Очарование этой девушки будоражило воображение. Бремя поисков стало на время полегче, поскольку он рассчитывал на успех объявления. Ветерок посвежел, воздух словно набрался белизны от яркого облака на небе, и от этого все вокруг словно осветилось надеждой.

Он увидел Ильхам в группе молодых парней и девушек. Они остановились у выхода, обмениваясь веселыми репликами, улыбками, прежде чем расстаться. Потом девушка пересекла боковую улочку рядом с редакцией, вошла в магазин под вывеской «Витр Куан» и скрылась в нем. Он, не раздумывая, последовал за ней. Заглянул сквозь стекло витрины и увидел ее сидящей за отдельным столиком. Оказалось, это не магазин, а кафе–бутербродная. Вошел, сделав вид, что направляется к буфету. Заметил ее — какая случайность! Лицо его просияло. Направился к ее столику в дальнем углу кафе, когда официант ставил перед ней блюдо с сандвичами и стакан апельсинового сока.

— Какое чудесное совпадение! Позволите сесть за ваш столик?

— Пожалуйста, — ответила без воодушевления, но и без отчужденности.

Заказал то же самое, что и она. И вдруг испытал непривычное волнение. От нее словно исходило невидимое излучение, которое возвышало его, заставляло по–иному относиться к людям. Возникло чувство, похожее на ликование.

Несомненно, я выгляжу надоедливым, но так бывает с приезжими.

— Я ничего не имею против гостей нашего города.

— Спасибо. Вы хотите сказать, что стремление приезжего познакомиться с коренной жительницей столицы вас не отпугивает?

— Нет, такие встречи мимоходом меня совершенно не пугают.

— Вы, наверно, в кино собрались? — спросил Сабир.

— Ничего подобного. Через пару часов с небольшим — опять на работу. Я живу в самом конце Гизы, а транспорт в столице — сами видите какой. Поэтому я предпочитаю обедать тут.

— Так здесь и сидите весь перерыв?

— Ну, у меня еще остается время прогуляться к Нилу. Она наклонилась над своей тарелкой, а он украдкой поглядывал на ее прелестный рот, на тонкие пальцы, любовался экзотическим сочетанием голубых глаз со смуглой кожей.

— А что вы скажете о ваших объявлениях? Они достигают цели?

— Всегда, — коротко ответила она.

— До чего же важен для меня результат, — продолжал Сабир.

— Вы что, действительно ничего не знаете о человеке, которого разыскиваете?

— Есть его фотография и совсем немного сведений. И немного подумав, добавил:

— Мне поручил найти его мой старик отец. Когда–то давно они были знакомы.

Уловив в ее ясных глазах вопрос, пояснил с улыбкой:

— Старые дела.

— Финансовые?

— Не без этого важного фактора.

О, эта жажда невозможного! Если бы мечты могли осуществляться, даже самые непредсказуемые. Эта девушка покорила его.

— Я еще не испытывал подобного чувства.

В ее широко распахнутых глазах он прочитал недоумение.

— Понимаете, — поспешил он объясниться, — один в чужом городе — и вдруг эта неожиданная встреча, которая доставила мне столько радости.

— Что касается встречи со мной, то прошу не повторять этой банальной фразы, которую я слишком часто слышу и не отношусь к ней всерьез.

— Слышите ее на работе?

— Ну, к примеру.

— Вам нравится ваша работа?

— Хм…

— Вы ее бросите ради семьи, когда придет время?

— Я считаю, что место работы — это не перевалочный пункт.

Его убеждения в отношении другого пола достаточно устоялись, чтобы так быстро измениться. Женщины, по его мнению, — это дикие создания, ищущие страсти и лишенные каких–либо принципов. Его мать, ее подруга, девицы на ночном берегу и в переулке Кирши… И даже возникшее к этой девушке чувство не могло поколебать его взглядов. И все же, вопреки укоренившейся привычке, он не раздевал ее мысленно. С ней это казалось вульгарным и неуместным. Ее очарование трогало душу, а не плоть. Оно напоминало ему свет луны. И еще в нем было нечто неуловимое, вселяющее смутные надежды, как надежды на отчий дом. Нет, от нее он не получит тех утех, которые давали ему другие акробатическими трюками, грязными выражениями, бесстыдными действиями, варварски примитивными забавами. Она — нечто особенное. За такое короткое время эта девушка сумела пробудить в нем иную природу, иной вкус, которого ранее он не ведал.

— Какие ухоженные у вас ногти.

На ее лице мелькнул протест. Она почти сердито отпарировала:

— Ваша забота о прическе заметна не меньше.

— Считайте мое замечание неудачной попыткой выразить свое восхищение.

Считая, что он сгладил свой промах, Сабир добавил:

— Когда вернусь в Александрию, мое самое прекрасное воспоминание о Каире будет связано с вами.

— А почему вы не дали этого объявления в александрийском бюро газеты?

— Объявление — всего лишь часть поисков. Не более. Он собрался заплатить по счету за обоих, но она решительно запротестовала.

— Если бы вы пожелали так же поступить, я бы не стал отказываться, — уговаривал он.

Она засмеялась.

— О нет! Этого бы я не пожелала сделать.

В зеркале на стене слева он разок поймал ее изучающий взгляд и расценил это как хороший знак. Произвести бы на нее такое же впечатление, какое он производит на других особ женского пола. Вспомнил тайны своего недавнего прошлого и улыбнулся. Она поднялась: он попрощался, подавив в себе желание последовать за ней. Вовсе не исключено, что хозяин гостиницы и постояльцы прочтут объявление, подумал он, и его родственная связь с человеком, которого он разыскивает, уже не будет ни для кого секретом.

Когда он предупреждал Халиля Абу Наджа и Мухаммеда Сави об ожидаемых телефонных звонках, старый хозяин сказал:

— Значит, ищете своего отца?

Сабир слегка покраснел и кивнул головой.

— А как вы умудрились его потерять?

— Так же, как он меня. А теперь решил разыскать его.

— Да, интересная история.

Его раздражали эти нескромные вопросы, и он сказал:

— Вполне обычная история. Прошу вас, вызовите меня, когда попросят к телефону.

Парень, который ищет отца, — так отныне его будут называть, начнутся суды и пересуды. Он презрительно пожал плечами.

После этого разговора большую часть времени Сабир стал проводить в салоне, обращая взгляд к телефону, как только тот начинал звонить. Были бесплодные звонки: какой–то Сайед Сайед Рахими, парикмахер в Булаке, другой преподаватель арабского языка, третий трамвайный вагоновожатый. С каждым из них Сабир встретился, как в свое время с доктором. Ни один не имел отношения к тому, кого он разыскивал. Где же тот, кого он ищет? Почему не свяжется с ним, как другие? Если умер, неужели не оставил сына или близкого человека? С растущей тревогой он думал о деньгах, которые катастрофически таяли. А вокруг сидели многочисленные постояльцы, в воздухе стоял запах кофе и дыма от сигарет, и никому до него не было дела, никто не читал его объявления. И слава Богу. Но что же ему делать, если неделя, в течение которой будет печататься его объявление, не принесет результатов. Кончатся деньги, а отец так и не появится. Значит, ты сутенер и вымогатель? И дни, проведенные в доме на улице Святого Даниила, — все это промелькнуло и развеялось, как аромат, унесенный ветром. Там он познал материнскую любовь и настоящий достаток. Деньгам тогда не знали цену. Мать говорила: «Жизнь прекрасна, а ты ее цветок». И даже подспудно сознавая, что к чему, ты подчинился ей, как источнику твоего благополучия. Вот ты танцуешь в ночном клубе «Каннар» и какой–то пьяница злобно орет:

— Ты! Сын Бусеймы!

Потом — кровопролитная драка, битые стекла и ничего, чтобы защитить испорченную репутацию, кроме железных кулаков. Умерла Бусейма, и не осталось иной надежды, кроме как на поддержку отца.

Один из постояльцев гостиницы изрек:

— Хлопок. Все зависит от хлопка.

С чего вдруг? Если бы не это ожидание, Сабир не стал бы торчать здесь, просматривать газеты. Ведь даже новости об атомной энергии и космических полетах доходили до него через завсегдатаев ночного клуба, пьющих в «Каннаре».

— А эта война, что угрожает всему миру, выгодна для нашего хлопка? — откликнулся один из сидевших в салоне.

— Ну, эта–то война будет не то что прошлая.

— Конечно. После нее ничего не останется.

— Ни хлопка, ни фасоли, ни скота, ни людей.

— Где же тогда Аллах, создатель и хранитель всего сущего?

Действительно, где же Аллах? Как часто произносилось это имя, но Сабир всерьез ни разу не задумался о Боге. Религия не играла сколько–нибудь существенной роли в его жизни. Дом на улице Святого Даниила не стал свидетелем ни одного религиозного обряда — словно пристанище неверных. И суждено ему было провести свои лучшие годы среди любителей лясы поточить, в основном выходцев из деревни.

Когда ожидание становилось невмоготу, он занимал себя тем, что пытался представить себе образы Ильхам или жены Халиля Абу Наджа. Стихия воздуха нужна, но и стихия огня тоже необходима. И пусть он смолкнет навсегда, и язык его не вымолвит ответа, который выведет его из затруднительной ситуации. Если отец не откликнется на его призыв, не лучше ли будет, чтобы произошел ядерный взрыв, который все уничтожит — страх, голод, грязное прошлое?

Однажды, взглянув в сторону телефона, он увидел жену дядюшки Халиля. Она сидела на том же месте, где он увидел ее в первый раз. Вернулась, значит! Сердце застучало, поднялась волна нетерпеливой страсти. Какая соблазнительная фигура, какой заговорщически–призывный взгляд.

Он мгновенно забыл про телефон, про Рахими и про Ильхам. Поднялся в свою комнату на третьем этаже и остановился возле двери в ожидании. Заслышав стук ее каблучков, вышел в коридор. Они встретились на полпути. Он изобразил удивление от якобы случайной встречи и сказал:

— Как поживаете? Надеюсь, хорошо? Она ответила улыбкой. А он продолжал:

— А я, знаете, по вас соскучился.

Снизошла до кивка головой, тряхнув гривой черных волос, и направилась дальше, к лестнице на четвертый этаж. Он набрался смелости и тихо сказал:

— Александрия.

Она замедлила шаг и переспросила:

— Александрия?

— Переулок Кирши. Нахмурилась.

— Ничего не понимаю.

— Если вы забыли, то я забыть не смог, — настойчиво продолжал он.

— Вы что, сумасшедший? — Она сказала это с такой твердостью, что его уверенность поколебалась. Все–таки спросил:

— А разве не так?

Она пошла дальше, бросив на ходу:

— Глупая банальная игра.

Пока она не скрылась из виду, он крикнул ей вдогонку:

— В любом случае примите мое восхищение вами.

Потом оперся на балюстраду, переводя дух и успокаиваясь. Это было мгновение безумия, когда захотелось, чтобы все исчезли из гостиницы, оставив их наедине. Так же точно бушевала его страсть в ночь погони, которая началась на рыбацком берегу в Анфуши.

Когда он увидел Али Сурейкуса, спускавшегося по лестнице сверху и напевавшего мелодию Верхнего Египта, Сабир подозвал его жестом и сказал, придумывая на ходу:

— Я слышал, тебя вроде бы кто–то звал. Кажется, женский голос.

— Женский?

— Да. Видимо, супруга дядюшки Халиля.

— Не может быть. Это, наверно, из шестнадцатого номера. Я иду как раз из квартиры хозяина и встретил там его жену.

— Может быть. Проверь сам. А разве госпожа живет в квартире?

— Разумеется. Они живут в мансарде.

— А где же она пропадала эти дни?

— У своей матери. Она каждый месяц проводит там несколько дней.

Потом с презрением и злостью он смотрел в спину дядюшки Халиля, спускавшегося с лестницы. Сама мысль о возвращении в салон была невыносима. Сабир вышел из гостиницы. Лучи солнца с ясного неба ласкали его лицо, и он отправился бродить без всякой цели, сожалея о том, что не может полностью отдаться созерцанию Каира. Вспомнил, что завтра в последний раз выйдет объявление, и пошел в сторону редакции газеты «Сфинкс». А по сути дела назначил себе свидание с Ильхам.

Ихсан Тантави был занят с посетителем. Сабир поздоровался с Ильхам и уселся между их столами. Она прекратила печатать на машинке и спросила:

— Новостей нет?

Он ответил, окончательно освобождаясь от терзавшего его наваждения:

— Звонки и встречи, но все не то.

— Терпение — великая вещь.

Он наблюдал за тем, как бегают ее пальцы по клавишам пишущей машинки, испытывая чувство облегчения человека, сбросившего тяжкое бремя неопределенности.

Несмотря на радость свидания, на него неожиданно нахлынула безотчетная грусть. Похоже было, что Ихсан Тантави завершает составление какого–то некролога. И Сабиру вспомнилась последняя ночь матери. Таким вдруг явным предстало собственное бедственное положение. Все зиждилось на каком–то мираже. В этот момент Ильхам бросила на него быстрый взгляд, и этого оказалось достаточно, чтобы он снова забыл обо всех тревогах.

Ихсан Тантави закончил свою работу и поприветствовал Сабира, добавив не без некоторого злорадства:

— Повторить? Сабир усмехнулся и, понурив голову, сказал:

— Откликнулись многие. А вот того, к кому мы взываем, будто не существует. Как это объяснить?

— Такого сорта объявления требуют терпения.

— Но ведь предполагается, что человек этот широко известен.

— Однако вы же ничего не знаете, кроме его имени, а остальное понаслышке. В таких случаях трудно высказать определенное мнение. Вот я, например, прожил в Каире в разных слоях общества около тридцати лет, но ничего о нем не слышал.

— Но я абсолютно доверяю человеку, который послал меня на его поиски.

— Значит, тут какая–то тайна, которую только время раскроет.

Сабир немного подумал и сказал:

— У меня есть его старый снимок.

— Приложим его, если хотите, к объявлению. Это, возможно, удвоит ваши шансы на успех.

Сабир показал фотографию.

— М-да… Это личность, — заключил Ихсан.

Сабир ждал с опасением, что он увидит его внешнее сходство с изображением на снимке. Но тот ничего не заметил и заговорил о новом объявлении и его стоимости. Сабир вынужден был согласиться.

Он покинул редакцию, думая о деньгах, которых день ото дня становилось все меньше. Когда они иссякнут, появится еще один нищий. В «Витр Куан» он сел за столик Ильхам, надеясь ее увидеть.

Заметив его, она пришла в замешательство, но все же заняла свое место. Сабир тотчас же заказал сандвичи и сок, словно это было привычным ритуалом.

— А я видела снимок, — неожиданно сказала Ильхам.

— Правда?

— Вы очень похожи на него.

— Вы имеете в виду мужчину на фотографии?

Она кивнула головой, глядя на него с сомнением. И ему пришлось пойти на новую ложь:

— Он мой брат.

— Брат! Все понятно. Но почему вы сразу этого не сказали?

Он улыбнулся и смолчал.

— А кто эта красивая девушка на снимке?

— Его жена, упокой Аллах ее душу.

— А брат ваш… что с ним случилось?

— Исчез до того, как я родился. Ссора, потом исчезновение, как это иногда бывает. И вот спустя тридцать лет отец попросил его разыскать.

— Да, история трогательная. А почему вы решили, что он известная личность?

— Так отец мне сказал. Может, это его домыслы. Странно все же… Ихсан Тантави не заметил сходства между нами, когда я показал ему снимок. Он с вами не говорил по этому поводу после моего ухода?

— Нет. Хотя сходство явное. Но голова у профессора Ихсана занята больше подсчетами.

Принесли блюда с едой.

— Простите меня за непрошеное вторжение. Просто мне одиноко в городе, а безделье для меня невыносимо.

Она с улыбкой приняла его извинение и спросила:

— А как вы проводите время?

— В ожидании.

— Но это же очень скучно. А потом поиск — это не ожидание.

— Но он не обходится без периодов вынужденного ожидания.

— И чем же вы заняты в остальное время?

— Ничем.

— Невероятно.

— Теперь вы понимаете, насколько мне нужен друг, — сказал он с робкой надеждой.

Ее щеки порозовели от этого намека, а он добавил:

— Я надеюсь, вы не отвергнете моей дружбы.

Она отпила немного сока из стакана и продолжала молча есть.

— Что вы мне скажете на этот счет? — спросил он.

— Возможно, вы выдаете желаемое за действительное.

— Такие вещи познаются сердцем.

— Мы можем встречаться, когда вы будете продлевать срок вашего объявления.

Он засмеялся.

— Тогда я готов это делать до бесконечности.

— Но вы же, наверное, хотите разыскать его побыстрее.

— Это верно. Но если объявление окажется безрезультатным, возобновлю поиски другим способом. За ваше здоровье, — сказал он, поднимая стакан с соком.

— С вами надо держать ухо востро.

Они выпили сок, обменявшись улыбками. Нет, не стал бы он ее преследовать, если бы тогда, на рыбацком берегу, была она, а не та, другая. Эта девушка может вызвать только серьезное чувство. Он был уже почти влюблен. Но что делает время с молоденькими красавицами! Видела бы она его мать в ее последнюю ночь, в саване, прикрывавшем иссохшее тело.

— Весьма вам признателен, — неожиданно сказал Сабир.

Она почувствовала ловушку в этом неуместном выражении благодарности, но протестовать не стала. В наступившей после этого паузе взошли первые семена взаимопонимания. Ему предстоял тягостный и долгий путь поисков, и он так нуждался в передышке от преследовавших его мрачных теней.

5

Глаза утомились от разглядывания лиц. На улицы Каира накатывались потоки людей и автомобилей, как волны моря в штормовую погоду. Осенние тучи, плывущие из Александрии, рассеиваются, не успев омрачить каирского неба. Но память об Александрии постоянно горит в сердце, живущем ожиданием.

Часы высиживания в салоне гостиницы больше не были обременительны с тех пор, как вернулась молодая хозяйка. И в то же время было мучительно наблюдать ее сидящей со стариком мужем. На мгновение взгляд ее становился таким многообещающим, и голос воспламенял, словно искра. Сколько раз он подлавливал ее на лестнице, безуспешно пытаясь заманить в укромное место. Она легко разгадывает его намерения, ускользает от него и с усмешкой возвращается на свое место. На улыбку не отвечает, игнорирует любые намеки. Сквозь тучи смятения его как молнией пронзает страсть. Каждый раз, когда его охватывало возбуждение, он желал всем постояльцам и постылому мужу провалиться в тартарары, чтобы наброситься на нее в безмолвной пустоте. В эти минуты безумия Ильхам пряталась в дальнем уголке сознания, как раскаяние среди преступного разгула. Порой его отвлекают запахи сигаретного дыма и лука, разговоры о хлопке, пшенице, о разрушительной войне. Может быть, они все тоже гонятся за призрачной надеждой, вроде той, которую сулит тебе обретение пропавшего отца.

Голос Мухаммеда Сави вывел его из глубокого оцепенения:

— Господин Сабир! Телефон!

Он вмиг внутренне сконцентрировался и бросился к аппарату. Неужели наконец? Все чувства обострились в ожидании заветных слов.

— Алло?

— Это вы, сударь, дали объявление? Слезы облегчения навернулись на глаза.

— Да! А кто вы, милостивый государь?

— Полагаю, я тот человек, которого вы разыскиваете.

— Сайед Сайед Рахими?

— Да.

— На фотографии это вы?

С трудом глотнул пересохшим горлом, голос его задрожал.

— Как и где мне встретиться с вами?

— Но зачем я вам понадобился?

— Лучше при встрече…

— Мне хотелось бы иметь хотя бы общее представление, о чем пойдет речь.

— По телефону не могу. Мне необходимо с вами увидеться.

— А с кем я имею честь разговаривать?

— Мое имя напечатано в объявлении.

— Я имею в виду вашу профессию.

— Я родом из знатной семьи.

— Но зачем я вам нужен?

— Вы узнаете при встрече, которую можете назначить на любое удобное для вас время. Поверьте, у меня нет никаких дурных намерений.

В трубке помолчали, потом голос сказал:

— Приходите прямо сейчас. Вот вам адрес: вилла номер пятнадцать, улица Тальбана в Шубре…

Сабир спросил хозяина гостиницы и Мухаммеда Сави, как найти указанный ему адрес. Оказалось, что оба его не знали.

— Названия улиц у нас меняют каждый день, — сказал Сави. — Отправляйтесь для начала в Шубру, а там спросите улицу.

Все дневные часы Сабир потратил на поиски. Он с лихорадочной настойчивостью расспрашивал прохожих, но не нашлось никого, кто слышал бы о такой улице. Когда он уже выбился из сил в этом блуждании на ощупь, зашел в полицейский участок Шубры и там убедился, что в их районе такой улицы не существует. Он был близок к полному отчаянию. Что это значило? Не так расслышал? Или гнусная проделка негодяя?

Вернулся в гостиницу. Визгливый голос нищего продолжал прославлять пророка, действуя на нервы. И когда Сабир увидел жену Халиля на своем обычном месте, клокотавшая в его душе злость и отчаяние смешались с неукротимой жаждой обладания ею.

Сави сообщил, что какой–то человек несколько раз спрашивал его по телефону, кажется, тот самый, что звонил утром. Вновь вспыхнула надежда. Значит, все–таки неправильно расслышал. Этот человек, очевидно, ждал его с нетерпением, раз так настойчиво названивает.

— Удалось, слава Богу? — тихо спросил дядюшка Халиль.

— Кажется, я на верном пути, — ответил Сабир, пытаясь изобразить радость.

Поймал на себе взгляд женщины. Обессиленный и опустошенный, он упал в кресло. Подкралась грусть осеннего вечера. Зажглись лампы. Женщина ушла, и стало совсем тоскливо. Но этот человек наверняка еще позвонит. И вот уже Сави машет ему трубкой. Бегом рванулся к нему.

— Алло!

— Сабир? Уже вечер, а вы так и не пришли.

— Я не нашел улицы!

— А вы ее действительно искали?

— Да, весь день… Тальбана, двадцать пять, Шубра.

— Ну, тогда ты настоящий осел!

Хохот был раскатистым и долгим, прежде чем связь оборвалась. Сабир положил трубку на аппарат и вышел из гостиницы. Долго не мог прийти в себя от ярости. Шутник попался. Сволочь! Мразь!.. Отброшен назад, и без проблеска надежды.

Зашел в бакалейную лавку с вывеской «Свобода» на улице Клот–бек, купил бутылку коньяку. Хозяин лавки наскоро сготовил ему рыбный ужин. Что ж, день шуток и отчаяния стоило завершить сумасшедшей гулянкой. Пил много, залпом, не обращая внимания на то, сколько тратит денег. Как в дни Святого Даниила, когда мать говорила: «Мир прекрасен, а ты — его цветок». В Александрии все ему было доступно, а здесь, в этом городе, он не нашел ничего, кроме страдания. И каждый проведенный в нем час приближает его к страшной развязке. Что ждет его после всего этого ожидания, погони за неведомым во мраке? Если он решится избрать профессию своей матери, то станет орудием в руках людей ночного бизнеса. Кулак, который в свое время умел их воспитывать, теперь просто перейдет к ним на службу. Возможно, телефонный шутник был один из вас. Ну, тогда берегитесь! Женщина в отеле сулит наслаждение, которого он жаждет еще со времен Анфуши. Ильхам — чистый цветок. Но чего все это стоит, пока он не нашел отца? Он хмельно улыбался, шагая под сенью аркады. Очень хотелось потанцевать в ночном клубе «Каннар». Он опять затосковал по серым улицам, умытым дождем, по воздуху, напоенному запахом морского прибоя и покрывающему тело солоноватым налетом. В крови снова закипело то животное безумие, которое овладело им в ночь погони. Его мать курила кальян и рассуждала о мужчинах с видом королевы. «Делай, что хочешь, только не транжирь денег. Нет злее врага, чем бедность». Говорила: «Влюбляйся каждый день в новую женщину, но не позволяй ни одной из них властвовать над тобой». И он пошел по жизни куда глаза глядят, как бык в ночи. В заведении «Каннар» руки под столами затевали бесстыдную игру.

Но где же все–таки Сайед Сайед Рахими?

— Рахими! — неожиданно крикнул он во весь голос.

Потом принялся напевать александрийскую песенку «Забудь свою беду, присоединяйся к нам». Коньяк подхлестнул воображение: он представил себе, как будет раздевать жену Халиля, а потом жестоко надругается над ней.

Вернулся в гостиницу в полночь. Здание было погружено в сон. Выкурил сигарету в своей антикварно–обветшалой комнате и лег спать.

Проснулся с тревожным чувством пробуждения от какого–то постороннего звука. Открыл глаза. Глубокий мрак. Даже от окна не исходило никакого света. И тут услышал отрывистые постукивания в дверь. Сел на постели, напрягая слух. Осторожный, легкий стук повторился. Сабир нашарил рукой кнопку выключателя, и вспыхнула голая, без абажура, лампочка. Подошел к двери и, приоткрыв ее, увидел в проеме женскую тень. Впустив ее, быстро прикрыл дверь. Сон как рукой сняло. Некоторое время он бессмысленно таращил на нее глаза, потом в хмельной растерянности пробормотал:

— Ты?!

С наигранным удивлением она осмотрелась вокруг, словно не могла сообразить, как оказалась здесь.

— Где я? Ошиблась комнатой?

Запахнула потуже халат на полуобнаженной груди, прикусила губу, чтобы сдержать улыбку. Он притянул ее к себе, стиснул в объятиях с силой, соответствующей его долгому, мучительному воздержанию.

— А я… я жду тебя сто лет.

Так, не разжимая объятий, они подошли к кровати. По пути он выключил свет.

— Добралась без приключений?

— Да…

Она свое дело знает, а ему все равно.

— Я даже не знаю твоего имени.

— Керима^[37].

Прошептал ей в самое ухо жарким шепотом:

— Наконец–то!

Итак, ты, оказывается, безрассудная натура. Не распознал я тебя — умеешь хитрить. Видно, уж чего пожелаешь, от того тебя никакая сила не свернет. Как сладостна любовь в темноте! Безумная мечта свершилась в трясине вязкого оцепенения. Рассудок плавился в костре страсти, волна пламени плыла в кромешном мраке. Наступило мгновение полного забытья, поглотившее прошлое, настоящее и будущее.

— Ах, какая ты щедрая!

— А ты?

Тонкий аромат навеял привычные воспоминания. Вот–вот послышится в ушах шум прибоя. Вздохи казались последними отзвуками прекрасно исполненной мелодии.

Открыл глаза — вокруг по–прежнему непроглядная тьма, но он уже воспринимал ее по–иному: с чувством утоленного голода и даже некоторого пресыщения.

— Есть в мире вещи, с которыми можно себя поздравить, — сказал он с певучей интонацией.

— Дай, пожалуйста, сигарету.

— А я думал, ты некурящая, — заметил он, давая ей прикурить.

— Я это делаю очень редко.

В слабом мерцанье огонька он стал разглядывать ее тело, но она задула спичку. Снова воцарился мрак, в воздухе остался легкий запах серы.

— До сих пор я чувствовал только противодействие с твоей стороны.

— Никакого противодействия. Я вообще ничего не выражала.

— А я с первого дня откровенно выражал тебе все. Она засмеялась.

— Когда я увидела тебя входящим в гостиницу десять дней назад, то сказала себе: это он.

— Ага! — победно воскликнул он. — Александрия?

— Да нет. При чем тут это? Я просто сказала себе: это — мой мужчина.

— А Александрия?

— Ты из пальца высасываешь какие–то истории.

— Серьезно?

— Ну зачем мне тебя обманывать?

— Неужели у тебя есть двойник?

— Не стоит зря терять время, а то как бы не вышла неприятность.

— Как ты сумела ускользнуть?

— Он принял снотворное и тут же заснул. Он очень устает за день.

— В одном ты разочаровала меня. Я загадал: если это та девушка из Александрии, значит, мои поиски будут успешными.

—Твоего отца?

— Да.

— А что это за история?

— Я вырос, считая своего отца мертвым. А потом мне признались, что он жив. Вот вкратце и все.

— Наверно, ради денег ищешь?

— Не только. Деньги — это еще не все. Сейчас меня больше волнует другое — хочу услышать от тебя: будешь приходить каждую ночь?

— Когда представится возможность. Поцелуй его был долгим и нежным.

— Каждый раз, когда мне захочется, — добавила она уже капризным тоном.

— Не отрицай Александрии, — просительно сказал он, вдыхая аромат ее волос.

— Ты прямо помешался на какой–то фантазии. Боюсь, то же самое и с историей об отце.

— Хотел бы я, чтобы это было так, — ответил он мрачно. Чтобы успокоиться и больше не обманываться иллюзиями.

— Да, забот у тебя больше, чем я думала.

— Это верно. А после этой ночи появилась еще одна: остаться здесь как можно дольше.

— А что тебе мешает?

— Если деньги кончатся до того, как я найду отца, мне придется вернуться в Александрию, — ответил он задумчиво.

— А когда ты снова приедешь сюда?

— Но мне ведь придется искать там работу. Она сжала его пальцы и прошептала:

— Нет… Почему бы тебе здесь не найти работу?

— Это невозможно.

— У тебя все сплошные тайны. А я тебе вот что скажу: деньги не проблема.

Сердце ёкнуло. Он сказал тоном завсегдатая «Каннара»:

— Похоже, ты миллионерша. Она ответила не без гордости:

— Эта гостиница, капитал и вообще все записано на мое имя.

— Так что же, этот старик у тебя на службе?

— Нет. Он распоряжается своим капиталом, только пока жив.

— В любом случае для меня это ничего не меняет, — сказал он и тут же устыдился своей наивной хитрости.

— Будем надеяться, что Аллах вернет тебе отца. Это будет лучшим решением всех проблем.

— Это просто необходимо, даже несмотря на то, что отныне меня ничто так не будет волновать, как наши встречи.

Он обнял ее, но она отодвинулась от него, усевшись на край кровати.

— Скоро рассвет. Мне пора уходить…

Он вернулся в постель, закрыв за ней дверь. Растянулся в блаженстве и словно погрузился в забытье. Впервые подумал, что, кажется, сможет обойтись и без отца. Но утром, когда Сави помахал ему трубкой телефона, он бросился как вихрь, нетерпеливо выкрикнул:

— Алло!

Услышал спокойный, серьезный голос:

— Сабир Сайед? Это ваше объявление?

— Да, да! Это я!

— Я Сайед Сайед Рахими. Так что вам угодно?

— Нам обязательно надо встретиться.

— Хорошо. Жду вас в кафетерии «Витр Куан». Оно вам знакомо?

— Да. Я буду там через несколько минут.

Он обвел взглядом помещение. Увидел мужчину за столиком, где обычно сидела Ильхам, и в тот же миг почувствовал уверенность в том, что это он, человек с фотографии. Он почти не изменился за тридцать лет. Разве что седина на висках да, если приглядеться, едва заметные морщинки у рта и под глазами. Сабир смотрел на него почти со страхом. Он выглядел куда респектабельнее, чем его нарисовало воображение Сабира. Мужчина остановил свой взгляд на нем и поднялся с места. Поздоровались.

— Вы Сабир, сударь?

— Да. А вы, милостивый государь, тот человек на снимке. В этом нет никакого сомнения. Оба сели. Мужчина сказал:

— Вы молоды, но мне кажется, что я вас уже видел прежде. Только вот где? Как вы думаете?

— Я родом из Александрии, а сейчас живу в гостинице «Каир» на улице Фонтана. Часто хожу по улице Клот–бек, по вокзальной площади и за этим столиком не раз сидел.

— Несомненно, я вас видел в одном из этих мест. Я прохожу через вокзальную площадь каждый день. Да и в Александрию наведываюсь время от времени. Здесь тоже нередко бываю.

— Это поразительно! — воскликнул Сабир. — Хотя я и не припомню, чтобы видел вас раньше, разве что в собственных фантазиях. А когда вы прочли объявление?

— В первый же день, как оно вышло.

— Вот как! Но почему же вы только сегодня позвонили?

— Дело в том, что это объявление означает, что вы не смогли разыскать меня обычным путем, хотя я человек весьма известный. Кстати, не легче найти мой дом и место работы тоже. Поэтому я игнорировал ваш призыв. А когда обратил внимание на вашу настойчивость, решил связаться с вами.

— Но это удивительно — я не встречал ни одного человека, который бы о вас знал, да и телефон ваш отсутствует в справочнике.

— Ладно, оставим это. Лучше скажите мне, чего вы хотите?

— Я вообще–то вас хочу. Но неужели вы ничего не заметили, милостивый государь? — Сабир смотрел на мужчину с надеждой, что тот уловит его сходство со своим изображением на фотографии. Но его ждало разочарование.

— Посмотрите внимательно на мое лицо! — нетерпеливо воскликнул Сабир.

— А что особенного в вашем лице? И тут он услышал тихий голос:

— Господин Сабир.

Обернулся и увидел Ильхам. Он встал и поздоровался с ней за руку, собрался было представить ее отцу, но тот опередил его:

— Ильхам! Как дела?

Девушка почтительно пожала протянутую руку.

— Вы знаете его? — воскликнул изумленный Сабир. Мужчина удивленно обратился к нему:

— С каких пор вы знакомы с моей дочерью?

— Ваша дочь? О, Боже!

С неожиданной стремительностью Ильхам вышла вон прежде, чем он успел задержать ее. Рахими все с тем же спокойствием, которое он сохранил во время всей встречи, сказал:

— Я часто слышу слова, не имеющие смысла, в том числе относящиеся лично ко мне. Но я не придаю им абсолютно никакого значения. Так скажите, что вам от меня угодно?

Сабир сел, испытывая чувство подавленности. Механическим жестом протянул ему фотографию, где была также и мать, ведь в объявлении он давал только половину снимка.

Затем вытащил свидетельство о браке, свое свидетельство о рождении и удостоверение личности. Мужчина глянул на них раз, другой, сохраняя спокойствие статуи. Совершенно невозмутимо он сложил их вместе и вдруг резким, решительным движением начал рвать их в клочья. Сабир вскрикнул и рванулся к нему, желая остановить его, но было уже поздно.

— Ты фактически уничтожил меня, чтоб тебе пусто было! — закричал Сабир, схватив его за лацканы пиджака.

Все с тем же впечатляющим спокойствием мужчина произнес:

— Убирайся вон. Чтоб я больше тебя не видел. Прохвост, как и твоя мать. Я к тебе никакого отношения не имею. Ступай.

Он толкнул его, Сабир споткнулся и ударился головой о буфет.

…Проснулся, открыл глаза. Дышалось тяжело. Увидел унылую комнату при свете дня, проникавшем сквозь жалюзи. До него дошло, что на нем нет даже пижамы. Припомнилась во всех подробностях прошедшая ночь. Вздохнул с глубоким удовлетворением, но, вспомнив свой ужасный сон, снова впал в пессимизм.

6

Сны участились, вызывая у него беспокойство и раздражение. Пробуждение всегда сопровождалось чувством утомления и подавленности. Иногда ему казалось, что тишина душит мир. Часто эта тишина напоминала ему ту, что наступает в бурном море: волна растет и стягивается перед тем, как обрушиться в грохоте и пене. А во сне на него глядит лицо его отца, несмотря на то, что любовная страсть стала той осью, вокруг которой теперь вращалась вся его жизнь, — страсть, плавящаяся в объятиях мрака. Он ненавидит сны, потому что они возвращают его в тот период прошлого, который наделил его эпилепсией, едва не погубившей его. Преследовали воспоминания о болезни долгое время после того, как он излечился. Эпилепсия стала одной из причин его приверженности к грубому насилию, его необузданности, когда он защищал репутацию матери но принципу око за око. А борьба, которую он ведет во сне, изматывает его, вселяет чувство тоски и страха смерти. Если же в момент пробуждения из ближайшей мечети доносится голос муэдзина, тоска только усиливается…

Когда он вошел в отдел объявлений «Сфинкса», сотрудники газеты уставились на него с любопытством. Зато взгляд Ильхам буквально опьянил его. Это было прекраснее первых лучей восхода над Средиземным морем. Он тепло поздоровался с ней, как и положено друзьям.

— Что нового? — спросила она.

— Вот пришел продлить объявление. Правда, на сей раз долго колебался, — ответил он, не сводя глаз с ее лица.

— А что, нашли другие пути?

Сабир улыбнулся, но не стал говорить ей, что поиски Рахими для него отошли на второй план. Ихсан Тантави сказал ему:

— А у нас для вас сюрприз.

Он присел и спросил, в чем дело.

— Одна женщина интересовалась вами по телефону.

— Женщина?

— Спрашивала, что кроется за этим объявлением.

— Правда? А кто она?

— Не назвалась, ну а мы, естественно, не смогли удовлетворить ее любопытство.

— А не может такого быть, что она от Рахими звонила?

— Всякое может быть, — ответила Ильхам.

— А что всякое? Тантави засмеялся.

— Может, что–то и от вас зависящее.

Сабиру был приятен этот веселый, согревавший его душу допрос.

— Наверное, опять какая–нибудь шутница, — сказал он. — Однажды я уже оказался жертвой глупого розыгрыша.

И все–таки — вдруг эта женщина звонила от Рахими? Жена или вдова? А может, Керима — чисто из любопытства. Она искушенная женщина, которая так просто не поверит на слово. Настолько же умна, насколько опасна и сладостно — деспотична.

Он сидел в углу «Витр Куан» и вспоминал подробности своего странного сна. Пришла Ильхам и заняла свое место. Он заказал еду, и они обменялись приветливыми улыбками.

— Я вижу, вы сейчас не так оптимистично настроены относительно объявления, — сказала она. — Но так, наверно, и лучше.

Ничего ты не знаешь о том, что сбило мою уверенность.

— Лучше?

— Да. Эти поиски могут оказаться долгими.

— Послушайте, ну позвольте хоть разок заплатить за вас.

— Вы гость, а не я.

— Вы очень добры, госпожа Ильхам. А можно просто на «ты»?

— Ради Бога.

— Очень любезно с твоей стороны.

Они обедали, получая удовольствие от общения друг с другом. Правда, в ее голубых глазах он замечал порой сосредоточенность на какой–то посторонней мысли, разгадать которую не мог, но не расспрашивал, надеясь, что она сама раскроет ему, что ее тревожит. Вспомнил мрак исхода ночи, растворение в волнах наслаждения и удивился собственному, почти хладнокровному раздвоению между двумя женщинами.

— Я иногда думаю, что ты взял отпуск специально для выполнения этой задачи, — сказала она.

Прощупывает. Пытается узнать больше о нем. Его кольнуло беспокойство, и он ответил:

— Я нигде не служу. Принадлежу к знати.

— Возделываешь свои угодья?

— Это мой отец — помещик.

Сабиру показалось, что ее разочаровало его заявление.

— Я управляющий его недвижимостью, — пояснил он. — Эта работа потяжелее любой службы.

Уже дважды солгал ей, самому противно. Другой женщине он пока не сказал ни слова лжи.

— Главное, что ты не живешь в праздности. Тунеядство — враг человека.

— Это верно. А я вот уже две недели страдаю от безделья. Но как ты узнала?

— Нетрудно догадаться, к тому же кое–что слышала о тебе.

— Ценность имеют только собственные наблюдения и опыт.

— Основательное мнение.

— В твоем возрасте тебе не было дано познать некоторые стороны жизни, как это мне довелось.

— Если ты вообразил, что я ребенок, то я рассею это заблуждение.

Боже мой, как я люблю ее. Какое счастье быть рядом с ней!

Он сделал еще один шаг вперед:

— Ты почти все обо мне знаешь. Может, о себе немного расскажешь?

— А что я такого знаю о тебе?

— Фамилию, имя, работу, отца, мои дела в Каире. И то, что ты мне нравишься.

— Ну–ну, не надо путать факты с фантазией.

В душе он отметил, что это, пожалуй, единственная правда, которую она узнала. Стало душновато, словно окна в помещении закрыли наглухо, а свет полудня померк за стеклами. Они увидели большое облако, за которым скрылось солнце. Пытаясь настроить ее на более откровенный лад, Сабир сказал:

— Что ж, я по крайней мере знаю твое имя и должность.

— А что еще тебя интересует?

— Какие у тебя таланты? Когда ты начала работать?

— Три года назад. Именно тогда я закончила коммерческую школу. Но продолжаю учебу и сейчас.

Снова кольнуло беспокойство. Только не спрашивай меня о моей специальности. Здесь ложь не пройдет. Впрочем, можно рассчитывать на ее интеллигентность и деликатность.

— А семья твоя, видимо, в Гизе?

— Я живу только с мамой. Вообще–то мы выходцы из Кальюбии. Дядя сейчас обосновался в Гелиополисе. Но мы, как и ты, потеряли близкого человека.

— Кого же? — удивился он.

— Отца. — В ее глазах мелькнуло замешательство. Сабир вспомнил свой удивительный сон и пересказал ей его, слегка видоизменив, чтобы он соответствовал его первой лжи. Отцы пропадают чаще, чем ты себе представляешь. Вдруг они разыскивают одного и того же отца?

— А как ты потеряла отца?

— Иначе, чем ты своего брата. Вот видишь — я тебе раскрываю свои семейные тайны.

Он взглянул на нее с упреком, поспешив тут же скрыть свои чувства выражением искренней заинтересованности.

— Дело в том, — сказала Ильхам, — что отец бросил мою мать, когда я была еще в колыбели.

— Удрал?

Она звонко рассмеялась, а он поправился:

— Ну, то есть скрылся?

— Он известный юрист в Асьюте. Может, ты даже слышал о нем — профессор Амру Заид.

Напряжение спало, и он шутливо сказал:

— А я уж подумал, Сайед Сайед Рахими.

— А что, хотелось бы тебе оказаться моим дядей? — спросила она со смехом.

— Вот уж нет!

Ее смуглое лицо порозовело.

— Мама с самого начала настаивала на том, чтобы я осталась с ней. Отец легко согласился на это, поскольку оформлял свой второй брак, и они договорились об алиментах. Потом мама уехала со мной в дом моего дедушки в Каире, а после его смерти мы живем с ней одни.

Он слушал ее историю с подспудным чувством недоверия, которое, впрочем, он испытывал ко всем женщинам и особенно матерям. Но ведь, с другой стороны, у него нет никаких оснований не доверять Ильхам, которая никогда и не слышала о сутенерах, шантажистах, проходимцах. Мог бы ты рассказать свою жизнь в таких же деталях? На душе стало мрачно, словно тучей заволокло небо.

— Однажды мой дядя заявил, что я все–таки должна познакомиться с отцом. Мама возражала, говоря, что он недостоин этого и никогда сам не стремился повидать свою дочь. Так я и выросла, словно у меня нет отца. А дядя твердил, что, когда я повзрослею, без отца мне не обойтись.

— Свобода, достоинство и покой, — сказал он почти машинально.

Она пренебрежительно пожала плечами.

— Мама все–таки настояла на своем. Боялась, что отец задумает вернуть меня к себе. А я безоговорочно была на стороне матери. Мы сошлись на том, что работа важнее отца, и я осталась.

Да что ты говоришь, красавица! Разве работа может заменить свободу, достоинство и покой!

— Я была очень прилежной и закончила школу, победив по конкурсу, объявленному в газете. А потом поступила в коммерческий институт.

— А что отец? Ты хоть иногда о нем думаешь?

— Теперь его словно и не существует. Он сам такой выбор сделал.

— Потому что ты в нем не нуждаешься?

— Вовсе не поэтому. Я и в маме не нуждаюсь, но я люблю ее и не представляю себе жизни без нее.

Она не на краю пропасти, вроде тебя. Не жаждет свободы, достоинства и покоя. Ей не угрожает грязное прошлое, которое может обрушиться на тебя в любую минуту. Ее будущее предопределено.

— Я довольна своей работой и жизнью, хотя у меня и нет твоего богатства.

Сделала ему больно, сама того не сознавая. Но любовь к ней заглушила все другие чувства. Если бы не страх, признался бы ей во всем. Когда Ильхам ушла, им овладело тревожное чувство одиночества. В то же время возник соблазн испытать на ней свою животную натуру. Этот соблазн подсказан разумом, а не чувствами. Воображая себе такое, он представлял ее охваченную ужасом от подобного внезапного нападения, а вслед за тем видел себя брошенным и разбитым. Не только разум подсказывал ему такие картины, но укоренившееся в нем отношение к женщинам, его непоколебимое желание насмехаться над всем тем, что называют добропорядочностью.

Подобно тому, как грязь жизни прочно прилипла к нему, он, со своей стороны, агрессивно старался замарать добродетели, делая из своего прошлого некие основы, а не порочное исключение. Потому Ильхам, став светочем в его жизни, пробудила его страхи, его комплексы, сотрясла фундамент того мира, который он создал для себя. Она доверяла ему. А он по–настоящему забывает о своих страданиях только в пламени Керимы, пылающем во мраке ночи.

Он шагал по улицам, с удовольствием вдыхая прохладный ноябрьский воздух, и лишь к вечеру появился в гостинице «Каир». Дядюшка Халиль в высокой турецкой феске клевал носом в дремоте. Мухаммед Сави неподвижно сидел в плетеном кресле, положив руки на подлокотники. Сабир проторчал час в салоне, потом подошел к телефону и набрал номер Ильхам.

— Давай завтра встретимся в «Витр Куан».

— С удовольствием. Надеюсь, все в порядке?

— Да, конечно. Просто я не хочу упускать ни одной возможности повидаться с тобой.

7

Истинное утешение приходит к нему во мраке ночи, когда колеблющееся дыхание выводит мелодию лесных зарослей. Когда полное забытье царит над землей и в небесах. Плотный обед и расслабление, а не пьянящее волнение и муки одиночества, которые сопутствуют общению с Ильхам. Ни одной ночи не было пропущено с тех пор, как осторожный стук в дверь пробудил его от пьяного забытья. Ее власть над ним была неумолима, как само время. Пользуясь прошлым опытом, он пытался играть роль хозяина положения, но наступали мгновения, которые его предавали. Нет, ни одна женщина до этого не сумела так подчинить его себе, приковать такими прочными цепями. Она не давала ему ни единого объяснения, и он знал о ней лишь то, что ему казалось правдой. Ночь растворялась в объятиях, и она шептала:

— Нет для меня жизни без тебя.

Это было вроде воспоминаний о ночном клубе «Каннар», где море пело нескончаемую песню о тех ночах, которые были победами во всем. Он нежно и покровительственно потрепал ее по щеке, а сам в душе боролся с силами, которые тянули его в пучину рабства. Она — все. Любовь, надежды, которые побудили его бежать за утраченным отцом. А на следующую ночь он замечал в ней рассеянную сдержанность, почти покорность. Ни единого замечания, проявлений власти, упрямства. В таких случаях он страдал бессонницей, терзаясь сомнениями до самого рассвета. Когда становилось совсем тошно, он мысленно взывал к Ильхам, к ее непорочной душе. Говорил себе: если хочешь сделать меня своим пленником, да воцарится в мире покой. Ты — ад, если захватишь власть. А о трагедии деспотизма ты можешь рассказать десятки историй. Но и без нее жизнь пресна, рыхла, как песок. Без нее — безумие и кровопролитие. А как она была проста на рыбацком берегу, хотя и не без некоторых шероховатостей, как у скрытого, еще не созревшего таланта. И вот в своих воспоминаниях об Анфуши ты снова и без всякого оправдания преследуешь ее. Истина исчезла, как волна в море. Она дает не только любовь, но и забытье от бесплодных поисков отца, от отчаяния. Он бежал и от тревоги, которую будила в его душе Ильхам. И все же Керима была ему дороже, чем Ильхам и даже отец.

Он сказал, заметив с беспокойством перемену в ней:

— Сегодня ты не такая, как обычно.

— Ты находишь, что я иногда меняюсь?

Хитрит или действительно растерялась? Забыла мелодию признания в буре безумства? Однажды и мать предстала перед тобой в неожиданном обличье. Когда один дружок возжаждал посетить ее в доме на улице Святого Даниила, она вышвырнула его за дверь прямо–таки зверски. Оставшись одна, ругалась, сыпала проклятьями, а потом закрыла глаза устало, повалилась без сил и залилась слезами.

Сабир повернулся к Кериме и сказал внешне безразлично:

— А я решил, что ты заболела.

Она ответила, как ему показалось, с вызовом:

— Я в прекрасной форме.

— Рад слышать это.

Она игриво потрепала его по щеке и тихо сказала:

— Разве не видишь, что ты для меня дороже самой жизни?

Ты имеешь дело не со словами. Ты попал в ситуацию, которая чревата неприятностями. И за это придется расплачиваться. Он сказал лукаво:

— И ты для меня тоже. И даже больше. Чем ближе отъезд, тем печальнее у меня на сердце.

— Почему ты заговорил об отъезде?

— Какой смысл молчать? Молчание его не отсрочит.

— А мы его будем оттягивать сколько можно. Много тут не придумаешь, но алчность — это единственное, что сохраняет свою силу над мужем.

— А кроме того, он — не решение проблемы.

— Но все же это своего рода инъекция в экстренном случае.

— Значит, мужа эта сторона дела волнует?

— Еще как! Ему не столько важны деньги, сколько как я их трачу.

— Ревнивый?

— Невероятно. Но между нами соглашение, которое я должна соблюдать, иначе все будет потеряно. А чем ты занимаешься? У тебя нет иного дела, кроме ожидания телефонного звонка?

— Если будет нужный звонок, все проблемы исчезнут.

— А мой отец был простым человеком.

— Ну, мой–то — другое дело.

— Как ты его потерял?

— Старая история. Как–нибудь в другой обстановке расскажу.

— А почему он не желает связаться с тобой? Ах, вот они, эти тягостные вопросы. Варианты их безграничны. А она продолжала допытываться:

— Скажи мне, в каком ты окажешься положении, если он не объявится?

— Представь себе положение человека без денег, без родных, без работы.

— А как ты раньше жил?

— Тысячами ворочал, а остались одни десятки.

— Чем ты занимался?

— Ничем.

— Почему бы тебе не подыскать работу?

— Любая работа ничего не стоит но сравнении с той, которую мог бы устроить отец.

— Не понимаю.

— Просто поверь мне.

– 3аймись торговлей.

— Капитала нет и опыта.

— Устройся на службу.

— Нет профессии, нет рекомендаций. — После паузы добавил: — Факт остается фактом: я ни на что не гожусь.

— Кроме любви, — сказала она, игриво перебирая волосы на его груди.

Он улыбнулся в темноте.

— Видишь, как жизнь нас мотает.

— Да, дело сложное. А муж мой — ненадежная опора. — До чего же он стар.

— Верно. Я бы сказала больше: он из тех стойких долгожителей, о которых говорят, что смерть про них забыла.

— Да, жизнь его в любом случае дольше, чем жизнь тех денег, что у меня остались.

— Послушай, он может что–то учуять. Нам больше не надо встречаться.

Он прижал ее руки к своей груди и сказал:

— В случае чего сбежим.

— Я готова, но что мы будем делать дальше?

— Боже мой, даже любовь не имеет ценности без помощи моего отца.

— Ты думай, а не мечтай.

— Ты хочешь сказать, что нам нужно подождать?

— Смерть.

— На пути к ней мы по опередим. Иногда мне кажется, что он меня похоронит. Он абсолютно ничем не болеет, а у меня и печень, и увеличенные миндалины. Кроме того, он очень подозрительный. Боюсь, что я больше не смогу приходить к тебе.

— Я тогда сойду с ума.

— Я тоже, а что толку?

— Ожидать — несерьезно, бежать — бесплодно, телефонный звонок остается мечтой.

— А что же делать?

— И правда, что делать?

— Мне кажется, остается только бежать.

— Никогда.

— Тогда — ждать.

— И не ждать.

— Ну а что? Что?

— Ох, раз уж мы такие нерешительные, лучше прекратить наши свидания.

Он зажал ей рот ладонью — Нет уж, лучше умереть.

— Смерть, — выдохнула она и, словно подсказывая, повторила: — Конечно, смерть.

Он внутренне содрогнулся от того, каким тоном она это сказала. Нервы напряглись до предела, сердце дало перебой. Воцарившееся молчание давило. Он спросил:

— Ну, что ты вдруг замолчала?

— Устала. Не задавай мне больше вопросов.

— Но мы ведь так ничего и не придумали.

— Я не вижу выхода.

— И все же он наверняка существует.

— Какой?

— Это я тебя спрашиваю.

— А я тебя.

— Я надеялся, что ты вот–вот скажешь что–то важное.

— Нет у меня никакого мнения на этот счет. Но есть мечта, вроде твоей об отце. Как можно скорее унаследовать эту гостиницу, деньги и все имущество. И никогда не расставаться с тобой.

— Ах-х…

— Наша с тобой общая беда — когда мы не способны действовать, то предаемся мечтам.

— Но ведь мечта иногда внезапно сбывается.

— Как?

— Ну, просто сбывается сама собой.

— Что–то голос твой слабоват. Сам себе не веришь?

— Да. Ну и что же?

— Ничего. Придет рассвет, а мы так ни до чего не додумались. Просто высказались.

Она оделась в темноте. Он следил за передвижением ее призрачной фигуры. Перед дверью обменялись быстрым поцелуем, и она ушла.

Когда он залез под одеяло, его охватило щемящее чувство уныния. Мрак цвета смерти. Мрак могилы, в которой покоится твоя мать. Когда судья зачитал приговор, она чуть не задушила его. А в тюрьме сказала: «Я знаю подонка, который заложил меня. Убью его». Когда–то ты была прекрасна и полна сил. Что же сделала с твоим здоровьем тюрьма! Мне не забыть твою любовь ко мне. Какое облегчение было бы признаться во всем Ильхам. Она воплощение честности, а ты ей выдаешь только цепочку лжи. Отец, ну почему ты так упорно скрываешься? И он отвечает: «Твоя мать думала, что убила меня. На самом деле это я убил ее». «Ага! Ты боишься, потому что ты убийца, но я узнаю, как разыскать тебя». А Ильхам ты изнасилуешь. Она будет, конечно, яростно сопротивляться. Будет кричать, не пытаясь прикрыться в своем разорванном платье: «Убью тебя!» Нет, это я убью тебя, чтобы скрыть свое преступление.

На рассвете раздался голос муэдзина. Значит, он ни минуты не спал, но помнил, что насиловал и убивал. Успокоил себя тем, что, наверное, сон все — таки прокрался к нему в эту ночь, когда он и не подозревал. Возможно, и бессонница ему приснилась. Он снова проснулся в семь часов, открыл окно, увидел туман, ползущий по улицам. Небо затянуто тучами. Донесся голос нищего: «Таха, о венец моего прославления, прекрасноликий».

Сабир уже подходил к двери салона, когда увидел дядюшку Халиля. Тот спускался по лестнице, опираясь на руку Али Сурейкуса, на голове чалма. Сабир сел и издали посмотрел на него, на его жилистые, дрожащие руки, на черный платок — куфию, прикрывающий худую шею. Самое доброе дело, которое ты можешь сделать, немощный старик, — это умереть. Я знаю о тебе больше, чем ты думаешь. Ты не можешь спать без снотворного и долгого массажа, который тебе делает Керима. Свое счастье ты строишь на ее бесплодном сострадании. Для меня теперь все решится так: либо появится мой отец, либо исчезнешь ты. Однажды он уже чуть не совершил убийство в клубе «Каннар». В проходе к туалету путь ему преградил морской офицер и сказал: «А ну, брысь с маяка, а не то…» Они сцепились в беспощадной драке, на Сабира сыпались удары, и он зверски бил в ответ. Остановился, лишь когда противник свалился без памяти. В тот момент он не думал о победе, а поддался безумному желанию прикончить поверженного. Подоспел официант, бросился на него с криком: «На виселицу захотел?!» На рассвете мать причитала: «Ой, беда! Я едва не потеряла тебя. Если какой–нибудь негодяй мешает тебе, скажи мне. Я могу отправить его в могилу». Она слов на ветер не бросала. Был случай, когда по приказу матери один из помощников убил ее соперницу и скрылся в Ливию. В Александрии говорили, что это дело рук Бусеймы Омран. Но где доказательства? А ты, дядюшка Халиль, очень мало изменишься после смерти.

8

— Я думаю, глупо продолжать печатать объявление, — – обратился Сабир к Ихсану.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Тантави.

— Наверняка он видел объявление. А не он, так кто–то из его близких.

— И я так считаю.

— Значит, он не хочет откликнуться, — вмешалась Ильхам. — А может, живет далеко отсюда, даже в другой стране, — предположил Сабир.

Но Ильхам продолжала развивать свою мысль:

— Все зависит от него, и только время решит эту загадку. Он вернется к тебе, когда сам того захочет. Мы иногда такие вещи читаем о пропавших. Она не знает, что это Сабир нуждается в пропавшем отце, а не наоборот. Он нужен ему не только для обретения свободы, достоинства и покоя, но и для того, чтобы удержать Сабира от преступления. Ничего она не знает о преступлении, которое само ищет его, подстерегает из–за угла. Не знает о тупике, в котором он окажется, когда израсходует все свои деньги. Он часто задумывается, а не бросить ли всю эту затею, но не может окончательно поставить точку. А если он однажды решится прекратить поиски, тут же будет вынужден принять другой образ жизни.

— Давайте в последний раз напечатаем, — подвел итог своим размышлениям Сабир.

Потом ждал в «Витр Куан». Почти ни дня не проходило без встречи. Они стали приятной традицией для обоих. Верно, что во второй половине ночи он забывает обо всем, но едва забрезжит утро, как вся его страсть и пелен ость устремляются к Ильхам. В ее присутствии чувства возносят его к вершинам счастья и чистоты. Но и темная страсть к Кериме не исчезает совсем, только на какое–то время притаится. Его увлечение Ильхам не угасает, но и власть другой женщины неотвратима, как правосудие. Иногда гнет этой власти заставляет его ненавидеть ее, но и сбросить его он не желает. Порой все существо его тянулось к Ильхам с отчаянным призывом спасти его. Он старался уйти от назойливого вопроса: кого из них ты бы выбрал? Но вопрос этот беспокоит его, как скрытая хроническая болезнь. Ильхам — чистое небо, под сводом которого сияет вера. Керима — небо в тучах: вот–вот грянет гром и заполыхают молнии, хлынет ливень. Но она же и любимое небо Александрии.

Он пил сок в «Витр Куан», а в голову вдруг врывался шум улицы Святого Даниила. Почему она отказывается признаться, что она — та девушка из переулка Кирши?

Мучительница, дьяволица. В его фантазии слились воедино гул морских волн и запах соленой йодистой воды, любовь к родному городу и ночные похождения, полные приключений и жестоких драк. А Керима — его подобие. В ее крови кипят первобытные инстинкты и необузданные страсти. Она не такая, как Ильхам, вершина, до которой никому не добраться. Он посмотрел в ее глаза, которые пристально изучали его, пока она усаживалась напротив него за столик. На вопрос Ильхам о том, как он проводит время, он ответил:

— Когда иссякнут все средства поиска, у меня больше не будет предлога оставаться в Каире. Опустила ресницы и спросила:

— А ты уже решил, когда уедешь?

— Мне трудно расстаться с Каиром. С очаровательной прямотой она сказала:

— Я рада это слышать. Хорошо, если бы твое желание осуществилось.

— Я и сам непрерывно думаю об этом.

— А твои родные, твоя работа?

— У каждой проблемы есть решение. Мне кажется… он вдруг запнулся и после короткой паузы продолжил: Мне кажется, что я приехал в Каир не для поисков Сайеда Сайеда Рахими, а чтобы найти тебя. Мы иногда гонимся за какой–то целью, потом спотыкаемся обо что–то на дороге и вдруг обнаруживаем, что здесь–то и есть подлинная цель. Ее лицо зарделось, когда она ответила все с той же прямотой:

— Что касается меня, то я обязана счастьем Сайеду Сайеду Рахими.

— Как ты прекрасна! Как прекрасна любовь! Да, да, это любовь с каждым днем все крепче привязывает меня к тебе. Она кроется за любым моим словом, обращенным к тебе, о чем бы мы ни говорили. Всего час назад это слово, «любовь», даже на языке не вертелось, но если бы не оно, не было бы оправдания и смысла любому слову, которое я говорил.

Ее губы что–то прошептали. Он спросил:

— Разве не так?

— Да… и больше того, — ответила она, набравшись храбрости.

Ему хотелось петь от радости, но он выразил свой восторг лишь легким пожатием ее руки. А через несколько часов Керима снова будет в его объятиях. Кольнуло беспокойство. Вдруг испугался этих счастливых голубых глаз. Сердце сжалось от дурных предчувствий. Ах, как часто он мечтал об обладании двумя женщинами сразу без страданий и угрызений совести. Но пока он с Ильхам, его терзают воспоминания о Кериме, а с Керимой его мучают мысли об Ильхам. Слияние их воедино означало бы покой, о котором он не осмеливался даже мечтать. Чтобы отвлечься от неразрешимой дилеммы, он спросил:

— Скажи, а ты раньше любила кого–нибудь?

Она не задумываясь ответила с улыбкой.

— Нет, не думаю. Детские экзальтированные увлечения. Где они? Ни следа от них не осталось. Да и то, что вспомнить влюбленность в знаменитого артиста, который уж и умер давно. Настоящей любви я еще не испытала. Хотя меня уже однажды сватали. Помолвка расстроилась, когда он потребовал, чтобы я бросила работу. Ну, бывает, кое–кто из моих коллег признается мне в любви в стиле последней газетной полосы. Все это, конечно, мило, но не более. Я тебе как–нибудь исповедуюсь, но при условии, что ты не уедешь. Или по крайней мере не будешь забывать Каир.

— Даже если на край света попаду — не забуду Каир.

— Это приятно слышать. Но какое это имеет отношение к любви?

— То, что я познал, должно называться не любовью, а как–то иначе.

— Ну что ж, перейдем к этому. Я неплохо разбираюсь в людях и вот что скажу: когда я смотрю на твое лицо, то у меня не возникает сомнений в том, что передо мной хороший человек.

Он подавил в себе удивление и серьезно спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю. Ты… ты… не могу дать определения, но меня убедило нечто, что излучают твои глаза, и это вызвало во мне доверительную симпатию. Впрочем, лучше ты говори…

Чистые глаза не видят. Неужели и вправду его лицо может показаться лицом праведника? Куда девались следы разгульной жизни, скотского разврата? Его мать с ее легендами, страшные ночные причуды? Должен, должен появиться отец, чтобы вызволить его из тупика, покончить с ложью.

— Не хочу себя хвалить, — сказал он, — но моя любовь — свидетельство тому, что я лучше, чем сам предполагал.

— Более того! Посмотри, как ты бьешься в поисках брата. Ну ты хоть знал его когда–нибудь?

— Нет.

— И несмотря на это, ты разыскиваешь его, будто он для тебя всю жизнь был самым близким человеком. Разве это не благородно?

Будь проклята ложь! Из–за нее все, что говорит Ильхам, теряет смысл.

— Ерунда. Просто меня попросили…

— Если бы! И для тебя это связано с материальными затратами, так что не отрицай собственного благородства.

Керима ему сродни. Тоже долго в грязи валялась. Они с ней издали поняли друг друга. В разгар страсти она сдерживает дыхание, чтобы шепнуть ему: «Когда же исчезнет помеха, которая угрожает нашей любви?» Осознанный страх охватывает его. Это напоминает внезапную пощечину. Закоулки мрака манят пролить чужую кровь. Но Ильхам не видит на его лице ни намека о замышляемом преступлении. Ей и в голову не приходит, что он убьет ради обладания другой женщиной. Что он уже чует запах пролитой крови. Что нет смысла дядюшке Халилю цепляться за жизнь конец его близок. Ты, Ильхам, не спасла меня от пропасти, влюбилась, не разглядев мою подлинную сущность. Я с ума сойду, если буду продолжать лгать тебе. И почему ты отворачиваешься от правды, хотя раньше не боялся драться насмерть, да и сейчас замышляешь убийство? Ну скажи ей: я бедняк, нищий. Рахими — мой отец, а вовсе не брат, и если он не признает меня, я не буду стоить и горсти праха, и все мое прошлое погрязло в разврате и позоре. О! Ты вскрикнешь от ужаса, потухнет блеск в твоих глазах, которые излучают любовь. Вот тогда и покажется лик «праведника» в истинном свете. Ах, если бы мать воспитывала тебя соответствующим образом, был бы ты сейчас обыкновенным и всем довольным сутенером. Но она оберегала тебя от малейших трудностей жизни и тем обрекла на страдания, бросив на произвол судьбы, оставив в наследство лишь несбыточную надежду обрести опору в несуществующем отце.

— А моя мама, которой я о тебе рассказала, считает, что тебе следует подыскать работу в Каире, уговаривала Ильхам.

Мама? Он боится матерей. Например, его мать с одного взгляда видела, кто чего стоит, и даже привлекательная внешность не могла ее обмануть.

— Какая работа?

— Зависит от твоей подготовки, — ответила Ильхам с некоторым колебанием.

Передай ей, что лучше всего у тебя получаются пьянки, драки и любовь.

— У меня опыт только в управлении недвижимостью.

— Извини, пожалуйста, но я не знаю, какое у тебя образование.

Мелькнули в памяти национальные и иностранные школы, через, которые он прошел бегло, как праздный наблюдатель.

— Отец не дал мне возможности получить какую–либо профессию, потому что я ему был нужен, особенно после того, как он заболел.

— Подумай о торговле. У меня есть коллеги с опытом в разных отраслях.

— Хорошо. Я подумаю об этом. Но сначала посоветуюсь с отцом.

Прощаясь с ней, он сказал:

— Как жаль, что здесь нельзя тебя поцеловать.

Разум подсказывает ему оставить Ильхам в покое, но это свыше его сил. Она для него как и отец: сулит надежду, но так же недостижима. Другое дело Керима — она живое продолжение его матери, в ее образе удовольствие сливается с преступлением. Вернусь в Александрию — стану сутенером у твоих противниц бывших. Совершу убийство, заберу добычу — Кериму и ее деньги. Добуду наконец из тьмы Рахими и женюсь на Ильхам. Ах… Зима в Каире суровая, сюрпризов не сулит. Здесь небесная музыка не звучит. До чего же тесно на его улицах, в магазинах. Это рынок, где теснятся людские тела и автомобили. Многие женщины с одного взгляда замечают в тебе то, чего ищут, в то время как ты мечешься в напрасных поисках Рахими. А он, может быть, обыкновенный подлец просто посмеялся над твоей матерью, внушил ей, что он знатная персона. Среди прохожих, среди сотен чередующихся лиц то и дело он выделяет те, что похожи на фотографию отца. Может, отец боится его. Или умер уже. Зимой солнце быстро клонится к закату, и поднимаются волны тьмы. Однажды Сабир спросил Мухаммеда Сави, не знает ли тот какого–нибудь святого человека, который находит пропавших. Тот назвал ему шейха в районе Дарб аль- Ахмар, известного под женским именем Зухра. Когда Сабир разыскал жилище святого, то обнаружил, что оно опечатано. Ему сказали, что полиция арестовала святого по обвинению в шарлатанстве. С каких пор шарлатанство стало достаточным поводом для ареста, подумал он.

Когда он подходил к гостинице, ее вид вызвал в нем ощущение безликости и тюремной тоски. Уселся в салоне, где было оживленно, шумно, дымно от сигарет. Удивительно: темы разговоров здесь почти всегда одинаковы, хотя лица сменяются каждый день.

— Разве это не задворки мира? — волнуется один из постояльцев.

Следует бездумный ответ:

— Хуже некуда!

…Хохот стал громче и пробудил его от дремоты. Кто–то спросил:

— А вы, сударь, за Восток или за Запад?

Он ответил, сожалея, что втянут в этот не интересующий его разговор:

— Ни за то, ни за другое. И раздраженно добавил:

— Я за войну…

9

В ту ночь Керима не пришла в обычное время. Он ждал ее в темноте, а в голове разыгрывались пьяные фантазии. Томясь бездельем, он представлял себе картины, утоляющие страсть. Прошел целый час после полуночи, а она так и не появилась. Как неприятно пребывать в неведении относительно того, что творится там, наверху. Ведь Керима не пропустила ни одной ночи с того момента, когда впервые постучалась к нему в номер. Прошел еще изматывающий нервы час. Сабир был на грани отчаяния. Он понимал, что дольше ждать ее просто глупо, но продолжал смотреть в сторону двери, напряженно вслушиваясь. Отчаяние еще больше сгущало окружавший мрак. Бодрствовал до тех пор, пока не раздался голос муэдзина, возвестивший конец мучительного ожидания. Проснувшись часов в десять, он сам над собой посмеялся. Что ж, пусть плата будет тяжкой. Спустился в салон, съел легкий завтрак, потом издали наблюдал за дружеской болтовней Халиля с его помощником Сави. Наступит ли день, когда он войдет в этот салон и увидит место Халиля пустующим? Как спросить Кериму, почему она не пришла? Внезапно вспыхнула перебранка между двумя постояльцами. Из–за чего она началась, он не понял, но внимательно следил за их нервозной жестикуляцией, за угрожающими жестами, дальше которых ругавшиеся не пошли. Какая невыносимая скука!

Во время обеда он прочел на лице Ильхам повышенное внимание к своей особе, что заметно усилило в нем искушение переложить на ее плечи часть своего бремени.

— Хочу признаться тебе, — сказал он, — что не вижу иного смысла своей жизни, кроме как во встречах с тобой.

Она пристально посмотрела на него и сказала:

— По правде говоря, я не перестаю думать о нас.

В душе он упрекал ее за то, что медлит, не торопится захватить его всецело, подчинить себе — ведь терпит несправедливое поражение перед неведомой ей деспотической соперницей. Сама будешь виновата в последствиях.

— Я счастлив слышать это. И тоже непрерывно думаю… — Выкладывай, что у тебя. Ответил, в душе кляня себя за вранье:

— Думаю о двух вещах: о работе и о браке.

— Убедился окончательно, что я права?

— Конечно. Но сначала я должен завершить как–то свою миссию, а потом поеду согласовывать с отцом.

До смерти ненавидел себя. Стереть бы всю эту ложь одним махом, и будь что будет. Никогда еще он так не страдал, ничто раньше не могло до такой степени выбить его из колеи.

— Пойдем вечером в кино? — за этим вопросом звучал крик о помощи.

В темноте кинотеатра он взял ее ладонь, поднес ее к губам и стал покрывать поцелуями, испытывая настоящее счастье. Вдохнул мимолетный аромат и подумал, что хоть на миг может забыть о своей животной страсти и преступном замысле. И прочь из головы все эти страдания, которые терзают его после полуночи.

— Разве это не очевидное угнетение? — спросила Ильхам шепотом.

Он совсем не следил за фильмом и ответил шутливо:

— Наше расставание, даже на один час, — еще худшее угнетение.

Попытался сосредоточиться на экране: какой–то мужчина явно несправедливо обижал молодую девушку, что следовало из их бурного диалога. Поскольку он не следил за сюжетом с самого начала, все движения и слова казались емулишенными смысла. Так мы смотрим на фрагменты из жизни людей, не понимая мотивов их поступков, проходим мимо, не обращая внимания, а то и насмехаясь над тем, что достойно оплакивания. До чего смешно, должно быть, выглядят твои поиски отца через объявление в газете, всем на потеху. Придет ли сегодня ночью Керима в обычное время? Или до рассвета придется маяться? Он заметил, что Ильхам совершенно поглощена фильмом. Это вызвало в нем недовольство. Он перестал играть ее ладонью и решил было убрать руку, но она вдруг сжала его пальцы, и он был ей благодарен за этот жест. Они вышли из кинотеатра в холодную ночь, под ясное, усыпанное звездами небо. Сабир проводил ее до остановки автобуса, потом зашел в лавку «Свобода» на улице Клот–бека, поел бастурмы, сардин, выпил полбутылки бренди. В полночь вернулся в свой номер и принялся ждать в темноте. Будущее не оставляло никакой надежды. Тишина снаружи становилась все более немой — ни звука.

Минуты проходили в мучениях и злости. Нет, никогда прежде не было такого унижения. Унижения голодной похоти. Унижения несостоятельных поисков. И страха перед унижением. Эта ночь, как и предыдущая, была сплошной проклятой бессонницей с головной болью. Решил днем не выходить из гостиницы. Увидел, как Керима спустилась и заняла свое место возле мужа точно так, как в первый раз. Мучительное желание разлилось по телу, она упорно избегала смотреть в его сторону. Не знает, до какой степени он обезумел, и потому не боится последствий. Когда она встала, чтобы подняться к себе в квартиру, их взгляды на миг встретились. Глянула на него предостерегающе и ушла. Что означало это предостережение? Судя по всему, отношение к ней старика не изменилось. Он уже в таком возрасте, что едва ли сумел бы не выдать себя. Сабир хотел догнать ее на втором этаже или на третьем, но передумал, услышав, как торопливо она поднимается, словно угадала его мысль и таким образом просигналила предостережение.

Дни проходят, деньги тают. История с отцом уже превратилась в нелепую легенду, в которую он и сам уже не верил. Но Керимы, этой роковой женщины, ему не избежать. Она — его жизнь и оставшаяся в этой жизни надежда.

Вечерами бродил он по Клот–беку, проводил время, выпивая и ожидая ее в темноте ночь за ночью. Он вернулся в полночь, и Мухаммед Сави сонно сообщил:

— Сегодня днем вас спрашивали по телефону.

Эти телефонные новости перестали его волновать. Если бы они не оправдали его скептицизма, если бы произошло чудо в этот момент отчаяния и страдания. Женский голос.

— По объявлению?

— Да нет, спросила, в номере ли вы. Я сказал, что вы еще не вернулись, и она положила трубку.

Ильхам? Из–за всех этих неудач последние два дня Сабир не встречался с ней. Когда он уже разделся и погасил свет, раздался легкий стук в дверь. Как сумасшедший он рванулся к двери, распахнул, крепко сжал ее руки и, несмотря на чувство счастливого облегчения, воскликнул с упреком:

— Ты!.. Повлек ее к постели, повторяя:

— Ты… И тебе не совестно?

— Ой, ты меня раздавишь, осторожнее.

— Как ты не пощадила мои нервы.

— Но ведь и мне не легче! Он хотел сорвать с нее халат, но она плотно его запахнула и стиснула руками.

— Нет. Оставаться рискованно. Я буквально на пару слов и ухожу.

— Ха! Сам дьявол не защитит тебя от меня!

— Ты пьян. Возьми себя в руки. Сейчас малейшая оплошность — и все рухнет.

Он посадил ее рядом с собой на край постели и спросил:

— Что случилось?

— Когда я вернулась от тебя в последний раз, он проснулся, чего с ним раньше не бывало, и стал расспрашивать, все ли время я была рядом. Я сумела увильнуть, но мне показалось, что Али Сурейкус что–то заподозрил. Я не уверена до конца, но все же перепугалась ужасно.

— Может, показалось?

— Может, да, а может нет. Но нам нельзя всем рисковать. Так потеряем и любовь, и надежду. Учти, одно слово — и он меня уничтожит, буду в вечной нищете прозябать. — Она вздохнула. — Вот я и воздержалась от визитов. И не смогла объяснить свое поведение. Думала–гадала, а сама терзалась — как ты там? Что ты подумал? Ты знаешь, он ведь не подписывал на мое имя всего имущества, пока не взял с меня обязательства быть ему верной. Говорил: ты мои руки, мои глаза, ты мне дочь и жена. Не оскверняй изменой оставшиеся мне дни.

— Ну и что?

— А то, что я должна категорически прекратить свидания. Это единственный выход.

— С ума сойти!

— Нет, это разумно.

— Значит, ждать? До каких пор ждать? Ответила с тяжким вздохом:

— Как ты понимаешь, ответа я не знаю.

— Когда деньги у меня кончатся, я буду вынужден уехать.

— Я могу тебе понемногу подбрасывать, чтобы удержать тебя в Каире как можно дольше.

— Это не отвратит неизбежного.

— Я понимаю. Но где выход? Я мучаюсь не меньше тебя.

— О, нет, мне, помимо этих страданий, вообще грозит полный крах.

— А я и за себя, и за тебя страдаю. Неужели ты не понимаешь?

Он вдруг задумчиво произнес, словно спрашивая самого себя:

— Когда же он умрет?..

— Ты спрашиваешь, будто я ясновидящая.

— А кто же ты тогда?

— Я несчастная женщина. Куда более несчастная, чем ты можешь предположить.

— Может, смерть посмеется над нашими опасениями и он вдруг сам умрет?

— Это не исключено. Ведь он такой дряхлый. Не может же он до бесконечности жить.

— Можем, нынче ночью помрет, а может, через двадцать лет в возрасте своей сестрицы, которая два года назад Богу душу отдала.

— Проклятье!

— Ничего не поделаешь. Я должна уходить.

— И я увижу тебя только после его смерти?

— Повторяю: ничего не поделаешь.

— Ну, это как сказать. Они смолкли, в темноте прислушиваясь к шепоту тишины. Он вдруг сказал:

— Ты мне уже некоторое время делаешь намеки, напоминая об одном разговоре, свидетельницей которого была только ночная тьма. Давай поговорим начистоту о том, что… я убью его.

— Тебя тогда этот разговор смутил, — обеспокоенно сказала она. — Я его больше не затевала. Я ведь не бессердечная тварь. Единственная моя слабость в том, что я безумно люблю тебя. Нет, лучше ждать нам обоим.

— Пока он не умрет в возрасте своей сестры?

— Пусть Аллах распорядится, как ему угодно.

Он ощутил железную решимость, поднялся во мраке в порыве отчаяния, но тут же сел. Несмотря на прохладу, его бросило в жар.

— А что потом?

Она молчала. Темнота стала плотной, как удушливый дым.

— Ну? Не теряй времени. Что после убийства?

До него донеслось едва различимое бормотанье, словно она хотела что–то сказать, но в горле пересохло. Потом услышал ее глухой, будто из подземелья, голос:

— Переждем какое–то время. Зато в безопасности… Можем тайком встречаться где–нибудь. А потом — я буду твоей со всем своим богатством. Он стиснул кулаки и сказал:

— Отчаяние не дает нам иного выхода и времени для выбора.

— К сожалению.

— Но что я должен сделать?

Она ответила после паузы, которая показалась ему слишком краткой:

— Изучи здание, примыкающее к гостинице.

Ого! Так она все продумала. В этой прелестной головке готов план преступления. Все ей прощается, поскольку делается во имя любви.

— Квартиры арендуются там портными и торговцами на длительные сроки. Ночью они покидают здание. Войти в дом и выйти ничего не стоит.

— Это в том доме?

— Ну да. Крыша его впритык к нашей.

— То есть перейти легко?

— Да. Перейдешь на нашу крышу и подождешь его в квартире.

— Он, кажется, поднимается к себе между восемью и девятью вечера?

— Лучше сделать это в тот день, когда я ухожу в гости к матери, что случается каждый месяц регулярно в одно и то же время.

— Просто не верится — всего только месяц прошел, как я здесь живу, — сказал Сабир с удивлением.

— После этого тебе не составит труда вернуться обратно.

— Мы то и дело слышим о подобных преступлениях, когда их раскрывают, — сказал он смущенно.

— Потому что мы узнаем только о раскрытых преступлениях, — ответила она холодно.

Да, она великолепна. Как твоя мать. А пожалуй, и похлеще.

— И это все?

— Нет. Нужно совершить кражу, чтобы навести полицию на ложный след, подсказать им мотив преступления.

— А что украсть?

— Это предоставь мне. И смотри не оставь улик. Ищейки идут по следам.

— Что ж… похоже, что это вполне надежное дело.

— Жизнь у нас одна. Если она сомнет тебя, мне тоже конец. И другого выхода для нас нет, как найти путь, чтобы покончить с этими страданиями, с этим безумием.

Он растерянно покачал головой.

— Безумие. Безумие… Ты веришь, что наш план осуществим и мы действительно начнем новую жизнь?

— Как следует изучи дом, — холодно ответила она.

У тебя на это считанные дни. И смотри, чтоб ни одна душа не увидела, как ты переходишь с крыши на крышу. В тебе достаточно смелости и дерзости, или я просто ничего не понимаю в людях.

Он задумался, а она добавила:

— Давай повторим с самого начала. Шаг за шагом, чтоб ничего не упустить.

10

Он мелкими глотками выпил молоко. Съел яйцо и яблоко. Хорошенько рассмотрел тех, кто сидел в салоне. Скоро он не будет принадлежать к этой породе людей. Когда наступит ночь, он примет чуждый ему кровавый облик, станет частью преступного мира. А вот и дядюшка Халиль Абу Наджа. Его последнее утро выдалось холодным. У него от старости трясутся руки, а он совсем не думает о смерти. Отпущенный тебе срок жизни пробьет в десять часов вечера. Ты этого и не подозреваешь, зато я знаю. Не забивай же себе голову сиюминутными проблемами, прими совет отчаявшегося брата. Быть может, я соучаствую в промысле Божьем, связанном с миром иным, с тех пор как согласился стать убийцей. Зазвенел телефон, и Сабир невольно засмеялся так громко, что сидевшие рядом повернулись к нему. Уж не сам ли Сайед Сайед Рахими появился в решающий момент, чтобы изменить предначертание судьбы? Мухаммед Сави снял трубку: «Нет… нет, милостивый государь». Нет… нет… А я скажу; нет, господин Рахими. Вы отвергли сына, и сын вас отвергнет. Вы ему не нужны. Он у другого человека будет искать свободы, достоинства и покоя. Ага! Ты зеваешь, дядюшка Халиль. До каких пор будешь преодолевать вечный сон? Почему упорно продолжаешь участвовать в этих гонках навстречу неминуемой судьбе? Каков смысл того, что твоими деньгами будет пользоваться тот, кто отобрал у тебя жизнь? Каков смысл того, что твоя мать преждевременно умерла, что безжалостно хранит молчание твой отец, что все твои надежды возлагаются на смерть ни в чем не повинного человека? Объясни мне смысл всего этого. Минула неделя, в течение которой не было иных мыслей, кроме как о преступлении. До чего же другими были мечты, когда поезд отъезжал от вокзала Александрии. А эти мужчины? Неужели на совести ни одного из них нет какого–либо преступления? Болтовня о деньгах, о войне, об удаче — нет ей конца. Пророчества о преступлениях из сокровенных глубин потустороннего мира и полное неведение о преступлении, готовящемся у них под носом.

Около десяти часов утра Сабир покинул салон, поклонился Халилю и вышел, сказав про себя: все должны отметить, что я покинул гостиницу в десять и не возвращался до часу ночи. Кинул взгляд на вход в соседнее здание. Похоже на базар из–за толчеи входящих и выходящих людей. Крыша пустая, с улицы ее не видно. Темнота наступает с пяти вечера. Мелькнула мысль повидаться с Ильхам в редакции, но не хватило решимости для такого визита. Нет, не мог он разговаривать с ней, истекая кровавым потом. И что сказать ей, когда он навсегда уходит с ее пути? С чувством грусти он прошел мимо редакции. Представил себе место Ильхам в конторе, ее взгляд, привычный вопрос о Рахими, ее грациозные движения. Нет, не подняться ему до уровня ответственности, к которой обязывает ее любовь. Пришлось убивать время, гуляя по улицам. Пообедал в лавке «Свобода» на улице Клот–бек, выпил пару рюмок. Бакалейщик сказал:

— Погода скверная. Уходя, Сабир бросил ему:

— Я преступник. Потомственный. Мужчина засмеялся вдогонку.

Внезапно принял решение встретиться с Ильхам в «Витр Куан». Но там ее не оказалось. Ему сказали, что она сразу после обеда ушла. Он словно очнулся от наваждения. Намерение повидаться с ней было явно безрассудным. Протянул время в кафе до пяти, потом пошел на улицу Фонтана. Остановился в сумраке аркады напротив здания, соседствующего с гостиницей. Еще раз обследовал его взглядом. Совсем рядом раздался вопль нищего с его славословиями, заставивший Сабира вздрогнуть от неожиданности. Привратник отвлекся — начал торговаться с продавцами салата. Воспользовавшись этим, он пересек улицу и вошел в дом. Протиснулся сквозь сутолоку людей у входа, пошел вверх по такой же заполненной людьми шумной лестнице. Распахнутые двери апартаментов, заполненных работниками и заказчиками. Многие смотрели на него, не фиксируя в памяти его лицо. И он украдкой поглядывал на окружавших, чтобы убедиться в том, что среди них нет знакомых постояльцев гостиницы. Так он без проблем достиг крыши. На открытом пространстве мрак не казался таким плотным. Он увидел крышу, усеянную мусором, безлюдную. Несколько успокоился и внимательно осмотрелся. Соседнего дома не было видно — только продолжение крыши и мансарда. Вздрогнул, увидев Кериму. Она собирала высохшее белье. Ждет, конечно. Может, даже заметила его, когда он переходил улицу. Руки ее заняты, разжимают прищепки, а все мысли в жадно шарящем взгляде. Увидела его, когда он вошел на крышу, сделала знак приблизиться. Он подошел к легкой ограде, разделявшей крыши. Весь разум сосредоточился на отчаянной решимости, Сабир отбросил все сомнения и беспокойства. Она, стоя спиной к нему, спросила:

— Кто–нибудь из знакомых видел тебя?

— Нет.

— Али Сурейкус внизу. Я постою на лестничной площадке, пока ты переберешься сюда.

Она ушла, унося белье. Стена квартиры в мансарде словно поглотила ее. Он осторожно осмотрелся, потом легко перепрыгнул ограду и оказался на крыше гостиницы. Подошел и остановился у входа в квартиру. Из–за двери показалась голова Керимы.

— Дверь не заперта, — прошептала она. — Откроешь от себя и войдешь.

Он слегка нажал на дверь, и она отворилась. Глубоко вздохнул и шагнул в коридор, погруженный во мрак. Замер за дверью. Тотчас же появилась она. Заперла дверь и зажгла свет. Лицо ее казалось изможденным, глаза горели. Ни следа обольстительной живости. Яростно и нервозно обнялись, без души, без чувства. Отпрянули, обменялись растерянным взглядом. Он сказал:

— Любая промашка нас погубит.

— Не раскисай, — сухо ответила она. — Все вокруг спокойно. Все идет, как задумали.

Она повела его осматривать небольшую квартиру. Из коридора одна дверь вела в просторную спальню, другая — из спальни в меньшую комнату — гостиную. Больше комнат не было, исключая служебные помещения. Он задержал взгляд на обстановке спальни. Почудилось, что кровать, шкаф и канапе имеют глаза и бесстрастно наблюдают за ним. Он чуть было не высказал своего впечатления, но постеснялся и только заметил:

— Унылая комната. Она ответила, приходя в себя от неожиданности вторжения в ее владения.

— Может быть. Главное, ты должен ждать здесь, в спальне. Тебе придется спрятаться под кроватью, как только услышишь, что он идет.

— Пол деревянный?

— Да. Покрыт ковром, как и во всех комнатах.

— Он, конечно, запрет внешнюю дверь?

— Разумеется. Когда меня нет, его обычно провожает до квартиры Сави. А дверь он запирает сам и ключ чаще всего оставляет в замке или кладет на столик. Ты просто отопрешь дверь и выйдешь.

— А вдруг кто–нибудь окажется на крыше?

— Никого не будет. Али Сурейкус спускается к себе на третий этаж после того, как хозяин укладывается спать.

— Спросят, как пробрался этот…

— Окна будут закрыты. Значит, он либо забыл запереть дверь после ухода Сави, либо открыл ее кому–то, кто постучал.

— Разве станет он открывать, не спросив, кто стучит?

— Ну, может, услышал знакомый голос.

— Тогда они сообразят, что ночной посетитель — кто–то из проживающих в гостинице.

Все тем же бесстрастным голосом Керима сказала:

— Вот и хорошо. Невинный не пострадает. Главное, чтобы спасся ты. — Она указала на полную сумку. — Кража уже совершена. Некоторые драгоценности и кое–какие деньги. Я вскрыла шкаф ножом и разбросала находящиеся там вещи. Ты перчатки прихватил?

— Да.

— Отлично. Вот тебе и железная дубинка. Она кивнула на предмет, лежавший на столе. Я принесла ее из Тукейси. Это ножка от старого родильного кресла. Только без перчаток не прикасайся. И еще: смотри не оброни чего–нибудь из личных вещей, когда будешь под кроватью.

Ему показалось, что лицо ее совсем поблекло в сравнении с лихорадочно горящими глазами.

— Мне пора. Они снова почти механически обнялись.

— Останься еще немного.

— У нас больше нет времени. Ничего не забыла сказать?

— Держи себя в руках. Действуй обдуманно в любой мелочи и…

— Что и?..

Она посмотрела на него странным взглядом и пробормотала:

— Да ничего. Залезай под кровать.

В третий раз обнялись — он словно цеплялся за нее. Она вышла, громко позвала Али Сурейкуса. Он поспешно влез под кровать. Керима вернулась. Слуга вошел следом за ней. Она приказала ему запереть все окна и проверить щеколды. Подождала, пока он закончит дело, погасила свет, и оба вышли. Сабир выбрался из–под кровати и осторожно поднялся в кромешном мраке. Удушливый мрак потерянности и пустоты. Медленно натянул перчатки, пошарил руками, пока не нащупал стол. Крепко ухватил рукой дубинку, шагнул на прежнее место и присел на край кровати. Все исчезло вокруг. Он не ощущал ничего, кроме запаха духов и этого огромного, всеобъемлющего молчания. Пути назад нет. Он не должен промахнуться. Победа одним ударом лучше страданий, терпения, напрасного ожидания и бесплодных поисков. Любовь Ильхам — прозрачное облако, но такая любовь труднее убийства. Донеслись славословия нищего — он еще не укрылся в своей норе. Бесполезные призывы, вроде его объявления или изъятого богатства матери. Когда он обнимет Кериму, не сдерживая своей страсти и без опасений? Беда, если нервы сдадут в этой комнате. Нет, за тобой железная воля, сердце, устремленное к цели, как метеор, к своей адской цели.

Он услышал, как Али Сурейкус напевает:

Порою пьем мы мед, Порою ускус пьем…

И снова ничего, кроме мрака и тишины. Наконец услышал поворот ключа в двери. Упал на пол и стремительно заполз под кровать. Приближались шаги, открылась дверь комнаты, вспыхнул свет. Он сжался от волнения. Увидел три пары ног на полу. Голос дядюшки Халиля громко сказал:

— Ступай, Али! И не забудь вызвать водопроводчика. Одна пара ног исчезла. Халиль сел на край постели. Две ступни замерли перед глазами Сабира.

— Завтра встречусь с ним, и дольше я торговаться не намерен. Хватит.

— Вот и правильно.

— Низкий человек. Четыре раза смотрел смерти в глаза и ничему не научился.

— Да продлит Аллах ваши годы. Наступила пауза. Потом Мухаммед Сави спросил:

— Ну что, я оставлю вас? Старик ответил со вздохом:

— Нет, погоди. Что–то спину ломит. И голова болит. Сколько же он будет сидеть? А что, если всю ночь? Сабира бросило в дрожь от невыносимости ожидания. Старик начал молиться сидя. Отчетливо послышалось:

— Я принял поцелуй Твой. Смею ли просить Твоего прощения и Твоей милости, о Милостивейший, впусти меня в Твой рай… — Он произнес молитву до самого конца, потом сказал: — Помоги, Мухаммед, снять чалму и туфли. Спустя мгновение добавил: — Достань мне бутылочку со снотворным из ящика.

О Господи! Где этот ящик? Если в шкафу, сразу раскроется обман с кражей. Сабир застыл в ожидании, словно перед взрывом снаряда, который приближается с пронзительным свистом. Но вот услышал, как старик пьет воду. Потом лег на постель.

— Я не смогу добраться до двери, Мухаммед. Запри ее снаружи, а утром откроешь. До свидания.

Сави пожелал спокойной ночи, выключил верхний свет, зажег ночник и вышел. Утром отопрет дверь и обнаружит труп хозяина. Каким образом проник убийца? Как ушел, совершив преступление? Ах, как трудно сосредоточиться! Окно. Окно на крышу. Как они представят себе убийство? Главное — выполнить, а не предсказывать, что подумают следователи. Стук сердца забивает мысли. Хоть и продумал все заранее, а в каждый миг происходит что–то непредвиденное. Заснет ли Халиль до того, как у него не выдержат нервы?

Послышался храп. Так храпела твоя мать в последнюю ночь. Фигура в саване, как высохшая ветвь. Небо плакало, и капли стекали по оконному стеклу на улице Святого Даниила. Сабир нахмурился, набираясь решимости, прогоняя прочь грустные воспоминания, и пополз. Вылез из–под кровати, осторожно поднялся, сжимая в руке дубинку. Халиль лежал, накрытый с головы до ног одеялом, и Сабир ощутил облегчение от того, что лица старика почти не видно. Это придавало смелости. Шагнул к кровати, подняв дубинку высоко на вытянутой руке. И вдруг старик сбросил с головы покрывало и повернул к нему лицо. Сабир вздрогнул и замер с воздетой кверху рукой. Халиль открыл глаза, и их взгляды встретились. Но во взгляде его нельзя было прочесть, узнал ли он покушавшегося, испытывает ли страх. От шока Сабир потерял рассудок. Со всей силы он обрушил удар на голову старика, покрытую такией. Отступил в замешательстве — повторить ли удар? Старик издал неясный звук, тщетно попытался повторить его. Вздох… крик… храп… предсмертный хрип? Тело слегка вздыбилось под покрывалом, потом обмякло. Сабир поспешно отвел от него взгляд и посмотрел на окно. Даже в голову не пришло удостовериться, умер ли дядюшка Халиль. Подошел к окну и раскрыл его. Опершись руками, вылез наружу, прикрыл за собой створки. Остановился, сглотнул слюну. Тьфу ты, дубинка–то, наверно, в крови. На соседней крыше ни души, как и предполагал. Который час, интересно? Он перелез через ограждение. Почему не отмыл дубинку в ванной? Выбросить ее здесь? Глупо. Зашвырнуть ее подальше за дом? Тоже глупо, бессмысленно. Снизу, с лестницы, послышались голоса. Третий этаж соседнего дома тонул во мраке. Из комнаты на втором этаже падал свет, отражаясь на перилах и на стене. Он обтер дубинку левой перчаткой, спустился по лестнице, миновал распахнутую дверь, не глядя по сторонам. Из квартиры вышли двое или трое мужчин и стали спускаться по лестнице вслед за ним. Он замедлил шаги, позволив обогнать себя, и последовал за ними к вестибюлю. Вышел из здания, словно он из их компании. Заметил привратника, сидевшего в своей каморке, и судорожно вздохнул. Узнал его кто–нибудь? Разглядел кто–нибудь дубинку, которую он прятал в руке? Не запачкал ли одежду кровью? Возле обочины стояло такси. Но Сабир не решился кинуться к нему из опасения быть увиденным из окон гостиницы. Двинулся в противоположную сторону, потом обходным путем стал пробираться к такси. Неожиданно увидел нищего. Он шел навстречу ему, нащупывая дорогу палкой. Пришлось остановиться в двух метрах от такси, ожидая, когда человек пройдет мимо. При свете фонаря он впервые как следует разглядел его. Зрелище показалось отвратительным до тошноты. Бесцветное, лишенное примечательных черт изможденное лицо, слипшаяся от грязи борода, выпирающие кости, запавшие щеки. На голове черная такия, надвинутая по самые брови, под ними слезящиеся в красных прожилках глаза. И откуда у этого урода такой приятный голос, поющий хвалу пророку? Он задержал дыхание, чтобы его не обдало вонью, когда нищий проходил мимо, и не смог сдержать гримасы брезгливости при его приближении. Неужели кто–то может испытывать симпатию к этому нищему?

Усевшись в такси, Сабир попросил шофера отвезти его к Нилу на лодочную пристань. А вдруг его заметили, когда он выходил из здания? А если кто–нибудь видел перчатки и дубинку? Не станет ли этот шофер завтра свидетелем? Машина никак не заводится. Л шофер раздражает его дурацким философствованием.

— Верно я говорю?

— Ага.

— Вместо того, чтобы злиться, говорю себе: терпение, друг. Терпение — благо.

Лучше молчания только злость. На берегу Нила темно. Кто увидит здесь дубинку, перчатки, кровь? Грести на лодке в этот час и в это время года, наверное, выглядит странно, а впрочем, кому–то это покажется вполне нормальным.

Теперь бы избавиться от дубинки и перчаток и отмыть от крови руки.

Он тщательно вымыл руки в тяжелых волнах, набегавших на берег. Одна только мысль об отдыхе вызывала желание спать. Он предоставил лодке плыть по течению. Наплевать на все, что осталось там, на берегу. Какое странное удовольствие закрыть глаза и отдаться на волю волн. Избавиться от мыслей и памяти. Однако встречу взглядов при свете ночника забыть не удастся. И этот звук из нутра его. Что там текло из глаз нищего — слезы или кровь? Теперь наплевать, даже если уже началась погоня. Но куда тебя несет течение?

Небо вдруг обрушилось на землю. Он вздрогнул от страха, и лодка сильно накренилась. В следующее мгновение сообразил — гудок буксира грубо взорвал окружающую тишину. Лодка запрыгала на волнах. Он схватил весла и принялся сильно грести обратно, в сторону причала. В бездонном небесном колодце только тьма и почти космический холод. Вспомнил, что уже зима, и тут же озноб пробежал по телу. Потом он шел по Гезире быстрым размашистым шагом, пытаясь согреться. Пересек Нил по мосту. Возле светофора стоял роскошный лимузин в ожидании зеленого сигнала. Сидевший на заднем сиденье мужчина сразу же приковал внимание Сабира. Пожилой, в дорогом, элегантном костюме. Но его лицо! Неужели возможно, что… Путь открылся, автомобиль мягко тронулся с места. — Сайед Рахими!! — закричал во весь голос Сабир. Ринулся вслед за машиной, но разрыв между ними неотвратимо увеличивался, пока лимузин не скрылся с глаз. Даже номера не успел заметить. Остановился, тяжело дыша. Это был Рахими! Тот, что на фотографии, но тридцать лет спустя. Ах, если бы он шел быстрее, успел бы уцепиться за багажник. Впрочем, что толку горевать? В его положении это даже смешно. Как верить собственным глазам и чувствам, если он даже пронизывающего до костей холода не ощутил на Ниле? Да и что теперь ему Рахими после того, что случилось? Сейчас единственная надежда на Кериму. Наверное, не спит, думает о нем. Они теперь связаны навеки. И все же как хочется встретиться с Ильхам и признаться ей во всем. Часы на площади пробили полночь. Пора возвращаться в гостиницу, хотя сама мысль о возвращении была нестерпимой. Проходя мимо знакомого здания, почувствовал дрожь, уже который раз за вечер. Вспомнил уродливый облик нищего. Интересно, где он ночует? В холле Сабир увидел Мухаммеда Сави на месте дядюшки Халиля. Вдруг вспомнил, что весь день не ел и не пил, не мешало бы взбодриться рюмкой коньяку. Но от этой мысли пришлось отказаться, чтобы не разрушить алиби.

— По лицу видно, что устали, — сочувственно сказал Сави.

— Продрог, весь день на ногах. Старик улыбнулся.

— Опять вам звонила.

— Кто?

— Вам лучше знать.

Ильхам! Неуловимая, как Рахими.

— До чего же устаешь от вашего города!

— От жизни тоже устаешь, — флегматично заметил Сави.

— Ну, а что нового?

Он понял, что вопрос относиться к Рахими. Ответил на ходу, прощаясь жестом:

— Завтра буду искать его на кладбище.

11

В шесть утра он поднялся с постели. Сомкнул ли он глаза в эту ночь? Помнит только бессонницу. Хотя — минуточку! Что–то приснилось. Вроде была какая–то потасовка между ним и Керимой в присутствии дядюшки Халиля, который не обращал внимания на происходящее. Значит, все–таки он немного поспал. Холодно. Но будь мужчиной до конца, иначе какой смысл в этих позерских заявлениях, что ты преступник из преступного рода.

Включил лампу и сразу же увидел перчатку с правой руки. В замешательстве и страхе уставился на нее. Значит, выбросил дубинку с левой перчаткой, а об этой забыл. Вернулся с ней на берег, шел по Гезире, бежал за большим лимузином, переходил улицы, размахивал ею перед Сави, когда разговаривал с ним. Сабир смотрел на нее с растущим беспокойством: на ее коричневой поверхности, прямо посередине, виднелось пятно крови. Что оно тут делает? Какие еще следы оставил он за собой? Неужели провалится хорошо продуманное дело? Надо все–все проверить. Осмотреть кровать, одеяло, простыню самым тщательным образом. Но это не успокаивало. Он тревожно осматривался, а глаза ничего не видели. Зато от глаз полицейских ищеек ничего не скроешь. Решил избавиться от перчатки. Прихватил ее вместе с полотенцем и мылом и пошел в туалет. В карман пижамы сунул маленькие ножницы. Начал резать улику на кусочки и каждый из них отдельно смывал в унитаз. Один клочок обронил на пол. Подобрал и продолжил работу. Потом умыл лицо и вышел. В коридоре увидел Али Сурейкуса. Тот приветствовал его:

— Доброе утро, господин Сабир. Раненько вы сегодня встали.

Проклятье! Каким ветром тебя занесло сюда? Постоялец в 13–м номере встал необычно рано. Это единственное, что было необычным, господин офицер. Проклятье. Скверное начало, ничего не скажешь. А вытер ли он пол там, где валялся обрывок перчатки? Черт его побери, он уже в туалет прошел. «Когда я вошел туда после него, увидел пятно, похожее на кровь, возле унитаза», скажет он следователю. Сабир стоял, не сводя глаз с двери в туалет. Наконец она открылась, и Али Сурейкус вышел. Увидев Сабира, спросил:

— Что–нибудь угодно, господин Сабир?

Сабир, ничего не ответив, бросился в туалет. Осмотрел как следует пол и вернулся в комнату. Заметив, что слуга не ушел, сказал, как бы оправдываясь:

— Мыло забыл.

— Оно у вас в левой руке было, — улыбнулся Али. Вот беда! Он вымученно засмеялся и сказал:

— Вот что значит вставать спозаранок, не выспавшись. На рассвете меня разбудил какой–то шум, а потом заснуть не удалось.

Плохо, плохо начался день. Хотя преувеличивать опасность не стоит. Одеваясь, он досконально просматривал вещи. Вспомнил старого Халиля на постели, и его пробрал озноб. Попытался себя успокоить: убийства совершаются каждый день и часто безнаказанно. Уехать в Александрию? Сама мысль об этом — безумие. Одевшись, он еще раз осмотрелся — кажется, не упустил ничего. Вроде все в порядке с костюмом, а спокойствия нет. Эти псы в швах разыщут то, чего и в голову не придет. А не надеть ли другой костюм? Сдать этот в паровую чистку. Но во что его завернуть, чтобы не привлекать внимания? Не станет ли костюм объектом расследования сегодня после полудня? Стало совсем не по себе, тем более что ему хотелось бежать из гостиницы до того, как начнется расследование. Решил, что это важнее самого костюма. Бросил последний взгляд на комнату и тихо сказал:

— Не предай меня.

Вышел. Дядюшка Мухаммед Сави уже склонился в утренней молитве. Он уселся в салоне вместе с редкими постояльцами. Съел легкий завтрак. Пока ел, появился Али Сурейкус и торопливо протянул ему что–то.

— Вы это забыли, господин Сабир. Бумажник! Выпал, пока он осматривал пиджак.

— Очень тебе признателен, Али, — сказал он, давая ему десять пиастров.

— Нашел его возле ножки кровати, — пояснил слуга. Вскрываются ошибка за ошибкой. А сколько еще нераскрытых? Слепая сила раздевает тебя по частям. Она же тебя и выбросит голым, в чем мать родила. И ведь, по сути дела, твоя мать и есть подлинный убийца дядюшки Халиля. А звук, который он издал после смертельного удара, был похож на хрип его матери в последнюю ночь. И так же исчез, растворился в ночи.

Сабир заметил среди постояльцев мужчину, который улыбнулся, едва их взгляды встретились, и вдруг сообразил, что губы выдают его, они предательски шевелились, вторя его мыслям. Еще одна оплошность. Он больше не мог выносить вида опостылевшего салона и вышел на улицу, где тут же наткнулся на нищего.

Таха, краса моих славословий…

Припомнил его мерзкую внешность с отвращением и подумал, стараясь не глядеть в его сторону: «Кто знает? Может, он счастлив, живя восхвалениями пророка?» Мухаммед Сави, должно быть, сейчас поднимается на крышу, отпирает дверь квартиры, стучится в спальню. Дядюшка Халиль! Вы проснулись? Вставайте, дядюшка Халиль! Уже восьмой час. Тут он осторожно приоткрыл дверь, заглядывает украдкой… дядюшка Халиль… Боже милостивый… о Господи, спаси нас… Али… Али… дядюшку Халиля убили… спасите… полиция. Когда–то исчезла моя мать, и мой отец ее не нашел. Исчез мой отец, и я не нашел его. Пусть же и это счастливое исчезновение станет моей судьбой. Если минует беда, пусть Керима придет в твои объятия, а с ней и все, что сделает жизнь счастливой и спокойной. Он шел без цели, куда вели его улицы и переулки. Когда ходьба утомляла, он присаживался в кафе, чтобы дать отдых ногам. Ничего не замечая вокруг. Один раз поднял голову и увидел над зданием Верховного Суда огромный зонт тучи. Он очнулся и подумал: это дыхание Александрии. Сердце сдавила грусть, и больше не было глаз, которые не видели, и ушей, которые не слышали. Безумно захотелось встретиться с Ильхам. Когда перевалило за полдень, он пошел в «Витр Куан». Ему казалось, словно он впервые попал сюда, но в тот же миг, как он увидел девушку, внезапно нахлынуло желание во всем признаться ей. В ее голубых глазах мелькнуло удивление.

— Не знаю, зачем я здороваюсь с тобой, когда ты меня избегаешь, — сказала она, справившись с минутным замешательством.

— Вот и сейчас молчишь, не ищешь оправданий, — добавила она, вглядываясь в его лицо.

— Дела замучили. Устал ужасно.

— И даже не позвонил.

— Да, и не звонил. Отложим этот разговор. Дай сначала насмотреться на тебя, я так соскучился.

Обедали молча. Она то и дело поглядывала на него. А у него в голове вертелось: «Таха, краса моих славословий, ясноликий…» Подумал — до чего сильна была его решимость встретиться с ней, а сама встреча — не более чем временное прибежище среди бури. Она улыбается, хотя пожимает руку, обагренную кровью. От грусти перед вечной разлукой наворачиваются слезы.

— Да, у тебя действительно утомленный вид.

— Вчера я видел его, — вяло произнес он. В ее глазах вспыхнул интерес.

— Твоего брата?

— Сайеда Сайеда Рахими. Значит, ты достиг своей цели?

Он рассказал ей, как все произошло, почти с досадой.

— Вполне возможно, что это он и был, — сказала с надеждой Ильхам.

— Но вполне возможно, что и не он.

— Когда же мы сможем считать этот вопрос закрытым? — с мольбой в голосе спросила она.

— Да я его таковым и считаю.

— Ты в самом деле так устал?

— Все последние дни непрерывные встречи, сложные переговоры.

— С людьми от твоего отца?

— Да.

Ильхам попробовала сменить минорную тональность встречи и с лукавой улыбкой спросила:

— И даже не нашел времени подумать обо мне?

— Что ты! Я непрерывно думаю о тебе.

— И к чему привели тебя эти раздумья?

Когда же ты признаешься во всем и освободишь себя от лжи?

— Ты не высказываешь своего мнения, а ведь в последний раз мы говорили о новой работе в Каире, — допытывалась Ильхам.

— Ну как же! Ни на минуту не забывал, — откликнулся Сабир, хотя в голове была только мысль признаться ей во всем.

— Несмотря на твою занятость?

— Я изучаю этот вопрос со всех точек зрения. Рухнул последний бастион сопротивления. Он вдруг сказал:

— Ильхам, я люблю тебя. Люблю всем сердцем. Но я тебе лгал.

Она посмотрела на него с недоумением. — Когда и в чем ты мне солгал?

— Я лгал только потому, что надеялся спасти любовь.

— Ничего не понимаю.

— Я сказал тебе, что ищу брата, а на самом деле разыскиваю отца.

— Отца!

— Ну да.

— А как ты его потерял? Та же история, что и у меня?

— Нет. Все предыдущие годы я верил тому, что он умер. И только на смертном одре мать призналась, что он жив и я должен его найти.

— Ничего страшного я в этом не вижу. Стоит ли терзаться из–за такого пустякового обмана.

— Но дело в том, что я не богач, за которого себя выдавал. Все, что у меня есть, это несколько фунтов. Мать была очень богатой, и жил я как знатный человек. А потом не осталось ни миллима. От нее мне достались только брачное свидетельство и фотография отца, чтобы я мог подтвердить наше родство. Кроме этого я ни на что не гожусь.

Ее ясные глаза потемнели. А как бы она реагировала, если бы он признался, чем занималась его мать и откуда их доходы.

— Я вижу, ты расстроена.

— Нет. Хотя, надо признаться, ты меня огорошил.

— Я недостоин тебя. И не прощу себе, что обманывал тебя.

— Я хорошо понимаю, почему ты не сказал мне сразу всей правды.

— Хуже всего то, что ты увлеклась непорядочным человеком.

— И твоя любовь — тоже обман?

— Нет, ни в коем случае! Я всем сердцем люблю тебя. Она вздохнула.

— Значит, любовь заставила тебя сознаться во лжи?

— Конечно, так.

— И ты от всей души раскаиваешься?

— Но именно поэтому я должен покинуть тебя.

— Но почему же, Господи? — выдохнула она.

— Банкрот, безродный, без профессии.

— Отсутствие денег не так уж важно, это временно. Ты не нужен родне, ну что ж, и мы в них не нуждаемся. Но я верю в то, что ты на многое способен.

— Сомневаюсь. Нет диплома, нет образования, опыта работы. Поэтому единственная надежда на отца.

— И отец тебе все это заменит?

— Мать объяснила мне, что он знатная персона, занимает видное положение в обществе.

Она неуверенно сказала:

— Но объявление, фамилия, телефонный справочник…

— Да. Я теперь не верю, что он вельможа. Такие люди известны. В Каире его нет. Это, правда, не означает, что он не может быть известной личностью в той или иной провинции.

— Но ведь ты вчера его видел?

— Так мне показалось. Но я больше ничему не верю.

— И сколько ты еще намерен ждать?

— Я больше не хочу терять время ни на поиски, ни на ожидание.

— И что потом?

— Не знаю. Все пути для меня перекрыты. Но мне следует вернуться в свой город. Буду искать любую работу или покончу с собой.

— И еще утверждаешь, что любишь меня, — сказала Ильхам, кусая губы, чтобы не расплакаться.

— Да. Всем сердцем.

— А сам думаешь об отъезде или самоубийстве.

— Я чувствую, что зашел в тупик.

— Но ты же любишь меня. И я тебя люблю.

— Ни на что я не гожусь. Зачем я тебе такой? — с трагической обреченностью проговорил Сабир.

— Не отчаивайся, наберись терпения. Я тебя не оставлю. — Мечтал найти отца и тебя необдуманно увлек своими иллюзиями.

— Работа! Вот что решит нашу проблему. — Но я же говорил, что ничего не умею.

— Дай мне время подумать, и все будет в порядке. А преступление, которое я совершил? Нет, уже не в нашей власти повернуть события вспять. Слишком поздно. Признание погубит все. Но и вечно носить маску невозможно.

— Нет, не получится так, как нам хочется.

— Дай мне денек–другой, — решительно сказала Ильхам. — И не принимай никаких решений до нашей следующей встречи. Я знаю, чего хочу.

Ну скажи ей, кем была твоя мать. Скажи, что ты вчера натворил. Скажи, что ты кровью обручен с другой. Признайся, что тебе хочется заорать так, чтобы земля задрожала.

12

А вот и полицейские, окруженные толпой зевак. Как и представлял себе в течение всего дня. Итак, старик умерщвлен, преступление обнаружено, идут поиски убийцы. Пути к бегству отрезаны. Уйми эту дрожь, держи себя в руках, хоть умри. Пусть навсегда забудется невидящий взгляд старика. Забудь о том звуке, который он издал, умирая. Возвращение в гостиницу тяжко и страшно, как признание в содеянном. Даже план, который уже выполнен, снова мысленно обсуждается, словно еще не приведен в исполнение. Надо было съехать из гостиницы за неделю до преступления. Сам черт тебя надоумил. Да что уж теперь? Иллюзии могут только с ума свести. Кто бы поверил? В разгар этого ужаса голос нищего продолжает свои славословия. Он протиснулся сквозь толпу зевак. Дорогу преградил полицейский. Сабир удивленно спросил:

— Что произошло? Я постоялец этой гостиницы. На пороге появился Мухаммед Сави. Лицо его было бледно, на нем застыло выражение страха. Указав на Сабира, он чуть слышно произнес:

— Пусть войдет.

— Что случилось, дядя Мухаммед? — взволнованно спросил Сабир.

— Дядюшку Халиля убили, — ответил тот со слезами в голосе.

— Убили?!

— Нашли его в постели убитым, будь прокляты злодеи. В вестибюле Сабир увидел полицейских и репортеров. На месте Халиля сидел следователь, а справа от него, на обычном месте Керимы, еще один мужчина. Следователь корпел над какими–то бумагами, целую стопку которых он держал в руках. По другую сторону стола застыл один из постояльцев. Тот, что сидел на месте Халиля, чем–то напомнил Сабиру отца на фотографии. Внезапный интерес к этому человеку почти отвлек его от беспокойства, которое его не покидало. Но тут же обнаружил, что мужчина довольно молодой, а когда присмотрелся, понял, насколько безосновательной была его фантазия — никакого сходства с отцом. Остаться здесь или пройти в свой номер? После короткого колебания направился к себе, но его остановил тот, что сидел на стуле Керимы:

— Подождите, пожалуйста, в салоне.

Он прошел в правый угол зала, где сидела группа постояльцев. Подсев к ним, спросил:

— Что произошло?

— Нашли дядюшку Халиля убитым.

— Как это случилось?

— Кто знает? Пришли следователи, задержали нас всех для допроса. Провели осмотр и полный обыск.

Послышались сдавленные рыдания. Он посмотрел в левый угол и увидел Кериму. Она сидела между старухой лет семидесяти и еще более дряхлым мужчиной. Как это он ее не заметил, когда входил? Как себя вести с ней? После некоторого колебания он подошел и тихо произнес:

— Крепитесь. У вас еще вся жизнь впереди.

Она не ответила. Сидела, закрыв лицо ладонями. Он вернулся на свое место, грустно качая головой. Правильный ли ход он сделал? Не похожа ли эта старуха на мать той девочки из Анфуши? Что там в головах у следователей? Не расспрашивали ли они о постояльце из тринадцатого номера? Не начали ли проявлять к нему особый интерес? Разбираются ли они в преступниках так, как он разбирается в ночных девицах? До смерти ненавидит их всех. Он обернулся к сидящим рядом.

— Ну и что потом?

— Вы–то ждете всего ничего, а мы тут с утра сидим.

— А других постояльцевуже опросили?

— Да, и отпустили их. А наш черед еще не наступил. Допросили его жену, ее мать и дядю.

— Но ее же не было в гостинице, насколько я знаю. Тут же упрекнул себя за поспешность. Человек ответил:

— Хотя бы и так. Тут начались всякие сюрпризы. В шестом номере обнаружили массу наркотиков. Арестовали постояльца. А в третьем номере скрывался профессиональный вор.

— О! Может, это он…

— Возможно. Все зависит от мотивов убийства.

— Грабеж, ясное дело.

И снова раскаялся в своей несдержанности. Лучше помалкивать. Но как узнать, нашли они улики — прямые или косвенные — в комнате Халиля или в его номере? Выглядит так, что никому до него нет дела. Хоть бы переброситься парой слов с Керимой. У нее–то есть что ему сообщить. Вышло совсем не так, как он себе все представлял. Проклятье! Когда наконец заткнется этот кошмарный нищий? «Обычно каждый месяц в это время я отправляюсь в гости к маме. Украдены деньги и драгоценности. Али Сурейкус при мне закрыл окна. Потом я сама заперла квартиру. Нет… ни о каких врагах не знаю». Почему этот человек напомнил мне фотографию отца? Сидящий рядом сказал:

— Но мы–то ведь невиновны. Пусть преступники волнуются.

— А я вам скажу, тут не так выразишься, не то скажешь — неприятностей не оберешься.

— Ну уж, невиновного на виселицу не отправят.

— О–хо–хо…

Но, может, как раз виновный и спасется. Твоя мать и человек, сбежавший в Ливию. Возвращение в гостиницу — чистейшее безумие. Нужно было действовать по другому плану. На пути к объекту всех твоих помыслов — Кериме — встали преградами судьба и правосудие. Твоя нужда в отце не исчезла, но опасность сделала ее еще более экстренной.

Вызвали следующего. Наконец и Сабир очутился на стуле перед следователем. Ненавидя его всеми фибрами души, он преисполнился решимости победить его.

— Сабир Сайед Сайед Рахими, — протянул он удостоверение личности, которое следователь внимательно изучил. — Я примерно месяц проживаю в этой гостинице, можете убедиться в этом по журналу регистрации.

Нет, ничем не похож он на отца, хотя с первого взгляда мелькнуло что–то общее.

— Проснулся как обычно. Оделся, спустился в салон, позавтракал и ушел.

— Ну, не совсем как обычно. Проснулись вы очень рано.

— Я не встаю по утрам в какое–то определенное время. Не раз просыпался и спозаранок.

Слуга утверждает, что сегодня вы встали необычно рано.

— Значит, он меня не видел, когда я поднимался рано в другие дни.

— Ничего необычного не слышали ночью?

— Нет. Вернувшись в гостиницу, сразу же лег спать и проснулся только утром.

— Ничего не привлекло вашего внимания после того, как проснулись?

— Нет.

— А когда вы увидели слугу Али Сурейкуса?

— Когда вышел из туалета.

— Ничего в нем странного не заметили?

— Нет, он был таким, как всегда.

— Ну а с вами не произошло ничего достойного упоминания?

— Нет.

— А разве бумажник свой не забыли?

— Ах, да, было такое. Мне его Али Сурейкус принес в салон.

— Как вы реагировали на это?

— Как? Доволен был, конечно.

— А еще что?

— Ничего.

— Вас не удивила его честность?

— Может быть, точно не могу сказать. Возможно, и в голову не пришло.

— Очень естественно как раз подумать об этом.

— Возможно, я немного и удивился.

— Немного?

— Ну да. Обычное удивление.

— До какой степени, по–вашему, честен слуга?

— Ничего дурного за ним не замечал.

— Где вы находились с тех пор, как покинули гостиницу и вплоть до возвращения?

— Просто гулял по городу.

— Без работы — это ясно из удостоверения. Но и без друзей?

— Здесь у меня нет друзей.

— А в какое время вы покинули гостиницу?

— Часов в десять утра.

— А вернулись?

— В полночь.

— Не днем, как сегодня?

— Нет.

— Раньше так бывало?

Зачем же ты, вопреки плану, изменил привычное поведение?

— Разок–другой.

— Здесь никто этого не припоминает.

— Зато я помню.

— Раз или два раза?

— Скорее пару раз.

— И как вы обычно проводите день?

— Гуляю. Я в Каире впервые, поэтому любая часть города обладает для меня прелестью новизны.

— И что вы обнаружили по возвращении?

— Вот тут я увидел Мухаммеда Сави. А Али Сурейкус стоял возле моего номера.

— И что он?

— Спросил, не нужно ли мне чего–нибудь, и ушел.

— Никого из постояльцев не встретили?

— Нет.

— Вчера где вы провели время между десятью часами утра и полуночью?

— До обеда бродил по улицам.

— Где обедали?

— В бакалейном заведении «Свобода» на Клот–беке.

— Несколько странное место для человека из высокопоставленных кругов.

Стараясь скрыть переполнявшую его ненависть к этому человеку, Сабир ответил:

— Я его нашел по приезде в город, когда не знал, куда податься. Потом привык к нему.

— Что потом?

— Прошелся по набережной.

— В такую–то погоду? Сабир усмехнулся.

— Я александриец.

— Потом?

«Витр Куан»… Нет. Иначе притянут Ильхам. Фильм, который шел в «Метро», я смотрел еще в Александрии.

— Сходил в кино.

— Когда?

— На шестичасовой сеанс.

— Что за фильм?

— «Над облаками».

— А после девяти?

— Как обычно, гулял. Чтобы убить время, проехал на автобусе до конечной остановки в Гелиополисе.

Убить! Зачем такое страшное слово выбрал?

— А где поужинали? Ага! Осторожно.

— В кинотеатре «Метро» съел сандвичи, сладости.

— Ни с кем не встречались?

— Нет.

— Никого не знаете в Каире?

После мгновенного колебания поправился:

— Я связался с начальником отдела объявлений в газете «Сфинкс» по личному делу. Но это не та связь, которую можно считать знакомством в общепринятом смысле.

Ошибка? Не потянется ли нить к Ильхам?

— Почему вы переехали из Александрии в Каир?

— Туристическая прогулка.

— И все–таки, согласитесь, эта гостиница не подходит для богатого туриста.

— Подходит с точки зрения экономии денег.

— Выходит, вы стеснены в средствах?

— Конечно.

— И никакой иной цели для этой поездки, кроме туристической?

Круг сужается. Здесь уже изворачиваться не стоит. О таких вопросах ты не подумал, когда разрабатывал планы.

— Личные дела, связанные с отцом.

— Нельзя ли поподробнее об этом?

— Семейное дело.

— Расскажите, какой вы располагаете собственностью.

— Только наличными деньгами.

— Никакой недвижимости, земли?

— Только деньги.

— Ваше местожительство в Александрии — то, что указано в удостоверении, или изменилось?

Да… Расследование. Святой Даниил. «Каннар». Бусейма Омран. Загонят тебя в угол вопросами о наследстве.

— То, что указано.

— В каком банке ваши деньги?

— В банке?

— Ну да. В каком банке вы держите вклады?

— Ни в каком.

— Где же вы их храните?

— В… в кармане.

— В кармане? Не боитесь, что украдут? Со скрытой злостью, продиктованной отчаянием, он процедил:

— Их немного осталось.

— Но в вашем документе указано, что вы человек с достатком, владелец частной собственности.

— Было так, то есть до того, как я обанкротился.

— И что вы предприняли, чтобы обеспечить себе будущее? Нельзя долго тянуть с ответом. Брошу вызов правдой. Или вопреки истине?

— Я разыскиваю отца. В этом мое будущее.

— Ищете отца?

— Да. Мы расстались, когда я был еще в колыбели. Поэтому семейная история не настолько важна, чтобы о ней тут упоминать. А когда я обанкротился, не нашел иного выхода, как искать его.

— Есть какая–нибудь идея относительно места его пребывания?

— Нет. Я рассчитывал на объявление в газете.

— Так, может быть, это и есть подлинная причина вашего переезда в Каир?

— Может быть…

— И на сколько же вам хватит ваших денег?

— Максимум на месяц.

— Разрешите? — Следователь протянул руку. Сабир вручил ему бумажник, густо покраснев. Потом мрачно принял его обратно.

— Ну, а когда кончатся деньги?

— Я уже начал подыскивать работу.

— А какая у вас специальность?

— Никакой.

— Так о какой работе может идти речь?

— Что–нибудь по торговой части.

— Вы полагаете, работу найти легко!

— У меня друзья в Александрии. Трудностей с этим вопросом не будет.

— Вы не задолжали за проживание в гостинице?

— Нет. Я заплатил за неделю вперед.

— А как вы вообще нашли эту гостиницу?

— Случайно. Просто искал недорогую.

— Ни с кем не были здесь знакомы?

— Нет.

— Но, несомненно, познакомились со многими?

— Мухаммед Сави, Али Сурейкус…

— И дядюшка Халиль. Я имею в виду покойного Халиля Абу Наджа.

— Разумеется.

— Что вы можете о нем сказать?

— Очень старый и очень добрый.

— Верно. И все же нашелся такой, кто безжалостно убил его.

— Это очень печально.

— Вы знали, где он жил?

Проклятье! Врать нельзя.

— В мансарде, я полагаю.

— Но не уверены?

— Нет.

— А откуда это предположение?

— Али Сурейкус, кажется, упомянул.

— Возможно, вы сами его спросили об этом?

— Может быть.

— А почему спросили?

— Не помню сейчас точно. Но между нами обычное дело поболтать, когда он заходит в номер, чтобы обслужить.

— Другие вопросы вы ему задавали? Сердце дало сбой, когда отвечал:

— Возможно. Я не помню всех своих вопросов. Ничего не значащая болтовня всегда была по утрам.

Он чувствовал, что его подталкивают в ловушку, из которой трудно будет выпутаться. Но следователь неожиданно спросил:

— Вам нечего больше заявить, чтобы помочь следствию?

— Нечего.

Вы можете нам еще понадобиться потом. Так что не выезжайте, не предупредив нас.

— К вашим услугам, эфенди. Непродуманным был план. Рассчитанный на дураков. А попытка удрать вообще безумие: неусыпное око будет следить за каждым твоим шагом. Надо проанализировать все вопросы и ответы, чтобы понять истинное положение вещей.

13

А положение твое безысходное, как смерть. Скоро следствие сомкнет кольцо вокруг тебя. Скоро окажешься в центре внимания многих глаз. И не успеешь понять, что происходит вокруг тебя. Как и дядюшка Халиль перед тем, как ты обрушил на него удар. Остерегайся любого неосмотрительного шага. Гостиница ведет себя лучше, чем ты, Здесь опять тишина. Запах смерти прогнал многих постояльцев. Но вселяются другие. А в салоне холодно, как в могиле. В газетах сегодня ничего нового. Вот ты уже и газеты читаешь, как прочие люди. Они снова возвращаются к разговорам о хлопке, валюте, войне. А снаружи ветер завывает. И нищий раздражающе повышает голос с настойчивостью, свойственной всем нищим.

Звук знакомых шагов, приближающихся снаружи. Мухаммед Сави поднялся, встречая Кериму. Сабир внутренне содрогнулся. Керима с матерью сели перед стариком. Пришла передать управление гостиницей? Встретятся ли их взгляды сейчас или спустя мгновения? Пришла она, и твоя мятущаяся душа немного успокоилась. Когда перестанут все взоры обращаться на нас? Она, наверное, сумеет каким–нибудь способом передать послание. Она в трауре, который делает ее еще более соблазнительной. Она о чем–то говорит со стариком, в их разговор вмешался Мухаммед Сави:

— Не знаю, когда разрешено будет войти в квартиру.

Узнать бы, где она живет теперь. Но следить за ней было бы сумасшествием. И как же ты забыл спросить адрес ее мамаши, когда разрабатывали вместе план. Возможно, она сама позвонит тебе. Должна же вспомнить о твоей отчаянной нужде в деньгах.

— Телефон, господин Сабир!

Ох, что еще нужно этому телефону? Или Рахими усовершенствовал свои шуточки? Взял левой рукой трубку, а правую протянул к Кериме со словами:

— Госпожа, еще раз выражаю свое соболезнование. Она благодарно слегка пожала ему руку, не поднимая на него глаз. Он встал спиной к Сави и в течение всего разговора смотрел на нее.

— Это Ильхам.

Ну, почему не Рахими? И почему именно эта гостиница?

— Здравствуй.

— Как поживаешь?

— Хорошо.

— Почему ты вчера не пришел?

— Прости, неважно себя чувствовал.

— Отложим выяснения. Но сегодня ты придешь?

— Нет, не сегодня. Когда пройдет простуда.

— Больше не буду тебя беспокоить. Ты знаешь место и время. Пока.

— До свидания.

Линия отключилась, но он продолжал держать трубку, будто разговор продолжался. А сам смотрел на Кериму, пока не поймал ее взгляд. Тогда сказал:

— Ты должна обязательно связаться со мной. Хотя бы по телефону.

Она отвела взгляд. Но ему показалось, что она поняла его игру. Снова заговорил:

— Мне надо многое узнать. Я думаю, ты вполне осознаешь, в каком я положении. Мы должны каким–то образом объясниться. И не забывай, что мои деньги быстро тают.

Она бросила на него предостерегающий взгляд.

— Я хорошо понимаю все трудности. Но у тебя нет недостатка в уме и смекалке.

С бьющимся сердцем Сабир вернулся на свое место. Все–таки некоторое удовлетворение получил. Керима тут же ушла в сопровождении матери. Им вдруг овладело смутное предчувствие, что она ушла из его жизни навсегда. Без нее преступление теряло смысл и цель. Он продолжал оставаться в салоне в надежде, что она позвонит. Время тянулось мучительно медленно. Ее уход вселил в него чувство безнадежности. Салон опустел. Он заметил, что Мухаммед Сави смотрит на него. Обменялись вежливыми кивками.

— Что вас тут держит, когда все разошлись? — спросил Сави.

— Простуда. Принял аспирин. Как получше станет, пойду.

Говоря это, он прошел и сел на стул, где до этого сидела Керима. Хм… а следователь где сидел?

— Ох, до чего же разочаровал меня этот телефонный звонок.

— Да… Пропал и унес тайну с собой, — сочувственно сказал Сави.

Сабир посмотрел на старика взглядом, выражавшим сострадание.

— А какому суровому испытанию подверглись вы!

Старик поморщился.

— Не дай вам Бог такое увидеть.

— Да уж, наверно, жуткое зрелище. Я ни разу не видел покойника. Даже на тело матери не смог взглянуть, читая первую суру Корана.

— С другой стороны, умершая — одно, а убитый — совсем другое.

— Конечно. Убийство, кровь, жестокость…

— Жестокость достойна вечного проклятья.

— А я вот спрашиваю себя: ну что может оправдать убийство?

— Действительно, что?

— И убийца — какой это человек?

— Это просто не укладывается в голове! Однажды я видел убийцу — парнишку–бакалейщика. Всегда считал его кротким как голубок.

— Вы были потрясены, наверное.

— Но как избежать подобных случаев?

— И вправду — как избежать? Надеюсь, мы скоро услышим о его аресте.

Старик печально посмотрел на Сабира и сказал:

— Его уже арестовали.

— Кого?

— Убийцу.

— Убийца найден? Но я ничего не слышал и не читал об этом.

Старик молча покачал головой с видом знающего человека.

— И кто же он?

— Али Сурейкус.

— Этот дурак?

— Как и тот бакалейщик.

— То–то я не видел его сегодня и вчера вечером.

— Да смилостивится над нами Аллах.

— А вдова покойного знает об этом?

— Конечно.

— Поистине человек — загадка.

— У него обнаружили деньги.

— Может, это его деньги?

— Да нет, он сам признался в краже. У полиции есть верные методы.

— Ив убийстве признался?

— Не знаю.

— Но вы же сказали — поймали убийцу.

— Это Керима сказала.

— Значит, ограбление — мотив убийства.

— Очевидно, так.

— Мог бы украсть, не убивая.

— Видимо, хозяин проснулся, и преступник вынужден был убить его.

— Он ведь отличался добротой, граничащей с глупостью.

— Да. Но, как вы уже говорили, человек — загадка.

— Более чем загадка.

— А вам известно, что тот нищий, что ежечасно восхваляет пророка, в юности был большим распутником? — спросил Мухаммед Сави.

— Этот человек?!

— Потом потерял все — и положение, и деньги, и зрение. Начал попрошайничать.

— Послушайте, но Али Сурейкус нашел мой кошелек с деньгами в утро убийства и вернул его мне.

— Может, он хитрее, чем мы думаем.

Неужели так легко случаются чудеса? Или все это — лишь плод фантазий, не основанных ни на чем.

— После убийства не разумнее ли для него было сбежать?

— Сбежать — значит признать вину.

— А как он спрятал краденое в своей каморке?

— Может быть, у него дома нашли.

— Перетаскивать краденое домой не менее глупо.

— На все воля Аллаха.

— Когда я встретил его утром, до раскрытия убийства, он выглядел таким спокойным, дружелюбным — как обычно.

— Он из тех убийц, которые потом еще и на похороны убитого придут.

Спокойнее. Следи, чтобы руки не дрожали от волнения. Телефонный звонок может все тебе прояснить. Старик продолжил разговор:

— Меня первого допрашивали.

— Вас?

— Конечно. Я ведь был последним, кто видел хозяина ночью, и первым, кто вошел к нему утром.

— Но кто бы мог подумать.

— Меня просто засыпали вопросами. Я собственноручно запер дверь, и окна были закрыты. Правда, одно окно было только прикрыто, а не на щеколде.

— Может, забыли.

— Супруга его подтвердила, что все окна заперты были.

— Значит, Али Сурейкус взломал окно?

— Это невозможно. Шум разбудил бы постояльцев, не говоря уж о покойном.

— Может быть, Али постучался, и хозяин сам открыл дверь.

— Зачем же тогда открывать окно? Кроме того, следствие установило, что хозяин был убит в постели.

Проницательный взгляд Сави и наступившая тишина, словно в могиле.

— Возможно, Али удалось спрятаться внутри, — предположил Сабир.

— Это исключено. Я запирал дверь после того, как он покинул квартиру.

— Может, он… Обрывок фразы замер, придавленный страхом. Чуть было не сболтнул, что, мол, Али только сделал вид, что запирает окно. А ведь он ни от кого не мог узнать, что именно Али запирал окна.

— Что «может, он»? — переспросил старик.

— Может, открыл дверь другим ключом.

— Возможно. Но зачем окно открывать?

— Вероятно, его забыли запереть.

— Бог его знает.

— Да, для вас это большая беда. Вы славный, хороший человек.

— Сам удивляюсь, почему они меня оставили в покое. Но они свое дело знают.

— А газеты что–то замолчали вдруг. В сегодняшнем выпуске ни слова о преступлении.

— Да будет Аллах милостив к тебе, дядюшка Халиль. Шестьдесят лет я знал его.

— А ему сколько лет было?

— Да уж за восемьдесят.

— Когда же он женился?

— Десять лет тому назад.

— Странный брак, не правда ли?

— Первый раз он женился, когда был молодым. У него и дети появились. А потом вся семья умерла, и он долго оставался вдовцом. Но на все воля Аллаха, он испытывал к Кериме прежде всего отцовские чувства.

— Это вполне понятно.

— Хозяин был человеком серьезным и деловым. А по отношению ко мне проявил себя благодетелем — помог мне вырастить детей, упокой Аллах его душу.

— А как он женился на ней?

— Поехал по делам в Александрию…

— Так она из Александрии? — перебил Сабир.

— Нет. Во время таких поездок он по пути останавливался на несколько дней у своего друга, живущего в Танте. Она была тогда замужем…

— Замужем?

— За сыном своей тетки. Парень оказался подонком, вымогателем. Хозяин познакомился с ними в доме друга… Ох, что–то я слишком язык распустил.

— Как же он женился на ней?

— Сразу же, как она развелась.

— И она пошла за человека, которому больше семидесяти лет!

— А почему бы и нет? Он обеспечил ей достоинство и благополучие.

— И покой, — добавил Сабир, вспомнив последние слова матери. — Но вымогатель не откажется от красивой жены. Почему же он пошел на расторжение брака?

— Всему своя цена. — Старик часто заморгал, словно раскаиваясь в своей болтливости.

— Что было, то прошло, — сказал Сабир.

— Да. Но я слишком много наговорил. Что–то часто стал нести Бог весть что с тех пор, как увидел его кровь, сохрани, великий Боже.

Воспитанница шантажиста, плебейская прислуга, жена дряхлого старика, организатор страшного преступления, источник безумного наслаждения, твоя постоянная мучительница. Беспочвенная надежда привела тебя в ее кровавый отель, а потом бросила в когти этой убийственной ситуации. Подобие той надежды, которая заставила тебя бежать как сумасшедшего за автомобилем.

14

Двойной кофе, чтобы прогнать сонливость. Сабир не отрываясь смотрел на телефон сквозь поднимающиеся облака сигаретного дыма. Когда же позвонит Керима? В течение нескольких минут хлестал проливной дождь. Потом небо прояснилось, но улицу залило грязным потоком. Керима безмолвствует, как смерть, словно и не знает о его страданиях. А ты напиваешься дрянным вином, до рассвета маешься на постели от бессонницы. Мечтаешь о всякой всячине, и тебе мерещится, будто постояльцы слышат твои призывы. Если будешь плохо выглядеть, это не ускользнет от внимания сыщика. А Кериме на все наплевать.

Он попросил посадить его за свой обычный стол. Салон был полон постояльцами, но из прежних едва ли один остался — поразъехались сразу после убийства. Место освободилось. Заранее становилось тошно при мысли об идиотской болтовне соседей по столу, но от этого было не уйти. Один мужчина обратился к нему:

— Арестовали убийцу. Сабир улыбнулся, пытаясь скрыть раздражение.

— Я уже слышал.

— Али Сурейкус?

— Да.

Человек запахнул потуже абаю и сказал:

— Просто грабеж. Вовсе не то, что я думал.

— А чего вы ожидали?

— Честно говоря, я невысокого мнения о женщинах. Сабир посмотрел на него с удивлением. Мужчина пояснил:

— Молодая красивая жена. Унаследует немалое состояние.

— У меня тоже мелькнула такая мысль, — сказал Сабир, стараясь не выдать волнение.

Человек засмеялся:

— Некоторые мысли грешны.

А не пришло ли то же самое в голову следователю? Но Керима хранит гробовое молчание. Да и телефон молчит как на грех. А на улице — холод, дождь, грязь. Не смолкает голос нищего. Мухаммед Сави окликнул Сабира, показывая на телефон. С мольбой в душе Сабир бросился к телефону.

— Алло!

— Сабир?

Могло ли ему прийти в голову, что ее голос вызовет у него такое разочарование?

— Ильхам… Как поживаешь?

— Я тебе помешала?

— Нет–нет, что ты! Просто мне нездоровится. Но сегодня я буду ждать тебя.

Порвать с ней сразу не хватает духу. Куда легче было бы, если бы инициатива в этом исходила от нее. Он обязан уберечь ее от всей этой грязи, даже если придется резать по–живому. Она ведь даже не подозревает о том, что творится у него в голове. Лишь укоризненно улыбается, и в ее взгляде чистота, не омраченная никаким грехом. Как же угораздило его влюбиться в нее так глубоко и искренне!

Он крепко сжал ее руку в своей ладони.

— Не чувствуешь себя виноватым? — спросила она. У него слова застряли в горле. Сняв перчатки, она села за стол и спросила с тревогой:

— Здорово тебя прохватило?

— Проклятый грипп.

— Кто–нибудь за тобой присматривает?

— Нет.

— Доктора вызывал?

— Нет. Да я уже выздоровел. Так, чуть–чуть осталось.

— Ну что ж, рада слышать. Больше сока пей. Пока ели, она подолгу не отрывала взгляда от его лица.

— А я подумывала, не навестить ли тебя.

— Слава Богу, что ты не сделала этого. Она пожала плечами, но ничего не сказала. Потом вдруг радостно объявила:

— А вот я ни минуты зря не теряла! Сейчас он услышит слова, которые еще вчера показались бы ему прекрасной музыкой, но много ли проку от музыки тому, кто уже оглох?

— Ты ангел.

— Не веришь? Ну так знай! Ты начнешь новую жизнь. Мы начнем новую жизнь. Как ты на это смотришь?

Чтобы не обидеть ее, Сабир сделал вид, что взволнован.

— Я думаю, что ты — ангел, — сказал он, — а я всего лишь ничтожный червь.

— Деньги, которые тебе нужны, к твоим услугам.

— Деньги?!

— Да. Это то, что я скопила на будущее. Плюс некоторые мои побрякушки, которые я и так не ношу. Не ахти что, но хватит. Я уже советовалась со знающими людьми и могу тебя заверить, что начнем мы на надежной основе.

Боже мой! Это не просто прекрасная музыка. Это чудо! Мечтал ли ты о таком? Капитал без кражи, без преступления. А с ним — подлинная любовь. Верни жизнь дядюшке Халилю. Очнись от кошмара.

— Ильхам, — пробормотал он еле слышно, — каждый раз, когда ты одариваешь меня своим благородством, во мне растет убеждение, что я тебе не пара.

— Хватит! Для поэзии времени нет.

Она счастлива и полна энтузиазма. Погасить этот огонь было бы твоим вторым преступлением. Но ведь она тянет руку, чтобы сорвать несуществующий плод. Да и тебе в голову не приходило, что так легко можно решить твою проблему. Только что теперь от того, что существует на свете любовь, свобода, человеческое достоинство? Почему же это чудо не свершилось прежде, чем ты совершил свое преступление?

— О чем задумался? Я надеялась, что ты обрадуешься. И даже очень.

Остается лишь поставить ее перед фактом, чтобы избавить от иллюзий.

— Говорю же, недостоин я твоею благородства, — сказал он, тяжело вздыхая. — Почему ты мне не веришь?

— Я думала, ты обрадуешься.

— Поздно.

— Боже мой, ты не любишь меня?

— Ильхам… дело обстоит гораздо сложнее. Я влюбился в тебя с первого взгляда. Но кто я такой?

— Только не говори мне, пожалуйста, об отце, о бедности, о том, что ты никудышный…

Ты терзаешь меня, разрывая мое сердце на части. Единственный способ исцелить тебя — это рассказать тебе всю правду.

— Может, ты еще болен? Вроде бы ты рядом со мной, а мне хочется спросить: где Сабир?

— Не спрашивай меня ни о чем, а иначе тебе придется расстроиться.

— Если ты еще болен…

— Нет. Болезнь тут ни при чем.

— Так в чем же дело? Почему ты говоришь — поздно?

— Я так сказал?

— Да только что!

— Я имел в виду лишь то, что я тебе не пара.

— А я эту чушь отвергаю. Ты знаешь, что я люблю тебя.

— В этом и состоит мое преступление. К сожалению, когда мы любим, уже не думаем ни о чем, кроме любви.

— В чем же тут преступление?

— А в том, что я должен был представиться тебе таким, какой я есть на самом деле.

— Ты это сделал, и я это приняла.

— Я рассказал тебе об отце, но…

Он на секунду замялся и с горечью закончил:

— Но не рассказал о матери. Она посмотрела на него с укоризной.

— Я ведь люблю тебя, и твое прошлое к этому не имеет отношения.

— Ты должна меня выслушать.

— Ради Бога, не надо о матери, да будет ей земля пухом.

— Вся Александрия знает то, о чем я тебе сейчас расскажу.

— Давай зачеркнем Александрию на нашей карте.

— Моя мать закончила свои дни в тюрьме, — сказал он с горечью.

Ильхам посмотрела на него так, словно решила, что он тронулся умом.

— Поняла? — спросил он, проглатывая слюну. — Власти конфисковали ее имущество и деньги. В этом секрет моей бедности после стольких лет обеспеченной жизни. Она не оставила мне ничего, кроме этой химеры с отцом. И я погиб в поисках этой химеры.

Ты нанес ей жестокий удар. Твое сердце разрывается от сострадания, и остается лишь надеяться, что она выдержит все это.

— Я не имел права влюбляться в женщину не своего круга. Мой удел женщины того сорта, с которыми общалась моя мать. Мне следовало избегать тебя. Но, как я тебе уже говорил, меня околдовала любовь.

Она не может ничего сказать в ответ, и это уже хорошо. Иначе пришлось бы признаться ей в самом страшном.

— Это единственное, что утешает меня, когда я теряю шанс, который ты мне предоставила. В прошлом я жил одними лишь развлечениями — благодаря ее незаконным деньгам. Мне оставалось сделать лишь один шаг до того, чтобы стать сутенером. Возможно, это единственное дело, на которое я гожусь.

Ну вот, самое сложное я преодолел. Вроде бы стало легче. О, если бы не было той проклятой ночи! Может быть, следователь теперь знает все подробности этой постыдной истории из моего прошлого.

Сабир поднялся, склонил голову, прощаясь, и вышел.

Вечером следующего дня его позвали к телефону. Он с трудом подавил раздражение, вновь услышав ее голос.

— Здравствуй, Ильхам.

Она сказала дрожащим голосом:

— Сабир… я хотела… хочу… хочу сказать, что все, что ты мне сказал вчера, для меня не имеет значения.

15

Ильхам… сплошная мука. А вот с Керимой преступление связало тебя до самой смерти неразрывными узами. Ты тянешься к ней, как голодный к еде, хотя это увлекает тебя в самую бездну ада. А время тянется медленно, заставляя страдать. Если ничего не происходит, душа обретает нечто вроде покоя. Конечно же, ты в конце концов найдешь способ связаться с Керимой. Лучшее, что вы с ней можете сделать в будущем, это продать гостиницу, а потом обосноваться в каком–нибудь незнакомом городке и жить там непритязательно, просто, подчиняясь порывам страсти. Керима не похожа на Ильхам, которая терзает твою душу, когда говорит о возможности перемен в твоей жизни. Когда же Керима собирается связаться с ним? Что делать, когда будут истрачены последние деньги? Ты, похоже, даже готов взять на себя работу Али Сурейкуса и держаться до тех пор, пока теплится надежда вновь встретиться с Керимой. Интересно, повесят ли этого несчастного? Она уже убила человека твоими руками, не беда, если убьет еще одного руками другого. Но когда же ты пробудишься от этого кошмара?

Утром, перед его уходом из гостиницы, позвонила Ильхам.

— Ты будешь возобновлять объявление?

— Нет, — буркнул он раздраженно.

Она нерешительно сказала:

— Я попросила одного влиятельного человека выяснить незарегистрированный номер телефона Рахими, если у него таковой имеется.

— Ну и, конечно же, он ничего не нашел?

— Нет, к сожалению.

— Выбрось это из головы.

— У нас есть корреспонденты в провинциях. Они уже всерьез занялись розыском.

— У меня не хватает слов, чтобы отблагодарить тебя.

— А ты не собираешься заглянуть к нам? — робко спросила она.

— Нет, — отрезал он. — Я прежде всего исхожу из твоих интересов.

— Скажи мне, ты плачешь или сдерживаешь слезы?

— Это не важно.

— Зато для меня это очень важно.

Связь оборвалась. Ильхам невольно причинила ему боль, и он вновь почувствовал глухое раздражение. Чего стоит красота в этом кровавом мире? Л ведь она хочет видеть только эту проклятую красоту! Собираясь уходить, он заметил, что дядюшка Мухаммед Сави смотрит на него с улыбкой. Он нерешительно улыбнулся в ответ, старик кивком головы предложил ему сесть. Со скрытой признательностью Сабир принял приглашение.

— Не торопитесь? — спросил старик.

— Никогда. Мне и выходить–то незачем.

— Ну, тогда посидим немного, — обрадовался Сави. — Мне, честно говоря, так одиноко стало после смерти хозяина. Не с кем и поговорить.

— А ваши дети?

— Ни одного из них нет в Каире.

— Да поможет вам Аллах.

В холле осталось только двое мужчин. А на улице голоса рабочих, грохот тачек заглушали пение нищего.

— Никаких свежих новостей об убийстве?

— Есть у меня знакомый сыщик. Он может кое–что узнать из того, что пока скрыто от всех. — И что он говорит?

— Али Сурейкус. Никого другого не нашли.

— Видно, признался.

— Не знаю.

— Надо же, соблазнился ничтожной кражей.

— Он отрицает кражу.

— Но ведь он раньше уже признался в ней?

— Было дело. А потом отказался.

— Но деньги–то нашли у него.

— Сказал, что это супруга покойного ему пожертвовала. Сердце Сабира болезненно сжалось.

— Жена покойного?

— Да.

— Но с какой стати?

— Так, из благотворительности.

— И к другим слугам она тоже благоволила?

— Об этом весь персонал уже опросили. Выяснилось, что ему одному.

— Странно, — Сабир судорожно сглотнул слюну.

— Куда более странно, что он снова признался в краже.

— А как же подарок?

— Он заявил, что она ему иногда делала подарки за услуги по хозяйству. А потом он узнал, где лежат деньги, и у него возникла злая мысль — украсть.

— Пошел красть и убил.

— Видимо, так.

— А что следователь думает?

— Кто его знает? Но, похоже, они убеждены, что он убийца.

— Возможно, он уже и признался.

— Возможно.

— Наверняка жена хозяина давала ему кое–какие чаевые.

— Может быть.

— Но отчего же он сначала отрицал кражу, а потом признался?

— Кто его знает?

— Может, тут что–то другое таится?

— Кто же может знать наверняка? Впервые Сабир заметил, что вблизи глаза старика кажутся блекло–зелеными. Каждый раз, глядя на его лицо, он видел в нем нечто новое и уже не мог вспомнить, каким оно было минуту назад.

— А вам не кажется все–таки, что за этим делом стоит что–то иное?

— Откуда мне знать? Сабиру было тошно. Нечто подобное, наверное, испытывают грешники, приближаясь на том свете к преисподней.

— Вы много знаете, да мало говорите.

— Боюсь, что как раз наоборот.

— Жену его еще раз не допрашивали?

— Да уж несколько раз.

— Не из–за показаний ли Али Сурейкуса?

— Разумеется.

— А вы полностью доверяете этому вашему знакомому сыщику?

— Так ведь это она мне обо всем рассказала.

— Она?

— Да. Она вчера вечером приходила.

Выбрала время, когда его нет в гостинице. Когда землетрясение раскалывает землю, какое значение имеют следствие и следователь? А старик может почувствовать за твоими вопросами нечто большее, чем простое любопытство. Но разве можно утаить этот огонь, что пылает под твоей одеждой?

— А она говорила о подачках Сурейкусу?

— Естественно. Всего лишь бакшиш.

— Звучит логично.

— Почему же?

— Али Сурейкус в качестве ее любовника — неубедительно.

— А вы можете знать о таких вещах наверняка?

— Тут не всякий мужчина годится.

— Я, видите ли, живу на свете намного дольше, чем вы.

— И у вас есть сомнения в ее поведении?

— Я этого не говорил.

— Значит, вы верите в ее супружескую верность? Старик с грустью потупил взгляд. Долго молчал. Потом сказал:

— Я не хочу сомневаться в поведении этой женщины. И все же уверен, что дело как раз в этом.

Сабир вздрогнул. Так страх, скрытый под тонким слоем равнодушия, предательски выскользает наружу.

— Значит, она грешница?

— Да, к сожалению.

— И вы знали это до гибели вашего друга?

— Знал. Но его душевный покой был для меня важнее.

— На следствии вы об этом сказали?

— Конечно.

— И об этой греховной связи между ней и Али Сурейкусом?

— Али Сурейкус? Я не имею его в виду. Сабиру показалось, что теперь–то он точно угодил в ловушку.

— Но ведь мы говорили именно о нем.

Но потом мы говорили о женщине.

— Как о другой стороне дела, верно?

— Да нет. Там наверняка замешан мужчина.

Давай, давай. В преисподней и для других мужчин места хватит.

— Кто же?

— Бывший ее муж. Сабир перевел дух.

— Это человек, который продал ее?

— Это была просто сделка с прицелом на будущее.

— Откуда вы это знаете?

— Видел его не раз. Он тайком проникал в дом ее матери, когда она там гостила.

Вот и вернулся кошмар, еще более чудовищный.

— И вы скрывали это?

— Если бы я сказал об этом покойному, она убила бы его.

— Несмотря на это, он все равно убит.

— Да, к несчастью.

— И как он разрешал ей эти визиты?

— Он уже совсем стар стал, обо всем забыл, не то что о подозрениях.

— И вы на следствии рассказали об этом?

— Рассказал.

— Ну и с ней разбирались?

— Доказано, что в ночь убийства тот человек был за пределами Каира.

— Но это не означает, что он не мог быть организатором преступления.

— Верно. Хотя следствие освободило их обоих.

— Как же так?

— Были на то причины.

— Возможно, они ловко использовали слугу.

— Или какого–нибудь другого дурака.

— А может, все это просто беспочвенные домыслы?

— Может быть.

— Но вы сказали, что уверены.

— Возможно, я немного преувеличил.

— Мы вернулись к тому, с чего начали. Старик печально покачал головой.

— Сердце подсказывает, что мои догадки верны.

— Может быть, нет никакой связи между изменой и преступлением.

— Возможно. Иначе с чего бы их освободили?

— В любом случае Али Сурейкус сослужил им неоценимую службу.

— В том случае, если он убийца.

— А вы думаете, что убийца не он?

— Все возможно.

— Мне просто порой кажется, что вы не верите в это.

— Ну почему же нет?

— Помните, я вам говорил про молодого бакалейщика?

— Так он, что ли, убийца?

— Я думаю, — сказал Сави, выдыхая, — что убийца еще совершит, пусть даже через какое–то время, новые преступления.

Ты ведь теперь не сможешь спать, пока не разберешься с ней лично. Дьявольская женщина, и все же было бы глупо с ее стороны рассчитывать, что она одурачила тебя. Ведь она убедилась, что ты способен и на убийство. Как же узнать ее адрес?

Старик снова заговорил:

— Ее бывший муж не организовывал этого преступления, иначе его бы так легко не выпустили. А что касается другого преступления…

— Он сын ее тетки, и ничего необычного нет в том, что она посещала свою тетушку.

— По правде говоря, я давно стал кое–что подозревать. Ее мать живет в Фаггале, недалеко отсюда. Покойный каждый раз сопровождал ее, когда она хотела повидаться с матушкой. А потом вдруг мать решила перебраться на улицу Сахель, дом двадцать, в Зейтуне. Не могу найти другого объяснения, кроме того, что поездки к матери на несколько дней каждый месяц были попросту удобным предлогом. Несмотря на возражения покойного мужа, которые он высказывал с самого начала, он попался на эту хитрость и сдался.

Сабир и представить не мог, что так легко добьется желаемого без каких — либо усилий со своей стороны. Но в то же время им овладела безумная ярость. Да, безумие охватило его.

16

Если бы не его убеждение, что какой–то зоркий глаз из службы безопасности тем или иным способом наблюдает за ним, он немедленно бросился бы в район Зейтуна. Значит, надо выжидать, пока не придумает какую–нибудь дьявольскую хитрость. Спустившись утром в холл, он увидел спину Сави, сгорбившегося над конторкой. На миг ему почудилось, что он видит самого Халиля Абу Наджа. Неожиданно его поразила мысль, которую он впервые осознал по — настоящему: ведь он погубил живую душу. Интересно, может ли дядюшка Халиль сейчас помнить его каким–либо способом? Он замедлил шаг, поздоровался со стариком. Тот торопливо ответил на приветствие и вновь уткнулся в бухгалтерскую книгу, словно вовсе забыл о вчерашнем разговоре. Забыл страшные тайны, о которых он мог и не знать до скончания века… Сабир сел за завтрак в холле, после снотворного голова была тяжелой. Керима… Никому на свете не позволю делать из меня дурака. Скоро я появлюсь, и мое появление поразит тебя как гром небесный. Делай что хочешь: предавай, выходи замуж, но знай, что веревка от виселицы в моей руке. Не заблуждайся относительно того, что жизнь для меня дороже гордости. А в салоне не прекращался разговор о деньгах и о войне, с улицы доносились песнопения нищего… Позвонила Ильхам. Теперь он уже с трудом сдерживал раздражение, когда слышал ее голос.

— Ты не повидаешься со мной сегодня? Хотя бы на несколько минут.

— Не могу.

— Ну хоть какую–нибудь убедительную причину назови.

— Не могу.

— Даже если дело касается твоего отца?

— Отца? — воскликнул он в замешательстве.

— Да.

— Каким образом?

— Давай встретимся.

Но даже отец не мог привлечь его внимания в этот жгучий кровавый момент его жизни.

— Не могу.

— Но это твой отец, которого ты приехал разыскивать!

— Может быть, потом…

— Хочешь, я приду к тебе?

— Нет, — ответил он излишне резко.

Что там нового обнаружилось относительно Рахими? Да может ли теперь его это интересовать. Ведь главное для него теперь — Зейтун. Впрочем, не исключено, конечно, что Ильхам пошла на хитрость, чтобы встретиться с ним.

Да, Зейтун теперь для него все. Он побрел куда глаза глядят, терзаясь одной назойливой мыслью. В тот день он выпил много скверного вина, потом долго бродил по улицам, взвешивая все обстоятельства, пока наконец не уверовал в то, что одолеет неведомого сыщика, идущего за ним по пятам. Сейчас он поднимется в свой номер, чтобы лечь спать, но спать он не будет. Это сыщик будет спать…

Перед предрассветной молитвой он осторожно вышел из номера, медленно спустился вниз, к выходу из гостиницы. При свете ночника увидел слугу, спящего у запертой двери. Ощутил разочарование и гнев. Конечно же, он не станет его будить, чтобы тот открыл дверь. Ведь не исключено, что именно слуга является осведомителем. Растерявшись, Сабир повернул назад, в глубокой тишине слышалось его тяжелое дыхание. Внезапно возникла идея, которая прежде не приходила ему в голову. Он вновь оживился и двинулся вверх по лестнице, ни разу не остановившись, пока не оказался на самом верху. Взгляд его упал на опечатанную дверь квартиры. Он невольно вздрогнул и от волнения зажмурил глаза. Потом подбежал к барьеру, отделявшему крышу гостиницы от крыши соседнего дома, перелез через него так же, как в ту памятную ночь. Его трясло как в лихорадке, а именно сейчас надо было держать себя в руках. Он направился к двери, в кромешной тьме опустился по лестнице в парадное, освещенное дежурной лампочкой. Каморка привратника была заперта. Закрытым оказался и подъезд, но ключ торчал в замке. Все было словно специально подготовлено заранее. Он медленно приблизился к двери и взялся пальцами за ключ. Попытался повернуть его, но ключ не поддавался. В чем же дело? Он осторожнонавалился на дверь, и она вдруг начала приоткрываться. Лишь тогда до него дошло, что дверь и не была заперта. Почему? Он собрался было выскользнуть на улицу, но неожиданно дорогу ему перегородила тень мужчины, который встал на пороге и встревоженно окликнул:

— Кто здесь?

Сабир резким рывком втолкнул его в парадное. Теперь на карту была поставлена жизнь, и все это из–за нелепой случайности. Не раздумывая, Сабир ударил незнакомца коленом в живот. Тот согнулся, и тогда Сабир с силой опустил кулак на его голову. Мужчина свалился на пол. Сабир выглянул наружу: холод, рассвет, безлюдье. Он пересек улицу и под аркадой пошел в сторону площади. Сделав несколько шагов, он столкнулся с другим человеком и едва не сбил его с ног. Тот заохал, приговаривая:

— Я слепой…

— Не сердись, — сказал Сабир торопливо. — Здесь под арками темно.

Да просветлит Аллах твое зрение. Всевышний внимает мольбам убогого.

Сабир содрогнулся от отвращения: это был тот самый нищий. Даже в такой час он бродит тут. Он бросился дальше, а вдогонку ему несся голос слепого:

— Да осветит милость Аллаха твой путь!..

Поймав такси, он расслабился, отдышался. Теперь сыщику долго придется ждать его. Он все глаза проглядит, зыркая налево и направо. Сабир вышел из такси на улице Сахель неподалеку от одноэтажного дома. Темнота сбросила свое последнее покрывало перед рассветом. Он постучал в дверь, не зная даже, кто ее откроет, всецело отдавшись на волю судьбы. В проеме показалось лицо Керимы. Она насмешливо распахнула дверь, и он вошел.

В ночной рубашке, с всклокоченными волосами, она казалась какой–то выцветшей, поникшей.

— Ты с ума спятил, — прошептала она.

Она провела его в гостиную, находившуюся справа от двери. Они оказались лицом к лицу при свете голой лампочки.

— Ты не ведаешь, что творишь. Это безумие. Он сверлил ее немигающим взглядом.

— Возможно.

— Ты соображаешь, насколько опасен твой визит?

— Все же так легче, чем ожидание без надежды.

— Но ждать необходимо. Разве ты не понимаешь, насколько мое положение щекотливее твоего?

— Прикажешь мне ждать до самой смерти?

— До тех пор, пока наши контакты не станут безопасными.

— У тебя ведь есть телефон.

— Но Мухаммед Сави знает мой голос.

— Любой мальчишка из лавки мог бы вызвать меня по твоей просьбе.

— Меня уже не один раз допрашивали. Мне так страшно стало, что я уже ничего не соображала.

— Ты обдумываешь свои преступления, занимаясь в постели любовью.

— Тише. Мать спит.

— Она в курсе твоих секретов?

— Сумасшедший. Что с тобой?

— Я должен заглянуть в твою спальню.

— Она такая же, как другие комнаты в доме.

— Не надо мне очки втирать. Я должен посмотреть, кто там находится.

Она взглянула на него с изумлением:

— Ты что, не в своем уме?

— Сын твоей тетки, твой бывший муж, не он ли там случайно?

— Кто тебе такое сказал? Никого там нет. Вот как получается: не кто–нибудь, а сами себя губим.

— Пусть так. Я должен воочию убедиться.

Он грубо отодвинул ее и вышел из комнаты. Распахнул первую дверь, увидел старуху, погруженную в сон. Открыл другую дверь — там была спальня Керимы. Смятая постель, откинутое одеяло. Он обошел все комнаты дома, но ничего подозрительного не обнаружил. Вернувшись в гостиную, сдавленно произнес:

— Не сообразил. Конечно же, этот человек должен тебя избегать, пока не закончилось следствие.

— Чует мое сердце, какая–то подлая тварь встала между нами.

— Так что же, сын твоей тетки не был твоим мужем?

— Был.

— И продал тебя старику, убийство которого ты потом подстроила.

— Слушай, псих, нас сегодня же сцапают.

— Отвечай на мой вопрос.

— Дурак. Я жизнью рисковала, потому что люблю тебя.

— А в этот притон он заявлялся переспать с тобой…

— Ты уже правду от брехни не отличаешь? Забыл, что было между нами?

— В постели любая женщина умеет притворяться.

— Слушай, ну поверь мне ради нашей же пользы. Все это чушь, выдумки у тебя в голове.

— Ты думаешь, страх перед виселицей заставит меня уступить тебя другому?

— Нет у меня никого, кроме тебя. Поверь мне. Если ты не поверишь мне сейчас, нас заберут еще до восхода солнца.

— Ты лжешь, хитришь. Ты своей ложью всю жизнь мне загубила.

— Поверь, я люблю тебя. Все, что я задумала, делалось ради тебя.

— Ты погубила меня своей ложью, чтобы вместе с любовником завладеть богатством.

— Поверь мне, пока не поздно. Ты — мой любимый, никого у меня нет, кроме тебя. Этот человек давно ушел из моей жизни.

— Сатанинская хитрость: мне — преступление, тебе — любовник и богатство.

— Бесполезно. Все кончено. Проклятье. Голова у тебя как камень. Последний раз — ты хочешь мне поверить?

— Нет.

— Тогда чего ты хочешь?

— Убить тебя.

— А потом на виселицу?

— Может, это не худшая из возможностей. Стук в дверь прозвучал как взрыв бомбы. Возле дома послышались угрожающие крики, застучали тяжелые башмаки. В отчаянии Керима вскрикнула:

— Полиция! Говорила я тебе! Он набросился на нее как безумный, сдавил ей горло что было сил. Воздух содрогнулся от мощных толчков в дверь…

17

В тюрьме ты наедине с собой. Не посещают того, у кого нет родных. Ильхам вспоминается как сон. Но она теперь знает правду. Вылечилась наверняка от проклятья этой любви. Газеты повторяют всю историю. И не только. Они раскрывают все твои тайны, всю подноготную. Страницы заполнены фотографиями. Керима, дядюшка Халиль, Мухаммед Рагаб — первый муж Керимы, твоя фотография и снимок твоей матери с отцом. Ангельское лицо Ильхам и Бусейма Омран. Газеты не оставляют без внимания ничего: от крупного до мелочей. Но в камере смертников ты освобождаешься от всех связей прежней жизни, и тебя уже не интересуют разоблачения. Ты освободился и от гордости, и от стыда, словно вновь стал ребенком в утробе матери. Сабир пойман с поличным на убийстве своей возлюбленной. У Сабира грязное прошлое. Бусейма Омран — ночная императрица Александрии, которая утешала его влиятельным положением неведомого отца. Поиски несуществующего Сайеда Сайеда Рахими. Любовь. Убийство. Сабир редкий образец красоты и мужества. Его сражения в Александрии. Слепая страсть, вознесшая его на виселицу. Он же и образец жестокости, эгоизма и распущенности. А как они удивились, узнав о совершенно неожиданной стороне его натуры, проявившейся в любви к Ильхам. Ему даже ни разу в голову не пришло соблазнить ее. Его отказ как–либо использовать ее, отказ от ее денег, хотя его уже душил финансовый кризис. Мать вырастила его как представителя привилегированных слоев. Ему было просто необходимо разыскать своего мнимого знатного отца или пойти на самое страшное преступление — убийство. А смотри, как быстро засомневался в тебе следователь. За каждым твоим шагом наблюдали — на улицах, у бакалейщика на Клот–беке, в «Витр Куан». А как Мухаммед Сави завел разговор с целью сообщить тебе об измене Керимы. До чего хитер старик! И какой же я простофиля! Первый ее муж, Мухаммед Рагаб, отрицал всякую связь с убитой, зато любовник угодил в ловушку. Отрицал ли он это, чтобы отвести от себя подозрения, или же говорил правду, без преувеличения? В процессе по этому поводу нет ничего убедительного, зато тебя это привело к гибели. Можно ли узнать тайну после смерти? А дядюшка Мухаммед Сави совершил ошибку, выдумывая свою фиктивную историю. Она поставила бы под угрозу весь замысел, если бы у любовника оказались крепкие нервы. Старик признался ему, что был свидетелем супружеской измены, а это могло показаться намеком на то, что она посещает самого Сабира. Подумал в какой–то момент, что молодой человек обнаружил противоречие в его рассказах. Но шок от известия об ее измене слишком поразил Сабира, чтобы он почувствовал явную неувязку. Ах… такова истина. А я — до чего же глуп! Твой тайный уход из гостиницы к Кериме подробно описан: как ты перелез через ограду в соседнее здание, как тебя обнаружил привратник, возвращавшийся с предрассветной молитвы, как ты вынужден был ударить его так, что он потерял сознание, как сыщик, наблюдавший за гостиницей под аркадой, насторожился, когда ты столкнулся с нищим слепым и стал извиняться перед ним. Ах, этот мерзкий слепой нищий.

Газеты не упускают ни важных фактов, ни мелочей. Они обесславили тебя, твою глупость и слепоту, как обесславили твою мать. А потом — это исследование, проведенное журналом «Рабиа» с видными учеными. Университетский профессор говорил о неравном браке между дядюшкой Халилем и Керимой, расценивая его как основную причину преступления. Автор газетной хроники писал: главный виновник — бедность. Именно она толкнула первого мужа Керимы продать ее старику. А Керима — жертва классовой борьбы и социального неравенства. Профессор по вопросам педагогики делал упор на том, что Сабир рос под крылом бандерши и какой след это оставило в его душе. Ученый–психиатр заявлял, что Сабир страдает эдиповым комплексом и его преступные наклонности объясняются двояко. Любовь к Кериме — это сублимированная любовь к матери. Иначе его инстинкты искали бы выхода в мести матери. А хозяина гостиницы он убил, расценивая его как символ власти. Он жаждал присвоить себе его собственность, подобно тому как государство присвоилo себе собственность его матери.

А один богослов сказал, что суть проблемы в потере веры. Если бы Сабир приложил в десять раз больше стараний на поиски Аллаха, чем на поиски отца, Господь дал бы ему все то, что он надеялся найти у отца, — и в этом мире, и в мире ином.

Сабир прочитал все эти комментарии без особого интереса и даже с разочарованием. Пожал плечами пренебрежительно и подумал: «Но никто из них так и не знает: Керима была верна ему или обманывала. И существует ли на свете Рахими».

Однажды его вызвали в приемную тюрьмы для встречи с адвокатом. С первого взгляда ему показалось, что он уже видел этого человека, но когда и где — не мог вспомнить. Лицо старика внушало доверие. Сабир поздоровался с ним и спросил:

— Вы тот самый адвокат, которого официально назначили защищать меня?

— Вовсе нет. Он понизил голос.

— Я — Мухаммед Тантави.

То, что Сабир не слышал ничего об этом известном адвокате, было очевидно.

— А кто же поручил вам мое дело? — спросил он рассеянно.

— Считайте меня вашим добровольным защитником.

— Должен вам откровенно признаться, что у меня совершенно нет денег. Юрист улыбнулся.

— Я старший брат Ихсана Тантави, начальника отдела объявлений в газете «Сфинкс».

— А… А я‑то думаю, где же я вас видел? И вы хотите взять на себя мою защиту? — взволнованно спросил он.

— Если не возражаете.

— Ильхам?! — неожиданно вскрикнул Сабир. Адвокат снова улыбнулся, но ничего на это не сказал. Сабир закрыл глаза и долго молчал. Потом открыл их и спросил:

— А гонорар?

— Только судебные издержки.

Возможно ли такое? Невообразимо! Расходы на похороны любви.

— Но это же напрасные усилия, господин Мухаммед.

— В нашем словаре слова «отчаяние» не существует.

— Я убил двух человек. Преднамеренно. Во всем сознался.

— Хотя бы и так.

— А Ильхам… почему?..

— Известно, что у вас нет никого родных. Разве это много — иметь одного друга?

— И это после того, что она узнала?

— Примите это без обсуждения.

Он утер слезы рукавом, пробормотав:

— Второй раз в жизни плачу.

— В этом нет ничего постыдного. Но приступим к делу.

— Я уже вам говорил, что признался во всем. Возможно, есть смягчающие обстоятельства.

— Какие обстоятельства могут помочь мне?

— Воспитание, любовь, ревность, ваша порядочность в отношении Ильхам.

— Все это на меня навлечет только больший позор.

— Не надо преждевременно предаваться отчаянию.

— Вся эта история похожа на сон. Приехал из Александрии искать отца. И вдруг пошли странные события, я и забыл, зачем приехал, пока в конце концов не очутился в тюрьме. — Он тяжело вздохнул. — А сейчас напротив, только главную цель поездки сюда и помню.

— Нет смысла теперь ломать голову над целью вашего приезда в Каир. Возможно, я в своей апелляции упомяну о ней как о первом преступлении, совершенном по отношению к вам еще до вашего рождения.

— Но ведь Ильхам вызвала меня по телефону в тот день по поводу моего отца.

— И что она вам сказала?

— Я не стал с ней встречаться, потому что жаждал отомстить той, другой.

— Уверяю вас, она ничего не знает о вашем отце. Сабир разочарованно покачал головой и сказал:

— Сообщение в газетах о преступлении можно считать сенсацией. Она–то и может принести результат, которого не достигло скромное объявление в газете «Сфинкс».

— Я достаточно осведомлен о ваших делах, но убежден, что сейчас ваши навязчивые мысли об отце не принесут вам ничего, кроме дополнительных страданий. Появится он или нет — в вашем положении это дело второстепенное.

— Но ведь не исключено, что он появится, что чудо случится.

— Каким образом?

Я имею в виду, если он действительно знатный, влиятельный человек.

— Да пусть хоть самый знатный. Как он сможет изменить законы правосудия?

— Послушайте, господин адвокат. Моя мать некогда была очень влиятельной женщиной. Она своим влиянием бросала вызов законам государства прямо под носом властей, на их глазах.

— Бога ради, скажите, какой надеждой вы себя тешите, если вдруг появится ваш отец?

Сабир неуверенно ответил:

— Ну, может, помог бы мне бежать.

— Вы живете фантазиями. Они ничего вам не принесут, кроме сердечной муки.

Он шумно выдохнул и сказал:

— В любом случае я вам благодарен. Прошу вас, передайте мою признательность госпоже Ильхам и господину Ихсану. И я, конечно, к вашим услугам в любое время. Что касается моей наивной надежды, то я, следуя вашему совету, не буду отчаиваться, как вы говорите, преждевременно.

* * *

Сабир предстал перед судом. Материалы следствия были переданы муфтию. Сабир внимательно следил за процессом, но совершенно растерялся, когда услышал приговор, хотя и готов был к нему с самого начала.

* * *

В тюрьме его вызвали на встречу с Мухаммедом Тантави.

Юрист встретил его приветливо и приободрил соответствующими словами:

— Мы еще можем подать апелляцию, а там не исключен и пересмотр приговора.

Сабир грустно спросил:

— А как там Ильхам?

— Не очень хорошо. Похоже, что ее драма, о которой писали в газетах, потрясла ее отца. Он приехал из Асьюта навестить ее и настоял на том, чтобы забрать ее на некоторое время с собой для перемены обстановки.

— Очнулся все–таки! — воскликнул Сабир. — Решил признать ее. А мой отец…

Старик сказал с улыбкой:

— Кстати, поверите ли, я принес вам новости о вашем отце.

— Нет! — вскрикнул Сабир в замешательстве. После короткой паузы заговорил адвокат:

— Вы не слыхали о журналисте, который свою ежедневную колонку подписывал псевдонимом «Журналист–поэт»? Конечно же, нет. Он перестал работать лет двадцать тому назад. Так вот, он мой сосед в Гелиополисе. Когда–то даже был моим преподавателем в юридическом колледже. Самая светлая голова в области шариата из всех, кого я знал. Вчера при встрече с ним я рассказал о вашем деле, упомянул о вашем отце, и тут он меня остановил. Я сказал, что тот, кого он вспомнил, может быть и кем–то другим. Л он мне твердит: «Я знаю Сайеда Сайеда Рахими». «Знатная персона? — спрашиваю. Богатый, с интересной наружностью? Примерно лет тридцать назад ему было двадцать пять лет…»

Сабир перебил:

— Он не видел снимка в газете?

— Мой друг не читает теперь газет, потому что ослеп.

— Какая жалость! Но одинаковое имя, внешний облик, возраст — это что–то значит.

— Разумеется, это вселяет надежду.

— И где же он живет?

— К сожалению, мой друг этого не знает.

— А он не рассказывал про его первую жену? Адвокат ответил с улыбкой:

— Говорил, что не было у него иного хобби, кроме любви.

— Но моя мать его бросила. Такое событие нельзя забыть.

— В жизни такого человека, как Рахими, женщин можно подсчитывать по количеству дней. Откуда нам знать, кто кого бросил?

— Мать мне не говорила об этой стороне его жизни.

— Может быть, она и не знала.

— Но брак — это такая связь, которую не скроешь.

— Али Бурхан, то есть журналист–поэт, сказал, что для Рахими жениться было все равно что проводить девушку до дома. Он занимался любовью во всех ее ипостасях — плотских и платонических. Не упускал ни зрелых женщин, ни подростков. И со вдовами, и с замужними, с разведенными, бедными и богатыми, и с прислугой, и с собирательницами окурков, и с нищенками.

— Поразительно!

— Да.

— В неприятности не попадал из–за этого?

— Он умел их избежать.

Сабир спросил, глядя в смущении на адвоката:

— Кем он был? Какая у него профессия?

— Он был и остается миллионером. Никакого иного занятия, кроме любви, у него не было. Каждый раз, когда попадал в скандальную историю, уезжал из города, переселялся в другой, не оставляя своего хобби.

— Но у меня до сих пор хранится свидетельство о его браке с моей матерью.

— Возможно, таких документов не счесть.

— Неужели на него в суд не подавали?

— Кто знает… Он, возможно, разводился, а для этого достаточно…

— А законы? — Сабир горько усмехнулся.

— Но он ни разу не попался. Господин Бурхан рассказал, что он обесчестил девушку из одной известной своим благочестием семьи и вовремя покинул страну.

— А когда вернулся?

— Он не вернулся. Связал свои интересы с большим миром. Переезжает из одной страны в другую, даже с континента на континент — благо что миллионами владеет. Все гоняется за женщинами всех рас и народов.

— А откуда ваш друг знает об этом?

Он получал от него письма, правда, нерегулярно.

— А где он сейчас, ваш друг не знает?

— Нет. Письма приходили без обратного адреса. Только название страны. К тому же он не любит оседать на одном месте более нескольких дней.

— Наверняка он за границей известный человек.

— Возможно, как и любой миллионер, даже если он соблюдает осторожность в его ситуации, меняя имя и прочее.

— И когда ваш друг получил от него последнее письмо?

— На его память уже трудно рассчитывать. Ему перевалило за девяносто лет. Только помнит, что получал от него письма со всех континентов.

— Но он наверняка знает все о его семье.

— У него нет семьи в Египте. Отец его — иммигрант из Индии. Мой друг встретил его в каком–то аристократическом клубе и подружился с ним. Через него познакомился с его единственным сыном Сайедом. У него нет ни братьев, ни сестер. Потом отец его умер — сорок лет тому назад, оставив в наследство миллионы фунтов, заработанные на торговле алкогольными напитками. Так что в Египте у него никого нет, разве что детишки, которых он мог наплодить во время своих многочисленных похождений.

— Вроде меня.

— Вроде вас, если он действительно ваш отец.

— В этом не приходится сомневаться после того, как я кое–что узнал о его натуре.

Адвокат промолчал, только улыбнулся.

— И я явно унаследовал эту натуру. Но только в то время, как он развлекается по всему земному шару, я сижу в тюрьме, ожидая виселицы.

— Но он же не совершил убийства.

— Ваш слепой друг не может знать всего.

— В любом случае он миллионер.

— Важнее то, что он не подвластен закону государства.

— Но вы–то знали, что бедны и должны подчиняться государственным законам.

— Я также знал, кто мой отец.

— И каков итог? Вам понятно?

— Да, к сожалению. Мать моя знала его лучше, чем ваш друг поэт. Она сумела собрать большое состояние и противостоять закону. Если бы не невезение…

— А вот он невезения не знает.

— И для меня было немыслимо довольствоваться положением сутенера после того, как я узнал о своем происхождении.

— Да, вам не удалось повторить судьбу оригинала.

— Я так упорно искал его.

— Но, судя по вашему же собственному признанию, забыли о нем.

— Из–за женщины. Он бы нашел такую причину простительной.

— Но не он ваш судья.

— Зато он меня забыл.

— Может быть, вы рассчитывали и без него прожить.

— Если бы мать от него не ушла, все это было бы у меня.

— Но она ушла от него.

— А в чем тут моя вина?

— В этом вашей вины нет.

— Но это толкнуло меня на преступление.

— Слишком отдаленная причина. Такую не рассматривают при определении меры ответственности.

— Но она серьезнее, чем те, которые преподносит случай вроде встречи с Керимой.

— Закон все равно остается законом. Сабир тяжело вздохнул и сказал:

— Может, лучше мне и не утверждать, что он мой отец.

— Я тоже был такого же мнения. Но я увидел, что вы жаждете знать хоть что–нибудь.

— Ну и что я узнал? Мне кажется, ничего стоящего.

— Да, к сожалению.

— Мало того, что все это бесполезно, но еще и далеко не убедительно.

— К сожалению.

— Из–за этих неожиданных сведений он стал для меня еще более желанным, чем вначале.

— Еще бы! Конечно.

— Все потеряно: свобода, достоинство, покой, Ильхам, Керима.

Адвокат предпочел промолчать, а Сабир заключил:

— Осталась только виселица.

— Ну–ну, есть кассационный суд, — с упреком сказал юрист. И с улыбкой добавил:

— Вообще–то есть еще новость, о которой мне рассказал господин Бурхан. Тут в один из дней к нему сам Рахими в дверь постучался.

— Правда?! — вскрикнул Сабир.

— Это буквально в октябре было.

— Октябрь… — Сабир невольно застонал.

— Да, октябрь.

— Я же его как раз в это время искал в Александрии.

— Он и в Александрию, кстати, заехал на шесть дней.

— С ума сойти! А я старейшин кварталов опрашивал. Отложил на потом идею дать объявление в газету, пока находился в Александрии, побоялся, что враги начнут надо мной насмехаться.

— Разве такое дело не важнее, чем все насмешки врагов?

— Конечно.

— Не расстраивайтесь. Видимо, он газет и не читает.

— Вряд ли это может служить утешением в моей беде.

— Не заставляйте меня раскаиваться в излишней откровенности.

Адвокат некоторое время наблюдал страдания Сабира, потом попытался отвлечь его:

— Он был здесь проездом в Индию. Подарил моему другу книгу «Как сохранить молодость на сто лет» и ящик прекрасного вина.

— Не исключено, что я все–таки его видел в автомобиле. А он сделал надпись на своем подарке?

— Думаю, что да.

— А нельзя ли увидеть эту книгу?

— Я принесу ее.

— А если мне подержать ее у себя в оставшиеся дни?

— Не думаю, что мой друг откажет в такой просьбе.

— Спасибо. А что еще?

— Мой друг рассказал, что он все еще сохраняет энергию молодости, полон свежих идей, любит пошутить. Говорил ему: «Я перемещаюсь с континента на континент, как твой палец с одного уса на другой». Еще сказал: «Не причисляй себя к живым, пока не объездил все четыре стороны света и не занимался везде любовью».

— Он не упоминал в своем разговоре о каком–нибудь своем сыне?

— Возможно, что у него есть дети на всех континентах, но он ни о чем, кроме любви, не рассказывает. Он тогда напился и пел любовную песню, услышанную им в одном из племен Конго.

— Пьет и поет… и в голову не приходит поинтересоваться своим потомством.

— Может быть, понятие отцовства меняется, когда распространяется на необычно большую численность отпрысков.

— И все же сыновья есть сыновья, мало их или много.

— Зачастую возникают странные противоречия, когда сильный отец рассчитывает видеть в сыновьях свое подобие.

— Что же это за оправдание?

— Некоторым чудакам мы прощаем такие оплошности, которые другим бы не простили. Что уж тут говорить о суперэксцентричной натуре, какой является этот человек?

— Ох, у меня голова идет кругом.

— Я уже почти раскаиваюсь в чрезмерной болтливости.

— Может, он все еще в Египте?

— Пришла от него открытка из–за границы.

— Может, он приедет до казни.

— Ничего невозможного нет.

— Надо же! Я посещал Ильхам и вашего брата, господина Ихсана, каждую неделю и не подозревал, что каким–то образом близок к вам, а вы — сосед Бурхана, друга Рахими.

— Так обычно и случается.

— Слишком мал был шанс найти его.

— Но и последняя надежда не исключается.

— Как то есть? Какая надежда?

— Заменят смертную казнь на пожизненное заключение.

— Ну и надежда!

— В этом случае опять представится возможность возобновить поиски.

— А если казнь?

Юрист развел руками в знак поражения, потом угрюмо сжал их в кулаки.

— В случае казни тоже остается время на рассмотрение кассации, потом время перед исполнением приговора. Вот не могли бы вы сослужить мне настоящую службу, попытавшись связаться с этим человеком?

— Сын мой, закон есть закон. Милосердие и долг призывают меня не терять времени на то, что не принесет пользы. Мне важнее сейчас еще раз пересмотреть ваше дело и уголовное законодательство.

— Все–таки, несмотря на то, что вы услышали о нем, вам не хочется убедиться в его могуществе?

— Я человек закона и знаю одно: ваша судьба в руках правосудия.

— Может быть, вы меня поймете лучше за время ожидания и войдете в мое положение.

— Если бы все так было, как вы себе представляете, я был бы только рад… Но у меня лично к нему никаких путей нет.

— Вы человек с опытом и знаниями, а к вашему соседу, похоже, отец питает особые чувства.

— Связаться с ним, если на это вообще есть шанс, заняло бы много времени, которого у нас нет. Да и такими возможностями я не располагаю. Ведь потребовалось бы связаться со всеми нашими посольствами за рубежом. И это только в качестве первого шага. Не исключено также, что в момент нашего запроса он переедет в страну, где вообще нет нашего представительства.

Ах… память, умирающая на кончике языка. Скопления туч, которыми играет ветер. Раскаленные тиски боли за тюремной решеткой. Слепой вопрос. Жестокий ответ. Он сказал:

— Похоже, бессмысленно полагаться на других. Адвокат сочувственно улыбнулся.

— Смысл есть в том, что разумно. Сабир пожал плечами и проговорил:

— Будь что будет.

Примечания

1

Второй роман этой серии, «Родопис», вышел в 1989 г. в книге «Избранное» Н. Махфуза в ленинградском отд. изд. «Художественная литература».

(обратно)

2

Валий — правитель, наместник. (Здесь и далее примечании переводчиков).

(обратно)

3

Футувва — букв.: силач, забияка.

(обратно)

4

Мукаттам — гора в окрестностях Каира.

(обратно)

5

Хенна (лавсония) — кустарник, из цветов которого изготовляется paстительная краска (хна).

(обратно)

6

Михраб — ниша в стене, указывающая мусульманам сторону Мекки, лицом к которой они должны молиться.

(обратно)

7

Мулухийя — огородное растение, из которого варят похлебку.

(обратно)

8

Таблийя — низенький круглый столик.

(обратно)

9

Малайя — покрывало, традиционная женская одежда.

(обратно)

10

Таамийя — жаренные в кипящем масле лепешки из зеленой фасоли.

(обратно)

11

Абу Зейд аль-Хиляли — герой средневекового арабского народного романа о племени Бану Хиляль.

(обратно)

12

Бавваб — привратник.

(обратно)

13

Саламлик — комната для приема гостей в мужской части дома.

(обратно)

14

Такия — круглая шерстяная шапочка.

(обратно)

15

Обряд «зар» — изгнание «злого духа» из человека.

(обратно)

16

Ребаб — смычковый музыкальный инструмент.

(обратно)

17

Ирфа — чай с корицей.

(обратно)

18

Муаллим — здесь: хозяин.

(обратно)

19

Шибшиб — туфли без задников.

(обратно)

20

Джильбаб — женская одежда в виде покрывала.

(обратно)

21

Сакий — здесь: служитель, взимающий плату за воду.

(обратно)

22

Сига — игра наподобие шашек.

(обратно)

23

Хамсин — ураганный ветер из пустыни, несущий с собой тучи песка.

(обратно)

24

Кохль — сурьма для подкрашивания глаз.

(обратно)

25

Загруда — особый пронзительный крик, которым женщины выражают радость.

(обратно)

26

Мизмар — свирель, дудка.

(обратно)

27

«Птичка крылышками машет, победит команда наша» — популярная в 20–е годы песенка футбольных болельщиков.

(обратно)

28

Кувшин кидают вслед нежеланному гостю.

(обратно)

29

Дома — род пальмы.

(обратно)

30

Бастурма — здесь: вяленое мясо.

(обратно)

31

Мюрид — последователь, ученик.

(обратно)

32

Хусейн — сын имама Али, внук пророка Мухаммеда. По преданию, могила его находится в Египте.

(обратно)

33

Если угодно будет Аллаху (араб.).

(обратно)

34

Каср аль-Айни — государственный госпиталь в Каире.

(обратно)

35

По существующему в Египте народному обычаю, кровь останавливают, присыпая рану кофе.

(обратно)

36

Сейидами на мусульманском Востоке называют людей, считающих себя потомками Пророка.

(обратно)

37

Керима — щедрая.

(обратно)

Оглавление

Выбор пути

Предания нашей улицы

  От рассказчика

  Адхам

  Габаль

  Рифаа

  Касем

  Арафа

Вор и собаки

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

Путь

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

*** Примечания ***